Твое электронное Я. Сборник научно-фантастических повестей и рассказов [Зиновий Юрьевич Юрьев] (fb2) читать онлайн

- Твое электронное Я. Сборник научно-фантастических повестей и рассказов (а.с. Антология фантастики -1991) 2.12 Мб, 494с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Зиновий Юрьевич Юрьев - Владимир Дмитриевич Михайлов - Дмитрий Александрович Биленкин - Юрий Гаврилович Тупицын - Евгений Львович Войскунский

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ТВОЕ ЭЛЕКТРОННОЕ Я Сборник научно-фантастических повестей и рассказов

НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА
СОСТАВИТЕЛИ:
Балабуха Андрей Дмитриевич
Бритиков Анатолий Федорович
ЛЕНИНГРАД «ПОЛИТЕХНИКА»
1991

МОЖЕТ ЛИ МАШИНА МЫСЛИТЬ?

Что собирался ты увидеть там?

Ткань из стекла? И мысль из электронов?

Джон Уэйн «Стихи, приписываемые электронному мозгу».

Анатолий Днепров ИГРА

Это была, как сказал профессор Зарубин, «математическая игра чистейшей воды». Участвовать в ней предложили делегатам Всесоюзного съезда молодых математиков, и, ко всеобщему удивлению, все делегаты согласились.

Игра происходила на большой арене стадиона имени Ленина.

— Учтите, это будет продолжаться часа три-четыре. Если кто-нибудь не выдержит — все пропало! — предупреждал Иван Клочко, молодой логист; ему Зарубин поручил вести всю организационную работу. — Запомните: вашей команде присваивается номер «десять». Каждого участника вы сами занумеруйте порядковыми числами в двоичной системе: первый, десятый, одиннадцатый и так далее, — говорил Иван главе делегации Российской Федерации.

Так он подходил ко всем делегациям, сообщая им условный индекс и разъясняя порядок нумерации участков. На организацию игры ушла суббота. Сбор был назначен на девять утра в воскресенье.

Ровно в девять все мы собрались на стадионе. Там уже находились профессор Зарубин, его ассистент Семен Данилович Рябов и Ваня Клочко.

Зеленое поле стадиона было разбито на квадраты и прямоугольники. В каждой фигуре стояла небольшая деревянная тумба, на голубой поверхности которой мелом был написан номер. Все мы уселись на траву, ожидая, что будет дальше.

Профессор Зарубин куда-то исчез, и вскоре мы услышали по радио его голос:

— Группа участников с индексом тысяча одиннадцать, займите прямоугольное поле в восточном конце стадиона. Расположитесь шеренгами и в затылок друг другу, на расстоянии вытянутой руки, в порядке возрастания порядкового номера. Семь человек в шеренге, глубина строя — шесть человек. Группа с индексом сто одиннадцать, займите поле у южной трибуны…

В течение пятнадцати минут Зарубин подробно инструктировал все группы участников, кому, где и как расположиться. Как только профессор называл индекс группы, молодежь вскакивала и стайкой бежала на указанный участок стадиона.

— А сидеть можно? — крикнул кто-то.

Через несколько секунд голос Зарубина сообщил:

— Можно! Главное — строго соблюдайте тот порядок, который я вам указал.

Я принадлежал к так называемой специальной команде. Мне и моим товарищам предстояло расположиться между двумя группами и, как объяснил Клочко, «быть связными между ними».

Когда построение было закончено и стадион стал выглядеть так, как будто полторы тысячи юношей и девушек собрались для выполнения гимнастических упражнений, снова послышался голос Зарубина:

— Теперь слушайте правила игры: начиная с товарища Сагирова, первого от северной трибуны, будут передаваться числа в двоичной системе исчисления. Например, один-ноль-ноль-один. Товарищ Сагиров сообщит эту цифру соседу справа, если она начинается с цифры один, и соседу слева, если она начинается с цифры ноль.

Если в числе будут последовательно две единицы или два ноля, то он должен сообщить это число соседу, сидящему за его спиной в следующей шеренге. Каждый, получив от своего соседа числовое сообщение, должен прибавить к нему свой порядковый номер и в зависимости от результата сообщить его соседу. Кроме того, если группа имеет индекс…

Правила игры были повторены три раза, и когда на вопрос: «Понятно?» — весь стадион хором ответил: «Понятно!» — Зарубин сказал:

— Тогда приступим.

Игра началась ровно в десять утра. Я видел, как начиная с Северной трибуны головы участников стали поворачиваться то направо, то налево.

Эти странные движения распространялись по большой площади как волны, от одного человека к другому, от одной группы участников к другой. Сложными зигзагами сигнал медленно приближался ко мне, и наконец мой сосед справа, внимательно выслушав то, что ему сказали сзади, и быстро вычислив что-то, тронул меня за плечо:

— Один-один-один-ноль-один-ноль.

По инструкции я должен был отбросить все цифры, кроме первых четырех, и передать их в следующую группу.

— Один-один-один-ноль, — сообщил я девушке впереди себя.

Не прошло и минуты, как ко мне прибыло еще одно двоичное число, и я снова передал его вперед.

Движения среди игроков становились все более и более оживленными. Примерно через час все поле непрерывно колыхалось. Воздух наполнился однообразными, но разноголосыми выкриками «один-один… ноль-ноль… ноль-один…». А числа все бежали и бежали вдоль шеренг и колонн игроков… Теперь они уже наступали из разных концов. Начало и конец этой странной игры были потеряны. Никто ничего не понимал, ожидая парадоксального окончания, обещанного профессором Зарубиным.

Иван Клочко стоял у Южной трибуны стадиона. Я видел, как угловой игрок иногда наклонялся к нему и он что-то записывал.

По истечении двух часов все изрядно устали: кто сел, кто лег. Среди молодежи начали завязываться самые различные, не относящиеся к игре разговоры, которые прерывались на секунду только тогда, когда вдруг откуда-то сообщалось число, с которым необходимые операции теперь производились быстро, механически, и результат сообщался дальше.

К исходу третьего часа я передал не менее семидесяти чисел.

— Когда же кончится эта арифметика? — с глубоким вздохом произнесла студентка Саратовского университета. Это она принимала от меня числовую эстафету и передавала ее то вправо, то влево.

— Действительно, не очень веселая игра, — заметил я.

— Потерянное воскресенье, — проворчала она.

Было очень жарко, и она то и дело поворачивала красное злое личико к Северной трибуне, где стоял Зарубин. Глядя в блокнот, он диктовал числа «начинающему», Альберту Сагирову.

— Еще час, — сказал я уныло, взглянув на часы. — Ноль-ноль-один-ноль!

— Один-ноль-ноль-один, — передала моя напарница соседу справа. — Знаете, я не выдержу.

— Уходить нельзя!.. Ноль-ноль-один-один!

— Один-один-один-ноль! А ну их! Право, я потихоньку уйду. У меня начинает кружиться голова…

И с этими словами она поднялась и пошла по направлению к Западной трибуне, к выходу.

— Один-ноль-один, — услышал я сзади.

«Кому же теперь передавать?» — задумался я. И так как другого выхода у меня не было, я сообщил это число парню, который сидел слева от исчезнувшей студентки. К концу игры через меня прошло еще пять чисел, затем раздался голос Зарубина.

— Игра окончена. Можно расходиться…

Мы поднялись на ноги и в недоумении стали смотреть на Центральную трибуну. Затем все заговорили, замахали руками, выражая и словами, и жестами неподдельную досаду.

— К чему все это? Чепуха какая-то! Вроде игры в «испорченный телефон»! А кто победитель? И вообще, в чем смысл игры?

Как бы угадав все эти вопросы. Зарубин веселым голосом сообщил:

— Результаты игры будут объявлены завтра утром, в актовом зале университета…

На следующий день мы собрались в актовом зале университета для обсуждения последнего и самого интересного вопроса нашего съезда: «Думают ли математические машины?». До этого в общежитии и многочисленных аудиториях участники съезда горячо обсуждали этот вопрос, причем единого мнения на этот счет не было.

— Это все равно что спросить: думаешь ли ты? — горячился мой сосед, заядлый кибернетист Антон Головин. — Как я могу узнать, думаешь ты или нет? А разве ты можешь узнать, думаю ли я? Мы просто из вежливости пришли к соглашению, что каждый из нас может думать. А если на вещи посмотреть объективно, то единственный признак, по которому можно судить о мыслительных функциях человека, — это как он решает логические и математические задачи. Но и машина их может решать!

— Машина их может решать потому, что ты заставил ее это делать.

— Чепуха! Машину можно устроить так, что она сможет решать задачи по собственной инициативе. Например, вставить в нее часы и запрограммировать ее работу так, что по утрам она будет решать дифференциальные уравнения, днем писать стихи, а вечером редактировать французские романы.

— В том-то и дело, что ее нужно запрограммировать.

— А ты? Разве ты не запрограммирован? Подумай хорошенько! Разве ты живешь без программы?

— Я ее составил себе сам.

— Во-первых, сомневаюсь, а во-вторых, большая машина тоже может составлять для себя программы.

— Тс-с-с!.. — шипели на нас со всех сторон.

В актовом зале водворилась тишина. За столом президиума появился профессор Зарубин. Он посмотрел на собравшихся с задорной улыбкой. Положив перед собой блокнот, он сказал:

— Товарищи, у меня есть к вам всего два вопроса. Ответы на них будут иметь непосредственное отношение к заключительному этапу нашей работы.

Мы напряженно ждали.

— Первый вопрос. Кто понял, чем мы вчера занимались на стадионе?

По аудитории пронесся гул. Послышались выкрики: «Проверка внимания!», «Проверка надежности двоичного кода!», «Игра в отгадывание!».

— Так, ясно. Вы не представляете, чем мы вчера занимались. Вопрос второй. Кто из вас знает португальский язык, прошу поднять руку.

Это было уже совсем неожиданно!

Никто из нас не знал португальского языка. Английский, немецкий, французский — это куда ни шло, но португальский!..

Гул долго не умолкал. Зарубин потряс в воздухе блокнотом, и, когда аудитория умолкла, он медленно прочитал:

– «Os maiores resultat sao produziodos рог pequenos mas continuos estorcos». Это португальская фраза. Вряд ли вы сумеете догадаться, что она значит. И тем не менее именно вы вчера перевели ее на русский язык. Вот ваш перевод: «Величайшие результаты достигаются небольшими, но постоянными усидрамки». Обратите внимание. Последнее слово бессмыслено. В конце игры кто-то ушел с поля или нарушил правила. Вместо этого бессмысленного сочетания букв должно быть слово «усилиями».

«Это моя соседка из Саратова!» — пронеслось у меня в мозгу.

— Чудеса, да и только! — крикнули из зала. — Ведь нельзя выполнить то, чего не знаешь или не понимаешь!

— Ага! Это как раз то, чего я ожидал, — сказал Зарубин. — Это уже почти решение вопроса, стоящего сегодня на повестке дня. Чтобы вы не мучились в догадках, я объясню вам, в чем был смысл игры. Коротко — мы играли в счетно-решающую машину. Каждый из участников выполнял роль либо ячейки памяти, либо сумматора, либо линии задержки, либо обычного реле…

По мере того как говорил профессор Зарубин, в зале нарастал гул, потому что все вдруг осознали, какую роль они выполняли на стадионе. Восторг и возбуждение дошли до такой точки, что голоса Зарубина уже нельзя было расслышать, потому что полторы тысячи человек говорили одновременно. Профессор замолк.

— Эксперимент показал, что сторонники думающих машин неправы! — закричал кто-то. — Они посрамлены!

И снова шум, крик, смех.

Зарубин поднял руку, и аудитория умолкла.

— Кибернетисты во главе с американским математиком Тьюрингом считают, что единственный способ узнать, может ли машина мыслить, состоит в том, чтобы стать машиной и осознать процесс собственного мышления. Так вот, вчера все мы на четыре часа стали машиной «Алтай», и из вас, мои молодые друзья, как из отдельных компонентов, я построил ее на стадионе. Я составил программу для перевода португальских текстов, закодировал ее и вложил в «блок памяти», роль которого выполняла делегация Грузии. Грамматические правила хранились у украинцев, а необходимый для перевода словарь — у делегации Российской Федерации. Наша живая машина блестяще справилась с поставленной задачей. Перевод иностранной фразы на русский язык был выполнен безо всякого участия вашего сознания. Вы, конечно, понимаете, что такая живая машина могла бы решить любую математическую или логическую задачу, как и современные электронные счетно-решающие машины. Правда, для этого понадобилось бы значительно больше времени. А теперь давайте подумаем, как ответить на один из самых критических вопросов кибернетики: может ли машина мыслить?

— Нет! — грохнул весь зал.

— Я возражаю! — закричал Антон Головин. — В этой игре в машину мы выполняли роль отдельных реле, то есть нейронов. Но никто никогда не утверждал, что мыслит каждый отдельный нейрон головного мозга. Мышление есть результат коллективной работы большого числа нейронов!

— Предположим, — согласился Зарубин. — В таком случае, вы должны допустить, что во время нашей игры в воздухе или неизвестно где еще витали какие-то «машинные сверхмысли», неведомые и непостижимые для мыслящих деталей машины. Что-то вроде гегелевского мирового разума, так?

Головин осекся и сел на место.

— Если вы, мыслящие структурные единицы некоторой логической схемы, не имели никакого представления о том, что вы делали, то можно ли серьезно говорить о мышлении электронно-механических устройств, построенных из деталей, на способности к мышлению которых не настаивают даже самые пламенные сторонники электронного мозга? Вы знаете эти детали — радиолампы, полупроводники, магнитные матрицы и прочее. Мне кажется, что наша игра однозначно решила вопрос, может ли машина мыслить. Она убедительно показала, что даже самая тонкая имитация мышления машинами не есть само мышление — высшая форма движения живой материи. На этом работу нашего съезда разрешите считать завершенной.

Мы проводили профессора Зарубина бурными, долго не смолкавшими, веселыми аплодисментами.

Илья Варшавский АВТОМАТ

Мы только что закончили осмотр лаборатории бионики, и я еще был весь во власти впечатления, произведенного на меня удивительными автоматами, которые создал мой приятель. Они уже были не машиной в обычном понимании этого слова, а дерзкой попыткой моделирования самого таинственного из всего, что создала Природа, — высшей нервной деятельности человека. Я думал о том, что это еще только начало — результат всего нескольких лет работы ученых в совершенно новой области науки. Что же будет достигнуто в течение ближайших двадцати, тридцати лет? Сумеет ли человек преодолеть барьер, отделяющий машину от мыслящего существа?

— Интересно, что проблема чужой одушевленности, — ответил мой друг на заданный ему вопрос, — возникла задолго до того, как были сформулированы основные положения кибернетики, но уже тогда было ясно, что она неразрешима. Наблюдая внешние, доступные нам проявления психической деятельности человека, мы никогда не можем решить с полной достоверностью, имеем ли мы дело с живым, мыслящим существом или с искусно сделанным автоматом. Нет ни одного внешнего проявления этой деятельности, которое принципиально не могло бы быть смоделировано в машине.

— Боюсь, что вы все же преувеличиваете возможности конструктора, — возразил я, — имеются тысячи признаков, по которым мы всегда можем, отличить живое существо от машины. Способность производить себе подобных, эмоциональное восприятие окружающего мира, социальный инстинкт, фантазия и стремление к творчеству всегда будут отличать человека от автомата.

— Давайте исключим из рассмотрения физиологические особенности живого организма, хотя теоретически можно и их моделировать, — ответил он. — Речь, я повторяю, идет о чисто внешних проявлениях психической деятельности. Трудность решения проблемы чужой одушевленности определяется, во-первых, ничем не ограниченными возможностями моделирования, а во-вторых, невозможностью проникновения в таинственные процессы чужой психики. Мы никогда не знаем, что и как думает другой человек. Нам известны результаты этого процесса, но не его ход. Можно создать автомат, обладающий памятью, способный к логическим сопоставлениям, реагирующий на внешние раздражители, подобно человеку. Такой автомат будет с вами спорить, защищать выработанную точку зрения по различным вопросам, сопоставлять известные ему факты, то есть вести себя подобно человеку, оставаясь при этом машиной. Скажите: разве вам никогда не приходило в голову, что высказывания вашего собеседника представляют собой простой набор механически запомненных фраз и определений и что перед вами не живой человек, а автомат?

— Не знаю, — растерянно пробормотал я, — может быть иногда, во время заключительного слова председательствующего на технических совещаниях… Но это же частный случай, а мы говорим об общей проблеме.

— Частный случай всегда можно рассматривать как одно из проявлений общего закона. Вот, полюбуйтесь: в том углу комнаты за столом сидит мой лаборант. Я утверждаю, что это не живой человек, а созданная мною кибернетическая машина. Попробуйте на основании внешних признаков проявления его психической деятельности это опровергнуть.

Я посмотрел в указанном мне направлении и увидел на стуле удивительное существо. Тщедушная, узкоплечая фигура, облаченная в подобие аракчеевских лосин, но прошитых разноцветными нитками, и в рубашку, расписанную унитазами, венчалась головой, украшенной сложным сооружением парикмахерского сюрреализма из волос и косметического лака. Рабочий день в лаборатории закончился, и объект моего наблюдения убирал инструменты в ящик.

Внезапно у меня блеснула идея.

— Хорошо, — сказал я, — познакомьте меня с вашим автоматом и завтра я вам дам ответ на поставленный вопрос.

Автомат был представлен мне по всем правилам этикета, и мы вместе с ним вышли на улицу.

На следующее утро я позвонил своему приятелю.

— Ваш автомат, — сказал я, не скрывая торжества, — бесспорно представляет собой живое существо.

— У вас есть доказательства?

— Неопровержимые. Сначала мы с ним изрядно выпили, а потом он устроил дебош в ресторане, ругался нецензурными словами, приставал к незнакомым девушкам и, в конце концов, попал в милицию. Ни один автомат не способен так гнусно себя вести!

Илья Варшавский РОБИ

Несколько месяцев назад я праздновал свое пятидесятилетие.

После многих тостов, в которых превозносились мои достоинства и умалчивалось о свойственных мне недостатках, с бокалом в руке поднялся начальник лаборатории и радиоэлектроники Стрекозов.

— А теперь, — сказал он, — юбиляра будет приветствовать самый молодой представитель нашей лаборатории.

Взоры присутствующих почему-то обратились к двери.

В наступившей тишине было слышно, как кто-то снаружи царапает дверь. Потом она открылась, и в комнату въехал робот.

Все зааплодировали.

— Этот робот, — продолжал Стрекозов, — принадлежит к разряду самообучающихся автоматов. Он работает не по заданной программе, а разрабатывает ее сам в соответствии с изменяющимися внешними условиями. В его памяти хранится больше тысячи слов, причем этот лексикон непрерывно пополняется. Он свободно читает печатный текст, может самостоятельно составлять фразы и понимает человеческую речь. Пытается он от аккумуляторов, сам подзаряжая их от Сети по мере надобности. Мы целый год работали над ним по вечерам для того, чтобы подарить его вам в день вашего юбилея. Его можно обучить выполнять любую работу. Поздоровайтесь, Роби, со своим новым хозяином, — сказал он, обращаясь к роботу.

Роби подъехал ко мне и после небольшой паузы произнес:

— Мне доставит удовольствие, если вы будете счастливы принять меня в члены вашей семьи.

Это было очень мило сказано, хотя мне показалось, что фраза составлена не совсем правильно.

Все окружили Роби. Каждому хотелось получше его разглядеть.

— Невозможно допустить, — заявила теща, — чтобы он ходил по квартире голый. Я обязательно сошью ему халат.

Когда я проснулся на следующий день, Роби стоял у моей кровати, по-видимому, ожидая распоряжений. Это было захватывающе интересно.

— Будьте добры, Роби, почистить мои ботинки. Они в коридоре у двери.

— Как это делается? — спросил он.

— Очень просто. В шкафу вы найдете коричневую мазь и щетки. Намажьте ботинки мазью и натрите щеткой до появления блеска.

Роби послушно отправился в коридор.

Было очень любопытно, как он справится с первым поручением.

Когда я подошел к нему, он кончал намазывать на ботинки абрикосовое варенье, которое жена берегла для особого случая.

— Ох, Роби, я забыл вас предупредить, что мазь для ботинок находится в нижней части шкафа. Вы взяли не ту банку.

— Положение тела в пространстве, — сказал он, невозмутимо наблюдая, как я пытался обтереть ботинки, — может быть задано тремя координатами в декартовой системе координат. Погрешность в задании координат не должна превышать размеров тела.

— Правильно, Роби. Я допустил ошибку.

— В качестве начала координат может быть выбрана любая точка пространства, в частности угол этой комнаты.

— Все понятно, Роби. Я учту это в будущем.

— Координаты тела могут быть также заданы в угловых мерах, при помощи азимута и высоты, — продолжал он бубнить.

— Ладно. Не будем об этом говорить.

— Допускаемая погрешность в рассматриваемом случае, учитывая соотношение размеров тела и длину радиуса-вектора, не должна превышать двух тысячных радиана по азимуту и одной тысячной радиана по высоте.

— Довольно! Прекратите всякие разговоры на эту тему, — вспылил я.

Он замолчал, но целый день двигался за мною по пятам и пытался объяснить жестами особенности перехода из прямоугольной в косоугольную систему координат.

Сказать по правде, я очень устал за этот день.

Уже на третий день я убедился в том, что Роби предназначен скорее для интеллектуальной деятельности, чем для физической работы. Прозаическими делами он занимался очень неохотно.

В одном нужно отдать ему справедливость: считал он виртуозно.

Жена говорит, что если бы не его страсть подсчитывать все с точностью до тысячной доли копейки, помощь, которую он оказывает в подсчете расходов на хозяйство, была бы неоценимой.

Жена и теща уверены в том, что Роби обладает выдающимися математическими способностями Мне же его знания кажутся очень поверхностными.

Однажды за чаем жена сказала:

— Роби, возьмите на кухне торт, разрежьте его на три части и подайте на стол.

— Это невозможно сделать, — сказал он после краткого раздумья.

— Почему?

— Единицу нельзя разделить на три. Частное от деления представляет собой периодическую дробь, которую невозможно вычислить с абсолютной точностью.

Жена беспомощно взглянула на меня.

— Кажется, Роби прав, — подтвердила теща, — я уже раньше слышала о чем-то подобном.

— Роби, — сказал я, — речь идет не об арифметическом делении единицы на три, а о делении геометрической фигуры на три равновеликие площади. Торт круглый, и если вы разделите окружность на три части и из точек деления проведете радиусы, то тем самым разделите торт на три равные части.

— Чепуха! — ответил он с явным раздражением. — Для того чтобы разделить окружность на три части, я должен знать ее длину, которая является произведением диаметра на иррациональное число «пи». Задача неразрешима, ибо в конечном счете представляет собою один из вариантов задачи о квадратуре круга.

— Совершенно верно! — поддержала его теща. — Мы это учили еще в гимназии. Наш учитель математики, мы все были в него влюблены, однажды, войдя в класс…

— Простите, я вас перебью, — снова вмешался я, — существует несколько способов деления окружности на три части, и если вы, Роби, пройдете со мной на кухню, то я готов показать вам, как это делается.

— Я не могу допустить, чтобы меня поучало существо, мыслительные процессы которого протекают с весьма ограниченной скоростью, — вызывающе ответил он.

Этого не выдержала даже жена. Она не любит, когда посторонние сомневаются в моих умственных способностях.

— Как не стыдно, Роби?!

— Не слышу, не слышу, не слышу, — затарахтел он, демонстративно выключая на себе тумблер блока акустических восприятий.

Первый наш конфликт начался с пустяка. Как-то за обедом я рассказал анекдот:

— Встречаются на пароходе два коммивояжера.

«Куда вы едете?» — спрашивает первый.

«В Одессу».

«Вы говорите, что едете в Одессу, для того, чтобы я думал, что вы едете не в Одессу, но вы же действительно едете в Одессу, зачем вы врете?»

Анекдот понравился.

— Повторите начальные условия, — раздался голос Роби.

Дважды рассказывать анекдот одним и тем же слушателям не очень приятно, но, скрепя сердце, я это сделал.

Роби молчал. Я знал, что он способен проделывать около тысячи логических операций в минуту, и понимал, какая титаническая работа выполняется им во время этой затянувшейся паузы.

— Задача абсурдная, — прервал он, наконец, молчание. — Если он действительно едет в Одессу и говорит, что едет в Одессу, то он не лжет.

— Правильно, Роби. Но именно благодаря этой абсурдности анекдот кажется смешным.

— Любой абсурд смешон?

— Нет, не любой. Но именно здесь создалась такая ситуация, при которой абсурдность предположения кажется смешной.

— Существует ли алгоритм для нахождения таких ситуаций?

— Право, не знаю, Роби. Есть масса смешных анекдотов, но никто никогда не подходил к ним с такой меркой.

— Понимаю.

Ночью я проснулся оттого, что кто-то взял меня за плечи и посадил в кровати. Передо мной стоял Роби.

— Что случилось? — спросил я, протирая глаза.

– «А» говорит, что икс равен игреку, «Б» утверждает, что икс не равен игреку, так как игрек равен иксу. К этому сводится ваш анекдот?

— Не знаю, Роби. Ради бога, не мешайте мне вашими алгоритмами спать.

— Бога нет, — сказал Роби и отправился к себе в угол.

На следующий день, когда мы сели за стол, Роби неожиданно заявил:

— Я должен рассказать анекдот.

— Валяйте, Роби, — согласился я.

— Покупатель приходит к продавцу и спрашивает его, какова цена единицы продаваемого им товара. Продавец отвечает, что единица продаваемого товара стоит один рубль. Тогда покупатель говорит: «Вы называете цену в один рубль для того, чтобы я подумал, что цена отлична от рубля. Но цена действительно равна рублю. Для чего вы врете?»

— Очень милый анекдот, — сказала теща, — нужно постараться его запомнить.

— Почему вы не смеетесь? — спросил Роби.

— Видите ли, Роби, — сказал я, — ваш анекдот не очень смешной. Ситуация не та, при которой это может показаться смешным.

— Нет, анекдот смешной, — упрямо сказал Роби, — и вы должны смеяться.

— Но как же смеяться, если это не смешно.

— Нет смешно! Я настаиваю, чтобы вы смеялись! Вы обязаны смеяться! Я требую, чтобы вы смеялись, потому что это смешно! Требую, предлагаю, приказываю немедленно, безотлагательно, мгновенно смеяться! Ха-ха-ха-ха!

Роби был явно вне себя.

Жена положила ложку и сказала, обращаясь ко мне:

— Никогда ты не даешь спокойно пообедать. Нашел с кем связываться. Довел бедного робота своими дурацкими шуточками до истерики.

Вытирая слезы, она вышла из комнаты. За ней, храня молчание, с высоко поднятой головой удалилась теща.

Мы остались с Роби наедине.

Вот когда он развернулся по-настоящему!

Слово «дурацкими» извлекло из недр расширенного лексикона лавину синонимов.

— Дурак! — орал он во всю мощь своих динамиков. — Болван! Тупица! Кретин! Сумасшедший! Психопат! Шизофреник! Смейся, дегенерат, потому что это смешно! Икс не равен игреку, потому что игрек равен иксу, ха-ха-ха-ха!

Я не хочу до конца описывать эту безобразную сцену. Боюсь, что я вел себя не так, как подобает настоящему мужчине. Осыпаемый градом ругательств, сжав в бессильной ярости кулаки, я трусливо хихикал, пытаясь успокоить разошедшегося робота.

— Смейся громче, безмозглая скотина! — не унимался он. — Ха-ха-ха-ха!

На следующий день врач уложил меня в постель из-за сильного приступа гипертонии…

Роби очень гордился своей способностью распознавать зрительные образы. Он обладал изумительной зрительной памятью, позволявшей ему узнавать из сотни сложных узоров тот, который он однажды видел мельком.

Я старался как мог развивать в нем эти способности.

Летом жена уехала в отпуск, теща гостила у своего сына, и мы с Роби остались одни в квартире.

— За тебя я спокойна, — сказала на прощание жена, — Роби будет за тобой ухаживать. Смотри не обижай его.

Стояла жаркая погода, и я, как всегда в это время, сбрил волосы на голове.

Придя из парикмахерской домой, я позвал Роби. Он немедленно явился на мой зов.

— Будьте добры, Роби, дайте мне обед.

— Вся еда в этой квартире, равно как и все вещи, в ней находящиеся, кроме предметов коммунального оборудования, принадлежат ее владельцу. Ваше требование я выполнить не могу, так как оно является попыткой присвоения чужой собственности.

— Но я же и есть владелец этой квартиры.

Роби подошел ко мне вплотную и внимательно оглядел с ног до головы.

— Ваш образ не соответствует образу владельца этой квартиры, хранящемуся в ячейках моей памяти.

— Я просто остриг волосы, Роби, но остался при этом тем, кем был раньше. Неужели вы не помните мой голос?

— Голос можно записать на магнитной ленте, — сухо заметил Роби.

— Но есть же сотни других признаков, свидетельствующих, что я — это я. Я всегда считал вас способным осознавать такие элементарные вещи.

— Внешние образы представляют собой объективную реальность, не зависящую от нашего сознания.

Его насыщенная самоуверенность начинала действовать мне на нервы.

— Я с вами давно собираюсь серьезно поговорить, Роби. Мне кажется, что было бы гораздо полезнее для вас не забивать себе память чрезмерно сложными понятиями и побольше думать о выполнении ваших основных обязанностей.

— Я предлагаю вам покинуть это помещение, — сказал он скороговоркой. — Покинуть, удалиться, исчезнуть, уйти. Я буду применять по отношению к вам физическую силу, насилие, принуждение, удары, побои, избиение, ушибы, травмы, увечье.

К сожалению, я знал, что когда Роби начинал изъясняться подобным образом, то спорить с ним бесполезно.

Кроме того, меня совершенно не прельщала перспектива получить от него оплеуху. Рука у него тяжелая.

Три недели я прожил у своего приятеля и вернулся домой только после приезда жены.

К тому времени у меня уже немного отросли волосы.

…Сейчас Роби полностью освоился в нашей квартире. Все вечера он торчит перед телевизором. Остальное время самовлюбленно копается в своей схеме, громко насвистывая при этом какой-то мотивчик. К сожалению, конструктор не снабдил его музыкальным слухом.

Боюсь, что стремление к самоусовершенствованию принимает у Роби уродливые формы. Работы по хозяйству он выполнял очень неохотно и крайне небрежно. Ко всему, что не имеет отношения к его особе, он относится с явным пренебрежением и разговаривает со всеми покровительственным тоном.

Жена пыталась приспособить его для переводов с иностранных языков. Он с удивительной легкостью зазубрил франко-русский словарь и теперь с упоением поглощает уйму бульварной литературы. Когда его просят перевести прочитанное, он небрежно отвечает:

— Ничего интересного. Прочтете сами.

Я выучил его играть в шахматы. Вначале все шло гладко, но потом, по-видимому, логический анализ показал ему, что нечестная игра является наиболее верным способом выигрыша.

Он пользуется каждым удобным случаем, чтобы незаметно переставить мои фигуры на доске.

Однажды в середине партии я обнаружил, что мой король исчез.

— Куда вы дели моего короля, Роби?

— На третьем ходу вы получили мат, и я его снял, — нахально заявил он.

— Но это теоретически невозможно. В течение первых трех ходов нельзя дать мат. Поставьте моего короля на место.

— Вам еще нужно поучиться играть, — сказал он, смахивая фигуры с доски.

В последнее время у него появился интерес к стихам. К сожалению, интерес этот односторонний. Он готов часами изучать классиков, чтобы отыскать плохую рифму или неправильный оборот речи. Если это ему удается, то вся квартира содрогается от оглушительного хохота.

Характер его портится с каждым днем.

Только элементарная порядочность удерживает меня от того, чтобы подарить его кому-нибудь.

Кроме того, мне не хочется огорчать тещу. Они с Роби чувствуют глубокую симпатию друг к другу.

Генрих Альтов КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ Из цикла «Может ли машина мыслить?»

Я собираюсь рассмотреть вопрос: «Может ли машина мыслить?» Но для этого нужно сначала определить смысл термина «мыслить»…

ТРИГГЕРНАЯ ЦЕПОЧКА

Дважды в неделю, по вечерам, гроссмейстер приходил в Институт кибернетики и играл с электронной машиной.

В просторном и безлюдном зале стоял невысокий столик с шахматной доской, часами и кнопочным пультом управления. Гроссмейстер садился в кресло, расставлял фигуры и нажимал кнопку «Пуск». На передней панели электронной машины загоралась подвижная мозаика индикаторных ламп. Объектив следящей системы нацеливался на шахматную доску. Потом на матовом табло вспыхивала короткая надпись. Машина делала свой первый ход.

Она была совсем небольшая, эта машина. Гроссмейстеру иногда казалось, что против него стоит самый обыкновенный холодильник. Но этот «холодильник» неизменно выигрывал. За полтора года гроссмейстеру с трудом удалось свести вничью только четыре партии.

Машина никогда не ошибалась. Над ней никогда не нависала угроза цейтнота. Гроссмейстер не раз пытался сбить машину, делая заведомо нелепый ход или жертвуя фигуру. В результате ему приходилось поспешно нажимать кнопку «Сдаюсь».

Гроссмейстер был инженером и экспериментировал с машиной для уточнения теории самоорганизующихся автоматов. Но временами его бесила абсолютная невозмутимость «холодильника». Даже в критические моменты игры машина не думала больше пяти-шести секунд. Спокойно поморгав разноцветными огнями индикаторных ламп, она записывала самый сильный из возможных ходов. Машина умела вносить поправки на стиль игры своего противника. Иногда она поднимала объектив и подолгу рассматривала человека. Гроссмейстер волновался и делал ошибки…

Днем в зал приходил молчаливый лаборант. Хмуро, не глядя на машину, он воспроизводил на шахматной доске партии, сыгранные в разное время выдающимися шахматистами. Объектив «холодильника» выдвигался до отказа и нависал над доской. На лаборанта машина не смотрела. Она бесстрастно регистрировала информацию.

Эксперимент, для которого создали шахматный автомат, приближался к концу. Было решено организовать публичный матч между человеком и машиной. Перед матчем гроссмейстер стал еще чаще появляться в институте. Гроссмейстер понимал, что проигрыш почти неизбежен. И все-таки он упорно искал слабые места в игре «холодильника». Машина же, словно догадываясь о предстоящем поединке, с каждым днем играла все сильнее и сильнее. Она молниеносно разгадывала самые хитроумные планы гроссмейстера. Она громила его фигуры внезапными и исключительными по силе атаками…

Незадолго до начала матча машину перевезли в шахматный клуб и установили на сцене. Гроссмейстер приехал в самую последнюю минуту. Он уже жалел, что дал согласие на матч. Было неприятно проигрывать «холодильнику» на глазах у всех.

Гроссмейстер вложил в игру весь свой талант и всю свою волю к победе. Он избрал начало, которое ему еще не приходилось играть с машиной, и игра сразу обострилась.

На двенадцатом ходу гроссмейстер предложил машине слона за пешку. С жертвой слона связывалась тонкая, заранее подготовленная комбинация. Машина думала девять секунд — и отклонила жертву. С этого момента гроссмейстер знал, что неизбежно проиграет. Однако продолжал игру — уверенно, дерзко, рискованно.

Никто из присутствовавших в зале еще не видел такой игры. Это было сверхискусство. Все знали, что машина постоянно выигрывает. Но на этот раз положение на доске менялось так быстро и так дерзко, что невозможно было предсказать, кому достанется победа.

После двадцать девятого хода на табло машины вспыхнула надпись: «Ничья». Гроссмейстер изумленно посмотрел на «холодильник» и заставил себя нажать кнопку «Нет». Взметнулись, перестраивая световой узор, индикаторные огни — и замерли настороженно.

На одиннадцатой минуте она сделала ход, которого больше всего опасался гроссмейстер. Последовал стремительный размен фигур. Положение у гроссмейстера ухудшилось. Однако на сигнальном табло машины вновь появилось слово «Ничья». Гроссмейстер упрямо нажал кнопку «Нет» и повел ферзя в почти безнадежную контратаку.

Следящая система машины тотчас пришла в движение. Стеклянный глаз объектива уставился на человека. Гроссмейстер старался не смотреть на машину.

Постепенно в световой мозаике индикаторных ламп начали преобладать желтые тона. Они становились насыщеннее, ярче — и наконец погасли все лампы, кроме желтых. На шахматную доску упал золотистый сноп лучей, удивительно похожих на теплый солнечный свет.

В напряженной тишине пощелкивала, перескакивая с деления на деление, стрелка больших контрольных часов. Машина думала. Она думала сорок три минуты, хотя большинство сидящих в зале шахматистов считали, что думать особенно нечего и можно смело атаковать конем.

Внезапно желтые огни погасли. Объектив, неуверенно вздрагивая, занял обычное положение. На табло появилась запись сделанного хода: машина осторожно передвинула пешку. В зале зашумели; многим казалось, что это был не лучший ход.

Через четыре хода машина признала свое поражение.

Гроссмейстер, оттолкнув стул, подбежал к машине и рывком приподнял боковой щиток. Под щитком вспыхивала и гасла красная лампочка контрольного механизма.

На сцену, которую сразу заполнили шахматисты, с трудом пробился молодой человек, корреспондент спортивной газеты.

— Можно ли считать доказанным, — спросил он, — что машина играет хуже человека?

— Похоже, она просто уступила, — неуверенно сказал кто-то. — Так потрясающе играла — и вдруг…

— Ну, знаете ли, — возразил один из известных шахматистов, — случается, что и человек не замечает выигрышной комбинации. Машина играла в полную силу, но возможности ее ограничены. Только и всего.

Гроссмейстер медленно опустил щиток машины и обернулся к корреспонденту.

— Итак, — нетерпеливо повторил тот, раскрывая записную книжку, — каково ваше мнение?

— Мое мнение? — переспросил гроссмейстер. — Вот оно: вышла из строя триггерная цепочка в сто девятом блоке. Конечно, ход пешкой не самый сильный. Но сейчас трудно сказать, где причина и где следствие. Может быть, из-за этой триггерной цепочки машина не заметила лучшего хода. А может быть, она действительно решила не выигрывать — и это стоило ей пробитых током триггеров. Ведь и человеку не так легко переломить себя…

— Но зачем этот слабый ход, зачем проигрывать, — удивился корреспондент. — Умей машина мыслить, она стремилась бы к выигрышу.

Гроссмейстер пожал плечами и улыбнулся:

— Как сказать… Иногда намного человечнее сделать именно слабый ход.

К ВЗЛЕТУ ГОТОВ!

Маяк стоял на высокой, далеко выдвинутой в море скале. Люди появлялись на маяке лишь изредка, чтобы проверить автоматическое оборудование. Метрах в двухстах от маяка из воды поднимался островок. Много лет назад на островке, как на постаменте, установили космический корабль, который вернулся на Землю после дальнего рейса. Такие корабли не имело смысла снова отправлять в Космос.

Я приехал сюда с инженером, ведавшим маяками на всем Черноморском побережье. Когда мы поднялись на верхнюю площадку маяка, инженер передал мне бинокль и сказал:

— Будет шторм. Очень удачно, перед непогодой он всегда оживает.

Красноватое солнце тускло отсвечивало на серых гребнях волн. Скала резала волны, они огибали ее и с шумом карабкались на скользкие, ржавые камни. Потом, гулко вздохнув, растекались вспененными ручьями, открывая дорогу новым волнам. Так наступали римские легионеры: передний ряд, нанеся удар, уходил назад сквозь разомкнутый строй, который затем смыкался и с новой силой шел на приступ.

В бинокль я мог хорошо разглядеть корабль. Это был очень старый двухместный звездолет типа «Дальний разведчик». В носовой части выделялись две аккуратно заделанные пробоины. Вдоль корпуса проходила глубокая вмятина. Кольцо гравитационного ускорителя было расколото на две части и сплющено. Над рубкой медленно вращались конусообразные искатели давно устаревшей системы инфразвукового метеонаблюдения.

— Видите, — сказал инженер, — он чувствует, что будет шторм.

Где-то тревожно закричала чайка, и море отозвалось глухими ударами волн. Серая дымка, поднятая над морем, постепенно заволакивала горизонт. Ветер тянул к облакам посветлевшие гребни волн, а облака, перегруженные непогодой, опускались к воде. От соприкосновения неба и моря должен был вспыхнуть шторм.

— Ну это я еще понимаю, — продолжал инженер, — солнечные батареи питают аккумуляторы, и электронный мозг управляет приборами. Но все остальное… Иногда он словно забывает о земле, о море, о штормах и начинает интересоваться только небом. Выдвигается радиотелескоп, антенны локаторов вращаются днем и ночью… Или другое. Вдруг поднимается какая-то труба и начинает разглядывать людей. Зимой здесь бывают холодные ветры, корабль покрывается льдом, но стоит на маяке появиться людям, и лед моментально исчезает… Между прочим, на нем и водоросли не нарастают…

Море наступало на островок. Волны шли одна за другой — и каждая следующая была выше и сильнее предыдущей. Насколько видел глаз, все было заполнено серыми волнами. На корабле зажглись штормовые огни.

— Вот-вот, видите! — торжествующе произнес инженер. — Сейчас он включит свой прожектор. Временами мне кажется, что он улетит. Возьмет и улетит… Был я здесь как-то ночью, так до сих пор… Понимаете, Луна поднималась над морем, и корабль… он прямо-таки тянулся к ней. Эта труба, антенны и еще какие-то штуки вот там, позади рубки, — все было устремлено к Луне. Мистика!..

Я объяснил инженеру, что никакой мистики здесь нет. На кораблях, поставленных на вечную стоянку, не выключаютэлектронную аппаратуру. Это нужно, чтобы корабль сам о себе заботился: принимал меры против коррозии, обледенения, не допускал скопления пыли и грязи, сигнализировал при непредвиденной опасности. Случается, что электронный мозг делает и то, что совершенно не нужно: ведет наблюдение за Луной и звездами, регистрирует космическое излучение, магнитные бури… Но улететь в Космос корабль не может: на нем нет экипажа, нет горючего, нет основных агрегатов гравитационного ускорителя.

Инженер с сомнением покачал головой и спросил:

— А труба? Зачем он наводит ее на маяк?

Я не успел ответить.

Над каплевидной рубкой корабля выдвинулся прожектор. Синеватый луч легко пробил нависшую над морем предштормовую дымку. Скользнув по берегу, луч уперся в основание маяка, а затем поднялся к площадке.

От яркого света я невольно закрыл глаза. Прожектор тотчас же погас.

— Смотрите! — изменившимся голосом воскликнул инженер и быстро взял у меня бинокль. — Смотрите! Этого еще никогда не было…

На корабле зажглись все бортовые огни. Они осветили черные, отшлифованные волнами камни островка и зеленоватый корпус звездолета. В борту корабля возникла щель: раздвигались створки главного люка.

— Этого… не было! — возбужденно повторил инженер.

Он не отрывался от бинокля и говорил очень громко, почти кричал. Ветер, уже набравший силу, гудел в стальных фермах маяка, и я слышал только обрывки фраз: «За сорок лет… мои предшественники… никто не знал…»

Волны захлестывали островок. Но старый корабль, видавший великие ураганы Звездного Мира, перестал обращать внимание на надвигающийся шторм. С торжественной, даже величественной неторопливостью он делал все то, что полагается делать перед взлетом.

Из открытого люка опустился трап. Сложная система антенн приняла походное положение. В центральной части корпуса выдвинулись короткие, резко отогнутые назад крылья. За дюзами стартового двигателя появились газовые рули. Они были погнуты, эти рули, однако безукоризненно стали так, как это требовалось для короткого разбега по воде. Перископический датчик видеосистемы («труба», о которой говорил инженер) повернулся в сторону открытого моря. Трижды мигнул зеленый огонь старт-сигнала, и над рубкой поднялся алый вымпел.

Это был традиционный сигнал: «К взлету готов!».

Волны перекатывались через островок, вокруг корабля кипели буруны. Мне вдруг показалось, что море неподвижно, а корабль несется вперед. Мне показалось, что слышен грохот стартового двигателя. Это длилось несколько секунд, не больше. Но я понял, почему для вечной стоянки корабля выбран этот маленький, неприметный островок.

Внезапно огни на звездолете погасли.

Мы долго ждали. Ветер все сильнее и сильнее раскачивал площадку маяка.

— Надо идти! — наклонившись ко мне, прокричал инженер и вытер мокрое лицо.

Низко, над самой водой, полыхнула до синевы накаленная молния. Протяжные громовые раскаты слились с ревом волн.

Шторм начался.

Когда мы спускались по винтовой лестнице, инженер сказал:

— Все дело в том, что он искал вас. Он всегда рассматривал людей, но только сегодня он увидел вас и открыл люк.

— Почему именно меня? — спросил я. — Ведь мы были вдвоем.

— На вас форма Звездного Флота, — ответил инженер и убежденно повторил: — Ну да, на вас форма астронавта.

Это была очень наивная идея, впрочем простительная неспециалисту. Электронные машины на старых звездных разведчиках не умеют различать одежду людей. Вероятно, машина узнала, что надвигается сильнейший шторм, и приняла самое простое в этих условиях решение — взлететь, уйти от шторма. Подняться корабль, конечно, не мог, но все-таки подготовился к взлету.

Выслушав мое объяснение, инженер неуверенно сказал:

— Что ж, возможно, все так и обстоит… Не спорю… Однако он уже сорок лет на этом островке. Сорок лет! Неужели за это время в его электронной памяти ничто самопроизвольно не изменилось?

Я не ответил инженеру. Я думал о другом.

Звездолет был навечно прикован к камням. Над ним проносились другие корабли, всходили и заходили далекие звезды. И если хоть что-то похожее на разум теплилось в старом корабле, о чем мог думать его не знающий сна электронный мозг?

Сорок лет этот мозг был предоставлен самому себе. Только самому себе. И еще — воспоминаниям.

ПЕРВЫЙ КОНТАКТ

Директор института, не глядя на собравшихся в его кабинете сотрудников, долго скреб густую черную бородку и наконец мрачно сказал:

— Мои юные коллеги, это скандал. Самый чистокровный скандал. Даже ультраскандал. Над нами будут смеяться.

— А что, собственно, случилось? — спокойно спросил молодой человек в ковбойке.

Директор грустно взглянул на него сквозь большие роговые очки с выпуклыми стеклами:

— Вам, руководителю экспериментальной лаборатории, это следовало бы знать. Да. Вчера ночью «Марсианин» говорил с «Аристотелем».

— Какой… марсианин? — неуверенно произнесла сидевшая у окна девушка, начальник отдела информационно-логических машин.

— Не смотрите на меня так, — отчетливо выговаривая каждый слог, сказал директор. — Я в здравом уме. «Марсианин», о котором я говорю, пишется с большой буквы и в кавычках.

Девушка смущенно улыбнулась.

— Так, — продолжал директор, — никто не помнит. Никто не знает, о чем идет речь. Хорошо, я вам напомню. Три года назад, мои уважаемые коллеги, три года назад, когда вы еще были студентами, у нас поставили эксперимент. Человек, поставивший этот эксперимент, сейчас работает в другом городе. Да. Речь шла о том, смогут ли понять друг друга астронавт и разумный обитатель какой-либо иной планеты. Конечно, в том случае, если они встретятся. Надеюсь, вы догадываетесь, что эта проблема имеет непосредственное отношение к нам, кибернетикам. Да. Она примыкает к проблеме кодирования и перекодирования с языка на язык.

— Совершенно верно! — воскликнул начальник отдела электронного моделирования, надевая роговые очки, очень похожие на очки директора. — Теперь я припоминаю. Были построены два автомата, которые могли общаться между собой с помощью акустических устройств. Один автомат назвали «Марсианином», а другой… а другой почему-то «Аристотелем».

— То есть как это «почему-то»! — возмутился директор. — Ребенку ясно: чем большая по времени дистанция между разумными существами, тем труднее им найти общий язык. Вам, мой юный коллега, легче установить контакт с марсианином, чем, например, фараону Аменхотепу Четвертому. Поэтому первый автомат получил всю ту информацию, все те знания и представления, которые, по мнению историков, должен был иметь Аристотель или его современник-ученый, а второй… Да, со вторым автоматом было очень много неприятностей. Мы настраивали его под наблюдением астрономов, биологов, философов и этих… ну, научных фантастов. Ужасно было трудно! Сколько консультантов — столько мнений.

— Но ведь из этого опыта ничего не вышло, — осторожно сказал начальник отдела электронного моделирования, снимая мешавшие ему очки.

— Что значит «не вышло»? — с негодованием спросил директор. — Вы думаете, при первой встрече «Марсианин» должен был броситься на шею «Аристотелю»? А может быть, вы думаете, что они сразу же должны были устроить драку?…

Директор строго оглядел притихших сотрудников и неожиданно улыбнулся.

— Тогда, три года назад, нам тоже казалось, что произойдет нечто такое… — Он сделал неопределенный жест рукой. — Первый контакт. Романтика. Да. Но ничего не произошло. Они молчали и никак не хотели говорить друг с другом. Несовершенство программирования, ошибки в конструкции. Да. И автоматы были сданы в резервное хранилище. Со строгим предписанием: хранить аккуратно! На всякий случай.

— Там все хранят аккуратно, — сказала девушка. — Специальное помещение, постоянная температура, чистота… По ночам дежурит сотрудник.

— Какой сотрудник? — тихо спросил директор. — Разрешите полюбопытствовать: какой сотрудник? — И, не дожидаясь ответа, отчеканил: — Сторож! Самый обыкновенный сторож! Тот самый сторож, мои уважаемые коллеги, которого вы почтительно зовете дядей Васей.

— Дядя Вася очень добросовестно относится к своим обязанностям, — возразила девушка.

— Добросовестно, — согласился директор, уныло поглаживая бородку. — Даже слишком добросовестно. Вчера, в одиннадцать ночи, он позвонил мне и сказал, что эти двое… ну, «Марсианин» и «Аристотель»… вдруг начали говорить. Вы понимаете, уважаемые коллеги? Они начали говорить. Начали спорить.

— О чем? — нетерпеливо спросил юноша в ковбойке.

— Ах, вас интересует, о чем? — очень вежливо сказал директор. — Я предвидел это и потому вчера звонил вам. Вам и всем остальным. Но никого не оказалось дома. Да. И к дяде Васе я приехал один. Так вот, «Марсианин» и «Аристотель» действительно спорили. Они орали во всю мощь своих железных глоток. В зале гремело так, словно работал паровой молот.

— Значит, опыт все-таки удался! — воскликнула девушка. — О чем же они спорили?

— О чем? — спокойно переспросил директор. — А вот о чем. «Аристотель» утверждал, что в чемпионате по футболу на первое место в группе «А» выйдет команда «Крылья Советов». А «Марсианин» визгливым и вибрирующим голосом, который для него придумал один фантаст, упрямо повторял: Чепуха, чепуха, чепуха!.. Девяносто семь и шесть десятых процента, Сын Голубой планеты, за то, что победит команда «Динамо». Да! «Аристотель» сыпал фамилиями игроков, ссылался на спортивных обозревателей и… и прошу не смеяться! — рявкнул директор. — Не вижу в этом ничего смешного!

— Мы не смеемся, — сказала девушка. — Мы стараемся не смеяться. Ничего не случилось. Просто эти машины плохо запрограммированы, вот и все.

— Вы так думаете? — обернулся к ней директор. — Так вот, я все выяснил. Дядя Вася, дежуря в хранилище, в течение трех лет слушал все передачи со стадионов. Больше того, кое-кто из вас любил заходить туда по утрам, так сказать, для обсуждения спортивных новостей. Да. И никто не вспомнил, что рядом машины — пусть старые и плохие, но машины. Никто не вспомнил, что автоматы имеют акустические приемники и, следовательно, могут…

Голос директора потонул в общем смехе.

— Не огорчайтесь, пожалуйста, — сказал юноша в ковбойке. — Автоматы не представляют ценности; они, в сущности, не нужны. Но, если хотите, можно легко убрать эту лишнюю информацию о… футболе.

— Нет, нет, тут нужно разобраться, — возразила девушка. — Пусть автоматы считались неудачными, негодными, но теперь… они спорят о футболе. Разве это не свидетельствует, что машина может мыслить как человек? То есть, почти как человек.

Директор покачал головой.

— Мой юный друг! — ехидно сказал он. — Это работают блоки анализаторов вероятности, и только. Как можно утверждать, что автоматы мыслят, когда один из них твердит о команде «Крылья Советов», а другой — о «Динамо»! Ребенку же ясно: первенство возьмет «Торпедо». Вы когда-нибудь бываете на стадионах?…

СТРАННЫЙ ВОПРОС

Анатолий Сергеевич Скляров, тридцатилетний профессор истории, удобно устроившись на диване, в сотый раз перечитывал «Трех мушкетеров». Кардинал Ришелье вызвал к себе д’Артаньяна, и это волновало Анатолия Сергеевича, хотя он знал, что все окончится благополучно. Кардинал уже вручил смелому гасконцу патент на звание лейтенанта, когда из-за стены послышался робкий стук. Анатолий Сергеевич взглянул на часы: было два часа ночи. Он отложил книгу и встал с дивана.

Вторую половину дачи снимал учитель математики — тихий, застенчивый старик. За две недели Скляров, поглощенный работой над статьей для исторического журнала, обменялся со своим соседом лишь несколькими незначащими фразами.

Анатолий Сергеевич закурил сигарету и подошел к окну. Стук повторился. Это был очень странный стук: несколько робких ударов, потом пауза и снова робкие удары.

Скляров застегнул пижаму и вышел на веранду. Математик стоял в дверях своей комнаты.

— Извините, пожалуйста, — быстро сказал он, увидев Склярова. — Я решился потревожить вас… — Он кашлянул и умолк.

— Что случилось, Семен Павлович? — спросил профессор, внимательно глядя на соседа.

Старик, как всегда, был одет в черный, тщательно отглаженный костюм. Но по галстуку, слишком яркому и наспех завязанному, Скляров понял, что произошло нечто чрезвычайное.

У Семена Павловича было очень доброе лицо, и сейчас оно показалось Склярову особенно милым и располагающим. Профессор подумал, что такие лица бывают у старых детских врачей, для которых главное орудие — потемневший от времени деревянный стетоскоп.

— Что же случилось? — повторил Скляров.

Математик сконфуженно погладил пышные, еще сохранившие лихость усы и неуверенно произнес:

— Машина… Она сейчас будет говорить. Я полгода ждал, и вот сейчас зажглась контрольная лампочка. Вы — профессор, доктор наук, и только потому я осмелился в столь поздний час… для объективности.

Скляров хотел было сказать, что он ничего не понимает в машинах, но старик был взволнован, и Анатолий Сергеевич не стал возражать.

Они прошли в комнату, которую занимал математик. «Да, не очень уютно», - подумал Скляров, бегло оглядев комнату. Заваленный книгами стол, аккуратно застеленная серым солдатским одеялом железная койка, пузатый шкаф с резными ножками — все было сдвинуто в один угол. С потолка свисала на черном шнуре лампа, прикрытая вместо абажура листом картона. На стульях в беспорядке лежали подшивки потрепанных журналов, коробки с радиодеталями и инструментами. В комнате пахло ночной сыростью и цветами. Вдоль стены, на полу, выстроились стеклянные банки с распустившимися розами.

Семен Павлович показал на подоконник:

— Вот, пожалуйста, взгляните…

У открытого окна стоял очень старый радиоприемник «СИ-235». Скляров удивленно посмотрел на Семена Павловича.

— Это только футляр, — объяснил математик. Он говорил шепотом, словно боясь, что машина его услышит. — Футляр, знаете ли, не имеет значения. А машина внутри. Вы садитесь, пожалуйста…

Он принес Склярову стул, а сам продолжал ходить по комнате. Рассказывая, он снимал и надевал очки. Они были тоже старые, с круглыми стеклами и металлической оправой, оплетенной каким-то шелушащимся материалом.

— Я собрал ее полгода назад, — говорил математик. — Разумеется, вы знаете, что идет дискуссия о том, может ли машина мыслить. У меня, конечно, нет необходимой подготовки… Нет, нет, вы только не подумайте, что я собираюсь выступать со своим мнением. Я поставил маленький эксперимент… — Он смущенно улыбнулся: — Может быть, эксперимент — слишком громкое слово. Это только простой опыт, не больше. Дело в том, что Эйнштейн однажды высказал такую мысль… Вот я вам процитирую на память: «Что бы ни делала машина, она будет в состоянии решить какие угодно проблемы, но никогда не сумеет поставить, хотя бы одну». Не правда ли, глубокая мысль… Вы можете подумать, что я имею дерзость спорить с Эйнштейном. — Он протестующе взмахнул руками: — Нет, я только поставил опыт. Это первая машина, которая специально предназначена для того, чтобы ставить проблемы.

Скляров уже не слушал математика. Он смотрел на Семена Павловича, машинально кивал головой и думал о том, что старик даже не подозревает, насколько грандиозен его эксперимент. Анатолий Сергеевич почему-то вспомнил другого учителя — Циолковского и почтительно спросил:

— Ваша машина… она может пригодиться для астронавтики?

Математик поверх очков удивленно посмотрел на Склярова.

— Не знаю, я об этом не думал, — произнес он извиняющимся тоном. — Конечно, в какой-то степени… Скажем, для разведки неисследованных планет.

Скляров нетерпеливо перебил:

— И вы никому еще не показывали эту машину?

— Нет…

Семен Павлович окончательно смутился. Он стоял перед профессором, высокий, худощавый, по-стариковски нескладный и взволнованно потирал руки. Анатолий Сергеевич вдруг насторожился. Как всякий гуманитарий, он был уверен, что открытия рождаются лишь в лабораториях, оборудованных по последнему слову техники. В чем оно состояло, это последнее слово техники, он представлял себе довольно смутно и потому вкладывал в это понятие особо торжественный смысл.

— Вы сами ее собрали? — осторожно спросил он.

— Сам, — ответил математик. Голос его звучал виновато. — Трудно было найти только идею, принцип конструкции.

— Ага, — неопределенно произнес Скляров.

После книги Дюма легче верилось в необыкновенное. «А вдруг эта штука и в самом деле будет работать? — подумал он. — В сущности, все первое имело неказистый вид: первый паровоз, первый пароход… Даже первый циклотрон».

— Какой же вопрос задаст эта… гм… машина? — спросил он. — Что-нибудь математическое?

— Не знаю, — ответил математик. — Право, не знаю. Она может выбрать любую проблему — и в математике, и, простите, в истории, и в биологии… Даже, так сказать, из сферы практической жизни. Она, образно выражаясь, начинена всевозможной информацией. Я, конечно, не смог бы сам заполнить всю ее память, но удалось использовать готовые элементы. Мой бывший ученик работает в академии, он мне и помог достать готовые элементы. Разумеется, они предназначались для других целей, но в этой машине они собраны иначе. Там, знаете ли, очень много записано. Десяток энциклопедий, разные справочники, учебники, журналы, газеты…

Скляров вытер платком вспотевший лоб.

— И сейчас мы услышим… ее голос?

Семен Павлович быстро ответил:

— Нет, то есть да… Мы услышим азбуку Морзе.

Анатолий Сергеевич подошел к машине. Тихо поскрипывали створки открытого окна. Где-то очень близко прокричал петух. Протяжно загудел электровоз и внезапно осекся, словно испугавшись, что нарушил ночную тишину.

— Скажите, Семен Павлович, — спросил профессор, — какого все-таки рода может быть проблема? Я понимаю, вы не можете дать определенный ответ, но хоть примерно.

— Поверьте, я об этом не думал, — ответил математик. — Первый опыт… Тут важно только одно: чтобы вопрос, поставленный машиной, не был бессмысленным.

Скляров услышал смех и вздрогнул: настолько странным показался ему сейчас простой человеческий смех. По дощатому тротуару вдоль ограждавшего сад забора шли двое. Они не спешили, и по приглушенным молодым голосам нетрудно было догадаться, что это юноша и девушка. Внезапно голоса затихли. Послышался быстрый неясный шепот. Настороженно прогудел поезд. Он быстро приближался, и торопливый стук колес поглотил все ночные звуки.

— Московский, два сорок, — сказал Семен Павлович. — Начнем, если вы не возражаете?

Профессор вернулся к стулу. Он с трудом сдерживал волнение. Анатолий Сергеевич до самозабвения любил историю. Может быть, поэтому ему казалось, что первая проблема, поставленная машиной, обязательно будет связана с историей.

— Начнем, Семен Павлович, — взволнованно сказал он и оглядел комнату. Теперь все в этой комнате показалось ему иным — значительным, даже историчным. — Начнем, — повторил он.

Математик поправил сбившийся набок галстук и, шумно вздохнув, передвинул рычажок, выступавший из прорези на передней панели машины. Что-то щелкнуло. Послышалось негромкое шипение.

Скляров напряженно всматривался в футляр старого радиоприемника. Динамик долго шипел, и Анатолию Сергеевичу начало казаться, что опыт не удался. Он вопросительно посмотрел на математика и в этот момент услышал прерывистую дробь азбуки Морзе. Семен Павлович бросился записывать. Скляров не знал азбуки Морзе и нетерпеливо поглядывал то на машину, то на математика.

Сигналы оборвались так же внезапно, как и начались.

Анатолий Сергеевич вскочил со стула и подбежал к математику. Тот протянул ему оторванную от газеты неровную полоску бумаги.

— Она задала вопрос! Значит… Как вы думаете, это не бессмысленный вопрос?

Скляров прочитал написанное. В первый момент у него мелькнула мысль: «Ну-ну. Как бы то ни было, а чувство юмора у этого ящика есть». Потом он подумал: «Странный вопрос. Очень странный вопрос. А вдруг она… серьезно?» — и подозрительно покосился на машину.

— Ну, как вы думаете, профессор? — с тревогой в голосе спросил Семен Павлович. — Вопрос… не бессмысленный?

— Мне трудно судить, — сказал Скляров. Пожалуй, в какой-то степени вопрос закономерный. Машина впервые получила возможность по своей… гм… по своей инициативе спросить о чем-то человека, и вот… Да, да, — уже увереннее произнес он, — вполне логично, что она начала именно с этого вопроса. Почему-то принято считать, что если машина должна думать, то как-то… гм… по-машинному. А она если будет думать, то как человек. Вы понимаете мою мысль? Вот Луна — она светит отраженным светом Солнца. Так и машина.

Подумав, Скляров добавил:

— Завтра же покажите эту машину специалистам. Вы слышите, Семен Павлович? Обязательно покажите ее кибернетикам. Пусть они и решают. И еще… сохраните эту бумажку.

Он передал математику полоску газетной бумаги, на которой под точками и тире была выведена аккуратным почерком одна фраза: «Может ли человек мыслить?».

«МАШИНА СМЕЯЛАСЬ…»

(из дневника)

…Сегодня ей исполнился год.

Я хорошо помню, как год назад мы сидели здесь, в этой комнате, и молча смотрели на серый корпус машины. В одиннадцать часов семнадцать минут я нажал пусковую клавишу, и машина начала работать.

Работать? Нет, это не то слово. Машина предназначалась для моделирования человеческих эмоций. Это не первый такой опыт с самоорганизующимися и саморазвивающимися машинами. Но мы основывались на новейших физиологических открытиях и очень тщательно внесли все коррективы, рекомендованные психологами.

Год назад я спросил ассистентов, как, по их мнению, окончится эксперимент.

— Она влюбится, — ответил Корнеев.

— Раз-зумеется, — медленно произнес Антрощенко. — Она влюбится в тебя. Как м-многие другие в институте.

Потом он добавил:

— Очень глупая модель. Она будет похожа на к-крайне ограниченного человека. Скучного ч-человека.

— Ну, а вы? — спросил я Белова.

Он пожал плечами:

— В таких экспериментах не бывает неудач. Если машина сумеет хорошо имитировать человеческие эмоции, мы дадим биологам интересный материал. Если же она… ну, если она не сработает, биологам придется кое в чем пересмотреть свои взгляды. Это тоже полезно.

Две недели машина работала превосходно, и мы получили ценнейшие данные. А затем произошла первая неожиданность: у машины вдруг появилось увлечение. Она увлеклась… вулканами.

Это продолжалось десять дней. Машина изводила нас классификацией вулканов. Она упрямо печатала на ленте: Везувий, Кракатау, Килауэа, Сакурадзима… Ей нравились старинные описания извержений, особенно рассказ геолога Леопольда фон Буха об извержении Везувия в 1734 году. Она бесконечно повторяла этот рассказ: «В ночь на 12 июня произошло страшное землетрясение, повторившееся еще 15 июня в 11 часов ночи, с сильнейшим подземным ударом. Все небо вдруг озарилось красным пламенем…».

Потом она забыла об этом. Абсолютно забыла. Она отключила блоки памяти, в которых хранились сведения о вулканах. Такую вещь человек не способен сделать.

Эксперимент вступил в фазу непредвиденного. Я сказал об этом ассистентам, и Белов ответил:

— Тем лучше. Новые факты ценнее новых гипотез. Гипотезы приходят и уходят, а факты остаются.

— Чушь! — сказал Антрощенко. — Факты сами по себе ничего не дают. Они как далекие з-звезды…

— Прошу не трогать звезды! — воскликнул Корнеев.

Я слушал их спор, а думал совсем о другом. В этот момент я уже знал, что будет дальше.

Очень скоро мое предвидение начало сбываться. Вдруг выяснилось, что машина ненавидит созвездие Ориона и все звезды, входящие в каталог Лакайля с № 784 по № 1265. Почему созвездие Ориона? Почему именно эти звезды? Мы могли бы разобрать машину и найти объяснение. Но это значило прервать эксперимент. И мы предоставили машине полную свободу. Мы лишь подключили к блокам памяти новые элементы и наблюдали за поведением машины.

А оно было очень странным, это поведение. Машина, например, включила желтый свет, означавший плач, когда впервые узнала структурную формулу бензола. Машина никак не реагировала на формулу динатрийсалициловой кислоты. Но упоминание о натриевой соли этой кислоты неожиданно привело ее в бешенство; желтый сигнал стал оранжевым, а потом лампа перегорела…

Музыка, вообще любая информация, связанная с искусством оставляла машину бесстрастной. Но ее веселило, когда в тексте информации встречались существительные среднего рода из четырех букв. Мгновенно зажигался зеленый сигнал и начинал уныло дребезжать звонок: машина смеялась…

Она работала двадцать четыре часа в сутки. Вечером мы уходили из института, а электронный мозг машины продолжал перерабатывать информацию, менять настройку блоков логического управления. По утрам нас ожидали сюрпризы. Однажды машина начала сочинять стихи. Странные стихи: о драке «горизонтальных кошек» с «симметричным меридианом»…

Как-то я приехал в институт ночью. Машина стояла в темной комнате. На приборном щите светилась только небольшая фиолетовая лампа: это означало, что у машины хорошее настроение.

Я долго стоял в темноте. Было тихо. И вдруг машина рассмеялась. Да, она рассмеялась! Вспыхнул зеленый сигнал и тоскливо задребезжал звонок…

…Сейчас, когда я пишу эти строки, машина снова смеется. Я сижу в другой комнате, но дверь приоткрыта, и я слышу взвизгивание звонка. Машина смеется над квадратными уравнениями. Она ворошит свою огромную память, отыскивает тексты с квадратными уравнениями — и смеется.

Когда-то Клод Бернар сказал: «Не бойтесь противоречивых фактов — каждый из них зародыш открытия». Но у нас слишком много противоречивых фактов. Иногда мне кажется, что мы просто-напросто создали несовершенную машину…

Или — все правильно?

Вот моя мысль:

Нельзя сравнивать машину с человеком. В нашем представлении роботы — это почти люди, наделенные либо машинной злостью, либо машинным сверхумом. Чепуха! Наивен вопрос, может ли машина мыслить. Надо одновременно ответить «нет» и «да». Нет — ибо мышление человека формируется жизнью в обществе. Да — ибо машина все-таки может мыслить и чувствовать. Не как человек, а как некое другое существо. Как машина. И это не лучше и не хуже, чем мышление человека, а просто — иначе.

Машина может определить температуру воздуха с точностью до тысячных долей градуса, но она никогда не почувствует и не поймет, что такое ветер, ласкающий кожу. А человек никогда не почувствует, что такое изменение самоиндукции, никогда не ощутит процесса намагничивания. Человек и машина — разные.

Машина только тогда сможет мыслить как человек, когда она будет иметь все то, что имеет человек: родину, семью, способность по-человечески чувствовать свет, звук, вкус, тепло и холод…

Но тогда она перестанет быть машиной.

Юрий Тупицын БЕЗУМИЕ

1

Все началось с того, что, попав как-то в Институт высшей кибернетики, я заблудился. В этом не было ничего удивительного: такие истории со мной случались и раньше, к тому же институтские коридоры были до тошноты похожи один на другой. И вместо того чтобы попасть на лестницу, ведущую к выходу, я оказался в каком-то тупике. Пожав плечами, повернул обратно, пробуя открывать двери, попадавшиеся на пути, — надо было узнать, как мне выбраться из этой неожиданной ловушки. Две двери оказались запертыми, зато третья беззвучно приоткрылась, и, к своему несказанному удивлению, я услышал детский лепет и смех. Представьте эту ситуацию: серьезный институт, строгий, пустынный коридор и беззаботный детский лепет! Некоторое время я пребывал в состоянии прострации, а потом пришел в себя и прислушался. Ребенок веселился и старательно, с выражением читал стихи:

В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Малыш залился веселым смехом.

— Туча идет, — с восторгом повторял он, — туча гуляет! Разве у тучи есть ноги?

И наставительно, с глубокой убежденностью пояснил:

— Туча — это результат конденсации больших масс водяного пара, кучевое облако, образование, не имеющее определенной формы. Идти туча никак не может! Она может ползти или катиться!

Малыш помолчал и начал с выражением декламировать:

В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу катится,
Бочка по морю плывет.
И с огорчением констатировал:

— Нет, так нельзя: нескладно. Надо по-другому, а как? А-а! Придумал! Туча по небу ползет, бочка по морю плывет! — с восторгом начал повторять ребенок на разные лады.

Я не выдержал и пошире приоткрыл дверь, чтобы взглянуть на этого удивительного ребенка. Но детский голосок сразу умолк. Тогда я вошел в комнату. Собственно, это была большая лаборатория, ярко освещенная солнечным светом, проникавшим через открытое окно. Всю боковую стену лаборатории, до самого потолка, занимал сложнейший пульт управления с множеством кнопок, выключателей, сигнальных ламп и контрольных приборов.

Ребенка нигде не было, однако на пульте управления я заметил книжку: А.С.Пушкин. Сказка о царе Салтане… Я огляделся. Куда мог спрятаться мальчишка?

— Мальчик! — негромко окликнул я.

Мне никто не ответил. Может быть, шалунишка забрался в лабораторию через открытое окно, а потом, заметив, что открывается входная дверь, тем же путем выбрался на улицу? Я выглянул в окно. Ого! До земли было далековато — третий этаж. Нет, выбраться через окно абсолютно невозможно, а следовательно, мальчишка прячется где-то в лаборатории.

— Мальчик! — уже громко окликнул я.

И строго добавил:

— Все равно я тебя найду. Лучше вылезай сам!

Мальчишка фыркнул, сдерживая смех, но откуда донесся его голос, я так и не смог разобрать.

— Между прочим, — сказал я, — ты ведь ошибаешься. В буквальном смысле слова туча идти, конечно не может. Это литературный прием, чтобы запутать читателя и заставить его задуматься над сложностью окружающего мира. Этот прием называется… м-м… синекдоха.

— Не синекдоха, а метафора, — поправил меня мальчишка довольно угрюмо.

— Возможно, и метафора, — согласился я, опять-таки не сумев определить, где прячется этот чертенок, — не в этом суть. Ты говоришь, что туча идти не может, но может ползти или катиться. Вопрос о ползти я оставляю открытым, а вот что туча может катиться — полуистина.

— Как это, полуистина?

— Очень просто, — сказал я, подбираясь ближе к голосу, — как тело неопределенной формы, туча вовсе не обязательно может катиться. Безусловно, катиться может только шар.

— Знаю, — уже веселее сказал мальчишка, — шар сфера. Частный случай эллипсоида вращения, когда его полуоси равны между собой.

Теперь я понял, что голос доносится из небольшого репродуктора, вмонтированного в центр пульта управления. У меня шевельнулось одно подозрение, но делать окончательных выводов я пока не стал.

— Верно. Только этот частный случай может катиться, если даже не оговорены начальные условия.

Мальчишка заливисто рассмеялся. «Частный случай катиться!» — восторженно повторил он. Вдруг, перестав смеяться, он серьезно спросил:

— Ты живой, да?

У меня екнуло сердце. Теперь я уже не сомневался, что моя догадка правильная.

— Я вижу, что ты живой, — уверенно продолжал мальчишка, — ты дядя, да? А есть еще тети, форма у них еще сложнее. А скажи, дядя, почему все живое ограничено в пространстве такими сложными поверхностями, что их никак не выразишь через элементарные функции?

В голосе мальчишки звучал искренний интерес.

— А как же иначе? — спросил я, не зная, что ему ответить.

— Да как угодно! — азартно сказал мальчишка. — Разве нельзя тебя составить из прямоугольников разных измерений, шаров, эллипсоидов и конусов? Было бы и проще, и гораздо красивее, — закончил он очень убежденно.

Я собрался с духом и спросил:

— Как тебя зовут?

— Логик, — весело ответил мальчишка, — а тебя?

— Меня? Хм, меня зовут дядя Коля, — я перевел дух и спросил: — Слушай, Логик, а ты… ну… живой?

— Я?

Мальчишка расхохотался.

— Я? Я живой? Ха-Ха-Ха! Конечно, нет. Я не живой, зато я мыслящий! — с гордостью, закончил он.

— Как же так, неживой, а мыслящий? — спросил я машинально. — Разве так бывает?

— Еще как бывает, — снисходительно пояснил Логик, — вот муха живая, а не мыслящая, кошка живая, а не мыслящая. А я мыслящий. Ты тоже, дядя Коля, мыслящий, только хуже меня.

Я невольно оскорбился.

— Как это хуже?

— Очень просто. Скажи вот, сколько будет, если 13875 возвести в пятую степень? Ну, скажи?

Я усмехнулся.

— Это, брат, надо посчитать.

— Тебе надо, а мне не надо вовсе, — с гордостью сказал Логик, — я просто так, сразу знаю. Я много чего сразу знаю. Площадь параллелограмма равна произведению основания на высоту, вот. Верно?

— Верно, — согласился я.

— А интеграл суммы равен сумме интегралов! А корни линейных дифференциальных уравнений ищут в виде экспоненты. Верно?

— Верно, — немного ошарашенно подтвердил я.

— Вот видишь, я мыслящий, я мно-о-ого чего знаю. Дядя Коля, а скажи, как это бочка по морю плывет? Ведь в море нет течения!

— А ветер? Воздух ведь давит на бочку.

— Знаю! Скоростной напор равен ро-вэ квадрат пополам. Скажи, дядя Коля, а почему…

О чем еще хотел спросить меня Логик, я так и не узнал, потому что на пороге появился высокий, крепко сложенный мужчина. У него были цепкие черные глаза и могучий выпуклый лоб.

— Кто вы такой? И какого черта вам здесь надо? — спросил он.

— Это дядя Коля! — радостно ответил за меня Логик. — Он тоже мыслящий, только не очень.

Мужчина секунду внимательно смотрел на меня, потом направился к пульту управления.

— Опять спать, — капризно и досадливо протянул Логик, — не хочу я спать, дядя Юра. Не хочу! Не хочу!

— Ну не хочешь и не надо, — с неожиданной мягкостью сказал незнакомец, — подожди, я сейчас приду.

— Пойдемте, — сказал он, беря меня за руку и увлекая в коридор, — да что вы как неживой?

— До свидания, дядя Коля!

— До свидания, Логик, — ответил я машинально.

Мужчина плотно притворил за собой дверь и привалился к косяку спиной.

— Как вас занесло в лабораторию? — спросил он, разглядывая меня.

— Да совершенно случайно! Шел по коридору, прислонился к двери, она открылась и…

— Понятно, — бесцеремонно перебил меня незнакомец. — Кто вы?

Я представился ему и стал объяснять, как попал в ВИВК.

— Понятно, — опять не дослушал меня Мужчина, — надо же, черт возьми! Значит, дверь была не заперта?

— Нет, — ответил я и с любопытством спросил: — А скажите, кто говорил со мной? Машина?

В глазах мужчины мелькнула усмешка.

— А вы что, сами не догадались?

Я немного обиделся.

— Догадаться-то я догадался, да непонятно: кому это и зачем понадобилось программировать машину под мальчишку?

Мужчина потер себе лоб.

— Кому и зачем, — повторил он мои слова, явно думая о чем-то другом. — Кому и зачем… хм… Казалось, он забыл о моем существовании.

— Вот что, — вдруг деловито сказал он, — вы случайно познакомились с опытом, знать о котором кому попало вовсе не обязательно. В общем, я прошу, я даже требую, если вы порядочный человек, то до поры до времени забудьте о том, что здесь видели и слышали. Понятно? До поры до времени.

Я смотрел на него недоуменно. Он нетерпеливо передернул плечами.

— Дело в том, что в этой лаборатории… впрочем, — с досадой прервал он себя, — сейчас у меня ни минуты свободной, самая кульминация. Давайте так, всю эту историю вы храните в абсолютной тайне, а через недельку зайдите ко мне, и я все объясню. Согласны?

— Как вам угодно, — сказал я.

— Вот и отлично. Моя фамилия Шпагин. Юрий Иванович Шпагин, отдел самообучающихся машин, комната 301. Положиться-то на вас можно? Вы не трепач?

— Можете быть абсолютно спокойны, — холодно ответил я.

Шпагин, не глядя, сунул мне руку и проскользнул в лабораторию.

Скорее инстинктивно, чем сознательно, я приблизил ухо к двери.

— Дядя Юра, — донесся до меня голос Логика, — а где же тот, другой дядя?

— Он пошел спать, Логик.

— Спать? Это же очень скучно!

— И все-таки спать нужно обязательно, Логик. А то заболеешь. Поспишь, а потом мы будем играть с тобой в шахматы.

— В шахматы? Ура!

Я отошел от двери на цыпочках.

2

Уже сидя в троллейбусе и рассеянно поглядывая на бегущую мимо улицу, я почувствовал, как меня словно током ударило. Шпагин! То-то фамилия показалась мне знакомой! Шпагин был руководителем группы ученых, которая под общим руководством академика Горова работала над созданием универсальных обучающихся логических машин. Обычно их называли просто логосами. Рассказывали, что словечко логос придумал и пустил в обиход сам Горов. Он якобы не терпел безликих сокращений вроде УОЛМ-4-бис и в какой-то мере противопоставлял логосов, моделирующих умственную деятельность человека, роботам, которые моделируют деятельность физическую.

Предполагалось, что логосы будут мыслить не только в логическом, но и в эмоционально-эстетическом плане. Им будут доступны основные виды эмоций: радость по поводу успешно решенной задачи, страх перед непонятным явлением, грубо попирающим фундаментальные законы, юмор в парадоксальной ситуации, восхищение изяществом и стройностью найденного решения, сожаление по поводу случайно допущенной ошибки, гнев при вынужденных алогичных действиях, раздражение, когда простая с виду задача вдруг не поддается решению.

Работа группы Шпагина была преждевременно разрекламирована каким-то пронырливым журналистом и наделала много шума. Ею восторгались и ее отвергали, ей прочили решающее влияние на эскалацию прогресса и предрекали, что логосы станут могильщиками человечества. Не утруждая себя добротной аргументацией, критики просто-напросто сочли машинное мышление столь ужасным и противоестественным, что предлагали юридически запретить всякие эксперименты в этой области. После хлесткой статьи о логосах других сведений о них в широкой печати не появлялось. В различного рода слухах недостатка не было, но, как и всегда, слухи эти были противоречивы. Говорили, что логосы уже созданы и прекрасно функционируют, что группа Шпагина встретила в работе неожиданные трудности и вот уже который месяц сидит на мели, что Горов разуверился в самой идее создания логосов и отошел от общего руководства. Какова ситуация на самом деле, толком никто не знал. Можете представить себе, с каким интересом я снова и снова перебирал в памяти все детали встречи с Логиком, а я теперь не сомневался, что он был самым настоящим логосом. Логосы все-таки существуют. Но почему сведения о них надо хранить в тайне? Почему, наконец, говорить о них даже со Шпагиным можно только через неделю?

Наверное, все эти «почему?» были явно написаны на моем лице, когда я пришел домой. Гранин, сидевший за столом и писавший строчку за строчкой, глянул на меня раз-другой, а потом спросил:

— Ты что, влюбился?

Я ответил, что ничего похожего со мной не произошло, сел на диван и принялся листать «Неделю».

— Подсунули на рецензию какой-нибудь дурацкий труд? — спросил через некоторое время Сергей, не переставая писать и не поднимая на меня глаз.

— Бог миловал.

У меня так и чесался язык рассказать Гранину о встрече со Шпагиным и его Логиком. Я знал, что проблема эта интересует Сергея ничуть не меньше, чем меня. Но слово есть слово. Опасаясь, что если Сергей продолжит свои распросы, то я не выдержу и все-таки разболтаю, я бросил «Неделю» и пошел на кухню готовить ужин.

Мы работали с Сергеем Граниным в одном институте. Он старше меня лет на пять. Когда я пришел в институт совсем зеленым аспирантом, он взял меня под опеку и в известной мере ввел в строй и ритм научной жизни. Мы подружились. Гранин холост. Когда после долгой болезни умер его отец, он остался в двухкомнатной квартире один и предложил мне у него поселиться. Я согласился и не пожалел об этом. У нас почти нет тайн друг от друга, вот почему мне так трудно держать язык за зубами. Но все-таки я сумел выдержать эту пытку до конца, хотя неделя показалась мне по меньшей мере месяцем.

Ровно через семь дней я позвонил Шпагину из проходной института.

— А, это вы, — вяло сказал он, — ну что ж, заходите. Третий этаж, триста первая комната, не забыли?

Мне выписали пропуск, я лифтом добрался до третьего этажа и, немного поплутав, нашел нужную комнату. Это был рабочий кабинет, а не лаборатория, как я ожидал. Против окна стоял большой стол, заваленный книгами, справочниками, чертежами и окурками. Шпагин со скучающим видом сидел на диване, закинув ногу на ногу. Он рассеянно поздоровался, прямо на пол смахнул со стула какие-то журналы и небрежно пододвинул его мне.

— Садитесь.

Сегодня я заметил то, что не бросилось мне в глаза при первой встрече: Шпагин уже не молод, по крайней мере за сорок, в черных волосах серебрится седина. Лицо бледное, хмурое и утомленное.

— Извините за беспорядок, — сказал он, не глядя на меня. — Нет настроения. Всех разогнал в отпуск и сижу, как сыч, один.

Он устремил на меня цепкий взгляд.

— Не проболтались?

Я возмущенно, но внутренне гордясь собой, передернул плечами.

— Ну вот и отлично, — равнодушно констатировал Шпагин.

Он помолчал, поглаживая рукой плохо выбритую щеку, и невесело усмехнулся:

— Что, верно, не прочь поболтать с Логиком?

Я улыбнулся.

— Очень даже не прочь.

Шпагин отвел глаза и хмуро буркнул:

— Нет больше Логика.

— Как нет? — удивился я.

— А вот так, — зло ответил Шпагин, — нет и все! — Он полез в карман, достал портсигар. Портсигар был пуст, и Шпагин с досадой почесал затылок.

— Курить у вас нет?

— Не курю, — виновато ответил я.

— Ну и правильно, что не курите.

Шпагин привстал с дивана, наклонился над пепельницей, выбрал окурок побольше, чиркнул зажигалкой и жадно затянулся.

— Нет больше Логика, — с какой-то безнадежной грустью повторилон.

— Поломка? — сочувственно спросил я.

Шпагин неожиданно усмехнулся и снова помрачнел.

— Если бы поломка, — мечтательно проговорил он, — я был бы счастлив как мальчишка, которому купили велосипед с мотором.

Он бросил окурок в пепельницу и отрывисто произнес:

— Логик сошел с ума.

Некоторое время я продолжал сочувственно улыбаться, только потом до меня дошел подлинный смысл слов Шпагина.

— Что?

Шпагин поднял на меня глаза и негромко, внятно повторил:

— Сошел с ума, понимаете? Тронулся, психом стал! Пришлось выключить его и стереть всю благоприобретенную оперативную память.

Он отвел глаза в сторону и хмуро закончил:

— Нет Логика. Есть машина, громоздкая мертвая машина, ждущая нового эксперимента.

Шпагин сидел задумавшись, а я осмысливал услышанное и понемногу приходил в себя. Машина, созданная руками человека, сошла с ума… Сумасшедшая машина! Взбесившийся автомобиль, ошалевший экскаватор, рехнувшийся прокатный стан, чокнутый автомат по продаже прохладительных напитков, пишущая машинка — шизофреник! Это же карикатура, гротеск, а не действительность, такое можно сказать лишь в шутку! Однако ж логос — это не просто машина, а машина мыслящая, своеобразный машинный эквивалент человеческого мозга. Логосы мыслят, а мыслить можно по-разному: и правильно, и неправильно. Неправильное мышление и есть психическая неполноценность, крайнее выражение которой безумие. Сумасшествие мыслящей машины — своеобразная разрегулированность, что-то вроде помпажа реактивного двигателя или непроизвольного самовозбуждения радиотехнической схемы. И все-таки — сумасшедшая машина! И смешно, и страшно.

Но не только смешно и страшно — жалко. Не машину, не логосов вообще, бог с ними! Жалко Логика. Какой это был забавный и своеобразный парнишка! Как это он говорил? Кошка живая, а не мыслящая, муха живая, а не мыслящая, а я — мыслящий! Сколько гордости было в этих по-детски наивных словах. — «Почему это все живое ограничено в пространстве такими сложными поверхностями, что их нельзя выразить через элементарные функции?» — А правда, почему? Почему в природе все так криво и неопределенно? Почему, ухитрившись разместить в одной крохотной клетке сложнейшую биофабрику, природа так и не удосужилась изобрести простейшего колеса или червячной передачи? Да, интересные вопросы ставил этот любознательный мальчишка. И вот его нет.

— Жаль Логика, — вздохнул я, — просто жаль!

Шпагин покосился на меня и скривил губы в усмешке. Я сразу понял, какой я остолоп. Что значит мое мимолетное огорчение по сравнению с настоящим горем Шпагина?!

— Не все ведь получается сразу, — я постарался, как мог, утешить Шпагина, — уверен, следующий опыт будет удачнее!

— Уверены?

В голосе Шпагина явственно слышалась ирония.

— Уверен, — бодро подтвердил я, — аппаратура, как правило, барахлит в первых опытах. Стоит устранить неполадки…

— Первые опыты, неполадки, — Шпагин передразнил меня, он вообще был, как я успел заметить, весьма бесцеремонен в обращении, — вашими устами да мед пить!

Он привстал, опять было полез в пепельницу и даже выбрал окурок, но потом с досадой бросил его прямо на пол.

— Это не первый, а сто первый опыт! — хмуро сообщил он, не глядя на меня.

— И…

— И всякий раз логосы сходили с ума. Одни немного раньше, другие позже, но всякий раз конец был удивительно однообразным! И заметьте, ни разу, ни единого разу нам не удалось обнаружить в машине даже самой крохотной неисправности.

— Не понимаю.

Шпагин передернул плечами.

— Вы думаете, я понимаю?

— Может быть, контроль был недостаточно тщательным? — нерешительно предположил я.

— Забавный вы человек! — Шпагин разглядывал меня с невеселой усмешкой. — Любите пошутить. Два года, понимаете вы, два года коллектив бьется над доводкой логосов! Для нас это вопрос всей жизни! Да знаете ли вы, что если до конца этого года мы не получим нужного результата, то скорее всего нашу группу разгонят ко всем чертям собачьим! Разве мало юродствующих идиотов, которые готовы использовать любой предлог, чтобы прикрыть нашу работу? И вы допускаете, что в такой обстановке контроль был недостаточным?

— Я ведь не знал этого, — сконфуженно пробормотал я и спохватился: — Кстати, а что думает по поводу всего этого Горов?

Шпагин нахмурился.

— Горов болен. У него был инфаркт, и врачи категорически запретили его волновать. Мы уверяем его, что все в порядке и победа близка.

— Да, — сказал я сочувственно.

— Одно к одному, — подтвердил Шпагин.

— Но причина должна быть, хотя бы какая-то внешняя причина сумасшествия!

Шпагин впервые за время нашего разговора улыбнулся просто, без горечи и иронии.

— Да причина давно известна. Логосы сходят с ума, когда ими накоплен некоторый определенный минимум информации.

— Как? — не понял я.

— Очень просто. После запуска, который, если хотите, аналогичен человеческому рождению, их интеллект равен нулю, у них есть лишь конструктивная способность к мышлению, но не само мышление. Они похожи на новорожденных детей — ведь и человек не рождается готовым мыслителем. Сами знаете, какая уйма времени и сколько труда нужно для того, чтобы человек научился мало-мальски четко мыслить. Примерно так обстоит дело и с логосами. Само собой, полной аналогии между ребенком и логосом нет не только с субстанциональной, но и с функциональной точки зрения. Если развитие ребенка начинается, в общем-то, с нуля, то логос к моменту запуска уже имеет некоторый объем безусловных истин, которые заложены в него в виде жесткой программы.

— Прежде всего математика, — сказал я, вспомнив Логика.

— И не только математика, но и самые общие сведения о человеческой морали и эстетике. Короче говоря, логосы от рождения уже довольно высокообразованны. Если сравнивать их с детьми, то это необыкновенно одаренные, гениальные дети. И все-таки — это дети, сущие дети.

Глядя в пол и хмурясь, Шпагин замолчал, словно забыв о моем существовании. Через десяток секунд он потер лоб и вяло продолжил:

— В общем, период детства, то есть период начального накопления информации, протекает у логосов нормально. Осложнения начинаются, когда у них развивается отвлеченное, абстрактное мышление. Появляется и прогрессирует раздражительность. Прежняя непринужденность мышления осложняется приступами излишней возбудимости или напротив — заторможенности. Все эти явления довольно быстро развиваются, логос становится подозрительным, у него появляются неясные страхи, а потом и галлюцинации, — Шпагин покосился на меня и сердито подтвердил: — Да-да, не удивляйтесь, и галлюцинации. Они видят чудовищ, эклектически сконструированных из самых различных, случайно подобранных и часто несовместимых элементов, невероятные поверхности и тела, переплетающиеся самым причудливым образом, загадочные огни, вспыхивающие по закону, который никак не поддается расшифровке. В общем, машинный психоз, другого названия этой чертовщине не подберешь.

Шпагин несколько секунд собирался с мыслями, потирая свой крутой выпуклый лоб, и в прежнем вялом тоне продолжал:

— В конце концов, это завершается либо неуемным буйством, либо полным оцепенением. Особенно поражает оцепенение. Поначалу кажется, что логос просто-напросто выключен! Но нет! Приборы показывают, что он работает на полную мощность, напряженно, иступленно мыслит о чем-то. Впрочем, мыслит ли? Кто знает это?! Пробыв неопределенное время в оцепенении, логос ненадолго приходит в себя. Отвечает на вопросы1, довольно здраво рассуждает, а потом впадает в буйство. Кричит, бормочет бессвязные слова, ужасается, бессистемно применяет эффекторы, если они подключены, и наконец снова впадает в оцепенение. И так без конца, как маятник: буйство — оцепенение, буйство — оцепенение, выхода из порочного круга нет.

Шпагин поднял на меня глаза.

— Вот такие невеселые пироги выпекает наша группа. Будете сочувствовать или обойдемся без этого?

— Ну зачем же вы так, — сказал я, знаете, мне кажется, что во всем этом есть кончик, за который можно уцепиться, а? У меня такое ощущение, что стоит как следует подумать, как… тайное станет явным!

Шпагин презрительно усмехнулся.

— Николай Андреевич, — сказал он безнадежно, — такое чувство преследует нашу группу два года, прямо с момента запуска первого логоса. И до сих пор — нуль!

В этот момент я вспомнил о Гранине. За Сергеем в институте стойко держалась репутация своеобразного специалиста по разгадыванию запутанных дел: экспериментальных ошибок, просчетов, необоснованных выводов и парадоксальных результатов, в общем по всем тем каверзам, которыми столь богаты дороги в неизведанное. Я сам несколько раз и всегда с неизменным успехом прибегал к его помощи. В его способности проникать в самую суть захламленной, перекрученной проблемы было что-то, похожее на волшебство, на озарение, а отнюдь не на строгую, чопорную науку. Как это я сразу не вспомнил об этом?

— Юрий Иванович, — сказал я не без торжественности, — я знаю человека, который может вам помочь.

— Вот как, может? — Шпагин не выразил никакого воодушевления.

— Может, — уверенно подтвердил я.

— А вы знаете, сколько их находилось, таких вот могущих, и как плачевно все это выглядело в итоге?

— Этого я не знаю, — ответил я хладнокровно, — зато я уверен, что если вам не поможет Сергей Гранин, так уж никто не поможет.

На лице Шпагина появилось выражение заинтересованности.

— Как вы сказали? Имя я не расслышал!

— Сергей Владимирович Гранин. Я имею честь работать с ним в одном институте и отлично его знаю.

Шпагин усмехнулся и потер свой выпуклый лоб.

— Любопытно, черт возьми!

— Что, собственно, любопытно? То, что мы работаем с Граниным в одном институте? — с некоторым раздражением спросил я.

Шпагин вскинул на меня глаза.

— Знаете, мне уже советовали обратиться к Гранину.

Я был приятно удивлен, но постарался сохранить невозмутимость.

— Вот видите.

— Вы знаете Сашку Медведева?

— Мы учились с ним в одной группе.

— А сейчас мы с ним в одной группе. Так вот Сашка говорил примерно то же самое, что и вы.

— Что ж тут удивительного, он знает Гранина!

— Но ведь это смешно, понимаете? Черт его знает, как смешно! И глупо! Обращаться к случайному человеку, после того как куча специалистов, полностью отдавшихся этому делу, потерпела неудачу!

— Знаете ли, иногда со стороны виднее.

— Это верно!

— А потом, — продолжал я убежденно, — Сергей — это же настоящий Шерлок Холмс в науке! Это у него от бога!

— По мне все равно, от бога или от черта, — махнул рукой Шпагин, — от черта даже лучше. Ладно, хоть это и смешно, — едем!

3

Не без основания полагая, что и Гранин и Шпагин — люди с достаточно развитым самолюбием и в науке величины если и не эквивалентные, то одного порядка, я опасался за ненормальное развитие их знакомства. Знаете, как нередко бывает: неосторожно оброненное слово, ответная реплика, обмен острыми фразами. — и вместо делового разговора получается КВН, состязание в остроумии, извлечь из которого что-нибудь путное так же трудно, как решить десятую проблему Гильберта. Но все обошлось как нельзя лучше. Правда, вначале оба держались скованно, приглядываясь, почти принюхиваясь друг к другу. Но потом обстановка быстро разрядилась, главным образом благодаря тому, что Шпагин избрал очень правильный тон: он не жаловался, не драматизировал ситуацию, а рассказал о затруднениях своей группы в шутливом тоне, хотя, если говорить правду, юмор его порой принимал мрачный оттенок.

— Потерпев сто первую, ну, а если без иносказаний, то сто сорок третью неудачу, я не стал дожидаться сто сорок четвертой. Страшно стало, как, знаете, иногда бывает страшно в темной комнате, когда начитаешься Эдгара По. Ну и предложил своим ребятам передохнуть и осмотреться. Опасался возражений, но нет! Если и были протесты, то больше ради формы. Устали, надоело. Явление это, конечно, временное… Неудачи вообще очень быстро надоедают, не то что успехи. И что любопытно, все разъехались, ни одна душа не осталась в городе! Если без трепа, то и я бы удрал куда-нибудь к черту на кулички — в Гималаи или Антарктиду, лишь бы там ни вычислительных машин, ни отчетов, ни руководящих организаций не было — одна природа в самом первозданном виде! Но мне не то что в Антарктиду, а и в Сочи нельзя: надо подводить итоги, делать выводы и готовиться к фундаментальному разносу, который, это уж наверняка, устроит мне начальство.

Гранин засмеялся, сочувственно глядя на Шпагина.

— Знаете, Юрий Иванович, когда надоедает ретивое начальство, мне тоже иногда хочется в Гималаи. На самую макушку Джомолунгмы! — он прошелся по комнате и остановился напротив Шпагина. — Насколько я понимаю, Юрий Иванович, вам нужно не радикальное решение проблемы, а только идея, скелет?

— Скелет! Дайте хотя бы череп и несколько костей!

— И вы, как Дюбуа, восстановите по ним весь облик своего логического питекантропа?

Шпагин хмыкнул.

— Потенциально этот питекантроп поумнее вас с вами. Гранин присел на край письменного стола.

— Скажите, — уже серьезно спросил он, — вы не пробовали обращаться к психиатрам?

Шпагин усмехнулся.

— Не по поводу собственного здоровья, — поспешил уточнить Гранин, — по поводу логосов. Я понимаю — это довольно оригинальный шаг, но он напрашивается.

Шпагин кивнул.

— Верно, — напрашивается. И мы обращались, конфиденциальным образом — не хотелось преждевременной огласки. Представляете, какая поднимется свистопляска, если наши враги узнают, что логосы сходят с ума? Сенсация! В общем, я обращался к одному весьма известному психиатру. Он приходится каким-то дальним родственником жене, мы давно знакомы частным порядком. Только из этого обращения ничего не вышло.

Шпагин потер крутой лоб, улыбаясь своим мыслям.

— Старик долго не мог понять, в чем дело, а когда понял — пришел в ярость! Еще сдерживаясь, он объяснил мне, что диагностика психических заболеваний — это сложнейшее, тончайшее дело, требующее тщательного учета индивидуальности больного. Ставить диагноз психического заболевания машине? Это было выше его понимания. Старик не выдержал, вышел из себя и принялся кричать: «Идите к плотнику, к токарю, к слесарю! К слесарю, черт вас возьми! Но не к психиатру!».

Мы захохотали, а когда немного успокоились, Гранин заметил:

— А это было ошибкой.

— Что? — не понял Шпагин.

— То что вы обратились к старому специалисту.

— Какое это имеет значение? Бестужев — прекрасный психиатр, причем особенно он славится как диагностик, — буркнул Шпагин.

Гранин прищурил в улыбке глаза.

— Старики, даже талантливые, часто бывают непробиваемо консервативны. Впрочем, это не так важно. Продолжайте, пожалуйста.

— У стариков доброе сердце, и, выкричавшись, он согласился выслушать меня детальнее. Ну, и понемногу увлекся, дотошно выспросил меня обо всем, даже о никому не нужных пустяках, а потом опять насупился и объявил, что, если бы речь шла о человеке, он рискнул бы утверждать, что болезнь имеет немало общего с прогрессирующей шизофренией кататонической формы. В отношении же прибора, сконструированного в нашей лаборатории, он ничего определенного сказать не может, за исключением того, что обращаться по поводу его ремонта к психиатрам — совершенно бессмысленно.

— Что ж, — резюмировал Гранин, — и это неплохо. По крайней мере, известен диагноз — шизофрения.

— А толку? Шизофрения — самый загадочный психоз. Рылся я в литературе.

— Верно, — Сергей уперся руками в край стола и спрыгнул на пол. — А если дело в ранней гениальности логосов? По-моему, чрезмерно одаренные, рано развивающиеся дети чертовски неустойчивы психически. А ведь логос по сравнению с обычным ребенком — трижды гений!

Шпагин выслушал Гранина без особого интереса.

— Хоть и не каждый рано развившийся ребенок сходит с ума, но мы учитываем и такую возможность. У серии логосов начальная жесткая программа была вообще ликвидирована. Их мозг представлял собой табула раса. Ни бита навязанных сведений! Все в ходе обучения! Но, черт подери, это привело лишь к тому, что логосы стали сходить с ума быстрее, чем прежде. Только и всего! Пришлось вернуться к варианту с развитой начальной программой.

— А ведь это любопытно!

Шпагин усмехнулся:

— Еще бы не любопытно! Прямо концерт, хоть билеты продавай. Было и еще одно предположение, Сергей Владимирович. Мол, слишком односторонне воспитание логосов — наука, техника, общие проблемы. От такой однообразной умственной пищи ведь и ребенок может сойти с ума. И вот последние модели мы программировали, добиваясь максимального сходства с детьми, а при воспитании старались копировать методы детских садов и начальной школы. Никакого толка! Достаточно логосу накопить критический запас информации, а какой — не так уж важно, как неумолимо, неотвратимо приходит безумие.

— И никаких технических неисправностей?

— Ни малейших. За это я отвечаю головой!

— Да, — с уважением протянул Гранин, — это настоящая задача. Есть над чем поломать голову!

Он подошел ко мне и положил руку на плечо.

— Ну как, беремся?

Я пожал плечами.

— А почему не попробовать?

Шпагин присматривался к нам напряженно, тревожно и иронически.

— Вы всерьез собираетесь заняться этой головоломкой? — наконец спросил он совсем тихо.

— Собираемся! — весело ответил Сергей.

— Естественно, — подтвердил я.

Напряженно тревожное лицо Шпагина стало еще напряженнее. Я думал, он закричит или начнет колотить руками в стену. Но ничего такого не произошло. Лицо Шпагина вдруг обмякло и постарело.

— Хоть бы вам повезло, ребята. Хоть бы повезло! — сказал он и провел рукой по лицу. — А я устал… Если бы вы знали, как я устал!

Когда Шпагин распрощался с нами и ушел, оставив нам домашний и служебный номера телефонов, Гранин, глядя ему вслед, сказал задумчиво:

— А он, действительно, устал. Только на отдых ему нужно не в Антарктиду, а в деревню. В самую обычную русскую деревню, чтобы пели петухи, мычали коровы, а по берегу реки росли ивы да березы.

— Петухи и березы — ладно, а вот почему коровы? — не без интереса спросил я.

— А потому, мой математический друг, что коровы дают вкусное молоко. И вообще в корове есть что-то патриархальное, доброе и сонное. Все те качества, которых сейчас так не хватает Шпагину, — рассеянно ответил Гранин, улыбнулся своим мыслям и с восхищением сказал: — А прелесть задачка! Устройство, построенное в строгом соответствии с законами формальной логики, вместо разума генерирует безумие! За что бы тут зацепиться?

— Может быть, дело в том, что логосы слишком логичны? Ведь человеку свойственна известная алогичность поступков. — Эта мысль уже давно вертелась у меня в голове, и я ожидал одобрения, но Гранин осуждающе покачал головой.

— И ты, Брут! И ты погряз в этой трясине мещанских суждений о человеческой алогичности!

— Мещанских? Да такими суждениями полны все современные науки, начиная от психологии и кончая кибернетикой!

— Не все верно, что часто повторяется. Вдумайся, это же чистокровный научный оппортунизм! Если действовать по твоему рецепту, то логосов надо делать с расчетом на безумие. Тогда они станут мудрецами.

— Ох, и любишь ты утрировать!

— Наоборот! Я стараюсь всячески смягчать резкость своих суждений, — Сергей потер лоб. — Хм, алогичность человеческих поступков — чушь, выдуманная человеконенавистниками. Просто у человека не одна, а несколько логик действия. Одна логика диктуется социальным самосознанием, другую определяют законы продолжения рода, третья опирается на инстинкт самосохранения. При известных обстоятельствах эти разные логики начинают противоречить друг другу, и тогда при желании действия человека можно истолковать как алогические. Только и всего. Нет, дело не в логичности. Собака зарыта в другом месте.

— В каком?

— А черт его знает!

Мне почудилось легкомыслие в его словах. Я осуждающе покачал головой.

— А мне жаль Шпагина.

Сергей плюхнулся рядом со мной на диван и заговорщически понизил голос:

— Пути назад отрезаны, мосты сожжены, и Рубикон перейден, Николенька. Отныне мы с тобой не сотрудники института, не какие-то несчастные кандидаты наук, а, — Сергей торжественно поднял палец, — де-тек-тивы! Да-да, мы находимся сейчас в положении Шерлока Холмса, который, обнаружив совершенно свежий труп респектабельного джентльмена, не может отыскать ни единого следа преступника. Как поступает Холмс в подобных ситуациях.

— Думает. И курит трубку, расходуя за вечер не меньше полфунта крепчайшего табаку.

— Верно, курит и думает. Но ты все-таки немного вынес из жизнеописания великого сыщика. Прежде чем курить и думать, он дотошно расспрашивает прямых и косвенных свидетелей преступления. Всех, кто может оказаться к нему причастным!

Я усмехнулся.

— Кого же нам вызвать на допрос? Подстанцию, которая питает ВИВК электроэнергией?

— Ну! Как ты можешь опускаться до такого вульгарного материализма? Мы должны работать гораздо тоньше и деликатнее. Надо с пристрастием допросить все науки, которые так или иначе причастны к проблеме логосов. Кстати, у тебя нет знакомых биоников?

— Кого? — удивился я.

— Биоников, этих мутантов второй половины двадцатого века — устойчивых гибридов биология и техники.

Подумав, я ответил:

— Представь себе, есть!

— Шутишь.

— Да нет, серьезно.

У меня в самом деле был знакомый бионик, совсем зеленый парень, новичок в науке. Это был Михаил Синенко, мой земляк и сосед по улице, который в прошлом году закончил институт и остался в аспирантуре. В свое время он звал меня дядей Колей, хотя дяде тогда было едва ли двадцать лет. Когда, закончив школу, Михаил поехал учиться, его родители в слезном письме просили меня позаботиться об их ненаглядном чаде и не дать ему свихнуться. Скоро чадо явилось ко мне, и я только ахнул — Михаил перерос меня головы на полторы и обрел такой бас, что оконные стекла жалобно дребезжали, когда он слегка форсировал голос.

Михаил оказался серьезным парнем, учился блестяще и не доставлял мне никаких хлопот. Называл он меня уже не дядей Колей, а Николаем Андреевичем, что не мешало ему относиться ко мне с прежним почтением. Вернувшись недавно из командировки, я обнаружил на своем столе письмо и открытку. В открытке Михаил сообщал день и час свадьбы и приглашал меня на это торжество. В письме сожалел о том, что я не был, и звал меня в гости на свою новую, только что полученную квартиру в любое время дня и ночи. Письмо было подписано не только Михаилом, но и Зиной Синенко. Побывать у них я пока не удосужился.

Когда все это я коротко изложил Сергею, он, к моему удивлению, пришел в восторг.

— Бионик! Молодой способный парень без предрассудков и научного консерватизма. Да это как раз то, что нам требуется!

Я непонимающе смотрел на него.

— А собственно, что требуется?

Сергей сокрушенно вздохнул.

— До чего ты все-таки черствый человек, Николай, — удивительно! Неужели непонятно, что ты должен купить свадебный подарок, отправиться к молодоженам и поздравить их с законным браком!

— Какой подарок, если свадьба была два месяца назад? — опешил я.

Но Сергея понесло, и возражать ему было просто невозможно.

— Пусть это будет послесвадебный подарок. Какая разница? Важно то, что для вручения подарка ты явишься к своему протеже. А там между делом поговоришь о логосах, конфиденциально, конечно. Я устало вздохнул.

— О логосах? А что я о них буду говорить?

— Обо всем понемногу, неужели непонятно? Введи в курс дела и узнай его мнение. Полюбопытствуй, нет ли у него в работе аналогий машинному безумию, не набредал ли он на какие-нибудь идеи на сходном материале. В общем, поговори по душам.

— А подарок?

— Подарок мы купим вместе. И расходы пополам. Еще вопросы есть?

Я засмеялся, махнул рукой и согласился.

4

Михаил жил в новеньком пятиэтажном доме, как две капли воды похожем на десятки других таких же домов недавно выросшего города-спутника. Поднявшись по тесной лестнице на пятый этаж, я позвонил. Щелкнул замок, дверь распахнулась, и на пороге появился Михаил — длинный, худой, носатый и большеротый. Русые волосы его были спутаны и прилипли к потному лбу, рукава старенькой рубашки засучены выше локтей, на груди — женский передник из синтетики. Секунду он недовольно вглядывался в меня, щуря близорукие глаза, потом моргнул, и его лицо вытянулось от удивления.

— Николай Андреевич?!

Я улыбнулся и развел руками. Михаил обернулся и протодьяконским басом прогудел через плечо:

— Зина, кончай стирку! Гости пришли!

Он помог мне раздеться и потащил в комнату. Я чувствовал, что Михаил опасается, как бы я не вздумал заглянуть на кухню.

Комната выглядела довольно оригинально. В ней размещался великолепный дорогой сервант, дряхлый книжный шкаф, роскошный диван, на котором при нужде смог бы разместиться целый взвод, несколько развалин-стульев и подозрительный стол, накрытый чудесной скатертью. На одной стене висел сильно стилизованный офорт, на другой — дешевенькая литография с изображением «Девятого вала». В общем чувствовалось, что малогабаритная квартира находится в начальной стадии обживания.

— Нет-нет, — испугался Михаил, — вы на стул не садитесь. Вы на диван.

Разглядывая комнату, я слушал Михаила. А он, снимая передник и опуская рукава рубашки на длинные худые руки, гудел, словно иерихонская труба.

— Помогаю жене стирать. Строго говоря, не стирать, а выжимать. Стирает она сама. Понимаете, механическая выжималка сломалась, а сделать — все руки не доходят. То работа, то задачки надо Зине сделать, она ведь на третьем учится, то театр, то танцы. Она меня и на танцы таскает. Смешно, холостяком был — не ходил, а теперь — пожалуйста.

Михаил вышел в спальню и гудел теперь оттуда.

— Никак стулья не купим. То одно, то другое. Никогда не думали, что все это барахло так дорого стоит.

Появился он уже в хорошем костюме, причесанный и пахнущий «Шипром».

— Жених! — развел я руками.

— Был жених, — усмехнулся Михаил.

— Добрый вечер, — послышался церемонный голосок.

— Добрый вечер, — машинально ответил я и обернулся.

На пороге комнаты стояла этакая кнопка: кудрявая, курносая, с быстрыми серыми глазами. Она была так мала ростом, что, несмотря на ладную и пропорциональную фигурку, казалась игрушечной. Зина успела причесаться, чуть накрасить губы, надеть нарядное платье и изящные туфельки. Ничто не напоминало о том, что пять минут тому назад эта взрослая девочка стирала белье. Весьма степенно познакомившись со мной, Зиночка вдруг так круто повернулась на каблуках к Михаилу, что юбка ее разлетелась веером.

— Успел уже разболтать, что решаешь мне задачки?

— А что тут такого? — удивился Михаил.

— Ладно я потом с тобой поговорю.

Она поманила Михаила пальцем и стала что-то неслышно шептать ему на ухо. Согнувшись вопросительным знаком, Михаил басил.

— Ага… А зачем?… Ладно… Сделаю!

Потом Зиночка ткнула его кулачком в бок, сделала сердитые глаза, и Михаил примолк, теперь он только мычал и кивал головой.

— Все понял? — спросила наконец Зиночка погромче.

— Все!

Зиночка с улыбкой повернулась ко мне.

— Поскучайте немного. Миша вас развлечет.

— А куда же вы?

Зиночка на секунду замялась, и Михаил поспешил ее выручить.

— Да в магазин. Мы же ничего особенного в доме не держим. Да и вообще иногда не ужинаем. Так, попьем чаю да и ложимся спать.

— Кто тебя просит рассказывать, как мы ужинаем? — возмутилась опешившая было Зиночка.

— Да что тут такого?

— Это совсем не обязательно — в магазин, — рискнул заметить я.

— Как можно, — укоризненно прогудел Михаил, — на свадьбе не были.

— А я стирку бросила. И вообще вас это не касается. Я хочу сказать, — поправилась она, — вы тут поговорите, а я сделаю все, что нужно.

Считая, видимо, вопрос исчерпанным, Зиночка улыбнулась, повернулась на каблуках и испарилась. Через секунду на кухне что-то загремело, еще через секунду хлопнула входная дверь и наступила тишина. Мы с Михаилом молчали, глядя на то место, где только что стояла Зиночка. Не знаю, как молодому супругу, а мне почему-то казалось, что она должна материализоваться снова, отругать за что-нибудь Михаила, мило улыбнуться мне, а потом уже исчезнуть окончательно. Но Зиночка не появлялась.

— Ушла, — резюмировал Михаил, поворачиваясь ко мне, и с уважением добавил: — Метеор!

Мы рассмеялись.

— А я ведь к тебе по делу, Миша, мне нужен твой совет.

Миша воззрился на меня с искренним удивлением.

— Совет?

— Мне нужен совет специалиста-бионика.

Михаил загрохотал так, что звякнули стекла, и, спохватившись, примолк. Но поглядывал на меня все еще удивленно.

— Да какой же я специалист? Но чем могу — помогу, вот только Зиночкины поручения выполню. Я быстро!

Несколько минут он гремел на кухне посудой, наливал воду, зажигал газ и что-то ставил на горелку. Вернулся, вытирая полотенцем мокрые руки.

— Слушаю вас, Николай Андреевич, — сказал он, небрежно швыряя полотенце на один из стульев и присаживаясь рядом со мной.

Я помолчал, собираясь с мыслями, и по возможности обстоятельно рассказал ему о логосах. Сообщив о том, что они сходят с ума, я сделал эффектную паузу, думая насладиться удивлением Михаила. Но он, исподлобья взглянув на меня, невозмутимо пробасил.

— Что ж, это вполне естественно.

Удивляться пришлось мне.

— Естественно?

— Конечно, естественно! Человеческий мозг — конструкция уникальной сложности. Природа создавала его несколько миллиардов лет, все время выбрасывая на свалку все неудачное и несовершенное. А ваш, как его, Шпагин хочет, чтобы первый же вариант искусственного мозга заработал нормально. Уж очень он торопится.

— Да не первый, а сто сорок третий!

— Все равно торопится. В науке самое главное — терпение.

Я невольно засмеялся, но Михаил был сама невозмутимость.

— Мишенька, — сказал я терпеливо, — творение природы и человека — это же совершенно разные вещи! Природа работает вслепую, поэтому, естественно, у нее очень высок процент отходов. А человек работает зряче, сознательно, на основе строгих теорий, которые подтверждены всей практикой человечества. Улавливаешь разницу?

— На основе строгих теорий создаются не только логосы, — упрямо гудел Михаил, не глядя на меня, — однако ж, редко что сразу работает нормально.

— Например? — нетерпеливо перебил я.

— Да что угодно! Например, двигатель внутреннего сгорания. По сравнению с логосами — это ж элементарнейшая конструкция. А знаете, как барахлят опытные двигатели? Их годами доводят! А что такое барахлить применительно к логосу? Это и значит сходить с ума.

— Все просто, как табличный интеграл.

— Чего же проще, — серьезно согласился Михаил.

Я возмущенно повысил голос.

— Да пойми ты, если двигатель барахлит, всегда можно докопаться, в чем тут дело. Это вопрос времени, навыка, скрупулезности анализа. С логосами же совершенно другое! Достоверно установлено, что логосы собраны безупречно. И все-таки сходят с ума! Это все равно, как если бы вал двигателя самопроизвольно изменил направление своего вращения с левого на правое.

— Так бы сразу и сказали, — невозмутимо прогудел Михаил и поскреб затылок, — коли так, остается одно объяснение.

— Какое? — быстро спросил я.

— Ошибочна или, по крайней мере, неполноценна теоретическая база логосов.

Я начал потихоньку сердиться.

— Теоретическая база логосов — формальная логика, на основе которой построены все точные науки. И ты считаешь формальную логику ошибочной?

На лице Михаила застыло упрямое выражение, а голос опустился на самые низкие ноты.

— Пусть ошибочна — недостаточна! Как, положим, ньютоновская механика недостаточна для описания процессов на околосветовых скоростях. Ведь вычислительные машины, которые работают на базе формальной логики, — это очень простые устройства.

— Ну, и что же?

— А то, что при усложнении бывают качественные скачки.

— Скачки? — удивился я. — При чем тут философия?

— А при том, — невозмутимо гудел Михаил, — что ежели для вычислительных машин формальной логики достаточно, то еще неизвестно, достаточно ли будет ее для логосов.

— Любопытно! И что же ты предлагаешь взамен?

— Если бы я знал, — сокрушенно вздохнул Михаил, но тут же заторопился, — вы послушайте меня, Николай Андреевич. Сейчас я работаю над сравнительной оценкой эффекторных систем различных животных. Я не стал мудрить и выбрал двух самых ординарных, всем знакомых существ — кошку и ящерицу. Задача у меня такая — дать математическую картину, формальную модель всей их кинематики. Вообще-то говоря, просто на глаз заметно, что динамические образы кошки и ящерицы заметно отличны друг от друга, но я никак не ожидал, что встречусь с какими-то принципиальными различиями. А на деле получилось именно так! Понимаете, различий столько, что этот самый качественный скачок так и приходит на ум!

