Всемирный следопыт, 1931 №05 цвет [А Романовский] (fb2) читать онлайн

Всемирный Следопыт 1931–05

Б. Рейн Ледяные форпосты

рис. Б. Нечаева

В Архангельске, на Двине жмутся к берегу черные корпуса ледоколов. Идет ремонт на «Малыгине». Его бока сильно потрепаны Полярными льдами. Ледокол хорошо помнит 1920 год. Миллеровские банды, сброшенные в море Красной армией, удирали на захваченных судах. Подвернулся им и «Малыгин», в те времена еще «Соловей Будимирович». Белые бежали на нем на север, но… были затерты ледяными торосами Баренцова моря. Через 11 месяцев захваченный англичанами «Святогор» (ныне «Красин»), вывел «Малыгина» из кольца льдов. Белогвардейцев англичане взяли на борт, а экипаж погнал «старика» в красный Архангельск.

Сосед «Малыгина» — «Седов» каждое лето «шагает» по направлению к Северному полюсу. Бесцеремонно расталкивают вечные льды Карского моря «Русланов» и «Сибиряков». Качается на волнах яйцеобразный «Ленин» — присланный из Ленинграда вокруг Скандинавии в помощь Карской экспедиции.

Белеет изящный «Персей» — судно океанографической экспедиции, «Купава», «Азимут» и «Мурман», маленькая парусно-моторная «Хобби» и крепкий «Зверобой» — бывшая «Браганца». Маленькие скорлупки бесстрашно дрейфовали во льдах, разыскивая зкипаж дирижабля «Италия». «Хобби» и «Браганца» сейчас приобретены советским правительством для нужд Карской экспедиции.

Каждое из них — эпоха в завоевании арктического севера. У бетонной пристани пришвартован черный, кургузый «Таймыр». С двойником своим «Вайгачем» в 1913 году с отрядом Вилькицкого прошел он великим северным путем из Владивостока в Архангельск — пробирался сквозь вечные льды. «Вайгач» не выдержал, затонул. А «Таймыр» до сих пор проделывает тяжелейшие переходы по Карскому и Баренцову морям.

В Архангельске моряки подтрунивают, дескать, «старик без дна ходит».

До начала работы полярных экспедиций остались считанные недели. Суда готовятся к работе. ледокольщики кончают ремонт машин, грузится провиант и полярное снаряжение.

В десятый, сотый раз склоняется над географической картой Севера человек в синем морском кителе с серебрянными шевронами на рукавах — Н. И. Евгенов, начальник ряда Карских экспедиций. Солнце проникло через узкие окна Главного Адмиралтейства и отражается на неровных очертаниях берегов.

В арктическом институте готовятся Самойлович, Пинегин. Летят телеграммы, доносятся заглушаемые бурей голоса полярных радио-станций:

«Слушайте! Слушайте! Говорит РС… Матшар примите погоду. РС… РС…»

Нынче на севере оживление ожидается небывалое. Сквозь проливы Новой Земли опять пойдет Карская экспедиция. Земля Франца Иосифа и вновь открытые в прошлом году острова С. С. Каменева ждут гостей из Архангельска. В прошлом году впервые «Седов» подошел к западному берегу Северной Земли, которого никто никогда не видел; год тому назад наши полярные смельчаки твердо стали на 81° Cеверной широты — Земле Франца Иосифа.

«Говорит Земля Франца Иосифа»

30 августа «Седов» подходил к архипелагу. Инструменты показывали широту — 81,4°. На Севере показались белые купола, как бы выходящие из моря. Вершины гор были скрыты в тумане и кое-где чернели трапеции базальтовых скал. Доносился шум птичьих базаров. Суровой неприязнью веяло от берегов архипелага, где семи смельчакам предстояло провести тяжелый полярный год.

Прошло несколько дней. «Седов» уже разводил пары, а на маленьком плато, вблизи могилы механика Зандера, члена экспедиции лейтенанта Седова, вознеслось здание радио-станции. Радист Френкель и механик Муров заканчивали установку мотора. Впервые он заработал на Земле Франца Иосифа. Френкель работал ключом:

— Алло! Алло! Говорит Земля Франца Иосифа!

Радио-станция Маточкина Шара подхватила электрические волны и передала их в Архангельск, Москву, Ленинград…

…Постановлением советского правительства за последние 2–3 года создано три новых ледяных форпоста СССР на полярном севере: на Ново-Сибирских островах (остров Ляховский), на острове Врангеля и, наконец, на Земле Франца Иосифа. В трех пунктах, имеющих большое политико-экономическое и научное значение. До 1926 года архипелаг Франца Иосифа не был закреплен ни за кем. У пустынных берегов, у гигантских птичьих базаров только иногда блуждали норвежские рыбачьи боты. Случайно в бухты заходили редкие полярные суда.

Совнарком включил Землю Франца Иосифа в состав Советского Союза.

Прошлогодняя зимовка в архипелаге — первая после экспедиции трагически погибшего лейтенанта Седова — вполне подтвердила значение островов. Найденные зимовщиками следы окаменевшего дерева свидетельствовали о несомненных признаках залежей каменного угля. Ведь совсем недалеко к югу от архипелага Франца Иосифа на суровом Свабальде (Шпицберген) норвежцы работают в каменноугольных шахтах. Неоспоримо и метеорологическое значение новой территории — наблюдения в архипелаге дадут возможность Главной Геофизической Обсерватории давать наиболее точные предсказания погоды. Понятно, какое значение это будет иметь для сельского хозяйства.

Земля Франца Иосифа — будущая база трансарктических сообщений: путь через нее кратчайший из Европы в Азию и Америку.

…Через два дня после постройки дома «Седов» оставил зимовщиков. 19 октября в последний раз зашло солнце с тем, чтобы появиться вновь через 126 дней. Впереди треть года ночью в абсолютной темноте или при лунном сияньи (если безоблачное небо).

Муров — механик экспедиции — впоследствии расказывал о первых днях в архипелаге.

— Наше пребывание «на краю земли» ни в коей мере не было похоже на авантюрный роман или приключенческий фильм. Совсем не так. Наша жизнь и работа были полны внутреннего напряжения и в то же время бедны внешними событиями. В первый момент, еще на ледоколе, мы рвались на берег. Высадились в бухте «Тихой»: как раз в этом месте в 1912 году зимовал лейтенант Седов. Именно отсюда он на собаках отправился к Северному полюсу.

Уныло выглядели наши будущие владения. Только груды камней, базальта, украшенного мхами и лишайниками, да кое-где пробивался вот этот маленький цветок — вся флора Земли Франца Иосифа.

Муров вынул из книги засушенный цветок желтого лютика.

В полярных широтах приходится жить по определенным правилам. И в бухте Тихой был установлен строгий режим. Ежедневно — двухчасовая работа на открытом воздухе, в любую погоду. В темноте ночи с фонарями уходили в лыжные прогулки, на охоту к ближайшим островам.

Штормы в архипелаге необычайны: с метелями, с ветрами, несущими горы снега. Налетает ураган, за окнами вой, на море свист, грохот льда, вьюшки с визгом вырываются с мест, дом содрогается и кажется, что он сейчас рухнет.

— Я вышел в коридор, открыл дверь. Впереди что-то холодное, мягкое… Мелькнула мысль: медведь!? Но тихо, только ветер свистит. Это — дверь занесена снегом. У второй двери — такая же картина. С невероятными усилиями откапываемся, создаем проход через огромные снежные сугробы. Двинулись при помощи выброшенной веревки, за нее держались, чтобы не заблудиться.

Обратный путь был ужасен; снег таял на лице, но вода мгновенно замерзала и лицо покрывалось льдом. Мы провалились по шею в снег. Шли несколько метров хороших полчаса… пока добрались до зимовья…

И так работали всю долгую четырехмесячную полярную ночь. А однажды днем радист Френкель бросил карандаш, сорвал наушники и рявкнул.

— Из Ленинграда… родные… будут говорить…

Впервые в истории полярного севера Ленинград говорил непосредственно с Землей Франца Иосифа. Ленинградский радио-центр дал возможность зимовщикам слушать родных через широковещательную станцию. Заброшенные чуть ли не у полюса люди отчетливо слышали родные голоса.

Время от времени их по радио приветствовали научные организации Ленинграда, заводы и фабрики, театры Ленинграда и Москвы.

— 24 февраля появилось солнце, и мы получили возможность подвести итоги. Вид наш был ужасен, мы не узнавали друг друга. Обросшие бородами, с землистой кожей лица, мы почти все страдали тяжелой одышкой, слабостью. Болели ноги, поясница, кружилась голова.

Ранним утром 22 июля густой бас «Седова» известил семь полярных смельчаков о приближении новой смены.

Бразды правления на острове взял в свои руки вновь прибывший комсомолец Иванов, аспирант Всесоюзной Академии наук.

Открытие островов С. С. Каменева

«Седов» доставил в Архангельск зимовщиков с Земли Франца Иосифа в первых числах августа. Недолго пришлось героям-ледокольщикам прогуливаться по узкой полосе земли на берегу Северной Двины, которая занята городом Архангельском.

Быстро была закончена погрузка, в каютах разместились ленинградские и московские «полярники» — Шмидт, Визе, Самойлович, молодые научные работники.

Подавая протяжный гудок, ледокол опять взял курс на север, к неизвестным берегам…

…«Седов» наскакивал на ледяные торосы, содрогался, как в лихорадке, маневрировал в полыньях между нагромождением ледяных скал.

На север! Вперед!

Все ближе таинственная земля. В кают-кампании профессор Визе делает математические выкладки. Рука, вооруженная карандашом, быстро бегает по бумаге:

— Здесь, как раз дрейфовал Брусилов на «Святой Анне». Метеорологические данные и вычисления не обманывают: в этом районе обязательно имеется какой-то остров. Я предсказал это уже давно и повторяю сейчас…

Новая Земля осталась к югу, в тысяче миль. «Седов» приближался к предполагаемому западному берегу Северной Земли.

Атмосфера на ледоколе была накалена. Вооружились сильными цейсами, буравили глазами голубеющие ледяные дали.

Первым увидел «землю» корабельный врач Линчер, но его постигло разочарование, потому что она оказалась огромной ледяной глыбой.

Самойлович смеялся:

— Это вам урок! Помните, что только в полярных широтах получаются увеличенные изображения предметов… Плотность воздуха обманывает.

А на другой день с мостика загремел зычный голос капитана Воронина:

— Вдали… земля!..

Профессор Визе торжествовал и добродушно принимал поздравления. Это был действительно остров, препредсказанный им несколько лет тому назад на основании математических выкладок.

«Седов» пошел дальше, вперед, мимо острова Визе (как назвали новый остров) к Северной Земле.

…Посмотрите на географическую карту Севера. Кверху от массивного полуострова Таймыр, в открытом океане одиноко расположилась окруженная пунктиром Северная Земля. Присмотритесь внимательней: сплошной линией обведен только восточный берег этого таинственного острова, а западного нет на карте. Его никто никогда не видел. В 1913 году полярный исследователь Вилькицкий, направляясь на «Таймыре» и «Вайгаче» из Владивостока в Архангельск, случайно натолкнулся на неизвестные берега. Но непроходимые льды не позволили пройти дальше.

Кое-кто пытался раньше проникнугь на Северную Землю. Пару лет тому назад собирал средства на экспелицию шведский инженер Полландер; предполагал ее «навестить» и Нобиле на «Италии»: он хотел опуститься на Северной Земле, оставить там на зимовку 3–4 человек. Мы хорошо знаем, что он не долетел.

Собирался лететь на Северную Землю и наш недавний гость «Цеппелин ЛЦ 127». Но этот перелет также не состоялся.

Когда вы плывете по так называемым «таинственным» местам, без точных карт и не зная глубины, берегитесь! Каждую минуту ждите неприятностей. Вот почему «Седов» продвигался медленно, беспрестанно бросая лаг для промера глубин. Ледокол сперва подошел к Новой Земле, показался у Земли Франца Иосифа, покружил опять вокруг Новой Земли и пошел на Север. Пробивался сквозь льды, огибал их и опять поднимался к северу.

За Островом Визе острова появлялись один за другим. Около первого — нагромождение айсбергов — ледяных гор. Они не давали подойти непосредственно к берегу: остров казался мрачным и мертвым.

Часть экипажа во главе с тремя профессорами перебралась на ледяные горы, прошла километров пять по торосам и первой ступила на Северную Землю, не видевшую никогда человека.

За этим островом «Седов» открыл один за другим еще четыре. Но радиостанции нельзя было поставить ни на одном. Пошли дальше на север.

— Мы нашли два прекрасных острова, — рассказывал потом профессор Самойлович, — в 100–200 милях от четвертого острова. Прекрасным мы называем место, защищенное от ветра, с хорошей бухтой.

Новая советская территория была названа Островами С. С. Каменева.

К вечеру первого дня силами команды «Седова» и членов научной экспедиции на новой территории был уже подведен под крышу дом радиостанции.

Началась зима. С севера надвигались льды. «Седов» рисковал остаться на зимовку.

Он отошел от островов через несколько дней.

…Радиостанция Северной Земли подала свой голос с 81° северной широты уже в 20-х числах сентября. Там остались крепкие работники.

Товарищ Ушаков был начальником острова Врангеля. Три года он прожил на пустынном острове, потом провел только одну зиму в центре Союза, а осенью опять помчался на север. Решил на два года остаться на островах и комсомолец Ходов, радист-коротковолновик. С ними поселился научный сотрудник — геолог Урванцев и зверобой Журавлев. Последний уже 20 лет прожил на Новой Земле.

Четверо зимовщиков получили задание: топографически и геологически изучить новую советскую территорию. Для них «Седов» выгрузил на берег 42 чистокровные западно-сибирские лайки.

Архипелаг, названный именем С. С. Каменева, будет подробно изучен.

Экспедиция убедилась в огромных рыбо-звериных богатствах нового архипелага. У самых берегов — несметное количество тюленей, морских львов, моржей, белых медведей. Первый медведь был убит в первые же дни.

В результате полярного рейса изучена почти неизведанная северная половина Карского моря, нанесены на карту многочисленные глубины и опознавательные пункты. Стерто с географической карты еще одно белое пятно. На севере на одну единицу увеличилось количество полярных радио-станций. И, наконец, открыты новые полярные территории. Будут подробно изучены и нанесены на карту все эти многочисленные острова, мысы, бухты, заливы, горы и долины. Они получат свои, советские имена.

Полярная обсерватория

На берегу пролива Маточкин Шар (на Новой Земле) две металлические радио-мачты подпирают полярное небо. Деревянный дом со службами, отдельная рубка для радио-станции, скотные дворы. Магнитный павильон обсерватории.

В августе на Новую Землю пришел «Таймыр». Он торопится: Скорей! Скорей!

Выгружается на берег продовольствие и фураж, годовой паек на 12 человек, 2 коровы, лошадь и 30 собак. Инструменты, полярная одежда, оружие.

Двенадцать старых зимовщиков уже на борту, двенадцать новых уже на берегу. Скорей!

Надвигаются с севера льды: они могут преградитъ «Таймыру» путь: чего доброго, «старина» не доберется до Архангельска!

Зимовщики размещаются в маленьком доме: на каждого отдельная комната. Кровать, письменный стол, мягкий диван, стулья. Кают-компания. Пианино, струнные инструменты, библиотека.

Не простая радио-станция на Маточкином Шаре. Это — полярная геофизическая Обсерватория. Научный институт на 75° северной широты. Вы найдете здесь и геолога, и геофизика, и микробиолога и метеоролога, познакомитесь с сотрудниками Академии наук и студентами университета.

Велико значение Обсерватории. Маточкин Шар как раз в сфере воздушных течений, идущих с полюса. Кому же как не обсерватории на 75° улавливать малейшие атмосферные отклонения, еще мало изученные.

В павильоне, на берегу Карского моря изучают магнетизм и магнитные бури. Они рождаются на полюсе.

— Не легко в полярных условиях вести научную работу, — вспоминает свою работу полярный геофизик. Он отправился на собаках с самоедом-проводником к Медвежьему заливу на исследование глетчеров. Девять дней был пути. А дорога опасная — прямо по льду Карского моря — по суше дорога малоудобна для собак. Карское море коварно, оно таит тысячи неприятностей. При сорокаградусном морозе шторм ломает вечные льды, гонит их взад и вперед, образуя полыньи.

Берегись их, отважный исследователь! лучше выбирайся скорей на берег, ставь нарты для защиты от ветра и лоджись в спальные мешки в обнимку с собаками на 2–3 дня!

Весной гидрологу опасно работать в проливе. Плывет он в маленькой лодочке у выхода в Карское море. А льды близко. Лишь изменился ветер, огромные ледяные поля площадью в 2–3 километра приближаются с большой скоростью. Сотрут в порошок, если не уберешься во-свояси.

Во время полярных вихрей и ураганов в недоумении останавливается анемометр. Он может определить силу ветра только до 40 метров в секунду, а дальше бессилен. Возможно, ветер доходит здесь до 50, 60. Кто знает?

Обсерватория уже установила ураганометр.

…Трехмесячная полярная ночь иногда вызывает «полярный психоз», состояние сильного возбуждения. Но начальник обсерватории зорко следит за зимовщиками и приступает к лечению.

«Больного» сажают в нарты^[1], запряженые собаками, и отправляют на острова, далеко, в снежные дали.

На пустынном мысе Канкрина выстроена маленькая избенка — «полярный курорт». В этом «здании», лишенном самых элементарных удобств, больной проводит 2–3 недели. Днем занимается охотой, рыбной ловлей, а на ночь забирается в спальный мешок и засыпает на ледяном полу.

Одинокая, полная лишений жизнь исцеляет зимовщика, закаляет его нервную систему. И обсерватория, по возвращении с курорта, кажется ему раем.

Но «психоз» иногда доходит до точки.

Об этом свидетельствует «история с бриллиантом». О ней рассказали старые зимовщики.

…В нудные полярные ночи родилась легенда — «на Новой Земле нашел самоед огромный бриллиант величиной с кулак»…

Кто-то пустил слух, что на станции «организовалась» группа по добыче бриллиантов. Заработало воображение. Кое-кто углубился в изучение геологии, хотя раньше к ней никакого отношения не имел.

Рассуждения шли следующим образом:

— Новая Земля в отдаленные века составляла единый материк с Сибирью. Значит… Если в Сибири могут быть драгоценные камни, то почему им не быть на Новой Земле?..

С молотками и кирками бродили по горам заболевшие люди в поисках бриллиантов и золота. Ну чем же Новая Земля не Клондайк?

Положение становилось серьезным. Начальник обсерватории решил приступить к «лечению». На общее собрание зимовщиков был вызван самоед, «нашедший» бриллиант. За ним отправилась делегация в Кармакулы, за 200 километров от зимовья.

— Слушай, — обратился к нему начальник, — если ты нашел бриллиант, должен отдать государству. Мы составим такую бумагу, я приложу печать. Или, говори прямо, что у тебя камня нет…

Самоед что-то невнятно бормотал о «бальсой блестящий камень», подумал и извлек из недр своей меховой малицы… великолепный экземпляр горного хрусталя… эпидемия «полярного психоза» в обсерватории прекратилась.

…Мне еще вспоминается случай психоза на радиостанции Диксон в Карском море. Там зимует 8 человек.

Однажды в ящике с консервами была обнаружена… муха. Она забралась в ящик, повидимому, еще на материке и беззаботно несколько недель провела в своем тесном обиталище.

На Диксоне мух не бывает. Она вызывала радость и ликование людей, оторванных от мира… Для них муха символизировала воспоминание о далеком…

Восемь взрослых людей окружили муху внимательнейшим уходом. Законопатили все окна наглухо, чтобы не улетела. Она «обедала и ужинала» с зимовщиками — специально для нее на столе стояло блюдце с сахарным песком.

Но все же муха мухой останется. Как-то, во время обеда она села на лоб радиста. И, о ужас! Катастрофа! Он ее угробил.

Скандал, крик, драка…

От полярного психоза люди спасаются работой и только работой.

Зимой и весной в проливе научные сотрудники ведут непрерывные гидрологические работы, необычайно важные для судоходства: через Матшар ежегодно с Запада на Восток проходит «непобедимая Армада», торговая эскадра Карской товарообменной экспедиции.

Сквозь льды — на восток

Гамбург и Лондон. Представители иностарнных пароходных кампаний подписывают с торгпредством договоры на фрахтовку судов. Германские, голландские и английские судовладельцы уже не запрашивают непомерных цен: северный морской путь стал безопасным для плавания. Всем памятно, как несколько лет тому назад из Западной Европы с опаской шли в Сибирь пять — шесть больших морских судов с импортными товарами. Они с трудом проходили через льды Карского моря.

А в прошлом году через Матшар и Югорский шар с запада на восток прошла огромная эскадра в 6–7 десятков судов. Нынче пойдут сотни морских гигантов. Чухновский снова полетит на север, но уже не один. Три гидросамолета закружат над кораблями Карской экспедиции. На островах Ледовитого океана, на пустынном побережьи Каниной Земли, на Таймыре создаются бензинные базы для самолетов.

На помощь экспедиции выходят зверобойные суда.

…На далеком севере в 300 километров вверх по Енисею, в глубине таежных лесов затеряна пустынная Игарка, в прежние годы заброшенный Енисейский порт. Но сейчас на Игарке работают мощные машины, подвозится материал, строится первый в этих широтах лесопильный завод. Между Игаркой и Западной Европой налаживается постоянная связь. Десятки океанских судов Карской экспедиции поднимутся вверх по Енисею и погрузят в Игарке желтые квадраты экспортного леса.

Эскадра двинется на восток через два месяца.

…Рука в серебряных шевронах движется по карте с запада на восток:

— Возможно, что экспедиции не удастся пройти вот здесь.

Палец останавливается у пролива Югорский шар.

— В таком случае пойдем через другие проливы. Может быть придется искать пути вокруг Новой Земли, мимо мыса Желания. Вот почему нужна здесь радиостанция. Для постоянной связи.

Нет препятствий для советских ледоколов. Об этом свидетельствует опыт прошлых лет. Как и тогда, мощная эскадра торговых судов с помощью «Ленина» пробьется сквозь льды Карского моря.

Северный морской путь советской наукой завоеван.

Температура воды и рыба

Зима 1928/29 гг. была чрезвычайно холодной для многих частей Европы. Не только все Балтийское море было сплошь покрыто льдом, но лед сковал, что случается очень редко, и Немецкое море у берегов Дании и Германии и даже, на несколько дней, у берегов Англии. Внезапное похолодание оказалось губительным для населения моря. В феврале и марте 29 г. датские и английские рыбаки в Немецком море извлекли из своих сетей огромные количества мертвой рыбы: трески, палтуса, салаки, камбалы и др. Исследователи, занявшиеся изучением вопроса влияния холода на жизнь рыб, установили, что кроме большой смертности, результатом изменения температуры оказалось также и изменение миграции (хода) рыб. При наступлении холодов рыба уходит с мелких мест, где вода холоднее, в более глубокие части моря. Поэтому лов рыбы в реках и на отмелях не может быть в это время удачным.

Рыбы вообще очень чувствительны к изменениям температуры воды. В 1882 г. много рыб погибло таким же образом от холода около восточного берега Сев. Америки, а в 1925 г. большая смертность океанского населения наблюдалась у берегов Чили и Перу, наоборот, от сильного нагревания воды, которое произошло от мощных экваториальных теплых дождей, чрезвычайно поднявших температуру здешних теплых океанских течений.

Прорыв ледника в Исландии

В Исландии недавно произошло интересное, мощное явление природы. Напор воды, скопившейся в верхних частях ледника Лангьекулль, прорвал край этого ледника. В одну ночь, при шуме, напоминающем удары грома, который был хорошо слышен за 30 миль, образовался канал длиной около 340 метров, 18 метров глубиной и 35 метров в ширину с отвесными ледяными берегами вышиной в 30 метров. Ринувшаяся по этому каналу вода устремилась в лежащую у подошвы ледника долину, образовав два водопада высотой в 75 и в 200 метров. Дальше вода нашла себе выход в руслах горных речек, которые так подняли свой уровень, что в 40 приблизительно милях ниже водопадов был снесен наводнением бетонный мост.

По наблюдениям над прежними немногочисленными, правда, катастрофами такого рода, нужно думать, что водопады эти через некоторое время иссякнут, ледяныя края снова сомкнутся, а через несколько десятков лет здесь снова возможно подобное же явление.

Н. Константинов Карта рассказывает

Рис. А. Медельского.

«Купеческая наука»

Глобус, географическая карта, атлас. Начиная от карманного плана города, кончая простыней полушарий. Карта путей сообщений, климатическая, физическая, трехверстка, учебная — слепая. Она помогает отыскать незнакомую улицу в большом городе и объехать вокруг света не вставая из-за стола.

Но знаете ли вы, что географическая карта — политический документ? Знаете ли вы, что простая географическая карта, вырванная из какого-нибудь потрепаннного учебного аласа, является обвинительным актом, перед которым буржуазия не может оправдаться перед статистическими таблицами голода и безработицы, перед списками солдат, убитых во время мировой бойни.

— «Но ведь это разные вещи, — пробуют возразить нам, — безработица и глобус, война и географическая карта. Как их можно сравнивать. Пускай отвечают капиталисты за выброшенных с фабрик рабочих, пускай расплачиваются политики, натравливавшие один народ на другой, но в чем виноват географ! Составляя карту, он хотел только познакомить человечество с той планетой, которую оно населяет. А путешественником, потратившим столько сил, чтобы уничтожить на карте белые пятна, руководила благородная страсть к знанию».

Такие разговоры приходится слышать нередко. В особенности теперь, когда буржуазия призвана к ответу перед историей. Но сотни лет назад, когда в тесные ворота только что построенных первых фабрик входили первые рабочие, еще не помышлявшие о борьбе и победе, — в те далекие времена буржуазия говорила прямо, без всяких уверток. «В настоящее время более других знакомятся с нашей планетой мореплаватели и купцы», — писал венецианский негоциант Иосафат Барбаро. Ему даже в голову не могло притти разглагольствовать о чистой науке — ведь он чувствовал себя хозяином положения и хвалился своей «купеческой наукой».

Иосафат Барбаро давно умер. Его книга стала библиографической редскостью. Но географическая карта свидетельствует, что венецианский негоцинат был прав.

