Четыре пера (ЛП) [Альфред Мейсон] (fb2) читать онлайн

- Четыре пера (ЛП) (пер. группа Исторический Роман) 1.13 Мб, 272с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Альфред Мейсон

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Реквизиты переводчика


Переведено группой «Исторический роман» в 2017 году.

Книги, фильмы и сериалы.

Домашняя страница группы В Контакте: http://vk.com/translators_historicalnovel

Над переводом работали: mrs_owl, victoria_vn, gojungle, nvs1408, acefalcon и Scavenger .

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!


Яндекс Деньги

410011291967296


WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377


PayPal, VISA, MASTERCARD и др.:

https://vk.com/translators_historicalnovel?w=app5727453_-76316199


Глава первая

Крымская ночь

Первым из гостей генерала Фивершема в Брод-плейс прибыл лейтенант Сатч. Он приехал около пяти часов. В солнечный июньский день старый кирпичный дом, расположившийся на южном склоне Суррейских холмов, редкой жемчужиной поблескивал среди темных глубин соснового леса. Лейтенант прихрамывая прошел через холл, от пола до потолка увешанный портретами Фивершемов, и оказался на выложенной камнем террасе. Там он нашел хозяина, сидящего по-мальчишески прямо и задумчиво смотрящего на юг, в сторону Сассекс-Даунс.

— Как нога? — спросил генерал Фивершем, резко поднявшись с кресла.

Этот невысокий жилистый человек несмотря на седину отличался живостью. Однако это относилось лишь к телу. Костлявое лицо с узким лбом и невыразительными серо-голубыми глазами выдавало ограниченный ум.

— Беспокоила всю зиму, — ответил Сатч, — но этого следовало ожидать.

Генерал Фивершем кивнул, и некоторое время оба молчали. От террасы земля резко уходила вниз, к широкой равнине бурой пашни, изумрудных лугов и темных рощиц. Оттуда доносились голоса, тихие, но вполне различимые. Вдалеке у Хоршема среди деревьев змеился паровозный дым, а на горизонте вырастал покрытый меловыми заплатками Даунс.

— Я так и думал, что найду вас здесь, — прервал молчание Сатч.

— Моя жена любила этот уголок, — бесстрастно ответил Фивершем. — Она сидела здесь часами. Ей до странности нравились пустые открытые пространства.

— Да, — сказал Сатч. — Она обладала воображением, способным населить их.

Генерал Фивершем недоуменно взглянул на своего компаньона, но ничего не спросил. Все непонятное он привычно выбрасывал из головы, считая не стоящим раздумий. Он просто заговорил на другую тему.

— За нашим столом сегодня будут пустые места.

— Да, Коллинз, Барбертон и Воган скончались этой зимой. Ну что ж, мы все и навсегда сданы в архив в списке отставников на половинном жаловании. Колонка с некрологом — всего лишь последняя формальность, которой нас навсегда вычеркивают со службы.

Сатч вытянулся и устроил поудобнее искалеченную ногу, которая четырнадцать лет назад именно в этот день была раздавлена и исковеркана при падении штурмовой лестницы.

— Я рад, что вы приехали раньше остальных, — продолжил Фивершем. — Мне хотелось бы узнать ваше мнение. Этот день значит для меня больше, чем просто годовщина нашего штурма редана [1]. Когда мы стояли в темноте...

— К западу от каменоломен, я помню, — прервал Сатч с глубоким вздохом. — Как я могу забыть?

— В тот самый момент в этом доме родился Гарри. Я подумал, что, если вы не возражаете, он мог бы присоединиться к нам. Он сегодня дома. Разумеется, он поступит на службу и может научиться от нас чему-нибудь полезному, кто знает.

— Безусловно, — с живостью ответил Сатч. Поскольку его визиты к генералу ограничивались этими ежегодными обедами, он еще никогда не видел Гарри Фивершема.

Сатч много лет безуспешно пытался разгадать, что же в генерале Фивершеме привлекло Мюриэль Грэм, женщину столь же выдающегося ума, как и красоты. Ему пришлось удовлетвориться тем, что она вышла за человека намного старше ее и столь непохожего по характеру по какой-то таинственной причине. Храбрость и непробиваемая самоуверенность были главными, а точнее единственными качествами генерала, бросавшимися в глаза.

Лейтенант Сатч мысленно вернулся на двадцать лет назад, еще до того, как он в качестве офицера Морской бригады принял участие в неудавшемся штурме редана. Он вспомнил лондонский сезон, когда он только что вернулся с Китайской станции [2], и, конечно же, ему было любопытно взглянуть на Гарри Фивершема. Он не признался себе, что этот интерес выходит за рамки естественного любопытства человека, ставшего инвалидом в сравнительно молодом возрасте и сделавшего изучение человеческой природы своим хобби. Он просто хотел посмотреть, в кого пошел парень, в мать или в отца, вот и всё.

Итак, в тот вечер Гарри Фивершем занял место за столом и слушал разговоры старших, а лейтенант Сатч наблюдал за ним. Присутствовавшие наперебой рассказывали о той мрачной крымской зиме, истории о смерти, рискованных вылазках, голоде и холоде. Но тон их был столь сдержанный и будничный, будто говорящий только где-то слышал об этих событиях, а комментарии в основном ограничивались всего лишь «как интересно» да смехом.

Но Гарри Фивершем слушал беспечные рассказы так, словно события происходили здесь и сейчас, прямо в этой комнате. Его темные, как у матери, глаза следили за каждым рассказчиком, он напряженно внимал каждому слову до последнего. Слушал зачарованно и увлеченно. Эмоции так живо отражались на его лице, что Сатчу казалось, будто парнишка и впрямь слышит свист пуль и оглушительный грохот пушек, на самом деле скачет вместе с эскадроном туда, где орудия изрыгают в туман языки пламени. Стоило майору артиллерии заговорить о напряженном ожидании между войсковым построением накануне сражения и первым приказом к атаке, как плечи Гарри содрогнулись от невыносимого напряжения этих томительных минут.

Но дело не ограничилось плечами. Он быстро и затравленно обернулся, и лейтенанта Сатча этот взгляд поразил и даже причинил боль. В конце концов, это ведь сын Мюриэль Грэм.

Сатчу этот взгляд был знаком. Он слишком часто видел его на лицах новобранцев перед первым сражением, ни с чем не спутаешь. Один образ всплывал в памяти особенно ярко — каре идет в атаку под Инкерманом, и один здоровяк в пылу сражения кидается вперед, а потом внезапно замирает, поняв, что остался один на один с летящим на него эскадроном казаков. Сатч очень ясно помнил тот затравленный взгляд, который солдат бросил на своих товарищей — взгляд и болезненную кривую улыбку. Столь же живо он помнил, что случилось потом. Хотя у солдата была заряженная винтовка со штыком, он не попытался защититься, когда казак вонзил пику ему в горло.

Сатч поспешно оглядел присутствующих, опасаясь, что генерал Фивершем или кто-то из его гостей тоже заметил этот взгляд и улыбку на лице Гарри. Но никто не смотрел на парнишку, каждый ждал удобного момента, чтобы рассказать собственную историю. Сатч вздохнул с облегчением и повернулся к Гарри. Тот сидел, подперев голову руками, позабыв о ярком свете и мерцании серебра в комнате, снова и снова погружаясь в мир криков и ран, в мир безумных атак пехоты в дыму и тумане. Даже самый неуклюжий и нескладный рассказ о днях и ночах сражений в окопах ввергал мальчика в дрожь. Его лицо тоже изменилось, как будто лютый холод той зимы пробрал его до костей. Сатч коснулся его локтя.

— Вы воскресили в моей памяти те дни, — сказал он. — Хотя через окно пышет зноем, я прямо-таки чувствую крымский холод.

Гарри очнулся от своих раздумий.

— Их воскресили рассказы, — ответил он.

— Нет. Всё дело в том, как вы их слушаете.

Не успел Гарри ответить, как из-за стола раздался резкий голос генерала Фивершема:

— Гарри, посмотри на часы!

Все взгляды устремились на молодого человека. Стрелки часов сошлись под самым острым углом — время близилось к полуночи, а он без единого слова или вопроса сидел за столом и слушал рассказы с восьми часов. Но все равно поднялся неохотно.

— Мне уйти, отец? — спросил он, и все гости генерала заговорили хором. Мол, этот разговор много значит для юноши, он впервые ощутил вкус пороха, ему полезно на будущее.

— Кроме того, у мальчика день рождения, — добавил майор артиллерии. — Он хочет остаться, это же очевидно. Ни один четырнадцатилетний юнец не просидит столько времени, даже не пнув ножку стола, если разговор ему неинтересен. Пусть останется, Фивершем!

Мальчик воспитывался в железной дисциплине, но ради такого случая генерал сделал поблажку.

— Ладно, — сказал он. — Гарри может пойти спать на час позже. Один час погоды не сделает.

Глаза Гарри обратились к отцу и на секунду задержались на его лице со странным выражением. Сатчу показалось, что в них был вопрос, и, верно или нет, он истолковал его как «Ты что, слепой?».

Однако генерал уже разговаривал с соседями, и Гарри тихо сел и снова оперся подбородком на руки, слушая всей душой. Но разговор его не развлекал, скорее завораживал. Он сидел молча, как заколдованный. Лицо его неестественно побледнело, глаза широко раскрылись, а красноватое пламя свечей тем временем все более затягивалось голубой табачной дымкой, и вино в графинах неуклонно убывало.

Прошло полчаса из назначенной Гарри отсрочки, и генерал Фивершем, встряхнувшись от некстати упомянутого имени, вдруг выдал в своей резкой манере:

— Лорд Уилмингтон. Одна из самых славных фамилий Англии, если позволите. Вы когда-нибудь видели его дом в Уорикшире? Каждый дюйм земли там прямо кричал и молил его вести себя по-мужски, хотя бы в память о предках... Это казалось чем-то невероятным, просто сплетнями, но слухи разрастались. У Альмы еще только нашептывали, в Инкермане заговорили вслух, а в Балаклаве уже кричали. Еще до сражения за Севастополь отвратительные слухи подтвердились. Уилмингтон был курьером у генерала. В глубине души я уверен, что генерал выбрал его для этой миссии, дабы наставить на верный путь. Сообщение нужно было пронести через три сотни ярдов простреливаемого поля. Если бы Уилмингтон упал с лошади по пути, сплетники замолчали бы навсегда. Если бы добрался живым, то еще и заслужил бы награду. Но он не осмелился, он отказался! Дрожал, сидя в седле, и отказался! Видели бы вы генерала! Его лицо стало цвета бургундского вина. «Несомненно, у вас уже есть другие обязательства», — сказал он самым любезным тоном, который я когда-либо слышал. Именно так, ни единого грубого слова. Другие обязательства, и это на поле боя! До сих пор едва сдерживаю смех. Но Уилмингтону было не до смеха. Он был сломлен, разумеется, и тихо сбежал в Лондон. Перед ним закрылись все двери, он выпал из общества, как свинцовая пуля, выскользнувшая из ладони в море. Даже продажные женщины на Пикадилли плевали ему вслед, стоило ему заговорить. Он вышиб себе мозги в комнатушке на Хаймаркете. Странно, правда? Он испугался пуль, когда на кону стояло его доброе имя, но потом все-таки сумел вышибить себе мозги.

Лейтенанту Сатчу случилось взглянуть на часы, когда рассказ подошел к концу. Они показывали без четверти час. У Гарри Фивершема оставалось еще четверть часа, и их занял бородатый отставной начальник медицинской службы, сидевший почти напротив мальчика.

— Я могу рассказать вам случай еще более любопытный, — сказал он. — Его главный герой никогда не был под огнем, но, будучи медиком, как и я, ежедневно имел дело с жизнью и смертью. Да и какой-то особой опасности он не подвергался. Дело было во время индийской кампании. Мы стояли лагерем в долине, несколько пуштунов залегли ночью на склоне холма и принялись стрелять по нам. Пуля пробила палатку госпиталя, всего-то. Хирург уполз к себе, и через полчаса ординарец нашел его мертвым в луже собственной крови.

— Убит? — воскликнул майор.

— Ничего подобного. Он тихонько открыл свой саквояж с инструментами, вынул ланцет и перерезал себе бедренную артерию. Полнейшая паника от свиста пули, видите ли.

Даже на этих закаленных людей поведанный с такой откровенностью случай произвел глубокое впечатление. Кто-то вполголоса усомнился, другие беспокойно заерзали, потому что это было уж слишком не по-людски. Один офицер глотнул вина, другой передернул плечами, словно стряхивая всякую память об этом рассказе, как собака отряхивается от воды. Лишь один человек сидел совершенно неподвижно в той тишине, что последовала за историей. Мальчик Гарри Фивершем.

Теперь он стиснул руки на коленях и наклонился над столом в сторону хирурга. Его щеки были белы как бумага, глаза горели, и горели яростью. Он выглядел, словно опасный хищник в западне — подобрался, напряг мускулы. Сатч испугался, что парнишка перемахнет через стол и набросится на рассказчика с жестокостью отчаяния. Лейтенант даже протянул руку, чтобы ему помешать, но тут вмешался генерал Фивершем будничным тоном, и мальчик сразу же расслабился.

— Иногда происходит нечто странное и непостижимое, как две эти истории. Можно только им поверить, и молиться, чтобы поскорее забылись. Но объяснить их нельзя, ибо понять невозможно.

Растроганный Сатч положил руку на плечо Гарри.

— Вы понимаете? — спросил он и тут же пожалел об этом.

Но вопрос был уже задан, и глаза Гарри обратились к Сатчу. Однако их выражение было непроницаемым, без каких-либо признаков вины. Он не ответил на вопрос, но это в некотором роде сделал генерал Фивершем.

— Гарри понимает! — фыркнул генерал. — Откуда? Он же Фивершем.

В глазах Сатча отразился всё тот же молчаливый вопрос, который он недавно заметил у Гарри: «Ты что, слепой?». Он никогда еще не слышал столь откровенной неправды. Достаточно было взглянуть на отца с сыном. Гарри Фивершем носил отцовскую фамилию, но унаследовал от матери темные и испуганные глаза, широкий лоб, тонкие черты лица и её воображение. Наверное, только посторонний мог это понять. Отец так долго знал сына, что его поведение и внешность не имели для него значения.

— Посмотри на часы, Гарри.

Часовая отсрочка истекла. Гарри поднялся и вздохнул.

— Спокойной ночи, сэр, — сказал он и пошел к двери.

Слуги давно уже ушли спать, и Гарри открыл дверь в полную тьму. Пару секунд он колебался у порога и чуть не нырнул обратно в освещенную комнату, словно испугавшись поджидающих во тьме опасностей. Опасность и правда была — его мысли.

Он вышел и закрыл за собой дверь. Графин снова пустили по кругу, зашипели бутылки с содовой, и разговоры потекли в привычном русле. Все тут же позабыли про Гарри, но только не Сатч. Лейтенант хоть и гордился своим непредвзятым интересом к изучению человеческой натуры, на самом деле был добрейшим человеком. Скорее добрым, чем наблюдательным. Но у него имелись особые причины интересоваться Гарри Фивершемом. Некоторое время он сидел с крайне взволнованным видом. Потом, повинуясь минутному порыву, подошел к двери, бесшумно распахнул ее и тихо шагнул за порог, а затем закрыл дверь за своей спиной, так что замок даже не щелкнул.

В центре холла он увидел Гарри Фивершема с зажженной свечой над головой, мальчик рассматривал портреты Фивершемов на стенах, под темнотой потолка. Из-за двери доносились приглушенные голоса, но в остальном в холле было тихо. Гарри стоял неподвижно, лишь от легкого сквозняка плясало пламя свечи. Мерцающий свет озарял портреты — где сияние красного мундира, где блеск стальных лат. На стене не было ни единого мужского портрета без яркого военного мундира, а портретов там висело немало.

Отцы и сыновья Фивершемы служили в армии с незапамятных времен. С кружевными воротничками и в сапогах из оленьей кожи, в завитых париках и латах, в бархатных сюртуках и с припудренными волосами, в киверах и красных мундирах, в расшитых галуном доломанах с высокими воротничками — они взирали сверху на последнего Фивершема, призывая его на службу. Они все были из одного теста, различие в мундирах не могло скрыть сходства — худощавые лица, словно выкованные из железа, резкие черты, тонкие губы и твердые подбородки, узкие лбы и серо-голубые бесстрастные глаза. Несомненно, люди мужественные и решительные, но не обладающие утонченностью, чувствительностью или обременительным даром воображения, твердые люди, не желающие деликатничать, подозрительные к проявлениям интеллекта, ведь все они, честно говоря, сами были не очень умны — одним словом, первоклассные вояки, но не первоклассные военные.

Но Гарри Фивершем явно не замечал этих недостатков. Ему они все как один внушали ужас. Он стоял, как преступник перед судьями, читая в их холодных неподвижных взглядах осуждение. Теперь лейтенант Сатч понял, почему пламя свечи мерцает. В холле не было сквозняка, просто у парнишки тряслись руки. И наконец, словно мальчик услышал немой приговор судей и признал его справедливость, он поклонился портретам. Подняв голову, он увидел в дверном проеме лейтенанта Сатча.

Он не произнес ни слова и не сдвинулся с места, просто посмотрел на Сатча. В отличие от мальчика, тот смутился.

— Гарри, — сказал он, несмотря на смущение, как можно тактичнее, обращаясь к нему не как к мальчику, а как к равному себе по возрасту, — сегодня мы встретились впервые. Но когда-то давно я знал вашу мать. Мне приятно думать, что я по праву мог называть ее другом. Вы хотите мне что-нибудь сказать?

— Нет, — ответил Гарри.

— Иногда достаточно просто выговориться, и станет легче.

— Вы очень любезны. Но всё в полном порядке.

Лейтенант Сатч слегка растерялся. Одиночество мальчика взывало к его вниманию. Ведь он не мог не быть одиноким, настолько он отличался и внешне, и по характеру от своего отца и предков. Но что тут поделаешь? Снова пришел на помощь такт. Лейтенант вытащил из кармана визитную карточку.

— Мой адрес на карточке. Возможно, однажды вы проведете несколько дней в моем обществе. Со своей стороны могу предложить пару дней на охоте.

На мгновение непроницаемое лицо мальчика исказилось гримасой боли, но он быстро овладел собой.

— Благодарю вас, сэр, — монотонно повторил Гарри, — вы очень добры.

— И если вы когда-нибудь захотите обсудить сложный вопрос с человеком старше вас, я к вашим услугам.

Он нарочно говорил официальным тоном, иначе чувствительный Гарри мог бы решить, что он насмехается. Гарри взял карточку и еще раз поблагодарил, а потом поднялся в спальню.

Лейтенант Сатч неловко топтался в холле, пока огонек свечи совсем не исчез. Он что-то упустил, в этом он был уверен. Ему следовало сказать мальчику какие-то слова, но он не знал, с какой стороны к этому подойти. Он вернулся в столовую и с чувством, что почти исправил свой недосмотр, наполнил бокал и призвал к тишине.

— Джентльмены, — сказал он, — сегодня пятнадцатое июня. — Гости захлопали и застучали по столу. — Годовщина штурма редана. А еще день рождения Гарри Фивершема. Мы сделали свое дело. Давайте же выпьем за молодых, которые придут нам на смену. Его ждет предназначение. Традиции семьи Фивершемов хорошо нам известны. Так пусть их продолжит Гарри Фивершем! Пусть добавит славы своей фамилии!

Все поднялись.

— За Гарри Фивершема!

Гости сердечно и от всей души повторили имя, зазвенели бокалы.

— За Гарри Фивершема! За Гарри Фивершема! — повторяли офицеры, а лицо старого генерала Фивершема пылало от гордости.

Минуту спустя мальчик услышал наверху, в своей спальне, приглушенный хор голосов:

Такой хороший парень,

Такой хороший парень,

Такой хороший парень,

И это знают все!

И он решил, что гости этой крымской ночью пьют за здоровье его отца. Он заворочался в постели и поежился. Ему пригрезился сломленный офицер, крадущийся в ночи по темным лондонским улицам. Он мысленно перенесся в палатку и склонился над мертвым телом, лежащим в луже крови и сжимающим в правой руке ланцет. Он заглянул обоим в лицо и увидел, что сломленный офицер и мертвый хирург — это один человек, и этот человек — Гарри Фивершем.


Глава вторая

Капитан Тренч и телеграмма

Тринадцать лет спустя, снова в июне, опять поднимали бокалы за здоровье Гарри Фивершема, но теперь в более спокойной обстановке и в более узком кругу. Компания собралась в высоком и бесформенном здании, хмуро громоздящемся, словно крепость, на холме за Вестминтером. Незнакомый с местностью человек, идущий по Сент-Джеймсскому парку на юг по подвесному мосту и случайно поднявший взгляд на рядок освещенных окон высоко над головой, остановился бы пораженно, увидев здесь, в центре Лондона, гору и копошащихся гномов.

На десятом этаже дома Гарри снимал квартиру на время своего годового отпуска из индийского полка, незатейливая церемония состоялась в столовой этой квартиры. Комната была обставлена темной и удобной мебелью, а по случаю холодов вопреки календарю разожгли камин. Из эркерного окна с поднятыми шторами открывался вид на Лондон.

За обеденным столом курили четверо мужчин. Гарри Фивершем почти не изменился, не считая светлых усов, контрастирующих с темными волосами — естественного следствия взросления. Он был среднего роста, со стройной фигурой атлета, но его черты не изменились с той ночи, когда его так тщательно изучал лейтенант Сатч. Двое присутствующих были его однополчанами, тоже в отпуске в Лондоне, днем они вместе уехали из клуба — капитан Тренч, низкого роста и начавший лысеть, с небольшим подвижным лицом и черными глазами, а также лейтенант Уиллоби, офицер совершенно другого замеса.

Выпуклый лоб, курносый нос и пустые глаза навыкате придавали ему на редкость глупый вид. Говорил он редко и никогда по делу, а чаще на какую-то давно забытую тему, которую он всё это время тщательно обдумывал. Он постоянно подкручивал усы, с идиотской удалью торчащие в сторону глаз. Короче говоря, подобного человека легко не принять в расчет с первого взгляда, но обратить внимание со второго. Потому что был он не только глуп, но и упрям, его глупость могла причинить много вреда, но из упрямства он не желал этого признавать. Его было сложно в чем-либо убедить, собственных идей у него оказалось мало, зато он всячески их пестовал. Спорить с ним было бессмысленно, ведь он не слушал аргументов, но за пустым взглядом скрывались ущербные мысли и удовлетворение от них.

Четвертым за столом сидел Дюрранс, лейтенант Восточно-Суррейского полка, друг Фивершема, вызванный телеграммой.

Стоял июнь 1882 года, в светском обществе с тревогой говорили о Египте, в среде же военных — с предвкушением. Ураби-паша, несмотря на угрозы, упорно укреплял Александрию, а далеко к югу нависла грозовым облаком новая опасность, куда большая. Прошел год с тех пор, как высокий, стройный и юный Мухаммед Ахмед из племени донголов прошел по деревням вдоль Белого Нила, пылко возвещая приход Пророка. Горячие головы, пострадавшие от турецких сборщиков налогов, охотно слушали, а потом это обещание снова и снова нашептывал им ветер в пожухлой траве, они находили надписи со священными именами даже на яйцах из курятника. В 1882 году Мухаммед объявил Пророком самого себя и победил турок в первом сражении.

— Грядет заварушка, — сказал Тренч — именно это обсуждали трое из четверых.

Через некоторое время, однако, Гарри Фивершем заговорил о другом.

— Я рад, что вы сегодня обедаете со мной. Я телеграфировал и Каслтону, это офицер из нашего полка, — объяснил он Дюррансу, — но он обедает с большой шишкой из Военного министерства, а потом отбывает в Шотландию, так что не смог прийти. У меня есть кое-какие новости.

Три его приятеля подались вперед, всё еще поглощенные главной темой. Но Гарри Фивершем собирался сообщить новости не о близящейся войне.

— Я приехал в Лондон только сегодня утром, — слегка смущенно сказал он. — Несколько недель я провел в Дублине.

Дюрранс оторвал взгляд от скатерти и спокойно посмотрел на друга.

— И?

— Я помолвлен.

Дюрранс поднес бокал к губам.

— Что ж, тогда удачи тебе, Гарри, — вот и всё, что он сказал.

Пожелание так кратко выраженное, но Гарри оно показалось вполне достаточным. В их дружбе не было места нежностям. Да в них и не было необходимости. Оба прекрасно это понимали и ценили настоящую и крепкую дружбу, которая никогда не оскудеет и всегда придет на помощь, до конца дней, хотя они никогда об этом и не говорили. Оба ценили эту дружбу как редкий и бесценный дар, но оба знали, что она накладывает серьезные обязательства. Но если понадобится чем-то пожертвовать, они готовы, не стоит даже об этом упоминать. Возможно, именно понимание силы их дружбы и вызывало сдержанность на слова.

— Благодарю, Джек! — ответил Фивершем. — Спасибо за добрые пожелания. Это ведь ты познакомил меня с Этни, я никогда этого не забуду.

Дюрранс неспешно поставил бокал. Несколько мгновений он молчал, разглядывая скатерть и положив руки на край стола.

— Да, — бесстрастно произнес он. — Тогда я оказал тебе услугу.

Казалось, он хочет еще что-то прибавить, но колеблется. Однако резкий и будничный голос капитана Тренча, весьма ему подходящий, избавил Дюрранса от этой необходимости.

— И что это меняет? — спросил Тренч.

Фивершем переместил во рту сигару.

— В смысле, оставлю ли я службу? — медленно выговорил он. — Не знаю.

Дюрранс воспользовался моментом, чтобы встать из-за стола и подойти к окну, отвернувшись от товарищей. Фивершем принял этот резкий жест за неодобрение и обратился к спине Дюрренса, а не к Тренчу.

— Не знаю, — повторил он. — Нужно подумать. Всё обговорить. С одной стороны, конечно, мой отец, карьера и всё такое. С другой стороны — ее отец, Дермод Юстас.

— Он хочет, чтобы ты подал в отставку? — спросил Уиллоби.

— Как всякий ирландец, он наверняка против любой законной власти, — засмеялся Тренч. — Но должен ли ты на это подписываться, Фивершем?

— Дело не только в этом. — Гарри по-прежнему адресовал свои объяснения спине Дюрранса. — Дермод стар, его поместье приходит в упадок, и есть множество других проблем. Ты же знаешь, Джек?

На прямое обращение Дюррансу пришлось ответить, и он рассеянно произнес:

— Да, я знаю. — И добавил, будто цитируя модное словечко: — Если захочешь виски, дважды стукни ногой по полу, слуги поймут.

— Именно так, — сказал Фивершем. Он продолжил, тщательно подбирая слова и не сводя взгляда со своего друга: — А кроме того, дело еще в Этни. Она — дочь своей страны и любит ее до мозга костей. Не думаю, что она будет счастлива в Индии, да и в любом другом месте вдалеке от Донегола, запаха его торфяников, ручьев и темных дружелюбных холмов. Нужно принимать это в расчет.

Он подождал ответа, а не дождавшись, снова заговорил. Дюрранс, однако, и не думал осуждать друга. Он знал, о чем говорит Фивершем, и хотел, чтобы тот не умолкал еще некоторое время, но не обращал внимания на его слова. Он неотрывно смотрел в окно. Перед его глазами озаряли небо яркие огни Пэлл-Мэлл, цепочки огней следовали одна за другой, поднимаясь, как и город, к северу; а в ушах стоял грохот миллионов экипажей.

Под его ногами, далеко внизу, лежал Сент-Джеймсский парк, молчаливый и темный, спокойное озерцо мрака посреди сияния и шума. Дюррансу хотелось ускользнуть из этой комнаты в одиночество парка. Но он не мог сделать этого без объяснений. А потому так и не повернулся к товарищам, прижался лбом к стеклу и понадеялся, что его друг продолжит говорить. Сейчас Дюррансу предстояло принести ту жертву, о которой нельзя упоминать, нельзя выдать этого ни единым жестом.

Фивершем продолжал говорить, и хотя Дюрранс его не слушал, капитан Тренч, напротив, слушал внимательно. Гарри Фивершем явно серьезно поразмыслил над своими словами, а не придумывал отговорки, и капитана Тренча это вполне удовлетворило.

— Ну что ж, я пью за тебя,Фивершем, — сказал он, — со всеми подобающими пожеланиями.

— Я тоже, старина, — добавил Уиллоби, послушно следуя примеру старшего по званию.

Оба выпили за здоровье товарища, а когда пустые бокалы звякнули о стол, в дверь постучали.

Два офицера переглянулись. Дюрранс отвернулся от окна.

— Войдите, — сказал Фивершем, и лакей подал ему телеграмму.

Фивершем беспечно разорвал конверт и так же беспечно прочитал телеграмму, а потом замер, не сводя глаз с клочка розовой бумаги, его лицо стало необыкновенно серьезным. Так он сидел некоторое время, скорее задумчиво, нежели пораженно. В комнате повисла тишина. Гости Фивершема отвели от него взгляды. Дюрранс снова повернулся к окну, Уиллоби крутил усы, изучая потолок, капитан Тренч подвинул стул и уставился на пламя в камине, но все напряженно ждали. Как будто по пятам хороших новостей Фивершема в дверь постучалась беда.

— Ответа не будет, — сказал Гарри и снова замолчал.

Он поднял голову и посмотрел на Тренча, словно хотел что-то сказать, но передумал и снова погрузился в размышления над телеграммой. Через мгновение тишину прервали, но не один из неподвижно ожидающих мужчин в комнате. Прервали ее снаружи.

Через открытое окно с пугающей ясностью донеслась призывная барабанная дробь и звуки горна с плаца у казарм Веллингтона, музыка затихала, когда оркестр отдалялся, а потом снова нарастала. Фивершем не изменил позу, но, похоже, слушал не менее внимательно, чем читал. В последующие годы этот момент вновь и вновь будет вставать перед глазами каждого из трех гостей Гарри. Освещенная комната, пылающий камин, открытое окно с видом на мириады лондонских фонарей, Гарри Фивершем, сидящий перед телеграммой, громкий призыв горнов и барабанов, а потом музыка стихла — все эти детали рисовали яркую картину даже через многие годы, хотя их значение сейчас никто и не осознавал.

Как они помнили, Фивершем резко поднялся, не успела стихнуть барабанная дробь. Он скомкал телеграмму и кинул ее в огонь, а потом, прислонившись к боковой стенке камина, снова повторил:

— Я не знаю.

Словно он выкинул это сообщение из головы, о чем бы оно ни было, и подвел итог прежнему разговору. Итак, долгая тишина прервалась, и чары рассеялись. Пламя лизнуло телеграмму, и она дернулась, словно раненое живое существо. Она частично развернулась и на секунду предстала четкой и гладкой, еще нетронутой пламенем, так что несколько слов разборчиво проступили в желтоватом сиянии. Потом пламя охватило и эту часть, и через миг буквы съежились и почернели. Однако капитан Тренч всё это время смотрел в огонь.

— Надо полагать, ты возвращаешься в Дублин? — спросил Дюрранс.

Он снова вернулся к остальным. Как и его товарищи, он был рад незапланированному вмешательству оркестра.

— В Дублин? Нет. Я поеду в Донегол через три недели. Там будут танцы. Надеюсь, ты тоже приедешь.

— Не уверен, что смогу. Если на Востоке возникнет заварушка, не исключено, что меня призовут.

Разговор снова вернулся к вопросам войны и мира, пока звон часов Вестминстера не возвестил, что уже одиннадцать. Капитан Тренч поднялся с последним ударом, Уиллоби и Дюрранс последовали его примеру.

— Увидимся завтра, — сказал Дюрранс Фивершему.

— Как обычно, — ответил Гарри, и три его гостя спустились на улицу и вместе прошли через парк.

На углу Пэлл-Мэлл они разделились, Дюрранс поднялся по Сент-Джеймс-стрит, а Тренч с Уиллоби перешли на другую сторону улицы, к Сент-Джеймсской площади. Там Тренч взял Уиллоби под руку, чем сильно его удивил — Тренч не любил подобные проявления дружбы.

— Ты знаешь адрес Каслтона? — спросил он.

— Албемарл-стрит, — ответил Уиллоби и назвал номер дома.

— В двенадцать он уезжает с Юстонского вокзала, а сейчас десять минут двенадцатого. Тебе не любопытно, Уиллоби? Признаюсь, я сгораю от любопытства. Я человек дотошный, и когда человек получает телеграмму с просьбой передать что-то Тренчу, но не говорит ему ни слова, мне до смерти хочется узнать, что в ней было! В Лондоне из нашего полка сейчас только Каслтон, а он обедал с какой-то шишкой из Военного министерства. Думаю, если мы наймем двуколку до Албемарл-стрит, то как раз поймаем Каслтона на пороге.

Уиллоби, мало что понявший из слов Тренча, тем не менее, дружелюбно согласился с ним.

— Мне кажется, это разумное решение, — сказал он и подозвал проезжающий мимо кэб.

Минутой спустя оба уже ехали в сторону Албемарл-стрит.


Глава третья

Последняя совместная прогулка

В это же время Дюрранс в одиночестве возвращался к себе, вспоминая, как два года назад по какой-то странной прихоти старого Дермода Юстаса против своей воли оказался в доме на реке Леннон в Донеголе, и, к своему удивлению, познакомился с его дочерью Этни. Она удивляла всех, кто знал ее отца. Дюрранс провел в доме ночь, и тем вечером Этни играла на скрипке, по обыкновению сидя спиной к слушателям, чтобы они ни взглядом, ни жестом не нарушали ее концентрацию. Мелодии, которые она играла, сейчас звенели у него в ушах. У девушки был талант к музыке, и струны ее скрипки говорили по велению смычка. Особенно ему запомнилась одна увертюра — увертюра Мелузины, звучавшая как плач волны.

Дюрранс зачарованно слушал, скрипка поведала ему столь о многом, о том, чего девушка знать не могла. О долгих опасных путешествиях и лицах незнакомых стран, о серебристой лунной дорожке в море, о манящих голосах из сердца пустыни. Музыка приобрела глубокий и загадочный тон. Она говорила о недосягаемом счастье и о бездне горя, и всё это — с благородством и пониманием их величия; о невысказанных стремлениях, для которых не подобрать слова, но без единой жалобы. Так показалось в тот вечер Дюррансу, хотя Этни на него не смотрела. Так ему казалось и сейчас, когда он точно знал — она больше на него никогда не посмотрит. После ее игры у Дюрранса возникла болезненная мысль, которую он никак не мог сформулировать. Настоящая музыка не лжет.

Поэтому, когда следующим утром он въехал в Роу, его голубые глаза на загорелом лице смотрели на мир с прежним дружелюбием. В девять тридцать он ждал у кустов сирени и ракитника на краю пляжа, но Гарри Фивершем не появился, как и в следующие три недели. Со времен окончания Оксфорда они неизменно встречались на этом месте в это время, когда обоим случалось быть в городе, и озадаченный Дюрранс решил, что друга он тоже потерял.

Тем временем слухи о войне переросли в уверенность, и когда Фивершем наконец объявился, у Дюрранса имелись новости.

— Говорил же: может, удача мне улыбнется. Так и есть. Я отправляюсь в Египет с личным составом генерала Грэма. Поговаривают, что потом мы отплываем в Суакин через Красное море.

Восторг в его голосе зажег в глазах Фивершема зависть. Дюррансу казалось странным, что Гарри может завидовать ему, странным, но в то же время приятным. Но он истолковал эту зависть на свой лад.

— Жаль, — сочувственно сказал он, — что твой полк должен остаться.

Фивершем молча ехал рядом с другом. Когда они оказались у скамеек, стоявших в тени деревьев, он наконец произнес:

— Этого следовало ожидать. В тот день, когда вы обедали у меня, я подал в отставку.

— В тот вечер? — спросил Дюрранс, повернувшись в седле, — После нашего ухода?

— Да, — ответил Фивершем, размышляя, было ли это уточнение сделано намеренно. Но Дюрранс молча ехал дальше. И снова Гарри Фивершему почудился упрек в молчании, и снова он ошибся. Дюрранс засмеялся и заговорил неожиданно сердечно.

— Я помню. Ты все нам тогда объяснил. Но я все равно не перестану сожалеть, что мы не можем поехать вместе. Когда ты уезжаешь в Ирландию?

— Сегодня вечером.

— Так скоро?

Они повернули лошадей и поехали по аллее на запад. Утро было еще прохладным, липы и каштаны не потеряли свежесть молодой зелени, и поскольку май в этом году выдался поздний, цветы еще белели снежными шапками на ветках деревьев и краснели в темно-зеленых кустах рододендрона. Парк мерцал в солнечной дымке, и отдаленный гул улиц казался шумом волн.

— Давненько мы не купались в Сэндфордской запруде, — сказал Дюрранс.

— И не мерзли в заснеженных горных оврагах на Пасху, — подхватил Фивершем.

Им обоим казалось, что сегодня завершилась очередная глава книги под названием «жизнь» — глава, читать которую было приятно, и потому, не зная, окажется ли следующая за ней столь же многообещающей, они не торопились переворачивать последнюю страницу.

— Когда вернешься, ты должен пожить у нас, Джек, — сказал Фивершем.

Дюрранс сумел не вздрогнуть от этого предвкушающего «у нас». Если его левая рука и сжала поводья, друг не мог этого заметить.

— Если вернусь, — сказал Дюрранс. — Ты знаешь мое кредо, я никогда не сожалею о погибших на службе и сам хотел бы умереть в бою.

Простое кредо, соответствующее простоте человека, его сформулировавшего: достойная смерть стоит многих лет жизни. Он сказал это безо всякой меланхолии и не имея никаких предчувствий. Но все же он боялся, что друг неверно истолкует его слова, и быстро взглянул на Гарри, снова увидев в глазах Фивершема лишь ту странную зависть.

— Есть вещи и похуже, ты же понимаешь, — продолжил Дюрранс, — например, инвалидность. Умный человек может притерпеться, как-то смириться с ней. А я? Что мог бы делать я, если бы пришлось сидеть в кресле до конца дней? Меня в дрожь бросает от одной только мысли, — он шевельнул плечами, будто стряхивая этот страх. — Ну, ладно, это наша последняя прогулка. Давай пустим лошадей галопом, — и он пришпорил лошадь.

Фивершем последовал его примеру, и бок о бок они помчались по песку. В нижней части Роу они остановились и, обменявшись рукопожатиями и короткими кивками, расстались. Фивершем выехал из парка, а Дюрранс повернул назад и повел лошадь к скамейкам под деревьями.

Еще мальчишкой в родительском доме неподалеку от Саутпула в Девоншире, в лесистой бухточке в устье Солкомба, он всегда ощущал безрассудное стремление уплыть из бухты в открытое море, грезил об удивительных дальних странах и людях, живущих вдали от знакомых темных лесов. И это беспокойство с возрастом только росло, так что Гессенс, даже когда он унаследовал поместье вместе со всей землей и фермами, всегда представлялся ему скорее местом, куда он будет возвращаться, нежели домом, где проведет всю жизнь. Сейчас он намеренно преувеличивал свою неугомонность, намеренно противопоставил его словам Фивершема, которые, как он знал, были правдивы. Этни Юстас вряд ли будет счастлива за пределами Донегола. А значит, даже если бы всё сложилось по-другому, как он деликатно выразился, у него с Этни могли бы возникнуть противоречия. Возможно, именно Фивершем должен жениться на Этни, и никто кроме Фивершема.

Именно так, уговаривал он сам себя по пути, пока из виду не исчезли прочие всадники и дамы в ярких платьях в тени деревьев. Да и сами деревья уступили место взъерошенным мимозам, бурый песок, расстилающийся под ногами стал ярко-медового цвета, а на нем громоздились черные скалы, похожие на куски угля, сверкающие в солнечных лучах, как зеркала. Дюрранс погрузился в мысли о Судане, и тут услышал, как нежный женский голос окликает его по имени. Он встрепенулся и понял, что находится неподалеку от изгороди.

— Как поживаете, миссис Адер? — сказал он, остановив лошадь. Миссис Адер протянула ему руку через ограду. Она жила по соседству в Саутпуле, и была годом или двумя старше Дюрранса — высокая женщина, отличавшаяся красотой каштановых волос и странной бледностью лица. Но в этот момент на ее щеках играл румянец.

— У меня для вас две новости, — сказал Дюрранс. — Первая: Гарри Фивершем женится.

— На ком? — с интересом спросила леди.

— Вы должны знать. Они познакомились в вашем доме на Хилл-стрит, я представил его. И он продолжил знакомство в Дублине.

Миссис Адер уже догадалась, и было ясно, что новость ее обрадовала.

— Этни Юстас! — воскликнула она. — И скоро свадьба?

— Нет никаких причин ее откладывать.

— Я рада, — леди вздохнула как будто с облегчением. — А вторая новость?

— Не хуже первой. Я уезжаю с генералом Грэмом.

Миссис Адер помолчала. Она побледнела, и в глазах ее появилась тревога.

— Полагаю, вы счастливы, — медленно сказала она.

Голос Дюрранса не оставил ей никаких сомнений.

— Думаю, да. Я тоже скоро уезжаю, и чем скорее, тем лучше. Если позволите, до отъезда я зайду как-нибудь на ужин.

— Мой муж будет рад вас видеть, — прохладно ответила миссис Адер.

Но Дюрранс не заметил этой холодности. У него были причины воспользоваться открывшейся возможностью, и он, подстегивая собственный энтузиазм, облек его в слова скорее для себя, чем для миссис Адер. К тому же он имел весьма смутные представления об этой даме. Она была привлекательна той странной, чуждой красотой, что не так редко встречается на побережье Девоншира и Корнуолла — прекрасные волосы и всегда хорошо одета. А кроме того, дружелюбна.

На этом познания Дюрранса заканчивались. Возможно, главной ее заслугой в его глазах была дружба с Этни Юстас. Но ему еще предстояло поближе познакомиться с миссис Адер. Он выехал из парка, сожалея, что в это утро их судьбы с Гарри окончательно разделились. На самом же деле он только что сплел первые нити нового каната, которому предстояло странным и пугающим образом соединить их вновь. Миссис Адер последовала за ним из парка, и по дороге домой была весьма задумчива.

Для сборов и приведения в порядок дел в девонширском поместье Дюрранс имел в распоряжении всего одну неделю. Она прошла в бесконечных хлопотах, и ежедневная газета так и оставалась непрочитанной. Генералу предстояло сушей добраться до Бриндизи, и поэтому дождливым и ветреным вечером в конце июля Дюрранс ступил с дуврского причала на почтовый пароход, идущий в Кале. Несмотря на дождь, генерала провожала небольшая толпа. Когда отбросили концы, раздался слабый хор приветствий, и прежде чем он стих, Дюрранс оказался во власти странного видения. Он стоял, опершись на фальшборт, лениво раздумывая, увидит ли еще когда-нибудь Англию, и желая, чтобы кто-нибудь из старых друзей пришел проводить его, как вдруг ему почудилось, что его желание исполнилось — под газовым фонарем он увидел человека, весьма похожего на Гарри Фивершема.

Дюрранс потер глаза и всмотрелся еще раз. Но из-за ветра огонек в фонаре мерцал, да и дождь мешал разглядеть причал. Дюрранс был уверен лишь в том, что там стоит человек, но в свете фонаря лицо было смутно различимо. Ему мерещится, сказал он себе. Скорее всего, сейчас Гарри Фивершем под ясным небом садов Донегола слушает игру Этни на скрипке. Но когдаДюрранс уже отворачивался от фальшборта, ветер стих, фонари на пирсе загорелись ярко и ровно, и лицо в тени осветилось и стало четко видно. Дюрранс перегнулся через борт корабля.

— Гарри! — удивленно крикнул он.

Но фигура под фонарем не пошевелилась. Ветер все так же трепал огонь, лопасти винта вспенили воду, и почтовый пароход отошел от причала. Это видение, повторил он. Совпадение. Незнакомец, похожий на Гарри Фивершема. Он просто не мог быть Фивершемом: лицо, которое на мгновение ясно разглядел Дюрранс, было изможденным и тоскливым. Лицо, отмеченное печатью страданий, лицо человека, отринутого своими товарищами.

Всю неделю Дюрранс был очень занят и начисто забыл о той телеграмме и беспокойстве, вызванном ее прочтением. Более того, его газеты тоже остались лежать нетронутыми. Тем не менее, его друг Гарри Фивершем приходил его проводить.


Глава четвертая

Бал в Леннон-хаусе

Вечером после прогулки с Дюррансом в Роу Фивершем отправился в Дублин. В следующий полдень он пересек Лох-Суилли на грузовом пароходике, раз в неделю пыхтевшем вверх по реке Леннон до Рамелтона. На причале его ждала Этни в своей двуколке. Она протянула ему руку и одарила дружеской улыбкой.

— Ты удивлен, — сказала она, заметив выражение его лица.

— Как и всегда. Ведь ты всегда превосходишь мои ожидания, — ответил он, и дружеская улыбка на ее лице превратилась в нечто большее.

— Я поеду медленно, — сказала она, когда загрузили его багаж. — Я специально не взяла грума. Завтра будут гости, и у нас есть только сегодня.

Она проехала по широкой дамбе и свернула на узкую, круто поднимавшуюся вверх улицу. Фивершем молча сидел рядом. Он впервые был в Рамелтоне и смотрел по сторонам с большим любопытством, и едва ли не с гордостью хозяина отмечая темную зелень высоких деревьев на другом берегу реки, шум поющей на отмелях воды и сонную тишину городка, поскольку здесь жила Этни и все это составляло неотъемлемую часть ее жизни.

В то время ей был двадцать один год — высокая, сильная и стройная, с широкими, под стать росту, плечами. Ничего похожего на те пышные формы, которые так ценили наши прабабушки, но и недостатка женственности она не испытывала, а двигалась с легкостью лани. Темно-каштановые волосы она собирала в узел у шеи, на ее щеках всегда горел румянец, а ясные серые глаза с подкупающей открытостью смотрели на собеседника. Характер вполне соответствовал внешности.

Она была честной и простой девушкой, такая простота предполагает мягкость и исключает жестокость. В Рамелтоне до сих пор рассказывали о ее смелости, и Фивершем всегда вспоминал этот случай с восхищением. Она остановилась у дома на крутом холме, спускающемся к реке, и лошадь ее двуколки испугалась лязга ведра и встала на дыбы. В это мгновение Этни не держала вожжи, и они соскользнули на землю, прежде чем она успела их схватить. Она осталась совершенно беспомощной, а лошадь несла двуколку к повороту дороги у моста. Этни справилась с этим совершенно хладнокровно.

Когда двуколка накренилась на склоне, она перебралась вперед и, балансируя на оглоблях, дотянулась до упряжи на шее лошади и остановила экипаж за десять ярдов до поворота.

Правда, и у Этни имелись недостатки, хотя Фивершем пока об этом не знал.

В первую половину поездки Этни почти все время молчала так же, как ее спутник, а если говорила, то с отсутствующим видом, будто мысли ее были заняты чем-то более важным. И только выехав из города на прямую дорогу на Леттеркенни, она резко повернулась к Фивершему и заговорила:

— Сегодня утром я увидела, что твой полк переводят из Индии в Египет. Ты мог бы отправиться с ними, если бы не я. У тебя была бы возможность отличиться. Я встала у тебя на пути, и очень сожалею. Конечно, ты не мог знать, что полк переведут, но я понимаю, как тебе тяжело оставаться. Я виню себя.