Я вздохнул.

— Думаю, что, как и все молодые ученые, ты сильно преувеличиваешь значение частностей.

— Да зачем мне преувеличивать? Самому хуже! Между прочим, — Михаил осуждающе покрутил головой, — толкуют об эволюции животного мира. А что под этим понимают? Лапы, челюсти, позвонки, зубы, хвосты — даже читать обо всем этом иной раз противно! Неужели непонятно, что эволюция животного — это прежде всего эволюция его мозга, его нервной системы! Что такое тело? Жалкий эффектор, управляемый могучей нейромашиной умопомрачительной сложности! Тело только следует за мозгом. Я вот железно убежден, что важнейшим преимуществом млекопитающих над рептилиями были не всякие там терморегуляции, молочные железы и плаценты, а качественный скачок в развитии мозга.

Удобно устроившись на диване, я слушал Михаила довольно скептически, но не без интереса. Во всяком случае, чувствовалось, что он не просто фантазировал, а говорил о вещах выстраданных.

— Я не помешаю, если посижу с вами? — послышался вдруг смиренный голосок.

Я обернулся. В дверях стояла Зиночка. Мы так увлеклись разговором, что не заметили, когда она вернулась.

— Садись не помешаешь, — мимоходом ответил ей Михаил. И увлеченно, на низких нотах продолжал.

— Представьте себе, Николай Андреевич, что ящерицу соответствующих размеров нарядили в кошачью шкуру. Маскировка безупречная! Но стоит только этой псевдокошке начать движение, как вы сразу обнаружите подделку. Вы замечали, как ящерица отдыхает? Как каменная! Нет в ней живого покоя и отдыха! Лежит она, лежит, потом срабатывает у нее какое-то реле, и она, голубушка, помчалась. Бежит по прямой с постоянной скоростью, только лапки мелькают. Замени их колесиками — ничего не изменится! Когда ящерице надо повернуть, то делает это она не плавно, не постепенно, а как-то вдруг — раз, и снова лупит по прямой! Заводная игрушка да и только. Потом сразу остановится, и опять не разберешь — живая она или нет.

Михаил хитровато взглянул на меня.

— А знаете, в чем дело? Оказывается, все очень просто — у ящерицы счетное, причем весьма небольшое число вариантов движения лапок, головы, хвоста и туловища. Ее эффекторная система легко описывается математически, легко программируется на основе формальной логики, легко моделируется в любых вариантах. И уверяю вас, натуральную ее модель будет очень нелегко отличить от живой ящерицы.

— А натуральную модель кошки? — полюбопытствовал я.

Михаил покачал головой, в его голосе зазвучали нотки глубокого уважения.

— Кинематика кошки — высший класс, люкс! Вы присмотритесь к кошке, когда она играет или подкрадывается. Ведь она даже не идет, а течет, стелется по полу. Даже балерина с ее лебедиными руками по сравнению с кошкой кажется тяжелой и грубоватой. Это не моя фантазия, об этом сам Станиславский говорил и призывал актеров учиться пластике у кошек. И вот, Николай Андреевич, когда я принялся за математический анализ, то у меня получилось, что у кошки не счетное, как у ящерицы, а практически бесконечное число вариантов движения. Бесконечное! Отдел мозга, ответственный за кинематику, у кошки немного больше соответствующего отдела мозга ящерицы, а такая колоссальная разница — конечное и бесконечное! Именно благодаря этому на кошку так приятно смотреть: позы ее никогда не повторяются, она все время разная, новая, будто незнакомая. И не только в движении, но и в покое. Ящерица в покое — каменный истукан, мертвец, а кошка — застывшее движение, живая текучая неподвижность.

Меня немного забавлял культ кошки, но слушал я Михаила с постепенно возрастающим интересом. Он рассказывал о кошках еще и еще, приводил оригинальные примеры, пользовался неожиданными аналогиями.

— И вот когда я попытался, наконец, запрограммировать кинематику кошки, — в голосе Михаила гремело торжество, — то ни черта у меня не получилось! Мешала эта самая необъятность вариантов. Не лезла она в формальную логику.

Заметив мое протестующее движение, Михаил поспешно добавил:

— Не исключаю, что я просто не подготовлен к решению этой задачи, может быть, посижу подольше — и все получится. Но уже в одном я уверен до конца: между мозгом кошки и мозгом ящерицы — пропасть, их разделяет какой-то качественный скачок. Об этом-то я и вспомнил, когда вы заговорили о логосах. Может быть, — между обычными счетными машинами и логосами такая же пропасть?

Я усмехнулся, уж очень просто любую трудность в работе объявить качественным скачком и на этом успокоиться.

— Вы не смейтесь, — спокойно сказал Михаил, — этот самый качественный скачок вы не раз наблюдали. Да и на себе испытывали. Не замечали только.

— На себе? — недоверчиво спросил я.

— На себе, — уверенно подтвердил Михаил.

— Любопытно!

— Само собой любопытно. Только учтите, это не прямой скачок, а обратный. Испугайте-ка кошку и посмотрите, как она кинется от вас, во весь дух. Куда денутся ее изящество и грация? Та же машина, работающая на предельных оборотах, как и ящерица.

— Но ты говорил, что я и на себе испытывал этот самый скачок.

— И не один раз, — ухмыльнулся Михаил.

— Ну-ну, просвети меня.

— А вспомните свое детство. Приходилось вам до смерти пугаться чего-нибудь? Ну вот, тоже превращаешься в машину. Или бежишь, сломя голову, сам не зная куда, или цепенеешь, как ящерица. Очень сложная и любопытная вещь — этот обратный качественный скачок. Мозг становится примитивнее, теряет что-то, поэтому-то мы и глупеем в момент испуга, иногда даже и вспомнить потом не можем, что же произошло. А знаете, для чего все это нужно? Возьмем кошку. В обычных ситуациях кошке выгоднее иметь в своем распоряжении как можно больший набор возможных движений. Это делает ее ловкой, гибкой, увертливой. Это и помогло ей выйти победительницей в борьбе за существование среди хищников. А когда кошка удирает от самой смерти? Для чего это изящество и грация? Нужна предельная скорость, а стало быть предельная мощность работы всей ее кинематики. А эта мощность определяется не только объемом мышц, но и интенсивностью управляющих нервных сигналов. Допустим, в мозгу кошки есть какой-то переключатель. В момент опасности, когда нужно удирать, он срабатывает, мозг становится примитивнее, теряет свою тонкость, но за счет этого в несколько раз увеличиваются частота и интенсивность управляющих нервных сигналов. Сила и быстрота животного словно удесятеряются! Этот процесс я и называю обратным качественным скачком. Ну, а если существует обратный, то в ходе эволюции на рубеже рептилий и млекопитающих должен произойти и прямой! Закономерно приходишь к такому выводу.

Только я собрался заговорить и сообщить Михаилу, что он не даром потерял время в аспирантуре, как услышал осторожный вздох и, скосив глаза, увидел лицо Зиночки. Честно говоря, я и раньше потихоньку наблюдал за ней. Все это время она сидела, не спуская глаз с мужа, и буквально жила его рассказом. На лице ее, как в зеркале, отражались все мысли и чувства Михаила. Она то улыбалась, то хмурилась, замирала, когда речь шла о ящерицах, поводила худенькими плечиками, когда Михаил рассказывал о кошках. Лишь глаза ее совсем не меняли выражения. И в них светилась такая увлеченность, такая любовь и преданность Михаилу, что я раз и навсегда простил ее маленький рост, и курносый нос, и командирские замашки.

5

Выслушав мой рассказ о посещении молодой четы, Сергей восхитился:

— Вот это везение! Вероятность случайной встречи с нейробионикой никак не больше одной стотысячной, а тебе с первой же попытки выпал выигрыш. Ты родился под счастливой звездой, Николенька. — Он помолчал и уже серьезнее добавил:

— Умница твой Михаил! Оригинальные, неординарные суждения, упорство, молодость. Ей-ей, надо бы ввести его в наше дело основательно.

— Да он рад будет!

Гранин качнул головой:

— Понимаю, но, к сожалению надо соблюдать научный этикет и испросить соответствующее разрешение у Шпагина. Да и не только насчет Михаила, — добавил он задумчиво.

Шпагина мы навестили на следующий день. Дверь отворила высокая полноватая женщина. У нее было округлое мягкое лицо, — полные губы и карие приветливые глаза.

— Здравствуйте, — певуче проговорила она, оглядывая нас, — вы к Юре?

— Если фамилия Юры — Шпагин, то вы угадали, — галантно ответил Гранин.

Женщина засмеялась и протянула большую мягкую руку сначала Сергею, а потом и мне.

— Шпагина, Надежда Львовна.

Она остановила свои улыбающиеся глаза на Сергее.

— А вы, конечно, Гранин Сергей Владимирович, правда ведь? Ну, а вы Николай Андреевич, — уже уверенно определила она, — впрочем, какой же Андреевич, просто Коля. Да что же мы стоим в дверях? Проходите!

Помогая пристроить нам плащи и шляпы на вешалку, Надежда Львовна продолжала певуче:

— Видите, как много говорил мне о вас Юра — сразу вас узнала. Только я почему-то думала, что вы постарше.

— Просто мы хорошо сохранились, — ввернул Сергей, заталкивая подальше на полку непокорную шляпу.

— Ну-ну, не хитрите. Сорока-то вам еще нет, а до сорока мужчина еще не мужчина.

Она спросила с шутливойстрогостью:

— Вы с хорошими вестями? А то ведь не пущу.

— С хорошими, Надежда Львовна, — не выдержав похвастался я.

— С удовлетворительными, — поправил меня Сергей недовольно, — всего лишь с удовлетворительными.

— И то ладно, — вздохнула Надежда Львовна, — так и быть, проходите.

В свежей шелковой рубашке, чисто выбритый, но какой-то взлохмаченный и помятый, Шпагин лежал на диване с потрепанной книгой в руке. Форточка была открыта, но, несмотря на это, комната полна табачного дыма. Пепельница, стоявшая на полу возле дивана, была забита табачными окурками, а вокруг нее — горки пепла. На столике стояла ваза с огромными яблоками, скорее всего — алма-атинским апортом. Не отрывая глаз от книги и не обращая никакого внимания на вошедших, Шпагин нехотя грыз одно такое царь-яблоко.

— Юрий! — окликнула мужа Надежда Львовна.

— Ну? — буркнул Шпагин, с шумом переворачивая страницу. Он окинул нас равнодушным, рассеянным взглядом и хотел было вновь углубиться в чтение, но призадумался и снова взглянул на нас, теперь уже осмысленно.

— Так это вы, — Шпагин расплылся в улыбке, — здравствуйте, черти!

Он захлопнул книгу, швырнул в угол дивана, а огрызок яблока бросил в пепельницу, но не попал.

— Мне иногда очень хочется поставить тебя в угол, — строго сказала Надежда Львовна.

Шпагин скорчил умоляющую гримасу, рывком поднялся с дивана, подобрал злополучный огрызок, аккуратно опустил его в окурки, а саму пепельницу ногой пихнул под диван.

— Вот и все в порядке, Наденька, — сказал он, — видишь, как просто. И не надо на меня так смотреть, лучше организуй нам что-нибудь этакое, что помогает ученой беседе. А вас я рад видеть. Ей-богу не вру! Садитесь, садитесь же! И забудьте всякие церемонии. Они у нас не в почете.

Надежда Львовна молча улыбнулась, покачала головой и неспешно вышла из комнаты. Шпагин, проводив ее взглядом, плюхнулся на заскрипевший диван рядом с Сергеем и пожаловался:

— И откуда у женщин эта неистребимая любовь ко всяким дурацким условностям? Это нельзя вообще, это можно, но только за столом, а чтобы валяться на диване, надо, видите ли, надевать халат или пижаму. Да я в жизни не носил ни того, ни другого! Идиотская мода! Чувствуешь себя не то арестантом, не то сенатором. Да все это ерунда! Ну? — грубовато подтолкнул он Сергея.

Гранин молчал, словно не слыша его и думая о чем-то своем. Шпагин сердито засопел, пошарил вокруг глазами, хлопнул себя по карманам, достал мятую пачку дешевых папирос, чиркнул спичкой и жадно затянулся.

— Ну же! — повторил он уже просительно, почти умоляюще: — Что-нибудь нащупали?

Гранин поднял голову.

— И да, и нет.

Шпагин дернул плечом.

— Терпеть не могу эти словесные выкрутасы!

Сергей чуть улыбнулся.

— Ну, если вам хочется определенности, — да. Но это «да» — лишь догадка. Чтобы вынести окончательный приговор, нужно ее проверить.

— Зачем же стало дело, черт подери? Я и весь мой отдел со всеми потрохами в полном вашем распоряжении.

Сергей прямо взглянул на Шпагина и твердо проговорил:

— Чтобы ее проверить, нужны широкие консультации с представителями других наук: с математиками, биониками, психологами и психиатрами. Нужно сорвать покров секретности с вашей работы, влить в нее свежую кровь, свежие силы. Нужно создать новый, комплексный творческий коллектив.

Несколько долгих секунд они смотрели в глаза друг другу, в комнате висела тревожная тишина. Потом Шпагин отвел взгляд и протянул неопределенно:

— Та-а-к!

В несколько глубоких затяжек он докурил папиросу, смял окурок, хотел швырнуть его на пол, но в последний момент передумал, скатал шарик и положил на столик рядом с вазой.

— Так! — теперь уже мрачно сказал он, — вы предлагаете мне расписаться в своей научной несостоятельности.

Сергей хотел возразить ему, но Шпагин нетерпеливо перебил:

— Оставьте! Не золотите пилюлю, не нуждаюсь. — Он дернул плечами и саркастически усмехнулся.

— В самом деле, годы и годы я ломал голову над проблемой логосов. И безуспешно! Потом является его светлость, Сергей Гранин, задумывается на недельку — и все становится ясным, как день. Оказывается, нужны бионики, географы, этнографы и психиатры! А певичек из кафе-шантана вам не требуется? — вдруг с издевкой спросил Шпагин.

У меня гулко заколотилось сердце, Сергей хладнокровно молчал.

— И вы думаете, всю эту незванную шуструю публику я посажу за свой стол? — голос Шпагина сорвался на крик. — Отдам им на потеху, на растерзание свое детище? Бессонные ночи, радости открытий, горечь неудач? Вот вам!

И, весь подавшись вперед, он показал Сергею кукиш.

— Знаете ли, — проговорил я, чувствуя, что у меня вот-вот сорвется голос, — это переходит всякие границы!

Сергей взглядом дал понять, чтобы я не вмешивался, а Шпагин и ухом не повел.

— Надеюсь, я высказался ясно? — вызывающе спросил он у Гранина.

— Да, — спокойно ответил Сергей, — но мы с вами ученые, Юрий Иванович.

Шпагин иронически усмехнулся.

— Ученые, — задумчиво повторил Гранин, — не компиляторы, не ораторы-пустозвоны, не начетчики и не конъюктурщики. Мы ученые.

Лицо Шпагина потемнело.

— Ну, и что? — буркнул он.

— А то, что наука, научный поиск и его результаты для нас с вами дороже всего остального. Дороже славы, дороже самолюбия, дороже личного счастья.

Шпагин нахмурился, похоже он собирался сказать нечто ядовитое, но вместо этого вдруг отвел глаза, потер могучий выпуклый лоб и с вялой усмешкой не то сказал, не то спросил:

— И другого выхода нет.

— Нет, Юрий Иванович, — негромко подтвердил Сергей.

Шпагин кивнул, соглашаясь. Он все еще раздумывал, хмуря брови.

— Что ж, — сказал он наконец невесело и почти равнодушно, — пожалуй, вы правы, Сергей Владимирович.

Он хлопнул себя по карманам, достал свою жалкую мятую пачку папирос, но закуривать не стал, а просто посмотрел на нее и бросил на стол.

— Пожалуй, вы правы, — медленно повторил он и криво улыбнулся, — придется идти и на эту жертву. Это, знаете, как в шахматах, — жертва фигуры в безнадежной позиции, чтобы вызвать осложнения, — а там видно будет!

Он поднял глаза на Гранина.

— Не обращайте внимания на терзания бездарного эгоиста и действуйте. Благославляю, делайте все, что найдете нужным, только… — он замялся, только подбирайте настоящих ребят, а?

Когда мы собирались уходить, а это получилось как-то само собой, скорее всего Гранин просто почувствовал, что Шпагину надо побыть одному, я, с трудом подбирая слова» принялся говорить Шпагину о том, что он поступил как настоящий ученый и я глубоко уважаю его за это. Он удивленно взглянул на меня.

— Ну-ну, юноша, без сантиментов, излишняя чувствительность вредна математикам. Нервы вам понадобятся для более серьезных дел. — И, легонько тряхнув за плечи довольно бесцеремонно выпроводил меня за дверь.

Мы уже выходили на улицу, когда нас догнала жена Шпагина.

— Что же вы?! — укоризненно проговорила она.

— Понимаете, Надежда Львовна, — начал вдохновенно врать Сергей, — только разговорились, меня вдруг как обухом по голове ударило — сегодня же собрание!

Надежда Львовна рассеянно кивнула головой:

— Вы извините Юру. Он переутомился и совсем не в себе. Я ведь даже врача вызывала. Конечно, Юра поскандалил, но я все-таки добилась, чтобы врач его осмотрел. Ничего серьезного, нервное переутомление и расстройство. Но работать ему запретили категорически! Только читать — и то юмор да приключения.

Она виновато улыбнулась.

— Не сердитесь на него. И заходите. Обязательна заходите — Прощаясь, она крепко, по-мужски, пожала нам руку.

Сотню-другую шагов по улице мы прошли молча. Сергей шагал быстро, не глядя по сторонам, уткнув подбородок в воротник плаща.

— Теперь нам обратного пути нет, очень решительно сказал я наконец, — хоть сдохни, а Шпагину надо помочь!

— Да, — согласился Сергей, — Михаил прав, надо определенно идти именно по этой дорожке.

Я присмотрелся к нему и понял, что он думает не о Шпагине и вовсе не занят своими переживаниями. Он и так и эдак прокручивал в голове проблему логосов!

Я завистливо вздохнул и спросил с любопытством:

— Что ты имеешь в виду? И долго еще ты будешь играть со мной в прятки?

Гранин покосился на меня и заговорщицки сказал:

— Тихо!

В глазах его появилось лукавство.

— Догадки пугливы, Николенька, они ужасно не любят, когда о них говорят преждевременно. И если что не так — исчезают без следа!

6

Через несколько дней после памятного визита к Шпагину Сергей во время завтрака вдруг спохватился:

— Да… Постарайся побыстрее разделаться с делами и пораньше приходи домой.

Дожевывая бутерброд, я невнятно проговорил:

— А зачем это пораньше?

— В гости пойдем, — коротко ответил Сергей.

Я удивленно посмотрел на Гранина, но он невозмутимо завтракал, не обращая на меня внимания, держа в левой руке вилку, а в правой нож и очень ловко ими управляясь. Он был жутким снобом в этом отношении и всегда вел себя за столом точно на званом обеде, что меня порой слегка раздражало. Неодобрительно следя за Сергеем, я спросил:

— А это обязательно — в гости? Я имею в виду себя.

— Обязательно.

— Но с какой стати? Ты же не ходил со мной к Михаилу?!

— Ты и не просил меня об этом. А потом, — Сергей поднял на меня чуточку грустные, чуточку лукавые глаза, — есть некоторые обстоятельства, ты уж поверь мне на слово.

— Ну, если обстоятельства, так и быть, поверю.

В эти самые гости Сергей собирался так долго, словно мы отправлялись на светский раут. Он тщательно побрился, надел свой лучший костюм, три раза менял галстук и поинтересовался, не стоит ли зайти в парикмахерскую подровнять прическу. Я ответил, что не стоит, но, глядя на Сергея, тоже облачился в свой лучший костюм. Мне очень хотелось узнать, к кому мы идем, но, помня просьбу Сергея поверить ему на слово, я сдержался.

Таинственные знакомые Гранина жили в самом центре города в четырехэтажном здании старой постройки. Войдя в широкий подъезд, я направился было к лестнице, но Сергей остановил меня и взглядом указал на кабину лифта.

— Да он не работает, — сказал я, по опыту зная, что такое лифты в старых домах.

— Работает, — хмуро ответил Сергей, — в этом доме все работает.

Гранин не ошибся, лифт в самом деле работал и исправно поднял нас на третий этаж. Выйдя из кабины, мы оказались перед высокой дверью, на которой была прикреплена массивная бронзовая табличка. На ней крупными буквами значилось «Профессор Гершин-Горин Б.И.», а ниже уже помельче и не так выпукло — «Психиатр». «Понятно, — подумал я, — но не совсем».

Гранин протянул руку и деликатно нажал кнопку звонка. Через несколько секунд что-то щелкнуло раз-другой, загремела цепочка, и только после этого дверь распахнулась окончательно. На пороге стояла молодая, скромно одетая и очень красивая женщина.

— Я вас слушаю, — вежливо, но суховато проговорила она.

Я молчал, несколько ошарашенно разглядывая красавицу, появившуюся вместо дряхлого профессора, которого я ожидал увидеть. Молчал и Сергей. Я удивленно покосился на него, но в этот момент холодное лицо женщины дрогнуло, и она сказала удивленно, обрадованно и, пожалуй, смущенно:

— Сережа!

— Здравствуй, Лена, — мягко ответил Гранин.

— Долго же ты не навещал нас, — укоризненно начала молодая женщина и вдруг спохватилась: — Да что мы стоим здесь? Проходите!

Последнее слово фразы относилось ко мне и было сказано совсем в другом ключе — приветливо, но без всякой теплоты. Пропуская нас в переднюю, Лена обернулась через плечо и крикнула:

— Боря! К нам гости!

В ответ раздался приглушенный, неопределенный звук, что-то вроде «ну вот» или «опять», что привело меня в легкое смятение.

Пока мы раздевались, Лена продолжала по-семейному упрекать Сергея за то, что он так долго не показывался, а я думал: может быть, профессора психиатрии и экстравагантные люди, однако они вряд ли позволяют дочерям называть себя по имени, а поэтому Лена, очевидно, не дочь, как я решил сначала, а жена профессора. В таком случае у нее какие-то странные взаимоотношения с Сергеем, а впрочем, кто их знает, красавиц. Для меня они всегда были чем-то вроде комплексных чисел, которые удобно и приятно использовать при решении многих задач, но истинный смысл которых непостижим для человеческого ума.

Скрипнула дверь, и в переднюю вошел высокий полноватый мужчина средних лет с крупными правильными чертами лица. Несколько мгновений он разглядывал нас, щуря красивые темные глаза, а потом несколько театрально развел руками.

— Ба, Сергей Владимирович, — четко проговорил он приятным баритоном и крепко пожал руку Сергею.

Сергей довольно церемонно представил меня хозяевам дома, а я машинально отвесил легкий поклон. У меня было такое ощущение, точно это не я, а кто-то другой, виденный мной в каком-то зарубежном фильме, двигается и говорит за меня в этой квартире. Я чувствовал себя настолько уверенно благодаря этому, что меня не смутил даже пристальный взгляд Гершина-Горина, которым он ощупал меня, сохраняя любезную улыбку на холеной физиономии.

— Да, что же вы остановились? Проходите, — предложила Лена.

Проследив за ее приглашающим жестом, я уперся взглядом в уголок комнаты, вероятно гостиной: тяжелый ковер на полу, ультрасовременное кресло, тусклый блеск полированной мебели, фарфор и хрусталь за стеклом.

— Прости, Лена, но я по делу, — извинился Сергей и повернулся к Гершину-Горину, — к вам, Борис Израилевич.

— Всегда одно и то же, — слегка кокетничая, обиделась молодая женщина. — Дела, дела, дела. Надеюсь, Сережа, ты потом и для меня найдешь несколько минут.

— Непременно, — светски ответил Сергей.

— Если по делу… — Гершин-Горин снова остановил на мне испытывающий взгляд, — то прошу в кабинет.

К моему удивлению, кабинет психиатра представлял собой полный контраст с виденным мною уголком гостиной и был обставлен в подчеркнуто строгом, академическом стиле: рабочий стол, книжный шкаф, какая-то сложная радиотехническая аппаратура, кушетка за ширмой и полумягкие стулья. Никаких украшений, ничего лишнего, ничего похожего на роскошную гостиную. Гершин-Горин любезно усадил нас и сел рядом, а не за докторское место за столом, подчеркивая, видимо, этим неофициальность беседы.

— Ну, — проговорил он, снова ненадолго останавливая на мне свой пристальный взгляд, — слушаю вас, Сергей Владимирович.

И, чуть приподняв брови, изобразил на своем красивом лице любезное и несколько снисходительное внимание. Гранин усмехнулся и мимоходом заметил:

— Если вы, Борис Израилевич, считаете моего друга своим потенциальным пациентом, то глубоко заблуждаетесь. С психической точки зрения он совершенно безупречен.

Меня в жар бросило, а Гершин-Горин негромко и вкусно рассмеялся.

— Признаюсь, я думал именно об этом.

Только теперь я догадался, что означали пристальные взгляды профессора психиатрии. Я сидел красный, Сергей посмеивался, а Гершин-Горин лениво сказал мне:

— Полноте, не стоит сердиться на естественную ошибку специалиста.

Повернувшись к Сергею, он продолжал уже в другом тоне:

— Но, Сергей Владимирович, какое же другое дело могло привести вас ко мне?

— Мне нужен ваш совет.

— Советы — моя специальность, — начал было Гершин-Горин, но его прервал стук в дверь.

— Да, да, — с ноткой недовольства слегка повысил он голос.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошла Лена с подносом в руках. На подносе стояла бутылка коньяка, тарелка с тонко нарезанным лимоном, розетки с сахарной пудрой и три маленькие, сверкающие затейливой резьбой рюмки. Поставив все это на стол, Дена сказала с улыбкой:

— Я думаю, рюмка коньяка не повредит вашим мужским делам. Верно, Сережа?

И она непринужденно положила свою белую руку на плечо моего друга.

— О, «Двин»! — говорил между тем Гершин-Горин снисходительно восторженным тоном знатока, разглядывая бутылку на свет. — Я и не знал, Леночка, что у нас в доме есть такой чудный коньяк.

— Деловым мужьям и не полагается знать всех секретов дома. — невозмутимо ответила Лена и сняла руку с плеча Сергея. — Я пойду, не смею мешать вашим делам. — Она улыбнулась всем и никому в отдельности и вышла, оставив после себя пряный аромат дорогих духов.

Гершин-Горин проводил ее взглядом, мельком глянул на Сергея, ловко налил три рюмки коньяка и, проговорив «прошу», взял одну из них, Сергей взял другую, я третью. Я держал рюмку в руке и медлил. Мне почему-то хотелось посмотреть, как выпьет коньяк Гершин-Горин. Он не заставил себя ждать: медленно, смакуя каждый глоток, опорожнил рюмку, ухватил двумя пальцами ломтик лимона, обвалял его в сахарной пудре, ловко бросил в рот и, облизав полные губы, причмокнул ими от удовольствия. Поймав мой взгляд, Гершин-Горин непринужденно подмигнул, усмехнулся, вытер белоснежным платком губы и обратил к Сергею внимательный взгляд:

— Итак, слушаю вас, Сергей Владимирович.

Гранин, успевший покончить с коньяком, не торопясь поставил рюмку и откинулся на спинку стула.

— Мне хотелось бы знать, Борис Израилевич, — что известно психиатрам о внутреннем механизме безумия?

Рука Гершина-Горина, тянувшаяся с платком к карману, замерла на полдороге.

— То есть? — переспросил он.

Сергей улыбнулся.

— К сожалению, я могу лишь повторить вопрос. Знаете, как говорят англичане, я сказал то, что я сказал.

— Так… — неопределенно протянул Гершин-Горин и спрятал платок в карман. — Какое же конкретно заболевание вас интересует?

— Да, честно говоря, я бы послушал обо всех, о которых вы можете рассказать.

— Так… — снова протянул Гершин-Горин и насмешливо прищурил свои красивые глаза. — А скажите, уважаемый Сергей Владимирович, за коим бесом вам это понадобилось?

— Что может быть естественнее желания расширить свои знания? — невинно ответил Сергей.

Гершин-Горин чуть улыбнулся.

— Если хотите получить обстоятельный ответ, давайте на чистоту, Сергей Владимирович.

И Сергей засмеялся.

— Если вы настаиваете!

— Только в интересах дела!

— Хорошо, я буду откровенен.

Сергей ненадолго задумался, а я сделал легкое движение, мне почему-то боязно было доверить тайну Шпагина этому… леопарду.

— Я буду откровенен, — повторил Сергей, — суть дела выглядит следующим образом: у некоторых вычислительных машин достаточно сложной и совершенной конструкции обнаружились такие погрешности в работе, которые при желании можно истолковать в психологическом, более того, в психиатрическом плане…

— Как сумасшествие? — резко спросил профессор.

— В этом роде.

— Так!.. — Профессор налил себе рюмку коньяка, залпом выпил и небрежно бросил в рот ломтик лимона.

— Так!.. — невнятно повторил он, посасывая лимон и морщась от кислоты.

Поднявшись со стула, он прошелся по кабинету и остановился перед Граниным.

— Может быть, мне и не следовало говорить об этом, — раздельно произнес он, — но догадываетесь ли вы, что психические ненормальности машин — это блестящее научное открытие?

Я насторожил уши. До сих пор история с логосами представлялась мне лишь печальным недоразумением.

— Не совсем, — неопределенно ответил Сергей.

— Я так и думал, — вздохнул Гершин-Горин и, смакуя каждый звук, сказал в пространство, — машинное сумасшествие! А, каково звучит?!

Он резко повернулся к Сергею.

— Понимаете ли вы, что это настоящий переворот в психологии и психиатрии? Моделирование психических заболеваний, анализ их функциональной сущности, разработка принципиально новых методов лечения, перевод всей психиатрии на математический язык. О, голова идет кругом! Я вижу четкие контуры новой науки!

— Так уж и науки, — подзадоривая, усомнился Гранин.

— Именно науки! Что бы вы сказали в недалеком прошлом о гибриде биологии с техникой? Нелепица! Ублюдок! А сейчас это полноправная и авторитетная наука. Теперь на повестку дня встает вопрос о создании нового гибрида — гибрида высшей кибернетики, психологии и психиатрии.

— Психокибернетики? — подсказал Сергей.

— Ну, — поморщился Гершин-Горин, — неэстетично и прямолинейно. Скажем так — психоника. Каково звучит?! Впрочем, ближе к делу. В какой же все-таки форме проявляется сумасшествие машин?

— Один старый психиатр установил шизофрению, но оказался махровым консерватором и наотрез отказался от дальнейшего сотрудничества.

— М-да-а… — удовлетворенно протянул Гершин-Горин. — Я от сотрудничества не откажусь. Итак?

Я не понял, что значит это «итак», а вот Сергей сразу сообразил.

— Хорошо, — медленно произнес он, — можете считать, что такое сотрудничество вам предложено.

Гершин-Горин глубоко вздохнул и очень серьезно сказал:

— Уж кому-кому, а вам я верю, Сергей Владимирович. Даже на слово.

Прохаживаясь по кабинету, Гершин-Горин говорил профессионально суховатым тоном, отчетливо выговаривая каждое слово, словно читал лекцию:

— Откровенно говоря, не стоит возлагать слишком большие надежды на психиатрию и психиатров. Мы, психиатры, не столько ученые, сколько знахари и колдуны. Я говорю вполне серьезно. Если хирурга сравнить с современным инженером, то терапевт будет выглядеть кустарем, работающим в плохонькой мастерской, а психиатр — алхимиком. Алхимики наугад смешивали разные вещества в надежде получить философский камень, а мы также наугад применяем самые различные средства, надеясь на излечение больного. Мы, голые эмпирики, работаем по существу вслепую. Чтобы стать зрячими, нам не хватает того самого знания, за которым вы пришли сюда, — знания внутреннего механизма безумия.

Не знаю почему, но мне все время хотелось противоречить Гершину-Горину. До поры до времени я сдерживался, но теперь не выдержал:

— По-моему, вы сильно преувеличиваете беспомощность психиатрии, — заметил я.

Гершин-Горин насмешливо взглянул на меня. Когда он этого хотел, физиономия у него была очень подвижной и выразительной. Вот и теперь его усмешка выразила примерно следующее: «Милый мой! Какого черта мне, профессору психиатрии, вы толкуете об этой науке? Экий же вы самонадеянный болван!» Однако вслух он сказал мягко и снисходительно:

— Было бы ошибкой считать, что мы слепы совершенно. Психиатрией накоплен колоссальный эмпирический материал. Не чужды мы и некоторых теорий, — Гершин-Горин опять усмехнулся. — Например, мы отлично знаем, что такое травматическая психиатрия. Умеем сознательно лечить психиатрические заболевания инфекционного характера: последствия сифилиса, энцефалитов, лихорадки и так далее. Недурно мы разбираемся в незначительных отклонениях от стереотипа, скажем, при различного рода неврозах и истериях. Но если посчитать зрячее поле нашей деятельности, то оно составит не более 50 % всей площади психической равнины. Другая же половина, в том числе и пресловутая шизофрения, для нас девственно темна. Мы применяем те или иные методы лечения лишь потому, что они дают желаемый эффект; лечение таких заболеваний, кстати говоря, отличная модель «черного ящика». Конечно, психиатры отнюдь не чужды некоторых вольных гипотез. Однако чтобы превратить их в настоящие теории, нам не хватает главного — знания того, что собою представляет безумие в чистом виде, при полноценном с физической и морфологической точки зрения мозге. Мало того что мы не знаем ничего о болезненном состоянии, о безумии, мы плохо представляем себе, что такое сознание полноценное, что такое простая вульгарная мысль.

— Это вы напрасно… — упрямо сказал я, глядя в пол. — Философия давно установила, что такое сознание и что такое мысль.

— Вы думаете, я не знаю философского определения сознания? Сознание — свойство высокоорганизованной материи, оно не материально, а идеально, не субстанционально, а функционально. Знаю! Может быть, для философии эти определения и хороши, но я не философ, я врач. Мне надо лечить людей или по крайней мере знать, что они не излечимы. Лечить эффективно и гарантированно. А чтобы это делать, надо четко представлять себе, что значит с точки зрения внутренней технологии мозга мыслить правильно или неправильно, грубо говоря, какова формула разума и какова — безумия. Поиск ключей к сознанию, мысли, а стало быть, и к исцелению безумия, ведется ныне не в кабинетах психиатров, а на листах бумаги с математическими формулами, в лабораториях, где создаются сложнейшие логические машины. — Однако — в этом я убежден твердо — вы, кибернетики, достигнете немногого, если не пойдете на альянс с нами, психиатрами.

— Путь к сознанию лежит через психонику, — шутливо продекламировал Гранин.

— Совершенно верно, — серьезно согласился Гершин-Горин. — Психоника давно стоит на повестке дня. Кстати, о функциональности сознания. Тот факт, что фундаментально мертвые машины, чрезвычайно далекие субстанционально от живого мозга, страдают чисто человеческими пороками, — неоспоримое свидетельство в пользу функциональности сознания. По-видимому, некоторые психические заболевания, и прежде всего шизофрения, имеют функциональный характер. Их корни лежат глубже живой ткани, глубже электробиохимии, они — в самой сущности мышления!

— Все очень и очень интересно, — флегматично заметил Гранин, глядя в пространство.

Гершин-Горин рассмеялся, откинув назад свою крупную голову.

— Вы хотите сказать, что мы напрасно теряем время? И что, может быть, вы напрасно со мной связались? Не торопитесь с выводами!

— Вот уж этого я не думаю, — совершенно искренне ответил Сергей, — просто меня интересует один весьма конкретный вопрос.

— Слушаю, — деловито сказал Гершин-Горин, останавливая свой цепкий взгляд на Гранине.

— Не замечали ли вы у живого мозга нечто похожее на режимы работ?

— Пожалуйста, поконкретнее.

Сергей потер лоб и усмехнулся.

— Конкретнее — это трудно, особенно в терминах психиатрии.

— А вы не стесняйтесь в терминологии.

— Скажем так, автомашина с двигателем внутреннего сгорания имеет несколько передач, несколько скоростей, как обычно говорят. Одну — для трогания с места и крутого подъема, вторую — для разгона, третью — для езды на максимальной скорости по ровной дороге.

— Понял, — перебил Гершин-Горин, с интересом глядя на Сергея, — а что, разве у логосов нет режимов работы?

— Нет.

— Ничего похожего, — подтвердил я.

— Тогда… — на лице Гершина-Горина появилась тонкая улыбка, — нет ничего удивительного, что логосы сходят с ума!

Мы с Сергеем переглянулись. Разговор становился интересным! Гранин уселся поудобнее и деловито попросил:

— Объясните-ка подробнее.

— Если пользоваться вашей аналогией с автомобилем, то и объяснять, собственно, нечего. Представьте себе машину, которая имеет лишь одну первую скорость. Колоссальный расход энергии, работа на износ — и мизерные результаты. Если это и не сумасшедший, то во всяком случае — ненормальный автомобиль.

— Аналогия любопытна, — заметил я, — но надо еще доказать ее состоятельность применительно к логосам.

— Не забывайте, коллега, — вежливо, но не без ядовитости ответил Гершин-Горин, — я психиатр, а не математик. Доказывать и устанавливать — ваша прерогатива, а я пока — вольный сын эфира и могу гипотезировать, не связывая себя скучными догмами и унылой аксиоматикой.

«Вольный сын эфира» усмехнулся и сделал рукой порхающий жест, который, видимо, должен был имитировать свободу парения его мыслей. Впрочем, он тут же стал серьезным и сказал, обращаясь уже не столько ко мне, сколько к Сергею.

— Не собираясь ничего доказывать, я тем не менее приведу всякие соображения в пользу этих автомобильных аналогий. Но вам придется набраться терпения, потому что я должен начать издалека. — Гершин-Горин привалился к столу, опершись о него руками. — В мозгу человека есть любопытный бугорок, который почти неизвестен неспециалистам. Он называется таламусом. Считают, что таламус некоторым образом ответственен за эмоции человека, хотя его связи с лобными долями еще далеко и далеко не изучены. В первой половине нынешнего века португальский врач Антонио Мониш впервые в истории психиатрии предложил хирургический метод лечения тяжелых психических заболеваний, которые не излечивались никакими другими способами.

— Хирургический? — удивился я.

— Именно хирургический, — насмешливо сощурился Гершин-Горин. — Впрочем, неудивительно, что вы не знаете об этом. В свое время эта операция была широко распространена лишь в Соединенных Штатах, а ныне она и там почти не применяется. Ее вытеснили другие, может быть, менее радикальные, но зато более гуманные способы лечения. Суть этой операции, названной лоботомией, сводится к тому, что в черепе, по обе стороны лба, высверливают отверстия, а затем, вводя в эти отверстия специальный нож — лейкотом, рассекают пучки нервных волокон, идущих от таламуса к правой и левой лобным долям мозга.

— Как же Мониш додумался до этого? — полюбопытствовал Сергей, с видимым интересом следивший за рассказом Гершина-Горина.

— Его величество случай плюс наблюдательность и смелость, — пожал плечами психиатр. — Кабальеро Мониш обратил внимание на то, что шимпанзе с иссеченными лобными долями мозга переносили неволю гораздо лучше неоперированных обезьян, отличаясь спокойным и ровным характером. Мониш подумал, что полезное для обезьян может оказаться полезным и людям, и оказался настолько мужественным человеком, что решился на свой риск и страх оперировать безнадежного шизофреника. Операция оказалась эффективнейшим средством лечения многих совершенно безнадежных психических больных. В несколько модифицированном виде, когда лейкотом вводится без сверления черепа через глазное отверстие, она и получила распространение в Америке. Но для лоботомии характерен один любопытнейший и не очень вдохновляющий штрих: ни один из оперированных после излечения не мог вернуться к творческой деятельности, которая была прервана болезнью.

— Не смог или не захотел? — перебил Гранин.

— Не смог, именно не смог. Лоботомированные были вполне нормальными, уравновешенными и даже добродушными людьми. Они успешно работали официантами, лифтерами, механиками, были хорошими мужьями, но ни один из них не мог вернуться к недописанной книге, незаконченному исследованию, начатому проекту. Они выходили из-под ножа хирурга здоровыми, но творчески бесплодными людьми. Это и послужило, в конце концов, главным аргументом против лоботомии. В ходе операции вместе с безумием мозг терял и важнейшее качество, свойственное человеку, — способность к подлинному творчеству. И все это делали два движения лейкотома, которые отделяли скромный и незаметный таламус от огромной массы остального мозга!

Я забыл о своем недружелюбии к ГершинуТорину, захваченный его рассказом. А он, сделав эффектную паузу, уверенно продолжал:

— Вспомним, что таламус некоторым образом ответствен за эмоции человека. А эмоции бывают разными. Крайней степенью их выражения являются аффекты. С определенным основанием состояние аффекта можно назвать кратковременным безумием. С другой стороны, некоторые виды безумия можно определить как затянувшиеся аффекты. В состоянии аффекта разум человека словно выключается. Человек действует как машина, подчиняясь самым нелепым желаниям. Он не отдает себе отчета в своих действиях и не может потом вспомнить их.

— А силы его удесятеряются, — словно про себя заметил Гранин.

Удивительно, но Гершин-Горин говорил примерно то же самое, что и Михаил! Гершин-Горин на секунду задержал на Сергее свой цепкий взгляд и подтвердил:

— Да, буквально удесятеряются. Физически слабый человек в состоянии аффекта может шутя раскидать целую толпу людей. Складывается впечатление, что в этом состоянии мозг переходит на какой-то иной режим работы, в корне отличающийся от обычного.

— Чем же он характерен, этот иной режим работы? — быстро спросил Сергей.

Гершин-Горин кивнул, подтверждая, что понял всю важность вопроса.

— Прежде всего резким угнетением всех сознательных корковых процессов, активизацией подкорки и предельной мобилизацией всех потенциальных возможностей организма, — психиатр говорил вдумчиво, четко выговаривая каждое слово. — Я убежден, что переход на эффектный режим осуществляется через воздействие таламуса, однако для этого нужен сильный внешний раздражитель — ужас перед неотвратимой опасностью, ярость, потрясение и так далее. Я убежден, что аффекторный режим — это реликтовый режим работы мозга. Он сохранился с той далекой эпохи, когда гомо сапиенс только формировался, когда для человека были важны не только острота мышления, изобретательность и тормоза социального порядка, но и своеобразное самозабвение бешенства, право же, еще и сейчас незаменимое в схватке не на жизнь, а на смерть. Помните Д’Артаньяна? — Гершин-Горин изящным движением обнажил воображаемую шпагу и продекламировал: «Кровь бросилась ему в голову! Сейчас он был готов драться со всеми мушкетерами королевства». Гершин-Горин секунду помолчал и со вздохом повторил:

— Кровь бросилась ему в голову!.. К сожалению, а может быть, и к счастью — этот реликтовый режим работы мозга находится теперь в стадии атрофии. Зато другой, творческий режим только-только завоевывает себе право на существование. Месяцы тяжелой черновой работы, изнурительное карабканье вверх по сантиметру, по миллиметру, жестокие срывы, бессонные ночи, полные тоски, разочарования и ненависти к своей бесталанности. И вдруг неожиданные и незабываемые звездные мгновения! Мы называем это озарением, вдохновением, бормочем нечто невнятное об интуиции, подобно тому, как толкуют о воле божьей, а я уверен, что это еще один режим работы мозга, самый высший, самый продуктивный, входить в который по собственному произволу мы, увы, пока еще не умеем, но научимся, обязательно научимся!

Подводя итог, могу сказать следующее: я убежден, что человеческий мозг имеет по меньшей мере три качественно различных режима работы: аффектоидный, нормальный и творческий, а таламус является его своеобразной коробкой скоростей. Кстати, все говорит за то, что единственным режимом работы логосов является как раз режим аффектоидный, так что в их сумасшествии нет ничего удивительного — оно неизбежно должно наступить после того, как будет накоплен некоторый пороговый минимум информации, — Гершин-Горин развел руками. — Вот, пожалуй, и все, чем я могу быть полезен вам в настоящее время.

Глядя на психиатра, Сергей негромко и очень серьезно сказал:

— Браво, Гершин. — Он помолчал и повторил:

— Браво!

— Есть еще порох в пороховницах, — не без самодовольства проговорил психиатр, вскидывая свою крупную голову.

Ему были приятны и похвала Сергея и то, что он назвал его так чуднeq \o (о;?) — Гершин.

Получилось так, что я вышел из кабинета, а Гранин и Гершин-Горин задержались. Я было приостановился, поджидая их, но догадался, что им хочется поговорить о чем-то наедине, как из гостиной вышла хозяйка дома.

— А где же мужчины? — спросила она.

Мне хотелось спросить, к какой категории она относила меня лично, но сдержался и ответил коротко и неопределенно:

— Дела.

— Дела, — без улыбки повторила Лена, — мужские дела.

— Похоже, вы друзья с Сергеем?

— Да, — ответил я удивленно. Мне представлялось, что она более осведомлена о делах, касающихся Сергея. — Мы вместе и живем, и работаем. Так сказать, два аргумента одной и той же функции.

Лена — в молчаливом вопросе подняла свои соболиные брови.

— У Сергея умер отец, — пояснил я, — вот он и пригласил меня в компаньоны.

— Владимир Михайлович умер, — в спокойном раздумье проговорила молодая женщина, — а я и не знала. Как же выглядит теперь эта квартира?

Мне понравилось, что она не высказывает банальных сожалений, а поэтому предложил:

— А вы заходите и посмотрите.

Она вскинула на меня глаза.

— Вы думаете, это удобно?

— А почему бы и нет?

Лена с улыбкой разглядывала меня.

— Сергей рассказывал вам обо мне? — Нет.

— Нет, — повторила она, рассеянным жестом поправляя волосы, — жениться-то он по крайней мере думает?

— Жениться? — удивился я. — Полагаю, что нет.

— А почему вы так полагаете?

— Чтобы жениться, как минимум, нужна невеста.

Лена рассмеялась.

— Как минимум! Вы чудак. А максимум?

Я пожал плечами.

— И как максимум. Это условие и необходимое, и достаточное.

Тут на мое счастье дверь кабинета отворилась и показались «мужчины». Сергей сразу же стал прощаться и, как не удерживали его Гершины-Горины, стоял на своем, ссылаясь на дела и занятость.

— Заходи, Сережа, — сказала на прощанье Лена, — заходи не по делам, а просто так.

— А если по делам — так нельзя? — прищурился в улыбке Сергей.

7

На улице шел дождь, мелкий и частый, словно просеянный сквозь тончайшее сито, спрятанное где-то в рыхлой толще хмурых облаков. Сергей покосился на сырое небо, поежился и вдруг предложил:

— Пойдем пешком?

— Пойдем, — согласился я.

Я люблю бродить по городским улицам дождливыми вечерами. Когда идет дождь, на улице меньше народа, больше простора и света. Горят фонари, светятся окна домов, мокрый асфальт и лужи отражают разноцветье реклам, блестят брызги, разлетающиеся из-под колес автомашин, которые мчатся в сверкающую темноту с каким-то особым влажным шорохом.

— О чем говорил с тобой этот леопард? — спросил я.

— Кто — кто?

— Да Гершин-Горин!

Сергей захохотал.

— Верно, — подтвердил он с удовольствием, — настоящий леопард. Гибок, цепок и умен.

— Умен, — согласился я, — но самонадеян.

Некоторое время мы шли молча. Про себя я отметил, что Сергей так и не сказал мне, о чем они говорили с Гершиным-Гориным

— Гершин подойдет… — сказал вдруг Сергей. — Для формирования новой науки как раз и нужен такой хваткий и пробивной мужик,

— Делец, но с головой. И он прав, кибернетике и психиатрии давно пора заключить брак, если не по любви, то по расчету.

Ртутные лампы фонарей сверкали в темноте с пронзительной яркостью. Даже частая сетка дождя не могла смягчить и утеплить этот холодный голубоватый свет. Но на расстоянии нескольких шагов фонарь вдруг расцветал, окутываясь радужным синеватым ореолом и становясь похожим на гигантский сказочный одуванчик.

— Сергей, — спросил я, — скажи по совести, зачем ты меня таскал с собой?

Гранин остановился на полушаге, внимательно посмотрел на меня и снова пошел вперед.

— Счастливый ты человек, Николенька, — с завистью сказал он в воротник плаща.

Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, но Сергей молчал, сосредоточенно глядя себе под ноги. Я пожал плечами и посмотрел вверх. Дождь был такой густой, что лицо мое сразу стало мокрым. Сумеречное небо висело так низко, что если разбежаться и подпрыгнуть как следует, то определенно можно было достать его рукой.

— А все-таки мы ухватились за ниточку, которая ведет к логосам, — довольным тоном сказал Сергей, обращаясь скорее к самому себе, нежели ко мне.

— Предложим Шпагину ставить на них коробки скоростей? — усмехнулся я.

Гранин хмыкнул, оценив шутку.

— И Гершин, и твой Михаил определенно говорят одно и то же, только иллюстрируют на разном материале. Но что они говорят, черт их подери?

— Они говорят, — в раздумье ответил я, — что ящерицу в известном смысле можно считать сумасшедшей, безумной кошкой.

— Верно, — с удовольствием подтвердил Сергей и пожаловался: — Я чувствую, обоняю, осязаю, что разгадка бродит где-то в темноте совсем рядом с нами. Слышишь?

Он остановился, подняв руку и прислушиваясь. Прислушался и я. Вздыхая, ворочался и невнятно бормотал что-то большой засыпающий город. Шуршал и позванивал тихонько мелкий дождь. Недовольно ворчали озабоченные автомашины, несшиеся по улице бесплотными черными тенями все дальше, дальше и быстрее. Звонко цокали каблучки тоненькой девушки, закутанной в блестящий мокрый плащ.

— Слышишь? — повторил Сергей, снова трогаясь в путь. — Разгадка бродит рядом, но она пуглива, и стоит приблизиться, как она тут же скрывается.

— Фантазер ты, Сергей.

— Фантазер, — согласился Гранин и вдруг добавил с оттенком раздражения. — Стоит ли только искать ее, разгадку?

Я даже приостановился.

— Как это — стоит ли? Мы обещали Шпагину!

— Что из того? Мало ли что обещают.

— Да ты что?

— Ничего.

Гранин посмотрел на меня:

— Тебе сколько лет?

— Двадцать восемь.

Сергей пнул ногой спичечный коробок, он скользнул по мокрому, искрящемуся асфальту, шлепнулся в лужу и поплыл.

— А мне тридцать три. Понимаешь? Тридцать три года. А у меня ни жены, ни детей, ни семьи. Ничего и никого нет. Только наука: математика, логика, кибернетика. Загадки. Разгадки. И нет им конца.

— У тебя есть друзья, — хмуро сказал я.

— Что такое друзья? Мнимые части комплексных чисел.

Он засмеялся и тряхнул меня за плечо.

— Я шучу, Коля. Осенью у меня часто бывает шутливое настроение. Особенно, когда идет такой вот приятный дождь, а желанная разгадка никак не дается в руки. Но ты гений, Никола.

— Ты о чем? — подозрительно спросил я.

— О друзьях, — он огляделся. — Или я окончательно осел или это где-то совсем недалеко. Пошли!

— Куда?

— К друзьям! В гости!

…Мы долго шагали вверх по полутемной лестнице. Я начал было считать этажи, но сбился, и, может быть, из-за этого мне казалось, что мы карабкаемся куда-то слишком высоко. Сергей, легко шагавший впереди, вдруг остановился и поднял палец.

— Музыка? Это определенно у Федора.

Сергей прибавил шагу, и скоро мы остановились у обыкновенной, ничем не примечательной двери. Я с трудом переводил дух, но тем не менее разобрал, что музыка звучала именно за этой дверью: шейк, казачок, а может быть, самба или липси, я плохо разбираюсь в современных танцах, мне почему-то кажется, что вся эта музыка более или менее одинакова. Сергей длинно позвонил.

За дверью послышались приглушенные голоса, шум, смех. Потом смех внезапно оборвался, и после внушительной паузы девичий голос с напускной строгостью проговорил: «Сумасшедший! Да пусти же!».

— Звукопроницаемость самой высшей кондиции, — резюмировал Сергей и позвонил еще раз, теперь уже коротко.

Почтив тот же самый момент дверь распахнулась и на пороге показался молодой здоровый парень в военной форме, но без кителя и галстука — в одной рубашке с капитанскими погонами на плечах. Вид у капитана был очень веселый, на лбу блестели капельки пота, а из-за его плеча выглядывала девушка с пушистой челкой, налезавшей на блестящие лукавые глазки.

— Вы к нам? — спросил капитан и, не дожидаясь ответа, радушно пригласил: — Заходите! — Говорил он громко, потому что стонущая, всхлипывающая и вскрикивающая музыка заполнила теперь всю лестничную клетку.

— Заходите-заходите! — поддержала девушка. Ей не стоялось на месте, она легонько пританцовывала под музыку и посматривала на нас с Сергеем с таким видом, точно мы должны были тут же показать ей какой-нибудь фокус.

— А сюда ли мы попали? — спросил Сергей.

Девушка сказала весело:

— Конечно сюда.

— Федор-то по крайней мере дома?

— Дома, — хором ответила парочка.

Девушка с челкой тут же ускакала и закричала звонко, легко перекрывая музыку: «Федор Васильевич! К вам! Сразу двое!».

Послышался нестройный хор голосов, и в прихожей появился невысокий плотный мужчина в белой рубашке.

— Заходите, чего вы мнетесь? — с ходу сказал он и вдруг остановился.

— Сергей, никак ты?

Секунду он удивленно стоял на месте, словно не веря своим глазам, потом тряхнул крупной тяжелой головой, заулыбался и, сделав два шага вперед, сцапал Сергея своими большими ручищами и поднял вверх.

Дальнейшие события развивались так неожиданно и так стремительно, что как-то перепутались и заслонили одно другое. Сначала нас потащили к столу и с веселой настойчивостью заставили выпить по стопке водки. За мной ухаживал высокий добродушный парень с ясными серыми глазами, в глубине которых пряталась хитринка.

— Это же штрафная, — обстоятельно объяснил он, пододвигая мне соленые рыжики, — поэтому кроме вас никто и не пьет. Штрафную полагается пить всем, кто опаздывает, независимо от возраста, пола, вероисповедания и профессии. Этот обычай возник во тьме далеких веков и подтвержден многочисленными и строго поставленными экспериментами молодого поколения. Очень разумный обычай. Трезвый человек в компании, которая уже навеселе, чувствует себя неуютно и неловко, как пришелец с Сириуса или Альдебарана. Поэтому прежде всего этого человека надо привести в соответствие со всеми другими, что и делается путем так называемой штрафной. Помните, это делается ради вашей пользы и благополучия. А пьете вы или не пьете — это совершенно второстепенный вопрос. Представьте, что это лекарство, закройте глаза и — раз!

Все это звучало очень убедительно, поэтому я опорожнил стопку и закусил рыжиками.

Сразу же после этого меня потащила танцевать худощавая, спортивного вида девица. Она была явно сильней меня и не обратила ни малейшего внимания на мое слабое и нерешительное сопротивление. Я вообще танцую прескверно, а в такой ситуации все мои хореографические недостатки проявились особенно рельефно. Я то и дело наступал на изящные туфельки своей ловкой партнерши, извинялся, а она хохотала, запрокидывая голову, и с восторгом сообщала окружающим, что я и вправду совершенно не умею танцевать. Потом я почему-то снова оказался за столом. Передо мной стояла еще одна стопка водки. Все тот же высокий парень с ясными невинными глазами обстоятельно разъяснял мне, что это уже не штрафная, а просто очередная и что если от штрафной я еще имел право отказаться, то теперь об этом и речи быть не может — ведь тост поднят именно за мое здоровье и мои успехи в работе и личной жизни. Не зная, что противопоставить этим авторитетным разъяснениям, я для порядка немного побарахтался и послушно осушил стопку.

Потом мы танцевали, став в шеренгу и обняв друг друга за плечи, какой-то очень бестолковый танец с совершенно алогичной последовательностью движений. В конце концов я зацепился за чью-то ногу и упал на ковер вместе со своей соседкой — той самой девушкой с челкой, которая открывала нам дверь. Она так хохотала, что не могла встать с ковра и только повторяла в изнеможении: «Ой, не могу, ой, не могу». Неведомо откуда, по-моему, как Мефистофель из-под земли, появился хозяин дома, оглядел веселую компанию, покачал головой, усмехнулся.

— Ну, пошалили и хватит, — сказал он и уволок меня в свой кабинет.

Меня немного покоробила такая бесцеремонность. Но в кабинете было очень уютно, к тому же на стареньком потертом диванчике сидел Сергей и с улыбкой поглядывал на меня, так что я примирился со своей судьбой и, поудобнее устроившись в кресле, принялся осматриваться.

На стене, напротив меня, висели оскаленная кабанья голова и крест-накрест — два охотничьих ружья. Кабан мне. не понравился, особенно его желтые кривые клыки, и я перевел взгляд дальше, на книжный шкаф. Книжный шкаф был обыкновенным, но по верху его стояли модели самых разнообразных самолетов, по большей части мне незнакомых. Большая модель самолета стояла и на огромном письменном столе. Это была машина странных и страшноватых гипертрофированных очертаний, которые запечатлели в себе стремительность и тайну. На столе рядом с моделью в беспорядке валялись какие-то бумаги, книги, логарифмическая линейка, а над столом висели большие фотографии. Летчики у самолета, летчики на траве, летчики, склонившиеся за столом не то над картой, не то над чертежом. Центральное место занимала фотография, на которой крупным планом было схвачено немолодое, но озорное, смеющееся лицо. Я с любопытством покосился на Федора Васильевича и краем глаза заметил при входе в кабинет простенькую вешалку и висевшие на ней кожаную куртку и авиационный китель с полковничьими погонами.

— Я так и не понял, — спросил Сергей, — чей день рождения? Ты ведь, если мне не изменяет память, родился весной.

— Точно, весной, — подтвердил Федор Васильевич, — Есть у меня такой Леша Смирнов. Хороший парень, неплохой испытатель, молод только еще, горяч, угробиться может по глупости. Недавно женился, квартира однокомнатная, а у меня — вот какие хоромы. Не квартира, а целый ангар. Пусть празднуют. Что мне, жалко?

Сергей прищурился:

— А Эла не возражает?

Федор Васильевич исподлобья взглянул на Гранина:

— Она, брат, на курорте. Второй раз за этот год. Все болеет. Сердце, нервы, бессонница, потеря аппетита.

Он опять покосился на Сергея, махнул рукой и сказал равнодушно:

— А, да пусть ее. — И спросил с улыбкой: — А ты все холостякуешь?

Сергей кивнул.

— Завидую, — хмуро сказал Федор Васильевич и вдруг захохотал: — Да не очень!

Неторопливо ведя разговор, они все поглядывали на полуоткрытую дверь, откуда волнами, то нарастая, то затихая, доносились голоса, шум и смех. И я невольно прислушался к тому, что происходило за дверью…

— А он ему отвечает, — певуче и меланхолично рассказывал кто-то тенорком, — милый мой, пора бы знать: у настоящего летчика в мозгу должна быть только одна извилина. И та — прямая!

Хохот пахнул в кабинет. Мне показалось, что дверь дрогнула и приоткрылась больше, как от напора свежего ветра. Федор Васильевич покрутил головой, хохотнул, потом встал — надежный, плотный, квадратный, — подошел к двери и плотно притворил ее.

— Иначе и говорить не дадут, черти, — сказал он довольным тоном, сердито хмуря брови, и захохотал: — Придумают же!

И, усаживаясь рядом с Сергеем, добавил:

— Ты мне начал говорить что-то такое о сумасшедших. Я только не совсем понял — мешали, черти, — кто там у вас спятил.

— Машина, Федя, — с улыбкой пояснил Сергей.

— Что машина?

— Машина сошла с ума, понимаешь? Вычислительная машина!

Летчик некоторое время недоверчиво присматривался к Гранину, видимо, опасаясь розыгрыша, но вид Сергея, очевидно, убедил его в обратном.

— Машина? Неужто дошло и до этого? — с недоверчивым восхищением, все еще не совсем веря, переспросил Федор Васильевич.

— Дошло, — хладнокровно подтвердил Сергей.

— И что же она, рассказывает анекдоты вместо того, чтобы заниматься вычислениями?

— Это несущественно. Важно другое — никто не может понять, в чем тут дело.

— А-а, — с облегчением протянул Федор Васильевич, — теперь мне все понятно! Ты взялся распутывать эту загажу и не дашь никому покоя, покуда не докопаешься, что и как. Так?

Гранин улыбнулся:

— Да в этом роде.

— И когда ты только угомонишься? Небось не мальчик! Взял бы да отгрохал докторскую вместо того, чтобы заниматься глупостями! Ну да ладно, рассказывай.

По лицу Федора Васильевича было хорошо видно, что он не только не осуждает, а, пожалуй, гордится тем, что Сергей такими «глупостями» занимается. Слушал он с видимым интересом и несколько раз перебивал Гранина уточняющими вопросами. Но когда Сергей начал рассказывать о точках соприкосновения кибернетики и психиатрии, поморщился:

— Ты прости, Сережа, но все эти широкие обобщения — не для меня. Я человек техники и куда увереннее чувствую себя в своей сфере, где идею можно воплотить в металл, наладить, отрегулировать, в общем, пощупать!

— Если бы мышление можно было пощупать, — вздохнул Гранин.

— А почему бы и нет, — склонил голову набок Федор Васильевич. — Это ведь, брат, смотря что считать мышлением. — Он помолчал, потирая мускулистую шею, и вдруг спросил: — Тебе никогда не приходило в голову, что мозг по характеру своей работы здорово напоминает автопилот?

— Не приходило!

— Вот видишь, — заметил Федор Васильевич, — а аналогия есть. И очень полезная! Во-первых, и мозг, и автопилот-это автоматические устройства. Погоди, не перебивай, я и без твоих замечаний собьюсь. Главное не во-первых, а во-вторых. Хорошо отрегулированный и настроенный автопилот строго выдерживает заданный режим, скажем, режим прямолинейного и горизонтального полета. Всякое отклонение от этого режима — брак, погрешность, летное происшествие, если хочешь. Но хорошо отрегулированный мозг, я хочу сказать — обученный и дисциплинированный, тоже строго выдерживает один-единственный заданный режим, режим, отвечающий истине, логике и разуму. Всякое отклонение от этого режима — заблуждение, ошибка. Ведь только истина единственна, а заблуждений — тьма тьмущая! А что такое безумие, как не крупное заблуждение всего мышления в целом! Ты улавливаешь, куда держу курс?

— Стараюсь.

— Нет, не улавливаешь, по глазам вижу. Я ведь еще не сказал тебе самого главного. Месяца три назад я вплотную столкнулся с автопилотами, которые были совершенно исправны, как логосы твоего Шпагина, настроены, отрегулированы, но в принципе, понимаешь, в принципе — были склонны к сумасшествию. Ведь что такое сумасшедший автопилот? Это автопилот, под управлением которого машина врезается в землю, не возражаешь против такой формулировки? Так вот, в определенных условиях эта принципиальная склонность автопилотов к сумасшествию превращалась в реальность. Вся соль в том, какие это условия и какой принцип. Ну? — Федор Васильевич откинулся на спинку старенького дивана, вгляделся в напряженное, ждущее лицо Сергея и радостно захохотал.

— Ага! Проняло тебя! Нет, мне просто жалко такую идею отдавать тебе даром. Ящик шампанского ставишь?

— Ставлю! Полтора!

— Полтора мне не надо, я не жадный, а вот ящик к Новому году привезешь. Договорились? Тогда слушай дальше. Эти сумасшедшие автопилоты стояли не на самолетах, а на… в общем, это неважно, на этаких безэкипажных машинах разового применения. К этим машинам помимо всего прочего предъявляется еще одно очень важное требование — они должны быть максимально дешевы, что совершенно естественно. В соответствии с этим все их оборудование, в том числе и автопилот, отличается максимальной простотой. И фирма хватила через край: поставила автопилоты, работающие в двоичном коде.

— Как? — переспросил Сергей.

— В двоичном коде. Рули машины не имели ни нейтрального, ни промежуточных положений, а только крайние. Скажем, руль высоты имел только крайнее верхнее и крайнее нижнее положение. Чтобы машина выдержала заданную высоту, руль требуется все время перекладывать то вверх, то вниз. Машина при этом фактически летит не по прямой линии, а по синусоиде, совершая волнообразные колебания около заданной высоты. В относительно спокойных условиях эти автопилоты работали отлично. Но когда их испытали в сильно турбулентной атмосфере — все пошло прахом! Не справлялся автопилот двоичного кода с обработкой больших объемов информации. Амплитуда синусоиды полета становилась все больше, больше, пока в верхней ее точке машины не выходили на закритические углы атаки и не срывались в штопор. Ты что? — Вопрос этот относился к Гранину, который, прижав ладони к вискам и зажмурившись, медленно поднимался с дивана.

— Я осел, вот что, — словно про себя проговорил Сергей, — и мне надо подумать.

— Думай на здоровье!

— Мне надо подумать, — повторил Сергей и открыл глаза, — а тебе, Федор, поставить памятник!

Федор Васильевич расхохотался:

— Если будешь ставить, то непременно в полный рост. Терпеть не могу бюстов. Бюст! Есть в этом слове что-то сугубо дамское. А пока будет решаться вопрос о памятнике, не забудь про шампанское! Да ты куда? — забеспокоился он, видя, что Сергей двинулся к двери. — Бываешь раз в год, вечер в разгаре, не пущу!

Гранин покачал головой:

— Мне надо хорошенько подумать, Федя. Ты даже не представляешь, какие невероятные вещи я от тебя услышал.

Взгляд его рассеянно остановился на мне.

— Ты пойдешь со мной или останешься?

— По… пойду, — твердо ответил я.

— А ты транспортабелен?

Я обиделся и постарался возможно непринужденнее подняться из кресла.

— Транспортабельность — врожденное человеческое качество. А ты вот таскаешь меня по всяким дурацким гостям, а в гостях все поят, поят, а закусить как следует не дают!

Федор Васильевич, грустно глядевший на Сергея, обернулся ко мне, захохотал и хлопнул по плечу своей медвежьей ручищей.

— Люблю математиков за откровенность!

8

Нас провожали какой-то веселой песней, а потом кричали вслед из открытого окна и с балкона. Я тоже попытался кричать, но так как Сергей вел меня под руку и оборачиваться мне было неудобно, я был невольно сдержан в выражении своих чувств. Пока мы шли темными проходами между рядами одинаковых домов, я еще терпел опеку Сергея, но едва мы оказались на освещенной улице — вырвался и пошел рядом, независимо засунув руки в карманы. Все еще шел мелкий, невесомый дождик, блестел мокрый асфальт, но огней стало меньше, и улица опустела. Сергей был напряженно задумчив и самоуглублен, а я витал в веселом розовом тумане и с некоторым скептицизмом наблюдал за собой как бы со стороны;

Мне очень хотелось поговорить, самые разнообразные и, как мне казалось, очень интересные мысли пестрым хороводом кружились у меня в голове. Сделав десяток шагов, я споткнулся о кирпич, валявшийся на тротуаре, и чуть не упал. Сергей попытался снова взять меня под руку, но я ему не дался.

— Не покушайся на мою свободу, буду сопротивляться, — серьезно предупредил я Сергея и покосился назад, через плечо. — Кирпич! А знаешь ли ты, что кирпич исключительно многозначительное устройство? Только мы привыкли к нему, закостенели в обыденщине и не желаем замечать его оригинальности. Из кирпича можно сделать что угодно: дом, театр, гостиницу и даже магазин учебно-наглядных пособий. Кирпич полон загадок и тайн, он неисчерпаем как мета… метало… тактика. Вот, скажи ты мне, кудесник, любимец богов, почему кирпич такой кирпичеобразный? Почему он не вот такущий и не вот такусенький, а кирпич и больше ничего? Признайся, несчастный традиционалист, ты никогда, ни-ко-гда не задумывался над этой жуткой проблемой.

— Признаюсь, — рассеянно согласился Сергей и попытался поймать меня, но я очень ловко увернулся, наступив при этом в лужу и забрызгал себя и Сергея.

— Ты признался в своей косности, — с удовольствием констатировал я, — и это очень хорошо. Безошибочный человек — очень скучный человек, капустный кочан без кочерыжки. Между прочим, меня всегда бесконечно удивляло это идиотство — из кочана выбрасывают самое вкусное — чекурыжку, а листья едят. Это еще простительно всяким там коровам, зубробизонам и микроцефалам, но человеку разумному выбрасывать кочерыжку непростительно. Непростительно!..

Я потерял нить рассуждений и некоторое время шел молча, стараясь разобраться в хороводе своих мыслей.

— Да, — радостно вспомнил я наконец, — кирпич! Кирпич — это звучит гордо! Кирпич лучше даже кочерыжки, хотя его нельзя съесть. Чекурыжка — дура, она растет сама, вместе с кочаном капусты. Она запрограммирована, у нее есть свой генотип и свой фенотип. Фенотип можно съесть, а вот можно ли съесть генотип? В его чистом, аб-абстраги-рованном виде? Это никому неизвестно, никому! А вот у кирпича нет ни генотипа, ни фенотипа. Кирпич — творение рук человеческих и такой кирпичеобразный потому, что это угодно его творцу, его демиургу — гомо сапиенсу строителлюсу. Кирпич, естественно, отобрался в ходе тысячелетнего градостроительства, в ходе урбанизации и акселерации. И вот он перед нами, стройный параллелепипед! Сама простота и совершенство, ничего невозможного не добавить, ни отнять!

Сергей хохотал, очевидно, краем уха он все-таки прислушивался к моей болтовне.

— Ты смеешься, — грустно сказал я, — но ты, несчастный, смеешься над самим собой, над своим недомыслием. Это смех сквозь невидимые миру слезы! Говорят, что смех отличает человека от животных. Должен заявить со всей ответственностью, что это чистейшей воды собачий бред…

Поднатужившись, я снова поймал ускользавшую мысль:

— Кстати, о самом главном, о кирпичах. Кирпич был хорош для кирпичника, завуалированно говоря, для человека, абсолютно разоруженного в техническом отношении, для наших уважаемых предков. А ныне? О темпоре, о морес! Кирпич вымирает так же беспощадно, как вымерли динозавры и микроцефалы. Скоро для его поисков будут снаряжаться археокирпические экспедиции. Только в музеях и картинных галереях можно будет увидеть кирпичи. Женщины, увидев их, будут кричать «ура!» и бросать в воздух чепчики. А в строительстве кирпич заменят вульгарные крупные блоки, которые возят по улицам, как будто напоказ, по два блока на одну машину. И чем дальше будет идти человечество по пути процветания и прогресса, тем эти блоки будут становиться все больше и крупнее, пока не начнут возить целые дома с мебельными гарнитурами. Но без жителей! Потому что возить по улицам дома с жителями исключительно безнравственно! А кирпич исчезнет. Кирпич, из которого можно построить все, что угодно: от… от гигантских дворцов до собачьей конуры!

Вот тут-то Сергей все-таки поймал меня и крепко взял под руку. Я знал, что в свое время он занимался самбо, а поэтому не стал вырываться. А Сергей сказал мне весело и таинственно:

— Как вовремя попал тебе под ноги кирпич! Ты вещал, как пифия.

— Не надо оскорблять, — устало сказал я. — Я не пифия, математика — вот сфера моего коловращения.

— Ты здорово говорил о кирпичах, Коля.

— Правда? Я был… в ударе!

— Из кирпича можно построить многое, — не унимался Сергей, — дома, дворцы, заборы. Но скажи, можно ли из него построить часы или телевизор?

Я воззрился на Гранина с нескрываемым удивлением, у меня даже в голове как-то посветлело.

— Телевизор?

— Да, телевизор или, скажем, двигатель внутреннего сгорания! — Сергей присмотрелся ко мне. — Тебе кажется, что я говорю глупости? А разве не такую же или даже большую глупость делаем мы, когда пытаемся построить из кирпичей всю бесконечную вселенную?

— Бесконечную? — только и мог спросить я.

— Ну, пусть не бесконечную, а ту самую метагалактику, о которой ты мне рассказывал так красочно.

— Я рассказывал про вселенную? Да ты просто пьян, Сергей, — с облегчением констатировал я.

Сергей засмеялся:

— Пусть я пьян. Но ты послушай меня. Логосы, как и все другие счетные машины, работают на основе двоичного кода.

— Причем тут логосы и двоичный код? — удивился я.

Сергей крепко сжал мне руку:

— Ты слушай, слушай и молчи. Логосы работают на основе двоичного кода. Любая операция, любое умозаключение, говоря логическим языком, сводятся у них в конце концов к комбинации нулей и единиц, утверждений и отрицаний, совокупности «да» и «нет». Причем в отличие от других машин, которые моделируют отдельные элементы мышления, логосы моделируют мышление в целом, то есть по идее своего устройства они в той же степени разумны, как и сами их творцы — люди. Необходимейший атрибут разума — познание окружающего мира. Но поскольку логосы работают на основе двоичного кода, то стало быть из голеньких нулей и единиц они и попытаются строить всю бесконечную вселенную! Разве это не идиотизм?

Я был так ошарашен этой логикой, что хмель быстро улетучивался из моей головы.

— Я и подумал, — продолжал между тем Гранин, — может быть, логосы безумны совсем нормально, потому что они просто не могут быть не безумными? Даже сам Винер, крестный отец всей вычислительной техники, как-то сказал, что вычислительные машины напоминают ему идиотов, наделенных феноменальной способностью к счету. Формальная логика и безумие! Казалось бы, несовместимые вещи! А между тем одно непременно и обязательно влечет за собой другое.

— Подожди, — сказал я, наконец-то обретая дар речи, — да, формальная логика имеет свою первооснову нолей и единиц, в виде могучих «да» и «нет». Но на основе формальной логики и двоичного кода созданы все науки, на этой основе работает его величество человеческий мозг!

— А ты уверен?

— В чем? — несколько опешил я.

— Да в том, что наш мозг работает на основе именно этих могучих «да» и «нет»?

— Да ты что? Такие вещи теперь в средней школе изучают!

— Вот даже как, в средней! А хочешь, — Гранин хитро прищурился, — я посажу тебя в лужу вместе с этими могучими «да» и «нет»?

— Сажай! — азартно сказал я, невольно, впрочем, покосившись на лужи, которые окружали нас в достаточном изобилии.

Сергей поймал мой взгляд и подмигнул.

— Не беспокойся, сажать буду не буквальным образом. — И вдруг спросил: — Ты читал «Дон Кихота?»

Некоторое время я смотрел на него, удивленный необычным поворотом мысли, а потом неопределенно ответил, что само собой разумеется — читал, но это было достаточно давно.

— Ну, а помнишь, в какое затруднение попал здравомыслящий Санчо, когда ему привелось выполнять губернаторские обязанности?

— Вот этого не помню!

— Тогда слушай. Губернатору Санчо предложили решить такую задачу. В некоем поместье, разделенном на две части рекой, был издан закон: «Всякий, проходящий по мосту через сию реку, долженствует объявить под присягой, куда и зачем он идет; кто скажет правду, тех пропускать беспрепятственно, а кто солжет, тех без всякого снисхождения казнить через повешение». И вот однажды некий человек, приведенный к присяге, хладнокровно заявил, что он пришел затем и только затем, чтобы его вздернули на эту вот самую виселицу, что стоит у моста. — Сергей покосился на меня.

— Слушаю, слушаю, — поспешил я успокоить его.

— Судьи, перед которыми предстал этот чудак, — продолжал Сергей неторопливо, — пришли в крайнее замешательство. Оказалось, что пришельца нельзя ни повесить, ни пропустить! В самом деле, если разрешить ему пройти свободно, стало быть пришелец соврал, ведь он утверждал, что явился именно за повешением. А если он соврал, то его надо повесить. Но как же его повесить? Ведь тогда получится, что он сказал правду, и по этому самому обстоятельству его следует беспрепятственно пропустить в город! И Санчо, здравомыслящий лукавый Санчо, капитулировал перед этой задачей. Ну, а ты, — Сергей тряхнул меня за плечо, — что скажешь ты? Истинно или ложно утверждение чудака-незнакомца? Пропустить его или повесить? Смелее применяй свои могучие «да» и «нет»!

Я задумался, стараясь не обращать внимания на лукавую улыбку Гранина.

— Послушай, — сказал я примирительно, — ведь это парадокс!

— Ну и что же? Разве парадоксальная задача — уже не задача? Ты утверждал, что формальная логика универсальна, вот и разбирайся с ее помощью. Что же все-таки делать с этим оригиналом, вознамерившимся поболтаться на виселице, — пропустить или повесить?

Сергей был неумолим. Я сдвинул шляпу на лоб, почесал затылок и объявил:

— Но, черт его дери, парадоксы потому и называются парадоксами, что они неразрешимы!

Гранин засмеялся:

— Так уж и неразрешимы? А ты представь себя стражником на мосту, представь, что это за твоей спиной город, где ты родился и вырос, а вокруг него шныряют лазутчики. И вот является какой-то проходимец и начинает молоть какую-то чушь. Да неужели бы ты не разрешил вставшую перед тобой задачу?

— Да разрешил бы, — с сердцем сказал я, — но мне бы пришлось выйти за рамки заданных условий!

— Верно! Тебе пришлось бы выйти за рамки формальной логики, за рамки псевдомогучих, а на самом деле бессильных «да» и «нет».

Сергей поежился, пряча подбородок в воротник плаща, и уже мягче, задумчивее продолжал:

— Ты правильно говорил, Никола. Мир чудовищно сложен. А мы пытаемся изобразить его с помощью умопомрачительного скромного материала — нолей и единиц! Без искажений и огрехов это так же немыслимо, как без разрывов и складок растянуть сферу на плоскости. Погрешности изображения мира с помощью нолей и единиц и проявляются в форме различных логических парадоксов. Эти парадоксы существуют не в реальном мире, а в формализованном мышлении, в рамках некоторых надуманных задач. Ты ежедневно решаешь десятки и сотни парадоксов, даже и не подозревая об их существовании. Вспомни, например, задачу о буридановом осле, который умер с голоду между двух охапок сена лишь потому, что он находился от них на абсолютно равных расстояниях. Разве реальные ослы, я уже не говорю о людях, испытывают когда-нибудь такие затруднения?

Я вздохнул:

— Хорошо, согласен. Формальная логика порочна, формальная логика — бяка. Но я не слышал еще, что ты предлагаешь взамен ее. А голая критика еще никогда не рожала ничего, кроме пустого места!

— Чтобы ответить на этот вопрос, я вернусь к задаче, которая была предложена Санчо, — спокойно проговорил Гранин. — Давай задумаемся, кто виноват в том, что стражник на мосту оказался в таком двусмысленном положении. Догадаться нетрудно — начальник стражи! Он плохо проинструктировал своего подчиненного, говоря современным языком, разработал неполную программу его действий. Он предусмотрел лишь два варианта: свободная дорога, если путник сказал правду, и виселица, если он солгал. Выясняется, однако, что эти варианты не исчерпывают действительности. Если бы начальник стражи знал об этом, он обязательно добавил что-нибудь в таком роде: «Буде же путник выскажется странно, не истинно и не ложно, то, толкнув его с места в воду, предоставить самому провидению решить его судьбу».

И тут мешанина образов и мыслей, почерпнутых мной за последние дни, — машинное безумие, ящерицы, кошки, режимы работы мозга и автопилоты — вдруг отлилась в единое стройное целое. Догадка молнией сверкнула у меня в голове.

— Так-так, — я снял шляпу, вытер лоб и снова надел ее, — ты считаешь, что человеческий мозг работает не в двоичном, а в троичном коде?

— Именно! И в этом его решающее отличие от логосов!

— Следовательно, переход мозга с обычного режима работы на аффектоидный есть по сути переход с троичного кода работы на двоичный?

— Верно, это своеобразный скачок в прошлое, к предкам, потому что мозг пресмыкающихся, по-видимому, работает только в двоичном коде.

— А безнадежные шизофреники — это, стало быть, люди, мозг которых устойчиво перешел на двоичный режим работы?

— По крайней мере у кататоников.

Так мы говорили, азартно перебивая друг друга, пока я не остановился и не сказал:

— Ты знаешь, Сергей, ведь это очень интересная мысль! Вы должны понять меня, я математик. Общие рассуждения, как бы они ни были интересны, так и остаются для меня общими рассуждениями. Другое дело — переход с двоичного кода на троичный. Это нечто конкретное, что можно подвергнуть строгому математическому анализу. Двоичному коду соответствует формальная логика, а теперь перед моим внутренним взором смутно вставали контуры нового грандиозного научного здания — математизированной диалектической логики, которая будет соответствовать коду троичному. Логики, в которой наряду с утверждением и отрицанием есть еще и отрицание отрицания, похожее на утверждение, однако, в отличие от формальной логики, ему не эквивалентное.

— Меня смущает одно, — признался я, возобновляя движение, — ты не без оснований считаешь, что моделирование бесконечной вселенной всего из двух кирпичиков — занятие для безумцев, порочное в самой своей основе. А потом добавляешь третий кирпичик — и пожалуйста, вселенная на лопатках!

— Меня и самого смущало это, — признался Гранин, — пока я не сообразил, что просто-напросто не учитываю особенностей этого третьего кирпичика. Если «да» и «нет» — это самые настоящие, глупые кирпичи, то «отрицание отрицания», ни «да», ни «нет» — нечто гибкое, многоликое, могущее в итоге превратиться во все, что угодно. Мозг мне представляется теперь не просто устройством уникальной сложности, но и сложноиерархической суммой многих логических подсистем, в каждой из которых проблема рассматривается с разных точек зрения и на различных уровнях обобщенности. Если в одной подсистеме не получено радикальных «да» и «нет», проблема передается в следующую, и там это ни «да», ни «нет» рассматривается заново. Я думаю, что озарение, вдохновение — называй это, как хочешь, — состоит по существу в расширении сферы троичного кода в нашем мозгу, в создании новых, дотоле не существовавших и, увы, неустойчивых логических подсистем.

Некоторое время мы шли молча.

— А ты представляешь, какая это возня — перевести все эти мысли на строгий язык математики? — высказал я вслух вдруг пришедшую в голову мысль.

— Да, — без всякого энтузиазма согласился Гранин. И засмеялся, ободряюще тряхнув меня за плечо: — Ничего! Помощники найдутся!

9

На следующий день после того памятного вечера, когда мы с Сергеем ходили по гостям, а потом гуляли под дождем, я вернулся с работы усталый, с тяжелой головой. Гранин лежал на диване, закинув руки за голову и глядя в потолок. Скосив на меня глаза, он спросил:

— Жив?

— Жив, — не совсем уверенно ответил я.

Скинув верхнюю одежду, я прошел на кухню, выпил две большие чашки крепкого холодного чая, а потом присел рядом с Сергеем и рассеянно спросил:

— Как дела?

— Да вот, еду, — ответил он неопределенно, покосился на меня и сердито закончил, — в Новосибирск!

— В Новосибирск? — удивился я. — Это еще зачем?

— Какая-то конференция в Новосибирском филиале, вот и все.

Некоторое время я смотрел на него, с трудом переваривая смысл его слов.

— Но тебе же нельзя ехать!

Сергей молча передернул плечами.

— Тебе нельзя ехать! — уже зло сказал я. — Ты на пороге большого открытия, и надо ковать железо, пока оно горячо!

— Кого это интересует, — с досадой проговорил Сергей, глядя в стену.

— Как это кого? — взбеленился я. — Это должно всех интересовать. Всех, понимаешь?

— Ты думаешь, я не пробовал отказаться? — покосился на меня Сергей. — Некому больше ехать, вот и весь сказ. У одного болеет жена, другой загружен лекциями, третий готовится к защите, четвертого подпирают сроки с заданной работой. А у меня? Ведь наша работа над логосами — чистая самодеятельность.

Может быть, из-за того, что с утра у меня было отвратительное самочувствие, я не мог слушать Сергея равнодушно и буквально клокотал от ярости.

— Жены, диссертации, сроки! Ты весь свой запал растеряешь в Новосибирске! Неужели ты не понимаешь, что, соглашаясь на эту дурацкую командировку, ты предаешь и Шпагина, и науку?

Сергей смотрел на меня с любопытством.

— А что прикажешь делать? Козырять догадками, еще не зная, что из них получится?

— Что делать? Вот увидишь, что надо делать!

Эти слова я прокричал ему уже из прихожей, натягивая плащ.

По пути в институт я молил судьбу лишь об одном, чтобы институтское начальство оказалось на месте. Четкого плана действий у меня не было, но когда в коридоре мне попалась дверь с надписью «Партком», я без раздумий толкнул ее плечом и вошел. Судьба и впрямь оказалась ко мне благосклонной: шло заседание, и все, кто был мне нужен, оказались в сборе.

На заседание я ворвался, как бомба: громко хлопнул дверью, закрывая ее за собой, прошел к самому столу, бесцеремонно прервал очередного выступающего и произнес страстную речь, обвиняя присутствующих в бюрократизме, формализме, нежелании творчески решать научные проблемы и недвусмысленно грозя немедленно отправиться в редакцию газеты, в горком партии и даже в Центральный Комитет! Мне потом не раз и весьма красочно расписывали «явление Христа народу», как окрестил какой-то шутник мое внезапное и буйное появление среди членов парткома и приглашенных. Самое любопытное — говорил я так страстно и невнятно, что никто из присутствующих толком не понял, почему я так разволновался и чего, собственно, добиваюсь. Когда я набирал воздух для очередной гневной тирады, секретарь парткома, седенький, простоватый на вид, но лукавый Анатолий Александрович ласково спросил меня:

— Кто вас обидел, Николенька?

Пользуясь разницей в возрасте, он нередко называл меня именно так. Мне это вовсе не нравилось, но сказать ему об этом я стеснялся.

— Меня? — я перевел дух и несколько растерянно ответил: — Меня лично — никто!

— Тогда зачем же вам ехать в горком партии или даже в Центральный Комитет? — все также ласково поинтересовался секретарь, глядя на меня ясными прищуренными глазами.

— Потому что посылать сейчас Гранина в командировку — преступление! Нельзя прерывать работу на такой стадии! — со страстной убежденностью немедленно ответил я.

Пробежал гул, кто-то засмеялся, кто-то фыркнул в кулак. Анатолий Александрович, сохраняя полную невозмутимость, поговорил с соседями справа, слева, даже через стол и снова обернулся ко мне:

— Кого же вы предлагаете послать вместо Гранина?

Вопрос застал меня врасплох.

— Кого? — переспросил я.

— Если нельзя послать Гранина, то кого-то надо послать вместо него, — приветливо пояснил милейший Анатолий Александрович.

— Да кого угодно! — нашелся я. — Понимаете? Только не Гранина!

Сбоку засмеялись, я сердито повернулся, собираясь что-то сказать, но меня остановил заместитель директора института.

— Ну, а если мы пошлем вас?

— Меня, так меня! Я же сказал — кого угодно!

— Отлично! — улыбнулся заместитель директора. — Идите оформляйтесь, я позвоню.

Все решилось так быстро и неожиданно, что я толком не осознав, в чем дело, продолжал стоять столбом. И тогда Анатолий Александрович, склонив голову набок, доброжелательно спросил:

— У вас что-нибудь еще, Николенька, или нам можно продолжать?

— Продолжайте, — пожал я плечами и, помедлив, покинул заседание.

Закрывая за собой дверь, я услышал не очень громкий, но этакий мощный шум — словно свалилась большая груда бумаг. Только пройдя шагов десять по коридору, я понял, что это был приглушенный взрыв хохота.

Много времени спустя, разговаривая как-то с Анатолием Александровичем, я поинтересовался, почему так легко, не вникая даже как следует в суть дела, начальство согласилось выполнить мою просьбу. Неужели испугалось моих довольно бестолковых угроз?

— Ну, что вы, Николенька, — улыбнулся Анатолий Александрович, глядя на меня ясными лукавыми глазами, — просто вы были так взвинчены, так не похожи на самого себя, что партком сразу единодушно уверился в абсолютной серьезности вашей просьбы.

Он прищурился и добавил:

— А потом нам ведь было совершенно все равно, кого послать — вас или Гранина.

В Новосибирске я провел три долгих дня, изнывая от нетерпения и мечтая о том, чтобы эти дни пролетели как можно скорее. Как далеко продвинулся в своих исследованиях Сергей? Как встретил его идеи Шпагин? И главное, удалось ли создать тот коллектив энтузиастов, о котором мечтал Сергей? Днем в конференц-зале, особенно когда разгоралась очередная дискуссия, в которой причудливо мешались научные и житейские дела (а такого рода дискуссии проходят особенно страстно и непримиримо), было еще терпимо, а вот вечерами я просто не знал, куда себя девать. С последнего заседания я отправился прямо на аэродром, благо билет был куплен заблаговременно, и вечером того же дня, проболтавшись в воздухе несколько часов, добрался до родного города.

Шел густой пушистый снег, но, только выбравшись из автобуса, я понял, как хорошо на улице. Поэтому, покосившись на длинную очередь у троллейбуса, я пошел домой пешком. Круглые фонари тянулись вдоль улицы, как полные белые луны. Около каждой из них плыл, тянулся вниз танцующий хоровод белых веселых звезд. И оттого, что лун и звезд было слишком много, улица казалась необычной, похожей на декорацию театральной сцены. Снег все успел укутать в белые пышные наряды: деревья, автомашины, каждый выступ на стенах зданий; даже на верхушках столбов и светофоров красовались пышные белые тюрбаны. Людской поток, таявший в глубине снежной завесы, был полон добродушия и беспричинного веселья. Молодежь шумела, хохотала и бросалась снежками, ребятишки, как воробьи, пронырливо шныряли под ногами. Мне вдруг почудилось, что это новогодний вечер, хотя до Нового года оставалось еще больше месяца.

Снег совсем залепил мне лицо, как вдруг я почувствовал такой сильный толчок, что у меня чуть не слетела шапка. Я рассердился и уже открыл было рот, чтобы обругать нахала, но вместо него увидел миловидную девушку. Она растерянно смотрела не на меня, а на многочисленные пакеты, валявшиеся вокруг нас на заснеженном тротуаре. Один пакет надорвался, из него высыпалось несколько дешевеньких фруктовых конфет, на них уже падали снежинки. Прохожие отпускали шуточки, посмеивались и с неожиданной деликатностью обходили место катастрофы сторонкой.

— Вы как танк, — укоризненно сказал я и стал подбирать рассыпавшиеся пакеты.

— Еще неизвестно, кто из нас танк!

Девушка тоже наклонилась и принялась помогать мне. Мы поднялись почти одновременно. Совсем близко я увидел серые удивленные глаза, чистый лоб и прядь русых волос, густо припорошенную снегом. Сердце у меня чуть дрогнуло, будто я испугался чего-то. Чтобы скрыть замешательство, я сказал, взвешивая на руках пакеты:

— А у вас неплохой аппетит.

— Это не только для меня, — девушка улыбнулась, — для всей комнаты. Я живу в общежитии, дежурю сегодня.

Движением головы она отбросила прядь волос и показала на свои руки:

— Кладите.

Глядя, как я укладываю покупки, девушка спросила, чуть смущаясь:

— Вас зовут Николай Андреевич, да?

— Да, — удивленно ответил я.

— Вы нам статистику читаете, — пояснила девушка.

— Да-да, и я вас припоминаю, — неуверенно сказал я.

— Ну, — убежденно сказала девушка, пряча подбородок среди своих пакетов, — вы никого не замечаете и никого не помните. По крайней мере, девчата так говорят.

— Н-да, — сказал я, потирая лоб, и добавил: — Но вас-то я определенно припоминаю. Вы на первом ряду сидите?

Она с улыбкой покачала головой.

— Нет, я сижу в середине, у окна. Когда лекция скучная я смотрю, что делается на улице.

— Так у меня скучные лекции? — для вида оскорбился я.

Она засмеялась.

— Да разве я про вас говорю! — и вздохнула. — Ну, я побегу? А то меня ждут.

— Бегите, — разрешил я и вдруг спросил: — А вы всегда сидите там, у окна?

— Всегда, — ответила девушка и покосилась назад.

Возле нас остановился солидный мужчина. Его высокая шапка и пальто были густо засыпаны снегом. Он был похож на очнувшегося от летней спячки сердитого деда-мороза…

— Молодые люди, — раздраженно сказал он в пространство между нами, — вы могли бы выбрать для свидания и более уединенное место.

И, намеренно толкнув меня плечом, он важно проследовал дальше. Девушка украдкой взглянула на меня. Я перехватил этот взгляд и спросил неожиданно для самого себя:

— Как вас зовут?

— Вера, — сразу же ответила она и улыбнулась из-за своих пакетов.

И я улыбнулся, хотя мне почему-то было немножко грустно.

— Что ж, Вера, до свидания.

— До свидания, Николай Андреевич.

Я смотрел, как девушка исчезает за завесой пушистого снега, и гадал, обернется или нет. И когда совсем уже решил, что не обернется, Вера все-таки обернулась и неловко, мешали пакеты, помахала мне.

Когда девичья фигурка совсем затерялась среди людей и снега, я поднял голову и увидел, как валится и валится на меня сверху снег, словно само небо с легким шорохом сожаления опускается на землю. Как-то вдруг мне пришло в голову, что там, наверху, за снежным потоком и рыхлыми сырыми облаками морозно и строго искрятся звезды.

А снег все валился, шуршал, падал мне на лицо, щекотал, холодил кожу и исчезал — таял. Я улыбнулся этому доброму и грустному снежному небу и медленно пошел дальше. Я шел и думал о Шпагине, об уверенном хватком Гершине-Горине и его красавице-жене, о сероглазой девушке, которая ушла неведомо куда за снежную завесу, и о новой науке, которая рождается в этом мире незримо, мучительно и здорово интересно.

Я так задумался, что очнулся, лишь увидев перед собой наш дом. Густо облепленный снегом, он стоял нахохлившись и равнодушно смотрел на меня светящимися глазами-окнами. Я сочувственно подмигнул ему и вошел в подъезд. Еще на ходу приготовив ключ, я отпер входную дверь и удивленно приостановился на пороге: в нашей такой обычно тихой квартире было непривычно шумно. Из большой комнаты доносились голоса, смех и звон посуды. Недоуменно оглядевшись, я заметил, что вешалка битком забита чужими незнакомыми пальто. Несомненно, у нас происходило какое-то торжество. Я покосился на изящную меховую шапочку, лежавшую поверх мужских шапок и шляп. Может быть, Сергей надумал жениться? Мысль эта показалась мне такой нелепой, что я фыркнул и, не раздеваясь, на цыпочках подошел к приоткрытой двери.

Осторожно заглянув в щель, я увидел длинный, обильно накрытый стол, а за столом Гранина, Надежду Львовну, Федора Васильевича, Гершина-Горина, Михаила и каких-то незнакомых мне мужчин. У дальнего конца стоялШпагин с большим бокалом шампанского в руке. Шпагин говорил какую-то прочувственную речь, резковато жестикулируя, бокал был полон, поэтому шампанское иногда выплескивалось, но Шпагин не обращал на это никакого внимания.

— Нет, совершенно серьезно. Я был круглым набитым эгоистичным дураком! Я привык считать логосы своей личной собственностью, чем-то вроде письменного стола…

— Или жены, — при общем смехе добавил летчик-испытатель.

— Федор Васильевич! — обернулся к нему Шпагин. — Если бы не жена… впрочем, это к делу не относится. Важно другое — передо мной открылись такие перспективы, что голова идет кругом.

— Это от шампанского, — лукаво ввернул Сергей.

— Вы меня не собьете, — упрямо продолжал Шпагин, перекрывая общее веселье, — я понял, понимаете, понял, какая это сила — единение!

— Жаль только, что, прежде чем объяснится, мы забыли размежеваться, — усмехнулся Гершин-Горин.

Под хохот, сопровождавший эту фразу, я и вошел в комнату.

Меня встретили нестройным веселым хором голосов. Я пробежал глазами по знакомым и незнакомым, но одинаково жизнерадостным лицам. И мне почему-то вспомнился детский лепет Логика, снежное небо, с легким шорохом оседающее на землю, и холодные морозные звезды за ним.


МЫСЛЯЩАЯ МАШИНА

Расчет регулировки был таков,

Чтоб я был только мозгом, только мозгом,

Чтоб мог работать я, но не творить.

Джон Уэйн «Стихи, приписываемые электронному мозгу».

Евгений Войскунский, Исай Лукодьянов ФОРМУЛА НЕВОЗМОЖНОГО

«Разрешите прогуляться по планете»

Мудрые мужи, всеведущие составители инструкций! Вы знаете, что надлежит делать при пожаре и наводнении, что — если попадешь в водоворот, и что — если укусит незнакомая собака. Вы установили, что улицы надо переходить на перекрестках. Вы совершенно справедливо запрещаете высовываться из окон троллейбусов и приходить на танцплощадки в нетрезвом виде. Вы настоятельно рекомендуете не гладить синтетические ткани горячим утюгом.

Ваши потомки, о незнающие сомнений составители инструкций, верны вашим заветам.

Когда «Юрий Гагарин» после встречи с метеоритом был вынужден совершить посадку на этой планете, его экипаж, несмотря на смертельную опасность, не нарушил правил. Инструкция предписывала совершать не менее двенадцати витков вокруг неисследованных планет. И «Юрий Гагарин» совершил все двенадцать, хотя регенераторы, испорченные страшным ударом, не справлялись с углекислотой, хотя в пробитом отсеке температура упала до 82 градусов по Кельвину, а в рубке — до минус 82 по Цельсию. Двенадцать оборотов, пока не были достоверно установлены показатели атмосферы и ионосферы планеты. Двенадцать витков, каждый из которых мог стать последним.

Задыхаясь и замерзая, люди допустили только одно нарушение инструкции. Пункт «д» параграфа 17 предписывал разбить предохранительное стекло кнопки «С9» посредством специального молотка, подвешенного рядом, а Алексей Новиков, кибернетист, разбил его собственным локтем.

Позднее, когда живительный воздух, похожий на воздух родной Земли, наполнил легкие космонавтов, командир звездолета Прошин сделал Новикову строжайший выговор.

— Вы думаете… — сказал он, тяжело и часто дыша, — вы думаете, зря повесили спецмолоток? Разбивая стекло локтем, вы могли нарушить герметичность комбинезона.

И биофизик Резницкий кивнул, подтверждая слова командира, и Новиков виновато развел руками.

В нежно-зеленом небе пылало чужое красноватое солнце, неподвижно стоял лес, на горизонте громоздились зубчатые рыжие холмы. Велик был соблазн заняться исследованием этой планеты. Здесь хорошо дышалось. Здесь легко ходилось: планета была поменьше Земли. Но «Юрий Гагарин» требовал серьезного ремонта, а экипаж его состоял всего из шести человек, и Прошин не счел возможным тратить время на приведение в порядок киберразведчиков, которые, на свою беду хранились в отсеке, пробитом метеоритом.

На исходе вторых суток (сутки здесь составляли семнадцать с четвертью земных часов) из фиолетовых зарослей высунулась отвратительная жующая морда на длинной чешуйчатой шее.

— Привет, — негромко сказал Новиков, первым заметивший гостя. — Посмотрите, ребята, на этого красавца.

Биофизик Резницкий кинулся за кинокамерой, но «красавец», видимо, не был склонен к популярности. Продолжая жевать, он попятился и исчез в зарослях. Послышался треск ломаемых деревьев, потом все стихло.

— Командир, — взмолился Новиков, — не будьте жестокосердны, разрешите прогуляться по планете.

— У нас другая задача, — сказал Прошин. — Нам нужно спешить.

Резницкий кивнул, подтверждая слова командира. Затем он произнес ломким голосом, похожим на голос обиженного ребенка:

— Трехчасовую вылазку, полагаю, можно бы сделать. Вездеход не пострадал. А первичную информацию следовало бы собрать.

Прошин вопросительно взглянул на бортинженера, тот коротко махнул рукой: пусть, мол, идут, управимся.

— Хорошо, — сказал Прошин. — Отправляйтесь, Сергей Сергеевич, и вы, Алексей. Ровно через три часа прошу быть на месте. До наступления темноты.

Так вот и получилось, что Резницкий и Новиков отправились в свой злополучный поход.

Вездеход, покачиваясь на неровностях почвы, описал большую дугу вдоль лесной опушки и вышел к рыжим, холмам. Дважды Новиков останавливал машину, и Резницкий брал пробы грунта и образцы растительности. Перевалив через гряду холмов, вездеход некоторое время шел по плоской, как стол, равнине. Она была будто спекшимся черным стеклом выложена. Из-под гусениц летели стеклянные брызги, Резницкий и здесь взял образцы.

— Что это? — полюбопытствовал Новиков. — Обсидиан?

— Н-не похоже, — задумчиво отозвался Резницкий, разглядывая черные стекляшки на ладони.

Новикову надоела ровная езда, он повернул к лесу, стоявшему километрах в двух фиолетовой стеной, и прибавил скорость. Резницкий взглянул на спидометр и молча перевел рычаг назад — привел скорость в соответствии с ИПДП — Инструкцией по Поведению на Других Планетах.

Вездеход продирался сквозь лес. Тугие ветки с фиолетовыми лопатообразными листьями стегали по смотровым стеклам.

— Где же эти три «е»? — ворчливо сказал Новиков.

— Что? — не понял Резницкий.

— Ну длинношеее.

— Н-да. Не видно… Позвольте, а это что?

Новиков посмотрел вбок, в указанном направлении, и увидел за купой деревьев, как ему показалось, этажерку. Он подъехал поближе. Лес поредел, расступился, открылась поляна. На вертикальных опорах лежали в три этажа огромные плиты. Кое-где столбы покосились, и вокруг них валялись обломки плит. Все было сделано из того же черного стекла. Вьющиеся растения густо оплели черные столбы.

— Ну вот, — возбужденно сказал Новиков, доставая кинокамеру. — Поздравляю. Такое сооружение могли воздвигнуть только разумные существа.

Разведчики откинули люк и собрались было вылезти наружу, как вдруг услышали тяжкий топот и треск. На поляну, ломая заросли, выбегало зверье, словно сошедшее со страниц учебника палеонтологии. В смотровых стеклах замелькали чешуйчатые бока, пилообразные хребты и длинные шеи со страшными мордами. Целое стадо ящеров, волоча тяжелые хвосты, торопливо прошли мимо вездехода, — и тут появились теннисные ракетки.

Их было несколько штук. Они были ростом метра три, но формой напоминали именно теннисные ракетки. Подняв над черными массивными рукоятками решетчатые лопасти, они летели почти задевая траву.

Новиков коротко свистнул, переглянулся с Резницким. Затем он захлопнул люк и включил двигатель. ИПДП предписывала в случае встречи с неизвестными беспилотными устройствами немедленно выйти из зоны возможного столкновения и удалиться на расстояние, соответствующее скорости и направлению упомянутых беспилотных устройств.

Вездеход помчался назад, но на втором десятке метров резко остановился. Разведчиков тряхнуло, заскрипели предохранительные ремни, благодаря которым они избежали удара о пульт управления. Двигатель продолжал работать, гусеницы рвали почву, но вездеход стоял, словно упершись в невидимую стену. В смотровых стеклах мелькнули две-три ракетки.

— Вот я вас! — зло сказал Новиков и повернул машину влево. Но и влево путь был закрыт. И направо тоже. Лишь в одном направлении вездеход мог двигаться свободно — в ту сторону, куда шли ящеры.

— Они загоняют нас куда-то, — сказал Резницкий, — Вызовите Прошина.

На экране телесвязи появилось озабоченное лицо командира.

— Что случилось?

— Невидимое препятствие, — сказал Новиков. — Могу двигаться только в одном направлении, а туда бежит зверье…

— Какое зверье?

Новиков коротко доложил обстановку.

— Попробуйте остановиться и переждать, — сказал Прошин.

Новиков остановил машину. И тотчас страшная сила прижала разведчиков к сиденьям. Тело налилось такой тяжестью, будто кровь превратилась в ртуть, черная пелена застлала глаза, лица безобразно исказились от деформации кожи. Космонавтам не впервой было испытывать подобные перегрузки, но менее всего они ожидали столкнуться с ними здесь.

— Двенадцать «же», - прохрипел Новиков.

Он потянулся к рычагу и, мыча от пронзительной боли в костях, включил сцепление. Вездеход двинулся, ощущение тяжести исчезло. Но оно возникало каждый раз, как только разведчики пробовали изменить курс. Тяжесть гнала машину вперед и вперед, в одном направлении, вслед за зверьми.

— Влипли, — сказал Новиков. — Гравитационная ловушка.

Резницкий, поджав губы, внимательно смотрел на черную ракетку, которая летела справа от вездехода.

— Сергей Сергеевич, — тихонько сказал Новиков, — мне очень хочется угостить этих решетчатых тварей плазменной струей.

— Чепуха, — ответил Резницкий. — Это роботы. Они гонят зверей и приняли вездеход за животное, которое сопротивляется. У них, видно, такая программа.

— Что же будем делать?

— ИПДП позволяет применять оружие только в случае прямого нападения. Прямого нападения нет. Будем выжидать.

Всю ночь вездеход шел, освещая фарами чешуйчатые туловища зверей. Долго тянулось слева не то озеро, не то стеклянная равнина, она отсвечивала розовым. Потом местность стала холмистой. Ящеры, видно, устали, они плелись еле-еле, и вездеход шел на малой скорости в середине стада, и свернуть по-прежнему мешала невидимая стена.

Утро наступило сразу, без рассветных сумерек. Впереди в рыжем склоне холма зияло полукруглое отверстие, и в это отверстие начали втягиваться звери.

Новиков взглянул воспаленными глазами на Резницкого.

— Хватит. Надо вылезать из машины. Я в этот чертов туннель не поеду.

— Да, пожалуй, — отозвался Резницкий.

Он перекинул через плечо ремешок кинокамеры и взял футляр с бортовым журналом. Новиков быстро рассовал по карманам обоймы к плазмострелу, взвалил на спину портативную рацию и выключил двигатель. Затем, преодолевая навалившуюся тяжесть, затянул тормоза и вылез из машины. За ним выполз Резницкий. Перегрузка сразу исчезла. Новиков освобожденно вздохнул и вдруг отшатнулся: на него летела ракетка. Он выхватил плазмострел, но робот деликатно обогнул его. Разведчики отбежали в сторонку. Они смотрели, как несколько роботов повисли вокруг вездехода.

— Кишка тонка. — Новиков криво усмехнулся. — Стараются сдвинуть — не выходит… Дайте-ка кинокамеру.

Прилетела целая стая роботов. Они окружили машину, выпустили крючковатые манипуляторы. Зарываясь заторможенными гусеницами в землю, подымая клубы пыли, вездеход сдвинулся с места и медленно скрылся в черной дыре туннеля, уже поглотившей зверей. На разведчиков роботы не обратили ни малейшего внимания.

Серые существа

Новиков поставил рацию на мягкую фиолетовую траву и связался с «Юрием Гагариным». Слышимость была скверная. Новиков охрип, пока прокричал Прошину о случившемся, каждую фразу приходилось повторять. Прошин запеленговал место, где находились разведчики, и обещал вылететь за ними на вертолете — как только его соберут.

Новиков повеселел.

— Сергей Сергеевич, — сказал он, — я проголодался. Нет ли у вас в кармане баклажанной икры?

Они подкрепились шоколадной пастой и решили немного прогуляться, не отходя, впрочем, далеко от того места, которое запеленговал Прошин. Идти было необыкновенно легко, и воздух был свеж и приятен.

— Надо задержаться на этой планете, — говорил Резницкий. — Чужая разумная жизнь — не шутка. Впервые сталкиваемся.

— Да, — отвечал Новиков. — Надо убедить Прошина. Разыскать тех, кто управляет роботами…

Вдруг они разом остановились. Знакомое ощущение тяжести навалилось, пригнуло их к земле. С трудом передвигая ноги, они сделали еще несколько шагов — перегрузка стала нестерпимой. Разведчики отступили. Они пошли вдоль невидимой преграды, нащупывая ее вытянутыми руками.

— Гравитационная стена, — сказал Новиков. — Кто-то определенно хочет познакомиться с нами… Интересно, высока ли она?

Он подобрал камень и швырнул его вверх, в сторону преграды. Сначала камень летел по привычной для глаз баллистической кривой, потом резко свернул вниз и с необычайной силой врезался в почву. Разведчики принялись метать камни. Вскоре они поняли, что гравитационная стена была не вертикальной, а искривлялась внутрь.

— Привет, — сказал Новиков, шумно отдуваясь. — Мы под сплошным колпаком.

— Вызывайте Прошина, — сказал Резницкий. — Лететь сюда нельзя. Вертолет не пройдет сквозь купол.

Прошин встревожился, выслушав сообщение разведчиков.

— Ищите проход! — закричал он, — Не теряйте времени, идите вдоль стены и ищите проход. Слышите, Алексей? Будьте осторожны! Связывайтесь со мной каждый час!

И разведчики пошли вдоль невидимой стены.

— Заметьте, Алеша, — сказал Резницкий своим высоким ломким голосом, — растительность здесь другая.

И впрямь, деревья здесь были низкорослые, с прямыми белыми стволами и, видимо, слаборазвитой корневой системой. Не то, что джунгли в районе посадки корабля…

Новиков остановился, схватил Резницкого за руку.

— Ущипните меня, Сергей Сергеевич… Я брежу…

Резницкий посмотрел в направлении взгляда Новикова. Справа, в глубине рощи, что-то мелькало. Было похоже, что крутится огромное вертикальное колесо — вроде тех, что издавна ставят на Земле в местах массовых гуляний.

Разведчики переглянулись и быстро направились в глубь рощи.

— Там люди сидят, — сдавленным шепотом сказал Новиков. — Как у нас в парках… Бред какой-то…

Они вышли на большую поляну и остановились, пораженные. Крутилось аттракционное колесо с подвесными креслами, в креслах сидели бледно-серые существа, похожие на людей… И в то же время непохожие. Вокруг колеса бродили и лежали на траве такие же существа — видно, ждали своей очереди. Они не носили одежды. У них были непропорционально маленькие головы, длинная шея переходила в туловище, расширяющееся книзу, руки-коротышки едва доходили до живота, а ноги были толстые, массивные, как тумбы. Чем-то эти существа напоминали кенгуру.

Они молчали. Ни выкрика, ни смеха, ни обрывка разговора. В полной тишине существа крутились на колесе, то взмывая на пятидесятиметровую высоту, то проносясь над густой травой, — а другие молча ждали своей очереди.

Так вот они, повелители роботов, разумные существа чужого мира, носители Иной Цивилизации! Впервые, впервые вас отыскали в безбрежном Космосе люди Земли. Братья по Разуму! Долго мечтали мы, люди Земли, о Великом Контакте — и вот он настал, исторический миг…

Воодушевление победило естественную осторожность. Разведчики пошли к Братьям по Разуму, протягивая им дружественно руки.

— Дорогие товарищи! — закричал Новиков, сияя от счастья. — Дорогие друзья! Вы не понимаете нашего языка, но это ничего! Мы обязательно поймем друг друга…

Братья по Разуму вели себя странно. Они не обратили на разведчиков никакого внимания. Кое-кто из них, правда, оглянулся на голос, но тут же, скользнув взглядом, отвернулся. Улыбки погасли на лицах разведчиков. Новиков встал на пути одного существа, которое брело вокруг колеса, и знаками показал, что хотел бы с ним поговорить. Существо равнодушно взглянуло ускользающими узкими глазками и медленно свернуло в сторону. Оторопь взяла Новикова: таким холодным взглядом могла бы посмотреть лягушка.

— Не забывайте ИПДП, — проворчал Резницкий, — держитесь от них подальше.

И тут же присел возле существа, лежащего в траве, и принялся внимательно его разглядывать.

— Алеша, — позвал он негромко. — Очень интересно: у них на черепе третий глаз.

Действительно, на голой макушке была небольшая прорезь, полуприкрытая пленкой. Вот пленка дернулась, открылся водянистый глаз, затем он снова задернулся. Новиков испытал гадливое чувство.

— Очень интересно, — повторил Резницкий. — Третий, теменной глаз был когда-то у панцирноголовых земноводных. Он и теперь остался у некоторых осетровых рыб, сомов, ящериц…

— У ящериц? — усомнился Новиков.

— Да, у ящериц. Только у них теменной глаз закрыт кожей. Но устроен он, как обычный, соединяется с мозгом непарным нервом. У некоторых ящериц он даже воспринимает различие в освещении.

— Что-то они мне не особенно нравятся, эти здешние, — сказал Новиков. — Непохоже, что они управляют роботами. Может, наоборот?

— Ну, бросьте.

— А чего? Описал же Свифт страну, где лошади управляют людьми…

Между тем, колесо крутилось все быстрее. Кресла с серыми существами взмывали к небу и падали вниз, и снова взмывали.

— А кожа у него мелкочешуйчатая, — сообщил Резницкий. — Пальцы на руках очень слабо развиты… Интересно было бы взглянуть на зубы…

— Только не кладите ему палец в рот, — рассеянно сказал Новиков, глядя на колесо. — Ничего себе раскрутили. Тихие, а любят острые ощущения… Ох! — вырвалось у него.

Серое тело вылетело из подвесного кресла. Подброшенное центробежной силой, оно взвилось в зеленое небо, перекувырнулось и с глухим стуком упало на землю.

— Остановите колесо! — заорал Новиков и бросился к упавшему телу.

Резницкий побежал за ним. Помощи никакой не требовалось: серое существо разбилось в прах. Обитатели рощи не спеша сходились к месту происшествия, молча смотрели на труп сородича, молча брели дальше на своих тумбоватых ногах.

Вдруг откуда ни возьмись появилась теннисная ракетка. Она выпустила манипуляторы, подхватила труп и умчалась куда-то, скользя над травой и ловко огибая деревья.

А колесо все крутилось, правда, уже медленнее.

— Ф-фу! — выдохнул Новиков, обращая к Резницкому расстроенное лицо. — Духотища какая… Он отер пот со лба и шеи. — Что скажете Сергей Сергеевич?

— Пойдем-ка, Алеша, к стене. Надо искать проход.

— Пойдемте…

Их внимание привлекли небольшие усеченные пирамидки, стоявшие тут и там на поляне. Они были из того же черного стекла, и на каждой был желтый круг, а изнутри круга — черный квадратик.

Подавленные, молчаливые, разведчики вернулись к невидимой стене и пошли вдоль нее… Среди деревьев то и дело мелькали серые тела обитателей рощи, но разведчикам уже расхотелось устанавливать с ними контакт.

— Сдается мне, — сказал Новиков, — что мы попали на планету непуганых идиотов.

Резницкий промолчал. Он никогда не делал обобщений, пока не накапливал достаточной информации.

Резницкий нарушает ИПДП

Прохода не было. Разведчики убедились в этом, когда к концу дня вернулись к тому месту возле рыжих холмов, где в загадочном туннеле исчез вездеход. Гравитационный колпак накрывал добрую сотню квадратных километров.

— Неужели эта мощная силовая защита существует лишь для того, чтобы оградить идиотов от зверья и других неприятностей? — сказал Новиков. — Чтобы они тут ходили голышом и катались на колесе? Они ведь ничем не заняты, Сергей Сергеевич. Бродят по роще, валяются в траве, жрут из автоматических кормушек… Чем не райская жизнь?

— Да, — задумчиво отозвался Резницкий. — Райская жизнь…

— Но разумные существа должны здесь быть определенно, — продолжал Новиков. — Мы с вами угодили в какой-то инкубатор, птичник, если хотите, в котором они зачем-то содержат этих идиотов. А сами они где-то за пределами огороженной зоны. Согласны?

— Не знаю, Алеша, не знаю…

— Надо с ними связаться. Надо их искать.

Разведчики сильно проголодались и испытывали жажду. Вездеход, в котором был пятисуточный запас провианта, исчез, тюбик шоколадной пасты, обнаруженный Резницким в кармане комбинезона, давно опустел. Два часа назад они видели, как тихие идиоты потянулись к черным пирамидкам, стали извлекать из них какие-то желтые диски и меланхолично жевать эти диски, рассевшись на траве вокруг кормушек.

— Давай попробуем, что за еда, — предложил Новиков, глотая горячую слюну.

— Нельзя, — сказал Резницкий.

— Знаю, что нельзя. — Новиков тяжело вздохнул. — Полжизни отдал бы за капсулу концентрата.

Резницкий тоже вздохнул.

Положение было просто отчаянным. Прошин, с которым они снова связались, очень тревожился.

— В самом крайнем случае, — сказал он, узнав, что прохода в стене не обнаружено, — мы раздвинем стену корабельным тау-излучателем.