Перед нами лежат три карты Африки, из которых одна составлена почти две тысячи лет назад. Они совсем не похожи одна на другую эти карты. Можно думать, что за последние две тысячи лет черный материк претерпел страшные геологические катастрофы, совершенно изменившие его очертания. Но вглядевшись в карты внимательнее, мы убеждаемся в том, что если в Африке и произошли какие-то катаклизмы, то они не задели северных берегов материка. Повидимому за две тысячи лет Север Африки не изменился, потому что на всех трех картах, так сильно отличающихся одна от другой, почти одинаково обозначены Средиземное море, северное побережье Африки и южные берека Европы.

Как раз на берегах Средиземного моря родились, выросли и погибли два величайших государства древности: Греция и Рим. Оба эти государства, Рим в особенности, посылали своих купцов и солдат вести торговлю и воевать с другими странами, лежавшими на берегах Средиземного моря — с Египтом и Карфагеном в Африке, с Финикией и Палестиной в Малой Азии.

В те времена почти «весь мир» помещался на берегах Средиземного моря. Кроме них был изучен только западный берег Европы и берег Черного моря. Правда, в Рим привозили из Африки черных рабов, страусовые перья и слоновую кость, но все это шло главным образом через Египет. Пробираться же вглубь материка через раскаленные пески Сахары римляне не решались. Не могли они обойти вокруг Африки и по океану: не было больших прочных кораблей, не было уменья управлять судном вдали от берега, когда солнце и звезды затянуты тучами. Впрочем, римские купцы и не стремились в океан: они собирали большую прибыль на одном Средиземном море.

Если бы один из таких купцов вздумал составить карту Африки, какой бы вид имела эта карта? Ответить не трудно. На карте были бы подробно изображены южные берега Европы, Средиземное море и Северная Африка с Египтом и рекой Нилом. Эти страны римский купец посещал во время торговых путешествий и знал их во много раз лучше, чем остальные области Африки, где он не был ни разу. Он даже не знал, где кончается Африка — и весь черный материк представлял для него сплошное белое пятно. Среди наших карт как раз есть одна, на которой резко отпечатались не столько берега Африки, сколько интересы римских купцов. Эта карта была составлена Птоломеем в 150 году нашей эры.

Рим был раздавлен надвинувшимися с Севера варварами. Глухое средневековье отгородило Европу от всего мира. Замок феодала в ближайший монастырь ограничили горизонт европейца. Немногие арабские купцы приезжали в Италию, немногие венецианцы и генуэзцы добирались до восточных городов. Торговали только дорогими товарами — шелком, винами, пряностями, в самых ограниченных размерах. Могла ли процветать география в ту скучную, тупую эпоху, когда европейцы начали даже позабывать издавна известное Средиземное море. Один итальянский корабль пристал к испанскому берегу. Но храбрые мореплаватели, отважившиеся на такое долгое путешествие, никак не могли решить, куда они попали — в Каталонию или на остров Майорку (один из группы Балеарских островов в Средиземном море).

Это случилось в 1114 году, а уже через 400 лет в Нюренберге было так много делателей компасов, что они образовали особый цех. Нужны были компасы для бесчисленных судов, направлявшихся к неведомым берегам Индии и Китая. Смирные европейские купцы, еще недавно торговавшие по малости гвоздикой и перцем, перекупая их у арабов, превратились в предприимчивых негоциантов, которые захотели сами, без помощи арабских купцов, добраться до восточных пряностей и золота.

Неуверенно, точно ощупью пробирались первые купеческие суда вдоль западной Африки, разыскивая путь в Индию. Памятником той эпохи, когда торговля перешагнула через берега Средиземного моря, на картах осталось название — Зеленый мыс. В любом учебнике географии мы узнаем, что это самая западная точка Африканского материка. Но почему он назван Зеленым? На многих других мысах и полуостровах тоже растут кусты и деревья. Но дело в том, что зеленеющие деревья Зеленого мыса открыли новую эпоху географии.

Португальские суда пробирались все дальше и дальше к экватору. Пройден тропик Рака. Стало-быгь, если верить старику Птоломею, корабль забрался уже в такие места, где кроме горячего песку ничего не найдешь.

Римские и греческие географы говорили, что в тропических странах солнце сжигает все растения, без которых не могут существовать ни человек, ни животное.

Не лучше ли вернуться обратно, пока не поздно, пока не погибли от голода и жажды? Не лучше ли бросить скитания по океану? И вдруг португальцы увидели вдалеке берег, глубоко врезавшийся в океан. На берегу зеленели деревья. Значит, Птоломей ошибался: под тропиками есть жизнь, и можно спокойно итти дальше, не боясь сгореть на солнце.

Зеленый мыс был открыт в 1445 году. В том же веке Колумб открыл Америку, а португалец Васко-де-Гама добрался до Индии, обогнув Африку. В том же веке венецианский негоциант Иосафат Барбаро назвал географию купеческой наукой. На смену тесной географии Птоломея пришла география купеческих кораблей, вышедших в океан на поиски новых земель.

Кусок индийской ткани

Двигаясь вокруг Африки, европейцы добрались до Индии. Африка была для них только перепутьем. На ее берегах мореплаватели брали пресную воду, в ее бухтах отстаивались во время штормов и чинили измотавшиеся за долгую дорогу корабли. Но в то же время Африка начала интересовать европейцев и сама по себе, своими богатствами, среди которых первое место занимали индийские ткани. За ними европейские купцы плавали без устали в течение четырехсот лет.

Под именем куска индийской ткани были известны негры-невольники. Впервые вывез их из Африки португалец Нуно Тристао, добравшийся в 1443 году до островов Аргуни и захвативший там нескольких туземцев. В следующем году к берегам Африки двинулась уже целая флотилия, а через год был открыт Зеленый мыс. Следом за португальцами в Африку устремились испанцы, французы, голландцы, датчане, немцы. В устьях рек Сенегамбии и Верхней Гвинеи выросли первые фактории первых колонизаторов.

Развалины португальских фортов еще и по сие время виднеются на берегах Сенегала и Сиерра-Леоне, а на карте Африки в память о первых «подвигах» европейских купцов осталось название — Невольничий берег. Там в тенистых заливах, огражденных со стороны океана бурунами, проходить через которые умели опытные кормчие, суда работорговцев были защищены от налетов крейсеров и могли без помехи подбирать партии «живого товара». Сюда направлялись с колодками на шее вереницы невольников из внутренних областей Африки и медленными тяжелыми шагами поднимались по сходням на европейские суда. Случалось, что какой-нибудь негритянский царек, опоенный водкой, за несколько платков и связку стекляруса продавал в рабство всех своих подданных и даже самого себя.

Торговля рабами увеличилась особенно после того, как была открыта Америка и на испанские плантации потребовались тысячи рабочих. В 1562 году ливерпульский торговец Джон Гоукинс, слывший большим добряком и примерным христианином, отправил за невольниками к берегам Африки корабль «Иисус». «Иисусу» повезло, и с этого дня Англия начала усиленно развертывать торговлю рабами. Ливерпуль построил богатство на черепах негров, а Гоукинс за «свои заслуги перед отечеством» получил титул первого работорговца, дворянское звание и герб с головой негра. Англия заняла первое место по торговле рабами и ежегодно вывозила из Западной Африки от 60 до 100 тысяч негров. Почти четверть из них гибли во время пути в Америку, но все же Ливерпульские купцы собирали немалые прибыли.

Таков был второй период изучения европейцами Африки, которая была огромным невольничьим рынком, а путешествовали к африканским берегам, главным образом, работорговцы. Кроме негров они покупали слоновую кость, гвинейский перец, звериные шкуры, — но это стояло на втором плане. На первом были рабы.

Если бы какой-нибудь географ, живший в те времена, вздумал бы составить карту Африки, какой вид имела бы эта карта? Прежде всего на ней были бы указаны общие очертания материака, которые европейцы узнали на пути в Индию, а затем с наибольшей полнотой и точностью были бы изображены западные берега Африки — Сенегамбия и Верхняя Гвинея. Среди наших карт есть одна такая, на которой еще очень приблизительно, очень неточно изображены южная и восточная часть матрика, но зато с большими подробностями вычерчена западная Африка с Зеленым мысом. Это карта Мартина Бехайма, 1492 года.

Что же знали европейцы о внутренней Африке? Почти ничего.

«Географы заполняют пустые места на картах Африки изображением жизни дикарей, а на необитаемых площадях размещают, за отсутствием городов, слонов», — смеялся Свифт над тогдашними географами. До конца XVIII века об Африке рассказывали всякие небылицы, вроде того, что в Нигриции «женщины отличаются такой болтливостью, что мужчины заставляют их держать воду во рту, чтобы принудить замолчать хоть на время». «Сахара наименее приятная часть Африки, — писал один географ. — Здесь водятся невиданные чудовища, потому что у крайне редких в этой стране источников собираются животные самых разнообразных пород. Помесь между ними создает таких тварей, каких не могла вообразить самая богатая фантазия».

Нельзя поверить, что это писал ученый, составлявший описание материка, с которым европейцы были знакомы уже больше четырехсот лет. Но за это время европейцы продвинулись в глубь Африки не больше чем на 600 километров. Не больше, чем от Ленинграда до Москвы. Да и это расстояние было пройдено лишь в таких давно известных областях, как Сенегамбия и Египет. В среднем же к концу восемнадцатого века европейцы изучили Африку только на сто километров от берега. Их интересовали рабы, а не исследование материка. За невольниками же не нужно было забираться в глубь Африки. Достаточно было построить на побережье фактории.

Когда в 1761 году Бургиньон Д'Анвиль исправил карту Афики, выбросив оттуда все, что придумали досужие географы — карта совсем опустела. На ней осталась только река Нил, доставшаяся по наследству еще от Птоломея, нижнее течение Сенегала, Конго и Замбези. Вот и все.

Искатели рек

В конце восемнадцатого века в истории исследования Африки произошел резкий переворот. Географы праздновали одну за другой победы над белыми пятнами. Карта с необычайной быстротой заполнялась озерами, реками и горными вершинами. География искателей путей в Индию и работорговцев кончилась так же, как некогда кончилась география Птоломея. Настал день, когда вся свободная земля Америки была поделена, а самое главное, в Америке выросла своя буржуазия и твердо заявила, что она сама хочет пользоваться богатствами своего материка. Европейцы вынуждены были искать новые рынки.

После того как Северо-Американские Соединенные штаты объявили себя независимыми, в Англии сразу же образовалась «Ассоциация для споспешествования открытия внутренних стран Африки». Рассеянные по берегам фактории не могли торговать со всем материком. Необходимо было пробраться в глубь, в неведомые внутренние области.

С конца восемнадцатого века до семидесятых годов девятнадцатого европейцы непрерывно, упорно продвигались в глубь Африки и не случайно внимание исследователей было обращено прежде всего на изучение рек. Их можно назвать искателями рек — всех этих путешественников, пробиравшихся в истокам Нила, исследовавших пороги Конго, распутывавших сложные петли Нигера.

Здесь защитникам «чистой науки» положительно нечего делать. Почему исследователи Африки обращают такое внимание на реки? Ведь для «чистой» науки все равно, что исследовать — горные хребты или пустыни, плоскогорья или реки. Но взглянув на карту, мы увидим, что самой характерной чертой Африки является необычайная замкнутость, массивность берегов. Они тянутся неприступной стеной, почти лишенной полуостровов и заливов, нигде не врезаясь глубоко в сплошную глыбу материка. Огромная часть Африки совершенно отрезана от океана и вести торговлю с нею можно только по рекам. Четыре огромных водных артерии — Нил, Нигер, Конго и Замбези — связывают сердце Африки с океаном и могут служить хорошей дорогой для европейских товаров. Вот почему так напряженно европейцы разыскивали истоки великих африканских рек.

Как только образовалась ассоциация изучения внутренней Африки, она немедленно снарядила в путешествие к Нигеру Мунго Парка, который достиг реки уже в 1796 году. Но только через 36 лет после этого Лендер точно установил устье Нигера. За Нигером последовал Нил, его истоки нашел Спик в 1863 году. Ливингстон исследовал течение Замбези, а Стенли совершил путешествие по Конго от его истоков до устья.

Так были исследованы те пути, по которым могли двигаться к Африке европейские товары и вывозиться из черного материка каучук, мальмовое масло, драгоценные породы дерева. И с этого момента Африка вступила в новый период своей истории, гораздо более тяжелый для негров, чем даже времена торговли невольниками.

Африканская лихорадка

Эта болезнь появилась как будто внезапно и охватила весь материк, от Каира до Капштадта, от Зеленого мыса до мыса Гвардафуй. Некоторые признаки болезни сказались вначале в изменении типа исследователей Африки, тех самых, которые собирают материал длы карты.

Кем был путешественнк в Африке в первую половину XIX века. Осторожным разведчиком торговых путей. С небольшим отрядом носильщиков, а часто и совсем один он пробирался в глубь неведомых стран и успех его путешествия, и даже самая жизнь целиком зависели от того, удастся ли ему схранить дружеские отношения с туземцами. Он должен был хорошо ознакомиться со страной, куда он направлялся, должен был изучить нравы и язык ее обитателей. Словом, предоставленный самому себе путешественник должен был обладать самыми разнообразными познаниями, быть ученым самой широкой специальности. К подобному числу путешественников принадлежал и Давид Ливингстон, миссионер по профессии, посвятивший всю свою жизнь исследованию Африки.

Когда Ливингстон, отправившийся в путешествие к великим африканским озерам, долгое время не подавал о себе никаких известий, богатая нью-йоркская газета отправила на его поиски своего корреспондента Стенли. Он не имел почти никакого отношения к науке и не придавал особого значения научным исследованиям. Он путешествовал по Африке не для того, чтобы изучать ее. Решительный и смелый, Стенли был в то же время безжалостен и жесток по отношению к своим товарищам по путешествию и туземцам, с которыми ему приходилось иметь дело. Это был уже не исследователь, а завоеватель. Недаром впоследствии говорили, что Стенли подал сигнал к разделу Африки.

С семидесятых годов XIX века путешественники отправлялись в Африку главным образом для того, чтобы присоединить к метрополии новую колонию. Миссионеры заменялись майорами, а неотъемлемой частью багажа путешественника стал запас национальных флагов, которые расставлялись по пути на всех видных пунктах.

Еще в 1850 году в руках европейцев было меньше десятой части Африки, а уже в 1900 году весь материк целиком представлял собой европейскую колонию. Если Франция раньше владела небольшими, оторванными друг от друга областями, то через 20–30 лет она захватила более трети африканского материка. Другая часть досталась Англии, а остальное поделили прочие европейские государства, охваченные небывалой африканской лихорадкой.

Напрасно мы стали бы искать в Африке германских владений до 1884 года. Но уже через шесть лет Германия владела Того, Камеруном, частью юго-западного берега Африки и частью юго-восточного. Как это случилось? Началось с того, что бременский торговец табаком Людерицкупил у готентотов за 80 фунтов стерлингов и 200 старых ружей бухту Ангра Пекена с прилегающей к ней территорией в 150 кв. миль.

Несколько английских купцов тоже предъявили свои права на эту область, и Людериц просил германскую империю взять территорию под свое покровительство. Начались переговоры с Англией и в 1884 году Германия взяла Ангра Пекену под свой протекторат. В июле и августе германские суда объездили все побережье между португальской Анголой и Оранжевой рекой и водрузили флаги на всех важнейших пунктах. Это была уже не маленькая бухта Ангра Пекена, а большая германская юго-западная Африка.

Далее последовал захват Того и Камеруна. Здесь германские купцы владели богатыми факториями. Но немецкие купцы Вынуждены были конкурировать с другими странами, а порой становиться в зависимость даже от туземных царьков. Поэтому глава одной крупной гамбургской фирмы Верман просил правительство взять Того и Камерун под протекторат, пока их не прибрала к рукам Англия и Франция. В июне 1884 года Бисмарк отправил в Африку путешественника Нахтигаля на военном судне, а в июле уже были торжественно подняты германские флаги и в Камеруне и в Того.

В том же году в ноябре в Занзибар прибыл некто Петерс и в течение декабря спешно заключил 12 договоров с туземными царьками, передавшими ему суверенитет над областью, размерами чуть ли не в половину Германии. А когда Занзибарский султан рискнул протестовать против этих договоров, мгновенно в Занзибаре появилась германская эскадра. Султану оставалось только подчиниться. Правда ему оставили десятимильную береговую полосу, но вскоре султан, опасаясь дальнейших событий, отдал ее в аренду тому же Петерсу. Так Германия получила кусок юго-восточного берега Африки.

Во имя чего же предприняла Германия такой поход на Африку, не отступая даже перед политическими неприятностями? Ее толкали те же причины, что и другие европейские государства, охваченные африканской лихорадкой, и прежде всего, боязнь конкуренции. Немецкие товары, привезенные в Африку, дешевели, когда привозили свои товары и англичане, и французы. Нужно было устранить соперников, остаться в Того и Камеруне монополистами, овладеть колониями.

В юго-западной и юго-восточной Африке Германия торопилась захватить «бесхозные» земли, пока их не захватили ее соперники — такие же искатели монополий для своих купцов, рынки для своих заводов.

Такова география Африки в эпоху империализма, когда весь материк был разделен европейскими державами. И в 1881 году в Африке остались только незначительные области, где еще ни разу не побывали европейские путешественники. Страна была изучена, завоевана, поделена целиком и на картах Африки отчетливо отпечатался каждый шаг европейского империализма.

Д. Михайлов Чертеж миллионов

Пройдет человек по песку — останется след. По этому следу охотник скажет кто прошел: мужчина или женщина, какого роста, как шел — быстро или медленно.

Идет рабочий на работу с киркой и отколет, мимоходом, с размаха кусок треснувшей скалы. И опять опытный человек скажет, чем расколот камень, давно ли, и какой силы был удар. И, хоть немного, изменится очертание горы.

Отведут мальчишки ручей и убегут. А ручей так и будет течь по новому руслу и незаметно изменит жизнь растений и животных вокруг себя. Если бы у нас были абсолютно точные карты, на них пришлось бы занести и тропинку, протоптанную ногами, бегущими к колодцу, новый рельеф скалы с отколотым куском, новое русло ручейка. Такую карту пришлось бы изменять каждый день, потому что каждый день люди изменяют природу. Но таких карт нет: они не нужны.

Наши карты отражают следы работы не одного человека, а больших коллективов. По ней протянется шоссе, канал и железная дорога. Большая каменоломня сломает рельеф горы, кружком ляжет город и условным значком большой завод. Такая карта — это чертеж земли, сделанный миллионами.

Карта — интереснейший чертеж в мире. По ее точным следам мы как охотники прослеживаем пути тех, кто ее создавал. Вот передо мною карта царской России. По ней черными ниточками бегут пути железных дорог. Легко улавливается их центр — Москва. Это типичный чертеж страны, которая добывает все сырье в своих колониях и обрабатывает его в центрах метрополии. Мы прослеживаем пути, бегущие из Москвы и удивленно себя спрашиваем:

Почему же нет железных дорог в тех богатейших краях, где сосредоточена большая часть природных богатств России? Почему так мало железных дорог на Урале, в Туркестане, Сибири? Почему только редкие заводы разбросаны на Урале? Почему обработано только 4 % площади Туркестана — страны древнейшей и богатейшей культуры. Почему грамотность населения почти всегда обратно пропорциональна природным богатствам края? И как, наконец, можно было помириться с фантастическими картами русского севера, на которых совершенно отсутствовал огромный кусок материка — Кольский полуостров.

Этот чертеж сделан жадной рукой русского царизма. Здесь все спутано и все не на месте. И теперь, поверх старых спутанных следов, мы создаем новый чертеж страны, новую карту Союза. Эта карта исходит из единого плана, из общей мысли и каждая черта в ней закономерна сама по себе и вместе с тем подчиняется целому.

* * *

Кикискумчорр, Расвумчорр, Айкуайвентчорр, Вудьяврчорр — странные слова. Это названия гор Хибинской и Ловозерекой тундры, в центре огромного и до сих пор еще совершенно неизведанного таинственного Кольского полуострова. Среди болотистой, бесконечной равнины полярной тундры, за кольцами непроходимых болот и смертельных снежных буранов спряталась сказочная страна высоких гор, альпийских бурных потоков, водопадов, пропастей, где на глубине 600 метров в темноте полярной ночи шумят незамерзающие потоки.

Горы здесь уже на высоте 250 метров лишены всякой растительности. Даже зимой они стоят не покрытые снегом, отливаясь в темноте полярной ночи чистейшими, незатемненными ни ржавчиной, ни глиной, ни мхом красками: холодным блеском серого нефелина, белизной апатита, оливково-зелеными лучами егерина, черно-белыми ломкими поверхностями альбита.

Здесь вышли на поверхность обычно скрытые в земле щелочные породы, здесь природа раскрыла одну из самых таинственных своих лабораторий. И как будто нарочно, она тьмой и буранами, мошкарой и болотами скрыла ее от людей. Население обеих тундр, занимающих площадь 1 500 кв. километров, до 1929 года состояло всего из 10 лопарских семей. Они кочевали здесь со своими оленями, ловили рыбу, собирали ягоды.

Сохранилась память о «европейцах», рискнувших проникнуть в эту сказочную страну. Лопари до сих пор рассказывают, как когда-то к ним явился «человек в высоких сапогах и другой человек, который ему все варил и делал». Это был финский географ Рамзай, посетивший тундру в конце прошлого века и составивший первые карты и описание края. Затем заходили сюда случайные путешественники и исследователи. Среди них — писатель Михаил Пришвин. В 1915/16 году железная дорога прошла всего в 30 километрах от тундры, но никто не поинтересовался исследовать эту тундру.

В 1919 году тундра увидела странных гостей. Одетые в великолепные сукна хаки, с револьверами у пояса и винтовками за плечами, они партиями бороздили тундру, откалывая топориками куски скал. Это были англичане-оккупанты.

Что привело их сюда, где не было ни Советских войск, ни деревень, ни заводов? Неужели прельщало их покорение 10 лопарских семей?

* * *

В 1920 году, когда были сброшены в море странные посетители тундры, стали прокладываться в ней новые следы. Сюда пришли несколько молодых ученых и студентов Географического института. Проехав на поезде до станции Хибины, они разошлись и прошли по Хибинской тундре несколько десятков километров. С тех пор каждый год повторялись эти поездки. Появился небольшой горный домик у подножия Тахтарчунворра. В 1926 году от него на станцию Белая потянулось несколько оленьих упряжек, груженных глыбами белого цвета. Глыбы приехали в Ленинград, погостили в Академии наук, потом отправились в Москву, побывали, размельченные в виде муки, и на опытных полях.

А за это время в маленьком домике у подножия Тахтарчунворра каждое лето становилось все теснее. Попрежнему ученые, расходясь звездой, бороздили тундру. Один из этих энтузиастов — профессор Ганешин — погиб, застигнутый в горах бурей, другой выдержал бой с орлицей: разъяренная птица швыряла в него камнями, кусками торфа и била крыльями. Тундра защищалась.

И вот в 1929 году чья-то рука обвела кружком участок Хибинской тундры на карте пятилетки, написала на нем «Апатито-нефелиновый комбинат», затем провела от него черно-белую черту к станции Белой и очертила район будущих поселений.

Так попала на карту избушка, затерянная в горах. Осенью этого же года начались пробные буровые работы и от станции к избушке была проложена грунтовая автомобильная дорога. Затем пришла зима, и работы остановились.

Но летом 1930 года в тундре происходит что-то необыкновенное, и географическая карта становится похожей на мелькающие кадры кино-фильма. Вместо старой карты тундр, где озера, реки и горы скромно обведены пунктиром, перед нами новая карта. Там, где по старой карте значились озера, — оказались горы. Реки получили другое течение и горные хребты другое направление. Геологическая карта полуострова, покрытая однообразным красным цветом гнейсов и сланцев, расцвела десятками цветов и оттенков разнообразнейших и редчайших минералов.

От станции Белая, которая теперь уж не Белая, а Апатитовая, проложена нить железнодорожного пути до самой горы Айкуайвенчорр. На озере Вудьявр вырос целый городок с населением в несколько тысяч. Буровые вышки приникли к скалам обнаженных «чорров».

Но снова сменяются кадры, и снова перед нами новая карта. Это карта самого близкого будущего тундры. На ней вместо походного городка — социалистический город Хибиногорск. Три гидро-электрических станции кольцом своих проводов питают предприятия апатито-нефелинового комбината.

Автомобильные дороги прорезали оленьи тропы. Новые железнодорожные пути дугой обогнули горы, прошли по тундре до Белого моря. И, что особенно удивительно, — новый город далеко за полярным кругом, в посрамление старых географов, оказался опоясанным широким кольцом огородов и полей. На огородах поспевает великолепная капуста, картошка, свекла и зреет садовая земляника. На полях под вечным полярным солнцем зреет рожь, ячмень, овес. А на городской площади цветут левкои, гвоздики и астры.

Это не только — будущая карта. Это уже есть на полях и огородах Хибинской опытной станции и даже еще севернее, на Кольском полуострове.

Все эти «чудеса», эта новая карта породилась теми белыми глыбами, которые наши ученые вывезли в 1929 году из Хибинских тундр. Они оказались высокосортным, чистым апатитом.

Апатит это вот что: это минерал, содержащий после своей обработки до 44 % фосфорного ангидрида (формула Р₂O₅ ее знает каждый рабочий на приисках) — самый богатый фосфором минерал. А фосфорные препараты, положенные на наши поля, могут увеличить их урожайность вдвое, могут избавить нас от ежегодного ввоза из Марокко 200 000 тонн фосфорных удобрений, стоящих 5 000 000 золотых рублей. Помогут нам покончить с тем позорным положением, что урожайность наших полей в 3 раза ниже, чем бельгийских.

Как велики залежи апатита в Хибинах?

Первые буровые опыты принесли потрясающую весть: в Кикискумчорре 15 000 000 тонн апатита. Через неделю 15 мил. обратились в 35 миллионов. Сейчас мы знаем: не менее 110 миллионов тонн.

Но кроме апатита в горах Хибинской и Ловозерской тундр — богатейшие залежи нефелина. А нефелин это сырье для алюминия. Он-то и привлек английских оккупантов в пустынные тундры Хибин. Из того же нефелина можно производить стекло, краски и удобрения. Кроме нефелина, здесь еще найдены титан, железная руда и много других полезных ископаемых.

