Чудо. Встреча в поезде [Патриция Хайсмит] (fb2) читать онлайн

- Чудо. Встреча в поезде (пер. А. Миролюбова, ...) 3.31 Мб, 576с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Патриция Хайсмит - Кэтрин Уэст

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Кэтрин Уэст Чудо


Кэтрин Уэст ЧУДО


Часть первая НЬЮ-ЙОРК

1

Я из женщин, которые ненавидят спорт, и не стыжусь в этом признаться. До двадцати лет я никогда не ходила ни на какие соревнования, включая спортивные игры. Может, у меня было какое-то предчувствие.

Я была первокурсницей Колумбийского колледжа, когда отправилась на ту злополучную игру с Али Шалаби, который обычно сидел рядом со мной на лекциях по Западной цивилизации. Али был высокий, смуглый и, разумеется, настолько красивый, что поколебал моё давнишнее неприятие спорта. Он был из Саудовской Аравии, хотя акцент у него был британский.

— Я учился в частной школе в Хемпшире, — пояснил он. — Могу говорить и как в Миссисипи, но, по-моему, британский акцент производит в Нью-Йорке большее впечатление.

— Да, он очень впечатляет, — сказала я ему. — Что ты делал в Миссисипи?

— Проходил курсы летчиков-истребителей на военно-воздушной базе. А у тебя что за акцент? Шведский?

Я — высокая голубоглазая блондинка, и окружающие обычно принимают мой акцент за шведский или, на худой конец, за норвежский. Часто они испытывают разочарование, что это не так. «У меня русский акцент», — сказала я Али. Я подумала, не огорчит ли и его, что я, вопреки его ожиданию, не скандинавская секс-бомба. Но если и огорчило, то он и вида не подал. Через неделю он предложил сходить после занятий на баскетбол, и я согласилась, удивившись сама себе.

— Я собираюсь вечером на баскетбол, — сказала я по телефону лучшей подруге Эми Линг. И добавила с воодушевлением неофита: — Это очень важная игра. Если мы победим Принстон, мы впервые за три года выйдем в финальную часть. — Я почерпнула эти сведения всего лишь несколько часов назад в газете «Колумбия Спектэйтор». Но я решила, что если уж ты меняешь образ мыслей, то надо быть последовательной. В то же время я была рада, что это лишь телефонный разговор, поскольку на самом деле уж кому-кому, а мне толковать о таких вещах, как финальная часть игр, было по меньшей мере смешно.

— Прекрасно, и кто же он? — засмеялась она.

Я не знала, как увильнуть от ответа, а потому сказала ей. Я думала, что она пристанет ко мне с безжалостными расспросами, но она даже не тронула наживки.

— Он знает, что ты еврейка? — спросила она вместо того.

— Полагаю, что да. Я говорила ему, что я русская. А из России в основном только евреям разрешали эмигрировать. Кто этого не знает.

— Первый раз слышу об этом.

— Потому что ты никогда не читаешь газет.

— Марина, надо ему сказать, что ты еврейка.

— При случае скажу. Мы ведь, кажется, сейчас о баскетболе говорим, а не о резолюции ООН.

— Надеюсь, что так, — сказала Эми. Однако в голосе ее была легкая тревога.

Мы договорились встретиться на следующий день за завтраком. Но когда разговор с Эми закончился, я и сама почувствовала себя немного не в своей тарелке. Не то чтобы я испугалась каких-то возможных осложнений. Скорее, я почувствовала, что собираюсь на эту игру под ложным предлогом. Но это уже было не исправить.

Мне нужно было убить целый день и заниматься не хотелось. Вместо этого я решила сходить в гимнастический зал. Недавно я занялась своим весом и старалась проводить в зале по крайней мере час каждый второй день. Я жила в Фёрнельд Холле, а это позволяло мне ходить на тренировки даже поздно вечером. Фёрнельд был в Колумбийском колледже жилым зданием с собственным спортзалом в цокольном этаже. И даже с сауной. Но в дневное время я предпочитала общий спортзал — в нем было просторней и тренажеров было больше.

Спустившись по лестнице, я задержалась на первом этаже и проверила свою почту. Нельзя сказать, чтобы я ждала писем. Отец писал мне редко, а если и писал, то письма его были холодными и казенными. Он ушел от нас, когда я была еще маленькой, и он жил в России со второй женой. Два года назад я приехала в Штаты со своей мамой, а через шесть месяцев после того она умерла от сердечного приступа.

Из моих русских школьных подруг две еще писали мне время от времени, но сейчас была моя очередь отвечать на письма. Оказавшись без языковой практики, я после двух лет в Штатах уже с трудом писала по-русски. Так что в моем почтовом ящике не было ничего, кроме разного мусора, однако на сей раз, по крайней мере, приятного. Это был каталог из «Виктории Сикрет». Я могла рассматривать его часами, хотя мало что из него могла себе позволить.

Другим посланием было фондовое письмо из организации под названием Совет по еврейским поселениям. Они просили денег для расселения новой волны советских иммигрантов на западном берегу. Увы, помочь им я не могла. Я сунула почту в спортивную сумку и пошла на свои упражнения.

Затем я вернулась к себе и попыталась сделать письменную работу, которую должна была сдать на следующей неделе. Однако мне было трудно собраться с мыслями. Я стала смотреть в окно, которое выходило на Бродвей. Там начался дождь, и мостовая блестела, отражая огни. Улица выглядела неприветливо. Мне было тоскливо, и я не находила себе места.

Когда наконец раздался телефонный звонок, я обрадовалась. Это был Али — он спрашивал, не хочу ли я чего-нибудь перекусить перед игрой. Я сказала, что не возражаю.

Али ждал меня внизу. Сегодня он оделся под абитуриента — в спортивную рубашку с короткими рукавами, брюки цвета хаки и просторную куртку. Он стоял, прислонившись к стене, и на лице его было мечтательное выражение. Пожалуй, он был слишком уж красив, высокий, стройный, бронзово-смуглый. У него было прекрасно вылепленное лицо и аристократически-надменный взгляд темных глаз, однако в то же время томных, благодаря длинным загнутым ресницам.

Он, должно быть, чертовски испорчен, подумала я. Мне не следовало бы тратить время на таких вот, как он, неважно, араб он или нет. Большинству девиц наверняка нравятся такие типы, и, чтобы удостоиться внимания, они из кожи вон лезут. Я просто извинюсь перед ним, скажу, что у меня нет свободного времени, потому что на следующей неделе я должна сдать домашнюю работу. В этот момент Али глянул в мою сторону. Его глаза быстро окинули меня, и он одобрительно заулыбался.

— Может, что-нибудь поищем на Вест Енд? — спросил он. — Боюсь, что для чего-нибудь другого у нас нет времени.

Просто ответь, что ты не можешь, велела я себе. Но вместо этого сказала: «О’кей».

Мы пересекли Бродвей и миновали два квартала по направлению к Вест Енду. Вечером по четвергам там играет настоящий джаз, и ежедневно — вполне приличные гамбургеры. Однако для беседы это было не лучшее место. Оно всегда переполнено, а музыка слишком громкая. Так что у меня не было возможности сказать Али, что я еврейка, или вообще о чем-нибудь поговорить. Покончив с гамбургерами, мы влились в толпу, которая текла к спортзалу.

Мы заняли хорошие места. Я сидела впереди на первой в своей жизни игре. Болельщиков развлекала парочка в масках льва и тигра, группа заводил и оркестрик. Все это для меня выглядело довольно экзотически. Я должна была также признать, что баскетбол оказался гораздо более интересным, чем я себе представляла. Игра меня захватила, и вскоре я уже и сама стучала ногами и воодушевляла криками нашу команду. Однако чуть ли не с самого начала игры повод для воодушевления пропал. Принстон вел в счете, и с каждой минутой разрыв все увеличивался. Вскоре стало ясно, что речь уже может идти не о том, выиграем мы или проиграем, а лишь о степени нашего унижения.

Игра закончилась победой Принстона со счетом 63: 40. Даже я понимала, что для нашей команды эти цифры — трагические. В то же время после игры должна была состояться вечеринка, и мы решили немного там поболтаться.

«Сгорающий дом», — загремело из громкоговорителей. Для мрачного настроения окружающих это была самая подходящая песня. Какой-то прыщавый малый с прической «конский хвост» похлопал Али по плечу:

— Хай, ну что, обторчался?

— Чума, а не игра, дед, — ответил Али без малейшего намека на британский акцент.

Они обменялись еще парой слов, используя непонятные мне выражения типа «Си-плюс-плюс».

— Это что, оценка игры? — спросила я Али, когда малый удалился.

— Нет, — засмеялся он. — Это компьютерный язык. Последний писк моды.

В компьютерном жаргоне я понимала не больше, чем в спорте, хотя он, кажется, звучал повсюду. Иногда мне казалось, что я единственная студентка в Колумбийском колледже, которая обходится без компьютера.

Али принес нам пиво. Мне стало легче, что он взял и себе. Я знала, что мусульманам не положено употреблять алкогольные напитки, и подумала, что он, наверно, не верующий.

— Так что ты думаешь о ситуации на Среднем Востоке? — спросила я как бы между прочим. Я решила, что мне следует прояснить для себя эту область.

— То, что евреи убили еще несколько арабов в Иерусалиме, в одной из исламских святынь. Обычное дело, не так ли?

— В действительности было вовсе не так, — отрезала я.

— Кроме того, арабы сами начали. Как обычно.

Тут Али разразился длинной тирадой о том, что сионисты забили американские средства массовой информации ложью и пропагандой, и что еврейское лобби контролирует американский конгресс, и что Штаты дают евреям оружие, чтобы убивать арабских детей.

Я почувствовала что-то вроде раздражения. Я и раньше встречалась с арабскими студентами и даже разговаривала с ними о Среднем Востоке, но никогда ничего подобного не слышала. Точнее, знакомыми мне арабами были несколько девушек из Ливана, и все они были христианками. Может, в этом и разница. Их мнение о Среднем Востоке в основном сводилось к тому, что все там посходили с ума, а тем, кто не сошел, лучше уехать оттуда и жить в Соединенных Штатах.

Али вполне мог сойти за сумасшедшего, но он все же был здесь, а не там.

— Израиль просто хочет, чтобы его оставили в покое, — улучив паузу в его бреде, сказала я. — Или ты хотя бы на минутку не можешь допустить, что он тоже имеет право на существование?

— Только не в Палестине. Пусть устраиваются где-нибудь в другом месте, скажем, в Австралии.

— Тогда уж лучше на Луне.

— Отличная мысль! Уж сколько лет евреи оскверняют наши святыни. Но скоро мы лишим их этого удовольствия.

— А как же с нашими святынями в Иерусалиме? Как со Стеной Плача?

— Нашими? — переспросил он, сузив глаза.

Я вовсе не так хотела сказать ему об этом, но теперь было поздно, да уж и не важно.

— Да, — сказала я вызывающе. — Нашими. Моими.

Я росла и воспитывалась в России, вне еврейской религии и культуры. Я никогда не была в Израиле и не испытывала потребности помолиться у Стены Плача. Но в этот момент я остро почувствовала, что все это мое.

— Постройте себе другую стену, — сказал Али. — Можете все туда валить и плакать. Надеюсь, у вас будет о чем поплакать. Мы вам в этом поможем.

«Сгорающий дом» остановился за секунду до того, и в наступившей тишине слова Али прозвучали достаточно четко. Я оглянулась и, к своему ужасу, увидела, что многие, должно быть, услышали его, и, что еще хуже, это были те, кого я знала. Среди них была и еврейская пара из России — Борис Рабинович и Вера Штейн, они смотрели на нас с одинаковым выражением шока на лицах.

Борис был аспирантом на факультете физики, и перед тем как приехать на учебу в Штаты, он жил в Израиле. Внезапно я вспомнила, что Борис служил в израильской армии, видел боевые действия в Ливане и даже был ранен. Уж кого-кого, но только не его я бы призвала в свидетели этой сцены.

Вне себя от гнева и унижения я просто выплеснула свое питье в ухмыляющуюся арабскую физиономию. Али оцепенел на мгновенье — лицо мокрое, со свежих его одежек капает пиво… Затем он мрачно сдвинул брови и угрожающе шагнул ко мне. Но дальше он не двинулся. Перед ним вырос Борис, твердый и решительный. Он был почти на голову ниже Али, плотный крепыш в очках из роговой оправы. Когда-то он на меня поглядывал.

— Не смей ее трогать, дерьмо, — сказал Борис сквозь стиснутые зубы.

Ничего не ответив, Али сильно его толкнул. Но Борис не упал — в быстром развороте он перенес свой вес на переднюю ногу и ударил Али локтем под ребра. Али отшатнулся, а затем бросился на Бориса, размахивая кулаками. Борис увернулся от ударов, но один попал в цель. Очки слетели с его лица и упали где-то в углу. Раздался звон разбитого стекла. Борис быстро заморгал. Из носа у него текла кровь. Али ударил его кулаком в живот, и Борис согнулся пополам — он потерял дыхание и лицо его побагровело. Я почувствовала, как ему больно, будто это меня ударили. От ярости у меня потемнело в глазах. Чтобы Бориса так вот избивали — этого я не могла вынести. Я оглянулась в поисках подходящего оружия. На соседнем столе я увидела большой металлический поднос, уставленный пустыми банками из-под пива и прохладительных напитков. Я схватила поднос, так что банки полетели во все стороны, и ударила им Али по затылку. Кажется, поднос не причинил Али особого вреда, но грохот при ударе был оглушительный. Али был ошарашен. Раздался смех и возгласы в знак поддержки. Я поняла, что эта стычка привлекла, к несчастью, внимание довольно большой аудитории. Щеки мои горели от стыда. Я подняла над собой поднос и снова ударила Али. И еще раз. Он резко развернулся и выбил поднос у меня из рук. Тем временем Борис восстановил дыхание и нанес Али капитальный удар в челюсть. В этот момент, прокладывая себе дорогу сквозь толпу, появились два человека из охраны колледжа. «Все, будет, ребята», — сказал один из них. Как в кино, они подошли сзади к Али и Борису и завернули им руки за спину. Толпа осуждающе загудела. Люди из охраны пытливо вглядывались в лица студентов. Один из них встретился со мной глазами. Я нырнула в толпу, бросилась из зала, спустилась по ступенькам и выбежала из здания. Во дворе я заставила себя замедлить шаги и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Вечер был холодный и ясный, в небе стояла луна, мимо нее медленно плыли облака. Не торопясь я пошла по территории колледжа, с удовольствием ощущая на горящем лице зимний воздух. Пока я дошла до общежития, я уже полностью успокоилась. В комнате я села за стол и набросала план сочинения по экономическому развитию, где рассматривался вопрос выбора подходящей технологии для сельского хозяйства в слаборазвитых странах. Работа моя подвигалась. В общем и целом, ничто так не помогает собраться с мыслями, как небольшой стресс.

На следующий день моя выходка предстала передо мной уже в совсем другом свете. Не было сомнений, что благодаря Вере и Борису эта история пойдет кругами по русско-еврейской общине университета. Принадлежность к этническому меньшинству во многом напоминает жизнь в маленьком городке. Все знают, чем ты занят, и полностью спрятаться от них невозможно. Мне была ненавистна мысль, что я дала своим соотечественникам повод для каких-то сплетен. Но больше всего мне был ненавистен Али — за то, что он меня оскорбил и поставил в дурацкое положение.

К полудню я уже чувствовала себя несчастной. И когда позвонила Эми с предложением пойти куда-нибудь позавтракать, я обрадовалась возможности снять с себя тяжкий груз. Мы съели сандвичи в нашем любимом кафетерии, вернулись пешком к университетскому городку и сели на ступеньки библиотеки Батлера. Вышло солнце, и в воздухе была весна. Для начала марта день был непривычно теплый, и все ступеньки были настолько обсижены студентами, что мы с трудом нашли свободное местечко.

— Ну и как вчера было? — спросила Эми.

— Дерьмо, а не игра. Мы проиграли больше двадцати очков.

— Это я знаю, — терпеливо сказала Эми. — Как у тебя с Али?

— Еще хуже. Ты ведь меня предупреждала. Надо было тебя послушаться. Теперь я в таком дурацком положении, что мне стыдно на люди показаться в колледже.

— Надень вуаль, — захихикала Эми. — Так что случилось?

И я начала рассказывать. Эми слушала с большим интересом.

— А я не встречалась с этим Борисом в прошлом году? Кажется, он тебя куда-то приглашал?

Когда я это подтвердила, она сказала:

— Потрясающе! После шестого класса никто из мальчишек не дрался из-за меня.

— Они дрались не из-за меня, а из-за Стены Плача.

— Какой еще Стены Плача?

— Это Западная Стена Второго Храма. Сам Храм был разрушен тысячу лет назад. Стена — это все, что осталось. Для евреев это самое святое место, поскольку, согласно традиции, когда явится Мессия, он восстановит этот Храм.

— О’кей, так кто победил в драке? — перебила меня Эми. Храм ее не очень-то интересовал. Эми считала себя католичкой. Сестра ее была протестанткой, мать буддисткой, отец же не признавал никакой религии. Раньше, до переезда семьи из Гонконга в Нью-Йорк, Эми была протестанткой. Когда я, помню, удивилась такому многообразию религий, Эми заявила, что среди китайцев Гонконга это дело привычное. Кажется, Эми относилась к своей религии вполне серьезно и перед каждым приемом пищи читала молитву. Однако на сей счет у меня были свои сомнения. Религиозная терпимость — вещь, конечно, похвальная, но разве не лучше, чтобы хорошего было понемножку. Эми относилась к своей религии, как к новому платью — примеряла, носила, а затем выбрасывала, когда на глаза ей попадалось что-нибудь другое. Но мы встретились не для того, чтобы обсуждать вопросы религии. Я описала с точностью до каждого удара всю драку между Али и Борисом. Когда я дошла до того момента, как я ударила Али подносом, Эми скорчилась от смеха.

— Это не смешно! — возразила я. — Только представь себе, что скажут Вера и Борис всем тем русским. Я этого не переживу!

— Не могу поверить, что ты его действительно шарахнула, — сказала Эми сквозь слезы от смеха. — Ты такая всегда серьезная, сдержанная. Как бы я хотела видеть это собственными глазами!

— Эми, смехом ты делаешь только хуже, — сказала я, но, вопреки самой себе, тоже начала смеяться. — Представь, что скажут русские.

— Да что ты, они будут только гордиться тобой! Скажут, что ты нанесла удар за Израиль.

— Да, так оно и было, — меня, как и Эми, разбирал неудержимый смех. — Три удара за Израиль. Вреда от них никакого. Но шуму было много.

— Что-то мне подсказывает, что теперь с этим Али покончено.

— Что-то мне подсказывает, что ты права.

Но вскоре выяснилось, что обе мы ошибались.

2

Моя группа по Западной цивилизации занималась по вторникам и четвергам с девяти до десяти тридцати утра. В первый после игры вторник я чуть было не пропустила занятия из страха столкнуться там с Али, но в конце концов я все-таки пошла. На сей раз Али сел в противоположном от меня углу, и нам удалось избежать какого бы то ни было общения. Я почувствовала облегчение, а может, немножко и разочарование. Если уж говорить правду, то Али — это было самое интересное, что со мной произошло за целый год.

Во вторник вечером я снова почувствовала беспокойство. В одиннадцать тридцать я переоделась в тренировочный костюм и спустилась в спортзал, что в подвале. Я подумала, что в это позднее время зал будет, конечно, свободен и я спокойно поупражняюсь.

Но надежды мои не оправдались. Едва я открыла дверь, как в уши ударил рок-н-ролл, да такой громкий, что меня чуть не сбило с ног. Стереомагнитофон в середине зала вопил «Она сводит меня с ума» в исполнении Файн Янг Кэннибалз — эта песня мне никогда не нравилась. Я поморщилась от грохота.

Зал был битком набит свободными тренажерами на отягощение мышц, были тут и велотренажеры, а также универсалы. Помещение было маленькое, но выглядело большим благодаря зеркалам на стенах.

В зале было два человека. Один ходил сюда постоянно, хотя я никогда с ним не разговаривала. Он был настолько занят своими отягощениями, что даже не заметил меня. Однако другой заметил. Это был Али. Он неторопливо двинулся в мою сторону, убавив по пути громкость музыки. Он медленно оглядел меня, раздевая глазами. Тут же я подумала об одежке, которая на мне. Я была в черном трико и короткой черно-белой безрукавке. Я забеспокоилась, что она подчеркивает линии моего тела, что слишком уж открывает бедра и что плечи и руки мои обнажены. Мне страшно захотелось, чтобы на мне был бесформенный спортивный костюм, в котором я бегала, когда было холодно. Но спортзал всегда хорошо отапливался. А сейчас, казалось, особенно жарко.

— Так, так! Посмотрите, кто пришел. Защитник веры, — сказал Али, подражая медленному южному говору. Не знаю, хорошо ли он подражал, поскольку я слышала такой говор только в кино.

Я полностью проигнорировала Али и села на велотренажер. Я стала бешено крутить педали, с головой уйдя в это занятие, а Али вернулся к своим тяжестям. Но он по-прежнему глазел на меня. Мне было трудно не замечать его, потому что едва я поднимала глаза, как сталкивалась в зеркале с его взглядом.

Спустя какое-то время второй парень закончил свою тренировку и ушел. Али и я остались одни. Я слезла с велика и стала растягивать на тренажере мышцы плечевого пояса. Я была настолько взвинчена, что поднимала сегодня больший вес, чем обычно. Надо было разгрузить организм от выплеска адреналина, и я целиком отдалась этому. Али же наоборот, и вовсе перестал делать вид, что упражняется, и просто сидел на скамейке и глазел на меня. В конце концов мне это надоело. Четким шагом я подошла и встала перед ним, руки в боки.

— Может, хватит строить глазки? — заявила я.

Он медленно и нагло улыбнулся и сказал:

— Почему бы нет? Тоже хорошее упражнение. У меня сердце от него подскакивает. — Он помолчал и добавил с ухмылкой. — И не только сердце. Так что нам делать с этим, а?

Я не сразу его поняла, затем я почувствовала, что краснею до корней волос.

— Ты самая пошлая, мерзкая и грязная свинья, которая мне только попадалась, — сказала я, и голос мой при этом чуть дрожал.

— Ну хватит, — сказал Али спокойно. В его поведении произошла внезапная перемена. Глаза его стали ледяными.

— Зачем тебе страдать в моем присутствии. Никто тебя здесь не держит. Даже наоборот, я бы посоветовал тебе уйти. Ты оскорбила меня ровно настолько, насколько я могу тебе это позволить.

Впервые я почувствовала легкий укол страха, но я не собиралась тут же идти на попятную.

— Скажем, не надо меня запугивать, — заявила я. — Другими командуй. Это тебе надо уйти. Во-первых, ты не имеешь права тут находиться. Ты не живешь в Фёрнельде.

— Каждый, живущий в колледже, может пользоваться этим залом. И все-таки я тебя удивлю. Я ухожу, и я уйду, и пальцем тебя не тронув, как бы сильно ты ни была разочарована. — Он встал и повернулся, чтобы уйти.

— Чепуха на постном масле! Много на себя берешь… — сказала я ему вслед.

Он захлопнул за собой дверь. Я пожала плечами и обратилась к своим упражнениям, но сердце им уже не принадлежало. Я слишком утомилась, подняв веса больше своей нормы. Мышцы налились усталостью. Я знала, что завтра все будет болеть. К счастью, в соседнем помещении была сауна. Сухой жар делает чудеса с ноющими мышцами.

По вторникам и четвергам сауной пользовались только женщины, по понедельникам и средам — только мужчины, в остальные дни она была для совместного пользования, когда полагалось надевать купальные принадлежности. Однако в женские дни мы не утруждали себя купальниками.

В сауне я стащила с себя пропотевшую одежку и растянулась на лавке, впитывая жар. Должно быть, я немного задремала, поскольку меня разбудил знакомый бархатный голос:

— Ну прямо никак от тебя не избавиться, — Али стоял, прислонившись к двери, и глядел на меня с ленивой улыбкой.

Я испуганно села, пытаясь прикрыть свою наготу. Сердце мое дико колотилось, но, испуганная его присутствием, я не могла и слова вымолвить. Али снял все, что было на нем. Прямо на моих глазах у него началась эрекция, и вид этот, такой странный и по-своему завораживающий, приковал меня к месту.

— Нравится, да? — сказал он. — Внутри тебе понравится еще больше.

— Не смей прикасаться ко мне, — прошептала я. Горло у меня неожиданно пересохло.

— О, я сделаю даже больше, — сказал он. — Я дам тебе то, о чем ты меня просила.

Он опрокинул меня на лавку и попытался пригвоздить меня своим телом. Мы были скользкие от пота, и мне удалось выскользнуть из его рук. Я бросилась к двери, но он оказался проворней. Он засмеялся и снова поймал меня. Он заломил мне руки за спину и держал меня одной рукой лицом к себе.

— Я всегда хотел сорвать с тебя одежду, — сказал он. — А теперь это даже не нужно. — Он гладил мои груди, пока я тщетно пыталась освободить руки.

— Очень славные, — сказал он. — Небольшие, и крепенькие, как раз то, что мне нравится.

— Руки прочь! — задыхаясь, сказала я.

— Верно, — усмехнулся он и потащил меня обратно на лавку.

Было очень жарко, так что почти невозможно было дышать, бороться, и сопротивлялась я вяло. Он снова повалил меня и оказался сверху, прижав мои руки за моей головой.

— Не смей, — задыхалась я, но он меня не слушал. Я извивалась под ним, пытаясь его сбросить, но он держал меня и смеялся. Он дал мне еще немного времени, а затем вдруг вошел в меня, и я вскрикнула от внезапной боли, резкой, разрывающей.

— Прекрати, прекрати, — всхлипывала я, но он не прекращал. Он меня не слышал, столь же потерянный в своем безумном натиске, сколь и я в боли и ужасе. А затем остался только снедающий жар, всепоглощающий жар снаружи и внутри. Я цеплялась за Али, как какой-нибудь утопающий, и когда жар обрушился на меня сокрушительной волной, я выкрикнула свое последнее несогласие — свой бесполезный, бессмысленный плач.

Он поднял меня и сел рядом на лавку.

— Ты была девственницей, — сказал он. В голосе его было смятение.

Я закрыла лицо руками. Говорить я не могла. Все мое тело вздрагивало от рыданий.

— Ты должна была мне сказать, — пробормотал он. — Не мог же я знать.

Он пытался положить руку мне на плечо, а я с отвращением отшатывалась, как от прикосновения слизня. Несмотря на жару, я дрожала. Так мы и сидели какое-то время.

— Я не знал, — продолжал твердить он. — Откуда мог я знать.

— Убирайся, — прошептала я.

— Здесь тебе нельзя оставаться, — сказал он, понемногу начав соображать. — Слишком жарко, а мы тут довольно давно.

— Оставь меня! Не могу тебя видеть.

— Ну, не смотри, — сказал он со вздохом. — Одевайся, и пошли отсюда.

Мне пришлось открыть глаза. Мы оделись, и я вышла вслед за ним. Снаружи меня ослепил яркий свет. Я споткнулась и, наверно, упала бы, если бы он не удержал меня за руку.

— Не прикасайся ко мне, — сказала я, борясь со слезами.

Он взял свой стереомагнитофон, и мы пошли к лифту. Мы стояли молча в ожидании, пока он придет. Зубы мои стучали, и я не могла унять дрожь. Али смотрел на меня с какой-то тревогой.

— Мне подняться с тобой? — спросил он, когда пришел лифт.

— Лучше убирайся! — крикнула я, чувствуя, что голос мой выходит из повиновения.

— Хорошо, хорошо, — поспешно сказал он, и, пока дверь лифта закрывалась, я видела, как он, ссутулясь, шел прочь по подвальному коридору, соединявшему общежития.

Придя к себе, я долго смотрела в зеркало, ища в лице какой-нибудь знак своей порчи, тайное клеймо позора. Целую вечность я простояла под душем, до боли оттирая щеткой кожу, но не могла избавиться от ощущения скверны. В конце концов я легла спать. Все во мне устало и онемело, но сон не шел. В голове моей рождались фантастические картины мести, и, по мере того как ночь тащилась к утру, они становились все изощренней и страшнее. Но я знала, что это просто фантазии и ничего больше. Я не могла даже собраться с силами, чтобы сходить в полицию.

Утром я почувствовала себя еще хуже. Я провалялась в постели до полудня, чего никогда раньше себе не позволяла. Я отключила телефон и пропустила все свои занятия, тоже впервые. Когда я наконец выползла из постели, оказалось, что я боюсь выйти из комнаты. У меня не было сил кого-то видеть, с кем-то говорить. Под вечер, почувствовав голод, я все-таки сделала быструю вылазку к торговому автомату, но удалось мне это с большим трудом. Я по-прежнему не могла думать ни о чем другом, кроме как о том, что случилось со мной. Я снова и снова проигрывала в уме события предыдущего вечера — то как это было на самом деле, то как это должно бы было быть. В одних вариантах я убегала от Али, в других я избавлялась от него ударом колена в пах, втыкала пальцы ему в глаза, и, скорчившись, он оставался лежать на полу. Почему я ничего такого не сделала? Может, я сама виновата?

На следующий день я заставила себя выйти из общаги и сходить на занятия, хотя я по-прежнему пропускала Западную цивилизацию. Меня хватило только дойти до здания, затем я повернула обратно. Мысль о том, что я встречу там Али, была для меня непереносима. Это не я, а он должен чувствовать стыд, говорила я себе. Но это не помогало. Он, возможно, все уже позабыл, пока я тут молча переживаю свой позор.

Так или иначе, я перемоглась в уик-энд, извинившись перед друзьями, что избегаю их. О том, что произошло, я никому не рассказывала, даже Эми, хотя прежде у меня не было от нее секретов. В понедельник среди обычного рекламного мусора в своем почтовом ящике я обнаружила буклет из Женского центра. «Изнасилование считается преступлением, двух мнений быть не может» — гласили сердитые красные буквы на черном фоне. Мне уже попадался этот буклет, однако я не задерживалась на нем взглядом, не испытывая ни малейшего интереса к содержанию. Теперь же я просто впилась в него глазами. Прочтя, я почувствовала, что ко мне понемногу возвращаются сила и смелость. Я поняла, что должна сделать.

— Я кое-что хочу тебе сообщить, — сказала я в тот вечер Эми, когда мы сидели на ее кровати, лопая воздушную кукурузу, приготовленную в микроволновой печке. — Меня изнасиловали.

Эми охнула и уронила пакет с кукурузой.

— Как? Когда? — сказала она в шоке, глаза ее округлились.

— Почти неделю назад. Я была слишком подавлена, чтобы говорить об этом, но теперь могу. Я собираюсь пойти в полицию.

— Но что случилось?

Я рассказала Эми о происшедшем. Некоторое время она молчала, медленно накручивая на палец прядь прямых своих волос, доходящих до плеч.

— Ты хочешь сказать, что именно с этим ты и собираешься в полицию? — сказала она наконец. — Неделю спустя после случившегося?

— Конечно. Я собираюсь сделать заявление.

— Ты знаешь, к чему это приведет? Только еще больше горя хлебнешь. Зачем тебе все это?

— Я в такой ярости, Эми. Я не могу заниматься, не могу спать, не могу думать ни о чем другом.

— Что, если посоветоваться с юристом? Может, это поможет.

— Я не хочу никаких советов. Я хочу отомстить. Я хочу засадить его за решетку.

— Не сможешь. Возможно, они даже и дела не возбудят. А если и возбудят, то какой-нибудь там классный адвокат вытащит его. Они подорвут твою репутацию. Пожалуйста, пойми меня правильно, Марина, но большинство людей скажут, что ты сама в этом виновата.

— Ты тоже так думаешь? — спокойно спросила я.

— Нет. Но я твоя подруга, и я желаю тебе добра. Лучше послушай меня, забудь обо всем этом. Ты целую неделю ничего не предпринимала. А сейчас почему решилась?

— Я получила по почте этот буклет. В нем говорится, что, по данным ФБР, каждая третья женщина на протяжении своей жизни подвергается изнасилованию, и чаще всего со стороны того, кого она знает. Также там говорится, что если женщина идет на свиданку, приходит домой к мужику и напивается так, что перестает соображать что к чему, и он занимается с ней любовью, то это считается изнасилованием, потому что она не давала согласия. Так вот, я не была на свидании, я не была пьяной, я не приходила к нему домой. Он был там, где ему не полагалось, в сауне, в женский день, и я пыталась сопротивляться. Думаю, случай тут ясный и очевидный, и я хочу посадить его за решетку, где ему и место.

— Допустим, в этом есть свой смысл. Точнее, был неделю назад, если бы ты сообщила сразу же после случившегося.

— Но я только сегодня получила этот буклет.

— Этот буклет везде валяется. Это все продукция феминисток. Возьми «Обратную сторону ночи» и тому подобное. Думаю, это глупость. Вроде протестов против «Плейбоя». Всем этим занимается лишь кучка женщин, но никто не обращает внимания и никто не принимает это всерьез.

Я внимательно ее слушала.

— Об этом я как-то не подумала, — сказала я медленно. — Конечно, ты права. Изнасилование — это вопрос социальный, женский. Я могу повернуть его в свою пользу. Но думаю, ты ошибаешься, считая, что никто не принимает всерьез этих феминисток. Они оказывают большое влияние на полицию и на суд.

— Это тебе ничего не даст. У тебя ни одного доказательства. Он будет все отрицать. У тебя есть только голословное обвинение.

— Доказательство… — пробормотала я. — Надо подумать. — Глаза мои обшаривали комнату, сдаваться не хотелось.

Я взглянула на стол Эми. Почти весь он был занят ее компьютером. Оставшаяся же часть была завалена печатными текстами, учебниками, кучей общих тетрадок, был тут и миниатюрный магнитофон. Над столом висела большая картина с изображением Иисуса, более чем безвкусный образчик католического искусства. Это был подарок сестры Эми. Христос в белых развевающихся одеждах стоял на зеленом холме среди пасущихся овец, распростерши в благословении руки. Он напоминал печальную кинозвезду с бородой и, казалось, с мягким сочувствием смотрел на меня.

Эми проследила за моим взглядом и мягко произнесла:

— Мне отмщение, и я воздам, сказал Господь. Так говорится в Библии. Мы не должны сами мстить. Мы должны прощать наших врагов.

— Нет уж. Другую щеку я не подставлю. Я не христианка, как и Али. А для нас это значит — око за око. Я хочу, чтобы он заплатил.

Я снова взглянула на стол Эми. Ответ был там, прямо перед моими глазами.

— Этот магнитофон записывает с голоса? — спросила я.

— Да, только его надо включить. Сейчас он выключен.

Я взяла этот маленький аппаратик. Он уместился на моей ладони.

— Ты не одолжишь его мне? — спросила я.

— Для чего?

— Собираюсь нанести визит Али. Конечно, со включенным магнитофоном. Он поневоле скажет что-нибудь компрометирующее его. Затем я отнесу запись в полицию — вот мое свидетельство. Скажи, разве это не блестящая идея!

— А это законно?

— Да. Разве не законно записать свой собственный разговор с кем-то, если он даже не знал об этом или не давал согласия? Я знаю законы, в основном, по детективным романам, но в данном конкретном случае я уверена. К нему довольно часто прибегают. Так всегда, чтобы добыть свидетельство, подключаются и записывают разговоры дельцов наркобизнеса.

— А что бывает в твоих романах с теми, кто записывает, если дельцы наркобизнеса это обнаружат? Ты подумала об этом?

Я заколебалась.

— Я-то на самом деле не подключаюсь. И он не делец наркобизнеса. Я имею в виду, что он не профессиональный преступник. Я всего лишь собираюсь в Ливингстон Холл. Там полно народу. Что он мне может сделать?

— Ты не считаешь его преступником, однако хочешь посадить его за решетку.

— Я не знаю, чего я хочу, — сказала я. — Все, что я знаю, — это что я должна встретиться с ним лицом к лицу. Я хочу знать, чувствует ли он свою вину, понимает ли, что натворил. Иначе мне покоя не будет. Не пытайся меня остановить, Эми. Я уже решила. Я иду туда прямо сейчас.

— Хорошо, — сказала Эми. — Удачи тебе. Не споткнись по дороге.

3

Вскоре я уже стояла в коридоре Ливингстон Холла с магнитофоном Эми в маленькой сумке через плечо. Как-то Али говорил мне, где он живет, и я запомнила, хотя раньше никогда здесь не была. Двери многих комнат были распахнуты или приоткрыты, и из стереоколонок неслись звуки самых разных рок-н-роллов. По телевизору в фойе передавали репортаж о футболе. В воздухе стоял знакомый сладковатый запах — смесь воздушной кукурузы с марихуаной. Это было обычное, обжитое место, и я почувствовала себя уверенней.

Я открыла сумочку и нажала на магнитофоне кнопку «запись». Затем снова закрыла сумочку и отыскала комнату Али. Дверь в нее была приотворена, и я увидела, что Али сидит за компьютером лицом ко мне. Он что-то печатал с крайне сосредоточенным видом. Меня он не замечал.

Ладно, ничего страшного, подумала я и громко постучала в открытую дверь. Али, кажется, не слышал. Я вошла и закрыла за собой дверь.

— Секундочку, — сказал он, не поднимая глаз. Он еще немного попечатал и наконец оторвался от работы. Завидев меня, он чуть не упал со стула. Интересно, кого же он ожидал.

— Прости, что побеспокоила, — сказала я, — но я должна тебе кое-что сказать.

— Может, присядешь? — вежливо предложил он. Мне показалось, что вид у него усталый.

Я покачала головой. Сидеть здесь было не на чем, разве что на кровати, вещи более чем естественной в комнате студенческого общежития. Однако сама по себе кровать его была далеко не обычной студенческой. Она была огромной. Ни в коем разе он не протиснул бы ее в дверь, должно быть, кровать собиралась на месте. Она была покрыта парашютным шелком персикового цвета. Кровать была самой большой вещью в комнате — она доминировала в ней и притягивала мои глаза, как магнит. На мгновение мне представилось, как бы выглядела на ней наша с Али борьба. Я ведь уже могла себе представить тяжесть его тела, придавливающего меня к этому мягкому матрацу, а не к жесткой деревянной лавке в сауне. Могла себе представить, как бы это было — чувствовать его внутри, долго-долго и без всякой спешки. Чтобы осязать кожей его обнаженное тело, под шепот и шорох прохладного шелка. Я почувствовала, как горячая волна приливает к моему лицу, и насильно отвела взгляд от кровати.

— Чем я могу служить? — сказал Али. Голос его был мягкий, как бархат, он чуть не мурлыкал. Он, должно быть, что-то заметил в моем лице.

— Ты влип в историю, Али, — сказала я.

— Разве? — улыбнулся он.

— Или ты даже не знаешь, что ты наделал?

— Я делал много чего. Мы что, будем играть в «вопросики-ответики»?

— Не мели чушь, Али. Ты влип, и ты это знаешь.

— Моя дорогая Марина, это что, угроза? Ты пришла, чтобы поколотить меня подносом? Как видишь, я дрожу от страха.

— Еще задрожишь. Я иду в полицию. С заявлением, что ты меня изнасиловал.

Али засмеялся, но смех у него вышел натянутым.

— Да ты шутишь, — сказал он.

— Я еще никогда не была более серьезной.

— Как бы ты сейчас ни называла то, что мы делали, тебе, кажется, тогда это понравилось. С чего это ты вдруг передумала?

— Я не передумала. Я сопротивлялась, и ты взял меня силой. Уж это ты не сможешь отрицать.

— Не очень-то ты сопротивлялась. Ты что, рассердилась, что я потом тебе не позвонил?

— Можешь сказать это судье.

— Не глупи. Здесь тебе не Миссисипи.

— При чем тут Миссисипи?

— В Миссисипи мы обычно ходили на танцы в женский колледж. И то и дело какой-нибудь пьяный ублюдок называл меня черномазым и затевал драку из-за того, что я танцевал с белой девицей. Тут не так.

— Да, тут не так. И мы говорим совсем не о танцах.

— Если бы там девица выдвинула против меня ложное обвинение, я бы испугался. А здесь это меня не колышет.

— О, конечно, космополитический Нью-Йорк, сады Академы, столица либерального истеблишмента… Ты хоть что-нибудь понимаешь в этой стране, Али?

— А что надо понимать?

— Ты только и понимаешь, что либералы не будут поддерживать всякий там бред типа «черномазые хапают наших женщин».

— Именно.

— Но ты не понимаешь, что тех же самых либералов оскорбляют до глубины души преступления против женщин. Особенно преступления, совершаемые богатыми и образованными белыми самцами, которым следовало бы вести себя поумнее.

— Какое это имеет отношение ко мне?

— Да, ты не совсем белый, Али, но все-таки белее, чем когда ты прикидываешься с помощью своего дутого британского акцента. Как раз типичный случай, во вкусе феминисток. Именно они здесь и кушают на завтрак таких вот богатых мальчиков, как ты. — Я почти убедила себя собственными аргументами и начала даже испытывать удовольствие.

Али в упор смотрел на меня.

— Вижу, ты это все хорошо раскрутила, — сказал он с холодным презрением. — Ладно. Сколько ты хочешь?

Я не ответила. Я почувствовала, что все у меня внутри застыло.

— Сколько ты хочешь? — нетерпеливо повторил он. — Давай, дорогуша, у меня мало времени. Я заплачу за твой шантаж, если ты запросишь не слишком много. Называй цену.

— Сколько я стою, Али? — спокойно спросила я.

— Ты и ржавого цента не стоишь. Видали мы шваль вроде тебя, не впервой. Обязательно кто-нибудь заявится, чтобы порастрясти богатого араба.

— Десять тысяч долларов, — сказала я. Для меня это была куча денег, огромная, невероятная сумма. Мое обучение, комната и питание в колледже оплачивались из моей стипендии, из студенческих займов, из моей временной работы. Я никогда не получала на свое имя больше двухсот долларов.

Али презрительно усмехнулся и достал чековую книжку. Я поняла, что могла бы попросить больше. Гораздо больше. Он полностью заполнил чек, не вписав только мое имя.

— Неплохие денежки за то, что слегка перепихнулись в сауне, — сказал он. — Как твоя фамилия по буквам?

Я услышала свой голос как бы со стороны:

— Пиши: «Совет по еврейским поселениям».

Али уставился на меня:

— Не понял…

— Это израильская организация, которая занимается еврейскими поселениями на оккупированных территориях. Они устраивают там советских евреев. Как раз сейчас они начали в Штатах кампанию по сбору денег. Несколько дней назад я получила от них письмо с просьбой о денежном пожертвовании. Твои десять тысяч — для них.

— Что ты мелешь?

— Али, мне не нужно ни одного пенни из твоих денег. У меня и в мыслях никогда не было «порастрясти» тебя, как ты это называешь. Ты сам это решил.

— Если это не шантаж, тогда зачем ты пришла? Почему сразу не пошла в полицию?

— Я хотела посмотреть, чувствуешь ли ты себя виноватым. Сознаешь ли, что натворил. Но у тебя нет и намека на раскаяние. Ты только снова стал меня оскорблять, да еще денег предложил. Простого извинения, Али, было бы достаточно. Но теперь слишком поздно. Я возьму твои деньги. Они для хорошего дела.

— Ты называешь хорошим делом, когда евреи отнимают то немногое, что осталось у наших людей в Палестине, когда они выгоняют женщин и детей из домов предков, когда они убивают людей во время молитвы?

— Заполни чек до конца, — ровно сказала я. — Твоя пропаганда меня не интересует.

Он заколебался.

— Я выпишу чек на твое имя, — сказал он. — Мне наплевать, как ты распорядишься платой за шантаж. Можешь кормить бешеных собак, мне все равно.

— Мы, Али, небешеные собаки. И ты заплатишь непосредственно самому Совету. Иначе ты будешь считать, что я, шваль этакая, потратила их на себя. — Я позволила себе улыбнуться. — Не сомневаюсь, что Совет пришлет тебе письмецо с благодарностью. Не каждый день они получают такие большие подарки от арабов.

Али слегка побледнел:

— Я скорее сдохну, чем дам им хотя бы пенни. Убирайся!

— Отлично. Поищи для себя хорошего адвоката. Увидимся на суде, — сказала я и повернулась, чтобы уйти. В дверях я оглянулась: — Ты закончишь свои дни на острове Рикер. У них там как раз был еще один бунт. Ты разве не знаешь, что случается в тюрьме с хорошенькими мальчиками? Ты считаешь, я получила удовольствие от того, что меня изнасиловали. Будем надеяться, что и ты его получишь. — Я взялась за круглую дверную ручку.

— Постой! — хрипло сказал Али. Я снова обернулась. Он стоял, вцепившись в край стола. Лицо его было серым, как пепел.

Я почувствовала прилив злорадства. Должно быть, то же самое чувствовал он, когда взял меня силой, подумала я вдруг. Неважно. Я почти успокоилась, это был сладкий миг.

— Как ты назвала эту публику? — спросил он.

Я повторила название, и он до конца заполнил чек. Я сунула его в карман своих джинсов.

— От имени всех заинтересованных сионистов, — сказала я торжественно, — хочу выразить нашу искреннюю признательность за вашу своевременную и щедрую помощь.

Али злобно посмотрел на меня:

— Вали отсюда, пока я тебя не придушил, — сказал он. Голос его дрожал от ярости.

Я решила, что мне самое время исчезнуть. Но едва я сделала несколько шагов, как раздался стук в дверь. Он был очень громкий и властный. Я застыла на месте.

— ФБР! Откройте! — раздался голос из-за двери.

Али схватил меня за плечи и так стал трясти, что у меня зубы заклацали.

— Что же ты врешь, сучка проклятая! — зашипел он. — Ты сказала, что не заявляла! Ты сказала, что не пойдешь в полицию.

— Я и не ходила, клянусь! Это не полиция, Али. Это ФБР. Они занимаются только общегосударственными преступлениями. Подумай, что ты еще натворил.

В дверь снова постучали, еще настойчивей:

— Али Шалаби, мы знаем, что вы здесь. Если вы немедленно не откроете дверь, мы ее сломаем, — раздался из коридора голос.

Али выпустил меня так неожиданно, что меня шатнуло назад. Его безумный взгляд метался по комнате. Глаза у него были дикие и темные, он был похож на затравленного зверя. Взгляд его остановился на экране компьютера.

— Проклятье, — прошептал он. — Только не это. Только не сейчас. — Он что-то быстро напечатал на клавиатуре, и я подошла, чтобы посмотреть на экран. Он был полон какими-то сокращениями, звездочками и точками. Я понятия не имела, что это такое.

Снаружи раздался мощный удар, но дверь выдержала.

На экране возник текст: «Вы уверены?»

Али напечатал: «Да».

— Да, крошка, пожалуйста, поторопись, — громко, умоляющим голосом сказал он.

Я едва не рассмеялась.

«15 файлов стерто» — появилось на экране. Али с облегчением вздохнул. Снова раздались тяжелые удары в дверь. Дверь вздрагивала, но держалась.

— О’кей, никаких дискетов, никаких бумаг, — сказал Али. Трудно было понять, что он имел в виду, поскольку возле стола лежали две кипы распечаток, а возле компьютера пластмассовая кассета, полная компьютерных дискетов. Еще несколько дискетов валялись на столе. Али быстро глянул на них, затем схватил один.

— Я считал, что от него избавился, — пробормотал он. Держа дискет, он судорожно озирался. На лбу его выступили капельки пота.

До сего дня не знаю, почему я сделала то, что сделала, — то ли из любопытства, то ли из чувства жалости. Все что я знаю, — это что я взяла дискет из его безвольных рук и сунула его в задний карман своих джинсов, по соседству с чеком на десять тысяч долларов для Совета по еврейским поселениям.

— Открой легавым, Али, — сказала я.

Он не шевельнулся. Должно быть, он не слышал меня сквозь грозный грохот взламываемой двери. Наконец она с треском распахнулась, и в комнату ввалились трое мужчин. Свет отразился на их полицейских значках. У одного в руке была кувалда. Ему было между тридцатью и сорока — плотный, светловолосый, с толстым красным лицом. Тот, что за ним, был постарше, высокий его лоб блестел, плечи были опущены, а в глазах усталость и безразличие. Оба были в темных официальных костюмах и белых рубашках с галстуками. Третий был в униформе полиции университетского городка. Он был молод — лицо мягкое, приятное и отчасти бессмысленное.

Али быстро вышел из-за стола и встал между мною и агентами, как будто защищая меня.

— Вы не имеете права… — начал он.

— Вы арестованы! — решительно сказал старший из агентов. — Спиной ко мне, руки к стене!

Али не шевельнулся. Толстяк толкнул его к стене и быстро ощупал.

— О’кей, ничего, — объявил он.

— Я спецагент Колодни, — сказал старший. — Это спецагент Макэвой и полицейский Грэмм. У нас ордер на ваш арест. У нас есть также ордер на обыск. Согласно данному ордеру мы уполномочены конфисковать все компьютерное оборудование, включая аппаратуру и программные средства, а также все данные. Хотите ознакомиться с ордерами? — Голос у него был скучный и монотонный, и Али не сразу осознал, что это вопрос.

— Хочу, черт подери, — сказал Али.

Колодни вынул бумаги из кармана пиджака и показал их Али. Али взял ордера и уставился на них, едва ли что-нибудь соображая.

— А кто эта дамочка? — строго спросил Макэвой.

Руки у меня вспотели. Я абсолютно запамятовала, что у меня в сумочке магнитофон. Теперь я вспомнила. Как отнесутся в ФБР к моей записи? Впервые мне пришло в голову, что то, что я сделала, и есть шантаж. Инстинктивно я прижала сумочку к себе. Это была ошибка. Макэвой заметил мое движение.

— Как твоя фамилия, цветик? — ухмыльнулся он.

Я молчала. Полицейский стоял, прислонившись к двери, отрезая мне путь к бегству. Колодни выключил компьютер Али. В этот момент он поднял голову и сказал:

— Возьми у нее удостоверение, Джим, и удали девушку из помещения. Мне тут нужна помощь.

Макэвой ухмыльнулся во весь рот:

— Том, я не люблю такие дела, но все же думаю, мне следует сначала ее обыскать. Кажется, эта подружка что-то от нас прячет.

Али снова встал между нами.

— Вы не имеете права ее касаться, — сказал он надменно.

— Да что ты, малыш? — насмешливо сказал Макэвой. — Том, не одолжишь браслетик?

Схватка длилась всего лишь миг, и прежде чем я поняла, что произошло, Али уже сидел на стуле с руками за спиной, в наручниках — на лице его была гримаса боли.

Макэвой подмигнул мне:

— Так, карамелька, посмотрим, что там у тебя.

— Не надо, — сказала я. — Пожалуйста, не надо. — Меня трясло. Я повернулась к университетскому полицейскому: — Я ведь студентка. Вы обязаны нас защищать. Это ваша территория. Не позволяйте ему. Женщин полагается обыскивать только полицейским-женщинам.

Полицейскому стало неловко.

— У меня тут кто-то есть, — сказал он. — Могу привести. Долго не займет.

Подошел Колодни:

— Покажите мне какое-нибудь удостоверение, мисс, — сказал он.

Я вытащила из сумочки бумажник и показала ему студенческое удостоверение. Он занес мое имя в записную книжку.

— Марина Лански, — сказал он Макэвою. — Первый раз о ней слышу. В ордере она не указана. Без ордера мы не можем ее обыскивать.

— А сумочку? Я чувствую, что у нее что-то там есть. Могу я по крайней мере осмотреть сумочку?

— Ордер не распространяется и на ее сумочку, — сказал Колодни. — Это часть ее самое. Нам нужно все тут прошерстить. И без того барахла хватает. Приятно провести вечер, мисс Лански.

Он вернулся к столу и начал рыться в бумагах Али. Я перевела наконец дыхание. Видимо, я затаила его подсознательно.

Пока агенты спорили, наш полицейский отошел от двери. Теперь он сидел на краю кровати Али, настраивая ручки стереокомбайна. Раньше я его как-то не заметила, а он и в самом деле был внушительный. Скорее похожий на панель с приборами в пилотской кабине маленького самолета, чем на музыкальный ящик. Полицейский прицокивал языком.

Макэвой резко отвернулся от меня и стал вытряхивать содержимое ящиков стола на кровать Али.

— Славная у тебя кровать, Али, — криво усмехнулся он. — Прямо для целого гарема.

Али не ответил. Я двинулась к двери, никто меня не останавливал. Ноги у меня были как из ваты. В дверях я обернулась и бросила последний взгляд на Али, который сидел, прикованный наручниками к своему столу. Кожа его была серого оттенка, глаза неподвижны.

Все это произошло с ним помимо меня, однако удовольствия я больше не испытывала — только лишь смутное чувство потери.

4

Придя домой, я вытащила из кармана дискет и чек. Сунув чек в конверт, я стала рыться на столе в поисках фондового письма из Совета по еврейским поселениям, чтобы переписать оттуда адрес. К счастью, письмо я не выбросила — оно довольно быстро нашлось в каталоге «Виктории Сикрет». Обратный адрес на письме в Совет я указала не свой, а Али. Я надеялась, что где бы Али ни был, почта его не потеряет. Я представила себе его лицо, когда он прочтет в тюрьме благодарственное письмо от Совета, и улыбнулась. Надо признать, что моя месть за изнасилование оказалась вовсе не такой, как я себе представляла. Однако я решила, что все это проделано не без искусства и довольно-таки лихо.

Покончив с чеком, я более внимательно осмотрела дискет. Это был пластмассовый квадрат бежевого цвета с блестящим металлическим кружком посредине и двумя прямоугольными металлическими пластинками на обеих сторонах. На диске была наклейка со словами «пал. ном.», написанными аккуратным почерком Али. Я часто видела у студентов такие диски, но не обращала на них внимания. Я знала, что диск содержит какую-нибудь информацию — тексты, программы или какие-нибудь данные, но сама этим не занималась. В моей школе в России компьютеров не было, и порой я чувствовала, что во всем Колумбийском колледже я единственный человек, который не знает, как ими пользоваться.

Поскольку на данный момент мне нечего было делать с диском, я положила его в письменный стол и вытащила из магнитофона «шантажную» кассету. Я не хотела, чтобы ее услышала Эми или кто-нибудь еще. Я уже собиралась бросить ее в корзину с мусором, но вспомнила лицо специального агента Макэвоя и поняла вдруг, что этого недостаточно. Ножницами я поддела пленку и, вытянув ее из кассеты, стала не спеша разрезать на маленькие кусочки. Я так углубилась в это занятие, что чуть не подпрыгнула, когда раздался телефонный звонок.

— Слава богу, ты дома, — торопливо сказала Эми. — Я уже начала волноваться. Все в порядке? Ты заставила его сказать что-нибудь подсудное?

— Ой, я не помню, — сказала я, глядя на то, что осталось на столе от кассеты. — Теперь это уже не имеет значения.

Последовала долгая пауза.

— Марина, честно говоря, я этого от тебя не ожидала. Сначала приди в себя, а уж потом… — В голосе Эми звучали немного оскорбительные нотки.

— Нет, я вовсе не о том, — сказала я быстро, — его просто арестовали. Как раз когда я была там. Можешь себе представить? У меня до сих пор голова идет кругом.

— Ты не шутишь? Значит, с этим парнем действительно не все в порядке. Может, за наркотики?

— Не думаю. Они взяли у него компьютер и все, что к нему прилагается. Кроме одного диска, который я положила к себе в карман и который сейчас у меня в руке. Он буквально обжигает мне пальцы. Просто умираю от любопытства — что на нем.

— Какого размера этот таинственный диск? — спросила Эми.

— Не знаю. Я могу смерить его линейкой.

— Это ни к чему. Есть только два размера — трех с половиной дюймов и пяти с четвертью дюймов.

— Простите, сэр, какого размера ваш диск? — сказала я и дико рассмеялась. — Мне следовало прежде всего и спросить его об этом.

— Ты сошла с ума, Марина. Этот парень что-то сделал с твоей головкой. Во всяком случае, диск в пять с четвертью дюймов не влез бы ни в один карман джинсов. Твоему Али повезло, что его диски трех с половиной дюймов. А тебе повезло, что у меня есть нужный дисковод, чтобы прочесть на моем компьютере.

— Что такое дисковод?

— Это такая штука, которая позволяет компьютеру прочесть диск. Для дисков в пять с четвертью дюймов нужен другой дисковод. Более старого типа. Но не бери в голову, я ведь знаю, что для тебя это все одно.

— Нет, я рада, что у тебя подходящий вод или как там его. Мы можем сегодня же вечером прочесть диск?

— Марина, ты хоть знаешь, который час? У меня завтра утром в восемь тридцать занятия.

— Но разве тебе завтра не нужен магнитофон?

— Все, что мне нужно, это хорошо выспаться. Мы прочтем твой диск завтра. Обещаю.

На следующее утро я отправила чек Совету по еврейским поселениям. Я купила также новую кассету для магнитофона Эми, выбросив кусочки старой ленты в туалет, где их смыло водой. Оказалось, что общежитие гудит от слухов в связи со вчерашними арестами. Число арестованных студентов колебалось от трех до дюжины. Главной причиной чаще всего назывались наркотики. Некоторые утверждали, что агенты по продаже наркотиков в три часа ночи ворвались в Ливингстон Холл с оружием в руках, крича «Ни с места!», и укладывали на пол всех, кто попадался на глаза. Я держала язык за зубами.

Вечером, когда я уже собиралась идти к Эми, чтобы прочесть диск Али, зазвонил мой телефон.

— Марина Лански? — живо спросил незнакомый женский голос.

— Да.

— Это Лиза Мейер. Я репортер из «Нью-Йорк Пост». Я знаю, что вы присутствовали во время ареста Али Шалаби. Не могли бы вы…

— Простите, но я ничем не могу вам помочь, — сказала я и положила трубку. Телефон снова зазвонил. Я посмотрела на него с отвращением, взяла диск и магнитофон и отправилась к Эми. Когда я уже закрыла за собой дверь, телефон все еще продолжал звонить.

— Теперь меня преследует желтая пресса, — сказала я Эми. — Все это как ночной кошмар.

— Не понимаю, как ты во все это вляпалась. Когда-нибудь ты действительно нарвешься на настоящие неприятности.

— Ничего такого со мной раньше не случалось. Но я в общем не против. Еще никогда в жизни мне не было так интересно. — И я выложила диск и магнитофон на стол перед Эми.

Эми включила свой компьютер, вставила в него диск и набрала несколько команд. По экрану покатились цифры. Они исчезли так быстро, что я ничего не успела прочесть.

— Ты можешь их остановить? — спросила я.

— Мы можем их даже напечатать. Это небольшой файл. Всего лишь на несколько страниц. — Эми включила принтер и напечатала «отпечатать пал. ном.». — Видишь, для компьютера это ничего не стоит. — Принтер ожил и начал настукивать. Мы ждали. Когда он замолк, Эми оторвала распечатку. Мы сели, касаясь плечами друг друга, на кровать и уставились в текст. Там были числа, на каждой строчке по одному, примерно вот так:

9722277697

9722277735

9722353151

и так далее. Я их сосчитала. Всего их было ровно семьдесят три. Мы молча смотрели на них.

— И это все? — спросила я наконец. — Больше ничего на этом диске?

— He-а. Только один файл под названием «пал. ном.», что бы это ни означало.

— Ничего не понимаю. Ведь Али явно перепугался, когда обнаружил у себя этот диск.

— Может, он просто ошибся. Эти числа скорее всего не имеют никакого отношения к его преступлению. Это, например, может быть какой-нибудь курсовой проект. Или какое-то упражнение по статистике.

— Но на диске стоит надпись «пал. ном.», — сказала я.

— Стало быть, он забыл, что это такое. Приходится возиться с сотнями файлов, начинаешь путать названия, забывать, что они означают. Это дело обычное.

— Не похоже, что он перепутал, — сказала я. — Он не старался вспомнить, что это такое. Он сказал: «Я думал, что от него избавился». Вот точные его слова. Он действительно не хотел, чтобы ФБР заполучило это.

— Тогда почему бы не отдать это ФБР — пусть сами ломают голову. Зачем тебе прикрывать этого парня? Все-таки я не понимаю, зачем ты взяла диск. Честно говоря, это было довольно глупо с твоей стороны. У тебя могли бы быть неприятности.

— Ты права. Если я сейчас отдам им диск, у меня действительно начнутся неприятности. Я чувствую, что мистер Макэвой невзлюбил меня. Как и я его. Не хочу больше никаких дел с ФБР. Даже если бы я отдала им этот диск без всяких для себя последствий, они бы никогда не сказали мне, что на нем. А я хочу это узнать, для самой себя.

— Но каким образом? Мы даже не знаем с чего начать. И что, интересно, ты ожидаешь там найти?

— Секретный шпионский документ, — неловко засмеялась я. Не знаю, почему я так подумала. У меня не было ни малейшего представления о причине его ареста.

— Ты сказала, что ФБР собиралось изъять у него компьютер, верно?

— Да, — сказала я.

— Тогда похоже, что он не шпион, а хэкер.

— Что такое хэкер? — спросила я. — Звучит не очень-то привлекательно.

— Хэкер — это человек, который незаконно влезает в чужие компьютеры. Вообще-то, этим словом раньше называли тех, кто очень хорошо, просто изумительно работает на компьютерах. Кто по-настоящему увлечен этим и у кого голова варит. Но сейчас у этого слова другое значение. Пусть даже у тебя все варит, чтобы преодолеть компьютерную систему защиты.

— А какое отношение могут иметь к этому цифры? Какие-нибудь секретные коды?

— Номера абонентов? Непохоже. Чтобы подсоединиться к компьютеру, нужно иметь пользователь идентификации и пароль. Чтобы незаконно влезть в компьютеры, нужно иметь их пароли и их идентификацию. Можно сделать из них список. Но тогда это слова, а не числа. Нет, это, должно быть, что-то другое.

— Что другое? Номера банковских счетов? Номера кредитных карточек?

— Кредитных карточек, — сказала Эми. — Помню, я читала что-то о хэкерах, осужденных за махинации с кредитками. Они меняли номера краденых кредитных карточек на электронной пластинке и использовали их для покупок по почтовому заказу.

— Али богат, — сказала я. — Зачем ему связываться с крадеными кредитками?

— Так ли уж он богат? Живет в общежитии, а не в каком-нибудь там особняке на крыше небоскреба, на Пятой авеню.

— Достаточно богат, чтобы, не моргнув, расстаться с десятью тысячами долларов. И если это номера кредиток, то где имена их владельцев? Где сроки годности? Ведь все это нужно для того, чтобы заказывать по почте. У меня другая идея! Это счета швейцарского банка!

— Все семьдесят три? — с сомнением спросила Эми.

— Ну, может, не все принадлежат ему. Допустим, Али шпион. Он держит сеть агентов и платит им по их счетам в швейцарском банке. А то, что он студент, — это только прикрытие. О’кей, о’кей. Я знаю, что это все чушь. Скажи мне, что это чушь.

— Это чушь, — сказала Эми и зевнула. — Ты просто начиталась шпионских романов. Эта история, видимо, попадет в газеты. Вскоре мы узнаем, что там натворил твой Али. Зачем голову ломать?

Она вынула из компьютера диск Али и отдала его мне вместе с распечаткой номеров. Я поблагодарила ее и пошла домой. Разочарование было столь сильным, что я чуть не плакала. Я снова почувствовала, что таинственный араб взял с собой лучшее, что во мне было.


«Фэбээровцы колотят шейха», — вопил на следующий день заголовок в «Нью-Йорк Пост». «В Колумбии арестованы три студента», — гласил заголовок в «Нью-Йорк Таймс». Я купила «Таймс» и прочла заметку в классе перед статистикой. Личности студентов были установлены: это Марк О’Брайен, 18 лет, и Джеффри Мэлоун, 19 лет, оба из Трентона, штат Нью-Джерси, и Али Шалаби, 23-х лет, из Рияда, Саудовская Аравия. Все они обвинялись в нарушении федерального закона о злоупотреблениях и махинациях в денежной сфере федерального законодательства 1986 года. Кроме того, О’Брайен и Мэлоун обвинялись в подделках кредитных карточек и махинациях с почтовыми отправлениями. Заметка не раскрывала деталей, касающихся конкретного предмета обвинений. Только упоминалось, что О’Брайен и Мэлоун отпущены под залог, но по совету своих адвокатов, избегают прессы. В заметке говорилось также, что Али Шалаби отказался от освобождения под поручительство на том основании, что он подданный другого государства, не имеет тесных связей со своей общиной и предпочитает покинуть эту страну. Он будет находиться под стражей, пока идет предварительное следствие.

Газета также напечатала колонку, посвященную теме вторжения в компьютеры и перечисляющую несколько известных историй с делами хэкеров. Был, например, некий студент из Корнуэлльского университета, который ухитрился заразить большое число компьютеров на территории США весьма эффективным «компьютерным вирусом». Этот вирус распространялся по электронным сетям, заражая каждый подключенный к ним компьютер и занимая в электронной памяти машины столько места, что последняя переставала работать. Все компьютеры, попавшиеся этому вирусу, вышли из строя, однако поскольку ни программы, ни внесенные в память данные не были утрачены, нанесенный ущерб оказался временным. Скорее всего это была шутка, шалость, с которой, как выяснилось, непросто совладать. Этот студент был первым, кого осудили по закону о компьютерных злоупотреблениях и махинациях, и его приговорили к общественным работам в студенческой общине.

Был также случай с двумя учениками младших классов средней школы, тоже из Нью-Джерси (не становится ли Нью-Джерси мировой столицей хэкеров?), которые ухитрились проникнуть в компьютеры телефонной компании и использовать их для междугородных телефонных разговоров, коих на совести учеников оказалось несколько тысяч. Они утверждали также, что получили доступ к самым важным программам и файлам и что, если бы захотели, то прервали бы работу почти всей телефонной службы Северо-Восточного побережья Соединенных Штатов. Телефонная компания категорически отрицала их утверждения.

Еще один пример касался шпионской организации в Западной Германии, члены которой периодически проникали в компьютеры на американских военных объектах. Чтобы добыть денег на наркотики, они продавали американские военные секреты агентам КГБ. Людей этих выследили и поймали благодаря кропотливейшей работе одного-единственного астронома из Беркли, который заподозрил их в махинациях, обнаружив расхождение в семьдесят пять центов в счетно-аналитической системе университетского компьютера.

Все это слишком уж походило на экзотику и, похоже, ничуть не помогало объяснить смысл чисел на диске Али. Я вырезала эти статьи из «Нью-Йорк Таймс» и подшила их в папку вместе с распечаткой диска. Папку я положила в письменный стол и постаралась забыть обо всем этом деле.

5

Через неделю после ареста Али снова появился на лекциях по Западной цивилизации. Он вошел почти через двадцать минут после начала занятий, и по аудитории прокатился шепоток, поскольку некоторые его узнали. Преподавательница, бледная прозрачная молодая женщина, посмотрела на него с раздражением. Али улыбнулся извиняющейся улыбкой и пошел в задний ряд. Он был также красив, как и прежде, разве что чуть похудел. После занятий его окружила группа любопытствующих. Он попытался поймать мой взгляд, но я сделала вид, что не замечаю этого, и быстро ушла.

Я уже прошла половину территории городка, когда меня догнал Али.

— Я думал, ты меня подождешь, — сказал он, переходя на шаг.

— Я спешу на работу, — ответила я. Казалось, он ждет от меня чего-то еще, но я больше ничего не сказала.

— Как видишь, я больше не в тюрьме, — сказал он наконец.

— Вижу. — Неужели он ожидал от меня поздравлений по сему поводу? С моей стороны это было бы более чем странно, если иметь в виду, что первейшим моим желанием было засадить его туда.

— Ну, и как ты тут? — спросил он.

— Спасибо, хорошо.

— Мой дискет еще у тебя? — спросил он вполголоса.

— Твой дискет?

— Да, диск для компьютера, который ты взяла.

— А, да, ты хочешь взять?

— Если не возражаешь.

— Он у меня дома. Я принесу на занятия на следующей неделе, о’кей?

— Э… мне бы хотелось пораньше. Ты будешь вечером дома? Можно я забегу за ним?

Значит, этот диск для него очень важен, подумала я. Может, мне не следует его возвращать. Должно быть, Али задумал что-то недоброе. Только вышел из тюрьмы, и ему уже не терпится снова начать свои делишки. А что если мне «нечаянно» испортить диск? На вид он довольно крепкий. Что можно с ним сделать? Вылить на него кетчуп? Подогреть в микроволновой печке? Поместить его в магнитное поле?

От Али не ускользнуло мое колебание, но он неправильно его понял.

— Обещаю вести себя как следует, — сморозил он.

— Само собой, — быстро сказала я. — Можешь прийти около девяти. Я буду дома.


До полудня я работала. Я была ассистентом по научным исследованиям на факультете психологии, хотя моя работа имела мало общего и с психологией, и с научными исследованиями. В основном я ухаживала за птицами. В факультетской лаборатории психологии животных имелась большая колония африканских голубей-витютеней, и я за них отвечала. Витютени были хорошенькими птицами кремовых тонов с темно-серыми кольцами на шее. Они были меньше, чем обычные голуби, и кроткого нрава. Мои обязанности заключались в том, чтобы кормить их зерновой смесью, споласкивать и наполнять водой их баночки и проверять, чтобы в этих баночках не заводилась плесень. Насчет плесени я была особенно внимательна, поскольку от нее у птиц болят желудки.

Накормив птиц, я подметала пол. Пол, сколько бы его ни подметали, был всегда в перьях, пыли и птичьем корме. Во время уборки мне полагалось надевать хирургическую маску, чтобы не вдыхать пыль, но если вокруг никого не было, я ею пренебрегала. Я могла бы найти более оплачиваемую и полезную для себя работу, однако и не пыталась искать, поскольку привязалась к своим голубям.

Я подметала пол и думала об Али. Он был явно озабочен тем, чтобы заполучить свой диск, и это не давало мне покоя. Почему так важен для него этот диск? Что за цифры на нем? Почему Али выпустили из тюрьмы? Что будет, когда он придет ко мне? Ничего не будет, твердо говорила я сама себе. Он ведь пообещал. И в то же время я могла предложить ему встретиться в библиотеке. Или в столовой. Или в вестибюле моего общежития. Для того, чтобы встретиться, были десятки других великолепных мест. Правда, я не хотела, чтобы меня с ним увидели. Я надеялась, что у него не возникнет лишних мыслей по поводу визита ко мне. Я дам ему диск и тут же отправлю восвояси.

Я подметала пол и слушала нежное воркование витютеней. Голубочки — хорошие птицы. Иногда я ассистировала во время опытов, в которых изучались брачные отношения. В одном таком опыте самку помещали в клетку с двумя самцами. Самцы ухаживали за ней, и она выбирала одного из них. Самцы не дрались друг с другом, но позволяли самке сделать свой выбор. Витютени спариваются для продолжения жизни. Спарившись, они строят вместе гнездо. Они по очереди высиживают яйца и кормят птенцов.

Иногда, когда пару витютеней сажают вместе для спаривания, самка по каким-то причинам отвергает самца. Сначала он обхаживает ее, а потом прекращает свои попытки. Самец никогда не насилует самку. Мне нравились мои витютени. Они были добрыми птицами.

Али пришел вечером, чуть после девяти. Черные его волосы блестели от дождя, и на его голубой штормовке были капли влаги. Не говоря ни слова, я протянула ему диск. Он взглянул на наклейку и с явным облегчением положил диск в карман. Он улыбнулся мне ослепительной улыбкой — в тысячу ватт. Я обратила внимание, какие у него белые и ровные зубы.

— Большое тебе спасибо, — с воодушевлением сказал он.

— На здоровье, — сказала я и села за письменный стол. Этим я дала ему понять, что встреча наша окончена, но он не двинулся с места.

— По правде говоря, ты меня удивила, — сказал он. — Разве мог я рассчитывать на твою помощь. Так или иначе, я благодарен тебе.

— Забудем об этом, — сказала я безо всякого выражения.

Снова наступило молчание. Наконец он сказал:

— Хоть бы поздравила меня с освобождением.

Я пожала плечами:

— Тебя ведь выпустили под залог?

— Какой там залог! — счастливо рассмеялся он. — Все кончено. Я свободный человек.

— Правда? — сказала я, немного испугавшись. — Как это получилось?

— Судья вчера приказал освободить меня во время предварительного следствия.

— Предварительного к чему?

— Понятия не имею, но так это называется. Это означает, что у властей нет достаточных оснований, чтобы держать меня в заключении. ФБР не удалось найти на меня компромат. Все выдвинутые против меня обвинения сняты.

— Тогда зачем же они тебя арестовывали?

— Видимо, не так уж трудно заполучить ордер на арест. Они надеялись, что добудут улики, когда обыщут мою комнату, со всеми там дисками и распечатками, показывающими, что я проникал в компьютеры. Как видишь, ничего они не нашли.

— Понятно. А диск, который я взяла? Что на нем такого важного для тебя?

— Ничего важного, — беспечно сказал он. — Властям это ничего бы не дало. Признаться, я действительно слегка сдрейфил, когда они стали ломать дверь. Во всяком случае, я благодарен тебе, все-таки ты рисковала. Сказано ведь, что главное — это помыслы.

— Мне это ничего не стоило, правда, — сказала я.

Он провел рукой по волосам и вздохнул.

— Марина, — сказал он, — в тюрьме у меня было время подумать о том, что я наделал. Мне нелегко в этом признаться, но теперь я понимаю, что был неправ. Ты говорила, что хочешь услышать от меня извинение. Я извиняюсь.

— Принято, — сказала я. Снова наступило молчание.

— Я хочу сделать для тебя что-нибудь хорошее, — сказал он нежно и вкрадчиво. — Я бы хотел пригласить тебя на ужин. Может, у тебя найдется время на выходные? — Он улыбнулся мне с высоты своего роста. Ему даже не пришло в голову, что я могу не захотеть отужинать с ним. Я почувствовала, как меня охватывает гнев.

— Не надо ничего для меня делать, — сказала я. — Ты уже дал мне десять тысяч долларов.

— Это всего лишь деньги, и не такие уж большие для данного случая. Все равно они не принесут этим, как их там звать, никакой пользы. — Гримаса отвращения исказила его лицо, но тут же он снова заулыбался. — Может, для тебя это прозвучит странно, но я ценю красивый жест. В этом есть свой класс. А это был, по-своему, очень даже арабский жест.

— Тебе видней.

— Я хотел этим сделать тебе комплимент, — добавил он.

Я не ответила.

— Но, может, для тебя оскорбительно сравнение с арабами?

— Нет, не оскорбительно. Мне все равно, арабский это жест или какой другой. Тебе не кажется, что уже пора? У меня еще много дел на этот вечер.

— Не сердись, Марина, — искренне сказал он. — Поверь, я действительно чувствую свою вину. Я забылся, я слишком далеко зашел. Я бы никогда этого не сделал, если бы знал, что ты еще девушка.

— Да что же это тебя зациклило на моей девственности? — рассердилась я. — Какое она имеет отношение ко всему прочему? Я больше не девушка, значит, со мной теперь все можно? Значит, если девушка потеряла невинность, то теперь любой может ее изнасиловать?

— Конечно, нет! Это абсурд! Я только хотел сказать, что просто ничего не знал, и что твое поведение навело меня на мысль, что ты этого хотела, вот и все.

— Какое же такое мое поведение навело тебя на эту мысль, Али? — спросила я ровным голосом.

— Обыкновенное… Ты дразнила меня, завлекала, провоцировала. А затем, когда я вернулся, ты была уже наготове, голая, лежала и ждала меня.

— Я не ждала тебя. Как ты не можешь этого понять тупыми своими извилинами? Откуда мне было знать, что ты вернешься?

— Я ведь оставил в зале свою музыку, разве не так? И она еще играла.

— Я не обратила внимания на твою дурацкую музыку. Я думала, что ты ушел. Кроме того, был вторник, женский день в сауне.

— Была среда, если уж быть точным. И время за полночь.

— Мы ведь не перед судом, Али, — сказала я, не повышая тона. — Так что для точности нет необходимости. Я не желаю продолжать этот разговор. Спокойной ночи.

— Послушай, я виноват, что твой первый раз получился таким. Я знаю, что совершил серьезную ошибку, но я получил урок. Я хочу, чтобы мы были друзьями, Марина. Скажи, что ты пойдешь со мной на ужин. — Он снова улыбнулся, уверенный в своих чарах. Не сомневаюсь, он подумал о том, что на второй раз мне будет гораздо лучше.

Я испытала сильнейшее желание запустить ему в голову чем-нибудь тяжелым, но, боюсь, он бы принял это за мое «поддразнивание».

— С чего это ты решил, что я хочу дружить с тобой? — сказала я, взяв себя в руки. — Мне было бы стыдно показаться с тобой на людях. Я лучше умру с голоду, чем поужинаю с тобой. О чем мы с тобой можем говорить? О том, как приятно насиловать? О зле сионизма? От этого у любого начнется расстройство желудка! Али, ты для меня существо мало привлекательное. Я знаю, что тебе не просто усвоить эту мысль, но уж постарайся. Я не хочу, чтобы ты сидел со мной рядом на занятиях. Я больше не хочу разговаривать с тобой. Можно ли выразиться яснее?

Али помолчал. Глаза его потемнели, а челюсть отвердела.

— Ты выразилась вполне ясно, — резко сказал он. Он вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь.

Я сделала глубокий вздох и медленно выдохнула. Благодарю тебя, Господи, за поддержку, сказала я сама себе. Я попыталась снова начать читать учебник по экономике, но вскоре бросила его. Я вытащила из папки распечатку с цифрами Али и уставилась на нее. Думаю, ты обманул меня, Али, сказала я сама себе. Эти цифры для тебя очень важны, иначе бы ты сюда не пришел. Я написала первое число на листке бумаги, разделив его запятыми, вот так: 9, 722, 277, 697. Впереди поставила знак доллара. Похоже, это не помогло.

Я взяла разлинованную желтую почтовую бумагу и стала переписывать на нее номера точно так, как они были напечатаны, по одному на каждой строчке, без запятых и знаков доллара. Писала я медленно и аккуратно, проверяя номера, чтобы не ошибиться. Я не имела ни малейшего представления, зачем это делаю, просто это меня успокаивало. Числа эти выглядели не случайно, но если здесь и была какая-то закономерность, я не могла ее обнаружить. Я заполнила числами три страницы, затем снова проверила их по распечатке. Все это заняло почти два часа, но к истине я была не ближе, чем вначале. И я решила, что нужно начать заново и с каким-то абсолютным иным планом. Затем легла спать.


В воскресенье я отправилась за помощью к Маргарет Слоун. Маргарет тоже была моей близкой подругой, но я еще ничего не говорила ей о своей причастности к делу хэкеров. Мы сидели на кухне ее Барнардского общежития, что на углу 116-й улицы и Риверсайд аллеи. Маргарет готовила обед. Она нарезала зеленый чилийский перец, кориандр и шнит-лук для какого-то особого соуса. Вдобавок к прочим своим достоинствам Маргарет была гурманом по поварской части. Она была также элегантной, утонченной и богатой. Она была из старой бостонской семьи и принадлежала к церкви Святого Антония[1], то есть к самой избранной общине университетского городка. Отец Маргарет был дипломатом, и еще ребенком она жила в нескольких странах Европы.

Я показала Маргарет свои написанные от руки числа.

— Что это такое? — равнодушно спросила она.

— Я не знаю, что это такое, — сказала я. — Может, ты поможешь понять?

— Похоже на твой почерк, — заметила она.

— Да, я их переписала кое-откуда.

— Откуда?

— Пока не хочу говорить. Может, ты их раскусишь?

— Но какая же от меня помощь, если ты ничего не говоришь? — Маргарет подняла свои тонкие красивые брови.

— У меня эти числа уже две недели, и я ни на шаг не продвинулась, хотя очень старалась. Еще два дня назад я думала, что это довольно простая головоломка. И ждала какой-то дополнительной информации, чтобы решить ее. Но теперь я знаю, что больше никакой информации не будет. И что это головоломка не простая, а очень даже сложная. Вещь в себе. Конечно, эти числа взялись не на пустом месте. Но не думаю, что если бы ты знала, откуда они, это бы тебе помогло. Потому что их источник странный и необычный. Сбивающий с толку. Он только уводит от ответа, который должен быть очевиден. Как вы это называете? Да, ложный след. Я вовсе не стараюсь еще больше его запутать, я просто не хочу загодя морочить тебе голову.

— И ты действительно не знаешь, что они обозначают?

— Ни малейшего представления.

— Тогда откуда тебе известно, что их источник — это ложный след? И почему ты думаешь, что ответ очевиден?

— Потому что человек, которому принадлежат эти числа, именно так и думает. Этот человек боится, что стоит кому-нибудь на них взглянуть, и сразу же станет понятно, что они значат. Я просто схожу с ума, оттого что не могу разгадать что-то совершенно очевидное. Я показала их Эми, и она тоже ничего не придумала. А она знает их источник.

— Ну, уж кто-кто, а Эми точно не выиграет приз на гениальность, — пренебрежительно сказала Маргарет.

Я не ответила, я знала, что Маргарет не одобряет мою дружбу с Эми, хотя на самом деле она никогда этого не говорила. Однако я догадывалась, что она считает Эми скучной, слишком серьезной и лишенной вкуса. Я подумала о том, как Эми развлекается религиями. Для Маргарет одного этого было бы достаточно, чтобы выбросить такого человека из головы. На самом-то деле Эми была чуть ли не самой доброй, самой честной и самой умной из всех, кого я только знала, но я не видела, как защитить ее перед Маргарет, чтобы это не прозвучало снисходительно и пристрастно.

Было тут и другое. Маргарет училась в Барнарде, женском колледже Колумбийского университета, тогда как Эми и я учились в Колумбийском колледже. Колумбийский колледж только недавно стал принимать женщин, и этому решению предшествовал долгий и острый конфликт между администрацией Барнарда и университета. Университет хотел, чтобы Барнард полностью слился с Колумбийским колледжем, подобно тому как Рэдклифф слился с Гарвардом. Барнард хотел сохранить свою независимость, Колумбийский же грозил, что начнет принимать женщин. Когда Барнард отказался уступить хотя бы на йоту, Колумбийский осуществил свою угрозу. Многие думали, что это разрушит Барнард, что он не выдержит соперничества с Колумбией. Но пока этого не случилось. Уровень студентов остался высоким. Как маленький женский колледж в рамках огромного университета Барнард имел свои преимущества. Не последним из преимуществ было вот это общежитие с видом на реку, что само по себе превосходило любые посулы Колумбийского колледжа.

И между студентками Колумбии и Барнарда было к тому же какое-то скрытое напряжение. Подспудное соперничество. Я сказала Маргарет, что ни Эми, ни я не могли решить нашу проблему. Теперь я ждала, что она решит ее, имея еще меньше информации, чем мы. Я бросила ей вызов, который она не могла не принять. Я была довольна, что сделала это именно в такой форме. Теперь, во всяком случае, эти цифры полностью завладели ее вниманием.

Маргарет села за кухонный стол. Глаза ее бродили по цифрам. Она так сосредоточилась, что я бы не удивилась, если бы в этот момент края бумаги стали темнеть, сворачиваться и дымиться.

— Числа не случайные, — сказала она. — В каждом из них по десять цифр. Они расположены по возрастающей. Первая цифра всегда девять. Вторая всегда семь. Третья всегда два. Четвертая цифра тоже два… Нет, внизу, посредине, уже три. А затем четыре. Все остальные цифры — разные…

Одна из соседок Маргарет по квартире общежития, девушка по имени Кэти, вошла в кухню, шаркая шлепанцами. На ней была длинная ночная сорочка, хотя давно уже наступил день. Под глазами у нее были темные круги, и ее длинные каштановые волосы выглядели грязными. Она достала бутылку «Джека Даниэля» из верхней секции холодильника, сделала большой глоток из горлышка, вернула бутылку на место и, не говоря ни слова, вышла.

— Что с ней стряслось? — спросила я.

— Она лишилась марихуаны, бедняжка, — сказала Маргарет, даже не подняв на нее глаз. — Ее поставщик арестован.

— Почему она не найдет другого поставщика?

— У нее нет денег, чтобы самой купить. Она имела дело с напарником. Теперь вынуждена держаться на «Джеке Даниэле».

Через пару минут Кэти снова возникла на кухне.

— У тебя не найдется травки, а? — спросила она без особой надежды.

— К сожалению, нет.

— У Марины нет никакой травки, Кэти, — сказала Маргарет, показывая на мои бумаги. — Все, что у нее есть, — это лишь список секретных номеров, которые, как она думает, понятны любому, чей КУР[2] хотя бы чуть выше, чем у червяка.

Кэти сделала еще один глоток «Джека Даниэля» и глянула через плечо Маргарет на бумаги.

— Телефонные номера, — сказала она и ушлепала из кухни.

Маргарет и я глянули друг на друга.

— Телефонные номера! — сказали мы в унисон.

— Все они с кодом одного региона — 972. Где это может быть? — спросила я.

— У меня в комнате есть телефонная книга. Сейчас посмотрю.

Маргарет принесла Белые Страницы Манхэттена и стала листать.

— О’кей, вот список. — Она помолчала. — Такого кода региона нет, — сказала она наконец. — Опять двадцать пять.

— Ты уверена? — спросила я, не желая отказываться от надежды.

— Да, — сказала Маргарет. — Я только что вспомнила то, что следовало сообразить с самого начала. Нам даже не надо было заглядывать в телефонную книгу. 972 не может быть кодом региона. Все коды регионов имеют второй цифрой или ноль, или единицу.

— Откуда ты знаешь? — удивилась я.

Маргарет пожала плечами:

— Просто знаю, и все.

— Что же теперь? Телефонные номера были такой хорошей догадкой… Какая жалость.

— Постой! — возбужденно воскликнула Маргарет. — Я еще о чем-то подумала. Тут где-то должна быть и международная связь.

— Конечно! — озадаченно сказала я.

— Международные прямые телефонные коды! Они тоже из трех цифр. Не подскажешь ли страну?

— Саудовская Аравия.

— Нда… — Маргарет выгнула брови. — Я думала, ты скажешь «Россия». — И она снова принялась листать телефонный справочник. — Вот они. Код Саудовской Аравии 966… Но это не то, что у тебя.

— Нет, у меня 972.

— Тут еще кое-что есть. В каждой стране даны только несколько городов, в которые можно позвонить напрямую. Ты набираешь одну цифру кода города после кода страны. Тут сказано, что в Саудовской Аравии ты набираешь единицу для Рияда и двойку для Джидды.

— Ну и что?

— Это означает, что твоим номерам не хватает одной цифры, чтобы они были международными.

— Не обязательно, — сказала я. — В Ленинграде еще несколько лет назад были шестизначные телефонные номера. В маленькой стране они могут быть и до сих пор. В таком случае номера абсолютно правильные — шесть плюс один плюстри.

— О’кей. Давай просмотрим коды всех стран.

Мы вместе просмотрели список стран и их коды. Я увидела первой, но ничего не сказала. Мне не хотелось верить тому, что я увидела. Затем и Маргарет нашла. Она воткнула в строчку свой хорошо наманикюренный ноготь.

— Это не совсем Саудовская Аравия, но географически мы забрели не очень далеко. По крайней мере, мы на том же Среднем Востоке. И тоже в маленькой стране. Неплохо, а? — Она усмехнулась, но, посмотрев на мое лицо, перестала улыбаться. — С тобой все в порядке? — спросила она. — Ты побледнела.

— Не может быть, — тихо сказала я. — Тут какая-то ошибка.

— Если это утверждает телефонная компания, значит, так оно и есть. Девять семьдесят два означает Израиль. И, между прочим, коды городов тоже совпадают. Два — Иерусалим, три — Тель-Авив, а четыре — Хайфа. Это твоя четвертая цифра. Половина твоих номеров находится в Иерусалиме, а остальные почти поровну поделены между Тель-Авивом и Хайфой. Все чин чином. Почему тебе не нравится?

— Это хуже, чем я думала, — прошептала я.

— Марина, ты, наверно, забыла, что так и не сказала мне — о чем все это?

— Помнишь хэкеров, которых арестовали?

— Хэкеров? Каких именно? Как в том техасском убийстве цепной пилой?

— Нет, нет. Трех парней, которых ФБР арестовало за компьютерные махинации. Один из них араб. Он ненавидит Израиль, и он ненавидит евреев. Он сказал, что устроит нам такое, что мы заплачем. Подумать только — и я вернула ему его номера! Может, у него это был единственный экземпляр… Кругом я виновата.

— Марина, что ты городишь! Тебе нужно глотнуть «Джека Даниэля». С головой он, кажется, делает чудеса. Ну, успокойся и давай все по порядку.

Маргарет наполнила два стакана «Джека Даниэля» со льдом. Мы потягивали его, сидя за кухонным столом, и я рассказывала ей свою историю.

Когда я закончила, Маргарет продолжала смотреть на меня, и во взгляде ее было и восхищение, и осуждение.

— В тихом омуте черти водятся, — сказала она. — Просто не могу поверить, что ты все это держала в тайне… Мне нужно приготовить обед. Ты меня так взбудоражила, что есть захотелось. Будешь еще виски?

— Да, пожалуйста. Голова пока не прояснилась.

— Значит, ты, полагаешь, что затевается какое-то ужасное зло, да? — спросила Маргарет, подливая мне «Джека Даниэля».

— Полагаю, черт подери! Возможно, на карту поставлены человеческие жизни. И не будем больше трогать эту тему.

— Марина, но ведь не каждый араб — террорист, — со сдержанным упреком сказала Маргарет.

— Я не из тех, кому об этом надо напоминать, Маргарет. Я знаю, что большинство арабов не террористы. Что большинство арабов также и не насильники. И, может, большинство арабов даже не ярые антисемиты, хотя тут уже все немножко растяжимо. Но так или иначе, мы имеем дело с одним конкретным арабом, которого арестовало ФБР. Не обвиняй меня в предрассудках, просто этот подонок довел меня до ручки.

— О’кей, но из этого еще не следует, что он террорист. Ты сказала, что он из Саудовской Аравии. Он даже не палестинец. Его страна не имеет никакого отношения к израильско-палестинскому конфликту.

— Никакого? Его страна дает каждый год миллионы долларов ООП. Это и держит ООП на плаву.

— Правда? Я этого не знала.

— О, газеты иногда упоминают об этом, но едва ли в материалах на первых страницах. Мы не хотим смущать умеренные страны Персидского залива. Они не такие плохие, как Сирия, Ливия или Ирак. Они действительно не готовят террористов на своих базах, не дают им паспорта и оружие. Нет, твои дружески настроенные арабы Персидского залива предпочитают убивать на расстоянии. Они слышат, что еще один пассажирский лайнер взорвался в небе, и испытывают в глубине души некое неясное чувство тепла и удовлетворения, зная, что этому помогли их заработанные в поте лица нефтедоллары.

— В таком случае еще менее вероятно, что этот саудовец активно замешан в делах террористов. Его же ни в чем не признали виновным. Этим номерам можно дать абсолютно невинное объяснение.

— Да? Хотя бы одно, к примеру.

— Может, эти люди его друзья. Очень многие переносят на компьютер свои записные книжки с адресами. Это могут быть деловые связи. Эти люди могут быть арабами. В Израиле куча арабов.

— Надеюсь, что ты права. Но разве ты не находишь странным, что в списке телефонных номеров друзей нет их имен?

— Нахожу. Но не менее странно, что в списке объектов для террора указаны только их телефонные номера. Хотя это, может, менее странно, не знаю.

— А почему бы нам просто-напросто не позвонить по нескольким этим номерам и не проверить? Во всяком случае, мы будем знать, арабы они или евреи. Я оплачу международные вызовы.

— Это не главное. Ты говоришь на арабском или иврите?

— Нет, я спрошу их по-английски.

— Сейчас в Израиле за полночь. Думаешь, это нормально — будить людей среди ночи и спрашивать их по-английски, арабы они или евреи? А если они евреи и никогда не слышали по-английски «как вас зовут», то что ты собираешься им сказать? Что один арабский террорист знает их номер?

Я обхватила голову руками. Внезапно перед глазами у меня поплыло. «Джеку Даниэлю» не удалось прочистить мои мозги.

— Не знаю, — пробормотала я. — Ничего я больше не знаю.

— Давай есть, — сказала Маргарет. — Тебе станет лучше. Думаю, ты делаешь из мухи слона. Конечно, ты всегда можешь дать номера тем мерзким фэбээровцам, которые арестовывали твоего араба. Не думаю, что ФБР будет тебя преследовать за утайку свидетельских показаний. Но в то же время не думаю, что они подскочат от радости при виде списка телефонных номеров. Особенно израильских, ведь там не совсем их территория, и хлопотать им незачем, что бы там ни было.

Маргарет накрыла на стол и подала обед. Она сделала крем-суп из моллюсков со своим особым соусом из трав. На десерт были шоколадные пирожные с орехами и мороженое. Мы слушали песни «Токинг Хедз» и сплетничали о Кэти. Номера перестали меня тревожить. Но ненадолго.

6

Ночью мои терзания возобновились. Я не могла заснуть. Чуть после полуночи я набрала первый номер по списку Али. В Израиле должно быть раннее утро, считала я. Возможно, я их разбужу.

Номер набрался с первого раза. Но на звонок никто не ответил. Вместо человеческого голоса я услышала ровный высокий жалобный вой. Странный неземной звук. Ничего подобного прежде я не слышала, и от него у меня мурашки побежали между лопатками. Я послушала и медленно положила трубку. Руки у меня похолодели. Невольно я снова подняла трубку. На этот раз я набрала последний номер. И мне ответил такой же гудок — высокий, жалобный. Я опустила трубку. Первый номер был в Иерусалиме, последний — в Хайфе. Я попробовала набрать Тель-Авив. Тот же самый звук. Кажется, это мне встанет в копеечку, подумала я. Не могу же я все их обзвонить. Я набрала четвертый номер, тоже в Иерусалиме. И тот же самый гудок высокого тона. Я перечеркнула четыре номера, по которым позвонила, и легла в постель. Я лежала в темноте с открытыми глазами, понимая, что должна кого-то предупредить. Кого-то в Израиле. Кого-то, кому это нужно и кто знает, что предпринять. У меня не было ни малейшего представления о том, кто бы это мог быть.

Когда я наконец заснула, мне приснился сон. Мне приснилось, что я в Иерусалиме и стою перед Стеной Плача. Вокруг меня молились евреи, мужчины с одной стороны, женщины с другой — как на фотографиях, которые я видела. Я подошла ближе к Стене. В ней между камнями были большие трещины, больше похожие на дыры. Вдруг я увидела, что за Стеной стоят террористы с автоматами. Я слышала, как они там шевелятся, шепчутся, просовывают в трещины стволы своих автоматов. Я хотела предупредить людей перед Стеной, пробовала закричать, но не могла издать ни звука. Неожиданно возле меня появился Али в развевающемся красном халате и белом тюрбане, как на иллюстрациях из «Тысячи и одной ночи». В руках у него был серебряный кубок, и он улыбался. Дай мне предупредить их, Али, прошептала я. Пожалуйста, дай мне их предупредить. Это все, что я прошу. Выпей это, сказал он и сунул мне в руки кубок. Я знала, что мне нельзя пить, но я не могла ему отказать. Я выпила сладкую янтарную жидкость и захотела еще. Что это? — спросила я его. Это яд, сказал он. Ты никого не предупредишь. Слишком поздно. Кубок выпал из моих рук. В крике я открыла рот, но вместо крика вышел ровный высокий жалобный вой.

Я проснулась в холодном поту, сердце мое колотилось. Я должна их предупредить, снова и снова твердила я. Может, ничего страшного. И наверняка не слишком поздно.

В полдень я уже была в комнате для занятий главной библиотеки, где всегда можно было и поболтать, и позаниматься. Здесь было шумно, но всех это устраивало. А те, кого не устраивало, находили для занятий другие, более спокойные местечки, которых было много.

Именно здесь в моем «деле» и наступил перелом. Он явился в лице аспиранта по имени Дэвид Кохен. С Дэвидом у меня было шапочное знакомство, но я несколько раз болтала с ним в кафетерии. Это был человек-медведь, потрясающе рыжий, волосатый, с седовато-рыжей бородой и пронзительными серыми глазками. Я знала, что он готовится к защите диссертации в области физики и что жена его недавно родила. Но самое главное — он был из Израиля.

В отличие от большинства находившихся в учебном зале, Дэвид Кохен действительно работал. Он читал какую-то статью в журнале и делал пометки. Но это не могло меня остановить. Я плюхнулась в кресло напротив и выжидательно уставилась на него.

— Хай, Дэвид, — сказала я, когда он наконец поднял глаза. — Прости, что прерываю, но мне необходимо поговорить с тобой. Это не займет много времени.

— Пожалуйста, — сказал Дэвид, слегка озадаченный. — Я как раз собирался сделать передых. Хочу еще чашку кофе. Тебе что-нибудь взять из автомата?

— Нет, спасибо.

Дэвид ушел и вернулся с кофе в бумажном стаканчике.

— Это уже пятый, — сказал он, — хотя впереди еще столько же, если не больше. Совсем не удается поспать из-за малыша. — Голос у него был густой и низкий, и говорил он с сильным еврейским акцентом. — Так о чем ты хочешь поговорить? — спросил он, снова усаживаясь.

— Ты ведь поддерживаешь связь с Израилем? — спросила я.

— Естественно.

— Ты в последнее время говорил с кем-нибудь по телефону?

— Да, как раз вчера я разговаривал со своими родителями в Беэр-Шеву. А что?

— Беэр-Шеву не подходит. Ты говорил с кем-нибудь в Тель-Авиве, Хайфе или Иерусалиме на прошлой неделе или около того?

— Может быть, моя жена говорила… Что значит — Беэр-Шеву не подходит? Для чего?

Вид у Дэвида стал еще более озадаченным. Я почувствовала себя полной идиоткой.

— Я знаю, что это прозвучит как бред, — сказала я, делая глубокий вдох, — но представь, что вопрос мой гипотетический. Можно ли нарушить телефонную связь с помощью компьютера?

— Сомневаюсь. Новички часто боятся, что в чем-нибудь ошибутся и испортят свой компьютер. Но так просто не бывает. Компьютеры и системы управления устроены с так называемой защитой от дураков. Так что можно не бояться делать ошибки.

— Я не себя имею в виду, Дэвид. Я говорю не о дураках и новичках. Я говорю о хэкере, который может специально повредить телефонную сеть. Я читала в газете об учениках средней школы в Нью-Джерси, которых арестовали за то, что они проникли в компьютеры телефонной компании. Они утверждали, что могли бы вывести из строя половину телефонов Северо-Восточного побережья. Может, они просто хвастались. Но меня это заставило задуматься. Можно ли это действительно сделать? Может ли кто-нибудь, имея хорошую подготовку, отключить телефонные линии?

— Но зачем ему это нужно?

— Например, в порядке саботажа. Скажем, если бы арабские террористы повредили телефонную связь в Израиле, мы бы ведь об этом узнали, верно? Если только они не обрубят канал новостей. Нет, это чушь. Подумаешь, какие-то несколько телефонов, тут, там.

— Новый вид арабского терроризма? Слава богу, что ООП не настолько умна. Все, что они знают, — это как бросать бомбы.

— Но ведь у нас есть собственный арабский хэкер, прямо здесь, в Колумбии, разве не так? Тот, который был арестован.

Дэвид уставился на меня.

— Это верно, — сказал он медленно. — Вообще-то, когда я об этом услышал, я подумал, что это довольно забавно. Араб-хэкер — это что-то новенькое.

— Я не думаю, что это забавно, Дэвид, — сказала я. — Я случайно знакома с этим парнем. Он ненавидит Израиль, и он ненавидит евреев.

— Ну и что? Они все такие.

— У него на компьютерном диске список телефонных номеров в Израиле. Все они в Тель-Авиве и Иерусалиме — это все места, куда можно напрямую звонить из Соединенных Штатов. Я позвонила по четырем номерам из этого списка, и оказалось, что все они выведены из строя.

— Что значит — выведены из строя? Отключены?

— Нет, не отключены. Какая-то странная штука. Они как будто бы работали. Как будто кто-то поднимал трубку, но все, что я слышала, так это только какой-то гудок высокого тона. Как будто собака скулит.

Дэвид нахмурился:

— Собака скулит?

— Ну, не то чтобы скулит. Не знаю, как это описать. Ничего подобного я никогда раньше не слышала. По правде говоря, это меня напугало. У меня ночью даже кошмары были.

— А как ты достала эти номера? Их дал тебе араб?

— Не совсем. Они у него были в файле на дискете. Я взяла его, а затем вернула. Он не знает, что я прочла диск и сделала распечатку. Предполагалось, что я ничего не понимаю в компьютерах.

— Понятно, — сказал Дэвид, хотя вид у него был довольно растерянный. Неожиданно лицо его прояснилось.

— Ну конечно, — сказал он, — это совершенно очевидно.

— Что совершенно очевидно?

— Высокий тон. Пошли, поищем телефон. Проделаем маленький эксперимент.

Вслед за Дэвидом я вышла из зала, и мы направились к телефону в вестибюле. Он набрал номер и протянул мне трубку, сияя от гордости.

— Да, точно такой же! — воскликнула я так громко, что люди обернулись в мою сторону. — Тот самый звук, что я слышала. Откуда ты узнал? Я даже не знала, что можно набрать Израиль с этого телефона.

— Конечно, нельзя, — самодовольно сказал Дэвид. — Это наш Вакс на факультете физики, и отнюдь не в Израиле. Это здание видно из окна.

— Как ты его назвал? Вакс?

— Да. Это такой тип компьютера, — усмехнулся он. — С ним все в порядке, разве что он уже выходит из употребления. Звук, который ты слышишь, это от компьютера, любого, — так они отвечают на телефонный вызов.

— Компьютер отвечает на вызов? — тупо повторила я.

— Конечно! Именно так и подсоединяются к компьютеру на расстоянии. Наш Вакс на физическом факультете имеет вот этот телефонный номер, который я только что для тебя набрал. Я часто работаю на Ваксе прямо из дому. Тебе для этого нужен всего лишь терминал или личный компьютер и телефон. Звук высокого тона — это результат информации, передаваемой по телефонной линии. Тебе, конечно, вовсе не надо его слушать. Надо просто подключиться через терминал и увидеть эту информацию на экране.

— Стало быть, все эти номера телефонов в Израиле… с ними все в порядке, — в раздумии сказала я, когда мы возвращались в зал для занятий. — Просто на том конце линии — компьютеры. — Я улыбнулась. — Прошлой ночью я так себя накрутила, ты не можешь себе представить! И все из-за ничего. Довольно глупо, а?

— Не думаю, что глупо, — озадаченно сказал Дэвид. — И я даже не знаю, насколько все в порядке. У нас здесь араб-хэкер, который, как мы знаем, враждебно настроен к Израилю. И у него почему-то список телефонов израильских компьютеров. Сколько там номеров?

— Семьдесят три, ни больше ни меньше.

— Впечатляюще. Возможно, это вполне исчерпывающий список.

— В Израиле наверняка больше компьютеров.

— Да, конечно. В Израиле тысячи персональных компьютеров. Но они не подсоединены к телефонным линиям или не настроены на прием телефонных вызовов. Эти же должны быть большими компьютерами, у которых много дальних пользователей. Такие компьютеры могут быть только в больших организациях, а последних в Израиле не так уж много.

— Каких именно организаций?

— Очевидно, университетов. Больших компаний, правительственных ведомств, банков, военных баз… Знаешь, Марина, об этом следует кому-то рассказать.

— С этого я и думала начать. Но кому?

— Скорее всего это заинтересует Моссад.

— Моссад, — тихо повторила я. От самого этого слова у меня в позвоночнике началась дрожь.

— Моссад — это служба иностранной разведки Израиля. Это наш эквивалент ЦРУ.

— Да знаю я, Дэвид, — сказала я сердито. — Кто этого не знает. Вопрос в том, нужно ли это? И как я свяжусь с ними? Не думаю, что у тебя есть знакомые шпионы.

— Пусть и нет, но дело не в этом. Тебе следует сходить в консульство Израиля.

— Зачем? — вдруг засомневалась я. — Мои друзья и так считают, что я все преувеличиваю. Не хочу делать из себя дурочку.

— Ты не преувеличиваешь. Думаю, что это законное беспокойство о безопасности Израиля. Во всяком случае, люди из разведки получат шанс убедиться в этом.

— Так что мне делать? Просто позвонить им?

— Любое лицо, имеющее информацию, которая касается национальных интересов Израиля, должно быть принято в консульстве. Или, во всяком случае, может рассчитывать на это, — внезапно улыбнулся Дэвид. — И без всяких там детекторов лжи. До того как мы заимели ребенка, моя жена работала секретаршей в консульстве. Насколько я понимаю, ее бывший босс как раз тот самый человек, с которым и следует поговорить. Что если ты дашь мне копию своего списка телефонов и другие материалы, которые, по-твоему, относятся к этому делу, и я их передам? Если хочешь сделать это сегодня, то я здесь целый день.


Я вернулась к себе за файлом и снова пришла в библиотеку. Я сделала фотокопии не только телефонов, но и двух заметок, появившихся в «Нью-Йорк Таймс» после тех арестов. Выделила цветом строчки, относящиеся к Али Шалаби, и строчки о германских хэкерах, продававших американские военные секреты агентам КГБ. Параллели были едва ли очевидными, но пусть израильтяне сделают собственные выводы. Я положила материал в конверт с металлической скобкой и отдала весь пакет Дэвиду.

— У тебя есть время для чашки настоящего кофе? — спросил он. — Мы можем еще поговорить об этом.

Времени у меня вообще-то не было. И так слишком много ушло на это дело, и я отстала в занятиях. Но мне не хотелось уходить, признавать, что вся эта затея от меня уже не зависит. И мы отправились в венгерский магазин кондитерских изделий, еще одно популярное место тусовок, хотя поспокойнее, чем на Вест Енд.

— Ты и вправду думаешь, что Моссад отнесется к этому серьезно? — спросила я, когда мы уселись со своим кофе по-капуцински.

— Мы не знаем, сделал ли этот араб что-нибудь заслуживающее их внимания, — ответил Дэвид.

— Что, например?

— Например, действительно ли ему удалось проникнуть в те компьютеры. В конце концов, вполне возможно, что его попытки были неудачны. Чего он добивается этим? Делает ли он это сам по себе или на кого-то работает?

— Или, для начала, как он добыл те номера?

— Думаю, что это довольно просто.

— Ты хочешь сказать, что они занесены в телефонную книгу? — с удивлением спросила я.

— Нет, конечно, не так просто. Иногда хэкеры берут эти номера с электронных досок объявлений. Телефоны компьютеров, в которые они проникли, вместе с инструкцией, как это сделать. Таким способом можно раздобыть несколько номеров, но не столько сколько у него… Ну, а еще всегда есть то, что называется метод грубой силы.

«Метод грубой силы? — подумала я. — Это звучит вполне в духе Али».

— И что это такое? — спросила я.

— Это когда просто обзванивают каждый номер данной телефонной станции и отмечают те, по которым отвечает компьютер.

— Но в городе миллионы номеров. На это годы уйдут!

— Израиль маленькая страна, и города там сравнительно небольшие. Кроме того, нет нужды делать это вручную. Нужно только написать программу для компьютера, а он сам это сделает.

— Компьютерная программа для телефонных звонков и для списка телефонов, по которым отвечают компьютеры? Для моего уха это отнюдь не метод грубой силы.

— Такую программу написать нетрудно. Можно это сделать либо в Си, либо в Си-плюс-плюс[3]. А если у тебя хороший коммуникационный модуль, такой, как Прокомм, то писать прикладную задачу одно удовольствие. Наверно, я бы и сам это сделал, если бы пошевелил мозгами, а я ведь не специалист.

— И все-таки на это нужно сто лет, разве не так? И целое состояние!

— На самом-то деле это не займет много времени. Скажем, программа делает телефонный вызов и слушает ответ. Если отвечает человек или никто не отвечает после первых двух гудков, программа проскакивает этот номер и идет к следующему. Если отвечает компьютер, программа выводит этот номер в файл и обращается к следующему. На все это уходит около пяти секунд. Можно установить программу на ночное время, чтобы сэкономить на дальних вызовах. При одном звонке в каждые две секунды ты получишь тысячу восемьсот звонков в час или, давай посчитаем, — около четырнадцати с половиной тысяч звонков за восьмичасовой сеанс. Утром тебя будет ждать список компьютеров, до которых программа дозвонилась ночью. Заполучить таким путем полный список израильских компьютеров — это вопрос лишь нескольких месяцев, даже при одной ночной работе.

— И все же это будет стоить целого состояния, разве нет? — спросила я.

— Я знаю, что это даже дети делают. И не в Израиле, а здесь, в Штатах. И им вовсе не нужно попадать в каждый компьютер. Некоторые используют ворованные кредитные карточки, другие проникают в компьютеры телефонных компаний и звонят бесплатно. И опять же, если араб на кого-то работает, то его финансируют.

Я уже жалела о том, что столь бесповоротно отшила Али, когда он предлагал мне поужинать с ним. Но тогда я еще не знала, что вскоре мне станет интересна любая информация от него.

— Я могу попробовать выжать из него что-нибудь, — сказала я в раздумье. — Но может и не получиться. Я довольно резко обошлась с ним, когда мы в последний раз виделись. Хотя он это и заслужил.

— Ты и так сделала больше, чем нужно, Марина. И вряд ли еще что-нибудь выйдет. Лучше уж предоставить остальное профессионалам. Ты не знаешь арабов. Они очень подозрительны. С чего это он будет тебе что-то рассказывать? Если ты начнешь задавать ему вопросы типа «на кого ты работаешь?», ты только заработаешь неприятности. Обещай мне, что будешь держаться от него подальше.

— Я обещаю не заходить к нему и не просить, чтобы он заполнил анкету «на кого он работает», — сказала я с улыбкой. — Больше я ничего не могу обещать.

— Тогда что ты собираешься делать?

Я наклонилась близко к Дэвиду и коснулась его руки.

— Ты действительно хочешь это знать? — спросила я его шепотом, больше похожим на дыхание.

Дэвид вспыхнул и чуть не захлебнулся своим кофе. Он затряс головой.

— Вот и отлично, — с улыбкой сказала я, отодвигаясь.

— Марина, тебе не стоило бы… — промямлил Дэвид.

— Кто-то ведь должен соблазнить араба, — сказала я. — Кто бы это мог быть? Может, ты?

Дэвид уставился на свой кофе. Не следует портить ему настроение, подумала я. Он такой безобидный, разве что чуть напыщенный.

— Шутка, Дэвид, — сказала я. — Это я играю в шпионов и прочее. Лучше расскажи мне о человеке, на которого работала твоя жена. Что он делает в консульстве?

— Он консул по науке, — сказал Дэвид с явным облегчением от перемены темы. — Он находится в курсе важных научных разработок в Соединенных Штатах. Ходит на научные конференции, поддерживает контакты с учеными и тому подобное.

Я ждала чего-то еще, но это, очевидно, была вся причитающаяся мне информация. Я подумала, можно ли деятельность Али отнести к «важной научной разработке», но так этого и не решила. Интересно, шпион ли консул? Я надеялась, что шпион, и, значит, мне надо с ним встретиться.

Когда мы покончили с кофе, Дэвид проводил меня домой. Он пообещал связаться с консулом и сразу же дать мне знать о результатах. Мы обменялись телефонами и торжественно пожали друг другу руки возле моих дверей.

7

На следующий день была среда, и я увидела Али Шалаби на Западной цивилизаций. Он сел не рядом со мной, а тремя рядами впереди, справа. Мне был виден его затылок, гордый его профиль, и я думала о его секретах. Я видела его руки. Они были сильные, но изящные, с длинными тонкими пальцами. С наружной стороны руки были темно-бронзовыми, а ладони белыми, как у меня. Прежде я этого не замечала. Я вспомнила его сильную хватку, когда он мне завернул за спину кисти рук. Я вспомнила, как его рука медленно гладила мои груди. Воспоминание было настолько ярким, что у меня перехватило дыхание. Груди мои поднялись, а соски отвердели. Я представила, как руки Али скользят вниз по моему животу и по бедрам. Тело стало тяжелым и горячим. Я словно оцепенела в каком-то трансе. Нечего уж говорить о том, что ни слова той лекции я не слышала.

Али, должно быть, почувствовал мой взгляд, потому что внезапно обернулся и глянул прямо мне в лицо. Вид у него был одновременно сердитый и насмешливый. Я быстро отвела глаза. До самого конца занятий я не осмеливалась снова взглянуть на него. И я так и не слышала, о чем говорил преподаватель. Интересно, что подумал обо мне Али, увидев, как я уставилась на него — с горящим лицом, открытыми губами.

Держись от него подальше, сказала я себе. Он — яд. Однако я чувствовала с пугающей меня уверенностью, что подальше мне не удержаться. Господи, помоги мне, думала я снова и снова, должно быть, я теряю разум.

Дэвид Кохен позвонил через несколько дней. Он сказал, что довел до консула по науке надлежащую информацию и дал ему мои телефоны.

— Консул заинтересовался? — спросила я.

— Думаю, заинтересовался, — сказал Дэвид. — Но особо не встревожился.

— Ну и что в связи с этим он собирается предпринять?

— Думаю, сначала он попробует идентифицировать компьютеры. Затем передаст это какому-нибудь правительственному ведомству, отвечающему за защиту компьютеров.

— Разве есть такое ведомство?

— Должно быть. Насколько я знаю Израиль, их, возможно, даже несколько, все очень секретные и все соперничают друг с другом за заказы. Но, похоже, что ни я, ни ты больше ничего об этом не узнаем.

— Ты хочешь сказать, что надо поставить точку, да? И мне лучше отвалить?

— Пожалуй, если ты это так называешь. А что ты ждешь — медаль?

— Нет, медали я не жду, — слегка уязвленная, сказала я. — Я всего лишь хочу помочь. Я угрохала кучу времени и сил, чтобы разобраться в этом деле. И хотела бы знать, напрасно или нет.

Дэвид сделал глубокий страдальческий вздох:

— Я еще раз спрошу консула при случае. Но многого не жду. Управления разведки — вроде черных лошадок. Они только получают информацию, но никогда не отдают. Но это отнюдь не означает, что они не благодарны тебе за твою помощь.

— Послушай, мне вовсе не интересно, какое из правительственных ведомств использует мою информацию или как они ее используют. Все эти компьютерные Мамбо-Джамбо не по мне. Во всяком случае, я их не понимаю. Мне только хочется знать, важно ли все это, и могу ли я чем-то помочь, если вытяну что-нибудь еще из араба.

— Хорошо, я передам это консулу. Но если хочешь мой совет, держись от араба подальше.

«Когда это я нуждалась в твоем совете», — подумала я.

— Ценю твою заботу, Дэвид. Но, пожалуйста, в любом случае скажи консулу.

Я попрощалась с Дэвидом, но все еще испытывала неудовлетворенность. Я не была уверена, что Дэвид передаст мою просьбу консулу. Может, мне следовало самой ему позвонить, подумала я. Я сообразила, что даже не знаю, как его зовут. Однако это не проблема. Я могу просто позвонить в консульство и попросить к телефону консула по науке. В конце концов я решила не делать этого. Мне не хотелось превращаться в надоеду. У меня не было ничего новенького для консула. По крайней мере, пока.


На следующей неделе начались весенние каникулы. Я осталась в университетском городке. У меня не было родственников в Штатах. После смерти матери мне действительно некуда было поехать.

Маргарет уехала домой в Бостон, но Эми была поблизости, за городом. Ее семья только что купила загородный дом в Квинсе, и я провела там с ней уик-энд, съев огромное количество китайских кушаний домашнего приготовления. Когда я вернулась, мне удалось сделать рывок с курсовой работой, и я писала и выполняла домашние задания. У меня также прибавились часы работы в лаборатории психологии — за отсутствующих студентов, — и я больше заработала.

Я не слышала о Дэвиде и не видела Али. Я даже попробовала отодвинуть в сторону свои недавние заботы, но поняла, что это невозможно. Араб со всеми своими зловещими замыслами буквально вселился в меня. Я чувствовала, что израильтяне не приняли его всерьез, и мне это не нравилось. Али заслуживал того, чтобы к нему отнеслись серьезно. И я решила самостоятельно заняться им, чтобы затем открыть израильтянам глаза.

После весенних каникул я наконец собралась с духом, чтобы воплотить свой план в действие. В комнате моей была Маргарет — она смотрела, как я одеваюсь. Эми я ни во что не посвящала — та была слишком уж правильной, чтобы не осудить подобную выходку. Я была уверена, что она меня не поддержит по моральным соображениям. У Маргарет, напротив, никаких предрассудков не было.

Я надела комплект черного нижнего белья из шелка от «Виктории Сикрет». Я купила его по какому-то импульсу в прошлом году, но как-то все не имела повода надеть. Прикрепила черные чулки к подвязкам пояса, что было довольно-таки хитрой операцией, особенно в теперешнем моем нервном состоянии. Посмотрела на себя в зеркало. Мягкие светлые волосы, холодные голубые глаза, длинные ноги, гибкая талия, плоский живот. И в самом деле не плоха, но все эти кружева были нелепы.

— Ну и дерьмо, — сказала я своему отражению.

— Вовсе не дерьмо, — сказала Маргарет. — Я все время ношу такие штучки.

Я начала краситься.

— Столько хлопот, — сказала Маргарет, — а он даже не знает, что ты придешь. Может, его и дома-то нет.

— Это было бы нехудо, — сказала я. — Надеюсь, что его нет.

— Хочешь, я позвоню и узнаю?

— Позвони, — сказала я и дала ей номер телефона.

— Что мне ему сказать?

— Что хочешь.

— Я предложу ему шанс, который выпадает раз в жизни, — вложиться на равных в покупку срочно продающегося владения. Как ты думаешь, где он предпочтет — на Западном берегу или в Газе?

— Не надо, — оборвала я. — Так можно его спугнуть.

— Спокойно, я просто дурачусь. А как насчет Катскилл?

— То же самое.

— Это была шутка, — укоризненно сказала Маргарет. — Еврейский отдых в горах Катскилл.

— Ну, он на это не клюнет.

— Ты тоже не клюнула. Я трачу свое искрящееся остроумие на иностранцев. — Она набрала номер, затем повесила трубку. — Занято. А ты кладешь слишком много краски.

— Я должна выглядеть, как дерьмо. Это моя роль.

— Нет, неверно. Ты должна выглядеть гордой и измученной. Ты ненавидишь этого парня, но ничего не можешь с собой поделать. Ты в плену сексуального наваждения. Ты идешь к нему чуть ли не против воли. Короче, не мажься так сильно.

— Гордой и измученной. Это мне нравится, — медленно сказала я. — Как ты до этого додумалась?

— Ты это мне сама как-то сказала, глупый Бимбо. Что ты собираешься надеть поверх этих насмерть разящих предметов?

— Не знаю. У меня нечего надеть. — Я стерла свой макияж и начала по новой.

Маргарет осмотрела мой шкафчик.

— Полагаю, что ты не захочешь надеть мою кожаную мини-юбку, коль скоро ты у нас гордая и измученная.

— Думаю, нижнего белья достаточно, если уж мы с ним дойдем до этой стадии, — сказала я. Мы вместе прошерстили шкафчик и остановились на вельветовой юбке, ниже колен, и свободном свитере из хлопка.

— Как я выгляжу? — спросила я с беспокойством.

— Как шпион в плену страсти.

— Маргарет, у меня ничего не получится, — сказала я.

— Конечно, получится. Ты уже почти два часа собираешься на это свидание, если можно его так назвать. Не может быть, чтобы зазря.

— Мне этого не сделать. Он меня ненавидит, он поднимет меня на смех. Я буду унижена.

— Но тебе-то плевать, вот в чем вся прелесть. Ты делаешь это не для себя. Закрой глаза и думай об Англии.

— Англии?

— Ты не слышала этого выражения? Так посоветовала королева Виктория своей дочери перед первой брачной ночью. А ты можешь закрыть глаза и думать об Израиле. Правда, место для этого не самое подходящее, но не отступать же.


Маргарет дошла со мной до Ливингстон Холла. Были мягкие сумерки. В воздухе была весна. Я глубоко дышала, тщетно пытаясь успокоиться. На лифте я поднялась одна. Остановилась возле двери Али. Сердце мое колотилось, а губы пересохли. Едва слышно я постучала в дверь.

— Открыто, — отозвался голос Али.

Я вошла и закрыла за собой дверь. В комнате все было так же, как тогда, перед арестом. Книги на полках. Компьютер на письменном столе. То же шелковое покрывало на постели.

Али сидел за столом. Он глядел на меня темными миндальными глазами. Мне показалось, что он не слишком удивлен моим появлением.

— Что тебе нужно? — холодно спросил он.

Я ничего не сказала. В ногах появилась слабость, и я прислонилась к двери. В самом воздухе комнаты было столько напряжения, что мне было трудно дышать. На Али была рубашка из черно-красной шотландки. Две верхние пуговицы были расстегнуты, и мне был виден темный треугольник его груди.

— Я спросил, что тебе нужно, — повторил он ровным тоном.

Я подумала, что все идет вовсе не так, как я запланировала. Я еще могла повернуться и уйти. Не знаю, почему я этого не сделала. Вместо этого я сказала:

— Я пришла, чтобы предложить себя тебе. — Голос мой прозвучал спокойно и отстраненно. Словно я говорила о погоде.

Али откинулся на спинку стула и положил ноги на стол. Он медленно улыбнулся.

— Да ну, — сказал он мягко и насмешливо. — Какое счастье мне привалило.

У арабов считается смертельным оскорблением, если ты выставляешь перед кем-нибудь напоказ свои ступни. Не знаю, почему я вдруг вспомнила об этом далеко не каждому понятном знаке, не говоря уже о том, откуда мне это было известно. Даже если я не ошиблась, то вряд ли Али рассчитывает на мою информированность, подумала я, глядя на его подошвы. Так что это едва ли плевок в мою сторону. И все же он, конечно, намеревался оскорбить меня.

— Что случилось, голубушка? — спросил он. — Я тебе чего-то недодал?

— Нет, все иначе. Я хотела забыть тебя, но не могу. На меня нашло наваждение. Я все время думаю об этом. О том, как это — с тобой в постели… Хотя бы раз… Что еще ты хочешь от меня услышать?

— Ничего. Ты и так уже достаточно сказала. Но стоит ли мне из-за тебя напрягаться? Есть сколько угодно девочек с таким же телом, не говоря уже о темпераменте.

— Верно. Ты уже получил меня однажды. Для тебя этого достаточно… Прости, что побеспокоила…

Я повернулась, чтобы уйти, но он сказал мне в спину:

— Еще только один вопрос. Что заставило тебя передумать? Прошлый раз ты даже не хотела показываться со мной на людях.

Телефонные номера на твоем диске, ответила бы я, если бы было можно.

— Я не передумала, — вместо этого сказала я. — Я предлагаю тебе мое тело и больше ничего. Безо всяких притязаний на дружбу или уважение.

Он широко открыл глаза.

— Такая молодая, — сказал он, — и такая испорченная.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — почти со слезами спросила я. Я надеялась, что он скажет «да».

— Пока нет, — сказал он. — Я раздену тебя донага и заставлю сделать самые непристойные вещи. А потом выброшу на улицу.

Меня стало трясти.

— Делай что хочешь, — прошептала я.

— И сделаю, — сказал он. — Раздевайся.

На миг я закрыла глаза, а затем снова открыла. В комнате было очень светло. Горел верхний свет, а кроме того — настольная лампа. Я знала, что просить его выключить свет бесполезно. Без слов я сняла свитер и юбку. Али медленно оглядел меня, задержавшись глазами на моем черном нижнем белье.

— Неплохо, — сказал он. — Сгодишься, чтобы ночку побаловаться. Все снимай.

Я молча подчинилась. Сердце мое бешено колотилось. Он вышел из-за стола и с развязным видом подошел ко мне.

— Вниз, — приказал он. Я не шевельнулась, и он грубо толкнул меня на колени. Под брюками у него обозначился довольно выпуклый бугорок. Он был в нескольких дюймах от моего лица. Али запустил руку в мои волосы и запрокинул мне голову, заставив смотреть прямо в лицо.

— Посмотрим, на что ты годишься, — сказал он, нехорошо усмехнувшись, и стал резко и нетерпеливо расстегивать ремень.

— Али, пожалуйста, — взмолилась я. — У меня нет опыта. Я ничего раньше не делала. Даже не целовалась. Мне просто хочется сделать тебе приятно… Все, что я тогда говорила, это неправда. Я говорила из гордости. Пожалуйста, не наказывай меня за это. — Я говорила быстро, и в голосе моем слышался страх.

Он остановился и поднял меня за руку. Взгляд его немного смягчился.

— Хорошо, — сказал он, — не бойся. Я не тороплюсь. — Он приподнял мой подбородок и поцеловал меня. Был момент полной паники, когда мне показалось, что я не могу дышать. Я попыталась вырваться, но он не отпустил. Тогда я осознала, что могу дышать носом и, расслабившись, прижалась к нему. Это был долгий поцелуй. Мой первый поцелуй. Как странно, что ему было суждено стать именно таким.

Когда он наконец оторвался от меня, я почувствовала слабость и головокружение и еще большее желание.

— Ты что, никогда не целовалась? — спросил он.

Я покачала головой.

Он улыбнулся:

— У тебя получается. В следующий раз немножко приоткрой губы. Но не широко и не сразу, а медленно, по мере того, как отдаешься.

— Да, — прошептала я.

Он снова меня поцеловал, и я сделала так, как он сказал. Он прижал меня к стене. Она холодила мне спину, но мне было горячо, и дыхание мое прервалось. Странно было чувствовать свою наготу при том, что он был полностью одет. Он поднял меня на руки и понес к кровати.

— Остальные уроки ты получишь здесь, — сказал он и выключил верхний свет. Он зажег курительную свечку. Комната наполнилась ароматом сандала и роз. Затем он поставил музыку. Я сразу же узнала ее. «Шехеразада» Римского-Корсакова. Русская фантазия на арабскую тему. Разве можно найти что-нибудь более подходящее?

Али снял свою черно-красную рубашку и завесил ею настольную лампу, так что комната погрузилась в мягкую теплую мглу. И этот неслучайный практичный жест вдруг отозвался во мне острым болезненным сожалением. Я подумала о том, скольких женщин соблазнил он на этой большой постели и сколько было у него таких ночей. Мягкий свет, выбор музыки, ароматическая свечка. Али явно старался двигаться бесшумно. Но не все ли мне равно? Я потом спрошу его о телефонах. Или я узнаю, что мне нужно, или же нет. Все остальное не имеет значения. Это только игра.

Той ночью в постели Али я узнала о многом, но о телефонах я не узнала ничего. Я просто забыла его спросить. Я забыла и о цели своей, и о стыде. Я следила за колеблющимся пламенем свечи, за тенями, танцующими на стенах. Танец света и тьмы, его смуглая кожа на фоне моей белой.

Я помню игру его рук на моем теле, сильных прекрасных рук, ласки которых прожигали меня насквозь. Я помню его повелительный шепот и собственные приглушенные стоны наслаждения. Он был требователен и искусен и получал все, что хотел. Он не привел в исполнение свои угрозы. Он не заставил меня делать непристойные вещи, что бы это ни означало. Он не выбросил меня на улицу. И в тихий недвижный ночной час, когда свеча давно догорела, а музыка доиграла, мы заснули, не разнимая рук и ног.

Как того и хотела, я проснулась на заре, когда общежитие еще не зашевелилось. Надо было уйти, пока меня не увидели соседи Али. Я выскользнула из постели и стала спокойно одеваться. Только теперь я вспомнила о цели своего визита. Конечно, я потерпела неудачу, и по собственной вине. Я решила, что надо бы просмотреть бумаги на столе Али, но затем сказала себе «нет». Али был осторожен, ФБР ничего у него не нашло. А может, подумала я, он не спит, а просто делает вид, чтобы не возиться со мной спозаранку.

Когда я оделась и собралась уже уходить, Али открыл глаза и сел.

— Подожди, я провожу тебя домой, — сказал он.

— Не надо, уже светло, — быстро сказала я.

— Я провожу тебя домой, — повторил он. Я ничего не ответила, потрясенная этим внезапным и необъяснимым проявлением рыцарства.

Утро было знобким и серым, и я дрожала на ветру. В университетском городке было тихо. Мы никого не встретили. Мы шли молча, не касаясь друг друга. Нам нечего было сказать друг другу. Барьеры, которые пали в минувшую ночь, воздвиглись вновь, такие же высокие и устрашающие, как раньше.

Мы остановились возле моей двери. Али наклонился и поцеловал меня, чуть коснувшись губами моих губ.

— Мне было приятно с тобой, — сказал он и пошел прочь.

8

После этого я долго ждала телефонного звонка. Али, конечно, не позвонил. Я вспоминала все те глупости, которые сказала ему. «Я предлагаю тебе мое тело и больше ничего. Безо всяких притязаний на дружбу и уважение». Он поверил моим словам, и кто его за это осудит? Он дал мне то, что я просила. Не больше, не меньше.

«Мне было приятно с тобой», — сказал он. Это прозвучало как прощание. Бросить вызов, настичь и завоевать. Я утратила свое моральное превосходство. Из когтей победы мне досталось поражение. Али выиграл последний раунд. Его победа была полной и весьма впечатляющей. И не имело никакого значения, что за моей капитуляцией стоял обман.


Во вторник я встала на полчаса раньше, чтобы накраситься и раз шесть поменять наряд. Но напрасно я себя утруждала. На Западную цивилизацию Али не пришел. То же самое повторилось и в четверг. Это напомнило мне детский стишок, который я услышала от Маргарет:

Вчера, бродя по белу свету,
Явился тот, кого здесь нету.
Его здесь нету целый год.
Когда ж отсюда он уйдет?
Маргарет я сказала, что в ту ночь ничего не было и что Али отказался общаться со мной. Она была достаточно доброжелательна, чтобы сделать вид, что верит мне. Я купила пленку с «Шехеразадой» Римского-Корсакова. Ночью, лежа в постели, я слушала ее, а моя настольная лампа была прикрыта красным свитером. Ароматической свечки у меня не было, и один из дней я провела в магазинчиках Гринвич Виллидж, разыскивая благовонную смесь из сандала и роз. Мненужен был точно такой же запах. Такого я не нашла и вернулась домой с пустыми руками.

Ночь за ночью лежала я в постели в красноватом сумраке и слушала «Шехеразаду». Я вспоминала запах сандала и роз.

И я вспоминала все остальное.

Мое тело мучительно тосковало по Али, по прикосновению его рук, даже по звуку его голоса. После нескольких таких дней я позвонила ему. Я попала на его автоответчик. Это и хорошо. Я вовсе не собиралась говорить с ним, мне только хотелось услышать его голос. Я послушала автомат, повесила трубку и снова набрала номер. Так я делала несколько дней. Не думаю, чтобы это было нормально. Думаю, что все это выглядело жалко, ни на что не похоже и отвратительно. Думаю, что я сгорела бы со стыда, если бы кто-нибудь узнал об этом.


Когда уже через неделю после моей ночи с Али я набрала номер его телефона, то обычного ответа не последовало. Вместо этого раздался его голос: «Да? Слушаю?» Я уже настолько привыкла к его автоответчику, что мне понадобилось время осознать, что это не запись, а что-то реальное. Я бросила трубку, сердце мое застучало. Голос у него был такой, будто я его разбудила. Я посмотрела на часы. Было только десять вечера. А спустя несколько минут мой телефон зазвонил. Я уже потянулась к трубке, когда до меня дошло, что в комнате звучит «Шехеразада» и что Али вполне мог услышать ее по телефону. Тогда он догадается, что это я ему звонила. Поэтому, не поднимая трубку, я выдернула провод из гнезда. Я выключила музыку и сняла свитер с лампы. Но было слишком поздно. Я чувствовала, что попалась.

Наутро, проходя мимо Ливингстон Холла, я увидела, как из здания выходит Али — в голубых джинсах и летной куртке из коричневой кожи. Чуть ли не в панике я рванулась вперед, делая вид, что я не вижу его. На минувшей неделе я нашла причину, чтобы ходить этим путем несколько раз в день со слабой надеждой встретить его, но сейчас я была не в состоянии говорить с ним. Али догнал меня и положил руку мне на плечо. Он повернул меня к себе.

— Прошлый раз, когда мы виделись, ты так не торопилась скрыться, — сказал он.

— А теперь тороплюсь, — холодно сказала я.

Губы его изогнулись в привычной насмешливой улыбке.

— Какая жалость, — сказал он. — А то бы я дал тебе еще парочку уроков.

— Спасибо. Уроков твоих мне достаточно.

— Если ты передумаешь, то лучше сначала позвони. Честно говоря, твоя привычка являться без предупреждения ставит меня в немного затруднительное положение. Тебе не приходило в голову, что ты можешь чему-нибудь помешать?

Я почувствовала, что краснею.

— Тогда запирайся, — огрызнулась я. — Я не буду ломать дверь кувалдой. Единственное, чему я пока помешала, так это твоему аресту.

Он сунул руки в карманы куртки и ухмыльнулся.

— Печально, но факт. И ты очень храбро держалась. Я надеялся, что с тех пор твое мнение обо мне изменилось в лучшую сторону.

— С чего бы это? — сказала я.

— С того, что, пока меня не было здесь неделю, ты не встретила никого лучше.

— Тебя не было?

— Я надеялся, что ты скучаешь. Я должен был слетать в Саудовскую Аравию. Я был там почти неделю.

— Разве ты уже не ездил домой на весенние каникулы?

— Логично, признаю. Но когда мой дедушка решает собрать семейный совет, то весенние каникулы не принимаются в расчет. Я должен был лично объяснить своим старшим, почему это меня арестовали в Америке, а гордую фамилию Шалаби облили грязью в нью-йоркских бульварных газетенках.

У меня возникло сильное ощущение, что объяснения Али, какими бы они ни были, тоже представляют собой интерес для израильтян.

— Ничего себе, — сказала я, стараясь, чтобы это прозвучало сочувственно. — Должно быть, у тебя были трудные времена.

— Вовсе и нет, — радостно сказал Али. — Когда я объяснил им, что я делал, они одобрили. Иначе бы мне не разрешили сюда вернуться.

— Ты хочешь сказать, что у тебя действительно есть какое-то объяснение?

— Превосходное. Но не думаю, чтобы оно тебе понравилось.

— Сплошные загадки. Откуда ты знаешь, что мне нравится?

Он многозначительно посмотрел на меня:

— Ну, скажем, по некоторым твоим намекам.

Я отвела взгляд. Я знала, что краснею, но ничего не могла поделать с собой.

— Да, — мягко сказал он. — Я могу еще много чему тебя научить.

У меня перехватило дыхание. Я вдруг почувствовала, что совершенно беспомощна перед ним. Это меня испугало. Если он велит мне прямо сейчас пойти к нему, я пойду. А там он может приказать мне раздеться донага и будет делать со мной все, что он уже делал и что еще нет, и я буду молить его о большем. Хорошо, что он этого не знал.

— Давай обсудим это за ужином, а? — сказал он. — Если, конечно, тебе не стыдно показаться со мной на людях.

— Али, прости, что я это тебе сказала. Ты что, так теперь и будешь напоминать?

— Вообще-то тебе не стоит волноваться, что твоя компания видит нас вместе. Это ведь привилегия — прогуляться с богатым арабом, я уж не говорю о классном сексе. Тебя приглашают в такое место, которое твоим сионистам не по карману.

— Начхать мне на твои деньги, — сердито сказала я.

— О, конечно. В Айви Лиг[4] бедные, но гордые. — Он засмеялся. — Я ведь нарочно хамлю. Знаешь, ты очень легко поддаешься на подначку.

Теперь уже и я засмеялась вместе с ним.

— Не знаю, почему я с тобой путаюсь, — сказала я, качая головой.

— У тебя есть прекрасная причина, — усмехнулся он.

Как ты прав, подумала я. Но это не та причина, о которой ты думаешь.

— Так что это за место, которое сионистам не по карману?

— La Grenouille. Ты знаешь его?

— Никогда не слышала.

— Это лучший французский ресторан во всем городе, а может, даже во всех Штатах. Мы можем сходить в субботу, если ты свободна. Тебе понравится. Le tout[5] Нью-Йорк ходит туда.

Кроме, естественно, сионистов, подумала я.

— Спасибо, — сказала я. — Можно сходить.

Сумасшедшая радость переполняла меня, когда я попрощалась с Али. Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не прыгать и не скакать, как маленький ребенок. Нет, я еще не проиграла схватку. По крайней мере, нам предстоит еще один раунд. Я чувствовала, что удача возвращается ко мне.

Оказалось, что Я права. Вечером того же дня мне позвонил Дэвид Кохен.

— Наоми и я хотели бы пригласить тебя на ужин в эту пятницу, — сказал он официально.

— А… спасибо, Дэвид. Я приду. — Я подождала, не скажет ли он, что будет кто-то еще, но он не сказал. Вместо этого он сказал, что будет работать в лаборатории до шести часов, а потом зайдет за мной.


Вечером в пятницу Дэвид и я поехали на метро к нему домой. Рыжая борода Дэвида более обычного торчала во все стороны, но казалось, что он в хорошем настроении. Выглядел он так, будто у него заготовлен какой-то сюрприз, но он ничего не говорил, а я не спрашивала. На мне была та же самая юбка в рубчик и свитер из хлопка, которые я надевала, чтобы соблазнить Али. Я решила, что это мой счастливый наряд. Вместо черного кружевного я надела вниз простое белое белье из хлопка. Волосы забрала наверху в хвост, как у пони, и не стала краситься. Я хотела выглядеть как серьезный человек с благими намерениями, дабы произвести впечатление на того, кто мог там оказаться.