Фивершем некоторое время молча смотрел перед собой, затем неожиданно хриплым голосом сказал:

— Не стоит.

— Но что я могу поделать? Я виню себя еще больше, — продолжила она, — из-за того, что смотрю на вещи не так, как другие женщины. Например, если бы ты поехал в Египет и случилось худшее, я бы чувствовала себя очень одинокой, но совершенно точно знала бы, что, когда моя жизнь закончится, мы увидимся снова.

Она говорила без всякого драматизма, ровным голосом, будто сообщала простейшие факты. У Фивершема перехватило дыхание, но девушка не отводила от него глаз, и он сидел спокойно, глядя прямо перед собой. Однако он никак не решался ответить, и Этни продолжила:

— Видишь ли, я могу примириться с отсутствием дорогих мне людей, наверное, лучше, чем прочие. Я вовсе не чувствую, что их потеряла. — Она задумалась, подбирая слова. — Ты знаешь, как это бывает. Жизнь идет по накатанной колее, и вдруг ты видишь в толпе знакомых одно лицо и тут же понимаешь, что это лицо друга, узнаешь его, хотя никогда не видел прежде. Как будто наткнулся на того, кого давно искал и теперь с радостью его принимаешь. Что ж, таких друзей мало, это уж точно, но только они и имеют значение, такие друзья, которых не потеряешь, даже когда их нет рядом, даже если они мертвы.

— Если только ты не ошибся, — медленно сказал Фивершем. — Предположим, лицо в толпе — это маска, что тогда? Человек может ошибаться.

Этни решительно покачала головой.

— Только не в этом. Может выглядеть так, будто ты ошибался, и, возможно, в течение долгого времени. Но в конце концов окажется, что ты был прав.

Безоговорочная вера девушки захватила Фивершема и причинила ему боль, он не мог больше молчать.

— Этни, — воскликнул он, — ты не знаешь... — но в этот момент девушка придержала лошадь, засмеялась и указала куда-то кончиком хлыста.

Они поднялись на вершину холма в паре миль от Рамелтона. Дорога вилась между каменными стенами, отгораживающими слева открытые поля, а справа дубовый и буковый лес. В левую стену был встроен красный почтовый ящик, и именно на него и указывала Этни.

— Я хотела показать тебе, — прервала она его речь. — Отсюда я отправляла тебе письма в трудные времена.

И Фивершем упустил возможность высказаться.

— Дом за деревьями справа, — продолжила она.

— Почтовый ящик очень удобен, — сказал Фивершем.

— Да, — Этни проехала чуть вперед и снова остановилась у места, где парковая стена осыпалась.

— Вот тут я перелезала, чтобы отправлять письма. С другой стороны есть очень удобное дерево. Я пробегала по дорожке полмили среди ночи.

— Там же могли быть воры, — воскликнул Гарри.

— Там были колючки, — ответила Этни и свернула на дорожку, ведущую к крыльцу вытянутого и нескладного серого дома. — Что ж, у нас есть еще день до танцев.

— Полагаю, съедется вся округа, — сказал Фивершем.

— Чем же им еще заняться? — засмеялась Этни. — Отец пошлет полицейских, чтобы привели всех силком, если вдруг заартачатся, как он затащил сюда твоего друга мистера Дюрранса. Кстати, он прислал мне подарок — скрипку Гварнери.

Дверь открылась, и на крыльцо вышел тощий старик с ввалившимися щеками и острым носом, как у хищной птицы. Однако при виде Фивершема его лицо смягчилось и стало дружелюбным, а губы растянулись в улыбке. Незнакомец мог бы подумать, что он подмигнул, но на самом деле его левое веко постоянно дрожало.

— Рад вас видеть, — сказал он. — Будьте как дома. Если захотите виски, топните два раза ногой, и слуги поймут, — с этими словами он вернулся в дом.

Когда-нибудь биографу Дермода Юстаса придется с большой осторожностью подходить к работе. Хотя старый хозяин Леннон-хауса и не пролежал двадцать лет в могиле, он уже успел превратиться в легенду. Анекдоты цеплялись к нему, как репейник к собачьему хвосту, и стоило любому местному жителю с мало-мальской фантазией сочинить историю о Дермоде, как ей немедленно верили. Тем не менее, существовали и неоспоримые факты. Он отличался старомодным беспощадным гостеприимством, держал дом открытым и навязывал свой стол и кров даже незнакомцам, в чем однажды пришлось убедиться и Дюррансу. Дермод был человеком другого века, разгневанно взирающим на обезумевший белый свет, примирить с которым его могла лишь изрядная доза алкоголя.

Он казался чем-то вроде вечно пьяного Кориолана [3] — считал, что людей следует опекать при помощи палки, но никогда, даже с самыми непритязательными женщинами, не забывал о хороших манерах. Жители Рамелтона с гордостью говорили, что когда он, даже в самом плохом состоянии, галопом скакал на высокой белой кобыле по горбатым мощёным улицам в сопровождении своего неразлучного спутника-колли — измождённый, бледный, седовласый, с опущенным взглядом, раскачивающийся от опьянения так, что лишь чудом держался в седле — он ни разу не сбил с ног ни единого человека. Добавить к этому можно только два пункта: Дермод слегка побаивался своей дочери, которая мудро заставляла его сомневаться, довольна ли она им или нет. И он испытывал огромную симпатию к Гарри Фивершему.

Однако в тот день Фивершем почти его не видел. Дермод укрылся в комнате, которую любил называть своим кабинетом, а Гарри и Этни провели день за ловлей лосося на реке Леннон. Полдень выдался ленивым как Шаббат, даже птицы не пели. От дома в долину спускались лужайки, затененные деревьями и покрытые пятнами солнца. Внизу текла река, быстрая и черная от нависающих над ней зарослей. Имелся и водопад, где река скользила над камнями так гладко, что поверхность казалась цельной, за исключением всего одного места.

Там торчала скала, и река внезапно поворачивала вспять янтарной волной, сквозь которую сияло солнце. Напротив этой скалы они долго сидели, временами разговаривая, но по большей части слушая рев воды и наблюдая ее бесконечный поток. И наконец наступил закат, легли длинные тени. Они встали, посмотрели друг на друга с улыбкой и медленно пошли назад к дому. Этот вечер Фивершем запомнил надолго; следующая ночь была ночью танцев, и когда оркестр заиграл вводные такты четвертого вальса, Этни оставила свое место у двери гостиной и, взяв Фивершема под руку, вышла в холл.

Холл был пуст, сквозь открытую дверь веяло холодком летней ночи. Из бального зала доносилась музыка и топот ног танцующих. Этни облегченно вздохнула, радуясь возможности отдохнуть от обязанностей хозяйки, отпустила руку своего партнера и подошла к столу.

— Почту доставили, — сказала она. — Для тебя одно... два... три письма и коробочка.

Она протянула ему коробочку — маленькую картонную коробочку для украшений — и поразилась ее невесомости.

— Похоже, она пустая.

Однако коробочка была тщательно перевязана и опечатана. Фивершем сломал печати, развязал веревку и посмотрел на адрес. Коробочку переслали из его квартиры, и почерк был незнакомый.

— Это какая-то ошибка, — сказал он, открывая крышку, и вдруг замер.

Из коробочки выпали три белых пера, покружились в воздухе и одно за другим плавно опустились на пол. Они лежали на темных полированных досках будто хлопья снега, но не могли сравниться белизной с лицом Фивершема. Он неподвижно стоял и смотрел на перья, пока не почувствовал легкое прикосновение. Подняв взгляд, он увидел на своем рукаве руку Этни.

— Что это значит? — в ее голосе слышалось недоумение, но ничего более. Улыбка на лице и преданная уверенность во взгляде говорили, что у нее нет никаких сомнений в том, что первое же его слово все объяснит. — Так что же это значит?

— Что есть вещи, которые нельзя скрыть, я полагаю, — ответил Фивершем.

Этни немного помолчала. Мечтательная музыка парила в зале, и через открытую дверь доносился шепот деревьев в саду. Затем она мягко пожала ему руку, затаив дыхание, улыбнулась и заговорила, будто умоляет ребенка.

— Думаю, что ты не понимаешь, Гарри. Эти три белых пера, их отправили тебе в шутку? О, конечно, в шутку, но это жестокая шутка...

— Они посланы со всей серьезностью.

Он говорил, глядя ей прямо в глаза.

— Кто их послал? — спросила она.

Фивершем не думал об этом. Имело значение сообщение, а не люди, его пославшие. Но Этни взяла у него коробку и заглянула внутрь. На дне лежали три визитные карточки, она вынула их и прочла вслух.

— Капитан Тренч, мистер Каслтон, мистер Уиллоби. Ты знаешь этих людей?

— Все трое — офицеры моего бывшего полка.

Девушка застыла в изумлении. Она опустилась на колени и подобрала перья с пола, смутно надеясь, что прикосновение к ним поможет ей понять. Потом осторожно дунула на перья, лежащие на её ладони в белой перчатке, и они, трепеща и покачиваясь, поплыли по воздуху. Снова поймав перья, Этни осторожно задала следующий вопрос.

— Они посланы заслуженно? — спросила Этни.

— Да, — ответил Гарри Фивершем.

Он не думал юлить или отрицать. Он знал только, что ожидаемый столько лет кошмар наконец случился. Все узнали, что он трус. Слово, которое так долго огненными буквами горело в его мыслях, теперь может прочесть каждый. Он стоял, как когда-то стоял перед портретами своих предков, безмолвно принимая осуждение. Но девушка это отрицала, все еще стоя на коленях на полу.

— Я не верю, — сказала она. — Ты не смог бы смотреть мне в глаза, будь это правдой.

— Но это правда.

— Три белых перышка, — медленно произнесла она, а потом добавила с дрожью в голосе: — Сегодня днем мы гуляли под вязами у реки Леннон — ты помнишь, Гарри? — только ты и я. А потом прислали три белых перышка, и мир рухнул.

— О нет! — воскликнул Гарри, и его голос дрогнул. До этого он говорил решительно и с той же решительностью в глазах. Но последние ее слова, картина, которую они вызвали в его памяти, эмоциональная простая манера говорить задели его за живое. Но Этни, похоже, не уловила его мольбу. Она слушала, повернувшись лицом к танцевальному залу. Разговоры и смех становились громче и ближе. Она поняла, что музыка прекратилась, быстро встала, сжав перья в руке, и открыла дверь. Это была дверь ее гостиной.

— Пойдем, — сказала она.

Гарри последовал за ней в комнату, и она закрыла дверь, чтобы приглушить шум.

— Теперь ты расскажешь, почему тебе послали перья?

Она молча стояла перед ним с бледным лицом, но Фивершем не мог уловить в его выражении никаких чувств, кроме желания и намерения узнать правду. Она говорила все также спокойно. Он ответил, как ответил прежде, прямо и по делу, без всякой попытки увильнуть.

— Пришла телеграмма. Ее послал Каслтон. Она пришла, когда капитан Тренч и мистер Уиллоби ужинали со мной. В ней сообщалось, что моему полку приказано отправиться на войну в Египет. Каслтон обедал с осведомленным человеком, и я не усомнился в правдивости его сообщения. Он просил меня рассказать Тренчу. Я не рассказал. Я обдумывал это, глядя на телеграмму. Каслтон уезжал той ночью в Шотландию и прямо из Шотландии присоединился бы к полку. Поэтому в ближайшее время он не увидит Тренча, по меньшей мере несколько недель, а к тому времени о телеграмме очень вероятно забудут или перепутают дату. Я не сказал Тренчу. Я сжег телеграмму и той ночью подал в отставку. Но так или иначе Тренч узнал. Дюрранс тоже был на том ужине, боже правый, Дюрранс! — внезапно вспыхнул он. — Скорее всего, он знает, как и остальные.

Для него стало ужасным и странным откровением, что его друг Дюрранс, как он прекрасно знал, всегда его превозносил, по всей вероятности посчитал его достойным презрения. Но тут заговорила Этни. В конце концов, какая разница, знает ли Дюрранс, знает ли любой человек от Южного полюса до Северного, если знает Этни?

— И это все? — спросила она.

— Этого вполне достаточно.

— Я думаю, нет, — ответила она и продолжила, немного понизив голос: — Мы договорились, не так ли, что между нами не должно возникать никаких глупых недоразумений? Мы должны быть откровенными и выслушивать откровения друг друга без обид. Так будь откровенным со мной! Пожалуйста! — умоляла она. — Думаю, я вправе этого потребовать. Во всяком случае, я прошу об этом, и никогда и ни о чем больше не стану просить за всю оставшуюся жизнь.

Последовало своего рода объяснение его действиям, как помнил Гарри Фивершем; но совершенно бесполезное, учитывая ужасающие последствия. Этни разжала руки; три пера лежали на столе перед его глазами. Это невозможно объяснить; он носил ярлык «труса» как клеймо на лбу; он никогда не заставит ее понять. Однако она желала объяснения и имела право на него; она с великодушием расспрашивала, с великодушием, не очень распространенным среди женщин. Тогда Фивершем собрался с духом и объяснился.

— Всю свою жизнь я боялся, что однажды струшу, и также всю жизнь, с самого начала я знал, что мне суждено служить в армии. Я никому не рассказывал о своем страхе, на свете не было никого, кому бы я мог довериться. Мать умерла, а отец... — он прервался и глубоко вздохнул. Мысленно он видел отца, одинокого человека с железным характером, в этот самый момент сидящего на террасе в любимом кресле матери, и смотрящего на залитые лунным светом поля. Он представлял себе его мечты о почестях и отличиях, достойных Фивершемов, которые Гарри должен немедленно получить в ходе египетской кампании. Безусловно, суровое сердце старика не выдержит такого удара. Фивершем начал понимать, сколько горя принесет содеянное. Он уронил голову на руки и застонал.

— Отец, — продолжил он, — не захотел бы, точнее, никогда не смог бы понять. Я знаю его. Он всегда готов ко встрече с опасностью, но не предвидит ее. А я предвижу, в этом моя беда. Любая опасность, любой риск — я вижу их. И вижу кое-что еще. Отец совершенно спокойно говорил о часах ожидания перед началом сражения, когда войска уже построены. Для меня одна только мысль об этих часах неопределенности и напряжения была мукой. Я видел в них возможность струсить. Однажды вечером, когда у отца собрались его старые товарищи по крымской кампании, они рассказали две ужасающие истории, одна об офицере, другая о хирурге, оба уклонились от исполнения долга. Так я столкнулся с примером трусости. Эти истории я унес с собой в спальню и никогда не забывал, они стали частью меня. Я видел себя то в роли одного, то в роли другого, видел, как в разгар сражения гублю свою страну, позорю отца и всех давно умерших предков, чьи портреты висят у нас в холле. Я старался побороть свой страх. Я охотился, но держал в голове полную карту местности, каждую изгородь, каждую яму, каждую кочку.

— Но ты скакал напрямик, — перебила Этни. — Так мне говорил Дюрранс.

— Разве? Ну, возможно, когда псы уже были спущены. Дюрранс понятия не имеет, что значило для меня ожидание, пока они не вспугнут дичь! Так что, когда пришла телеграмма, я воспользовался шансом и подал в отставку.

Гарри закончил свое объяснение. Он говорил осторожно, пытаясь что-то скрыть. Как бы искренне она ни просила об откровенности, он любой ценой должен был кое-что скрыть, ради нее. Но Этни сразу это заподозрила.

— Ты боялся опозорить меня? Стала ли я каким-то образом причиной твоей отставки?

Фивершем посмотрел ей в глаза и солгал.

— Нет.

— Если бы ты не был помолвлен со мной, ты все равно подал бы в отставку?

— Да.

Этни медленно стянула с руки перчатку. Фивершем отвернулся.

— Видимо, я похожа на твоего отца, — промолвила она, — потому что тоже не понимаю.

В наступившей тишине Фивершем услышал, как что-то катится по столу. Обернувшись, он увидел, что на ее руке нет кольца, оно лежало на столе, поблескивая камнями.

— И всё это... всё, что ты рассказал мне, — воскликнула она вдруг с очень серьёзным лицом, — ты хотел от меня скрыть? Жениться и скрыть, если бы не получил эти три белых пера?

Слова чуть не сорвались с ее губ с самого начала, но она не произнесла их, надеясь на чудо, что у него есть какое-то невообразимое объяснение, его оправдывающее. Она дала ему возможность. Теперь же Этни столкнулась с его кошмарным предательством. Фивершем вздрогнул и не ответил, но молчание означало согласие. Этни, однако, была справедливой, и отчасти ей было любопытно: она хотела докопаться до сути, прежде чем эта мысль в ней укоренится.

— Но вчера ты собирался мне что-то рассказать. Я прервала тебя, чтобы показать почтовый ящик, — она засмеялась каким-то странным пустым смехом. — Про перья?

— Да, — устало ответил Фивершем. Какое значение имели эти настойчивые вопросы, если перья уже здесь, а ее кольцо блестит на столе? — Да, наверное, твои слова меня подтолкнули.

— Я помню, — поспешно прервала его Этни. — Про то, что мы увидимся... после. Мы больше не будем говорить о таких вещах. — Фивершем покачнулся, будто вот-вот упадет. — Я помню, ты сказал, что человек может ошибаться. Ты был прав, а я — нет. Похоже, люди могут ошибаться очень сильно. Будь добр, прими обратно свое кольцо.

Фивершем взял кольцо и, стоя неподвижно, держал его на ладони. Он никогда не любил и не ценил ее так, как в этот момент, когда потерял. Она излучала сияние, чудесная, совершенно удивительная, от ярких цветов в волосах до носков белых туфель. Непостижимо, как он вообще мог завоевать ее. Однако он это сделал, а теперь потерял.

— Это тоже твое, — прервал его размышления голос Этни. — Забери их, пожалуйста.

Она указывала веером на перья, лежащие на столе. Фивершем послушно протянул руку и тут же с удивлением отдернул ее.

— Их четыре.

Этни не ответила, но взглянув на ее веер, Фивершем и сам все понял: веер из слоновой кости был из белых перьев. Она добавила свое перо к тем трем.

Без сомнения, это было жестоко. Но она хотела поставить точку, жирную, окончательную точку. Несмотря на ровный голос и спокойное, хоть и бледное, лицо, она страдала от унижения и боли. В памяти всплывали все подробности ухаживания Гарри Фивершема, все взгляды, полученные и написанные письма, все сказанные слова. Их губы соприкасались, с ужасом вспоминала она. Этни предпочла бы никогда больше не видеть Гарри. Поэтому она добавила свое перо к тем трем.

Гарри Фивершем взял у нее перья без единого слова протеста, со своего рода достоинством, которое ее даже удивило. Все это время он не сводил с нее глаз, ответил на ее вопросы просто, в его поведении не было малодушия. Этни уже начала сожалеть о своем поступке. Однако что сделано, то сделано. Фивершем взял четыре пера.

Он держал их в своих пальцах, будто собирался порвать. Но сдержался. Он вдруг посмотрел на нее и некоторое время не спускал глаз с ее лица. Потом осторожно засунул перья в нагрудный карман. Этни тогда не поняла почему. Она лишь подумала, что на этом всё кончено.

— Пора возвращаться, — сказала она. — Мы довольно долго отсутствовали. Ты предложишь мне руку?

В холле она устало посмотрела на часы.

— Всего лишь одиннадцать. У нас принято танцевать до рассвета. Нам придется сохранять бравый вид.

И, рука об руку, они вошли в бальный зал.


Глава пятая

Пария

Привычный ритуал сыграл им на руку. Беззаботная болтовня бального зала тут же сорвалась с губ, а лица приняли радостные выражения, так что той ночью никто в Леннон-хаусе не догадался о разорванной помолвке. Гарри Фивершем смотрел, как Этни смеется и разговаривает, как будто ей всё равно, и был поражен — ему не пришло в голову, что он и сам носит ту же маску веселости. Когда Этни промелькнула мимо под легкую ритмичную мелодию, Гарри почти убедил себя, что она думает только о танце. Она даже как будто сумела вернуть щекам румянец. Как она и предложила, оба сохраняли бравый вид. Даже танцевали вместе. Но всё это время Этни не забывала о сокрушительном бремени боли и унижения, а четыре пера жгли Фивершему грудь.

Как хорошо, что никто вокруг не знал об этих перьях. Он не мог бы приблизиться к партнерше без опасения, что она отвергнет его и с презрением о нем отзовется. Но пока он не боялся. Да, по правде говоря, ему это было безразлично, плевать, как его назовут. Он потерял Этни. Гарри смотрел на нее, а потом обводил взглядом гостей в тщетной надежде найти хоть кого-то подобного. В зале были хорошенькие, грациозные, даже красивые девушки, но Этни выделялась особой красотой. Широкий лоб, идеальный изгиб бровей, спокойные и ясные серые глаза, пухлые яркие губы, которые могли быть и нежными, и решительными, и королевская грация осанки делали ее особенной, и так будет в любом окружении. Гарри смотрел на нее с отчаянным удивлением, потому что когда-то ему выпал шанс быть с ней рядом.

Лишь однажды она не выдержала, и то только на секунду. Она танцевала с Фивершемом и, посмотрев на окна, увидела, что бледный и холодный дневной свет просачивается из-за задернутых штор.

— Смотри! — сказала она, и Фивершем внезапно почувствовал вес ее тела на своих руках. Лицо ее потеряло цвет, стало усталым и серым. Глаза плотно закрылись, а затем снова открылись. Он решил, что Этни упадет в обморок. — Утро наконец! — воскликнула она, а потом таким же уставшим, как и лицо, голосом добавила: — Но почему мне так больно?

— Тише! — прошептал Фивершем. — Потерпи немного! Еще несколько минут — совсем чуть-чуть! Он остановился и подождал, пока к ней вновь не вернулись силы.

— Спасибо! — сказала она с благодарностью, и их снова закружил яркий вихрь танца.

Странно, что он должен призывать ее к храбрости, а она благодарит его за помощь; но ирония этой удивительной мгновенной перемены отношений не тронула никого из них. Этни слишком устала от напряжения последних часов, и Фивершем понял по той ее временной слабости, по ее вытянутому лицу и глубокой боли в глазах, как глубоко ее ранил. Он больше не говорил «Я потерял её», он вообще больше не думал об этой потере. Он слышал ее слова «Но почему мне так больно?» и чувствовал, что они постоянно будут звенеть в его ушах, сказанные именно с её интонацией. Он был уверен, что услышит их в конце сквозь голоса всех присутствующих на его похоронах, и услышит в них осуждение. Поскольку это было неправильно.

Бал вскоре закончился. Последний экипаж уехал, а оставшиеся в доме устремились в курительную комнату или поднялись наверх и отправились спать. Фивершем, однако, задержался в зале с Этни. Она поняла почему.

— В этом нет необходимости, — произнесла она, стоя к нему спиной и зажигая свечу. — Я сказала отцу. Я ему все рассказала.

Фивершем склонил голову в знак согласия.

— Тем не менее, я должен подождать и увидеть его, — сказал он.

Этни не возразила, только обернулась и быстро взглянула на него, недоуменно хмурясь. Ожидать её отца в таких обстоятельствах — это как будто доказывало определённую смелость. Она и сама почувствовала некоторую тревогу, услышав звук открывающейся двери кабинета и приближающиеся шаги. Дермод направился прямо к Гарри Фивершему. На этот раз, в виде исключения, он выглядел тем, кем и был — глубоким стариком. Он остановился, смущённо и растерянно глядя в лицо Фивершема. Дважды Дермод открывал рот, пытаясь заговорить, но слова не шли. Наконец, он отвернулся к столу и зажёг свечу. Потом снова обернулся к Фивершему, так резко, что Этни сделала шаг, чтобы встать между ними, но Дермод только смотрел на Фивершема, довольно долго. В конце концов он взял свечу.

— Что ж... — начал он, остановился, обрезал ножницами нагар с фитиля и начал снова: — Что ж... — и снова остановился. Свеча явно не помогла ему подобрать нужные слова. Он перевёл взгляд с лица Фивершема на огонёк, на такое же время, но так и не смог придумать, что говорить, однако понимал, что должен сказать что-то. Наконец, Дермод неловко произнёс: — Если захотите виски, топните два раза ногой, и слуги поймут.

Потом тяжело зашагал вверх по лестнице. Пожалуй, снисходительность старика оказалась для Гарри Фивершема достаточно суровым наказанием.

Когда Этни наконец осталась одна в своей комнате, уже совсем рассвело. Она раздвинула шторы, широко распахнула окно и вдохнула холодный свежий утренний воздух, как глоток родниковой воды. Этни глядела на пока ещё тускло освещённый мир, и в нём ей виделся образ грядущих дней. Высокие тёмные деревья казались чёрными, одиноко и мертвенно белели извилистые дорожки, а лужайки казались тускло-серыми, хотя на них, как сетка изморози, лежала роса. Однако, несмотря на видимость спокойствия, это всё же был шумный мир — на ветках уже пели дрозды, под склонёнными деревьями слышалась музыка реки Леннон, с шумом бегущей между берегов. Этни отошла от окна.

Тем утром, прежде чем уснуть, ей предстояло многое сделать. Поскольку природная основательность требовала от Этни немедленно положить конец всему, что связывало её с Гарри Фивершемом, она хотела, чтобы с того момента, как проснётся, ни одна вещь не могла потревожить её память. И она с упрямой настойчивостью принялась за работу.

Но она передумала. В процессе сбора его подарков она передумала. Каждый подарок имел свою историю, и дни до этой ужасной ночи, омрачившей ее счастье, один за другим медленно всплывали в ее памяти. Она решила оставить одну вещь, принадлежавшую Гарри Фивершему — мелочь, не представляющую ценности. Сначала она выбрала перочинный нож, который он когда-то одолжил ей, а она забыла вернуть. Но в следующий миг отбросила его, и довольно поспешно. Поскольку она была ирландской девушкой, то пусть и не верила в суеверия, предпочла на всякий случай не рисковать. В конце концов она выбрала его фотографию и заперла ее в ящике.

Она собрала вместе остальную часть подарков, тщательно упаковала их в коробку, завязала, написала на ней адрес и отнесла вниз в зал, чтобы слуги отправили ее утром. Потом вернулась в свою комнату, взяла его письма, сложила небольшой стопкой в камине и подожгла их. Выпрямившись, она сидела в кресле в ожидании, пока пламя поглощало их, переползая от листа к листу, обесцвечивая бумагу, и смотрела, как письмо почернело будто от пролитых чернил и в конце остались лишь похожие на перья хлопья пепла — белые хлопья, похожие на белые перья. Едва затухли последние искры, как она услышала осторожные шаги по гравию под своим окном.

Струился яркий дневной свет, но рядом на столе все еще горела свеча. Быстрым инстинктивным движением Этни протянула руку и затушила ее. Потом она сидела прислушиваясь, очень неподвижно и твердо. Некоторое время она слышала только пение черных дроздов на деревьях в саду и пульсирующую музыку реки. Позже она снова услышала шаги, осторожно отступающие; и против собственной воли, несмотря на формальное избавление от писем и подарков, ею внезапно овладели не боль или унижение, а чувство подавленного одиночества. Она оказалась в пустом мире руин.

Она быстро встала со стула, и ее взгляд упал на скрипичный футляр. Со вздохом облегчения она открыла его, а некоторое время спустя один или двое гостей, спавших в доме, случайно проснулись и услышали плывущие по коридорам низкие душевные звуки скрипки. Этни не знала, что в ее руках посланная Дюрансом скрипка Гварнери. Она лишь поняла, что у нее есть компаньон, готовый разделить одиночество.


Глава шестая

План Гарри Фивершема

Наступил вечер тридцатого августа. Прошел месяц после бала в Леннон-хаусе, но сельских обитателей Донегола все еще волновала тема исчезновения Гарри Фивершема. Горожане на бегущей вверх улице и дворянство за обеденными столами сплетничали к полному удовольствию. Утверждалось, что Гарри Фивершема видели в то самое утро после бала, и без пяти минут шесть (хотя, по словам миссис Брайен О'Брайен, было десять минут второго) все еще в костюме и с бледным как у самоубийцы лицом, поспешно идущего по дороге к мосту Леннон. Предполагали, что лишь рыбацкие сети могут раскрыть тайну.

Мистер Деннис Рафферти, живущий у дороги на Ратмаллан, даже отказался от лосося под предлогом, что он, видите ли, не каннибал, и эта острота получила широкое распространение. Домыслы о причинах исчезновения были столь же далеки от истины. Только двое знали наверняка, и эти двое продолжали жить так, будто ничего не произошло. Разве что голову держали чуть горделивее обычного. Этни, возможно, стала чуть мягче, а Дермод чуть раздражительнее, но ничего более. Слухам было где разгуляться.

Однако Гарри Фивершем находился в Лондоне, как вечером тридцатого августа обнаружил лейтенант Сатч. Весь день город гудел от слухов о битве при Кассасине в пустыне к востоку от Исмаилии. По улицам непрестанно сновали посыльные, выкрикивая известия то о победе, то о поражении. При свете луны кавалерийская бригада генерала Друри-Лоу атаковала левый фланг Ураби-паши и захватила его орудия. Говорили, что английский генерал убит, что Йоркский и Ланкастерский полки несут потери. Лондон волновался, и в одиннадцать часов вечера под газовыми фонарями Пэлл-Мэлл собралась огромная молчаливая толпа, не сводившая глаз с освещенных окон Военного министерства.

Лишь когда за шторами двигалась чья-то тень, по толпе проносился трепет ожидания. Лейтенант Сатч, из-за покалеченной ноги державшийся с краю, спиной к парапету клуба «Джуниор-Карлтон», вдруг почувствовал, как кто-то тронул его за руку. Рядом с ним стоял Гарри Фивершем. Его чрезвычайно бледное лицо подергивалось, глаза лихорадочно блестели, и Сатчу сначала показалось, что Гарри не понимает, с кем говорит.

— Я мог быть сегодня там, в Египте, — торопливо сказал Гарри. — Только подумайте, я мог быть там, сидеть у костра в пустыне, обсуждать подробности боя с Джеком Дюррансом. Или, может, лежать мертвым. Какая разница? Я мог быть сегодня в Египте!

Неожиданное появление Фивершема и его сбивчивые речи подсказали Сатчу, что в судьбе молодого человека произошли какие-то трагические перемены. В голове его роились вопросы, но он молча взял Фивершема за руку и вывел из толпы.

— Я увидел вас, — продолжил Фивершем, — и подумал, что могу поговорить с вами, потому что... помните, много лет назад вы дали мне визитную карточку? Я хранил ее, боясь, что у меня будет повод ей воспользоваться. Вы сказали, когда человек в беде, ему нужно выговориться.

Сатч остановил своего спутника.

— Зайдем внутрь. В верхней курительной комнате можно найти тихий уголок.

Гарри, подняв взгляд, обнаружил, что они стоят у крыльца Клуба офицеров армии и флота.

— Боже милостивый, только не сюда, — воскликнул он и быстро отступил на дорогу, где на его лицо не падал свет. Сатч захромал за ним. — Не сегодня. Уже поздно. Завтра, если хотите, в каком-нибудь тихом месте, и после заката. Я не выхожу днем.

И вновь лейтенант Сатч не задал вопросов.

— Я знаю тихий ресторан, — сказал он. — Если поужинать там в девять, мы не встретим никого из знакомых. Я буду ждать вас около девяти вечера завтра на углу Свэллоу-стрит.

На следующий вечер они поужинали вместе, как договаривались, за столиком в углу гриль-зала «Критериона». Фивершем быстро оглядел его, когда тот вошел в зал.

— Я часто обедаю здесь, когда нахожусь в городе, — сказал Сатч. —Послушайте!

Пульсирование вырабатывающих электричество двигателей можно было отчетливо услышать, почувствовать их вибрации.

— Это напоминает мне корабль, — произнёс Сатч с улыбкой. — Я снова представляю себя в кают-компании. Мы должны поужинать. Потом расскажете мне свою историю.

— Вы ничего об этом не слышали? — с подозрением спросил Фивершем.

— Ни слова.

И Фивершем с облегчением вздохнул. Ему казалось, что все вокруг должны знать. Он представлял презрение на лицах всех прохожих на улице.

Лейтенант Сатч был еще более обеспокоен этим вечером, чем накануне. Он теперь ясно видел Гарри Фивершема при свете. Лицо его было худым и измученным из-за отсутствия сна, с темными впадинами под глазами; он дышал, как при лихорадке, нервы его казались натянутыми до предела. Несколько раз между блюдами он начинал рассказ, но Сатч не слушал, пока скатерть не очистили.

— Теперь, — сказал он, протягивая свой портсигар, — рассказывайте, Гарри.

Вслед за этим Фивершем рассказал ему всю правду, без преувеличений или упущений, принуждая себя к медленной, тщательной, сухой речи, так что в конце у Сатча возникла иллюзия, будто это история незнакомца, которую Фивершем вспоминает, просто чтобы провести время. Он начал с крымской ночи в Брод-плейс и закончил балом в Леннон-хаусе.

— Рано утром я переправился через Лох-Суилли и сразу поехал в Лондон, — закончил он. — С тех пор я целыми днями сижу в своей квартире, слушая звуки горна в казармах под окнами. Ночью я скитаюсь по улицам или лежу в кровати и жду, когда Биг-Бен прозвонит еще одну четверть часа. Туманными ночами я слышу пароходные гудки на реке. Вы знаете, когда начинают крякать утки в Сент-Джеймсском парке? — со смешком спросил он. — Ровно в два часа.

Сатч слушал не перебивая. Но в середине повествования он весьма символично изменил позу. До того момента, когда Гарри рассказал о том, как скрыл содержимое телеграммы, Сатч сидел, положив руки на стол перед собой и глядя на собеседника. После он поднес руку ко лбу и до конца рассказа сидел, закрыв лицо. Фивершем не сомневался: Сатч хотел скрыть презрение. Тем не менее, Гарри продолжил рассказ, ничего не смягчая. Но даже когда он закончил, Сатч не убрал руку и некоторое время молчал. Когда он наконец заговорил, слова его оказались для Фивершема полнейшей неожиданностью. В них не было ни капли презрения, и хотя голос Сатча дрожал, причиной тому было раскаяние.

— Во многом это моя вина, — сказал он. — Я промолчал в ту ночь в Брод-плейс. Вряд ли я смогу простить себя за это. — Мысль о том, что это сын Мюриэль Грэм навлек на себя позор, волновала его больше всего. Он чувствовал, что не исполнил обязательство, взятое на себя по собственной инициативе, но тем не менее, весьма реальное обязательство. — Видите, я понимаю, — печально продолжил он. — Ваш отец, боюсь, не сможет.

— Он никогда не поймет, — прервал его Гарри.

— Да, — согласился Сатч. — Ваша мать, будь она жива, конечно, увидела бы все совершенно ясно, но немногие женщины кроме нее. Грубая, животная храбрость! Женщины ее боготворят. Та девушка, например...

И снова Гарри Фивершем его перебил:

— Вы не должны ее винить. Я ее обманывал.

Сатч вдруг опустил руку.

— Допустим, вы бы не встретили ее, подали бы вы тогда в отставку?

— Думаю, нет, — медленно произнес Гарри. — Я хочу быть честным. Думаю, я мог бы рискнуть своим именем и именами тех умерших со стен нашего холла. Но я не мог ставить на карту ее честь.

Лейтенант Сатч в отчаянии стукнул кулаком по столу.

— Если бы только я тогда заговорил. Гарри, почему вы не позволили мне заговорить? Я мог бы избавить вас от многих ненужных лет мучений. Боже правый! Что за детство вы провели один на один с этим страхом! Меня в дрожь бросает от одной только мысли. Я мог бы спасти вас даже от этой катастрофы. Ведь я понял. Я понял.

Лейтенант Сатч читал в темных уголках души Гарри Фивершема яснее, чем сам Гарри, и потому не мог почувствовать презрение. Долгие годы детства, отрочества и юности, прожитые в одиночестве в Брод-плейс рядом с непонимающим отцом и безжалостными покойниками на стенах, не прошли бесследно. Не было никого, кому мальчик мог довериться. Страх трусости постоянно иссушал его сердце. Он всегда был с ним, днем и ночью, преследовал во снах. Вечный зловещий спутник. Он не мог откровенничать с друзьями, чтобы неосторожным словом не выдать себя. Лейтенант Сатч не удивлялся, он понял, что в конце концов страх привел к этой непоправимой ошибке.

— Вы читали «Гамлета»? — спросил он.

— Конечно, — ответил Гарри.

— Да, но размышляли ли вы о нем? В этом персонаже ясно видна та же черта. Он предвидит, обдумывает и представляет события и последствия во всех подробностях — и содрогается, укоряя себя, точно как вы. Но когда приходит время действовать, разве он отступает? Напротив, он преуспевает, и именно благодаря этому предвидению. В Крыму я наблюдал людей, мучимых воображением перед боем, но когда сражение начиналось, лишь мусульманские фанатики могли с ними сравниться. «Что ж, я трус?» Помните эти строки?

Что ж, я трус? Кому угодно

Сказать мне дерзость? Дать мне тумака?

Развязно ущипнуть за подбородок?

Взять за нос? Обозвать меня лжецом

Заведомо безвинно? [4]

Вот и все. Если бы только я не промолчал в ту ночь!

Мимо их стола прошли люди, Сатч замолчал и огляделся. Зал был почти пуст. Он посмотрел на часы, они показывали одиннадцать. Сегодня ночью необходимо выработать какой-то план действий. Недостаточно просто выслушать историю, оставался вопрос, что теперь делать обесчещенному и погубленному Гарри Фивершему. Как ему заново построить свою жизнь? Как скрыть свой позор?

— Вы не можете оставаться в Лондоне, прячась днем и выходя тайком по ночам, — сказал Сатч. — Это слишком похоже на... — он оборвал себя, но Фивершем закончил его фразу.

— Слишком похоже на Уилмингтона, — спокойно произнес он, вспоминая историю, рассказанную отцом много лет назад, накрепко врезавшуюся в его память. — Но я не кончу, как Уилмингтон, уверяю вас. Я не останусь в Лондоне.

Он говорил решительно, и в самом деле уже имел план действий, о котором так волновался лейтенант Сатч. Однако тот погрузился в собственные мысли.

— Кто знает о перьях? Сколько человек? Назовите их имена.

— Тренч, Каслтон, Уиллоби, — начал Фивершем.

— Все трое в Египте, и кроме того, ради чести своего полка скоре всего будут держать язык за зубами, когда вернутся. Кто еще?

— Дермод Юстас и... И Этни.

— Они будут молчать.

— Вы, возможно, Дюрранс и мой отец.

Сатч откинулся в кресле и уставился на него.

— Ваш отец! Вы написали ему?

— Нет, я поехал в Суррей и рассказал.

Лейтенанта Сатча снова охватило сожаление об упущенной возможности.

— Ну почему я промолчал в ту ночь? — бессильно спросил он. — Мните себя трусом и спокойно едете в Суррей, рассказываете эту историю отцу! Даже не в письме! Вы стоите лицом к лицу и рассказываете ему! Гарри, по части храбрости я считаю себя не хуже других, но ни за что в жизни не смог бы поступить так.

— Было... неприятно, — просто сказал Фивершем, и это осталось единственным описанием той беседы с отцом, которым он кого-либо удостоил.


Но лейтенант Сатч знал и отца, и сына. Он мог догадаться, что подразумевалось под этим словом. Гарри Фивершем рассказал о результатах поездки в Суррей.

— Отец продолжит выплачивать мое содержание. Оно мне понадобится, каждый пенни, иначе я бы ничего не принял. Но я не должен приезжать домой. В любом случае, я и так долго не собираюсь возвращаться.

Он вытащил из кармана записную книжку, вынул из нее четыре белых пера и положил перед собой настол.

— Вы сохранили их? — воскликнул Сатч.

— Вообще-то, я дорожу ими, — тихо сказал Гарри. — Вам это кажется странным, для вас они — символ моего позора. Для меня они значат намного больше. Они — моя возможность смыть его, — он огляделся, отделил три пера, толкнул их немного вперед и наклонился к Сатчу.

— Что если я смогу убедить Тренча, Каслтона и Уиллоби взять их обратно? Я не говорю, что это легко. Я даже не говорю, что это возможно. Но есть шанс, что это будет возможно, и я должен его ждать. Мало кому, ведущему столь активную жизнь, как эти трое, удается не очутиться в какой-то момент в большой опасности. Подготовиться к этому моменту, вот в чем теперь моя задача. Все трое в Египте, и я уезжаю туда завтра.

На лице лейтенанта Сатча появилось выражение огромного и неожиданного облегчения. Возможность, о которой он даже не думал, теперь казалась ему единственной и спасительной. Этот исследователь человеческой природы без раздумий готов был пренебречь осторожностью, благоразумием и обдуманной расчётливостью. Препятствия на пути Гарри Фивершема, возможность, которая может снова исчезнуть в последнюю минуту, малая вероятность того, что Фивершему представятся три таких случая — всё это он упускал из вида. Его глаза уже горели гордостью, и три пера в его глазах уже забирали обратно. Но рассудительность не покинула Гарри Фивершема.

— Здесь имеются и огромные сложности, — сказал он. — Назову лишь одну: я — гражданский, эти трое — военные и окружены военными. Поэтому для гражданского шансов гораздо меньше.

— Но ведь необязательно именно этим троим находиться в опасности, чтобы вы могли убедить их снять обвинения, — возразил Сатч.

— Да, может случиться и по-другому, — согласился Фивершем. — Этот план пришёл мне в голову внезапно, в тот самый момент, когда Этни велела мне забрать перья и добавила к ним четвёртое. Я готов был разорвать их в клочья — и тут ясно увидел эту возможность. Но я обдумывал её все последние недели, пока сидел, слушая горн из казармы. И я уверен — другого пути у меня нет. Но попробовать всё же стоит. Понимаете, если эти трое заберут свои перья, — он глубоко вздохнул и, опустив голову так, что Сатч не мог видеть его лица, тихо добавил: — Ну, может быть, тогда и она заберёт своё.

— Она будет ждать, вы думаете? — спросил Сатч, и Гарри резко поднял голову.

— О нет, — воскликнул он. — Об этом я не думаю. Она даже не подозревает о моих намерениях, и я хочу, чтобы так и оставалось, пока они не исполнятся. Я думал о другом... — и он впервые за вечер заговорил нерешительно. — Мне трудно говорить об этом... Этни кое-что сказала накануне того дня, когда прислали перья. Наверное, я расскажу вам, ведь именно эти слова заставляют меня отправиться в путь. Если бы не они, вряд ли бы я когда-нибудь додумался до такого. В них я обрел стимул и надежду. Вам они могут показаться странными, мистер Сатч, но прошу, поверьте, что для меня они совершенно реальны. Она сказала… Тогда она знала лишь, что мой полк отправляют в Египет, она винила себя в том, что я подал в отставку, в чем не было необходимости, потому что — и вот ее точные слова — потому, что если бы мне было суждено пасть, она чувствовала бы себя очень одинокой до конца жизни, но при этом точно знала, что мы еще встретимся... после.

Всё это Фивершем произнёс, не глядя на собеседника, и затем, по-прежнему отводя взгляд, продолжил:

— Понимаете? У меня есть надежда, что если мою вину можно искупить, — он указал на перья, — мы можем встретиться... после.

Без сомнения, такое предположение странно обсуждать за грязным столиком общественного ресторана, но ни один из них не находил его ни странным, ни даже нереальным. Решая серьёзные проблемы, они достигли точки, когда ничто уже не казалось странным или неуместным.

Гарри Фивершем умолк, и некоторое время лейтенант Сатч не произносил ни слова. Но когда Гарри наконец поднял взгляд и уже готов был услышать насмешку, он увидел, что Сатч протягивает ему руку.

— Когда я вернусь, — сказал Фивершем и поднялся. Он собрал перья и поместил обратно в записную книжку.

— Я рассказал вам всё. Видите, я жду трех случайных возможностей, и не все они могут представиться мне в Египте. Они могут вообще не представиться, и тогда я не вернусь. Или, может, мне придется ждать много лет. Поэтому я хотел, чтобы один человек знал всю правду на случай, если я не вернусь. Если вы когда-нибудь будете уверены, что я не вернусь, расскажите моему отцу.

— Я понимаю, — сказал Сатч.

— Но не рассказывайте ему всего — я имею в виду последнюю часть, об Этни и моем главном мотиве, не думаю, что он сможет понять. Во всех иных случаях храните молчание. Обещайте мне!

Лейтенант Сатч обещал, но с отсутствующим видом, и Фивершем принялся настаивать.

— Вы не скажете ни слова никому, будь то мужчина или женщина, как бы на вас не давили, за исключением моего отца и при обстоятельствах, которые я описал.

Лейтенант Сатч пообещал еще раз без малейших колебаний. Настойчивость Гарри была совершенно естественной, поскольку любое раскрытие его цели могло иметь вид глупого бахвальства, и Сатч не видел причин отказывать. Он дал обещание и связал себе руки. Мысли его были заняты ограничением, которое Гарри установил для генерала Фивершема. Даже если он умрет, не выполнив свою миссию, Сатч должен скрыть от отца лучшее, что было в сыне, по его собственной просьбе.

И самое грустное, думал Сатч, что сын прав. Отец не сможет понять. Лейтенант Сатч вернулся к истокам этой печальной истории: ранняя смерть матери, недостаток понимания у отца, и его собственное молчание в Крымскую ночь в Брод-плейс.

— Если бы только я заговорил, — печально сказал он, бросил остаток сигары в кофейную чашку и, вставая, потянулся за шляпой. — В жизни много необратимого, Гарри, — сказал Сатч, — но нельзя знать заранее, пока не попробуешь. Всегда стоит пробовать.

Следующим вечером Фивершем отправился в Кале. Ночь была такая же ненастная, как та, в которую Англию покидал Дюрранс, и Гарри тоже провожал друг: последнее, что он увидел, когда почтовый пароход отошел от причала, было лицо лейтенанта Сатча в свете газового фонаря. Лейтенант стоял там до тех пор, пока судно не скрылось в темноте и шум его лопастей стих.

Потом он захромал к себе в отель, с сожалением осознавая, что стареет. Он давно не испытывал сожаления по этому поводу, и чувство казалось ему весьма странным. Со времен Крыма он числился в списке отставников, как однажды сказал генералу Фивершему, и ждал старости, как доброго друга. Однако сегодня он молился, чтобы дожить до дня, когда сможет поприветствовать вернувшегося сына Мюриэль Грэм, восстановившего свою честь и искупившего вину.


Глава седьмая

Последняя разведка

— Никого, — сказал Дюрранс и закрепил ремешками полевой бинокль в кожаном чехле на боку.

— Никого, сэр, — согласился капитан Мазер.

— Выдвигаемся.

Разведчики отправились вперед, солдаты снова построились, замыкали процессию две семифунтовых горных пушки. Отряд Верблюжьего корпуса под командованием Дюрранса начал спуск с мрачного хребта Кхор-Гвоб в тридцати пяти милях к юго-западу от Суакина на плато Синкат. Это была последняя разведка боем перед уходом из восточного Судана.

