Николай Васильевич Логинов
Двое в каюте
В ГОСТЯХ У СЫНА
1
Он сидел на гауптвахте вторые сутки и уже успел многое передумать. То бранил себя за норовистый характер, из-за которого не раз попадал в немилость старших, бранил не жалеючи, словно кого-то другого, постороннего. То был наедине с командиром подводной лодки, раскрывал перед ним душу, давал слово комсомольца никогда больше не оступаться. Выходило это убедительно и жалостливо. Капитан-лейтенант, растрогавшись, прощал ему все прежние грехи, говорил, что верит-будет матрос Ермолин настоящим человеком. В эти минуты лицо его становилось умильным, глаза улыбчивыми.
Но стоило вернуться к действительности, как снова настроение портилось. Ведь так дико все вышло! Не совладал с собой, выкинул глупый номер, ершился перед старшиной, будто маленький: «Почему все я?.. Не буду!.. Не хочу!» Капитан-лейтенант, конечно, вправе был осерчать. На, этот раз он ничего не расспрашивал, не укорял, не донимал наставлениями. Слова были резкими, но - что странно - не вызывали возражений;
- Трое суток ареста! Хватит, понянчились!.. Ермолин смотрел себе под ноги, но чувствовал, как жжет ему лицо взгляд командира. Даже сейчас снова вернулось к нему это неприятное чувство. Чтобы избавиться от него, он начал шагать из угла в угол.
И верно - думы сменились. Он попытался представить, чем занята сейчас команда лодки, как там обходятся без него, без трюмного машиниста Ермолина. Ему хотелось увидеть грустные, задумчивые лица, услышать слова сочувствия о себе, но не удавалось. Все были веселы, увлечены работой, никому не было до него дела. Ему стало обидно за их безучастное отношение к его судьбе.
Он сел на табурет и, поставив на колени локти, подпер голову руками. «Хорошо бы побывать сейчас дома, в Сосновке», - подумал он, и мысли перенеслись в родную северную деревню. Всплыла в памяти картина проводов.
…Рядом идет мать. Она предупредительно-нежная, говорит неторопливо, ласково:
- А ты не тоскуй, Саня. Послужишь с годик - на побывку командир отпустит. А то и я наведаюсь…
Он стыдится материнской нежности - сзади идут друзья и, наверно, слышат, как уговаривает его мать, хотя он и не думает печалиться. Наоборот, сердце полнится какой-то большой незнакомой радостью. Он едет на флот, будет военным моряком. Одна форма что значит!
В табунке друзей - та, что люба ему. Он знает: в ее грустных синих глазах наверняка стоят слезинки, готовые вот-вот скатиться по щекам на пыльную дорогу - только обернись он, взгляни на нее.
Мать, словно подслушав думу его, тихонько говорит:
- Тасе-то пиши, не забывай. Скучать она будет по тебе…
- Мама!-останавливает он.
Впереди на колхозной пролетке едет младший братишка Сани - Володя. Он не торопит лошадь, знает, что к поезду успеют.
Выходят за поскотину.
- Остановись, Вовка-а! - кричит мать Володе.
Настает время прощания. Ватага сразу становится шумной. Александр взволнованно глядит на друзей, улыбается…
Улыбка и сейчас скользнула по губам Ермолина. Он спохватился, будто сон стряхнул с себя: «Плакать надо, а ты!..»
Да, минул год, на исходе второй. Многие из его товарищей уже успели побывать в отпусках, а ему и заикнуться нельзя - заказана дорога на побывку к родным. Вот прибавилось еще одно - тяжелое - взыскание… Уснуть бы надолго-надолго, а пробудиться прежним, незапятнанным, без дурной славы, и начать бы всю службу сызнова, по-хорошему. Уж он сумел бы строгим быть к себе!
Опять лицо матери встало перед ним, и голос - добрый, родной - послышался будто наяву:
- Запомни, Саня: платье берегут снову, а честь - смолоду…
Мать в первый раз говорила с ним как со взрослым. Было это вскоре после смерти отца. Сане пришлось тогда оставить восьмой класс, идти на колхозные работы.
Ему сейчас вдруг стало жалко мать. Хлопотунья, труженица, вдова с тремя детьми - много ли знала в жизни радостей! А он еще добавил заботы, тупица, - писать ей даже перестал… Что она только не передумает теперь о нем! Вспомнит своего Саню - пригорюнится, всплакнет украдкой от Володи, от Галинки… Захотелось тотчас же написать матери, приласкать ее, до времени поседевшую, успокоить. А о чем писать? О том, что не заметил, как помаленьку растерял свою матросскую честь? Понапрасну растревожишь только. Если бы самому появиться дома - другое дело…
Принесли обед.
Матрос Огурцов, которого Ермолин почти не знал, подавая обед, заговорщически шепнул ему:
- К тебе мать приехала.
Ермолин с обидой в голосе огрызнулся:
- Еще что соврешь?
Огурцов не ожидал такой неблагодарности и уже равнодушно добавил:
- Не веришь - не надо. А я сам в проходной слышал, как она расспрашивала: «Родимый, скажи, как мне тутока разыскать свово сынка Александра Петровича Ермолина?»
Передавая слова матери, он так подделался под ее голос, что уже нельзя было не верить. У Ермолина побледнело лицо, задрожали губы.
Когда он снова остался один, на него нахлынуло отчаяние. Ребята, чего доброго, уже ляпнули матери - сидит, мол, ваш ненаглядный Саня на запоре… А старшина? Вряд ли упустил он такой удобный случай, чтобы не пожаловаться на непокорного подчиненного. Ермолин ясно представил, как Ржаницын изливает его матери свою накипевшую горечь: «И вырастили же вы, Наталья Никитична, такого поперечного сына. Просто сладу с ним нет. Своего непосредственного командира не слушается, грубит. Дело до большой неприятности дошло. Вам повидать его не терпится, а он, знаете, где коротает время?..» А вдруг ее провели прямо к капитан-лейтенанту?.. Росинки пота выступили на лбу Ермолина. Он рад бы не думать, пускай что будет, но догадки, одна мрачней другой, лезли в голову. Хоть бы не уехала обратно расстроенная, подождала бы… Еще почти двое суток… Как долго!..