Теперь нам становится понятным, почему карта Хибин превратилась в ряд мелькающих кадров. Становится понятным, как незаметные, спящие раньше богатства природы, под твердой и умелой рукой становятся источником энергии, заливающей всю страну. И та же твердая, уверенная рука включает эту энергию в план социалистического строительства. Новая промышленная область за полярным кругом становится одним из звеньев нового чертежа нашей земли. Она связывается с Ленинградским аллюминиевым комбинатом, с заводами Ленинграда, Ярославля и Украины, вырабатывающими искусственные удобрения.

Она свяжется, собственно, с каждой нивой нашей страны, с псковскими льняными, с средневолжскими пшеничными, среднеазиатскими хлопковыми совхозами и колхозами. Белый камень Кикискумчорра, на котором не растет даже мох, вызовет к жизни удвоенные всходы нужных нам растений.

* * *

В тундрах Хибин мы создаем новые следы человеческой энергии. На другом конце Союза, в песках Средней Азии мы заново вспахиваем край древнейшей культуры, накладываем новые следы на пути, проложенные прошлыми тысячелетиями.

Область между Каспийским морем и Китайской границей лежат ограниченные с севера Сыр-Дарьей — древние Бактриана и Согдиана. Мы даже не знаем, когда здесь возникла культура, просуществовавшая до нашего времени. 2 200 лет назад местность эта входила в империю великого персидского завоевателя Кира, затем была завоевана Александром Македонским, пережила владычество тюрков, арабов, великих монгольских завоевателей, узбеков, русского капитала.

Это край, где люди собственными руками создали себе возможность жить. Они отвоевали ее у пустыни, соорудив с незапамятных времен изумительную оросительную систему каналов-арыков, которые разносят по полям и селениям драгоценную воду из рек. Там, где нет орошения — нет жизни. Пустыня захватила себе огромные пространства. Еще сейчас в ее власти 96 % площади Средней Азии. Она стережет каждый возделываемый кусок земли: высохнет арык и она немедленно уничтожит всякую жизнь своими песками. Жизнь в этом крае создана человеческими руками; это истинно человеческая география. И она приняла образ тех людей, того общественного строя, который ее создал.

Система орошения, существующая и сейчас почти в том же виде, как и во II веке, напоминает нервную систему человека. Вода отводится из рек или посредством водоподъемных колес, приводимых в движение лошадью или верблюдом, или посредством подземных галерей, или, где возможно, самотеком. Выходя из реки широким каналом, она постепенно разливается по все более узким канальчикам.

Так создается неравенство участков. Самый выгодный участок, конечно, головной; самый скверный — наиболее отдаленный от реки. Поэтому сбор урожая зависит от места участка в системе арыков. Эти места строго регламентированы. Старейшие знатные роды сидели на лучших головных участках. Младшим доставались низовья. Такое же местничество господствовало и внутри каждого рода, но здесь старые родовые отношения в эпоху русской колонизации переплелись с классовыми.

Господство над водой непосредственно давало господство над людьми: ведь стоило только засыпать арык песком, чтобы обречь на голодную смерть все хозяйства, расположенные ниже.

Так система орошений, определенная патриархальным строем полукочевых племен, сама определила на тысячу лет вперед строй последующих поколений. Буржуазные отношения, внесенные русской колонизацией, не изменили этого строя: как всякая колонизация она держалась именно на огромном различии экономического и культурного уровня колонизаторов и колонизуемых.

И когда в 1920 году Туркестан полностью стал советским, перед нами стала задача: включить его равноправным членом в Союз Советских республик, равноправным не только политически, но и социально и культурно.

До 1926 года Туркестан был краем изумительного чертежа грандиозной устаревшей и запущенной оросительной системы, созданной и ежедневно поддерживаемой тяжелым трудом населения. Краем хлопка, сырьевым центром нашей текстильной индустрии. Краем риса и фруктов. И вместе с тем краем, развращенным и обозленным хищной русской колонизацией, краем смертельной вражды русских с коренным населением и отдельных племен друг с другом, переплетающейся с классовой борьбой внутри племен. Краем, где золотые культуры хлопка возделывались первобытным омачем, а молотьба происходила способом, установленным еще 5 тысяч лет тому назад в древнем Египте — копытами животных. Краем, где господствовал деспотизм духовенства и племенных вождей. Краем, где жены покупались и продавались как товар и вечно носили на лице клеймо своего рабства (паранджу). Краем, где процепт грамотных женщин не достигал одного. Краем застывшей культуры.

Как сдвинуть его с места? Как бросить его сразу на 300 лет вперед. Где здесь тот апатит, которым можно было бы привести в движение скрытую энергию земли?

Такая сила была найдена в том же году. Этой силой была водно-земельная реформа. Чтобы раскрыть этот край и двинуть его вперед, нужно было ухватиться только за ту силу, которая его создала — за орошение.

Водно-земельная реформа 1926 года отняла у племенной и байской верхушки управленне арыками. Одновременно крупные участки были конфискованы и распределены между малоземельными дехканами и батраками. Стали строиться новые бетонированные каналы и усовершенствованные плотины. И уже через 3 года после реформы, прежние крошечные поля, по которым быки тянули первобытный омач, объединяются в колхозы и по ним впервые проходит трактор.

С крушением арычно-феодальной и арычно-колониальной системы рушится и быт, на ней построенный. Женщины снимают с себя клеймо товара — паранджу. Туркменки входят в советы, идут в школы, в техникумы, на советские фабрики. Водно-земельная реформа освободила скрытую до того энергию. В недрах Узбекистана найден уголь, расширяются посевы хлопка, вводятся новые культуры кендыря, заменяющего хлопок, тоу-са-гыза и хандриллы, дающих каучук.

Сколько таких центров освобождаемой энергии в нашем Союзе? По плану пятилетки, сейчас, строится 518 предприятий. Каждое из них возникает по-своему, по-новому. И общее у них только одно: все они разные следы единой организованной воли, все они части единого чертежа.

* * *

Каков же будет этот чертеж? Как разместятся, как соединятся между собой новые центры, новые сгустки человеческой энергии?

Раньше заводы были скучены на небольшом пространстве в больших городах. Старый город, где были сосредоточены банки, технические силы, рабочие, и хорошо налажен транспорт, притягивали к себе новые фабрики и заводы. Но старые наши большие города строились большей частью совсем не в тех местах, которые были выгодны для промышленности. Часто вокруг старого города нет ни промышленного сырья, ни источников энергии.

Ленинград, например, был построен у Финского залива потому, что это место удобно для торговли с Западом. Ленинград строился как торговый город и как центр власти. Здесь была столица, здесь были рабочие, здесь были деньги. Поэтому впоследствии здесь и возникли заводы. Но пищи для заводов и фабрик здесь не было. Приходилось таскать ее за тысячи верст — с Донбаса и из-за границы. И в таком положении были почти все русские крупнейшие предприятия.

Поэтому-то после Октябрьской революции и встал вопрос о самом существовании Ленинграда, как промышленного центра: найдет ли он себе пищу, найдет ли энергию для работы своих машин?

И оказалось: такая энергия есть тут же, под боком у Ленинграда. Вся Ленинградская область изрезана реками. Мощными пластами на протяжении сотен километров залег здесь торф. Энергия, полученная от напора воды и сгорания торфа, может быть превращена в самый совершенный вид энергии — в электрическую.

Потому-то Республика в годы голода, гражданской войны и разрухи бросила все силы, все средства на создание Волховстроя. И теперь мы знаем: новые электрические станции — Волховская, Свирская и Дубровка и в будущем Невская — дадут Ленинграду энергию. Хибинские апатиты, нефелины, сланец и лес — дадут сырье для работы ее промышленности. Ленинград возрождается как новый промышленный центр.

Новые промышленные центры — это узлы, опорные точки нашей новой карты Союза. Но эти новые центры не будут похожи на наши старые промышленные центры, где скучены предприятия чуть ли не всех видов промышленности. Наши новые центры возникнут там, где для них есть сырье и энергия. Они будут объединять только те виды промышленности, которые можно и нужно объединять. Вместо наших старых городов-гигантов возникнут города с населением не более 60–70 тысяч.

Но создавая «города-специалисты», мы создадим между ними более тесную связь, чем между нашими старыми городами. Возьмем для примера два новых промышленных центра: центр железной руды на Урале с его новым городом Магнитогорском и центр каменного угля в Кузнецком бассейне в Сибири. В Магнитогорске и в Кузнецком бассейне возникают два совершенно одинаковых завода: оба будут вырабатывать чугун. Для выработки чугуна нужна руда и уголь.

Но в Магнитогорске есть только руда и нет угля. А в Кузнецком бассейне есть только уголь и нет руды. Поэтому оба эти завода связываются железной дорогой в одно хозяйственное целое. Вагоны, прибывающие из Кузнецка в Магнитогорск с углем, будут уезжать обратно в Кузнецк, груженные рудой. Так возникают два города-брата, разделяемые пространством в 2 тысячи километров, но связанные волей людей в одно целое.

Но в будущем мы получим еще большую свободу планировки нашей земли. И это время наступит тогда, когда будет завершена электрификация Союза. Паровой котел питается топливом. А топливо как-то нужно подвозить. Электрическая энергия может передаваться на любое расстояние. Ленинград будет питаться током с Волхова, со Свири, с Невы. Те же станции могут питать и двигатели далеких деревень, далекой глуши.

Сейчас у нас в СССР работают 30 районных электростанций. К концу пятилетки будут работать 82. И вот, например в Иваново-Вознесенской области, станции соединят свои провода. Вся область покроется сетью, по которой потечет энергия. В любом месте она может быть превращена в силу, движущую машины на фабриках, плуги на полях, лесопилки в лесу.

Затем сеть Иваново-Вознесенской области соединится с сетью Московской области. А к ней примкнут провода Ленинградской области, Урала, Украины. Весь наш Союз будет пронизан единым потоком энергии, питающейся сотней электростанций.

Мы строим пока наши предприятия в местах добычи энергии и сырья. Но ведь сырье всюду. Трудно найти такое место нашего Союза, где бы не было сырья. Там, где нет железа и меди, есть хлопок, пшеница, рожь; где нет ржи, есть лес; где нет ни хлебов, ни леса — есть мох, водоросли. Все это пока спит, ожидая твердой уверенной руки нового хозяина.

Пока у нас недостаточно источников энергии. Поэтому сейчас наши новые предприятия оседают гнездами, вокруг источников энергии. Когда же все наши электростанции сольются в единую сеть, мы будем независимы от источников энергии. Мы будем создавать предприятия и селения в местах добычи сырья, а это значит — всюду.

Единая энергетическая сеть позволит нам добывать и обрабатывать сырье механическим путем, где бы оно ни находилось: руду в горах, чугун на заводах, лес в тайге, хлеб на полях. Полная электрификация нашей страны даст нам победу над расстояниями, победу над пространством, единое социалистическое хозяйство.

Но она даст нам кроме того и ключ к социалистическому расселению. Она позволит расселить людей небольшими группами, равномерно по всей земле. Вместе с одинаковыми условиями работы она создаст одинаковые условия жизни. Она уничтожит чудовище больших городов, она уничтожит и наши теперешние деревни.

Она создаст новый социалистический чертеж нашей земли.

Тэки Одулок Пропавшая река

1

Старая полуразвалившаяся церковка с оградой, башня с бойницами и между ними — десяток покосившихся рубленных избушек с плоскими крышами, напоминающих опрокинутые сундуки. Вокруг кусты ольховника, ивы, молодые лиственницы.

Издали, когда мы плыли по реке Ясачной на крошечных лодках, сделанных юкагирами из трех тонких, как фанера, досок белого тополя и сшитых сухожилиями собак, — казалось, что перед нашими глазами осколок древней сибирской Руси времен Ермака. Кто бы мог подумать, что в такую даль, за 12 000 километров от Москвы занесется крепостная башня древних стрельцов и их церквушка. А что, если там еше живет кто-нибудь? Может быть, мы встретим там бородатых людей в средневековых длиннополых одеяниях?..

— Не надо туда ходить, — предупреждает меня мой спутник — юкагир средних лет, стройный и мускулистый. — Не надо… там живет Чульди Пулу…

— Чульди Пулут? — Людоед, человек-демон? — Но Атыляхан, разве у нас нет винтовок, разве ты не веришь в силу и отвагу, переданные тебе твоими храбрыми предками.

Атыляхан соглашается и мы плывем на тот берег, к причудливому мертвому островку средневековья. Прежде всего мы направились в церквушку, обросшую мхом и травою, огороженную частоколом, за которым валялись во множестве гнилые кресты намогильников.

— Кого здесь хоронили. Волосатых Нохшоччо^[2], заснувших во время боя с нашими предками и от «рыжей девки — кож-эппе».^[3]

— А ваших нет здесь.

— Наших нет. Наших они бросали в реку, в ту, которую называли грязным именем. Они хотели этим показать, что мы им не страшны, что они с нашим братом вот как обращаются, бросая в самое худое и поганое, что есть на свете место…

Я знаю, что эта речка, впадающая в реку Ясачную, действительно называется так, хотя на карте для благозвучия пишется «Гавенюхово».

«Улица», ведущая от церквушки к домикам, с крошечными в квадратный дециметр окошечками (чтобы медведь не мог просунуть лапу) заросла кустами тальника и красной смородины, а через крышу одной избушки, провалившейся от времени, выросли рядом береза и лиственница.

— Где береза — там лежит золото, где лиственница — там медные деньги, — говорит юкагир, указывая на эти деревья.

Башня, служившая некогда наблюдательным пунктом и крепостью, откуда отстреливались засевшие там стрельцы, имела вид дряхлой старушки в одежде из мхов, травы и грибов. Оторвавшиеся обветшалые доски глухо поскрипывали.

Солнце уже зашло. Надвигалась осенняя ночь, которая в этих местах бывает темнее украинских. Атыляхан заторопился, и я с сожалением, что покидаю интересное место, сел в лодку. Мы тронулись дальше.

2

Веселое пламя костра освещало смуглое лицо моего товарища. Он сидел, сложив под себя ноги, и пил сделанный из бересты чай. Он не захотел пить со мною какао, оно казалось ему горьким и невкусным.

— Про какое золото и медные деньги ты мне говорил? — вспоминаю я.

— Да вот, здесь жили когда-то люди… и среди них был старик Пятков. Большой человек. Он был очень богат, жил двести лет и за это время накопил много золота и целый амбар медных денег. Потом все люди умерли и он, оставшись один, все богатство своего племени взял себе. Потом он еще жил, потом превратился в злого духа — демона Чульди-Пулут. А когда его дом и амбар провалились в землю, то выросли два дерева. От золотого корня — береза, а от медного лиственница.

— А вы не пробовали раскопать их и деньги взять себе?

— Нет. Разве можно что-нибудь брать у покойника? Нельзя. Вот якуты пробовали, но их Чульди-Пулут прогонял палкой, бросал камнями, напускал снегу. Он никого близко не подпускает.

Мы лежали под одним одеялом и разговаривали до самого рассвета. Он рассказал мне, что раньше здесь жили русские казаки. Они появились сюда внезапно, построили крепость, захватили у юкагиров женщин и девушек и сказали, что те смогут вернуть их себе обратно, если принесут за женщину сто сороков, а за девушку пятьдесят сороков соболей. Тогда юкагиры стали драться, но были побеждены, так как казаки убивали их, стреляя огнем из «куку-дейе», т. е. из «дьявольского лука». Поневоле пришлось охотиться на соболей в течение многих лет, чтобы выкупить себе жену, дочь или сестру. Но многих не удалось вернуть, так как «мохнатые люди» сами на них поженились или увезли куда-нибудь и продали.

После этого в край пришли якуты и много русских. Они возили хлеб и купеческие товары из Якутска, а потом и из Охотска, через верховья реки Индигирки, через Кыхылбалыктах. Все это пространство представляет из себя сплошную «недоделанную» землю. Горы, тайга и болота здесь густо перемешались между собою… Летом вся поверхность бывает похожа на грязное месиво, на яму, наполненную черной жижей, где легко утонуть… К этому надо еще прибавить тучи комаров, заживо заедающих людей и животных…

Три тысячи верст приходилось покрывать в течение всего лета, т. е. за три-четыре месяца. Чтобы перебросить груз в тысячу пудов, требовалось 300 лошадей и 60 людей. Это страшно удорожало цену перебрасываемых товаров. Потом, когда местное туземное на селение познакомилось с русскими товарами, с водкой и табаком, и когда из Якутска в край было переброшено много чиновников, полицейских, купцов и попов, потребность в товарах увеличилась. Но перебросить свыше 4000 пудов груза по непроходимым дорогам было свыше человеческих сил.

В это время предприимчивые купцы и чиновники, гонимые колониальной политикой самодержавия и интересами личной наживы, узнают, что «юкагерки» и «ламутки» верховьев Колымы ездят на побережье Охотского моря ловить рыбу и покупать товары. Дальнейшая проверка этих слухов привела к открытию тракта Сеймчан-Ола. Этот путь оказался удачным, так как в селение Ола приходили суда из Владивостока (раньше из Порт Артура) по 2–3 раза в лето. А до верховьев Колымы — за 1000 верст — легко было перебросить десяток тысяч пудов груза на ламутских оленях, а затем из местности Сеймчан сплавлять их вниз по Колыме на плотах. Это «открытие» и привело к «закрытию» Оймяконского тракта.

Не так давно, в 1911–1912 году, был открыт морской путь, ведущий в устье р. Колымы прямо из Владивостока (через Берингов пролив), который почти вдвое удешевлял стоимость переброски товаров и вдвое увеличивал количество перебрасываемых грузоа, доведя их до 23–24 тыс. пуд. за рейс. Два-три удачных рейса парохода, и слава закрепилась за этим путем. После этого «закрылся» нашумевший Сеймчано-Ольский тракт.

3

Но оказалось, что радоваться этому было преждевременно.

Начиная с третьего года после открытия нового пути, пароход «Ставрополь» по дороге к устью р. Колымы был затерт льдами. Через год он опять не дошел до устья Колымы, а после революции 1917 года и вовсе перестал ходить. Местное население вынуждено было голодать.

— Что мы только не делали тогда, — вздыхает Атыляхан. — Особенно страшно было бывало в 40–50 градусные морозы добывать огонь, высекая искру камень о камень, или натирая дерево о дерево… А курить… Запас рыбы кончился, скота нет, оленей нет, охотиться — нет пороху, что делать во время долгих зимних месяцев. — Вот и курим — тогда. Все-таки терзания голода забываются на некоторое время.

— А что вы курили?

— Мы курили грибы мухомор, смешанный с заквашенным медвежьим калом. Тогда лучше бывает, ибо если курить один мухомор, то десна распухает, сильное головокружение бывает, а потом рвота. Думаешь, что вот-вот кишки вылезут через рот.

— А пили что?

— Пили отвар из шиповника или черных грибов, растущих на стволах березы.

— Вот скажи, Атыля, в такие годы как в живых остаетесь?

— Мы… не все. Многие умирают. Страшно рассказывать.

Атыля прислушивается к безмолвной, как бы застывшей реке и притаившемуся лесу и тихо, как бы боясь потревожить их покой, продолжает:

— Мы кочевали тогда по реке Ясачной, целым родом. По соседству кочевал другой род… Лето мы провели вместе. Промысел рыбы был неважный — не было сетей и неводов. Началась осень. Надо было идти на охоту — на лосей, на оленей, на белку, но не было пороха. Якуты сказывали, что пароход опять застрял во льдах… Делать было нечего. Сидели… Ставили ловушки на зайцев, но не попадались — все снегом заметало. Зима пришла, голод начался… И чем сидя умирать, укочевали мы вверх по реке: может быть попадется какая-нибудь живность. Было у нас пять собак — всех съели. Ели старые ремни, старые кожаные сапоги. Сначала их подмачивали, потом жарили на огне, а когда они начинали пахнуть горелым, — мелко крошили в воду и варили. Потом клали туда листья и почки от ивы, или кору лиственницы — заболонь. Получалась каша.

Потом, когда мужчины, изнуренные ходьбою в поисках пищи валились с ног, женщины случайно нашли берлогу медведя… Но как его убить. Вот они думали, думали… Набрали сухого хворосту, набили его в отверстие берлоги и подожгли… Медведь задохнулся. Вот этим род наш и спасся. А вот другой род вымер.

— Довольно, Атыля. Хватит.

Я долго лежал, раздумывая над рассказом Атыля. Все это — режим колониальной политики царского самодержавия. Но теперь этого нет, теперь советы. И положение юкагиров теперь иное… И вдруг в этом, например, году, или будущем… пароход опять застрянет во льдах. Что тогда? Нет, этого не должно быть! А затем надо еще изыскать пути, ведущие этот край к теплому Охотскому морю. Надо!

4

Я задался целью во что бы то ни стало найти такой путь, который приблизил бы эту застывшую в условиях каменного и костяного века страну к советской культуре. Расскладываю карту и задумываюсь; если бы река Колыма имела не 112 км длины, а, скажем, 2500–3000 км при ширине в два км и была бы судоходна до самых своих истоков, тогда… тогда еще не все. Было бы весьма желательно, чтобы все русло ее лежало не так, как указано на карте, а километров на 2500–3000 восточнее. Вот тогда было бы все. Тогда этот край, ледяная тюрьма юкагиров, была бы «цветущей» страной. Здесь и рыба, и пушнина, и лес, и оленеводство и золото — все нашло бы свой выход.

Каменный уголь, занявший пространство между устьем Колымы и Чауна для приходящих из Владивостока судов, заменил бы те десятки тысяч пудов дорогого угля, который закупается в Японии. Уголь р. Зырянки — в верховьях р. Колымы покрыл бы потребность местного речного флота. Берега рек покрылись бы лесопильными заводами, устья рыбоконсервными, а верховья — металлургическими заводами…

— Ты понимаешь, Атыля, вы все стали б тогда строителями социализма в гиблом уголке приполярного севера. Тогда не надо было бы такскаться по морозу с ребятишками в поисках пищи. Пищу, жизнь вы стали бы делать сами. Сами, да! Понимаешь?

Атыляхан молча кивает головой. — Да, мы бы не стали бы тогда кочевать. Худо, когда морозишь жен и детей, но еще хуже, когда они умирают на твоих глазах от голода…

— Ты знаешь, Кие^[4], то что ты сказал о Колыме, все уже есть в действительности. Вот смотри сам…

Он берет карту Колыми в руки. Хотя он и безграмотный, но в картах разбирается отлично. Проводя пальцем по рекам, он отмечает ногтем неправильности, и свои поправки чертит на прибрежном песке. Я слежу за движениями его руки, вычерчивающей разнообразные линии, штрихи и кружки. И не могу поверить: то ли он смеется, то ли это ожившая, но укрываемая кем-то до сих пор тайна…

Атыляхан высчитывает в уме довольно сложные расчеты — сколько верст будет от такой-то речки до такой, от такой-то горы до такой, сколько времени надо ехать — летом на лошадях, зимой — на оленях… в сторонке ставит черточки, кружочки — круглые перекрещенные палочки, обозначающие цифры. Он рассказывает мне, где, у какого изгиба речек, у какой горы, в каком лесу есть моховища для кормежки оленей, где летом растут травы, где удобнее ночевать.

В конце своих вычислений и рассуждений Атыляхан мне заявил, что долина Колыми около 3000 км, судоходна она почти до самых своих истоков и, самое главное, ее русло лежит в Сеймчане — в 700 км от Олы (Охотского побережья), а в Коркодоне и р. Шойдоне — всего лишь в 400–450 км от устья р. Элеуям или Ниргилян.

Я взял циркуль и отмерил на карте расстояния: от с. Олы до Сеймчана получается свыше 800 км, а от р. Вилиги или Широкой (по местному Ниргилян и Элеуян) тоже около 700 км. Значит: или русло реки Колымы должно соответственно, т. е. на 300–400 км передвинуться на восток, или Охотское побережье (Пенжинский залив) — на Запад. Это и есть то, что интересует меня…

Значит Колыма «сбежала» пропала со своего места, держала в могиле свой край, да еще вводила в заблуждение весь мир. Теперь надо только все это проверить.

5

Колымский край — это северо-восточная часть Якутской автономной республики — обширнейшая территория в 700 тысяч кв. км., расположенная по долинам двух рек: Колымы и Алазеи, впадающих в Ледовитый океан.

Эту территорию населяют: русские — около 1000 человек, остатки казаков и промышленных людей XVII века, сохранившие свою внешность, но материально и духовно отуземившиеся. Они занимаются исключительно собаководством и рыбоколовством. Якуты — около 3000 человек, явившиеся сюда одновременно с русскими (XII век) со своими стадами коров и лошадей, чукчи-оленеводы — около 700 человек^[5] — единственный народ в России, который не был покорен русскими и, наконец, юкагиры (аборигены края) и ламуты — охотники и рыболовы в количестве около 6000 человек.

Доход населения края определяется следуюшими цифрами. Заготовляется при среднем нормальном урожае: белки — 100 000 штук — 160 000 руб., горностая — 30 000 штук — 90 000 руб., лисицы — 1000 штук — 25 000 рубл., песца — 70 000 штук — 210 000 рублей и прочей пушнины на 150 000 рублей. Оленьего сырья добывается на 25 000 рублей, мамонтовой кости (бивней) на 30 000 рублей, разных меховых изделий: ковры, кухлянки, перчатки, туфли и пр. — на 25 000 рублей. 715 000 рублей.

Это основные цифры дохода населения. Имеются еще подсобные заработки: перевозка товаров, различные работы и пр. Этот побочный доход выражается в примерной сумме 345 000 руб. Весь бюджет населения составляет приблизительно до 1 300 000 рублей. Но это не все. При надлежащей постановке дела бюджет населения должен значительно возрасти. Можно например заготовить и вывезти рыбы (нельмы, чира, омуля) минимально на 300 000 руб., дичи разной (гусей, уток и прочей птицы) — на 75 000 руб.

Все это зависит главным образом от того, насколько население будет снабжено охотничьими и рыболовными снастями. Но как наладить это снабжение… Здесь-то и упираемся мы в географию края. Поэтому-то и поставил я себе задачу проверить сведения, данные юкагиром Атыляханом.