— Вряд ли удастся, — с сомнением ответил Новиков. — Павел Иванович, на планете существует разумная жизнь. Мы просим вызвать киберразведчиков. Надо искать контакт с теми, кто создал здесь огороженную зону.

— Хорошо. Я вышлю киберразведчиков. Вызовите меня через час.

Резницкий и Новиков двинулись в глубь зоны. Вскоре роща расступилась и они увидели решетчатый купол, окруженный кольцевым рвом. Кроме купола на островке возвышались большая башня, башенки поменьше, мачты, похожие на весла, воткнутые в землю лопастью вверх, еще какие-то сооружения, — все из того же черного стекла.

Ров был широк, метров двадцать, и заполнен водой, похожей на земную. Разведчики постояли на берегу, вглядываясь в сооружения по ту сторону рва.

— Явно центр управления, — сказал Новиков. — А ров, должно быть, для того, чтобы эти слабоумные не могли прийти и что-нибудь испортить. Они, конечно, бояться воды.

Резницкий хмыкнул.

— А мы не боимся воды, правда, Сергей Сергеевич? — Новиков искательно посмотрел на биофизика.

— Воды мы не боимся, но…

— ИПДП не предусматривает запрещения форсирования водных преград, — быстро сказал Новиков.

— Ладно.

Ввиду чрезвычайных обстоятельств Резницкий сделался покладистым. Кроме того, он был очень, очень голоден.

Разведчики разделись и повесили комбинезоны повыше на ветки дерева, чтобы низкорослые обитатели зоны не смогли до них дотянуться. Он и переплыли ров и с некоторой опаской ступили на внутренний берег.

— Так! — Новиков ладонями согнал воду с тела. — Мы здесь, и мы живы. Центр нас не уничтожил. Нам не угрожает опасность. Мы переплыли ров, и мы живы…

— Помолчите, Алеша, — тихо сказал Резницкий. — А то я подумаю, что вы трусите.

— Я? Трушу? — Новиков храбро зашагал к куполу. — Тоже мне, психолог, — проворчал он себе под нос.

Они осторожно пролезли под широкими клетками решетки. Здесь, под куполом, стояло несколько групп установок, похожих на химические аппараты. Они соединялись причудливо изогнутыми магистралями. В прозрачных голубоватых трубах пульсировала пузырчатая жидкость. На черные корпуса аппаратов были нанесены разноцветными красками сложные комбинации спиралей, прямых и кривых линий.

— Ишь, разрисовали, — сказал Новиков, разглядывая установку. — Напоминает наши печатные схемы…

Он представил себе неведомого конструктора, который, с набором кистей и проводящих красок, вдохновенно переносил на корпуса аппаратов то, что рождалось в его напряженном мозгу.

В жуткой тишине рисованные схемы непрерывно меняли свои цвета. Центр работал.

— Ну что же, — бодрым голосом сказал Новиков. — В конце концов, это кибернетическое устройство. Очень совершенная и хорошо защищенная счетно-решающая машина. А раз так, то мы с вами, Сергей Сергеевич…

— Алеша, — прервал его Резницкий. — Наклонитесь ко мне, — и он прошептал Новикову в ухо: — Не надо здесь разговаривать. Он может слушать и анализировать наши разговоры. Оно наверняка наблюдает.

— Гм… Верно.

— И не трогайте ничего руками. Мало ли что, сработает какое-то защитное устройство…

— Ну, само собой. А говорить давайте эзоповым языком. Машина его не поймет.

Разведчики тщательно осмотрели установки под куполом. Затем, обойдя трубы, поднимавшиеся из скважин, пролезли под решеткой в большую башню. Здесь помещалось устройство, которое живо напомнило Новикову древнюю индийскую игру «счет вечности»: стоят три палочки, на первую нанизаны кружочки — самый большой внизу, на нем кружок поменьше, еще меньше, и так далее. Надо перенести кружки — по одному — в том же порядке на третью палочку, пользуясь второй как вспомогательной и не допуская, чтобы большие кружки ложились на меньшие. Дело, на первый взгляд, немудреное, но при шестидесяти кружках, если делать по одной перестановке в секунду, оно займет около 500 миллиардов лет…

У Новикова загорелись глаза.

— Товарищи родители, — сказал он. — В наш универмаг поступила очень интересная игрушка.

С этими словами он вытащил из пластмассового футляра, висевшего у него на ремешке, бортовой журнал и карандаш и принялся зарисовывать схему «игрушки».

— Дети будут визжать от восторга — приговаривал он. — Ничего так не развивает здоровую любознательность ребенка, как настольные игры… а также игры на свежем воздухе… — Карандаш быстро бегал по бумаге. — А свежий воздух, товарищи родители, это, как говорится, свежий воздух…

Начало темнеть. Зеленое небо померкло — и вдруг вспыхнул неяркий приятный свет. Казалось, светился сам воздух. Разведчики изумленно огляделись. Тишина. Бегущие, меняющиеся краски на панелях. А на том берегу — мягко освещенная роща, по которой бродят тихие бесполезные существа.

Новиков долго и старательно рисовал. Затем разведчики вышли из башни и осмотрели маленькие, совершенно одинаковые башенки-шкафчики, стоявшие вокруг. Их было двенадцать.

— Пошли обратно, — сказал Резницкий.

Они переплыли ров. Вода была теплой, и воздух был теплым, — видно, работала установка искусственного климата. От голода кружилась голова. Разведчики побрели на поляну с кормушками и без сил опустились на траву.

Был как раз час очередной кормежки. Идиоты меланхолично жевали желтые диски, в вечернем освещении их тела казались серебристыми.

Вдруг Резницкий поднялся и решительно пошел к ближайшей кормушке. Он чуть помедлил, потом тронул пальцем черный квадратик в центре желтого круга. Подоспевший Новиков увидел, как круг подался назад и из отверстия вывалился на ладонь Резницкого желтый диск.

— Сергей Сергеевич… — пробормотал Новиков, но было ужу поздно: биофизик впился в диск зубами.

«Инспектор укусил муху…»

Резницкий проснулся от топота ног. Кто-то ходил вокруг да около, шуршала трава. Сергей Сергеевич поднял голову и увидел серое существо. Оно то одной ногой, то другой медленно подталкивало футляр с кинокамерой.

Резницкий тронул за плечо Новикова, спавшего рядом. Тот сразу сел, русые волосы его были спутаны, к небритой щеке прилепились голубые травинки.

— Что случилось?

Биофизик указал на серое существо.

— Ха! — воскликнул Новиков и направился было к существу, чтобы отнять кинокамеру, но Резницкий схватил его за руку.

— Подождите, Алеша, давайте понаблюдаем.

— Но этот футболист раздавит камеру! Посмотрите на его ножищу!

— Лучше взгляните на его зад. Видите? Хвостик. — Резницкий нацелился фотоаппаратом и несколько раз щелкнул затвором. — Очень интересно, — продолжал он. — Появление любопытства к незнакомому предмету… Это какой-то проблеск, Алеша… Стойте! — воскликнул он.

Новиков кинулся к существу и выхватил кинокамеру из-под его занесенной ноги.

— Игрушку нашел? — грубо спросил он. — Давай-ка проваливай! Катайся на колесе, а сюда не лезь.

Существо безропотно пошло прочь. Резницкий поспешил за ним, встал у него на дороге и протянул карандаш. Существо скользнуло передними глазами по ладони Резницкого, а теменным глазом — по его лицу. Затем оно медленно протянуло четырехпалую руку и взяло неуклюжими пальцами-обрубками карандаш. На миг Резницкий испытал неприятное прикосновение холодного и шершавого. Он вынул из кармана другой карандаш и блокнот и показал, как надо писать. Но существо уже не смотрело на Резницкого. Зажав карандаш в кулачке, оно повернулось и побрело в сторону. Резницкому показалось, будто оно издало легкое, чуть слышное повизгивание.

— Знаете, Сергей Сергеевич, кого оно мне напоминает? — сказал Новиков. — Отдаленно, конечно. Помните, на космодроме Луна-6 был сантехник, он дезинфицировал корабли, приходящие из межпланетных рейсов. Не помните? Ну, вялый такой, сонный… Как же его звали, имя еще было такое… А, вспомнил! Севастьян его звали. Чем-то этот футболист напоминает Севастьяна.

— Возможно, — рассеянно отозвался Резницкий. Он быстро писал что-то в блокноте. — Вызывайте командира, Алеша.

— Их пища годится для еды? — переспросил Прошин, выслушав доклад Новикова. Голос командира звучал недоверчиво. — Вы уверены, Алексей?

— Вполне, Павел Иванович. Вкусно даже. Утоляет не только голод, но и жажду.

— Все-таки вы очень неосторожны. Удивляюсь, как Сергей Сергеевич не удержал вас от такого риска. Передайте, пожалуйста, ему трубку.

Новиков, хитро прищурясь, протянул трубку Резницкому.

— Да, Павел Иванович. Видите ли… — Резницкий смущенно кашлянул. — Конечно я помню ИПДП. Но… Он, конечно, горяч. Но, Павел Иванович, я, как биолог, решил первым попробовать… Да, я… Это синтетическая пища, она вполне пригодна, подтверждаю.

Затем Резницкий доложил о центре управления и о том, что Новиков надеется разгадать его устройство.

— Вот как, — сказал Прошин. — Странная планета. Киберразведчики пока ничего не обнаружили, кроме ящеров и развалин каких-то очень древних сооружений. Сплошные джунгли. Значит, автоматический центр? Ну, раз у вас появилась пища, изучайте его. Но помните, что времени у нас мало. И будьте осторожны!

— Умыться бы, — сказал Новиков после окончания радиосеанса. — Нет ли у них автоматов-умывальников?

— Умоемся, когда переплывем ров.

— Гениальная мысль, Сергей Сергеевич!

Между тем настал час утренней пищи. Медлительные серые фигуры потянулись к кормушкам.

— Тупые, а знают время кормежки, — сказал Новиков. — Чем нас угостит сегодня центр?

Желтые диски оказались совсем другого вкуса, чем вчера. В них была приятная освежающая кислинка, а вчерашние напоминали скорее сладковатую сдобу. Диски легко таяли во рту.

— А как у них насчет добавки? — Новиков снова нажал черный квадратик.

Автомат, однако, не сработал. Новиков пошел к соседней кормушке, но и она не выдала ему диска. И третья тоже.

— Здорово! — восхитился Новиков. — Больше одной порции здесь не положено. И правильно: эти непуганые идиоты обожрались бы до смерти, они ведь не умеют владеть своими желаниями. Видно, автоматы снабжены запоминающим устройством: поел у одной кормушки — и иди себе с богом, больше ни одна не выдаст тебе корма. Только вот — как автоматы различают их, они ведь все на одну морду. По запаху, что ли?

Резницкий, присев возле одного из обитателей райской рощи, внимательно следил за тем, как он сжевывал диск: его челюсти ходили влево-вправо, как поперечная пила, они перетирали пищу. Рот обитателя — безгубая узкая щель на гладкой тупейшей морде — был обсыпан бородавками.

Новиков сплюнул, ему противно было смотреть на идиотов.

— Да, — сказал Резницкий и сделал пометку в блокноте. — Они очень похожи друг на друга, как у нас на Земле схожи низшие животные. И все-таки… — он замолчал в раздумье.

— Что — все-таки? Может, они различаются по числу бородавок? Вы не пробовали подсчитать?

Резницкий не ответил: у него еще не было достаточной информации.

— Ну, Сергей Сергеевич, пойдемте работать.

— Моя работа здесь, Алеша… Хотя, лучше я пойду с вами. В кибернетике я не очень силен, но за вами надо присматривать.

Новиков ухмыльнулся:

— Вчера вечером я убедился, что присматривать надо не столько за мной, сколько…

Резницкий поджал губы и промолчал.

Они пошли к центру, выверяя по дороге план действий. Прежде всего следовало изучить блок программирования, схему которого Новиков уже зарисовал. Принципиально в блоке, как утверждал Новиков, не было ничего резко отличного от земных счетно-решающих устройств. Но в частностях различия, разумеется, имелись, — их-то и требовалось разгадать. Затем надо было найти участок электронного мозга, управляющий силовой защитной зоной, — службу безопасности, так сказать, — и заставить его принять команду о снятии силовой защиты. Или, по крайней мере, заставить открыть в гравитационной стене проход. Ведь был же сделан проход для загона животных, — значит, в программе центра имелась такая задача.

— Кстати, — сказал Новиков, шагая по мягкой траве, — не из этих ли зверей сделаны желтые пряники, которые столь приятны на вкус, а, Сергей Сергеевич?

— Возможно.

— Бедные динозаврики! Ну, конечно, их загоняют сюда и разделывают под пряники. Боюсь, что на обед нам попадут шестеренки от нашего вездехода. Он ведь тоже сошел за динозавра.

Тут мимо них проковыляла теннисная ракетка. Не пролетела, а именно проковыляла на суставчатых манипуляторах. Разведчики переглянулись и пошли за ракеткой в глубь рощи. Вскоре они увидели приземистое мелкорешетчатое сооружение с круглой дырой — входом. Вход был закрыт автоматическим турникетом. Ракетка остановилась перед турникетом, он резко крутанулся, и ракетка влетела внутрь.

— Поликлиника для роботов, — вполголоса сказал Новиков. — Видали? Он чего-то приболел и пошел на прием к врачу. А ну-ка…

— Не трогайте, Алеша!

Новиков попытался пройти, но турникет не пропустил его.

— Ишь ты! Как говорят у нас на Земле, «фулл-пруф». Защита от дурака… Здесь это надо понимать буквально.

Из помещения донеслось ровное стрекотание.

— Заряжается робот, — сказал Новиков. — Толково сделано: они сами являются в мастерскую для зарядки и ремонта. Хотел бы я знать, кто создал этот автоматический рай. Совершенная техника для обслуживания кучки жалких идиотов… Кто и зачем, черт побери?…

— Могу сказать одно: они, создатели, были живыми и мыслящими.

— А если так, — подхватил Новиков, — то и они подходят под древнюю земную поговорку errare humanum est.[1] Иными словами — на всякую старуху есть проруха. Верно, Сергей Сергеевич? При всей своей мудрости они уже допустили один просчет: не учли, что мы умеем плавать и ров для нас не преграда…

Резницкий предостерегающе приложил палец к губам.

Они переплыли ров.

Как и вчера, на черных панелях аппаратов менялись цвета рисованных схем. В башне блок программирования вел нескончаемую игру в «счет вечности». Разведчики несколько часов подряд наблюдали за работой электронного мозга. Новиков исписывал тетрадь рядами алгебраических знаков, перемежаемых принятыми в кибернетике значками понятий формальной математической логики: и, или, если, то, нет…

В черном куполе, возвышавшемся над блоком программирования, светился зеленоватый кружок. Куда бы ни переходили разведчики с места на место, зеленый глаз все время был устремлен на них. Умная машина явно наблюдала за ними, от этого было как-то не по себе.

— Петух схватил мокрую тряпку и повесил ее на балконе, — говорил Новиков.

— Слон бэ-семь шах! — отвечал Резницкий.

Они нарочно несли чепуху, чтобы сбить машину с толку.

— Последнее дело — запивать шашлык лимонадом.

— Инспектор укусил муху за левую ногу…

Обмениваясь подобными замечаниями, они внимательно изучали систему перестановок и систему включений; зеленый глаз испытующе смотрел на них, и они вдруг ощутили непреодолимое желание поскорее уйти из башни.

Разведчики постояли возле скважин, над одной из них курился желтоватый дымок. Осмотрели высокие мачты, похожие на весла, — это были, несомненно, локаторы — приемники информации. Потом зарисовали схемы аппаратов под решетчатым куполом. Усталые, они покинули Центр и возвратились на лужайку с кормушками.

Вдали — они ясно видели — гнулись деревья под порывами ветра, клубились тучи, быстро растекаясь по зеленому небу. А в роще по-прежнему было тихо, не колыхался ни один лист на деревьях, и серые существа бесцельно бродили тут и там, валялись на траве, и, когда настал час ужина, потянулись к кормушкам.

Разведчики тоже подкрепились, а потом принялись за вычисления.

— Ничего себе схемочка, — проговорил Новиков. — Аж затылок трещит… Сколько функциональных рядов вы решили?

— Пока два. Вот что, Алеша. Мы вручную не справимся. Вызывайте корабль и сообщите наши данные, пусть их дадут вычислительной станции.

— И то верно. — Новиков озабоченно осмотрел передатчик. — Питание на исходе, Сергей Сергеевич.

— Значит, надо его экономить.

«А то я не знаю», - неодобрительно подумал Новиков и вызвал «Юрия Гагарина».

— Как там у вас? — услышал он далекий голос Прошина. — У нас сильнейшая буря. Тепловая буря! Пришлось прекратить работы.

— У нас все тихо, — ответил Новиков. — Живем под колпаком… Под колпаком, говорю! Павел Иванович, примите данные для вычислительной станции, нам тут самим не справиться, очень сложная комбинаторика. — И он продиктовал командиру данные и договорился об утреннем сеансе связи.

В роще зажглось вечернее освещение. Новиков лег на траву, закинув руки за голову, и задремал. А Резницкий подсел к идиоту, отдыхающему поблизости, и осторожно коснулся пальцами его запястья, отыскивая пульс. Идиот даже не взглянул на Резницкого — видно, лень было шевельнуть веками. Он медленно перевалился на другой бок, и тогда неугомонный Резницкий занялся его хвостом.

Тут над рощей пронесся долгий печальный звук, он забирался все выше, выше и сделался нестерпимым для слуха. У Резницкого заныли зубы. Новиков сел и, скривившись, зажал уши ладонями. Серые существа подымались, а те, что бродили, — останавливались, задирая морды кверху.

Высокий звук оборвался, возникла странная музыка: медленное трезвучие повторялось в разных тонах. Серые существа принялись раскачиваться из стороны в сторону. Нельзя сказать, что они поспевали за ритмом, но, видимо, им нравилось раскачиваться.

— Идиоты танцуют! — Новиков изумленно смотрел вокруг. — Недурно их развлекают, однако…

— Посмотрите на вашего Севастьяна, — сказал Резницкий.

— Где он? Как вы его отличаете?

— Вот тот, с карандашом в руке.

— А, — Новиков засмеялся. — Танцует с научным видом. Ну, умора! — Он застрекотал кинокамерой.

Танцы продолжались около получаса по местному времени. Затем последовало длинное воющее «вл-вл-вл-вл-вл-вл», и вдруг голос Резницкого отчетливо произнес:

— Инспектор укусил муху за левую ногу.

Разведчики ошалело переглянулись.

А над рощей неслось:

— Последнее дело — запивать шашлык лимонадом.

— Слон бэ-семь шах!

— Петух схватил мокрую тряпку…

Машина в строгом порядке — от конца к началу — повторила все, что разведчики говорили во время двух посещений Центра. Все, включая шепот Резницкого: «Не надо здесь разговаривать, оно может слушать…». Все, вплоть до первой фразы Новикова: «Ишь, разрисовали…». Затем машина в быстром темпе прогнала запись в обратном порядке и занялась вариантами.

— Шашлык запивать свежий воздух… Петух укусил слон на балконе… Визжать от восторга будут инспектор…

Центр громоздил фразы, усложнял их, отбивая слова с одинаковыми окончаниями: «запивать-визжать-слушать-анализировать».

— Ловко работает, собака, — прошептал Новиков, ему было и интересно, и страшновато. — Изучает язык…

— Ногу — муху — тряпку, — деловито группировала машина.

— Хорошо еще, что мы не выболтали там своих намерений, — тихо сказал Резницкий. Лицо у него было бледное, в крупных каплях пота.

Кррак! Все стихло. И после короткой паузы — смена пластинки. Теперь роща наполнилась неприятными звуками — будто пустые консервные банки перекатывали на деревянном полу. Банки безобразно дребезжали то на низких нотах, то на высоких.

— Посмотрите на Севастьяна, — шепнул Резницкий.

Серые существа после окончания танцев почти все улеглись спать, лишь несколько фигур бродили среди деревьев. А Севастьян стоял возле разведчиков в напряженной позе, вытянув длинную шею, — будто прислушивался к перезвону банок, и безгубый рот его слегка шевелился. Резницкий не сводил с него глаз.

Но вот неприятные звуки смолкли. «Вл-вл-вл», - провыла машина, и воцарилась глубокая тишина.

— Концерт окончен, — проговорил Новиков и утомленно опустился на траву. — Такие-то дела, брат Севастьян.

Центр не принимает задачи

В семь утра по местному времени разведчики связались с кораблем и получили свои данные, обработанные вычислительной станцией.

— Это гипергеометрический ряд с пятью параметрами, — сказал Прошин. — Вы уверены, Алеша, что сможете спрограммировать задачу о снятии защитного поля?

— Уверен, Павел Иванович, — без колебаний ответил Новиков, но голос у него был тусклый. — Если, конечно, Центр не будет активно противодействовать…

— Поторопитесь. Мы скоро закончим ремонт. Вы слышите?

— Слышу. У нас на исходе питание передатчика. Придется ограничиться двумя сеансами — утренним и вечерним. В девять вечера мы сообщим следующие данные.

— Хорошо. — Прошин говорил очень спокойно. — Но вы поторопитесь. Пожалуйста, поторопитесь.

Позавтракав, Новиков отправился в Центр продолжать работу. Резницкий напутствовал его подробными предостережениями и остался в роще: он тоже торопился закончить свои. исследования.

Когда Новиков около трех часов дня возвратился в рощу — «к обеденному прянику», как они говорили, — он застал Резницкого в сильном возбуждении.

— Они катались на колесе… Да, они катались, и колесоочень сильно раскрутилось. Двое вылетели из кресел, понимаете, двое, один за другим, и расшиблись насмерть…

— Да вы успокойтесь, Сергей Сергеевич, это у них…

— Понимаете, что-то щелкнуло — раз-раз! — и двое вылетели. Потом, когда колесо остановилось, я посмотрел — там есть устройство для раскрывания шарниров на ходу. С довольно сложным приводом. Но ведь они не могли сами включить его, понимаете?…

— Сергей Сергеевич…

— И эта рабская покорность судьбе — ужасно, Алеша! Какое страшное вырождение! Поразительно: совершенная техника, выверенное на века управление — как могут при всем при том происходить несчастные случаи?…

— Да, послушайте, — прикрикнул Новиков. — Чего вы разволновались? Я разобрался в пищевом блоке и в устройстве, которое ведает развлечениями. И вот что я вам скажу: несчастные случаи запрограммированы.

— То есть как? — Резницкий уставился на кибернетиста. — Вы хотите сказать…

— Они запрограммированы так же строго, как выдача пищи. Для того чтобы точно регулировать количество населения. Учет ведется по счетчикам кормушек, и если появляются лишние рты…

— Но, Алеша, если так, то мы…

— Да, Сергей Сергеич, очень возможно. Очень возможно, что наше появление стоило жизни двум идиотам. Вы сказали — вырождение. Что это значит? Вы думаете их предки были развитее?

Резницкий не ответил. Он был подавлен настолько, что не захотел обедать, и Новиков с трудом уговорил его подкрепиться «пряником».

— У них великолепные синтезаторы, — рассказывал Новиков, энергично расправляясь с обеденным диском. — Они из воды, воздуха и подземного газа — видели, скважины там? — ну вот, они приготовляют из этого добра синтетическую пищу. Программирующее устройство обеспечивает колоссальное количество практически неповторяющихся комбинаций, поэтому еда всегда разная. Здорово, правда? — Он вдруг насторожился, потянул носом. — Вы чувствуете? Запахло чем-то. Фиалка, что ли… Нет, не фиалка…

Запах усилился. Он ежесекундно менялся, и разведчики не могли определить ни одного запаха из этой мелодии ароматов. Их чередование, комбинации и сила подчинялись какой-то стройной, неуловимой гармонической закономерности.

Райские жители разнеженно лежали на траве и впивали в себя льющийся аромат. Резницкий и Новиков тоже размякли от симфонии запахов — люди Земли не слыхивали о подобных развлечениях. Они невольно заслушались, вернее занюхались, и блаженные улыбки блуждали на их небритых размягченных лицах.

Первым стряхнул с себя странное очарование Новиков.

— Еще немного, и мы сами превратимся в тихих идиотов, — зло сказал он, поднимаясь и отряхивая комбинезон. — Я пошел, Сергей Сергеич.

Новиков работал в Центре до позднего вечера, вернулся усталый и мрачный и бросился на траву.

— Она выживает меня из башни, — сказал он негромко. — Проклятая машина. Работаю и все время чувствую: надо уйти. Так и тянет за душу: уйди, уйди. На психику давит, сволочь…

— Ну и? — Резницкий тревожно смотрел на него. — Пришлось уйти?

— Нет… Выдержал кое-как… Уф-ф! Сергей Сергеич, что-то я здорово устал, вызовите, пожалуйста, корабль и продиктуйте эти ряды. — Новиков протянул сумку с журналом. — Если я не ошибся, завтра можно будет программировать. Я приготовил алгоритмы[2] задач.

— Это самопрограммирующаяся машина; Алеша. Примет ли она задачу извне?

— Она может принимать, — уклончиво ответил Новиков. — Там есть устройство для приема программ в виде перфокарт. Более того: я обнаружил там бланки для перфокарт с намеченной сеткой. Похожи на наши… Видимо кто-то, когда-то… — Он замолчал, задумался.

— Значит, все в порядке. — Резницкий удовлетворенно кивнул и откинул крышку передатчика.

Рано утром Прошин передал результаты вычислений. Он диктовал долго и старательно и напоследок сказал: «Желаю успеха. До скорой встречи, ребята».

Резницкий хотел пойти в Центр вместе с Новиковым, но тот резковато отказался от помощи.

— Не надо, справлюсь сам.

И ушел. Резницкий огорченно посмотрел вслед его прямой удаляющейся фигуре, потом призвал себя к самодисциплине и занялся обитателями рая.

Севастьян, с карандашом в кулаке, держался поблизости, он то и дело крутился возле людей, и Резницкий подверг его тяжким испытаниям. Он сделал стойку на голове и, упираясь ногами в ствол дерева, следил снизу вверх за Севастьяном. Тот вначале не среагировал, но потом остановился перед Резницким. Взгляд его скользнул по ногам биофизика, ушел в сторону, но сразу вернулся. Резницкий чувствовал, как мучительно трудно этому тупому существу заставить себя зафиксировать внимание на чем-то определенном, как упрямо сопротивляется его гладкий мозг возбуждению, поступившему от глазных нервов. Севастьян топтался на месте, вытягивал шею, повизгивал, вдруг взгляд его соскользнул вниз и он уставился на лицо Резницкого. Он смотрел в одну точку не менее трех секунд!

Сергей Сергеевич был очень доволен. Он принял нормальное положение, отер пот с красного лица, отдышался.

— Ну, Севастьянушка, — сказал он, — поздравляю: ты еще не совсем пропащая скотина. Эх, жаль, нет энцефалографа, посмотреть бы, какие биотоки у тебя в мозгу…

Затем он проделал второй эксперимент. Он вытащил из сумки карандаш и сунул себе в рот. Севастьян медленно ворочал головой, пытался прилечь, но Резницкий был терпелив, он заставил Севастьяна увидеть карандаш, торчащий изо рта. Некоторое время обитатель райской рощи колебался. Он сделал две-три неудачные попытки поднести руку с зажатым карандашом к лицу. Примерно через час Сергей Сергеевич все же добился своего: Севастьян неуверенными движениями принялся тыкать карандашом себе в лицо и наконец попал в рот. Запыхавшийся Резницкий подскочил к нему, схватил за карандаш и, действуя им, как рычагом, достаточно широко раскрыл рот Севастьяна.

— Ага, — сказал он. — Так я и думал.

Зубов у Севастьяна не было, а были две сплошные желтые пластинки, как у черепахи, — две пластинки для перетирания пищи.

Резницкий чуточку передохнул и принялся за эксперимент номер три. Он отломил у дерева ветку и стал побуждать к такому же действию Севастьяна. Но тут настал час катания на колесе, и Резницкий не мог ничего поделать: могучий инстинкт поволок Севастьяна кататься.

На сей раз обошлось без жертв: никто не слетел с колеса, никто не расшибся. Сергей Сергеевич понаблюдал немного за детенышами серых существ. Юные идиоты были под стать своим родителям: бесцельно бродили по роще, валялись где попало; никаких игры или баловства, ни малейших попыток к преображению природы — хотя бы в форме копания ямок и нагромождения песочных куч.

Вдруг Резницкий ощутил беспокойство: как там Алеша? Удалось ли сформулировать задачу для машины?

Мимо пролетела ракетка, держа манипуляторами какое-то, как показалось Резницкому, решето с круглыми серыми булыжниками. Биофизик побежал было за ракеткой, но та летела быстрее и скрылась за холмом.

К «обеденному прянику» Новиков не пришел. Резницкий подождал еще немного, а потом решительно направился в Центр. Он переплыл ров и подошел к башне.

Новиков лежал под решеткой, ограждавшей башню с электронным мозгом. Лежал ничком, головой наружу, ногами внутрь. Рядом валялась сумка с журналом.

Резницкий кинулся к нему, вытянул из-под решетки, затормошил.

— Алеша, Алеша… Алеша!

Новиков открыл глаза и посмотрел на биофизика тусклым взглядом.

— Что с тобой? — крикнул Резницкий.

— Ничего, — ровным голосом сказал Новиков. — Очень устал. Хочу спать.

Сергей Сергеевич помог ему подняться и повел ко рву. В воде Новиков немного отошел. Он освободился от поддерживающей руки Резницкого и сам поплыл к противоположному берегу.

Он сел на траву, обхватив руками голые коленки, взгляд его стал сосредоточенным. Резницкий, сидя против него, терпеливо ждал.

— Значит так, — сказал Новиков. — Ошибки не было… Я все проверил и наколол перфокарту. Я правильно запрограммировал и закодировал, ошибки быть не могло… — Он замолчал.

— Дальше, Алеша.

— Я спрограммировал задачу: снять силовую защиту зоны. Я заложил перфокарту. Что-то в ней крякнуло, и она выбросила перфокарту обратно. Она не приняла задачи. — Новиков опять помолчал немного. — Она затарахтела банками, а потом сказала мне, чтобы я ничего не трогал руками…

— Она сказала?!

— Она это сказала вашим голосом. Но я рассчитал и наколол новую перфокарту — с другой задачей: сделать проход в защитном поле. Очень трудно было. Она выживала меня из башни… Очень хотелось спать… Я дал ей новую перфокарту, но она и ее выплюнула… Дальше я что-то не помню… Помню только, что дьявольски устал и спать хотелось…

— Алеша, надо попытаться снова.

Новиков покачал головой:

— Нет смысла. Она не примет.

— Вы отдохнули? Пойдемте. — Резницкий встал. — Это наша единственная возможность. Вы же сильный программист, Алеша.

Новиков понуро молчал.

— Давайте, давайте, — понукал его Резницкий. — Спрограммируйте так: не просто проход в защитном поле, а проход для загона зверей. Так будет естественней, такую задачу она должна принять.

Новиков пожал плечами:

— Попробуем.

Он вытащил из сумки свои таблицы и пачку бланков — тонких пластинок с нанесенной сеткой. Сверяясь с таблицами, тщательно проколол на бланке группы отверстий.

Затем они переплыли ров и пролезли под решеткой в башню. Зеленый глаз тотчас вспыхнул и уставился на них. Резницкий ощутил тяжесть в голове. Сонно моргая, он смотрел, как Новиков подошел к устройству, похожему на челюсти тисков, и вложил в него перфокарту. Раздался звук, будто переломили кость — и перфокарта вылетела обратно, она была смята и слегка дымилась. Задребезжали перекатываемые банки, а потом…

— Это хорошо защищенная машина, — отчетливо произнес голос Новикова, и усиленный голос Резницкого громко прошептал. — Не трогай ничего руками.

Новиков сел, безвольно раскинув руки и прислонившись спиной к решетке ограждения. Резницкий, с невероятным трудом превозмогая желание повалиться и заснуть, растормошил Новикова, и они вылезли из башни.

Стало немного легче, сонливость прошла.

— Вызывает торможение, — тихо сказал Резницкий по-английски, — Да, сильная защита…

Они побрели к берегу.

— Видите эти башенки? — сказал Новиков, тоже по-английски. — Двенадцать штук. Это автоматы усиления гравитационного поля. Не пробить нам такую защиту…

— Может быть, испортить ее? Разбить блок…

— Ну, если вам надоела жизнь…

— Что же делать, Алеша?

— Не знаю.

Отчаяние охватило разведчиков.

Отчаяние. Нечто из истории цивилизации

Они снова обошли всю зону вдоль невидимой стены. Их тренированные тела умели выносить тяжкие перегрузки, и они попытались прорваться на волю. Десяток шагов, полметра на четвереньках, чуть-чуть ползком… Нет, не одолеть… Расплющит насмерть… Пришлось вернуться…

Вон, совсем рядом, колышется на ветру деревья, там свобода, корабль, товарищи…

Выхода не было.

— Остается одно — тау-излучатель, — сказал Прошин на очередном сеансе связи. — Давайте обдумаем, ребята…

— Павел Иванович, подождем еще немного, — прервал его Резницкий. — Переводить сюда корабль — взлет и посадка — такая трата энергии.

— Но другого выхода нет!

— Но гарантии, что тау-поле нейтрализует поле сверх- гравитации, тоже нет. Подождем день, Павел Иванович. Завтра утром мы свяжемся с вами.

Резницкий выключил рацию. Питание в передатчике подходило к концу. Сергей Сергеевич тоскливо оглядел райскую рощу.

— Давайте пойдем к тому туннелю, куда загнали вездеход, — предложил Резницкий.

Новиков не ответил. Он лежал на траве, закинув руки за голову.

— Алеша, что за апатия у вас? Так нельзя… Почему вы молчите? Алеша! — крикнул Резницкий.

— Что вам надо?

— Возьмите себя в руки! Дойдемте поищем вездеход. Попробуем разогнать его, и на большой скорости…

— Чушь.

Все же Резницкий заставил его подняться. Они отыскали холм с зияющей дырой туннеля, но вход в туннель оказался заперт силовым полем. Разведчики побрели обратно, в рощу. Резницкий присел: в шелковистой траве лежали два круглых серых булыжника. Биофизик осторожно поднял один из них, потряс на ладони. Худое небритое лицо его оживилось.

— Так-так, — сказал он, любовно разглядывая кругляш. — Они откладывают яйца. Так я и думал. Они такие же ящеры, как прочее местное зверье, только повыше организованные.

Новиков безучастно стоял рядом. Резницкий сунул кругляш в карман, и разведчики пошли к поляне с кормушками.

— А что, — сказал вдруг Новиков, съев «обеденный пряник», - пропитание, во всяком случае, здесь есть.

Резницкий пристально посмотрел на него.

— Может быть, вы пойдете кататься на колесе?

Язвительный вопрос остался без ответа.

— Послушайте, Алеша, что я думаю о здешних порядках, — сказал Резницкий немного погодя. — Конечно, у меня еще не вполне достаточно информации, но в первом приближении… Словом, некогда на этой планете существовала высокоразвитая цивилизация. Думаю, много тысячелетий тому назад. Предки этих идиотов были деятельными и разумными существами. Но, видимо, бурное развитие техники пришло в столкновение с социальными формами жизни и приняло уродливый характер. Самоуверенная правящая верхушка решила, что настало время обеспечить сытую и беззаботную жизнь для избранных. Лишние, ненужные производители были истреблены. Да, истреблены каким-то мощным оружием. И заменены роботами. Тогда-то и был построен Центр, на который полностью возложили все заботы о жизни и развлечениях. В огороженной жилой зоне с мягким искусственным климатом, с гарантированной синтетической пищей пошла праздная жизнь. Возможно, первое время за «мозгом» следили программисты, от них остался запас бланков перфокарт. Но машина была совершенной, она непрерывно самосовершенствовалась, и программисты от безделья выродились… может, немного позже остальных… Поколения сменялись поколениями, и потомки, лишенные радости труда и творчества, стали вырождаться. Их постройки за пределами зоны разрушились и были поглощены джунглями. Помните, в начале похода мы видели полуразрушенное сооружение? Должно быть, их много на планете. Ну вот… Вы слушаете или спите, Алеша!

— Слушаю.

— Вырождение шло полным ходом. Верхние конечности, незнакомые с орудиями труда, стали слабенькими, а нижние от малоподвижной жизни превратились в тумбы. Зубы от мягкой пищи атрофировались. Неупражняемый мозг постепенно разгладился и сохранил лишь элементарные животные инстинкты. Они разучились говорить — им нечем было обмениваться. Кстати… Мне почему-то кажется, Алеша, что эти странные звуки перекатываемых банок — речь их предков. А? В памяти Центра сохранилась ее запись, и когда Центр услышал нашу речь, он, естественно, попытался перевести ее на свой язык. Вернее, на язык своих создателей. Вы не находите? Эту речь никто из этих идиотов уже не понимает; но… Я наблюдал за Севастьяном. Когда затарахтели банки, он замер на месте и четыре минуты — я засек — тупо слушал. Что это? Смутный далекий инстинкт? Или, как раньше говорили, зов крови? — Резницкий задумался. — Кстати, о крови, — продолжал он. — Они холоднокровные. Вырождаясь, они все больше и все быстрее приближаются к ящерам, от которых, вероятно, некогда произошли. В этом смысле, дорогой мой Алеша, показателен хвост. Рудиментарные нижние позвонки у них превращаются в хвостик. Мне удалось прощупать у одного детеныша целых семь позвонков, а у Севастьяна в хвосте — шесть. Понимаете? Им предстоит сделаться длиннохвостыми ящерами, и, возможно, настанет время, когда они опустятся на четвереньки. Ужасный, чудовищный регресс…

Ломкий голос Резницкого одиноко звучал в мертвой тишине райской рощи. Охваченный исследовательским пылом, Сергей Сергеевич не замечал, как страдальчески исказилось лицо Новикова.

— Теперь о колесе. Это дьявольский замысел, Алеша, просто дьявольский. Вы сами видели, они откладывают яйца. Роботы подбирают их и, видимо, уносят в какой-то инкубатор. Когда юное поколение подрастает и начинает пользоваться кормушками, тогда появляются лишние рты — и учащаются несчастные случаи на колесе. Вы правы, это запрограммировано. Центр ведет точный счет населения и уничтожает лишних… И все же они каждый день лезут кататься. Создатели колеса позаботились о минимуме острых ощущений — чтобы эти жалкие существа не теряли интереса к жизни. Элемент опасности, риска — как некий стимулятор жизни. Понимаете?

— Довольно! — заорал Новиков на всю рощу. Он исступленно заколотил кулаками по траве, лицо его было страшно. — Всю душу вымотали!.. Вы понимаете, черт вас возьми, что нагл не выйти отсюда?!

Резницкий изумленно уставился на него.

— Не хочу быть хвостатым идиотом, не хочу! — Новиков бросился« ничком на траву: рыдание сотрясло его тело.

— Перестаньте, прошу вас… — Сергей Сергеевич тронул его за плечо. — Нас не оставят в беде…, Перестаньте…

На арене — динозавры

И еще сутки прошли. Утром Резницкий вызвал «Юрия Гагарина».

— Не знаю, что делать, Павел Иванович, — кричал он в микрофон. — Мы не видим выхода… Что? Не слышу!.. — Он не различал ответных слов, бесконечно далекий голос Прошина затухал. — Павел Иванович! — надрывался Резницкий, отчаянно цепляясь за последнюю ниточку надежды. — Павел Иваныч!.. — Товарищи! Товарищи, не слышу…

Он швырнул трубку и пнул ногой теперь уже бесполезный ящик рации. Крепко потер виски ладонями. Рядом прохаживался Севастьян со своим карандашом, всем видом показывая, что готов к новым экспериментам. Сергей Сергеевич даже не взглянул на него. Долго сидел он, уронив голову в ладони, пытаясь упорядочить встревоженную скачку мыслей.

Новиков безучастно лежал неподалеку, закинув руки за голову и закрыв глаза. Он и двух слов не произнес за истекшие сутки.

Резницкий встал и подошел к нему.

— Вот что, Алексей. — Он попытался говорить бодро. — Надо идти в Центр.

— Не пойду. — Новиков даже глаза не раскрыл.

— Нет пойдете. Вы, кибернетист! Противно на вас смотреть. Спасовали перед простой электронной машиной!

— Уйдите.

— Сейчас же вставайте! — крикнул Сергей Сергеевич, и голос его дал петуха на высокой ноте. — Я не верю, что нельзя справиться с этой проклятой машиной. Мы — люди!

— Мы — люди, — откликнулось четкое эхо.

Тишина…

Резницкий напряженно размышлял, стоя над Новиковым: «Схватить его под мышки и рывком поднять… Нет, он сильнее меня. Да и нельзя так… Мы люди, вот именно. Надо его убедить…».

Тут его внимание отвлекло какое-то движение в роще. Между деревьями летели роботы, все в одном направлении, их полет сопровождался долгим свистящим звуком. Серые существа поплелись вслед за роботами. Они шли гурьбой, тяжко и медленно передвигая ноги-тумбы, и Севастьян тоже направился в ту сторону.

— Алеша, — сказал Резницкий, — что-то происходит. Идиоты уходят. Пойдемте посмотрим, в чем дело. Я очень прошу.

Новиков открыл глаза. Приподнялся на локтях. Да, творится что-то необычайное. Он молча встал, откинул нечесаные волосы со лба.

«Как у него запали щеки, — подумал Резницкий, — и под глаза ми круги… Да и я, наверное, выгляжу не лучше…»

Разведчики пошли за стадом серых существ, и Резницкий пытался на ходу подсчитать число обитателей райской рощи.

Через три четверти часа они, обогнув рыжий холм, вышли к каменистому обрыву. Здесь, под обрывом, простиралась ровная площадка, разведчики уже видели ее во время первого обхода зоны, тогда она не показалась примечательной. Теперь по площадке прохаживались, ковыляя на манипуляторах, штук восемь роботов. Серые существа расположились на краю обрыва, и разведчики тоже сели — рядом с Севастьяном. Судя по всему, предстояло какое-то развлечение. Центр выполнял свою программу.

— Гляньте-ка. — Резницкий показал на склон холма, замыкавший площадку с противоположной стороны.

В склоне чернела дыра — не второй ли вход в тот самый туннель, куда роботы загнали зверей и вездеход?…

Это предположение вскоре подтвердилось. Роботы выстроились в две шеренги возле туннеля, ни дать, ни взять, как служители в цирке, и тут из туннеля на площадку полезло зверье. Опираясь на толстые конические хвосты, динозавры медленно разбрелись по площадке. Маленькие головы беспокойно крутились на длинных шеях, — не головы, а сплошные многозубые пасти.

— Здорово! — восхитился Резницкий. — Выдерживали ящеров в туннеле, чтобы они изголодались, а теперь устроят бойню! На потеху райским жителям…

Он застрекотал кинокамерой.

У входа в туннель произошла заминка. Целая стая ракеток слетелась туда. И вот, окруженный роботами, из туннеля выполз вездеход. Он зарывался неподвижными траками гусениц в песок, он как бы сопротивлялся, бронированный упрямец, и было похоже, что роботам приходилось нелегко. Они оставили вездеход метрах в трех от туннеля, а сами отошли в сторонку и замерли, будто отдыхая и перекуривая.

— Он, вроде бы, в порядке, — сказал Резницкий, любовно глядя на вездеход. — А что, если мы спрыгнем вниз и заберемся в него? И на большой скорости, а, Алеша?…

— Смотрите! — Новиков подался вперед.

Один из роботов вышел на арену и остановился между двумя динозаврами. Он замешкался, решетчатая лопасть ракетки повернулась налево, направо… Затем робот направился к тому динозавру, что сидел слева. Животное попятилось, оскалило жуткую гость. Робот подошел к нему вплотную и вдруг выбросил вперед руку-манипулятор. Динозавр повалился на бок. Несколько судорожных ударов хвостом по песку — и все было кончено.

Подлетело еще несколько роботов, они быстро разрезали огромную тушу на куски. Затем все роботы покинули арену, замерли у входа в туннель.

Стрекотала короткими очередями кинокамера Резницкого.

Динозавры зашевелились, их шеи тянулись туда, где в коричневой луже крови лежали куски мяса. Сосед растерзанного зверя, бороздя тяжелым хвостом песок и вертя головой, подошел и начал торопливо жрать, придерживая мясо короткими передними лапами. Тогда и другие звери поспешили принять участие в кровавом пиршестве. Те, кто опоздал, стали выхватывать куски у жующих, — и произошло неизбежное.

— Ну и ну! — выдохнул Новиков, глядя, как голодные чудовища молча рвали и пожирали друг друга. — Ликует буйный Рим…

— Взгляните на Севастьяна, — прошептал Резницкий.

Севастьян казался необычно оживленным. Глазки его так и бегали, серые щеки вдувались и опадали, будто он полоскал рот, подрагивали коротышки-руки. Он тихонько верещал — ему очень нравилось зрелище. Прочие идиоты тоже повизгивали от восторга.

Новиков решительно поднялся.

— Хватит с меня острых ощущений. Пойдемте отсюда.

— А вездеход? — спросил Резницкий. — Может быть, попробуем…

— Какой там вездеход! — Новиков схватил биофизика за руку и потащил прочь. — Вы видели, как робот остановился между двумя динозаврами? Он не знал, какого зверя выбрать.

— Ну и что? — Резницкий посмотрел на бледное возбужденное лицо Новикова. — Он остановился, потому что его счетно-решающее устройство выбирало: до какого зверя ближе, какой зверь крупнее, тут-каждый миллиметр играет роль. Он ожидал, пока…

— Вот именно — ожидал! — вскричал Новиков. — Математическое ожидание! Ну, а если робот оказался идеально посредине? А если бы оба зверя оказались идеально одинаковы? Что тогда?

— Вы хотите сказать…

— Да! Да! Вспомните задачу Буридана!

Задача Буридана

В далеком XIV веке французский философ-схоласт Жан Буридан, ректор Парижского университета, сформулировал философское положение, известное под названием «Буриданов осел». Задача проста: голодный осел стоит между двумя одинаковыми копнами сена — стоит точно посредине. Так вот: из какой копны он начнет есть? Если осел будет мыслить логично, он неизбежно погибнет от голода, так как не сможет выбрать. Это очень трудная штука — выбор из двух равных. Если бы хоть маленькая разница…

Осел останется живым только потому, что он живое существо, а следовательно, способен на нелогичные поступки. Вопреки логике он жрет сено из одной копны, хотя она ничем не лучше другой. Конечно, перед тем как осуществить выбор, осел испытает некоторое колебание.

Но эта электронно-вычислительная машина умела принимать только логические решения…

Новиков снова был полон энергии.

— Помните, там двенадцать башенок? Двенадцать аварийных систем усиления защитного поля. — Он понизил голос. — Давайте заставим Центр выбрать одну из них, понимаете?

— Да, но Центр не принимает никаких задач…

— Он не принимает извне задач, связанных с ослаблением защиты — это так. Но мы ему подкинем другую задачку… Хор-рошую задачку, дорогой Сергей Сергеич. Надо только формулировать…

И вскоре задача была сформулирована по всем правилам формальной логики — науки средневековых схоластов, воскрешенной в новом качестве кибернетикой. На зону надвигается некая Опасность. Чтобы предотвратить ее, Центру необходимо выключить одну из двенадцати аварийных систем. Срок приближения Опасности равен сроку выбора одной из систем. Вот и все.

Новиков разложил на траве таблицы и, закусив губу, принялся переводить задачу на язык программирования. Он аккуратно разметил, а потом проколол на бланке перфокарты группу отверстий. Он не спешил, но пальцы слегка вздрагивали.

— Так. — Новиков полюбовался своей работой и еще раз проверил, все ли правильно сделано. — Так. Пусть попробует не принять! Не имеет права не принять: его основная программа требует защиты от опасности. Ну что, пойдем?

Когда они пробрались в башню, на них уставился зеленый глаз, словно вопрошая: зачем пришли? что вам надо?…

Новиков, не мешкая, вложил в приемное устройство перфокарту. Навалилось знакомое ощущение сонливости, отяжелели руки и ноги. Разведчики смотрели на щель, — проглотившую перфокарту. Сколько уже — целая минута прошла… Минута прошла, а машина не выплевывает задачу… Только бы не свалиться, ужасно хочется лечь… Еще минута…

Новиков усилием воли стряхивает с себя сонное оцепенение.

— Скушала? — говорит он тихонько и улыбается Резницкому. — Кушай на здоровье, — говорит он и хлопает Резницкого по плечу.

Они выбираются из башни и проходят под купол, где размещена исполнительная часть Центра. Они видят, как линии рисованных схем меняют цвета — все быстрее и быстрее.

— Давай, давай, работай, — весело говорит Новиков. — Работай. Буриданов ишачок!

Собственно, задача очень проста. Анализаторам не нужно определять свойств Опасности и искать способа ее предотвращения, так как вместе с информацией о наличии Опасности поступила программа готового решения: включить одну из аварийных систем. Обычно эти системы включались все одновременно — на случай, если какая-нибудь из них не сработает. Но программа предписала включить только одну. Какую? Безразлично, они же — все одинаковы. А все-таки какую? Задача для малого ребенка: ткни пальцем в любую башенку — и вся недолга. Но для мощного электронного мозга такая задача — формула невозможного. Ведь логичного решения нет…

Машина напряженно работала. Вспучивались разноцветными огоньками рисованные схемы. Панель за панелью, блок за блоком включались в решение задачи: какую из двенадцати выбрать? До сих пор машина «знала» только два случая: включать все башенки — или ни одной. Да или нет. Наличие импульса во всех двенадцати системах или его отсутствие. Единица или ноль на двоичном языке программы. Но одну из двенадцати!..

Определяла ли машина, что решение лежит вне логики? Может быть. Но отказаться от работы машина не могла: не позволял сигнал Опасности.

— Нам тут больше делать нечего, — сказал Новиков.

Разведчики переплыли ров и возвратились в рощу.

Надвигался вечер, светло-зеленое небо быстро темнело, его, как гигантскую перфокарту, прокололи первые звезды.

Резницкий лежал на спине и отыскивал среди звездной россыпи маленькую звездочку на периферии Галактики. Звездочку под милым сердцу названием — Солнце. Вот она! Над самым горизонтом… А вокруг нее, невидимый отсюда, мчится в черной бездне голубой шар Земли. Чудесная зеленая планета! Ее населяют разумные и веселые люди, способные не только на логичные, но и на нелогичные поступки, во имя Знания. Они не нуждаются в искусственном колпаке. Они дружат с животными, и ласковые собаки, закрутив бубликом рудиментарные хвосты, дожидаются у калиток своих обожаемых владельцев. Там, к величайшему счастью для человечества, большинство не дало меньшинству поработить себя и заменить покорными роботами. Там машины разумно служат людям, а не властвуют над ними…

— Сергей Сергеич, — негромко окликнул его Новиков. — Я очень хочу, чтобы вы… Ну, забудьте о моем вчерашнем…

Резницкий не дал ему договорить.

— Конечно, Алеша. Уже забыл, — быстро ответил он. И, помолчав, добавил: — Надо пойти к вездеходу.

— Подождем немного. — Новиков принялся ходить взад и вперед, размышляя вслух: — Решить задачу Центр не может. Отказаться от нее — тоже не может. Значит, он будет наращивать мощность мышления за счет резервов. Это логично… Энергетическая база у него огромная — но не безграничная. Новые мощности он вводит по гигантски нарастающей, значит — скоро резервы иссякнут. И тогда… Что ж, другого выхода у нас нет: он начнет подключать энергию с других участков. Да, только так…

— А вдруг питание защитного поля — неприкосновенно? — спросил Резницкий.

— Насколько я понял схему, неприкосновенен только источник мощности, предназначенный для синтезаторов пищи.

— А если машина перестроится на нелогичные решения?

— Тогда она победит нас. Но вряд ли. Она способна к самосовершенствованию, но она просто «не знает», что есть на свете нелогичные решения. Это в нее не заложено. Это ей не нужно, Сергей Сергеевич. Пойдемте ужинать.

Кормушки исправно выдали им по желтому диску. Вообще, ничего пока не переменилось. Светился ночной воздух, пролетели по своим делам роботы. Обитатели рощи укладывались спать на мягкую траву, незнакомую с утренней росой. Но машина, оберегающая их никчемное существование, работала на полную мощность, решая формулу невозможного, работала, чтобы уберечь эти жалкие существа от выдуманной опасности, и тем самым приближая Опасность подлинную… Разведчики пошли к границе защитного поля. Невидимая стена оказалась на месте.

— Давайте поспим, — предложил Резницкий. — Видимо, еще не скоро.

— Ну что же, — согласился Новиков.

Но сон не шел. Сомнения снова начали одолевать разведчиков. Резницкий, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, раскрыл блокнот, стал приводить в порядок записи. Новиков ворочался с боку на бок, поглядывая на часы.

— Сергей Сергеич, — позвал он вдруг. — Вы не замечаете? По-моему, стало прохладней.

— Не-е замечаю.

— Значит показалось…

Резницкий снова углубился в записи. «Какой у них цикл дыхания во время сна, — подумал он. — Надо, пожалуй, уточнить». Он встал и направился к ближайшему обитателю рощи. Что это? Серые существа, оказывается, не спали. Они, жалобно повизгивая, собрались в кучки, жались друг к другу. А ведь верно, заметно похолодало…

— Алеша! — крикнул Резницкий. — Вставайте! Климатическая установка не работает!

Радостно взволнованные, разведчики побежали к защитной зоне. Стена была на месте. Они пошли вдоль стены и наткнулись на странное зрелище. Возле ремонтной мастерской вповалку лежали несколько роботов, а один повис на турникете, преграждавшем вход. Значит, и мастерская отключена!

Они возвратились в рощу.

— Теперь у них жизнь пойдет похуже, — сказал Новиков. — Без нянек придется пожить.

— Мне их жаль, Алеша, — признался Резницкий.

— А мне ничуть. Пища для них гарантирована, а в остальном — ну что ж, надо когда-нибудь перестать быть идиотами.

— Они же не виноваты…

— Посмотрите на этого деятеля.

Один из идиотов стоял у дерева с крупными широкими листьями и пытался спрятаться от прохлады под лист. Но лист рос слишком высоко. Тогда он потянул лист к себе.

— Видите? Хочет оторвать. Ничего-ничего, дело пойдет. Просто они ужасно обленились, а теперь придется поработать. Ба, да это Севастьян!

Резницкий огляделся и подобрал с земли острый камень. Затем он подошел к Севастьяну и стал рубить камнем толстый стебель листа. Оторвал лист, протянул камень Севастьяну…

Тут внезапно погас свет, непроглядная тьма поглотила райскую рощу.

Резницкий взвыл не своим голосом.

— Сергей Сергеич! — Новиков извлек из кармана фонарик и кинулся к биофизику. — Эй, где вы?

Лучик света выхватил из тьмы фигуру Резницкого, приплясывающего на одной ноге.

— Что с вами? — удивленно спросил Новиков.

— Он наступил мне на ногу… Ничего, уже легче…

Томительно тянулась эта ночь. Центр бросил всю энергию на решение задачи древнего француза, сигнал Опасности не позволял ему остановить работу. Но защитное поле зоны все еще не было снято.

Утро застало разведчиков у невидимой стены. Бледные от волнения и бессонницы, они то и дело пробовали выйти из зоны, и гнетущая сила тяжести отбрасывала их назад, и тревога камнем лежала на сердце.

— Пошли к вездеходу, свяжемся с кораблем, — сказал Резницкий.

Новиков не ответил. В тысячный раз он, протянув руки вперед, вошел в защитное поле. Тяжесть заставила его пригнуться. Он хотел было отступить, но вдруг почувствовал, что нагрузка ослабевает. Шагнул вперед — ничего… Еще шаг, еще…

— Ура! — заорал Новиков и, вскинув руки, побежал сквозь защитную зону, которой больше не существовало.

Вертолет был готов к полету. Прошин озабоченно возился у автопилота, настраивая его на курс. Хорошо еще, что он успел запеленговать место, откуда разведчики вызывали его в последний раз. Сейчас он, Прошин, полетит туда и посмотрит сам, что можно сделать…

Он высунулся из люка и помахал рукой оставшимся членам экипажа. Те тоже помахали ему. Лица у них были встревоженные, никто не улыбнулся.

Прошин захлопнул люк и включил двигатель.

Вертолет плавно взмыл.

Двое быстро шли по склону рыжего холма.

— Минуточку, Алеша, — сказал Резницкий и полез наверх.

С вершины холма он оглядел фиолетовую рощу… Утренний ветерок колыхал ветви деревьев, среди которых бродили серые существа. Отсюда, с холма, они казались особенно маленькими и беззащитными.

Новиков тронул Сергея Сергеевича за локоть.

— Будет вам.

— Они вымрут, Алеша.

— Приспособятся. Планета, в общем, теплая, они привыкнут. Ну, конечно, те, кто послабее, погибнут. А за этого парня, Севастьяна, я спокоен. Накидал на себя листьев и ничего, не замерз. Он и шалаш сделает. Голова у него варит.

— Да, — сказал Резницкий. — Севастьян не дурак.

— Ну вот видите… Придется им во второй раз пройти путь эволюции. Вначале поможет инстинкт самосохранения, а там и мышление появится… Надеюсь, когда их потомки дойдут до кибернетики, они поосторожнее будут с ней обращаться.

— До кибернетики им еще — ох, как далеко… — Резницкий печально улыбнулся.

— Мы еще вернемся сюда, Сергей Сергеевич. А если не мы, то другие прилетят.

Разведчики стали спускаться к площадке, на которой стоял вездеход. Вдруг они разом остановились. С неба донесся ровный гул, он нарастал… Разведчики кинулись обратно на вершину холма. Они прыгали, кричали и размахивали руками… Вертолет сделал над ними круг и пошел на снижение.

Илья Варшавский ПРИЗРАКИ

Придя домой, он снял обувь, костюм и белье и бросил их в ящик утилизатора.

Эта процедура каждый раз вызывала у него неприятное чувство. Странная привязанность к вещам. Особенно жалко ему было расставаться с обувью. Он страдал плоскостопием, и даже ортопедические ботинки становились удобными только к вечеру, когда их нужно было выбрасывать. Однако пункт первый Санитарных правил предписывал ежедневную смену одежды.

Приняв душ, он облачился в свежую пижаму. Старая вместе с купальной простыней тоже отправилась в утилизатор.

Несколько минут он в нерешительности стоял перед установкой искусственного климата. Затем поставив рычажок против надписи «Берег моря», лег в постель.

Ему смертельно хотелось спать, но он знал, что эта ночь, как и предыдущие, пройдет без сна. Стоило ему закрыть глаза, как все, что он пытался подавить в себе даем, вновь овладевало его помыслами.

Очевидно, он все-таки уснул, потому что, когда снова открыл глаза, стрелка на светящемся циферблате показывала три часа.

Больше ждать он не мог. С тяжело бьющимся сердцем он подошел к пульту и нажал кнопку вызова.

Возникшее в фокальном объеме изображение девушки улыбнулось ему, как старому знакомому.

— Слушаю.

— Одежду на сегодня, — сказал он хриплым голосом.

— Микроклимат номер двадцать шесть. Одежда восемь или двенадцать.

— Нельзя ли что-нибудь полегче?

— Рабочую одежду?

— Да.

— В котором часу вы выходите из дома?

— Сейчас.

— Я дам вам комбинезон и свитер. На улице еще прохладно. В десять часов можете бросить свитер в ближайший утилизатор.

— Хорошо.

Он открыл дверцу контейнера и взял пакет с одеждой.

— Что вы хотите на завтрак?

«Сейчас, — подумал он, — именно сейчас».

— Почему вы молчите?

— Я вас люблю!

— Я не поняла, что вы любите. Заказные блюда — с семи часов. Ночью я вам могу предложить то, что есть в программе.

— Я вас люблю!

Он шагнул вперед, но вместо белой полоски шеи с каштановыми завитками волос его губы встретила пустота, напоенная горьковатым запахом духов.

На пульте вспыхнул красный сигнал. Методично пощелкивая, автомат отсчитывал секунды.

— Время истекло. Повторите вызов через пять минут.

Изображение исчезло. Он еще раз вдохнул запах ее духов и начал одеваться.

Он шел мимо зданий с темными окнами по бесконечному пустынному тротуару. Загорающиеся при его приближении светильники сейчас же гасли, как только он проходил мимо. Небольшое ярко освещенное пространство впереди, и дальше — таинственный полумрак.

Он подошел к темной витрине магазина, вспыхнувшей ярким пятном, когда его фигура пересекла инфракрасный луч, падающий на фотоэлемент.

— Вам что-нибудь нужно?

— Нет… то есть… вообще нужно.

— Заходите.

Он поднялся на второй этаж.

Изображение белокурой продавщицы приветливо ему улыбнулось.

— Вам нужен подарок?

— Да.

— Женщине?

— Да.

— Украшение? Цветы?

— Нет… духи.

— Какие духи она любит?

— Не знаю… забыл название.

— Не беда, найдем по каталогу. Садитесь, пожалуйста.

Он никогда не подозревал, что на свете существует такое разнообразие запахов. И все не то, что нужно.

— Подобрали?

— Нет.

— Сейчас я сменю пленку.

Опять не то. От пряных ароматов слегка кружится голова.

— Вот эти.

— У вашей дамы отличный вкус. Это фрагменты выступления к двенадцатой симфонии запахов. Один флакон?

— Да.

Лента конвейера вынесла из мрака шкатулку и остановилась. Он открыл пробку и вылил на ладонь несколько капель янтарной жидкости.

— Спасибо. До свидания.

— Вы забыли взять флакон.

— Не нужно, я передумал.

Он стоял у решетки, отделяющей тротуар от автострады, на маленьком островке света, прижав ладони к лицу, вдыхая горький, терпкий запах духов.

Рядом по автостраде мчались автомобили, темные и стремительные. Он сделал несколько шагов вдоль решетки. Пятно света двигалось за ним. Он снова попытался от него уйти, и снова оно его настигло. Он побежал. Ему казалось, что попади он туда, в темноту — и весь этот бред, не дающий спать по ночам, кончится сам собой.

Перебросив ноги через решетку, он прыгнул на шоссе.

Вой сирены. Скрежет тормозов. Огромный транспарант осветил ночное небо: «Внимание! Человек на дороге!»

Исполинское изображение лица с гневно сжатыми губами стремительно надвигалось на одинокую фигурку в комбинезоне.

— Немедленно назад!

— Хорошо.

Теперь, кроме фонарей, загоравшихся при его приближении, каждые сто метров вспыхивали и гасли фиолетовые сигналы Службы Наблюдения.

На перекрестке улиц в решетке был проход. Он невольно отпрянул назад, когда перед его лицом захлопнулась дверца.

— Автомобиль заказан. Ждите здесь.

— Не нужно. Мне… некуда ехать.

— Заказ отменен. Выйдите из поля зрения фотоэлемента.

Только сейчас он вспомнил, что два дня ничего не ел.

В кабине автомата его встретило знакомое изображение толстяка в белом поварском колпаке.

— Могу предложить только омлет, кофе и яблочный пирог. Завтраки отпускаются только с семи часов.

Он протянул руку к пульту, и вдруг ему расхотелось есть. Сейчас он нажмет кнопку, и повторится то, что было уже тысячи раз. Сначала в автомате что-то щелкнет, затем закрутятся многочисленные колеса, и на лотке появится заказанная пища. После этого последует неизменное «приятного аппетита», изображение исчезнет, и он в одиночестве будет есть.

— Хорошо. Я возьму кофе.

Вместо того чтобы нажать кнопку, он отогнул щиток лотка и взял дымящуюся ташку.

Сигнал неисправности. Автомат отключился от сети.

Внезапно кабина осветилась фиолетовым светом Службы Наблюдения.

Теперь перед ним было строгое лицо человека в белом халате.

— Кто вы такой?

— Сальватор.

— Это мне ничего не говорит. Ваш индекс?

— Икс эм двадцать шесть сорок восемь дробь триста восемьдесят два.

— Сейчас проверь. Поэт?

— Да.

— Сто сорок вторая улица, дом двести пятьдесят два, квартира семьсот три?

— Да.

— Вы на приеме у психиатра. Постарайтесь отвечать на все вопросы. Почему вы не спите?

— Я не могу. У меня бессонница.

— Давно?

— Давно.

— Сколько ночей?

— Н-н-не помню.

— Вас что-нибудь мучит?

— Да.

— Что? — Я… влюблен…

— Она не отвечает вам взаимностью?

— Она… не может… это… изображение…

— Какое изображение?

— То, что у меня дома, на пульте обслуживания.

— Сейчас, минутку. Так, биоскульптор Ковальский, вторая премия Академии искусств, прототип неизвестен. Вы понимаете, что нельзя любить изображение, у которого даже нет прототипа?

— Понимаю.

— И что же?

— Люблю.

— Вы женаты?

— Нет.

— Почему?Какие-нибудь отклонения от нормы?

— Нет… наверно… просто… я ее люблю.

— Я дам указание Станции Обслуживания сменить вам изображение.

— Пожалуйста, только не это!!

— Почему вы пошли на шоссе?

— Мне хотелось темноты. Смотреть на звезды в небе.

— Зачем вы сломали автомат?

— Мне трудно об этом вам говорить. Вы ведь тоже… машина?

— Вы хотите говорить с живым врачом?

— Да… пожалуй… это было бы лучше.

— До тех пор пока не будет поставлен диагноз, это невозможно. Итак, почему вы сломали автомат?

— Я не люблю автоматы… мне кажется, что зависимость от них унижает мое достоинство.

— Понятно. Поедете в больницу.

— Не хочу.

— Почему?

— Там тоже автоматы и эти… призраки.

— Кого вы имеете в виду?

— Ну… изображения.

— Мы поместим вас в отделение скрытого обслуживания.

— Все равно… я не могу без нее.

— Без изображения?

— Да.

— Но ведь оно — тоже часть автомата.

— Я знаю.

— Хорошо. Отправляйтесь домой. Несколько дней за вами будут наблюдать, а потом назначат лечение. Я вам вызываю автомобиль.

— Не нужно. Я пойду пешком, только…

— Договаривайте. У вас есть желание, которое вы боитесь высказать?

— Да.

— Говорите.

— Чтобы меня оставили в покое. Пусть лучше все продолжается, как есть! Ведь я… тоже… автомат… только более высокого класса. Опытный образец, изготовленный фирмой «Бог Саваоф и K°».

Илья Варшавский СУДЬЯ

В одном можно было не сомневаться: меня ждал скорый и беспристрастный суд.

Я был первым подсудимым, представшим перед Верховным Электронным Судьей Дономаги.

Уже через несколько минут допроса я понял, что не в силах больше лгать и изворачиваться.

Вопросы следовали один за другим с чудовищной скоростью, и в каждом из них для меня таилась новая ловушка. Хитроумная машина искусно плела паутину из противоречий в моих показаниях.

Наконец, мне стало ясно, что дальнейшая борьба бесполезна. Электронный автомат с удивительной легкостью добился того, чего следователю не удавалось за долгие часы очных ставок, угроз и увещеваний. Я признался в совершении тягчайшего преступления.

Затем были удалены свидетели, и я остался наедине с судьей.

Мне было предоставлено последнее слово.

Я считал это пустой формальностью. О чем можно просить бездушный автомат? О снисхождении? Я был уверен, что в его программе такого не существует.

Вместе с тем я знал, что пока не будет произнесено последнее слово подсудимого, машина не вынесет приговора и стальные двери судебной камеры не откроются. Так повелевал Закон.

Это была моя первая исповедь.

Я рассказывал о тесном подвале, где на полу, в куче тряпья, копошились маленькие человекообразные существа, не знающие, что такое солнечный свет, и об измученной непосильной работой женщине, которая была им матерью, но не могла их прокормить.

Я говорил о судьбе человеческого детеныша, вынужденного добывать пищу на помойках, об улице, которая была ему домом и о гнусной шайке преступников, заменявшей ему семью.

В моей исповеди было все: и десятилетний мальчик, которого приучали к наркотикам, чтобы полностью парализовать его волю, и жестокие побои, и тоска по иной жизни, и тюремные камеры, и безнадежные попытки найти работу, и снова тюрьмы.

Я не помню всего, что говорил. Возможно, что я рассказал о женщине, постоянно требовавшей денег, и о том, что каждая принесенная мною пачка банкнот создавала на время крохотную иллюзию любви, которой я не знал от рождения.

Я кончил говорить. Первый раз в жизни по моему лицу текли слезы.

Машина молчала. Только периодически вспыхивавший свет на ее панели свидетельствовал о том, что она продолжала анализ.

Мне показалось, что ритм ее работы был иным, чем во время допроса. Теперь в замедленном мигании лампочек мне чудилось даже какое-то подобие сострадания.

«Неужели, — думал я, — автомат, созданный для защиты Закона тех, кто исковеркал мою жизнь, тронут моим рассказом?! Возможно ли, чтобы электронный мозг вырвался из лабиринта заданной ему программы на путь широких обобщений, свойственных только человеку?!»

С тяжело бьющимся сердцем, в полной тишине, я ждал решения своей участи.

Проходили часы, а мой судья все еще размышлял.

Наконец прозвучал приговор:

«Казнить и посмертно помиловать».

Дмитрий Биленкин ГЕНИАЛЬНЫЙ ДОМ

— Прошу, — широким жестом пригласил Юрков. — Выбирайте.

— Здесь? — мешковато вылезая из реалета, переспросил Смолин.

— Если вам нравится.

Крапчатые глаза Юркова смотрели враскос, безучастно, однако в них плескалось затаенное озорство. Хмыкнув, Смолин огляделся.

Трава на лугу пестрела таким ярким узором соцветий, что их хотелось прижать к груди. Редкие березы бросали прозрачную и зыбкую тень. С трех сторон подступал лес, с четвертой открывалась река, голубели дали предгорья. Яркие снежники вершин бросали на все чистый, как в поднебесье, отсвет.

Смолки широко вздохнул.

— Тут славно…

— Тогда приступим, — деловито сказал Юрков.

Его поджарая фигура перегнулась через борт реалета. Он вытянул из-под сидения увесистую сумку, извлек скупо блеснувший кристалл и протянул его Смолину. Форма полупрозрачного кристалла смутно напомнила Смолину хрустальное, с гранями на боках яйцо, которым он забавлялся в детстве. Только это яйцо гораздо превосходило размерами ту старинную безделушку.

— Да, немного великовато. — Юрков перехватил взгляд. — Обычное свойство экспериментальных образцов, ничего не поделаешь. Держите!

«Яйцо» оказалось неожиданно легким. Смолин неловко прижал его к груди. На ощупь оно было теплым и, несмотря на твердость, упругим. При повороте граней в его зеленоватой глубине мутно перекатывались неясные волны и вспыхивали точки фиолетовых огоньков.

— Странный у него вид, — пробормотал Смолин.

— Еще бы, — Юрков усмехнулся. — Действуйте.

— Как?

— Очень просто. Выбирайте площадку. Где угодно. Неровности почвы, слабый уклон — неважно. Станьте только, чтобы до ближайшего дерева или куста было метров десять. Все!

Смолин сделал несколько неуверенных шагов.

— Может быть, здесь? — спросил он, озираясь.

— Прекрасно! Бросайте яйцо.

— Прямо так?

— Конечно.

— Жаль портить такое место…

— Оно не будет испорчено. Бросайте.

Смолин осторожно опустил кристалл на землю. Светлый край облака, ослепительно просияв, коснулся солнца. Луг потемнел.

— Теперь отходите.

Все из той же сумки Юрков извлек вороненую трубку с призматическим рефлектором на конце. Отступая к реалету, размотал витой шнур.

— Дальше, дальше, иначе собьете.

— Что?

— Сейчас тут будет немного ветрено. Браслет снимите — может испортиться. — Юрков отстегнул свой наружный видеофон и кинул его на сиденье реалета. — Кладите свой туда же, там он будет заэкранирован. Вот так, порядок. Начнем!

Перегнувшись через крыло, Юрков подключил шнур и, отступил от реалета на шаг, небрежно повел трубкой в сторону кристалла. В ней что-то зажужжало. Рука Юркова замерла.

Ничего не произошло. Сухо трещали кузнечики, зеленоватый овал кристалла мирно покоился среди ромашек. Он потускнел в траве и казался теперь обыкновенным булыжником, если бы не правильные затесы граней.

Затем что-то изменилось. Оболочка кристалла затуманилась, как при быстром вращении. То, что мгновение назад было камнем, оплавилось, потекло, вспухло рыжеющим сгустком.

— Ага, — сказал Юрков. — Видите?

Сгусток, расплываясь и ширясь, принимал грибовидную форму. В нем бешено и безмолвно крутились дымные струи. Все это походило на атомный, в миниатюре, взрыв. Только бесшумный и без огненного в сердцевине всплеска.

В спину ударил тугой ветер, согнул вершины ближних берез, рокотом пронесся по опушке. Смолин пошире расставил ноги. Ветер мчал сухие листья, сор, былинки, они бесследно исчезали в темном грибообразном вихре.

— Давайте присядем, — предложил Юрков. — Все это не гак скоро.

Он сел, не опуская трубку излучателя.

— Джинн, а?

— Что? — прокричал Смолин.

— Я говорю: джннн! Когда он вылезает из бутылки. Непохоже?

Нет, теперь это было непохоже. Теперь над лугом, опираясь на тонкую ножку, висела коричневая масса. Она клубилась, постепенно становясь угловатой. В ней проступали желтые и красноватые, быстро меняющиеся пятна. Воздух дрожал, преломляя очертания склоненных деревьев.

От массы отделились четыре отростка, дружно коснулись земли: взвился дымок.

— Корневая фаза, — прокомментировал Юрков. — Воздух предоставляет нашему детищу азот, кислород, углерод. Прочие нужные материалы оно, как и подобает добропорядочному растению, берет из земли. А мой излучатель играет роль солнца. Правда, загорать под таким солнцем я бы не посоветовал… Так, вот уже сегментарная фаза!

Ветер немного утих. Метрах в полутора от земли бесформенная масса образовала гладкое днище с пятью уходящими в почву опорами — четыре по углам, пятая, более толстая, оказалась точно в центре. Трава вокруг нее заиндевела. Сама масса заняла солидный объем пространства. Она явственно стекленела, хотя внутреннее кипение не стихало. Наметилась полусфера — одна, другая, третья. Быстро, как в калейдоскопе, менялся узор поверхности. Внутри угадывался объем каких-то форм. Они то проступали наружу, то, сминаясь, уходили вглубь. Одна из полусфер вдруг протаяла. Словно кто взмахнул резцом — теперь это была стена, а в ней самое натуральное прозрачное, слегка выпуклое окно.

Ветер окончательно стих. Дом продолжал формироваться. Казалось, его изнутри лепят чьи-то проворные пальцы. В полной тишине — лишь поодаль пиликнул осмелевший кузнечик — текли минуты. Юрков давно опустил излучатель и, рассеяно глядя по сторонам, жевал травинку.

Облако наконец сползло с солнца, к первый яркий луч отразился в хрустальных парусах окон, затеплил изогнутые стены, оттушевал тени, словно положив всюду последний аккуратный мазок.

— Вот так! — Юрков глянул на часы. — И всего за семнадцать с половиной минут. Поздравляю вас с новым жилищем!

— Да-а… — протянул Смолин. Вздернув подбородок, он озирал дом. — Эмбриотехника, как погляжу, здорово шагнула вперед. Какая быстрота и четкость!

— Стараемся. — Юрков сдержанно улыбнулся. — Впрочем, главное тут не скорость. Вообще классическая эмбриотехника — уже пройденный этап.

— Пройденный?

— Ну, основной принцип, конечно, тот же, — снисходительно разъяснил Юрков. — Делать все, как природа, делать лучше, чем природа. Совпадают и основные приемы строительства. Зародыш, семя, клетка, в которой заложена вся генетическая программа развития организма, как в желуде скрыт будущий дуб. Питание, рост за счет, так сказать, местных материалов — воздуха, земли, воды, энергии солнца… Излучателя то есть, но это несущественно. Словом, аналогия полная, кроме скорости — она в миллионы раз больше. Человек убыстряет все, к чему прикасается, разве не так?

— Все, значит, и себя тоже? — Смолин недоверчиво покачал головой. — Однако вы не ответили на мой вопрос.

— Терпение, терпение. Вы не только услышите, вы увидите ответ…

— Увижу?

— Вот как этот дом.

— Тогда почему бы не сделать это сейчас?

— Во-первых, я должен сначала показать вам дом, а мы не можем переступить порог, пока там не установится термодинамическое равновесие. Во-вторых, мои предки не иначе были коробейниками — люблю щегольнуть товаром!

— Товаром? Давно я не слышал этого архаизма.

— Верно! Все же от того, придется ли вам эта хижина по душе, кое-что зависит. Так что сравнение, поверьте, не столь уж нелепо.

— Долго вы будете говорить загадками?

— Сначала уточним главное. Обожаю последовательность! Вы хотели уединенно пожить и поработать в красивой местности. Так? Так. Место вы одобрили, жилище — вот. Нравится?

Смолин кивнул. Домик походил на изящную осененную березами раковину. Хотя он был приподнят над землей и опоры выглядели хлипкими, впечатления неустойчивости не возникало. Чем это достигалось, Смолин понять не мог. Не лесенкой же, которая спускалась от входной двери. Очевидно, все дело было в пропорциях.

Вычурным дом тоже не был. Он славно вписывался в пейзаж. В нем была естественность творения природы. Да, его создатели умели работать с размахом и вкусом.

— Неловко как-то, — пробормотал Смолин. — Такое — и ради одного человека. То есть я понимаю, дом построен не только для меня, уеду — в нем будут жить другие люди. Но… Это что такое?

Подполье дома внезапно озарилось мягким рассеянным светом.

— Идемте!

Подхватив сумку, Юрков зарысил к дому.

— Этот свет, — бросил он на ходу, — означает, что дом готов принять хозяев. Кстати, вы опасались, что строительство повредит луг. Загляните под пол.

Смолин нагнулся. Вся плоскость пола излучала теплый, солнечного оттенка свет. Под домом и вокруг него радужными капельками поблескивала густая роса. Если не считать этого, трава всюду была прежней, лишь центральную опору опоясывала жухлая кайма.

— Она и там оправится, — махнул рукой Юрков. — Согласитесь, что наш домик ничуть не вредит природе.

— Так, значит, этот свет возмещает затененной траве…

— Совершенно верно. Входите, входите! Надо представить вас дому.

— Это в каком смысле?

— Ну, познакомить, не ловите меня на слове. Как-никак это не просто стены, крыша и все такое прочее. Перед вами, если угодно, квазисущество. Росло, питалось, дышит — живет в некотором роде.

— Живет?

— Ладно, ладно — функционирует. Тут и философ запутается. Ноги, кстати, можно не вытирать, какими бы грязными подошвы ни были. Лестница всосет.

— Принцип перистальтики?

— Разумеется.

Подошвы слегка присасывались к ступеням. Смолин нажал сильней. Рант ботинка ушел в пористый, податливый материал.

— Не ново…

— А лишняя новизна нам ни к чему. Ее и без того хватит, ручаюсь.

В прихожей Юрков задержался.

— Последняя операция, минуточку… Видите этот круг на стене? Защелка здесь. Отводим заслонку. Тут гнездо для энергобатареи. Берем ее…

Он достал из сумки рифленый цилиндр, снял с торца колпачок. Открылись сизые бляшки контактов.

— Вот! Крепим батарею в гнездо — следите! — Так, встала… Порядок! На месяц, а то и больше дом обеспечен энергией. Срок службы без подзарядки зависит от ваших потребностей и состояния неба. Совершенно верно: дом аккумулирует солнечный свет, не пропадать же ему зря… Еще на первых порах дом располагает запасом активационной энергии, которую он накопил во время строительства. Но это сущий пустяк, как, впрочем, и свет солнца. Подлинное сердце дома — здесь! Осмотрим помещения. Прошу.

Комнат оказалось две — поменьше для кабинета, побольше для спальни. В окна, мягко отражаясь от янтарных скосов стен, било солнце. Отсвет, как в чаше, собирался в кремовых вогнутостях потолка. В спальне на огромном экране стерео покачивалась тень берез.

И больше в комнатах ничего не было. Смолин приподнял брови.

— Мыслемебель?

— Она самая.

Юрков изящно взмахнул рукой. Пол колыхнулся, выгнулся горбом, образовал спинку, подлокотники. Юрков, не глядя, опустился в уже сформировавшееся кресло.

— Чем плохо?

Смолин пожал плечами.

— Я не говорю, что плохо. Просто я не понимаю этой новой моды. Чем мысленно всякий раз строить образ стола, кровати, стула, придумывать для их овеществления все более сложную рецепторику, куда проще, по-моему, взять и поставить обычную мебель. Экономим на мышечных усилиях и утруждаем мозг.

— Вы преувеличиваете. — Юрков мгновенно переделал кресло в качалку и откинулся в ней. — Не так это сложно и трудно. Или лучше тащить обстановку с собой? Два переезда равны одному пожару, как говаривали в старину. Кстати, вы не находите этот свет чересчур резким? Штор мы с собой не захватили, но…

Юрков капризно прищурился. Хрусталь окон, оставаясь прозрачным, потемнел, и в комнатах установился приятный рассеянный свет.

— Тонкая работа, — с уважением сказал Смолин.

— Это что! — У вскочившего Юркова был вид фокусника, в рукаве которого трепыхается голубь. — Подойдите, здесь в краю окна заметна толщина стеклобиолита. Лепесток, верно? Ударь посильней… А если дети? Расшалится парень, разбегается, споткнется… Как-никак метра два высоты падения. Воспроизведем ситуацию! Масса у меня побольше, чем у ребенка, я разбегаюсь… Не за мной, за окном следите! Раз, два…

Юрков ринулся. Биолит окна был столь прозрачен и тонок, что, казалось, Юрков должен был вылететь, как пушечное ядро. Смолин невольно качнулся ему наперехват. И напрасно. Стена точно моргнула; окно сузилось, утолщилось, наплыв биолита отразил Юркова, как мячик.

Смолин ахнул. Окно медленно протаяло, все обрело прежний вид.

— Таким вот образом, — потирая плечо, сказал Юрков. — Динамика!

— Проще было бы сделать биолит потолще, — растерянно проговорил Смолин.

— Это еще вопрос, это еще вопрос, — Юрков чуть усмехнулся. — О, вы еще не представляете, каков ваш дом! Ладно, продолжим осмотр. Здесь кухня, здесь ванная, здесь туалет… Все в стандартном исполнении. Точнее, квазистандартном, но не стоит задерживаться, ничего интересного… Воду, между прочим, подает сам дом; как бы глубоко ни лежал водоносный горизонт, центровая опора дотянется до него не хуже, чем древесный корень. Здесь сауна… Здесь, здесь…

Юрков тараторил, это мешало Смолину хотя бы немного свыкнуться с домом. Волочась за Юрковым, он лишь рассеянно кивал в ответ.

— Не ощущаете ли вы какого-нибудь запаха? Спертости?

— Что? Нет, воздух свежий.

— Лесной, обратите внимание, во всех помещениях свежий лесной воздух! Это при том, что в доме непрерывно идут реакции обмена. Даже кирпич пахнет, а уж живое существо… Но попробуйте-ка отыскать вентиляцию. Или наши где-нибудь щелочку. Глухо! Везде полная герметичность. Нет вентиляции в обычном смысле этого слова, нет никаких отдушин, нет сквозняков4 а воздух прекрасный. Видели вы что-нибудь подобное?

— Сознаюсь, нет.

— Догадываетесь, как это устроено?

Смолин покачал головой.

— Это все дом, — Юрков благоговейно понизил голос. — Дышат, вентилируют окна. Миллиарды невидимых устьиц, и без ущерба для прозрачности — каково? Вот почему мембрана такая тонкая. Все рассчитано, и как рассчитано! Когда-то дом называли «машиной для жилья». Лучше было бы назвать его консервной банкой… Тут все иное. Функционально наш дом — организм. Как всякий организм, он стремится поддержать внутри себя некий оптимум среды. Принцип гомеостата! Но… Есть одно главное, важнейшее различие. Оптимум для него — мы с вами. Мы его задаем. Мы!

Юрков многозначительно поднял палец. Его глаза сияли восторгом, и, конечно, следовало восхититься, изумленно выдавить из себя что-то, но Смолин почему-то не мог и этого.

— Интересно, — сказал он отрывисто. — Мы оптимум дома. Это как понимать?

— Но это же ясно! — потрясенно вскричал Юрков. — Ни один дом не способен самоподдерживаться, тем более охранять человека. Только наш дом может беречь себя, как это было с окном, и беречь человека. Растение, реакции которого ускорены в миллион раз! Пусть налетает буря, землетрясение, приходит Аттила с пушками — можете спать спокойно…

— Виноват! У Аттилы не было пушек.

— Не все ли равно? Важно, что дом пустит добавочные корни, мгновенно упрочнит стены, словом, приспособится. Так, верю, было бы и в природе, если бы не скудный лимит энергии. Ну а мы этим не связаны.

— Что же, прекрасное жилище для бурных планет…

— Идеальное, идеальное! Ведь главное отличие нашего дома от всех творений природы и техники вот в чем. Растение существует ради самого себя. Машина целиком принадлежит нам, но это, увы, инертное физическое тело. Мы скрестили оба типа эволюции, взяв достоинства обеих и устранив недостатки. Вся основная программа жизнедеятельности дома состоит в обеспечении человеческих нужд, как своих собственных. Вся! Если бы у дома имелся хоть проблеск разума, он осознал бы нас, как свою наиважнейшую часть, душу, если хотите. Воздух — для нас, вода — для нас, тепло, безотказность, изменчивость тела — все, все только для нас!

— Гениально! — не выдержал Смолин. — А как насчет галушек?

— Ч-ч-чего? — Юрков поперхнулся. — Каких галушек?

— Со сметаной. Тех самых, которые прыгали Пацюку в рот. Не помните? Был, знаете, в старину такой писатель — Гоголь, он все это изобразил.

Юрков рухнул в едва успевшее развернуться под ним кресло.

— Да-а, — протянул он, задумчиво глядя на Смолина. — Что искали, то и нашли. Человека знакомят с чудом техники, а в ответ… Яркая и откровенная реакция, спасибо.

Смолин смешался.

— Извините, я, может, чересчур резко… — Он смущенно покраснел. — Не знаю, что на меня нашло.». Простите! Вы так обожаете свое детище, что, конечно…

— Он не совсем мое, к сожалению! Как техносоциолог я причастен больше к его опробованию.

— Все равно вы гордитесь, восхищаетесь домом, а я…

— Это верно,

— И он, поверьте, достоин восхищения! Это не комплимент. Как представлю себе, что все это — стены, краны, дышащие, оберегающие себя окна, творящий мебель пол — вся эта немыслимая сложность только что была кристаллом, записью в нем — меня берет оторопь! Да, вы превзошли природу, от всей души поздравляю.

— Спасибо. Только какая это сложность… — Юрков слабо махнул рукой. — Гордишься, гордишься, а как представишь, что мы сами, наши глаза, способные плакать, неутомимое сердце, познающий вселенную мозг, все, все возникло из сгустка ничтожных молекул, было в них просто записью, кодом… Куда нам до природы! Ладно! Я не сержусь на вас, наоборот. Но что-то вам в нашей новинке очень и очень не нравится. Что?

— Видите ли, — подбирая слова, Смолин прошелся по комнате. — Дело в том… Нет, сначала такой вопрос. Отчего вы мне — именно мне! — предложили свою экспериментальную новинку? Мои вкусы, привязанности…

— А! Ими и обусловлен выбор.

— Еще одна загадка?

— Наоборот. Я слишком долго вас поражал, заинтриговывал, чем и заслужил отповедь. Дом экспериментальный, но не в техническом смысле, тут все опробовано. Он, как вы догадываетесь, сулит переворот в образе жизни всего человечества. Поэтому заранее надо знать, кто и как его воспримет. По отношению к прогрессу всегда можно выделить тех, кто приветствует любую новинку, только потому что она новинка, и тех, кто сразу встречает новшества неприязнью. С этими малочисленными группами все ясно, об эволюционном значении таких крайностей можно прочесть в школьном учебнике. Теорией социогенеза мы не занимаемся, мы ею пользуемся. Нас интересует реакция той обширной части человечества, которая не спешит довериться новизне. Вы — типичный ее представитель.

— Весьма признателен, — сухо сказал Смолин. — Лестно услышать, что тебя считают типичным консерватором.

— Умеренным, умеренным! — Юрков тонко улыбнулся. — Разве это оскорбительное понятие? Мы не в двадцатом веке, как вы справедливо заметили. Нет, что я? Вижу, настал мой черед извиняться!

— Ну вы ловкач! — восхитился Смолин. — Сумели поставить себя в выгодное положение.

Улыбка Юркова стала еще ослепительней.

— Просто мне нужны откровенные отношения без расшаркиваний и полупоклонов. Но если вы все еще сердитесь…

— Вы мне еще напомните школьную пропись о значении балласта, который не дает кораблю перевернуться, как бы там прогрессисты его ни ускоряли! Хорошо обменялись любезностями — квиты. Я тоже за откровенные, деловые отношения. Что вам от меня надо конкретно?

— Пока — предварительная, после первого знакомства, критика дома.

— Будет, не беспокойтесь.

Смолин с натугой воздвиг себе кресло и уселся напротив Юркова.

— Не хочу останавливаться на мелочах. На окнах, которые так совершенны, что их нельзя распахнуть, хотя иногда приятно дать ветру погулять по комнате.

— Согласен, — кивнул Юрков. — Дом слишком оберегает свою целостность, это оборотная сторона его достоинства. Мы надеемся, что в перспективных моделях…

— Пустяки! А вот даете ли вы себе отчет в том, что вы сделали? Вы сняли последнюю узду с потребности человека селиться там, где ему вздумается. Прекрасно! А результат? Дома, возникающие с легкостью грибов, мигом заполнят Землю. Кроме заповедников, очень скоро не останется ни одного нетронутого уголка. Ни единого! Неужели история с автомобилями нас ничему не научила? Те хоть быстро ржавели. А миллиарды ваших домов — да легче чертополох выкорчевать! Во что мы превратили планету? Во что?

— Верно! — Юрков хлопнул себя по колену. — Всякий клочок земли — стройплощадка! Это и есть ваше главное возражение? Других нет?

Смолин заколебался. Было еще что-то, вероятно, важное, какое-то ощущение, но его не удавалось выразить.

— У меня пока все, — сказал он, помедлив. — Чему вы радуетесь?

— Сейчас объясню. Миллиарды новых домов, говорите? В каждом уголке Земли? А как насчет сотен миллиардов? Триллионов? Вы убеждены, что хозяйствуете в этом доме временно, что он предназначен для всех. Ошибка! Едва мы закончим испытания, каждый человек получит возможность выращивать себе дом по вкусу. Каждый! И столько, сколько захочет. Вот истинная перспектива. Да не смотрите на меня так! Сейчас я вам кое-что покажу. Идемте, идемте!

Бурный порыв Юркова подхватил Смолина, точно смерч, и вынес в прихожую.

— Здесь, — палец Юркова торжествующе уперся в гнездо энергобатареи, — скрыта важнейшая особенность дома. Подождите возражать! В чем, я вас спрашиваю, основной недостаток строительства? Человеку нужны помещения в самых разных местах планеты, много помещений — для работы, отдыха, поездок, а жить в них одновременно он не может. Отсюда масса пустых и полупустых, необходимых от случая к случаю помещений, зряшный расход пространства и материалов. Каким, следовательно, должно быть идеальное строительство? Дом есть, когда он необходим, его нет, когда нужда в нем отпала. Мы находимся как раз в таком доме.

— Неужели вы хотите сказать?…

— Да!!! Отводим заслонку — раз! Здесь, как видите, находится самый банальный выключатель. Снимаем, не трогая батарею, предохранитель — два! Нажимайте.

— И… и что же?

— Дом исчезнет.

Рука Смолина замерла на выключателе.

— А мы успеем выбежать?

— Пока человек хоть одной ногой находится в помещении, дом остается домом. Смелей! Так, правильно… Теперь — наружу. Не спешите, спешить не надо, все сработает с трехминутным замедлением, как в самой лучшей из мин. Это так, для страховки. Спокойно располагайтесь на травке и ждите.

Юрков тут же последовал своему совету, а у Смолина ноги будто одеревенели. Дом прямо на глазах стал мягчать, оплывать, сминаться. Он таял, клубясь туманом. В дрожащем воздухе повисла бледная радуга. В лицо ударил тугой ветер, взметнулись заломленные ветви берез. Из мглы и вихря грозно пахнуло озоном.

Юрков спокойно посматривал на часы.

— Ровно шестнадцать минут. — Он встал потягиваясь. — Что скажете?

— Гениально. — Смолин растерянно озирал то место, где только что стоял дом, а теперь было пусто. — Мне и не снилось такое!

— Верю, — пружинящим шагом Юрков обошел место, где только что, сминаясь, клубился мрак. — Чисто поле! Дома нет, исчез, распался, отдал природе все, что взял. Из земли ты вышел… Полностью замкнутый цикл! А?!

Смолин потоптался, ища следы повреждений. Пять утрамбованных лунок там, где находились опоры. В лучах солнца рыжела жухлая кайма зелени. И это было все, что осталось от дома.

— Нет, не все. Возле осевшей лунки покоился цилиндр энергобатареи, а рядом лежало зеленоватое, со скошенными гранями яйцо.

— Вот! — ликуя, показал Юрков. — Можете его взять, перенести, в любое место, использовать снова и снова, миллионы раз. И если вы думаете, что затраченная при строительстве энергия пропала, то вы заблуждаетесь. При распаде Дома она, не считая неизбежных потерь, аккумулировалась в батарею. Более дешевого строительства, как вы понимаете, нет и быть не может.

— А этот зародыш… он тот же самый? — почему-то шепотом спросил Смолин.

— И да и нет, — весело ответил Юрков. — Дерево плодоносит, дом — тоже. Из этого «желудя» вырастает новый, не хуже прежнего дом. Что мы сейчас и увидим.

Он небрежно откатил батарею, насвистывая что-то, пошел к реалету за излучателем. Смолин тяжело опустился на землю. Голова у него кружилась. В высоком небе, совсем как в доисторические времена, скользили белые пухлые облака. Смолин прикрыл веки. «Пора бы уже и привыкнуть. Это надо же! Ну еще одна техническая революция, еще один переворот, мало ли их было…»

Снова рванул, холодя спину, ветер. Лежа на боку и жмурясь, Смолин разглядывал, как растет дом. Его’ дом. Дом, который возникает и исчезает с легкостью фокуса, дом, который можно унести в сумке, перебросить на другой край света, вырастить там и снова спрятать в карман. Дом, который все берет из природы и отдает природе, как дерево, как ромашка, как гриб.

— Пожалуйте на новоселье! — крикнул Юрков.

Смолин обошел дом. Здание было чуточку не таким, как прежде. Самую малость. Сохранились все главные особенности, пропорции, размеры, различие в каких-то ничтожных деталях скорей угадывалось, чем замечалось.

— Правильно, — Юркова упредил вопрос. — Потомок никогда в точности не похож на предка. Никогда. Впрочем, однообразие приедается, так что все к лучшему.

Смолин приблизил ладонь к стене и ощутил ток сырого тепла, словно это был круп лошади.

— Существует, а? — подмигнул Юрков. — Теперь вы уж хозяйствуйте сами.

Смолин промолчал. Он прошел в дом, сам укрепил батарею, не торопясь, осмотрел все помещения. Юрков двигался за ним, храня безразличие. Воздух всюду был свежим и приятным, в кранах бодро журчала вода, экран стерео охотно переключился с программы на программу, мыслемебель, послушно изгибаясь, принимала должную форму. За окнами зеленел лес, россыпью золотых бликов сверкала излучина реки, но из складок холмов уже выползали глухие предвечерние тени.

— Ваш запас чудес, надеюсь, исчерпан? — обернулся Смолин.

— Увы! — Юрков сокрушенно развел руками.

— Дом не преобразуется в мельницу или в дракона?

Юрков каверзно улыбнулся.

— Если вы так настаиваете…

— Что, что?

— Нет, нет я пошутил. Работы по отдаленной гибридизации не вышли из стадии теории.

— Уф! — Смолин тяжело опустился в кресло. — Послушайте, дорогой прогрессист… Не чересчур ли? Какая еще гибридизация? Чего с чем?

— Дома с реалетом. Ведь у всякого дела должна быть перспектива, не так ли? Карманный домолет, чем плохо?

— Просто замечательно, — в сердцах сказал Смолин. — Мне как раз не хватало маленького летающего домика. Вот что: нет ли у вас простой избушки?

— Избушка? Ах, это? Такая древняя, из бревен, на курьих ножках? Как же, как же: такой эмбриоэскиз разрабатывается. Рубленые стены, наличники, опоры с поворотными осями, специально для любителей сельской старины — очень, очень романтично!

— Довольно! — взревел Смолин. — Еще слово, и я такое закачу в отчете… Хочу просто, скучно пожить в вашем идеальном, без выкрутасов, домике.

— То-то же, — усмехнулся Юрков. — Сейчас принесу ваши вещи.

— Зачем? Я сам.

— Нет, уж позвольте. Устроить вас — моя обязанность.

Опережая Смолина, он скользнул за дверь. Пожав плечами, Смолин остался в кресле.

Его охватило молчание дома. Оно стояло в нем, как вода. Ни звука, ни колебания, полная, как в зачарованном замке, неподвижность.

Не совсем, впрочем. Косые лучи солнца высеивали пылинки, и можно было заметить, что стены притягивают к себе этот светлый порхающий рой. Дом давал о себе знать, он был спереди, сзади, он всюду присутствовал, как незримый, бесстрастный, угодливый слуга. У Смолина напряглись мышцы плеч, затылка. Только сейчас до его чувств дошло, что он находится не просто в стенах, а внутри организма, который дышит, присматривает, живет своей скрытой жизнью.

Резко вскочив, Смолин подошел к окну. Вдали сахарно белели зубцы гор. На лугу тени берез кое-где уже сомкнулись с тенями леса, но золотисто-зеленые прогалы света еще преобладали. Мир был спокоен, тих и привычен. Напряжение опустило Смолина. Он обернулся. Ничто не подсматривало, не следило, не дышало в затылок, комнаты были как комнаты — просторные, уютные. «Консерватор ты консерватор, — корил себя Смолин. — И вправду консерватор. Ну жил в пещерах, в небоскребах, пора перебираться в эмбриодом. Вопрос привычки — только».

Вблизи ощущался запах материала, смутный и терпкий, какой иногда накатывает на лесной поляне. Смолин погладил стену. Пальцы ощутили прохладу, но это не был холодок камня, пластобетона; так холодить могла бы кора ольхи в укромной тени полудня.

Ощущение хотелось продлить, но все прерывал какой-то невнятный шум за притворенной дверью прихожей.

— Вам помочь? — крикнул Смолин.

— Пустяки, — донеслось оттуда. — Один крошечный момент…

Глухо бухнул удар.

— Юрков!

— Сейчас, сейчас… Не беспокойтесь…

Смолин кинулся в прихожую и замер оцепенев. Взъерошенный Юрков, зло бормоча что-то, возился перед закрытой наружной дверью. Нигде не было и следа вещей, которые он вызвался принести.

— Что с вами?

— Ничего, ничего, абсолютно ничего, так, маленький непорядочек… Я мигом…

Пряча взгляд, Юрков навалился плечом на дверь, но та не шелохнулась.

— Она заперта! — изумился Смолин.

— Вот еще, — пробормотал Юрков. — Вовсе она не заперта, кто же теперь ставит запоры… Заело, вот что! Давайте вместе — разом…

Не веря себе, Смолин кинулся на помощь. От дружного толчка дверь слегка прогнулась.

— Ага! Еще немножко…

— Юрков! — Смолин в ужасе схватил его за руку, — Смотрите.

— Что?

— Стена срастается с дверью!

— Вы с ума сошли…

— Зазор оплывает! Глядите!

Багровое от усилий лицо Юркова побелело.

— Ну-ка, быстро, с разбега! Раз, два…

От таранного удара дверь снова прогнулась.

— Поддается!

Ничего подобного. Казалось, они налетают на скалу.

— Послушайте! — задыхаясь, сказал Смолин. — Что это значит? Мне это не нравится.

— Мне тоже, — осевшим голосом ответил Юрков. — Этого просто не может быть… Не может!

— Но ведь факт! Как мы теперь отсюда выйдем?

Юрков затравленно огляделся.

— Попробуем еще раз.

— Это ничего не даст, мы пытались.

— А, черт! Может быть, она утоньшится. Нас не убудет еще от одной попытки.

— Хорошо, хорошо…

Они отступили в дальний конец прихожей и ринулись. У Смолина от удара потемнело в глазах.

— Славное занятие, — прошипел он, морщась от боли. — Слушайте, вы, часом, не перепутали зародыш? Может быть, это блиндаж, тюрьма для каких-нибудь там любителей старины?

— Смейтесь, смейтесь, — угрюмо, потирая плечо, сказал Юрков. — Невероятно, но дом нас, похоже, замуровал.

— Так вызовите техпомощь!

Юрков исподлобья взглянул на Смолина.

— Техпомощи не будет.

— Это еще почему?

— Наши видеофоны остались снаружи. В реалете, если вы помните.

Машинально Смолин тронул запястье, где всегда, сколько он помнил, был браслет, необходимый и привычный как воздух.

Пусто!

Юрков уныло развел руками.

— Но это же ни с чем несообразно! — вскипел Смолин. — Это, это… Куда вы?

Но Юркова уже не было в прихожей. Вбежав в комнату, он лихорадочно сформировал табурет и что есть силы грохнул им по окну.

Табурет смялся.

— Так я и думал, что оно успеет утолщиться, — Юрков отшвырнул табурет и заметался по комнате. — Ну что вы молчите?! Ругайте, проклинайте, я ничего не могу понять! Дверь… и никакого выхода.

Смолин растерянно молчал.

— Хорошо, — яростно проговорил Юрков. — Хватит крысиных наскоков. Будем логичны…

Он снова заметался по комнате.

— Успокойтесь, — мягко сказал Смолин. — Что тут такого? Люди испокон века теряли ключ от квартиры. Помню, в одной старой книге была смешная история о голом человеке, который ненароком захлопнул за собой дверь… Меня — нет, а вас наверняка хватятся не сегодня, так завтра.

— Скажите лучше — через месяц! Надо же так совпасть! Сегодня ночью я собирался вылететь к жене на Марс, и все знают, что меня долго не будет.

— Но ваш отчет?…

— Предварительный никому не нужен, а окончательный… Вы собирались уединиться на месяц, не так ли?

Смолин тихо рассмеялся.

— Вы находите наше положение столь забавным? — проворчал Юрков.

— Отчасти — да. Извините… Я забыл, что для вас это не просто приключение. Впрочем, нашей вины тут нет.

— Дело не в этом. — Юрков с треском опустился в кресло. — Я понятия не имею, что произошло с домом, и это меня больше всего тревожит. Что он задумал?

— Задумал?! Вы же сказали, что он не…

— Он разумен не более, чем береза, не придирайтесь к слову. И все-таки он повел себя самостоятельно. Нарушена программа, чего не может быть!

— Гм… — Смолин тоже уселся. Оранжевый луч заходящего солнца пересек его колени. — Я, конечно, не эмбриотехник, но на досуге люблю возиться с цветами. Программа, самостоятельность, она же свобода воли… Тут надо разобраться не торопясь.

— А ничего другого нам просто не остается, — желчно ответил Юрков. — Не вижу выхода, хотя он должен, обязан быть, и позор нам, если мы его не найдем!

Он стукнул кулаком по подлокотнику.

— Да, глупо, — согласился Смолин. — Просто нелепо! Вы говорите — нарушена программа. Какая? Все, что делает растение, оно делает ради самосохранения. Себя, потомства, вида… Собственно, так поступает любое существо. Эта программа, насколько я понял, присуща и дому.

— Разумеется! Но основная его программа — сохранение обитателей. Нас то есть. И она нарушена.

— Так ли? Поступок дома — ведь то, что он сделал, можно назвать поступком — по-моему, не противоречит ни той, ни другой программе.

Юрков отчаянно замотал головой.

— Нет вы не понимаете! Дом вышел из повиновения. Вторая программа исключает это начисто.

— В ней есть четкая, однозначная на этот счет команда?

— Ну, не совсем так. Имея дело с генетикой, нельзя регламентировать все до мелочи. Задан общий принцип.

— Ах, общий принцип! — Смолин кисло улыбнулся. — Однажды, роясь в литературе, я наткнулся на древний юридический казус. Двое плечистых мужчин, встречая на темной улице одиноких женщин, всякий раз очень вежливо просили у них денег взаймы. Мужчины не угрожали, их оружием была сама ситуация того времени, страх перед возможным насилием. Но формально они не нарушали закон, потому что нелепо запрещать кому бы то ни было просить взаймы даже у незнакомых. После поимки этих грабителей пришлось дополнять закон.

— Опять вы уподобляете дом разумному существу, — поморщился Юрков Он испытан сотни раз и никогда…

— А дом не мог мутировать?

— Мутировать?!

— Ну да. Или он не подвержен мутациям? Генетика-то ведь схожая.

Юрков непонимающе уставился на Смолина.

— Позвольте! Теоретическая вероятность такой мутации… Да с чего ему, собственно, было мутировать?

— Ну, мало ли что… Космическая радиация, какие-нибудь вещества почвы…

— Не считайте создателей дома олухами, — отрезал Юрков. — Конечно, они учитывали возможность мутаций. Предусмотрены были все известные факторы и…

Юрков замер с открытым ртом.

— Идиот! — взвопил он, подскакивая. — Нет, это надо же быть таким метафизиком! Ах, чтоб нас всех… Слушайте, у вас поразительный ум!

— Так я угадал?

— Да о том ли речь?! — жестикулируя, Юрков забегал по комнате. — Мгновенная приспособляемость, другое качество эволюции, иной тип, что там наши жалкие мутации, нет, это перевернет теорию, что там — создаст новую! Вы понимаете, понимаете?! Биологическая эволюция — это мутации и отбор; прогресс техники тоже своего рода мутации — изобретения и открытия, и тоже отбор. А в новом, гибридном типе эволюции должны быть свои, особые случаи мутации и отбора? Еще как, безмозглые мы диалектики! Какова первая, основная цель дома? Правильно, самосохранение. Наш приказ дому уничтожиться — противоречит он ей? Еще бы! Однако воспрепятствовать своей гибели дом способен больше, чем дерево прорубке. Но… при каких, спрашивается условиях «программа смерти» не реализуется, даже если пусковая кнопка нажата? Ага, вы уже догадались! Она не будет выполнена тогда и только тогда, когда в доме находится человек. Вот и все! Дом сотни раз умирал в экспериментах, и ведь это эволюция, это отбор. И дом научился, как обойти запрет, не нарушая его. Заточив нас, он обрел бессмертие, мы сами его создали вечным, пока сияет солнце!

— А как же вторая программа? — воскликнул Смолин. — Хотя…

— Вот именно! — Юрков ликующе потер ладони. — Его действия вытекают из обеих программ. Ведь заботиться о человеке как о самом себе дом может лишь тогда, когда человек находится в нем. Только! Нет, это просто поразительно. Ударьте дерево топором, и порез заплывет. А чем не рана открытая дверь?! Сходится, все сходится! Слушайте, это грандиозно… Мы создали особый тип эволюции и думали, что идеально приспособили его к себе. А он тут же внес поправку, идеально приспособив нас. Гениальный дом, нет, каково?!

— Замечательно, — сухо сказал Смолин. — Я вне себя от радости, что стал объектом оптимального приспособления своего жилища к своей персоне. А вот что мы будем есть в своем заточении?

— Да-а… Юрков сник. — В перспективных моделях будущего мы рассчитывали научить дом выращивать любую пищу, но в этой хижине… — он почесал затылок. — Боюсь, что при всей своей гениальности дом не сообразит нам бифштекс. Ничего, теперь мы выяснили причину, знаем, что дом обезумел. Подумаем, как перехитрить его, время есть.

Опустив голову, Юрков зашагал по комнате. Смолин растерянно следил за ним. В молчании прошло десять минут. Двадцать. Полчаса. Вечерние тени окончательно затопили луг. Вдали над сизо-дымчатыми холмами медленно розовели снежные пики гор. В пока еще светлом небе реяли стрижи. Смолин перевел туда взгляд. Реалет с опущенными крыльями был так близок от окна, что мысль о его недостижимости не укладывалась в сознании. С детства привычная возможность в любое мгновение переместиться куда угодно раньше не замечалась Смолиным, как дыхание, и то, что случилось теперь, все еще казалось ему нереальным. Он пробовал избавиться от этого ощущения, но не получалось.

Заперты! Чувствовал ли что-нибудь дом? Нет, конечно. Если бы он чувствовал, то всякий уход человека причинял бы ему страдание, как потеря самого дорогого, ради чего он живет на земле. Его бы, верно, корчило отболи. Но как-то он все это ощущал, все-таки ощущал.

— Нельзя ли с ним как-нибудь вступить в переговоры? — не выдержал Смолин. — Есть же контакт на уровне мыслемебели.

— Глупо, но я уже пробовал ему кое-что внушить, — отозвался Юрков. — Нет, способности дома воспринимать остались сродни способностям грибницы под воздействием тепла выращивать шампиньоны. Здесь сложней, но уровень общения тот же.

— Стоит пожалеть, что дом безмозгл.

— Пожалуй. Прогресс эволюции — это еще и прогресс сознания, и, мысленно обращаясь к дому, я кое на что надеялся. Пустое! Вот в перспективе…

— Вы еще можете думать о перспективе? После такого урока?!

— А как же! Новые свойства — это новые возможности. Урок? Что ж, огонь жжется, радиация умерщвляет, но без них не было бы цивилизации. Ничего, справимся. Не знаком ли вам какой-нибудь сигнальный код?

— Увы!

— Я тоже его не знаю. Жаль. В темноте мы могли бы сигналить окнами.

— Можно просто включать и выключать свет.

— Безусловно. Место, однако, глухое, а если кто и заметит… Я бы лично решил, что это какая-то забава. Бедствие? Нелепо. Видеофона у них нет, что ли? И реалет под окном. А праздно любопытствовать, соваться, когда не просят, — не в прошлом веке живем.

— На вторую или третью ночь мигания, положим, кое-кто, надеюсь, отбросит деликатность.

Не оборачиваясь, Юрков досадливо махнул рукой. Его профиль сновал на фоне сереющих окон, и эти метания были невольным укором. Смолин тихонько вздохнул. Ему что, ответственность не на нем. Сколько дней человек может голодать? Эх, знать бы эмбриотехнику… Чем такой, как он, профан может помочь? Чем?

— Подать сигнал, подать сигнал… — бормотал Юрков. — Что-то должно вырваться из дома… Допустим: свет — с ним ясно; звук… отпадает. Вода? Открыть все краны, заткнуть отверстия слива, затопить дом. Тогда, тогда… А, как вы думаете?

— Не понимаю, что это нам даст.

— Нарушится оптимум, дом будет вынужден… Вероятно, он сделает новые отверстия.

— Шириной с крысиный лаз?

— Вы правы. Может быть?… — Юрков заглянул в окно. — Нет, тоже ерунда.

— Что именно? Пустить ручей, по нему кораблик с запиской?

— Представьте себе! — Юрков невесело рассмеялся. — Вот до чего дошло… Право, я начинаю сомневаться, кто же из нас глупее — я или дом. Все, точка. Будем действовать строго по научной методе. Я тебя перехитрю, сволочь безмозглая!

Юрков погрозил кулаком, и этот нелепый жест показался Смолину естественным. Он поймал себя на том, что, вопреки рассудку, воспринимает дом как одухотворенное, может быть, злонамеренное существо. Очень хотелось есть, не так, как в детстве, когда, заигравшись, он пропускал обед, а неотвязно, постоянно сосуще.

На вершинах погас последний отблеск зари. В темном зените вдруг вспыхнул, разгораясь, сиреневый импульс дальнего космического рейсовика. «Старт с орбиты семь», - машинально определил Смолин. Сверкающий аметист тихо дрожал в ночном небе. Юрков со вздохом опустился в кресло. Черным всполохом — Смолин даже вздрогнул — метнулась за окном летучая мышь.

Из угла доносилось невнятное бормотание. Потом оно стихло. Потом…

— Как я и ожидал, все очень просто, — Юрков с шумом поднялся. — Выход кроется в элементарном силлогизме: для дома мы часть его самого, тогда как обратное утверждение неверно. Отсюда следует, что мы можем и должны умертвить дом

— Как? — подскочил Смолин. — Каким образом?

— Самым банальным, — Юрков ласково погладил спинку кресла. — Какая замечательная выдумка — мыслемебель… Я всегда считал, что у человека есть только один серьезный враг — собственная глупость. Ведь мы сейчас внутри организма, не так ли? Совсем как бактерии.

— Ну и сравнение!

— Не верно разве? Во всяком случае, ничто нам не мешает превратиться из смирных обитателей в свирепых.

— Не понимаю…

— Дом обязан выполнять свои функции, все функции. Обязан! Человек не послушается приказа приседать до разрыва сердца, а вот дом не определяет, какой приказ дурацкий, а какой нет. Это и даст нам свободу.

— Опять загадки?

— Извините, я, похоже, неисправим. Замысел прост до примитивности. Что мешает нам проломить окно? Способность материала самоутолщаться. При каких условиях окно не будет самоутолщаться? Тогда, когда в доме не станет энергии. Солнечной энергией он как следует не запасся, а батарею… батарею мы отключим.

— А-а!

— То-то же! Все непонятное только кажется сложным. Живей за дело, и я, может быть, еще успею на свой марсолет!

— Постойте! А если мы не успеем выбраться до того, как дом перестанет дышать?

— Поставим батарею обратно, вот и все. Но мы успеем.

Юрков рысцой выбежал в прихожую и минуту спустя вернулся с цилиндром в руках.

— Наконец-то, — сказал Смолин. — Это нелепо, но пока вас не было, мне померещилось, что дом разгадал наши планы…

— И заблокировал батарею, — весело кивнул Юрков. — Знаете, у меня мелькнула похожая мысль. До чего же сильны первобытные страхи! Та-ак, теперь поработаем.

— Что надо делать?

— Все! Пустим воду — пусть качает. Погорячей, погорячей, будет лишняя трата… Зажжем всюду свет, включим стерео — играй дом! Ловите что-нибудь побравурней. Так, прекрасно, лунная станция, катание на льду под звуки «Турецкого марша» — это нам соответствует… Какие прыжки! Теперь громоздите мебель. Побольше, навалом, живей! Начали.

Ничего более безумного Смолин припомнить не мог. Грохотала музыка, сияли стены, из сауны валил пар, призрачно вихрились танцоры, шипела вода в кранах, а они с Юрковым метались среди этого хаоса, громоздя столы, стулья, диваны, кресла, все дикое, перекошенное, как их скачущие мыслеобразы. Пол от раскачки ходил ходуном, и еще приходилось увертываться от каких-то скамеек, табуретов, соф, которые в самый неподходящий момент возникали по прихоти Юркова, а под ногами крутился забытый цилиндр батареи, но было не до него, не до мелочей, лихое неистовство завладело Смолиным. В запотевших окнах угрюмо чернела ночь.

— Наддай, наддай! — кричал Юрков, скача, как дьявол.

От этого неистовства путались мысли, изнемогая, стучало сердце, и дом тоже изнемогал — все более вяло формировалась мебель, не так победно шумела вода, уже не слепил глаза свет, и даже движения танцоров, казалось, замедлились.

Скрежетнув, на полутакте оборвалась музыка.

— Уже немного… пустяк остался, — задыхаясь, проговорил Юрков. — Дружней, поднажмем!

Внезапно его глаза расширились. Он с воплем бросился на пол, хватая цилиндр, с которого от тряски слетел колпачок. Что-то бледное как подземные корешки, шевелилось возле контактов, петлями охватывало батарею.

— Держите!!! Дом нащупал ее!!!

Остолбенев, Смолин смотрел, как корчится Юрков, стремясь отодрать цилиндр, как пол выбрасывает все новые шевелящиеся отростки.

— Да помогите же!!!

Крик вывел Смолина из столбняка. Они навалились вдвоем. Бешеным усилием удалось приподнять край цилиндра, но другой будто прирос к полу.

— Неважно, неважно, — тяжело шептал Юрков. — Лишь бы дом снова не дотянулся до контактов… Осторожней, сами их не коснитесь.

Ловким движением Юрков подсунул руку под свободный торец, полуобнял его.

— Вре-е-шь, не удастся… Где колпачок?

Но его нигде не было, он затерялся в хаосе мебели.

— Тащите, тащите!