2
Командиру подводной лодки Киселеву о приезде матери Ермолина доложил старшина 2 статьи Ржаницын. - Ну, что ж, - сказал капитан-лейтенант, - договоритесь от моего имени с начальником караула, чтобы пропустили. - К вам ее провести? - спросил старшина. - Да. - А Ермолина, товарищ капитан-лейтенант, по такому случаю… освободить бы до срока. - Голос Ржаницына вдруг .стал тихим и неуверенным. - Не так-то просто это сделать. - Командир дотронулся кончиком карандаша до своих черных усов.- А что, пожалели?.. Его или мать? - Знали бы вы, как ему тяжело сейчас! - Уже успели сообщить?.. А матери? - Ей про то ни слова. Я сказал, что сын занят пока. - Зря вы хлопочете об Ермолине, старшина. Не вам ли он насолил своим поведением? Пускай поболит душа у него как следует. Верно, товарищ старший лейтенант? - обратился командир к молчаливо слушавшему этот разговор своему заместителю по политической части Сорокину. Тот задумчиво произнес: - Трудный случай… Сорокин пришел на корабль из академии лишь месяц назад, но командир уже успел приметить в нем хорошую черту - умение разбираться в людях, вникать в их запросы, находить общий язык с матросами и старшинами. Заместитель был чуть старше командира возрастом, прошел рядовым флотскую службу, прихватил войны, за плечами у него, пожалуй, побольше житейского опыта, и командир лодки прислушивается к его мнению. - А по-моему, Олег Арсеньевич, старшина прав, сказал замполит, когда Ржаницын вышел. Командир насторожился: - Думаете, следует освободить Ермолина? - Думаю, следует. И еще бы дать увольнение дня на два. - За какие такие заслуги поощрение? Не жирно ли? - Капитан-лейтенант резко поднялся с места. Встал и старший лейтенант. - Только ли поощрение? - спросил он. - Нет ли тут и своеобразного наказания? - Хм… наказания?-По глазам командира было заметно, что слова заместителя заинтересовали его. - Встреча с матерью… - словно собираясь читать стихи, нараспев произнес старший лейтенант. - Глубокий след, думаю, оставит она в душе матроса. Ермолин, верно, занозистый, но честный парень. Каково ему будет глядеть в глаза матери? Она, конечно, пустится в расспросы про то, как он живет, исправно ли служит, в ладу ли с товарищами, с командирами? Обязательно будет расспрашивать - она же советская мать! А ему отвечать надо. И чем она ласковей, внимательней будет с ним, тем горше ему: материнской ласки-то не заслужил он… Мне на месте Ермолина, признаюсь, не хотелось бы оказаться. Командир провел рукой по своей темной шевелюре. - Любопытно вы обернули все, - сказал он в раздумьи. - Что ж, попробуем…3
Освободить матроса Ермолина с гауптвахты удалось лишь под вечер. Конечно, нехорошо было держать мать до его прихода. Поэтому капитан-лейтенант, побеседовав с Натальей Никитичной о том, как она добралась и где устроилась с жильем, попросил своего заместителя познакомить гостью с жизнью моряков. Старший лейтенант показал Наталье Никитичне убранство казармы, комнату боевой славы части, сводил к причалу, где стояли подводные лодки. После этого она отправилась на отдых. Гостья была очень довольна вниманием к себе. О сыне ничего не расспрашивала, считала, что лучше сначала с самим поговорить. Тем более старший лейтенант пообещал вскоре прислать его к ней.
Когда Александра Ермолина вели к командиру лодки, одна неотвязная дума терзала провинившегося матроса: как же он при всех встретится с матерью?
Хотя матери в комнате командира и не оказалось, но прежняя оторопь все же не проходила.
- Вы знаете, что к вам приехала мать? - спросил капитан-лейтенант.
- Да, слышал, - робко, не своим голосом, как ему самому показалось, ответил Ермолин.
- Так вот, разрешаю вам на двое суток уволиться.
У Ермолина неожиданно вырвалось:
- Как же я… такой?..
- Какой «такой»? - в упор посмотрел командир.
Ермолин часто замигал:
- Вы же знаете, товарищ капитан-лейтенант…
Ему показалось, что командир собирается отчитывать его за проступок, а тот вздохнул и сказал с мягким укором:
- Эх, Ермолин, Ермолин! Боитесь матери на глаза показаться? Герой… Может, мне поведать ей обо всем? Или уж лучше сами покаетесь?.. Переодевайтесь - и живо. Мать заждалась, наверно…
Пока Ермолин пробирался на Солнечную улицу к дому номер двадцать, где у знакомой по вагону остановилась мать, пытался подобрать слова, которые он скажет при встрече с нею. Но ничего из этого не получалось: мешал не выходивший из головы недавний раз» говор с командиром лодки. Так он и ступил на крыльцо низенького одноэтажного домика, не готовый к встрече с матерью.
- Сано… Родимый…
- Мама!..
В этих первых словах матери и сына слышались и радость встречи, и тоска, жившая в их сердцах долгие месяцы разлуки. Наталья Никитична припала к его груди, счастливая и тихая. Слезы затуманили ей глаза. А он гладил широкой возмужавшей ладонью ее с проседью волосы и, растроганный, забыл все невзгоды. Ему было хорошо с нею, с ласковой, родной, словно вернулось к нему далекое босое детство.
- Ма-ма, - не найдя других слов, повторил он тише и нежней. Помолчал и спросил; - Как же ты надумала ехать в такую даль?
- Не было моей силушки больше,- ответила мать, не стыдясь своего признания, - заскучала, извелась вся… С лета ведь ни строчки не написал. Думала, уж не стряслось ли что. На море служба-то…
- Сообщили бы тогда, - глухо произнес Александр.
Она немного отшатнулась от него, смахнула с глаз тыльной стороной ладони слезу и посмотрела ясным взглядом.
- Какой ты у меня славный, - сказала она, любуясь им. - Вымахал-то как, гляди-ко…
А ему показалось, что мать стала меньше. «Совсем старенькая, - разглядывая морщины на ее обветренном лице, подумал он,- а ведь еще только-только перевалило за пятьдесят».
Александр снял бескозырку, положил на комод.
- Устал, поди-ко, за день-то? - глядя на осунувшееся лицо сына, сказала Наталья Никитична. - Отдохни, Саня.
- Да нет, не устал, - присаживаясь к столу, ответил он и невольно припомнил свои недавние переживания. Чтобы отогнать эту непрошенную думу, добавил: - Меня на двое суток отпустили, отдохну, успею.
- Гостинцев деревенских тебе привезла. - Наталья Никитична достала из угла скрипучую корзинку. - Вот пряженики, а вот твои любимые сырные и пшенные шаньги, - приговаривала она, выкладывая на стол угощенье.- Надо бы в печке подогреть - как свежие стали бы.
- Ой, мама, зачем ты столько?.. У нас ведь хорошее питание.
Мать села напротив него.
- А ты отведай, Саня. Потом своих дружков угостишь - они, родненькие, соскучились, поди-ко, по домашнему-то.
- И я забыл вкус, кажется, - улыбнулся он. - О, приятные!..
- Ешь, ешь на здоровье. А что на мало отпустили-то? - спросила она и, не дождавшись ответа, начала рассказывать, как ее приняли начальники: - Обходительные, простые оба. Тебе, наверно, хорошо с ними. Тот, усатый-то, вроде посурьезней. А уж другой-то такой разговорчивый, удалой… Который из них главнее-то, Саня?
- Тот, что с усами. Он командир корабля. А второй - его заместитель, вроде - комиссар.
- Я так и подумала - тот главней. А комиссар-то повсюду выводил меня. «Вот на этой койке, - сказал,- отдыхает ваш сын». Уважает он тебя - сразу поняла… Потрогала я постель - мягкая. «Не солома»,- говорю, а он смеется. Чисто, порядок везде… Потом показал доску с портретами самых лучших моряков. Всех переглядела, тебя искала. Нету что-то.
- То ж отличники! - заметил Александр таким тоном, как будто это недоступно для него.
- А ты, значит, не отличник,-догадалась мать.
- Нет… пока, - признался Александр. «Может, сейчас вот и рассказать ей все, все? - подумал он. - Лучше самому, пока от других не узнала».
Но мать сбила его с этой мысли:
- Подводные-то лодки какие большущие! «Вон та, с кромочки - наша», - указал комиссар-то. Поглядела я - и страх меня взял. «Саня на ней под водой плавает, - думаю. - А море широченное да глубокое - не наше озеро».
- Не страшно, привыкается. А корабль прочный, надежный, - успокоил он мать.