На всех современных картах река Колыма обозначается в следующем виде: начало берет примерно из северных склонов станового хребта, у 144° ВД и 62° СШ и впадает в Ледовитый океан у 162° ВД и 69°31′ СШ. При этом отклонения в сторону от ориентировочной прямой линии на северо-восток не имеет. Общую длину реки дают нам простые арифметические вычисления по градусам — 1112,3 км. Не большее расстояние нам дает и вычисление по масштабам — 1275 км. Ширина реки в среднем течении 1½–2 км, все русло ее лежит в таком отдалении от побережья Охотского моря, что немыслимо даже говорить о каком-то пробитии туда пути. Так ли в действительности.

Над разрешением этого вопроса до нашего времени вряд ли кто задумывался, кроме, разве, купцов старого времени. Но они, зная действительное расположение реки, умышленно ее искажали, чтобы обеспечить монополию своей торговли.

В ученых центрах карты составлялись по материалам, которые давались случайно приезжими «начальниками» с особыми поручениями от торговых фирм или от губернаторов, вроде Калинникова и других, раскатывавших в виду условий «полярного климата», в глухих меховых повозках.

Такие горе-исследователи — купцы, «ученые» все возможные чинодралы — понятно не могли дать точных научных сведений. Без участия самого местного-населения, знающего всю топографию местности, производить какие-либо изыскания здесь нельзя. Поэтому мои изыскания при помощи местного населения, в частности юкагира Атыляхана привели к результатам, отвергающим старые данные о Колыме-реке.

Оказалось, что становой хребет, по которому идет граница Якутии с Дальним Востоком, лежит примерно на 100 км южнее, чем это указано на картах. Соответственно этому меняется и расположение вершин рек Ямы и Олы (южный склон), Буенды, Бахапчы и Колымы (северный склон). Последние значительно передвигаются на юг — ближе к морю.

Нужно еще отметить, что становой хребет на северо-востоке сменяется Яблоновым хребтом, а не Колымским, которого нет на свете. Западнее Яблонового хребта раскинулось огромное плоскогорье, охватывающее истоки рек Коркодона, Шойдона и других.

Дальше оказалось, что направление реки Колымы до впадения в нее реки Ясачной имеет крутую дугообразную форму, обращенную выпуклой стороной на восток, и приближается по сравнению со старым руслом к Пенжинскому заливу Охотского моря на 300–350 километров. Существуют даже тропы, идущие по рекам Коркодон, Шойдан и Балыгичан к верховьям рек Видига, Таватум, Широкая и Наяхан — впадающих в Пенжинский залив. По этим тропам ламуты ежегодно кочуют от моря до Колымы и обратно. Я сам в 1927–28 г. проехал вместе с ними одной из этих троп. От р. Колымы по р. Балыгичану — реке Дьегин — реке Омчук и до реки Вилига. Ехал на лошадях всего лишь 12 дней. Если считать, что мы проходили на неподкованных лошадях по острым камням в день 40 км, то всего получается 480 км. Расстояние — ничтожное, вдобавок населенное ламутами-оленеводами и укороченное судоходными реками Балыгичан и Шойдан. По этим рекам свободно можно сплавлять грузы на лодках или просто на плотах. Здесь в дальнейшем можно будет проложить шоссейную дорогу.

Другой путь — Сеймчан-Ола. Он имеет большее расстояние — километров 700, но зато в районе Сеймчана на речке Сириндикен — 1927 г. обнаружены золотые россыпи, имеющие запасы Алдана. Поэтому, начиная с 1929/30 года, после того как река Колыма «передвинулась» на восток, там уже строится автомобильная дорога.

Теперь, в связи с «переносом» реки Колымы на Восток, на 300–350 км и«удлинения» ее с 1200 до 3000 км страна начинает оживать. Северно-морской путь через Берингов пролив отходит все больше и больше на задний план и в дальнейшем будет служить лишь запасным путем.

Если карты нашего времени указывают чушь в отношении таких крупных географических единиц, как река Колыма, то понятно, какая должна быть путаница с обозначением более мелких единиц — речек, горных вершин, озер и даже населенных пунктов. Ясно, что вся система речек Колымского бассейна, начиная с устья реки Ясачной, меняется коренным образом.

Система их расположения в старом порядке не соответствует действительности. По карте река Горбуновка (Верхнеколымск соединяется с рекой Буней) и при впадении в Колыму образует с ней общее ущелье. На самом деле реки Буни нет. Есть две речки — Малая и Большая Горбуновки, впадающие в Колыму разно с промежутком в 15 км. Выше их — река Поповка. Впадает она в Колыму не в 40 км выше, а в 10 км ниже устья р. Шаманкино. Указываются еще реки Силуй, Сухуй и Лавдан, а между ними — еще несколько речек. Все эти названия в действительности обозначают одну реку — Шойдан. Наоборот, вовсе не указываются такие реки, как Балыгичан и другие, имеющие крупное экономическое значение, как реки судоходные, связывающие бассейн Колымы с теплым Охотским морем.

Сведения, данные местным населением (в частности Атыляханом), отвергавшие все старые данные, утвердившиеся во всем мире — вполне подтвердились. Специальная экспедиция НКПС во главе с инженером Молодых точно установила настоящее положение р. Колымы и части ее притоков (часть ими не была исследована) и тем самым подтвердила наши открытия, основанные на знаниях местного населения.

П. Лукницкий Басмачи

рис. Н. Кочергина

Часть первая Шестьдесят пять часов, сорок минут

1

Тысяча девятьсот двадцать второй год раздавил политическое басмачество Ферганы. Он обрушился на него тяжестью мусульманских красноармейских бригад. Он зарыл под скалы и камни английское оружие, проехавшее во вьюках сотни горных километров Кашгара, Читрала, Индии. Он осветил горный воздух, насыщенный чадом контрреволюционных лозунгов.

В 1920 году сдался царский полковник Монстров — начальник штаба басмаческого «Временного Правительства Ферганы», восседавшего в голове Алайской долины, в пограничном с Китаем укреплении Иркештаме. Одновременно на сторону советской власти перешли обманутые муллами и баями каракиргизы панисламитской «Мусульманской Народной Армии» Мадамин Бека.

С этого времени отшатнулось от политического басмачества трудовое дехканство и повернулось к нему фитильными мултуками, камчами, бойкотом. Озираясь по-волчьи, скрылись в дикие ущелья Алая, в мертвые снега и каменные пустыни Памира, ярые курбаши — муллы, беки, баи. Политическое басмачесво выродилось в бандитизм.

1923 год делает советским Алай. Тогда за границу — в Индию, в Афганистан и Китай — бегут самые лютые курбаши. А самые подлые меняют волчьи шкуры на овечьи и рассасываются по отарам мирных кочевий на зеленых склонах Алая. Там — тысячелетний отстой темноты и дикости. Не хватает грамотных советских работников. Грамотен тот, кто умеет читать Коран. На советские должности — в сельсоветы и ВИКи — втираются тайные враги дехкан — бывшие курбаши.

В тело молодой власти — когтями взяток, клещами изуродованных мероприятий, жалами ядовитой антисоветской агитации — впились эти «советские» чиновники. Власть дискредитируется, невидимые сети опускаются на головы населения. А одетые в мандаты баи и муллы жиреют стадами и животами, почиют на насилиях и угрозах, и расплываются в медовых улыбках: можно жить в мире и с новой властью!..

Но разве удержишь время? Оно идет на Алай, на Памир, из Оша, Ташкента, из Ленинграда, шагами безбожников и грамотеев — возвращающихся с востфаков к родным кочевьям. Оно звенит в тишине долин смелыми голосами комсомольцев, разоблачающих на кишлачных собраниях и съездах деятельность своих врагов. Центральными Комитетами, Окружкомами Партии, комиссиями РКИ, оно встречает бедняков, едущих к нему на худых лошаденках за сотни километров, сквозь робость и колебания. Одного зи другим выметает оно из кочевий присосавшихся насильников.

…И тогда последней ядовитой ненавистью зажигаются баи и муллы. И тогда выкапывают они из-под камней (а быть может и не только выкапывают из-под камней) английское оружие, забирают с собою многочисленные родовые семьи и сбрасывают ненужные уже овечьи шкуры. Снова делаются они бандитами. Снова кочуют они по мертвым ущельям. Грабежом и убийством компенсируют они свои былые могущество и богатство. Громят заоблачные кооперативы и склады, потрошат мирные ишачьи и верблюжьи караваны, подстерегают в засадах многочисленные экспедиции, которые все чаще рассылает наука по самым отчаянным трущобам Союза.

Грабят все — до единой мелочи, потому что кроме пули в затылок от населения уже ничего не получишь. И режут всех, до единого, — чтоб не осталось свидетелей, чтоб некому было изобличить главарей. А при первой же неудаче — вразброд, через висячие ледники, сквозь ветры пустыни бегут за границу.

Только там, и только за золото еще можно найти укрывателей.

2

Май. Последний представитель Тянь-Шаня — Алтайский хребет. Фиолетово-снежные зубцы, один над другим. С юга хребет подперт Алайской долиной. Ее высота — 3100 метров. В ней — снег. Выше телеграфного столба снег. Он пухлый и рыхлый, потому что уже пьет его солнце. Если ступит лошадь — пропадет, провалится. Июнь победит эту снежную силу. Июнь ляжет роскошной зеленой травой. Дикая белая долина обернется парадным джайляу^[6], богатейшим — на двести километров в длину, на тридцать в ширину — пастбищем. Армия баранов, овец, яков, лошадей войдет в рай, ибо Алай в переводе — рай. Движение стад нарушит горную тишину. Сейчас — снег. Тишина. Мертвая, бездонная тишина. У кого хватит смелости проникнуть в Алайскую долину сейчас?

С севера — подножье Алая — 2500 метров — долина Ак-Босога, что значит «Вот тебе белый сноп». Зеленый, узкий и длинный луг. Он вцепился в горы деятками лощин, щелок, ущелий. Сейчас он бурлит ожиданьем. Он ждет, когда стают снега на Алае. Словно закоулки необъятной пристани хаотического моря гор, щелки, ущелья, лощины — сейчас переполнены. В них юрты, стада, киргизы. День, когда откроются перевалы, будет праздничным днем. Нетерпенье. Весна. Розовые, голубые, солнечные пятна на горах. Гора за горой, хребет за хребтом — зубцы, купола, шапки и конусы — словно фантастическая лестница в неведомый мир. Под снегом, ниже снега — арча и рябина — темные пятна. Долина зелена мелкой молоденькой травкой. Она еще заставляет голодать скот.

3

Середина долины пуста и открыта. Горные киргизы не любят широких, плоских пространств. В середине долины две белых точки. На десятки, на сотни километров уже известно киргизам про эти две белые точки. Сотни глаз из юрт, из ущелий, из-под арчи, с вершин, с деревянных седел — со всех четырех сторон, любопытствуя, наблюдают за ними. Этого не знают две белых точки. О, как любопытны киргизы. В середине долины — палатки урусов. Кто они — эти урусы? Зачем они здесь? Куда они поедут? У них всякая «шара-бара» — много вещей и еды. У них разные странные блестящие штучки в сумках и ящиках. У них очень хорошие лошади. Они за все платят деньгами. Должно быть — богатые эти урусы! Разговорам о них нет конца.

Ослепительные снега. Никого и ничего нет среди великолепия сверкающих гор. Тишина. По вечерам — дождь и холодные, серые ползающие туманы. По ночам выпадает снег. По утрам — словно простыню, сбрасывает долина выпавший за ночь снег. Тогда она дымится белым, легким паром. Пар медленно всползает по горам вверх, отрывается от хребтов, и плывет, сворачиваясь, в прозрачное синее небо.

Там образуются облака. Так каждый день. Пространства. Мир. Тишина. Еще не родились ручьи.

4

Мы жили в палатках вчетвером: начальник Памирской геологической экспедиции — Г. Л. Юдин, топограф — Г. В. Бойе, повар — узбек Осман Тусматов, и я — коллектор экспедиции. Мы жили тихо и дружно, и в ожидании открытия перевалов, занимались геологической работой в окружающих нас горах. Но утром 22 мая, к лагерю подъехал какой-то киргиз, и сообшил нам, что поселок Гульча, расположенный километрах в семидесяти от нас, разгромлен басмачами.

Известие было неожиданным и ошеломляющим. Оно означало, что мы ежеминутно можем подвергнуться нападению. У нас было только два мелкокалиберных маузера, да японский карабин с полусотней патронов. Обсудив все наши возможности, мы решили двинуться на заставу Суфи-Курган, находившуюся в 35 километрах к северу.

5

К лагерю приближается всадник. Киргиз? Нет. Кто это? Беру бинокль: русский. Подъезжает. Старик в черной бекеше и черной с козырьком ушанке. Встревоженные, красные плутающие глаза:

— Вы слышали?

— Да.

— Что же вы думаете делать?

— Заберем все ценное и двинемся в Суфи-Курган. Как киргизы в Ак-Босоге?

— Пока спокойно. А где ваши лошади?

— У нас нет лошадей. Мы отправили их неделю назад на пастбище к Капланкулю. Надо узнать, нельзя ли нанять их здесь.

— А если теперь их не дадут вам?

— Тогда… Ну, тогда… Надо, чтоб дали. А сами вы что думаете делать?

— Да что же… Больше ведь ничего не придумаешь. Поеду в Суфи-Курган. Я сейчас в кочевку — вон туда, в щелку, узнаю вам насчет лошадей, вам и туда ведь не на чем съездить. Сейчас же вернусь.

Старик Зауэрман, районный лесообъездчик, уезжает.

6

В Советско-Германской экспедиции 1928 года работал киргиз Джирон. Он бедняк и хороший человек, старый знакомый. Джирон живет в кочевке Ак-Босога, за два километра от нас, через реку. Посылаем за ним известившего нас о басмачах киргиза.

Бойе потягивается, встает — веселый, смешливый. Коротко сообщаем ему.

— Да ну? Басмачи? Вы знаете — меня не надуете. Вот здорово придумали: басмачи! Ха-ха! Ну что ж, им не поздоровится! Я восемьдесят человек перестреляю. Я же призовой стрелок. Вот так одного, вот так другого!..

— Юрий Владимирович, — тихо произношу я, — я вам серьезно говорю.

— Так я вам и поверил!

Бойе моется, балаганит, прыгает, шутит.

Пьем чай в большой палатке. Приезжает Зауэрман. Приезжает Джирон. Коротко сообщают: лошадей нет, но можно достать ишаков и верблюдов. Бойе видит: мы не шутим. Сразу присмирел, молчит. Изредка, почти про себя: «Вот это номер»… «Ни за что б не подумал»… «Что ж теперь делать?»…

Бойе растерян. У него, как всегда, все чувства наружу. Он не умеет размышлять про себя.

7

Собирались мы долго. Ждали верблюдов, перебирали вещи, распределяли их на идущие с нами и на остающиеся на храненье Джирону, связывали их во вьюки. Зауэрман уехал один, не захотев дожидаться нас. Уверил нас, что его, живущего здесь двадцать лет, не тронет никто, и обешал в случае опасности к нам вернуться. Лагерь кишел киргизами, понаехавшими с делом и без дела советчиками, любопытными. Привели верблюда — что нам один верблюд? Сновали взад и вперед между кочевкой и нами. Потом привели второго верблюда… Мало.

Мне было нечего делать и, разостлав на траве одеяло, разлегшись на живот, я писал подробный дневник за два дня. Закончил его словами: «10 утра. Вещи сложены. Ждем верблюдов. Сами пойдем пешком. В рюкзаках — все необходимое, на всякий случай. Оружие вычищено и смазано, кроме берданки, у которой сломан боек, и к которой патронов нет»…

Юдин ходил по лагерю, объяснялся с киргизами, распоряжался. Бойе валялся на траве лицом к небу, нежась на солнце и зачем-то ходил на ближайший пригорок. Я фотографировал лагерь, составлял опись имущества, оставляемого Джирону: фураж, мука, казан, арканы, палатка караванщиков, ушедших на Капланкуль, мешки, железные кошки, топор, что-то еще… Привели ишака, привели еще двух верблюдов, Джирон все-таки достал нам трех маленьких, несоразмерных с нашими седлами лошадей. В 11 часов 30 минут выступили: сначала караван, за ним мы верхами, Осман пешком. Встретили двух киргиз, спросили: «Как там?». Киргизы сказали: «Хорошо, спокойно».

Жаркое солнце. Полдень. Горы сияли белым великолепием снегов. Мы переезжали вброд реку, пересекали долину. Трава пестрела маленькими цветами. Весна. Мы дышали сладким полынным воздухом, поднимались на перевал. Это был Кизыл-Белес, или по-русски «Красная Спина» — высотой в три тысячи, кажется, метров. Три киргиза караванщика шли, подвернув к поясам полы халатов, уставали, взлезали на вьюки верблюдов и молчали.

Была внутренняя уверенность в благополучии сегодняшнего пути, потому что очень трудно представить себе катастрофу — когда воздух ясен и удивительно чист, когда светит весеннее солнце, когда кругом ослепительность снежных гор, мир, тишина, когда к блаженному спокойствию мы привыкли. Только очень бледный, очень смутный и неопределенный оттенок тревоги примешивался к нашим чувствам. И скорей для очистки совести мы поглядывали по сторонам. Мы даже не торопились. Мы смеялись, острили в меру отпущенных нам талантов, злословили друг над другом, подтрунивали и не обижались.

Я фотографировал и записывал показания анероида. Юдин разбирал геологическую структуру пород и учил нас премудростям геологии. Бойе останавливался, вычерчивал в пикетажной книжке горизонтали глазомерной топографической съемки, и затем, догоняя нас, спорил с Юдиным о победе в той шахматной партии, которую сыграют они на заставе. Дорога окутывала нас пылью красноцветных конгломератов. Я смотрел, как осторожно раздавливает верблюд подушки своих ступней, переставляя мохнатые, угловатые ноги. Слушал как лошадь покряхтываст под Юдиным, потому что Юдин тяжел и громаден. Радовался, что я соразмерен с лошадью и что мне удобно в моем комсоставском седле. День был приятен и хорошо было думать, мерно и ленниво покачиваясь.

8

Под перевалом — три юрты, стадо овец и киргизы. Их не было здесь раньше. Долина зелена и открыта. Мы голодны.

— Заедем?

— Заедем.

Караван уходит вперед, но мы видим его. Спешиваемся в кругу киргиз. Из предосторожности, поглядываем на лошадей и оружие. Впрочем — тут все спокойно. Киргизы выносят айран и кумыс. Пьем айран из большой деревянной чашки. Она невероятно грязна. Чья очередь после киргиза с провалившимся носом? Киргиз подносит ее мне. Смеясь указываю на Бойе: (я, мол, потом). Отказываться невежливо. Бойе ругнувшись делает несколько глотков, возвращает чашку киргизу. Киргиз пьет, Бойе указывает ему на меня. Отказываться нельзя. Теперь смеется Бойе, а я допиваю остатки. Такая же чашка достается и Юдину.

В кругу киргиз — важные старики. Закирбай и Суфи-бек. Юдин их знает. У Закирбая Юдин в позапрошлом году покупал скот. Тогда не обошлось без скандала: Закирбай сжульничал, а Юдин его уличил. Впрочем об этой мелочи Закирбай как бы забыл. Он изысканно любезен сейчас и со славословиями подносит нам кумыс — почетное угощение. Благодарим, щедро расплачиваемся. От денег киргизы не отказываются. Они льстят, и подсаживают нас на коней.

Догоняем караван.

Едем. Впереди и направо — говорить ли о красоте? — изумительное нагроможденье снежных хребтов. Потянул ветер, пронзительный и холодный. На ходу развязываю привьючку, надеваю брезентовую на вате куртку. Бойе ленится развязать привьючку и ежится в пиджаке. Дорога ведет над рекой. Устье бокового притока. Спускаемся зигзагами вниз, едем по ложу реки, переправляясь то на одну ее сторону, то на другую.

У Бойе оторвалось стремя. Ему лень спешиваться и он подзывает Османа. Осман привязывает стремя. Бойе карьером догоняет нас. Осман остался на том берегу. Возвращаюсь, подсаживаю Османа на круп моей лошади, переезжаем реку. Высоко, на зеленом склоне правого берега кочевка, юрты. Большое стадо баранов россыпью катится по склону, к реке, к нам. Смеемся: «атака!». К Юдину подъезжает дорожный киргиз, раболепно здоровается, приглашает заехать к нему в юрту, пить чай. Мы только что пили айран, Юдин благодарит и отказывается.

Ложе поворачивает на север, входит в отвесные берега. Направо скалистая гора. Очень высоко, в черных прорезях нежных скал, настороженно замерли тонкорогие и тонконогие киики. Холодно. Переправы лошадям по брюхо. Под копытами скрипят и ворочаются валуны, галька, щебень. Отвесы берегов все выше. Это террасы конгломерата. В отвесных стенах промывины, узкие щелки. Налево по ложу реки микроскопический светло-зеленый кустарник. Едем под самой стеной, по правому борту ложа.

9

Откровенно говоря, я втайне хотел встретить ее лицом к лицу на своем пути. Не потому, что я люблю ее. Нет. Для другого. Для того чтобы узнать и проверить себя. Что чувствовал бы я? Как бы я вел себя? Кто, не солгав, может предсказать себе свое поведение в те, всегда неожиданные минуты, которыми кончается все? Она — опасность — непосредственная и смертельная.

Иногда мне кажется: это не я слышал тот отвратительный вой…

И не моими были последовавшие за этим минуты, часы, дни.

10

Сверху, с верхней террасы глубоко лежащей реки, с высоких, отвесно конгломератовых берегов, затаившаяся банда басмачей наконец увидела поджидаемый караван. Он тихо и мирно идет по глубокому ложу реки. Впереди из-под двух зыблющихся ящиков торчат большие уши умного маленького ишака. Ишак — вожатый каравана. За ним гуськом, мягко ступая по гальке, тянутся четыре вьючных верблюда. На вьюках громоздятся три киргиза караванщика. Банда знает, что это ее друзья: план нападения они обсуждали вместе.

За верблюдами, таким же медленным шагом, движутся всадники. Первый, второй, третий… Три. Это те, ради кого здесь, по щелям, по всей террасе устроена такая напряженная тишина. Каждый жест, каждое движение этих троих изучаются с того самого момента, как караван показался на повороте из-за горы. Вот, едущий впереди, маленький, бросив повод, закуривает папиросу, и, оглянувшись, что-то со смехом говорит едущему за ним. Этот второй — он их начальник — большой, грузный. У обоих ремни; чего только не навешано на каждом из них. Ружей у них нет. Это банда знает давно. Но где же их револьверы?..

Закирбай толкает под локоть Боабека. Оба кряхтят, разглядывая. Закирбай успел во-время — он здорово мчался, чтобы окольной тропой обогнать караван и наладить здесь все… Есть… Хоп, майли! Третий едет, болтая длинными ногами, он вынул их из стремян и едва не цепляет землю. Ну и рост! У него на ремне карабин. Висит стволом вниз. Он все что-то отставал, останавливался, писал что-то. Теперь догнал. Морда лошади в хвост второму. Сзади, пешком, четвертый… это их узбек. С ним возиться недолго.

Банда трусит: а вдруг не выйдет?

Выйдет: они ничего не знают. Иначе бы не ехали так спокойно. Не смеялись бы… Но из ущелья на реку выбежала лошадь, оседланная басмаческая лошадь, — пить воду. Кто ее упустил? Урусы заметили ее… Вот первый, маленький, — указывает на нее ркой, что-то пишет. Они поняли… Э… Пора начинать… Скорее… Давай…

Банда срывает тишину:

— Э-э… — один голос.

— Ооо-о-э-ээ, — десятки голосов.

— Ууй-оо-уу-эээй-ээ, — две сотни голосов.

Боабек напрягает палец. И сразу за ним — другие.

…Так вижу я сейчас то, что делалось сверху.

11

В акте, хранящемся у меня и подписанном Юдиным, мною и начзаставы Суфи-Курган, значится: «…нападение произошло в русле реки Талдык, ниже устья Куртагата. Одним из первых произведенных выстрелов убит сотрудник экспедиции Г. В. Бойе. Остальные участники экспедиции обезоружены и…». Но здесь я добавляю:

Пуля попала Бойе в область сердца. Он упал в реку. Я вытащил его, но он был мертв. Оставил его лежать на пригорке гравия. Карабин наш испортился. Караванщики оказались соучастниками басмачей. А мы трое — Юдин, я и Осман добрались до половины высоты противоположной стены. Дальше было невозможно карабкаться. Басмачи взяли нас в кольцо.

Банда, — сто, полтораста, две сотни оголтелых всадников, карьером, наметом, хлеща друг друга нагайками, стреляя, вопя, пригибаясь к шеям коней, — льется из щелок, по ложу реки, по склонам, со всех сторон. Каждый — жаден, безумен и яростен. Опьянелая, бешеная орда, суживая круг, пожирает пространство, отделяющее ее от добычи. Кто скорей до нее дорвется, тому больше достанется. Навстречу, пешком, медленными шагами, по склону горы спускаются трое. Два русских с маузерами в руках и один безоружный узбек.

В детстве мне часто виделся сон: морской вал, высотой до небес, поглощающий всю землю, весь мир — с неистовой быстротой идет на меня. Я один на берегу — микроскопически малый. Я иду навтречу этому валу. Во все глаза я смотрю вперед. Я чувствую тяжелую пульсацию — не сердца, — нет: остающихся мне секунд. Все ближе… ближе… И, вдруг, просыпаюсь… потный…

Это было похоже… Но я не проснулся.