Кохены жили на двадцатом этаже высотного здания, что на углу улиц Амстердам и 80-й. Маленькая прихожая их квартиры была занята детской коляской. По всему полу валялись игрушки. Женщина, которую я приняла за Наоми, встретила нас возле дверей. Она была маленькая, пухлая, грудастая, с черными волосами до плеч и неожиданно прекрасным лицом. Дэвид представил нас друг дружке и провел меня в комнату. С кушетки навстречу нам поднялся мужчина. Ему было лет сорок пять, суховатая фигура, одет с иголочки — серые брюки, белая сорочка, красный галстук и голубой пиджак. У него были темные, глубоко посаженные глаза, которые глядели изучающе, и черные волосы, тронутые сединой.

— Марина, я хотел бы познакомить тебя с мистером Зви Аврилем, — торжественно сказал Дэвид. — Он наш консул по науке.

У Дэвида было такое выражение, будто он только что объявил о внезапном празднестве по случаю дня рождения. Однако я не выказала слишком большого удивления. Я не хотела, чтобы консул счел меня абсолютной дурой.

— Очень рада видеть вас, мистер Авриль, — сказала я, протягивая ему руку. — А Дэвид, наверное, еще больше рад. Ведь я несколько недель надоедала ему по этому поводу.

— Не стоило, — сказал консул, пожимая мне руку. — Я с самого начала решил встретиться с вами. И, конечно, поблагодарить вас за проделанную вами работу, и, я бы сказал, работу весьма впечатляющую. — Речь его была отмечена легким акцентом. У него были галантные манеры и европейская элегантность. Уверена, что Маргарет его бы одобрила.

— Значит, вы считаете, что это важно? — спросила я чуть более пристрастно, чем следовало.

— Несомненно. Но давайте поговорим об этом позднее. А сейчас я хочу поймать Аврумеля, чтобы он поиграл с игрушкой, которую я ему принес.

Я поискала глазами Аврумеля и обнаружила его на полу. Он был такой же рыжий и упитанный, как его родители, и на вид ему было месяцев шесть. Поглощенная разговором с консулом, я и не заметила его. Аврумель полз по голубому ковру или, скорее, пытался ползти. Чтобы это у него получилось, он был или слишком мал, или слишком толст. Предполагаемая игрушка оказалась трудно описуемой штуковиной на колесах с вращающимися зеркалами из пластика. Аврумель полностью ее игнорировал и взамен пытался забраться в картонную коробку из-под игрушки. Наоми тоже попыталась заставить его поиграть с ней, но безуспешно. Я спросила у нее обычные вещи, какие спрашивают про детей, вроде того, что он ест и спит ли ночью, и она отвечала весьма обстоятельно. Вскоре мы направились на кухню, где был накрыт раскладной стол. В одном из углов кухни стоял высокий детский стул и на полу валялись игрушки.

На ужин были спагетти и биточки с бутылкой Чинзано, чтобы все это ополоснуть. Горели свечи Саббата, но кошера у Кохенов не было — на столе лежал натертый сыр пармезан, чтобы посыпать биточки. Разговор шел о предстоящих в Израиле выборах. Консул высказывал свое мнение тихим, с легким акцентом голосом. Если у него были свои политические пристрастия, то он от них не отступался. Его анализ был хорошо продуман, тонок и независим. Я решила, что мне нравится мистер Авриль. Мне нравилось, как он говорил, и вся эта его спокойная сдержанная авторитетность. Я подумала, неужто он и вправду шпион или же был им в какой-то период своей жизни.

Пока мы ели, малыш ползал под столом между нашими ногами. Через некоторое время он начал хныкать. Наоми посадила его на высокий стул и стала кормить. Малыш оттолкнул ложку. Я его понимала — она кормила его зеленым горошком. Дэвид встал из-за стола и принес банку очищенных персиков. Наоми покачала головой. Между ними произошел сдержанный, но динамичный спор на иврите. Зви Авриль слушал с интересом. Кохены, видимо, зашли в тупик. Они молча ели друг друга глазами по обе стороны высокого стула, держа каждый соответствующую банку с детским питанием.

Зви Авриль что-то тихо сказал на иврите, и это заставило Дэвида убрать свою банку. Очевидно, консул склонился на сторону горошка. Это заставило меня усомниться в объективности его суда. Наоми возобновила свои попытки накормить малыша. Зви Авриль стал корчить ему рожи и хлопать руками, как крыльями. Малыш открыл от удивления рот и туда сунули ложку горошка.

— Это всегда помогало, когда мои были маленькими, — гордо сказал консул.

Украдкой я посмотрела на его левую руку. Обручального кольца он не носил. Может, он в разводе? Неожиданно мне пришла в голову мысль, что рандеву со шпионом приличествовала бы более импозантная обстановка. Мне надо было бы встретиться с агентом Моссада в вестибюле какого-нибудь гранд-отеля, может быть, в «Уолдорф Астория». В руке у меня была бы вчерашняя «Нью-Йорк Таймс». Однако, поразмыслив, я решила, что «Уолдорф» непременно был бы битком набит шпионами со вчерашней «Таймс». Нет, я бы выделялась из толпы благодаря «Мэнчестер Гардиан» в руке. Маргарет одолжила бы мне номер газеты. Она давний подписчик на «Гардиан». Она говорила, что это дает ей более искушенный европейский взгляд на вещи… В одном только я была абсолютно уверена. Для встречи со шпионом зеленый горошек был вовсе не обязателен.

Тем временем Наоми покончила с горошком и дала малышу бутылку с соской. Дэвид приготовил кофе и достал несколько ликеров. Разговор стал более непринужденным. Далее же, словно по сигналу, малыш снова захныкал. Наоми вынула его из высокого стула и унесла в комнату.

— Попробую научить его играть с той игрушкой, — сказал Дэвид, поднимаясь из-за стола. И он вышел вслед за женой. Я сделала движение, чтобы встать, но консул мягко удержал меня, положив свою руку на мою. Дэвид закрыл за собой кухонную дверь. В комнате заиграла музыка. Их голоса едва доносились сюда.

Вот я и осталась один на один со своим шпионом.

Зви Авриль молча пил свой кофе. Он, казалось, глубоко задумался. Я ждала.

— Мне не совсем ясно, как вы достали этот список телефонов, Марина, — сказал он наконец.

Этот вопрос я предвидела.

— Я была в комнате общежития у Али Шалаби, когда его арестовывали, — сказала я. — Действительно, совершенно случайно. Я не так хорошо его знаю, и я никогда не бывала у него раньше. Но мы ходим на общие лекции. Я пришла, чтобы одолжить его конспекты. Я уже собиралась уйти, и мы стояли и разговаривали, когда фэбээровцы стали ломать дверь. — И я продолжала рассказывать, как спрятала диск, до того как вломилось ФБР, и как агенты хотели меня обыскать, и как я сделала распечатку файла с этого диска и вернула диск, а только потом узнала, что на нем.

— Почему вы решили помочь ему? — спросил Зви Авриль.

— Наверно, мне было жаль его. Но не сейчас, когда я знаю, чем он занимается. — Я была довольна, что утаила некоторые подробности. Едва ли история про изнасилование, шантаж и соблазнение прибавят мне доверия со стороны израильской разведки.

— Он выпущен под залог? — спросил консул.

— Он полностью освобожден. Все выдвинутые против него обвинения сняты за отсутствием доказательств. Очевидно, ФБР завалило расследование. В то же время я чувствую свою ответственность, поскольку я помогла ему спрятать диск. Я надеюсь, что вы лучше ФБР остановите его.

— Может быть. Однако нам вовсе не обязательно его останавливать. Возможно, мы вместо этого сделаем вид, что не знаем, чем он занят, и последим за ним, когда он будет проникать в компьютеры или пытаться это сделать. Может, будет полезно узнать его методы. Но даже более важно то, что за ним стоит, связи и цели. И здесь-то, я надеюсь, вы и могли бы нам помочь. — Его предложение прозвучало как полувопрос.

— Я думала, вы никогда меня не попросите, — сказала я, не скрывая радости. — Конечно, с удовольствием помогу. Вот это будет дело. Ради этого я осталась с ним в дружеских отношениях. Завтра мы как раз встречаемся.

— Полагаю, он не знает, что вы еврейка. — Снова полувопрос.

Я уже обдумывала это и решила, что слишком много народу было свидетелем моей стычки с Али на вечеринке. Я не хотела лгать, меня потом могли уличить.

— Знает, между прочим, — сказала я. — Но с этим не будет проблем.

— В Израиле есть много таких, особенно в левом крыле, кто сочувствует палестинскому движению. Но русских евреев среди них нет. Вообще-то русские иммигранты занимают, как известно, жесткую позицию в отношении арабов.

— Этот араб знает, что я не сочувствую их движению. Думаю, что на самом-то деле это ему и нравится, как и то, что я еврейка. Это его только больше заводит, если вам понятно, что я хочу сказать…

Консул бросил на меня слегка встревоженный взгляд, и я сообразила, что в своей искренности зашла слишком далеко. На вид я была слишком чистенькой и невинной, чтобы понимать такие вещи, как власть секса и желание покорять, не говоря уже о том, чтобы самой заниматься этим.

— Думаю, он хотел бы склонить меня на свою сторону, — заторопилась я. — И я могу притвориться, что сочувствую его целям. Как раз из-за того, что я спрятала его диск, он убежден, что я влюблена в него. Это, конечно, бред, но он из той породы мужчин, которые убеждены, что они божий дар для женщин.

— В наши дни это, кажется, называется «самец-шовинист», — хмыкнул мистер Авриль.

— Для меня это новое выражение, но согласна, оно к нему очень подходит. Он думает, что я, бедная русская девочка, буду потрясена, что меня взяли в дорогой ресторан. Его нетрудно будет спровоцировать на хвастовство.

— Другими словами, вы считаете, что он типичный любитель? Судя по тому, что вы мне сказали, похоже, что так оно и есть. Но это, конечно, не снижает важности вашей информации. Как раз любители и приносят зачастую самый большой вред. Однако было бы ошибочно недооценивать наших врагов. Мы в Израиле запомнили этот урок после войны Йом Киппур[6]. И все же араб-хэкер — это что-то совершенно новенькое. Мы уже сталкивались со многими угрозами с арабской стороны, но пока что компьютерного шпионажа среди таковых не было. Все, что вы узнаете, будет для нас весьма ценно.

— Сделаю все, что могу, — довольная, сказала я.

— Вам будет полезно спросить его о семье. Семейные союзы до сих пор считаются у арабов наиболее прочной политической силой, и им верны как ничему больше.

— Я, конечно, спрошу его, — сказала я.

— Мы были бы также весьма обязаны вам, если бы вы записывали все, что узнали. — Мистер Авриль иронически улыбнулся. — На нашем жаргоне это называется «отчет о контакте». Лучше делать запись в день разговора, пока память еще свежа.

— Обещаю, что завтра и запишу, — убежденно сказала я. Вообще-то, подумала я, мне будет трудно выполнить это обещание. Ничего мне так не хотелось, как оказаться после вечернего ресторана в постели Али. Возможно, контактному отчету придется подождать. Почему-то мне доставляло удовольствие, что Зви Авриль или не понимал этого, или делал вид, что не понимает.

— Вы можете связаться со мной прямо в консульстве, — сказал он, давая свою визитку. — Если меня нет, обязательно передайте свою просьбу. Там всегда могут со мной связаться.

Визитка была с одной стороны на иврите, а с другой — на английском. Там было просто написано: «Зви Авриль. Консул по науке». А также был адрес и номер телефона консульства.

— Вы производите впечатление благоразумной девушки, — продолжал он, — и, может, в том, что я хочу сказать, нет необходимости. И все-таки будьте очень осторожны. Никому об этом не рассказывайте. Ни друзьям, ни семье. Я давно знаю Наоми и Дэвида, и они будут молчать. То же требуется и от вас.

— Ну конечно, — возмутилась я. — За кого вы меня принимаете?

— К несчастью, искушение сказать другим, какой ты умный, бывает очень сильным. Это приводило к краху очень многих агентов, даже профессионалов. Я мог бы порассказать вам много удивительного на сей счет… Но предоставим бахвалиться нашим врагам, согласны?

Конечно, согласна, подумала я. Мы предоставим бахвалиться арабам. На что они еще способны, бедные невежественные существа?

9

— Али пригласил меня в La Grenouille, — объявила я Маргарет по телефону на следующее утро.

— В самом деле? — сказала она не без сарказма. — Должно быть, шпионское дело идет как надо.

— Шпионское дело полностью провалилось, — солгала я. — Но, по крайней мере, моя личная жизнь встала на ступеньку выше.

— Ты хочешь сказать, что израильтяне не заинтересовались?

— Я так о них и не слышала, из чего ясно, что не заинтересовались. Должно быть, у них есть вещи поважнее.

— Тогда почему ты идешь с этим подонком?

— Он не так уж плох, — запнулась я. — Он потому не звонил мне, что летал домой на несколько дней. Вообще-то, он мне почти нравится.

— Какое разочарование, — вздохнула Маргарет. — Шпионство было гораздо занятнее, пусть даже ты и раздула его сверх всякой меры, чтобы оправдать свиданку с арабом.

— Так вот, значит, что ты обо мне думаешь? — рассердилась я.

— Да, но, во всяком случае, сам подход был необычный, — продолжала Маргарет. — Теперь все будет более традиционно. Дальше ты станешь жаловаться, что эти нехорошие израильтяне угнетают бедных палестинцев.

Я почувствовала, что Зви Авриль был прав. Искушение защищаться было почти непреодолимым. Но придется устоять. Может, я и дойду до жалоб на плачевное состояние палестинцев. Но пока я погожу с этим несколько недель для правдоподобия, если уж допустить, что я смогу столько продержаться возле Али.

— Оставим политику, — сказала я. — Что мне надеть в La Grenouille?

— Естественно, короткое черное платье. Сегодня большая распродажа в «Мэйсис». Пойдем выберем. Для твоей новой шикарной жизни нужна новая одежда.

Тем вечером я сидела напротив Али в La Grenouille. Помещение было полно цветов и выглядело красивым и романтичным. Маленькие в шелковых абажурах лампы на столах и лепнина из золотых листьев, украшающая стены, наполняли зал мягким теплым сиянием. На мне было короткое черное платье, купленное днем в «Мэйсис». Это была простая туника из жатого бархата, длиной до середины бедер. Высокий строгий воротник в викторианском стиле, но руки обнажены. Платье стоило больше того, что я могла позволить себе даже на распродаже, но оно меня очень красило, и Маргарет уговорила его купить. На Али был шелковый итальянский костюм и мокасины от «Гуччи».

Метрдотель приветствовал Али, назвав его по имени, и выразил свое удовольствие видеть его снова. Али заказал «Шато Симар» 1973 года.

— Может, я найду для вас семидесятого года, — сказал метрдотель. — Кажется, у меня остались одна-две бутылки.

Меню выглядело довольно устрашающе, и я предоставила Али заказать для меня.

— Мы возьмем то, что уже проверено, — сказал он. Для меня он заказал салат из foie gras[7] и утиную грудку в кисло-сладком соусе, а для себя бисквит из омара и седло барашка.

За соседним столом сидел коренастый лысеющий мужчина, который показался мне знакомым. С ним была блондинка в коротком черном платье, даже короче моего. Она была старше меня и вся в бриллиантах. Мужчина украдкой посматривал на меня. Али это заметил и спокойно сказал:

— Должен признать, что мне не стыдно показаться с тобой на людях. Среди прочих ты просто украшение. — Я ничего не сказала. — Ты знаешь его? — спросил Али.

Я снова взглянула на мужчину. На сей раз я его узнала. Он был хорошо известным вкладчиком капиталов, его недавно обвиняли в тайных торговых операциях.

— Да, — сказала я. — Я читала о нем в газетах.

— Кто здесь, вне всякого сомнения, криминальный элемент, так это высший класс, — сказал Али.

— Раз уж ты затронул эту тему, Али, то мне так и не понятно, какой ты совершил криминал и как тебе удалось освободиться. — Я обратила внимание, что в манере задавать вопрос я повторяю Зви Авриля.

— Проникновение в компьютеры очень похоже на тайную торговую операцию, — сказал Али. — Это очень трудно доказать, и почти всех, кто этим занимается, невозможно схватить за руку. Моя ошибка в том, что я связался с О’Брайеном и Мелоуном. ФБР, должно быть, что-то узнало про меня, когда занялось ими. Те парни воровали кредитные карточки. Если они угодят в тюрьму, то именно за это.

— А ты этого не делал?

— Никогда, — улыбнулся он. — Как видишь, денег у меня хватает.

— Но фэбээровцы, должно быть, рассчитывали что-то найти в твоей комнате.

— Может, они искали записи моего компьютера во время сеансов проникновения в другие компьютеры. Это была бы чистейшая улика.

— Что за записи?

— Можно так настроить компьютер, чтобы он записывал каждое твое нажатие клавиши, когда на нем работаешь, и заносил в файл. Это дает тебе полную запись того, что ты сделал — или в распечатке, или на диске.

— Но кто, если он в своем уме, будет держать такую запись?

— Вообще-то, у тебя нет выбора. Это единственный способ проследить за тем, что ты делал раньше. Через какое-то время забывается даже главное.

— Что, например?

— Например, в какие компьютеры ты смог пролезть, а в какие нет. Дыры, которые ты нашел в их защите, всякие там уловки в их действующих системах, пароли, которые ты использовал, файлы, которые прочел, программы, которые задавал.

— Так где же ты спрятал свою запись?

В этот момент вернулся метрдотель с бутылкой. Он показал Али этикетку. Это действительно было «Шато Симар» 1970 года. Али кивнул. Метрдотель открыл бутылку и протянул Али пробку. Али оглядел ее и протянул обратно. Метрдотель налил немного вина в фужер Али. Али сделал глоточек из стакана с водой, а затем выпил вино.

— Отлично, — сказал он спокойно.

Смутно я догадалась, что все это часть принятого здесь ритуала, и постаралась не выказать никакого удивления. Метрдотель наполнил мой фужер; затем фужер Али и ушел.

— Русские всегда произносят тосты, — сказала я. — За что мы пьем?

— Вот и скажи, — предложил Али.

За шпионаж, хотела я сказать. За соблазненных и завоеванных. За победу над врагами. Жаль, что я не могла произнести этого вслух. Я подняла фужер.

— Пьем за твое избавление от всех обвинений, Али, — сказала я, и голос мой чуть не срывался от пафоса. «За исключением тех, от которых ты не избавишься, — подумала я. — Мы заставим тебя заплатить за все, что ты сделал».

Мы чокнулись фужерами и выпили, глядя друг на друга. У вина был восхитительный, глубокий вкус, мягкий и пьянящий, которому невозможно было противостоять, как той игре, что затеяла я с Али. В его ответном взгляде был такой напор, что у меня закружилась голова. Он взял мою руку и крепко сжал ее.

— Пусть сегодня будет все, что ты хочешь, — сказал он.

«Я выпью за это, — подумала я. — От всего сердца».

Прибыли наши блюда. Они были превосходны. Некоторое время мы ели молча, отдавая должное еде.

— Почему ты так заинтересовалась компьютерными преступлениями? — спросил Али.

Не без тревоги я быстро глянула на него, однако прочла в его лице лишь любопытство, но никак не подозрение.

— Я была там, когда тебя арестовали, так что поневоле чувствую себя замешанной в это. Хочу спросить про диск, который я брала. На нем у тебя запись проникновения в компьютеры?

— Нет. Запись я держал на жестком диске в самом компьютере. Это не так удобно, как на распечатке, но зато я успел его стереть, пока фэбээровцы взламывали дверь. Нет смысла попусту рисковать.

— Понятно, — сказала я, стараясь не выказать своего разочарования.

— А вообще-то все немного сложнее. После того как ты стираешь информацию на диске, она еще остается, пока не напишешь что-нибудь сверху. Так что ФБР могло бы еще восстановить мою запись.

— Значит, они заставили тебя поволноваться?

Али пожал плечами.

— Просто, может, они были заняты более серьезными вещами. Это восстановление возможно теоретически, но на практике оно почти никогда не получается.

Он пустился в объяснения, а я изо всех сил старалась его понять. Слова все были знакомы, но значение их было другим. Он рассказывал о действующих системах, файлах, каталогах и адресах. Я окончательно запуталась. Вскоре Али заметил мой остекленевший взгляд и рассмеялся:

— Я не собирался тебя утомлять.

— Ты, должно быть, ужасно умный, раз знаешь все эти вещи, — пробормотала я. И подумала, что тоже должна узнать их, если собираюсь быть чуть ли не шпионом.

Али удовлетворенно улыбнулся:

— Компьютеры — это страшно интересная штука. Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Что ты думаешь об американцах?

Судя по тому, как он спросил, собственное его мнение о них было не очень-то высоким. О, прекрасно, подумала я, давай вместе вмажем Америке. Вот что нас объединяет, дает нам чувство собственного превосходства.

— Я нахожу, что они открыты и дружелюбны, — сказала я. — Но дружба у них зачастую искусственная. Похоже, они немного наивны и заняты тривиальными проблемами.

— Насчет наивности ты права. Кроме того, ими легко управлять.

— Управлять?

— Я имею в виду еврейское лобби. Кто дает американцам нефть, в которой они так нуждаются? Естественно, не Израиль. И все же арабов вновь и вновь предают. Американцы даже не знают, кто их настоящие друзья. На Среднем Востоке они всегда действуют вопреки главным своим интересам. И только потому, что евреи черное выдают за белое. О, в этом они куда как умны. Ты знаешь, что евреи контролируют пятьдесят процентов американских доходов и восемьдесят процентов средств информации?

— Нет, не знаю, — пробормотала я. Конечно, я слышала об этом раньше. Еще в России. И между прочим, те же самые цифры. Интересно, может, есть какой-нибудь специальный центр, откуда исходит вся эта «информация».

— Прости, — улыбнулся Али, — у тебя от моих слов несварение желудка?

Я не ответила. Память об испытанной в детстве боли, ядовитых насмешках и оскорблениях в школе. Я бросила Россию, я бросила свой дом и все, что мне было дорого, лишь бы избавиться от антисемитизма. Я пересекла пол земного шара, чтобы стать свободной от этого яда. Я вдруг почувствовала, что очень устала. Я сидела здесь, как приклеенная, в этом фантастическом нью-йоркском ресторане, и слушала ту же самую околесицу от араба. Только, конечно, не приклеенная. Я могла просто встать и уйти. Искушение сделать это было очень велико. У меня даже хватало денег на такси.

Али взял мою руку.

— Только, конечно, здесь ничего личного, — сказал он. — Я просто хочу, чтобы ты понимала. Ты мне действительно нравишься.

Ничего личного? — подумала я. Тогда зачем ты меня изнасиловал, подонок. Я почувствовала, что во мне закипает темная ярость. Я сделала долгий и глубокий вдох и выдох. Я осушила свой фужер и молча сосчитала до десяти. Я не могла сейчас уйти. Если я уйду, что я напишу в своем «отчете о контакте» Зви Аврилю? Я обещала ему добыть у араба информацию. Может, это было с моей стороны лишь пустым бахвальством? Шпион не имеет права быть таким тонкокожим, сказала я себе. Если я могу спать с мужчиной, значит, я могу выслушать его мнение. Хотя получается, что последнее гораздо труднее.

Я заставила себя улыбнуться:

— Конечно, ничего личного, Али. Мы просто отлично ладим, ты и я.

Он глянул на меня, сузив глаза. Должно быть, мой голос прозвучал резковато.

— Мы с тобой отлично ладим в постели, — усмехнулся он. — Вот что важно.

Я опустила глаза и ничего не сказала. Али снова наполнил мой фужер. Я понемножку пила вино. Что теперь? Мне надо было держать в руках нить разговора. Я вспомнила, что говорил Зви Авриль о семье как самой важной для араба вещи.

— Твои родители были очень огорчены, когда узнали, что ты арестован? — спросила я.

— Я объяснялся со своим братом, — сказал он. — Мой отец погиб, давным-давно.

— Прости, — сказала я. — Что с ним случилось?

— Авиакатастрофа. Один из его братьев приобрел новую «Чесну», только что выпущенную. Они попали в песчаную бурю в пустыне. Мне было пять лет, когда это случилось.

— Мне тоже было пять лет, когда нас бросил отец, — сказала я. — Детям я говорила, что он умер. Иногда мне хотелось, чтобы это так и было…

Я замолчала. Я здесь не для того, чтобы копаться в своем прошлом. Я здесь для того, чтобы получить информацию, а не давать ее. Но Али и так не слушал. Он, казалось, был далеко, весь в своих мыслях. Затем он словно очнулся и посмотрел на меня.

— На то есть Божья воля, — сказал он с мимолетной улыбкой.

Мы помолчали. Официант убрал наши тарелки и принес десертное меню. Али заказал для нас обоих суфле «Гранд Марниер».

— Помню, ты что-то упоминал о семейном совете, — сказала я. — Тебе досталось от них?

— Почти нет. Брат мой понял все, как нужно, и объяснил моему дедушке в нужном ключе. Мой брат всегда был для меня как отец. Он старше на пятнадцать лет.

— Чем твой брат занимается?

— Он аналитик службы разведки. Работает на Министерство обороны.

Я затаила дыхание. Вот мы и вышли на искомую жилу, подумала я.

— И он одобрил то, что ты залезаешь в компьютеры? — спросила я с нарочитым удивлением.

— Я не залезаю в компьютеры просто так, от нечего делать, как всякая там шпана, — сказал Али. — Потенциально моя работа рассчитана на сбор разведданных. Мой брат достаточно умен, чтобы понять это. Он даже пригласил меня выступить в его отделе. За компьютерным шпионажем большое будущее. Кто этого не понимает и не хочет этим воспользоваться, окажется на мусорной свалке истории.

— Впечатляюще, — пробормотала я. — И все это время твой брат не знал, чем ты занят?

— Верно, не знал. Я хотел его удивить. Я сначала хотел получить какие-то результаты, но у меня не вышло. Одному человеку такое не под силу. И у меня просто не хватило времени. Но в ближайшем будущем все изменится. У меня столько разных идей… — Он осекся. — Я, кажется, тебя утомил.

Лучше не пережимать, подумала я.

— Пожалуй, — сказала я. — Мне даже не понятно, о чем ты говоришь. Я хочу поближе познакомиться с компьютерами. Тогда будет легче понимать твои интересы. Может, ты меня поучишь?

Али медленно улыбнулся.

— У меня есть и другие интересы, — сказал он. — Много всего интересного, чему можно было бы тебя научить. — Он посмотрел на меня откровенным постельным взглядом.

Я покраснела от этого намека и потупилась. Как жаль, что Моссаду неинтересна твоя техника секса, подумала я, насколько упростилась бы моя работа.

После кофе и десерта Али спросил, не хочу ли я отправиться на танцы. Я сказала, что хочу. Такси довезло нас до ночного клуба. Прежде о нем я не слышала. В такси Али обнял меня одной рукой, и я прижалась к нему, закрыв глаза.

В клубе было темно и накурено. Возле бара была большая толпа. Играл хеви метал. Над головой в стиле диско вращался зеркальный шар. Вокруг было много мотоциклетных курток, золотых цепочек и высоких каблуков. Такие места я посещала редко. Однако Али здесь, кажется, знали. Многие приветствовали его. Несколько девиц приветствовали его более чем тепло — обнимая за шею и целуя в губы.

Мы уселись в уголке бархатного дивана. Пили коктейль «голубая Маргарита», который делали здесь. Танцевали. Танцевальная площадка была переполнена. Все постукивались друг о друга, что как раз снова входило в моду. Али сказал, что все как в добрые старые дни.

Выбрав момент, я пошла в женскую комнату. Когда я вернулась, то на коленях у Али уже сидела одна из тех девиц, что целовали его, — завитая химическая блондинка. Было очень темно, и я видела их только в коротких вспышках света, бросаемых крутящимся шаром. На девице была черная трикотажная кофта с блестками, красная кожаная мини-юбка, черные чулки в сетку и туфли из красной кожи с острым носком. Юбка ее задралась до самого пояса, открыв белые бедра и черные подвязки с пристегнутыми чулками. Али сидел, тяжело отвалившись назад и запрокинув голову, глаза его были закрыты. Одной рукой он мял груди девицы, а другой хлопал ее подвязками. Я пробралась сквозь толпу и встала перед ними, не зная, что делать дальше. Наконец девица заметила меня и заелозила, поудобней устраиваясь на Али. Для надежности она зацепила ступней его икры, на случай, если я стану ее стаскивать. Такого намерения у меня, конечно, не было. Я подумала, подождать мне или просто уйти. Мне было неприятно, но не так сильно, как когда Али выдвигал свои теории насчет евреев. Полагая, что шансы что-нибудь выведать в этот вечер еще остаются, я решила потерпеть.

Активные телодвижения девицы в конце концов привлекли внимание Али, и он открыл глаза. Он увидел, что я стою, уставившись на них, и тут же столкнул девицу со своих колен. Она надула губы, но упорствовать не стала. Ее юбка была такой короткой, что не прикрывала края чулок. Она пошла, вихляя задом, что было далеко непросто при такой тесноте.

Али схватил меня за руку и потянул к себе на колени. Он положил руки мне на бедра и заскользил вверх, поднимая подол платья выше края чулок.

— Не надо, — сказала я.

Он сжал мои груди.

— Ты носишь лифчик, — прошептал он мне на ухо. Это прозвучало у него как обвинение. Он опустил молнию сзади на платье и расстегнул лифчик.

— Ты думаешь, что ты делаешь? — возмутилась я.

— Тише, — сказал он. — Здесь лифчики не носят. Как и прочее нижнее белье. — Он спустил с моих плеч лямки лифчика и снял его. Сделал он это быстро и ловко, вытащив лифчик сквозь прорезь рукава. Я встала с его колен и снова застегнула молнию на спине. Я не видела, что он сделал с моим лифчиком.

— Медленный танец, — сказал он.

— Хорошо. Потанцуем.

Мы приблизились к танцевальной площадке. Здесь было столько народу, что не пошевелиться. Али тесно прижал меня к себе, мои груди упирались в его грудь. Я обвила его шею руками. Он опустил голову и прижался губами к моим губам. Я закрыла глаза. Поцелуй был долгим. Я чувствовала, как бьются вместе наши сердца. Я очень хотела его. Лучше бы он отвез меня в свое общежитие. Но Али не спешил. Он гладил мою спину и бедра медленными нисходящими движениями. Не сразу я поняла, что он постепенно снимает с меня трусики.

— Они упадут, — прошептала я.

— Ну и хорошо, — сказал он. — Когда упадут, ты поднимешь и отдашь мне.

— Сумасшедший, — хихикнула я. Я попыталась рассердиться, но не смогла. Я была слишком разгорячена и возбуждена. И слишком пьяна, сказал внутри меня осуждающий голос. Мы прикончили бутылку вина в ресторане, а потом я выпила здесь бог знает сколько «голубых Маргарит». Сколько же именно? Не помню.

— Брось ты, — сказал Али. — Оглянись вокруг. Здесь делают все, что хочется.

Я обернулась, вглядываясь в толпу сквозь дым и вспышки света. Я увидела девицу, зажатую между двумя мужчинами, все трое покачивались туда-сюда в ритм музыки. Насколько я могла судить, она была абсолютно голой.

Теперь, оглядевшись, я увидела и многое другое, еще более поразительное. Все это настолько забрало меня, что я едва отметила, как в результате действий Али мои трусики упали на пол. Я переступила через них, не потрудившись поднять. Али продолжал гладить мне спину и бедра.

— Пошли отсюда, — сказала я.

— Зачем? — спросил он.

Я прижалась к нему так тесно, как только было можно, и прошептала:

— Я хочу быть с тобой наедине.

— Что, не терпится, крошка? — усмехнулся он. Вдруг он предстал другим, чем раньше, — более грубым и вульгарным.

Я не ответила. Я всегда ненавидела слово «крошка».

— Можно и не терпеть, — продолжал он. — Мы это сделаем прямо здесь.

Все во мне сжалось. Я бы приняла это за шутку, если бы не видела, что творится вокруг. Танцуя, Али оказался со мной в углу и прижал меня к стене. Он поднял мое платье до талии.

— Не надо, — сказала я.

— Ты хотела, чтобы я тебя научил, — сказал он. — Что я и делаю. Секс на людях. Неотъемлемая часть образования. — Он расстегнул молнию на брюках, продолжая прижимать меня к стене. Он тяжело дышал.

— Ты просто спятил, — сказала я, одергивая платье. Я оттолкнула его, пересекла танцевальную площадку и пошла дальше, мимо бара к двери. Вдруг сердце у меня екнуло — кошелька со мной не было. В нем были все мои деньги. Я вспомнила, что в последний раз видела его, когда сидела на коленях у Али, и побежала назад, проталкиваясь через толпу. Там он и лежал, в углу бархатного дивана. Я схватила его и, открыв, с облегчением удостоверилась, что деньги на месте. Я оглянулась. Али поблизости не было. Я вышла. Небо было затянуто тучами. На лоб мне упала капля дождя. Я повернула направо и поспешила от ночного клуба. Уличные фонари стояли далеко друг от друга. Некоторые были разбиты. Я поискала глазами такси, но вокруг было пусто. Уличного движения здесь почти не было. Я просто не сообразила, как поздно уже. Наверно, небезопасно ехать на метро, но у меня нет выбора. Правда, у меня не было никакого представления о том, где ближайшая станция. Я не знала адреса этого ночного клуба. Место было похоже на Сохо, но, может, это и не Сохо. Улица, пересекавшая впереди мою, казалась не такой пустынной. Если я дойду до перекрестка, то увижу номера улиц и пойму, где я. В конце концов на Манхэттене заблудиться невозможно. Но перекресток был очень далеко. На улице никого не было. Каблуки мои громко стучали, отдаваясь эхом стен. Я услышала за собой шаги и, испугавшись, пошла быстрее. Я вспомнила, что на мне нет нижнего белья, и почувствовала себя еще более беззащитной и уязвимой. Шаги быстро приближались. Сердце мое колотилось в горле, я чуть ли не бежала. Оглянуться назад я не осмеливалась.

Рука схватила меня выше локтя. Ноги у меня подкосились. Голос сказал:

— Одиноким девушкам не следует так поздно ходить по Нью-Йорку.

— Али, — с облегчением пробормотала я и прислонилась к нему, чувствуя внезапную слабость.

Он повернул меня лицом к себе.

— Как понимать твой побег? — сердито спросил он.

Ко мне стало возвращаться самообладание.

— Лучше уж оказаться на улицах Нью-Йорка, чем иметь дело с тобой, — сказала я, вырывая руку.

— Эй, я не так уж плох, — самодовольно усмехнулся он. — Во всяком случае нравился тебе еще минуту назад.

— Али, ты самое худшее, что со мной когда-либо случалось, — сказала я.

Он сунул руки в карманы.

— Правда? — Брови его поднялись. — Должно быть, ты выросла в тепличных условиях.

В тепличных условиях? — подумала я. Что ты знаешь о моих условиях, о России, ты, богатый испорченный арабский жеребец. Что ты знаешь о длинных очередях за картошкой? Что ты знаешь о жизни под постоянной угрозой, о наших страхах и бедах? Но говорить ему об этом было бессмысленно. Он или пожалеет, или позлорадствует. Я не знала, что хуже.

— Да, я жила в тепличных условиях, — сказала я. — Прощай, Али.

Я отвернулась от него и пошла дальше. Али молча шел за мной. Я не пыталась его прогнать. У меня хватило здравого смысла осознать, что с ним я здесь в большей безопасности, по крайней мере, сейчас. Но так дело дальше не пойдет, подумала я. Мне это не переварить. Слишком уж я его ненавижу. Я не могу идти на такое унижение, даже ради Израиля. Я напишу только один отчет для Зви Авриля. Если для Моссада все это так важно, пусть подсылают другую блондинку. Какого-нибудь опытного агента, который не будет принимать весь этот наворот близко к сердцу.

Мы прошли пару кварталов, а затем я увидела такси. Али и я стали махать одновременно. Такси остановилось у обочины. Али открыл для меня дверь. У меня не было сил настаивать на том, что это я взяла машину. Я влезла без слов, Али за мной.

— Едем до угла Бродвея и Сто шестнадцатой улицы, — сказал он водителю.

Я отодвинулась в дальний угол заднего сиденья, подальше от Али, и задремала, укачиваемая движением машины. Я почувствовала, что Али подсел поближе. Он положил руку мне на колено. Ясобиралась сбросить ее, но на это требовалось слишком много сил. А я выпила слишком много «голубых Маргарит». Руки мои отяжелели и не желали двигаться. Али обнял меня за плечо. Другой рукой он продолжал гладить мои ноги, и я ему это позволяла.

— Прости меня, — шептал он мне на ухо. — Я перебрал и поторопился. Я буду нежен с тобой, моя милая. Как в последний раз.

Я чуть приоткрыла глаза и глянула на Али сквозь ресницы. Он смотрел на мои голые ноги упорным голодным взглядом. Может, я еще немного побуду с ним, подумала я. Кто здесь подлинный хищник, и кто жертва? Все зависит от того, как смотреть. А вообще-то он забавный, мой мачо[8]-араб. Со всем своим грубым примитивным напором.

Машина остановилась перед воротами Колумбии. Али подал мне руку, и мы быстро пошли через университетский городок. Али остановился перед своим общежитием и потянул меня внутрь. Он не потрудился спросить, хочу ли я этого. Я подумала, что после того, что случилось в ночном клубе, он слишком уж много берет на себя, но шла за ним, не говоря ни слова. В конце концов, делал он правильно.

Когда мы оказались в его комнате, Али не стал включать свет. Жалюзи на окне были подняты, и от уличного фонаря на пол ложилось несколько полосок света. Али закрыл дверь и прижал меня к стене. Он расстегнул молнию на брюках и поднял мое платье. Он попытался проникнуть в меня, и я встала на цыпочки, чтобы ему помочь, но ничего не получилось. Его рост не совпадал с моим.

— А ты не такая высокая, как кажешься, — хмыкнул он. — Или я пьян больше, чем думаю. Но мы с этим как-нибудь справимся. Ты встанешь на телефонную книгу.

Он подтянул брюки и пошел за телефонной книгой, стоявшей на полке. Я смиренно ждала возле двери. Я чуть не спросила его, дают ли для этой цели в ночном клубе телефонные книги, но сдержалась.

Неожиданно я осознала, что слышу в комнате какой-то звук, слабое ровное гудение, почти за порогом слышимости. В иной обстановке я бы не обратила на него внимания, но шпионское задание обострило мои нервы. Что бы это могло быть? Бомба? Подслушивающее устройство?

— Что это за шум? — спросила я.

— Какой шум? — Али замер и, нахмурившись, прислушался.

— Гудение. Как у холодильника, но тише.

— У меня нет холодильника. А, понятно. Это компьютер. Я так привык к этому звуку, что даже не слышу его.

— Ты оставляешь включенный компьютер?

— Это же не электроплитка. Выключать не обязательно. Он всегда работает по моим программам, когда меня нет.

Али вернулся с Желтыми Страницами Манхэттена и бросил толстую книгу к моим ногам.

— Вставай, — велел он.

— Мне надо сходить в ванную, — сказала я.

— На следующем этаже, — сказал он. — Не задерживайся.

Я вышла из комнаты, прошла по коридору к пожарной двери, поднялась на следующий этаж и нашла женскую душевую. Этаж Али был полностью мужской, а следующий — женский, что создавало сложности с душем. Были там и совместные этажи, которые гораздо больше подходили для принятия ночных гостей обоего пола.

Я недолго отсутствовала. И все же когда я вернулась, Али уже стоял перед письменным столом, глядя на экран компьютера. Телефонная книга забыто лежала возле стены. Я вдруг насторожилась и отрезвела. Я подошла и встала возле него.

— Что это? — небрежно спросила я.

— Что-то важное, — сказал он. — Ты только посмотри, крошка!

Я взглянула на экран. Он был полон букв и странных символов, изогнутых двойных линий, перечеркнутых кругов и знаков, которые можно было принять только за маленькие улыбающиеся рожицы и ни за что иное.

— Это какая-то разновидность компьютерного языка? — спросила я.

— Тише, — сказал он. — Это иврит.

Я снова посмотрела, дабы убедиться, что зрение меня не обманывает. Нет, все правильно. На экране были улыбающиеся рожицы.

— Иврит? — сказала я и расхохоталась. — Ты действительно считаешь, что это иврит?

Али уставился на меня. Я подумала, что, наверно, не очень хорошо смеяться над ним, но ничего не могла поделать с собой. Абсурд был слишком уж очевиден.

— Али, дорогой, у меня есть для тебя кое-что новенькое, — сказала я, еще трясясь от смеха. — Это может быть все, что угодно, но только не иврит. Алфавит иврита выглядит вовсе не так.

— Конечно, не так, — рявкнул Али. — Ты что, за дурака меня принимаешь?

— Но разве ты сам не сказал, что это иврит?

— Это расширенный набор символов, применяемых для передачи иврита на ведущем компьютере. У меня нет на компьютере графического интерфейса для иврита. Вот почему это выглядит как тарабарщина. Между прочим, арабский тоже так бы выглядел. Или японский. Все те языки имеют свою графическую основу, и если это касается компьютера, то для перевода необходимо специальное программное обеспечение.

— А, понятно, — пробормотала я. Я уже больше не смеялась и чувствовала себя идиоткой. Мы не должны недооценивать своих врагов, сказал Зви Авриль. А Али не был невежественным дураком, что бы я о нем ни думала.

— Так почему у тебя нет этого… графического интерфейса? — спросила я.

— Незачем, — пожал плечами Али. — Я все равно не могу читать на иврите. Все стоящее записывается по-английски, даже на израильских компьютерах.

— Почему по-английски?

— Компьютеры родились в Америке. Английский — это универсальный язык для действующих систем. Все компьютерные программы пишутся на нем.

— А что же тогда тут на иврите?

— Должно быть, документ, требующий словесной обработки. Какое-нибудь письмо, памятка или отчет для начальства. Позднее я, может, разберусь. У моего брата в офисе есть человек, читающий на иврите. Хочешь, найду тебе что-нибудь по-английски. — Он нажал несколько клавиш, и изображение на экране изменилось. «Женская форменная одежда», — прочла я заголовок вверху экрана.

— И что? — спросила я озадаченно. — Что за женская форменная одежда?

Али не ответил. Он, казалось, забыл о моем присутствии. Тусклое мерцание компьютера в темной комнате озаряло его лицо голубым светом. Казалось, он чем-то поражен. Я подергала его за рукав:

— Ты про меня не забыл? Я еще здесь.

Он обнял меня за талию и притянул поближе.

— Да, родная, — сказал он отсутствующим голосом. — Подожди минуточку. Не каждый день бывает такая удача.

— Так что это за женская форменная одежда? — повторила я.

— Я только что получил доступ к их программе учета инвентаря, — сказал Али испугавшим меня голосом. — Здесь все. Запасы, размещение, комплекты, размеры… Пока я могу только прочесть. Но если я смогу проникнуть в эту программу и изменить в ней несколько номеров… Ты представляешь, что это значит?

Я этого не понимала и подумала, что лучше, если он сам расскажет.

— И что ты собираешься делать, Али? — спросила я его с сарказмом. — Поменять всю эту униформу на шестнадцатый размер? Могу представить этих бедных девочек-солдаток с восьмым размером, марширующих на параде в униформе шестнадцатого! Вот что поставит наконец Израиль на колени! Они даже могут сделать из этого фильм — «Месть гадов номер два: атака на швейные фабрики». Так вот мы куда зашли, боимся, что террористы овладеют ядерным оружием. А в это время в арабском мире тихо зреет себе новая ужасная угроза — секретное вторжение на фабрики по пошиву одежды.

— Месть гадов? — хмыкнул Али. — Но почему именно швейные фабрики?

— А где еще шьют униформу? Ты же влез в компьютер фабрики по пошиву одежды. Грандиозно! Кто бы мог подумать?

— Фабрики, говоришь? Вряд ли. Это армейская база, а не фабрика. И меня вовсе не интересует воинская одежда. Это просто первое, что попалось мне на глаза в программе. Там будет и другое.

— Что, например?

— Например, запасы каждого вида имеющегося у них оружия, боеприпасы, взрывчатка, бронемашины для личного состава. Все, что они имеют на армейской базе. И все это вот здесь, в компьютере.

— Ой, не думала, что ты можешь такое сделать, — пролепетала я, чувствуя некоторое потрясение.

— Могу, — самоуверенно сказал Али. — Я потом все это просмотрю. Дай-ка я пока напечатаю пароль файла. — И, еще не закончив говорить, он тут же набрал нужные команды.

— Может, мне сейчас лучше уйти, — сказала я и повернулась к двери. — Полагаю, что без меня ты более интересно проведешь время.

— Не надо спешить, дорогая, — сказал он, удерживая меня за руку. — Для тебя у меня достаточно времени. Снимай-ка платье.

— Я тебе не дорогая и не крошка, — запальчиво сказала я. — Я до смерти устала от твоих замашек. Я иду домой.

Я пыталась выдернуть руку, но он меня не отпускал. Вместо этого он толкнул меня на постель. Он лег сверху, пригвоздив меня своим телом.

— Тебе ведь нравится грубость, разве нет? — прошептал он. — Вот почему ты меня все время провоцируешь. Слышишь, я тебя раскусил. Но на сей раз номер не пройдет. Я не буду брать тебя силой. Я тоже немножко поумнел. Если тебе хочется, то тебе придется хорошенько попросить об этом. Придется поумолять меня.

— Мне бы хотелось сейчас уйти, — сказала я как можно спокойней.

Али разочарованно уставился на меня, но я выдержала его взгляд. Медленно и неохотно он выпустил меня. Я встала и поправила платье. Али наблюдал за мной с кровати, презрительно изогнув губы.

— Я тебя раскусил, — повторил он. — Обратно ты приползешь на карачках. — Я молчала. — Но будет слишком поздно. И знаешь, почему? Потому что от тебя одна головная боль, вот почему. — Речь его была слегка смазана, и я подумала, достаточно ли он пьян, чтобы забыть свои слова об армейской базе.

Я повернулась и пошла. В дверях я остановилась, оглянулась на него, обиженно лежащего на постели, и спокойно сказала:

— Доброй ночи тебе, Али. И спасибо за чудесный вечер.

10

Я спустилась на лифте к подземному коридору на Фёрнальд, сняла свои туфли на высоком каблуке и побежала в чулках по холодному цементному коридору. В моем общежитии ко мне вернулось чувство безопасности — я приняла душ и легла. Я уже засыпала, когда вдруг вспомнила и села на кровати, прямая, как гвоздик. «Отчет о контакте!» — сказала я вслух. Как можно было забыть!

Я вытащила электрическую пишущую машинку и села перед ней в ночном халате. Я обещала Зви Аврилю написать отчет в тот же день, так и сделаю. Али, конечно, сказал бы, что это не тот же самый день. Что уже миновала полночь. Действительно, было уже чуть ли не время восхода.

«Это был не вторник, это была среда, если уж быть точным», — сказал мне Али, уточняя день изнасилования. Ну а теперь была не суббота, а воскресенье. Вот именно, если уж быть точным. Хотя нам нет никакого дела до точности, дорогой Али, подумала я. Мы просто хотим рассказать правду.

Я вставила в машинку лист бумаги и глазела на него какое-то время. С чего бы начать? Не будем мудрствовать, решила я. Начнем с начала и двинем до конца. Все, что о компьютерах, — печатаем. Все, что о сексе, — пропускаем.

Я начала с описания той самой организации сеансов проникновения в компьютеры и где она пряталась. Потом я перешла на брата Али, аналитика службы разведки, и на выступление Али в Министерстве обороны Саудовской Аравии. Закончила я армейской базой и ее программой складского учета инвентаря. Я старалась не путать то, что сама видела на экране, с тем, что объяснял мне Али. Я передала наш разговор в форме вопросов и ответов, стараясь дословно цитировать Али. Вспоминать подлинные его слова оказалось довольно легким делом, даже если я не всегда понимала их значение. Завершила я коротким обзором общих моих впечатлений о его деятельности: первое — что им движут идейные мотивы, а не личные амбиции; второе — что он пока работает один; и наконец — что он пока не извлек никакой пользы из информации, добытой благодаря проникновению в компьютеры Израиля.

Солнце уже встало, когда я наконец забралась в постель — выжатая, как лимон, но с чувством исполненного долга. Спала я до одиннадцати. Проснувшись, перечитала свой отчет о контакте. Он был довольно сухо написан. Вот тебе и месть гадов. Бьюсь об заклад, что таких свиданок у агентов еще не бывало.

Несмотря на то, что было воскресенье, я решила позвонить в консульство с просьбой, чтобы Зви Авриль мне перезвонил. Проникновение Али в компьютер армейской базы было достаточным основанием, чтобы не ждать до понедельника. Я достала визитку Зви Авриля, подняла трубку телефона и снова ее опустила. Мне вдруг стало не по себе. Я подумала, как же я сформулирую свою просьбу тому, кто ответит на мой звонок. Должна ли я беспокоиться насчет того, что позволяю утечку информации. Я решила только сказать, что мой звонок имеет отношение к военной базе, в надежде, что Зви Авриль догадается, что это значит.

Я снова подняла трубку. Сердце мое колотилось. Я глубоко вздохнула и набрала номер. Телефон ответил после первого гудка. «Зви Авриль», — сказал знакомый голос.

— А, здрасьте… я не знала, что вы там, — запинаясь, сказала я. — Я как раз звоню, чтобы вам передали мою просьбу. Но я подумала, что, может, это очень срочно и…

— Кто это? Назовитесь, пожалуйста. — Голос прозвучал сдержанно.

Я осознала, что лепечу невнятицу, и почувствовала себя круглой дурой.

— Простите, — сказала я, беря себя в руки. — Это Марина Лански. Мы на днях встречались у Кохенов.

— Да, Марина, — сказал он потеплевшим голосом. — Я как раз зашел, чтобы прихватить кое-какие бумаги. Ну так чем наш юный Шалаби был занят эти дни?

— Он проник в какой-то компьютер на израильской армейской базе прошлой ночью. Он получил доступ к их складскому имуществу…

— Не опускайте трубку, — резко сказал Авриль. — Вы звоните из дома?

— Да.

— Дайте мне ваш номер, и я перезвоню вам по другому телефону.

Я дала ему свой номер и положила трубку. Почему по другому телефону, подумала я. Безопасная связь? Разве такая есть?

Телефон тут же зазвонил.

— А теперь расскажите мне об армейской базе, — сказал Зви Авриль.

— Он получил доступ к программе учета складского имущества. Все, что я видела, касалось женской военной одежды. Но он сказал, что там будет и оружие, взрывчатка, бронемашины для личного состава и прочее, что есть на базе. Боюсь, что это все, что я знаю, но я подумала, что лучше сразу вам об этом сказать.

— Конечно. Просто замечательно! Правильно ли я понял, что он это вам… специально продемонстрировал?

— Не думаю, что это было специально. Он был довольно пьян. Мы сначала поужинали, а затем отправились танцевать. А затем вернулись в его комнату. Его компьютер был включен, и я спросила его об этом. Он сказал, что всегда гоняет свои программы, когда его нет, и что ему нужно что-то проверить на компьютере. А затем он заволновался и сказал: ты только посмотри на это! Я посмотрела и задала вопросы, и он мне объяснил. Он так гордился собой. Он хотел показать, какой он умный.

— О да, узнаю настоящего хэкера, — сказал Зви Авриль. В его голосе послышалась улыбка. — Приводит к себе со свидания красивую девушку и не может оторваться от компьютера.

Все было не совсем так, но я не стала разубеждать мистера Авриля.

— Он любит говорить о компьютерах, — сказала я. — Во время ужина он рассказал мне еще много чего, но, кажется, не столь важного. Я все это записала минувшей ночью, как вы мне сказали. Мне послать вам отчет по почте?

— У вас уже готов отчет? Превосходно! Не надо посылать по почте. Здесь в городе мы используем службу доставки. В течение часа кто-нибудь к вам заедет. Возможно, позднее мы поговорим об этом более подробно, а сначала мне надо ознакомиться с вашим отчетом.

— Конечно. Но боюсь, что у меня больше ничего нет об армейской базе. Думаете, вы сможете ее найти?

— Найдем. О да, мы наверняка найдем ее. — Голос его прозвучал жестко. «Ох-хо-хо, — подумала я, — наверняка, головы полетят». Мне вдруг стало жаль тех злополучных людей, которые отвечали за компьютеры на армейской базе. Но по правде говоря, не очень. В конце концов, это ведь война. Мы не имеем права терять бдительность.

Не прошло и получаса, как появился посыльный-мотоциклист. Это был тощий парнишка в шортах из эластика в неоновую полоску и кожаной куртке. Не без трепета я вручила ему свой драгоценный отчет. После этого я решила сходить в спортивный зал, чтобы снять свое возбуждение. Но тут позвонила Маргарет — ее интересовало, как прошла моя встреча с Али.

— Еда в La Grenouille была замечательной, — сказала я. — Лучшее из всего, что я когда-либо ела.

— Многие говорят, что La Grenouille покатился вниз в последние годы, но, возможно, они просто снобы. Ну а как твой спутник?

— Хотелось бы то же самое сказать и о спутнике, но, по правде говоря, спутник был ужасен. Все, что он говорил, было мерзко и возмутительно. И если уж честно, то весь вечер был кошмаром.

— Я так понимаю, что ты больше не собираешься с ним встречаться?

— Не собираюсь, если это зависит от меня.

— Что значит — если это зависит от тебя?

— Да ничего. Я и не встречаюсь с ним, — сказала я быстро. Что и имела в виду. Вряд ли я добуду от Али еще что-нибудь полезное для израильтян. Для этого мне явно не хватало компьютерных познаний.

— Совершенно не понимаю, почему ты с ним возишься после того, что он тебе сделал? Зачем давать людям повод лишний раз усомниться в том, что ты решила, — сказала Маргарет.

— Обещаю, что с этим покончено, — с жаром сказала я.

Целый час я разгружала себя на тренажерах, а оставшуюся часть дня занималась. Вечером в компашке соседей со своего этажа я отправилась поужинать в Китайский город. С нами пошла Эми. С Эми всегда было удобно ходить по китайским ресторанам, потому что с официантами она говорила по-китайски и нам подавали то, чего не было в меню и что гораздо вкуснее обычных блюд. Но оказалось, что я не получаю от ужина прежнего удовольствия. Мне не хватало высокой драмы, не хватало торжественности La Grenouille. Мне не хватало острых ощущений борьбы и интриги. Я гадала, где сейчас Али и с кем.

Я не могла выбросить его из головы.

В последующие несколько дней ничего не произошло, и моя жизнь вошла в нормальную колею. Но непонятно почему, нормальность эту я переносила с трудом. Я не находила себе места. Я продолжала думать об Али и о Зви Авриле. Я думала, что если мистеру Аврилю понравится мой отчет, он завербует меня в агенты Моссада. Я воображала всякие героические дела и приключения в экзотических странах. Честно говоря, все это отдавало ребячеством.

Во вторник и среду я видела Али на занятиях. Оба раза мы едва кивнули друг другу. Я испытывала смутное разочарование. Я бы с удовольствием обменялась с ним колкостями.

В пятницу утром мне наконец позвонил Зви Авриль. Сказал, что есть вопросы, которые надо обсудить, и что он хотел бы встретиться со мной лично в полдень, если только это возможно. Я сразу же согласилась. Он дал мне адрес на Флашинг в Квинсе. Я заколебалась.

— Для меня это далековато, — сказала я. — Целый час уйдет на метро. Может, мне просто прийти в консульство? — У меня не хватило духу предложить холл «Уолдорф Астории» или что-либо подобное в качестве более подходящего, на мой взгляд, места для встречи шпионов.

— В консульстве вам появляться нежелательно. Мы не знаем, ведется ли за входом наблюдение. Никто не должен знать о вашей связи с нами. Возьмите такси. Расходы будут возмещены.

Так в полдень я оказалась на широком, обсаженном деревьями бульваре Флашинг перед тяжелой дубовой дверью нарядного особняка. Я позвонила в колокол. Дверь открыл Зви Авриль.

— Благодарю, что вы нашли время приехать, — сказал он, приглашая меня в гостиную. — Вы, наверно, заняты в колледже?

— Не очень, — быстро сказала я. — То есть занята, конечно, но это для меня более важно и интересно.

Он серьезно кивнул и указал на обтянутое ситцем кресло. Я села и с любопытством огляделась. Куча мебели, еврейские журналы на кофейном столике из красного дерева. На стенах картины, изображающие библейские сюжеты — Авраам, готовый пожертвовать Исааком, Моисей и горящий куст. В доме пахло чем-то затхлым и нежилым.

— Это дом для явок? — осмелилась спросить я.

Зви Авриль улыбнулся. Должно быть, он уловил нотку неодобрения в моем голосе:

— Слишком уж он еврейский для дома явок, не правда ли?

Я кивнула.

— А может, в этом-то все и дело. Никто ведь не ожидает, что в доме для явок мы будем держать еврейские журналы? — Видя мое смущение, он хмыкнул. — Нет, это, конечно, просто шутка. В подобных вещах вредно быть слишком умным и тонким. Это вовсе не дом для явок. Он принадлежит одному служащему, который сейчас в Израиле. Мы не нуждаемся в явочных домах в Нью-Йорке, если уж говорить о прямом значении этих слов.

— Понятно, — сказала я, слегка разочарованная.

— Выпьете что-нибудь?

— Апельсиновый сок, если можно.

Он скрылся за сводчатым проходом на кухне. Я услышала, как открылась дверца холодильника.

— Боюсь, что тут нет ничего скоропортящегося, — отозвался он. — Но есть кока-кола, тоник, содовая, джин и виски.

— Тогда коку, — сказала я, хотя не любила ее и за все это время, проведенное в Штатах, так и не привыкла к ее вкусу. Я бы охотно предпочла джин и тоник, но я много раз слышала, что когда у тебя берут интервью, то лучше не пить ничего крепкого, даже если предлагают. Строго говоря, мне предстояло не интервью, но, даже с поправкой на Моссад, это было все-таки очень близко к нему.

Зви Авриль принес два стакана с кока-колой и сел на диван возле портфеля, который он открыл не без торжественности. Он вынул пачку бумаг и разложил их на кофейном столике. Я с изумлением увидела среди них несколько копий своего отчета, на которых было аккуратно вымарано мое имя. На полях этих копий разными чернилами и почерками были написаны комментарии.

— Я поделился вашим отчетом с некоторыми моими коллегами в Израиле, — сказал мистер Авриль, — и он вызвал там значительный интерес. Могу даже сказать, что кое-что из этой информации вызвало переполох.

— О, — выдохнула я.

Он заглянул в свои бумаги.

— Среди тех, с кем я консультировался, есть эксперты по Саудовской Аравии, так же как и специалисты по компьютерной защите. И все мы сходимся на том, что данный случай потенциально может вылиться в крупную операцию. Да, история действительно многообещающая. — Он улыбнулся и удовлетворенно потер ладони. — Но чтобы двинуться с этим дальше, необходимо, чтобы на какое-то время вы продолжили сотрудничество с нами. Можем ли мы на это рассчитывать?

— О, да, конечно… Если вам кажется, что я могу еще что-то сделать для вас, — неуверенно сказала я. Меня вдруг охватила паника при мысли, что снова придется встречаться с Али. Обратно ты приползешь, сказал он. Я бы не хотела, чтобы он убедился в своей правоте, пусть даже ошибочно. — Боюсь, что мне это не под силу, — сказала я грустно. — Я почти ничего не знаю о компьютерах… И у него могут возникнуть подозрения, если я начну снова его спрашивать об этой армейской базе.

— Вот именно. Вам, естественно, не надо проявлять любопытство по поводу армейской базы. Да и нет необходимости. Лучше вовсе не говорить о компьютерах, по крайней мере, какое-то время. Нет, то, что нас интересует, вы можете почерпнуть из самого обычного разговора. В частности, мы хотели бы больше узнать о его семье. Видимо, Шалаби — это старинное и уважаемое в Рияде имя. Наши саудовские эксперты больше знакомы с неким шейхом Салман бин Абдул Рахман аль-Шалаби. Он — хорошо известный религиозный деятель и человек, близкий к королю. Нам бы хотелось знать, какое отношение имеет к нему наш Али Шалаби? А также как зовут его брата, что работает в Министерстве обороны? Насколько важен его пост? Кому именно в министерстве он делает доклады? Любая информация такого рода была бы весьма ценной… Но, кажется, — это не очень-то вас привлекает, Марина. Нужно ли говорить, что я ни на чем не настаиваю. Вы и так сделали для нас более чем достаточно.

— Не в этом дело. Я не возражаю, честное слово. Я готова делать все, что нужно. Но мне только непонятно, зачем вам это? Я вот о чем: есть парень, который проник в военный компьютер. Ясней ясного, что он намерен передать эту информацию своему брату в Министерство обороны. Почему бы вам перво-наперво не позаботиться об этой армейской базе? Вместо этого вы просите меня узнать, имеет ли он отношение к тому или другому шейху Абдулу. Может, он его двоюродный кузен, ну и что с того? Дальше-то что? Какое это имеет отношение к разведке?

— Вы сочтете задание еще проще, — твердо возразил Зви Авриль, — если узнаете структуру арабских имен. Возьмем, к примеру, этого шейха. Его первое имя Салман. «Бин» означает «сын», иногда также пишется как «ибн». «Аль» означает «семья» или «клан». Этого человека зовут Салман, сын Абдула Рахмана семьи Шалаби. Для вас, русской, эта система не должна казаться странной. Насколько я знаю, русские тоже используют в обращении отчества — называя имя отца, так ведь?

— Да, — сказала я. — Это так. Про арабские имена я запомню. Но вы сменили тему. Вы мне не сказали, зачем вам знать о родственниках Али, как бы там их ни звали.

Наступило молчание. Зви Авриль встретился с моим взглядом. Глаза его смотрели холодно и изучающе. Я не отступила.

— Я должна это знать, — спокойно сказала я. — Я не могу выполнять приказы, которых не понимаю. Я не наемная прислуга.

Он забарабанил пальцами по портфелю и спросил, не глядя на меня:

— Хотите, чтобы вам платили? Это можно устроить.

— Нет, я не хочу, чтобы мне платили. Я хочу помочь Израилю. Но я не могу делать это слепо. Я должна знать, почему.

— Хорошо, — вздохнул он. — Я дам вам общую идею. Ничего страшного в этом нет. В конце концов, тот, кто знает, как идет игра, не будет ломать себе голову, почему мы охотно разрешаем кому-то влезть в наши компьютеры, тогда как мы могли бы его просто заблокировать.

— Да, именно этого я и не понимаю. Почему вы его просто-напросто не остановите?

— Вы, Марина, знаете, что такое двойной агент?

— Да. Тот, кто работает на одну сторону, делая вид, что работает на другую. А что?

— Вам понятно, как это получается? Как человек становится двойным агентом?

Я покачала головой.

— Как вы думаете, что мы делаем, когда обнаруживаем у себя вражеского шпиона?

— Берете под арест? Судите?

— Иногда случается и такое. Но тогда наш враг подошлет кого-нибудь другого. Может, еще более умного, на разоблачение которого у нас уйдут годы, если только мы вообще его разоблачим. Нет, гораздо лучше, если мы этого вражеского агента заставим работать на нас. Столкнувшись с необходимостью выбирать, многие из них соглашаются. В результате этот агент будет по-прежнему поставлять информацию своим бывшим хозяевам, но теперь она уже будет под нашим контролем. Кое в чем она будет верной, кое в чем ложной, в зависимости от обстоятельств, но всегда в нашу пользу. — Он замолчал и посмотрел на меня в ожидании моей реакции.

— Пока я не вполне понимаю, какое это имеет отношение к данному случаю, — неуверенно сказала я.

— Иногда даже предпочтительно, чтобы шпион продолжал свою деятельность, не подозревая, что он раскрыт. Тогда нет никакого риска, что он насторожит своих хозяев. Но это возможно лишь тогда, когда вражеский агент получает доступ только к ограниченной информации, которую мы можем контролировать. — Он снова выжидательно посмотрел на меня.

— И Али можно превратить в такого агента, — пробормотала я.

— Именно. Мы берем силу противника и обращаем ее против него же. Как вам этот маленький образчик восточной мудрости? — улыбнулся он обаятельной улыбкой. Весь его грозный вид вдруг исчез.

— Но как же вы можете позволить, чтобы он и дальше проникал в компьютеры? — упорствовала я. — Что, если он что-нибудь натворит? Заразит, например, компьютерным вирусом?

— А, да. Компьютерные вирусы. Это пресса так их раздула. Почему-то они действуют на людское воображение. Но это не что иное, как программы, которые тиражируют себя, пока не займут большой объем компьютерной памяти. Они скорее неприятны, чем опасны. Мы можем найти и уничтожить любой вирус за двадцать четыре часа. Нет, тут стоит рискнуть. Али Шалаби представляется нам серьезным молодым человеком, который не способен на детские шалости. Он, кажется, намерен заполучить данные об израильской военной разведке. Что ж, мы их ему предоставим.

— Блестяще! — воскликнула я.

— Это неотъемлемая часть разведывательной работы. Не надо изобретать никакой дезинформации. Ситуация вполне стандартная, хотя то, что мы имеем дело с компьютерным шпионом, придает ей несколько необычный поворот. Во всяком случае, теперь вам легче понять, почему нам нужно проследить связи Шалаби с саудовским правительством. Нам нужно узнать, кто в конечном итоге получает нашу информацию и для чего она может быть использована. От этого зависит, что именно мы решим им передавать. Вот почему нам нужно знать его семейные связи.

— Да, — сказала я. — Теперь понимаю. Я сделаю все, что могу.

— Задание, которое вам предстоит, не такое уж страшное, как может показаться на первый взгляд. Клан короля Сауда заправляет Саудовской Аравией как своим домашним хозяйством. Это единственная в мире страна, которая названа именем правящей семьи, и названа подходяще. Принцы аль-Сауда занимают ключевые позиции во всех министерствах правительства. Королевская семья очень большая, и принцев на все хватает. Эта семья состоит из нескольких ветвей. Они действуют почти как политические партии со своими сферами влияния, борьбой за власть и политическими союзами. Единственная помимо них независимая сила в стране — это религиозные правящие круги ислама. Клан аль-Сауда опирается на поддержку старых клерикальных семейств. Он связан с ними кровными и брачными узами. Таким образом, нам важно узнать, какое место занимает в этом раскладе Али Шалаби. Более чем вероятно, что брат Али работает в Министерстве обороны на одного из этих принцев. Кто этот принц? Связан ли он родством с кем-то из Шалаби? Если да, то как?

— Потрясающе! — сказала я. — Слышали когда-нибудь все те люди о непотизме[9]?

— Думаю, что нет. Этот термин не для арабов. Арабы не доверяют никому, кроме как собственным своим семьям. Это почти средневековье, особенно в Саудовской Аравии. Но вас не должно это смущать. Как я уже сказал, это лишь облегчает вашу задачу. Спрашивать о семье гораздо проще, чем о компьютерной защите. Разве для девушки не естественно проявлять интерес к королям и принцессам? Спросите вашего юного саудовского друга, встречался ли он со своим королем? Если да, то это ведь памятное событие. Как это случилось? Кто его представлял? Знает ли он кого-либо из принцев? О, неужели принц его кузен? Потрясающе! А вот вам еще не доводилось встречаться с принцами… Каков он из себя? И так далее и тому подобное. Ну как, сможете?

— Смогу, — сказала я, слегка ошеломленная. — Постараюсь. Что-нибудь еще?

— Это достаточно большое задание. Но вам придется поговорить с ним и о компьютерах… В вашем отчете есть место, которое не дает мне покоя. — Он взял мой отчет и перелистал страницы. Одно предложение было подчеркнуто красным. — «Дай-ка я пока напечатаю пароль файла», — прочел вслух мистер Авриль. — Зачем ему это делать? — Он посмотрел на меня, как будто в самом деле ожидал услышать ответ.

— Не знаю, — сказала я. — Я даже не знаю, что это значит. Я просто записала.

— Пароли всех законных пользователей компьютером хранятся в специальном файле. Это означает, что он сделал копию этого файла на свой собственный компьютер. Вопрос — зачем? Эти пароли зашифрованы и, следовательно, не могут быть им использованы, если он только каким-то образом не проник в код шифрования.

— Что такое шифрование? — спросила я.

— Программа шифрования берет каждую букву пароля и меняет ее на какой-нибудь символ. Пароли хранятся в компьютере в зашифрованной форме. Когда вы вводите свой пароль, программа шифрует его и сопоставляет с паролем файла. Если все сходится, вам разрешено подсоединиться. Если нет, то пароль отвергается. Так что если он заполучил зашифрованный пароль файла, то тот ему не пригодится, если только он не ухитрился сделать обратную транскрипцию. Многие специалисты считают, что теоретически это невозможно. Едва ли это что-либо подобное, но тем не менее… Так что если будет повод, спросите его об этом. Проникнуть в код шифрования — это и вправду нечто, чем хэкер может похвастаться.

— Хорошо, — сказала я. — Короли и принцы, братья и кузены. А также пароли файлов и коды шифрования. Что-нибудь еще?

— Да, последнее. Записи его сеансов проникновения в компьютеры. То, что, по его мнению, искало ФБР и не нашло. Согласно вашему отчету, он держит их в файлах на жестком диске своего компьютера. Вы оказали бы нам существенную помощь, если бы смогли добыть копии тех файлов.

— Как это сделать?

— Вы можете скопировать файлы, если он оставит вас одну в своей комнате. Это не займет много времени. Не надо их распечатывать, просто скопируйте на гибкий диск. Конечно, такой возможности может и не представиться, но если представится, то будет жаль ее упустить. Запись его нелегальных проникновений в огромной степени упростила бы нашу задачу. У нас была бы ясная картина того, насколько далеко он зашел и каковы его методы.

— Будет сделано, сэр, — сказала я. Я не осмеливалась сказать мистеру Аврилю, что не знаю, как копировать файлы на гибкий диск. Ясно, что он не имеет никакого представления о степени моего невежества. Ничего, я научусь, как это делать, подумала я. Я научусь всему необходимому, чтобы стать хорошим шпионом.

— Я понимаю, Марина, что прошу о многом, — сказал Зви Авриль. — Но я верю в ваши способности. Я основываю это убеждение на вашем первом отчете. Я также хочу подчеркнуть, чтобы вы не торопились. Спешка губит многое. Понятно, что Али Шалаби только лишь начал свою шпионскую деятельность. Вы его рано засекли. Не спрашивайте его обо всем сразу, иначе у него возникнут подозрения. Я желаю вам успеха.

Похоже, что это был конец собеседования. Консул встал, я за ним.

— Я вызову вам такси, — сказал он. — Между прочим, сколько вы заплатили? — Я протянула ему квитанцию. — А вот этого не нужно, — сказал он и порвал ее. — В нашем деле квитанций нет. Также с настоящего момента больше не пишите свое имя на отчетах. Я знаю, что это вы. А другим знать не нужно.

— Хорошо, — сказала я. Мне вдруг пришло в голову, что тем другим я должна быть известна под кодовым именем. Интересно, каким? Я была убеждена, что Зви Авриль мне его не назовет, хотя что плохого в том, если бы я его знала. Но я так и не осмелилась его спросить. Боялась показаться несерьезной.

Зви Авриль вызвал машину и дал мне денег на поездку в оба конца. Это почему-то напомнило мне сидение на дому с детьми, чем я иногда подрабатывала по вечерам. На прощанье мне всегда давали денег на дорогу, хотя не так много, поскольку дальше Квинса я никогда не забиралась.

— Чем вы, Марина, планируете заняться после колледжа? — спросил Зви Авриль, пока мы ждали машину.

Я заколебалась, неожиданно смутившись. Или теперь, или никогда, сказала я себе.

— Я хочу работать на Моссад. Вы не поможете мне подать заявление? — Я почувствовала, что покраснела, сказав это, пусть даже и заслужила право на такие слова.

— А на кого, по-вашему, вы сейчас работаете? — весело спросил он.

— Я имею в виду работу в самом Моссаде. Я бы хотела поехать в Израиль, получить подготовку и стать профессиональным агентом. Вы мне можете помочь?

— Не в правилах Моссада вербовать в американских студенческих городках, как это ни прискорбно, — с улыбкой сказал консул. — Даже лишь с точки зрения наших общественных связей это было бы несчастьем и для Израиля, и для Соединенных Штатов. У ЦРУ, естественно, тут и без того хватает проблем. Но в вашем случае, возможно, будет сделано исключение. Я смогу дать вам рекомендацию… — Он, кажется, хотел еще что-то добавить, но в этот момент с улицы просигналила машина. — Ваше такси пришло, — сказал он. — Давайте обсудим это более подробно в следующий раз. Дайте мне знать, когда у вас появится что-то для отчета. А пока я желаю вам успеха, и, пожалуйста, помните, что надо быть осторожной.

Он протянул руку, и я пожала ее.

— Я постараюсь, — снова повторила я.

11

Вернувшись домой, я тут же позвонила Али, пока нервы мои не расшатались. К моему облегчению, его не было дома. Его автоответчик был включен, но я не смогла себя заставить раскрыть рот. На следующий день была суббота, и, позвонив, я снова наткнулась на его автомат. Я сказала: «Привет, Али. Это Марина. Пожалуйста позвони мне», — и бросила трубку. Руки мои были мокрыми. О, Господи, как я ненавижу эти автоответчики! Я никогда им ничего не говорю, разве что в случае крайней необходимости, а если говорю, то всегда чувствую себя дурой и путаюсь в том, что хочу передать. И я снова поклялась себе никогда не приобретать автоответчик, даже в отдаленном будущем, когда я смогу себе это позволить.

Почти весь день я прозанималась дома, но Али не позвонил. В воскресенье я решила снова ему позвонить, но не смогла себя заставить. Я продолжала ждать его звонка, пребывая в постоянном нервном напряжении. Мне пришло в голову, что я веду себя скорее как сопливая девчонка, которую бросили, чем как агент Моссада.

В понедельник от Али по-прежнему не было ни слуху ни духу. Я решила подождать до вторника. Главная моя ставка была на Западную цивилизацию. Во вторник утром я проснулась ни свет ни заря и не смогла снова заснуть. Я была в состоянии крайнего возбуждения. Куча времени ушла у меня на одежду, прическу и макияж, при этом я старалась, чтобы все было в меру, не нарочито.

На Западной цивилизации я оказалась самой первой. В классе было пусто. Я решила, что войду еще раз, потому что хотела сесть рядом с Али. Я подумала, что если сяду первой, а он со мной не сядет, то ему покажется слишком подозрительным, что я сама к нему пересяду.

Все выходит из-под контроля, подумала я. Даже выбор места в классе становится головной болью. Я уселась на подоконнике, делая вид, что просматриваю свои записи, а сама следила за опаздывающими.

Наконец лекция началась, а Али все не было. Я вошла и села. Вот и все мои расчеты. Через пять минут вошел Али и сел возле двери. На меня он ни разу не глянул.

После занятий я поспешила за ним.

— Хай, Али, — сказала я едва дыша.

— А, хелло. — Вид у него был безразличный, разве что чуть удивленный, что я по-прежнему существую.

— Али, мне нужно с тобой поговорить, — сказала я.

Он глянул на часы:

— Я должен кое-где быть через пять минут.

Мы уже вышли и приближались к ступенькам библиотеки Батлера.

— Я много времени у тебя не займу, — сказала я. — Пожалуйста, давай присядем на минутку?

Он пожал плечами и сел на ступеньку. Я опустилась рядом с ним. На этих ступеньках у меня было много важных разговоров с друзьями. Для сердечных излияний это место было не хуже других, известных мне. Светило солнце. Повсюду были приметы весны. Прямо перед нами на зеленой траве прямоугольника городка несколько студентов играли во фрисби. Красный кирпич строений городка почти скрылся за листьями распустившегося плюща. С верхних ступенек открывался вид на весь городок. Его строгая классическая симметрия всегда действовала на меня успокаивающе, и теперь она чуть приубавила мое смятение.

— Надеюсь, ты на меня не сердишься? — сказала я Али.

— Не сержусь, — равнодушно сказал он. — Не бери в голову.

Помолчали.

— Тогда, может, мы встретимся в выходные? — робко сказала я.

— Не думаю. У меня уже есть планы на выходные. И вообще, я буду довольно занят до конца семестра.

Я глубоко вздохнула и сказала:

— Ты мне нравишься, Али. Правда. Я уверена, что мы можем разрешить наши противоречия как благоразумные люди.

— Не вижу, зачем. Ты была права в тот первый раз. Между нами ничего общего. Я встречаюсь с девчонками, чтобы просто хорошо провести время. Слишком уж это хлопотно — следить за всем, что я говорю или делаю, даже толком не зная, что тебя может оскорбить. Эти заморочки не по мне.

Он встал, и я тоже встала.

— Али, — в отчаянии сказала я, — если ты дашь мне еще один шанс, я буду вести себя лучше. И ты можешь говорить все, что хочешь, и не будет никаких заморочек, обещаю.

— Что это с вами, ребятишки? — усмехнулся он. — То ты воротишь от меня нос, как от последней дряни, или ерепенишься по малейшему поводу, то — на тебе, пожалуйста — лезешь ко мне, подлизываешься, умоляешь не прогонять. Это что? Нечто сугубо еврейское?

— Я… я не знаю, — сказала я, заикаясь. Я почувствовала, как глаза мои наполняются слезами.

Али удовлетворенно кивнул:

— Это именно то, что я и имею в виду. У меня и так хватает забот без этих истеричных еврейских принцесс, которые только и бегают следом и устраивают дурацкие сцены. — Он повернулся на каблуках и пошел себе.

— Подлец, — прошептала я и залилась слезами. Я села на ступеньки, всхлипывая от унижения и ярости. Прощайте, все мои мечты и надежды, думала я, прощай, работа в Моссаде. Зви Авриль теперь перестанет со мной здороваться, и уж забудем о рекомендательном письме.

Я бы могла плакать долго, но люди бросали на меня удивленные взгляды, а мне в любом случае надо было на работу. Поэтому я вытерла слезы и отправилась ухаживать за своей птичьей колонией в лаборатории психологии. Я отметила в своем лабораторном журнале наличие, число и состояние яиц у каждой брачной пары голубей-витютеней. Затем я накормила всех птиц и дала им воды. Их нежное воркование, как всегда, успокоило меня и прояснило голову. Хохма Али насчет еврейских принцесс теперь показалась мне действительно смешной, пусть даже в его бедной арабской головушке по поводу евреев настоящая мешанина. И Барнард и Колумбия, естественно, не испытывали нехватки в американско-еврейских принцессах, больше известных под сокращением АЕПы, как я узнала вскоре после моего прибытия в Нью-Йорк. Но сваливать с ними в одну кучу нищую эмигрантку из России было довольно-таки смехотворно. Вряд ли вам попадется много АЕП, которые в хирургической маске метут за минимальную плату птичьи перья.

Теперь я могла рассмотреть проблему Али и расчетливо, и спокойно. Я знала, что должна его одолеть. Я решила, что там, на ступеньках, я выбрала неправильную тактику, неверный подход. Тот мой подход был слишком уж понятный, слишком уж обычный. Давай дружить, преодолевать различия, ля, ля, ля — тополя. Какая чушь! Али верит во все это еще меньше меня, так что я вызвала у него только раздражение.

Вторая моя ошибка, размышляла я, в том, что я разговаривала с ним именно на ступеньках библиотеки. Мне же нужна была такая обстановка, где можно было бы скинуть хотя бы частьодежды и хорошо, если бы поблизости была кровать. Другими словами — мне нужна была его комната. Когда я первый раз пошла его соблазнять, у меня был правильный расчет. Не вижу, почему бы это снова не сработало. Я тщательно продумала свою линию поведения с ним и что я должна буду ему сказать.

Перед уходом я еще раз подошла к своей любимой голубке, которую я назвала Таней. «Я не могу справиться с тем, что люблю тебя!» — прошептала я трагически и подмигнула Тане. Таня мне не ответила. Жаль, что теперь мне нельзя открываться по поводу Али ни Эми, ни Маргарет и для откровений остаются одни только птицы. «Вот увидишь, я обведу его вокруг пальца, — пообещала я Тане. — Испорченный арабский плейбой не устоит перед истеричной еврейской принцессой».


В тот же вечер я осторожно постучалась в дверь Али. Ответа не последовало. Я нажала на ручку. Дверь была заперта. Я приложила к ней ухо и прислушалась. Ни звука. Я было решила раскинуть шатры под дверью, но не хотелось давать соседям Али новый повод для сплетен.

Я спустилась по лестнице в вестибюль Ливингстон Холла и оглянулась, где бы можно было переждать до появления Али. В вестибюле была стеклянная выгородка с целой кучей компьютеров и принтеров для общего пользования. Я села за один из компьютеров, вполоборота к входу, так, чтобы увидеть Али. Я включила компьютер и попыталась что-нибудь напечатать, в том числе несколько ругательств. Но на все, что я печатала, компьютер отвечал «неизвестная команда». Завтра я начну изучать компьютерные учебники, пообещала я себе. Не больше, не меньше, если только сегодня повезет с Али.

Он объявился через полчаса и, не заметив меня, прошел мимо компьютерной комнаты. Я дала ему еще пятнадцать минут, а затем поднялась вслед по лестнице. Несмотря на все мои приготовления, меня трясло от страха. Ноги у меня были ватные, а сердце колотилось в горле. Я сделала глубокий вдох и постучала в дверь. Раздались его шаги, и дверь открылась.

— Да что ж ты так ко мне пристала? — сказал он, сузив глаза. Я не ответила. Он не отходил от двери. — И почему это я чувствовал, что так ты и поступишь?

— Нам что, обязательно разговаривать в коридоре? — робко спросила я. Али заколебался. Я подумала, что он сейчас возьмет и захлопнет перед моим носом дверь, но в этот момент мимо по коридору прошли два студента, говоря о бейсболе. Али не хотел публичных сцен. Он посторонился. Я вошла в комнату, и он закрыл за мной дверь. Он пошел к своему стулу за письменным столом и сел, задрав ноги, как в прошлый раз. Мне он сесть не предложил. Он холодно посмотрел на меня и сказал:

— Если ты думаешь, что стоит снять платье и все будет забыто, то ошибаешься.

Жаль, подумала я. Скорее на это я и рассчитывала.

— Тогда скажи мне, что надо сделать, чтобы все было забыто. Я действительно сожалею о том, как себя вела. Обещаю, что это никогда не повторится. Я больше не буду с тобой спорить. Я сделаю все, что ты только захочешь.

И я подняла наконец на него глаза, большие невинные глаза, полные желания и страсти. Пока все шло хорошо. Он меня пока не вышвырнул. Его губы презрительно изогнулись, но, во всяком случае, кажется, ему не скучно. Похоже, он даже получал удовольствие.

— Знаешь, — заговорил он, растягивая слова, — из всего, чему я тебя учил, я упустил самое главное. — И замолчал.

— И что это, Али? — краснея, спросила я.

— Умение проигрывать.

Я выпрямилась, уязвленная.

— Это самая важная штука, которую нам старались привить учителя в частной школе в Англии. Как терпеть поражение, не теряя при этом достоинства, примерно так.

О, да, конечно, я совсем запамятовала, что имею дело с британским джентльменом. А не учили ли они вас насиловать беззащитных женщин, хотела спросить я его. Уж кому-кому, но только не Али читать лекции насчет того, как надо проигрывать.

Спокойно, никакой реакции, сказала я себе твердо. Не давай ему поймать тебя на удочку. Держись своей роли, и больше от тебя ничего не требуется.

— Али, для меня было непросто прийти, — сказала я, опуская глаза. — Но у меня не было выбора… Я не могу справиться с тем, что люблю тебя. — Это, последнее, вышло просто отлично — прерывистым шепотом, искренне, трагично и не слишком заученно. Я подумала, что если меня не возьмет Моссад, то можно попытать счастья на бродвейской сцене.

Али коротко хохотнул, но в смешке его было больше испуга, чем веселья.

— Я не знаю, почему ты это так называешь, — сказал он. — Даже окажись мы снова вместе, я бы все равно не придавал этому особого значения.

— Ну конечно, — сказала я быстро. — Я вовсе не хочу тебя связывать. Ты закончишь учебу в конце этого семестра, и я больше никогда тебя не увижу.

— Меня тут включили в программу по компьютерной науке для аспирантов, — пожал он плечами. — Так что на следующий год я буду в Колумбии. Но только не строй никаких планов.

— Я и не строю, Али. Мы оба понимаем, что это долго не продлится. Слишком многое нас разделяет. Это сумасшествие, что я полюбила тебя. Единственная моя надежда, что скоро я очнусь. Я ведь была гордой. А теперь все свелось к одному. Но мне все равно, я буду молить тебя на коленях, я сделаю все, чтобы вернуть тебя.

— Странно, — холодно сказал Али, — ты стараешься быть такой смиренной, но умудряешься оскорблять, даже говоря о любви. Ты называешь это сумасшествием. Как будто меня может захотеть только сумасшедшая. Как будто я не стою твоей драгоценной любви. Что, это так унизительно — любить меня? Откуда, черт подери, в тебе такое превосходство?

Это новое направление атаки меня просто опрокинуло. И, если уж на то пошло, Али был абсолютно прав. Конечно, я считала, что он не стоит моей любви. Конечно, я шла на унижение ради своей цели. Но я не думала, что это будет столь очевидно. А это действительно вышло весьма очевидным, если заметил даже такой человек, как Али, отнюдь не являющий собой блестящий образец тонкости и глубины.

— Я вовсе не это имела в виду, — произнесла я безо всякой надежды. — Просто пыталась сказать, что сохну по тебе. Но это бесполезно, да? И ничто тебя не тронет. — И я повернулась, чтобы уйти.

— Есть одна вещь, которую ты еще не пробовала, — сказал Али, когда я взялась за дверную ручку. Я обернулась. Он смотрел на меня тем же прежним своим взглядом — жадно, раздевая глазами. Он ведь никогда не спешил меня отпускать, подумала я вдруг. Иначе мне пришлось бы уходить гораздо раньше. Возможно, именно таким образом арабы и торгуют на базаре. Но на это требовалось слишком много сил, и я была на грани полного изнеможения.

— Какая вещь, Али? — спросила я.

— Поумоляй меня, стоя на коленях, — ухмыльнулся он. — Ты сказала, что готова на это. Может сработать.

— Али, пожалуйста, — прошептала я.

— Али, пожалуйста, — передразнил он меня. — Заладила одно и то же. Или становись на колени, или уматывай.

С опущенными глазами я приблизилась к нему и опустилась перед его стулом на жесткий деревянный пол. Лицо мое горело. Я чувствовала себя полной идиоткой.

— А теперь умоляй! — велел он.

Это всего лишь игра, снова напомнила я себе. Играй, сколько сможешь. Я взяла руки Али в свои и покрыла их поцелуями.

— Позволь мне остаться, — шептала я. — Позволь любить тебя. Ты не пожалеешь. — О, конечно же, ты еще пожалеешь, в ярости думала я. Ты заплатишь и за это, и за все остальное. Ты еще как пожалеешь, бедный араб, когда Моссад разберется с тобой.

И я снова поцеловала его руки.

— Моя блондиночка-евреечка, раба любви, — нежно засмеялся Али. — Чем же я это заслужил?

Ты влез в несколько израильских компьютеров, недоделок, — молча ответила я. Это настолько очевидно, что надо быть слепым, чтобы этого не заметить. Кто-то сказал однажды, что если вопрос задан правильно, то как правило, очевиден. Но Али вовсе не задавал правильный вопрос. Он просто снова ловил меня на удочку, слепой от высокомерия и чванства.

— Я люблю тебя, — убито сказала я. — Зачем ты меня мучаешь?

Вместо ответа он встал и расстегнул брюки.

— В прошлый раз я тебя избавил от этого, — сказал он. — А теперь не собираюсь. Покажи, как ты меня любишь.

Горло у меня перехватило. Помни, что все это невсерьез, — сказала я себе. Это только игра. Но предмет, уставившийся мне в лицо, был вполне серьезен. Он был длинный, изящный и слегка выгнутый. Я потрогала его для пробы одним пальцем. Я и в самом деле испытывала любопытство. В прошлый раз я еще слишком стеснялась, чтобы хорошенько его рассмотреть. И на этот раз во мне не было ни ужаса, ни отвращения. Я знала, что такие вещи принято делать. Я бы вовсе не возражала, если бы Али не вел себя так оскорбительно.

Какая разница. Я уже зашла так далеко, что назад дороги нет. Я сделала, как он мне сказал. Он глубоко вздохнул и запустил пальцы в мои волосы, руководя мною. Для меня все это скорее походило на тяжелую борьбу, и Али вскоре надоело.

— А глубже никак, да? — раздраженно фыркнул он и оттолкнул меня.

— Я научусь, — сказала я быстро. — Обещаю. Ты должен научить меня, ты должен быть терпеливым…

— Поупражняйся с бананом, — сказал он. — Или, может, я приглашу какую-нибудь, чтобы тебе показали. Хотя уверен, что проку не будет. Ты много обещаешь, дорогуша, но от всех твоих обещаний — один пшик.

— Хочешь, чтобы я ушла? — пробормотала я, продолжая стоять на коленях.

— Нет. В отличие от тебя, я держу свои обещания, — сказал он, подняв меня. — Ты молила меня на коленях, поэтому можешь остаться, если будешь паинькой. Снимай все. — Он приглушил свет, и мы разделись. На сей раз он не утруждал себя ни ароматами, ни музыкой. Он потянул меня на постель и лег сверху. — В прошлый раз ты была удивительно хороша для ледяной девы, — сказал он, глядя мне в глаза. — Или это была счастливая случайность?

— Возьми меня, — прошептала я. — Я люблю тебя, мне все равно, хорошо это или плохо. — Почему я так говорила? Я уже получила, что хотела, и больше не было нужды лгать. Ведь это же была ложь, это, конечно же, должна была быть ложь — все мои всхлипы и безумные шепоты. Но откуда мне было знать, где кончается ложь и начинается правда? Я только знала, что хочу его, хочу до боли, и что больше нет для меня на земле другого места, как только в его объятиях. И затем он вошел в меня, и между нами больше не было никакой лжи, никаких барьеров, никаких игр. Только всепоглощающий огонь и искомый предел, как белый взрыв, слепящий свет, последняя истина.

А потом я лежала в его руках, тихо и умиротворенно, уткнувшись лицом во впадинку возле его шеи, вдыхая мускусный запах его кожи вместе с едва уловимым духом сандала и роз. Так вот что значит возлюбить врагов своих, спрашивала я себя. Нет, очень сомнительно. И все же так странно, что это может быть так сладостно.

Али шевельнулся.

— Это была не счастливая случайность, моя ледяная дева, — прошептал он, гладя мои волосы. — Мне снова было хорошо с тобой, даже лучше, чем раньше.

— Я люблю тебя, — снова сказала я. Что еще можно было сказать?

Мы еще немного полежали. Затем Али оделся и принес из холодильника в телевизионной комнате банку апельсинового сока. Он налил его в две кофейные чашки, и, подняв, мы выпили их в молчаливом тосте. Затем он сел за компьютер. На этот раз я решила не глядеть через его плечо.

— Я, наверно, пойду? — сказала я, не поднимаясь с постели.

— Останься. Еще рано, — сказал Али. — Мы повторим. Только сначала я должен запустить эту программу. Всего пять минут.

Я почувствовала досаду. Опять этот компьютер влезает между нами. Вечно он тут, молчаливый, требовательный, вроде ревнивой любовницы. Нет, что это я? Это я ревнивая любовница, а компьютер его законная жена. Но зачем мне отвергать компьютер? Без него бы я никогда не оказалась в постели Али. Я была подарком для Али от Моссада, наградой за его шпионское усердие. Подарком от врага. Троянским конем.

Я подняла компьютерный журнал, валявшийся на полу в ногах кровати, и стала его листать.

— У меня есть «Ньюс уик», если хочешь, — сказал Али.

— Нет, спасибо, — ответила я. — Мне надо изучить компьютеры. Я хочу лучше знать твои интересы.

— Тебе видней, — сказал он и обратился к своей работе.

Я пробежала глазами журнал, выискивая что-нибудь про компьютерную защиту и особенно про программу шифрования, о которой упоминал Зви Авриль. Я полагала, что такая статья даст мне возможность затронуть данную тему в разговоре. Мне не хотелось спрашивать об этом ни с того ни с сего. Не должно быть такого впечатления, что кто-то меня науськал. Но в журнале были лишь статьи про оценочные испытания быстродействия различных процессоров, и меня от них мгновенно бросило в сон.

Али разбудил меня осторожными поцелуями. Я открыла глаза и обнаружила, что он уже снова со мной в постели. Со вздохом удовлетворения я обвилась вокруг него. Он снова занимался со мной любовью — нежно, бережно и долго. На этот раз не было ни безумия, ни неистовства — лишь медленная, невозможная нега. Глаза мои были все время открыты. Я глядела на его узкое изящное лицо, гордый нос, скульптурные скулы и губы, длинные загнутые ресницы, темные, полные желания глаза, и впервые осознала, что передо мной маячит какая-то опасность, суть которой я не могла определить, захлестнутая потоком эмоций. Интересно, была бы я более свободной, если бы на его месте оказался какой-нибудь толстый губошлеп с дурным дыханием. Будем честными, в таком случае я бы никогда не справилась со своей задачей. Но было даже еще хуже — я не могла себе представить, как я буду заниматься любовью с кем-то другим, когда моя шпионская миссия закончится.

После всего Али проводил меня домой. Я не захотела оставаться у него на ночь, иначе мне пришлось бы рано улизнуть, пока никто в общежитии не встал. Мы шли в согласном молчании. Напряжения между нами больше не было. Казалось, мы достигли какого-то понимания.

— Я часто занимаюсь в Библиотеке законов, — сказал Али, когда мы остановились возле моей двери. — Ты знаешь ее?

— Да, — сказала я, — а что?

— Там мало студентов первых курсов. А то в главной библиотеке настоящий зверинец. Так или иначе, я буду там завтра вечером. Я всегда на втором этаже. Можешь прийти, если захочешь. А потом можем пойти ко мне.

— Приду, — сказала я.

Он поцеловал меня в лоб с пожеланием доброй ночи и ушел. Я приняла душ и легла.

Отчет о контакте, напомнила я себе. Но о сегодняшнем контакте докладывать в Моссад было нечего. Потом. Потом будут и отчеты, и мои расспросы. А пока я была вольна видеть сны с поцелуями Али.

Сладкие сны, не тронутые ненавистью.

12

Была середина апреля. Мы с Али проводили вместе много времени. Должна признать, что гораздо больше, чем было действительно необходимо для шпионажа. По сравнению с тем, что было раньше, мы с ним на удивление ладили. Я научилась управлять собой и, как обещала, никогда не вступала с ним в споры. Также и он, несмотря на свои взгляды, противоположные моим, научился избегать в разговоре некоторых тем. Евреи и различные их злодеяния больше не упоминались. Вел он себя со мной хорошо. Больше не оскорблял и не унижал. Подчиняя, он в то же время был великодушен.

Был только один неловкий момент, когда Али получил-таки письмо с благодарностью от Совета по еврейским поселениям, которое, на мой взгляд, слишком запоздало. Я была у него в комнате, когда он его вскрыл. Я видела, как он его читал, как на лице его отобразилось сдержанно-презрительное выражение скуки.

— Сохрани, если хочешь, — коротко сказал он и бросил письмо в мою сторону. Я сдержала свой естественный порыв и сделала то, чего, как я прекрасно понимала, он и ждет от меня, — разорвала письмо, не читая.

— Я больше не верю в подобные вещи, — бодро заявила я. — Думаю, Израилю следует отказаться от Западного берега…

А также и от Иерусалима, — добавила я для пущего эффекта, в то же время спрашивая себя, не слишком ли далеко я зашла. Но нет, не слишком. Али просто кивнул и стал дальше просматривать свою почту, делая вид, что данная тема ему наскучила. Таков он был, конец политической дискуссии. Об этом «конфликте» мы потом забыли, пока вдруг, гораздо позднее, он снова не всплыл на поверхность.

Полдень мы обычно проводили на траве парка вдоль Ривер Драйв, читая или наблюдая за окружающим миром. Дети играли на железных перекладинах, белки носились друг за другом по деревьям, а морские чайки ныряли в реку за рыбой. По вечерам мы занимались в Библиотеке законов или в комнате Али, где он, как всегда, работал за своим компьютером, тогда как я читала в постели.

На выходные Али брал меня с собой. Он никогда меня не спрашивал, куда я хочу пойти или что я хочу делать. В большинстве случаев он даже не брал на себя труд сказать мне, куда мы идем или идем ли мы вообще куда-нибудь. Он просто полагал, что я буду в наличии, и, само собой, я всегда была. Справедливости ради скажу, что в выборе развлечений он не ошибался. Он не брал меня, например, на спортивные игры и больше ни разу не приглашал в ночной клуб. Чаще всего мы ходили в рестораны и кино, а иногда — на спектакли на Бродвее. Единственное, что мне не нравилось, так это пристрастие Али к фильмам о летчиках-истребителях. Таких фильмов за последнее время было в Штатах снято больше, чем можно было себе представить, и нам приходилось все их посмотреть, а многие даже дважды.


В те дни у нас была одна необычная вылазка. Али позвонил мне в субботу утром и сказал, что мы собираемся на пикник за город и чтобы я взяла что-нибудь для ленча. Я купила цыпленка-гриль, французскую булку, сыра и бутылку вина.

Мы взяли такси, и Али назвал водителю адрес в нижнем Манхэттене. Я подумала, что это место едва ли подходит для пикника за городом, но уже научилась не задавать лишних вопросов. Когда мы приехали, я увидела на площадке несколько вертолетов, выкрашенных в белый и красный цвета. Они принадлежали чартерной компании, и Али взял один из них напрокат на день. Оказывается, такое возможно, если у тебя есть надлежащие летные права.

Чтобы разобраться в ручках управления, Али пришлось изучить диаграмму в пособии по вертолетам. «Я никогда раньше не летал на такой модели», — оживленно пояснил он. Я кивнула, с любопытством озираясь вокруг. Я совсем не нервничала, и это меня немного удивило. Я просто не сомневалась в Али — в его знаниях и навыках. Я бы, не колеблясь, доверила ему свою жизнь.

Наконец он разобрался в ручках управления, и мы плавно поднялись в голубое апрельское небо. Манхэттен упал нам под ноги, как на почтовой открытке, и сердце мое воспарило в предчувствии мечты, которая должна скоро сбыться. Мы пролетели над Статуей Свободы, над островом Эллис, над Эмпайр Стейт Билдинг и направились в сторону Лонг Айленд Саунд. Без единого толчка Али приземлился прямо в лесочке где-то на Лонг Айленде. День был теплый, а воздух полон ароматов, как летом. Мы были одни. Мы поели, а потом, прямо на траве, любили друг друга, пьяные от вина и солнечного света, и птичьи песни вместе со сладким духом клевера баюкали нас.

— Ты так добр со мной, Али, — сказала я ему после всего, глядя на лениво поворачивающиеся под легким ветром лопасти вертолета.

— Конечно, добр, глупышка, — сказал он, погладив меня по голове. — А почему такой печальный тон?

Я не ответила. Что можно было сказать? Ведь ничего не изменилось, и мы по-прежнему враги. Ведь я не предам мой народ за несколько сказочных блюд, или прогулку на вертолете, или за нежные объятия на траве. Ведь мне больше не доставляет удовольствия дурачить тебя, а еще придется — по обязанности и вопреки желанию.

Я начала заниматься компьютерами. На следующий же день после нашего примирения я притащила из библиотеки кипу учебников и справочников по компьютерам и села за работу. Я узнала разницу между РОМ и РАМ, между вычислительной машиной и микрокомпьютером, прочла про различные оперативные системы, про языки высокого уровня и прикладное программное обеспечение. Я написала первую за этот семестр работу, применив программу пословной обработки на одном из компьютеров общего пользования в вестибюле Ливингстон Холла, и поняла, что я больше никогда не вернусь к своей электрической печатной машинке. Я получила право пользоваться университетской вычислительной машиной и вела деловую переписку с другими студентами с помощью электронной почты.

Когда мне было что-то непонятно с компьютерами, я обращалась за помощью к Али. Он относился к моим потугам со снисходительной улыбкой, но в помощи не отказывал. Ему нравилось учить, и он был хороший учитель, когда делился со мной теми или иными своими знаниями. «Ты столькому меня научил», говорила я обычно ему в постели, и он больше не кивал с самодовольным видом.

С Эми и Маргарет я почти не виделась. Времени не хватает, говорила я себе. Хотя не это было подлинной причиной. Я ведь проводила с Али не двадцать четыре часа в сутки. Но мои дружбы перестали быть тем, чем были раньше, и в этом была только моя вина. Я больше не могла довериться своим подругам, я стала скрытной и замкнутой. Отношения с Али и работа на Моссад полностью определяли мою жизнь. С мыслями об этом я вставала и ложилась. Али не задавал мне вопросов по поводу моего состояния, потому что был не из тех мужчин, кто подвержен сомнениями в себе. Ночью в своей постели он получал все доказательства моей страсти, она-то никогда не лгала.

Днем я часто спрашивала его о вещах, которые могли быть интересны Зви Аврилю.

— Ты знаешь кого-нибудь из принцев, Али? — спросила я его однажды, когда мы гуляли по Риверсайд Драйв.

— Конечно, — равнодушно отозвался он. — Многих.

— Скольких? — продолжала я.

— О, десятки…

— Правда? — помимо воли удивилась я. — Должно быть, ты очень близок к королевской семье, раз всех их знаешь.

— Никто всех их не знает, — смеясь, ответил Али. — Даже они сами. Но каждый, кто хоть что-нибудь значит в Саудовской Аравии, встречался со многими принцами. Их так много, что их трудно избежать, даже если постараться.

— Сколько же?

— Полагаю, больше пяти тысяч.

— Ты шутишь!

— Нет. И это, конечно, только мужчины, — подумав, добавил он. — Так что для общего количества эту цифру надо удвоить.

— И это все одна семья? Почему это их так много?

— Размножаются. Аль-Саудиды в этом смысле молодцы. Мы называем их птицефабрикой. — Несмотря на язвительность самих слов, в тоне его прозвучала любовь, даже гордость.

— Я никогда не видела настоящего принца, — мечтательно вздохнула я. — У тебя есть среди них хорошие знакомые?

— Между прочим, моя младшая сестра замужем за одним.

— В самом деле? Твоя сестра принцесса! Почему ты мне не говорил?

— Ты не спрашивала, — пожал плечами Али.

По правде говоря, я бы лучше предпочла спрашивать его про компьютеры, чем про принцев, несмотря на предупреждение Зви Авриля. По мне эти ахи и охи, вздохи и глаза навыкат ради того лишь, чтобы разобраться с мелкой сошкой арабской монархии, были вещью довольно-таки трудно исполнимой. Но Али, кажется, не находил в этом ничего странного. Должно быть, он привык к подобному интересу.

— Потрясающе, — пробормотала я. — Как зовут твоего зятя? Или ты обращаешься к нему «Ваше Высочество»?

— Нет, конечно! Я зову его Бандар. Мы не терпим никаких церемоний.

— Что он делает? Работает, как обычный человек?

— У него довольно высокий пост. Равный начальнику бюро в Министерстве обороны. Мой брат на него и работает.

— А… — удовлетворенно сказала я. Один ноль в пользу Зви Авриля, подумала я с возросшим к нему уважением. Он попал в самую точку.

— Это не то, что ты думаешь, — сказал Али, словно оправдываясь. — Мой брат — преданный делу, талантливый человек с отличной для своей работы квалификацией.

— Я в этом не сомневаюсь, — с готовностью поддержала я. — Он и должен быть таким, если хотя бы наполовину такой же умный, как ты.

— И учти, что Бандар взял Нагиба на службу за два года до того, как женился на Лале. Вот почему и случилась эта женитьба.

Бандар и Нагиб, подумала я. Кажется, Моссад порадуется.


— Вы слышали об этом принце Бандаре? — спросила я Зви Авриля по телефону, когда передала ему эту информацию. — Он важное лицо?

— Не знаю, — ответил он. — Я не специалист по Саудовской Аравии, хотя чувствую, что благодаря этой операции скоро им стану. Я запрошу наших экспертов, и они сверят ее с той, что у них есть. Но боюсь, что они тоже не знают. Одно мне известно, что, анализируя политические разведданные из Саудовской Аравии, мы сталкиваемся со специфической, уникальной проблемой — так много принцев носят одно и тоже имя.

— Вы хотите сказать, что все они Бандары? — засмеялась я.

— Не все, но довольно много. В соответствии с обычаем и традицией, аль-Сауд использует только ограниченное число имен для своих детей. Бандар, к сожалению, одно из самых популярных. Конечно, не только мы одни испытываем из-за этого трудности. Путаница бывает даже в самом доме Сауда, когда они заговаривают о принцах.

— Так как же они их различают?

— Они заглядывают назад, на одно-два поколения. Говоря «Бандар сын Мохаммеда, сына Фейсала», они сужают круг, так что все становится на место. И это я как раз и попросил бы вас выяснить. Чтобы затронуть эту тему, самым естественным будет спросить, кем приходится этот принц Бандар королю. Есть ли какие-либо другие связи между аль-Шалаби и аль-Саудом? Как звали отца Али Шалаби? Что насчет шейха Салмана? Ясно одно, что здесь мы имеем дело с правящей элитой. Нам интересно все, что скажет Али о ком-нибудь из них. Не бойтесь, что утомите нас, — мы сами разберемся. Нет такой детали о родственных связях, которая нам не была бы интересна.


Так что я задавала Али много вопросов. Встречался ли он с королем? Да, встречался по нескольким поводам. Его представлял королю его дедушка, который в друзьях у короля. Как его имя? Дедушку зовут Салман бин Абдул Рахман. Отца Али тоже звали Абдул Рахман. Отца принца Бандара зовут Халид бин Мохаммед и так далее.

— Почему ты меня спрашиваешь, как всех зовут? — поинтересовался Али однажды.

Я что-то промямлила в ответ. Я оказалась абсолютно не готовой к этому вопросу. Я считала, что раз не затрагиваю тему компьютеров, то могу спрашивать его о чем угодно, не вызывая ни малейших подозрений.

— Мне… мне нравится, как они звучат, — сказала я. — Мне нравятся арабские имена. Я думаю, что они… они так романтичны и… э…экзотичны и таинственны, как волшебные сказки — Боже, какая лажа, паниковала я. Он на это не купится. Но Али кивнул и усмехнулся:

— Я уже слышал об этом.

— Правда? — удивилась я. Я-то никогда ничего подобного не слышала и считала это полным идиотизмом.

— Была одна такая девица — она любила, когда я говорил с ней в постели по-арабски. И она не понимала ни слова! Она говорила, что это так романтично. Ты бы тоже этого хотела?

— Нет, у меня иначе, — сказала я. — Не думаю, чтобы это что-то для меня значило. Мне просто нравятся сами имена. — У меня отлегло от сердца, когда разговор ушел в безопасную сторону и меня больше не занимали его бывшие подружки с их закидонами. — Между прочим, что именно означает «шейх»? — спросила я в основном для того, чтобы сменить пластинку.

— Для массового сознания Запада шейх — это любой араб, если только он случайно не террорист, — не без горечи сказал Али. — И, конечно, если не женщина с этим вечным своим танцем живота. Тебе не кажется?

— Не скажу, что да, но, думаю, ты отчасти прав. Должно быть, это тебя ужасно бесит. Лучше расскажи мне о настоящих шейхах.

— Это зависит от места. В других странах Персидского залива шейхи — это правящие семьи. Но не в Саудовской Аравии. Члены семьи Сауда зовутся принцами, а не шейхами. Для нас шейхи — это или главы племен, или религиозные лидеры. Мой дедушка — шейх, потому что он уважаемый проповедник ислама. Но так можно назвать и в знак уважения, ну, например, как ты называешь кого-то «боссом».

— Поразительно, — прошептала я.

— …А шейх Салман бин Абдул Рахман — его дедушка, — сообщила я Зви Аврилю по телефону, после того как передала все другие имена, которые узнала.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал он. — Пока все идет по плану. Постарайтесь выяснить, не раскрыл ли он пароль шифрования? Если только вам удастся… У вас не было возможности поискать запись его сеансов вторжения в компьютеры?

— Пока нет, — сказала я, — но я об этом помню.


Я спросила Али об обратимости программы шифрования только после того, как откопала статью об этом в одном из его компьютерных журналов. Я показала ему статью и сказала, что она меня заинтриговала. А он не научился раскрывать пароль шифрования?

— Нет, — сказал он, равнодушно глянув в статью. — Лучшие умы пытались, но не смогли. А мне и не нужно. Есть более простые способы раскрытия паролей.

— Неужели?

— Да. Это можно сделать со словарем. Допустим, у тебя есть файл с зашифрованным паролем. Нужно взять весь словарь и зашифровать его. Затем смотришь каждый пароль в зашифрованном словаре. Допустим, ты нашла совпадение: пароль совпадает с таким-то по счету словом в зашифрованном словаре. Ты определяешь такое же по счету слово в незашифрованном словаре — и раскрываешь пароль без всякого раскодирования.

— Это просто гениально! — сказала я, действительно изумившись.

Али пожал плечами:

— Но очень уж медленно, к тому же полностью занимает компьютер и часто не срабатывает. Я собирался как-нибудь взять и раскусить программу шифрования, но похоже, что вряд ли мне это удастся.

— Почему? — спросила я. В какой-то момент мне пришла в голову абсурдная мысль, что он скажет: «Из-за тебя». Что из-за меня он уже перестал ненавидеть евреев и больше не хочет уничтожать Израиль, что я изменила его и что мы уже заключили между собой мир. Мысль была, конечно, абсолютно неверной и не являлась предметом моей гордости.

— Потому что мне и так повезло в этот семестр, — ответил с воодушевлением Али. — Действительно, так повезло, что больше не нужно разгадывать новые пароли. Помнишь армейскую базу, что я тебе показывал?

Я наморщила лоб, будто стараясь припомнить:

— А, да, что-то с женской военной формой?

— Именно. Оказалось, что это настоящая золотая жила!

— Правда? Там секретное оружие?

— Нет. Но оказалось, что она подключена ко всей военной сети. Сначала я даже не сообразил, потому что межсетевой переход спрятан. Но спрятан не очень хорошо. Во всяком случае, с этой базы я могу проникнуть на некоторые другие военные объекты.

— А ты не допускаешь, что они будут более осторожны? — пробормотала я.

— Ха! Это еще не все! Скорее всего, за этот компьютер на базе отвечают каких-нибудь два специалиста. Так вот, один из этих умников посылает другому деловую записку по электронной почте и говорит в ней, что ты, де, можешь использовать мой абонентный номер в таком-то исследовательском институте и что пароль такой-то. Можешь себе представить? Прямо в сообщении он дает свой пароль!

— И ты его использовал?

— Ну конечно! Это какое-то научное исследование, связанное с оружием. Сказать по правде, я ничего там не понял. Но я послал брату копии этих файлов. Нагиб сказал, что это очень важный материал. Люди из министерства прямо-таки в восторге. Можешь себе представить, чтобы евреи так ляпнулись?

— Хм… — сказала я. Я не знала, как мне следовало реагировать. Позлорадствовать вместе с ним? Нахмуриться? Или напустить на себя безразличие? Что я на самом деле испытывала, так это раздражение, что он нисколько меня не опасается. Неужели ему не приходило в голову, что я могла подключить сюда Моссад? Поневоле почувствуешь себя уязвленной, когда в тебе не видят никакой опасности, когда тебе отказывают в разуме, сообразительности, верности своим идеалам. Будь довольна, твердила я себе. Радуйся, что ты так хорошо играешь свою роль.


— Он не раскодировал программу шифрования, но он все же умеет раскрывать пароли, — сказала я Зви Аврилю по телефону.

— Должно быть, он определяет их по словарю, — ответил он.

— Откуда вы знаете? — удивилась я.

— О, это старый прием. Хэкеры уже давно его применяют.

— Понятно, — сказала я, слегка разочарованная. Я-то вообразила, что это сам Али изобрел такой хитроумный ход, и неправедно гордилась им.

— Сейчас он, наверно, мало эффективен. Пользователей без конца предупреждают, чтобы они не брали пароли из словарей. Так он еще пытается раскрыть алгоритм шифрования?

— Нет. Он говорит, что и так заполучил всю необходимую ему информацию. Он говорит, что армейская база оказалась золотой жилой. Вы что-нибудь знаете об этом?

Зви Авриль резко набрал в легкие воздух:

— Должно быть он обнаружил «военную сеть», которую мы для него приготовили.

— Обнаружил. Он обнаружил также пароль к другому компьютеру, его назвал один специалист в своем деловом письме к коллеге, посланном по электронной почте. Благодаря этому он вышел на какие-то научные исследования, связанные с оружием. И это тоже вы устроили?

— Мы. Все, что он находит через эту армейскую базу, подготовлено нами.

— Вроде бы ребята из Министерства обороны Саудовской Аравии прямо-таки в восторге…

— Превосходно! Это лучшие новости, каких только можно было ожидать. Пожалуйста, дайте ваш отчет в письменной форме. Он нужен для дальнейшего обеспечения операции.

— Но разве вам не известно, что именно у него в руках, если вы сами это и дали ему?

— Да, но у него может быть и еще что-то. Некоторые из моих коллег чувствуют, что, возможно, мы не полностью контролируем деятельность Шалаби. Они опасаются, что он может независимо от нас проникнуть в другие компьютеры и получить доступ к информации, которую мы не хотим давать. Я им на это отвечаю — что надо занять его нашей армейской базой. Если мы через этот канал предоставим ему сполна хорошего материала, ему не понадобится искать другие источники информации. Данный ваш отчет — в пользу такой точки зрения. Окончательное решение мы примем, только когда получим файлы с записями всех его сеансов проникновения. Если это неосуществимо, нам придется пойти на риск, хотя и разумный. Однако если вы обнаружите, что он пользуется другими источниками, пожалуйста, немедленно сообщите мне об этом.

— Сделаю все, что могу, — сказала я.

13

Несколько дней спустя, вечером, когда мы с Али готовились в его комнате к занятиям, он вдруг сказал, что ему нужно сходить за какой-то литературой в библиотеку. «Нет, не вставай, — добавил он. — Я вернусь через десять минут». И ушел.

Я посмотрела на закрывшуюся дверь, затем на свои часы. Впервые я была одна в комнате Али. Записи сеансов проникновения. Вот что мне нужно. Времени не много. Я подошла к компьютеру. Али оставил его, как всегда, включенным.

Как же я определю, какие файлы являются записью проникновений, если не просмотрю их все? Но если и просмотрю, то едва ли разберусь, какие нужны. Я была почти уверена, что Али хранит их в отдельном справочнике. Только в этом случае он мог стереть их одной командой, когда фэбээровцы ломились в дверь.

Я набрала команду «дерево». На экране появилось изображение структуры справочника, хранящегося на базовом диске. Вот она, на втором уровне подсправочника, соответственно названная «регистрация». Просматривать файлы нет времени, подумала я. Я просто скопирую весь подсправочник, если, конечно, его название соответствует содержанию. Или лучше скопировать каждый файл на компьютер, и пусть Зви Авриль сам разбирается. Нет, забудь. На это уйдет слишком много времени и дискетов… Дискеты! Где они? Я лихорадочно оглянулась и увидела на книжной полке коробку с чистыми дискетами. Я открыла ее — в ней осталось только три дискета. Взяла один. Заметит ли Али, что одного нет? Заметила бы я сама? Естественно, теперь, когда я пользовалась компьютерами для занятий, у меня в комнате появилась такая же коробочка. Я знала, что из десяти дискетов в коробке четыре я уже использовала. Знала, потому что заплатила за эту коробку пятнадцать долларов. Для меня это была куча денег. Для Али это, конечно, мелочь. Однако он все равно может заметить. Почему я не принесла собственный дискет? Один следовало бы всегда носить с собой. Я ведь знала, что это важно. Зви Авриль уже спрашивал об этих файлах дважды, нет, даже трижды. Ну какой из меня шпион?

Я посмотрела на часы. Прошло три минуты. Надо рискнуть. Я взяла чистый дискет из коробки и вставила его в дисковод. Затем дала команду скопировать на него все файлы из регистрации подсправочника.

«Общая неисправность запуска записи А» — ответил компьютер.

— А ну, голубчик, что тут не так? — прошептала я. Я вынула дискет и повертела в руке. Нормальный пустой дискет. О, конечно! Сначала надо задать формат! Я еще забываю простейшие вещи. Я впихнула дискет обратно и дала команду «формат». Компьютер заработал. Сколько будет определяться формат записи? Не больше двух минут. Компьютер отсчитывал секторы, по мере того как им задавался формат. — Давай, голубчик, — снова прошептала я. Наконец формат был задан. Уже миновало семь минут, как ушел Али. Не хватает времени, подумала я в отчаянии. Я его просто просвистела. Хорош шпион!

Сколько уходит на то, чтобы принести книгу из библиотеки? Пять минут туда. Пять обратно. Еще несколько минут, чтобы найти то, что тебе нужно. Можно и подзадержаться, с кем-нибудь поболтать. Время еще было. Нельзя упустить единственный шанс.

Я снова набрала команду «копия». На сей раз, словно из сострадания, сработало. Прошла еще минута, затем две. Сколько еще понадобится? Это зависело от длины файлов, которые я копировала. Мне не пришло в голову для начала проверить их длину. Еще одна ошибка. Ломая руки, я, как чокнутая, ходила по комнате. Я не оставила себе никакой лазейки. Никакого выхода. Сейчас вернется Али. И что дальше?

Тому, что я делала, не было ни одного мало-мальски приемлемого объяснения. Во всяком случае, ни одного из тех, что в тот момент могли бы прийти мне в голову. Если бы он вошел, когда я только задавала формат дискету, я бы еще выкрутилась. «Ах, Али, я только что вспомнила, что мне нужно кое-что написать для завтрашних занятий. Я позаимствовала у тебя свободный дискет, как раз задаю ему формат. Надеюсь, не возражаешь…» Может, немного странно, но сошло бы за чистую монету. Однако как объяснить, почему я снимаю копии с файлов… Что он сделает со мной, если застанет за этим занятием? Я гнала мысли прочь. Если ты такая нервная, лучше не становись шпионом.

Снятие копии шло уже три минуты. Это было как вечность. Должно быть, файлы были очень длинные. Может, Али не заметит, когда войдет, что на компьютере идет копирование, подумала я. Нужно только не подпускать его к компьютеру. Отвлечь, увлечь разговором, а затем под каким-нибудь предлогом выпроводить из комнаты. Когда он выйдет, я очищу экран и выну дискет. Дело нескольких секунд.

Вышагивая по комнате, я увидела в зеркале свое отражение. Лицо красное, глаза круглые от страха. Ну и видок у тебя, как у затравленной, сказала я себе. Не вид, а черт те что. И ни на какой разговор, тем паче увлекательный, ты сейчас не способна.

Копируя файлы на дискет, компьютер шумел. Не очень громко, но вполне узнаваемо. Дисковод во время работы издает скрипучий, царапающий звук. Ни с каким другим его не спутаешь. Али, конечно, сразу же обратит на это внимание. Я подошла к стереоустановке и поставила кассету. О, добрый хард рок. Я увеличила громкость, чтобы заглушить работу дисковода, и стала раздеваться. Что мне еще было делать? Единственное мое оружие. Голая, я легла на постель, прямо поверх шелкового покрывала. Меня слегка колотило, но не от холода, а скорее от страха. Если я с этим справлюсь, подумала я, то справлюсь с чем угодно.

Я пересилила желание встать и посмотреть, не кончилось ли копирование. Если Али меня застанет колдующей над компьютером даже абсолютно без ничего, это уже не поможет. Я лежала, полуприкрыв глаза, стараясь ровно дышать. Ровно через тринадцать минут после его ухода в двери повернулся ключ и вошел Али с двумя книгами под мышкой. Увидев меня, он широко раскрыл глаза. Затем медленно улыбнулся, положил книги на полку и стал расстегивать рубашку.

— Голая и ждет меня, — усмехнулся он. — Знакомый почерк.

Он произнес те же самые слова, которыми пытался объяснить, почему изнасиловал меня в сауне. Я увидела, что воспоминание об этом отразилось в его глазах, что он смакует его, не скрывая своего удовольствия. Это его ничему не научило, подумала я сердито, у него нет ни стыда, ни совести. Но чему он должен был научиться? Он изнасиловал меня, а я пришла умолять о продолжении отношений. Конечно, хуже некуда, с точки зрения перспектив феминизма. Не обращай внимания, сказала я себе. Удел одних — виноватиться по любому поводу, удел других — сражаться до конца. Я сражаюсь за Израиль. Пусть феминизм поищет себе кого-нибудь другого.

Я улыбнулась Али, огладила себя сверху вниз руками и выгнула спину. Уже голый, он лег на меня сверху и рывком погрузился в меня безо всяких приготовлений. Да в них и не было нужды. Я приняла его с тихим стоном жажды. Секс и опасность. Ничто не сравнится с таким раскладом. Обморочный спуск с катальной горки. Бездыханные высоты и головокружительные падения.

А потом я лежала в объятиях Али. Я не могла позволить себе расслабиться, поплыть одной в дрему. Ситуация была не из простеньких. Нет ничего неразрешимого, сказал в моей голове мерзкий голос. Конечно, самое лучшее, если бы Али встал и пошел в душевую. Но увы. Он не подавал никаких признаков, что собирается куда-нибудь выходить. Он лежал с закрытыми глазами, его черные длинные ресницы загибались вверх, а по губам бродила легкая улыбка.

Было ясней ясного, что наступило время для операции Б.

— Как пить хочется, — сказала я со вздохом.

— Ммм… — промычал Али, не открывая глаз.

— Умираю по стакану апельсинового сока. Помнишь, ты покупал вечером. У тебя еще осталось?

— Угу, осталось, — сказал Али. — Да, глотнуть апельсинового соку — это то, что надо. — Но он не пошевелился, даже глаз не открыл.

Я с трудом сдержала желание выпихнуть его ногой из постели и вместо этого сказала:

— Так, может, ты принесешь нам?

Али скатился с меня и растянулся на спине.

— Что я слышу, женщина? — возмутился он. — Я что тебе, слуга? Это ты мне принеси апельсиновый сок! Он в холодильнике, в телевизионной комнате.

Я едва не зарычала. Казалось бы, чего проще — принести.

— Я не знаю, какой из них твой, — сказала я.

— Там только один. Мы покупаем по очереди, — неумолимо сказал он.

— Али, мне ужасно жаль. Я бы с радостью поухаживала за тобой. Но я не могу туда выйти.

— Куда выйти?

— В телевизионную. Там парии болтаются, телевизор смотрят. Им стоит только взглянуть на меня, и сразу станетпонятно, чем мы тут занимались. Мне будет жутко неловко.

— Чего? Ты почти каждый вечер здесь. Я еще понимаю, когда ты не хочешь, чтобы тебя видели утром. Но сейчас-то почти все сидят за учебниками.

— Али, у меня что, такой вид, будто я сижу за учебником?

Он оперся на локоть и сделал неспешный и подробный обзор моих форм, проведя по ним сверху вниз кончиками пальцев.

— Вид у тебя такой, будто крыша съехала, — объявил он наконец не без удовлетворения.

— Ну так, — кротко сказала я.

С громким нарочитым вздохом он поднялся с постели.

— Подумать только, — ворчал он, натягивая джинсы. — Скромница нашлась. Мимоза стыдливая. Девочка-ромашка. — Но на самом деле он не сердился. Даже наоборот, застенчивость моя, кажется, ему понравилась. Он надел трикотажную рубашку, сунул ноги в мокасины и вышел из комнаты.

Вернувшись через пару минут с апельсиновым соком, он застал меня все в том же положении, на постели, разве что экран компьютера был чист, а в дисководе не было дискета. Мы выпили сок, а затем снова готовились к занятиям. Через несколько часов, уже уходя, я остановилась возле коробки с дискетами:

— Ой, кстати, ты не одолжишь мне один дискет?

— Возьми в коробке, — кивнул он.

— У тебя здесь только три осталось, — сказала я, открыв коробку, — ничего?

— Ничего, мне столько не понадобится.

Я вынула средний дискет, который положила на место, пока Али ходил за соком, и сунула его в сумку.

— Спасибо, Али, ты просто сокровище, — с искренней благодарностью сказала я ему.


На следующий день я доставила добычу Зви Аврилю. Как и до этого, я поехала на встречу с ним в Квинс, в дом, который по-прежнему считала явочным.

— Эти файлы имеют решающее значение, — сказал мистер Авриль. — Благодаря этим записям мы выясним, что из подготовленного нами он уже обнаружил. И наконец станет ясно, проникал ли он еще в какие-нибудь компьютеры за нашей секретной информацией.

— Понимаю, — сказала я. — Через несколько недель я достану для вас записи за текущее время.

— Это будет исключительно ценный материал. Надеюсь, вы понимаете, Марина, что ваше участие имеет решающее значение. Без вашей помощи эту операцию нельзя было бы начать.

— Я бы хотела сделать больше, — сказала я, — после того, как эта операция закончится. Вы говорили, что можете дать рекомендательное письмо в Моссад.

— Думаете, что уже нашли свое призвание? — сказал он с улыбкой.

— Да, — сказала я.

— Я буду, конечно, счастлив вас рекомендовать. Важно, однако, чтобы у вас было реальное представление о возможностях, которые могут быть вам предоставлены. Видимо, вас больше всего привлекает работа оперативного агента. Но дело в том, что для тех частей мира, в которых мы больше всего заинтересованы, оперативная работа агентов-женщин сведена к минимуму.

— Боюсь, что не понимаю, — сказала я.

— В общественной жизни арабских стран женщины играют очень небольшую роль. Это резко ограничивает их возможность получать доступ к важной информации. В результате у Моссада всего лишь несколько оперативных агентов-женщин, что бы вы там об этом ни читали или видели в кино. Пожалуйста, Марина, постарайтесь правильно меня понять, — поспешил добавить он, заметив, как изменилось мое лицо. — Есть, конечно, и исключения, хотя они довольно редки. Я ни в коем случае не собираюсь вас разочаровывать. Сделать карьеру в одном из управлений нашей разведки — это ничуть не хуже. Если бы вы спросили мое мнение, то я бы рекомендовал вам подумать скорее о карьере аналитика разведданных, чем о карьере оперативного агента.

— Боюсь, что я не это имела в виду, — осторожно сказала я.

— Это всего лишь предложение, — мягко сказал Зви Авриль. — Вы уже определили страну, где хотели бы работать?

— Может, Саудовская Аравия? Она меня всерьез занимает в последнее время.

— То, что я уже сказал вам об арабских странах, вдвойне верно для Саудовской Аравии. Там у Моссада никогда не было женщины-агента. Я и сам узнал об этом малоизвестном факте только в связи с нашей операцией.

— Почему же?

— О подчиненном положении женщин в Саудовской Аравии слышали многие, но мало кто отдает себе отчет, насколько там изолирован один пол от другого. За пределами своей семьи мужчины и женщины фактически не имеют между собой никакого контакта. Стало быть, если даже женщине удастся получить доступ к важной информации, что само по себе почти невероятно, она не найдет надежного способа передать ее нам. Вы, может, знаете, что женщинам там запрещено водить машину. Им также не позволяется самим брать такси или лимузин на прокат, хотя там это самый предпочтительный вид транспорта. Другими словами, контакт с таким агентом — это материально-технический кошмар. Просто не стоит таких трудов.

— Понимаю, — пробормотала я.

— Пожалуйста, не впадайте в уныние. Есть много других мест. Я упомянул эти факторы только для того, чтобы у вас было реальное представление об имеющихся для вас возможностях. Если у вас еще не пропал интерес, то зимой последнего года обучения вам следует подготовить обычное заявление о приеме на работу. Будет весьма кстати, — добавил он сухо, — если к тому времени вы изучите иврит, чтобы заполнить на нем положенные бумаги. На следующий год вы, конечно же, пойдете на курсы иврита. А чтобы ускорить процесс обучения, можете начать заниматься сами, прямо сейчас. Можете также на следующий семестр заняться арабским и пройти курс истории Ближневосточного конфликта.

— Именно так я и сделаю, — сказала я, довольная, что мне дают что-то конкретное.

— И, конечно, я буду счастлив рекомендовать вас и помочь вам с подготовкой документов о приеме.

Вдохновленная всем этим, я на следующий же день купила учебник по ивриту. Но должна с печалью признать, что успехов я не сделала — и потому что приходилось скрывать эти занятия от Али, и потому что у меня было много других дел. Однако я действительно нашла время пролистать весь каталог читаемых нам курсов и выбрать относящиеся к Ближнему Востоку с тем расчетом, чтобы прослушать их в следующем учебном году.

14

Наша с Али маленькая идиллия продолжалась недолго. Однажды вечером после занятий в Библиотеке законов он предложил посидеть на ступеньках библиотеки Батлера. Вечер был чистый и теплый, со звездами на небе. Поблизости кто-то наигрывал на гитаре. Али закурил сигарету. Какое-то время мы молчали. Наконец он сказал:

— Должен тебе сообщить, что я еду домой.

— Да? На лето? — Он говорил, что хочет взять меня с собой в Европу на несколько летних недель, но ничего еще не было решено.

— Нет. Я еду, чтобы работать на Министерство обороны. В последние дни я несколько раз переговаривался с братом, и вот… все решилось.

— Но ты же собирался поступить здесь в аспирантуру.

— Ага. Собирался. — И он погрузился в молчание, задумчиво глядя куда-то вдаль.

— Это как-то связано с твоим проникновением в компьютеры? — спросила я.

— Что? А, да, верно. Именно так. — Кажется, его удивило, что я нашла эту вполне очевидную связь. — Понимаешь, — продолжал он, — материалы, которые я добыл, настолько хороши, что мой брат считает — мне самое время приезжать и работать в его отделе. Так же считает и принц Бандар. Это и в самом деле большая честь. — Если бы так, то он бы теперь не нервничал по этому поводу.

— А ты не можешь продолжать работать на них отсюда? Тем более, когда у тебя такие успехи.

— Об этом я и сказал Нагибу. Но все не так просто. Здесь замешана политика, интриги. Материалы, которые я добыл, настолько крутые, что там у людей от них мозги набекрень. Бандар передал их высшим военным кругам. Они даже хотят поделиться этой информацией с разведывательными службами дружеских стран. Ну так вот, те люди спрашивают, откуда идет этот материал? А он идет от брата Шалаби, чудо-парнишки, который в Америке. Понимаешь, тут затронут вопрос доверия и надежности.

— А разве эти люди не знают твоего брата? Не знают принца Бандара?

— Ну да, все так, но теперь этого мало. Есть другое управление, которое годами следит за развитием вооружений в Израиле. Во всяком случае, они утверждают, что моя информация противоречит тем разведданным, которые они получают из других источников. И, конечно же, они говорят, что правы они, да и кто такой этот парнишка из Америки?

— Не понимаю. Они считают, что ты их обманываешь? — «Или что израильтяне питают тебя ложной информацией?» Именно это последнее мне и хотелось выяснить, но я не осмелилась спросить, чтобы не заронить эту мысль в голову Али.

— Я не знаю, что они считают. Нагиб говорит, что они ревнуют, потому что мы залезли в их огород. То есть за пару месяцев я добыл больше ценной информации, чем все те шпионы за целые годы. Конечно, они ревнуют. И что бы я ни добыл, им это не может понравиться.

— Но когда ты будешь в Саудовской Аравии, им это еще больше не понравится, верно?

— Верно, но нам будет на них наплевать. Моя работа будет выходить из стен Министерства обороны. Она станет официальной, подкрепленной авторитетом Бандара. Это единственный способ, чтобы она приобрела какой-то реальный вес.

— Ну что ж, все это выглядит не так уж плохо, — неуверенно сказала я. — Однако, похоже, что ты не очень-то счастлив. Разве не этого ты хотел?

— Какого пса? Нет, конечно. Я никогда не хотел работать на правительство. Мне не нравится эта обязаловка с девяти до пяти, и я ненавижу бюрократию, этих пауков в банке. Я хотел получить степень магистра компьютерных наук, а затем создать собственную компанию инструментальных программных средств.

— Так что тебе мешает? Ты что, должен жить по велению своего брата?

Али сделал длинную затяжку.

— Конечно, должен, — спокойно сказал он. — Затронута честь семьи. Мой брат поставил на карту всю свою репутацию. Я не могу его подвести.

— А…

— Будет не так уж плохо. Нагиб говорит, что мне не придется отсиживать положенные часы. У меня будет гибкое расписание. Я даже смогу работать дома, как здесь. Все, что мне нужно, это чтобы меня узнали, надо будет сходить на несколько встреч, а затем Нагиб и Бандар сделают все остальное. Все это ненадолго.

— Ты имеешь в виду время?

— Моя удача не может быть вечной, Марина. Я уже три года проникаю в компьютеры, и мне никогда еще не попадался такой материал, как в эти последние месяцы. Кто мог подумать, что евреи окажутся такими глупыми. Но когда-нибудь они поумнеют и захлопнут свою компьютерную защиту. И что я тогда? Мой брат на меня рассчитывает, а я окажусь ни с чем. Вот что меня тревожит.

Я легонько похлопала его по руке. Не волнуйся, хотелось мне сказать ему. Ты в надежных руках. Моссад не даст тебя в обиду. Они дадут тебе столько всякого разного, сколько ты сможешь унести, а затем еще и еще.

— Да, евреи не очень-то смышленые, — сказала я вместо этого. — Прямо стереотип какой-то. Признаться, мне попадалось множество глупых евреев. По большей части с тобой их не сравнить.

— И все-таки есть в этом деле что-то странное. Я не могу полагаться на удачу. Слишком просто все получилось. И теперь даже не интересно.

— Ты разве занимался этим для интереса?

— Конечно же! Я люблю соперничество, интеллектуальную игру. Но интерес уже испарился. Последнее время у меня от этого одни только мурашки по спине.

Я начала немного нервничать. Мне не нравилось направление, которое принимал разговор. Али потихоньку нащупывал истину, и я должна была немедленно его остановить.

— Брось, Али, ты что это, а? — мягко сказала я. — Ты мне всегда казался таким… сильным, таким решительным и полным веры в себя. Это мне всегда и нравилось в тебе.

Али немного выпрямился.

— И что? — спросил он.

— И теперь ты вдруг стал сомневаться. И почему? Ты целых три года упорно работал и наконец добился своего. Твой успех не имеет ничего общего с удачей. Ты заслужил его. Хоть немножко-то поверь в себя.

— Да, ты права, — пробормотал он. — Думаю, мне не по себе из-за того, что я не готов ехать домой.

— А ты бы не хотел жить в Штатах?

— Нет, в Саудовской Аравии хорошо жить, растить детей. Когда-нибудь я хотел бы туда вернуться. Но не сейчас.

— Но ты сделаешь так, как хочет брат.

— Да. Не надо меня больше об этом спрашивать.

— Не лучше ли найти какой-то компромисс? — сказала я без особой уверенности. — Зачем же тебе работать всю жизнь в министерстве? Ты можешь сказать своему брату, что поработаешь на него год. Разве этого будет не достаточно? За это время ты, как говорит твой брат, станешь известен в министерстве и твоя репутация упрочится. И ты докажешь всем тем шпионам, что ты действительно достал информацию из израильских компьютеров, а не высосал ее из пальца. Кроме того, ты можешь всех предупредить, что этот источник информации может иссякнуть в любой момент. И если так и случится, никто тебя не осудит. И ты просто уедешь, сделав ради семьи все, что ты мог. А если тебе удастся и дальше добывать этот материал, все будут счастливы и будут говорить, какой ты умный и хороший.

— Да, думаю, я бы мог так сделать. Может, я вернусь, чтобы работать отсюда, поскольку меня уже будут знать в министерстве. Да, мне это нравится. Я переговорю с Нагибом. — Он погасил окурок и посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом. Во взгляде этом был отсвет чего-то, похожего на уважение.

— А ты не против этого? — спросил он вдруг.

— Против чего?

— Что я проникаю в компьютеры.

— Нет, — спокойно сказала я. — Сначала, да, была против в глубине души, а теперь нет. Меня больше не интересует ни политика, ни Израиль. Я просто хочу быть с тобой… столько, сколько будет можно.

Он обнял меня одной рукой:

— Смешно, но теперь я даже не помню, что ты еврейка.

Большая ошибка, малыш, подумала я. Сама-то я никогда не забывала, кто есть кто.

— Думаю, мы все просто люди, — сказала я, сделав правильное лицо.

— Да, — сказал Али.

— Когда ты уезжаешь?

— Полагаю, сразу после выпуска.

— Так ты рассчитываешь вернуться через год?

— Постараюсь. — Он заглянул мне в лицо и снял руку с моего плеча. — Не жди меня, — резко сказал он. — Я уже женюсь к тому времени.

— Да ну? — сказала я немного зажатым голосом. — Так у тебя дома есть подружка? Забавно, что ты никогда о ней не упоминал. — Я почувствовала, будто меня ударили в живот, и сама удивилась такой реакции. Небось, у него дома целый гарем, что бы я тут себе ни думала. Какое мне дело до этого? Мое дело шпионить.

— У меня нет дома подружки, — огрызнулся Али. — И то, что ты сказала, очень глупо. Это только показывает, как мало ты знаешь о моей стране. Так вот, для ясности, у нас в Саудовской Аравии нет ни подружек, ни дружков. И все свадьбы организуются семьями. Так же будет и со мной.

— И что, у тебя нет никакого выбора?