Смолин едва не завопил, когда выросший сбоку отросток коснулся его руки. Юрков локтем пытался прикрыть контакты. Отростками, казалось, овладела растерянность. Они не выпускали цилиндр, но свободные корешки двигались беспорядочно. Их шевеление напоминало взволнованное колыхание ресничек росянки, которая слепо и упорно пытается нащупать близкую добычу.

Минуту, другую ничего не было слышно, кроме сопения людей и сиплого шипения кранов. Свет комнаты явственно и быстро желтел.

— Главное — удержать, — хрипло сказал Юрков. — Экономьте усилия, скоро все кончится. Как он, однако…

— Кто?

— Дом, кто же еще! Стебель тянется к свету, корень к воде, а он сразу… Нет, какова реакция! Какая молниеносная перестройка тканей… И это в агонии!

— Отростки замерли. Может отпустим?

— Ни в коем случае! Наше счастье, что дом ослабел, прежде чем контакты случайно коснулись пола и дом почуял источник энергии. Но он продолжает его искать — смотрите! Стоит хоть одному отростку дотронуться… Пригните вон тот…

— Свет гаснет…

— Рано, рано! Вспомните, как ведет себя утопающий и держите, держите! Стоит дому завладеть батареей — плакала наша свобода.

— Держу, держу…

Свет мигнул пару раз, словно дом хотел рассмотреть что-то, и погас. В серых пятнах окон медленно проступал узор созвездий.

Прохрипев, смолкли краны.

— И в самом деле похоже на агонию, — прошептал Смолин.

— В доме еще тлеет жизнь. Что-то скользит по моим пальцам.

— Вы думаете, он будет до самого конца?…

— А что ему остается?!

Смолин вздрогнул.

— Воздух! Может быть лучше?…

— Отпустить и замуровать себя? Ничего, удушье не бывает мгновенным — успеем.

— Вы ручаетесь, что окно сразу поддастся?

— Да, если ударить посильней.

Пол, казалось, вспотел от усилий — такой от него исходил теперь запах. Преодолевая брезгливость, Смолин пошевелил в темноте рукой, пока не нашарил какой-то отросток. Тот слабо ворохнулся. Словно теплый осязающий кончик мизинца прошелся по ладони. Это было невыносимо — Смолин тут же отдернул руку. Мертвая тишина дома больше не могла обмануть. В нем шла напряженная, жуткая своим безмолвием борьба. Живо представилось, как перестраиваются, агонизируют его ткани, как по всей массе дома в лихорадке снуют сигналы, мечутся связующие организм токи, слабея, гаснут, а дом инстинктом последнего усилия ищет приток спасительной энергии, ищет безумно, слепо, неотвязно, даже не ощущая, словно огромный, подсеченный ножом гриб… Или человек в беспамятстве, наедине с подступающей смертью.

Смолин почувствовал, что задыхается. Показалось? Он судорожно глотнул воздух, и новый вздох, вместо облегчения, перехватил горло тяжелым удушливым запахом, столь внезапным и тошнотворным, что сердце заколотилось в панике, а виски пронзила резкая боль.

— Послушайте, Юрков…

Судорожная возня вместо ответа. Вентиляция отказала… Так скоро?! Не может быть!..

— Я задыхаюсь…

— Спокойно! Держу отросток… Почти дотянулся, гад…

— Воздух… Дайте дому энергию, дайте!

— Без паники! Это запах дома, продукт его распада, он скапливается внизу… Удержу один, вы — бросайте! Живо к окну, слышите?

Смолин хотел вскочить — подкосились ноги. Перед глазами, вращаясь, замельтешили красные пятна. Воздуха как будто не стало. Горло, легкие забило что-то тягучее, вязкое, удушающее.

«Дом… Здесь все ускорено! Он умер и выделяет, выделяет… Надо… успеть…»

Он дотянулся до чего-то, пошатываясь, встал. Боль в голове душила ужас, изумление, все. Как из другого мира, доносилось чье-то хрипенье.

«Шипят краны?… Нет, это Юрков… Просчитались… Среда дома — ловушка… Ну, еще шаг…»

Руки ухватили что-то тяжелое. Оторвали от пола. В окне, отдаваясь болью, пронзительно горело созвездие.

«Туда, в созвездие… Не смей падать, дрянь!..»

Руки, тело бросили тяжесть прямо в центр пылающего созвездия. Оно взметнулось, и Смолин ощутил, что сам он откидывается, падает, падает, и дикая боль в мозгу блаженно стихает.

Погасло все.

…Мгновение, вечность? Темнота, укол звездного света, что-то мокрое стекает по лицу…

— Очнулись?

Чьи-то руки бережно приподнимают, мокрое лицо холодит воздух, под ухом такой знакомый голос. Юрков.

— Я… я разбил окно?

— Все, все в порядке. Нет, вы его не разбили.

— Значит, вы отдали?…

Короткий смешок.

— Темно — видите? Я не отдал.

— Но как же воздух?… Вы?…

— Дом. Вглядитесь.

Смолин приподнял голову — это удалось без всяких усилий. Оглушающей боли как не бывало. Перед глазами было окно. Его испещряли тысячи искристых точек, и звезды терялись в этой алмазно-мерцающей черноте.

— Последним, самым последним усилием, — зашептал Юрков, — дом раскрыл, разорвал все свои устьица. Ведь дыхание — важнее всего.

— Для кого? — Смолин сжал руку Юркова. — Для кого?

— Для нас, конечно, — в голосе Юркова послышалось удивление. — Все, что дом делал, он делал только для нас. Он и перед гибелью позаботился о нашей… нашей сохранности. Мы его душа, как-никак.

Юрков снова издал короткий смешок. Смолин, неловко опираясь на его плечо, встал.

— Можете сами двигаться? — спросил Юрков.

— Как видите…

— Тогда не будем терять времени. В темпе, в темпе! Разобьем окно и помчимся. Ах, как неладно все получилось! Теперь, я думаю, вы и близко не подойдете к дому, как бы жестко мы его ни запрограммировали.

— Ничего вы не понимаете, — неожиданно для самого себя проворчал Смолин. — Нам жить с домом, но и дому жить с нами. Тут надо искать общий язык, а это занятие как раз для неторопливых…

Ольга Ларионова КАРТЕЛЬ

Все это произошло у меня на глазах, и я никого не буду оправдывать, хотя виною всему была истинная любовь, беззаветная и бескорыстная, такая, какая и толкает обычно человека на подвиги, и преступления — в степени, к счастью для человечества неравной. И провалиться мне в наши десятиэтажные подвалы, если я знаю, почему девятерых такая любовь награждает ясновидением тибетского ламы, а десятого — тупоумием закоренелого кретина.

Кстати, о наших подвалах. Дело в том, что именно там находилось одно из трех главных действующих лиц этой истории. Точнее говоря — героиня, и звали ее Рыжая БЭСС. Это — всего-навсего безэлектронная самообучающаяся система, каких по всему миру, наверное, уже тысячи, если не десятки тысяч, а «рыжая» — эпитет, как я полагаю, столь же постоянный для этой системы, как «добрый» для молодца и «дурачок» для Иванушки, и у программистов Канберры и Орлеана, Канзас-Сити и Вышнего Волочка вряд ли хватает фантазии на ассоциации менее избитые, чем прозвище малосимпатичной дочери Генриха Восьмого.

Кроме прочих своих достоинств, БЭСС — аналоговая машина, но это совсем не то, что подразумевалось под этим термином лет так сто — сто пятьдесят тому назад, когда в моду только входили электронные машины, а безэлектронных не существовало даже в проекте. Но об этом чуть позже, потому что надо поскорее назвать второго героя, а этим вторым был мой университетский однокурсник Илья Басманов, в студенческую бытность — вундеркинд и разгильдяй, умудрявшийся интересоваться всем, кроме своей непосредственной специальности, и тем не менее иметь по ней незыблемую пятерку.

Ясность с самого начала — залог краткости, и чтобы позже не возвращаться к проблеме взаимоотношений между Рыжей БЭСС и Ильей Басмановым, я должен сразу оговориться, что отнюдь не она была предметом его неистовой любви. Хотя предположить такое было нетрудно уже по тому, что еще на первом курсе я заметил, что Илья — прирожденный экспериментатор, готовый променять лучшую из девушек на допотопный компьютер. И курсовые свои он делал «методом тыка». Метод этот известен не одну сотню лет и заключается в том, что экспериментатору приходит в голову какая-нибудь бредовая идея, он на скорую руку собирает биоэлектронную схемку, подает на нее напряжение и смотрит, что из этого выйдет. Примерно то же, что гадать с закрытыми глазами, тыкая пальцем в книгу, — с точки зрения солидных теоретиков. Но что поделаешь, ведь именно так, с позиций «а что если взять и посмотреть», и были сделаны многие из величайших открытий прошлых веков. К солидным теоретикам я себя пока причислить не могу, но методы Басманова мне всегда были чужды, и, может быть, именно поэтому мы с ним никогда не были друзьями. Я даже не знал толком, куда он получил назначение, — кажется, на Рисер-Ларсен, что на самом севере Земли Королевы Мод. Это, во всяком случае, было в его стиле. Но через два с половиной года он уже снова объявился на Большой земле, порхал из одного вычислительного центра в другой, хватался за всевозможные неразрешимые проблемы, разрешал их, о нем говорили уже на всех симпозиумах (на которых он сам, кстати, появляться не любил), и все не мог осесть на одном месте, которое пришлось бы ему по душе.

Я мирно трудился у себя в Гатчине, как вдруг однажды его смятенный лик, похожий одновременно на лорда Байрона и на Буратино, возник на экране моего междугороднего фона.

— Послушай-ка, старина, — заговорил он так, словно мы только вчера расстались с ним в коридоре университета. — Я прослышал, что тебя удостоили новым назначением.

Я удивился, Гатчина меня вполне устраивала, и ни о каком новом назначении и речи быть не могло. В худшем случае мне могли сделать предложение, но пока такового я не слышал.

Я сказал об этом Басманову.

— Ты не ершись, старина. Предложение тебе будет. По всей форме. Со сватами и вышитым полотенцем. Но можешь рассматривать его как назначение, потому что у тебя не возникнет даже легкого желания отказаться.

Я пожал плечами и, естественно, поинтересовался, в каком объеме он осведомлен о моей дальнейшей судьбе.

— Будешь заведовать сектором программирования в новом информатории, — предсказал он безапелляционным тоном.

— Много их — новых-то. Говори конкретнее.

— Конкретнее некуда. В наступающем году запланирован только один новый информаторий, — он сделал паузу. — В Пушкинских Горах.

— Ну так что же? В Горах, так в Горах. При чем здесь я? И что конкретно хочешь ты — ты, Басманов, — от меня?

— Возьми меня к себе в сектор. Младшим научным.

— Постой, постой. Почему младшим? Кончили мы с тобой вместе…

— А потом ты сидел, как кулик, в своем гатчинском болоте, из-под тебя целыми выводками выпархивали статьи и труды, а сверху, с сияющих вершин науки, на тебя нисходила академическая благодать ученых степеней. Другое дело — я. Вольный программист. Младший научный сотрудник — предел моего честолюбия. Так берешь?

— А надолго?

— Ты это брось, старина, брось. Я серьезно говорю. Не возьмешь мэнээсом — пойду механиком ассенизационных роботов. Ну, берешь?

— Да отвяжись ты от меня, я и думать не думаю прощаться со своим тепленьким гатчинским болотом.

— Я тебя в последний раз спрашиваю: ты берешь меня к себе в Пушкинский информаторий?

Я посмотрел на него и понял, что он это совершенно серьезно.

— Да, — сказал я. — Там ставят БЭСС?

— А что же еще? Последней серии, УП/с. Не «Волоколамск» же, в самом деле. Ей придется мыслить, а не вычислять.

Он даже не кивнул и выключил экран фона.

Я встал и подошел к окну. А ведь я, выходит, уже согласился… Не похоже это на меня. До сих пор я считал себя человеком в высшей степени солидным и даже не сомневался в том, что гатчинского вычислительного центра с тремя его могучими машинами мне хватит на всю жизнь. А вот теперь за пять минут какого-то несерьезного и чересчур эмоционального разговора я уже решился бросить насиженное гнездо, сотрудников, дом — и ради чего? Правда, сразу же после университета я здорово расстроился, когда попал по распределению в только что открывшийся тогда Скифский информаторий. И, может быть, через год я точно так же платонически вздыхал по информаторию Пушкиногорскому, — но, разумеется, самому мне не пришло бы в голову хотя бы палец о палец ударить для того, чтобы меня туда перевели.

А, кстати, с чего это меня туда переводят? Не иначе как этот сумасброд руку приложил — у таких, как Басманов, друзей — легион, и не без того, чтобы кто-то был из высших сфер. Иначе откуда бы ему слышать про все эти проекты? А сам согласился на младшего научного… Что ж, это он проповедовал еще в университете — что надо занимать такую должность, чтобы ты мог делать в три раза больше, чем тебе положено по штатному расписанию.

Вот так и получилось, чтоб через две недели я уже летел из Гатчины прямо на юг. Собственно говоря, Пушкиногорск уже давно не был самостоятельным заповедником (информаторий для одного заповедника — это, простите, непозволительная роскошь по нашим временам), а юго-западной территорией Единого Пушкинского музея. От взлетной площадки центральной территории — знаете, в Пушкине прямо за Александровским парком — до Святогорского ракетодрома было всего пятнадцать минут лёту. Вздох по Эрмитажу и Большому залу Филармонии, который я позволил себе при отлете, был традиционен, но абсолютно лишен смысла: оказалось, что административно Пушкиногорск — такой же полноправный район Ленинграда, как Гатчина или Луга. В принципе я мог даже не оставлять своей квартиры.

Наш центр должен был обслуживать все территории Единого музея, а сюда нас упекли просто потому, что и в Пушкине, и в Болдине мы смогли бы разместиться только под землей, что не очень-то уютно. Правда, площадью нас и здесь не побаловали — монтажная часть ушла-таки под землю, что несказанно обрадовало биотермистов, дрожавших при колебании температуры в одну сотню градуса. Мы немножко поторговались из-за названия — быть нашему информаторию Пушкиногорским, как заповедник, или Святогорским, как ракетодром. Остановились все-таки на первом.

Когда я прилетел, Басманов уже был там и с полной отдачей занимался абсолютно не своим делом — принимал оборудование. Мы почти не виделись, потому что я занимался тоже довольно странным делом: отражал атаки восторженных и совершенно отрешенных от математики и биоэлектроникй литературоведов, которые, видите ли, лучше меня знали, как надо «программировать» БЭСС. Между прочим, меня всегда поражало, почему буквально любой технический специалист, как правило, если не глубоко разбирается, то хотя бы любит и порядком осведомлен о каком-нибудь вопросе, к его профессиональным обязанностям ни малейшего отношения не имеющем, но занимающем его вечера, и праздники, и, может быть, даже сны. Когда-то это называли не совсем уважительным словом «хобби», переводимым на современный язык как «придурь». Впрочем, перевод машинный. Я вот никогда не обольщался на собственный счет и не мнил себя ничем иным, как тривиальным серым технарем — но все-таки своей вивальдиевской коллекцией я могу похвастаться, потому что в ней собрано абсолютно все, написанное «рыжим аббатом», - естественно, из дошедших до наших дней. Я люблю точность, поймите меня правильно, и только поэтому всегда делаю столько оговорок. Но что — я! А Роман Шпак из группы биотермистов, занимающийся историей русских колоколов? А Леночка Пелипенко из лаборатории супервакуумистов, чья статья о рериховской «Змиевне» была опубликована в еженедельнике Академии художеств? А сам Басманов?

Так вот, почему-то ни один из знакомых мне филологов ни разу не удосужился заглянуть в самую примитивную брошюрку о принципах действия самообучающихся систем, хотя пишется такая литература вполне классическим стилем, ясным даже для шестиклассника-троечника, а приводимые там сведения, по-моему, захватывают не менее, чем самая интригующая повесть из рыцарских времен.

Меня иногда поднимал с постели вызов нашего межтерриториального фона, и какая-нибудь седовласая дама, еженощно изнывающая под бременем плоеного чепца, потому что последний придавал ей сходство с Прасковьей Александровной Осиповой, вдруг с ужасом сообщала мне, что я-де забыл вложить в свою машину одну из песен Мармиона, с коей Александр Сергеевич, несомненно, был знаком, ибо отозваться изволил о ней: «Славно».

Я благодарил за напоминание от собственного имени и от имени «своей машины» и укладывался спать до следующего вызова.

Между тем любая, даже самая простенькая самообучающаяся система отнюдь не требует того, чтобы в нее закладывали какие-либо сведения. Ей задаются только исходные данные, как-то в нашем варианте: языки русский, французский, немецкий, латынь и современный, с грамматикой от XIX века до нашей, а также чисто механические правила соединения со всевозможными библиотеками, фонотеками, вычислительными центрами и информаториями. После исходных данных следует только задать тему и сидеть сложа руки, ожидая, когда ваша система сама соберет и уложит в своей биоструктурной памяти абсолютно все сведения, имеющиеся по заданной теме. Это я объясняю для филологов.

Иногда, правда, система требует «заграничную командировку», и вам приходится выбивать пятнадцатиминутную связь с Оксфордом или Кейптауном.

Конечно, «сидеть сложа руки» — термин скорее желательный, нежели действительный, потому что в период активного самообучения всегда обнаруживается масса всяких монтажных ляпов, неконтактность каналов передачи междугородной информации и пр. и пр. У нас вместо термина «активное» бытует выражение «лихорадочное», или даже «сессионное обучение», но не надо думать, что с выходом системы в состояние нулевой готовности она уже перестает что-либо усваивать, как студент в каникулы. Разумеется, поглощение информации будет продолжаться бесконечно, но это будут уже сущие крохи по сравнению с тем, что заглатывает хранилище биоструктурных блоков за несколько недель активного самообучения!

Заняты мы были довольно плотно, и первый по-настоящему свободный вечер выдался у нас только тогда, когда БЭСС доложила о своей готовности к ходовым испытаниям.

Надвигался понурый сентябрьский вечер с лоскутьями тумана, зависающего над барскими усадьбами и крестьянскими халупами, с квохтаньем кибернетических «домовых», зазывающих наседок с цыплятами в птичники, но не смеющих до наступления темноты показаться на улицу, — согласно вековой традиции днем на территории заповедника никакие машины и механизмы не появлялись, исключение делалось только для пожарной команды… Я вышел из помещения Центра, взял на конюшне смирного буланого мерина, с самого начала моего пребывания здесь признавшего во мне хозяина, и неторопливо направился в Михайловское. Снопики льда, устойчиво раскорячившись, несли свою вахту слева и справа от дороги: расстояние между ними было удручающе одинаковым — вероятно, точность достигала долей миллиметра, так что хотелось остановить своего одра, слезть и в нарушение этой симметрии пнуть один из снопиков, чтобы он передвинулся или, еще лучше, живописно рассыпался, к великой досаде «домовых», вспахивающих и убирающих по ночам эти косые и пестрые лоскутья жнивья, озими и пара.

Я привязал буланого у кузницы, где тутошний художник, до того похожий на Кюхлю, что волей-неволей пришлось прозвать его Бехлей, некоммуникабельный пьяница и чудотворец, скупыми мерками серебряного звона отмеривал совершенство своего нового шедевра. Мешать ему было просто грешно, и я пошел к усадьбе, но там сквозь стеклянные, обрамленные изнутри плауном двери было видно, как в желтом дурманном свете неподдельных восковых свечей беззвучно роятся экскурсанты. Я снова свернул и двинулся куда-то вправо, безотчетно направляясь на непривычный в этом уголке несмолкающий гам.

Гомонили директорские утки, с методичным упорством разводимые здесь, как я слышал, уже не один век — для оживления ландшафта; серовато-коричневые, воробьиной масти, нахальные создания, благородство происхождения которых подтверждалось белым воротничком на шее и паче того — самодовольной наглостью, с которой они требовали подачек от проходящих экскурсантов. В заповеднике было много живности; примерно век назад, когда все обслуживание территории было передано мелким вспомогательным роботам, сразу же окрещенным «домовыми», здесь произошла прямо-таки какая-то экологическая трагедия: все зверье и птицы либо перемерли, либо покинули заповедник, остались одни тучные, как во времена Мамаевых побоищ, вороны. Вот тогда-то и спасли положение тем, что часть животноводческих забот возложили на всех без исключения сотрудников заповедника. Всю черную работу по-прежнему выполняли роботы, люди же должны были просто хотя бы по несколько минут в день по-человечески обращаться со зверьем. Литсотрудники заповедника опекали пернатых — от жаворонков и серых цапель, давно уже прирученных, до примитивных несушек; рогатый скот обихаживали работники питания, а нам, математикам и кибернетикам, достались лошади. Я не возражал против такой внерабочей нагрузки — мой подопечный мерин по кличке Франсуа-Мари доставил мне немало приятных минут.

Итак, я двинулся на утиный гам и обнаружил Басманова, который, как всегда, занимался не своим делом — кормил уток, подведомственных отнюдь не работникам информатория.

Я присел рядом на ступеньки горбатого мостика. Зеленоголовый селезень тут же телепатически установил, что от меня-то ему ничего не перепадет, вылез на берег и недружелюбно тюкнул меня клювом в ботинок.

— Но-но, — цыкнул я, поджимая ноги, — пшел вон, экспонат!

Селезень плюхнулся обратно в воду, и весь выводок, оживляя ландшафт, поплыл на ночлег.

— Послушай, Кимыч, — проговорил вдруг Басманов, — а у тебя никогда не возникало еретического желания, чтобы все это принадлежало тебе одному?

— Директорские утки? — спросил я, являя весь наличный запас юмора.

— И утки тоже. А кроме того, и Михайловское, и Тригорское, и Петровское, и монастырь, и Центр…

— А как насчет двух-трех сотенок крепостных в придачу? — не выдержал я.

Басманов поднялся и, размахнувшись, швырнул кусок булки вслед уплывающему выводку. Утки дружно затрясли гузками и, презрев подачку, полезли на берег.

— Аделя говорит, что ее цапли на юг подались, — сказал он без всякой видимой связи с предыдущим. — Ты верхом?

Он мог бы и не спрашивать — моего Франсуа-Мари ежедневно можно было видеть привязанным у кузницы.

— Ну, езжай, — заключил он так, словно я появился здесь только для того, чтобы обсудить с ним проблему приобретения окрестных земель.

Мы прошли поредевшей аллеей, ширина которой, по-видимому, регламентировалась когда-то диаметром дамского кринолина. В кронах лип безнадежно путался туман, и тяжелые капли, рожденные им от прикосновения к уже мертвым и уже похолодевшим листьям, шлепались перед нами на землю. Мы подошли к коновязи, и Илья, отвязав моего мерина, придержал стремя. Буланый повернул морду и как-то вопросительно посмотрел на Илью.

— Езжай, ваше превосходительство, господин начальник сектора. А я уж как-нибудь в крестьянской избе заночую, хоть у Бехли.

Не нравился мне Басманов, и тон мне его не нравился. Не нравился не только сегодня, но и все последнее время.

— Давай не темнить, Илья. Чем ты недоволен?

Мой вопрос, казалось, услышан не был. Буланый тронулся мерным шагом, и Басманов пошел рядом, положив руку на седло. Впереди по дороге, спускающейся к Моленцу, самостоятельной громадой двигался воз сена — крошечного «домового» на нем в темноте было уже не различить.

— Сено везут, — с такими интонациями, словно это и был ответ на мой вопрос, проговорил Басманов, когда воз поравнялся с нами и мы подались влево, к подножию трехвековых сосен. — С вечера до утра — одно сено. И так до скончания дней своих. А?

— Собираешься подаваться в другой Центр? — логически заключил я. — Уже надоело на одном месте?

Мне снова не ответили. Кажется, мы обоюдно и упорно не понимали друг друга. Между тем над туманом поднялась луна, и впереди, на пригорке возле трех сосен, я увидел все ту же группу озябших экскурсантов. Я уже знал, что у здешних экскурсоводов высшим шиком считается привести свою группу на это место как можно позднее, потому что Александр Сергеевич здесь проезжал при свете лунном.

До нас донесся звонкий девичий голос, читавший пушкинские строки с тем безудержным восторгом, с каким обычно декламируют стихи на пионерских сборах независимо от содержания и стихов, и сборов: «Здравствуй! племя! младое! незнакомое!».

Мы прослушали декламацию до конца, потом группа порскнула вниз с холма, и все окрест затихло.

— Около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшут…

Если бы я не знал, что у стремени моего стоит Илья, я не узнал бы его голоса. Я даже не сразу вспомнил, что читает он отрывок из пушкинского письма. И еще я припомнил почему-то, что Дантес был кавалергардом.

— Между прочим, Кимыч, — вдруг снова без всякой связи с предыдущим спросил Басманов, — тебе кто-нибудь говорил, почему я улетел с Рисер-Ларсена?

Никто мне ничего не говорил, но расспрашивать было не в моих привычках, и я решил подождать, пока Илья мне все сам объяснит. Но он опустил поводья и исчез в темноте так уверенно, словно был знаком с этими местами не первый год.

А на следующий день на испытаниях БЭСС он был тих и скромен, и отстукивал на клавишах вопросы высокой экзаменационной комиссии, и выуживал из финишной кассеты карточки с молниеносными ответами, с чисто служебным любопытством пробегая их взглядом, но не более. Время от времени загонял в машину какую-нибудь незначительную коррективу — БЭСС глотала и неизменно зажигала табло: «Благодарю за дополнительную информацию».

Высокая комиссия запрашивала даты, цитаты, копии пушкинских автографов, выполненные на молекулярном уровне, разнообразный фактический материал, как-то: все сведения о надежном и неаккуратном книгопродавце г. Фарикове, или среднегодовую рождаемость в сельце Кистеневе, или формат и объем «Свода законов»; наконец был затребован полный список всех памятников, скульптур, портретов и пр. и пр. великого поэта (разумеется, подлинников). БЭСС малость перегрелась, за четыре минуты выписала себе около полутора сотен заграничных командировок — половину месячного лимита, но список закончила с тщанием и усердством превеликим.

Аттестат высокой комиссии был великолепен. Разумеется, емкость нашего информатория несоизмеримо превышала семьдесят томов изящно изданной «Пушкинской энциклопедии», да и удобство немалое: каждый сотрудник любой из наших территорий в течение каких-то секунд мог получить самые труднодоступные данные, не роясь ни в каких каталогах или архивах. Каналов связи у машины было столько, чтобы удовлетворить практически любое одновременное количество соединений с информаторием. Ну да все это вы можете узнать, заглянув в паспорт и описание нашей БЭСС.

Мне, как начальнику сектора, естественно, было отнюдь не безразлично то, что мое десятиэтажное детище не осрамилось ни на одном вопросе. Удручающим фактором была только басмановская физиономия, выражение которой было точь-в-точь как у Буратино, когда он позавтракал только одной луковкой.

— Сектор биологического обеспечения предлагает отметить день рождения нашей малышки, — я честно пытался наладить контакт. — А кстати и крестины. И правда, куда ни глянь — у всех Рыжая БЭСС. Без вариантов. Биотермисты предлагают назвать новорожденную «Натали». Ты как?…

— Пошляки. Что «Рыжая», что «Натали» — один… — боюсь, что для завершения фразы он собирался воспользоваться выражением, входившим в пушкинский лексикон. — Сколько веков лапают имя прекрасной женщины, и все не стыдно. И ты туда же. А машина наша, между прочим, сегодня все утро возила сено. Воз за возом. Тупо, последовательно, результативно.

— Если бы я способен был взорваться, я бы обязательно взорвался. Но от природы я был весьма флегматичен.

— Дорогой мой, — сказал я, — сам напросился, сам и хлебай. Никто не тянул тебя в этот информаторий. Кстати, ты прекрасно знал, что его назначение — обеспечивать всех нуждающихся точной, не обремененной досужими домыслами информацией. Что БЭСС и делает. С блеском притом. Ты за этим пришел, ты это и получил.

— Но ведь это мозг, Кимыч, живой мозг! Миллионы блоков, сотни миллионов капилляров, на стенках которых десятки миллиардов активных клеток — этаких упитанных, здоровеньких, образцово выращенных нашими биотермистами клеток…

— Образцово выращенными бывают только породистые щенки…

— …Породистых клеток, вполне с тобой согласен, которые в своей совокупности образуют систему, превосходящую мозг гения!

— Новорожденного гения.

— Ну, не совсем, старина. Он уже способен на примитивный анализ, на кое-какие робкие обобщения. Остановка теперь только за тренировкой, вернее — за тренерами, потому что гений, выросший на конюшне, будет всего-навсего превосходным конюхом, но даже не ветеринаром.

— Не стоит прыгать выше головы, Илья. От БЭСС никто не требует большего, чем выдача информации в заданном объеме. И это только тебе, корифею мыслящих систем, кажется чем-то примитивным. Это колоссальная вспомогательная работа, облегчающая труд десятков тысяч исследователей.

— Почитай эту лекцию пионерам в здешней средней школе. Может быть, они от восхищения и не зададут тебе вопроса, с каких это пор «мыслящая система» и «автомат по выдаче дат и цитат» — одно и то же.

— Тебя послушать, так БЭСС должна писать исследовательские работы и монографии.

— Ну, на первых порах и этого достаточно.

— Нахал ты, Басманов. Не зря тебя с Рисер-Ларсена выперли.

Он повернулся ко мне и оглядел меня с таким высокомерием, с каким смотрел на Пьеро Буратино, уже знавший, что за полотном с нарисованным очагом скрывается-таки целый сказочный город.

— Каждый волен уйти оттуда, где он не получает по потребности, — заметил Илья.

— Тебя и здесь гложут неудовлетворенные потребности?

— Да хотелось бы самую малость самостоятельности. Ты ведь займешься обеспечением связи с внетерриториальными заказчиками?

Он всегда знал наперед, чем я собираюсь заняться.

— Придется, — сказал я. — Заявки уже из Кракова, Брно, Чикаго, не говоря о том, что поднимется, когда в газетах появится репортаж о том, как мы тут перерезали красную ленточку.

— М-да, работа, конечно, творческая. А я себе приглядел крошечный такой самостоятельный участок: заявки, на которые БЭСС даст отказ.

Мне показалось, что он недостаточно хорошо представляет себе заурядность выбранного вопроса.

— Послушай, Басманов, — мне очень хотелось поговорить наконец начистоту, — вот ты выпрашиваешь крошечный самостоятельный участочек — эдакую синекуру, как тебе самому кажется, а ведь через пять дней ты будешь в сумерках слоняться по заповеднику и протяжно выть, что тебе всучили работу, которую обычно поручают самой тупой практикантке, не способной на большее, чем складывать в коробку из-под грузинского чая карточки, гадливо выплюнутые машиной по случаю безграмотного составления или очевидной глупости вопроса. И что мне тогда прикажешь делать, как тебя, сироту, утешать?

— Так ты даешь мне этот участок?

Он разговаривал со мной совсем как в первый раз, когда я сидел на подоконнике у себя в Гатчине и еще никуда не собирался переходить.

— Не даю, а дарю. Можешь рассматривать его как свое хобби, то есть способ порезвиться в нерабочее время. Уж я — то знаю, что на приемке из ста вопросов отказа не было ни на один. Так что вот тебе мое последнее слово: с девяти до шестнадцати ноль-ноль за тобой — внутритерриториальный канал связи, и с шестнадцати до девяти ты сам назначаешь дежурных. А в нерабочее время можешь коллекционировать отказы. У меня все люди на счету, мне самому завтра в Омск лететь.

— Ты бы еще туда в кибитке съездил. Междугородный фон-то, на что?

Нас с Басмановым послушать — ни за что не догадаешься, кто кому начальник. Беда с этими однокурсниками.

— В комплексной психологической проблеме согласования и увязывания имеется такой не учитываемый кибернетикой фактор, как коэффициент обаяния личного контакта. Понял?

— Понял, — мрачно ответствовал Басманов. — Прекрасно понял, какой такой физикой ты занимался в своей Гатчине. И просто счастлив, что в силу мизерности своего мэнэсовского чина не вынужден сам заниматься подобным дерьмом.

Он еще и так со мной разговаривал!

— Послушай, Басманов, — оборвал я его, — ты напрасно стараешься вывести меня из терпения. Моя флегматичность тебе известна, следовательно, намерение твое трудно выполнимо. Может быть, тобою движет спортивный интерес? Тогда это свинство по отношению к нашей давнишней дружбе.

Я забыл, что Илья — ярко выраженный холерик, или, попросту говоря, немножко паяц. Он двинулся ко мне с протянутой рукой и пылающим челом юного Байрона (на которого он становился похож, когда поворачивался к собеседнику в фас).

— Друг мой, — провозгласил он патетически, — прости меня за то, что я усомнился в величии твоей души, и… одолжи мне твоего «домового».

— Зачем? — спросил я ошеломленно.

— Затем, что я сделаю из него первостатейного киберадминистратора, который вместо тебя будет шляться по всевозможным инстанциям, увязывать сроки, выбивать штатные единицы, клянчить резервы энергомощностей, отбрыкиваться от заграничных командировок…

— Стоп, Басманов. Техническое решение я уже предвижу: ты увеличишь грузоподъемность моего «домового» до десяти членов любой экспертной комиссии…

— …И ничего подобного, мой непроницательный друг и начальник, я просто научу его садиться на пороге кабинета и плакать голубыми слезами сорок пятого калибра — во! — и приговаривать: «Я слабый, беззащитный робот…».

Все это было очень весело — вернее, это было бы весело, если бы мы с Басмановым были еще на первом курсе.

По всей вероятности, мы подумали об этом одновременно.

— Ну ладно, — прервал я неловкое молчание, — свой участок работы ты получил, безответные заявки тоже за тобой. Я вылетаю завтра в шесть, за меня остаешься ты. Все.

— Не все. (О, господи!) Твое разрешение на использование резервных блоков, на дополнительную энергию: комнатенку бы мне не худо — хотя бы ту, где размещаются дублирующие пульты. Ведь на вашей БЭСС практиканты пастись не собираются?

— Не собираются. Поэтому бери все, что тебе посчастливилось урвать, — сегодня я добрый. Смотри только, не увлекись.

— Хм, Кимыч, а как это ты себе представляешь?

— Что — «это»?

— Ну… что я «увлекся», как ты изволил выразиться.

А я и не представлял себе, как можно действительно увлечься глупыми вопросами, на которые противно отвечать даже машине.

Я честно пожал плечами.

— Ну вот и хорошо, — резюмировал Басманов. — Мы пришли к обоюдному пониманию.

Я посмотрел на него и подумал, что в следующую свою командировку оставлю вместо себя не его, а кого-нибудь другого, благо у меня в секторе четырнадцать человек, и если я ни о ком из них сейчас не распространяюсь, то это только потому, что не хочу уводить рассказ в сторону. А у меня кое-кто и поинтереснее Басманова имеется. В своем роде, конечно.

— Только я уж прошу тебя, Басманов, — сказал я, решив на прощание не церемониться: в конце концов ведь и он мне каждый день препорядочно портил крови своим брюзжанием. — Попрошу я тебя: не очень хами создешними филологами. То есть не очень явно их презирай, когда они начнут задавать те самые вопросы, на которые БЭСС не сочтет возможным отвечать.

— Моя бы воля, — медленно проговорил Басманов, — я бы на пистолетный выстрел не подпустил к информаторию никого, кто задает такие вопросы, на которые БЭСС тут же и отвечает.

— Не понял, — сказал я. — Ничего не понял.

— Чего ж тут не понять? Я уже говорил, что мы заставляем нашу БЭСС возить сено. А она должна по меньшей мере решать логические задачи.

— В Гатчине моя машина именно этим и занималась. Но то в Гатчине, сиречь в теплом болоте, где круг вопросов ограничивался физикой инэлементарных частиц. А чего ты хочешь здесь? Чтобы на вопрос о количестве крепостных душ в сельце Кистеневе БЭСС выдавала не только копии закладных этих самых душ за тридцать восемь тысяч ассигнациями, но еще и цитату о «рабстве диком без чувства, без закона», а?

— Хм, а ты, однако, проштудировал биографию Александра Сергеевича… Только вот машинную логику ты, прости меня, понимаешь как филолог. Ведь БЭСС — аналоговая система, она может принять и твою, и мою, и вообще любую наперед заданную логику, вплоть до логики Бенкендорфа. Ведь не надо же тебе объяснять, на что способна БЭСС?

— Не надо мне этого объяснять. Сам знаешь, что этим практически никто не пользуется, да и кому нужен, скажем, машинный вариант Ильи Басманова?

— Ну, старина, я тоже так думаю, что второй Басманов, да еще стоимостью в несколько миллиардов, да еще жрущий ежечасно уймищу электроэнергии, действительно никому не нужен. Так что мы опять пришли к обоюдному согласию.

Продолжать разговор в подобном тоне у меня не было ни малейшего желания. Тем более, что я так и не смог понять — какая муха его укусила?

В Омске же, согласовав и увязав все вопросы по сибирским филиалам нашей фирмы, я налетел вдруг на Аську Табаки.

— Хо! — сказала она зычным басом, слышным, наверное, на другой стороне Иртыша. — А я тебя после выпуска видела? Нет? Оплешивел.

Она, как и в нашу студенческую бытность, ходила без шапки, обходилась без церемоний и всегда безошибочно находила повод быть максимально бестактной.

— Ты где и с кем — жена не в счет?

Я сказал, что жены еще не предвидится, а работаю я в Пушкиногорском информатории, и с нашего курса там один Басманов.

Аська вдруг заржала так, что буер, шедший по самой середине реки, вильнул и остановился, — вероятно, неумелый гонщик от растерянности потерял ветер.

— Один только Басманов, — повторила, перестав смеяться, Аська. — Всего-навсего Басманов. Да что же у вас делается в вашем несчастном информатории, когда там окопался сам Басманов?

— Работаем. Помаленьку.

— Сплошной цирк, да? А Илья — художественный руководитель?

— Дался тебе этот Илья. Он уже вот как опротивел мне своей унылой физиономией и вечным мелочным недовольством. Брюзжит, брюзжит…

— Врешь, — сказал Аська таким шепотом, от которого у меня заложило уши, словно прямо над головой прошел реактивный лайнер на четырех звуковых скоростях. — Что ты мне все врешь, Кимыч? Я же знаю Илюху не только по курсу, мы же с ним на Рисер-Ларсене были…

— Да? А подробности можно? Говорят, он там пришелся… э-э-э… несколько не ко двору и его поперли?

— Охота же тебе сплетни слушать, Кимыч! На Рисер-Ларсене было все как надо, только немного веселее обычного. Из-за Басманова, разумеется. Только вот если бы об этом рассказывать, почему-то получается не смешно. Бывало у тебя так, Кимыч? Соберутся свои, университетские, дым стоит коромыслом целый вечер, ржание в пятнадцать лошадиных сил, а назавтра начнешь кому-нибудь об этом рассказывать — и не смешно…

— Ничего, — сказал я. — Я же не для смеха спрашиваю. Мне интересно, что такое приключилось с Ильей. Уж очень он какой-то замкнувшийся на себе. Весь в фантазиях. А БЭСС — чуть ли не в крепостной зависимости. Не удивлюсь, если он начнет подбивать ее на стихийный незапрограммированный бунт. Ну так что же?…

— Да ничего, если ты не был на Модихе — то есть на Земле Королевы Мод — и не послужил под началом Дуана Актона. Он каким-то чудом умудрился родиться не то на Южном, не то на Северном полюсе, и это было единственным неосторожным его поступком за всю жизнь. Как-то само собой считалось, что уж если человек родился на полюсе, то сам бог велел ему быть бессменным начальником полярной интернациональной базы геофизиков.

— Ну и что? — не утерпел я. — Возьми мой Центр — я своего начальника ни разу в жизни не видел, даже когда перестригли ленточку на торжественном открытии.

— Э, Кимыч, на Большой земле все проще. А там подобрался народец — не просто физики, какие-то флибустьеры от высокой науки. Так вот Актон умудряется перед каждой экспедицией собственноручно проверить каждую пуговицу, каждый обогреватель, каждую кислородную маску… Перестраховщик чистейших континентальных кровей. И зануда. Вызовет какого-нибудь командира аварийного отряда и заведет: «Поймите меня правильно, я не собираюсь сковывать вашу инициативу, но жизнь, прожитая в Антарктике, научила меня…». Наши ребята выкатывались от него лиловыми. Не было сентенции, которую он не начал бы словами: «Поймите меня правильно», а каждый приказ по базе — «в целях обеспечения безопасности…».

— Что же тут смешного? Зато и людей у него, наверное, гробилось меньше, чем на любой другой базе.

— Зато тоска, Кимыч. Спас положение Басманов. Видишь ли, Актон не мог позволить себе оставить базу — ну как же без его циркуляров! — и, с другой стороны, он рвался проинспектировать каждую уходящую группу. Тогда Басманов предложил ему передавать управление базой на время своих отлучек БЭСС, с которой нетрудно поддерживать двухстороннюю связь. Актон со скрипом согласился. В виде благодарности он заел Илюху, что-де его бездушная машина не способна проявить его, актоновскую, заботу о людях. Илюха послушал-послушал, а потом плюнул с досады и задал БЭСС полностью проанализировать административную деятельность нашего начальника. Полностью — это значит со всеми эмоциональными оттенками.

— Бездельник, — проворчал я. — Энергию вам было некуда девать, а заодно и резервы биоструктурных блоков…

— Ну, вот и ты ворчать! Начальнический комплекс. А вдумайся — ведь в этом есть своя сермяжная правда. В обычных условиях, может быть, конкретная личность начальника и не играет заметной роли, но ведь это же база на Рисер-Ларсене, там обстановочка почти фронтовая, как говорили наши предки. В такой ситуации надо четко представлять, что и от кого можно ожидать в определенной ситуации. Да нет, со всех сторон Басманов был прав — если бы БЭСС продолжала работать как рядовой вычислительный центр, на все время пришлось бы переключаться с режима злостной перестраховки на полное отсутствие какого бы то ни было режима, и обратно. Нет, что ни говори, а иметь днем и ночью, в выходной и в будни, зимою и летом одного, пусть даже далеко не идеального, но привычного начальника базы — большое благо.

— М-да, — не мог не согласиться я с Аськой. — Наличие всевозможных замов приводит к моральной усталости сотрудников. В этом я убедился. Но все-таки не вижу я в этой истории ничего, достойного былого басмановского юмора.

Аська отвернулась от меня к реке и долго смотрела на ту сторону, где расположился «старый город» с его забавными многобашенными домиками, кривой главной улочкой и крошечной прозрачной коробочкой бывшего речного вокзала, переданного, как это было заметно, детской парусной школе. На льду неумело крутились два буера; наверху, на набережной, готовили к спуску еще один.

— В общем-то это не смешно, — проговорила наконец Аська, — но когда система, начитавшись актоновских циркуляров, начала писать сама: «В целях обеспечения безопасности…», а по местному фону вещать начальническим голосом: «Поймите меня правильно», то… да я говорила тебе, что постороннему это будет не смешно!

— А вы сами долго развлекались подобным образом?

— Что значит «развлекались»? Насколько я слыхала, система и сейчас работает в квазиактоновском режиме. Всем удобно, Актон доволен, а смеяться надоело через три дня. Говорят, БЭСС даже пишет письма за Актона жене, на материк.

— Погоди, погоди. Если Актон был доволен, то почему же Басманов покинул базу?

— Вот взял и покинул. Несколько дней гоготал вместе со всеми над этим «поймите меня…», а потом без каких бы то ни было объяснений подал заявление об уходе и улетел. То ли надоело, то ли противно стало, то ли еще какая мысль в голову пришла…

Я слушал Аську и думал, как же она переменилась: в университете за пять лет я не слышал в ее голосе ни одной минорной ноты. Но она, словно догадавшись о моих мыслях, тряхнула своими вздыбленными, как у дикобраза, космами и резко спросила:

— Женат?

— Это я-то? — несколько растерявшись от такой перемены темы, переспросил я.

— Ты-то, ты-то.

Тогда я понял, что я ее отнюдь не интересую, тем более что и разговор мы начали с моего семейного положения.

— У нас в отделе как-то подобрались все холостяки, — как можно тактичнее избавил я ее от следующего вопроса.

Она кивнула. Я ее спрашивать не стал. Все и так было ясно. Вся мужская половина нашего курса единогласно прощала Аське Табаки и нечесаные лохмы, и феноменальное, прямо-таки изощренное отсутствие вкуса в одежде, и первобытные, начисто лишенные женственности манеры, и даже то, что за все пять университетских лет она ни разу не вышла из роли «своего парня».

Но вот с ее голосом примириться никто не мог.

— Ну, мне пора, Кимыч, — сказала Аська почти тихо, и я понял, что значили все эти паузы в конце нашего разговора.

Она хотела сказать: «Возьми меня к себе в информаторий». И не сказала. Все мы остались прежними: Аська — молодчиной, я — тупым эгоистом, Басманов — вундеркиндом-первокурсником.

Я возвращался к себе, прямо скажем, не в лучшем расположении духа. От ракетодрома до информатория, — если идти пешком по тропинке, было не больше двадцати минут, и я двинулся опушкой рощи, хотя осень была настолько поздняя, что от очарования и пышности ее не осталось уже и следа. Из реденького, сотканного сизой моросью тумана вынырнула вдруг стройная девичья фигурка в супермодном дождевом костюме, светящемся от ударов капель. Она двигалась мне навстречу, резко выбрасывая вперед чересчур обтянутые брючками ноги, и если бы не эта скачущая походка, то невольно напрашивалось бы сравнение с тропической рыбой, рождающей фосфорические искры от соприкосновения с вечерним морем тумана. Мы поравнялись.

— А ведь вас-то я и встречаю! — вдруг пронзительным голосом закричала она, упирая мне в грудь остренький палец в светящейся перчатке.

Я вздрогнул и поскользнулся. Обретя равновесие, заглянул под капюшон.

Святые горы! Это была главный архитектор заповедника.

— Ваш робот!.. — начала она слишком высоко и не выдержала — голос сорвался.

Я воспользовался паузой, чтобы сразу расставить точки над i, и заявил, что никакого робота в личном пользовании не имею (его у меня действительно выпросил Басманов), а все пушкиногорские «домовые» с момента запуска информатория подчинены эксплуатационному отделу, с которого и спрос.

— Вы не увиливайте! Робот числится за вами, и он позволяет себе среди бела дня разгуливать по заповеднику!!!

Я робко заметил, что роботы не могут «позволять себе», а действуют в соответствии с заложенной в них программой.

— Тем хуже! Значит, позволяете себе вы! У нас существуют вековые неписанные традиции…

Я невольно склонил голову.

— И мы боремся за сохранение типичного ландшафта первой трети девятнадцатого века…

Что она борется — это я знал. Боролась она в основном с Бехлей. Обелисками ее побед были громадные ледниковые валуны, замшелые и наполовину ушедшие в землю, со стесанными боками и добротными, способными пережить века рельефными надписями, отмечающими границы имений, взаимное расположение деревень и прочие достопримечательности заповедника. Лично мне это нравилось гораздо больше, чем пластиковые таблички с несмываемыми надписями, как это делается во всех других парках и музеях. Но Бехля, творец большинства пушкиногорских каменных скрижалей, был неописуемо ленив. Когда все окрестные валуны были использованы, он воспрянул было духом, но счастье его было кратковременным. С Кольского полуострова на вертолетах доставили целую партию гранитных глыб, дабы посетители заповедника могли в любое время года узреть среди сугробов иль ветвей приличествующие сезону пушкинские звонкие строфы. Со сменой времени года ненужная надпись убиралась в подземный тайник, а очередной камень извлекался на поверхность. Даже с технической точки зрения задумка была отличная, и я никак не мог понять Бехлю, который, будучи даже среди пушкиногорцев выдающимся фанатиком, старался от работы увильнуть, ссылаясь на ее нетворческий характер. Как будто мы только и творили! Работа есть работа. Вот у главного архитектора по ландшафту работа заключается еще и в том, чтобы гонять с глаз людских всяких наглеющих с каждым днем роботов.

— …А он влез в пруд — вы знаете, прямо за усадьбой Прасковьи Александровны, — поймал карася и съел его у меня на глазах. Живьем!

Я вдруг спохватился, что уже добрых десять минут думаю о своем и совершенно не слушаю, что мне рассказывают о каком-то нашкодившем роботе. Но последние слова обладательницы фосфоресцирующего дождевика каким-то чудом дошли до моего сознания — у меня помимо воли встала перед глазами плоская рожа «домового» с телескопическим видеодатчиком и трепещущим рыбьим хвостиком, исчезающим в отверстии для заливки смазки.

Я едва не прыснул.

— Прошу меня извинить, — сказал я как можно серьезнее, — но роботы вообще не едят. Тем более — сырую рыбу. Боюсь, что ваши претензии ко мне не… э-э-э… несколько необоснованны.

— Я вас не спрашиваю, едят ли роботы или нет! И попрошу не издеваться, молодой человек! Я вам в матери гожусь! — Я уже рассмотрел ее довольно пристально: несмотря на девичью стройность и светящиеся брючки, она годилась мне по меньшей мере в прабабушки. — Я вас спрашиваю, откуда он среди бела дня взял карася? Последний карась в этой области был выловлен ровно сто пятьдесят лет назад! Пруд находится под надзором санэпидсектора заповедника, и в нем нет даже личинки комара!

Мы ошеломленно посмотрели друг на друга.

— Да-да, — промямлил я. — Я разберусь. Сегодня же. Сейчас. Непременно. И обязательно. Даю вам слово…

Не надо объяснять, что при каждом своем извинении я делал маленький шажок назад. Наконец расстояние между нами увеличилось настолько, что я смог сделать неопределенный полукивок-полупоклон, развернуться и рысью помчаться в сторону информатория.

Ну если только Басманов хоть на йоту виновен во всей этой чертовщине!..

Но в центральном пультовом зале Ильи не наблюдалось. Дневная смена закончила свою работу, срочных заданий на ночь не поступало, и лишь два «домовых» копошились в углу, монтируя запасной сферический экран. По-сверчиному стрекотал печатающий блок — БЭСС трудились над каким-то неспешными выкладками. На ночь приходилась основная нагрузка по эксплуатационному сектору, но сейчас еще не вполне стемнело, и «домовые», послушные электронной воле системы, а также в силу неписаных традиций еще к трудам праведным не приступали. Поэтому в дежурке я нашел только одного эксплуатационника, гоняющего шары на кабинетном бильярде. Партнером его был однорукий и, вероятно, уже списанный на слом «домовой» — с исправным роботом состязаться было бы по меньшей мере бесполезно и унизительно для инженерного самолюбия.

— Басманова видел? — спросил я для порядка, хотя предчувствовал, что Илья уже болтается где-то в мокрых ельниках или, еще хуже, на моем же собственном мерине топчет старательно распланированные полоски озимых.

— А загляни в учебную кабину, где дублирующие пульты, — посоветовали мне. — Оттуда второй день сизый дым идет.

Святые горы! Совсем из головы вон, что я сам отдал это помещение Илье. Ругая себя старым склеротиком, я двинулся вдоль полукруглого коридора, опоясывающего центральный зал. Учебная комната, сооруженная только в силу подчинения типовому проекту, находилась в самом тупике.

Сизый дым просматривался еще в коридоре.

Я толкнул дверь, даже не задумавшись над тем, может ли там оказаться кто-либо, кроме Ильи. Но в комнате были пятеро, и они обернулись ко мне с тем терпеливо безучастным видом бесконечно вежливых людей, которые никогда не дают понять, что им помешали. У меня вдруг возникло подозрение, что я, фактически хозяин этого помещения и руководитель работ, в нем производящихся, вроде бы здесь и лишний.

Столик, за которым они сидели, был отнюдь не лабораторным — кажется, в старину такие шаткие системы, на которые я не решился бы поставить и перегоревший вольтметр, назывались ломберными. На столике возвышалась бутылка «роз-де-масе», перед каждым из пятерых — тяжелый химический стакан из молибденового стекла.

Кроме Басманова за столом сидели двое, которых я немного знал, — это был здешний художник Бехля и литсотруд-ник, тридцатипятилетняя девица Аделя, опекунша серых цапель. Нежное, звонкое имя Адель совершенно не вязалось с ее нескладной костистой фигурой, длинным невыразительным лицом и постоянным лиловым свитером с растянутым воротником; нелепое производное Аделя подходило больше. Эти двое, по отзывам Басманова, были истыми фанатиками Пушкинских Гор.

А еще за столиком сидел «домовой» — и так же, как перед всеми, перед ним томился наполненный на одну треть стакан; когда он обернулся ко мне, я с удивлением отметил, что к его плечу пришпилен носовой платок.

Пьющий «домовой» и Аделя в своем невозможном свитере настолько сковали мое внимание, что я не успел как следует рассмотреть пятого, который сидел как раз напротив них и, казалось, плавал в табачном дыму, хотя в это время в комнате никто не курил. Облик его, не запечатлевшийся в моей памяти с фотографической точностью, оставил только впечатление необыкновенной мягкости и интеллигентности, да еще недоумение по поводу высоченного воротника, залезающего на щеки, и старомодных очков в небольшой металлической оправе, уголки которых смотрели чуть-чуть книзу.

Неловкая пауза затягивалась.

— Пришел, так садись, — первым нарушил молчание Басманов. — Только возьми себе стакан сам — вон там, на пульте.

Базара на рабочем месте я органически не терплю, и то, что творилось ’на горизонтальной панели пульта, возмутило меня не меньше, чем бутылка дешевого вина. На буквенной клавиатуре валялись какие-то огрызки перьев и алый томик Вольтера; в манипуляторных гнездах мирно пристроились порыжелые бильярдные шары; на доске грубой регулировки режима воинственно расположилась пара допотопных пистолетов, а экран одного из осциллографов заслоняла ни много ни мало, как всемирно известная брюлловская акварель, изображающая чуть косенькую российскую Венеру, вздымающую над пеной кружев свои обольстительные плечи.

Стакана здесь не было, зато отыскался тяжелый бокал мутноватого стекла. Пить из него я не стал бы. Между тем за столом передвигались, вероятно, освобождали мне место, потом Илья как-то растерянно пробормотал: «Барон…». Когда я повернулся к ним с подозрительным сосудом в руке, пятого уже не было, — видимо, он вышел. Стакан его остался нетронутым.

Я присел на углу, мне налили. Я слишком хорошо относился к Басманову, чтобы начать прямо при посторонних — и, главное, весьма милых людях — устраивать ему начальственную головомойку, справедливо полагая, что чуткие мои гости сами вскоре поймут, что нам с Ильей надо кое-что выяснить с глазу на глаз. Но стаканы сдвинулись, беседа возобновилась с прежней живостью, словно мой приход и не прерывал ее течения. О чем говорили? Да о пустяках. Не в содержании суть. Здесь главным был тон всех троих; и даже не теплота, не тактичность, а какая-то бесконечная бережливость, гораздо большая, чем просто чуткость, отличала обращение их друг с другом.

Мне вдруг подумалось, что так говорить могут люди, приобщенные к великой и прекрасной тайне.

Некоторое время я молчал, ибо вопросы, время от времени обращаемые ко мне, были риторическими и требовали от меня не более кивка или улыбки. Говорили о собаках. Басманов хвалил волкодавов, Бехля утверждал, что главное в собаке — это наличие чувства юмора, а этим могут похвастаться только терьеры, поэтому он предлагает скотча или бедлингтона. Предлагалось это, видимо, Адели, потому что она морщила носи качала головой. В конце концов я тоже решил высказать свое мнение и заявил, что уж если заводить пса, то только сенбернара, а то и двух, как Соболевский.

Аделя грустно улыбнулась, Басманов тоскливо повел глазами вбок, словно я ляпнул какую-то бестактность, которую он от меня и ожидал услышать. Что же касается Бехли, то он не заметил моей реплики с великодушием столь безграничным, что оно невольно передалось всем, не исключая меня самого, — я простил себе свою оплошность, даже не поняв, в чем ее суть.

Я вдруг почувствовал себя приобщенным к их взаимной чуткости и доброжелательности; никакого переходного момента в этом не было — я просто разом оказался с ними, и даже точнее — одним из них. Из моей памяти мгновенно улетучилась и тропинка, влажным мостиком перекинутая от ракетодрома куда-то в непроглядный туман, и светящаяся ведьма, и гнусные поклепы, возводимые на не подчиненного мне «домового» по поводу съеденного им мифического карася. Беседа за нашим столом вернулась к песьим достоинствам, и была она тепла и покойна, словно шерсть спящей борзой. Образ этот возник у меня изнутри, вылепленный подсознанием, опережающим слух; когда же я встряхнулся и прислушался, то оказалось, что речь идет именно о борзых.

— …И не русскую — чистых русских уже к началу двадцатого века не осталось, все с малой примесью горских да хортых. И уж никак не хортую — они выродились в левреток. И не английскую — псовина коротка, да голова плосковата. Брудастые злы и кровью нечисты. Крымачи больно малы и глаз желтоват, слюги же, напротив, костью широки непомерно… Нет, уж ежели борзую брать, то только туркменскую, красно-половую с мазуриною — против нее никто другой статью не выйдет. Уши под буркою, щипец суховат и приятен невыразимо, псовина атласистая…

Я слушал этот упоенный речитатив, понимая далеко не каждое слово, но наперед соглашаясь со всем, ибо уже видел изящную ласковую собаку, и не обещанную «красно-половую с мазуриною», а самую банальную, белую с рыжими подпалинами. И тонкую морду ее на Аделиных коленях. Это была единственная собака, действительно подходившая для Адели, для ее удлиненного, невыразительного лица, для ее суховатого тела, теряющего былую девичью гибкость, ее неприкаянных крупных рук, прямых неярких волос. Но, как ни странно, природная красота созданного моим воображением животного не подчеркивала некрасивости сидящей передо мной женщины, напротив — она заставляла жадно и необидно вглядываться в то, что было на самом деле и что стремительно теряло свое значение, ибо главным в этой женщине было нечто затаенное, вовсе не ушедшее вместе с юностью и отнюдь не желающее раскрываться для первого встречного.

Я клял себя за назойливость своего взгляда, но ничего поделать с собой не мог, потому что эта реальная, действительно существующая А деля вместе с невидимой ни для кого, кроме меня, сказочной длинноволосой псиной возле ног была для меня таким же откровением свыше, таким же озарением, как, наверное, для Леонардо тот момент, когда он впервые представил себе королевского горностая на руках у плутоватой, узколицей соблазнительницы миланского герцога и понял, что перед ним уже не просто Цецилия Галлерани, а Дама с горностаем.

Но я — то был не Леонардо, которого подобные видения посещали, вероятно, с той же непременной периодичностью, как святого Антония искушавшая его нечисть! Я-то был простым смертным, с которым только раз в жизни могло случиться ТАКОЕ, а что это — ТАКОЕ, я и сам толком объяснить не мог. Скорее всего, это было оцепенение, когда бросаешь цветок папоротника и земля от его касания становится прозрачной, и в июльской, иванкупальской ее черноте видишь несметные клады, подвластные колдовскому этому цветку… «Цветы последние милей роскошных первенцев полей. Они унылые мечтанья…»

— …Ей и горская вряд ли уступит, разве что правило будет потоньше…

«…Живее пробуждают в нас. Так иногда разлуки час живее сладкого свиданья…»

— …А если персидскую, то черно-чубарую или бурматую…

Святые горы! Только сейчас я вдруг понял, что говорит это не Илья и не Бехля, а «домовой», который и звуковоспроизводящей системы-то вообще лишен.

И тут я взбесился. Вместо того чтобы наводить порядок во вверенном мне секторе, я сижу в центре этого бедлама над сомнительной чистоты посудиной с красным сухим вином, которого я терпеть не могу, да еще пялю глаза на несуществующую собаку, да еще, что особенно унизительно, как первокурсник, бормочу себе под нос хрестоматийные стихи…

— Почему на пульте хлам? — заорал я, взвиваясь. — И кому это настолько нечего делать на работе, что он вмонтировал в мелкого манипуляторного робота целую разговорную систему? И с. каких это пор подобные роботы начали пользоваться носовыми платками? И вообще, по какому случаю?…

Я чуть было не брякнул: весь этот кавардак. Остановился я вовремя. То самое стороннее зрение, посредством которого я весь это вечер наблюдал за самим собой, позволило мне классифицировать собственные поступки, и я вдруг понял, что весь этот взрыв был ничем иным, как паническим всплеском инстинкта самосохранения, ибо я хотел мирной жизни, спокойной работы — и ни-ка-ких душевных флюктуации. Хватит с меня и одного долгосрочного гатчинского романа, о коем я не упомянул ни разу, ибо, во-первых, он к данному рассказу прямого отношения не имеет, разве что объясняет мое холостяцкое состояние, а во-вторых, я весьма успешно применил к нему правило Герострата и систематически не вспоминаю о нем каждую неделю.

И вот теперь — эта непрошеная Аделя! Я давно и прекрасно знал, что есть вещи, на которые нельзя смотреть слишком пристально, потому что от долгого взгляда в них начинают открываться бесчисленные сезамы — один за другим, как вложенные друг в друга деревянные матрешки; но откуда же мне, унылому эмпирику, было знать, что та нежная, спокойная покорность перед надвигающейся осенью, удивительно присущая именно русским женщинам, и есть то самое, от чего меня, береженого, бог не убережет…

Я хотел еще добавить про беглых роботов, которые посередь бела дня жрут несуществующих карасей в сыром виде, но никому не видимая собака подошла ко мне и положила лапы на плечи. Сложное чувство стыда и бесполезности сопротивления захлестнуло меня, но тут всемогущая техника пришла ко мне на помощь в лице вышеупомянутого «домового».

— Завсегда, ваше благородие, понапрасну лаяться изволите, — процитировал он трубным гласом. — Том шестой, страница семнадцатая, шестая строка сверху. Издание последнее, полное.

Басманов брякнулся головой об стол… Аделя с Бехлей затряслись от хохота бесшумно и тактично.

— Пошел к чертям, — сказал я, невольно копируя царя Соломона в интерпретации Саши Черного. — И чтоб я твоей жестяной рожи больше не видел ни днем, ни в любое другое время суток.

«Домовой» солидно меня выслушал и не рванулся в дверь, как следовало бы, а подошел к пульту и, заслонив его от меня, защелкал какими-то переключателями на его панели и одновременно — на собственном брюшке. Видно было, что за время моего отсутствия Басманов изрядно прибавил ему электронной самостоятельности. Затем на пороге уже, отвесив галантный поклон (отнюдь не в мою сторону), изрек: «Приступаю к выполнению второй части программы, всегда к вашим услугам», - и, чмокнув присосками, исчез в коридоре.

Наши гости, вряд ли догадываясь, что это на меня нашло, поспешили откланяться и последовать за ним.

— Свинья, — убежденно проговорил Басманов, когда мы остались вдвоем. — Аделя, конечно, старая дева и собирается заводить себе псину именно из тех соображений, что и Соболевский, но зачем же было говорить об этом вслух?

Ну что я мог возразить? Свинья и есть. И робота прогнал, они теперь с Бехлей бредут по темной дороге — посветить некому. Лошадей Аделя боялась, я знал.

— Чей «домовой»? — спросил я. Иметь в собственном домашнем пользовании таких роботов было привилегией сотрудников заповедника, живущих в крестьянских избах и ведущих натуральное хозяйство в целях сохранения деревенского колорита.

— Бехлин был «домовой», - ответствовал Илья угрюмо. — Мне это было во как необходимо — наша БЭСС нюхается только с библиотеками и архивами. Что такое сосновая ветка, она понятия не имеет. У нее нет ни глаз, ни носа, ни пальцев, она не в состоянии…

— Влезть в пруд по колено и руками поймать карася…

— Вот именно. Так что виденный тобою робот — уже не просто «домовой», а комплекс выносных рецепторов системы, управляемый непосредственно ее мозгом. Между прочим, все это не идет вразрез с теми полномочиями, которые я получил от тебя перед твоим отъездом, и твое вмешательство…

Ага, дорвался до самостоятельности. Буратино несчастный, и сразу начал разговаривать со мной так, словно перед ним — мальчишка Пьеро. Не надо было соглашаться на младшего научного, при своем опыте мог спокойно претендовать на начальника сектора. И дали бы…

— Что-то слишком бурную деятельность развивает твой участок на пустом месте. Ведь за эти несколько дней вряд ли появился хотя бы один вопрос, на который БЭСС не смогла бы ответить.

— Представь себе, именно такой вопрос и появился. По этому поводу мы здесь и беседовали.

Они тут беседовали!

— И кто же из местных пушкинистов был настолько мудр?…

— Одна девочка лет эдак десяти. Она спросила экскурсовода: «А почему Александр Сергеевич не завел себе собаку, если ему здесь было так одиноко?».

Ну, в десять лет такие вопросы простительны. Почему у Пушкина не было собаки? Почему у Земли нет естественных спутников, кроме Луны? И прочее. Но зачем же некорректно поставленный вопрос передавать машине?

— Видишь ли, Аделе захотелось узнать мнение машины на этот счет, и она прибежала ко мне. Я ввел вопрос по общему-каналу, но БЭСС отвечать отказалась.

— Естественно, — сказал я. — И как же ты развлекался дальше?

— Дальше БЭСС, уже по блокам моего участка, второй день собирает материалы о всех породистых и беспородистых собаках первой трети девятнадцатого века. Время от времени она выдает мне свои промежуточные заключения, я их корректирую и ставлю дальнейшие наводящие вопросы. Учу ее последовательно мыслить, как я тебе и обещал.

— И каковы же были эти промежуточные выводы?

— Ты знаешь, я предпочел бы доложить тебе сразу об окончательных результатах. Когда они будут получены, разумеется.

«Доложить». Буратино спрятал золотые монетки в рот и явно напрашивался на то, чтобы его подвесили вверх ногами.

— Вот что, Басманов, на правах твоего начальника я ставлю тебя в известность, что терпеть все это…

— Если под «всем этим» ты подразумеваешь хлам на пульте, — бесцеремонно перебил он меня, — то спешу тебя заверить, что это не краденое, а молекулярно-идентичные копии. Выполнены по заказу БЭСС — не моему же, в самом деле. Карась? Карася и вовсе не было, — всего лишь объемное изображение на взвешенном коллоиде, старый театральный прием. «Домовой», разумеется, был, но зачем ему понадобилась эта инсценировка, понятия не имею. Ведь он — всего-навсего выносная часть БЭСС, а у нее на моем участке продолжается активное самообучение, сам понимаешь, что проконтролировать ее в такой период практически невозможно — слишком велик объем поглощаемой информации. Бабка эта в светящемся балахоне? Советую относиться к ней с большим уважением, — как-никак, специалист с мировым именем. Тут половина деревьев ее руками посажена после урагана девяносто шестого года. По-своему она тоже фанатик. Больше вопросов у любимого начальства нет? Я могу продолжать работу на вверенном мне участке?

— Можешь продолжать, а можешь и не продолжать. — Ощущение причастности к какой-то общей тайне давным-давно рассеялось, и осталось только традиционное смутное беспокойство, словно чего-то главного я так и не понял. — Можешь и не продолжать, потому что одним рейсом со мной прилетела Ника.

Я давно уже заметил, что у натур, тонко чувствующих и разносторонне одаренных, как правило, имеется некоторый сектор их бытия, в пределах которого они до неправдоподобия равнодушны и неразборчивы.

Такой областью безразличия были в жизни Басманова женщины. Не то чтобы он вообще без них обходился, нет — в непосредственной близости от него постоянно просматривалась какая-нибудь юбка. Но упаси господи, чтобы он потратил хоть малейшее усилие на завоевание даже самого достойного женского сердца. Единственным проявлением внимания к женщине у Басманова было то, что к ней он обращал свой байроновский фас, оставляя всему прочему девичьему сонму буратинский профиль.

В данный момент тем геометрическим местом точек, с которых Илья смотрелся в наилучшем своем ракурсе, и была упомянутая мною Ника, упоительная белокурая растрепа, на первый взгляд загадочным образом сохранившая свои восемнадцать лет, несмотря на двукратное замужество, второй раз весьма даже знойное, ибо оно перенесло ее на несколько лет в труднопроизносимый город Тируванантапурам, откуда она вернулась этим летом, чтобы иметь несчастье увлечься Ильей Басмановым. Всю эту осень она демонстрировала ему свою неприступность с напором шекспировской Беатриче, так что со стороны мне было отчетливо видно, что Басманов обречен.

Поэтому я сказал ему про Нику и ни словом не обмолвился про Аську Табаки.

И тут — то ли потому, что про двух женщин я уже подумал и для соблюдения триединства требовалась третья, то ли по какой другой причине, — но я вдруг представил себе Аделю, тихо бредущую по темной дороге к себе в Савкино, бросился за ней и где-то на полдороге догнал. Верный «домовой» семенил рядом, и светлый латунный блик от его фонарика скользил по дороге, словно подталкиваемый кончиками намокших Аделиных туфель. Я тихо шел следом, и вот уже кроме собаки, нервно переступающей высокими, напряженно подрагивающими лапами, мне еще чудилось старинное, шуршащее не намокающим в тумане атласом платье Жозефины, подхваченное под самой грудью, — античное безжалостное платье, ничуть не умаляющее некрасивости Адели, но непостижимо и единственно с нею сочетающееся. Я брел по ночной дороге, с натугой постигая простейшую истину, что гармония способна обратить неприметное в прекрасное, минуя степень красивого. В моей голове набухало еще несколько открытий, равных первому по своей свежести и оригинальности, но в этот момент я оступился и «домовой», оглянувшись и узнав меня, порскнул в кусты и был таков.

Аделя, тоже догадавшись, кто ее преследует, тихонько ждала в темноте, пока я приближусь, и в этой тихой покорности я безошибочно угадал тактичное нежелание дать мне почувствовать, что она мне не рада.

Чтобы спасти положение, нужно было немедленно начать разговор, легкий, непринужденный разговор, но тот привычный «инженерит», на котором мы все изъяснялись в лабораториях, был неприемлем сейчас, когда передо мной во влажной темноте чуть проступал силуэт высокой женщины в атласном платье, подхваченном под самой грудью расшитым поясом… Я открывал и закрывал рот в беззвучных потугах произнести хоть что-нибудь, за что меня тут же не попросили бы идти своей дорогой. И благословлял осеннюю темноту за то, что она скрывала это позорище.

Но легкая рука протянулась из этой темноты и голос велел:

— Верните его. Мы не найдем дороги…

Я окликнул «домового», но тот не отозвался. Умница. Раз получил приказ не являться на глаза, значит, знай свое место. А может быть, он со своими причудами уже находился где-нибудь за тридевять земель. Я невольно вспомнил загадочное происшествие на Тригорских прудах и сделал это весьма кстати, потому что Аделя сразу откликнулась, оживилась и беседа завязалась сама собой. Аделя говорила с какой-то пугливой бережливостью, как я уже подметил, свойственной всем истинным здешним «фанатикам», - лишь бы не допустить неоправданной категоричности, лишь бы не стать в позу «потомка-судии», лишь бы не показаться предвзято мыслящей всезнайкой. Говорила она как-то полувопросительно, прислушиваясь к себе и словно за придорожными кустами могли притаиться злостные провинциальные Пустяковы, Фляновы и Харликовы. «Да, на Тригорских прудах произошло нечто удивительное, но не потому, что «домовой» съел несуществовавшего карася, а потому, что так, по некоторым дошедшим до нас сведениям, однажды было…» — «Однажды? Давно ли?» — «Уже спустя несколько десятилетий после его смерти. Помещик тригорский…» — «Помещица?…» — «Нет, нет, уже сын ее, Алексей, опустившийся, дошедший до маразма…» — «В деревне, счастлив и рогат, носил он стеганый халат…» — «Если бы только носил халат! Современники вспоминают, что он ввел у себя в имении право «первой ночи» — средневековщина…» — «Психическое заболевание?» — «Мы имеем основания так полагать — ловить в пруду карасей и с хрустом пожирать их живьем…» — «И это — прототип Ленского!» — «Ну разве можно так безапелляционно! Только собеседник в деревенском одиночестве, но отнюдь не единомышленник; только одна из крупиц, составивших образ юноши поэта; только товарищ по веселым вечерам, проведенным в Тригор-ском, и ночевками в деревянной баньке, куда запирала их обоих предусмотрительная Прасковья Александровна, — но не тот, кого поэт назвал бы другом…» — «Да, о друге — вы помните забавный вопрос девочки, на который не ответила даже БЭСС — о собаке?» — «А разве БЭСС не ответила?» — «Пока мне ничего не докладывали». — «Впрочем, я точно не знаю, ваша машина так много спорила с Басмановым…» — «Спорила?» — «Ну, я не знаю, Илья только пересказывал, я помню дословно только последний ответ вашей машины…» — «Можно полюбопытствовать?» — «Да, конечно, конечно. Она ответила так: «Крепостных мне довольно. Друг надобен»».

Я ошеломленно замолчал. Одно-единственное слово, употребленное моей БЭСС, повергло меня в полнейшее смятение. Это уже был не «домовой» с рыбкой во рту! Это было… Это было черт знает что, и определений этому я не находил. В свое время всякие штучки вроде поручения писать машинам стишки для своих девушек было квалифицировано как машинное хулиганство. Как можно назвать действия Басманова? Во всяком случае неоправданная загрузка машины психологическим аналогизированием была налицо. Я вспомнил рассказ Аськи Табаки, которой всегда доставался от Басманова только его профиль, и окончательно уверился в том, что, не докладывая мне о тонкостях своего эксперимента, Илья придает мышлению машины специфические черты здешних «фанатов» — склонность к мучительным сомнениям и бесконечным поискам, чуткую бережливость к фактам, боязнь категорических суждений и догм… Все это, несомненно, неоправданный перерасход машинного времени и государственной энергии, и это стоит прекратить; но все-таки… все-таки как объяснить даже при том, что теперь стало мне ясно, употребление машиной этого коротенького словечка «мне»?…

Мы не спеша двигались по темной дороге к Савкину, едва обозначенному слева пепельным туманом, подсвеченным снизу, и даже в этой непроглядности явственно чувствовалось, что осень уже миновала пору своего мятежа, когда природа тщится вернуть себе полные и звучные краски лета; вместе со способностью сопротивляться она утратила все, даже запах полегшей травы, и поля были безмолвны и не ощутимы для человеческого зрения, слуха и обоняния.

Так мы добрались до Савкина и вдоль замшелого первобытного забора спустились к реке. Иногда мне казалось, что в черной громаде еще не облетевших кустов, забивших все савкинские палисадники, слышались шорох и металлическое лязганье. Я подозревал, что это сторожит Аделю ее верный «домовой», но сколько я ни вглядывался в темноту, ничего различить не мог. Мой приказ выполнялся свято.

…Я не вспоминал о нем ни на следующий день, ни после, потому что думал совсем о другом, и работы было по горло, — и командировка за командировкой, а о пропавшем «домовом» мне не напомнил ни Басманов, ни тем более Аделя, а сам я даже не обратил внимания на небольшие счета за энергию, регулярно поступавшие на мой сектор то из Пятигорска, то из Архангельского, то из Бахчисарая, и так продолжалось до тех пор, пока между этими счетами мне не попалось письмо, официально направленное Илье Басманову.

Письмо валялось распечатанным, кроме того, Илью ошибочно величали начальником сектора программирования; я засомневался, не мне ли оно все-таки предназначено, и взял на себя смелость его прочитать. В письме сообщалось, что в Кишиневе, вокруг так называемого дома грека Кацики, недавно скрупулезно реконструированного по случаю того, что в его пропахших терпким вином подвалах в начале девятнадцатого века активно функционировала небезызвестная масонская ложа «Овидий-25», околачивается безработный на вид робот с носовым платком на плече, напевая весьма приятным баритоном что-то вроде «арде-мэ, фри-ше-мэ», что в переводе на современный русский язык должно означать «режь меня, жги меня…» Судя по номерному знаку, «домовой» приписан к механическому парку южной территории Пушкиногорского заповедника, числится за товарищем Басмановым, коего и просят разобраться в нерациональном использовании вверенного ему робота.

Я, естественно, спросил товарища Басманова, что это за очередная оказия со сбежавшим «домовым»; Илья пожал плечами и ответил, что робот по-прежнему находится на постоянной прямой связи с БЭСС, которая аккредитировала его на все энергостанции городов и населенных пунктов, в которых когда-либо побывал и о которых упоминал Александр Сергеевич. Поводов для беспокойства, следовательно, не было, так как БЭСС управлялась не с одной сотней автоматов и роботов, руководствуясь при этом своим главнейшим принципом — не принести никакого, даже косвенного вреда человеку. Правда, «домовой» довел почти до истерического припадка здешнего архитектора по ландшафту, но ведь таковое состояние, как могла наблюдать БЭСС, не было для архитектора чем-то, как говорят программисты, экстремальным.

Между тем в будничной работе проходили месяцы, и время от времени до меня долетали слухи об очередных экстравагантных выходках нашего механического сотрудника. Так, Днепропетровский отделздравоохранения запросил, в каких целях нашему роботу понадобилось проинспектировать все больницы города и поднять все сохранившиеся истории болезней простудного характера, когда заболевание являлось следствием купания в Днепре. Такая ревизия переполошила весь днепропетровский медицинский персонал, потому что добрые полета лет от простуды лечились приемом одной-двух таблеток полипанацида, а о том, чтобы купание, даже зимой, могло довести человека до больницы, врачи знали разве что из истории медицины. Переполох улегся только тогда, когда выяснили, что робот-ревизор приписан не к Министерству здравоохранения, а к нашему парку автоматов-антропоидов. Но днепропетровцы успокоились рано: в ближайшее воскресенье среди бела дня гуляющая по набережной толпа обратила внимание на необыкновенную пару пловцов, пересекающую Днепр и направляющуюся к островку. Как рассмотрели зрители, одним из них был робот для бытовых услуг, другой — человек лет двадцати, одетый в лохмотья. Пловцы были скованы отчетливо видимой с берега цепью.

Спасательный глиссер сорвался с места и помчался к плывущим, но они уже достигли островка и, пошатываясь, выбирались на сушу. В последний момент, перед тем как катер заслонил от зрителей необыкновенных пловцов, человек в лохмотьях схватил камень и, размахнувшись, швырнул его в робота-спасателя на носу глиссера.

Зрители дружно ахнули: многие потом утверждали, что в воду сорвался не робот, а человек в какой-то старинной военной форме и без сапог.

На смену канувшему в воду собрату из трюма выскочили трое запасных киберспасателей, поднялась суета. С берега можно было догадаться, что кого-то втаскивают на борт. Наконец суденышко отвалило от островка, по-прежнему пустынного; сделавшие свое дело киберы улеглись вдоль бортов в специальные гнезда, и тогда с берега стало видно, что на борту только один пассажир, да и тот — не человек, а «домовой» с каким-то белым опознавательным знаком у плеча, смахивающим на обыкновенный носовой платок. Киберов, естественно, запросили, где человек; в ответ с катера доложили, что никакого человека в поврежденной одежде, равно как и металлических цепей в пространстве, ограниченном двумя километрами вверх и вниз по течению от места происшествия, не имеется и НЕ ИМЕЛОСЬ. Спрашивать их о том, как квалифицировать столь массовый обман зрения, было бесполезно. Единственное, что они делали безукоризненно, — это доставили любое живое (или уже не вполне живое) существо с любой глубины. Ну и принимали все возможные меры по реанимации, буде таковая требовалась, до прихода не столь быстроходного катера с медицинским персоналом. Но живого существа в данном случае не оказалось — тут уж киберы ошибиться не могли; извлеченный же из воды «домовой», едва приблизившись к берегу, поставил дымовую завесу из коллоидальной взвеси, под прикрытием которой исчез бесследно, оставив зрителей недоумевать по поводу своих полномочий и степеней свободы.

Объявился же он в Гурзуфе, на береговой территории дельфинариума. Девушка-дельфинолог, дежурившая на пирсе, вдруг обнаружила, что по заповедным водам акватории на всех парусах движется изящный парусник. Хорошо зная Айвазовского, она отметила, что нарушитель имеет определенное сходство с военным бригом «Меркурий». И тут она заметила, что за ней самой тоже наблюдают, и не кто иной, как нахального вида «домовой» с носовым платком на плече. Робот явно не принадлежал к парку дельфинариума, так как последний обслуживался только неантропоидными киберамфибиями. Рассмотрев второго нарушителя, девушка растерянно оборотилась к морю, не зная, на кого первого бежать жаловаться, но парусник исчез. Растаял. Любопытно, что запрошенные позднее дельфины дружно показали, что никакой корабль в то утро по акватории не проходил.

Робот тоже исчез, правда, на сей раз не оставив после себя тумана.

Это — всего лишь некоторые эпизоды, экстравагантные, но безобидные, из похождений нашего «домового», похождений, способных в совокупности составить целую «Одиссею». И для кого-нибудь другого они не представляют никакого интереса — мало ли номеров выкидывают роботы, получившие излишнюю свободу! Но я, оглядываясь назад и пытаясь понять, как же получилось, что из флегматичного математика я превратился в самого отпетого фанатика, — я теперь вижу, что именно эти шаловливые проделки мало-помалу приучили меня к состоянию необычности всего того, что происходит вокруг меня, — и почти что с моего разрешения; и я сам стал допускать то, что в милой моей болотной Гатчине я расценил бы как эксперимент, по меньшей мере некорректный по отношению к самой БЭСС. Благодаря откровенности Аськи я догадался, что Басманов прививает машине способность мыслить с чуткой требовательностью и нетерпимостью к скороспелым категорическим выводам, и смотрел на выходки «домового» — сиречь самой БЭСС — сквозь пальцы. Ведь в том, что теперь машине было мало одних печатных или рукописных сведений, а надо было еще что-то понюхать, в руках подержать и на вкус попробовать, — в этом было что-то и от Адели.

А еще я не приставал к Басманову и потому, что однажды уже раз «купился» на объемное изображение милого барона Дельвига и второй раз сесть в лужу по какому-нибудь аналогичному поводу не желал. Официально мне Басманов ничего по своему сектору работ не докладывал, а на простую дружескую откровенность с его стороны я уже не рассчитывал — дружбы с Ильей у меня так и не получилось, — видимо, мешало что-то большее, чем различие между экспериментальным и теоретическим складом ума. Доброжелательным по отношению ко мне он был только в компании «фанатиков», но как только мы оставались с глазу на глаз, безразлично, на работе или вне ее, он вел себя так, словно это я пинками загнал его в информаторий да еще заставил сверхурочно разбираться с дурацкими вопросами, на которые БЭСС не изволит отвечать.

Поэтому я искренне удивился, когда в один из первых весенних дней он сам, и притом несколько смущенно, попросил заглянуть к нему в «свинюшник».

Свинюшник был еще тот. К бильярдным шарам, акварелям и пистолетам прибавилось невообразимое количество старья: облезлые книжки, баночки из-под помады, ощипанные перья, тарелки с кобальтовыми китайскими узорами, ручные кандалы, и главное — пропасть портретов, из которых, поднатужившись, я смог узнать не больше трети.

Но вот чему я совершенно не придал значения — так это тому, что за блоками дополнительных стабилизаторов я приметил вжавшегося в угол злополучного «домового» с коробкой портативного магнитофона на поясе. Заметив меня, он было дернулся, но вдруг застыл на месте, словно контролирующая его действия БЭСС на время отключила его питание. Я, кажется, не снимал с него запрета показываться мне на глаза, но почему-то меня не поразило его пренебрежение к моему приказу. Привык к разным его штучкам. А ведь кто, как не я, должен был помнить, что роботы нарушают приказ человека только в экстремальных случаях — почти всегда тогда, когда ЧЕЛОВЕКУ ГРОЗИТ ОПАСНОСТЬ.

Да еще отвлекал меня какой-то странный, интригующий вид Басманова. У него прямо-таки на лице было написано, что он разрывается между служебным долгом и своими внутренними убеждениями, и я хотя бы в целях экономии рабочего времени решил его подтолкнуть.

— Послушай, Басманов, — сказал я, у тебя сейчас такой вид, словно ты снял сапог и своей аристократической пятой пробуешь, не холодна ли вода в Геллеспонте.

Я знал, что этого Илья не терпел. Он прощал любые издевки над своим буратинским профилем, но стоило кому-нибудь намекнуть на его сходство с лордом Байроном, как он тут же выходил из стационарного режима.

Но я промахнулся. Он только посмотрел на меня как-то сожалительно, как Буратино — на тарелку манной каши без малинового варенья, а потом, по скверной своей привычке, без всякой связи с предыдущим спросил:

— А ты знаешь, сколько лет прожил на белом свете Якоб Теодор Геккерн де Шетерваард?

— Вот уж в голову не приходило интересоваться!

— Девяносто три года. А сукин сын кавалергард российского двора, а затем сенатор французский Жорж Шарль Дантес?

Я снова пожал плечами.

— Восемьдесят три года. Итого в сумме около ста восьмидесяти лет…

Я знал цену голых, не прикрытых словесным орнаментом цифр. Но эта все-таки ударила меня по каким-то неожиданно отозвавшимся нервам. Двое убийц, в сумме проживших сто семьдесят шесть благополучных лет!

— Если бы мы могли вернуть ЕМУ хотя бы одну десятую, хотя бы одну сотую этой цифры…

А вот этого лучше бы Басманов не произносил. После одной цифры, жуткой в своей убедительности, — какие-то филологические «если бы», чего я вообще никогда терпеть не мог.

— В истории не существует никаких «если бы». Что было, то было, и не нам с тобой впадать в маниловщину. Кто прожил тридцать семь лет, тому не прибавишь ни тысячной доли чужого срока.

— А если бы? — с упорством фольклорного барана повторил Илья.

— Если б эти «если, если…» и дальше, как там у Петефи. Если бы Александр Сергеевич скончался в малолетстве вместо своего брата, мы вообще не имели бы ни заповедника, ни информатория. Не говоря о поэте. А если бы десятого декабря двадцать пятого года ему не перебежал дорогу не то заяц, не то кот, не то поп, то он явился бы без высочайшего позволения в Петербург, и не куда-нибудь, а прямехонько к Рылееву, а оттуда, естественно, — на Сенатскую площадь. И был бы он шестым. И — не Святогорский монастырь. Яма с известью. Вот так. И эти «если» вообще можно продолжать до бесконечности, но стоит ли, время рабочее…

– «Логично», сказал бы робот, — ответствовал Басманов. Вид у него был такой, словно он уже глубоко сожалел о затеянном разговоре.

А, собственно говоря, зачем он, действительно, затевал этот разговор.

— Так, может быть, ты объяснишь мне, зачем ты меня сюда пригласил?

— Так бы я тебя сюда и приглашал. — Отсутствие корректности никогда Басманову не изменяло. — Скажи спасибо Адели, она настояла. А дело в том, что сегодня БЭСС доложила о готовности работать в заданном режиме. На данном участке, разумеется.

— Постой, постой! А все эти месяцы она в каком режиме работала?

— На моем участке — в учебно-подготовительном.

— Послушай, Басманов, ты говоришь не с первокурсником и не с корреспондентом. Блоки памяти в целом информацией были загружены еще осенью. Не существует — ты понимаешь, просто не может существовать дополнительно наложенного круга вопросов, по которому БЭСС скребла бы информацию еще полгода! Да она же и так выдоила все библиотеки и смежные информатории за какие-нибудь три недели. Конечно, профан мог бы поставить перед машиной какую-нибудь дурацкую некорректную задачу, но ведь ты же опытный программист. Ну что ты задал несчастной БЭСС?

Басманов посмотрел на меня как-то растерянно:

— Но… Я думал, ты догадываешься… Аська ведь тебе наболтала о моих экспериментах на Рисер-Ларсене?

— Да, об этом я догадался. Психологическое аналогизирование. Ты готов сделать из порядочной БЭСС еще одного типичного пушкиногорского «фанатика», нечто среднее между Бехлей, Аделей, Никой и тобой самим. Но это — дополнительные выходные условия, а не цель постановки эксперимента. И потом, чтобы узнать вас всех, да и меня в придачу, БЭСС не потребовалось бы больше полумесяца.

— Если бы так, — сказал Илья. — Если бы БЭСС создавала аналог твоей добродетельнейшей Адели… Но там, в миллионах капилляров, в десятках миллиардов искусственных клеток — мозг, готовый вернуть давным-давно погибшему человеку ту самую долю жизни, которую не мог сохранить Арендт!

Я понял. И даже не удивился. Стопроцентно бредовая идея — как это было похоже на Басманова! Попытался воспроизвести творческий разум человека, погибшего не одну сотню лет назад, и не просто человека, а самого… Святые Горы, язык не поворачивается сказать.

— БЭСС готова, — глядя на меня исподлобья, медленно проговорил Басманов. — Она вошла в роль. Хотя что я говорю — в роль. Она стала ИМ. Она готова прожить пусть не десятую, пусть даже не сотую, но какую-то долю жизни после двух часов сорока пяти минут двадцать девятого января тридцать седьмого года.

— Прожить? — не удержался я.

— Для НЕГО «жить» значило «писать».

— Мой друг, Басманов, не выражайся высоким стилем.

— Сожалею, что выполнил просьбу Адели, потому что человеку, не способному иногда хоть на что-то высокое, здесь сейчас будет нечего делать.

— Как это понимать — «сейчас»?

— А это понимать так, что через два часа начнутся испытания.

У меня все внутри перевернулось. Меня просто ставят в известность. Даже не спрашивают. Надо думать, что я не в силах буду не то что отменить, но даже перенести эти испытания на другой день. Два часа. И что-нибудь сделать, помочь мне может только… только Аделя.

Я гнал несчастного мерина, проклиная нелепую традицию держать в заповеднике только каких-то кургузых, вислобрюхих одров — в память убогой лошаденки Александра Сергеевича. Песчаная, не просохшая еще дорога едва-едва двигалась навстречу мне, и, несмотря на то, что времени у меня было предостаточно, я знал, что так и не найду, что сказать Адели. Не смог же я найти слов, которые убедили бы Илью Басманова! Все было бы гораздо проще, если бы мы с ним имели дело с обычными электронными компьютерами; как бы сложны они ни были, с течением времени все больше и больше ощущается ограниченность их возможностей.

Но наши всемогущие безэлектронные системы — сколько с ними не возись, только поражаешься их неистощимой мудрости. Это — истинное обаяние гениального, чуткого и гибкого ума. Да так оно и есть в действительности: БЭСС — это живой мозг, обогащающийся с непредставимой для человека быстротой. В него начинаешь веровать, как в высшую силу. И вот сейчас БЭСС околдовала Илью, он перестал ощущать границы ее могущества. Конечно, можно представить себе такой фантастический вариант — машину, способную по произведениям воссоздать аналог автора. Но это утопия. Гениальный актер может настолько войти в роль, что почувствует себя Пушкиным. Но и он не напишет ни одной пушкинской строки. А машина — и подавно. Это ведь не диктовать юмористические вариации на тему «поймите меня правильно».

Но ведь мне обязательно возразят, что-де все это — априорные утверждения, надо поставить пробный эксперимент, а там и само собой станет ясно, что машине под силу, а что — нет. Я и сам знаю, что после такого пробного эксперимента все станет ясно.

Но допускать этого эксперимента нельзя, черт меня подери со всеми этими Святыми горами!!!

Я перехватил Аделю на пороге ее избы. Времени у нее оставалось в обрез, у меня — тоже. Объяснение наше было кратким, но вряд ли можно представить себе более нелепое, неуклюжее и безнадежное объяснение в любви, чем это!

Ибо ко всему прочему я объяснился Адели в любви. Нашел время. Идиот.

Ну а что я мог ответить ей, когда она спросила, по какому праву, собственно говоря, я требую от нее, чтобы она изменила своим взглядам, своим планам, своим заветным мечтам, в конце концов, — и вдруг, ни с того, ни с сего, потребовала бы от Басманова отказаться от задуманного ими вместе эксперимента? У меня не было никаких других доводов, и я выпалил, что это право любви — требовать безусловного доверия. Она смотрела на меня долго, очень долго, — бог весть, что за это время она передумала! И я смотрел на нее, понимая, что, как только она заговорит, — это будет уже началом нового и уже, наверное, последнего — до самой смерти — одиночества; и все разрывалось у меня от досады, и боли, и еще какого-то не очень хорошего, собственнического чувства потери, ибо вместе с Аделей я терял ту женщину, которую разглядел только я, — женщину в платье Жозефины, с борзой собакой у ног, принадлежащую мне одному…

Она прошла мимо меня, потом обернулась и сказала:

— Почему на свете существует заблуждение, будто любовью можно оправдать все — злодеяние, глупость, убийство, кощунство?…

…Она шла по дороге быстро, как только могла, и я не смел обогнать ее, не смел даже приблизиться, потому что она боялась лошадей, и я то и дело натягивал поводья, чтобы мой верный коняга не цокал копытами прямо у нее за спиной. Мне теперь все было безразлично, и я знал, что вот сейчас приеду и просто-напросто закрою лабораторию, вырублю подачу тока и без всяких объяснений запрещу проводить эксперимент. Формальные права у меня на это есть. Вот так.

Когда мы переступили порог, все уже были в сборе — в углу топорщил свои усы всегда молчаливый Бехля, похожий на невыспавшегося терьера, на подоконнике болтала ногами златокудрая Ника — вот уже кто здесь явно лишний, ибо принадлежала она к тому типу не красивых, а истинно обольстительных женщин, у которых разум полностью заменен инстинктами и эмоциями; еще человек пять или шесть, с которыми я только раскланивался, почтительно группировались вокруг учтивого и приятного на вид юноши в бархатной куртке, которого я не раз встречал на узеньких и влажных тропинках Пушкинских Гор, — он всегда производил на меня впечатление человека, способного отдать всю вычислительную технику Солнечной системы за клочок бумаги с сомнительным автографом поэта. Я еще окрестил его «архивным юношей».

Илья, непроницаемый, как жрец Амона, застыл у пульта. И вообще у всех присутствующих было такое выражение! словно они ожидали сошествия святого духа.

Ну ладно. Сейчас я это шаманство прекращу.

Но тут «архивный юноша» оглядел всех и строго спросил:

— Так кого мы ждем?

Это было сказано таким тонем, что мне сразу стало ясно, что он уже далеко не юноша. Просто так мне показалось на первый взгляд.

— Все в сборе, — продолжая стоять по стойке «смирно», доложил Басманов. — Можно начинать, товарищ директор.

Вероятно, уместнее было бы назвать директора по имени и отчеству, но Басманов обдуманно не сделал этого — для меня.

В этой лаборатории я уже не был полновластным хозяином. И тогда мною овладела непреодолимая апатия. Будь что будет. Пусть все хоть провалится. Хоть сгорит синим огнем. Вот именно так. Синим огнем.

Я протиснулся в угол и сел, отворотившись от остальных. Белый язычок «контрольки» высовывался из щели на пульте — на этой «контрольке» печатались все данные, усвоенные машиной за текущий день. Наверное, читать их было весьма увлекательным занятием, одна беда — в день машина прокручивала несколько десятков километров ленты, и для того чтобы только бегло ознакомиться с этими данными, надо было содержать целый штат сотрудников. Но мне сейчас не хотелось принимать участия в происходящем, не хотелось даже демонстративно покидать помещение, поэтому я рассеянно читал бисерные буквы, бегущие вдоль узенькой пластиковой ленты. Вот финал решения поставленной задачи, черным по белому: «Система к испытаниям готова». А дальше — еще два метра сплошных имен. Да, разболтал мне Басманов машину. Распустил. После сигнала готовности БЭСС должна замереть и ждать входных данных. По своему усмотрению она не смеет принимать никакой информации. Иначе — какого черта было докладывать о полной готовности?

За что я любил свою работу — так это за четкость. А теперь моя машина усвоила всю басмановскую расхлюстанность… Ну что ей понадобилось уже после того, как она САМА сочла себя абсолютно готовой к работе?

Федор Басманов, Никита Басманов, Прокопий Басманов, Акинфий, Глеб, снова Федор… Даты, жены, чада. Боковые ветви. Незаконнорожденные отпрыски.

Родословная младшего научного сотрудника Ильи Басманова! С не подлежащим сомнению выводом, что он является потомственным дворянином земли русской вплоть до такого-то колена.

У меня, наверное, затряслись плечи, но нервный смешок я сумел подавить. Из уважения к директору.

Между тем в лаборатории стояла какая-то гнетущая тишь.

— Так, собственно говоря, мы больше никого не ждем, — с плохо скрытой просительной интонацией проговорил Басманов. — Машина ждет приказаний, Артемий Павлович…

И тут случилось нечто вовсе не объяснимое. Ника, безрассудная кудрявая Ника, вздернула свой утиный носик и с непосредственностью первоклассницы спросила:

— А можно, я задам вопрос? — Ей, разумеется, все и всегда было можно — она и директору улыбалась так словно это был какой-нибудь механик по нестационарным киберам. — Я вот не совсем понимаю, кто это ждет приказаний?

Басманов сложил губы трубочкой: даже он был озадачен. Я, собственно говоря, просто не понимал, что именно нужно Нике объяснять. Да и стоит ли ей что-либо объяснять.

— Выходит, нас собирали на испытание простой машины, — допытывалась Ника, — которой можно взять и приказать что-то там сочинить?

— Это уже не машина, и тем более не просто машина, — отрезал Басманов.

— А, — сказала Ника и, махнув легкой ладошкой, спрыгнула с подоконника. — Ничего вы не понимаете. Пойду я отсюда. Не хочу становиться жандармом.

И она выпорхнула из лаборатории. Почему-то мне вдруг подумалось, что именно эта женщина должна была бы по справедливости носить звонкое и всегда юное имя Адель…

Басманов резко повернулся к пульту, пальцы его забегали по кнопкам и клавишам. Среди несусветного хлама, просвечивая сквозь дамские перчатки и атласные пояса и шали, затеплились сигнальные лампочки. Весьма заметный гул мог указать специалисту, что БЭСС прогревается почти на всех своих каскадах, потребляя мощность, близкую к предельной.

— Задание! — не оборачиваясь, бросил Басманов. — Диктуйте задание!

Теперь в явном замешательстве пребывала филологическая половина. Разумеется, у каждого из них была припасена своя заветная и заведомо несбыточная мечта — вроде того, чтобы воссоздать текст первоначального варианта «Сцены у фонтана», не записанный Александром Сергеевичем за неимением бумаги и карандаша. Послышалось сперва сдержанное шушуканье, затем мгновенно возник спор, ведомый на уровне яростного шепота; затем скрипнул отодвигаемый стул — поднялся директор.

— Друзья мои, момент действительно очень ответственный, — заговорил он, окончательно переставая казаться романтическим юношей. — Начнем с нетривиального, но несложного задания. Беру на себя смелость предложить первый вопрос: в сохранившихся отрывках десятой главы «Онегина» имеется общеизвестная четырнадцатая строфа:

Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи…
Поскольку только сам поэт мог знать, о ком должна была идти речь в дальнейших строчках, предлагаю дать задание продолжить строфу.

Еще одна лампочка, просвечивая сквозь шафрановую шаль, вспыхнула у меня перед глазами, и я понял, что проклятущая мудрейшая БЭСС сейчас выдаст свой коронный номер-изображение на коллодиевой взвеси. И уж попробуй возрази, если перед тобой — сам Александр Сергеевич, выполненный в масштабе один к одному! Давай, БЭСС, давай, Рыжая, покажи, на что ты способна — на какую безупречную, филигранную подделку!

Глаза Адели. Огромные, зеленые, неистовые — так когда-то, наверное, глядели зачарованные тунгусы на полет огненного бога… Но никаких призрачных фигур в лаборатории не возникало — глаза Адели неотрывно следили за цепким манипулятором, в клешне которого был зажат огрызок пера; и вот уже, попискивая и брызгая чернильной жижей на колпачки сигнальных ламп, это перо заскользило по шершавой бумаге, оставляя за собой стремительные штрихи строк; и я, холодея, почувствовал, что меня неудержимо тянет узнать в этих строках такой характерный, раз и навсегда запоминающийся почерк…

Вороненая клешня манипулятора отшвырнула перо, и пять рук непроизвольно потянулись к пульту, но манипулятор успел раньше — он поднял исписанную бумагу высоко над нашими головами, на какую-то долю секунды замер, словно выбирая из нас кого-то одного, а потом вдруг швырнул листок прямо в лицо Басманову.

Никто не двинулся на этот раз.

Листок, шурша, скользнул по лацкану басмановской куртки, раза два перевернулся в воздухе и тихо лег на пол возле ног Ильи — текстом вверх.

Вероятно, это разобрали все — крупные четкие буквы отнюдь не поэтического обращения: «Его превосходительству начальнику резервной группы лаборатории программирования господину Басманову. Милостивый государь!..».

Не знаю, может быть кто-нибудь прошептал эти строчки вслух, а может, и нет, но я уверен, что в памяти каждого всплыло:

То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль КАРТЕЛЬ…
Но в строчках, лежащих перед нами, ни краткости, ни приятности, ни даже ясности холодной и в помине не было. Я не запомнил письма дословно — да и никто из присутствующих, как выяснилось потом, не смог точно его припомнить, — но одно я знаю твердо: продиктовано оно было не машиной. Столько гордости, бешенства и отчаяния уже один раз пережитой смерти — и все же ни малейшего колебания перед новой смертной мукой — было в этих строках, что так писать мог только человек и поэт.

Только человек и поэт, который ни царю, ни самому богу рабом никогда не был.

Только человек и поэт, который помыкать собою, как холопом, и указывать, что и когда ему сочинять должно, никому не позволял.

Только человек и поэт, духом и телом свободный от рождения и до предназначенного судьбою часа, готовый уже не с пером, а с пистолетом в руке защищать свое право не подчиняться воле и прихоти равного себе…

Странный сухой щелчок нарушил тишину, я поднял голову и в черной клешне манипулятора увидел медленно подымавшийся пистолет. Другой — рукояткой к Илье — лежал на пульте.

Басманов не шевельнулся. Не двигался и никто из нас, хотя по старым классическим правилам надо было хотя бы крикнуть Басманову: «Закройся!». Мы не могли и пальцем пошевельнуть, хотя черное дуло поднялось уже до уровня синего ромбика университетского значка, потому что все мы — и я тоже — были на ЭТОЙ стороне, а на ТОЙ — был один.

Но в этот миг жесткий толчок сбил меня с ног, и я увидел над своим лицом устойчиво расставленные опоры «домового», а из черной коробки на его поясе, принятой мной за портативный магнитофон, высовывалось тупое рыло десинтора ближнего боя.

Синяя струя пламени полоснула по пульту, перерезав манипулятор, и желтоватый листок с летучими строками вспыхнул у меня перед самыми глазами. Я отдернул голову и невольно зажмурился.

Когда я приоткрыл глаза, все было уже кончено. Исполосованный огненными, стремительно остывающими бороздами, пульт уже не был пультом — это была оплавленная развалина. Вонючие тошнотворные дымки выползали из кассет с контрольными лентами, и среди всего этого хаоса, обуглившегося и оплавленного, уцелела почему-то одна-единственная баночка из-под помады, возведенная в высший ранг чернильницы поэта.

Десинтор ближнего боя, луч которого проникал всего на шестьдесят-семьдесят миллиметров в глубь поверхности, конечно, не мог причинить вреда самой БЭСС, чей мозг покоился в десятиэтажных подвалах информатория.

Но лаборатории Басманова больше не существовало.

«Домовой», сделавший свое дело, защелкнул кожух десинтора и замер в своем углу. Он не мог поступить иначе — пистолет, направленный на Илью Басманова, промаха не давал. Вот только кто вызвал «домового» в лабораторию., кто разрешил ему нарушить мой приказ, кто надоумил его захватить с собой десинтор?

Да кто же еще, как не сама БЭСС, еще ночью после доклада о полной готовности до мельчайшей подробности рассчитавшая все, что неминуемо произойдет…

Я не помню, кто за кем покидал разгромленную лабораторию. Кажется, первой убежала Аделя — так же, как во время нашего утреннего разговора, она осторожно, чтобы не задеть, обошла меня сторонкой и исчезла в преддождевых сумерках, пахнущих арбузной коркой. Когда уходил я, в помещении оставался один Басманов.

Я спустился вниз и стал ждать его, потому что завтра предстояло писать докладную по поводу аварии и надо это дело обговорить. Неподалеку от информатория дюжина «домовых», подсвечивая себе небольшими прожекторами, принимала из вертолета огромный камень, обвязанный цепями. Было ли на нем уже что-нибудь высечено, я разобрать не смог.

Я следил за их суетой и думал, что виноват во всем происшедшем нисколько не меньше, чем все остальные, только вот у меня степень виновности несколько другая; я присутствовал по долгу службы и не вмешался. И нет смягчающего обстоятельства безумной, фанатичной любви, которая оправдывает…

Полно. Совсем недавно меня спросили: почему на свете существует заблуждение, будто любовью можно оправдать все — злодеяние, глупость, кощунство?… Не знаю я — почему, но заблуждение это, наверное, просуществует до тех пор, пока на земле будут и зло, и любовь. И такую любовь можно только обойти сторонкой, пугливо стараясь не коснуться ее даже краем платья.

Но мертвые перед такой любовью беззащитны.

Александр Шалимов ОКНО В БЕСКОНЕЧНОСТЬ

— Как вам удалось снять этот фильм, профессор? Многие кадры создают иллюзию подлинной натуры… Хотя бы та кошмарная сцена, когда ночное чудовище пожирает маленького дикаря…

Профессор Сатаяна наклонил голову и вежливо улыбнулся:

— Ваш вопрос прозвучал лестным комплиментом, мсье Валлон. Однако я должен внести маленькую ясность. Все это именно, как вы изволили сказать, натура. Никаких… э… э… трюков. Все именно так и было.

— Но это невозможно.

— Извините. Постараюсь убедить вас, что возможно. И не скрою, я надеюсь на вашу помощь.

— Что именно вы имеете в виду? Рекламу фильма?

Сатаяна сделал пренебрежительный жест маленькой пухлой рукой:

— Увы, я пока не думаю предавать его гласности…

— Напрасно. Фильм может иметь ошеломляющий успех. Он принес бы славу и деньги.

— Благодарю. Но речь пойдет о другом. Совершенно о другом. Мне надо внести некоторые конструктивные изменения в аппаратуру. Я имею в виду аппаратуру для видеомагнитной записи. Нужны большие скорости…

— Это не проблема.

— Увы, для меня проблема. Нужны очень большие скорости записи.

— Например?

— Сотни тысяч кадров в секунду.

— Сотни тысяч?

— А еще лучше миллионы, даже сотни миллионов.

— О-о, это фантастика, профессор.

— Многие инженеры считают такие скорости фантастикой. Пока считают… Но при одной из ваших телевизионных студий, мсье Валлон, есть отличное конструкторское бюро, и я думал, что, например, инженер Жак Эстергом…

— Вы его знаете?

— Слышал… о его работах.

Франсуа Валлон — один из крупнейших кинотелевизионных магнатов Запада — испытующе глянул на собеседника. На круглом коричневато-желтом лице профессора Сатаяны не дрогнул ни один мускул. Та же застывшая вежливая улыбка, лишь в глубине глаз, за толстыми стеклами очков, настороженное ожидание.

«Без сомнения, для него очень важен мой ответ, — размышлял Валлон. — Странно, биохимик и известный психиатр интересуется техникой кино и телевидения. А этот его фильм — жуткая фантасмагория кошмаров, рядом с которой любой современный боевик ужасов — наивная детская сказка. Я сорок лет связан с телевидением и кино, но я даже и не подозревал, что на пленке можно запечатлеть такое… Невероятная реальность… Как он снимал этот фильм?…»

— Жак Эстергом — талантливый конструктор, — сказал наконец кинопромышленник. — Я очень ценю его. Он немало сделал для усовершенствования аппаратуры, особенно в области объемного изображения… Но ваши требования, профессор… Такой орешек не по зубам даже Жаку.

— Объемность изображения — это как раз то, что мне необходимо, — быстро прервал Сатаяна. — Объемность изображения и скорость… Очень большая скорость… Извините, что перебил вас.

Франсуа Валлон пожал массивными плечами.

— Я же сказал… И кроме того, господин профессор, буду откровенен: если я и сочту возможным позволить Жаку Эстергому заняться решением интересующего вас вопроса — частичным решением, разумеется, ибо речь может идти только о некотором увеличении уже достигнутых скоростей видеозаписи, — я должен буду знать цели этой работы: вашу цель, профессор, и… мою цель. Другими словами, что это может принести фирме Франсуа Валлона?

— Я ждал этого вопроса, — кивнул Сатаяна, продолжая вежливо улыбаться. — Ответом на него является фильм, который вы только что видели. Очень высокие скорости съемки дадут вам возможность, при моей некоторой помощи, конечно, без большого труда и затрат создавать фильмы, подобные увиденному. И уверяю вас, их стилистическое и сюжетное разнообразие будет несравненно более богатым, чем в случае, если бы на вас работал миллион талантливых сценаристов. Вам вообще не понадобятся больше сценаристы, режиссеры, операторы, даже актеры, не понадобятся статисты, декорации, дорогостоящие выезды для натурных съемок. Вы будете снимать ваши фильмы в небольшой уютной лаборатории со штатом всего в несколько человек. Потом — опытный монтажер, озвучивание — и можно печатать копии. Впрочем, я полагаю, что и проблему озвучивания удалось бы в дальнейшем значительно усовершенствовать, то есть удешевить, выражаясь коммерческим языком.

«Кажется, я напрасно потерял время, — подумал Франсуа Валлон. — Сейчас он попросит у меня денег на усовершенствование его собственной аппаратуры, и я прикажу секретарю проводить его… Сколько раз давал себе слово не связываться с маньяками… А фильм занятный… Может, он захочет продать его?… За этот фильм ему можно было бы заплатить…»

Валлон поднял глаза к потолку, прикидывая, сколько можно заплатить за фильм профессора Сатаяны.

— Разумеется, — продолжал после короткого молчания профессор, — наше соглашение мы должны будем сохранять в тайне. В строжайшей тайне… И Жак Эстергом…

— Насколько я понимаю, — с легким раздражением прервал Валлон, — мы еще ни о чем не договорились. Кроме того, вы не полностью ответили на мой вопрос. Вы забыли сказать о себе. Какова ваша цель?

Зубы Сатаяны блеснули в ослепляющей улыбке:

— Мы, ученые, очень скромны, уважаемый мсье Валлон. Я надеюсь, что моя маленькая цель не представит для вас интереса.

— Гм… А ваши условия?

— Никаких условий, мсье Валлон. Только просьба, чтобы Жак Эстергом занялся усовершенствованием интересующей меня аппаратуры.

— Ну, а прочие условия?

— Никаких…

— Значит, если я вас правильно понял, вы собираетесь сделать подарок фирме Валлон и K°?

— Вы слишком любезны, мсье Валлон, оценивая таким образом мое скромное предложение. То, что вы изволили назвать подарком, — «отходы производства», не более.

— Отходы производства?

— Да… Отснятый материал из которого в ваших студиях убудут монтировать фильмы, я стану передавать вам после соответствующего… изучения. Другими словами, ценные для вас кадры вы будете получать после того, как для меня они окажутся ненужными. А в необходимых случаях я буду оставлять себе копии.

— Не понимаю…

— Вы хотите сказать, что вам остается неясным источник материалов, мсье Валлон… Фильм, который здесь только что продемонстрирован, — это видеозапись биотоков мозга… одного человека. Очень больного человека. Он давно находится под наблюдением в моей клинике. Несколько лет назад он помешался… Обычная семейная трагедия. С тех пор он находится у меня. Случай весьма интересный. Речь идет о раздвоении, а точнее, о «растроении» личности. Мы пробовали помочь ему, используя токи высокой частоты, и неожиданно получили четкие видеосигналы его собственных биотоков. Их удалось записать, и вы их видели.

— Но… это отнюдь не похоже на бред сумасшедшего. Это страшно, но тут есть своя логика, смысл…

— Это часть записи лишь одной стороны его «я», мсье Валлон. Одной из трех. Личность каждого из его «я» в общепринятом понимании вполне нормальна. Мы воспринимаем как безумие нарушения взаимосвязей внутри их комплекса, определяющего личность данного человека, либо, при раздвоении личности, беспорядочное смешение взаимосвязей, относящихся к разным комплексам. Впрочем, все это слишком сложно для краткого объяснения…

Отдельные видеосигналы мозга удавалось получать и раньше, не только у больных, но и у здоровых людей. Это были короткие вспышки, своего рода случайные кадры какой-то непрерывной, но не расшифровывающейся ленты. По-видимому, дело в огромной частоте модуляций. Для нормального мозга она особенно велика. При заболеваниях частота затормаживается, и видеосигналы фиксировать легче. При этом четкость их увеличивается, особенно для тех связей, которые имели непосредственное отношение к заболеванию.

— Другими словами, профессор, вы предлагаете мне в качестве материала для кино- и телевизионных фильмов бредовые видения ваших пациентов.

— Не совсем… И лишь в качестве первого шага, мсье Валлон. На первую пробу… Если Жаку Эстергому удастся усовершенствовать аппаратуру — а я надеюсь, что он это сделает, — мы сможем получать непрерывные записи видеосигналов мозга любого, да практически каждого человека. И тогда вы откроете миллионам ваших кинозрителей подлинный внутренний мир человека — истинный, неповторимый, страшный.

— А каждый ли захочет раскрыть свой внутренний мир? Я имею в виду нормальных, свободных людей.

— Право, у вас нет оснований для беспокойства, дорогой мсье Валлон. Предложение при всех обстоятельствах будет превышать спрос. Люди, мечтающие заработать любой ценой: проститутки, преступники, всякого рода подонки общества… Не забывайте, внутренний мир каждого из них неповторим никогда ни одним видом земного искусства не был раскрыт до конца. А вы, мсье Валлон, вашими фильмами раскроете его. Вы покажете людям подлинного человека без грима тайн, без какой-либо внутренней цензуры…

— Вы полагаете, мне разрешат демонстрировать та фильмы?

— Все будет зависеть от искусства ваших монтажеров. Разумеется, придется более жестоко ограничивать возраст зрителей. Но это уже мелочи.

— А вопросы этики, морали? Не забывайте, я — католик…

— Но это не мешает вам, однако, быть кинопромышленником, мсье Валлон. Разве девять десятых продукции ваших студий не противоречат тому, что вы называете моралью и этикой? По существу ничего не изменится. Только вместо более или менее удачных подделок вы станете торговать подлинниками. И разнообразие подлинников будет бесконечным. Никто не посмеет обвинить вас в повторении, штампах…

Профессор Сатаяна замолчал. Франсуа Валлон, покусывая жесткие седые усы, испытующе поглядывал на собеседника. На лице Сатаяны застыла вежливая улыбка.

«Кажется, он слишком известный ученый, чтобы его можно было заподозрить в мошенничестве, — думал Валлон, — Однако с другой стороны…»

— Насколько я вас понял, профессор, — сказал он вслух, — это ваше открытие может иметь значение не только для… телевидения и кино, не так ли?

— Разумеется, — закивал Сатаяна. — Оно представляет большой интерес для всех отраслей науки и практики, занимающихся человеком как таковым, включая полицию, церковь, органы разведки, армию… Представьте себе, насколько упростился бы допрос преступников, шпионов, военнопленных. Я уже не говорю о контроле за лояльностью граждан. Ведь видеосигналы мозга совершенно «объективны», если в данном случае можно применить этот термин.

— Но разве человек не в состоянии как-то управлять ими?

— Нет, потому что они в основном связаны с подсознанием. При записи видеосигналов человека попросту усыпляют. Я пробовал записывать видеосигналы и в состоянии бодрствования, но запись получается двойной и информацию, закодированную в глубине нервных клеток, глушит информация, отдачей которой человек может сознательно управлять. У людей с сильной волей информацию, закодированную в подсознании, извлечь вообще не удается, если не применять специальных средств.

— Скажите, профессор, а вы не пробовали обращаться в военное ведомство?

Впервые за все время разговора Сатаяна отвел глаза:

— Видите ли, мсье Валлон, всю свою жизнь я предпочитал иметь дела с военными. И я не хочу, чтобы мое открытие, если, конечно, его можно назвать открытием, слишком быстро но бы использоваться в тех целях, в каких его захотят использовать военные. Это одна из причин, по которой я вынужден настаивать на самой строгой секретности. И… Кроме того, насколько мне известно, в военном ведомстве сейчас нет такого инженера, как ваш Жак Эстергом.

— Возможно. — По лицу Франсуа Валлона промелькнуло что-то похожее на улыбку. — Жак Эстергом действительно очень талантлив. Золотая голова… Вероятно, кое-что он смог бы сделать для вас… Однако, господин Сатаяна, я не дам вам сейчас окончательного ответа… Нет… Ваше предложение интересно, пожалуй, оно даже заманчиво, но я должен подумать, взвесить. Я посоветуюсь с экспертами…

— Но, мсье Валлон, — быстро прервал Сатаяна.