Все утро верблюды неспешно взбирались по расщелине между красными отвесными скалами, а когда скалы отступили, началась каменная пустыня среди полуразрушенных красных гор. Монотонный пейзаж лишь изредка нарушали клочок травы или ободранная ветка мимозы. После этого скучного путешествия зеленые кусты Синката в долине внизу казались прекрасным парком, и солдаты сидели в седлах с куда большей живостью, чем обычно.

Они пересекали плато по диагонали по направлению к горам Эрковита: молчаливая группа на еще более тихой равнине. Было одиннадцать часов, и солнце поднялось в центр бесцветного безоблачного неба, тени верблюдов на песке стали короче, а сам песок блестел белым, будто на пляжах островов Силли. В то утро ветерок не шептал в густой листве, и тени ложились так четко и неподвижно, будто настоящие ветки разбросало по земле неведомым штормом. Слышалось только бряцание оружия, мягкая поступь верблюжьих ног, да иногда шум крыльев потревоженного кавалькадой голубя.

И все же на плато существовала жизнь, хоть и безмолвная. Время от времени, двигаясь среди зарослей по аккуратным, гладким, будто парковая дорожка, изгибам песка, они видели, как вдалеке срывается с места и убегает в сторону холмов стадо газелей. Казалось, будто бог создал эту землю лишь сегодня.

— Однако здесь проходили караваны на Эрковит и Кхор-Бараку. Тут суаки строили свои летние дома, — сказал вслух Дюрранс, отвечая собственным мыслям.

— И здесь бился и погиб Теуфик со своими четырьмя сотнями солдат, — сказал Мазер, указывая вперед.

Три часа войска шли через плато. Стоял май, и солнце жарило совершенно непереносимо. Они давно утратили живость, сонно покачивались в седлах и молились о приходе вечера и сиянии звезд. Три часа верблюды мерно переступали, кивая в такт головой, и вдруг в сотне ярдов впереди Дюрранс увидел разрушенную стену с бойницами, сквозь которые виднелось небо.

— Форт, — сказал он.

Три года прошло с тех пор, как Осман Дигна захватил и разрушил его, но все эти три года лишившиеся крыши руины выдерживали другую осаду, не менее настойчивую. Быстрорастущие деревья окружали форт и подбирались сзади, справа и слева так близко, что путешественник натыкался на него неожиданно, как Чайльд Роланд на Темную башню посреди равнины. Однако впереди песок до сих пор простирался до колодцев, где часовыми стояли три огромных сикомора с темными раскидистыми кронами.

Солдаты расседлали своих верблюдов и принялись готовить еду в тени с правой стороны форта, где заросли ровно окаймляли песок, будто берег реки. Дюрранс с капитаном Мазером обошли форт, и у южного конца Дюрранс остановился.

— Смотри, — сказал он.

— Какой-то араб разбивал здесь лагерь, — заметил Мазер. Под почерневшим камнем кучкой лежал пепел от костра.

— И недавно, — добавил Дюрранс.

Мазер пошел дальше, взобрался по паре щербатых ступеней к обвалившейся арке входа и вошел в коридоры и комнаты без крыши. Дюранс поворошил угли сапогом, один засветился красным. Дюрранс наступил на него, и в воздух поднялась струйка дыма.

— Совсем недавно, — сказал он сам себе и последовал за Мазером в форт. В углах глинобитных стен, из каждой щели, даже из самого пола прорастали молодые деревья. С тыла форт защищали крутой гласис [5] и глубокий ров. Дюрранс уселся на парапет, размышляя о долгих месяцах, когда Теуфик ежедневно смотрел с этой самой точки на проход через холмы к Суакину, как и тот, другой генерал далеко на юге, пытаясь разглядеть блеск оружия подходящих подкреплений, но они так и не пришли. Мазер сидел рядом, но думал совсем о другом.

— Гвардия уже на всех парах плывет сквозь коралловые рифы к Суэцу. Еще неделя, и настанет наш черед, — сказал он. — Ну что за забытая богом страна!

— Я сюда вернусь, — сказал Дюрранс.

— Зачем?

— Мне здесь нравится. Нравятся люди.

Мазер считал такое пристрастие непостижимым, но тем не менее он знал, что именно оно объясняет быстрое продвижение по службе и успехи его спутника. Сочувствие заменило Дюррансу выдающиеся способности, дало ему терпение и понимание, и за эти три года он обставил многих более ловких и компетентных военных за счет своего знания жестоко угнетаемых племен восточного Судана. Они нравились ему, он понимал их ненависть к турецкому правлению, их фанатизм, истинный и притворный, навязанный ордами Османа Дигны.

— Да, я вернусь, — сказал он, — через три месяца. Мы знаем — каждый англичанин в Египте знает, что это еще не конец. Я хочу быть здесь, когда мы снова примемся за работу. Ненавижу незаконченные дела.

Солнце безжалостно поджаривало плато, люди спали, растянувшись в тени, и полдень был такой же беззвучный, как утро. Дюрранс и Мазер некоторое время сидели, околдованные тишиной. Наконец, глаза Дюрранса обратились к амфитеатру холмов и утратили рассеянное выражение, сосредоточившись на зарослях позади гласиса. Он больше не вспоминал Теуфик-пашу и его героическую оборону и не рассуждал о работе, предстоящей в ближайшие годы. Не поворачивая головы, он увидел, что Мазер смотрит в том же направлении.

— О чем ты думаешь? — вдруг спросил он Мазера.

Мазер рассмеялся и задумчиво ответил:

— Обдумывал меню первого обеда, который состоится, когда я доберусь до Лондона. Я буду обедать один, думаю, совсем один, и в Эпито. Он начнется с арбуза. А ты?

— Я размышлял, почему голуби, уже привыкшие к нашему присутствию, кружат над одним деревом. Не показывай, пожалуйста! Я говорю о дереве за канавой, справа от двух маленьких кустов.

Повсюду вокруг них голуби спокойно сидели на ветках, словно диковинные лиловые фрукты на фоне листвы. И лишь над одним деревом кружили с испуганными криками.

— Мы вытащим того, кто там прячется, — сказал Дюрранс. — Бери дюжину людей и тихо окружай его.

Сам он остался на гласисе, наблюдая за деревом и густым кустарником. Шестеро солдат крались вокруг зарослей слева, еще шесть — справа. Но не успели они замкнуть кольцо, как ветки яростно заколыхались, и араб c валиком из намотанного вокруг талии желтоватого даммара [6], вооруженный копьем и щитом из шкуры, бросился из своего укрытия на открытый участок. Он пробежал всего несколько метров, когда Мазер отдал своим людям короткий приказ, и араб будто понял его, остановился раньше, чем ружья успели вскинуть на плечо, и спокойно вернулся к Мазеру. Его привели на гласис, и он стоял перед Дюррансом без всякого вызова или заискивания.

Он объяснил по-арабски, что идет в Суакин, зовут его Абу Фатма, он из племени каббабидов и дружественно относится к англичанам.

— Зачем ты прятался? — спросил Дюрранс.

— Так безопаснее. Я знал, что вы друзья, но вы, джентльмены, знали, что я ваш друг?

— Ты говоришь по-английски, — быстро произнес Дюрранс и перешел на английский.

Ответ последовал без колебаний.

— Я знаю несколько слов.

— Где ты их выучил?

— В Хартуме.

Они остались с Дюррансом вдвоем и проговорили почти целый час. Затем араба видели спускающимся с гласиса, пересекающим ров и удаляющимся в сторону холмов. Дюрранс отдал приказ продолжить движение.

Запасы воды были пополнены, люди седлали своих верблюдов под привычные стоны и ворчание. Отряд направился к северо-западу от Синката, под острым углом к утреннему маршу, и обогнул холмы напротив прохода, по которому они спустились. Кустарник стал реже, они вошли в черное царство камней, скудно украшенное желтыми мимозами.

Дюрранс подозвал Мазера.

— Этот араб рассказал мне престранную историю. Он был слугой у Гордона в Хартуме. В начале 1884-го, то есть полтора года назад, Гордон поручил ему доставить письмо в Бербер, откуда его содержимое следовало телеграфом передать в Каир. Но Бербер пал как раз перед тем, как гонец туда прибыл. На следующий день его схватили и бросили в тюрьму, но он успел спрятать письмо в стене дома, и, насколько ему известно, его так и не нашли.

— Иначе его бы допросили, — вставил Мазер.

— Именно, а его не допрашивали. Три недели назад, ночью, он сбежал из Бербера. Любопытная история, а?

— А письмо все еще остается в стене? Странно. Возможно, этот человек лгал.

— У него был след от цепи на щиколотках, — сказал Дюрранс.

Кавалькада свернула налево, к холмам на северной стороне плато, и снова начала взбираться по сланцам вверх.

— Письмо Гордона, — задумчиво протянул Дюрранс, — возможно, написанное на крыше его дворца, рядом с его огромным телескопом... пара нацарапанных в спешке предложений, не отрывая глаз от окуляра, обшаривающего верхушки пальм в поисках пароходного дыма. И оно проделало такой путь по Нилу, чтобы оказаться погребенным в глинобитной стене Бербера. Да, любопытно.

И он повернулся лицом к заходящему солнцу. Прямо на глазах оно погружалось все глубже в холмы, небо быстро темнело, становясь фиолетовым, а на западе пламенело всеми цветами радуги. Затем краски потеряли яркость и смешались в один оттенок розового, который, ненадолго задержавшись, также побледнел, оставив небо чистейше изумрудным, пронизанным светом из-за края мира.

— Если бы только нам позволили в прошлом году пойти на запад, к Нилу, — с некоторой горячностью сказал он. — До того, как пал Хартум и сдался Бербер. Но этого не случилось.

Дюрранс думал вовсе не о волшебстве заката. Рассказ о письме затронул струны благоговения в его душе. Он был поглощен историей этого великого, честного и несговорчивого солдата, одинокого человека, который, несмотря на интриги и презрение сильных мира сего, непоколебимо исполнял свой долг, зная, что стоит ему отвернуться, и все тут же будет разрушено.

Потемки окутали войска, верблюды ускорили шаг, и из каждого клочка травы доносился свист цикад. Отряд спустился к колодцу Дисибила. Той ночью Дюрранс еще долго не спал, раскинувшись под звездами на своем лежаке. Он забыл про письмо в глинобитной стене. В южном направлении на небе косо висело созвездие Южного Креста, а над ним мерцал изгиб Большой Медведицы.

Через неделю он отплывал в Англию. Он лежал без сна и считал, сколько лет прошло с тех пор, как от дуврской пристани отчалил пароход. Кассасин, Тель-эль-Кебир, бросок вдоль Красного моря, Токар, Тамай, Таманиб — его разум наполнился этими воспоминаниями. Даже теперь он с содроганием вспоминал, как воины племени хадендова ломились сквозь заребу [7] в шести милях от Суакина и закалывали людей Макнила, как отчаянно отбивался Беркширский полк, стойкость морских пехотинцев и бег сломленных войск. То были хорошие, щедрые годы, когда он успел продвинуться по службе до подполковника.

— Еще неделя, всего лишь неделя, — сонно пробормотал Мазер.

— Я вернусь, — сказал Дюрранс смеясь.

— У вас нет друзей?

Они помолчали.

— Нет, у меня есть друзья. У меня есть три месяца, чтобы повидать их.

За эти годы Дюрранс ни слова не написал Гарри Фивершему. Вообще-то, не писать письма было естественно для него. Сейчас он думал, что сделает друзьям сюрприз, приехав в Донегол, или разыщет их в Лондоне, и они снова отправятся на прогулку в Роу. Но в конце концов он вернется. Его друг женат на Этни Юстас, а дело его жизни — здесь, в Судане. Он однозначно вернется. И с этой мыслью Дюрранс повернулся на бок и уснул, не видя снов, а сонмы звезд катились по небу над его головой.

В это время Абу Фатма из племени каббабидов спал под скальным выступом на Кхор-Гвоб. Рано утром он поднялся и продолжил путь по широким равнинам к белому городу Суакин, где повторил свою историю некоему капитану Уиллоби, временному вице-губернатору. Вернувшись из дворца, он снова рассказал свою историю, на этот раз на базаре. Рассказывал он по-арабски, и так случилось, что грек, сидевший у близлежащего кафе, кое-что подслушал. Он отвел Абу Фатму в сторонку и обещанием изрядного количества ката [8] убедил пересказать ему в четвертый раз, и очень медленно.

— Ты можешь найти этот дом? — спросил грек.

Абу Фатма не имел сомнений на этот счет. Он начал рисовать в пыли план, не зная, что во время его заключения город Бербер постоянно разрушался махдистами и заново отстраивался севернее.

— Будет мудро не говорить об этом ни с кем, кроме меня, — сказал грек, многозначительно позвякивая долларами, и после этого двое мужчин долго что-то обсуждали друг с другом. Греком оказался Гарри Фивершем, которого Дюрранс собирался навестить в Донеголе. Капитан Уиллоби был вице-губернатором Суакина, и спустя три года одна из долгожданных возможностей Фивершема наконец представилась.


Глава восьмая

Лейтенант Сатч едва не лжет

Дюрранс приехал в Лондон июньским утром и сразу отправился в Гайд-парк, где сидел под деревьями, наслаждаясь утонченностью нарядов и грацией женщин — одинокая загорелая фигура с тем особым выражением глаз и лица, что отличает мужчин, уехавших в отдаленные уголки мира. Однако из проходивших мимо один человек улыбнулся, и, когда Дюрранс поднялся, рядом с ним оказалась миссис Адер.

Она быстро, почти украдкой, оглядела его с головы до ног, и даже Дюрранс мог бы по этому взгляду догадаться, какое место он занимает в ее мыслях. Она сравнивала его с образом трехлетней давности, с опаской искала признаки изменений, которые могли произойти за эти годы. Но Дюрранс заметил лишь, что она одета в черное. Миссис Адер предвосхитила его вопрос.

— Мой муж умер полтора года назад, — спокойно объяснила она. — Упал с лошади на охоте. Погиб на месте.

— Я не знал, — неловко ответил Дюрранс. — Мне очень жаль.

Миссис Адер села рядом с ним, не ответив. Эта женщина любила загадочно молчать, а по её бледному бесстрастному лицу с холодными правильными чертами невозможно было угадать, о чем она думает. Она сидела, не шевелясь. Дюрранс смутился. Он запомнил мистера Адера добродушным человеком, главное достоинство которого заключалось в любви к жене, но до сего дня не задумывался, какими глазами на него смотрела жена. На самом деле мистер Адер был лишь тенью, и Дюрранс никак не мог заставить себя в полной мере почувствовать сожаление. Он оставил попытки и спросил:

— Гарри Фивершем и его жена в городе?

Миссис Адер помедлила с ответом.

— Пока нет, — сказала она после паузы, но тут же поправилась и добавила немного поспешно: — Я имею в виду... брак не состоялся.

Дюрранса было нелегко удивить, а если бы и так, то его удивление не выражалось вслух.

— Мне не совсем понятно. Почему не состоялся? — спросил он.


Миссис Адер резко взглянула на него, пытаясь понять причину осторожности в голосе.

— Я не знаю почему, — ответила она. — Этни может хранить тайну, если пожелает. — Дюрранс кивнул в знак согласия. — Брак был разорван в ночь бала в Леннон-хаусе.

Дюрранс тотчас повернулся к ней.

— Как раз перед тем, как я покинул Англию три года назад?

— Да. Значит, вам известно?

— Нет. Только объясните, что произошло в ту ночь, когда я покинул Дувр. Что случилось с Гарри?

Миссис Адер пожала плечами.

— Я не знаю. И не встречала никого, кто знает. Думаю, что его вообще никто не видел с тех пор. Должно быть, он покинул Англию.

Дюрранс задумался над этим таинственным исчезновением. Тогда на пирсе он видел Гарри Фивершема, когда отчалил пароход через Ла-Манш. Человек с беспокойным и отчаянным лицом был, в конце концов, его другом.

— А мисс Юстас? — после паузы спросил он со странной робостью. — Она вышла замуж?

Опять миссис Адер медлила с ответом.

— Нет, — ответила она.

— Значит, она еще в Рамелтоне?

Миссис Адер покачала головой.

— В Леннон-хаусе год назад случился пожар. Вы слышали когда-нибудь о констебле по имени Бастейбл?

— Разумеется. Именно он представил меня мисс Юстас и её отцу. Я ехал из Лондондерри в Леттеркенни и получил письмо от мистера Юстаса. Мы не были знакомы, но он узнал от моих друзей в Леттеркенни, что я проезжаю мимо его дома и пригласил меня переночевать. Естественно, я отказался, и в результате Бастейбл арестовал меня, как только я сошел с парома.

— Да, это он, — подтвердила миссис Адер и рассказала Дюррансу историю пожара.

По всей видимости, дружба Бастейбла с Дермодом зиждилась на его умении готовить особый пунш, для придания совершенства его вкусу требовалось сварить на медленном огне единственную устрицу. Около двух часов июньской ночью спиртовка с кастрюлей опрокинулась, оба собутыльника были к тому времени совершенно пьяны, и половина дома сгорела, а другая половина погибла от воды, которой тушили пожар.

— Другие последствия оказались даже более плачевными, чем разрушение дома, — продолжила она. — Пожар стал сигналом для кредиторов, и Дермод, и так одолеваемый долгами, рухнул под их тяжестью в одночасье. Кроме того, он промок под пожарными шлангами, простудился и едва не умер. Окончательно он так и не поправился, вы увидите, он сломленный человек. Теперь они с Этни живут в маленьком горном селении в Донеголе.

Рассказывая, миссис Адер смотрела прямо перед собой и будто заставляла себя говорить по необходимости, не принимая при этом ничью сторону. Закончив, она не взглянула на Дюрранса.

— Так она потеряла все? — спросил Дюрранс.

— У нее все еще есть дом в Донеголе.

— И это много значит для нее, — медленно сказал Дюрранс. — Да, думаю, вы правы.

— Это значит, — сказала миссис Адер, — что при всем невезении, у Этни есть нечто, чему позавидуют многие женщины.

Дюрранс не ответил на это предположение. Он сидел и наблюдал за проезжающими экипажами, слушал болтовню и смех, услаждал взор светлыми платьями женщин, и все это время его неспешный ум пытался подобрать слова, чтобы выразить его мировоззрение. В конце концов миссис Адер с легким нетерпением повернулась к нему.

— О чем вы думаете? — спросила она.

— Что женщины страдают больше мужчин, когда мир обходится с ними несправедливо. — Его ответ больше походил на вопрос, чем на утверждение. — Конечно, я знаю об этом очень мало и могу лишь предполагать. Но думаю, женщины вбирают в себя гораздо больше, чем мы, для них прошлое становится их частью, как рука или нога. Для нас оно — всегда что-то внешнее: в лучшем случае ступенька лестницы, в худшем — кандалы на ногах. Вы так не думаете? Я плохо сформулировал свою мысль. Скажу так: женщины смотрят назад, мы смотрим вперед, поэтому несчастья бьют по ним сильнее, так?

Миссис Адер ответила на свой лад. Она не выразила согласия, но в голосе ее определенно послышалась кротость.

— Горное селение, где живет Этни, — тихо сказала она, — называется Гленалла. На полпути между Ратмалланом и Рамелтоном туда поднимается тропа, — закончив предложение, она встала и протянула руку. — Я вас еще увижу?

— Вы так и живете на Хилл-стрит? Я пробуду некоторое время в Лондоне, — ответил Дюрранс.

Миссис Адер удивленно подняла брови. По своей природе, она всегда искала сложный скрытый мотив, поведение, имеющее простую и очевидную причину, обычно озадачивало ее, и сейчас она была сбита с толку решимостью Дюрранса остаться в городе. Почему он немедленно не едет в Донегол, спрашивала она себя, если туда, несомненно, обращены все его мысли. Она слышала, что он все свое время проводит в клубе, и не могла этого понять. И даже когда он сам сообщил ей, что ездил в Суррей и провел день с генералом Фивершемом, она все равно не догадалась о его мотиве.

Тот день прошел для Дюрранса впустую. Генерал неуклонно придерживался темы недавней кампании, и лишь раз Дюррансу удалось коснуться исчезновения Гарри Фивершема. При упоминании имени сына лицо старого генерала превратилось в гипсовую маску.

— Поговорим о чем-нибудь другом, если не возражаете, — сказал он, и Дюрранс вернулся в Лондон, ни на шаг не приблизившись к Донеголу.

С того дня он сидел под огромным деревом во дворе клуба, беседуя то с одним, то с другим посетителем, но безрезультатно. Все июньские дни и вечера он провел на своем посту. Ни один друг Фивершема не прошел мимо дерева, чтобы Дюрранс не перекинулся с ним словечком, но задаваемый вопрос так и не получил иного ответа, кроме пожатия плечами и «Откуда мне знать!»

На квартире Гарри Фивершема ничего о нем не знали, и даже друзья прекратили строить догадки о его судьбе.

Однако в конце июня во двор хромая вошел пожилой отставной флотский офицер, увидел Дюрранса, помедлил и с живостью повернул обратно.

Дюранс вскочил со своего места.

— Мистер Сатч, вы меня не помните?

— Полковник Дюрранс, вне всякого сомнения, — сказал смущенный лейтенант. — Давненько мы не виделись, но теперь я вас отлично вспомнил. Думаю, мы встречались... Дайте-ка припомнить, где это было? Стариковская память, полковник, как дырявый корабль, все воспоминания тонут.

От Дюрранса не укрылись ни смущение, ни колебания лейтенанта.

— Мы встречались в Брод-плейс, — сказал он. — Я хотел, чтобы вы рассказали о моем друге Фивершеме. Почему расстроилась его помолвка с мисс Юстас? Где он сейчас?

В глазах лейтенанта промелькнула радость. Он постоянно пребывал в сомнениях, известно ли Дюррансу о Гарри, и теперь убедился, что Дюрранс ничего не знает.

— Полагаю, лишь один человек на свете может ответить на оба ваших вопроса, — сказал Сатч.

Дюрранс ни капли не смутился.

— Да, и я целый месяц ждал вас здесь, — ответил он.

Лейтенант запустил пальцы в бороду и обратил на оппонента пристальный взгляд.

— Что ж, вы правы. Я могу ответить, но не стану.

— Гарри Фивершем — мой друг.

— Генерал Фивершем — его отец, но знает лишь половину правды. Мисс Юстас была его невестой и знает не больше. Я дал Гарри слово хранить молчание.

— Я спрашиваю не из любопытства.

— Напротив, я совершенно уверен в ваших дружеских побуждениях, — сердечно сказал лейтенант.

— Не только. Есть еще одна сторона дела. Я не буду просить вас ответить на мои вопросы, но задам еще один. Такой, который мне задать сложнее, чем вам ответить. Предаст ли друг Гарри Фивершема эту дружбу, если...— под загаром лицо Дюрранса залилось краской, — если попытает счастья с мисс Юстас?

Вопрос поразил лейтенанта Сатча.

— Вы? — воскликнул он, разглядывая Дюрранса, вспоминая его быстрое продвижение по службе и прикидывая шансы понравиться женщине.

Эту сторону дела он и в самом деле упустил из виду и теперь был обеспокоен не меньше, чем удивлен. Он стал ревностно относиться к Гарри Фивершему, словно мать к любимому младшему сыну. С приятным предвкушением он пестовал надежду, что в конце концов Гарри вернет все, что ему принадлежало. Он смотрел на Дюрранса и понимал, что его надежды пошатнулись. Дюрранс выглядел именно тем смелым человеком, которым представлял его послужной список, а лейтенант Сатч имел свою теорию насчет женщин. Грубая, животная храбрость — они ее боготворят.

— Что скажете? — спросил Дюрранс.

Лейтенант Сатч понимал, что должен ответить. Ему страшно хотелось солгать — он достаточно знал стоявшего перед ним человека, чтобы быть уверенным — ложь сделает свое дело, Дюрранс вернется в Судан.

— Так что же?

Сатч посмотрел на небо, перевел взгляд на флаги. Гарри предвидел подобные сложности, он не хотел, чтобы Этни ждала. Сатч представил его, затерянного неведомо где под палящим солнцем, и сравнил с тем, кого видел перед собой, успешным офицером, отдыхающим в своем клубе. Он почувствовал желание рассказать всю правду, ответить на оба первых вопроса. Но Дюрранс снова безжалостно потребовал ответа.

— Ну?

— Нет, — с сожалением сказал Сатч. — Это не будет предательством.

И в тот же вечер Дюрранс сел на поезд в Холихед.


Глава девятая

Гленалла

Ферма располагалась в миле от деревни, посреди дикой болотистой пустоши. Сад зарастал вереском, верховая тропа вела прямо к двери. С трех сторон ферму окружал амфитеатр холмов, так быстро менявшихся по велению времени года, что казалось, каждый день приносит новый оттенок цвета. На них не росло ни единого деревца, лишь мох и вереск среди гранитных камней, но выглядели они приветливо и уютно, и Дюрранс почти поверил, что они сменяют изумрудно-зеленые, пурпурные и красно-коричневые уборы намеренно, чтобы порадовать глаз девушки, которую приютили.

Дом смотрел на склон, спускающийся к бухте. Из окон открывался вид на редкие заросли, возделанные поля, выцветшие коттеджи, высокий лес на берегу и проблеск сверкающей воды с мечущимися над ней чайками. В полдень Дюрранс свернул вверх по тропе и сразу узнал дом — вместо приветствия из окон к нему плыла мелодия скрипки. Его рука сжала поводья, а душу вновь охватила надежда. Он задержал дыхание.

Он привязал лошадь и вошел в ворота. С виду бесформенный, как казарма, внутри дом был воплощением уюта. Комната, в которую провели Дюрранса, с начищенной медью, сияющими дубовыми панелями и широкими окнами, была яркой, как сам полдень. Дюранс представил ее зимним вечером, с закрытыми ставнями, красным огнем в очаге и стучащим в окно ветром, гуляющим по холмам.

Этни встретила его без малейших признаков удивления.

— Я знала, что вы приедете, — сказала она, сияя улыбкой.

Пожимая ее руку, Дюрранс удивил Этни, неожиданно засмеявшись. Она проследила за его взглядом к скрипке, лежавшей рядом с ней на столе — светлой, с отметиной в том месте, где заменили кусочек дерева, съеденный жучком.

— Это ваша, — сказала она. — Вы были в Египте, и я не могла отослать ее назад.

— Поэтому я и надеялся, что в конце концов вы ее примете.

— Как видите, приняла, — сказала Этни и, глядя ему прямо в глаза добавила: — некоторое время назад. Я нуждалась в подтверждении, что у меня есть настоящие друзья, и осязаемая вещь очень помогла. Я очень рада, что она у меня есть.

Дюрранс бережно, будто священный сосуд, взял в руки инструмент.

— Вы играли на ней? Может, увертюру Мелузины?

— Вы помните? — засмеялась она. — Да, играла, но только в последнее время. Я долго не прикасалась к скрипке, она говорила мне о столь многих вещах, которые хотелось забыть.

Она произнесла эти слова, как и все остальные, без всяких колебаний, не опуская глаз.

На следующий день Дюрранс перевез из Ратмаллана свой багаж и прогостил на ферме неделю. Но ни он, ни Этни не упоминали Гарри Фивершема, хотя проводили почти все время в обществе друг друга. Состояние Дермода Юстаса оказалось даже хуже, чем Дюрранс ожидал по описанию миссис Адер.

Его речь стала односложной, он высох, одежда висела мешком, и даже гнев куда-то испарился из глаз. Он стал домоседом и дремал у камина большую часть дня даже в июльскую жару. Он никуда не ходил, только в маленькую серую церковь в четверти мили от дома, и даже такая прогулка лишала его сил. Он стал дряхлым стариком, почти не узнаваемым, и его жесты и голос причиняли Дюррансу боль. Его колли, похоже, постарел за компанию, а может, из сострадания к хозяину.

Дюрранс и Этни проводили много времени вместе. Днем в любую погоду они гуляли по холмам, и она, раскрасневшись, с горящими глазами показывала ему свою землю, требуя от него восхищения. Вечерами она брала скрипку, и, как раньше, отворачивалась и заставляла струны говорить. Дюрранс наблюдал за движениями ее руки, отрешенностью на лице и прикидывал свои шансы. В отличие от лейтенанта Сатча, он не думал, что преуспеет. Тень Гарри Фивершема могла их разделить. Кроме того, он знал, что Этни легче других женщин может переносить бедность, он уже видел тому подтверждения.

Лишившись Леннон-хауса и земель, Этни все равно находилась среди своих. Люди по-прежнему с нетерпением ждали ее визитов, она оставалась здешней принцессой. С другой стороны, ей явно доставляла удовольствие его компания, и она заставляла его рассказывать о трехлетней службе в Египте. Ни одна деталь не казалась ей незначительной, и когда он говорил, ее глаза и улыбка все время ободряли. Дюрранс не понимал, чего она добивается. Возможно, никто бы не понял, если бы не знал, что произошло между Гарри Фивершемом и Этни. Дюрранс имел мужественный вид, и Этни хотела убедиться, что в нем живет столь же мужественный дух. Он был для нее потайным фонарем: возможно, внутри бушевало пламя, а может, там были лишь тьма и пустота, и она старалась отодвинуть заслонку, чтобы узнать наверняка.

В последний день она снова завела разговор о Египте. Они сидели на краю потока чистой черной воды, быстро сбегавшего с уступа на уступ через глубокие озерца в миниатюрное скалистое ущелье.

— Однажды я четыре дня ехал среди миражей, — сказал он. — Гладкие, как зеркало лагуны, окаймленные туманными деревьями — можно было завести верблюда почти по колено, прежде чем они растают и под ногами засверкает песок. Совершенно немыслимое сияние. Каждый камень танцует и дрожит как гелиограф, и ты видишь — да, видишь, — как по пустыне движется волна жара высотой по грудь, быстрая, как этот поток, только прозрачная. И так до тех пор, пока солнце не опустится до уровня глаз! Представьте, какие ночи за этим следуют — полнейшая тишина, прохладный ветер дует от горизонта до горизонта, а постель расстелена под звездным куполом. О, — воскликнул он, глубоко вздохнув, — эта страна завладевает тобой. Она — как Южный крест, на первый взгляд — четыре переоцененных звезды, но через неделю ты уже ищешь их и скучаешь, возвращаясь на север. — Он вдруг приподнялся и повернулся к Этни. — Знаете, я никогда не чувствую одиночества среди этих пустынных просторов. Напротив, я ощущаю близость к важным для меня вещам, и людям тоже.

Ее глаза сияли, губы улыбались. Он придвинулся ближе, и сел на траву, подобрав под себя ноги и опираясь на руку.

— Иногда я представлял вас там. Вам бы понравилось все, от подъема до рассвета, в темноте, до лагерного костра в ночи. Вы были бы там как дома. Так я думал, лежа ночами без сна и размышляя о том, что сталось с моими друзьями.

— И вы возвращаетесь туда? — спросила она.

Дюрранс ответил не сразу. Вокруг них ревел поток. Когда он заговорил, глядя на воду, в голосе не осталось и следа энтузиазма.

— В Вади-Хальфу. На два года. Предположительно.

Этни опустилась на колени рядом с ним.

— Я буду скучать, — сказала она.

Она сидела позади него, и между ними снова наступило молчание.

— О чем вы думаете?

— Что вам необязательно скучать, — сказал он и почувствовал, что она отстранилась. — Мое назначение в Вади-Хальфу... я могу сократить его срок. Может, могу даже избежать его. У меня еще осталась половина отпуска.

Она не ответила и не пошевелилась. Надежды Дюрранса пошатнулись — он знал, что неподвижность Этни выражает страдание так же ясно, как крик боли. Он повернулся к ней. Она подняла голову, губы ее улыбались, но в глазах застыла тревога. Дюрранс был обычным мужчиной и первым делом задумался, нет ли какого-то препятствия, не позволяющего ей дать согласие.

— Есть еще ваш отец, — сказал он.

— Да, еще и отец. Я не могу его оставить.

— Вам и не нужно, — поспешно сказал Дюрранс. — Эта сложность вполне преодолима. По правде говоря, я сейчас думал вовсе не о нем.

— Я тоже, — ответила она.

Дюрранс отвернулся и некоторое время смотрел на скалы и покрытую рябью воду внизу. В конце концов тень Гарри Фивершема все же встала между ними.

— Я знаю, — сказал он, — что вы не из тех, кто чувствует вполсилы. Вы нелегко отдаете свое сердце и забываете с трудом.

— Я помню достаточно, — тихо ответила она, — чтобы ваши слова причинили мне боль. Возможно, когда-нибудь я смогу расказать, что произошло на том балу три года назад, и вы лучше поймете, почему я опечалена. Сейчас я могу сказать только, что боюсь, я стала причиной гибели другого человека. Я не говорю, что я в ней повинна. Но если бы он не знал меня, его карьера, возможно, не оборвалась бы так внезапно. Не уверена, но боюсь, что это так. Я спрашивала, так ли это, и получила отрицательный ответ, но думаю, он был продиктован лишь великодушием. И страх не исчезает. Он очень мучает меня, ночами я лежу без сна. И вот приходите вы, кого я так ценю, и говорите: «Не желаете ли испортить и мою карьеру?» Но я этого не сделаю!

И снова он ответил:

— В этом нет необходимости. Вади-Хальфа — не единственное место на свете, где военный может найти себе применение.

В его голосе снова зазвучала надежда: он внимательно слушал ее слова, но рассматривал их сквозь призму своих желаний. Она не сказала, что мысли о нем ограничиваются дружбой, значит, ему и не нужно так думать. Женщины склонны к скромности в речах и намекам, по крайней мере, лучшие из них. Мужчина может лишь заметить, что они чуть подчеркнули какие-то слова своим тоном, и все равно не понять их значение, рассуждал он. Тонкая деликатность присуща женщинам от природы.

Дюрранс уже почти видел себя женихом. «Кого я так ценю», «Я буду скучать» — эти фразы нельзя истолковать двояко. Требуя подтверждения того, что у нее есть истинные друзья, разве не имела она в виду их присутствие рядом? Но эти рассуждения доказывали лишь, как глубоко он заблуждался, ибо эта девушка обычно говорила именно то, что думает. Более того, в данном случае она особенно тщательно выбирала слова.

— Вы правы, — сказала она. — Но сможет ли этот военный найти себе дело столь же подходящее? Прошу, дослушайте меня. Я так радовалась вашим рассказам о службе и путешествиях, и еще больше тому, с каким удовольствием вы говорили о них. Мне казалось, что вы нашли свой путь, а это удается так редко, чрезвычайно редко! А теперь вы хотите все разрушить.

Дюрранс резко повернулся к ней. Он забросил рассуждения и страстно воскликнул:

— Я создан для вас, Этни! Вот мой истинный путь, и я верю, что вы созданы для меня. Признаюсь, одно время я думал, что проведу свою жизнь на Востоке, и это меня вполне удовлетворяло. Но я приучил себя довольствоваться этим, поскольку считал, что вы замужем.

Этни чуть заметно вздрогнула, и он осознал, что говорит слишком громко, почти грубо.

— Я сделал вам больно? — продолжил он. — Простите меня. Но позвольте рассказать всю правду, я хочу, чтобы вы знали всё. Я говорю сейчас, что люблю вас. Но то же я мог бы сказать и пять лет назад. Пять лет назад ваш отец арестовал меня на пароме через Лох-Суилли, потому что я не хотел останавливаться у незнакомого человека по дороге в Леттеркенни. Пять лет назад я впервые увидел вас, услышал вашу скрипку. Я помню, как вы сидели спиной ко мне, помню свет, игравший в ваших волосах. Я видел лишь ресницы и румянец на ваших щеках. Я помню движения вашей руки... Этни, дорогая, вы созданы для меня, а я — для вас.

Но она отстранилась от его протянутых рук.

— Нет, — очень мягко, но решительно сказала она.

Этни понимала его душу лучше, чем он сам. Неугомонность прирожденного путешественника, тяга к огромным неизведанным пространствам, ненасытная жажда движения, вечного движения среди незнакомых людей под неведомыми небесами составляли самую суть этого человека. Страсть могла заслонить их на некоторое время, но рано или поздно они снова проявятся и станут мукой. Дом превратится в тюрьму, противоречивые желания не оставят места счастью. Таков он был. А что касается её, она обвела с холма взглядом бурую землю вокруг. Вдалеке справа качались леса Рамелтона, у ног сверкала полоска Лох-Суилли. Это былаее земля, она — ее дочь и сестра ее людям.

— Нет, — повторила она, вставая.

Дюрранс поднялся вместе с ней. Он не считал, что потерпел поражение, скорее, всего лишь допустил промах. Не следовало давать ей повод думать, что их брак станет помехой его карьере.

— Мы попрощаемся здесь, под открытым небом, — сказала она. — И пусть нас разделяют три тысячи миль, мы все равно будем добрыми друзьями.

Они пожали друг другу руки.

— Через год я снова буду в Англии, — сказал Дюрранс. — Могу я приехать?

Глаза и улыбка Этни согласились.

— Мне будет жаль потерять вас навсегда, — сказала она, — и даже не видя вас, я буду знать, что не утратила вашу дружбу. Я была бы рада весточкам, если у вас найдется когда-нибудь свободная минута.

— Я могу писать? — с жаром воскликнул он.

— Да, — его горячность заставила ее немного поколебаться, прежде чем ответить. — Если сочтете это приемлемым, конечно. Может, для вас было бы лучше полностью выбросить меня из головы. — Дюрранс рассмеялся безо всякой горечи, и через секунду Этни поняла, что тоже смеется, сама толком не понимая почему. — Ну хорошо, пишите мне. Но только о... о чем-нибудь другом, — сухо добавила она.

И снова Дюрранс прочел в ее словах то, что хотел услышать, и снова она сказала именно то, что хотела сказать, и ни словом больше.

Этни стояла на месте, пока он не скрылся из виду, а потом спустилась к дому и в своей комнате достала из футляра одну из скрипок. Не успев дотронуться смычком до струн, она поняла, что это скрипка, подаренная Дюррансом, и внезапно убрала ее обратно, захлопнув крышку. Некоторое время Этни сидела неподвижно, затем быстро пересекла комнату и, вынув ключи, открыла ящик стола. На дне ящика была спрятана фотография, и она долго и задумчиво смотрела на нее.

Тем временем Дюрранс шел прямиком в ловушку, поджидавшую его у ворот дома — Дермод Юстас собственной персоной стоял на дороге, нахлобучив на голову шляпу.

— Я пройдусь с вами немного, полковник, — сказал Дермод. — Хочу переброситься парой слов.

Дюрранс подстроился под неуверенные шаги старика, и они некоторое время шли позади двуколки. Душу Дюрранса отягощало не только личное разочарование. Он не мог видеть глазами Этни и, разглядывая этот тихий уголок Донегола, переполнялся грустью от того, что ее жизнь пройдет в этом затворничестве, окончившись могилой под стеной крошечной церкви, и память о ней недолго сохранят лишь несколько белых коттеджей, разбросанных среди пустоши. Его вернула к реальности рука Дермода, сдавившая локоть. В поблекших глазах старика мерцал вопрос, но, по всей видимости, заговорить ему было трудно.

— У вас есть для меня новости? — после некоторого колебания спросил он. — О Гарри Фивершеме? Я решил, что должен спросить вас, пока вы не уехали.

— Никаких.

— Мне жаль, — сказал Дермод, — хотя вроде бы для этого нет причин. Он нанес нам жестокий удар, полковник Дюрранс. Я должен бы проклинать его и мысленно, и вслух, разум велит называть его трусом, и все же я был бы очень рад узнать, как его дела. Вы были его другом, но не знаете?

Дюрранс, заметив сожаление в голосе старика, почувствовал некоторое раскаяние в том, что позволил Этни полностью вытеснить друга из его мыслей. Он размышлял о таинственном исчезновении Гарри, сидя вечерами на веранде над Нилом в Вади-Хальфе, складывая воедино то немногое, что было ему известно. Дермод назвал Гарри трусом, и Этни сказала достаточно, чтобы уверить его в том, что их помолвке положило конец нечто гораздо серьезнее любой ссоры, нечто, полностью разрушившее ее веру в этого человека. Но что именно, догадаться он не мог, и единственным реальным следствием его размышлений стал растущий в душе гнев по отношению к бывшему другу. Так прошла зима, и вместе с маем в Судан пришло лето.


Глава десятая

Колодцы Обака

В том мае Дюрранс оторвал свой взор от Вади-Хальфы и принялся с нетерпением смотреть в сторону дома. Но в пяти сотнях миль в противоположном направлении, по другую сторону огромной Нубийской пустыни, в это самое время происходили важные для него события, о которых он даже не подозревал. На тропе между Бербером и Суакином затеряны в песках колодцы Обака. К востоку барханы отделяет от каменного плато пояс деревьев, к западу на пятьдесят восемь миль до Махоби и Бербера на Ниле простирается безводная пустыня, такая плоская, что любой клочок травы издалека кажется тенистым деревом, а любая кучка камней — настоящим холмом. В том мае не было на земле более пустынного и заброшенного места, чем колодцы Обака.

С шести утра невыносимо палило солнце, ночью дул ледяной ветер, строя песчаные пирамиды высотой в дом и разрушая их, прорезая долины и нанося длинные склоны, постоянно меняя облик земли. Разбросанные тут и там выбеленные кости верблюдов и развалины сплетенной из веток хижины напоминали о том, что некогда у колодцев останавливались караваны, а арабы пасли здесь коз, от чего место казалось еще более заброшенным. Сейчас солнце вставало и садилось над пустым куском земли медового цвета. Тишина нависала над ним, как ночь над водой, и абсолютная неподвижность придавала этому месту оттенок таинственности и предвкушения.

Однако в этом мае у колодцев тайно обитал человек. Каждый день на рассвете он выводил из полосы деревьев двух чистокровных бишаринских верблюдиц, поил их и сидел три часа. Затем снова уводил их под покров деревьев, кормил и до конца дня больше не появлялся. Так продолжалось пять дней. На шестой, когда он уже собирался вернуться в свое убежище, со стороны Бербера на гребне бархана показались фигуры мужчины и ослика.

Араб, сидевший у колодца, посмотрел сначала на осла и, увидев, что он серый, стал подниматься на ноги. Но, хотя лицо погонщика скрывал надвинутый капюшон джеллаба, араб заметил его эбеново-черные ноги. Араб снова сел и стал ждать незнакомца с выражением полнейшего равнодушия. Он даже не повернул головы, услышав, как ноги негра шагают по песку совсем рядом с ним.

— Салам алейкум, — сказал негр, остановившись. При нем было два копья, длинное и короткое, и щит из шкуры. Он положил оружие на землю и сел рядом с арабом.

Араб склонил голову и ответил на приветствие.

— Алейкум ассалам.

— Абу Фатма? — спросил негр.

Араб кивнул.

— Два дня назад человек из Бишарина, Муса Федил, остановил меня на базаре в Бербере и, видя что я голоден, дал мне еды, а когда я поел, он нанял меня отвести этого осла к Абу Фатме у колодцев Обака.

Абу Фатма беспечно глянул на ослика, будто только его заметил.

— Тайиб, — так же беспечно сказал он. — Да, это мой осел, — и продолжил сидеть неподвижно и расслабленно, будто негр сделал свое дело и может уходить.

Однако негр не сдавался.

— Я должен снова увидеться с Мусой Федилом на рынке в Бербере через два дня. Дай мне какой-нибудь знак, и тогда он поймет, что я выполнил задание, и вознаградит меня.

Абу Фатма вынул из-за пояса нож, подобрал с земли палку и сделал по три зарубки с каждого конца.

— Вот знак для Мусы Федила.

Он протянул он палку своему собеседнику.

Негр взял ее, снял со спины бурдюк для воды, наполнил из колодца и повесил на плечо, затем поднял с земли копья и щит. Абу Фатма наблюдал, как он с трудом поднимается по склону осыпающегося песка и исчезает за барханом. Тогда он поспешно поднялся. Когда Гарри Фивершем отправился из Обака шесть дней назад, чтобы пересечь пятьдесят восемь миль голой пустыни до самого Нила, этот ослик нес его запасы воды и еды.

Абу Фатма отвел осла под деревья, привязал к стволу и осмотрел шкуру. На левом плече имелся крошечный разрез, аккуратно сшитый тонкой нитью. Он распорол стежки и вынул сверток размером чуть больше почтовой марки. В козлиный пузырь была завернута записка, написанная по-арабски. Абу Фатма недаром служил у Гордона, там он научился читать. Развернув записку, он прочел следующее:

«Дома, бывшие раньше Бербером, разрушены, и строится новый город с широкими улицами. Не осталось никаких признаков, по которым можно отличить дом Юсуфа от развалин сотен других домов, и сам Юсуф больше не торгует солью на базаре. Но жди меня еще неделю».

Арабом из Бишарина, написавшим письмо, был Гарри Фивершем. Надев залатанный халат дервиша и превратив волосы в подобие водорослей, он приступил к поискам Юсуфа среди широких улиц нового Бербера. К югу, отделенный милей пустыни, лежал старый город, где Абу Фатма провел ночь и спрятал письма — лабиринт узких улочек с развалинами домов. Фасады обрушились, крыши снесло, остались лишь голые внутренние стены, и каждый двор отличался от другого лишь степенью разрушения. Под стенами уже появились лисьи норы.

Ночью Гарри впустую скитался среди этих развалин. Он рассчитывал, что проведет в Бербере одну ночь, пробравшись сквозь ворота на закате, и до рассвета отправится в Обак. И вот теперь он должен уверенно шагать в толпе, будто человек, спешащий по делу, страшась момента, когда кто-нибудь заговорит с ним, и прислушиваясь, не прозвучит ли где имя Юсуфа. Временами его посещало отчаяние и неотступно преследовал страх. Но в то же время его охватило какое-то сумасшествие, безумие отчаяния — не менее фанатичное, чем религия тех, среди кого он шел, вера в то, что с ним сейчас не может ничего произойти. Что в самом устройстве Вселенной не может существовать столь колоссальная несправедливость: возложить ношу на человека, наименее для нее подходящего, и бездушно погубить его за попытку ее нести.

Страх взял его в тиски три дня назад, когда он оставил Абу Фатму у колодцев и, перевалив через гребень холма, впервые увидел песок, простирающийся до темно-коричневых стен города, и тенистую листву финиковых пальм на берегу Нила за ними. Внутри этих стен было полно дервишей. Поверить, что его не раскроют в течение часа, было чистым безумием. Следовало ли вообще пытаться? Чем дольше он стоял, тем настойчивее бился в голове вопрос. Низкие глинобитные стены становились странно-зловещими, приветливая зелень пальм после многих дней песка, солнца и камней была ироничным приглашением умереть. Он задумался, не сделал ли уже достаточно для своей чести, подойдя столь близко.

Жгло солнце, сила утекала из него, будто кровь из раны. «Если нас поймают, — думал Гарри, — а нас поймают... совершенно точно поймают!» Он уже видел, как его окружают фанатичные лица... Отсекают ли сейчас руки?.. Он огляделся, дрожа посреди ужасной жары, и бесконечное одиночество этого места обрушилось на него так, что затряслись колени. Он кинулся бежать и в панике несся по пустыне, пока не захрипел, почти беззвучно.

Однако он пробежал всего несколько ярдов. Неужели четыре года ожидания прошли впустую? Он учил язык, жил на базарах, и все зря? Он все тот же трус, что подавал в отставку? Спокойная уверенность, с которой он раскрыл свой план лейтенанту Сатчу за столом гриль-зала «Критериона» — лишь тщеславие человека, обманывающего самого себя? А Этни?