— Есть, конечно. Никто не заставит меня жениться, если девушка мне не нравится. А пока что мой брат просто упомянул имена двух-трех возможных кандидаток. Он хотел, чтобы я это держал в голове, раз собираюсь домой.

Я промолчала. Я поджала колени к груди и просто смотрела перед собой. С опаской я ощущала, что до слез мне недалеко.

Али закурил еще одну сигарету.

— Я не могу на тебе жениться, — сказал он. — Ты ведь должна понимать. Мы оба это понимаем.

Разве? Что до меня, то я об этом просто не думала. Хотя, может, и следовало бы. Я вспомнила разговор со Зви Аврилем о трудностях, с которыми сталкиваются в арабских странах агенты-женщины, особенно в Саудовской Аравии.

И во мне забрезжила одна идея.

— Ты мне никогда ничего не обещал, — сказала я сдавленным голосом. — И ты вел себя со мной честно. Благодарю за честность, хотя от нее и больно… Я хочу домой.

Али молча встал и проводил меня до общежития. Возле двери он поцеловал меня в лоб и ушел.

Перед тем как лечь спать, я просмотрела справку об Интерсети, представлявшей собой электронно-вычислительную сеть, которая связывает между собой все главные компьютеры крупных университетов в большинстве стран мира. Список университетов и их компьютеров, или «узлов сети», как называет их учебник, насчитывал много страниц. Я отметила, что Колумбия была в списке, так же как Тель-Авивский университет и Университет короля Сауда в Рияде.


Зви Аврилю я не позвонила. Впервые я утаила от него важную информацию и чувствовала себя виноватой. Ничего, сказала я себе. Еще будет время сообщить ему. Я только выиграю в его глазах, если подкину ему проблему вместе с ее решением.

Вечером после некоторого колебания я отправилась в Библиотеку законов. Я не хотела, чтобы Али подумал, что я его разыскиваю. Но в то же время библиотека ведь не его собственность, и он был прав, когда говорил, что в главной библиотеке зоопарк.

Я поднялась на третий этаж и увидела Али — он сидел за обычным нашим столом. Когда я вошла, он поднял глаза, улыбнулся и помахал мне.

— Я говорил с братом, — прошептал он. — И он сказал о’кей, я могу вернуться сюда через год.

— Здорово! — прошептала я в ответ. — Поздравляю!

Студент, сидевший за соседним столом, недовольно глянул на нас. В Библиотеке законов, действительно, не полагалось разговаривать. Пару часов мы прозанимались. Когда после библиотеки мы шли через городок, Али сказал:

— Я хочу попросить, чтобы в аспирантуре отложили на год мой прием. Тогда мне не надо будет снова поступать и рисковать, что могут не принять.

— А ты можешь продолжать обучение в Саудовской Аравии? — спросила я. — Например… в Университете короля Сауда в Рияде?

— Это неплохое заведение, но, конечно, не Колумбия.

— Там ведь есть компьютеры?

— Там самые новейшие, самые быстрые и самые мощные компьютеры в мире. Лучшие из тех, какие только можно купить. Но этого мало. Здесь, в Колумбии, факультет мирового класса, люди, с которыми мне хочется учиться. Ничего подобного дома нет.

— А женщины там могут учиться в университете?

— Да, только отдельно. В Университете короля Сауда есть, например, большой женский городок.

Мы снова сели на ступеньки библиотеки Батлера. Али закурил. Я обняла колени. Сидя молча возле него, я вдруг осознала, что до предыдущего дня никогда не видела его курящим. Что же его грызло? Проблемы его были вроде решены. Может, что-то, связанное со мной?

— Я не знала, что ты куришь, — сказала я как бы между прочим.

— Обычно не курю. Бросил два года назад. А тебе лучше и не пробовать. Ненавижу, когда женщина курит. — Странно было услышать от него такое собственническое заявление, после того как он меня выбросил на помойку.

— Я не буду, — послушно сказала я. Мы еще помолчали.

— Если бы я только мог на тебе жениться… — сказал он. — Но не могу.

— Это… это потому, что я еврейка?

— Нет. Среди лучших моих друзей есть несколько евреев. — Он горько рассмеялся. — Да что говорить. Все равно бессмысленно.

Я не ответила. Али прищурился и выпустил колечки дыма.

— Дело не во мне, — сказал он резко. — Лично я ничего не имею против евреев… Я тебе уже говорил, хотя ты, кажется, мне не веришь. Но в Саудовской Аравии евреи нежелательны. Моей семье это не понравится. Мой брат просто перестанет со мной разговаривать.

— А откуда они узнают? — спросила я. Али повернулся, и уставился на меня. — На еврейку я не похожа, — продолжала я. — Фамилия Лански тоже самая неопределенная. Она может быть и русской, и польской. Действительно, откуда они узнают, если мы сами не скажем?

— Это бред, — сказал Али. — Разве можно обманывать в подобных вещах?

Я сделала вид, что задумалась.

— Да, — сказала я, — я могу.

— Так нельзя. Люди должны исповедовать свою веру. Даже евреи, — добавил он великодушно.

— Али, ты когда-нибудь видел, чтобы я исповедовала свою веру?

— Я не обращал внимания, но вроде нет.

— Потому что у меня нет веры. Иудаизм так долго подавлялся в Советском Союзе, что для меня он ничего не значит. За два поколения мы полностью ассимилировались.

— Тогда что же делает тебя еврейкой?

— То же, что тебя арабом.

— Нет, это бред, — снова сказал он. — Предположим, что мы на это пошли, хотя, конечно, не пойдем. Но просто предположим, ради любопытства — так какая же у тебя тогда религия?

— Русское православие, — подсказала я.

— Это католичество или протестантство?

— Ни то, ни другое. Это отдельная ветвь христианства. Они не признают авторитета Папы римского, и их священникам разрешены браки. В церковном вероучении они исповедуют Триединство. Если хочешь, я еще что-нибудь узнаю. Разве меня будет кто-нибудь проверять?

— Да ни в коем разе. Мы же на это не пойдем… Как ты могла даже предположить такое?

— А я действительно не вижу каких-то проблем. Я же не верующая. Так какая мне разница, какую веру исповедовать?

Али закурил еще одну сигарету.

— Мои дети должны вырасти мусульманами, — сказал он.

— И прекрасно.

— Прекрасно? И всего-то? Тебе что, все равно?

— Я уверена, что это прекрасная религия, — сказала я. Хотя, по правде говоря, вовсе не была в этом уверена. Не важно. Я не планировала иметь от Али детей.

— Так ты могла бы перейти? — спросил он вдруг.

— Перейти?

— Да. Перейти в ислам.

Я сделала глубокий вдох и медленный выдох.

— Пожалуйста… не спрашивай меня об этом, — прошептала я. Я еще не знала, как далеко готова зайти ради своей цели.

— Прости, забудь, что я сказал. Тебе не следует этого делать, хотя некоторые женщины идут на это. Я не одобряю такие фальшивые обращения в другую веру. Я убежден, что это должно идти от сердца.

— А ты, Али, кажется, и сам не очень-то верующий.

— Нет, верующий. Я знаю, что вроде не похоже на это. Пью алкоголь, ем запрещенную еду, забываю молиться. Все это неважно. Это не вызывает у меня чувства вины.

— Почему?

— Здесь, в Америке, я далеко от Бога. Здесь не важно, что я делаю. Но дома совсем иначе. У нас есть святые места. Мекка и Медина. Паломничество в Мекку — самое глубокое переживание всей моей жизни. Я бы не смог жить без ислама. Это наше наследство. Он и делает нас такими, какие мы есть. — Он замолчал. Я тоже молчала. — Ты не будешь счастлива в Саудовской Аравии, — добавил он спустя какое-то время.

— Но Россия тоже была не подарок, — сказала я. — Я везде буду счастлива, если только с тобой.

Али покачал головой.

— Я не знаю, в чем тут дело — в вере или в чем-то ином, — сказал он задумчиво. — Многие саудовцы, учившиеся за границей, привозят домой жен-иностранок. Это вполне допустимо, и к тому же единственный способ избежать навязанного брака. Некоторые из этих жен переходят в ислам, некоторые — нет. Но в любом случае большая часть таких браков кончается разводом. Жизнь в Саудовской Аравии тяжела для иностранок. Они не могут привыкнуть к нашим традициям. Они не хотят носить чадру. Чувствуют себя подавленными. Кончается тем, что они возвращаются к себе домой.

— А трудно получить развод в Саудовской Аравии?

— Нет, скорее даже легко. И все-таки зачем начинать то, что все равно не получится?

— Я не понимаю всех этих разговоров насчет чадры, — сказала я. — По правде говоря, я бы не возражала ее поносить. А то здесь глазеют на тебя, свистят, реплики отпускают. Кому это нужно? В некоторых случаях чадра была бы благом.

Али хохотнул:

— Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Может, и не знаю. Но почему бы нам не попробовать на годик. Если я действительно не выдержу или если ты устанешь от меня, я уйду. Ты ведь знаешь, что я не гонюсь за твоими деньгами. Мне ничего не будет нужно, только билет до Нью-Йорка.

— А дети?

— Пока мы ничего не решили, предпочитаю о них не говорить. — Я поколебалась, не зная, как он воспримет то, что я ему скажу. — С тех пор, как мы вместе, я ведь на таблетках. Так что никаких проблем.

— Что, правда? — спросил Али машинально. Он совершенно не вдавался в этот вопрос, так что мои слова, кажется, не произвели на него особого впечатления.

— До детей я хотела бы сначала закончить колледж, раз уж ты вернешься в аспирантуру.

— Послушай, ты так говоришь, будто все уже решено, однако номер не пройдет. Если бы ты не была еврейкой, я, может, и женился бы на тебе. Сама понимаешь, лично я не против, но против факта не попрешь… Пошли, я провожу тебя.

Мы попрощались у моей двери.

— Поверь, что так лучше, — сказал он перед тем, как уйти. — Ты еще скажешь мне спасибо.


На следующий вечер я снова пошла в Библиотеку законов, не вполне даже понимая, зачем. Али был, как всегда, там. Я села рядом с ним и попыталась приступить к занятиям, но мне было трудно сосредоточиться. От его близости у меня кружилась голова. Украдкой я поглядывала на него, смотрела на его руки, вспоминая их ласку. Я хотела быть не в библиотеке, а в постели с ним. В какой-то момент Али глянул на меня и сказал:

— Что-нибудь получается?

— Да, — непроницаемо сказала я и уткнулась в книгу по экономике. Али усмехнулся и снова склонился над своим учебником. Ясно, что он мне не поверил.

Позанимавшись, мы, не договариваясь, сели на ступеньки. Молчали. Все уже было сказано. Спустя минут пятнадцать я встала. Али поймал меня за кисть и потянул обратно.

— Пойдем ко мне, — прошептал он. — Тебя уже давно не было. — Я не ответила. Мне показалось, или это и в самом деле в голосе его прозвучала нотка мольбы? — Пойдем, — сказал он. — Ты ведь тоже хочешь. Мы можем получать все удовольствия в оставшееся нам время.

Я посмотрела ему в глаза. Они были полны глухой неодолимой жажды. Как хорошо я ее помнила! Она заставляла меня трепетать от желания. Разве я смогу ему когда-нибудь отказать? О, конечно, смогу! И очень легко. Ощущение власти над ним пронзило меня, как электрический ток, чаша весов склонилась в мою пользу. Его страсть была сильнее моей. Вот он и попался. Теперь мне остается крутить им, как хочу. Я никогда не пробовала удить рыбу, но образ этот вдруг живо предстал передо мной. Али был золотой рыбкой, блистающим дивом, что попалось на крючок в темных неспокойных водах. Если ослабить леску, он может сорваться и уйти. А если слишком натянуть, леска лопнет. Усилие должно быть безошибочным. Унижением и покорностью я взяла над ним верх, но даже покорность имеет свои пределы. Настало время сыграть наверняка.

— Прости, — сказала я, мягко вынимая свою руку из его руки. — Для меня это было бы сейчас слишком больно. Я слишком тебя люблю. Я буду не так мучиться, если мы больше никогда не увидим друг друга. Давай простимся прямо сейчас. Пожалуйста, не ищи меня. Желаю тебе успеха в работе. Надеюсь, что девушка, которую они тебе подыщут для брака, будет прекрасной и преданной. Надеюсь, что она полюбит тебя так же, как я… Нет, не провожай меня. Мне лучше сейчас побыть одной. Оставляю тебе Библиотеку законов. В конце концов, ты ее первый открыл… — Я встала и сбежала по ступенькам. Али не сделал попытки меня остановить.


После этого я держалась подальше от Библиотеки законов. Я сказала Эми и Маргарет, что Али бросил меня, и они тусовались возле, простив мне мою недавнюю измену. Я ужасно скучала по Али. Когда чуть ли не в полуобмороке я шла по городку, мне казалось, что он повсюду — в поле моего бокового зрения. Но я ни разу с ним не столкнулась. Дни шли за днями, и я начала испытывать страх, что проиграла в этой игре. Я знала, что мне следовало позвонить Зви Аврилю и рассказать ему о последних событиях, но я все откладывала. В самой глубине души я еще не сдалась.

По ночам я лежала на своей одинокой узкой кровати, вздрагивая и ворочаясь с боку на бок. Тело мое было как в огне, каждая его частичка плакала по ласкам Али. Я крепко сжимала подушку, и она была влажна от слез.

Так просто было получить то, что я хотела. Нужно было всего-навсего постучаться в дверь Али и предложить себя, как прежде — застенчиво, с опущенными глазами. Всего да и только, если не считать, что это все погубит. Да, я хотела быть в его постели, но еще больше я хотела быть шпионом. А для этого я должна была заставить его жениться на мне. Это же означало, что я больше не могу оставаться для него легкой добычей, не могу отдаваться ему за спасибо.

Перед тем как заснуть, я пыталась сквозь эти кирпичные стены внушить свое желание Али, который спал в соседнем здании, совсем рядом, и, однако, так далеко. Через бездну, разделявшую нас, я хотела передать ему, что я предназначена для него, что я его единственная, что никто, не будет так любить его и не сделает его более счастливым.

Люби меня, верь мне, — шептала я. Верь мне, вопреки всему, чему тебя учили, вопреки своему здравому смыслу и рассудку. Потому что разве тебе не было хорошо со мной, разве это не из-за меня тебе так невероятно повезло с проникновением в израильские компьютеры. Люби меня, верь мне, делись со мной своими проблемами, позволь мне помогать тебе. Разве ты не видишь, что я полна таинственной силы.

Я могу устранить твои проблемы. По крайней мере, на какой-то срок.

15

Через неделю после нашего последнего расставания, в прекрасное воскресное утро в мою дверь раздался стук. Я открыла и увидела Али — он стоял за дверью без улыбки, под его глазами были темные круги. Под мышкой он держал большой пакет. Я посторонилась, и он вошел, сунув мне в руки пакет.

— Это тебе, — сказал он вместо приветствия.

— Что это? — спросила я.

— То, что ты должна носить в Саудовской Аравии.

У меня перехватило дыхание.

— Я ни на чем не настаиваю, — поспешно сказал он. — Просто посмотри, сможешь ли ты это надеть.

Я открыла пакет и достала из него сложенное кучкой одеяние из черной хлопковой ткани. Оно оказалось закрытым, длинным, с широкими рукавами.

— О… очень милое, — сказала я без особой убежденности.

— Надень, — нетерпеливо сказал Али.

Я натянула на себя этот хитон и открыла дверь в туалет, чтобы увидеть себя в зеркале в полный рост. Одеяние это было абсолютно бесформенным и болталось на мне как мешок, волочась по полу. Али вытащил из пакета длинный черный платок.

— Накинь на голову, чтобы он полностью закрывал волосы, — велел он.

Я сделала это перед зеркалом. Общее впечатление было не из вдохновляющих.

— Неплохо, — мужественно сказала я.

— Ха! — сказал Али. — А теперь представь сто градусов[10] в тени. О’кей, вот твоя чадра. Дай я ее прицеплю. Женщина в магазине показала мне как.

— Где ты все это достал?

— В Бруклине. Пришлось весь город облазить за этим барахлом… — Он поднял капюшон моего одеяния и прикрепил к нему чадру. — Так, что ли? — Она представляла собой несколько слоев черного жоржета из полиестера, состроченных вместе по краям. Один или два слоя достаточно просвечивали бы, но не так много. Комната погрузилась во тьму.

— Али, что-то тут не так, — с испугом сказала я. — Я ничего не вижу.

— Все так! — сказал он не без нотки садизма. — Прямо как та девица в самолете. «Ой, я ничего не вижу, — вопила она. — Я упаду и сломаю себе шею! Да как ты смеешь!» Все вы твердите одно и то же.

— Какая девица в самолете?

— Прошлый раз, когда я летел домой, напротив меня через проход сидел саудовец со своей американской невестой. Так вот, за пятнадцать минут до приземления он достал из своей сумки чадру и сказал, чтобы она надела. Очевидно, она никогда ее раньше не видела. Ты не можешь представить себе, какая тут началась истерика! Бедный парень пытался урезонить ее, объяснял, что в аэропорту их будет встречать его семья, что там могут быть и те, кто знает его семью, и какой это будет позор для его семьи, если его жена выйдет из самолета без чадры. Но она его абсолютно не слушала, просто вопила, что она ничего в ней не видит. Все на них смотрели и тихо ржали, а бедный парень был в полной растерянности. Мне было жалко этого недотепу, и в то же время я подумал, черт, хорошо, что это не со мной.

— А что было потом? Она надела чадру?

— Не знаю. Я уже вышел, когда они еще спорили. Хорошенькое начало для брака! Я не допущу, чтобы у меня было так же. Лучше уж выдать все, как оно есть. Тебе тоже придется быть в чадре, когда ты будешь выходить из самолета в Рияде, да и везде, на публике. Ну как, нравится?

Мои глаза уже немножко попривыкли, и я различила в комнате смутные очертания предметов. Однако возможность упасть и сломать себе шею казалась вполне реальной.

— Действительно, очень темно, — сказала я. — Не понимаю, как ваши женщины могут носить это.

— Должно быть, у них лучше зрение. Я ни разу не видел, чтобы хоть одна впилилась в стену.

Я сняла чадру.

— Попробуй сам посмотреть, — попросила я, задетая его тоном.

— Зачем? Мне ее носить не придется.

— Может, все же попробуешь? — И он еще не успел возразить, как я накинула чадру ему на голову. Он было хотел ее сдернуть, но передумал. Он очень медленно повернулся и двинулся к окну, споткнувшись по пути о стул. Я присоединилась к нему, и мы остановились, глядя на солнечный Бродвей.

— Будто в очень темных солнечных очках, — сказал Али. — Дома тебе почти не придется носить чадру. А на улице, на ярком солнечном свету, она не так уж плоха. — И он вернул мне ее.

— Не знаю, что сказать, — произнесла я, глядя в окно.

— Тебе надо попробовать ее на улице. А после ты решишь, — сказал Али.

Я подумала, что он шутит, но все равно решила поймать его на слове.

— С удовольствием это сделаю, — сказала я, — если ты выйдешь вместе со мной на этот парад. У тебя есть тоб?

— Тоб? — усмехнулся Али. — Вижу, ты подготовилась. Неужели была так уверена, что я все перерешу?

— Ничего я не готовилась. Это… это ведь общеизвестно.

— Да ну? Не замечал. Но напрасно смущаешься. Я рад, что ты это изучаешь.

Тоб — белый плащ наподобие длинной рубашки, который носят мужчины Саудовской Аравии. Но я узнала это слово не ради Али. Я его просто знала. Если уж на то пошло, то я знала и другие вещи. Черное одеяние, что еще было на мне, называлось аба. Слово просто прыгнуло мне в голову, взявшись ниоткуда, хотя я была уверена, что не ошиблась. Слово, обозначавшее чадру, было прямо на языке. Как же оно? Гутра? Нет, это то, что носят на голове мужчины.

А затем я вспомнила, откуда все это мне известно. Воспоминание было таким живым, что слезы навернулись мне на глаза. Кабинет моего отца, запах хорошего табака и кожи, большая глянцевая книга по искусству, полная картинок, на которых традиционное одеяние бедуинов и самая разная одежда арабов. Цветные свадебные платья, украшенные бусами и монетами. Картина свадебной церемонии. Я вспомнила голос отца: «Посмотри, как они сидят на коврах, подобрав под себя ноги. Среди арабов считается оскорблением, если ты обратил свои подошвы в сторону другого человека… Этот черно-белый плиссированный головной убор, похожий на большой платок, называется гутра. Он удерживается на голове с помощью двойного черного жгута, называемого укаль. Бедуин еще использует его как путы для верблюда. Мужчины Саудовской Аравии носят его в память о своих предках-бедуинах. Все они одеты абсолютно одинаково, от беднейшего бедуина до самого короля, в белый плащ, называемый тоб, но король носит укаль из золота…»

Обычно я больше всего любила просто вскарабкаться на колени к отцу, чтобы рассматривать экзотические картинки и слушать странно звучащие слова. Мне, должно быть, было не больше пяти. Мой отец арабист. Вскоре он от нас ушел. Странно, что запомнилось именно это, абсолютно никому не нужное…

— Ну так у тебя есть тоб? — снова спросила я Али.

— Есть. Я его надеваю в самолете, когда лечу домой. А ты часом не шутишь?

— Нет, — сказала я. — Я не стыжусь обычаев твоей страны. — Это был вызов, и не очень тонкий. — Да, я не стыжусь обычаев твоей страны. А ты?

Али заколебался, затем засмеялся:

— А что, можно попробовать. Но если мы хотим подурачиться, то давай только не в студенческом городке. Можно пойти в Центральный парк. По крайней мере, есть надежда не встретиться с кем-нибудь из знакомых.

До Центрального парка мы доехали на такси, взяв бумажный пакет с нашим арабским одеянием. В парке мы нацепили все это на себя поверх джинсов и трикотажных рубашек, не переставая хихикать, как дети. У Али была и гутра, не плиссированная, но белая, летняя. Он надел ее и затем помог мне с чадрой. Мы торжественно продефилировали вокруг пруда. Мало кто удостоил нас удивленными взглядами. В парке этом мы были не самой экзотичной парочкой. Никто к нам не пристал. Даже в нелепом своем наряде Али выглядел так, что едва ли кому-либо захотелось бы привязаться к нему. И все-таки он, должно быть, испытывал большее смущение, чем я. Во всяком случае, лица моего под чадрой не было видно, что, как мне показалось, было по большому счету справедливо.

Насчет чадры Али оказался прав. На ярком солнечном свету я ориентировалась довольно неплохо. Однако я лишилась другого, столь привычного мне — например, возможности съесть мороженое или поиграть во фрисби. Но в общем и целом, все эти правила одежды были не так уж страшны. Секретные агенты наверняка испытывали гораздо большие лишения на вражеской территории. Я сказала Али, что ничуть не возражаю против того, чтобы носить чадру. Я сказала ему, что в ней есть что-то волнующее, романтическое и таинственное, и что я благодарна ему за возможность надеть ее, пусть даже больше она мне никогда не понадобится. Али ответил, что я сумасшедшая, и в то же время ему было явно приятно.

Под конец нам надоела эта игра с переодеванием, и мы поехали в Колумбию. Остаток дня мы провели вместе, но Али больше не заговаривал насчет постели. Он еще не решил, собирается ли он жениться на мне. Однако я чувствовала, что он доволен мною, будто я справилась с каким-то тестом.


Предложение он мне сделал на следующий день. Вечером мы занимались в Библиотеке законов, а затем, как обычно, сидели на ступеньках библиотеки Батлера. Но на сей раз он протянул мне бархатную ювелирную коробочку и попросил открыть ее.

Я открыла. В коробочке было обручальное кольцо с бриллиантом, обрамленным сапфирами.

— Выходи за меня замуж, — сказал он, надевая мне на палец кольцо.

— О, Али, прости меня, — сказала я со слезами на глазах.

— Прости? Что именно? Ты хочешь сказать, что передумала?

— Нет, конечно, нет. Я хотела сказать «спасибо». — Но, конечно же, я хотела сказать: «прости меня». Это невольное извинение, вырвавшееся из меня, было самым искренним, что я когда-либо говорила ему. Прости меня за то, что ты благородный человек. Прости за то, что я тебе сделаю. Вначале эта игра казалась всего лишь забавой. Я получала наслаждение, когда использовала всю остроту ума против арабского бандита, государственного преступника, врага Израиля. А теперь оказывается, что араб безвреден. Он наивен и доверчив, им легко управлять. И он не опасен для Израиля. Даже наоборот — Моссад потчует его кучей лжи, играя свою собственную сложную игру. При чем тут я? Все не так, не так, не так!

Я откажусь, внезапно решила я. Верну ему кольцо. Я доказала себе то, что хотела, я победила. Самая искушенная в мире служба разведки наверняка найдет способ продолжить эту операцию и без меня.

Я дала кольцу соскользнуть с пальца в ладонь и протянула его Али.

— Оно для тебя слишком большое, — сказал он, кладя его в коробочку. — Завтра мы его подгоним. Я говорил сегодня с матерью. Сказал ей, что женюсь. Я боялся, что она будет возражать, но она счастлива за меня. Передает тебе свои лучшие пожелания. Я сказал ей об этом кольце. У нее есть колье с бриллиантами и сапфирами, как раз к кольцу. Она хочет отдать тебе, когда мы приедем домой…

Я слушала и кивала как в тумане. Почему я его не остановила? Али продолжал говорить — что-то о визах и паспортах, о подаче заявления на регистрацию брака. О деталях, которые надо предусмотреть. Он получил из аспирантуры отсрочку на год. Мне же следует попросить в колледже академический отпуск.

— А я могу пройти в Саудовской Аравии несколько курсов по компьютерам на уровне колледжа? — спросила я.

— Конечно, хотя я не понимаю, зачем тебе себя утруждать? Колумбия все равно их никогда не признает.

— Ну, хотя бы один курс. Обещаю, что я не буду отлынивать от своих обязанностей. Я буду готовить и убирать, и делать все, что положено.

Али засмеялся и похлопал меня по руке.

— Не глупи, — сказал он. — Моей жене не нужно ни готовить, ни убирать. Дома у нас для всего этого есть слуги.

Ну как же! Какая глупость с моей стороны. Следовало бы самой догадаться об этом.

— Все, что от тебя требуется, ты и так делаешь прекрасно, даже несмотря на полную учебную нагрузку, — сказал он, потянув меня со ступеньки. Он обнял меня за талию и крепко прижал к себе. — Надеюсь, ты не прочь промотать утренние занятия? — шепнул он мне на ухо. — Сегодня ночью я тебе не дам спать.

Нет, против этого я отнюдь не возражала. Али был столь прекрасен, сколь и его слова. Ночь я провела в его комнате, и мы совсем не спали. Дабы наверстать упущенное время.


На следующий день я по моей просьбе встретилась со Зви Аврилем. Мне было лестно, что он согласился встретиться со мной по первому же моему звонку, не задав ни одного вопроса. Я узрела в этом признак того, насколько большое значение придает Моссад данной операции. К этому моменту я уже преодолела терзания по поводу аморальности своих действий. Я напомнила себе, что Израиль официально находится в состоянии войны с Саудовской Аравией, как в общем и со всеми другими арабскими странами, за исключением Египта. Израиль — всего лишь крошечная страна в окружении сильных и многочисленных врагов. Сейчас не время для угрызений совести и этого дурацкого еврейского комплекса вины. Если Али занялся проникновением в компьютеры, значит, он и хотел получить то, что получил. Никто его не принуждал заниматься военным шпионажем. Это была его собственная идея. Он заслужил ее последствия. Все это его собственная вина. И, конечно уж, никак не моя.

Как обычно, я встретилась со Зви Аврилем в Квинсе. За чашкой кофе на кухне я сказала ему о плане Али вернуться домой на год, чтобы доказать надежность своих разведывательных данных.

— Так что я подумала, — сказала я, сделав глубокий вдох, — что вам понадобится слежка за ним, пока он целый год будет в Саудовской Аравии.

Зви Авриль не ответил, только вопросительно посмотрел на меня.

— Я потому говорю вам об этом, что он сделал мне предложение, — сказала я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно обыденней. — Так что я могла бы отправиться вместе с ним на год в Саудовскую Аравию и докладывать вам оттуда о его действиях.

— Он предложил вам выйти за него замуж? Простите, но я не знал, что ваши отношения с этим молодым человеком носят такой серьезный характер, — сказал натянуто мистер Авриль.

— Естественно, не с моей стороны, — быстро сказала я. — Но собственные егонамерения вполне серьезны. Он отказывается возвращаться без меня. Он боится, что его там заставят жениться по расчету, а затем оставят работать в министерстве. Тогда уже его нельзя будет водить за нос.

— И что вы ответили на его предложение?

— Я сказала, что для меня это трудное решение и что мне нужно несколько дней, чтобы подумать. Я очень много об этом думала, мистер Авриль. Я помню, что вы говорили о трудностях работы в Саудовской Аравии и о том, что там у вас нет женщин-агентов. Я думаю, что выход есть — я буду держать с вами связь только через компьютер. — Я сделала глубокий вдох и понеслась дальше, боясь, что он меня прервет и поднимет на смех. — Вот как это можно сделать. Я пойду на компьютерные курсы в Университете короля Сауда в Рияде. Али сказал, что с этим будет о’кей. Я получу там компьютерный номер. Существует международная связь, объединяющая главные компьютеры многих университетов мира. Она называется Интерсеть — может, вы знаете. Во всяком случае, Университет короля Сауда к ней подключен, я проверяла. Все, что от вас требуется, это установить компьютерный номер в каком-нибудь вашем университете, скажем, в Тель-Авиве, и я буду посылать вам сообщения по электронной почте. И записи его сеансов проникновения. Прошлый раз мне пришлось скопировать их для вас на гибкий диск. На это ушла целая вечность, и я боялась, что он вот-вот войдет. С помощью сети сделать это гораздо проще — мне нужно лишь отправить по ней файлы. И никакой траты времени, и никакой возни с этими гибкими дисками и… Ну, что вы думаете? Стоит попробовать?

— Марина, вы хоть понимаете, что вы предлагаете? — мягко сказал Зви Авриль. — Вы хоть осознаете, насколько это опасно?

— Да вовсе не опасно. Не нужно никаких шпионских фотокамер, никаких спрятанных микрофильмов, незачем тайно пробираться по явочным адресам, закладывать куда-то письма. От меня потребуется только работа на компьютере, а у меня для этого будут законные основания, если я пойду на курсы в колледж. Чтобы меня поймать, ему придется незаметно подкрасться и посмотреть на экран именно в тот момент, когда я работаю на вас. Так что мне нужно просто садиться лицом к двери. По-моему, все это абсолютно безопасно.

— Если я и хотел бы вас в чем-то убедить, — заговорил Зви Авриль с несвойственным для него жаром, — так это в том, что когда вы имеете дело с арабами, то это всегда опасно. Всегда, даже если вас и убаюкает ложное чувство своей защищенности. В одном случае араб может показаться лучшим вашим другом, а в другом — он всадит вам нож в спину, хотя между тем и этим моментами не произойдет ничего, что послужило бы для вас предупреждением.

Я глядела на него, не зная, что сказать. Его горячность, пожалуй, застала меня врасплох.

— Может, это покажется чересчур мелодраматичным, — продолжал он более спокойно, — но я говорю вполне буквально. Евреи, которые доверяют арабам, должны знать, что заплатят за это своей жизнью. Возможно, вам трудно осознать ту убийственную ненависть, которую они к нам испытывают, но она, тем не менее, вполне реальная вещь.

— Мне это вовсе не трудно осознать, — возразила я. — В России я выросла среди антисемитизма. Мои бабушка и дедушка погибли в лагерях. — «И я не нуждаюсь в нотациях израильтянина, выросшего в собственной стране, где никого не надо бояться», — подумала я, но вслух этого не сказала.

— Я вас понял, — спокойно сказал Зви Авриль. — Извиняюсь за свои слова. Но я не имел в виду ничего плохого. Тогда скажем так: для жизни в Саудовской Аравии ваш русский опыт ничего вам не даст. Это опасное место, даже если вы не шпион, даже если вы не еврейка.

— В каком смысле?

— Вы можете там попасть в западню. А вдруг Али Шалаби раздумает возвращаться в Соединенные Штаты не только через год, но и позднее. Он может отказать вам в разводе и не разрешит вам уехать. Обещанный в колледже курс и компьютерный номер могут для вас так и остаться мечтами. Фактически вы рискуете оказаться пленницей в этом доме, и мы не сможем ни помочь вам, ни даже узнать, что вы нуждаетесь в помощи. В настоящее время операции, которые мы проводим в арабских странах, сведены к минимуму. И я опасаюсь, что если я запрошу разрешения на то, чтобы группа коммандос ворвалась в дом семьи известного шейха в Рияде и похитила одну из жен, то мне в этом откажут. Израиль просто не может сейчас позволить себе такого рода вещи. Вы понимаете?

— Да. Но я не вижу, почему бы мне не отправиться туда. Али сказал, что в Саудовской Аравии легко развестись.

— Ох, он рассказал вам только одну половину истории. Развестись, действительно, очень просто, но для мужчины. По законам ислама мужчине для этого нужно всего лишь три раза повторить в присутствии свидетелей: «Я развожусь с тобой», — и брак считается расторгнутым.

— Вы шутите.

— Боюсь, что нет. На самом деле формула эта обычно произносится перед судьей или другими официальными лицами. Но роль судьи сводится лишь к тому, чтобы сделать запись, сам же развод производится автоматически. Что же касается женщины, то ей почти невозможно добиться развода без согласия мужа. Да и страну она может покинуть только с его разрешения.

— Я уверена, что Али не будет меня удерживать против моего желания.

— Почему вы так в этом уверены? Убеждены, что хорошо его знаете? В Саудовской Аравии с ним могут произойти большие перемены. У него, может, и западное образование, но, оказавшись дома, он вернется к традициям, как это и происходит обычно с подобными людьми. Такие, как Али Шалаби, пока они на Западе, готовы усвоить внешние аксессуары цивилизации. Они ходят в самые правильные школы, добиваются правильного произношения, носят правильную одежду, говорят правильные вещи. У них просто есть дар к социальной мимикрии, и больше ничего. Но они не могут ни разделить, ни даже понять западные ценности. Очень важно не забывать этого.

— Я не забуду, — честно сказала я. — И я знаю, что могу справиться с ним. Я не боюсь риска. Так что вы об этом думаете?

— Думаю, что в вашей идее есть свои достоинства. Прежде всего — простота и оригинальность. И похоже, что риск не слишком велик.

— Так вы согласны?

Зви Авриль задумчиво посмотрел на меня. В его темно-карих глазах мелькнуло что-то вроде печали.

— Я не уполномочен самолично принимать такие решения, — сказал он. — В ближайшие несколько дней я проконсультируюсь со своим руководством. Но судя по всему, почти уверен, что они это одобрят. — Я затаила дыхание. — Перед тем как дать этому ход, — продолжал он, — я должен убедиться, что вы осознаете характер опасности и уверены в своих целях.

— Это так, — сказала я.

— Для меня очевидно, что вы человек довольно смелый и находчивый, — твердо сказал он. — Вы отправитесь в Саудовскую Аравию под собственным именем. Ваше прикрытие — что вы замужем за Шалаби — имеет свои неоспоримые достоинства. И тем не менее — простите, что я заладил одно и то же, — я должен буду послать в очень враждебную страну абсолютно необученного новичка-любителя. Разве после этого можно спокойно спать? Хотя вообще-то никогда не спишь спокойно, если у тебя где-то есть агент. А я-то думал, что избавлюсь от всего этого, когда приеду в Нью-Йорк… — Он скорбно улыбнулся и погрузился в молчание. Я подождала, вопреки сердцу надеясь, что он еще что-то скажет, и в то же время чувствуя, что это все и что больше спрашивать не стоит. Мы еще поболтали немного о пустяках, и затем я уехала, полная надежд.

Через два дня Зви Авриль сообщил мне по телефону, что моя миссия одобрена.

16

Горький кофе с кардамоном из крошечных чашечек, сопровождаемый такими же крошечными чашечками тошнотворно-сладкого чая с мятой. Вот первый мой вкус Саудовской Аравии в Нью-Йорке, вкус бюрократического ночного кошмара. Кофе и чай я пила в офисе чиновника Саудовского консульства. Али взял меня туда, чтобы обсудить мое заявление на получение саудовской визы. Что было сопряжено со множеством трудностей.

Чиновник разглядывал лежащие перед ним на столе документы с выражением меланхолического замешательства.

— Я никогда не видел такого паспорта, — укоризненно пробормотал он, вертя в руках мой документ. Он говорил по-английски, но обращался к Али. Али терпеливо объяснял, что документ, о котором идет речь, называется «разрешение на въезд и выезд». Он был утвержден правительством США вместо паспорта для постоянно проживающих здесь иностранцев. Настоящего паспорта у меня не было, поскольку я не имела никакого гражданства. Советское я потеряла, когда иммигрировала, а в Штатах я была еще слишком мало времени, чтобы получить американское. «Разрешение на въезд и выезд» было не хуже паспорта, и в консульствах других стран не было никаких проблем с выдачей мне визы.

Разговор переливался из пустого в порожнее. Но так или иначе, я была из него исключена. Али объяснял особенности моего гражданского статуса, как будто я не могла сама объяснить. Но я и не пыталась включиться в этот разговор. Мне было тоскливо и тошно от всех этих кофе с чаем, выпитых лишь из вежливости. По настоянию Али я надела строгое платье с высоким воротом и длинными рукавами и изо всех сил изображала женщину, которую арабам не будет внапряг пускать в свою страну. Однако пока мне это не очень-то удалось. Это был мой второй визит в консульство, а Али по моему поводу — уже третий. Сколько нам еще сюда ходить? Я заставила себя снова сосредоточиться на разговоре. Тем временем он перескочил на тему моей религиозной принадлежности. Али объяснял, что я христианка, но у меня нет свидетельства о крещении, потому что советское правительство преследовало за веру. Али, проинструктированный мною, гнул верную линию, но, может быть, было бы легче, если бы я сама все объяснила. После первого своего визита в Саудовское консульство Али сообщил мне, что его правительство требует доказательств, что я не еврейка. Саудовское правительство не дает виз без каких-либо подтверждений на сей предмет.

— И как же они это проверяют? — спросила я тогда, рассердившись не без основания. — Заставляют людей снимать в консульстве штаны? — Видимо, я не ожидала, что арабы окажутся такими беспардонными в своем отношении к евреям.

— Обычно они требуют свидетельство о крещении, — сухо ответил Али. — И что мы будем с этим делать?

Мне пришло тогда в голову, что Зви Авриль мог легко сделать мне фальшивое свидетельство, как, возможно, и фальшивый американский паспорт или даже советский. Но фальшивые документы — дело рискованное. Кроме того, как бы я объяснила Али такие свои связи.

— Скажи им, что я была крещена тайно, — объяснила я Али. — В России таких свидетельств не выдают. Двадцать лет назад за крещение детей священников отправляли в Сибирь. — Все это почти так и было, но не имело ко мне никакого отношения.

Теперь Али объяснял что-то чиновнику про Сибирь. Или мне это так показалось, потому что разговор перешел на арабский. Среди прочих арабских слов мне вроде послышалось слово «Сибирь». Я пыталась понять, есть ли у нас какой-либо положительный сдвиг. Я спрашивала себя, неужели такая знатная семья, как аль-Шалаби, не может утрясти дела с бюрократией. Вероятно, они специально все усложняют. Нет, едва ли. В этот раз, как и в наш предыдущий визит, консульство было полно сердитых и расстроенных бизнесменов, ожидающих виз. В ожидании встречи с нашим чиновником мы слушали их ужасные истории. Многим приходилось месяцами ожидать визу, в то время как неотложные их дела лопались одно за другим. Но еще хуже, когда они не могли оттуда выбраться. Один человек застрял в Саудовской Аравии на шесть месяцев в ожидании выездной визы, в то время как его паспорт просто подсунули под ножку расшатанного стола в каком-то министерстве. Нет, Шалаби ничего не предпринимали, чтобы не пустить меня в свою страну. Они лишь позволили событиям идти своим обычным бюрократическим чередом.

Наконец наша беседа закончилась. Чиновник встал, пожал нам обоим руку и проводил до дверей. На обратном пути Али тихо клял никому не нужных идиотов бюрократов, хотя этот последний разговор оказался более успешным, чем я думала. «Он согласился отослать заявление на визу в Рияд, — сказал Али, — если я только изложу всю эту религиозную мутотень на бумаге». Консульства Саудовской Аравии сами виз не давали. Они только принимали заявления и направляли их в Рияд, который и распоряжался визами. Теперь, когда консульство приняло мое заявление, это может затянуться на месяцы. Может, подумала я, по-прежнему чувствуя свою вину, все это к лучшему.

Через две недели, когда моя просьба на выдачу визы болталась где-то в Рияде, в город неожиданно пожаловал дядя Али. «Он был в Хьюстоне по делам, — пояснил Али, — и решил заглянуть в Нью-Йорк. Он хочет пригласить нас на ужин».

— Что он делал в Хьюстоне? — спросила я. — Занимается нефтяным бизнесом?

— Да, — сказал Али. — Он бывает в Хьюстоне два-три раза в год, но никогда не приезжает в Нью-Йорк. Он сказал, что на сей раз у него здесь есть дела, но он просто темнит. — Али заколебался, говорить или нет, а потом продолжал: — Думаю, он приезжает специально, чтобы встретиться с тобой. Посмотреть, что ты о’кей. Должно быть, его послал мой дедушка.

— Шейх Салман бин Абдул Рахман, — мгновенно отреагировала я.

— Именно, — сказал Али. — Удивлен, что ты помнишь.

Дядя Хасан был самым старшим из трех оставшихся сыновей шейха Салмана, как пояснил Али. Был он также самым богатым из них и единственным, кто был занят в нефтяном бизнесе. Он прислал за нами в Колумбию длинный лимузин, чтобы тот доставил нас в «Уолдорф», где дядя остановился. Таким образом мои фантазии насчет появления в «Уолдорфе» по шпионскому заданию в конце концов осуществились.

Дядя Хасан пригласил нас на обед в ресторан отеля. Это был высокий носатый человек лет пятидесяти с усами и козлиной бородкой. На нем был плохо сидящий коричневый костюм, на брюках широкий ковбойский пояс, на ногах — ковбойские сапоги. Его внешний вид немало меня взбодрил. Человек, одетый подобным образом, не мог вызывать страха, хотя Али относился к своему дяде с исключительным почтением.

Мы немного поговорили. По-английски дядя Хасан говорил неуверенно, и Али иногда приходилось переводить. Дяде Хасану нравилась Америка, хотя Техас нравился ему больше, чем Нью-Йорк. А мне нравится Америка? Да, она мне очень нравится. Больше, чем Россия? Он слышал, что в России очень холодно. Да, сказала я, очень холодно. А моя семья в России? Нет, сказала я, мои родители умерли, и у меня нет ни братьев, ни сестер.

— А вы… не еврейка? — спросил дядя Хасан, понизив голос.

— Ну что вы, — сказала я и даже содрогнулась от самой этой мысли. — Вы ведь знаете, что все евреи — коммунисты и хуже их никого нету. Они привели Россию к краху, и моя семья только пострадала от них. — При этих словах Али выразительно глянул на меня краем глаза, но дядя Хасан только продолжал готовно кивать.

— Я родом из старинного рода, вроде вашего, — продолжала я. У меня, естественно, не было ни малейшего представления о том, старинный ли у них род, да я и не была уверена, что такой эпитет используется в Саудовской Аравии. Но толика снобизма тут не повредит, решила я, имея в виду претензии Али на британское джентльменство.

Дядя Хасан просиял, и я ударилась в россказни о величественном прошлом своего рода. Я рассказала ему, что до революции моя семья имела большие земельные владения под Санкт-Петербургом. Эти земли были подарены моим предкам Петром Великим. Дядя Хасан абсолютно не знал, кто такой Петр Великий. Царь Петр Великий основал Санкт-Петербург в 1703 году, сказала я ему (что, между прочим, действительно было неопровержимым историческим фактом). У моей семьи, продолжала я, было три деревни и пятьсот душ крепостных крестьян.

Кажется, это произвело на дядю Хасана должное впечатление. Среди помпезной позолоты и роскоши «Уолдорфа» мои утверждения вовсе не казались абсурдом. Врала я всегда легко и с удовольствием, особенно если был хороший повод, а это был как раз такой случай. Я бы получала еще большее удовольствие без Али, который, естественно, знал, что все это несусветная ложь. Но Али сам согласился на главный обман, так что его, казалось, больше веселят, чем сердят, мои заявления.

Моя семья потеряла все во время революции, продолжала я. Одни ее члены были расстреляны коммунистами, другие погибли в Сибири, а остальные жили в постоянном страхе и нищете. Все эти страдания подорвали здоровье моей матушки. Она умерла через шесть месяцев после того, как мы приехали в Нью-Йорк… Здесь я позволила своему голосу чуть задрожать, и на глазах моих появились слезы. Меньше всего мне хотелось пускать в дело подлинные свои чувства, связанные с потерей матери, но на дядю Хасана это подействовало. Когда мы прощались после ужина, он поцеловал меня в обе щеки и сказал, что счастлив принять меня в их семью.

Должно быть, слова его были искренними, поскольку неделей позже правительство Саудовской Аравии выдало мне визу.

В последнюю неделю мая я снова поехала в Квинс для встречи со Зви Аврилем. Он предложил поужинать вместе, чтобы дать мне более подробный инструктаж. На этот раз он был не один. Какая-то худощавая женщина средних лет накрыла в столовой стол на двоих. Зви Авриль не представил нас друг другу. Женщина в полном молчании подавала ужин, а затем убирала со стола.

Во встрече нашей ощущалась какая-то торжественность, которой не было раньше. На ужин было филе миньон, но я была так возбуждена, что едва притронулась к еде. На пальце у меня было обручальное кольцо с бриллиантом и сапфирами, которое теперь было точно подогнано у «Тиффани». Я до неприличия гордилась кольцом, но Зви Авриль ничего о нем не сказал, и если даже и заметил его, то не подал вида. Он объяснял техническую сторону нашей компьютерной связи. Он сказал, что я буду посылать свои сообщения и файлы на компьютерный номер в Бейрут.

— Почему именно в Бейрут? — спросила я. — Почему не куда-нибудь в Израиль?

— Между Израилем и Саудовской Аравией очень маленький компьютерный обмен. Ваши передачи могут привлечь внимание, если кто-нибудь из службы безопасности Саудовской Аравии контролирует поток электронной почты. Но между Бейрутом и Риядом идет довольно оживленный обмен информацией. Это будет исключительно безопасный номер, в который очень трудно проникнуть, даже для самого искушенного хэкера. В то же время он будет выглядеть как самый обычный студенческий, с низким приоритетом, который едва ли вызовет чей-нибудь интерес. Чтобы все это устроить, потребуется какое-то время, но технические аспекты этого вполне ординарны. Еще одно преимущество Бейрута в том, что сам по себе факт использования вами электронной почты не надо держать в секрете. Вы просто обмениваетесь письмами с подругой по колледжу.

— Но в Бейруте у меня нет никаких подруг! — воскликнула я.

— А теперь есть, — сказал Зви Авриль с легкой улыбкой. — Очень близкая подруга. Ее имя Надя Газали.

— Надя! Но это русское имя. Мою бабушку звали Надей. Это что, русская девушка?

Мистер Авриль на мгновение задумался, а потом сказал:

— Давайте не будем усложнять. Среди арабов имя Надя тоже довольно распространенное. Тут не требуется никаких объяснений. Эта Надя — арабка. Ливанская христианка, для полной ясности. Вы встречались с ней в Колумбии в прошлом году, когда она только поступила туда. Но Наде не понравился Нью-Йорк, и она скучала по дому. Она бросила колледж после последнего семестра и вернулась в Бейрут. Сейчас она там студентка Американского университета. Когда вы освоитесь в Рияде и получите компьютерный номер, то пошлете ей простой почтой записочку. Когда вы сегодня будете уходить, я вам дам адрес.

— Что я должна написать в записке?

— Сообщите ей о себе, последние новости. Только не забывайте, что служба безопасности может прочесть личную корреспонденцию. Напишите, что вы тоже бросили Колумбию. Что вышли замуж за саудовца и теперь живете в Рияде. Что проходите компьютерный курс в Университете короля Сауда. Не хочет ли Надя вести переписку через компьютер? Затем дайте адрес вашего узла Интерсети и все прочие необходимые инструкции для связи с вами по этой сети. Вот и все. От нас вы затем быстро получите компьютерный ответ, где будет для вас адрес узла Интерсети в Бейруте. Вопросы есть?

— Нет, — сказала я, — кажется, все довольно просто.

Мы покончили с ужином и сидели, пили кофе. После некоторой паузы мистер Авриль сказал:

— Я обязан дать вам обычные инструкции. Вы должны держать с нами связь только через компьютер. И ни в коем случае, повторяю, ни в коем случае не используйте какие-то другие способы связи. Не пишите мне сюда, не звоните по телефону. Иностранцы в Саудовской Аравии обычно находятся под наблюдением службы безопасности. Может, это не относится к женам граждан этой страны, но вам следует вести себя так, будто за вами наблюдают. Считайте, что вашу почту вскрывают, а ваш телефон подслушивают. Считайте, что куда бы вы ни шли, за вами слежка. Помните, что тот, с кем вы познакомитесь, возможно, работает на секретную полицию.

— Я бы так считала и без инструкций, — ответила я. — В России именно так всегда и было. Я нахожу это вполне естественным.

— Хорошо. Часто говорят, что в нашем деле выживают только параноики. Вероятно, вы более, так сказать, способны к выживанию, чем типичные беззаботные американские евреи. Это меня в какой-то мере утешает. И все же мы должны обсудить возможность вашего ареста и ваше поведение на допросе. Если даже вас арестуют, не считайте автоматически, что вы раскрыты, пусть даже вас и обвинят в шпионаже. Такие обвинения обычно и выдвигают против иностранцев. Следовательно, ни в чем не признавайтесь, пока вам не предоставят очевидные улики. Если же вас раскроют, то вам пообещают мягкое наказание в обмен на вашу готовность все рассказать. Не верьте им — обычно это лживые обещания. Тем более в вашем случае. Помните, что арабы безжалостны по отношению к еврейским шпионам. Если вас раскроют, то вас казнят. Вы это понимаете?

— Да, — сказала я, вдруг почувствовав сухость в горле.

— Самый общепринятый метод допроса, — продолжал он, — основан на использовании двух следователей. Один из них настроен враждебно и агрессивно, применяет угрозы и методы физического воздействия. Другой добр и полон сочувствия и старается вызвать у вас симпатию и доверие. Обычный трюк заключается в том, что сочувствующий ужасается поведением своего партнера и укоряет его в вашем присутствии. Насколько я знаю, в Соединенных Штатах это называется практикой плохого-хорошего полицейского.

— Вы хотите сказать, что люди это используют в реальной жизни?

— Конечно. Все используют. При хорошем исполнении это на удивление эффективно, даже против тех, кто сам прибегал к такой практике и, казалось бы, должен быть себе на уме. Но какие бы методы они не применяли, ваш ответ при любом подходе должен быть одним и тем же — вы желаете разговаривать с консулом США. Имейте в виду, что ваше требование не встретит одобрения, но даже если вы добьетесь своего, консул США вряд ли сможет что-нибудь сделать для вас.

— Тогда какой смысл просить?

— Потому что это позволяет собраться с мыслями и не впадать в панику. Во время допроса очень трудно сохранять полное молчание, а на деле все, что бы вы ни сказали, приведет только к новым осложнениям. Когда будущие агенты проходят тренировки в школе разведки, они проводят несколько месяцев в роли условно допрашиваемых. Давайте с вами попробуем, хотя это будет всего лишь жалкое подобие настоящего допроса.

Вдруг глаза его превратились в щелки, и он грохнул кулаком по столу, так что кофейные чашки подскочили.

— На кого работаешь, ты, сука?! — закричал он. — А ну говори, грязная сионистская шлюха, или я вышибу твои мозги!

Я заморгала глазами и уставилась на этого, обычно такого обходительного и сдержанного Зви Авриля. Перемена была столь поразительной, что на мгновение я лишилась дара речи. Затем я хохотнула, но не оттого, что было смешно, скорее от растерянности и смущения.

— Говори! — потребовал Зви Авриль, и я не могла понять, в роли он еще или уже нет.

— Я ничего не скажу, — ответила я. — Я просто засмеюсь ему в лицо. — Я надеялась, что не подала виду, насколько этот маленький эпизод напугал меня.

— Не стоит смеяться над ними, это ни к чему хорошему не приведет, — сказал Зви Авриль с мягкой укоризной. — Я ведь только что сказал вам, как следует отвечать. Вы меня слышали, Марина?

— Да, правильно. Я требую свидания с американским консулом.

Мистер Авриль кивнул.

— Давайте еще разок попробуем, — сказал он, и я собрала нервы в комок перед новой его атакой. — Я извиняюсь за поведение этого человека, — сказал он елейным, вкрадчивым голосом. — Мы, арабы, не позволяем себе такого обхождения с женщиной. А вы ведь невинная девушка. Стоит вам сказать правду, и все будет хорошо. Я хочу вам помочь. Должно быть, ваша семья тревожится о вас. Может, вы хотите написать им письмо?

— Пожалуйста, дайте мне возможность обратиться к консулу США.

— Хорошо, — сказал Зви Авриль.

— Но этим они меня не проймут, — импульсивно добавила я. — У меня нет семьи, чтобы расчувствоваться. Поэтому я могу делать, что хочу. Никому нет дела до моей жизни и смерти. — В словах этих прозвучала нотка сострадания к себе самой, и едва они сорвались с языка, как я тут же пожалела о них. После смерти моей матушки прошло два года. Я еще переживала ее потерю, но полагала, что себя мне больше не жалко. — А если они будут меня пытать? — быстро спросила я, не потому что меня это так уж интересовало, а скорее для того, чтобы исправить свою ошибку.

— Думаю, что вряд ли, — сказал Зви Авриль. — Режим Аль Сауда один из наименее репрессивных арабских режимов. Они не пытают заключенных. За последние годы отмечено только несколько случаев жестокого обращения, но вряд ли это был результат сознательной политики властей — просто недостаточный контроль за тюремным персоналом. Женщин-узниц не подвергают сексуальным оскорблениям, обхождение с ними обычно хорошее. У меня есть еще одна причина полагать, что вас бы не стали слишком изводить допросами. У семьи Шалаби хорошие связи, и они в состоянии помешать серьезному расследованию вашей деятельности. Приютить под своим семейным крылом сионистского шпиона… вряд ли шейху Салману захочется такой славы.

— О, я даже не подумала об этом, — сказала я. — Вы думаете, они бы меня отпустили?

— Может быть. Однако я больше склоняюсь к мысли, что они бы вас убили. Все это чистое предположение, а не утверждение, что именно они сделают на самом деле. Но вот вам такой пример: в 1969 году был заговор с целью свергнуть монархию. В заговоре участвовали офицеры военно-воздушных сил и несколько принцев, отдававших предпочтение демократии. Заговор был раскрыт, и несколько сотен заговорщиков в течение нескольких месяцев исчезли. Судов не было. По некоторым сообщениям, заговорщиков в наручниках погрузили в военно-транспортные самолеты и сбросили над пустыней в задние двери без парашютов.

— Это у них что, так принято? — сказала я как можно небрежнее. — Почему они их просто не расстреляли?

— Похоже они предпочитают более изощренные казни. Аль-Сауд, конечно, все отрицает. Интересно, что многие западные аналитики придерживаются того же мнения. Многие считают, что никаких казней не было. И действительно, почти все, кого числили среди казненных, потом обнаруживались или в эмиграции, или в самой Саудовской Аравии. Некоторые даже занимали потом высокие посты в правительстве. Тем не менее большинство саудовцев убеждены, что такая расправа действительно была. Историю эту часто рассказывают шепотом друг другу, она стала подпольной легендой, почти национальным мифом.

— А сами вы верите в нее?

— Я не эксперт по Саудовской Аравии. У меня нет своего независимого мнения.

— Тогда зачем вы все это мне рассказываете? Хотите напугать?

— Да, — прямо сказал Зви Авриль. — И чтобы проверить вашу решимость. Не сделайте ошибки, если вам покажется, что ничего хорошего вас не ждет. Если у вас есть какие-то тайные мысли, лучше выскажите их сейчас. Еще не поздно дать отбой. Мы найдем, как нам продолжать дело с Али Шалаби.

Интересно, как? — подумала я. Если Моссад не сможет следить за действиями Али, то им придется покончить с этой операцией. Им придется пресечь его проникновения в компьютеры. А как они это сделают? Усилят защиту своих компьютеров? Но она и так уже считается усиленной. Для них наверняка было бы проще убить его, чем возиться с защитой. Я вдруг похолодела при мысли, что с Али что-то может произойти еще до его возвращения домой. А может и не произойти, если я предупрежу его об опасности, если я скажу ему, что за ним охотится Моссад… Нет, лучше об этом не думать.

— У меня нет тайных мыслей, — твердо сказала я Зви Аврилю. — Я готова туда лететь.

— Идет, — сказал он и неожиданно улыбнулся. — И давайте не упускать из виду здешнюю перспективу. Что бы вы ни делали, шансов, что вас изобьют, изнасилуют или убьют, в Рияде гораздо меньше, чем в Нью-Йорке.

— Это так. А когда я вернусь, я стану настоящим агентом и буду работать на Моссад?

— Конечно. Мало у кого из поступающих будет такая внушающая доверие характеристика, как у вас. Вы начнете учебу в школе подготовки при первой же возможности. Допускаю, что сначала вы захотите закончить колледж, здесь или в Израиле. В любом случае вы получите поддержку и советом, и деньгами. Верю, что через год я увижу вас здесь в целости и сохранности.

Я поняла, что наша встреча закончена. На улице уже стемнело, но я не заметила, как прошло время. Зви Авриль вызвал такси и дал мне адрес в Бейруте. Он неловко обнял меня и сказал:

— До вашего возвращения мы больше не увидимся. Желаю вам успешной миссии и счастливо вернуться.

Почувствовав внезапный страх, я на мгновение прижалась к нему, словно не желая расставаться.

— На следующий год в Иерусалиме, — сказала я. Мне хотелось, чтобы это прозвучало светло и легко, но в горле у меня застрял комок.

— На следующий год в Иерусалиме, — твердо повторил Зви Авриль.

Я быстро ушла, чтобы он не увидел слез на моих глазах. Весь этот разговор о допросах и о том, как выбрасывают людей из самолетов, подействовал на меня гораздо больше, чем нужно. Меня вдруг охватило дурное предчувствие, будто я больше никогда не вернусь в Нью-Йорк, никогда не увижу Зви Авриля и никогда не окажусь в святом городе Иерусалиме.


За день до выпуска мы с Али зарегистрировали наш брак в магистрате. Свадебной церемонии не было, но мы устроили встречу в общежитии Али. Пришло около двадцати человек, вдобавок к приятелям Али по этажу. Часть гостей перетекла в коридор и в телевизионную. Среди них были, конечно, Эми и Маргарет, которая ворвалась в комнату как вихрь и стиснула меня в объятиях:

— Ребята, как я счастлива, что все так обернулось! — сказала она, целуя меня в щеку. — Особенно если вспомнить довольно неудачное начало.

— И правда, — сказала я.

— Еще совсем недавно ты говорила, что Али террорист, — продолжала она радостно. — Господи, как все переменилось! Ты хотела даже выдать его израильтянам. Теперь-то ты довольна, что он их не заинтересовал?

Я чуть не поперхнулась шампанским и оглянулась с безумным взглядом, не слышит ли ее Али. К счастью, он был далеко и с кем-то разговаривал.

— Молчи! — выдохнула я. — Никогда не говори об этом!

Маргарет с изумлением уставилась на меня:

— Почему? Значит, ты ему не рассказывала? Я-то думала, что вы, ребята, хорошо посмеялись по этому поводу.

— О Боже, нет и нет! Как бы я рассказала?! Для них тут нет ничего смешного.

— Для кого? — озадачилась Маргарет.

— Для арабов. Они слишком болезненно относятся ко всему, что связано с Израилем. Мы с ним никогда не говорим о таких вещах.

— Ну тогда я тоже не буду, — снова оживилась Маргарет. — В конце концов, это твой вечер.

— …И я заплачу, если захочу, — пропела я и вдруг почувствовала, что действительно собираюсь заплакать. Но, конечно, я не заплакала, хотя была уже не в силах исправить то ужасное, что совершила. Наоборот — я танцевала и пила шампанское и принимала наилучшие пожелания от наших друзей. Смехом и громкой музыкой я хотела заслониться от самой себя, но больше не могла унять голос сомнения и раскаяния. Всю свою жизнь я мечтала о приключениях и героических поступках, но таким путем, который я избрала, ничего хорошего не добьешься.

Поздно вечером, когда все ушли, мы занимались любовью, и моя страсть была еще больше, чем обычно, смешана с чувством страха и вины. Мне так ужасно хотелось дать радость моему мужу в первую брачную ночь, хотелось быть ему хорошей женой в то немногое время, что нам осталось. В ту ночь Али впервые сказал мне, что любит меня, и эти слова разрывали мне сердце. Он — враг, никогда этого не забывай, повторяла я. Мы окружены врагами, мы не можем себе позволить сентиментов.

В любви и на войне все позволено, твердила я себе.

А это, конечно, война.

ЧАСТЬ 2 РИЯД

17

Мы с Али собирались провести медовый месяц на юге Европы. Мечтая о местах с романтическими названиями, я просматривала множество глянцевых брошюрок. Кот д’Азур, Коста дель Соль. Для моих ушей эти слова звучали как музыка. Но позвонил брат Али и сказал, что он хочет, чтобы Али сразу же приступал к работе. Так что на том наш медовый месяц и закончился. Али чувствовал себя виноватым. Он ведь обещал мне на лето долгие каникулы в Европе. Я все понимала. С теплом в голосе и абсолютно искренне я сказала ему, что его работа значит для меня больше, чем каникулы в Европе. Конечно, Али мне не поверил, но в то же время ему было приятно, и он сказал, что я молодчина.

Так что мы полетели прямо в Рияд, до которого было семнадцать изнурительных часов. Лишь несколько пассажиров в салоне были представителями западного мира, в основном же там были арабы, одетые по-западному. В последний час полета они целой процессией выстроились к туалетам, откуда появлялись уже в традиционном саудовском одеянии — белый тоб и белая или красная плиссированная гутра. Женщины своих мест не покидали, поскольку их черные аба и чадра надевались прямо поверх одежды. По мере того как пассажиры облачались во все арабское, происходила и перемена в их настроении — они становились тише и замкнутей. Казалось, что самолет летит не только в пространстве, но и во времени, держа путь, как некая заблудшая машина времени, сквозь пелену веков во мрак прошлого. Чувство подавленности было чуть ли не осязаемым, как перемена атмосферного давления.

Али тоже надел тоб и гутру, и в этой своей одежде он стал на моих глазах совсем иным, чем тогда, в Центральном парке. Неожиданно он показался мне старше своих лет и похожим на всех остальных арабов — такой же чужой, непонятный, опасный.

— Давай-ка и ты — сказал Али, и я с тяжелым чувством повиновалась. И когда перед моим лицом опустилась чадра, отрезав воздух и свет, я наконец осознала ужас того, что сама и совершила.

Я никогда здесь не выживу, в отчаянии подумала я, потому что как можно жить среди этих арабов, как принять этот чужой строй ума, подвергающий женщину подобному испытанию? Для некоторых чадра — это символ гнета или какая-нибудь метафора. Для меня в ней не было ничего — ни метафоры, ни какого-либо символа. Это была просто жаркая душная занавеска, кусок жесткого, как терка, полиестера.

В панике я взяла Али за руку для моральной поддержки. Он тут же ее выдернул.

— На людях мы не держимся за руки и не касаемся друг друга, — сказал он. — И когда мы выйдем из самолета, ты пойдешь позади меня.

Вот это да, теперь мы даже не можем держаться за руки, подумала я, вспомнив его поведение в ночном клубе в Сохо. Вот уж действительно перемена. А еще какие будут перемены? Не хотелось даже и думать об этом, все равно выбора у меня не было.

— На сколько шагов? — спросила я.

— Что?

— На сколько шагов я должна быть сзади?

— На пять, — сказал Али с непроницаемым лицом. Я даже не поняла, всерьез он или шутит.

Самолет приземлился чуть за полночь, и мы вышли в зал прибытия международного аэропорта короля Халяда. Я не шла на расстоянии в пять шагов от Али. Я наступала ему на пятки, боясь потеряться в толпе. Мне казалось, что если я хоть на мгновение упущу его из виду, то больше никогда не найду.

Аэропорт был большой, современный и безликий. А также набитый людьми. Люди толкались, пихались и кричали. Мужчины в белом, женщины в черном, как будто вернулись времена старой черно-белой кинохроники. Когда мы наконец прошли через таможню и паспортный контроль, было уже почти два часа ночи, и я была слишком измотана страхом и своими тайными мыслями.

— А вон мой брат Нагиб, — сказал Али, помахав рукой кому-то в толпе. Нагиб устремился к нам, прорывая толпу. Он вцепился в Али и поцеловал его в обе щеки. Али представил нас друг другу, и Нагиб и меня поцеловал в обе щеки, если это можно так назвать, поскольку они были за чадрой. Я заметила в его руках еще одну чадру — видимо, он не полагался на предусмотрительность своего младшего брата. Нагиб был очень смуглый, с крупными чертами лица, и чем-то походил на Али, но не больше, чем все прочие мужчины в аэропорту, включая двух слуг по имени Ахмед и Абдулла, которых привел Нагиб, чтобы они позаботились о нашем багаже. Я не могла отличить богатых от бедных, хозяев от слуг, и была еще поражена тем, как национальная одежда стирает все видимые различия — касается ли это моды, самого человека или его социального положения. На самом же деле различия были, и вполне очевидные для глаз, если только уметь смотреть. Первое, на что здесь смотрят, это на обувь. На ногах Али были мокасины, в то время как Нагиб был обут в черные остроносые туфли, начищенные до блеска, слуги же носили традиционные сандалии из грубо выделанной кожи. Тобы тоже были вовсе не одинаковые. У Али и Нагиба они были из первозданного белого, очень хорошего хлопка, с тонкой золотой вышивкой по воротнику. У слуг они были из более грубой ткани, не такой белой, и без всяких украшений. Однако пройдет какое-то время, прежде чем я научусь различать такие вещи.

Из зала прибытия мы направились к автостоянке. Впереди шли Али и Нагиб, а я поспешала за ними, чувствуя себя неловко в жарком непривычном одеянии и все еще боясь потеряться. Нагиб взял Али за руку, и меня охватила обида и возмущение. Я знала, что арабы часто держатся за руки на людях и что для них в этом нет никаких сексуальных намеков. Умом я понимала, что если где-то и кто-то держится за руки, то само по себе это ни хорошо, ни плохо, а всего лишь дань традиции. Однако я не могла избавиться от чувства, что мной пренебрегли, будто Нагиб занял мое законное место. Али даже ни разу не обернулся, чтобы убедиться, что я иду следом, и я подумала, интересно, а если я вдруг пропаду, заметит ли он это, заволнуется ли?

Я шпион, напомнила я себе. Я агент на поле боя. Мое задание продлится год, а затем меня только здесь и видели. Почему я должна что-то ожидать от Али? Наш брак не настоящий, это всего лишь прикрытие. На сей раз эта мысль привела меня в норму.

Нагиб довел нас до серебристо-серого «Линкольна-Континенталь». Слуги должны были следовать за нами с багажом в другой машине. Нагиб вел машину, а Али расположился впереди. Я сидела одна сзади. Братья говорили между собой по-арабски. Когда мы выехали из аэропорта и покатили по дороге, Али обернулся ко мне и сказал, что я могу поднять чадру и посмотреть. Я так и сделала. Однако смотреть особенно было не на что. Четырехпутная скоростная трасса, разбитая на полосы. Это могло быть и в Штатах, разве что магазины были, кажется, открыты, несмотря на ночное время. Я вспомнила, что сейчас святой месяц Рамадана, когда мусульмане днем постятся и могут принимать пищу только ночью. Должно быть, большинство днем спит, а ночью бодрствует. Али говорил мне, что в Рамадан работают мало, так что почти все это время мы могли бы провести в Европе. Он рассчитывал, что мы прибудем в последние два дня Рамадана, на самое празднество.

Когда полчаса спустя мы въехали в город, мне пришлось снова опустить чадру, чтобы никто из любопытствующих не разглядел в кабине моего лица. Но до этого я поймала на себе взгляд Нагиба в зеркале заднего вида. Взгляд был долгий, прямолинейный, и что-то такое мрачное и понимающее было в нем, что кровь во мне застыла. Мне почудилось, что Нагиб видит меня насквозь, что он знает, кто я и зачем прилетела. Внезапно я совершенно ясно почувствовала, что с Нагибом у меня будут проблемы, вдобавок ко всем прочим, как будто и без того мне их недоставало. Я была в Саудовской Аравии еще менее трех часов, но уже питала к ней полное отвращение. И я решила считать дни до своего возвращения, как, говорят, их считают узники.


Аль-Шалаби жили в районе Шимази, в юго-западной части Рияда. Семья занимала территорию в восемь акров, окруженную простой бетонной стеной высотой в шесть футов, за которой были четыре виллы. Здесь шейх Салман бин Абдул Рахман правил своими сыновьями, внуками, их женами и незамужними дочерьми. Мы въехали в открывающиеся ворота, миновали сад, украшенный иллюминацией, и остановились перед одной из вилл. Здесь нам жить вместе с матерью Али, Нагибом и его женой Хассой.

Мать Али, высокая женщина лет пятидесяти, с волевым подбородком, добрым ртом и нежным глубинным взглядом, встретила нас у дверей.

— Дочка! Добро пожаловать! Добро пожаловать! — воскликнула она, обнимая меня. На этом наш разговор и застопорил, потому что ее английский был полностью исчерпан, а мой арабский был немногим лучше. Единственной полезной вещью, которую я знала, было обращение к моей свекрови со словами «марат-амми» — что буквально означало «жена моего дяди» и отражало широко распространенную практику браков между двоюродными братьями и сестрами.

Мать Али взяла мое арабское одеяние и чадру и проводила в дом. Я оказалась в цветистой гостиной, набитой позолоченными креслами и бархатными диванами вдоль трех ее стен.

Около дюжины женщин с чашками чая располагались на диванах. Мать Али знакомила меня с ними, объясняя, по мере того как мы продвигались, узы родства. Жена Нагиба Хасса была бледной, похожей на мышку, с очень тонкими лодыжками и запястьями. Кроме того, там были подруги, племянницы и разные кузины, но я не поспевала за объяснениями.

По-английски никто не говорил. Еще когда я готовилась к медовому месяцу в Европе, я решила не терять даром времени — заняться арабским языком и изучить арабские обычаи. Я купила гид-справочник Фодора по Аравийскому полуострову и курс арабского языка на кассетах вместе сразговорником, однако Европа была оставлена на потом, а я была так занята, что мало продвинулась в арабском. К тому же, Али сказал, что дикторы на моих кассетах говорят неправильно, с сильным ливанским акцентом. «Русская жена да еще с ливанским акцентом — это уж слишком, — говорил он. — Лучше уж подожди, пока приедем домой — там ты научишься говорить правильно». Он объяснял мне, что вдобавок к обычным выражениям типа «привет», «спасибо», «как себя чувствуете?», я должна знать еще только два выражения. Одно — «иншалла», что означает «если на то воля Божья», а другое — «альхамдулилла», что означает «благословен Господь». Любого из этих выражений, уверял меня Али, будет достаточно для подходящего ответа на девяносто процентов того, что люди мне скажут, понимаю я их или нет. В Штатах все это так мне и представлялось, но теперь, окруженная не закрывающими рта женщинами, я жалела, что послушалась Али. Ливанский акцент, считала я, все равно много лучше, чем ничего.

Служанка налила мне чашку чая. Ее звали Сура, как сказала мне свекровь, и она была египтянкой. По вкусу чай был такой же ужасный, как и в саудовском консульстве Нью-Йорка. Я пила его и с вымученной улыбкой слушала женскую болтовню. Они говорили все сразу, и голоса их часто повышались до крика. Молодые женщины были сильно накрашены и наряжены сверх меры, в вычурных вечерних платьях и со множеством ювелирных украшений.

Я все продолжала ждать, что придет Али и выручит меня. Я не могла допустить мысли, чтобы он вот так бросил меня на милость людей, чей язык я напрочь не понимала, что частично было и его виной. Нехорошо было и то, что он даже нескольких минут не уделил своей матери, которую не видел много месяцев. Только позднее я пойму, что для семьи с такими патриархальными традициями было бы вопиющим нарушением этикета, если бы Али взял и вошел. Потому что некоторые из женщин, присутствовавших здесь, не были с ним в родстве и лица их были открыты. Только попробуй он сунуть голову в дверь, и они имели бы все основания броситься с криками за своей чадрой. Но сейчас я была в бешенстве от того, что Али не дал себе труда подумать обо мне. Мне, в общем, нравилось испытывать из-за него бешенство. В предыдущие месяцы он не давал для этого повода, а честность и щедрость моего мужа были для меня как нож в сердце.

Тем временем несколько женщин покинули нас, а еще несколько явились и были представлены. Я уже отказалась от попыток понять, кто они такие. Меня хватало только на то, чтобы держать глаза открытыми. Борясь со сном, я впала в какой-то полутранс. Этот странный язык, эти женские голоса, наплывающие как бы издалека, эта смесь их сильных экзотических духов… Что я здесь делаю? Так легко было представить себя в сказке из «Тысячи и одной ночи», запертой в средневековом гареме, хитрой и вероломной наложницей, что посреди ночи откроет ворота врагу… Я резко оборвала свои мысли на сей счет. Сказка была слишком похожа на правду или, скажем, довольно похожа, пусть это и не гарем в западном понимании данного слова. Точное же название этой части дома было «харим», что всего-навсего означало «женская половина» и также — в вежливой форме — всех женщин данного дома.

А ежели убрать романтический флер, то, ради чего я сюда явилась, было мало привлекательным. То есть совсем не привлекательным.

Еще одна женщина горделиво вплыла в комнату. Она была само очарование, окутанное во что-то неописуемо элегантное из шелка и льна в бледных тонах.

— Меня зовут Лала. Рада встретиться с вами, — живо сказала она по-английски и пожала мне руку. Принцесса Лала, сестра Али и Нагиба, жена принца Бандара, который, между прочим, является боссом Нагиба в Министерстве обороны. Ее не надо было представлять — я бы и так ее узнала. Она была поразительно похожа на Али. Такие же большие миндалевидные глаза и загнутые ресницы, такие же высокие скулы и полные чувственные губы, та же грация движений, тот же гордый постав головы. Высокой и стройной, с роскошными волосами, что падали блестящими волнами на плечи, ей было чуть более двадцати.

— Я извиняюсь, но мне скоро придется уйти. У меня уже была назначена встреча, — сказала Лала, бросив быстрый взгляд в сторону присутствующих, из чего было ясно, что у нее есть дела поинтереснее, чем сидеть здесь в компании скучных родственников. Тем не менее она не отказалась от чашки чая.

— Так хорошо, что есть с кем поговорить по-английски, — сказала я ей и добавила импульсивно: — Не могу понять, куда делся Али?

— О, должно быть, он уехал с Нагибом, чтобы кое-кого посетить, — сказала она беззаботно. — Вообще-то, я предпочитаю говорить по-французски, а вы?

— Мой французский сейчас немного подзаржавел, — соврала я. Если по правде, то по-французски я ни слова не знала.

— О, какая жалость! Французский язык гораздо более выразительный, вы согласны?

Я пробормотала что-то уклончивое.

— Мне даже говорили, что у меня английский с французским акцентом, — продолжала Лала.

Я же подумала, что акцент у нее арабский — во всяком случае ей удалось вызвать у меня раздражение.

— О да, согласна. Абсолютно парижский акцент, — сладко сказала я. Лала недоверчиво глянула на меня — она была достаточно умна. Я ей ослепительно улыбнулась. Я тоже могу играть в эти игры, как бы говорила я, хотя обычно мне не до них.

Лалу как ветром сдуло, а вскоре она и вовсе исчезла. Я снова оказалась перед неотвратимой угрозой провалиться в сон, но тут моя свекровь поманила меня за собой. Она проводила меня по широкой, покрытой мягкой ковровой дорожкой лестнице в просторную спальню на втором этаже.

Мои чемоданы были уже в ней. Свекровь снова торопливо обняла меня и вышла. Я поняла и без слов, что эта спальня для меня одной, что я буду здесь без Али. И все-таки где мой так называемый муж, когда он мне так нужен?

Стены спальни были обтянуты выцветшей тканью персикового цвета. Двойная кровать с бронзовым изголовьем была покрыта ситцевым покрывалом. На кровати лежали четыре бархатные ювелирные коробочки. Я открыла их одну за другой. Бриллиантовые серьги-слезки. Длинная нитка жемчуга. Маленькие золотые часики, инкрустированные бриллиантами. Старинное колье из алмазов и сапфиров, которое подходило к моему обручальному кольцу. Драгоценности сверкали перед моими глазами, подмигивая мне в знак солидарности грязно и бесстыдно. Безделушки и побрякушки, подумала я. Ну и что? Они ничего не значат. Они никогда не будут моими. Когда все это кончится, я их оставлю здесь, как и все прочее. И все же сокрушительная печаль давила мне на сердце. От драгоценностей было легко отказаться, но не от чувств, которые стояли за ними. Какой хороший, ненавязчивый способ дарить подарки — просто положить их на постель. А мне меньше всего хотелось, чтобы эти люди были добры.

Я знала, что мне следует спуститься и поблагодарить свекровь, но я не могла заставить себя и пошевельнуться. Я сидела на кровати и смотрела вокруг. В комнате было два ночных столика, шкаф, комод, туалетный столик с зеркалом в позолоченной оправе и бюро с убирающейся крышкой. Мебель была из полированного красного дерева и выглядела старинной. Я подумала, не следует ли мне надеть платье повыразительней, чтобы больше соответствовать тем женщинам. Но вместо этого я легла на постель, рассчитывая закрыть глаза хотя бы на несколько минут.

Когда я их снова открыла, в комнате стоял дневной свет. Я проспала восемь часов! Я вышла в коридор. Никого. Дом был полон тихой дремы. Единственным звуком в нем было низкое гудение кондиционера. Я вернулась в свою комнату. Дверь справа открывалась в ванную комнату из бело-голубого кафеля. Я приняла душ, переоделась в свежее белье и распаковала свой багаж. Это не заняло много времени — большую часть своих вещей я оставила на хранение в Колумбии. Развешивая платья, я заметила, что в шкафу уже висит несколько черных аб, а на полках аккуратно сложено несколько покрывал для лица.

Покончив с одеждой, я сунула арабскую кассету в «Уокмен», несмотря на ее ливанский акцент и прочее, и целых три часа усиленно прозанималась. Я бы поучилась и дольше, но из-за своих стараний ужасно проголодалась.

Как немусульманка я не обязана была голодать в Рамадан, но Али меня предупреждал, что я не должна есть в присутствии людей. Поскольку все люди, кажется, спали, я бесстрашно отправилась на поиски еды. Я нашла кухню и раздобыла миску кукурузных хлопьев и стакан молока.

Когда я уже мыла за собой посуду, на кухне показался Али — походка у него была крадущаяся.

— А, ты здесь, — как ни в чем не бывало сказал он, — я как раз тебя искал. — Однако выглядел он чуть виновато, и я подумала, что он скорее искал еду, а не меня. Пока мы летели, он не постился, потому что во время путешествия пост Рамадана не соблюдают. Во всяком случае, так Али объяснил. Однако для меня его авторитет в области религиозных материй представлялся сомнительным.

— Что, все спят? — спросила я его.

— Да. Когда Рамадан падает на летний месяц, то поститься всегда труднее, потому что дневные часы такие длинные. А я больше не могу спать. Я сейчас обустраиваю свой кабинет. Хочешь пойти со мной?

Все, что он там обустраивал, касалось, естественно, только его компьютера. Его различные компоненты валялись по всему полу вместе с проводами, кабелем, электротрансформаторами, предохранителями и прочим. Али располагался в трех комнатах — спальне, кабинете и гостиной. В их убранстве не было ничего европейского или старинного. Мебель была очень низкая, в основном из никелированного металла и кожи. Пока Али соединял оставшиеся части компьютерной системы, я распаковала и рассортировала кассеты и компакт-диски.

— Это напоминает мне о компьютерных курсах, — сказала я, как бы между прочим, — когда же я запишусь на них?

— Мы ведь только приехали, — сказал Али, округляя глаза. — Я позабочусь об этом. Можешь ты со своей жаждой знаний потерпеть хоть парочку дней?

— Конечно, — тут же согласилась я. — Я вовсе не спешу.


Установив компьютер, Али сказал, что хочет показать мне наши владения. Но только мы вышли из парадной двери, как он резко остановился.

— Ты ведь не одета! — в ужасе воскликнул он.

В недоумении я оглядела свою одежду. На мне была рубашка с длинными рукавами из хлопка и длинная юбка в цветочек.

— Ты не можешь выходить без чадры, — сказал Али.

— Но мы же не идем на улицу? Ты ведь говорил, что дома не надо носить чадру.

— Правильно. Но мало ли кто может тут оказаться. Какой-нибудь гость. Или кто-нибудь из слуг. — Али колебался. — Сейчас вроде никого нет, потому что Рамадан и все спят. Но тем не менее… Надо все делать по правилам.

Он, должно быть, шутит, подумала я. А если нет, то абсурдность всего этого должна вызвать у него чувство вины и неловкости. Однако на это было не похоже. Казалось, он твердо решил придерживаться правил, правда, не без некоторой растерянности, поскольку за столько лет жизни на Западе он уже подзабыл эти правила.

— Конечно, мы сделаем как нужно, — искренне согласилась я и вернулась к себе. Я натянула на себя абу, из тех что были в шкафу. Эта аба была из хорошего шелка, как и все другие, принесенные для меня свекровью, и в ней я себя почувствовала совсем иначе. Воздушная и приятная на ощупь, она красиво, женственно падающими складками обнимала мое тело. Одеяние из полиестера, в котором я прилетела, больше я уже не надевала. Свекровь отдала его одной из служанок.

Когда я оделась, как подобает, и накрыла лицо чадрой, Али вывел меня наружу. Полдневная жара напоминала дыхание открытой раскаленной печки. Мы шли по белой аллее из гравия, которая вилась среди цветочных клумб и кустарников. Вокруг не было ни души, и в конце концов Али разрешил мне поднять чадру. Я зажмурилась от ослепительного солнечного света. На территории стояли четыре белые оштукатуренные виллы с крышами из красной черепицы. Они были со множеством террас, арок, декоративных железных решеток, внутренними двориками и портиками. Виллы были окружены высокими старыми пальмами, их листья, похожие на птичьи перья, мягко трепетали в горячем ветре. Я взяла Али за руку, только затем вспомнив, что мне этого не разрешается. Но на сей раз он не выдернул своей руки.

— Тут очень красиво, — призналась я. — И твоя мама очень добра.

— Правда? — откликнулся он, думая о чем-то другом. — Все так говорят.

Он показал мне остальную часть территории — несколько гаражей для парка личных машин, постройки для слуг, служебные помещения, садовые беседки и наружные кухни, которые больше не использовались. Все дома были перестроены и оборудованы современными кухнями и кондиционерами.

Мы медленно возвращались по тихому саду, рука в руке. Али выглядел очень красиво и экзотически в своем белом тобе, который величественно колыхался в такт его шагам. Я почувствовала лень и сонливость в сухом жару пустыни и решила, что оставшуюся часть дня мы с Али будем заниматься любовью, как это было в начале нашего медового месяца. Но когда в его кабинете я сбросила свое черное одеяние и прижалась к Али, он покачал головой:

— Не искушай меня.

— А что мешает? — прошептала я, уткнувшись носом в его ухо.

— Никакого секса в дневные часы Рамадана. Это часть поста. А ночью у нас не будет возможности остаться наедине, потому что все встанут. Будет большой обед. Хорошо, что Рамадан заканчивается. — Он вздохнул, крепко обнял меня и отпустил. А что, если бы я настаивала, подумалось мне, было бы по-моему? Почти уверена, что да. Желание бросить вызов было велико, но я прогнала его. Лучше продемонстрировать уважение к местным обычаям.


Около шести вечера проснулись все остальные члены семьи. Я постаралась поблагодарить на своем примитивном арабском свекровь за ее щедрые подарки. Она принесла показать мне семейные фотоальбомы. Ей даже удалось заставить Али сесть с нами, чтобы он переводил ее объяснения. Али хватило только на пять минут. Когда я восхищалась как раз его фотографией, где он в возрасте пяти лет сидел на первом своем двухколесном велосипеде, Али резко встал и ушел под каким-то явно надуманным предлогом.

Мы продолжали разглядывать фотографии без него. Во всех тех семейных снимках было что-то странное, но только когда мы уже просмотрели и половину второго альбома, я наконец поняла, в чем дело. Ни на одной фотографии женщин не было — только дети и мужчины. Я подумала, какую печаль должны испытывать все эти женщины, которым запрещено сниматься вместе со своими мужьями и детьми; но если говорить обо мне, то меня это устраивало. Потому что в альбоме семьи аль-Шалаби не появятся все эти мои улыбающиеся фотоснимки, которые позднее будут порваны с горечью и яростью. Через год я исчезну, говорила я себе, и, если хватит ума и везения, они никогда не узнают, кто я такая и чем занималась.


С заходом солнца вернулся Али, и мы немного перекусили — рис с шафраном и тушеные овощи. Немного позднее Али взял меня на виллу своего дедушки, чтобы представить ему. Шейх Салман сидел в массивном кресле из голубоватого бархата в конце гостиной, обставленной наподобие наших. Когда мы медленно приближались к нему по устеленному коврами полу, я чувствовала себя вполне естественно, держась в пяти шагах от Али. Шейх напоминал библейского патриарха, со своей длинной белой бородой, похожей на тонкую хлопковую пряжу. Али поцеловал дедушку в обе щеки, и я последовала этому правилу. Мы обменялись соответствующими приветствиями и расспросили друг друга о здоровье с подобающей случаю торжественностью. Здоровье присутствующих оказалось, слава Аллаху, в порядке. Теперь уже и я преуспела в использовании этих выражений вежливости. Их легко запомнить, и они незаменимы — при каждой встрече арабы говорят друг другу одно и то же.

Мы с Али сели на небольшие диванчики по обе стороны от старика. С неумолимой неизбежностью принесли чаю, и мы его пили в молчании. Я заметила, что один глаз у шейха мутный от катаракты, но другой был острый и испытующий — им он меня и сверлил довольно напористо. Я подумала, почему это арабы все время пьют чай и почему он у них такой сладкий. Что, если у них есть какой-то тайный способ определять характер человека и его намерения по тому, как он пьет чай? Тревожная мысль. Но вряд ли бы это был надежный метод, иначе я бы никогда не проскочила того славного джентльмена из консульства Саудовской Аравии в Нью-Йорке. И все-таки я нервничала. Я не понимала, почему никто ничего не говорил. Однако оба, и Али и его дедушка, казалось не испытывали от этого ни малейшего дискомфорта. Видимо, это было то самое многозначительное «восточное» молчание, когда не требуется никаких слов, и сие не означает никакого социального конфликта. Естественно, что я подыгрывала. Я не болтала, не суетилась, не пыталась перехватить взгляд шейха. Тем, как я сидела и держала чашку, я старалась выразить смирение, скромность и пиетет. Я подумала, что едва ли арабы держат пальму первенства в области социальной мимикрии. В общем, это не такое уж трудное дело. Я обманула Али, я обманула дядю Хассана, и я обману и тебя, старче. Так же, как Колобок, вдруг подумала я. Только не забывай, как он кончил.

Прошло еще несколько минут многозначительного молчания, и затем шейх что-то мне сказал. Я его не поняла и вопросительно посмотрела на Али. Шейх тоже глядел на него. Али ничего не оставалось, как перевести, хотя он и пребывал в полном отдохновении.

— Дедушка надеется, что ты станешь мусульманкой, — не сразу сказал он, по равнодушному тону его голоса было ясно, что он не разделяет дедушкиных надежд.

Я насильно улыбнулась шейху, постаравшись скрыть гнев. Вот он, религиозный кликуша типа аятоллы, демагог, фанатик фундаментализма, один из тех, кто и отвечает за средневековый ужас, который до сих пор царит в стране. И он хочет, чтобы я стала мусульманкой! На это у меня не было приемлемого ответа. Момент был подходящий, но, увы, я не могла им воспользоваться. Однако получилось так, что ответа и не требовалось. Шейх милостиво улыбнулся и отпустил нас.

В два часа ночи вся семья собралась в доме шейха за праздничным столом. Это ежегодно отмечаемое событие, объяснил Али, знаменовало собой окончание Рамадана — что-то вроде мусульманского варианта рождественского обеда. Во время чая, предшествовавшего обеду, Али объяснил, кто есть кто. Здесь были два его дяди, Абдул Азиз и Мохаммед, которые вместе с женами и детьми занимали две другие виллы на участке. Здесь была их мать, третья жена шейха Салмана, которая приходилась Али двоюродной бабушкой и которую все звали Мама Сара. Дяди Хассана не было. Он жил с семьей в Джидде, городе на Красном море.

Я уже встречалась со всеми этими женщинами в предыдущую ночь, но по-прежнему оставалась самой последней новостью и была в центре внимания. Они задавали мне вопросы, и я старалась отвечать, практикуя свой новоприобретенный арабский.

— Ну и как она, Америка? — спрашивал кто-нибудь.

— Кибера, — отвечала я. Большая.

— А Россия? — спрашивали они.

— Бехрид, — отвечала я. Холодная.

Они улыбались и удовлетворенно кивали. Такие короткие диалоги будут часто повторяться и с другими людьми. Даже когда я достаточно изучила арабский, чтобы объяснить, что Советский Союз по территории больше США и что значительная часть его находится в субтропиках, я не утруждала себя объяснениями. Я обнаружила, что гораздо легче говорить людям то, что они и хотят от тебя услышать.

В какой-то момент я заметила, что не для всех являюсь центром внимания. Дочери дяди Мохаммеда, две некрасивые девушки восемнадцати-девятнадцати лет по имени Фатьма и Фахада, явно меня игнорировали. Они шушукались между собой и порой, забывая, что должны меня игнорировать, бросали на меня злые взгляды. Позднее я спросила Али, что с ними такое. Он затруднился ответить.

Обед подавали в традиционной манере — на белой скатерти, постеленной прямо на ковер. Все сидели на подушках. Мужчины сидели, скрестив ноги, тогда как женщины сидели, подобрав их под себя, на коленях. Я последовала их примеру, хотя это было очень неловко.

Вокруг скользили слуги, разнося блюда. Мама Сара отдавала им отрывистые команды. Еды было великое множество. Четыре или пять видов блюд, приготовленных из барашка, и столько же блюд из цыплят — все со специями, тяжелое — совсем не то, что хотелось бы съесть в два часа ночи.

Фатьма и Фахада встали, чтобы помочь слугам убрать посуду. Я тут же вскочила, чтобы сделать то же самое, — и чуть не свалилась. Мои ноги затекли от сидения на полу. Фатьма и Фахада громко захихикали. Не обращая на них внимания, я сцепила зубы и похромала на кухню с пустыми тарелками. Когда я вернулась, Мама Сара поманила меня пальцем и заставила сесть рядом с ней. Она пощупала мои волосы, восхищенно прицокивая языком по поводу их желтого цвета. Пальцы ее были в жире от барашков и цыплят. Она улыбалась, обнаруживая нехватку зубов, и дышала мне в лицо. Я не содрогнулась от ее прикосновений, хотя мне это стоило большого труда. Меня мутило от еды, но я браво улыбалась. Али гордо посмотрел на меня, в то время как Фатьма и Фахада нахмурились. Я уже в сотый раз пожалела в последние двадцать четыре часа, что ступила на землю этой гнусной страны. Быть секретным агентом оказалось вовсе не так захватывающе, как я себе представляла.

18

Рамадан кончился, и наша жизнь пришла к какому-то подобию будней. Али стал работать в Министерстве обороны. Здесь у него не было проблем с проникновением в израильские компьютеры. Наоборот, дела его обстояли весьма успешно. В течение каких-то дней на него буквально хлынул поток всех видов в высшей степени важной информации. Ее было так много, что у офиса возникли проблемы с ее переработкой. Все находились под большим впечатлением от Али, включая самого министра. Молодцы из Управления королевской разведки страны зеленели от зависти. Я говорила мужу, что горжусь им.

С моим компьютерным курсом возникли неожиданные трудности. Выяснилось, что женское отделение Университета короля Сауда не имеет факультета по компьютерам и что там нет никаких компьютерных курсов. Сначала я довольно эмоционально восприняла принесенную Али новость, и он никак не мог взять в толк, о чем базар. Он сказал, что взамен я могу пойти на курсы арабского языка, но предложение это было вовсе не по мне.

В конце концов оказалось, что эта проблема легко разрешима. Разузнав что к чему, Али выяснил, что женщины могут поступать на компьютерные курсы мужского отделения Университета короля Сауда и проходить их на дому. Они слушают лекции, передаваемые по телевидению, и выполняют задания по электронной связи со своих домашних компьютеров.

Я записалась на курс под названием «Структуры данных». Выбор свой я объясняла тем, что преподаватель был из Новой Зеландии и давал курс по-английски. Но, по правде говоря, что касается структур данных, то курс мог бы быть и на китайском. Единственной причиной моего выбора было то, что для этого требовалась работа на базовой вычислительной машине, что гарантировало мне подключение к интерсети.

В соответствующее время я получила абонентный номер на университетской вычислительной машине, все это не выходя из дому. Али на первый раз помог мне к ней подсоединиться, используя свой личный компьютер как терминал. В тот же день я послала записку «Наде Газали» в Бейрут, объяснив ей, как связаться со мной через сеть. Тремя днями позднее я получила по интерсети ответ, давший мне подобную же информацию по поводу абонентного номера в Бейруте. Затем я научилась переводить файлы Али с персонального компьютера на мой номер в университетской машине и посылать с нее файлы на абонентный номер в Бейрут. Устранив все маленькие помехи, которые неизбежны для нового компьютера, я обнаружила, что вся эта двухступенчатая процедура занимает у меня меньше минуты. Пятьдесят секунд, если точно. Я засекла время. Это было на удивление, до абсурда просто. Моя «секретная миссия» оказывалась самым легким заданием за всю историю шпионажа. Мне даже не нужно было прокрадываться в кабинет Али. Он мне разрешил использовать его компьютер, пока он в офисе.

Али почти все время пропадал на работе, и вместе мы бывали мало. Я не жаловалась. Он эффективно работал на Моссад, не зная об этом, и едва ли мне стоило противиться этому. Все свое время я проводила среди женщин. Предполагалось, что женщины должны быть вместе, и личная жизнь была сведена к минимуму. Но хотя я никогда не была одна, я часто чувствовала себя одинокой. Единственными девушками моего возраста здесь были Фатьма и Фахада, но между нами не было ничего общего. Позднее я поняла, что каждая из них надеялась выйти замуж за Али, потому что они были его кузинами, и считалось, что он в их руках. Браки между кузинами и кузенами были обычным явлением, и семьи отдавали им предпочтение. Родители Али тоже были в таком же родстве. Так что Фатьма и Фахада гневались по поводу жены-иностранки.

Однако мать Али любила меня и делала все, чтобы я чувствовала себя как дома. У нее была добрая и нежная душа, и я, вопреки желанию, привязалась к ней. Обычно она клала руку мне на голову и говорила: «Инти бинт тайиба» — Ты хорошая девушка. Или дочка. «Бинт» имеет оба значения, хотя я бы предпочла не знать этого. Иногда мне хотелось, чтобы все относились ко мне по-сволочному, тогда я бы не чувствовала себя такой виноватой. Но шли месяцы, и совесть меня грызла все меньше и меньше. Отправлять компьютерные файлы по сети — это было что-то абстрактное и безличное, не то что тайные встречи со Зви Аврилем. Среди бесконечной монотонности моей жизни в гареме я даже начала получать наслаждение от своих пятидесятисекундных предательств. Я стала зависеть от коротких выбросов адреналина, вызываемых ими.

Сначала я отправляла файлы Али при каждом удобном случае, то есть практически каждый день, за исключением тех, когда по каким-то причинам сеть не работала и поэтому связи между Риядом и Бейрутом не было. Но Надя написала, чтобы я не волновалась, что для нее достаточно получить от меня новости раз или два раза в неделю и что мне нет нужды столь утруждать себя. Время от времени она присылала мне и другие сообщения. Краткие теплые строчки поддержки, чтобы, как я полагала, показать, что я не забыта. Я отвечала несколькими предложениями, пересказывая простенькие события своей обыденной жизни — то новая прическа, то новое платье.

Были у меня и другие развлечения помимо шпионажа. Это было непросто — заполнить чем-то бесконечные дни. Я приучила себя подолгу спать. Редко я вставала раньше, чем в десять утра. Иногда я спала до полудня, что было обычным явлением среди обеспеченных саудовских женщин. Хасса вставала даже позднее, если только давала себе труд вообще вставать. Предполагалось, что здоровье у нее слабое, хотя в общем-то так и оставалось неясным, что у нее болит.

Иногда нас навещала Дала, но чаще мы сами отправлялись к ней во дворец. В Саудовской Аравии принято называть дворцом любую виллу на двадцать и более комнат, где проживают члены королевской семьи, но Лалины покои были действительно хоромами. Там было около тридцати комнат или даже больше, в роскошном убранстве — шелка, персидские ковры, старинные хрустальные люстры. В просторном фойе пол из зеленого мрамора был отполирован до зеркального блеска, и небольшой, но изящный фонтан нежно журчал под открытым небом.

Принц Бандар, который случайно оказался дома во время одного из наших визитов, оказал мне честь, выйдя навстречу, без сомнения, заинтригованный явлением русско-американской жены. Я знала, что ему сорок, но выглядел он старше. Он оказался дряблым пухлым коротышкой с двойным подбородком и опущенными ресницами, и можно было догадаться, что у него брюшко, хотя оно и пряталось в складках его тоба. Принц спросил меня об Америке, России и Саудовской Аравии. Я охотно ответила ему, что Америка большая, а Россия холодная, и что мне больше всего нравится Саудовская Аравия, и эти маловразумительные утверждения были приняты с пониманием.

Я видела, что моя свекровь надеется на нашу с Лалой дружбу, на то, что Лала включит меня в свой круг. Ее отношение ко мне не было таким откровенно пренебрежительным, как к кузинам Фатьме и Фахаде, и все же оно было таковым. У нее только и разговоров было, что о каком-нибудь очаровательном маленьком ужине, который дала принцесса такая-то, или о каком-нибудь приеме гостей в своем саду прошлым вечером, но в то же время и мысли не возникало пригласить на этот прием и меня. Кажется, она была под большим впечатлением от собственного замужества и, должно быть, считала, что все ей завидуют. В действительности же мне было жаль ее. Я представляла себе эту исключительную красоту в постели с потупленным пузатым Бандаром, и образ получался гротесковым и жалким.

Я бы предпочла вовсе не заявляться к Лале, но я делала это по долгу. Естественно, не по долгу родства. Мой долг — это шпионить. Если же отмести всю эту бесконечную похвальбу своими связями и демонстрацию собственного превосходства, то разговоры Лалы бывали довольно интересными, особенно когда они касались противоречий между Бандаром и Нагибом. Полностью игнорируя мое присутствие, Лала на стремительном арабском рассказывала об этом своей матери. Сначала я почти ничего не понимала, но, поскольку литании ее жалоб мало отличались раз от разу, я постепенно начала ухватывать суть. Бандара явно не устраивало, как Нагиб исполняет свои обязанности, и Лала делала все возможное, чтобы сгладить острые углы. С Нагибом было явно трудно иметь дело. Он без нужды оскорбил множество людей. Он не соблюдал предписаний офиса. Он даже брал домой документы с грифом секретности (тут я, конечно, навострила уши). В голове у него были всякие идиотские и далекие от реальности идеи насчет того, что ему надо скинуть Бандара. Бандар был человеком весьма терпимым и терпеливым, но даже его терпение имело какие-то пределы. Она, Лала, надеялась, что присутствие Али поставит все на свое место, но успех Али сделал Нагиба еще более высокомерным. Али же всегда был на стороне Нагиба. Разговаривать с ним было невозможно…

Жалобы Лалы смущали меня и тревожили. После них оставалось слишком много неясного, слишком много вопросов без ответов. Что это за люди, которых Нагиб без нужды оскорбил? Откуда они — из Министерства обороны или из Королевского разведывательного управления? Что это за идиотские идеи Нагиба? Касаются ли они Али и его липового шпионажа против Израиля? Там были какие-то подводные течения, какие-то более сложные вещи, чем я себе представляла. Может ли это как-то сказаться на моей миссии? Отдает ли Зви Авриль себе отчет в истинном положении дел?

Однажды Лала сказала, что в офисе прошел слух, будто Нагиб принимает наркотики, — вот якобы в чем причина его странного поведения. Нагиб наркоман? Правильно ли я ее поняла?

— Ты что-нибудь такое замечала, мама? — спросила Лала.

Моя свекровь вздохнула и покачала головой.

— Люди все могут сказать, — заметила она с легкой укоризной. — Зачем нам это повторять.

Я подумала о Нагибе. Я тоже ничего не замечала. Но в то же время у меня и возможности такой не было. Нагиб редко бывал дома и, кроме того, даже живя в одном с ним доме, я делала все возможное, чтобы не попадаться ему на глаза. Когда мы случайно сталкивались, он был исключительно вежлив по отношению ко мне. Однако мое первое впечатление о его враждебности ко мне оставалось, пусть у меня и не было тому и никаких доказательств.

Я спросила Али о трениях между Нагибом и Бандаром, но он их полностью отрицал и упрекнул меня за то, что я слушаю глупые сплетни.

— Но Лала, должно быть, слышала это от Бандара, — сказала я.

— Она делает из мухи слона, — раздраженно ответил Али. — Она все преувеличивает. Тебе надо ее понять. Она считает, что мы обязаны ей и своей работой, и своими заработками. Она живет сознанием собственной значимости, но никто не обращает на это внимания, что и сводит ее с ума.

— Понимаю, — сказала я, не вполне убежденная объяснением. Про наркотики я не осмелилась спросить. Я боялась, что это действительно рассердит Али. Он клялся, что никогда даже не пробовал марихуаны, и я ему верила. Так что я не стала касаться этой темы.

Несмотря на разницу в возрасте, Али и Нагиб были близки. Они вместе ходили на вечерние приемы, вместе устраивали званые ужины для своих друзей. Их жены, естественно, сюда не включались. Когда Али и Нагиб приглашали домой на ужин друзей или деловых партнеров, мы даже не смели показать свои лица, не говоря уже о том, чтобы разделить мужскую компанию. Мы должны были оставаться наверху, куда нам и приносили еду. Так что, помимо спальни, мужа своего я видела редко. Мы теперь были не так близки, как в Нью-Йорке.

Наш уик-энд состоял из одного дня: пятницы — мусульманского выходного. В пятницу по утрам Али ходил с Нагибом молиться в мечеть своего дедушки. В свои молодые годы шейх Салман был имамом, и даже теперь он проповедовал там по особым случаям.

Женщины никогда не ходили в мечеть, хотя моя свекровь была довольно религиозной. Саудовские женщины молились дома или там, где заставало их время молитвы. Моя свекровь совершала молитвы пять раз в день, как положено, и я часто видела ее за этим занятием. Она сидела на коленях на коврике, лицом к Мекке, и совершала бесконечные ритуальные поклоны. Наблюдая за ее молитвой, видя ее лицо, озаренное внутренним светом, я испытывала какое-то странное волнение и чуть ли не тягу к этой суровой и требовательной вере.

Каждое утро на заре я просыпалась от зова на утреннюю молитву, который передавался по громкоговорителям с ближайшей мечети:


Бог велик и всемогущ.

Я свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха.

Я свидетельствую, что Мухаммед — посланник Бога.

Приходите на молитву!

Приходите спасти душу!

Лучше молитва, чем сон.

Бог всемогущ.

Нет бога, кроме Аллаха.


Зов этот раздавался достаточно далеко, так что я могла спать, несмотря на него, по крайней мере, когда ветер был со стороны нашего дома, но мне нравилось просыпаться и ждать на грани яви и сна. И часто я слышала шаги, быстрые и легкие, и в постель мою проскальзывал Али. «Ты уже помолился, Али?» — сонно бормотала я, обвивая его руками. И Али всегда отвечал, что помолился, хотя мы оба понимали, что для этого прошло слишком уж мало времени. И когда мы занимались любовью в свете раннего утра, он часто шептал мне, что молитва лучше, чем сон, но что любовь лучше, чем молитва.

Мы занимались любовью утром, и мы занимались любовью поздно вечером, но спали мы в разных постелях. Сначала мы спали вместе, но однажды ночью Али разбудил меня и сказал, что я плакала и стонала во сне и говорила по-русски. Он спросил, что это мне привиделось, и я сказала, что не помню, просто дурной сон, спасибо, что меня из него вытащил. Али снова заснул, а я лежала, полная страха и абсолютного одиночества, и сон еще был живо отпечатан в моем сознании. Мне приснилось, что меня, шпионку, схватили и допрашивают — в этот-то момент Али меня и разбудил. Допрос шел почему-то по-русски, но с таким же успехом он мог вестись по-английски или по-арабски. И я поняла, что теперь мне придется спать одной, иначе Али может узнать, о чем я говорю во сне.

В дневное время мне нечего было бояться, но ночью кошмары повторялись. Помимо допросов мне снилось, что меня запихнули вместе с другими арестантами в фюзеляж транспортного самолета. Я видела, как они молча падают в открытый люк. Их никто не толкал — без всякого сопротивления они сами исчезали в нем. А затем наступила моя очередь, и я чувствовала, как стремительно рассекаю воздух, а навстречу мне неслась зеленая земля. Я каждый раз просыпалась перед самым ударом о нее, вся в поту, с криком, застрявшим в горле.

Или мне снилось, что я одна в темном пустом городе, что я бегу от секретной полиции. Иногда этим городом был Рияд, иногда Нью-Йорк или Ленинград, но всегда он казался чужим и зловещим, почти неузнаваемым. В этом городе моих кошмаров, где ждали меня мои враги, была всегда ночь. Врагов своих я никогда не видела, но знала, что они там, за каждым углом, каждой дверью, каждым окном.

Я слепо бежала по пустым улицам, но с каждым моим шагом они были все ближе, и я была окружена — негде спрятаться, некуда бежать…


Алла акбар.

Ла ила илла’лла.

Мухаммадун расулу’лла…

Бог всемогущ.

Я свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха.

Мухаммед — посланник Бога…


Призыв на молитву вспарывал ночь, прогоняя мои кошмары. И правда, молитва была лучше, чем сон, я полюбила ее пронзительный странный голос, обещание иного дня. Когда Али уходил от меня, я часто снова засыпала до молитвы на исходе утра или до полдневной. Я так поздно спала, потому что при свете дня ночные кошмары меня не тревожили, только ночь приносила с собой ужас.


Свекла. Рубленые мозговые косточки. Укроп. Это, между прочим, необходимые ингредиенты, чтобы сварить борщ. Как все это называется по-арабски, я не знала. И в то же время мне втемяшилось в голову сварить здесь борщ, и меня нельзя было разубедить. Я была на кухне со своей свекровью, нашим поваром Зулемой и нашим водителем Ахмедом, который занимался также закупкой всех продуктов. Красным фломастером я нарисовала свеклу. Все они с сомнением изучили мой рисунок. «Красный овощ», — зачем-то добавила я. «Помидор?» — спросила свекровь. «Морковь?» — подхватил Зулема. «Красный перец?» — предположил Ахмед. Полная безнадега. Когда вернулся домой Али, оказалось, что он тоже недалеко ушел в смысле свеклы. Меня просто поразило, какая пропасть разделяет наши культуры. В конце концов решение было найдено — мне надо было самой съездить в супермаркет и постараться найти все, что требовалось. Моя свекровь согласилась на это не без колебания, поскольку в Саудовской Аравии покупка продуктов считается сугубо мужским занятием. Магазинные галереи и места открытой продажи товаров заполнены женщинами, покупающими одежду, ювелирные изделия и все, что только можно себе представить, еду же покупают только мужчины. Почему — я не знаю, просто так принято, вот и все. В богатых домах закупкой продуктов занимаются слуги, а там, где нет слуг, это делает муж. Но для меня они сделали исключение, и я отправилась с Ахмедом на поиски свеклы и прочей продуктивной экзотики. Мы поехали в «Аль-Тамими Сейфвей», что возле дороги Короля Абдул Азиза. Это был не самый близкий супермаркет, но моя свекровь сказала, что там богатейший выбор продуктов из других стран.

«Аль-Тамими Сейфвей» был настолько похож на американский супермаркет, что слезы подступили к моим глазам. При виде всех этих кок, пепси и коробок с хлопьями и злаков я почувствовала себя чуть ли не снова в старых добрых Соединенных Штатах. Единственное, что разрушало такое впечатление, — это покупатели-мужчины в своих нарядах, по-прежнему сильно напоминающих мне простыни, и головных уборах, смахивающих на обеденные салфетки. Все это, конечно, я должна была наблюдать сквозь проклятую чадру. Нет, разница была еще в другом. Мой кошелек до отказа был набит толстой пачкой риалов. Мне не надо было волноваться, что сколько стоит.

В супермаркете было все, что я искала, — свекла, укроп и капуста, не говоря уже о говяжьей грудинке и нарубленных мозговых косточках. Настоящий русский борщ или, скажем, суп — это горячее блюдо на первое, приготовленное из кучи мяса и различных овощей, а вовсе не та холодная, готовая к употреблению приторная бурда, которую продают в американских супермаркетах. Борщ был звездным номером в моем поварском репертуаре или, если точнее, единственным блюдом, которое я могла приготовить. Но я сварила его хорошо, потому что очень старалась. Ничего консервированного, включая и свеклу, — все было приготовлено из натурального. В тот первый раз, когда я готовила борщ в Рияде, возле меня была свекровь, повар и даже Хасса, которая по этому случаю покинула постель, — они следили за каждым моим движением, давали советы и предложения, хотя никто из них не мог произнести слово «борщ», не говоря уже о том, чтобы приготовить его самостоятельно. Я немного нервничала из-за всего этого внимания, и все же мои усилия увенчались полным успехом. Все восхищались вкусом борща и его крепким темно-красным цветом. Я сказала им, что если борщ постоит сутки, он делается еще вкуснее, но меня не стали слушать. На следующий же день от него ничего не осталось. Через неделю я снова сготовила борщ, а еще через неделю его повторила. Я по-прежнему ездила в Сейфвей за ингредиентами, поскольку сомневалась, что Ахмед купит то, что нужно, и поскольку это был повод выбраться из дому.


В декабре Али приобрел компьютерную новинку, ручное оптическое сканирующее устройство. Подсоединяешь его к компьютеру, и когда проводишь им над картинкой или печатной страницей, их изображение появляется на экране компьютера. Али показал, как это делается, и я была просто потрясена. Значит, изображение можно переводить на файл компьютера и отправлять по электронной сети. Нетрудно себе представить, что мне хотелось сканировать. Например, документы с грифом «секретно», которые Нагиб приносит поздним вечером из офиса.

Но пока я ждала случая добраться до каких-нибудь секретных бумаг, произошли драматические события, потрясшие стены дома аль-Шалаби, — Нагиб потерял свою работу. Я не смогла точно установить, что именно произошло — то ли Бандар уволил его, то ли он ушел по собственному желанию. На этот счет точки зрения разошлись. Так или иначе, все сходились на том, что Али не увольняли. Он сам бросил в тот день работу в знак солидарности со своим братом. Кажется, больше всего огорчалась из-за этого Лала, — я очень хорошо слышала довольно визгливую концовку ее телефонного разговора с матерью. В основном она состояла из «я же тебе говорила» и различных вариаций на эту тему. Али это, похоже, не очень встревожило, а Нагиб на несколько дней отправился в Сирию, что, на мой взгляд, было довольно-таки странно, когда лишаешься работы.

К моему удивлению, через неделю оба они уже были на новой работе. Они поступили на службу в Королевское разведывательное управление. Главой управления и их новым боссом был принц Сауд, гораздо более важный принц, чем Бандар. Он был младший брат короля и считался серьезным претендентом на трон. В Саудовской монархии престолонаследие не от отца к сыну, как на Западе, а от брата к брату. Возраст при этом не играет решающей роли, подход тут гибкий, и нового короля выбирают на семейном совете в соответствии с его способностями и силами, стоящими за ним. Принц Сауд был третьим по счету после правящего монарха, и его амбиции были хорошо известны и воспринимались всерьез.

Али был доволен новым своим положением. Его обязанности осталисьтакими же, как и раньше. Он по-прежнему занимался проникновением в компьютеры из дому, где было меньше помех. По его словам, он ходил в офис, чтобы попить кофе во время утомительных собраний, которые длились часами и ничем не кончались. Иногда под занавес собрания приходили к какому-нибудь решению, но гораздо чаще нет — все впустую. Он говорил, что все точь-в-точь как в Министерстве обороны и что он стал слишком западным человеком, чтобы понять, к чему все это. Но он знал, что именно так все здесь и делается и ничем тут не поможешь, и делал все возможное, чтобы не выходить из себя.

19

В одну из пятниц, утром, за завтраком, когда Нагиб был дома, он упомянул о том, что на сегодня у него много дел. Я тут же вспомнила о своих планах использовать оптический сканер, о котором почти забыла в связи со всеми этими волнениями по поводу новой работы. После завтрака, когда мужчины ушли в мечеть, я направилась в кабинет Нагиба. Я очень нервничала. Это было совсем не то, что пойти в кабинет Али, где, как все знали, я занималась на компьютере по университетскому курсу. Мне вообще нечего было делать на половине Нагиба, и я и вправду ни разу не ступала туда после первого своего знакомства с домом. У меня никогда не возникало такого искушения, потому что кабинет Нагиба был самым неказистым помещением во всем доме — стены, выкрашенные в казенный зеленый цвет, широкий письменный стол из металла, металлический же картотечный шкаф, лохматый ковер горело-оранжевого цвета и красный бархатный диван. Открытый портфель Нагиба лежал на этом диване.

Я закрыла за собой дверь. Мое сердце учащенно билось. Если кто-нибудь здесь меня увидит, мне будет трудно объяснить, почему я здесь, даже если я при этом и не буду рыться в бумагах. Сами бумаги были в двух папках-скоросшивателях. Я открыла первую и пролистнула документы. Одни были напечатаны на машинке, другие написаны от руки. Некоторые были на тонкой глянцевой бумаге для факсов. Все было, к несчастью, по-арабски, хотя это не было для меня сюрпризом. Я уже могла говорить на этом языке на уровне кухни, однако читала гораздо хуже.

Документы касались то ли каких-то планов вторжения военно-морских сил, то ли были рекомендациями подобного рода — разницу я не могла уловить. Что огорчительно для шпиона. Неважно. Я взяла обе эти папки и отнесла их в кабинет Али. Там я села за компьютер и принялась сканировать документы, следя за тем, чтобы не перепутать их очередность. Когда я уже дошла до половины второй папки, дверь открылась и вошла Сура, таща за собой пылесос. Увидев меня, она остановилась.

— Ой, — сказала она в растерянности, — я не знала, что вы здесь, ситти Марина. — Так она и стояла, свидетельница моего преступления. Похолодев, я глядела на нее. Однако глаза Суры скользнули по бумагам, по сканеру в моей руке без удивления и без понимания, что это такое. Она, конечно же, не знала, что это бумаги Нагиба, а сканер тем более ей ничего не говорил.

Я сказала:

— Продолжай, Сура, ты мне не мешаешь, — и сама была удивлена, как спокойно и буднично прозвучал мой голос. Сура кивнула и включила пылесос. Я снова начала сканировать. Я решила, что это менее подозрительно, чем если я прекращу свое занятие. Пылесос работал громко, и моя рука слегка дрожала.

Почему они не могут дать своим слугам выходной в пятницу, подумала я сердито. Официально Саудовская Аравия отменила рабство в шестидесятых годах этого века, но если приглядеться, то никакой отмены не было и нет. Я тут ничем не могла помочь. Младшая жена по традициям арабского дома не имеет права голоса в подобных делах. Со всем этим я более или менее мирилась только потому, что держала язык за зубами, — как, в общем, и по поводу всего остального.

Я закончила сканирование документов, моля Бога, чтобы братья не закончили своих молитв раньше времени. Добычу свою я отправила в Бейрут, а документы отнесла в кабинет Нагиба и положила их в портфель в первоначальном виде. Вся эта афера опустошила меня эмоционально, а я даже не знала, представляют ли эти бумаги хоть какой-то интерес.

Это стало известно, когда я в очередной раз подсоединилась к своему номеру в университете. Меня ждало электронное письмо: «Марина, те сканированные картинки, которые ты послала, просто замечательные!!! Мы чуть ли не попадали со стульев, когда их увидели. Если будет случай послать еще, то я с большой охотой посмотрела бы их! Береги себя. Люблю. Надя». Но перед тем как мне представился случай еще раз залезть в бумаги Нагиба, мы с Али впервые после женитьбы серьезно поссорились. Это касалось того, где я должна провести лето. У аль-Шалаби были летние дома в курортном городке Таиф возле Мекки — там летом отдыхали женщины, а мужчины присоединялись к ним на несколько дней, или по выходным. Ясно, что меня собирались отправить в Таиф с остальными женщинами, хотя на эту тему никто со мной не советовался.

Ссора произошла вечером в первую годовщину нашей свадьбы. Мы были в своей спальне, и Али только что подарил мне бриллиантовый браслет. Он уже не упоминал об отложенном медовом месяце в Европе, который обещал год назад. Я тоже не упоминала. Вместо этого я просто сказала, что хочу остаться с ним в Рияде на лето.

— В Таифе гораздо лучше, поверь мне, — сказал Али. — Это в горах, и там прохладно… Я имею в виду, не вообще прохладно, но по сравнению с Риядом. Здесь же летом, как в аду.

— Тогда я буду страдать вместе с тобой, — сказала я, обнимая его. — Или ты хочешь от меня избавиться?

— Конечно, нет, — сказал Али, мягко высвобождаясь из моих объятий. — Я буду скучать по тебе. Я буду приезжать при первой же возможности. Уверен, тебе понравится Таиф. Там самые прекрасные дворцы. Даже король со всем своим двором отправляется туда на лето. Я бы тоже поехал, но у нас как раз в работе несколько проектов, и я просто по уши завяз в них.

— Не понимаю, почему я должна ехать.

— Потому что едет весь наш дом, включая слуг. Ахмеда не будет. Кому возить тебя? Ты будешь просто сидеть здесь целыми днями одна. Мы с Нагибом, возможно, куда-нибудь поедем. Я не хочу лишних проблем — ездить в супермаркет и возить тебя туда-сюда. У меня и без того куча дел, так что не осложняй мне жизнь, о’кей?

Мне хотелось фыркнуть, надуться и сказать: «А, ты устал от меня, ты больше меня не любишь, у тебя кто-то есть, я не могу жить без тебя» и так далее. Но вдруг я почувствовала, что и так слишком устала от притворства, лжи, от постоянного страха. Лучше раз и навсегда избавиться от всего этого, пока не поздно. К черту шпионаж.

Я сказала:

— Я не хочу быть для тебя обузой. Давай я улечу в Нью-Йорк, а ты вернешься ко мне, когда освободишься. Ты собираешься возвращаться в Колумбию или нет?

Он опустил глаза.

— Возможно, что не в этом году, — неохотно сказал он. — Я планирую на январь, на весенний семестр. Или, может, на сентябрь следующего года.

— Так я и знала! Ты вовсе не собираешься возвращаться!

— Какая чушь! Конечно, мы оба вернемся. Но только на год или на два, а затем наверняка снова будем здесь, так что какая разница?

— В Саудовской Аравии я больше жить не буду. Я и так считаю дни до нашего отъезда.

— Что ты сказала? — медленно произнес Али.

— Я хочу развод! — выпалила я.

Али ошеломленно посмотрел на меня.

— Это немножко неожиданно, согласись, — сказал он. — Тебе не кажется, что ты должна по крайней мере объясниться?

— Ты сам мне все объяснил до нашей женитьбы. Ты говорил, что западные женщины рано или поздно все равно возвращаются домой, потому что здесь они чувствуют себя угнетенными. Тогда я тебе не поверила. Я думала, что они просто испорченные американки и что я не такая. Я считала, что раз я из России, то знаю про угнетение все. Но я ничего не знала. Россию даже нельзя сравнивать с тем, что здесь.

Али тяжело опустился на постель.

— Я и не подозревал, что ты так несчастна, — сказал он. — Ты так хорошо вошла в нашу семью. Моя мать не может нарадоваться на тебя. Здесь твой дом. Разве здесь кто-нибудь хоть однажды отнесся к тебе как к прислуге?

— Нет. Все были добры. У тебя замечательная мать. Прости, что я так неблагодарна, но так я жить не могу. Скажи мне свои три слова для развода и дай визу. Мне больше ничего не нужно. Этот браслет, возьми его. И это колье, перстни… — Я попыталась снять обручальное кольцо, но оно застряло и не снималось. Теперь я уже плакала, слезы катились по моим щекам, и я говорила все то, что так долго собиралась сказать Али — что все это было ужасной ошибкой, что сама идея была неверна, и что я люблю его и поэтому должна покинуть, и что я виновата, виновата, виновата…

— Просто на тебя что-то нашло — беспомощно сказал Али. — Ты сама не знаешь, что говоришь, ты, видно, заболела. Жаль, что тебе не понравился этот браслет. Я подарю что-нибудь другое. Куплю что-нибудь, чтобы поднять твое настроение.

Я перестала плакать и взяла себя в руки.

— Перестань относиться ко мне как к ребенку. Я прекрасно знаю, что я говорю. И подарить мне ты можешь только одно — визу на выезд и билет до Нью-Йорка.

Али встал.

— Очень хорошо, — холодно сказал он. — Это не займет много времени. Можешь уже собираться. — Он резко повернулся, складки его тоба, как в греческой драме, всплеснули вокруг него, и он вышел, хлопнув за собой дверью.

Я глубоко вздохнула, испытывая вроде счастье и облегчение. Открыла платяной шкаф. В нем были все мои покрывала для лица, все мои абы. Как это чудесно — бросить их тут. Был здесь также целый ряд платьев длиной до пола с высокими гофрированными воротниками и длинными рукавами — их я приобрела, уже живя в Рияде. Они вдруг показались мне нелепыми и дурацкими. Их я, конечно, тоже не возьму. Собраться мне будет проще простого. Я приехала сюда всего лишь с несколькими вещами, а все, приобретенное здесь, я оставлю.

Но собираться я так и не начала. Вместо этого я просто отправилась в постель. Я лежала без сна и твердила себе, как я счастлива, что покидаю это ужасное, удушливое место. Я старалась представить себе, какой полной потрясающей жизнью я буду жить в Израиле, но ничего не видела, кроме череды пустых дней и одиноких ночей без Али. Я думала о разведшколе Моссада. Я воображала людей, кричащих на меня по-арабски во время тренировочных допросов, но я и так уже слишком долго прожила в подлинном страхе, и картины эти не вызывали у меня ничего, кроме скуки. Разве это не мой долг — остаться? Разве я не обещала Зви Аврилю следить за Али? Моя миссия здесь еще не закончилась, потому что израильтяне несомненно еще потчуют его дезинформацией. Вот почему Али получил работу в Королевском разведывательном управлении. Вот почему он «по уши завяз». Я просто обязана посмотреть, чем закончится это задание. По существу, у меня не было никакой причины для отъезда, дня страха и слабости, никакого повода, чтобы назойливый голосок в затылке нашептывал: ты в опасности, беги отсюда, пока не поздно. В конце концов я заснула, и впервые в моих снах не было кошмаров. Я проснулась на заре от зова на утреннюю молитву, под знакомые слова, что Бог всемогущ и что молитва лучше, чем сон. Я надеялась, что в постель ко мне придет Али и скажет, что он все простил. Что он поднимет мою коротенькую ночную сорочку из хлопка и его руки медленно заскользят вниз по моим бедрам. Я перевернусь на спину, он ляжет на меня и потом… Все это так живо представилось мне, что у меня перехватило дыхание. Да, это было, это было всего лишь вчера. А до этого почти каждое утро с некоторыми вариациями. Вы скажете, что года достаточно, чтобы любовное наваждение выдохлось, утратило силу. Но этого не случилось. Повлияло ли оно на мое решение? Как знать. Я решила, что останусь в Саудовской Аравии и потерплю еще какое-то время, но если только мне удастся отвертеться от Таифа.

Я останусь потому что это мой долг. Вернее — мой долг и мое желание.

Я крепко зажмурилась и стала ждать Али, всеми силами убеждая его прийти. Но это не помогло. У Али была своя гордость. Моя же гордость на повестке дня не стояла. Я надела халат и сама пошла к нему. Он спал, освещенный косыми лучами солнца, или притворялся, что спит. Я скользнула к нему в постель и покрыла его тело быстрыми легкими поцелуями. Он пробормотал: «Уходи, я тебя не хочу», но это было неправдой, в таких вещах мужчина не может солгать.

Я сказала:

— Пожалуйста, прости меня. Я так старалась войти в твою семью, но это было непросто. Все, чего я хочу, это быть с тобой. Помнишь, как мы были близки до приезда сюда, в начале нашего медового месяца в Нью-Йорке, когда мы могли делать все, что хотим, когда мы занимались любовью в любое время дня и ночи?

— М-м, — сказал Али.

— И это могло бы быть снова, без всех этих любопытных глаз. Я ведь вовсе не возражаю против того, чтобы побыть одной. А когда ты дома, мы будем делать все, что хотим, будем заниматься любовью, хоть повиснув на люстре в обеденной комнате.

Не знаю, что тут оказалось решающим, может, даже и люстра, но я осталась в Рияде. Еще одна победа, одержанная с помощью любовных посул и игры на чувствах.

Это была победа, о которой я вскоре пожалею.

Роскошь пустого дома. Женщины в Таифе, а Нагиб снова в Сирии. Так хорошо быть одной. Ну, конечно, не совсем одной. Часто со мной был Али. Может, его вразумил мой срыв — теперь он уделял мне больше внимания, даже когда мы не занимались любовью. Иногда к вечеру мы отправлялись в пустыню — на пикник и чтобы посмотреть закат солнца. Здесь это было принято. Целые семьи располагались на подстилках возле своих автомобилей, припаркованных посреди пустого пространства, а вокруг смеялись и гонялись друг за другом дети. Прислонившись к машинам, вели рассудительные разговоры женщины в черных одеждах, старики смотрели по своим переносным телевизорам беседы о Коране или же вперяли взоры в никуда, с таинственным выражением на лицах.

Обычно мы наугад сворачивали с дороги и ехали по пустыне, пока не находили какое-нибудь место вдали от всего и всея, так, чтобы я могла снять свою чадру. Мы раскатывали наш коврик и раскладывали еду, пили апельсиновый сок вместо вина, поскольку алкоголь здесь был запрещен. Но я не возражала, я не чувствовала себя ущемленной. Я была пьяна чистым воздухом пустыни, свободой этих бескрайних пространств, красотой золотого заката. Держась за руки, мы глядели на далекие звезды, появлявшиеся на темнеющем небе, и я радовалась тому, что осталась, радовалась этому мигу взаймы, этой иллюзии любви, иллюзии покоя.

20

Неприятности начались в день возвращения Нагиба из Сирии. Он появился дома в середине дня и оставил свой портфель на обеденном столе в столовой. Портфель был открыт, сверху в нем лежала газета, а под ней — папка-скоросшиватель, полная документов. Али был в офисе, в доме же было несколько из оставшихся слуг. Я шныряла вокруг стола, как проголодавшийся волк, с мыслью сделать быстренький сеанс сканирования. Нагиб принимал душ. Он отличался тем, что обычно тратил на себя огромное количество драгоценной воды, которую лучше было бы отдать цветам и деревьям. Однако о сканировании, пока он дома, не могло быть и речи. Жаль. Должно быть, он привез из своих поездок что-то интересное. Сейчас он увезет свой портфель в офис, и будет упущен такой шанс. Расстроенная, я ретировалась на кухню.

Прошло пятнадцать минут, и я услышала, как спустился Нагиб. Хорошо, что я не стала рисковать, подумала я и крикнула ему:

— Хочешь что-нибудь поесть? У меня тут…

— Я уезжаю. У меня встреча, — сказал он.

Когда он ушел, я вернулась в столовую. Портфель по-прежнему лежал на столе! Вокруг никого не было. Я выложила газету, схватила папку с документами и поднялась в кабинет Али. Папка была толще и тяжелее, чем в прошлый раз. Сканирование займет какое-то время, но я не торопилась.

Только я настроила компьютер и сканер, как вдруг услышала звук подъехавшего автомобиля. Я выглянула в окно и, к ужасу своему, на широком полукруге подъездной дорожки увидела серебристо-серый «мерседес» Нагиба и его самого, входящего в парадную дверь. Я схватила бумаги и бросилась вниз по лестнице, едва не упав со ступенек. Я всего лишь на секунду опередила Нагиба и, влетев в столовую, сунула папку в портфель. Я едва успела отдернуть руку, как вошел Нагиб со словами «Я тут забыл…» Он осекся, затем перевел взгляд с меня на портфель. Его обычно грозное темное лицо потемнело еще больше.

— Что ты тут делаешь с моими бумагами? — рявкнул он в ярости.

— Я… ничего, — глотнула я воздух. После бега по лестнице я еще задыхалась. Лицо мое было красным, волосы растрепались. Я и без зеркала знала, какой у меня видочек. То есть абсолютно виноватый.

— Ты рылась в моих бумагах, сучка. — Он шагнул ко мне.

— Нет! — стала отступать я, пока не уперлась спиной в стену. Нас разделяло лишь сияющее пространство обеденного стола из красного дерева. Он глянул на газету, лежавшую на столе возле портфеля.

— Конечно рылась! Что ты тут разнюхиваешь, грязная лживая жидовка!

Он знает! Я замерла, парализованная страхом. Нагиб прожигал меня взглядом. Неприятности мои были даже серьезней, чем я себе представляла.

Нет, это невозможно, он не мог знать, что я еврейка, если только Али не сказал ему, а Али никогда бы не сказал — и ради себя самого, и ради меня. И если даже Нагиб каким-то образом это разузнал, то не стал бы дожидаться повода для обвинений. Нет, конечно, он не знает. Это просто оскорбление, а не обвинение, просто этим словом арабы частенько клянут друг друга. Я и раньше его слышала, когда Фатьма говорила Фахаде: «О, не будь же такой жидовкой, дай мне губную помаду!» Готовность все отрицать умерла во мне.

— Послушай, я знаю, что мне не следовало этого делать, — сказала я. — Но честно говоря, я не хотела ничего плохого, мне было просто любопытно…

— Любопытно? — прошипел Нагиб. — Любопытно? Мне тоже любопытно, почему это мой братец женился на какой-то, прости господи, иностранной сучке. Но я с тобой разберусь.

Он обошел вокруг стола, покрыв расстояние между нами на удивление быстро. Вцепившись в воротник моего платья, он резко встряхнул меня, и с платья во все стороны посыпались пуговицы.

— Я разберусь, — снова повторил он и повалил меня на стол. Он тяжело дышал мне в лицо нечистым дыханием съеденного, и глаза у него были абсолютно сумасшедшими.

Я повернула голову и впилась зубами в большой палец. Он вскрикнул, вернее взвизгнул и попытался выдернуть руку. Но я еще глубже вонзилась в плоть, почувствовав вкус его крови. Я услышала низкий звериный рев и осознала, что он исходит из меня. Нагиб нанес мне ослепительный удар в голову локтем другой руки, и на сей раз я выпустила палец. Он шарахнулся назад, воздев горе свой раненый палец. Из него струилась кровь и падала на ковер. Ковер был темно-бордового цвета с замысловатым голубовато-золотистым рисунком, но там, где стоял Нагиб, он был только темно-бордовым, и капли крови исчезали в нем без всякого следа.

— Я ничего не скажу Али, — спокойно произнесла я, — потому что не хочу его огорчать, хотя у него мог бы быть брат и получше, не такое дерьмо, как ты. — Мне пришло в голову, что его скорее следовало бы назвать грязным жидом, а не дерьмом. Это бы прозвучало, куда как здорово и убедительно, но я просто не могла произнести такие слова.

Нагиб ничего не ответил. Он продолжал смотреть на свою руку, и похоже, был на грани обморока. Должно быть, он был из той породы людей, что не выносят вида крови или мельчайшей физической травмы. Я сказала:

— Я ничего ему не скажу, дорогой Нагиб, но не воспринимай это как поощрение. Если ты еще хоть раз меня тронешь, я тебя убью. Бог мне судья и свидетель — я разорву тебе глотку и выпью твою кровь. Это древний русский обычай. Именно так русские женщины защищают свою честь. — Я придумала это прямо с ходу, но произнесла с такой абсолютной убежденностью, что Нагиб явно поверил мне. Я еще чувствовала его кровь у себя во рту — ее соленый металлический привкус. Меня не затошнило — наоборот, вкус этот вскружил мне голову, наполнив странным чувством собственной силы, будто я была вампиром. Я улыбнулась и оскалилась, надеясь, что на моих зубах кровь. Нагиб отступил назад и самым натуральным образом заскулил, что было просто смехотворно для человека таких габаритов. Я сказала:

— Из тебя, дорогой братец, кровь хлещет, как из барана. Убирайся с ковра, пока его не испортил. И сделай мне и себе одолжение — больше не попадайся мне на пути.

Не говоря ни слова, Нагиб повернулся и медленно вышел, как будто его загипнотизировали. Я встала на четвереньки и собрала все пуговицы с платья. Затем пошла к себе, переоделась и села пришивать пуговицы. Вскоре я услышала, как уехал Нагиб. Я не беспокоилась насчет того, что из-за этих документов он передаст меня в руки полиции. Если это серьезные и важные документы, то тогда он не имел нрава таскать их с собой, так что сам виноват. Кроме того, я здорово его напутала. Я продолжала пришивать пуговицы. Злость моя прошла — я испытывала только печаль и усталость. Печаль по моему бедному, преданному, доверчивому Али, который заслуживал братца получше… И получше жену.


— Нагиб! Что случилось с твоей рукой? — спросила я за завтраком на следующее утро. Нагиб не ответил, только угрюмо глянул в мою сторону. Большой его палец был забинтован, и он неловко брал оливки и сыр средним и указательным пальцами раненой руки, которая случайно оказалась правой. Ему было гораздо проще пользоваться другой рукой, но арабы никогда не едят левой рукой — считается, что это грех. Со скрытым злорадством наблюдала я за его ухищрениями, довольная, что цапнула именно правую руку.

— Нагиба вчера в Сирии укусила собака, — сказал Али. — Прямо в центре Дамаска. Представляешь?

— Господи! Какой ужас, — пробормотала я.

— Ох уж эти сирийцы! — вмешался в разговор Юсуф, старый садовник из Судана, который теперь помогал по дому. — Хуже сирийцев никого нет, я всегда это говорю. Ни в чем нельзя доверять, они даже хуже евреев!

— О, дорогой, — сказала я. — Тебя собака просто так укусила или ты ее как-то спровоцировал?

— Это была бешеная собака, — сказал Нагиб, продолжая мрачно глядеть на меня. — Ее убьют, это я тебе обещаю.

— Тебе еще повезло, что только рука, — сказала я приветливо. — Бешеные собаки хватают прямо за горло. Еще не успеешь понять, в чем дело, как они уже разрывают глотку.

— Что правда, то правда, — с энтузиазмом согласился Юсуф. — Внук моего кузена однажды рассказывал нам, как…

— Заткнись, старый болван! — заорал Нагиб. — Ты уволен. Все вы мне до смерти надоели! — Он вскочил, перевернув стул, и вылетел из комнаты.

Старый слуга пожал плечами, поднял стул и долил кофе мне и Али. То, что его уволят, не произвело на него никакого впечатления. Он занимался домашним хозяйством аль-Шалаби уже пятьдесят лет и ни перед кем не отвечал, кроме как перед самим шейхом Салманом. У Нагиба было не больше прав на его увольнение, чем у меня.

— Прости, что я такая нечуткая, — сказала я Али. — Я не поняла, что у Нагиба серьезная травма.

— Вовсе не серьезная, — сказал Али. — Просто сейчас он находится под довольно большим прессом. Он должен доказать, что Бандар был не прав по отношению к нему, и он хочет убедиться, что принц Сауд, наш новый босс, не разочаровался в нем.

— А что, Сауд разочарован? Скажи, что там происходит?

— Нет, не разочарован. Во всяком случае, пока. Я не знаю всех деталей. Все станет ясно в ближайшие месяцы, а может, и раньше.

— И тогда мы сможем вернуться в Нью-Йорк?

— Да, — торжественно подтвердил Али. — Обещаю тебе. Мы вернемся в Нью-Йорк.

Все прояснилось через пару недель, восемнадцатого июля. В тот день Али работал допоздна, и я отправилась спать, уже не ожидая его. Он появился в моей комнате около полуночи и просто стоял там, спиной ко мне, глядя в окно.

— Что случилось? — сонно спросила я.