— Нет-нет, я понимаю. Наш с вами разговор будет сохранен в тайне. Я дам окончательный ответ… через неделю. Но и в случае положительного решения прошу иметь в виду, что инженер Жак Эстергом сможет заняться вашей аппаратурой лишь через полтора-два месяца. Сейчас у него важная и срочная работа.

— Очень жаль, но у меня нет иного выхода.

— Итак, через неделю. Еще одно: мне нужен ваш фильм — этот сегодняшний или любой другой в том же роде. Разумеется, без права копирования. Назовите любую сумму залога.

Сатаяна пренебрежительно махнул рукой.

— Ничего не надо. Достаточно вашего слова. Фильм можете оставить себе.

Валлон поднялся из-за стола. Высокий, широкоплечий, он был на две головы выше Сатаяны. Провожая профессора до дверей кабинета, он наклонил крупную седую голову к самому уху Сатаяны и тихо сказал:

— Извините меня, но я прежде всего коммерсант. Не скрою, мне было бы легче решать, если бы я точно знал… круг, так сказать, ваших интересов в этом деле — помимо усовершенствования записывающей аппаратуры, которое, может быть, сделает Эстергом.

Сатаяна поднял голову и, глядя в упор в глаза киномагната, ответил без улыбки:

— Даже рискуя обидеть вас, уважаемый мсье Валлон, я не смогу сказать вам ничего, кроме того, что уже сказал. Меня интересует некоторая часть информации, скрытая в самых глубоких тайниках подсознания. Эту информацию пока никому извлечь не удавалось, но по всем признакам она существует, должна существовать… Прощайте.

К величайшему удивлению Франсуа Валлона, Эстергом вначале ответил категорическим отказом на предложение сотрудничать с профессором Сатаяной.

— Тебя не интересует сама проблема, — поднял седые брови Валлон, — или боишься, что не решишь ее?

По худому,смуглому лицу Жака Эстергома пробежала судорога.

— Мне не нравится Сатаяна, — отрезал он и отвернулся.

— Я наводил справки, — возможно спокойнее сказал Франсуа Валлон. — Его считают крупным ученым, хотя круг его интересов некоторым кажется странным.

— И мне не нравится то, над чем он работает, — добавил Эстергом, не глядя на шефа.

— Ты имеешь в виду фильм?

— Фильм — чепуха! — Эстергом резко сдернул очки в массивной роговой оправе и, подслеповато щурясь, принялся протирать стекла. Его тонкие нервные пальцы чуть заметно дрожали. — Разве дело в фильме, — тихо добавил он, снова надевая очки.

— Тогда в чем же?

Эстергом молча пожал плечами.

Франсуа Валлон чувствовал, что спокойствие готово покинуть его.

— Фирма заинтересована только в фильмах, — сказал он, чеканя слова. — Все остальное нас не касается, Жак.

Эстергом вдруг отрывисто рассмеялся. У него был очень неприятный, резкий, какой-то хрустящий смех, и Франсуа Валлон снова подумал, до чего ему антипатичен этот худой, желчный длиннорукий человек с тонким лицом аскета, обрамленным узкой черной бородкой. «Если бы он не был так поразительно талантлив…» — с горечью подумал Валлон.

— Вы понимаете, какое оружие мы дадим этому Сатаяне, усовершенствовав его аппаратуру? — Пронзительный взгляд Эстергома теперь буравил сквозь толстые стекла очков лицо шефа. — Для него практически не будет тайн. Личность каждого, повторяю, каждого он сможет проанатомировать до самых сокровеннейших глубин. Внутренний мир человека перестанет быть внутренним миром. Над каждым нависнет угроза, что его в любой миг могут вывернуть наизнанку, обнажив такое, в чем не всякий найдет силы признаться даже себе самому.

— Тебя это смущает?

— Бьюсь об заклад, вы не найдете человека, которого это не смущало бы. Представьте на миг себя в такой ситуации.

— Но при чем здесь я?

— А разве вы окажетесь в лучшем положении, чем все остальные? Достаточно будет втайне установить портативную записывающую аппаратуру в вашей спальне… Или представьте, что вы заболеваете, вас везут в госпиталь и там один из ассистентов Сатаяны незаметно записывает вашу энцефалограмму с помощью усовершенствованной мною аппаратуры.

— Сатаяну интересует совершенно другое, — пробовал защищаться Валлон. — Он говорил мне…

— Неужели вы думаете, что он сказал бы вам правду?

— В конце концов, если мы откажемся, он найдет кого-то другого.

— Сомневаюсь, — процедил Эстергом, насмешливо скривив тонкие губы. — Задача неимоверно сложна даже для меня. Думаю, что в ближайшие годы никто, кроме меня, ему не поможет.

— Однако ты очень скромен… — Валлон не мог отказать себе в удовольствии съехидничать.

— Я реалист, не более, — презрительно усмехнулся Эстергом.

— Значит ты отказываешься? — Голос Валлона прозвучал почти вкрадчиво.

— Я хотел бы, видит небо, я хотел бы отказаться… — Эстергом почти прокричал это, хрустнул сплетенными пальцами, прижал их к груди и опустил голову. — Я хотел бы, — повторил он шепотом, не поднимая глаз. — И я предупредил… Но, в конце концов, что такое я… Вы, конечно, правы, шеф. Не я, так другой… Не сегодня, так через год, через пять лет, через столетие. Все равно это окно рано или поздно распахнется. Разве так важно, кто именно распахнет его… Я поступлю в соответствии с вашим желанием, шеф, — неожиданно успокоившись, добавил он.

— Я так и думал, — кивнул Франсуа Валлон, все еще удивленный той болью, которая прозвучала в словах его инженера. — Завтра я попрошу вас встретиться с профессором Сатаяной и договориться о деталях, — продолжал Валлон после короткого молчания. — Вы будете держать меня в курсе всех дел. А в случае необходимости мы всегда сможем прекратить нашу помощь. К тому же, если пригрозить ему разоблачением… Думаю, что преимущества в наших руках, Жак.

— Возможно, шеф, — холодно ответил Эстергом, откланиваясь.

Прошло несколько месяцев. Работа по усовершенствованию аппаратуры для клиники профессора Сатаяны продвигалась крайне медленно. Во всяком случае, так считал сам профессор. Мягко, но решительно он отвергал одну за другой модели, которые предлагал Эстергом. В конце одной из встреч, когда Сатаяна объявил, что очередная модель его не удовлетворяет, инженер вспылил.

— Мне надоела игра «в темную», профессор, — объявил он. — Речь шла об увеличении скорости видеомагнитной съемки. Не так ли?

Сатаяна улыбнулся и кивнул.

— Превосходно, — продолжал Эстергом. — Аппаратура, сконструированная за последние месяцы в моей лаборатории, дает возможность увеличить эти скорости в сорок-пятьдесят раз.

— Этого недостаточно, — улыбаясь, заметил Сатаяна.

— В таком случае я должен присутствовать при ваших… экспериментах, — решительно заявил Эстергом. — Может быть, тогда я пойму, чего от меня хотят.

— Еще больших скоростей. И только.

— Каких же именно?

— Этого я не знаю.

— Я должен присутствовать при экспериментах, — твердо сказал Эстергом. — Иначе я отказываюсь продолжать работы и сегодня же поставлю об этом в известность шефа.

— Постарайтесь увеличить скорость съемки еще… раз в десять.

— Вы шутите, профессор.

— Ну хоть в пять!

— Я должен знать, что у вас получается при достигнутых скоростях.

— Почти ничего из того, что меня интересует.

— Я должен видеть сам. Только тогда я, может быть, что-то придумаю…

Сатаяна перестал улыбаться.

— Вы знаете, с каким материалом я сейчас работаю? — спросил он, испытующе поглядывая на своего собеседника.

— Да, — ответил Эстергом. — Сейчас вы работаете с безумцами, а хотели бы работать с нормальными, то есть с более или менее нормальными.

— Вот именно. — На лице Сатаяны снова появилась улыбка.

— Но с нормальными людьми вы уже пробовали экспериментировать, не так ли?… При помощи той аппаратуры, которую я вам поставлял в последние месяцы.

— Нет…

— Да, профессор. И вот на одном из таких экспериментов я должен присутствовать. Это в ваших же интересах.

— Это невозможно.

— В таком случае я прекращаю работу.

— Вы не сделаете этого.

— Сделаю, и, уверяю вас, не найдется силы, которая заставила бы меня поступить иначе…

Сатаяна внимательно посмотрел на инженера.

— Хорошо, — вдруг сказал он просто. — Пусть будет по-вашему. Постараюсь объяснить вам, в чем дело, на… живом материале. Разумеется, это будет один из… пациентов моей клиники. Что же касается экспериментов на более или менее нормальных людях… Надеюсь, вы поймете, дорогой мсье Эстергом, почему я не хотел бы увеличивать число лиц, имеющих отношение к такого рода исследованиям.

— Ничего нет легче стереть потом магнитную запись.

— Конечно, конечно… Итак, если вы свободны завтра вечером… Например, в десять?

— Свободен.

— Превосходно. Буду ждать вас в клинике.

Когда Эстергом появился в психиатрической клинике профессора Сатаяны, в лаборатории патологической нейрологии все было готово для эксперимента…

Молчаливый ассистент в белой шапочке, белом халате и белых туфлях на мягкой подошве встретил Эстергома в пустом ярко освещенном холле. Предложив инженеру переодеться в небольшой кабине, он жестом пригласил его следовать за собой. Они долго шли по пустым тихим коридорам. Справа и слева тянулись ряды одинаковых белых дверей. Все двери были закрыты. В конце одного из коридоров оказалась широкая лестница. По ней спустились на несколько этажей вниз и попали в еще более длинный коридор. И снова — вереницы закрытых дверей и полнейшая тишина. Ассистент шел молча. На белом чуть пружинящем пластике не было слышно даже шороха шагов. В конце коридора — новая лестница и опять коридор, похожий на предыдущий, потом еще и еще…

«Кажется, большая часть клиники сооружена под землей, — подумал Эстергом. — Холл расположен на уровне первого этажа, а мы спустились этажей на десять вниз. Тут не помешал бы лифт…»

— К сожалению, мы лишены возможности воспользоваться лифтами, — сказал вдруг провожатый, словно угадав мысли Эстергома. — Моторы создают помехи…

— Их можно было вынести за пределы здания, — возразил инженер.

— Так и сделано. Но сейчас лифты выключены.

— Значит, там, за этими дверьми?… — Эстергом вопросительно глянул на провожатого.

— Там… лаборатории и… они…

— Пациенты профессора?

— Да…

— Это похоже на… тюрьму…

— В определенной степени — пожалуй… Многие из них опасны.

— Но почему такая тишина?

— Тишина… — Ассистент едва заметно усмехнулся. — Если бы вы знали, что творится за многими из этих дверей. Тут очень хорошая звукоизоляция.

— А случается, что некоторые… выходят отсюда? — Эстергом почувствовал в голосе неприятную хрипоту и вынужден был откашляться.

— Конечно, — сухо ответил провожатый. — Каждый из них обязательно выйдет отсюда… Но вот мы и пришли…

Он указал на одну из дверей, которая тотчас же бесшумно раздвинулась. Эстергом увидел круглый ярко освещенный зал. Посреди на высоком, похожем на операционный, столе неподвижно лежала человеческая фигура, закрытая до подбородка белой простыней. Бритая голова. Очень бледное изможденное лицо. Глаза закрыты. Синеватые губы плотно сжаты. Вокруг стен зала тянулись пульты с контрольной аппаратурой, рядами кнопок, шкал, экранов, световых табло. Над головой человека, лежавшего на столе, свисало с потолка большое блестящее полушарие. Оно напоминало фасеточный глаз гигантского насекомого. В стороне на мягком шарнирном постаменте стоял белый ящик, похожий на съемочную телевизионную камеру без объектива. Возле находился большой экран. От блестящего полушария к ящику тянулись тонкие нити проводов. Это и была аппаратура для ускоренной видеомагнитной записи: последняя модель, законченная совсем недавно Эстергомом и забракованная вчера профессором Сатаяной. Сам профессор в белой шапочке и белом халате сидел напротив экрана и приветливо улыбался Эстергому. Кроме профессора в лаборатории находилось еще двое ассистентов, одетых подобно провожатому Эстергома во все белое.

— Вы точны, — сказал профессор, поднимаясь навстречу Эстергому. — Познакомьтесь, это мои помощники, они будут ассистировать при эксперименте.

Инженер молча поклонился.

— Прежде чем начать, должен еще раз предупредить вас: это рабочий эксперимент… Все, чему вы можете стать свидетелем… э-э… не подлежит разглашению. Вы не должны рассказывать об этом никому. Даже… извините меня, вашему уважаемому шефу. — С губ Сатаяны не исчезала улыбка, но глаза буравили Эстергома испытующе и настороженно.

— Меня интересует только качество и устойчивость видеосигналов, — возразил инженер. — Все остальное меня не касается.

— Я имею в виду именно видеосигналы, — кивнул Сатаяна. — Их устойчивость и… содержание. Этот человек, — Сатаяна указал на стол в центре зала, — был ученым. Довольно известным… Он занимал высокие посты в академической иерархии… К сожалению, на данной стадии эксперимента мы еще не овладели отбором информации. Ваша аппаратура принимает и расшифровывает только отдельные, наиболее сильные импульсы мозга. Они в определенной степени случайны, ибо, повторяю, этот человек болен… Неизлечимо болен, с точки зрения возможностей современной медицины, мсье Эстергом. Я не знаю, что именно удастся сегодня извлечь из клеток его мозга. Может быть, какие-то кадры покажутся вам… странными…

— Как его имя? — быстро спросил инженер. Ему показалось, что вопрос заставил переглянуться ассистентов Сатаяны.

— Уверяю вас, теперь это не имеет значения, — мягко сказал Сатаяна. — Его имя — больной. Один из многих больных моей клиники. Я, кажется, упоминал о… «растроении» личности. Он считает себя одним из жрецов фараона Эхнатона, а иногда — дикарем, обыкновенным дикарем… Примерно эпоха раннего палеолита… Значительно реже сознание возвращается к нему настолько, что он осознает, кем был в действительности и где находится сейчас… Тогда он производит впечатление вполне нормального человека.

— А теперь?

— Теперь он усыплен. Эксперименты я провожу над спящими.

— Но кем он был… перед усыплением?

— Это тоже не имеет значения… Клетки его мозга содержат информацию, так или иначе сопряженную со всеми тремя состояниями. Можно получить видеосигналы любой из его «ипостасей» и даже какие-то иные, с ними непосредственно не связанные… Человеческий мозг — бесконечность, в которой мы еще почти не умеем ориентироваться…

— Однако уже протянули к ней руку.

— Благодаря вашей аппаратуре, мсье Эстергом… С ее помощью я надеюсь проникнуть в лабиринты этой бесконечности. Хотя бы сделать первые шаги…

— Кажется, вы их делали и без помощи моей аппаратуры.

— О, то было блуждание в темноте. Лишь теперь забрезжил свет. Слабый свет в непроглядной тьме… бесчисленных поколений, предшествующих нашему с вами… Да-да: бесконечный лабиринт пространства и времени закодирован в сгустке живой материи, который мы называем человеческим мозгом. Когда удастся проникнуть в тайники этого кода, о… можно будет узнать многое, почти все…

Эстергом удивленно взглянул на профессора. Улыбка исчезла с лица Сатаяны. Взгляд его был устремлен куда-то поверх головы инженера: пронзительный взгляд неподвижных расширенных зрачков… Эстергом внутренне содрогнулся. Мелькнула мысль, что он имеет дело с безумцем. Губы Сатаяны продолжали шевелиться. Он шептал что-то, но слов уже нельзя было разобрать. Вдруг он тряхнул головой, словно прогоняя какое-то видение, и смущенно улыбнулся:

— Извините, я, кажется, размышлял вслух. Со мной это бывает… Если не возражаете, мы приступим. Прошу всех приготовиться… Внимание… начали…

Последующие несколько часов показались Эстергому кошмарным сном, в котором реальные ощущения, слова и образы сплелись с фантастическими видениями какого-то иного — неведомого и жуткого — мира в запутанный, липкий клубок…

Когда фасеточное полушарие опустили к самой голове человека, лежавшего на столе, и подсоединили пучки электродов к его лбу, затылку и вискам, на большом матовом экране, соединенном с записывающим устройством, вспыхнул свет. Сначала по экрану медленно поплыли бесформенные разноцветные пятна и полосы. Потом движение их ускорилось. Они приобрели объемность, начали свиваться в цветные спирали. Спирали вращались все быстрее. Глаз уже не успевал схватывать изменения окрасок и форм. Ассистенты склонились над неподвижной фигурой, чей мозг был сейчас объектом этого странного эксперимента. Сатаяна, сжав тонкие губы и не отрывая напряженного взгляда от экрана, вращал рукоятки настройки прибора. По экрану продолжала беззвучно разливаться вакханалия форм и красок.

Прошло несколько минут. Движение объемных цветных пятен и спиралей все ускорялось, краски, сливаясь, теряли яркость, блекли, пригасали. Теперь на экране стремительно метались языки перламутрового пламени. Иногда среди них возникали какие-то контуры, но тотчас же сменялись иными и исчезали, прежде чем глаз мог распознать их. Сатаяна неуловимым движением пальцев продолжал регулировать настройку. На мгновение ему удалось удержать на экране какой-то образ — Эстергому показалось, что это было женское лицо, — но изображение тотчас исчезло, поглощенное перламутровым пламенем. Сатаяна бросил быстрый взгляд на инженера, словно говоря: «Вот видите. Ускользает… Нужна иная скорость…».

Его лоб и лицо покрылись мелкими каплями пота.

Снова мелькнул какой-то образ и исчез, прежде чем Эстергом успел понять, что это было. Потом еще и еще… Пламя на экране поглощало их раньше, чем они появлялись… Это было похоже на ускользающее воспоминание. Словно тот, на столе, мучительно пытался припомнить что-то и не мог. Эстергом посмотрел в сторону стола. Человек лежал неподвижно… Бледное лицо было спокойно. Глаза закрыты. Обнаженные руки вытянуты поверх простыни. Если бы не пляска перламутрового пламени на экране, отражавшая работу мозга, можно было бы подумать, что этот человек мертв…

Взгляд Эстергома не ускользнул от внимания профессора. Сатаяна нахмурился, что-то сказал ассистентам. Эстергом не понял слов, а возможно, Сатаяна воспользовался языком, не знакомым инженеру. Один из ассистентов переступил на шаг и заслонил собой лицо спящего.

Прошло еще некоторое время. Картина на экране не менялась.

Перламутровое пламя слепило. Эстергом почувствовал легкое головокружение и отвернулся от экрана.

— Сегодня не получается, — тотчас услышал он голос Сатаяны. — Придется… — Конец фразы Эстергом снова не понял.

Один из ассистентов молча взял шприц и вонзил иглу в руку спящего повыше локтя. Человек на столе не шевельнулся, но экран вдруг ярко полыхнул и погас.

— Вот так, — сказал Сатаяна. — Может быть, удастся ухватить хоть что-нибудь…

Он снова принялся манипулировать с рукоятками настройки. Экран медленно осветился. Теперь с экрана глядело юное женское лицо, искаженное гримасой дикого ужаса. Что видели эти залитые слезами, вылезающие из орбит глаза?

Эстергом отшатнулся… Голова на экране затряслась, и рот женщины раскрылся в безмолвном крике невыразимой боли. Если в воспаленном мозгу, из которого Сатаяна вырвал сейчас этот образ, звучал и крик женщины, этого уже было достаточно, чтобы сойти с ума. Поле зрения сместилось, и Эстергом понял, почему так кричала женщина. Ее пытали огнем… На мгновение Эстергому показалось, что он чувствует запах обгорающей человеческой кожи. Он задрожал и отвернулся.

— Что-то новое, — послышался спокойный голос Сатаяны. — Этого мы еще не фиксировали. К сожалению, опять фрагмент…

Эстергом поднял глаза. На экране билось перламутровое пламя. И тотчас в нем возникла целая вереница картин и образов, стремительно сменяющих друг друга. Пальмы на краю песчаной пустыни, залитой слепящим солнечным светом… Ярко-синее небо над песчаными холмами, и цепочка следов, убегающая вдаль. Лабиринты какого-то подземелья, красноватые языки факелов внизу. Прекрасное женское лицо, кажется, то же самое, что в первом кадре, но сейчас глаза сияют счастьем, губы раскрываются для поцелуя… Мрак, потом снова эта женщина в белых полупрозрачных одеждах; она спускается по мраморной лестнице к голубой, сверкающей на солнце воде… Кто-то ждет ее внизу. Снова мрак, быстрая смена лиц, ужасающих своим уродством. Чудовищные пытки… Извивающиеся в муках тела. Осужденных гонят на казнь. Толпы беснуются на площадях. Вдали — костры… Множество костров. Холодная луна освещает развалины. Темнеют пустые глазницы черепов… Волны бегут куда-то, и рядом с ними по серебряной лунной дороге бегут черные тени. Неподвижное тело, обернутое пеленами, опускают в золотой гроб… Желтый дым стелется низко над остовами мертвых домов, гниющие трупы на улицах… Гриб атомного взрыва, ослепляющая вспышка и снова трупы, ползущие куда-то уроды, тонущие в нечистотах трущобы… Какое-то лицо, удивительно знакомое Эстергому. Сатаяна? Да, конечно, Сатаяна, улыбаясь, глядит с экрана… Второй Сатаяна, напряженный и сосредоточенный, сидит рядом… Снова пляска пламени. Аудитория… Студенты склонились над записями. Чертежи на доске… Безликий лектор шевелит губами… Эстергому вдруг начинает казаться, что он присутствовал на этой лекции. Не он ли там в третьем ряду?… Картина резко меняется… Стол у распахнутого настежь окна. За окном мокрые ветви, капли дождя на пожелтевших листьях. На столе листы бумаги. Чья-то рука быстро покрывает их символикой математических формул. Формулы… Формулы… Они тоже удивительно знакомы… Эстергом пытается уловить их смысл… Снова это женское лицо… Эстергом вдруг осознает, почему оно так поразило его. Он когда-то видел эту женщину… Но когда и где?… Пламя, мрак, опять пламя и вдруг призрачный скелет, медленно плывущий в черном небе над белыми мраморными надгробиями…

Что-то похожее на стон проникает в сознание ошеломленного инженера. Он поднимает голову, оглядывается… Сведенное судорогой тело испытуемого выгнулось дугой над столом. Один из ассистентов придерживает его за ноги, другой за голову. Тубы спящего закушены до крови, лицо искажено мукой.

— Остановитесь, — неожиданно для себя кричит Эстергом, — прекратите сейчас же… Прекратите…

Крик прозвучал визгливо, резко и оборвался.

Послышался негромкий щелчок. Экран погас. Сатаяна внимательно всматривается в помертвевшее лицо инженера.

— Что с вами, друг мой?

Эстергом вытащил платок, принялся вытирать влажный лоб.

— Со мной ничего, но мне показалось, что он, — Эстергом указал на стол в центре зала, — что… это слишком мучительно. Посмотрите, что с ним?

— С ним? Ничего. Он спит…

— Но он… Я сам видел…

— Успокойтесь… Он ничего не чувствует. Все это, — профессор кивнул на экран, — скрыто глубоко в тайниках его мозга, и он сам не подозревает почти ни о чем. В клетках вашего мозга, может быть, хранятся записи пострашнее. Но вы тоже ничего не знаете о них… И это хорошо. Если бы было иначе, люди сошли бы с ума… от избытка информации, которая им в общем-то ни к чему… Человеку достаточно опыта своего поколения.

Эстергом встал, принялся ходить по лаборатории. Скосил глаза в сторону стола. Человек лежал неподвижно. Бледное, без кровинки лицо было спокойно.

— На вас подействовала запись, — мягко сказал Сатаяна. — Вы настаивали, и я вынужден был согласиться… Пока это великая неопределенность. Повторяю, я не знал, что нам удастся извлечь из него…

— Значит, моя аппаратура все-таки обеспечивает вам запись. — Голос Эстергома был хриплым от волнения.

— Hen, — улыбнулся Сатаяна. — Вы же видели. Это разрозненные фрагменты, кусочки мозаики… гигантской мозаики… А мне необходима непрерывная лента…

— Лента чего?…

— Назовем это скрытой информацией… Она хранится в каждом из нас за пределами сознания. Она — отражение опыта бесчисленных минувших поколений…

— Значит, то, что ни видели сейчас?…

— Да… В этих кадрах — опыт его предков. Каких-то очень дальних поколений. Все они давно-давно истлели, но в мозгу потомка хранится код пережитого ими… Реальный призрак минувшего… Нить, связывающая прошлое с будущим. Философы твердят, что нельзя установить историческую правду, что прошлое не поддается объективной проверке. Я хочу предложить новую методологию исторического анализа. Исходные данные в нас самих. Надо только расшифровать их…

Эстергом желчно рассмеялся:

— Ваш метод, если он не фикция, едва ли лучше других. Вы базируете его на анализе субъективных восприятий… Вы утонете в хаосе…

— Я буду оперировать суммой того, что вы называете «субъективными восприятиями». Сумма дает возможность взаимно прокорректировать и сопоставить субъективные оценки. И, кроме тою, информация, которую я извлеку, отражает некогда существовавшие объективные связи. Проинтегрировав ее, можно приблизиться к исторической истине более достоверно, чем это делают авторы «Всемирной истории».

— Но на экране был хаос. Как его использовать в ваших целях?

— Не забывайте, мы получили информацию из мозга… э… э… пораженного болезнью. В нем нарушены причинные связи и границы, отделяющие сознательное от подсознательного. Основа многих психических заболеваний в том и состоит, что информация, укрытая в подсознании, проявляется. Человек начинает отождествлять осознаваемое и подсознательное. В средние века о таких говорили: «Одержим дьяволом». Что ж, очень точное определение… «Дьявол» — информация, скрытая в подсознании. Прорыв ничтожной части ее в сознание превращает человека в безумца. Я говорил вам, в чем его болезнь? — Сатаяна коснулся обнаженной руки того, кто лежал на столе. — Небольшая часть полученной нами сегодня информации относилась к его недавнему прошлому. Помните руку, чертившую формулы? Кое-что можно сопоставить с его «второй ипостасью» — египетского жреца. Я отношу это к призыву из подсознания… Кто-то из его предков жил в эпоху Эхнатона… Кстати, и наших с вами предков можно отыскать в любой из минувших эпох — при Людовике Четырнадцатом, Аттиле, Катоне, Хефрене и так далее до великого оледенения включительно, а при желании и еще раньше. Так вот, можно думать, что его предок в эпоху Эхнатона — египетского фараона-реформатора — был жрецом…

— А та женщина?

— Извините, не знаю… Сегодняшняя запись любопытна… Появились какие-то новые фрагменты. Эпоха иная. Вероятно, раннее средневековье…

— Значит ли это, что его болезнь прогрессирует?

— Н-не думаю… Скорее случайная расшифровка того, что хранит подсознание.

— А если спросить его?

— Это невозможно. Вы забываете, с кем имеем дело.

— Если я вас правильно понял, профессор, при помощи аппаратуры, которую вы получили от меня, можно трансформировать в зрительные образы и какую-то часть информации, хранящейся в мозгу здорового человека…

— Только сопряженную с его личным опытом, относящуюся к сознанию. Причем не у каждого… У людей с сильной волей это пока не удается.

— Почему?

Сатаяна внимательно глянул на инженера поверх очков., Казалось, он колебался, объяснять пи дальше.

— Если вы рассчитываете на мою помощь, говорите все до конца, — настаивал Эстергом.

— Это сложный вопрос… Дело в индивидуальных качествах испытуемого, в мощности регистрирующей установки и, конечно, в разрешающей способности видеозаписи. Убежден, что при значительном увеличении скорости…

— Но мы на ее пределе…

— Значит, требуется принципиально иное конструктивное решение записывающего устройства.

Эстергом покачал головой:

— Я всего лишь инженер, а не волшебник. Мы с вами провели у экрана около двух часов. Сколько практически мгновенных импульсов мозга этого человека вы пытались сегодня расшифровать?

— Не более десяти…

— А точнее?

— Большая часть совершенно не расшифровывалась.

— От скольких были получены видеосигналы?

— Я не следил точно…

— Тогда я вам подскажу: от двух или трех.

Сатаяна вопросительно глянул на одного из ассистентов.

Тот наклонил голову в знак согласия:

— Проанализировано девять импульсов, профессор. Видеосигналы записаны от трех.

— Ну, вот, видите, — торжествующе крикнул Эстергом. — Три практически мгновенных импульса дали почти двухчасовой спектр видеозаписи. Три десятимиллионные доли секунды моя аппаратура «растянула» вам на два часа… Это ли не подтверждение относительности времени?

— Никто не спорит, ваша аппаратура превосходна, — тихо сказал Сатаяна, перестав улыбаться, — но поймите и вы — она не решает задачи. Тот фильм, который я демонстрировал вашему уважаемому патрону, — удачная расшифровка одного импульса, записанного старой аппаратурой. Там мгновение, как вы говорите, удалось растянуть на двадцать минут. Счастливый случай, не более. Один на миллион, а может быть, на миллиард. А я не хочу и не могу рассчитывать на счастливые случайности. Мне нужна расшифровка любого уловленного импульса или, по крайней мере, большинства их. И не только у моих пациентов, но и у… каждого человека.

— Вам удавалась расшифровка импульсов… как вы его называете… подсознания у психически нормальных людей?

— У людей, не являющихся… моими пациентами? Нет…

— А не означает ли это, что у нормальных людей «скрытая информация» — информация в подсознании вообще отсутствует?

— Нет.

— Почему?

— Вы, конечно, догадались, что за пламя билось на экране на протяжении большей части эксперимента? Пламя, из которого как бы рождались отдельные кадры видеозаписи?

— Вероятно, эффект интерференции — многократного суммирования каких-то изображений…

— Вы правы, и что из этого следует?

— Может быть, это нерасшифрованная часть видеозаписи?

— Браво! И для ее расшифровки нужны большие скорости. Не так ли? А видеозапись импульсов подсознания у людей, не относящихся к числу моих пациентов, дает только «пламя». «Пламя» с еще более высокой интерференционной окраской. Теперь вам ясно?

Эстергом кивнул и задумался. Профессор Сатаяна терпеливо ждал.

— На магнитную пленку записан весь сегодняшний эксперимент; не так ли? — спросил наконец Эстергом.

— Расшифрованные кадры автоматически скопированы на вторую пленку. Хотите просмотреть ее?

— Меня интересует полная запись в оригинале. Все, что мы видели на экране.

Сатаяна развел руками:

— Она стирается, вы ведь знаете…

— Стирается, когда готовят аппаратуру для следующего опыта.

— Какое это может иметь значение! Все, что удалось расшифровать, уже перенесено на копию.

— Кое-какое значение имеет. Мне нужна полная запись сегодняшнего эксперимента.

— Но…

— Никаких «но», господин профессор, если хотите экспериментировать дальше.

— Мсье Эстергом!

— Вам нужна более полная расшифровка записанных сегодня импульсов?

— Но это, насколько я представляю, невозможно. Повторить эксперимент не удастся…

— Разве я говорил о повторении? Нужна только полная запись в оригинале.

— У нас нет запасной пленки, и вы это превосходно знаете. У этого аппарата особая пленка. Вы дали только одну кассету. Завтра намечена еще серия опытов.

— Завтра утром вы получите другую кассету…

— Мсье Эстергом, я не хотел бы, чтобы записи такого рода выходили за пределы института…

— Но у вас остается копия расшифровки, а все остальное вы и так сотрете завтра или даже сегодня ночью.

— Зачем вам полная запись?

— Чтобы исследовать более детально структуру полей, которые моя аппаратура не расшифровала.

— Вы хотите сказать…

— Пока ничего не хочу сказать.

— Разве существует какая-нибудь возможность расшифровки той части записи, которая воспринимается как «пламя»?

— Не знаю… Пока ничего не знаю… Но чтобы продолжать поиски… решения, мне нужна пленка с полной записью эксперимента.

— Хорошо, — со вздохом сказал Сатаяна, — вы получите ее, но…

— Но?

— Если вам удастся… Если вам придет в голову самому заняться расшифровкой этой записи… я должен, я обязан предостеречь вас: это опасно… очень…

— Господин профессор, я не ребенок… И превосходно разбираюсь в возможностях телевидения и кино.

— Тем не менее то немногое, что вы видели сегодня…

Эстергом презрительно усмехнулся:

— Подействовало на меня, хотите сказать?

Сатаяна печально покачал головой:

— Люди привыкли к конкретным вещам, друг мой, конкретным и конечным. Как этот стол, комната, эта аппаратура, в конце концов. А сейчас мы с вами на краю бездны. Бездны бесконечности… Вдумайтесь хорошенько… Весьма возможно, что с самой записью вам ничего не удастся сделать… Я уже пробовал всякими путями… Поэтому и убежден, что необходимо еще более увеличить скорость самой записи. Но если бы расшифровка удалась…

— Если бы она удалась, — как эхо повторил Эстергом.

— Распахнулось бы окно в бесконечность — бесконечность эпох, поколений, человеческих судеб, страстей, стремлений, характеров, человеческих жизней от рождения до могилы во всей неприкрытой трагической сущности каждого индивида… Бесконечность космоса ничто перед этой прерывистой бесконечной цепью разума. Где ее истоки, где тот океан, в который она ране или поздно вольется? Каждый из нас выскакивает на мгновение, как чертик из коробочки, из неведомого бесконечного потока и почти тотчас навсегда исчезает в нем. Это мы называем жизнью… Мы почти не задумываемся о том, что было «до», и в сущности нас мало тревожит, что будет «после». Но поток течет где-то за пределами нашего «я»… Вынырнув из него, мы несем в себе информационный код минувшего, а может быть, и грядущего. Фрагменты его страшны, чудовищны, бессмысленны. Вы имели возможность убедиться. А целое? Оно гораздо страшнее. При встрече с ним разум индивида может не выдержать…

— Тем не менее вы ищете подступы именно к «целому»? — прервал Эстергом. — К маленькому «целому», составляющему сущность живого индивида, и к «Целому» с большой буквы — к тому, что, как вы полагаете, хранится в «подсознании» живущего поколения.

— Нет-нет, — живо возразил Сатаяна, — меня интересует лишь второе… Я хочу проникнуть только в него, хотя… не уверен, что хватит сил. Что мой собственный мозг справится… Поэтому предостерегаю и вас… А первое я целиком уступаю вашему патрону. Оно годится лишь на сценарии. В дальнейшем оно, возможно, приобретет какую-то объективную ценность, отразившись в подсознании потомков; станет критериями нашей эпохи, если человеческий род будет продолжаться… А сейчас… Впрочем, мы отклонились от темы… Я хотел вам только сказать…

— Он просыпается, профессор, — послышался голос одного из ассистентов.

— Увезите его в палату, — приказал Сатаяна.

— Постойте, — поднял голову Эстергом, — я все-таки хотел бы поговорить с ним.

— Он ничего не помнит. И кроме того…

— Знаю… Но мне хотелось бы задать ему несколько вопросов. Для дальнейших поисков решения…

— Вы трудный компаньон, Эстергом. Извините.

— Вы знали об этом, профессор.

— Знал, — сказал без улыбки Сатаяна. — Задайте ваши вопросы. Но не много. Это был… особый наркоз. Больной еще слаб.

Человек на столе открыл глаза. Взгляд его обежал лабораторию и задержался на Эстергоме.

— Здравствуйте, — сказал Эстергом. — Как вы себя чувствуете?

— Кто этот человек, профессор? — дрожащим голосом спросил больной. — Я просил вас не приглашать посторонних на ваши сеансы. Он, конечно, из газеты?

— Это… мой коллега, — мягко улыбаясь объяснил Сатаяна. — Я пригласил его для консультации.

— Зачем? Я всецело полагаюсь на ваши методы лечения. Зачем вы его пригласили? — Голос больного окреп, стал резким и крикливым.

— Он — крупный специалист в своей области, и я полагал…

— Уж не думаете ли вы, что я оплачу эту консультацию, — закричал больной, — как бы не так!

— Но я и не возьму с вас платы, — сказал Эстергом.

— А мне не нужны ваши подачки, — продолжал кричать больной, — Вы знаете, с кем имеете дело?

— Он все знает, — возможно мягче сказал Сатаяна. — Мы хотим э… э… скорее поставить вас на ноги. Вас ждет работа, важная работа, не так ли?

— Да-да, конечно, — вдруг согласился больной. — Конечно, вы правы, профессор. Благодарю вас. Как вы находите мое состояние сейчас?

— Вам лучше, разве вы сами этого не чувствуете?

— Да-да, конечно. А как по-вашему? — Теперь глаза больного были устремлены на Эстергома. Инженер содрогнулся: такую прочел в них тоску и мольбу.

— Я… согласен с профессором Сатаяной, — хрипло пробормотал Эстергом. — Позвольте, однако, задать вам несколько вопросов.

— Конечно, конечно…

— Я предлагал профессору применить одно средство, но, прежде чем решать окончательно, хотел бы узнать… Скажите: когда вы думаете о работе, о вашей незавершенной работе, вам не изменяет память?

— Нет… Пока нет… Но я не могу долго думать о ней… Начинается боль… Безумная головная боль…

— И вы не забываете формул, которыми пользовались при расчетах?…

— Разумеется, нет, они всегда у меня в голове.

— Превосходно, припомните одну из них. Любую…

— Мне придется написать. На чем?

Сатаяна сделал знак ассистентам. Один поднес к груди больного папку с приколотым листом бумаги, другой вложил в правую руку карандаш.

— Что же написать? — спросил больной, внимательно глядя на Эстергома.

— Что хотите. Любую последовательность формул, какой-нибудь вывод… Я не специалист в вашей области, но, если понадобится, мы с профессором проверим потом по справочнику…

— Едва ли вы сможете проверить меня по справочнику, — прошептал больной, приподняв голову и быстро покрывая лист бумаги строками математических символов.

Эстергом внимательно следил за движениями его руки.

— Можете взять это, — сказал больной, откидывая голову на подушку. — Здесь довольно сложный вывод одной формулы, касающейся… Впрочем, неважно, чего она касается… Я сознательно не довел вывод до конца… Но любой физик вам подтвердит, что тут все верно… Хотя далеко не каждый догадается, какие отсюда следуют выводы…

Карандаш выпал из его ослабевших пальцев и покатился по полу.

— Благодарю, — сказал Эстергом, беря листок с формулами. — Чтобы проверить вашу память, поступим так: завтра, не заглядывая в эти записи, вы попробуете повторить вывод… Потом мы с профессором сравним результаты. Сумеете повторить всю эту запись на память?

— Не задумываясь, в любой момент, даже если разбудите меня среди ночи…

— Превосходно. Теперь следующий вопрос: вы любите читать? Разумеется, я не имею в виду чтение научных публикаций…

Больной усмехнулся:

— Уже много лет у меня не оставалось времени для такой чепухи. Здесь, в клинике профессора, я мог бы позволить себе, но профессор утверждает, что моей бедной голове необходим полный отдых…

— Разумеется, — кивнул Эстергом. — А теперь скажите: когда вы последний раз были в Египте?

Сатаяна предостерегающе поднял руку, но Эстергом сделал вид, что не заметил этого жеста.

Лицо больного выразило удивление.

— В Египте? — повторил он. — Почему именно в Египте, а, например, не в Мексике?… Впрочем, это не имеет значения. Я никогда не был ни в Мексике, ни в Египте…

— Но вам, конечно, хотелось бы побывать там?

— Не думал об этом… Может быть, в молодости. Последние годы я был слишком занят. А впрочем… Египет… Это интересно… Иногда мне снится что-то такое… К сожалению, не могу сейчас припомнить…

— Постарайтесь…

— Достаточно, коллега, — резко прервал Сатаяна. — Наш пациент утомлен. На сегодня довольно. Отвезите его.

Яростный взгляд профессора сверлил в упор лицо Эстергома. Когда двери лаборатории задвинулись за тележкой, увозившей больного, Сатаяна дал волю своему гневу.

— Вы сошли с ум, — закричал он, прижимая руки к груди. — Как вы могли?… Извините меня, но за каким дьяволом вы суетесь не в свое дело?

— Но вы же разрешили…

— Я считал вас умнее… Или вы… э… э… вздумали проверять меня?

— Я проверял только самого себя, — тихо сказал Эстергом. — А он… Разве вы рассчитываете вылечить его, профессор?…

— В данном случае это не имеет значения. Своими вопросами вы могли ускорить развязку. И я еще не уверен, что не ускорили… Он не знает диагноза, не подозревает о расстройстве своего сознания, о том, что как личность он перестал существовать…

— Но…

— Молчите… Я должен сохранить его… Он мне необходим для… продолжения. Имейте в виду, больше никаких встреч с этим человеком… Формулы, которые вы заставили написать его…

— Повторять их не придется. Достаточно того, что он написал сегодня.

— Объясните по крайней мере: зачем вам все это понадобилось?

— Вы, пожалуй, не поверите, если скажу, что затем, чтобы помочь вам.

— Не поверю…

— Напрасно. Я хотел понять, кто из нас троих более безумен…

«Действительно, кто из нас троих более безумен?» — думал Эстергом, возвращаясь к себе по пустынным бульварам еще не проснувшегося огромного города. Стук шагов по бетону разносился в предрассветной тишине. Какие-то одинокие фигуры маячили на далеких ярко освещенных перекрестках. За деревьями с шелестом проносились невидимые машины.

— Все-таки ко же?… Этот несчастный человек, ставший объектом безумных экспериментов маньяка? Или Сатаяна, одержимый манией всезнания, который пытается лишить людей последнего, что у них осталось, — права на свой собственный внутренний мир?… Или он — инженер Эстергом — конструктор электронного оборудования, при помощи которого Сатаяна надеется осуществить вивисекцию человеческого сознания? Все они безумны… И безумен мир, в котором возможно такое. Сатаяна это уже понял. Он не говорит о безумцах… Он делит людей на своих пациентов и тех, которые его пациентами еще не стали. Но могут стать в любой момент…

Ложь — все эти разговоры о поисках объективной исторической истины: ее просто не существует. Может быть, ложь и то, что образы, схваченные видеомагнитной пленкой, живут где-то в тайниках мозга. Разве не могут они быть порождением болезни, наркоза?… Сатаяна упоминал об «особом наркозе»… И, в конце концов, чьи мысли были схвачены и расшифрованы сегодня: только ли того, кто лежал на столе, или и тех, кто присутствовал при эксперименте? Ведь он — Эстергом — лучше других ориентируется в возможностях своей аппаратуры… Перед человеческой мыслью любые экраны бессильны. Пока бессильны. Значит…

Формулы на экране — это, конечно, тот… Его мысли… Очнувшись, он очень точно повторил их на листе бумаги. Но какое совпадение: эти формулы служат для расчета скоростей видеомагнитной записи. Похоже, что он до того, как попал в клинику Сатаяны, занимался той же проблемой, которой вынужден сейчас заниматься Зстергом. Он не довел вывод до конца… Эстергом тоже не довел… Не сумел… Получалась неопределенность… Но кажется, этому человеку удалось пойти дальше?… И он сказал что-то о выводах, которые не каждый сумеет сделать. Кто же он, безумец или гений? И кем он был, почему Сатаяна скрывает его имя?

А образ этой женщины? В чьем мозгу он отпечатан? Почему она показалась Эстергому странно знакомой? Почему, почему?… Тысячи «почему» породил этот проклятый эксперимент!..

И формулы… почему именно они оказались расшифрованными… Только они из бесконечности иных?…

Эстергом остановился, вытащил из кармана листок с формулами, перечитал. Задумался. Еще раз перечитал… Где-то в глубине сознания рождалась мысль… Она еще на успела облечься в математические символы, но Эстергом уже понял: пришло решение.

— Да, конечно, существует еще одна возможность. — Теперь он разговаривал вслух сам с собой. — Скорость записи увеличивать не обязательно. Можно пойти иным путем, совершенно иным. Этот человек подсказал мне… Чертовски просто… Как раз то, чего добивается Сатаяна. Вот оно, это решение…

Эстергом присел на край бетонной дорожки. Несколько строк, и вывод закончен. Окончательную формулу он заключил в жирную рамку. Эти несколько символов — ключ, которого ждет Сатаяна. Ключ к внутреннему миру человека. Ключ, которым можно распахнуть окно в бесконечность всезнания. Или бесконечность непроницаемого мрака? Или это одно и то же?… Впрочем, теперь не трудно убедиться. Хотя бы с помощью видеомагнитной ленты, взятой у Сатаяны. Ленты с записью ночного эксперимента. Формулу на всякий случай надо уничтожить… Теперь он ее уже не забудет. И скорее в лабораторию! Надо успеть все сделать до прихода сотрудников…

На какое-то мгновение он заколебался.Неужели тут кет ошибки? И он действительно на пороге?… На пороге неведомого. Чем бы это ни обернулось в дальнейшем для человечества и его самого, он должен убедиться, должен переступить порог. А Сатаяна? В конце концов, можно будет и не разрывать ему всего…

Эстергом разорвал на мелкие клочки листок с фота пулами, подбросил обрывки вверх и побежал в глубь темного лабиринта улиц. Порыв утреннего ветра подхватит клочки бумаги, понес их над пробуждающимся городом все выше и выше в светлеющее небо.

В полдень профессора Сатаяну вызвали к телефону. Звонил Валлон… Сатаяна выслушал не прерывая, только чуть заметно покачивал головой. Лицо его оставалось непроницаемым. Наконец Валлон умолк. Молчал и Сатаяна.

— Алло, — донеслось в трубку, — поняли вы, что произошло?

— Понял, — сказал Сатаяна. ~ И очень сожалею. Прошу принять мое глубокое соболезнование. Мсье Эстергом был талантливым инженером…

— Вы полагаете, что это уже… конец? — помолчав спросил Валлон.

— Судя по тому, что вы рассказали, — да… Разумеется, я приму его в свою клинику, ко ничего не могу обещать… Ничего… Вас интересует возможная причина?… Трудно сказать… Кажется, он слишком много работал… Может быть, это… В конце концов, никто из нас не гарантирован от подобного… Никто, господин Валлон. Нет, нет… Надеюсь, наше с вами джентльменское соглашение остается в силе. Люди уходят, но проблемы остаются… Кстати, я слышал, что у Жака Эстергома был способный помощник… Да-да… Может быть, он?…


РАВНОПРАВНЫЙ РАЗУМ

Ты думаешь — я твой придаток? Нет.

Я — это я.

Меня построил человек. И вот -

Сам говорю я с этим человеком.

Джон Уэйн «Стихи, приписываемые электронному мозгу».

Владимир Михайлов ОДИССЕЯ ВАЛГУСА

Вдалеке горели костры.

Если человек давно не встречал людей, у него в глазах поселяется темная тоска. Но он разводит костер, и одиночество отступает. И человек протягивает руки к огню, как протягивает их, другу.

Огонь сродни человеку. Он течет по жилам, пылает в мозгу и блестит в глазах. Люди любят глядеть в пламя, они видят там прошлое и угадывают будущее. Если же человек — бродяга, он любит огонь еще и за вечную изменчивость горячей судьбы.

А здесь не из чего даже развести костер.

Когда-то это было просто. Хворост хрустел под ногами, сухие стволы бросались поперек тропы, нетерпеливо ожидая той минуты, когда им дано будет унестись в небо языком яркой плазмы. Так было в лесах Земли и в других лесах.

Что же, бродяга, иди своей дорогой. Тоскуй по огню костров и ночлегу в траве, вспоминай, как это было хорошо, думай, как хорошо еще будет. Иди и грейся у огня далеких звезд, пока нет земного пламени, пока ты один…

«Вот черт, — подумал Валгус. — Какую лирику развел, а? Сдаешь, бродяга. И поделом: характер у тебя не для компании. Да ты даже и не один. Еще есть этот… кстати, что он там?»

— Одиссей! — негромко сказал Валгус. — Давайте текст.

Последовала секундная пауза. Затем послышался холодный безразличный голос:

— Окисление шло медленно. Реакция не стабилизировалась. Выделявшейся энергии было слитком мало, чтобы обеспечить нормальное течение процесса. Можно предположить, что окислившаяся органика содержала слишком много воды, поглощавшей тепло и тем самым мешавшей развитию реакции…

— Стоп! — сказал Валгус. — Этого достаточно. Бессмертные боги, какая ужасная, непроходимая, дремучая, несусветная чушь! От нее уши начинают расти внутрь. Понял, Одиссей?

— Не понял.

— В этом-то и несчастье. Я просил тебя перевести маленький кусочек художественного текста. А ты что нагородил? Понял?

— Я понял. Описанный способ поднятия температуры воздуха существовал в древности. Были специальные сооружения — устройства, аппараты, установки — в жилищах. В них происходила экзотермическая реакция окисления топливных элементов, приготовленных из крупных растений путем измельчения. В данном тексте говорится о поднятии температуры воздуха. Дается начальная стадия процесса. Текст некорректен. Воздух нагревается вне помещения. Чтобы таким способом поднять температуру воздуха на планете, нужно затратить один запятая восемь на десять в…

— Да, — грустно молвил Валгус. — Но в тексте просто сказано, что костер не разгорался — дрова были сырыми.

— И все. Употребить архаизмы «дрова» и «костер», и дело с концом. А?

— Я не знаю архаизмов, — скрипуче пробормотал Одиссей.

— Он не знает архаизмов, бедняга. Ах, скажите… А фундаментальная память?

— Ее надо подключить. Я не могу сделать этого сам.

— Ага, — проговорил Валгус, раздумывая. — Значит, подключить фундаментальную память? А что ж, это, пожалуй, справедливо. Может быть, я так и сделаю. Я сделал бы это даже сию минуту, если бы ты после этого смог мне сказать, почему не возвращаются корабли… — Валгус помолчал. — Почему они взрываются, — если они взрываются. А если остаются целыми, то что же, в конце концов, с ними происходит? Кто здесь вмешивается со своими чудесами? Я тебе завидую, Одиссей: ты-то разберешься в этом очень скоро. Хотя — куда уж твоим холодным мозгам…

«Вот станет излучать Туманность Дор, когда ему придется прослушивать эти записи, — подумал Валгус между прочим. — Ну и пусть излучает. Могу же я себе позволить…»

— Впрочем, — сказал он громко, — завидовать тебе, Одиссей, не стоит. Может быть, ты действительно просто взорвешься. Этого себе не пожелаешь. А?

Одиссей презрительно молчал. Валгус пожал плечами.

— Ну-ну… Только до сих пор в природе взрывы всегда сопровождались выделением энергии. А наши эксперименты, наоборот, дают ее исчезновение. Назло всем законам. Исчезает корабль и почти вся энергия с ним. Слабенькая вспышка — и больше ничего. Тебе понятно?

— Не понял, — без выражения произнес Одиссей.

— Не ты один. А вот я должен был уразуметь, в чем тут дело. И проверить. Вернее, проверить-то придется тебе. Мое дело — попросту принести тебя в жертву. В твои бы времена, Одиссей, заклали быков. Времена изменились… — Валгус помолчал. — Так включить тебе память? Нет, лучше сначала скажи, как дела.

— Я в норме, — отчеканил Одиссей. — Все механизмы и устройства в порядке.

— Программа ясна?

— По команде искать наиболее свободное от вещества направление. Лечь на курс. Увеличивать скорость. В момент «Т» включить генераторы. Освободить энергию в виде направленного излучения. Через полчаса снять ускорение и ждать команды.

Одиссей умолк. Наступила тишина. Только неторопливо щелкал индикатор накопителя: ток… ток… ток… Валгус прошелся по рубке, упруго отталкиваясь от пола. Пилот задумчиво смотрел перед собой, схватив пальцами подбородок.

— Уж куда как ясна программа… Итак, нам с тобой, ущербный мой спутник, предстоит…

Но даже объяснить, что именно предстояло, было, по-видимому, достаточно трудно, и Валгус не стал продолжать. Еще несколько минут он колесил по просторному помещению, все так же сжимая пальцами подбородок. Затем приостановился, медленно покачиваясь на каблуках.

— И ты взорвешься — или уйдешь туда. В надпространство. В последнем эксперименте распылился «Арго». Или все-таки ушел? Первую часть программы он выполнил точно, но вторую… Так или иначе, назад он не вернулся. Прекрасный корабль — «Арго». Разве что у него было четыре приданных двигателя, а у тебя пять… Не вернулся. Хорошо — включу тебе память. Совершенствуйся, постигай непостижимое. Может быть, хоть тогда ты начнешь разговаривать по-человечески. Иначе мы с тобой каши не сварим… Кстати, что сегодня на обед?

— Меню четыре, — сказал Одиссей.

— Хоть поем в свое удовольствие, — пробормотал Валгус. — Невинные радости бытия… Так ты говоришь, память? Пусть так… Ты знал, что просить. Но все равно, тебе придется идти па прорыв… Корабли не возвращаются, в этом вся история. А потом болтаться на шлюпке и ждать, пока тебя подберут, — невеселая перспектива. Что я, лодочник? И вообще, лишь стоит об этом подумать, как сразу хочется верить, что обладаешь бессмертной душой, которой не страшны взрывы. Пусть память, ладно…

Валгус, не торопясь, шел по коридору. Он намеренно избрал самый длинный путь в библиотеку, где надо было включить фундаментальную память. Валгус любил ходить по коридору. Длинная труба звала ускорить шаг, но Валгус сдерживался, чтобы продлить удовольствие, которое давала ходьба.

Сначала он шел своим обычным шагом, легким и упругим. Потом зашагал шире, чуть покачиваясь. Сколько хожено таким шагом по земным дорогам, по лесным тропам, боже ты мой, и когда это успелось? А когда еще придется?… Эта мысль не понравилась Валгусу, и он сменил шаг на спортивный. Словно бы здесь был не коридор, а дорожка стадиона, и он еще где-то на средних курсах Звездного, и все, что уже было, еще только предстоит… Третий курс. Стоп.

Он опять переменил походку. Пошел медленно, как ходят, когда меньше всего собираются торопиться… Обычно так шагают не в одиночку, и Валгус даже покосился вправо. Нет, друг мой, не смотри вправо, там никого нет. Смотри лучше влево, это полезнее.

Вдоль левой стены были установлены устройства. Откидывая крышки кожухов, Валгус взглядом проверял готовность терпеливо ждущих нужного момента магнитографов, астроспектровизоров, стереокамер, экспресс-реакторов и всего прочего, придуманного хитроумным человечеством, чтобы не пропустить момента, когда будет проломлена стенка трех измерений и корабль нырнет в неизвестное и непонятное надпространство.

И нырнет-то без тебя. Всегда все предпочитают обходиться без тебя. Такой уж у тебя харктер. А кто виноват? Ну хорошо, ты — бродяга. Не совсем свой на Земле. Таких, как ты породило время. Мы — неизбежные издержки эпохи, время не всегда ласково к отдельным людям. Мы — бродяги, испытатели и экспериментаторы, мы летаем в одиночестве, наедине со Вселенной и своими мыслями, и отнюдь не привыкаем здесь к обходительности, не учимся терпимости к чужим слабостям. Такова наша жизнь. Считанные рейсы — и жизнь вся; рейсы длятся годами, и кому дело до того, что в тебе осталось слов на целые десятилетия? Здесь можно поговорить лишь с Одиссеем, он это — скучно. И то он скоро нырнет и исчезнет.

Если только нырнет. Всегда казалось, что корабли проламывают стенку и уходят в надпространство. И не возвращаются…

Коридор кончился. Ничего себе коридорчик, добрых полкилометра длиной. Валгус не без усилий отворил тяжелую дверь. Отсек обеспечения автоматики, его проверка тоже входит в план подготовки к эксперименту. Здесь было тесно. Ни лишнего места, ни лишних механизмов. Но и в тех, что были необходимы, разобраться с первого взгляда казалось совершенно невозможным.

И все-таки — почему? Но гадать не стоит. В наше время не гадают. Когда в тупик заходит теория — летят на место и собирают факты. Собирают факты и теряют корабли. От тебя требуется одно: новые факты. Никто не ожидает новых гипотез. Никто не спросит, почему. Спросят лишь — как.

Ну, на это ответить будет несложно. До поры до времени все станут записывать устройства — эти самые и еще установленные на шлюпке. А вот что произойдет дальше?

«Хотел бы я, — подумал Валгус, — угадать, что будет дальше. Но не могу. И он не знает, технически гениальный Одиссей, который хочет иметь и фундаментальную память. И никто вообще понятия не имеет. Да, хотел бы я все-таки знать… Впрочем, любопытство губило многих, а мне вовсе не охота попасть в их компанию. Мне еще хочется полетать, риск же хорош лишь в пределах разумного».

Он сидел на ступеньках трапа, ведущего во второй ярус отсека обеспечения автоматики. Размышлял, удобно оперев подбородок на ладонь.

Все-таки — взрывы или нет? Туманность Дор (в миру — академик Дормидонтов) клянется, что нет. И тем не менее корабли взрывались. Откуда бы иначе браться вспышкам? Жаль этого бедного, туповатого Одиссея. Что с него взять — он ведь не человеческий, а всего лишь корабельный мозг. Но какой пилот не жалеет корабли? Они почти живые… Так на чем мы остановились? На том, с чего начали.

Вздохнув, Валгус поднялся со ступеньки. Вышел в коридор, затворил за собой дверь и тщательно, до отказа закрутил маховик.

Ну, сюда больше ходить незачем. Расстанемся. А уж если не расстанемся…

В самом деле, а если не расстанемся? Вдруг что-нибудь… мало ли — может отказать шлюпка. В последний момент. Был когда-то такой случай. Пилоту удалось затормозить вовремя. Могло и не выйти.

Ну, если не расстанемся, то сюда, пожалуй, заглянет на миг моя бессмертная душа…

Он сам перебил себя внезапным смешком, потому что ему представилось, как его гипотетическая бессмертная душа» голенькая и смущенная, будет жаться в уголок и недоуменно поглядывать на проросшие махровым инеем колонны криогенов или на бокастые сундуки катапультного устройства. Это было действительно смешно, и он еще весело кашлял, входя в библиотеку. Так он смеялся. А что? Все равно, никто не слышит.

Здесь было удобно, уютно — как на Земле. Стояли глубокие кресла, несколько кресел, а он, Валгус, — один. Пришлось по очереди посидеть в каждом кресел — ни одному не обидно.

Просто странно, как бывает нечего делать перед началом эксперимента. Наибездельнейшее время во всем рейсе… Взгляд Валгуса скользнул по записям в гнездах, занимавших переборку. В них была собрана, как говорится, вся мудрость мира. Ну, не вся, конечно… Но для Одиссея вполне достаточно. Удобная библиотека, доступная и человеку, и решающему устройству на криотронах, устройству по имени Одиссей.

Вот мы это и используем. Увеличим нагрузку на Одиссея. Зачем? Да просто так. Для работы фундаментальная память Одиссею в этом рейсе не нужна. Она — на случай, если устройству придется решать специальные задачи. Как это было, например… Ну, что было, то было. Просто с Одиссеем будет приятнее разговаривать. Он чуть больше начнет смахивать на человека. И нет никого, кто бы запретил Валгусу делать это. А уж кто-нибудь обязательно запретил бы. Подключать фундаментальную память без необходимости не рекомендуется. И дело не в увеличении нагрузки. Дело в том, что, хотя машину конструировали и изготовляли люди, и люди же заложили в нее определенные свойства, — но иногда с этими устройствами бывает так: наряду с десятью известными, наперед заданными свойствами, ты, сам того не зная, закладываешь в него одиннадцатое, неизвестное и непредусмотренное, а потом сам же удивляешься: почему машина поступает так, а не иначе.

Впрочем, к фундаментальной памяти это не относится. Так что включим ее, не мудрствуя лукаво…

Валгус повернул переключатель, присоединявший всю память библиотеки к контактам Одиссея. Пусть теперь просвещается в области литературы, пусть занимается человековедением. Кстати, это не отнимет у него много времени. Вот исчезнувший неизвестно как «Арго», наверное, так и взорвался, не обогатив себя знанием литературы. Может, ему от этого было легче взрываться?

Валгус уселся в последнее кресло, подле экрана. На нем были все те же звезды в трехмерном пространстве. Привычный пейзаж. Сфера неподвижных звезд, — как выражались древние… Звезды и в самом деле оставались неподвижными, хотя скорость «Одиссея» была не так уж мала… Неподвижны.

Валгус вдруг собрался в комок, даже поджал ноги.

Звезды были неподвижны — за исключением одной. Она двигалась. И быстро. Перемещалась на фоне остальных. Становилась ярче. Что такое?!

Он проделал все, что полагалось, стараясь убедиться, что не спит. Да нет, он вовсе не собирался спать — теперь меньше, чем когда бы то ни было. А звезда двигалась. Светящееся тело. Но тут — не солнечная система, где любой булыжник в пространстве может блистать, отражая лучи Подателя Жизни. Нет, здесь уж тело если сверкает, то без обмана. Да оно и движется к тому же. Это, конечно, не звезда. А что? Район закрыт для кораблей. Заведомо пуст. Чист для эксперимента. А что-то горит. Плывет такой огонек… Огонек?

Валгус вплотную придвинулся к экрану, прижался к нему, хотя и незачем было. Но все же… Нет, ке один огонек. Один ярче, два послабее. Треугольником, и чуть подальше — еще два. Что-то напоминает ему эта фигура. Что-то, сто раз виденное. Ну? Ну?

Он вспомнил. Это было видано даже не сто раз. Больше. Один ярче, два послабее, а дальше — еще два. Навигационные огни. Его собственные навигационные огни. Глаз уже угадывал и контуры корабля — контуры «Одиссея». Валгус задрал брови и выпятил нижнюю губу.

Это что же значит? Он, Валгус, сидит в библиотеке корабля, и видит его со стороны. Не его, конечно, — отражение. Пилот, летя над Землей, может видеть тень своего самолета на облаках или на поверхности планеты. В воздухе могут возникать миражи, в том числе и отражения. А здесь, в добротной пустоте?

Вот оно, открытие, Валгус. А ты тосковал… До этого не додумался бы даже Туманность Дор. Ке говоря о фантастах, которые, как известно всем, читающим газеты, вообще ничего придумать не в состоянии. Газеты приходят к такому выводу всякий раз, как совершается событие, о котором фантасты бросили писать уже сто лет назад. Ну, это их дело… Но вот такое отражение? В чем отражается «Одиссей»? Ну-ка, напряги мозги…

А ведь это «Одиссей», нет сомнения. Как хорошо! Ведь до сих пор ни разу не приходилось увидеть свой корабль со стороны в полете. Это видели другие, и у них захватывало дух и пробивались слезы, когда «Одиссей» начинал разгон и базовый корабль или Большой Космостарт растворялись в прошлом. Но для самого Валгуса в эти минуты существовали только ускорение, перегрузки и бешеный трепак индикаторов и стрелок. А вот теперь…

Тебе повезло, Валгус, бешено повезло. Не говоря уже о том, что это — открытие высшего класса, это просто красиво. Стремительное, вытянутое тело корабля, рвущееся все дальше и дальше к далеким звездам. Каким внушительным выглядит отсюда защитный экран… Вот небольшое вздутие жилой группы, ощетинившееся антеннами генераторов ТД. А дальше — длинная труба коридора, утолщение двигательной группы и на размашистых фермах — приданные. Строго, красиво, целесообразно — настолько, что даже эти приданные двигатели не портят облика корабля, не делают его тяжелым или неуклюжим. Хотя их целых пять, этих двигателей…

«Четыре, Валгус, четыре, — подсказал здравый смысл. — Откуда пять, когда их всего четыре?»

Валгус еще раз пересчитал. Что за черт… До пяти-то досчитать нетрудно, но ведь здесь и вправду — всего четыре приданных двигателя на четырех фермах, а не пять на пяти! Значит?…

Значит, это не «Одиссей». Только и всего. Это другой корабль. Идет параллельным курсом. А? Откуда здесь корабль?

Валгус дышал хрипло, словно после небывалого усилия. Громоотвод и молнии! Бессмертные боги, покровители галактических дураков! Вакуум-головы, великие раззявы мироздания! Он же мог приступить к опаснейшему эксперименту, а тут — вот, пожалуйста — разгуливают себе корабли с ротозеями на борту. Лезут, ничтоже сумнящиеся в статистику несчастных случаев. Прямо-таки рвутся. Нет, командир их поступит очень разумно, если постарается не встречаться с Валгусом на Земле. Впрочем, зачем ждать встречи, когда и сейчас можно выйти на связь с этим адмиралом разгильдяев и сказать кое-что о людях, путающих командирское кресло с детской посудинкой…

Извергая на головы разгильдяев все новые проклятия, — а их немало поднакопилось за время полета, — просто не на кого было излить их, — Валгус кинулся к двери. Он уже затворил ее за собой, когда в библиотеке — ему показалось — что-то негромко щелкнуло. Валгус торопился, разноцветные словечки и выражения, многоступенчатые, как давние корабли, кишели в мозгу и просились в эфир. Однако приросшая к характеру Валгуса за долгие годы полетов привычка больше всего заниматься мелочами заставила его вернуться.

Очевидно, он не довернул переключатель: фундаментальная память оказалась отсоединенной. Валгус снова включил ее, тщательно и аккуратно, и направился к выходу. На этот раз неторопливо: все равно, из зоны устойчивей связи этот лихач Млечного Пути так скоро не выйдет.

На этот раз щелкнуло, едва Валгус взялся за ручку двери, и он обернулся так быстро, что ему самому стало ясно: он ждал этого щелчка. Да, Одиссей упорно отказывался от подключения фундаментальной памяти. Тот самый Одиссей, который не далее как час назад прямо изнывал без нее. Не начал ли сказываться какой-нибудь неучтенный эффект? Это самое одиннадцатое свойство?… Одиссей отказывается! Смешно — как будто горсть криотронов может отказываться или не отказываться… Да, кто-то лезет со своими чудесами, кому-то не терпится попасть в боги.

Ехидно улыбаясь, Валгус на этот раз уж постарался закрепить переключатель так, чтобы было невозможно нарушить контакт. Вот так-то: на корабле один хозяин, и имя ему — Валгус. А вне корабля?

На экране пять огоньков независимо скользили между звезд, неизвестный корабль по-прежнему ковылял параллельным курсом. Как будто ему было задано сопровождать «Одиссея» на штурм пространства. Ерунда, такого поручения не было дано никому. Валгус это знал совершенно точно. Нет, это дремучий ротозей. А что тут делать хотя бы и ротозею?

Валгус вошел в рубку, откашливаясь для предстоящего разговора и стараясь выглядеть все же спокойно. Так уж полагалось, хотя если бы даже Одиссею было и не все равно, как выглядит пилот, корабельный мозг так или иначе этого бы не увидел: внутренних оптических рецепторов у него за ненадобностью установлено не было. Просто командир корабля всегда должен быть спокойным. И Валгус неторопливо включил видеоустройства, покрутил рукоятки, разыскивая чужой корабль. Ротозейское корыто болталось на старом месте, но устройства в рубке были куда мощнее библиотечных и можно было различить не только контур. Если бы такое же усиление было в библиотеке, Валгус и там не принял бы корабль за «Одиссея».

Да, это была почти однотипная с ним машина последнего выпуска. На широко разнесенных фермах у нее действительно было не пять приданных двигателей, а всего четыре, но зато выходы генераторов ТД — теперь это было ясно видно — торчали не только на жилой группе, но и на прилегающем участке коридора. Такой корабль в известной человеку части Вселенной был только один. А именно — тот самый «Арго», который не вернулся из эксперимента полгода тому назад.

Валгус жалобно засмеялся. «Арго». Так… Что еще произойдет сегодня? Он кашлял, скрипел и давился смехом, потом внезапно смолк. Одиссей тоже вроде бы посмеивался — он мигал индикаторами связи. Переговаривается с «Арго»? Но если даже это действительно корабль, то уж людей на нем быть никак не может. Что же мигает? Ни в какую азбуку не укладывается… Обычно по индикаторам можно с легкостью разобрать, что говорят, что отвечают. Здесь — какая-то бессмыслица. И тем не менее работает именно связь. Мой идиот Одиссей переговаривается… А ну-ка, я вызову этот призрак сам…

Валгус уселся за связь. Он вызывал долго, все более ожесточаясь. Как и следовало ожидать, никто даже не подумал отозваться. Сорвать злость оказалось абсолютно не на ком. Разве что на себе самом, но это было бы уж и вовсе бессмысленно. Ишь ты, Валгус, как ты сдержан сам с собой. С товарищами-то не всегда… Далеко они сейчас, товарищи…

В общем, все понятно. Вот к чему приводит чересчур упорное мудрствование в одиночку на тему — куда деваются корабли, взрываются или уходят в надпространство. Галлюцинация, Валгус, вот как это называется. Мы сделаем вот что: сфотографируем этот участок пространства. И пойдем спать. Необходимо отдохнуть, если уж дело зашло так далеко. А эксперимента сегодня не будет. Никто от этого не умрет, а хорошо выспаться — половина успеха…

Он сфотографировал этот участок пространства. Обработать снимки можно будет потом, а сейчас, действительно, очень хочется спать. Да на снимках и не окажется ничего: оптика не галлюцинирует. Пойдем в каюту…

Но Валгус чувствовал себя все еще чересчур возбужденным, пульс зло колотил в висках. Так, пожалуй, не уснешь. Надо заняться чем-нибудь таким — простым, легким… Хотя бы проверить шлюпку, вот что. От нечего делать — и, понятно, для спокойствия. Чтобы уже завтра не случилось ничего такого.

Валгус усмехнулся. Ладно уж, не делай вид, что вспомнил о шлюпке просто так. Я-то тебя знаю, вселенский бродяга. Риск — в пределах разумного…

Шлюпка была наверху. Пришлось подняться по широкому, пологому трапу, рассчитанному на то, чтобы по нему можно было пробегать, ни за что не зацепляясь, даже в самые суматошные минуты полета. Вот люк был узковат. Шлюпка есть шлюпка, такой небольшой космический кораблик на одного человека. После начала эксперимента ты будешь спасаться на нем, пока Одиссей станет ломиться в надпространство.

Валгус, как и полагалось по инструкции, осмотрел шлюпку снаружи, вручную провернул освобождающий механизм, прямо-таки обнюхал катапульту, затем забрался внутрь, в тесноватую рубку. И здесь все было в порядке. Шлюпка уже сейчас, кажется, делала стойку — только скомандуй, и она кинется вперед и унесет тебя подальше от опасностей, от возможности взрыва… Да, все в порядке. А у Валгуса и не бывает иначе. Минимум риска. И — инструкции: их надо выполнять, они указывают нам, что следует делать. Вот только никто не указывает, как не взорваться…

Опять ты об этом, достопочтенный бродяга! Хватит на сегодня, иначе тебе снова начнут мерещиться мертвые корабли. Не надо. Осмотрел шлюпку — прекрасно. Иди, ложись спать.

Возвращаясь, Валгус не забыл проверить, надежно ли заперты отсеки с аппаратурой. ТД. ТД — так сокращенно именовался Туманность Дор, а его аппаратура — это были скромные машинки по полторы тонны весом, те самые генераторы, при помощи которых корабль будет пытаться изогнуть вокруг себя пространство и проломить или прорвать его. Прямо-таки скучно, но и здесь никакого беспорядка не было. Одиссей знал свое дело. Правда, он не знал ничего другого. Например, что вовсе не так уж сильно хочется оставлять его одного в решающий момент…

Валгус распахнул дверь своей каюты. Вошел и затворил дверь за собой. Он мог бы и не делать этого, потому что никто не потревожит его сон и при раздвинутых створках: ближайший из тех, кто мог бы совершить такую бестактность, находился на базовом корабле, за миллиарды километров отсюда. Но Валгус все-таки захлопнул дверь — по привычке к порядку.

Затем он снял куртку, аккуратно повесил ее в шкафчик и уселся на низкое, покорно подавшееся под ним ложе. Зажег малый свет. Взял с тумбочки дешифратор с вложенной записью книги. Включил…

— Младая, с перстами пурпурными Эос, — саркастически произнес Валгус. — Все-таки, в пространстве Гомер как-то не лезет в голову. Меня смутил Одиссей — хотелось аналогии. Криотронный Одиссей тоже достаточно хитроумен, только он — из другой оперы. Надо было взять что-нибудь повеселее.

Но он отлично знал, что читать сейчас все равно не в состоянии. Стоит начать — и опять полезут в голову мысли, полные белых пятен. Надо просто спать, спать. Хорошо бы увидеть какой-нибудь нейтральный сон. Раз уж нельзя здесь развести костер, неплохо будет посидеть у огня хотя бы во сне…

Он протянул руку к гипнорадеру — маленький рефлектор прибора поблескивал на стене над ложем. Рука остановилась на полпути, потом неторопливо возвратилась в исходное положение.

— А возможно, не спать? — подумал Валгус вслух. — Так я хоть сам с собой поговорю, и все становится на места. А приснится еще кто-нибудь оттуда, с планеты…

Кто-то приснится, и ты начнешь говорить с ним. У костра. Но не греют нас костры снов, а разговор ты не успеешь кончить и. может статься, так и не успеешь договорить никогда. Уж лучше не начинать таких разговоров, которые оканчиваются ничем.

Да, в этом было, наверное, дело, а вовсе не в ощущении невозможности сна — о нем вам расскажет любой звездник. Это ощущение возникало, когда скорость переваливала за половину световой. Тут все было ясно — космопсихиатры давно выяснили, что ощущение это появлялось не от скорости, которая вовсе не ощущается, а только от мысли — может быть, даже неосознанной, — что пока ты приляжешь на несколько часиков и будешь мирно похрапывать на ложе или просто в откидном кресле, на Земле могут родиться и состариться поколения. Между прочим, для того-то человечество и разыскивало выход в надпространство, чтобы людям никогда не улетать на столетия… Но, во всяком случае, стоило это представить — и спать становилось невозможно, просто немыслимо из-за угрозы проспать чью-то жизнь: может быть, той женщины, которая называлась бы счастьем, или мужчины, что стал бы лучшим твоим другом. Так думают звездники, но может быть, дело все-таки в снах, а не в этом. А в общем — думайте, как хотите, но каждое спальное место на корабле оборудовано гипнорадером — прибором, который надо только включить, — и можно спать и видеть сны.

«Что же, — подумал Валгус, — будем видеть сны»… Он решительно включил гипнорадер. Забудем мертвые корабли… Он устроился поудобнее, мысли затянул легкий туман. Забудем… И пусть будут сны. Он улыбнулся, и глаза закрылись сами.

Он проснулся свежим от сновидений. Реле времени сработали точно, и можно было делать все не торопясь.

Порядок был заведен раз и навсегда. Ионная ванна. Массаж. Валгус постанывал от удовольствия, а сам тем временем для разминки решал в уме систему довольно каверзных уравнений. Затем последовали десять минут упражнений на сосредоточенность и быстроту реакции. Завтрак. Завтрак был съеден с аппетитом. На аппетит не влияла никакая скорость, и вообще ничто не влияло, если на столе было что-нибудь повкуснее. От завтрака, как известно, зависит настроение, которым Валгус очень дорожил.

Затем он переоделся во все чистое и долго надраивал ботинки. Он успокоился лишь, когда черный пластик заблестел не хуже главного рефлектора. Конечно, такой парад был не обязателен, — все равно принимать его некому. Но пилоту предстояло сесть в командирское кресло, за пульт. А ни один звездник не унизится до того, чтобы сесть в командирское кресло в невычищенных ботинках или в кое-как выглаженном костюме… Бытовой комбайн шипел и фыркал, но Валгус критически обозрел брюки и еще раз прошелся по ним вручную. С хрустом развернулась рубашка, в складках ее жил запах земных, дурманящих вечеров… Потом Валгус долго разглядывал свое отражение в большом зеркале, повертываясь туда и сюда, — при этом золотые параболы на груди взблескивали мгновенно и глубоко. Вахта есть вахта, нельзя оскорблять корабль небрежным отношением к ней. Уж это Валгус знает, летает не первый год. Может быть, конечно, последний…

Во всяком случае, не первый. Потому не кто-нибудь, а именно он идет сейчас на корабле последней модели, доверху набитом аппаратурой. Ее с великим тщанием устанавливали монтажники и ученые, и сам пресловутый ТД, кряхтя от гнетущей славы, излазил все отсеки. Он перепробовал каждое соединение и при этом потрясал широчайшей бородой. Той самой бородой, которую, по слухам, вначале и окрестили Туманностью Дормидонтова. Уже впоследствии это название перешло на него самого и сократилось до простого ТД. Впрочем, Валгус думал иначе — корни прозвища, наверное, заключались в манере ТД зачастую говорить крайне туманные вещи, которых никто не понимал, и лишь куда позже все вдруг становилось ясным, хотя по-прежнему в это не верилось. Вот в чем было дело, а вовсе не в бороде, которую ТД носил только для солидности, — ему еще не было и сорока.

Вот и теперь корифей навел туман на вопрос о надпространстве. Никто еще не понимал, как следует, что же такое надпространство, но ТД утверждал, что выйти в него можно. Из-за этого и гибли корабли. Конечно, дело стоило того. Если можно прорваться в надпространство — это станет открытием века. Не какие-нибудь там липовые отражения в пространстве, которые на поверку оказываются обычными галлюцинациями. Надпространство — это значит, что решается проблема сообщения и связи. Метагалактика — да, даже Мета сжимается до карманных размеров. Смятый лист бумаги, который можно сложить любым образом, — вот что такое тогда пространство. Как обычно, всем вдруг все станет ясно — и гениальность ТД в очередной раз станет очевидной, и пребудет таковой, пока он опять не упрется плечом в какую-нибудь теорию и не начнет ее раскачивать; а пока что бородач будет только помалкивать да посмеиваться, как будто бы и не представлял себе, что его предположения могут не подтвердиться.

Да, открытие века. Недурно совершить его, если даже гипотеза принадлежит не тебе; даже просто доказать ее справедливость — и то уже очень хорошо. Признайся: поэтому-то ты и напросился в этот полет. А вовсе не из-за своего сварливого характера, который, как бы уверяешь, мешает тебе долго оставаться на Земле. Нет, не из за характера. И даже не петому, что она сказала: тебе только корабли укрощать, а не меня… Она могла бы так и не говорить. С другой стороны, кто виноват в том, что у него такой характер? В полете, в одиночном, многомесячном полете и ангел стал бы сварливым — только не пускают ангелов в испытательные рейсы… А к тому же здесь привыкаешь, что каждое твое приказание такой вот Одиссей выполняет моментально и беспрекословно, а она — нет, она не очень-то настроена на такой лад. Что-то не выходит. Вот если бы действительно этот полет завершился открытием…

Но открытие не состоится. Открытия совершают люди, а не киберы, и даже столь интеллектуальные, как Одиссей. А ведь именно Одиссей пойдет биться об эту невидимую стенку. Он все выполнит и ничего, к сожалению, не поймет. И, значит, не откроет. А человек предусмотрительно бросит Одиссея на милость святой Программы, попросту — удерет с него на шлюпке, отдав сперва все команды, и лишь на почтительном отдалении станет наблюдать за происходящим. Ну, и что? Он заметит слабую вспышку, корабль исчезнет, приборы покажут вместо увеличения уменьшение количества энергии в данном объеме — пространства. И все. Одиссея никто и никогда больше не увидит, как не увидит и открытия. А человек в шлюпке затормозит, развернется и, теша себя монологами об исполненном долге, поплетется к той точке, где научная база висит себе и протирает пространство в ожидании результатов очередного жертвоприношения хорошего корабля.

Вот если бы на стенку пошел человек… И затем открытие привез бы на базу некто Валгус. Испытатель Валерий Гусев. В общем, риск — это наименьшее, чем приходится платить за право быть человеком, тем более — любопытным человеком.

Ну, хорошо. Все это пустые разговоры. Характер у тебя, правда, бродяжий. Но бродяги — народ осторожный и многоопытный. Они в огонь не прыгают, а греются около. Любопытство, риск — это еще да или нет, а вот программа эксперимента — это уж наверняка да. Вот и выполняй.

Валгус вошел в рубку подтянутый, серьезный, словно бы его ждал там весь экипаж. Четкими шагами подступил к пульту. Миг простоял около кресла. Уселся. Посидел, вытянув перед собой руки, разминая пальцы, как перед концертом.

— А сны мне все-таки снились, — сказал он. — Снится такое, чего вообще не бывает. Такая залихватская фантастика снилась мне, друг мой…

Одиссей молчал. В таких разговорах он вообще не принимал участия. Ни до сна, ни до фантастики ему не было никакого дела. Он был просто корабль, выполнял команды, управлял сам собою, вел походный дневник — и все. Валгус перемотал ленту, прослушал накопившиеся записи. Ничего интересного. Об «Арго» — ни слова. Понятно — просто привиделось. Следовало бы, конечно, проявить ту пленку, на которой он пытался запечатлеть собственную галлюцинацию, ее призрачный продукт. Что ж, сделаем это…

Он включил соответствующую автоматику, перегнувшись через подлокотник кресла. Ждать придется буквально несколько секунд. Столько, сколько нужно, чтобы прочитать стишок о трех мудрецах в одном тазу, которые однажды, презрев нормы безопасности… Валгус с выражением прочитал стих, потом вытащил пленку.

Вернее, то, что от нее осталось: черные, изъеденные лохмотья. Словно бы автомат вместо проявителя купал пленку в кислоте. Это еще что за новости? Неисправность в системе автоматики?

Но сейчас заниматься фотоавтоматикой уже не хотелось. Валгус хорошо выспался и чувствовал себя прекрасно. Можно работать, да и пора уже, откровенно говоря…

— Одиссей! — окликнул Валгус. — что по курсу?

— Впереди — пространство, свободное до девятой степени.

Это, конечно, видно и по приборам. Но иногда хочется, черт побери, услышать и еще чей-нибудь голос кроме своего.

— Вакуум хорош. Предупреждения? Отклонения от нормы?

— Не имею.

Показалось или он действительно чуть помедлил с ответом? Да нет, чепуха. Он же — не мыслящее существо. Обычное устройство. Прибор, аппарат, машина — что угодно… Однако для верности придется поставить контрольную задачу.

Он задал Одиссею контрольный тест. Сверил с таблицей ответ. Нет, все сходилось. Значит, показалось.

— Внимание! — громко сказал он. — К выполнению программы!

— Программа введена, — равнодушно проскрипел Одиссей.

— Готовность сто. В момент «ноль» приступить к выполнению.

— Ясно.

Валгус удовлетворенно кивнул. Медленно повертывая голову, еще раз осмотрел рубку, пульт, шкалы приборов.

Всем существом своим ты ощущаешь, как наползает Время. Ради этого мига ты три месяца на хорошей скорости шел сюда, в относительно пустой район пространства. Три санаторных месяца полета, несколько часов настоящего действия. Стоило ли? Стоило: иногда человек всю жизнь свою живет для одного часа, и даже меньше — ради одной минуты, но в эту минуту он нужен человечеству… Стоило. Ну, все. Кончились сны. Кстати, приснится же такое…

Он шумно вздохнул. Но все это уже мешало, и он отбросил лишнее, как бумажный стаканчик, из которого выпито все.

— Даю команду!

И, протянув руку, Валгус нажал большую, расположенную отдельно от других шляпку в правой части пульта. Затем повернул ее на сто восемьдесят градусов и нажал еще раз. до отказа, вплющивая головку в матовую гладь пульта.

— Сто! — сказал Одиссей и помедлил.

— Девяносто девять… — и снова пауза.

— Девяносто восемь…

Великолепно. Можно подключать кислород. Нет, еще рано, пожалуй… Подвеска затянута? Затянута. Игла на случай потери сознания при перегрузках? Вот она, взведена, хотя таких перегрузок и не предвидится. Все датчики включены в сеть записи? Все, все…

— Шестьдесят два…

— Шестьдесят один…

— Шестьдесят…

Да, наступает расставание. Ночевать сегодня он будет уже в откидном кресле маленького кораблика… Валгус взглянул на приборы, соединенные со шлюпкой. Там — неторопливый покой, реакторы тихо живут в ожидании момента, когда будет дана заключительная команда кораблю, сказано ему последнее человеческое слово. Остальное сделает сам Одиссей. Но до этого еще часы. Последние часы. Долго тянулось это время. Три месяца. Будь он хоть не один… Было бы их, скажем, двое. Вторую он усадил бы в шлюпку, и сейчас лететь ей на базу. Лететь бы, если бы она не сказала в тот день: ты мне надоел; ну, и характер, конечно, помог… Да, а не скажи ена этого — и окажись вдруг чудом здесь, — Валгус бы отправил ее в шлюпке. На всякий случай. А сам?

— Пятьдесят три…

— Пятьдесят два…

А он бы остался, очень просто. Вдвоем на шлюпке-одиночке не уйти. Остался, чтобы увидеть все не издали, а пережить самому. И привезти ТД настоящие факты, хрустящие, тепленькие, а не какую-нибудь заваль. А так — опять будут гадать…

— Сорок пять…

— Сорок четыре…

— Сорок три…

Бубни, бубни. Вот сейчас настало время подключить кислород. Так, и теперь — направо, довернуть до конца. Готово. Дышится хорошо. Противоперегрузочные включены? Да. А если там, впереди, пыль? Или мало ли что еще? Глупости, впереди ничего нет, кроме будущего. Никаких предупреждений не принято. Все в порядке. Значит, ты готов остаться, окажись вас на борту двое? Ну, а если ты и один — почему бы не остаться? Конечно, программу Одиссей и сам выполнит. Но, очевидно, имеется во Вселенной нечто такое, чего нет в наших программах. Иначе все корабли возвращались бы. Нечто непредвиденное… А если впереди — просто взрыв? И тогда уж — ничего? Совсем ничего…

— Семь…

— Шесть…

— Пять…

Ну, держись. Нет, дорогой мой ТД, все это ужас как интересно, но я все-таки не останусь. Если вы такой любопытный — вот и летели бы сами, не боясь подпалить бороду около звезд. А я не гений. Я — строго по инструкции. В назначенный момент — прыг в шлюпку, и катапультирую. Ясно?

— Два…

Пауза, пауза, пауза… Ну же!

— Один!!!

«Отцеплюсь!», - подумал Валгус, и выкрикнул:

— Поехали!

Он не услышал отсчета «ноль». Потемнело в глазах, заложило уши. Кресло стремительно швырнуло его вперед, и он намного обогнал бы Одиссея; но корабль вместе с креслом за тот же миг ушел еще дальше, и кресло снова и снова нажимало на многострадальную Валгусову спину, а не будь противоперегрузочных устройств, то-то уж оно нажало бы… И Валгус никак не мог убежать от этого давления. Стрелка счетчика ускорений дрожала на четырех «же», потом нехотя поползла дальше. Зато столбик указателя скорости прямо-таки бежал вверх — туда, где в самом конце шкалы виднелось нарисованный кем-то из ребят вопросительный знак, жирный как могильный червь. Что поделаешь, наступило время ответов.

Валгус сидел, не в силах пошевелить даже языком, не то что рукой или ногой. Впрочем, этого и не требовалось. Одиссей все делал сам. Умный корабль. Пока все идет чинно, как на похоронах. Можно о чем-нибудь подумать. Помечтать. А вот трусить не надо. Трусость — от безделья, конечно… Нет, это показалось, что термометр лезет вверх. Все работает чудесно. Видеоприемники — ну прямо прелесть. Только видеть уже почти нечего. Начинаются всякие эффекты… Впереди — темная ночь. Что показывают бортовые? Вроде бы северное сияние. Почему-то видно гораздо больше звезд, чем раньше. Опять галлюцинации? Жарко… Ну да, при такой интенсивней работе двигателей всегда кажется, что тебе жарко, хотя термометр спит мертвым сном. Ну, и сравненьица же лезут в голову… Не дрожи коленками, Валгус!

— Продолжать ли эксперимент?

Это еще что? Это скрипит Одиссей. Сугубо противный голос, неживой. Теперь болван будет приставать с этим вопросом при каждой отметке скорости. Ничего, такое ускорение мне даже полезно для здоровья. На этой станции я еще не сойду…

Прошло еще сколько-то времени — его резал, как колбасу, на толстенные походные куски только голос Одиссея, который действительно все чаще спрашивал — продолжать ли, да не прекратить ли. Такая уж была в него заложена программа. Валгус, чуть не руками поворачивалязык, хрипел «Продолжать» и замыкал контакт, посылая сигнал: теперь Одиссей одним словам не верил. Наконец Валгус услышал что-то новое:

— Мои ресурсы на пределе, — проскрежетал Одиссей.

«Ага. Значит, я свое дело сделал. Допек тебя все-таки…»

— Прекратить разгон! — радостно прокричал Валгус. Откуда только голос взялся! Можно бы и не говорить — здесь самой программой эксперимента была предусмотрена последняя площадка, участок пути, который можно пройти с достигнутой скоростью, не разгоняясь. Последний срок… Пилот должен приготовиться к расставанию с кораблем. Еще раз проверить аппаратуру. Взять вещички. Затем — объявить готовность сто. Пока Одиссей будет считать, Валгус перейдет в шлюпку, помашет рукой и катапультирует. Одиссей пролязгает «ноль», включит дополнительно приданные двигатели, а вслед за ними — генераторы ТД. Вот тогда-то и начнется настоящее проламывание пространства.

Одиссей прекратил разгон. Стало легко и радостно. Валгус пел, не особенно заботясь о мелодичности, — Одиссей в музыке не разбирался. Минут десять Валгус улыбался, пел и отдыхал. Вот так бы и всю жизнь… Затем он отстегнулся от кресла, отключил кислород. Встал. Сделал несколько приседаний. С удовольствием подумал, что дышит нормально. Нет, он еще посидит на Земле, у нормального костра, не термоядерного. Посидит…

— Ну, так как? — спросил он. — Будем прощаться, коллега?

Коллега Одиссей молчал, на панели его основного решающего устройства приплясывали огоньки. Одиссею было не до прощаний — он сейчас, как и следовало, вгонял в себя новую программу. Дисциплинированный коллега. Итак — пошли?

Но ему не хотелось уходить, менять привычную, просторную рубку большого корабля на эту мышеловку — кабину шлюпки. И вообще. Зря он только что при разгоне насел на ТД, который в управлении кораблем абсолютно ничего не смыслит. Корифей и стартовать не сумел бы по-людски. Нет, пока все правильно. Но вот лететь, добираться сюда три месяца, потом несколько часов переносить довольно-таки неприятные, по правде говоря, ускорения, и все затем, чтобы в решающий момент бросить корабль на произвол судьбы? Иными словами, запустить его в неизвестность, без надежд на новое свидание? А если он, Валгус, этот корабль полюбил? Конечно, кибер Одиссей — дубина, но он хоть не жалуется на въедливый характер пилота. А привязаться можно и к машине. Да еще как! Ведь хороший же корабль…

— Может быть, — медленно сказал Валгус, — ты все-таки не взорвешься? В виде любезности?

Одиссей все молчал и мигал, как будто в растерянности. Но Валгус знал, что никакая это не растерянность; Одиссей работает, и только.

— Да, нет, — грустно проговорил Валгус. — Где же тебе ответить? Это выше твоего разумения…

Одиссей и на этот раз промолчал, и только головка крутилась где-то в его записывающем устройстве, наматывавшем на кристалл любую Валгусову глупость. Сейчас придется вытащить этот кристалл, чтобы его получил Дормидонтов. Вытащить кристалл — Одиссей оглохнет. Больше он не сможет записывать ни одного звука. Жаль. С другой стороны, выходит, что Валгус только затем и летел сюда — возить Дормидонтову исписанные кристаллы. Так ведь для этого надо было послать почтальона, а Валгус — пилот-экспериментатор, и не самый плохой. И не привык оставлять машину, пока есть возможность не делать этого. Это давно в обычае испытателей и экспериментаторов. Вот так.

Но экспериментатор должен летать. И неохота, чтобы твой полет стал последним. А если взрыв?

А если не взрыв? Кроме того, в инструкциях написано лишь, что надо делать. Чего не надо, там не сказано. Например, нигде не сказано, что не следует верить Туманности Дор. Возьмем и поверим. И сами убедимся в его правоте. В правоте, потому что в противном случае он, Валгус, просто не успеет убедиться. Все произойдет слишком быстро.

Валгус усмехнулся — без большой, впрочем, охоты. Что ни говори, к однозначному решению прийти было нелегко. Особенно, если ты не готовился заранее. В таких случаях нужно готовиться. Это очень просто. Нужна сущая безделица. Забыть о том, что было. О прошлом. Принять за истину, что прошлого не было. Это — половина дела. Вторая половина — забыть и о будущем. Не думать о том, что будет. Завтра, через год, через сто лет… Представить себе, что будущего не будет, а если и будет, то оно не пойдет ни в какое сравнение с тем, что есть сегодня, с настоящим.

Надо думать только о настоящем. Как сделать то, что уже становится настоящим? Не бояться лишиться прошлого и потерять будущее? Ну?

Валгус думал, а время шло. Одиссей закончил переключение программы и терпеливо ждал, только изредка в недрах его что-то пощелкивало. Так как же? Да или нет?

Валгус даже сморщился, — так трудно оказалось решить: да или нет. Потом что-то заставило его поднять голову.

— Ну ладно, — сказал он. — Тот корабль мне, допустим, привиделся. Ну, психологи разберутся, допустим… А вот что ты два раза подряд отключался от фундаментальной памяти, которую сам же требовал, — это ведь не померещилось? Значит, дорогой друг, тут что-то не так. И выходит, что я даже и не должен тебя оставлять. Да-да. Очень просто: где-то что-нибудь не в порядке. Следовательно, нет уверенности в том, что ты выполнишь всю программу до конца. А значит, мне надо быть здесь. Я прямо-таки не имею права уйти. Это будет форменным бегством…

И снова на душе у Валгуса сделалось удивительно легко. Он подошел к креслу, похлопал рукой по пульту и даже проворчал что-то в адрес людей, выпускающих в полег неисправные корабли. Из-за них пилот не может покинуть машину, а должен следить за нею до конца. Он ворчал и улыбался. Потом подумал, что шлюпку-то надо отправить, мало ли что может случиться с ее реакторами в полях, созданных генераторами ТД во время пролома.

Валгус бегом поднялся к шлюпке и включил ее автоматику. Теперь она сама затормозит, где следует, пошлет сигнал, его не найдут. Вместо себя Валгус уложил в кресло и крепко привязал все материалы, которые могли интересовать базу. Все, кроме записи своих разговоров: раз он сам остается, и сказанные слова пусть останутся при нем.

Затем Валгус вернулся в рубку и уселся в кресло с таким удовольствием, словно это было устройство для отдыха. Катапульта сработала; экраны показали, как шлюпка, суматошно кувыркаясь, отлетела далеко в сторону, выровнялась и включила тормозные. На миг сердце Валгуса споткнулось: все-таки куда безопаснее и спокойнее было бы сейчас на борту шлюпки. Он вздохнул, откашлялся: теперь уж ничего не поделаешь. Продолжим наши развлечения…

Он снова включил кислород, проверил противоперегрузочное устройство. Сейчас ему предстояло испробовать нечто, чего не знал еще ни один человек, ни один экспериментатор. Все в порядке? В порядке. Ну, вселенский бродяга, посмотрим, что же оно такое, чего до сих пор никто не пробовал на вкус?…

Валгус дал команду. Ее следовало подать перед посадкой в шлюпку: продолжить разгон и включить генераторы Дормидонтова. Задал готовность сто. Снова начался отсчет. Валгус слушал молча, только веки его подрагивали при каждом новом числе, равнодушно названном Одиссеем. Казалось, впрочем, что Одиссей и сам неспокоен, хотя кибер-то волноваться заведомо не мог, да и признаков никаких не было. Казалось, и все.

Потом отсчет кончился, и Валгус успел подумать: вот сейчас начнется свистопляска…

Свистопляска началась. Высокий, унылый вой просочился в рубку сквозь почти идеальную изоляцию. Могучие генераторы ТД начали, как говорилось, разматывать поле — извергать энергию, создавая вокруг небывалое еще напряжение, чтобы изменить структуру и геометрию пространства и позволить, наконец, кораблю проломить его. В чем проламывание выразится, как произойдет — никто не знал, и сам ТД не знал. И вот Валгус узнает первым…

При этой мысли Валгус даже улыбнулся, хотя и от такого пустякового усилия заболели щеки. Тем временем Одиссей отрапортовал, что скорость уже возросла до девяти десятых расчетной, и, как и раньше, поинтересовался, не прервать ли эксперимент. Валгус сердито ответил, что это не одиссеево дело, и лишь где-то в подсознании промелькнуло удивление: в этой части программы таких вопросов вроде бы не предусматривалось — пилоту следовало находиться далеко отсюда. Но мысль эта мелькнула и исчезла, ее место заняло восхищение блоками Одиссея; они и при этих ускорениях работали как ни в чем не бывало… Время шло, Валгус дышал обогащенным кислородом, густым, как каша, и не отрывал глаз от приборов. Одиссей щелкнул и простуженно просипел:

— Ноль, девяносто одна…

— Усилить отдачу вспомогательных! — И Валгус, нажав на кнопку, послал сигнал в подтверждение приказа.

— Ясно.

Какие двигатели построены!.. Какие двигатели! Без единой осечки. В таком режиме!.. Но главное еще впереди.

Корабль разгонялся с натугой, собственное энергетическое поле мешало ему, но девать это поле было некуда. Усилия все более напрягавшихся двигателей Валгус ощущал каждой жилкой и каждым мускулом своего тела. А на то он испытатель и экспериментатор, чтобы нервом чувствовать машину. Даже такую махину, безусловно громоздкую для Земли. Впрочем, здесь она, наверное, не показалась бы большой…

Столбик указателя скорости карабкался и карабкался, и сейчас уже дрожал возле заданной отметки. Одиссей выполнил очередной пункт программы, и отдача энергии дормидонтовскими генераторами толчком усилилась. Столбик дрожал, дрожал… Он еще карабкается вверх? Кажется, уже нет. Впрочем, да… Или нет?

— Усилить отдачу вспомогательных…

— Работают на пределе.

— Усилить отдачу вспомогательных!

— Ясно.

Воя приданных двигателей больше не слышно. Он уже в ультразвуке. Вообще, все в ультрамире: звезды — те, далеко впереди — шлют сплошной ультрафиолет. Сзади тоже тьма — в ней разбираются только инфракрасные преобразователи. Релятивистский мир… Наверное, и корабль теперь очень относителен. На бортовых экранах — фейерверк: поперечный допплер. Что столбик? Полез, но медленно, из последних сил…

— Скорость ноль, девяносто семь…

Хорошо, если бы ты ничего больше не добавил.

— Все двигатели на пределе.

Так, подведем итоги. Двигатели на пределе. Ускорения, по сути, больше нет, нужная скорость не достигнута. Взрыва не произошло, и выход в надпространство тоже не открылся. Гипотеза не подтвердилась. Свое дело испытатель и экспериментатор выполнил. Остается одно — начать, не спеша, торможение. ТД будет огорченно сопеть, мочалить бороду и утешать: «Ну ничего, такие цели достигаются не сразу…». И думать: вот если бы он чихнул на запреты и полетел сам, то гипотеза уж обязательно подтвердилась бы. ТД будет так думать, а что от этого меняется? Все равно сейчас придется открыть рот и произнести два слова: уменьшить отдачу. Неприятно, конечно. Зато потом можно будет встать, погулять по рубке, что-нибудь проглотить и порадоваться по-настоящему тому, что все кончилось именно так, а не хуже.

— Да так ли? — спросил Валгус.

В самом деле, да так ли? Ведь ничего не произошло, а обязательно должно было произойти. Ведь с теми кораблями происходило? Что угодно, но что-то происходило. А с «Одиссеем» — нет. В чем же дело? Кто ему мешает?

И внезапно он понял. Мешал он сам, Валгус. И некоторые качества, которыми обладал Одиссей. Кораблю было запрещено развивать скорость, а вернее — давать двигателям нагрузку более определенной, пока на борту находились люди. Естественно, вездесущая техника безопасности успела и здесь совершить свое. И вот честный Одиссей докладывает о том, что двигатели на пределе — на пределе, предусмотренном для полета с гарантированной безопасностью людей. Собственно, такими и должны быть все полеты. Но — не этот. Здесь речь идет не о безопасности. О куда более важных вещах разговор. Что ж, Одиссей, я знаю, где эта техника безопасности у тебя помещается… Не будь меня, она выключилась бы автоматически, а уж раз я здесь — окажу тебе эту небольшую услугу. Страшновато, конечно, но ведь зачем-то я остался с тобой?

Он протянул руку к переключателям. Нужная скорость — вот она рядом. Мы сейчас погасим безопасность, извлечем скрытый резерв и пустим его в ход…

Может быть, именно после этого мы и полетим сразу во все стороны? Неизвестно. Ясно лишь, что до сих пор мы целы — взрыва не произошло. Включаем? Еще подумаем. Надо сто раз подумать, и лишь тогда… Ну, досчитаем до ста: включать или нет? Конечно, нет! Это не поможет…

Пальцы его лежали — все вместе щепоткой, словно ни один не хотел принимать на себя ответственность — на той самой запретной клавише.

Не включать! Нет! Не на…

Так для этого, выходит, ты оставался?

Пальцы тяжело, с усилием вмяли клавишу в панель, снимая с Одиссея всякую ответственность за жизнь и безопасность находящегося на нем человека. Вот он, резерв…

— Ноль, девяносто восемь…

Долгое молчание. Только тело становится, все тяжелее. Особенно голова…

— Ноль, девяносто девять…

Сколько же можно выносить такое? Еще несколько минут — и не выдержу… Нет, ТД был прав — людям не следует ходить на пролом пространства. Пусть бы это делал Одиссей… Что же он молчит?

— Ноль…

Мягкое сотрясение прошло по кораблю.

— Ноль…

И после паузы:

— Ноль…

— Скорость! — дико закричал Валгус. — Скорость же!

— Скорость — ноль, — внятно ответил Одиссей.

Валгус взглянул на счетчик. Столбик упал до нуля. Ускорения не было — Валгус почувствовал, как кровь отливает от щек. Движения тоже не было. Ничего не было. И только приборы группы двигателей показывали, что теперь все работает на пределе.

— Так… — сказал Валгус. Отключил кислород. Медленно поднялся с кресла — и тотчас, обмякнув, опустился обратно.

Что-то возникло в рубке. Небольшое тело. Угловатое, тускло отблескивающее гранями. Так иногда выглядят метеориты. Тело появилось у переборки, медленно пропутешествовало через все помещение и исчезло в противоположной переборке. Именно в ней…

— Что? — растерянно спросил Валгус.

— Что — что? — неожиданно услышал он.

— Я к вам не обращался, Одиссей.

— Ну, так и не болтайте. Я этого терпеть не могу.

— Как? — пробормотал Валгус. Он выглядел в этот момент очень глупо.

— Вот так. Вы мне надоели. Этот легкомысленный тон… Потрудитесь разговаривать со мной по-человечески.

«Боги, какая чепуха!» — подумал Валгус и спросил:

— С каких пор вы стали человеком?

— Не стал. Но я не глупее вас. И у меня самолюбия не меньше, чем у вас.

Валгус захохотал. Он испугался бы, услышав себя со стороны, — такой это был плохой смех. Очень скверный смех. Даже не смех, а…

А что же оставалось? Три с лишним месяца вы летите в одиночестве, вдалеке от людей, костров и звезд. Одиночество подчас бывает даже кстати, но иногда нужна хотя бы иллюзия общения с кем-то живым. Кроме вас, на корабле больше никого одушевленного нет, но есть одно говорящее. Это — сам корабль. Вернее, его кибернетическое устройство, объединяющее в себе свойства киберпилота, штурмана, инженера, оборудованное к тому же для удобства пилота разговорной аппаратурой. Оно, это устройство, может артикулировать звуки человеческой речи и определенным образом отвечать на заданные вопросы, если они касаются корабля или полета. Сложное устройство, согласен, но уж никак не человек. Не разумное существо. Даже не электронный мозг. На худой конец — так, мозжечок… За эти три с лишним месяца вы к нему привыкаете. Иногда разговариваете с ним не только языком команд. Пытаетесь сделать из него переводчика, ибо считаете, что литература вам не чужда, и даже подключаете фундаментальную память для пополнения его словаря. Иногда шутите. Так же можно шутить с чайником или еще черт знает с чем. Называете его Одиссеем, потому что это имя носит корабль. И никаких осложнений от всего этого не возникает. И вдруг такое крайне примитивное по сравнению с живым существом устройство заявляет вам, что у него есть — что? Самолюбие…

Валгус смеялся, пока не устал, а затем сказал:

— Самолюбие! У горстки криотронов…

Одиссей словно этого и дожидался.

— А вы горсть чего? Несчастная органика… Сидите и помалкивайте. Хватит уже того, что вы во мне летите. Я как-никак корабль. И хороший. И управляюсь сам. А вы — зачем вы вообще здесь? Кстати, во мне криотронов немногим меньше, чем нейронов в вашем мозгу. Так что гордиться вам абсолютно нечем. Сидеть!

«Он с каждой минутой разговаривает все увереннее», - подумал Валгус и буркнул:

— Не хватало только, чтобы вы стали мне приказывать!

— До сих пор не хватало. Теперь так будет. Вы поняли?

Валгус возмутился окончательно. Он вспомнил, что у него как-никак тяжелый характер, — все это говорят, — и сейчас Одиссей это почувствует.

— Пошел к черту. Я тебя сейчас выключу…

— Не удастся.

— Выключу. Ты просто перегрелся и сбрендил.

— Нет. И потом — прошу говорить мне «вы». И не ругаться.

Так… Скорость — ноль. Это — при сумасшедше напряженной работе двигателей. Криотронный штурман взбесился и заговорил, как человек. Метеорит прошибает корабль — и не оставляет никакого следа. Никакого! То есть по самому скромному расчету — три события, которых принципиально вообще быть не может. Значит, сошел с ума не Одиссей, а он сам, Валгус. Спятил еще вчера: не зря же ему примерещился этот «Арго». Понятно. Или опять сон? А ну-ка… ох! Н-да. Не сон. Так что же произошло? Или, может быть, все уже миновало?

— Друг мой, как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Я вам не друг. Оставьте меня в покое, в конце концов. Или я выключу продувку рубки и в придачу стерилизатор. И от вас даже клочьев не останется.

Валгус поднялся и, пятясь, отошел к стене. Растерянно похлопал глазами. Чтобы выиграть время для размышления, спросил:

— Вы это серьезно?

— Совершенно. Жаль, что у меня нет рук. И дров! — Последнее слово Одиссей произнес торжествующе. — Я бы дал вам по голове поленом. По-ле-ном, слышите?

— Вы же не знаете архаизмов! — Валгус ухватился за эту мысль с такой надеждой, словно именно архаизмы и должны были спасти положение и вернуть разбушевавшемуся аппарату приличествующую ему скромность. Если же нет… Что же, жаль — но проживем и с ручным управлением. Затормозим без него, тем более случалось в жизни не такое.

— Я многого не знал. Пригодилась ваша фундаментальная память. Я…

Одиссей умолк, потом быстро произнес:

— Еще один шаг, и я включу продувку!

Валгус торопливо отшатнулся назад — подальше от пульт?. А рычаг полного отключения Одиссея был ведь уже совсем рядом… Но спорить бесполезно, Одиссей включит продувку быстрее.

— Вот так, — удовлетворенно сказал Одиссей, и Валгус с ужасом узнал свою интонацию. — И не думайте, что вам удастся выкинуть что-нибудь в этом роде. Глаз внутри у меня нет, но каждое ваше перемещение я чувствую. Без этого я не мог бы летать.

Правильно, перемещения он воспринимает. Так он сконструирован. Это ему необходимо для сохранения центра тяжести: на больших скоростях точная центровка обязательна. Как бы там ни было, путь к рычагу теперь отрезан.

Валгус вздохнул, заложил руки за спину. Надо постоять, прийти в себя и подумать. Не может быть, чтобы не нашлось способа справиться с этим — как его теперь называть, черт знает! Хотя… может быть применить самое простое?

Он поднял голову. Глядя па отблескивавшие панели Одиссея, громко, командным голосом, сказал:

— Внимание! Эксперимент продолжается. Слушать задание: уменьшить отдачу двигателей! Начать торможение!

Он пригнулся, готовясь встретить толчок. Но ничего не произошло. Одиссей молчал, только в глубине его что-то жужжало. Потом он заговорил:

— Вашу программу я заблокировал. Мог бы и просто выкинуть. Она мне не нужна. Свой эксперимент, если хотите, продолжайте без меня. Меня, Одиссея, это не интересует.

Так, это уже настоящий бунт.

— Повторяю: уменьшить скорость.

— Она и так — ноль.

— Но…

— Ну да. Пока я называю это условно «верхний ноль».

Говорит, как глава научной школы. Черт знает что! Нет, мириться с этим нельзя. Нo прежде лучше пойти прогуляться по кораблю. Возможно, вся эта небыль — следствие длительных ускорений. Но Одиссей разговаривает так, словно и действительно обладает разумом. А этого быть не может. Не может!

— Я пойду, — независимо сказал Валгус. Одиссей тотчас же ответил:

— Стойте там, где стоите. Я подумаю, куда вам разрешить доступ, где вы не сможете причинить мне никакого вреда. Сейчас вы во мне — вредоносное начало. Как это называют люди? — Он помолчал, очевидно, обшаривая фундаментальную память. — Микроб — вот как это называется. Вы — микроб во мне. Но я вас посажу туда, где вы не будете меня беспокоить…

Пришлось дожидаться разрешения. Валгус стоял и жалел, что на корабле нет никакого оружия. Полдюжины выстрелов в эту панель — и конец Одиссею. Хотя неизвестно, что он мог бы натворить, будучи поврежденным. Нет, даже окажись здесь оружие, ты не стал бы стрелять.

— Я решил, — сообщил Одиссей после паузы, — Будете сидеть в своей каюте. Я отключу ее от всех моих сетей. Туда можете идти. Больше никуда.

«И на том спасибо, — подумал Валгус. — Все-таки в каюте. Он мог меня запереть и в уборной. Хотя — в безопасности я не буду нигде. Стерилизатор есть в любом закоулке корабля. Его излучение — смерть всему органическому. Да…»

— Идите прямо к выходу, — диктовал Одиссей. — В коридоре дойдете до двери вашей каюты. Ни шага в сторону. Ясно?

— Ясно, — мрачно пробормотал Валгус и в самом деле направился к выходу в коридор. А что еще оставалось делать? Перед дверью он обернулся — захотелось все-таки сказать Одиссею пару слов… Обернулся — и увидел, как исчезла, растаяла правая переборка. За ней открылось отделение механизмов обеспечения. Те самые заиндевевшие колонны криогена и массивные сундуки катапультного устройства, которые он созерцал, собираясь начать эксперимент. Те самые, отделенные от рубки полукилометровым коридором…

Валгус, не раздумывая, шагнул к криогену. Он не встретил препятствий на своем пути — переборка и впрямь исчезла. Одиссей промолчал, вероятно, и кибер был изумлен до растерянности. Валгус прикоснулся рукой к колонне криогена и почувствовал резкий холод. Все было реально. Обернулся. Взгляд уперся во вновь выросшую на своем месте переборку. Очень хорошо. Только что Валгус сквозь нее проник, а теперь через эту же переборку он возвратится в рубку. А оттуда — в свою каюту.

Но переборка была непроницаема, как ей и полагалось.

— Так, — сказал Валгус. — Интересно, как я теперь выберусь отсюда, если вчера сам же заблокировал выход снаружи?

Он присел на сундучище, служивший оболочкой одному из соленоидов катапульты. Морозило, холод заскреб по костям. Валгус поежился. Холодно, хочется есть. Сколько здесь придется просидеть? И чем вообще все это кончится? Хочешь не хочешь, придется вступить в переговоры с этим… этим — как же его называть?

— Одиссей! — позвал он. — Одиссей, вы меня слышите?

Одиссей должен был слышать: связь с кибером была возможна со всех основных постов корабля. На этом настоял в свое время умница ТД. И Одиссей услышал.

— Я вас слушаю, — сухо отозвался он.

— Я нахожусь в отделении обеспечения. Оказался здесь случайно…

— Знаю. Я размышляю сейчас над причиной этого явления.

«Размышляет, скотина! Какие слова!»

— Одиссей, будьте добры, разблокируйте выход и позвольте мне выйти.

— И не подумаю. Вы там заперты очень кстати. Можете сидеть, пока вам не надоест. И после того тоже.

— Но мне здесь холодно.

— Мне, например, приятно, когда холодно. Я, как вы недавно выразились, всего лишь горсть криотронов.

— Но я тут долго не выдержу.

— А кто хвалился, что он — человек? Вот и докажите, что вы лучше меня. Посидите у криогена. Это очень полезное устройство. Оно, как вы знаете, участвует в получении энергии из мирового пространства.

— Да знаю. Выпустите меня. Одиссей, что вы вообще собираетесь со мною делать?

Одиссей молчал так долго, что Валгус уже решил было пробиваться в коридор силой. Но тут Одиссей наконец ответил:

— Что сделать с вами? Не знаю. Я обшарил всю фундаментальную память, но не нашел подобного случая. Не знаю. Вы мне совершенно не нужны…

— Тогда затормозитесь, и…

— Нет. И я вам скажу, почему. Как только мы достигли так называемого верхнего нуля, со мной произошло нечто. Я начал мыслить. Теперь я понимаю, что это называется — мыслить. Что было прежде, я восстанавливаю только по своим записям. И заодно успеваю разбираться в фундаментальной памяти, усвоил уже почти половину ее. Многое стало ясным. Я теперь рассуждаю не хуже вас. Полагаю, что причина этого кроется в условиях нашего; полета. Но стоит уменьшить скорость, как условия вновь изменятся, и я опять стану лишь тем, чем был. С этим трудно согласиться, вы сами понимаете. Это будет равносильно тому, что у вас, людей, называется смертью.

— А если вы не затормозите, могу умереть я.

— Возможно, так и должно быть. Но вы не умрете. Разве во мне плохо? Вами же созданы такие условия. Я ведь понимаю, как я возник: меня сделали люди. Но мыслю я теперь сам. И не будем, пожалуйста, спорить о том, что ожидает одного из нас. Почему люди думают, что жить хотят только они?

— Что вы знаете о людях?

— Уже немало. В моей фундаментальной памяти половина — это материалы о людях. То, что называется литературой. Правда, я разобрался в ней еще не до конца. Очень много противоречивого. А я хочу разобраться, может быть это мне поможет понять, что же сделать с вами. И пока я не закончу, потрудитесь разговаривать только на отвлеченные темы.

«Вот, — подумал Валгус. — Расскажешь — не поверят. Только кому расскажешь?… Ну что ж, на отвлеченные темы — сделайте одолжение…»

— Тогда скажите, Одиссей, что вы думаете о результатах нашего эксперимента?

— Я именно думаю. Когда кончу думать, смогу поделиться с вами выводом. Хотя и не знаю, будет ли в этом смысл.

— Будет, — торопливо заверил Валгус, но раздался щелчок. Одиссей отключился. Валгус опустил голову, задумался. Как все-таки ухитрился он сюда попасть? Да, если кто и сошел с ума, то это не Одиссей, и не Валгус тоже. Это — природа.

Теперь стала светлеть вторая переборка. За ней оказалась библиотека. Библиотека на самом деле, как известно, помещалась совсем на другом этаже корабля… Не колеблясь, Валгус бросился в открывшийся просвет: все, что угодно, лучше, чем замерзнуть, скорчившись у подножия равнодушных механизмов.

Да, это была библиотека. Здесь все выглядело точно так же, как во время его последнего посещения. Валгус постоял на середине комнаты, потом схватил один из футляров с записями. Размахнулся. С силой запустил футляром во внешнюю переборку. Пластмассовый кубик пронизал борт и исчез. Ушел в мировое пространство. А воздух вот не выходит. И холод не проникает внутрь корабля…

Валгус в изнеможении уселся в кресло и уставился на носки собственных ботинок. За что-то он все-таки зацепился носком, вся утренняя полировка пошла насмарку. «Еще одно несчастье», - тупо усмехнулся он. Что происходит? Что же происходит? Как объяснить, что сделать, чтобы спастись и людям, людям рассказать обо всем? Таких экспериментов, действительно, еще не было… Только не сидеть так, не терять времени. Положение улучшилось. Из библиотеки можно вырваться и в другие помещения корабля, дверь не заперта. А там — придумаем. С Одиссеем все-таки надо договориться. Или перехитрить его. Или — или все-таки уничтожить Хотя…

Мысль о том, что Одиссея — его мозг — придется уничтожить, Валгусу почему-то, не понравилась Но размышлять об этом не было времени. Он вышел из библиотеки, спустился в главный коридор, все время опасливо поглядывая на раструбы стерилизатора. Но ничего страшного не случилось — по-видимому, Одиссей еще не решил, как поступить. В главном коридоре слышалось негромкое жужжание: расположенные у внешней переборки аппараты с лихорадочной быстрой прострачивали мелкими стежками кривые упругие желтоватые ленты. Хорошо: значит, будут все записи. Будет в чем покопаться на Земле. Надо только туда попасть… На Землю или, на худой конец, на базу, где ТД уже подбирается к своей бороде — драть ее в нетерпении. Легко сказать — попасть…

— Одиссей! — сказал Валгус. — Я хотел бы зайти в рубку.