Он упал на землю и лежал, неприметная коричневая точка на песке, неровность среди огромного пространства. Закрыв глаза, чтобы не видеть всего этого, он представил лицо Этни. Через мгновение он вернулся в Донегол. Сквозь открытую дверь холла шептала летняя ночь, в соседней комнате танцевали. Он увидел перья, опускающиеся на пол, беспокойство на лице Этни. Если он справится с сегодняшним делом и с еще более трудными делами, ждущими впереди, возможно, однажды он увидит, как беспокойство покинуло ее лицо. Он снова услышал: «Я уверена, что мы обязательно встретимся... после». К заходу солнца он поднялся, дошел до Бербера и миновал ворота.


Глава одиннадцатая

Дюрранс узнает новости о Гарри Фивершеме

Месяцем позже Дюрранс прибыл в Лондон и обнаружил, что в клубе его ждет письмо от Этни. В нем говорилось лишь то, что она гостит у миссис Адер и будет рада, если он найдет время зайти, но бумагу и конверт окаймляла черная траурная рамка. На следующий день Дюрранс явился на Хилл-стрит и застал Этни одну.

— Я не писала вам в Вади-Хальфу, — сразу же пояснила она, — поскольку думала, что вы отправитесь домой раньше, чем дойдёт моё письмо. Отец умер в прошлом месяце, ближе к концу мая.

— Получив ваше письмо, я боялся услышать именно эту весть, — ответил он. — Я очень сожалею. Должно быть, вы по нему скучаете.

— Больше, чем могу выразить, — тихо, с глубоким чувством, сказала Этни. — Он скончался ранним утром. Думаю, я сумею рассказать как, если хотите.

И она поведала Дюррансу о том, какова была смерть Дермода, о том, что простуда стала лишь поводом для его ухода, а не причиной, его убила не болезнь — он просто медленно истаял.

История, которую рассказывала Этни, звучала необычно — похоже, перед самым концом к Дермоду хотя бы отчасти вернулась прежняя властная сила духа.

— Мы знали, что он умирает. И он тоже это понимал. А в семь вечера, перед смертью, — она на мгновение запнулась и продолжила: — после того как отец немного поговорил со мной, он позвал свою собаку. Она тут же прыгнула на кровать, хотя голос его звучал не громче шёпота. Собака прижалась к нему мордой и скулила под его руками. А потом отец приказал мне оставить его и собаку вдвоём. Я должна была затворить дверь, собака даст знать, когда открыть снова. Я подчинилась отцу и до часу ночи ждала под дверью. Потом по дому внезапно разнёсся громкий вой.

Этни ненадолго остановилась. Эта пауза стала единственным проявлением горя, которое она себе позволила. В следующую минуту она продолжила рассказ — просто, без жеманства и притворной печали.

— Так мучительно было ждать за дверью, пока угасал вечер и наступала ночь. Длинная, последняя ночь перед концом. В его комнате не было лампы. Я представляла отца там, за этой тонкой перегородкой, тихо и безмолвно лежащим на огромной кровати с балдахином, с лицом в сторону угасающего за холмами света. Представляла погружающуюся в темноту комнату, медленно и торжественно гаснущие окна, собаку рядом с ним — и больше никого, до самого конца. Отец сам решил так уйти, но для меня это оказалось довольно тяжело.

Дюрранс не сказал ничего в ответ, но в полной мере дал Этни то, в чём она больше всего нуждалась — сочувственное, сострадательное молчание. Он представлял эти часы, проведённые в коридоре, шесть часов сумерек и темноты. Он видел её стоящей у двери, возможно, приложив к дверной панели ухо, прижимая руку к громко стучащему сердцу. Есть что-то жестокое в том, что Дермод решил умереть в одиночестве, думал Дюрранс.

Этни первой нарушила молчание.

— Я сказала вам, что отец говорил со мной прежде, чем я оставила его в одиночестве. И как вы думаете, о ком?

Задавая этот вопрос, она прямо и открыто смотрела в лицо Дюрранса. Ни в выражении глаз Этни, ни в тоне её голоса он не мог прочесть ни намёка на ответ, но дыхание у него перехватило от внезапного проблеска надежды.

— Расскажите, прошу вас! — сказал он, подаваясь вперёд в тревожном ожидании.

— О мистере Фивершеме, — ответила Этни, и Дюрранс снова откинулся на спинку кресла. Он явно ожидал услышать другое имя. Дюрранс смотрел вниз, на ковёр, стараясь не встречаться с Этни взглядом, и она не могла видеть выражения его лица.

— Мой отец всегда был очень к нему привязан, — мягко продолжила она, — и я хотела бы знать, есть ли у вас какие-нибудь сведения о том, где он и чем занимается.

Дюрранс не отвечал и не поднимал головы. Он размышлял о прочной привязанности к Гарри Фивершему, сохранявшейся у тех, кто когда-то хорошо его знал — даже на смертном одре человек, которого Фивершем так подвел, причинив много страданий его дочери, вспоминает о нём с такой сердечностью. Чувства Дюрранса были полны горечи, и он боялся выдать их — голосом или выражением лица. Но Этни настаивала, и ему пришлось говорить.

— Полагаю, вы больше не пересекались с ним? — спросила она.

Прежде чем ответить, Дюрранс поднялся и подошёл к окну. Он заговорил, глядя на улицу, но хотя таким образом он утаил выражение лица, несмотря на все усилия, в его словах звучал нескрываемый трепет глубокого гнева.

— Нет, — сказал он. — Ни разу.

Внезапно его гнев вырвался наружу.

— И я не желаю больше его видеть! — выкрикнул Дюрранс. — Да, он был мне другом. Но я больше не вспоминаю об этой дружбе. Я знаю одно — если бы он был тем, кого мы когда-то знали, вам не пришлось бы ждать шесть часов в том тёмном коридоре одной. — Он обернулся к Этни и резко спросил: — Вы собираетесь вернуться в Гленаллу?

— Да.

— Намерены жить там в одиночестве?

— Да.

Они ненадолго умолкли. Потом Дюрранс обошел ее кресло кругом.

— Вы как-то говорили, что расскажете мне, отчего разорвали помолвку.

— Но вы ведь знаете, — ответила Этни. — Это понятно по тем словам, что вы произнесли, стоя у окна.

— Нет, не знаю. Пару слов обронил ваш отец — он спрашивал меня о вестях насчёт Фивершема, когда мы беседовали с ним в последний раз. Но ничего определённого мне не известно. И я хотел бы, чтобы вы об этом рассказали.

Этни наклонилась вперёд, опершись локтями в колени, покачала головой.

— Не сейчас, — сказала она.

Дюрранс прервал молчание, последовавшее за её словами.

— Мне остался всего год в Хальфе. Затем представляется разумным покинуть Египет: не думаю, что в Судане будет что-то происходить в ближайшее время. Вряд ли я останусь там... в любом случае. Я имею в виду, даже если вы решите жить в Гленалле одна.

Этни не стала притворяться, что не понимает значения его слов.

— Мы больше не дети, — сказала она. — У вас впереди целая жизнь. Мы должны быть благоразумны.

— Да, — неожиданно устало ответил Дюрранс. — Но благоразумие должно знать, за что стоит бороться.

Этни не шевелилась. Она сидела спиной к нему, и он не мог видеть ее лицо. Она долго оставалась в этой позе, совершенно неподвижно и молча. Наконец, она тихо и очень мягко задала вопрос:

— Вы так сильно хотите жениться на мне? — и прежде чем он смог ответить, быстро повернулась к нему. — Попытайтесь оставить эту мысль, — настойчиво сказала она. — Всего на один год. Вам есть чем занять свой ум, постарайтесь совсем забыть обо мне. — В ее голосе было достаточно сожаления, сожаления от перспективы потерять друга, чтобы утвердить Дюрранса в иллюзии, будто если бы она не боялась разрушить его карьеру, то ответила бы совершенно иными словами. В комнату вошла миссис Адер, и таким образом Дюрранс унес иллюзии с собой.

В тот вечер он обедал в клубе и вышел выкурить сигару под тем самым деревом, где так настойчиво сидел год назад, пытаясь разузнать о Гарри Фивершеме. Ночь была столь же ясная, как та, когда во двор вошел лейтенант Сатч и заколебался, увидев его. Над головой сияли звезды, в воздухе ощущалась приятная июньская томность, огни, мерцающие в окнах и дверных проемах, делали листву по-весеннему свежей, а шум проезжающих экипажей напоминал звук моря. И в эту ночь во двор тоже вошел человек, знавший Дюрранса. Но он не колебался, а сразу приблизился и сел рядом. Дюрранс уронил газету и протянул руку.

— Как поживаешь? — сказал он. Другом оказался капитан Мазер.

— Читая вечернюю газету, я размышлял, увижу ли тебя. Я знал, что ты должен появиться в Лондоне. Ты видел, я полагаю?

— Что? — спросил Дюрранс.

— Значит, не видел, — ответил Мазер. Он взял газету, которую уронил Дюрранс, и стал переворачивать страницы в поисках нужной новости. — Помнишь нашу последнюю разведку из Суакина?

— Конечно.

— В полдень мы остановились в форте Синкат. Там был араб, прятавшийся среди деревьев.

— Да.

— Ты не забыл ту небылицу, что он тебе рассказал?

— О письмах Гордона и стене в Бербере? Нет, не забыл.

— Тогда это тебя заинтересует, — капитан Мазер наконец развернул газету в нужном месте и протянул ее Дюррансу, показав на короткую статью. Дюрранс просмотрел ее сквозь дым сигары.

— Похоже, парень все-таки вернулся в Бербер, — сказал он. — Рискованное предприятие. Абу Фатма, так его звали.

В статье не упоминалось имя Абу Фатмы, как, собственно, и любого другого человека за исключением капитана Уиллоби, вице-губернатора Суакина. В ней просто сообщалось, что некие письма, в которых Махди призывает Гордона сдать Хартум и стать адептом махдистской религии, а также копии коротких ответов Гордона, найдены в стене в Бербере и доставлены к капитану Уиллоби в Суакин.

— Вряд ли из-за этого стоило рисковать жизнью, — сказал Мазер.

— Возможно, — несколько неуверенно ответил Дюрранс. — Тем не менее, хорошо, что они нашлись. Может быть, копии сделаны рукой самого Гордона, и, в любом случае, они представляют исторический интерес.

— В некотором роде. Но даже если так, они не пролили свет на историю осады и не имеют реального значения ни для кого, даже для историков.

— Что ж, это верно, — согласился Дюрранс, и он не мог ошибаться сильнее.

На том самом месте, где он искал новостей о Фивершеме, новости сами его нашли, но он того не знал. Он блуждал впотьмах и не догадывался, что эти вести, как бы мало они ни интересовали историков, напрямую касались его собственной жизни. Дюрранс выбросил статью из головы и сидел, обдумывая вчерашний разговор с Этни. Они упомянула Фивершема, это правда — спрашивала вестей о нем. Но, может... скорее всего, она спросила лишь потому, что последние слова ее отца были о Гарри.

Он помнил, что она произносила его имя абсолютно ровно, и в самом деле, само то, что она заговорила о нем, можно считать знаком, что Фивершем больше не имеет над ней власти. В самой ее просьбе не думать о ней весь этот год звучало для Дюрранса нечто обнадеживающее. Ему казалось, если он не сможет, то в конце концов она даст ему желанный ответ. Подождав несколько дней, Дюрранс вновь явился в дом миссис Адер. Этни покинула Лондон и уехала в Донегол. Она собралась внезапно, как поведала ему миссис Адер, и причина отъезда осталась неизвестной.

Однако Дюрранс не сомневался: Этни воплощала на деле то, к чему его призывала. Он должен попытаться забыть ее, а она решила помочь, пропав из виду. И в этом Дюрранс был прав. Но Этни не учла одно обстоятельство — она не попросила его прекратить писать, и осенью из Судана вновь стали приходить письма. Она и радовалась им, и тревожилась: несмотря на общую сдержанность, то и дело в них проскальзывали фразы — например, повторение каких-нибудь пустяков, когда-то сказанных ей и давно забытых — в которых она видела, что несмотря на её мольбу, он все еще постоянно думает о ней.

Была там и нотка надежды, будто он оказался в мире, расцвеченном новыми красками и мелодиями. Этни так и не избавилась от страха, что жизнь одного мужчины разрушилась по ее вине, и была полна решимости не допустить этого со вторым. Но, глядя на письма Дюрранса, она не могла не задаваться новым вопросом. Какими средствами следовало этого избегать? Какой из двух путей выбрать? Она уже не была так уверена, как год назад, что его карьера столь важна. Вопрос возвращался снова и снова, но она ни на шаг не приближалась к решению, и даже скрипка не помогала.


Глава двенадцатая

Дюрранс оттачивает ум

Стояла майская ночь, и три офицера курили на травяном холме на берегу Нила, перед офицерской столовой. Свет полной луны скрадывало даже сияние планет. Мелкие звезды совсем пропали из вида, небо посветлело и раскинулось над головами жемчужным свечением. Офицеры сидели на шезлонгах и молча курили, а с островка посреди реки доносилось кваканье лягушек. У подножия небольшого, но крутого утеса, на котором они сидели, лениво струился Нил, похожий на полированное зеркало, а на противоположном берегу до самого невидимого горизонта тянулась пустыня, плоская и обширная, усеянная мелкими бугорками, белая, как иней, а на ней сверкали, будто драгоценные камни, скальные выступы. Позади курильщиков отбрасывала тень крыша веранды офицерской столовой, она казалась черной глыбой.

Один из троих чиркнул спичкой и поднес ее к концу сигары. Пламя осветило озабоченное, встревоженное лицо.

— Надеюсь, что с ним ничего не случилось, — сказал он, выбросив спичку. — Хотел бы я сказать, что уверен в этом.

Говоривший был средних лет полковником Суданского батальона. Ему ответил человек с седыми волосами. Но седина часто встречается в Судане, а гладкое лицо выдавало, что он еще молод. Это был лейтенант Колдер из Инженерных войск. Однако сейчас юность не могла противопоставить полковнику Доусону свой оптимизм.

— Он покинул Хальфу полтора месяца назад? — мрачно спросил лейтенант.

— Сегодня как раз полтора месяца, — ответил полковник.

И только третий офицер, высокий, худощавый, длинношеий майор службы тылового обеспечения, рискнул выдвинуть оптимистическое предположение.

— Рано считать его погибшим, — сказал он. — Все знают Дюрранса: посади его у костра в пустыне вместе с парочкой шейхов, и он проболтает с ними целый месяц. Тем более, когда тут бумаги, стол и кабинет — все, что он так ненавидит. Увидите, Дюрранс вскоре появится.

— Он опаздывает уже на три недели, — возразил полковник. — А он в некотором роде пунктуален. Я боюсь.

Майор Уолтерс махнул рукой в сторону белой пустыни за рекой.

— Если бы он отправился туда, на запад, я бы согласился. Но он поехал на восток, через горы, к Беренису и Красному морю. Тамошние племена всегда вели себя тихо, даже когда у Суакина стоял Осман Дигна.

Полковника уверенность Уолтерса нисколько не утешила. Он дернул себя за усы и повторил:

— На три недели.

Лейтенант Колдер выбил трубку и вновь набил. Наклонившись вперед, он примял табак большим пальцем и медленно произнес:

— Я вот все думаю, возможно ли, чтобы Дюрранса заманили в какую-то ловушку? Я не уверен, и никогда раньше не говорил об этом, поскольку до последнего времени не подозревал, что мои сведения могут иметь какое-то отношение к его задержке. Но теперь задумался. Вы помните ночь накануне его отъезда?

— Да, — сказал Доусон и подвинул свое кресло чуть поближе.

Колдер единственный из всех в Вади-Хальфе мог претендовать на дружеские отношения с Дюррансом. Несмотря на разницу в званиях, они были близки по возрасту, и с самого начала, когда неопытный, но жаждущий набраться опыта Колдер только прибыл из Англии, Дюрранс в своей сдержанной манере всячески старался проявлять к вновь прибывшему знаки дружбы. Поэтому Колдер мог что-то знать.

— Я тоже помню эту ночь, — сказал Уолтерс. — Дюрранс обедал в столовой и рано ушел собираться в дорогу.

— Он уже собрался, — возразил Колдер. — Как вы сказали, ушел он рано, но отправился не к себе, а пошел вдоль реки в Теуфикье.

В Вади-Хальфе имелся военный гарнизон, а Теуфикье был всего лишь приграничным городком, в миле к северу по берегу реки. Там держали лавки несколько греков, между прилавками с местными блюдами и табаком стояло несколько голых и грязных кафешек — в общем, шумный городишко, где толклись и негры из области Динка, и феллахи из дельты Нила, звучало множество диалектов, но для уха европейца не хватало одного существенного элемента, чтобы город мог называться действительно оживленным — топота шагов. Жители ступали по песку в большинстве своем босиком, и когда в редкие минуты утихали резкие возгласы и бормотание голосов, люди передвигались бесшумно, как призраки. Даже по ночам, когда толпа на улицах густела, а шум усиливался, казалось, будто под этим шумом ухо может различить глубокую тишину, молчание пустынь Востока.

— Дюрранс ушел в Теуфикье в десять вечера, — продолжил Колдер, — и когда я заглянул к нему в одиннадцать, еще не вернулся. В четыре утра он отправлялся на восток, и мне нужно было обсудить кое-какие дела до его отъезда, поэтому я остался ждать. Он появился примерно через четверть часа и сразу сказал, что я должен быть краток, поскольку он ждет посетителя. Он говорил быстро и как-то беспокойно, едва слушал меня и отвечал невпопад. Я видел, что он охвачен каким-то необычным чувством, но не мог угадать каким. В одну секунду это определено был гнев, но он тут же сменялся смехом, будто Дюрранс радовался против своей воли. Как бы там ни было, он спровадил меня, и, уходя, я слышал, как он велит слуге идти спать, дескать, он сам встретит посетителя.

— Ну, и кто же это был? — спросил Доусон.

— Не знаю. Мне известно лишь, что когда слуга Дюрранса зашел сказать, что уже четыре часа и пора отправляться в путь, тот все еще сидел на веранде. Посетитель не пришел.

— И Дюрранс не оставил сообщения?

— Нет. Я сам проснулся до его отъезда. Я думал, учитывая его озадаченность и беспокойство накануне, он расскажет мне, в чем дело. Я и сейчас считаю, что он собирался, но не смог решиться. Уже в седле, когда верблюд встал на ноги, он повернулся ко мне, но передумал. Ударив верблюда, он медленно, с опущенной головой, поехал мимо почты в пустыню. Я все думаю, не попал ли он в ловушку. Что это за посетитель, которого он встретил на улицах Теуфикье, и кто должен был тайно прийти в Вади-Хальфу? Что за дело у него было к Дюррансу? Важное дело, это очевидно. И он не пришел. Не было ли все это какой-то хитрой приманкой? Я боюсь, как и полковник Доусон.

Воцарившееся молчание первым нарушил майор Уолтерс. Он не стал спорить и просто еще раз выразил свой непоколебимый оптимизм.

— Не думаю, что Дюрранс погиб, — сказал он, вставая.

— Я знаю, что надо делать, — сказал полковник. — Утром я вышлю поисковый отряд.

Наутро, когда они завтракали на веранде, он сразу начал описывать, кого намерен отправить с этим заданием. Майор Уолтерс, несмотря на свои обнадеживающие пророчества, по всей видимости, ночью обдумывал историю Колдера и потянулся к нему через стол.

— Вы не пытались разузнать, с кем Дюрранс разговаривал в Теуфикье?

— Узнал, и это очень странно, — ответил Колдер.

Он сидел спиной к Нилу, лицом к стеклянным дверям столовой, и говорил с Уолтерсом, сидевшим прямо напротив.

— Он разговаривал лишь с одним человеком, и тот никак не может быть тем самым посетителем. Дюрранс остановился у кафе, где играли бродячие музыканты, каким-то чудом забредшие в Теуфикье. Один из них, грек, как мне сказали, пустил по кругу шляпу, Дюрранс бросил в нее соверен, тот человек поблагодарил его, и они недолго о чем-то побеседовали.

В этот момент Колдер поднял голову.

На его лице мелькнуло узнавание, он привстал, будто хотел вскочить, но остался на месте. Узнавание сменилось недоумением. Он огляделся: полковник Доусон был занят какао, майор Уолтерс смотрел в тарелку. Другие офицеры гарнизона тоже не заметили его движение. Колдер откинулся на спинку стула и, с любопытством глядя поверх плеча майора, продолжил рассказ.

— Но больше Дюрранс, насколько мне известно, ни с кем не говорил. Кажется, он просто прошелся по деревне и вернулся в Вади-Хальфу.

— Это нам мало что дает, — сказал майор.

— И это все, что вы знаете? — спросил полковник.

— Не совсем, — медленно ответил Колдер. — Например, я знаю, что человек, о котором мы говорим, смотрит мне прямо в лицо.

Все тут же обернулись.

— Дюрранс! — вскочив с места, воскликнул полковник.

— Когда вы вернулись? — спросил майор.

Загоревший до кирпичного цвета, в покрытой пылью одежде, в дверях стоял Дюрранс и внимательно прислушивался к голосам своих товарищей. Любопытно, что его друг Колдер не встал со стула и не поприветствовал его. Он продолжал наблюдать все с тем же любопытством и недоумением, но когда Дюрранс спустился по трем ступеням на веранду, лицо его озарило тревожное понимание.

— Мы ждали вас три недели назад, — сказал Доусон, пододвигая ему свободный стул.

— Задержки нельзя было избежать, — ответил Дюрранс, садясь.

— Она связана с событиями моего рассказа? — спросил Колдер.

— Нисколько. Той ночью я ждал грека-музыканта, — со смехом объяснил он. — Хотел узнать, какой удар судьбы забросил его играть на цитре за ночлег в кафе в Теуфикье, вот и все. Да, все, — медленно добавил он более мягким тоном.

— Тем временем, вы забыли о завтраке, — вставая, сказал Доусон. — Что будете?

Колдер чуть заметно подался вперед, не спуская глаз с Дюрранса. Тот оглядел стол и подозвал официанта.

— Муса, принеси что-нибудь холодное, — сказал он, и официант исчез в столовой.

Колдер кивнул, слегка улыбнувшись, будто видел, как только что было изящно разрешено некое затруднение, а вслух сказал:

— У нас есть чай, какао, кофе.

— Спасибо, — ответил Дюрранс, — я вижу, но думаю, что попрошу Мусу принести бренди с содовой.

И снова Колдер кивнул.

Дюрранс завтракал, пил бренди и рассказывал о путешествии. Он проехал на восток дальше, чем намеревался сначала, и нашел арабов-абабде спокойно сидящими в своих горах. Они не хотели подчиняться ни Египту, ни Мухаммеду Ахмету. Погода стояла хорошая, горные козлы и антилопы встречались в изобилии. В целом Дюрранс был доволен путешествием. А Колдер наблюдал за ним и не верил ни единому слову.

Другие офицеры вернулись к своим обязанностям, а Колдер остался и ждал, когда Дюрранс закончит. Но, похоже, Дюрранс собирался завтракать и болтать вечно. Его вопросам о событиях в Вади-Хальфе за прошедшие полтора месяца не было конца, как не было предела энтузиазму в отношении своего путешествия. Наконец, он резко остановился и с некоторым подозрением обратился к компаньону:

— Вы сегодня как-то слишком благодушествуете.

— У меня же нет полуторамесячного завала писем, как у вас, полковник, — со смехом ответил Колдер и увидел, как лицо Дюрранса омрачилось.

— И в самом деле, — после паузы произнес он. — Я совсем забыл о них.

Он встал из-за стола, поднялся по ступеням и прошел в столовую.

Колдер тут же вскочил и проследил глазами за передвижениями Дюрранса. Тот подошел к гвоздю, вбитому на уровне его головы возле стеклянных дверей, снял с него ключ от своего кабинета и вышел через дальнюю дверь, оставив е открытой. Колдер видел, как он идет по дорожке через крошечный садик. Когда Дюрранс исчез из виду, Колдер снова сел за стол, подперев голову руками.

Он волновался. Он был другом Дюрранса и единственным человеком в Вади-Хальфе, пользовавшимся его доверием. Он знал, что в кабинете ждут письма, написанные женской рукой. Он очень беспокоился. За эти полтора месяца Дюрранс постарел, у рта вместо едва заметных линий залегли складки, а волосы обесцветила не только пыль пустыни. Да и в его оживлении было что-то искусственное. Колдер зажег трубку и долго сидел у пустого стола.

Потом взял свой шлем и отправился в кабинет Дюрранса. Бесшумно подняв щеколду, он заглянул внутрь. Дюрранс сидел у стола, уронив голову на руки, рядом лежали невскрытые письма. Колдер вошел и нарочито громко захлопнул дверь. Дюрранс тут же повернулся.

— Что? — спросил он.

— У меня бумага вам на подпись, — ответил Колдер. — Разрешение на перестройку казарм Си, помните?

— Очень хорошо. Я посмотрю и верну его подписанным к обеду. Не подадите его мне? — протянул он руку к Колдеру.

Колдер вынул изо рта трубку и медленно опустил ее в ладонь Дюрранса. Тот отдернул руку, лишь когда трубка обожгла ладонь. Она упала на пол и разбилась. Некоторое время оба молчали, потом Колдер обнял Дюрранса за плечи и очень мягко спросил:

— Как это случилось?

Дюрранс закрыл лицо руками. Он больше не мог сдерживаться. Он ничего не ответил, не издал ни звука, только дрожал с головы до ног.

— Как это случилось? — снова спросил Колдер шепотом.

— Как вы узнали? — вопросом на вопрос ответил Дюрранс.

— Вы стояли в дверях, пытаясь распознать, чей голос и откуда говорит. Когда я поднял голову и увидел вас, ваши глаза смотрели прямо на меня, но в них не было узнавания. Тогда я заподозрил. Когда вы спустились по ступеням на веранду, я почти уверился. Когда вы не стали есть и протянули руку через плечо, чтобы Мусе пришлось вложить в нее стакан, я понял наверняка.

— Глупо было пытаться скрыть, — сказал Дюрранс. — Конечно, я знал, что не получится скрывать дольше нескольких часов. Но даже эти часы казались отчего-то очень важными.

— Как это случилось?

— Дул сильный ветер, — объяснил Дюрранс, — и он сорвал с меня шлем. Было восемь утра, я не собирался покидать в этот день лагерь, поэтому стоял у палатки в одной рубашке. Как видите, я даже не мог поднять воротник мундира, чтобы защитить затылок. Я был достаточно глуп, чтобы погнаться за шлемом, и — вы наверняка такое видели не раз — каждый раз, как только я нагибался поднять его, он катился дальше. Не успев понять, что делаю, я пробежал уже четверть мили. Говорят, я свалился, как бревно, в тот самый момент, когда схватил шлем. Как давно это случилось, я не могу сказать, потому что был болен некоторое время, да и трудно считать дни, когда не отличаешь их от ночи.

Одним словом, Дюрранс ослеп. Он попросил своих спутников доставить его обратно в Бербер и там, движимый естественным желанием скрыть увечье, потребовал от них молчания. Колдер дослушал до конца и резко поднялся.

— Тут есть один врач. Он умен, и для сирийца очень образован. Я втайне приведу его, и мы послушаем, что он скажет. Возможно, слепота лишь временная.

Однако сирийский доктор поджал губы, качая головой, и посоветовал немедленно отправиться в Каир. Случай требовал осмотра специалистом. Сам он затруднялся вынести вердикт, хотя, конечно, всегда есть надежда на выздоровление.

— У вас были травмы головы? — спросил он. — Вы падали с лошади? Были ранены?

— Нет, — ответил Дюрранс.

Сириец не скрывал своей убежденности, что дело серьезное, и после его ухода мужчины некоторое время сидели молча. Колдер чувствовал, что любые попытки утешения будут тщетны и, более того, могут выдать его собственный страх. Он повернулся к стопке писем и просмотрел их.

— Здесь два письма, которые вы, вероятно, хотели бы услышать. Написаны женской рукой, с ирландской маркой. Следует ли мне вскрыть их?

— Нет, — внезапно воскликнул Дюрранс, быстро схватив Колдера за руку. — Ни в коем случае.

Но Колдер не отложил письма. По собственным причинам ему не терпелось узнать больше об Этни Юстас. Несколько упоминаний о ней в редкие моменты доверительности со стороны Дюрранса лишь сообщили ему ее имя и уверили в том, что его друг с радостью бы его изменил.

Он посмотрел на Дюрранса — человека настолько сильного и энергичного, что даже загар казался его неотъемлемой принадлежностью, а не случайным для его родины явлением. Он приехал в саму. пустынную область мира с такой радостью, как приезжают в родной дом, для него эти пустынные тропы и были домом, а уютные гостиные с каминами, огороженные поля и ухоженные дороги — далекими местами. Колдер понимал величину свалившегося на Дюрранса бедствия. И потому так хотел узнать больше о девушке, которая писала Дюррансу из Донегола, и из её писем, как из отражения в зеркале, понять её характер. Ведь если и с ней ничего не получится, то что останется его другу?

— Думаю, вы хотели бы их услышать, — продолжил настаивать он. — Вы отсутствовали полтора месяца.

Его прервал резкий смех.

— Знаете, что я подумал, когда вас остановил? Что я прочту их позже, когда вы уйдете. Чтобы привыкнуть к слепоте, нужно время. — Голос его чуть дрогнул. — Вы поможете мне ответить на них, Колдер. Так что читайте. Пожалуйста, прочтите их.

Колдер вскрыл конверты, прочел письма и был вполне удовлетворен. В них содержался отчет о незатейливых событиях в горном селении, написанный самыми простыми словами, но сквозь них светилась душа девушки, ее любовь к родным местам и людям, их населявшим. В мелких деревенских бедах она видела смешное и трагичное. Письма были проникнуты теплыми дружескими чувствами к Дюррансу, ее интересовало все, что он делает, в своем роде она относилась к его карьере так, будто принимала в ней участие, пусть и просто дружеское. Закончив, Колдер снова посмотрел на Дюрранса, на этот раз с облегчением. И кажется, Дюрранс чувствовал то же самое.

— В конце концов, есть за что благодарить судьбу, — воскликнул он. — Подумать только! Если бы я был помолвлен с ней! Она никогда не позволила бы разорвать помолвку, узнав, что я ослеп. Какое избавление!

— Избавление? — поразился Колдер.

— Вы не понимаете. Но я знал одного человека, который ослеп, до того он был хорошим парнем — именно, до того! Но год спустя вы его не узнали бы! Он превратился в самого эгоистичного зануду, какого только можно вообразить. Я не удивляюсь, и не вижу, как бы он мог избежать этого, и не виню его. Но его жене от этого не легче, так ведь? Беспомощный муж плох уже сам по себе, а сделайте его полным вопросов эгоистом, ревнующим к ее возможности пойти, куда ей хочется, допрашивающим о каждом человеке, с кем она перебросилась парой слов, и что тогда? О боже, я рад, что она мне отказала, и чрезвычайно благодарен.

— Она вам отказала? — спросил Колдер, и облегчение покинуло его лицо.

— Дважды, — ответил Дюрранс. — Какое избавление! Я стал бы еще хуже того человека. Я не умен и не смогу сидеть в кресле, развлекая себя размышлениями. Я жил всегда вне дома, и только эта жизнь мне подходит. Скажу вам, Колдер, через год вы не очень-то будете стремиться к моему обществу, — он засмеялся тем же резким смехом.

— Ох, прекратите, — бросил Колдер. — Я прочту вам остальные письма.

Он прочел их, не обращая внимания на содержание. Его ум был занят двумя письмами Этни Юстас, он размышлял, скрывались ли за ее словами чувства более глубокие, чем дружба. Девушки отказывают мужчинам по сотне самых странных причин и часто жалеют об этом впоследствии. И очень часто они собирались принять предложение с самого начала.

— Я должен ответить на письма из Ирландии, — сказал Дюрранс, когда они закончили. — Остальные подождут.

Колдер держал лист бумаги и говорил, когда строчки перекашивались или выходили за его пределы. Таким образом Дюррансу удалось написать Этни, что солнечный удар лишил его зрения. Колдер забрал письмо и отправился в больницу, где спросил доктора-сирийца. Врач вышел к нему, и они вместе прохаживались среди деревьев перед зданием.

— Скажите мне правду, — попросил Колдер.

Доктор поморгал за стеклами очков.

— Я думаю, поврежден зрительный нерв, — ответил он.

— Значит, надежды нет?

— Никакой, если мой диагноз верен.

Колдер вертел в руках письмо, будто никак не мог решить, что с ним делать.

— Солнечный удар может повредить зрительный нерв? — наконец спросил он.

— Простой солнечный удар? Нет. Но, возможно, это лишь совпадение, а причину следует искать глубже.

Колдеростановился.

— Хотите сказать, в мозге? — с ужасом спросил он.

— Да.

Они прошли еще несколько шагов. Колдера мучил ещё один вопрос, и он всё же решился его задать:

— Значит, это не конец, и впереди еще несчастья — смерть или... — альтернативу он не смог заставить себя произнести вслух. Но доктор, однако, его успокоил.

— Нет, этого не последует.

Колдер вернулся в столовую и попросил бренди с содовой. Удар, постигший Дюрранса, чрезвычайно взволновал его, и он, положив письмо на стол, размышлял об отказе, содержавшемся в нем, и едва сдерживался, чтобы не разорвать конверт пополам. Он знал, что письмо нужно отправить, его уничтожение станет не более чем отсрочкой, но никак не мог решиться. С каждой минутой он все яснее понимал, что значит для Дюрранса слепота. Для человека не слишком умного — он первый всегда признавал это — и заядлого путешественника, насколько зрение больше значило для него, чем для любого другого! Поймет ли девушка это столь же ясно?

В то утро на веранде в Вади-Хальфе было очень тихо. Солнце жгло пустыню и поверхность реки, и даже ветер не шевелил листву. Колдер потягивал бренди, и этот вопрос все больше его тревожил. Поймет ли та девушка в далекой Ирландии? Услышав голос полковника Доусона, он поднялся, взял письмо и отправился на почту. Письмо было отослано, но где-то в Средиземноморье оно встретилось с письмом Этни, которое Дюрранс получил двумя неделями позже в Каире. Колдер, сопровождавший друга, прочел его вслух.

Этни писала, что за эти месяцы она много думала о том, что он сказал в Гленалле и Лондоне. Читая его письма, она поняла, что его отношение к ней не изменилось и не изменится, и потому она больше не считает, что может повредить ему, и выйдет за него замуж по его возвращению в Англию.

— Вот неудача, — сказал Дюрранс, когда Колдер закончил чтение. — Единственное, чего я всегда хотел, и когда это наконец свершилось, я не могу это принять.

— Полагаю, вам будет крайне сложно отказаться, — заметил Колдер. — Я не знаком с мисс Юстас, но рискну предположить, исходя из ее писем, она не из тех женщин, что однажды говорит «да» и берет свои слова назад, когда наступают трудные времена. Поскольку она любит вас, а вы любите ее, мне кажется, вы оскорбляете её, воображая, будто она не может выйти за вас и быть счастливой.

Дюрранс обдумал эту сторону проблемы. Может, Колдер и прав. Брак со слепцом! Если с обеих сторон есть любовь, наверное, он возможен, а письмо Этни подтвердило — разве нет? — что любовь есть. Кроме того, некоторые мелочи могли бы сделать её жертву не такой тяжелой. Она могла остаться жить на своей земле, вернуться в собственный дом. Леннон-хаус можно восстановить, и освободить поместье от долгов.

— Кроме того, — сказал Колдер, — всегда есть вероятность излечения.

— Ее нет, — с решительностью, поразившей его товарища, ответил Дюрранс. — Вы знаете это не хуже меня. Не надо виновато вздрагивать, — со смешком добавил он. — Я не подслушал ваши разговоры обо мне.

— Тогда с чего вы взяли, что нет шансов?

— По голосу врачей, что призывали меня надеяться. Словами они убеждали меня пойти к специалистам в Европе и не унывать, но голоса выдавали ложь. Когда не видишь, приходится слушать.

Колдер задумчиво смотрел на него. Не в первый раз Дюрранс поражал своих друзей необычной проницательностью. Колдер с беспокойством посмотрел на письмо, которое держал в руке.

— Когда было написано письмо? — внезапно спросил Дюрранс и тут же задал еще один вопрос: — Из-за чего вы дергаетесь?

Колдер засмеялся и поспешно объяснил.

— Ну, я как раз посмотрел на письмо, и ваш вопрос оказался столь кстати, что сложно поверить, будто вы не видели моих действий. Оно написано пятнадцатого мая.

— А, — сказал Дюрранс, — в тот день, когда я вернулся в Вади-Хальфу слепым.

Колдер неподвижно сидел в кресле, с тревогой и даже с каким-то испугом глядя на друга. Даже в его позе сквозило напряжение.

— Странное совпадение, — беспечно рассмеялся Дюрранс, и Колдер почувствовал, что тот внимательно прислушивается к его движениям — не последует ли вздох облегчения или смена позы на более расслабленную. Но Колдер не пошевелился и не вздохнул.


Глава тринадцатая

Дюрранс прозревает

Этни стояла у окна гостиной дома на Хилл-стрит, миссис Адер сидела перед чайным столиком. Обе ждали и прислушивались, не раздастся ли на улице некий звук. Окно было открыто, чтобы они могли услышать его как можно раньше. Была половина шестого вечера. Снова наступил солнечный июнь, и Лондон превратился в зеленый приятный город. Цветы оживляли окна в домах напротив, экипажи легко катили по направлению к парку. Внезапно раздался звон колокольчика. Миссис Адер резко подняла голову.

— Это кэб, — сказала она.

— Да.

Этни выглянула из окна.

— Но он не останавливается, — и звон колокольчика постепенно затих вдали.

Миссис Адер посмотрела на часы.

— Полковник Дюрранс опаздывает, — сказала она и с любопытством посмотрела на Этни. Ей показалось, что Этни сказала свое «да» не столько с нетерпением, сколько с тревогой, и поза ее скорее говорила об опасении, чем предвкушении. И хотя миссис Адер не была до конца уверена, ей почудилось на лице Этни облегчение, когда кэб проехал мимо.

— А почему вы не поехали встречать полковника на вокзал? — медленно спросила она.

Ответ был дан тут же.

— Он мог бы подумать, что я считаю его беспомощным, а мне бы этого не хотелось. С ним путешествует слуга.

Этни снова посмотрела в окно, и пару раз будто хотела заговорить, но сдерживалась. Наконец она решилась.

— Вы помните телеграмму, которую я вам показывала?

— От лейтенанта Колдера, где говорилось, что полковник Дюрранс ослеп?

— Да. Я прошу вас пообещать никогда не упоминать ее. Я не хочу, чтобы он знал, что я ее получала.

Миссис Адер была озадачена, а она этого не любила. Ей показали телеграмму, но не сказали, что сразу после ее получения Этни написала Дюррансу о своем согласии. Этни просто сказала ей: «Мы с ним помолвлены», и миссис Адер сочла, что помолвка длится уже некоторое время.

— Вы обещаете? — настаивала Этни.

— Конечно, дорогая, если вы так хотите, — ответила миссис Адер, неодобрительно пожав плечами. — Но полагаю, есть какая-то причина. Я не понимаю, зачем вам это обещание.

— Из-за меня не должны быть испорчены две жизни.

Подозрения миссис Адер, что Этни ждет своего жениха с некоторой опаской, имели под собой почву. Она действительно немного боялась. Всего двенадцать месяцев назад, в этой же комнате, в такой же солнечный день, она просила Дюрранса забыть ее, и каждое его письмо в дальнейшем говорило ей, что, пытался он или нет, но она не забыта. Даже последнее, вкривь и вкось нацарапанное нетвердой детской рукой, где он сообщал ей о своем несчастье и отказе от притязаний — даже оно, даже, может, еще сильнее предшествующих, подтверждало, что он не забыл.

Стоя у окна, она очень ясно поняла, что это ей придется забывать. Или, если это окажется невозможным, придется быть очень осторожной, чтобы ни единым словам не выдать, что она не забыла.

— Нет, — повторила она, — из-за меня не должны быть испорчены две жизни, — и повернулась к миссис Адер.

— Этни, а вы уверены, что эти две жизни не будут куда скорее испорчены браком? Не думаете ли вы, что вопреки своей воле вы со временем начнете считать полковника Дюрранса обузой? А он это почувствует? Я в больших сомнениях.

— Нет, — решительно ответила Этни. — Ничего этого не случится.

Миссис Адер считала, что две жизни — это жизни Дюрранса и самой Этни, а не Гарри Фивершема. Она ошибалась, но Этни не стала спорить, напротив, она скорее радовалась этой ошибке.

Этни вернулась на свой пост у окна, представляя свою жизнь, планируя ее так, чтобы никто не мог застать её врасплох. Конечно, это будет сложно, и неудивительно, что в ней рос страх. Но цель стоила того, чтобы прилагать усилия, и Этни сосредоточилась на ней. Ослепнув, Дюрранс потерял все, что имело в его жизни смысл, — все, кроме одного.

«Что бы я делал, став калекой? — сказал он Гарри Фивершему в то утро в парке. — Умный человек может притерпеться, как-то смириться с этим. А я? Что смог бы делать я, если бы пришлось сидеть в кресле до конца дней?»

Этни не слышала этих слов, но все понимала и без них. Дальние страны принадлежали ему по рождению, и вот он потерял свое наследие. Все, что восхищало его, — долгие путешествия, незнакомые земли, красный огонек костра в темной пустой тишине, сон под звездным небом, прохладный ветер пустыни и государственная служба — все было утрачено. Единственное, что у него осталось — она, и только пока он мог верить, что нужен ей. Погруженная в свои мысли, Этни не заметила, как у двери остановился долгожданный кэб, и только звонок слуги Дюрранса в дверь вернул ее к реальности.

— Приехал! — вздрогнув, сказала она.

Дюрранс и впрямь не был ни особенно проницательным, ни любопытным. Он принимал своих друзей такими как есть, не разглядывая под микроскопом. Этни подумала, что его подозрения всегда было легко успокоить, если они вообще возникали. А теперь будет легче, чем когда-либо. Нет причин для беспокойства. Так она рассуждала наедине с собой, но, вопреки рассуждениям, внутренне приготовилась к бою и отправилась навстречу своему суженому.

Миссис Адер выскользнула из комнаты, и, когда Дюрранс вошел, Этни была одна. Она стояла неподвижно, ожидая, что перемены в нем ее шокируют. Однако, к ее удивлению, никаких особых изменений она не увидела. Лицо его, конечно, было изможденным, волосы поседели, но никаких признаков беспомощности или неуверенности, которых она боялась больше всего. Он прошел в комнату так, будто все видел — память, похоже, точно подсказывала ему, где находился каждый предмет мебели. Лишь пару раз он вытягивал руку, ожидая наткнуться на кресло.

Этни тихо отошла обратно к окну, не находя слов для приветствия, и он тут же улыбнулся и пошел прямо к ней.

— Этни, — сказал он.

— Значит, это неправда. Вы поправились! — увидев его уверенное движение, воскликнула она.

— Это совершенная правда, и я не поправился, — ответил он. — Но вы пошевелились, и я понял, что вы возле окна.

— Но как? Я двигалась совершенно бесшумно.

— Да, но шум улицы внезапно стал громче, и я понял, что кто-то стоит у открытого окна. Я предположил, что это вы.

Их слова, пусть не слишком подходящие для первой встречи пары после помолвки, смогли уменьшить смущение. Этни удержалась от выражения сочувствия, зная, что в нем нет необходимости. Эти двое во многом понимали друг друга без слов. Они лишь пожали руки, и Этни отошла от окна.

— Я напою вас чаем, а потом мы поговорим, — сказала она.

— Да уж, нам это необходимо, — серьезно ответил Дюрранс.

Однако тут же отбросил серьезный вид и начал весело рассказывать подробности своего путешествия домой. Он даже находил смешное в беспомощности первых дней слепоты, и опасения Этни быстро таяли. Почти исчезли, когда что-то неуловимое в его выражении вернуло их снова.

— Я писал вам из Вади-Хальфы. Не знаю, удалось ли вам прочесть письмо.

— Вполне.

— Мой друг держал листок и говорил, когда я писал уже на промокательной бумаге, — со смехом продолжил он. — Колдер, из саперного батальона, но вы его не знаете.

Он торопливо бросил ей это имя, и Этни внезапно поняла, что это ловушка. Странная неподвижность его лица говорила ей, что он предельно внимательно прислушивается, не вздрогнет ли она, не выдаст ли себя каким-нибудь восклицанием. Подозревает ли он? Знает ли о телеграмме? Догадывается, что ее письмо было послано из жалости? Она смотрела на лицо Дюрранса, но на нем не отражалось ничего, кроме настороженности. Год назад его глаза ответили бы ей совершенно точно, как бы крепко ни было его молчание.

— Я без труда прочла письмо, — мягко ответила она. — Именно такое вы и могли написать. Но я написала вам раньше, и, конечно, ваши плохие новости ничего не меняют. Я не беру назад ни слова.

Дюрранс сидел, положив руки на колени и чуть склонившись вперед. И снова Этни находилась в растерянности. Она не могла понять, принял ли он ее ответ, и снова осознала, что год назад она бы не сомневалась.

— Да, я знаю вас. Вы не возьмете ничего назад, — наконец сказал он. — Но есть и моя точка зрения.

Этни с опаской посмотрела на него.

— Да? — ответила она, стараясь говорить беззаботно. — Расскажите.

Дюрранс начал говорить размеренным голосом человека, обдумавшего свою речь и выучившего ее наизусть.

— Я знаю, что такое слепота для любого человека — растущая с каждым днем зацикленность на себе, если не быть постоянно настороже. А кто станет все время помнить об этом? Слепота делает это с каждым, — подчеркнуто повторил он. — Но со мной будет еще хуже. У меня нет занятий. Будь я писателем, я мог бы диктовать. Будь я деловым человеком — продолжал бы вести дела. Но я военный и к тому же не слишком умен. Ревность, бесконечное надоедливое любопытство и требование вашего внимания — вот поджидающие меня опасности.

Этни мягко рассмеялась в ответ на его слова.

— Что ж, возможно, с ними можно справиться, — признал он, — но их нужно учитывать. Я много думал о них. Я размышлял обо всем этом ночь за ночью с тех пор, как получил ваше письмо, пытаясь решить, что же делать. Вы знаете, с какой радостью и благодарностью я ответил бы вам: «Да, пусть состоится свадьба», если бы смел. Если бы я смел! Но я думаю — вы согласны? — что большая беда неплохо прочищает мозги. В Каире я часто лежал без сна и думал, и постепенно все неважные мысли улетучились, оставив лишь несколько простых истин. Я почувствовал, что должен зацепиться за них, потому что ничего другого не осталось.

— Да, я это понимаю, — тихо ответила Этни. Она сама пережила подобное. Взглянув на Дюрранса, она впервые осознала, что у них, возможно, много общего. С еще большей решимостью она повторила себе, что из-за нее не должны быть испорчены две жизни.

— И что же? — спросила она.

— Ну, вот одна из этих весьма простых истин. Брак между калекой, чья жизнь кончена, и молодой активной женщиной, чья жизнь в самом расцвете, был бы огромной ошибкой, если каждым из них не движет нечто гораздо большее, чем дружба. Совершенно неправильно, если с вашей стороны он подразумевает жертву.