— Ничего, — сказал он. Но то, как он держал голову, и сама напряженная линия его плеч встревожили меня. Я подождала, думая, что он еще что-то скажет, но он молчал. Первой моей мыслью было, что меня раскрыли, что материалы, которые я пересылала по интерсети, каким-то образом были перехвачены. Но почему именно сейчас? У меня уже десять дней не было контакта с Бейрутом. Я намеревалась сделать передачу за день до этого, но сеть не работала, так что я ничего не послала и ничего не получила. И все же я почувствовала страх. Я встала с постели, подошла и встала между моим мужем и окном. Я уловила запах ликера, шедший от него, и это потрясло меня гораздо больше, чем можно было ожидать. Али ведь ни разу не прибегал к алкоголю с тех пор, как мы прилетели в Саудовскую Аравию. Среди членов своей семьи он особенно рьяно придерживался правил.

— Пожалуйста, скажи мне, что случилось, — тихо сказала я.

— Ничего. Разве нельзя просто так посмотреть в окно, не подвергаясь допросу? Или я, как только вхожу в твою спальню, сразу должен прыгать на тебя?

Обычно он так и делал, против чего я в общем не возражала, но к чему и не побуждала его. Али был настроен далеко не игриво. Я села на постель и принялась расчесывать волосы. В последние шесть месяцев я, по настоянию Али, отпустила их. Я расчесывала волосы и ждала. Я знала, что будет продолжение.

Али, не отходя от окна, повернул ко мне голову.

— Тебе будет приятно узнать, что осенью мы наконец возвращаемся в Нью-Йорк, — сказал он.

— О, израильтяне выключили тебя из игры. Ты больше не можешь залезать в их компьютеры! — Я и не пыталась скрыть радость в своем голосе.

— Наоборот. Я преуспел сверх самых смелых своих ожиданий. Я получил доступ к их главным военным объектам. Через два дня мир будет уже не таким, как сегодня. — Но это не был голос человека, преуспевшего сверх самых смелых своих ожиданий. В голосе Али звучал испуг, даже отчаяние.

— Почему мир будет не таким? — спросила я, хотя и почувствовала, что на самом деле я не хочу этого знать.

— Потому что Саудовская Аравия станет страной, обладающей оружием мирового масштаба, страной, с которой все будут считаться. И мы освободим Палестину.

— Так значит, будет война, — прошептала я.

— Мы в состоянии войны с тех пор, как в 1948 году англичане нас предали. Но честь арабов будет восстановлена. Никто больше не осмелится нас унизить.

— Это хорошо, — сказала я, подавив вздох. Как мне хотелось, чтобы политическая риторика была единственной причиной, по которой Али вытащил меня из постели, но, похоже, дело было не в ней. — Так что случится в эти два дня? — спросила я.

— Самая смелая и самая необычная операция за всю военную историю. Ты когда-нибудь слышала о Димоне?

— Нет, — сказала я, почувствовав небольшой укол ревности. — Кто она?

— Не она, а он. Маленький городок в пустыне Негев. Там самые крупные в Израиле объекты с ракетными установками. Сейчас там насчитывается 125 ракетоносителей с делящимися зарядами. И мы собираемся их захватить. Через два дня, в ночь на двадцатое.

— И саудовская армия собирается атаковать эти объекты?

— Нет, — усмехнулся он. — Для разнообразия мы придумали кое-что новенькое. Мы — это мозговое обеспечение операции. Нет, братья из Свободной Палестины собираются туда послать штурмовую группу.

— Террористов Абу Джамала, — сказала я.

— Только не называй их террористами! — оборвал он меня, затем вздохнул, будто силы неожиданно оставили его. — Я иду спать, — сказал он. — Приятных снов, Марина.

Он ушел. Я продолжала расчесывать волосы, стараясь вспомнить, что я знала про Абу Джамала. На его счету два взорванных авиалайнера, а год назад его банда высадилась на берегу моря в Израиле и расстреляла из автоматов четырех туристов. Слов нет, у арабов удивительный способ восстанавливать свою честь. Но представить, даже на минуту, что Абу Джамал со своими головорезами может проникнуть на территорию израильских военных объектов и захватить 125 (как там их называл Али?) ракетоносителей с делящимися зарядами, — это было за гранью возможного. Даже не просто за гранью. Это был полный абсурд. Террористы никогда не нападали на военные объекты. Для этого у них не было ни сил, ни средств. Кто этого не знает? И тем не менее… Тем не менее Али действительно проник в компьютеры Димоны и нарушил систему защиты. Зви Авриль опасался, что такое действительно возможно. Но, видимо, не слишком опасался. Кроме того, он по крайней мере целый год конструировал успехи Али. Так что все, до чего дошел Али, Моссаду должно быть известно. Не считая, конечно, того, что произошло за последние десять дней, после моей последней передачи. Я преуспел сверх самых смелых своих ожиданий, сказал он. Это прозвучало так, будто произошло только что.

Завтра же утром я должна им сообщить, подумала я. Конечно же, Израиль может себя защитить. Но вчера связи с Бейрутом не было. Что, если сегодня ее тоже нет? И завтра? Вдруг я почувствовала, как мало я могу по сравнению со значимостью своего задания. До сих пор все было так просто… А что это за ракетоносители с делящимися зарядами? Что они несут? Раньше я никогда не слышала подобного названия, но звучало оно зловеще. Мне надо бы больше знать об оружии. «Деление, — вполголоса сказала я. — Деление и синтез. Атомное. Водородное».

Я надела халат и пошла за Али. В кровати его не было. Я нашла его в кабинете, он сидел, положив ноги на письменный стол, и курил. Он глядел на сигаретный дым с тем же пристальным вниманием, с каким глядел в мое окно.

— Что это такое? — не дыша, спросила я.

Али молча посмотрел на меня. Казалось, ему совершенно безразлично, кто я такая, и он не узнает меня.

— Ракетоносители с делящимися зарядами, — сказала я. — Что это значит?

— Иди спать, — сказал он. — Это тебя не касается.

— Это атомные бомбы, что ли?

— Бомбы, артиллерийские снаряды, все, что угодно.

— Ты ведь шутишь, правда? — спросила я, стараясь улыбнуться. — Скажи, что все не так.

— Все так — это ядерное оружие, — сказал он, вдруг рассердившись. — За чем же, черт подери, мы, по-твоему, охотимся, за молотовскими козлятами[11]?

— Но это абсурд, — сказала я.

— Отнюдь. Это абсолютно закономерно. Я проник в компьютеры, которые осуществляют контроль за всеми коммуникациями и системой безопасности в Димоне. Сигнала тревоги не будет. Евреи никогда не узнают, кто нанес им удар. Придут люди Абу Джамала и возьмут оружие. Оно будет поделено между организацией Братья за освобождение Палестины, Саудовской Аравией и Сирией.

— При чем тут Сирия?

— Братья за освобождение Палестины в настоящее время базируются на сирийской территории. Сирийцы финансируют операцию и обеспечивают материально-техническую поддержку.

— Али, когда ты об этом узнал? Ведь на подготовку такой операции требуется много времени, верно?

— Конечно. Они уже давно это задумали, но без применения компьютеров. В какой-то мере мы обеспечивали их разведданными, но о самой операции знали лишь принц Сауд и кучка людей из Королевского разведуправления. Я, конечно, не знал. Но когда Сауд услышал о ссоре Нагиба с Бандаром и узнал о нашей работе, он смекнул, что это как раз то, что надо использовать. А он один из тех, кто здесь всем заправляет, особенно когда это касается отношений с сирийцами. Ты ведь знаешь, что он женат на представительнице Алави.

— Знаю, — сказала я. Поддержка этих Алави, правящего клана, сосредоточившего в своих руках основные нити власти в Сирии, была важной частью собственного стремления к власти Сауда. Арабская политика — это прежде всего политика семей и кланов. Так что, кто, как не Сауд, мог рассчитывать на поддержку сирийцев и взаимодействие с ними.

— Так или иначе, Сауд решил, что если мы собьем время перепуска в половине ракет, то мы заслуживаем того, чтобы разделить добычу, и они согласились.

— Что такое время перепуска?

— Это время, которое требуется, чтобы вывести из строя системы предохранения и защиты оружия.

— И ты это сделал? Сбил время у половины ракет?

— Я сделал даже больше. Думаю, я разладил по меньшей мере процентов восемьдесят ракет. Я тебе говорил, что преуспел сверх самых смелых ожиданий.

— Тогда почему ты так расстроен?

— Я не расстроен! — закричал он. — Наоборот, я горжусь. Я проник на эту базу лишь пару дней назад. И теперь мне говорят, что моя работа имеет исключительно важное значение, она может обеспечить страну ядерным оружием. Так какого хрена я должен быть расстроен?

— Значит, ты еще не знал об этом два дня назад? — спросила я, почувствовав слабость. Это означало, что в файлах, посланных мною во время последней передачи, еще ничего не было. А если и завтра утром связи не будет?

— Верно, не знал. Какая разница.

— Но это же грех! Ты даешь ядерное оружие в руки террористов. Господи, как ты только можешь думать об этом? Ты должен остановить их!

— Перестань называть их террористами! Они законная военная организация. Почему, скажи, пока евреи имеют все современное ядерное вооружение, это нормально, но стоит только на минуточку представить, что оно будет у арабов, как ты начинаешь стенать о конце света?

— Потому что они собираются его использовать, — сказала я.

— Чепуха, никто не собирается его использовать, — сказал Али, но в голосе его не было особой убежденности. — Все, что будет, это изменение баланса сил на Среднем Востоке, и давно пора. Мы просто собираемся потребовать, чтобы евреи вернули арабам Палестину. И тебе не кажется, что мы можем потребовать очень вежливо?

— А куда же денутся евреи, Али? Если они ее вернут?

— Откуда мне знать? — сказал он, закуривая очередную сигарету. — Может, Соединенные Штаты, как водится, найдут для них местечко. Почему эту проблему должны решать арабы? По мне, пусть хоть все евреи попрыгают в Красное море. Тебе-то что, дорогая моя женушка? Тебе теперь положено быть на нашей стороне. Ты даже не хочешь быть среди них. Ты от всего отказалась ради любви. Романтично до охренения, разве нет?

— Прекрати! — сказала я в отчаянии. — Ты расстроен, ты сам не знаешь, что говоришь. Ты сам хочешь этого не больше, чем я. Ты должен восстановить компьютерную защиту, пока не поздно.

— Но уже поздно, — печально сказал Али. Все его напускное хвастовство и бравада внезапно исчезли, и на какое-то мгновение он стал похож на испуганного мальчика, каким по сути и являлся. — Разбить гораздо легче, чем склеить. Нужно перепрограммировать все системы. Даже если бы я попытался, мне этого не сделать.

— Тогда предупреди их! Разве ты не можешь отправить какой-нибудь текст на компьютер в Димоне? Не говори мне, что не можешь. А когда израильтяне увидят, что кто-то получил доступ к их системам, они будут вынуждены отнестись к этому серьезно и…

— Хватит, — оборвал он. — Я не видел и не слышал, как ты прямо в лицо мне предлагаешь государственную измену. Чтобы я пролил кровь моих арабских братьев ради спасения врага…

Я уставилась на него. Все угрызения совести и колебания, которые я заметила в нем, теперь испарились, или я, может, сама вообразила их.

— Чтобы моя жена осмелилась просить меня предать надежды моего брата, честь моей семьи и доброе имя моей страны ради горстки евреев!

— Мне осточертела вся эта арабская туфта насчет чести! — закричала я. — Мне осточертел твой драгоценный братец! Какая там честь у твоего братца. Он просто шизик.

Али вскочил из-за письменного стола и залепил мне пощечину. Ударил он не очень сильно, но ладонь его зацепила краешек моего глаза, и стало жутко больно. Я закрыла лицо руками.

Он взял мои руки и оторвал от лица.

— Я не хотел, — торопливо сказал он. — Не плачь, Марина.

Глаз мой слезился от удара, но я не плакала.

— Не надо было мне тебе говорить, — твердил он. — Я не должен был рассчитывать, что ты поймешь… Уже поздно. Пойдем ляжем, и я осушу твои слезы. Во всяком случае, в постели у нас не бывает ссор.

— Не знаю, что я в тебе нашла, — сказала я спокойно. — Но наконец-то с этим покончено. Больше ты никогда ко мне не прикоснешься.

— Марина…

— Не смей ко мне подходить, — сказала я. — Иди и найди себе какую-нибудь девку. Это все, что ты заслужил, жалкий трус и ничтожество.

Али выкатил глаза. Он не привык к таким словам от своей послушной жены. Он сделал шаг ко мне, и я напряглась в ожидании еще одного удара, но он прошел мимо меня и открыл дверь.

— Думаю, я воспользуюсь твоим советом насчет девки, — сказал он, скривив рот в горькой усмешке. — Такого пожелания на ночь я еще не слышал. Наверняка это лучшая компания, чем у меня дома. — Он вышел и захлопнул за собой дверь.

Я стояла без движения, пока он не уехал, газанув на дороге так, что взвизгнули покрышки.

— Много на себя берет, — сказала я вслух. Хорошо, а что я ожидала? Что он встанет на колени и скажет: я не могу жить без тебя, дорогая. Я сделаю все, что ты скажешь, только пожалуйста, не оставляй меня. Может быть, подсознательно на что-то такое я и рассчитывала.

Но тогда мне пришлось бы выпроваживать его из дому, чтобы не ждать до утра ради отправки сообщения в Бейрут. Хоть в этом я, по крайней мере, выгадала. Я подождала еще минут десять на тот случай, если Али вернется, передумав или что-нибудь забыв. Затем включила компьютер. Я подсоединилась к своему университетскому номеру, вошла в интерсеть и попыталась отправить сообщение в Бейрут.

Связи не было.

Об этом совершенно однозначно говорилось на экране. На сей раз услужливые ребята из интерсети даже объяснение выдали:

«Ввиду неисправности на спутнике вся международная служба связи не работает до 22 июля. Извиняемся за неудобства».

Я вперилась в экран, прищурилась в надежде, что этот текст исчезнет. Но он не исчезал. Буквы остались на месте, мерцая зловещим фосфоресцирующим зеленым цветом.

«Извиняемся за неудобства».

Это можно было бы назвать самой умеренной фразой года. Я вдруг спросила себя, какие именно слова соответствовали бы моменту, какое извинение было бы более подходящим, когда тебе нужно предотвратить атомную войну, но все проваливается из-за какой-то заурядной технической неполадки.

Мы ужасно, жутко извиняемся? Мы просто волосы на себе рвем, но ничего поделать не можем?

И это то, что я скажу Зви Аврилю, когда целой и невредимой вернусь в Нью-Йорк, а Иерусалим будет лежать в дымящихся руинах, зараженный на тысячу лет?

Потому что к тому все и идет, если я их не остановлю. Братьям за освобождение Палестины наплевать на геополитику и на равновесие сил на Среднем Востоке, что бы там Али не полагал на сей счет. И если они завладеют ядерным оружием, они несомненно используют его, потому что они всего лишь шайка убийц с холодной кровью, которым все равно кого и зачем убивать.

Помимо интерсети у меня были и другие способы переслать сообщение в Израиль. Ни один из них не был надежным. Или безопасным. Никогда не используйте непроверенный канал коммуникации, говорил Зви Авриль. Не звоните мне по телефону. Считайте, что все телефоны прослушиваются. Считайте, что все работают на тайную полицию. Ля-ля-ля — три рубля. Почему же у меня не было проверенного канала обратной коммуникации? В конце концов, неисправная сеть — это дело довольно обычное.

Потому что от меня не ожидалось ничего срочного или важного, вот почему. Моя работа — это просто будничная слежка. А она может парочку дней подождать. Никто не предвидел ничего подобного. И моей вины в этом не было.

Извиняемся за неудобства.

Скажите это миллиону мертвых.

Я отключила компьютер и стояла, глядя в окно, как стоял и глядел Али, как будто надеясь найти там мудрость и поддержку. Месяц на ущербе выплыл из-за тучи и залил сад серебряным, холодным светом. Все было белым и неземным. Дорожки, усыпанные гравием, эвкалипты, кусты и трава — все казалось покрытым снегом.

Я так давно не видела снега, подумала я, внезапно испытав тоску по дому. А теперь я, может, никогда больше его не увижу.

«Что же мне делать», — прошептала я холодному чужому пейзажу, и ответ сам пришел ко мне из мглы детства, пришел в словах псалма, которому научила меня моя бабушка:


Если я забуду тебя, о Иерусалим,

пусть отсохнет моя правая рука!

Пусть язык мой прилипнет к нёбу,

если я не буду помнить о тебе,

Если я не воздвигну Иерусалим

над высшей радостью моей.


Я предупрежу Израиль, подумала я, пусть даже ценой жизни. И пусть я никогда не увижу Иерусалим, мой дом, по которому всегда тоскует душа. Потому что я воздвигну его над моей высшей радостью, самой жизнью моей.

21

Я набрала номер телефона израильского консульства в Нью-Йорке и попросила позвать Зви Авриля. Я надеялась, что если даже саудовская служба безопасности контролирует телефонные линии в Израиль, то вряд ли они следят за всеми линиями связи с израильскими консульствами и посольствами за границей.

— Мистер Авриль в отпуске, — сказала женщина на другом конце линии. — Может, позвать кого-нибудь другого?

— Это крайне срочное дело, — сказала я. — Вы не можете его разыскать?

— Он находится в поездке за пределами страны. Если вы скажете, чем вызван ваш звонок, я свяжу вас с нужным человеком.

— У меня есть информация о готовящемся нападении террористов, — сказала я.

Наступила пауза, после которой раздался слабый щелчок. Затем женщина сказала:

— Вы можете себя назвать?

— Нет. То есть да. Меня зовут Марина.

— А фамилия?

— Я звоню из Саудовской Аравии. Мистер Авриль знает, кто я такая. Вы можете меня выслушать?

— Да. Слушаю.

— Братья за освобождение Палестины собираются атаковать ракетные установки в Димоне в ночь на двадцатое, — выпалила я. — Вы поняли?

— Да. Продолжайте, — сказала она. Ее голос не выразил ни удивления, ни каких бы то ни было эмоций.

— Это все, — сказала я.

— Все? Сколько человек?

— Я не знаю.

— Какие они используют паспорта? Вы знаете хоть одно имя? Они уже пересекли границу страны?

— Я ничего этого не знаю — жалко сказала я.

— Хорошо, спасибо за информацию, — сказала женщина.

— Алло, минутку! — закричала я. — Вы мне не верите. Я рискую жизнью, чтобы предупредить вас, а вы даже не принимаете все это всерьез?

Женщина вздохнула:

— Здесь мы иногда получаем с полдюжины таких же звонков в день. Ежедневно в адрес Израиля раздаются буквально сотни угроз по всему миру. Все они принимаются всерьез и по мере возможности изучаются.

— Абу Джамал собирается захватить атомное оружие! — закричала я. — Так что вам, черт возьми, лучше бы пошевелиться!

— Государство Израиль не имеет ядерного оружия. Шалом. — И линия замолчала.

Я в сердцах бросила телефонную трубку. Руки у меня дрожали. Я слишком долго была на линии, возможно, достаточно долго, чтобы меня засекли,хотя так ничего и не добилась. Нет, неправда. Если они поддерживают связь со Зви Аврилем, им придется серьезно отнестись к моему предупреждению. И даже без Авриля они, вероятно, обращают гораздо больше внимания на контакты с людьми, чем изображают. Иначе не говорили бы, что у Израиля нет ядерного оружия, когда все знают, что оно есть. Я вспомнила щелчок, раздавшийся на линии: это женщина начала записывать наш разговор с момента, когда я упомянула атаку террористов. Видимо, кто-то более важный прослушает мой звонок и что-то предпримет.

Так что я сделала свое дело. Теперь можно расслабиться и ждать, что будет дальше.

Нет, ждать нельзя. Я уже пошла на большой риск, так что надо идти до конца. Нужно отправить сообщение со всеми техническими подробностями — тогда оно будет полезней. И нужно передать его тому, кто знает меня и кто поверит мне. Я должна заставить их осознать, что их компьютерная защита в Димоне нарушена, хотя я и сама не могла бы объяснить, каким именно образом. Все это означало, что я должна сделать то, что всегда — отправить файлы Али своему адресату в Бейруте. Пусть даже мне не полагалось пользоваться непроверенными каналами коммуникации.

Не находя себе места, я мерила комнату шагами. Все это любой ценой, однозначно должно быть там еще до наступления ночи…

Я вернулась к компьютеру и начала копировать файлы Али на гибкие диски, точно так же, как делала однажды в Нью-Йорке. Разница была только в том, что теперь надо было скопировать гораздо больше информации, и на это ушло три диска. Я не волновалась по поводу того, что может вернуться Али и застать меня за этим занятием. Я не волновалась по поводу того, что он недосчитается трех чистых дисков. Все это теперь было в прошлом.

Когда копирование закончилось, я написала сопроводительную записку к дискам, объясняющую, что на них и каким образом они связаны с готовящимся налетом Абу Джамала.

Я заглянула в путеводитель Фодора по Аравийскому полуострову, в помощи которого до настоящего момента ни разу не нуждалась. Да, в Рияде имелась международная служба срочной доставки. Дан был ее телефон. Звонить им до утра не имело смысла. Я выключила компьютер, прибрала на столе и пошла в свою спальню, взяв с собой пакет и путеводитель. Я сунула пакет под подушку и принялась читать раздел путеводителя по Рияду, коротая оставшиеся до утра часы. О том, чтобы заснуть, не могло быть и речи.


Утром я позвонила в службу доставки. Там были деловиты, предупредительны и говорили по-английски. Да, они гарантировали доставку на следующий день. Мой пакет будет в Бейруте к десяти утра. Да, они забирают пакеты по месту жительства своих клиентов. Курьер будет у меня дома в течение часа.

Курьера звали Абеди. Так было написано на нашивке его голубой шуршащей униформы. Я приняла его в вестибюле, и вид его мне не понравился. У него было узкое лицо, маленькие острые зубы и тонкие длинные усы. Он был удивительно похож на крысу, но не это резануло меня. Мне не понравилось, как он оглядел вестибюль. Мне не понравилось, как он оглядел меня. Я, конечно, была под чадрой, как и положено для разговора с незнакомцем. И все же он глянул так, будто пытался разглядеть мои черты. Он взял мой пакет и повертел его в руке, словно оценивая его содержимое. Его нос слегка подергивался от любопытства. Я заплатила ему и дала чаевые. Он чрезмерно благодарил меня, и в голосе его была такая наглость, смешанная с раболепством, что у меня мурашки пошли по телу. Он дал мне квитанцию, которую я, едва он ушел, разорвала.

Из-за этого Крыса я совершенно явно стала нервничать. Что-то смутно знакомое было в нем, хотя я была уверена, что никогда прежде его не видела. Скорее были знакомы эти жлобские ухватки. Он принадлежал к определенному типу людей, которых я знала в России тех прежних мерзких коммунистических времен. Падаль последнего разбора, имеющая тайную власть. Стукач.

Использует ли секретная полиция курьера службы доставки? Того, кто ежедневно в контакте с иностранными компаниями и бизнесменами и может докладывать о подозрительной деятельности? Вполне вероятно.

Сердце у меня застучало. Я совершила ужасный промах. И теперь уже слишком поздно.

Я заварила чаю в чайнике и пила его, сидя на кухне и просматривая путеводитель Фодора, а именно — транспортные связи в Саудовской Аравии. Я обнаружила, что мне трудно сосредоточиться. Я твердила себе, что на самом деле мне не известно, стукач ли Крыс, что это просто нервы, просто навязчивые идеи, одолевшие меня.

Бесполезно. Я не могла прогнать чувство страха. Именно страха, а не просто опасности. Инстинкт самосохранения говорил мне, что надо бежать.

Бежать, бежать, бежать.

Куда бежать? Мне некуда было деться, а если бы и было, то как туда добраться? Если бежать, то будет только хуже. Просто сиди и прикидывайся тупицей. «Пакет? Какой пакет? Этот человек лжет. Не знаю никакого пакета, гражданин следователь… Ну и ну, никуда я не звонила, ни в какую страну. Я требую встречи с американским консулом…»

Нет, это не сработает.

Я пила чай, чашку за чашкой, читая и перечитывая путеводитель, в то время как часы с болезненной медлительностью отсчитывали свое. Али так и не вернулся, Нагиба тоже не было дома. Я понятия не имела, где они оба.

Вскоре после полдневной молитвы на кухню вошел Юсуф. Старый садовник был в гневе.

— Там снаружи два человека спрашивали вас, ситти Марина, — сказал он, чуть ли не задыхаясь от негодования.

Чашка моя звякнула о стол.

— Что они хотели? — едва выговорила я.

— Они сказали, что по официальному делу. Интересовались вами, называли по имени! Никакого стыда у людей сегодня. И куда это мир катится?

Я поняла причину его негодования. Женщин на людях здесь не упоминают. Если мужчины подошли к двери и спрашивают по имени хозяйку дома, то это оскорбление для чести семьи. Во всяком случае, гнев Юсуфа был направлен против этих мужчин, а не против меня.

— Я никого не приму без разрешения моего мужа, — сказала я. — Они ушли?

— Я прогнал их! — гордо сказал Юсуф. — Я заставил их сесть в большую черную машину и уехать. Собаки! Нечестивцы! Евреи! Я сказал им, что ни разу за свои семьдесят лет…

Больше я его не слушала. Жаль, он не сказал им, что я в Таифе. Теперь они вернутся. С ордером на арест? Есть ли у них ордера? Не думаю. Возможно, они поехали за советом к более высокому начальству. Не так-то просто преследовать члена семьи аль-Шалаби. Даже наши слуги вправе грубить им.

Но полиция вернется. Бежать некуда, да и не на чем. Сиди и жди, пока тебя заберут. Ужас. Ни один уважающий себя шпион не дошел бы до такого. Любой матерый шпион заставил бы их побегать, даром бы не дался. Пусть хватают меня, если могут. Что мне терять?

— У меня болит голова, — сказала я, прерывая старческий бред. — Пойду полежу.

Я пошла в комнату Али, достала его тоб и головной убор и надела тоб поверх своего платья. Он был слишком длинным и волочился по полу. Так не пойдет. Слишком уж подозрительный вид. Я отнесла тоб к себе, чтобы подшить его до приемлемой длины. Без посторонней помощи дело шло туго. Я приложила свою абу к тобу и отметила нужную длину, затем достала принадлежности для шитья. Мои руки так тряслись, что на то, чтобы вдеть нитку в иголку, ушло много времени. Наконец тоб был подкорочен. Я сняла платье и переоделась в него. Кожа ощутила прохладу гладкого свежевыстиранного хлопка. Бесчисленные складки полностью скрыли мою фигуру. Впервые в жизни я была рада, что у меня небольшая грудь.

Теперь головной убор. По диагонали я сложила квадратную красно-белую гутру, так что получился треугольник. Затем накрыла гутрой голову, основанием треугольника ко лбу, и закрепила ее двойным жгутом укаля.

Сотни раз я наблюдала, как совершает эту манипуляцию Али, — тут не было ничего сложного. Одеваться по-западному гораздо сложнее. Я бы не смогла завязать виндзорский узел ради спасения жизни.

Я осмотрела себя в зеркале. Картина была малоутешительная. Девушка в мужском платье — вот как я выглядела. Лицо мое было слишком белым, слишком нежным и женским. Над верхней губой тушью я нарисовала маленькие усики. Результат оказался на удивление хорош, пусть даже усы выглядели не совсем настоящими. Здесь у многих усы, и разве нельзя допустить, что юнцы сами их себе рисуют?

Я подняла подбородок, раздвинула плечи, приняв надменный вид арабского самца. «Сионистский шпион превращается в аборигена, — пробормотала я своему отражению. — Стебанутый Лоуренс Аравийский».

И все же что-то еще было не так. Те самые, большие невинные голубые глаза, совершенно не подходящие для араба. Ничто тут так не поможет, как хорошие солнечные очки. У Али было несколько пар защитных очков с зеркальными стеклами, и я взяла одни из них, а заодно и пустое портмоне. Саудовские мужчины, как женщины, ходят с портмоне, потому что у них нет карманов для бумажников.

В таком вот наряде я стала пробираться по дому, держась ближе к стенам, опрометью бросаясь через открытые пространства и заклиная судьбу, чтобы она не столкнула меня с кем-нибудь из слуг. Мне сопутствовала удача. Я благополучно добралась до гаража и скользнула за руль «линкольна». Ключи были на своем обычном месте за козырьком. Двигатель тихо работал. Сердце мое колотилось. Нажать на тормоз, переключить передачу, снять с тормоза, нажать на газ… Трудно ли это? К счастью, автомобиль стоял передом. Мне даже не понадобилось выводить его задом из гаража.

Медленно, как в трансе, я двинулась с места, машинально делая знакомые повороты, в силу привычки выехав на дорогу, которую я знала лучше всего, — на Сейфвей Аль-Тамими.

Если ничего не получится, то я хотя бы смогу купить свеклы.

Но дорога Аль-Тамими была не таким уж плохим началом. Она выходила на шоссе Короля Абдул Азиза, иначе известное как шоссе на аэропорт, куда оно и вело.

Я заметила, что указатель горючего стоял на нуле. Когда мы прилетели, у нас ушло тридцать минут, чтобы добраться из аэропорта в Рияд по пустому шоссе. Скажем, тридцать миль. У меня не хватит горючего.

Как сказать по-арабски «заправиться»? Не помню. Скорее, я и не знала. А будучи одетой по-арабски, я должна сказать правильно. А зачем вообще тебе говорить, подумала я. Если уж подъезжать на машине к заправочной станции, то ведь не для того же, чтобы купить сена для своего верблюда или что там еще они едят.

Это может оказаться станция самообслуживания. Надо будет сообразить, как пользоваться колонкой, чтобы не привлекать слишком много внимания. С какой стороны машины бак для горючего?

Я въехала на стоянку машин Сейфвея и так и сидела в кабине со включенным мотором и на полную мощность работающим кондиционером. Горячий воздух струился и вибрировал над припаркованными автомобилями, делая все вокруг нереальным, как мираж в пустыне. Но предполагается, что мираж прекрасен и манит неутомимого путешественника голубыми озерами и пальмами. А Рияд далек от того, чтобы считаться красивым городом, особенно в июле, когда он коричневый, раскаленный, поджаривающийся под полдневным солнцем. Недостроенные здания, пустые стоянки, старые автомобили, брошенные возле дороги, железобетон, сплошная пыль. Вся зелень, все прекрасное и изящное сокрыто во внутренних дворах, за бетонными стенами богатых особняков. Арабы в основном безразличны к тому, что за пределами их жилищ. Красота их заботит только внутри. Они говорят, что это идет от традиций кочевников, от привычки не задерживаться надолго на одном месте.

Я заглушила двигатель и вылезла из машины, чтобы посмотреть, с какой стороны бак для горючего. Он был с левой. Жара подавляла. Тоб утратил приятную жесткость и приклеивался к спине. Я прислонилась спиной к автомобилю и закрыла глаза. Я не могла заставить себя снова сесть за руль. До этого я водила машину всего лишь несколько раз, всегда с Али, да и то лишь по пустыне. Чудо, что я заехала так далеко.

Мне нельзя было попадать в дорожное происшествие, нельзя было нарушать правила движения, иначе остановит полиция. У меня не было никаких документов, удостоверяющих мою личность, мне нельзя было давать себя рассматривать вблизи. Я не могла позволить себе ни одной ошибки. Короче, проще было превратиться в тыкву в ближайшей лавке, чем добраться до аэропорта.

Я открыла глаза и увидела желтое такси, катящее на дорогу Короля Абдул Азиза. Почему мне просто не взять такси? Ведь это женщинам не положено, а я одета как мужчина. Следовательно, я могу взять такси.

Блестяще.

Почему я раньше до этого не додумалась?

Я взяла портмоне, закрыла машину и помахала следующему такси, проезжавшему мимо.

К счастью, водитель оказался не из разговорчивых. Мы ехали молча. В автомобиле не было кондиционера. Не было также и счетчика. Я вспомнила, что путеводитель Фодора советовал договориться о плате, прежде чем сесть в такси, иначе придется переплачивать. Запомнит ли меня таксист, оттого что я не торговалась? Но торговаться моим высоким голосом иностранки — это наверняка еще хуже. Кроме того, у меня много денег. Али был всегда щедр, хотя мне и редко выпадала возможность их тратить.

В аэропорту я заплатила водителю столько, сколько он сказал, что, похоже, не впечатлило его. Путеводитель Фодора сообщал, что регулярные полеты по маршруту Рияд — Джидда осуществляются каждый час, полет занимает семьдесят минут, и никаких предварительных заказов на билеты не требуется, кроме как во время ежегодного четырехдневного паломничества в Мекку.

Благослови Бог ребят из Фодора, — все, что они говорили, было правдой.

Я купила билет на Джидду и села в ожидании следующего рейса. Большой людный зал прибытия и отправления обеспечивал хорошее прикрытие. Никто не обращал на меня особого внимания. Я почувствовала себя спокойнее, позволив себе надежду, что план мой может удаться. Следующий рейс был через тридцать минут. Мне захотелось в туалет. Перед женской комнатой очереди не было. Только уборщица в темном платье сидела на корточках перед дверью. Она подняла голову и окаменела, увидев, что я иду к ней. Я остановилась, затем резко свернула в сторону и скрылась в толпе.

Ну и ну, чуть не вляпалась! Еще секунда, и она бы завопила, призывая полицию. Я едва не завалила все, направившись в женскую комнату в мужской одежде. Я подумала, как это до ужаса просто совершить ошибку, если ты хоть на минуту расслабился. Я нашла мужскую комнату на другом конце зала — в самом деле, какого пса, мужчина так мужчина. Я, естественно, использовала одну из кабинок, бросив только беглый взгляд на помещение, но должна признать, что мужчины у писсуаров, задравшие до пояса свои тобы, выглядели довольно-таки нелепо.

Наконец объявили мой рейс, и я без всяких осложнений села в самолет. С каждой милей, отделявшей меня от Рияда, надежда моя росла, и когда мы приземлились согласно расписанию ровно через семьдесят минут, я решила, что мне уже почти ничто не угрожает.


Хотя Рияд и столица Саудовской Аравии, большая часть иностранных посольств и консульств находится в Джидде. Консульство США должно было переехать в Рияд, но переезд был отложен из-за каких-то бюрократических неувязок. Если бы они вовремя переехали, подумала я, это бы избавило меня от массы проблем.

Я нашла телефон-автомат и позвонила в консульство США. Ответил дежурный служащий по имени Майк Харрингтон.

— Меня зовут Марина Лански, — сказала я. — У меня неприятности с местными властями. Могу я прийти в консульство за помощью?

— Вы американская гражданка? — спросил он, уловив мой акцент.

— У меня постоянное проживание в Штатах, — сказала я. — Этого достаточно?

— Конечно. Я могу назначить вам встречу на завтра в…

— Послушайте, я не могу ждать до завтра. Меня могут арестовать в любую минуту. Можно сейчас прийти?

— Ну да, если все так уж скверно.

— Действительно скверно. Вы скажете охране впустить меня? Потому что у меня нет никакого удостоверения и выгляжу я странно. Я одета, как арабский мужчина, и я не хочу стоять у ворот и препираться.

— Вы одеты как мужчина? Почему?

— Потому что я сбежала. Иначе как бы мне это удалось? Я замужем за саудовцем и я узнала о готовящемся террористическом акте, в котором он замешан. Я сбежала из дому и только что прилетела из Рияда. Я хочу взять такси в аэропорту. Вы меня пустите?

— Конечно, но если вас действительно разыскивает полиция, то как раз здесь они и будут вас поджидать. Может, уже ждут. Они могут сцапать вас как раз перед воротами, и мы ничего не сможем сделать, чтобы помешать им.

— О, — сказала я. Конечно, мне следовало бы самой догадаться.

— Не бросайте трубку, о’кей? Я кое-что проверю.

Его так долго не было, что я начала думать, не забыл ли он про меня. Если саудовцы прослушивают эту линию, то у них куча времени, чтобы определить, откуда звонят. Они могут появиться с минуты на минуту. Я бросила в отверстие телефона еще одну монету в 50 халалов и продолжала ждать. Другого выбора у меня не было. Американцы были единственной моей надеждой.

Наконец дежурный служащий снова возник в трубке.

— Мы привезем вас в консульство контрабандой, — бодро сказал он. — Я справлялся насчет дипломатических машин, и вам повезло — одна как раз в наличии. Я пошлю кого-нибудь за вами в аэропорт.

— Значит, вы пошлете за мной машину в аэропорт? — сказала я, еще не смея верить удаче. — Огромное вам спасибо.

— Но на это нужно минут сорок, час. Понимаю, что нет смысла спрашивать, как вы одеты. Какой у вас рост, вес?

— Пять футов шесть дюймов, сто двадцать пять фунтов. Защитные солнечные очки, нарисованные усики.

— О’кей, ждите на стоянке такси у главного входа. — Он назвал номер машины и добавил: — Бросайтесь к машине и прыгайте внутрь. Не тратьте время на разговоры. Вскоре увидимся. Успеха вам.


Машина пришла через сорок пять минут, самых долгих сорок пять минут в моей жизни. Я бросилась к ней, как и было условлено, но два человека загородили мне дорогу. Я слышала, как американский водитель крикнул «берегись!». Я попыталась прорваться, но они вцепились в меня, и вдруг я почувствовала укол шприца в бедро. Я открыла рот, чтобы закричать, но осталась нема, как в моих ночных кошмарах. Ноги мои подкосились, и мир заволокло густым серым туманом.

22

Я очнулась в серой бетонной камере, воняющей хлоркой. Тошнило, болела голова. Я лежала на полу на голом матрасе. Портмоне мое исчезло вместе с часами. Я не знала, сколько пробыла без сознания. Окна не было, свет шел от тусклой пыльной лампочки с потолка. Я села на матрасе, и стены пошли кругом, а затем остановились, слабо покачиваясь. Я огляделась, хотя смотреть было не на что. В камере не было никакой мебели. В бетонном полу была дыра, рядом с ней рулон голубой туалетной бумаги. И что совсем уж неуместно — на полу возле матраса лежала коробка «Клинекса». Бумажные носовые платки были соответствующего голубого цвета. В этом есть какой-то смысл, подумала я, что-то вроде послания. Такого, например: «Чувствуй себя как дома. Выплачь свои глаза».

Дверь была металлической. В ней был смотровой глазок и то, что можно было назвать окошком для выдачи пищи, сейчас закрытым. Больше ничего. Ни надписей на стенах, ни даже трещинок на них. Камера была очень маленькой, около восьми футов в длину и ширину. Я снова легла на матрас и закрыла глаза. Во рту был горький привкус. Хотелось пить. Я пыталась заснуть. Пыталась не думать о том, что будет со мной. Пыталась не думать ни об изнасиловании, ни о пытках. Зви Авриль говорил, что к узникам относятся хорошо, хотя окружающая обстановка была малоутешительной.

По крайней мере, никаких криков я не слышала. Я вообще ничего не слышала. Абсолютная тишина. Воздух сырой и спертый. Будто в гробнице. Легко было представить себе, что никто не придет, что они кинули меня сюда и выбросили ключи. Можно кричать до хрипоты, и никто не явится. Я умру от голода и жажды, и тело мое сгниет, и потом на матрасе будет лежать лишь белый мой скелет. Через несколько десятков лет они откроют дверь и у них не будет ни малейшего представления о том, кто это такой. Такая участь мне показалась наихудшей, еще хуже, чем пытки — быть избитой и заживо погребенной.

Я услышала какой-то хриплый стон и осознала, что он идет из меня. Возьми себя в руки, упрекнула я себя голосом Зви Авриля. Никто еще и пальцем тебя не тронул. Не слишком ли рано для истерик? Я прочла достаточно тюремных воспоминаний, чтобы знать, что все делается специально, дабы сломить твой дух, ослабить тебя перед допросом. Твой худший враг — страх, а твоя единственная надежда — в мужестве.

Я стала вспоминать все фильмы на эту тему, которые видела, и все романы, которые читала. Я старалась припомнить их как можно подробнее. Это здорово отвлекло и умерило мой страх.

Через какое-то время в дверное окошко мне сунули кусок черствого хлеба и кружку воды. Я ела, спала и вспоминала. Хлеб и воду мне давали еще два раза. Воды всегда хватало, а хлеба нет. Меня одолевали головокружения и муки голода. Я утратила счет времени. Я могла находиться здесь три часа, или три дня, или три недели. Но я снова обрела себя и силу духа. Я приготовилась к худшему. Я им ничего не скажу.


Комната, где меня допрашивали, была такой же безликой, как и камера. Металлический стол, привинченный к полу, и человек, сидящий за ним. Он был лет тридцати пяти, маленький и коренастый, с узким лбом, кустистыми бровями и без видимых признаков шеи. На письменном столе были телефон и кипа бумаг. Человек не обращал на меня внимания, делая вид, что погружен в изучение бумаг. Я стояла перед письменным столом. Других стульев не было. Я ослабела от голода и предпочла бы сесть. По-прежнему не глядя на меня, человек вынул из ящика стола коробку драже «М энд М» и кинул несколько штучек в рот. Он оставил коробку на столе, но, судя по всему, угощать меня не собирался. У меня стала выделяться слюна. Мне очень захотелось «М энд М», захотелось прежней силы, сахарной подпитки, чтобы прояснить голову. Может, схватить несколько конфеток, прежде чем он опомнится? Но я решила, что это ниже моего достоинства.

Я оторвала взгляд от «М энд М». На стене за письменным столом висел портрет короля. Король сурово сверху вниз смотрел на меня. Я ждала. Наконец человек поднял на меня глаза.

— Имя? — гавкнул он. — Место рождения? Настоящий адрес?

Я ответила, удивившись, зачем это ему нужно. Думает, что заставит меня расколоться по поводу всего остального?

— Что ты делала в Джидде? — грозно спросил он. Я плохо понимала его арабский язык. У него был местный выговор, хотя я не могла определить, где так говорят.

— Убежала из дому, — сказала я.

— Почему убежала?

— Муж бил. Он не дает мне развод.

— Сука! — заорал он. — Лучше бы муж свернул тебе шею!

Я промолчала. Я решила не удивляться, не лить слезы, не изображать оскорбленную невинность. В ответах моих не было эмоций. Я и не ждала, что мне поверят.

— Зачем это русской еврейке приезжать из Америки в Саудовскую Аравию? Кто тебе платит за шпионаж?

Сам решай, подумала я. Моссад, ЦРУ, КГБ…

— Я не шпионка, — сказала я. — И я не еврейка.

— Факт, что еврейка, — злобно хмыкнул он. — Нам это известно. Нам известно достаточно, чтобы повесить тебя. Так что лучше сама все расскажи, для своего же блага.

— Я ничего не сделала, — сказала я.

Он вынул пистолет из ящика стола и снял его с предохранителя.

— Рассказывай, — повторил он, целясь мне в голову. — У нас, палестинцев, с такими, как ты, разговор короткий. Ничто не доставит мне такого удовольствия, как прострелить тебе череп прямо сейчас.

Я посмотрела на дуло пистолета. Я не могла ни пошевелиться, ни отвести взгляд. Я еще никогда не видела настоящий пистолет, не говоря уже о нацеленном на меня. Откуда-то я вспомнила, что выстрел раздается уже после того, как в тебя попадает пуля. Неужели это именно так?

— Мне нужны подробности, — прошипел он. — Имена, даты, места встреч. И даже не пытайся врать, потому что нам все уже известно.

Я улыбнулась, что было нелегко.

— Ну, конечно, — сказала я. — Какие вы молодцы.

Он вышел из-за стола и ударил меня по лицу рукояткой пистолета, попав в щеку. Я вскрикнула от боли: и он снова ударил, ткнув меня в солнечное сплетение. Скорчившись, я сползла на пол — мне показалось, что я умираю и что больше мне никогда не вздохнуть.

Стоя надо мной, он разразился целым потоком самых мерзких, самых грязных оскорблений и угроз. К несчастью, я понимала лишь некоторые из них. Однажды, когда еще все было хорошо, Али научил меня ругаться по-арабски. Обычно он умирал со смеху, слыша, как я произношу самые непристойные вещи со своим русским акцентом, но все, что было тогда для нас безобидной игрой, теперь стало устрашающей реальностью. Среди прочего он назвал меня грязной сионистской шлюхой, и я чуть не рассмеялась от внезапной вспышки надежды. Я вспомнила, что те же самые слова употреблял и Зви Авриль, и вдруг я почувствовала, что я не одна. До меня были и другие, другие, кто прошел через все это и выжил. И вернулись, чтобы рассказать Моссаду.

Я встала, опираясь на стену.

— Я требую встречи с консулом Америки, — сказала я и удивилась тому, насколько убедительно прозвучал мой голос. Он схватил меня за плечи и швырнул в стену. Яркие круги поплыли у меня перед глазами, и я снова оказалась на полу. В этот момент зазвонил телефон, и человек, назвавшийся палестинцем, пошел к нему. Он в основном слушал, роняя только мрачные «да» и «нет». Бросив трубку, он в бессильной злобе воззрился на меня, как будто я вдруг внезапно выскользнула из его рук.

— Уберите ее! — гавкнул он по внутренней связи. Я попыталась встать, но ноги меня не слушались. Вошли два охранника и, подхватив меня под мышки, оттащили в камеру, куда швырнули, как мешок с мукой. Дверь за мной закрылась на задвижку. Я доползла до дыры в полу, и силы мне изменили. Даже до матраса было не доползти. Я лежала, дрожа, на бетонном полу, чувствуя привкус желчи во рту и ничего так не желала, как стакана воды, — несчастье и боль поглотили меня.

Не будь такой дурехой, сказала я себе. Тебя стукнули парочку раз во время допроса, ну и что с того, этого надо было ожидать. Ты даже не лишилась ни одного зуба. Возможно, что худшее впереди. Вот, конечно, отчего было тяжело. Похоже, ничто не мешало тому, чтобы стало еще хуже. Гораздо, гораздо хуже.

Но случилось так, что хуже не стало. Меня с завязанными глазами перевели в другое помещение, оказавшееся просто роскошным по сравнению с прежним моим жильем. В камере было окошко, маленькое и зарешеченное, но, по крайней мере, я видела лоскут голубого неба и могла следить за временем. В камере были койка, стол и два стула, привинченные к полу, нормальный унитаз, раковина и кран с горячей и холодной водой. Женщина-охранник принесла мне нормальной еды — рис, баранину и тушеные овощи. Она принесла также сумку, в которой было кое-что из собственных моих вещей. Я вымылась, переоделась в чистое платье и снова почувствовала себя человеком.

Новый следователь принял меня в своем кабинете. Он с улыбкой встал из-за стола и предложил мне сесть. Кабинет был большой и светлый, на полу персидский ковер, стол из орехового дерева. Единственное, что было общим с кабинетом первого следователя, так это портрет короля, точно такой же.

— Я занимаюсь расследованием этого дела по поручению Королевского разведывательного управления, — сказал по-английски новый следователь. Ему было за пятьдесят, маленький, с изящными чертами приятного умного лица. У него был вид человека, который и мухи не обидит, не то что оскорбить беззащитную девушку.

Вот, значит, как они разыгрывают эту обязаловку «плохой-хороший полицай». Это было настолько очевидным, что вызывало смех.

Вошел слуга с чаем. За ним последовал другой с двумя тарелками кондитерских изделий. Еду и питье поставили передо мной. Я ни к чему не прикоснулась.

— Попробуйте печенье, — сказал Хороший Полицай, аккуратно взяв одно двумя пальцами. — Жена делает его специально для меня. Оно действительно очень вкусное, уж поверьте мне.

— Я не голодна, — сказала я, что было неправдой, потому что чувство голода еще не прошло. Я просто не хотела быть ему обязанной.

Хороший Полицай посмотрел на мою опухшую щеку в ссадинах.

— Хочу извиниться за нашу секретную полицию, — сочувственно сказал он. — Их методы столь же отвратительны, сколь и неэффективны. Они привлекают к работе много иностранцев и, к сожалению, я должен признать, что их люди зачастую небольшого калибра. Но уверяю вас, что саудовцы так себя не ведут.

«Ну-ну, пой, птичка», подумала я. Он что, принимает меня за идиотку? И в то же время он задел меня за живое. Я нуждалась хотя бы в малом человеческом участии, неважно фальшивом или нет. Ужасно, когда тобой могут манипулировать, даже если ты это понимаешь, когда ты начинаешь во что-то верить, даже прекрасно зная, что это ложь. Под его сочувствующим взглядом я стала быстро расклеиваться. Еще немного — и я начну лить слезы, обещая все ему рассказать, лишь бы он не отправил меня обратно в секретную полицию.

— Я прослежу, чтобы вам оказали медицинскую помощь, — сказал Хороший Полицай.

Я уставилась на свой остывающий чай. Помрачнев, я попыталась взять себя в руки, и мне это удалось.

— Я не нуждаюсь в медицинской помощи, — холодно сказала я. — Я хочу знать, в чем меня обвиняют, и требую встречи с американским консулом.

— Против вас очень серьезные обвинения, — сказал он, как будто ему было больно, что это так. — Мы имеем очевидные доказательства вашей причастности к шпионажу. В ваших же интересах оказать нам активную помощь в расследовании.

— Какие у вас, с позволения сказать, «доказательства»? — спросила я.

— Секретная полиция перехватила пакет с компьютерными дисками, которые вы пытались послать вашему связному в Бейруте. Наш анализ показывает, что эти диски содержат исключительно секретную информацию, касающуюся работы Королевского разведывательного управления.

— Никакого пакета я не посылала, — сказала я, зная, что мне не поверят.

— В пакете также находилось вот это письмо. Может, оно освежит вашу память.

Он протянул мне листок бумаги. Это была копия записки, приложенной к дискам. Я медленно прочла ее, каждое ее слово, которое было как гвоздь в крышку моего гроба.

«Дорогая, Надя, — написала я. — Я только что узнала, что Али проник в компьютеры, контролирующие безопасность ракетных установок в Димоне. Посылаю тебе диски с файлами из его компьютера. Террористическая группа Абу Джамала собирается это использовать, чтобы в ночь на 20-е напасть на установки и украсть несколько ракетоносителей с делящимися зарядами. Надеюсь, что ты сможешь вовремя их остановить. Я не знаю, что еще можно сделать, и мне страшно».

Я подняла глаза на следователя:

— Так все-таки что там было? Они напали? У них получилось?

— Вам лучше побеспокоиться о своем собственном положении, — сказал он резко. — Оно очень серьезное. Вы хоть это понимаете?

У них ничего не получилось, вдруг осознала я. Иначе бы он мне сказал. А если и нет, то палестинец бы точно сказал. Он показал бы мне газету и сказал — смотри, мы победили. Ты умрешь за просто так.

— Я бы хотел помочь вам, — чуть подобрев, сказал следователь. — Но вы должны быть искренни.

— Я буду искренней, — сказала я.

— Вы должны во всем признаться.

— Я вам все расскажу. — Я снова перечла письмо. В нем не было ни слова о том, что интерсеть не работает, ничего такого, что предполагало предыдущие повседневные связи через сеть. Можно было допустить, что это моя первая и единственная попытка шпионажа, на которой я попалась. Пока все путем. Так что я, скажем, узнала о готовящемся террористическом акте. И что я сделала? О, естественно, я сделала копии с файлов на компьютере моего мужа и послала их подруге в Бейрут. Каждый бы так поступил, верно? Она была просто молодчага в компьютерах, эта Надя, еще когда мы учились в школе, и потому я решила, что она как раз тот человек, который может спасти Израиль от ядерного удара. Только вряд ли вы в это поверите, гражданин следователь. Кроме того, никакой Нади на самом деле не существует. Не так ли? И саудовцы выяснят это достаточно быстро, если уже не выяснили. Все, что им нужно, это проверить адрес в Бейруте… Нет, в моей версии нет никакого смысла. О том, чтобы признаться, не могло быть и речи. Так что мне остается только снова попасть в руки секретной полиции. Если бы у меня была таблетка цианистого калия!

— Давайте начнем сначала, — сказал следователь. — Ваш муж рассказал вам об этом рейде? Когда он вам объяснил, в чем состоит его работа на компьютере?

— Мой муж… — пробормотала я. Я ни разу не думала об Али с тех пор, как мы виделись в последний раз. Я не могла перенести боль разочарования, саму мысль, что меня так легко поймали. Но я не хотела топить и его за компанию. Ведь по сути мы оба были в этом замешаны — я чувствовала, что весьма и весьма обязана ему своим настоящим. — Мой муж помогал мне с компьютерными курсами, — осторожно сказала я. — Он учил меня, чтобы я всегда записывала свои сеансы работы на компьютере и держала записи для контроля. Я полагала, что он и сам так делает, хотя он никогда об этом не говорил.

— Вы не ответили на мой вопрос. Он говорил вам о готовящейся акции?

— Нет. Я нечаянно услышала его разговор с Нагибом об этом.

— Вы подслушивали?

— И не собиралась. Я шла в его кабинет, чтобы поговорить с ним, и услышала, как они спорят.

— И вы его предали. Вы обратились в Моссад.

— Нет, — сказала я безнадежно.

— Это бесполезно отрицать. Расскажите о вашей связи с Мамуном.

— Человек с таким именем мне неизвестен, — абсолютно честно сказала я.

— Вам не кажется, что немножко поздновато для подобных игр? — сказал он холодно. — Особенно в свете имеющихся улик.

— Но я действительно никогда о нем не слышала. — Когда я говорила правду, голос мой звучал не более убежденно, чем когда я лгала. Я не могла решить, хорошо это или плохо.

— Мамун был лидером христианской вооруженной группировки в Бейруте. Мелкая сошка, поддерживаемая Израилем. Сейчас его отряд распался. — Он сделал паузу и подался вперед, пристально глядя на меня. — Но Моссад ему еще платит, не так ли?

— Откуда я знаю? Я никогда о нем не слышала!

— Тогда, полагаю, это чистая случайность, что вы пытались послать эти диски его дочери.

— Его дочери?

— Наде?

Я даже не подозревала о ее существовании, не говоря уже о том, что она чья-то дочь. Но если она действительно существует, эта Надя Газали, ливанская христианка из Бейрута, чей отец симпатизировал Израилю, то тогда в моей версии возникает определенный смысл. Тогда есть смысл в том, что я отправила диски Мамуну, поскольку знала его дочь и поскольку знала что он отдаст их Моссаду. В этом есть смысл и без моей вербовки в Нью-Йорке, и без необходимости объяснять, что Моссад с первого же дня снабжал Али ложной информацией. Вот почему Зви Авриль дал мне Надю как прикрытие. Мне следовало бы знать, что это правда.

— Когда мы с Надей были в школе, она много говорила о своем папе, — не запнувшись, сказала я. — Она хвасталась, какой он важный человек и все такое. Но никогда не называла его Мамуном.

— Ясно. Просто мы немножко не поняли друг друга.

— Именно. — Наши глаза встретились, и на мгновение у меня возникло престраннейшее чувство, будто он знает, что я лгу, но ему все равно.

— Где и когда вы учились вместе с дочерью Мамуна? — спросил он.

Я повторила то, что говорил мне Зви Авриль о встрече с Надей Газали в Колумбии, — что она скучала по дому и перевелась в Американский университет в Бейруте. Больше следователь меня не расспрашивал. Он дал мне ручку и лист бумаги и попросил изложить мои показания собственными словами. Так я и сделала, написав то же самое, что сказала ему. Он взял у меня листок с показаниями и отправил меня в камеру.

Через два дня он снова вызвал меня и дал мне подписать мои показания, отпечатанные на машинке, а кроме того — переведенные на арабский. Я подписала английский вариант, но отказалась подписывать арабский. Я плохо читала на этом языке, чтобы быть уверенной, что они не внесли туда что-нибудь, отсутствующее в оригинале. Следователь никак не отреагировал на мой отказ, сказав, что это всего лишь формальность и что в моих показаниях и без того хватает криминала.

— Что будет со мной? — спросила я. — Меня будут судить?

— Нет. Губернатор Рияда уже ознакомился с этим делом. Он решил, и это меня не удивляет, передать вас под ответственность шейха Салмана аль-Шалаби. С точки зрения дипломатии это, конечно, самое разумное решение.

— Не понимаю. Что может мне сделать шейх Салман?

— Он или накажет вас, или отпустит. Он может или сам принять решение, или собрать семейный совет. Зная стиль шейха и серьезность обвинения, я полагаю, что он проведет совет, который приговорит вас к смерти.

— Откуда вы знаете? — прошептала я.

Следователь откинулся на спинку кресла и улыбнулся. Это была холодная улыбка, в которой не было и следа сочувствия. Расследование закончилось, и ему больше не нужно было изображать из себя Хорошего Полицая. Кажется, у него была уйма времени и он был не прочь поделиться со мной своими политическими взглядами.

— Все очень просто, — сказал он, будто читал лекцию перед аудиторией, — стоит вам только понять, что мы до сих пор клановое общество и наше почитание законов — это в первую голову и прежде всего почитание законов семьи. Вот так. Принц Фейсал сам мог легко настоять на смертном приговоре. Но в это же самое время…

— Кто такой принц Фейсал?

— Губернатор Рияда, естественно. Но я хотел сказать, что выносить смертный приговор члену семьи аль-Шалаби, неважно, справедливый или нет, это все-таки риск с точки зрения политики. Это может привести даже к кровавой распре между аль-Саудами и аль-Шалаби. Принц Фейсал хочет, само собой, этого избежать. Ведь шейх Салман все-таки один из самых уважаемых религиозных деятелей с широким кругом приверженцев, особенно среди бедуинов Неджды. Он заслуженно ожидает, что ему будет предоставлена честь самому разобраться с членом своей семьи. Вы меня слушаете?

— Да, — сказала я.

— В то же самое время шейх Салман, должно быть, весьма огорчен, что в его собственном доме сионистский шпион. Защищая вас, он ничего не выиграет. И наоборот, он будет рад продемонстрировать аль-Саудам свое уважение к закону, обойдясь с вами максимально сурово.

— Значит, они собираются убить меня, — сказала я, еще не вполне веря в это.

— Иншалла, — пожал плечами следователь.

— Вы не посмеете! — крикнула я, вскакивая со стула. — Я американка! Я требую встречи с американским консулом! Правительство Соединенных Штатов будет…

— Правительство Соединенных Штатов ничего не будет, — холодно сказал он. — Вы даже не американка. Вы русская еврейка, которую поймали за шпионаж в пользу сионистов. Вы оскорбили нас, злоупотребив нашим гостеприимством и доверием. Мы, арабы, это так легко не прощаем. Никто, я повторяю, никто здесь не огорчится, когда вас убьют. — Он дал знак охранникам, которые маячили возле двери.

Я вопила и кричала и заявляла о своих правах, когда они тащили меня к камере, и еще долго после того, как дверь за мной захлопнулась.

Я надрывала глотку и колотила кулаками по двери, пока у меня не пропал голос, а руки не стали кровоточить, и пока день не превратился в ночь, и ничего не осталось, кроме отчаяния.


Семейный совет заседал двумя днями позднее на вилле шейха Салмана. С дюжину мужских представителей рода сидели полукругом в той же самой приемной, где Али впервые представлял меня своему деду. Как только в сопровождении двух вооруженных охранников появилась я, возбужденное жужжание голосов смолкло. Пока я садилась на стул напротив, а охранники занимали свое место за моей спиной, мужчины молча следили за мной, изучая с мрачным любопытством. Я вымыла и привела в порядок свои волосы, переоделась в чистое платье, но на мне не было покрывала, и я никогда еще не чувствовала себя такой обнаженной. Их враждебность была чуть ли не осязаемой — она хлестала в меня, как холодный темный поток. Я отвечала им вызывающим взглядом. Я не собиралась вымаливать у них прощение или изображать раскаяние. Я сама могла убедиться, что умник из Королевского разведывательного управления прав — похоже, что решение уже было принято заранее.

Я встречалась с некоторыми из этих мужчин, других же знала по семейным фотографиям. Около половины из них проживали в Джидде — они представляли другую ветвь семьи и сидели все вместе, с одной стороны. Среди них был дядя Хассан, и когда я встретилась с ним глазами, он быстро отвел взгляд. В центре полукруга пустовало кресло, и я поняла, что мы ждем шейха Салмана.

В конце концов я заставила себя глянуть прямо на Али. Он выглядел хорошо отдохнувшим и был как всегда красив, его головной убор был щегольски сдвинут на затылок. Глаза его без всякого выражения скользнули по мне, будто я была всего лишь человеком из толпы, которого он не помнит.

Среди собравшихся прошел шорох. Появился шейх Салман, поддерживаемый слугой, и занял место в центре.

— Ла ила илла’лла (то есть «нет бога кроме Аллаха»), — сказал шейх. Это был сигнал к началу процедуры.

Встал один из кузенов, проживающих в Джидде, и произнес искусно составленную цветистую речь, почти лишенную малейшей сути, для чего арабский язык замечательно приспособлен. Речь была полна упоминаний о чистой и незапятнанной чести семьи аль-Шалаби, аль-Сауда, Саудовской Аравии, вообще арабов, и что честь эту надо защищать невзирая на кровь.

Когда он закончил, встал дядя Мохаммед и высказал то же самое и почти теми же словами. Никто из них напрямую меня не упоминал. Между мужчинами двигался слуга, наливая чай. Позванивали чашки, работал кондиционер — в его жужжании было примерно столько же смысла, сколько в речах выступающих.

Вот оно, вечное занятие арабов, подумала я, заскучав. Распивать чай и говорить о чести. Какая тоска.

Затем выступил Нагиб. Речь его была короче и ближе к делу, в том смысле, что мы-де должны убивать евреев. Никто не предложил ему заткнуться.

После еще нескольких чашек чая и обтекаемых речей, не имеющих ко мне отношения, вопрос был поставлен на голосование.

— Все, кто за смертный приговор, поднимите руки, — сказал шейх Салман. Свою он поднял последним, возможно, чтобы не влиять на остальных. Но это ничего не меняло — голосование было единодушным.

Я, конечно, знала, что так оно и будет. И все же, все же… Видя, что Али вместе с остальными тоже поднял руку, приговаривая меня к смерти, я испытала острый приступ отчаяния, как будто это он предал меня. Потому что где-то в глубинедуши я верила в иллюзии, наивные и романтические, верила в торжество любви над ненавистью, в возможность примирения, в общую для всех нас человечность… Все это была одна туфта. Он был верен лишь своему племени. Как и я своему.

В тишине, последовавшей за голосованием, Али поднялся, подошел и встал прямо передо мной. Его лицо ничего не выражало.

— Я развожусь с тобой, — сказал он. — Я развожусь с тобой. Я развожусь с тобой. — Он развернулся и пошел к своему месту.

Я встала и сказала ему звенящим голосом:

— Я никогда не любила тебя. Все это была ложь. Я люблю только Израиль. Его жизнь — это моя жизнь. Его кровь — это моя кровь. Я тысячу раз готова умереть за него. — Такие вещи можно говорить по-арабски, не вызывая удивления. Это можно даже счесть чуть ли не за сдержанное высказывание.

Арабы оскалились и стали меня клясть. Нагиб плюнул мне в лицо, но не попал. Шейх Салман велел охранникам увести меня. Жаль, что рядом не оказалось ни одного близкого мне человека, который бы оценил брошенный мною вызов. И в то же время я почувствовала себя немного лучше.

В тот же вечер, позднее, шейх Салман посетил меня в моей камере — честь более чем неожиданная. Он принес экземпляр Корана и положил его на стол. Мы молча сидели друг против друга; драгоценные камни, украшающие обложку Корана, поблескивали в тусклом свете. Старик выглядел спокойным и задумчивым, и казалось, что в нем нет ненависти ко мне.

— Аллах карим, — сказал после некоторого молчания шейх. — Бог милостив. У тебя еще есть время спасти свою душу. Я надеюсь, что ты станешь мусульманкой.

Я сидела совершенно неподвижно. Я не могла оторвать глаз от Корана. Я подумала — так это выход? Потому что если выход, то я должна воспользоваться им. Я готова умереть за Израиль, но я не желаю быть казненной за свою веру. Да и нет у меня никакой веры. По ту сторону могилы нет ничего, кроме забвения, по ту сторону жизни нет никакой иной. Моя короткая, глупая, бессмысленная жизнь, полная вранья и предательства. Так почему бы еще раз не соврать, еще раз не притвориться? Я притворюсь, что принимаю другую веру, пока не выберусь из Саудовской Аравии. Конечно, я бы предпочла, чтобы меня вызволили из тюрьмы израильские десантники Узи-тотинг, но нельзя ведь вечно быть слишком уж разборчивым. Иногда надо брать то, что дают.

Я опустилась на колени перед стариком и коснулась нижнего края его тоба.

— Спасите меня, — прошептала я, — будьте милосердны, хотя я этого и не заслужила. Научите своей вере, и я поверю. Для меня будет честь стать мусульманкой.

— Мне жаль, дитя мое, — сказал шейх. — Ты видела голосование. Это твоя судьба. Я не могу изменить ее, но я могу дать тебе правду ислама. Люди спят. Когда они умирают, они пробуждаются. Ты должна умереть до рассвета. Такова воля Аллаха.

Я поднялась с колен и вытерла слезы.

— Приятно было познакомиться, дедуля, — горько сказала я. — Гудбай и мое вам с кисточкой. — Все это я произнесла по-английски, но старик понял. Он медленно, но с величайшим достоинством поднялся, взял свой Коран и, не говоря больше ни слова, удалился.

Я осталась одна. Немного поплакала. Походила по камере и еще поплакала. Я все не могла поверить, что умру Мне принесли миску жидкой безвкусной кашицы. Никаких тебе яств напоследок, ни вина, ни сигары. Но кашицы я поела. Все-таки какое-то занятие. Я снова стала мерить камеру, и мысли мои неслись по кругу. Интересно, что сейчас делает Али. Я вспомнила Зви Авриля. Если израильтяне собираются спасать меня, то им пора уже объявиться. Но все было тихо. Я легла на койку. Я чувствовала себя очень усталой. Глаза сами собой закрывались. Было вроде бы жалко тратить последние часы жизни на сон, но мозг искал забвения и отвергал ужас. Я заснула.

Дверь с грохотом отворилась. Я подскочила, плохо соображая. Нет, это были не израильтяне. Это был всего лишь Нагиб, а по пятам за ним следовал Али.

— Так ты, шлюха, хотела умереть за Израиль. Мы рады сделать тебе такое одолжение, — сказал Нагиб и ударил меня наотмашь по лицу.

— Не позволяй ему, Али, — прошептала я.

Али быстро сделал шаг вперед и оказался между мной и Нагибом, будто действительно собирался защитить меня, но он всего лишь надел на меня наручники.

— Давай побыстрее, — сказал он. — У нас мало времени.

Снаружи нас ждал лимузин. Они толкнули меня на заднее сиденье и сели рядом с двух сторон. Впереди, возле водителя, сидел шейх Салман. А я-то думала, что видела нашего великого духовного лидера в последний раз. Мы подъехали к пустой замусоренной автостоянке. В Рияде много таких мест. Все вышли из машины. Я подумала: интересно, кто из них будет в меня стрелять. Я надеялась, что не Али.

Я подняла глаза и только тут увидела неуклюжие очертания вертолета, стоявшего в нескольких ярдах от нас. В ярком свете натриевой лампы он выглядел странно и угрожающе.

— Что это? — прошептала я, почувствовав слабость, потому что уже знала ответ.

— Кто-то собирается прыгнуть без парашюта, — хмыкнул Нагиб. — Подумай, кто бы это мог быть?

Я ничего не ответила.

Али помог своему деду взобраться в вертолет, затем занял кресло пилота. Нагиб с помощью водителя шейха запихнул меня в кабину, затем сел возле меня. Водитель остался у автомобиля. Он усмехнулся, когда мы оторвались от земли, и помахал рукой.

Шейх перебирал свои четки, губы его беззвучно шевелились. Возможно, что он молился за мою душу. Но скорее, просто нервничал, что находится в вертолете.

Я видела, как под нами провалились желтые огни Рияда. Они мигали и танцевали, размытые моими слезами. Я вспомнила другой полет на вертолете, вместе с Али, — это было так давно, так далеко. Голубые небеса над Лонг-Айлендом, зеленые поляны, запах цветов и нагретой солнцем кожи. Вспомнил ли и он об этом? Мы были так пьяны от любви и радости — в том давнем далеке.

Говорят, что будущее отбрасывает тень. Неужели тень этого вертолета молча накрывала любовников, которые когда-то сплетались в объятье на траве? Был ли у меня холодок предчувствия в минуты тех ласк, в часы того краденого счастья?

Мактуб. Все написано. Это то, во что верят арабы, — что все происходящее предопределено, записанное Аллахом в большую книгу от начала бытия.

Так пусть же будет написано, что любовь превращается в яд, а надежда становится пеплом. Аллах велик, не так ли?

Нагиб ткнул локтем меня под ребра.

— Знаешь, почему я собираюсь выбросить тебя из вертолета? — спросил он.

— Забавы ради, — сказала я. Должно быть, здесь такие дела куда как обычны, решила я. Что-то вроде здорового семейного развлечения.

— Верно, для забавы, — захихикал Нагиб. — Отгадай, кто это придумал?

— Ты, — сказала я.

— Не-а! — заорал он, придя в полный восторг. — Это придумал Али!

— Не верю, — сказала я. — Ты врешь.

— Скажи ей, Али! Скажи ей!

— Это я придумал, — не оборачиваясь, сказал Али.

— Чтоб ты упал и сгорел, — сказала я ему в спину.

— Ты — так точно упадешь, будь уверена, — дружелюбно сказал Нагиб. — И стервятники выклюют твои глаза.

Я отвернулась от него и посмотрела в окно. Рияд, маленький остров огней, остался далеко за нами. Мы летели над бесконечной пустыней, морем без света. Спустя какое-то время Нагиб сказал:

— Давай здесь ее выбросим. Тут все одно.

— Мне надо только выбраться из воздушного потока, — сказал Али и выключил головные огни вертолета.

Еще несколько минут полета.

— Хорошо, — сказал Али, — давай.

Шейх Салман обернулся, чтобы видеть нас. Нагиб открыл с моей стороны дверь и, подняв ноги, уперся своими хорошо начищенными туфлями мне в бок.

— Подождите! Пожалуйста, не позволяйте ему выталкивать меня, — сказала я, обращаясь к шейху. — Я сама прыгну.

— Ха, — сказал Нагиб.

— Убери ноги, Нагиб, — сказал шейх. В слабом свете приборной доски лицо его было твердым, но спокойным.

Так вот он, конец, подумала я. Израильтяне так и не появились. Все это время я втайне ждала, ждала и надеялась, что они меня не оставят, что в последний момент они ворвутся со своими узисами и вызволят меня. Но, может, они не явились, потому что это всего лишь еще один ночной кошмар. Я буду молча падать в пустоте, и зов с минаретов разорвет ночь, и я снова услышу, что Бог велик и нет Бога, кроме Аллаха, и что Мухаммед пророк его, и что молитва лучше, чем сон…

И я встала и произнесла:

Алла акбар.

Ла ила илла’лла.

Мухаммадун расулу’лла.

И, произнеся эти слова, я вдруг почувствовала их отраду и силу. Я приняла смерть без страха и горечи, потому что жизнь это бремя, а смерть это милость, потому что люди спят, а умерев, они пробуждаются. Я еще раз глянула на трех арабов, сидевших неподвижно, будто их пригвоздили к креслам.

Никто меня не толкал. Я шагнула через дверной проем в пустоту. Бешеный ветер, ночь без конца.

ЧАСТЬ 3 ЧУДО

24

Люди спят. Умерев, они пробуждаются.

Я пробудилась и увидела зарю над пустыней. Восточный край неба был бледно-лиловым. Волнистые пески, розовые и серые, тянулись во всех направлениях до самого горизонта.

Пустыня бесконечна. Она наполнена тишиной. Тишина так велика, что от нее может помутиться разум всего живого.

Вероятно, она не может повредить разум уже мертвого.

Я смотрела на зарю и спрашивала себя, что же делать дальше. Я могла бы пойти и посетить одну известную мне виллу в Рияде и до смерти напугать одних известных мне арабов. Но это того не стоило. Я не питала к ним ненависти, даже к Нагибу. В те последние мгновения в вертолете, когда близость смерти была столь очевидна, я заглянула ему в душу и увидела муку. Нагиб сам был своим злейшим врагом. Он ненадолго меня переживет.

Нет, я ушла с миром, и я не вернусь. Я пойду и найду свою маму. Я расскажу ей, как я жила и как умерла.

Я медленно поднялась на ноги. Я была почти полностью покрыта песком. Я вытряхнула его из волос и одежды, но он оставался повсюду — в ушах и ноздрях, на зубах и под веками. Тело мое замерзло и окоченело. Я двинулась к восходу. Солнце слепило. Спустя какое-то время я изменила направление и пошла на запад. Мне было все равно. Я прошла по собственным следам (оставляют ли призраки следы?) и увидела, что ветер медленно заносит их песком. Воздух быстро нагревался. Я почувствовала жажду. Из глаз выкатилась слеза и упала на иссохшуюся землю. Не плачь. Не трать влагу. Бедуины никогда не плачут. Что это? Еще один отрывок из забытого устава пустыни, услуга моего отца? Нет, призраки наверняка не плачут. И не чувствуют ни жары, ни жажды. Они не испытывают ни потерянности, ни одиночества, ни страха.

Руки мои были по-прежнему в наручниках, а это казалось абсолютно не подходящим для призрака. Призрак в цепях — это еще куда ни шло, но в наручниках?

Я больше не могла прикидываться. Я не была призраком. Я выжила после падения без парашюта — осталась целой и невредимой, без единой царапины. Должно быть, в какой-то момент потеряла сознание, но не совсем, потому что помнила удар о землю. Я не помнила самого падения, а лишь толчок средней силы. Да еще звук удаляющегося вертолета. В таком вот порядке. Чтобы в этом разобраться, не надо быть Шерлоком Холмсом. Али опустился на вертолете чуть ли не до самой земли. Он выключил огни, а луны не было, и я не могла увидеть, на какой мы высоте. Ради этой шуточки он здорово рисковал. Даже для опытного пилота непросто было бы выполнить такой трюк в полной темноте.

А может быть, это и не шутка, подумала я. Может, он хочет спасти меня. Если так, то ему бы лучше поторопиться. Без укрытия и воды, в августовской жаре, я к полудню буду без сознания, а к вечеру — мертвой. Так где же он? И как он меня найдет? Я и сама уже не нашла бы место своего падения. Горячий ветер гнал песок и заметал все следы. Вертолеты не оставляют следов, во всяком случае когда они в воздухе. Али выбросил меня наугад, где никто никогда меня не найдет. Он оставил меня в пустыне на медленную смерть. Это будет нелегкая смерть. Зачем? — подумала я. Зачем? Зачем? Зачем? Я попробовала снова помолиться, как тогда в вертолете, но на сей раз заклинание не помогло. Конечно же, Аллах велик, подумала я, и арабы народ богоизбранный. У них общее чувство юмора. Жестокое, изощренное и бессмысленное.

Температура уже поднялась за сотню градусов[12]. Раскаленный воздух выбрировал. Я почувствовала слабость и головокружение. Я продолжала идти. В конце концов я набрела на небольшой каменный выступ и забралась под него, чтобы укрыться в тени, которой хватало лишь для головы и плеч. И все-таки когда я спряталась, головокружение прошло. Я закрыла глаза и стала ждать. Чего? Я еще никогда не чувствовала себя такой одинокой. Солнце забиралось все выше. Тень становилась все меньше, дюйм за дюймом. Скоро она исчезнет. Никто не спешил спасать меня. И все же я ждала.

А затем я услышала какой-то звук, будто отдаленный радостный вскрик тысячи голосов. Должно быть, мираж, подумала я. Можно ли услышать мираж? Разве это не то, что видишь? Голубые озера, зеленые пальмы и хрустальные замки, манящие к себе заблудшего уставшего путника.

Порыв горячего ветра обдал меня песком и снова принес с собой эти звуки. Мне слышатся голоса, решила я. Это бывает, когда люди сходят с ума. Наверно, я теряю рассудок. Что в данных обстоятельствах не очень-то удивительно.

Я выбралась из-под камня и встала. Ослепительное солнце с жестокой яростью обрушилось на мою голову. Я пошла в направлении этого звука. Я снова и снова слышала его с порывами ветра. От жажды горло свело нестихающей болью. Язык казался огромным — он прилип к небу. Губы потрескались и кровоточили. Я слизывала кровь, но она не утоляла жажды. Наручники врезались в запястья. Металл раскалился и обжигал кожу. Волнами возвращалось головокружение. Я упала, поднялась, упала, снова поднялась. Затем, когда мои попытки встать оказались тщетными, я поползла. Глаза были забиты песком. Мне хотелось их выцарапать. Но звук теперь не смолкал, и он был ближе.

Возьмите меня на спортивную игру… Ледяное пиво и горячие сосиски. Потому что по звуку это было похоже на спортивную игру в мяч. Время от времени вскрик толпы, а между — один единственный голос. Я еще не могла различить ни слов, ни даже языка, но ошибки быть не могло. Он по всему миру одинаков — исступленный голос спортивного комментатора.

Должно быть я отключилась. Когда я открыла глаза, то надо мной висела тень. Черная тень в небе — стервятник. Стервятники выклюют твои глаза… Нет! Я хочу увидеть эту спортивную игру в пустыне. Для такой, как я, всегда ненавидевшей спорт, более чем странная галлюцинация. Я снова принялась ползти, ведомая этим звуком.

Небольшая песчаная дюна встала на моем пути. Казалось, играли прямо за ней. В футбол, и комментатор говорил по-арабски. Я осторожно подползла к краю дюны и выглянула из-за нее. Я увидела маленький шатер из черной козьей шерсти и возле него старенький грузовичок, пикап. Капот грузовичка был поднят, и бедуинский подросток наливал воду в радиатор. На коврике перед входом в шатер сидел, скрестив ноги, старик-бедуин с длинной седой бородой и смотрел по переносному телевизору футбол. Звук был включен на полную громкость. Должно быть, старик был глуховат. Оба были вооружены традиционными кривыми бедуинскими кинжалами на поясе.

Я встала и вышла из-за дюны.

— Салям алейкум, — попыталась сказать я, но вместо этого раздался какой-то ужасный скрип.

Старик оторвался от телевизора и увидел меня. Челюсть у него отвисла.

— Айа Аллах! — ахнул он. И тут же крикнул на удивление высоким голосом, обращаясь к подростку: — Айа, Карим!

Подросток выпрямился и тоже увидел меня. Рука его потянулась к кинжалу на поясе. Я повернулась, чтобы бежать назад, но земля бросилась на меня. Как жаль, успела подумать я перед тем, как наступила тьма, стоило ли столько пройти ради такого конца.


«Ллюва, ллюва, ллюва». Такое прохладное текучее слово, влекущее за собой, зовущее обратно в действительность. Ллюва означает вода. Я открыла глаза. Я лежала в шатре. Стоящий на коленях подросток наклонялся ко мне с фляжкой. «Ллюва», — снова сказал он и улыбнулся. Он приставил фляжку к моим губам и приподнял мне голову. Я пила долго, содрогаясь при каждом глотке. Никогда еще вода не была такой вкусной.

Подросток поглядывал на мои наручники с выражением изумления и испуга. Запястья у меня были покрыты волдырями. Подросток сочувствующе пощелкивал языком. Старик смотрел на нас, стоя в проходе. Он спросил, как меня зовут и что со мной случилось. Я озадаченно глянула на него. Само собой, я не могла сказать ему правду, и ни одно приемлемое объяснение не приходило мне в голову. Я решила сделать вид, что не понимаю по-арабски.

— Сними эти штучки с ее рук, Карим, — велел старик. Карим вышел, порылся в кабине грузовичка и вернулся с двумя отвертками. Используя то одну, то другую, он пытался открыть замки, бормоча, что именно он думает по поводу зверей, бросивших в пустыне девушку в наручниках. Я всем сердцем соглашалась с ним, хотя и не могла сказать это вслух по причине своего якобы непонимания арабского. Тем временем с замками у Карима что-то не ладилось. Отказавшись от отверток, он прибегнул к своему кинжалу. Тот соскользнул с замка, царапая по металлу. Я подумала, что порезать мне руки — это лишь вопрос времени. Но у него были ловкие и умелые пальцы, и он меня не поранил. Он снова сходил к грузовичку и принес проволоку, которую изогнул под разными углами. Старик следил за его действиями, одновременно наблюдая за футбольным матчем, который складывался не очень-то здорово. Мы (то есть саудовцы) продували египтянам.

В конце концов подростку удалось отомкнуть проволокой первый замок. После этого и второй замок поддался без особого сопротивления. Карим вынес наручники из шатра, бросил наземь и изо всей силы поддал ногой. Наручники пролетели чуть ли не половину длины футбольного поля и повисли на хилом и чахлом кактусе. Подросток передернул плечами и вскинул руки. Только так он мог выразить мне свое расположение.

Старик сказал, что им лучше развернуться и отвезти меня назад в деревню. Карим сказал, что они все равно никогда не доберутся до города с таким двигателем, который постоянно перегревается. Они собрали шатер. Меня устроили в кузове грузовичка вместе с шатром и коврами, сложенными так, чтобы от них была хоть какая-то тень. Подросток сел за руль. Грузовичок покатил, подпрыгивая, безо всякой дороги. Ехать было жарко и утомительно, но несравнимо легче, чем идти. Несколько раз мы останавливались из-за перегревающегося мотора. Оставшаяся вода была поровну поделена между мною и грузовиком. Бедуины в ней, кажется, не нуждались.

Почти три часа спустя мы наконец достигли места назначения. Едва ли его можно было назвать деревней. Всего навсего шатры и несколько саманных построек с навесами для домашнего скота. Были тут и другие видавшие виды грузовики и проржавевшие джипы. Вокруг поля с люцерной росли финиковые пальмы. Поле орошалось с помощью сети узких каналов. Картину дополняли несколько грязных верблюдов, отара овец да козы, пасшиеся поблизости на клочке земли, поросшей реденькой травкой.

Мои спасители передали меня кучке женщин, которые восклицаниями выражали удивление по поводу моих светлых волос, голубых глаз и общего плачевного состояния. Женщины отвели меня в одну из саманных построек, где я помылась и поела на ленч фиников, сыра из козьего молока, выпила чаю с мятой и верблюжьего молока, имевшего горьковатый привкус и очень жирного.

Тем временем женщины поставили для меня на дворе маленький шатер, и остаток дня я провела там, лежа на ковре. Занавеска над входом была приподнята, и я наблюдала жизнь деревни, по крайней мере, ту ее часть, которая была в поле моего зрения. Босоногий араб рыл на поле с люцерной новую канаву. Несколько женщин сидели в кузове грузовика и нарезали лук и помидоры. Два человека поймали ягненка и вскрыли ему горло. Они подвесили его к кузову грузовика, чтобы вытекла вся кровь. Раньше бы меня стало мутить при забое животного, теперь же я наблюдала за этим, как и за всем прочим, с каким-то отстраненным удивлением. У меня было странное чувство нереальности происходящего, я никак не могла избавиться от ощущения, что и стоянка бедуинов, и все остальное — это лишь сон, и что я по-прежнему лежу под камнем в пустыне и брежу от жажды и солнечного удара. Хотя вообще-то вид стоянки мало соответствовал буйной фантазии на арабскую тему. Не думаю, что в моих галлюцинациях мог бы, например, возникнуть рулон бумажного полотенца, подвешенный на стенке шатра. Коврик, на котором я лежала, был потертым и машинной вязки. Я отогнула один из его углов и прочла, что сделан он в Румынии.

Я наблюдала, как два араба, забившие ягненка, сделав надрезы на задних его ногах, одним профессиональным движением стянули шкуру через голову. Они выбросили шкуру подальше, чтобы отвлечь мух от туши. Я наблюдала, как они потрошат и разрубают ягненка, нарезая на куски для готовки. Я подумала, что мне надо помочь женщинам в приготовлении овощей, но я была слишком слаба, чтобы подняться. Жара угнетала. Хотя я уже год прожила в Саудовской Аравии, я так к ней и не привыкла, избалованная кондиционерами в Рияде.

Я наблюдала, как ягненка поджаривают над костром. Мужчины ели первыми, а женщины — то, что осталось. Еды хватало для всех, хотя оставшееся выглядело не очень-то аппетитным, поскольку все прямо руками разрывали куски, на которые садились мухи. Вообще-то я не очень привередлива, но к этой еде я не прикоснулась. Возможно, что я была еще слишком слаба.

Ночь я провела в том же самом шатре, а утром почувствовала себя достаточно крепкой, чтобы выйти наружу. Большую часть времени рядом со мной была девочка по имени Айша — она болтала без умолку, хотя я не единым жестом не выдала, что понимаю ее. Может, она меня раскусила, а может, ей было все равно. Она показала мне артезианский колодец и бензиновый насос, качавший воду. Она рассказала мне, что вся деревня представляет собой одну-единственную семью по имени аль-Хальди, что глава семьи — ее дедушка Абдулла, тот самый, что вместе с Каримом и подобрал меня в пустыне. Карим был ее кузеном, сказала Айша, и на следующий год они должны пожениться, сразу после праздника жертвоприношения. Я постаралась не выразить удивления. На вид этим детям было не больше четырнадцати лет. Айша также сказала мне, что их клан проводит в этом оазисе весь сухой сезон, а в самом начале весны они перегоняют свои стада для пастьбы на северную часть плато.

Насколько северную? — подумала я. Может, они доходят до самого Израиля? Если это так и если они позволят мне остаться с ними, тогда я смогу вернуться домой… На какой-то момент я отдалась этой мечте. Она была не такой уж безумной, как могло показаться. Бедуины пересекают пустыни по древним путям своих предков, пренебрегая государственными границами, и правительствам нет до этого дела. К несчастью для меня, аль-Хальди были не настоящими кочевниками. Они разбивали стоянку по крайней мере на полгода, и, судя по плачевному состоянию их грузовиков, далеко они никогда не забирались. И кроме того, они бы не позволили мне остаться. Бедуины известны своим гостеприимством, но даже оно имеет свои пределы. Точнее, пределы вполне определенные — три дня. Традиционный закон пустыни обязывает бедуина предлагать еду и кров любому путнику, который придет к шатрам. Но по истечении третьего дня ему дают запас еды и питья и отправляют восвояси. Идти мне было некуда, и у меня не было никаких навыков выживания в пустыне. Но, конечно, они это понимали. Скорее всего, они при первой оказии довезут меня до ближайшего городишки и передадут властям. Однако результат будет тот же самый. Я была в западне, и надо мной по-прежнему висел смертный приговор.

Второй день пришел и ушел. На третий день лагерь пребывал в возбуждении. К моему облегчению, вся эта суматоха не имела ко мне никакого отношения. Оказалось, что в пустыню на соколиную охоту приехал король и остановился поблизости. Абдулла, глава дома аль-Хальди, собирался ехать к нему, чтобы выразить свое почтение и прочесть стихи, которые он сочинил в честь короля, — так принято в подобных случаях.

Старик уехал в сопровождении двух старших сыновей на лучшем джипе, который, однако, мало чем отличался от худшего. Но рано я радовалась, что осталась в тени. Они вернулись быстрее, чем ожидалось, и не одни. Я слышала, как они кричали женщинам, чтобы те скрылись с глаз, что означало появление в деревне незнакомца. Я и без того была скрыта — поскольку с несколькими девушками очищала в шатре горох. Это не помогло. Абдулла сунул голову в шатер и позвал: «Айя, Марина!»

Своего имени я ему не говорила.

Думаю, я не выдала себя. Не вздрогнула, и дыхание мое не пресеклось. Я безразлично взглянула на него, продолжая очищать горох, как будто не поняв, что обращаются ко мне. Старик вошел в шатер и встал передо мной.

— Выходи, — сказал он.

Я недоуменно глянула на него.

— Мы знаем, что ты понимаешь наш язык, — холодно сказал он. — Так что выходи. Или хочешь, чтобы тебя вытащили?

Я встала и молча последовала за ним. Неужели я было поверила, что могу спастись? Я почувствовала, что у меня сводит желудок. Я уже столько умирала. Дайте мне силы еще раз умереть.

Возле джипа стоял новый сверкающий «Рэйндж ровер», выглядевший совсем неуместно в этой убогой деревушке. Вокруг собрались все мужчины аль-Хальди. Они расступились перед нами. В центре круга нас поджидал шейх Салман. Сам он выглядел вполне уместно. Его взгляд я встретила с высоко поднятой головой. Несколько мгновений мы стояли лицом к лицу. Это были очень долгие мгновения. Боковым зрением я видела медленно приближающиеся черные фигуры женщин. Теперь, в присутствии постороннего человека, они были, конечно, в своих длинных платьях и покрывалах. Было бы еще лучше, если бы они вообще сгинули с глаз, но кто их осудит. Разве можно было упустить такое зрелище.

Всего моего опыта, нажитого в Саудовской Аравии или где бы то ни было, не хватило для осознания того, что затем произошло. Шейх Салман в белоснежном одеянии опустился передо мной на колени прямо в пыль. Деревенские жители дружно охнули.

— Чудо! Живое доказательство милости Аллаха! — провозгласил шейх, воздев руки к небесам. — Айя, Марина! Ты перешла в ислам, и ты спасена!

Разве? — подумала я. Перешла? Когда же это, к примеру? Одно было ясно — старый фанатик не был участником шуточки Али, что бы она ни означала. Казалось, он ждет, что я что-то скажу, но что именно? Мне показалось, что я попала в какую-то пьесу абсурда, не зная ни своей роли, ни даже приблизительного содержания.

— Альхамдулила, — сказала я. Благословен Господь. Для такого случая это была самая надежная вещь.

Шепот удивления прошел по толпе. «Она говорит», — тихо произнес кто-то, как будто это само по себе было невероятным чудом.

Наконец шейх поднялся с колен и оглядел собравшихся. Все замолчали. Старик заговорил глубоким звучным голосом, каким привык обращаться к толпе. Используя особые слова и образы, он как опытный рассказчик поведал историю преступления, наказания и спасения неверной еврейской жены своего внука. Он не стал пояснять, в чем состояло преступление. Еврейства и неверности и без того было более чем достаточно. Но он сказал, что семейный совет вынес мне смертный приговор. И что он пришел ко мне накануне казни и просил принять ислам, но что я с презрением это отвергла. Слушатели заволновались. Я чувствовала их гнев. Но шейх держал аудиторию в руках. Теперь он подошел к моему прыжку с вертолета: «А затем в последний момент она сделала паузу и произнесла такбир — нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его. Стоит извлечь эти слова из сокровенных глубин сердца и разума — и этого достаточно, чтобы стать мусульманином. Она сказала и прыгнула вниз. Я свидетельствую, потому что был там. Я видел это собственными глазами. Она прыгнула с невообразимых высот, и узрите — она жива! Узрите славу ислама! Узрите чудо, сотворенное Аллахом! Восславим его!»

— Восславим его, — ответила в унисон толпа.

Эй, подождите минуточку, хотелось крикнуть мне. Я ничего не знала про такбир. Я просто пыталась избавиться от ночного кошмара, вот и все. Ничего другого я в виду не имела. Не знала даже, каким образом становятся мусульманами. Но мне хватило ума ничего этого не сказать. Противоречить в такой момент шейху Салману — это никуда не годилось, тем более что меч ислама был по-прежнему занесен над моей головой. И кроме того, в буквальном смысле демонстрация веры действительно спасла мне жизнь, если и не в вертолете, то здесь, где меня нашли.

Между тем шейх Салман объявил, что забирает меня с собой на королевскую охоту. Он собирался представить меня королю. Женщины аль-Хальди принесли мне абу и чадру. Я надела их с благодарностью и облегчением. Одежда вернула мне достоинство и статус. Женщины столпились вокруг меня. Каждая старалась прикоснуться ко мне, чтобы причаститься к чуду. Я улыбалась и благодарила их за гостеприимство.

Обменявшись еще более изысканными любезностями, мы наконец отправились в «Рейндж ровере» к лагерю короля. Шейх благожелательно разговаривал со мной. Он рассказал, что нередко сопровождает своего короля на соколиную охоту.

— Бедуины здесь частые гости, — сказал он. — Они являются, чтобы поведать разные небылицы. Но когда Абдулла аль-Хальди сообщил, что он с внуком нашел иностранку, в одиночестве бредущую по пустыне, то я подумал, возможно ли это? Я должен был сам убедиться, и все-таки пока я тебя не увидел, я в это не верил!

Он был полон воодушевления, меж тем как я начинала все больше и больше нервничать. Вряд ли они на это купятся, дедуля, мрачно размышляла я. Одно дело — выдать нечто подобное кучке невежественных бедуинов, и совсем другое — убедить короля и его окружение. Они просто будут смеяться до одури, заслышав об эдаком чуде, печалилась я. А насмеявшись, они меня убьют. Или еще раньше.

Король сидел под большим белым балдахином и смаковал кофе. Это его лицо глядело на меня во время допросов. Я снова все вспомнила и содрогнулась. Король был одет точно так же, как все остальные, только его укаль был не черным, а золотым. Старик-бедуин, сильно смахивающий на аль-Хальди, стоя перед королем, выкрикивал стихи, которые в основном состояли из «Великий Король то» да «Великий Король сё». Группа мужчин сидела, подобрав ноги, на бархатных стульях с высокими спинками — мужчины мирно беседовали и не обращали внимания на поэта.

Король тоже был не шибко внимателен. Казалось, что он в полудреме, хотя при нашем приближении он слегка взбодрился. Шейх Салман шествовал впереди, и я держалась за ним на подобающем расстоянии в пять шагов — единственная черная фигура среди одетых в белое мужчин. Я подумала, какой смысл представлять королю женщину в покрывале. Все равно он меня не увидит. С таким же успехом вместо меня здесь могла оказаться одна из деревенских девушек, что лущила горох, да и вообще кто угодно.

Слуга принес для нас стулья, и мы присоединились к неблагодарным слушателям поэта. За балдахином на кожаных набалдашниках с кисточками и в колпачках на голове сидели глянцевитые соколы — вид у них был такой же скучающий, как и у всех прочих. Наконец старик развязался со своей длиннющей поэмой и был вежливо отблагодарен королем. Шейх Салман подал мне знак встать. Настала наша очередь развлекать общество. Я опасалась, что вопреки намерениям, нам это не удастся. Шейх представил меня и пустился в повествование. В отличие от поэта-бедуина он целиком и полностью овладел вниманием слушателей. Надо отдать должное старому фанатику — в этом он был куда как хорош. Слушали его (включая и меня), затаив дыхание, хотя я и сама стояла здесь во плоти. Рассказ стал длиннее и драматичнее по сравнению с первой версией, и какой это был рассказ! Свидетельское доказательство чуда веры, милосердия Господа, силы и славы ислама, о чем было поведано страстно и убежденно. Я сама готова была поверить в это. Нет нужды говорить, что когда он замолчал, никто не засмеялся. Слезы стояли на глазах у арабов, как и у меня самой. Да, недаром шейх Салман был знаменитым религиозным лидером. Я устыдилась своих прежних сомнений в нем.

Король что-то сказал мне, но я не поняла. Это был какой-то архаический оборот, и моего арабского на него не хватало.

— Король прощает тебя, — шепнул мне шейх Салман.

— Хвала Аллаху, — готовно сказала я, подумав, что ведь так оно и есть.

На этом и закончилась моя аудиенция у короля. Мне выделили собственный шатер и принесли освежающие напитки. В отличие от бедуинского шатра, здесь были роскошные ковры и не воняло козлиной шерстью. Но самое поразительное — воздух кондиционировался. Здесь провела я остаток дня, наслаждаясь роскошью прохлады. Несмотря на свой новообретенный статус, я не могла быть включена в королевское общество. Женщины не принимают участие в соколиной охоте, и мое присутствие выходило за положенные рамки. В связи с чем шейх Салман урезал свое собственное участие в охоте и мы поехали назад в Рияд.

Он привез меня домой. Дома было пусто. Женщины еще были в Таифе. Где Али, я не знала и не могла себя заставить спросить. Дом показался мне незнакомым, как будто он неуловимо изменился в мое отсутствие. Но, конечно, это я сама изменилась. Я восстала из мертвых… Я бесцельно бродила по комнатам, проводя кончиками пальцев по тяжелой позолоченной мебели, бархатным шторам. После всего случившегося у меня было ощущение, что я ненастоящая, прозрачная, будто призрак, посетивший дом своих убийц. Я обернулась и была чуть ли не удивлена тем, что на плюшевом ковре отпечатываются мои следы. Шейх Салман наблюдал за мной, стоя в дверях.

— Собери нужные тебе вещи, сказал он. — Я отвезу тебя в Таиф.

25

Таиф — это курортный городок в горах, расположенный на высоте пять тысяч футов над священной Меккой. Я представляла себе холмы, покрытые буйной зеленью, и прохладные ветры, но меня ждало разочарование. Городок был ветхий, грязный, пыльный и коричневый, как Рияд. Но дом аль-Шалаби оказался вполне привлекательным. Он был построен в традиционном стиле — четыре его крыла замыкали внутренний двор. Наружные стены были голыми и неприметными, зато со двора дом украшали галереи с колоннами, укромные террасы, балконы и дорогостоящие оранжереи.

Моя свекровь порывисто обняла меня. Она так крепко прижала меня к себе, что я чуть не задохнулась. Она всплакнула, бормоча что-то бессвязное насчет молитв и бессонных ночей. Я обняла ее в ответ, произнеся несколько благочестивых банальностей, подобающих моменту. Я бы тоже хотела заплакать, хотела бы простить и быть прощенной. Но душа моя оцепенела, и эту холодную пустоту нельзя было согреть слезами.

Она не виновата, сказала я себе. Она не отвечает за своих безжалостных сыновей-садистов… которых, слава Богу, нигде не наблюдалось. Но прекрасная Лала была здесь, и она встретила меня как сестру после долгой разлуки. Вечером она принимала гостей и очень надеялась, что усталость не помешает мне прийти — все просто умирают от желания увидеть меня.

«Конечно, я с удовольствием приду», — сказала я, подумав с легкой иронией, что сама чуть не умерла, чтобы им захотелось увидеть меня.


На вечеринке Лалы я действительно была центром внимания. Хорошо, что у меня было время приготовиться. На мне было простое платье-туника из шелка бутылочно-зеленого цвета и мои лучшие бриллианты. Лиловая ссадина на щеке была почти полностью скрыта под гримом. Кружевные перчатки до локтей прятали уродливые волдыри, оставленные наручниками на запястьях.

Все приглашенные гости были принцессами из дома Сауда. Молоденькие, хорошенькие, они были одеты в лучшие наряды по последней европейской моде. Сияя от гордости, Лала представила меня. Все были в восхищении. Принцессы толпились вокруг меня, точно женщины из бедуинской деревни. Каждой хотелось прикоснуться ко мне, чтобы приобщиться к чуду. «Расскажи нам, как это было», — умоляюще ловили они мою руку. И пока я рассказывала, безмолвие царило вокруг. Рассказывать было не больно, потому что на самом деле это было не про меня. Это было про мое принятие ислама, впервые изложенное шейхом Салманом, и я старалась не отступать от его версии. И хотя мне было далеко до его ораторского искусства, у принцесс я имела большой успех. Ничего удивительного, ведь мне было с кого брать пример.

Но до следующего дня я даже не осознавала, насколько это был сногсшибательный успех. Телефон не умолкал от новых приглашений. Естественно, я все их приняла.

В тот день я принялась за свою новую религию. Шейх Салман проинструктировал мою свекровь, чтобы та учила меня. Мы разучивали с ней ежедневную молитву, которая является в Коране Сурой 1.


Во имя Аллаха милостивого, милосердного!

Хвала Аллаху, Господу миров

милостивому, милосердному,

царю в день суда!

Тебе мы поклоняемся и просим помочь!

Веди нас по дороге прямой,

по дороге тех, кого Ты облагодетельствовал,

не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших.


Мы молились вместе в положенные часы, становясь на колени лицом к Мекке на молельный коврик. Шейх Салман подарил мне Коран. Это был прекрасный образчик ручной работы, в обложке из платины, инкрустированный жемчугом и алмазами. Свекровь зачитывала отрывок, и я старалась повторять за ней. Мы повторяли отрывок до тех пор, пока я его не запоминала. Язык Корана труден и архаичен, и содержание в основном оставалось для меня темным, сколько бы я не повторяла. Надо было просто запоминать, механически. Но я не испытывала протеста. Ритм речений из Корана странно успокаивал — он держал под замком ужас моих воспоминаний, тех воющих демонов, которые только и ждали, чтобы вторгнуться в мое сознание.


Окружающие меня родственники аль-Шалаби были очень добры ко мне. Нагиб находился в Швейцарии. Али в Рияде. Они больше не работали в Королевском разведывательном управлении. Похоже, что Нагиб был в своего рода неофициальной ссылке, хотя я не знала этого наверняка и не спрашивала… Не спрашивала я и об Али. Но так или иначе, свекровь мне сказала:

— Дедушка считает, что вам с Али лучше не видеться, пока вы снова не поженитесь.

— Снова поженимся? — изумленно повторила я.

— Ну да. Вы же разведены, ты что, забыла?

Я кивнула. Я и не помнила про развод из трех предложений. Это казалось такой мелочью по сравнению со всем остальным.

— На следующей неделе, даст Бог, мы устроим для вас свадебный обряд по-мусульмански, — продолжала она как ни в чем не бывало. — Дедушка хочет сам его провести.

— Очень мило с его стороны, — пробормотала я. Старый деспот даже не потрудился спросить моего на то согласия, в ярости подумала я. Возможно, что он и Али не спросил. А если мне взять и отказаться. Потребовать паспорт и заявить об отъезде. Нет, я бы не осмелилась. Согласно закону развод ничуть не облегчал мне отъезд из Саудовской Аравии. Пока Али оставался здесь моим «спонсором», а только «спонсор» мог достать выездную визу для иностранца. Кроме того, желание уехать плохо увязывалось с моим обращением в новую веру. А у меня для защиты было только оно да добрая воля шейха. Более благоразумно было подождать. Непосредственная опасность мне, кажется, не угрожала. Не гони волны, плыви по течению, тише едешь — дальше будешь, говорила я себе, стараясь найти утешение в клише. Наверняка будет какая-нибудь поездка в Европу или США, и тогда я найду возможность улизнуть в ближайший полицейский участок. Все это представлялось мне вполне вероятным, но сама мысль о встрече с Али, не говоря уже о женитьбе, наполняла меня ужасом.

Пока же я в дневное время изучала Коран, а вечером отправлялась в гости. Королевские друзья Лалы не могли насытиться мною. Все, что от меня требовалось, — это рассказывать про себя. Арабы любят хорошую историю, да еще в искусном исполнении (а кто нет?), и им неважно, если они ее уже слышали. Для принцесс я была развлечением, притом полезным и вдохновляющим, ведь в жизни, насколько мне известно, выпадают жребии и похуже. Принцессы хотели знать мое мнение обо всем на свете и даже спрашивали моего совета по поводу личных своих дел. Я с готовностью советовала, цитируя для подкрепления своего мнения Коран, главу за главой. Буквально за несколько дней я вошла в свою роль, обретя заодно авторитет спокойной и чуть высокомерной особы, что вроде бы меня устраивало. Порой я даже получала от этого удовольствие. Но я не переоценивала свою неожиданную популярность. Я никогда не забывала, кем я была на самом деле — сионистской шпионкой, мошенницей, совершившей гнусное преступление. Я боялась совершить ошибку, засветиться. Беспокойство не отпускало меня. В снах я все падала с вертолета или одиноко брела по пустыне, мучимая зноем и жаждой. Или, лежа навзничь на горячем песке, глядела невидящими глазами в небеса, пока оттуда не спускалась темная тень, закрывающая солнце. Стервятники выклюют тебе глаза… По ночам я просыпалась в холодном поту от того, что взмахивала руками, отбиваясь от стервятников. Эти сны казались мне более реальными, чем моя волшебная жизнь. Болтаясь у принцесс в их летних дворцах из каррарского мрамора белого или персикового цвета, где даже мусорные урны были мраморными, слыша серебристый смех, плывущий сквозь знаменитые сады роз Таифа, я часто говорила себе, что это только сон — сон, который я вижу, умирая в пустыне, где безжалостное солнце вонзается в мои невидящие глаза.

Иногда было очень трудно сохранять самообладание. Раз мне, сидящей за званым ужином по правую руку от хозяйки, слуга поднес жаркое из барашка на ложе из белого риса. Блюдо было увенчано головой, запеченной целиком, с петрушкой во рту и глазами в глазных впадинах.

Конечно, я знала, чего от меня ждали. Среди арабов глаза барашка считаются самым большим деликатесом, и первый глаз по традиции предлагают почетному гостю. Такой чести меня еще не удостаивали. Отказаться означало нанести оскорбление. Глаза барашка невидяще смотрели на меня. И стервятники выклюют тебе глаза… Меня вдруг прошиб пот. Слуга ждал. Все смотрели на меня. Хозяйка слегка приподняла брови. Изящным движением я вынула глаз и положила в рот. Он напоминал обычный желатин с непонятным вкусом. Я запила его апельсиновым соком и поблагодарила хозяйку за оказанную честь. И подумала, что если в ближайшее время не выберусь отсюда, то свихнусь. Окончательно и бесповоротно.

Через два дня после этого состоялась церемония моего второго бракосочетания с Али. Я не знала, как этого избежать, никого не оскорбив, точно так же, как с тем съеденным глазом, и в ожидании намеченногособытия изображала энтузиазм. До самой торжественной церемонии, когда мы с Али обменялись традиционными приветствиями, я его не видела.

Церемония называется мулька и проходит под председательством религиозного судьи. Жених и невеста просто расписываются в специальной книге в присутствии своих родственников. По взгляду шейха Салмана Али расписался и с улыбкой протянул мне ручку. Я написала свое имя за его именем своими по-детски вихляющими арабскими каракулями с мыслью, не делаю ли я ошибку, не подписываю ли себе смертный приговор, смогу ли как-то выбраться из всего этого.

Мне удалось до окончания дня ни разу не остаться с Али наедине. Я гадала, будет ли он настаивать на своих супружеских правах. По тому, как он смотрел на меня во время церемонии, я не могла сказать, что нет. Поздно вечером я ускользнула в свою спальню и закрылась на задвижку. Вскоре после этого я услышала приближающиеся к моей двери шаги Али. Ручка повернулась, но задвижка держала крепко. Он не постучал. Затем я услышала, как его шаги быстро удаляются — звучали они сердито.


Следующее утро я провела как обычно — вместе со свекровью изучала Коран. Во время полдневной сиесты она пошла отдохнуть, а я устроилась с Кораном на балконе. Я так погрузилась в чтение, что не сразу осознала, что кто-то наблюдает за мной. Я отложила книгу и увидела Али — он стоял, прислонившись к дверному косяку, и губы его кривила усмешка.

— Теперь, когда мы одни, можешь умерить свое религиозное рвение, — сказал он.

— Не понимаю, о чем ты, — сказала я.

— Не надо передо мной притворяться. По мне, нет ничего хуже, чем дутая набожность.

— Она вовсе не дутая, — сказала я, подумав, что есть много вещей, которые гораздо хуже, такие, например, как выбрасывание из вертолета собственной жены. — Тебе здесь что-нибудь нужно, Али? — нетерпеливо спросила я, желая, чтобы он ушел.

— Я просто хотел поговорить с тобой. Но, видно, ты так занята Кораном, что на мужа у тебя нет времени. — Похоже, он ожидал, что я возражу. Но я не стала, поскольку он сказал то, что и было.

— Говорят у тебя бешеный успех в гостях у аль-Саудов, — сказал он, помолчав.

— Все они очень добры, — вежливо ответила я.

Это его почему-то рассердило.

— Просто поразительно, как умная евреечка дурачит всех этих бедных наивных арабов и смеется над ними исподтишка. Ужасно, что бедный мой дедушка попался на этот дешевый номер, который ты выкинула. Но предупреждаю, я этого не потерплю!

— Да ну? Что же ты собираешься сделать? Рассказать дедушке, что он купился на дешевку? Он представил меня королю как самое большое сокровище, как лучшее из зрелищ после хлеба. А теперь скажи ему, что я мошенница и что его драгоценное чудо — это обман и надувательство, и посмотри, как ему это понравится. Можешь кричать об этом со всех крыш, мне плевать. — Али ничего не сказал, просто мрачно смотрел на меня. — Но, конечно, ты ничего такого не сделаешь. Ты не настолько глуп. Ты сделаешь то, что скажет тебе твой дед. У тебя даже не хватило духу отказаться от повторной женитьбы. Я тебя не боюсь. Ты просто жалкий трус и садист, ты и твой братец-наркоман. Так что иди отсюда! Устрой какую-нибудь авиакатастрофу или что-нибудь в этом духе.

— Ты об этом пожалеешь, — процедил Али сквозь стиснутые зубы и вышел, хлопнув балконной дверью, что требовало немало искусства, так как она закрывалась плавно. Я снова взяла Коран. Я почувствовала себя неуверенно и уже сожалела, что взорвалась. Положение мое было не таким уж прочным, и Али мог найти способ превратить мою жизнь в ад. Я стала читать Коран, вслух произнося строфы, как меня учили. В конце концов я забыла свои опасения и успокоилась.

26

— И как это ты выдерживаешь, Марина, пресс такой славы? — спросила меня по-английски принцесса Джохара, беря за руку.

Мы прогуливались по саду, куда я, будучи снова в гостях, на время удалилась от света рампы. Я было принялась отвечать привычное, что все, де, добры ко мне, но что-то меня остановило. Возможно, выражение понимания и сочувствия, написанное на лице принцессы Джохары.

— Я чувствую, что все это нереально, что все это сон, — вырвалось у меня помимо моей воли.

— Приятный сон, — согласилась она, указав взмахом руки на кружевной мраморный бельведер и маленький водопад, освещенный радугой огней. — И это плохо?

— Это меня путает, — сказала я. — И ничего приятного, чувствую, в этом нет. Я вовсе не верю, что я здесь, даже что я существую. Меня удивляет, что люди видят меня, говорят со мной. Я двигаюсь, как автомат, совершаю разные движения, но ничего не чувствую, потому что это все ненастоящее. — Принцесса слегка нахмурилась, на лице ее появилась озабоченность. — Простите, — пробормотала я. — Я не хотела говорить резкости. Мне трудно ясно выразиться, я сама себя не понимаю.

— Бедный мой ребенок, все и так слишком ясно, — сказала принцесса. — Все, что ты только описала, является классическими симптомами диссоциации.

— Вы хотите сказать, что это имеет название? Это значит, что я схожу с ума?

Джохара задумалась. Я жадно ждала ее ответа. Если кто-нибудь из принцесс и может мне помочь, подумала я, так это она. У нее была репутация человека умного и образованного, и ее обычно так и называли: «Умная принцесса». «Для женщины чересчур умна», — обычно говорили о ней женщины аль-Шалаби без всякого намека на иронию. Джохара была самой необычной из принцесс. У нее была степень доктора психологии, полученная в Королевском университете, и она занималась детьми, имеющими психические травмы. У нее, конечно, не было официальной практики, и денег она ни с кого не брала. Просто в Рияде было известно, что ее «друзья» могут приводить своих детей на прием в ее дворец по определенным дням.

— Симптомы, которые ты описываешь, — сказала наконец принцесса, — чувство оторванности от своего окружения и от себя самой — часто испытывают люди, прошедшие через какие-то душевные травмы, связанные с каким-нибудь преступлением или с угрозой их жизни. Другие симптомы — это повторяющиеся ночные кошмары, бессоница, потеря ориентации во времени и чувство постоянной тревоги.

— Все это и у меня, — сказала я. — Только откуда? Это пройдет?

— Ты, можно сказать, пережила насильственную смерть. Не думай, что это отмывается мылом. Психические раны часто лечатся дольше, чем физические, но они лечатся. Ты страдаешь от синдрома посттравматического стресса. Обычно он проходит через несколько недель или месяцев, но может длиться и годами.

Так или иначе, но я почувствовала облегчение. Было утешительно знать, что в моем недуге нет ничего необычного и что он даже имеет длинное ученое название. Я решила воспользоваться случаем и открыться Джохаре.

— Пожалуйста, помогите мне, — сказала я. — Мне нужно вернуться в Штаты, хотя бы ненадолго. Если я останусь здесь, я сойду с ума. Может, вы скажете, что мне нужно отдохнуть за границей, чтобы поправить здоровье?

— Почему ты решила, что нуждаешься в моей помощи? Разве твой муж против того, чтобы ты отдохнула?

— Я не спрашивала его. Али и я… мы больше не близки. Я боюсь, что он назло откажет мне.

— О, мне трудно в это поверить. Должно быть, он очень сильно любит тебя, твой бедный романтический муж, — сказала Джохара задумчиво и мечтательно улыбнувшись, что не очень-то шло ее простому сильному лицу.

— Романтический? Как можно так говорить? — сказала я, чуть не задохнувшись от негодования.

— Он пренебрег своей семьей, чтобы сохранить тебе жизнь. И не только семьей. Поверь мне, здесь не так уж много подобных мужчин, которые пошли бы на это ради жены, даже когда жена, уж прости мне такие слова, не иностранка и не еврейка.

— Но он вовсе не спасал меня, — неуверенно сказала я. — Я не понимаю, что вы имеете в виду. — Ясно, что Джохара верила в данное «чудо» не больше меня самой.

— Тогда кто же тебя спас? — спросила она.

— Я не знаю, что произошло, — сказала я. — Я произнесла такбир и прыгнула с вертолета. Я очнулась одна в пустыне. Бог милостив — вот все, что я знаю.

— Это точно, милостив. Но нигде в Коране не сказано, что милосердие Господа требует нарушения законов гравитации. Бог осуществляет свою волю людскими руками. Тебе не кажется, что человеческая доброта в этом мире — это и так чудо?

— Да. Но мой муж меня не спасал. Поначалу я думала так же, как и вы. Я его ждала, ждала, но он не пришел. Он бросил меня в пустыне на верную смерть. Меня спасли бедуины, и я им благодарна.

— А, да, аль-Хальди. Возможно, он знал, что они там. Возможно, он вместе с ними все и подстроил.

— Они были там, потому что у них мотор перегрелся. И у них не было ни малейшего представления о том, кто я такая и как там оказалась…

— Ты уверена?

— Да. Если бы они знали, тогда зачем бы им притворяться. Почему бы не сказать, что все подстроено? Нет, к сожалению, ничего не получается, хотя мне так хотелось, чтобы это было правдой.

— Возможно, у Али был какой-то другой план, который по каким-то причинам не удалось осуществить. Тебе бы надо поговорить с ним об этом, пусть даже это болезненно. Честные и открытые отношения — это единственная основа хорошего брака.

Я быстро глянула на нее — не иронизирует ли, но Джохара казалась абсолютно серьезной. Мне пришло в голову, что честные и открытые отношения никогда не были основой моего брака с Али, так что сейчас меньше всего могли бы помочь.

— Его план состоял в том, чтобы я умерла от жажды в пустыне, — с горечью сказала я. — А если план не удалось осуществить, то за что говорить спасибо? Кроме того, зачем ему спасать меня? Он теперь меня ненавидит. Раньше он доверял мне, но я его предала.

— Подозреваю, что твоя интерпретация его действий и мотивов сильно искажена твоим собственным чувством вины. Мне, конечно, известно, в чем тебя обвиняют, и я заинтригована некоторыми аспектами твоей истории.

— Какими же? — едва слышно сказала я.

— Например, твое утверждение, что ты узнала о готовящемся нападении, подслушав разговор между Али и Нагибом. Ведь это неправда, не так ли? Должно быть, Али сам тебе об этом сказал.

— Нет, — быстро сказала я.

Джохара покосилась на меня.

— Подслушанный тобой разговор был ведь на арабском, так? — спросила она.

— Конечно, — сказала я. — Ну и что с того? Я все-таки знаю арабский.

— Действительно, твой прогресс впечатляет. — И здесь Джохара перешла на арабский, произнеся что-то непонятное.

— Простите, я не уловила, — сказала я.

— Я сказала «ракетоносители с делящимися зарядами», — улыбаясь, сообщила принцесса. — Насколько я помню, именно этот термин ты использовала в перехваченном письме. Мне показалось странным, что ты могла понять разговор на арабском, в котором чисто технические термины. Но ты, конечно, не могла. Али, должно быть, пересказал все это тебе на чистейшем английском.

— Нет, может, они говорили по-английски… Я не помню, — смутилась я. Я уже сожалела, что начала весь этот разговор. Умная принцесса была чуточку умнее, чем мне бы хотелось.

— Как это странно, что ты даже сейчас пытаешься его защищать… Не бойся за него, в этом нет нужды. Здесь ни у кого даже в мыслях не было преследовать члена рода аль-Шалаби. И между прочим, я тоже убеждена, что Али или знал, или догадывался с самого начала о твоем еврейском происхождении… Не надо, не спеши отнекиваться. Твоя тайна дальше меня не пойдет. Так или иначе, предположим, что однажды Али приходит домой и говорит своей еврейской жене, что Израиль может вскоре подвергнуться ядерному нападению. Как ты думаешь, чего он ожидал от тебя после такой информации, зная твой характер и твои симпатии?

— Как вы можете… — стала заикаться я. — Как вы можете даже подумать, что он действительно хотел от меня того, что я сделала?

— Что тебя так потрясло, Марина? Подсознание порой выделывает странные трюки, когда оно сталкивается с невозможностью сделать выбор. Али, должно быть, разрывался между верностью своему брату и нежеланием участвовать в этой абсолютно безответственной авантюре…

— Безответственной авантюре? — повторила я, не смея верить в то, что я только что услышала.

— Конечно! — не без жара сказала принцесса. — И это не впервой, когда мой кузен Сауд обнаруживает жуткую нехватку здравого смысла. Но на сей раз он зашел слишком далеко. Тебе будет приятно узнать, что он больше не возглавляет Королевское разведывательное управление и у него нет ни малейшего шанса стать преемником короля.

Я же, что, возможно, не очень-то благородно, подумала о том, что приятные чувства самой Джохары вызваны отчасти и тем фактом, что ее собственный муж, принц Фейсал, тоже претендовал на трон.

— Так нападение сорвалось? — спросила я.

— Да. На сирийской стороне была явная утечка информации, а этого достаточно. Только ядерного оружия нам тут не хватало. Король никогда не давал разрешения на эту операцию, и потребовалось время, чтобы разобраться что к чему. Твой муж ничего этого, к несчастью не знал, поэтому он открылся тебе. Ты повела себя именно так, как он и ожидал, хотя, вероятно, он не отдавал себе отчета в содеянном, пока тебя не схватили. И тут он столкнулся с перспективой дать женщине погибнуть за то, что она сделала для него его грязную работу. Не очень-то красивая картина для культуры, где мужчины просто помешаны на чести. Вот почему я уверена, что он пытался тебя спасти.

— Но как? — вспылила я. — Они выбросили меня в пустыне наугад. Именно Нагиб и выбрал момент. Было абсолютно темно, никаких наземных примет. У меня не было никакой надежды остаться в живых хотя бы на короткое время, и Али просто не нашел бы меня, даже если бы попытался!

— Думаю, нашел бы, — спокойно сказала принцесса. — Хотя по какой-то причине это не получилось.

Я увидела, что спорить с ней далее было бесполезно. Она придумала хорошо мотивированную теорию по поводу действий Али, основанную на подсознании, и явно не хотела от нее отступать из-за каких-то маленьких досадных деталей, таких, например, как проблема поиска человека в пустыне. Так что я просто поблагодарила ее за помощь и моральную поддержку, и мы снова присоединились к компании.

27

В обществе, где мужчины и женщины столь изолированы друг от друга, избегать супружеских отношений очень легко. В последующие недели я редко видела Али и ни разу наедине. На ночь я всегда запирала на защелку дверь своей спальни, хотя он больше не делал попыток войти. Я продолжала изучать ислам и посещать высший свет в Таифе. И, хотя ничто мне вроде не угрожало, я ждала удобного случая, когда можно будет улизнуть.

Как-то поздно вечером, за неделю до нашего возвращения в Рияд, войдя в свою спальню после очередной вечеринки, я обнаружила, что в моей постели спит Али. Заметила я его не сразу, так как в комнате было темно. На столике перед кроватью одиноко трепетал огонек свечи. Я машинально щелкнула выключателем, но электричества снова не было. Дворец, из которого я только что вернулась, был полон музыки и света, а здесь царили тишина и покой. Окна были открыты, и жаркая ночь была полна ароматов. Я сняла ожерелье из сапфиров и только тут заметила спящего Али. На нем не было ничего, кроме пестрых зеленых боксерских шорт из шелка. Я сама их ему покупала, скорее в шутку, поскольку они подходили к одному из его галстуков. Меня удивило, что он вдруг надел мой подарок, но, имея столько вещей, он, возможно, просто об этом забыл или не придал этому значения. Я уже подумала, что надо тихо исчезнуть и поискать где-нибудь место для сна, как Али сел на постели.

— Я потрясен! — заявил он. — Ты дома!

Я промолчала. В полутьме я не могла прочесть выражение его лица.

— Ну и как прошел вечер? — спросил он.

— Хорошо, — сказала я и добавила в сомнительной попытке поддержать нормальный разговор: — Может, на следующее лето нам приобрести второй движок?

— Кому это нам? — спросил он. — Я разведусь с тобой задолго до следующего лета, так что с этим домом тебя больше ничего не будет связывать. Тебе недолго осталось пользоваться услугами моей семьи.

— Да ну? — сказала я, снимая серьги.

— Именно. Дедушка сказал, что я могу вернуться в аспирантуру, как я и планировал. Как раз успею к началу осеннего семестра.

— А что я?

— А ты… — Тут Али выдержал паузу для пущего эффекта и победно улыбнулся. — А ты, конечно, отправляешься вместе со мной, как и подобает верной и преданной мусульманской жене. И не бегай к дедушке, не докучай ему своими просьбами — он уже дал свое согласие.

На мгновение я закрыла глаза, в потребности молчаливой молитвы или просто благодарности. Я еще не могла поверить, что это правда, — для реальности это было слишком уж хорошо.

— А как мои документы? — спросила я. — У меня даже нет выездной визы.

— Если для тебя дело стало только за этим, то можешь не волноваться. Я уже достал и выездную визу, и билеты до Нью-Йорка. Мы улетаем в будущий понедельник, на следующий день после возвращения в Рияд. Так что с визитами в гости покончено, нравится тебе это или нет.

— Отлично, — холодно сказала я. — Я рада уехать. Спасибо за хорошие новости.

— Пожалуйста, — сказал Али, вставая с постели. Несколько мгновений мы глядели друг на друга в молчании, за которым стояло все наше прошлое, невыразимое словами. Затем Али вышел, а я осталась стоять в своем ночном халате с блестками, и дверь за моим мужем не хлопнула, а тихо затворилась.

Через неделю я со слезами на глазах простилась с моими новыми друзьями из королевской семьи, обещая писать и вскоре снова увидеться. Я едва скрывала нетерпение, считая дни, часы и даже минуты до того мгновения, когда самолет оторвется от саудовской земли и я наконец-то вырвусь из их когтей.

Последнюю ночь накануне утреннего отлета в Нью-Йорк мы должны были провести в Рияде. Поздно вечером я заперла дверь в спальню, что уже стало привычкой. Дверь здесь запиралась только кнопкой замка, а не задвижкой, как в Таифе, но я сказала себе, что волноваться на сей счет — это уже чистое безумие.

Вскоре после того как я заснула, меня разбудил стук в дверь. Не включая света, я вскочила с кровати и встала посреди комнаты — сердце мое бешено колотилось. Первое, о чем я подумала, — это о секретной полиции в черных сверкающих автомобилях и о голой, провонявшей хлоркой камере. Я не знала, что делать — выпрыгнуть ли в окно, или спрятаться под кровать. Дверная ручка повернулась, раздался слабый щелчок, и дверь медленно открылась.

Нет, это была не секретная полиция. Это было даже хуже — что-то крадущееся, похожее на ночной кошмар. Ко мне приближался Али. В руке у него был нож. Лезвие его слабо поблескивало в лунном свете.

Я хотела закричать, но не могла. Я даже не могла вздохнуть. Я стала отступать, пока не уперлась спиной в стену. Я почувствовала, как у меня подкашиваются ноги — будто шагаешь с вертолета во тьму, только еще хуже…

— Марина, Марина, что с тобой? — Али тряс меня за плечо.

— Не смей, — глотнула я. — Нож…

— Что? Это? Я им письма вскрываю. Ты же его видела много раз. — Он включил свет и протянул мне нож, чтобы я сама убедилась. — Разве ты не видешь, что он тупой? — сказал Али. — И ты решила, что я им хочу тебя убить? — Он попытался улыбнуться, но улыбка у него не совсем получилась.

Я посмотрела на нож для писем. Действительно, я видела его много раз на письменном столе Али. Он был сделан под бедуинский кинжал, грубая сувенирная поделка, какую встретишь в любой лавочке. Я даже вспомнила, что однажды спрашивала Али, зачем он это держит, может, с этим связано что-то для него дорогое.

— Богом клянусь, что у меня и в мыслях не было ничего плохого, — сказал Али. — Я просто взял его, чтобы ковырнуть замок. Да не дрожи так. Хочешь стакан воды?

— Нет, со мной все нормально, — едва выговорила я. — Что ты хотел, Али?

— Ты побелела, как призрак, — сказал он. — Ты действительно подумала, что я хочу убить тебя. — Кажется, это потрясло его не меньше меня.

— Я немножко перенервничала в эти дни, вот и все, — сказала я. — Зачем тебе понадобилось врываться в мою комнату?

— Затем, что ты бы не открыла дверь, вот зачем. Ты меня избегаешь, я никогда не вижу тебя одну. Я ведь, черт меня подери, хотел просто поговорить с тобой. Тебе хоть раз пришло в голову, что ты тут не единственная, у кого неприятности?

— И это все, что ты хотел мне сказать?

— Ты здесь прожила целый год, но, кажется, до сих пор ничего не понимаешь. Это тебе не Америка. Здесь я должен подчиняться своему деду. И все же я пошел на то, чтобы тебя спасти. Ты хоть понимаешь, чем я рисковал?

— Ты ничем не рисковал. Ты бросил меня умирать в пустыне. Я знаю, что это не Америка. Я была готова умереть за то, что сделала. Я не ждала, что ты меня будешь спасать. Но ты не должен был принимать участие в этой экзекуции. Ты не должен был превращать это в цирк на трех аренах сразу. Какое же ты ничтожество, Али! Теперь, когда все снова меня зауважали, ты имеешь наглость являться и заявлять, что это ты организовал мое спасение.

— Я вовсе не организовал, что тебя найдут бедуины. Я собирался вернуться на вертолете до восхода солнца и забрать тебя. У меня был для тебя фальшивый паспорт и все остальное. Я хотел посадить тебя на самолет до Нью-Йорка.

— И что же помешало?

— Неполадки с двигателем вертолета. Мы нормально долетели до Рияда, но больше я не смог взлететь. Сплошное невезение. А пока я вернулся на джипе, тебя уже подобрали бедуины. Так что тебе повезло больше, чем мне.

— Надо же, и у бедуинов с двигателем случились неполадки, — сказала я с сарказмом. — Разве это не поразительно?

— Не-а, — печально сказал Али. — Это из-за песка. Он проникает везде и во все. В пустыне машины плохо работают. Они не рассчитаны… Почему ты так на меня смотришь? Не веришь мне. Считаешь, что я специально тебя там бросил. А теперь ты считаешь, что я явился к тебе с ножом.

Я промолчала.

Али подождал, а затем повернулся к двери.

— Скажи мне только одно, — задержался он у порога. — Если я действительно такое ничтожество, почему же ты вышла за меня?

Действительно, почему? Конечно, потому, чтобы шпионить за ним. Все остальное было иллюзией.

— Ты бы не нашел меня, даже если бы попытался, — сказала я упавшим голосом. — Но как мне хотелось, чтобы это было правдой.

Не говоря больше ни слова, Али вышел. Я села на постель. Свет я не выключила. Я слишком разволновалась, чтобы заснуть.

Через пару минут Али вернулся. На этот раз в руках у него были наручники. Или что-то похожее на них. Может, еще какая-нибудь канцелярская принадлежность письменного стола. Скажем пресс-папье.

— Вот как я собирался тебя найти, — сказал Али, бросив наручники мне на колени. — Жаль, что нужны вещественные доказательства. Слова моего тебе недостаточно. Я поставил в эти наручники электронный передатчик. Когда я вернулся за тобой — это все, что я нашел, прямо на кактусе.

Я поглядела на наручники. На них были царапины, оставленные ножом Карима.

— Тебе надо было бы предупредить меня, Али, — сказала я. — Ты даже не представляешь себе, что это было такое.

— Я абсолютно не мог. Нагиб не отходил от меня. Я сказал тебе, что это моя идея. Я надеялся, что ты поймешь. Но, увы, ты подумала о самом худшем.

Я подняла глаза на мужа, стоявшего возле двери, и почувствовала, что они наполняются слезами.

— Это так, — сказала я. — Прости, что я была такой дрянью.

— И ты меня, — хмуро сказал Али. — Ну что ж, тогда спокойной ночи.

— Постой, — торопливо сказала я. — Ты спас мне жизнь, а я тебя даже не поблагодарила. — Я встала и обняла его.

— И как ты это сделаешь? — сказал он, в то время как руки его уже оказались под моей ночной сорочкой.

Я поцеловала его, и он ответил мне поцелуем, сначала медленно, а потом с возрастающей страстью. Мы легли и любили друг друга, шепча слова прощения, слова чуждые лжи или притворства, вдвоем, он и я, вопреки всему миру.

28

На следующее утро мы улетели в Нью-Йорк — так толком и не поспав, но не жалея об этом. Как только самолет оторвался от взлетной полосы, я сбросила ненавистную чадру, и весь этот долгий перелет мы не разнимали рук. В Нью-Йорке мы поселились в номере-люкс в центре, в Хилтоне, пока не сняли квартиру на Риверсайд-драйв, в квартале от Колумбийского университета. Она была на самом верхнем этаже, просторная, полная воздуха, с большой спальней, выходящей на реку.

Трудно было вернуться к нормальным будням. Нью-Йорк я нашла совсем не таким, каким я его вспоминала — полным жизни, беззаботности и тепла. Теперь он показался мне жестоким, чужим и враждебным. Одной мне выходить не хотелось. Я боялась преступников. Я даже скучала по чадре. На улицах на меня смотрели мужчины, и их взгляды пачкали меня. Али говорил, что вскоре я к этому привыкну, что точно так же себя ощущают и большинство саудовских женщин, когда выезжают за границу, даже пожилые.

Али поступил в аспирантуру, а я стала заниматься на последнем курсе. Маргарет и Эми закончили колледж в минувшем году, как и почти все мои друзья. Али — это было все, что у меня осталось. Он был неизменно добр ко мне и терпеливо сносил все мои страхи, и все же я себя чувствовала одинокой, оторванной от него, обремененной своей тайной виной. По ночам мне часто снился стервятник, но когда я просыпалась в слезах, меня обнимал Али, говоря, что все прошло и что в Нью-Йорке нет стервятников, по крайней мере таких, какие мне привиделись.

Когда же ужасы все-таки брали верх, я читала Коран, и он всегда помогал. Иногда и Али читал со мной, потому что так велел ему по телефону дедушка и еще потому, что он наконец поверил в искренность моей веры.

В Колумбии я пошла на курс продвинутого арабского, на историю Ислама, а также на три разных курса по психологии. Али удивило мое неожиданное охлаждение к компьютерам. Но именно психологию я и хотела теперь изучать. Я хотела стать такой же мудрой, как Джохара, чтобы распознавать собственные свои недуги и научиться читать в мужских сердцах.

Зви Аврилю я не звонила, чтобы сообщить о своем возвращении. Но и прятаться не пыталась. Да и как бы мне это удалось без того, чтобы все объяснить Али. По закону я сменила свою фамилию на Шалаби и под нею числилась в Колумбии. По моему настоянию, мы взяли себе номер телефона, не внесенный в справочники, но это было все, что я предприняла в смысле секретности. Интересно, думала я, долго ли Моссад будет меня искать, если иметь в виду, что им это нужно.

У них ушло на это почти три месяца, пока однажды в конце ноября не раздался телефонный звонок — на проводе была Наоми Кохен.

— Наоми, дорогая, как приятно слышать твой голос, — сказала я, даже не потрудившись, чтобы это прозвучало искренне.

— В…взаимно, — сказала Наоми. — Наш общий друг хотел с тобой встретиться. Я звоню, чтобы обговорить это. Сейчас можно? Ты одна?

— Да, — сказала я. — Но у меня так много занятий. Выпускные на носу. Может, потом…

— Ему очень важно поговорить с тобой как можно скорее. Пожалуйста, назначь время, когда ты сможешь прийти. — И, сделав паузу, Наоми добавила: — Он не хочет причинять тебе неудобств.

Сказано это было вежливо, но тем не менее это была угроза. Зви Аврилю важно встретиться со мной, и он это сделает, независимо от того, удобно мне это или нет. Лучше уж пойти навстречу и избавить себя от кучи проблем. Так что я капитулировала с в общем-то минимальными потерями и согласилась прийти на квартиру к Кохенам в полдень через два дня.


День моего визита выдался мрачным, холодным, с моросящим дождем — он замечательно соответствовал моему настроению. Для нашего разговора я оделась крайне агрессивно — старые тапки на резине, рваные джинсы, линялый бумажный свитер Али, севший после стирок. Я считала, что такой чуткий человек, как Зви Авриль, увидит в этом знак неуважения — что и подразумевалось.

Зви Авриль сам открыл дверь. Он сделал движение, как будто хотел обнять меня, но я протянула руку, и он пожал ее. Он пригласил меня в гостиную и приготовил кофе. Он был мил и сердечен и если и не одобрял мой наряд или что-нибудь еще, то виду не подал.

Кохенов дома не было. Я и не думала, что они будут. Вокруг были разбросаны детские игрушки, но уже другие, повзрослевшие вместе с дитем. Во всем же остальном квартира была такой, какой я ее запомнила. Зви Авриль тоже был такой же. Хорошо одетый, гладкий и обходительный. Это только я изменилась. Я вспомнила со всесокрушающей печалью, какой я была, когда впервые пришла сюда: такой юной, такой жаждущей великих дел, такой полной надежд.

Такой непростительно глупой.

— Надо было бы дать мне знать, что вы вернулись в Нью-Йорк, — сказал Зви Авриль.

Я промолчала.

— Я даже не знал, что вы живы, — добавил он после паузы. Как будто для него это что-то значило.

Я больше не могла сдерживаться.

— Ставка Моссада в Рияде, должно быть, скверно работает, — сказала я с сарказмом.

Он пропустил это мимо ушей.

— Я так понимаю, что вы снова в Колумбии.

Я кивнула.

— И что вы изучаете в этом семестре? — Голос его был полон такого уважения, такого неподдельного интереса. В другое время мне бы это польстило. Но это время прошло.

Я сказала:

— Мистер Авриль, давайте не будем ходить вокруг да около. Вы ведь позвали меня сюда для отчета. Так начнем.

— Как пожелаете, — спокойно сказал он. — Я не буду вам задавать вопросы на сей предмет. Просто расскажите мне, что случилось с вами в Саудовской Аравии. Можете начать с событий, побудивших вас позвонить мне по телефону в консульство.

Так я и сделала, излагая лишь фактическую сторону. Зви Авриль слушал с неослабным вниманием. Он прервал меня лишь несколько раз — чтобы уточнить подробности моего допроса, а когда я стала рассказывать о том, как шейх Салман опустился на колени и объявил о чуде, он расхохотался. Я почувствовала себя оскорбленной за старика. В Саудовской Аравии я многажды описывала этот момент, и никто ни разу не засмеялся. Зви Авриль понял выражение на моем лице и извинился, сказав, что я, должно быть, очень испугалась в этот момент.

Когда я закончила, он долго молчал. Затем сказал:

— Вы успешно выполнили свое задание, Марина. На мой взгляд, много успешней, чем осознаете это. Я хотел бы поздравить вас и выразить нашу благодарность. Я говорю это и от себя и от имени правительства Израиля.

— Как славно, — сказала я.

— По прибытии в Израиль вы получите официальную рекомендацию. Кроме того, как я уже говорил, мы готовы в полной мере обеспечить вам учебу и финансовую помощь, равно как и услуги психотерапевта.

— Моссад заботится о себе, — не очень удачно сострила я.

Он встретился со мной глазами.

— Стараемся, — сказал он. — Правда, не всегда получается так, как нам бы хотелось, но уверяю вас, что мы очень стараемся.

— Я и не сомневаюсь, — сказала я. — Но я никогда не была вашей. Я была просто пушечным мясом, абсолютно готовым для употребления. Просто еще одним добровольцем, девочкой барабанщицей, созревшей, чтобы отправиться на бойню.

— Жалеть себя вам не к лицу, Марина, — резко сказал Зви Авриль. — Это было ваше собственное желание. Вы знали, чем рискуете. Не говорите мне, что вас никто не предупреждал. Так отчего же в вас теперь столько ожесточения?

— Вы предали меня, — сказала я очень спокойно, глядя ему прямо в глаза. Он вздрогнул, будто от пощечины, и я повторила эти слова, о чем страстно мечтала столько дней, столько бессонных ночей: — Вы предали меня. Оставили трепыхаться на ветру.

— Я бы не стал с такой легкостью бросаться подобными обвинениями, — возразил Зви Авриль после некоторой паузы. Он сильно побледнел, но голос полностью ему подчинялся.

— Я и не бросаюсь с легкостью, — сказала я. — Я пришла сюда, чтобы это вам и сказать. Только это, и больше ничего.

Зви Авриль встал и зашагал по комнате.