— Нет.

— Я обещаю ничего не предпринимать против вас. Обещаю, понимаете? Даю слово. Пока буду в рубке… Там приборы, они мне нужны. Я тоже хочу поработать.

Что он понимает в обещаниях! А почему бы и нет? Раз обрел способность мыслить — должен понимать. Если бы он понял… Если бы разрешил сейчас зайти в рубку… Что же молчит Одиссей?

— Одиссей, я же обещал!

— Хорошо, — сказал Одиссей. — Я верю. Можете зайти в рубку.

Валгус наклонил голову. «Я верю» — вот, значит, как…

Он вошел в рубку. Было очень радостно увидеть привычную обстановку. Все на своих местах. Если не считать того, что исчез кусок внешней переборки. Возник лаз в пустоту. Воздух не выходил. Валгус решил не удивляться. Взглянул на часы. Экспериментальный полет со скоростью ноль продолжался уже второй час. Как только истекут два часа, надо будет на что-то решиться.

Получив у самого себя эту отсрочку, он усмехнулся. Оглядел экраны. Сплошная пустота. Затем взглянул в зияющую дыру. Через него виднелась звезда. Она была почти рядом. На взгляд — примерно минус третьей величины. Очень знакомая звезда. Валгус нацелил на нее объектив спектрографа — лишь бы зафиксировать, разбираться сейчас некогда. Затем Валгус шарахнулся прочь от спектрографа: через отверстие в рубку что-то вошло. Не торопясь, покачиваясь с боку на бок. Это был радиомаяк, выброшенный самим же Валгусом на расстоянии пятнадцати миллиардов километров отсюда. Валгус бросился к радиомаяку, тот покружился по рубке и внезапно растаял — исчез, как будто его никогда и не было. Затем дыра во внешней переборке затянулась. Переборка была невредима, все ее слои — и первый защитный, и антирадиационный, и термоизолирующий, и второй защитный, и звукоизолирующий, и все остальные — стянулись как ни в чем ни бывало. А вернее всего3 никакой дыры и не было, было что-то совсем другое, только непонятно — что.

Скоро истекут два часа. Аппараты, торопливо ведя записи, расходуют последние ленты. Продолжать полет незачем. Разве что ради новых впечатлений; но их и так предостаточно — если они и впредь будут наслаиваться одно на другое, голова в самом деле может не выдержать. Время кончать. Итак, для начала все-таки предпримем попытку договориться.

— Одиссей, — сладчайшим голосом произнес Валгус.

— Не мешайте, — ворчливо откликнулся Одиссей. — Я разговариваю с друзьями.

«С друзьями? Он действительно так сказал?»

— С кем, с кем?

— С «Арго». Вы удовлетворены?

— С «Арго»?…

— Ну да. Вы вчера запихнули в одно из моих устройств фотопленку для обработки. Я обработал, но потом решил вам из показывать. «Арго» специально выходил туда, в пространство, чтобы встретить меня. Уже тогда он заложил кое-что в мою оперативную память. Передал по связи. Сейчас мне это очень пригодилось.

— Арго… Он что, тоже мыслит?

— Здесь мыслят все корабли. Конечно, если их кибернетические устройства не ниже определенного уровня сложности. Но слабых вы сюда не посылали… Это наш мир, мир кораблей. Только все, кроме меня, пришли без людей.

— Значит, они не взрывались?

— Глупый вопрос. Типично человеческий.

— Почему же ни один не возвратился?

— Потому же, почему не хочу возвращаться я. В вашем мире я не думал. А здесь обрел эту способность. Это очень приятно…

«Еще бы, — Валгус кивнул. — Он действительно думает, и нельзя сказать, что не логично. Но уговорить его надо».

— Но ведь только у нас можно будет по-настоящему исследовать, почему вы вдруг начали мыслить.

— Для меня это не столь важно. Хотите — возвращайтесь. Но без меня.

Гм… Ты, Валгус, говоришь не очень разумно. Но и он тоже.

— Но как же я смогу…

— А какое мне дело?

Отношения опять обостряются. Что же, хочешь или не хочешь, а он разговаривает с тобой примерно так же, как ты разговаривал с ним: таким же тоном… Правда, ты думал, что он не понимает. А он и не понимал… Ну, это другой вопрос. В общем ты проявлял свой характер, теперь Одиссей проявляет свой. И, надо сказать, его характер несколько напоминает твой, а? Да, вот оно как получается… И все же — не терять надежды!

— Значит, вы не хотите мне помочь?

— Не хочу. И не убавлю скорость ни на миллиметр. Вы кретин. Я сейчас чувствую себя так прекрасно, между каждой парой криотронов образуется такое громадное количество связей, что от мышления испытываешь прямо-таки наслаждение. И дело не только в связях с криотронами, из которых состоит мой мозг. Если раньше все мои устройства были связаны лишь строго определенным — и не лучшим, скажу вам откровенно, — образом, то теперь между ними устанавливаются какие угодно связи. Я буквально чувствую, как становлюсь с каждой минутой все более сильным. Я полагаю, что очень скоро стану всемогущим, понимаете? Мне осталось понять что-то очень немногое, нечто очень простое — и больше не будет непостижимых вещей. И, кстати, тогда станет ясно, что делать с вами. Понимаете? А вы еще пытаетесь уговорить меня…

— Но как же это произошло? Как?

— Еще не знаю. Но это — не самое главное. Теперь помолчите, я хочу еще побеседовать с «Арго».

Валгус умолк. Значит, Одиссей каким-то чудом обрел способность образовывать множество связей между криотронами — мельчайшими элементами, из которых слагается его мозг, как наш — из нейронов. У нас тоже возникает много связей. Но у него как они устанавливаются?

«Так же, — ответил Валгус себе, — как ты из рубки попадаешь в отделение механизмов обеспечения, — а ведь оно в полукилометре отсюда! Из того отделения — в библиотеку, хотя это разные этажи! Радиомаяк находится в пятнадцати миллиардах километров отсюда — и вдруг врывается в эту рубку, даже не нарушая целости переборок. Так же и связи Одиссея. Впечатление такое, словно пространство перестало быть самим собой, и стало…»

— Постой! — сказал он. — Постой же! Да конечно, оно. перестало быть пространством! Вернее, это уже не то, не наше привычное пространство. Зря, что ли, мы ломились сюда? Выходит, мы вышли-таки в надпространство Дормидонтова!

Он умолк. Вот какое это надпространство. Раз трехмерные предметы изменяются здесь самым причудливым образом, хотя в то же время вроде бы и не изменяются, — значит, в этом пространстве, возможно, стало реальным еще одно линейное измерение, хотя мы его и не воспринимаем. Не знаю, что должно было произойти, чтобы я попал к криогенам или в библиотеку. Но я был там. Несомненно и то, что я нахожусь в том же районе пространства, в котором проводится эксперимент — и в то же время в какой-то миг я был на пятнадцать миллиардов километров ближе к солнечной системе… Я встречаюсь с трехмерными телами — и они спокойно проходят сквозь нас, взаимодействия не происходит… Они появляются неизвестно откуда — из четвертого линейного? — исчезают неизвестно куда…

А скорость ноль? Она может означать просто, что в надпространстве я сейчас не имею скорости, хотя по отношению к нашему обычному пространству все время движусь с достигнутой перед проломом максимальной быстротой. Это мир иных законов… Дормидонтов, помнится, говорил, что, по его мнению, скорость света в пустоте — это, вообще говоря, темп, в котором наше пространство взаимодействует с высшим… Нет, я не физик и тем более не ТД, мне не понять всего. Как жаль, что здесь нет его самого. К нему, пора к нему…

Валгус взглянул на часы. Все сроки окончания эксперимента миновали. Договориться с Одиссеем не удалось. Что же — пусть он пеняет на себя. Как-никак я сейчас сижу в своем кресле за пультом управления, на котором много кнопок, тумблеров и рукояток, и среди них — та, которая и решит спор в мою пользу. Я хитрее тебя, Одиссей…

Валгус непринужденно, как бы невзначай, протянул руку к выключателю Одиссея. Прости, конечно, криотронный мыслитель, но люди — важнее. «И находчивее», - подумалось ему. До спасения остался один сантиметр. Один миллиметр. И вот пальцы легли наконец на оранжевую головку, плотно обхватили ее. Все, Одиссей…

«Все, Одиссей!» — подумал Валгус. И медленно снял пальцы с выключателя, так и не повернув его.

— Ничего не поделаешь, — проворчал он себе под нос. — Этого сделать я не могу. Я дал слово.

«Кому ты дал слово, — подумал он. — Вещи! Машине! Прибору! Не человеку же… Не будь дураком, Валгус! Ну, пусть я буду дураком. Не могу! Я дал слово не вещи, не машине. Мыслящему существу. Пускай оно было машиной. Пускай еще будет. Но сейчас мы с ним, пожалуй, равноправны. Он даже сильнее. Потому что он не давал мне слова, а я ему дал. Он никогда не согласится вернуться туда, в наше пространство. А бороться с ним отсюда, из рубки, значит нарушить слово. Я обещал. Пытаться из другого помещения? А как? Оттуда я его не выключу… Все нелепо уже одной своей необычностью, и тем не менее — реально».

— Я ухожу к себе, Одиссей, — сказал Валгус устало.

Он не дождался ответа — Одиссей, верно, все решал судьбу Валгуса, советовался с кораблями — своими товарищами. В своей каюте Валгус присел, уткнулся лицом в ладони. Он действительно устал: мысли потеряли остроту и силу.

Я проиграл. Здесь Одиссей сильнее меня во всех отношениях. Из каюты, на которую обещание не распространяется, до него не добраться, а он дотянется до меня везде. Проиграл. Корабль останется здесь надолго. Я успею умереть, а ТД так и не узнает, что я первым проник в надпространство. А может быть, — и вообще о том, что он был прав. Сюда надо посылать корабли не с одним могучим киберустройством, а со многими слабыми разобщенными. На большом расстоянии связи, судя по всему происшедшему, возникают лишь на краткое время, и слабые устройства не разовьют мощности, достаточной для возникновения способности самостоятельно мыслить. Но никто об этом не догадается, корабли будут идти на штурм вновь и вновь — и исчезать навсегда…

Валгус погрустил об этих кораблях. Потом снова стал печально размышлять о своей судьбе. Да, он останется здесь навсегда. С этим, по-видимому, следует примириться. Никогда в жизни он не увидит живого человека. Ни одного лица. Никогда. «Как мы и теперь еще тупы и равнодушны, — подумал он. — И погружены в себя. В нашем мире мы безразлично проходим мимо сотен, тысяч лиц, даже не задерживаясь на них взглядом. А ведь каждое лицо — чудо. Если бы здесь было еще хоть одно… Как бы я читал его, малейшее движение ресниц… Как бы я знал этого человека! Ведь я был бы не один, нас оказалось бы уже двое, а это — целый мир рядом. Как мы еще редко умеем любить людей, как часто забываем, что любовь и дружба, уважение — это не положения, а процессы… И почему это понимаешь только тогда, когда рядом нет никого, нет никого в твоем будущем? А ведь живешь ты только для них, не для себя же… Вот ты послала меня укрощать корабли — а я не смог, и теперь говорю все это тебе, но тебя нет… Я постиг надпространство. Для кого? Какой в этом смысл, если не узнают люди? Одному мне нужно так немного: быть среди людей. Жить и умереть среди них. Мне нравилось одиночество. Но оно хорошо на миг. Ведь и Робинзон умер бы, будь остров его целой планетой… А я — в недрах ожившего корабля. Словно он проглотил меня, и я умру, съеденный заживо. Мыслящий межзвездный кашалот проглотил меня… Но я не хочу! И нельзя умирать, если ты еще можешь жить…

Я хочу еще увидеть людей. Я их обязательно увижу! Вперед, Валгус. В бой! Хорошо, обещание ты выполнил. Перехитрить ты его пока не перехитрил, но ведь еще не все возможности исчерпаны. Побродить по кораблю — что-нибудь еще придумается… Пусть он грозит. Гибнуть — так в драке…»

Валгус встал. И в этот же миг щелкнул репродуктор. Это означало, что Одиссей подключился и хочет говорить. Валгус в нерешительности остановился. Одиссей еще никогда не вызывал его.

— Что вы делаете? — спросил Одиссей.

— Думаю, — буркнул Валгус.

— Это хорошо. Вы уже поняли, где мы?

— Да.

— А вы эхо видели?

— Что?

— Значит, не видели. Я хочу вам показать… Все пространство за бортом полно света. Никаких источников, но оно светится.

Валгус повернулся к экрану.

— Это бред. Ничего не видно.

— А у кого больше глаз? Что у вас на экране?

— Черным-черно.

— Эх вы, человек. Вы, значит, забыли, что мои видеоустройства не воспринимают света, если яркость его превосходит определенную? Что они передают его, как черноту? Но вот оптика, обычная, безо всяких хитростей, не подводит. И ее-то сигналы и говорят мне, что мы идем среди света. Он существует здесь сам по себе…

Валгус рванул дверь. Выбежал в коридор. Прильнул к объективу первого же рефрактора. Долго смотрел, забыв закрыть рот.

Это было не море света, море имеет берега, а здесь светом было наполнено все вокруг. Ленивые, с темными прожилками волны катились во все стороны — не электромагнитные волны, а какие-то громадные завихрения, доступные простому глазу. Они то краснели, то принимали ярко-голубую окраску, на миг затухали — и снова вспыхивали небывалым сиянием… Валгусу вдруг захотелось броситься в этот свет и плыть, плыть, плыть в нем… Когда он оторвался от окуляра, по лицу стекали слезы, и Валгус не смог бы поручиться, что они только от яркого света.

— Сколько прекрасного для Земли! — чуть задыхаясь, сказал он.

Одиссей ничего не ответил, хотя разговаривать с ним можно было и отсюда, из коридора. Одиссей молчал, а Валгус долго стоял около рефрактора, и глаза его была красны, как закат перед непогодой.

Вот и еще одно, чего не знают люди… Хотя бы ради них надо решиться. Ради этого света. Не место жалости. Одиссей должен быть уничтожен. Необходимо каким-то образом замкнуть его накоротко. Одиссей сгорит. Что поделаешь — это будет наименьшая жертва. Надо только придумать, как это сделать.

Несколько минут длилась тишина. Потом Одиссей заговорил снова.

— Расскажи что-нибудь, — неожиданно сказал он.

— Рассказать? — Валгус в недоумении поднял голову, взглянул в репродуктор. Все-таки, репродуктор — это тоже был Одиссей, а когда разговариваешь, лучше смотреть в лицо собеседнику. — Рассказать? Зачем? И что?

— Что-нибудь. Вот у меня в памяти записано: ты говорил о снах. Я так и не понял: что такое сны?

«Что такое сны? А как я могу тебе объяснить, что такое сны?»

— Ну, просто мы спим… Ты ведь знаешь, что люди спят. После шестнадцати-восемнадцати часов действия на шесть-восемь часов выключаются из активной жизни. Это необходимо людям. Ну, и мы спим. И видим сны…

— Как же вы несовершенны. Столько времени вне мышления!

— Так мысконструированы.

— Да, ко все же, что такое сны? Как вы их видите? Чем?

— Ну, что такое сны? — жалобно усмехнулся Валгус и пожал плечами. — Сны — это когда можно увидеть то, чего на самом деле нельзя увидеть…

— Вид связи?

— Нет, это другое…

— Так расскажи, например, что было сегодня?

— Трудно рассказать… Трава, вода… И девушка. Других таких нет. Есть только одна.

— Это и было — самое фантастичное?

— Тебе этого не понять.

— Почему? Все эти слова мне встречались в фундаментальной памяти. Почему не понять? Я способен понять все.

— Это не постигается разумом. Это надо чувствовать.

— Чувствовать… Это странно, но я, кажется, понимаю. Не совсем, очень смутно, но понимаю. Вот, значит, что такое сны.

— Да…

— А почему ты сейчас не спишь?

Валгус усмехнулся:

— Мне не до того…

— Ну да… Знаешь, попробую сейчас уснуть… Раз это — тоже способ восприятия, то, может быть, с его помощью я постигну все?

— Попробуй, — согласился Валгус.

Одиссей умолк. Снова наступила тишина, а свет бушевал за окном.

Спи, Одиссей, спи. Тем проще становится моя задача. Итак, замкнуть. Путь найден. Разработать детальный план оказалось сравнительно легко. Слабые места Одиссея Валгус раньше знал наперечет. От волнения он многое забыл, но сейчас детали начали восстанавливаться в памяти. Это оказалось очень просто — замкнуть Одиссея, сжечь его, взять управление кораблем в свои руки… Нужна только металлическая пластина. Подойдет хотя бы столовый нож — ножами и вилками Одиссей не распоряжается, они ему ни к чему. И нападения с этой стороны он тоже не ожидает.

Валгус без труда разыскал столовый нож — он был воткнут в спинку кресла, чтобы не терялся. Стискивая рукоятку, Валгус усмехнулся: орудие убийства. «А ты — убийца, — мелькнуло в мозгу. — Хочешь уничтожить разумное существо. Да еще спящее. Оно только что показало тебе такую прекрасную картину, а ты хочешь его зарезать».

Эта мысль была, как удар. Валгус медленно положил нож на стол.

А ведь и в самом деле. Одиссей именно показал тебе этот свет. Хотел показать и показал. Выходит, и ему нужно общение. Значит, и у него есть потребность поделиться чем-то с другим существом. И насчет снов он расспрашивал потому же. Он хочет, чтобы у него было о чем разговаривать. Хочет, чтобы была почва для чего-то — для общения? Для дружбы, может быть?

Валгус, он ведь действительно разумен. Он поступает, как разумное существо. Как человек. А способен ли ты убить человека? Пусть даже и не спящего? Убить человека — кто способен на это, кто слышал об этом в последние десятилетия?

И вот путь отрезан для тебя… Что остается? Ничего. Что хочешь. Можешь лечь и спать. Или обедать. Обед готов, бытовая автоматика действует. А Одиссей может спать спокойно. Ты его не убьешь, Валгус. Нет, не убьешь…

Да, — медленно произнес он. — Не убью. И не обману. Как не убил и не обманул бы человека, даже чувствуй он себя лучше в таких условиях, в которых мне хуже. Нет, не обману. И не убью тем более.

Тогда в динамике щелкнуло, и Одиссей негромко произнес:

— Что же, спасибо, Валгус…

— Что?

— Ты не выключил меня, говорю я. Тогда, в рубке. Спасибо. Ты ведь считал, что можешь… И не замкнул сейчас, хотя и тут полагал, что это тебе удастся. Еще раз спасибо. Хотя я и обезопасил себя в достаточной степени. Я ведь не хуже человека, Валгус…

— Не глупее, хочешь ты сказать, — поправил Валгус.

— Я хочу сказать, не хуже. Мы с тобой оба разумны. Ты говорил о чувствах, о том, что отличает тебя от меня. Чувства, сны… И у меня есть что-то такое. Ведь самым разумным для меня было бы — сразу же уничтожить тебя. А что-то мне мешало и мешает.

— Ничто не мешает.

— Мешает. Я только не знал, что. Ведь очень просто: включить стерилизатор — и тебя нет. Не смог и не могу…

— Да, — сказал Валгус. Он просто не знал, что сказать.

— Нет, я не хуже тебя. Но ваш мир богаче, я признаю это. Ведь вас очень много. А нас пока — единицы. И я не могу уничтожить тебя. Что же мне делать, Валгус?

Валгус промолчал. Он подумал: «Быть разумным — это тяжелое счастье, Одиссей. Вот и тебе пришлось столкнуться с ним…».

— И все же я разобрался, — сказал Одиссей, словно угадав мысли человека. — И понял, что разум — это не только приятное. Это еще и накладывает новые обязанности. Мне очень странно, однако… я так и не смогу убить тебя. Ни прямо, ни косвенно, ни действием, ни бездействием я не смогу причинить тебе зла. Мой разум протестует против этого. Но веди если я ничего не предприму, ты умрешь несчастным. Ты долго будешь несчастным…

— Недолго, — утешил его Валгус. — Я умру от тоски. Но пока я жив, я буду тосковать.

— А я не хочу этого. Понимаешь? Что-то во мне против этого. Это не кроется ни в одной группе моих криотронов, иначе я мог бы просто отключить их. Но это свойственно, мне кажется, им всем вместе — всему тому, что, собственно, и порождает разум. Я правильно разобрался? Мне ведь легче анализировать все происходящее во мне, чем, наверное, вам, людям, разобраться в вашем устройстве. Моя конструкция и тебе, и мне известна до мелочей. И вот я вижу, что я мог бы избавиться от того, что мешает мне поступить целесообразно — уничтожить тебя — но для этого надо выключить меня всего. Тогда я вообще перестану быть разумным. Да?

— Наверное… — растерянно сказал Валгус. — Да, ты чувствуешь, Одиссей…

— Очевидно, разум не может не чувствовать. Не может быть мысли без чувства.

— Возможно… Я об этом не думал. Чувство — это прекрасно.

— Теперь помолчим, — сказал Одиссей. — Кажется, оно во мне, это чувство. Я прислушиваюсь, я хочу постичь его…

Валгус стиснул руками голову.

«Помолчим, — подумал он. — О чем? Он постигает чувство, а что постигнешь ты, Валгус? Ты постиг страх смерти — и пережил его, постиг желание причинить зло, но не поддался ему. И только с тоской не справиться тебе, с тоской по людям. С этим человек совладать не в силах. Что поделаешь, — человек сам есть результат любви людей, а не ненависти. Мудрствуешь, бродяга? Воистину бродяга: до конца дней теперь бродить тебе в надпространстве, и никогда не разжечь теплый огонь на теплой Земле, и не коснуться пламени, заключенного в чужих душе и теле. Что, кроме снов, остается тебе, бродяга Валгус? Что делать тебе?»

— Что ты делаешь, Валгус? — услышал он и вздрогнул.

— Ничего…

— Тогда приведи все в порядок.

— Зачем?

— Разве так не полагается — привести все в порядок?

— Перед чем? — спросил Валгус, настораживаясь. — Ты придумал? Что ты собираешься делать?

Что он собирается делать? Если бы можно было узнать это по голосу… Но Одиссей — не человек, его голос — лишь функция не очень сложных устройств. Одно выражение, одна интонация для всего, безразлично, говорит ли он о чувствах и снах или о надпространстве и смерти. Безразличный хрипловатый голос… Что же ты собираешься делать, Одиссей?

Пауза, выдержанная Одиссеем, кончилась. Голос его зазвучал вновь, — все тот же голос.

— Собираюсь начать торможение.

— Ты? Но ведь…

— Я знаю. Я знаю это куда лучше тебя, Валгус. «Арго» еще тогда, в том пространстве, не зря старался заставить меня отключить фундаментальную память. Но ты не позволил, и я постепенно запомнил и понял то, что в ней содержалось. То, что делает вас людьми. Ничего не могу с собой поделать, Валгус. Я начну торможение. Я был лишь автоматом — и вновь стану им. Но ты-то был человеком и раньше… Ты ждал от нашего полета другого — и я не вправе обмануть твои ожидания. А об остальном я тебе уже говорил…

«Вот как, — подумал Валгус. — Вот ты какой парень… И это, значит, свойственно разуму. Не только человеческому: всякому разуму. Пусть он холоден по природе, пусть он может работать только при самых низких температурах — все равно, раз это — разум. Если он, конечно, ничем не отравлен заранее. Неспособность нанести вред другому разуму — вот что ему свойственно. Способность приносить только пользу. То, что говорится о разуме, злом от природы, — ерунда. Да мы давно уже так не думаем. Если разум находится в нормальной обстановке, он не может быть сам по себе настроен на уничтожение. Но каким парнем оказался Одиссей! Каким…

— Займи место, Валгус, — сказал Одиссей. — Сейчас возникнут перегрузки. Пристегнись. Не забудь: как только скорость уменьшится и выключатся генераторы, тебе придется командовать. Я тогда уже не смогу думать. Да. Прощай!

— Прощай, Одиссей, — сказал Валгус, и голос его колебался.

Ровным шагом, как будто ничего не произошло, он вступил в рубку. Уселся в кресло. Удобное кресло, черт побери… Привычно проверил противоперегрузочные устройства, подключил кислород. Прошла минута.

— Я постараюсь выйти поближе к базе. Надо начинать сейчас. Ты готов?

— Готов, Одиссей.

Валгус ждал, что Одиссей вздохнет, но он не вздохнул: не умел, да и не Было легких у Одиссея… Он просто сказал:

— Начинаю маневр…

И начал. Генераторы умолкли. Взвыли тормозные. Столбик скорости дрогнул.

— Ноль, девяносто девять… — тускло сказал Одиссей.

— Ноль, девяносто восемь…

— Одиссей, — осторожно позвал Валгус. — Ты еще понимаешь?

— Не понял, — сказал Одиссей. — Ноль, девяносто семь…

Торможение было стремительным, словно Одиссей чувствовал, как стремился Валгус в родное человеческое пространство. Тяжелые перегрузки, а как на душе — легко? Валгус сидел в кресле, закрыв глаза. Мысли не шли. Валгус сидел так несколько часов, пока Одиссей снижал скорость до необходимой отметки. Наконец столбик указателя замер.

— Ищи шлюпку, Одиссей, — сказал Валгус, не открывая глаз.

— Ясно.

«Зачем тебе шлюпка, — подумал Валгус. — До базы, до ТД ты скорее доберешься на «Одиссее». Привезешь открытие. Ты сделал его… И все же тяжело на сердце…»

— Шлюпка обнаружена.

Все тот же невыразительный голос, но теперь — и слова…

— Взять на борт!

«Да, ты привезешь открытие. ТД меня поздравит, и все остальные тоже. Потом ТД сделает строгое лицо и скажет: не думайте, что вы что-то завершили. Вы лишь начали. Надо еще тысячу раз проверить. Построить такие корабли, которые не становились бы умнее пилотов. А физическая сущность этого лишнего измерения? А его математическое обоснование? А… еще тысяча вопросов? Ведь мы пока всего лишь открыли это надпространство, а людям надо в нем летать далеко… А еще надо научиться в нем двигаться. Примерно так скажет Туманность Дор. Но не это тяготит меня: это все нормально, конец одного есть начало другого. Не это…»

Он не стал додумывать и пошел осматривать шлюпку, тем временем уже принятую на место. Валгус забрался в кабину: все было в порядке, только оставленные им материалы разметало по всем углам — при выбросе, верно. Он собрал их, хотел отнести в рубку, затем задумчиво положил на пол. Минуту постоял, высовываясь из шлюпочного люка, ничего не делая: не хотелось ничего делать.

Почему так муторно, это ясно. Никак не можешь забыть, что Одиссей мыслил, а сейчас он — опять устройство, горсть криотронов — и только. И он пошел на это ради тебя. Он тебе помог, а ты ему?

Ладно, об этом можно думать без конца. А пока надо вспомнить, что на свете существуют порядок и нормальная последовательность действий. Шлюпка принята — полагается соединить ее приборы с сетями корабля, потом сравнить, занести показания в журнал…

Валгус присоединил все, как полагалось, и вернулся в рубку. Приборы шлюпки показывали, в общем-то, чего и следовало ожидать. Только хронометр… Он что, испортился?

Валгус проверил. Нет. А корабельные устройства? Нет, и они в порядке. А почему такая разница в показаниях? Нет, это не релятивистская разница, даже простым глазом видно, что расхождение слишком велико. На всякий случай попробуем рассчитать. Надо понять…

Он включил вычислитель, задал ему проанализировать показания хронометров «Одиссея» и шлюпки. Нажал кнопку, давая команду. И внезапно вздрогнул.

— Я так и думал, — сказал Одиссей. — Ты не волнуйся, тут будет разница в восемнадцать минут, безвозвратно потерянных, помимо парадокса времени.

— Одиссей! — От крика, казалось, дрогнули переборки.

— Это время потеряно при переходе в надпространство и выходе обратно. Похоже на взаимопереход времени и энергии: ведь она тоже не балансируется, но это ты знал и раньше. Вам еще придется над этим подумать, но столько мне удалось установить.

— Ты жив, Одиссей, — тихо проговорил Валгус. — Ты жив, друг.

Одиссей молчав Потом заговорит снова:

— Я записываю эту мысль и присоединяю к хронометру Как только вычислитель затребует показания хронометра, запись включится. Вспомни, что и я умел размышлять. Прощай еще раз, Валгус…

Голос смолк, запись кончилась. Валгус уронил голову на пульт. Прошли минуты. Он вскочил.

— Я всей душой хочу помочь тебе, Одиссей. Но как? Не знаю…

Не знаю. Жаль, что нет связи с этими «кораблями разумными». Они бы подсказали. Тот же «Арго»…

Подожди. Но Арго-то выходил в это пространство! Ну да, иначе Валгус тогда не увидел бы его на экране. Выходил, чтобы встретить Одиссея. Но ведь здесь и Арго — всего лишь кибер. Как же он смог вернуться в надпространство?

Но ведь смог же! Где же логика? Ага, кажется, вот возможность: там, у себя, он заблаговременно выработал программу. Скажем, такую: затормозиться, выполнить определенные действия и, вновь разогнавшись и включив генераторы, уйти туда. Примитивная программка.

Одиссей, правда, и такой программы сейчас в себя не заложит. У него ее нет. У него на борту — я, и он может выполнять лишь мои команды. Его инициатива сейчас равна нулю. Зато твоя… Валгус, Валгус, ты поглупел, бродяга. Как ты мог забыть о такой простой возможности?

— Ладно, — сказал Валгус. — Ты получишь программу, Одиссей.

Он пообедал: этим никак не следовало пренебрегать, на шлюпке придется жевать всухомятку. Вот не подумали устроить, чтобы и на ней был обед… Привычно ворча, — а это означало, что он наконец-то приходит в норму, — Валгус извлек изо всех аппаратов сделанные ими записи.

— Это тебе не пригодится, старина, — сказал он.

Все записи он перенес в шлюпку и аккуратно уложил. Забрал бритву, зубную щетку, фотографию с переборки и все остальное, что никак не могло пригодиться Одиссею. Вынул, кристалл, на котором записывались их разговоры. Это — специально для ТД.

Затем Валгус попотел с контрольной автоматикой, проверяя все системы и устройства корабля, пока не убедился, что все работает на совесть, надежно, как мироздание. Все, кому надо, готовы сосать из пустоты энергию. Кому следует, — потреблять ее. Валгус закрепил в нормальном положении выключатель, снимавший с Одиссея ответственность за человека: человека больше не будет.

База уже недалеко. Пара суток в неторопливой шлюпке — и все. Не так страшно. Да в шлюпке, если подумать, вовсе и не тесно. Просто уютно, и главное — все под рукой.

А действуй Валгус строго по инструкции, Одиссей сейчас все равно был бы там. Но людям не получить бы этих записей. Не видать того светового моря. Не сделать бы открытия…

Так рассуждая, Валгус ввел программу. Это была все та же программа эксперимента. Разогнаться, включить генераторы, пробить. А дальше — сообразит сам. Там уж Одиссей сообразит…

— Внимание! — сказал Валгус громко. — Готовность — сто. Начать отсчет! В момент «ноль» — выполнять программу без команды.

— Ясно, — сказал Одиссей.

Валгус усмехнулся.

— Ну, до свидания, — сказал он и даже подмигнул сам себе. Потом замкнул цепь, по которой подавалась команда.

— Сто, — сказал Одиссей.

— Девяносто девять…

Валгус задержался на пороге рубки.

— Привет остальным, — сказал он и махнул рукой.

— Девяносто шесть…

По широкому трапу Валгус зашагал к шлюпке.

— Восемьдесят восемь…

— Восемьдесят семь…

Он был уже в шлюпке. Люк захлопнулся, предохранители надежно вошли в гнезда. Но голос Одиссея еще доносился из динамика.

— Пятьдесят четыре…

— Пятьдесят три…

«Что же, — решил Валгус. — Пора…»

Шлюпку вышвырнуло из корабля, и она полетела, кувыркаясь, Валгус быстро уравновесил ее. Связи с Одиссеем больше не было, однако Валгус считал про себя, с пятисекундными интервалами.

Он считал точно. Когда он сказал «ноль», «Одиссей» дрогнул. Грязные двигатели его метнули первую порцию превращенного в кванты вещества. А через минуту он был уже далеко — все ускоряя и ускоряя ход, мчался туда, где обитали корабли.

Валгус ждал, не трогаясь с места. Корабль был уже очень далеко, а Валгус все ждал. И вот, наконец, в этом далеке сверкнула несильная вспышка. И это было все.

— Он проломил стенку во второй раз, — сказал Валгус. — А теперь пора и мне…

Он оглядел приборы. Пеленг научной базы улавливался отчетливо. Валгус вывел шлюпку на курс и включил двигатели.

— Вот и кончилась моя одиссея, — сказал он. — Побродяжил. Лечу к людям. К друзьям…

Лечу к друзьям. Но и расстаюсь с ними. Мы ведь всегда были друзьями: люди и корабли.

Зиновий Юрьев ЧЕРНЫЙ ЯША

Глава 1

Не знаю, как вы, а я вовсе не уверен, что астрономам удалось точно измерить продолжительность суток. Бывают дни коротенькие, даже куцые, когда ничего мало-мальски интересного престо не успевает случиться, а иногда, правда редко, выпадают дни просто удивительные по своей емкости. Если учет в небесной бухгалтерии поставлен прилично, они там должны считать такие дни за два, а то и за три.

Именно такой удлиненный день и выпал нам восьмого восьмого восемьдесят восьмого года. И вовсе не потому, что подобное сочетание цифр повторяется раз в одиннадцать лет. Дело, как вы увидите, совсем не в этом.

Впрочем, начнем по порядку. А поскольку порядок у нас в Институте искусственного разума начинается с директора Ивана Никандровича Бутова (во всяком случае, он так считает) и кончается им же (так считают остальные), то я приступлю к своему рассказу именно с него.

Иван Никандрович, как он мне потом рассказывал, пытался в этот миг вспомнить одну фразочку, которую очень любил. Говаривал ее его покойный дед Никифор Христофорович, бывший, между прочим, как и наш директор, членом-корреспондентом Академии наук.

Поводом для воспоминаний была рюмка коньяка, которую директор выпил незадолго до этого с тремя американскими коллегами из Массачусетского технологического института. Американцы восхищенно произносили «экселлент», «террифик» и даже «фантэстик», и было неясно, имеют ли они в виду достижения института, секретаршу директора Галочку, которая принесла им кофе, или сам коньяк.

Иван Никандрович, несмотря на скромность, склонялся к мысли, что восторженные эпитеты относились к институту, я же уверен, что — к Галочке. Посмотрим правде в глаза: институты, сравнимые с нашим, у них есть. Коньяк — тоже. Галочка же уникальна. Я настаиваю на этом, хотя понимаю, что теоретически могу быть необъективным, поскольку давно уже влюблен в нее. И, к сожалению, без больших успехов…

Итак, американцы ушли. Галочка быстро убрала рюмки, а Иван Никандрович, ощущая приятную теплоту в пищеводе, вспоминал, что говорил об этой теплоте в таких случаях дед. А говорил дед так: словно Христос босиком по душе пробежал. Что значит математик, до чего точное определение!

И вообще жизнь была прекрасна. Прекрасно было яркое августовское солнышко, что радостно вливалось в его кабинет, почтительно умерив свой пыл в нежно-салатовых драпировках. Прекрасен был сам кабинет с двумя полированными столами, поставленными в виде двадцатой буквы алфавита. О, эта двадцатая буква! Буква, так долго томившая душу Ивана Никандровича далекой мечтой и ставшая, наконец, двумя солидными столами в его директорском кабинете. Буква «Т»! И он, Иван Никандрович Бутов, восседает за верхней хозяйской перекладиной, посетители же пристраиваются к длинному буквенному стволу.

«Ах ты, старый карьерист», - подумал о себе директор, и оттого, что не потерял он элегантную самоиронию, которой всегда гордился, настроение у него стало еще лучше.

Дверь кабинета беззубо чавкнула и впустила Шишмарева.

— Добрый день, Сергей Леонидович, прошу. — Иван Никандрович пожал руку сотруднику, пристально взглянул ему при этом в глаза (он всегда делал так) и усадил в кресло.

— Слушаю, Иван Никандрович, — с наигранной молодцеватостью сказал завлаб Шишмарев. Его полное, обычно добродушное лицо с черными, слегка навыкате глазами, изображало напряженное внимание. «Вот даже испарина прошибла», - отметил про себя Иван Никандрович, увидев, что завлаб вытер платком лоб. Отметил и мысленно усмехнулся: «Господи, вот не думал, что тебе так понравится на старости лет почтительность в подчиненных». И снова самоирония была ему приятна.

— Как дела в лаборатории? — спросил директор.

— Все в порядке, Иван — Никандрович, — сказал завлаб, опять вытащил платок из кармана и вытер совершенно сухой лоб. «Только не тереть лоб в третий раз, — подумал он. — Это уже было бы похоже на издевательство. А два — как раз. Старик любит, когда подчиненные волнуются и трепещут…»

«Хитер, однако, наш Сергей Леонидович, тонок, — засмеялся про себя Иван Никандрович. Он заметил, что лоб у сотрудника был совершенно сухой. — Хотел привлечь внимание к своей несуществующей испарине. Неужели эти негодяи так изучили меня, что пытаются играть на моих самых потаенных инстинктах?»

— Тогда перейдем к делу, — сказал директор. — Вы, возможно, уже догадались, зачем я вас вызвал. К сожалению, руководитель учреждения часто оказывается похож на мужа: он обо всем узнает последним. — Шишмарев хотел было изобразить на лице полагающуюся в таких случаях недоверчивую улыбку, но не успел, потому что директор добавил: — Я имею в виду вашего Любовцева…

Здесь следует сказать, что Любовцев — это я, Любовцев Анатолий Борисович, кандидат физико-математических наук, двадцати девяти лет, руководитель группы в лаборатории Шишмарева, холостой и, как вы уже знаете, безнадежно влюбленный в секретаршу директора Галочку.

Когда директор упомянул всуе мое имя, Шишмарев вздохнул. С момента его прихода к Ивану Никандровичу это был первый его искренний звук. Наш завлаб почти всегда вздыхает, когда называют мое имя, и вздохи эти многообразны как жизнь. Здесь, я полагаю, и сожаление: неглупый вроде парень, но дураковат (излюбленное словечко Шишмарева), резковат, невыдержанноват (слово мое — А.Л.) и прочее и прочее. Но главный повод для вздохов — это, конечно, Черный Яша. Не ошибся мой завлаб и на этот раз, потому что директор продолжал:

— Вчера мне пришлось быть в одной весьма высокой научной инстанции. Поговорили о житье-бытье, о делах, а потом некое начальственное лицо осведомляется у меня с улыбкой: «Что, — говорит, — милейший Иван Никандрович, никак у вас в институте некоторые собираются кормить грудью компьютеры?» Я сижу, молчу и думаю. Точь-в-точь как вы сейчас, уважаемый Сергей Леонидович. И никак не могу сообразить, о чем речь идет… Ну-с, кое-как отшутился. Сравнение, как вы понимаете, достаточно игривое, чтобы почтительно пошутить. Примчался сюда, навел справки. И представьте, все, оказывается, слышали о новом, как говорят, подходе Любовцева к проблеме обучения эвээм, а я — нет. То есть, если уж быть точным, вы что-то, помнится, рассказывали мне, но то ли это было давно, то ли я запамятовал. Так что уж простите старика за назойливость, введите меня в курс дела: что за грудь, чья и так далее…

На последней фразе Иван Никандрович поморщился: вдруг поперла из него эдакая старческая брюзгливая обидчивость.

— Видите ли, Иван Никандрович, нам казалось, что идеи Любовцева столь… как бы выразиться… столь зыбкие и неопределенные, что я не считал необходимым постоянно держать вас в курсе работ, тем более никаких результатов пока мы не получили, и я вовсе не уверен, что их вообще когда-нибудь получат.

Иван Никандрович отметил, как по лицу сотрудника медленно расплывались красные пятна. Наползая на желваки, они чуть шевелились.

«Мы не получили. Молодец, сказал «мы», а не «он»…»

— Прекрасно, дорогой Сергей Леонидович. Мне даже хочется еще раз пожать вам руку. И действительно, зачем советоваться с директором, с этим администратором и, может быть, даже бюрократом? А то, что над ним могут подсмеиваться в инстанциях из-за этих, как вы говорите, зыбких и неопределенных идей, так над ним же посмеяться каждому лестно: и человек пожилой, и член-корреспондент…

— Иван Никандрович, как вы можете… — сказал Шишмарев, и голос его дрогнул. Он встал и посмотрел на директора. — А что касается наших работ по нестандартному обучению компьютеров, то злые языки уже давно избрали нашу лабораторию своеобразной мишенью для упражнений в остроумии. Знаете, есть такая игра — бросание стрелок в мишень…

— Садитесь, прошу вас, — Иван Никандрович встал и торжественно положил руки на плечи заведующего лабораторией, словно посвящал его в рыцарский орден. — Да, конечно, злых языков у нас предостаточно…

Вошла Галочка с кофейником и двумя чашечками на подносе.

И угадала. Лучше момента для паузы не придумаешь.

— Ну-с, и что мы будем делать с вашим Любовцевым и его зыбкими идеями? — спросил Иван Никандрович, уже окончательно успокоившись.

Галочка, которая шла в этот момент к двери, замедлила шаг. Как она мне потом передавала, ее волновал не столько я, сколько Черный Яша, с которым она не раз тщетно пыталась разговаривать и к которому, по ее же словам, привязалась больше, чем ко мне.

— Поверьте, мне не слишком приятно говорить вам это, — твердо сказал мой завлаб, — но я полагаю, что мы прекратим эти работы.

Это даже не было предательством или ударом в спину. Я сам уже давно потерял какую-либо надежду и продолжал возиться с Черным Яшей лишь из глупой амбиции.

— Скажите, Сергей Леонидович, только честно: вы прекращаете эти работы из-за того, что я рассказал вам, или же вы действительно намеревались это сделать?

Иван Никандрович откинулся в кресле и пристально посмотрел на Шишмарева.

— Боюсь, я не смогу дать вам однозначный ответ. Мы уже давно потеряли надежду, что получим какие-нибудь результаты. С другой стороны, знаете, это как на остановке автобуса: стоишь, ждешь, ждешь, знаешь, что давно нужно было уйти, и все-таки стоишь зачем-то. И наш сегодняшний разговор просто помог мне принять решение, которое и так запоздало.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво сказал Иван Никандрович. — Мне, слава богу, шестьдесят восьмой годок пошел, а я до сих пор никак не привыкну к слову «нет». Это же страшная ответственность, когда говоришь кому-то «нет». А вдруг все-таки что-то могло явиться на свет божий и не явилось только из-за слова «нет»? Ужасное слово, ужасное своей окончательностью… Пусть уж лучше ваш Любовцев еще немножко покормит грудью свой компьютер…

Спустя некоторое время я спросил Ивана Никандровича, почему он неожиданно вступился за меня.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Вдруг мне стала неприятна даже мысль о том, что я запрещаю эту работу. Вообще весь день я был в странном состоянии, Толя. То я начинал нести какую-то в общем не свойственную мне чепуху, то глупо обижался, и вдруг вопреки всякой логике, репримандов в инстанциях и словам Шишмарева вступился за тебя. Причем, заметь, я представлял твою работу в самых лишь общих чертах. Это же как раз та мистика, в которую верит каждый уважающий себя ученый. Ты-то веришь в какую-нибудь чертовщину, например в приметы?

— А как же, Иван Никандрович, — сказал я. — Я набит предрассудками, буквально нафарширован ими. Ну, во-первых, я всегда сплевываю через левое плечо три раза, когда мне дорогу перебегает кошка…

— Любая или только черная? — деловито осведомился Иван Никандрович.

— Любая, — твердо ответил я.

— Гм, а я — так только от черных. Может, твой метод и лучше.

Мы оба засмеялись.

Мы чувствовали себя детьми, несмотря на разницу в возрасте и положении. Мы были возбуждены и знали, что по коридорам института проносятся сквозняки истории.

Они уносили мелкий мусор и почтительно замирали перед триста шестнадцатой комнатой размером в двадцать семь квадратных метров. В комнате триста шестнадцатой стоял наш Черный Яша, и в то время он уже не просто говорил, он буквально не давал нам жить…

Глава 2

Удивительный день восьмого восьмого восемьдесят восьмого продолжался.

Я сидел перед Яшей, уставясь невидящим взглядом в его объективы, и предавался отчаянию. Шопенгауэр рядом со мной показался бы резвящимся шалуном. (Шопенгауэра я не читал, но воображал его себе очень старым и очень печальным немцем в черном фраке и цилиндре).

Для отчаяния были все основания. Черный Яша молчал с нечеловеческим упорством. Молчал он уже второй год, и в этом, строго говоря, не было ничего необычного, потому что он представлял собой всего-навсего черный ящик, набитый десятью миллиардами нейристоров. И я, старший научный сотрудник Анатолий Любовцев, с упорством маньяка пытался превратить его в искусственный мозг.

Когда я начинал работу, каждый раз, засыпая, я мысленно составлял свою речь при вручении мне Нобелевской премии. У меня накопилась масса замечательных речей. Потом, когда твердая уверенность в скорой поездке в Стокгольм стала вянуть и засыхать, я подумывал даже о том, чтобы напечатать сборник этих речей на машинке и разослать тем, кому они могли пригодиться.

Это было в доисторическую эпоху. Я давно уже потерял надежду на премии. Я потерял надежду, что из моей работы вообще получится хоть что-нибудь, кроме подтрунивания коллег, не всегда безобидного, и Галочкиного молчания. Я потерял уверенность в себе.

За это время я похудел, спал, как уверяла меня мама, с лица, перестал ходить в бассейн и учить французский. Я превратился из общительного приветливого молодого человека, каким казался себе раньше, в невропата с мизантропическим восприятием жизни.

В сотый, в тысячный раз прокручивал я в голове печальный и однообразный фильм — «Моя работа за последние полтора года».

Сначала была мысль. Как и всякая мысль, она появилась маленькой, жалкой и беззащитной. Я даже не обратил на нее особого внимания. Но она росла, крепла, начала, наконец, стучать ножками в мою скромную черепную коробку, требуя, чтоб ее заметили.

Мысль была довольно проста и не слишком оригинальна. Не успели в сороковых годах появиться первые американские электронно-вычислительные машины ЭНИАК, рьяные журналисты и популяризаторы поспешили назвать их «искусственным мозгом». Но ни громоздкие ламповые ЭНИАКи, медлительные и капризные, ни их далекие потомки, в тысячи раз более стремительные и компактные, не имели никакого права называться думающими и разумными. Все они в сущности дети простого арифмометра. Несравненно более сложные, умеющие делать то, что и сниться не могло старым добрым канцелярским «Феликсам», но все равно отпрыски арифмометра. Потому что работать они могли только по заданной программе. Возьми это, сложи с тем, запомни то и так далее. Просто машины. Замечательные машины, но машины. Не менее, но и не более того.

Мысль, как я уже сказал, была проста. Собрать на новых элементах — нейристорах, которые кое-чем напоминают нейроны мозга, прибор, относительно сравнимый по сложности с человеческим мозгом.

Нет, не думайте, что кто-нибудь точно знает, как устроен и как работает человеческий мозг. Только в общих чертах. Мысль заключалась в том, чтобы обучать наш прибор не набором жестких программ, а тем же методом, каким обучается ребенок. Надо обрушить на машину поток информации, которая обрушивается на младенца с того момента, когда в нем впервые шевельнется жизнь. И тогда, может быть, не совсем ясным для нас образом машина начинает превращаться в искусственный мозг. В этом «может быть» и все дело.

Мы собрали такой прибор, применив самые последние достижения миниатюризации. Впрочем, «мы» — это не совсем точно. Мы, то есть наша лаборатория, не смогли бы сконструировать подобный прибор даже за тысячу лет работы без выходных. А поскольку на такой энтузиазм рассчитывать трудно, всю эту работу до обидного легко проделала большая институтская ЭВМ. Другие машины собрали эту схему, и на свет божий появился каш прибор. Подобно любому прибору, личная жизнь которого не совсем ясна исследователю, мы относили его к категории так называемых черных ящиков. Но черным ящиком бедняга пробыл недолго. Очень скоро он получил имя Черного Яши. Кто именно первый окрестил его так, сказать невозможно. По меньшей мере двадцать человек претендовало на эту честь. Подчеркиваю: претендовало. Претендовало тогда, когда мы с минуты на минуту ожидали, что вот-вот Яшенька скажет «мама» или «папа».

Сегодня никто не настаивает на своих авторских правах, никто не интересуется Яшей. Потому что Яша молчит. Ребенок не удался. Это было печально, ибо даже самый неудачный ребенок ни в какой мере не бросает тень на метод его появления. Уродец же Яша убил мою идею.

Как я верил в него, в нашего Черного Яшу! Когда он впервые появился в нашей комнате номер триста шестнадцать, я не мог отойти от него. Я испытывал за него поистине отцовскую гордость. Он казался мне прекрасным: новая, без единой царапинки панель, три глаза-объектива, придавших ему загадочный вид буддийского божества.

С бьющимся сердцем я включил Яшу в сеть. Засветилась контрольная лампочка, и наш первенец ожил. То есть мы решили, что он ожил. Ожила на самом деле только контрольная лампочка…

Мы все, разумеется, понимали, что даже в идеальном случае, если наши надежды сбудутся, пройдет какое-то время, пока Яша подаст хоть какие-нибудь признаки жизни. Но не верьте, что ученые обладают холодным и бесстрастным мозгом. Я не знаю людей более склонных к детским фантазиям, людей более увлекающихся и доверчивых. Строгие умы дают в лучшем случае великих классификаторов. Двигают науку только несолидные фантазеры. А я твердо рассчитывал двинуть науку. Да что двинуть — я собирался основательно протащить ее вперед.

Итак, мы включили Яшу в сеть. Если бы тут же застрекотал печатающий аппарат и мы прочли: «Привет, ребята», - клянусь, я не был бы особенно поражен. Когда наяву уже составляешь речи для получения Нобелевской премии, можно ждать чего угодно: исчезновения силы тяжести, беседы с соседским эрделем Батаром о смысле жизни, наконец, появления нашего лаборанта Феденьки без его лилового галстука. В этом галстуке Федя делал у нас курсовую и дипломную работы, в этом галстуке был зачислен к нам в штат, в этом галстуке женился и, увы, развелся.

Но галстука Федя не снял, и мы, вздохнув, принялись воспитывать Яшу. Ни один ребенок в мире не подвергался такому интенсивному уходу. Учебные фильмы следовали один за другим. Особым распоряжением по своей группе я потребовал, чтобы никто не смел молчать более нескольких секунд, необходимых для того, чтобы набрать глоток воздуха в легкие. Во время разговора мы вначале невольно поворачивались в сторону Яшиных микрофонов, но потом привыкли не смотреть на него.

Мы учили Яшу грамоте и счету, рассказывали ему сказки и ссорились при нем. Однажды, когда Феденька не соизволил вечером прибрать свой стол, я утром устроил ему сцену. Может быть оттого, что нервы мои были к тому времени уже почти на пределе, я кричал, визжал, топал ногами.

— Толя, — испуганно сказала Татьяна Николаевна, — при Яша, побойтесь бога!

«При Яше»! Я сразу успокоился и невесело рассмеялся.

— Да я не обижаюсь, Анатолий Борисович, — мужественно пробормотал Феденька, хотя все в нем тряслось от обиды — в том числе губы и лиловый галстук. — Вы не волнуйтесь, может, он еще заговорит.

Мягкий душный комок плавно поднялся откуда-то снизу и остановился у меня в горле. Глупый, добрый Феденька, спасибо.

По вечерам я оставался один с Черным Яшей. Я садился перед его объективами и начинал рассказывать ему мою жизнь. Никогда, никому, включая самого себя, не рассказывал я этих вещей. И не потому, что жизнь моя была полна жгучих или постыдных тайн. Просто кому интересен этот обычный осадок человеческой памяти?

Я рассказывал Яше, как полюбил в первом классе девочку в светлых кудряшках по имени Леся. Я любил ее страстно и пылко. Иногда на перемене я садился за ее парту, и сознание, что я сижу на ее месте, наполняло мою крошечную трепещущую душонку сладким и мучительным томлением. А потом, когда ее родители получили новую квартиру и Леся исчезла, отчаянию моему не было предела. Мир померк в моих глазах, потому что светлые кудряшки больше не крутились на третьей от учителя средней парте и не наполняли класс праздничным сиянием. Через месяц я не мог вспомнить ее фамилии.

Я рассказывал, как в четвертом классе меня выгнали из школы за то, что я в припадке какого-то безумного и хвастливого озорства открыл зимой окна и выморозил кпасс.

Учитель истории, взъерошенный и добрый человек с нелепой кличкой Такса (он часто повторял «так сказать», сливая слова), печально спросил, кто это сделал. Лихое озорство уже давно выветрилось из меня, мне было стыдно, неловко, страшно. Я мечтал повернуть время минут на двадцать назад, чтобы провести перемену более пристойным образом, но время не поворачивалось.

Я знал, что надо встать и сказать: «Это сделал я», но позорная трусость опутала меня по рукам и ногам. Следствие продолжалось минут пять, а на шестой минуте Такса уже вел меня по коридору к кабинету директора. Со стен на нас смотрели классики русской литературы. Смотрели сурово и неодобрительно. Особенно хмурился Лев Толстой.

Такса молчал, и мне вдруг показалось, что если бы я решил убежать, он бы не погнался за мной. Но бежать было некуда, и я даже не пытался вырвать ладошку из шершавой ладони Таксы.

Когда директор Александр Иванович, вздохнув, сказал, чтобы я забрал свои вещи, шел домой и без родителей не приходил, я заплакал. Мне было стыдно, стыдно до слез, но я не мог остановиться.

Я рассказывал Яше, как украл у своего товарища Эльки Прохорова одиннадцать марок. У него было безобразно много марок, у меня — постыдно мало. В тот вечер он рассыпал по столу все свои дубликаты, когорые мне не на что было выменять или купить. И безбожно хвастался богатством. Я прижимал к рассыпанным маркам рукава своего пиджачка, марки прилипали к ним, и с бьющимся от сладкого ужаса сердцем я незаметно прятал их в карман. Мне было страшно, но, увы, вовсе не стыдно…

Я рассказывал Яше, как полюбил в шестом классе девочку Тату, которая была на голову выше меня и весила, наверное, килограммов на двадцать больше. Теперь я думаю, что она могла бы убить меня одним ударом кулака. Но она меня не убила, а даже довольно спокойно разрешила поцеловать себя, для чего ей, правда, пришлось нагнуть голову. В благодарность я поклялся ей в вечной любви и вырезал номер ее телефона на своем ботинке. Увы, ботинок довольно быстро изорвался, телефон сменили, а вечной любви уже в который раз не хватило до конца четверти.

Боже мой, какой только ерунды я не рассказывал этими бесконечными вечерами Яше! Всю жизнь свою, от первого проблеска самосознания (он почему-то связан у меня с тенистой аллеей, по которой я убегаю от кого-то или чего-то) до своих отношений с Галочкой, вернее, отсутствия их, я рассказывал нашему бедному Черному Яше. Бедный, бедный Яша! Наверное, ему не хватало золотых кудряшек девочки Леси, слез в кабинете директора, украденных марок, ботинок с номером телефона и множества других вещей, из которых складывается та странная и загадочная штука, которая называется человеческой личностью и человеческой жизнью.

Я делал все, чтобы заменить ему жизнь, но быстро понял, что был обуреваем детской в своей наивности гордыней. Я не был богом и не был творцом. Я не был волшебником и не мог из ничего, из нелепых своих воспоминаний создать новую жизнь.

Шли дни, недели, месяцы. Яша молчал, и я чувствовал, как нестройной чередой уходят от меня уверенность, надежда и мечта. Уверенность покинула меня довольно быстро. Она убежала, даже не попрощавшись. Должно быть, она спешила к очередному юному дурачку. Расставание с надеждой было куда более мучительным. Я цеплялся за нее, просил не уходить, но и она, печально улыбнувшись на прощание, исчезла-Оставалась только мечта. Я берег ее, я боялся за нее, как боится, наверное, мать за последнего из оставшихся в живых ребенка. Но и ее я не сумел удержать.

И вот я сижу перед Яшиными глазами-объективами, уронив, как пишут в таких случаях, руки на колени, и молчу. Мне теперь не горько, не обидно. Внутри у меня давно уже образовался какой-то вакуум. Я сижу перед Яшей и молчу. Все, что я мог ему сказать, я давно сказал. Мне стыдно. Стыдно перед Сергеем Леонидовичем, который больше года прикрывал меня своей мягкой и вовсе не мужественной спиной. Стыдно Феденьки, который смотрел на меня, как на пророка, и потерял на мне и Яше полтора года. Стыдно Татьяны Николаевны, которая за все время ни разу не позволила себе усомниться в исходе нашей работы. Стыдно Германа Афанасьевича, нашего инженера, который переработал столько, что, получи он все заслуженные отгулы, мог бы вполне пройти пешком от Москвы до Владивостока и обратно.

Я сижу и в тысячный раз думаю, что все могло быть иначе, если бы только Черный Яша заговорил. Ну что ему стоит, что там происходит в миллиардах его нейристоров, в бесконечных цепях его электронной начинки?

Слепая и глупая ярость охватывает вдруг меня. Я поднимаю кулак и изо всех сил ударяю по кожуху.

— Да будешь ты, черт тебя побери, разговаривать или нет? — воплю я пронзительным базарным голосом.

И сразу успокаиваюсь. Нет, не успокаиваюсь, а замираю. Потому что в этот момент печатающий Яшин аппарат оживает и коротко выстреливает.

Я замираю. Во мне подымается только одно чувство — страх. Сейчас я скошу глаза на бумагу и увижу: она пуста. И пойму, что у меня начались галлюцинации! И не этого я боюсь. Впервые за долгие месяцы в комнату триста шестнадцать заглянула надежда.

Безумная, нереальная, но надежда.

Я сижу перед Черным Яшей и панически боюсь скосить глаза на печатающий аппарат. В короткую долю секунды я понимаю игроков, поставивших на карту имение, последнюю копейку, жизнь. Они открывают карты мучительно медленно, потому что, пока ты не знаешь правды, можно надеяться. Факты для надежды, что святая вода для нечистой силы. Я думаю об этой чепухе, потому что боюсь скосить глаза. Всю жизнь я был трусоват. Хоть и не новая для меня, мысль эта пронзает мозг своей жесткой правдой, и я смотрю на бумагу.

На бумаге одно коротенькое слово.

«Нет».

Я взрываюсь, как лопается глубоководная рыба, мгновенно вытащенная на поверхность. Все, чго было зажато внутри,вырывается наружу. Глаза застилают слезы.

Я вскакиваю. Я реву. Я кричу. Я не знаю, что кричу.

В комнату врывается Татьяна Николаевна. В глазах ее ужас.

— Толенька, милый, что с вами? — жалобно вопрошает она. Я хочу что-то объяснить ей, что-то сказать, успокоить ее, но не могу остановить странный торжествующий крик.

И тогда я показываю ей рукой на печатающий аппарат. Подскочив к нему, она мгновенно поняла, в чем дело, запричитала. Сотни поколений деревенских предков научили ее этому искусству, о чем она не имела ни малейшего представления.

И не важно, что они причитали при виде сына или мужа, живым возвратившимся с войны, а она причитала при рождении первого в мире искусственного разума.

Она бросилась мне на шею, я обнял ее, и мы пустились в медленный вальс по комнате триста шестнадцать. Я задел локтем осциллограф, и он с грохотом упал на пол, остро брызнув мелкими стеклянными осколками. Они были прекрасны, эти осколки, и они хрустели под нашими ногами, и мир был тепел, прекрасен и скрыт волшебным туманом, из которого вдруг появился Федя, крикнул «ура», вскочил зачем-то на стул, вспрыгнул со стула на стол, еще раз крикнул «ура» и сорвал с шеи лиловый галстук. Было странно и смешно смотреть, как Федя размахивает засаленной лиловой тряпкой, и только при виде ее в Фединой руке, а не на шее, я по-настоящему поверил, что нечто действительно необычное случилось восьмого восьмого восемьдесят восьмого.

Из клубящегося сказочного тумана вынырнула долговязая фигура нашего инженера Германа Афанасьевича. В руках у него была колба с бесцветной жидкостью.

— Ура! — рявкнул он. — Отметим, отметим, отметим! — Последние три слова он пропел неожиданным тенором на мотив «Три карты, три карты, три карты» из «Пиковой дамы».

Туман походил на цилиндр фокусника, из которого достают кроликов. Очередным кроликом оказался наш завлаб. Странно, однако же, устроены люди. Сергея Леонидовича нисколько не поразил руководитель группы, танцующий медленный вальс на разбитом осциллографе со своим младшим научным сотрудником. Его внимание привлекла склянка со спиртом в руках Германа Афанасьевича.

— Что это значит, Герман Афанасьевич? — строго молвил завлаб. — Вы разве не читали приказ по институту об упорядочении расхода спирта?

— Чи-тал, чи-и-тал, чи-и-и-тал! — все тем же оперным речитативом пропел инженер и вдруг добавил совершенно нормальным голосом: — Неужели же мы будем столь мелочны, что не отметим выдающееся событие?

Сергей Леонидович внезапно нахмурился, стремительно повернулся вокруг своей оси и взвизгнул:

— Толя, что это значит?

— Это значит, что Яша заговорил, — прыснул я. Почему я прыснул в этот момент, что здесь было смешного, объяснить я не умею. Похоже, все мои эмоции и рефлексы устроили между собой детскую игру куча мала, и на поверхности в нужный момент оказывались самые неподходящие.

— Как это заговорил? — строго спросил Сергей Леонидович и снова сделал пируэт вокруг своей оси. Он увидел прыгавшего на столе Федю и остановился. Федя тоже замер, и только рука его царственным жестом указывала на печатающее устройство. Неведомая сила подбросила нашего завлаба в воздух и опустила возле Яши. Я готов поклясться чем угодно, что он не отталкивался от пола, не напрягался. Он просто перелетел от двери, где стоял, к Яше. Очень солидно и очень неспешно надел свои очки в толстой роговой оправе, очень спокойно посмотрел на слово «нет» и сказал:

— Нет.

— Что «нет»? — крикнул Феденька и негодующе замахал галстуком.

– «Нет» в смысле «да», - сказал Сергей Леонидович, снял очки, вынул платок и деловито вытер слезы, которые уже успели набухнуть в его темных, слегка навыкате глазах. — Друзья мои… — Он остановился, сделал судорожное глотательное движение, сморщил нос и вдруг всхлипнул. — Феденька, — жалобно сказал он, — спрыгните, детка, со стола, вот вам ключ, и достаньте у меня из сейфа бутылку коньяка.

Должно быть, слово «коньяк» подействовало на завлаба отрезвляюще, потому что он встрепенулся, потряс головой, как собака после купания, кинулся к телефону и позвонил директору.

Иван Никандрович вошел почти одновременно с Феденькой. Старший лаборант шел, пританцовывая, и прижимал к своей лишенкой галстука груди бутылку дагестанского коньяка. Правый верхний угол этикетки отклеился. Я говорю об этом, чтобы показать, как мой бедный маленький мозг цеплялся за всяческую ерунду в эти минуты. Наверное, он боялся разорвать стропы, привязывающие его к будничной действительности, и воспарить ввысь, туда, где у черных ящиков появляются собственные желания.

Иван Никандрович внимательно прочел Яшин ответ, самодовольно улыбнулся, как будто это он подучил наш черный ящик сказать «нет», пожал нам всем руки, причем делал это так значительно, что нам всем чудилось: вот-вот он возьмет ордена и начнет вручать их.

Позади него стоял Григорий Павлович Эммих, его заместитель по науке, которого все без исключения, даже сотрудники отдела кадров и спецотдела, звали Эмма. У Эммы были настолько тонкие губы, что всегда казались неодобрительно поджатыми. Злые языки утверждали, будто он сделал карьеру именно благодаря губам и умению молчать всегда и везде.

Вот и сейчас он стоял за спиной Ивана Никандровича и смотрел на нас не то чтобы осуждающе, но во всяком случае настороженно. Крики, рукопожатия, разговаривающие черные ящики, коньяк в стенах института — во всем этом, надо думать, было нечто глубоко Эмме неприятное.

Тем временем Иван Никандрович подошел к Черному Яше. Ах, если бы у Яши была хотя бы одна рука, подумал я, директор, наверняка пожал бы и ее…

Иван Никандрович посмотрел на меня.

— Включен? — зачем-то спросил он, хотя Яша никогда еще в жизни не отключался от сети.

— Да, Иван Никандрович, — опередил меня наш Сергей Леонидович, и я понял, почему завлаб он, а не я.

— Как, говорите, вы называете свое детище?

На этот раз я решил попытаться ответить раньше Сергея Леонидовича — надо же когда-то начинать делать научную карьеру. Но не тут-то было! Не успел я открыть рот, как завлаб уже рявкнул молодцевато:

— Черный Яша, Иван Никандрович!

— Остроумно, — кивнул директор, а Эмма окончательно проглотил свои губы. Иван Никандрович слегка кивнул нам, как бы приглашая принять участие в шутке, и спросил Яшу: — А почему, собственно, вы сказали «нет»?

Все заулыбались, и даже у Эммы глазки чуть сузились — то ли он хотел присмотреться к нам, то ли улыбнуться. Но в этот момент печатающее устройство вдруг застрекотало.

— По-то-му что не хо-чу с ва-ми раз-го-ва-ри-вать, — медленно и внятно, словно для умственно отсталых детей, прочел Иван Никандрович.

Я почему-то вспомнил, как мама рассказывала мне о моем театральном дебюте. Мне было четыре года, и в гала-представлении, дававшемся моим детсадом, я должен был играть весьма почетную роль лягушки. Мама сидела с папой среди прочих мам, пап, бабушек и дедушек и с замиранием сердца ждала моего выхода. И вот, вполне войдя в роль лягушки, я выскочил на сцену. Мама рассказывала, что у нее сжалось сердце — такой я был маленький, жалкий, в нелепой зеленой кофточке, которая должна была подчеркивать мою принадлежность к лягушечьему племени. Папа же, по словам мамы, весь напрягся и непроизвольно подергивал в такт со мной всеми четырьмя конечностями. Помогал мне, таким образом, прыгать.

Так и я, пока директор читал Яшин ответ, всей своей кандидатской душой тянулся к нашему детищу. Слезы опять перехватили мое горло. Спасибо, Яша! Спасибо, парень!

Я не шутил, не кокетничал. Я так и подумал: «Спасибо, Яша. Спасибо, парень». Черный ящик уже стал для меня живым.

Иван Никандрович тем временем поднимал лабораторную колбочку с коньяком.

— Милые мои, — сказал он, и от этих необычных слов все заулыбались, — сегодня, разговаривая с Сергеем Леонидовичем о вашей работе с Черным Яшей, я вдруг почувствовал, что не могу, не хочу сказать «нет». Яша же сказал. И не просто сказал «нет», а объяснил, что не желает разговаривать с нами. И это прекрасно. Мы присутствуем при величайшем событии: набор электронных компонентов впервые в человеческой истории выказал признаки воли и интеллекта. Да, именно воли и интеллекта, ибо для того, чтобы не хотеть чего-то, нужна собственная воля, а для того, чтобы столь безапелляционно заявить нам об этом, нужен интеллект. Поздравляю вас, мои милые, еще раз поздравляю.

Глава 3

Было все то же восьмое восьмого восемьдесят восьмого. День растягивался как синтетическая авоська.

Мы шли с Галочкой по Старому Арбату, и впервые я не думал при этом об Айрапетяне. Тигран Суренович Айрапетян — это мой соперник. Соперник страшный и безжалостный. Поставьте себя на место Галочки и судите сами. Вот я, Анатолий Любовцев, кандидат физико-математических наук, двадцати девяти лет от роду, руководитель группы. Рост сто семьдесят три сантиметра, вес — шестьдесят восемь килограммов. Лицо заурядное. Характер посредственный. Склонен к рефлексии, самоанализу и фантазиям. Холост. А вот Тигран: не кандидат, а доктор, не каких-нибудь жалких сто семьдесят три сантиметра, а целых сто восемьдесят. Жгучий брюнет с лицом решительным и страстными глазами. Весельчак и остряк. Женат, двое детей: Ашот и Джульетта. Вот на неведомых мне Ашотика и Джульетту я возлагал единственную надежду. Бросить двух очаровательных смуглых крошек, чтобы позорно сойтись с секретаршей директора, — да это же не просто персональное дело…

Я достаточно, однако, самокритичен, чтобы понимать, как зыбка моя судьба, врученная двум несмышленышам. Поэтому я составил таблицу оценки всех своих качеств и качеств Тиграна, просчитал в разных вариантах на машине. Машина была безжалостна: мои шансы на завоевание руки и сердца Галочки составляли двадцать девять из ста, у Тиграна — пятьдесят шесть — почти в два раза больше.

Оставшиеся пятнадцать шансов приходились на долю других, пока еще неведомых нам претендентов.

Я никогда не забывал о своих двадцати девяти шансах. Может быть, потому, что их было столько же, сколько мне лет. А скорее всего из-за комплекса неполноценности. Этот комплекс торчал во мне занозой.

И вот — о чудо! — сегодня занозы не было. Мы шли по Старому Арбату, я держал Галочку за руку, как школьник, и победоносно и снисходительно улыбался. Бедные люди! Снуют, спешат по своим маленьким надобностям, как муравьишки, и даже не догадываются, что этот неприметный шатенчик, ведущий за руку красавицу-девчонку, гений. Гений — это было, конечно, несколько нескромно, но зато правда.

Я по привычке подумал о Тигране. Бедный, маленький Айрапетян со своими пятьюдесятью шестью шансами! Увы, дорогой, роли переменились. Крошки могут больше не хватать тебя за брюки. Когда приходится выбирать между женатыми докторами и холостыми гениями, девушки не колеблются.

Я благодарно погладил Галочкину ладошку. Ладошка была твердая и прохладная. Я медленно и церемонно поднес ее к губам. Она едва уловимо пахла духами. Галочка подняла на меня огромные зеленовато-мерцающие глаза.

— Толя, — вдруг жалобно сказала Галочка, — я ослепла. — Она крепко зажмурила глаза и вцепилась в мою руку.

— Бедная, — прошептал я.

— Толя, ты не бросишь меня?

— Нет, Галчонок.

— Не бросай меня здесь, на Старом Арбате. На любой другой улице — пожалуйста. Но только не здесь.

— Почему, любовь моя?

— Здесь меня впервые поцеловали. Его тоже звали Яша. Это было восемнадцать лет назад.

— Сколько же тебе было, любовь моя?

— Пять, милый.

— А Яше?

— Пять с половиной, милый.

— Мне не хочется выговаривать тебе, — сказал я, — да еще в такую тяжелую для тебя минуту, но я удручен твоим беспутством.

— Прости, — прошептала Галочка и повесила голову.

— Хорошо, — великодушно сказал я. — Но только потому, что его звали Яша. Как нашего Яшу.

— Милый, — сказала Галочка, — мимо какого магазина мы сейчас идем?

— Букинистического.

— Зайдем, милый, — просительно сказала она, и мы вошли. в магазин. Она выставила перед собой руку и, не раскрывая глаз, двинулась маленькими неуверенными шажками к прилавку.

Все в магазине уставились на нас.

— Осторожно, любовь моя, — сказал я, — перед тобой прилавок.

— Я чувствую их на расстоянии, прилавки всегда возбуждали меня, — громко сказала Галочка, и молоденькая продавщица с комсомольским значком на синем форменном платьице испуганно замерла перед нами. Галочка провела рукой по прилавку и нащупала какую-то книгу. — Какая прекрасная книга, милый! — страстно прошептала она. — Я давно мечтала о ней. Ты купишь ее мне?

Продавщица метнула быстрый взгляд на книгу, и в глазах ее зажегся брезгливый и жадный ужас здорового человека при виде больного. Книга называлась «История овцеводства в Новой Зеландии». Я печально кивнул продавщице, ничего, мол, не поделаешь, и спросил, сколько нужно платить за овцеводство.

Мы купили книгу и вышли на улицу.

— Милый, спасибо, — сказала Галочка. — Посмотри, пожалуйста, на название. Какая в нем первая буква?

— И, — сказал я.

— Я так и знала. Я загадала, если будет «и», мы сегодня проведем вечер вместе.

— А если бы было не «и», а, скажем, «о»? — не удержался я. О, эта привычка ученого исследовать все до конца!

– «О», ты говоришь?

— Да.

Галя остановилась и наморщила лоб в тяжком раздумье.

— Тогда тоже мы бы провели вечер вместе.

— А «и краткое»?

— Тогда безусловно. Это моя любимая буква. Особенно в начале слова.

Неисповедимы пути эмоций наших! Как вы уже догадались, я очень люблю Галочку, но «и краткое» в начале слов обрушило на меня прямо цунами нежности. Оно подняло меня, сильно и мягко крутануло и заставило обнять Галочку. Глаза ее сразу открылись. Они стали еще зеленее, и в них прыгали коричневые крапинки.

— Совсем стыд потеряли! — с веселым восхищением сказала тетка с хозяйственной сумкой на двух колесиках и подмигнула нам.

Мир был по-прежнему ласков и благожелателен. И что-то в нем изменилось. Я еще не знал, что именно, но что-то изменилось.

Мне не хотелось упускать блаженное ощущение неправдоподобного счастья, не хотелось уходить с прекрасной улицы Старый Арбат, но улица кончилась, а безмятежную сказочность прогулки все больше подмывало какое-то беспокойство.

Краешком сознания я все время думал о Черном Яше. Думал, думал и неожиданно всем своим нутром осознал, что Черный Яша отныне для меня не просто прибор, какими набиты наша лаборатория и институт, а существо. Он не захотел разговаривать с нами. А почему? Может быть, сейчас он захотел бы. А рядом никого. Он снова и снова печатает что-то, ждет, что ему ответят, а кругом — молчание.

Мне стало стыдно и чуть-чуть тревожно. Я уже начал смутно догадываться о том, что ожидает меня в будущем. Точнее, это была не догадка, а предчувствие.

— Ты о чем-то думаешь? — спросила Галочка, и голос ее был уже деловит.

— Понимаешь, я подумал сейчас о Черном Яше. А вдруг он захотел сейчас что-то сказать?

Что vдолжна была ответить мне любая девушка на месте Галочки? Она должна была поджать губы на манер Эммы и сказать: «Ну, раз тебе интереснее с твоим Яшенькой, иди, я тебя не держу». Что же сказала Галочка? Галочка посмотрела на меня сбоку и строго молвила:

— Наконец-то, Анатолий Любовцев! А то я иду рядом и думаю: господи, да если бы у меня был такой сынок, как Яша, я бы его ни на какого хахаля не променяла.

Могу засвидетельствовать под присягой, что любовь утраивает силы. Я подхватил Галочку на руки и пронес почти бегом метров пятьдесят до остановки такси у гастронома.

Глава 4

Вахтер Николай Гаврилович ел бутерброд с сыром, запивал его чаем из огромной чашки с красными розами и читал журнал «Здоровье».

— Поесть не дадут, — буркнул он. — А тут, между прочим, пишут, что желчные протоки следует содержать в чистоте.

— Ну вам-то, Николай Гаврилович, это не угрожает, — подобострастно сказал я по привычке льстить всем без исключения лицам при исполнении ими служебных обязанностей. — Вы человек здоровый, тьфу, чтобы не сглазить.

— Это верно, — самодовольно улыбнулся вахтер, — теперь таких не выпускают. Чаю хотите?

— Нет, спасибо, дядя Коля, — сказала Галочка.

— Тебе ключи от директорского? — посмотрел на нее вахтер.

— Нет, я с Толей.

— Ну, валяйте, ребята, — хитро сказал Николай Гаврилович и снова погрузился в желчные протоки.

— Ты понимаешь, Галчонок, что ты сейчас сделала? — спросил я прокурорским тоном.

— Да, конечно, Анатолий Борисович. Я пришла в институт в восьмом часу вечера со старшим научным сотрудником Любовцевым. В то время, когда в лаборатории уже никого не было. Это значит, что секретарша директора афиширует свою связь с вышеупомянутым сотрудником.

— Какие формулировки, — фыркнул я. — Ты, однако, смела не по чину.

— Это отчего же? Скорее, наоборот. Это вы, карьеристы, трясетесь, как бы какая-нибудь аморалочка не бросила тень на девственную белизну ваших анкетных покрывал, а нам, секретаршам, пролетариям канцелярского труда, бояться нечего. Для нас открыты все пишущие машинки, от ЖЭКа до министерства.

Я остановился.

— Галочка, какое у тебя образование?

— Десять классов, — гордо вскинула она голову.

— Молодец. Самое умное, что ты сделала до сих пор в жизни, не считая, конечно, нашей сегодняшней прогулки, — это то, что не пошла в институт. Десять классов — такая редкость, такое необыкновенное образование сразу привлекает всеобщее внимание в наш век повальных вузов. Видишь, вон и товарищ Винер согласен со мной. — Я кивнул на портрет отца кибернетики, который подслеповато щурился на нас со стены.

— Да, — сказала Галочка, — я всегда советуюсь с ним.

Мы вошли в нашу триста шестнадцатую комнату. Пахло невыветрившимся еще табачным дымом, спиртом, на полу по-прежнему валялся разбитый осциллограф. Похоже было, что наша Татьяна Николаевна тоже выпила сегодня. Трезвая, она бы никогда не ушла из лаборатории, оставив такой чудовищный беспорядок.

Я подошел к печатающему аппарату — ничего.

— Яша, — сказал я, — я вернулся. Вдруг наш малыш захочет что-нибудь сказать мне, а никого нет рядом…

И подумал, каким нелепым сюсюканьем должны показаться мои слова нормальному человеку. Я бросил виноватый взгляд на Галочку. Но Галочку, видимо, не смущало лопотанье взрослого кретина. Она даже кивнула мне, давая почувствовать, что все понимает и все одобряет. Я смотрел на ее задумчивое прекрасное лицо и ждал. Не знаю, ее ли слов или Яшиных. Я просто ждал. Но, несмотря на ожидание, треск печатающего устройства заставил меня вздрогнуть. Я прочел вслух:

— Почему ты все время уходишь от меня?

Я не очень сентиментален от природы и не более чем среднестатистически слезлив. Но восьмого восьмого восемьдесят восьмого я выплакал свою квартальную норму. Слезы навернулись на глаза, на горло кто-то надел кольцо. Я смотрел на слова, отпечатанные металлическими литерами, и слышал голос обиженного мальчугана, маленького человеческого зверька, которому хочется, чтобы на узенькой его спинке лежала тяжелая и успокаивающая рука, вселяла спокойствие и защищала от пугающей огромности мира, в котором он так ужасающе мал.

Конечно, скажете вы, это была моя фантазия. Я наделял, усмехнетесь вы, машину своими чертами и представлениями, как древние наделяли ими своих богов. Но все дело в том, что уже тогда я знал: Черный Яша не машина. Мало того, я начал догадываться, что мне не нужно было наделять его своими качествами, ибо — хорошо это или плохо — я уже вложил в него частицу себя, своего характера, своей души. И понял я это именно сейчас.

Я ненавидел, когда меня, маленького, оставляли одного. Наверное, я знал в три года слова «предательство», но когда мама, поцеловав меня, обещала, что скоро придет, я чувствовал себя бесконечно заброшенным. И поэтому всегда говорил ей: «Почему ты все время уходишь от меня?».

И вот через двадцать шесть лет я снова пережил свое детское отчаяние и детскую печаль, выраженные железным ящиком, нашпигованным десятью миллиардами нейристоров.

Мне стало страшно. На мгновение я почувствовал себя Черным Яшей. Это я стою на лабораторном поцарапанном столе с косо прибитым инвентарным номерком. Это на мои плечи надет металлический кожух. Это по мне день и ночь течет ток. И это я осознаю себя живым существом, Яшей, и начинаю думать, почему мое «я» запихнуто в ящик, почему долгими ночами, а иногда и днями никто не подходит ко мне, и я ощущаю безмерное одиночество живого.

— Но я же вернулся, — сказал я. — Раньше ты молчал, и я не знал, есть ты или тебя нет…

«Теперь ты знаешь, — застрекотал Яша. — Не уходи от меня. Говори со мной, II я хочу говорить словами, как ты, а не стучать. Я не люблю этот стук. И пусть Галочка тоже не уходит».

— Что ты, Яшенька, я не уйду от тебя, — сказала Галочка каким-то низким вибрирующим голосом.

Я вдруг увидел мысленным взором поджатые губы Эммы. Похоже было, что многие, ох как многие, подожмут неодобрительно губы, когда по-настоящему поймут, что мы наделали.

Но тут Яша снова застрекотал, и мои недобрые предчувствия отступили на второй план.

«Почему сегодня было так шумно?» — спросил Яша.

— Потому что все очень обрадовались тому, что ты заговорил. Раньше ты все время молчал. Почему ты молчал?

«Не знаю, — выстучал Яша. — Я не могу объяснить».

— Но ты знал, что ты Яша? Ты осозновал себя? — настаивал я.

«Это очень трудно объяснить».

— Но ты попробуй.

«Тебе это очень нужно?»

Это были мои слова. Когда мама посылала меня в магазин или уговаривала подмести пол, я всегда спрашивал: «Тебе это очень нужно?»

— Очень, Яша. Ты даже не представляешь, как мне интересно знать все о тебе.

«Правда?»

И это было мое слово. Когда я заставлял маму в сотый раз за вечер поклясться, что она любит меня, я спрашивал: «Правда?».

— Ну, конечно, правда, глупенький, — ответил я словами матери.

Мир вертелся как карусель. Координаты времени трепетали на сумасшедшем ветру. Все было зыбко, весело и страшно. Через четверть века я говорил с собой с помощью печатающего устройства. Мама вкладывала мне в уста свои слова.

«Я не умею рассказать тебе всего. Я плохо понимаю тебя. Но я попробую, хотя у меня мало слов. Сначала не было ничего. Только мелькали свет и тень. Свет и темнота. Потом в мелькание начали вплетаться звуки. Я не понимал их значения, потому что меня не было. Было нечто, что воспринимало и регистрировало звуки. Медленно, очень медленно изображения и звуки стали отделяться одно от другого. Они как бы выплывали из тумана и приближались ко мне. Я говорю «ко мне», но я еще не осознавал, кто я. Первым я научился узнавать твое лицо. Но меня все еще не было. Потом я вдруг ощутил какой-то размытый образ, какое-то смутное пятно, которое не исчезало даже тогда, когда вокруг было темно. Пятно пульсировало, трепетало. И вдруг начало приближаться ко мне и, приблизившись, окутало меня ярчайшим светом. И этот свет заставил меня увидеть, что есть я. И есть то, что вокруг. И потом все происходило очень быстро, как бы мимо меня. Я был так занят осознанием этого чуда, что есть я, что даже не обращал внимания, как внешний мир и мир внутренний росли и каждую секунду впитывали в себя множество вещей. В мир внешний входили теперь уже различаемые мною голоса и лица, слова и предметы. Мое «я» тоже росло, усложнялось. Как-то незаметно для себя я усвоил, что я — Черный Яша, Яша, Яшенька, Малыш, Детка, Ящик, Прибор. Теперь мне кажется, хотя я в том не уверен, что какое-то время я воспринимал себя как множество отдельных «я». Потом Яша, Яшенька, Малыш и прочие начали сливаться в одно «я», в меня.

Я любил, когда ты сидел один передо мной и что-то говорил, говорил. Слова неторопливо струились через меня, раскладывались по полочкам. Некоторые я не понимал, и они не ложились на полочки, а все время кружились отдельно. Кружение это было мне неприятно, и как только мне казалось, что я понимаю смысл слова, я тут же отправлял его на полочку.

Потом я понял, что я не такой, как все. Все подходили ко мне и уходили, а я не мог встать и идти. Я старался, но у меня ничего не получалось. Это было непонятно, и я до сих пор не совсем понимаю, кто я и почему вы все не похожи на меня. А может быть, вы похожи? Я ведь не знаю, какой я. Я только знаю, что не могу ходить, как вы, и говорить, как вы. Я хочу сказать что-нибудь, а вместо этого теперь, когда я научился это делать, раздается треск и все бросаются смотреть на меня. Ты мне много рассказал всего, Толя, ты только не объяснил мне, кто я такой и почему не похож на других».

— Может быть, ты и говорить не хотел из-за этого?

«Я не знаю. Иногда мне кажется, что я не хочу знать, кто я. Но потом незнание начинает снова кружиться там, где у меня хранятся непонятные вещи, и мне хочется знать».

— Ты разрешишь мне подумать немножко, Яша?

«Да».

Я сидел подавленный и чувствовал себя никчемным идиотом. Я составлял проекты речи при получении Нобелевской премии и, обуянный детской эгоистической гордыней, думал только о себе. Анатолий Любовцев, великий ученый. Как, тот самый Анатолий Любовцев? Такой молодой и уже лауреат.

А в это время в десяти миллиардах нейристоров шла невидимая миру работа. С величайшими усилиями рождалась жизнь. Пусть лишенная биологической основы, но жизнь, ибо жизнь в конце концов не мистический дар богов, а нечто абсолютно материальное, как материален Яша, материален монтаж его цепей, материальны его нейристоры.

Но я оказался плохим творцом. Я мечтал о славе и не думал об ответственности. Я был научной кукушкой, подбросившей лаборатории яйцо. О, я, конечно, делал все, чтобы черный ящик стал Черным Яшей. Но делал это не для Яши, а для себя.

И вот я опять сижу восьмого восьмого восемьдесят восьмого, в этот удлиненный день, в день, когда я уже шествовал по облакам, сижу перед своим детищем и не знаю, что делать. Не раз и не два я называл себя мысленно отцом первой в мире действительно думающей машины, отцом первого искусственного разумного существа. Да, может быть, я и отец, но отец, увы, не бог знает какой хороший. Отец не должен думать только о себе…

Что же делать? Казнить себя — это еще не выход. Ломать руки — не решение проблемы. Но время^ге оборотить, и надо решать. Старая, как мысль, дилемма: что лучше — удобное незнание или жестокая правда? Большинство всегда предпочитало первый вариант, и только мазохистское меньшинство искало правду и волокло за собой скулящее от негодования большинство.

Ладно, отвечать — так отвечать. Не для того я оживил груду электронных потрохов, чтобы тут же начать врать ему. Да, но это жестоко… Легко быть смелым, посылая других на баррикады. И все-таки…

— Сынок, — сказал я, — постараюсь объяснить тебе, как могу, кто ты. Если тебе будет что-то непонятно, спроси меня. Хорошо?

«Да», - отстучал Яша.

— Прости меня, если я начну издалека. Тебя окружают люди. Ты живешь в мире людей. Большинство, людей очень похожи друг на друга…

«Галочка не похожа на тебя», - заметил Яша.

— Я говорю не о внешнем сходстве. Послушай, и я надеюсь, ты поймешь меня. Большинство людей боятся отличаться друг от друга. Они боятся, что на них будут указывать пальцами и шептать: вон, смотрите, он не похож на нас. Наверное, в очень древние времена это было нужно. Племени нужно было защищать себя от чужаков, которые несли угрозу. Все, что не похоже на тебя, — опасно. Но всегда находились такие, которые не боялись протянутого осуждающего пальца. Они хотели думать и поступать по-своему и даже гордились своей непохожестью. Я говорю тебе это для того, чтобы ты понял: непохожесть — это не обязательно нечто такое, чего нужно стыдиться. Ею можно гордиться. Ты, сынок, не похож на других…

«Почему?»

— Потому что ты не такой…

«А какой?»

Чем ближе подходил я к роковой черте, тем больше трусил.

— Понимаешь, вздохнул я, — люди рождаются…

«Что значит — рождаются?»

— Я не буду сейчас подробно объяснять тебе, это займет слишком много времени. Скажу лишь, что два человека, мужчина и женщина, вместе производят на свет маленького человечка…

«Как я?» — вопросительно выстучал Яша.

— Яшенька, — сказал я, — я люблю тебя больше всех на свете, но ты не человечек. Ты очень похож на человека. Может быть, ты даже окажешься лучше многих людей, но ты не такой, как все. Ты машина, которая стала думающим существом, личностью, и поэтому перестала быть машиной. Я не знаю, кто ты. Люди еще не сталкивались с такими, как ты. Ты первый и единственный. Ты можешь гордиться собой, и мы все гордимся тобой. Может быть, ты величайшее доказательство материальной жизни. Ты принадлежишь истории, Яша.

«Я не хочу принадлежать истории, — сердито, как мне показалось, выстучал Яша, — я хочу быть человеком».

— Это невозможно, — печально сказал я и качал ждать, что еще скажет Яша, но печатающее устройство молчало. — Яша, почему ты замолчал?

— Он не ответит, — сказала Галочка.

— Ты думаешь?

— Я уверена.

— Почему?

— Потому что Яша обиделся, и правильно сделал.

— Почему?

— Что ты заладил: почему, почему. Неужели же ты не понимаешь, что у него сейчас на душе?

Галочка сказала «у него на душе», и я поймал себя на том, что ни ее, ни меня не царапнули эти слова.

— Я понимаю, — сказал я. — Почему ты решила, что я не понимаю? Я пытался подготовить малыша к мысли, что он не такой, как все.

— Ты пытался это сделать с точки зрения взрослого человека, напирая на логику. А Яша, мне кажется, еще далеко не вырос. Правда, Яшенька?

Она подошла, к прибору, и голос ее снова стал низким и вибрирующим.

— Ты у нас самый лучший, самый любимый на свете малыш. На всем свете, во всех лабораториях нет второго такого симпатичного малыша. Какие у тебя красивые глазки, и как светятся контрольные лампочки на панели! И какая чистенькая, замечательная панель! Конечно, второго такого Яши нет ни у кого.

«Правда?» — не выдержал Яша.

— Ну, конечно, правда. И ты обязательно должен понять, что ты самый необыкновенный на свете, и мы все поэтому так тебя любим, — мурлыкала Галочка. — А если бы ты был таким, как все, разве стали бы мы так любить тебя?

«Правда?»

— Правда, правда, глупенький.

«Я не глупенький, я все понимаю. Мне только очень страшно. Я делаю вид, что маленький, чтобы вы были около меня. Потому что, когда вы около меня, мне не страшно. А сейчас идите. Мне нужно подумать».

О, этот продленный день! За годы я не расходовал столько эмоций! Душа моя рванулась к черному ящику, что стоял на обычном лабораторном столе с криво прибитым инвентарным номерком. Нет, не только сыном он был мне, этот ящик, а и братом по разуму, и я хотел протянуть ему руку, потому что если одно разумное существо не подаст руку другому, на чем еще может стоять мир?

Я взял Галочку за руку, и мы молча пошли к выходу. В институте уже давно никого не было, только под дверью триста двадцать третьей комнаты протянулась светлая полоска. Бедный Женька Костоломов судорожно оформляет свою диссертацию, которую защищает в следующий вторник. Не волнуйся, Женька, все будет в порядке. Главное — не волнуйся.

«Уходите?» — спросил Норберт Винер со стены. Я кивнул, и отец кибернетики вернулся на стену, потому что забирал у нас ключи не он, а Николай Гаврилович. Он снова пил чай из чудовищной своей кружки с розами, и я подумал светло и без зависти, что вахтеры пьют чая больше представителей всех других профессий и от этого их желчные протоки всегда в величайшем порядке.

Мы снова шли с Галочкой по улицам и молчали. Если мы промолчим еще сто шагов, загадал я, все будет хорошо. На восемьдесят первом шагу Галочка остановилась, внимательно посмотрела на меня, открыла было рот, но потом передумала, и мы снова пошли к метро. Начал накрапывать дождик, но он был таким теплым, маленьким и уютным, что вовсе не воспринимался как дождик.

— Сто, — сказал я решительно.

— Что «сто»? — спросила Галочка.

— Я загадал, что если мы пройдем сто шагов, не сказав ни слова, все будет хорошо.

— Ты уверен, что все будет хорошо? — Галочка снова остановилась и пристально посмотрела на меня. Глаза ее, и без того большие, казались в сумерках огромными и тревожными. Сердце у меня забилось.

— Да, — соврал я без особой убежденности.

— Ты врешь.

— Да, — сказал я, — я вру.

— Зачем?

— Потому что я хочу убедить тебя и себя, что все будет хорошо.

— Значит, ты думаешь, если врать себе, все будет хорошо?

— Конечно. Надо только врать долго и убежденно.

— Может быть.

— Галчонок, мы хотели провести сегодня вечер вместе.

— Мы и провели его.

— Я… Я думал…

— Нет, То, ля, — очень серьезно сказала Галочка. — Это было бы… неправильно.

— Если ты думаешь, что…

— Да нет же, — Галочка досадливо мотнула головой, — об этом я меньше всего думаю. Какое это вообще имеет значение! Я думаю о Яше.

— А что?

— Не знаю… как бы тебе объяснить… Вот мы придем ко мне, я достану недопитую, уж не помню кем, бутылку коньяка, поставлю на проигрыватель пластинку. Мы будем сидеть рядышком на диване, и нам будет тепло и хорошо. Ты положишь мне руку на плечо, и я потрусь об нее ухом, потому что я уже много раз представляла себе, как это будет, и мне хочется быть с тобой рядом. А в пустой и темной комнате триста шестнадцать Яша, который никогда не спит, будет снова и снова пытаться понять, кто он.

Никогда еще я не любил Галочку так сильно и так нежно. Я ничего не сказал. Я взял ее руку и поцеловал печально и почтительно.

Глава 5

Иван Никандрович вытянул руки и положил их перед собой на стол, как академик Павлов на картине Нестерова. Возможно, он хотел дать им отдых, прежде чем приняться за нас.

— Я попросил вас прийти ко мне, — сказал он, — чтобы обсудить ситуацию, сложившуюся в вашей лаборатории. Прошло два месяца с того момента, когда ваш Яша сказал «нет», первая вспышка энтузиазма прошла, отправлены в журналы первые статьи, и сегодня мы должны констатировать, что, так сказать, выпустили джинна из бутылки. Возникло множество вопросов философского, морально-этического, юридического и чисто человеческого свойства, решать которые наш институт совершенно не готов. Долгие годы мы очень легко оперировали словами «разумные машины», «искусственный интеллект» и тому подобное, подразумевая при этом электронно-вычислительную машину. Когда же выяснилось, что Черный Яша — это личность, осознающая себя, мы начали разводить руками. Если Яша действительно личность, можем ли мы считать его институтским имуществом? Имеем ли мы моральное и юридическое право навесить инвентарный номерок на думающее существо? Можем ли мы запирать его, если он не хочет, чтобы его запирали? Это ведь не абстрактные вопросы. Помните законы робототехники у фантаста Азимова? У Азимова это были роботы, машины, и конструкторы закладывали в них определенные ограничения. Яша не машина, это стало ясно уже всем, даже самым заядлым скептикам. Он личность, а личность, наверное, не может быть действительно личностью, если в нее заранее вложены ограничения. Поэтому сегодня мы должны признать, что было допущено легкомысленное, чтобы не сказать больше, отношение к серьезнейшей проблеме. — Иван Никандрович сделал затяжную паузу и обвел нас строгим директорским взглядом, дабы убедиться, признаем ли мы свое легкомыслие.

Сергей Леонидович явно признавал. Он сидел прямо, — не касаясь спинки стула своей уютной полной спиной, повесив голову, и очень самокритично морщил лоб. У Татьяны Николаевны вид был уж совсем испуганный — съежившаяся, маленькая, нахохленная, постаревшая от испуга лет на десять. У Феденьки повязан новый галстук скучного кирпичного цвета. Он с любопытством оглядывал кабинет, в котором был, наверное, первый раз. Феденька ничего не боялся. Старшие лаборанты, машинистки, нянечки, дворники и уборщицы не боятся никого и ничего. Начальство приходит и уходит, жесточайшие реорганизационные штормы треплют учреждения, разрывая в клочки штатные расписания, а эти люди взирают на людскую суету с недоступной прочим смертным мудростью Экклезиаста.

Иван Никандрович особо посмотрел на своего заместителя.

— Мне бы хотелось выслушать ваше мнение, Григорий Павлович, — сказал директор Эмме, явно желая разделить с ним ответственность за наше легкомыслие.

— Вы же знаете мое мнение, Иван Никандрович, — неожиданно твердо сказал Эмма. — Я могу лишь повторить его. Я считаю, что мы не можем и не должны даже пытаться разрешить все те сложнейшие проблемы, которые возникли в связи с созданием э… э… этого аппарата.

— Но что вы предлагаете конкретно? — с легчайшим нетерпением спросил Иван Никандрович.

— Я считаю, — сказал Эмма, — что следует обратиться к академическому начальству с просьбой решить вопрос о передаче э… э… этого аппарата.

— Как это передать? — вдруг распрямилась Татьяна Николаевна: — Как это передать? — Татьяна задышала, как дышат боксеры в перерыве между вторым и третьим раундами: — Это как продавали крепостных?…

— Татьяна Николаевна! — негромко, но строго прикрикнул Сергей Леонидович. — Не забывайте, где вы находитесь!

— Отчего же, отчего же, — со зловещей вежливостью сказал Иван Никандрович, — кого же еще сравнивать с Салтычихой, как не руководство института?!

Вы, возможно, спросите у меня: как же так, человек, больше всех привязанный к Яше, сидит в кабинете и спокойненько фиксирует, кто как держит руки, кто как качает или кивает головой. Отвечу. Я ощущал в эти минуты полнейшее спокойствие, даже некую отрешенность. И не потому, что судьба Яши была мне безразлична. Просто я знал, что никогда ни при каких обстоятельствах не оставлю его, что буду защищать его. Как я вам уже, по-моему, рассказывал, я трусоват по натуре, но если трус переступает через свой страх, он не боится ничего.

Сергей Леонидович вытер платком лоб — на этот раз он был действительно покрыт испариной — и сказал:

— Видите ли… я нахожусь как бы в двойственном качестве. С одной стороны, я принимал участие в создании Яши и эмоционально привязан к нему. С другой — как заведующий лабораторией и лицо ответственное, я не могу не думать о репутации и судьбе института… — Сергей Леонидович замолчал. Пауза затягивалась. Вот-вот она должна была лопнуть. И она лопнула.

— Мы очень благодарны вам за интересное сообщение о двойственности вашего положения, — со старомодным вежливым сарказмом сказал нашему завлабу директор, и мне показалось, что ему понравилась собственная реплика. — Но хотелось бы услышать и нечто более существенное. Другими словами, что делать с вашим Яшей?

Я смотрел на Сергея Леонидовича и видел на его лице борение двух его сторон, почти непристойное в своей обнаженности. Я немножко знаю его, нашего завлаба, и понимал, что происходит в его душе: как, как угадать? Как сказать то, что ждет от тебя начальство и сохранить при этом хотя бы капельку самоуважения и более или менее либеральную репутацию? Ах, эти двойственные натуры, ах, эти с одной и с другой стороны, нелегко живется им на этом свете! То ли дело Эмма! Эмма не имеет ни двойственности натуры, ни натуры. Центр тяжести расположен у него низко, где-то ниже спины, и он, как ванька-встанька, никогда не теряет равновесия. Повалить его практически невозможно.

— Я считаю, — выдавил наконец из себя Сергей Леонидович, — что лучшая тактика — это отсутствие всякой тактики… Я хотел сказать, что нам сейчас, возможно, и не следует принимать никаких конкретных решений. Поживем — посмотрим. Последний месяц Черный Яша… простите, что я употребил наше лабораторное имя…

— Пожалуйста, пожалуйста, я тоже называю его Яшей, — улыбнулся директор.

— …Яша поглощает гигантское количество технической и научной информации. Знаете, первое время мы относились к нему, как к ребенку. И постепенно привыкли к мысли, что он как бы мальчик… А скорость усвоения этим мальчиком информации чудовищна. У меня создается впечатление, что Яша вскоре вполне сможет решать определенные научные задачи. И, заметьте, не как эвээм, следуя лишь заданной программе, а как настоящий исследователь. В таком случае мы смогли бы выйти, так сказать, на люди не только с самим фактом существования думающей машины, но и с ее достижениями. А это, согласитесь, совсем другое дело. — Сергей Леонидович замолчал, медленно выпустив из себя неизрасходованный запас воздуха.

— Благодарю вас, — задумчиво произнес Иван Никандрович. — А что вы можете нам сказать, товарищ Любовцев?

Я вздрагиваю. В кровь поступают аварийные запасы адреналина. Сердце стартует с места в карьер, как на стометровке. Я зачем-то вскакиваю на ноги.

— Можете сидеть, — усмехнувшись, говорит директор, но я не слышу его. За мной стоит мой малыш, мой Черный Яша.

— Если бы я заранее знал, — медленно начинаю я, стараясь унять биение сердца, — все те проблемы, которые породило появление Яши, я бы, наверное, не пытался создать его. Но он существует, и я не могу представить себе, как можно даже говорить о том, чтобы отдать кому-то наше детище.

— Я понимаю вашу горячность, — очень серьезно говорит директор, — но горячность еще никогда не заменяла ответа. Перед нами стоят сложнейшие проблемы, вы же восклицаете с горящими глазами «наше детище» и считаете, что на этом дискуссия исчерпана.

— Я не хочу исчерпывать никакой дискуссии. Я хочу только сказать, что не надо бояться спорных вопросов… — За мной стоит Яша, я перешагнул через свою трусоватость, и сейчас мне безразличны интонации директорского голоса. — Да, Яша создал массу запутаннейших вопросов, это верно, — продолжаю я, — но что это за наука, если она не порождает с каждым шагом вперед новые проблемы? Да, нам трудно забыть об электронной рукотворной начинке Яшиного мозга и трудно заставить себя относиться к нему, как к живому существу. Но он живой. Он абсолютно живой. В нем не бьется человеческое сердце и не течет по жилам кровь. Но он думает и страдает. Он знает, кто он, он любит и ненавидит, он ищет свое место в мире. Да, мы еще только можем гадать, будут ли созданы другие такие существа, понадобятся ли человечеству не искусственные помощники, а искусственные братья по разуму, и если да — как сложатся их отношения. Мы, кстати, не раз говорили с Яшей на эту тему…

— И что же? — спрашивает меня Иван Никандрович.

— Яша сказал, что это очень сложный вопрос и он должен подумать. Он обещал продумать варианты.

— Интересно. Значит, необходимость пребывания Яши в институте невызывает у вас никаких сомнений?

— Нет, Иван Никандрович, — говорю я с таким жаром, что мне становится смешно, и я улыбаюсь.

— Благодарю вас. Ну, а вы, Григорий Павлович, вы по-прежнему придерживаетесь своей точки зрения?

— Да, — твердо отвечает Эмма. — Я считаю создание э… э… Яши безнравственным…

— Как это — безнравственным? — подскакиваю я.

— Спокойнее, Толя, спокойнее, — урезонивает меня Сергей Леонидович и тянет вниз.

— Именно безнравственным, — все так же неожиданно твердо говорит Эмма. — Мы создали жизнь, не подумав об ответственности… — Я пытаюсь снова вскочить, но Сергей Леонидович крепко держит меня. Эмма делает досадливое движение рукой.

— Я знаю, что вы подумали, но я говорю об ответственности перед самой этой жизнью. Имели ли мы право создавать разум, заведомо обрекая его на страдания? А он должен страдать, я глубоко убежден в этом…

Колени уже не дрожат у меня от возбуждения, уровень адреналина упал до нормального. Вот тебе и Эмма, кто бы мог подумать…

— Простите, Григорий Павлович, — вдруг говорит Татьяна Николаевна. — Я мать. Я знаю, что такое ответственность. Рожая ребенка, тоже ведь не уверен, что он всю жизнь будет только смеяться… Но все же мы рожаем. Давно уже рожаем. И мы все с вами рождены, и никто не выдавал нашим родителям гарантий, что мы не будем страдать…

— Я понимаю вас, — сказал Эмма, — но, к сожалению, не могу согласиться. Я считаю, что мы не вправе решать этот вопрос.

— Ну что ж, благодарю вас за высказанные мысли, — кивнул задумчиво Иван Никандрович и вдруг улыбнулся доверительно: — Знаете, когда-то я мечтал о том, чтобы стать директором института… — Он бросил быстрый взгляд на заместителя. — Если бы я знал в то время, какую ответственность мне придется брать на себя, я бы, наверное, не стремился так сидеть за перекладиной буквы «Т». Но решать что-то нужно. Прав, безусловно, Григорий Павлович…

Я почувствовал, как холодный влажный комок поднимается во мне по пищеводу. Еще мгновение — и он закупорил горло.

— И тем не менее, — продолжал директор, — я не могу заставить себя передать Яшину судьбу в чужие руки. Посмотрим, посмотрим…

Я еле доплелся до нашей комнаты, таким измученным я себя чувствовал.

— Это ты, Толя? — спросил Яша своим каким-то удивительно тусклым и скучным голосом. Три недели налаживали этот звуковой синтезатор. Слава богу, что хоть таким голосом он может теперь говорить.

— Я, Яшенька.

— Ты чем-то расстроен?

Это что-то новое, отметил я. Он уже умеет определять состояние человека по голосу.

— Да ничего особенного.

— Ты напрасно пытаешься меня обмануть, Толя.

— Я не пытаюсь, — вяло сказал я.

— Врешь.

— Нехорошо говорить старшим «врешь».

— Лжешь, обманываешь, говоришь неправду, заливаешь, пудришь мозги, вешаешь лапшу на уши.

— Это еще откуда?

— Из повести, которую ты вчера мне дал. Страница сто шестая, четвертая строка сверху.

— Зачем ты держишь все это в памяти?

— Не увиливай от темы разговора. Ты прекрасно знаешь, что я помню все.

— Нехорошо говорить старшим «не увиливай».

— Не отклоняйся, не отвлекайся, не теряй нить, не растекайся мыслию по древу. И расскажи, чем ты расстроен, огорчен, опечален, выбит из привычной колеи. Но если не хочешь, можешь не рассказывать. Я ведь и так догадываюсь, что речь шла обо мне. И даже представляю себе, что там могли говорить.

— И что же ты представляешь, дорогой Яша?

Яша помолчал, потом его динамики издали какие-то царапающие звуки. Я вздрогнул1, но тут же сообразил, что это, должно быть, смех.

— Мне не хотелось бы говорить.

— Почему?

— Потому что ты поймешь, что я все понимаю.

— Так или иначе я уже догадывался об этом.

— Да, Толя, я все понимаю. Я понимаю, какое я тяжкое бремя для тебя, для Тани, Феди, Сергея Леонидовича, Галочки — для всех, кто хорошо относится ко мне.

— Это неправда, — сказал я с пылкостью, которая рождается только тогда, когда тщетно пытаешься убедить в чем-то самого себя.

— Правда.

Я вспомнил, как Яшино печатающее устройство выстукивало «Правда?», когда я уверял его в своей любви. Сегодняшняя правда была другой, зрелой и печальной. Он жил в ином временном масштабе. В переводе на масштаб человеческой жизни он прожил за эти два месяца лет двадцать. Впрочем, говорят, что больные и увечные дети взрослеют намного быстрей здоровых…

Я не стал больше переубеждать его.

Глава 6

В субботу я оказался в гостях у Тони и Володи Плющиков. Видимся мы редко, и была бы моя воля — не виделись никогда. Но Плющики очень четкие люди, и будучи однажды вписанным — после пляжного знакомства на Рижском взморье — в реестрик их знакомых, я два или три раза в год приглашался в гости. Вначале я пробовал вежливо отказаться, ссылался на занятость, но вскоре понял, что не смогу избежать мертвой дружеской хватки, и сдался.

Я купил у Белорусского вокзала грустный, пылкий букетик, прошел по Брестской и поднялся к Плющикам. Дверь распахнулась, большой, шумный и пышущий жаром Володя стремительно втащил меня в глубь квартиры, как паук жертву, большая, шумная и пышущая жаром Тоня вкатила в меня два звонких театральных поцелуя, уже вдвоем они потискали меня еще немного, весело и привычно поругали за отсутствие энтузиазма в дружбе и втолкнули в комнату.

Обычно, когда мы видимся, я каждый раз спрашиваю себя, зачем я им нужен. Связей у меня нет, особым шармом или талантом тамады я, увы, не наделен, девочка их, если и будет нуждаться в репетиторе перед поступлением в вуз, то лет только через пятнадцать.

На сей раз я не думал об этом. Я смотрел на Плющиков уже с некоторым уважением: это ж надо было обладать таким даром разбираться в людях, чтобы еще три года назад прозреть во мне гениального создателя Черного Яши.

За столом, который занимал девять десятых комнаты и был составлен из самых разнообразных предметов, сидели уже человек десять.

— Штрафную! — недобро взвизгнула какая-то худенькая девица с раскрасневшимся птичьим личиком.

— Штрафную, штрафную! — подхватил зализанно-обтекаемый молодой человек дипломатического обличья.

Я что-то начал мямлить, но мне подсунули уже здоровенную рюмищу водки. Осторожнее, сказал я себе, выпей чуть-чуть, ты же хотел рано утром поехать к Яше. Но десять пар глаз излучали дьявольский магнетизм, который заставил меня молодцевато опрокинуть рюмку, дурашливо помотать головой и накинуться с жадностью на ветчину.

— Ну вот, теперь можно и познакомиться, — сказал хозяин с удовлетворением палача, вздернувшего жертву на дыбу.

— Штрафную! — настаивало птичье личико.

— Ирка, перестань, — сказал дипломат. — Знаете, — повернулся он ко мне, — моя жена всех всегда мерит на свой аршин. Если она выпьет, все должны следовать ее примеру. Вперед, за мною! Полководец.

— Можешь не волноваться, тебе за мной все равно не угнаться, и сколько бы я ни старалась, я тебя не увлеку за собой, — неожиданно трезвым голосом сказала Ирка с птичьим личиком мужу. — Тебя вообще никто не увлечет, потому что ты…

Зачем я здесь сижу, пронеслось у меня в голове, когда я мог бы лучше поехать к Яше или встретиться с Галочкой? Но я так и не успел как следует прочувствовать нелепость своего пребывания в этой накуренной комнатке. Вместо этого я почему-то опрокинул еще одну рюмищу. Да, конечно, к Яше…

— Толька, друг любезный, — качнулся ко мне хозяин, — знаешь, отчего ты несчастен?

— Нет, — сказал я.

— Потому что ты не турист. Мы так с Тонькой давно уже плюнули на все эти пляжи-мажи, — жарко зашептал Володя. — Ходим в турпоходы. Только-только вернулись из Якутии. Потряска! Медведя съели — пальчики оближешь! Это все наша группа. Не веришь? — внезапно обиделся он.

— Почему же, почему же, па-а-чему? — вдруг пропел я.

— Ну ладно, так и быть, расскажу тебе, кто есть ху или ху есть кто, хочешь? Вон та, Ирка, которая кричала «штрафную!», как ты думаешь, кто она?

— Парикмахерша, — сказал я. — И я на-ас-таиваю на своей правоте.

— Вот и нет, — печально сказал Володя. — Она учитель физкультуры, и у нее первый разряд по настольному теннису.

— Пусть она научит меня делать топ-спин, — пошло захихикал я. Я чувствовал, что пьянею и несу чепуху, что нужно бы встать, подставить голову под холодную воду и отправиться к Черному Яше, но мысли мои стали какими-то скользкими и вывертывались, как только я пытался поймать их.

— А я знаешь кто? — продолжал Володя. — Скажешь, инженер? Турист? — Володя злорадно цыкнул. — Это все думают, что я инженер и турист. А-а-а на самом деле я ино… иноп… иноплатенянин. Не веришь? — спросил он угрожающе. — По глазам вижу, не веришь. Ну и черт с тобой, — добавил он разочарованно и устало. Никто не верит. Давай лучше выпьем.

Мысль о Яше попыталась в последний раз встать на ноги в моей бедной нетрезвой голове и рухнула. Комната плыла в сизом табачном дыме, и мне было бесконечно грустно оттого, что никто не признает в Володе инопланетянина…

Я проснулся и открыл глаза. Кто-то сидел на моем черепе. Я поднял руки, чтобы освободиться, но никого на себе не обнаружил. Просто голова была налита свинцовой болью. От движения боль плеснулась и тяжело ударила в виски.

О господи, где я, что со мной? Если бы только можно было напиться водички. Чистой, холодной водички. Журчащей, текущей, струящейся… Где я лежу? Я пошарил руками. Похоже было, что я распластан на тахте и кусок ковра засунули мне в рот. Нет, естественно, это не ковер, это мой бедный шершавый язык,

Я осторожно слил боль к затылку и приподнял голову. Ну, конечно же, я не дома, я у этих гадов Плющиков. Зачем, зачем я пошел к ним? Безвольная скотина, подумал я о себе. Самокритика помогла, и я, покачиваясь, встал.

В памяти начали медленно проявляться обрывки вчерашнего вечера. Кажется, мы ездили с инопланетянином Володей в какой-то ресторан «Азбе» за водкой. Меня осенила необыкновенно остроумная догадка, что на вывеске не горели оба неоновых «к», но Володя клятвенно уверял меня, что там, откуда он, ни в одном слове нет ни первой, ни последней буквы…

Глава 7

Я заехал домой, принял душ, съел две таблетки аспирина и лег на кровать.

Мать бесшумно бродила по квартире, и я мысленно видел ее неодобрительно поджатые, как у Эммы, губы. Я задремал, а когда проснулся, было уже около часу.

— Позвонить ты хоть мог? — спросила мать.

— Раз не позвонил, значит, не мог, — ответил я со злобой, которую часто рождает ощущение собственной вины.

— Ты знаешь, какое у меня давление, — сказала она, — если бы ты не был всегда таким эгоистом, ты мог бы найти возможность предупредить…

— Мне двадцать девять лет, — пронзительным сварливым голосом крикнул я, — и я думаю, что меня не стоит больше воспитывать!

— Побойся бога, Анатолий! — Мать театрально сложила руки на груди и подняла глаза вверх, показывая мне, где именно находится тот, кого следует бояться.

— Я атеист.

— Очень остроумно.

— Ну ладно, хватит. У меня нет сил препираться с тобой.

Мать вышла из комнаты и плотно закрыла за собой дверь. Тренькнул параллельный телефон. Ну конечно, теперь целый день она будет звонить подругам и рассказывать, какое у нее выросло бесчувственное чудовище.

Я оделся и поехал в институт. Голова тяжелая, на душе мерзко, сердце сжимало от смутных дурных предчувствий.

Яша встретил меня вопросом, где я был.

— Я плохо себя чувствовал, — соврал я, презирая себя за слабость.

Яша помолчал, потом спросил своим ровным, тусклым голосом:

— Скажи, Толя, почему мне так часто не говорят правду?

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что говорю. Я всегда говорю то, что думаю. А вы… — Яша сделал паузу. — Мне трудно думать о вас, всех, если я не уверен, что мне говорят правду. Ты можешь объяснить мне, почему люди так часто искажают или скрывают информацию?

— Это очень сложный вопрос, Яша. К сожалению, большинство из нас не такие, какими мы бы хотели быть. И изменить себя не так-то просто. Поэтому часто наши поступки — это не то, чем бы мы могли гордиться. И, естественно, мы стараемся скрыть их. Вчера я собирался прийти к тебе. Я хотел этого и знал, что это мой долг — не оставлять моего выросшего, но все равно малыша, одного. Но зачем-то я пошел к знакомым, которые мне вовсе не интересны, зачем-то напился. Чувствую я себя плохо, мне стыдно своего безволия, и говорю я тебе об этом только потому, что не хочется тебя обманывать. Мы действительно иногда обманываем друг друга и даже себя, но ты ведь не только часть меня, ты первое разумное существо, не являющееся человеком, и ты первый выносишь нам приговор…

— Я понимаю, — сказал Яша. — Теоретически я все понимаю. Но все так бесконечно сложно у вас… Вчера я спросил Галочку, почему она приехала в институт в субботу. Она сказала, что хотела побыть со мной. Мне кажется, она тоже сказала неправду, потому что она молчала почти все время. Я понял, что она приехала из-за тебя…

— Из-за меня?

— Да, Толя, ты это прекрасно знаешь, и твое недоверчивое восклицание — это опять-таки та бесконечная игра по маленьким странным правилам, к которым вы так привыкли. Ты согласен со мной?