Наталья Никитична с минуту молча смотрела на сына - рослого, плечистого, крепкого - и, словно гадая, верно ли она надумала, тихо произнесла:
- Таська-то ровно уж и не пара тебе, Саня…
- А ты перед отъездом не видела, ее, мама? - нетерпеливо перебил Александр, обрадовавшийся, что мать сама заговорила о Тасе. Он был виноват перед нею - уже давненько не отвечал на ее последнее письмо - и ничего не знал о ней.
- Как же! - оживилась мать. - Прибежала сама к нам. Через Галинку узнала, что я в дорогу собралась. Водой не разольешь их… Сунула посылку. - Наталья Никитична снова открыла корзину. - Вот, разверни-ко. Поди, связала что. Она на это мастерица… Так и есть. Ишь, сколь ни басок шарфик-то. В полосочку, гляди-ко. И носки еще… Хитрющая! Надо же! В носках-то - не сказала ведь! - письмо. Ну, после доберешься до него. Поговори со мной-то, потом заторопишься…
Александр все же пробежал глазами по строчкам письма, повеселел:
- Успеем, мама, обо всем перетолковать - и о колхозе, и о Галинке с Володей…
- Потише, Саня, рядом уже отдыхают, поди-ко, - кивком головы показала Наталья Никитична на стенку.- Угадай-ко, кто тебе привет велел передать?.. Андрей Иванович! Он воротился из города-то. Снова, как тогда, председателем колхоза выбрали. С ним дело на поправку пошло. «Привет ему, - сказал, - большой от всего колхоза и от меня лично. Гордись, мол, Никитична, сыном, в люди вышел». Это мне-то говорит, будто я не знаю!..
«Не такой ведь я! - чуть не крикнул Александр. - Надо же объяснить ей, что я за птица. Что же я обманываю родную мать? - надсадно укорил он себя. - А скажешь правду - расстроится. - Он представил убитую его горьким признанием мать и решил: - Пожалуй, лучше завтра».
Мать заметила перемену в нем:
- Почему ты, Саня, такой опечаленный вдруг стал? Уж не Тасей ли я тебя огорчила? Не так сказалось, обидно?
- Нет, мама…
- А, правда, если ее принарядить, чем она уступит городским-то, вертячим?
- Не ладится у меня все как-то! - он наморщил лоб, готовый отчаянно сечь себя.
Мать поняла это по-другому:
- Заочно любовь завсегда трудная, Санушко. Вот приеду-и Тасюху утешу. А потом сам залеткой явишься… Ты про нее меньше думай. Первое-то дело - служба: чтобы у командиров да у товарищей ты был на виду, в уваженьи… Разговорилась я с хозяйкой.- Наталья Никитична снова показала взглядом на стенку и перешла на шепот. - Сын у ней в, солдатах под Москвой. К нему она ездила. Мы в вагоне-то и оказались вместе. Так ей командир похвальное письмо прислал. Славный, говорит она, сын-то. Ей уж так любо…
Александру показалось, что разговор этот мать завела не спроста. Она, наверное, все уже знает. Он си-дел, низко наклонив голову, и боялся выпрямиться, встретиться с ее взглядом.
А она продолжала:
- Встречал меня сегодня один и еще от часового провожал к командирам… У него на плечах по две полоски золоченых, а тут - ордена. А сам невидненький такой.
Александр обрадовался перемене разговора.
- Это наш старшина, мама, - сказал он, откинувшись на спинку дивана, - а на груди не ордена, а знаки отличника и классного специалиста.
- Что же ты-то не нацепил? Забыл, поди?..
- Я еще не заслужил.
- А ты заслужи, Саня. Постарайся… Приедешь на побывку красавчик такой, Таська, народ - все полюбуются, материнскому сердцу радость.
- Попробую, - сказал он, и ему вроде легче стало.
- Укладывайся спать, Саня, - посоветовала мать. - Время-то много. Вон кровать хозяйка уступила нам. А я тутока, на диванчике.
Он подошел к ней, порывисто обнял, поцеловал седую голову и будто простуженным голосом, еле пересиливая волнение, сказал:
- Спасибо, мама…
4
Без мала неделю гостила Наталья Никитична у сына. Александр еще раз - на воскресенье - получил увольнение. Вечером по совету заместителя командира был с матерью в клубе на концерте художественной самодеятельности. Старший лейтенант Сорокин усадил гостью с сыном в первом ряду и сам сел вместе с ними. На ней была надета красивая шерстяная кофта - подарок Сани… Всю неделю матрос Ермолин - это заметили многие - был другим человеком, словно обновленным. Им любовался даже старшина Ржаницын. Хотя о своих неудачах в службе Александр и не рассказал матери, боясь расстроить ее, но мысленно он не раз покаялся перед нею. Провожали Наталью Никитичну тепло. К поезду она подкатила на штабной машине. Старший лейтенант и на этот раз уделил гостье внимание-приехал на вокзал, посадил ее в вагон и до самого отхода поезда пробыл с нею. - Хорошая у вас мать, Ермолин, - заметил замполит на обратном пути в часть. - Видать, нелегкую жизнь прожила она. - Да, тяжело досталось ей, - подтвердил матрос. - Вы один у нее? - Нет, нас трое. Только один я… неудачный-то, - грустно улыбнулся Ермолин. - Вы так вот, наверно, о себе и думали до сих пор: пропащий, всеми обиженный, сколько ни старайся - из взысканий все равно не выпутаться… А можно ведь все по-иному повернуть. Гордость такую заиметь: буду не только хорошим специалистом, но человеком хорошим, матросом настоящим! Можно ведь? - Конечно, можно, товарищ старший лейтенант^ Постараюсь!-ответил Ермолин с легкой душой. - Вот это по-комсомольски, по-флотски! - подбодрил офицер.-А если трудно будет, снова спор с самим собой затеете - прошу ко мне. Помогу хорошему одолеть плохое. Всегда помогу! Сорокин не мог не заметить, как повеселели у матроса глаза… Но недолго держалось у Ермолина это хорошее настроение. Стоило ему расстаться со старшим лейтенантом, усесться одному на скамейку под кленами во дворе казармы, как неясная тоска начала посасывать сердце. Он смотрел немигающими глазами себе под ноги, не замечая шалостей ветра, гонявшего по утоптанной земле сухой, рано опавший кленовый лист, и думал о матери. Он представил ее, сидящую в вагоне, задумчивую, притихшую, без радости на лице. Ему захотелось перенестись к ней, сесть рядом, утешить ее. Он сказал бы сейчас матери, что не навсегда же они расстались! Вот выправит службу - предоставят ему отпуск, приедет в Сосновку… Но Александр тотчас же словил себя на этой мысли: «А когда это будет? В ту осень, лет через восемь?» Горькая усмешка тронула его губы. Он резко упрекнул себя: «Не то, все не то! Об этом ли надо говорить?» Он имел в виду свои ошибки. Еще совсем недавно Ермолин считал правильным, что не проболтался матери о своих неудачах в службе, не расстроил ее, а вот теперь, когда уже не было возможности объяснить ей все, ему вдруг показался этот свой поступок нечестным, противным. Зачем он утаил правду от нее? Разве она не поняла бы, не простила? Боялся огорчить… Нет, это не причина. Трусливое малодушие - вот что помешало быть откровенным. Она-то: «Саня, Сано, Санушко…» Неужели утерпел бы другой на его месте, не покаялся чистосердечно в грехах родной матери, такой ласковой, доброй? Да ведь и Тася поняла бы, не разлюбила… Александр покраснел, словно мать была рядом с ним и уже знала эту его думу. Он вспомнил слова командира лодки, сказанные ему в день приезда матери. Тогда, отпуская на