— Выслушайте меня, Марина, — сказал он. — Мы делаем все возможное, чтобы вызволять наших агентов из вражеских тюрем. Будь у нас хотя бы один шанс, мы, конечно же, вызволили бы и вас. Но такие вещи требуют времени и тщательной подготовки, а вы были в тюрьме слишком короткое время. Между вашим арестом и казнью, если это можно так назвать, прошло менее двух недель. Это чуть ли не бешеная скорость, особенно по арабским меркам. Но даже за это время, по вашим словам, вас переводили из тюрьмы в тюрьму. Чтобы помочь вам, просто не было достаточно времени.

— Какая разница, вы предали меня с самого начала. Вы послали меня в Саудовскую Аравию без всякой поддержки, без всякого запасного варианта. Некуда не пойти, ни даже позвонить. Вы хоть знаете, что это такое — сидеть там и ждать, когда тебя схватят? Я понимала, что после отправки пакета я в опасности, и у меня было время бежать, я добралась до самой Джидды. Вы могли бы дать мне адрес в Рияде, это бы вам ничего не стоило. Но нет, даже в этом вы мне не доверяли. Да и зачем? Я была для вас просто русской бимбо, которой нравится спать с арабами. Не так ли мистер Авриль?

— Я никогда не сомневался ни в ваших убеждениях, ни в вашей верности, — твердо сказал Зви Авриль. — Но это правда, что мы не могли ставить в зависимость от вас безопасность других людей. Но вовсе не потому, что вы русская бимбо, которой нравится спать с арабами, как вы столь прелестно выразились. А просто потому, что у вас нет соответствующей подготовки. Обычно к тому времени, когда люди вашего опыта, будь это он или она, решают, что они в опасности, уже слишком поздно.

— Это не было слишком поздно! — воскликнула я. — Я ведь сказала, что добралась до самой Джидды!

— Вы добрались только дотуда, докуда вам позволила добраться секретная полиция, — спокойно сказал Зви Авриль. — Зачем, на ваш взгляд, они ждали до последнего момента, прежде чем схватить вас? Зачем они приходили к вам домой и расспрашивали слуг? Почему просто не арестовали вас?

Я не ответила.

— Потому что им было нужно, чтобы вы бежали, — сам ответил он на свой вопрос. — Они хотели посмотреть, какие у вас контакты и куда вы направитесь. Если бы я дал вам адрес какой-нибудь явки в Рияде, вы бы их прямо туда и привели. Вместо этого они последовали за вами в Джидду и ждали, чтобы посмотреть, кто явится за вами. Когда они увидели, что это всего лишь консульская машина, они вас и схватили. Судя по тому, что вы мне рассказали, вы не только не почувствовали, что за вами слежка, но даже не догадались проверить. А теперь скажите мне честно, мог ли я доверить вам жизнь других агентов?

— Вы не должны были меня посылать, — сказала я. — Я доверила вам свою жизнь.

— Это-то я и должен был решить. Я считал, что риск будет относительно невелик. Вы показались мне человеком умным и ответственным, и способным придерживаться инструкций, которые достаточно просты. Вы должны были выходить со мною на связь только через интерсеть. Ни по телефону, ни по почте, ни, конечно, через круглосуточную службу доставки.

— Это был крайний случай. Я думала не о себе.

— Вы должны были придерживаться инструкций. Вы говорите, что доверили мне свою жизнь. Вам следовало доверять мне и в том, что я делаю. Никакого крайнего случая не было.

— Вы хотите сказать, что и без меня знали, что Али проник в компьютеры Димоны?

Зви Авриль покачал головой:

— Ни в какие компьютеры Димоны Али не проникал. Это ему только казалось. Это была имитация.

— Что? — сказала я.

— Мы позволили ему после того, как он преодолел много препятствий, подключиться к одной компьютерной системе, которая выдавала себя за ту, что в Димоне.

— Но каким образом?

— У нас было двадцать программ, которые круглосуточно работали на наш план. Это была хорошо продуманная имитация, повторяющая работу реальной системы с высокой степенью точности, — не скрывая гордости, сказал Зви Авриль.

— Но скажите, ради бога, зачем все это? — прошептал я. — Вы что, больше не нашли, чем заняться?

— Представьте, не нашли. Борьба с террористами — это главное наше дело. Абу Джамал много лет ускользал от нас. А в результате этой нашей последней акции он со своей бандой попал в ловушку в Димоне и был уничтожен. Добавочная же выгода заключалась в том, что принц Саул был дискредитирован как претендент на саудовский престол. Нас всегда беспокоили его взгляды и его темперамент.

— Так вы знали все про Абу Джамала с самого начала, — с горечью сказала я. — Видимо, и мне следовало бы об этом догадаться.

— Догадаться? Мы узнали об этом от вас. Как вы могли забыть? Тут какая-то загадка.

— Не понимаю, о чем вы. Я услышала об этом впервые от Али за два дня до нападения. Да он и сам только тогда узнал.

— Нагиб ему явно не доверял. Но вы-то должны знать. Вы переслали нам переписку Нагиба по поводу Абу Джамала еще несколько месяцев тому назад.

— Вы имеете в виду документы, которые я скопировала сканером? Я ничего не знала! Я просто послала их, раз представился такой случай, и напрочь забыла. Когда Али рассказал мне о готовящемся нападении, я была в такой панике. Я думала, что Израиль подвергнется ядерной атаке.

Если я забуду тебя, о Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука! Я громко рассмеялась. Зви Авриль вздрогнул.

— Земля Израиля — это жизнь моя! — сказала я, переходя на арабский. — Я тысячу раз умру за нее! — и я разразилась таким смехом, что слезы покатились у меня по щекам. — Разве это не великолепно? — сказала я, пытаясь вздохнуть. — Разве это не самая смешная чушь, какую вам только приходилось слышать?

Зви Авриль налил мне бренди.

— Это была очень важная операция, — терпеливо сказал он, — и вы сыграли решающую роль в ее успехе. Ну, ну, успокойтесь, вот, выпейте немножко.

Я покачала головой:

— Не могу, я теперь мусульманка.

— Вы шутите, — с неуверенной улыбкой сказал он.

Я не ответила — просто посмотрела на него. Наконец я перестала смеяться.

— Боже мой, вы не шутите, — сказал Зви Авриль. Казалось, что он ошеломлен, и гораздо более, чем когда я обвинила его в предательстве. — Так вот что эти арабы сделали с вами, Марина, — сказал он с пафосом.

— Могло быть и хуже, — пожала я плечами.

— Физически — да. Но и психологическая пытка может быть такой же разрушительной. Они инсценировали вашу казнь и заставили принять их веру.

— Да, заставили, — сказала я. — Но я предпочитаю, чтобы так и осталось. И вас это вовсе не касается.

— Вам промыли мозги, — сказал он, ходя взад-вперед. — Вам нужна профессиональная медицинская помощь. В Израиле есть опытные психологи — они помогут вам восстановиться. Вам нужно как можно скорее расстаться с Али Шалаби и привести свою жизнь в порядок.

— Вам-то что до этого? — горько сказала я. — Где вы были, когда я больше всего нуждалась в вас? Отдыхали! Я возвращаюсь к своему мужу. Он спас мне жизнь, и для меня, в отличие от вас, этим все сказано.

— Но постарайтесь здраво все взвесить, — сказал Зви Авриль. — Вы просто не сможете с ним жить, после того как шпионили за ним в пользу Моссада. На лжи жизнь не построишь. Все может быть просто прекрасно, пока он ничего не знает, но вполне вероятно, что он убьет вас, когда все откроется. Это лишь бомба замедленного действия.

— Вы единственный, кто это знает, — сказала я. — Вы сказали, что я оказала большую услугу Израилю и что вы благодарны мне. Если вы действительно благодарны, как утверждаете, тогда не говорите ему. И прекратите со мной связь. Больше мне нечего вам сказать. У меня больше нет желания отправляться в Израиль и работать на Моссад. Я сделала все, что могла, и я очень устала. Я хочу, чтобы вы оставили меня в покое.

— Где вы найдете свой покой? В Саудовской Аравии? Позвольте задать вам вопрос. Вы сказали следователям, что отправили по почте файлы Али вашей подруге Наде, поскольку думали, что ее отец, возможно, связан с израильской разведкой, и что это было единственным вашим делом, без всякой связи с чем бы то ни было. Вы не находите, что это не очень-то правдоподобное объяснение?

— Какая разница. Они мне поверили, разве нет?

— Они ужасно хотели вам поверить. Они не оказали на вас никакого давления и закончили следствие в рекордные сроки.

— Но первый следователь…

— Да, угрожал и ударил. Но он работал на секретную полицию. А второй следователь был из Королевского разведывательного управления. Вы расценили их как Хорошего и Плохого полицая. Но это не так, по крайней мере в том смысле, какой обычно вкладывают в это действо.

— Что вы хотите сказать?

— Они ничего не разыгрывали перед вами. Секретная полиция перехватила вашу посылку в Бейрут. Кроме этого они ничего не знали. Они задержали вас и подвергли допросу, следуя обычной инструкции. Рано или поздно они бы узнали от вас правду. Однако Королевское разведывательное управление ухитрилось взять данное дело под свой контроль, отобрав его у секретной полиции, чтобы никто не проявлял особой прыти.

— Вы хотите сказать, что они просто замяли дело? Вы хотите сказать, что они знали правду? Не могу этому поверить! — Но на самом-то деле я могла этому поверить. Я вспомнила время, проведенное в тюрьме. Все было как-то слишком уж просто и легко.

— Их не столько заботила правда, сколько желание спасти честь мундира и избежать откровений, которые поставили бы их в затруднительное положение. Наверняка, лица, занимающие достаточно высокое положение среди саудовских шпионов, были серьезно обеспокоены тем, что вы можете рассказать секретной полиции; они-то и помешали реальному расследованию. Кто-то, должно быть, понимал, что если вы действительно были шпионкой, то тогда впечатляющие достижения юного Али Шалаби, их яркой звезды, просто бесполезны, если не хуже. Они не хотели этого знать. Быть обманутыми Моссадом так явно унизительно — нет, арабская их гордость этого не допускала. Позвольте мне предположить, что они приняли бы от вас и менее правдоподобные объяснения, чем те, что вы им дали. Все, кроме правды. А если бы вы не смогли придумать что-нибудь устраивающее их, они бы сами за вас придумали.

— Хорошо, может быть, они действительно замяли дело, — медленно сказала я. — Но тогда бы они не вытащили его снова из стола, разве не так? Зачем же им было это делать?

— Никто не знает, какие политические ветры подуют в будущем. Может, кто-то действительно откопал это дело, чтобы использовать его как дубинку против аль-Шалаби… А что ваш муж? Если вас подозревали другие, то и от него можно этого ожидать. Разве ему не хочется узнать правду?

— Он ничего не знает. Поэтому он меня и спас. Уверена в этом.

— Тогда он был еще безумно влюблен в вас. Но такие вещи не могут длиться вечность. Когда-нибудь он может увидеть эти события совсем в ином свете. В Саудовской Аравии вы никогда не будете жить в безопасности.

— Никто не живет вбезопасности, — сказал я. — Я выживу, если на то есть воля Божья.

— Иншалла, — произнес Зви Авриль с печальной улыбкой. Он поднялся, и я последовала его примеру. — Мне очень жаль вас терять, — сказал он, протягивая мне руку.

Я пожала ее.

— Уверена, что вы это переживете, — любезно сказала я и взглянула на часы. Было уже начало восьмого. — Как поздно! — воскликнула я, поспешив к двери. — Али уже дома. Он будет удивляться, куда это я подевалась.

— Не сомневаюсь, вы найдете, что ему сказать, — сухо заметил Зви Авриль.

— Я просто расскажу ему о нашей встрече, — на миг обернулась я. — Ему будет интересно все о вас узнать, мистер Авриль. — Дверь за мной закрылась раньше, чем он смог ответить, но я успела насладиться выражением крайнего удивления на его лице.

29

Али уже был дома — он слушал «хеви металл» и читал компьютерный журнал. Он действительно удивился, куда я подевалась.

Я приглушила громкость стерео и села рядом на диван. Если уж на то пошло, то надо было все наконец решить раз и навсегда. Между нами было слишком много умолчаний, слишком многое так и не было произнесено вслух.

— Так вот какое дело, Али, — сказала я, набрав в легкие воздух. — Со мной беседовали из Моссада.

Али ничего не сказал, только широко открыл глаза.

— Они довольно мило устроили эту маленькую западню. После того, что со мной было, мне следовало бы догадаться. Но можешь себе представить, я попала прямо в нее.

— Что сделали с тобой эти подонки? — вскипел Али.

— Ничего, — сказала я. — Они были очень вежливы. Но все равно это была западня. Я сказала им, что ты знаешь, где я нахожусь. Не знаю, поверили ли они мне. Они сказали, что арабы промыли мне мозги и что мне нужна серьезная медицинская помощь. Я боялась, что они меня не отпустят. Боялась, потому что там не было ребенка.

— Какого ребенка? — спросил Али. — Где же ты все-таки была?

— Прости, — сказала я. — Я натерпелась такого страха, что мелю чепуху. — На самом же деле я нарочно несла бред, чтобы слова мои не прозвучали заученно. По пути домой я тщательнейшим образом продумала свой рассказ. Я сказала:

— Это супружеская пара из Израиля — Давид и Наоми Кохен, я была с ними знакома. Когда-то они несколько раз приглашали меня отужинать с ними. Так вот несколько дней назад Наоми мне звонила. Даже не знаю, откуда она взяла мой номер. И она сказала — Марина, дорогая, зайди как-нибудь к нам, не забывай старых друзей. Аврумель (это их ребенок) так вырос, и так далее и тому подобное. И я, как дура, пошла. А ребенка там не было. — Я сделала паузу, чтобы перевести дыхание.

— А кто же там был? — спросил Али.

— Человек по имени Зви Авриль. Он из Моссада.

— Он тебе это сказал?

— Не так прямо. Но довольно прозрачно намекнул. Я уже встречалась с ним и раньше.

— Встречалась? — очень спокойно спросил Али.

— Да, однажды, на ужине у Кохенов. Тогда он мне сказал, что он консул по науке или что-то в этом духе.

— Дипломатическое прикрытие, — сказал Али.

— Догадываюсь. Наоми работала в Израильском консульстве до рождения ребенка, была у него секретаршей. В общем, я позвонила ему из Рияда, когда ты сказал мне о готовящемся теракте. — Я не видела смысла скрывать это, потому что аль-Шалаби все равно увидят этот звонок на телефонном счете, если уже не увидели.

— Почему именно ему? — спросил Али.

— Он единственный, кого я знаю, официальный представитель Израиля. Я надеялась, что он меня помнит и поверит мне. Но его не было. Я оставила для него свою информацию. Прости меня, Али. Ты сердишься?

— Нет, — сказал он и отвернулся. — Думаю, я бы поступил точно так же.

Наступило молчание. Один ноль в пользу Джохары, подумала я.

— Так что хотел от тебя Моссад? — спросил Али.

— Ну вот, теперь этот Зви Авриль появляется у Кохенов и изображает меня чуть ли не героем, потому что я рисковала жизнью за Израиль, и что у меня уникальные данные и опыт, и что мне следует немедленно отправиться в Израиль и получить там специальную подготовку.

— Он пытался завербовать тебя, — сказал Али.

— Да, представь себе. В Моссад. Полный абсурд!

— И что ты ему сказала? — спросил Али. Похоже, что для него такое предложение было не очень абсурдным.

— Я сказала, что мне это не интересно. И так оно и есть.

— Он не угрожал тебе?

— Пытался. Но не тем, как мне может насолить Моссад. Он сказал, что я никогда не буду чувствовать себя в безопасности рядом с тобой или в Саудовской Аравии, потому что арабы все равно будут считать меня шпионкой. Он сказал, что даже ты заподозришь меня в этом. Что ты можешь подумать, будто я вышла замуж, чтобы шпионить за тобой. Он действительно меня напугал. Поэтому я решила сама тебя об этом спросить. Можешь ли ты когда-нибудь допустить что-либо подобное?

Али встал и подошел к окну. Он стоял спиной ко мне, глядя на реку и на огни Джерси Сити. О чем он думал, гадала я, уже сожалея, что начала этот разговор.

— Помнишь нашу первую ночь? — повернулся ко мне Али. Его взгляд был занят какой-то мыслью. — Помнишь, что ты тогда сказала? Ты сказала: я пришла, чтобы предложить себя тебе. Да, все-таки чертовски странная фраза, ты не находишь? Тогда я не придал ей особого значения, но когда тебя арестовали, я вспомнил о ней… Я не мог выбросить ее из головы. Я и сейчас вижу, как ты стоишь возле двери, такая гордая и холодная, и смотришь на меня как на последнее ничтожество и предлагаешь себя с презрением, будто… — Он сделал паузу и спокойно закончил: — Будто кто-то послал тебя.

— Только гордыня заставила меня вести себя так, — сказала я. — Никто меня в ту ночь не посылал. Я пришла, потому что я любила тебя и ничего не могла с этим поделать. — И говоря ему это, я вдруг с изумлением осознала, что это правда.

— Я верю тебе, — вздохнул Али. — Действительно, Моссаду не было никакого смысла посылать тебя, чтобы шпионить за мной. То есть, как бы ты это делала? В Рияде ты никогда не бывала одна вне дома. Да и вообще ты почти не выезжала. Не думаю, что агенты Моссада используют службу доставки почты для передачи секретных документов. Если бы ты работала на Моссад, ты бы нашла гораздо более удачный способ предупредить их об Абу Джамале. Так что само собой разумеется, что ты не могла работать на них.

— Вот именно, — сказала я.

— Но может, я просто дурак, — сказал Али. — Может, я упускаю что-то очевидное.

— Ничего ты не упускаешь, — сказала я.

— Говорят, что любовь слепа, — сказал он. — Это про меня. Я не могу себе представить, что ты могла меня предать.

А я подумала, что любовь действительно слепа. А самая слепая из всех — это я.

Я подошла к мужу и обняла его, шепча, что я никогда не предам его и буду всегда любить и прочие нежные глупости.

И я заставила его снова поверить в них, во все то, что следовало узнать и мне самой, во всю мою ложь, которая стала правдой.

В последующие годы я иногда вспоминала страшные предсказания Зви Авриля, но пока что они не сбылись. Все шпионы оставили нас в покое, и я не испытываю никаких угрызений совести. Сначала мне не хотелось возвращаться в Саудовскую Аравию, но через два года после описываемых событий я отправилась с Али в Рияд на похороны Нагиба. Нагиб умер в возрасте тридцати восьми лет от чрезмерной порции героина, и я вместе с Али скорбела по поводу смерти того, кем прежде был брат Али и кого я никогда не знала.

Через несколько лет после того, как мы оба закончили учебу — Али с ученой степенью специалиста по компьютерам, а я с дипломом специалиста по клинической психологии, — оба мы насовсем вернулись в Саудовскую Аравию. Мы снова поселились в семейном доме, где живем по сей день с нашими детьми и моей стареющей свекровью. Али возглавляет свою собственную компьютерную компанию, как он всегда и хотел, а я помогаю принцессе Джохаре в ее работе.

Я по-прежнему исповедую мусульманскую веру, единственную веру, которую по-настоящему узнала. Я тоже совершила паломничество в Мекку и выпила святой воды из колодца Зам-Зам.

Мать Али теперь уже стара и глаза изменяют ей. По вечерам, когда мы сидим на террасе, она любит, чтобы я ей читала Коран. Я держу ее маленькую сухую руку, декламируя наши любимые строки, и голос мой уносится вместе с ветром пустыни в сгущающиеся сумерки. Я забываю зажечь свет, но это не имеет значения, потому что обе мы знаем Коран наизусть.

Порой мне еще снится, что из пустынных небес на меня падает стервятник. Но по мере лет ночные кошмары блекнут и становятся неясными, как отдаленное эхо, как воспоминание о предательстве. Время лечит все раны, и на свое прошлое я набросила покрывало. И я закончу эту историю так же, как следовало бы ее начать:

Во имя Аллаха милостивого, милосердного!

Патриция Хайсмит ВСТРЕЧА В ПОЕЗДЕ


Всем Вирджиниям


1

Поезд несся вперед толчками, в сердитом, захлебывающемся ритме. Следуя расписанию, тормозил на маленьких полустанках, которые встречались все чаще и чаще, с минуту нетерпеливо ждал и снова бросался на штурм прерии. Но безуспешно. Прерия лишь колыхалась, как широкое, розовато-коричневое одеяло, которое кто-то встряхивал. Чем быстрее бежал поезд, тем веселей вздымались волны, словно поддразнивая его.

Гай отвел взгляд от окна и резко откинулся к стенке.

Мириам во всяком случае станет тянуть с разводом, подумал он. А может, и не захочет развода, только денег. Да возможен ли вообще с нею развод?

Он понимал: это ненависть парализует мозг, сводя к тупикам те дороги, что трезвая логика прочертила в Нью-Йорке. Мириам неотвратимо близилась, розовая, с коричневыми конопушками, излучающая какой-то нездоровый жар, словно прерия за окном. Молчащая и неумолимая.

Гай машинально потянулся за сигаретой, вспоминая в десятый раз, что в общем вагоне курить нельзя, но все же вынул одну из пачки. Постучал ею по циферблату часов, отметил время — двенадцать минут шестого, словно сегодня это хоть что-нибудь значило, сунул сигарету в рот и вытащил спичку. Затем взял сигарету в пальцы и принялся курить, не спеша, ровными затяжками. Его карие глаза вновь и вновь обращались к непроницаемой, манящей земле за окном. Мягкий воротничок рубашки слегка приподнялся. В отражении, которое сумерки вызвали на оконном стекле, кончики белого воротничка, упирающиеся в подбородок, наводили на мысль о прошлом столетии, равно как и черные волосы, на макушке высоко взбитые, но плотно прилегающие к затылку. Эта линия волос и удлиненный профиль придавали ему вид очень волевого человека, всецело устремленного к впереди находящейся цели, но лоб, тяжелые, прямые брови, рот выражали спокойную сосредоточенность. На нем были фланелевые, довольно мятые брюки, темный пиджак чересчур свободный для его худощавой фигуры, отсвечивающий тусклым пурпуром при вспышках заоконных огней, и небрежно повязанный шерстяной галстук томатного цвета.

Вряд ли Мириам сохранила бы ребенка, если бы не хотела. А это значит, что любовник собирается жениться на ней. Но зачем тогда вызывать его, Гая? Ведь для развода его присутствие необязательно. И зачем возвращаться вновь и вновь все к тем же надоевшим мыслям, что возникли впервые четыре дня назад, после письма от Мириам. В пяти или шести округло выведенных строках значилось лишь, что она ждет ребенка и хочет повидаться. Эта беременность — гарантия развода, рассуждал Гай, к чему же так нервничать? Более всего мучило Гая подозрение, что в какой-то недосягаемой глубине души он ревнует: ведь носит же Мириам ребенка от другого мужчины, в то время как от него… Нет, убеждал он себя, его жжет лишь стыд, стыд, что когда-то он мог любить такую женщину, как Мириам. Он погасил сигарету о решетку отопления. Окурок подкатился к ногам, и Гай пнул его обратно под батарею.

Ведь впереди столько всего. Развод, работа во Флориде — правление почти наверняка примет его проект, это решится до конца недели — и Энн. Сейчас они с Энн могут строить планы. Больше года Гай ждал, надеялся: что-нибудь — это[13] — случится, и он будет свободен. Он вдруг ощутил теплый прилив счастья и откинулся на спинку плюшевого сиденья. По правде говоря, вот уже три года он ждал, чтобы это случилось. Конечно, можно было купить развод, но ему никак не удавалось собрать нужной суммы. Начинать карьеру архитектора в одиночку, без связи с какой-либо фирмой было — и оставалось — не так-то просто. Мириам никогда не требовала алиментов, но пакостила по-иному — рассказывая всем в Меткалфе, будто отношения между ними лучше некуда, и Гай вызовет ее в Нью-Йорк, едва устроится там как следует. Иногда она в письмах просила денег — суммы небольшие, но досадные — и он посылал их ей, потому что было так легко, так естественно для Мириам развязать в Меткалфе подлинную войну — а ведь в Меткалфе живет его мать.

Высокий светловолосый парень в ржаво-коричневом костюме рухнул на свободное сиденье напротив Гая и с дружелюбной, заискивающей улыбкой склонился набок. Гай скользнул взглядом по его бледному, крохотному личику. На лбу, в самой середине, красовался огромный прыщ. Гай снова отвернулся к окну.

Парень, сидящий напротив, казалось, решал про себя: завязать ли беседу или соснуть. Локоть его все скользил по оконной раме, и, когда короткие ресницы приподнимались, налитые кровью глаза искали Гая, а на губах блуждала все та же заискивающая улыбка. Парень наверняка был в подпитии.

Гай открыл книгу, но, не прочитав и строчки, опять отвлекся. Он поднял глаза к потолку, по которому пробежала череда мерцающих белых огней, задержал взгляд на потухшей сигаре, что поднималась и опускалась в такт разговора, зажатая в костистой руке, закинутой за спинку сиденья, а потом уставился на монограмму, что слегка подрагивала на тонкой золотой цепочке, прикрепленной к галстуку парня напротив. На монограмме значилось ЧЭБ, а галстук был шелковый, зеленый, расписанный вручную кричаще оранжевыми пальмами. Долговязая ржаво-коричневая фигура расползлась по сиденью и казалась теперь такой уязвимой: голова запрокинулась назад, и здоровенный прыщ или фурункул на лбу походил на вершину готового извергнуться вулкана. Лицо у парня было интересное, хотя Гай и не понимал, в связи с чем. Оно не выглядело ни молодым, ни старым, ни умным, ни совершенно уж тупым. Все оно, от узкого выпуклого лба до длинного дегенеративного подбородка, состояло из впадин: в одной, глубокой, пролегала ниточка губ, в двух других, синеватых и еще более глубоких, прятались крохотные раковинки век. Кожа была нежная, как у девушки, гладкая, почти восковая, словно все нечистые соки вытянул разросшийся прыщ.

Еще на несколько минут Гай погрузился в книгу. Слова стали доходить до него, отчего тревога только усилилась. Что толку от Платона, когда тут Мириам, спросил Он себя. Тот же вопрос возникал и в Нью-Йорке, но Гай все равно захватил книгу, старый том, оставшийся от курса философии в институте; может, затем, чтобы вознаградить себя за поездку к Мириам. Он выглянул в окно и, увидев собственное отражение, поправил выбившийся воротник. Это всегда делала Энн. Без нее Гай вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным. Усаживаясь поудобнее, он нечаянно задел вытянутую ногу парня и теперь завороженно следил, как ресницы дрогнули и поднялись. По-видимому, налитые кровью глаза так и были все это время устремлены на него сквозь веки.

— Извините, — прошептал Гай.

— Н-ничего, — отозвался парень. Он сел прямо и резко мотнул головой. — Где это мы?

— Въезжаем в Техас.

Светловолосый парень вынул из внутреннего кармана золотую фляжку, открыл ее и дружелюбно протянул Гаю.

— Нет, спасибо.

Гай заметил, что соседка сбоку, не отрывавшаяся от вязания с самого Сент-Луиса, подняла голову как раз в тот момент, когда фляжка запрокинулась с гулким всплеском.

— Куда едете?

Теперь улыбка сияла тонким влажным полумесяцем.

— В Меткалф, — ответил Гай.

— Чудный город Меткалф. По делам? — парень вежливо моргнул воспаленными глазами.

— Да.

— А чем вы занимаетесь?

Гай с неохотой оторвал взгляд от книги.

— Я архитектор.

— Ого, — произнес парень с завистливым интересом. — Строите дома и разное другое?

— Да.

— Кажется, я забыл представиться, — он слегка приподнялся. — Чарльз Энтони Бруно.

Гай прикоснулся к его руке:

— Гай Хейнс.

— Очень приятно. Вы живете в Нью-Йорке?

Хриплый баритон звучал как-то неискренне, словно парень говорил лишь затем, чтобы не уснуть.

— Да.

— Я тоже, на Лонг-Айленде. Сейчас качу в Санта-Фе, немного встряхнуться. Вы были в Санта-Фе?

Гай покачал головой.

— Там можно классно побалдеть, — он ухмыльнулся, показывая редкие зубы. — Архитектура, как я полагаю, большей частью индейская.

Подошел проводник, пролистывая стопку билетов.

— Это ваше место? — спросил он у Бруно.

Бруно по-хозяйски откинулся на спинку.

— У меня купе в следующем вагоне.

— Третье?

— Ну, положим.

— Вот черти! — проворчал Бруно. Затем подался вперед и с довольным видом уставился в окно.

Гай снова уткнулся в книгу, но никак не мог сосредоточиться: мешала назойливая праздность соседа, ощущение, что с минуты на минуту он снова заговорит. Гай подумал, не пойти ли пообедать, но почему-то решил обождать. Поезд снова начал сбавлять ход. Когда Бруно, казалось, готов был уже что-то сказать, Гай встал, прошел в тамбур и спрыгнул со ступенек на скрипящий перрон, не дожидаясь, когда поезд остановится окончательно.

Тяжелый воздух, пропитанный сумерками, лег на лицо, как подушка во сне. Пахло пыльным, разогретым на солнце гравием, машинным маслом и горячим металлом. Гай был голоден, но оттягивал время обеда, прогуливался неторопливо, сунув руки в карманы, глубоко дыша, хотя воздух и казался таким неприятным. Созвездие красных, зеленых, белых огней вспыхнуло в небе и, жужжа, двинулось к югу. Гай подумал, что Энн вчера тоже, наверное, пролетала здесь, направляясь в Мехико. Они могли лететь вместе. Энн хотелось, чтобы он проводил ее до Меткалфа. Он бы мог попросить ее задержаться на день, познакомил бы со своей матерью, если бы не Мириам. Да Бог с ней, с Мириам, — если бы он сам был другим человеком, если бы мог ко всему относиться легче. Он рассказал Энн о Мириам, рассказал почти все, но сама мысль о том, что две эти женщины могут встретиться, была для него нестерпима. Он предпочел ехать один, поездом, чтобы все обдумать в дороге. А что он обдумал до этих пор? Да и что можно обдумать, логически просчитать, когда имеешь дело с Мириам?

2

Проводник прокричал, что поезд скоро отходит, но Гай прогуливался до последнего, затем вскочил в вагон, следующий за вагоном-рестораном.

Официант только-только принял у него заказ, когда светловолосый парень появился в проходе, покачиваясь, свирепо сжимая в зубах короткую сигарету. Встреча с ним совершенно вылетела у Гая из головы, и теперь высокая ржаво-коричневая фигура лишь напомнила смутно о чем-то слегка неприятном. При виде Гая парень заулыбался.

— Думал, вы отстали от поезда, — радостно провозгласил Бруно, отодвигая стул.

— Если вы не против, мистер Бруно, мне бы хотелось уединения. Я должен кое над чем поразмыслить.

Бруно загасил сигарету, которая жгла ему пальцы, и тупо уставился на него. Он казался пьянее, чем давеча. Черты его лица как-то смазались, расплылись по краям.

— В моем купе сколько угодно уединения. Мы можем там пообедать. Ну, как?

— Спасибо, я лучше останусь здесь.

— Вот уж нет, ни в коем разе. Официант! — Бруно хлопнул в ладоши. — Пошлите-ка все, что заказал этот джентльмен, в третье купе, а для меня принесите бифштекс с кровью, жареный картофель и яблочный пирог. И два виски с содовой, да поживее, а?

Он взглянул на Гая и улыбнулся искательно:

— Идет?

Гай поколебался, но все же встал и вышел за ним. Да и какая в конце концов разница? Разве он сам себе не осточертел уже до последнего предела?

Виски понадобилось лишь затем, чтобы заполучить стаканы и лед. Четыре бутылки с желтыми этикетками, выстроенные на чемодане из крокодиловой кожи, были единственным, что содержалось в порядке среди разброда, царившего в крошечном купе. Чемоданы и баулы с одеждой громоздились всюду, лишь в центре оставляя узкий, извилистый проход, а на них сверху валялись спортивные костюмы и снаряжение, теннисные ракетки, сумка с клюшками для гольфа, два фотоаппарата, плетеная корзинка с фруктами и вином, застланная сиреневой бумагой. Гора свежих журналов, комиксов и романов высилась на ближнем к окну сиденьи. Там лежала и коробка конфет, обвязанная красной ленточкой.

— Похоже на спортзал, да? — спросил Бруно, как бы извиняясь, что прозвучало неожиданно.

— Здесь чудесно.

Гай широко улыбнулся. Купе его позабавило, и он наконец ощутил себя в замкнутом пространстве. От улыбки темные брови разошлись, отчего изменилось все выражение его лица. Взгляд сделался открытым. Гай, как любопытный котенок, ловко лавировал между чемоданами, рассматривая вещи.

— Новехонькая. Ни разу не била по мячу, — сообщил Бруно, давая потрогать теннисную ракетку. — Мать сует мне все это барахло, думает, буду меньше отираться по барам. Ну, во всяком случае, можно оприходовать, когда деньги кончатся. Люблю выпить в путешествии. От этого впечатления ярче, правда?

Принесли высокие стаканы, и Бруно подлил туда из своей бутылки.

— Садись. Снимай пиджак.

Но ни один из них не решался сесть или даже расстегнуться. На несколько минут установилось неловкое молчание — им нечего было сказать друг другу. Гай отхлебнул из высокого бокала почти не разбавленного виски и уставился на замусоренный пол. Он отметил, что у Бруно странные ступни — а может, дело в башмаках. Аккуратные, легкие коричневые ботинки с плоским удлиненным носком повторяли форму узкого подбородка Бруно. Что-то в этих ступнях было старомодное. И Бруно выглядел не таким уж худощавым. Длинные ноги при ближайшем рассмотрении оказались довольно полными, тело — одутловатым.

— Надеюсь, — вкрадчиво осведомился Бруно, — я не обеспокоил тебя, когда зашел в ресторан?

— Нисколько.

— Знаешь, мне было так одиноко.

Гай начал было говорить о том, как в самом деле одиноко в отдельном купе, и тут зацепился за ремешок фотоаппарата «Роллифлекс». Свежая глубокая царапина белела на кожаном футляре. Гай поймал на себе застенчивый взгляд Бруно. Вот тоска. Зачем было идти? До боли захотелось вернуться в ресторан. Но тут подоспел официант с подносом, покрытым оловянной крышкой, и живо выгрузил все на стол. Запах приготовленной на углях пищи несколько приободрил Гая. Бруно так отчаянно отстаивал свое право оплатить счет, что Гай уступил. Бруно принесли большой бифштекс с грибной подливкой, Гаю — гамбургер.

— Что же ты строишь в Меткалфе?

— Ничего, — ответил Гай. — Моя мать там живет.

— О, — заинтересовался Бруно, — так ты к ней в гости? Ты из этих мест?

— Да. Я там родился.

— Надо же, а не похож на техасца. — Бруно полил кетчупом бифштекс и картошку, потом осторожно подцепил вилкой веточку петрушки и поднял ее, удерживая на весу. — Давно не был дома?

— Года два.

— Твой отец тоже там живет?

— Мой отец умер.

— А. И ты с матерью ладишь?

Гай сказал, что да.

Гай не был слишком привержен к виски, но вкус этот был ему приятен, ибо напоминал об Энн. Энн, если уж пила, то только виски. Напиток, умело смешанный, золотой, как она сама, и полный света.

— А где именно ты живешь на Лонг-Айленде?

— Грейт Нек.

Энн тоже жила на Лонг-Айленде, но гораздо дальше.

— Мой дом я зову собачьей конурою, — продолжал Бруно. — Там вокруг такие собачьи колючки, и внутри у всех собачья жизнь, вплоть до шофера. — Он вдруг рассмеялся с искренним удовольствием и вновь склонился над тарелкой.

Теперь Гай видел лишь краешек узкого лба, редкие волосы на темени да выступающий прыщ. Гай не замечал прыща с тех пор, как смотрел на спящего Бруно, и теперь, когда этот самый прыщ снова бросился в глаза, он казался чудовищным, невероятным, заслоняющим все остальное.

— Почему жизнь собачья? — спросил Гай.

— Из-за папаши. Чертов ублюдок. С матерью у меня тоже все здорово. Она приедет в Санта-Фе денька через два.

— Чудно.

— Еще бы, — сказал Бруно с нажимом, словно противореча. — Нам здорово весело вдвоем — треплемся, играем в гольф. Даже на вечеринки вместе ходим. — Он засмеялся сконфуженно, хоть и не без вызова, и вдруг показался таким юным, таким неуверенным в себе. — Весело, а?

— Не очень, — сказал Гай.

— Хорошо, когда есть своя капуста. Видишь ли, с этого года мне причитается, да только папаша не хочет отстегивать. Переводит на свой счет. Ты не поверишь, но у меня сейчас не больше денег, чем когда я был в школе и за меня всюду платили. Приходится у матери стрелять по сотне время от времени. — Он осклабился.

— Не надо было тебе за меня платить.

— Ну, вот еще! — возмутился Бруно. — Я только хотел сказать, это черт-те что, когда родной отец тебя обкрадывает. И деньги ведь не его, а материных родных. — Он помолчал, ожидая реакции Гая.

— А что твоя мать об этом думает?

— Папаша все заграбастал себе в опеку, когда я еще был младенцем! — хрипло выкрикнул Бруно.

— А, — Гай спросил себя, сколько раз Бруно вот так знакомился, платил за обед и рассказывал о своем отце. А — почему он так поступил?

Бруно безнадежно развел руками, затем быстро убрал их в карманы.

— Говорю тебе, он ублюдок. Гребет к себе все, что плохо лежит. Сейчас утверждает, будто не дает мне денег потому, что я не желаю работать, но это чушь. Ему кажется, что нам с матерью и так чересчур вольготно живется. Всюду норовит подгадить.

Гай представил себе Бруно вместе с матерью, моложавой светской дамой, каких много на Лонг-Айленде, — она, наверное, кладет слишком много косметики, а иногда, как и ее сын, любит крутую компанию.

— Где ты учишься?

— Учился в Гарварде. Выгнали со второго курса. Пьянка, азартные игры, — он передернул узкими плечами. — Не то, что ты, а? Ну да, я балбес, а дальше что?

Он подлил виски в оба бокала.

— Кто это тебе сказал?

— Папаша твердит. Ему бы в сыновья милого, тихого парня, вроде тебя, вот бы все и наладилось.

— С чего ты взял, что я милый и тихий?

— Имеется в виду, что ты серьезный человек и выбрал себе специальность. Архитектуру вот. А у меня к работе душа не лежит. Видишь ли, мне не надо работать. Я не писатель, не художник, не музыкант. Зачем человеку работать, когда нет нужды? Язву себе и так наживешь. Папаша уже нажил. Ха! Он до сих пор надеется, что я стану заниматься этим поганым бизнесом. А я говорю, что его бизнес, что всякий бизнес — узаконенный грабеж, как всякий брак — узаконенное блядство. Разве не так?

Гай искоса взглянул на него и посыпал солью кусок жареной картошки, подцепленный на вилку. Он ел не торопясь, наслаждаясь едой, наслаждаясь подспудно даже обществом Бруно, как наслаждался бы спектаклем на отдаленных подмостках. В действительности же он думал об Энн. Иногда смутные беспрерывные мечты о ней делались более реальными, чем внешний мир, что проникал лишь урывками, отдельными, случайными образами, вроде царапины на футляре Роллифлекса, длинной сигареты, которую Бруно потушил о квадратик масла, разбитого стекла на фотографии отца Бруно, которую сын швырнул на пол в холле у себя дома, о чем как раз сейчас и рассказывал. Гай вдруг подумал, что успеет навестить Энн в Мехико после встречи с Мириам и перед тем, как ехать во Флориду. Если с Мириам все кончится быстро, он сможет полететь в Мехико, а оттуда уже в Палм-Бич. Такая роскошная мысль не пришла ему в голову раньше лишь потому, что он материально не мог себе это позволить. Но если контракт в Палм-Бич будет подписан, то сможет вполне.

— Нет, ты представляешь, до такого жлобства дойти? Запереть гараж, где стоит моя собственная машина! — Голос у Бруно сорвался, парень теперь верещал на невероятно высокой ноте.

— Но зачем? — спросил Гай.

— А просто он знал, что тем вечером мне до зарезу нужна машина! В конце концов друзья меня подбросили, так что он на этом поимел?

Гай не сразу нашелся с ответом.

— У него были ключи?

— Он стащил мои ключи! Стащил из моей комнаты! Потому-то и струхнул. Так струхнул, что убрался из дому на весь вечер. — Бруно, тяжело дыша, отвернулся к окну и принялся грызть ноготь. Пряди волос, потемневшие от пота, подрагивали на лбу, как антенны. — Матери не было дома, иначе такое бы не стряслось, конечно.

— Конечно, — невольно отозвался Гай. Весь разговор, подумалось ему, затевался ради этой истории, половину которой он прослушал. И те налитые кровью глаза, что воззрились на него в общем вагоне, и та заискивающая улыбка — все вело к очередному повествованию о людской злобе и несправедливости.

— Ну, и ты швырнул в холле на пол его фотографию? — на всякий случай переспросил Гай.

— Я ее выкинул из комнаты моей матери, — повторил Бруно, особенно напирая на три последних слова. — Отец поставил ее в комнату моей матери. А она любит Капитана не больше моего. Капитан! Уж я-то его так никогда не назову, черта с два!

— А что он против тебя имеет?

— И против меня, и против моей матери тоже! Он не такой, как мы, он не такой, как все. Он никого не любит. И ничего не любит, кроме денег. Скольких он растоптал, чтобы заграбастать побольше! Ловок, ничего не скажешь! Ладно! А совесть-то небось мучает! Поэтому он и хочет, чтобы я вошел в дело и тоже стал бы ходить по головам и чувствовать себя такой же паршивой дрянью!

Напряженно раскрытая ладонь Бруно сжалась в кулак, потом горько сжался рот, и, наконец, закрылись глаза. Гай подумал, что Бруно сейчас заплачет, но опухшие веки приподнялись, а на губах вновь заиграла улыбка.

— Уморил тебя, а? Хотел только объяснить, почему смылся из города раньше матери. А вообще-то я парень веселый, честно.

— Разве ты не можешь уйти из дому, если тебе там плохо?

До Бруно, казалось, не сразу дошло, о чем его спрашивают, но потом он ответил невозмутимо:

— Конечно, могу, но не хочу расставаться с матерью.

А мать держится за деньги, подумал Гай.

— Закуришь?

Бруно, улыбаясь, взял сигарету.

— Знаешь, тем вечером он убрался из дому в первый раз лет, наверное, за десять. Интересно, куда это, к чертовой бабушке, он сколол. В тот вечер я мог запросто его пристукнуть, и он это знал. Было с тобой такое, чтобы тебе не терпелось кого-нибудь пристукнуть?

— Нет.

— А со мной бывает. Иногда я думаю, что мог бы убить своего отца, — он с мечтательной улыбкой уставился в тарелку. — Знаешь, какое у моего папочки хобби? Угадай.

Гай не желал ничего угадывать. Ему вдруг стало скучно и захотелось побыть одному.

— Он собирает формочки для печенья! — Бруно заржал, как жеребец. — Формочки для печенья, честно! Каких у него только нет: пенсильванские, голландские, баварские, английские, французские, венгерских целая куча — все стены увешаны. Формочки для крекеров под стеклом у него на столе — ну, знаешь, те зверюшки, что детям всегда покупают? Он написал президенту фирмы, и ему выслали весь комплект. Цивилизация! — Бруно засмеялся, замотал головой.

Гай не сводил с него глаз. Сам Бруно был куда забавнее, чем его болтовня.

— Он ими пользуется?

— А?

— Он печет печенье?

Бруно издал ликующий вопль. Извернувшись, он стряхнул с себя пиджак и забросил его на чемоданы. Какое-то время он от восторга не мог произнести ни слова, потом вдруг заметил с необычайным хладнокровием:

— Мать его обычно посылает печь печенье.

Его гладкое лицо блестело от пота, будто смазанное маслом. Он склонился над столом, заботливо улыбаясь.

— Тебе понравился обед?

— Да, очень, — сказал Гай совершенно искренне.

— Слышал когда-нибудь о трансформаторах компании Бруно с Лонг-Айленда? Все эти фитюльки с переменным-постоянным током?

— Кажется, нет.

— Ну, конечно, откуда тебе? Но монеты набегает много. Тебе нравится делать деньги?

— Да не так чтобы очень.

— Ничего, если я спрошу, сколько тебе лет?

— Двадцать девять.

— Да ну? Я думал, больше. А мне ты сколько дашь?

Гай из вежливости стал разглядывать его.

— Двадцать четыре-двадцать пять, — ответил он наконец, желая польстить Бруно, ибо он выглядел моложе.

— Точно, двадцать пять. Ты, значит, думаешь, что я выгляжу на двадцать пять вот с этим — вот с этой штукой прямо по центру? — Бруно прикусил нижнюю губу, огляделся подозрительно и вдруг с горьким, неодолимым стыдом прикрыл лоб ладонью. Потом вскочил и бросился к зеркалу. — Надо было наклеить что-нибудь сверху.

Гай пытался утешать его, но Бруно все вертелся перед зеркалом, так и сяк разглядывая себя и терзаясь.

— Это не прыщ, — прогудел он в нос, — а целый фурункул. Это скопилась вся моя ненависть. Это — язва Иова!

— Ну, вот еще! — засмеялся Гай.

— Он вскочил в понедельник вечером после той стычки. И все надувается. Шрам останется, точно.

— Да не останется, что ты.

— Точно останется. С чудненькой штучкой явлюсь я в Санта-Фе!

Он снова уселся, сжав кулаки, вытянув толстую ногу, всем своим видом изображая мировую скорбь.

Гай поднялся с места и взял книжку с сиденья около окна. Это был детективный роман. Все романы в куче были детективные. Гай попытался читать, но строки расплывались перед глазами, и он захлопнул книгу. Напился, подумалось ему. Но сегодня-то какая разница.

— Я хочу, — изрек Бруно, — чтобы в Санта-Фе у меня было все. Вино, женщины и песни. Вот!

— Чего-чего ты хочешь?

— Чего угодно, — рот Бруно искривился в безобразной, наглой гримасе. — Всего. У меня такая теория: человек должен до своей смерти сделать все, что только можно сделать, а вероятно, и умереть, пытаясь сделать то, чего сделать нельзя.

К сердцу Гая прихлынула какая-то волна, потом осторожно отступила. Он спросил вкрадчиво:

— Например?

— Например, в ракете слетать на Луну. Поставить рекорд в автомобильных гонках — с завязанными глазами. Я как-то попробовал. Рекорд не поставил, но разогнался до ста шестидесяти.

— С завязанными глазами?

— И я совершил кражу, — взгляд Бруно сделался жестким. — Настоящую. Со взломом.

На губах Гая появилась скептическая улыбка, однако он поверил Бруно. Бруно мог быть преступником. И безумцем тоже. Но тут отчаяние, подумал Гай, а не сумасшествие. Скука богача, доходящая до отчаяния, о чем он не раз говорил с Энн. Скука, рвущаяся разрушить, а не сотворить. Богатство ведет к насилию с такой же легкостью, как и нищета.

— Я забрался туда не затем, чтобы взять что-то, — продолжал Бруно. — Я не хотел брать то, что я взял. Я специально взял то, чего не хотел.

— Что же ты взял?

Бруно пожал плечами.

— Зажигалку новой модели. Статуэтку с каминной полки. Цветное стекло. Еще что-то, — он снова пожал плечами. — Ты один знаешь об этом. Я не болтаю. Хотя тебе, наверное, так не кажется. — Он улыбнулся.

Гай затянулся сигаретой.

— И как же ты это сделал?

— Наблюдал за одним домом в Астории, выбрал момент и залез в окно. С пожарной лестницы. Проще некуда. Вычеркнул один пунктик из списка и подумал — слава Богу.

— Почему «слава Богу»?

Бруно застенчиво улыбнулся.

— Сам не знаю, почему я так сказал, — он налил себе, потом Гаю.

Гай посмотрел на негнущиеся дрожащие руки, которые украли; на обгрызанные до мяса ногти. По-детски неуклюжие пальцы, играя со спичечным коробком, уронили его на бифштекс, усыпанный пеплом. Как все-таки банально преступление, подумал Гай. И зачастую бессмысленно. Есть такой тип людей, нацеленных на преступление. И кто, глядя на руки Бруно, на его купе, на некрасивое скучающее лицо, подумал бы, что он украл? Гай уселся на место.

— Расскажи-ка о себе, — любезно предложил Бруно.

— Нечего рассказывать, — Гай вытащил трубку из кармана пиджака, выбил ее о каблук, взглянул на золу, оставшуюся на ковре, да так и забыл о ней. От спиртного все сильней звенело в голове. Если с контрактом в Палм-Бич все образуется, подумалось ему, две недели перед началом работы пролетят быстро. Развод много времени не отнимет. Очертания низких белых строений посреди зеленой лужайки с давно законченного рисунка всплыли перед ним без всякого усилия, знакомые до мельчайших подробностей. Он почувствовал себя слегка польщенным, необычайно уверенным в себе и счастливым.

— Какие дома ты строишь? — спросил Бруно.

— О, — то, что называется модерн. Я пока сделал лишь пару магазинов да маленький офис, — Гай улыбнулся; сдержанность, легкая досада, овладевавшие им всякий раз, как речь заходила о работе, совершенно исчезли.

— Ты женат?

— Нет. То есть, да. Но мы живем раздельно.

— Ого. Почему?

— Несходство характеров, — ответил Гай.

— И сколько же времени вы живете раздельно?

— Три года.

— Ты развестись не хочешь?

Гай нахмурился, медля с ответом.

— Она тоже в Техасе?

— Да.

— И ты увидишь ее?

— Да, я увижу ее. И на этот раз мы договоримся о разводе.

Он стиснул зубы. Зачем было болтать?

Бруно ухмыльнулся:

— На каких таких девушках вы там женитесь?

— На хорошеньких, — ответил Гай. — Большей частью.

— Но на дурочках в основном, а?

— Может, и так, — Гай улыбнулся совпадению. Мириам была именно такая девушка с Юга, каких Бруно имел в виду.

— А твоя жена, какая она?

— Довольно хорошенькая, — начал Гай, осторожно подбирая слова. — Рыжая. Немного полная.

— И как ее зовут?

— Мириам. Мириам Джойс.

— Гм. Умная, глупая?

— Не интеллектуалка. Я бы на интеллектуалке не женился.

— И ты был до чертиков влюблен, а?

Почему он это сказал? Разве заметно? Бруно не сводил с него глаз, не упуская ничего, не моргая даже, словно напряжение достигло уже точки, что находится по ту сторону сна. Гаю показалось, будто серые эти глаза следят за ним неотрывно вот уже долгие часы.

— С чего ты это взял?

— Ты чудный парень. Ты все принимаешь близко к сердцу. И к бабам относишься на полном серьезе, правда ведь, а?

— Как это — на полном серьезе? — вскипел Гай. Но почувствовал внезапный прилив нежности к Бруно, потому что Бруно сказал о нем то, что думал. Большинство людей, и Гай хорошо это знал, не говорят о нем того, что думают.

Бруно сплел пальцы гребешком и вздохнул.

— Как это — на полном серьезе? — повторил Гай.

— Да вот так, с разными высокими надеждами. А потом мордой об стол, да?

— Ну, не совсем. — И все же накатила такая неистовая жалость к себе, что он поднялся, зажав в руке бокал. Но в купе было не развернуться. И поезд так качало, что даже стоять было трудно.

А Бруно все смотрел на него, заложив ногу на ногу, так что старомодный башмак покачивался где-то на уровне колена, и беспрерывно постукивал пальцем по сигарете, которую держал над тарелкой. Недоеденный бифштекс, розовый с черным, мало-помалу покрывался слоем пепла. У Гая возникло подозрение, что Бруно охладел к нему, как только услышал о жене. Осталось одно лишь любопытство.

— А что стряслось у тебя с женой? Она загуляла?

Бесцеремонность Бруно уже начинала раздражать.

— Нет. И вообще, это дело прошлое.

— Но ведь ты до сих пор женат на ней. Она что, не давала развода?

Гаю внезапно стало стыдно.

— Мне не так уж был нужен развод.

— А теперь?

— А теперь она сама решилась развестись. Кажется, у нее будет ребенок.

— Ого. Самое время решиться, а? Значит, гуляла три года и наконец кого-то подклеила?

Это именно и произошло, разумеется, и, возможно, ребенок помог. Как только Бруно догадался? Гай подумал, а не переносит ли Бруно на Мириам черты другой женщины, которую хорошо знает и ненавидит, и отвернулся к окну. Но стекло лишь воспроизвело его собственное отражение. Сердце билось так, что содрогалось все тело, стучало сильней, чем колеса поезда. Может быть, подумал Гай, сердце так бьется потому, что он никому еще так много не рассказывал о Мириам. Даже Энн он не рассказывал то, что Бруно уже знал. Он не знал только, что когда-то Мириам была совсем другая, нежная, верная, одинокая, и он, Гай, был ужасно нужен ей, и ей нужно было освободиться, уйти от своей семьи. Завтра он увидит Мириам, сможет коснуться ее, просто протянув руку. Сама мысль о прикосновении к мягкой-мягкой плоти, которую он когда-то любил, была невыносима.

— Так что же случилось у тебя с супругой? — прямо за его спиной прозвучал мягкий голос Бруно. — Я как друг спрашиваю. Мне правда интересно. Сколько ей было лет?

— Восемнадцать.

— И она сразу стала блядовать?

Гай повернулся медленно, как бы взвешивая вину Мириам.

— Знаешь, женщины занимаются не только этим.

— Но она-то занималась этим, правда?

Гай отвел глаза, раздосадованный и вместе с тем как бы завороженный.

— Да.

Каким безобразным гулом отдалось в ушах это маленькое словечко.

— Знаю я таких рыжих южанок, — изрек Бруно, ковыряясь в яблочном пироге.

Гаем вновь овладел острый и абсолютно ненужный стыд. Ненужный, ибо ни один поступок, ни одно слово Мириам не покоробят Бруно и не удивят. Он, казалось, был вообще не способен удивляться, только любопытствовал.

Довольный Бруно скромно уставился в тарелку. Его налитые кровью, обведенные синими кругами глаза расширились и заблестели.

— Супруга, — вздохнул он.

Слово отдалось у Гая в душе. Для него оно звучало торжественно, заключало в себе первозданную высокопарность, таинство любви, греха. Гай увидел кирпично-красные губы Мириам, произносящие: «С какой стати я стану губить свою жизнь ради тебя?», и увидел глаза Энн, когда та откинула назад волосы и взглянула ему в лицо на лужайке перед домом, где сажала крокусы. Увидел Мириам, что, отворачиваясь от высокого, узкого окна в той комнате в Чикаго, поднимала прямо к нему веснушчатое лицо, круглое и твердое, словно щит, как она всегда делала прежде, чем солгать, и темную голову Стива, его длинное лицо и наглую улыбку. Воспоминания начали теснить, Гаю захотелось поднять руки и оттолкнуть их. Комната в Чикаго, где все случилось… Он чуял, как пахнет в этой комнате, — духами Мириам и разогретой масляной краской на батареях. Он стоял неподвижно, впервые не пытаясь свести лицо Мириам к смутному розовому пятну. А что, если он позволит всему этому захлестнуть себя вновь? Вооружится ли он тогда против Мириам или предстанет перед ней безоружным?

— Нет, серьезно, — донесся издалека голос Бруно, — что случилось? Расскажи, а? Мне интересно.

Стив случился, вот что. Гай поднял бокал. Перед ним встал тот день в Чикаго, заключенный в прямоугольник двери, образы, уже стершиеся, серо-черные, будто с фотографии. День, когда он застал их в квартире, непохожий на другие дни, обладающий собственным цветом, вкусом, звуками, — мир всебе, словно маленькое, насыщенное ужасами произведение искусства. Как отмеченная во времени историческая дата. Или, наоборот, этот день следует за ним неотступно. Ведь вот он снова здесь, столь же различимый, как и в самом начале. И самое скверное — Гай поймал себя на мысли, что его так и подмывает все рассказать Бруно, случайно встреченному в поезде попутчику, который выслушает, посочувствует и забудет. Мысль о том, что можно все рассказать Бруно, утешала его. Бруно, конечно, не первый встречный. Он достаточно безжалостен и порочен, чтобы по достоинству оценить историю его, Гая, первой любви. Стив был только неожиданной развязкой, которая все прочее расставила по местам. Стив не был первым. И одна лишь молодая гордость двадцатишестилетнего Гая краской бросилась ему в лицо в тот день. Он тысячу раз прокручивал для себя эту историю, классическую, в самой своей банальности не лишенную драматизма. Банальность лишь вносила забавную нотку.

— Я слишком многого ждал от нее, — небрежно проронил Гай, — хотя и не имел никаких оснований. Оказалось, она любит мужское общество. Она, наверное, так и останется кокеткой, кто бы с ней ни был.

— Знаю, знаю, в университете таких полно, — Бруно помахал рукой. — Не делают даже вида, что живут с кем-то одним.

Гай поднял глаза. Мириам, конечно, делала вид, во всяком случае, когда жила с ним.

Он вдруг передумал рассказывать Бруно, даже устыдился, что едва не начал. А Бруно было вроде бы все равно, расскажут ему или нет. Низко нагнув голову, Бруно спичкой рисовал что-то на застывшей в тарелке подливе. Его опущенный книзу рот, видный в профиль наполовину, был по-старчески вдавлен между носом и подбородком. Рот этот выражал полнейшее презрение ко всем историям в мире — любая из них не стоила ни минуты внимания.

— Мужики вьются вокруг таких баб, — промычал Бруно, — как мухи вокруг помойки.

— Давай-ка выйдем, подышим воздухом.

Они вступили в мир безмолвия и полного мрака.

— Хоть глаз коли! — завопил Бруно. — Ни огонька!

Гай поднял глаза. Не было даже луны. От холода тело напряглось, все чувства обострились. Он расслышал, как где-то по-домашнему хлопнула деревянная дверь. Впереди искоркой затлелся фонарь, и человек с ним побежал в хвост поезда, где из товарного вагона расстилалась светлая полоса. Гай медленно зашагал к свету, и Бруно поплелся за ним.

Вдали, на плоской черной прерии, прокричал локомотив, еще и еще, все дальше и дальше. Гаю помнился с детства этот звук, красивый, чистый и одинокий. Как дикий мустанг, несущий белого человека. В приливе дружеских чувств Гай взял Бруно под руку.

— Я устал, не хочу идти дальше! — заскулил Бруно, вывернулся и застыл на месте. На свежем воздухе он сделался снулым, как пойманная рыба.

Поезд тронулся. Гай подпихнул наверх большое, рыхлое тело Бруно.

— По стопарику на сон грядущий? — вяло пробормотал Бруно в дверях своего купе. Он выглядел таким усталым, что казалось, вот-вот рухнет как подкошенный.

— Спасибо, не хочу больше.

Зеленые портьеры скрадывали их шепот.

— Загляни ко мне утречком, не забудь. Я дверь запирать не стану. Если не отзовусь, то просто так заходи, а?

Гая бросало на стену зеленых портьер, пока он пробирался к своему месту.

Когда он улегся, то по привычке подумал о книге. Он забыл ее в купе у Бруно. Своего Платона. Ему неприятно было думать, что книга останется на ночь там, что Бруно дотронется до нее или станет листать.

3

Сейчас же по приезде Гай позвонил Мириам, и она ему назначила свидание около школы, что располагалась между их домами.

И вот он ждал ее на углу асфальтированной площадки для игр. Мириам опоздает, без сомнения. Почему она выбрала именно школу, Гай задался вопросом. Чтобы чувствовать себя на своей территории? В те времена, когда он ждал ее здесь, он любил ее.

Небо над головой было безоблачное, пронзительно синее. Солнечный свет, словно расплавленный, стекал вниз, не желтый, а бесцветный, будто раскалившийся добела. Между деревьями Гай заметил крышу хрупкого красноватого здания, которого не помнил — его построили в те два года, пока он отсутствовал. Гай отвернулся. Не было видно ни души, как будто жара всех изгнала не только из школы, но и из соседних домов. Гай посмотрел на широкие серые ступени, что расходились кругами от темной арки школьных дверей. Он еще мог припомнить чернильный, чуть отдающий потом запах от залохматившихся страниц учебника по алгебре, принадлежащего Мириам. Он мог еще ясно увидеть имя Мириам, выведенное карандашом на углу каждой страницы, а на титульном листе — рисунок, изображающий девушку с крупноволнистой химической гривкой — то и другое он наблюдал всякий раз, когда открывал книгу, чтобы решать для Мириам задачки. Как это он думал тогда, что Мириам ничем не отличается от других школьниц?

Он прошел через широкие ворота в проволочной изгороди с крестообразным рисунком и выглянул на Колледж-авеню. И тут он увидел ее под изжелта-зелеными деревьями, затенявшими тротуар. Сердце у Гая забилось сильнее, но он прищурился с нарочитой небрежностью. Она шла своей обычной ленивой походкой, тянула время. Теперь он мог видеть ее лицо, как ореолом, окруженное широкой светлой шляпой. Солнце и тень метили кожу неразберихой веснушек. Мириам слабо помахала, и Гай тоже на минуту вытащил руку из кармана, а потом направился обратно на площадку для игр, внезапно почувствовав стеснение и мальчишескую неловкость. Эта странная, чужая женщина под деревьями знает о работе в Палм-Бич, подумалось ему. Полчаса назад мать призналась, что обмолвилась об этом Мириам, когда та в последний раз звонила по телефону.

— Здравствуй, Гай, — Мириам улыбнулась и тут же сдвинула широкие оранжево-розовые губы. Это потому, что передние зубы у нее редкие, вспомнил Гай.

— Ну, как ты, Мириам? — он невольно оглядел ее фигуру, полную, но без видимых признаков беременности, и ему вдруг пришло в голову, что Мириам, возможно, солгала. Она надела яркую цветастую юбку и белую блузку с короткими рукавами. Большая белая плоская сумка была из настоящей веленевой кожи.

Она чопорно уселась в тенек на каменную скамейку и задала пару глупых вопросов о том, как он доехал. Ее лицо пополнело там, где и раньше замечалась полнота, в нижней части щек, и от этого подбородок казался еще острее. Гай отметил маленькие морщинки у глаз. Она много пожила для своих двадцати двух лет.

— В январе, — ответила она ровным голосом. — Ребенок родится в январе.

Значит, она на втором месяце.

— Полагаю, ты хочешь выйти замуж за этого человека.

Она чуть отвернулась и опустила глаза. Солнце высветило самые крупные веснушки на ее полной щеке, и Гай узнал некий вспомнившийся ему рисунок, о котором и думать забыл во время разлуки. Как он был уверен, что она вся принадлежит ему — вся, вплоть до самой робкой, слабым ростком проклюнувшейся мысли! Оказалось, что любовь — лишь вечно дразнящее, ужасающее приближение к настоящему знанию. Сейчас ни малейшей частицы той новой вселенной, что вмещалась в мозг Мириам, ему не дано было познать. Неужели и с Энн произойдет то же самое?

— А, Мириам? — продолжал он настаивать.

— Ну… не сейчас. Знаешь, возникли затруднения.

— А именно?

— Ну, мы не сможем пожениться так скоро, как нам бы того хотелось.

— А.

— Нам. Он представлял себе, как тот, другой, выглядит: высокий, темноволосый, с длинным лицом, похожий на Стива. Мириам всегда тянуло к такому типу мужчин. Только от такого мужчины она согласилась бы иметь ребенка. А она хочет иметь ребенка, это Гай мог сказать наверняка. Что-то, не зависящее от мужчины, пробудило в ней это желание. Оно проявлялось и в ее чопорной, напряженной позе, и в том выражении самозабвенного восторга, какое Гай всегда наблюдал на лицах беременных женщин или приписывал им.

— Но это не помешает разводу, я полагаю.

— Да, я тоже так думала еще пару дней назад. Я думала, Оуэн сможет жениться на мне уже в этом месяце.

— Ага. Значит он женат?

— Ну да, женат, — сказала она с легким вздохом, чуть ли не с улыбкой.

Гай в некотором замешательстве опустил глаза и сделал пару шагов по асфальту. Он так и знал, что этот тип женат. Следовало ожидать, что он и не собирался жениться на Мириам, разве только по необходимости.

— Где же он теперь? Здесь?

— Он в Хьюстоне, — ответила Мириам. — Ты не хочешь присесть?

— Нет.

— Ты никогда не любил сидеть.

Он промолчал.

— Все носишь кольцо?

— Угу.

Речь шла о кольце его выпуска в Чикаго, которым Мириам всегда восхищалась, поскольку оно напоминало о том, что Гай закончил колледж. Мириам глядела сейчас на кольцо с робкой, смущенной улыбкой. Гай спрятал руки в карманы.

— Лучше бы все уладить, пока я здесь. Можем мы покончить с этим за неделю?

— Я хочу уехать, Гай.

— Развестись в другом месте?

Она как-то вяло, неопределенно расставила руки, растопырив короткие пальцы, и Гаю вдруг вспомнились руки Бруно. Утром, сходя с поезда, он совсем забыл о Бруно. И о своей книге тоже.

— Мне просто надоело здесь, — проговорила она.

— Хочешь, поедем в Даллас, разведемся там.

Ее здешние друзья в курсе, подумал он, в этом все дело.

— Я бы повременила, Гай. Ты не возражаешь? Совсем чуть-чуть.

— Я думал, это тебе есть резон возражать. Он собирается на тебе жениться или нет?

— Он сможет на мне жениться в сентябре. Он тогда будет свободен, но…

— «Но» что?

По ее молчанию, по тому, как она совсем по-детски закусила верхнюю губу, Гай понял, в какую она попала западню. Она так желает этого ребенка, что согласится похоронить себя в Меткалфе, дожидаясь, пока за четыре месяца до его рождения отец его не соизволит жениться на ней. Гай ощутил невольную жалость.

— Я хочу уехать, Гай. С тобой.

Она так старалась придать своему лицу выражение чистосердечия, что Гай почти забыл, чего она просит и почему.

— Чего ты хочешь, Мириам? Денег, чтобы уехать куда-нибудь?

Серо-зеленые глаза мечтательно затуманились.

— Твоя мать сказала, что ты поедешь в Палм-Бич.

— Может, и поеду. Работать.

Мысль о «Пальмире» возникла вместе с болезненным ощущением опасности. «Пальмира» уже ускользала из рук.

— Возьми меня с собой, Гай. Это — последнее, о чем я тебя прошу. Я бы побыла с тобой до декабря, а там бы мы развелись.

— Ого, — сказал он спокойно, хотя что-то надсадно томилось в груди, словно сердце готово было разорваться. Она внезапно сделалась ему отвратительна, она и все те, кто ее окружал, кого она знала, кому была мила. Ребенок от другого мужчины. Уехать с ней, быть ее мужем до тех пор, пока она не родит ребенка от другого мужчины.

— Если даже ты меня не возьмешь, я все равно приеду.

— Мириам, ведь я могу сейчас добиться развода. Мне вовсе не требуется видеть этого ребенка. По закону не требуется. — Голос его дрожал.

— Ты не поступишь со мной так, — произнесла Мириам полуугрожающим, полумолящим тоном, который воздействовал одинаково и на его гнев, и на любовь, когда он еще любил, и всегда сбивал с толку.

Он и теперь ощутил, как почва уходит из-под ног. Мириам была права. Он не станет сейчас разводиться с нею. Не потому, что все еще любит ее, и не потому, что она все еще его жена и нуждается в его покровительстве, но потому, что жалеет ее и помнит, как когда-то любил. Он вдруг осознал, что жалел ее даже в Нью-Йорке, даже когда она слала письма, прося денег.

— Я не возьмусь за эту работу, если ты собираешься приехать. Бесполезно браться за нее, — произнес он невозмутимо, — но ведь «Пальмира» уже уплыла из рук, так чего же волноваться?

— Неужто откажешься? — проговорила Мириам с вызовом.

Он отвернулся, чтобы не видеть кривой, торжествующей ухмылки.

Вот тут она неправа, подумал он, однако промолчал. Сделал два шага вперед по скрипящему асфальту, вернулся с высоко поднятой головой. Спокойно, сказал он себе. Разве гневом чего-нибудь добьешься? Мириам терпеть не могла, когда он вел себя вот так, потому что любила шумные сцены. Сегодня утром ей тоже хотелось бы устроить сцену, подумал Гай. Она терпеть не могла, когда он вел себя так, пока не поняла, что по большому счету такое поведение ранит его самого больше, чем кого бы то ни было. Он знал, что это ей на руку, но чувствовал, что иначе вести себя не может.

— Мне еще не дали эту работу, ты знаешь. Я просто пошлю телеграмму и откажусь.

За вершинами деревьев вновь возникло красноватое здание, которое он разглядывал до прихода Мириам.

— А потом что?

— Много разного. Но ты об этом не узнаешь.

— Бежишь, значит? — поддразнила она. — Самый простой выход.

Он снова прошел вперед и вернулся. У него была Энн. С Энн он переживет это, переживет все, что угодно. И правда: он почувствовал себя до странности отрешенным. Может, потому, что стоял здесь с Мириам, олицетворявшей крах его юности? Он прикусил кончик языка. Внутри, как трещина в самоцвете, не видная в блеске граней, жила угроза и предвосхищение иного краха, от которого уже никогда не оправиться. Порой крах манил его как возможный выход — недаром в школе и в колледже он иногда разрешал себе завалить экзамен, который в общем-то мог сдать, и женился на Мириам против воли обеих семей и вопреки советам его и ее друзей. Разве не знал он, что не может из этого выйти ничего путного? И вот он отказался от самого крупного заказа в своей жизни, отказался безропотно. Надо поехать в Мехико и провести несколько дней с Энн. Он потратит все деньги, но что с того? Разве сможет он снова вернуться в Нью-Йорк, к работе, прежде не увидев Энн?

— Есть у тебя еще что-нибудь? — спросил он.

— Я все сказала, — изрекла она, осклабив редкие передние зубы.

4

Гай пошел домой не спеша, направляясь к Эмброуз-стрит, где он жил, по Трэвис-стрит, тенистой и тихой. На углу Трэвис и Деланси-стрит, прямо на чьем-то газоне, появилась маленькая, точно игрушечная, фруктовая лавка. Из уродливого здания Бальнеологического центра, что загромождало западную часть Эмброуз-стрит, высыпали, болтая, девушки и женщины в белых халатах, направлявшиеся на ранний ленч. Гай был рад, что не встретил по дороге никого из знакомых и что не нужно отвечать на расспросы. Он ощущал в себе некую замедленность, отрешенный покой и даже проблески счастья.

Странно, какой далекой — едва ли не чужедальней — казалась Мириам уже через пять минут после разговора с ней, и каким на самом деле неважным казалось все происходящее. Ему стало стыдно, когда он вспомнил, как в поезде терзался сомнениями.

— Все нормально, мама, — придя домой, сказал он с улыбкой.

Мать вышла навстречу, беспокойно подняв брови.

— Ну, я рада.

Она придвинула кресло-качалку и уселась, приготовившись слушать. Это была маленькая женщина со светло-каштановыми волосами, красивым, все еще тонким, прямым профилем и с нерастраченным запасом телесной бодрости, которая, казалось, посверкивала серебряными искорками в ее волосах. И она почти всегда пребывала в хорошем настроении. От этого Гай постоянно чувствовал разницу между ними, а с тех пор, как он начал страдать из-за Мириам, отчуждение стало особенно заметным. Гаю нравилось носиться со своими переживаниями, поворачивать их так и этак — мать же советовала поскорее забыть обо всем.

— И что она сказала? Ты и правда очень быстро вернулся. Я думала, вы зайдете куда-нибудь перекусить.

— Нет, мама, — он со вздохом опустился на парчовый диван. — Все в порядке, но я, возможно, не возьму заказ на «Пальмиру».

— О Гай. Почему? Или она?.. Ведь это правда, что у нее будет ребенок?

Мать, конечно, расстроилась, подумал Гай, но слишком уж слегка по сравнению с тем, что эта работа значила.

— Да, правда, — подтвердил он и начал запрокидывать голову назад, все дальше и дальше, пока не ощутил затылком холодок деревянной спинки дивана. Он вдруг подумал о том, какая пропасть отделяет его жизнь от жизни матери. Он очень мало рассказывал ей о своей жизни с Мириам. Его мать, выросшая на Миссисипи, в спокойной, счастливой семье, поглощенная сейчас, в Меткалфе, хлопотами по дому и саду, заботами о милых, верных друзьях, — что могла она понять в изначальной злобности таких натур, как Мириам? Или, например, в той скудной, неверной жизни, какую он вел добровольно в Нью-Йорке ради той или иной простой идеи, блеснувшей внезапно среди повседневной рутины.

— Так какое отношение имеет Мириам к Палм-Бич? — спросила наконец мать.

— Мириам хочет поехать туда со мной. Во временную опеку. А я этого не вынесу.

Гай стиснул пальцы. Перед ним внезапно возникло видение: Мириам в Палм-Бич, Мириам встречается с Кларенсом Бриллхартом, управляющим клуба «Пальмира». Но дело не в том — и Гай знал это — что он представляет себе, как Бриллхарт будет шокирован, несмотря на свою неизменную, спокойную вежливость, — просто Гай не мог пересилить своего собственного отвращения. Он просто не мог вынести, чтобы Мириам находилась рядом с ним, пока он работает над таким проектом.

— Я не вынесу этого, — повторил он.

— О, — только и выговорила мать, но молчание ее уже было осознанным. Что бы она ни сказала, подумал Гай, ей бы пришлось непременно напомнить ему, как она всегда была против этого брака.

— Нет, ты не вынесешь этого, — промолвила она наконец, — во всяком случае столь долгий срок.

— Да, не вынесу, — он встал, обхватил ладонями ее мягкое лицо. — Мама, мне все равно, — сказал он, целуя ее в лоб. — Мне просто наплевать.

— Не верится что-то. Почему это вдруг?

Он отошел на другой конец комнаты и уселся за пианино.

— Потому что я еду в Мехико, к Энн.

— Да что ты, правда? — просияла она, и радость первого утра с вернувшимся сыном победила окончательно. — Ах, ты, бродяга!

— Хочешь со мной в Мехико? — он улыбнулся через плечо и доиграл сарабанду, разученную еще в детстве.

— В Мехико! — притворно ужаснулась мать. — Мустанг до Мехико не доскачет. Может быть, на обратном пути заедешь ко мне вместе с Энн?

— Может быть.

Она подошла и робко положила ему руки на плечи:

— Иногда, Гай, мне кажется, что ты снова счастлив. В самые лучшие твои минуты.

5

«Что случилось? Напиши немедленно. А еще лучше позвони, я оплачу. Мы задержимся в Рице еще на две недели. Мне так тебя не хватало в дороге, просто позор, что мы не могли лететь вместе — но я понимаю. Каждую минуту желаю тебе добра, дорогой мой. Скоро все это кончится, и мы заживем. Что бы ни случилось, расскажи мне — будем бороться вместе. Мне часто кажется, что ты один не умеешь — я имею в виду — бороться.

Ты сейчас так близко — просто нелепо, что ты не можешь приехать на пару дней. Надеюсь, у тебя будет настроение. Надеюсь, сыщется и время. Мне бы так хотелось видеть тебя здесь, и ты знаешь, что родителям хочется тоже. Дорогой, мне очень понравились рисунки, я страшно горжусь тобой и могу даже выдержать мысль, что ты уедешь от меня на столько месяцев, чтобы все это построить. Папа восхищен тоже. Мы все время только о тебе и говорим.

Будь счастлив, родной. С любовью Энн».

Гай набросал телеграмму Кларенсу Бриллхарту, управляющему клуба «Пальмира»: «Обстоятельства не позволяют принять заказ. Искренне сожалею, глубоко благодарен Вам за помощь и поддержку. Подробности письмом».

Он вдруг стал прикидывать, какой проект они возьмут взамен, — подражание Фрэнку Ллойду Райту Уильяма Харкнесса и Компании? Или еще хуже, подумал он, пока диктовал телеграмму по телефону: правление может попросить Харкнесса заимствовать что-нибудь из его, Гая, идей. И Харкнесс, разумеется, не преминет.

Он телеграфировал Энн, что прилетит в понедельник и пробудет несколько дней. И поскольку существовала Энн, он даже не удосужился поразмыслить, через сколько месяцев, а может, и лет, подвернется другая такая работа, как «Пальмира».

6

Тем вечером Чарльз Энтони Бруно валялся на кровати у себя в номере в Эль-Пасо и пытался пристроить золотую авторучку поперек своего довольно тонкого, вогнутого носика. Он был слишком возбужден, чтобы лечь спать, но не чувствовал в себе достаточно бодрости, чтобы спуститься в какой-нибудь бар по соседству и поглазеть на то, что творится вокруг. Весь день он глазел на то, что творится вокруг, и пришел к выводу, что в Эль-Пасо ничего особенного не творится. Большой Каньон его тоже не особенно потряс. Зато все больше занимала мысль, возникшая позапрошлой ночью в поезде. Жалко, что Гай тогда утром не разбудил его. Не тот парень Гай, само собою, чтобы в таком деле на него рассчитывать, но Гай просто ему понравился, чисто по-человечески. С Гаем стоит знаться. Кроме того, Гай забыл свою книгу, и следует ее вернуть.

«Вжик, вжик, вжик», — зудел вентилятор на потолке: из четырех его лопастей одной не хватало. Если бы все четыре были на месте, подумал Бруно, тут было бы чуть попрохладнее. В сортире один кран подтекал, у бра, висевшего над кроватью, вылетел зажим, так что оно болталось наперекосяк, а дверцу стенного шкафа усеивали отпечатки пальцев. И еще утверждают, что это лучшая в городе гостиница! Почему в любом гостиничном номере вечно что-нибудь да не так? Если случится ему отыскать такой номер в гостинице, где не к чему будет придраться, он купит его, будь то хоть в Южной Африке.

Бруно присел на краешек кровати и потянулся за телефоном.

— Гони междугородный, — Бруно устремил невидящий взгляд на грязно-красноватый след, впечатанный его башмаком в белое стеганое покрывало. — Грейт-Нек, 166 Дж… Ну да, Грейт-Нек, — он подождал. — Лонг-Айленд… В Нью-Йорке, дубина, слышал такой?

Не прошло и минуты, как он говорил с матерью.

— Ну да, я. Так ты в воскресенье выезжаешь? Тебе легче… Да, ездил на муле, ездил. Вымотался до чертиков… Ну да, каньон видел… Ничего, но цвета какие-то пошлые… Ну, а у тебя как?

Он захохотал. Сбросил башмаки и завалился на кровать вместе с телефоном, не переставая смеяться. Она рассказывала, как пришла домой и обнаружила Капитана в обществе двух ее приятелей — мужчин, с которыми познакомилась накануне вечером: те заскочили повидаться, подумали, что Капитан — ее отец, и наговорили кучу ужасных вещей.

7

Приподнявшись на постели, Гай разглядывал письмо, надписанное карандашом.

— Представляешь, мне осталось один только раз разбудить тебя перед тем, как ты опять уедешь надолго, — сказала мать.

Гай просмотрел всю стопку и выбрал письмо из Палм-Бич.

— Может, мама, и ненадолго.

— Когда у тебя завтра самолет?

— В час тридцать.

Она наклонилась и без особой нужды принялась подтыкать одеяло в ногах кровати.

— У тебя, наверное, не будет времени заскочить к Этель?

— Да что ты, мама, время найдется.

Этель Питерсон дружила с матерью с незапамятных времен. Она давала Гаю первые уроки музыки.

Письмо из Палм-Бич было от мистера Бриллхарта. Гаю поручали строительство. Бриллхарт даже убедил правление насчет вентиляционных башенок.

— Сегодня я сварила хороший крепкий кофе, — возгласила мать с порога. — Хочешь завтрак в постель?

Гай улыбнулся в ответ:

— Еще бы!

Он внимательно перечел письмо мистера Бриллхарта, положил его обратно в конверт и медленно разорвал на клочки. Потом распечатал другое письмо: листок, покрытый карандашными каракулями. Подпись с пышной завитушкой заставила его улыбнуться опять: Чарльз Э.Бруно.


«Дорогой Гай!


Пишет тебе твой приятель по поезду — помнишь? Тогда вечером ты оставил книгу в моем купе, а в ней техасский адрес, который, надеюсь, не изменился. Книгу высылаю. Кое-что из нее прочел — никогда не думал, что у Платона так много разговаривают.

Было приятно отобедать с тобой тем вечером — надеюсь, мы и впредь будем друзьями. Было бы чудно встретиться в Санта-Фе — если ты вдруг надумал, пиши: Отель Ла-Фонда, Санта-Фе: мы там будем еще по крайней мере недели две.

У меня никак из головы не выходит наша мысль о двойном убийстве. Уверен, это можно осуществить. Не могу передать словами, как я верю в эту идею. Знаю, однако, что тебе это неинтересно.

Зато мне интересно — что у тебя с женой? Пожалуйста, ответь поскорее. В Эль-Пасо я потерял портмоне (его сперли в баре прямо у меня под носом) — а больше ничего примечательного не случилось. Извини, но Эль-Пасо мне не нравится.

Надеюсь на скорую весточку.

Твой друг Чарльз Э.Бруно.


P.S. Жаль, что я проспал и не проводил тебя тогда утром. Ч.Э.Б.»

Письмо Гаю даже понравилось. Приятно было сознавать, насколько Бруно откровенен.

— Овсяные хлопья! — Гай счастливо улыбнулся матери. — На Севере никогда не подают овсяные хлопья к яичнице!

Он надел любимый старый халат, слишком теплый для такой погоды, и снова устроился на кровати с «Меткалф-Стар» и с подносом на шатких ногах, где стоял его завтрак.

Потом принял душ и оделся, будто его ожидали дела; однако никаких дел не было. Картрайтов он навестил накануне. Можно было встретиться с Питером Риггсом, другом детства, но Питер теперь работал в Новом Орлеане. Что-то поделывает Мириам, поинтересовался Гай про себя. Наверное, красит ногти на заднем крыльце или играет в шашки с какой-нибудь соседской девчонкой, которая обожает ее и хочет быть такой, как она. Мириам никогда не впадала в уныние, если задуманный план не удавался. Гай закурил сигарету.

Снизу раздавалось тонкое, непрерывное треньканье — мать или кухарка Урсулина чистили серебро и бросали ложки, вилки и ножи по одному в общую кучу.

Почему он прямо сегодня не улетел в Мехико? Ведь знал же, что последующие двадцать четыре часа, заведомо праздные, будут протекать скверно. Вечером снова явится дядя, а возможно, и кто-нибудь из друзей матери. Все хотят встретиться с ним. С тех пор, как Гай в последний раз был дома, «Меткалф-Стар» опубликовала столбец, посвященный ему и его трудам, поведав об успехах в учебе, о Римской премии, которой он не смог воспользоваться из-за войны, о магазине, который он спроектировал в Питтсбурге, и о маленьком изоляторе, пристроенном к больнице в Чикаго. В газете все это смотрелось впечатляюще. Помнится, он даже почувствовал себя важной персоной в тот унылый нью-йоркский день, когда получил вырезку в письме от матери.

Он внезапно ощутил потребность ответить Бруно и сел за письменный стол, но, взяв перо в руки, понял, что писать решительно нечего. Он представлял себе, как Бруно в ржаво-коричневом костюме, с фотоаппаратом через плечо карабкается в Санта-Фе на какую-нибудь гору, скалит на что-нибудь свои скверные зубы, неверными руками вытаскивает камеру и нажимает на кнопку. Бруно с многими сотнями шальных долларов в кармане сидит в баре и ждет свою мамочку. Что может он написать Бруно? Гай закрыл авторучку и положил ее обратно на стол.

— Мама! — позвал он, подождал и сбежал вниз. — Как насчет того, чтобы сходить в кино до обеда?

Мать возразила, что уже дважды на этой неделе была в кино.

— Ты же сам говорил, что кино не любишь, — проворчала она.

— Мама, сегодня мне вправду хочется! — сказал он настойчиво и рассмеялся.

8

Вечером, около одиннадцати, зазвонил телефон. Подошла мать Гая, потом вернулась в гостиную и позвала сына, который сидел там со своим дядей, его женой и двумя кузенами, Ритчи и Таем.

— Междугородный, — сообщила мать.

Гай кивнул. Конечно, это Бриллхарт, за разъяснениями. Как раз сегодня Гай ответил на его письмо.

— Привет, Гай, — прозвучало в трубке. — Это Чарли.

— Какой Чарли?

— Чарли Бруно.

— А! Ну, как ты? Спасибо за книгу.

— Я еще не выслал ее, но вышлю непременно, — тараторил Бруно с пьяным оживлением, знакомым Гаю по поезду. — Не собираешься в Санта-Фе?

— Боюсь, не получится.

— А что там слышно насчет Палм-Бич? Можно я заскочу к тебе туда на пару недель? Хотелось бы посмотреть, как оно будет выглядеть.

— Сожалею, но я там все порвал.

— Порвал? Почему?

— Обстоятельства. Я передумал.

— Из-за жены?

— Н-нет, — Гай ощутил легкое раздражение.

— Она хочет, чтобы ты с ней остался?

— Да. Вроде того.

— Мириам хочет поехать в Палм-Бич?

Гая удивило, что Бруно запомнил имя.

— Значит, развода ты не добился, а?

— Добиваюсь, — отрезал Гай.

— Да, я плачу за разговор! — заорал Бруно кому-то в сторону, потом недовольно в трубку:

— Черт знает что такое! Послушай, Гай, так ты из-за нее отказался от работы?

— Не совсем так. И какая разница? С этим покончено.

— Чтобы получить развод, ты должен ждать, пока ребенок родится?

Гай не ответил.

— Тот парень и не думает на ней жениться, а?

— Да нет, он…

— Будто бы? — с издевкой перебил Бруно.

— Я не могу больше говорить. У нас тут гости. Приятного тебе путешествия, Чарли.

— А когда мы сможем поговорить? Завтра?

— Завтра меня здесь уже не будет.

— Ах, так, — Бруно куда-то пропал, и Гай надеялся, что навсегда. Но голос прорезался вновь с какой-то мрачной задушевностью:

— Послушай, Гай, если ты хочешь, чтобы это осуществилось, ну, ты понимаешь, что, — просто подай знак.

Гай нахмурился. Не успело недоумение оформиться вопросом, как тут же всплыл и ответ. Гай вспомнил идею Бруно о двух убийствах.

— Ну так выбирай, Гай, чего ты хочешь.

— Ничего не хочу. Я всем доволен. Понятно? — Но это только пьяная трескотня, подумал он. Разве можно к этому относиться серьезно?

— Гай, я не шучу, — Бруно запинался, он, казалось, пьянел с каждой минутой.

— Всего доброго, Чарли, — произнес Гай и стал ждать, пока Бруно повесит трубку.

— Не очень-то бодро, — с вызовом сказал Бруно.

— А тебе какая разница?

— Гай, — жалобно заскулил тот.

Гай хотел было договорить, но в трубке что-то щелкнуло, и связь прервалась. На какое-то мгновение у него возникла мысль позвонить на станцию, чтобы его снова соединили с Бруно. Потом пришел к выводу, что тут нет ничего, кроме пьяной болтовни. И скуки. Неприятно, что Бруно заполучил его адрес. Гай крепко провел ладонью по волосам и вернулся в гостиную.

9

Все новости о Мириам, подумалось Гаю, меркнут по сравнению с тем, что они с Энн вместе идут по дорожке, усыпанной гравием. На ходу взяв ее за руку, он принялся глазеть на окрестности, и все, на что ни натыкался глаз, было чужестранным — ровный, широкий проспект, обсаженный деревьями-гигантами, похожий на Елисейские поля, статуи в военной форме на пьедесталах, а над этим всем — неведомые Гаю здания Эль Пасо де ла Реформа. Энн шла рядом, все еще не поднимая головы, почти приладившись к его неспешному шагу. Их плечи соприкасались, и он взглядывал, готова ли она заговорить, подтвердить, что он решил все правильно; однако уста ее все хранили задумчивое выражение. Ветер лениво шевелил пряди ее бледно-желтых волос, схваченных на затылке серебряным зажимом. Вот уже второе лето он мог наблюдать, как от солнечных лучей лицо ее постепенно золотеет, становясь почти одного цвета с волосами. Скоро кожа станет темнее волос, но Гаю больше нравилось, какая Энн сейчас — словно отлитая из белого золота.

Она обернулась на его пристальный взгляд со смущенной мимолетной улыбкой.

— Ты не мог этого вынести, да, Гай?

— Нет, не мог. И не спрашивай, почему. Не мог, и все.

Улыбка осталась, окрашенная недоумением, возможно, и досадой.

— Ты слишком многим пожертвовал.

Это задело его за живое. А ведь ему казалось, что все уже кончено, раз и навсегда.

— Я ее ненавижу, — раздельно произнес он.

— Ты не должен никого ненавидеть.

Гай нервно передернул плечами.

— Я ненавижу ее за то, что должен говорить об этом здесь, с тобой, на этой прогулке!

— Ах, Гай, в самом деле!

— Она вобрала в себя все, достойное ненависти, — продолжал он, глядя прямо перед собой. — Иногда мне кажется, что я в ней ненавижу все зло мира. Ни совести, ни понятия о приличиях. Вот что имеют в виду, когда говорят, что Америка косная, Америка продажная. Такие, как она, ходят на дурные фильмы, и снимаются в них, и читают в журналах сплетни об адюльтерах, и живут в бунгало, и заставляют мужей зарабатывать все больше денег, чтобы оплачивать вещи, купленные в кредит, и разбивают семью соседа…

— Перестань, Гай! Ты прямо как ребенок! — Энн слегка отстранилась.

— И оттого, что я когда-то любил ее, — добавил Гай, — любил все это, мне просто делается дурно.

Они остановились и поглядели друг другу в глаза. Он должен был сказать это — здесь и сейчас, сказать самое мерзкое, что только мог придумать. Ему хотелось пострадать, снести неодобрение Энн, то, что она, может быть, повернется и уйдет, оставив его гулять в одиночестве. Пару раз, когда он вот так зарывался, она уже оставляла его.

Энн произнесла тем отстраненным, лишенным всякого выражения тоном, который страшил Гая, ибо он чувствовал, что Энн вполне способна вообще бросить его и никогда не вернуться назад:

— Иногда я готова поверить, что ты все еще влюблен в свою жену.

Гай улыбнулся, и Энн смягчилась.

— Извини, — сказал он.

— Ох, Гай! — Энн сложила ладони умоляющим жестом, и Гай взял ее руки в свои. — Когда же ты, наконец, вырастешь!

— Я где-то читал, что люди не вырастают из своих чувств.

— А мне все равно, что ты там читал. Вырастают. И я тебе докажу, чего бы мне это ни стоило.

Гай внезапно почувствовал себя в безопасности.

— Разве могу я думать сейчас о чем-нибудь другом? — спросил он капризно, чуть понизив голос.

— Ты, Гай, думаешь, что никогда не был так близок к тому, чтобы отделаться от нее. О чем же еще тебе сейчас думать?

Гай вскинул голову. На крыше ближнего дома горели розовые буквы: ТОМЕ XX, и Гаю внезапно стало любопытно, что они значат, и захотелось спросить об этом у Энн. А еще ему хотелось спросить, почему рядом с ней все так легко и просто; но он из гордости не сделал этого, да и вопрос-то был чисто риторический — Энн не смогла бы ответить на него словами, ибо подлинный ответ заключался в ней самой. Так было с того первого дня, как они встретились в пропыленном полуподвале Института Искусств в Нью-Йорке, с того ненастного дня, как он забрел туда и окликнул единственное в пределах видимости живое существо, облаченное в красный китайский дождевик с капюшоном. Красный дождевик обернулся, и его обитательница сказала: «В комнату 9А вы можете попасть с первого этажа. Так что ни к чему было вам сюда спускаться». И потом — легкий, веселый смех, от которого неизъяснимым каким-то образом моментально испарилась всякая досада. Мало-помалу он научился улыбаться, все еще побаиваясь ее, с презрением поглядывая на ее новую темно-зеленую машину с откидывающимся верхом. «Машина — вещь полезная, — говорила Энн, — особенно если живешь на Лонг-Айленде». В те дни он все на свете презирал, и занятия по тому или иному предмету, которые он посещал во множестве, лишь служили проверкой — насколько хорошо он уже знает все то, о чем рассказывает преподаватель, или как скоро может это освоить и оставить курс. «Неужели ты думаешь, что без знакомств можно чего-то добиться? Тебя даже сейчас могут выгнать, если ты не постараешься понравиться». В конце концов он согласился с ее точкой зрения, единственно правильной, и поступил на год в элитарную Архитектурную Академию в Бруклине, через отца Энн, который был вхож к кому-то из руководства.

— Я знаю, Гай, — внезапно сказала Энн, нарушив молчание, — знаю, что в тебе есть потрясающие способности к счастью.

Гай быстро кивнул, хотя Энн и не смотрела на него. Ему стало немного совестно. Это Энн как раз имела способности к счастью. Она была счастлива сейчас, была счастлива и до того, как встретилась с ним, и если что-то на короткие мгновения и омрачало это счастье, так только он и его проблемы. Живи он с Энн, он был бы счастлив тоже. Он уже говорил ей об этом, но именно сейчас ему претило повторять свои слова.

— Что это? — спросил он.

Под деревьями парка Чапультепек показалось большое круглое здание, все из стекла.

— Ботанический сад, — сказала Энн.

Внутри не было ни души, даже смотрителя. Пахло теплой, влажной землей. Они бродили по дорожкам, читали непроизносимые названия, которые запросто могли явиться с другой планеты. У Энн здесь было любимое растение. Три года она наблюдала за тем, как оно подрастает, каждое лето заходя сюда со своим отцом.

— Только мне никак не запомнить названия, — посетовала она.

— А зачем тебе его помнить?

Они перекусили в кафе Сэнборна вместе с матерью Энн, потом походили по магазинам, пока миссис Фолкнер не настало время вздремнуть. Миссис Фолкнер была тонкая, нервная, энергичная женщина, такая же высокая, как Энн, и для своих лет такая же красивая. Гай очень привязался к ней, потому что она тоже была к нему привязана. Вначале он воображал себе ужасные препоны, которые станут чинить ему богатые родители Энн, однако ни одной в действительности не оказалось, и мало-помалу он избавился от подобных мыслей. Тем вечером они вчетвером отправились на концерт в Бельяс-Артес, потом поужинали в ресторане «Леди Балтимор» напротив отеля «Риц».

Фолкнеры сожалели, что Гай не сможет провести лето вместе с ними в Акапулько. Отец Энн, коммерсант, занимающийся импортом, собирался строить склад в тамошнем порту.

— Не можем же мы надеяться, что его заинтересует склад, когда он собирается строить целый загородный клуб, — заметил мистер Фолкнер.

Гай промолчал. Ему было неловко перед Энн. Он ее попросил не говорить родителям о Палм-Бич до его отъезда. Куда же ему податься на ближайшую неделю? Может, поехать в Чикаго и позаниматься пару месяцев? Все свое имущество в Нью-Йорке он уже отдал на хранение, и квартирная хозяйка ждала лишь одного его слова, чтобы распорядиться квартирой. Если поехать в Чикаго, можно встретиться в Ивенстоне с великим Саариненом, а также с молодым архитектором Тимом О’Флаерти, который еще не получил признания, но в которого Гай верил. Может, в Чикаго подвернется парочка каких-нибудь заказов. Но перспектива жизни в Нью-Йорке без Энн казалась беспросветной.

Мистер Фолкнер, смеясь, положил ему руку на плечо.

— Он бы и глазом не моргнул, если бы ему дали отстроить заново весь Нью-Йорк. Правда, Гай?

Он не слушал. Ему хотелось, чтобы Энн погуляла с ним после ужина — Энн, однако, настояла, чтобы Гай поднялся к ним в апартаменты, в «Риц», и посмотрел шелковый халат, который она купила своему кузену Тедди и собиралась уже отправлять. А потом, конечно, для прогулки было уже слишком поздно.

Он остановился в гостинице «Монтекарло», которая располагалась кварталах в десяти от «Рица» и представляла собой громоздкое ветхое здание, похожее на бывшую резиденцию какого-нибудь генерала. Туда вела широкая подъездная дорога, вымощенная черной и белой плиткой, как пол в ванной комнате. За дверью начинался огромный темный коридор, тоже с плиточным полом. Там был и бар, имитирующий пещеру, и почти всегда пустующий ресторан. Замызганная мраморная лестница вилась вокруг патио, и вчера, следуя за коридорным, Гай разглядел сквозь отворенные окна и двери, как пара японцев, он и она, играли в карты, какая-то женщина молилась, встав на колени, и еще многие люди писали письма, присев к столу, или просто стояли с отрешенным видом попавших в плен. Мужественный мрак и неуловимое обещание сверхъестественного царили тут, и Гаю гостиница сразу понравилась, хотя все Фолкнеры, включая Энн, подсмеивались над этим выбором.

Его дешевая комнатенка в заднем крыле была заставлена розовой и коричневой крашеной мебелью, кровать походила на упавшее навзничь пирожное, а ванна громоздилась в прихожей. Где-то внизу, в патио, беспрерывно сочилась вода, а спорадические всплески сливных бачков накатывали тропическим ливнем.

Вернувшись из «Рица», Гай снял с руки часы, подарок Энн, и положил их на розовый ночной столик, а бумажник и ключи — на обшарпанный коричневый комод, словно был у себя дома. Довольный, он улегся в постель, захватив мексиканскую газету и книгу по английской архитектуре, которую сегодня удалось откопать в книжной лавке на Аламеде. Вынырнув вторично из испанского текста, он опустил голову на подушку и обвел глазами пакостную комнатенку, прислушиваясь к мышиной возне разнообразных человеческих дел, доносящейся со всех концов здания. Что же может здесь нравиться, недоумевал он. Может, погружение в некрасивую, неудобную, недостойную жизнь придает, ужасая возможностью, новые силы для работы? Или здесь он обрел надежное укрытие от Мириам? Здесь его найти потруднее, чем в «Рице».

На следующее утро позвонила Энн и сообщила, что ему пришла телеграмма.

— Я случайно услышала, как тебя искали по книгам, — сказала она. — И уже готовы были бить отбой.

— Энн, прочитай мне ее, пожалуйста.

Энн прочитала.

— «Мириам вчера случился выкидыш. Расстроена хочет видеть тебя. Приезжай если можешь. Мама». — Ох, Гай!

От всего этого Гай почувствовал страшную дурноту.

— Она сама, — прошептал он.

— Гай, ну откуда тебе знать?

— Знаю.

— Может, тебе лучше встретиться с ней?

Пальцы его впились в телефонную трубку.

— В любом случае я попрошу обратно заказ на «Пальмиру», — произнес он. — Когда послана телеграмма?

— Девятого, во вторник, в четыре дня.

Он телеграфировал мистеру Бриллхарту, сообщая, что передумал, спрашивая, могут ли они вновь рассмотреть его кандидатуру для этой работы. Конечно, могут, подумалось ему, но каким же ослом он себя выставил. И все из-за Мириам. Он написал Мириам:

«Это, конечно, меняет наши планы, и твои, и мои. Не знаю, как ты, а я намерен немедленно получить развод. Через несколько дней буду в Техасе. Надеюсь, к тому времени ты поправишься, но, если нет, я и один смогу сделать все необходимое.

Еще раз желаю скорейшего выздоровления. Гай.

Буду по этому адресу до воскресенья».

Он отправил письмо заказным, авиапочтой.

Потом позвонил Энн. Этим вечером ему хотелось повести ее в самый лучший ресторан. И для начала попробовать в баре «Риц» самые экзотические коктейли, все подряд.

— Ты счастлив, правда? — спросила Энн, смеясь, словно все еще не веря.

— Да, счастлив и — как будто сам не свой. Muy extranjero[14].

— Почему?

— Потому что я не верил, что это судьба. Не верил, что это мне на роду написано. Я имею в виду «Пальмиру».

— А я верила.

— Ах, что ты, правда?

— А ты думаешь, почему я так злилась на тебя вчера?

Он не очень-то ждал ответа от Мириам, но утром в пятницу, когда они с Энн были в Хочимилько, что-то вдруг заставило его позвонить в гостиницу и спросить насчет почты. Ему пришла телеграмма. Сказав, что заберет ее чуть позже, он оказался не в силах ждать и, едва оказавшись в Мехико, снова позвонил в гостиницу из аптеки-закусочной на Сокало. Дежурный администратор «Монтекарло» прочел ему: «Сначала необходимо переговорить. Приезжай поскорее пожалуйста. Люблю тебя Мириам».

— Ну, она теперьподнимет крик до небес, — сказал Гай, повторив телеграмму Энн. Уверен, что тот, другой, передумал жениться. Он ведь уже женат.

— А.

По дороге Гай взглянул на свою подругу, желая выразить, сколько ей пришлось терпеть из-за него, из-за Мириам, из-за этой истории.

— Давай забудем обо всем, — улыбнулся он и прибавил шагу.

— Ты прямо сейчас хочешь ехать?

Разумеется, нет! Может, в понедельник или во вторник. Эти несколько дней я хочу провести с тобой. А во Флориде мне нужно приступать еще через неделю. Если, конечно, их планы не изменились.

— Мириам не поедет за тобой, как ты думаешь?

— Ровно через неделю, в этот самый час, — произнес Гай, — у нее не будет на меня никаких прав.

10

Сидя у туалетного столика в отеле «Ла Фонда», Санта-Фе, Элси Бруно косметической салфеткой снимала с лица ночной крем для сухой кожи. Время от времени, широко раскрывая голубые глаза, она склонялась ближе к зеркалу и с отсутствующим видом изучала петлистые морщинки под нижними веками и прочерченные улыбкой бороздки от крыльев носа до кончиков губ. Хотя подбородок у нее и был немного скошенный, нижняя часть лица вместе с полными губами выдавалась вперед, вовсе не так, как у Бруно. «Только в Санта-Фе, — подумала она, снова откидываясь на спинку стула, — и можно углядеть в зеркале эти бороздки».

— Тут не солнце, а какие-то рентгеновские лучи, — заметила она, обращаясь к сыну.

Бруно, еще в пижаме, погрязнув в кресле, обтянутом сыромятной кожей, разлепил один опухший глаз и взглянул на окно. Он был слишком утомлен, чтобы встать и опустить жалюзи.

— Мам, ты классно выглядишь, — просипел он, потом прильнул выпяченными губами к стакану с водой, что стоял на его безволосой груди, и нахмурился, о чем-то размышляя.

Как слишком крупный орех в хрупких, вздрагивающих беличьих лапках, вот уже несколько дней прокручивалась в его мозгу неподъемная идея, самая большая и веская из всех, какие когда-либо посещали его. К тому времени, как мать уедет из городка, он должен добраться до ядрышка и начать обдумывать все по-настоящему. Идея была — поехать и «достать» Мириам. Момент созрел, дальше медлить нельзя. Гаю это нужно сейчас. Через несколько дней, может, через неделю эта штука в Палм-Бич окончательно накроется и Гаю будет все равно.

Что-то лицо округлилось за эти последние дни в Санта-Фе, подумала Элси. Рядом с маленьким, аккуратным треугольником носа налитые щеки были особенно заметны. Она улыбнулась, еще раз проявив бороздки, покачала кудрявой белокурой головой и прищурилась.

— Не купить ли мне сегодня этот серебряный пояс, а, Чарли? — произнесла она небрежно, словно про себя. Пояс стоил двести пятьдесят с чем-то, но Сэм пришлет в Калифорнию еще тысячу. — Очень красивый пояс — в Нью-Йорке таких не увидишь. Что еще остается делать в Санта-Фе, как не покупать серебро?

— Что ему еще останется делать? — пробормотал Бруно.

Элси взяла купальную шапочку и обернулась к сыну, сверкнув быстрой, широкой улыбкой, всегда и для всех одинаковой.

— Дорогой, — проговорила она.

— М-м.

— Ты без меня будешь тут хорошо себя вести?

— Да, Ма.

Она нацепила на затылок купальную шапочку, взглянула на длинный, узкий, пунцовый ноготь и потянулась за пилочкой. Конечно, Фред Уайли был бы счастлив купить ей серебряный пояс — скорее всего, он и так явится на вокзал с какой-нибудь совершенно чудовищной штуковиной еще в два раза дороже — но не хотелось бы, чтобы Фред увязался следом в Калифорнию. А стоит его хоть чуть-чуть поощрить, как он не преминет это сделать. Нет, пусть лучше поклянется на вокзале в вечной любви, поплачет немного да и возвращается домой, к жене.

— Ну и веселенькая же была ночка, — продолжала Элси. — Фред первый его увидел.

Она засмеялась, пилочка выскользнула у нее из рук и где-то на полу притаилась.

— Я тут не при чем, — сказал Бруно холодно.

— Ну, конечно, дорогой, ты, разумеется, не при чем!

Рот у Бруно перекосился.

Мать в истерике ворвалась к нему в комнату в четыре утра и поведала, что на Пласа — дохлый бык. Сидит на скамейке, в шляпе, в пальто, и читает газету. Типичные школьные шуточки Уилсона. Бруно знал, что Уилсон не устанет об этом болтать, добавляя все новые подробности, покуда ему в башку не взбредет выкинуть какой-нибудь еще более дурацкий номер. Вчера вечером в Ла-Пласита, гостиничном баре, он, Бруно, обдумывал план убийства — а Уилсон тем временем наряжал околевшего быка. Даже в тех баснях, что Уилсон повсюду рассказывает о своей военной службе, он ни разу не упомянул, что убил кого-нибудь, хотя бы япошку. Бруно закрыл глаза, с удовлетворением вспоминая прошлый вечер. Часов этак в десять Фред Уайли и компания еще каких-то плешивых завалились в Ла-Пласиту на полусогнутых, толпой, как мужской кордебалет в оперетке, чтобы зазвать матушку на вечеринку. Его приглашали тоже, но он соврал матери, будто договорился с Уилсоном; а на самом деле ему хотелось поразмышлять на свободе. И прошлым вечером он сказал себе «да». В действительности он думал об этом с той самой субботы, когда состоялся разговор с Гаем, и вот снова суббота, и теперь — завтра или никогда; завтра, едва мать уедет в Калифорнию. Ему надоело уже спрашивать себя, а сможет ли он это сделать. Сколько времени он живет с этим вопросом внутри? Так долго, что нельзя уж и припомнить, когда все началось. Он чувствовал, что может сделать это. И внутренний голос твердил, не переставая, что время, обстоятельства, повод не могут лучше сойтись. Чистое убийство, без всяких личных мотивов! То, что Гай мог бы убить его отца, Бруно не рассматривал как мотив, ибо не очень-то рассчитывал на это. Может, Гая удастся уломать, а может, и нет. Главное — настало время действовать, потому что все складывается как нельзя лучше. Вчера вечером он еще раз позвонил Гаю домой и удостоверился, что тот еще не вернулся из Мехико. Гай в Мехико с воскресенья — так его мать сказала.

Он ощутил легкое удушье, будто кто-то пальцем давил на ямочку у горла, и потянулся рвануть воротник, но пижамная куртка была совершенно расстегнута спереди. Бруно в задумчивости принялся застегивать пуговицы.

— Ты не надумал поехать со мной? — спросила мать, вставая. — Если надумал, то заедем в Рено. Там сейчас Элен и еще Джорджи Кеннеди.

— Я заеду к тебе в Рено лишь по одной причине, Ма.

— Чарли… — она слегка покачала головой. — Ты не можешь потерпеть? Если бы не Сэм, мы бы сюда не поехали, правда?

— Конечно, нет.

Она вздохнула.

— Так не надумал?

— Мне здесь весело, — буркнул он.

Элси вновь посмотрела на свои ногти.

— Я до сих пор только и слышала от тебя, как здесь тоскливо.

— Это из-за Уилсона. Я больше с ним водиться не стану.

— Ты не уедешь обратно в Нью-Йорк?

— А что мне делать в Нью-Йорке?

— Бабушке будет обидно, если ты в этом году опять пропадешь.

— Когда это я пропадал? — Бруно слабо махнул рукой и вдруг почувствовал смертельную дурноту, такую дурноту, какой даже рвота разрешить не могла. Ощущение было знакомо, оно длилось всего минуту, но Боже, подумал Бруно, сделай так, чтобы на завтрак перед поездом не осталось времени, не позволяй ей произнести само слово «завтрак». Он весь напрягся и застыл, не шевеля ни единым мускулом, еле вбирая воздух через полуоткрытый рот. Прикрыв один глаз, другим он наблюдал, как мать движется к нему в бледно-голубом шелковом пеньюаре, опершись рукой о бедро, стараясь казаться проницательной — но какая уж тут проницательность, когда у нее такие круглые глаза. И к тому же она улыбалась.

— Что вы с Уилсоном еще затеяли?

— С этим говнюком?

Элси уселась на ручку кресла.

— Неспроста ты его клянешь, — сказала она, слегка встряхнув сына за плечо. — Постарайся не натворить ничего слишком ужасного, дорогой, — у меня как раз сейчас мало денег, чтобы за тобой все улаживать.

— Вытряси из него еще. И для меня тысчонку достань.

— Дорогой, — она приложилась к его лбу холодными спинками пальцев. — Я буду скучать без тебя.

— Да я, наверное, послезавтра приеду.

— Вот и повеселимся вместе в Калифорнии.

— Еще бы.

— Почему ты сегодня такой серьезный?

— Да что ты, Ма.

Она ущипнула жидкую прядь, свисшую на лоб, и направилась в ванную.

Бруно вскочил и заорал, стараясь перекрыть шум воды:

— Ма, я возьму денег оплатить счет!

— Что, мой ангел?

Он подошел ближе и повторил, потом, обессиленный, повалился в кресло. Он не хотел, чтобы мать узнала о междугородных звонках в Меткалф. Если скрыть это, все пойдет как по маслу. Мать не очень-то волнует, что он остается, то есть почти совсем не волнует. Может, у нее в поезде свидание с этим подонком Фредом или еще что-нибудь в таком же роде? Бруно кое-как вылез из кресла, чувствуя, что злоба на Фреда Уайли медленно подступает к горлу. Хотелось рассказать матери, что он остается в Санта-Фе, чтобы испытать самое сильное в своей жизни ощущение. Она бы перестала плескаться, не обращая на него никакого внимания, если бы угадала хоть частичку того, что это значит. Хотелось сказать: «Ма, очень скоро наша с тобой жизнь станет лучше, потому что я начинаю избавляться от Капитана». Выполнит Гай то, что с него причитается, или нет, но, если с Мириам все пройдет успешно, он, Бруно, запишет очко в свою пользу. Безупречное убийство. В один прекрасный день подвернется кто-нибудь, незнакомый пока, и можно будет заключить сделку. Бруно уперся подбородком в грудь, ощутив внезапный приступ тоски. Рассказать матери? Его мать и убийство совместить невозможно. «Мерзость какая!» — вот что она скажет. Обиженно, надменно он уставился на дверь ванной. До него вдруг дошло, что рассказать он не сможет никому и никогда. Только Гаю. Он снова уселся.

— Соня!

Он заморгал, когда мать хлопнула в ладоши. Потом улыбнулся. Тупо, представляя себе с тоскою, сколь многое произойдет, прежде чем он увидит это вновь, Бруно наблюдал, как гибко пружинят ноги матери, когда та натягивает чулки. Глядя на стройные линии ее ног, он всегда ощущал какой-то толчок, испытывал гордость. У его матери были самые красивые ноги, какие ему только приходилось видеть, — у молодых ли женщин, у старых. Зигфилд ее увел, но знал ли Зигфилд ей цену? А выйдя замуж, она опять окунулась в ту жизнь, от которой бежала. Скоро он, ее сын, освободит ее, а она-то и не догадывается.

— Не забудь послать это, — сказала мать.

Бруно вздрогнул, когда головы двух гремучих змей коснулись его. Это была вешалка для галстуков, которую они купили для Капитана, вся из перекрещивающихся коровьих рогов, увенчанная двумя засушенными змеенышами, что показывали друг другу языки, отражаясь в зеркале. Капитан ненавидел вешалки для галстуков, ненавидел змей, собак, кошек, птиц… Да что он любил-то? Вешалка из рогов доставит ему массу неприятных минут, поэтому Бруно уговорил мать купить ее. Бруно нежно улыбнулся вешалке. Не так-то уж и трудно было уговорить.

11

Он споткнулся о чертов булыжник, с достоинством выпрямился и попытался заправить рубашку в брюки. Хорошо еще, что он вырубился в парке, а не на улице — иначе бы его замели в полицию, и он бы пропустил этот поезд. Он остановился и зашарил по карманам в поисках бумажника, зашарил неистово, с большим беспокойством, чем когда проверял его наличие в последний раз. Руки у него дрожали, и он едва смог прочесть на железнодорожном билете время отправления: 10.20. А сейчас разные уличные часы показывали 8.10. Если, конечно, сегодня воскресенье. Конечно же, воскресенье, и все индейцы в чистых рубашках.

Он оглянулся, нет ли где Уилсона, хотя накануне они не встречались, и маловероятно, чтобы этот тип был на ногах в такую рань. Не хотелось бы, чтобы Уилсон знал, что Бруно уезжает из города.

Перед ним неожиданно простерлась Пласа, полная кур, ребятишек и неизменных стариков, щелкавших вместо завтрака кедровые орешки. Он постоял немного, считая колонны губернаторского дворца, чтобы убедиться, сможет ли он их насчитать семнадцать, и это у него получилось. Значит, на колонны больше полагаться нельзя. В придачу к скверному похмелью все кости ныли от спанья на треклятых булыжниках. Зачем было так напиваться, спросил он себя, почти со слезою. Но ведь он сидел один, а в одиночестве всегда больше пьется. А сидел ли он один? Да какая, впрочем, разница! Он вспомнил, что за блестящая, мощная мысль пришла ему в голову прошлой ночью, пока он смотрел по телевизору какую-то дурацкую игру: мир можно увидеть только с пьяных глаз. Все на свете создано, чтобы глядеть на него с пьяных глаз. Что можно разглядеть, скажем, сейчас, когда голова раскалывается, стоит обратить куда-нибудь взор? Прошлую ночь хотелось отметить как следует — последнюю ночь в Санта-Фе. А сегодня ему нужно в Меткалф, и там он должен быть на высоте. Но существует ли такое похмелье, от которого не помогла бы пара стаканчиков? Похмелье, подумалось ему, может даже пойти на пользу: он привык с бодуна все делать медленно и осторожно. К тому же он еще не разработал план. Этим можно заняться в поезде.

— Почта есть? — машинально спросил он у стойки администратора, но почты не было.

Он торжественно принял ванну, заказал горячий чай и сырое яйцо со специями, чтобы приготовить «устрицу прерии», потом открыл шкаф и долго стоял, вяло раздумывая, что бы надеть. Наконец решился, в честь Гая, на красно-коричневую пару. Он и неброский, подумал Бруно, облачившись в костюм, и ему польстило, что он бессознательно выбрал одежду и по этой причине тоже. Он проглотил «устрицу прерии», и она прошла хорошо; скрестил руки на груди — но внезапно индейские поделки в комнате, полоумные жестяные лампы, тканые полоски, висящие на стенах, сделались положительно невыносимы, и его опять охватила дрожь и нетерпение — поскорей собрать вещи и уйти отсюда. Но какие вещи? По правде говоря, ему ничего не надо. Только листок бумаги, где записано все, что он знает о Мириам. Бруно вытащил этот листок из заднего отделения своего «дипломата» и сунул во внутренний карман пиджака. Эти действия заставили его ощутить себя настоящим бизнесменом. Он положил в нагрудный карман белый носовой платочек, потом вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Подумал, что, вероятно, вернется завтра к ночи, а может, и раньше, если получится покончить со всем сегодня вечером и достать обратный билет в спальный вагон.

Сегодня вечером!

Ему с трудом верилось в это, пока он шел к остановке, откуда отправлялись автобусы на Лэми, конечную станцию железной дороги. Он раньше думал, что будет чувствовать счастливое возбуждение или, напротив, угрюмую сосредоточенность, но не ощущал ни того, ни другого. Он вдруг нахмурился, и его бледное, с запавшими глазами лицо сделалось совсем юным. Неужели же что-нибудь опять испортит ему удовольствие? Что на этот раз? Ведь всегда что-нибудь да портило удовольствие от всякого его предприятия. На этот раз он ничего подобного не допустит. Бруно заставил себя улыбнуться. Может, почудилось с похмелья? Он зашел в бар и купил квинту у знакомого бармена, заполнил свою фляжку и попросил пустую бутылку поменьше, чтобы вылить туда остаток. Бармен поискал, но не нашел.

Когда в Лэми Бруно явился на станцию, у него не было при себе ничего — только полупустая бутылка в бумажном мешочке, и никакого оружия. План еще не составлен, напомнил Бруно себе — но от хорошего плана убийство не всегда выигрывает. Взглянуть хотя бы на…

— Эй, Чарли! Куда ты наладился?

Это был Уилсон и с ним толпа народу. Бруно через силу подошел ближе, тоскливо кивая головой. Они, наверное, с поезда, подумалось ему. Вид у них был усталый и потрепанный.

— Где это ты торчал два дня? — осведомился Бруно у Уилсона.

— В Лас-Вегасе. Сам не знал, что еду туда, пока не приехал, иначе бы и тебя позвал. Познакомься с Джо-Скакуном. Я тебе про Джо рассказывал.

— Привет, Джо.

— Ты что такой кислый? — спросил Уилсон, по-приятельски пихнув Бруно локтем.

— Ах, Чарли с бодуна! — вскрикнула одна из девиц, и голосок ее забренчал у Бруно в ушах, как звонок велосипеда.

— Чарли С-бодуна, встречай Джо-Скакуна! — проговорил Джо, весь трясясь от смеха.

— Гм-гм. — Бруно мягко высвободил руку, в которую вцепилась девица с монистом на шее. — Черт, мне надо на этот поезд.

Поезд уже стоял у перрона.

— Да ты-то куда наладился? — спросил Уилсон, сведя в ниточку свои черные брови.

— Навещал тут кое-кого в Тулсе, — промямлил Бруно, чувствуя, что перепутал времена, зная одно — ехать нужно прямо сейчас. От досады хотелось плакать, молотить кулаками по грязной красной рубашке Уилсона.

Уилсон замахал рукою, словно стирая Бруно, как чертика, нарисованного мелом на грифельной доске:

— В Тулсе?

Медленно, с подобием ухмылки Бруно так же помахал рукой и повернулся. Он шел, ожидая, что компания последует за ним, но никто не шелохнулся. Дойдя до поезда, он оглянулся и увидел, как вся толпа, слепившись в один круглый комок, кубарем катится по перрону, спасаясь от солнечных лучей в темноту, под крышу вокзала. Он проводил их хмурым взглядом, чувствуя нечто заговорщическое в том, как они идут, плотно сцепив руки. Неужели что-нибудь заподозрили? Может, шепчутся сейчас о нем? Бруно сел в первый попавшийся вагон и не успел еще найти своего места, как поезд тронулся.

Когда Бруно проснулся, мир приобрел иные очертания. Поезд скользил быстро, без запинки между прохладных, голубоватых гор. Темно-зеленые долины полнились тенью. Небо было серое. Кондиционированный воздух в вагоне и прохладный пейзаж за окном освежали, как ледяной компресс. И Бруно почувствовал, что голоден. В вагоне-ресторане он чудесно пообедал бараньими котлетками, жареной картошкой и салатом, съел на десерт свежий персиковый пирог, запив его парочкой виски с содовой, и направился на свое место, чувствуя себя на миллион долларов.

Странное, сладкое ощущение цели вдруг захватило его и понесло в неудержимом потоке. Даже просто глядя в окно, он чувствовал какую-то новую связь между мыслью и взглядом. К нему начало приходить осознание того, что именно он собирается сделать. Он был на пути к убийству, которое не только воплотит в действительность мечты, лелеянные годами, но и сослужит службу другу. Бруно всегда счастлив оказать услугу своим друзьям. А жертва вполне достойна своей участи. Если подумать, скольких хороших парней он убережет от знакомства с нею! Ум его затуманило понятие о собственной значимости, и на долгое время он впал в совершенно счастливое опьянение. Его энергия, которая обычно рассеивалась, разливалась, словно река в половодье по равнине, столь же плоской и скучной, как Льяно Эстакадо, где поезд как раз сейчас проезжал, теперь бурлила водоворотом, чья воронка была направлена в сторону Меткалфа, как и неистовый агрессивный напор паровоза. Бруно сполз на краешек сиденья, и ему страстно захотелось, чтобы напротив снова очутился Гай. Но Гай, он знал, попытался бы остановить его: Гай не понимает, как сильно ему хочется это сделать и как это просто. Но Боже ты мой, он ведь должен понять, как это кстати! Бруно упер в ладонь гладкий, твердый, словно резиновый, кулак и стал молиться, чтобы поезд шел быстрее. Все мускулы у него напряглись и легонько вздрагивали.

Он вытащил листок бумаги со сведениями о Мириам, разложил его на свободном сиденьи напротив и со всей серьезностью принялся изучать. «Мириам Джойс-Хейнс, около двадцати двух лет», — было выведено его рукою четко и ясно, потому что он переписывал это уже в третий раз. «Довольно хорошенькая. Рыжая. Немного полная, невысокого роста. Беременная где-то на втором месяце. Шумная, общительная. Возможно, крикливо одетая. Может быть, короткая завивка, а может, длинная и химия». Не очень-то много, но это все, что он мог собрать. Хорошо хоть, она рыжая. Да неужели он и вправду сделает это сегодня вечером, удивился Бруно про себя. Все зависит от того, удастся ли ее найти. Возможно, придется перебрать целый список Джойсов и Хейнсов. Мириам, скорее всего, живет с родителями, подумалось ему. Бруно был уверен, что узнает ее сразу, с первого взгляда. Негодная сучонка! Он уже ненавидел ее. Он представил себе тот момент, когда увидит ее и узнает, и принялся нетерпеливо постукивать ногой по полу. Люди двигались в проходе туда и сюда, но Бруно не поднимал глаз от листа бумаги.

«У нее будет ребенок», — послышался голос Гая. Ах, потаскушка! Женщины, которые спят с кем попало, доводили Бруно до бешенства, до дурноты, как те любовницы отца, что превращали в сплошной кошмар его школьные каникулы, ибо он не мог догадаться, знает ли мать и только притворяется счастливой или пребывает в неведении. Он старался воссоздать каждое слово их с Гаем беседы в поезде. Так Гай становился ближе. Гай, подумал Бруно, самый достойный парень из всех, кого он когда-либо встречал. Гай не зря получил эту работу в Палм-Бич, и он заслуживает того, чтобы сохранить ее. Бруно вдруг захотелось быть на месте человека, который скажет Гаю, что незачем отказываться от контракта.

Когда, наконец, Бруно убрал листок обратно в карман и уселся вольготнее, заложив ногу на ногу и опершись о колено скрещенными руками, то каждый, кто ни посмотрел бы на него, обязательно подумал бы, что перед ним — ответственный молодой человек с сильным характером и, возможно, с большим будущим. Он не выглядел здоровяком, конечно же, нет, но во всем его облике ощущалась уравновешенность и некое подспудное счастье, какое на немногих лицах доводится видеть и какого на лице Бруно еще не видел никто и никогда. Жизнь его до сих пор шла по бездорожью: поиски наугад, находки без всякого смысла. Он пережил немало скандалов, он любил скандалы и сам порою создавал их среди знакомых или в семье — но, вовремя выходя из игры, всегда избегал непосредственного участия в развязке. Это, а еще тот факт, что он считал неподобающим выказать сочувствие даже матери, когда ее обижал отец, заставляло ее находить в натуре сына черты жестокости — отец же и многие другие люди были твердо убеждены в его полной бессердечности. Но воображаемая холодность постороннего человека, какого-нибудь приятеля, которому звонишь в одиноких потемках и который не может или не хочет провести с тобой вечер, могла повергнуть его в мрачную, задумчивую меланхолию. Об этом, однако, знала только мать. Он самоустранялся во время скандалов еще и потому, что ему доставляло удовольствие отнимать у самого себя эмоциональный стимул. Так долго его жажда смысла жизни, его аморфное желание совершить некий поступок, который придал бы ей смысл, оказывались поруганными, что он дошел уже до того, что стал предпочитать это поругание, как привыкшие к безнадежной любви предпочитают безответные чувства. Он полагал, что ему никогда не изведать сладости свершения. Он полагал, что уже в самом начале целенаправленного, сулящего надежду поиска у него обязательно не хватит духу и он опять вынужден будет отступиться. Впрочем, энергии хватало, чтобы прожить еще один лишний день. Хотя смерть его совсем не страшила. Смерть была не более чем очередное, еще не изведанное приключение. Если смерть застигнет его во время какого-нибудь опасного предприятия — тем лучше. Ближе всего, подумал Бруно, она подкралась в тот раз, когда он мчался в гоночном автомобиле с завязанными глазами по прямой дороге, выжимая до отказа педаль. Он так и не услышал выстрела, служившего сигналом остановки, потому что валялся без сознания в канаве со сломанным бедром. Порою ему становилось так скучно, что он мысленно перебирал драматические способы покончить с собой. Ему никогда не приходило в голову, что бесстрашие перед лицом смерти — признак мужества, что в его поведении можно усмотреть отрешенность индийских браминов, что самоубийство требует особого, безнадежного хладнокровия. Бруно всегда таким хладнокровием обладал. Он даже слегка стыдился своих мыслей о самоубийстве, ибо это было столь очевидно и невероятно пошло.

Сейчас, в этом поезде на Меткалф, он обрел направление. Он не чувствовал себя таким живым, таким настоящим, таким похожим на всех других людей с тех самых пор, как ребенком ездил в Канаду с отцом и матерью, — тоже, припомнилось ему, на поезде. Он думал, что в Квебеке полно рыцарских замков, которые ему разрешат исследовать; но ни одного замка так и не встретилось, да и не было времени их искать, потому что бабушка по отцу находилась при смерти, — вот почему, собственно, они и поехали; и с того времени он никогда не доверялся безоглядно цели любого путешествия. Кроме нынешнего.

В Меткалфе он тотчас же раздобыл телефонную книгу и просмотрел всех Хейнсов. Он едва распознал адрес Гая, хмуро водя пальцем по списку. Мириам Хейнс не значилась, да он и не ожидал ничего иного. Зато отмечалось семь Джойсов. Бруно выписал их всех на отдельный листок. Трое жили по одному адресу: 1235, Магнолия-стрит, и среди них некая миссис М.Дж. Джойс. В задумчивости Бруно выставил острый кончик языка на верхнюю губу. Неплохое начало. Может быть, ее мать тоже зовут Мириам. Многое определится по кварталу. Вряд ли Мириам живет в шикарном квартале. Он со всех ног бросился к желтому такси, стоявшему у обочины.

12

Было уже почти девять часов. Сумерки удлинялись, постепенно, шаг за шагом, проскальзывая в ночь, и жилые кварталы, состоящие из маленьких, хлипких на вид деревянных домиков, погружались во мглу — лишь кое-где над передним крыльцом светились огоньки: жильцы раскачивались на качелях или просто сидели на ступеньках.

— Здесь, кажется; остановите здесь, — сказал Бруно шоферу. Магнолия-стрит, Колледж Авеню, тысячный квартал. Бруно двинулся вперед.

Какая-то девчонка стояла посреди тротуара и глядела на него во все глаза.

— Привет, — нервно сказал Бруно, словно приказывая ей убраться с дороги.

— Здрасьте, — ответила девчонка.

Бруно окинул взглядом людей на освещенном крыльце: полного мужчину, что обмахивался веером, двух женщин на качелях. Или он пьян сильнее, чем можно предположить, или же ему крупно повезло: с этим номером 1235 он попал в самую точку. Он не мог даже вообразить себе квартала, настолько подходящего для Мириам. Что ж, если тут ошибка, придется пробовать дальше. Список лежит в кармане. Веер у мужчины на крыльце напомнил ему, что на улице жарко, в довершение к лихорадке, которая снедала его с начала вечера. Он остановился и закурил, с радостью отметив, что руки совсем не дрожат. Полбутылки, выпитые после обеда, уничтожили последние следы похмелья и привели его в заторможенное, размягченное расположение духа. Повсюду вокруг звенели цикады. Стояла такая тишина, что было слышно, как кое-где через два квартала взвизгнули тормоза автомобиля. Какие-то парни вышли из-за угла, и сердце у Бруно забилось: вдруг один из них — Гай; но Гая среди них не было.

— Ты, козел! — сказал один.

— Я сказал ей, что не шучу и пусть ее сраный братец не лезет.

Бруно с презрением посмотрел им вслед. Они даже говорили-то на каком-то непонятном наречии. Гай никогда так не говорит.

На некоторых домах не было номеров. А если и на 1235-м тоже нет? Но когда Бруно дошел до места, крошечные цифры 1235 отчетливо рисовались над передним крыльцом. От одного вида этого дома медленно накатила волна приятного возбуждения. Гай, должно быть, часто поднимался тут по ступенькам, подумал Бруно, и этот факт сам по себе выделял дом из множества ему подобных. Дом был маленький, как и другие в квартале, только его желтовато-коричневая дощатая обшивка требовала покраски более настоятельно. Сбоку дом огибался асфальтированным проездом, позади виднелась каменистая лужайка, а у ее края стоял старый шевроле-седан. Светилось окно внизу, и еще одно, угловое, на втором этаже, — там, подумал Бруно, может находиться комната Мириам. Но почему он не знает точно? Да, Гай действительно мало ему рассказал!

Нервничая, Бруно пересек улицу и прошел немного назад. Остановился, обернулся и принялся глядеть на дом, кусая губы. Не было видно ни души, ни огонька — только на углу над крыльцом горела лампочка. Где-то звучало радио — он не мог определить, в доме ли Мириам или же у соседей. У соседей светилось два окна в нижнем этаже. Можно было воспользоваться проездом и зайти за 1235-й.

Взгляд Бруно скользнул настороженно к крыльцу соседей: там зажегся свет. Вышли мужчина и женщина, женщина села на качели, а мужчина пошел по дорожке. Бруно распластался по стенке гаража.

— Дон, если персикового нет, купи фисташкового, — раздался голос женщины.

— А я бы съел ванильного, — прошептал Бруно и отхлебнул из фляжки.

Он пристально вгляделся в желто-коричневый дом, переступил с ноги на ногу и ощутил что-то твердое против бедра: нож, купленный на станции Биг-Спрингс, охотничий нож с шестидюймовым лезвием, в чехле. Лучше бы обойтись без ножа. От ножей ему всегда как-то по-странному дурно. А пистолет наделает шуму. Как же быть? Впрочем, на месте можно сориентироваться. Ох, так ли? Ему казалось, что уже при виде дома его осенит какая-нибудь идея, но вот дом перед ним, а в голову ничего не приходит. А вдруг это не тот дом? Того гляди, кто-нибудь заметит, как он тут отирается, и его сгонят, и он так и не узнает ничего наверняка. Ах, Гай мало ему рассказал, в самом деле мало! Он торопливо выпил еще. Только не надо волноваться, так можно все испортить! Ноги у него подгибались. Он вытер потные ладони о штаны и облизал дрожащие губы. Затем вытащил из нагрудного кармана бумажку с адресами Джойсов и развернул ее под фонарем. Но буквы расплывались. Может, уйти, попробовать другой адрес, а потом вернуться сюда?

Он подождет минут пятнадцать, может быть, полчаса.

Уже в поезде он окончательно пришел к выводу, что напасть на Мириам лучше вне дома, и все его мысли вертелись вокруг того, как физически приблизиться к ней. На улице достаточно темно — темнее всего под деревьями. Он предпочел бы сделать это голыми руками или ударить чем-нибудь по голове. Бруно не отдавал себе отчета, насколько он возбужден, пока не заметил, что, обдумывая предстоящее нападение, действительно бросается то вправо, то влево. Все время являлась мысль, как счастлив будет Гай, когда узнает, что это свершилось. Мириам превращалась в неживой предмет, маленький и твердый.

Послышался мужской голос и смех — да, точно, это в 1235-м, из верхней, освещенной комнаты; затем девичий воркующий голосок:

— Прекрати… пожалуйста… ну, пож-а-а-алуйста…

Может, это голос Мириам? Детский и тягучий, но сильный — как натянутая струна.

Свет потух, и взгляд Бруно прилип к темному окну. Затем зажегся свет на крыльце; вышли двое мужчин и женщина: Мириам. Бруно весь подобрался, затаив дыхание. Он разглядел рыжие волосы. Тот парень, что повыше, тоже был рыжий — наверное, брат. Бруно подметил массу мельчайших деталей: ее коренастую плотную фигуру, плоские туфли и то, как непринужденно она повернулась и подняла голову к одному из мужчин.

— Думаешь, надо заехать за ней, а, Дик? — спросила она своим тонким голоском.

— Вообще-то уже поздно.

В переднем окне поднялся краешек занавески.

— Детка? Только не слишком задерживайся.

— Ладно, Мам.

Они направлялись к машине, что стояла у лужайки.

Бруно скользнул за угол, высматривая такси. То-то просто его найти в этом дохлом городишке! Бруно припустил бегом. Он не бегал уже месяцы, и было приятно ощущать в себе достаточно силы.

— Такси! — сперва он даже не увидел никакого такси, потом рассмотрел и забрался внутрь.

Он заставил шофера сделать круг и въехать на Магнолия-стрит в том направлении, куда был развернут шевроле. Шевроле уже исчез. Кругом — густая тьма. Впереди Бруно подметил красные огоньки, мерцающие среди деревьев.

— Езжай вперед!

Когда огоньки остановились на красный сигнал и такси начало нагонять, Бруно убедился, что это — шевроле, и с облегчением откинулся назад.

— Куда вам надо? — спросил шофер.

— Езжай вперед! — потом, когда шевроле свернул на широкий проспект: — Теперь направо.

Бруно выпрямился, скользнув на краешек сиденья. Глянув в боковое стекло, увидел указатель: «Крокетт-Бульвар» и улыбнулся. Он слышал, что Крокетт-Бульвар — самая широкая и самая длинная улица в Меткалфе.

— К кому вы едете, как его имя? — спросил шофер. — Может, я знаю?

— Минуточку, минуточку, — забормотал Бруно, инстинктивно притворяясь, будто роется в бумагах, которые вытащил из заднего кармана вместе со сведениями о Мириам. Он вдруг фыркнул — ему стало весело, он почувствовал себя в полнейшей безопасности. Сейчас он изображал деревенского простофилю, который умудрился запропастить куда-то нужный ему адрес. Он нагнул голову, чтобы шофер не заметил улыбки, и машинально потянулся за фляжкой.

— Свет зажечь?

— Нет, нет, спасибо. — Бруно сделал обжигающий глоток. Затем шевроле развернулся и поехал в обратном направлении, и Бруно велел шоферу ехать так же.

— Куда?

— Езжай, как тебе говорят, и кончай трепаться! — заорал Бруно. Голос его срывался от волнения.

Водитель зацокал, покачивая головой. Бруно весь кипел, но вот шевроле появился в поле зрения. Бруно начинало казаться, что езде этой не будет конца, что Крокетт-Бульвар, должно быть, тянется через весь Техас. Дважды Бруно терял шевроле и находил его снова. Мимо пронеслись придорожные ларьки, открытые кинотеатры, потом по обе стороны выросли стены тьмы. Бруно забеспокоился. За городом преследовать их будет невозможно. Но вот над горой показалась светящаяся арка. «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ОЗЕРО МЕТКАЛФ, В ЦАРСТВО ВЕСЕЛЬЯ», гласила надпись, и шевроле порхнул под нее, направляясь к стоянке. Впереди, в лесу, светились самые разные огни, с карусели доносилась позванивающая музыка. Увеселительный парк! Бруно пришел в восторг.

— Четыре бакса, — кисло сказал шофер, и Бруно протянул ему пятерку через переднее окно.

Он слонялся вокруг, пока Мириам, и два парня, и еще одна девица, за которой они заезжали, не прошли через турникет, а потом последовал за ними. Он широко открыл глаза, чтобы при свете хорошенько разглядеть Мириам. Она была миленькая, полненькая, похожая на школьницу, но, смекнул Бруно, явно не первого сорта. Красные носки и красные босоножки привели его в бешенство. Как только Гай на такую клюнул? Затем он зашаркал ногами и остановился: она не была беременна! Бруно прищурился в сильном недоумении. Как это он сразу не заметил? Да, может быть еще и не видно. Он больно прикусил нижнюю губу. При такой полноте живот у нее даже на удивление плоский. Может, это не Мириам, а ее сестра? Может, у нее был выкидыш? Или она сделала аборт? Волны-бились-о-борт-корабля. Что такое о-борт? Ну-ка, скажи, красотка! Под тесной серой юбкой обрисовывались маленькие пухлые бедра. Он следовал их колебаниям, шел в такт, словно завороженный. Может, Гай наврал, что она беременная? Но Гай не стал бы врать. Бруно не знал, что и думать. Он разглядывал Мириам, склонив голову набок. Затем сама собою явилась мысль: если что-то случилось с ребенком, тем более необходимо уничтожить ее, потому что Гаю теперь не получить развода. Конечно, она сделала аборт и теперь опять пустилась во все тяжкие.

Она остановилась у открытого павильона, где цыганка бросала что-то в большой круглый аквариум. Другая девица тоже пялилась, хихикая, прижимаясь всем телом к рыжему парню.

— Мириам!

Бруно так и подпрыгнул.

— О-о-о, вот это здорово! — Мириам направилась к киоску, где продавались трубочки с заварным кремом.