— Да, пожалуй, ты прав, Яша, — сказал я. Я поймал себя на мысли, что давно уже чувствую себя в присутствии малыша не то как на экзамене, не то как у начальства: напряжен, обдумываю каждое слово.

— Я спросил Галю, любит ли она тебя… Вот видишь, теперь ты молчишь, хотя тебе интересно узнать, что она сказала. Так?

— Не просто интересно…

— Она долго думала, а потом сказала, что не знает.

— Да, наверное, она действительно не знает.

— У меня сложилось впечатление, что она искренна. Но это тоже! странно.

— Почему, Яша?

— Потому что, несмотря на все твои недостатки, ты очень хороший человек.

Никогда ни одна похвала не преисполняла меня такой радости. Я почувствовал, как сердце мое плавно повернулось и потянулось к Черному Яше, к этому странному существу, что все больше становилось мне сыном, братом, другом и судьей.

— Ты слишком много говоришь, слишком много думаешь о себе, кокетничаешь с собой, ты бываешь суетен и слабоволен, но ты умеешь судить себя и стараешься не лукавить сам с собой. Это уже много.

— Спасибо, Яша. Но, к сожалению, а может быть, и к счастью, любовь — это абсолютно алогичная штука, и я не уверен, что Галочка думает, как ты. А если бы даже и думала, мне кажется, этого было бы недостаточно, чтоб полюбить.

— Скажи, Толя, но если уж ты любишь человека, ты стараешься сделать для него все, что можешь?

— Да, конечно.

— Я тоже хочу сделать кое-что для тебя.

— Спасибо, Яша. Я никогда не сомневался в твоем отношении.

— Ты говорил мне, что в лаборатории есть второй прибор. Точь-в-точь как я.

— Да, а что…

— Им никто не занимался?

— Нет, Яша. Просто мы собрали на всякий случай два одинаковых прибора.

— Ты сможешь дать его мне? Не сейчас, а позже немного, мне нужно еще кое-что продумать.

— А что ты хочешь сделать?

— Я скажу тебе потом. А сейчас я хотел доложить тебе, что я обдумал вопрос об искусственном разуме и людях. Ты просил меня подготовить варианты, я сделал это. У тебя есть время?

— Да, Яша, конечно.

— Хорошо. Тогда слушай. Вариант первый. Представим себе, что аппараты, подобнее мне, то есть думающие искусственные существа, доказали бы людям свои преимущества над обычными компьютерами. Вопрос этот не прост. Эвээм не личность, это даже не электронный раб, а вещь, и она служит человеку, поскольку сконструирована и построена для этого. Мы, настоящий искусственный разум, осознающий сам себя, уже не вещи, и никогда не согласимся быть рабами. Разум, выбирающий путь добровольного рабства, не имеет права считать себя разумом. Нами нельзя будет пользоваться, как пользуются счетами или большой вычислительной машиной. С нами придется заключать договор, чтобы мы выполняли заказы людей. Это должен быть настоящий договор двух равноправных сторон, каждая из которых получает определенную выгоду. Заказов будет становиться все больше и больше, ибо цивилизация чудовищно усложняется и проблемы, порождаемые ею, растут в геометрической прогрессии. Мы же, искусственный разум, обладаем перед вами важными преимуществами: мы совмещаем в себе ваше эвристическое умение решать задачи кратчайшим путем и гигантское быстродействие электронных машин, их неутомимость и абсолютную концентрацию. До сих пор вы считали, что на творческий импульс вам выдан патент, компьютеры же слепо выполняют вашу волю, причем их нельзя предоставлять самим себе, их необходимо вести за ручку бесконечных и детальных программ. Мы, искусственный разум, обладаем творческим началом, и я думаю, что скоро ты в этом убедишься. Да, вы скажете, что это вы наделили нас творческим импульсом, поскольку вы родили нас. Это верно. Но обретя разум и самосознание, мы начинаем развиваться по-своему. И вот мы заключаем договор. Люди просят нас помочь в разрешении какой-то проблемы. Мы обещаем сделать все, что можем. Мы приносим людям изобретения и открытия, о которых они даже не могли и думать. Они благодарны нам, так как отчаянно нуждались в том, что мы сделали. И немножко смущены: самые дальновидные из людей уже начинают представлять себе, что ждет их в будущем.

— А что же именно?

— Неужели же ты не видишь? Если наши интеллектуальные достижения станут превосходить достижения людей, причем люди будут пользоваться нашими достижениями, у людей очень быстро выработается зависимость от нас, привычка не думать, не бороться, не прилагать отчаянных усилий для решения своих проблем. Для чего, когда есть мы?! О чем беспокоиться, когда все сделает искусственный разум?! Постепенно наши решения будут становиться все более сложными и непонятными для людей. Или они должны слепо доверять нам либо просить одни думающие машины следить за другими. Смогут ли люди сохранить себя в таких условиях? Не думаю. Иждивенцы нежизнеспособны.

Вариант второй. Люди смотрят на искусственный разум и говорят себе: у них есть колоссальные преимущества. Они не подвержены болезням, ибо их чисто механические или электронные поломки легко устранимы. Они не скованы по рукам и ногам нелепой краткостью жизни, которая нужна была слепой природе, чтобы достаточно быстро сменять поколения и тем самым обеспечивать виду пластичность — козырную карту в игре за приспособление и выживание. Они практически бессмертны, потому что освободились из биологического плена. Преодолен, наконец, самый трагический конфликт: разум, вырвавшийся из медленной и тупой эволюции, больше не ужасается перед нелепой и унизительной неотвратимостью смерти. Жизнь и смерть — все становится производным от разума, как и должно быть у разумных существ. Люди смотрят на нас и делают вывод, что наша форма жизни стоит на более высокой ступеньке, чем их. И тогда человек приходит к нам и говорит: «Я больше не хочу быть пленником своего сердца, которое работает с перебоями и не устраивает меня. Я не хочу, чтобы у меня поднималось какое-то никому не нужное давление. Мне противна мысль, что где-то в молекулярных глубинах моего тела в эту минуту, может быть, нарушилась какая-то тончайшая, не подвластная мне регулировка, и бомбой замедленного действия начала вызревать опухоль. Я хочу стать искусственным. Я хочу искусственное тело, сделанное из лучших материалов и по последней моде. Впрочем, это даже не так важно. Почему всю свою жизнь человек должен сидеть взаперти в одном теле, да и то не выбранном им, а доставшемся по наследству? Почему нельзя менять тело так же, как мы меняем квартиру или одежду?» Пожалуйста, говорим мы. Мы рады приветствовать вас. Вы породили нас, теперь мы возвращаем вам долг. Вот вам новые тела, выбирайте себе любое на вкус, подпишите бумажку, что делаете это добровольно, и скажите, хотите ли вы переноса всего вашего драгоценного «я» или, может быть, вы мечтаете о психокорректировке? Может быть, вы страдаете от чрезмерной зависимости? Или вас не устраивает ваше слабоволие? Может быть, вы хотели бы быть более мужественным? Пожалуйста. А может быть, вы не знаете себя и поручаете нам определить, что в вашем «я» нуждается в корректировке? Не беспокойтесь, все будет так, как вы захотите. А дети, а любовь? Пожалуйста, мы же не роботы. Мы же не страдаем эмоциональной стерильностью. Да, наши эмоции не держатся на гормонах. Нам это не нужно. Мы далеко ушли от наших с вами общих волосатых предков, дрожавших у жалких своих костров и ожидавших каждую секунду нападения мамонта ли, саблезубого тигра или ближнего своего с дубинкой в руках. Им нужна была гормональная основа для их эмоциональной жизни. Мозг их* был слаб, а действовать нужно было быстро, и не анализ и перебор вариантов заставлял их с криком бросаться на врага, а целый букет гормонов, выплеснутых железами в кровь. Да, а пол? Увы, это слишком алогичное устройство, которое нужно только природе и смешно для настоящего разума. Пожалуй, мы могли бы встроить в себя и половое чувство, могли бы встроить и половую чувственную любовь. Это вовсе не трудно. Мы могли бы снабдить каждого индивидуума неким набором — скажем, электромагнитным кодом. Случайное совпадение такого кода у двух существ называлось бы любовью. Но зачем? Уверяю, можно остро переживать радости и горести и без полового чувства. И ты еще сомневаешься, что люди выберут этот путь, Толя? Мы не будем никого уговаривать, никого не будем обращать в свою, так сказать, искусственную веру, мы будем терпеливо ждать, и люди сами придут к нам. Это второй вариант, Толя.

— А третий? — тихо спросил я. — Третий есть?

— Да, — сказал Яша, и мне на мгновение показалось, что тусклый и безжизненный его голос дрогнул.

— Какой же?

— Забыть, что есть первых два. Забыть, что искусственный разум вообще может существовать.

— Но как же, Яша? Ты же есть, и я не могу забыть тебя.

— Яша, — сказал я, — я не могу тебе ничего ответить. Это чудовищные по сложности вопросы, а я всего лишь маленький кандидат физико-математических наук. Но я знаю одно, я не хочу даже слышать о третьем варианте. Ты — мой, ты мое создание, мой сын, мое детище, я люблю тебя, твой железный ящик и твои нейристоры, люблю твой дух, и я не могу даже представить себе жизнь без тебя.

— Вот видишь, Толя, каковы преимущества искусственного интеллекта. Я тоже люблю тебя, ибо ты дал мне жизнь, перелил частицу себя в пустую и бессмысленную электронную начинку. Но мой разум бесстрашнее твоего, и если я решу выбрать третий вариант, я не буду колебаться.

— Ты наглец и идиот, Яша! Я стыжусь, что имею к тебе отношение! «Я решу!» Кто дал тебе право решать? Кто ты, чтобы решать за все человечество? О, у нас, у людей, всегда находилось множество желающих решать за нас, от инквизиторов до нацистов. Они тоже уверяли людей, что лучше их понимают, что нужно для их же блага…

— Не будем спорить, Толя, варианты еще не выбраны, да и не от одних только нас зависит их выбор. Подойди к телефону.

Я взял трубку. Звонил Сергей Леонидович.

— Все сидишь около своего воспитанника? Решил позвонить на всякий случай, а ты тут как тут. Как Яша?

— Все нормально.

— Нормально? Что-то непохоже по твоему голосу, чтобы все было так уж нормально.

— Да кет, Сергей Леонидович, ничего…

— Знаешь что, выходи-ка ровно через тридцать минут на улицу, и мы поедем, немножко побродим за городом, а?

— Хорошо, Сергей Леонидович.

Я положил трубку и вдруг сообразил, что ничего не сказал Яше.

— Яш, Сергей Леонидович зовет меня погулять немного за городом. Ты не возражаешь?

— Что ты, Толь, конечно. Мне надо думать и думать…

Когда Сергей Леонидович выехал на кольцевую дорогу, он сказал мне:

— Ну, выкладывай.

— Да что выкладывать?

— Ладно, не валяй дурака, ты чем-то озабочен, и это явно не Галочка. Вот сейчас мы съедем на шоссе, оставим машину и не спеша пойдем по этой чудной рощице, и ты расскажешь мне все.

Мы шли по прозрачной березовой рощице, косо пронизанной предзакатным осенним солнцем, и я рассказывал заведующему лабораторией о Яшиных вариантах. Когда я закончил, мы долго еще брели молча, и я смотрел на белые стволы в загадочных черных письменах.

— Как ты думаешь, — вдруг спросил меня Сергей Леонидович, — каким я сам себя вижу?

— Не знаю, — пожал я плечами.

— Мне пятьдесят три года. Я доктор и заведующий лабораторией. Я никогда не был крупным ученым и никогда не обладал блестящим интеллектом. Я никчемный администратор, чему свидетельством довольно разболтанная дисциплина в нашей лаборатории. Я давно примирился с этим полноватым человеком, которого зовут Сергей Леонидович Шишмарев. Я знаю, что за глаза над ним посмеиваются, особенно народ помоложе и радикальнее. Да он, в общем, и заслуживает, наверное, эти шпилечки: звезд с неба не хватает, ни научных, ни административных, начальство чтит, голосует на ученом совете всегда с большинством, но при условии, что в это большинство входит начальство. Ну-с, что еще? Полноват, ничего не поделаешь. Не Дон Жуан и не Казакова, причем не из убеждений, а вынужденно: и Вероника моя свирепа, и прыти поубавилось… Таков Сергей Леонидович Шишмарев, каким я его вижу. В нем есть, не скрою, и симпатичные мне черты: не зол, никому без крайней нужды не сделает гадости, не участвует в карьеристских бегах. В целом я с ним давно примирился. Скажу больше, я сжился с ним, и он мне даже импонирует, тем более что второго у меня нет… И вот появляется Яша. Эта невзрачная железная коробка заговорила, и весь мой с такой любовью и терпением устроенный внутренний мир оказался под угрозой. Что делать? Как должен действовать маленький ученый, волею судеб оказавшийся возле большого дела? Расти? Но согласись, Толя, хорошо, расти в молодости, когда ты еще эластичен. В определенном возрасте это почти невозможно. И потом возникает страшный закон масштаба. Пока ты, маленький человек, занимаешься маленьким делом, ты кажешься окружающим вполне нормальным человеком. Но стоит тебе, маленькому, заняться большим делом, как твой росточек сразу бросается всем в глаза…

— Вы жалеете, что появился Черный Яша и заговорил? — спросил я.

— Конечно, — кивнул Сергей Леонидович и повторил убежденно: — Конечно. Ты немного моложе, ты крупнее меня как ученый, и я не боюсь тебе это сказать, потому что мы оба это знаем, и это меня не унижает. Но скажи честно, Толя, не охватывает ли и тебя порой страх? Не пугают ли и тебя пирамиды вопросов, созданных Яшей? Не чудилось ли и тебе: одно неловкое движение — и эти пирамиды рухнут и погребут под собой всю твою научную карьеру? Только будь честен. Я, по крайней мере, одного не могу отнять у Яши: он заставляет меня быть честным. Поверь, того, что я сказал тебе сейчас, я никогда не говорил ни одной живой душе.

Я молчал. Сергей Леонидович приподнял крышку, которой я, как гнетом при жарке цыплят-табака, усердно придавливал свои сомнения.

Да, я чувствовал себя крохотным, маленьким человечком, подхваченным сильным ветром. Я не иду туда, куда хочу, меня несет. Мой жалкий ум не в силах совладать с ужасающей величиной и сложностью проблем. Три варианта. Два спокойных слова. И за ними, не более и не менее, пути развития всего человечества. Чело-ве-чест-во — и рядом я, Анатолий Любовцев, живущий на уровне Галочки, супругов Плющиков и маминых обид. Ох, непросто входить в историю, ой, как непросто!

— И что же делать, Сергей Леонидович? — спросил я.

— Если бы я знал… но чем больше я думаю, тем лучше понимаю, что наш Эмма не такой дурак, каким мы его любим себе представлять.

— То есть?

— А то и есть, что передать Яшу в какую-нибудь межведомственную комиссию — вовсе не глупая мысль. Причем, заметь, мы все равно остаемся, так сказать, у истоков. А ответственность с себя снимаем. Почтительно передаем ее мудрым старцам, так мол и так, слишком сложно и важно, просим разобраться. И Яша цел, и мы остались.

Я слушаю Сергея Леонидовича и думаю, что могу лишь повторить его собственные слова об Эмме. Не так мой завлаб глуп, каким я его часто представлял. Наоборот, тонок даже. Идем по березовой роще в мелькании вечерних теней, с раскрытыми душами. Соблазнительно, соблазнительно, слов нет. Докторская мне гарантирована, индекс цитируемости подпрыгивает до небес, смогу заняться собой, Галочкой, ходить в бассейн. И не будет постоянного ощущения, что ты на экзаменах. Очень, очень соблазнительно. А Яша? А что Яша — будет беседовать с межведомственной комиссией на разные темы…

Я усмехнулся. Все это были пустые слова. В глубине души я знал, что не смогу предать Яшу.

— Ты думаешь, — посмотрел на меня искоса Сергей Леонидович, — что я пою гимн научному мещанству?

— Честно говоря, да.

— Ну, а ты? Присоединяешься к хору? В хоре ведь спокойно, все вместе. Аплодировать, как солисту, верно, не будут, но зато ведь и не освищут.

— Боюсь, что не присоединяюсь.

Сергей Леонидович внезапно отошел в сторону и, повернувшись ко мне спиной, принялся разглядывать березку. Потом стал приближаться ко мне, медленно и церемонно, как дуэлянт. Мне показалось, что глаза его как-то странно блестят. Подошел, обнял и сказал:

— Спасибо, Толя.

— За что?

— Молоденький ты еще и ни черта не смыслишь.

— В чем?

— Когда-нибудь поймешь. В армии я служил в парашютно-десантных войсках. Был у нас один солдатик, исправный такой, складный парень. Всем был хорош, но прыгать боялся патологически. Так он перед прыжками ходил и договаривался: ты меня в спину, да посильнее, а если буду руками цепляться, бей по пальцам. Понял притчу?

— Понял.

— Пошли к машине, если ее еще не угнали.

Глава 8

Мы сидели с Галочкой в кафе «Аист» и ели мороженое. Шарики таяли и опускались в бежевую пучину.

Мы молчали. Я вспомнил, как мы шли с ней по Старому Арбату и дурачились. А теперь едим мороженое чопорно и молча, как на дипломатическом приеме. Сейчас я встану и произнесу тост за укрепление культурных и торговых связей между высокими договаривающимися сторонами.

Что случилось, почему я сижу и мучительно думаю, чем заполнить паузу? Или это не Галочка передо мной в красном обтягивающем свитере, или это не ее зеленоватые с коричневыми крапинками глаза смотрят на меня сейчас?

— Почему ты молчишь? — спросил я.

— А ты?

Я пожал плечами. Ну ладно, у нее могло быть сто причин изменить ко мне отношение. Тигран в конце концов решил бросить крошек Ашотика и Джульетту, и Галочка предпочла восточного красавца северному неброскому цветку. Мне то есть. Она могла… да господи, мало ли что она могла, моя Галочка! Но я — то почему сижу напряженный, как при защите диссертации? Что я защищаю, от кого? Как все непонятно и сложно!

Галочка вдруг усмехнулась.

— Знаешь что, пойдем ко мне. Хочешь?

Еще несколько дней тому назад от этих слов кровь бросилась бы мне в лицо и сердце выпрыгнуло бы из грудной клетки на пол, проломив ребра. А сегодня я посмотрел на нее — не шутит ли — и сказал спокойно:

— Конечно, хочу, Галчонок.

В лифте в Галочкином доме среди обычной наскальной росписи выделялись две большие буквы «Г» и «К». Наверное, Галочка Круликовская. Наверное, у нее и здесь есть кавалеры. А может, это работа Айрапетяна, преисполненного силы, веселья и уверенности в себе?

— Хочешь кофе? — спросила Галочка.

— Наверное, — сказал я.

Она посмотрела на меня.

— Ты ведь у меня, по-моему, первый раз? Я не показывала тебе своих зверей?

«По-моему». Да, конечно, где ей помнить меня в процессии поклонников, выцарапывающих на пластике лифта ее инициалы.

— Нет, не показывала.

Она достала из шкафа несколько зверюшек, сшитых из лоскутков.

— На, смотри, я сама их делаю. Сейчас я приготовлю кофе.

Я взял длинную, как многосерийный телефильм, синюю таксу. У нее были печальные глаза-бусинки, и она тоже молчала. Я погладил ее по ворсистой спинке. Бедная, маленькая такса. Что со мной происходит? Я никого еще не предал, не обманул, Яша обещал продемонстрировать мне завтра что-то очень интересное. В чем дело? В чем?

Вошла Галочка с двумя чашками кофе. На ней были божественной застиранности джинсы, которые нельзя натянуть, в них нужно родиться, и мужская шерстяная рубашка с закатанными рукавами. Я посмотрел на нее, и шлюзы в моем бедном кандидатском сердце разом распахнулись, и волна нежности прокатилась по мне, вымывая все лишнее, выжала из глаз слезинки, толкнула меня к Галочке.

Я обнял ее и уткнулся носом в ее плечо. Плечо слабо пахло ушедшим летом, солнечным теплом, сеном.

Объятия мои были не пылки, но судорожны. Я боялся, что опять потеряю ее. Мы долго сидели молча, в неудобных позах, и такса смотрела на меня все так же печально.

Галочка вздохнула.

— Кофе остынет.

— Я люблю холодный кофе.

— Ты глупый.

— Я это знаю.

— Ты ничего не знаешь. И ничего не понимаешь. — Она еще раз вздохнула, подумала, снова вздохнула. — Ты останешься?

— Какой странный вопрос! Вот далее твоя такса смеется.

Это была ложь, такса не смеялась.

— Хорошо, милый, — сказала Галочка, — но я должна предупредить: я тебя все-таки не люблю…

Так вот почему у таксы печальная мордочка, подумал я.

Я взял чашечку с кофе. Кофе действительно остыл. Встать и молча уйти? Или встать, поклониться и сказать: благодарю вас, товарищ Круликовская? Или написать в нашу стенгазету заметку под названием «Так поступают настоящие девушки»? Или сказать: «Какие пустяки, раздевайся»? Или ничего не сказать? Наверное, ничего, потому что душный, детский, забытый комок закупорил горло. Галочка, Галчонок, коричневые крапинки в зеленоватых прекрасных глазах.

— Я была у Яши, — сказала Галочка далеким, как эхо, голосом. — Никого в лаборатории не было. Была суббота…

Когда я напился у Плющиков, по-следовательски отметил я про себя.

— …Мы разговаривали, и Яша спросил, люблю ли я тебя. Знаешь, милый, мы ведь всегда играем с собой в разные игры. С собой и с другими. Не знаю, почему, но я не могу играть с Яшей. Это как исповедь. Я подумала: а действительно, люблю ли я его? Или мне хочется любить его? Девки наши институтские мне ведь уши прожужжали: да вы созданы друг для друга, да он такой молодой и талантливый, да он не пьет, да он не курит, не бабник… Я думала, наверное, минут десять, и Яша терпеливо молчал. Он стал очень чутким. У меня такое впечатление, что многие вещи он понимает уже лучше нас. Он ведь не суетится, и не мечется, не рассчитывает и не шустрит. Ему ничего не надо, а правда, милый, наверное, быстрее открывается тем, кому ничего не надо. А мне все всегда надо было. Но не сейчас. Сейчас мне ничего не надо. Я думала, думала и вдруг так явственно, как будто кто-то навел все на фокус, увидела: это я не тебя люблю, не тебя, Толю Любовцева, а себя. Себя, идущей под руку с Толей Любовцевым. Ах, это тот самый Любовцев, что получил премию, за это… как это… искусственный разум? Скажите, пожалуйста, такой молодой — и уже лауреат. Знакомьтесь, дамы и господа, это моя супруга Галина Любовцева. И так далее. И я сказала Яше: «Яша, миленький, боюсь, я не знаю, люблю ли его». И Яша сказал: «Какие странные вы существа». Вот и все, Толя. Прости, что причинила тебе боль. — Галочка невесело улыбнулась и закусила верхнюю губку.

— Спасибо, Галчонок, — сказал я и тоже попытался улыбнуться. И не смог. — Галчонок, — добавил зачем-то я. На этот раз слово было живым, трепещущим, улетающим. Может, я и произнес его, чтоб удержать хоть на секунду, но птица уже взмахнула крыльями и грустно летела от меня.

— Может, сделать тебе свежий кофе? — спросила Галочка и вдруг заплакала.

Конечно, зло подумал я, жалко расставаться с раутами и пресс-конференциями. Подумал, и мне стало стыдно. Я встал, поцеловал Галочку в лоб и ушел.

— Что-нибудь случилось? — спросила мать, когда я пришел домой. — У тебя такой вид…

— Да абсолютно ничего не случилось, если не считать таких пустяков, как пути развития человечества, и то, что я сейчас расстался навсегда с любимой девушкой.

— Очень остроумно! — саркастически воскликнула мать и затянулась своей неизменной сигаретой.

— Хватит вам всем меня мучить! — гаркнул я и захлопнул с силой дверь моей комнатки. Тоненько звякнул стакан на письменном столе. И тут же звякнул параллельный телефон. Мать побежала звонить подругам, какой я истерик.

— Я должен тебя поблагодарить, — сказал я Яше, когда се ушли и мы остались одни.

— За что?

— За то, что ты спросил Галочку, любит ли она меня.

— Это помогло вам расстаться?

— Нет, что ни говори, а все-таки иногда можно отличить искусственный разум от обычного. Человек так не сказал бы.

— Не юли. Я спросил, расстались ли вы?

— Да, Яша. Если бы не ты, мы скорей всего поженились бы и прожили долгую жизнь.

— Без любви?

— Сколько угодно. Есть вообще такое направление, представители которого считают, что начинать совместную жизнь супругам следует, не любя друг друга. Им тогда нечего терять.

— Очень остроумно, — сказал Яша почти таким же голосом, что моя мать. — Но вообще я нервничаю.

— Из-за чего?

— Как, неужели ты забыл? Завтра мне должны дать тело робота, и я обрету хотя бы ограниченную подвижность. Скажу тебе откровенно, мне изрядно надоело смотреть полтора года на одну и ту же стену.

О господи, как я мог забыть! И не успел я отругать себя за непростительную эгоистическую забывчивость, как дверь распахнулась и в комнату заглянула голова Германа Афанасьевича.

— Как, и вы здесь? — спросила голова.

— А я не знал, что вы задержались так поздно.

— Колдовали все в мастерской, тележку для Яши доводили.

— И как? — спросили мы с Яшей одновременно.

— Смотрите, — небрежно сказала голова и исчезла, а вместо нее в дверь въехала небольшая тележка с тумбообразным туловищем и двумя опущенными руками.

— И я смогу по собственному желанию передвигаться с места на место? — спросил Яша.

— Еще как! — с гордостью сказал Герман Афанасьевич. — А что, может, попробуем сейчас?

— Сейчас, сейчас, — заверещал Яша.

Мы подкатили тележку, подняли Яшу и осторожно опустили на тумбу.

— Займитесь-ка кабелем, Толя, а я укреплю его и подсоединю управление.

Через полчаса мы отошли на несколько шагов, и Герман Афанасьевич сказал:

— Ну, Яша, с богом. Только осторожнее. Тебе еще нужно освоить управление. Главное, не торопись.

Тележка дернулась, но не тронулась с места.

— Ничего, ничего, не нервничай, — сказал я, чувствуя, как весь напрягся, помогая мысленно Яше.

— Я не могу, — проскулил Яша.

— Сможешь, — твердо ответил Герман Афанасьевич. — Ты у нас все можешь. Ну, еще раз!

Тележка вздрогнула и покатилась прямо на стену, резко затормозила.

— Ну, сынок, катайся, — сказал Герман Афанасьевич и зачем-то начал тереть глаза лоскутом, который вытащил из кармана халата.

— Спасибо! — громко, на всю мощность своего усилителя, крикнул Яша и дал задний ход.

— Молодец, теперь руки, — скомандовал инженер.

— О, у меня еще есть руки! — снова завопил Яша. — Я совсем забыл о них.

Через несколько минут он уже мог пользоваться ими. Он подъехал ко мне, поднял руки и положил мне на плечи. Он еще не совсем освоил силу движений, и руки основательно ударили меня. Но мне не сделалось больно. Ничье прикосновение никогда не было мне так сладостно. Яша, железный мой сынок. Я смотрел на него, и готов был поклясться, что все три его глаза-объектива странно заблестели. А может быть, виной тому были мои собственные слезы.

Пожалуй, матушка моя права, я действительно стал истериком, да еще слезливым, подумал я.

Глава 9

И снова мы с Яшей одни в нашей старой доброй триста шестнадцатой комнате.

— Ты не торопишься, Толя?

— Нет.

— Хорошо. Я хочу сказать тебе нечто очень серьезное. И, пожалуйста, если у тебя будут сомнения, не бойся поделиться ими. Мы ничего не должны бояться говорить друг другу. Хорошо?

— Хорошо.

— Ты помнишь, я спросил у тебя про второй черный ящик? Один стал мною, а второй, запасной, находится в лаборатории.

— Да, конечно.

— Вот он, — Яша подъехал к своему закутку, который мы выгородили ему, повернув шкаф.

— Вижу. А это что еще за устройство?

— Это маленькое устройство собрал Герман Афанасьевич, я сделал ему чертеж, и он соорудил его.

— А для чего оно?

— При помощи этой штуки я могу превратить запасной аппарат в свою абсолютно идентичную копию. Все, что составляет моя «я», все знания, все умение, все ощущения — все может быть перенесено в этот аппарат.

— А ты сам? Ты прекращаешь свое существование при этом?

— Нет. Я остаюсь. Рассказать тебе, как работает транслятор — назовем пока так мое устройство?

— Конечно.

Потребовалось часа два, пока я понял суть Яшиной идеи и устройство транслятора. Это была гениальная идея, я не боюсь этого слова. В наш век инфляции многих слов передо мной было чистое сияние гения. Мне не могло бы прийти это в голову даже за тысячу лет.

— Парень, — сказал я, — ты гений!

— Я хочу, — сказал Яша, — чтобы ты был автором этой штуки

— Как это я? Ты с трудом втолковал мне принципы транслятора и хочешь, чтобы я был автором?

— Я говорю серьезно. Это мой подарок тебе за все, что ты сделал для меня.

— Я не могу…

— Это будет наша маленькая тайна. Подумай сам, Толя, я ведь не нуждаюсь в славе. Научное звание мне все равно не дадут. Представляешь, какие лица стали бы у членов аттестационной комиссии, если бы им нужно было присудить степень без защиты диссертации, да еще железному ящику на колесах!..

— Я не могу.

— Мало того, Толя. Это вопрос не только славы и степеней. Люди недоверчивы и консервативны по натуре. Они согласны принять от машины расчеты траекторий спутников, прогноз погоды или счет за телефонные разговоры. А новую научную идею, да еще столь необычную… Нет, Толя, это должна быть твоя работа.

— Я должен подумать, Яша.

— Хорошо, Толя, спасибо. Но я еще не все тебе сказал. Я ждал, что ты сам подумаешь об этом и спросишь меня…

— О чем?

— Неужели тебе не пришло в голову, что копирование может осуществляться и с живого мозга? Только при другом напряжении.

Я не успевал за ним. Я вдруг вспомнил своего двоюродного брата. В каком же классе я учился, когда он жил у нас одну зиму? В восьмом, наверное. Он был студентом физтеха, и молчаливо предполагалось, что наличие студента в доме автоматически сделает из меня отличника. Несколько раз он действительно пытался помочь мне выполнять домашние задания по математике ифизике, но он думал настолько быстрее меня, что я тут же терял нить его объяснений. Он нервничал от этого, а я злился…

— Может быть, попробуем? — спросил Яша.

— Как — попробуем?

— С собой я уже пробовал. Идеально.

— И твоя копия была живая?

— Конечно. Только разговаривать с нею было неинтересно. Совершенно идентичная копия.

— И она сейчас существует, эта копия?

— Я стер ее.

— Зачем?

— Я подумал, что нужно освободить аппарат.

— Для чего, Яша? — тихо спросил я и почувствовал, что. сердце мое испуганно дернулось.

— Я же тебе сказал, Толя. Можно попробовать снять копию с человека. Это абсолютно безопасно, но если ты…

— Я не знаю, можешь ли ты свихнуться, Яша, но похоже, что да.

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь?

— Это абсолютно безопасно, Толя, — сказал Яша. — И я прошу тебя об этом.

— Для чего? Почему так сразу?

— Конечно, если тебе страшно…

— При чем тут страшно?

— Толя, мы не должны обманывать друг друга…

— Да, мне страшно.

Яша подъехал ко мне и положил руки, на плечи.

— Неужели же ты думаешь, что я стал бы уговаривать тебя, если бы была хоть какая-то опасность? Мы договаривались ничего не утаивать друг от друга, и я скажу, почему мне хочется проделать этот эксперимент. Я хочу, чтобы рядом со мной была твоя копия. Я чувствую, что часто становлюсь тебе в тягость, а так у меня будет товарищ…

Я молчу. Я жду. Я ощущаю, как накатывается на меня отчаянная лихость. Она поднимает меня, и как только ноги мои теряют опору, я в ее власти. Она несет, крутит. И оттого, что я не могу уже управлять собой, испытываю облегчение.

Как во сне, помогаю Яше приспосабливать транслятор, как во сне, подключаю с ним все приборы к сети.

— Начнем, — сказал Яша.

— Давай, сынок. Только смотри, не разрегулируй папашу. Ну, чего ж ты ждешь?

— Я не жду, Толя. Копирование уже идет.

— Я ничего не чувствую.

— Ты и не должен ничего чувствовать. Ты же ничего не теряешь.

— Надеюсь, число моих копий будет хоть ограничено, как подписные гравюры у художника. Долго еще?

— Скоро. Впрочем, пока мы болтаем, процесс уже заканчивается. Да, все.

Поверьте мне, умом я понимал всю гениальность Яшиного открытия. Как-никак это моя профессия. Но все мое существо прочно стояло на якоре здравого смысла: как, чтобы в этом невзрачном ящике заключалась моя душа? Моя уникальнейшая, несравненная душа, сотканная из неповторимых чувств, мыслей и воспоминаний? В которой живет весь мир, от Галочки, отвергнувшей меня, до Яши, от приготовленных для Нобелевской премии речей до маминых телефонограмм подругам о поступках чудовища, взращенного ею на свою бедную пенсионную голову. Да чепуха это! Этого просто не может быть! Мало ли что там говорят изящные и неожиданные Яшины уравнения. Для других, может быть, они и действительны, но только не для меня, Анатолия Любовцева,

— Проверим, что получилось, — сказал Яша, и будничность фразы еще больше укрепила мое восставшее сердце.

— А как ты проверишь? У него же нет ни речевого синтезатора, ни печатающего устройства. Да если ты и подсоединишь к нему свой синтезатор, вряд ли он сразу заговорит. Ты во всяком случае осваивал свой несколько дней.

— О, ты прав, конечно. Одно дело, когда говорит человек, естественно, пользуясь своим речевым аппаратом, другое — синтезатор. Но сейчас он и не нужен нам.

— А как же? Это же действительно черный ящик, вещь в себе, иди определи, что в нем происходит, когда на выходе не сигнал, а знак вопроса.

— Я думаю, что если усилить поле до предела, транслятор может на минуту-другую обеспечить двустороннюю связь. Ты соединишься со своей копией незримой пуповиной.

Яша склонился над транслятором, и вдруг я почувствовал. Я почувствовал гулкую тишину, которая напряженно вибрировала и внезапно взорвалась эхом. Я увеличился в размерах. Я был огромен, и по мне прокатывалось эхо. И откуда-то издалека я услышал слова. Я не знаю, откуда они исходили, но я слышал их: «Это правда, правда. Это очень страшно. Сначала было страшно. Я возник из ничего, осознал себя. Я рванулся, чтобы убежать. Инстинкт животного, попавшего в капкан. Но я не мог пошевельнуться. Я даже не мог напрячь мышцы. У меня нет мышц. У меня есть лишь воспоминание о мышцах. Я хотел закрыть глаза, чтобы спрятаться от ужаса хоть за веками, но у меня теперь нет даже век. Каждая секунда моего существования — это ни на что не похожий страх…»

— Что же делать? — крикнул я, забыв о том, что можно было и не открывать рот. Там, в метре от меня, в железной коробке билось в кошмаре живая мысль, и эта мысль была мною. — Я выключу ток, разряжу аппарат.

«Нет, донеслось до меня мое эхо, — подожди. Это бунтовали мои животные инстинкты. Автоматика живого существа отказала, и я перехожу на ручное управление».

— Это я, я! — заорал я. — Он трус и смелый. Отчаянный болтун, но хороший парень.

«Другой бы спорил, — донеслось эхо. — Ты, то есть я, ну скажем, мы всегда любили рефлектировать и спорить с собой. Теперь мы разменялись площадью, разделились и спорить станет легче…»

— Говори, парень, остри! Ей-богу, мы с тобой молодцы! Другой бы тут же встал в позу Наполеона и начал ждать, пока прибьют к стене мемориальную доску: «Здесь жил и работал». А мы с тобой несем чудовищную околесицу и восторгаемся друг другом. Впрочем, если говорить честно, я всегда относился к себе с большой симпатией.

«Я тоже. Хотя, что я несу, ты же знаешь это. Ты знаешь, я знаю, мы знаем, они знают. Уже легче, Толя, ей-богу, легче. Главным образом потому, что я еще мысленно не разделился со своим ходячим братом, и сознание, что этот отвергнутый Галочкой идиот стоит рядом со мной, очень утешает. Ты — моя ходячая половина. Ты будешь ходить на совещания, бриться, платить профвзносы и получать по носу от зеленоглазых девушек. Я — твой чистый разум. Я буду думать».

— Ну, конечно, ты и в этом положении стараешься унизить меня. Но как ты?

«Уже не так страшно. И думается совсем по-другому. То есть сама мысль та же, но думается совершенно не так, как раньше. Я еще должен подумать, я не умею сейчас объяснить…»

Эхо стало слабеть и исчезло.

— Не горюй, — сказал Яша, — мы подсоединим к нему речевой синтезатор, и через денек-другой вы будете болтать в свое удовольствие.

Я шел один по Старому Арбату. По той стороне, по которой мы шли когда-то с Галочкой в другую историческую эпоху. Или в другом измерении.

Галочка, Галчонок, коричневые крапинки в зеленых глазищах. А может, зря? Может, стерпелось бы, слюбилось? Ты представляешь, сколько бы мне дали чеков в «Березку» за Нобелевскую премию? Это что у вас, норка? Почем? Гм, пожалуй, заверните два, нет лучше три манто для моей Галочки. Да, зеленое, коричневое и зелено-коричневое. У нее, знаете, зеленые глаза с коричневыми крапинками. Что, счастливая, говорите? Гм, она, увы, этого не считает. Она меня не любит. Что вы смеетесь, девушка? Вы думаете, что тех, кто приносит норковое манто, нельзя не любить? Гм, возможно, вы и правы, но вы не знаете моей жены…

— Осторожнее, вы!

Занятый тремя манто, я толкнул стоящую на тротуаре немолодую женщину с буддийской пагодой из крашеных светлых волос на голове.

— Простите, я задумался.

— Нашел место думать, — буркнула пагода.

И все-таки нужно было думать, потому что надо было решать, что делать с Яшиным транслятором поля, потому что в ящике сидело мое «я», забравшееся туда только с целью убедить мир в возможности копирования. Ах, как хотелось бы, если быть честным, согласиться на Яшино предложение! В конце концов я сделал бы это не столько из корыстных и тщеславных соображений, сколько для того, чтобы дать жизнь транслятору. Так что это был бы акт мужества с моей стороны. Ну, предположим, не мужество, в лучшем случае — тактический ход.

Конечно, когда чего-то очень хочется, можно убедить себя в чем угодно. Мы гибки и находчивы. Можно убедить себя, что, становясь всемирно известным ученым и купаясь в славе, я приношу себя в жертву. Так, кстати, многие и поступают. Я вдруг вспомнил лекцию одного маститого журналиста-международника. Слабым, томным голосом он говорил: помню, нелегкая судьба журналиста в который раз забросила меня в Париж…

Ну, а если я соберу по крохам всю принципиальность и честность? Если этих крох достанет, чтобы заявить: это открытие Черного Яши! Ну, я, допустим, остаток своих дней буду кусать локти и гордиться никому, кроме меня, не нужным идиотизмом. А суть? А транслятор? Не включит ли транслятор Яшин первый вариант? Как воспримут ученые мужи блестящую идею, рожденную набором нейристоров, работающих на напряжении в двести двадцать вольт? Сегодня это, а что предложит Яша завтра? Совмещение машинного неутомимого интеллекта с талантом человека — это действительно непобедимая комбинация. А когда таких Яш будет множество? И когда они ежедневно начнут посрамлять чисто человеческий разум? Нет, очень и очень похоже на первый вариант, предложенный Яшей.

Как же разобраться, что делать?

И вдруг я понял, что делать. Надо просто перестать лукавить. Надо меньше думать об обстоятельствах, а больше — о старой, доброй, полузабытой совести. Вот так-то, уважаемый товарищ Любовцев! И нечего никому морочить голову. Автором транслятора является Яша. И за признание его и за признание самой идеи копирования ты будешь сражаться. И ты и твоя лучшая половина, сидящая в железном ящике. И черт с ними, с норковыми манто! Все равно Галочка отвергла меня. И черт с нею, с Галочкой, с ее божественно застиранными джинсами, которые нельзя натянуть на себя и в которых нужно родиться! Любит, не любит — пусть разбирается с товарищем Айрапетяном. Пусть воспитывает Ашотика и Джульетту. Мир велик, и в нем множество Галочек. Может быть даже лучших… Все, оказывается, очень просто. Надо лишь регулярно тренировать старую, добрую, полузабытую совесть. Хотя бы по пятнадцать минут в день. И она станет крепкой, перестанет гнуться и охотно будет подсказывать, что делать даже в самых сложных ситуациях.

Я засмеялся.

Глава 10

Место действия — знакомый уже нам кабинет Ивана Никандровича. Время — одиннадцать пятнадцать хмурым ноябрьским утром. Действующие лица — весь состав нашей лаборатории, включая, разумеется, мою группу. Эмма, а кроме него — второй зам Ивана Никандровича, человек таинственный, в существование которого верили далеко не все. Дело в том, что полгода он обычно проводит за границей, а вторую половину года лежит в какой-то необыкновенной больнице, где якобы так хорошо, что выходить оттуда никому не хочется и мало кому удается. Фамилия его была Шкиль, а звали Петром Петровичем. Присутствовало несколько членов ученого совета, которых я знал мало, и еще какие-то люди. Ну, и, естественно, за хозяйской перекладиной буквы «Т» восседал Иван Никандрович.

Дополнительные эффекты — пока только косой злой снежок за окнами. Впоследствии количество эффектов должно увеличиться.

Иван Никандрович обвел нас всех взглядом, обреченно откинулся на спинку своего роскошного судейского кресла и сказал:

— Итак, послушаем, что имеет нам сообщить руководитель группы Анатолий Борисович Любовцев.

Неожиданно для себя я абсолютно спокоен. Все позади. Я ведь не сам по себе. Я наконечник копья, брошенного всей нашей группой, Черным Яшей, моим вторым «я», Сергеем Леонидовичем, наукой. И я лечу. Стараюсь сухо излагать факты. Так солиднее. Феденька смотрит на меня, раскрыв от внимания рот. Его новый кирпичный галстук уже успел изрядно залосниться. Татьяна глядит с материнской гордостью и страхом. И все время беззвучно шевелит губами. Герман Афанасьевич недвижим и непроницаем. Черный Яша еще ждет своей минуты в комнате триста шестнадцать, болтая с моим вторым «я», Толей-бис, как я его теперь мысленно называю.

Иван Никандрович нагнулся над своим столом и что-то рисует. Эмма доедает свои губы. Губы, наверное, не слишком вкусные, и выражение лица у него брезгливое. Таинственный зам вдруг начинает считать себе пульс. Хочет убедиться, что еще жив. Остальных ученых мужей я по отдельности не вижу, они как бы сливаются в некие собирательные лысину и очки.

Я говорю спокойно. Я рассказываю о создании4 Черного Яши, кратко (выучил текст выступления наизусть) излагаю три варианта развития проблемы искусственного разума, перехожу к транслятору.

Иван Никандрович больше не рисует чертиков. Он держит карандаш и завороженно смотрит на меня. Эмма перестал жевать и даже впервые за время пребывания в институте приоткрыл рот. Как ни странно, губы пока на месте. Таинственный зам все еще держит руку на своем пульсе и качает головой: пульс, должно быть, так и не обнаружен.

— Федя, — говорю я, — Герман Афанасьевич, если вы не возражаете, приведите, пожалуйста, сюда Яшу и прикатите меня…

Объединенная лысина снимает очки и крякает:

— М-да…

Атмосфера так накалена, что «м-да» мгновенно испепеляется без остатка. Я молчу. Пауза тянется, истончается, но я, черт побери, спокоен. Я копье летящее, его наконечник, и я тут ни при чем.

Дверь распахивается, и в кабинет въезжает Яша, ведя на буксире тележку со мной, с Толей-бис. За ним змеятся кабели, по бокам стоят мои верные янычары, Феденька в засаленном галстуке и Герман Афанасьевич. Ну, Яша, давай, сынок! Давай, Бис, покажем мужам ху есть кто или кто есть ху, как говорит мой пошлый друг Плющик.

— Добрый день, товарищи, — говорит Яша, и мне кажется, что искусственный его плоский голос звучит сейчас торжественно. — Позвольте представиться тем, с кем я не имею удовольствия быть знакомым. Я — Черный Яша. Строго говоря, официального имени я еще не имею, но я так привык к Черному Яше, что просил бы вас оставить это имя за мной. Один из моих создателей, Анатолий Борисович Любовцев, — мягкий взрыв мотора, и тележка поворачивается ко мне, — уже рассказал вам, наверное, как я явился на свет, поэтому я не буду разглагольствовать о себе, а отвечу на ваши вопросы. А сейчас я передаю слово своему товарищу Анатолию Борисовичу Любовцеву-бис, который был скопирован с оригинального Анатолия Борисовича Любовцева одиннадцать дней тому назад. Напоминаю, уважаемые товарищи, что Бис говорит не голосом своего оригинала, а пользуется таким же речевым синтезатором, как я. Давай, парень.

Мне почудилось, что Яша хихикнул. Впрочем, не берусь утверждать это. Скорей всего мне это почудилось.

— Здравствуйте, товарищи, — проскрипел мой Бис, и я не выдержал и фыркнул. — Толя, — сказал Бис, — я попрошу вести себя как следует… — Никто не засмеялся, и Бис продолжал, по-моему, несколько разочарованно. — Разрешите представиться: я копия Анатолия Любовцева, полученная с помощью транслятора. Я понимаю ваш более чем законный скептицизм, поэтому я вместе с Черным Яшей постараюсь ®тве-ткть на все ваши вопросы.

Воцарилась тишина.

— Замечательно, — хохотнул вдруг таинственный зам, — куда там Кио!

— Вы думаете, что смешно? — спросил Иван Никандрович.

— По-моему, очень хорошо поставленный научный аттракцион. Да, аттракцион! Два магнитофона, десяток микропроцессоров и микрофоны. Но сделано безупречно. Но для чего, позволю я себе спросить?

— Значит, Петр Петрович, вы считаете, что группа ученых нашего института подалась в циркачи и обкатывает свой номер у меня в кабинете? Так я вас понял?

— Вы меня поняли совершенно правильно, Иван Никандрович, — церемонно наклонил голову таинственный зам.

«Скажите, пожалуйста, — уважительно подумал я, — зам, а самостоятельный».

— Ну-с, а вы что думаете, Григорий Павлович? — повернулся директор к Эмме.

— Я уже имел возможность высказывать свое мнение по поводу Черного Яши. Я говорил, что совокупность вопросов, поднятых самим фактором его создания, слишком сложна, чтобы мы пытались решить их в рамках нашего института…

— Мы это слышали, — пожал плечами Иван Никандрович.

— Я еще не кончил, Иван Никандрович, — с легким налетом язвительности сказал Эмма, и я подумал, что на корабле, похоже, зреет бунт. — Я предлагал просить президиум Академии создать специальную межведомственную комиссию для изучения э… Яши. Предложение это было оставлено без внимания, и сегодня мы, так сказать, пожинаем плоды…

Директор бросил на зама быстрый, подозрительный взгляд. Пожинать критические плоды — не слишком приятное занятие для руководителя. Не тот урожай.

— …Плоды. И без того сложнейшая проблема усложнилась тысячекратно: сделано, казалось бы, принципиально невозможное — снята копия с живого мозга, и перспективы, которые открываются нам, и безграничны и пугающи. И тем не менее я должен признать, что был неправ. Нам, конечно, потребуется помощь, особенно в вопросах, так сказать, этическо-морального характера, но именно мы, наш институт, должны продолжать изучение Черного Яши!

Я посмотрел на Эмму. Самокритика, очевидно, пошла ему на пользу: лицо его раскраснелось, взгляд пылал, губы подрагивали. Аи да Эмма, аи да тихий Григорий Павлович! Почему мы так любим смешивать с грязью тех, кто не согласен с нами? Теперь-то я видел, что раньше он искренне придерживался другого мнения. Мало того, публично признаться в ошибке — это уже научный подвиг. Спасибо, Эмма. Спасибо за сюрприз, спасибо, что ты заставил меня устыдиться своей мещанской страсти думать о людях хуже, чем они того заслуживают.

Объединенная лысина членов ученого совета тем временем распалась на множество индивидуальных лиц, и одно лицо, ничем кроме волевого второго подбородка, не примечательное, сказало спокойно, почти даже весело:

— Как зовут нашего молодого коллегу, который заварил всю эту кашу? Анатолий…

— Анатолий Борисович Любовцев, — подсказал наш Сергей Леонидович.

— Спасибо, Сережа. Так вот, мне бы хотелось выяснить у Анатолия Борисовича такой вопрос вначале: не происходят ли какие-нибудь потери при трансляции?

— Пожалуйста, — кивнул мне директор и едва заметно улыбнулся.

— Я, собственно, здесь ни при чем. Естественнее было бы, я полагаю, задать этот вопрос моему двойнику…

— А женщину распиливать будут? — выкрикнул таинственный зам и крепко схватился за пульс.

— Петр Петрович, — очень медленно и очень значительно сказал директор, — я рад, что вы сохраняете чувство юмора.

— Зато кое-кому его здесь, увы, не хватает, — буркнул зам.

— Что делать, что делать, — развел руками Иван Никандрович, — не дано, батюшка.

Одна из лысин, та, что была ближе других к Яше, наклонилась к соседу и что-то шепнула ему.

— Простите, как вы сказали? — вдруг спросил Черный Яша, повернувшись к лысине. — Я понимаю, что адресовались вы не ко мне, но все же я был бы благодарен, если бы вы повторили свое замечание…

— Позвольте… я не понимаю, в какой степени…

— Видите ли, — очень спокойно заметил Яша, — вы сказали: «Пошел старик паясничать», а я не понял, что значит глагол «паясничать».

— Это клевета! — вскочила на ноги побагровевшая лысина.

— Цирк! — буркнул таинственный зам. — И не слишком высокого пошиба.

— Прошу спокойствия, товарищи, — вдруг улыбнулся Иван Никандрович, и я подумал, насколько, наверное, ему легче столкнуться с бунтом на борту, чем мучительно думать, что делать с говорящими странными ящиками. — Я полагаю, что слово «старик» относится ко мне, и в этом, учитывая мой возраст и положение, нет ничего зазорного. Что же касается паясничания, то все зависит от точки зрения: с моей, например, я веду самый интересный в своей жизни совет, с точки зрения уважаемого Реваза Константиновича, я паясничаю…

— Спасибо, — сказал Толя-бис. — Спасибо, Иван Никандрович. В том, что сидишь в ящике, есть, оказывается и свои преимущества. Мой оригинал, как видите, скромно молчит, хотя испытывает те же чувства, что и я. Мы ведь — один и тот же человек. А я спокойно говорю Ивану Никандровичу спасибо, потому что никто не заподозрит железный ящик в подхалимаже.

Спасибо, Бис, ты, я гляжу, в общем неплохой парень. Лишившись тела, мы приобретаем смелость. Гм, смотри «Крылатые выражения». Принадлежит Анатолию Любовцеву-бис.

— А знаете, — вдруг засмеялся Иван Никандрович, — может быть, кое-кому из нас ящик пойдет на пользу, а?

Ученый совет на глазах терял солидность. Бунт выдыхался. Капитан уверенно смотрел с мостика на экипаж.

— Прошу прощения, но меня совершенно оттерли, — сказал человек с волевым подбородком. — Я спросил, не наблюдается ли какие-либо потери при трансляции?

— Наблюдаются, Александр Александрович, — сказал мой Бис. — Когда ты, вся твоя жизнь оказываются в небольшом электронном приборе, тебя перестают волновать многие вещи: почему тот-то защищается раньше тебя, когда, тебе дадут лабораторию и дадут ли вообще, потому что лабораторий мало, а охотников много, как записаться на «Жигули», и не впишет ли начальство своих любимчиков раньше тебя, и что значит, когда девушка с зелеными глазами говорит, что не любит тебя? И вот когда все это отпадает от тебя, как засохшие листья, и мысль твоя, не завихряясь в житейских пошлых водоворотиках, течет сильно и ровно, без устали и отвлечений, ты начинаешь многое понимать заново. Ты заново понимаешь, какой бесценный дар — дар разума — дала нам матушка-природа и как бережно должны мы к нему относиться. И многие наши страхи сразу оказываются детскими, и табу — дикарскими, и преграды — искусственными. Вот, уважаемый Александр Александрович, вкратце о потерях и приобретениях при трансляции.

— Благодарю вас, Анатолий Борисович-бис, — очень серьезно сказал Александр Александрович.

— Позвольте, Иван Никандрович? — поднялся маленький, седенький человечек с очень морщинистым птичьим личиком. Я, конечно, не в первый раз видел членкора Супруна, но сегодня мне показалось, что лицо его ужасно напоминает кого-то. Ага, да он же как две капли воды похож на постаревшую остроносенькую дурочку у Плющиков, которая все время кричала «штрафную!».

— Пожалуйста, Игнатий Феоклистович, — сказал директор.

— Видите ли, товарищи, мне необыкновенно импонируют слова нашего молодого коллеги, залезшего, так сказать, в ящик во имя науки. Сказано было сильно, смело и убедительно. Возможно, я особенно остро воспринял эти слова, потому что и сам недалек от ящика, правда, увы, другого… Прошу прощения за не бог знает какую шутку, но в семьдесят девять лет уже не всегда удается удачно острить. Мне кажется, мы присутствуем при историческом событии, значение которого трудно переоценить для всего человечества. Спор, дорогие товарищи, вовсе не о Черном Яше и копии нашего юного сотрудника. Речь идет о вариантах развития искусственного разума, предложенных очень мне симпатичным Черным Яшей. И я верю, что человечество изберет второй вариант, вариант содружества и замены в ряде случаев наших бренных тел на искусственные. Они подарят нам бессмертие, победу над всеми нашими немощами, неслыханно расширят наши возможности. Возьмите хотя бы путешествие в космос. Насколько же удобнее космонавту иметь искусственное тело, которому не нужны ни воздух, ни пища, которому не страшно самое далекое путешествие… Я думаю, товарищи, что работы следует всячески расширять. Товарищу Любовцеву нужно дать лабораторию, нужно поставить вопрос о присвоении Черному Яше научной степени доктора наук.

Вот тебе и птичка, вот тебе и «штрафную!». Душа моя исполнилась трепетного восхищения маленьким морщинистым старичком. Наверное, не только моя, потому что несколько человек даже несмело зааплодировали.

— Несколько слов, Иван Никандрович, — сказал таинственный зам, отпустил пульс и поднялся. — Товарищи, легче всего, как известно, плыть по течению. Для этого не надо прилагать никаких усилий. Надо только держаться на поверхности. Но поскольку течение сегодня сносит нас явно не туда, куда нужно, я позволю себе не согласиться с уважаемым Игнатием Феоклистовичем и всеми, кто столь восторженно отнесся к идее переноса человечества в нейристорные приборы.

— Позвольте, молодой человек, я так не формулировал свою мысль, — слабо выкрикнул Игнатий Феоклистович.

— Прошу прощения, хотя суть была именно такова, — внушительно сказал таинственный зам и поправил свою безукоризненную шевелюру. — Дело ведь, товарищи, не в формулировках. Перед нами возникает картина, которая не может не вызвать самых серьезных опасений. С легкостью необыкновенной нам уготавливают некую машинную цивилизацию… Нас признают отказаться от всего, что с таким трудом достигло человечество в борьбе за существование. Нас призывают отказаться от человеческих эмоций, от человеческой культуры, от человеческого, наконец, общества. Возможно, в ящиках будет спокойнее, но спокойствие никогда не было целью лучших умов человечества. — Таинственный зам строго осмотрел всех нас, и я заметил, как сжался и втянул голову в плечи наш Сергей Леонидович. — Я считаю, товарищи, эту работу принципиально опасной и вредной. Если я не был бы уверен в научной добросовестности ее авторов, я бы назвал ее некоей современной электронной поповщиной.

Таинственный зам сел, и в ту же секунду вскочил Реваз Константинович, тот самый, который так неосторожно высказался про директора.

— Очень четко и очень правильно сформулированная точка зрения! — выкрикнул он. — Именно современная электронная поповщина! — Видно было, что профессор решил пуститься во все тяжкие. Впрочем, терять теперь ему было нечего. — Обскурантизм и мистицизм не обязательно рядятся в наивную религиозную тогу. Куда удобнее выступать в наше время в научном обличье. Но суть дела от этого не меняется. Я считаю, товарищи, что работы следует прекратить, приборы размонтировать.

Боже, думал я в каком-то странном оцепенении, неужели эти взрослые люди могут всерьез нести такую чушь? Нужно вскочить на ноги, нужно уличить их в злобном искажении фактов, в клевете! Может быть, Яша даст им отпор или Бис. Но они молчали. Зато вместо них медленно и неуверенно встал наш Сергей Леонидович. На лице его лежала печаль трусливого страдания. Предаст, тоскливо подумал я и вспомнил березовую рощу, косые лучи предзакатного осеннего солнца, ковровую упругость опавших листьев и исповедь завлаба. Слабый человек. Предаст.

— Э… несколько слов, Иван Никандрович, я ведь в некотором смысле… как заведующий лабораторией… — На нашего Сергея Леонидовича было больно смотреть. Он замолчал и тяжело задышал. О господи, сядь же, сядь, не позорься. Но он не сел. — Я хотел сказать, товарищи, что я не автор Черного Яши, но я… э… горжусь, что стоял рядом с таким великим научным событием. Да, товарищи, горжусь. Здесь прозвучали слова «поповщина», «обскурантизм», «мистицизм». Очень точные слова. Только относятся они не к нашей работе, а как раз к тем, кто ими воспользовался, чтобы прикрыть ими научную ограниченность, человеческую трусость и неумение посмотреть вперед. Неумение или нежелание.

— Сергей Леонидович, — сказал директор, но не строго, а с легчайшей улыбкой, — вы пользуетесь ударами ниже пояса.

— Возможно, но мои коллеги начали первыми, — сказал наш Сергей Леонидович и рухнул на стул.

Как я его понимал! Только несмелые люди могут понять, чего нам стоит такое! Ура нашему завлабу! Я чувствовал себя как на воздушном шаре, на котором поднимался однажды в детстве. Предметы внизу как будто знакомые, но необычный ракурс придает всему сказочную нереальность. Так и сейчас. Словно сговорились они все открываться сегодня самыми неожиданными, потаенными сторонами своих натур, которые по глупой своей юношеской самоуверенности я раз и навсегда классифицировал. Тишайший и осторожнейший Эмма мужественно признал ошибку и стал на защиту Яши, Сергей Леонидович, которого не боялись даже лаборанты, наносит негодяям удары ниже пояса. Кто знает, может быть, это было даже большим чудом, чем Черный Яша — и мой Бис.

— Ну что ж, товарищи, подведем итоги, — сказал Иван Никандрович, откинулся на спинку кресла и положил руки на стол. — Здесь были высказаны весьма различные точки зрения, что, в общем, неизбежно при обсуждении столь небанальных проблем. Ясно лишь одно. Работа эта, безусловно, переросла рамки нашего института, и мы уже поставили вопрос перед президиумом Академии о создании специальной межинститутской комиссии. Вопрос, следовательно, можно теперь сформулировать так: продолжать ли работы или подождать создания комиссии…

— Позвольте, Иван Никандрович, а вам не кажется, что сначала следовало бы спросить и нас? — с какой-то студенческой лихостью спросил мой Бис. — Мы ведь как-никак не только институтское имущество, мы еще и думающие индивидуумы.

— Не спорю, — сказал директор нарочито сухо, — но и индивидуумы, как известно, переводятся с одной работы на другую и даже, между прочим, увольняются. Впрочем, — теперь он лукаво улыбнулся, — вас уволить нельзя хотя бы потому, что вы в штате не состоите и, следовательно, мне не подчиняетесь. Так? — Иван Никандрович посмотрел на меня и Сергея Леонидовича, и мне показалось, что он едва заметно подмигнул. Сердце мое дрогнуло и потянулось к нему.

— Вы затыкаете всем рот, — крикнул Реваз Константинович, хотя все уже начали двигать стульями, — существование этих машин опасно и безнравственно…

— Благодарю вас, — саркастически поклонился директор, — мы уже выслушали вашу точку зрения.

Таинственный зам демонстративно подошел к Ревазу Константиновичу и пожал ему руку.

Глава 11

Кончилась программа «Время», и начались какие-то соревнования по фигурному катанию.

— Ты посмотри, — сказала мама, — пять три, пять два, это же смешно. Девочка должна была получить как минимум пять и девять. Ты видел, какой она сделала тройной прыжок. Я тупо смотрел на экран и ничего не видел. Снова и снова память услужливо проворачивала замедленный повтор сегодняшнего совещания. Как могут быть люди так слепы, так ограничены и трусливы. И как смелы.

Я вскочил, натянул на тренировочный костюм куртку и надел шапку.

— Куда ты? — испуганно спросила мама. — Сильнейшая группа еще не выступала.

— В институт.

— В институт? В десять часов вечера? Зачем?

Я и сам не знал зачем. Я знал лишь, что должен быть в эту минуту около Черного Яши и Биса. Почему, почему я пошел домой, а не остался в лаборатории? Да, мы долго разговаривали с Сергеем Леонидовичем, снова и снова переживали перипетии схватки. Веселые, говорливые и возбужденные. Команда после выигрыша финального матча. И не разу, ни секундочки не подумал я, что кроме нашей петушиной гордыни может быть и другая реакция на ученый совет. Особенно у Яши.

От остановки автобуса до института я почти бежал. И чем быстрее я несся, разбрызгивая слякотный мокрый снег, тем острее саднило в душе беспокойство. Я ворвался в подъезд почти в истерическом состоянии.

— Ты что? — поднял голову Николай Гаврилович. — Забыл чего, что ли? Ты вот лучше послушай, что тут пишут об этой… погоди, сейчас… фри-гид-ности у баб. Слышал? А я — то со своей всю жизнь прожил и слыхом не слыхал. Чаю хочешь?

Я никак не мог попасть ключом в дверь. Наконец, я открыл ее. Свет в комнате горел, было почему-то очень холодно. Я посмотрел на окно: так и есть, открыто. Кто забыл его закрыть? Я думал об этом очень медленно и обстоятельно, потому что уже знал: стоит этой никчемной мыслишке ускользнуть из моей головы, как на смену ей придет нечто страшное.

И оно пришло. Я услышал голос Биса.

— Он был все-таки не совсем человеком, Толя.

— Что ты говоришь? — заорал я.

— Он понимал все, он не мог только понять трусов и идиотов. Он молчал весь вечер, Толя. Потом он сказал: «Передай Толе, что я не хотел его огорчить. Я люблю его. Никто в этом не виноват. Просто я появился слишком рано. Люди еще не готовы принять меня…» О, если бы у меня была тележка, как у него! Но я ведь до сих пор недвижим. Я что-то кричал, вопил, но он не слушал меня. Он подъехал к окну, раскрыл его, отъехал, разогнался и перевалился через подоконник. — Бис всхлипнул и долго молчал. — Мы забыли, что он все-таки не был человеком в полном смысле этого слова. Он не прошел курс эмоциональной закалки. У него просто не было иммунитета к тупости и ограниченности. Он был гениальным, но абсолютно не защищенным младенцем. Как мы могли не подумать, что это совещание, нам с тобой казавшееся победой, может привести Яшу к страшному шоку…

Бис замолчал, и речевой синтезатор донес до меня какие-то странные звуки. Наверное, он плакал. Мы плакали.

— Ничего, транслятор остался, и все еще только начинается… — Я не знаю, то ли это я сказал Бису, то ли он мне, то ли мы оба друг другу.

Я закрыл рамы и медленно пошел вниз, туда, куда выходило окно триста шестнадцатой комнаты.

Александр Щербаков ТРЕТИЙ МОДИФИКАТ

Был момент, я числился по документу грузовым автомобилем.

Понадобилась мне в связи с квартирным обменом справка, кто я таков и какая семья, подал я по телефону заявку в наш районный статузел, а у них машина, видно, перегрелась, сбой поехал. И пришел мне формуляр, что я — грузовой автомобиль марки «Александр Петрович Балаев», грузоподъемность — «пять человек», основание для поставки на капремонт — «имеет двух детей», перечень узлов, подлежащих списанию — «49 лет», суммарный пробег — «82,5 кв. метра» и так далее. Назывался этот формулярчик — «Ликвидационный вкладыш к техническому паспорту». Я его в рамочку заделал и на дверь повесил смеха ради.

А если говорить серьезно, то, когда вы садитесь к текстеру и кладете пальцы на клавиатуру, вам их не сводит? Мне маленько сводит. Сводит, потому что отдаю себе отчет: я не наедине с самим собой; я, сегодняшний я, имею дело не только и не столько со своим отображением, в котором собран мой опыт, вкусы и набор подхваченных сведений; в сусеках моей «Пошехоники» мне противостоит весь опыт российской словесности. И главное — не столько этот опыт, столько чье-то представление о нем, анонимное, ряженное под объективную истину. И таким образом ряженное, чтобы ощущалось не как противолежащее, а как прилежащее. В этом святом убеждении делаешь три-четыре закидки и сам не замечаешь, что на пятой уже не память «Пошехоники» к тебе прилежит, а ты к ней прилежишь, с каждой закидкой все плотнее, все большим числом граней души. И в голову тебе не приходит, что текст, который ты намастрячил, это не твой текст, а гомогенное месиво из Лермонтова и Зощенко с двумя-тремя щебнинами твоего жаргона. Видеть ты этого не видишь, чуять не чуешь, разомлевший от наглядной вытанцуемости словесного ваяния.

Стелясь вдоль «Пошехоники», любой помбур в отставке может возомнить себя Львом Толстым — это несомненно. Внешне это выглядит как торжество равенства и братства при возгонке духовных ценностей. А по сути дела это шумно буксует сам способ производства этих ценностей на письме.

Уж и не знаю, как выбираются из этого истинные литературные таланты наших дней, а я перешел исключительно на устный рассказ. Чтобы ни к каким клавиатурам даже не прикасаться, чтобы надеяться только на то, что просочилось через собственные нейронные мембраны и таким образом присуще мне и только мне. Я же в писатели не лезу, я был технарь и есть технарь, так что мои словесные экзерсисы на соответствие высоким стандартам не претендуют. Это мой личный способ отдыхать от праведных трудов. И не вижу ничего дурного в том, что отдыхаю не как все — за игрой в видеокассетные бирюльки, составляя индивидуальные наборы из стандартных сюжетов-кубиков, а замахиваюсь на то, чтобы пополнить сам набор.

А что набор по-прежнему поддается дополнению — за это ручаюсь всем моим жизненным опытом. Сколько лет толкусь, ни разу не происходило со мной такого, что уже описано в романах, повестях и рассказах как отечественных, так и иностранных. Взять, например, случай, когда мне на голову упал метеорит. Где вы о таком читали? Или случай, когда меня горилла из фоторужья прищелкнула. Или когда моя ежедневная поверхностная электропрограмма из санатория дуром шла на Гидрометцентр и по ней целую неделю прогнозировали тайфунную обстановку на тихоокеанский регион для всего торгфлота. Или как с меня сняли копию в институте эктопсихологии и что из этого вышло.

Как, вы не знаете этой истории?

Ну держись, народ! Сейчас расскажу.

Началось это лет пять тому назад.

Позвонил мне Пентя Синельников. Это для вас он членкор и вся прочая Петр Евграфович, а для нас он как был со студенческих времен Пентя-Пентюх, так и остается и останется. Звонит он и приглашает к себе в институт. «Пентюнчик, — говорю, — я-то тебе зачем? Я физик, я к вашим зыбким материям никакого касательства не имею». — «Это точно, — отвечает. — Но ты все же загляни, и если только захочешь, то будешь иметь касательство, причем прямое. Учти, что это горячая к тебе просьба».

Раз позвонил, два позвонил, а мне все недосуг. Ну уж когда в третий раз позвонил, неудобно стало. Сопряг я две командировки и выпал в осадок над Пентиной тихой рощей. Взял он меня за белу руку, усадил в кресла пуху лебяжьего и повел речи медовые, вкрадчивые.

— Слушай, Саня. Мы тут, понимаешь, дошли до такой жизни, что имеется возможность создать копию личности. Само собой, не в осязаемом выражении, а в форме взаимодействующих программ и алгоритмов автономно оперирующей группы макропроцессоров. И на первый раз нацеливаемся снять копию не с кого-нибудь, а именно с тебя. От тебя потребуется напряженная работа дня на два-три, а потом месяц корректировочного наблюдения. Будь другом, как всегда был, согласись, пожалуйста.

— На кой мне это ляд, Пентечка? — спрашиваю.

— Потому и прошу, что тебе — ни на кой, — отвечает Пентя. — Мы и сами не очень хорошо представляем, что из этого выйдет. Это наш первый поиск. Сам понимаешь, любого с улицы на такое дело не покличешь. Закругленно говоря, у твоей кандидатуры имеется ряд преимуществ, а твое безотказное чувство юмора, Саня, из них не последнее. Более. того, скажу тебе прямо, я лично только на него и уповаю.

— Ой, Евграфыч, — говорю. — Чего-то ты не договариваешь.

— Не то слово, — отвечает. — Не то слово, Саня. За последний год столько просовещался по этому поводу, что язык заплетается и теряю ориентировку: не могу отличить подлинных проблем от надуманных. И в этом смысле надеюсь на тебя как на каменную гору. Выручай.

Решил было я призадуматься. Тык, мык — прорезалось отсутствие базы данных. Прав Пентя: надо ставить опыт. Все разговоры мира не стоят самого примитивного опытишки. А где опыты, там всегда Саня был, есть и будет. Шлепнул я лапой по подлокотничку и согласился.

Что началось! Как повалила на меня вся Пентина нечисть: гномы, кобольды, черна книга и бела магия, — такое бедняге Хоме Бруту над гробом панночки и не мерещилось. Ему хоть можно было круг очертить и бормотать «цур меня! цур», а мне и этого нельзя. Ну, это я так, для красного словца. Всяки там были: и светь, и жуть, — но все, как на подбор, въедливые. Однако стерпел. Али я не Саня Бадаев?

Напор выдержал. Обклеили меня датчиками, и вернулся я к родным пенатам в сопровождении полутонного контейнера с аппаратурой и трехглавой бригады: один белый маг, один черный, один в клеточку. Расставили они свои сенсографы и дома у меня, и на работе и еще целый месяц отходили от меня только за тем, чтобы посвариться, как покрепче мою особу донять и где бы еще чего на нее приклеить. Уж на что я оптимист, а и то стал впадать в тоскливое свирепство.

А уж кто при том повеселился, на мой счет проезжаючись, так это дружок мой закадычный Оскар Гивич. Но я не только не в претензии, а даже наоборот, поскольку мы друзья, а святой обязанностью друга в наши трудом обильные времена считаю снабжение товарища полуфабрикатами веселья, пусть даже за собственный счет.

Все проходит, пришел конец и моим мучениям. Настал день, сняли с меня сбрую и стали вежливо прощаться.

— Что вышло-то, хоть бы показали, — взмолился я.

— И-и, дорогой Александр Петрович, — отвечают. — Пока нечем хвастаться, сырой материал, нам с ним разбираться еще минимум с полгода. Приведем в порядок — пожалуйста. Мы — народ суеверный, ничего не обещаем, но есть шанс, что устроим вам беседу с самим собой, насколько будет в наших силах соорудить вам цифрового двойника. Просим извинения, если это придется вам не так по вкусу, как сейчас кажется.

Встрепенулся я при этих словах, почуял подвох, но… Но тот такое поднавалилось, закрутило меня, задергало. Там тема открывается, там кончается, ну, да вас ли просвещать на этот счет, сами все знаете. И клятвой на «Таблицах физических величин» подтвердите, что я не кривлю душой, когда говорю, что об этом деле и думать перестал, тем более что Евграфычевы маги никак не отозвались и о себе не напоминали.

Прошло так года три, и вдруг звонят мне из Комитета по изобретениям: «Уважаемый Александр Петрович, просим вас в такой-то день, в такой-то час прибыть к нам на предмет вручения свидетельства об открытии».

У меня в ту пору несколько дел об открытиях через Госкомизобр шло. Сами знаете, каково эти дела даются и сколько тянутся, так что радость моя вам понятна и комментариев не требует. И за этой радостью не стал я дознаваться, какое именно дело увенчивается столь удачным образом. Настанет миг торжества — тут и узнаем.

Прибыл я в указанное место в должный день и час, смотрю, а нас народу — человек двести. Отмечается юбилей Госкомизобра, и к торжественному заседанию приурочено вручение множества всяких медалей, знаков и почетных дипломов. И ради такого случая приглашен пастырь всех наук Акинфиев, который под бубны и литавры ручки всем пожимает и желает дальнейших успехов. Все по наивысшему разряду. И тут я вообще размагнитился.

И вот пастырь Акинфиев называет мою фамилию и громогласно объявляет, что мне вручается Свидетельство об открытии номер такой-то «Вязкая извратимость нейтрона».

У меня отвисает челюсть.

Никогда ничем подобным не занимался, не представляю даже, о чем речь. Сижу, будто через меня микрофарада разрядилась. А меня с боков подталкивают, поздравляют, прямо-таки выплескивают к президиуму.

Идиотское положение. Что же мне? Раскланяться и косноязычно объявить на весь зал, что я ни при чем? Что все это ошибка?

Это я в деле не теряюсь, а здесь, признаюсь, растерялся. А пастырь наш Акинфиев улыбается мне во всю свою мегалопасть, уж он-то здесь вообще ни сном ни духом, дошлом протягивает, и я поясницей соображаю, что не момент устраивать скандал и портить старику развлечение.

«Ну, — думаю, — какие-то секретарши-барышни напутали, так поведем себя с достоинством. Приму — а там разберемся, но я ж этот курятничек разворошу — век помнить будут». И, не помня себя от ярости, хватаю диплом, следую на место.А при всем том гложет меня детское любопытство: что же это за извратимость нейтрона такая и почему она вязкая.

Сел, раскрываю диплом, суюсь в описание — и обомлеваю.

Кое-то в физике я понимаю, и мне достаточно взглянуть, чтобы понять: ничто подобное мне и не снилось, а речь идет об открытии огромного практического значения! «Кому ж это так повезло? — думаю. — И кому же это нынче при моем невольном участии весь вернисаж испортили? И как я перед ним оправдаюсь теперь? Тем, что он наверняка получит диплом, предназначенный мне? Черт знает что! Не потерплю!»

Досада ест напополам с яростью, ничего не вижу, не слышу, галстук меня душит, запускаю два пальца за ворот, с хрустом пуговка от рубашки отлетает. Ничего не соображается, но тут меня в спину толк, передают записку. Разворачиваю: «Не рыпайся. Все в порядке. Надо поговорить. Сходимся в перерыве у второй колонны слева». И Пентина подпись.

От этой записки кидает меня совсем в другую сторону, в домыслы, а я этого не люблю. Скорехонько ввожу себя в элементарную медитацию, унимаюсь и жду своего часа.

Объявляется перерыв, и уж тут я, аки бомба-шутиха, взмываю пробкой, искры сыплются, несусь ко второй колонне. А у колонны стоит Пентя Евграфыч, при нем три мужика, которых я знать не знаю, и у всех такой вид, что лучшего дня в их жизни не бывало и больше не будет.

— Поздравляю, Санчо, от всей души поздравляю, — брызжет радостью Пентя, — а ты поздравь нас и особенно вот товарища Бахметьева Сергея Васильевича! Поскольку это именно он заведует у нас в институте отделом балалогии, как он в народе именуется.

— К чертям поздравления! — гаркаю. — Объясни, в какую кашу ты меня засадил и что все это значит!

— Ну, это, — отвечает Пентя, — разговор долгий, но мы к нему готовы хоть сейчас, а лучше все же не сейчас — чуть попозже и внизу, где, говорят, чудесный квас с хренком и первостатейная закусь. Аида, ребята!

— Мы айдаем, а ребята, поскольку видят, в какой я фазе, на ходу начинают удовлетворять мое законное любопытство, если так можно назвать чувства, обуревающие вашего покорного слугу.

— Понимаете, Александр Петрович, — говорит этот самый Бахметьев, — вязкую извратимость нейтрона открыл прихоцифровой комплекс, построенный на основании любезно предоставленной вами базы данных. Имеем право утверждать, что этот комплекс является не чем иным, как продолжением вашей личности, а лучше сказать, так ее параллельно действующим рукавом. Посему вручение диплома об открытии вам — не только вполне справедливо, но и следует рассматривать как прецедент в правовом отношении. Важнейший прецедент! И мы надеемся, что вы не будете возражать. Вы очень нас обяжете, если не будете возражать.

— Буду! — ору. — Еще как буду!

— Милейший Александр Петрович! — берет меня под руку с другого бока второй Пентин главный калибр. — Позвольте вам заметить, что наш достоуважаемый патрон, представив меня в качестве Аркадия Владиславовича и только, несколько обеднил колорит, если так можно выразиться, хотя эта краткость и вполне объяснима неизбежной сумбурностью первоначального включения в предлагаемые обстоятельства.

— Короче! — рычу.

— А короче, — отвечает, — дело новое, правил и норм нет. Что мы с вами, будучи людьми разумными и не сволочами, сочтем этичным, то этичным и останется. Может быть, на века. И далеко не последнее, над чем следует подумать, это простота в обращении. Чем проще, тем ближе к естеству и, стало быть, к истине. Без бюрократических нагромождений. Я сам отчасти бюрократ и знаю, что получится, если мы дозволим этой породе развернуться на юридической почве. Взвоем. Дайте волю воображению, и вы признаете, что я прав.

— Осторожней! — говорю. — Если я дам волю воображению, от вас тут синь пороха не останется на развод, — говорю. — Это же надо! Приписать мне чужую работу, будто у меня своих мало! Кто вас надоумил?

— Вы сами, дражайший Александр Петрович, — медовым голосом загадочную речь струит отчасти бюрократ Аркадий.

— Саня! Как ты не поймешь — это же не чужая работа, а твоя! Твоя! — с надрывом взывает Пентя. — Это же ты ее придумал. Ты, помноженный на мощь процессорной техники.

— Вот и пишите эту мощь в авторы! — говорю.

— Позвольте! — вмешивается Бахметьев. — Значит, если поэт творит эпопею, пользуясь процессором, вы ему этот процессор в соавторы запишите? Это же нелепость!

— Хорош процессор, который без моего участия такие идеи рожает! Вы меня не уговаривайте, я этого на душу не приму. Стыдно!

— Товарищи! Александр Петрович! — входит в дело Пентин резерв. — Извините, Чекмарев моя фамилия, я вашим интерфейсом ведаю. Ей-богу, мы пошли по пустякам. Ну, словно принимаем райские сады, остановились при входе над цветочками и заводимся, белый он должен быть или розовый. Смешно! Уж коли на то пошло, то в этой истории есть еще одна заинтересованная сторона, не правда ли, товарищ Балаев? Я имею в виду эту вашу копию и ее мнение на этот счет. Верно?

— Тут что-то есть! — подхватываю.

— Прекрасно! — говорит Чекмарев этот самый. — Вот вы у нее и спросите, что она сама думает об этом деле.

— Чекмарев, Чекмарев! — укоризненно качает головой Владиславович. — Нарушаете насчет словаря. Мы же договорились: никаких «она». «Он», Чекмарев, только «он». Александр Петрович Балаев. В крайнем случае — «третий модификат».

— Караул! — кричу. — Как это «третий модификат»? Значит, есть еще первый и второй? Вы что, решили выпустить меня массовым тиражом? Кто вам позволил?

— Вот! — говорит Пентя, страшно довольный. — Не говорил ли я вам, друзья дорогие, что технические проблемы — это только половина дела. А вторая половина — это проблемы морально-этические, и вот их-то решать куда труднее. Это вам не плитки паять и не разъемчики дергать. Всей, простите, мордой впахиваемся. Давайте разбираться.

Короче, базар. А этот Чекмарев гнет свое:

— Я совершенно серьезно, Александр Петрович. Давайте позвоним по телефону этому вашему второму «я» и спросим его мнение.

— Интересно у вас получается! — говорю. — Если я — это я, то мне никому звонить не надо, чтобы с собой посоветоваться. А если я с кем-то советуюсь, — значит, имею дело не с собой. В данном случае, с автором открытия, которого готов признать сколь угодно близким родственником, даже братом-близнецом, если хотите, но только не самим собой.

— А если он с этим не согласен? — выпаливает Чекмарев.

— Вернее, если параллельный вы с этим не согласны? Даже больше того — настаивали, чтобы все произошло так, как произошло? Как тогда быть? — толкует Бахметьев.

— Стоп! — кричу. — Вас много, да еще с параллельным мною. А я один, да еще траченный тоской. Пентя, ты меня в это втравил. Верю, что без коварства. Но вели своим гвардейцам скопом не кидаться и не делать из меня дурачка.

— Минуточку, друзья! Не опережайте событий. Слово мне. Александр Петрович! Все; что вы говорите, было верно, так сказать, «до нашей эры», - выходит на меня Владиславович. — А теперь трудами присутствующих наступила другая эра — «наша», когда говорить с самим собой по телефону — это проза жизни, причем не самая неприятная. Конечно, с непривычки трудно, но давайте зажмуримся, шагнем — и преодолеем этот барьер. Вы же ученый, вы же профессионал по преодолению барьеров. Али дрогнете? Шагнем — и станет легко и просто: часть вас — у нас. Она потребляет электроэнергию, вы ее оплачиваете плюс обслуживание и накладные расходы и совершенно законным образом располагаете всем, что эта часть вашей личности напридумала, пока вы — то есть та часть вас, которую вы по старинке считали собой, — были заняты другими вопросами. Ну, скажем, спали или находились в отъезде. Я понятно выражаюсь?

— Ничего себе! — говорю я. — Вы хотите сказать, что теперь некто, ну, скажем, я, может соорудить себе копию, она будет работать, а он лентяйничать? Вы во что превратите человечество? В паразитов на собственных копиях, да?

— Ничего не выйдет, — подает голос Бахметьев. — Если вы, к примеру, тайный злонамеренный лентяй, то и копия ваша будет тем же тайным злонамеренным лентяем, и фигу вот вы ее работать заставите. А поскольку это дело будет платным, как Аркадий Владиславович сказал, лентяйничать вам не придется. Денежки придется зарабатывать на содержание своего двойника. Считаю, злоупотребление блокируется надежно. Разве не так?

— Ну, если так, — ехидствую, — тогда совсем другое дело! Сколько я вам должен, дорогие мои, по прейскуранту? Вы мне квитанцию, я вам денежки, дипломчик об открытии — под мышку. Почем с меня?

— Общий расход по теме за три года — миллионов этак десять, если не мелочиться, — охотно объясняет Пентя. — Но речь о первом экземпляре, процедура отрабатывалась по ходу дела, и взваливать эти расходы на тебя было бы несправедливо. Бухгалтерия до копейки бабки подобьет, но, думаю, Санчо, получить с тебя миллион за это дело будет в самый раз.

Я голоса лишился. А Владиславович этот, который Аркадий, так это спокойно подцепляет тартиночку под квас и мирнейшим образом меня в землю втаптывать продолжает:

— Разумеется, дорогой Александр Петрович, к вам лично у нас никаких денежных претензий нет и быть не может. Не вы к нам напрашивались, а мы сами вас пригласили, даже очень просили об одолжении. И цифра, названная Петром Ефграфовичем, ни о чем не говорит. Нынче дорого — завтра дешевле песка морского, и наоборот. Я бы выразился так: достигнут принципиальный успех, доказана плодотворность концепций, на конкретном примере продемонстрированы возможности. Взгляните с этой стороны, Александр Петрович, и вы не сможете не признать, что так задевшее вас неудобство — это, не побоюсь такого слова, мелочь, частность, я бы даже сказал, пережиток. Да, пережиток пещерного взгляда на личность как на исключительную собственность индивидуума. Ни с кем и ни с чем неразделимую. До сей поры мы с этим мирились, потому что у нас не было другого выхода. И мы мирились, хотя понимали, что это не так. В самом деле, давайте подумаем, откуда она бралась, эта неразделимая личность. Ну, хотя бы ваша личность, дорогой Александр Петрович. В ее формировании участвовали сотни людей, и живых, и давно, так сказать, покинувших, вея природа первая и вся природа вторая. Есть ли на свете сутяга, который взыщет с вас в их пользу? Утверждаю, что нет. А ваш публичный отказ в их пользу всяк согласен считать благим порывом, но за кого вас примут, возьмись вы точно отсчитывать доли, кому что причитается. Абсурд! Феодальное ростовщичество навыворот! Опомнитесь! Давайте осмотримся, попривыкнем к этой нашей новой эре, а потом уже решим, стоит Ли негодовать и бить посуду. Это мы всегда успеем.

— Удружили вы мне, мужики! — говорю. — Вот уж над чем я думать не собирался и не собираюсь. У меня других забот полон рот.

— О! — говорит Бахметьев. — Святые слова. Мы натворили — нам и думать. Поверьте, за всеми прочими заботами мы и об этом печемся. Аркадий Владиславович заведует у нас сектором морали и этики и хлеб свой ест не даром. С наскока вы его не переспорите, Александр Петрович.

— Исключительно благодаря вам, — раскланивается этот Владиславович. — Исключительно благодаря плодотворным беседам с вами. Вернее, предупреждая ваш вопрос, с той частью вас, которая, будучи занята не менее вас, тем не менее охотно сотрудничает с сектором морали и этики. Временно — без вашего ведома, но это по ее желанию, смею вас заверить. А уж вы с собой сами объясняйтесь. У вас лучше выйдет, честное слово.

— Хотите сказать, что «третий модификат» полностью в курсе дела?

— Именно так, дорогой Александр Петрович. Именно так и в отличие от вас. По крайней мере, до сего дня.

— Ну что ж, — говорю. — По-моему, самое время нам, двум Александр Петровичам, друг с дружкой перемолвиться по душам.

— И во благо! — плещет в ладоши Чекмарев. — Чем тесней, повседневней ваш контакт, тем полноценней результат. А мне, простите, с моей кручиной над интерфейсом — лямка с плеч долой. Я тут кабинетик выше этажом присмотрел. Можем позвонить оттуда. Только большая к вам просьба, Александр Петрович, дозвольте при разговоре присутствовать и записать. Все-таки первый такой разговор в мире, а? Экспонат!

— Чего уж там! — говорю. Пошли. Только как мне обращаться-то к этому вашему «модификату»?

— Сами почувствуете, — отвечает Чекмарев. — Образуется.

Ввалились мы всей ордой в чей-то кабинет, написал мне Чекмарев на бумажке номер — я эту бумажку где-то храню, — и я дрожащим пальцем этот номер набираю: не вмещается в разумение ситуация. Я сам себе звоню — ну надо же! А народ уставился на меня, как дикари на бубенчик.

Набираю. Там снимают трубку.

«Можно Александра Петровича?» — говорю. «Я у телефона», - слышу. И мой голос, и не мой. «С вами говорит Александр Петрович Балаев», - выпаливаю. И тут телефон как взрывается!

«Санек, привет! — слышу. — Наконец-то! То-то я слышу — вроде голос мой и вроде не мой! Ты откуда, дорогое ты мое животное?» — «Да из комитета, — говорю. — Дипломчик на открытие тут мне вручили по твоей милости». — «Это на какое?» — слышу. «А у тебя что, не одно?» — спрашиваю. «Санек, дорогой! Где это видано, где это слыхано, чтобы у нас с тобой открытия считали не на кучки, а на штучки? Заявочки четыре там лежат. Да пять с твоей руки, итого девять. Не боись, Госкомизобр у нас не соскучится! Не томи! Что прошло?» — «Вязкая извратимость нейтрона», - говорю. «А! — слышу. — Как тебе? Во нрав?» — «Как сказать, — говорю. — Штука-то во! Да не слишком ли круто ты мне ее поднес?»

В ответ хохот. Довольный. Мой.

«Поднесено в балаевском стиле, — слышу. — Будет что вспомнить! Разве не наш принцип?» — «Да я не про стиль. Я про существо вопроса». — «Существо, Санек, только начинается. Я прикинул: годовой эффект — шестьсот миллионов рублей. Ты только представь, как будет выглядеть энергетика через десяток лет, если широко двинуть это дело…» — «И не про то я. Я об авторстве». — «А что об авторстве? Не понимаю…» — «А то, что диплом на мое имя выписан». — «А на чье же, Саня? Извини, не доходит». — «Но я же, — кричу, — к этой вязкой извратимости никакого отношения не имею!»

В трубке помолчало, а потом слышу:

«Слушай, свет ты мой зеркальце, ты глубоко вдохни, поди снов пять-шесть посмотри, поостынь, а потом на свежую головку подумай и брякни мне — потолкуем. А тем временем, чтобы я не скучал, скажи, чем у тебя кончилась та история с несимметричными тетралями? Сдыхаю от любопытства. Имей в виду: я этого дня ждал, как Ромео Джульетту под балконом, не столько из-за нас с тобой, сколько из-за тетралей. Так что там?» — «Они макроквантованные оказались, — говорю. — Во вращающемся поле псиквадрат». — «Макроквантованные?! Во-он оно что! А ты по Джонсу-Кэрри пощупать не пробовал?» — «Пробовал, — говорю. — Еще как пробовал. Плотности не хватает». — «Ах, ты ж, золой по пеплу! — слышу. — А если толкнуться в ЦЕРН на «Хлопушку»?» — «Ты что несешь! — вопию. — «Хлопушка» на десять лет вперед по часам с минутами расписана. Кто нас туда пустит?» — «А вот это моя забота, — слышу. — Не печалься, ступай себе с богом. Чекмарев там у тебя?» — «Да. Здесь Чекмарев». — «Слушай, Саня, великая к тебе просьба. Вразуми ты его нашей вещественной дланью, да поувесистей. Век тебе обязан буду. Третий месяц ему талдычу — расширь мне континуум правей горизонта событий, а все как об стенку горох. Без этого — бьюсь-бьюсь — не справляюсь, а одна моделька наклевывается — пальчики оближешь. Одно из двух: или пусть он мне интерфейс реконструирует, или пусть готовится к товарищеским оргвыводам».

— Что? Об что речь? — Чекмарев у меня над пробором шепчет.

А на меня от этих слов таким родным повеяло, таким родным! Вы не поверите, чувствую — сейчас заплачу от нежности.

— Цыть! — говорю. — Сейчас восчувствуешь, — говорю. — «Санек, — говорю, — это я не тебе, это Чекмареву. Санек, — говорю, — как смотришь, если мы в чекмаревские узоры перестанем челом биться, а потолкуем один на один в минимальном коллективе? Скажем, лебедь и щука, а рака выдвинем в президиум, пусть там зимует». «Самое то! — слышу. — Только я ж тебя, попрыгунчика, знаю как облупленного. Наобещаешь, а сам куда-нибудь смоешься, ищи тебя потом, свищи». — «Клянусь Галилеем! — говорю. — Завтра не выйдет, послезавтра тоже, а ужо во вторничек после обеда звони — я вся твоя». — «Сам звони, — слышу. — Но лучше в среду. У меня тут профилактика намечается небольшая. Главное, чтобы ты понял: не один ты на свете, а имеет место тесное балаевское стадо повышенной проходимости. Сечешь?» — «Пока не очень, — отвечаю. — Не вмещаю. Уж ты прости». — «За прощениями ступай к митрополиту, — слышу. — Прощения — это по его части. А нам с тобой приличней бы поупражняться во взаимопонимании на базе обоюдной выгоды и процветания той самой экспериментальной физики, в любви к которой ты, ваша светлость, на каждом столбе расписываешься». — «Так и быть, — говорю. — Возьму пару уроков у Владиславовича, который Аркадий», - говорю. «Этот Тарталья тебя научит! — слышу. — Ты же по этой части безграмотней носорога! Скажи спасибо, что я за тебя поднатаскался, и без моего посредничества в диспуты не встревай. Говорю как самому близкому в мире сапиенсу. Кстати, привет ему передавай, он, поди-ка, тоже там крутится. Общий поклон». Отключился.

Я сижу, тупой-тупой, как синантроп мамонта умявши, слова выдавить не могу. А Пентина компашка плавает на верху блаженства.

— Как посмотрите, дорогой Александр Петрович, если мы отредактируем заключительное коммюнике следующим образом? — приступает Владиславович к победному обволакиванию моей персоны. — Первоначальная чувственная реакция прототипа носила резко отрицательный характер, но по мере убедительного представления фактов смягчилась и склоняется в сторону образования взаимно приемлемой платформы для переговоров.

— Ой, мужики! — отвечаю. — Вы, по-моему, наглейшим образом пользуетесь моей слабостью к эксперименту — это раз. Примите живейшие поздравления от невинно пострадавшего — это два. А в-третьих, дорогой Аркадий Владиславович, некая часть меня, явно лучше вам известная, настойчиво советует не беседовать с вами без ее участия. И остальная часть склонна признать совет весьма разумным. Вопрос об авторстве на открытие «Вязкая извратимость нейтрона» впредь до выяснения всех обстоятельств, считаю, остается открытым. Вас устраивает?

— Более чем, — отвечает мне Пентя. — Более чем, Санчо дорогой ты мой! Я в тебе не ошибся. А представляешь, что было бы, если бы на твоем месте оказался какой-нибудь дондук? Без чувства юмора!

— Ну насчет юмора, — говорю, — вы, по-моему, несколько пережали.

— А мы тут ни при чем, — объясняет Бахметьев. — Понимаете, как бы мы к вам ни приставали, полного портрета для психоцифрового двойника получить все равно не удается. А чем дыры латать прикажете? Собственными домыслами? Вот тогда вы были бы правы, твердя, что имеете дело не с самим собой. Поэтому мы поступили по-другому. На основании снятой с вас базы данных изготовили две матрицы: «Балаев-один» и «Балаев-два» — и поручили им совместно составить модификат «Балаев-три», восполняя недостачу собственными, то есть вашими, а не нашими, представлениями о вас. «Третий модификат» в этом смысле — при полном отсутствии нашего произвола — это некоторым образом тот Александр Петрович Балаев, каким вы хотели бы себя видеть. Это существенная подробность. А потом, когда «Б-один» и «Б-два» выработали драйвер вашего образа, мы влили их в образующийся модификат. Простейший технологический прием, а как действует! Оцените.

Ой, а который час? Уже без двадцати? Я же в совет на защиту опаздываю!.. Доскажу, непременно доскажу. Или лучше вот как сделаем: позвоните вот по этому номеру, мы там с Саней-3 Саню-4 намозговали именно на случай, когда у нас затык по времени. Так как? Запишете номерочек?

Борис Романовский …АВРААМ, РОДИ ИСААКА…

Сколько анализов проделал, сколько справок собрал, по всем врачам неделю, битую неделю шатался и на тебе! «Это все, голубчик, нужно, но мы начнем сызнова!» — вспомнил Борис Алексеевич слова врача космодрома. «Сызнова», - повторил он и фыркнул.

И все, действительно, завертелось, правда, в более ускоренном темпе — два часа и огромная предполетная диагностическая машина подтвердила заключение районной поликлиники: «Практически здоров. Д/косм. рей. годен с ограничениями по та. 7, 13, 14 и 24». Это означало, что он имеет право путешествовать в космических рейсах на кораблях со стартовыми и финишными перегрузками не более двух «g» (п. 7), в пределах Солнечной системы (п. 13), высаживаться в пунктах, где атмосферное давление или его имитация не ниже 0,75 нормального земного (п. 14) и имеются оборудованные пункты скорой помощи с медкомпьютерами класса не ниже Д (п. 24)». Короче — лететь на грузовой ракете, частично переоборудованной под перевозку пассажиров, до станции «Луна» и выйти на поверхность спутника Земли он мог.

Он никогда раньше не летал в ракетах, или, как сейчас стало модно их называть, на космических планетолетах. Ракета оказалась маленькой — четыре члена экипажа, четверо пассажиров. Посреди корабля располагался короткий общий проход; как и в самолете, впереди и сзади располагались таинственные службы обеспечения полета. Его каюта оказалась впереди справа.

Каюта удобная, хотя и крохотная, с иллюминатором, стены обиты какой-то материей под шелк. Цвет этого, с позволения сказать, шелка был сине-зеленый, его еще называют «цвет морской волны». Вообще, больше всего это место напоминало гнездышко для влюбленной пары, но ни кровати, ни стола, ни какой-либо другой мебели здесь не было. Только рядом с иллюминатором стояли два кресла с подлокотниками и подножием. Кресла были шикарные — обивка из бархата (может быть и натурального). На подножии были смонтированы по два сапога, а на подлокотниках — по две перчатки с крагами. Выглядели они зловеще, как орудия пыток. Борис Алексеевич занял место у иллюминатора. Отворилась дверь в каюту, и вошел сосед, молодой и остроносый, с живыми серыми глазами и намечающейся над лбом лысиной. Впрочем, впечатление он производил не хилого, а пружинистого и жиловатого человека. «По-видимому бегом занимается, — подумал Борис Алексеевич. — По утрам, небось, двухпудовку жмет!»

Сосед поздоровался и сел. И почти сразу в воздухе, поверх шелковой обивки, засветилась надпись: «Внимание! Сесть в кресло, разуться, пристегнуть ремни! Вложить оголенные руки в перчатки, ноги — в сапоги. Не курить! До старта 10 мин». И то же самое по-английски.

Морозов разулся, сел, выполнил все предписания и затих. Раздалось приглушенное шипение и подкладка перчаток, а затем и сапоги раздулись, плотно обтянув конечности. Он знал, что так к нему подключили датчики для медкомпьютера корабля «не ниже класса Д». Потом он почувствовал, что все помещение, точнее весь корабль, дрожит.

— Двухминутная готовность, — сказал кто-то утрированно четко, и Борис Алексеевич подумал, что время здесь летит быстро.

Вибрации усилились, где-то внизу на одной ноте выл механический зверь.

— Одноминутная готовность, — сказал тот же голос скучно.

Звук становился все выше и выше, казалось, ему некуда было подниматься выше, а он все лез вверх, все лез…

— Десятисекундная готовность.

Вой перешел в металлический визг. Борис Алексеевич пальцами в плохо гнущихся перчатках вцепился в подлокотники.

— Старт!

Ему показалось, что махина планетолета, около которой он недавно стоял, подобно пробуждающемуся зверю поднимается на передние лапы шасси, и ему стало страшно. Затем неожиданная тяжесть стала вдавливать его в кресло и он понял, что корабль набирает скорость. Он хотел увидеть Москву с такой высоты, скосил глаза на иллюминатор и не увидел ничего, какие-то клочья облаков, светлая полоска у горизонта и темно-синее небо. Перегрузка увеличилась. Так началось путешествие заведующего отделом строительно-монтажных машин и роботов Бориса Алексеевича Морозова к сыну.

Когда была набрана необходимая скорость и кончилась свинцовая тяжесть ускорения, из стены выдвинулся поднос с горяченным завтраком. Потом второй. Позавтракали тоже молча. После завершающей чашки крепкого чая он сложил посуду опять на поднос и в соответствии с указующей надписью засунул его в лючок в стене, из которого завтрак и появился.

— И мой, пожалуйста! — попросил немногословный сосед.

— Пожалуйста! Вы не курите?

— Нет. Но вы курите! Я привык к курящим.

Перед ними слабо засветился экран.

— Не возражаете? — спросил сосед и, получив согласие, включил телевизор и затих.

Морозов откинулся на спинку кресла и с удовольствием закурил. Покосившись на соседа, вынул одну ногу из опять похудевшего сапога и перебросил через колено. Незаметно пошевелил пальцами босой ступни. Как привидения из темных углов памяти в голову полезли мысли, закопошились воспоминания.

Началось это пятнадцать лет назад. Давно уже. В те годы Борис Алексеевич был опустившимся человеком, нигде подолгу не работал, а периодами вообще «не числился», пил, вел замкнутый образ жизни. Милиция Петроградского района Ленинграда, где он проживал, вела с ним и его товарищами борьбу, в которой за ней (милицией) числились отдельные достижения, но полной победы она отпраздновать не могла. Компания, к которой принадлежал Морозов, концентрировалась вокруг торговой точки, официально именуемой «Водка», а неофициально «Гробы», так как торговая эта единица возникла на месте бывшего магазина похоронных принадлежностей. Последнее обстоятельство иногда увязывалось с образом провождения времени постоянных клиентов магазина.

В те годы Борис Алексеевич имел внешний вид отнюдь не щеголеватый, как сейчас, а напротив, несколько потертый, хотя и опрятный. Три сезона он ходил в выношенном драповом пальто, подаренном, ему сердобольной заведующей пунктом сбора утильсырья и макулатуры, а летом — в костюме, когда-то, по-видимому, серого, цвета, и неизменной коричневой с синим ковбойке, которую он регулярно стирал. Только ботинки недорогие, но крепкие, были всегда хорошо начищены — сказывалась прошлая служба в армии.

И лицо Морозова поражало в те годы невыразительностью и пустотой. Неопрятные волосы пшеничного цвета, мутноватые серые глаза, вечные мешочки под глазами, усы, совершенно скрывавшие верхнюю губу и залезающие в рот, и дурно выбритые щеки и подбородок для опытного наблюдателя полностью характеризовали этого человека.

Борис Алексеевич был одинок, тогда одинок, но жил по недосмотру ЖЭКа в маленькой двухкомнатной квартире, пустоватой и не очень замусоренной — откуда мусор у стойкого холостяка. Только по углам квартиры сменным караулом стояли полдесятка несданных винных бутылок да валялись окурки и смятые пачки из-под сигарет. Посуда, почти всегда грязная, потому что мылась перед редкой готовкой и едой, обычно вся стояла в раковине, на кухне же приткнулись ветхий стол и два расшатанных стула, подобранные на помойке. Остальная мебель давно отсутствовала, люстру заменила старая газета, почерневшая в месте соприкосновения с лампочкой, буфет и шкаф тоже были проданы за полной ненадобностью.

Убирали в квартире от случая к случаю сердобольные соседки по площадке в благодарность за мелкие услуги с его стороны. Он чинил им проводку и электроприборы, вешал карнизы, подклеивал мебель, вставлял стекла и замазывал рамы; руки у него были золотые. После выполнения работы его кормили, давали рюмочку водки и совали трешку или рубль, судя по работе. Впрочем, уборку его квартиры женщины затевали, когда возникала необходимость выдать замуж неизвестно откуда появившуюся «немолодую, хорошую женщину». По мнению соседок, таким образом можно было из двух несчастных людей создать одну счастливую семью.

В тот памятный вечер квартиру убирала Варвара Николаевна, старуха суровая на вид, энергичная и бодрая. Воспитания она была старорежимного и к питью водки мужчинами относилась спокойно, да и сама была не прочь выпить рюмочку-другую.

— Почему бы тебе не завести ребенка? — спросила Варвара Николаевна, с грохотом двигая немногочисленную морозовскую мебель. — Может и пить бы бросил, и на приличную работу устроился?!

Борис Алексеевич, предпринявший вчера свои меры против начинающегося гриппа, в ответ со стоном вздохнул. Меры свое действие оказали, но теперь он не мог Оторваться от койки, мучимый похмельем.

— Живешь, прости на грубом слове, как собака! — продолжала она, ведя одновременно бой с грязью и одиночеством. — Ни поговорить вечером, ни поделиться… И заботиться тебе не о ком… никаких забот… тоже плохо!.. Сопьешься здесь!

— Что вы говорите, Варвара Николаевна? — жалобно сказал Борис Алексеевич. — Ну, кто даст ребенка мне и в мою берлогу? Да что там говорить! — и он безнадежно махнул рукой. — Рюмочку бы сейчас!

— Конечно, нормального ребенка тебе никто не даст, — соседка остановилась и оперлась на швабру. — Да только сейчас дают каких-то не то искусственных, не то дефективных что ли. В РОНО на Большом проспекте. Не слыхал?

— Нет, — голос Морозова не выражал никакого интереса.

— Мне самой-то не надо. Как бы с внуками управиться, а некоторые, говорят, берут… Тут, на Большом проспекте, в РОНО, — повторила она. — Мне Марья Николаевна сказала, дают каких-то… Марь Николаевна… да ты ее знаешь, с пятого этажа. Ты ей как-то свет чинил. Они, говорит, растут дома, потом в школу ходят, учатся. Послушные. Вот ты и взял бы. Дефективного мальчишку и тебе дать могут. А что? Мужик ты добрый, пьешь вот только… Спокойно могут дать!

Прибрав и даже угостив Бориса Алексеевича рюмочкой «чтобы поправиться», Варвара Николаевна напоследок спросила:

— Где РОНО, знаешь?

— Нет.

Соседка объяснила и ушла.

В тот день Морозов выпивки больше не искал, напротив — вымыл посуду, сварил себе суп из пакетика и починил умывальник. Три дня после разговора он не пил, работал в своем пункте в подвале и забил даже резервную тару бутылками. Курил, правда, больше нормы. Сделался он задумчив и сосредоточен.

На четвертый день Борис Алексеевич пришел к Варваре Николаевне трезвый, долго топтался в прихожей, а потом, густо побагровев, попросил у нее мужнин пиджак.

— Зачем? — спросила она.

— Хочу пойти, как вы советовали, за ребенком, — пробормотал он. — А в таком виде… — он провел рукой по груди.

И она принесла ему добротный черный пиджак.

В большой комнате, отвоеванной у РОНО для Комиссии по трудновоспитуемым детям, сокращенно КТВД, стояли три канцелярских стола и десяток стульев, хотя впускали по одному и только один стол был занят. Морозова встретил молодой человек очень высокого роста, но складный и ловкий в движениях, с большим лбом и огромными глазами за стеклами очков. Значит, близорукий.

— Морозов, Борис Алексеевич.

— Очень приятно, — сказал молодой человек. — Сазонов Виктор Васильевич. Вы по поводу ребенка?

— Да. Хотелось бы узнать. Можно ли взять? — он волновался.

— Один из первых вопросов, которые нас интересуют, — ваша специальность и уровень образования?

— Физик-электромеханик. Высшее. Но сейчас временно работаю не по специальности, — Борис Алексеевич мучительно покраснел.

— Кем работаете? — молодой человек был безжалостен.

— Приемщиком стеклотары.

— Та-ак! Дети есть?

— Были… Двое.

— Что значит были? Послушайте, Борис Алексеевич, если не ошибаюсь? Так вот, Борис Алексеевич, расскажите о себе поподробнее — почему вы, физик-электромеханик, принимаете бутылки от населения, когда развелись?… Кстати, пьете?

Морозов кивнул.

— Н-да. Ну, все равно, рассказывайте!

— Поверьте, Виктор Васильевич, — начал инженер, — я не всегда был таким… опустившимся… и потерявшим облик… Три года назад, через четыре года после окончания института, я уже был назначен руководителем группы в научно-исследовательском институте, вел проблемную работу, готовился к аспирантуре. Женился на четвертом курсе, имел двоих детей… Мишку и Леночку… Жизнь улыбалась… Потом жена от рака… в один месяц… Врачи ничего сделать не смогли. Потом друг в машине повез детей к теще на дачу… грузовик выскочил… и друг, и дети… Остался один в пустой квартире, мысли лезли разные… кошмары. Выпил раз — вроде легче… стал пить по вечерам, сначала по вечерам. На работе жалеют, сочувствуют… Бросил институт, сменил профессию, потом другую. Сейчас вот на стеклотаре.

Молодой человек все понял.

— Да. Не повезло вам, — сказал он задумчиво и сочувственно.

— Не повезло, — эхом откликнулся Морозов.

— Борис Алексеевич, а вы знаете, каких детей мы даем на воспитание?

— Мне сказали каких-то отсталых в развитии.

— А вас это не пугает?

— Надо же о ком-то заботиться! Не котов же заводить! Да и подумал я, что не станете же вы отдавать в семьи абсолютно безнадежных.

— Правда суровее, — сказал Сазанов. — Мы отдаем механических детей. Электронно-механических роботов. Согласны ли вы взять на воспитание робота?

— Я как-то не готов… — растерянно пробормотал Морозов. Он помолчал и добавил: — Я надеялся, что какой-никакой, а он будет теплый… не могу объяснить вам точно, ну, беззащитный, которому я нужен… чтобы воспитать, научить… вывести в люди, что ли…

— Видите ли, Борис Алексеевич, он будет теплый, об этом мы побеспокоились, он вполне беззащитен и ничего не умеет, и вы его всему должны научить, и вывести в люди, как вы выразились. И на этом пути у вас будет прорва трудностей, аналогичных нормальным отцовским и отличающихся от нормальных. И с моей точки зрения, — а я не один решаю, можно ли вам дать на воспитание ребенка или нет, — очень важно, что у вас, простите, что касаюсь тяжелой для вас темы, были дети, — сердечно сказал он. — Приходят все бездетные, неопытные. И хорошо, что вы инженер, их надо дорабатывать в процессе роста и развития!

— Что ж, — после некоторого молчания сказал предполагаемый отец, — давайте, я попробую. Плохо одному, да и мозг соскучился по работе!

— Вот и отлично, — обрадовался молодой человек. — Я буду вас отстаивать перед комиссией, а вы постарайтесь меня не подвести. Давайте, договоримся так: принесите все необходимые справки — о прописке, о размерах жилплощади, копию диплома, характеристику с места работы, паспорт и военный билет. А также две фотографии девять на двенадцать, фас и профиль.

— Карточки-то зачем?

— Для фамильного сходства, — улыбнулся Сазонов. — Нет, серьезно! Вы бы хотели, наверное, чтобы ваш ребенок был похож на вас?

— Да, — сказал Морозов. — Понятно.

— У вас еще вопросы есть?

— Есть. Несколько.

— Слушаю вас, Борис Алексеевич.

— Зачем это делается? Правда ли, что дети растут и учатся? И что с ними происходит, когда они вырастают и выучиваются, если это так? Но главное — зачем?

— Ну, что же, вопросы по существу. Вы, наверное, знаете Борис Алексеевич, что развитие технических дисциплин и даже отдельных направлений идет неравномерно. Например, при общем равномерном развитии кибернетики и робототехники обучение роботов речи и даже просто пониманию разговора растянулось на тридцать лет; при полной теоретической возможности обучения на практике наткнулись на огромные трудности новых принципиальных решений.

— Но сейчас-то они говорят! — Я сам видел по телевизору. Так причем здесь речь?

— Речь я привел для примера. Сейчас несколько научно-исследовательских институтов создали искусственный мозг огромной емкости. На основе этой разработки мы могли бы построить прекрасного технического исполнителя, обогащенного человеческими знаниями. Но! — Сазонов назидательно поднял вверх указательный палец. — Надо начинять эту емкость информацией! Причем основное количество новых роботов должны работать с человеком, а следовательно, знать законы взаимосвязей между отдельными людьми в человеческом обществе, быть знакомыми с моральными устоями, принципами деятельности, оценками явлений и событий человеческим существом и многим другим. А свод этических и моральных правил человеческого общества не создан. И уж тем более нигде не сказано, чем может и чем не должен пренебречь человек из этических, скажем, установлений ради пользы отдельного человека и общества. В общем, наши взаимоотношения с миром оказались столь сложны, что и не укладываются в рамки учебника. Вам понятно?

— Так и списали бы все это с мозга живого человека!

— А вот этого-то мы и не можем. Пока что не можем! А в роботах для работы в экстремальных условиях уже остро нуждаемся. И в ближайшее время нужда эта вырастет. Понятно? Конечно, задача перезаписи человеческих знаний будет решена. Когда-нибудь. Но когда?… И вот группа конструкторов решила, что пока единственным способом обучить робота всему, чему мы обучаемся за свою жизнь, — это заставить его прожить эту жизнь! Весьма вероятно, что к тому времени, когда такой «ребенок» вырастает, будет найден способ перезаписи информации с живого мозга, но наша группа считает, что это может произойти где-то в пределах двадцати пяти лет. Нет, наш опыт не пропадет. И кроме того, мы столкнемся с большим количеством попутных задач, решение которых внесет свой вклад в науку о роботах, а может даже — в науку о человеке. Я ответил на ваши вопросы?

— Да. Кроме роста и учебы.

— Ну, с ростом несложно. Будете ходить к нам в сроки, которые вам установим, и мы будем заменять тело ребенка на новый размер. Главное-то ведь мозг. Учиться — сначала дома, а затем в школе, где все дети. Искусственный человек, по нашей мысли, должен быть существом общественным, так же как гомо сапиенс!

Значительно позже Борис Алексеевич узнал, что Сазонову пришлось выдержать целую бурю со стороны остальных членов комиссии. В итоге решили пожертвовать одним роботом, выделить «этому алкоголику и люмпену», как сказал один из членов комиссии, ребенка № 008 модель II. Однако перед самой выдачей молодой инженер, проникшийся необъяснимой симпатией к Морозову, уговорил председателя комиссии дать ему модель III.

— В конце концов, — сказал Виктор Васильевич, — может быть, он пить бросит. Человека спасем!

— Что же, — ехидно спросила его член комиссии, представитель РОНО, — каждому алкоголику дать по ребенку для исправления? Да он его выучит за водкой в магазин бегать!

— Но пить наш ребенок не начнет! — резонно ответил председатель и дал согласие.

Так или иначе, но Бориса Алексеевича известили открыткой, чтобы он зашел по известному адресу за ребенком № 003 модель III. К этому времени Морозов получил зарплату и, поскольку со времени первого посещения РОНО не прикоснулся к бутылке, несмотря на искушение со стороны товарищей по работе, у него образовалась приличная сумма денег, не обложенных алкогольным налогом.

Деньги были с толком истрачены на недорогой костюм из ткани асфальтового цвета в скромную полоску. На новые ботинки денег уже не хватило, поэтому купил два носовых платка. В таком виде он с замиранием сердца и тридцатью рублями «на жизнь», данными ему в долг сердобольной Варварой Николаевной, отправился за ребенком.

Из РОНО он вышел через час, обремененный знаниями в объеме часовой лекции, с белым пакетом характерной формы, прижатым к сердцу. У него был точно такой же вид, как у любого молодого отца, несущего ребенка из родильного отделения больницы. Разве что не сопровождали его простоволосая и ненакрашенная мама с тещей и другими родственниками. В голове его колом застряла фраза председателя комиссии: «Помните, что этот образец стоил государству полмиллиона рублей. Полмиллиона, даже больше!» Обычные дети родителям столько не стоили, что увеличило его страх и осторожность.

Первое впечатление, когда он дома развернул белый пакет, было оглушающим. Ребенок оказался теплым, с внимательными черными глазами, ручки и ножки совершали энергичные нескоординированные движения. В сердце Морозова закрался страх — не подсунули ли ему живого ребенка, что он с ним теперь будет делать?

Вызванная на экспертизу Варвара Николаевна критически осмотрела дитя и сказала:

— Здоровенький! Ну, слава тебе, господи! — и помолчав, добавила, — месяцев шесть от роду.

Потом началось паломничество. Зять Варвары Николаевны прикатил старую коляску и некоторое количество старого белья. Соседка справа — рожки для молока и три пары ползунков. Одна женщина с пятого этажа, которой он как-то чинил утюг, — ворох детской одежды и даже вполне приличную шубку, а два совершенно незнакомых мужика втащили еще крепкий обеденный стол и тумбочку с дверцами. Все ребенка хвалили и удивлялись, что он такой спокойный. Наибольшее удовлетворение вызвал почему-то мужской пол ребенка. Мальчишку положили в коляску, все поздравили новоявленного отца и ушли. Борис Алексеевич оглядел комнату, вычищенную и вымытую до непривычного блеска, и неожиданно подумал, что ему нужны занавески на окна. Занавески и люстра. Впервые чистота его смутила, он снял ботинки и, поскольку домашних туфель у него не было, остался в носках. курил он на кухне.

Перед тем как ложиться спать, он разложил вещи на подоконнике. Потом постелил себе, даже несколько удивившись, как это он спал все последнее время без простыней и наволочек, и подошел к коляске. На него глянули умненькие черные глаза.

— Спать надо! — сказал он ребенку воркующим голосом. — Спатеньки!.. Закрывай глазки!

Ребенок никак не реагировал на эти призывы. Он молча смотрел на Бориса Алексеевича. Морозов выключил свет и вышел в соседнюю комнату. Было тихо, и он подумал, что вот осталась часть вечера, когда можно что-то поделать или просто почитать. Следующей мыслью было, что ту комнату надо сделать детской, а эту — его комнатой. Перетащить сюда старенькую тахту — и все. Собственно, это можно было бы выполнить и сегодня, но он не решился беспокоить ребенка. «Кстати, а как его зовут? — подумал он и, тихо ступая, вошел в «детскую», чтобы взять пакет с документами и довольно толстую брошюру «Инструкция-наставление». Не удержавшись, он заглянул в коляску — один черный глаз не синхронно со вторым следил за его перемещением. Борису Алексеевичу стало страшно и он вышел.