увольнение, капитан-лейтенант стыдил его: «Герой… Боитесь матери на глаза показаться?» Даже намекал на то, чтобы он сам покаялся ей. А что если командир спросит: «Товарищ Ермолин, вы, конечно, рассказали матери всю правду о себе без утайки?» Как ответить ему? Соврать?.. Он чувствовал, что надо что-то делать, иначе не знать ему покоя. Может, пойти к замполиту, попросить у него совета? Старший лейтенант чуткий, он подскажет. Ермолин устало поднялся со скамейки. Ветер все еще гонял по двору оранжевый лист клена. Вот закрутил его к обрезу, чуть не сбросил в окурки, потом подхватил и помчал в дальний угол, к забору. Так же, как ветер этот лист, донимали, мучали Ермолина думы. В дверях он столкнулся с матросом Огурцовым. - Что же ты спасибо не скажешь, Фома неверный? - весело крикнул он Ермолину на ходу. Тот не нашелся, что ответить, только подумал: «Зря я тогда накинулся на него». И снова представил мать» но уже не в вагоне, а при встрече. Заплакала… Ничего не знала о нем… Теперь обещал засыпать письмами. Какое там!.. Хотя бы изредка давать знать, что жив-здоров. О чем писать-то? Об этих своих… Постой! А если… Да, он знает, что ему надо сделать! Сам знает!.. Спустя несколько минут Ермолин удобно устроился у окна за столиком в Ленинской комнате и писал страницу за страницей. Это было письмо матери, самое длинное и самое хорошее в его жизни. Нет нужды рассказывать о нем. Пускай останется его содержание тайной между автором и адресатом. Скажем лишь одно: Наталья Никитична узнала из письма обо всем, что наболело на душе у ее Сани, и еще любей, еще дороже стал он для матери… Подводная лодка после того не раз бывала в дальних и близких походах. В службе ее трюмного машиниста Александра Ермолина были удачи и огорчения, но никогда он не раскаивался в том, что написал тогда искреннее, настоящее сыновнее письмо матери. А службу его уже не сравнишь с прежней, да и сам он далеко не тот, если зовется старшим матросом, отличником. Настанет и такой день, когда он получит свой первый отпуск и поедет на север, в родную Сосновку. Теплым ли летом это будет, зимой ли вьюжной - не все ли равно ему, если люб родимый край и если на душе солнечно!
РЯДОМ С НАМИ
- Хочу посоветоваться. - Старший матрос Константин Олехов присел, положил на стол книгу, на обложке которой секретарь комсомольской организации корабля Николай Щеглов прочитал название - «Поднятая целина». - Это я в библиотеку, - перехватив взгляд лейтенанта, пояснил Олехов. - Перечитывал, чтобы вспомнить. Говорят, скоро вторая часть выйдет… Здорово все-таки пишет! Никто Шолохову не ровня. Верно, верно… А посоветоваться вот о чем: думаем устроить вечер о трудовых успехах советских людей. - Тема хорошая,-заметил Щеглов. - Мне тоже так кажется. Собираемся включить рассказ отпускника об успехах в родном краю. Кое-кто получает с родины газеты - таким дадим слово про дела земляков. Некоторые сами недавно работали на заводе, в колхозе - стоит и их послушать. Есть письма от убывших в запас - зачитаем одно поинтересней. Самодеятельность выступит с рассказами, стихами, с песнями. - А что, удачно задумано. Только, - Щеглов чуть улыбнулся, - пускай говорят без шпаргалок, как умеют. - Да вы ж знаете - наши ребята речистые. Приходите послушать. - Конечно, приду… А если еще пригласить на вечер несколько городских комсомольцев - с фабрики, из артели? Командир разрешит. - Вот бы хорошо! - Сделаем… А от целинников нет ответа на последнее ваше письмо? - Рано еще, - ответил Олехов. - Я слышал - пионеры опять прислали. - Большущее, забавное. Турбинисты взяли почитать. - Молодцы ребятье! Поди-ка, многие задумали моряками стать… Они оба хорошо помнили, как просто завязалась переписка с пионерами. На корабле узнали, что у матроса Яковенко есть в Харькове сестра - старшая вожатая дружины имени Героя Советского Союза Ивана Голубца. Написали пионерам коллективное письмо. Те не только ответили, но еще и подарки прислали - книги с надписями: «командиру корабля», «боцману», «коку», «кочегару». С корабля пошли в Харьков ответные подарки - фотоальбом о Ленине, пионерское знамя, барабан, шлюпочный Военно-морской флаг, ленточка с бескозырки. Пионеры и моряки стали большими друзьями… Когда с вечером было решено, Щеглов спросил: - Разве тебя Сашей звать, а не Костей? - он взглядом указал на синюю татуировку на левой руке Щеглова. Старший матрос ладонью другой руки прикрыл простенький цветочек и надпись. - Да нет. Это так, по глупости… Это имя бывшей знакомой. - Значит, крепко любил? - Кажется, и теперь еще люблю. - Почему «кажется»? - Замуж она вышла… Их беседе никто не мешал, и Олехов рассказал историю своей любви: - Жил я в Вологде. Окончил ремесленное, комсомольцем стал. Когда познакомился с нею, был токарем. Она - на третьем курсе педучилища. Потом уехала в село Романовку преподавать русский и литературу. Той же осенью меня призвали. Побывал на прощанье у ней в школе. Провожала вся учительская… Ну, а на Новый год она вышла… Прислала покаянное письмо, извинялась, что не дождалась. «Выхожу,- писала, - за Михаила». Я видел его, когда был в селе. Счетовод колхозный. «Один, мол, у родителей. Свой дом, корова, две свиньи». Шибко задели меня эти слова. Олехов попытался улыбнуться, но улыбки не получилось. И снова заговорил: - А сперва ведь она боялась, что я разлюблю ее. «Ты теперь моряк, - писала) - забудешь, не приедешь». Щеглов заглянул в глаза Олехову. «Тоскует», - понял он по той грусти, что застыла под широкими сросшимися бровями его. - Так и не виделись больше? - спросил лейтенант. - Был я в отпуске на родине. До того полгода ходил будто в тумане. И тут опять ожило старое. Куда ни шагну - все о ней напоминает. О Саше… В Романовне мне, конечно, нечего было делать… Дважды поздравлял с днем рождения. Отвечала… Но к чему все это теперь? - Встретишь девушку еще лучше, - попытался утешить Щеглов. - Сколько их, хороших, красивых, верных, всяких! - Пока об этом не думаю. - Безразличие прозвучало в словах старшего матроса. Но вот он энергично провел рукой по светлым волосам, встрепенулся, ожил. - Думаю подняться в знаниях. Учиться буду… Секретаря комсомольской организации артиллерийской башни Константина Олехова Щеглов знал как дельного организатора, авторитетного вожака, всегда прямого, справедливого. Но после сегодняшней беседы в его характере открылась еще одна черта - по-юношески чистая, неподдельная верность в дружбе, искренность. Оставшись один, Щеглов вспомнил беседу с другим комсомольцем - Павлом Масликовым. Какая разница! Бросить жену из-за случайной связи и в свое оправдание- ничего, кроме лепета: «Не по любви сошелся». А она, прежняя жена его, прислала на корабль умное, полное горьких упреков письмо. Щеглову стало досадно не только за то, что он и члены бюро по-настоящему не осудили недостойное поведение своего комсомольца, но больше за то, что остались равнодушны к письму жены Масликова. А она писала что-то и в адрес комсомольцев. Щеглов не смог припомнить - что