12

Вся страна сплеталась из горных хребтов. Они сверкади снегами, и в расположении их была величайшая путаница. Множество лощин и долин покоилось между ними. В разные стороны текли реки. Всюду царило глубочайшее безмолвие и необъятным казалось безлюдье. Даже ветер не нарушал покоя высоких пространств. Над всем этим в лучах солнца таяло синевой небо. И только в одной точке босновался галдящий муравейник людей. Гуща из пеших и всадников копошилась вокруг троих. Здесь же — четыре верблюда, Бойе, наши распотрошенные ягтаны и вьюки, которыми распоряжались Закирбай, Суфи-бек, мулла Таш, старики. Конечно, обо всем этом я не думал тогда…

Аркан… За спиной мне вязали руки арканом, стягивая узлы. Словно со стороны наблюдателя, я рассчитывал: треснут или выдержат плечевые суставы? Они выдержали. Была только острая боль. Меня протолкнули в середину гущи, к разъятым ягтанам. Здесь, такой же связанный, поддерживаемый басмачами, Юдин, называл старикам каждую из вынимаемых вещей. Старики боялись: нет ли бомбы в ягтанах? К сожалению, бумб у нас не было. Закирбай попробовал записывать вещи (это удивило меня), но давка разорвала попытку «порядка». Басмачи терзали вещи и растаскивали из по щелкам. Меня потащили назад.

…Молодой басмач направляет на меня ружье. Инстинкт подсказывает: я улыбаюсь… Улыбка — единственое мое оружие… Басмач, кривя губы, кричит. Он разъярен, и дырочка ствола поворачивается перед моими глазами. Словно огненная точка ходит по моей груди мускульное ощущение того места, куда сейчас попадет пуля… Другой басмач отталкивает ствол, прыгает ко мне. Его прельстили пуговицы на моей брезентовой куртке. Он торопливо срывает их. Деревянные пуговицы ломаются под грубыми пальцами. Он все-таки их отрывает, одну за другой, шарит в моих карманах. Пусто. Его отталкивают двое других: им тоже надо пощупать меня. В маленьком поясном кармашке моих галифе — часы на ремешке. Восторженный крик. Вижу болтающийся обрывок ремешка… Добытчики убегают, дерясь и стегая друг друга камчами.

Разве расскажешь все? Было много всякого, пока длился грабеж внизу, на ложе реки. Таскали из стороны в сторону, накидывались с ножами, свистели камчами. Могу сказать: нам исключительно везло этот день. Было несколько поползновений снять с меня сапоги, но каждый пытавшийся завладеть ими бывал оттеснен жадною завистью остальных. Сапоги! Я все время таил надежду, что быть может удастся убежать. А если снимут? По острым камням, по колючкам, по снегу — как?.. Какой-то старик развязал мне руки. От проблеска жалости? Или понадобился аркан?

В расчете, что рискуя попасть в своих, они не станут стрелять, я стремился замешаться в гуще, стоять теснее, вплотную к басмачам. Старался держаться непринужденно, улыбаться, «свободно» ходить. Был нервный, почти инстинктивный учет — каждого слова, жеста, движения.

Моя задача — держаться ближе к Юдину. Он понимает язык, может объясняться с ними. Он изумительно хладнокровен, и не теряет требовательного тона. Ведет себя так, словно он дома, словно он может приказывать. Это действует. Когда при мне у него выхватили бумажник, он что-то властно и гневно крикнул. Его могли тут же убить, но ему вернули бумажник с документами, взяв только деньги. Я верил внутренней силе Юдина. Я старался держаться ближе к нему, но едва удавалось приблизиться — нас растаскивали, Османа я не замечал вовсе. Это понятно: он — в халате — ничем не выделяется из толпы. Юдину удалось уговорить Закирбая: вижу Юдин вскарабкался на круп лошади. Юдин кричит мне:

— Подсаживайтесь к старику… Какому-нибудь… Так вернее…

Старики кажутся спокойнее. Но меня они не берут. Отмахиваются камчами. Увертываясь от ударов, мечусь от одного к другому. Наконец, один указывает на меня молодому. Этот сдерживает коня, вынимает левую ногу из стремени. Отгибается вправо. Ставлю ногу в его стремя, хватаюсь за него и сажусь на круп коня, охватывая бока басмача ладонями, и сразу — галопом. С площадки, мимо толпы, в узкую щель над обрывом. Конь скользит, спотыкается: кажется сорвемся сейчас… Пробрались.

Кусты. Группа горланящих. Басмач осаживает коня, сталкивает меня. Кричит, указывая мне на ноги. Понимаю. Он хочет отнять сапоги. Жестами пытаюсь отговорить. Орет, лицо исказилось, наскакивает конем, взмахивает ножом… Другие подскочили, валят на землю, стаскивают сапоги. Басмач хватает добычу, озираясь сует за пазуху, опрометью скачет назад. Встаю. В тонких носках, холщевых портянках больно. Меня выгоняют из щели в толпе.

В базе — смятение. Что-то случилось. Пешие ловят коней, всадники волокут остатки вещей, поспешно растекаются по щелкам. Меня рванули и гонят перед собой. Бегу босиком. По узкой размывине, по штопору каменного колодца, скользя, спотыкаясь, хватаясь за камни, вверх — на террасу. Она зелена, травяниста, прорезана поперечными лагами. Никто не кричит. Надоевший вой оборвался. Тишина. Меня держат за руки. Выжидательная, напряженная тишина. Что такое?

Надо мной сопка. Зеленый луг террасы обрывается над рекой. Отсюда реки не видно. С винтовками, с мултуками, залегли на краю, над обрывом террасы. Ждут. Так они ждали и нас. И опять то же самое. Вой и стрельба. Палят вниз, я не знаю в кого. Снизу отвечают. Кто там? Сердце совсем расходилось. Быть может, спасение?

Ожесточенные залпы. Минут не определить. И разом словно смахнуло стрельбу — тишина. На миг. За ней удесятеренный вой. Басмачи срываются с мест, вскакивают на лошадей и потоками льются вниз. Они победили. Там тоже все кончено. А мы остаемся здесь — с нами остаток оравы. Меня больше не держат. Я на краю лога. На другой стороне — группа всадников-стариков. «Штаб». Закирбай и Юдин на одной лошади. Как мне пробраться туда. Пытаюсь объяснить: «Хочу туда… к товарищам… Можно?». Не пускают. Все же незаметно спускаюсь по склону. Не удерживают. Дошел до середины спуска. Рев и камни… Меня забрасывают камнями. Два-три сильных удара. По руке, по груди… Целятся в голову. Камни летят потоком. Еле-еле выбираюсь назад. Орут, угрожают. Ладно…

…Басмач глядит на меня в упор. Взгляд жаден. Как намагниченный, медленно, вплотную подходит. Глядит не в глаза — в рот. Мычит. Он увидел золотой зуб. Медлит, разглядывая, и я замыкаю рот. Хватает меня за подбородок — вырываюсь. Он сильнее, сует в рот грязный палец (отвратительный кислый вкус), нажимает. Вырываюсь. Меня удерживают другие. Им тоже хочется получить золото. Претендентов много. Они дерутся за право вырвать мой зуб. Дерутся и лезут. Подходит старик, который развязал руки. Отгоняет их… зуб цел.

«Штаб» переезжает на эту сторону, чтобы отсюда, по щели, спуститься вниз. Мы на дергающихся крупах вместе, наконец Юдин и Осман на одной лошади. Орава увлекает нас вниз. Внизу на ровной площадке копошащаяся орда басмачей. Приближаясь, видим: на краю площадки, над обрывом к реке — отдельная, маленькая неподвижная группа. Пленные… Их хотят расстреливать. Вот, они встают в ряд. Мы ворвались на площадку, смешались. Внимание басмачей от пленных отвлечено… это русские. Среди них женщины… Меня сбросили с лошади. В давке бесящихся лягающихся лошадей, верчусь, увертываясь от топчущихся копыт. Из толпы рвутся выстрелы в воздух. Вот наш карабин. Басмачи спорят, силясь исправить его.

Смотрю на русских. Они неподвижны. Словно изваяние из красной меди, — это от заходящего солнца. Они стоят рядом: три женщины и четверо мужчин. Женщины в высоких сапогах, в синих мужских галифе, в свитрах. Разметанные волосы. Глаза возбужденные, острые… Слева мужчина высокий, сухощавый. Узкое, умное лицо, небритые щеки, пестрая тюбетейка, роговые очки… На руках он держит ребенка лет трех. Ребенок припал лицом к его плечу, боится… Второй мужчина — коренастый, плотный, широкоплечий. Такими бывают дюжие сибиряки. Белый тулуп накинут на плечи. По груди, на согнутую в локте руку набегает кровь. Ранен в плечо. Третий — молодой парень в защитной юнгштурмовской рубахе, светловолосый, без шапки. Чуть позади — узбек, в полосатом халате. Все семеро молчат в тоскующем ожидании. Ни словом перекинуться мы не можем. Гвалт забивает уши.

Их окружают, ведут. Высокий говорит женщинам: «…главное не надо бояться… держитесь спокойно… все будет хорошо, если не бояться»… Их уводят по горной тропе, вверх, откуда валится красный пожар заката. Что сделают с ними?

15

Два ягтана ходят подо мной, как коленчатые валы. Вверх, вниз, в стороны. Сейчас они упадут. Я балансирую, стоя на четвереньках, поддерживая свою же точку опоры.

Ягтаны слабо, наспех, примотаны к бокам лошади. В темноте я уже не вижу Юдина, который едет верхом впереди меня. Османа (он на крупе, за спиной басмача) я уже потерял. Понуканья, перезвякиванья стремян, щелканье копыт по камням.

Из темноты выплывают на нас, и снова удаляются всадники, перекрывая своими фигурами нижние звезды. Ледяной ветер. Холодно. Я насквозь мокрый — бежал вброд через реку. Горная ночь морозна. Ветер шершавый, длинный; он тянет от вечных снегов. Камнями, криками лошадей гонят рысью. Но из всех лошадей — с вьюком только одна — та, на которой прыгаю я. Вьючная лошадь может итти только шагом. Моя — задыхается, она загнана, на крутом подъеме она отстает. Кричу «надо перевьючить ягтаны, они падают, сейчас упаду»… Меня не слушают. С полдюжины камней впиваются в голову лошади, в шею, в зад. Лошадь хрипит. Подпрыгивая на ней, изобретаю тысячи уловок, чтобы удержать равновесие.

Конец подъема. Сразу же — спуск. Лошадь изнемогла, уперлась. Подскочили темные, в мохнатых шапках, нещадно бьют. Она дрожит, расширенно дышит и стоит. Мне жалко ее. Спрыгиваю. Ноги еще не отморожены: больно. Тяну лошадь за повод, через плечо. Ступаю босиком по острым заиндевевшим камням, словно по раскаленным осколкам стекла. Меня вместе с лошадью гонят рысью. Бегу, проваливаясь все ниже в темную пропасть. Пересиливаю боль.

Спуск окончился. Река. Поняли, наконец, ругаясь перевязывают ягтаны. Опять на них, в прискочку, вброд, через реку. Вода как черное масло тяжело шумит и бурлит. Ни зги не видать. Нет ни Юдина, ни Османа. Вокруг чужие, темные и молчащие облики всадников. До сих пор я угадывал знакомые мне места. Отсюда к Ак-Босоге — направо. А мы — прямо — в неизвестность — вверх по реке, по какому-то притоку. Едем по самому руслу, по мелкой воде. Густые брызги, как лед. Я коченею. Из под копыт осыпаются камни, и падения их я не слышу. На мгновенье внизу отразились звезды. Пытаюсь запомнить направление. Продираемся сквозь виснущие кусты. Шум реки все слабее, все глуше, далеко внизу, подо мной. Все яростней ветер. Ночь. Сколько мы едем — не знаю. Ночью нас завели в юрты, и потом повезли опять. В пути нас встретило утро. Мучили голод и жажда.

16

…Дальше некуда. Врезались в самый Алайский хребет. Перед нами отвес скалистой громады, ручьи падают в нее, распыляясь в воздухе. Налево — очень высокий, крутой травянистый склон, направо причудливые башни и колодцы конгломератов. На дне каменной пробирки — арчевый лес, похожий на зеленошерстное стадо. Однотонный ручей, травяная лужайка. Отсюда не убежать. На лужайке, скрытая от всех человеческих взоров, кочевка курбаши Закирбая, шесть юрт. По зеленому склону и в арче — бараны…

Нас вводят в юрту. Поднимают голову, в упор на нас глядит из глубины юрты старик Зауэрман. Впрочем, мы не удивлены!

— Вы здесь?

Моргает глазами, удрученно здоровается.

— И вас?..

— Да вот, видите…

— А где ваш третий?

— Убит…

— А..а… убит… Мерзавцы!.. Ну и нам скоро туде же дорога. На этот раз нам живыми не уйти! — старик умолкает, понурив голову.

17

Долго бесчинствовал Закирбай со своей басмаческой ордой. Резал и грабил. Двоих не зарезал: лесообъездчика Зауэрмана с женой. Беспомощны, боязливы и беззлобны старики. И сердца у них порченные: в гору идут — задыхаются. Не уберут. Покорно исполняют они все приказания. В рабов превратил их бандит. А когда разбили басмачей красноармейцы — бежал Закирбай с остатками банды в горы, и работников своих тоже забрал с собой. В глухих трущобах Алая, Кашгарии и Памире одиннадцать месяцев скрывались разбитые басмачи. От бескормицы, от больших переходов потеряли половину лошадей и скота.

Трудно стало жить Закирбаю. Все население поднялось для борьбы с басмачами. Ни в одном Кишлаке не смел показаться Закирбай. Население помогало красной армии, а где не было красной армии, организовало собственную милицию. И тогда, чтобы спасти обветренную и повисшую складками шкуру, решил Закирбай перекинуться. Заявил: «Больше я не басмач. Басмачи мне враги. Советская власть яхши. Буду бить басмачей везде и всегда».

Поверили Закирбаю. Заделался мирным жителем. Толстел, жирел, умножал стадо. А Зауэрман с женой вернулись в Гульчу, после одиннадцати месяцев плена. Но… все это в прошлом. — А теперь?

…На скучной собственной лошаденке возвращался в Гульчу из поездки в Ак-Босогу Зауэрман. Услышал тревожную весть, заехал к палаткам русских сообщить ее, заторопился узнать о судьбе жены, оставшейся в разгромленной басмачами Гульче, поехал один.

Семь всадников подскочило к нему:

— А-э! Старый знакомый. Оружие есть? Деньги есть?

— Вот, в кошельке немного…

— Сколько?

— Рублей двадцать…

— Покажи!

Зауэрман показал кошелек. Не сказал, что в сапоге у него еще 340 казенных рублей. Осмотрели кошелек. Оставили. Что с него взять?

— Ладно, уртак, поезжай назад — вон к тем юртам. Мы тебе ничего не сделаем. Крепко молчи, не оглядывайся, а если в сторону свернешь — убьем.

Торопились басмачи укрыться в засаду. К другой, покрупнее, охоте готовились. Зауэрман повернул лошаденку и поехал к юртам, над рекой. Юрты оказались кочевкой муллы Таша. Это от них бежало к реке стадо баранов, когда мы с караваном проезжали мимо, по ложу реки и тогда смеялись: «атака».

Ничего худого мы не знали тогда, а Зауэрман, уже пленный, видел наш караван внизу, слышал, как мулла Таш уговаривался с подручником пригласить нас пить чай и всех перерезать в юрте. Юдин случайно отказался от чаю тогда, а мулла Таш немного позже увидел и второй проходивший по ложу реки караван. Караван прошел и опять отдаленные выстрелы. Зауэрман понял все. А потом его привезли сюда. Лошадь у него отобрали — она здесь сейчас, пасется в арче, вместе с басмаческими.

18

Тахтарбай — родной брат Закирбая. Юрта Тахтарбая богата: одеяла, сложенные по стенкам, сундучки, посуда в подвесках, витых из шерсти. Узбекская камышевая цыновка, как ширма, по хорде отрезает женскую половину юрты. Как всегда посередине очаг, с треногами, казанами, кумганами, а вокруг очага — грязные кошмы и бараньи шкуры — подстилка, на которой полулежим мы. В юрту набрались басмачи, жена Тахтарбая хозяйствует за цыновкой. В ушах — монотонный гул непонятных мне разговоров. На фоне этого гортанного гула пестрят мои мысли.

Юдин и Зауэрман знают киргизский язык. Прислушиваются, понимают. Каждый изгиб настроения басмачей им понятен. Неожиданности смягчены контрастом других разговоров. А я — как глухонемой. Питаюсь только эссенцией лаконических фраз Юдина, произносимых украдкой, шепотом, которыми он уведомляет меня о важнейших моментах совещания.

А у киргиз есть еще скверная манера: самый пустяк, самую незначительную мысль передавать друг другу таинственным шепотом, отойдя в сторону, конфиденциально, присев на корточки, и почти соприкасаясь лбами. Может и ничего скверного нет в том, о чем они шепчутся в данную минуту, на виду у нас, а впечатление — отвратительное.

Время тянется. Сижу, жду… Впрочем Юдину и Зауэрману может быть хуже, чем мне. Я ничего не знаю, а какое у них напряжение во вслушивании… Конечно, хуже.

19

Юдин подошел в пологу выхода, когда все басмачи высыпали наружу, на топот, на шум и крики приехавшей снизу оравы. Кочевка суетилась. В криках была злоба, ярость — за стеной юрты шел какой-то яростный спор. Потом был свист, топот копыт и удаляющиеся голоса. Юдин повернулся ко мне, прошел на кошму, сел и шепотом, кратко сообщил, что приезжавшие решили прикончить нас, когда Закирбай вернется в кочевку. Юдин слушал все циничные подробности обсуждения, «как» нас кончат, все бешеные крики по нашему адресу. Но мне он ничего не успел рассказать, потому что в юрту снова ввалились басмачи. Они спокойно расселись вокруг очага, продолжая прерванный разговор.

20

В группе русских Юдин узнал только одного. Тот высокий, с умным лицом, что держал на руках ребенка — это был Погребицкий, заведующий Узбекторгом на Посту Памирском.

Погребицкий, завузбекторгом Поста Памирского, жил на Памире три года. Это большой срок. Обычно служащие на Памире живут год, самое большое — два. Климат тяжел. Четыре тысячи метров высоты над уровнем моря расшатывают здоровье. Немногие жены едут на Памир за своими мужьями. Большинство дожидается их возвращения в Туркестане. Жена Погребицкого молодая, красивая, очень здоровая женщина, поехала вместе с ним на Памир.

Осенью этого года кончался срок памирской службы Погребицкого. Жена с ребенком решила уехать раньше, чтоб приготовить в Узбекистане квартиру. Жена Погребицкого — смелая женщина — не побоялась снегов Ак-Байтала, высокогорных пустынь Маркансу, усыпанного костями животных Кизищ Арта, перевалила через Заалайский хребет. Муж не решился пустить ее без себя, поехал ее провожать до Алайской долины.

Черемных — жена начальника Особого Отдела ОГПУ на Посту Памирском. Срок пребывания мужа на Памире кончался летом этого года. Она, как и жена Погребицкого, решила уехать раньше. Сам Черемных не мог покинуть Поста. Он поручил жену Погребицкому.

Ростов — ташкентский студент, отбывавший практику на Памире — тот парень в юнгштурмовской защитной рубахе. Он и его жена также торопились вернуться с Памира.

Рабочий, золотоискатель, исходивший весь Памир, излазавший все его трущобы — тот дюжий, — что в белом тулупе. Сколько тысяч километров исходил он пешком. Пора наконец возвращаться с Памира. Он заскучал по черноземной России.

Мамаджан — узбек караванщик, опытный лошадник и верблюжник. Вся жизнь его прошагала путями караванов.

Таджик — второй караванщик. Его расчеты просты: заработать немного денег, купить для семьи подарков и вернуться обратно.

Все соединились вместе, чтобы преодолеть Памирское безмолвие и снега. Труден был путь до Алтая, но верхом, без вьюков, налегке ехали быстро. В Алае Погребицкий хотел вернуться обратно. Ведь главные трудности пройдены. Дальше жене его почти не грозит опасность. Но в Алае к ним подъехал киргиз и сказал, что где-то здесь орудуют басмачи. Погребицкий решил проводить жену до Суфи-Кургана. Погребицкий — опытный человек в борьбе с басмачами. Встречается с ними не в первый раз. У Погребицкого две ручные гранаты, винчестер, двести пятьдесят патронов к нему и наган. Остальные тоже вооружены.

Мургабцы не доехали до Суфи-Кургана двенадцати километров. Только двенадцати. Попали в засаду. Отстреливались. Были обезоружены. Золотоискатель пытался бежать. Его ранили и схватили. Не попался только таджик. Он шел пешком, сильно отстал, услышал стрельбу и бежал. После многих бед и лишений, много дней спустя, ему удалось вернуться на Пост Памирский.

…В юрте Тахтарбая, кружила сверлящая нас мысль: «Что сейчас происходит с Мургабцами»… И ее незаметно перебивала другая: «…Осман… где Осман, что с ним?»…

Юдин упрямо спрашивал Тахтарбая, и в ответ Тахтарбай молчал. В хитрых глазах его Юдин ловил насмешку. И когда, наконец, Тахтарбай, сказал нам, что мургабцы убиты, мы поняли: он сказал правду. Но нам казалось невозможным поверить этому. А Тахтарбай лениво и самодовольно добавил, что вся банда сейчас осаждает Суфи-Курган. Позже мы узнали, что на заставе в этот день было всего семь пограничников. Закирбай находился в числе осаждавших заставу.

21

Зауэрман хочет зарезаться. Он прямо нам шепчет об этом. Он почти бредит — старик Зауэрман.

— Надо склянку найти… какую-нибудь склянку… помоги мне найти. Будет хуже… они издеваться над нами будут… я знаю.

— Замолчите! — сердитым шепотом злится Юдин.

Зауэрман дрожит, умолкает и опять начинает шептать.

Зауэрман рассуждал логичнее нас, но жизненного инстинкта у нас было больше.

22

Попробуйте представить себя убитым. Если вы здоровы и полны сил, вы тотчас убедитесь, что в вас возникнут только зрительные представления. Произойдет как бы раздвоение личности. На экране воображения вы увидите себя, свое тело: руки, ноги, голову, туловище, лицо, все то, что вы видите, смотрясь в зеркало. Увидите человека, который есть вы. У вас бесконечные возможности варьирования внешних деталей: вы можете придать этому видимому вами человеку любую позу, окружить любой обстановкой, отнять у него руки, ноги, выбирать любые физические признаки, которыми в человеческом представлении характеризуется мертвое тело, труп.

Но как бы вы ни углублялись в размышления на эту тему, всегда у вас будет мысленный экран, на котором вы будете видеть себя очень конкретно. И напротив: никакими усилиями вы не сможете представить себя не мыслящим. Все ваше представление об исчезновении мысли будет лежать в плоскости вашего разума, зависеть от степени его остроты и останется голой абстракцией. Вы можете тысячу раз повторить «мысли нет, ее не будет, когда я умру, будет пустота, отсутствие мысли», но вот эту отрицательную категорию вы и не сможете себе представить.

В юрте Тахтарбая я хотел одного: чтоб короче был момент ощущения физической боли. Этого ощущения я боялся. Никакого другого страха у меня не было. Мучило сознание невероятной глупости того, что преждевременно исчезнуть я должен от случайности. Не окажисьбасмачей в этой именно точке земного шара, где в четыре часа двадцать минут, такого-то дня находился я — я бы продолжал жить еще десять, тридцать, может быть сорок лет.

Затем выростала какая-то корыстная «биографическая» обида, что вот я вижу эти горы и этих людей, воспринимаю, обмысливаю, анализирую всю обстановку, а вот умру — и никому не передам этого знания, никто ничего знать об этом не будет.

23

От юрт, по единственной тропе вниз цепочка всадников. На километр один от другого. Живой телеграф. Каждая весть — движение в цепочке. Скачут от одного к другому. Быстро доходят вести. «Узуыкулак» — длинные уши.

Тахтарбай уехал к цепочке.

В кочевке тишина. Мужчин мало, большинство — в банде. Женщины в арче пасут скот, и по своим юртам — готовят пищу мужьям и братьям. Каждую минуту могут мужчины вернуться из банды.

Странно перебирать такие слова: пятилетка, строительство, литература, трамваи… сверкающий на солнце красный лак трамвайных вагонов… улицы сходятся углами, на углах продаются газеты. Все это есть. …Нас нет сейчас. Погребены. Над нами века и пространства. Почему еще есть на этом шаре, который зовется Землей, такие места, где человек мертв, даже когда ожесточенно стучит его сердце, и волнуется напряженная мысль. Ведь через десять-пятнадцать лет, такого как здесь вот, сейчас — уже не будет. Нас нет. Ничего вокруг нет. Бездонное небытие. Неправда что сидит кумган, что — блеяние овцы, что солнце…

А быть мы должны. Все сделать, но прорыться как кроты, сквозь эти пласты на поверхность. Потому, что есть ум, есть силы, есть кровь. Все включить в круженье того, что есть там наверху, что борется за перепашку таких вот темных трущоб, где вот этих людей земля носит и кружит как пустую зияющую могилу.

И сейчас мы работаем… Ступень за ступенью — завоевывать инициативу, или хотя бы отмануть басмачей видимым ее призраком. Как мизерны эти ступени. По крохам отнимать у несчастья украденную им удачу. Своим поведением вызывать в басмачах только те из ассоциаций, которые уводят от них мысль о том, что нас можно убить.

Эта работа требует тонкости…

(Продолжение в следующем №)

Юрий Геко Урал — Москва на собаках

Рис. Николаева

Это было почти двадцать лет назад. Роальд Амундсен делает доклад в Лондоне.

Амундсен держится просто, меньше всего упоминает о себе, в течение двух часов рассказывает о спутниках и больше — о собаках.

«Я наметил точно для каждой собаки тот день, когда она будет расстрелена, стало быть, определил, когда окончится ее полезность для нас в качестве средства передвижения и начнется ее полезность для нас в качестве провианта. Ведь чрезвычайно важным был для экспедиции, вопрос о действительно хороших собаках…»

— Итак, 97 лучших гренландских ездовых собак, легких, поэтому свободно переходящих через снежные мосты, которые неминуемо встречаются над треснувшими глетчерами. Если собака провалится, несчастье не велико. Посудите, как легко схватить вовремя ее за шиворот, но… сделать того же с пони невозможно.

Если бы мне нужен был лозунг, я сказал бы:

«Прежде и после всего собаки».

Собаки…

Англичане слушают молча.

— Я уверен, что нет животного, которое так ярко выражало свои чувства. Радость, боль, благодарность, угрызения совести, все это необычайно остро отражается на их поведении.

Англичане продолжают слушать.