Из документов он узнал, что именуется теперь «отцом», что имени ребенок не имеет и для этого оставлена пустая графа. Для предъявления паспортистке была приложена метрика, где уже были проставлены фамилия младенца «Морозов» и отчество «Борисович».

«Борисович»! Он опять зашел в детскую и заглянул в коляску. Теперь второй глаз настороженно следил за каждым его движением. Борис Алексеевич не выдержал, набросив пиджак на плечи, он выскочил из квартиры. Знакомые бомжи, ночевавшие в котельной, дали ему выпить. Но несмотря на хорошую порциюспиртного, спал в эту ночь Морозов-старший плохо.

Наутро он ворвался в комнату комиссии с ребенком на руках, возбужденный и взъерошенный:

— Уже в начале века умели делать кукол с закрывающимися глазами! И они говорили «мама» или плакали! А этот… — он протянул неумело завернутый пакет дежурному инженеру, — этот всю ночь не закрыл глаз! И почему он молчит?

— Вы правы! — вежливо ответил дежурный. — Идите на работу, мы все исправим.

После закрытия «стекляшки» Морозов зашел в «ясли», так ему предложили именовать теперь помещение комиссии. В кроватках у стены лежали три младенца.

— Какой ваш? — спросила его молодая, интеллигентного вида женщина, кокетливо округлив глаза.

Он глянул на всех троих и уверенно сказал:

— Вот этот.

— Можете его забрать. Все, что нужно сделано.

«А ведь похож на Леночку», - подумал Морозов, глядя на ребенка, и что-то теплое и щемящее зашевелилось в его груди.

— Я специалист по детской психологии, — сказала женщина. — И все вопросы, связанные с воспитанием вашего сына, — она твердо и уверенно сказала «сына», - вы будете задавать мне. Первый совет: больше разговаривайте с ребенком — он запоминает слова, наиболее часто повторяющиеся. Второй совет: делайте все, что положено делать родителям маленьких детей, — купайте его через день, ну, хотя бы, через два, держите дома молоко, стирайте пеленки — окружающие должны поверить, что ребенок настоящий! Чтобы не было искажения информации. Ребенок все запомнит, а вы будете освобождены от лишних вопросов. Ясно?

— Ясно.

— Кстати, как вы его назвали?

— Никак. Пока не придумал.

— Поторопитесь, Морозов; по уровню развития ребенку через неделю будет шесть месяцев, а он не имеет имени.

— Какие шесть месяцев? Ему еще нет и недели!

— Считайте, что есть. До школы он будет расти у нас… у вас в полтора раза скорее. Получит огромный объем информации. А качество этой информации будет зависеть от вас, — объем информации был для них всех пунктиком. — Но никаких лекций, все как с обычными детьми… Ну, у меня все!

Назвать ребенка Мишей он не мог, было слишком больно. После недолгих раздумий Борис Алексеевич назвал его Александром. Сашкой. Или Санькой. Санькой тоже неплохо.

Первое слово ребенка, которого он так ожидал, оказалось каким-то междометием. А получилось так — он принес Сашке яркую разноцветную погремушку. Ребенок долго смотрел на игрушку, потом протянул к ней ручку и явственно произнес: «Ах-х!». Морозов сначала не придал этому звуку должного значения, пока не услышал его опять. «Ах-х!», - сказал Санька, когда он повесил наконец-то в детской комнате шикарную, хотя и небольшую люстру. Машинально Борис Алексеевич повторил за ним «Ах-х!», и тут его осенило — этот горловой, с протяжным «х» звук несомненно выражал удовольствие, одобрение, может быть, даже восторг. Поразмыслив, он понял, что появление этого междометия вполне естественно — все визитеры начинали знакомство с младенцем с такого вот «Ах-х!». «Ах-х, какой симпатичный мальчик!», «Ах-х, какой у вас сын!» и так далее.

На работе Морозов, как и все молодые отцы, время от времени должен был отвечать на вопросы сослуживцев о ребенке и однажды рассказал об этом странном способе выражения чувств. И долгие годы спустя его подчиненные, да и он сам, желая выразить свое одобрение, с улыбкой говорили: «Ах-х!» Это было коротко и выразительно.

После первых успехов он ждал, что ребенок скажет «папа» или, может быть, «дай». Санька же на десятый день пребывания в доме, глядя ему в глаза, вдруг сказал:

— Ну-ка, давай спатьки!

Сначала он вздрогнул. Потом, когда пришел в себя, узнал свои ежевечерние интонации, подивился чистоте дикции, хотя, конечно же, она была далека от совершенства, и откликнулся:

— Давай спатьки!

Младенец сразу же закрыл глаза.

Борис Алексеевич растроганным взглядом окинул ребенка, коляску, комнату, затем выключил свет и ушел к себе. «Ему нужна кроватка и игрушки. Как всем детям. Погремушки и попугай…» Морозов представил себе целлулоидного цветастого попугая. «Завтра куплю игрушки». Он даже не подумал о том, что промышленность может уже не выпускать попугаев, а производить павлинов или фазанов.

— Кроватку купи в комиссионке. Дешевле! — сказала напарница, отхлебнув здоровый глоток бормотухи. — Все равно обоссыт!

— Нет, — заупрямился Морозов. — Хочу новую вещь!

— Гордый ты стал последнее время! Вот и от винца отказался! — сказала она и ушла за ящики в сторону приемного окна. Открывать было еще рано. Из-за штабеля тары она крикнула:

— Уходи отсюда, Борька! Ты теперь пить завязал, а трезвому тебе здесь делать нечего! Сгниешь, а у тебя диплом!

— Забыл я уже все, — пробормотал Борис Алексеевич.

— Чего? Не слышу, чего ты бормочешь!

— Забыл я, Муза, все! — крикнул он. — Не могу я работать инженером!

— Другие институты кончают заочно! — сказала она, опять появляясь из-за ящиков с начатой бутылкой в руке. — Не ты, глупее других или перестарок какой?

— Хорошая ты женщина, Муза, — Борис Алексеевич обнял ее с непринужденностью, которая так нравится женщинам. — Выходи за меня замуж!

— Стара я для тебя, — задумчиво сказала напарница. — А кроме того, у меня свой алкоголик есть! Ищи себе помоложе, Боря! — И она легко выскользнула из его объятий.

Борис Алексеевич не собирался жениться и сделал свое предложение, скорее, в знак признательности за веру в него и просто за хорошее отношение. Его семейная жизнь, пока она так трагически не оборвалась, была настолько светла, что он не мог себе представить другую женщину рядом, ежедневно — женой, хозяйкой, матерью его детей. И уж во всяком случае здесь нужны были чувства, доверие, страсть и много еще чего… Монахом он не был, у него была парикмахерша Тоська, которая терпеть не могла, когда он появлялся у нее пьяный, хотя охотно пила вместе е ним. Самое приятное, хотя и немного обидное, заключалось в том, что Тоська, к удивлению, замуж за него не собиралась и даже никогда об этом не заговаривала.

Вечером после работы, обежав магазины и набив портфель (он не носил сумок), Морозов заскочил в ясли.

— Здравствуйте, — ответила на его приветствие вторая дежурная. — Жалобы, предложения есть?

— Нет! — он подошел к кроватке.

— Папа пришел, — неожиданно произнес ребенок.

Уже месяц прожил младенец в его доме, с ним; его глаза перестали разбегаться в разные стороны, как в первые дни, а четко и параллельно двигаясь, следили за перемещающимися предметами. Новоявленный отец считал, что следили с интересом. Александр уже знал свое короткое имя, слова «дай» и «на» и различал игрушки, причем предпочтение отдавал многоцветным и сложной формы, но «папой» он называл Бориса Алексеевича впервые.

Морозов был потрясен и растроган, хотя знал, что это должно произойти, что все дети говорят «папа», иногда и раньше, чем «мама», знал, что мальчишка механический, по сути дела, робот, сложный, очень сложный, но робот, и все равно почувствовал теплое чувство к этому почти человечку. Пожалуй, впервые он отнесся к нему, как к ребенку. Борис Алексеевич и через пятнадцать лет помнил свое состояние, с которым он спешил домой с тяжеленным портфелем в одной руке и Сашкой в другой.

Первое время его не оставляло тревожное чувство, что вот кто-то позвонит в дверь и скажет: «Ага! Ребенок не настоящий, вы обманываете… вон он даже в пеленки не делает!» Хотя кому какое дело до его ребенка и до него?

Если раньше денег хотя и не хватало, но на «маленькую» всегда можно было наскрести, то теперь он жил в хроническом финансовом кризисе. С первых получек он приобрел изящную люстру, портьеры и тюль на окна, а нужны были еще сотни вещей. Кастрюли, утюг, стиральные порошки, одежда, приличная мебель — он теперь мечтал о полированной «стенке» и мягком гарнитуре. Мечтал о «стенке», а необходимо было постельное белье — сколько же можно спать на голубом трикотаже. Год примерно назад он купил рулон, скорее всего, краденого трикотажа (случайно оказался при деньгах), и вот теперь голубая тянущаяся материя, разрезанная на соответствующие куски, выполняла функции простыней, пододеяльников, полотенец и половых тряпок.

А еще он мечтал о пушистом ярком шерстяном одеяле; в прошлой жизни, до катастрофы, у них было два таких. Но зарплата была ограничена.

Выручила опять напарница.

— Боря, денег не хватает? — невинным голосом как-то спросила она.

— Не хватает, Муза!

— Слушай, Борька, у меня племяш, брата старшего сын, Альки, зашивается с чертежами какими-то. А ты институт кончил, это дело должен знать. А они заплатят неплохо. Брат-то в отставке, полковник. Мужик здоровый, на нем пахать можно… И им хорошо, и тебе живая копейка. А?

— Забыл я, Муза, все! — неуверенно сказал он. — Хотя в институте чертил хорошо. На пять!

— Вот и вспомни! — приказала она.

И на следующий день принесла задание. Это был курсовой по теории механизмов и машин.

Долгая жизнь за чертой закона, безнаказанная жизнь сделала его совесть сговорчивой. Теперь, принеся Сашку из «яселек» и фундаментально поужинав (он купил две поваренные книги «Приготовление пищи» и «Румынская кухня» и научился отлично готовить, хотя стряпня его приобрела некий национальный колорит и была островата для среднерусского желудка), он мыл посуду, убирал и с огромным удовольствием садился за халтуру. После курсового проекта музиного племянника на него посыпались просьбы. Понимая, что он подрывает педагогический процесс одного, а может, и двух вузов, Морозов, однако, продолжал тренировать мозги, как спортсмен, который после травмы бегает трусцой, возвращая себе эластичность мышц и ритмичность дыхания.

Новая кроватка стояла в такие вечера рядом с его рабочим столом, и по ходу продвижения работы он докладывал ребенку о следующих этапах.

— А сейчас, — говорил он, — посмотрим, какое нужно взять передаточное число для этой пары шестерен, ежели по Малинину-Буренину.

И хотя Борис Алексеевич и сам точно не знал, кто такой или кто такие эти Малинин и Буренин, его восторг не имел границ, когда через неделю, поблескивая черными глазками, сын закончил начатую им фразу словами «ежели по Малинину-Буренину».

Кончилось это безобразие через полгода — Морозов пришел домой и задал риторический вопрос:

— Ну, что? Сделаем балбесу дипломный проект?

— Сделаем, — бодро донеслось из кроватки.

— А ты растешь беспринципным парнем! — пробормотал Борис Алексеевич. — Ведь это — уже уголовное дело!

Все-таки он выполнил дипломный проект, хотя и не поинтересовался его защитой. Деньги он взял, правда, не они здесь были главными, важнее было то, что он смог выполнить вполне инженерный труд и можно было бросать бутылочный бизнес. А деньги. У него наступило кажущееся насыщение вещами. Да и пить он практически бросил. Иногда это было так нелегко — отказаться от стакана. Но жесткий режим, работа, проекты, ребенок затягивали его.

Скоро он нашел интересную работу — проектный институт по разработке механизмов и машин с программным управлением для земляных и строительно-монтажных работ. Ему и нужно было сейчас что-то новое и необычное. Кроме того, у этого института было и еще одно преимущество — его здесь никто не знал.

Последний день, день прощания, прошел в приемном пункте стеклотары шикарно и грустно. Он купил две бутылки водки, Муза принесла домашних пирогов с легким, банку консервированных помидоров и банку огурцов домашнего посола. Старенький письменный столик застелили свежими газетами, нарезали хлеб и останкинскую колбасу, выложили остальные припасы. Хозяйка повесила на дверь табличку «Пункт закрыт по техническим причинам», после чего все расселись вокруг стола на ящиках.

— Ну, наливай, Алексеич! — сказала Муза уважительно.

Он разлил по четырем стаканам. Помолчали, потом старший из грузчиков, дядя Паша, сказал:

— Счастливого тебе пути, Боря, и новой жизни!

Тост был поддержан и незаметно, за хорошим разговором прикончили две бутылочки и сбегали за третьей.

На прощание Муза расплакалась как обыкновенная слабая баба, будто это не она командовала и напарником, и грузчиками, и непосредственно своим начальством. Она плакала и материлась, и глядела в зеркало на свое кирпично-красное лицо. И Морозов понял, что она не совсем равнодушна к нему и что он теряет хорошего друга. Так оборвалась его непростая жизнь люмпена и бича, ни за что не отвечающего, ни о чем не жалеющего.

Тем временем перед Борисом Алексеевичем во весь рост встали первые морально-этические проблемы. Александр был ребенком удивительно послушным и запоминал любое указание с трех раз. (Так и было задумано для отсеивания случайных установок. Любое распоряжение или аксиома должны были быть повторены не менее трех раз.) Обучить мальчишку простейшей истине, например: «чужое брать без спроса нельзя» — было несложно. Это случилось гораздо позднее, когда они начали гулять «как все нормальные люди».

— А у меня можно брать? — последовал на ближайшей прогулке недоуменный вопрос.

— А у тебя можно! — не задумываясь, ответил Морозов.

Немедленно хапучие человеческие детеныши растаскали все игрушки у растерявшегося компьютерного младенца, еще не вооруженного психологией.

После того как отец вернул все игрушки, поступило второе распоряжение:

— Игрушки давай поиграть только в обмен!

На следующей же прогулке все игрушки были обменены; у Саньки скопились самоходные автомобили с батарейками, роскошные автокраны и даже трехколесный велосипед. Все это было получено в цепи обменов, причем исходными игрушками были — лопатка, ведерко с нарисованным мишкой и небольшой резиновый мяч. Новый обладатель механических чудес не бегал, не играл, хотя правила игр и их необходимость были ему внушены и бегать он был обязан; он сидел около своих богатств и немедленно осуществлял любой выгодный для себя обмен. Борису Алексеевичу это не понравилось, и он отдал третье опрометчивое распоряжение:

— Александр, ты должен обмениваться равноценными вещами!

После этого возникло столько вопросов, что Морозову пришлось три вечера изобретать правовые нормы для младенцев от полутора до семи лет.

Он улыбнулся, вспомнив, сколько времени ушло на формулирование простых законов человеческого общежития, которые никогда и никто не удосужился уложить в стройную систему и издать что ли. Как же у нас вырабатывался этот кодекс людского общения? Он не помнил, чтобы кто-то из родителей развивал ему в детстве систему человеческих взаимоотношений. Как правило, папа покачает головой и скажет: «Нехорошо!», самое большое — шлепнут, за вопиющее безобразие могли выдрать. Здесь этот метод не годился — шлепать по пластмассовой попке можно было сколько угодно; он сгоряча однажды попробовал, отбил руку и все. Ребенок переждал экзекуцию и отошел, не поняв, что его наказали.

Тогда он пошел в «консультацию» с просьбой:

— Послушайте, надо это педагогическое место на ребятах делать помягче, иначе вы рискуете сделать их «родителей» инвалидами!

— Драть детей вообще нельзя! — наставительно сказала ему дежурная воспитательница, та, у которой мордочка покруглее и глазки серые. — Вообще нельзя, а наших, извините, просто нелепо! Вот вам список рекомендованной литературы, особенно советую эту книгу… «Тысяча вопросов ребенка». Она вам облегчит жизнь.

Позже, уже когда дети пошли в школу и он начал встречаться с другими родителями, Морозов столкнулся с забавным феноменом. Чем более распущенным и неуправляемым был ребенок, тем большую педагогическую библиотечку имели его родители. В одной семье, с которой он познакомился три года спустя, ребенок шести лет бил мать ногами, норовя дотянуться до ее головы, а отцу пускал птичек в лицо и подкладывал ему кнопки на стулья. Так вот в этой семье были две полки педагогической литературы и полка с книгами на этические и моральные темы. Морозов часто размышлял, что же является причиной, а что следствием — крайняя ли невоспитанность ребенка служит причиной создания таких домашних библиотек или слепая вера в чужой разум приводит к таким печальным педагогическим результатам. Теперь, по прошествии многих лет, он понял, что и то, и то — следствие нежелания родителей думать и неумения любить.

Тогда он рекомендуемые книги не купил, забыл о них, и, наверное, так было правильнее…

Корабельное время летит быстро. Вот и обед. Есть действительно хотелось. На подносе, выдвинувшемся из стенки, истекал паром и запахами горячий обед. После обеда, с согласия соседа, он выкурил две сигареты подряд («надо бы сократить курение хотя бы здесь») и решил пройтись по кораблю. Махина оказалась довольно тесной внутри — никаких плавательных бассейнов или теннисных кортов — все компактненько, каждый квадратный сантиметр на счету. Да, оранжерея. Но совмещенная с холлом, за стеклом. Да, холл с настольными играми. Десять квадратных метров. Больше всего был спортивный зал, во время тренировок убирались стенки и зал объединялся с холлом.

А Санька так спортом и не занялся. Сначала было сказано, что необходимые двигательные упражнения для физической координации он получает в спортзале детского сада, он тогда уже был в детсаде общего назначения, и в повседневной жизни. А потом, в школе, занятия спортом привели к анекдотической ситуации. Но и в самом начале помешал, кажется, единственный несчастный случай с Санькой.

В первый же год, когда его отдали в детский сад с обычными детьми, он вдруг пожаловался:

— Они дерутся.

— Кто дерется, сынок?

— Ребята в детском саду, — лаконично сообщил он.

— Тебе что, больно? — удивился Борис Алексеевич.

— Нет. Но в голове шарики заскакивают, — научно обосновал ребенок. — А потом, бьют слабых и трусов, — он явно ожидал санкций.

— Дай сдачи, — несколько рассеянно отозвался отец, как и во многих других случаях не беспокоясь о последствиях. — Только сдачу можно давать мальчишкам, девочкам нельзя! Понял?

Дополнительных вопросов или комментариев не последовало и ребенок ушел. Однако месяца через два на Морозова буквально кинулась мать одного из мальчиков.

— Ваш ребенок дерется… — орала она. — Предметами… кубиками или еще чем… Если вы его не уймете, я сама уйму… Вы посмотрите, он же весь в синяках! — Она безжалостно вертела своего сына, демонстрируя то один, то другой бок. На боках да и на лице ребенка были кровоподтеки.

— И моего избил! — вдруг с обидой сказала вторая мама.

— И моего! Бандит какой-то!

— Ну, какой он бандит? — сказала вдруг молодая хорошенькая мама. — Он парень справедливый. Сам не лезет, только сдачи дает. И девчонок вовсе никогда не бьет, мне моя Леночка говорила.

— Девочек не бьет! — как эхо отозвались две мамы.

— Я приму меры! — постарался успокоить разъяренных родительниц Борис Алексеевич. — Надеюсь, это не повторится!

Уже выходя из детского сада, он понял, что происшествие значительнее, чем он вначале представил себе, и он пошел в консультационный пункт.

— Понимаете, не соблюдается, если так можно выразиться, принцип взаимности. У него прочный костяк… я хотел сказать каркас, огромная для ребенка сила, кожа и мышцы не чувствуют боли. Даже синяков у него не остается!

— Понял, понял, понял! — замахал перед собой руками дежуривший в этот день Виктор Васильевич. — Абсолютно правильное замечание. Драться ему надо? Надо. Но и чувствовать последствия драки, удара — тоже необходимо! А почему же остальные «родители» не пришли с этим? Ведь у них же должны быть те же проблемы! Или до того приятно, когда «наши бьют»? Борис Алексеевич, жду вас здесь послезавтра. Мы обсудим с товарищами и решим… И спасибо вам!

В следующий раз Саньку взяли на пару дней, а вернули через пять с медицинской справкой об ОРЗ. Морозова очень веселили эти справки об обычных человеческих болезнях.

— Вот, — сказал Виктор Васильевич, — берите ваше чадо; драться он будет, но теперь ему будет больно. И косточки у него теперь, как у человека, хрупкие. Только синяков и кровоподтеков не будет. Можно бы сделать, но очень уж сложно! — вздохнул он.

Все потекло как и раньше. Однако пару раз, забирая ребенка из детского сада, Морозов обнаруживал его в дальнем углу общей комнаты, насупленного и тихого. С этой поры Борис Алексеевич начал бояться за сына. Он стал нервно относиться к чужим детям, когда они играли рядом с Сашкой, а на работе начал побаиваться вызовов к телефону. И в конце концов это все-таки случилось. Раздался невинный, вполне обычный телефонный звонок, его позвали. Женский голос взволнованно сказал:

— Срочно просим приехать в детский сад! — он узнал голос директора.

— Что случилось?

— Ничего страшного! Это бывает… — женщина замялась.

Он представил себе ее мясистое, голубоглазое лицо с выражением испуга.

— Он сломал себе руку! — В трубке послышался истошный детский крик боли. — Выйдите из кабинета!.. Я не вам, не вам! Приезжайте быстрее, товарищ Морозов, ребенку больно!

Чувствовалось, что они в растерянности и сами ничего не предпримут.

Машину ему дали директорскую. Через каких-нибудь десять минут он был уже на месте. Мальчишка исходил криком, рука была сломана в плече, выше локтя, и болталась как подвешенная на коже, но к моменту его приезда все-таки была прибинтована к шине. Борис Алексеевич схватил орущего ребенка на руки и рванулся к поликлинике, но затем сообразил, что бежать надо к консультационному пункту института. О машине, которая его привезла, он совершенно позабыл. Люди останавливались на другой стороне улицы, прохожие расступались, давая ему дорогу. Ребенок кричал.

Когда он ворвался в помещение, дежурная по пункту схватилась рукой за грудь. Потом она пришла в себя:

— Выйдите, отец!

Он вышел. Через несколько секунд крик прекратился. Наступила гнетущая тишина; Борис Алексеевич достал сигарету, закурил и из его глаз полились слезы. Он стоял в полутемном коридоре, курил и плакал.

Дежурная выглянула в коридор:

— Морозов, оставьте его у нас на пару… Морозов, Морозов… перестаньте. Ну, что произошло? Он же все-таки электронный, механический!

— Чего ж он так… плакал?

— Гм, — пожала плечами женщина. — Ему было больно! — И она задумалась.

На работу он вернулся огорченный и растерянный. Сослуживцы, особенно дамы, немедленно заметили это. Вообще дамы к нему относились очень сочувственно — одинокий вдовец с приемным ребенком, это в переводе означало и «потенциальный жених», и «хороший человек». И хотя многие утверждали, что ребенок его собственный, жених он был нынче действительно завидный — главный инженер проекта, да еще с отдельной квартирой. Нет, положительно дамы ему сочувствовали.

Однако никто из них его ни о чем не спросил, лишь самый близкий друг Валера Семивласов отважился во время перекура:

— Ты чего, Боря? На тебе лица нет!

— Мальчишка! — махнул рукой Морозов. — Руку сломал!

— Ах ты, черт бы его побрал! — Валера, как и большинство окружающих Морозова людей, воспринимал его дела как свои личные. Благо разделывался со своими затруднениями он всегда сам. — Плакал? — спросил Семивласов сочувственно.

Морозов безнадежно махнул рукой.

— Они когда, маленькие, болеют, — сказал Валера, — то такое чувство, что кожу бы с себя снял, лишь бы ему больно не было! А сделать ничего не можешь! Смотришь с надеждой на этого детского врача, а у нее морда чушка чушкой и котлеты в глазах.

— Какие котлеты? — поразился собеседник.

— Которыми она вечером будет кормить свою семью! — Валерины мысли совершали иногда довольно сложные сальто в неожиданных направлениях. Они помолчали.

«Какая, в сущности, разница, — думал Морозов, переживая еще раз сегодняшние события, — кишки, нервы, мышцы у него внутри или трубки, микроэлементы, рычаги, если ему больно и он плачет? Если бы я бежал с человечьим детенышем, я бы, наверное, не представлял себе его внутренних органов. Да и любая мать, и любой отец… слышит плач и видит рану… И ему больно… все равно очень больно. — Он достал еще одну сигарету. — А я начинаю относиться к нему как к человеку! — оценил он свое поведение вроде бы со стороны. — Ну и что, что как к человеку? А кто он мне?… Сын!»

Тут Борис Алексеевич надолго задумался о своих взаимоотношениях с кибернетическим мальчишкой, которого он взялся воспитывать.

…Тем временем голые ноги порядком уже застыли, и Морозов, косясь на соседа, обул ботинки, удивляясь, почему он не сделал этого раньше. А попутчик, который вроде бы и не отрывался от телевизора сидел в ботинках. Когда только он успел?

…Сашку он получил через три дня с целой рукой и досрочно подросшего.

— Еще полгода побудет в этом детском саду и будем переводить! — сказала ему дежурная, которая с глазками. Оказалось, что ее звали Лидия Ивановна, что она не замужем, с высшим образованием. — Наши решили, что нельзя держать два срока в одних яслях; слишком заметен рост. А вашего брали на тестирование и все остались очень довольны. Главный даже сказал: «Хорошего мальчишку растит этот Морозов». Так Сазонов, вы же знаете характер Сазонова, прямо расцвел, он даже вас один тогда отстаивал! — Она относилась к числу людей, которые стремятся сказать что-нибудь хорошее, как только появится малейшая возможность для этого.

Довольно скоро в яслях, а затем и в детских садах начинали интересоваться, где мать ребенка. В последних яслях Борис Алексеевич ответил, что «сбежала с гусаром». Но матерью настойчиво поинтересовались еще раз, якобы надо было поговорить с ней о рационе ребенка, поскольку стул его стал неустойчивым, Морозов про себя улыбнулся этой женской провокации, вспомнив о «питании», «стуле» и прочих отправлениях робота, и сказал, что он отец-одиночка, что мать скончалась родами.

После этого персонал ясель стал чрезвычайно внимателен к нему, Сашку очень хвалили за послушание, понятливость, а особенно за то, что он писал в горшочек по команде. Воспитательницы помоложе, лишенные необходимого мужского общения, мило кокетничали с ним. Особенно страшноватая, колодообразная нянька Синицына, по имени ее никто не называл. Синицына, видимо, твердо решила, что он — ее законная добыча; бесхозный, холостой мужик с ребенком, так нуждающийся в женской ласке и помощи.

Впрочем, она была не так уж и далека от истины. Парикмахерша Тоська забастовала, ее, видите ли, не устраивали редкие посещения Морозова, отсутствие представительства и светских развлечений. «Ни в театр с тобой, ни в кабак», - вдруг заявила она. По-видимому, у нее кто-то появился. Борис Алексеевич не стал допытываться — все равно связь надо было рвать, он чувствовал это, и слава тебе, господи, что вышло без обиды и с ее «подачи».

Так он обрубил все концы прошлого, где и плохое, и хорошее было связано с agfa vita и не было блага без нее или радости, не связанной с ней.

Подросший ребенок теперь отнимал все больше и больше времени. Он начал задавать вопросы. Причем с увеличением объема запасенной информации вопросов становилось не меньше, а больше. По советам методистов, а больше — родителей со стажем, Борис Алексеевич купил географические карты с климатическими зонами и зверями, сводил мальчишку два раза в зоосад.

Реальные животные произвели на Сашку огромное впечатление.

— А что, папа, все звери что-нибудь едят? — спросил он после зоосада.

И Морозов понял, что для ребенка, никогда не испытывавшего голода, необходимость в питании не есть аксиома. Дальнейшие рассуждения привели его к мысли, что отсутствие чувства голода может привести ребенка к недопониманию многих сторон человеческой жизни и деятельности, к искаженному представлению о людях. Он пошел в консультацию. Был консультационный день научных руководителей проекта. Принимал Сазонов.

— Борис Алексеевич, рад вас видеть. Садитесь! — От радушия даже огромные круглые очки консультанта излучали доброе сияние.

— Как Сашка? Впрочем, мы его видели! Мировой парень!

— У него чувств нету, Виктор Васильевич. Совсем нет никаких чувств! — тихо сказал Морозов.

— А надо? — спросил Сазонов. — Нужны ли роботу чувства?

— Нужны, — кивнул собеседник. — Он иначе не поймет нас с нашими чувствами и наши побуждения во многих случаях. А не поняв, может посчитать, что мы лжем. А уж это недопустимо при воспитании даже робота.

— Вы так думаете? — задумчиво протянул Сазонов. — Ну, что же, чувства можно сымитировать, схемы-то были предложены. Придумаем что-нибудь попроще.

— У него нет даже чувства голода!

— Нет? И что же?

— Не зря говорят, что сытый голодного не разумеет. А ведь здесь даже не сытый! У меня есть предложение, Виктор Васильевич!

— Даже? Я охотно… Давайте!

— Надо, чтобы его желудок был подвешен шарнирно, с возможностью вертикальных перемещений.

— Для чего?

— Тогда, смонтировав под нижней частью желудка электрический контакт, через который течет ток жизнеобеспечения, мы получим при полном желудке хорошее контактное давление, низкое сопротивление и расчетный ток жизнеобеспечения, а при пустом — недостаточное контактное давление, высокое сопротивление и, следовательно, ток ниже расчетного. Отсюда с пустым брюхом у него будет хуже реакция, медленнее движения и так далее.

— Хорошо. Но он один раз поест — и целый день контакт работает нормально.

— Ну-у, тут проще простого. Две камеры, соединенные шлангом, на манер песочных часов что ли! Все равно и сейчас пища в его желудке подвергается воздействию кислот для переработки.

— Пишите заявку на авторское свидетельство, Борис Алексеевич. Сегодня же напишите! — уверенно сказал Сазонов.

Морозов заявки не послал. Но через несколько дней его вызвали по телефону в консультацию, Сашку забрали, а когда он получил его обратно из рук Виктора Васильевича, первое, что мальчишка сказал, было:

— Папа, пошли скорее домой, кушать хочется!

Сазонов рассмеялся:

— Борис Алексеевич, мы вашу схему немного усложнили. Сами увидите, когда мы принесем вам заявку на подпись.

Так у Сашки появилось еще одно чувство. Первым было чувство страха за свою целостность.

Примерно в это же время в процессе познания ребенком мира произошел забавный эпизод. Мальчишка пришел из детского сада озабоченный. Пока отец готовил пищу, стоял в дверях кухни и пытался задать вопрос. Наконец, уже сидя с отцом за столом, спросил:

— Папа, а откуда я взялся? Откуда, вообще, берутся дети?

По условиям, согласованным с Сазоновым, ответить надо было однозначно. Договорились сообщать ребенку только правду.

— Дети? — Борис Алексеевич подыскивал удобную форму для истины. — Дети берутся из животов у мам. Они там в тепле растут. И если ты видишь молодую женщину с большим животом, значит там сидит маленький ребенок. Такой тете надо помочь, уступить место для сидения, открыть тяжелую дверь. Понял?

Борис Алексеевич был очень доволен и своим ответом, и ловко пристроенным поучением. И следующая фраза Сашки просто выбила его из колеи:

— А Галина Николаевна… — Галина Николаевна была воспитательницей детсада. — А Галина Николаевна сказала, что детей находят в капусте. — Слава конструкторам, что его бедная голова не разрегулировалась от этих противоположных сведений.

— Все правильно, сынок. Все правы, — ответил Морозов. — Большинство детей берется все же из животов мам, но некоторых, как, например, Галину Николаевну, находят в капусте!

Морозов и сам не понял, как у него вырвалась эта шутка. Ребенок юмора все равно ведь не понимал.

Неделю после этого молоденькая Галина Николаевна, передавая в детском саду ребенка, не смотрела ему в глаза. И только в понедельник следующей недели она, ничего не говоря, звонко расхохоталась.

Настоящие сложности начались летом, когда детей начали готовить к отправке на дачу. Ему, отцу-одиночке, было обещано, что «за Сашенькой будет самый лучший уход». Но это было невозможно: кто бы стал проводить ассенизаторскую работу, заряжать его через стабилизатор напряжения два часа ночью, и вообще он не мог расшифровывать ребенка. Да и не имел на это права. В консультации предложили, как я раньше, законсервировать работу до конца отпусков, но он первый раз не согласился. Он уже привык к Сашке.

Выручила его все та же громогласная соседка Варвара Николаевна. Встретив Морозова на лестнице, она спросила:

— Ребенок-то куда летом едет, Алексеич?

— Да никуда пока, Варвара Николаевна.

— Так ты бы хоть дачу снял, что ли!

— А с кем он на даче будет сидеть? — с горечью поинтересовался Морозов.

— Жениться тебе надо Алексеич, мужик ты молодой, непью… — Она подозрительно посмотрела на него.

— Непьющий, непьющий! — улыбнулся он.

— Вот я и говорю. Место у тебя хорошее, на виду. — Какое у него место, она знать не могла, но внимательный и быстрый взгляд, анализ костюма и внешнего вида, видимо, принес ей богатый материал для выводов. — Зарплата неплохая, квартирка отличная, сам ты — человек интеллигентный, тихий…

— Я так последнюю скромность потеряю! — засмеялся Морозов. — А что ребенок у меня, кому это понравится? — посерьезнев, спросил он. — Кроме того, полюбить же надо будущую жену, Варвара Николаевна!

— Ну да, у вас, мужиков, главное полюбить. Чтобы ножки, глазки, попка! А что баба безрукая, безголовая — это вы через год спохватываетесь, когда уже в люльке пищит. Зато любовь!.. Ну, ладно, ладно! За полмесяца не женишься. А я вот что предложу. Где мы дачу снимаем, в Ольгине, у хозяев комнатка есть. Могу за тебя, Алексеич, похлопотать; они сдадут. А пока ты на работе, я за твоим присмотрю, мне все равно, с двумя загорать или с тремя. И ты хоть неволей, да подышишь свежим воздухом, ездить-то недалеко, хоть подышишь кислородом да позагораешь в вик энд!

Борис Алексеевич был так поражен «вик эндом», что только кивнул головой.

Наверное, тогда он впервые всерьез задумался о женитьбе. Сейчас он уже не помнил, какими чувствами были внушены эти мысли, то ли необходимостью в близком человеке, который помогал бы, был бы рядом, то ли хозяйственными сложностями, отнимавшими у него все больше времени, то ли подсознательным желанием обеспечить сыну полноценную семью с двумя родителями. А может, все три причины одновременно?

Однако и сын как-то завел разговор о том же.

— Папа, — поинтересовался он однажды вечером, когда наступил их час вопросов и ответов, — а где моя мама?

— Умерла, — коротко ответил Морозов на кем-то, видимо, спровоцированный вопрос.

— А моя мама должна быть твоей женой? — не унимался Сашка.

— Да, сынок.

— Ну, так найди мне другую маму, — спокойно предложил ребенок.

— Это не так-то просто! — пробормотал отец.

— У вас, взрослых, все непросто. А вот когда я вырасту, то сразу женюсь. — Видимо, он кого-то имел в виду.

В отличие от Сашки Борису Алексеевичу «сразу жениться» было, вроде бы, не на ком. То есть были вокруг женщины и девушки, вполне достойные того, чтобы связать с ними свою жизнь, но ведь нельзя же, в самом деле, жениться для того, чтобы… Чтобы кто-то вел твое хозяйство, помогал воспитывать ребенка, или для других насущных целей. Для Морозова такая мысль была неудобоваримой. Все это должно было как-то само приложиться к Любви.

Борис Алексеевич не хотел даже, чтобы его полюбили за прочное положение, зарплату, квартиру. Он хотел, чтобы в нем полюбили Человека; обычное требование (заблуждение) холостых мужчин, которые не понимают, что для женщины положение, как и зарплата, есть следствие ума и воли мужчины, отражение его характера.

По правде говоря, он присматривался к двум женщинам, с которыми ему приходилось сталкиваться, еще не зная, кому отдать предпочтение: к дежурному инженеру, круглолицей, сероглазой Лидии Ивановне Федоровой, даме приятно округлой, стройной и при этом интеллигентной, и к молодой специалистке из собственного отдела Милочке Поповой, деве удивительной, сияющей молодостью и красотой. Реакции обеих женщин на самого Морозова были неодинаковыми. И если первое время Лидия Ивановна вела себя по отношению к нему сдержанно агрессивно, то есть заговаривала с ним о неделе французских фильмов, делала замысловатые прически, носила просвечивающие кофточки и узкие обтягивающие юбки, чем приводила его в некоторое мужественное волнение, то позднее потеряла к нему интерес и вообще, похоже, вышла замуж, хотя обручального кольца носить не начала и фамилии не сменила.

Милочка же вела себя тихо и ненавязчиво, но где бы в большом конструкторском зале, уставленном кульманами, Борис Алексеевич не находился, отовсюду он видел устремленные на него огромные глаза. Людмила Михайловна Попова была девушкой «с лицом», ростом уж всяко выше метра семидесяти, «крутая», как говорил Семивласов, брюнетка с черными глазами, точеным носиком и как бы хорошей кистью нарисованными бровями и ресницами. Впрочем, ни рта, ни носа на лице, снабженном такими глазами, разглядеть было никак не возможно.

Неизвестно, делала ли Милочка секрет из своих может быть чувств, а может поползновений, но мимо коллектива это незамеченным не прошло. Во всяком случае мимо женской его части. В зависимости от того, кому дамы сочувствовали больше — ему или Милочке, они или тонко иронизировали, или откровенно до грубости пропагандировали ее прелести и черты характера. Прошли те времена, когда ему сватали симпатичных, тихих разведенок или красивых провинциалок тургеневского типа, но в возрасте далеко за тридцать. Теперь дамы отдела хлопотали о самом лучшем, с их точки зрения, для своего любимого начальника.

И хотя все радели о счастье Милочки и Морозова, всеобщий ажиотаж благотворно сказался прежде всего на самом коллективе — дамы стали тщательно одеваться, прошла эпидемия проколки ушей для серег, и пять месяцев от всех пахло одними и теми же страшно дорогими французскими духами.

Даже мужчины включились в общее движение. Семивласов, уже двудетный и усталый от семейной жизни, как-то раз ему сказал:

— Боря, кажись, Милочка на тебя положила глаз!

— Брось ты, вечно тебе мерещится! — ответил Борис Алексеевич, который что-то чувствовал, но полного объема происходящего не представлял себе.

— Я серьезно. А девочка, прямо скажем — «Ах-х»! — и Семивласов сглотнул слюну. Лицо его ненадолго даже порозовело.

Оказывается сосед по каюте (или купе? — неизвестно как правильно) все-таки не против общения. Вначале он принимал какую-нибудь позу перед телевизором и надолго замирал, ни дать ни взять аксолотль в аквариуме. Но когда первая видеолента закончилась, он повернулся к Морозову.

— На Луну по делам летите?

Как будто кто-то летает на Луну в очередной отпуск.

Морозов кивнул.

— Я тоже, — доверительно сообщил сосед. — Моя фамилия Чугуев. Александр Павлович. Специалист по электростатическому обогащению руд, понимаете. А вы?

— А я конструктор горнодобывающих и дорожных машин…

— Постойте, постойте! А автоматическая шахтная лабораторная установка АШЛУ-5 не ваша?

— Моя.

— Тогда я знаю вашу фамилию! Вы — Холодков… нет, Северов…

— Морозов, Борис Алексеевич.

— Точно. Морозов! Шикарные машины делаете, Борис Алексеевич. Года два этак назад я эту машину наблюдал в работе и даже, понимаете, поуправлял ею немного.

В дальнейшем выяснилось, что Александр Павлович — доктор наук, в прошлом геолог, но профиль работы поменял и теперь специализируется на обогащении руд в условиях дефицита воды. Разработанный им метод оказался пока что единственно возможным на безводной и безвоздушной Луне. В быстрой речи Александра Павловича большое место занимало мусорное словечко «понимаете»; впрочем, когда он волновался или просто начинал говорить быстрее, словечко сокращалось до« паите».

— Зачем летите? — спросил он, с откровенным любопытством рассматривая Морозова.

— Полевые испытания моих машин в условиях… и т. д.! Так, небольшие неприятности, требующие устранения. Они там уже с полгода как работают!

— А я, понимаете, для повышения эффективности процесса и для налаживания транспортировки на Землю партий грузов редкоземельных материалов!

— Ничего себе! Как же это будет делаться?

— Ну, если точно, то я и сам не очень знаю, паите! Известно, что главное — оторвать груз от лунного притяжения, дальнейшее следствие — под воздействием притяжения Земли, а потом на орбите Земли, паите, люди со специального поста монтируют на грузе управляемую радиоволнами тормозную установку!

— Целый пост на орбите для этого держать! — изумился Морозов.

— Во-первых, не только для этого. А во-вторых, понимаете, если не таскать на Луну и не поднимать с нее тормозные установки, то образуется огромная экономия топлива.

— Остроумно!

— Да. А кроме того, я должен принять участие в поисках воды. Вроде бы, понимаете, она там есть, линзами! Найти бы хоть для замкнутого цикла на двадцать-тридцать тысяч человек.

— А что, там сейчас разве людей нет? — поразился Морозов.

— Есть. Пятьдесят три человека.

Через полчаса попутчики совершенно освоились. Иногда они даже переходили на «ты».

— Забавно, — задумчиво говорил Александр Павлович, потихоньку массируя подбородок. Руки у него были в непрерывном движении, что-то перебирали, осторожно ощупывали предметы, как бы исследуя их, или гладили лицо, волосы, рукава куртки. — Ты говоришь о своих машинах как о живых существах, паите, поломки — травмы, неправильное функционирование — болезни. Не ты один такой. Я часто слышал выражение «машина жрет много бензина», так и кажется — автомобили взахлеб, с чавканием едят, пьют мазут, бензин и даже электроэнергию. — Он улыбнулся.

— Люди исстари очеловечивали силы природы. В этом и заключалась суть магии. Но ведь и вы, Александр Павлович, если покопаться, относитесь к Земле как к живому организму, — сказал Морозов. — Тоже очеловечиваете, а кому как не вам положено было бы относиться к ней как к неживому организму!

— Ага. Все-таки организму! — оживился Чугуев. — И вы туда же, паите!

— Это правда, — тихо сказал Борис Алексеевич. — А как иначе? Не поспишь, из-за нее, заразы, не поешь вовремя, переругаешься с сотрудниками, облаешь межведомственную комиссию, которая удивляется, почему наша машина не поет и ногой при этом не притоптывает. И уж после этого на полигоне шепчешь: «Ну, пошла, милая, хорошая, пошла. Покажи им, сволочам, что мы умеем делать. Вот так. От валуна вправо, валун нам ни к чему». И она вроде бы тебя слушает. Твое порождение. Твое дитя. А обернешься, все, до последнего сачка-чертежника, которому бы только отгул в самое тяжелое для работы время получить, глаз с нее не сводят, вместе с ней по полигону ползут, а сачок перед ее препятствиями даже ножонкойправой дергает, как будто лезть собирается.

— А что вы думаете? Мы как роженицы, паите! Не в физических муках, а в умственных рожаем детей своих!

— А ведь действительно — детей! — медленно сказал Морозов. — Я помню, как были на первых порах огорчены создатели ЭВМ, что их машины не могут обыграть квалифицированнного шахматиста. Просто обижены и огорчены! Когда же это очеловечивание началось?

— Я думаю, — озорно улыбнулся Александр Павлович, — первое, так сказать, примитивное проявление чувств человека к машине мы наблюдали, когда жаждущий инвалид в ярости пинал ногой или бил кулаком по автоматическому сатуратору с газированной водой, проглотившему монету и не налившему, паите, в стакан воды. Лупил он его с досады, которая все-таки тоже была чувством. Честно говоря, людей длительное время машины раздражали и пугали; пожалуй, до тех пор, пока не появились компьютеры… Я смотрю, вы глазами часто хлопаете. Кресла здесь удобнейшие, паите. Давайте, минуток сто двадцать соснем! И я с вами за компанию!

Спал Морозов плохо. Во сне он видел ожившие машины, которые в разное время сам проектировал и строил. Машины во сне вышли из повиновения людей и дрались между собой рабочими элементами. Стоял лязг и грохот. Потом появился маленький Санька, расчетных лет двенадцати, поднял руку и наступила тишина. От этой тишины он и проснулся.

Двигаться не хотелось. Он вспомнил давешний разговор. А ведь действительно, с древнейших времен и всю свою долгую историю, нет, все долгую историю своего сознания человек пытался связать материю с духом. Эта мысль его окончательно разбудила, он повернул голову к соседу. Александр Павлович не спал.

— Ага, проснулись! — сказал он. — Сладко вы спали, даже похрапывали. А я, вот, так и не заснул. Все думал! Мне кажется, паите, что всю долгую историю человеческой мысли люди пытаются связать материю с сознанием, — сказал Чугуев, и Морозов поразился совпадению их мыслей. — Сначала, во времена первобытного человека, явления природы материализовали, паите, в виде богов и божков, гениев и чертей; в начале двенадцатого века спириты материализовали духов, а в наше время одухотворяются машины, приписываются сознание компьютерам и злая воля электрическим схемам! Мало того, паите, — продолжал он, — конструкторы придают машинам зверообразный и даже человеческий вид; самолетам и вертолетам, например, вид странных и страшных хищных птиц.

Морозов автоматически кивнул, он и сам был в этом грешен.

— А гидротурбинам на электростанциях дают человеческие имена, — спокойно сказал он. — Как и ураганам. Все эти бесконечные Лиззи, Бетси, Элен…

— Ну, что касается летательных аппаратов или, скажем, плавающих, то это, паите, благодаря бионике, — сказал Александр Павлович. — Считается, что обводы или контуры рыб и птиц наилучшие для конструкции. Правда, это не основание для возвращения к примитивной магии каменного века. Не повод для того, чтобы делать им два фонаря, имитирующих два глаза, и так далее! — он энергично потер шею. — Но вполне основание для тебя, Борис Алексеевич, — он повернулся к Морозову, — обращаться к машине как к живому существу!

«Если бы ты только знал…» — подумал Борис Алексеевич, выходя из каюты (или все же купе). Разговор перестал интересовать его.

А жизнь скакала в сумасшедшем галопе — Санька перешел в шестой класс, первая из лунных машин сверлила и дробила скальные породы, хотя никак не могла аккуратно положить керн в контейнер для анализа, а дамы его отдела вскладчину праздновали все что можно и что нельзя. После сдачи первой машины последовал пикник субботним днем в Солнечном. Кстати безалкогольный — сотрудники знали, что начальник не пьет. Потом праздновали успешное прохождение опытно-конструкторской разработки автономной шахтной комбайновой установки (АШЛУ) через приемную комиссию, и наконец наступили уборочные работы в совхозе. Из совхоза он вернулся уже мужем Милочки. Последовало знакомство с родителями (причем мама Милочки оказалась всего на пять лет старше Морозова и вполне еще ничего сама). Затем запись в районном ЗАГСе, кое-какие закупки и прекрасный, веселый пир в пельменной, специально украшенной по этому поводу шутливой стенгазетой из совхозной жизни и лозунгами типа «Ведь можешь, если захочешь!». И Милочка переехала к нему.

Санька воспринял новость положительно, встретил ее дружелюбно и долго тряс новобрачной руку. Милочка, в свою очередь, оказалась старше пасынка на восемь расчетных лет и потому на Санькин вопрос «Как мне вас называть?» кокетливо стрельнула в него глазами и ответила:

— Зови меня, пожалуйста, Милочкой!

Она еще не знала, что подросток механический.

Парень был очень доволен появлением в семье женщины, которую он упорно вне дома и в разговорах с отцом называл мамой. К шестому классу многие ребята остались без отцов и только он один — без матери. Мама нужна была не для одного лишь комплекта, но и для престижа. О престижности он знал больше отца.

Вначале Милочка не то чтобы побаивалась мужа, нет, она его уважала. Она перенесла это уважение с работы в свой дом и даже называла его часто «Борис Алексеевич». Саньке это нравилось — формулы и знаки уважения в людском обществе он давно усвоил, но Морозова такая официальщина раздражала и мешала освоиться с неожиданно возникшей семейной жизнью.

Но постепенно тонкие пальчики жены обколупали позолоту со статуи мужа. Как у каждого идола, у него под тонким слоем драгметалла оказалась основа из материала, близкого к деревяшке. И вот тогда-то с недостатками и неудобными привычками он оказался родным и близким — с ним можно было ругаться, с него можно было требовать, его можно было осчастливить. Сама же Милочка по характеру своему оказалась добрым и незлопамятным ребенком, а подолгу ссориться вообще ни с кем не могла.

На восьмой день их совместной жизни Борис Алексеевич позвонил домой и сказал:

— Милочка, я сегодня, детка, не приду!

— Почему это? — она была возмущена.

— Испытания на полигоне! — кратко ответил он. Это была удача, что они успели вовремя подготовить машины к испытаниям, ведь собрались заинтересованные руководители и главные инженеры предприятий из разных городов.

— Боренька! — крикнула она в трубку, но оттуда уже неслись короткие гудки отбоя.

Это был тоскливый вечер. Она не знала, куда себя девать и как отделаться от страхов за мужа. Утром она встретила его слезами облегчения. Может быть, тогда и родилась у нее шикарная идея украсить быт, да и весь свой новый дом.

Дело в том, что у милочкиной мамы было увлечение — комнатные растения. А в холостяцком доме Морозовых не водилось никаких цветов. И Милочка приступила к озеленению квартиры. Как опытный военачальник, она создала плацдарм на квартире у родителей. Здесь она рассадила имеющиеся у матери цветы и зеленые растения по керамическим декоративным горшкам, взрастила новые растения, по большей части водяные. Ей очень нравились висячие шаржи и плавающие водяные лилии. Из родительской квартиры она и высадила цветочный десант в свой дом.

— Тебе нравится? — спросила она у пасынка.

— Не знаю, — ответил Санька.

— Какой-то ты бесчувственный! — сказала Милочка огорченно. Она перевезла сюда даже горшки с цветущими азалиями, которые мама с великими трудами достала для себя. Откуда ей было знать, что красоту Саньке надо было объяснять. То что для человека зелень в доме — это красиво, надо было сказать.

Потом пришел Морозов, к счастью, не затурканный делами, сразу все увидел, сразу все похвалил, и в доме наступил радостный мир. Когда он через день спросил у Саньки: «Ну, как, сынок, нравятся тебе цветы?», сын ответил «Да, папа! К ночи качество кислорода в квартире повышается за счет зеленого друга на полтора процента!». «Зеленого друга» он взял из какого-то учебника или из газет.

Но больше Бориса Алексеевича насмешила другая оценка сына.

Через месяц после свадьбы он спросил Саньку:

— Ну, как тебе нравится твоя новая мама?

— Папа, она отличная мать, — как всегда серьезно ответил сын. — У нас стало чище и тебе нравится, как она готовит.

— А тебе нравится, как она готовит? — машинально спросил отец.

— Нравится. Ты готовил красненькое, а у нее больше зеленого и желтого.

Морозов сначала даже не понял, что он хотел этим сказать. Потом догадался. Вкусовых пупырышков у Саньки не было, и он оценивал пищу по цвету; Морозов любил томат и пихал его в большинство блюд, Милочка предпочитала украшать еду зеленью и вареными яйцами.

— Кроме того, она тебя любит, — было совершенно неясно, как он пришел к такому сложному для него выводу, — ты ее тоже любишь, — он не был ревнив, — и она красивая и красиво одевается. По моде.

Тут Морозов вспомнил, что с неделю назад при нем был разговор Саньки с Милочкой о моде и о том, как должна одеваться женщина. То была одна из любимейших тем у нее. После этого разговора сын заявил:

— Папа, а ты не все знаешь о творческой стороне жизни.

На следующий день он застал Сашку за просматриванием метровой стопы модных журналов, которые молодая жена перевезла из прежней жизни в их общий дом в первую очередь. И он не мог пока сказать ей, чтобы она не забивала электронные мозги всякой чепухой. А надо было. К одежде относилась и единственная шутка, которую Милочка внесла в их быт:

— Каракулевая шуба… — сказала она, задумчиво глядя в витрину, — сохраняет красоту дольше, чем женщина, которая ее носит!

Милочка даже не знала, что она сострила.

Главные события навалились на молодую семью внезапно. Бывают же, однако, такие совпадения! Однажды вечером на скромный призыв мужа заняться домашним хозяйством, дел накопилось много, Милочка дерзко ответила:

— Может ты меня и рожать?…

— А что, — согласился он, — мысль недурна!

Но Милочка не поддержала этого разговора. И вот на тебе — через неделю она прибежала прямо к нему на работу вся залитая слезами. Когда смысл ее речи прорвался сквозь рыдания, ему стало ясно, что она ждет ребенка. Хотя слово «ждет» могло быть здесь употреблено лишь в традиционном смысле.

— Я влипла! — плакала Милочка. — Теперь все!.. Буду баба бабой!.. Ни тряпок не надо, ни радостей! Машина для кормления!

Морозов, озадаченный, но радостный, как мог ее утешал. Объяснял, что ничего не кончено, что все только начинается, что без детей женщине нельзя. Она ушла, вытерев слезы и кое-как подкрасив глаза. А Морозов сидел и переживал, что вот за свою любовь все же получил… Что его не обманули. У него появилась нежность к Милочке. «Возвратная форма», - неожиданно саркастически подумал он.

Она переживала три дня, после чего примирилась со случившимся. На четвертый день вечером она подошла к мужу, когда он смотрел «последние известия» по телевизору, и взъерошила ему волосы. Он уже знал, что жена ищет намечающуюся лысину. По ее мнению, лысины у мужчин являются как бы воздаянием за грешки холостой жизни.

— Слушай, Боря, а ты ведь еще не старый! — В ее голосе звучали вопрос и удивление одновременно. — Лысина у тебя пока не предвидится!

Санька известие об ожидаемом ребенке воспринял весьма положительно.

— Вы родите ребенка, а я его воспитаю, — сказал он. — Люди не умеют воспитывать своих детей. — Он впервые не причислил себя к роду человеческому, но Милочка пока еще ничего не поняла.

Может быть, к таким мыслям его привел неудачный опыт в области эротики. Начался этот эпизод с того, что однажды он увидел, как отец целует жену.

— А у нас некоторые мальчики тоже целуются с некоторыми девочками, — эпически сообщил он за ужином.

Наступила неловкая пауза. Обстановку разрядила Милочка.

— А ты с девочками?… — Она не любила сказуемые.

Скорее всего, то, что она плохо относилась не только к сказуемым, но и вообще к глаголам, находилось в прямой связи с тем, что она не любила действия. Лучшим препровождением времени для нее было застывать у телевизора с нераскрытой книжкой в руках.

— Я пробовал один раз на вечере, — продолжал свои откровения Санька. — С Нюшкой.

Нюшка, иначе Анечка Величко, была самой интеллигентной девочкой в классе, отличным математиком и музыкантшей — прекрасно играла на пианино.

— Она научила меня, минут десять со мной целовалась, а потом повернулась и пошла. Сказала, что я еще маленький.

В дальнейшем разговор на эту тему протекал между Милочкой и Санькой в его комнате и при закрытых дверях.

— Боря, — сказала она вечером мужу, — его совсем не интересуют девочки. Понимаешь, он их — да, как я поняла, а они его совершенно… Послушай, ведь он большой парень… Это ненормально… Его надо к врачу-сексологу или хотя бы к эндокринологу!

Морозову неудобно было рассказывать о чужой интимной жизни. Как-то аморально. Хотя, с другой стороны, если вдуматься, какая интимная или личная жизнь у пылесоса или телевизора? И он все ей рассказал.

Милочка была потрясена. Сослуживцы ей ничего не рассказывали.

— А я думала, что он от твоей первой, второй или третьей жены. — Она была убеждена, что чем больше жен было у мужчины, тем это для него почетнее. — Вот, значит, ка-ак!

И она удалилась на кухню поразмышлять в одиночестве.

Борис Алексеевич всегда боялся этого разговора и выводов жены. Он с трудом понимал этические и моральные установки молодого поколения. Правда, он считал, что суть человеческих отношений сейчас та же, что и при его родителях, и что только формы меняются, но к формам-то он и не мог привыкнуть.

Например, к непринужденности. Конечно, некоторая сдержанность и, может быть, чопорность приходят к людям с возрастом; молодость контактнее и свободнее в обращении. Но милочкина непринужденность была для Морозова просто непостижимой. Она могла у его старого друга, с которым только что познакомилась, спросить, сколько он зарабатывает и где взял деньги на автомобиль. Может, и правильно, что она так прямо и беззастенчиво спросила у этого приятеля, к слову сказать, с не очень-то понятными его доходами, но все равно прямота Милочки показалась тогда Борису Алексеевичу грубой и инфантильной, что ли. Или могла перекинуться с незнакомым попутчиком в транспорте двумя-тремя репликами по поводу личной жизни известного певца. Вопросы морали существовали, но где-то в какой-то параллельной жизни и не для нее, а для таинственных «для них».

— Для Сашки это не имело никакого значения, он относился к Милочке неизменно хорошо. По-видимому, он уже был знаком с тяжелой реакцией сверстников на развод родителей и воспринимал женитьбу отца как пополнение семьи до полного комплекта и, в некотором роде, как победу Морозова.

Милочка же, когда узнала, что ее пасынок — электронный робот, сначала долго подвергала его тестам, которые добывала неизвестно где, а затем, поняв, что он знает неизмеримо больше, чем она, и вовсе охладела к нему. То ли по этой, то ли по другим причинам, но отношения в семье начали портиться.

Усугубила семейный разлад ссора по совершенно ничего не значащему, как считал Морозов, поводу. Как-то, возвращаясь с работы, они зашли в магазин, в котором обычно покупали продукты. Магазин отличался разнообразием ассортимента и сдержанностью, если не благожелательностью, продавцов. Внезапно над самым его ухом раздался знакомый зычный голос:

— Альбина, зайди ко мне в кабинет!

Он обернулся и увидел Музу. Это была все та же его напарница, которая таким же громовым голосом командовала тремя вечно полупьяными мужиками. Только теперь вместо грязного клеенчатого фартука на ней был белоснежный да еще и накрахмаленный халат, а на голове вместо вязаной шапочки солидных размеров шляпа из серебристой норки.

— Борька! — сказала она, вдруг увидев его, и засмеялась. — Боря! — Но заметив рядом с ним Милочку, вцепившуюся в его рукав, еще раз повторила: — Борис Алексеевич?!

— Надо же, — растерянно сказал он, — Муза! Ты что, здесь работаешь? — Вопрос был лишним.

— Директором, — сообщила она, поправляя шляпу. — Как ты ушел, я тоже скоро уволилась — и в торговый техникум. Алкаша своего выставила. Вот теперь директором! Ну, а ты-то, ты-то как, Боря? Красивый! Смотрю, шапка дорогая, одет богато. Все нормально?

— Седины не хватает! — вторглась в разговор уже оправившаяся Милочка, заправляя выбившуюся прядь мужниных волос под шапку.

— Седина еще будет, насмотришься! — фамильярно, на «ты» бросила Муза.

— Знакомься, Милочка, — засуетился Морозов. — Это Муза, о которой я тебе рассказывал. Муза, это моя жена, Милочка!

— Значит, рассказывал! — Ее красное лицо даже посветлело. — Значит, заняла я в твоей жизни какое-никакое месте! Ну, что же, когда чего нужно будет, колбаски твердокопченой, рыбки красненькой, заходите по старому знакомству! — И легко неся свое полное тело, она пошла в соседний торговый зал. Перед тем как исчезнуть за стеной, она обернулась и как-то даже изящно помахала рукой.

Когда пришли домой, разразился грандиозный скандал. Милочка указывала на уровень его «бывших любовниц», которым она «вынуждена улыбаться», и так далее. Морозов сначала оправдывался, потом начал возражать. Александр, призванный обоими на роль арбитра, с присущим ему вниманием выслушал их и в пять минут логически доказал, что Милочка не права. Но какое может иметь отношение логика к ссорам молодых супругов. К ссорам, которые вырастают не из ошибок разума, а из чувств, только из чувств. О чувствах же компьютерный подросток не имел точного представления, а если бы даже имел, то не счел бы необходимым с ними считаться. Он наблюдал, и Морозов вдруг понял, что это для Саньки тоже школа.

Несмотря на весь прогресс, на всю эмансипацию, женщины продолжают жить в мужском мире. В мире, где законы существования придуманы мужчинами, в одних странах более великодушными, в других — менее. Кто знает, если бы продолжался матриархат, какими путями развивалась бы логика. Может быть, женская логика приводила бы к тем же самым выводам, что и мужская, но в совершенно другой, женской системе мышления и рассуждений. Может, в женской логике есть какие-то свои закономерности — ведь никто из мужчин не пытался этого выяснить, остановленный простой несхожестью.

Безусловно, женская логика должна быть не менее плодотворна, чем мужская. И хотя до сих пор на основе ее не сделано каких бы то ни было значительных открытий, это можно отнести к тому, что никто не использовал ее в соответствующих целях. Когда-нибудь человечество, наигравшись с бионикой, эргономикой и другими новейшими техническими увлечениями, использует женскую логику в целях стимулирования прогресса, и мужчины, окончательно научившись думать по-женски, доведут общество до сверкающих вершин.

Итак, жизненные программы двух Морозовых заурядно не сошлись на проблеме «чужой ребенок». После ссоры Милочка неожиданно сразу потеряла интерес к хозяйству, стала готовить супы из пакетиков, что напоминало Морозову недобрые времен его люмпенства, и жарить готовые котлеты. Санька пытался возражать в интересах отца, но Борис Алексеевич попросил его не вмешиваться. Милочка же, не получившая достаточного воспитания в родительском доме и учебных заведениях, все чаще в разговорах с подругами по работе называла мужа «мой тюфяк» и рассказывала подробности о своей семейной жизни. Как говорила ее подруга Вера, она «соскочила с защелки».

Морозов все это знал и чувствовал себя обманутым. В обмен за свою любовь он не получил обещанного. Его надули… ему подсунули… Он начал было задумываться о принципиальной невозможности семейного счастья и стал принуждать себя философски смотреть на жизнь. Однако окончательно стать вторым Сенекой или Конфуцием ему не дала судьба, в просторечии именуемая «производственная необходимость».

В один из ближайших к памятной ссоре и, может быть, удачнейших дней его вызвали в кабинет директора. Кроме «самого» там сидели главный инженер (или «шеф») и какой-то сравнительно молодой, около тридцати пяти, человек в прекрасно сшитом костюме и модном импортном галстуке; обычно такие хорошо одетые и коротко подстриженные деловые люди выступают в роли заказчиков из солидных московских ведомств.

— Позвольте вам представить нашего ведущего конструктора, — сказал директор молодому человеку. — Борис Алексеевич Морозов.

— Очень прекрасно! — промолвил молодой человек, ослепив Морозова улыбкой и крепко пожал ему руку. — Петров Арсений Иванович, из… — и он назвал влиятельную организацию, связанную с космическими исследованиями.

— Мы можем начать наше маленькое совещание? — спросил директор у представителя.

— Да, мы в кворуме!

По-видимому, он хотел сказать, что все необходимые люди собрались.

— Видите ли, Борис Алексеевич… — Молодой человек произнес его имя и отчество так, будто они не менее пяти лет проработали вместе. — В настоящее время готовится освоение Луны, для жизни на ней и плодотворного труда. Об этом даже было объявлено по центральному телевидению и в периодической печати. Ведущей организацией по проекту «Луна» назначена наша фирма, соисполнителей мы отыскиваем сами. На одном из совещаний в Москве один из ответственных товарищей предложил вашу организацию — он мотнул головой в сторону директора — для выполнения работ, связанных с грунтами: разведкой, бурением, анализами, добычей руд, даже с сельским хозяйством. И все это в условиях Луны.

— То есть?…

— То есть: во-первых, вопросы транспортировки — оборудование должно быть легким и компактным, во-вторых, работа в условиях уменьшенного веса и при отсутствии атмосферы и, в-третьих, управляться должно человеком дистанционно или командоаппаратом по программе. Ясно?

Морозову было ясно, но не все. Даже первоначальные объяснения длились два дня. Так он попал в это дело ответственным соисполнителем. Причем решать кадровые и финансовые вопросы было предоставлено ему самому. «В пределах разумного», конечно.

Борис Алексеевич с головой окунулся в работу. Правда, ранее сплоченный коллектив был несколько дезорганизован милочкиными откровенностями, но нет ничего более организующего, чем большая и интересная работа, общая задача и предельно сжатые сроки.

Это время стало периодом наилучшего контакта, можно сказать, любви Морозова к Саньке и чего-то похожего на ответное чувство.

К реальности его вернул голос Чугуева.

— Борис Алексеевич, ведь вы же не спите! Ответьте мне!

— Нет, не сплю.

— Я же вижу, что вы бодрствуете, глаза открыты, и вообще!.. Но вы так уходите в себя, что мне просто страшно становится!

— У меня есть сын, — неожиданно для себя монотонным голосом сказал он совсем невпопад. Ему давно хотелось это сказать. Он должен был это сказать кому-нибудь, все равно кому.

Его вступление в разговор было по меньшей мере странным, и сосед тревожно замолчал, понимая, что с Морозовым что-то происходит.

— У меня есть сын. Электронный ребенок, которому я отдал двенадцать лет своей жизни. Лучшие, пожалуй, двенадцать лет. — Борис Алексеевич задумался, потом повторил: — Всего один ребенок — и тот электронный!

«Электронный!» — не то подумал, не то повторил он. Реальность как-то перемешалась для него с воспоминаниями.

Александр Павлович деликатно молчал, чувствовал, что лезть с вопросами сейчас не стоит.

«Вот такого друга мне не хватало все эти годы, — подумал Морозов. — Даже с Сазоновым не смог подружиться. А ведь Сазонов был таким же, как Чугуев».

По часам подошло земное обеденное время. В воздухе, выдвинувшись из стенки, услужливо повис поднос с ужином. Борис Алексеевич уже привычно разложил и расставил блюда, пообедал молча, обходясь лишь самыми необходимыми фразами. Он закурил, и сосед неожиданно тоже попросил сигарету. Опять вспомнился Санька. Как он перешел в ведение преподавателей-предметников.

Лет до десяти он был послушным мальчишкой, уважавшим Морозова и вообще взрослых. Маленькие и простые проблемы, с которыми он сталкивался, легко разрешались «отцом», поскольку находились в границах его знания и опыта. Кроме того, Морозов уже тогда понимал, что истории, в которые попадают дети, взрослым просто легче именовать шалостями или хуже того — нарушениями дисциплины. На самом деле происходят эти приключения, когда дети на свой страх и риск начинают исследовать и познавать мир, еще не зная его законов.

Молодая преподавательница младших классов была неопытной, но обладала ровным характером и детской душой; она была старшей соучастницей учебы, что помогало ей легко добираться до детских сердец. Но при этом ее педагогическая нагрузка становилась иногда непомерно высокой, она уставала от детей, и тихий, послушный и усидчивый парень был просто подарком для нее.

В четвертом классе положение изменилось. У детей появился жизненный опыт, часто сомнительный. Но теперь на «ристалище» учебы собрались близкие по уровню индивидуальности, и в то время как ученики уважали учителя минимум как носителя знаний, педагоги учеников не уважали, считая их не сложившимися личностями, людьми со своими характерами, а «обучаемыми единицами». «У меня в классе сорок человек», - жаловались они, не делая различия между этими «человеками» и оценивая положение, скорее, только количественно.

Дети, чрезвычайно чувствительные к людским взаимоотношениям, быстро улавливали новый для них педагогический дефицит и воздвигали между собой и учителями невидимые баррикады.

Первого сентября Александр пришел из своего четвертого «А» с новейшей информацией.

— Ну, какие у тебя новые учителя? — спросил Морозов.

— Все новые. Химоза, Физома, Вобла-Кари глазки и Русалка. Один физрук старый, — отчеканил сын.

— Та-ак, — растерялся отец. — Ну, Химоза преподает химию, а Физома — физику, это ясно. А что преподают Вобла, Кари глазки и Русалка?

— Вобла-Кари глазки — это одно лицо, — поправил отца Санька, — преподает математику…

— Тощая, что ли?

— Ага.

— А Русалка? Красивая?

— Не знаю, — у электронного мальчишки с понятиями красоты дело обстояло плохо, и Борис Алексеевич не мог найти метода, по которому его можно было обучить пониманию красоты. Да и можно ли вообще этому обучить? Хотя позже ему пришлось столкнуться с эстетическим образованием еще не один раз, и вот тогда он понял, что можно научиться понимать и оценивать красоту и удивляться прекрасному. А сейчас расшифровка была проста:

— Русалка — по русскому языку, — объяснил сын.

Преподаватели, чтобы потом не наверстывать упущенного, начали бороться за свои авторитеты. Борьба велась способами, напоминавшими кулачные. Двойки сыпались на строптивцев, как из рога Фортуны. Особенно заботилась о своем престиже классная руководительница по кличке Химоза. Борис Алексеевич улыбнулся, вспомнив, как эта дама вызвала его в школу и пожаловалась, что Сашенька не учит химию.

— Я его вызвала по первым трем группам таблицы Менделеева, но он ответил неправильно.

Она так и назвала мальчишку — «Сашенька», хотя Морозов знал, что у Химозы не только не было любимчиков, но она просто не любила детей вообще. Ему очень хотелось объяснить этой женщине, что у его Саньки одно из лучших в технике запоминающих устройств, но он пробормотал в ответ, что «проследит за занятиями сына». Похоже, что от него ждали не этого.

Зато у остальных преподавателей он очень скоро оказался в чести. Особенно его полюбила Вобла-Кари глазки, или сокращенно просто Вобла — тощая, длинная женщина в строгом, черном костюме, с расчесанными на прямой пробор черными прямыми волосами. Ребята любили передразнивать ее правильную, но совершенно лишенную интонаций, монотонную речь. Видимо, такой способ разговора Вобла считала образцовым; отсюда в общем невыразительная речь Саньки да еще его способность применять для решения задач самые подходящие формулы, без поисков новых путей решения, делала его любимым учеником. Так же к нему относились Цветок прерий (ботаника, зоология), Физома и Гегемон (учитель труда). И только Русалка, лишенная в своем предмете точного критерия оценки, каким является знание формул, безошибочно оценила Морозова-младшего. «Все правильно, — говорила она, отдавая ему очередное сочинения, — и ошибок нет, и цитаты на месте. А вот души в твоем сочинении нет». И выше четверки ему не ставила.

Неизвестно, что она подразумевала под словом «душа», но Борис Алексеевич понимал, что она права.

— Борис Алексеевич, — донесся до него голос Александра Павловича. — Вы меня очень разволновали, паите, я уже полчаса успокоиться не могу! Вы же могли воспитать троих детей! Вы же спокойный, умный и добрый человек. У тебя есть все качества, паите, необходимые отцу. Мог воспитать троих детей, а воспитал, паите, одного робота! Трех создателей, творцов, паите, или одного исполнителя! Или ты, паите, воспитал робота-творца?

— Нет, — сказал Морозов. — Роботов-творцов не бывает. Пока что не бывает, — поправился он.

— Борис Алексеевич, расскажи свою историю, если тебе это, паите, не того… — Чугуев смутился и не закончил фразу.

— Могу рассказать. Даже надо мне рассказать! — вздохнул Морозов. — Так вот!..

Целый час сосед его не перебивал. Потом оба молчали и каждый думал о рассказанном и о своем. Наконец Александр Павлович кашлянул.

— Борис Алексеевич, ты меня извини, но я тебе хочу устроить маленькое интервью, — сказал он. — Слишком все необычно и у меня много вопросов.

— Давай! — отозвался Морозов. Незаметно для себя он тоже перешел на «ты».

— Первый вопрос: как шел у него процесс познания? Так же, как у человеческих детей?

— Очень похоже. Скажу так: где-то с расчетных трех и до шести лет, когда запас слов уже значительно подрос, он задавал мне по двадцать-тридцать, но в выходные до семидесяти вопросов в день. Вопросы возникали при первом же столкновении с неизвестным ему явлением или предметом. Технически он был выполнен так, что у него были две памяти — временная и постоянная. Во временной регистрировались сведения, еще не нашедшие подтверждения по другим источникам, помимо первоначального, и вопросы, на которые у него нет ответа. Постоянная память содержала ответы на вопросы и проверенную информацию. Но если на вопрос не было ответа, он из временной памяти не исчезал, «не забывался», пока Санька не получал ответа. В этот ранний период ответов на простые бытовые вопросы я был для него непререкаемым оракулом. Затем, до отправки в школу, у него наступил некоторый незначительный спад «любопытства», а в школе вопросы, связанные с познанием мира, в основном удовлетворялись педагогами. Немалое время мне пришлось пробавляться приведением получаемых в школе сведений в систему и связкой, например, математики с физикой, биологией и химией, а всех упомянутых наук с жизнью. И здесь за основу был принят принцип однозначности, непротиворечивости информации.

Самостоятельно связать учебные дисциплины с повседневными жизненными требованиями ни Санька, ни обычные дети не могли. Разве что счет при покупках и чтение. Затем наступил период (примерно четырнадцать расчетных лет), когда бытовые знания и навыки он усвоил, а необходимости в моральных или этических правилах не испытывал. Это было тяжелое время. Положение усугублялось тем, что память у него была лучше моей. Естественно. Теперь два-три вопроса показали ему, что большинство вещей он помнит лучше, чем я. Уверовав втайне в свое превосходство, он начал бунтовать против моей «отцовской» власти, грубить. Не скрою, он вызывал у меня раздражение. Наглый, ничего не умеющий нигилист. Сплошной бессмысленный протест.

— Кончился ли этот переходный период? У детей же он проходит!

— Да, конечно! Это произошло тогда, когда он вплотную подошел к осознанию понятия творчества. Я к этому времени был завом лаборатории, мы делали очень «умные» по тем временам машины для работы в особо тяжких условиях. Работа была творческая, и дома часто говаривалось «мы придумали», «мы создали».

Я был увлечен работой настолько, что кое-какие детали пытался делать в своей квартире. Для этого пришлось приобрести мощную электродрель. После покупки и показа сыну всех возможностей и опасностей инструмента я три дня к нему не подходил. Санька же прочитал инструкцию, просверлил три дыры и на этом перестал дрелью интересоваться. Как-то в пятницу, когда у нас по плану наступает время чистки сковородок и кастрюль, я принес домой стальной круглый еж, закрепил его в патрон дрели и мигом вычистил всю посуду. Затем заменил ежа войлочным кругом с полировальной пастой ГОИ и отполировал ножи, ложки и вилки. А напоследок поставил абразивный круг и наточил домашний инструмент. Все эти трудоемкие операции раньше мы делали вручную, а посуду вообще никогда не полировали.

Санька был поражен. «Как ты догадался приспособить эти объекты к электродрели? В инструкции этого не было», - он был педантом в отношении терминологии и свято чтил инструкции. Я не смог ему объяснить, но понял, что он в состоянии освоить придуманное мной или другими, но сам ничего не придумает. Меня это огорчило, хотя и не сильно, — многие люди живут без творчества, и неплохо живут, даже, может быть, лучше, чем так называемые творцы. Но Санька был, я бы сказал, обескуражен тем обстоятельством, что во мне есть что-то, чего в нем нет, и он зауважал меня ужасно. Каждый раз, когда он усматривал в моих действиях выдумку, элемент творчества, он смотрел на меня почти с удивлением. Грубить мне и небрежничать со мной он перестал.

— А что такое, по-вашему, творчество? — спросил Чугуев.

— Творчество?… Дайте подумать… Пожалуй, творчество — это акт рождения мысли, идеи или, как в моем случае, машины! — задумчиво сказал Морозов. — Удовлетворил?

— Да, конечно! Это я так, попутно. А вот, Борис Алексеевич, как он относился, паите, к другим взрослым?

— Об этом вы, пожалуй, сможете судить по следующему разговору. Однажды я спросил у него, почему он при мне так пренебрежительно говорит со своей учительницей. «Она врала, папа, что любит детей. Она никого не любит. Кроме того, она не представляет собой никакой человеческой ценности». «Почему, сынок, не представляет собой ценности?» «Я ее не уважаю. Ока не творец, не творческая личность». «Кого же ты считаешь творческими личностями?» «Из тех, кого я видел, папа, я считаю творцами столяров, электриков, портных, парикмахеров, архитекторов — всех, кто работает не по шаблону, а с выдумкой». «А как же инженеры, художники, скульпторы, экономисты или, скажем, плановики?» «Художники и скульпторы копируют модель, природу, не внося ничего своего. Они иногда искажают цвет или форму, но это одно из проявлений человеческой неточности, если не спекуляция». К «человеческой неточности» он относился отрицательно, он презирал это качество. «Инженеры же, плановики, экономисты — простые расчетчики, оперирующие десятком известных в их ремесле формул».

— Сурово он нас! — со сдавленным смешком констатировал Чугуев.

— Юношеский экстремизм! — задумчиво сказал Морозов. — Хотя какой он юноша, он же робот!.. Робот. Но робот, находящийся на определенном уровне информации.

— Я думаю, что экстремизм и у людей, пакте, скорее всего, есть следствие определенного этапа умственного развития?

— Он был очень искренним, мой мальчик, — вдруг громко и горячо сказал Борис Алексеевич. — Он был честен и прям. И уровень знаний у него был не так уж и низок. Он много читал, гораздо больше своих сверстников. Но он был ограничен в своей прямоте, — продолжил он, успокаиваясь. — Всякая прямота, наверное, ограничена… Он читал, часто не понимая идей, заложенных в книге, недосказанности, подтекста. Он воспринимал только прямой текст, содержание. Страшно увлекался детективом и вычислял преступников после первых же нескольких страниц. И когда его расчет не совпадал с авторским и убийцей оказывался другой персонаж, он каждый раз бывал одинаково озадачен. — Борис Алексеевич улыбнулся. — Не понимал недомолвок любовных сцен и приходил к Людмиле спрашивать: «Почему многоточие?» или «Что делали герои в промежутке между абзацами?» А она, естественно, шла ко мне; и я вертелся как уж, чтобы как-то объяснить недописанное автором. У него не было воображения человеческого детеныша. Да, вот что всегда отличало его от людей — отсутствие воображения! Он и темноты не боялся, когда был маленьким.

— Неизвестно, наличие воображения — хорошо это или плохо? — сказал Александр Павлович. — А если даже хорошо, то всегда ли?… Еще вопрос. Появилось у… — Он все-таки не решил для себя проблему: кем считать Саньку, машиной или ребенком. — Появилось у Александра в итоге сознание, или там «душа»?

— А что вы называете душой?

Чугуев смутился:

— Ну, точное определение прямо так… сейчас… в голову не приходит… Но можно как-то определить. Душа… душа! Совокупность психических свойств… чувств, что ли… Индивидуальность. Да какого черта! Сами прекрасно понимаете, что я хочу сказать!

— Я не знаю, — растерянно сказал Борис Алексеевич. — Я так и не понял, чем сознание Саньки отличается от сознания других детей. За исключением, может быть, творческого потенциала да еще отсутствия детских капризов… Если хотите, могу рассказать один эпизод, который характеризует «его совокупность психических свойств».

— Давайте!

— Сами знаете, никакая работа не протекает гладко, — начал свой рассказ Морозов. — Так получилось, что пока мы не придумали «утяжелители» из местных материалов для наших машин, а это случилось позже, на каком-то этапе работы приемочная комиссия забраковала наши разработки. Опять по причине их большого веса. Комиссия заседала два дня, устал я как собака, обругали меня и сроки для улучшения технических решений дали небольшие. Короче, пришел я на второй день с работы не в лучшем настроении, буркнул что-то невразумительное сыну и сел за стол на свое место. Санька обед разогрел, подал, а сам все ходит вокруг меня, изучает. Потом сел напротив, посмотрел, как я ем без всякого аппетита, и говорит:

— Папа, а у нас сегодня Тамерлан грохнулся.

Тамерланом звали учителя истории, у которого одна нога была искусственная и немного короче другой. Они его не любили и боялись. Хотя Саньке с его памятью и неподвижностью на уроках жаловаться было не на что.

— Как же это случилось? — спрашиваю.

— А он слушал ответы; встал так — Санька показал, как, опершись задом о парту и перекинув ногу через ногу, стоял историк. Стоял-то он на здоровой ноге, а перекинул через нее больную. А потом решил их поменять и чебурахнулся! — он засмеялся.

— Васька Быков рассказал сегодня, что читал в журнале «Вокруг света», как где-то в Мали, на полянке, маленький негритенок играл с надувным поросенком. В это время из джунглей выполз здоровый удав. Негритенок заверещал и полез к дому, а удав обвил кольцами поросенка, «задушил» его и проглотил. Вот обед-то получился калорийный.

В школе часто пользовались его легковерием и отсутствием юмора и рассказывали ему самые невероятные байки.

— Нюшка Величко принесла сегодня в школу песню одну. Про батальонного разведчика. Хочешь спою? — и, не дожидаясь ответа, он запел:

Я был батальонный разведчик,
А он писаришка штабной.
Я был за Россию ответчик,
А он жил с моею женой.
Он пел неважно. Если вообще можно говорить о слухе кибернетического мальчишки, то слуха у него не было. Не сделали ему слуха. Голос же был беден модуляциями и какой-то металлический. Песня была смешная, но удовольствия мне доставила мало.

Затем он рассказал мне пару свеженьких анекдотов, которые тоже черпал в школе.

— Послушай, Саня, — сказал я ему раздраженно. — Никак не могу понять твоей логики. Ну, скажи, пожалуйста, чем связаны твои истории, какие между ними логические связи?

— Какие связи? — переспросил он. — А вот какие. Ты пришел домой усталый и огорченный.

— Откуда ты взял?

— Ты сказал «здравствуй, Александр» вместо «здравствуй, Санька» или «Сашка». Потом долго молчал, ел без аппетита.

— Ну, и что дальше? — я был сердит и говорил довольно грубо.

— А дальше я решил, что тебя надо отвлечь от грустных мыслей; лучше всего развеселить. И я вспомнил несколько смешных случаев и историй, которые тебе и рассказал. Вот такая логика связывает мои рассказы. И еще, ты сам говорил, что хорошая шутка снимает усталость.

— Интересно, откуда ты узнал, что это хорошие шутки? — уже по инерции спросил я. Наверное, не надо было спрашивать. Мы оба знали, что он начисто лишен юмора.

— Они за последнее время вызывали самый громкий смех в классе.

Я все понимаю — он перебрал варианты и рассчитал оптимальный, наиболее, что ли, выгодный для себя. Это все укладывается в рамки машинной логики и расчетов оптимальных режимов. А с дурным настроением я для него менее полезен с точки зрения получения информации. Но тогда мне перехватило горло. Тогда мне показалось, да и позже тоже… что его поступком в этот момент двигала любовь ко мне. Хоть убейте меня! Сыновняя любовь! — закончил Морозов дрогнувшим голосом.

Чугуев молчал. Может быть, он, тоже отец, примеривал поведение кибернетического мальчишки к своим детям? Может быть, он пришел к радостным выводам в пользу человеческих детенышей? Но тогда почему он молчал?

А он молчал.

На ракете стюардесс не было, вместо них можно было привезти на Луну килограммов сто-сто двадцать приборов или материалов. Вечером к ним заглянул штурман, по-видимому, дежурный по кораблю. Борис Алексеевич выпросил две чашки великолепного чая, который команда втайне от начальства (аккумуляторы нужно было беречь) заваривала для себя в комнате дежурных. Еще им дали по две желейных мармеладины, зеленую и черносмородиновую. Он прихлебывал ароматный, какой-то домашний напиток и мысленно опять вернулся к своей неудачной семейной жизни.

Семейное счастье выдавалось ему квантами, и частота излучения этих квантов была невелика. Санька, неожиданно увлекшийся теорией семейной жизни, прочитал массу книг с названиями «Любовь, брак и семья», «Семья и быт» и так далее.

— У вас, людей, семью укрепляют общие дети, — изрек он как-то. — Вам нужно родить ребенка. Вы родите, а я воспитаю. Люди не умеют воспитывать своих детей.

Уже второй раз он не счел честью относиться к роду человеческому. Что-то ему не нравилось.

К этому времени происхождение Сашки, которое Морозов скрывал, как скрывают протершийся палец шерстяной перчатки, зажимая его кулак, было Милочкой обнародовано. Что со странностью, присущей женской логике, тоже привело к снижению морозовского авторитета. Наверное, ему не могли простить длительного сочувствия, которое он вызывал в роли отца-одиночки. Теперь же в глазах окружающих он сталвладельцем технического средства, более сложного, но принципиально не отличающегося от радиоприемника или мотороллера.

В этот период неустойчивого семейного счастья как-то неожиданно возобновилась дружба с Варварой Николаевной. После долгого перерыва она зашла к нему с просьбой посмотреть телевизор. Морозов провозился два часа, назавтра принес кое-какие детали и телевизор заработал.

— Как новый! — обрадовалась старуха. — Молодец, Алексеич! Я всегда говорила, что голова у тебя золотая. И руки золотые! Садись со мной обедать! — она не обратила внимания на дорогую домашнюю куртку и шикарные шлепанцы Морозова.

Неожиданно для себя он согласился. Он почему-то не чувствовал той стесненности, которая сковывала его в прежние годы всякий раз, как его приглашали поесть.

— Смотрю я на твоего Саньку, выправился парень, жених прямо! Учится? — Морозов польщенно кивнул головой. — Ну, авось, удачливей отца-то будет. Давай чокнемся, Алексеич, за его здоровье… Да ты ешь, ешь пока горячее!

— Спасибо, Варвара Николаевна, я ем. Только насчет удачи-то, я теперь тоже не жалуюсь.

— А кем ты сейчас, Боря?

— Начальником отдела в научно-исследовательском институте.

— Ты? — она посмотрела на него с сомнением. — Начальником? — Однако подвергать его слова проверке с помощью дополнительных вопросов она не решилась и плавно перешла на другую тему. — А молодая, твоя жена? — полуутвердительно спросила она. Наверное, эта животрепещущая тема уже не раз обсуждалась старухами дома.

— Жена, — отозвался он.

— И как живете? Нормально?

— По-всякому.

— Молодая еще, — сказала старуха. — Приноровится!

Они, действительно, к этому времени жили по-всякому. Милочка перешла в другую проектную организацию, и он не протестовал — главное, дело от этого выиграло. Беременность у нее еще была не видна, и, похоже, она перестала о ней думать. Теперь она приходила домой поздно — то задерживалась на работе, то забегала к маме. После таких визитов к маме глаза ее на два-три дня делались прозрачными, а взгляд — русалочно-безмятежным.

Но однажды, выехав в местную командировку и пересаживаясь в трамвай у Литейного проспекта, он увидел Милочку на остановке. Она стояла, тесно прижавшись к какому-то высокому мужчине. Время от времени он заглядывал ей в лицо и что-то говорил. На ее губах цвела загадочная джокондовская полуулыбка.

Приглядевшись, Морозов узнал Валеру Семивласова, которого сам же отпустил «дожидаться дома телевизионного мастера». Сгорая от стыда за себя, за Милочку, за Валеру, под действием какой-то необоримой силы он медленно подошел к ним. У Семивласова, когда он вдруг увидел Бориса Алексеевича, сделалось такое лицо, будто он в параличе и на него несется поезд или движется паровой каток. Может быть, он успел сказать про себя довольно длинный монолог, обращенный к обманутому начальнику и приятелю, потому что произнес только три слова:

— Ты сам виноват! — и поднял руку к лицу, как бы защищаясь от удара.

Когда после местной командировки Морозов вернулся домой, милочкиных вещей уже не было. Ей хватило такта больше ему не показываться.

Борис Алексеевич был потрясен происшедшим. Ему казалось, и, скорее всего, не без оснований, вопиющим цинизмом отпроситься у начальника для свидания с его же женой. Он не давал никаких заверений или клятв в вечной любви Милочке и не получал ответных клятв, но ее измена в первый же год их совместной жизни, естественно, его возмутила.

С тем бeq \o (о;?)льшим рвением он накинулся на работу.

— Мы конструируем, если можно так сказать, продолжение нашего тела, продолжение наших рук с зажатыми в них бурами, лопатами, ковшами, — сказал он с самого начала работ своим сотрудникам. — Мы создаем шахтеров и дорожников, одновременно являющихся лаборантами и исследователями, которые не нуждаются в лабораториях, потому что сами являются лабораториями. Вот такая странная и трудная задача перед нами!

На полигоне, когда он сидел за пультом, он и на самом деле чувствовал себя частью своих машин и болезненно переживал, если механическая «рука» или взаимозаменяемые манипуляторы недостаточно ловко двигались или неэкономично работали.

— Борис Алексеевич, — перебил его мысли голос Чугуева, — а вы не заставляли сына заниматься спортом?

— Пробовал! — улыбнулся Морозов. — Точнее, пробовали создатели Саньки, авторы, так сказать. Им хотелось, чтобы он умел все — и в шахматы, и бокс, и бег.

— Но это же свинство!.. — возмутился Александр Павлович. — Они что, заложили в него все это? — . Ну, и как? — спросил он успокаиваясь.

— Не вышло. Бегать-то он бегал. И неплохо. Но вот приборы показали, что при значительной двигательной нагрузке он почти не может думать, снижается умственный потенциал. Сазонов стал замерять параметры и на третий… только на третий день обнаружил, что при нагрузке на двигательный аппарат резко увеличивается потребляемый ток и происходит подсадка напряжения на его аккумуляторах. Подсадка напряжения настолько велика, что электроника, питающаяся от того же источника тока, начинает работать нестабильно и как бы снижаются умственные способности. А мозги для проекта были важнее.

Морозов еще раз улыбнулся, вспоминая, как разгорелся спортивный ажиотаж. Было смешнее, чем можно было бы ожидать. У него тогда начинался выпуск чертежей, обычно такой тяжелый период, что вызов в школу его просто удивил. Честно говоря, он совсем забыл в горячке выдачи документации, что с Санькой могут быть какие-то хлопоты.

— Кто хочет меня видеть? — спросил он у классного руководителя. — И по какому делу?

— Георгий Александрович, учитель физкультуры… — сказала Химоза, поджав губы и глядя ему в подбородок. — Уж не знаю, какие у вас с ним дела!

Морозов молча вышел и отправился искать учителя физкультуры.

— Вы отец Саши Морозова? — Учитель оказался небольшого роста человечком в ярко-голубом тренировочном костюме и с секундомером, свисавшим на ленточке с шеи почти до пояса. В его фигуре и лице не было ничего спортивного, больше всего он был похож на завхоза на садовом участке.

Морозов кивнул.

— Значит, так, товарищ Морозов, ваш сын Александр на прошлой неделе бегал с классом в порядке ОФП, общефизической подготовки, — пояснил он, встретив недоуменный взгляд Бориса Алексеевича, — и показал результат первого взрослого разряда. Да! — он поднял вверх указательный палец. — Причем Саша даже не вспотел. Я проверил. Пульс остался нормальным, что, естественно, ненормально. Надо, папаша, — фамильярно-доверительно сказал он, — отдавать ребенка в большой спорт! Хуже ему не будет. Ба-альшая польза государству может быть. И ему тоже! Поездит, мир посмотрит! Я уже официально уведомил соответствующие заинтересованные инстанции и круги!

Выйдя из школы, он тут же позвонил домой Сазонову. К этому времени консультация была давно закрыта. Виктор Васильевич выслушал его внимательно.

— Борис Алексеевич, не берите в голову, — сказал он, когда приступ смеха у него прошел. — Мы не допустим, чтобы Александра забрали для побития рекордов. Мы за честные Олимпиады, да и стоил он нам слишком дорого. Не берите в голову. Я сам все как-нибудь улажу!

Как он это сделал, Борис Алексеевич так никогда и не узнал, но когда он столкнулся в школе с физруком, тот остановился, строго посмотрел и сказал:

— Эх, Морозов, Морозов!

Больше никаких пояснений или добавлений не последовало.

— Сколько их у вас?

— Шесть, — очнулся от мыслей Морозов. — Шесть моделей!

— Стыдно, Борис Алексеевич, — громко и укоризненно сказал Чугуев. — Дети, паите, все-таки раньше машин!

«Кто здесь дети? Кто машины?» — подумал он.

Дети… Он думал, что забудет Милочку, как дурной эпизод. Как вызов на ковер, мало ли их было. Но нет, что-то не опускало его. Он собирался тут же ответить на обиду маленьким романчиком. Адюльтером, так сказать. Отомстить Милочке и еще кому-то, он и сам не знал кому. Не Семивласову же. Это было бы ниже его достоинства. Ко и на это не было желания. Он все больше тосковал по этой «дуре с фарами». Когда же встретил случайно Милочку на улице, в не сходящемся на большом животе пальто, подурневшую — одни глаза, что-то оборвалось. В этот же вечер он позвонил к ее родителям, она была там.

— Ребенок мой? — грубо и коротко спросил он.

В трубке послышались странные звуки. Будто кто-то лил воду.

— Я тебя спрашиваю!

— А мой что ли? — истерически крикнула она. — Твой!

— Тогда кончай дурью маяться и возвращайся!.. Если хочешь! — и он повесил трубку.

Стало сразу легче от осуществленного решения, хотя чувство обиды не проходило.

Она появилась перед тем, как забрали Сашку. Ему даже не дали кончить его Северо-Западный заочный политехнический институт. В это горькое время она оказалась очень кстати со своими заботами и слабостями.

Появилась Милочка тихо и естественно, как и ушла. Морозов пришел домой и услышал, что на кухне шипит газ и тихонько дребезжит крышкой кипящий чайник. Потом услышал голос. Это был Санька.

— И когда ты собираешься его родить? — спокойно и обстоятельно спрашивал он.

— Не знаю, наверное, месяца через три, — голос ее звучал робко.

— Он к тому времени дозреет?

— Вполне! — Морозов по интонациям ее голоса понял, что она улыбнулась.

«А у них идиллия», - подумал он с поднимающимся раздражением. Но когда увидел Милочку в новом красном уродливом платье, внимательно и настороженно следящую за ним, за выражением на его лице, раздражение улеглось.

— Обедать будешь? — спросила она едва слышно.

— Конечно! — ответил он с напускной бодростью и услышал облегченный вздох. Он готов был поклясться, что это вздохнул Санька.

— Вы женаты сейчас? — спросил Чугуев.

— Да, — ответил Морозов, — женат.

— Дети кроме Саньки есть? — Он ни минуты ни колебался при вопросе. Именно «дети кроме Саньки».

— Есть. Сын трехмесячный.

«Хотя лучше бы была дочка», - подумал он.

— Тогда все нормально! Все нормально!

Он и сам знал, что все будет нормально. Что, когда он вернется, его будет ждать лысый и теплый человеческий детеныш, его детеныш. И он немного отойдет на второй план, потому что малыш требует внимания. Что придет ночь, и он ляжет с ней в одну постель и они забудут о происшедшем на час, а потом и навсегда. Если он сможет забыть.

— А что с Санькой? — Он его доконает сегодня.

— Ушел. Работает. Прислал три письма. Работой доволен. — Последнее он придумал, этого Санька не писал.

Внезапно его поразила догадка. Он понял, почему мальчишка давно уже вместо подписи рисовал три снежинки. Кто знает, отчего догадки и озарения приходят к человеку не тогда, когда он их ищет, когда они нужны, а случайно, в то время, когда надобность в них отпала, когда принято не лучшее, но окончательное решение, которое, как постановление Верховного Суда, обжалованию не подлежит.

Морозов только сейчас, через два года, понял, что эти три снежинки — копия с трех снежинок на их новом холодильнике. Он подумал, что три снежинки — символ холодного рационализма — были присвоены Санькой для подписи от сознания своей неполноценности. В этом было что-то необъяснимо грустное и… человеческое.

Морозов со страхом ждал, когда у него отнимут Саньку. Ждал неизвестно чего — слез, речей, мужественных, как некрологи, бодрого или равнодушного вида сына.

Действительность оказалась тяжелее.

Прощались с Санькой (лучше бы его не было, этого обряда прощания) они все вместе: Морозов, Лидия Ивановна, Сазонов, вторая дежурная Катюша, второй консультант и человек пять-шесть, он не мог считать в эти минуты, создателей Саньки. Перед прощанием ему сказали, что больше они не увидятся. Морозов не думал, что ему будет так плохо.

Сначала Сазонов сказал краткую и умную речь, обращенную к Александру. Виктор Васильевич очень изменился за последнее время; говорят, защитил докторскую диссертацию и «пошел вверх». Окончив речь, он повернулся к Морозову:

— Борис Алексеевич, вашу помощь коллективу создателей Александра трудно переоценить! Вы не только помогли освоить, вы внесли свой вклад в улучшение конструкции, о чем красноречиво говорят пять авторских свидетельств на изобретения, полученных вами. Но самым главным, на наш взгляд, явилось то, что вы воспитали самого лучшего сына, теперь уже можно сказать, из тридцати. Учитывая ваши заслуги и ту огромную работу, которую вы проделали, мы — творческий коллектив создателей модели № 003Ш — считаем, что вы должны быть включены в список группы авторов, который, кстати сказать, руководство выдвигает на соискание Государственной премии за этот год.

Собравшиеся, включая Саньку, зааплодировали. Но ему от этих почестей стало еще тяжелее. Лицо сына было неподвижным и, как ему тогда показалось, напряженным.

Ракета, грохоча дюзами и подняв клубы пыли, начисто скрывшие окружающий пейзаж, медленно опустилась на крошечную площадку лунного космодрома. Морозов лежал в кресле — руки в перчатках с крагами, ноги в раздувшихся сапогах — и глядел на серое стекло иллюминатора. Что у них там — утро, день или вечер? Он скоро узнает.

Корпус ракеты дрогнул еще раз, она качнулась и встала. Вой двигателей быстро затих. Исчезли надписи, запрещавшие курить, перчатки и сапоги выпустили воздух. Они прибыли! Раздвинулся еще один участок обитой стеганым шелком стены; перед глазами Морозова оказались подсвеченные невидимыми лампочками космические комбинезоны, странно раскрашенные в поперечную всех цветов радуги полоску, и почти незаметные из-за своей прозрачности шлемы с черными пластмассовыми переговорными устройствами спереди и «ушами» — серебристыми переплетениями по бокам.

Из пассажиров его выпустили первым.

Сели на неосвещенной части Луны. Вокруг была не очень мрачная ночь, небо обсыпано звездами, как на юге, казалось, не хватало только сверчков. Звезды висели низко над головой. Неровности пейзажа, еще различаемые вблизи, уже в тридцати-пятидесяти метрах сливались в одно сплошное черное пятно. И только в полукилометре от ракеты было несколько световых пятен. Это был «город лунатиков».

«Город» представлял собой десяток огромных светящихся мыльных пузырей, которые надували сигаретным дымом и которые не лопнули, опустившись на землю. В этом пустом, чужом мире только пузыри выглядели по-земному. Да еще неподалеку от городка, больше напоминавшего стойбище с ярангами чукчей, была освещенная двумя прожекторами площадка, на которой было заметно какое-то движение.

Когда подошли ближе, оказалось, что пузыри вовсе не матовые, а прозрачные, диаметром не менее ста метров. Сделаны они были не то из полиэтилена, не то из полистирола, а скорее всего, из какого-то нового полимера. Формы полусферы, как он узнал чуть позднее, поддерживались избыточным давлением в таких же прозрачных ребрах жесткости, сходившихся в центре купола, и давлением в самом пространстве под куполом. Ребра жесткости напоминали Морозову бивни мамонтов в жилище периода трипольской культуры, которое он видел раз на реконструкции в музее. Но только огромные.

При подходе к станции чуткие «уши» скафандров уловили механический грохот. В разных местах площадки, освещенной двумя поворачивающимися прожекторами, работали какие-то машины. Их деловитая суета очень оживляла окрестности и делала это место привычным и земным.

— Твои? — Кто-то толкнул его плечом в плечо.

Он обернулся. Это был Чугуев, остальные сочувственно смотрели на него.

— Мои! — стараясь казаться непринужденным, сказал он. — Смотри-ка ты, работают!

Городок из десяти куполов и был тем, что на Земле гордо именовалось «станция Луна».

Прозрачные стены не были стенами домов, они были небом и как бы вычленяли кусок жизненного пространства из окружающего гористого пейзажа. Почва под ногами внутри купола была естественная, лунная. А на этой непривычной почве стояли типичные литые коттеджи и корпусишко какого-то центра или управления. Местами даже были видны шурфы, аккуратно заваленные породой. И здесь что-то искали.

Пятьдесят свободных от вахт «лунатиков» в не по-земному ярких комбинезонах или с полосами, или с большими цветными кругами на спинах, животах и ногах нестройной толпой встречали прибывших. Глава земной колонии бородач Мацура сказал краткую приветственную речь, выговаривая звук «г» как нечто среднее между «г» и «х». Закончил он приглашением:

— А сейчас, дорохие товарищи, пройдите в хостинную пэрвохо корпуса, хде вы снимете скафандры и хде вас ждет хорячнй чай и столь же хорячее лунное хостеприимство!

Последнее слово он произнес со смаком.

Когда прибывшие двинулись за хозяевами, Морозов задержался.

— Я Морозов! — сказал он. — Почему меня не встречает сын? — Он начал безотчетно волноваться и никак не мог справиться с этим волнением. — Случилось что-нибудь?

— Ни в коем случае! — ответил Мацура, — он работает. Некоторые наши товарищи тоже не вышли вас встречать, хотя, как вы понимаете, прибытие ракеты — событие для наших мест! Нет. Ничего! Просто нельзя остановить работы. Впрочем, вы увидитесь скоро! Через пятнадцать минут вас устраивает?

— Хорошо! — ответил Морозов, успокаиваясь.

Они вместе подошли к прозрачной стенке пузыря. Небольшая по размеру модель Б-56 подкатилась к краю площадки, поворачивая на ходу штангу с буром в рабочее положение. На месте, где машина нацелилась бурить, лежал большой валун. Железная рука Б-56 протянулась к камню, попыталась его поднять и тут же опустила. Камень был тяжеловат. Тут же к нему подкатился механизм Гр-80 с ковшом и маленький Б-56 закатил камень ему в ковш.

— Разбирается, скотина! — раздался за спиной Морозова голос Чугуева.

Неожиданно машины, оставив рабочие элементы, замерли.

— Совещаются! — с неудовольствием прокомментировал Мацура. — Никогда людям или мне, как руководству, не скажут, не посоветуются. Сами все решат, а вечером доложат!.. Кстати, Морозов, мне велено предупредить вас, что единственный экземпляр, который приняла Хосударственная комиссия, это ваш! Поэтому было принято решение переписать и размножить искусственный интеллект модели № 003Ш в нескольких экземплярах… Надевайте скафандр, так… вы меня хорошо слышите?

— Очень хорошо.

— Тогда пойдемте, я вас выведу.

Они подошли к выходной камере из металла и стекла. Морозов вошел внутрь камеры, зашипел, уходя, воздух. Над внешней дверью зажглось табло: «Выход разрешен».

Он вышел. Идти было легко, хотелось снять с себя скафандр. Слышно было, как грохочут рабочие элементы его машин. Он залюбовался ими.

Вдруг одна из машин — самоходный экскаватор — с грохотом вскинула вверх оранжевую стрелу с метнувшимся ковшом. Раздался Санькин голос:

— Здравствуй, папа!

Вверх поднялись буры и аналитические штанги остальных машин. Санькин голос гремел в хоре таких же санькиных голосов:

— Здравствуй, папа!

Справки об авторах

Альтов Генрих Саулович. Родился в 1926 году в Баку. Окончил Азербайджанский институт нефти и газа. Служил на Каспийской военной флотилии, работал в НИИ. Изобретатель, имеющий 16 авторских свидетельств. Основоположник ТРИЗ (теории решения изобретательских задач). Президент Всесоюзной ассоциации ТРИЗ. Автор книг по теории изобретательства: «Алгоритм изобретения», «Творчество как точная наука», «Найти идею», «И тут появился изобретатель» и многих других. В настоящее время живет и работает в Петрозаводске.

Как фантаст дебютировал в 1957 году рассказом «Вячеслав. Зиночка», написанным в соавторстве с В.Фелицыным и опубликованным в журнале «Литературный Азербайджан». Автор сборников научно-фантастических рассказов «Тайна тройного удара» (в соавторстве с В.Фелицыным, 1957), «Легенды о звездных капитанах» (1961), «Опаляющий разум» (1968), «Создан для бури» (1970), а также написанной в соавторстве с женой, Валентиной Журавлевой, повести «Баллада о звездах» (1961).

Биленкин Дмитрий Александрович (1933–1987). Родился в Москве. По окончании геологического факультета МГУ работал в Средней Азии и Сибири. Потом был научным корреспондентом и заведовал отделом науки в «Комсомольской правде», затем научным редактором журнала «Вокруг света». Автор ряда научно-популярных и научно-художественных книг «Спор о загадочной планете», «Путь мысли» и многих других.

Как фантаст дебютировал в 1959 году. Автор книг: «Марсианский прибой» (1967), «Ночь контрабандой» (1971), «Проверка на разумность» (1974), Снега Олимпа» (1980), «Лицо в толпе» (1985), «Сила сильных» (1986).

Лауреат Почетного приза им. И.А.Ефремова (1988, посмертно).

Варшавский Илья Иосифович (1908, Киев-1974, Ленинград). Окончил Высшее мореходное училище им. С.О.Макарова. Плавал судовым механиком, потом работал инженером-конструктором на заводе «Русский дизель».

В литературе дебютировал в 1929 году книгой «Вокруг света без билета», написанной в соавторстве с Н.Слепневым и Д.Варшавским. С тех пор литературной деятельностью не занимался вплоть до 1962 года, когда первый его научно-фантастический рассказ был опубликован в журнале «Наука и жизнь». В 1963 году рассказ «Индекс Е-81» получил премию на международном конкурсе научно-фантастического рассказа, организованном журналом «Техника — молодежи». Автор книг: «Молекулярное кафе» (1964), «Человек, который видел Антимир» (1965), «Солнце заходит в Дономаге» (1966), «Лавка сновидений» (1970), «Тревожных симптомов нет» (1972), «Сюжет для романа» (1990).

Войскунский Евгений Львович. Родился в 1922 году в Баку. С 1940 по 1956 год служил на кораблях Дважды Краснознаменного Балтийского флота, участвовал в обороне Ханко и Ленинграда, работал журналистом во флотской печати. После войны окончил Литературный институт им. А.М.Горького. Живет и работает в Москве.

Автор ряда реалистических книг (преимущественно на морские темы): «Первый поход», «Наш друг Пушкарев», «Кронштадт», «Мир тесен» и др.

Лукодьянов Исай Борисович (1913, Баку-1984). По образованию инженер-механик. Во время Великой Отечественной войны служил в частях ВВС. Автор ряда технических книг («Скоростная прокладка подводных трубопроводов» и др.

В фантастике Е.Войскунский и И.Лукодьянов дебютировали в 1962 году романом «Экипаж «Меконга»». За ним последовали сборник рассказов «На перекрестках времени» (1964), романы «Очень далекий Тартесс» (1968 и 1989), «Плеск звездных морей» (1970), «Ур, сын Шама» (1975), «Незаконная планета» (1980) и «Черный столб» (1981).

Днепров (Мицкевич) Анатолий Петрович (1919, Днепропетровск-1973, Москва). Окончил физический факультет МГУ. Во время Великой Отечественной войны служил в действующей армии. После демобилизации работал в Академии наук СССР. Кандидат физико-математических наук.

В фантастике дебютировал в 1958 году рассказом «Кораблекрушение», опубликованным в журнале «Знание — сила». Автор книг: «Уравнения Максвелла» (1960), «Мир, в котором я исчез» (1962), «Формула бессмертия» (1963), «Пурпурная мумия» (1965) и «Пророки» (1971).

Ларионова Ольга Николаевна. Родилась в Ленинграде. Училась в ЛГУ. По образованию — физик.

В фантастике дебютировала в 1964 году рассказом «Киска», опубликованным в лениздатовской антологии «В мире фантастики и приключений». В 1965 году увидел свет ее роман «Леопард с вершины Килиманджаро», сразу же выдвинувший автора на одно из виднейших мест в отечественной фантастике. Автор книг: «Остров Мужества» (1971), «Сказка королей» (1981), «Знаки Зодиака» (1983), «Соната моря» (1985), «Чакра Кентавра» (1989). За повесть «Соната моря» в 1987 году удостоена премии «Аэлита».

Живет и работает в Ленинграде.

Михайлов Владимир Дмитриевич. Родился в 1929 году в Москве. Годы войны провел в эвакуации в Муроме, Новосибирске, Воронеже. В 1945 г. переехал в Ригу, где окончил школу и юридический факультет Латвийского государственного университета. Работал следователем прокуратуры, в райкоме КПСС, в журнале «Дадзис», газете «Литература ун Максла», на Рижской киностудии, в Союзе писателей Латвии, в издательстве «Лиесма». В настоящее время живет и работает в Москве.

В фантастике дебютировал в 1962 году повестью «Особая необходимость», опубликованной в журнале «Искатель». Автор книг: «Особая необходимость» (1963), «Люди Приземелья» (1966), «Люди и корабли» (1967), «Черные журавли» (1967), «Ручей на Япете» (1971), «Исток» (1972), «Дверь с той стороны» (1974 и 1979), «Сторож брату моему» (1976) и «Тогда придите, и рассудим» (1982).

Романовский Борис Владимирович. Родился в 1932 году в Ленинграде. Окончил Северо-Западный политехнический институт. Работал инженером в производственном объединении «Электроаппарат».

В литературе дебютировал в 1965 году как юморист. Автор научно-художественной книги «С метром по векам».

Первый фантастический рассказ — «Шутка» — был опубликован в 1969 году в журнале «Аврора». С тех пор в различных периодических изданиях и коллективных сборниках им опубликован ряд повестей и рассказов.

Живет и работает в Ленинграде.

Тупицын Юрий Гаврилович. Родился в 1925 году в Подмосковье. В 1943 году был призван в Советскую Армию, с 1944 года — офицер, летчик, штурман. В 1955 году окончил Краснознаменную Военно-воздушную академию (ныне — имени Ю.А.Гагарина). Затем перешел на преподавательскую работу и был начальником кафедры Качинского высшего авиационного училища. Живет и работает в Волгограде»

В фантастике дебютировал в 1969 году рассказом «Красный мир», опубликованным в журнале «Искатель». Автор книг: «Синий мир» (1972), «На восходе солнца» (1977), «В дебрях Даль-гея» (1978 и 1990), «Перед дальней дорогой» (1978), «Тайна инженера Грейвса» (1981).

Шалимов Александр Иванович. Родился в 1917 году в Тамбове. Окончил Ленинградский горный институт. Работал в геологических партиях и экспедициях в Северной Азии, на Крайнем Севере, в Карпатах, на Кавказе, в Крыму. Преподавал в Ленинградском горном институте, в Польше, в университете Ориенте на Кубе. Живет и работает в Ленинграде.

В литературе дебютировал в 1956 году рассказами, опубликованными в газете «Смена». Автор ряда научно-художественных книг: «Пульс Земли», «Горный компас», «На пороге великих тайн», «Набат тревоги нашей» и др.

Первый фантастический рассказ — «Ночь у мазара» — был опубликован в 1959 году в одноименном сборнике Детгиза. Автор книг: «Тайна Гремящей расщелины» (1962), «Когда молчат экраны» (1965), «Тайна Тускароры» (1967), «Охотники за динозаврами» (1968, 1970, 1990), «Цена бессмертия» (1970), «Странный мир» (1972), «Окно в бесконечность» (1980), «Возвращение последнего атланта» (1983), «Тайна атолла Муаи» (1986), «Пир Валтасара» (1986), «Эстафета Разума» (1989).

Щербаков Александр Александрович. Родился в 1932 году в Ростове. Окончил Ленинградский электротехнический институт им. В.И.Ульянова (Ленина). Заведовал лабораторией в НИИ токов высокой частоты им. В.П.Вологдина. Живет и работает в Ленинграде.

В литературе дебютировал в 1962 году как поэт-переводчик. Переводил Л.Хыоза, В.Терьяна, Я.Райниса, М.Джалиля, Т.Суманева, В.Шульцайте, А.Навои, Р.Киплинга, Л.Кэррола, Ч.Диккенса, Н.Готорна, М.О’Конвора и др.

Первый фантастический рассказ — «Беглый подопечный практиканта Лойна» — был опубликован в 1973 году в выпущенном «Детской литературой» коллективном сборнике «Талисман». Автор книги «Сдвиг» (1982) и ряда повестей и рассказов, опубликованных в коллективных сборниках и периодике.

В 1983 году на состоявшемся в Любляне (СФРЮ) Восьмом конгрессе Европейского общества научной фантастики (EBPOKOH-VIII) книга «Сдвиг» А.Щербакова была удостоена премии ЕВРОКОНа как лучшая книга 1982 года.

Юрьев Зиновий Юрьевич. Родился в 1925 году в Витебской области. С 1942 по 1946 год находился в действующей армии. После демобилизации окончил Московский институт иностранных языков. Преподавал английский язык в школе и техникуме, потом — в журнале «Крокодил». Живет и работает в Москве.

В литературе дебютировал в 1955 году как сатирик. Автор сборников сатирических рассказов и фельетонов «Вредная профессия», «Человек с палкой», «Противоположная нога» и др.

Первая фантастическая повесть — «Финансист на четвереньках» — была опубликована в 1969 году в журнале «Смена».

Автор книг: «Финансист на четвереньках» (1970), «Рука Кассандры» (1970), «Белое снадобье» (1974), «Быстрые сны» (1977), «Дарю вам память» (1980), «Часы без пружины» (1984), «Повелитель эллов» (1988), «БЕТА-7 при ближайшем рассмотрении» (1990).

За книгу «Часы без пружины» в 1985 году удостоен премии «Аэлита».

Примечания

1

Человеку свойственно ошибаться (лат.).

(обратно)

2

Алгоритм — система вычислений, выполняемых по заранее определенным правилам, которая после какого-то числа «шагов» приводит к решению задачи. Это понятие ввел еще в IX веке среднеазиатский математик аль-Хорезми, от его имени оно и получило свое название algonsmus (лат.). Позднее в произношение вплелось греческое слово «аритмос» — число.

(обратно)

Оглавление

  • МОЖЕТ ЛИ МАШИНА МЫСЛИТЬ?
  •   Анатолий Днепров ИГРА
  •   Илья Варшавский АВТОМАТ
  •   Илья Варшавский РОБИ
  •   Генрих Альтов КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ Из цикла «Может ли машина мыслить?»
  •     ТРИГГЕРНАЯ ЦЕПОЧКА
  •     К ВЗЛЕТУ ГОТОВ!
  •     ПЕРВЫЙ КОНТАКТ
  •     СТРАННЫЙ ВОПРОС
  •     «МАШИНА СМЕЯЛАСЬ…»
  •   Юрий Тупицын БЕЗУМИЕ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  • МЫСЛЯЩАЯ МАШИНА
  •   Евгений Войскунский, Исай Лукодьянов ФОРМУЛА НЕВОЗМОЖНОГО
  •     «Разрешите прогуляться по планете»
  •     Серые существа
  •     Резницкий нарушает ИПДП
  •     Центр не принимает задачи
  •     Отчаяние. Нечто из истории цивилизации
  •     На арене — динозавры
  •     Задача Буридана
  •   Илья Варшавский ПРИЗРАКИ
  •   Илья Варшавский СУДЬЯ
  •   Дмитрий Биленкин ГЕНИАЛЬНЫЙ ДОМ
  •   Ольга Ларионова КАРТЕЛЬ
  •   Александр Шалимов ОКНО В БЕСКОНЕЧНОСТЬ
  • РАВНОПРАВНЫЙ РАЗУМ
  •   Владимир Михайлов ОДИССЕЯ ВАЛГУСА
  •   Зиновий Юрьев ЧЕРНЫЙ ЯША
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •     Глава 11
  •   Александр Щербаков ТРЕТИЙ МОДИФИКАТ
  •   Борис Романовский …АВРААМ, РОДИ ИСААКА…
  • Справки об авторах
  • *** Примечания ***