Все они купили себе по трубочке. Бруно ждал со скучающей улыбкой, глядя вверх на колесо обозрения: на арку из огоньков и на крошечные фигурки, вертящиеся в черном небе на своих скамеечках. Вдали, среди деревьев, огоньки мерцали на воде. Да, это стоящий парк. Ему вдруг захотелось на колесо. Настроение было прекрасное. Он стал смотреть на все просто, без лишнего возбуждения. На карусели играли: «Кейси закружится в вальсе с блондинкой…» Ухмыляясь, он стал искать глазами рыжую голову Мириам, и их взгляды встретились — но Мириам тут же отвернулась: Бруно был уверен, что она не обратила на него внимания, однако лучше так больше не делать. Он нервно хохотнул. По виду Мириам, решил он, не скажешь, что она блещет умом, и это его еще больше развеселило. Теперь понятно, почему Гай испытывает к ней отвращение. Ему, Бруно, она тоже отвратительна, его от нее просто тошнит! Может, она наврала Гаю насчет ребенка. И Гай, сам такой честный, поверил ей. Сука!

Когда они пошли вперед со своими трубочками, Бруно положил на место птичку с раздвоенным хвостом, которую все это время вертел в руках, вынув из ящика у продавца воздушных шаров; затем все же вернулся и купил такую птичку — ярко-желтого цвета. Размахивая палочкой, слушая, как вжикает раздвоенный хвост, он снова почувствовал себя ребенком.

Маленький мальчик, шедший рядом со своими родителями, протянул руку к птичке, и Бруно чуть было не отдал игрушку, но передумал.

Мириам с приятелями вышла на освещенную площадку, где стояло колесо обозрения и еще масса всяких аттракционов и шоу. Русские горы трещали, как пулемет, у них над головами. Кто-то жахнул кувалдой по силомеру, и красная стрелка с лязгом и грохотом подпрыгнула до верхнего предела. Неплохо было бы пристукнуть Мириам такой кувалдой, подумал Бруно. Он исподтишка взглянул на Мириам и на остальных троих, но они по-прежнему не обращали на него никакого внимания. Если сегодня вечером не получится, надо постараться, чтобы никто из них его не приметил. Но он был почему-то уверен, что сделает это сегодня вечером. Случай не замедлит представиться. Сегодня его вечер. Прохладный ветерок овевал его, как струи воды, в которых так приятно резвиться. Он высоко поднял свою палку с птицей на конце и завертел ею изо всех сил. Он любит Техас, родной штат Гая! Все вокруг казались счастливыми, полными жизненных сил. Он подождал, пока Мириам и ее компания смешаются с толпой, и глотнул из фляжки. Затем вприпрыжку бросился следом.

Мириам с приятелями таращились на колесо обозрения, и Бруно надеялся, что они решат прокатиться. Да, в Техасе все делают по-крупному, подумал Бруно, с восхищением глядя на колесо. Такого большого он никогда не видел. В середине светилась синяя пятиконечная звезда.

— Ральф, давай, а? — заверещала Мириам, засовывая в рот кончик трубочки и прикрывая рукою лицо.

— Да ну, тоска. Пошли лучше на карусели.

И они двинулись. Карусель была как светлый город среди темного леса, роща никелированных столбов, усаженных зебрами, лошадьми, жирафами, быками и верблюдами, которые то ныряли вниз, то выплывали вверх, изогнув над площадкой шеи, застыв в прыжке, в галопе, с отчаянным нетерпением ожидая всадников. Бруно прирос к месту, не в силах отвести изумленного взгляда, забыв даже о Мириам, вздрагивая в такт музыке, в любой момент готовой обернуться движением. Он почувствовал, что вот-вот к нему вернется снова восхитительная минута далекого детства — мрачные, гулкие звуки паровой пианолы, дробный ритм шарманки, бой барабанов и цимбал сделали ее почти достижимой.

Каждый выбирал себе скакуна. А Мириам с приятелями опять жевали — Мириам рылась в пакетике с кукурузными хлопьями, который ей протягивал Дик. Свиньи! Бруно тоже проголодался. Он купил сосиску, а когда повернулся, те уже садились на карусель. Он торопливо сгреб сдачу и пустился следом. Ему досталась та лошадь, которую он присмотрел с самого начала: ярко-синяя, с гордо вскинутой головой и открытым ртом; и везение не оставляло его — Мириам с приятелями вились между столбов, неуклонно приближаясь, и Мириам с Диком уселись на жирафа и лошадь прямо напротив Бруно. Этим вечером судьба на его стороне! Этим вечером он должен все поставить на карту!

Кружится дева — та-та-там —

В ритме припева — та-та-там —

Начиная — бам — марафон — бам!

Бруно любил эту песню, и его мать тоже. От мелодии засосало под ложечкой, и он вытянулся на своей лошадке, прямой, как жердь. Весело заболтал ногами, вдетыми в стремена. Что-то хлопнуло ему по затылку, он задиристо обернулся, но это всего лишь какие-то парни шутили между собой.

Медленно, воинственно зазвучал «Марш Вашингтон-пост». Бруно поднимался все выше, выше, выше, и все ниже, ниже, ниже опускалась Мириам на своем жирафе. Мир за пределами карусели расплылся смутным пятном, исчерченным светящимися полосами. В одной руке, как его учили на уроках поло, Бруно держал поводья, а в другой — сосиску.

— И-и — э-эх! — завизжал рыжий парень.

— И-и — э-эх! — завизжал Бруно в ответ. — Я — из Техаса!

— Кэти? — Мириам перегнулась через шею жирафа, и серая юбка округло натянулась. — Видишь того, в клетчатой рубашке?

Бруно посмотрел. Он увидел парня в клетчатой рубашке. Парень немного походил на Гая, и пока Бруно думал об этом, он прослушал, что сказала Мириам. Здесь, на ярком свету, он заметил, что Мириам вся покрыта веснушками. Она становилась ему все более и более отвратительна, так что уже не хотелось касаться руками этой мягкой, липкой, горячей плоти. Хорошо все-таки, что есть нож. Чистое орудие.

— Чистое орудие! — завопил Бруно: вряд ли кто-нибудь мог бы его услыхать. Лошадь его бежала сбоку, а рядом было двойное сиденье в форме повозки, запряженной лебедями, которое пустовало. Бруно плюнул туда. Затем выбросил остаток сосиски и вытер пальцы, испачканные в горчице, о лошадиную гриву.

— «Кейси закружится в вальсе с блондинкой, будет иг-ра-а-ть — оркестр!» — дружок Мириам заорал во весь голос. Все подхватили, и Бруно тоже. Карусель пела! Еще бы выпивку сюда! Каждому!

— «Он так закружился, что чуть не свалился, — хрипел Бруно на пределе дыхания, — а девушке все нипочем!»

— Эй, Кейси! — проворковала Мириам и разинула рот — Дик бросал туда кукурузные хлопья.

— И-эх, и-эх! — заорал Бруно.

Мириам выглядела такой безобразной и глупой с разинутым ртом — розовая, раздутая, словно ее уже удушили. Бруно стало невмоготу смотреть на нее, и он, все еще усмехаясь, отвел глаза. Карусель сбавляла обороты. Он надеялся, что те захотят еще покататься, но они сошли, взялись за руки и направились к огням, мерцающим на воде.

Бруно подождал под деревьями, заодно сделав маленький глоток из почти уже пустой фляжки.

Те выбирали лодку. Перспектива немного погрести в озерной прохладе восхитила Бруно. Он тоже взял лодку. Озеро казалось огромным и черным, кроме тускло мерцающих точек, и в нем плавало множество лодок, где обжимались парочки. Бруно подплыл довольно близко к лодке Мириам и мог разглядеть, что рыжий парень сидит на веслах, а Мириам с Диком тискают друг друга на задней скамеечке и хихикают. Бруно сделал три глубоких гребка и обогнал их лодку, потом почти вытащил весла из воды.

— На остров поедем или так поплаваем? — спросил рыжий.

Бруно нетерпеливо заерзал на своей скамейке, ожидая, что они решат. Из укромных уголков на берегу, словно из маленьких темных комнатушек, доносился шепот, приглушенные звуки радио, смех. Он вытащил фляжку и осушил ее. А что если вдруг крикнуть:«Гай!» Что бы Гай подумал, если бы увидел его теперь? Может быть, Гай с Мириам встречались на этом озере, может быть, в той самой лодке, где сейчас сидит он, Бруно? От спиртного по ладоням и по ногам ниже колен забегали приятные мурашки. Будь Мириам здесь, в лодке, рядом с ним, он с величайшим наслаждением окунул бы ее головой в воду. В самую темноту. Темно кругом, хоть глаз выколи, и луна не светит. Быстрые, мелкие волны лизали лодку. Бруно вдруг весь скорчился от нетерпения. Сосущий звук поцелуя долетел с лодки Мириам, и Бруно передразнил, да еще застонал от наслаждения. Чмок, чмок.

Он пропустил их вперед, затем не спеша поплыл следом. Черная громада приближалась, пронзаемая там и сям огоньками спичек. Остров. Просто рай для тех, кому негде потрахаться. Наверное, и Мириам сегодня не преминет этим заняться, подумал Бруно, хихикая.

Когда лодка Мириам причалила, он отплыл немного в сторону, выбрался на берег и упер нос своей лодки в небольшое бревно, чтобы сразу отличить ее от других. Ощущение цели вновь переполнило его, сильнее, неотвязнее, чем в поезде. Всего два часа, как он явился в Меткалф, и вот он уже на острове рядом с нею! Он нащупал нож в кармане штанов. Если бы только застигнуть ее одну и заткнуть ей рот рукою — или она станет кусаться? Представив себе ее мокрый рот у своей ладони, он весь содрогнулся от отвращения.

Медленно приноравливаясь к их неспешному шагу, он двигался вперед, в самую чащу, где густо сплетались деревья.

— Мокреть какая, не сядешь, — заныла та, которую звали Кэти.

— Хошь — садись на пинжак, — сказал парень.

Боже, подумал Бруно, этот мерзкий южный акцент!

— «Когда я с цветиком моим иду цветущим садом», — пропел кто-то в кустах.

Ночные шорохи. Жуки. Цикады, Комар запел у самого уха. Бруно хлопнул себя по уху, в ухе зазвенело и голоса расплылись.

— … сваливаем.

— Да что же, места не найти? — вякнула Мириам.

— Нет здесь места — топай-топай, кругом марш!

— Крутом марш, ребята! — заржал рыжий.

Что это они еще придумали? Бруно заскучал. Музыка с карусели долетала усталая, очень далекая, только бряцание было хорошо слышно. Потом они развернулись и столкнулись с Бруно прямо лицом к лицу, так что ему пришлось свернуть в сторону, словно бы он шел своей дорогой. Он запутался в каких-то колючках и как раз выбирался оттуда, когда они снова обогнали его. Потом он пошел за ними вниз, к воде. Ему казалось, что он уже чует духи Мириам, если, конечно, это не были духи той, другой девушки: нечто сладкое, противное, как склизкая пенная ванна.

— … а теперь, — донеслось из приемника, — осторожно переходя в контратаку, Леон… Леон… посылает удар правой в челюсть Бейба и — слушайте, как ликуют трибуны! — Рев толпы.

Бруно видел, как парень и девушка катаются в кустах, словно тоже дерутся.

Мириам стояла на небольшом возвышении, ярдах в трех от него, а остальные спускались по откосу к воде. Бруно неслышно приблизился. На фоне влажного мерцания обрисовались ее голова и плечи. Теперь она ближе, чем когда бы то ни было!

— Эй! — шепнул Бруно и увидел, как она обернулась. — Скажи, тебя зовут Мириам?

Она глядела ему прямо в лицо, но он знал, что вряд ли тут возможно что-либо разглядеть.

— Ну да. А вы кто такой?

Он шагнул еще.

— Мы с вами, кажется, где-то встречались, — цинично проговорил он, снова чуя запах духов. Мириам была теплым, уродливым черным пятном. Бруно примерился и прыгнул прицельно, так, что запястья вытянутых рук стукнулись.

— Скажите, а чего вам?..

Руки сцепились на горле при последнем слове, заглушив, оборвав удивленную нотку. Бруно встряхнул свою жертву. Тело у него сделалось тверже скалы, и он услышал, как клацнули зубы. Она издала горлом какой-то клокочущий звук, но хватка была слишком сильна и крика не вышло. Подставив ногу, он стал опрокидывать ее, и они вместе рухнули на землю. Стука не было, лишь зашуршала листва. Он погрузил пальцы глубже, подминая ее под себя, с омерзением чувствуя, как она извивается, пытаясь подняться. Горло все раздувалось, делалось все горячее. Кончай, кончай, кончай! Я так хочу! И шея перестала вертеться. Он был уверен, что держал достаточно, но не ослабил хватки. Обернулся назад — никого. Разжав пальцы, нащупал оставленные ими впадины, глубокие, как в куске теста. Потом Мириам закашлялась, будто ни в чем не бывало, и это ужаснуло его, как явление мертвеца из могилы, и он вновь набросился на нее, встав на колени, давя горло с такой силой, что большие пальцы, казалось, вот-вот хрустнут. Вся сила перелилась в кисти рук. А если и сейчас мало? Он захныкал и сам удивился звуку. Теперь она лежала неподвижная, обмякшая.

— Мириам! — позвал девичий голос.

Бруно вскочил и заковылял прочь, к центру острова, потом свернул налево, к своей лодке. Он поймал себя на том, что оттирает что-то с рук носовым платком. Слюни Мириам. Он выбросил платок и вновь подобрал его, потому что на нем монограмма. Значит, голова варит! Все чудесно! Дело сделано!

— Ми-ри-ам! — позвал голос опять, с ленивым укором.

Но вдруг он ее не прикончил, вдруг она села, вдруг может говорить? От одной мысли Бруно припустил бегом и чуть не съехал по откосу. Свежий ветерок встретил его у самой воды. Лодки не было видно. Он решил уже присмотреть другую, передумал, потом чуть левее обнаружил свою, взгроможденную на маленькое бревно.

— Эй, она в обмороке!

Бруно отплывал — быстро, но не обнаруживая спешки.

— Кто-нибудь, помогите! — кричала девушка, хрипло, почти беззвучно.

— Гос-по-ди! Помо-гите!

Панический ужас в этом голосе нагнал страху и на Бруно. Он принялся беспорядочно грести, потом остановился и предоставил лодке скользить по темной воде. Боже ты мой, да чего же это он так испугался? Никто за ним не гонится.

— Эй!

— Господи Иисусе, да она мертвая! Позовите кого-нибудь!

Женский визг высокой дугою прорезал тишину и словно поставил последнюю точку. Красивый визг, подумал Бруно со странным, спокойным восхищением. Как ни в чем ни бывало он подплыл к пристани, сразу следом за другой лодкой. Медленно, так же медленно, как и все, что он делал, Бруно заплатил лодочнику.

— На острове! — сказал кто-то потрясенным, взволнованным голосом. — Говорят, там мертвая девушка!

— Мертвая?

— Позовите кто-нибудь полицию!

За его спиной раздался топот ног по деревянному настилу.

Бруно вразвалочку направился к воротам парка. Слава Богу, что он пьян, или с похмелья, или что там с ним такое — во всяком случае он в состоянии двигаться не спеша. Но ужасный, неодолимый трепет охватил его, когда он проходил через турникет. Затем страх быстро схлынул. Никто на него не смотрел. Чтобы успокоиться, Бруно сосредоточился на том, что хочется выпить. На дороге виднелось заведение с красными огнями, похожее на бар, и он направился прямо туда.

— Стаканчик виски, — сказал он бармену.

— Ты откуда, сынок?

Бруно посмотрел на него.

Двое мужчин за стойкой справа тоже подняли головы.

— Я хочу виски.

— Здесь не торгуют спиртным, парень.

— Где это «здесь», в парке? — Голос у него сорвался на крик.

— В штате Техас спиртным не торгуют.

— Так налейте мне этого! — Бруно указал на бутылку самогона, что стояла перед двумя мужчинами.

— На, держи. Всем до чертиков хочется выпить. — Мужчина плеснул ему самогону в стакан.

Самогон был крепок и груб, как сам штат Техас, и обдирал горло, но прошел хорошо. Бруно предложил заплатить за выпивку, но мужчина отказался.

Завыли полицейские сирены — все ближе, ближе.

Вошел какой-то парень.

— Что случилось? С кем-то несчастье? — спросили у него.

— Я ничего не видел, — равнодушно ответил парень.

«Брат мой!» — подумал Бруно, оглядывая его, однако не решился подойти и заговорить.

Он чувствовал себя отлично. Мужчина угостил еще, и Бруно приложился три раза. Поднимая стакан, он заметил полоску на руке, вынул платок и спокойно вытер между большим и указательным пальцем. Это был след оранжевой губной помады Мириам. Он едва разглядел это пятнышко в тусклом освещении бара. Бруно поблагодарил за самогон, вышел в темноту и зашагал по правой стороне дороги, высматривая такси. Оглядываться на освещенный парк не хотелось. «И думать об этом забудь», — сказал он себе. Загрохотал трамвай, Бруно подбежал к остановке. Он обрадовался свету внутри и прочел все афиши. Дрожащий маленький мальчик сидел напротив, и Бруно принялся болтать с ним. Мелькнула мысль позвонить Гаю, но Гая, конечно, нет в городе. Хотелось как-то отпраздновать. Можно еще раз позвонить матери Гая, и будь что будет, но, подумав, Бруно счел такой шаг неблагоразумным. Одно пакостно во всем этом: еще долго нельзя будет встретиться с Гаем, позвонить ему или даже написать. Гая, конечно, вызовут на следствие. Но он свободен! Дело сделано, сделано! В порыве восторга Бруно взъерошил мальчишке волосы.

Мальчик на мгновение отпрянул, потом в ответ на дружелюбную улыбку Бруно улыбнулся тоже.

На конечной станции железной дороги «Атчисон-Топека — Санта-Фе» он достал билет на верхнюю полку в спальном вагоне поезда, который отправлялся в час тридцать ночи, то есть оставалось убить еще полтора часа. Все было изумительно, и Бруно чувствовал себя потрясающе счастливым. В буфете у вокзала он купил пинту виски и наполнил фляжку. Бруно надумал пойти к дому Гая, посмотреть, как он выглядит, взвесил все за и против и решил, что это можно. Он уже собирался спросить дорогу у человека, стоявшего в дверях, — ясно, что в такси ехать нельзя, — как вдруг осознал, что хочет женщину. Он хотел женщину более, чем когда-либо в своей жизни, и это невероятно понравилось ему. Ничего такого ему не хотелось с тех пор, как он приехал в Санта-Фе, хотя Уилсон и таскал его в разные места. Он круто развернулся перед самым носом у человека в дверях, подумав, что лучше спросить на улице, у шоферов такси. Его даже трясло, так чертовски хотелось бабу! Трясучка совсем не та, что от алкоголя.

— Да не знаю я, — смущенно отозвался веснушчатый шофер, что стоял, прислонясь к крылу своего автомобиля.

— То есть как это ты не знаешь?

— Не знаю, вот и все.

Бруно в раздражении отошел.

Другой шофер, стоявший у тротуара чуть поодаль, был более услужлив. Он написал Бруно адрес и пару имен на обороте визитной карточки своей компании, хотя это оказалось так близко, что подвезти не требовалось.

13

Гай стоял у изножья кровати в своем номере в «Монтекарло» и смотрел, как Энн листает семейный альбом, который он захватил из Меткалфа. Эти последние два дня с Энн были просто великолепными. Завтра он едет в Меткалф. Потом — во Флориду. Телеграмма от мистера Бриллхарта пришла три дня назад, и там значилось, что заказ остается за Гаем. Впереди шесть месяцев напряженной работы, а в декабре уже можно начинать строить собственный дом. Теперь на это появились деньги. И появились деньги на развод.

— Знаешь, — сказал он безмятежно, — если бы даже ничего не получилось с Палм-Бич, если бы мне нужно было завтра возвращаться в Нью-Йорк, на работу, я бы смог, принял бы все, как есть.

Но едва он произнес эти слова, как осознал, что именно Палм-Бич придает ему мужество, импульс, волю или что там еще, без Палм-Бич эти дни с Энн лишь усугубили бы чувство вины.

— Но тебе ничего этого не нужно, — сказала Энн, немножко помолчав, и снова склонилась над альбомом.

Гай улыбнулся. Он знал, что Энн едва слушает. В самом деле — все, что он говорит, неважно, и Энн это известно. Он склонился вместе с ней над альбомом, называя людей, о которых она спрашивала, усмешливо наблюдая, как она изучает разворот, где мать собрала его фотографии — от грудного возраста лет этак до двадцати. На каждом снимке он улыбался, и густая копна черных волос придавала его лицу более твердое и независимое выражение, чем сейчас.

— У меня здесь достаточно счастливый вид? — спросил он.

Энн подмигнула.

— Да, и очень симпатичный. Что Мириам? Есть новости? — Она быстро пролистнула оставшиеся страницы.

— Нет, — ответил Гай.

— Я ужасно рада, что ты это привез.

— Мать бы меня убила, если бы узнала, что это — в Мексике.

Он тут же положил альбом в чемодан, чтобы как-нибудь не забыть. — Самый лучший способ знакомиться семьями.

— Гай, а я не очень утомила тебя своими родственниками?

Гай улыбнулся ее жалобному тону:

— Да нет, меня это как-то не волновало.

Он сел на кровать и привлек Энн к себе. Он знакомился со всеми родственниками Энн парами, тройками, даже дюжинами на воскресных обедах и вечеринках у Фолкнеров. В семье подтрунивали над несметным количеством Фолкнеров, Уэдделов и Моррисонов, живущих в штате Нью-Йорк и на Лонг-Айленде. Ему даже нравилось, что у Энн так много родных. Рождество, которое в прошлом году он провел в доме Фолкнеров, было счастливейшим в его жизни. Он поцеловал Энн в обе щеки, затем в губы. Склонившись, увидел, что на покрывале валяются наброски, сделанные Энн на гостиничной бумаге, и сложил их в аккуратную стопку. Это были узоры, которые Энн придумала после того, как они днем сходили в Национальный Музей. Линии ясные, четкие, как на его собственных эскизах.

— Я думаю о нашем доме, Энн.

— Тебе хочется, чтобы он был большой?

— Да, — улыбнулся он.

— Давай построим большой. — Энн прильнула к нему. Оба вздохнули разом, как единое существо, и Энн рассмеялась, когда Гай крепче сжал ее в объятиях.

Она впервые не возражала против размеров дома. Дом задумывался в форме буквы У, и споры шли о том, нельзя ли обойтись без одной из передних палочек. Но Гай этот дом видел только с двумя ответвлениями. Он будет стоить больше, гораздо больше двадцати тысяч, но следом за Палм-Бич потянется цепочка частных заказов. Гай рассчитывал, что это будут срочные, хорошо оплачиваемые работы. Энн заявила, что ее отец с величайшим удовольствием преподнесет им переднее крыло как свадебный подарок, но Гаю это представлялось столь же немыслимым, как и обойтись вовсе без этого крыла. Дом высверкивал, белый, остроугольный, из коричневого комода у противоположной стены. Его предполагалось построить на белой скале, которую Гай обнаружил неподалеку от города Элтон в нижнем Коннектикуте. Дом задумывался длинный, низкий, с плоской крышей, словно каким-то алхимиком выращенный прямо из скалы, наподобие кристалла.

— Я бы дал ему имя «Кристалл», — проговорил Гай.

Энн задумчиво уставилась в потолок.

— Я не люблю, когда у домов есть названия — то есть когда их имена что-то значат. Боюсь, что «Кристалл» мне не очень нравится.

Гай слегка обиделся.

— Это имя ничуть не хуже, чем «Элтон». Или другие ничего не говорящие имена! Вот тебе твоя Новая Англия! А возьмем, например, Техас…

— Ну, хорошо, бери себе Техас, а я останусь с моей Новой Англией, — Энн с улыбкой прервала поток его красноречия, ибо на самом деле любила Техас, и Гай любил Новую Англию.

Гай взглянул на телефон со странным предчувствием, что сейчас раздастся звонок. Голова чуточку кружилась, словно он принял какой-то легкий наркотик, вызывающий эйфорию. Энн говорила, что это от высоты над уровнем моря — в Мехико всегда кружится голова.

— Мне кажется, что если сейчас позвонить Мириам и поговорить с ней, то все образуется, — медленно произнес Гай, — как раз сегодня я, наверное, смогу найти нужные слова.

— Вот телефон, — сказала Энн совершенно серьезно.

Секунды шли — и Гай услышал, как Энн вздохнула.

— Который час? — спросила она, поднявшись с постели. — Я обещала матери вернуться в двенадцать.

— Семь минут двенадцатого.

— Ты не проголодался?

Они позвонили вниз и заказали ужин из ресторана. Яичница с ветчиной представляла собой некое неузнаваемое пунцового цвета блюдо. Однако же Гай с Энн сошлись на том, что это довольно вкусно.

— Я рада, что ты побывал в Мехико, — сказала Энн. — Видишь ли, есть места, которые я хорошо знаю, а ты не знаешь совсем, и мне хочется тебе их показать. Но Мехико — особенно, — она продолжила, медленно жуя. — По Мехико скучаешь, как по Парижу или Вене, и хочешь приехать снова, что бы тут ни приключилось с тобой.

Гай насупился. Он ездил в Париж и Вену с канадским инженером Робертом Тричером как-то летом, когда оба сидели на мели. И он знал не тот Париж и не ту Вену, что знала Энн. Он опустил глаза на сладкую булочку с маслом, которую Энн ему протягивала. Иногда он страстно желал попробовать на вкус любое ощущение, испытанное Энн, узнать все, что происходило с ней каждый час, каждую минуту, начиная с детства.

— То есть как это — что бы ни приключилось с тобой?

— То есть даже если ты там заболел. Или тебя обокрали. — Энн подняла голову и улыбнулась. Но свет лампы, отразившийся в ее дымчато-голубых глазах и двумя полумесяцами наплывший на более темный ободок райка, придавал ее лицу некую загадочную печаль. — Думаю, Мехико хорош своими контрастами, как человек, состоящий из невероятных противоположностей.

Гай пристально взглянул на нее, продев палец через ручку кофейной чашечки. Из-за ее настроения, а может, из-за того, что она сказала, он вдруг почувствовал себя униженным.

— Жаль, что во мне нет невероятных противоположностей.

— Ой-ой-ой! — и она расхохоталась так весело, так знакомо: смех ее всегда доставлял ему наслаждение, даже когда она смеялась над ним, даже когда уходила от объяснений.

Он вскочил на ноги.

— Как насчет кекса? Я сейчас, как настоящий джинн, наколдую кекс. Замечательный кекс! — Гай достал кекс со дна чемодана. Он и не вспомнил до этой минуты, что мать испекла ему кекс с ежевичным вареньем, которое он похвалил за завтраком.

Энн позвонила в бар и заказала какой-то совершенно особенный ликер, ей одной известный. Ликер оказался густо-пурпурный, одного цвета с кексом, в высоких бокалах шириною не больше пальца.

Официант удалился, и они подняли бокалы, как вдруг нервно, часто загрохотал телефон.

— Может быть, мама, — заметила Энн.

Гай снял трубку. Далекий голос втолковывал что-то телефонистке. Затем голос окреп, сделался тревожным и резким, и это был голос его матери.

— Алло?

— Алло, мама.

— Гай, случилась беда.

— Что такое? С кем?

— С Мариам.

— Что с ней? — Гай плотнее прижал трубку к уху, обернулся к Энн и заметил, как лицо ее меняется на глазах.

— Она погибла, Гай. Вчера ночью… — Мать осеклась.

— Что ты говоришь, мама!

— Это случилось прошлой ночью. — Мать говорила резко, отрывисто: только раз или два за всю свою жизнь Гай слышал, чтобы она говорила так. — Гай, ее убили.

— Убили!

— Гай, что? — Энн вскочила с места.

— Прошлой ночью на озере. Никто ничего не знает.

— И ты…

— Ты можешь приехать, Гай?

— Конечно, мама. Как? — тупо спрашивал он, крутя в руках телефон, словно можно было выкрутить какую-то информацию из его старомодной трубки. — Как ее убили?

— Задушили, — слово, затем — тишина.

— А ты… — начал он снова. — Это не?..

— Гай, что случилось? — Энн схватила его за руку.

— Я выеду, как только смогу, мама. Сегодня. Не волнуйся. До скорого. — Он медленно положил трубку и обернулся к Энн. — Это с Мириам. Мириам убили.

— Что ты сказал? Убили? — прошептала Энн.

Гай кивнул, но вдруг ему пришло в голову, что тут может быть какая-то ошибка. Вот если бы официальное сообщение…

— Когда?

Но это случилось только прошлой ночью.

— Мама говорит, прошлой ночью.

— Известно, кто?

— Нет. Я сегодня выезжаю.

— Боже мой.

Гай взглянул на Энн, неподвижно стоящую перед ним.

— Я выезжаю сегодня, — изумленно повторил он. Потом повернулся к телефону, чтобы заказать билеты на самолет; но это сделала Энн, которая бегло говорила по-испански.

Гай начал собираться. Казалось, прошли часы, прежде чем ему удалось сложить в чемодан свое скудное имущество. Он уставился на коричневый комод, пытаясь припомнить, открывал ли он ящики, чтобы проверить, не осталось ли там чего. И теперь на том самом месте, где недавно являлось видение белоснежного дома, возникло смеющееся лицо — вначале полумесяц губ, затем и черты — черты Бруно. Язык, бесстыдно прилипший к верхней губе, — и снова беззвучный, судорожный смех, и трепещущая, потная прядь на лбу. Гай хмуро взглянул на Энн.

— Что с тобой, Гай?

— Ничего, — ответил он.

Интересно, как он сейчас выглядит?

14

А если предположить, что это сделал Бруно? Он этого, разумеется, сделать не мог, но если предположить? Вдруг его поймали? Вдруг Бруно рассказал, что убийство они задумали вместе? Гай с легкостью представил себе, как Бруно в истерике выкладывает все, что попало. Кто предскажет, что может наболтать такой вот юнец с психопатическими наклонностями? Гай напрягал память, тщась сфокусировать уплывающее дымом воспоминание о той беседе в поезде, пытая себя, не сказал ли он в шутку, по злобе или во хмелю нечто такое, что можно было бы принять за согласие с безумной идеей Бруно. Нет, не говорил. Но против этого безоговорочного отрицания восставало письмо Бруно, которое Гай помнил слово в слово: «…наша мысль о двойном убийстве. Уверен, это можно осуществить. Не могу передать словами, как я верю…»

Гай смотрел из иллюминатора вниз, в сплошной мрак. Почему, интересно, волнение не переступает каких-то определенных пределов? Где-то впереди, в начале тускло освещенного цилиндрического чрева самолета вспыхнула спичка, поднесенная к сигарете. Слегка потянуло горьким, тошнотворным мексиканским табаком. Гай взглянул на часы: 4.25.

Ближе к рассвету он заснул, поддавшись качке и реву моторов, которые, казалось, раздирали самолет на куски, раздирали мозг на куски, а ошметки разбрасывали по окоему. Серым, тяжелым, облачным утром Гай проснулся с новой мыслью: Мириам убил ее любовник. Это было так очевидно, так правдоподобно. Он убил ее во время ссоры. Сколько подобных случаев попадает в газеты, и жертвы чаще всего — женщины типа Мириам. Такая история красовалась и на первой странице бульварной газетенки «Эль Графико», которую Гай купил в аэропорту, — американской газеты найти не удалось, хотя искал он столь упорно, что чуть не опоздал на самолет, — это была история убитой девушки, приводилась и фотография ее любовника-мексиканца, который, ухмыляясь, держал нож, орудие убийства. Гай начал читать, но на втором абзаце стало скучно.

В аэропорту Меткалфа его встретил человек в штатском и предложил ответить на несколько вопросов. Они вместе сели в такси.

— Нашли убийцу? — спросил Гай.

— Нет.

Человек в штатском выглядел усталым, будто всю ночь провел на ногах, то же самое и репортеры, служащие, полицейские в старом здании Северного суда. Гай оглядел просторную, обшитую деревом комнату, высматривая Бруно еще до того, как смог отдать себе в этом отчет. Когда он закурил, человек, сидящий рядом, спросил, что он курит, и взял сигарету, предложенную Гаем. Это были сигареты Энн, «Бельмонт», которые он сунул в карман, когда собирался.

— Гай Дэниэл Хейнс, Меткалф, Эмброуз-Стрит, 717… Когда вы уехали из Меткалфа?.. Когда прибыли в Мехико?

Заскрипели стулья. Зашлепала бесшумная пишущая машинка.

Подскочил другой в штатском, в пиджаке, расстегнутом над выпирающим животом.

— Зачем вы ездили в Мехико?

— К друзьям.

— К кому именно?

— К Фолкнерам. Алекс Фолкнер из Нью-Йорка.

— Почему вы не сообщили матери, куда едете?

— Я сообщил.

— Она не знала, где вы остановились в Мехико, — мягко заметил человек в штатском и уткнулся в свои записи.

— В воскресенье вы послали жене письмо, где требовали развода. Что она ответила?

— Что хочет переговорить со мной.

— Но вам не хотелось больше с нею разговаривать, не так ли? — спросил чей-то чистый тенор.

Гай взглянул на молодого полицейского и ничего не ответил.

— Ребенок был ваш?

Он хотел что-то сказать, но его прервали.

— Зачем вам понадобилось на прошлой неделе приезжать в Техас и встречаться с женой?

— Вы очень хотели развода, мистер Хейнс?

— Ведь вы влюблены в Энн Фолкнер?

Смешки.

— Мистер Хейнс, вы знали, что у вашей жены любовник. Вы ревновали?

— Ваш развод зависел от рождения ребенка, не правда ли?

— Все, хватит! — произнес кто-то.

Перед ним на стол швырнули фотографию — изображение вертелось перед глазами, раскручиваемое гневом, пока не отлилось в длинное лицо брюнета с красивыми, глупыми карими глазами и мужественным, раздвоенным подбородком — такое лицо могло принадлежать киноактеру, и не нужно было даже говорить, что это — любовник Мириам: такой тип она предпочитала три года назад.

— Нет, не знаю, — сказал Гай.

— Вы с ним вступали в какие-нибудь переговоры?

— Все, хватит!

Губы у Гая кривились в горькой улыбке, но он чувствовал, что вот-вот заплачет, как ребенок. У самого здания суда он остановил такси. По дороге домой прочел две колонки на первой странице «Меткалф-Стар»:

«Продолжается расследование по делу об убийстве молодой женщины.

12 июня. Продолжается расследование по делу об убийстве миссис Мириам Джойс Хейнс, жительницы нашего города, которая была задушена неизвестным убийцей на острове Меткалф в воскресенье вечером.

Сегодня прибывают два судебных эксперта, которые приложат все силы, чтобы привести в систему отпечатки пальцев, снятые с весел и уключин на лодочных станциях озера Меткалф. Но следственные работники опасаются, что отпечатки пальцев, имеющиеся в распоряжении полиции, нечеткие. Вчера днем ответственные лица высказали мнение, что преступление могло быть совершено маньяком. Кроме сомнительных отпечатков пальцев и нескольких следов на месте нападения, полиция не обнаружила пока никаких улик.

Предполагают, что самым важным для следствия свидетелем окажется Оуэн Маркмен, 30-ти лет, портовый рабочий из Хьюстона, близкий друг убитой.

Похороны миссис Хейнс состоятся сегодня на Ремингтонском кладбище. Траурный кортеж отправится от похоронного бюро Хоуэлла на Колледж-Авеню в два часа дня».

Гай прикурил новую сигарету от только что выкуренной. Руки еще дрожали, однако состояние чуть-чуть улучшилось. Он и не подумал о том, что это мог быть маньяк. Упоминание маньяка все сводило к жуткой случайности.

Мать сидела в качалке в гостиной, прижав платок к виску и, очевидно, ждала его, хотя и не встала при его появлении. Гай обнял ее и поцеловал в щеку — для него большим облегчением было заметить, что мать не плакала.

— Вчера я весь день провела с миссис Джойс, — сказала она, — но на похороны пойти не смогла.

— Это совсем не нужно, мама.

Он взглянул на часы и увидел, что уже третий час. На какое-то мгновение ему показалось, будто бы Мириам хоронят заживо, будто она может проснуться и закричать, не желая ложиться в землю. Он отвернулся и провел рукой по лбу.

— Миссис Джойс, — мягко начала мать, — спрашивала меня, не известно ли тебе что-нибудь.

Гай снова повернулся к матери. Миссис Джойс, он знал, имела к нему претензии. Гай ненавидел ее за то, что она могла сказать его матери.

— Не ходи к ним больше, мама. Ты ведь не обязана, а?

— Нет, конечно.

— И спасибо тебе за то, что ты так держишься.

Наверху на своем письменном столе он обнаружил три письма и небольшую квадратную коробку с ярлычком магазина в Санта-Фе. В коробке был узкий расшитый ремень из кожи ящерицы, с серебряной пряжкой в форме X. Записка, приложенная к нему, гласила:

«Потерял твоего Платона по дороге на почту. Надеюсь, это поможет тебе примириться с утратой. Чарли».

Гай взял надписанный карандашом конверт, посланный из гостиницы в Санта-Фе. Внутри находилась лишь маленькая визитная карточка. На чистой ее стороне было напечатано:

«Чудный город Меткалф».

Перевернув карточку, он машинально прочел:

«24 часа в сутки

таксопарк Донована

в дождь и в вёдро

тел 2-33-33.

Быстро. Безопасно. Вежливо».

На чистой стороне под напечатанными словами что-то было стерто. Гай поднес карточку к свету и разобрал одно имя: Джинни.

Карточка таксопарка в Меткалфе, но отправленная из Санта-Фе. Это еще ничего не значит, ничего не доказывает, подумалось Гаю. Но он затолкал и карточку, и конверт, и коробку в мусорное ведро.

Он вдруг осознал, насколько Бруно для него невыносим. Гай открыл коробку в мусорном ведре и сунул туда ремень тоже. Ремень был красивый, но Гай как раз терпеть не мог змеиной кожи и кожи ящериц.

Этим вечером из Мехико позвонила Энн. Она хотела подробностей, и он рассказал все, что знал.

— Кого-нибудь подозревают? — спросила Энн.

— Не похоже.

— Гай, у тебя больной голос. Ты хоть немного отдохнул?

— Нет еще.

Он не мог сейчас рассказать ей о Бруно. Мать передала, что кто-то дважды звонил, спрашивал его, и Гай уже не сомневался в том, кто это был. Но он знал, что не сможет рассказать Энн о Бруно, пока не будет уверен окончательно. Просто не сможет начать.

— Мы только что послали письменные показания, дорогой. Ну, о том, что ты был здесь, с нами.

Телеграмму насчет письменных показаний он отправил после разговора с одним из следователей.

— Вот следствие кончится, и все будет в порядке, — сказал Гай.

Но то, что он не рассказал Энн о Бруно, весь остаток ночи не давало Гаю покоя. И не ужасом хотел он поделиться с ней. Он ощущал некую личную вину, которую невмоготу было нести в одиночку.

Ходили слухи, что Оуэн Маркмен отказался жениться на Мириам после потери ребенка, и она затеяла против него дело о нарушении обязательства. Мириам, рассказала мать Гая, потеряла ребенка действительно по чистой случайности. Миссис Джойс поведала ей, что Мириам запуталась в ночной сорочке из черного шелка, которую особенно любила, которую подарил ей Оуэн, и покатилась с лестницы собственного дома. Гай принял все это на веру слепо, не рассуждая. Жалость и угрызения совести, каких он никогда раньше не испытывал по отношению к Мириам, переполнили его. Сейчас Мириам представала ужасно несчастной и совершенно невинной.

15

— Не больше, чем в семи ярдах, и не меньше, чем в пяти, — отвечал серьезный, уверенный в себе молодой человек, сидящий на скамье свидетелей. — Нет, я никого не видел.

— Думаю, футах в пятнадцати, — сказала девушка с широко раскрытыми глазами, Кэтрин Смит, которая казалась такой напуганной, словно все это только случилось. — Может, чуть дальше, — добавила она тихо.

— Футах в тридцати. Я первый спустился к лодке, — сказал Ральф Джойс, брат Мириам. Он был такой же рыжий, как Мириам, и с такими же серо-зелеными глазами, но тяжелая квадратная челюсть сводила все сходство на нет.

— Не сказал бы, чтобы у нее были враги. Во всяком случае ни одного, кто мог бы решиться на это.

— Я ничего не слышала, — убежденно произнесла Кэтрин Смит и покачала головой.

Ральф Джойс тоже сказал, что ничего не слышал, и Ричард Скайлер подытожил безапеляционно:

— Никаких звуков не было.

Бесконечно повторяемые факты лишились для Гая не только ужаса, но и просто драматизма. Тупые удары молотка, навсегда вбивающего ему в голову эту историю. То, как близко трое свидетелей находились к месту преступления, казалось невероятным. Только маньяк мог решиться подойти так близко, подумал Гай, это несомненно.

— Вы были отцом ребенка, которого потеряла миссис Хейнс?

— Да. — Оуэн Маркмен понурился, сцепил руки. Угрюмые отталкивающие манеры портили броскую красоту его лица, которое Гай запомнил по фотографии. Оуэн был в серых башмаках из лосиной кожи, словно он только что явился из Хьюстонского порта, со своей работы. Вряд ли Мириам могла бы гордиться им сегодня, подумал Гай.

— Знаете ли вы кого-нибудь, кто желал бы смерти миссис Хейнс?

— Да, — Маркмен указал на Гая. — Вот он.

Все повернулись к Гаю. Гай выпрямился, нахмурился, глядя Маркмену прямо в лицо и впервые действительно подозревая его.

— Почему вы так думаете? Какой у него мотив?

Оуэн Маркмен долго размышлял, что-то бормоча про себя, наконец выпалил:

— Ревность.

Маркмен не мог привести в пользу ревности ни одного убедительного доказательства, но после его выступления указания на ревность послышались со всех сторон. Даже Кэтрин Смит сказала:

— Да, я тоже так думаю.

Адвокат Гая хихикнул. У него в руках находились письменные показания Фолкнеров. Гаю был несносен этот смешок. Гаю вообще были несносны судебные процедуры, грязная игра, в которой никто, по всей видимости, не стремится обнаружить истину, зато предоставляется возможность одному законнику вцепиться в другого, подловить на каких-то юридических тонкостях.

— Вы отказались от важного контракта, — начал коронер.

— Я не отказывался, — сказал Гай. — Я им написал еще до того, как получил работу, и сообщил, что не хочу ею заниматься.

— Послали телеграмму. Все из-за того, что не хотели, чтобы ваша жена последовала за вами. Но когда вы, будучи в Мехико, узнали, что ваша жена потеряла ребенка, вы послали еще одну телеграмму в Палм-Бич и попросили, чтобы ваша кандидатура была рассмотрена вновь. Почему?

— Потому что был уверен, что теперь жена уже не последует за мной. Я подозревал, что она до бесконечности станет тянуть с разводом. Но я собирался встретиться с ней на этой неделе и обговорить все окончательно. — Гай вытер пот со лба и заметил, как его адвокат недовольно выпятил губы. Адвокат не хотел, чтобы Гай упоминал о разводе в связи с работой в Палм-Бич. Гаю было все равно. Он сказал правду, а там уж пусть думают, что хотят.

— Как вы думаете, миссис Джойс, способен ли ваш зять подготовить такое убийство?

— Да, способен, — сказала миссис Джойс, слегка вздрогнув, высоко вскинув голову. Она почти опустила острые темно-рыжие ресницы, как это Гай часто за ней наблюдал, и никто не мог догадаться, куда она смотрит. — Он хотел получить развод.

Прозвучало возражение: несколько минут назад миссис Джойс заявила, что ее дочь хотела развода, а Гай Хейнс — нет, потому что все еще любил ее.

— Если оба хотели развода, — а то, что мистер Хейнс хотел развода, доказано, — тогда почему супруги не развелись?

Суд откровенно забавлялся. Эксперты по отпечаткам пальцев никак не могли сойтись во мнениях по поводу своей системы. Владелец скобяной лавки, в которую Мириам заходила за день до своей смерти, запутался, отвечая на вопрос, кто ее сопровождал: мужчина или женщина, и в общем смехе потонуло признание, что ему посоветовали сказать — мужчина. Адвокат Гая разглагольствовал о географических широтах, о противоречиях в показаниях Джойсов, о письменных подтверждениях, которые имелись у него в наличии, но Гай про себя был уверен, что одна лишь прямота освободила его от всяческих подозрений.

Коронер предположил в своем заключении, что убийство, судя по всему, совершено маньяком, не знакомым ни жертве, ни свидетелям. В вердикте значилось: «лицо или лица неустановленные», и дело передали в полицию.

На другой день, как раз когда Гай уходил из материнского дома, пришла телеграмма:

«Наилучшие пожелания с золотого запада.

Без ПОДПИСИ».

— Это от Фолкнеров, — поторопился сообщить Гай.

Мать улыбнулась.

— Передай Энн, чтобы хорошенько следила за тобой, — и слегка потянув сына за ухо, чмокнула в щеку.

В аэропорту он все еще сжимал в руке скомканную телеграмму Бруно. Он порвал ее на мельчайшие клочки и выбросил в проволочную урну у края летного поля. Все кусочки высыпались через проволоку и затанцевали по асфальту на ветру и на солнце, веселые как конфетти.

16

Какое-то время Гай мучительно старался прийти к определенному выводу насчет Бруно — он или не он? — но в конце концов отступился. Чтобы Бруно сделал это — как-то не очень верилось в такую возможность. Можно ли счесть веской уликой карточку меткалфского таксопарка? Так похоже на Бруно — найти карточку в Санта-Фе и послать ему, Гаю. Если убийство совершил не маньяк, — а в последнем был уверен и коронер, и все остальные, более правдоподобным представляется, что все это устроил Оуэн Маркмен.

И Гай выбросил из головы Меткалф, Мириам, Бруно и сосредоточился на работе в Палм-Бич, которая — в чем он убедился с самого первого дня — требовала колоссального такта, всех технических знаний, какими он обладал, да и просто предельного физического напряжения. Он полностью (за исключением Энн) отрекся от своего прошлого, которое, при всех высоких идеалах, при всем энтузиазме борьбы за них, сопровождаемой малыми победами, казалось жалким, кропотливым ученичеством в сравнении с огромной, величественной постройкой загородного клуба. И, отдавая все силы этому новому броску, он чувствовал, как сам с каждым днем становится иным, более совершенным.

Корреспонденты газет и журналов фотографировали главное здание, бассейн, купальни, террасы уже в самом начале строительства. Фотографировали они и членов клуба, посещавших строительные площадки, и Гай знал, что под снимком будет указана та сумма, какую пожертвовал каждый из них на свой царский отдых. Иногда Гай спрашивал себя, не связан ли его энтузиазм с огромными деньгами, вложенными в проект, с изобилием рабочего пространства и материала, с лестью богачей, непрерывно приглашавших его в свои дома. Гай ни разу не принял приглашения. Он отдавал себе отчет, что может лишиться мелких заказов, которые понадобятся предстоящей зимой, но знал еще и то, что никогда не сможет приспособиться к тем светским обязанностям, к которым другие архитекторы относились как к чему-то само собой разумеющемуся. В те вечера, когда оставаться в одиночестве не хотелось, он садился на автобус, ехал к Кларенсу Бриллхарту, жившему за несколько миль от города, и они обедали вдвоем, слушали пластинки, разговаривали. Кларенс Бриллхарт, управляющий клуба «Пальмира», был биржевый маклер, удалившийся от дел, высокий, седой пожилой джентльмен, и Гай часто думал, что таким бы ему хотелось видеть своего отца. Больше всего восхищал Гая его вечно досужий, праздный вид, столь же невозмутимый в лихорадочной суете строительной площадки, как и в собственном доме. Гай надеялся, что сам станет таким же в старости. Но он сознавал, что ходит слишком быстро, — всегда ходил слишком быстро. А быстрой походке — и он это понимал — неизбежно не хватает солидности.

Обыкновенно по вечерам Гай читал, писал длинные письма Энн или просто ложился спать, потому что в пять утра всегда уже был на ногах и зачастую работал целый день со сварочным аппаратом или с мастерком и цементным раствором. Он знал почти всех рабочих по имени. Ему нравилось оценивать характер каждого из строителей, знать, соответствует или не соответствует любой из них духу его зданий. «Это — как дирижировать симфонией», — писал он Энн. В сумерках, когда он присаживался выкурить трубку в зарослях кустов, окаймлявших площадку для игры в гольф, и созерцал с высоты четыре белых строения, он чувствовал, что воплощаемый проект достигнет совершенства. Он понял это, увидев первые горизонтали на мраморных, вольготно распределенных в пространстве колоннах главного здания. Магазин в Питтсбурге был испорчен в последний момент, потому что заказчик потребовал изменить площадь окон. Больничный корпус в Чикаго был, по мнению Гая, загублен карнизом, на который пустили камень более темный, чем задумывалось. Но Бриллхарт никому не позволял вмешиваться, и «Пальмира» вырастала столь же совершенной, как и первоначальный замысел. А Гаю до сих пор не доводилось создавать ничего совершенного.

В августе он поехал на север, к Энн. Она работала в отделе дизайна в одной текстильной компании на Манхеттэне. С осени она собиралась содержать магазин на паях с одной знакомой женщиной, тоже дизайнером. Ни Энн, ни Гай не упоминали о Мириам вплоть до четвертого и последнего дня. Они стояли над ручейком за домом Энн, и это были их последние минуты перед тем, как отправиться в аэропорт.

— Гай, ты думаешь, это был Маркмен? — неожиданно спросила Энн, и, когда Гай кивнул, добавила:

— Это ужасно — но я почти уверена.

Затем однажды вечером, когда он вернулся от Бриллхарта в свои меблированные комнаты, его вместе с письмом от Энн ждала весточка от Бруно. Бруно отправил письмо из Лос-Анджелеса в Меткалф, а мать переслала в Палм-Бич. Он поздравлял Гая с подписанием контракта, желал успеха, умолял написать хоть несколько слов. В постскриптуме значилось:

«Надеюсь, тебя не слишком обеспокоило это письмо. Я написал тебе много писем, но не отправил их. Звонил твоей матери, спрашивал адрес, но она мне его не дала. Гай, честное слово, бояться нечего, иначе я бы не написал. Разве ты не знаешь, что в моих интересах соблюдать осторожность? Напиши поскорее. Скоро я, наверное, уеду на Гаити. Еще раз твой друг и поклонник. Ч.Э.Б.»

Медленная, тупая боль обрушилась на него, охватила все тело, с головы до ног. Оставаться в комнате сделалось невыносимо. Он выбежал на улицу, в бар, и еще до того, как начал что-то осознавать, выпил две стопки водки, а затем и третью. В зеркале за стойкой он увидел самого себя, глазеющего на собственное отражение, и его поразил взгляд — вороватый, бегающий. Это сделал Бруно. Знание опустилось на Гая всей громадой, не оставляя более места сомнениям, словно некий катаклизм, отсрочивать который все это время могла лишь слепота, подобная безумию. Он оглядел крохотный бар, будто ожидая, что стены рухнут на него. Это сделал Бруно. Ошибки нет: его, Гая, свободу Бруно ставит себе в заслугу. А постскриптум! И даже, возможно, поездка на Гаити. Но чего Бруно добивается? Гай бросил злобный взгляд на лицо в зеркале, а потом опустил глаза, посмотрел на свои руки, затем на борт твидового пиджака, на фланелевые штаны — и мелькнула мысль, что эти вещи утром надел на себя один человек, а вечером снимет совершенно другой, тот, каким он будет отныне и навсегда. Отныне он знает. Это длилось одно лишь мгновение… Гай не мог определить, что именно происходит, но чувствовал, что вся его жизнь изменится, должна измениться отныне.

Если он знал, что Бруно сделал это, почему не выдал его? Что испытывал он по отношению к Бруно, кроме ненависти и отвращения? Страх? Гай точно сказать не мог.

Он боролся с желанием позвонить Энн до тех пор, пока не сделалось слишком поздно, и наконец в три часа ночи сдался. В полной темноте, вытянувшись на кровати, он говорил с ней очень спокойно о самых обыденных вещах и даже один раз засмеялся. Энн и то ничего не заметила, подумал он, положив трубку. Он почувствовал себя чуть уязвленным и смутно встревоженным.

Мать написала, что человек, который звонил, пока Гай был в Мехико, и назвался Филом, позвонил снова, спрашивал, где можно Гая найти. Мать беспокоилась, не связано ли это с Мириам, и собиралась сообщить в полицию.

Гай написал в ответ:

«Я выяснил, кто тебе надоедал по телефону. Фил Джонсон, один тип, которого я знал в Чикаго».

17

— Чарли, что это за вырезки?

— Про одного моего друга, ма! —прокричал Бруно из ванной.

Он включил воду сильнее, склонился над раковиной и устремил взгляд на блестящую никелированную затычку. Через минуту потянулся за бутылкой виски, спрятанной под полотенцем в корзине с бельем. Едва в руках у него оказался стакан виски с водой, как дрожь немного унялась, и еще несколько секунд Бруно разглядывал серебряную тесьму на рукаве своего нового смокинга. Ему так нравился этот смокинг, что он надевал его даже утром, в ванную. В зеркале скругленные лацканы обрамляли портрет праздного молодого человека, способного на отчаянный, таинственный риск, обладающего чувством юмора и глубиной, мощью и изяществом (чему свидетельство — стакан, изысканно зажатый между большим и указательным пальцами, — сейчас его высочество произнесет тост!) — короче, молодого человека с двойной жизнью. Он поднял стакан за свое здоровье.

— Чарли!

— Сейчас, мам!

Он обвел ванную блуждающим взором. Окна не было. Последнее время такое накатывало раза два в неделю. Это начиналось где-то через полчаса после того, как он вставал с постели: словно кто-то коленом давил на грудь, стараясь вышибить дух. Бруно закрыл глаза и стал дышать часто-часто, так часто, как только мог. Потом спиртное подействовало. Расходившиеся нервы успокоились, словно приглаженные чьей-то рукой. Бруно выпрямился и открыл дверь.

— Я брился, — заявил он. Мать в теннисных шортах и веревочных туфлях склонилась над неубранной постелью, где валялись вырезки.

— Кто это такая?

— Жена парня, с которым я познакомился в поезде, когда ехал из Нью-Йорка, Гая Хейнса. — Бруно улыбнулся. Ему нравилось произносить имя Гая. — Интересно, правда? Убийцу пока не нашли.

— Маньяк какой-нибудь, — вздохнула она.

Бруно посерьезнел.

— Ну, нет, сомневаюсь. Все слишком сложно.

Элси выпрямилась и сунула пальцы под ремень. Выпуклость ниже ремня исчезла, и на какое-то время Бруно показалось, что мать выглядит так, как выглядела всю свою жизнь, вплоть до последнего года: подтянутая, словно девушка в двадцать лет, от шеи до тонких лодыжек.

— У твоего Гая славное лицо.

— О, он славный, он такой славный! Просто позор, что он вляпался в такую историю. Он мне рассказывал в поезде, что не видел своей жены года два. Да Гай такой же убийца, как я! — Бруно улыбнулся нечаянной шутке и добавил для отвода глаз:

— Его жена все равно была мочалка…

— Дорогой, — мать притянула его к себе за расшитые тесьмою лацканы. — Ты не мог бы следить за своей речью — хотя бы некоторое время? Я знаю, бабушка иногда приходит в ужас.

— Откуда бабушке знать, что такое мочалка, — грубо отрезал Бруно.

Элси вскрикнула, откинув голову.

— Ма, ты слишком много загораешь. Не люблю, когда у тебя такое темное лицо.

— А я не люблю, когда ты такой бледный.

Бруно насупился. Лоб у матери был точь-в-точь, как кожа ремня, и это больно ранило. Он внезапно поцеловал ее в щеку.

— Обещай мне, что сегодня полчасика посидишь на солнце. Люди за тысячу миль едут в Калифорнию, а тебя из дому не выгонишь!

Бруно поджал губы.

— Ма, тебе совсем не интересно слушать про моего друга!

— Мне интересно слушать про твоего друга. Но ты мне ничего не рассказываешь.

Бруно застенчиво улыбнулся. Нет, он как раз все хорошо продумал. Сегодня он в первый раз разложил вырезки на виду, потому что уверился, что ни ему, ни Гаю ничего не грозит. Да говори он о Гае хоть четверть часа без остановки, мать все равно скорее всего забудет. А может, даже и нужно, чтобы она забыла.

— Ты все прочла? — он кивнул на постель.

— Нет, не все. Сколько стаканчиков сегодня утром?

— Один.

— Нюхом чую, два.

— Ладно, мам, два.

— Дорогой, ты бы не мог поменьше пить по утрам? Пить по утрам — это конец. Видала я алкоголиков…

— «Алкоголик» звучит паршиво, — Бруно снова заходил кругами. — Я, когда выпью, чувствую себя лучше, ма. Ты же сама говоришь, что я тогда бодрее и ем с аппетитом. Шотландское виски — чистый напиток. Есть такие, кому оно не вредит.

— Ты вчера ночью перепил, и бабушка знает. Ты, милый, не думай, будто она не замечает ничего.

— Прошлую ночь мне не поминай. — Бруно ухмыльнулся и помахал рукой.

— Сэмми придет сегодня утром. Может, ты оденешься, спустишься и посчитаешь нам очки?

— У меня твой Сэмми в печенках сидит.

Она прошла к двери весело, словно ничего не слыхала.

— Обещай, что позагораешь сегодня.

Бруно кивнул, облизывая пересохшие губы. Он не улыбнулся в ответ, а смотрел серьезно, как она закрывает дверь, потому что внезапно накатила какая-то черная пелена — нужно спасаться от неведомой опасности, пока не сделалось слишком поздно. Нужно встретиться с Гаем, пока не поздно! Нужно, пока не поздно, избавиться от отца! Нужно столько сделать! А вовсе не торчать здесь, в бабушкином доме, обставленном, как и собственный их особняк, в стиле Людовика XV, — этот вечный Людовик XV! Но Бруно не знал, куда ему хочется. Ведь вдали от матери он чувствует себя несчастным, разве не так? Он нахмурился, закусив нижнюю губу, но в маленьких серых глазках не появилось никакого выражения. С чего это мать говорит, что не нужно пить по утрам? Пить по утрам как раз нужно больше, чем в другие часы дня. Он согнул плечи и принялся ими вращать. Почему он должен чувствовать себя не в своей тарелке? Вокруг на постели валялись вырезки. Шли недели, а эти идиоты из полиции так ничего о нем и не узнали — только отпечатки следов — но он давно уже выкинул те башмаки! Кутеж, который они с Уилсоном на прошлой неделе устроили в гостинице в Сан-Франциско, — ничто по сравнению с тем, что он закатит, если удастся заполучить Гая и отметить событие. Безупречное убийство! Многие смогли бы совершить безупречное убийство на острове, где сотни две народу толчется вокруг?

Он не похож на тех придурков, о которых пишут в газетах, — на тех, кто убил, «чтобы испытать новое ощущение», и не может ничегошеньки выдать репортерам, кроме блевотины. «Это было не так здорово, как я ожидал». Да если бы у него стали брать интервью, он бы сказал: «Это было потрясающе! Ничто на свете не сравнится с этим!» (Вы бы совершили это еще раз, мистер Бруно?) — «Да, возможно», — раздумчиво, осмотрительно, как исследователь Арктики, когда его спрашивают, поедет ли он снова на зимовку в предстоящем году, с привычной уклончивостью отвечает репортерам. («Не могли бы вы чуть подробнее описать ваши ощущения?») Он бы взял в руку микрофон, поднял взгляд и задумался, и целый мир, затаив дыхание, дожидался бы первого слова. Что же он ощущал? Видите ли это есть это, и ничто нельзя с этим сравнить. А она все равно была дрянь-баба, понимаете, что я хочу сказать? Это все равно, что давить маленького поганого крысенка, только она была девка и дело мое назвали убийством. Само тепло ее тела было отвратительным, и, помнится, он думал вначале, что еще до того, как пальцы отлепятся от горла, тепло перестанет поступать, и она сделается холодной и мерзкой, какой на самом деле всегда была. («Мерзкой, мистер Бруно?») Да, мерзкой. («Значит, по-вашему, труп мерзок?») Бруно нахмурился. Нет, на самом деле он не считает, что труп мерзок. Если жертва являла собой зло, как Мириам, всем должно быть только приятно видеть ее труп, разве не так? («Власть, мистер Бруно?») О, да, он ощутил невероятную власть. Вот, вот оно. Он отнял жизнь. Ведь никто не знает, что такое жизнь, все встают на защиту этого бесценнейшего достояния — а он взял и отнял. Той ночью грозила опасность, ныли руки, мучил страх, что жертва поднимет шум, но в тот момент, когда Бруно почувствовал, что жизнь оставила ее, все прочее отпало, остался лишь скрытый смысл деяния, тайна и чудо прекращения жизни. Говорят о тайне рождения и зачатия, но как это объяснимо! Две зародышевые клетки — и все дела! А кто объяснил тайну прекращения жизни? Почему жизнь прекращается, стоит лишь чуть посильнее сжать горло женщины? Что такое вообще жизнь… Что почувствовала Мириам, когда он разлепил пальцы? Где она была? Нет, он не верит в жизнь после смерти. Мириам прекратилась — в этом-то и состояло чудо. О, он нашел бы что сказать, если бы давал интервью! («Имел ли для вас значение пол жертвы?») Откуда взялся такой вопрос? Бруно поколебался мгновение, но очень скоро обрел прежнее хладнокровие. Ладно, валяйте: то, что жертва была женщиной, доставило особое удовольствие. Нет, не следует делать вывод, будто наслаждение было сексуального свойства. Нет, он не женоненавистник. Скорее, наоборот! Ненависть сродни любви, знаете ли. Кто это сказал? Он никогда ни одной минуты в это не верил. Нет, он заметит лишь одно: думается, он никогда не получил бы такого удовольствия, если бы убил мужчину. Разве что отца.

Телефон…

Бруно давно уже не отводил от него глаз. Всякий телефон намекал на Гая. До Гая можно дозвониться по двум междугородным линиям, но звонок может Гая расстроить. Гай, наверное, еще нервничает. Нужно подождать, пока Гай сам напишет. Ответ должен прийти со дня на день — Гай, видимо, получил его письмо в конце прошлой недели. Одного только не хватало Бруно для полного счастья: услышать голос Гая, убедиться в том, что он счастлив тоже. Узы, сочетающие Гая с ним, теперь прочнее братских. Много ли братьев любят друг друга так, как он Гая?

Бруно вышел на кованый железный балкон. Утреннее солнышко приятно припекало. Газон, широкий и ровный, как площадка для гольфа, тянулся до самого океана. Тут он увидел Сэмми Франклина, в белых теннисных одежках, с ракетками под мышкой — весь рассиявшись, он направился к матери. Сэмми был большой и дряблый, как потерявший форму боксер. Он напомнил Бруно другого статиста из Голливуда, который вертелся вокруг матери, когда они отдыхали здесь три года назад: Александр Фиппс. На черта помнить их дурацкие имена? Бруно услышал, как Сэмми хихикнул, протягивая матери руку, и старая вражда всплыла было в нем, но тут же погасла. Merde[15]. Он с презрением отвел глаза от обширного, обтянутого фланелью зада Сэмми и принялся изучать пейзаж с правой стороны. Два пеликана с натугой перелетели через изгородь и шлепнулись на траву. Вдалеке, на блеклых волнах, качался парусник. Три года назад он так просил бабушку достать парусную лодку, а теперь, когда лодка имеется, нет настроения кататься.

Теннисные мячи просвистывали за оштукатуренный, желтовато-коричневый угол дома. Где-то внизу били часы, и Бруно снова скрылся у себя в комнате, чтобы не слышать, который час. Он любил уже где-нибудь к концу дня случайно взглянуть на циферблат и убедиться, что уже позже, чем он думал. Если письмо от Гая не придет с полуденной почтой, подумал он, можно прокатиться на поезде в Сан-Франциско. С другой стороны, последний визит в Сан-Франциско оставил неприятные воспоминания. Уилсон притащил с собой в отель каких-то итальяшек, и Бруно всем заказал обед и несколько бутылок водки. Они звонили в Чикаго из его номера. В гостиничном счете значилось два звонка в Меткалф — второго Бруно никак не мог припомнить. А в последний день ему не хватило двадцати долларов, чтобы оплатить счет. И в отеле, лучшем отеле города, ему не отдавали чемодан, пока мать не перевела деньги. Нет, он не поедет больше в Сан-Франциско.

— Чарли? — послышался высокий, приветливый голос бабушки.

Он уловил начальное движение изогнутой дверной ручки, невольно кинулся к постели, где валялись вырезки, но, покружив по комнате, снова забрался в ванную. Там он набил полный рот зубного порошка. Бабушка чуяла спиртное, как истомленный трезвостью старатель на клондайкских приисках.

— Ты готов? Позавтракаешь со мной? — спросила бабушка.

Он вышел из ванной, продолжая причесываться.

— Ой, какое на тебе платье!

Маленькая и хрупкая, она засеменила перед ним нетвердой походкой, изображая шикарную манекенщицу. Бруно улыбнулся. Ему нравилось черное кружевное платье на розовом атласном чехле.

— Похоже на наши балконы.

— Спасибо, Чарли. Попозже утром я поеду в город. Может, и ты со мной?

— Может. Ах, бабушка, да конечно, поеду, — ласково проговорил он.

— Так это ты изрезал мой «Таймс»! А я-то на слуг грешила. Ты, наверное, поднимаешься в страшную рань.

— Ага, — радостно поддакнул Бруно.

— Когда я была молодая, мы вырезали из газет стихи и приклеивали в альбом. Мы тогда из всего на свете делали альбомы. А тебе зачем?

— Да так просто, сохранить.

— У тебя есть альбом?

— Не-а. — Бабушка смотрела на него, а Бруно хотелось, чтобы она взглянула на вырезки.

— Ах, какой ты еще ребе-енок! — Она ущипнула его за щеку. — И пушок на подбородке. Не понимаю, почему твоя мать так беспокоится…

— Да не беспокоится она.

— … когда тебе еще нужно дать время подрасти. Пошли завтракать. Ну да, как есть, в пижаме.

На лестнице Бруно взял ее под руку.

— Покупок нужно сделать совсем немного, — говорила бабушка, наливая кофе, — а потом, думаю, можно заняться чем-нибудь симпатичным. Посмотреть хороший фильм или пойти в увеселительный парк. В увеселительном парке я не была сто лет!

Глаза Бруно широко раскрылись.

— Куда тебе больше хочется? Ну, ладно, приедем, посмотрим, что идет в кино.

— Мне хочется в парк, бабушка.

Бруно прекрасно провел день: помогал бабушке выходить из машины и подсаживал обратно, водил ее по увеселительному парку, хотя она могла испробовать немногие аттракционы и отведать лишь редкие лакомства. Но они прокатились вместе на колесе обозрения. Бруно рассказывал бабушке, какое высоченное колесо в Меткалфе, но она так и не спросила, когда он успел там побывать.

Когда они вернулись, Сэмми Франклин все еще торчал в доме и остался обедать. Бруно сдвинул брови, едва завидев его. Бруно знал, что бабушка тоже не очень-то обращает внимание на Сэмми, и внезапно ощутил прилив нежности — бабушка так безропотно принимала Сэмми, да и любого приблудного типа, какого только матери заблагорассудится привести в дом. Чем они тут с матерью занимались целый день? По их словам, были в кино, смотрели какой-то из фильмов Сэмми. А его, Бруно, наверху ждало письмо.

Бруно бегом побежал наверх. Письмо было из Флориды. Он разорвал конверт — руки дрожали так, словно он пил без просыпу десять дней. Никогда еще он так безумно не ждал письма, даже в лагере, где ждал писем от матери.


«6 сентября.


Дорогой Чарльз,


Я не уловил смысла Вашего послания — не понимаю и источника Вашего ко мне великого интереса. Я знаю Вас весьма поверхностно, однако достаточно, дабы убедиться, что в нас нет ничего общего, а следовательно, никаких оснований для дружбы. Могу я Вас попросить не звонить больше моей матери и не сообщаться со мной?

Спасибо за попытку возвращения книги. Ее потеря особого значения не имеет.


Гай Хейнс».


Бруно поднес письмо ближе к глазам и перечел его, все еще не веря, выхватывая взглядом то одно, то другое слово. Заостренный язычок показался над верхней губою, а затем исчез. Бруно почувствовал, что лишился всего. Это было как горе или как смерть. Хуже! Он обвел глазами комнату, полный ненависти ко всей обстановке, ко всему, чем он владеет. Потом боль собралась в груди, и Бруно заплакал.

После обеда они с Сэмми Франклином вступили в пререкания по поводу вермутов. Сэмми сказал, что чем суше вермут, тем больше его нужно для мартини, хотя и признал, что он не такой уж любитель мартини. Бруно сказал, что он тоже не любитель мартини, но лучше разбирается в этом. Перебранка продолжалась и после того, как бабушка, пожелав всем спокойной ночи, удалилась. Они расположились на верхней террасе, в темноте, мать сидела на диване-качалке, Бруно и Сэм стояли у перил. Бруно ринулся вниз, в бар, за ингредиентами, чтобы подкрепить свою точку зрения. Оба приготовили мартини, пригубили бокалы, и, хотя ясно было, что Бруно прав, Сэмми стоял на своем, да еще посмеивался, стараясь обратить все в шутку, и Бруно не вытерпел.

— Поезжай-ка в Нью-Йорк, научись там чему-нибудь! — заорал он. Мать как раз вышла с террасы.

— Да соображаешь ли ты вообще, что говоришь? — съязвил Сэмми. В лунном свете его ухмыляющееся лицо казалось сине-зеленым, с желтизною, как сыр горгонзола. — Ты же насасывался целый день. Ты…

Бруно сгреб Сэмми за передок рубашки и перегнул через перила, затылком вниз. Ноги Сэмми забарабанили по черепице. Рубашка треснула. Когда он извернулся как-то боком и встал на ноги, синева схлынула с его лица: оно стало желто-белым, без единой тени.

— К-какого черта! — взвыл он. — Сбросить меня хотел, а?

— Нет, не хотел! — вскрикнул Бруно еще громче. Он вдруг потерял дыхание, как по утрам. Отнял от лица стылые, потные руки. Ведь он уже убил, разве не так? Зачем же убивать снова? Но он вдруг увидел, как Сэмми корчится на острых прутьях железной решетки там, внизу, прямо под террасой, и ему захотелось, чтобы Сэмми там оказался. Сэмми шумно, взахлеб осушил бокал. Бруно шагнул в балконную дверь и оказался в доме.

— Там и сиди! — крикнул ему вслед Сэмми.

Напряженный, дрожащий голос Сэмми пронзил его внезапным страхом. Столкнувшись в передней с матерью, Бруно не сказал ничего. На лестнице он вцепился в перила обеими руками, проклиная шум, треск, дикую неразбериху в голове, проклиная мартини, выпитый с Сэмми. Качаясь, ввалился в гостиную.

— Чарли, что такое ты сделал с Сэмми? — мать, оказывается, шла следом.

— А чего такого я сделал Сэмми? — Бруно протянул руку к нечеткому силуэту и рухнул на диван, несколько раз подпрыгнув.

— Чарли, вернись и попроси прощения. — Смутное белое пятно ее вечернего платья придвинулось ближе, протянулась загорелая рука.

— Ты спишь с этим типом? Ты спишь с этим типом? — Бруно знал, что стоит лечь, как он сразу вырубится, и он лег и не почувствовал прикосновения ее руки.

18

Через месяц после того, как Гай вернулся в Нью-Йорк, его смятение, недовольство собой, работой, Энн мало-помалу сосредоточилось на Бруно. Это из-за Бруно он не мог смотреть на фотографии «Пальмиры», Бруно был истинной причиной беспокойства, которое Гай приписывал тому, что после возвращения из Палм-Бич заказы шли туго. Это Бруно заставил его накануне вечером так бессмысленно повздорить с Энн, так упрямо стоять на своем нежелании сыскать лучшее помещение для офиса, купить новую мебель, ковер. Бруно заставил его заявить Энн, что никакого успеха он не добился, что «Пальмира» ровным счетом ничего не значит. Бруно заставил Энн тем вечером спокойно повернуться и уйти, а Гая — ждать до тех пор, пока не загудела дверь лифта — и только тогда Гай сбежал вниз с восьмого этажа умолять о прощении.

И кто знает? Может быть, это Бруно мешал ему получить работу. Сотворить здание стоит духовного труда. Скрыв же вину Бруно, дав ей приют у себя в душе, Гай так или иначе осквернил себя. И чувствовал, что это не может остаться незамеченным. Он старательно убеждал себя в том, что полиция рано или поздно нападет на след Бруно. Однако недели шли безрезультатно, и Гая начинала мучить мысль, что он сам должен действовать. Останавливало его, во-первых, то, что ему претило обвинить кого бы то ни было в убийстве, а во-вторых, безрассудное, но глубоко укоренившееся сомнение: а вдруг Бруно все-таки не виноват. Порою тот факт, что Бруно совершил убийство, потрясал его своей фантастичностью до такой степени, что вся прежняя убежденность совершенно улетучивалась. Иногда Гай чувствовал, что продолжал бы сомневаться, если бы даже Бруно послал ему письменное признание. И все же следовало быть честным с самим собою: в глубине души он был уверен, что это сделал Бруно. То, что недели проходили, а полиция так и не могла напасть на какой-либо след, только подкрепляло уверенность. Не говорил ли Бруно, что невозможно раскрыть немотивированное убийство? После письма, которое Гай отправил Бруно в сентябре, тот молчал всю осень, но как раз перед отъездом из Флориды пришла скупая записка, где Бруно сообщал, что вернется в Нью-Йорк в декабре и надеется на возможность встречи. Гай твердо решил не иметь с ним никакого дела.

И все же раздражался по любому поводу и без повода, а в основном из-за работы. Энн призывала к терпению. Энн напоминала, что он уже утвердил себя во Флориде. Она дарила ему больше нежности и утешения, чем когда-либо раньше, что сейчас было ему так нужно; однако Гай обнаружил, что в свои самые черные, тяжелые минуты он не всегда способен это принять.

Телефон зазвонил как-то утром, в середине декабря, когда Гай праздно сидел за столом, лениво листая эскизы дома в Коннектикуте.

— Здравствуй, Гай. Это Чарли.

Гай узнал голос и весь напрягся, готовый к отпору. Но Майерс сидел в той же комнате наискосок и мог услышать.

— Ну, как дела? — начал Бруно с улыбчивой теплотою. — С Рождеством тебя.

Гай не торопясь положил трубку.

Он взглянул на Майерса, архитектора, с которым вместе снимал этот просторный однокомнатный офис. Майерс по-прежнему сидел, согнувшись, над чертежной доской. В просвете между зеленой шторой и подоконником голуби подпрыгивали, склевывая зернышки, которые они с Майерсом рассыпали по карнизу несколько минут назад.

Телефон зазвонил снова.

— Хотелось бы встретиться, Гай, — сказал Бруно.

Гай встал.

— Мне очень жаль, но я не желаю с вами встречаться.

— В чем дело? — Бруно принужденно засмеялся. — Ты нервничаешь, Гай?

— Я просто не желаю с вами встречаться.

— Ах, так. Ну, ладно, — произнес Бруно хриплым от обиды голосом.

Гай подождал, решив не отступать первым, и наконец Бруно повесил трубку.

В горле у Гая пересохло, и он прошел к фонтанчику, в угол комнаты. За фонтанчиком солнечный луч расчертил четкой диагональю большую фотографию, изображавшую едва законченные здания «Пальмиры» с высоты птичьего полета. Гай повернулся спиной. Его просили выступить в Чикаго, в том институте, где он учился, и Энн не преминет напомнить об этом. Он должен написать статью для ведущего архитектурного журнала. Но если вспомнить об отсутствии заказов, всякая ссылка на клуб «Пальмира» означает публичное признание того, что Гая, видимо, бойкотируют. И что в этом странного? Разве «Пальмирой» он не обязан Бруно? Убийце, во всяком случае?

Через несколько дней, когда они с Энн вечером, в снегопад, спускались по серым каменным ступеням многоквартирного дома на Западной пятьдесят третьей улице, где он жил, Гай заметил высокого парня с непокрытой головой — он стоял на тротуаре и смотрел на них снизу вверх. Плечи Гая расправились от внезапной тревоги, и он невольно прижал руку Энн покрепче.

— Привет, — сказал Бруно, и голос прозвучал печально и мягко.

— Добрый вечер, — Гай кивнул ему, как постороннему, и прошел мимо.

— Гай!

Гай и Энн обернулись одновременно. Бруно направился к ним, заложив руки в карманы пальто.

— В чем дело? — спросил Гай.

— Просто хотел поздороваться. Спросить, как дела, — Бруно смотрел на Энн с недоуменной, обиженной улыбкой.

— У меня все хорошо, — раздельно произнес Гай. Потом повернулся и пошел прочь, увлекая за собой Энн.

— Кто это? — шепнула Энн.

Гаю мучительно хотелось обернуться. Он знал, что Бруно стоит там, где он оставил его, смотрит вслед, может быть, плачет.

— Один парень, который на прошлой неделе заходил насчет работы.

— И ты ничем не можешь ему помочь?

— Нет. Он алкоголик.

Гай нарочно заговорил об их доме, ибо знал, что не может сейчас говорить ни о чем другом, не выдавая себя. Землю он купил, фундамент закладывается. После Нового года съездит в Элтон на несколько дней. В кино он раздумывал, как бы избавиться от Бруно, чем бы припугнуть, чтобы он отвязался.

Чего Бруно от него хочет? Гай сидел в кресле, сжав кулаки. В следующий раз он пригрозит Бруно новым следствием. И доведет дело до конца. Разве ему, Гаю, повредит новое следствие?

Но чего Бруно хочет от него?

19

Бруно вовсе не хотел на Гаити, но это представляло возможность бегства. Нью-Йорк, Флорида, любое место на Американском континенте было пыткой для него, коль скоро Гай находился тут же и не желал его видеть. Прогоняя боль и тоску, он здорово пил у себя дома, в Грейт-Нек, и занимался тем, что шагами вымерял дом и сад, портняжным метром обмеривал комнату отца, двигаясь угрюмо, ссутулившись, перемеряя вновь и вновь, словно некий не знающий усталости автомат, — и лишь иногда покачивался, из чего следовало, что он пьян, а не безумен. Так протекли десять дней после встречи с Гаем, пока мать Бруно и ее подруга Элис Леффингуэлл готовились к плаванию.

Были минуты, когда он чувствовал, как все его существо подвергается какой-то непостижимой метаморфозе. Было в наличии деяние, осуществленное им, и, оставаясь один в своей комнате, он чувствовал, как оно венцом осеняет его чело, но венец этот не дано лицезреть никому. Все на свете с невероятной легкостью и быстротой доводило его до слез. Однажды ему захотелось на завтрак бутерброда с икрой — и разве не заслужил он самой лучшей, крупнейшей черной икры, — но дома была лишь красная, и он велел Херберту пойти и купить черной. Он отъел основание бутерброда, прихлебывая разбавленное виски, потом едва не заснул, глядя на треугольный остаток, который вдруг начал пританцовывать, поднимая уголки. Бруно не сводил с него глаз, пока он вообще перестал быть бутербродом, а стакан с выпивкой перестал быть стаканом, и только золотая жидкость в нем оставалась сама собою, и Бруно прикончил ее одним глотком. Пустой стакан и свернувшийся бутерброд стали живыми: они насмехались, бросали вызов, не позволяли себя использовать. С дорожки перед домом как раз отъехал фургончик мясника, и Бруно хмуро посмотрел ему вслед, ибо все вокруг внезапно ожило и припустило прочь — фургончик, бутерброд, стакан, деревья, которые, впрочем, сбежать не могли, но обдавали презрением, как и весь дом, где Бруно томился в неволе. Бруно бросился на стенку, толкнулся в нее одновременно обоими кулаками, потом схватил бутерброд, изломал его наглый треугольный рот и сжег его, кусок за куском, в давно не топленном камине — а икринки подпрыгивали, как живые, и умирали поодиночке.

Элис Леффингуэлл, его мать и он сам, плюс команда из четырех матросов, в числе которых два пуэрториканца, отплыли на Гаити в середине января, на моторной яхте «Прекрасный принц», каковую Элис в течение всей осени отсуживала у очередного бывшего мужа. Само путешествие задумывалось в честь ее третьего развода, и Бруно с матерью были приглашены еще несколько месяцев назад. Бруно откровенно наслаждался путешествием, и поэтому в первые дни вдохновенно притворялся безразличным и скучающим. Все прошло втуне. Элис с матерью вечера напролет болтали в каюте, а по утрам спали. Довольно глупо чувствовать себя счастливым, будучи запертым в течение целого месяца на одной посудине со старой перечницей вроде Элис, и Бруно, пытаясь оправдаться, уверял себя, будто жил в постоянном напряжении, ожидая, что полиция вот-вот нападет на след, и ему необходим был покой, чтобы подробно поразмыслить над тем, как бы избавиться от отца. Бруно также полагал, что, чем больше времени пройдет, тем с большей вероятностью Гай изменит свое отношение.

Там, на судне, он разработал два-три ключевых сценария убийства отца — могли, конечно, возникнуть и варианты с опорой на обстоятельства. Он гордился этими сценариями: один с пистолетом, в спальне, один с ножом и двумя путями бегства, один с пистолетом, или ножом, или с удушением — в гараже, куда отец ставил машину каждый вечер ровно в 6.30. Недостатком последнего плана было отсутствие темноты, что, однако, искупалось сравнительной доступностью места. В ушах у него раздавалось послушное тиканье часового механизма его слаженных операций. Но едва закончив подробнейший чертеж, он бывал вынужден тут же стирать его, из конспирации. Он только и делал, что чертил и стирал. Море от бухты Бар до южной оконечности Виргинских островов уже вобрало в себя отлично пророщенные семена его мыслей, когда «Прекрасный принц» обогнул мыс Мэиси и взял курс на Порт-о-Пренс.

— Царская пристань для моего «Принца»! — воскликнула Элис, успокоенная, убаюканная болтовней с матерью Бруно.

А тот за углом, в тени, нашарил рукой исчерченную бумажку и встрепенулся. Слева по курсу серой расплывчатой линией возникла земля. Гаити. Завидев ее, Бруно ощутил себя еще более отстраненным и чужедальним, чем в открытом море. Он уплывал все дальше и дальше от Гая. Оторвавшись от шезлонга, он прошел на палубу, к борту. Здесь, на Гаити, судно застрянет на долгие дни, а потом тронется в путь, еще дальше, к югу. Бруно застыл в полной неподвижности, чувствуя, как обида разъедает его изнутри, а тропическое солнце — снаружи, поджаривая бледную изнанку ляжек. Внезапно он разорвал план на клочки и выпустил их, раскрыв ладони над бортом. Коварный ветер их все рассыпал по палубе.

Планы планами, но было важно, разумеется, найти исполнителя. Он и сам бы, раздумывал Бруно, сделал это, если бы не Джерард, частный детектив, нанятый отцом: этот сцапает обязательно, как бы осторожно он ни действовал. Кроме того, ему хотелось проверить еще раз, как работает схема «отсутствие мотива». Мэтт Левин, Карлос — плохо то, что они — знакомые. А вступать в переговоры, не зная, согласится человек или нет, — опасно. Бруно несколько раз встречался с Мэттом, но так и не решился упомянуть о деле.

В Порт-о-Пренсе случилось нечто, для Бруно незабываемое. На второй день стоянки, возвращаясь на судно, он упал со сходней.

Он совсем одурел от влажной жары, а от рома сделалось еще хуже, еще жарче. Он направлялся из отеля «Ла Ситадель» на корабль за вечерними туфлями для матери, но зашел в предпортовый бар выпить виски со льдом. Один из матросов-пуэрториканцев, которого Бруно невзлюбил с самого первого дня, уже сидел там, пьяный до умопомрачения, горланя так, будто ему принадлежал и город, и «Прекрасный принц», и вся Латинская Америка. Он обозвал Бруно «белым придурком» и прибавил еще что-то, чего Бруно не понял — однако публика хохотала. Бруно ретировался из бара с достоинством: он слишком устал, и ему было противно драться, однако спокойно решил про себя донести обо всем Элис и сделать так, чтобы пуэрториканца рассчитали и занесли в черный список. За квартал от пристани пуэрториканец догнал его и принялся заговаривать зубы. Потом, поднимаясь по сходням, Бруно наскочил на поручень и свалился в грязную воду. Он не мог сказать, что пуэрториканец его толкнул, ибо этого не было. Пуэрториканец и еще какой-то матрос, тоже хохочущий, выудили его из воды и притащили в каюту. Бруно кое-как выбрался из постели, схватив бутылку рома, повалился навзничь и заснул прямо в мокром белье.

Чуть позже явились мать с Элис и растормошили его.

— Что с тобой стряслось? — спрашивали они наперебой, давясь от смеха. — Что с тобой стряслось, Чарли?

Очертания фигур были размазаны, но смех звучал отчетливо. Он дернул плечом, стряхнув пальцы Элис. Он был не в состоянии говорить, но прекрасно знал, что бы ему хотелось сказать. Зачем они здесь, в этой комнате, если у них нет вестей от Гая?

— Что ты? Какой еще гей? — спросила мать.

— К чер-рту! — заорал он, выпроваживая обеих.

— Ох, он готов, — запричитала мать, будто над умирающим. — Бедный мальчик. Бедный, бедный мальчик.

Бруно ерзал головой по подушке, уворачиваясь от холодного полотенца. Он ненавидел их обеих, и он ненавидел Гая! Он ради Гая убил, ради него обвел полицию вокруг пальца, затихарился по его просьбе, ради него свалился в вонючую воду, а Гай, видите ли, не желает видеть его! Гай развлекается с девицей! Он не напуган и не подавлен — ему просто некогда! Три раза он встречал эту девку в Нью-Йорке, около дома, где живет Гай! Будь она здесь, под рукою, он бы убил ее, точно так же, как Мириам!

— Чарли, Чарли, уймись!

20

— Пойдем выпьем чего-нибудь, — сказал Бруно. Он обрисовался из пустоты, прямо посередине тротуара.

— Я не желаю тебя видеть. Я тебя ни о чем не спрашиваю. Я просто не желаю тебя видеть.

— А мне все равно, спрашиваешь ты или нет, — сказал Бруно, чуть улыбнувшись. Взгляд у него был настороженный. — Тут, через дорогу. На десять минут.

Гай огляделся. «Вот он, Бруно», — пронеслось в мозгу. Позвать полицию. Броситься на него, прижать к тротуару. Но вместо того Гай застыл в неподвижности. Он заметил, как Бруно стиснул руки в карманах: может быть, у него пистолет.

— На десять минут, — повторил Бруно, заманивая, прельстительно улыбаясь.

Уже несколько недель Гай ничего о Бруно не слышал. Он пытался вернуть, вспомнить, собрать воедино всю ту злость, что владела им в последний раз, вечером, когда шел снег, всю ту решимость передать Бруно полиции. Наступил критический момент. Гай двинулся следом за Бруно. Они зашли в какой-то бар на Шестой авеню и заняли отдельный кабинет, подальше от стойки.

Бруно заулыбался шире.

— Чего ты боишься, Гай?

— Ровным счетом ничего.

— Ты счастлив?

Гай сидел прямо и чопорно на краешке скамьи. Я сижу напротив убийцы, думал он. Эти руки сжимали горло Мириам.

— Послушай, Гай, почему ты не рассказал про Энн?

— Что — про Энн?

— Хотелось бы знать о ней тоже, вот и все. То есть тогда, в поезде я имею в виду.

— Бруно, это наша последняя встреча.

— Почему, Гай? Я бы хотел, чтобы мы стали друзьями.

— Я собираюсь сдать тебя в полицию.

— А почему ты этого не сделал в Меткалфе? — спросил Бруно с мерзким, розоватым блеском в глазах, — спросил так, как он один способен был об этом спросить, безлико, печально и все же с торжеством. Странно: Гай задавал себе тот же самый вопрос точно таким же тоном.

— Потому что не был уверен до конца.

— Ты что, ждал от меня письменных показаний?

— Еще не поздно заявить о тебе следствию.

— Ты не сделаешь этого. У них больше фактов на тебя, чем на меня, — Бруно пожал плечами.

— О чем ты говоришь?

— Ты думаешь, что они мне предъявят? Да ничего.

— Я же все расскажу! — Гай внезапно разозлился.

— А если мне придет в голову объявить, что ты меня нанял? — Бруно, рисуясь, поднял брови. — Все сойдется как нельзя лучше.

— Да мне плевать, что там сойдется.

— Тебе, может, плевать, а закону — нет.

— Да чему там сходиться-то?

— Письмо, которое ты написал Мириам, — медленно проговорил Бруно, — потом — отказ от работы, чтобы отвести глаза. И еще такая своевременная поездка в Мехико.

— Ты сумасшедший!

— Гай, взгляни правде в лицо! Ты абсолютно ничего не добьешься! — Бруно истерическим взвизгом перекрыл музыкальный автомат, заигравший где-то рядом. Он распластал руку по столу, протянул ее Гаю ладонью вверх, затем стиснул в кулак. — Клянусь тебе, Гай, ты мне нравишься. Не так бы нам с тобой поговорить.

Гай не шелохнулся. Край скамейки больно врезался в тело.

— Я вовсе не желаю нравиться тебе.

— Гай, если ты хоть слово скажешь полиции, мы оба кончим в тюрьме. Разве не ясно?

Гай еще раньше предполагал это. Если Бруно станет упорствовать в своих измышлениях, начнется долгий процесс, и дело не решится никогда, разве что Бруно сдастся, а Бруно сдаваться не намерен. Гай судил по маниакальной пристальности взгляда, ныне устремленного на него. Не поддаваться, подумал Гай. Оставаться в стороне. Пусть с ним полиция разбирается, он сумасшедший. Он способен убить при малейшим неосторожном движении.

— Ты не выдал меня в Меткалфе, потому что я нравлюсь тебе, Гай. Ты по-своему меня любишь.

— Я нисколько тебя не люблю.

— Но ведь ты не выдашь меня, а?

— Не выдам, — процедил Гай сквозь зубы. Спокойствие Бруно ошеломляло его. Бруно совсем не боялся. — Не заказывай мне больше. Я ухожу.

— Погоди минутку. — Бруно достал купюру из бумажника и вручил ее официанту.

Гай остался на месте, удерживаемый сознанием какой-то незавершенности.

— Хороший костюм, — улыбнулся Бруно, кивнув на пиджак Гая.

Новый серый фланелевый костюм в белую полоску. Приобретен на деньги от «Пальмиры», подумал Гай, как и новые ботинки, и новый портфель крокодиловой кожи, стоящий рядом на скамье.

— Куда ты сейчас?

— В центр. — Ему нужно было встретиться с представителем потенциального клиента в гостинице на Пятой авеню в 7 часов. Гай встретил напряженный, тоскующий взгляд Бруно и понял: тот не сомневается, что он едет сейчас на свидание с Энн.

— Что ты задумал, Бруно?

— Ты знаешь, — невозмутимо проговорил Бруно. — Ведь обсуждали это в поезде. Двойное убийство. Ты уберешь моего отца.

Гай презрительно фыркнул. Он знал это еще до того, как Бруно высказался, догадывался с самого дня гибели Мириам. Он не мог оторваться от все еще тоскующих глаз Бруно, завороженный холодным безумием, сквозящим в пристальности этого взгляда. Вот так однажды ребенком, в трамвае, он все смотрел и смотрел на идиота-дебила, не в силах отвести глаз, с бесстыдным, неодолимым любопытством. С любопытством и страхом.

— Я говорил тебе, что могу все устроить, до малейших подробностей, — Бруно улыбнулся уголками рта, словно извиняясь за свой довольный вид. — Это будет несложно.

Он меня ненавидит, внезапно подумал Гай. Он бы с наслаждением убил и меня тоже.

— Догадываешься, что я предприму, если ты не согласишься, — Бруно сделал было вялую попытку прищелкнуть пальцами, но ладонь безвольно, безмятежно раскрылась. — Я наведу полицию на твой след.

Не поддаваться, подумал Гай, только не поддаваться!

— Ну вот, напугал. Легче легкого будет доказать, что ты сумасшедший.

— Такой же сумасшедший, как ты!

Через минуту Бруно первым начал прощаться. Сказал, что договорился с матерью на 7 часов.

Следующую встречу, гораздо более мимолетную, Гай тоже проиграл, хотя в первые мгновения и праздновал победу. Бруно пытался перехватить его в пятницу вечером, когда он выходил из офиса, направляясь на Лонг-Айленд, к Энн. Гай просто проскочил мимо и забрался в такси. Но ощущение, что он сбежал, в самом прямом смысле унес ноги, внезапно вызвало стыд, подорвало основы некоего внутреннего достоинства, которое до сих пор всегда оставалось незыблемым. Лучше было бы поговорить с Бруно. Лучше было бы померяться с ним.

21

В последующие недели выдавался редкий вечер, когда Бруно не маячил на тротуаре через дорогу от офиса. Если же там его не было, то он торчал напротив дома, где Гай жил, будто зная наперечет все вечера, когда Гай из конторы направлялся прямо домой. Теперь не было Гаю ни слова, ни знака от высокой фигуры, заложившей руки в карманы полувоенного пальто, узкого и длинного, как поршень. Был только взгляд, провожавший его, — и Гай это знал, хотя никогда не оборачивался, пока не удалялся из поля зрения. Так продолжалось две недели. Потом пришло первое письмо.

Оно состояло из двух листков: на первом — план дома Бруно, сада и прилегающих дорог, а также маршрут, назначенный Гаю, аккуратно вычерченный чернилами — и сплошными линиями, и пунктиром, а на втором, густо исписанном на машинке, — ясный, четкий, здравый сценарий убийства отца Бруно. Гай порвал письмо, но немедленно пожалел об этом. Нужно было сохранить его как свидетельство против Бруно. Гай сохранил клочки.

Но это оказалось излишним. Он получал такие же письма каждые два или три дня. Все они были направлены из Грейт-Нек — похоже, Бруно обосновался там, во всяком случае его не было видно с тех пор, как пошли письма, — и печатал, наверное, на отцовской машинке; каждое письмо требовало двух-трех часов работы. Иногда он готовил их в пьяном виде. Это было заметно по количеству опечаток и по всплеску эмоций в заключении. Если Бруно писал на трезвую голову, заключительные строки звучали ласково и ободряюще, настраивая на убийство. Если же он напивался, то заканчивал письмо либо излияниями братской любви, либо угрозой преследовать Гая всю жизнь, погубить его карьеру и «любовные шашни» — и всякий раз напоминанием, что он, Бруно, держит верх. Вся нужная информация содержалась в любом из писем, словно Бруно предвидел, что Гай большую часть их рвал, не распечатывая. Но несмотря на твердую решимость рвать их все, Гай иногда вскрывал свежепришедшее, интересуясь вариациями заключительных строк. Из трех сценариев Бруно тот, что имел в виду пистолет и черную лестницу упоминался чаще всего, хотя в каждом письме Гаю предлагалось самому сделать выбор.

Эти письма каким-то изощренным путем воздействовали на Гая. Первое потрясло его, следующие несколько оставили почти равнодушным. Но когда в почтовом ящике явилось десятое, двенадцатое, пятнадцатое письмо, Гай ощутил, что они обрабатывают его сознание, бьют по нервам каким-то способом, выходящим за рамки обычной логики. Один в своей комнате он иногда часами пытался вычислить, что тут все-таки неладно и как это можно исправить. Тревожиться нечего, говорил он себе, разве что Бруно обратит свой гнев против него и покусится на его жизнь. Но Бруно, по всей видимости, так не поступит. Во всяком случае он никогда этим не угрожал. Но от рассуждений тревога не унималась, оставалась столь же изматывающей.

В двадцать первом письме речь зашла об Энн. «Тебе же не захочется, чтобы Энн узнала, что ты причастен к убийству Мириам, а? Какая девушка выйдет замуж за убийцу? Уж во всяком случае не Энн. Время поджимает. Первая половина марта — крайний срок. Пока что это будет несложно».

Потом явился пистолет. Хозяйка вручила его Гаю в большой коробке, завернутой в коричневую бумагу. Когда вороненый револьвер вывалился оттуда, Гай издал короткий смешок. Это был «люгер» крупного калибра, блестящий, новенький, если не считать щербинки на гравированной рукоятке.

Какая-то сила понудила Гая извлечь его собственный маленький револьвер со дна верхнего ящика, заставила примериться к изысканной перламутровой рукоятке над той самой постелью, где уже валялся «люгер». Гай улыбнулся своему порыву, затем поднес техасский револьвер к глазам и стал пристально его рассматривать. Гай заметил его в ломящейся от вещей витрине ломбарда в конце Мэйнстрит в Меткалфе, когда ему было лет пятнадцать, и купил, заработав деньги сортировкой почты, не за то, что это револьвер, а за то, что он красивый. Его компактность, мудрая экономия короткого ствола очаровали Гая. Чем больше он узнавал об инженерном дизайне, тем сильней восхищался своим пистолетом. Пятнадцать лет он хранился в разных верхних ящиках. Гай открыл барабан и вытащил патроны, три штуки, и шесть раз нажал на курок, поворачивая цилиндр, восторгаясь глубокими, звучными щелчками совершенного механизма. Затем вложил патроны на место, сунул револьвер в мягкий сиреневый чехольчик и снова погрузил на дно ящика.

Но как теперь отделаться от «люгера»? Бросить с набережной в реку? Сунуть в какую-нибудь урну? Спустить в мусоропровод? Все, что ни приходило в голову, либо могло вызвать подозрения, либо сильно отдавало мелодрамой. Гай решил, наконец, спрятать его в нижнем ящике, под носками с бельем, пока не сообразит чего-нибудьполучше. И тут он внезапно подумал о Сэмюэле Бруно, подумал впервые как о реально существующем человеке. Присутствие «люгера» вызвало связь между человеком и его вероятной гибелью. Здесь, у себя в комнате, Гай имел полное описание и человека, и его жизни, сделанное с точки зрения Бруно, конечно, сценарий убийства — этим утром в ящике дожидалось очередное письмо, которое теперь нераспечатанным валялось на постели, — и пистолет, из которого предполагалось человека застрелить. Из стопки последних писем Бруно, спрятанных в нижнем ящике, Гай выбрал одно.

«Сэмюэл Бруно (Бруно редко называл его отцом) — непревзойденный образец всего самого худшего, что производит Америка. Потомок нищих венгерских крестьян, которые немногим лучше скотины, он со своей обычной жадностью загробастал жену из хорошей семьи, как только это стало ему по карману. Все время моя мать терпеливо сносила его измены, имея высокое понятие о святости брачных уз. Нынче, в старости, он ринулся изображать из себя благоверного, пока не поздно, — но уже поздно. Я бы рад был убить его своими руками, но, как я тебе уже объяснял, из-за Джерарда, нанятого им детектива, это невозможно. Доведись тебе иметь с ним дело, ты бы тоже возненавидел его. Он из тех, которые считают, что все твои идеи о красивой архитектуре и о домах по лучшим стандартам для каждого и любого — просто идиотизм, и ему наплевать, как выглядит его фабрика; главное, чтобы крыша не протекала и оборудование не портилось. Может, тебе интересно узнать, что его служащие сейчас бастуют. См. в «Н. Таймс» за последний вторник, стр. 31, левый столбец. Они борятся за средства к существованию. Сэмюэл Бруно без зазрения совести обокрал собственного сына».

Да кто ему поверит, если даже он решится все это рассказать? Кто воспримет всерьез такую дикую фантазию? Письмо, план, пистолет… Аксессуары какой-то пьесы, предметы, разложенные по своим местам, чтобы придать правдоподобие выдуманному событию, которое никогда не происходило и не могло произойти в реальности. Гай сжег все письма, что у него оставались, потом заторопился на Лонг-Айленд.

Они с Энн весь день будут кататься на машине, бродить по лесам, а назавтра отправятся в Элтон. Дом обещали закончить к концу марта, так что до свадьбы оставалось добрых два месяца, — достаточно времени, чтобы подобрать мебель. Гай улыбался, глядя из окна поезда. Энн никогда не говорила, что свадьба назначена на июнь, — все просто само собою так складывалось. Она никогда не говорила, что хочет торжественного бракосочетания, только: «Давай сделаем все, как у людей». А потом, когда он сказал, что ничего не имеет против торжества, если ей так хочется, она испустила ликующий вопль, бросилась ему на шею и поцеловала. Нет, он не хотел еще одной трехминутной церемонии с первым попавшимся прохожим в качестве свидетеля. На изнанке конверта Гай начал набрасывать двадцатиэтажное здание офиса — он узнал на неделе, что имеется крепкая возможность получить этот заказ, и приберегал новость для Энн как приятный сюрприз. Он ощущал, как будущее неотвратимо становится настоящим. Он получил все, чего добивался. Сбегая по ступенькам с перрона, он заметил леопардовую шубку Энн в небольшой толпе у входа на станцию. Он вдруг подумал, что навсегда запомнит, как она ждет его здесь, как сдержанно пританцовывает от нетерпения, едва завидев его, как улыбается и поворачивается на каблуках, словно ни секунды больше не способна стоять на месте.

— Энн, — Гай обнял ее и поцеловал.

— Ты опять без шляпы.

Он улыбнулся, потому что ожидал, что она именно это скажет.

— Да ведь и ты тоже!

— Я на машине, это другое дело. Видишь, снег идет.

Энн взяла его за руку, и они вместе побежали к автомобилям по хрустящей от инея лужайке.

— У меня сюрприз!

— У меня тоже. Давай, говори!

— Я вчера продала пять моих орнаментов.

Гай покачал головой.

— Мне до этого далеко. Я всего лишь получил заказ на офис. Возможно.

Она улыбнулась, подняв брови:

— «Возможно»? Точно!

— Точно, точно, точно! — повторил он и снова поцеловал ее.

Вечером, стоя на маленьком деревянном мосту через ручеек, протекавший за домом Энн, Гай чуть было не выпалил: «Знаешь, что сегодня прислал мне Бруно? Пистолет». Однако в следующую минуту — не то, что он едва не проговорился, но бездна, разделяющая его отношения с Бруно, и их с Энн жизнь — ошеломила его своей жуткой явью. Он не хотел иметь от Энн никаких тайн — и вот она, тайна, огромная тайна, куда больше всех тех, какие он ей открыл. Бруно, имя, не дающее ему покоя, для Энн — пустой звук.

— Гай, что такое?

Она знала: что-то неладно. Она всегда все знала.

— Ничего.

Энн повернула к дому, и Гай направился следом. Ночь вычернила землю под ногами, и заснеженные тропинки слились с деревьями и небом. И Гай вновь ощутил нечто враждебное в зарослях к востоку от дома. Прямо перед ним, из приоткрытой кухонной двери, изливался на лужайку теплый желтый свет. Гай снова обернулся, давая глазам привыкнуть к темноте лесной чащи. Глядя туда, он раздражал себя и в то же время испытывал облегчение, словно закусывая больной зуб.

— Пройдусь еще немножко, — сообщил он.

Энн пошла к дому, а он повернул назад. Хотелось проверить, зависит ли сила ощущения от присутствия Энн. Его вело скорее чутье, нежели зрение. Да, ощущение оставалось, слабое, мимолетное, концентрируясь на опушке леса, где сгущались тени. Но, конечно же, там ни души. Какое случайное сочетание теней, звуков и собственных его мыслей вызвало к жизни призрак?

Гай сунул руки в карманы пальто и упрямо пошел вперед.

Глухой треск сломанной ветки свинцовым грузом пригнул все чувства к земле, направляя их в одну точку. Гай стремглав ринулся на звук. И вот — шорох в кустах, движущееся пятно, черное на черном. Гай гнался долго, собрав все силы, поймал и узнал Бруно по хриплому дыханию. Бруно скользнул к нему в руки, как крупная, сильная рыба, — извернувшись, изнемогая, он ударил Гая в скулу. Оба упали, сцепившись, борясь врукопашную, не на жизнь, а на смерть. Пальцы Бруно остервенело скребли Гая по горлу, хотя тот и держал его руки выше локтя. Дыхание со свистом вырывалось у Бруно из разинутого рта. Гай ударил по этому рту правым кулаком, который тут же разжался, словно сломались костяшки пальцев.

— Гай! — негодующе взвыл Бруно.

Гай схватил его за грудки. Оба вдруг перестали бороться.

— Ведь знал же, что это я! — яростно визжал Бруно. — Гад паршивый!

— Чего тебе тут надо? — Гай поставил его на ноги.

Окровавленный рот раскрылся шире, словно Бруно вот-вот заплачет.

— Пусти!

Гай отпихнул его. Он мешком свалился на землю и, шатаясь, поднялся снова.

— Ладно, убей меня, раз ты так хочешь! Скажешь потом, что защищался? — всхлипнул Бруно.

Гай взглянул в сторону дома. Борясь, они забрались глубоко в чащу.

— Не хочу я тебя убивать. Но еще раз увижу здесь — убью.

Бруно засмеялся — клокотнул разок торжествующе.

Гай в сердцах опять надвинулся на него. Ему не хотелось больше прикасаться к Бруно. Но ведь минуту назад, когда они боролись, в мозгу у него звучало: «Убей, убей!» Теперь Гай знал: улыбки Бруно не изгладить ничем, даже убив его.

— Убирайся.

— Так ты созрел, чтобы сделать дельце в эти две недели, а?

— Созрел чтобы тебя выдать полиции.

— Созрел, чтобы себя выдать? — глумливо заверещал Бруно. — Созрел, чтобы все выложить Энн, да? Созрел, чтобы сесть на двадцать лет? Вот я-то созрел, это уж точно! — Он бесшумно хлопнул в ладоши. Глаза сверкнули каким-то красным светом. Казалось, что этот колеблющийся силуэт, будто некий дух зла, явился прямо из черного кривого дерева, торчащего за его спиной.

— Поищи другого для своего гнусного дельца, — пробормотал Гай.

— Гляди, как запел! А я хочу тебя, и заполучу тебя, так и знай! Ладно! — он хохотнул. — Начинаю. Все выложу твоей девчонке. Сегодня же напишу ей. — Шатаясь, он побрел прочь, споткнулся, упал, с усилием поднялся на ноги и стал удаляться смутным, бесформенным пятном. Потом он обернулся и крикнул:

— Разве что ты дашь о себе знать в эти два дня.

Энн Гай сказал, что сцепился в лесу с бродягой. После драки у него остался только синяк под глазом, но, чтобы задержаться в доме, не ездить в Элтон, нужно было притвориться пострадавшим. Он получил удар под ложечку. Он неважно себя чувствует. Мистер и миссис Фолкнер встревожились и потребовали от полицейского, который явился осмотреть место происшествия, чтобы у их дома на ближайшие ночи выставили пост. Но постового недостаточно. Гай должен сам быть здесь, на случай если Бруно вернется. Энн предложила ему остаться на понедельник: если он разболеется, будет кому за ним ухаживать. Гай остался.

Никогда в жизни ему не было так стыдно, как в те два дня в доме Фолкнеров. Ему было стыдно, что он почувствовал необходимость остаться, было стыдно, когда утром в понедельник он зашел в комнату Энн и оглядел письменный стол, куда служанка складывала письма, чтобы проверить, не написал ли Бруно. Нет, не написал. Каждое утро Энн уезжала в свой нью-йоркский магазин перед тем, как приносили почту. В понедельник утром он перебрал четыре или пять писем, валявшихся на письменном столе, затем, будто вор, прокрался из комнаты прочь, боясь, как бы не увидела прислуга. Но ведь он часто заходил в комнату Энн, когда ее там не было, напомнил себе Гай. Когда дом бывал битком набит гостями, он порою ускользал туда на пару минут, и Энн любила заставать его там. И на самом пороге он прислонился к дверному косяку, оглядывая беспорядок в комнате — неубранную постель, большого формата книги по искусству, которые не помещались на полку, самые последние рисунки Энн, прикнопленные к зеленой пробковой полосе, что шла вдоль стены; на углу стола — стакан с голубоватой водицей, которую Энн забыла выплеснуть; желтовато-коричневый шелковый шарф на спинке стула, который она явно передумала надевать. Запах гардении от одеколона, которым Энн в последнюю минуту сбрызнула волосы, еще витал здесь. И Гаю страстно захотелось совершенно слить собственную жизнь с жизнью Энн.

Гай остался до вторника, утром убедился, что письмо от Бруно не пришло, и уехал на Манхэттен. Накопилось много работы. Тысяча дел обрушилась на него разом. Контракт на постройку нового офиса для компании Шоу по продаже недвижимости до сих пор не был обсужден. Гай чувствовал, что жизнь его утратила порядок, стержень, стала еще более хаотичной, чем в то время, когда он услышал о смерти Мириам. Писем от Бруно в эту неделю не было, кроме одного, что пришло в понедельник и ждало Гая по приезде. Короткая записка, где говорилось, что матери Бруно, слава Богу, лучше, и он может выходить. Последние три недели мать его серьезно болела воспалением легких, сообщал Бруно, и он все время находился при ней.

В четверг вечером, когда Гай вернулся с задания клуба архитекторов, его квартирная хозяйка, миссис Маккослэнд, сообщила, что ему звонили три раза. Четвертый звонок раздался, пока они разговаривали в прихожей. Это был Бруно, сердитый и пьяный. Он спросил Гая, созрел ли он, чтобы взяться за ум.

— Сомневаюсь, по правде говоря, — сказал Бруно. — Я уже написал Энн, — и он повесил трубку.

Гай поднялся к себе и выпил тоже. Не верилось, чтобы Бруно написал или предполагал что-нибудь написать. Где-то с час Гай пытался читать, потом позвонил Энн, спросил, как дела, но так и не смог успокоиться и в конце концов отправился в кино на ночной сеанс.

В субботу днем они с Энн должны были встретиться в Хемпстеде, на Лонг-Айленде, где происходила выставка собак. Если Бруно написал письмо, то Энн должна получить его в субботу утром, вычислил Гай. Но она явно не получила. Это стало ясно уже по тому, как она замахала рукой из машины, где сидела, дожидаясь его. Он спросил, понравилось ли ей вчера на празднике у Тедди. Ее кузен Тедди справлял день рождения.

— Чудесный вечер. Никто не хотел расходиться. Мы так засиделись, что я осталась ночевать. Я даже еще не успела переодеться, — и через узкие ворота они выехали на шоссе.

Гай стиснул зубы. Письмо могло ждать ее дома. Он вдруг почувствовал, что письмо обязательно ждет ее, и от невозможности это предотвратить он весь как-то обмяк и потерял дар речи.

Пока они шли между рядами псов, Гай отчаянно старался придумать, что бы такое сказать.

— Представитель от Шоу объявился? — спросила Энн.

— Нет, — Гай уставился на какую-то нервную таксу, пытаясь слушать Энн, которая что-то рассказывала о таксе, жившей у кого-то из родственников.

Она еще не знает, думал Гай, но если она и не знает сегодня, то это всего лишь вопрос времени — пройдет каких-нибудь несколько дней, и она узнает. Да что узнает-то, в который раз спрашивал он себя и в который раз отвечал, и теша себя, и мучая, что и сам в точности не может это объяснить; узнает, что прошлым летом в поезде он встретил убийцу своей жены, что согласился на ее убийство. Вот что Бруно может рассказать ей, прибавив убедительные подробности. Ну, а в суде — если Бруно чуть-чуть извратит их разговор в поезде, разве нельзя будет счесть его сделкой между двумя убийцами? Часы, проведенные в купе Бруно, в том крохотном аду, вдруг ясно припомнились Гаю. Это ненависть заставила его сказать так много, та самая мелочная злоба, которой он поддался и в парке Чапультепек в прошлом июне, когда вдруг накинулся на Мириам. Энн тогда рассердилась не столько за слова, сколько за эту злобную ненависть. Ненавидеть к тому же грешно. Христос не велел ненавидеть, как не велел прелюбодействовать и убивать. Ненависть — вот истинный корень зла. И разве христианский суд не сочтет его хотя бы частично виновным в гибели Мириам? Разве Энн не согласится с таким приговором?

— Энн, — перебил он.

Нужно ее подготовить, подумалось ему. И он сам должен знать.

— Если кто-нибудь обвинит меня, скажет, будто я соучастник убийства Мириам, что ты?.. Ты?..

Она остановилась и взглянула на него. Казалось, земля прекратила вращение и они с Энн стояли прямо в ее неподвижном центре.

— Ты — соучастник? Что это значит, Гай?

Их толкали. Они остановились на самой середине дорожки.

— То, что я сказал. Если кто-то обвинит меня, больше ничего.

Она, казалось, тщательно подбирала слова.

— Просто если кто-нибудь обвинит меня, — продолжал Гай. Я просто хочу знать. Обвинит меня без всякой причины. Это будет неважно, правда? — «Ты все равно выйдешь за меня замуж?» — хотелось ему спросить, но вопрос прозвучал бы так жалко, нищенски, что у Гая недоставало сил задать его.

— Гай, зачем ты это говоришь?

— Я просто хочу знать, вот и все!

Она увлекла его в сторону, чтобы не мешать движению. — Гай, тебя кто-нибудь обвиняет?

— Нет! — возразил он, ощущая неловкость и досаду. — Но если бы кто-нибудь это сделал, если бы кто-нибудь пытался организовать процесс…

В глазах ее сверкнуло то самое разочарование, удивление, недоверие, какие он замечал всякий раз, когда говорил или делал что-то в раздражении или в гневе, которых Энн не одобряла, не понимала.

— Ты полагаешь, кто-то обвинит тебя? — спросила она.

— Я просто хочу знать? — он не мог больше терпеть, и все казалось так ясно!

— Глядя на тебя в такие минуты, — спокойно сказала Энн, — я чувствую, что мы совершенно чужие.

— Прости, пожалуйста, — прошептал Гай, ощущая, как рвется между ними некая невидимая связь.

— Не думаю, чтобы ты искренне просил прощения, чтобы ты впредь мог удержаться от этого! — Энн смотрела прямо ему в лицо, не повышая голоса, хотя глаза ее и наполнились слезами. — Вот и тогда, в Мехико, ты в угоду низким чувствам ополчился на Мириам. Мне этого не нужно — я этого не люблю, я не такая! Ты заставляешь меня чувствовать, будто я вовсе тебя не знаю!

«Я вовсе тебя не люблю», — мысленно добавил Гай. Энн, по всей видимости, отступалась от него, не желала больше знать и любить. Он стоял в полном отчаянии, оскальзываясь на снегу, неспособный пошевелиться или вымолвить слово.

— Да, уж раз ты меня спросил, — продолжала Энн, — я полагаю, если кто-то обвинит тебя, это многое изменит. Я бы хотела спросить, почему ты думаешь, что тебя обвинят? Почему?

— Я не думаю!

Она повернулась, пошла от него прочь, в дальний, глухой конец лужайки и остановилась там, опустив голову.

Гай двинулся следом.

— Нет, Энн, ты знаешь меня. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой в целом свете. У меня нет от тебя тайн. Просто мне пришло это в голову, вот я и спросил! — Он почувствовал, что признание состоялось — и вслед за наступившим облегчением вдруг уверился безоглядно — как раньше в том, что Бруно непременно написал письмо, так теперь — что не написал и не напишет.

Проворно, равнодушно Энн вытерла слезинку в уголке глаза.

— Скажи одно, Гай. Ты прекратишь когда-нибудь воображать худшее по всякому поводу?

— Да, — отозвался он, — Боже мой, да, да!

— Пойдем в машину.

Они с Энн провели вместе целый день и пообедали у нее дома. Письма от Бруно не было. И Гай вовсе выбросил из головы такую возможность, словно опасный момент уже миновал.

В понедельник вечером, около восьми, миссис Маккос-лэнд позвала его к телефону. Звонила Энн.

— Дорогой — знаешь, я немного огорчена.

— В чем дело? — он прекрасно знал, в чем.

— Я получила письмо. Сегодня утром. В нем как раз то, что ты говорил в субботу.

— Что там, Энн?

— О Мириам — напечатано на машинке. И без подписи.

— Что в письме? Прочитай.

Энн прочла дрожащим голосом, но, как всегда, отчетливо:


«Уважаемая мисс Фолкнер. Возможно, вам будет интересно узнать, что Гай Хейнс имеет большее отношение к убийству своей жены, чем то полагают судебные власти в настоящий момент. Но тайное станет явным. Думаю, вы должны быть в курсе, если собираетесь выйти замуж за столь двусмысленного человека. Кроме того, автору письма известно, что Гаю Хейнсу недолго оставаться на свободе».

Подпись: «Друг».


Гай закрыл глаза.

— Боже мой!

— Гай, ты знаешь, кто это мог написать? Гай? Алло?

Он различал в ее голосе только страх — Энн в него верила и боялась только за него.

— Не знаю, Энн.

— Это правда, Гай? — взволнованно спросила она. — Но ты должен знать. Надо что-то делать.

— Я не знаю, — хмуро повторил Гай. Все его мысли стянулись в какой-то невероятно запутанный узел.

— Ты должен знать. Подумай, Гай. Кого бы ты мог считать врагом?

— Откуда отправлено письмо?

— С Центрального почтамта. Бумага совершенно обычная. Нельзя сказать ничего определенного.

— Сохрани письмо для меня.

— Разумеется, Гай. И я никому не скажу. Родным, я имею в виду. — Она помолчала. — Но кто-то должен за этим стоять, Гай. Ты ведь в субботу кого-то подозревал, разве нет?

— Нет. — Горло у него сжалось. — Знаешь, после суда такое нередко случается. — Он отдавал себе отчет в том, что сознательно из всех сил старается прикрыть Бруно как можно искуснее, словно Бруно — это он сам, виновный. — Когда мы встретимся, Энн? Можно мне сегодня прийти?

— Видишь ли, я… ну, в общем я звана вместе с мамой и отцом на какой-то благотворительный вечер. Письмо я тебе перешлю. Отправлю заказным, и ты его завтра получишь.

Так оно и пришло на следующее утро, вместе с очередным сценарием Бруно, который заканчивался дружеским предостережением: упоминалось письмо к Энн, обещалось кое-что еще.

22

Гай присел на краешек кровати, закрыл лицо руками, потом медленно отнял ладони. Он чувствовал, как ночь лишает плоти его мысли, искажает их — ночь, темнота, бессоница. И все же в ночи заключалась истина. В ночи к ней приближаешься только по касательной, но она, истина, все одна и та же. Расскажи он Энн то, что было, сочтет ли она его виновным, хотя бы отчасти? Выйдет ли замуж за него? Да как она сможет? Что же он за чудовище, если способен сидеть здесь, в этой комнате, где в нижнем ящике лежат сценарии убийства и пистолет, из которого должно застрелить человека?

В хилых предрассветных сумерках он принялся изучать в зеркале свое лицо. Левый угол рта непревычно поник. Полная нижняя губа поджалась, напряженно вытянулась. Он попытался придать взгляду неколебимую твердость. Но глаза взирали над синеватыми полукружиями как некая часть его существа, ожесточенная обвинением, — словно жертва глядела на палача.

Одеться, выйти погулять или попытаться уснуть? Он бесшумно крался по ковру, подсознательно стараясь не ступать на скрипящую паркетину у кресла. «Через скрипящие ступеньки ты перепрыгнешь на всякий случай, — гласили письма Бруно. — Дверь в комнату отца, ты знаешь, как раз направо. Я все везде обшарил, и нигде не может встретиться никакого препятствия. Найди на плане комнату дворецкого (Херберта). Это единственная живая душа в пределах досягаемости. Там, где в прихожей скрипит паркет, я поставил крестик…» Гай бросился на постель. «Что бы ни случилось, ты не должен выбрасывать «люгер» между домом и железнодорожной станцией».

Гай знал все это назубок — от скрипа кухонной двери до цвета ковра в прихожей.

Если Бруно заставит кого-то другого убить своего отца, здесь, в этих письмах, достаточно против него улик. Гай мог бы отомстить Бруно за все, что тот сделал с ним. Но Бруно использует свой навет, и Гая осудят за убийство Мириам. Нет, нет — это лишь вопрос времени: Бруно сыщет кого-нибудь другого. Стоит еще немножко потерпеть, вынести угрозы Бруно, и все кончится, и можно будет заснуть. Если уж пойти на это, возникла мысль, то не с громоздким «люгером», а с маленьким револьвером — Гай вскочил с постели, изнывая от боли и гнева, испугавшись мысленно произнесенных слов. «Здание для Шоу», — сказал он себе, как бы меняя декорацию, пуская под откос обломки ночи и вживаясь в наступающий день.

«Здание для Шоу. Площадка, заросшая травою до самых задних ступенек, исключая гравий, который трогать нельзя… Три шага — прыжок, два шага — прыжок, шаг пошире наверху. Этот синкопированный ритм ты легко запомнишь».

— Мистер Хейнс!

Гай вздрогнул и порезался. Отложив бритву, двинулся к двери.

— Привет, Гай. Ну что, созрел? — вопросил голос, бесстыдный в эту божью рань, безобразно погрязший в ночной неразберихе. — Хочешь добавки?

— Отцепись от меня.

Бруно расхохотался.

Гай, дрожа, повесил трубку.

Весь день искривился, сломался под этим ударом. Гай отчаянно желал вечером видеть Энн, жаждал отчаянно того мгновения, когда издали углядит ее в том месте, где они договорились встретиться.

Но не менее властно заговорило желание лишить себя этого блага. Чтобы устать, Гай долго гулял по Риверсайду, но спал все равно плохо и видел скверные сны. Все изменится, подумал он, как только Шоу подпишут контракт и можно будет приступить к работе.

Даглас Фреар из компании Шоу по продаже недвижимости позвонил, как и обещал, на следующее утро.

— Мистер Хейнс, — проворковал неспешный, хрипловатый баритон, — мы получили одно весьма странное письмо, касающееся вас.

— Что такое? Какое письмо?

— Касательно вашей жены. Не знаю, может быть, прочесть вам?

— Да, пожалуйста.

— «Уважаемые господа. Без сомнения, вам интересно будет узнать, что Гай Дэниэл Хейнс, чья жена была убита в июне прошлого года, сыграл в этом деле более значительную роль, нежели то известно следствию. Сведения исходят от компетентного лица, которое также располагает информацией о том, что вскоре будет назначено дополнительное следствие, где и будет обнаружено подлинное участие Хейнса в преступлении», Уверен, мистер Хейнс, что письмо облыжное. Но вы, думаю, должны о нем знать.

Конечно. — Майерс в своем углу склонился над чертежной доскою столь же невозмутимо, как и в любое утро из дней недели.

— Кажется, я что-то слышал о прошлогодней — гм — трагедии. Ведь о дополнительном следствии вопрос не стоит, не так ли?

— Разумеется, нет. То есть я во всяком случае ничего не слышал. — Гай проклинал охватившее его смятение. Мистер Фреар только хотел знать, освободил ли Гай время для работы.

— Мне очень жаль, мистер Хейнс, но мы еще ничего не решили окончательно.

Компания Шоу по продаже недвижимости дожидалась следующего утра, чтобы сообщить, что их не вполне устраивают его эскизы. Честно говоря, их заинтересовал проект другого архитектора.

Как Бруно разузнал насчет этого здания, изумлялся Гай. Но путей ведь сколько угодно. Может быть, что-то промелькнуло в прессе — а Бруно старательно следил за всеми новостями архитектуры — или же Бруно позвонил, зная, что Гая нет в офисе, и Майерс случайно проболтался. Гай снова взглянул на Майерса: интересно, говорил ли он когда-нибудь по телефону с Бруно? Сама возможность отдавала чем-то потусторонним.

Теперь, когда заказ ушел из рук, Гай начал раздумывать, чего он вместе с этим зданием лишился. Теперь не будет свободных денег, на которые он рассчитывал к лету. Не будет престижа в глазах семьи Фолкнеров. Но ему ни разу не пришло в голову, что у истоков его страданий, наряду со всем прочим, стоит неповторимая обида творца, видящего, как создание обращается в пустоту.

Пройдет время — и Бруно сообщит очередному клиенту, потом следующему и так далее. Исполнялась его угроза разрушить карьеру Гая. А жизнь с Энн? Гая пронзила боль при одной мысли о девушке. Казалось, он на долгие дни забывал, что вообще любит ее. Что-то случилось между ними, а что именно — сказать невозможно. Гай чувствовал одно: Бруно разрушает в нем силу любить. Всякая мелочь глубоко ранила — начиная с того, что он потерял свои лучшие туфли, запамятовав, в какую мастерскую отнес их чинить, и кончая домом в Элтоне, который казался уже несоразмерно большим для них с Энн: они теперь вряд ли смогут чем-то его заполнить.

В офисе Майерс занимался повседневной работой, выполняя чертежи для агентств, а телефон Гая молчал. Гаю подумалось как-то, что Бруно не звонит специально, все нагнетая и нагнетая напряжение, дабы в конце концов голос его показался бы исходом. Самого себя ненавидя, Гай среди дня спустился и выпил несколько мартини в баре на Мэдисон-авеню. На ленч он договорился с Энн, но она позвонила и отказалась, он уже не помнил, почему. Не то, чтобы в тоне ее звучал холодок — но Гай вдруг осознал, что никакой реальной причины отказаться от ленча у нее не было. Она явно не говорила, будто идет покупать что-то для их дома — это бы он запомнил. А вдруг не запомнил? А может, она мстила за то, что он отказался прийти к ней домой обедать в прошлое воскресенье. Он никого не хотел видеть в прошлое воскресенье — слишком устал, слишком измучился. Ссора, подспудная, никем из двоих не признаваемая, становилась все глубже, все серьезнее. Последнее время Гай часто чувствовал себя таким жалким, что не смел навязывать Энн свое общество, а когда ему хотелось увидеться, она ссылалась на хлопоты. Обустраивает будущий дом — и длит нелепую ссору. В этом не было смысла. Все в мире потеряло смысл, кроме одного: избавиться от Бруно. И не существовало ни единого пути избавления, который имел бы смысл. То, что могло произойти в суде, тоже лишалось уже всякого смысла.

Гай зажег сигарету, потом заметил, что одна уже у него в руках. Согнувшись над сверкающим черным столиком, он закурил обе. Пальцы с зажатыми в них сигаретами зеркально повторяли друг друга. Что он здесь делает в четверть второго пополудни, туманя мозг третьим мартини, отнимая у себя способность работать — если бы даже работа была? Он, тот самый Гай Хейнс, который любит Энн, тот самый, что построил «Пальмиру»? У него даже не хватит мужества шваркнуть о стену этим бокалом мартини. Зыбучий песок. А если погрязнуть окончательно. Если убить для Бруно. Это будет просто — Бруно не врет — когда в доме не останется никого, кроме отца Бруно и дворецкого; а Гай знает особняк куда лучше, чем свой собственный дом в Меткалфе. И заодно оставить улики против Бруно, бросить «люгер» прямо в комнате. Мысль эта приобрела ужасающую, единственную определенность. Гай непроизвольно сжал кулаки — драться, бороться с Бруно; затем ему стало стыдно бессильно сцепленных пальцев, ненужным грузом лежащих на столе. Не следует больше пропускать такие мысли. Именно их-то Бруно и хочет вызвать.

Гай намочил платок в стакане с водой и обтер лицо. Заныл порез, оставшийся после бритья. Гай заглянул в зеркало, что висело сбоку, и заметил кровь, крохотное алое пятнышко прямо у еле видной ямочки на подбородке. Захотелось вдруг хватить кулаком по зеркалу. Гай заставил себя подняться и пошел оплатить счет.

Но, побывав однажды за пределом, мысль его с легкостью соскальзывала туда вновь и вновь. Бессонными ночами он разыгрывал сам перед собою убийство, и это успокаивало, как наркотик. Да и не убийство это было, а некий акт, совершаемый, чтобы раз и навсегда отделаться от Бруно, скольжение ланцета, отсекающего злокачественную опухоль. Ночами отец Бруно из человека превращался в тело, он же, Гай, — в силу, на это тело направленную. Прокручивать перед собой все это: «люгер» в комнате, неуклонное продвижение Бруно к приговору и казни — было подлинным очищением души.

Бруно послал ему бумажник из крокодиловой кожи с золотыми уголками и с инициалами «Г.Д.Х.» на изнанке. «Думаю, это тебе подойдет, Гай, — гласила записка, вложенная внутрь. — Будь умницей, перестань упрямиться. Я тебя так люблю. Твой всегда Бруно». Рука Гая зависла было над мусорной урной, но все же он сунул бумажник в карман. Жалко было выбрасывать такую красивую вещь, Гай этого терпеть не мог. Можно потом как-нибудь распорядиться ею.

В то же утро Гай отказался от участия в радиопередаче. Он был не в состоянии работать и знал это. Зачем вообще продолжать таскаться в офис? Было бы чудесно пить без просыпу целые дни, а главное — ночи. Гай уставился на свою руку, что вертела и вертела на краешке стола сложенный циркуль. Кто это сказал, что у него руки, словно у капуцина? Тим О’Флаерти в Чикаго. Они тогда ели спагетти в полуподвальной квартирке, беседуя о Ле Корбюзье и о красноречии, которое у всех архитекторов, кажется, врожденное, сопутствующее профессии, и это очень кстати, потому что обычно приходится заговаривать клиентам зубы. Все казалось возможным тогда, хотя Мириам и тянула деньги: впереди ждала честная, укрепляющая силы борьба, и все было правильно, хотя и нелегко. Он вертел и вертел циркуль, скользил пальцами вниз и вертел, не переставая, пока не подумал, что стук, наверное, мешает Майерсу, и тогда перестал.

— Выходи из штопора, Гай, — дружелюбно проговорил Майерс.

— Просто так не выйдешь. Или сломаешься, или взлетишь, — отозвался Гай с леденящим спокойствием и, не сдержавшись, прибавил: — Мне советов не требуется, Майерс. Спасибо.

— Послушай, Гай… — Майерс поднялся, долговязый: смирный, улыбающийся. Но не успел он выбраться из-за края стола, как Гай ринулся к двери и сорвал с вешалки пальто.

— Извини. Давай забудем это.

— Да знаю я, в чем тут дело. Перед свадьбой нервы шалят. У меня тоже так было. Может, спустимся, выпьем чего-нибудь?

Фамильярность Майерса задела некое глубинное достоинство, о котором Гай в спокойные минуты и не подозревал. Сил больше не было выносить это безмятежное, пустое лицо, эту самоуверенную пошлость.

— Спасибо, — сказал он. — Мне правда не хочется, — и неслышно закрыл за собою дверь.

23

Гай снова поглядел через дорогу, на длинный ряд особняков в полной уверенности, что видел там Бруно. Он видел Бруно у черных чугунных ворот — там, где никакого Бруно не было. Гай повернулся и взбежал по ступенькам. На этот вечер он взял билеты на оперу Верди. В 8.30 Энн должна ждать его в театре. У него не было настроения сегодня встречаться с Энн. Раздражала ее манера ободрять и утешать, не хотелось изнурять себя, прикидываясь, будто ему лучше, чем на самом деле. Энн беспокоили его бессонницы. Не то, чтобы она много говорила об этом — но и всякая малость раздражала Гая. А главное, он вовсе не хотел слушать Верди. Как это ему стукнуло в голову купить билеты на Верди? Хотелось сделать приятное Энн, однако и она не особенно любила оперу — и не безумие ли покупать билеты на вещь, которая никому из двоих не нравится?

Миссис Маккослэнд подала ему бумажку с номером, по которому просили позвонить. Похоже на телефон одной из теток Энн, подумал Гай. Забрезжила надежда, что Энн сегодня вечером занята.

— Ой, Гай, даже не знаю, что и делать, — сказала Энн. — Эти двое, с которыми тетя Джули хотела познакомить меня, придут только после обеда.

— Ну и ладно.

— И мне никак не удрать.

— Ничего, все нормально.

— Но мне очень жаль. Ты знаешь, что мы не виделись с самой субботы?

Гай прикусил кончик языка. Ему вдруг стали отвратительны ее привязанность, заботы, даже чистый, нежный голос, раньше звучавший только обещанием поцелуя, — и видно было по всему, что он ее больше не любит.

— Почему бы тебе не пригласить миссис Маккослэнд? Это было бы так мило с твоей стороны.

— Энн, все это неважно.

— Гай, скажи, приходили еще письма?

— Нет, не приходили. — В третий раз она спрашивает о проклятых письмах!

— Я люблю тебя. Скажи, ты об этом не забываешь?

— Нет, Энн.

Он ринулся наверх в свою комнату, повесил пальто, умылся, причесался, и сразу вслед за тем стало нечего делать и захотелось увидеть Энн. Ужасно захотелось ее увидеть. Как он мог в безумии своем помыслить, будто не хочет видеть ее! Он обшарил все карманы в поисках телефона, записанного миссис Маккослэнд, потом сбежал вниз — посмотреть на полу, в прихожей. Бумажка исчезла, будто кто-то нарочно подобрал ее и унес, чтобы помучить Гая. Сквозь узорчатое стекло входной двери он выглянул на площадку. Бруно, подумалось ему, ее забрал Бруно.

Фолкнеры наверняка знают телефон этой тетушки. Он увидит Энн, проведет с ней вечер, пусть даже и в обществе тети Джули. Но аппарат на Лонг-Айленде звонил и звонил, и никто не снимал трубку. Гай еще раз попытался вспомнить фамилию тетушки, но не получалось.

Тишина в его комнате была какая-то осязаемая, полная скрытой тревоги. Гай оглядел низкие книжные полки, которые он сам прибил к стенам, горшочки с плющом, которые миссис Маккослэнд подарила ему вместе с кашпо, под лампой для чтения — пустое кресло, обитое красным плюшем; постель, где валялся сделанный тушью набросок, озаглавленный «Воображаемый зоопарк», темные, грубые занавеси, скрывавшие крохотную кухоньку. Чуть не со скукой он подошел, раздвинул занавеси и заглянул внутрь. Возникало совершенно определенное ощущение, что кто-то ждет в комнате, однако Гай нисколько не боялся. Он взял газету и начал читать.

Несколько мгновений спустя он уже сидел в баре за вторым мартини. Надо уснуть, убеждал он себя, даже если для этого придется напиться в одиночку, что он считал постыдным. Гай прогулялся до Таймс-сквер, зашел постричься, по дороге домой купил молока и пару вечерних газет. «Напишу письмо матери, — подумал он, — попью молока, почитаю газеты и лягу». А может, телефон, по которому можно найти Энн, дожидается на полу в прихожей. Но телефона не было.

Около двух часов ночи Гай встал с постели и принялся слоняться по комнате, ощущая голод, но не желая ничего есть. Как-то ночью на прошлой неделе, вспомнилось ему, он открыл банку сардин и пожрал их все прямо с ножа. Ночь — единение человека и зверя, приближение к самому себе. Он сдернул с полки блокнот и стал судорожно его листать. Первый нью-йоркский блокнот Гая — ему тогда было года двадцать два. Он зарисовывал все подряд — Крайслер-билдинг, психиатрическую клинику Пейн-Витни, баржи на Ист-Ривер, рабочих, склоненных над электродрелью, горизонтально вгрызающейся в скалу. Целая серия изображала Радио-сити, поля были испещрены заметками, а на обратной стороне листа красовалось то же самое здание, но либо усовершенствованное, либо совсем новое, полностью придуманное Гаем. Гай быстро закрыл блокнот, потому что рисунки были хороши и он сомневался, что сейчас у него получилось бы так же. Видимо «Пальмира» оказалась последним всплеском щедрой, счастливой энергии юности. Сдавленное рыдание отдалось в груди мерзкой, знакомой болью — знакомой со времени Мириам. Он лег, чтобы унять новый спазм, который уже надвигался.

Проснулся Гай от того, что Бруно стоял в темноте, хотя ничего не было слышно. Гай вздрогнул от внезапности ощущения, но вовсе не удивился. Как и грезилось в предыдущие ночи, он был почти счастлив, что Бруно пришел наконец. В самом деле Бруно? Да. Теперь Гай различал над комодом кончик его сигареты.

— Бруно?

— Привет, — мягко сказал Бруно. — Я открыл дверь отмычкой. Теперь ты созрел, правда ведь? — голос Бруно звучал спокойно и устало.

Гай приподнялся на локте. Разумеется, Бруно здесь. Вот оранжевый кончик его сигареты.

— Да, — сказал Гай и ощутил, как слово это поглотила тьма, не то что в другие ночи, когда оно пропадало в молчании, не достигая губ. От этого слова узел в мозгу развязался так внезапно, что сделалось больно. Он ждал, что произнесет именно это слово, и тишина в комнате тоже дожидалась его одного. И звери за оградой стен.

Бруно присел на краешек постели и схватил обе руки Гая чуть пониже локтя.

— Гай, мы не увидимся больше!

— Да. — От Бруно омерзительно пахло табаком, приторным бриллиантином, перегаром, но Гай не отстранился. В мозгу у него проходила упоительная работа — распадались, развязывались узлы.

— Последние пару дней я старался быть с ним полюбезнее, — сообщил Бруно. — Ну, во всяком случае повежливее. Он даже сказал что-то матери как раз перед тем, как нам уходить…

— Замолчи! Я не желаю об этом слышать! — перебил Гай. Он прерывал Бруно снова и снова, потому что не хотел знать, что говорил его отец, как он выглядит — ничего не хотел знать о нем.

Несколько секунд оба молчали: оборвав Бруно, Гай не хотел сам входить в объяснения. Бруно дышал с присвистом, с неприятным хрипом.

— Мы отправляемся в Мэн завтра, где-то не позже полудня. Мать, я и шофер. Завтрашняя ночь — самая лучшая; ну, конечно, ночь с четверга на пятницу — то же самое. В любое время после одиннадцати…

Он все говорил и говорил, повторяя то, что Гаю уже было известно, и Гай не прерывал его, зная, что войдет в дом, и все станет реальностью.

— Позавчера я сломал замок у задней двери: хлопнул ею, когда был на рогах. Вряд ли его починят: все слишком заняты. А если вдруг… — он вдавил ключ в руку Гая. — И я принес тебе еще это.