— Нет никакой жертвы, — твердо ответила она.

Дюрранс кивнул. Очевидно, ответ его удовлетворил, и Этни чувствовала по его напряженной позе, что он прислушивался к интонации, а не к словам. Она задумалась, так ли просто будет успокоить его подозрения теперь, когда он ослеп — и начала понимать, что, возможно, именно поэтому будет сложнее.

— Значит, вами движет большее, чем дружба? — внезапно спросил он. — Скажите мне. Я знаю, что вы ответите честно.

Этни растерялась. Она знала, что должна ответить, и немедленно, без колебаний. Вдобавок, ответить честно.

— На свете нет ничего, — твердо ответила она, — чего я хотела бы сильнее, чем брака с вами.

Она говорила искренне. Этни ничего не знала о разговоре Гарри с лейтенантом Сатчем в гриль-зале ресторана «Критерион», не ведала о планах Фивершема, не слышала о найденных в городе дервишей на берегу Нила письмах Гордона. Она считала, что Гарри навсегда исчез из ее жизни. Поэтому ее желание было искренним. Однако Дюрранс спрашивал не совсем об этом, и она понадеялась, что он снова будет прислушиваться к интонации, а не словам. Тем не менее, ответ его, по всей видимости, удовлетворил.

— Благодарю вас, Этни, — улыбаясь, он взял ее руку и пожал.

Других вопросов не последовало, и Этни посчитала, что его подозрения улеглись. В этот момент в комнату осторожно вошла миссис Адер.

У нее хватило такта поприветствовать Дюрранса, будто они расстались неделю назад и с ним ничего не произошло.

— Полагаю, Этни уже посвятила вас в наш план? — спросила она, принимая из рук подруги чай.

— Нет, пока нет, — ответила Этни.

— Какой план? — спросил Дюрранс.

— Мы все устроили, — сказала миссис Адер. — Вы захотите поехать домой, в Девоншир. Я ваша соседка — нас разделяет лишь парочка полей. Этни погостит у меня до вашей свадьбы.

— Вы очень добры, — воскликнул Дюрранс, — конечно, понадобится некоторое время.

— Без сомнения, недолгое, — ответила миссис Адер.

— Что ж, дело обстоит так. Если есть шанс, что я могу восстановить зрение, то лучше бы мне заняться этим немедленно. Время много значит в таких случаях.

— Значит, шанс есть? — воскликнула Этни.

— Завтра я покажусь специалисту. И, конечно, есть еще окулист в Висбадене, но, может, не понадобится ехать так далеко. Думаю, я смогу оставаться в Гессенсе и приезжать в Лондон по необходимости. Благодарю вас от всего сердца, миссис Адер. Отличный план. С моей точки зрения, не может быть ничего лучше, — медленно добавил он.

Этни смотрела, как Дюрранс уезжает на свою старую квартиру на Сент-Джеймс-стрит, стоя у окна в той же задумчивой позе. Только теперь экипажи возвращались из парка, а опасения Этни обрели более отчетливую форму.

Она не слышала разговора с Колдером и считала, что на время успокоила Дюрранса. Она не знала, что он не верит в излечение, и понятия не имела, что возможность исцеления — лишь предлог. И все же ей было неспокойно. Дюрранс стал более проницательным. Он отточил не только чувства, как того можно было ожидать, но и ум. Она поняла, что вступает в состязание, и боялась проиграть. «Из-за меня не должны быть испорчены две жизни», — повторила она, но теперь это была скорее мольба, чем решимость: она совершенно ясно поняла, что ослепший Дюрранс видит куда яснее, чем раньше.


Глава четырнадцатая

Снова появляется капитан Уиллоби

Прошел июль и август, опасения Этни все росли, и наконец она высказала их вслух.

— Я боюсь, — сказала она, стоя солнечным утром у открытого окна в доме миссис Адер, и та улыбнулась.

— Чего? Что вчера в Лондоне с полковником что-то случилось?

— Нет, не этого, — медленно ответила Этни. — Потому что он как раз направляется к нам через лужайку.

Миссис Адер снова улыбнулась, не отрывая взгляд от книги. Возможно, ее просто удивили или позабавили какие-то строки.

— Я так и думала, — сказала она так тихо, что ее слова едва достигли ушей Этни, но, по всей видимости, не проникли в ее сознание, поскольку, глядя на вымощенную камнем террасу и широкие ступени, спускающиеся на лужайку, она вдруг спросила:

— Вы думаете, есть надежда, что зрение к нему вернется?

Этот вопрос не приходил в голову миссис Адер, и она не придала ему значения.

— Разве иначе стал бы он так часто ездить к своему окулисту? Конечно, он надеется.

— Я боюсь, — повторила Этни, внезапно повернувшись к подруге. — Вы не заметили, каким он становится? Как быстро интерпретирует молчание, как по вашим словам догадывается, о чем вы не сказали, как заставляет ваши движения дополнять слова? Лаура, вы заметили это? Иногда я думаю, что ему открыты мои самые сокровенные мысли. Он читает меня как детскую книжку.

— Да, — ответила миссис Адер, — вы в невыгодном положении. У вас больше нет лица, чтобы скрывать мысли.

— А его глаза мне больше ничего не говорят, — добавила Этни.

Оба замечания были справедливы. Пока Дюрранс видел перед собой лицо Этни, ее искренние серые глаза, он едва ли мог отстраненно взвешивать паузы и оценивать движения. С другой стороны, раньше ее никогда не терзали сомнения в смысле его слов или намерений, а теперь она часто блуждала впотьмах. В общем, слепота Дюрранса возымела эффект, совершенно противоположный ожидаемому. Они поменялись местами.

Однако миссис Адер больше заинтересовала внезапная вспышка откровенности Этни. Она отметила про себя, что девушка, всегда отличавшаяся спокойной искренностью в словах и поведении, превращается в тревожное, беспокойное существо.

— Значит, от него необходимо что-то скрыть? — тихо спросила она.

— Да.

— Что-то очень важное?

— Нечто такое, что я должна скрывать изо всех сил, — ответила Этни, не будучи уверенной в том, что Дюрранс еще не раскрыл ее тайну.

Она переступила через порог, на террасу. Лужайку перед домом обрамляла живая изгородь, за ней мягкими волнами простирались поросшие травой поля, а за ними, среди деревьев, Этни видела дымок из трубы дома полковника Дюрранса. Она немного постояла на террасе в сомнении. Слева от лужайки, вдоль берега реки, тянулась полоса высоких дубов и буков. Сквозь широкие просветы между ними виднелись блики солнечного света на воде, лесистый склон на другом берегу и парусник вдали, медленно скользящий на лёгком ветерке.

Этни оглядывалась, словно собираясь с силами и, возможно, выбирала слова для мужчины, неуклонно приближавшегося к ней по этой лужайке. Если у неё и имелись какие-то сомнения, она видела — у этого слепого человека их нет, совсем нет. Казалось, его глаза помогают ногам выбрать путь, а трость которой он хлестал острые лезвия травы, Дюрранс держал в руках скорее по привычке, чем из необходимости. Этни спустилась по ступенькам и медленно, словно готовясь к трудному разговору, пошла ему навстречу.

Возможности проникнуть в их разговор с нетерпением ждал кое-кто ещё. Едва Этни спустилась по ступенькам, миссис Адер отбросила книгу, которую листала лишь для вида, и кинулась к окну. Укрывшись за драпировкой гардин, она внимательно следила за происходящим. На губах миссис Адер ещё блуждала улыбка, но глаза яростно горели, а лицо приобрело голодное выражение.

— Кое-что ей нужно скрыть во что бы то ни стало, — довольным тоном сказала себе миссис Адер. В голосе звучало презрение к Этни Юстас, свободной женщине, которая пытается избежать брака со слепцом, боится ограничить свою свободу. Именно этот страх пытается скрыть Этни, миссис Адер в этом не сомневалась. — Что до меня, так я очень рада, — добавила она, и в самом деле неистово радуясь тому, что Дюрранса поразила слепота.

Ведь если ей представится возможность — что, по её мнению, становилось всё более вероятно — слепота привяжет его к ней более крепкими узами, чем связывают любую другую пару. Она так ревновала его, ловя каждое слово и взгляд, что его зависимость от неё стала бы для миссис Адер величайшим удовольствием. Она наблюдала, как Этни и Дюрранс встретились на лужайке возле ступенек террасы. Она увидела, что они развернулись и рука об руку пошли по траве в сторону реки. Она заметила, что Этни о чём-то спрашивает, и всем сердцем жаждала подслушать.

Этни и в самом деле задавала вопросы.

— Вы были вчера у окулиста? Ну, что он сказал? — поспешно спросила она, как только они встретились.

Дюрранс пожал плечами.

— Что нужно ждать. Только время покажет, возможно ли излечение.

Этни чуть подалась вперед и пристально изучала его лицо, будто сомневаясь в правдивости его слов.

— Но нужно ли ждать нам с вами?

— Конечно, — ответил он. — Так будет во всех отношениях разумно. И вслед за этим Дюрранс задал вопрос, показавшийся Этни бессмысленным: — Я полагаю, это миссис Адер придумала план, по которому вы остановитесь у неё, через поле, когда я вернусь домой в Гессенс?

Этни смутилась, но ответила правдиво и прямо:

— Я очень расстроилась, услышав о несчастном случае с вами, так сильно, что сначала просто не знала, что делать. Я поехала в Лондон и рассказала всё Лауре, моей подруге, так что это был её план. Но, конечно, я приняла его всей душой, — в голосе Этни прозвучали нотки мольбы.

Она хотела поддержки Дюрранса, и он её понял. Улыбнувшись, он обернулся к ней.

— Я прекрасно это знаю, Этни, — мягко сказал он.

Этни облегченно вздохнула, и тревога слегка сошла с ее лица.

— Это было любезно со стороны миссис Адер, — продолжил Дюрранс, — но тяжело для вас, вы бы предпочли вернуться домой. Я прекрасно помню, как говорил Гарри Фивершем... — он произнес это имя беспечно, но после этого на секунду запнулся. Выражение его лица не показывало, что он замолчал намеренно, но Этни всё равно это подозревала. Наверное, он пытался услышать неловкое движение, которое выдаст ее боль. Но она не пошевелилась. — Как говорил Гарри Фивершем в Лондоне, перед тем как я уехал в Египет. Он говорил о вас. «Она душой и телом принадлежит своей родине. Не думаю, что она будет счастлива где-либо вдали от Донегола». И когда я это вспоминаю, то мне кажется эгоистичным задерживать вас здесь.

— Спрашивая, нужно ли нам ждать, я думала вовсе не об этом, — воскликнула Этни. — Я лишь удивлялась, почему вы предпочитаете ждать, почему настаиваете. Ведь ваше излечение ничего не изменит, хотя мы и надеемся, и молимся о нем всей душой.

Она говорила медленно, и в голосе вновь слышалась мольба. На этот раз Дюрранс не выразил согласия с ее словами, и Этни повторила их с большим нажимом: «Ничего не изменится».

Дюрранс вздрогнул как человек, чьи размышления резко прервали.

— Простите, Этни, — сказал он. — Я думал о Гарри Фивершеме. Я хочу, чтобы вы мне кое-что рассказали. Когда-то давно, в Гленалле, вы сказали, что наверное однажды сможете рассказать мне об этом, и я хотел бы узнать именно сейчас. Понимаете, Гарри был моим другом. Расскажите, что случилось в ту ночь в Леннон-хаусе, из-за чего расстроилась ваша помолвка, а он отправился в изгнание.

Этни помолчала и мягко произнесла:

— Я бы не хотела говорить об этом. Это все — дела давно минувших дней. Прошу, не спрашивайте больше.

Дюрранс не стал настаивать.

— Ладно, — добродушно ответил он. — Не буду. Наверное, вам больно вспоминать, а я, конечно, ни в коем случае не хотел бы причинить вам боль.

— Я не хочу отвечать вовсе не поэтому, — с жаром объяснила Этни. Она помолчала, подбирая слова. — Я не боюсь боли. Но что было, то прошло, и я отношусь к мистеру Фивершему как к некогда хорошо знакомому человеку, теперь умершему.

Они подошли к проему в линии деревьев на берегу залива, и Этни оторвала взгляд от тропы. Она увидела, что небольшая лодка, которая чуть раньше плыла на север, когда Этни размышляла на террасе, теперь уткнулась носом в берег. Парус был убран, а мачта торчала над лужайкой сада. На берегу стоял мужчина и с сомнением рассматривал дом, как будто не был уверен, туда ли приплыл.

— Там причалил какой-то незнакомец, — сказала она. — Похоже, он заблудился. Пойду, укажу ему дорогу.

Она побежала вперед, ухватившись за эту спасительную возможность, пусть даже избавление продлится совсем недолго. Так мог бы чувствовать себя свидетель в суде, когда судья уходит на получасовой перерыв, подумалось ей. После разговоров с Дюррансом у нее оставалось ощущение, будто она только что подверглась перекрестному допросу, столь быстрому, что она никак не могла понять, к чему он ведет, хотя и подозревала с самого начала.

Незнакомец тоже направился к ней. Это был мужчина среднего роста, с коротким вздернутым носом, невыразительными глазами навыкате и свирепо торчащими усами. Он приподнял шляпу, открыв выпуклый, начинающий лысеть лоб.

— Я приплыл из Кингсбриджа, — сказал он, — и никогда раньше не был в здешних местах. Не могли бы вы сказать мне, это «Заводь»?

— Да. Вы найдете миссис Адер на террасе, если подниметесь по ступеням.

— Я хотел бы повидать мисс Юстас.

Этни с удивлением повернулась к нему.

— Это я.

Незнакомец молча оглядел ее.

— Так я и думал.

Покрутив усы, он заговорил снова:

— Доставило же мне хлопот найти вас, мисс Юстас. Я проделал весь путь до Гленаллы, и впустую. Довольно жестоко по отношению к человеку, чей отпуск совсем короток!

— Мне очень жаль, — с улыбкой ответила Этни, — но зачем же вы взвалили на себя эти хлопоты?

Незнакомец снова покрутил усы, без выражения рассматривая ее.

— Уверен, вы уже забыли мое имя.

— Не думаю, что когда-нибудь его слышала.

— Конечно, слышали, поверьте мне. Пять лет назад. Я капитан Уиллоби.

Этни отпрянула, побледнев, губы ее сжались, а взгляд стал жестким. Она молча смотрела на него.

Капитан Уиллоби нисколько не смутился. Он заговорил с таким видом, будто извинял недостаток воспитания, а не оправдывался.

— Я понимаю, что вы не рады мне, мисс Юстас, но никто из нас не мог предвидеть ваше присутствие, когда Фивершему вручили три белых пера.

Этни отмахнулась от его объяснений.

— Откуда вы знаете, что я там была?

— Мне рассказал Фивершем.

— Вы виделись с ним?

Она громко вскрикнула, чем удивила себя не меньше, чем капитана Уиллоби. Она приучила себя не думать о Гарри Фивершеме, вычеркнула его из списка своих привязанностей, но этот крик показал ей, сколь тщетны были ее усилия. Лишь несколько минут назад она сказала, будто для нее он умер, и верила, что говорит правду.

— Вы в самом деле его видели? — повторила она, с завистью глядя на собеседника. — Вы говорили с ним? Когда?

— Год назад, в Суакине. Иначе зачем бы я оказался здесь?

Вопрос поразил Этни. Она не могла придумать ответа, по правде говоря, она не владела собой достаточно, чтобы строить какие-то предположения, но страшилась его услышать.

— Да, — медленно и почти неохотно сказала она. — Зачем вы здесь?

Уиллоби достал бумажник, открыл его, вытряхнул на ладонь крошечное грязное белое перо и протянул его Этни.

— Чтобы отдать вам это.

Этни отпрянула, не прикоснувшись к нему.

— Зачем? — нетвердым голосом спросила она.

— Три человека отослали Фивершему три белых пера, трижды обвинив его в трусости. Это одно из тех перьев, отосланных из его квартиры в Рамелтоне пять лет назад. Я — один из тех троих, и я здесь, чтобы сказать вам: я снимаю свое обвинение. Беру свое перо назад.

— И вы принесли его мне?

— Он меня попросил.

Этни взяла перо — такое легкое и хрупкое, и в то же время такое значительное, — и вокруг нее все закружилось. Она понимала, что капитан Уиллоби что-то говорит, но голос его стал совсем далеким и тонким, и она сердилась оттого, что очень хотела и никак не могла его расслышать. Ей было очень холодно, несмотря на августовское солнце. Но присутствие капитана Уиллоби, одного из троих человек, которых она никогда не простит, помогло ей взять себя в руки. Она не собиралась проявлять слабость ни перед кем из них и усилием воли заставила себя опомниться, находясь на грани обморока.

— Пойдемте, — сказала она. — Я выслушаю ваш рассказ. Новости выбили меня из колеи, и даже сейчас я не вполне воспринимаю их.

Она провела его к маленькой лужайке на берегу. С трех сторон ее окружала изгородь, позади росли высокие вязы и тополя, впереди серебрилась вода, а за ней снова поднимались деревья и склоны лугов. Входом служил прогал в изгороди, и посреди травы стояла садовая скамейка.

— Теперь, — Этни жестом предложила капитану Уиллоби сесть рядом, — вы не торопясь расскажете мне все, ничего не упуская. Даже его слова, если сможете их вспомнить. Я буду благодарна вам за его слова.

Ее рука сжимала белое перо. Каким-то образом Гарри Фивершем восстановил свою честь, Этни была несправедлива к нему, и сейчас узнает, как это случилось. Она не спешила. Она даже не чувствовала раскаяния. Оно, без сомнения, еще придет. А сейчас само знание, что она была несправедлива, казалось слишком большим счастьем. Она раскрыла ладонь и посмотрела на перо. Воспоминания, так долго подавляемые, сожаления, которые она считала умершими, устремления, ставшие незнакомыми, заполнили ее мысли. Вокруг нее были луга и соленый морской воздух Девоншира, но сама она находилась в весеннем Дублине пять лет назад — до того, как в Рамелтон прислали перья.

Уиллоби начал свой рассказ, и воспоминания тут же улетучились.

Этни находилась в самом английском из английских графств, графстве Плимута, Дартмута и Бриксхема, где красные утесы береговой линии повествовали о прошедших столетиях, где нельзя было пристать ни в одной гавани, не вспомнив о Карибах, о барках и полубаркасах, устремляющихся с отливом в долгие плавания. Даже в местном заливчике звенели молотки судостроителей, сама почва его берегов полнилась воспоминаниями о британских моряках.

Но Этни не приходили в голову эти ассоциации. Пейзаж расплывался перед ее глазами, а вместо него мелькали виды чужой и дикой местности на Востоке, о которой часто рассказывал Дюрранс. Она видела перед собой лишь кривые мимозы пустыни, единственным морем было бесконечное желтое море песка, а утесами — острые пирамидки черных камней, торчащие в нем. Ирония её положения заключалось в том, что она сумела так живо представить все испытания одного своего возлюбленного через рассказы другого.


Глава пятнадцатая

История первого пера

— Я не стану вас перебивать, — сказала Этни, когда Уиллоби занял место рядом с ней, и нарушила свое обещание, едва он вымолвил десяток слов.

— Я вице-губернатор Суакина, — начал он. — В мае мой начальник был в отпуске. Вам повезло, что вы не знаете Суакина, мисс Юстас, особенно в мае — ни одна белая женщина не может жить в этом городе. Влажная жара совершенно невыносима, ночью невозможно уснуть. Так что около десяти часов вечера я сидел во дворце на веранде первого этажа, глядя на залив, и размышлял, стоит ли вообще ложиться, когда слуга доложил, что человек, отказавшийся назвать свое имя, желает увидеться со мной наедине. Это был Фивершем. На веранде горела лишь одна лампа, а ночь была темной, и потому я его не узнал, пока он не оказался совсем близко.

Этни тут же перебила:

— Как он выглядел?

Уиллоби наморщил лоб, выпучив глаза.

— Честно говоря, не знаю. Полагаю, как большинство людей, проведших год-два в Судане. Слегка изможденным, в таком роде.

— Ладно, это не важно, — со вздохом разочарования сказала Этни.

Пять лет она ничего не слышала о Фивершеме. Она просто жаждала вестей о нем, услышать его привычные фразы, описание знакомых жестов. Она по-женски тревожилась за его здоровье, хотела знать, изменился ли он внешне, и если да, то как и насколько. Но, взглянув на туповатое, невнимательное лицо капитана Уиллоби, она поняла, что придется обойтись без этих подробностей, как бы ей ни хотелось.

— Прошу прощения, — сказала она, — продолжайте, пожалуйста.

— Я спросил, что ему нужно и почему он не назвался. «Ты бы меня не принял», — ответил он и вынул из кармана пачку писем. Эти письма, мисс Юстас, некогда были написаны в Хартуме генералом Гордоном. Их довезли вниз по Нилу до Бербера. Но тот в день, когда они достигли города, он сдался махдистам. Гонец, привезший их, Абу Фатма, спрятал письма в стене дома торговца солью по имени Юсуф. Абу бросили в тюрьму, но он сбежал в Суакин. Письма оставались в стене, пока их не вернул Фивершем. Я просмотрел их и понял, что в них нет особой ценности, и в открытую спросил Гарри, зачем он, не решившись в свое время отправиться на войну со своим полком, рисковал ради них жизнью.

Стоя на веранде над раскинувшимися перед ним тихими водами, Фивершем спокойно поведал свою историю. Рассказал, как наткнулся на Абу Фатму в Суакине, как замыслил вернуть письма, как они вдвоем добрались до Обака, но Абу Фатма не осмелился идти дальше, и тогда Фивершем один на сером осле двинулся к Берберу. Он даже не скрыл, что при виде низких бурых стен города и финиковых пальм на берегу Нила его охватила паника, как в безумном страхе он метался по пустыне. Однако кое-что он опустил. Он ничего не сказал про те часы, которые провел, лежа на горячем песке с натянутым на голову плащом, когда представлял печальное лицо женщины с другого континента, чтобы набраться мужества.

— На закате он пошел в Бербер, — только и сказал капитан Уиллоби, однако Этни Юстас этого было достаточно. Она вздохнула с облегчением, лицо ее смягчилось, серые глаза осветились улыбкой.

— Он пошел в Бербер, — тихо повторила она.

— И обнаружил, что старый город разрушен ордами эмира, а новый построен со стороны его южной границы. А те приметы, по которым Фивершем мог бы опознать нужный дом, исчезли. Крыши сорваны, дома разрушены. Остались лишь узкие переулки между осыпающимися стенами, разбегающиеся в разных направлениях под звездным небом, так Фивершем описал это место. То там, то сям поднималась разрушенная башня, руины дома богача. Но никаких признаков, где мог находиться дом Юсуфа, когда-то торговавшего солью на рынке. Никакой надежды найти его на многих акрах осыпающейся глины. Там уже вырыли норы лисы.

Улыбка на лице Этни потухла, но она снова посмотрела на белое перо в своей ладони и довольно засмеялась. Перо пожелтело от пыли пустыни. Это было доказательством, что история правдива.

— Продолжайте, — попросила она.

Уиллоби описал, как Фивершем отправил к колодцам Обака негра с осликом.

— Две недели Фивершем оставался в Бербере, — продолжил Уиллоби. — Неделю он каждое утро ходил к колодцу и ждал возвращения негра из Обака, и неделю негр искал Юсуфа, некогда продававшего на рынке соль. Вряд ли вы представляете, что значили для Фивершема те две недели: тревога, опасность, постоянное ожидание, что кто-то его остановит, понимание, что если его поймают, смерть окажется самым легким из возможных наказаний. Вообразите город: низкие дома и широкие песчаные улицы, там и сям ямы, из которых добывают глину для строительства, и жгучее солнце на безоблачном небе. Ни одного темного угла, чтобы укрыться. И весь день по улицам носится и шумит толпа — такова махдистская политика, набить город народом, чтобы каждый был на виду и каждый мог оказаться шпионом. Фивершем не смел искать ночлег из страха, что его выдаст акцент. Он мог покупать с лотков еду, но боялся заводить разговоры. Ночами он спал в каком-нибудь углу заброшенного города. По тем же причинам он не мог праздно разгуливать днем, прислушиваясь, не прозвучит ли случайно где-нибудь имя Юсуфа, рискуя, что другие зеваки заведут с ним беседу. Не смел он и исследовать руины. От заката до рассвета он должен был быстро ходить по улицам, как человек, спешащий по неотложному делу. И так продолжалось две недели, мисс Юстас! Хотел бы я рассказать вам об этом столь же живо, как он в ту ночь на балконе дворца в Суакине.

Этни тоже желала этого всем сердцем. Гарри Фивершему удалось превратить для капитана Уиллоби свою историю в реальность, так что даже по прошествии пятнадцати месяцев этот лишенный воображения человек чувствовал контраст и ущербность своего рассказа.

— Перед нами лежала тихая гавань Красного моря, над нами — африканские звезды. Фивершем говорил совершенно спокойно, но со странной решимостью, не отводя глаз от моего лица, будто заставляя меня чувствовать вместе с ним. Даже закурив — а к тому времени я предложил ему сигару и кресло — он не отвел взгляд. Да, я сделал это, мисс Юстас, и впервые за четыре года он сидел с равным себе, или, точнее, со своим соотечественником на равных. Он сам так сказал. Как бы я хотел вспомнить все, что он говорил.

Уиллоби остановился, беспомощно напрягая память, но в конце концов сдался.

— Что ж, — продолжил он, — после того, как Фивершем две недели скрывался в Бербере, негр обнаружил Юсуфа, который больше не торговал солью, а завел маленькую плантацию сорго на берегу реки. От Юсуфа Фивершем заполучил приметы, позволявшие найти дом, где были спрятаны письма. Но Юсуфу не стоило доверять. Возможно, Фивершема выдал акцент. Скорее всего, Юсуф принял его за шпиона и счел за лучшее самому признаться эмиру Мухаммеду-аль-Хейру в своей роли в сокрытии писем. Однако это лишь предположение. Факт в том, что в ту же ночь Фивершем в одиночестве отправился в старый Бербер.

— Один! — воскликнула Этни. — И что же?

— Он нашел дом, выходивший в узкий переулок, шестой от начала. Фасад обвалился, но остальные стены сохранились. Письма были спрятаны в трех футах от пола и двух футах от правого угла в задней стене. Фивершем принялся ковырять ножом глиняные кирпичи. Стена была толстой, и он долго возился, то и дело ощупывая дыру в поисках пакета. Наконец, он вытащил его, и тут же сзади его осветил фонарь.

Этни вздрогнула, будто сама попала в ловушку. Кварталы домов без крыш, башни, пустые переулки, мертвая тишина в свете звезд, крики и барабанный бой, огни нового города, Гарри Фивершем с письмами, вернувший честь, и наконец, вспышка света, осветившая его — Этни видела все так живо, что даже с пером на ладони едва могла поверить, что Гарри спасся.

— Так что же дальше? — спросила она.

— Он стоял лицом к стене, и тут из переулка за его спиной мелькнул огонек. Фивершем не повернулся, но краем глаза заметил, как позади него застыл человек в белом. Фивершем аккуратно перевязал сверток, с такой выдержкой, что даже сам удивился. До сих пор ему было неведомо, что крайнее напряжение вызывает подобную концентрацию и ясность мыслей. Его пальцы дрожали, когда он завязывал узел, но от возбуждения, от нахлынувшей на него волны возбуждения. Его разум работал быстро, но хладнокровно и четко. Фивершем ясно понял, как следует поступить. В руке у него был нож, он резко развернулся и побежал. Его поджидали двое. Фивершем бросился на того, кто держал фонарь. Он точно знал, куда целиться, пригнулся и ударил левой в сторону, потом правой вперед. Араб упал, фонарь погас. Фивершем перескочил через тело в белом и побежал на восток, к пустыне. Но без паники, он никогда еще не был так собран. За ним погнался второй солдат. Фивершем это предвидел. Если он хотел ускользнуть, то должен был предвидеть подобное. Он свернул за угол и присел за стеной, а когда араб пробегал мимо, напал на него сзади. И снова сбил с ног.

Здесь капитан Уиллоби остановился и повернулся к Этни. Он собирался сказать нечто, одновременно озадачивающее и восхищающее его, и заговорил с надеждой на объяснение.

— Самое странное, что Фивершем не чувствовал страха. Я не могу этого понять, а вы? С первой секунды, когда вспыхнул свет, и до того, как он повернулся и помчался по руинам переулка на восток, к пустыне и колодцам Обака, он не чувствовал страха.

Эта часть истории озадачивала капитана Уиллоби больше всего. Фивершема так пугала сама мысль о сражении, что он подал в отставку, однако, столкнувшись с непосредственной опасностью, не почувствовал страха. Этни поняла ничуть не больше, чем капитан Уиллоби.

Для Гарри Фивершема в этом не было загадки, лишь величайшая горечь. Он сидел на веранде в Суакине, постукивая по краю стола капитана Уиллоби тем самым ножом, которым выковыривал в Бербере письма и оказавшимся подходящим оружием, когда за спиной замерцал фонарь — одинокая, тусклая вспышка света на обширных руинах. Гарри Фивершем не смывал с ножа кровьи берег его, пока бежал по пустыне до Суакина двести сорок миль. Как и белые перья, нож был одним из самых ценных его сокровищ, и не просто потому, что служил подтверждением истории, рассказанной капитану Уиллоби, но и потому, что заставлял поверить в нее самого Гарри.

Лезвие до самого кончика покрылось пятнами ржавчины, и в первые двое суток своего одиночного путешествия, когда Гарри приходилось то прятаться, то бежать, отрываясь от преследования, он вынимал нож из-за пазухи и недоверчиво рассматривал его, а потом крепче сжимал, и это его успокаивало.

Вечером второго дня он заблудился в песчаных дюнах Обака и бродил наугад. У него почти не осталось воды и лишь скудный запас фиников. Наконец, он споткнулся и рухнул без сил, с горечью понимая, что Абу Фатма и колодец не далее чем в миле от того места, где он лежал. Но даже в этот момент крайнего истощения нож служил ему талисманом. Фивершем схватил грубую деревянную рукоятку, слишком маленькую для руки европейца, и пробежал пальцами по ржавому лезвию. Клинок велел ему сохранять присутствие духа, раз однажды он уже с честью прошел испытание. Но задолго до того, как Фивершем увидел белые дома Суакина, это чувство бурного восторга исчезло, и нож стал символом бессмысленных жестокостей его детства и жалкой недальновидности, которая в итоге привела к отставке.

Теперь он понял слова лейтенанта Сатча в гриль-зале ресторана «Критерион», когда он цитировал «Гамлета» в качестве примера. «Он предвидит, обдумывает и представляет события и последствия во всех подробностях — и содрогается. Но когда приходит время действовать, разве он отступает?» И вспоминая эти слова, той майской ночью, спустя четыре года, Гарри Фивершем постукивал по столу ножом на веранде капитана Уиллоби и снова рассказывал с горечью в голосе: «Я заблуждался, но это заблуждение заставило страдать женщину, которую я хотел оградить от страданий. Но я за это заплатил, сломав себе жизнь».

Капитан Уиллоби не понял, как не понял бы генерал Фивершем, как не поняла в свое время и Этни. Но Уиллоби хорошо запомнил эти слова и повторил их, а Этни прожила пять несчастливых лет с тех пор, как Гарри Фивершем в маленькой комнатке Леннон-хауса рассказал о своем детстве, о потере матери, о бездонной пропасти между ним и отцом, о страхе бесчестия, который преследовал его по ночам.

— Да, он заблуждался, — воскликнула она. — Я понимаю. Мне следовало понять давным-давно. Когда принесли перья, он рассказал мне, почему их прислали, глядя прямо в глаза. Когда о них узнал мой отец, он довольно спокойно ждал и встретился с ним лицом к лицу.

Было и еще одно важное доказательство, и Этни могла бы обратить на него внимание. Гарри Фивершем отправился в Брод-плейс и так же откровенно признался во всем старому генералу. Теперь Этни знала достаточно.

— Он боялся, что струсит, а не того, что его ранят! — воскликнула она. — Если бы я была чуть старше, чуть менее самоуверенной, чуть менее узколобой! Я бы его услышала. Я бы поняла. В любом случае, мне не следовало быть такой жестокой.

Не в первый раз ее охватило раскаяние за четвертое перо, которое она добавила к тем трем, и она молча сидела, раздавленная этим раскаянием. Однако капитан Уиллоби был упрямцем, не желавшим признавать ошибки. Он видел, что раскаяние Этни некоторым образом обвиняет и его, и не был готов страдать.

— Да, но с практической точки зрения эти различия слишком размыты, — сказал он. — Миром не правят тонкие различия. И потому я ни за что не поверю, что во всем виноваты мы трое, а если мы не виноваты, то вам уж точно не в чем себя упрекнуть.

Этни не стала раздумывать, что он имел в виду, говоря о ней. Глядя, как он самодовольно развалился на скамейке, она закипела гневом. Увлекшись историей, она на некоторое время позабыла о рассказчике, а теперь оглядела его с головы до ног. Упрямый тупица, как он смел судить даже ничтожнейшего из своих товарищей, не говоря о Гарри Фивершеме? И тут же вспомнила, что сама поддерживала его суждения.

Этни вспыхнула от стыда. Она плотно сжала губы, краем глаза наблюдая за Уиллоби в ожидании момента, когда он откроет рот, готовая яростно на него наброситься. Во всём его повествовании сквозило снисходительное отношение к Фивершему. «Пусть только начнёт снова», — думала Этни. Но капитан Уиллоби ничего больше не говорил, и ей самой пришлось прервать молчание.

— Кто из вас троих первым придумал послать перья? — вызывающе спросила она. — Не вы?

— Нет, кажется, это был Тренч.

— Тренч! — воскликнула Этни, ударив по ладони кулаком, в котором было зажато перо. — Я запомню это имя.

— Но я разделяю с ним ответственность, — заверил ее капитан Уиллоби, — и не собираюсь от нее уклоняться. Мне жаль, что мы причинили вам боль, но я не считаю, что ошибался. Я забираю перо и снимаю обвинения, но это ваша заслуга.

— Моя? Что вы имеете в виду? — спросила Этни.

Капитан Уиллоби с удивлением повернулся к ней.

— Человек может жить в Судане, но при этом все же иметь некоторое понятие о женщинах и их безграничной способности прощать. Вы отдали перья Фивершему, чтобы он смог восстановить свою честь. Это совершенно очевидно.

Еще до того, как капитан Уиллоби закончил фразу, Этни вскочила на ноги и некоторое время неподвижно стояла, отвернувшись от него. В своем невежестве Уиллоби, как и многие тупицы до него, ударил с такой точностью, какой никогда не достиг бы, используя свой ум. Он внезапно показал Этни путь, которым она могла пойти, но не сделала этого, и собственное раскаяние ясно дало ей понять, что именно она должна была сделать. Но она не искала себе оправданий и не позволила Уиллоби дальше пребывать в заблуждении. Она призналась себе, что ей недоставало великодушия и справедливости, и была рада этому, поскольку ее ошибка стала возможностью для Гарри Фивершема проявить величие.

— Вы можете повторить ваши слова? — тихо спросила она. — Очень медленно, пожалуйста.

— Вы отдали перья Фивершему...

— Он сам вам так сказал?

— Да, — продолжил капитан Уилооби, — дабы впоследствии он своей храбростью убедил тех, кто их послал, взять их назад, и восстановил свою честь.

— Этого он вам не говорил?

— Нет, я сам догадался. Видите ли, на первый взгляд позор Фивершема казался несмываемым. Возможность могла не представиться никогда. Скорее даже, она не могла представиться. Ему ведь и в самом деле пришлось ждать три года на Суакинском базаре. Нет, мисс Юстас, только женщина, с ее женской верой, могла придумать этот план и вдохновить мужчину воплотить его.

Этни рассмеялась и повернулась к нему. Ее лицо светилось гордостью, каким-то странным образом гордость придала кротость ее взгляду, неземную яркость румянцу на ее щеках и улыбке. Уиллоби, смотревший на нее, вышел из себя.

— Да, — воскликнул он, — это вы спланировали его искупление.

Этни снова радостно рассмеялась.

— Он рассказывал вам о четвертом пере? — спросила она.

— Нет.

— Я скажу вам правду, — сказала она, садясь на свое место. — Это его собственный план от начала до конца. И я ни на что его не вдохновляла. До сего дня я ни слова не слышала ни о каком плане. С той ночи в Донеголе я не имела вестей о мистере Фивершеме. Я велела ему забрать перья, потому что они принадлежали ему, я хотела показать, что согласна с обвинениями. Жестоко? Но я пошла дальше. Я вынула из своего веера четвертое перо и вручила ему. Я хотела порвать с ним навсегда, положить конец не только знакомству с ним, но и любым теплым чувствам, которые он мог бы сохранить ко мне или я к нему. Я хотела удостовериться, что мы станем навсегда чужими, сейчас и... потом, — последние слова она произнесла шепотом.

Капитан Уиллоби не понял, что она имела в виду. Возможно, лишь лейтенант Сатч и сам Гарри Фивершем могли бы понять.

— Мне было грустно и горько, когда я это сделала, — продолжила она. — Наверное, мне всегда было горько с того дня. Думаю, все пять лет я ни на минуту не забывала то четвертое перо и спокойное достоинство, с которым он его принял. Но сегодня я рада, — и ее тихий голос зазвенел от гордости. — О, я так рада! Ведь это его замысел и его воплощение. Только его, и я очень горда. Он не нуждался ни в женской вере, ни в побуждении.

— Однако он послал его вам, — озадаченно указал на перо Уиллоби.

— Да, — ответила она, — да. Он знал, что я буду рада узнать. — Она вдруг прижала перо к груди и некоторое время сидела с сияющими глазами, пока Уиллоби не встал, указывая на проем, сквозь который они пришли.

— Боже правый! Джек Дюрранс! — воскликнул он.

В проеме — единственном входе и выходе —действительно стоял Дюрранс.


Глава шестнадцатая

Капитан Уиллоби уходит со сцены

Этни совершенно забыла о существовании полковника Дюрранса. С того момента, как капитан Уиллоби вложил ей в руку это грязное, некогда белое перо, все ее мысли были заняты Гарри Фивершемом. Рассказ Уиллоби поглотил ее, память заполняла жестами, взглядами, голосом Гарри пробелы в повествовании. Она унеслась прочь из этого августовского сада, солнечного света и ярких цветов, и эти тяжелые пять лет, что она высоко держала голову и приветствовала мир храброй улыбкой, потускнели в ее воспоминаниях. Возможно, она даже не осознавала, насколько тяжелыми они были, пока не подняла голову и не увидела у изгороди Дюрранса.

— Тсс! — сказала она Уиллоби, лицо ее побледнело, глаза на мгновение крепко зажмурились от болезненного спазма.

Но у нее не было времени на чувства. Несколько минут разговора с капитаном Уиллоби были праздником, и он закончился. Ей снова нужно взять на себя ответственность, которой ее наделили эти пять лет, и немедленно. Если она не может забыть — а она точно знала, что не сможет, — она не должна выдавать того, что не забыла. Дюрранс должен продолжать верить, что она приносит в их брак нечто большее, чем дружеские чувства.

Он стоял у самого проема и прошел в него. Он так легко догадывался обо всем, что ему нельзя позволить встретиться с капитаном Уиллоби и даже узнать, что тот приезжал. Этни огляделась в поисках путей отхода, прекрасно зная, что их нет. Перед ними лежала бухта, а с трех сторон — густая изгородь. Вход был только один, и его преграждал Дюрранс.

— Не двигайтесь, — прошептала она. — Вы его знаете?

— Конечно. Мы три года пробыли вместе в Суакине. Я слышал, будто он ослеп, и рад, что это не так, — он сказал это, заметив свободную походку Дюрранса.

— Говорите тише. Это правда, он слепой.

— Невозможно догадаться. Полагаю, любые слова утешения тщетны. Что я могу ему сказать?

— Не говорите ничего!

Дюрранс все еще стоял в проеме и, казалось, смотрел прямо на сидевших на скамейке.

— Этни, — скорее сообщил, чем позвал он, и спокойный утвердительный голос создал полнейшую иллюзию, будто он видит.

— Не может быть, что он слепой, — сказал Уиллоби. — Он нас видит.

— Он не видит ничего.

— Этни, — снова позвал Дюрранс, громче и с оттенком сомнения в голосе.

— Слышите? Он не уверен, — прошептала Этни. — Сидите совершенно неподвижно.

— Почему?

— Он не должен знать, что вы здесь, — она крепко схватила Уиллоби за руку.

Тот не стал продолжать расспросы, поведение Этни заставило его хранить молчание. Она сидела очень тихо, затаив дыхание, со страхом глядя на Дюрранса. На её устремленном в его сторону лице не двигался ни один мускул, и в Уиллоби, смотревшего на нее, росло какое-то необъяснимое волнение. Он и сам начал бояться, что их обнаружат.

— Он идет к нам, — прошептал он.

— Ни звука, ни движения.

— Этни, — снова крикнул Дюрранс и подошел ближе.

Этни и Уиллоби во все глаза смотрели на него. Он прошел перед скамейкой и остановился, глядя прямо на них с таким видом, будто сейчас заговорит. Конечно, он видит, решил Уиллоби. Даже Этни, прекрасно знавшая правду, засомневалась.

— Этни! — снова сказал он тем же спокойным голосом, что и вначале. Ответа не последовало, он пожал плечами и повернулся к бухте. Теперь он стоял к ним спиной, но Этни научилась распознавать малейшие знаки в его манере поведения, поскольку лицо его говорило столь мало. Что-то в его позе, в наклоне головы, даже в беспечности, с какой он помахивал тростью, подсказало ей, что он прислушивается изо всех сил. Так продолжалось с минуту, потом он резко повернулся и сделал пару шагов к скамейке. Однако Этни уже знала его и была готова к такому неожиданному ходу. Она не шевельнулась, и ее хватка все так же сдерживала Уиллоби.

— Где же она, — сказал сам себе Дюрранс, и пошел обратно. Этни не отпускала руку капитана Уиллоби, пока Дюрранс не исчез из виду.

— Едва не попались, — сказал Уиллоби, когда ему наконец было позволено говорить. — А если бы он уселся прямо на нас?

— К чему гадать, если этого не случилось, — спокойно произнесла Этни. — Вы все мне рассказали?

— Да, насколько я помню.

— Все это произошло весной?

— Прошлой весной.

— Да. Я хотела бы спросить вас, почему вы не привезли мне перо прошлым летом?

— В прошлом году у меня был короткий отпуск, и я провел его в холмах к северу от Суакина, охотясь на горных козлов.

— Понятно, — тихо сказала Этни. — Надеюсь, вы хорошо поохотились.

— Да, неплохо.

Прошлым летом Этни была свободна. Если бы Уиллоби принес свои добрые вести, вместо того чтобы гоняться за козлами, её жизнь была бы совсем иной. Ей хотелось закричать, но внешне она ничем не выдала, что задержка Уиллоби нанесла непоправимый вред. С самообладанием много пережившей женщины она заговорила столь беспечно, что Уиллоби поверил — её вопросы вызваны лишь любопытством.

— Вы могли написать.

— Фивершем не давал понять, что это срочно, а в письме было бы слишком долго и трудно объяснять. Он просил лишь поехать к вам, когда у меня будет возможность, и раньше у меня ее не было. Честно говоря, я считал весьма вероятным, что Фивершем вернется раньше меня.

— О нет, — возразила Этни, — это невозможно. Он должен искупить два других пера, прежде чем попросит забрать обратно мое.

Уиллоби покачал головой.

— Фивершем никогда не сможет убедить Каслтона и Тренча снять обвинения.

— Почему?

— Майор Каслтон погиб в битве за Тамай.

— Погиб? — воскликнула Этни с коротким удовлетворенным смешком.

Уиллоби уставился на нее, не веря своим ушам. Но на ее лице было написано удовольствие. Как истинная дочь кельтов, Этни считала, что смерть не имеет особого значения. И она умела ненавидеть и быть твердой как сталь к тем, кого ненавидела. И этих троих она ненавидела до глубины души. Когда-то она согласилась с ними, дала Гарри Фивершему четвертое перо, но сейчас её это не заботило. Она радовалась тому, что с майором Каслтоном покончено.

— И полковник Тренч тоже?

— Нет, — ответил Уиллоби. — Вы разочарованы? Напрасно. Ему еще хуже — его захватили во время разведки, и теперь он в плену в Умдурмане.

— А! — только и сказала Этни.

— Не думаю, что вам известно, — строго сказал Уиллоби, — что значит плен в Умдурмане. Иначе вы почувствовали бы жалость к узнику, невзирая на всю неприязнь.

— Нет, — упрямо ответила Этни.

— Я расскажу вам, что это такое.

— Нет, я не хочу слышать о полковнике Тренче. Кроме того, вам пора. Но сначала скажите мне одну вещь, — сказала она, вставая. — Что стало с Фивершемом после того, как он отдал вам перо?

— Я сказал ему, что он сделал все, что можно, и он принял мой совет — сел на первый пароход, зашедший в Суакин по пути в Суэц, и покинул Судан.

— Я должна узнать, где он. Он должен был вернуться. Он нуждался в деньгах?

— Нет. Он все еще получает содержание от отца. Он сказал, что средств более чем достаточно.

— Рада это слышать.

Этни велела Уиллоби ждать, пока она проверит, чист ли путь. Сад был совершенно пуст. Дюрранс исчез, а огромная каменная терраса и сам дом с полосатыми жалюзи выглядели спящими. Время подходило к часу дня, и даже птицы молчали. На самом деле тишина сада показалась Этни почти странной. Только пчелы сонно жужжали над клумбами, да на другом берегу с луговых склонов кого-то звал мужской голос. Она вернулась к капитану.

— Вы можете идти, — сказала она. — Не стану изображать дружеские чувства к вам, но все же благодарю, что вы разыскали меня и рассказали вашу историю. Вы сразу возвращаетесь в Кингсбридж, я надеюсь? Мне не хотелось бы, чтобы полковник Дюрранс узнал о вашем визите или о том, что вы мне сообщили.

— Дюрранс был другом Фивершема — близким другом, — возразил Уиллоби.

— Ему ничего не известно о перьях, так что нет никакой необходимости рассказывать ему, что одно из них взяли обратно, — ответила Этни. — Он не знает, почему расстроилась моя помолвка с мистером Фивершемом, и я не хочу, чтобы он узнал. Ваша история раскроет ему правду, а этого не должно случиться.

— Почему? — упрямому по натуре Уиллоби необходимо было знать причину, прежде чем дать обет молчания. Этни немедленно объяснила ему.

— Я помолвлена с полковником Дюррансом.

Она боялась, Дюрранс уже подозревает, что её с ним связывает лишь дружба. Если он узнает, что промах, из-за которого была разорвана её помолвка с Фивершемом, искуплен, нет никаких сомнений в том, что он предпримет. Он лишит себя её, того единственного, что у него осталось, и она была решительно настроена не допустить этого. Она связана с ним узами чести, и пожертвовать ею было бы плохим способом отпраздновать то, что Гарри Фивершем восстановил свою.

Капитан Уиллоби поджал губы и присвистнул.