именно. Не утерпел, в тот же день зашел в строевую канцелярию, чтобы взглянуть на письмо. Писарь долго листал подшитые бумаги и, найдя, что требовалось, подал раскрытую папку лейтенанту. «С мужем Масликовым Павлом Семеновичем, - читал про себя Щеглов на листке из школьной тетради, исписанном ровным почерком, - жили мы хорошо. На заводе, где работали, получили комнату. В то время радости нашей не было конца. Потом его призвали на флот. Письма друг другу мы слали очень часто. Я радовалась его успехам в службе, он интересовался моей работой, жизнью в Москве. Прошел год. Паше дали отпуск. Нам опять показалось, что мы - самые счастливые. А когда уехал, вдруг что-то треснуло, надломилось в нашей жизни. Я все реже стала получать письма. Однажды, придя с работы, увидела тощий конверт и в нем небольшую обидную записку на четвертушке: «Сколько ни тяни, а говорить надо. Дело в том, что я нашел себе другую девушку. С этого дня не считай меня своим мужем, не пытайся писать - отвечать не буду». На мое письмо, над которым я досыта наплакалась, вспоминая всю нашу жизнь с Павлом, он ответил грубо, оскорбительно. Конечно, такой удар не остался без последствий для меня. Как ни старалась сдерживать себя, но работать по-прежнему не могла. Меня пытали вопросами подруги: «Что с тобой, Вера? Почему ты такая стала?» Я про свою беду ничего никому не говорила. Зачем? Кто как поймет еще. Раз начальник цеха заметил, что плачу. Спрашивает: «Что случилось? Что-нибудь дома или с мужем что?» Я не утерпела, рассказала ему все. Он просил адрес, чтобы написать на корабль, но я ответила, что сама напишу. Муж мой - комсомолец. И мне думалось, что он осознает, поймет свою ошибку. Раньше он возмущался такими поступками, других осуждал. Но, видно, сам жил одним днем. А мы ведь боремся за счастливую и крепкую советскую семью…» Щеглов отыскал копию ответа, посланного Вере Масликовой по ее московскому адресу. В нем было всего несколько строк: сообщалось, что «военнослужащему Масликову П. С. предложено поддерживать регулярную переписку с женой и установить с ней нормальные взаимоотношения». Щеглов покраснел от стыда, хотя ответ этот писал не он. Подумать только - не найти ни единого сердечного слова, не утешить женщину в большом горе! Сейчас он знает, что следует сделать. Во-первых, вынести поведение Масликова на суд всех комсомольцев. Это заставит его да и других всерьез задуматься над своими поступками. Во-вторых, поддержать жену Масликова, написать ей теплое письмо, которое помогло бы пережить горечь измены. В-третьих… А в-третьих, устроить, скажем, беседу, лекцию о культуре поведения молодого человека, о коммунистической морали. Да, это непременно надо сделать. Любовь к Родине, к труду, к знаниям, уважение родителей, коллектива, подчинение личных интересов общественным, бескорыстная дружба, дисциплинированность, честность, скромность - об этих благородных качествах, которыми должен обладать каждый из нас, надо говорить увлекательней и чаще. А как здорово можно рассказать о беседе Ленина с Кларой Цеткин, о его гневном разоблачении теории «свободной любви»! Обязательно надо подсказать эту тему лекторам… Так рассуждал Николай Щеглов наедине с самим собой, все еще держа в руках папку, где было подшито письмо Масликовой. Затем вернул папку писарю, спустился на нижнюю палубу и направился к себе в каюту.* * *
Утром предстоял выход в море, и сегодня, хотя и была пятница, экипаж жил по субботнему распорядку. Уже закончилась большая приборка. Команда занялась самообслуживанием. Щеглова привлек шумный разговор в кубрике артиллеристов. - Сказанул тоже!.. Да любовь, хочешь знать, она, наоборот, не мешает, а помогает делу. Тот, кто по-настоящему любит, он… - как бы это точнее? - он строже к себе относится, хочет лучше быть. Нет, любовь возвышает человека, сил прибавляет. Конечно, если эта любовь искренняя, большая… По голосу говорившего секретарь догадался, что это убеждает кого-то старшина 2 статьи Леонид Степанов. - Не помешаю? - спросил Щеглов, шагнув в кубрик.
В ответ раздалось несколько голосов:
- Что вы, товарищ лейтенант!..
- Присаживайтесь…
- У нас тут дискуссия…
Щеглов обвел взглядом матросов и старшин. Все они были заняты делом: приводили в порядок обмундирование - чистили пуговицы на шинелях, чинили рабочее платье, кое-кто склонился над книгой.
Спор о любви с приходом секретаря на какой-то миг затух. Но вот старший матрос Олехов кинул:
- Верных-то девушек мало…
- Опять не то говоришь! - тотчас же возразил ему Степанов.
Щеглов понял, что и тогда слова старшины о том, что любовь возвышает человека, были адресованы тому же Олехову.
- Нельзя по одной неверной судить обо всех, - продолжал убеждать Степанов.
Его поддержал матрос Ивановский, слывший на крейсере молчуном:
- А каждому ли из нас-то верить можно - вот вопрос.
И тотчас заговорили о тех, кто увлекается «заочной любовью». Увидит снимок красивой девушки в журнале, шлет письмо, а потом в любви признается, в верности клятв не жалеет. Упомянули фамилии таких «заочников», которые уже со счету сбились, скольким девушкам одновременно голову морочат.
Досталось и тем, кто в перекур на полубаке или за чисткой картошки для камбуза в ночной час потешает товарищей хвастовством о своих легких победах на берегу, о покоренных девичьих сердцах.
- Такая вот любовишка службе вредит, - воспользовавшись паузой, вставил Степанов. - Нашли чем бахвалиться! -негодовал он по адресу любителей легкомысленных увлечений. - Но беда еще в том, что мы-то, вместо того, чтобы вразумить такого пошляка, слушаем его да похихикиваем. Вроде и невдомек, что не туда уводит он…
Кто-то высказал упрек комсомольцам - мол, слабо борются со сквернословием на корабле, а подчас и сами подают молодежи дурной пример в этом, и разговор принял другой оборот - о культуре моряка, о душевной красоте человека.
К Щеглову подсел Олехов. В одной руке он держал заполненный денежный переводный бланк. Лейтенант знал, что Олехов каждый месяц аккуратно посылает матери и сестренке почти все свое денежное содержание.
- Леонида не собьешь, - шепнул он Щеглову. - У него крепкая, красивая любовь. Таня в Архангельске. Работает и учится…
Видно, этим хотел объяснить лейтенанту, что своими недавними замечаниями он лишь испытывал прочность любви Степанова. Слушая его, Щеглов опять подумал: «А сам все еще тоскует по вологжанке. Но хорошо, что не унывает». И снова рядом с ним поставил Масликова: «Запутался, перестал быть настоящим комсомольцем». Снова кольнула досада: «Не доглядели, не вмешались, не помогли разобраться человеку в своих неверных поступках».
- А как считаешь - на пользу этот разговор? - спросил он Олехова.
- Конечно!-с жаром ответил тот. - По-моему, стоит продолжить потом.
- Мы так и сделаем. Продолжим…
Когда Щеглов вернулся в каюту и перебирал в памяти все, что пришлось выслушать в кубрике артиллеристов, упрекнул себя, актив: «Слабо мы вникаем в быт комсомольцев, в их личную жизнь. Как это плохо!»