— Двух первых собак мы потеряли у мыса «Доброй Надежды». 30 октября была пристрелена первая собака. Это был хансеновский Бауер. Он оказался слишком старым для такого трудного перехода и тащась у нарты мешал другим. Затем Люси… Как видите, я отлично помню их имена, так как они заслужили доброй памяти.

— Затем у нас осталось только 42 собаки. Эти обязаны были дойти до плоскогорья, где было решено прикончить двадцать четыре, чтобы путь продолжать с тремя нартами и восемнадцатью собаками. Из них убить еще шесть, чтобы вернуться на двенадцати.

Так наступил момент, когда мы могли считать себя уже на Южном полюсе…

На «Фрам» возвратились немногие из собак.

«Оберст, Базен, Суттен, Арн, Милиус, Ринг».

Последняя пара прошла во главе каравана туда и обратно.

— Представьте себе, что собаки сразу же узнали «Фрам».

На судне они заняли свои прежние места. И лишь Базен из упряжки Бьоланда одиноко бродил по палубе, что-то с грустью разыскивая, ибо, видно, никто не мог заменить ему погибшего друга «Фритиофа», нашедшего свою могилу за сотни километров меж льдов.

Наша упряжка

Здесь речь пойдет об упряжке собак, прошедших от Урала до Москвы, и если вначале говорилось об Амундсене, то оттого что этот человек первый отдал должное ездовым собакам.

Мой рассказ — о 12 ездовых собаках, таких же как Милиус и Ринг, но родом с Камчатки — без романтики.

Передо мной письмо. Им начинается повествование:

«К сожалению, добавляю нерадостные вести. Четыре лайки подкопались и ушли из питомника. Они загрызли 17 кур. Три собаки вернулись, а одна так бесследно и пропала. Это большой черный пес. Как неприятно знать, что он где-то околачивается беспризорным. У шоколадной собаки конъюнктивит, а у сучки экзема. Сидят и тоскуют».

И я знаю, что пропал наверное — «Ворон». Об этом не надо писать. Это пес, которого не успел съесть мой камчатский приятель Дьячков…

У этой собаки бесспорно есть прошлое. Таких даже природа отмечает. Общий облик его всегда заставлял обращать на него внимание, а повадки ero причиняли нам не раз много хлопот.

Говорят, будто раньше, когда-то кличка его была «Соболь». Какая злая ирония! Назвать именем красивого зверя эту уродливую горбатую собаку, с длинными лапами и обрубленным хвостом, с висячими ушами. Кому понадобилась бы вообще эта «Кащеева тень», если бы Ворон не обладал поистине геркулесовой силой и не был способен вытаскивать на собственном горбу удачу всей упряжки, когда слишком глубоко нарты врезаются в снег.

— Он покажет себя, погодите, — так говорит каюр Дьячков и не смеется над уродливостью собаки. Ворон в таких случаях делает вид, будто меньше всего речь идет о нем.

Кто-то как-то сказал: «ax ты, любимец публики!». Правда, Ворон всегда собирает толпу, но я ни разу не видел, чтобы он поднял к людям голову. Стоит понуро с топорщащейся шерстью на горбе и напоминает гигантскую камбалу. Грудная клетка, глубоко спадающая между лап, сдавлена с боков и корпус собаки имеет сплющенные формы.

Но все же главная особенность его в умении освобождаться от любой петли. Как бы на ночь его ни связали, к утру… нет цепей, нет веревки! Шея свободна. Он один на свободе. Он сидит скромно. Крикнешь: — ты что? Он посмотрит — как будто удивится, будто хочет спросить:

— Что орете, а я здесь причем, ведь ничего не случилось… Вы вязали меня?.. Ну так что ж, вот само и распуталось…

— Сумасшедшая собака, — командор Юркевич тащит его обычно первым к самому крупному алыку.

— Стой! Ну стой!

И Ворон стоит.

У суки, конечно, экзема пройдет. Это не так страшно.

Что касается семнадцати кур, которых загрызли собаки, так это не так уж много. В памяти невольно встают объявления, рассылавшиеся нами вперед по деревням во время следования из Свердловска в Москву:

коз, овец, свиней

держите взаперти.

к вам прибывает упряжка ездовых Камчатских собак.

собаки разорвут бродячий скот, за последствия НЕ ОТВЕЧАЕМ.

Об этом подробно после.

Каюр Дьячков

В Арктике снова сигналы «SOS».

К 70-м параллелям спустились обломки вечных льдов Северного моря. Ночью они смерзлись настолько, что к утру превратились в ледяные поля. Навстречу двинулась лавина льдов, принесенных течением откуда-то с норда. У острова Врангеля затерло две шхуны «Нанук» и «Иллюзия».

Зима!

Лед начал топорщиться, затем стал сплошной массой и дрейфом в неопреденном направлении потянул за собой вмерзшие в него шхуны.

Как-то темной ночью мир неожиданно услышал сигналы о помощи…

30 октября 1929 года из Таллера на Аляске в воздух поднимаются два американских самолета и через несколько часов спускаются у маленькой «Нанук». На льды. Затем погрузив мexa, с восемью пассажирами они вылетают в обратный путь. На одном из аэропланов находится дочь Свенсона.

Вдруг аппарат садится. Инстинкт подсказывает, что может произойти несчастье. Самолет прыгает вперед, под лыжами что-то неприятно чмокает и аппарат… резко останавливается.

Так люди, спасенные со шхуны «Нанук», застигнутые в пути непогодой, изнемогая от жажды и холода, четыре дня проводят в ледяной пустыне, и лишь на пятые сутки благополучно прилетают на Аляску.

7 ноября те же два самолета вновь летят к месту стоянки «Нанук». Затем происходит несчастье. Аппарат, управляемый Эйельсоном, не возвращается.

В газетах пестрят заголовки: «Где искать летчика Эйельсона?». «Гибель авиатора Эйельсона». «На розыски Эйельсона».

Имя его повторяется на всех языках. Жертвой стал не легкомысленный юноша, не авантюрист, увлекающийся рекордсменством, но вдумчивый исследователь Арктики и Антарктиды.

И вот сенатор Бора телеграфирует Литвинову, что Америка не имеет полярных летчиков и самолетов с радиусом действия, достаточным для организации розысков. И инвнудел Сев. Ам. С. Ш. Вильбург просит Советское правительство об оказании помощи…

В таежных лесах из убогих яранч^[7] выходят люди и бегут на собаках во все стороны. Ищут.

Советские летчики Слепнев и Галышев в бухте Провидения ждут первых весенних рассветов. Полярная ночь подходит к концу.

И каюр Дьячков покидает деревню Сероглазку на долгие месяцы. Каюр Дьячков знает, чем может окончиться этот переход, но делать нечего. А в деревне Завойко живет наездник Чуркин, проезжающий на собаках по 300 километров в сутки. Сегодня он приехал в Сероглазку провожать Иван Михайловича. Дьячков, запрягая собак, осматривает внимательно нарты. А кто-то говорит в толпе полушопотом:

— Ой, вернется ли Дьячков? Темная ночь! Найдет ли, достанет ли чукчей, ой, будет ночь еще длинней.

Но в меховых штанах каюра радио, полученное из Москвы: «Выйти к Северному мысу, взяв с собою чукчей, организовать поиски, пройти до бухты Лаврентия, нагрузить нарты бензином и маслом и развезти запасы по тайге, чтобы обеспечить летчикам удачу».

Это речь идет о питании машин.

Так Дьячков снаряжается в путь-дорогу.

Каюр прощается с детьми и… долго еще стоят люди и смотрят на снег, где умчавшиеся нарты оставили два узких следа. А снег заметает колею. Долго еще слышен свист Дьячкова. Затем и он замолкает.

Каюр сидит сгорбившись. Около барана^[8] нарт^[9] прячет лицо от колючего снега… собаки бегут хорошо.

На третьи сутки он заезжает к чукчам. И кричит.

— Давай! иди! — гибнут люди…

Слова звучат жутко.

К северу скоро движутся 14 нарт. Впереди Дьячков.

Через два только месяца пройдя 2000 км, каюр направляется к дому. Продовольствие кончается. И вдруг пурга. Она метет пять дней. Сколько будет еще мести, никто не знает.

Дьячков бросает сверх нормы юколу^[10] Ворону. Он откармливает эту собаку себе на обед. Ворон самая ленивая собака из его упряжки и наступит день, когда «кончится ее полезность, как способа передвижения, и начнется ее полезность, как провианта».

Лишь случайная встреча с проезжающими мимо чукчами, снабжающими Дьячкова продовольствием, даруют жизнь горбатой собаке.

А вот теперь — Ворон где-то бродит по Москве…

Упряжка готова

Так собаки Дьячкова два года назад стяжали славу советской авиации, получившей во-время в тайге бензин, гарантировавший спокойные поиски Эйельсона.

Затем собакам был дан заслуженный отдых и теперь они идут по чужой незнакомой земле с Урала в Москву… Это 1931 год.

На Урале зима жестокая. По неделям метут снега. Ночью слышно, как воет за окнами вьюга. И собаки, прибывшие с Дьячковым в Свердловск, чуют, знают, что скоро — бежать. Лето кончилось! Наступает рабочая пора.

Теперь они идут по заданию Центрального Совета Осоавиахима, который ставит дело ездовых собак для Красной армии.

До старта — несколько дней.

К новым клеткам питомника придет экипаж наших нарт и поднимет собак.

Я по нескольку раз в день подхожу к решеткам. Собаки в клетках встают на задние лапы и так воют, будто спрашивают: скоро ли конец нашему заключению? когда нас выпустят? Они просто не привыкли к такому отношению. На Камчатке ведь так не принято. Не уверенный, что меня понимают, я стараюсь утешить каждую из них и повторяю одно и то же:

— Скоро, скоро!

Каждый раз, когда вечером возвращаюсь в город, издали оборачиваюсь и вижу, что собаки все еще стоят и удивленно смотрят мне вслед.

Собаки в армии

Французские дипломаты радуются. В Версальский договор, его прозорливые авторы включили запрещение немцам дрессировать собак. И никто не видит в том ничего странного, так как большинству памятны 20 000 собак, выставленные Германией в империалистическую войну, в 1917-м году на фронт.

Историки войн не обойдут молчанием побед, решенных при участии собак. Собаки подвозили патроны во время военных действий в Вогезах. В Германии на собак заводят мобилизационные списки. Во многих государствах открывают специальные школы, выпускающие высококвалифицированных санитаров, связистов, курьеров, голубеносцов и караульных — из собак…

10 октября 1927 года германский военный министр издает приказ, регламентирующий службу и организацию собак связи. Пехотным полкам придаются команды в 24 собаки. Каждому артиллерийскому дивизиону — звено — из четырех собак.

Письмо

Обстоятельстпа задержали отправку письма. Об этом простом собачьем я давно хотел написать тебе. Я жалею, что тебя нет здесь со мною и ты не знаешь моих мохнатых друзей. Ты может быть думаешь, что мы с собаками и едим из одной миски? Это не верно. Мы привезли с Камчатки много мешков с сушеной рыбой — юколой. Ее вчера отправили багажем вперед на базы наших остановок. Таким образом можно быть увереным, что собаки не будут испытывать нехватки в еде. Когда позволит время, мы, конечно, будем доставать мясо, для того, чтобы они привыкли и к этой хорошей пище, которую будут получать в Москве. Ведь там никто их не станет кормить камчатской рыбой.

Только вчера вечером мы закончили приготовления. Нарты, вывезенные с Чукотского полуострова, здесь производят фурор. Никто не верит, что крепления в них только ременные, и многие ищут скрытых гвоздей. Дьячков хохочет. Он никогда не думал, что на материке меньше знают о жизни и даже географических особенностях Камчатки, чем чукчи о нашем материке.

Но все же щуря глаз Дьячков смотрел на наш трамвай. Вначале ему показалось будто это домики. Затем на его глазах они неожиданно поехали… Однако он сразу догадался и, подойдя к нему ближе, пожелал проехаться. Поражает, как он совершенно спокойно держит себя в трамвае, в автомобиле и даже на самолете. Впрочем это объясняется просто, так как он больше нас верит в технику и не может представить себе, как может что-нибудь случиться.

Но, садясь на нарту, Дьячков волнуется. Он завязывает цепи вокруг лыж — полозьев. Эти цепи должны служить тормозами. Он внимательно осматривает алыки^[11] затем пробует остол^[12] и, лишь убедившись, что все в порядке, успокаивается.

Многие неумные люди считают камчадалов дикарями. Однако, когда я рассказал Дьячкову о последних работах в области межпланетных сообщений и о ракетах Циолковского, он усмехнулся и сказал.

— А как же так, ведь там по моему «есть» Торичеллева пустота?

Этот камчатский каюр отлично разбирается в вопросах техники, хотя ни разу не видел применения ее на практике.

Ты знаешь, он больше всего хочет посмотреть у нас Волгу и Ленинград.

Про командора Юркевича ни разу еще не писалось, потому что целыми днями этот несчастный человек вынужден метаться по учреждениям, затем читать доклады и, возвращаясь домой, подводить бесконечные итоги всевозможным отчетам. Иногда он приходит к нам в комнаты, не спросит ничего, постоит, посмотрит, и снова скроется. За все это время был один только случай, когда наша беседа длилась около полутора часа. Это когда решался вопрос о отправке вперед части наших снаряжений.

Кстати, если бы ты видел, как мы страшны. На нас надеты камчатские кухлянки^[13] из кож молодых оленей. Эти одежды спадают глубокими складками от плечей до колен. Мохнатые малахаи из лисьих, оленьих и собачьих шкур на наших головах, а на ногах тарбоса, шитые чукотскими женщинами. Это высокие меховые сапоги, с такими же меховыми чулками. Очень теплые.

Сейчас на Урале жестокие морозы.

Дни проходят быстро. Незаметно. Но сегодня время тянется нудно. В 5 часов — покидаем Свердловск.

В эпоху авиации, дирижаблей и аэро-саней тебе быть может покажется странной и экзотической — поездка на собаках. В этом, конечно, есть доля необычного, но право же за всем приключенческим, скрывается серьезное начинание, чрезвычайно полезное для популяризации ездовых собак. Если бы я не боялся конспектов, мог бы привести десятки примеров нужного и своевременного использования собак. Ты, знаешь, что в бельгийской армии есть специальные пулеметные роты? Там возят пулеметы собаки. Стоит ли в таком случае говорить о заводах в Ленинграде и Москве. Где собаками заменены люди. Лишнее писать о колхозах, где собаки охраняют стада. Недавно под Новгородом с помощью собак раскрыто много преступлений.

Но сейчас мне хочется поделиться с тобою первыми впечатлениями о тех собаках, с которыми связан на долгие дни. Сегодня в газетах помещены портреты наших мохнатых работников.

Больше всех поражает Комелек. Кстати, вокруг его умных глаз, серые шерстяные круги — как модные очки. Они топорщатся над крупной мордой, придавая собаке профессорский вид. Комелек производит самое парадное впечатление и мы сделали для него исключение, даже вывели в люди…

Но произошло несчастье. На последнем докладе в Свердловске Комелек был привязан к ножке стола и никто не думал, что он увидит в полированной доске пианино собаку тоже с белою грудью, у которой на шее такая же цепь как у него.

Комелек сорвался с места и свирепым воем нарушил торжественность заседания. Потребовалось много ласковых слов, раньше чем удалось привести его в спокойное состояние. Затем он взгромоздился лапами на стол президиума и завыл на басовую трубу, поднявшуюся не во-время из оркестра. Я могу дать тебе слово, что с этой собакой что-нибудь произойдет. В этом я так же убежден, как в том, что Неим кого-нибудь искусает в пути, ибо даже нас принимает не особенно дружелюбно, зло косится и норовит схватить.

Ты, конечно, считаешь, что у нас есть вожжи и кнут? Ты привык понимать именно так упряжку. Так вот, когда кто-то спросил у Дьячкова:

— А где ваши вожжи? — каюр оробел.

— Что? Вожжи?

И показал — на рот…

Тогда оробел спрашивающий.

Дьячков посмотрел на него пристально и расхохотался:

— Вожжи?!. Нет, когда «прямо» кричу — «эй-но», а «влево» — «кух, кух», «вправо» — «сюда, сюда!».

— И все?

Все! Собаки так приучены, что понимают человеческое слово. Впрочем, прежде чем научиться этому, они проходят нелегкую школу. Дрессировка — большое и трудное дело. К каждой собаке надобно подходить сообразно ее характеру и навыкам.

Правда, на Камчатке это делают проще: в субботний день собак запрягают в нарту. Затем намоченным в воде ремнем бьют всех поочереди, начиная с передних — бьют правых и виновных, бьют до общего многоголосого воя. Затем садятся в сани и уж здесь собак не сдержать. Получив «зарядку», они бегут как сумасшедшие…

Дьячков уверяет, что это так и нужно и заставляет меня и Юркевича во время порки собак держать каждую из них за хвост. Представь себе, собаки так привыкли, что даже не огрызаются. Но вот теперь мне кажется, что они начинают понимать эту процедуру и по мере того как становятся старше. Я боюсь, что в один из прекрасных дней, когда мы выйдем к ним, чтобы всыпать положенную порцию, они сами встанут в ряд и хором завоют авансом. Тогда все пропадет. Что же будет делать каюр Дьячков?

Но довольно о собаках. Через несколько минут на площади перед отъездом будет митинг. Это раньше, чем мы сядем в наши нарты. Под окнами уже с утра гудит толпа. Они еще не видели ездовых собак.

Собаки бегут

Урал занесен снегами. Нарта почти бесшумно скользит и не слышно цокания 48 собачьих лап. Все кругом молчит. Впереди, заложив ногу на ногу, сидит Дьячков и беспрестанно свистит. Я заметил, что, собаки повернули назад свои уши. Теперь они бегут, выкрутив их рупорами назад, чтобы лучше слышать команду.

Вторым сидит Юркевич, последним — я.

Отсюда хорошо видно, как работают собаки. Но было бы несправедливо не рассказывать о том, как бежит человек под гору 2–3 километра. Бежать!.. Да как: чтобы нарты шли рядом, чтобы ни на шаг не отстать. Дьячков при этом умудряется на ходу посвистывать.

Однако, по существу значительно тяжелее крутые спуски. Тогда Дьячков старается возможно плотнее вжаться в нарту, он пробует ногами упоры в полозья, заранее готовит остол и оборачиваясь, кричит мне истошным голосом:

— Крепче, крепче боровь!

Боровить — это значит березовой палкой скрести изо всех сил дорогу, по которой катятся нарты. Боровить — это сидеть на самом краю нарты, сцепив покрепче ногу с ногой, между ними воткнув как рычаг эту самую березовую палку. Равновесие поддерживать только туловищем. Ведь обе руки заняты. Здесь надо извиваться змеей, балансируя на ямах. Боровить — это работать до судороги в руках! Но делать все это надо добросовестно, чтобы нарты не убили впереди бегущих собак. Оглобель ведь нет, раскатятся — не удержишь.

Камчадалы придумали самый простой и самый удобный способ езды. Вместо всяких оглобель и дышел они протянули вперед нарты ремень, к которому пристегиваются через разные промежутки отдельные отростки-шлейки, называемые аллыками. Собаки бегут попарно, вытянувшись вперед и упряжь, если посмотреть сверху, кажется елочкой. Каждая собака работает одним плечом. В пути они сами меняются. Одна переходит на правую сторону, другая на левую. Изумительно просто! Лучше всех это проделывает Волчок. Он проходит вплотную к соседу Красному и, мордой тычась в его ухо, заставляет переменить положение. Красный ужасно боится острой морды Волчка, может быть просто щекотно, он отстает и в тот же момент Волчок успевает перескочить через ремень. И я никогда не видел, чтобы эти псы запутались.

Хуже справляется с этим Пеструха. Она считает лишним уступать дорогу, а Урал, который работает с ней в паре, настолько молод, что предпочитает бежать до тех пор, пока не остановится нарта.

Тогда Дьячков бежит к упряжке. Это 30–40 секунд. Ремень отстегнут, собаки сменены и снова громкое — «эйно»! Собаки опять бегут и дорога уходит назад со скоростью 15 километров в час, а конца далеко не видно…

Первые этапы

Итак, флаг ОСО-Авиахима, кинаром^[14] укрепленный к заднему копылу^[15] — в Уральских горных лесах.

Сосна, ель, береза. Верхушки деревьев совершенно голы и белые снежные малахаи пургой одеты на них.

От яркого солнца слепит глаза и мы одеваем очки, чтобы не заболеть полярной слепотой.

Дорога то круто поднимается в гору, то падает вниз. Упряжка работает нервно.

Скверно в такую погоду встретить по пути подводу, запряженную лошадью. Кони очень бятся наших собак и обычно сворачивают в паническом страхе в сторону. Некоторые при этом опрокидывают розвальни и убегают в лес. Они, по всей вероятиости, принимают упряжку за волчью стаю.

А собаки смотрят удивленно и легкой рысью проходят дальше. Чем ближе к вечеру, тем бег — быстрее. Дьячков свистит реже, собаки, чуя отдых, торопятся.

Ночь — остановка. Это значит, что надо идти к уполномоченному сельсовета, обходить деревню, разыскивать сарай у такого крестьянина, который не имеет кур, ни овец, ни свиней, распрягать собак, каждую привязывать на цепь. К столбам, к колесам убранных на зиму телег, к доскам, к воротам. Затем рубить мороженое мясо или резать юколу.

Но кормежка только через три часа по окончании суточного пробега.

Дьячков заболел

На третий день мы вынуждены были снять стальные подполозники с полозьев нашей нарты. Они только мешали. И теперь Дьячков берет с собой бутылку воды, чтобы по камчатскому способу подмазывать ею деревянные лыжи. Тогда нарты катятся легко.

Отдохнувшие за лето псы сделали в первые три дня 223 километра. Даже Белка, взятая для испытания из питомника Уральского ОСО-Авиахима, не ударила в грязь лицом, бежит ретиво, стараясь не отставать от камчатских товарищей.

Первая овца — разорвана в деревне Старые Решеты. Вывалив сани в снег, сбросив меня и Дьячкова, они влетели под забор и никакие окрики не могли помешать безжалостной расправе с верещавшим животным.

На следующий день собаки загрызли поросенка, а на четвертый — не разорвав ни кого, доставили нас в Урасноуфимск.

И здесь снова произошел переполох.

Несмотря на многократные предупреждения и по телеграфу и телеграммами, кто-то выпустил на дорогу овец и поросят.

В сердцах собак заговорило волчье дикое и охотничье.

Нарты взвизгнули и полозьями заскрежетали по мерзлому снегу. Мимо мелькнули деревья, оконца изб. Всего лишь несколько секунд, и овцы были растерзаны в клочья.

В Красноуфимске встречал весь город. В Красноуфимске в течение двух дней у Дома Колхозника, где помещались наши собаки, а с ними и экипаж наших нарт, с рассвета до поздней ночи не расходилась толпа.

И надо было выводить собак, показывать, рассказывать.

Здесь в ОСО-Авиахиме после нашего приезда была организована секция кровного собаководства.

В этом городе заболел Дьячков.

Сказалась видимо перемена климата. К вечеру поднялся жар. Тело покрылось пятнами.

Но надо ехать. Командор пробега товарищ Юркевич выехал вперед для организации питательных баз по пути. Тревожно провели мы с Дьячковым последнюю ночь в Красноуфимске и только утром окончательно решили, что двинемся при любых обстоятельствах.

Два дня Дьячков не сходил с нарты. Два дня упряжка, распряжка, уход и кормежка собак лежали на мне. Дьячков чувствовал себя не в своей тарелке. Реже кричал «эйно» и лишь свистел.

Недалеко от деревни Чад испугавшаяся лошадь вместо того, чтобы уйти в лес, свернуть в сторону, пыталась перепрыгнуть через нас, через нарты, но опрокинула их, сломав у основания правый полоз. Починив его наспех, все же двинулись дальше, но в этот день сделали только 45 километров.

Сквозь ночь и метель

Вечером в колхозе «Искра» — доклад. Собралось около 50 крестьян. В школе, где происходило совещание, было как никогда тихо. Собрание посвящено вопросам обороны страны. С особой торжественностью хор колхозников исполнил революционный гимн, затем так же торжественно представители местной школы, сельсовета и партийные ячейки говорили о том, что надо готовиться к защите тыла, а когда мы кончили, на наши доклады посыпались десятки вопросов.

В глухом уголке союза появилась новая ячейка ОСО-Авиахима. Восемь рублей было собрано при нас на ее организацию. 8 бедняцких рублей положили начало материальной базе. И я знаю, что эти 8 рублей здесь сделают многое — в тот же вечер колхозники поставили засеять гектар в фонд дирижаблестроения.

Выехав из деревни Чекаши лесной кратчайшей тропой, мы попали в пургу и сбились с дороги. Собаки зашли по горло в снег и остановились. И скверная была вокруг тишина. Лишь изредка ее нарушали шумы случайно сорвавшихся с ветвей снежных глыб.

Собаки устали, и медленно шевеля ушами, лизали холодный снег. Головы их заиндевели. И морды, и усы были в снегу.

Каюр Дьячков достал лыжи, подбитые нерпой, прыгнул под гору, скатился вниз и через несколько секунд остался лишь след — две узких полоски.

Ушел на разведку, поручив мне после отдыха гнать упряжку той же дорогой, ориентируясь по солнцу.

Итак, пришло время, когда надо было становиться каюром. На первый крик:

— Вставай, вставай, эйно, — собаки покосились и не встали. Тогда пришлось итти, проваливаясь в мягкий снег, и говорить с вожаками.

Белогрудый посмотрел на меня недоверчиво, двоеглазый оскалился. Мне показалось, что он хотел сказать: — Неужели ты новый хозяин?

В конце концов, я все же видимо убедил белогрудого поднять упряжку, и скоро все встали на огни, только Ворон продолжал лежать.

За хвост я его не дергал, не бил его мокрыми ремнями, но привязал цепью к бегущей впереди собаке и дело пошло на лад.

Выбравшись на опушку леса, встретили каюра. — Кругом нет никаких дорог.

Двинулись напрямки. Три часа каторжной работы, прежде чем выбрались к дорогам. Вот почему в Янаул прибыли когда было уже темно. Собаки должны были получить заслуженный суточный отдых. Однако, нас ждали в Сарапуле. Телеграмма, полученная от командора, «Быть не позже четырех часов дня, хотя бы пришлось итти ночью» дала отдохнуть лишь несколько часов.