— Помолвлены с Джеком Дюррансом! — воскликнул он. — Похоже, я зря тратил время, доставляя вам перо, — он указал на него, лежавшее у Этни на ладони, и она быстро отдернула руку, будто испугалась, что он заберет его обратно.

— Я очень благодарна вам за это.

— Похоже, тут всё смешалось, — заметил Уиллоуби. — Должно быть, это жестоко по отношению к Фивершему. А если подумать, то и для Джека Дюрранса нелегко. — Он взглянул на Этни. Уиллоуби заметил, как бережно она обращается с пером, вспомнил, с каким волнением она слушала его историю, нетерпеливый тон её вопросов. И он добавил: — Не удивительно, если и для вас это тоже довольно тяжело, мисс Юстас.

Этни ничего не ответила, и они вместе дошли до того места, где Уиллоби оставил свою лодку. Этни торопила его, решительно настроившись на то, что он должен отплыть незамеченным.

Но Этни не брала в расчет миссис Адер, которая заинтересовалась ее передвижениями этим утром. Из окна гостиной она наблюдала, как Этни встретилась с Дюррансом на ступенях террасы и они ушли вместе, заметила причаливающую лодку Уиллоби и Этни, отправившуюся ему навстречу. Миссис Адер была не из тех, кто оставит пост наблюдения в такой момент, и под покровом штор она продолжила следить за всеми ними с любопытством деревенской женщины, разглядывающей незнакомца, идущего по улице.

Этни и мужчина из лодки исчезли за деревьями, оставив Дюрранса в одиночестве. Миссис Адер тут же пришла на ум уединенная лужайка на берегу. Разговор продлился некоторое время, и в ее мозгу родился вопрос. Не мог ли незнакомец быть Гарри Фивершемом? У Этни не было друзей в здешних краях. Миссис Адер жаждала узнать ответ, в особенности такой, что уличит Этни Юстас в двуличности. Когда она увидела Дюрранса, утомленного ожиданием и идущего по следам Этни, ее интерес перерос в восторг. Но дальнейшее заинтересовало ее еще больше.

К ее удивлению, Дюрранс вернулся один и прямиком прошел через террасу в гостиную.

— Вы видели Этни? — спросил он.

— Она разве не в садике у воды? — спросила миссис Адер.

— Нет. Я ходил туда и звал ее, там никого не было.

— В самом деле? Тогда я не знаю, где она. Вы уходите?

— Да, домой.

Миссис Адер не стала его удерживать.

— Может, вы присоединитесь к нам за ужином? В восемь.

— Благодарю вас, буду рад, — ответил Дюрранс, но никуда не ушел, а остался у окна, бесцельно поигрывая кистью шторы.

— До сегодняшнего дня я не знал, что это ваш план, чтобы Этни погостила у вас, пока я не выясню, возможно ли излечение. Вы очень добры, миссис Адер, и я вам благодарен.

— Предложить это было совершенно естественно после того, как я услышала о вашем несчастье.

— А когда это случилось? — беззаботно поинтересовался он. — На другой день после того, как пришла телеграмма Колдера, я полагаю.

Его кажущаяся беспечность не обманула миссис Адер. Она поняла, что он специально завел разговор о благодарности, чтобы задать этот вопрос.

— О, так вы знаете о той телеграмме, — сказала она. — Я думала, что нет.

Ведь Этни просила никогда не упоминать о ней в тот день, когда Дюрранс вернулся в Англию.

— Конечно, знаю, — ответил он, и не дожидаясь ответа вышел на террасу.

Миссис Адер на время отложила мысли о тайне телеграммы. Сейчас её занимало происходящее в садике на берегу, когда Дюрранс стоял и звал Этни, а она и кто-то еще, вероятно, сидели тихо и не отвечали. Вскоре её умозаключения подтвердились: Этни и её спутник показались на лужайке. Это Фивершем или нет? Она должна выяснить. Увидев, как они направляются к лодке, она вышла через стеклянную дверь и побежала.

Подняв глаза, отвязывавший лодку Уиллоби встретился с разочарованным взглядом миссис Адер.

— Я увидела вас из окна гостиной.

— Да? — только и сказала Этни.

Однако миссис Адер не уходила, и последовала неловкая пауза. Этни пришлось сдаться.

— Я говорила с капитаном Уиллоби. Полагаю, вы не знакомы с миссис Адер? — обратилась она к нему.

— Нет, — ответил он и приподнял шляпу. — Но мне хорошо известно ее имя. Я знаю ваших друзей, миссис Адер — например, Дюрранса, и конечно, я знал...

Взгляд Этни заставил его остановиться, и он принялся энергично сталкивать лодку в воду.

— Конечно — что? — с улыбкой спросила миссис Адер.

— Конечно, я слышал о вас, миссис Адер.

Миссис Адер была уверена, что он собирался назвать совсем другое имя.

— Капитан Уиллоби, — повторила она сама себе, а потом добавила: — Вы не из полка полковника Дюрранса?

— Нет, я из полка Северного Суррея.

— А, бывший полк мистера Фивершема, — любезно сказала мисис Адер.

Капитан Уиллоби попался в ее ловушку столь бесхитростно, что ей захотелось продолжить знакомство. Из него с легкостью можно вытянуть все, что ему известно, в отличие от Этни, частенько оставлявшей миссис Адер с носом. Она посмотрела прямо в глаза миссис Адер и спокойно произнесла:

— Мы с капитаном говорили о мистере Фивершеме. До свидания, — она протянула руку Уиллоби.

Миссис Адер поспешно вмешалась.

— Полковник Дюрранс ушел домой, но вечером придет к нам на ужин. Я пришла сообщить вам и очень рада, что сделала это, потому что могу пригласить вашего друга отобедать с нами.

Капитан Уиллоби, уже перекинувший одну ногу через борт лодки, с живостью вернул ее обратно.

— Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, миссис Адер, — начал было он.

— В самом деле, — продолжила Этни, — но капитан Уиллоби напомнил мне, что его отпуск совсем короток, и мы не вправе его задерживать.

Уиллоби тщетно умолял Этни взглядом. Он всю ночь добирался из Лондона, лишь слегка перекусил утром в Кингсбридже, и мысль об обеде очень его привлекала. Но ее глаза отдали ему молчаливый, но твердый приказ, и он поклонился, с горестным видом забрался в лодку и отчалил.

— Кажется, это несколько жестоко и по отношению ко мне, мисс Юстас.

Этни рассмеялась и вернулась с миссис Адер на террасу. Пару раз она разжимала ладонь и открывала взгляду своей спутницы маленькое белое перо, а потом снова смеялась чистым и довольно громким смехом. Но она никак не объяснила приезд капитана Уиллоби. На месте миссис Адер она бы и не ждала объяснений. Это было ее личное дело, только ее личное.


Глава семнадцатая

Увертюра Мелузины

Со своей стороны миссис Адер ничего не спросила. За её бесстрастной бледной наружностью скрывался коварный ум интриганки, предпочитающей подглядывать в замочную скважину даже когда можно войти прямо в дверь. Сведения, добытые с помощью манипуляций, в её глазах всегда были ценнее полученных в ответ на прямой вопрос. Вообще-то она избегала прямых вопросов из какого-то извращенного принципа и считала, что день прожит не зря, если к ужину удавалось хитростью заставить собеседника выдать ей какие-нибудь пустяковые сведения, которые с легкостью можно было бы получить за завтраком, потрудись она просто спросить.

Поэтому, будучи заинтригованной маленьким белым пером, которому Этни, по всей видимости, придавала так много значения, и, недоумевая, что за добрые вести о Гарри Фивершеме привез капитан Уиллоби, а также понапрасну напрягая ум в попытках разгадать, что же произошло в ту далекую ночь в Рамелтоне, она ничем не выдала своего замешательства, и за обедом занимала гостью разговорами на совершенно посторонние темы. Когда хотела, миссис Адер умела быть приятной собеседницей, но сейчас ее усилия пропали даром.

— Уверена, вы не слышите ни слова из того, что я говорю! — воскликнула она.

Этни рассмеялась и повинилась. Как только обед закончился, она удалилась в свою комнату и провела послеполуденное время в одиночестве. Сидя у окна, она повторяла про себя рассказ Уиллоби, и сердце её трепетало, как от божественной музыки. В сравнении со всей историей её сожаления о том, что Уиллоби не приехал год назад, когда она была свободна, казались мелкими и незначительными. Они не могли перевесить великую радость, которую он привез ей, — вообще-то она совсем позабыла о них.

Ее гордость, так и не оправившаяся после удара, нанесенного ей Гарри Фивершемом, теперь была восстановлена, и восстановлена человеком, нанесшим этот удар. Она просто сияла и была преисполнена благодарности к Фивершему. Она ощущала новый восторг в лучах солнечного света, в быстрой пульсации собственной крови. Этим августовским днем ей вернули молодость.

Этни открыла ящик своего бюро и вынула портрет — единственный подарок Гарри, который она сохранила. Она порадовалась, что оставила его. Это был портрет человека, для нее умершего — она точно это знала, поскольку не допускала и мысли о неверности Дюррансу — но все же друга. Рассматривая его, она чувствовала себя счастливой оттого, что Гарри Фивершему не требовалась ни ее вера в него, ни ее поощрение, чтобы пройти через годы испытаний. Положив портрет обратно в ящик, она заперла вместе с ним и белое перо.

Она вернулась к окну. Слабый ветерок на лужайке заставлял танцевать тени от высоких деревьев, солнечный свет розовел и таял. Но Этни любила родной край, как давно понял Гарри Фивершем, и сейчас всем сердцем туда стремилась. Стоял август. На холмах Донегола уже зацвел первый вереск, и она бы предпочла получить эти приятные новости дома. И это было не пустяковое сожаление. Здесь — чужая земля. Её счастье могли бы разделить лишь бурые горы с гранитными скалами и журчащими ручьями. И горести, и радости влияли на Этни Юстас одинаково — они звали её домой, там ей легче было пережить печали, а счастье стало бы полнее.

Но всё же она сохранила одну связь с Донеголом — старый колли Дермода стал её неизменным спутником. Ему она доверяла свои мысли, и если порой срывалась на слезы, пес не знал причины. Она начала понимать многое из того, о чем умолчал Уиллоби и о чем никогда не рассказывал Фивершем. К примеру, три года заточения в оживленном городке Суакин, когда войска уходили сражаться и возвращались покрытые пылью и кровью, но с победой. Гарри Фивершему приходилось скрываться при их приближении, иначе кто-нибудь из старых друзей — Дюрранс, Уиллоби или Тренч — мог бы его узнать. Как его охватила паника, когда он впервые увидел темно-бурые стены Бербера, ночь в руинах города, лихорадочные поиски колодца в песчаных дюнах Обака — Этни мысленно рисовала эти картины и спрашивала себя: «А где в то время была я? Что я делала?»

Она сидела, глядя на золотистую дымку, пока свет над спокойными водами заводи на начал гаснуть, а грачи шумно снялись с верхушек деревьев, чтобы подыскать место для ночлега, и тем предупредили ее о наступлении вечера.

Ее воодушевление тем вечером за обеденным столом всех удивило. Миссис Адер не могла не признать, что редко глаза Этни так сияли, а на щеках расцветал румянец. Миссис Адер больше чем когда-либо была уверена, что капитан Уиллоби принес волнующие новости, и мучилась в тщетных попытках догадаться об их содержании. Но несмотря на растерянность, она поддерживала разговор, и обед прошел без обычной неловкости, как обычно бывало после возвращения Дюрранса в Гессенс. Он тоже избавился от напряжения и чувствовал прилив сил под стать Этни, часто смеялся, с его лица исчезло выражение человека, изо всех сил прислушивающегося, чтобы восполнить то, чего не поведают глаза.

— Полагаю, вы поиграете сегодня на скрипке, — сказал он с улыбкой, когда они встали из-за стола.

— Да, — ответила Этни, — с превеликой радостью.

Дюрранс засмеялся и открыл дверь. Скрипка уже два месяца лежала в футляре. Дюрранс считал скрипку своего рода проверкой. Если Этни в ладу с миром, то ее извлекут из футляра и позволят говорить, если же нет, то скрипка по-прежнему будет молчать, чтобы не сказать слишком многое и не открыть старые раны. Этни и сама знала, что скрипка не способна хранить ее тайны. Но эти вечером решила сыграть.

Миссис Адер задержалась, чтобы Этни отошла подальше.

— Вы заметили перемену в ней сегодня? — спросила она.

— Как я мог не заметить, если ждал и отчаянно желал этого?

— Вы так рады этой перемене?

Дюрранс вскинул голову.

— Хотите знать, рад ли я? Она всегда была добра, дружелюбна и неэгоистична. Но сегодня я чувствую нечто больше, чем дружелюбие, и впервые.

На лице миссис Адер промелькнула жалость, и она без единого слова вышла из комнаты. Дюрранс приписал все перемены в Этни себе. Миссис Адер открыла окна гостиной и впустила лунный свет, а потом, увидев, что Этни открывает скрипичный футляр, вышла на террасу. Она не смогла бы спокойно усидеть в присутствии Этни. И потому, когда Дюрранс вошел в гостиную, он обнаружил там только Этни. Она сидела у окна и настраивала скрипку. Дюрранс сел на стул за ее спиной.

— Что вам сыграть? — спросила она.

— Увертюру Мелузины, — ответил он. — Вы играли её в тот первый вечер, когда я приехал в Рамелтон. Я так хорошо это помню. Сыграйте её снова. Я хочу сравнить.

— Я играла ее и после.

— Но мне — никогда.

Они были в комнате одни, окна были открыты, сияла полная луна. Этни пересекла комнату и зажгла лампу. Потом она вернулась на прежнее место, а Дюрранс остался в тени и наклонился вперед, положив руки на колени, прислушиваясь с тем напряжением, которого не показывал весь вечер. Он решил, что сейчас проходит последнее испытание, решающее в его и её жизни. Скрипка Этни скажет, прав он или нет. Поведает ли она о дружбе или о чем-то большем?

Этни играла увертюру и совсем забыла, что Дюрранс сидит за ее спиной. Воздух в саду был по-летнему теплым и душистым, лунный свет превратил заводь в серебряное зеркало, деревья устремлялись к звездам, а музыка плыла по притихшей лужайке. Этни вдруг подумалось, что мелодия пробежит по реке до Солкомба, а оттуда по залитым лунным светом морям, и тихим шепотом фей вольется в уши спящего под яркими южными звездами человека, пока прохладный ночной ветер пустыни овевает его лицо.

«Если бы только он мог услышать! — подумала она. — Если бы только проснулся и понял, что услышал дружеское послание!»

И с этой мыслью она играла так безупречно, как никогда прежде, голос скрипки полнился сочувствием. Фантазии Этни разрастались. Музыка стала воздушным мостом на другой конец мира, и в эти минуты они с Гарри Фивершемом могли встретиться и пожать друг другу руки. Конечно, потом они расстанутся и каждый пойдет своей дорогой. Но эти минуты помогут обоим. Струны разрывали тишину. Этни казалось, что они кричат о гордости, которая охватила ее в тот день. И фантазии превратились в уверенность. Уже не «он мог бы услышать», а «он должен услышать!» И её озарила надежда.

«Если бы он мог ответить!»

Она извлекла последние ноты и подождала ответа, и когда музыка смолкла, Этни села, положив скрипку на колени, и всмотрелась в залитый лунным светом сад.

И она услышала ответ, но он появился не из залива. Он прозвучал из тени за ее спиной и был озвучен голосом Дюрранса.

— Этни, где, по-вашему, я последний раз слышал эту увертюру?

Этни внезапно осознала присутствие Дюрранса и ответила, как будто ее неожиданно разбудили посреди сна:

— Вы рассказывали мне. В Рамелтоне, когда впервые оказались в Леннон-хаусе.

— Я слышал её и позже, хотя и не в вашем исполнении. Вообще-то её даже не играли как следует. Но саму мелодию, скорее даже намек на нее, я слышал в ужасно фальшивом исполнении на цитре. Её играл один грек в маленькой кофейне с белыми стенами, освещенными единственным тусклым фонарем, в Вади-Хальфе.

— Эту увертюру? Как странно!

— Не так уж странно, на самом деле, ведь греком был Гарри Фивершем.

Вот и ответ. Этни не сомневалась, что это ответ. Она сидела совершенно неподвижно, и если бы кто-нибудь зрячий склонился над ней, то увидел бы, что её глаза закрыты. Последовало долгое молчание. Этни не понимала, почему Дюрранс так долго это скрывал и вдруг заговорил теперь. Она не спросила, зачем Гарри Фивершем играл на цитре в жалкой кофейне в Вади-Хальфе. Но ей казалось, что так он говорил с ней. Музыка была мостом. И даже нет ничего странного в том, что Фивершем заговорил с ней голосом Дюрранса.

— Когда это было? — наконец спросила она.

— В феврале. Я расскажу вам.

— Да, пожалуйста, расскажите.

И Дюрранс заговорил из тени комнаты.


Глава восемнадцатая

Ответ на увертюру

Этни не повернулась к Дюррансу, даже не пошевелилась. Она сидела со скрипкой на коленях и смотрела на залитый лунным светом сад, на серебряную ленту, мелькающую среди деревьев, и она не случайно сохранила эту позу. Это помогало ей поверить, будто с ней говорит сам Гарри Фивершем, так Этни могла забыть, что говорит он голосом Дюрранса. Она почти полностью позабыла о присутствии Дюрранса. Она слушала с тем же напряжением, как и он, ей хотелось, чтобы он говорил помедленней, чтобы это длилось как можно дольше.

— Это случилось в ночь перед тем, как я отправился на восток, в пустыню — в последний раз, — сказал Дюрранс, и глубокое сожаление, которое он вложил в это «в последний раз» впервые оставило Этни равнодушной.

— Да, — сказала она. — В феврале. В середине месяца, да? Вы помните число? Мне хотелось бы знать точную дату, если вы можете назвать ее.

— Пятнадцатого, — ответил Дюрранс, и Этни задумчиво повторила.

— В феврале я была в Гленалле. Что же я делала пятнадцатого? Хотя не важно.

Когда утром Уиллоби рассказывал свою историю, она удивилась, что почему-то у нее внутри ничего не кольнуло, когда происходили те события. И теперь удивилась тоже. Странно, что пришлось дождаться этого августовского вечера в летнем саду, прежде чем она узнала о встрече Фивершема и Дюрранса пятнадцатого февраля. И она горько об этом сожалела. «Это моя вина, — сказала она себе. — Если бы я сохранила веру в него, я бы сразу это почувствовала. А теперь я наказана». Ей не пришло в голову, что это послание могло содержать плохие новости. Оно лишь о хорошем. И с этим посланием день станет по-настоящему идеальным. В этом она была вполне уверена.

— Ну же, — поторопила она. — Продолжайте!

— В тот день я задержался в бюро, накопилось много дел. Я повернул ключ в двери в десять часов, подумав с облегчением, что не буду открывать её полтора месяца, и отправился по берегу Нила к северу от Вади-Хальфы, в городок Теуфикье. На главной улице толпились арабы, негры, пара греков и несколько египетских солдат — они стояли у двери кофейни, в круге света, отбрасываемом изнутри. Когда я подошел поближе, то услышал звук скрипки и цитры, оба инструмента фальшиво наигрывали вальс. Я встал в задних рядах зевак и заглянул в кафе. Там были голые выбеленные стены, барная стойка в углу, пара деревянных скамеек у стен, а на потолке висела единственная керосиновая лампа. Группа странствующих музыкантов играла для арабов, негров и египтян, чтобы заработать на постой и пропитание. Их было четверо, насколько я мог судить, все греки. Двое — явно муж и жена. Оба были преклонного возраста и одеты почти в лохмотья. У мужчины было худое изможденное лицо, волосы с проседью и черные усы, его жена — толстуха с грубыми чертами лица. Из оставшихся двоих одна, похоже, была их дочерью — девушка лет семнадцати, не особенно привлекательная, но одета аккуратно, насколько позволяли их печальные обстоятельства. Именно эта аккуратность одежды дала мне понять, что она их дочь, и я даже был тронут тем, что родители готовы были носить лохмотья, лишь бы дать дочери возможность приодеться. Её волосы были завязаны чистой лентой, на ней надето опрятное белое платье, даже её туфли были чистыми. Четвертый музыкант, молодой человек, сидел у окна спиной ко мне и склонился над цитрой. Но я мог разглядеть его бороду. Когда я вошел, старик играл на скрипке, хотя «играл» явно неподходящее слово. Звуки, которые он производил, были похожи на скрип пера по камню, просто душераздирающие, как будто сама скрипка выла от боли. Он пиликал на скрипке, молодой человек дергал струны цитры, а старуха и девушка медленно кружились в вальсе. Наверное, это звучит смешно, но если бы вы только могли видеть! Просто сердце разрывалось. Я никогда в жизни не видел более печального зрелища. А зеваки снаружи, негры, как я уже говорил, смеялись и подшучивали над музыкантами. Внутри же четыре белых человека — неуклюжая старуха, взмокшая от жары, которая двигалась тяжело и с одышкой; гибкая девушка и двое мужчин, извлекающие жуткие звуки, а надо всем этим — планеты и звезды африканского неба, вокруг же — безмолвие и величавость залитой лунным светом пустыни. Только представьте себе! Подобные развлечения выглядели до боли неуместно.

Он на мгновение умолк, и Этни нарисовала в своем воображении описанную сцену. Она увидела Гарри Фивершема, склонившегося над цитрой, и тут же спросила себя: «Как он оказался среди музыкантов?» Он явно не собирался возвращаться в Англию. Насколько она поняла из слов капитана Уиллоби, Фивершем не ждал от нее писем. Он не назвал Уиллоби того места, куда ему можно писать. Но что он делал в Вади-Хальфе, выдавая себя за странствующего музыканта? Как сказал Уиллоби, деньги у него были.

— Вы говорили с ним? — внезапно спросила она.

— С кем? А, с Гарри? Да, позже, когда узнал, что это он играл на цитре.

— Да, и как же вы узнали?

— Вальс закончился. Старуха изможденно рухнула на скамейку у белой стены, юноша поднял голову от цитры, старик начал терзать новую струну скрипки, а девушка приготовилась петь. Её голос был свежим и юным, но и только. Пела она так же неумело, как и играли музыканты. Но старуха улыбнулась и стала отбивать ритм тяжелым башмаком, с гордостью кивнув мужу. И снова зеваки начали издеваться над исполнителями и обмениваться неприличными жестами. Ужасно, не правда ли?

— Да, — согласилась Этни, но без выражения.

Она не испытывала сочувствия к Дюррансу, когда он начал говорить, как и к трем тем изгоям. Её слишком поглотила загадка — что делал Гарри Фивершем в Вади-Хальфе. Она изо всех сил старалась услышать его сообщение. Через открытое окно луна отбрасывала широкую полосу серебра у её ног. Этни не сводила с нее взгляда, как будто это и было окно, и через него, если долго всматриваться, она могла бы увидеть то освещенное кафе на улице городка Теуфикье на границе с Суданом.

— И что же? После того как закончилась песня?

— Молодой человек повернулся ко мне, — сказал Дюрранс, — и стал наигрывать соло на цитре. Он издал так много фальшивых нот, что поначалу я не сумел опознать мелодию. Смех и гул в толпе нарастали, и я хотел уже уйти, хотя и с тяжелым сердцем, когда он случайно сыграл несколько аккордов правильно, и я застыл. Я снова прислушался, и начал припоминать мелодию — призрак мелодии, но всё же знакомую. Я стоял на песчаной улице и слушал, стоял между лачугами и покосившимися деревьями, и перенесся в Рамелтон, в то лето под тающими небесами Донегола, когда вы сидели у открытого окна, вот как сейчас, и играли увертюру Мелузины, прямо как сегодня.

— Это была мелодия из увертюры? — воскликнула она.

— Да, и играл ее Гарри Фивершем. Я не сразу догадался. Тогда я был не слишком сообразителен.

— Но теперь — другое дело.

— Получше соображаю, это верно. Теперь я бы сразу догадался. Но тогда это просто пробудило мое любопытство. Я гадал, откуда странствующий грек-музыкант знает эту мелодию. В любом случае, я собирался наградить его за усердие. Думаю, вы бы хотели, чтобы я так поступил.

— Да, — прошептала Этни.

— Так что, когда он вышел из кафе и со шляпой в руках пошел через насмешливую толпу, я бросил ему соверен. Он посмотрел на меня, вздрогнув от удивления. Тут я узнал его, несмотря на бороду. Кроме того, он выкрикнул «Джек!», не успев опомниться.

— Значит, вы не ошиблись, — задумчиво протянула Этни. — Нет, человек, игравший на цитре, был — она чуть не сказала «Гарри», но вовремя остановилась — был мистер Фивершем. Но он не умел ни на чем играть, я это отлично помню, — она рассмеялась, вспомнив полную неспособность Фивершема воспринимать любую музыку, кроме той, что она играла на скрипке. — У него не было слуха. Он не заметил бы и самый грубый диссонанс. Он не мог помнить мелодию увертюры Мелузины.

— Но всё же это был Гарри Фивершем, — ответил Дюрранс. — Каким-то образом он запомнил. Я могу это понять. Он так мало хотел сохранить в памяти, что эта малость крепко врезалась в мозг. И каким-то образом, вероятно, долгими тренировками, он научился извлекать из цитры нечто похожее на то, что помнил. Разве нельзя представить, как он напевал эту мелодию, насвистывал ее бессчетное число раз, с ошибками и искажениями, пока однажды сумел запомнить? разве вы не можете представить, как он старательно пытается сыграть ее на цитре? Я могу. Да, могу.

Вот так Этни получила ответ, а Дюрранс принял это за понимание. Она сидела молча, глубоко тронутая рассказанной историей. Значит, увертюра, ее любимая мелодия, передала сообщение, что Гарри ее не забыл, несмотря на четвертое белое перо, он думал об Этни с нежностью. Гарри Фивершем не стал бы впустую тратить время, разучивая мелодию. Этни была тронута, как никогда в жизни.

Она представляла, как сидя в маленьком и убогом выбеленном кафе и глядя в окно, Гарри бренчит увертюру арабам и грекам. Чувствовал ли он, как она сама этой ночью, нечто невесомое, слабое эхо, протянутое между ними через весь мир? Теперь Этни понимала — как бы впредь она ни старалась забыть Гарри Фивершема, это будет только притворство. Образ того кафе в пустынном городке навсегда останется в её памяти, однако она не намеревалась отступать от своего решения — делать вид, что забыла. Когда-то она была несправедливо жестока с Гарри, и именно это укрепляло намерение не допустить, чтобы и Дюрранс страдал по её вине.

— В прошлом году на Хилл-стрит я сказал тебе, Этни, что никогда бы не хотел вновь встретить Фивершема. Я ошибался. Это ему было неприятно меня видеть, а не мне. Когда он понял, что выкрикнул мое имя, он пытался скрыться в толпе, начал бормотать что-то по-гречески, но я схватил его за руку и не отпустил. Он сильно вас подвел, я это знаю, но в тот момент не вспомнил. Я лишь помнил те годы, когда Гарри Фивершем был моим другом, лучшим другом, как мы гребли в одной лодке в Оксфорде, он задавал ритм, как полосы на его свитере во время восьми заплывов начинали вызывать у меня головокружение на последних ярдах. Летом мы вместе плавали в Сэндфордской запруде. Мы ужинали на острове Кеннингтон, мы сбегали с лекций и отправлялись в Шер и Айлип. И вот он оказался в Вади-Хальфе, среди музыкантов — изгой, павший в такие глубины несчастий, что приходится бренчать на цитре в жалком городишке перед толпой местных, всего лишь за ночлег и еду.

— Нет, — внезапно прервала его Этни, — он находился в Вади-Хальфе не из-за этого.

— Тогда зачем?

— Я не знаю. Но он не нуждался в деньгах. Отец продолжил выплачивать ему содержание, и он его принимал.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Я только сегодня об этом слышала.

Она проговорилась, но на мгновение Этни позабыла об осторожности. Она даже не заметила оговорку — её слишком поглотила история Дюрранса. Сам же Дюрранс был насторожен менее обычного и тоже упустил эти слова.

— Значит, вы так и не узнали, что привело мистера Фивершема в Вади-Хальфу? Вы его не спрашивали? Не спрашивали? Почему?

Она была разочарована, и выдала горечь в этой реплике. Последние новости о Гарри Фивершеме оказались неполными, как половина письма. И потерю уже никак не восполнишь.

— Я был глуп, — сказал Дюрранс. В его голосе слышалось почти такое же сожаление, как в ее, и из-за этого он не заметил горячность ее речи. — Я себя не прощу. Он был моим другом, я держал его за руку и отпустил. Я был глупцом, — и он стукнул себя кулаком по лбу.

— Он заговорил по-арабски, — продолжил Дюрранс, — заверяя меня, что он и его компаньоны — мирные и бедные люди, они даже вернули бы мне деньги, если я дал больше необходимого. И всё это время он пятился от меня. Но я тут же его схватил и сказал: «Гарри Фивершем, так не пойдет», и тогда он сдался и шепотом заговорил на английском: «Дай мне уйти, Джек, дай мне уйти». Вокруг нас собралась толпа. У Гарри явно были мотивы сохранять тайну, как я тогда думал — стыд от его падения. «Приходи ко мне в Хальфу, когда освободишься», — сказал я и отпустил его. Всю ночь я прождал его на веранде, но он не пришел. Утром я отправился в пустыню. Я чуть не заговорил о нем с одним другом, который пришел меня проводить. Вообще-то, вы его знаете, это Колдер — тот, кто послал телеграмму, — засмеялся Дюрранс.

— Да, я помню, — ответила Этни.

Она проговорилась во второй раз за вечер. Дюрранс не должен был знать, что она видела телеграмму Колдера. Но Этни снова не заметила оговорку. Ей даже не пришло в голову, каким образом Дюрранс догадался об отправке телеграммы.

— В самый последний момент, — сказал Дюрранс, — когда верблюд уже поднялся с земли, я нагнулся, чтобы попросить его повидаться с Фивершемом. Но промолчал. Видите ли, я же ничего не знал о том, что у него есть деньги. Я считал, что он упал так низко, и не стоит выдавать этого кому-то еще. И потому я так ничего и не сказал.

Этни кивнула. Она всецело это одобряла, какими бы горькими ни были ее сожаления о пробеле в сведениях.

— И больше вы мистера Фивершема не видели?

— Я отсутствовал больше двух месяцев и вернулся слепым, — просто ответил он, и простота этих слов тронула Этни до глубины души.

Он извинялся за свою слепоту, потому что из-за этого не смог ничего больше узнать. Этни начала осознавать, что с ней говорит именно Дюрранс, но он продолжил, и его слова лишили её всякой осторожности.

— Я немедленно выехал в Каир вместе с Колдером. Там я рассказал ему о Гарри Фивершеме и нашей встрече в Теуфикье. Я попросил Колдера навести справки, когда он вернется в Хальфу, найти Гарри Фивершема и помочь ему, и попросил сообщить мне о результатах. Неделю спустя я получил от Колдера письмо, и оно меня встревожило, сильно встревожило.

— Что там говорилось? — встрепенулась Этни и повернулась в сторону Дюрранса. Она наклонилась, чтобы лучше видеть его лицо, но оно скрывалось в темноте. Её вдруг охватил леденящий кровь страх, но тут из темноты заговорил Дюрранс:

— Что две женщины и старый грек вернулись на север, в Асуан, на пароходе.

— Значит, мистер Фивершем остался в Вади-Хальфе? Так? — нетерпеливо спросила она.

— Нет. Гарри Фивершем не остался. Он выскользнул из Хальфы в тот же день, что я поехал на восток. А он отправился на юг.

— В пустыню?

— Да, но на юг, на вражескую территорию. Он ушел в том же виде, вместе со своей цитрой. Его видели. Не может быть никаких сомнений.

Этни помолчала, а потом спросила:

— То письмо при вас?

— Да.

— Я бы хотела прочесть его.

Она встала и подошла к Дюррансу. Он достал письмо из кармана и протянул ей, и Этни поднесла его к окну, к лунному свету. Этни стояла близко к окну, прижав руку к сердцу, и раз за разом перечитывала строчки. В письме четко говорилось, что грек, владелец кафе, сообщил, что Джозеппи (под этим именем он знал Фивершема) пошел на юг, взяв с собой бурдюк с водой и запас фиников, хотя зачем он туда пошел, грек либо не знал, либо не хотел говорить. Этни хотелось задать вопрос, но она боялась, что язык начнет запинаться.

— Что с ним будет?

— В лучшем случае плен, в худшем — смерть. Смерть от голода, жажды или от рук дервишей. Но есть надежда, что всего лишь плен. Он белый. Если его поймают, то, скорее всего, посчитают шпионом и будут уверены, что у него есть сведения о наших силах и планах. Скорее всего, его отправят в Умдурман. Я написал Колдеру. В Вади-Хальфе полно шпионов, мы часто слышим о том, что происходит в Умдурмане. Если Фивершем там, я рано или поздно узнаю. Но он, наверное, сошел с ума, это единственное возможное объяснение.

У Этни было другое, и она знала, что правильное. Забывшись, она сказала Дюррансу:

— Полковник Тренч в Умдурмане.

— О да, — ответил Дюрранс. — Фивершем будет не совсем один. В этом есть какое-то утешение, и может, что-то удастся сделать. Когда я получу известия от Колдера, я расскажу вам. Может, что-то удастся сделать.

Дюрранс явно неверно понял её фразу. Он по-прежнему не знал мотивов, которые привели Фивершема к югу от египетских застав. И он не должен узнать. Даже теперь Этни не покидала решимость делать вид, будто она забыла. Она стояла у окна, сжимая в руке письмо. Ей нельзя расплакаться или упасть в обморок, она должна стоять тихо и отвечать спокойно, хотя она и знала, что Гарри Фивершем отправился на юг, чтобы присоединиться к полковнику Тренчу в Умдурмане. Но это было выше её сил. Когда полковник Дюрранс снова заговорил, ей хотелось сбежать, остаться наедине с этими кошмарными новостями. Её звали тихий покой сада и темные тени деревьев.

— Возможно, вы удивитесь, — сказал Дюрранс, — почему сегодня я рассказал вам то, что до этого держал при себе. Раньше я не мог решиться, и хочу объяснить, почему.

Этни не заметила дрожь в его голосе, ей, неинтересны были его объяснения, она просто не могла больше его слушать. Простой звук человеческого голоса стал невыносимым. Этни даже не осознавала смысл слов Дюрранса, она лишь понимала, что он говорит, и этот голос должен умолкнуть. Этни стояла близко к двери в сад. Всего один шаг, и она освободится. Дюрранс всё говорил из темноты, но Этни не слышала ни слова. Она приподняла платье, чтобы оно не шуршало, и вышла в сад. Так она выдала себя в третий раз за вечер.


Глава девятнадцатая

На сцену выходит миссис Адер

Этни хотела ускользнуть незамеченной, но на террасе в тени дома, неподалеку от открытой двери гостиной сидела миссис Адер. Она увидела, как Этни тихо пересекла террасу и сбежала по лестнице в сад. Миссис Адер удивила стремительность её движений. Этни как будто летела, и это был отчаянный полет. Миссис Адер заметила эту странность — с её места хорошо была видна залитая лунным светом дверь. Этни погасила лампу, и комната быстро погрузилась в темноту, словно в ней тайно шептались любовники. Для миссис Адер это была пытка.

Но она не пыталась избежать этой пытки. Она сидела и слушала, как сад заливала счастьем музыка, а потом — приглушенный разговор, и воображение распалило в миссис Адер ревность, сжигающую её изнутри. И вдруг Этни выбежала в сад. Миссис Адер отвергла предположение о ссоре. Она прекрасно знала, что Этни не из тех, кто вступает в перепалки, да и сбегать она в таком случае не стала бы. Но случилось и нечто еще более странное. Дюрранс продолжил говорить в пустой комнате.

Миссис Адер услышала его голос, хотя и не разобрала слова. Он явно считал, что Этни еще рядом. Миссис Адер поднялась и на цыпочках подошла к открытой двери. Дюрранс дружелюбно рассмеялся, и она услышала его слова. Теперь она слышала хорошо, хотя и не видела говорящего. Он сидел в тени.

— Я начал понимать, — сказал он, — еще в тот первый день на Хилл-стрит два месяца назад, что с вашей стороны есть лишь дружба. Мне помогла слепота. Видя ваше лицо и глаза, я наверняка поверил бы во всё, во что вы хотите заставить меня поверить. Но больше у вас нет этой защиты. Я же стал более сообразительным. По-настоящему прозрел. Впервые в жизни я наконец-то вижу.

Миссис Адер не шевелилась. Дюрранс, похоже, и не ждал ответа или признания. Он говорил с облегчением, как человек, сбросивший груз забот, давно его тревожащих.

— Мне стоило немедленно расторгнуть нашу помолвку. Потому что я до сих пор твердо верю, что между нами должно быть нечто большее, чем просто дружба. Но я эгоист. Я предупреждал вас, Этни, эгоизм присущ слепому человеку. Я ждал и откладывал свадьбу. Изобретал предлоги. Заставил вас поверить, что есть надежда на излечение, хотя её не было. Потому что надеялся, как любой мужчина, что со временем ваша дружба станет чем-то большим. И пока оставалась надежда, Этни, я не мог вас отпустить. Я ловил в вашем голосе новые теплые нотки, новую энергию в вашем смехе, новый трепет в вашей музыке — я жаждал этого, еще как! Что ж, сегодня я сжег мосты. Я признался вам, что знаю — вы считаете меня лишь другом. Признался в том, что нет надежды на восстановление моего зрения. Я даже осмелился рассказать так долго хранимый секрет о моей встрече с Гарри Фивершемом и о том, какой он подвергается опасности. И почему? Потому что впервые сегодня вечером я услышал те признаки, которых так ждал. Новая нежность, новая гордость в вашем голосе, жизнерадостный смех — всё это я сегодня услышал. Вас покинула напряженность. И когда вы играли, вы как будто заставили скрипку говорить, как никогда прежде. Этни, Этни!

Но Этни сейчас была в закрытом садике, куда она отвела капитана Уиллоби этим утром. Здесь она оказалась одна, в сопровождении одного лишь колли, здесь она наконец получила так необходимые тишину и одиночество. Еще несколько слов Дюрранса, и от напряжения она потеряла бы благоразумие. Вся та стена из притворной привязанности к нему, которую она построила за последние месяцы, рухнула бы в одночасье.

Дюрранс уже заглянул за стену, изумленно заглядывал за нее в эту самую минуту, но Этни этого не знала и сбежала, чтобы ему помешать. Лунный свет растекался серебром по заливу, высокие деревья дремали под звездами, шум прибоя звучал не громче, чем журчание реки. Этни села на скамейку и попыталась впитать покой летней ночи, научиться у самой природы сохранять терпение и упорство.

Но события этого дня легли на её плечи непосильным грузом, и она не сумела. Только утром, на этом самом месте, она получила прекрасные новости и снова обрела Гарри Фивершема. Именно так она воспринимала сообщение Уиллоби. Утром она вновь его обрела, а вечером получила плохие новости и потеряла его, скорее всего, навсегда. Гарри Фивершем собирался расплатиться за свои ошибки, и Этни восставала против его щепетильности, которой он научился у нее же. «Неужели, — подумала она, — ему было мало? Восстановив честь в глазах одного из троих, он восстановил бы её и в глазах остальных».

Но он отправился на юг, чтобы присоединиться к полковнику Тренчу в Умдурмане. Этни ничего не знала об этом убогом и выжженном солнцем городишке, о царящем в нем варварстве и ужасах тюрьмы. Но капитан Уиллоби сделал достаточно намеков, чтобы наводнить ее воображение кошмарами. Он предложил рассказать, что означает плен в Умдурмане, и она заломила руки и отказалась слушать. Существуют ли пытки, которые там не практикуют? Возможно, прямо сейчас, в эту летнюю ночь... Но она не смела даже думать об этом...

Звук бьющего о берег прибоя напомнил ей музыку реки. Он перенёс мысли Этни к той давно знакомой реке, что журчала и шумела перед ней пять лет назад, другой летней бессонной ночью, до самого рассвета. Этни никогда ещё не тосковала так по своей родине, по её бурым холмам и быстрым потокам, даже когда вечером у окна смотрела на играющий в ручье свет. Донегол был её святыней, и казалось, там она была в стороне от земной суеты. Ее сердце рвалось туда. Внезапно Этни охватило отвращение к собственной скрытности, интригам, увёрткам, среди которых она жила — и должна продолжать жить.

На нее накатилась усталость, но решимость никуда не делась. Она не должна испортить еще одну жизнь. Завтра она соберется с силами и начнет сначала. Дюрранс никогда не узнает, что она думает о другом.

А тем временем Дюрранс завершал свое признание в гостиной.

— Как видите, — сказал он, — до сегодняшнего вечера я не мог заговорить о Гарри Фивершеме. Потому что боялся, что это слишком глубоко вас ранит. Я боялся, что вы до сих пор о нем помните, несмотря на пять прошедших лет. Конечно же, я знал, что вы мой друг. Но сомневался, что он для вас — тоже лишь друг. Но сегодня я могу рассказать об этом без страха.

Теперь он уж точно ожидал ответа. Миссис Адер, по-прежнему стоявшая у двери, услышала, как он зашевелился в темноте.

— Этни! — произнес он немного удивленно, и поскольку ответа снова не последовало, встал и подошел к креслу, где сидела Этни.

Теперь миссис Адер его увидела. Дюрранс схватился за спинку кресла и нагнулся над ним, словно думал, что Этни сидит, наклонившись вперед и положив руки на колени.

— Этни, — повторил он, и это прозвучало еще более удивленно и озадаченно.

Миссис Адер показалось, что Дюрранс опасается обнаружить Этни в слезах. Будто он задумался, был ли он прав, напомнив Этни о былом, может быть, тень Фивершема вовсе и не встала между ними. Дюрранс наклонился ниже, и вдруг громко звякнула струна скрипки. Этни оставила скрипку на кресле, и Дюрранс наткнулся на нее.

Он выпрямился и стоял не шевелясь и молча, в ошеломлении. Пару раз он провел рукой по лбу, но не стал больше окликать Этни, а шагнул к открытой двери.

Миссис Адер застыла, задержав дыхание. Их разделял только порог. Лунный свет лег на Дюрранса, и она увидела, что он понял — рядом кто-то есть.

— Этни, — в третий раз повторил он, теперь с мольбой.

Дюрранс робко протянул руку и прикоснулся к ее платью.

— Это не Этни, — сказал он, вздрогнув.

— Да, это не Этни, — быстро отозвалась миссис Адер.

Дюрранс шагнул назад и на некоторое время умолк.

— Куда она ушла? — спросил он наконец.

— В сад. Выбежала на террасу и молча промчалась вниз. Я увидела её со своего кресла. А потом услышала, как вы говорите в пустоту.

— А сейчас вы видите её в саду?

— Нет, она ушла через лужайку к деревьям, в их тень. Сейчас сад освещает только луна.

Дюрранс переступил через порог и встал рядом с миссис Адер. Последняя ошибка Этни с головой выдала её человеку, который стал гораздо более сообразительным. Для её внезапного бегства могла быть только одна причина. Дюрранс сказал ей, что Фивершем пошел на юг от Вади-Хальфы, в дикую местность, откровенно поведал о страхе за его судьбу, считая, что Этни забыла Фивершема, Дюрранс даже порицал её за безразличие, с которым она выслушала эту новость. А безразличие оказалось лишь маской, и она сбежала, потому что не могла больше его изображать. Изначальные подозрения Дюрранса подтвердились. Фивершем стоял между ним и Этни.

— Она бежала, как будто находится в беде и не знает, что делает, — продолжила миссис Адер. — Это вы — причина бед?

— Да.

— Я так и подумала, судя по вашим словам.

Миссис Адер хотелось причинить боль, и несмотря на непроницаемое лицо Дюрранса, она понимала, что это удалось. Это было что-то вроде маленькой компенсации за недели унижений, которые ей пришлось вытерпеть. Теперь он должен хоть что-то сказать ей, и оправдания если и не защитят его, всё же могут быть приняты. Её, как и Этни, измучила эта ночь. За бледным лицом миссис Адер скрывался бурный темперамент южанки, и её выдержка была уже на пределе.

В этом признании Дюрранса после побега Этни было что-то гротескное и ужасное одновременно. Он изливал душу пустому креслу. Миссис Адер так хотелось, чтобы он говорил это ей, но она понимала — этого никогда не случится. Она чувствовала себя униженной. Ироничность ситуации её измучила, как будто эгоистичные боги смеялись над бессильными смертными. Но она не могла выбросить из головы и потухшую лампу, и приглушенные голоса в темноте. И потому она с радостью заговорила, дав выход своей боли, пусть даже выплеснув её на мужчину, которого так желала.

— Я не понимаю одного, — сказал Дюрранс. — Я про перемену, которую мы оба сегодня заметили в Этни. Я неверно понял её причину, это очевидно. Каким же я был дураком! Но ведь должна быть причина. Она снова начала смеяться. Её серьезность, попытки всё просчитать, всё это испарилось. Она стала такой же, как пять лет назад.

— Именно так, — согласилась миссис Адер. — Такой, как была до исчезновения из Рамелтона мистера Фивершема. Вы быстро схватываете, полковник Дюрранс. Сегодня утром Этни получила хорошие новости о мистере Фивершеме.

Дюрранс быстро повернулся к ней, и миссис Адер охватила волна удовольствия. Она вынудила его показать свои чувства и потерять самообладание.

— Вы уверены? — спросил он.

— Так же ясно, как и в том, что вечером она получила от вас ужасные новости.

Но Дюрранс не нуждался в ответе. Чуть раньше Этни проговорилась, и хотя тогда он этого не заметил, сейчас её слова вспыли в памяти. Она заявила, что Фивершем получает денежное содержание от отца. «Я услышала об этом только сегодня», — сказала она.

— Да, сегодня Этни услышала новости о Фивершеме, — медленно проговорил он. — Может быть, пять лет назад она совершила ошибку? Считают, что Гарри Фивершем совершил нечто непростительное. Но не было ли это скорее недопониманием? Может быть, она неверно о нем судила? Может быть, сегодня она это поняла?

— Я расскажу вам, что знаю. Не так уж много. Но будет справедливо, если вы узнаете.

— Прошу вас, миссис Адер, подождите, — резко отозвался Дюрранс. Он задавал эти вопросы скорее самому себе, и не был уверен, что хочет услышать ответы. Он отошел от нее и наклонился над балюстрадой лицом в сад.

Ему казалось предательством позволить миссис Адер открыть то, что Этни явно хотела утаить. Но он знал, почему Этни хотела это скрыть. Она хотела скрыть от него, что по-прежнему любит Гарри Фивершема. С другой стороны, он не отступил от собственных убеждений. Брак калеки вроде него и активной и энергичной женщины вроде Этни может состояться, только если оба чувствуют нечто большее, чем дружба. Он повернулся к миссис Адер.

— Я не собираюсь заниматься казуистикой, — сказал он, — но в этом случае предательство кажется проявлением верности. Расскажите мне, что знаете, миссис Адер. Возможно, нужно что-то сделать для Фивершема. В Асуане или Суакине. Эти новости... эти хорошие новости, как я понимаю, появились днем, когда я был дома.