— Что это такое?

— Перчатки. Женские, но они тянутся, — Бруно засмеялся.

Гай нащупал тонкие нитяные перчатки.

— Ведь ты получил пистолет, да? Где он?

— В нижнем ящике.

Гай услышал, как Бруно неверными шагами идет к комоду и выдвигает ящик. Звякнул абажур, зажегся свет, и Бруно стоял посреди комнаты — массивный, высокий; и на нем был новый спортивный пиджак, светлый-светлый, почти что белый, и черные брюки в узкую белую полоску. Белое шелковое кашне длинной лентой свисало с шеи. Гай оглядел его всего — от маломерных коричневых туфель до редких набриллиантиненных волос, будто его внешний облик мог подсказать, что именно произвело такую перемену в его, Гая, чувствах, да и каковы эти чувства суть на самом деле. Близость, привычность — что-то большее, чуть ли не братство. Бруно щелкнул затвором и обернулся. Лицо его как-то отяжелело со времени последней встречи, раскраснелось и ожило — таким живым Гай не видел его никогда. Серые глаза казались больше от сверкающих золотом слез. Он смотрел на Гая так, будто искал слов и не находил, и молил Гая подсказать. Потом он облизал тонкие, раскрытые губы, встряхнул головой и потянулся к лампочке. Свет потух.

Когда он ушел, с трудом верилось, что он ушел взаправду. Оба остались в комнате, и оба уснули.

Когда Гай проснулся, слепящий серый свет заливал комнату. На часах было двадцать пять минут четвертого. В воображении ли, в памяти отложилось, что рано утром пришлось вставать к телефону — Майерс звонил, спрашивал, почему его нет, и Гай сказал, что немного расклеился. К черту Майерса. Гай заморгал, прогоняя сонную одурь, впуская в дневную, рассуждающую часть мозга тот факт, что сегодня ночью он сделает это, и после сегодняшней ночи все останется позади. Затем поднялся и не спеша приступил к обычному ритуалу: побрился, принял душ, оделся, сознавая, что все в этом дне совершенно безразлично до часа между одиннадцатью и полуночью, который нельзя ни приблизить, ни отдалить, который придет своим чередом. Он чувствовал, что движется по накатанной колее и не может при всем желании ни остановиться, ни свернуть.

За поздним завтраком в какой-то кофейне в конце улицы его посетила вдруг жуткая фантазия: будто в последнюю встречу он рассказал Энн о том, что собирается сделать, и она выслушала благосклонно, понимая, что все это — ради нее, что он непременно должен сделать то, что собирается сделать. Это казалось столь естественным, что весь мир, думал Гай, должен знать об этом — сосед по столу, беззаботно поглощающий пищу, миссис Маккослэнд, которая, когда он выходил, как раз подметала прихожую и, одарив его особенной, материнской улыбкой, спросила, хорошо ли он себя чувствует. «12 марта, пятница» — значилось на листке отрывного календаря, прикрепленного к стене в кофейне. Гай с минуту смотрел на календарь, затем доел и поднялся.

Гай хотел двигаться, ему не сиделось на месте. Он решил, что если пройдет пешком до Мэдисон-авеню, потом по Пятой до Центрального парка, потом по западной части парка до Пенсильванского вокзала, то как раз успеет на поезд до Грейт-Нек. Он начал было обдумывать детали ночной операции, но это сразу надоело, как школьный урок, уже назубок вызубренный, и он оборвал ход своих мыслей. Латунные барометры в витрине на Мэдисон-авеню как-то особенно притягивали взгляд, будто грядет некий праздник и он, Гай, заполучит их и сможет с ними играть. На яхте Энн, подумал Гай, барометр не такой красивый, иначе бы он заметил. Надо купить именно такой перед тем, как они поплывут на юг в свадебное путешествие. Он подумал о своей любви, как о редкостном достоянии. Уже дойдя до Центрального парка, Гай вспомнил, что не захватил пистолет. И перчатки. А уже четверть восьмого. Ничего себе начало! Он остановил такси и направился к дому, беспрерывно торопя водителя.

И все же времени оставалось навалом, и Гай еще долго бродил по комнате с отсутствующим видом. Обуть ли туфли на резиновой подошве? Надеть ли шляпу? Он достал «люгер» из нижнего ящика и положил на комод. Под пистолетом оказался один из сценариев Бруно, и Гай развернул его, но каждое слово уже навязло в зубах, и бумажка полетела в мусор. От обычных действий движения обрели прежнюю размеренность. Гай взял лиловые нитяные перчатки с ночного столика. С них слетел желтый кусочек картона. Билет до Грейт-Нек.

Гай уставился на черный «люгер» и, как никогда, поразился его безобразной величине. Что за идиот придумал такие громоздкие пистолеты! Гай достал свой собственный, маленький, из верхнего ящика. Перламутровая рукояткасияла скромной прелестью. Короткий изящный ствол словно вопрошал о чем-то, готовый ко всему, полный сдержанной, благородной силы. И все же — не забыть оставить в спальне «люгер», револьвер Бруно. Но сейчас это казалось таким ничтожным, и не стоило тащить тяжеленный пистолет. Странно: сейчас Гай не испытывал к Бруно никаких враждебных чувств.

На мгновение Гай впал в растерянность. Конечно, взять «люгер», так в сценарии! Он сунул «люгер» в карман пальто. Потянулся за перчатками, лежащими на комоде. Перчатки были лиловые, а фланелевый чехол его револьвера — сиреневый. Вдруг показалось, что нужно взять маленький револьвер — из-за сочетания цветов, — Гай положил «люгер» обратно в нижний ящик и сунул маленький револьвер в карман. Он не стал проверять, все ли сделано, потому что, помня сценарии Бруно, физически ощущал, что сделано все. Наконец принес воды и полил плющ на стенах. Его бы взбодрила, подумал он, чашечка кофе. Надо будет попить кофейку на вокзале в Грейт-Нек.

В поезде кто-то толкнул его, и нервы напряглись до предела, и мысли забегали: что-то должно случиться — и снова зароились в мозгу, чуть ли не полились с языка: «Этот револьвер у меня в кармане не настоящий. Я никогда не думал о нем, как о револьвере. Я купил его не потому, что это револьвер». Ему стало неожиданно легче, когда он осознал, что убьет из этого револьвера. Он такой же, как Бруно. Разве он, Гай, не чувствовал этого долгое, долгое время, но как трус не желал признаваться? Разве не знал, что Бруно подобен ему? Иначе как бы мог Бруно ему нравиться? Он любил Бруно. Бруно расчистил каждый дюйм на его пути, и все получится здорово, потому что у Бруно все всегда получается здорово. Мир устроен для таких, как Бруно.

Мягкий, слепящий туман сочился моросью, когда Гай сошел с поезда и направился прямо к автобусной остановке, которую обрисовал Бруно. Ветерок из открытого окна был прохладнее, чем в Нью-Йорке, и дышал деревенской свежестью. Покинув освещенный центр поселка, автобус выехал на более темную дорогу, по обе стороны которой стояли дома. Гай вдруг спохватился, что не выпил кофе на станции. Это упущение так взбесило его, что он чуть не вышел из автобуса, чтобы вернуться назад. Чашечка кофе может стоить всего на свете. Стоить жизни! Но Гай машинально поднялся с места на остановке Грэнт-стрит, и чувство, что он снова катится по накатанной колее, его успокоило.

Влажно, упруго впечатывался шаг в грунтовую дорогу. Впереди юная девушка взбежала по ступенькам, пронеслась по дорожке к дому, и дверь захлопнулась за ней с таким мирным, дружелюбным стуком. Потом — пустующий участок, одинокое дерево, а еще левее — лесной мрак. Вокруг фонаря, который Бруно указывал на всех своих планах, маслянисто мерцал голубой с золотом ореол. Медленно проехала машина, подскакивая на выбоинах, и свет фар метался из стороны в сторону, как блуждающий взгляд.

Гай пришел на место внезапно, словно поднялся занавес над давно знакомой декорацией: на переднем плане — длинная стена высотой в семь футов, покрытая белой штукатуркой, затененная там и сям ветвями вишен, свисающими наружу, а позади — белая треугольная крыша. Собачья конура. Гай перешел через дорогу. Впереди послышались мерные, медленные шаги. Гай притаился в тени, с северной стороны, и стал ждать, пока прохожий не поравняется с ним. Это был полицейский — он прогуливался, заложив за спину свою дубинку. Гай ничуть не встревожился — во всяком случае меньше, чем если бы прохожий оказался кем-нибудь иным, подумалось ему. Едва полицейский удалился, Гай сделал пятнадцать шагов вдоль стены, подпрыгнул, ухватился за поперечную балку и, подтянувшись, уселся на стену верхом. Почти прямо под собою он разглядел серебристую округлость молочного бидона, который Бруно подтащил к стене. Гай нагнулся и сквозь ветви вишни посмотрел на дом. Он разглядел два из пяти больших окон второго этажа и прямоугольный бассейн, раструбом расширяющийся в его сторону. Света не было. Гай соскочил вниз.

Теперь он мог видеть первую из шести выкрашенных сбоку в белое ступеней заднего хода и темные на белом тумане оборки голых ветвей «собачьей колючки», кизила, что рос вокруг всего дома. Как он и подозревал по рисункам Бруно, дом был слишком мал для десяти двойных фронтонов, которые сделали лишь потому, что клиент хотел фронтоны, и точка. Гай крался вдоль стены, пока хруст веток под ногами не вспугнул его. «Ступай наискось через лужайку», — писал Бруно, — видимо, из-за веток.

Стоило Гаю повернуть к дому, как шляпа зацепилась за какой-то сук. Он сунул шляпу за пазуху и нащупал в кармане ключ. Куда девались перчатки? Гай глубоко вздохнул и почти бегом припустил по лужайке, по-кошачьи гибкий и ловкий. «Я столько раз уже делал это, — подумалось ему, — и сейчас все будет так же, как раньше». Он постоял немного там, где кончалась трава, поглядел на знакомый гараж, куда вела извилистая дорожка, посыпанная гравием, потом одолел шесть ступенек заднего хода. Дверь тяжело, беззвучно подалась, и Гай ухватился за ручку изнутри. Но вторая дверь с английским замком никак не открывалась, и Гай испытал что-то похожее на замешательство, однако толкнул сильнее, и дверь распахнулась. Слева, на кухонном столе, тикали часы. Гай знал, что тут стол, хотя в сплошной темноте прозревал лишь чуть менее черные силуэты — большую белую печь, стол для прислуги, поднятые наверх стулья, шкафы. Он пошел наискосок, к задней лестнице, считая шаги. «Ты бы мог подняться и по главной лестнице, но она вся скрипит». Гай ступал медленно, напряженно щурясь, обходя вслепую ящики для овощей. Внезапная мысль, что он, наверное, похож на лунатика, вызвала панический страх.

«Шесть шагов наверх — прыжок — еще шесть шагов. Потом — два маленьких пролета перед площадкой… Три шага — прыжок, два шага — прыжок, шаг пошире наверху. Ты легко запомнишь этот синкопированный ритм». Первый пролет: три шага, прыжок. Перед последним пролетом, над самой площадкой, виднелось круглое окошко. Гаю вспомнились строки из какого-то эссе: «Как построен дом, такова и жизнь тех, кто в нем обитает… Сможет ли ребенок отдохнуть у окна и полюбоваться видом перед тем, как преодолеть пятнадцать ступенек, что ведут в комнату для игр?» В десяти футах слева — дверь дворецкого. «Это единственная живая душа в пределах досягаемости», — звучал крещендо голос Бруно, пока Гай не миновал темный цилиндр двери.

Паркет издал слабый-слабый жалобный стон, и Гай, упруго отскочив, обошел это место. Его рука осторожно сжала ручку двери, ведущей в холл. Когда дверь открылась, тиканье часов на площадке главной лестницы стало громче, и Гай понял, что слышит его уже несколько секунд. Пронесся вздох.

Вздох на главной лестнице!

Раздался бой часов. Дверная ручка задребезжала, и Гай схватился за нее так сильно, что едва не сломал. Три. Четыре. Закрыть дверь, пока дворецкий не слышит! Может, поэтому Бруно сказал — между одиннадцатью и полуночью? Проклятье! И «люгера» нет! Гай с шумом захлопнул дверь. Он весь вспотел, чувствуя, как жар поднимается от воротника пальто, а часы все били и били. И вот последний удар.

Гай прислушался — все было тихо, только тупое, мерное тиканье, и он снова открыл дверь и вошел в главный вестибюль. «Дверь в комнату отца как раз направо». Он вернулся на колею. Конечно же, он здесь уже был, в этом пустом холле, и он чувствовал это, глядя на дверь в спальню отца Бруно; он видел уже этот серый ковер, и обитые светлым деревом кремовые стены, и мраморный столик на верхней площадке. В холле чем-то пахло, и запах был тоже знакомым. Резко застучало в висках. Внезапно явилась уверенность, что старик стоит прямо за дверью и ждет его, так же затаив дыхание. Гай не дышал так долго, что старик умер бы, если бы сделал то же. Все бред! Пора открывать дверь!

Гай взялся за ручку левой рукою, а правой машинально полез в карман за пистолетом. Он, собственно, и ощущал себя машиной — неуязвимой, не подверженной риску. Он уже был здесь много-много раз, он много раз уже убивал, и теперь все будет так же, как раньше. Он заглянул в узенькую щелку, принимая на себя бесконечность пространства, что открывалось ему навстречу, и подождал, пока пройдет головокружение. А что если Гай не обнаружит его там, внутри? А что, если старик первым заметит его? «Лампочка на переднем крыльце немного освещает комнату», но постель-то в противоположном углу. Гай открыл дверь пошире, прислушался и вошел с какой-то излишней спешкой. Но в комнате было тихо, в темном углу смутно рисовалась кровать, над изголовьем — шнурок от бра. Гай плотно затворил дверь, — «ветер может хлопнуть дверью», — и развернулся лицом в угол.

Револьвер уже был в его руке, нацеленный на кровать, которая казалась пустой, сколько Гай ни вглядывался в темноту.

Он повернул голову направо, к окну. Окно было приоткрыто всего на фут, а Бруно писал, что оно будет открыто настежь. Это оттого, что моросит. Нахмурившись, Гай снова взглянул на кровать и вдруг с ужасным трепетом обнаружил очертания головы: она покоилась ближе к стене, чуть повернутая набок, словно разглядывая его с веселой издевкой. Лицо казалось темнее волос, которые сливались с подушкой. Револьвер был нацелен прямо в это лицо.

Стрелять надо в грудь. Револьвер покорно нацелился на грудь. Гай скользнул ближе к кровати и снова обернулся на окно. Дыхания не было слышно. Даже как-то не верилось, что этот человек жив. Вот так, сказал себе Гай, и следует думать: силуэт на постели — не более, чем цель. И поскольку цель эта неизвестна, он убивает, как на войне. Ну!?

— Ха-ха-ха-а! — послышалось из окна.

Гай задрожал, и револьвер тоже дрогнул.

Смех донесся издалека, девичий смех, далекий, но ясный и четкий, как выстрел. Гай облизал губы. Этот слишком живой смех стер на секунду уже прорисованную сцену, ничего не оставив взамен, и теперь пустота медленно заполнялась: он, Гай, стоял здесь, чтобы убить. Все изменилось в мгновение ока. Жизнь. Юная девушка идет по улице. Может быть, с другом. И человек в кровати — живой, он спит. Нет, не думать! Ты делаешь это ради Энн, помнишь? Ради Энн и ради себя! Так убивают на войне, так убивают…

Он нажал на гашетку. Раздался щелчок. Он снова нажал, и щелкнуло снова. Все это трюк! Это все понарошку, всего этого нет! Он даже не стоит здесь, в этой комнате! Гай снова спустил курок.

Комната раскололась от рева. В ужасе Гай стиснул пальцы. Рев повторился, будто хрустнула оболочка Земли.

— Кха-а! — сказал человек в кровати. Серое лицо приподнялось, обозначилась линия плеч.

Гай скользил с козырька над крыльцом. Это разбудило его, как падение в конце кошмарного сна. Каким-то чудом под руку попалась перекладина навеса, и Гай уцепился за нее, приподнявшись на четвереньки. Спрыгнул вниз, побежал вдоль дома, наискосок по лужайке, туда, где стоял бидон. Окончательно его разбудила липкая земля под ногами, бессильные резкие движения рук, как бы помогавшие бегу. Вот как оно вышло, вот что это такое, подумал он, жизнь, жизнь — тот смех внизу, вдалеке. На самом деле жизнь — кошмарный сон, когда тебя обступают неведомые враги, а ты не в силах пошевелиться.

— Эй! — крикнул кто-то.

Дворецкий бежал следом, как Гай и предвидел. Кажется, совсем рядом. Вот он, кошмар!

— Эй! Эй, ты!

Гай свернул под вишни и встал там, спрятав за спину сжатый кулак. Дворецкий вовсе не был рядом. Он был довольно далеко, но видел Гая. Бешено рвущийся вперед силуэт в белой пижаме извернулся стелющимся дымком и направился прямо к месту, где стоял Гай. Тот ждал, не в силах пошевелиться.

— Эй!

Гай выбросил кулак прямо в возникшую из темноты челюсть, и белый призрак грохнулся наземь.

Гай перелез через стену.

Тьма смыкалась все выше и выше над ним. Он отпрянул от какого-то деревца, перепрыгнул через что-то вроде рва и побежал вперед. И вот он лежит ничком, и боль растекается по всему телу от солнечного сплетения, пригвождая к земле. Гая била такая неистовая дрожь, что он подумал, а не собрать ли ее воедино и не приспособить ли к бегу, и вообще он побежал не туда, Бруно совсем не туда указывал — но пошевелиться не было сил. «Ты выйдешь на узкую грунтовую дорогу (фонарей нет)… к востоку от Нью-хоуп… к югу от дома… пересечешь две улицы побольше… дойдешь до Коламбиа-стрит и свернешь к югу (направо)…» К автобусам, идущим на другую станцию. Хорошо было Бруно писать на бумаге эти чертовы указания. К дьяволу Бруно! Гай знал, где находится: на поле к западу от дома, которое ни в одном из сценариев не значилось! Он огляделся. Где теперь север? Что стряслось с фонарем? В темноте, наверное, не найти той узкой грунтовой дороги. Гай не мог определить, где дом: позади или же слева. Какая-то непонятная боль пронизывала правую руку, настолько острая, что рука, должно быть, пульсирует вспышками в темноте.

Гай чувствовал себя так, будто его тем выстрелом разнесло на куски, и ему никак не собраться, не сдвинуться с места, и в довершение всего это его ничуть не тревожило. Он вспомнил, как однажды в школе его ударили во время игры в футбол и он лежал ничком, вот как сейчас, не в силах вымолвить слова от боли. Он вспомнил ужин того самого дня, и бутылку с горячей водой, которую мать принесла ему в постель, и легкое прикосновение пальцев, когда она оправляла простыни у подбородка. Его дрожащая, ободранная рука лежала прямо на остром камне. Он закусил губу и принялся думать, смутно и беспредметно, как думают в просонье мучительного утра, — что сию минуту нужно встать, невзирая на смертную муку ибо надвигается опасность. Он все еще так близко от дома. Вдруг ноги и руки задвигались, словно некое притяжение отпустило их, и через минуту он снова бежал по полю.

Странный звук остановил его — низкий мелодичный вой, доносящийся как бы со всех сторон.

Полицейские сирены, конечно. А он, идиот, подумал сперва об аэроплане! Гай побежал, осознавая, что безумно и слепо бежит в противоположную от сирен сторону, то есть направо, а ему нужно налево, чтобы попасть на узкую грунтовую дорогу. Он, наверное, отбежал далеко от длинной оштукатуренной стены. Он начал было забирать влево, к шоссе, — шоссе вроде бы в той стороне, — когда вдруг понял, что полицейские машины движутся именно по шоссе. Или подождать? Нет, какое там ждать. Гай побежал вперед, параллельно машинам. Потом споткнулся и, ругаясь, свалился снова. Он лежал в канаве, раскинув руки, и правая пришлась на край. Гай обиженно всхлипнул. Левая рука была как чужая. Она лежала в воде по самое запястье. Часы намокнут, подумал Гай. Но чем сильнее он старался вытащить руку, тем менее она слушалась. Гай чувствовал две силы, направленные на эту руку: одна, велящая двигаться, другая — лежать, и они сочетались столь поразительно, что на руке не напрягся ни один мускул. Невероятно, но Гай почувствовал, что вот-вот уснет. «Меня окружат», — из ниоткуда явилась мысль, и вот он вновь на ногах, вновь бежит.

Справа, совсем близко, сирена вскрикнула торжествующе, словно обнаружив его.

Светящийся квадрат выскочил из темноты, и Гай свернул в сторону. Окно. Он чуть не наткнулся на дом. Там никто не спит! А ему нужно перейти через дорогу!

Полицейская машина проехала в тридцати футах от него, сквозь заросли кустов замигали фары. Еще одна сирена завыла слева, там, где, по-видимому, находился дом, промчалась, жужжа, и, наконец, затихла. Спотыкаясь, Гай перешел через дорогу, не дождавшись даже полного безмолвия, и вступил в непроглядный мрак. Неважно, где теперь эта узкая грунтовая дорога, он может теперь бежать прочь от дома в нужном направлении. «К югу тянутся темные леса, там легко спрятаться, если тебе придется сойти с узкой дороги… Что бы ни случилось, не бросай «люгер» между домом и железнодорожной станцией». Гай сунул руку в карман и сквозь дыры в перчатках ощутил холод маленького револьвера. Он не помнил, как положил пистолет обратно в карман. Орудие убийства могло так и валяться там, на синем ковре! А если бы Гай его выронил на бегу? Да что сейчас думать!

Что-то крепко схватило его и не желало отпускать. Гай машинально замахал кулаками — это были кусты, ветви, колючки, и он бился, продирался сквозь них, потому что сирены все выли позади, а тут пролегал единственный путь. Он собрал все силы для борьбы с врагом, что подступал спереди, и с обеих сторон, и даже сзади, вцепляясь тысячами острых крохотных пальцев, которые хрустели так, что заглушали даже вой сирен. Гай боролся с веселым азартом, наслаждаясь равным и честным боем.

И обнаружил себя на опушке, лежащим ничком, головой вниз по склону холма. Спал ли он здесь или рухнул минуту назад? Но небо впереди серело, занималась заря, и, когда Гай встал, у него потемнело в глазах: видимо, он лежал без сознания. Пальцы потянулись к виску, где на волосах запеклась какая-то влага. «Я разбил себе голову», — в ужасе подумал Гай, тупо стоя на месте, ожидая, что с минуты на минуту упадет бездыханным.

Внизу разбросанные огни маленького городка мерцали звездами в полумгле. Машинально Гай достал носовой платок и туго перевязал большой палец, из которого сочилась казавшаяся черной кровь. Он подошел к какому-то дереву и прислонился к стволу. Поискал глазами городок и дорогу внизу. Все вокруг словно замерло. И это он? Это он стоит у дерева, вспоминая выстрел, сирены, борьбу в лесу? Хотелось воды. На грунтовой дороге, огибавшей городок, он заметил заправочную станцию и начал спускаться туда.

Рядом со станцией стояла старая, деревенская колонка. Гай подставил голову под струю. Защипало так, словно все лицо было сплошным порезом. В голове мало-помалу прояснялось. Вряд ли он удалился от Грейт-Нек больше, чем на две мили. Гай снял перчатку, которая держалась лишь на запястье и на одном из пальцев, и сунул ее в карман. А где вторая? Осталась в лесу, где он перевязывал палец? Приступ паники взбодрил его. Надо вернуться за перчаткой. Он порылся в карманах пальто, расстегнулся, стал искать в карманах брюк. На землю упала шляпа. Он совсем забыл про шляпу — не хватало еще обронить ее где-нибудь! Потом перчатка нашлась в левом рукаве — нитка, оставшаяся на запястье, да пара лоскутов — и Гай спрятал ее со смутным облегчением, похожим на счастье. Он подвернул брюки, истрепавшиеся внизу. Надо двигаться к югу, сесть на какой-нибудь автобус и добраться до станции.

Стоило Гаю наметить цель, как боль заполонила все его существо. Как он пройдет такой путь с ободранными коленями? Но он шел и шел, высоко держа голову, подбадривая себя. Наступил час шаткого равновесия между ночью и днем — было еще темно, но все вокруг слабо мерцало. Тьма, казалось, еще может взять верх, тьмы — больше. Если бы только ночь продержалась до тех пор, пока он не придет домой и не закроет за собой дверь!

Но вот день нанес ночи внезапный удар, и весь горизонт треснул по левому краю. Серебряная черта пронизала вершину холма, и холм сделался лиловым, зеленым, розовато-коричневым, словно открывались бесчисленные радужные очи. На холме, под деревом, стоял маленький желтый домик. Темное поле справа обросло высокой травой, зеленой и бурой, и заколыхалось мягко, как море. Пока он смотрел туда, птица с криком выпорхнула из травы и наскоро, неровной строкой черкнула по небу своими остроконечными крылышками какое-то ликующее послание. Гай стоял и глядел на птицу, пока она не исчезла из виду.

24

В сотый раз изучая себя в зеркале ванной комнаты, Гай аккуратно смазывал каждую царапину кровоостанавливающим средством и присыпал пудрой. Он трудился над своим лицом и руками отстраненно, так, словно они ему не принадлежали. Встретив в зеркале напряженный взгляд, Гай опустил ресницы, как должен был сделать, подумалось ему, в тот первый день в поезде, чтобы спасти себя от глаз Бруно.

Гай вернулся в комнату и упал на постель. Сегодня можно отдохнуть, и завтра, в воскресенье, тоже. Ему не хотелось никого видеть. Поехать в Чикаго на пару недель, а потом объяснить, что подвернулась работа. Но не покажется ли подозрительным, если он уедет из города через день после вчерашнего, прошлой ночи. Не будь на руках царапин, Гай бы запросто счел, что в очередной раз видел сон. Потому, пришло ему в голову, что он этого вовсе не хотел. Его воля тут не при чем. Он действовал по воле Бруно — Бруно все сотворил его руками. Гаю хотелось ругаться, проклинать Бруно вслух, громко, но теперь просто не хватало сил. Любопытно, что он совсем не ощущал вины — это бесчувствие, наверно, объяснялось тем, что все совершилось по воле Бруно. Да что такое вообще вина, если он больше чувствовал ее после гибели Мириам, чем сейчас? Сейчас он попросту устал и ко всему безучастен. Или все так чувствуют себя после убийства? Он попытался уснуть, и память перенесла его в лонг-айлендский автобус: двое рабочих пристально смотрят на него, а он, притворяясь спящим, прикрывает лицо газетой. Ему теперь стало еще более стыдно перед рабочими…

На ступеньках, ведущих из дома, колени подогнулись, и он чуть не упал. Он не огляделся по сторонам, чтобы проверить, видит его кто-нибудь или нет. Это представлялось таким обычным — спуститься, купить газету. Но он знал, что просто не в силах оглянуться и посмотреть, видит его кто-нибудь или нет, не в силах даже испытывать беспокойство, и страшился часа, когда силы вернутся, как больной или раненый дрожит перед неизбежностью следующей операции.

Самый подробный отчет содержался в «Джорнэл Америкен», там же был и фоторобот убийцы, составленный по описанию дворецкого — рост под метр девяносто, вес около восьмидесяти двух килограммов, одет в темное пальто и шляпу. Гай прочел все это с легким удивлением, словно писалось не про него: ростом он был всего сто семьдесят пять с половиной, а весил не больше шестидесяти пяти. И шляпу он снял. Пропустив все, что касалось личности Сэмюэла Бруно, Гай с величайшим интересом прочел рассуждения по поводу того, куда девался убийца. Он бежал на север по нью-хоупской дороге, утверждалось в газете, а потом, видимо, затерялся в Грейт-Нек, может быть, выехал на дневном поезде 12.18. На самом деле Гай двигался на юго-восток. Он вздохнул с облегчением, почувствовав себя в безопасности. Но это лишь иллюзия безопасности, сказал он себе. И вскочил на ноги, в первый раз поддавшись той же панике, что владела им, когда он блуждал в полях вокруг дома Бруно, пытаясь выбраться на дорогу. Газета вышла несколько часов назад. Они могли уже убедиться в ошибке. Они уже идут за ним, они сейчас уже вот за этой дверью! Гай подождал — все было тихо, усталость вновь накатила, и он сел. Заставил себя дочитать длинный столбец. Подчеркивалось хладнокровие убийцы и еще то, что дело, по всей видимости, семейное. Ни отпечатков пальцев, ни единой улики, кроме следов ног, размер девять с половиной, и краски от черного ботинка на белой штукатурке стены. Одежда, подумал Гай, нужно избавиться от одежды, и немедленно, но где взять силы? «Странно, что они ошиблись с размером, так преувеличили, — подумал Гай, — земля ведь очень сырая». «…Пуля необычайно маленького калибра», — говорилось в газете. Револьвер надо выбросить тоже. Сердце защемило. Как неприятно, как мерзко ему будет расставаться со своим револьвером! Гай с трудом поднялся и пошел поменять лед в полотенце, которым обматывал голову.

Позже, когда день кончался, позвонила Энн, чтобы пригласить его в воскресенье на вечеринку в Матхэттене.

— К Хелен Хейберн. Помнишь, я говорила тебе.

— Да, — сказал Гай, хотя ничего не помнил. Голос его звучал ровно. — Знаешь, Энн, у меня нет настроения.

Последний час или около того он пребывал в каком-то оцепенении, которое отдалило и обессмыслило слова Энн. Он вслушивался в собственные, в общем-то разумные речи, даже не предполагая — а может, и не заботясь об этом вовсе, — что Энн способна почувствовать перемену. Энн сказала, что попросит Криса Нельсона пойти с ней, Гай согласился, представив, как будет счастлив Нельсон: он часто виделся с Энн, пока та не встретила Гая, и до сих пор, кажется, влюблен в нее.

— Может, я куплю чего-нибудь вкусненького, — предложила Энн, — и мы завтра вечером перекусим вместе? А с Крисом я встречусь позже.

— Я, Энн, думал уехать на воскресенье. Порисовать.

— Ах, извини. Я хотела кое-что тебе рассказать.

— Что?

— Что-то хорошее. Ну, ладно, в другой раз.

Гай протащился вверх по ступенькам, оглядываясь, не видит ли миссис Маккослэнд. Энн была с ним холодна, монотонно звенело в голове, Энн была холодна. Стоит им встретиться, как она все узнает и возненавидит его. Энн больше нет, Энн больше нет, повторял он на разные лады, пока не уснул.

Он проспал до полудня, но весь остаток дня не покидал постели, лежа в таком оцепенении, что даже несколько шагов по комнате, которые надо было сделать, чтобы поменять лед в полотенце, казались кромешной мукой. Сколько ни спи, чувствовал он, сил не прибудет. Обратиться вспять, подумалось еще. Тело его и мозг должны пройти в обратном направлении всю эту длинную дорогу. Но к чему же он придет? Гай лежал, изнывая от напряжения, потея и дрожа от страха. Потом пришлось встать и пройти в ванную. Желудок слегка расстроился. От страха, подумал Гай. Как на поле боя.

Гаю пригрезилось в полусне, как он пересекает лужайку перед домом. Дом был мягкий, белый, податливый, точно облако. И Гай стоял там, не желая поднимать пальбу, готовый бороться и доказать, что может и так, голыми руками, захватить эту крепость. Выстрел разбудил его. Он открыл глаза: за окном его комнаты начинался рассвет. Гай увидел себя стоящим у рабочего стола, точно так, как во сне, нацелив револьвер на кровать в углу, где Сэмюэл Бруно тщетно пытался сесть. Револьвер рявкнул снова. Гай закричал.

Шатаясь, он поднялся с постели. Призрак исчез. В своем собственном окне Гай видел ту самую зарю: борьба света и тьмы, слияние жизни и смерти. С этой зари будет начинаться каждый день его жизни, этот свет будет снимать с комнаты покровы тьмы, а комната — изменяться с каждым разом, а ужас — расти, а ужас — расти. Неужто ему, Гаю, суждено каждый день, до самой смерти, просыпаться на заре?

В кухоньке задребезжал звонок входной двери.

Внизу полиция, подумал Гай. В такое-то время они и должны его схватить — на заре. А ему безразлично, совершенно безразлично. Он сейчас сознается во всем. Все выпалит единым духом!

Гай нажал на кнопку, открывающую дверь, постоял, прислушался. Быстрые легкие шаги заторопились по ступенькам. Шаги Энн. Уж лучше полиция, чем Энн! Он круто развернулся, задернул занавески — тупо, без смысла. Обеими руками пригладил волосы назад и нащупал слипшиеся пряди.

— Это я, — шепнула Энн, скользнув в комнату. — Ушла от Хелен и прогулялась пешком. Утро чудесное! — она заметила бинт, и радость мгновенно улетучилась. — Что у тебя с рукой?

Он отступил в тень, к комоду.

— Подрался.

— Когда? Вчера вечером? А лицо, Гай!

— Да. — Надо сберечь ее, оставить при себе. Без нее — гибель. Обнять, приласкать — но она отстранилась, пристально разглядывая его в потемках.

— Гай, где? С кем?

— С каким-то типом, которого я даже не знаю, — сказал он без всякого выражения, вряд ли сознавая, что лжет: было так отчаянно необходимо, чтобы она осталась. — В баре. Не включай свет, — добавил он торопливо. — Пожалуйста, Энн.

— В баре?

— Сам не знаю, как это случилось. Внезапно.

— И ты его никогда раньше не видел?

— Нет.

— Я не верю тебе, — медленно проговорила она, и Гай вдруг ужаснулся, поняв, что перед ним — другой, отдельный человек, мыслящий по-иному, по-иному воспринимающий.

— Как я могу поверить? — продолжала Энн. — И почему я должна верить насчет письма — будто ты не знаешь, кто его послал?

— Потому, что это правда.

— Или насчет человека, с которым ты дрался в лесу. Это он и был?

— Нет.

— Ты что-то скрываешь от меня, Гай, — она немного смягчилась, и все же каждое слово ранило Гая. — Что все это значит, милый? Ты знаешь: я хочу тебе помочь. Но ты должен все рассказать мне.

— Я тебе все рассказал, — произнес Гай и стиснул зубы. Свет за его спиной уже начинал меняться. Если сейчас он удержит Энн, то сможет пережить одну зарю за другой. Светлые прямые пряди падали ей на лицо, и Гай протянул к ним руку, но Энн отступила.

— Гай, так дальше продолжаться не может. Не может, Гай. — Ничего не будет продолжаться. Все кончилось. Клянусь тебе, Энн. Пожалуйста, поверь мне. — Это мгновение, казалось, решало все: сейчас или никогда больше. Нужно схватить ее, подумал Гай, и сжимать в объятиях — жестоко, яростно, до тех пор, пока она не перестанет вырываться. Но он не мог пошевелиться.

— Откуда ты знаешь?

Гай поколебался.

— Я все это сам придумал.

— Это письмо-то придумал?

— Письмо только повод. Я вдруг почувствовал, что меня загнали в угол. Я сам все выдумал, Энн!

Он опустил голову. Вот так, списать все грехи на воображение!

— Ты как-то сказал, что я делаю тебя счастливым, — медленно произнесла она, — то есть я могу дать тебе счастье несмотря ни на что. Мне так больше не кажется.

Подразумевается, что это он не может дать ей счастье. Но если бы только она могла еще любить его теперь, как постарался бы он сделать ее счастливой! Как служил бы ей, как поклонялся!

— Нет, Энн. Это неправда. Ты даешь мне счастье. У меня больше ничего нет.

Он склонился ниже и вдруг зарыдал, бесстыдно, безудержно, и рыдал долго, пока Энн не коснулась его плеча. Он был признателен, но едва, в свою очередь, не отстранился, почувствовав, что лишь сострадание, лишь человеколюбие заставило Энн вообще дотронуться до него.

— Тебе приготовить завтрак?

Даже в этом преувеличенно мягком, выдающем досаду тоне Гай уловил намек на прощение, и он уже знал по опыту, что прощение — полное. За драку в баре. Никогда, подумал Гай, ей не проникнуть в ту ночь с пятницы на субботу, ибо она, эта ночь, погребена уже в таких глубинах, куда закрыт доступ и Энн, и кому бы то ни было.

25

— А мне наплевать, что вы там думаете! — выпалил Бруно, взгромоздившись с ногами на стул. Его редкие светлые брови сошлись на переносице, и концы их как-то по-кошачьи вздернулись.

Он глядел на Джерарда, словно доведенный до бешенства золотой тонкошерстный тигр.

— Разве я сказал, будто что-нибудь думаю? — отозвался Джерард, передернув ссутуленными плечами.

— Вы это подразумевали.

— Ничего я не подразумевал. — Круглые плечи дважды содрогнулись от смеха. — Ты не понял меня, Чарльз. Я вовсе не имел в виду, будто ты намеренно рассказал кому-то, что уезжаешь. Ты просто случайно обмолвился.

Бруно пронзил его взглядом. Джерард только что намекнул, что дело — семейное, что Бруно и его мать так или иначе замешаны — но это действительно семейное дело. Джерард узнал, что они с матерью только в четверг после полудня решили ехать в пятницу. И приспичило же тащить Бруно в такую даль на Уолл-стрит, только чтобы поведать об этом! У Джерарда ничего конкретного нет, и пусть не морочит голову, делая вид, будто что-то есть. Еще одно безупречное убийство.

— Я пошел, а? — спросил Бруно. Джерард ковырялся в бумагах у себя на столе, пытаясь обдурить, показать, будто есть из-за чего еще держать тут Бруно.

— Одну секунду. Выпей пока, — Джерард кивнул на бутылку «Бурбона», что стояла на полке за его спиной.

— Нет, спасибо. — Бруно до смерти хотелось выпить, но здесь, у Джерарда, нельзя.

— Как мать?

— Вы уже спрашивали. — Мать чувствовала себя неважно, страдала от бессоницы, и в основном поэтому Бруно так торопился домой. Негодование вспыхнуло с новой силой: с чего это Джерард ведет себя как друг дома! Друг отца — это еще туда-сюда. — Кстати, мы вас не нанимали, имейте это в виду.

Джерард поднял глаза, и его круглое, крапчатое, розово-багровое лицо осветилось улыбкой.

— Я, Чарльз, расследую это дело просто так. Из интереса.

Джерард раскурил еще одну сигару, формой напоминавшую его собственные толстые пальцы, и Бруно в очередной раз с отвращением приметил жирные пятна на лацканах ворсистого светло-коричневого пиджака и кошмарный мраморной расцветки галстук. Все в Джерарде раздражало Бруно. Раздражала неторопливая речь. И то, что раньше он видел Джерарда только в компании отца, раздражало тоже. Артур Джерард вовсе не был похож на сыщика — даже на такого, которому на сыщика походить и не следовало. Невзирая на его репутацию, Бруно никак не мог поверить, что Джерард — классный детектив.

— Твой отец, Чарльз, был прекрасным человеком. Жаль, что ты не успел получше узнать его.

— Я знал его достаточно, — сказал Бруно.

Маленькие, пестро-коричневые глазки Джерарда взглянули на него неожиданно серьезно.

— Думаю, он знал тебя лучше, чем ты его. У меня осталось несколько писем, где речь идет о тебе, о твоем характере, о том, что он надеялся из тебя сделать.

— Он меня вовсе не знал. — Бруно встал и потянулся за сигаретой. — Не понимаю, зачем об этом говорить. Муторно. И к делу не относится. — Он уселся на место с холодным, презрительным видом.

— Ты ненавидел отца, ведь правда?

— Это он меня ненавидел.

— Нет, это не так. Вот и видно, что ты не знал его.

Бруно провел потной ладонью по ручке кресла, и та заскрипела.

— Или объясните, куда вы клоните, или отпустите меня домой. Мать неважно себя чувствует.

— Надеюсь, она скоро поправится: я должен и ей задать несколько вопросов. Может быть, заеду завтра.

Кровь из шейной артерии бросилась в лицо. Следующие несколько недель для матери и так будут кошмарными, а Джерард все испакостит еще больше, потому что он им обоим — враг. Бруно поднялся и перекинул через руку плащ.

— Я хочу, чтобы ты еще раз подумал, — Джерард ткнул в него пальцем так небрежно, словно он и не вставал со стула, — куда ты ходил в четверг ночью и кого видел. Ты расстался с матерью, мистером Темплтоном и мистером Рьюсо у входа в Блу-Энджел в 2.45 ночи. Куда ты направился?

— В «Хамбургер-Херс», — вздохнул Бруно.

— Тебя там кто-нибудь видел?

— Кто меня там видел, кошка?

— А потом куда ты пошел?

— На Третью авеню, в бар Кларка.

— Там видел кого-нибудь?

— Конечно, бармена.

— Бармен утверждает, что не видел тебя, — улыбнулся Джерард.

Бруно нахмурился. Целых полчаса Джерард ходил вокруг да около, не выкладывая главного.

— Ну и что? Было много народу. И бармен мог не знать меня.

— Тебя там знают все бармены. И все говорят, что в четверг ночью ты не заходил. Более того — народу не было. Итак, в четверг ночью? Три-половина четвертого? Я просто стараюсь помочь тебе припомнить, Чарльз.

Бруно раздраженно поджал губы.

— Может, я и не ходил к Кларку. Обычно я забегаю выпить на сон грядущий, но тут, может, и не зашел. Может, направился прямо домой, кто его знает. А как насчет тех, с кем мы с матерью говорили утром в пятницу? Мы обзвонили кучу народа, прощались, знаете ли.

— О, этих мы проверяем тоже. Но если серьезно, Чарльз, — Джерард откинулся назад, вытянув короткие ноги, пыхтя полупотухшей сигарой, — неужели ты оставил мать и ее друзей только для того, чтобы съесть гамбургер и пешком вернуться домой?

— А что такого? Мне нужно было проветриться.

— Ну почему ты все время рассказываешь разное? — вскричал Джерард, нажимая на «р», как истый уроженец Айовы.

— И что с того, что я рассказываю разное? Еще бы мне не рассказывать разное, когда я так напился!

— Мне надо знать — и, разумеется, это неважно, был ли ты у Кларка или где-то еще, — кого ты встретил и кому рассказал, что назавтра уезжаешь в Мэн. Тебе самому разве не кажется странным, что твоего отца убили в ту же ночь, как ты уехал?

— Я никого не видел. Пожалуйста, можете спросить кого угодно, хоть всех моих знакомых.

— Значит, ты бродил где-то один до пяти часов утра.

— А кто вам сказал, что я пришел в пять?

— Херберт. Это вчера сказал Херберт.

Бруно вздохнул.

— А почему он в субботу все это не выложил?

— Знаешь, такова память. Забыл — и вдруг вспомнил. Уверен, ты тоже вспомнишь со временем. А я буду поблизости. Да, теперь можешь идти, Чарльз, — Джерард небрежно махнул рукой.

Бруно постоял немного, пытаясь найти достойный ответ, но в голову ничего не приходило, и он удалился, широко отмахнув дверь — однако сжатый воздух задержал ее, и хлопка не получилось. Он двигался по обшарпанному унылому коридору Частного сыскного бюро — кто-то задумчиво долбит по пишущей машинке, заглушая вопросы и ответы… «Мы», — все время твердит Джерард, и вот они все, как есть, — вкалывают в поте лица там, за дверями… Кивнул на прощание мисс Грэхем, секретарше в приемной, которая так дружелюбно его встретила час тому назад. В каком веселом настроении пришел он час назад, твердо решив, что не позволит Джерарду сбить себя с толку, а теперь… Но он в жизни не умел сдерживаться, когда Джерард отпускал замечаньица в адрес его или матери, и надо себе в этом признаться. Ну так что с того? Что у них на него есть? Какие улики против убийцы? Ничего, кроме ложного следа.

Гай! Бруно улыбнулся, стоя в кабине лифта. Он ни разу не подумал о Гае у Джерарда! И когда Джерард так настырно пытал, где он был в четверг ночью, имя это не мелькнуло у Бруно даже в уме! Гай! Гай и он! Кто может уподобиться им? Кто может сравниться с ними? Он страстно желал, чтобы Гай оказался рядом. Он пожал бы Гаю руку, и пусть весь мир катится к чертям! Их подвиги непревзойденны! Как полет в небеса! Две огненные черты, блеснувшие на мгновение и сгинувшие так быстро, что люди внизу недоумевают: а не привиделось ли им все это. Бруно вспомнил, что однажды читал стихотворение, в котором говорилось нечто похожее. Оно, кажется, так и лежит под обложкой записной книжки. Бруно вбежал в первый попавшийся бар на Уолл-стрит, заказал выпивку и извлек из-под обложки крошечный листок. Он был вырван из какого-то поэтического сборника, который Бруно приобрел в колледже.


Вэчел Линдсей

СВИНЦОВОГЛАЗЫЕ
Пусть не угаснет порыв
юных душ до тех пор,
пока не свершится деяние
и не взвеется знамя гордыни.
Главная кривда этого мира:
его дети растут без смелости,
его бедняки — убогие, свинцовоглазые,
покорные, как волы.
Они голодают — но голодают
без лишних снов.
Они сеют, но редко
пожинают плоды.
Они рабы, но не знают
ни земных, ни горних богов.
Они умирают — но умирают,
как бараны на бойне.
Нет, они с Гаем — не свинцовоглазые. Теперь они с Гаем не умрут, как бараны на бойне. Они с Гаем пожнут плоды. Он даст Гаю и денег, если Гай, конечно, возьмет.

26

В этот же час следующего дня Бруно сидел в шезлонге на террасе своего дома в Грейт-Нек в состоянии умиротворенности и тихого довольства, несколько новом для него и чрезвычайно приятном. Утром Джерард рыскал по округе, но Бруно был тих и любезен, проследил, чтобы и ему, и его «шестерке» подали ленч, — а теперь Джерард укатил, и Бруно гордился своей выдержкой. Нельзя больше допускать, чтобы Джерард действовал на нервы, как вчера: можно потерять самообладание и наделать ошибок. Джерард, конечно, идиот. Будь он вчера чуточку приветливее, Бруно бы ему посодействовал. Посодействовал? Бруно расхохотался в голос. Как бы это, интересно, он посодействовал? Зачем себе голову дурить?

Наверху, прямо у него над головой, какая-то птаха все чирикала: «Тили-тили?» — и отвечала тут же: «Трали-вали». Бруно вскинул голову. Мать, наверное, знает, что это за птица. Он поглядел на красновато-коричневый газон, на белую оштукатуренную стену, на кизил, который уже зацветал. Сегодня он себя ощущал большим любителем природы. Сегодня на имя матери пришел чек на двадцать тысяч. Будет гораздо больше, когда типы из страховой компании прекратят собачиться, а законники кончат свое крючкотворство. За ленчем они с матерью говорили, а не поехать ли на Капри, говорили в общих чертах, разумеется, но, наверное, поедут. А вечером будут впервые обедать вне дома, в маленьком, интимном ресторанчике, их любимом, чуть поодаль от шоссе, по дороге в Грейт-Нек. Неудивительно, что раньше он не слишком любил природу. Теперь, когда он хозяин этой травы и деревьев, дело совсем другое.

Бруно рассеянно просматривал записную книжку, что лежала у него на коленях. Сегодня утром книжка попалась на глаза, и Бруно не мог вспомнить, брал ли он ее в Санта-Фе, — нужно удостовериться, что там нет ничего про Гая, пока Джерард не сунул туда свой нос. Многих он захочет снова проведать — теперь, имея новые факты. Бруно вынул карандаш из кармана: в голову ему пришла интересная мысль. Под буквой «П» он написал: «Томми Пандини, 232 Зап. 76 ул.», а под «С» — «Слитч» — контора по найму телохранителей, мост Чертовы ворота».

Пускай-ка Джерард вот этих поищет.

«Дэн — 8.15, отель «Астор», — значилось на чистом листке в конце книжки. И думать забыл, кто такой Дэн. «Вытрясти $ из Клт. к I-му июня». Бруно перевернул страницу, и легкий холодок пробежал по коже: «Вещица Гаю — $ 25». Он с хрустом выдернул перфорированный листок. Тот пояс из Санта-Фе для Гая. Зачем было записывать? Глупый сиюминутный порыв.

Большая черная машина Джерарда заурчала, подъезжая к дому.

Сделав над собой некоторое усилие, Бруно остался на месте и закончил просматривать записи. Потом сунул книжку в карман, а вырванную страничку запихнул в рот.

Джерард, с сигарой в зубах, шел по выложенной плитняком площадке, размахивая руками.

— Что новенького? — осведомился Бруно.

— Кое-что, — Джерард кинул взгляд от угла дома наискосок по лужайке до оштукатуренной стены, будто прикидывая, какое расстояние должен был пробежать убийца.

Бруно, трудясь над клочком бумаги, двигал челюстями как ни в чем не бывало, словно жевал резинку.

— А именно? — спросил он. Через плечо Джерарда разглядел: «шестерка» сидит в машине на водительском месте и пристально наблюдает за ними из-под полей серой шляпы. Ну, подумал Бруно, и мрачный же тип.

— Например, то, что убийца не сразу попал в город. Он двигался все время в этом направлении, — Джерард выбросил всю руку вперед, как хозяин деревенской лавки, указывающий дорогу. — Пробивался через тот лес, и было ему несладко. Вот что мы нашли там.

Бруно поднялся взглянуть на клочок лиловой перчатки и лоскут материи, темно-синей, как пальто Гая.

— Черт. Вы уверены, что это оставил убийца?

— В достаточной степени. Вот это — от пальто. А это, кажется, от перчатки.

— Или от кашне.

— Нет-нет, здесь есть шов. — Джерард ткнул толстым веснушчатым пальцем.

— Классные перчаточки.

— Женские, — Джерард подмигнул.

Бруно ухмыльнулся было с издевочкой, но тут же покаянно потупился.

— Сначала я думал, что работал профессионал, — вздохнул Джерард. — Дом он, несомненно, изучил. Но трудно предположить, что профессиональный убийца настолько потерял голову, чтобы продираться сквозь чащу там, где мы это нашли.

— М-да-а, — заинтересованно протянул Бруно.

— Он,правда, знал верную дорогу. Верная дорога была от него ярдах в десяти.

— Почему вы так в этом уверены?

— Потому, Чарльз, что убийство было тщательнейшим образом продумано. Сломан замок на задней двери, бидон из-под молока придвинут к стене…

Бруно молчал. Херберт рассказал Джерарду, что это он, Бруно, сломал замок. А может, Херберт рассказал и о том, что Бруно и бидон придвинул к стене.

— Лиловые перчатки! — Джерард залился таким веселым смехом, какого Бруно никогда от него не слышал. — Какая разница, тот ли, другой цвет — главное, чтобы отпечатков не оставалось, правда?

— Ну, да, — сказал Бруно.

Через террасу Джерард прошел в дом.

Бруно постоял и отправился следом. Джерард пошел на кухню, а Бруно поднялся по лестнице. Бросил записную книжку на свою постель и спустился в холл. Открытая дверь в комнату отца вызвала странное чувство: Бруно словно только сейчас осознал, что отец умер. Да, распахнутая настежь дверь заставляет почувствовать это, подумал Бруно, как выбившийся конец рубашки, как спящий часовой, — будь отец жив, он никогда не допустил бы такого. Бруно сдвинул брови, подошел и быстрым движением закрыл дверь, оставив по ту сторону ковер, истоптанный ногами сыщиков, ногами Гая, развороченные ящики стола и чековую книжку, что лежала открытая, словно ожидая подписи отца. Бруно осторожно отворил дверь к матери. Она лежала в постели — розовый шелковый шарф скрывает шею до подбородка, лицо повернуто к стене, глаза открыты — и так с самой субботы.

— Мама, ты спишь?

— Нет.

— Джерард снова здесь.

— Знаю.

— Если не хочешь, чтобы тебя беспокоили, я ему скажу.

— Милый, не валяй дурака.

Бруно присел на постель и склонился к матери.

— Тебе бы поспать, мама.

Под глазами у нее появились морщины, залегли лиловые тени, губы как-то необычно сжатые, удлинились, сделались тонкими.

— Дорогой, ты уверен, что Сэм ничего тебе не говорил — никого не называл?

— Ты можешь себе представить, чтобы он сказал мне что-нибудь в этом роде?

Бруно прошелся по комнате. Присутствие Джерарда в доме раздражало его. Эта отвратительная манера Джерарда на каждого держать камень за пазухой, даже на Херберта, хотя сыщик знает, как тот боготворил хозяина, — не зря же каждое слово дворецкого звучит прямым обвинением в адрес его, Бруно. Однако Херберт не видел, как он делал замеры, иначе бы Джерард и об этом обмолвился. Бруно обошел сад и весь дом, пока мать его лежала больная, и никто, глядя на него, не подумал бы, что он считает шаги. Сейчас ему хотелось выпытать что-нибудь относительно Джерарда, но мать не поймет. Она настояла на том, чтобы нанять Джерарда, потому что он считался лучшим из частных сыщиков. Они — Бруно и мать — действуют несогласованно. Мать запросто может выболтать что-нибудь Джерарду — как, например, тот потрясающей важности факт, что они только в четверг решили уехать именно в пятницу, — и ни слова ему, Бруно, об этом не сказать!

— Знаешь, Чарли, а ты пополнел, — улыбнулась мать.

Бруно тоже улыбнулся: вот это на нее похоже. Теперь она у туалетного столика надевала на себя купальную шапочку.

— Аппетит хороший, — сказал Бруно. Однако аппетита не было и болел желудок. Но полноты прибывало.

Джерард постучался, как раз когда мать закрылась в ванной.

— Она там надолго, — сообщил Бруно.

— Скажи ей, что я жду в холле, ладно?

Бруно постучал в дверь ванной и сказал, потом спустился к себе. По тому, как записная книжка лежала на постели, он понял, что Джерард ее обнаружил и просмотрел. Бруно неторопливо приготовил себе малую порцию виски, выпил, а потом неслышно спустился в холл, где было слышно, как Джерард говорит с его матерью.

— …не то, чтобы он радовался, но и не то, чтобы переживал, а?

— Он мальчик с характером, ты знаешь. Я ничего такого вроде не замечала, — сказала мать.

— Иногда душевные состояния во что-то выливаются. Ты не согласна, Элси?

Мать промолчала.

— …нехорошо; мне бы хотелось, чтобы он оказал большее содействие.

— Думаешь, он что-то скрывает?

— Я не знаю, — ответил Джерард, наверняка со своей мерзкой улыбочкой, и по тону его Бруно мог догадаться — сыщик знает, что он подслушивает. — А ты?

— Думаю, что нет. Куда ты клонишь, Артур?

Она с ним несогласна. Она теперь изменит свое мнение о Джерарде, подумал Бруно. Джерард — тупица, недоумок из Айовы, больше ничего.

— Разве ты, Элси, не хочешь, чтобы я докопался до правды? — спросил Джерард, прямо как детектив в радионовелле. — Он излагает очень путано то, что делал в четверг ночью, расставшись с тобой. У него масса сомнительных знакомств. Среди них мог оказаться наемник кого-нибудь из конкурентов Сэма, шпион или кто-нибудь в этом роде. Чарльз, пожалуй, обмолвился, что завтра вы уезжаете…

— Куда ты клонишь, Артур? По-твоему, Чарльз что-нибудь знает?

— Я бы не удивился, Элси, если бы это было так. А ты, если честно?

— Будь ты проклят! — пробормотал Бруно. — Такое говорить матери!

— Если он что-то мне скажет, я, конечно, тебе передам.

Бруно двинулся к лестнице. Потворство матери его просто поразило. А если она заподозрит что-то? Убийство она не способна себе даже представить. Разве в Санта-Фе она могла осознать, что происходит? А вдруг она вспомнит о Гае — как он, Бруно, говорил о нем в Лос-Анджелесе? Если Джерард доберется до Гая в ближайшие две недели, еще не заживут царапины, нажитые в том проклятом лесу, останется какой-нибудь подозрительный синяк или порез. Бруно расслышал мягкие шаги Херберта внизу, в холле, увидел, как он несет на подносе дневной коктейль для матери, и поспешно поднялся к себе. Сердце билось так, словно он вступил в битву, в необычную битву, где противник теснит со всех сторон. Бруно ринулся в свою комнату, отхлебнул порядочно виски, потом лег и постарался уснуть.

Проснулся он от толчка, отпрянув от руки Джерарда у себя на плече.

— Пока, — сказал Джерард, оскалив зубы в коричневых пятнах от табака. — Я ухожу, хотел попрощаться.

— И что, надо будить человека ради этого? — буркнул Бруно.

Джерард хихикнул и лениво поплелся из комнаты, не дожидаясь, пока Бруно обдумает, как сгладить невыгодное впечатление. Он откинулся на подушку, думая снова заснуть, но стоило закрыть глаза, как явилась приземистая фигура Джерарда, облаченная в светло-коричневый костюм, — сыщик крался по холлу, призраком проскальзывал в закрытые двери, шарил в ящиках, читал письма, делал заметки — и вновь показывал на него пальцем, и мучил его мать, так что уклоняться от борьбы становилось долее невозможным.

27

— Что еще можно предположить? Он обвиняет меня! — заорал Бруно, перегнувшись через стол.

— Милый, это не так. Он просто делает свое дело.

Бруно пригладил волосы:

— Потанцуем, мам?

— Ты же не в состоянии танцевать.

Он правда был не в состоянии и знал это.

— Тогда я хочу еще выпить.

— Милый, сейчас принесут еду.

Терпение, с которым мать воспринимала все происходящее, лиловые круги у нее под глазами так растравляли ему сердце, что он, стараясь не глядеть прямо перед собой, завертел головой, высматривая официанта. Этим вечером ресторан был полон, и официанты сливались с толпой посетителей. Взгляд Бруно задержался на столике напротив, через танцплощадку, где сидел человек, похожий на Джерарда. Спутника его Бруно разглядеть не мог, но тот, кого он видел, походил на Джерарда как две капли воды — лысина, светло-русые пряди, только пиджак черный. Образ дробился, расплывался, и, чтобы удержать его, Бруно прищурил один глаз.

— Чарли, сядь. Официант идет.

Да это же и есть Джерард — вот он смеется: видно, тот, второй, ему сказал, что Бруно их рассматривает. Одну лишь замершую в бешенстве секунду он колебался, сообщить ли матери. Затем сел на место и сказал неистовым шепотом:

— Там — Джерард!

— Там? Где?

— Слева от площадки. Под голубым фонарем.

— Не вижу, — мать вытянула шею. — Милый, тебе кажется.

— Мне не кажется! — заорал Бруно, швыряя салфетку в ростбиф anjus[16].

— Я поняла, кого ты имеешь в виду, но это не Джерард, — спокойно возразила мать.

— Тебе его не видно так хорошо, как мне! Это он, и я не собираюсь есть в одной комнате с подобным типом!

— Чарльз, — вздохнула мать, — хочешь еще выпить? Закажи. Вот официант.

— Я и пить рядом с ним не собираюсь! Хочешь, проверю, он или не он?

— Но какая разница? Он нам не мешает. Возможно, он охраняет нас.

— Значит, признаешь, что это он! Он за нами шпионит и надел даже черный костюм, чтобы всюду нам мозолить глаза!

— Нет, знаешь, это не Артур, — сказала она ровным голосом, выжимая лимон на кусок отварной рыбы. — У тебя галлюцинации.

Бруно воззрился на нее, открыв рот.

— Как ты можешь мне такое говорить, мама? — голос сорвался.

— Солнышко, на нас все смотрят.

— Мне плевать!

— Милый, послушай меня. Ты придаешь всему этому слишком большое значение. — Он хотел что-то сказать, но она перебила. — Да-да, ибо тебе так хочется. Тебе хочется сильных ощущений. Я это и раньше замечала.

Бруно попросту утратил дар речи. Мать становилась ему врагом. Она глядела на него так, как раньше на Капитана.

— Ты, наверное, — продолжала она, — в сердцах сболтнул что-нибудь Джерарду, и он полагает поэтому, что ты ведешь себя довольно странно. Ну, что ж, это правда.

— И по этой причине он ни днем, ни ночью глаз с меня не спускает?

— Милый, я считаю, что это не Джерард, — твердо сказала она.

Бруно с трудом встал на ноги и, качаясь, направился к столику, за которым сидел Джерард.

Он докажет ей, что это Джерард, а Джерарду докажет, что не боится его. Он запутался в столиках у самой площадки, но уже было видно, что это именно Джерард.

Джерард увидел его и приветливо помахал рукой, а «шестерка» поднял голову и воззрился на Бруно. И за все это он с матерью платит из своего кармана! Бруно открыл рот, но не нашел, что сказать, и, спотыкаясь, поплелся дальше. Теперь он знал, чего ему хочется: позвонить Гаю. Здесь и сейчас. Под одной крышей с Джерардом. Он стал пробиваться через танцплощадку к бару, где стоял телефон-автомат. Медленно, неудержимо крутящиеся пары отбрасывали его, как морской прибой, мешали продвигаться вперед. Вот волна набежала снова, сверкающая, неодолимая, и увлекла вспять, и такое же мгновение — на вечеринке в их доме, когда он ребенком пытался пробиться к матери через салон, полный танцующих пар, — ожило в нем.

Бруно проснулся рано утром, в своей постели, и лежал тихо-тихо, стараясь воспроизвести последние минуты, какие еще мог припомнить. Ясно, что он вырубился. Но до того, как вырубился, звонил ли Гаю? А если да, мог ли Джерард вычислить это? Наверное, он не говорил с Гаем: разговор бы запомнился, но позвонить вообще-то мог. Бруно поднялся, решив спросить у матери, не вырубился ли он в телефонной кабине. Но тут его затрясло, и он направился в ванную. Когда попытался поднять стакан, виски с водою выплеснулось ему в лицо. Он ухватился за дверь. Теперь его трясло дважды в сутки — утром и вечером, и он просыпался все раньше и раньше и вынужден был выпивать ночью все больше и больше, чтобы уснуть.

А весь дневной промежуток заполонил Джерард.

28

Мгновенно и как бы издалека, словно когда-то утраченное и вдруг припомнившееся ощущение, явилось чувство безопасности и уверенности в себе, стоило Гаю сесть за рабочий стол, где были аккуратно разложены книги для проекта больницы.

За последний месяц Гай вымыл и заново выкрасил все свои книжные полки, снес в чистку ковер и портьеры, до полного блеска отдраил фарфор и алюминий на маленькой кухне.

Это все чувство вины, думал он, выливая тазы с грязной водой в раковину, и все же, рассуждал Гай, если он все равно не в состоянии спать больше двух-трех часов за ночь, да и то после физического усилия, полезнее утомлять себя, приводя в порядок дом, чем бездарно шатаясь по улицам. Гай взглянул на постель, где валялась неразвернутая газета, затем поднялся и пролистал ее всю. Но газеты уже не писали об убийстве полуторамесячной давности. Гай избавился от всех улик: лиловые перчатки разрезал и спустил в унитаз, пальто (хорошая вещь — думал было отдать его какому-нибудь нищему, но можно ли быть таким негодяем, чтобы отдать хотя бы и нищему пальто убийцы?) и брюки изорвал в клочки и постепенно вынес на помойку. «Люгер» выбросил с Манхэттенского моста. Башмаки — еще с какого-то. Единственное, что он пока сохранил, был маленький револьвер.

Гай подошел к комоду взглянуть на него. Кончиками пальцев ощутив жесткий металл, он окончательно успокоился. Единственная оставшаяся улика — но если его, Гая, вычислят, других и не потребуется. Гай ясно представлял себе, почему он сохранил револьвер: это его оружие, часть его самого, третья рука, убившая человека. Это — он сам в пятнадцать лет, когда покупал вещицу, он сам в то время, когда любил Мириам и держал револьвер в их комнате в Чикаго, разглядывая его в моменты наивысшего довольства и душевной полноты. Лучшая его часть, обладающая безукоризненной, механически выверенной логикой. Как и он сам, подумалось теперь, одержимый волей к убийству.

Если Бруно осмелится снова связаться с ним, он убьет и Бруно. Гай был уверен, что сможет. Бруно тоже, наверное, знает это. Бруно всегда видел его насквозь. Молчание Бруно приносило больше облегчения, чем молчание полиции. В самом деле: он ничуть не тревожился насчет полиции, никогда не тревожился. Тревога гнездилась внутри, и это была борьба двух его ипостасей, столь мучительная, что вмешательство закона представлялось желанным выходом. Как снисходителен все же людской закон по сравнению с законом совести. Он мог бы, конечно, пойти в суд и признаться, но признание — второстепенный вопрос, чисто внешний жест, более того: легкий путь к бегству, уклонение от истины. Если закон казнит его, это тоже будет чисто внешним жестом.

«Я не слишком уважаю закон», — сказал он Питеру Риггсу два года тому назад в Меткалфе. Как может он серьезно уважать установления, провозгласившие его и Мириам мужем и женой? «Я не слишком уважаю церковь», — с подростковой категоричностью сказал он Питеру в пятнадцать лет. Тогда, разумеется, он имел в виду меткалфских баптистов. В семнадцать лет он открыл Бога самостоятельно. Открыл Бога в собственном пробуждающемся таланте, в ощущении единства всех искусств, потом природы и, наконец, науки — всех сил, созидающих и упорядочивающих вселенную. Он был глубоко убежден, что не мог бы работать без веры в Бога. И куда же девалась та вера, когда он убивал?

В смятении Гай повернулся к рабочему столу. Судорожно, со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы и нервно, нетерпеливо провел ладонью по губам. Он чувствовал: что-то еще на подходе, не определившееся, не уловленное — более суровая кара, более горькое откровение.

— Мало я страдаю! — он внезапно взорвался шепотом. Но зачем шептать? Разве стыдно!

— Мало я страдаю, — сказал он обычным голосом, оглядываясь вокруг, словно кто-то мог его слышать. Он даже и крикнул бы, если бы не ощущал в своих словах мольбы: он недостоин молить о чем бы то ни было.

Вот, к примеру, новые книги, прекрасные новые книги, купленные сегодня, — он в состоянии думать о них, любить их. И все же возникает ощущение, будто он оставил их на рабочем столе давным-давно, как собственную юность. Надо немедленно сесть за работу, подумал Гай. Ему заказали проект больницы. Он нахмурился, взглянул на небольшую стопку уже сделанных прикидок, лежащую на свету под лампой с гибким штативом. Как-то не верилось, что ему заказали что-то строить. Он скоро проснется и обнаружит, что все эти недели — игра воображения, мечта, выдаваемая за действительность. Больница. А разве больница не подходит ему еще больше, чем тюрьма? Гай в недоумении свел брови, зная, что мысль безнадежно сбилась с пути, что две недели тому назад, начиная набрасывать больничные интерьеры, он ни минуты не думал о смерти — лишь заботы о здоровье и выздоровлении занимали его ум.

Не рассказал про больницу Энн, внезапно припомнилось ему — оттого-то все и кажется нереальным. Отражение действительности для него — Энн, а вовсе не работа сама по себе. Но, с другой стороны, почему же он не рассказал Энн?

Нужно немедленно сесть за работу, но он ощутил, как ноги наливаются той неистовой энергией, что каждый вечер гонит вон из дома, на улицы, ради тщетного усилия растратить, притушить ее. Этот прилив энергии ужасал, потому что никак было не найти дела, могущего ее поглотить, и потому еще, что иногда Гай чувствовал: таким делом могло бы стать истребление себя. Но в самых потаенных глубинах, яростно борясь с сознанием и волей, какие-то корни цеплялись за жизнь.

При мысли о матери он почувствовал, что никогда больше не позволит ей поцеловать себя. Вспомнилось, как она рассказывала, что все люди одинаково добры, потому что каждый человек обладает душой, а душа — это чистое добро. Зло, говорила мать, всегда приходит извне. И Гай продолжал верить в это даже в те месяцы после измены Мириам, когда хотел убить ее любовника Стива. Он верил в это даже в поезде, читая Платона. В нем самом вторая лошадь в упряжке шла всегда голова в голову с первой. Но любовь и ненависть, добро и зло обитают рядом в человеческом сердце — и не просто в разную меру в том или ином человеке, но все добро и все зло — нераздельно, в каждом. Хочешь взять частицу — обретаешь все: стоит только поскрести поверхность. Рядом с любою вещью лежит ее противоположность, рядом с каждым решением — причина, чтобы его не выполнять, рядом с каждым животным — другое животное, поглощающее его: самец-самка, положительное-отрицательное. Расщепление атома — единственно подлинный распад, нарушение закона вселенской слитности. Ничто, ни один предмет не является без своей противоположности, все на свете крепко-накрепко спаяно парами. Может ли в здании существовать пространство без предметов, заполняющих его? Может ли движение существовать без материи, а материя без движения? Материя и движение, косность и порыв, считавшиеся некогда противоположностями, нынче видятся как нечто слитное.

И Бруно, он и Бруно. Каждый из них реализовал несостоявшийся выбор другого, воплотил отвергнутое существо — и то, что Гай, казалось бы, ненавидел, он на самом деле, возможно, любил.

Временами он ощущал, как подступает безумие. Безумие и гений часто пересекаются, думал он. Но какие же посредственные жизни проживает большинство людей! Идут стадом, не покидая золотой середины!

Нет, все вещи обладают двойственной, взаимопроницаемой природой — все, вплоть до мельчайших протона и электрона в малом из малых атоме. Ученые теперь трудятся над расщеплением электрона, и, возможно, у них не получится, потому что, возможно, за всем этим стоит идея, одна-единственная истина: противоположности всегда находятся рядом. Кто знает, что есть электрон: материя или движение? Может быть, Бог и Дьявол кружатся, взявшись за руки, вокруг каждого из электронов?

Он швырнул сигарету в мусорное ведро, но промахнулся.

Кладя окурок в ведро, заметил скомканную бумажку, на которой прошлой ночью записал одно из безумных своих признаний. Она, эта бумажка, болезненным толчком погрузила его в действительность, обступающую со всех сторон, — Бруно, Энн, эта комната, эта ночь, встреча в Управлении больниц.

Ближе к полуночи, чувствуя, что засыпает, Гай поднялся из-за письменного стола и с опаской улегся в постель, не решаясь раздеться, боясь, что это прогонит сон.

Ему приснилось, будто он проснулся в темноте от затаенного, сдерживаемого дыхания, которое он слышал в своей комнате каждую ночь, тщетно пытаясь уснуть. Сейчас оно доносилось из-за окна. Кто-то пытался пробраться внутрь. Высокая фигура в сером, словно крылья летучей мыши, плаще вдруг спрыгнула с подоконника.

— Я здесь, — сказал пришелец самым будничным тоном.

Гай вскочил с постели, сжав кулаки.

— Кто это? — Он видел, что это Бруно.

Бруно сопротивлялся, но не нападал. Если бы Гай боролся изо всех сил, он мог бы повалить Бруно, прижать его плечи к полу — и всегда в этом вечно возвращающемся сне Гаю приходилось бороться изо всех сил. Коленями Гай прижимал Бруно к полу и душил его, но Бруно ухмылялся, будто ничего не чувствовал.

— Ты, — наконец отвечал Бруно.

Гай проснулся весь в поту, с тяжелой головой. Он приподнялся, настороженно оглядывая пустые углы. Теперь комнату наполняли скользкие, влажные звуки, словно змея проползала внизу, по бетонному дворику, раскручивая мокрые кольца, шлепаясь о стены. Вдруг он узнал этот шум — шум дождя, теплого серебристого летнего дождика, — и тогда вновь откинулся на подушку и тихонько заплакал. Он думал о дожде, что косо падал на землю и, казалось, спрашивал: «Где тут весенние ростки, жаждущие влаги? Где тут новая жизнь, истомившаяся без меня?» «Где зеленая лоза, Энн, где наша юная любовь?» — написал Гай прошлой ночью на скомканном листке бумаги. Дождь найдет новую жизнь, ждущую его, чахнущую без него. К Гаю во двор попадают одни излишки. Где зеленая лоза, Энн…

Он лежал с открытыми глазами, пока заря не протянула пальцы к косяку окна, как тот давешний пришелец. Как Бруно. Тогда Гай встал, зажег свет, задернул занавески и вновь принялся за работу.

29

Гай с силой нажал на тормоза, но автомобиль, визжа, прыгнул к ребенку. С металлическим грохотом упал велосипед. Гай выбрался наружу, обежал вокруг машины, больно ударился коленом о бампер и схватил ребенка за плечи.

— Все нормально, — сказал мальчик.

— С ним все в порядке, Гай? — подбежала Энн, бледная, как и упавший ребенок.

— Полагаю, да. — Гай зажал между колен переднее колесо велосипеда и выправил руль, чувствуя, что ребенок не сводит любопытного взгляда с его неистово дрожащих рук.

— Спасибо, — сказал мальчик.

Будто на чудо, Гай глядел на то, как мальчик сел на велосипед и укатил прочь. Затем повернулся к Энн и сказал спокойно, с прерывистым вздохом:

— Сегодня я больше не смогу вести машину.

— Хорошо, — отозвалась она столь же спокойно, однако Гай знал, что стоит ей отвернуться, направляясь к сидению водителя, как в глазах у нее мелькнет невысказанное подозрение.

Вернувшись в машину, Гай извинился перед Фолкнерами, и те пробормотали: такое, мол, случается время от времени с любым водителем. Но по-настоящему Гай ощущал молчание за своей спиной — молчание, полное изумления и ужаса. Он видел, как мальчик приближался по боковой дороге. Ребенок остановился, чтобы пропустить машину, но Гай развернулся прямо на него, как будто нарочно хотел его сбить. Неужели хотел? Весь дрожа, Гай закурил сигарету. Ничего тут нет, кроме скверной координации движений, сказал он себе, — он в этом убеждался сотни раз за последние две недели: столкновения с вращающейся дверью, неспособность сладить с пером, тушью и линейкой, а чаще всего — ощущение нездешности, нереальности места и действия. Теперь он решительно обозначил и место, и действие: он сидит в машине Энн и направляется в Элтон взглянуть на их новый дом. Все уже готово. На прошлой неделе Энн с матерью повесили занавески. Сегодня воскресенье, почти полдень. Энн рассказала, что вчера получила от его матери чудесное письмо, а еще мать послала Энн три вышитых тамбуром передника и множество домашних консервов, чтобы было чем заполнить полки на кухне. Способен ли он все это удержать в памяти? Единственное, о чем он помнил, — лежащий в кармане эскиз больницы в Бронксе, о которой он так и не удосужился рассказать Энн. Ему хотелось уехать куда-нибудь подальше, где он мог бы работать и только работать, не видясь ни с кем, даже с Энн. Гай украдкой взглянул на ее безразличный, холодно вскинутый профиль с чуть заметной горбинкой носа.

Тонкие сильные руки умело раскручивали руль, четко вписывая машину в изгибы дороги. Гаю вдруг стало ясно, что свою машину она любит больше его самого.

— Если кто-то голоден, признавайтесь сейчас, — предупредила Энн, — этот магазинчик — последний на много миль.

Никто не признался.

— Надеюсь, Энн, что по крайней мере раз в год вы будете приглашать меня к обеду, — заметил ее отец. — На пару уток или на перепела. Я слышал, тут неплохая охота. Ты стреляешь, Гай?

Энн свернула на дорожку, ведущую к дому.

— Д-да, сэр, — наконец отозвался Гай, заикаясь. Сердце рвалось из груди, понуждая бежать, — только бегство, без сомнения, может успокоить эти бешеные толчки.

— Гай! — улыбнулась Энн. Остановив машину, она повернулась к нему и прошептала:

— Зайдешь в дом, выпей что-нибудь. На кухне бутылка бренди. — Энн прикоснулась к его запястью, и Гай невольно отдернул руку.

Надо было бы, подумал он, выпить бренди или чего-нибудь еще. Но Гай знал, что пить ничего не станет.

Миссис Фолкнер шла рядом с ним по свежезасеянной лужайке.

— Это просто прекрасно, Гай. Ты можешь гордиться.

Гай кивнул. Дом закончен, нет нужды больше вызывать его образ на коричневой поверхности комода в том мексиканском гостиничном номере. Энн захотела облицевать кухню мексиканскими изразцами. Она часто носит мексиканские вещи. Пояс, сумочку, сандалии. Длинная вышитая юбка, ниспадающая сейчас из-под твидового пиджака, — тоже мексиканская. Гай чувствовал, что выбрал тогда отель «Монтекарло» лишь затем, чтобы та убогая розово-коричневая комната и лицо Бруно, проступающее на коричневой поверхности комода, преследовали его всю жизнь.

Теперь до свадьбы оставался месяц. Еще четыре пятницы — и Энн будет сидеть в огромном квадратном зеленом кресле у камина, будет звать его с мексиканской кухни, они будут работать вместе в кабинете наверху. Какое право имеет он заточать ее вместе с собою? Гай стоял, разглядывая спальню, смутно соображая, что она чересчур заставлена: Энн говорила, что не хочет спальни «в слишком модерном стиле».

— Не забудь сказать маме «спасибо» за мебель, хорошо? — шепнула Энн. — Ты знаешь, мама подарила нам это.

Да, конечно, спальный гарнитур вишневого дерева. Гай вспомнил, как Энн рассказывала ему за завтраком тем утром, вспомнил свою перевязанную руку и черное платье, которое Энн надела на вечеринку Хелен. Но когда следовало сказать что-то о мебели, он промолчал, а потом стало слишком поздно. Они, конечно, догадываются — что-то не так. Любой бы догадался. Он лишь получил отсрочку, лишь уклонился временно от громады, падающей на него и грозящей раздавить.

— Весь в мыслях о новой работе, а, Гай? — спросил мистер Фолкнер, протягивая сигарету.

Выходя на боковое крыльцо, Гай его не заметил. Как бы оправдываясь, Гай вытащил из кармана сложенный листок бумаги и показал ему, объясняя подробности. Кустистые, темные с проседью брови мистера Фолкнера в задумчивости опустились. Но он меня вовсе не слушает, подумал Гай. А наклоняется ближе, только чтобы разглядеть вину, что темным кольцом обвивает меня.

— Странно, что Энн мне ничего не рассказывала, — сказал мистер Фолкнер.

— Я эту новость берегу на потом.

— А, — хихикнул мистер Фолкнер. — Свадебный подарок?

Позже Фолкнеры взяли машину и отправились за сандвичами в маленький магазин. Гаю уже надоел дом. Он звал Энн прогуляться до скалы.

— Минутку, — сказала она. — Подойди-ка сюда. — Энн стояла у высокого каменного камина. Она положила Гаю руки на плечи и взглянула ему в лицо, чуть тревожно и все же сияя гордостью за их новый дом.

— Знаешь, они все глубже, — заметила она, проводя пальцами по впадинам на его щеках. — Я тебя заставлю есть как следует.

— Может, мне скорее надо выспаться, — пробормотал Гай. Он уже сказал Энн, что последние недели работа отнимает много времени. Он сказал ей, что, как Майерс, берется за работу для агентств, нудную работу, только чтобы заработать денег.

— Дорогой, у нас — у нас довольно денег. Ради всего святого, что смущает тебя?

Она уже раз десять спрашивала, не свадьба ли это, и пыталась выяснить — может, он не хочет на ней жениться? Если она спросит еще раз, он скажет — да, не хочу, но она не станет спрашивать сейчас, стоя у их камина.

— Ничего меня не смущает, — быстро ответил он.

— Тогда, пожалуйста, не работай так много, — попросила она и внезапно, полная радости и счастливых надежд, притянула его к себе.

Машинально — как ни в чем не бывало, подумал он, — Гай поцеловал ее, потому что знал, что она этого ждет. Она заметит, решил он, она всегда замечала малейшую перемену в поцелуе, а он так давно ее не целовал. Когда Энн ничего не сказала, то Гаю подумалось просто, что перемена слишком чудовищна, чтобы о ней говорить.

30

Гай прошел через всю кухню и развернулся перед задней дверью.

— Как опрометчиво с моей стороны навязаться в гости, когда у кухарки — выходной день.

— Что же тут опрометчивого? Мы угостим вас тем, что сами едим по четвергам, только и всего. — Миссис Фолкнер передала ему блюдо сельдерея, который только что вымыла в раковине. — Но Хейзел будет в отчаянии, что упустила случай испечь для вас слоеный торт. Сегодня придется довольствоваться тем, что у Энн получится.

Гай вышел в сад. Солнце еще ярко светило, хотя частокол отбрасывал длинные косые полосы тени на клумбы крокусов и ирисов. Гай разглядел завязанные сзади в хвост волосы Энн и ее бледно-зеленый свитер на холме, среди колеблемых ветром трав. Много раз он вместе с Энн собирал там мяту и рвал водяной кресс в ручейке, что вытекал из лесов, где некогда таился Бруно. «Бруно в прошлом, — напомнил себе Гай, — он исчез, испарился». Каким бы путем ни шел Джерард, он нагнал на Бруно достаточно страху, чтобы тот держался от Гая подальше.

Гай наблюдал, как сверкающая черная машина мистера Фолкнера проехала по дорожке и медленно вкатила в открытый гараж. «Зачем я тут, — внезапно спросил себя Гай, — если от меня все приходят в отчаяние, вплоть до цветной кухарки, которая любит потчевать меня тортами, с тех пор как однажды я расхвалил десерт?» Гай укрылся за грушевым деревом, где ни Энн, ни мистер Фолкнер не смогут сразу его увидеть. Если он уйдет из жизни Энн, подумалось Гаю, будет ли это для неё слишком много значить? Она еще не порвала со старыми друзьями, своими и Тедди, с достойными молодыми людьми приятной наружности, которые пока что играют в поло и — довольно безобидно в карты в ночных клубах, а со временем вступят в дело своих отцов и женятся на прекрасных девушках, блистающих в свете. Энн, конечно, отличается от них, иначе бы она так не увлеклась Гаем. Она не из тех хорошеньких девушек, которые работают по специальности пару лет — просто чтобы сказать, что и это они испробовали, — а потом благополучно выходят замуж за одного из достойных молодых людей. И разве она не была бы такой, даже если бы не встретилась с Гаем? Она часто говорила Гаю, что он вдохновляет ее своим собственным стремлением к успеху, но ведь в тот день, когда они познакомились, она уже обладала и талантом, и энергией — разве все это не нашло бы исхода? И разве не мог ей встретиться другой мужчина, сходный с Гаем, но более достойный ее? Гай потихоньку направился к тому месту, где Энн собирала траву.

— Я почти кончила, — сказала Энн. — Почему ты раньше не пришел?

— Я спешил, — смущенно промолвил Гай.

— Ты минут десять стоял у дома.

Веточка водяного кресса поплыла по течению, и Гай одним прыжком оказался у воды и извлек ее на поверхность, чувствуя, что играет в какую-то игру.

— Думаю, Энн, я скоро пойду работать.

В крайнем изумлении она подняла голову.

— Работать? Ты имеешь в виду на фирме?

Это выражение бытовало среди архитекторов — «работать на фирме».

Гай кивнул, не поднимая глаз.

— Мне так хочется. Что-нибудь постоянное, с хорошим заработком.

— Постоянное? — она коротко рассмеялась. — Когда у тебя с больницей работы на год?

— Я не должен буду все время торчать в чертежной.

Она выпрямилась.

— Это из-за денег? Потому, что ты не берешь гонорар за больницу?

Гай отвернулся и шагнул вверх по влажному откосу.

— Не совсем так, — пробормотал он сквозь зубы. — Может быть, лишь частично.

Несколько недель назад он решил, расплатившись со строителями, отослать свой гонорар обратно в Управление больниц.

— Но ты же сказал, Гай, что это неважно. Мы же решили, что мы… что ты можешь себе это позволить.

Весь мир вдруг словно замер в безмолвии, напряженно вслушиваясь. Гай видел, как Энн убрала со лба прилипшую прядь, оставив на коже полоску влажной земли.

— Это ненадолго. Может, полгода, может, еще меньше.

— Но зачем это нужно вообще?

— Мне так хочется!

— Но почему тебе так хочется? Почему тебе нравится быть жертвой, Гай?

Он промолчал.

Лучи заходящего солнца вышли на волю, спустившись ниже ветвей, и озарили их обоих. Гай еще сильнее свел брови, обнаружив белесый шрам из тех лесов, шрам, который, казалось, не исчезнет никогда. Гай пнул ногой какой-то камень, лежащий на дороге, но камень не сдвинулся с места. Пусть она думает, что работа — одна из причин его депрессии после «Пальмиры». Пусть она думает что угодно.

— Прости меня, Гай, — проговорила Энн.

Гай взглянул на нее.

— Простить тебя?

Она придвинулась ближе.

— Да, прости меня. Кажется, я знаю, в чем дело.

Он все еще не вынимал рук из карманов.

— Что ты имеешь в виду?

Она помолчала.

— Я полагаю, что все это — твое состояние после «Пальмиры» — даже если ты сам и не даешь себе отчета — связано с Мириам.

Гай резко отпрянул в сторону.

— Нет. Нет, ты совершенно не права!

Как искренне произнес он эти слова — и какой они были невероятной ложью! Гай взъерошил волосы пятерней.

— Послушай, Гай, — продолжала Энн тихо, но отчетливо, — может быть, ты не так сильно хочешь жениться на мне, как тебе самому кажется. Если я хотя бы отчасти права, скажи — это я перенесу гораздо легче, нежели твои идеи насчет работы. Если ты хочешь подождать — еще — или совсем порвать, я и это смогу пережить.

Она настроилась и, видимо, давно, оттого так невозмутима — вся, вплоть до самых потаенных глубин. Сейчас открывается возможность бросить ее. Боль разрыва пересилит сознание вины.

— Эй, послушай, Энн! — крикнул с порога ее отец. — Ты скоро? Мне нужна мята!

— Минутку, папа! — отозвалась она. — Так что ты скажешь, Гай?

Он прикусил язык. Энн — солнышко в сумрачной моей чащобе, подумал он. Но не смог этого произнести, а сказал только:

— Я не знаю…

— Видишь ли… я-то люблю тебя больше, чем когда бы то ни было, потому что больше, чем когда бы то ни было, нужна тебе. — Она вложила мяту и водяной кресс ему в руку. — Отнеси-ка это папе. И выпей с ним пару коктейлей. А я пока переоденусь.

Энн повернулась и направилась к дому, не очень быстро, но так решительно, что Гай и не пытался догнать ее.

Гай выпил несколько коктейлей — отец Энн делал их по старинке, смешивая бренди, сахар и мяту в дюжине стаканов и оставляя на целый день в холодильнике, и каждый раз спрашивал Гая, приходилось ли ему пробовать коктейли вкуснее. Гай четко ощущал границу, за которой напряжение слегка отпускало, но напиться пьяным для него не было никакой возможности. Он пытался несколько раз, но добивался лишь тошноты, оставаясь абсолютно трезвым.

В сумерках они с Энн прошли на террасу, и Гай вообразил, что вернулся тот первый вечер, когда он пришел сюда в гости, и им овладел внезапно безумный, восторженный порыв — завоевать ее любовь во что бы то ни стало. Потом он вспомнил, что в Элтоне ждет дом, куда они поедут в воскресенье после свадьбы, и все счастье, уже познанное вместе с Энн, снова прихлынуло к сердцу. Хотелось от кого-то защитить ее или достичь какой-то немыслимой цели, просто чтобы понравиться ей. Это казалось самым положительным, самым счастливым из всех его устремлений. Значит, не все пропало, раз он может так чувствовать. Здесь задействовано не все его существо, а лишь часть: остаются Бруно и работа. Следовательно, другую часть надо просто подавить и жить только с тою, что проявляется ныне.

31

Но существовало слишком много лазеек, через которые то, другое, выключенное существо могло вторгнуться в ту часть, какую надобно было сохранить: определенные слова, звуки, отблески, непроизвольные движения рук или ног — а если застыть в неподвижности, замкнуться в незрячей глухоте, останутся торжествующие вопли какого-то внутреннего голоса, приводящие в трепет и замешательство. Свадьба, столь старательно готовящаяся, столь праздничная, столь сияющая и чистая от белого кружева и льняного полотна, со столь счастливым нетерпением всеми ожидаемая, казалась ему худшим из всех его предательств, и чем меньше оставалось времени, тем более неистово и тщетно пытался Гай найти в себе силы порушить все. Вплоть до последнего часа он рассчитывал просто сбежать.

Роберт Тричер, старый чикагский друг, поздравил Гая по телефону и спросил, нельзя ли приехать на свадьбу. Гай отказал под каким-то слабым предлогом. Он чувствовал, что свадьба — дело Фолкнеров: их друзья, их семейная церковь — и присутствие человека из иного мира пробило бы брешь в его, Гая, броне. Он пригласил только ничего не значащего Майерса, с которым они уже не делили офис с тех пор, как Гай получил заказ на больницу; Тима О’Флаерти, который не смог приехать, и двух-трех архитекторов из Академии Димса, которые знали работы Гая лучше, чем его самого. Но через полчаса после того, как Тричер позвонил из Монреаля, Гай перезвонил ему сам и спросил, не согласится ли он быть шафером.

Гаю пришло в голову, что где-то около года он не вспоминал о Тричере и даже не ответил на его последнее письмо. Не вспоминал он и о Питере Риггсе, Вике Де Пойстере и Гунтере Холле. Раньше он часто заходил к Вику и его жене в их квартиру на Бликер-стрит, однажды даже привел туда Энн. Вик был художником — Гай припомнил теперь, что прошлой зимой получил приглашение на его последнюю выставку и даже не ответил. Смутно припомнилось также, что, в тот период, когда Бруно изводил его по телефону, Тим приезжал в Нью-Йорк, приглашал на ленч, и Гай отказался. В «Германике», старом богословском тексте, вспомнил Гай, утверждалось, что древние германцы определяли, виновен подсудимый или нет, по количеству друзей, поручившихся за него. А сколькие поручились бы сейчас за Гая? Он никогда не уделял своим друзьям особенно много времени — они все были такого рода людьми, что этого и не ждали, — но теперь чувствовал, что друзья один за другим отстраняются, словно улавливают даже на расстоянии, что Гай сделался недостоин дружбы.

В воскресное утро, утро свадьбы, вышагивая по ризнице вокруг Боба Тричера, Гай цеплялся памятью за эскизы больницы, как за единственную нить надежды, за единственное подтверждение того, что он еще существует. Работа получилась замечательная. Боб Тричер, его друг, высоко оценил ее. Гай доказал самому себе, что еще способен творить.

Боб оставил попытки завязать разговор. Он сидел, сложив руки, с приветливым, но чуть-чуть отсутствующим выражением на круглом лице. Боб полагает, что Гай просто нервничает. Гай знал: Боб не может проникнуть в его ощущения — как бы ни казалось Гаю, что он выдает себя, этого не было. Вот в чем заключался ад: в поразительной легкости, с которой человеческая жизнь превращается в сплошное лицемерие. Вот где суть — его свадьба, его друг Боб Тричер, который больше не может понять его. И маленькая каменная ризница с высоким зарешеченным окном, похожая на тюремную камеру. И приглушенные голоса, доносящиеся извне — рокот самодовольной толпы, которой не терпится взломать темницу и учинить справедливый суд.

— Ты не додумался часом принести бутылку?

Боб так и подскочил.

— Конечно же. Она мне весь карман оттянула, а я и забыл про нее совсем.

Он поставил бутылку на стол и стал ждать, пока Гай сделает глоток. Бобу было лет сорок пять, характер он имел скромный, но жизнерадостный, с неизгладимым отпечатком довольной собою холостяцкой жизни, погруженной всецело в любимую работу, приносящую успех и уважение коллег.

— Сначала ты, а потом я, — сказал Боб. — Хочу отдельно выпить за Энн. Она такая красивая, Гай, — и он прибавил с мягкой улыбкой, — красивая, как белый мост.

Гай все стоял, пристально глядя на открытую бутылку. Голоса за окном теперь, казалось, подтрунивали над ним — и над Энн тоже. Поводом стала бутылка на столе: традиционная, заезженная юмористами принадлежность свадьбы. Он пил такое же виски, когда женился на Мириам. Гай со всего размаха швырнул бутылку в угол. Смачный звон, утробное бульканье лишь на секунду перекрыло голоса гудков, болтовню, глупое тремоло органа — и вот они вновь начали просачиваться сквозь стены.

— Прости меня, Боб. Правда, прости.

Боб не сводил с него глаз.

— Да что ты, я тебя не виню, — сказал он с улыбкой.

— Мне так стыдно!

— Послушай, старик…

Гай видел — Боб не знает, смеяться ему или сердиться.

— Подожди, — сказал он наконец, — я еще принесу.

Дверь открылась как раз в тот момент, когда Боб приблизился к ней, и на пороге возникла тонкая фигура Питера Риггса. Гай познакомил их с Тричером. Питер приехал на свадьбу прямо из Нового Орлеана. На свадьбу с Мириам он бы не приехал, подумал Гай. Питер терпеть не мог Мириам. На висках у Питера появилась седина, хотя улыбка, освещавшая худощавое лицо, оставалась мальчишеской. Гай обнял его, чувствуя, что двигается машинально, по накатанной колее, как в ту ночь с пятницы на субботу.

— Пора, Гай, — сказал Боб, открывая дверь.

Гай пошел рядом с ним. К алтарю вело двенадцать ступенек. Какие осуждающие лица у всех, подумал Гай. Все безмолвствуют от ужаса, как Фолкнеры в тот день, на заднем сидении. Когда они вмешаются и прекратят все это? Скоро ли у них лопнет терпение?

— Гай! — раздался шепот.

«Шесть, — считал Гай про себя, — семь».

— Гай! — негромко, явственно донеслось из толпы, и Гай посмотрел налево, следуя взгляду двух дам, которые невольно обернулись, — и увидел — ошибки не было — лицо Бруно.

Гай снова глядел вперед. Бруно это был или призрак? На том лице застыла напряженная улыбка, серые глаза сверкали остро, словно кончики булавок. «Десять, одиннадцать», — считал Гай. Двенадцать ступенек наверх, через седьмую перепрыгни… Ты легко запомнишь этот синкопированный ритм. В голове звенело. Может, все-таки это призрак, видение, а совсем не Бруно? «Боже, — взмолился Гай, — не дай мне упасть в обморок». — «Лучше тебе упасть в обморок, чем жениться», — криком отозвался внутренний голос.

Он стоял рядом с Энн, и Бруно рядом с ним, не случайно, не на время, а как непременное условие, бывшее всегда и оставшееся навеки. Бруно, он и Энн. И по пятам — погоня. Всю жизнь по пятам погоня, пока смерть не разлучит нас, ибо в этом — кара. Какой еще кары надобно ему?

Вокруг мелькали смеющиеся лица, и Гай поймал себя на том, что, какидиот, передразнивает их. Это — клуб «Парус и ракетка». В буфете подали завтрак, и каждый держал в руке по бокалу шампанского, даже Гай. И Бруно не было. Вообще никого не было, кроме сморщенных, безобидных, раздушенных старушек в шляпках. Потом миссис Фолкнер обняла его и поцеловала в щеку, и тут же из-за ее плеча Гай увидел, как Бруно переступает через порог с той же самой улыбкой, с теми же стальными, словно острия булавок, глазами, которые сегодня уже вонзались в него. Бруно прошел прямо к Гаю и остановился, покачиваясь.

— Наилуч — наилучшие пожелания, Гай. Ты не обижаешься, что я пришел? Такой повод!

— Убирайся. Живо убирайся отсюда.

Улыбка нерешительно сползла с лица Бруно.

— Я только что приехал с Капри, — сказал он хрипло все тем же тоном. На нем был новый темно-синий габардиновый костюм красивого, чистого оттенка, лацканы пиджака широкие, как у смокинга. — Ну, как ты жил, Гай?

Одна из тетушек Энн шепнула Гаю на ухо несколько насквозь продушенных слов, и он шепнул что-то в ответ, потом повернулся и пошел прочь.

— Я хотел пожелать тебе счастья, — объявил Бруно. — Только и всего.

— Убирайся, — сказал Гай. — Дверь за твоей спиной.

Больше ни слова, иначе сорвусь, подумал он.

— Ну не кипятись, Гай. Я хочу познакомиться с невестой.

К Гаю подошли две дамы средних лет, взяли его за руки и увлекли прочь. Гай не видел больше Бруно, но знал, что тот с обиженной, выжидающей улыбкой ретировался к буфетной стойке.

— Ну, ты как, Гай, держишься? — мистер Фолкнер взял у него из рук полупустой бокал. — Пойдем в бар, выпьем что-нибудь посущественнее.

Гай залпом осушил полстакана виски. Он говорил, сам не зная, что говорит. Он был уверен, что сказал: «Прекратите это, велите всем убираться». Но все же, наверное, не сказал, иначе мистер Фолкнер не смеялся бы так. Или все же смеялся бы?

С дальнего конца стола Бруно наблюдал, как они резали пирог, — наблюдал, Гай заметил, больше всего за Энн. Рот Бруно стянулся в тонкую, кривую от безумной ухмылки линию, глаза сверкали, как бриллиантовая булавка на темно-синем галстуке, а в лице Гай различал ту же, что в первую встречу, смесь подобострастного благоговения и капризной решимости.

Бруно подошел к Энн.

— Мне кажется, я видел вас где-то прежде. Вы не родственница Тедди Фолкнера?

Гай наблюдал, как их руки встретились. Он думал, что не вынесет этого, однако вот выносил, не сделав ни единого движения.

— Это мой двоюродный брат, — сказала Энн с милой улыбкой, не сходившей в этот вечер с ее губ.

Бруно кивнул.

— Пару раз играл с ним в гольф.

Гай почувствовал чью-то руку у себя на плече.

— Можно тебя на минутку, Гай? Мне… — это был Питер Риггс.

— Я занят. — Гай пошел следом за Бруно и Энн и крепко схватил жену за левый локоть.

Бруно шествовал сбоку, очень прямо и очень непринужденно, держа перед собой на тарелке нетронутый кусок свадебного пирога.

— Я старый друг Гая. Старый знакомый, — Бруно подмигнул Гаю из-за плеча Энн.

— Правда? Когда же вы познакомились?

— В институте. Старые институтские приятели, — Бруно ухмыльнулся. — Знаете, вы самая красивая невеста, какую я видел за долгие годы, миссис Хейнс. Я так рад познакомиться с вами, — произнес он как бы невзначай, но очень убежденно, отчего Энн улыбнулась вновь.

— Я тоже рада познакомиться с вами, — отозвалась она.

— Надеюсь, мы будем видеться. Где вы собираетесь жить?

— В Коннектикуте, — сказала Энн.

— Чудный штат Коннектикут, — протянул Бруно и еще раз подмигнул Гаю, отвесив грациозный поклон.

— Это приятель Тедди? — спросил Гай у Энн. — Тедди пригласил его?

— Что ты так волнуешься, дорогой? — засмеялась Энн. — Мы же скоро уедем.

— Где Тедди?

Но что толку искать Тедди, какой смысл выяснять, кто кого пригласил, тут же спросил себя Гай.

— Минуты две тому назад я его видела во главе стола, — сообщила Энн. — Вон Крис. Я должна поздороваться с ним.

Гай огляделся, высматривая Бруно, и увидел, как тот накладывает себе яйца-пашот и весело болтает с двумя молодыми людьми, которые улыбаются ему, словно завороженные нечистой силой.

Горькая насмешка, — задумался Гай в машине несколько мгновений спустя, — горькая насмешка заключается в том, что Энн так и не представилось случая как следует узнать его. Когда они только что встретились, Гай пребывал в меланхолии. Сейчас, лишь делая над собой усилие — а делал он его не часто — Гай мог вести себя непринужденно. Может, он и был самим собою только те несколько дней в Мехико.

— Этот человек в синем костюме учился в Академии Димса? — спросила Энн. Они направлялись в Монток-Пойнт. Кто-то из родственников Энн уступил им свой новый коттедж на три дня. Медовый месяц сократился до трех дней, ибо Гай пообещал приступить к работе у Хортона, Хортона и Киза, Архитекторов, меньше, чем через месяц, а до этого срока нужно было выполнить детальные чертежи для больницы.

— Нет в Институте. Какое-то время. — Но зачем он поддержал выдумку Бруно?

— Интересное у него лицо, — заметила Энн, расправляя платье у лодыжек перед тем, как положить ноги на откидное сиденье.

— Интересное? — переспросил Гай.

— Я же не говорю, что привлекательное. Просто очень напряженное.

Гай стиснул зубы. Напряженное? Неужели же она не видит, что Бруно сумасшедший, что это — клинический случай? Неужели же не видит никто?

32

Секретарь Хортона, Хортона и Киза, Архитекторов, сообщил Гаю, что звонил некий Чарльз Бруно, и протянул карточку с номером телефона. Это был телефон дома в Грейт-Нек.

— Спасибо, — сказал Гай и пошел дальше по коридору.

Представим себе, что на фирме фиксируют телефонные звонки. Этого, правда, здесь не делают, но представим себе, что все-таки фиксируют. Представим себе, что Бруно однажды заявится сюда. Но Хортон, Хортон и Киз — достаточно паршивая фирма, и Бруно тут не слишком уж бросится в глаза. И разве сам Гай не по этой именно причине поступил сюда, питая надежду, что отвращение притупит тоску, что существовать станет легче?

Гай зашел в просторную, с верхним светом, с кожаной мебелью комнату для отдыха и закурил. Мейнуэринг и Уильямс — оба из числа ведущих архитекторов фирмы — сидели в широких кожаных креслах и читали отчеты компании. Отвернувшись к окну, Гай почувствовал на себе их взгляды. За ним смотрели постоянно, ибо предполагалось, что он — особенный, что он — гений, о чем младший Хортон охотно сообщал всем и каждому, — и спрашивается, какого черта он тут делает? Он, может быть, более на мели, чем кто бы то ни было думает, и к тому же только что женился, но если отвлечься от этого и от больницы в Бронксе, он слишком явно нервничает, и хватка у него ослабла. Лучшие из лучших порою теряют хватку, говорят, должно быть, друг другу коллеги, так отчего же брезговать столь удобной работой?

Гай глядел вниз на неразбериху грязных манхэттенских крыш и улиц, и все это представлялось ему настольной моделью, демонстрирующей, как город строить нельзя. Когда Гай обернулся, Мейнуэринг, как провинившийся школьник, опустил глаза.

Все утро Гай с прохладцей занимался работой, которую тянул вот уже несколько дней. Спешить не нужно, сказали ему. Единственное, что требуется, — сделать проект, угодный заказчику, и поставить свое имя. Работа эта представляла собой универмаг для процветающей маленькой общины в Уэстчестере, и заказчику было угодно здание в стиле старого особняка, сочетающееся со всем архитектурным обликом городишки, но вместе с тем и чуть-чуть современное — понимаете, что мы имеем в виду? И заказчик специально затребовал Гая Дэниэла Хейнса. Снизойдя до уровня подобной задачи, в общем-то до смешного элементарной, Гай мог бы тут же выдать проект, но здание все-таки предназначалось для универмага, что предполагало решение некоторых функциональных проблем. Все это утро он чертил, стирал и точил карандаши, предполагая, что таким образом пройдет четыре или пять дней, половина следующей недели, пока он не произведет хоть что-нибудь, хоть грубый набросок, который можно будет показать заказчику.

— Чарли Бруно тоже придет сегодня, — вечером крикнула Энн из кухни.

— Что? — Гай вышел из-за перегородки.

— Так ведь, кажется, его зовут? Того парня, который был у нас на свадьбе? — Энн резала лук на деревянной доске.

— Ты его пригласила?

— Он, кажется, где-то об этом услышал, позвонил и как бы пригласил сам себя, — отозвалась Энн с такой небрежностью, что от дикого подозрения, будто она его испытывает, мурашки побежали по спине.

— Хейзел, не надо молока, ангел мой, в холодильнике полно сливок.

Гай смотрел, как Хейзел ставит бутылку сливок рядом с миской тертого сыра горгонзола.

— Гай, тебе неприятно, что он придет? — спросила Энн.

— Да нет, что ты, но он мне вовсе не друг, ты знаешь, — Гай в смущении направился к шкафам и вытащил коробку с обувными щетками. Как помешать Бруно? Должно же быть какое-то средство — но, лихорадочно соображая и прикидывая, Гай уже знал, что никакие средства ему неподвластны.

— Тебе неприятно, я вижу, — с улыбкой сказала Энн.

— Думаю, он скользкий тип, вот и все.

— Не пустить кого-то на новоселье — дурная примета. Тебе это известно?

Бруно явился с налитыми кровью глазами. Каждый из прочих гостей считал своим долгом высказать что-то о новом доме, но Бруно прошествовал прямо в кирпично-красную и лиственно-зеленую гостиную, словно был тут уже тысячу раз. Или попросту живет здесь, подумал Гай, знакомя его с собравшимися. Восторженно ухмыляясь, глаз не сводя с Гая и Энн, Бруно едва отвечал на приветствия, — два-три человека вроде бы его уже знали, показалось Гаю, — и только с миссис Честер Болтиноф из Манси-Парка на Лонг-Айленде Бруно раскланялся и схватил ее руку обеими руками, словно нашел союзника. И Гай с ужасом наблюдал, как миссис Болтиноф одарила Бруно широкой, дружелюбной улыбкой.

— Ну, как делишки? — спросил Бруно у Гая, налив себе спиртного.

— Прекрасно. Просто прекрасно. — Гай заранее решил, что будет спокоен, даже если для этого придется искусственно притупить чувства. На кухне он уже пропустил две или три рюмки чего-то неразбавленного. Но теперь помимо своей воли убегал, ретировался к вертикальной винтовой лестнице в углу гостиной. Только на минутку, подумал он, только чтобы собраться с силами. Он взбежал наверх, проник в спальню, приложил ко лбу холодную ладонь и медленно провел ею по лицу.

— Извините — я все еще изучаю дом, — раздался голос с другого конца комнаты. — Это просто потрясающе, Гай, — ну прямо переносишься в прошлое столетие.

Хелен Хейбёрн, подруга Энн по Бермудскому колледжу, стояла у комода. Где лежит маленький револьвер, вспомнил Гай.

— Не стесняйтесь — я только зашел за носовым платком. С вами все в порядке? — Гай выдвинул правый верхний ящик, где лежали и револьвер, брать который не было желания, и носовой платок, в котором не было нужды.

— Даже более чем.

Хелен, предположил Гай, одержима какой-то очередной манией. Она была телемоделью, и очень хорошей, считала Энн. Однако работала, лишь когда кончались выдаваемые ей ежеквартально средства и на нее находила тоска. Хелен, Гай чувствовал, невзлюбила его с того самого воскресенья, когда он отказался пойти вместе с Энн на ее вечеринку. Хелен относилась к нему с явным подозрением. Что она делает тут, в спальне, притворяясь, будто выпила лишку?

— Вы всегда такой серьезный, Гай? Знаете, что я сказала Энн, когда она мне сообщила, что выходит за вас замуж?

— Вы ей сказали, что она сошла с ума.

— Я сказала: «Но он такой серьезный. Очень симпатичный и, может быть, просто гений — но такой серьезный, что не знаю, как ты можешь это выносить». — Слегка встряхнув светлыми волосами, она подняла милое чуть-чуть квадратное лицо. — Вам даже нечего сказать в свое оправдание. Вы такой серьезный, что даже не поцелуете меня — правда ведь?

Гай заставил себя подойти к ней и ее поцеловать.

— Разве так целуют?

Гай вышел. Она расскажет Энн, подумалось ему, расскажет, что обнаружила в его спальне, страдающего, уже в 10 часов. А еще она могла заглянуть в ящик и увидеть там револьвер. Однако во все это как-то не верилось. Хелен была дура. И Гай не имел ни малейшего понятия, за что Энн так любит ее, — но Хелен не интриговала. И, как сама Энн, никогда не совала нос в чужие дела. Боже мой, разве револьвер не лежал здесь, рядом с ящиком Энн, с тех самых пор, как они сюда переехали? Того, что Энн придет в голову рыться в его половине комода, Гай боялся не больше, чем того, что она станет вскрывать его письма.

Когда он спустился вниз, Бруно и Энн сидели рядом на прямоугольном диване у камина. Бруно небрежно размахивал бокалом, и спинку дивана испещряли неровные пятна темно-зеленого цвета.

Энн подняла глаза.

— Гай, он мне рассказывает, как сейчас на Капри. Мне всегда хотелось, чтобы мы с тобой туда поехали.

— Главное — снять целый дом, — продолжал Бруно, не обращая на Гая никакого внимания, — целый замок, и чем больше, тем лучше. Мы с матерью жили в таком большом замке, что так ни разу и не дошли до другого его конца, пока однажды вечером я не перепутал двери. Там целое семейство итальянцев обедало на веранде, с другой стороны, и тем же вечером они все заявились к нам, штук двенадцать круглым счетом, и предложили даром работать на нас, если мы разрешим им остаться. Мы разрешили, конечно.

— И вы что-нибудь выучили по-итальянски?

— Нужды не было, — Бруно пожал плечами и хрипло расхохотался, точно так, как Гай столько раз уже слышал в своем воображении.

Гай занялся сигаретой, чувствуя, как жадный, робко вожделеющий взгляд, которым Бруно смотрел на Энн, Сверлит ему спину, проницая звенящую одурь опьянения. Несомненно, Бруно успел уже похвалить ее платье — его, Гая, любимое платье из серой тафты с мелким синим рисунком в виде павлиньих перьев. Бруно всегда подмечал, как женщины одеты.

— Мы с Гаем, — голос Бруно зазвучал прямо над ухом, словно тот повернул голову, — мы с Гаем как-то говорили о том, чтобы попутешествовать вместе.

Гай ткнул сигарету в пепельницу, притушил каждую искру, потом направился к дивану.

— Хочешь пройтись наверх, взглянуть на комнату для игр? — предложил он Бруно.

— Еще бы, — Бруно встал. — В какие это игры вы там играете?

Гай втолкнул его в комнату, обтянутую красной тканью, и закрыл за собой дверь.

— Как далеко ты собираешься зайти?

— Гай, ты не в себе!

— Что это взбрело тебе в голову болтать всем и каждому, будто мы старые друзья?

— Я не всем и не каждому. Только Энн.

— Что это тебе вообще взбрело в голову болтать — хоть ей, хоть кому? Зачем ты вообще притащился сюда?

— Тише, Гай! Ш-ш-ш! — Бруно небрежно махнул бокалом, зажатым в руке.

— Ведь полиция все еще проверяет твоих друзей?

— Не так тщательно, чтобы меня это беспокоило.

— Убирайся! Сию секунду убирайся отсюда, — Гай прилагал такие усилия, чтобы сдержаться, что голос его невольно задрожал. А зачем вообще сдерживаться? Револьвер, где осталась одна пуля, — рядом, в комнате наискосок.

Бруно смерил его скучающим взглядом и вздохнул. Такие точно вздохи Гай слышал по ночам в своей комнате. Он сам покачнулся, и это его взбесило еще больше.

— Мне кажется, Энн такая красивая, — проговорил Бруно, млея от удовольствия.

— Если ты еще хоть раз с ней заговоришь, я тебя убью.

Улыбка сползла было с лица Бруно, но через секунду вернулась, сделавшись еще шире.

— Гай, ты мне угрожаешь?

— Я обещаю тебе.

Через полчаса Бруно свалился с дивана, где до этого сидел рядом с Энн. Растянувшись на полу, он казался необычайно длинным, а голова его — крошечной на массивных каменных плитах. Трое мужчин подняли его, но не знали, что с ним делать дальше.

— Отнесите его — ну, наверное, в комнату для гостей, — предложила Энн.

— Это добрая примета, — рассмеялась Хелен. — Знаешь, Энн, на новоселье всегда кто-то должен остаться ночевать. Первый гость.

К Гаю подошел Кристофер Нельсон.

— Где это вы его откопали? В клубе в Грейт-Нек он вырубался так часто, что его туда уже не пускают.

Гай справился у Тедди после свадьбы. Тедди не приглашал Бруно, да и не знал о нем ничего, кроме того, что Бруно ему не нравится.

Гай потащился наверх, в студию, и запер за собой дверь. На рабочем столе лежал незаконченный, кособокий набросок универмага — совесть заставила Гая взять его с собой на уик-энд, чтобы доделать. От знакомых линий, теперь расплывающихся перед глазами, сделалось муторно. Гай взял чистый лист бумаги и начал рисовать здание, угодное заказчику. Гай надеялся, что успеет закончить до того, как его начнет тошнить, а когда закончит, его стошнит как следует. Но он закончил, и его не стошнило. Он посидел, откинувшись на спинку стула, потом встал и открыл окно.

33

Проект универмага приняли и высоко оценили — сначала Хортоны, а потом и заказчик, мистер Ховард Уиндхэм из Нью-Рошеля, который в понедельник в начале дня явился в офис посмотреть чертежи. Чтобы вознаградить себя, Гай весь остаток дня курил и листал Religio Medici в сафьяновом переплете — книгу, которую купил у Брентано для Энн, ко дню ее рождения. Что-то они поручат ему в следующий раз, спросил себя Гай. Он переворачивал страницы, вспоминая места, которые когда-то им с Питером нравились: «…человек без пуповины все еще живет во мне…» Какой нелепицы потребуют от него теперь? Один заказ он уже выполнил. Может быть, хватит? Он не вынесет второго такого универмага. Тут говорит не жалость к себе, а сама жизнь. Он все еще полон жизни, как бы ни клял себя за это. Гай вышел из-за чертежного стола, направился к пишущей машинке и принялся печатать просьбу об увольнении.

Энн настояла, чтобы они пошли в ресторан и как следует отметили этот день. Радость ее была такой бурной, бьющей через край, что и Гай почувствовал, как настроение у него поднимается — понемногу, с оглядкой, будто воздушный змей, который тяжело отрывается от земли в безветренную погоду. Гай смотрел, как Энн своими быстрыми, ловкими пальцами туго стягивает волосы на макушке и с боков и скрепляет их на затылке деревянным зажимом.

— И послушай, Гай, почему бы нам теперь не поехать в круиз?

Энн все еще мечтала о круизе вдоль побережья на яхте «Индия» — о свадебном путешествии, которое пришлось отложить. Гай рассчитывал пронаблюдать, как выполняются его чертежи для больницы, но сейчас не мог отказать Энн.

— Как ты думаешь, когда мы сможем отплыть? Через пять дней? Через неделю?

— Может быть, через пять дней.

— Ах, я вспомнила, — сказала Энн со вздохом. — Я должна оставаться здесь до двадцать третьего. Из Калифорнии приедет один человек, которого интересуют наши ситцы.

— А показ новых моделей в конце месяца?

— О, этим может заняться Лилиан. — Энн улыбнулась. — Как чудесно, что ты об этом вспомнил!

Он ждал, пока Энн надвинет капюшон леопардовой шубки, забавляясь мыслью о том, как отчаянно она станет торговаться на следующей неделе с тем человеком из Калифорнии. Это она не захотела оставить на Лилиан. Энн вела все коммерческие дела в магазине. Гай вдруг заметил на кофейном столике рыжие цветы на длинных стеблях.

— Откуда это? — спросил он.

— От Чарли Бруно. С извинениями за то, что он так напился в пятницу вечером. — Энн засмеялась. — Полагаю, это очень мило с его стороны.

Гай уставился на цветы.

— Как они называются?

— Африканские хризантемы. — Она придержала дверь, оба вышли и направились к машине.

Цветы ей понравились, подумал Гай. Но, с другой стороны, ее мнение о Бруно со дня вечеринки сильно изменилось к худшему.

Гаю опять пришло в голову, как они связаны теперь, он и Бруно, через те две дюжины людей, которые видели их вместе на вечеринке. Полиция со дня на день может заинтересоваться им. Наверняка заинтересуется, предостерег он себя. Но почему это заботит его не так сильно, как следовало бы? Он затруднился бы даже определить свое состояние. Отрешенность? Стремление погубить себя? Или просто тупое оцепенение?

В последующие полупраздничные дни, которые ему пришлось провести у Хортона, Хортона и Киза, оформляя чертежи интерьеров универмага, Гай даже спрашивал себя, а не повредился ли он рассудком, не овладело ли им исподтишка какое-нибудь скрытое безумие. Он вспомнил, что неделю или около того после памятной ночи с пятницы на субботу ему казалось, что его безопасность, само его существование висят на волоске, колеблются на чаше весов, и малейший срыв может в одну секунду все разрушить. Сейчас он ничего такого не чувствовал. Но продолжало сниться, как Бруно вторгается в дом. А просыпаясь на заре, Гай видел себя стоящим посреди комнаты с револьвером. Он все еще чувствовал, что должен, и как можно скорее, придумать, чем искупить содеянное, но служения и жертв, какие он до сих пор мог вообразить, оказалось недостаточно. Он ощущал, что в нем уживаются двое: один мог творить и, творя, быть в согласии с Богом, а другой — убивать. «Любой человек может убить», — сказал Бруно в поезде. Тот человек, который два года назад в Меткалфе объяснял Бобби Картрайту принцип свободнонесущих конструкций? Нет, — не тот человек, который спроектировал больницу, или даже универмаг; и не тот, который на прошлой неделе полчаса размышлял, в какой цвет выкрасить железный стул на лужайке за домом; но тот, что вчера вечером посмотрел в зеркало и увидел убийцу, тайного своего брата.

И как он может сидеть тут за столом, размышляя об убийстве, когда меньше, чем через десять дней, они с Энн поплывут вдаль на белой яхте. За что дана ему Энн и сила любить ее? И не согласился ли он так охотно на круиз лишь потому, что желал на три недели освободиться от Бруно? Бруно, если захочет, может отнять у него Энн. Гай всегда допускал это, стараясь смотреть правде в глаза. Но теперь осознал, что с того дня, как он увидел их вместе, с самого дня свадьбы, допущение превратилось в мучительный страх.

Гай встал и надел шляпу, собираясь на ленч. Проходя по коридору, услышал, как загудел коммутатор. Секретарша окликнула его.

— Если хотите, мистер Хейнс, говорите отсюда.

Гай взял трубку, уже зная, что это Бруно, зная, что придется сегодня согласиться на встречу. Бруно пригласил его на ленч, и Гай обещал прийти через десять минут к Марио, в «Вилла Эсте».

Бело-розовые, пестрые шторы на окнах ресторана были задернуты. У Гая возникло ощущение, что Бруно заманил его в ловушку, и не Бруно, а детективы прячутся за розово-белой тканью. И это Гая не беспокоило — ничуточки не беспокоило.

Бруно высмотрел его из бара и, ухмыляясь, сполз с табурета. Вот идет Гай, опять такой гордый, с высоко поднятой головой, — идет прямо к нему. Бруно положил руку Гаю на плечо.

— Привет, Гай. Наш столик в конце того ряда.

Бруно был в своем старом ржаво-коричневом костюме. Гай вспомнил, как он в первый раз следовал за этой длинной фигурой по качающемуся коридору поезда, направляясь в отдельное купе — но на сей раз воспоминание сопровождалось укором. Он действительно ощущал некую симпатию к Бруно, как это с ним иногда бывало ночами, но в дневные часы — никогда до настоящей минуты. Его не раздражало даже то, что Бруно весь светился удовлетворением: шутка ли, он пригласил Гая — и Гай пришел.

Бруно заказал коктейли и еду. Себе — вареную печень, — это новая диета, пояснил он, и яйца по-бенедиктински для Гая, потому что он знал, что Гай их любит. Гай пристально изучал людей за соседним столиком. Четыре хорошо одетые дамы лет под сорок, все — улыбающиеся, все — со сладко зажмуренными глазами, у каждой в руке стакан с коктейлем — показались ему смутно подозрительными. Еще дальше за ними хорошо упитанный, европейского вида мужчина улыбался через стол своему невидимому сотрапезнику. Ретиво семенили официанты. Может, все это задуманный и поставленный безумцами спектакль, где они с Бруно, безумнее прочих, исполняют заглавные роли? Ибо каждый помеченный жест и услышанное слово были освещены героическим сумраком предопределения.

— Нравятся? — говорил Бруно. — Купил сегодня утром у Клайда. У него лучшая коллекция в городе. Во всяком случае, для лета.

Гай опустил глаза на четыре коробки с галстуками, которые Бруно раскрыл у себя на коленях. Там были шерстяные, шелковые, льняные галстуки — среди них светло-сиреневая бабочка из плотного льна. Там был чесучевый галстук цвета морской волны, точь-в-точь такого, как платье Энн.

Бруно был разочарован. Гай, казалось, не оценил галстуки.

— Слишком кричаще, да? Они же для лета.

— Очень красивые, — сказал Гай.

— Вот этот мне нравится больше всех. Я никогда еще такого не видел. — Бруно взял в руки шерстяной галстук с тонкой красной продольной полоской по самому центру. — Сначала решил оставить себе, но потом мне захотелось, чтобы ты его носил, Гай. Именно ты. Это все — тебе.

— Спасибо. — Верхняя губа Гая предательски дрогнула. Будто он — любовник Бруно, внезапно подумалось ему, и Бруно купил подарок в знак примирения.

— Ну, попутного ветра, — Бруно поднял стакан.

Утром Бруно звонил Энн, и та упомянула о круизе. Бруно все говорил и говорил, задумчиво, с тоской, какая Энн замечательная.

— Она такая чистая. Нечасто встречаешь такую… такую добрую девушку. Ты должен быть потрясающе счастлив, Гай.

Он надеялся, что Гай произнесет что-нибудь: фразу, слово — и объяснит, почему же он все-таки счастлив. Но Гай молчал, и Бруно почувствовал отпор, и какой-то комок поднялся из груди к горлу, не давая дышать. Неужели Гай обиделся? Бруно очень хотелось сжать запястье Гая, покойно, свободно лежащее на самом краю стола — лишь на одну секунду, по-братски, но он удержался.

— Ты ей сразу понравился или тебе пришлось долго за ней ухаживать? А, Гай?

Бруно повторил вопрос, показавшийся древним-древним, предвечным.

— Зачем спрашивать о времени? Главное — то, что есть.

Гай взглянул на узкое, полнеющее лицо Бруно, которому вихор все еще придавал какое-то вопрошающее выражение — но глаза смотрели гораздо увереннее, чем в ту, первую встречу, и не так уязвленно. Это потому, подумал Гай, что у него теперь есть деньги.

— Да. Я понимаю, о чем ты. — Но Бруно понимал не совсем. Гай был счастлив с Энн, хотя мысль об убийстве еще преследовала его. Гай будет счастлив с нею, даже если потерпит полное крушение. Бруно содрогнулся при одной мысли о том, что решил было предложить Гаю денег. Он ясно представлял себе, как именно Гай скажет «нет», каким чужим сразу сделается взгляд, какое расстояние — мили и мили — проляжет между ними в одну секунду. Бруно знал: у него никогда не будет того, что есть у Гая, — и неважно, как много у него при этом денег и куда он собирается их употребить. То, что мать теперь принадлежала ему одному, вовсе не стало, как выяснилось, залогом полного счастья. Бруно заставил себя улыбнуться:

— Как ты думаешь, Энн хорошо ко мне относится?

— Да, хорошо.

— А что она еще любит, кроме рисования? Готовить, например, и все прочее? — Бруно заметил, что Гай схватил стакан мартини и осушил его в три глотка. — Понимаешь, я просто хочу знать, что вы делаете вдвоем. Гуляете, решаете кроссворды?

— Да, и это тоже.

— А вечерами?

— Вечерами Энн иногда работает. — С легкостью, как никогда еще в присутствии Бруно, Гай перенесся в студию наверху, где они с Энн часто работали вечерами, — Энн заговаривала с ним время от времени или показывала что-нибудь, словно труд не стоил ей ни малейших усилий. Когда она споласкивала кисточку в стакане, это было похоже на радостный смех.

— Пару месяцев назад я увидел ее рисунок в Харперс-Базар, вместе с другими. Хорошо, а?

— Очень хорошо.

— Я… — Бруно скрестил руки на столе. — Я очень рад, что ты с нею счастлив.

Конечно, рад. Гай почувствовал, как плечи у него расслабились, и стало легче дышать. Но сейчас стоило труда поверить, что Энн ему принадлежит. Она — богиня, которая спустилась на землю, чтобы вывести его из битвы, где бы он без нее обязательно погиб, — так богини в мифах спасали героев, привнося, правда, элемент, всегда, с самого детства, поражавший Гая как натянутый и нечестный. Бессонными ночами, когда он крадучись выходил из дома и поднимался к скале, набросив на пижаму пальто, — этими незыблемыми безжалостными летними ночами он не позволял себе думать об Энн.

— Dea ex machina[17], — прошептал Гай.

— Что ты сказал?

Зачем он сидит с Бруно, ест с ним за одним столом? Ему хотелось прибить Бруно, хотелось заплакать. Но проклятия потонули во внезапно прихлынувшем сострадании. Бруно не знает, что такое любовь, а любовь — единственное, что необходимо. Бруно слишком потерян, слишком слеп, чтобы любить или внушать любовь. И это вдруг показалось трагичным.

— Ты когда-нибудь влюблялся, Бруно? — Гай подметил, как в глазах Бруно появилось незнакомое жесткое выражение.

Бруно заказал еще выпить.

— Да нет, думаю, что по-настоящему не влюблялся. — Он облизал губы. Он не только не влюблялся, он и спал с женщинами довольно редко. Бруно всегда полагал, что это — довольно глупое занятие, и в такие минуты как бы наблюдал за собою со стороны. Однажды, о ужас, он даже начал хихикать. Бруно весь съежился. Вот в чем самое болезненное различие, вот где грань между ним и Гаем: Гай может все забыть ради женщины, он практически убил себя из-за Мириам.

Гай посмотрел на Бруно, и тот опустил глаза. Он словно ждал, что Гай сейчас расскажет, как нужно влюбляться.

— Знаешь, Бруно, самую великую в мире премудрость?

— Я знаю массу всяких премудростей, — осклабился Бруно. — Ты какую имеешь в виду?

— Что рядом с каждой вещью лежит ее противоположность.

— Противоположности сходятся?

— Это слишком просто. Я имею в виду — ну, вот, ты даришь мне галстуки. Но мне пришло в голову тоже, что ты мог пригласить сюда полицию и выдать меня.

— Господи Боже мой, Гай, да ведь ты же мой друг! — завопил Бруно с неожиданной страстью. — Я люблю тебя!

Я люблю тебя, во мне нет к тебе ненависти, подумал Гай. Но Бруно так не скажет, потому что он все-таки его ненавидит. Так же, как и Гай никогда не скажет Бруно: «Я люблю тебя», а скажет: «Я тебя ненавижу», потому что на деле любит его. Гай стиснул зубы и крепко потер пальцами лоб. Он предвидел уже то равновесие положительной и отрицательной воли, что станет сводить на нет всякое предпринимаемое действие еще до его начала. Вот и сейчас, например, что-то удерживает его здесь. Гай рывком вскочил с места, и только что принесенная выпивка выплеснулась на скатерть.

Бруно глядел на него с изумлением и ужасом.

— Гай, в чем дело? — Бруно бежал за ним. — Гай, подожди? Ведь ты не думаешь, что я так могу поступить, не думаешь, правда? Я… Никогда в жизни!

— Не трогай меня!

— Гай! — Бруно чуть не плакал. Почему люди так обращаются с ним? Почему? Он бежал по тротуару и кричал:

— Никогда в жизни! Ни за какие деньги! Верь мне, Гай!

Гай отпихнул Бруно и захлопнул дверцу такси. Он знал: Бруно никогда в жизни не предаст его. Но если, как он убедился, все на свете имеет двойственную природу, разве можно хоть что-нибудь знать наверняка.

34

— Какая связь между тобой и миссис Гай Хейнс?

Бруно этого ждал. Джерард проверил его последние счета, а там были указаны цветы, которые он послал Энн.

— Друг. Друг ее мужа.

— Ах, так. Друг?

— Знакомый. — Бруно пожал плечами, прекрасно зная, что Джерард подумает, будто он хвастается, потому как Гай знаменит.

— И давно ты его знаешь?

— Не так давно. — Неуклюже приподнимаясь с удобного кресла, где он полулежал, развалившись, Бруно стал нашаривать зажигалку.

— С чего это ты послал ей букет?

— Ну, думаю, из благодарности. Накануне я был у них на вечеринке.

— Ты с ними так близко знаком?

Бруно снова пожал плечами.

— О, вечеринка была самая обычная. А насчет Гая мы думали, когда собирались строить дом. — Это вырвалось само собою, и вышло, решил Бруно, достаточно убедительно.

— Теперь — Мэтт Левин. Давай вернемся к нему.

Бруно вздохнул. Гая Джерард проскочил — может, потому, что его нет в городе, а может, просто взял и проскочил. Теперь Мэтт Левин: темная лошадка — не думая, что это может оказаться полезным, Бруно часто виделся с Мэттом накануне убийства.

— А что — Мэтт?

— Как ты объяснишь, что виделся с ним двадцать четвертого, двадцать восьмого и тридцатого апреля, второго, шестого, седьмого марта и за два дня до убийства?

— А я виделся? — улыбнулся Бруно. В последний раз у Джерарда были только три даты. Мэтт не любит Бруно. Мэтт, наверно, наговорил каких-нибудь гадостей.

— Он хотел купить мою машину.

— А ты хотел продать ее? Почему? Или ты думал, что скоро сможешь заполучить другую?

— Хотел продать эту и купить другую, поменьше, — рассеянно проронил Бруно. — Ту, что сейчас в гараже. Кросли.

Джерард улыбнулся.

— Как давно ты знаешь Марка Лева?

— Еще с тех пор, как его звали Марк Левицкий, — выпалил Бруно. — Покопайтесь немного — и вы обнаружите, что он убил в России своего собственного отца. — Бруно кинул на Джерарда быстрый взгляд.

Насчет «своего собственного отца» прозвучало немного стремно, не следовало, наверное, этого говорить, но Джерард слишком уж умничает, не удосужившись даже разобраться в настоящих и вымышленных именах.

— Мэтту на тебя тоже наплевать. Вы что, не смогли договориться?

— О машине?

— Чарльз, — терпеливо вздохнул Джерард.

— А я что — я ничего.

Глядя на свои изгрызанные ногти, Бруно еще раз подумал о том, как здорово подходит Мэтт под Хербертово описание убийцы.

— Последнее время ты нечасто встречался с Эрни Шредером.

Бруно с тоской открыл рот и приготовился отвечать.

35

Босиком, в белых шароварах, Гай сидел, скрестив ноги, на передней палубе «Индии». Лонг-Айленд уже показался на горизонте, но Гаю пока не хотелось глядеть туда. Легкая качка приятно убаюкивала, казалось привычной, знакомой с самого рождения. Тот день, когда он в последний раз виделся с Бруно в ресторане, вспоминался как день безумия. Да он и вправду начинал тогда сходить с ума. И Энн, наверное, заметила это.

Гай согнул руку и ущипнул тонкую загорелую кожу, под которой напряглись мускулы. Он стал таким же смуглым, как Эгон, юнга, наполовину португалец, которого наняли в лонг-айлендских доках в начале круиза. Лишь крошечный шрам над правой бровью оставался белым.

Три недели на море принесли ему мир и отрешенность, каких он никогда ранее не знал и какие месяц назад счел бы для себя недостижимыми. Он начал ощущать, что искупление, в чем бы оно ни выразилось, назначено ему судьбою, а следовательно, явится само, без всяких с его сторон усилий. Он всегда доверял своему ощущению судьбы. Подростком, мечтая вместе с Питером, он уже знал, что не всегда будет только мечтать, так же, как знал отчего-то, что Питеру назначено только это, ему же Гаю, назначено сотворить знаменитые здания, имя его войдет в историю архитектуры, и, наконец, увенчав, как ему всегда чудилось, свою карьеру, он построит мост. Белый мост с пролетом, легким, как крыло ангела, похожий на изогнутый белый мост Роберта Мейларта в учебниках по архитектуре. Это, конечно, гордыня — так полагаться на судьбу. Но, с другой стороны, не состоит ли истинное смирение в том, что ты подчиняешься всем законам собственного предназначения? И убийство, которое казалось вначале противоестественным отклонением, грехом против собственной природы, он полагал ныне частью той же самой судьбы. Да и что еще можно было помыслить? А если это так, то ему укажется путь к искуплению и дадутся силы, чтобы пройти его. И если назначенная законом смерть его не минует, хватит и сил, чтобы встретить ее, — а у Энн сил более, чем достаточно, чтобы пережить все это. Невероятным каким-то образом он чувствовал себя смиренней последней рыбешки, затерявшейся в просторах морей, и крепче высочайшего земного пика. Но гордыня исчезла. Гордыня была самозащитой и своей вершины достигла в период разрыва с Мириам. И разве не знал он даже тогда, сдерживаемый несчастной страстью, мучимый нищетой, что найдет другую женщину, которую сможет полюбить и которая сама полюбит его навеки. И какого еще доказательства справедливости всех этих мыслей нужно ему, если они с Энн никогда еще не были так близки и жизни их никогда еще не сливались столь гармонично в единое соразмерное целое, как в эти три недели на море?

Он повернулся всем телом и теперь видел ее, прислонившуюся к мачте. Она смотрела на него сверху вниз, и на губах ее играла легкая улыбка, полная едва скрываемой гордости, — так, подумал Гай, улыбается мать, выходившая своего ребенка во время тяжелой болезни, — и, улыбаясь в ответ, Гай поразился, как слепо верит он в ее непогрешимую правоту — а ведь она всего лишь земное человеческое существо. И более всего поразился тому, что существо это — часть его жизни. Потом опустил глаза на свои сцепленные руки и стал думать о работе, которая ждет его завтра в больнице, и о той работе, что придет следом, и обо всей цепи событий, предначертанных судьбой.

Бруно позвонил как-то вечером, через несколько дней. Он здесь неподалеку, сказал Бруно, и хочет зайти. Он казался очень трезвым и немного подавленным.

Гай ответил: «Нет». Он сказал спокойно и твердо, что ни сам он, ни Энн не желают больше его видеть, но, уже произнося нужные слова, чувствовал, как невозмутимость его оседает, словно зыбучий песок, и здоровая уверенность последних недель рушится под напором безумия, которое заключается даже в том, что они вообще могут друг с другом разговаривать.

Бруно знал, что Джерард еще не добрался до Гая. Он полагал также, что допрос Гая займет каких-нибудь несколько минут. Но в голосе Гая звучал такой холод — и Бруно никак не мог решиться изложить ему все: что Джерард узнал его имя, что его, наверное, станут допрашивать, что он, Бруно, отныне намерен встречаться с Гаем только тайно — никаких вечеринок и ленчей, — и он сказал бы все это, если бы только Гай позволил.

— Ну, ладно, — глухо проговорил Бруно и повесил трубку.

И телефон тут же зазвонил снова. Нахмурясь, Гай отложил сигарету, которой с облегчением затягивался, и подошел к аппарату.

— Здравствуйте. Это Артур Джерард из Частного сыскного бюро…

Джерард спросил, можно ли ему приехать.

Гай огляделся по сторонам, осмотрел с подозрением каждый угол в гостиной, стараясь доводами рассудка побороть чувство, что телефон прослушивается, что Джерард слышал их с Бруно разговор, что Бруно уже у Джерарда в лапах. Наконец поднялся наверх рассказать Энн.

— Частный сыщик? — спросила Энн, очень удивленная. — А в чем дело?

Гай колебался с секунду. А сколько, сколько существует мест, где такое колебание показалось бы чересчур долгим! Чертов Бруно! Будь он проклят за то, что таскался по пятам!

— Не знаю.

Джерард явился точно в назначенный срок. Он галантно склонился над рукой Энн, извинился за позднее вторжение, вежливо похвалил дом и полоску сада перед входной дверью. Гай разглядывал его с некоторым удивлением. Джерард казался вялым, утомленным и слегка нечистоплотным. Возможно, Бруно не так уж и неправ относительно него. Даже его отсутствующий вид, который подчеркивала медлительность речи, ничем не подходил на сосредоточенность блестящего детектива. Но когда Джерард уселся в кресло с сигарой и бокалом виски, Гай уловил проницательный блеск в светло-карих глазах, цепкость в толстых коротких пальцах. И почувствовал себя не в своей тарелке, Джерард оказывался непредсказуемым.

— Вы — друг Чарльза Бруно, мистер Хейнс?

— Да. Мы знакомы.

— Тогда вы, наверное, знаете, что его отец был убит в марте прошлого года, и убийца до сих пор не найден?

— Я этого не знала! — воскликнула Энн.

Джерард медленно перевел взгляд с ее спины на Гая.

— Я не знал этого тоже, — сказал Гай.

— Значит, вы не так близко знакомы?

— Я едва его знаю.

— Когда и где вы встретились?

— В… — Гай взглянул на Энн, — в Институте Искусств Паркера, кажется, в прошлом декабре. — Гай чувствовал, что попался в западню. Он повторил реплику, которую Бруно, не думая, бросил на свадьбе, — и только потому, что Энн ее слышала, а Энн, скорее всего, давно забыла об этом. Джерард, почудилось Гаю, смотрит на него так, будто не верит ни единому его слову. Почему Бруно не предупредил о Джерарде? Почему они окончательно не договорились о версии, которую однажды предложил Бруно, — что встретились они у стойки одного из центровых баров?

— А когда вы увиделись в следующий раз? — наконец спросил Джерард.

— Ну, мы, кажется, не встречались до моей свадьбы в июне. — Гай почувствовал, как невольно старается придать своему лицу недоуменное выражение, словно и не догадывается, к чему направлены все эти расспросы. Как удачно, подумалось ему, о, как удачно сложилось, что он уже успел убедить Энн, будто заявления Бруно об их старой дружбе — всего лишь его, Бруно, манера шутить. — Мы не приглашали его, — добавил Гай.

— Он просто взял и пришел? — Джерард, казалось, все понимал. — Но на вечеринку в июле вы его пригласили? — Тут он взглянул на Энн.

— Он позвонил, — пояснила та, — и спросил, можно ли ему прийти, и я… я сказала: «да».