* * *
Поведение матроса Масликова бюро вынесло на обсуждение комсомольцев. И вот он держит ответ перед товарищами. Щупленький, с озорным блеском в глазах, старается держаться так, будто и не виноват ни в чем. Выступают многие. В их словах слышится суровое и справедливое осуждение поступка. Товарищи вправе говорить резко. Когда Масликов похвастался, что познакомился с приятной девчонкой, друзья остерегали его: - Не дело это, Павел. Плохая жена у тебя, что ли? Разве только не размалевана, как эта? - Жена женой, а эта - рядом, - отшутился Масликов. - Неужели нельзя чуточку побаловаться? - Смотри, как бы плохо не кончилось твое баловство… Сейчас комсомольцы говорили не только об ошибке товарища, но и о своей ошибке: поздно взялись за него всерьез, слишком равнодушно смотрели на его поведение раньше. Щеглову понравилось выступление Олехова. - Где твоя комсомольская совесть, Павел Масликов? - спрашивал он провинившегося товарища. - Почему так легкомысленно отнесся к семье? В чем твоя примерность? Ответь нам… Масликов скоро обмяк, сидел, склонив голову. Лицо его горело. Сначала на упреки выступавших рождались в голове протесты; он подбирал слова, какие скажет в свое оправдание. Но слушал гневные речи дальше, и уже казалось - нечем ему ответить.
Неожиданно председатель собрания спросил:
- Так как же, товарищ Масликов?
Понял, что значит твой проступок?
- Понял… - нехотя ответил он.
Недобрый смех пронесся по рядам:
- Утешил!.. Проняло, нечего сказать!.. Комсомолец, называется!..
Горький укор слышался в этих репликах собрания.
- Вот об этом-то, о том, что значит его проступок, мне кажется, Масликов все еще не додумался, - выходя к столу, резко произнес командир башни старший лейтенант Завьялов. - Как славно, гордо звучит слово «комсомолец»!
Если бы Масликов глубже вник в его смысл и в полную меру сознавал бы, чему обязывает звание комсомольца, ему не пришлось бы сейчас краснеть. Но и для всех нас уроком должно стать это собрание.
Мертвая тишина воцарилась в кубрике. Завьялов помолчал несколько секунд и заговорил уже тише, но проникновенней, о том, что комсомольцы - друзья, товарищи, - приняв новичка в свою семью, обязаны учить его разбираться в том, что плохо, а что хорошо, учить понимать, как надо жить; они должны быть готовы всегда помочь в беде ему, удержать его от неверного шага; в комсомольской семье у него рождается и крепнет чувство коллективизма, вера в силу коллектива, где все за одного и один за всех; здесь он учится быть полезным Родине.
- Придет и такое время, - голос Завьялова стал почти торжественным, - когда лучшие из нас выскажут свою дорогую мечту, выношенную в сердце: «Думаю в партию вступить». Мы дадим рекомендацию. А когда наш товарищ станет коммунистом, пожмем ему руку и, гордясь им, воспитанником Ленинского комсомола, скажем теплые, сердечные слова… Вот о чем нам надо помнить всегда!
Опять прервал свою речь офицер. Он оглядел кубрик, словно ища кого-то, и, остановив взгляд на лейтенанте Щеглове, продолжал:
- Взять вон нашего секретаря. Был комсомольцем - теперь член партии. А сколько вырастил комсомол видных работников, больших военачальников - генералов, адмиралов! На комсомольцев молодежь смотрит как на пример для себя в труде, в службе, в жизни. А вы, Масликов, своим проступком, пренебрежением к товарищам опозорили себя, комсомольскую организацию и еще не хотите искренне раскаяться перед своими же друзьями. Уж не думаете ли, что они разговаривают сегодня с вами просто так, из любви поучать? Они добра вам желают, хотят, чтобы вы не разрушали семью, исправились.
Завьялов повернулся в полоборота, посмотрел на члена бюро Александра Кудряшова, сидевшего в президиуме, и кивнул головой в его сторону:
- Вот Кудряшов, наверное, вспоминает, как однажды его поведение так же строго обсуждалось комсомольцами. Да и все вы вряд ли это забыли. Может, не стоило говорить об этом - давно дело-то было, но уж к слову пришлось. Хорошо прочувствовал он тогда критику товарищей - человеком стал. Теперь все мы гордимся им - прекрасный товарищ. Не зря мы доверили ему быть одним из наших вожаков… А от Масликова сегодня мы ждем искренних слов, признания и осуждения своих ошибок.
Масликов давно уже сидел выпрямившись и слушал внимательно. Как только старший лейтенант опустился на банку, он поднялся с места и, волнуясь, произнес:
- Больше такого… похожего со мной никогда не будет! Все изменю, выправлю. Даю вам слово… - запнулся и дрожащими губами закончил: - слово комсомольца.
- Давно бы так! - Радость за товарища прозвучала в голосе Константина Олехова. - Но взыскание все же получишь, - пообещал он.
Да, взыскание Масликов получил: собрание объявило ему строгий выговор. Но он остался комсомольцем. Это значило - товарищи верили его слову, верили в свою силу - силу коллектива, который может, должен исправить его. Поднимая руки при голосовании за это решение, участники собрания с хорошей надеждой думали: время покажет, хватит ли у Павла Масликова твердости, найдется ли сила воли, чтобы стать на верную дорогу и не сбиваться с нее.
* * *
После собрания Щеглов направился на верхнюю палубу. Ему хотелось перед сном подышать свежим воздухом. На переборке увидел объявление. На большом листе корабельный художник матрос Зайченко синей тушью крупно вывел: «Лекция о культуре поведения советского молодого человека». Лейтенант похвалил: «Молодец. Уже успел вывесить». На рейде было тихо. Но нельзя сказать, что такой же штиль жил и в думах секретаря. На собрании, слушая выступления комсомольцев, он придирчиво оглядывался на проделанное комсомольской организацией, и в душе зародилось недовольство самим собой. Ему сейчас хотелось выяснить, что же главное надо учесть на будущее. И он нашел это. «Чтоб не было, - наставлял он себя, - ни одного комсомольца, затерявшегося в общей массе, забытого, обойденного вниманием, чтобы каждый новичок уже с первых дней видел заботу о себе, чувствовал, что рядом с ним, бок о бок - его товарищи - чуткие, но строгие, требовательные. И еще: не надо проходить мимо желания комсомольцев иметь поручение, попробовать на любимом деле свои силы. Следует прививать интерес к общественной работе, заботиться о росте каждого комсомольца, уметь задеть заветную струнку в душе, пробудить горячее стремление учиться, совершенствоваться». Щеглов не заметил, как к нему на полубак подошел Константин Олехов. - Мне, вчера не удалось спросить, понравился ли наш вечер о родном крае, - тихо сказал он. Лейтенант понял, почему Олехов заговорил о вечере: он просто не хотел возвращаться к проступку Масликова. - Очень хороший вечер, - искренне ответил лейтенант. - Ребята то же говорят. И оба умолкли. «Кажется, и теперь еще люблю», - вспомнились Щеглову слова Олехова, когда он пояснял, что за татуировка у него на руке. «А уж такого, - подумал сейчас лейтенант, - и подавно стоит любить… Вот кому, - вдруг ухватился он за догадку, - надо поручить написать ответ Вере Масликовой. Уж он-то найдет душевные слова». Щеглов хотел было сказать об этом Олехову, но увидел, что тот пристально глядит куда-то вдаль к горизонту, где ширится алая полоска чистого неба, и не решился обрыватьего думы…
ДВОЕ В КАЮТЕ
1
Штурман пришелся по душе Олегу Белову с первого дня, как только поселился в его каюте. Вадим Солодухин шутками и песнями внес в жизнь Олега веселую нотку, которой не хватало задумчивому корабельному артиллеристу.