— Нет, утром, когда вы были здесь. Их принес капитан Уиллоби, когда-то он служил офицером в том же полку, что и Фивершем.

— Теперь он заместитель губернатора Суакина, — сказал Дюрранс. — Я его знаю. Мы три года провели вместе в этом городе. Так что же?

— Он приплыл из Кингсбриджа. Вы с Этни гуляли по лужайке, когда он причалил в заливе. Этни покинула вас и пошла ему навстречу. Я видела, как они разговаривали, потому что как раз выглянула в окно.

— Да, Этни пошла вперед. Там был какой-то незнакомец. Я помню.

— Они поговорили несколько секунд, а потом Этни увела его к деревьям — внезапно, не оглянувшись, как будто обо всем забыла, — сказала миссис Адер. Она не могла отказать себе в этом маленьком уколе, но не увидела болезненной реакции.

— Как будто забыла обо мне, вы хотели сказать, — отозвался Дюрранс, спокойно завершив фразу. — Несомненно.

— Они пошли к закрытому садику на берегу. — После этих слов Дюрранс вздрогнул. — Да, вы направились за ними, — продолжила миссис Адер. Она была озадачена, каким образом Дюрранс мог их не заметить.

— Так значит, они были там, — медленно произнес он, — на скамейке в саду, всё это время.

Миссис Адер подождала более ясных объяснений этой загадки, но их не последовало.

— Так что же? — спросил Дюрранс.

— Они оставались там довольно долго. Вы ушли домой через поля, прежде чем они снова появились в поле зрения. Я была в саду, вообще-то прямо на берегу.

— Значит, вы видели капитана Уиллоби. Может, вы разговаривали с ним?

— Да. Этни его представила, но не позволила ему остаться. Она торопила его сесть обратно в лодку и вернуться в Кингсбридж.

— Тогда откуда вы знаете, что капитан Уиллоби принес хорошие вести о Гарри Фивершеме?

— Этни сказала, что они разговаривали о нем. Ее поведение и смех ясно показали, что новость была хорошей.

— Да, — кивнул Дюрранс.

Именно прибытие капитана Уиллоби вселило в Этни новую энергию и гордость, которые Дюрранс с такой готовностью приписал себе. Он принял это за желанный признак того, что она чувствует нечто большее, чем дружба — и на самом деле так оно и было. Только не к нему. Проницательность увела его в сторону.

Дюрранс несколько минут молчал, и миссис Адер пыталась высмотреть на его лице возмущение. Но тщетно.

— И это всё? — спросил Дюрранс.

— Не совсем. Капитан Уиллоби привез от мистера Фивершема один сувенир. Этни принесла его домой и не сводила с него глаз всю дорогу, и улыбалась, глядя на него. Кажется, для нее нет в мире ничего драгоценней.

— Сувенир?

— Маленькое белое перо, — сказала миссис Адер, — всё в пыли. Вы знаете ответ на эту загадку?

— Пока нет.

Дюрранс прошелся взад-вперед по террасе, погрузившись в раздумья. Потом он вошел в дом и взял свою шляпу. Он вернулся к миссис Адер.

— Вы были очень добры, что рассказали всё это. Я этого не забуду. Когда я был один в гостиной и вы подошли к двери, вы долго меня слушали? Каковы были первые слова?

Ответ миссис Адер избавил его от страхов. Этни не слышала ни слова.

— Да, — сказал он, — она подошла к двери, чтобы прочитать письмо при лунном свете. И наверное, выбежала из комнаты, когда читала. А значит, не слышала, что я не надеюсь восстановить зрение и просто использовал это как предлог, чтобы отсрочить свадьбу. Я этому рад, очень рад. — Он пожал миссис Адер руку и попрощался. — Видите ли, — добавил он рассеянно, — если Гарри Фивершем в Умдурмане, что-то нужно для него сделать — в Суакине или Асуане. Куда пошла Этни?

— К берегу.

— Надеюсь, она взяла с собой собаку.

— Пес побежал за ней, — ответила миссис Адер.

— Я рад, — сказал Дюрранс.

Он знал, что пес послужит для Этни утешением в эти сложные минуты, возможно, Дюрранс даже завидовал псу. Миссис Адер гадала, как в такое тяжелое для самого себя время он может думать о таких мелочах, как слабом утешении для Этни. Она смотрела, как он пересекает сад в сторону проема в живой изгороди. Дюрранс шел по тропинке уверенно, как зрячий. Ничто в его походке или жестах не выдавало, что в этот вечер у него отняли последний оставшийся в жизни смысл.


Глава двадцатая

Запад и Восток

Когда Дюрранс подошел через поля к своему дому Гессенс, его ждал камердинер.

— Можете выключить свет и идти спать, — сказал Дюрранс и направился через холл в кабинет, хотя точнее эту комнату было бы назвать оружейной.

Он посидел какое-то время в кресле, а потом стал тихо расхаживать по комнате в темноте. В ней повсюду стояли кубки, выигранные Дюррансом в его лучшие дни, и он находил своеобразное утешение в том, что ощупывал их, зная место и форму каждого. Он брал их один за другим, трогал, поглаживал и размышлял о том, продолжают ли их так же чистить и полировать теперь, когда он слеп.

Вот этот кубок на тонкой ножке он выиграл на полковом стипль-чезе в Колчестере. Дюрранс хорошо помнил тот день, облака на сером небе и унылый вид перекопанных полей между изгородями. А тот, оловянный, на письменном столе, хорошо подходил для перьев, когда Дюрранс ещё пользовался перьями, получен много лет назад, в соревновании «четвёрок», он был тогда новичком в Оксфорде. Каминную полку украшала подкова любимой лошади в серебряной оправе. Трофеи превращали комнату в огромный дневник. Касаясь пальцами свидетельств о добрых ушедших днях, он наконец перешёл к своим винтовкам и ружьям.

Он извлекал их из стоек. Для него они значили так же много, как скрипка для Этни, каждое ружьё рассказывало свою историю ему одному. Дюрранс сидел, положив на колени «ремингтон», он снова переживал длинный день на холмах к западу от Берениса. Он преследовал льва на пустой каменистой равнине и подстрелил его с трёхсот ярдов перед самым закатом. Другие напоминали ему о первом подстреленном горном козле в Хор-Бараке, об охоте на антилопу в горах к северу от Суакина.

Вот небольшое ружье Гринера, которое он использовал зимними вечерами в лодке, в этом самом заливчике у устья Солкомба. Им он подбил свою первую крякву. Дюрранс поднял ружье, скользнул левой рукой по нижней стороне ствола и почувствовал, как приклад удобно расположился в ложбинке плеча. Но оружие начало громко отзываться в ушах, так скрипка Этни обращалась со слишком пронзительной интонацией после исчезновения Гарри Февершема, когда она осталась одна. Когда Дюрранс справился с затвором и понял, что больше не видит прицел, сумма потерь представилась ​​ему вполне определенным и неоспоримым образом.

Он отложил оружие, и внезапно его охватило желание не обращать внимания на свою слепоту, притвориться, что это не помеха, притвориться так умело, чтобы не казаться слепым. Желание росло и крепло, как страсть, и унесло его на крыльях из стран тусклых звезд прямо на восток. Его настигли запахи Востока, его гвалт и купола мечетей, горячее солнце, толпы на улицах, и сине-стальное небо над головой. Он вскочил с кресла и беспокойно зашагал по комнате.

Он представил себя в Порт-Саиде, где по водной глади канала растянулись в длинную процессию пароходы. В ушах звучала песня грузивших на судно уголь арабов, и звучала так громко, что он видел, как они снуют в сумраке вверх-вниз по сходням между баржами и пристанью. Бесконечная цепь обнаженных фигур монотонно распевала в огненных красных бликах топки. Дюрранс покинул канал и поплыл мимо красных мысов Синайского полуострова в прохладу Суэцкого залива.

Он петлял по Красному морю. Большая Медведица низко в небе покачивалась над поручнями квартердека, а на юге запылал Южный Крест. Он достиг Торы и Ямбо, увидел, как из моря поднимаются высокие белые дома Джедды, восхитился темными и просоленными резными окнами; прошел через сумрак крытых базаров с радостью истосковавшегося по дому после долгих лет путешествий; а из Джедды переправился через узкие коралловые рифы в окружённый сушей порт Суакина.

К западу от Суакина простиралась пустыня, так много значившая для этого человека, которого она сокрушила и изгнала. Мягкая поступь верблюдов по песку; огромные конусы скал, отвесно и внезапно поднимающиеся из спокойного океана, к которому идешь весь день и не приближаешься ни на йоту; великолепное краткое сияние пламенеющего заката на западе; шорох ветра в коротких сумерках, когда небо на западе становится чистым бледно-зеленым, а на востоке сгущается до темно-синего; водопад блуждающих и летящих к земле звезд, возникающий из ниоткуда. Наследник из других краев мечтал вернуться в свои владения, расхаживая взад-вперед, забыв о своей слепоте, томимый мечтами как в лихорадке, пока неожиданно не услышал свист и суматоху ласточек и дроздов в саду. И он понял, что мир за окном посветлел с рассветом.

Его мечтания прервались от знакомого звука. Нет больше речи ни о каких путешествиях; болезнь стала для него тюрьмой и приковала цепью. Он ощупью пробрался вдоль балюстрады вверх по лестнице до своей постели и заснул, когда взошло солнце.

Но в Донголе, на прекрасном изгибе Нила к югу от Вади-Хальфы, солнце уже пылало, а жители не спали. Сегодня утром для них приготовили развлечение под несколькими пальмами перед домом эмира Вада Эль-Неджуми. Неделю назад недалеко от колодцев Эль-Агиа на великой дороге Арбайн группа арабов захватила в плен белого, ночью доставила, и теперь он ждал своей участи в руках эмира. Новости молниеносно распространились по городу. Толпы мужчин, женщин и детей собрались, чтобы стать свидетелями этого редкого и приятного зрелища. Открытое пространство перед пальмами растянулось до ворот дома эмира; за ним ровные и лишенные растительности песчаные склоны спускались к реке.

Гарри Фивершем стоял под деревьями, его охраняли четыре солдата-ансара [9]. Одежду с него сорвали; на его теле был только дырявый и оборванный джиббе [10], а на голову намотан кусок хлопка, защищающий от солнца. Голые плечи и руки обгорели и покрылись волдырями. Лодыжки были закованы в кандалы, запястья связаны веревкой из пальмового волокна, вокруг шеи сомкнулся железный хомут, к которому прикреплялась цепь, и эту цепь держал один из солдат. Фивершем стоял и улыбался глумящейся над ним толпе и выглядел очень довольным, словно безумец.

Такую роль он себе придумал. Если он справится с ней, если озадачит своих похитителей и они растеряются, начнут сомневаться — то ли он чокнутый, то ли посредник, предлагающий помощь и оружие непокорным племенам Кордофана, тогда есть шанс, что они побоятся избавиться от него сами и отправят в Умдурман. Но придется сильно потрудиться. В доме эмир вместе с советниками обсуждали его судьбу; на берегу реки и в поле его зрения зловеще чернела на фоне желтого песка высокая виселица. Гарри Фивершем радовался цепи на шее и кандалам на ногах. Это помогало не выдать паники, убеждая в ее бесполезности.

Солнце поднималось все выше и выше, тянулись часы ожидания, а из ворот никто не выходил. Это было самое ужасное, что он пережил в своей жизни. Все две недели в Бербере его поддерживала надежда на спасение, и когда фонарь осветил его среди развалин, нужно было реагировать так быстро, что не осталось времени для страха и размышлений. Здесь же наоборот — времени было даже слишком много.

У него было время предвосхищать и предвидеть. Пока не потерял сознание, Фивершем чувствовал, как защемило сердце, как в те далекие дни, когда слышал поскуливание гончих в укрытии, а он сам в предвкушении дрожал на лошади. Он украдкой поглядел на виселицу и представил, будто стервятники сидят на его плечах, взмахивая крыльями возле глаз. Но он вырос за годы испытаний. Его главным образом беспокоил не страх перед физическими страданиями и даже не страх, что придётся подняться на высокую виселицу. Больше всего он боялся, что, если умрет сейчас, здесь, в Донголе, то Этни никогда не получит обратно четвертое перо, и его несокрушимая надежда на «потом» никогда не исполнится. Фивершем радовался кандалам на шее и ногах. Он собрался с духом и стаял в полном одиночестве, ему не с кем было разделить страдания. Он смеялся, терпел и морщился, глядя на своих мучителей.

Старая ведьма танцевала и жестикулировала перед ним, напевая монотонную песню. Языком жестов и мимики ему угрожали отвратительными увечьями; описывали на простом и неискушенном языке жестокие муки смерти и впоследствии вечную пытку в аду. Фивершем понял и внутренне содрогнулся, но он только передразнивал ее жесты, кивал и косился на нее, как будто она пела про рай. Другие поднесли горны к ушам пленника и дули изо всех сил.

— Ты слышишь, кафир? [11] — закричал ребенок, с наслаждением пританцовывая перед ним. — Ты слышишь омбеи? [12] Дуди громче! Дуди громче!

Но узник только захлопал в ладоши и закричал, что музыка хороша.

Наконец, к группе присоединился высокий воин с длинным, тяжелым копьем. Крик поднялся при его приближении, и пространство очистилось. Он стоял перед пленником и упражнялся с копьем, размахивая им взад-вперед, чтобы натренировать руку, прежде чем вонзить его, как игрок, подающий мяч в крикетном матче. Фивершем затравленно осматривался и, не видя другого выхода, внезапно подставил грудь под удар. Но копье до него не дотронулось. Когда воин делал выпад плечом, один из четырех стражников резко дергал цепь ошейника, и пленника со сдавленным горлом отбрасывало на спину. И так забава повторялась трижды, каждый раз под рев восхищения, а затем в дверях дома Неджуми появился солдат.

— Введите его! — прокричал он, и в сопровождении проклятий и угроз со стороны толпы пленника протащили под аркой через двор и втолкнули в тёмное помещение.

Некоторое время Фивершем ничего не видел. Затем его глаза начали привыкать к темноте, и он разглядел высокого бородатого мужчину, сидевшего на ангаребе, суданской лежанке, и двух других, сидевших на корточках рядом с ним. Человек на ангаребе был эмиром.

— Ты правительственный шпион из Вади-Хальфы, — сказал он.

— Нет, я музыкант, — ответил заключенный и радостно засмеялся, как будто пошутил.

Неджуми подал знак, и пленнику передали инструмент с несколькими порванными струнами. Фивершем уселся на землю и, медленно перебирая пальцами и тяжело дыша, склонился над цитрой и начал извлекать задумчивую мелодию. Эту мелодию Дюрранс слышал на улице Теуфикье накануне своего последнего путешествия в пустыню, а Этни Юстас играла её накануне вечером в тихой гостиной в Саутпуле. Это была единственная мелодия, которую знал Фивершем. Когда он закончил, Неджуми снова заладил:

— Ты шпион.

— Я сказал тебе правду, — упрямо ответил Фивершем, и Неджуми взял другой тон.

Он пригласил к трапезе, и Фивершему подали сырую печень верблюда, поспыанную солью и красным перцем. Редко у кого появлялся аппетит при виде такого непривлекательного блюда, но тем не менее, Фивершем стал есть, зная, что отказ будет истолкован как страх, а признаки страха могут обречь его на смерть. И во время еды Неджуми расспрашивал его самым вкрадчивым голосом об укреплениях Каира и силе гарнизона в Ассуане, про слухи о разногласиях между Хедивом и Сирдаром.

Но на все вопросы Фивершем отвечал:

— Откуда об этом знать греку?

Неджуми поднялся с ангареба и грубо отдал приказ. Солдаты схватили Фивершема и снова вытащили на солнце. Они вылили воду на веревку, связывавшую его запястья, чтобы пальмовые волокна набухли и впились в кожу.

— Говори, кафир. У тебя донесения Кордофану.

Фивершем молчал. Он упорно цеплялся за план, который так долго и тщательно обдумывал. Он знал наверняка, что нельзя ничего менять из-за страха, когда не можешь мыслить ясно. На его шею набросили веревку и подтолкнули прямо под виселицу.

— Говори, кафир, — сказал Неджуми, — так ты избежишь смерти.

Фивершем поморщившись улыбнулся и слабо покачал головой. Он удивился, что поступил так, а не упал на колени и не стал просить пощады. Еще удивительнее было то, что он не испытывал ни малейшего желания унижаться. Он задавался вопросом, правду ли рассказывают, что преступники в английских тюрьмах тихо и с достоинством идут на эшафот, потому что находятся под действием лекарств. Без лекарств он, похоже, вел себя не менее достойно. Его сердце бешено колотилось, но скорее от волнения. В этот момент он совершенно не думал об Этни, и, конечно же, страх, что его надеждам не суждено сбыться, вовсе его не беспокоил его. Ему была отведена роль, и он просто исполнял ее, вот и все.

Неджуми на мгновение посмотрел на него. Потом повернулся к мужчинам, готовым выдернуть из-под Фивершема ангареб, на котором его разместили:

— Завтра, — сказал он, — кафир отправится в Умдурман.

И только тогда Фивершем почувствовал, как веревка из пальмового волокна терзает его запястья.


Глава двадцать первая

Этни снова допускает промах

Миссис Адер с некоторым беспокойством размышляла о последствиях своих разоблачений. Она не знала, какой курс изберет Дюрранс. Вполне вероятно, что он может прямо сказать Этни о своей ошибке и признать, что убедился в притворности ее привязанности к нему и реальности ее любви к Фивершему. И тогда, как бы тщательно ни скрывал он ее участие в этом открытии, вряд ли ему это удастся. Ей придется предстать перед Этни, и она страшилась момента, когда ясные глаза подруги спокойно встретят ее взгляд, а губы потребуют объяснения. И потому ее поначалу очень обрадовало, что в отношениях Этни и Дюрранса внешне не произошло никаких изменений.

Они встретились и заговорили так, будто день, когда приплыл Уиллоби, и вечер, когда Этни играла на скрипке увертюру Мелузины, изгладились из их памяти. Сначала миссис Адер испытала облегчение, но когда чувство опасности покинуло ее и она увидела, что ее вмешательство не возымело никакого эффекта, она озадачилась. Чуть позже она уже была сердита и разочарована.

На самом деле, Дюрранс решил все очень быстро. Этни хотела, чтобы он ничего не знал, для нее было утешением считать, что она осчастливила человека, к которому питает искреннюю дружбу. И Дюрранс понимал это. Он не видел причин лишать ее этого утешения — пока. Он должен узнать наверняка, что разделило Этни и Фивершема, простое недопонимание или нечто непоправимое, прежде чем предпринять намеченные им шаги, а также выяснить все о судьбе Гарри Фивершема. Поэтому он притворился, что ничего не знает, и даже забросил привычку внимательно наблюдать и оценивать, поскольку в ней больше не было необходимости. Он принудил себя выглядеть довольным, подшучивал над своим несчастьем и делал вид, что компания Этни полностью его компенсирует.

— Понимаете, — говорил он, — к слепоте можно привыкнуть и воспринимать ее как естественное состояние. Но невозможно привыкнуть к вам, Этни. Каждый раз, встречая вас, обнаруживаешь нечто новое и восхитительное. И кроме того, всегда есть надежда на исцеление.

Он был вознагражден, поскольку Этни поняла, что он отложил свои подозрения. И она отметила его неутомимую жизнерадостность в противоположность своим страданиям. А страдала она сильно. Если в один день к ней вернулась прежняя легкость сердца, присущая до прибытия в Рамелтон трех белых перьев, то теперь частично возвратилось горе, которое последовало за их прибытием. Конечно, разница была. Ее гордость была восстановлена, и у нее появилась слабая надежда, возродившаяся после слов Дюрранса, что Гарри возможно спасти. Но она снова познала долгие и бессонные ночи и безрадостную горячую боль в голове в ожидании серого утра. Ибо она больше не могла притворяться, что смотрит на Гарри Фивершема как на мертвого друга. Он был жив, и даже страшно подумать в каком затруднительном положении, и все же она жаждала знать. В действительности изредка нетерпение укрепляло ее волю.

— Я полагаю, из Умдурмана возможен побег, — сказала она однажды как можно более равнодушно.

— Возможен? Думаю, да, — жизнерадостно ответил Дюрранс. — Конечно, это сложно и потребует много времени. Уже делались попытки вызволить Тренча и остальных, но безуспешные. Сложность заключается в посреднике.

Этни быстро взглянула на Дюрранса.

— В посреднике? — переспросила она. — Кажется, я начинаю понимать. Араб, который может перемещаться между Умдурманом и египетской границей?

— Да. Обычно это какой-нибудь торговец-дервиш или купец, торгующий с племенами Судана, который проскальзывает в Вади-Хальфу, Ассуан или Суакин и берет на себя эту работу. Конечно, он сильно рискует. С ним могут расправиться в Умдурмане, если обнаружат его делишки. Поэтому неудивительно, что в последний момент он уклоняется от опасности. Зачастую он оказывается мошенником. Договариваешься с ним в Египте и передаешь ему деньги. Через полгода или год он возвращается один и оправдывается, что было лето, а сезон неблагоприятный для побега. Или заключенных строже охраняли. Или его самого заподозрили. И просит еще денег. Его рассказ может быть правдой, и даешь ему больше денег; а он опять возвращается, и возвращается один.

Этни кивнула.

— Точно.

Дюрранс невольно объяснил ей то, чего она до сих пор не понимала. Она была совершенно уверена, что Гарри Февершем каким-то образом пытается помочь полковнику Тренчу, но каким образом его собственный захват должен был послужить этой цели, она не могла разобраться. Теперь она поняла: он должен был стать посредником, и ее надежды росли благодаря этому. Скорее всего, он с осторожностью приступил к своим планам. Он очень хотел, чтобы к ней вернулось второе перо, и если он сможет вызволить Тренча из Умдурмана, то и сам там не останется.

Этни немного помолчала. Они сидели на террасе, и над рекой пламенел закат.

— Полагаю, жизнь в тюрьме Умдурмана не будет легкой, — сказала она и снова приняла равнодушный вид.

— Легкой! — воскликнул Дюрранс. — Да, она не будет легкой: лачуга, переполненная арабами, без света и воздуха, а крыша, под которой придется находиться взаперти от заката до рассвета, на двафута выше головы; очень вероятно, что заключенным придется стоять всю ночь в этом грязном логове в тесноте, вплотную, плечом к плечу. Представьте себе это даже здесь, в Англии, в этот вечер! Подумайте, что будет в августовскую ночь в Судане! Особенно, если у вас сохранились воспоминания о таком месте, что лишь увеличит мучения.

Этни посмотрела на прохладный сад. В этот самый момент Гарри Фивершем, возможно, изо всех сил пытается дышать в темной и шумной лачуге, с пересохшим горлом и на жаре, мечтает о травянистых склонах Рамелтона и плавном течении реки Леннон.

— Можно молиться о смерти, — медленно сказала Этни, — если только...

Она хотела добавить: если не оказался там намеренно с определенной целью, но резко оборвала предложение. Дюрранс подхватил его:

— Если бы не шанс на побег, — сказал он, — а шанс есть, если Фивершем в Умдурмане.

Он боялся, что позволил себе сказать слишком много об ужасах тюрьмы в Умдурмане, и добавил:

— Конечно, то, что я вам описал, это просто слухи, и им нельзя доверять. Мы не знаем. Возможно, у заключенных нет таких трудностей, как мы считаем.

После чего он оставил эту тему. Этни больше не упоминала об этом. Она иногда задумывалась, что подумал Дюрранс о ее внезапном исчезновении из гостиной в тот вечер, когда он рассказал о своей встрече с Гарри Фивершемом. Но он никогда не упоминал об этом, а она считала благоразумным подражать его примеру.

Заметное изменение в его поведении, отсутствие осторожности, которая так огорчала Этни, смягчила ее страхи. Казалось, он нашел для себя какое-то идеально простое и естественное объяснение. Время от времени она также спрашивала себя, почему Дюрранс рассказал ей о той встрече в Вади-Хальфе и о последующем отъезде Фивершема на юг. Но для этого она нашла объяснение — возможно, странное объяснение, но оно было достаточно простым и устраивало ее. Она считала, что эта новость была посланием, а Дюрранс — лишь инструментом. Это предназначалось для её ушей, и для одного только её понимания, а Дюрранс был обязан передать новость по воле высших сил. Настоящую причину она не хотела знать.

Весь сентябрь они продолжали притворяться. Каждое утро, когда Дюрранс был в Девоншире, он шел через поля к Этни в «Заводь», и миссис Адер, наблюдая, как они говорят и смеются без тени смущения или отчуждения, все больше злилась, ей все сложнее было держать язык за зубами и позволять это притворство. Это был месяц напряженности, и все втроем испытывали большое облегчение, когда Дюрранс ездил к окулисту в Лондон.

И этих визитов стало больше по количеству и продолжительности. Даже Этни была им благодарна. Она могла на какое-то время сбросить маску; она получила возможность ощутить усталость, побыть одной и восстановить силы, чтобы вновь изображать приподнятое настроение по возвращении Дюрранса. Наступали часы, когда ее охватывало отчаяние. «Смогу ли я притворяться, когда мы поженимся, когда будем всегда вместе?» — спрашивала она себя. Но она оставила вопрос без ответа; она не смела смотреть вперед, чтобы хотя бы сейчас силы ее не подвели.

После третьего визита Дюрранс сказал ей:

— Помните, я однажды упоминал известного окулиста в Висбадене? Мне кажется целесообразным съездить к нему.

— Вам рекомендовали съездить?

— Да, и съездить одному.

Этни посмотрела на него проницательным, быстрым взглядом.

— Вы думаете, что мне будет скучно в Висбадене, — сказала она. — Ничего страшного. Я могу попросить кого-то из родственников поехать со мной.

— Нет, это из-за меня, — ответил Дюрранс. — Возможно, мне придется побыть затворником. Лучше соблюдать покой и какое-то время никого не видеть.

— Вы уверены? — спросила Этни. — Я бы расстроилась, если вы предложили этот план, посчитав, что я буду счастливее в Гленалле.

— Нет, не по этой причине, — ответил Дюрранс, и ответил вполне честно.

Он чувствовал необходимость для них двоих побыть в разлуке. Не меньше Этни он страдал от постоянного притворства. Только потому, что знал о ее решении не портить жизнь двум людям, он не позволил себе крикнуть, что знает правду.

— Я возвращаюсь в Лондон на следующей неделе, — добавил он, — и когда вернусь, смогу сказать вам, еду я в Висбаден или нет.

Дюрранс радовался, что упомянул о своем плане до прибытия телеграммы Колдера из Вади-Хальфы. Этни не удалось связать его отъезд с получением каких-либо новостей о Фивершеме. Телеграмма пришла однажды днем, и Дюрранс вечером добрался до «Заводи» и показал ее Этни. В телеграмме было всего четыре слова:

«Фивершем в тюрьме Умдурмана».

Повинуясь новому инстинкту деликатности, зародившемуся в нем в последнее время из-за его страданий и образа мыслей, Дюрранс отошел от Этни, как только отдал телеграмму, и присоединился к миссис Адер, читающей книгу в гостиной. Кроме того, он сложил телеграмму, так что когда Этни развернула ее и прочла, она была одна на террасе. Она вспомнила, что Дюрранс говорил ей о тюрьме, и ее воображение разыгралось от его слов. Тихий сентябрьский вечер опустился на поля, от реки поднимался легкий туман и расстилался над садовыми скамейками у лужайки. Тюремные двери уже были закрыты в этой жаркой стране на слиянии Нила. «Тогда он уже в десять раз переплатил за свою вину, — воскликнула она, восставая против несправедливости. — И в этом гораздо больше виновны его отец и я, чем он сам. Никто из нас не понимал».

Она винила себя за то, что отдала это четвертое перо. Она оперлась на каменную балюстраду, закрыв глаза, размышляя, выживет ли Гарри этой ночью, да и жив ли он еще. Прохлада камней, да которых дотронулись ее руки, стала самым горьким из упреков.

— Нужно что-то делать.

Дюрранс шел из гостиной и разговаривал на ходу, чтобы предупредить о своем приближении.

— Он был и есть мой друг, я не могу оставить его там. Я напишу сегодня Колдеру. Я не стану экономить деньги, он мой друг, Этни. Вот увидите. Из Суакина или из Асуана как-нибудь помогут.

Он намеренно объяснил предлагаемую помощь лишь своей дружбой с Фивершемом. Этни не должна знать, что он догадывается о ее интересе к судьбе Гарри.

Она внезапно повернулась к нему, почти прерывая его.

— Майор Каслтон мертв? — спросила она.

— Каслтон? — воскликнул он. — В полку Фивершема был Каслтон. Это тот человек?

— Да. Его убили?

— Его убили в сражении при Томаи.

— Вы уверены, вполне уверены?

— Он был в составе второй бригады на краю большого ущелья, когда люди Османа Дигны выскочили как из-под земли и напали. Я тоже был там. И видел, как Каслтон погиб.

— Я рада, — сказала Этни.

Она произнесла это довольно просто и ясно. Первое перо вернул капитан Уиллоби. Вполне возможно, что полковник Тренч может вернуть второе. Гарри Фивершем, столкнувшись с большими трудностями, однажды преуспел перед лицом серьезной опасности. Теперь придется преодолевать больше опасностей и трудностей; это она ясно понимала. И посчитала: один успех предзнаменовал, что за ним последует другой. Фивершем строил планы с осторожностью; у него были деньги для их осуществления; и, кроме того, Этни обладала сильной верой. Но она с облегчением узнала, что к отправителю третьего пера уже невозможно обратиться. Более того, она ненавидела его, вот и всё.

Дюрранс был поражен. Он был солдатом того не столь уж редкого типа, как хотели бы заставить поверить своих читателей сочинители военных историй. Он был потомком Гектора из Трои: не истеричный в речах, не мстительный в делах. Не бахвалящийся мальчишка-школьник, а спокойный взрослый мужчина, без шума исполняющий свой долг, суровый при необходимости, но по натуре мягкий и сострадательный. И этого варварского высказывания Этни Юстас он не смог понять.

— Вам так сильно не нравился майор Каслтон? — воскликнул он.

— Я не знакома с ним.

— Вы рады, что он погиб?

— Я вполне рада, — ответила Этни сухо.

Она совершила еще один промах, когда так высказалась о Майкле Каслтоне, и это не ускользнуло от Дюрранса. Он вспомнил об этом и обдумал в оружейной в Гессенсе. Это как-то прояснило для его обостренного ума позор и исчезновение Гарри Фивершема. Визит капитана Уиллоби и знак, который он принес, дали ему ключ. Белое перо могло означать только обвинение в трусости. Дюрранс не припоминал каких-либо признаков трусости в Гарри Фивершеме, и подобное обвинение приводило его в недоумение.

Но факт оставался фактом. Что-то случилось во время бала в Леннон-хаусе, и с этого момента Гарри стал изгоем. Предположим, белое перо было отправлено в Леннон-хаус, и Фивершем открыл конверт в присутствии Этни? Или не одно белое перо? Этни вернулась после долгого разговора с Уиллоби и держала белое перо так, как будто нет ничего драгоценнее во всем мире.

Так сказала ему миссис Адер.

Следовательно, полностью или частично трусость была искуплена. Этот вывод напрашивался сам собой, потому что Этни вновь стала прежней. Она дорожила пером, поскольку оно перестало быть символом трусости и стало символом искупления.

Но Гарри Фивершем не вернулся, он по-прежнему пробирался где-то обходными путями. Значит, не только Уиллоби предъявил обвинение; были и другие — двое других. Про одного Дюрранс узнал уже давно. Когда Дюрранс предположил, что Гарри могут отвезти в Умдурман, Этни сразу же ответила: «Полковник Тренч в Умдурмане». Ей не нужно было объяснять побег Гарри из Вади-Хальфы на юг Судана. Это было преднамеренно; он отправился в плен, чтобы его отвезли в Умдурман. Более того, Этни говорила о ненадежности посредника, и это снова помогло Дюррансу в догадках. У Фивершема было какое-то обязательство прийти на помощь Тренчу. Предположим, Фивершем изложил свои планы спасения и отважился отправиться в пустыню, чтобы самому стать посредником. Из этого следовало, что в Рамелтон отправили второе перо, и его послал Тренч.

Теперь Дюрранс смог связать майора Каслтона с Тренчем и Уиллоби. Удовлетворение Этни от смерти человека, которого она даже не знала, могло означать только то, что, будь он жив, у Фивершема было бы такое же обязательство и перед майором Каслтоном. Вероятно, в Леннон-хаус присылали и третье перо, и отправил его Каслтон.

Дюрранс задумался над решением загадки, и оно все больше и больше казалось ему правдоподобным. Один человек мог бы рассказать ему правду, но он отказался и несомненно по-прежнему откажется говорить. Но Дюрранс намеревался заручиться помощью этого человека, и с этой целью придется вкратце рассказать историю и не требовать никаких сведений.

— Да, — сказал он, — думаю, после моего следующего визита в Лондон я навещу лейтенанта Сатча.


Глава двадцать вторая

У Дюрранса гаснет сигара

Капитан Уиллоби слыл в своем клубе занудой. Он любил рассказывать бессмысленные истории о людях, с которыми не знаком ни один из слушателей. И его не смущало, что его не слушают, он всё равно рассказывал. Любые замечания он принимал с пустым и дружественным лицом; и, завернувшись в свои скучные мысли, продолжал длинный монолог. В курительной комнате или за ужином он подавлял разговор, как паровой ролик сокрушает дорогу. Он был совершенно невыносим. Банальные анекдоты перемежались афоризмами из книг, и все это подавалось с видом человека, пораженного собственным глубокомыслием. После достаточно долгого ожидания, у вас не хватало силы воли убежать, и приходилось погружаться в паутину полнейшей тупости. Однако незнакомые с ним ждали достаточно долго; остальные приятели по клубу при его появлении сразу поднимались и исчезали.

Так случалось, что через полчаса после входа в клуб он обычно оставался совершенно один в большом углу комнаты; но этот особый угол до момента его прихода был самым посещаемым. Ибо он имел обыкновение выбирать самую большую группу в качестве своей аудитории. Однажды днем ​​в начале октября он сидел так в одиночестве, когда официант подошел к нему и вручил карточку.

Капитан Уиллоби с готовностью взял ее, потому что жаждал компании, а все его знакомые покинули клуб, чтобы выполнить самые неотложные и крайне необходимые дела. Но когда он прочитал карточку, то нахмурился.

— Полковник Дюрранс! — сказал он и задумчиво почесал голову.

Дюрранс никогда в жизни не наносил ему дружеского визита, с чего бы ему отправляться в путь и делать это сейчас? Похоже, Дюрранс каким-то образом прослышал о его поездке в Кингсбридж.

— Полковник Дюрранс знает, что я в клубе? — спросил он.

— Да, сэр, — ответил официант.

— Очень хорошо. Проведите его ко мне.

Без сомнения, Дюрранс явился задавать вопросы, и потребуется дипломатия, чтобы избежать их. Капитан Уиллоби не собирался больше вмешиваться в дела мисс Этни Юстас. Пусть Фивершем и Дюрранс дерутся без его участия. Уиллоби не сомневался в своих дипломатических способностях, но не хотел напрягать их в этом конкретном случае и с подозрением разглядывал Дюрранса, вошедшего в комнату. Однако Дюрранс не собирался ничего спрашивать. Уиллоби поднялся с кресла и проводил гостя в свой пустынный угол.

— Закурите? — спросил он, и тут же опомнился. — Прошу меня простить.

— О да, я закурю, — ответил Дюрранс. — Можно наслаждаться табаком и не видя дыма от него. Если я выпущу сигару из рук, то сразу узнаю об этом. Но увидите, этого не случится, — он демонстративно зажег сигару и откинулся в кресле.

— Мне повезло найти вас, Уиллоби, — продолжил он, — потому что я в городе только один день. Я время от времени приезжаю из Девоншира на прием к окулисту и при возможности очень хотел встретиться с вами. В мой последний приезд Мазер сказал мне, что вас нет в деревне. Вы помните Мазера, я полагаю? Он был с нами в Суакине.

— Конечно, я помню его довольно хорошо, — сказал Уиллоби сердечно. Он стремился поговорить о Мазере в надежде, что в разговоре о Мазере Дюрранс позабудет о другом деле, вызывавшем его беспокойство.

— Мы оба люди любознательные, — продолжил Дюрранс, — и вы можете прояснить то, что нам интересно. Вы когда-нибудь встречались с арабом по имени Абу Фатма?

— Абу Фатма, — медленно произнес Уиллоби, — из племени хадендова?

— Нет, из племени кабабишей.

— Абу Фатма, — повторил Уиллоби, как будто впервые слышал это имя. — Нет, я никогда не сталкивался с ним, — и он умолк.

Дюррансу пришло в голову, что неестественно останавливаться на этом месте; Уиллоби, возможно, следовало бы добавить: «Почему вы спрашиваете?» или что-нибудь в таком роде. Но он хранил молчание. Собственно говоря, он размышлял, как же все-таки Дюрранс узнал про Абу Фатму, чье имя он сам услышал в первый и последний раз год назад на веранде дворца в Суакине. Ибо Уиллоби говорил правду. Он никогда не сталкивался с Абу Фатмой, хотя Фивершем говорил о нем.

— Мне еще любопытнее, — продолжил Дюрранс. — В 84-м году мы с Мазером были вместе в последней разведке и обнаружили, что Абу Фатма прячется в зарослях у форта Синкат. Он рассказал нам о письмах Гордона, которые спрятал в Бербере. Ах! Теперь вы припоминаете его имя.

— Я просто вытаскивал трубку из кармана, — сказал Уиллоби. — Но теперь вспомнил имя, когда вы упомянули письма.

— Их привезли в Суакин около пятнадцати месяцев назад. Мазер показал мне абзац в «Вечернем стандарте». И мне любопытно, вернулся ли Абу Фатма в Бербер и забрал ли их. Но поскольку вы никогда с ним не сталкивались, из этого следует, что он не тот человек.

Капитану Уиллоби стало жаль, что он так опрометчиво отрицал знакомство с Абу Фатмой из племени кабабишей.

— Нет, это был не Абу Фатма, — сказал он с неловкой нерешительностью.

Он боялся следующего вопроса Дюрранса. Он наполнил трубку, размышляя над тем, как следует ответить. Но Дюрранс вообще не задавал вопросов.

— Я удивился, — медленно произнес он. — Я думал, что Абу Фатма вряд ли вернется в Бербер. Ведь тот, кто взялся бы за это, рисковал жизнью, и поскольку Гордон мертв, даже без очевидных причин.

— Совершенно верно, — произнес Уиллоуби с облегчением. Казалось, Дюрранса удовлетворило, что Абу Фатма не забрал письма. — Совершенно верно. Поскольку Гордон мертв, никаких причин для этого не было.

— Я, кажется, сказал «без очевидных причин», — невозмутимо заметил Дюрранс.

Уиллоби повернулся и подозрительно взглянул на своего собеседника, размышляя о том, знал ли тот, в конце концов, о его визите в Кингсбридж и его мотиве. Однако Дюрранс курил сигару, откинувшись в кресле и уставившись в потолок. Казалось, теперь, когда его любопытство было удовлетворено, он потерял интерес к истории с письмами Гордона. Во всяком случае, он не задавал больше вопросов, чтобы не смущать капитана Уиллоби, да в этом и не было необходимости. Обдумывая возможный способ, которым Гарри Фивершем мог бы искупить обвинение в трусости в глазах Уиллоби, Дюррансу пришло в голову только одно — он забрал письма из разрушенной стены в Бербере.

Со времен последней вылазки никакая опасность не угрожала жителям Суакина. Огромные корабли для перевозки войск курсировали между коралловыми рифами в Суэц, и никто не зазывал их обратно. В белом дворце на Красном море Уиллоби рисковал только своим здоровьем. Не возникло ни единой возможности, когда Фивершем мог бы сказать: «Вы бы поплатились жизнью, если бы не я — тот, кого вы назвали трусом». И Дюрранс, перебравший в уме все новости и сплетни, доходившие до него в Вади-Хальфе или во время отпусков, начал размышлять: а может, беглец из Хартума, рассказавший ему свою историю у стен молчаливого разрушенного форта Синката в один сонный майский день, повторил её и в Суакине, а Фивершем услышал. Теперь он был убежден, что его гипотеза верна.

Недоверие Уиллоуби само по себе являлось достаточным подтверждением. Без сомнения, Этни проинструктировала Уиллоуби держать язык за зубами. Полковник Дюрранс был готов к сдержанности, он считал сдержанность ответом на свое предположение. Кроме того, натренированное ухо подсказало ему, что Уиллоби скован и осторожен в своей речи. Возникали паузы, во время которых у Дюрранса было полное ощущение, что он своими глазами видел, как собеседник с подозрением смотрит на него и задается вопросом, насколько много или мало ему известно. В его голосе звучали нотки осторожности и предупредительности, ненавистно знакомые Дюррансу, потому что именно так привыкла говорить Этни. Более того, Дюрранс расставил ловушки — например, его замечание «Я, кажется, сказал без очевидных причин» — и едва заметные движения или быстрый поворот показали, что Уиллоби попался в них.

Однако он не хотел, чтобы Уиллоби написал Этни и предупредил ее о том, что Дюрранс расспрашивал. Такую возможность он не исключал и постарался защититься от этого.

— Я хочу рассказать, почему хотел встретиться с вами. Это из-за Гарри Фивершема.

Капитан Уиллоуби обрадовался, что удалось избежать неловкого положения, и буквально подпрыгнул. Однако Дюрранс благоразумно не обратил внимания на волнение собеседника и торопливо продолжил:

— Что-то случилось с Фивершемом. Уже более пяти лет назад. Он что-то совершил, по-моему, или чего-то не совершил, во всяком случае, тайна тщательно хранится, он уволился со службы и не живет на прежней квартире. Вы теперь возвращаетесь в Судан, Уиллоби?

— Да, — ответил Уиллоуби, — через неделю.

— Хорошо, Гарри Фивершем в Судане, — сказал Дюрранс, наклоняясь к товарищу.

— Вы знаете об этом? — воскликнул Уиллоби.

— Да, потому что наткнулся на него этой весной в Вади-Хальфе, — продолжил Дюрранс. — Он пал довольно низко, — и он рассказал Уиллоби о своей встрече возле кафе в Теуфикье. — Не правда ли, странно? Знакомый идет ко дну за секунды, исчезая прямо на глазах, как будто провалился в подземелье в старом французском замке. Я хочу, чтобы вы отыскали его, Уиллоби, и сделайте все возможное, чтобы снова поставить его на ноги. Дайте знать, если наткнетесь на него. Гарри Фивершем был моим другом — одним из немногих настоящих друзей.

— Хорошо, — весело сказал Уиллоби. Дюрранс сразу же понял по его голосу, что его подозрения улеглись. — Я поищу Фивершема. Я помню, что он был вашим лучшим другом.

Он протянул руку за спичкам на столе рядом с ним. Дюрранс услышал, как чиркнула и загорелась спичка. Уиллоби закурил трубку. Это была потрепанная трубка из шиповника и нуждалась в чистке; табак запузырился, когда Уиллоби поднес спичку и втянул воздух через мундштук.

— Да, лучший друг, — сказал Дюрранс. — Мы с вами ужинали с ним в его квартире высоко над Сент-Джеймсским парком незадолго до отъезда из Англии.

И на этой случайной фразе курительная трубка Уиллоби внезапно перестала пузыриться. Последовала минутная тишина, затем Уиллоби жестоко выругался, а через секунду топнул ногой по ковру. В воображении Дюрранса вспыхнула эта простая последовательность событий, и он сразу мысленно нарисовал картину. В одном кресле сидит он сам и курит сигару, по левую руку на круглом столе стоит подставка для спичек, а по другую сторону стола сидит в другом кресле капитан Уиллоби. Но капитан Уиллоби поджег трубку и неожиданно замолк на середине предложения без всякой причины. С присущей ему замедленной реакцией он с подозрением уставился на слепое лицо, пока горела спичка, про которую он забыл. Он обжег пальцы, выругался, бросил ее и стряхнул на пол. До этого момента Дюрранс никогда не вспоминал об этом ужине. Возможно, об этом стоит поразмышлять.

— Там были мы с вами и присутствовал Фивершем, — продолжил он. — Фивершем попросил нас рассказать о его помолвке с мисс Юстас. Он только что вернулся из Дублина. Тогда мы видели его в последний раз. — Он затянулся сигарой и добавил: — Кстати, там был третий человек.

— Да? — переспросил Уиллоби. — Это было так давно.

— Да, Тренч.

— Точно, Тренч присутствовал. Да, нескоро мы будем снова ужинать с бедным стариной Тренчем.

В его голосе звучала притворная небрежность; он наклонился вперед, чиркнул другой спичкой и разжег трубку. Когда он это сделал, Дюрранс положил сигару на край стола.

— И мы больше никогда не поужинаем с Каслтоном, — медленно произнес он.

— Каслтона там не было, — живо откликнулся Уиллоби, показывая, что несмотря на долгий промежуток времени с того маленького ужина в кваритре Фивершема, его воспоминания все еще были свежи.

— Нет, но его ждали, — сказал Дюрранс.

— Нет, вовсе не ждали, — поправил Уиллоби. — Он ужинал в другом месте. И прислал телеграмму, помните.

— Ах да, пришла телеграмма, — сказал Дюрранс.

Тот званый ужин заслуживает рассмотрения. Уиллоуби, Тренч, Каслтон — эти три человека стали причиной позора и исчезновения Гарри Фивершема. Дюрранс попытался вспомнить все подробности вечера; но тогда его мысли были заняты другим. Он вспомнил, как прислонился к окну над Сент-Джеймсским парком; как услышал барабанную дробь с плаца у казарм Веллингтона, и как пришла телеграмма.

Дюрранс нарисовал в голове другую картину. Гарри Фивершем за столом перечитывал телеграмму, Тренч и Уиллоби молча ждали, а сам он, не обращая внимания, смотрел из освещенной комнаты в тихий и прохладный парк.

— В тот вечер Каслтон обедал с большой шишкой из Военного министерства, — сказал Дюрранс, и едва уловимое движение рядом подсказало ему, что он подобрался совсем близко. Некоторое время он говорил о перспективах Судана, а затем поднялся с кресла.

— Итак, я могу положиться на вас, Уиллоби, вы поможете Фивершему, если когда-нибудь его найдете. Рассчитывайте на мои деньги.

— Я сделаю все возможное, — сказал Уиллоуби. — Вы идете? Я мог бы выиграть у вас пари.

— Как?

— Вы сказали, что не дадите вашей сигаре погаснуть. Она холодна как камень.

— Я забыл о ней, я думал о Фивершеме. Прощайте.

Он взял кэб и отъехал от дверей клуба. Уиллоби радовался, что Дюрранс уехал, но был вполне доволен собственной дипломатичностью. Было бы странно, в конце концов, если бы он не сумел обмануть бедного старину Дюрранса. Он вернулся в курительную комнату и освежился виски с содовой.

Однако провести Дюрранса не удалось. В тот день он получил ответ на последний сложный вопрос. Он вспомнил теперь, что на ужине не упоминалось об отправителе телеграммы. Фивершем прочитал ее без единого слова и, так не промолвив ни слова, бросил в огонь. Но сегодня Уиллоби сказал ему, что телеграмма пришла от Каслтона, а Каслтон обедал с высокопоставленным чиновником из Военного министерства. Здесь легко усматривалось конкретное проявление трусости, вследствие которого в Рамелтон прислали три белых пера. Почти на следующий день Фивершем сказал Дюрррансу в Роу, что он подал в отставку, Дюрранс же знал, что он не ушел в отставку, когда пришла телеграмма.