Тогда Джерард спросил, не узнал ли Бруно о вечеринке от каких-нибудь своих друзей, которые получили приглашение, и Гай сказал, что это возможно, и назвал имя белокурой женщины, которая так жутко улыбалась Бруно в тот вечер. Других имен Гай назвать не смог. Он никогда не видел Бруно с кем-то еще.

Джерард откинулся в кресле и спросил с улыбкой:

— Он вам нравится?

— В достаточной степени, — вежливо ответила Энн, немного помолчав.

— Так себе, — сказал Гай, потому что Джерард ждал и от него ответа. — Довольно назойлив. — На правую его бровь падала тень. Гай опасался, не ищет ли Джерард шрамов у него на лице.

— Творит себе героя и преклоняется перед ним. То есть в каком-то смысле преклоняется перед силой, — Джерард улыбнулся снова, но улыбка уже не казалась искренной, а, возможно, и раньше таковой не была. — Извините, мистер Хейнс, за беспокойство.

Через пять минут он ушел.

— Что все это значит? — спросила Энн. — Он что, подозревает Чарльза Бруно?

Гай запер дверь на засов и вернулся обратно.

— Скорее всего он подозревает кого-нибудь из друзей Бруно. Он, возможно, думает, что Чарльзу что-то известно, — ведь Чарльз ненавидел своего отца. В этом Чарльз мне сам признавался.

— И ты думаешь, Чарльз действительно знает?

— Как тут скажешь. Не нам судить. — Гай взял сигарету.

— Боже мой. — Энн стояла и смотрела в угол дивана, туда, где Бруно сидел в тот вечер, словно все еще видя его там. — Чего только не случается в жизни! — наконец прошептала она.

36

— Послушай, — четко,напряженно выговаривал Гай в трубку. — Послушай, Бруно! — Бруно казался пьянее, чем когда бы то ни было, но Гай твердо решил любой ценой пробиться в его отуманенный рассудок. Потом ему вздумалось вдруг, что Джерард может находиться рядом, и голос смягчился, дрогнул из малодушной предосторожности. Гай выяснил, что Бруно в телефонной будке один.

— Ты Джерарду сказал, что мы встречались в Институте Искусств?

Бруно ответил, что да. Во всяком случае из его пьяного бормотания можно было понять, что да, так оно и было. Бруно хотел прийти. Гай никак не мог донести до пьяного сознания, что Джерард уже являлся сюда, допрашивал его. Гай швырнул трубку и дернул на себе воротник. Бруно не унимается, продолжает ему звонить! Приход Джерарда материализовал опасность, сделал ее внешней, вещественной. Гай чувствовал, что порвать с Бруно полностью является более насущным, чем даже вместе с ним сочинить версию, сходящуюся во всех деталях. А больше всего Гая бесило то, что из пьяной околесицы, которую нес Бруно, нельзя было понять, ни что происходит с ним, ни даже в каком он пребывает настроении.

Гай был наверху, в студии, вместе с Энн, когда зазвонил колокольчик.

Гай лишь слегка приоткрыл дверь, но Бруно распахнул ее настежь, прорвался, спотыкаясь, в гостиную и рухнул на диван. Гай замер над ним — сначала гнев, потом омерзение сковали ему язык. Жирный, красный затылок Бруно выпирал из воротника. Он казался скорее даже не пьяным, а раздутым, словно ядовитые соки смерти пропитали всю его плоть, даже глубокие впадины глазниц, отчего серые, налитые кровью глаза казались неестественно выпученными. Бруно глянул на него снизу вверх. Гай пошел к телефону вызывать такси.

— Гай, кто это там? — прошептала Энн с лестницы.

— Чарльз Бруно. Совсем пьяный.

— Нет, не пьяный! — внезапно воспротивился тот.

Энн спустилась на несколько ступенек и увидела Бруно.

— Может, мы сразу отведем его наверх?

— Ему тут нечего делать. — Гай рылся в телефонной книге, искал номер какого-нибудь таксопарка.

— Ес-с-сть чего! — зашипел Бруно, как проколотая шина.

Гай обернулся. Бруно смотрел на него одним глазом, и глаз этот был единственным, что еще жило на отекшем, омертвевшем лице. Бруно заунывно бормотал что-то себе под нос.

— Что он такое говорит? — Энн ближе подошла к Гаю.

Гай подскочил к Бруно и сгреб его за воротник рубашки. Нечленораздельное, мерное мычание действовало на нервы. Он попытался поднять Бруно, но тот только пускал слюни прямо ему в ладони.

— Вставай и убирайся отсюда!

И тут он услышал:

— А я все ей расскажу — я все ей расскажу — я все ей расскажу — я все ей расскажу, — бубнил Бруно, и дикий, налитый кровью глаз сверлил Гая. — Не гони меня, я все ей расскажу — я все…

Гай с отвращением отдернул руки.

— В чем дело, Гай? Что он говорит?

— Я отведу его наверх, — сказал Гай.

Собрав все силы, он пытался взвалить Бруно к себе на плечо, но обмягшее тело не поддавалось, висело мертвым грузом. В конце концов Гай оставил его лежать поперек дивана. Сам подошел к окну. Снаружи не было видно никакой машины. Бруно точно с неба свалился. Он теперь уснул и спал совершенно бесшумно, а Гай сидел рядом, смотрел на него и курил.

Бруно проснулся в три часа утра и выпил пару стаканчиков, чтобы прийти в себя. Через несколько минут он принял почти нормальный облик — только в лице осталась некоторая одутловатость. Он был счастлив, что оказался в доме у Гая, и совершенно не помнил, как туда попал.

— Я имел с Джерардом еще одну схватку, — улыбнулся Бруно. — Целых три дня. Читал газеты?

— Нет.

— Ну, ты даешь, даже газет не читаешь! — мягко упрекнул Бруно. — Джерард пошел по ложному следу. Мой кореш — забулдыга, Мэтт Левин. У него нет алиби на ту ночь. Херберт думает, что это мог быть он. Три дня я провел со всеми троими на очной ставке. Мэтт может погореть на этом.

— Его могут казнить?

Бруно задумался, все с той же улыбкой.

— Казнить не казнят, но посадят. На нем уже две или три мокрухи. Копы будут рады заполучить его. — Бруно вздрогнул и допил свой стакан.

Гая так и подмывало схватить тяжелую пепельницу, стоящую перед ним, и вдребезги разбить, расплющить безобразно раздутую голову Бруно, ослабить, наконец, напряжение, которое, он чувствовал, будет расти и расти, пока он не убьет Бруно или самого себя. Он крепко, обеими руками, схватил Бруно за плечи.

— Ты уберешься, наконец? Клянусь тебе, это в последний раз!

— Нет, — сказал Бруно спокойно, безропотно, нисколько не сопротивляясь, с тем безразличием к боли и смерти, какое Гай наблюдал уже во время той давней драки в лесу.

Гай отнял руки, закрыл ими лицо и ладонями почувствовал, как оно дрожит.

— Если твоего Мэтта осудят, — прошептал Гай, — я им все расскажу.

— О, вряд ли. У них мало доказательств. Это, милый, все несерьезно! — Бруно ухмыльнулся. — Мэтт — подходящий тип в свете подстроенных улик. А ты был бы неподходящим типом в свете улик достоверных. Ты же важная птица, Гай, Господи ты Боже мой! — Бруно вынул что-то из кармана и протянул Гаю. — Мне это попалось на прошлой неделе. Как здорово, Гай.

Гай поглядел на фотографию «магазина в Питтсбурге» с траурной черной оторочкой. Это был буклет Музея современных искусств. Он прочел: «Гай Хейнс, которому едва исполнилось тридцать, следует традиции Райта. Его особая, неповторимая манера отличается строгой простотой, лишенной, однако, холодности, и неподражаемой грацией, которую сам он называет «певучестью»»… Гай резко захлопнул книжицу, раздосадованный тем последним словом, что приписал ему искусствовед.

Бруно положил буклет обратно в карман. — Ты на коне. Будешь держаться как следует — никто тебя не заподозрит.

Гай скосил на него глаза.

— И все-таки неблагоразумно нам с тобою видеться. Зачем ты приходишь?

Но он сам знал, зачем. Затем, что его жизнь с Энн притягивала Бруно. Затем, что он и сам получал нечто от этих встреч — некое мучительное, противоестественное наслаждение.

Бруно глядел так, будто знал наперед все его мысли.

— Ты мне нравишься, Гай, но помни — против тебя у них гораздо больше, чем против меня. Если ты меня заложишь, я смогу вывернуться, а вот сам ты — нет. Херберт может вспомнить тебя, и это факт. Энн может вспомнить, как странно ты себя вел в то время. И царапины. И шрам. И все мелкие улики, которые сунут тебе под нос — пуля малого калибра, клочки от перчаток… — Бруно декламировал медленно и с любовью, словно смакуя старые воспоминания. — Против меня тебе не выстоять, поверь.

37

Как только Энн позвала его, Гай тотчас же понял, что она заметила вмятину. Он собирался сделать ремонт, но забыл. Сначала он сказал, что не знает, потом признался. Он брал яхту на прошлой неделе и врезался в бакен.

— Только не извиняйся, — насмешливо проговорила Энн, — это, право, пустяк. — Он встала и взяла Гая за руку. — Эгон мне сказал, что ты брал яхту. Так ты из-за поломки мне ничего не рассказывал?

— Наверное.

— Ты плавал один? — Энн чуть-чуть улыбнулась: Гай был не таким уж хорошим моряком, чтобы плавать в одиночку.

Бруно позвонил и настоял на том, чтобы покататься. Джерард зашел в тупик с Мэттом Левином — тупики преследовали его — и Бруно непременно хотел это отметить.

— Я плавал с Чарльзом Бруно, — сказал Гай. Нынче он захватил с собой свой револьвер.

— Это все прекрасно, Гай. Только почему ты с ним снова встречаешься? Я думала, он тебе так противен.

— Прихоть, — пробормотал Гай. — Я тогда два дня работал дома, взаперти. — Гай знал: Энн вовсе не находила, что все прекрасно. При ней «Индия», — ее медь и дерево, выкрашенное в белую краску, сияла незапятнанной чистотой, как статуэтка из золота и слоновой кости. А тут Бруно! Теперь она Бруно не доверяла.

— Гай, это не его мы встретили тогда вечером у твоего дома? Помнишь, он заговорил с нами в снегопад?

— Да, это был именно он. — Пальцы Гая беспомощно сжались, ощутив в кармане тяжесть револьвера.

— Почему он так привязан к тебе? — Энн как бы невзначай последовала за Гаем на палубу. — Ведь архитектура его не особенно интересует. Я это поняла из разговора с ним на вечеринке.

— Я тоже не особенно интересую его. Он просто не знает, куда себя девать. — Только бы отделаться от револьвера, подумал Гай, тогда можно спокойно разговаривать.

— Ты встретил его в институте?

— Да, он болтался по коридорам.

Как легко лгать, когда лгать необходимо! Но ложь уже опутала своими щупальцами его ноги, тело, мозг. Однажды он ошибется и скажет что-нибудь невпопад. Ему суждено потерять Энн. Может быть, он теряет ее сейчас, в этот момент, когда закуривает сигарету, а Энн стоит, прислонившись к мачте, и смотрит на него. Тяжесть револьвера пригибала к палубе, и Гай решительно повернулся и направился на корму. За спиной он услышал шаги Энн по деревянному настилу — легко, неслышно ступая в теннисных туфлях, она уходила в обратную сторону, к кубрику.

День выдался хмурый, предвещающий дождь. Медленно, с натугой «Индия» раскачивалась на зыблющей поверхности моря и казалась не дальше от серого берега, чем час тому назад. Гай облокотился о бушприт и посмотрел вниз, на свои ноги в белых штанах, на синий с золотыми пуговицами пиджак, извлеченный из рундука «Индии», принадлежащий, возможно, отцу Энн. Он мог бы стать моряком, а не архитектором, подумалось Гаю. В четырнадцать лет он страстно мечтал о море. Что тогда помешало ему? Какой стала бы его жизнь без — без чего? Без Мириам, конечно. Гай резко выпрямился и вынул револьвер из кармана пиджака.

Опустив локти на бушприт, он держал пистолет над водой обеими руками. Какая умная игрушка, подумалось ему, и как невинно она выглядит сейчас. Да и он сам… — и тут Гай разжал руки. Револьвер перевернулся разок, плавно, в совершенном равновесии частей, послушный, как всегда, — и, наконец, исчез.

— Что там такое?

Гай обернулся и увидел Энн, стоящую на палубе у каюты. Их разделяло десять или двенадцать футов, прикинул Гай. Он ничего, абсолютно ничего не смог придумать в ответ.

38

Бруно застыл в нерешительности перед стаканом виски. Стены ванной комнаты раскалывались на мелкие кусочки, словно на самом деле их здесь вовсе и нет, или он, Бруно, стоит совсем в другом месте.

— Мама! — в страхе проблеял он, но тут же устыдился и осушил стакан.

Потом на цыпочках вошел в комнату матери и разбудил ее, нажав на кнопку у постели, давая знать на кухню Херберту, что пора нести завтрак.

— А-ах! — зевнула она, потом улыбнулась. — Ну, как ты? — Похлопав сына по руке, она выскользнула из-под одеяла и отправилась в ванную.

Бруно спокойно сидел на ее кровати, пока она не вернулась обратно и не залезла снова под одеяло.

— Сегодня мы хотели встретиться с тем типом из бюро путешествий. Как его — Сондерс, что ли? Тебе бы лучше тоже пойти со мной.

Бруно кивнул. Речь шла о путешествии в Европу, которое можно было бы продлить до кругосветного. Нынче утром, впрочем, оно утратило всякое очарование. Вот если бы с Гаем объехать вокруг света. Бруно встал, размышляя, не выпить ли еще.

— Как ты себя чувствуешь? — Мать всегда не вовремя задавала вопросы.

— Хорошо, — сказал он и уселся снова.

В дверь постучали, и вошел Херберт.

— Доброе утро, мадам. Доброе утро, сэр, — сказал он, ни на кого из двоих не глядя.

Опершись подбородком на руку, Бруно хмуро глядел на бесшумные, начищенные, носками врозь поставленные башмаки Херберта. Последнее время Херберт сделался невыносимо наглым! Джерард вбил лакею в голову, будто он в этом деле — ключевая фигура и они вместе должны поймать истинного убийцу. Все превозносили Херберта за то, что он решился преследовать злодея. И отец оставил ему в завещании двадцать тысяч. Херберт мог позволить себе отпуск!

— Известно ли мадам, сколько человек ожидается к обеду — шесть или семь?

Когда Херберт заговорил, Бруно поднял глаза на его розовый, заостренный подбородок и подумал — Гай хватил его прямо сюда и свалил с ног.

— Ах, Боже, Херберт, я еще никому не звонила, но думаю, что семь.

— Прекрасно, мадам.

Ратледж Овербек Второй, подумал Бруно. Он знал, что мать в конце концов его пригласит, хотя и делает вид, что колеблется, так как не любит нечетных чисел. Ратледж Овербек был безумно влюблен в мать Бруно, во всяком случае всеми силами показывал это. Бруно хотел было наябедничать матери, что Херберт вот уже полтора месяца не отдает гладить его одежду, но чувствовал себя слишком гнусно, чтобы заводиться.

— Знаешь, я страшно хочу побывать в Австралии, — сказала мать, — откусив кусочек тоста и прислонив карту к кофейнику.

Какие-то мурашки пробежали у Бруно по ягодицам, словно с него сорвали одежду. Он вскочил.

— Мам, мне что-то холодно.

Во взгляде матери выразилось беспокойство, и это еще больше напугало его — он понял, что она ничем, абсолютно ничем не может помочь.

— В чем дело, милый? Чего ты хочешь?

Бруно опрометью бросился вон из комнаты, чувствуя, что его мутит. В ванной его встретила полная тьма. Шатаясь, он выбрался наружу и швырнул непочатую бутылку виски себе на постель.

— Что, Чарли? Что с тобой?

— Хочу лечь. — Он бросился в постель, но все было не то. Он махнул рукой матери, чтобы она ушла, и поднялся было, но едва сев, захотел лечь опять, и вскочил на ноги.

— Кажется, я умираю!

— Ложись в постель, милый. Что если я принесу тебе… принесу… горячего чаю?

Бруно сорвал с себя смокинг, потом пижамный жакет. Он задыхался. Мучительно не хватало воздуха. Он точно умирает!

Мать подбежала с мокрым полотенцем.

— Что у тебя, желудок?

— Все. — Бруно сбросил шлепанцы. Протащился к окну, чтобы открыть его, но окно уже было открыто. Он повернулся, весь липкий от пота.

— Мама, я наверное, умираю. Как ты думаешь, я умираю?

— Я принесу тебе выпить!

— Нет, позови врача! — вскрикнул он. — И выпить принеси тоже! — Неверной рукой он распустил шнурок, и штаны упали. Что это с ним? Не трясучка. Он слишком слаб, чтобы трястись. Даже руки слабые и какие-то задубелые. Он поднял ладони вверх. Пальцы согнулись и не хотели распрямляться.

— Мама, что это у меня с руками! Смотри, мама, что это, что это?

— Выпей!

Он услышал, как бутылка звякнула о стакан. Протопал в холл и застыл в ужасе, глядя на свои вялые скрюченные руки. Средние пальцы на той и на другой руке согнулись так, что почти касались ладони.

— Надень халат, милый! — шепнула мать.

— Позови врача! — Халат! Она еще говорит о халате! Ну и что такого, если он нагишом, какая теперь разница! — Мама, не давай им увезти меня! — Бруно схватился за нее, когда она подошла к телефону. — Запри двери! Знаешь, что они сделают со мной? — Он говорил торопливо, захлебываясь, воровато озираясь, потому что все тело постепенно теряло гибкость, и он уже знал, в чем тут дело. Он болен неизлечимо! Он останется таким на всю жизнь!

— Знаешь, что они сделают, мама: они наденут на меня смирительную рубашку и пить не дадут ни капли, и это меня убьет!

— Доктор Пэкер? Это миссис Бруно. Не могли бы вы порекомендовать мне, к какому врачу обратиться здесь поблизости?

Бруно завопил. Как доберется доктор в эту коннектикутскую глушь?

— Мамта… — Бруно разинул рот. Он не может говорить, язык не шевелится. Это дошло до голосовых связок!

— А-а-а-а! — Он вывернулся из-под смокинга, которым мать пыталась прикрыть его. Пусть Херберт пялиться, если хочет!

— Чарльз!

Он попытался показать на рот безумными, растопыренными руками. Подтащился к стенному зеркалу. Лицо было совершенно белое, плоское вокруг рта, будто кто-то стукнул туда доской, губы задрались, явив ужасный оскал. А руки! Он никогда уже не сможет удержать стакан, зажечь сигарету. Не сможет водить машину. Даже в клозет сам сходить не сможет!

— Выпей это!

Да, выпить, выпить. Он постарался всосать алкоголь одеревеневшими губами. Жидкость обожгла лицо, струйкой побежала по груди. Бруно дал знак, что нужно еще. Попытался внушить матери, чтобы та закрыла двери. О Боже, если это пройдет, он всю жизнь будет молиться! Бруно позволил Херберту и матери увести себя в постель.

— Me-по! — захлебывался он, дергал мать за халат, едва не опрокидывая ее на себя. Теперь по крайней мере он хоть мог за что-то ухватиться.

— Ме-пожволяй бе-дя увожить! — выдохнул он, и мать уверила, что никогда не позволит. И сказала, что запрет все двери.

Джерард, подумал Бруно, Джерард все копает под него, а он должен выстоять, выстоять. Не один Джерард — целая армия людей, которые распрашивают, стучат на пишущих машинках, бегают взад и вперед все с новыми и новыми уликами — теперь вот явились улики из Санта-Фе, — и однажды Джерард сложит их все вместе, и получится правильная картина. Однажды Джерард явится сюда и найдет его таким, как сейчас, станет его допрашивать, и он выложит все. Он убил человека. А теперь убивают его за то, что он убил человека. Он, наверное, не сможет совладать с собой. Он взглянул наверх, на светлое пятно в центре потолка. Вспомнилось круглое хромированное отверстие для спуска воды в бассейне у бабушки, в Лос-Анджелесе. Отчего в голову лезет такое.

Резкий, болезненный укол сразу привел его в чувство.

Молодой, какой-то нервный врач говорил с его матерью в углу затемненной комнаты. Но Бруно становилось лучше. Теперь его не увезут. Теперь с ним все в порядке. Он зря паниковал. Тайком, под простынею, он поглядел, как пальцы сгибаются. «Гай», — прошептал он. Язык ворочался с трудом, но говорить все-таки можно. Потом Бруно видел, как врач ушел.

— Мама, я не хочу ехать в Европу! — пробубнил он, едва мать подошла.

— Хорошо, хорошо, дорогой, мы не поедем. — Она осторожно присела рядом на постель, и он тут же почувствовал себя лучше.

— Врач ведь не сказал, что мне нельзя ехать, а? — как будто бы он не поехал, если бы хотел! Чего он боится? Даже не второго такого припадка! Он дотронулся до накладного плеча на материнском халате, но подумал о Ратледже Овербеке, которого ждут сегодня к обеду, и рука опустилась. Бруно был уверен, что у матери с этим Овербеком роман. Она слишком часто шляется в его студию в Сильвер-Спрингс и торчит там подолгу. Бруно не хотелось этого признавать, но как отвертишься, если все творится у тебя под носом? Этот роман — первый, и отец мертв, так почему бы ей не решиться. Но зачем она выбрала такое ничтожество? Сейчас, в полумраке комнаты, глаза ее казались темнее. Она так и не оправилась после смерти отца. Она и будет такой, вдруг понял Бруно, останется навсегда и никогда не станет опять молодой, прежней, какой он ее любил.

— Мама, не переживай так.

— Милый, обещай мне, что бросишь пить. Врач говорит, что это — начало конца. Пойми, сегодня утром было предупреждение. Твой организм предупреждает тебя. — Она облизала губы, и внезапная мягкость накрашенной, подведенной нижней губы так близко от его лица означала больше, чем Бруно мог вынести.

Он крепко зажмурил глаза. Если пообещает — солжет.

— Черт, у меня что, белая горячка? Никогда ведь не было.

— Нет, хуже. Я говорила с врачом. У тебя разрушаются нервные ткани, сказал он, и ты можешь умереть. Для тебя это хоть что-нибудь значит?

— Значит, мама.

— Так обещаешь? — она увидела, как сомкнулись веки и услышала вздох. Трагедия произошла не сегодня утром, подумалось ей, а годы тому назад, когда он впервые выпил в одиночку. И даже не первая выпивка была трагедией, потому что эта первая выпивка было не причиной, а следствием. Сначала все остальное потерпело крах — она и Сэм, друзья Чарльза, его надежды, его последние интересы. И, как бы она ни старалась, ей так и не удалось обнаружить, почему, откуда все началось, ведь Чарли всегда получал все, что хотел, и оба они — и она, и Сэм — делали все, чтобы воодушевить его, поддержать его интерес, к кому бы, к чему бы он ни обращался. Если бы только найти в прошлом точку, от которой все пошло… Она встала: ей самой было необходимо выпить.

Бруно осторожно попытался открыть глаза. Он ощущал блаженную, сонную истому. Он вдруг увидел самого себя на середине комнаты, словно на экране. На нем был красно-коричневый костюм. Он стоял посреди острова в Меткалфе. Он видел, как его тело, моложе, стройнее, чем сейчас, изгибается навстречу Мириам, прижимает ее к земле, переживал еще раз те короткие мгновения, что навсегда разделяли «до» и «после». Он еще раз проделал те особые движения, продумал особые, сверкающие мысли, которыми означены были те мгновения, — и ощутил, что такое не повторится никогда. Тогда, на яхте, Гай говорил, что чувствовал то же самое, когда строил «Пальмиру». Бруно был рад, что оба пережили свои особенные мгновения почти одновременно. Иногда ему казалось, будто теперь можно умереть без сожалений, ибо что еще может он совершить, достойное той ночи в Меткалфе? Разве все иное, что бы то ни было, не станет профанацией? Иногда, вот как сейчас, он чувствовал, что силы сякнут и что-то, может быть, любопытство, умирает в душе. Но он не огорчался, потому что ощущал в себе некую мудрость и подлинное удовлетворение. Лишь вчера ему хотелось объехать вокруг света. Зачем? Чтобы рассказывать потом, где он был? Кому рассказывать? Месяц назад он написал Уильяму Бибу, вызвавшись добровольцем для спуска в новой супербатисфере, которую вначале собирались испытывать без человека на борту. Зачем? Все казалось глупым по сравнению с той ночью в Меткалфе. Все, кого он знал, казались глупыми по сравнению с Гаем. Глупее всего — то, что он собирался в Европе узнать как можно больше женщин! Наверное, шлюхи Капитана отвратили его от любви — так что же? Многие считают, что секс не так уж хорош, как то принято говорить. Никакая любовь не длится вечно, считают психологи. Но он бы не сказал этого о Гае и Энн. Сам не зная, почему, он чувствовал, что их любовь продлится. И дело было не в том, что Гай безраздельно увлечен ею и не видит ничего вокруг. И не в том, что у Гая сейчас достаточно денег. Нет, тут что-то неуловимое, о чем Бруно до сих пор и не подозревал. Иногда он чувствовал, что вот-вот нападет на верную мысль. И ответ ему был нужен не из личных побуждений. Просто из чисто академического интереса.

Он повернулся набок, улыбаясь, щелкая крышечкой золотой зажигалки «Данхилл». Тот тип из бюро путешествий не увидит их ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо еще. Дома куда удобнее, чем в этой чертовой Европе. И тут есть Гай.

39

Джерард гнался за ним по лесам, размахивая всеми уликами — клочками перчаток, лоскутом пальто, даже револьвером, — потому что Джерард уже поймал Гая. Гай оставался где-то позади, привязанный к дереву, и из его правой руки струилась кровь. Если он, Бруно, не сможет сбить их всех со следа и пробраться к Гаю, тот истечет кровью. Джерард на бегу хихикал, словно они играли в какую-то забавную игру, и Бруно угадал, наконец, в какую. Еще минута — и Джерард запятнает его своими безобразными руками!

— Гай! — позвал он, но голос прозвучал слабо. И Джерард почти уже касается плеча. Когда Джерард коснется, игре конец!

Собрав все силы, Бруно, наконец, сел. Кошмар оседал, раскалывался на куски, как скала, высвобождая сознание.

Джерард! Он здесь!

— В чем дело? Что-то приснилось?

Розово-багровые руки прикоснулись к нему, и Бруно, извернувшись, вылез из постели.

— Вовремя! Я тебя разбудил, а? — рассмеялся Джерард.

Бруно так стиснул зубы, что они скрипнули. Он удрал в ванную, налил себе и выпил, даже не закрыв дверь. Лицо его в зеркале выглядело чертовски скверно.

— Прошу извинить за вторжение, но я обнаружил кое-что новенькое, — произнес Джерард напряженно, пронзительным голосом, каковой означал, что он празднует маленькую победу. — По поводу Гая Хейнса, твоего друга. Ведь это он тебе снился, правда?

Стакан треснул в руке у Бруно — он аккуратно подобрал из раковины все осколки и сложил их в зазубренное донышко. Затем с тоскою поплелся обратно к постели.

— Когда же ты познакомился с ним, Чарльз? Явно не в декабре. — Прислонившись к корзине с бельем, Джерард закурил сигару. — Ведь ты познакомился с ним полтора года назад, так? Ты встретил его в поезде, когда ехал в Санта-Фе, а? — Джерард выждал с минуту, потом извлек что-то из-под локтя и бросил на постель. — Помнишь это?

Это была книга из Санта-Фе, Платон, принадлежавший Гаю, все еще упакованный, с полустертым адресом на обертке.

— Конечно, помню, — Бруно оттолкнул книгу. — Я ее потерял по дороге на почту.

— Она так и лежала на полке в отеле «Ла Фонда». Как это тебя угораздило взять почитать Платона?

— Я нашел ее в поезде, — Бруно поднял глаза. — На ней был адрес Гая, так что я решил ее отослать. Нашел, кажется, в вагоне-ресторане, если уж на то пошло. — Он глянул Джерарду прямо в лицо, храбро встречая его острый, пристальный взгляд, за которым отнюдь не всегда что-то кроется.

— Так когда же ты познакомился с ним, Чарли? — повторил Джерард терпеливо, словно допрашивая ребенка, уличенного во лжи.

— В декабре.

— Ты, конечно, знаешь, что его жена была убита.

— Разумеется я об этом читал. А потом читал, что он строит клуб «Пальмира».

— И ты думал: «Как интересно — а я полгода назад нашел его книгу в поезде».

Бруно поколебался немного.

— Ну, да.

Джерард хмыкнул и опустил глаза, брезгливо улыбаясь.

Бруно вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. Когда же это он видел такую улыбку, слышал такое хмыканье? Однажды он солгал отцу, совершенно очевидно солгал и цеплялся за эту ложь — и тогда ему стало стыдно от отцовского хмыканья, от недоверия в его глазах. Бруно вдруг понял, что взгляд его умоляет Джерарда о прощении, и нарочно отвернулся к окну.

— Значит ты звонил в Меткалф, даже не будучи знакомым с Гаем Хейнсом. — Джерард подобрал книгу.

— Я звонил?

— Несколько раз.

— Может, один раз, по пьяни.

— Несколько. О чем ты говорил?

— Об этой чертовой книге!

Если Джерард настолько хорошо его раскусил, он должен знать: такое как раз в его духе.

— Может, позвонил, когда услышал, что его жену убили.

Джерард покачал головой.

— Ты звонил до того, как ее убили.

— Ну так что? Может, и звонил.

— «Ну так что?» Я должен справиться у мистера Хейнса. Очень знаменательно, если иметь в виду твой интерес к преступлениям, что ты не звонил ему после убийства.

— Меня от убийств тошнит! — заорал Бруно.

— О, я верю тебе, Чарли, охотно верю! — Джерард не торопясь вышел из комнаты, спустился в холл и направился к матери.

Бруно принял душ и не спеша, с тщанием оделся. По поводу Мэтта Левина, вспомнилось ему, Джерард был куда более взволнован. Помнится, он лишь дважды звонил в Меткалф из отеля «Да Фонда», где Джерард, видимо, раскопал те счета. Можно будет сказать, что насчет других звонков мать Гая ошиблась, что звонил кто-то другой.

— Чего было нужно Джерарду? — спросил Бруно у матери.

— Ничего особенного. Спрашивал, не знаю ли я твоего друга, Гая Хейнса. — Мать начесывала волосы щеткой, и они стояли дыбом вокруг спокойного, усталого лица. — Это архитектор, да?

— Угу. Я его не очень хорошо знаю. — Бруно прошел по комнате следом за матерью. Она забыла те вырезки в Лос-Анджелесе — так он и предполагал. Слава Богу, он не стал ей напоминать, что знает Гая, когда появилась фотография «Пальмиры»! Где-то в подсознании он всегда полагал, что заставит Гая совершить задуманное.

— Джерард сказал, что ты звонил этому Гаю прошлым летом. В чем там дело?

— Ах, мама, твой Джерард с его дурацкими намеками мне до чертиков надоел!

40

Этим же утром, несколько минут спустя, Гай выходил из чертежной мастерской Хэнсона и Нэппа, такой счастливый, каким не ощущал себя вот уж несколько недель. Фирма приступила к работе над последними чертежами больницы, самыми сложными из всех, какие Гай когда-либо производил; были согласованы последние детали относительно стройматериалов, и рано утром пришла телеграмма от Боба Тричера, заставившая Гая порадоваться за старого друга. Боба включили в консультативный совет по строительству новой дамбы в провинции Альберта — этой работы он добивался последние пять лет.

Пока Гай проходил в двери между длинных, развернутых веером столов, чертежники поднимали головы и смотрели вслед. Гай кивнул на прощание старшему мастеру, и тот расплылся в улыбке. Малая искорка гордости вдруг вспыхнула у Гая в душе. А может, все дело в новом костюме, подумал он: это был всего лишь третий костюм в его жизни. Энн выбрала ткань в серо-синюю клетку. Энн сегодня утром подобрала шерстяной галстук томатного цвета — старый, но любимый галстук. У зеркала между лифтами Гай поправил узел. Выбился седой волос из густой черной брови, которая удивленно приподнялась. Гай пригладил волосы. В первый раз он заметил на себе седину.

Какой-то чертежник выскочил на площадку.

— Мистер Хейнс? Хорошо, что я вас застал. Вас к телефону.

Гай вернулся, надеясь, что это ненадолго: через десять минут он должен был встретиться с Энн и пойти с ней на ленч. Телефон стоял в пустом кабинетике рядом с мастерской.

— Алло, Гай? Слушай, Джерард нашел того Платона… Ага, в Санта-Фе. Теперь, послушай, это ничего не меняет…

Через пять минут Гай снова стоял у лифтов. Он всегда знал, что Платона могут найти. Ничего не изменилось, говорит Бруно. Бруно может ошибаться. А вдруг Бруно уже поймали. Гай сердито отмел эту мысль как совершенно невероятную. Это и было совершенно невероятно — вплоть до сегодняшнего дня.

Выйдя на яркий солнечный свет, Гай вдруг снова вспомнил о новом костюме и в бессильной злобе на самого себя сжал кулаки. «Я нашел книгу в поезде, понял? — втолковывал ему Бруно. — И в Меткалф тебе звонил по поводу книги. Но мы не встречались до декабря…» Столь отрывисто и тревожно Бруно никогда еще не говорил — голос был такой напряженный, так мучительно сдавленный, что Гай с трудом его узнал. Гай принялся раздумывать над историей, которую Бруно сочинил, — так, словно она была чем-то посторонним, существующим независимо от него, вроде образчика ткани, которую ощупываешь, прикидывая, можно ли сшить из нее костюм. Нет, дырок не наблюдалось, но еще неизвестно, долго ли приведется ее носить. Нет, недолго, если кто-нибудь вспомнит, что видел их вместе в поезде. Официант, например, который их обслуживал в купе Бруно.

Гай попытался дышать глубже, шагать спокойнее. Взглянул наверх, на маленький диск зимнего солнца. Его черные брови, в которых блеснула седина, одну из которых пересек белый шрам, ставшие, по словам Энн, еще гуще и кустистее за последнее время, разбили блистающий свет на мелкие частицы, предохраняя глаза. Откуда-то всплыло в памяти, что, если не отрываясь смотреть на солнце шестнадцать секунд, можно повредить роговицу. Энн тоже предохраняла его. Работа предохраняла. Новый костюм, дурацкий новый костюм. Он вдруг почувствовал себя совершенно не к месту, лишним, тупым и беспомощным. Закралась мысль о смерти. Она завораживала. Гай так долго чувствовал ее дуновение, что уже, наверное привык. Ну, вот и хорошо, что он боится. Гай нарочито распрямил плечи.

Когда он добрался до ресторана, Энн еще не пришла. Тогда Гай вспомнил, что она собиралась зайти за снимками, которых они нащелкали как-то в воскресенье, дома. Вынув из кармана телеграмму Боба Тричера, Гай перечитывал ее снова и снова:

«Назначен в комитет Альберты. Рекомендовал тебя. Это мост, Гай. Освобождайся как можно скорее. Согласие гарантировано. Подробности письмом».

Согласие гарантировано. Как бы ни строил он свою жизнь, в его способности построить мост никто не сомневается. Гай задумчиво посасывал мартини, оставляя поверхность напитка девственно гладкой.

41

— Я тут занялся немножко другим делом, — с довольным видом промурлыкал Джерард, глядя на машинописный рапорт, что лежал на столе. Он ни разу не взглянул на Бруно с тех пор, как тот зашел в кабинет. — Убийство первой жены Гая Хейнса. Так и не раскрытое.

— Ага, я знаю.

— Ты, полагаю, немало знаешь об этом. И теперь все расскажешь мне. — Джерард уселся поудобнее.

Было видно, что сыщик сильно продвинулся с того понедельника, когда нашел книгу Платона.

— Ничего я не знаю, — сказал Бруно. — Ведь никому ничего неизвестно, так?

— Но что ты думаешь? Ты наверняка много говорил об этом с Гаем.

— Не особенно. То есть вообще не говорил. Зачем?

— Ведь тебя интересуют убийства.

— Что вы имеете в виду — «убийства меня интересуют»?

— Ах, Чарльз, перестань: если бы даже я от тебя этого не слышал, то уж от отца твоего — тысячу раз! — вопреки своему обыкновению взорвался Джерард.

Бруно потянулся за сигаретой, но передумал.

— Да, я говорил с ним об этом, — спокойно, вежливо отозвался он. — Гай ничего не знает. Он в то время почти не виделся с женой.

— А ты как думаешь, кто это сделал? Тебе никогда не приходило в голову, что мистер Хейнс мог организовать сам? Может, тебе было интересно, как он это устроил и как вышел сухим из воды? — Джерард снова принял непринужденную позу — откинулся на спинку стула, заложив руки за голову, словно они обсуждают, какая прекрасная выдалась сегодня погода.

— Конечно же, я не думаю, что он это организовал, — ответил Бруно. — Вы, наверное, не осознаете, какого калибра человека подозреваете.

— Единственный калибр, в котором стоит разбираться, — это калибр оружия, Чарльз. — Джерард снял трубку. — И ты первый, возможно, с этим согласишься. — Алло! Пригласите, пожалуйста, мистера Хейнса.

Бруно чуть вздрогнул, и от Джерарда это не укрылось. Джерард молча смотрел на него, пока в холле, все приближаясь, звучали шаги Гая. Следовало ожидать, что Джерард это подстроит, твердил Бруно самому себе. Так что с того, что с того, что с того?

Гай явно нервничает, подумал Бруно, однако он всегда выглядит нервным, куда-то спешащим, и это снимает подозрения. Гай заговорил с Джерардом и кивнул Бруно. Джерард указал ему на последний оставшийся стул, с прямой спинкой.

— Я пригласил вас сюда, мистер Хейнс, с одной-единственной целью: задать вам очень простой вопрос. О чем Чарльз говорит с вами больше всего? — Джерард предложил Гаю сигарету из пачки, которая, похоже, пролежала здесь годы, подумал Бруно, — и Гай взял.

Бруно видел, как Гай раздраженно нахмурился, — это было именно то, что надо.

— Время от времени он говорил со мной о клубе «Пальмира», — ответил Гай.

— А еще о чем?

Гай взглянул на Бруно. Бруно, уперев большой палец в щеку, грыз ноготь указательного — так небрежно, что это даже казалось машинальным.

— Не могу сказать, — ответил наконец Гай.

— Он говорил с вами об убийстве вашей жены?

— Да.

— В каком тоне он говорил с вами об убийстве? — мягко спросил Джерард. — Я имею в виду убийство вашей жены.

Гай почувствовал, что краснеет. Он снова взглянул на Бруно, как и всякий другой поступил бы, подумал он, — как и всякий другой поступил бы, когда о человеке говорят в его присутствии, не обращая на него ровно никакого внимания.

— Он часто спрашивал, не знаю ли я, кто мог это сделать.

— И вы знаете?

— Нет.

— Вам нравится Чарльз? — толстые пальцы Джерарда ни с того, ни с сего слегка задрожали. Он принялся вертеть спичечный коробок над большим листом промокательной бумаги.

Гай вспомнил пальцы Бруно в поезде и спичечный коробок, упавший в бифштекс.

— Да, он мне нравится, — произнес Гай в некотором замешательстве.

— Он вам никогда не надоедал? Не навязывался?

— Не думаю, — сказал Гай.

— Вас не покоробило, когда он явился к вам на свадьбу?

— Нет.

— Чарльз когда-нибудь говорил вам, что ненавидит своего отца?

— Да, говорил.

— Говорил когда-нибудь, что хотел бы убить его?

— Нет, — ответил Гай так же сухо.

Из ящика стола Джерард извлек коричневый пакет с книгой.

— Вот книга, которую Чарльз собирался отправить вам. Очень жаль, но я не могу отдать вам ее сейчас: она еще может мне пригодиться. Как ваша книга попала к Чарльзу?

— Он сказал мне, что нашел ее в поезде. — Гай вглядывался в сонную, загадочную улыбку Джерарда. Нечто подобное он уже наблюдал в тот раз, у себя дома, но все же не до такой степени. Эта улыбка была вычислена, продумана — она должна была вызывать отвращение. Она была оружием, профессиональным приемом. Каково это, подумал Гай, день за днем встречать такую улыбку. Он невольно перевел взгляд на Бруно.

— А в поезде вы так и не встретились? — Джерард взглянул на Гая, потом на Бруно.

— Нет, — сказал Гай.

— Я разговаривал с официантом, который принес вам обоим обед в купе Чарльза.

Гай все смотрел на Джерарда. Этот жгучий, уничтожающий стыд, подумалось ему, хуже самой вины. И, выпрямившись на стуле, не сводя с Джерарда глаз, он чувствовал, как уничтожается весь, без остатка.

— И что с того? — взвизгнул Бруно.

— А то, что мне интересно знать, зачем вы оба тратили столько сил, — Джерард весело покачал головой, — пытаясь доказать мне, — будто встретились на несколько месяцев позже. — Он выжидал, и с каждой секундой напряжение росло. — Вы не хотите отвечать. Что ж, ответ очевиден. То есть только в виде предположения.

У всех троих в голове уже сложился этот ответ, подумал Гай. Он явственно проступал в воздухе, соединяя Гая и Бруно, Бруно и Джерарда, Джерарда и Гая. Ответ, который Бруно объявлял немыслимым, вечно недостающая составляющая.

— Может быть, ты ответишь мне, Чарльз, — ведь ты прочел столько детективов?

— Не понимаю, куда вы клоните?

— Через несколько дней, мистер Хейнс, была убита ваша жена. Через несколько месяцев — отец Чарльза. Мое первое, очевидное предположение — вы оба знали, что эти убийства произойдут…

— Ах, падло! — взвизгнул Бруно.

— … и обсуждали их. Это, разумеется, только предположение, если допустить, что вы встретились в поезде. Так где же вы встретились? — Джерард улыбнулся. — Мистер Хейнс?

— Да, — сказал Гай, — мы встретились в поезде.

— Так почему же вы так боялись признаться в этом? — Джерард ткнул в него своим веснушчатым пальцем, и Гай почувствовал опять, что как раз в приземленности этого человека и таится весь ужас.

— Не знаю, — сказал Гай.

— Может быть, потому, что Чарльз признался вам, что хотел бы подстроить убийство своего отца? А после вам стало неловко, мистер Хейнс, потому что вы знали?

Чувствуя подвох, Гай ответил с расстановкой:

— Чарльз ничего не говорил об убийстве своего отца.

Джерард вовремя перевел взгляд и уловил, как глаза Бруно сверкнули от удовольствия.

— Это, конечно, всего лишь предположение, — произнес Джерард.

Гай и Бруно вместе вышли из здания. Джерард отпустил их вместе, и они вместе брели по обширному кварталу, направляясь к скверу, где находилось метро и стоянка такси. Бруно оглянулся на высокое узкое здание, откуда они вышли.

— Ну и что же, у него все равно ничего нету, — сказал Бруно. — Как ни крути, а нету у него ничего.

Бруно был хмур, но спокоен. Гай вдруг вспомнил, с каким хладнокровием держался Бруно под натиском Джерарда. А Гай-то все время воображал себе, что Бруно впадет в истерику при малейшем давлении. Он бросил быстрый взгляд на длинную, сутулую фигуру, бредущую рядом с ним, и вновь, как тогда в ресторане, испытал дикое, безрассудное чувство локтя. Но ему было нечего сказать. Несомненно, подумал он, Бруно и сам должен догадаться, что Джерард не обязан делиться с ними всеми своими открытиями.

— Знаешь, а ведь это забавно, — продолжал Бруно, — ведь Джерард копает не под нас, а под кого-то другого.

42

Джерард просунул палец между прутьями клетки и помахал им перед пичужкой, которая в страхе забилась в угол. Джерард свистнул — нежно на одной ноте.

Стоя посередине комнаты, Энн с беспокойством глядела на него. Ей совсем не понравилось то, как он сообщил ей, что Гай солгал, и то, как затем отправился в дальний угол дразнить канарейку. За последние четверть часа она невзлюбила Джерарда, и поскольку в первый раз он ей показался приятным, собственная ошибка несколько раздражала.

— Как ее зовут? — спросил Джерард.

— Душка, — ответила Энн.

В смущении она чуть нагнула голову и повернулась на каблуках. В новых лодочках из крокодиловой кожи Энн почувствовала себя высокой и стройной — покупая их, она думала, что туфли понравятся Гаю и за предобеденным коктейлем вызовут улыбку на его лице. Но приход Джерарда все испортил.

— Как вы думаете, почему ваш муж не хотел говорить, что встретился с Чарльзом в позапрошлом июне?

В тот месяц, когда убили Мириам, снова подумала Энн. Она ничего больше не могла припомнить о позапрошлом июне.

— Тот месяц был для него очень тяжелым, — сказала она. — В тот месяц погибла его жена. Он мог забыть обо всем, что с ним происходило тогда. — Она нахмурилась, полагая, что Джерард слишком принципиальное значение придает своему маленькому открытию, что не так уж это и важно, раз потом Гай не встречался с Чарльзом целых полгода.

— Но только не об этом, — небрежно проронил Джерард, садясь на место. — Нет, я предполагаю, что Чарльз говорил в поезде о своем отце, признался, что желает его смерти, может быть, даже поделился с вашим мужем планами…

— Я не могу представить себе, чтобы Гай стал это слушать, — перебила Энн.

— Не знаю, — мягко продолжал Джерард, — не знаю, но подозреваю очень сильно, что Чарльз знал о том, что его отец будет убит, и тем вечером в поезде мог поделиться с вашим мужем. Это в характере Чарльза. А в характере вашего мужа, думаю, молчать об услышанном и впредь стараться избегать Чарльза. Я не прав?

Это может многое объяснить, подумала Энн. Но и делает Гая в какой-то степени сообщником. Кажется, Джерард как раз и хочет изобразить Гая сообщником.

— Уверена, что мой муж не потерпел бы Чарльза у себя в доме, — твердо сказала Энн, — если бы Чарльз поделился с ним чем-нибудь в этом роде.

— Завидная уверенность. И тем не менее… — Он не договорил, погрузившись в свои неторопливые размышления.

Энн неприятно было смотреть на лысый, покрытый веснушками череп — она отвернулась к кофейному столику, где стояла деревянная коробка для сигарет, и в конце концов взяла одну.

— Как вы думаете, миссис Хейнс, ваш муж подозревал кого-нибудь в убийстве своей жены?

Энн с вызывающим видом выпустила дым.

— Разумеется, нет.

— Видите ли, если тем вечером, в поезде, Чарльз заговорил об убийстве, он уж дошел до конца. И если ваш муж имел основания считать, что жизни его жены что-то угрожает, если он обмолвился об этом Чарльзу — тогда их соединила общая тайна, даже общая опасность. Это только предположение, — поторопился прибавить он, — знаете ли, сыщик обязан строить предположения.

— Но мой муж не мог ничего сказать о том, что его жене что-то угрожает. Я была рядом с ним в Мехико, когда стало известно обубийстве, и еще раньше, в Нью-Йорке.

— А как насчет марта этого года? — спросил Джерард тем же равнодушным тоном, потянувшись к своему бокалу. Бокал был пуст. Энн забрала его, чтобы наполнить снова. Энн стояла у бара, спиной к Джерарду, и вспоминала март, месяц, когда убили отца Бруно, вспоминала, как нервничал Гай в то время. Когда же это он подрался — в феврале или в марте? И не подрался ли он с Чарльзом Бруно?

— Как вы думаете, не мог ли ваш муж где-то ближе к марту встречаться с Чарльзом Бруно без вашего ведома?

Конечно, подумала она, это все объясняет: Гай знал, что Чарльз собирается убить своего отца, и пытался остановить его, дрался с ним в баре.

— Думаю, мог, — сказала она неуверенно. — Впрочем, не знаю.

— Постарайтесь вспомнить, миссис Хейнс, как вел себя ваш муж в марте месяце.

— Он очень нервничал. Но я, кажется, знаю, отчего.

— Отчего же?

— Из-за работы… — Почему-то ей не хотелось ничего больше говорить о Гае. Она чувствовала, что каждое ее слово Джерард прибавляет как мазок к некоей туманной картине, которую рисует для себя, в которой пытается представить Гая. Она выжидала, и Джерард тоже, словно заключив пари не прерывать молчания первым.

Наконец он стряхнул пепел с сигары и сказал:

— Если вы припомните что-нибудь из того времени, касающееся Чарльза, подумайте как следует и скажите мне. Можете звонить в любое время — и днем, и ночью. У телефона всегда кто-нибудь есть. — Он записал еще одно имя на своей визитке и протянул ее Энн.

Проводив его, Энн сразу пошла к кофейному столику убрать стакан. Из окна она видела, как Джерард сидит в машине, склонив голову, будто спит, — но, решила Энн, он, должно быть, делает записи. И, подумала она с внезапной тревогой, он, возможно, пишет, что Гай мог в марте встречаться с Чарльзом без ее ведома. Зачем она это сказала? Ведь ей известно все. Гай ведь сказал, что не видел Чарльза с декабря до самой свадьбы.

Когда часом позже вернулся Гай, Энн хлопотала на кухне возле духовки. Гай поднял голову, принюхиваясь.

— Рис с креветками, — сообщила Энн. — Надо было мне открыть форточку.

— Джерард был здесь?

— Да. Ты знал, что он собирается зайти?

— Сигары, — коротко бросил Гай. Джерард, конечно, рассказал ей о встрече в поезде.

— Что ему нужно было на этот раз?

— Он хотел больше узнать о Чарльзе Бруно. — Энн отошла к окну и кинула на мужа быстрый взгляд. — Не говорил ли ты мне, что подозреваешь его в чем-нибудь. А еще расспрашивал о марте месяце.

— О марте месяце? — Гай тоже шагнул к окну, где стояла Энн, где пол был немного выше.

Когда они поравнялись, Энн увидела, как сузились его зрачки. Едва заметные, в волос толщиной, шрамы остались на скуле с той мартовской или февральской ночи.

— Он хотел знать, не подозревал ли ты, что Чарльз в этом месяце собирался подстроить убийство своего отца.

Но Гай лишь смотрел на нее, так знакомо сжав губы, и ни тревоги, ни чувства вины нельзя было прочесть в его взгляде. Энн сделала шаг в сторону и спустилась в гостиную.

— Правда, как ужасно это звучит: «убийство»?

Гай вынул новую сигарету и постучал ею по циферблату часов. Ему было нестерпимо больно слышать, как Энн произносит слово «убийство». Вытравить бы навсегда из ее сознания малейшую память о Бруно.

— Ведь ты не знал тогда, в марте, правда же, Гай?

— Нет, Энн, не знал.

— А что ты сказала Джерарду?

— Ты не веришь, что Чарльз подстроил убийство своего отца?

— Я не знаю. Думаю, что это возможно. Но нас это не касается. — Прошло несколько секунд, прежде чем он осознал, что лжет.

— Да, верно. Это нас не касается. — Энн снова взглянула на него. — Джерард еще сказал, что ты встретился с Чарльзом в поезде в позапрошлом июне.

— Да, это так.

— Ну и… какая разница?

— Не знаю.

— Может быть, дело в том, что Чарльз сказал тебе в поезде? И поэтому ты его так не любишь?

Гай глубже засунул руки в карманы пиджака. Ему вдруг ужасно захотелось бренди. Он чувствовал, что выдает себя, что не сможет теперь ничего скрыть от Энн.

— Послушай, Энн, — торопливо заговорил он. — Бруно мне признался в поезде, что желает смерти отцу. Он не строил никаких планов, не называл никаких имен. Мне не понравилось, как он об этом говорил, поэтому с тех пор я и не люблю его. Но Джерарду я ничего не сказал, потому что не знаю наверняка, замешан Бруно в убийстве отца или же нет. Пусть полиция сама разбирается. Столько невинных людей попало на виселицу из-за неосторожно сказанных слов.

Поверит она ему или нет, подумал Гай, все равно он — человек конченный. Он дошел до самой низкой лжи, опустился до самого низкого в жизни поступка — переложил свою вину на другого. Даже Бруно не смог бы солгать так, оболгать так его, Гая. Чувствуя, как весь пропитывается ложью, теряет почву, он швырнул сигарету в камни и закрыл руками лицо.

— Я верю, Гай, что ты поступил, как должно, — мягко проговорила Энн.

Все лицо его лгало, лгал спокойный взгляд, твердая складка рта, чуткие, нервные руки. Он резко оторвал их от лица и сунул в карманы.

— Мне надо выпить.

— Это не с Чарльзом ты подрался в марте? — спросила Энн, уже подойдя к бару.

Запросто можно было солгать и тут, но у Гая больше не было сил.

— Нет, Энн.

Энн искоса метнула на него быстрый взгляд, и Гай понял, что она не верит. Думает, наверное, что он дрался с Бруно, чтобы остановить его. Чего доброго, еще и гордится им! Надолго ли хватит вот этой непрошенной, ненужной защиты? Долго ли еще все будет сходить ему с рук? Но Энн вряд ли просто так удовлетворится. Гай по опыту знал: она будет возвращаться к теме снова и снова, пока не выпытает всего.

А вечером Гай разжег первый в этом году огонь, первый огонь в их новом доме. Энн прилегла у камина, подложив под голову диванную подушку. Осенний холодок, вызывающий воспоминания, ощущался в воздухе, переполняя Гая мечтательной грустью и беспокойной энергией. Но энергия была веселой, как в осенние дни его молодости, — в ней таилось теперь неистовство отчаяния, словно жизнь со страшной силой низвергается в пропасть и сегодня, сейчас наступает последний прилив. И не доказывает ли близость конца то, что его ничуть не страшит впереди лежащая бездна? Разве не может Джерард догадаться теперь, зная, что они с Бруно встретились в поезде? Разве не может верная мысль осенить его — днем, ночью, в ту самую секунду, как толстые пальцы подносят сигару ко рту? Чего они еще ждут — Джерард, полиция? Ему казалось порою, что Джерард постарается собрать малейшие факты, идущие к делу, невесомейшие, микроскопические улики против обоих, а потом обрушит на них все разом и сровняет их с землей. Но пусть, подумал Гай, они сровняют с землей его самого — никто не посмеет сровнять с землей его здания. И он вновь испытал странное, тоскливое чувство — будто дух его отделяется от тела, даже от рассудка.

Ну, а вдруг в их с Бруно тайну так никто и не проникнет? У него бывали еще минуты, когда ужас перед содеянным сочетался с абсолютной беспечностью, когда он чувствовал, что их тайну хранит какое-то нерушимое заклятье. Может быть, думалось ему, он и не боится Джерарда или полиции только потому, что верит в нерушимость тайны. Если до сих пор, при всей их осторожности, после всех намеков Бруно никто не догадался — не значит ли это, что существует особая сила, делающая тайну непроницаемой?

Энн уснула. Гай посмотрел на мягкий изгиб ее лба, отливающего серебром в свете пламени. Потом нагнулся и поцеловал ее — нежно, чтобы не разбудить. Щемящая боль нашла выход в словах: «Я прощаю тебя». Гай хотел, чтобы Энн произнесла их — Энн, и никто другой.

Перед внутренним его взором чаша весов, несущая вину, безнадежно приникла к земле, так что нельзя было даже измерить отягощающий ее вес, но на другую чашу он упорно клал столь же безнадежно легкую, невесомую, как пушинка, мысль о самозащите. Он совершил преступление в целях самозащиты, рассуждал Гай. Но все никак не мог до конца убедиться в этом. Если поверить, что в душе у него — полная мера зла, должно поверить также и в естественное стремление дать этому злу какой-то выход. Время от времени Гай спрашивал себя, а не получил ли он, убивая, определенного удовольствия, какого-то первобытного, исконного удовлетворения — чем иным объяснить, что человечество не только до сих пор терпит войны, но и встречает их с энтузиазмом, как не тем, что всякое убийство таит в себе первозданную сладость? И, задаваясь этим вопросом слишком часто, Гай, наконец, пришел к выводу, что так оно и было.

43

Окружной прокурор Фил Хоуленд, подтянутый и сухопарый, четкий во всех своих проявлениях, в отличие от расплывчатого Джерарда, снисходительно улыбался сквозь сигаретный дым.

— Почему бы вам не оставить парня в покое? Вначале, уверяю вас, мы подошли к вопросу серьезно. И прочесали всех его друзей. Там не за что зацепиться, Джерард. Не можете же вы арестовать человека за его характер.

Джерард закинул ногу на ногу и позволил себе изобразить почтительную улыбку. Пробил его час. И удовлетворение усугублялось еще тем, что вот так он улыбался и во время других, не столь торжественных визитов к прокурору.

Кончиками пальцев Хоуленд придвинул машинописный лист к краю стола.

— Тут еще двенадцать имен, если вам это интересно. Список друзей покойного мистера Сэмюэла, который нам предоставили страховые компании, — невозмутимо, даже со скукой проговорил Хоуленд, и Джерард знал, что в данный момент скука эта усиленно подчеркивается: в распоряжении окружного прокурора — сотни сотрудников, и он может сплести сеть куда гуще, чем любой сыщик, и закинуть ее гораздо дальше.

— Можете его порвать, — сказал Джерард.

Хоуленд улыбнулся, чтобы скрыть изумление, но его большие темные глаза зажглись любопытством.

— Полагаю, вы его вычислили. Это Чарльз Бруно, конечно.

— Конечно. Только за ним другое убийство.

— Одно? Вы всегда говорили, что он способен на четыре или пять.

— Никогда я такого не говорил, — спокойно возразил Джерард. Он разворачивал на коленях какие-то бумаги, сложенные вчетверо, наподобие писем.

— Так кто же?

— Любопытно, да? Будто сами не знаете? — Джерард улыбался, не выпуская сигары изо рта. Он придвинул к себе поближе свободный стул и разложил по сиденью свои бумаги. Как бы много их ни было, он никогда ничего не клал на стол Хоуленда, и тот уже не трудился предлагать. Хоуленд не любил его и как человека, и как профессионала, и Джерард это знал. Хоуленд утверждал, что Джерард не желает сотрудничать с полицией. Но это полиция никогда не желала сотрудничать с ним, напротив, чинила препятствия, и тем не менее за последние десять лет Джерард раскрыл впечатляющее количество дел, которые полиции оказались не по зубам.

Хоуленд поднялся и, пружиня на длинных, худых ногах, не спеша направился к Джерарду и встал перед ним, опершись о край стола.

— Но проливает ли это какой-нибудь свет на наше дело?

— Беда полиции в том, что у нее одномерный способ мышления, — объявил Джерард. — А это дело, как и многие другие, протекает в двух измерениях. Его просто нельзя решить, если мыслить одномерно.

— Кого, когда? — вздохнул Хоуленд.

— Слышали про Гая Хейнса?

— Разумеется. Мы допрашивали его на прошлой неделе.

— Его жену. Одиннадцатого июня прошлого года в Меткалфе. Штат Техас. Она была задушена, помните? Полиции так и не удалось найти убийцу.

— Это Чарльз Бруно? — Хоуленд нахмурился.

— А вы знаете, что Чарльз Бруно и Гай Хейнс оказались в одном и том же поезде, который следовал на Юг первого июня? За десять дней до убийства жены Хейнса. Ну-ка, какой бы вы сделали вывод?

— Вы имеете в виду, что они были знакомы до июня прошлого года?

— Нет, я имею в виду, что они встретились в поезде. Теперь вы можете составить картину? Я вам дал недостающее звено.

Окружной прокурор слабо улыбнулся.

— Вы утверждаете, что Чарльз Бруно убил жену Гая Хейнса?

— Да, утверждаю. — Джерард кончил выкладывать бумаги и поднял глаза. — Следующий вопрос: какие у меня доказательства? Вот они. Все, что душе угодно. — Он указал на бумаги, пасьянсом разложенные на стуле. — Начинайте с нижнего ряда.

Пока Хоуленд читал, Джерард налил себе воды из бака, стоявшего в углу, и прикурил вторую сигару от первой. Последние показания — от таксиста, возившего Чарльза в Меткалф, пришли сегодня утром. Он не успел даже выпить за это, но, выйдя от Хоуленда, непременно пропустит три-четыре стаканчика в сидячем вагоне поезда, следующего в Айову.

Бумаги, которые он раскладывал, были собственноручными показаниями: коридорных отеля «Ла Фонда», некоего Эдварда Уилсона, который видел, как Чарльз уезжал из Санта-Фе на поезде восточного направления в день убийства Мириам Хейнс; шофера такси, который привез Чарльза в увеселительный парк «Царство веселья» на озере Меткалф; бармена в придорожном заведении, где Чарльз пытался достать спиртное, и, наконец, счетами за междугородные переговоры с Меткалфом.

— Не сомневаюсь, впрочем, что вам все это уже известно, — заметил Джерард.

— Большей частью — да, — спокойно отозвался Хоуленд, не прерывая чтения.

— Вы знали, что он провел сутки в Меткалфе как раз в тот день, да? — спросил Джерард без сарказма, так как был в слишком хорошем расположении духа. — Этого таксиста было очень трудно найти. Пришлось его выследить до самого Сиэттла: но стоило его отыскать, как он тут же все выложил. Такого, как Чарльз Бруно, люди не забывают.

— Значит, вы утверждаете, что Чарльз Бруно так любит насилие, — насмешливо заметил Хоуленд, — что убивает жену человека, которого встретил в поезде за неделю до этого? Совершенно незнакомую женщину? Или он знал ее?

Джерард еще раз хихикнул.

— Конечно, не знал. Мой милый Чарльз имел на этот случай свой план, — «мой милый» проскочило случайно, но Джерарду было все равно. — Неужели вы до сих пор не видите? Ясно, как дважды два. Тут только половина дела.

— Сядьте, Джерард, вы доведете себя до инфаркта.

— Вы не видите. Потому что вы не знали и не знаете Чарльза. Вас не интересует то, что он все свое время тратит на сценарии разных безупречных преступлений.

— Ну, хорошо, и к чему же сводится ваша теория?

— К тому, что Гай Хейнс убил Сэмюэла Бруно.

— О-о-о! — простонал Хоуленд.

Джерард улыбкой встретил глумливую ухмылку Хоуленда, памятную с тех времен, когда он ошибся в одном деле, несколько лет тому назад.

— Я еще не закончил копать Гая Хейнса, — сказал Джерард с напускным простодушием, затягиваясь сигарой. — Мне бы не хотелось спешить, только поэтому я и пришел сюда — чтобы вы меня не торопили. Не знаю, собрались ли вы брать Чарльза, со всеми этими данными против него.

Хоуленд пригладил свои черные усы.

— Все, что вы говорите, только укрепляет меня во мнении, что вам следовало уйти на покой лет пятнадцать тому назад.

— О, за эти пятнадцать лет мне удалось раскрыть несколько дел.

— Гай Хейнс? Такой человек? — Хоуленд снова рассмеялся.

— Против такого, как Чарльз? Послушайте, я ведь не утверждаю, что Гай Хейнс сделал это по собственной воле. Ему пришлось это сделать из-за непрошенной услуги Чарльза, который решил вдруг развязать ему руки и освободить от жены. Чарльз ненавидит женщин, — заметил он как бы в скобках. — Таков и был план Чарльза. Обмен. Нет улик, понимаете? Нет мотива. О, я прямо слышу его! Но даже Чарльзу человеческое не чуждо. Его слишком интересует Гай Хейнс, чтобы оставить его в покое. А Гай Хейнс слишком напуган, чтобы положить этому конец. Да, — Джерард так резко вскинул голову, что клацнули зубы, — Хейнс был принужден. И сколь безжалостно — возможно, никто никогда не узнает.

Джерард был так серьезен, что улыбка исчезла с лица Хоуленда. История маловероятна, а все же…

— Гм…

— Если он сам не расскажет нам, — добавил Джерард.

— И как вы собираетесь добиться этого?

— О, он может сознаться. Вина изнуряет его. А с другой стороны, можно поставить его перед фактами, сбором которых как раз сейчас и заняты мои люди. Да, еще одно, Хоуленд, — Джерард ткнул пальцем в кучу бумаг на стуле. — Когда вы и ваши — ваше стадо бизонов — станете проверять эти показания, не ходите к матери Гая Хейнса. Я не хочу, чтобы Хейнс был предупрежден.

— А, кошки-мышки с мистером Хейнсом, — улыбнулся Хоуленд и принялся звонить по делу, не слишком уж неотложному, а Джерард ждал, сожалея, что обязан был предоставить Хоуленду всю информацию по спектаклю Чарльза — Гая Хейнса и упустить из рук развязку.

— Хорошо, — Хоуленд глубоко вздохнул, — чего вы хотите от меня: чтобы я вот с этим начал обрабатывать вашего малыша? Думаете, он сломается и выложит свой блестящий план насчет архитектора Гая Хейнса?

— Нет, я как раз не хочу, чтобы вы его трогали. Я люблю чистую работу. Мне нужно еще несколько дней — может быть, недель, — чтобы закончить копать под Хейнса, а потом я столкну их друг с другом. Я вам отдал эти материалы на Чарльза, потому что отныне я лично выхожу из дела, во всяком случае те двое должны так думать. Еду в отпуск, в Айову. На самом деле еду, и сейчас же дам Чарльзу об этом знать. — Лицо Джерарда озарила широкая улыбка.

— Мне будет трудно сдержать ребят, — с сожалением произнес Хоуленд, — особенно на все то время, пока вы собираете улики против Гая Хейнса.

— Между прочим, — Джерард взял шляпу и взмахнул ею в сторону Хоуленда. — Вы не расколете Чарльза со всем этим, но я расколол бы Гая Хейнса с тем, что имею на сегодняшний день.

— Вы хотите сказать, что мы не сможем расколоть Гая Хейнса?

Джерард взглянул на него, стараясь изобразить презрение.

— Но ведь вы и не собирались его раскалывать, так я понял? Вы ведь думаете, что он тут не при чем.

— Поезжайте-ка в отпуск, Джерард!

Джерард аккуратно собрал свои бумаги и начал было засовывать их в карман.

— Я думал, вы их оставите.

— О, если вы полагаете, что они вам пригодятся, — Джерард услужливо протянул бумаги и повернул к двери.

— Может, все-таки скажете, чем вы собираетесь раскалывать Гая Хейнса?

Джерард презрительно хмыкнул.

— Этот человек мучается своей виной, — сказал он и вышел из кабинета.

44

— Знаете ли… знаете — в целом мире, — начал Бруно, и слезы показались у него на глазах, так что ему пришлось опустить голову и отвернуться к камину, — нет иного места, где бы я хотел быть сегодня вечером, кроме вашего дома, Энн. — Он небрежно облокотился на высокую доску камина.

— Мне очень приятно слышать это, — улыбнулась Энн, ставя на столик канапе с сыром и анчоусами. — Берите, пока не остыли.

Бруно взял бутерброд, зная, что вряд ли сможет проглотить хотя бы кусок. Стол выглядел так красиво, накрытый на двоих, — серая льняная скатерть, большие серые тарелки. Джерард уехал в отпуск. Они с Гаем разбили Джерарда в пух и прах, и можно теперь вздохнуть свободно! Бруно вдруг вздумалось, что он попробовал бы поцеловать Энн, не принадлежи она Гаю. Бруно выпрямился и расправил манжеты, гордясь своим истинно джентльменским поведением.

— Значит, Гаю там вроде бы нравится? — Гай сейчас находился в Канаде, в провинции Альберта, работал на строительстве большой дамбы. — Я рад, что кончились эти дурацкие допросы и он может работать спокойно. Вы себе представить не можете, как я рад. Для меня это праздник! — Он рассмеялся, вторя каким-то своим мыслям.

Энн глядела, как он, длинный, дерганый, склонялся над каминной доской, и спрашивала себя, не подпадал ли Гай, несмотря на всю свою ненависть, под то же очарование, что и она сейчас. Хотя вопрос о том, способен ли был Чарльз Бруно устроить убийство собственного отца, до сих пор оставался нерешенным — а она весь день провела с ним, только чтобы выяснить это. Бруно то отшучивался, то проявлял вдруг неожиданную осмотрительность. Он ненавидел Мириам так, словно знал ее. Энн удивило, что Гай настолько много рассказал ему о Мириам.

— Почему вы столь тщательно скрывали, что встретили Гая в поезде? — спросила Энн.

— Да просто не придал этому значения. В первый раз я что-то перепутал и сказал, будто мы встретились в институте. Ну, а потом пошли всякие вопросы, и Джерард выстроил из этого Бог знает что. Откровенно говоря, дело выглядело и впрямь куда как скверно. Мириам-то ведь убили, вы знаете, почти сразу же после нашей встречи. Думаю, со стороны Гая было очень благородно не впутывать в следствие первого встречного. — Бруно клокотнул, давясь смехом, и рухнул в кресло. — Я не хочу сказать, что я — на подозрении, о, вовсе, вовсе нет!

— Но ведь это не имеет отношения к расследованию гибели вашего отца.

— Разумеется, не имеет. Но Джерарду на логику наплевать. Ему лишь бы придумать что-нибуудь позаковыристее!

Энн нахмурилась. Она не могла поверить, что Гай стал бы подыгрывать Чарльзу лишь потому, что истинное положение вещей выглядело скверно, — и даже потому, что Чарльз рассказал в поезде о своей ненависти к отцу. Надо бы спросить Гая еще раз. О стольком надо бы спросить… Например, почему Чарльз так враждебно относится к Мириам, которую никогда не видел? Энн отправилась на кухню.

Бруно со стаканом в руке подошел к окну и стал смотреть, как в черном небе мигают красные и зеленые огоньки самолета. Похоже на физзарядку, подумал он: руки на плечи, руки врозь. Ему захотелось вдруг, чтобы Гай летел в этом самолете, летел домой. Он посмотрел на тускло-розовый циферблат своих новых часов и подумал, прежде чем различил крупные золотые цифры, что Гаю, наверное, понравится такая вещь из-за ее современного дизайна. Еще три часа — и пройдут сутки с тех пор, как он явился сюда: целый день они с Энн провели вдвоем. Он приехал накануне вечером, без звонка, и сделалось так поздно, что Энн оставила его ночевать. Он спал в комнате для гостей, там же, куда его уложили после вечеринки, и Энн перед сном принесла ему горячего бульону. Энн была к нему ужасно добра, и он действительно любит ее! Бруно повернулся на каблуках и увидел, что она выходит из кухни с тарелками.

— Знаете, Гай к вам прекрасно относится, — сказала Энн за обедом.

Бруно взглянул на нее, забыв уже, о чем они говорили.

— О, я все, что угодно, готов для него сделать! Я к нему страшно привязан — ну прямо как к брату. Думаю, это потому, что с ним столько всего приключилось сразу после нашей встречи в поезде.

Начал он весело, даже легкомысленно, но от подлинного чувства к Гаю перехватило дыхание. Он протянул руку к маленькому столику и принялся теребить подставку, где хранились трубки Гая. Сердце ширилось в груди. Тушеный картофель был превосходен, однако Бруно больше есть не решался. И также пить красное вино. Ему вдруг захотелось устроить так, чтобы его еще раз оставили ночевать. Сможет ли провести здесь и эту ночь, если почувствует себя плохо? С другой стороны, новый дом находился не так далеко, как то представляла Энн. А в субботу Бруно устраивал большую вечеринку.

— Вы точно знаете, что Гай приедет на выходные? — спросил он.

— Гай так сказал. — Энн в задумчивости ела овощной салат. — Не знаю, правда, будет ли у него настроение для вечеринки. Он, когда работает, не любит развлечений — разве что поездка на яхте.

— Я бы тоже с вами поехал. Если не помешаю.

— Пожалуйста. — И тут она вспомнила, что Чарльз уже плавал на «Индии»: навязался Гаю, разбил планшир — и внезапно почувствовала себя замороченной, обманутой, словно что-то действительно помешало ей вовремя вспомнить. И ей невольно пришло в голову, что Чарльз, наверное, может совершить все, что угодно, самые чудовищные поступки — и любого обвести вокруг пальца этим вот обворожительным простодушием, вот этой застенчивой улыбкой. Кроме Джерарда. Да, Чарльз Бруно мог подстроить убийство своего отца. Не будь это возможным, Джерард не стал бы обдумывать такую версию. Не исключено, что напротив сидит убийца. Страх охватил ее: она встала — слишком резко, словно опасаясь, — и понесла на кухню грязные тарелки. А с каким мрачным, безжалостным упоением рассказывал Бруно, как отвратительна ему Мириам. Он бы с радостью убил ее, подумала Энн. Смутное подозрение, что он мог действительно убить Мириам, пронеслось у Энн в голове, как гонимый ветром сухой листок.

— Значит, сразу после встречи с Гаем вы отправились в Санта-Фе? — прокричала она из кухни, едва не заикаясь от страха.

— Ага, — Бруно вновь уселся глубоко в большое зеленое кресло.

Энн уронила чайную ложечку, и та с ужасающим звоном запрыгала по кафелю. Странное дело, подумала Энн: Чарльзу, кажется, все равно, о чем с ним говорят, что спрашивают. Его ничто не смущает. Но от этого не легче: наоборот, такая реакция пугает и сбивает с толку.

— Вы были когда-нибудь в Меткалфе? — спросила она из-за перегородки, едва слыша собственный голос.

— Нет, — отозвался Бруно. — Не был, но всегда хотел побывать. А вы были?

Бруно, стоя у каминной доски, прихлебывал кофе. Энн сидела на диване, откинув голову, так что свет падал на изгиб шеи, выступающей из небольшого гофрированного воротничка. «Энн — мое солнышко», вспомнил Бруно слова Гая, однажды произнесенные. Если бы он задушил и Энн тоже, тогда бы они с Гаем могли действительно быть вместе. При этой мысли Бруно нахмурился, потом расхохотался, качнувшись в сторону.

— Что смешного?

— Я просто думал, — улыбнулся он, — думал о словах Гая — что все вещи имеют двойственную природу. Знаете: положительное и отрицательное — бок о бок. Всякое решение несет в себе повод для его отмены. — Он вдруг заметил, что тяжело дышит.

— Вы имеете в виду, что всякая вещь имеет две стороны?

— О, нет, это было бы слишком просто! — Как все-таки до женщин иногда туго доходит! — Люди, чувства — все, что угодно! Все двойственно! Два человека в каждом из нас. Где-то есть человек, полностью противоположный вам, ваша незримая половина, — живет где-то на этом свете и ждет в засаде. — Передавая то, что Гай говорил когда-то, Бруно весь трепетал, хотя выслушивать эти слова было не очень приятно, вспомнилось ему: ведь Гай сказал, что двое — смертельные враги, имея в виду его и самого себя.

Энн медленно приподняла голову со спинки дивана. Такие речи были в духе Гая, однако ей он этого никогда не говорил. Энн вспомнила анонимку, полученную прошлой весной. Чарльз вполне мог написать ее. Гай, наверное, имел в виду Чарльза, когда говорил о человеке в засаде. Одного лишь Чарльза Гай не приемлет столь неистово. И Чарльз, без сомнения, ненавидит Гая, обожествляя его.

— Дело даже не в добре и зле, а в том, как они проявляются в действии, — радостно проповедовал Бруно. — Кстати, не забыть бы рассказать Гаю, как я подарил тысячу долларов нищему. Я всегда говорил, что, когда у меня будут свои деньги, я подарю тысячу нищему. Так вот, я подарил — и вы думаете, он сказал мне спасибо? Двадцать минут мне пришлось убеждать его, что деньги не фальшивые! И потом — пойти в банк и разменять ему купюру! И тогда он повел себя так, будто я — законченный псих! — Бруно опустил глаза и покачал головой. Данный опыт он считал достопамятным — как этот ублюдок положительно обиделся на него в следующий раз, когда его увидел, прося милостыню на том же углу, между прочим, — за то, что Бруно не принес ему следующей тысячи! — О чем бишь это я?

— О добре и зле, — проговорила Энн.

Бруно сделался ей омерзителен. Теперь она понимала, какие чувства Гай испытывает к нему. Одного она не могла понять: отчего Гай его терпит?

— Ах, да. Ну, так вот, и то, и другое проявляется в действии. Возьмем, например, убийц. Гай говорит, что приговор суда не в состоянии никого исправить. Каждый человек судит себя сам, сам себе выносит приговор и казнит себя достаточно жестоко. На самом деле Гай слишком хорошо думает о людях! — Бруно засмеялся. Он был так пьян, что едва различал лицо Энн, но ему хотелось передать ей все, о чем они с Гаем говорили, — кроме той маленькой тайны, которую передавать нельзя.

— А если у человека нет совести — ведь он же не станет себя казнить?

Бруно устремил взгляд в потолок.

— Это верно. Совести нет у глупцов и злодеев. Глупцы обычно попадаются. Но если взять тех двоих, что убили жену Гая и моего отца, — Бруно изо всех сил старался казаться серьезным, — это, должно быть, незаурядные люди, как вы думаете, а?

— Значит, у них есть совесть и они не заслуживают того, чтобы попасться?

— О, не говорите так. Я так не думаю, конечно. Но ведь они страдают хоть немного. По-своему! — Он снова засмеялся, потому что был слишком пьян и сам не знал, к чему говорит все это. — Они вовсе не были психами, как там писали про того, кто убил жену Гая. Вот и видно, как мало судебные власти знают криминологию. Такое убийство совершается по сценарию. — Вдруг молнией пронеслась мысль, что у него-то и не было как раз никакого сценария, однако таковых набралась целая куча при убийстве его отца, что, собственно, служит достаточным доказательством. — В чем дело, что случилось?

Энн приложила ко лбу похолодевшие пальцы.

— Ничего.

Бруно подошел к бару, который Гай пристроил к камину, и плеснул виски для Энн. Бруно хотел бы иметь такой же бар и у себя дома.

— Почему у Гая в марте было исцарапано лицо?

— Исцарапано? — Бруно повернулся к ней. А Гай говорил, что Энн царапины не видела.

— Более чем исцарапано. Порезано. И рана на голове.

— Я ничего такого не видел.

— Он дрался с вами, так ведь?

В глазах Чарльза, устремленных на нее, появился странный розоватый блеск. Она не улыбалась, потому что не умела притворяться, и теперь была уверена. Энн чувствовала, что Чарльз готов наброситься на нее, ударить, но не сводила с него глаз. Если бы она рассказала Джерарду, подумалось ей, драка послужила бы доказательством того, что Чарльз знал о предстоящем убийстве. Потом она увидела, как губы Чарльза снова искривились в улыбке.

— Нет! — рассмеялся он и сел. — А как он сам объяснил свои царапины? Я ведь с ним не виделся в марте. Меня и в городе-то не было. — Бруно встал, внезапно почувствовав дурноту — не от вопросов, просто с желудком нехорошо. Не хватало еще, чтобы его скрутило сейчас. Или завтра утром. Нельзя здесь вырубаться, нельзя, чтобы Энн увидела это поутру!

— Я, пожалуй, пойду, — пробормотал он.

— Что с вами? Вам нехорошо? Вы как-то побледнели.

В ней не было сочувствия, он мог это определить по голосу.

Да и какая женщина способна на сочувствие, кроме его матери?

— Большое вам спасибо, Энн, за… за весь этот день.

Энн подала ему пальто, и он вышел, спотыкаясь, скрипя зубами при виде огромного расстояния, которое нужно пройти до машины, стоящей у обочины.

Когда через несколько часов приехал Гай, в доме было темно. Он крадучись пробрался в гостиную, увидел окурок в камине, подставку для трубок, сдвинутую набок, вмятину на диванной подушечке. Во всем был виден особый беспорядок, который не могли создать ни Энн, ни Тедди, ни Крис, ни Хелен Хейберн. Он так и знал!

Гай опрометью бросился в комнату для гостей. Бруно там не было, но на ночном столике валялась жестко скомканная газета, а рядом с нею, по-домашнему — десятицентовик и еще два цента. В окне занимался рассвет — тот самый рассвет. Гай отвернулся от окна, и затаенное дыхание со стоном вырвалось наружу. Зачем, зачем Энн так поступила с ним? Именно сейчас, когда это так невыносимо — когда лишь часть его пребывает в Канаде, а другая остается здесь, в когтях у Бруно, которого полиция преследует по пятам. Полиция дала ему лишь короткую передышку! Но теперь чаша весов переполнилась. Терпеть долее невозможно.

Он зашел в спальню, встал на колени перед Энн и в страхе принялся целовать ее — настойчиво, грубо, пока не ощутил, как ее руки обвились вокруг него. Гай спрятал лицо у нее на груди, в теплых складках простыни. Казалось, вокруг него, вокруг них обоих ревет бушующий шторм, и Энн — это точка тишины в эпицентре, а ее дыхание — единственный знак нормального ритма, присущего здоровому миру. Он разделся, не открывая глаз.

— Я по тебе скучала, — были первые слова Энн.

Гай стоял в изножье кровати, стиснув кулаки в карманах халата. Напряжение не ослабевало, а шторм теперь был заперт в оболочке его существа и свирепствовал там, не находя исхода.

— Я на три дня. Так ты скучала, значит?

Энн чуть сдвинулась в постели.

— Почему ты на меня так смотришь?

Гай не отвечал.

— Я с ним встретилась один только раз, Гай.

— Почему ты вообще с ним встречалась?

— Потому что… — Ее щеки вспыхнули, заметил Гай, стали такие же, как пятнышко на плече. Он расцарапал ей плечо своей бородою. Гай никогда так не говорил с Энн. И то, что она собиралась разумно все объяснить, раздражало его больше. — Просто потому, что он зашел…

— Он всегда просто заходит. Всегда просто звонит.

— А что?

— Он ночевал здесь! — взорвался Гай и различил ужас и отвращение в том, как Энн подняла голову, как дрогнули ее ресницы.

— Да. Позавчера, — ее ровный голос звучал вызывающе. — Когда он зашел, было уже поздно, и я ему предложила остаться.

Еще в Канаде Гаю приходило в голову, что Бруно может начать ухаживать за Энн только потому, что Энн принадлежит ему, Гаю, а Энн может поощрять Бруно только потому, что хочет узнать все то, чего Гай ей не рассказывал. Вряд ли Бруно зашел слишком далеко, но то, что он касался руки Энн, а она это позволяла, и сама причина, по которой она позволяла это, — все вместе взятое угнетало и мучило Гая.

— Он здесь был этим вечером?

— Почему это так беспокоит тебя?

— Потому, что он опасен. Он — полупомешанный.

— Нет, думаю, причина другая, — так же медленно и ровно проговорила Энн. — Не знаю, зачем ты его выгораживаешь, Гай. Не знаю, почему ты не хочешь признать, что это он написал письмо, которое я получила, что это из-за него ты в марте едва не лишился рассудка.

Гай весь напрягся, ощущая вину, приготовившись к защите. Выгораживать Бруно, подумал он, вечно нужно выгораживать Бруно! Бруно, разумеется, не мог признаться Энн, что послал письмо. Энн, как и Джерард, из разноречивых фактов составляла картину. Джерард отступился, но Энн не отступится никогда. Факты, которые находит Энн, неосязаемы — из них-то и сложится верная картина. Но картина еще не сложилась, еще нужно время, еще немного времени — немного времени, чтобы помучить его! Он отвернулся к окну, чувствуя, как тело наливается свинцом, не имея даже сил закрыть лицо или склонить голову. Ему уже не нужно было спрашивать Энн, о чем они с Бруно говорили вчера. Каким-то непостижимым образом он почувствовал, что они сказали друг другу, почувствовал, как много узнала Энн. Вот и кончается эта мучительная отсрочка. Она длилась долго, сверх всяких ожиданий, как иногда теплится жизнь в смертельно больном человеке, — но всему наступает конец.

— Скажи мне, Гай, — спокойно проговорила Энн, и в голосе ее больше не было мольбы: он звучал, как куранты, отбивающие очередной час. — Скажи мне, пожалуйста…

— Я скажу тебе все, — ответил он, все еще глядя в окно, однако слыша свои слова, веря в них, исполненный такого света, что Энн, несомненно, должна была различать, как сияет обращенная к ней половина его лица, как лучится все его существо, — и первой мыслью было разделить этот свет с нею, хотя и не сразу он смог оторвать взгляд от солнечных пятен на подоконнике. Свет, подумал он, победа над тьмою и тяжестью, невесомость. Он сейчас все расскажет Энн.

— Иди сюда, Гай. — Она протянула руки, и Гай сел рядом, обнял ее и крепко прижал к себе.

— У нас будет ребенок, — сказала Энн. — Нам надо быть счастливыми. Ты постараешься стать счастливым, Гай?

Он глядел на нее, и ему хотелось смеяться от счастья, от изумления, от того, что Энн так стесняется.

— Ребенок! — прошептал он.

— Чем мы займемся в эти дни?

— Когда, Энн?

— О, не так уж долго ждать. Думаю, в мае. Чем мы займемся завтра?

— Мы обязательно поедем кататься на яхте. Если волнение не слишком сильное. — И от собственного глупого, заговорщицкого тона он, наконец, расхохотался в голос.

— Ах, Гай!

— Ты плачешь?

— Как прекрасно, когда ты смеешься!

45

Бруно позвонил в субботу утром — поздравил Гая с назначением в комитет по строительству дамбы и спросил, придут ли они с Энн на вечеринку. Бруно ликовал, отбросив всякую осторожность, и призывал Гая присоединиться к торжеству.

— Я говорю со своего личного номера, Гай. Джерард вернулся в Айову. Приходи — мне так хочется, чтобы ты посмотрел мой новый дом. — И после: — Позови Энн.

— Энн вышла.

Гай уже знал, что следствие закончено. И полиция, и Джерард поставили его об этом в известность, поблагодарив за помощь.

Гай вернулся в гостиную, где они с Бобом Тричером заканчивали свой поздний завтрак. Боб вылетел в Нью-Йорк днем раньше, и Гай пригласил его к себе на уик-энд. Они обсуждали дамбу, и сотрудников по Комитету, и особенности местности, и ловлю форели — все, что только ни приходило в голову. Боб рассказал анекдот на франко-канадском диалекте, и Гай долго смеялся. Было свежее, солнечное ноябрьское утро, и они решили, что, когда вернется Энн, ушедшая за покупками, поедут на лонг-айлендский пирс и выйдут на яхте в море. От присутствия Боба Гай ощущал какое-то ребяческое, праздничное ликование. Боб означал Канаду и тамошнюю работу: проект, где была задействована та немалая часть его существа, в которую Бруно проникнуть не сможет. И тайная весть о предстоящем рождении ребенка располагала ко всем людям без различия, дарила чудесное над ними преимущество.

Едва лишь Энн показалась в дверях, как телефон зазвонил снова. Гай встал, но Энн уже сняла трубку. Ему как-то смутно подумалось, что Бруно всегда выбирает для звонка нужный момент. Потом, не веря своим ушам, Гай услышал, как разговор клонится к морской прогулке.

— Ну так приходите, — говорила Энн. — Ах, думаю, нам не помешает немного пива, если уж вы хотите непременно что-нибудь принести.

Гай поймал на себе недоуменный взгляд Боба.

— Что-то не так? — осведомился тот.

— Нет, ничего. — Гай уселся на место.

— Это Чарльз. Ты не будешь возражать, если он приедет, а, Гай? — Энн бодро вступила в комнату с пакетом из бакалейной лавки. — Он еще в четверг сказал, что хотел бы покататься с нами, и я его практически пригласила.

— Нет, я возражать не буду, — сказал Гай, не спуская с нее глаз. Этим утром она была в таком радостном, приподнятом настроении, что вряд ли могла кому-нибудь хоть в чем-нибудь отказать — но существовала, Гай знал, и другая причина, по которой Энн пригласила Бруно. Она хочет еще раз увидеть их вместе. И не может ждать ни единого дня. Он почувствовал прилив злобы, но тут же сказал себе, что Энн не отдает себе отчета, она просто не может отдавать себе отчет — и, дружище, ты сам виноват в той безнадежной путанице, в которую превратил свою жизнь. И он изгнал злобу из своей души, решил забыть на сегодня всю ненависть к Бруно и дал себе клятву весь день придерживаться принятого решения.

— Не мешало бы тебе подлечить нервы, старик, — сказал ему Боб, поднимая кофейную чашечку и с довольным видом осушая ее. — Хорошо хоть, ты теперь не хлещешь кофе с утра до ночи, как прежде. Сколько ты выпивал — чашек десять в день, а?

— Что-то в этом роде. — Борясь с бессонницей, Гай совершенно исключил кофе и теперь терпеть его не мог.

Они заскочили на Манхэттен за Хелен Хейберн и через мост Трайборо въехали на Лонг-Айленд. Под зимним солнцем берег рисовался с какой-то холодной отчетливостью, жидкие лучи ложились на бледный песок, нервно посверкивали в разгулявшихся волнах. «Индия» стояла, как айсберг на приколе, подумал Гай, вспомнив летнюю белизну яхты, пронизавшую собой те безоблачные недели. Свернув на автомобильную стоянку, он невольно загляделся на длинную, синюю машину с откидывающимся верхом — машину Бруно. Та лошадь на карусели, которую Бруно оседлал, припомнил сейчас Гай его рассказы, была темно-синяя, поэтому он и купил такую машину. Гай увидел Бруно, стоящего в тени пакгауза, увидел его всего, кроме лица: длинное черное пальто, башмаки малого размера, руки в карманах, знакомое встревоженное ожидание во всем очерке фигуры.

Бруно подобрал мешок с пивом и направился к их машине, застенчиво улыбаясь, — но даже на расстоянии Гай мог различить скрытое ликование, готовое прорваться наружу. На нем был темно-синий, в цвет машины шарф.

— Привет. Привет, Гай. Решил вот увидеться с тобой, пока время есть. — Взгляд, брошенный Энн, молил о помощи.

— Рады вас видеть! — сказала Энн. — Это мистер Тричер. Мистер Бруно.

Бруно поздоровался.

— Может, все-таки ты придешь ко мне сегодня, Гай? Будет большой праздник. Может, вы все придете? — Он с надеждой улыбнулся Хелен и Бобу.

Хелен заявила, что занята, а иначе пришла бы с удовольствием. Запирая машину, Гай взглянул на нее и увидел, как она опирается на руку Бруно, переобуваясь в мокасины. Бруно протянул Энн мешок с пивом, будто собираясь уходить.

Светлые брови Хелен в смятении взметнулись двумя желобками:

— Разве вы не едете с нами?

— Я не так одет, — слабо запротестовал Бруно.

— На яхте полно штормовок, — сказала Энн.

Им пришлось взять лодку на пристани. Гай с Бруно заспорили, кому грести, — вежливо, но не желая уступать. Хелен предложила им грести вместе. Гай греб глубоко и с размахом, и Бруно, сидя рядом с ним, на средней скамейке, весь сосредоточился, стараясь попадать в такт. Гай ощущал, как по мере приближения к «Индии» растет странное возбуждение Бруно. Два раза с него сдувало шляпу — наконец он встал и торжественно зашвырнул ее в волны.

— Все равно я шляпы терпеть не могу! — сказал он, покосившись на Гая.

От штормовки Бруно отказался, хотя волны то и дело захлестывали за борт. Было слишком ветрено, чтобы ставить парус. «Индия» вошла в Зунд под парами, и Боб стоял у штурвала.

— Выпьем за Гая! — вскричал Бруно, как-то странно запинаясь и захлебываясь. — Гай с утра подметил это за ним, еще с телефонного разговора. — Приветствую, поздравляю! — Он вдруг извлек очень красивую, с орнаментом из плодов, серебряную фляжку и протянул ее Энн. Как некий мощный, но грубо сработанный механизм, он никак не мог вписаться в нужный темп. — «Наполеон». Пять звездочек.

Энн отказалась, но Хелен, которая успела уже продрогнуть, выпила немного, за ней — Боб. Стоя под навесом, Гай держал руку Энн, спрятанную в варежке, и старался ни о чем не думать, ни о Бруно, ни о дамбе, ни о море. Он не мог смотреть, как Хелен кокетничает с Бруно, а Боб, стоя у руля, улыбается вежливо и немного смущенно.

— Все знают «Туманную росу»? — спросил Бруно, суетливо отряхиваясь, — вода попала ему на рукав. Глотнув из серебряной фляжки, он внезапно опьянел, словно переступил черту.

Бруно был обескуражен: никто больше не желал отведать его отборного коньяка, никто не хотел петь. Доканало его то, что Хелен заявила, будто «Туманная роса» наводиттоску. Он любил «Туманную росу». Ему хотелось петь, кричать, что-нибудь делать. Когда-то еще они соберутся все вместе, как сейчас? Он и Гай. Энн. Хелен. И друг Гая. Нахохлившись, Бруно забился в угол и стал озираться вокруг — на тонкую линию горизонта, которая то появлялась, то исчезала в бушующих волнах, на уменьшающуюся полоску земли за кормой. Он попытался было взглянуть на вымпел, что развевался на ветру под самым небом, но от колебаний мачты закружилась голова.

— Когда-нибудь мы с Гаем перевернем весь мир, как слюдяной шарик, и завяжем на нем бантик! — провозгласил Бруно, но никто его не слушал.

Хелен болтала с Энн, показывая руками что-то круглое. Гай объяснял Бобу устройство мотора. Когда Гай наклонился, Бруно заметил, что борозды на его лбу стали глубже, а глаза по-прежнему глядели печально.

— Да разве ты до сих пор ничего не понял? — Бруно потряс Гая за руку. — Неужели ты и сегодня должен быть таким серьезным?

Хелен начала было о том, что Гай всегда серьезный, но Бруно грубо оборвал ее: какого черта она суется, если не знает, до какой степени Гай серьезен и почему. Энн улыбнулась — Бруно с благодарностью улыбнулся в ответ и снова достал фляжку.

Но Энн продолжала отказываться, и Гай — тоже.

— Я принес это специально для тебя, Гай. Думал, тебе понравится, — сказал Бруно с обидой.

— Гай, выпей немного, — попросила Энн.

Гай взял фляжку и отхлебнул глоток.

— За Гая! За его талант, дружбу и помощь! — воскликнул Бруно и выпил следом за ним, — Гай — настоящий талант. До вас до всех это доходит? — Он оглядел присутствующих, ощутив внезапное желание обозвать их всех скопищем кретинов.

— Конечно, талант, — с готовностью подтвердил Боб.

— Вы — старый друг Гая, — Бруно поднял фляжку, — и я выпью за вас тоже!

— Спасибо. Да, мы старые друзья. Очень давно знакомы.

— Как давно? — ревниво осведомился Бруно.

Боб с улыбкой взглянул на Гая.

— Да лет десять, наверное.

Бруно нахмурился.

— А я знаю Гая всю жизнь, — сказал он мягко, но угрожающе. — Спросите его.

Гай ощутил, как Энн пытается вырвать руку из его судорожно сжавшихся пальцев. Услышал, как Боб неуверенно посмеивается, не зная, что думать. На лбу у Гая выступил холодный пот. Покой, как всегда, покинул его, весь, до последней капли. Как он только мог предположить, что способен вынести Бруно в обмен на еще один шанс?

— Ну-ка, Гай, давай скажи им всем, что я — твой самый близкий друг.

— Да, это правда, — промолвил Гай. Он отметил напряженную улыбку Энн, ее молчание. Догадалась ли она сейчас? Может быть, только и ждет, что в следующую минуту они с Бруно выразят это в словах? И внезапно все сделалось так, как тогда, в кофейне, в тот день перед ночью с пятницы на субботу, когда у него возникло ощущение, будто он уже рассказал Энн обо всем, что намеревается сделать. Ведь он, помнится, твердо решил ей все рассказать. И то, что так и не рассказал, и Бруно снова вьет из него веревки, казалось ныне достойной расплатой за очередную отсрочку.

— Конечно, я псих! — орал Бруно в лицо Хелен, которая пыталась отодвинуться. — Я такой псих, что схватил однажды весь мир за грудки и задал ему хорошую взбучку! Но никто об этом не догадывается, потому что мы приватно сводили счеты! — Он захохотал, и этот смех, он видел, отдался изумлением на расплывчатых, идиотских рожах, что окружали его, понудил их засмеяться тоже. — Мартышки! — радостно возопил Бруно.

— Кто он такой? — шепотом спросил Боб у Гая.

— Мы с Гаем — сверхчеловеки! — продолжал Бруно.

— Ну, ты, положим, сверхвыпивоха, — заметила Хелен.

— Это неправда! — Бруно попытался встать и рухнул на одно колено.

— Чарльз, пожалуйста, успокойтесь! — попросила Энн, но она улыбалась тоже, и Бруно лишь осклабился в ответ.

— Зачем она говорит, что я пью!

— Что это он такое имел в виду? — спросила Хелен. — Вы что, вдвоем раскололи кого-нибудь на бирже?

— На бирже, бл…! — Бруно осекся, думая об отце, — Йе-хо-о-о! Я из Техаса! Гай, ты в Меткалфе катался на карусели?

Гая передернуло, но он усидел на месте и даже не посмотрел в сторону Бруно.

— Л-ладно, я сяду, — сказал ему Бруно. — Но я в тебе разочаровался. Жестоко разочаровался! — Бруно потряс пустую фляжку и выкинул ее в море.

— Он плачет, — заметила Хелен.

Бруно встал и начал выбираться из кубрика на палубу. Ему захотелось уйти далеко-далеко, подальше от всех, даже от Гая.

— Куда это он? — спросила Энн.

— Пусть идет, — буркнул Гай, пытаясь зажечь сигарету.

Потом раздался всплеск, и Гай понял, что Бруно свалился за борт. Гай выскочил из кубрика прежде, чем кто-то успел открыть рот.

Гай ринулся к корме, на бегу пытаясь содрать с себя пальто. Он почувствовал, что кто-то сзади схватил его за руки — развернувшись, ударил Боба кулаком в лицо и бросился с палубы в море. Тогда замерли голоса, прекратился топот — все застыло в томительной неподвижности, а потом тело его стало пробиваться сквозь толщи воды. Он скинул пальто замедленными движениями, будто волны были так холодны, что от одного этого боль притупилась. Он высоко подпрыгнул и в какой-то неправдоподобной дали увидел голову Бруно, впечатанную в волны, как верхушка замшелой скалы.

— Тебе до него не доплыть! — прозвенел голос Боба, и тут же волна, плеснувшая в уши, заглушила его.

— Гай? — воззвал Бруно из моря, погибая, вопя из последних сил.

Гай выругался. Как это не доплыть! После десяти взмахов он выпрыгнул снова. Но Бруно уже не было видно.

— Там, Гай! — указывала Энн с кормы «Индии».

Гай не видел, где Бруно, но пробивался к тому месту, что осталось в памяти, а пробившись, нырнул, широко расставляя руки, пытаясь кончиками пальцев дотянуться, найти. Но вода не пускала. Он движется, словно в кошмарном сне, подумалось Гаю. Как на той лужайке. Волна накрыла его с головой, и он захлебнулся. «Индия» поворачивала, меняла курс. Почему они не направляют его? Им плевать — всем остальным плевать!

— Бруно!

Может быть, он — под одной из этих колеблющихся гор. Гай стал пробиваться вперед, потом понял, что не знает, куда плыть. Волна снова захлестнула его. Он проклинал чудовищную безобразную плоть океана. Где его друг, его брат?

Он снова нырнул так глубоко, как мог, распластавшись во всю свою смехотворно малую длину, широко растопырив руки. Но не было вокруг ничего, кроме безмолвной серой пустоты, заполнившей пространство, где теплилась одна лишь крохотная искорка сознания — его сознания. Нестерпимое одиночество пронзило молнией, обступило со всех сторон, грозя поглотить жизнь. Гай в отчаянии зажмурил глаза. Серую мглу сменил коричневый ребристый потолок.

— Вы нашли его? — сдавленно прошептал Гай, пытаясь подняться. — Сколько сейчас времени?

— Лежи спокойно, Гай, — послышался голос Боба.

— Гай, он ушел под воду, — сказала Энн. — Мы видели.

Гай закрыл глаза и заплакал, прекрасно отдавая себе отчет в том, что все, кто стоял вокруг, один за другим выходят из каюты и оставляют его — даже Энн.

46

Осторожно, чтобы не разбудить Энн, Гай выбрался из постели и спустился в гостиную. Он задвинул шторы и зажег свет, хотя прекрасно знал, что ничем не отгородиться от зари, которая проскальзывала сквозь жалюзи, сквозь зеленые занавеси, как серебристо-лиловая, бесформенная рыба. Всю ночь он лежал наверху, в темноте, и ждал ее, зная, что она придет за ним наконец и встанет у изножья кровати, страшась более, чем когда бы то ни было, мертвой хватки того механизма, который она запустит в действие, ибо теперь ему стало понятно, что Бруно нес половину вины. И если раньше вина была едва выносима, как вынести ее теперь, одному? Гай понимал — это невозможно!

Он завидовал Бруно, который погиб так внезапно и безропотно, такой бурной насильственной смертью и таким молодым. И так легко, как всегда и все делал в жизни. Гая охватила дрожь. Он неподвижно застыл в кресле, и его тело под тонкой пижамой напряглось и окоченело, как на первом рассвете. Потом, с судорожным стоном, всегда облегчавшим напряжение, Гай встал и отправился наверх, в студию, еще не разобравшись как следует, что собирается делать там. Он взглянул на большие глянцевые листы чертежной бумаги на своем рабочем столе: их было четыре или пять, и они лежали так, как Гай их оставил, делая наброски для Боба. Гай сел и начал писать поперек листа, из левого верхнего угла, — сперва медленно, затем все быстрее и быстрее. Он написал о Мириам и о поезде, о телефонных звонках, о Бруно в Меткалфе, о письмах, о револьвере, о собственном крахе, о ночи с пятницы на субботу. Как если бы Бруно был жив. Гай привел все известные ему подробности, которые помогли бы понять этого человека. Он исписал четыре чертежных листа. Свернул их, положил в специальный конверт и запечатал его. Долго смотрел на конверт, наслаждаясь некоторым, пусть неполным, облегчением, удивляясь, что все это теперь обрело самостоятельное существование, причем без особых трудов. Он и раньше много раз писал страстные, неразборчивые признания, но, поскольку знал, что никто никогда не увидит их, они так и не покидали его по-настоящему. А это признание было адресовано Энн. Энн коснется конверта. Ее руки будут держать листы, ее глаза пробегут по строчкам.

Гай прикрыл ладонями воспаленные, измученные глаза. Многочасовое писание изнурило его и почти что вогнало в сон. Мысли скользили, ни на чем не задерживаясь, и люди, о которых он писал — Бруно, Мириам, Оуэн Маркмен, Самюэл Бруно, Артур Джерард, миссис Маккослэнд, Энн, — люди и их имена плясали на самом краешке сознания. Мириам. Странно: теперь он видел ее яснее, чем когда бы то ни было. Он постарался описать ее для Энн, дать ей правильную оценку. И это заставило оценить Мириам также и для себя. Как человек она немногого стоила, подумал он, — по стандартам Энн, по всеобщим стандартам. Но она была живым существом. Немногого стоил и Самюэл Бруно — жестокий, алчный делец, которого ненавидел сын и не любила жена. Кто был по-настоящему опечален смертью Мириам или Сэмюэла Бруно? Да горевал ли кто-нибудь вообще — может быть, родные Мириам? Гай вспомнил, как ее брат выступал свидетелем на следствии: не горе читалось во взгляде крошечных глаз, а злобная, животная ненависть. И ее мать, как всегда, мстительную, коварную, не заботящуюся о том, на кого упадет вина, — лишь бы упала на кого-нибудь — не сломало, не смягчило горе. Да есть ли необходимость — даже если бы было желание — ехать к ним, чтобы им предоставить мишень для их ненависти? Станет ли им от этого легче? Или ему? Вряд ли. Если кто-то и любил Мириам по-настоящему, так это Оуэн Маркмен.

Гай отнял руки от глаз. Имя всплыло в памяти непроизвольно. Он совсем не думал об Оуэне, когда писал письмо. Оуэн лишь смутно маячил на заднем плане. Гай придал больше значения Мириам, чем ему. Но Оуэн, должно быть, любил ее. Ведь он собирался на ней жениться. Она носила его ребенка. А вдруг Оуэн все свое счастье полагал в Мириам. А вдруг в месяцы после убийства он познал такую же скорбь, что и сам Гай в то время, когда Мириам умерла для него в Чикаго. Гай напряг память, стараясь поподробнее вспомнить, как вел себя Оуэн Маркмен на следствии. Злобный, отталкивающий вид, точные, невозмутимые ответы, и вдруг — обвинение в ревности… Невозможно догадаться, что в самом деле творилось у него на душе.

— Оуэн, — сказал себе Гай.

Он медленно поднялся. Мысль вызревала в нем, еще когда он пытался вызвать в памяти длинное, смуглое лицо, высокую, сутулую фигуру Оуэна Маркмена. Он поедет к Маркмену, поговорит с ним, расскажет ему все. Если он и должен кому-то сознаться, то именно Маркмену. Пусть Маркмен убьет его, если захочет, позовет полицию — все, что угодно. Но он должен рассказать ему — с глазу на глаз, без утайки.

Внезапно это обернулось насущной необходимостью. Разумеется. Один шаг влечет за собой другой. Отдав личный долг, он примет любое бремя, возложенное законом. Он тогда будет готов. Сегодня же можно сесть на поезд, после того как они с Энн ответят на вопросы, связанные с гибелью Бруно. Полицейский сказал им явиться утром в участок. Даже на самолет можно успеть, если повезет. Где это? Хьюстон. Если, конечно, Оуэн все еще там. Лишь бы Энн не надумала провожать его в аэропорт. Она должна думать, что Гай летит в Канаду, как и предполагалось. Он не хотел пока, чтобы Энн узнала. Сначала — свидание с Оуэном: оно не терпит отлагательств. Гай весь как-то преобразился, словно сбросил старую, изношенную одежду. Он ощущал свою наготу, но не боялся больше.

47

Гай сидел в самолете, направлявшемся в Хьюстон, на откидном сиденьи. Он себя чувствовал жалким, взвинченным, столь же неуместным и неправильным, как и нелепый нарост сидения, что выдавалось в проход, нарушая симметрию кресел. Ненужный, неправильный, он все же был убежден: то, что он делает, совершенно необходимо. Он зашел уже слишком далеко, преодолел столько трудностей на своем пути, — и это придало ему некую упрямую решимость.

Джерард явился в полицейский участок слушать показания по поводу гибели Бруно. Сказал, что прилетел из Айовы. Скверно, что Чарльз погиб, но Чарльз всегда был так неосторожен. Скверно, что это случилось на яхте Гая. Гай оказался способен отвечать на вопросы с совершенным безучастием. Подробности того, как тело ушло под воду, представлялись абсолютно лишенными смысла. Гая больше беспокоило присутствие Джерарда. Не хотелось бы, чтобы Джерард выследил его в Техасе. Для пущей безопасности Гай даже не сдал билет на самолет до Канады, который вылетал несколько раньше. Потом ждал в аэропорту битых четыре часа. Но опасности вроде и не было: Джерард ведь сказал, что в этот день возвращается поездом в Айову.

И все же Гай еще раз оглядел пассажиров, более пристально, чем он на то осмелился при посадке. Никто, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания.

Толстый конверт захрустел во внутреннем кармане, когда Гай склонился над бумагами, которые разложил у себя на коленях. Это были оставленные Бобом отчеты по строительству дамбы. Гай вряд ли смог бы читать журнал, в окно глядеть ему не хотелось, но он знал, что бессознательно, причем с легкостью, примет к сведению то, что требуется. Между листками, напечатанными на ротапринте, попалась страничка, вырванная из английского журнала по архитектуре. Один абзац Боб обвел красным карандашом:

«Гай Дэниэл Хейнс — самый значительный из архитекторов, пришедших с Юга Америки. Уже в своей первой самостоятельной работе, выполненной в двадцать семь лет, — простом трехэтажном здании, ныне известном под названием «Питтсбургский магазин», Хейнс провозгласил принципы грации и целесообразности, которых впоследствии упорно придерживался и благодаря которым его искусство достигло нынешних высот. Если бы мы задались целью определить особенности таланта Хейнса, нам пришлось бы взять за основу это уклончивое, неуловимое определение: «грация», ибо до Хейнса современной архитектуре данное качество не было присуще. Заслуга Хейнса в том, что свое собственное понятие грации он сделал для нашего времени классическим. Главное здание широко известного комплекса «Пальмира» в Палм-Бич, Флорида, получило название «американского Парфенона».

Сноска внизу страницы гласила: «Ко времени опубликования статьи мистер Хейнс был назначен в Консультативный комитет по строительству дамбы в провинции Альберта, Канада. По его словам, мосты всегда увлекали его. Он считает, что эта работа счастливо займет его на ближайшие три года».

«Счастливо», — повторил Гай. Как это они догадались втиснуть такое слово?

Пробило девять, когда Гай пересекал в такси главную улицу Хьюстона. В аэропорту он взял телефонный справочник и нашел имя Оуэна Маркмена, сдал багаж на хранение, поймал машину. Вряд ли все пройдет так гладко, подумал он. И не воображай, что, приехав в девять вечера, застанешь его дома, притом одного, готового усесться в кресло и выслушать постороннего человека.

Его, наверное, нет дома, или он там больше не живет, или даже вообще уехал их Хьюстона. Возможно, придется потратить несколько дней.

— Остановитесь у этой гостиницы, — сказал Гай шоферу.

Выйдя из такси, Гай снял номер. То, что он оказался способен на обычную, тривиальную предусмотрительность, несколько приободрило его.

Оуэн Маркмен больше не жил по указанному адресу на Клеберн-стрит. Это был небольшой многоквартирный дом. Жильцы, которые попались Гаю в подъезде, между ними и управляющий, разглядывали его с каким-то подозрением и не дали почти никаких сведений. Никто не знал, где сейчас проживает Оуэн Маркмен.

— Вы, случайно, не из полиции? — спросил, наконец, управляющий.

Гай невольно улыбнулся.

— Нет.

Гай уже собрался было уходить, когда один из жильцов остановил его на ступеньках и с той же подозрительностью поведал, что Маркмена можно найти в определенном кафе в центре города.

И в конце концов Гай нашел его в аптеке-закусочной, где тот сидел у стойки с двумя женщинами, которых не представил. Оуэн Маркмен попросту слез со своего табурета, выпрямился во весь рост, и карие его глаза широко раскрылись. Длинное лицо как-то отяжелело и выглядело менее красивым, чем помнилось Гаю. Оуэн тщательно запрятал руки в разрезные карманы короткой кожаной куртки.

— Вы меня помните? — сказал Гай.

— Еще бы.

— Мне хотелось бы поговорить с вами, если вы не возражаете. Это совсем недолго. — Гай огляделся. Лучше всего пригласить его в номер, прикинул он. — Я снял номер в Райс-отеле.

Маркмен медленно смерил Гая взглядом с ног до головы и после долгого молчания произнес:

— Ладно.

Проходя мимо кассы, Гай заметил полки с бутылками. Раз уж он пригласил Маркмена, надо предложить ему выпить.

— Вы шотландское любите?

Увидев, что Гай покупает бутылку, Маркмен немного расслабился.

— Хорошая марка, но неплохо бы туда чего-нибудь добавить.

Гай еще купил несколько бутылок кока-колы.

Они молча доехали до гостиницы, молча поднялись на лифте и зашли в комнату. Как бы начать, размышлял Гай. Он придумал с дюжину вариантов, но все их отмел.

Оуэн уселся в кресло, то с откровенной подозрительностью разглядывая Гая, то со смаком потягивая виски с кока-колой из длинного стакана.

Гай начал, запинаясь:

— Что…

— Что? — переспросил Оуэн.

— Что бы вы сделали, если бы узнали, кто убил Мириам?

Оуэн со стуком опустил ноги на пол и выпрямился в кресле. Его черные, густые брови сошлись над переносицей.

— Это вы, да?

— Нет, но я знаю, кто.

— А кто?

Что же он чувствует, сидя вот так, насупив брови, спросил себя Гай. Ненависть? Досаду? Гнев?

— Я знаю, и очень скоро узнает полиция. — Гай поколебался. — Это один человек из Нью-Йорка, его звали Чарльз Бруно. Он вчера погиб. Утонул.

Оуэн сел немного глубже и сделал глоток.

— А вы откуда знаете? Он сознался?

— Я знаю. И знал уже давно. Вот почему я чувствую, что и сам виноват. Ведь я не выдал его. — Гай облизал губы. Каждый слог стоил неимоверных трудов. Почему он раскрывается с такими предосторожностями, в час по чайной ложке? Он что, все это выдумал — радость, облегчение, которые должны наступить, когда он все выложит начистоту? — Вот в чем я обвиняю себя. Я… — Оуэн пожал плечами, и это смутило Гая. Он следил, как Оуэн допивает стакан, потом машинально встал и сделал ему еще один коктейль.

— Вот в чем я обвиняю себя, — повторил он. — Я должен обрисовать вам обстоятельства. Все это так непросто. Видите ли, я встретил Чарльза Бруно в поезде, когда ехал в Меткалф. В июне, как раз перед тем, как ее убили. Я ехал, чтобы получить развод. — Он судорожно сглотнул. Вот они те слова, которые не говорились никому и никогда, он произносит теперь по собственной воле — но они почему-то выходят будничными, чуть ли не постыдными. В горле запершило, и Гай никак не мог прокашляться. Он изучал длинное, смуглое, внимательное лицо Оуэна. Брови у того немного разгладились. Он снова положил нога на ногу, и Гай вдруг вспомнил серые рабочие башмаки из воловьей кожи, которые Оуэн надевал на следствие. Теперь на нем были обычные коричневые туфли с эластичными вставками по бокам. — И…

— Ну, ну? — подбодрил Оуэн.

— Я назвал ему имя Мириам. Сказал ему, что ненавижу ее. У Бруно была идея насчет убийства. Двойного убийства.

— Го-споди! — прошептал Оуэн.

Это «господи» так напомнило Бруно, что Гая посетила ужасная, невыразимо чудовищная мысль: ведь он завлекает Оуэна в ту же ловушку, что Бруно уготовил ему: Оуэн же, в свою очередь, прельстит иного встречного, а тот — следующего, и не прервется вовеки цепочка попавших в западню и расставляющих сети. Гай вздрогнул и сжал кулаки.

— Ошибкой было говорить с ним. Ошибкой было посвящать первого встречного в свои личные дела.

— Он вам сказал, что собирается ее убить?

— Да нет же, конечно, нет. У него просто возникла такая идея. Он был сумасшедший. Психопат. Я ему сказал, чтобы он заткнулся и убирался ко всем чертям. И я отделался от него! — Гай снова был в том купе. Открывал дверь, шел по коридору. Слышал, как брякнула тяжелая дверь, ведущая в тамбур. Он и вправду тогда думал, что отделался!

— Вы ведь не велели ему убивать.

— Нет. Он даже не говорил, что собирается это сделать.

— Почему бы вам не пропустить хороший стаканчик? И почему вы не сядете? — тягучий, гортанный голос Оуэна вернул Гая в гостиничный номер. Голос походил на безобразную глыбу, крепко вросшую в пересохший грунт.

Гай не хотел садиться и не хотел пить. В купе у Бруно он пил точно такое виски. Это был конец — а Гай не хотел, чтобы конец смыкался с началом. Он чуть пригубил виски с водою, который налил себе лишь из приличия. Когда он повернулся, Оуэн подливал себе еще — и продолжал подливать, словно показывая, что вовсе не собирался делать это за его спиною.

— Ну, хорошо, — протянул Оуэн, — если, вы говорите, этот тип был чокнутый… Так ведь и суд в конце концов решил, что тут псих поработал, а?

— Да.

— То есть, конечно, я понимаю, как вам пришлось погодя, но если, как я понял, тут были одни только разговоры, не знаю, почему вы должны так сильно себя корить.

Гай смотрел на него, не смея поверить. Неужели это все, что он может сказать? Или он просто не уяснил себе до конца?

— Но послушайте…

— А когда вам все стало ясно? — карие глаза Оуэна как-то потускнели.

— Месяца через три после того, как это случилось. Но послушайте, если бы не я, Мириам сейчас была бы жива. — Оуэн снова потянулся к стакану. Гай прямо чувствовал вкус тошнотворной смеси кока-колы и виски на крупных губах Оуэна. Что Оуэн сделает в следующую минуту? Вскочит на ноги, отшвырнет стакан, свернет ему шею, как Бруно — Мириам? Он даже не мог представить себе, чтобы Оуэн спокойно остался в кресле, но секунды шли, а тот не двигался.

— Послушайте, я должен был рассказать вам, — настаивал Гай. — Я думал, вы — единственный человек, которому я причинил зло, единственный, кто из-за меня страдал. Ведь у нее был ребенок от вас. Вы собирались на ней жениться. Вы любили ее. Вы…

— Ах, черт, да не любил я ее! — Оуэн взглянул на Гая с тем же выражением.

Гай в изумлении уставился на него. Не любил ее, не любил, звучало в ушах. Он мысленно обратился вспять, пытаясь заново построить уравнение, которое больше не сходилось.

— Не любили ее? — тихо переспросил он.

— Нет. Ну, то есть не так, как вы, сдается мне, это себе представляете. Я, понятно, не желал ей смерти — само собой, все бы сделал, чтобы она осталась жива, — и все же рад был, что жениться на ней не надо. Это она женитьбы добивалась. Поэтому и завела ребенка. От мужчины, я бы сказал, тут мало что зависит. Правда ведь, а? — Оуэн глядел на него с пьяным глубокомыслием, дожидаясь ответа, и четкий изгиб его крупного рта был такой же, как на следствии, и Оуэн так же ждал, что скажет Гай, как расценит его обращение с Мириам.

Гай нетерпеливо махнул рукой и отвернулся. Уравнение не сходилось. Не было во всем этом никакого смысла — одна горькая насмешка. Не было для него никакой причины торчать сейчас здесь — одна лишь насмешка над самим собою. Не было никакой причины обливаться потом, жестоко терзать себя в этом гостиничном номере ради чужого, равнодушного человека — одна лишь насмешка, горькая насмешка.

— Так как вы думаете, а? — не отставал Оуэн, протягивая руку за бутылкой, что стояла рядом на столике.

Гай не мог выдавить из себя ни единого слова. Горячий, нерассуждающий гнев поднимался в нем. Он ослабил узел галстука, расстегнул рубашку и взглянул на открытое окно, ища коробку кондиционера.

Оуэн пожал плечами. Он, казалось, не чувствовал жары в своей открытой рубашке и расстегнутой кожаной куртке. Гаю вдруг безумно захотелось вцепиться в горло Оуэну, избить его, распластать — все, что угодно, лишь бы он не сидел вот так, удобно развалясь, довольный собою.

— Послушайте, — тихо начал Гай, — я…

Но Оуэн сам заговорил в ту же минуту и продолжал говорить, протяжно, с ленцой, не глядя на Гая, который стоял посреди комнаты, открыв рот.

— …во второй раз. Женился через два месяца после развода, и тут же начались всякие заморочки. Не знаю, было бы с Мириам как-нибудь по-другому, но думаю, честно, что было бы еще хуже. Луиза снялась и укатила два месяца тому, да еще чуть дом не подожгла, большой дом, где квартиры сдаются. — Он лениво склонился к бутылке, что стояла теперь у самого его локтя, налил себе еще — и Гай почувствовал неуважение, даже прямое презрение к себе в том, как Оуэн распоряжался спиртным. Гай вспомнил собственное поведение на следствии, мягко говоря, недостойное супруга погибшей. За что же Оуэн станет уважать его?

— И что самое скверное — мужику всегда больше достается, а бабы, они умеют зубы заговаривать. Вот Луиза, например, — она может вернуться в тот дом, и ее примут, как миленькую, а стоит мне…

— Послушайте! — крикнул Гай, не в силах больше терпеть. — Я… Я тоже убил человека! Я тоже убийца!

Оуэн снова поставил ноги на пол, сел прямо и даже перевел взгляд с Гая на окно и обратно, словно прикидывая, можно ли удрать или придется защищаться, но изумление и страх так нечетко, вполсилы пробивались сквозь пьяный дурман, что все вместе казалось издевательством, насмешкой над признанием Гая.

— Как это так? — спросил Оуэн.

— Послушайте! — снова заорал Гай. — Послушайте, я конченый человек, я уже все равно, что мертв, так как собираюсь донести на себя — немедленно! Ведь я убил, понятно вам? Да не глядите вы так, словно вас это не касается, и не разваливайтесь вы больше в этом кресле!

— Это почему ж бы мне и не развалиться в кресле? — Оуэн снова налил себе виски и кока-колы и теперь держал стакан обеими руками.

— Да разве для вас ничего не значит, что я — убийца, что я отнял чужую жизнь — а на это никто на свете не имеет права?

Оуэн кивнул вроде, а может, и нет. Во всяком случае он сделал неторопливый глоток.

Гай, не отрываясь, смотрел на него. Слова, непроизносимые сплетения тысяч и тысяч слов, казалось, сгущали кровь в его жилах, и жар волнами поднимался вверх от стиснутых кулаков. Были среди этих слов проклятия Оуэну, фразы, целые куски из написанного утром признания, и теперь все они слиплись в один ком, потому что пьяный кретин в кресле не желал их выслушать. Пьяный кретин упорно изображал безучастие. Гай подумал, что, наверное, не похож на убийцу, в этой белоснежной рубашке, с шелковым галстуком, в темно-синих брюках, и даже его изнуренное лицо вчуже не могло казаться лицом преступника.

— Это недоразумение, — вслух произнес Гай, — что никто не знает, как выглядит убийца. Убийца выглядит, как любой из нас! — При приближении последних слов он приложил костяшки пальцев ко лбу и снова опустил руку, не в силах сдержать себя. Так в точности говорил Бруно.

Гай вдруг бросился к столику, налил себе виски на три пальца и залпом выпил.

— Рад видеть, что вы решили составить мне компанию, — промямлил Оуэн. Гай уселся напротив Оуэна, на кровать, аккуратно застеленную зеленым покрывалом. Внезапно накатила усталость.

— Так для вас это ничего не значит, да?

— Ну, мне приходилось уже общаться с парнями, которые замочили кого-нибудь. Да и с бабами тоже. — Он хихикнул. — Бабы как-то даже больше распускают руки.

— Но я не распускал руки. У меня нет такой привычки. Я сделал это совершенно хладнокровно. Без всякой причины. Разве вы не видите, что это хуже всего? Я это сделал из-за… — Гай хотел сказать, что сделал это из-за тайной червоточины; оттого, что меры порочности, наличествовавшей в нем оказалось достаточно, но он знал, что такие материи для Оуэна — пустой звук, ибо Оуэн человек практический. Настолько практический, что даже не соберется ударить его, или убежать, или вызвать полицию, потому что гораздо удобнее сидеть, развалившись в кресле.

Оуэн покачал головой, словно и в самом деле размышлял над словами Гая. Глаза у него слипались. Он извернулся и вытащил из бокового кармана кисет, а из нагрудного — папиросную бумагу.

Гаю показалось, что действия эти заняли долгие часы.

— Вот, возьмите, — сказал он, протягивая свои сигареты.

Оуэн с сомнением посмотрел на пачку.

— Это какие?

— Канадские. Совсем неплохие. Попробуйте.

— Спасибо, но я, — Оуэн зубами затянул кисет, — предпочитаю свои. — По крайней мере минуты три он сворачивал самокрутку.

— Это все равно, что достать пистолет прямо в парке и пристрелить кого-нибудь, — начал Гай снова, решившись продолжать, хотя говорил он словно бы с неодушевленным предметом, вроде диктофона, вделанного в кресло, с той лишь разницей, что слова не задерживались, не проникали внутрь. Дойдет ли до Оуэна, что Гай может пристрелить его, прямо здесь, в гостиничном номере?

— Меня к этому принудили, — говорил Гай. Так я и в полиции скажу, но какая разница: главное, я сделал это. Видите ли, я вам должен изложить идею Бруно. — Оуэн теперь хотя бы смотрел на него, без особого увлечения, конечно, однако доброжелательно, с вежливым пьяным вниманием. Гай решил, что не позволит себе теперь из-за этого прерваться. — Идея Бруно состояла в следующем: мы убьем друг для друга — он убьет Мириам, а я — его отца. Потом он поехал в Техас и убил Мириам, за моей спиною. Без моего ведома или согласия, понимаете? — слова выходили не те, получалось отвратительно, однако Оуэн по крайней мере слушал. По крайней мере выходили хоть какие-то слова. — Я об этом ничего не знал, и даже не подозревал серьезно. Несколько месяцев. А потом он стал преследовать меня. Стал уверять, что сможет свалить на меня вину за смерть Мириам, если я не исполню свою часть его проклятого плана, понимаете? То есть, если не убью его отца. Вся идея основывалась на том, что убийства получались беспричинными. Без личных мотивов. И ни одного из нас не могли бы выследить. Если бы, конечно, мы не встречались. Но это уже другой вопрос. Главное — я все же убил. Я сломался. Бруно сломал меня — письмами, шантажом, бессонницей. И он довел меня до сумасшествия. Теперь слушайте: я верю, что каждый может сломаться. Я могу сломать вас. При тех же обстоятельствах я бы сломал вас и заставил убить. Другими способами, не такими, какие Бруно использовал со мной, — но заставил бы. А иначе на чем, вы думаете, держатся тоталитарные режимы? Или вы, Оуэн, никогда не думаете о таких вещах? Во всяком случае вот это я и заявлю в полиции, хотя легче не будет — они скажут просто, что не следовало ломаться. Легче не будет, потому что они скажут, что я — слабый. Но мне теперь все равно, понимаете? Я теперь могу все, что угодно, принять, понимаете? — Он склонился, заглядывая Оуэну в лицо, но Оуэн вряд ли способен был что-либо понимать. Он покачивался в кресле, подперев рукою склоненную голову. Гай не может сделать так, чтобы Оуэн понял, не может встряхнуть его, заставить осознать самое главное — но все это уже не важно. — Я вытерплю все, что бы они ни сделали со мной. То же самое я завтра повторю в полиции.

— А вы можете доказать? — спросил Оуэн.

— Что доказать? Что тут доказывать, когда я убил человека?

Бутылка выскользнула из пальцев Оуэна и упала на пол, но виски оставалось так мало, что вылилось всего несколько капель.

— Вы архитектор, да? — осведомился Оуэн. — Я теперь вспомнил. — Он неуклюже подобрал бутылку, но оставил ее стоять на полу.

— Какая разница?

— Я просто думаю.

— Что вы думаете? — нетерпеливо спросил Гай.

— Просто вы, мне сдается, немножко тронутый — если хотите знать мое мнение. Я не говорю, что вы и в самом деле такой. — И сквозь пьяный туман на лице Оуэна проступил элементарный страх, что Гай сейчас встанет и ударит его. Когда же Оуэн увидел, что Гай не двигается с места, он снова уселся поудобнее, еще глубже забравшись в кресло.

Гай пытался нащупать какую-нибудь конкретную мысль, чтобы изложить Оуэну. Не хотелось терять слушателя, даже такого безучастного.

— Послушайте, как вы относитесь к тем вашим знакомым, которые кого-то убили? Как вы с ними обходитесь? Проводите время так же, как и с любым другим?

Настойчивость Гая, казалось, заставила Оуэна призадуматься. Наконец он ответил, расслабленно моргая:

— Ну что ж, живи и жить давай другим.

Гнев снова завладел Гаем. На какой-то момент словно раскаленные тиски сжали и тело его, и мозг. Для того, что он чувствовал, не находилось слов. Или слов скопилось слишком много, чтобы начать. Лишь одно из них обрело форму и прорвалось сквозь стиснутые зубы:

— Кретин!

Оуэн чуть дернулся в кресле, но безмятежность пересилила. Он, казалось, не мог решить, улыбнуться ему или нахмуриться.

— Да мне-то какое дело? — твердо произнес он.

— Как какое? Ведь вы — член общества!

— Ну, так пускай общество и печется, — отозвался Оуэн, лениво махнув рукой, глядя на бутылку, где виски оставалось на донышке.

Какое мне дело, повторил про себя Гай. Это и вправду его позиция или он просто пьян? Наверное, все-таки позиция. Зачем ему сейчас лгать? Потом Гай вспомнил, что подобной позиции придерживался и сам, когда подозревал Бруно, — еще до того, как Бруно развязал свою травлю. Неужели это позиция большинства? А если так, то что есть общество?

Гай повернулся к Оуэну спиной. Он прекрасно знал, что такое общество. Но, пришло ему в голову, думая об обществе сейчас, в применении к нынешней своей ситуации, он имеет в виду закон и его неумолимые правила. А общество — это люди: как Оуэн, как он сам, как, скажем, Бриллхарт из Палм-Бич. Интересно, донес бы на него Бриллхарт? Нет. Гай не мог представить себе, чтобы Бриллхарт донес. Любой человек понадеялся бы на кого-нибудь другого, а тот, другой, — еще на кого-нибудь, и в конечном итоге этого не сделал бы никто. А правила, а закон — так ли уж они важны? Разве не закон связывал его с Мириам? Ведь убит человек, и, значит, люди должны решать. И если людей — от Оуэна до Бриллхарта — это не волнует в достаточной степени, чтобы выдать убийцу, то почему он должен волноваться? Что это взбрело ему в голову сегодня утром — пойти и сдаться в полицию? Что это за мазохизм? Нет, сдаваться не надо. Что, собственно, остается теперь у него на совести? Кто из людей теперь донесет на него?

— Разве какой-нибудь шпик, — проговорил Гай. — Шпик, думаю, может донести.

— Вот это верно, — согласился Оуэн. — Грязный, вонючий шпик. — Он громко, с облегчением расхохотался.

Нахмурившись, Гай глядел прямо перед собою. Он старался нащупать мысль, блеснувшую в отдалении. Закон и общество — разные вещи, вот исходная точка. Общество — это люди: он сам, Оуэн, Бриллхарт — и они не имеют права отнимать жизнь у другого члена общества. А закон — имеет.

— И все же предполагается, что закон выражает волю общества. Но он не выражает. Или выражает — но только волю людей, когда они сообща, — прибавил Гай, сознавая, что, как всегда, возвращается вспять, не достигнув цели, пытаясь прояснить, до невозможности усложняет вопрос.

— Гм-м? — промычал Оуэн. Он откинул голову на спинку кресла, черные волосы разметались по лбу, глаза почти совершенно закрылись.

— Нет, сообща люди могут лишь линчевать убийцу, но предполагается, что как раз от этого закон и должен гарантировать.

— Никогда не одобрял суды Линча, — вставил Оуэн. — Нечестно это! Пятно на всем Юге — неспр-в-дливо!

— Я исхожу из того, что если общество не имеет права отнимать жизнь у человека, то и закон такого права не имеет тоже. То есть, если считать, что закон — собрание установлений, навязанных сверху, в которые никто не может вмешиваться, которых ни единое живое существо не смеет касаться. Но в конце-то концов закон имеет дело с людьми, с живыми существами. Такими, как вы или я. В частности, мой случай. Рассмотрим сейчас именно мой случай. Но тут логика. Знаете ли вы, Оуэн, одну простую вещь? Логика не всегда срабатывает, когда речь идет о людях. Она хороша, когда вы возводите здание, потому что ваш материал подчиняется ей, но… — последний довод развеялся прахом. Выросла какая-то стена, и следующее слово об нее разбилось — просто потому, что Гай не в силах был больше думать. Он говорил громко, отчетливо, зная при этом, что Оуэн не слышит, даже если и пытается слушать. И все же Оуэн пять минут назад действительно с полным равнодушием относился к его вине.

— А как присяжные, интересно, — вымолвил Гай.

— Какие присяжные?

— Суть ли присяжные двенадцать живых человеческих существ или же воплощение закона? Это интересный угол зрения. Полагаю, на каждый предмет можно взглянуть под интересным углом зрения. — Он вылил остатки виски в стакан и выпил залпом. — Но не думаю, чтобы это интересовало вас, Оуэн. Что вообще интересует вас?

Оуэн молчал и не двигался.

— Вас ничего не интересует, правда? — Гаю на глаза попались огромные, потрепанные туфли Оуэна, неуклюже поставленные пятками на ковер, носками внутрь. Их сморщенная, бесстыдная, массивная тупость показалась вдруг квинтэссенцией всей человеческой тупости. И старая ненависть к косной тупости тех, кто стоял на пути прогресса, на пути его, Гая, трудов, вспыхнула с новой силой, и, не успев осознать, что он делает и зачем, Гай злобно пнул по туфле, по самой середине. Но Оуэн не пошевелился. Работа, подумал Гай. Да, нужно вернуться к работе. Додумать можно потом, как-нибудь на досуге, а сейчас — работать.

Гай взглянул на часы. Десять минут первого. Спать здесь не хотелось. Интересно, есть ли ночной самолет. Как-нибудь можно же отсюда выбраться. Хотя бы поездом.

Он встряхнул Оуэна.

— Оуэн, Оуэн, проснитесь!

Оуэн что-то пробормотал.

— Думаю, вам лучше выспаться дома.

Оуэн сел прямо и произнес совершенно отчетливо:

— Сомневаюсь.

Гай схватил свой пиджак, валявшийся на кровати. Огляделся, нет ли чего еще, — но он не мог здесь ничего оставить, так как ничего не приносил. Надо бы позвонить в аэропорт, подумал он.

— Где тут клозет? — Оуэн встал. — Мне что-то нехорошо.

Гай никак не мог найти телефон. По ночному столику, однако, тянулся провод. Он заканчивался под кроватью. Телефон валялся на полу, трубка была снята — и Гай тотчас же понял, что это не случайно: обе части были подтянуты к самой ножке кровати, а трубка зловеще развернута к креслу, где только что сидел Оуэн. Гай медленно подтащил телефон к себе.

— Эй, есть тут где-нибудь клозет? — Оуэн распахнул дверцу стенного шкафа.

— Там, внизу, в холле. — Голос Гая дрожал. Он подержал трубку перед собою, потом приложил к уху и услыхал осмысленную тишину подключенной линии.

— Алло, — сказал Гай.

— Здравствуйте, мистер Хейнс. — Голос был глубокий, вежливый, чуть резковатый.

Рука Гая конвульсивно стиснула трубку, словно тщась раздавить ее, но потом он молча признал свое поражение. Словно крепость пала, великолепное здание в его мозгу развалилось на куски, развеялось прахом без единого звука.

— Не было времени установить диктофон. Но я почти все слышал из коридора. Мне можно зайти?

Джерард, должно быть, заслал своих шпионов в нью-йоркский аэропорт, подумал Гай, а сам вылетел следом, чартерным рейсом. Все возможно. И вот результат. А он еще имел глупость снять номер под собственным именем.

— Заходите, — отозвался Гай. Он повесил трубку, глядя на дверь. Сердце билось как никогда, так тяжело и быстро, что Гай подумал: несомненно, близится смерть. Бежать, пронеслось у него в голове. Прыгнуть на него, отшвырнуть, едва откроется дверь. Это твой последний шанс. Но Гай не двинулся с места. Он смутно слышал, как в углу, за его спиною, Оуэна стошнило в раковину. Потом кто-то поскребся в дверь, и Гай пошел открывать, думая: надо же, чтобы в конце концов все случилось именно так, чтобы его застали врасплох, с посторонним, едва ли не первым встречным, который ничего не понял, которого рвет в углу комнаты в раковину, — и мысли несобраны, хуже того: наполовину выболтаны, нескладно и в суматохе. Гай открыл дверь.

— Здравствуйте, — сказал Джерард и зашел, как всегда, не снимая шляпы и размахивая руками.

— Кто это? — спросил Оуэн.

— Друг мистера Хейнса, — промолвил Джерард непринужденно и все с тем же серьезным выражением на круглом лице вдруг подмигнул Гаю.

— Думаю, вам хочется улететь в Нью-Йорк сегодня же ночью?

Гай всматривался в знакомое лицо Джерарда — крупная родинка на щеке, яркие, живые глаза: Джерард подмигнул ему, подмигнул несомненно. А ведь Джерард — тоже закон. И Джерард на его стороне более, чем кто бы то ни было, ибо Джерард знал Бруно. Гай теперь это понял — собственно, он понимал всегда, только не отдавал себе отчета. И понял также, что должен был столкнуться с Джерардом лицом к лицу. Так было задумано с самого начала. Это было неизбежно и предрешено, как вращение Земли, и никакой софистикой нельзя было освободиться от этого.

— Так как? — спросил Джерард.

Гай попробовал заговорить и произнес совсем не то, что намеревался:

— Возьмите меня.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Американцы протестантского вероисповедания и англо-саксонского происхождения.

(обратно)

2

Коэффициент умственного развития.

(обратно)

3

Языкпрограммирования.

(обратно)

4

Старейшие университеты Новой Англии, пристанище интеллектуальной элиты.

(обратно)

5

Весь (франц.).

(обратно)

6

Война 1973 г.

(обратно)

7

Гусиная печенка (франц.).

(обратно)

8

Самец (испанск.).

(обратно)

9

Кумовство.

(обратно)

10

По Фаренгейту.

(обратно)

11

Так во время Великой Отечественной войны называли бутылки с зажигательной смесью.

(обратно)

12

По Фаренгейту.

(обратно)

13

По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика)

(обратно)

14

Настоящий иностранец (исп.).

(обратно)

15

Дерьмо (фр.).

(обратно)

16

В собственном соку (фр.).

(обратно)

17

Богиня из машины (лат.).

(обратно)

Оглавление

  • Кэтрин Уэст ЧУДО
  • Часть первая НЬЮ-ЙОРК
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  • ЧАСТЬ 2 РИЯД
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  • ЧАСТЬ 3 ЧУДО
  •   24
  •   25
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  • Патриция Хайсмит ВСТРЕЧА В ПОЕЗДЕ
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • 34
  • 35
  • 36
  • 37
  • 38
  • 39
  • 40
  • 41
  • 42
  • 43
  • 44
  • 45
  • 46
  • 47
  • *** Примечания ***