Офицеры сдружились по-настоящему. С дружбой пришло и откровение. Олег узнал от Вадима, что он оставил в Ленинграде жену, красивую, молодую, и что любит ее нежно и трепетно. Он много говорил о своей Галине - вспоминал первое знакомство, свидания и расставания, читал ее письма…
Жена Вадима заканчивала медицинский институт. Он уже хлопотал о квартире в базе и так образно расписывал Олегу будущее новоселье, что оба верили: оно состоится, и скоро.
Но вот в один из обычных, ничем не приметных дней штурман помрачнел. Все попытки Олега выяснить причину такой перемены потерпели неудачу.
- Лучше отстань, Олег! - кидал неприветливо Солодухин.
И Олег отстал. «Пусть перегорит», - думал он.
Как-то перед ужином в каюту к офицерам постучался горизонтальный наводчик.
- Разрешите узнать, товарищ старший лейтенант, - обратился он к Белову, - как насчет моей просьбы?
- Все в порядке, Рогов, - ответил командир. - Отпуск вам разрешен. Значит, в Арзамас? - спросил он тотчас повеселевшего матроса.
- Так точно, товарищ старший лейтенант.- Улыбка засияла на лице Рогова. - Большое спасибо вам.
- Соскучились но дому?
- Я-то что. Жена вот… Полтора года ведь прошло…
Как только захлопнулась за матросом дверь, лежавший лицом к переборке Солодухин шумно повернулся и с горькой усмешкой процедил:
- А меня жена не желает видеть!..
- Что за ерунду несешь! - оборвал было Олег, но когда увидел хмурое лицо его, участливо спросил: -
Зачем ты, Вадим, таишь от меня? Разве тебе легче от этого?
То ли забота друга тронула, то ли боль в сердце стала нестерпимой - на этот раз Вадим заговорил:
- Зря, брат, размечтались мы: новоселье не состоится. Не хочет она ехать в наш городишко. Ей, видишь ли, и в Питере, у папы с мамой хорошо. А может, еще с кем-нибудь… Ну, я такое написал ей - задумается, небось!..
- Эх, ты, Отелло!.. Куда ж она денется, твоя Дездемона?
Олег не ожидал, что эти его шутливые слова вызовут у Вадима сверхбуйную реакцию. Солодухин вскочил с койки, раскрыл рот и несколько секунд пытался, дрожа и краснея, сказать что-то резкое. Найдя нужные слова, выпалил:
- Ты брось это… разыгрывать! Не дитя я тебе!..
Белов растерянно глядел на друга: что он, с ума спятил? Разве был в тех словах хоть малейший намек на разыгрывание?
- Ты, я вижу, с придурью, - как можно спокойней произнес Олег. - И дура будет твоя жена, если приедет… Настоящий Отелло!..
И вышел из каюты.
2
Дни потекли обычной чередой - в делах и заботах. Белов по настроению Солодухина видел, что сердце ею не отошло и отношения с женой вряд ли улучшились, но разговора с ним не заводил, пока сам штурман однажды не начал: - Будто врагами стали. Недавно сгоряча вернул ей первое ее письмо. На чистой страничке, видишь, написал: «Ты, вероятно, очень жалеешь об этом?» О клятвах своих в верности мне, понимаешь? А она оторвала эту половинку с моей припиской и, гляди, что кричит! Вадим подал маленький листок, исписанный простым карандашом. Почерк крупный, женский. - «Ты стал злой и колючий, - читал Олег.- Видно, хорошей жизни у нас с тобой не выйдет. Пока нас ничто не связывает, надо разойтись. Обоим будет легче. Еще раз говорю: я к тебе не поеду никогда. И в письмах твоих не нуждаюсь. Оставь меня в покое. Счастье свое я сама найду. И какая я только бестолочь - раньше не увидела в тебе всей этой отвратительной мелочности, грубости!» Белов понял: глубокий разлад назрел в семейной жизни штурмана. Он вдруг представил себя на его месте. Заныло сердце… Ведь любит же! Как так не договориться, не понять друг друга, рассориться из-за какой-то ерунды, все разрушить, искалечить? Ему стало жаль Вадима, словно произошло это с ним самим. - Почти два года вместе… - горестно вздохнул Солодухин. - Уж было ли это?.. И началось-то с пустяка. Написал, что не могу приехать на ее день рождения. Ну, не мог! - сказал он с силой, будто жена была тут же, в каюте. Затем устало добавил: - А дальше - и пошло, и пошло… Черт знает что!.. - Вон как, оказывается… Раскапризничалась… - сказал Белов, становясь на сторону друга. Ох, и написал бы он письмо этой Галине! Нет, не злое. Зачем? Он спросил бы ее - знает ли она, что такое жизнь моряка на боевом корабле, представляет ли штормовые походы, студеное зимнее море, трудные вахты в глухие ночи? Гордиться должна перед подругами, перед родней своей, что муж - моряк, офицер флота… Ишь, подвиг какой - давай разведемся!.. Легко что-то относитесь к жизни, товарищ Галя!.. «А ты, Тось, смотри у меня, не задури тоже! Ваш брат на все способен», - мысленно погрозил Олег своей любви, которая озорно и мило глядела на него со снимка над столом, как бы невзначай обернувшись через плечо. Вадим отвлек его от этой беседы: - Может, молчать, не писать пока? Спохватится, одумается… Олег понимал, что трудно Вадиму побороть свои невеселые думы. Будет писать жене или не будет - смута на сердце вряд ли скоро пройдет. Надо бы чем-нибудь помочь другу, сказать какие-то убедительные слова, а слов тех, как на зло, не было… Дня через три после этого разговора, укладываясь спать, штурман сообщил Олегу: - Ты знаешь, не утерпел, все рассказал вчера замполиту. - Голос был тихий, словно перенес Вадим долгую и тяжелую болезнь. - А сейчас вызывал командир. Кажется, тоже знает. От замполита, наверно. Беседовал-то о другом. «Есть, - говорит, - возможность, штурман, заняться практикой. Мы-то еще когда в море будем, а сосед на днях уходит. Поход дальний, интересный. А штурмана на корабле нет - в отпуске. Не желаете?» - спрашивает. Я ухватился. «С удовольствием, - говорю, - товарищ капитан второго ранга». Ты-то понимаешь: мне случай этот сейчас - просто спасение! - «Ну, так я, - говорит, - договорился с командиром. Завтра можете переходить к нему. Надеюсь, не ударите лицом в грязь». Заботится о моем настроении… И, знаешь, мне - веселее. Хотя Олег пока не видел этой перемены в друге, но верил, что стоит Вадиму уйти в большие дела, как действительно он повеселеет. Потому-то Олег и мысль командиру подал о плавании Солодухина на соседнем миноносце. Перед выходом в море Вадим забежал к другу. И сразу же заторопился: - Я на минутку. Олег отложил в сторону журнал, которым он был занят в послеобеденный час. - Если будут письма, так ты не пересылай их мне, хотя бы и оказия подвернулась. Пускай ждут моего возвращения. - Штурман улыбнулся, но улыбка вышла грустная. - Не вздумай там еще страдать! Мужчина ты или нет?.. Уйди в работу, плюнь на все, - посоветовал Олег. - Давай-ка, на дорожку я прочту тебе стихи. Честное слово, кстати… - Он придвинул журнал и стал читать нараспев, несколько шутливо, подражая школьнику:- Ты не хмурься, сине море,
Грустных песен мне не пой,
Все равно ни страх, ни горе
Не идут душе морской…
Пусть моря в бурунах белых,
Не боится их матрос.