Шли ночью. Держались около железной дороги. Затем, пройдя Кимбарку, свернули на реку Каму.

В Сарапуль опоздали всего на сорок минут.

Это был хорошо сданный экзамен, подтверждающий выносливость собак и их высокую тренировку.

Ворон пропал

Митинг был сорван. Тысячная толпа опрокинула кольцо милиционеров и едва-едва не растоптала нарты. Город переживал с особой шумливостью и горячностью наш приход.

Вечером, накануне выхода к Казани, с цепи сорвавшись и разбив окно — убежал наш Ворон.

Всю ночь мы тщетно искали его. Уголовный розыск и милиция напрасно выслала на улицы разъезды, рассчитывая где-нибудь найти собаку.

Собрались итти без Ворона.

И вдруг — он явился из-за угла, с повинной.

В этот раз его не драли. Слишком трогательно было выражение его глаз. И чувствовал он, кажется, себя несколько неловко.

Собаки, куры и овцы

Утром, 14 февраля, вступили на территорию Татарской республики.

В тот же день в избу вбежал мальчуган и сказал:

— Пуне оша петуха!

— Курегес, курегес!!

— Собака словила петуха…

И пришлось расплачиваться.

В конце концов все эти побоища, которые учиняли почти ежедневно собаки, начинали приобретать какой-то массовый характер. Дикие собаки нашли, что в наших деревнях действительно есть чем поживиться. Они будто тешатся. Они перегрызают горла собакам, овцам, свиньям, а затем даже несобираясь их есть, спокойно отходят в сторону и снова озираются по сторонам, нет ли там новых для нападения объектов.

Эта скверная камчатская привычка, которую они привезли на материк, передалась даже уральской Белке. Она тешится не хуже других. Даже первой кидается.

Больше всего достается бродячим собакам. Впечатление такое, будто на работящих ездовых собак раздражающе действует ничегонеделание деревенских псов. Камчатские собаки, по всей вероятности, считают, что лаять — это не работа, лежать на крыльце и сторожить вход в избу — безделье. Всех Жучек они разрывают в клочья, вытаскивая за уши, за лапы, за хвосты из-под сараев, из-под досок, чуть ли не из-под земли.

Я, пожалуй, не стал бы навязывать здесь рассуждений своим собакам, если бы наблюдения не убеждали меня в том, что они как-то своеобразно понимают «работу». Когда мы как-то запрягли для испытания крестьянскую собаку, с того момента, как алык коснулся ее шеи, камчатские лайки прекратили вражду.

Бежали рядом, не переглядывались. Будто никого нового в упряжке и не было.

Первая жертва

17 февраля пришлось распречь Сангара. Этот пес захворал дизентерией. В течение двух дней тщетно старались мы облегчить его страдания. Через каждые полчаса он послушно пил лекарство. Здоровье не улучшалось. Сангар неподвижно лежал на соломе в теплом сарае и тихо скулил.

На третьи сутки мы с ним навсегда распрощались.

Честно отработав свои несколько сот километров, он пал.

Остальные собаки обратили на это внимание и в течение нескольких дней оглядывались на пустой алык. Тяжелее всех разлуку переживал Урал, бежавший с ним в паре.

Волки

Переход по Татарской Республике был одним из наиболее тяжелых этапов. Дороги резко испортились. В Казани мы прожили несколько дней. Приближались дни годовщины Красной Армии. В Казани происходил всетатарский съезд советов. И съезду мы рапортовали о проделанной работе, рассказывая делегатам о значении ездовых собак для Красной Армии.

От Казани до Нижнего-Новгорода путь шел Волгой. По замерзшей широкой реке. Трудно зимой итти по льду против течения. Торосы, нагромождавшиеся осенью, ощетинились против нас. Собаки уставали. В деревне Чекуры, где в Мариинском затоне ремонтируются волжские пароходы, навстречу вышло 2000 рабочих. Они задержали нас на четыре часа, расспрашивали о переходе.

Здесь — ночной переход. Собаки бежали быстро и лишь в одном месте свернули с пути, почти в лес, почуяв след пробежавших волков.

Встреча в волками ничем не отличается от встреч с козами и бродячими собаками. С ними производится такая же расправа. Один момент и волки мертвы.

И этому никто не учит.

Мороз и безлюдье

При выходе из Чебоксар — столицы Чувашской республики — мела пурга. За ночь накидало целые сугробы. Холодный ветер казалось нарочно менял свои направления и дул в лицо, дул в спину, пронизывал насквозь. Ничто не предвещало улучшения погоды. По небу плыли тяжелые облака и снег лез в глаза — в рот — царапал кожу. В этот день мы не встретили ни одного человека. Кому пришло бы в голову бродить в пургу. А деревни от дороги далеко. И мы хорошо знали, что негде обогреться. Приходилось рассчитывать только на свою выдержку, на теплую одежду, на собак. Если бы они отказались бежать, пришлось бы гнать их остолом, силой. Только бы не ночевать в поле.

Затем начались перекаты, сугробы. Иногда казалось, что вот вот скрутит всего мороз. В такие минуты мы ближе прижимались друг к другу и закрывали глаза. Скоро наши лица покрылись сплошной ледяной корой. Она приросла к бровям, соединилась с ледяным припаем мехового малахая, затем складками сползла ко рту, нагромоздилась на подбородке, обсыпалась на грудь и здесь окончательно замерзла на оленьей шкуре.

У собак в этот день были красными языки. Обожгло их ветром. Они больше не глотали по дороге снег, шли низко опустив головы и я видел замерзшие слезы в ресницах, слезы, выбитые ветром из устремленных в снежный буран глаз.

Совершенно окоченевшими, еле двигаясь от холода, мы добрались к вечеру до Сундыря, и долго сидели в избе не шевелясь, не касаясь меховых одежд.

Собаки зарылись в снег и тоже долго не шевелилнсь.

Партизан Селезнев

Под Нижним-Новгородом — город Лысково, где в далекие, далекие времена изготовлялись знаменитые Сундуки. Вот в этом самом Лыскове по окончании гражданской войны и поселился партизан Леонид Павлович Селезнев, в свидетельстве у которого сказано:

«Орденом красного знамени награжден за то, что будучи в октябре 1920 года командирован в качестве командира кавалерийского отряда в район станции Раздорской, он с отрядом численностью в 35 сабель при одном пулемете благодаря личному мужеству и храбрости в короткое время ликвидировал банду, а главаря Свирякина живым доставил в Донобластной военный комиссариат, в город Новочеркасск».

Но не в этом дело. Дело в том, что человек возвратился в тыл без ног. Казалось жизнь для него кончилась. Но встретил он в том же Лыскове архитектора Семенова, который отдал ему щенят своей суки. Селезнев вырастил их, в сани запрег и теперь вышел навстречу нашей упряжке с красным флагом, чтобы приветствовать собак, ибо именно собаки возвратили его вновь к жизни, дали возможность свободно передвигаться и объезжать территорию того завода, который работает в Лыскове под его ведением.

У Селезнева на глазах были слезы.

— Да я все отдам, все отдам за собаку.

И когда снова раздадутся орудийные залпы на фронте, вот на этой же упряжке лысковских собак в первых рядах с пулеметом будет партизан — Леонид Селезнев.

На Москву

Здоровье Дьячкова ухудшалось. В Новгороде он слег. Это ставило под угрозу своевременное выполнение пробега. В Новгороде было решено, что дальше пойдут Юркевич и я. Дьячкова отправили вперед в больницу, в город Владимир.

Собственно с этого момента начинаются настоящие тревоги. Ни Юркевич, ни я не могли бы сказать наперед, станут ли слушать нас завтра собаки.

И мы проснулись раньше обычного. Крикнули «эйно».

Но ни одна собака не подняла даже морду. Лишь Волчок привстал и потянулся ко мне. Глаза его говорили: — в чем дело? Он, видимо, разбирался и никак не мог понять, почему каюром стал я.

Тут снова крикнули «эйно». Собаки переглянулись и снова спрятали головы под свои хвосты. Однако, положение диктовало нам необходимость принимать какие-то решительные меры.

Стараясь возможно громче кричать и умышленно создавая суетню и панику, с расчетом что она должна передаться собакам, мы вытянули на снег нарты, разложили упряжь и не дав опомнитья Белогрудому, Двоеглазому, Красному и другим, неистово крича «эйно! эйно! Вперед!» — потащили всех к алыкам, затем дали порку и… тронулись.

На первом же повороте оба оказались в снегу. Если бы в этот момент мы не напрягли сил и с риском сломать себе головы, не попытались бы на ходу забраться в нарты, я уверен, что собаки перестали бы нас уважать и уж, конечно, думать о том, что они будут повиноваться, было бы по меньшей мере легкомысленно.

Без Дьячкова прошли 230 километров. И упряжка благополучно прибыла к последнему пункту остановки — к городу Владимиру.

Теперь оставалось недолго. Цифры километров уменьшались по 10–15 с каждым часом. 18 марта перед нами была столица — шумевшая и грохотавшая в дыму заводских труб. Мы передали центральному совету ОСО-Авиахима тот красный флаг, который пронесли 2300 километров от Урала к Москве.

Мне остается прибавить, что на последней конференции в Академии наук, организованной Центральным Советом ОСО-Авиахима, где рассматривались планы авиационных и воздухоплавательных путей в Арктике и Субарктике, почти все выступавшие ученые говорили о той большой роли ездовых собак, которую они будут еще долгое время играть для детального ознакомления с нашими необъятными пространствами.

Короткие заметки

Перераспределение жилищной площади у… оленей

И охотники, и фермеры некоторых штатов Америки жалуются на то, что их районы крайне неравномерно населены дикими оленями. В одних местностях оленей очень много и их переселение сказывается на сохранности объедаемых ими лесов, парков и сельскохозяйственных культур. Но и при дополнительном питании за счет сельского и лесного хозяйства существование оленей не обеспечено в таких местах, и в годы плохого роста известных трав и мхов много оленей гибнет из-за недостатка пищи. В других местах, наоборот, оленей совсем нет и тамошние жители не имеют регулярного подсобного охотничьего промысла.

Предпринималось несколько попыток переселения оленей и разведения их в новых местах, но все такие намерения упирались в дороговизну и сложность ловли животных. Ныне вопрос этот будет как будто разрешен при помощи аптекарских усыпляющих пуль, о которых мы рассказывали в предыдущей заметке. Изобретатель этих пуль ведет теперь в штате Мичиган опыты по подстрелу оленей и по их переселению.

Поселения эскимосов

Уже неоднократно находили на Аляске всевозможные резные по кости художественные безделушки. Происхождение их до сих пор оставалось невыясненным. Предполагалось, что они являются работой вымерших родов эскимосов.

Американский ученый, профессор Коллин, снарядил экспедицию на о-ва Св. Лаврентия, где эти находки были особенно частыми. Экспедиции удалось открыть поселения эскимосов, удаленные друг от друга на пять километров. Поселения были покинуты эскимосами не менее 1500 лет тому назад.

Где как доставляют почту

На некоторых островах из группы Тонга в Архипелаге, из-за опасных коралловых рифов, которые не дают почтовым пароходам возможности приближаться к берегу, почту перекидывают с парохода на острова с помощью ракет.

На маленький островок южнее Исландии, который омывается сильным течением, почта доставляется закупоренной в бутылках.

В Магеллановом проливе на свисающей над морем скале висит корзина, в которую, проходя мимо, пароходы сбрасывают почту.

Д. Масляненко Разведчики пятилетки

рис. Б. Нечаева

В тихом уголке Васильевского острова за длинным зданием Университета, за тихими особняками академических институтов, лабораторий, в старинном двухэтажном здании сейчас кипит напряженная работа. Заседание в каждой комнате. Суета, звонки телефонов. Машинки отстукивают договора с отъзжающими в экспедицию. Начиная от рабочего и кончая ответственным руководителем экспедиции, начальником отряда или партии, каждый имеет договор, в котором до самой последней мелочи оговорено и обусловлено, все что он обязан делать.

В этом тихом на вид старом особняке, носящем странное название СОПС — Совет по изучению производительных сил СССР — снаряжаются летние экспедиции разведчиков пятилетки. Все — до гвоздя и иголки — надо предусмотреть здесь, на месте, чтобы не оказаться беспомощным там, в «некартографированном районе», в глубине тундры, в песчаной среднеазиатской пустыне, на «белом пятне» необъятной Якутии.

Нынешний 1931 год кладет начало систематическому изучению всех производительных сил Северного грая. Каждый школьник знает реку Мезень или Печору, может указать на карте Малоземельскую или Большеземельскую тундру, но даже специалисты-географы не могут еще твердо сказать, каковы производительные силы этого не так уж далекого от нас края.

Северная комплексная экспедиция Академии Наук ставит себе задачей всесторонне изучить Северный край и выяснить его производительные силы для дальнейшего практического использования их в социалистическом строительстве. Мезенский отряд этой экспедиции будет рэботать на северной половине бассейна реки Мезени, в районе строительства железной дороги Пинега — Усть-Вышка — Усть-Цыльма.

Северный край является одним из основных районов экспортных лесоразработок, но он изучен крайне недостаточно. Вот почему с особым вниманием приниимаемся мыза всестороннее исследование его территории, его производительных сил, его колонизационных возможностей и ресурсов. Одним из основных условий реконструкции всего народного хозяйства Северного края и создания, согласно постановлению ЦК ВКП(б) «Нового Севера» — является постройка путей сообщения, разрешение проблемы транспорта. Железнодорожные и водные пути помогут дальнейшему ходу социалистического строительства в этом крае.

В районе водного и железнодорожного строительства Индига — Печора будет работать особый отряд Северной комплексной экспедиции. Четыре отряда этой экспедиции посылаются в Большеземельскую и Малоземельскую тундры. Они должны дать научную основу для рационального использования оленьих пастбищ. Это чрезвычайно важный вопрос. Оленеводство является главным средством существования для населения тундры. Оленеводческие совхозы и колхозы перестраивают заново не только весь уклад хозяйства, но и весь бытовой уклад трудового населения тундры.

Небольшая Экспедиция — всего 6 человек — отправляется в бассейн реки Усы — приток Печоры. Сейчас в районе Печорского бассейна началась разработка вновь открытых каменноугольных месторождений. Строятся шахты, железная дорога, жилища для рабочих. Но огромным препятствием для развития нового строительства является «Вечная мерзлота». Как преодолеть это препятствие, изучить это явление природы, выяснить условия и влияние вечной мерзлоты на грунт — вот задача 5 разведчиков, которые к 1 июня уже должны приняться за работу на реках Уса, Воркута, Адзьве, Косья и на других притоках мощной Печоры.

Огромные задачи предъявляются новым отрядам ученых разведчиков на Кольском полуострове. Туда в ближайшие дни Академия Наук отправляет 12 отрядов, составляющих Кольскую комплексную экспедицию. Эта экспедиция поможет решить вопрос о пригодности тех или иных местностей для колонизации, для переселения сюда людей из других мест СССР.

Кольский полуостров, который открыт только при советской власти, исключительно богат полезными ископаемыми. Этих богатств так много, что их вполне хватает не только для широкого строительства на самом полуострове, но и для различных отраслей промышленности всего нашего Союза — металлургической, стеклянной, керамической, алюминиевой, химической. Найденные учеными разведчиками мощные горные породы, различные минералы, из которых многие имеют большое промышленное значение, уже сейчас вызвали широкое строительство.

Все это вызывает необходимость самым срочным путем закончить поисковые работы. Но чем больше и внимательнее идут научные разведки, тем щедрее и охотней дарит Кольский полуостров новыми сокровищами. Последняя находка — залежи диатомитовых земель, которые могут быть использованы, как строительный матернал (кирпич), как вяжущее средство для изготовленпя ультрамариновой краски, для противогазов, в производстве мыла и др.

В Хибинских тундрах предварительные исследования выявили запасы пород, очень богатых нефелином, имеющим чрезвычайно важное значение для алюминиевой промышленности. С помощью нефелина ускоряется процесс вулканизации каучука. В кожевенной промышленности нефелин служит дубителем, в стекольной он заменяет щелочи, в текстильной служит для получения нелинючих и непромокаемых тканей, придает дереву огнеупорность.

Южный поисковый отряд Кольской экспедиции в Гунской тундре будет производить поиски железных руд и строительных материалов — диатомиты, глина, торф. Та же задача поставлена и перед Северным поисковым отрядом в Волчьей тундре. Один отряд отправляется в Ловоозерские тундры. Четыре отряда будут продолжать исследования и изучение Хибинских тундр.

Другие отряды в районе озера Имандры на озере Ловозеро, в долине Юкспориока, в других местах Кольского полуострова, отряды ботаников, ученых специалистов, по рыбному и лесному делу, по сельскому хозяйству, должны подвести научную основу для развития оленеводства, животноводства, рыболовства и даже для развития лесного хозяйства.

Специальный зоогеографический отряд посылается Академией в глубь Хибинской тундры, на горные хребты и озерные низины, для исследования жизни и условий размножения кровососущих насекомых — комаров, мошек, мошкары, которая является страшным бедствием для населения.

Кроме помощи в развитии сельского хозяйства, без которого невозможна колонизация Кольского полуострова, экспедиция наметит некоторые меры для улучшения санитарно-гигиенических условий жизни местного населения. Для перестройки всего бытового и хозяйственного уклада жизни населения — и коренного и пришлого — на новой социалистической основе. В Хибинах открывается горная станция Академии наук. Библиотека, организуются лекции, беседы и консультации по различным вопросам, интересующим население.

Академия наук, институт черных металлов, институт неметаллических полезных ископаемых, институт торфа и другие, Гидроэлектрострой, Северное геодезическое управление, Трест «Апатит», Мурманские железные дороги — целый ряд научно-исследовательских учреждений и хозяйственных организаций ведут упорную, систематическую работу по культурному завоеванию Кольского полуострова.

Но эти разведки — только небольшая часть того, чем занята сейчас Академия наук и другие научные учреждения. Карта Советской страны перечерчивается заново.

Скажите, что мы знаем и знали, например, о Башкирии? Молодежь, быть может, вспоминает: Уфа, Стерлитамак, река Белая… Это где были банды Дутова, Колчака… В памяти взрослых всплывают отрывки из школьных хрестоматий и диктантов: Уфа, Белая, Стерлитамак… — «Детские годы Багрова-внука»… Аксаковские описания рыбной ловли и охоты… Помещичье переселение на новые земли…

Бывшая «инородческая окраина», ныне Башкирская Советская Республика развернула широкое социалистическое строительство. С 1928 года по заданиям Башкирского Совнаркома целый ряд экспедиций Академии наук работает в Башкирии.

Весной в разные места Башкирии отправилось 8 экспедиций Академии. Почвенные и геоботанические экспедиции подготовляют организацию крупных зерновых и скотоводческих совхозов, изучают распространение лекарсвенных, медоносных и технических растений. Промыслово-биологические экспедиции выясняют условия для организации охотничьего хозяйства Башкирии. Отряды гидрологов по рекам Белой, Уфе, Инзеру и другим, в озерных районах Учалинском, Абзелиловском, Жайбуллинском выявляют энергетические ресурсы в связи с большим промышленным строительством. Надо установить где можно и нужно построить гидроэлектростанции, как организовать сплав, где построить сеть оросительных каналов, чтобы улучшить сельское хозяйство, как поднять и наладить рыбную промышленность. Отряды геологов в бывших Бирском и Белебеевском кантонах заняты исследованием полезных ископаемых и строительных материалов.

Четырнадцать экспедиций отправляются на Урал и в Сибирь. Пять отрядов идет в районы Алтайско-Кузнецкого района для выявления минерального сырья и тех путей, которые можно использовать для применения энергии Кузнецкого бассейна. В Ачинско-Минусинском районе экспедиция будет изучать Хакасский каменноугольный бассейн и водяную энергию порогов реки Енисей. Экспедиция ботаников отправляется на Северный Алтай изучать дикорастущие лекарственные, ароматические, прядильно-лубяные и каучуконосные растения. Три экспедиции посылаются на реку Обь. Эти разведчики определяют сырьевые ресурсы для лесной промышленности, уже работающей и вновь строящейся для обслуживания нуждающихся в лесе Средней Азии и Казахстана. Эта работа крепко связана с вопросом наиболее полного использования Турксиба.

Ойратская комплексная экспедиция должна помочь перестройке кочевого хозяйства Ойратии. Несколько экспедиций на-днях отправляются на реку Ангару и в приангарский район. Геологи, химики, почвоведы, лесоводы и другие специалисты должны выяснить запасы минерального сырья и лесных материалов для Ангарстроя.

Для изучения местных минеральных строительных матералов для Кузбасса, отправляются Алтайско-Кузнецкие экспедиции. Одна из этих экспедиций займется поисками полезных ископаемых с помощью маятникового прибора Штюкрата. Прибор Штюкрата сделал возможным открыть Курскую аномалию (местонахождение железной руды), без прорытия скважин в земле. Он дает указания о наличии и других полезных ископаемых: железа, нефти и т. п.

Найти минеральное сырье для Магнитостроя поручено Южно-Уральской геохимической экспедиции, которая отправляется на поиски в район Магнитогорска. Большую задачу должна решить Кулундинская экспедиция. Возле Иртыша раскинуты степи с соляными озерами. В них огромные запасы поваренной, глауберовой и магнезиальной солей. Экспедиция разрешит вопрос о снабжении населения Востока местной солью. Ненужно будет привозить соль из Крыма, и будет обеспечено снабжение промышленности Кузнецкого бассейна глауберовой и магнезиальной солями.

Отправляются экспедиции в Крым, на Кавказ, в Среднюю Азию, на Дальний Восток. Много отрядов ученых разведчиков разошлись по неведомым трущобам и необъятным степям, по горам, лесам и долинам Советского Союза.

По болотным зыбким трясинам, окруженные черной тучей мошкары, по узенькой вьющейся неверной тропинке горных отрогов, в лодченке, на лошади, на верблюде, на оленях или пешком, с тяжелой сумкой за плечами — до зимних холодов, оторванные от привычной культурной обстановки, упорно работают разведчики социалистической стройки, передовые борцы на фронте индустриализации.

А. Романовский Рыбный конвейер

рис. Г. Фитингофа

Ловецкие будни

Тоня была вялая, летняя, без особых надежд. Рыба отбуйствовала, утихомирилась. Путина спадала. Рыжий бородач — председетель артели — только рукой махнул:

— Ну, какая теперь рыбалка? Ину тоню вытащишь, а ину только на котел… А сами-то откеда? — покосился он на нас. Десятка два рыбаков стояло на берегу и в воде, оправляя крылья невода. Длинный катан тянули волы. Они нехотя переступали с ноги на ногу, катан поскрипывал на деревянной катушке и погонщик уходил с волами далеко в луговину. В таинственном полукружьи, обведенном поплавками, копилась рыбацкая удача. Мотня подходила медленно.

— Как колхозите? — спросил я.

— А ничего, привыкаем помаленьку. Нова ложка — сразу не обкусаешь, — сторожко объяснил председатель.

— А Дон потрафляет?

— Да, ведь, как сказать? Ко времю дает, а безо времени и рак плюется. Вот пойдет верховой, сдует воду — ищи тогда раков по опечекам.

— Это где же?

— А тут под берегом. Дон-те затяжной. Маленько отступя, он сразу горой пойдет, а в горе подмывы. Вот и случается; лежит на берегу одежа, а человека нет. Полез, стало-быть за раками, али там сома отцепить, его и засосало…

— А может сома не осилить? — подзадориваю я.

— Сом не знаю, а вот белуга накрыла мово братца, — ввязался в разговор рыбак в огромнейших, под пах, сапогах. — Тащили мы ее, а она, чистый зверь. Да злючая! Вытянула шею — кэ-эк хватит Пафнушку за ногу. Он и догадайся: вытащил нож да и всадил ей по зябры. Ну, тут она и махнула его хвостищем по голове да так угодила, что парень сразу и гукнулся на-земь.

Не знал я, что существуют такие белуги-бойцы и невольно подумал: «Дай такой белуге ружье, она и стрелять начнет».

Волы уже не раз прошлись вперед и назад, недовольно помахивая хвостами. Невод обшарил всю середину протока и теперь мертвой скобой уперся в берег. Рябь и всплески в его полукружии выдавали подводную панику. Рыбаки стояли на крыльях: кто по колена, а кто и по-пояс в воде. Спереди — у мотни — дежурят две лодки. Круг замыкается. И вот — крылья сошлись. В кошеле — буря, пена. Сеть продолжает выбирать. Вот уже она стала большим тазом, а в ней до краев — скачущая, буйная живность. Тут и красноватые чебаки (лещи) и белобрюхая сула (судак), и даже небольшая белужка. Вся эта пестрядь таращит глаза, беззвучно орет раскрытыми ртами, мокро шлепает обочьями и тучнеет жирным толстобрюхим мясом.

Подтягивают водак — рыбью тюрьму. Эта маленькая баржа держится только тем, что нос и корма заделаны наглухо. Вся середина у нее прорезана щелями и заполнена водой. Сюда и летит верткая, суматошливая снедь. Когда водок набухает рыбой, за ним забегает моторка и прихватывает ее к своему каравану. Она деловито торопится, шумно тарахтит моторчиком, будто говорит:

— Нельзя иначе. Мне некогда дохлой акулой качаться под берегом. А что скажут рыбаки колхозники? Я — представительница завода, ударница…

И тужится и тянет. Рыбный конвейер на ходу. Начнается он на донских приводьях, а упирается в завод.

Нам с товарищами захотелось до конца проследить рыбью участь и мы перебрались на водак. В сторону раздались приземистые осочные пущи. Грузно бороздя реку, тянулись водаки. В воздухе повисли густые рыбные запахи.

В нескольких метрах от нас на соседнем водаке сидел пожилой рыбак. Он был хмур и глядел в сторону. Несмотря на это, мы рискнули спросить его:

— А в море вы ходите?

Рыбак словно ожидал вопроса и, не повертывая головы, густо отрезал.

— Амба! Больше в море не хожу.

— Что так? — как назойливые комары кружились мы над ним. Он еще раз отмахнулся.

— А вот так! Повидай с мое, на реку не вылезешь.

— Что же — пришлось много испытать? — не унимались мы.