Море создано для смелых,
Море солоно без слез.
- Ну, это ты брось.
- А мне с тобой хорошо. Веришь?..
3
Олег сильно привязался к штурману, и отсутствие его почувствовал сразу же. Перед сном, в минуты раз-думья хотелось, как бывало, поговорить о чем-нибудь задушевном, а в беседах этих заменить Вадима было некем. Однажды поздним часом Олег полез зачем-то в стол и, перебирая бумаги, увидел последнюю записку жены Вадима и ее фотографию. И как тогда, при чтении записки, снова стало неприятно, хотя и не ему адресовались те жестокие слова. «Оставил, - подумал он про забытый штурманом снимок жены.- Была бы не такой - берег бы сейчас у самого сердца, тосковал бы, нежные слова говорил». Он хотел было захлопнуть стол, но остановился в нерешительности. Взял снимок в руки. Куда-то в сторону, мимо него, без намека на улыбку, задумчиво смотрела та, что когда-то покорила сердце курсанта военно-морского училища Вадима Солодухина. Олег разглядывал ее простенькое лицо, чуть видневшиеся косы, капризные губки, и тотчас вспомнил Вадима: «Бодрствует сейчас где-то в море». Потом с укором и жалостью подумал по адресу жены его: «Дуреха ты, дуреха! Такого пария обижаешь!..» Перевел взгляд на другой снимок, тот, что на переборке над столом, и вслух - горячо и убежденно - сказал своей далекой подруге: - Ты ж у меня совсем другая!.. «Сесть за письмо к ней, что ли? Да не к тебе, казачка! - улыбнулся он той, что озорно глядела на него через плечо. - Напишу-ка ей обо всем: и о снимке забытом, и о муках любовных Вадима, и о трудной службе морской, и о том, какой хотелось бы видеть подругу моряка». Олег невольно вспомнил женщину, которая, как ему казалось, могла быть примером для многих жен. Раз вел он строй матросов в Дом офицеров. Заметил, как торопливо выбежали из свежепокрашенного голубенького павильончика две женщины. Одна - та, что поменьше, поаккуратней - на ходу крикнула ему: - Товарищ лейтенант! (Тогда он был еще лейтенантом). Просьба к вам… Белов замедлил шаг. - Одним словом, - сказала она, подойдя ближе,- нужна помощь ваших матросов. Он остановил строй и обернулся к женщине: - Я слушаю вас. - Дело-то пустое. Вон те две игрушечки, - указала женщина на лежавшие близ тротуара якоря, - надо бы перенести сюда, к павильону, чтоб украсить вход. - У нас с Анной Ивановной силенки не хватило, - лукаво улыбнулась вторая женщина.
Когда якоря были водворены на место, Анна Ивановна, поблагодарив моряков, пригласила их потом посмотреть фотовыставку о флоте, которую они разместили в павильоне.
Другой случай снова привел встретиться Белову с этой женщиной.
Как-то командир корабля Валентин Александрович Королев пригласил офицеров зайти к нему домой в день рождения своей жены на пироги. Среди приглашенных был и Олег. Он очень удивился, когда в жене командира узнал ту самую Анну Ивановну, что хлопотала с оборудованием фотовыставки. Позже Белов много наслышался о ней: она и жен офицеров вовлекла в общественную работу, в художественную самодеятельность и добилась открытия детского сада в базе, она чуть ли не на всех флотах побывала, кочуя с мужем за их семнадцатилетнюю жизнь вместе, и двоих детей своих растит настоящими людьми.
…Олег встал, прошелся по каюте.
«Обо всем написать жене Солодухина - так, чтобы проняло!» С этой мыслью он снова сел к столу, положил перед собой лист бумаги. Скоро на него легли ровные лиловые строчки: «Товарищ Галя! Прошу простить, если мое письмо будет слишком откровенным и резким. Но, мне кажется, я, друг Вадима, имею право на такой разговор…»
Через час письмо в четыре страницы было в конверте.
4
Штурман Солодухин вернулся из похода обветренным, осунувшимся, но веселым, говорливым, с прежним задором в глазах - таким, каким знал его Белов на первых порах их жизни в одной каюте. Когда друзья остались вдвоем, Олег спросил: - Что ж ты письмами не интересуешься? Вадим тяжело опустился на стул. - Их ведь все равно нет. - Тоже мне моряк! Сразу и скис. А ну, пляши «яблочко»! Пляши, пляши - не отступлюсь. Вот оно - письмо! - Олег достал из стола маленький белый конверт с синей каймой на вырезах. - Мне?.. Да я!.. Он так ловко крутанулся, лихо топнул, что после этого не было нужды требовать от него пляски. - Ты не сердись на меня, - не в силах затушить улыбку в глазах, решил признаться Олег. - Я без тебя тут немножко посвоевольничал: написал твоей жене о тебе, о себе, обо всем. - И что же? - Солодухин застыл. Трудно было понять - испуг или радость были в этом нетерпеливом вопросе. - Да ничего, - стараясь казаться безразличным, ответил Белов, - Кажись, чуточку уладил твой семейный конфликт. -И, видя, что друг не только не верит ему, но и не понимает, что все это значит, сдался - подал записку, полученную от Галины в ответ на свое письмо. - «Дорогой Олег! - читал Вадим торопливо, без интонаций, готовый проглотить все враз. - Простите, что так называю вас: отчества вы не сообщили, а по фамилии не могу. Мне стыдно за все свои глупые и злые слова, что наговорила я Вадиму. И как бы я хотела порвать свое последнее письмо - капризное, сумасбродное. Он же столько времени молчит, а где он - я не знала. Может, оно еще не попало в руки Вадиму. Если нет, прошу вас - порвите его, не читая, в мелкие-мелкие клочочки и киньте в море. Только, смотрите, не читая! А то со стыда сгорю. Вадиму, когда он возвратится, отдайте то, которое придет одновременно с этой запиской. Я думала - разлюбил он меня. Знали бы вы, каким он сердитым ревнивцем был в последних письмах! Я уж веру в наше счастье потеряла. Спасибо вам за добрые слова. И недобрые-тоже. Если честно признаться, никто еще в жизни так резко и прямо не разговаривал со мной. А какое я сразу, сгоряча, письмо вам написала! О, вы бы струхнули. Я подумала: что ж он суется в чужие семейные дела? Тоже мне - адвокат нашелся, заступник!.. А потом поняла, какая я дрянная. Лучше не вспоминать все это… Если когда-нибудь удастся справлять новоселье, вас усадим на самое лучшее место. До сви…» - Вадим вскинул повлажневшие глаза на друга: - Ты хоть понимаешь ли, что ты наделал!?. Теперь уж Олег не скрывал улыбки. - На, читай, - подал он белый конверт. - Оно, небось, интересней. - А то где? Порвать которое? - Порвал. - Не читая? - За кого меня принимаешь?! - Не хмурься… Да ты такой дружище!.. - Вадим порывисто обнял Олега. В открытый иллюминатор виднелся кусочек родного моря, искристого, солнечного, беспокойного…
Последние комментарии
1 день 14 часов назад
1 день 18 часов назад
1 день 20 часов назад
1 день 21 часов назад
1 день 22 часов назад
1 день 23 часов назад