Рыбак, видимо не ожидавший подобной назойливости, повернул к нам злые, лезвиями поблескивающие глаза. Внезапно он вытянул руки и, шевеля пальцами, крикнул:

— А это видел?

Он хотел, очевидно, отвязаться от нас, поразить, убить на месте. Его руки были изуродованы. На некоторых пальцах нехватало верхних фаланг и ногтей. Культяшки были изогнуты, сморщены, обезображены багровыми наростами. Зрелище это было не из приятных. Но рыбак выдал свою тайну и теперь мы знали, что он вынужден будет договорить. Так и вышло. Помолчав в сердцах минуты две, он глухо начал.

— Осенью на баркасе повезли мы хлеб в Таганрог. А тут поднялась заваруха. Небо в море, а море в небо. Понесло нас к косе — верная смерть! Бросили мы два якоря, судно на бок. Ну а ветер так и заворачивает и волна пошла через верх. А нас шестеро живых. Поползли мы на мачту — мачты наледью покрылись. Руки неймут. Из-за пазухи последняя душа вылетает. Уж сколько мы висели — не упомнить. Только подошел пароход. Стали нас сымать. А двое так и приросли намертво к мачтам. Ну и я вот… — махнул он рукой и снова хмуро отвернулся в сторону.

Долгие годы смотрит рыбак в этот свой осенний день и тяжелая смертная дума роет ему на лбу глубокую борозду. Больше мы не мешали рыбаку и его угрюмому одиночеству.

А впереди уже зашагала к реке длинная эстакада холодильника.

Рыбий прок

У деревянного помоста, выдвинутого в реку, рыбе вторая пересадка. Здесь же она навсегда прощается с Доном. Небольшим бреднем ее выгребают из поместительного брюха водака. А с помоста двое рабочих сетчатыми черпаками перегружают рыбу в ящики.

Тучно, увесисто ложится шевелящаяся масса. Ополоумевшие судаки жадно ищут ртами воды. Упругой судорогой выметываются из ящиков лещи, пляшут по помосту в смертельной лихорадке, лезут под каблуки, путаются под колесами платформы. На помосте — слизь, чешуя. Удушье запахов развеивается вольным донским ветерком.

Надсадно прощается живность с родными местами. Не хочется юрким подводным гулякам лечь в ящики с замирающим рыбным товаром. Но парень-грузчик, деловито оглядывая приемку, по-хозяйски поясняет:

— Красные зябры — пойдет у холодильник, а белые зябры — та за другую цену.

По эстакаде — двухколейный путь. Одна за другой катятся платформы с ящиками, подгоняемые конвейерным канатом. У перегиба береговины — ступень. Здесь скачок на подъемнике и весы. День и ночь ползут хлопотливые вагонетки, — без подгонки, без усилий, к точным своим целям. Восемьдесят тысяч кило в сутки подвозят эти безлюдные, неуправляемые поезда. Для рыбы это тоже новость и начало получила эта новость в 1928 году. Пятилетка поставила на карте СССР в устье Дона крошечную рыбку — черный этот значок вырос в холодильник. Рыба может гордиться проявленной о ней заботой. Она не залежится, не испортится. Ей — обмытой, еще владеющей хвостом и плавниками, предоставляется даже право выбора: замерзнуть по-мокрому или по-сухому.

В камерах холодильника — север. Его надышали дизеля, два компрессора и генератор. Дыхание их — аммиак, в камеры тянутся длинные и путаные петли труб. Из них выкачивают воздух, потом пускают туда жидкий аммиак, который, испаряясь в газ, дает сильное охлаждение. И оттого еще в механической на компрессорах и рычагах бело-молочная наледь.

— Товарищи! воротники застегните! Потому у нас тут январь, — замечает наш провожатый.

Наскоро забортовываемся. Плотно-пригнанная дверь бережет драгоценный мороз. Еще два шага — и мы проделываем головокружительное путешестиве из донского тридцатиградусного июня в пятнадцатиградусный мороз.

В первую минуту воздух кажется жидким — студеной родниковой водой наливает он легкие. В камере холодно и сыро. Слышен шум дождя. Вдоль бетонной стены переплет труб, делающих мороз. В стене широкий конвейер. Он сплетен из поперечных трубок. На них двусторонние крючки.

Медленно подвигается конвейер. Пока очередная трубка обходит поворотный валик, рабочие привешивают на ее крючках целую занавесь из рыбы. В ту же минуту из отверстий в трубочке на рыбу обрушивается ливень рассола. Ряд за рядом уходит рыба под ледяные души, в холод, в январь.

Два часа длится путешествие до противоположного конца стены. Там рыбу снимают. И то, что недавно трепетало в дугообрахных конвульсиях, черствыми деревяшками летит теперь по скользкому полу в упаковочную.

Рядом с мокрой — сухая камера. Здесь трубы сплетены в многоэтажные полки. Они обросли белым пушистым мехом инея. На железных листах по полкам коченеют рыбьи содружества: карпы, сельди, лещи, судаки, а на полу непомерные вытянулись белуги. Здесь — ледяной грот, тишина, глухая зима. А помнится, что совсем недавно плавился на солнце Дон, суматошилась рыба и цвела пойма.

В упаковочной пахнет липой, лубком, рогожей. Восемьдесят тысяч кило в сутки заряжается морозом, а за путину — три с четвертью миллиона.

Родной брат холодильника — рыбзавод Азчергосрыбтреста. В путину они оба работают день и ночь. К июню рыбзавод хиреет. А весной…

— Помещение, уже не говорю, вот навес забит отказа, деревянный настил битком, на двор — двора не хватает, — изнемогая в жестах рассказывал нам маленький человек о производственных бедах. — Сто пятьдесят тысяч кило в сутки одной парной пропускаем! — с ужасом чеканил он цифры.

И цифры вырастали в огромные вороха рыбы, недоступые нашему воображению. В бесформенных пирамидах — пучеглазые и усатые головы, красные, стальные, сизые плавники, вздувшиеся, икряные брюха, мощные хвосты, зубатые пасти…

А маленький товарищ вьется:

— Ванны! Пожалуйста! Слой льда, слой соли и сельдь — получается узлук.

Узлук — это засол. Смотрим на рождение знакомки. В цеху сорок четыре ванны. Не ванны — огромные погреба. Тут же укладка. Над открытыми боченками — песни и смех рыбниц.

— Есть такая рыбка чехонь, — упоенно продолжает наш проводник. — Ничего особенного: рыбка как рыбка, — пренебрежительно жмет он маленькими плечами, — а между прочим ее чешуя идет на искусственный жемчуг. Вот!

Смотрим на чехонь. Действительно: рыбка как рыбка. И даже ободранная. Но после копченья она пахнет вкусно.

Проходим мимо ящиков с какими-то невзрачными кусками.

— Что это?

— Это же галаган — икра. Раньше выбрасывали, а теперь идет на экспорт, — режет о достижениях маленький человек. — Вам хочется посмотреть на другую икру? — лукаво разжигает он наше любопытство. — Идемте же к другой икре.

И вот она — заветная синяя бочка! Водитель наш издевается: он прищелкивает языком, слюнявит губы, закатывает глаза. Потом он, как футляр с драгоценным колье, раскрывает банку. И там, под вощанкой, стогом — паюсная…

Конец рыбному конвейеру. Мы поеживаемся и спешим наружу погреться на солнышке.

проф. Г. Шенберг «Наутилус» Вилькинса

Нынешним летом известный австрийский полярный исследователь и спортсмен — капитан Губерт Вилькинс (Hubert Wilkins) предпринимает в специально для этого выстроенной подводной лодке экспедицию через Северное Полярное море из Америки к Берингову проливу под полярным ледяным покровом. Путь экспедиции намечен из Нью-Йорка с заездом в Лондон и Шпицберген под полюсом к берегам Аляски (см. карту ниже). Экспедиция, к которой Вилькинс серьезно готовится уже несколько лет, непосвященным, знакомым только с ужасами полярных льдов, покажется, вероятно, сумасбродной затеей, не имеющей никаких шансов на успех. Попытаемся объективно выяснить экономичесикую значимость и шансы на успех этой единственной в своем роде экспедиции.

Кто такой Вилькинс

Что экспедиция эта не легковесная спортсменская авантюра, говорит прежде всего авторитетное имя самого Вилькинса, одного из самых неутомимых полярных исследователей, имя которого может быть поставлено рядом с именами Нансена, Амундсена и др.

В Антарктике (Южном Полярном Континенте) Вилькинс работает уже с 1920 года. Здесь он предпринял ряд экспедиций и полетов на аэроплане, благодаря которым значительно изменились и пополнены были карты Антарктики в районе Земли Грахама. Между прочим ему удалось выяснить, что Земля Грахама, которая принималась за большой полуостров Антарктики, в действительности представляет собой архипелаг осторовов. Вилькинс также исследовал остров Петра I и Землю Александра I, открытые 100 лет тому назад русской экспедицией адмирала Беллинсхаузена и с тех пор никем не посещенные. Главные открытия Вилькинса были сделаны в зимы 1928/29 и 1929/30 гг.

Не новичок Вилькинс и в исследовании северных полярных стран. Летом 1928 г. он из Аляски на аэроплане перелетел к северному полюсу через совершенно почти неизвестную часть Полярного моря и доказал отсутствие здесь земли (Земли Гартиса).

Все экспедиции Вилькинса заканчивались успешно, и трудно ожидать, что такой испытанный и уже не молодой исследователь пустится в мало дающее и безнадежное предприятие.

Каковы экономические перспективы, открываемые экспедицией Вилькинса?

Выясним экономические перспективы, которые открываются перед человечеством в случае удачи подводной экспедиции. Имеем ли мы здесь дело только с отважным спортсменским рекордом, или в глубине его лежит серьезная экономическая проблема? Аэропланы и цеппелины уже осилили атмосферу Северного Полярного моря, пересекши его в разных направлениях. Но ни один ледокол, не говоря уже про обыкновенные корабли, не смог одолеть ледяной шапки полюса. Больше 200 кораблей погибло в борьбе с полярными льдами, еще больше потерпели аварии и с трудом выбрались из них. Даже наш могучий ледокол «Красин», спасший погибавшую экспедицию «Нобиле», мог пробиться лишь вдоль кромки сплошного ледяного покрова. Пробить же ледяной покров Полярного моря, занимающий несколько миллионов кв. километров и он был бы не в состоянии. Если бы прогресс техники и дал возможность одолеть когда-нибудь эти льды при помощи ледоколов, то это потребовало бы затраты такой энергии, что экономически это вряд ли когда-нибудь бы окупилось.

Между тем экономика мирового хозяйства требует открытия товарных рейсов через Полярное море. Без них север Северной Америки и Евразии экономически не может развиваться. Человечество потратило уже миллионы денег и сотни человеческих жизней для исследования путей вдоль северных побережий Америки (так называемый Северо-Западный проход) и Азии (Северо-восточный проход).^[16] Проходы эти открыты, но прохождения по ним оказались чрезвычайно затруднительными и требуют обыкновенно нескольких навигаций. Северо-западный проход удалось пройти Амундсену после многих неудачных попыток до него в течение больше ста лет. Но проход оказался настолько трудным и мелким, что практического значения иметь не может. По Северо-восточному проходу прошли пока только две экспедиции: русско-шведская экспедиция Норденшельда в 1879 году из Норвегии в Японию, и Вилькицкого из Камчатки в Архангельск в 1913/14 г. Затевается третья экспедиция вдоль северных берегов Евразии в нынешнем году.

Трудности плавания даже вдоль южных побережий Северного Полярного моря настолько велики, что большого торгового мореплавания по ним вряд ли можно ожидать. Итак, несмотря на то, что кратчайший морской путь из северо-западных штатов Америки в Нью-Йорк ведет через Полярное море, а не через Панамский канал, а кратчайший путь из гаваней северной Америки и Европы в Японию и Китай через Северное Полярное море, торговые пути через него даже вдоль побережий оказываются слишком трудными и опасными, не говоря уже про пути напрямик вблизи полюса через Северное Полярное море. Насколько укоротились бы пути при направлении через Полярное море можно заключить по следующему примеру. Расстояние между Ливерпулем и Иокагамой через Полярное море составляет только 6570 мор. миль, а путь через Панамский канал 12 250 миль, а через Суэцкий канал 11 000 миль. Для пароходов одинаковой величины и скорости это дало бы при направлении через Полярное море сокращение на 60 дней пути (туда и обратно) и уменьшение затраты энергии вдвое.

Но особенное значение открытие товарных рейсов через Полярное море должно иметь для экономического развития побережий. Вывоз леса, хлеба, руды и т. п. из северных частей Канады и особенно Сибири станет рентабельным только после открытия этих рейсов.

Отсутствие или затруднительность морских сообщений чрезвычайно тормозит экономическое и культурное развитие всего севера Северного полушария.

Правда в последнее время развиваются воздушные пути сообщения. Весьма возможно, что даже одновременно с экспедицией Вилькинса, над северным полюсом пролетит германский цеппелин д-ра Эккенера. И нет сомнения, что через десяток лет через Северное Полярное море будут открыты воздушные линии. Но на аэропланах и даже цеппелинах будут перевозиться только пассажиры, почта или особенно ценные грузы. Вряд ли можно мечтать в ближаашее время о перевозе по воздуху руд, угля, леса и т. п. Итак ни по воде, ни по льду, ни по воздуху невозможно передвижение грузов, — остается один путь — под водою. Выяснить возможности этого пути поставила себе целью экспедиция Вилькинса.

Шансы экспедиции на успех

Для выяснения шансов на успех экспедиции рассмотрим сперва условия плавания подводных лодок в Полярном море, а потом устройство и приспособление подводной лодки Вилькинса для борьбы со льдом. Нужно прежде всего иметь в виду, что полярная шапка во всяком случае в летнее полугодие, а частично, вероятно, и в зимнее, не сплошь покрыта льдом, а прорезана полыньями и открытыми водными пространствами на протяжении часто многих миль. Полеты Амундсена, Берда, Вилькинса и других показали, что в окружности 25 миль любого пункта Полярного льда видна где-нибудь открытая вода. Амундсен раннею весною 1925 года спустился на воду в 90 милях от самого полюса. Осенью открытой воды в Полярном ледяном покрове так много, что Вилькинс вполне основательно предполагает, что при переезде от Шпицбергена до Берингова пролива ему около 25 % пути возможно будет проплыть, не опускаясь под лед. Он надеется, что при желании даже через каждые приблизительно 30 миль будет возможность выплывать на поверхность.

Но при этом нужно иметь ввиду, что как раз это поднятие наверх может представить особую опасность, прежде всего потому, что полярный лед почти всегда в движении и открытая полынья может весьма быстро закрыться и раздавить судно, если оно не успеет погрузиться в воду. Кроме того, вода в полыньях, особенно зимой и раннею весною, может быть в переохлажденном состоянии, и тогда толчок от появления подводной лодки может привести к мгновенному застыванию полыньи. Такой именно случай произошел с двумя аэропланами Амундсена, когда они весною 1925 года спустились на полынью около полюса. Они, сразу же вмерзли в лед. С большим трудом Амундсену удалось один аэроплан освободить и на нем улететь, оставив второй во льдах.

В летнее и осеннее время температура воды даже у полюса выше нуля, а потому вмерзания в лед и обмерзания лодки особенно опасаться нечего. Постоянная температура воды в Полярном море вблизи 0° одно из благоприятных для плавания подводной лодки условий. Не придется бояться ей и тех сильнейших бурь, которые здесь часто господствуют на поверхности моря.

Не так страшны для подводной лодки и Полярные льды. В самом полярном ледяном покрове ледяные горы (айсберги) почти отсутствуют. Они образуются на суше из ледников (из ледников Гренландии, в меньшем количестве Шпицбергена и Новой Земли) и скоро уносятся к югу, а потому попадаются лишь у кромки ледяного покрова. Географ И. М. Иванов, начальник экспедиции, зимующей на Земле Франца Иосифа, побывавший на Шпицбергене (с экспедицией «Красина») и на Новой Земле, рассказывал мне, что ледяных гор он почти не видел. Поэтому ледяных гор подводной лодке особенно опасаться не придется. А между тем стреча с айсбергами могла бы представлять особые опасности, прежде всего в смысле столкновения с ними, так как айсберги погружаются в воду на несколько сот метров.

Полярная Ледяная шапка состоит из ледяных полей и пловучих льдов (пакейса) мощностью от 2 до 5 метров и только в редких случаях, где происходит нагромождение льдин друг на друга льдины могут достигнуть большей мощности. Нансен не находил льда толще 5 метров, а другие исследователи (Пири, Стефансон и др.) считают проникновение морского льда до глубины 40 м очень мало вероятным. Вообще нижнюю поверхность льда можно считать сравнительно ровною и лед не толстым.

Небольшая толщина льда, при прозрачности Полярной воды и сравнительно небольшая мощность льда дают возможность свету проникать в воду. Пробные опыты Вилькинса с подводною лодкою под льдом показали, что можно ориентироваться без особого труда под льдом и при естественном свете. Незаходящее летом Полярное солнце таким образом дает возможность двигаться лодке и при естественном свете круглые сутки. На всякий случай на носу и в верхней части лодки Вилькинса имеются сильные электрические прожектора. Итак природные условия для подводной лодки не представляют особых затруднений, и даже как будто бы несколько более благоприятны, чем при продвижении по льду, через лед и по воздуху.

Как построена подводная лодка ВИлькинса

Для плавания под льдом, притом на тысячи миль, подводная лодка должна быть специально приспсоблена. Вилькинс правильно указывает, что подводные лодки пока главным образом строились для военных целей, а приспособления к другим условиям (экономичности, емкости, борьбы со льдом и т. п.) мало учитывались. Тем не менее теперь имеются уже подводные лодки с радиусом действия выше 2000 миль, емкостью около 2000 тонн. Разработаны даже чертежи для подводной лодки емкостью в 13 000 тонн, (емкость большого океанского парохода). Нет оснований предполагать, что техника остановится даже на этой цифре. Bo всяком случае постройка крупных грузовых подводных кораблей особых затруднений не представляет.

Подводные лодки могут опускаться до глубины 100 метров, а потому опускание их под полярный морской лед вполне возможно. Так как подводная лодка имеет часто стремление подниматься вверх, то на подводной лодке Вилькинса есть особое приспособление, чтобы не удариться об лед. Это металлический шест высотою около 10 метров, сгибающийся на шарнире. Верхний конец шеста должен скользить по нижней поверхности льда и оберегать лодку от ударов об лед. Для этой же цели служат буфера на носу и особые шасси сверху лодки, оберегающие от ударов об лед сверху и сбоку.

Как и другие подводные лодки, подводная лодка Вилькинса приводится в движение на поверхности воды при помощи моторов внутреннего сгорания (дизелей), а под водою при помощи электромоторов и аккумуляторов. Через определенные промежутки времени аккумуляторы должны быть вновь заряжаемы. Чем быстрее движение, тем скорее используется энергия аккумуляторов, и опыт показал, что самая экономная скорость движения подводных лодок под водою приблизительно 4–5 морских миль в час. Такая небольшая скорость для подводной экспедиции только благоприятна, так как опыт показал, что при такой скорости подводная лодка при подходящих буферах может без особых последствий на полном ходу удариться и o большие льдины.

Для заряжения аккумуляторов подводная лодка через определенные промежутки должна подниматься на поверхность, или по крайней мере, выставлять трубу на воздух. Лодка Вилькинса имеет возможность сотни миль продвигаться под водою, тем не менее в ней имеются очень хитроумные приспособления, чтобы в любом месте иметь возможность выбраться через лед на воздух. Для этого прежде всего в лодке имеется приспособление вроде кессона или шлюза, которое дает возможность выбраться в водолазном костюме из лодки через раздвижной люк дна лодки. Водолаз, кроме всяких починок на поверхности лодки, например починки винта, может прикрепить заряд термита.^[17] Взрывы снизу должны оказывать особенно разрушительное действие, особенно считаясь с тем, что лед летом при температуре около 0° будет не особенно крепок и толст. Американские опыты с термитом при взрывах льдин и даже айсбергов показывали, что даже небольшие заряды термита разрушают толстые слои льда.

Кроме того для пробуравливания льда служат в лодке два бурава (поперечником в 18 см.) в передней и задней части лодки, которые, действуя изнутри лодки наподобие пароходного винта, пробуравливают легко льдину толщиною свыше 7 метров. Вставляя вместо бурава трубу, подводная лодка, прильнувши как муха к потолку к нижней поверхности льда, может запасаться свежим воздухом и отдавать отработанные газы. Таким образом подводводная ладка Вилькинса может не искать открытой воды, а сама добираться до воздуха, что и надежнее и безопаснее.

Возможности научной работы в подводной экспедиции Вилькинса

Кроме громадных экономических возможностей, открываемых экспедицией Вилькинса, она представляет ряд преимуществ и для научной работы в сравнении с воздушными полетами и даже в некоторых отношениях с надводными экспедициями. Легко во время нее производить измерения глубин, тем более что они часто будут необходимы, чтобы не сесть на мель. Легко также следить за подводными течениями, свойствами воды и т. п. В подводной лодке вполне возможны измерения тяжести и магнетизма. Через прозрачные окна подводной лодки можно будет наблюдать подводную жизнь животных и растений. Не трудно будет также собирать в любом количестве зоологические и ботанические материалы и брать пробы морского дна. Во время частых остановок для отдыха и для заряжения аккумуляторов, на ледяном покрове могут быть произведены точные астрономические определения широты и долготы, наблюдения над погодою и над ледяным покровом. При помощи радио экспедиция может все время находиться в общении со всем миром, а Вилькинс даже мечтает о переговорах со своими товарищами, исследователями Южно-полярного континента.

Но самым важным научным достижением этой экспедиции явится сам факт ее удачи. Будет доказано, что техника, изобретательство и энергия человека снова победили одну из величайших трудностей.

Удастся ли Вилькинсу выполнить свою смелую идею, не придется ли ему вследствие всяких непредвиденных случайностей отложить экспедицию еще на год, как он уже сделал в прошлом году, не придется ли ему сократить экспедицию, ограничившись более коротким путем под льдом (не через полюс), сказать конечно трудно. Во всяком случае мы имеем дело с очень трудной и опасной экспедицией. В таком сложном и новом деле возможны всякие непредвиденные случайности (порча моторов и аппарата, взрывы, удары о льдины, затопление водою и т. п.). Но будем надеяться, что все препятствия экспедицией будут преодолены, и после этого опыта, в случае его удачи, скоро через полюс будут направлены не только пассажирские воздушные корабли, но и подводные грузовые.

От редакции

Когда очерк «Наутилус Вилькинса» был уже напечатан, пришло телеграфное сообщение о том, что подводная лодка Вилькинса отправилась в свое путешествие. Однако полярному исследователю не повезло. Трудный переход через океан не совсем удался. «Наутилус» потерпел аварию и был взят на буксир американским военным судном. Дойдя таким образом до Англии подводная лодка Вилькинса стала в одном из английских портов в ремонт. Повреждения «Наутилуса» оказались не столь значительными, чтобы воспрепятствовать продолжению экспедиции. Вилькинс заявил, что экпедиция будет продолжена. Таким образом Вилькинс не отказывается от своего путешествия под полярными льдами. Точная дата, когда «Наутилус» покинет Англию и пойдет на Север пока еще не выяснена. О дальнейшем ходе экспедиции Вилькинса читатель найдет сообщения в следующих номерах «Всемирного Следопыта».

Примечания

1

Нарты — сани для собачей упряжки.

(обратно)

2

Нохшо — по Юкагирски соболь. Нохшоччо — человек, живущий с соболем.

(обратно)

3

Эпидемия оспы представлялась юкагирам в виде женщины, с рыжими волосами. Кож-еппе — демон женского пола, нечто вроде бабы-яги.

(обратно)

4

Кие — товарищ, друг.

(обратно)

5

Основная масса чукчей живет к востоку от р. Колымы, т. е. за пределами Колымского окр. Якутсткой АССР.

(обратно)

6

Джайляу — пастбище.

(обратно)

7

Яранча — чукотское жилище.

(обратно)

8

Баран — вертикальная дуга, служащая упором.

(обратно)

9

Нарты — сани.

(обратно)

10

Юкола — рыба вяленая, пресная.

(обратно)

11

Алык — шлейка.

(обратно)

12

Остол — деревянная палка для торможения.

(обратно)

13

Кухлянка — меховая одежда, одеваеая через голову.

(обратно)

14

Кинар — ремень.

(обратно)

15

Копыл — стойка у нарты.

(обратно)

16

См. карту (там же).

(обратно)

17

Смесь порошка алюминия с порошком окиси железа. Смесь эта, под влиянием запала, дает сильный взрыв, разлагая воду на водород и кислород.

(обратно)

Оглавление

Б. Рейн Ледяные форпосты

  «Говорит Земля Франца Иосифа»

  Открытие островов С. С. Каменева

  Полярная обсерватория

  Сквозь льды — на восток

Температура воды и рыба

Прорыв ледника в Исландии

Н. Константинов Карта рассказывает

  «Купеческая наука»

  Кусок индийской ткани

  Искатели рек

  Африканская лихорадка

Д. Михайлов Чертеж миллионов

Тэки Одулок Пропавшая река

  1

  2

  3

  4

  5

П. Лукницкий Басмачи

  Часть первая Шестьдесят пять часов, сорок минут

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

Юрий Геко Урал — Москва на собаках

  Наша упряжка

  Каюр Дьячков

  Упряжка готова

  Собаки в армии

  Письмо

  Собаки бегут

  Первые этапы

  Дьячков заболел

  Сквозь ночь и метель

  Ворон пропал

  Собаки, куры и овцы

  Первая жертва

  Волки

  Мороз и безлюдье

  Партизан Селезнев

  На Москву

Короткие заметки

  Перераспределение жилищной площади у… оленей

  Поселения эскимосов

  Где как доставляют почту

Д. Масляненко Разведчики пятилетки

А. Романовский Рыбный конвейер

  Ловецкие будни

  Рыбий прок

проф. Г. Шенберг «Наутилус» Вилькинса

  Кто такой Вилькинс

  Шансы экспедиции на успех

  Как построена подводная лодка ВИлькинса

  Возможности научной работы в подводной экспедиции Вилькинса

  От редакции

*** Примечания ***