Эта телеграмма могла принести только одну новость, что полк Фивершема получил приказ отправиться на войну. Чем больше размышлял Дюрранс, тем увереннее чувствовал, что наконец наткнулся на правду. Вполне естественно, что Каслтон доверительно телеграфировал о хороших новостях друзьям. Теперь Дюрранс знал всю историю, вернее, всю последовательность фактов. Почему Фивершема охватила паника, почему он оказался трусом после помолвки с Этни Юстас, то есть когда его мужество должно было проявиться во всю силу — это всегда оставалось для Дюрранса необъяснимой загадкой.

Но он отбросил этот вопрос, отнеся к мелким и несущественным соображениям. Простая и по-настоящему важная истина открылась ему ясно и определенно: Гарри Фивершем искупил проявленную трусость в самой полной мере.

«Я удивлю старину Сатча», — подумал он с усмешкой. В тот же вечер он отправился с ночным дилижансом в Девоншир и добрался домой раньше полудня.


Глава двадцать третья

Миссис Адер приносит извинения

В гостиной «Заводи» Дюрранс попрощался с Этни. Он так устроил, что на прощание почти не осталось времени, и у ступеней Гессенса уже стоял экипаж, багаж был привязан к крыше, а слуга ожидал у двери.

Этни вышла с ним на террасу, где наверху лестницы стояла миссис Адер. Дюрранс протянул ей руку, но она повернулась к Этни и произнесла:

— Я хочу поговорить с полковником Дюррансом до его отъезда.

— Очень хорошо, — сказала Этни. — Тогда попрощаемся здесь, — добавила она. — Вы напишете из Висбадена? Поскорее, пожалуйста.

— Сразу как приеду, — ответил Дюрранс.

Он спустился по лестнице с миссис Адер, а Этни осталась на террасе. Последняя сцена притворства отыграна, месяцы напряженности и наблюдений подошли к концу, и оба были благодарны за свое освобождение. Дюрранс показал свою радость хотя бы быстрым шагом, когда пересек лужайку вместе с миссис Адер. Однако она шла медленно и даже говорила подавленно.

— Значит, вы уезжаете, — сказала она. — Через два дня вы будете в Висбадене, а Этни в Гленалле. Все мы разъедемся. Здесь все опустеет.

Она добилась своего. Во всяком случае, она разлучила Этни и Дюрранса, ей не придется больше видеть их и мучиться от звуков их голосов. Но почему-то это вмешательство принесло ей не слишком большое удовлетворение.

— Дом совсем опустеет после вашего отъезда, — сказала она, повернулась к Дюррансу и спустилась с ним в сад.

— Мы вернемся обратно, не сомневайтесь, — сказал Дюрранс обнадеживающе.

Миссис Адер оглядела свой сад. Цветы и солнечный свет исчезли; по небу над головой растянулись облака, зеленая трава под ногами поблекла, в промежутке между деревьями струилась серая река, а по лужайке ветер гнал красные и желтые листья.

— Как долго вы пробудете в Висбадене? — спросила она.

— Даже не могу сказать. Сколько понадобится.

— Это ни о чем мне не говорит. Полагаю, вы просто не хотите ничего мне рассказывать.

Дюрранс не ответил ей, и она возмутилась его молчанием. Она ничего не знала о его планах; не знала, собирается ли он разорвать помолвку с Этни или нет, и ее разобрало любопытство. Возможно, пройдет много времени, прежде чем они снова встретятся, и все это долгое время ей придется мучиться сомнениями.

— Вы не доверяете мне? — сказала она вызывающе, с ноткой гнева в голосе.

Дюрранс ответил ей довольно мягко:

— Разве у меня нет причин для недоверия? Зачем вы рассказали мне о прибытии капитана Уиллоби? Почему вы вмешались?

— Я думала, вам следует знать.

— Но Этни хотела сохранить тайну. Я рад узнать, очень рад. Но, в конце концов, вы рассказали мне, а вы подруга Этни.

— И ваш друг, я надеюсь, — ответила миссис Адер. — Как я могла хранить молчание? Разве вы не понимаете? — воскликнула она.

— Нет.

Возможно, Дюрранс понял, но он особо не задумывался о миссис Адер, и она это знала. Осведомленность мучила ее, и его простое «нет» было невыносимо.

— Я говорила жестоко, разве нет? — сказала она. — Я рассказала вам жестокую правду. Разве это не помогло вам понять?

Опять Дюрранс ответил «нет», и односложный ответ лишил её осторожности. Она вдруг обнаружила, что бессознательно говорит то, что думает. И начав, она не могла остановиться. Она видела со стороны, что её речь кажется безумием, но продолжала.

— Я рассказала вам жестокую правду намеренно. Я была так уязвлена, потому что вы не видели очевидного, предназначенного только вам. Я хотела причинить вам боль. Похоже, я дурная женщина. Вы беседовали с ней в темноте; я был одна на террасе. Так вышло и сегодня. Вы с Этни в комнате, я одна на террасе. Интересно, будет ли так всегда? Но вы не скажете... вы не скажете.

Она всплеснула руками в отчаянии, но Дюррансу нечего было ей сказать. Он тихо шел по тропинке сада в сторону проема в живой изгороди и немного ускорил шаг, и миссис Адер тоже пришлось поторопиться, чтобы не отстать. Эта торопливость была своего рода ответом, но это не остановило миссис Адер. Безумие овладело ею.

— Не думаю, что это было бы для меня так важно, если бы вы в самом деле были небезразличны для Этни, — продолжала она. — Она всегда относилась вам как к другу. И что стоит дружба? — спросила она презрительно.

— Кое-что, безусловно, — ответил Дюрранс.

— Это не мешает Этни избегать своего друга, — воскликнула миссис Адер. — Она избегает вас. Сказать вам почему? Потому что вы слепой. Она боится. Я... я скажу вам правду — я рада. Когда впервые поступила новость из Вади-Хальфы , что вы ослепли, я обрадовалась; когда я увидела вас на Хилл-стрит, я обрадовалась; с тех пор я рада — очень рада. Потому что увидела, как она дрогнула. С самого начала она сжалась, представляя, как затруднится и ограничится ее жизнь, — и презрение в голосе миссис Адер усилилось, хотя она перешла на шепот. — Я не боюсь, — заявила она, и горячо повторяла эти слова снова и снова. — Я не боюсь. Я не боюсь.

Дюррансу показалось, что за всю его жизнь никогда не происходило ничего настолько же ужасного, как эта вспышка женщины, которая была другом Этни, ничего столько же неожиданного.

— Этни написала вам в Вади-Хальфу из жалости, вот и все, — продолжала она. — Она написала из жалости; и, написав, испугалась того, что сделала; и опасалась, что у нее не хватит смелости рассказать о своих страхах. Вы бы не обвинили ее, если бы она откровенно признала это; вы бы остались ее другом. Но у нее не хватило смелости.

Дюрранс знал, что есть еще одно объяснение колебаний и нерешительности Этни. Он также знал, что действительно существовало другое объяснение. Но завтра он сам уедет из устья Солкомба, а Этни отправится в Северный пролив и Донегол. Не стоило оспаривать клевету миссис Адер. Кроме того, он был близок к проему в живой изгороди, отделяющей сад «Заводи» от полей. Пройти через него, и Дюрранс освободится от миссис Адер. Успокаивая себя, он тихо произнес:

— Вы не такая как Этни.

От таких простых слов безумие миссис Адер прошло. Она осознала бесполезность своих слов, собственное хвастовство, клевету на Этни. Неважно, правда её слова или ложь, ими ничего не добьешься. Дюрранс всегда был в комнате с Этни, и ни разу на террасе с миссис Адер. Она осознала свое унижение и стала оправдываться.

— Мне кажется, я дурная женщина. Но в конце концов, у меня была не самая счастливая жизнь. Возможно, мне есть что рассказать.

Даже для нее это прозвучало жалко и неубедительно, но они дошли до проема в живой изгороди, и Дюрранс повернулся к ней. Она увидела, что его лицо потеряло свою суровость. Он стоял спокойно, готовясь выслушать ее. Он вспомнил, что в прежние времена, когда он видел, она всегда ассоциировалась с благородством кареты и сдержанностью речи. Казалось едва ли возможным, что именно эта женщина говорит с ним сейчас, и жестокий контраст заставил его поверить, что она должна что-то сказать.

— Расскажете? — мягко спросил он.

— Я вышла замуж чуть ли не в школе. Я была сущей девчонкой. Я ничего не знала и вышла замуж за мужчину, о котором ничего не знала. Это было решение моей матери, и она считала, без сомнения, что действует из лучших побуждений. Она оберегала меня как ребенка, успокаивала и освобождала от опасной бедности. Ввиду незнания я слепо подчинялась. На самом деле я вряд ли могла отказаться, потому что моя мать была властной женщиной, а я привыкла к послушанию. Я сделала так, как она велела, и послушно вышла замуж за человека, которого она выбрала. Дело достаточно распространенное, без сомнений, но от этого не легче.

— А мистер Адер? — спросил Дюрранс. Хотя он был старше вас, но он был добрым. Мне кажется, он вас любил.

— Да. Он был добрым и любил меня. И то и другое правда. Меня удерживало с ним лишь понимание, что он меня любит, если вы понимаете. Вначале я была довольна, полагаю. У меня был дом в городе, а другой здесь. Но было скучно, ох, как скучно! — она развела руками. — Вы знаете закоулки в промышленном городе? Ряды домиков, стоящих бок о бок, до безобразия похожих один на другой, с одинаковыми окнами, дверьми, ступеньками. Над головой шлейф дыма, и вся зелень сводится к растениям в грязном и темном окне. Улица, где любой сумасшедший религиозный шарлатан может пообещать внести немного цвета в их серую жизнь и приобретет столько сторонников, сколько захочет. Когда я вспоминаю свою жизнь, одна из таких маленьких улочек всегда приходит мне на ум. Есть женщины, их множество, без сомнения, для которых управлять большим домом, проводить сезон в Лондоне с обычной чередой визитов достаточно. Я, к сожалению, не из их числа. Скука! Вы со своей сотней тысяч дел не можете представить, насколько угнетающе скучной была моя жизнь. И это еще не все!

Она колебалась, но не могла остановиться на полпути, и слишком поздно было возвращать утраченные позиции. Она пошла до конца.

— Как я уже сказала, я вышла замуж, ничего не зная о важных вещах. Сначала я верила, что мне всего лишь отведена участь всех женщин. Но вскоре начала сомневаться. Я узнала, что из существования можно извлечь нечто большее, чем просто скуку; во всяком случае, у других было что-то еще, но не у меня. Но от этого понимания стало не легче. Если мне встречались мужчина с женщиной, катающиеся верхом, и случалось взглянуть в лицо проезжавшей мимо женщины; или может, поговорить с ней, когда она одна, и по счастливому взгляду и голосу с абсолютной уверенностью я понимала, что существует гораздо большее. Но этого шанса я лишилась из-за своей матери.

Вся суровость исчезла с лица Дюрранса, а миссис Адер говорила с удивительной простотой. В ней не осталось ни следа прежнего ожесточения. Она не призывала к состраданию, она даже не оправдывалась; она просто мягко и спокойно рассказывала свою историю.

— А потом приехали вы, — продолжила она. — Я встречала вас снова и снова. Вы уезжали на службу и возвращались. И теперь я знала: гораздо большее не только существует, оно есть. Но конечно, я по-прежнему была этого лишена. Однако вопреки всему я чувствовала себя счастливее. Я думала, что мне следует довольствоваться вами как другом, следить за вашими успехами и гордиться ими. Но видите ли, приехала Этни, и вы повернулись к ней. Сразу, боже, сразу! Если бы только этого не произошло так быстро! Очень скоро я пожалела, что вы когда-то появились в моей жизни.

— Я ничего не знал об этом, — сказал Дюрранс. — Я даже не подозревал. Простите.

— Я старалась, чтобы вы не догадывались, — сказала миссис Адер. — Но я пыталась удержать вас, всеми силами. Ни одна сваха в мире не работала так упорно, чтобы соединить двух людей, как я старалась соединить Этни с мистером Фивершемом. И мне это удалось.

Это заявление поразило Дюрранса. Он прислонился спиной к живой изгороди и чуть не рассмеялся. Вот где начало печальной истории. Из какого пустяка она выросла! Банальная мысль, но от ее последствий перехватило дыхание. Таким был и Дюрранс в те дни, когда шел своей дорогой, не обращая внимания на окружающих, никогда не думая о том, что они в тот момент влияют на его жизнь вплоть до гибельного дня. Бесчестие и крах Фивершема, годы несчастья Этни, утомительное притворство последних месяцев, все это возникло много лет назад, когда миссис Адер, чтобы сохранить Дюрранса для себя, подтолкнула Фивершема и Этни друг к другу.

— И мне это удалось, — продолжила миссис Адер. — Вы рассказали об этом однажды утром в Роу. Как я была рада! Вы этого не заметили, я уверена. В следующее мгновение вы разрушили всю мою радость, сказав, что уезжаете в Судан. Вы отсутствовали три года. Для меня это были несчастливые годы. Вы вернулись. Мой муж умер, но Этни была свободна. Этни отказалась от вас, но вы ослепли, и она пожалела вас. Понимаете, какие взлеты и падения выпали на мою долю. Но эти месяцы здесь были самыми худшими.

— Мне очень жаль, — сказал Дюрранс. «Миссис Адер совершенно права, — подумал он. Нужно было что-нибудь ей сказать. Мир жестоко с ней обошелся».

Он мог понять, что она испытала, ведь во многом так же страдал и сам. Для него было совершенно ясно, почему она предала тайну Этни той ночью на террасе, и поэтому он проявил к ней мягкость.

— Мне очень жаль, миссис Адер, — нескладно повторил он. Он не знал, что еще сказать, и протянул ей руку.

— Прощайте, — сказала она, и Дюрранс перебрался через проем в живой изгороди и пересек поля в сторону своего дома.

Миссис Адер долгое время после его ухода стояла у живой изгороди. Она сделала свое дело и нанесла удар себе и мужчине, которого любила.

Это было абсолютно ясно. Заглянув немного вперед, она поняла: если Дюрранс в конце концов не разорвет помолвку с Этни, женится на ней и поедет на её родину, он вернется в Гессенс. Эта мысль еще более отчетливо показала миссис Адер глупость её выходки. Если бы только она промолчала, то сохранила бы по соседству настоящего и верного друга, а это уже кое-что. Это было бы здорово. Но, поскольку она проговорилась, они не смогут теперь без смущения встречаться и сердечно общаться. У них навсегда останутся воспоминания о том, что сказала она и услышал он в день своего отъезда в Висбаден.


Глава двадцать четвертая

На реке Нил

«Бессердечная страна, населенная бессердечным народом», — подумал Колдер, путешествуя по Нилу из Вади-Хальфы в Асуан во время трехмесячного отпуска. Он наклонился над поручнем верхней палубы парохода и посмотрел вниз, на привязанную рядом баржу. На нижней палубе баржи среди местных пассажиров стоял ангареб, на нем растянулось неподвижное тело, завернутое в черное.

Ангареб с ношей перенесли на борт рано утром в Короско два араба, которые теперь смеялись и болтали на корме баржи. Возможно, на лежанке распластался мертвец, поэтому они не обращали на него внимания.

Колдер поднял взгляд и посмотрел сначала направо, потом налево — на ослепительный песок и бесплодные скалы, похожие на строгие формы пирамид. Узкая скудная полоска зелени у кромки воды по берегам была единственным откликом Судана на весну и лето, и на благотворный дождь. Бессердечная страна, населенная бессердечными людьми.

Колдер вновь окинул взглядом ангареб на палубе баржи и лежащую на нем фигуру. Мужчина это или женщина, он не мог сказать. Черное покрывало окутывало лицо, очерчивая нос, впадины глаз и рта; но есть ли над губами усы, а на подбородке борода, оно скрывало.

Косые лучи света подбирались все ближе и ближе к ангаребу. Местные, сидящие рядом с ним, отодвинулись в тень верхней палубы, но никто не подвинул ангареб, и двое мужчин смеялись на корме, не думая о своем подопечном. Колдер наблюдал, как пылающий желтый свет ползет по черной лежащей фигуре снизу вверх. Наконец, свет ярко и безжалостно загорелся на лице. Тем не менее, живое существо под завесой не шевельнулось. Завеса ни разу не всколыхнулась над губами, ноги оставались вытянутыми, руки лежали вплотную вдоль тела.

Колдер крикнул двум мужчинам на корме:

— Передвиньте ангареб в тень, и побыстрее!

Арабы неохотно поднялись и повиновались ему.

— Это мужчина или женщина? — спросил Колдер.

— Мужчина. Мы везем его в больницу в Асуане, но вряд ли он выживет. Он упал с пальмы три недели назад.

— Вы ничего не дадите ему поесть или попить?

— Он слишком болен.

Обычная история и логический результат убеждения, что жизнь и смерть предначертаны и неизбежны. Этот лежащий так тихо под черным покрывалом человек, вероятно, вначале страдал не серьезней, чем от синяка, который несколько простых лекарств вылечили бы за неделю. Но ему позволили лежать, хотя он лежал на ангаребе, во власти солнца и мух, немытый, голодный и страдающий от жажды. Ушиб стал раной, рана перешла в гангрену, и когда применять все лекарства было слишком поздно, египетский мудир [13] из Короско узнал о произошедшем и отправил бедолагу на пароходе в Асуан.

Но хотя история была знакомой, Колдер не мог выбросить ее из головы. Неподвижность больного на лежанке его заворожила, и когда к закату вдруг поднялся сильный ветер и подул против течения, Колдер почувствовал настоящее удовлетворение, понимая, что больному от этого станет немного легче. И когда вечером за обеденным столом сосед заговорил с немецким акцентом, он вдруг спросил его:

— Вы случайно не врач?

— Нет, не врач, — сказал немец, — но студент-медик в Бонне. Я приехал из Каира посмотреть на вторые пороги Нила, но меня не пустили дальше Вади-Хальфы.

Колдер сразу прервал его.

— Тогда я нарушу ваш отпуск, мне потребуется ваша профессиональная помощь.

— Вам лично? Я бы не предположил, что вы больны, — сказал студент, добродушно улыбаясь сквозь стекла очков.

— Не мне. Нужно помочь арабу.

— Человеку на лежанке?

— Да, если будете так добры. Предупреждаю — он поранился три недели назад, и я знаю этих людей. Никто его с тех пор не трогал. Зрелище не из приятных. Это нелучшая страна для запущенных ран.

Немецкий студент пожал плечами.

— Любой опыт пригодится, — сказал он, и мужчины поднялись из-за стола и вышли на верхнюю палубу.

Во время обеда ветер посвежел и, дуя против течения, поднял такие волны, что пароход с баржей подбросило, и вода хлынула на борт.

— Он был внизу, — сказал студент, наклонившись через поручень, и посмотрел на нижнюю палубу баржи.

Стояла ночь, и ночь темная. Над этой нижней палубой мерцал лишь один фонарь, качавшийся в центре верхней, он отбрасывал маленький круг тусклого света и неопределенные тени. За кругом повисла черная тьма, за исключением носа, где вода, разбиваясь о борт, пузырилась белой пеной. Она была похожа на хлопья снега, гонимого ветром, а по палубе как будто хлестали кнутом.

— Его переместили, — сказал немец. — Без сомнения, его переместили. На носу пусто.

Колдер наклонил голову вниз и некоторое время молча смотрел в темноту.

— Мне кажется, ангареб там, — сказал он наконец. — Кажется, это он.

В сопровождении немца он поспешил вниз по трапу на нижнюю палубу парохода и подошел к борту. Теперь он убедился. Ангареб стоял в брызгах воды в том самом месте, куда по приказу Колдера его перенесли сегодня утром.

И на ангаребе фигура под черным покрывалом оставалась неподвижной, как всегда без признаков жизни, хотя холодные брызги всё время попадали ей на лицо.

— Я предполагал, что так и будет, — сказал Колдер.

Он взял фонарь и вместе с немецким студентом перелез через фальшборты на баржу. Он вызвал двух арабов.

— Уберите ангареб с носа, — сказал он, и когда они повиновались, — а теперь снимите покрывало. Мой друг — врач, он осмотрит рану.

Арабьы колебались, а затем один с наглым видом возразил.

— В Асуане есть врачи, мы везем его туда.

Колдер поднял фонарь и сам отдернул покрывало с раненого.

— Прошу, — сказал он своему спутнику.

Немецкий студент осмотрел рану на бедре, пока Колдер держал фонарь над головой. Как и предсказал Колдер, это было неприятное зрелище; потому что рана загноилась. Немецкий студент был рад снова ее прикрыть.

— Я не в силах помочь, — сказал он. — Возможно, в больнице, с ваннами и повязками. Во всяком случае, ему облегчат боль. Но что-то еще? Не знаю. Здесь я не смогу ничем помочь. Эти двое понимают по-английски?

— Нет, — ответил Колдер.

— Тогда я могу вам кое-что рассказать. Он поранился не от падения с пальмы. Это ложь. Травму нанесли острием копья или каким-то другим оружием.

— Вы уверены?

— Да.

Колдер резко наклонился к арабу на ангаребе. Хотя тот не шевелился, мужчина был в сознании. Колдер не отрываясь смотрел на него и заметил, что его глаза следят за произносимыми словами.

— Вы понимаете по-английски? — спросил Колдер.

Араб не мог ответить губами, но в выражении лица появилось понимание.

— Откуда вы? — спросил Колдер.

Губы шевельнулись, но с них сорвался лишь шепот. Глаза говорили, но тщетно. Понятно было, что они выражали огромное желание ответить. Колдер опустился на колени рядом с головой мужчины и, придвинув фонарь поближе, стал перечислять города.

— Из Донгола?

Глаза араба не показали никакой реакции на это название.

— Из Метемнеха? Из Бербера? Из Умдурмана? Ага!

Араб отреагировал на это слово. Он закрыл веки. Колдер с энтузиазмом продолжил.

— Вас там ранили? Нет. Где тогда? В Бербере? Да. Вы были в тюрьме Умдурмана и сбежали? Нет. Но вы были ранены.

Колдер опустился на колени и задумался. Размышления его взволновали. Он наклонился к уху араба и негромко заговорил.

— Вы помогали кому-то бежать? Да. Кому? Эль-каймакам [14] Тренчу? Нет. — Он перечислял имена других белых пленников в Умдурмане, и при каждом имени глаза араба отвечали «нет». — Это эфенди [15] Фивершем? — сказал он, и глаза выразили согласие так же ясно, как будто произнесли губы.

Но это были все сведения, которые вытянул из него Колдер.

— Я бы с радостью помог эфенди Фивершему, — сказал он, но тщетно.

Араб не мог говорить, он не мог даже назвать свое имя, а его спутники не хотели. Независимо от того, что знали или подозревали эти два человека, им не имело никакого смысла вмешиваться, и они цеплялись за историю, освобождающую их от ответственности. Родственники в Короско, услышав, что они едут в Асуан, попросили их взять с собой раненого, они его не знают, но согласились. Колдер не мог добиться от них ничего более путного, кроме этого заявления, как бы ни расспрашивал.

У него под рукой была желанная информация —известия о Гарри Фивершеме, про которого Дюрранс спрашивал в каждом письме, но она находилась как будто в закрытой книге. Он стоял рядом с беспомощным человеком на ангаребе. Тот очень хотел говорить, но чрезвычайная слабость, в которую он погрузился, приложила палец к его губам. Колдер мог лишь проследить, чтобы его благополучно доставили в больницу Асуана.

— Он поправится? — спросил Колдер, и доктор с сомнением покачал головой. Возможно, и был шанс, но очень небольшой. И даже в лучшем случае восстановление будет медленным.

Колдер продолжил путешествие в Каир и в Европу. Возможность помочь Гарри Фивершему ускользнула; араба, который не мог даже произнести свое имя, звали Абу Фатма из племени кабабишей, и его присутствие, раненого и беспомощного, на нильском пароходе между Короско и Асуаном означало, что тщательно продуманный план Гарри Фивершема по спасению полковника Тренча потерпел неудачу.


Глава двадцать пятая

Лейтенант Сатч возвращается в строй

Когда Колдер, разочаровавшись в том, что не удалось получить известия о Фивершеме от единственного человека, который ими обладал, вошел в вагон поезда в Асуан, лейтенант Сатч ехал по белой дороге из Хэмпшира по вереску и утеснику; и он тоже был обеспокоен судьбой Гарри Фивершема. Как и многие мужчины, долго живущие в одиночку, лейтенант Сатч привык высказывать мысли вслух. И пока он медленно ехал вперед, он не раз говорил себе: «Я предвидел, что будут проблемы. С самого начала я предвидел, что будут проблемы».

Хребет холма, вдоль которого он ехал, резко обрывался. Дорога перед ним круто спускалась по сосновому лесу к небольшой железнодорожной станции. Вид ярко сверкающих на солнце рельсов, и телеграфных столбов, убегающих по прямой, но вдалеке как будто сходящихся, увеличил замешательство Сатча. Он остановил лошадь и уставился на красную черепичную крышу вокзала.

— Я обещал Гарри ничего не говорить, — сказал он и, испытывая временное утешение от этих слов, повторил их: — Я честно обещал в гриль-зале «Критериона».

Свисток паровоза вдалеке казался ясным и пронзительным. Это оторвало лейтенанта Сатча от мрачных размышлений. Он увидел, как белый дым приближающегося поезда тянется вдалеке узкой полоской.

— Интересно, что его привело, — сказал он с сомнением; а затем увереннее: — Что ж, бесполезно увиливать.

Он щелкнул лошадь хлыстом и припустил вниз по склону. Он добрался до станции, когда поезд прибыл на платформу. С поезда сошли только два пассажира. Это были Дюрранс и его слуга, и они сразу вышли на дорогу. Лейтенант Сатч приветствовал Дюрранса, который подошел к двуколке.

— Вы вовремя получили мою телеграмму? — спросил Дюрранс.

— К счастью она застала меня дома.

— Я взял багаж. Могу ли я рассчитывать на ночлег у вас?

— Вне всякого сомнения, — сказал Сатч, но токий слух Дюрранса различил, что тон его голоса не соответствует сердечности слов.

Однако Дюрранс был готов к неохотному гостеприимству и намеренно отправил телеграмму в последний момент. Он подозревал, что если бы оставил обратный адрес, ему могли бы отказать во встрече. И его подозрение было вполне оправданным. Телеграмма и впрямь лишь сообщала о визите Дюрранса, ничего не говоря о его целях; но ее было достаточно, чтобы Сатч понял — произошло что-то серьезное, что-то неблагоприятное в отношениях Этни Юстас и Дюрранса. Без сомнения, Дюрранс приехал, чтобы возобновить расспросы о Гарри Фивершеме, те самые, на которые у Сатча не было намерения отвечать, и придется уклоняться весь день и вечер.

Но он увидел, как Дюрранс нащупывает поднятой ногой ступеньку двуколки, и до его сознания дошло, что гость слеп. Он протянул руку и, подхватив Дюрранса под локоть, помог ему подняться. В конце концов, подумал он, нетрудно обмануть слепого. У Этни была такая же мысль, и она почувствовала такое же облегчение, какое чувствовал теперь Сатч. Лейтенант был рад, что проявил сострадание.

— Я с сожалением узнал о вашем несчастье, — произнес он и тронулся вверх по холму. — Я знаю, что значит внезапно остановиться и остаться в стороне, уступить дорогу и приспосабливаться к новому миру, хотя моя раненая нога ничто по сравнению с вашей слепотой. Не стану говорить о компенсации и терпении. Всё это — болтовня людей, никогда не переживавших подобного. Мы знаем, что для молодого человека, избравшего карьеру, где необходимо быть деятельным, компенсации быть не может, если карьера внезапно прерывается не по его вине.

— Не по его вине, — повторил Дюрранс. — Я с вами согласен. Только человек, чья карьера прервана по его собственной вине, получает компенсацию.

Сатч резко взглянул на своего спутника. Дюрранс говорил медленно и очень задумчиво. «Он имел в виду Гарри Фивершема? — размышлял Сатч. — Достаточно ли он знает, чтобы говорить про него? Или это простая случайность, что его слова настолько поразительно к месту?»

— Компенсацию какого рода? — с беспокойством спросил Сатч.

— Шанс узнать себя, главным образом. Например, когда человека в чем-то обвинили, его карьера прервалась, возможно, он опозорен. — Сатч слегка вздрогнул при этом слове. — Да, возможно, опозорен, — повторил Дюрранс.— Что ж, шок от позора — это, в конце концов, возможность. Разве вы этого не видите? Это возможность наконец узнать себя. До позора его жизнь была обманом и иллюзией; он считал себя человеком, которым никогда не был, и теперь он это знает. А значит, сможет кое-что сделать и загладить свой позор. Вот компенсация для такого человека. Мы с вами знаем наглядный пример.

Сатч больше не сомневался, что Дюрранс намеренно упомянул Гарри Фивершема. Он что-то знает, хотя откуда — Сатч не предполагал. Но Сатч решил, что Дюрранс знает не совсем точно, и эта неточность причинила с Гарри Фивершемом много зла. Именно на этом основании Сатч не стал разубеждать Дюрранса в отношении его намека. Прошедшие годы не уменьшили его огромного уважения к Гарри; он заботился о нем прямо-таки с женской любовью, и не потерпел бы, чтобы к его памяти относились пренебрежительно.

— Случай, о котором мы с вами знаем, не лучший пример, — возразил он. — Вы говорите о Гарри Фивершеме.

— Который считал себя трусом, хотя на самом деле им не был. Он совершает ошибку, прервавшую его карьеру, обнаруживает эту ошибку и старается восстановить репутацию. Уж конечно, это тот самый случай.

— Да, я понимаю, — согласился Сатч. — Есть другая точка зрения, неправильная, насколько я знаю, но я на мгновение посчитал, что вы думаете именно так — будто Гарри считал себя храбрым человеком, но неожиданно для себя открыл, что оказался трусом. Но как вы выяснили? Никто не знал всей правды, кроме меня.

— Я помолвлен с мисс Юстас.

— Она не знала всего. Она знала о позоре, но не знала о решимости восстановить честь.

— Теперь она знает, — сказал Дюрранс и резко добавил: — Вы рады этому... очень рады.

Сатч не осознавал, что каким-то движением или восклицанием выдал свою радость. На лице, без сомнения, это отразилось достаточно ясно, но Дюрранс не мог видеть его лица. Лейтенант Сатч был озадачен, но не стал отрицать.

— Это правда,— ответил он решительно. — Я очень рад, что она знает. Я прекрасно понимаю, что с вашей точки зрения было бы лучше, если бы она не знала. Но ничем не могу помочь. Я очень рад.

Дюрранс рассмеялся, и вовсе не безрадостно.

— Мне больше нравится, когда вы радуетесь, — сказал он.

— Но откуда мисс Юстас узнала? — спросил Сатч. — Кто ей рассказал? Я не рассказывал, а никто другой не мог рассказать.

— Вы неправы. Это капитан Уиллоби. Полтора месяца назад он приехал в Девоншир. Он привез с собой белое перо и отдал мисс Юстас в качестве доказательства, что снял свое обвинение в трусости против Гарри Фивершема.

Сатч остановил лошадь прямо посреди дороги. Он больше не пытался скрывать радость, которую ему доставили эти хорошие новости. На самом деле, он вообще забыл о присутствии Дюрранса. Он сидел неподвижно и молча, сияя радостью, равной которой он не знал в жизни. Он был уже стариком в возрасте за шестьдесят, дожил до времени, когда кровь бежит медленно, все удовольствия — серенького трезвого свойства, а радости потеряли остроту. Но сейчас его сердце переполняло счастье, присущее лишь молодости. Пять лет назад в Дувре он смотрел, как в дождливой темноте исчезает почтовый пароход, и молился о том, чтобы дожить до этого великого дня. И он дожил, этот день пришел.

Его сердце пело от благодарности. Ему казалось, что мир вдруг залило солнцем и он стал разноцветным и радостным. С той ночи, когда он стоял у Военного министерства на Пэлл-Мэлл и Гарри Фивершем тронул его за рукав, лейтенанта Сатча мучила вина. Гарри был сыном Мюриель Фивершем, и по одной этой причине Сатч должен был присматривать за ним, заменять ему покойную мать в детстве и непонимающего отца в юности.

Но он не справился. Не оправдал доверия, и теперь представлял глаза Мюриель, с упреком взирающие на него с небес. Он слышал во снах ее голос, мягко, всегда так мягко говорящий: «Раз я умерла, раз меня забрали туда, откуда я могу только видеть, конечно, ты мог бы помочь. Ради меня, ты мог бы помочь, ты, чья работа в в этом мире уже завершилась». И годы праздности обвиняюще вставали перед ним. А теперь груз вины снят с его плеч самим Гарри Фивершемом. Новость не совсем неожиданная, но легкость духа, которую он ощущал, говорила о том, насколько он на нее рассчитывал.

— Я знал, — воскликнул он, — я знал, что он не подведет. О, я рад, что вы приехали сегодня, полковник Дюрранс. Отчасти это моя вина, что Гарри Фивершема вообще обвинили в трусости. Я мог бы заговорить, была возможность в одну из крымских ночей в Брод-плейс, и слова мои имели бы значение, но придержал язык. С тех пор я не переставал винить себя. Я благодарен за ваши известия. У вас есть подробности? Капитан Уиллоби был в опасности, и Гарри пришел к нему на помощь?

— Не совсем так.

— Расскажите, расскажите же мне!

Он боялся пропустить хоть одно слово. Дюрранс поведал историю писем Гордона. Она показалась лейтенанту Сатчу слишком короткой.

— Ах, но я так рад, что вы приехали, — воскликнул он.

— Вы должны знать, — сказал Дюрранс, — что я приехал не повторять те же вопросы, что задавал вам во дворе клуба. Напротив, я могу поделиться с вами сведениями.

Сатч тронул лошадь и поехал вперед. Он не сказал ничего, что могло бы открыть Дюррансу его страх перед теми вопросами, и был слегка озадачен точностью догадки Дюрранса. Но замечательные новости, которые он услышал, не позволили ему задуматься над этим.

— Так мисс Юстас рассказала вам всю историю, — спросил он, — и показала перо?

— На самом деле нет, — ответил Дюрранс. — Она не произнесла об этом ни слова, никогда не показывала мне перо, она даже запретила Уиллоби намекать на это, она отослала его из Девоншира до того, как я узнал о его приезде. Вы разочарованы, — быстро добавил он.

Лейтенант Сатч был поражен. Он действительно был разочарован, он ревновал к Дюррансу и хотел, чтобы Гарри Фивершем занимал главное место в мыслях девушки. Ради нее Гарри взялся за трудное и опасное дело. Сатч хотел, чтобы она помнила его так же, как Гарри помнил её. Он был разочарован тем, что она немедленно не пошла к Дюррансу и не разорвала помолвку. Конечно, это стало бы ударом для полковника, но ничего не поделаешь.

— Тогда как вы узнали? — спросил Сатч.

— Мне рассказал кое-кто другой. Мне сказали, что приезжал полковник Уиллоби и привез белое перо, и что Этни взяла его. Неважно, кто это сделал. Я получил подсказку. В Лондоне я поймал Уиллоби. Он не слишком умен. Он пытался следовать приказу Этни, храня молчание, но я сумел добыть нужные сведения. Остальную часть истории я домыслил сам. Этни время от времени теряла бдительность. Вы удивлены, что я узнал правду своим умом? — усмехнулся Дюрранс.

Лейтенант Сатч подскочил. Разумеется, лишь по простой случайности Дюрранс постоянно догадывался с такой необыкновенной точностью; и все же Сатчу было не по себе.

— Я не сказал ничего такого, из чего следует, что я удивлен, — сказал он с опаской.

— Это правда, но вы тем не менее удивлены, — продолжал Дюрранс, — я не виню вас. Вы не могли знать, что с тех пор как я ослеп, я начал видеть. Привести вам пример? Я впервые приехал в этот район и оказался на вашей станции. Что ж, могу сказать, что вы везли меня на холм по сосновому лесу, а теперь везете по вересковой пустоши.

Сатч быстро повернулся к Дюррансу.

— Холм, конечно, вы бы заметили, но сосны?

— Воздух был густой. Я знал, что там деревья. И предположил, что это сосны.

— А пустошь?

— Дует ветер. Кроме того слышен сухой, сильный шелест. Я всегда слышал такой звук, когда ветер качал вереск.

Он перевел разговор на Гарри Фивершема и его исчезновение, а также на причину его исчезновения. Как заметил Сатч, он не упомянул про четвертое белое перо, которое Этни добавила к трем. Но историю трех, пришедших по почте в Рамелтон, он знал до последней буквы.

— Я был знаком с людьми, пославшими перья, — сказал он, — с Тренчем, Каслтоном, Уиллоби. Я каждый день встречал их в Суакине, это самые обычные офицеры. Один — довольно проницательный, второй — вполне обычный, третий — определенно глуповат. Я видел, как они спокойно выполняют рутинную работу. Теперь мне это кажется странным. Должен быть какой-то знак, определяющий их как посланников судьбы. Но ничего такого не было. Они были самыми обычными полковыми офицерами. Вам это не кажется странным? Эти люди могли уничтожить мучения, отчуждение и годы страданий всего одним словом, а они занимались своим делом, так что их не отличить от других людей до тех пор, пока какое-то последствие их действий, и, скорее всего, позабытых, не нанесет вам удар.

— Да, — сказал Сатч. — Эта мысль приходила мне в голову.

Он снова задался вопросом, что же привело Дюрранса в Хэмпшир, если не желание получить ответы, но Дюрранс не торопился просвещать его. Они подъехали к дому лейтенанта, одиноко стоявшему у дороги. Сатч отвел Дюрранса на конюшню и показал лошадей, объяснил устройство сада и клумб. Дюрранс так ничего и не сказал о цели своего визита, больше не заговаривал о Гарри Фивершеме и горячо интересовался садом лейтенанта. На самом деле интерес был не совсем притворным.

У них было нечто общее, как заметил Сатч при встрече — внезапно оборвавшаяся многообещающая карьера. Один был стар, второй сравнительно молод, и младшему было чрезвычайно интересно узнать, как старший сумел прожить эти бесцельные и бесплодные годы в одиночестве. Та же одинокая жизнь ожидала и Дюрранса, и он жаждал узнать, как можно ее облегчить, какие маленькие радости можно найти, как лучше справиться.

— Вы не поселились у моря, — сказал он наконец, когда они стояли у двери, завершив обход сада.

— Да, я не решился, — ответил Сатч, и Дюрранс сочувственно и понимающе кивнул.

— Я понимаю. Вы его слишком любили и каждую секунду видели бы, чего лишились.

Они вошли в дом. Дюрранс так и не упомянул, зачем приехал. Они вместе поужинали и сидели за бутылкой вина. Дюрранс молчал. Пришлось лейтенанту Сатчу самому вернуться в беседе к Гарри Фивершему. В его голове весь день зрела мысль и, поскольку Дюрранс не вел разговор к тому, чтобы ее высказать, он заговорил сам.

— Гарри Фивершем должен вернуться в Англию. Он сделал предостаточно, чтобы восстановить свою честь.

Возвращение Гарри должно смущать Дюрранса, и, зная это, Сатч неловко выпалил эти слова, однако, к его удивлению, полковник сразу же ответил:

— Я ждал, когда вы это скажете. Я хотел, чтобы вы сами, без подсказки с моей стороны, поняли, что Гарри должен вернуться. За этим я и приехал.

Лейтенанту Сатчу стало намного легче. Он был готов к возражениям, в лучшем случае ожидал только неохотного молчаливого согласия, и от такого облегчения он снова заговорил:

— Его возвращение не побеспокоит вас или вашу жену, раз мисс Юстас его забыла.

Дюрранс покачал головой.

— Она его не забыла.

— Но она хранила молчание даже после того, как Уиллоби привез перо обратно. Вы сказали мне сегодня. Она не сказала вам ни слова. Она запретила Уиллоби говорить вам.

— Она очень честная, очень верная, — ответил Дюрранс. — Она обручилась со мной, и ничто в мире, ни обещания счастья, ни мысли о Гарри не заставят ее нарушить слово. Я знаю ее. Но я также знаю, что она обручилась со мной лишь из жалости, потому что я слеп. Я знаю, что она не забыла Гарри.

Лейтенант Сатч откинулся на спинку кресла и улыбнулся. Он мог смеяться открыто. Его не интересовали никакие подробности, он не сомневался в словах Дюрранса. Он поразился, что Гарри Фивершем, несмотря на свой позор и долгое отсутствие, Гарри Фивершем, его любимец, по-прежнему любим этой девушкой. Несомненно, она очень честная и верная. Сатч на мгновение наделил ее всеми хорошими качествами, присущими человеку. Чем благороднее она выглядела, тем больше он гордился, что Гарри Фивершем остался в ее сердце. Лейтенант Сатч мог этому только порадоваться. В конце концов, это неудивительно, подумал он. Для того, кто по-настоящему знает Гарри Фивершема, не было ничего удивительного в преданности девушки, это был лишь повод для радости. Конечно же, Дюрранс должен уйти с пути, но тогда он никогда не должен пересекаться с Гарри Фивершемом. Сатч был жесток с той совершенной жестокостью, на которую способна только любовь.

— Вы очень рады этому, — сказал Дюрранс тихо. — Очень рады, что Этни его не забыла. Мне немного тяжело, возможно, потому что немного осталось. Было бы не так тяжело, если бы два года назад вы сказали мне всю правду, когда я спрашивал об этом тем летним вечером во дворе клуба.

Лейтенанта Сатча охватило раскаяние. Мягкость, с которой говорил Дюрранс, усталость в его голосе заставили его почувствовать жестокость собственной радости и гордости. Ведь Дюрранс был прав. Если бы Сатч нарушил слово, если бы рассказал историю Фивершема в тот вечер в клубе, Дюрранс был бы избавлен от многих страданий.

— Я не мог! — воскликнул он. — Я обещал Гарри самым торжественным образом, что никому не скажу, пока он не вернется сам. Я испытывал огромное искушение сказать вам, но дал слово. Даже если бы Гарри никогда не вернулся, если бы я точно знал, что он мертв, даже тогда я мог сказать только его отцу, и даже отцу не все, что можно было бы сказать от его имени.

Он отодвинул кресло и подошел к окну.

— Здесь жарко. Вы не возражаете?

И не дожидаясь ответа поднял раму. Некоторое время он молча стоял у открытого окна, в сомнениях. Дюрранс очевидно не знал о четвертом пере из веера Этни, не слышал разговора в ресторане «Критерион». Гарри произнес тогда слова, которые, по справедливости, Дюрранс должен сейчас услышать. Раскаяние и жалость побуждали Сатча повторить их, а любовь к Гарри — молчать. Он мог бы снова сослаться на то, что Гарри велел ему молчать, но это стало бы лишь отговоркой и ничем более. Он точно знал, что будь Гарри здесь, он сам повторил бы эти слова, и знал, какой вред уже причинило молчание. В конце концов он поборол свою любовь и вернулся к столу.

— Есть кое-что, о чем вам следует знать, — сказал он. — Когда Гарри уезжал восстанавливать свою честь, он не надеялся и даже не желал, чтобы мисс Юстас его ждала. Это она побудила его, но сама того не знала. Он не хотел, чтобы она знала. Он никоим образом не претендовал на нее и даже не имел надежды, что она когда-нибудь станет его другом — по крайней мере, в этой жизни. Уезжая из Рамелтона, он думал, что разлучился с ней до конца дней. Будет справедливо, если вы это узнаете. Вы сказали, мисс Юстас не из тех женщин, кто берет назад данное слово. Что ж, я говорил вам тогда в клубе и повторю сейчас: если вы женитесь на мисс Юстас, то не предадите дружбу.

Лейтенант Сатч был рад закончить такую трудную для него речь. Каким бы ни был ответ, он знал, что поступает правильно, и знал, что промолчав, страдал бы от раскаяния до конца жизни. Тем не менее, он с тревогой ждал ответа.

— Вы очень добры, что рассказали мне об этом, — сказал Дюрранс, тепло улыбнувшись лейтенанту. — Я догадываюсь, чего стоили вам слова. Но вы не причинили вреда Гарри Фивершему, сказав их. Как я уже говорил, Этни не забыла его, а у меня есть принципы. Брак между мной и любой женщиной, тем более Этни, возможен, только если с обеих сторон есть нечто большее, чем дружба. Гарри должен вернуться в Англию. Вернуться к Этни. Вы должны поехать в Египет и сделать все возможное, чтобы вернуть его.

Сатч ощутил облегчение. Он поступил по совести, и все же не оказал Гарри Фивершему дурную услугу.

— Я начну завтра, — сказал он. — Гарри все еще в Судане?

— Конечно.

— Почему конечно? — спросил Сатч. — Уиллоби снял обвинение; Каслтон мертв — его убили при Томаи; а Тренч, как я знаю, потому что следил за карьерой этих троих, Тренч — узник Умдурмана.

— Как и Гарри Фивершем.

Сатч уставился на своего гостя. На мгновение он ничего не понял: удар был слишком внезапный и резкий. Потом отказался поверить. Затем осознал всю глупость этого отказа. Он опустился в кресло напротив Дюрранса, не в силах говорить. Молчание продлилось долго.

— Что мне делать? — спросил он наконец.

— Я все обдумал, — ответил Дюрранс. — Вы должны поехать в Суакин. Я дам вам письмо к Уиллоби, вице-губернатору, и еще одно к знакомому торговцу-греку, у которого вы сможете взять столько денег, сколько потребуется.

— Это так благородно с вашей стороны, Дюрранс, — перебил его Сатч и, позабыв, что перед ним слепой, протянул ему руку. — Я не взял бы и пенни, если бы мог, но я беден. Клянусь своей душой, это очень благородно.

— Просто послушайте меня, прошу вас, — ответил Дюрранс.

Он не видел протянутую руку, но голос показал, что скорее всего он не принял бы ее. Он сам наносил смертельный удар по своей возможности быть счастливым. Но он не хотел, чтобы его за это благодарили. — В Суакине вы должны последовать советам грека и организовать побег. На это уйдет много времени, и вы не раз разочаруетесь, прежде чем преуспеете. Но вы должны продолжать до конца.

Мужчины принялись обсуждать детали: сколько времени займет доставка сообщения из Суакина, ненадежность некоторых арабских шпионов, риски, с которыми сталкиваются надежные. Дом Сатча перерыли в поисках карт, Дюрранс описал разные маршруты, которыми узники могут уйти — огромный сорокадневный путь от Кордофана к западу, прямая дорога от Умдурмана до Бербера и от Бербера до Суакина, и путешествие по пустыне через колодцы Мурата до Короско. Когда Дюрранс наконец рассказал все, что считал необходимым, а Сатч исчерпал свои вопросы, было уже за полночь.

— Суакин будет вашей стартовой базой, — сказал Дюрранс, складывая карты.

— Да, — ответил Сатч и поднялся с кресла. — Я начну, как только вы дадите мне письма.

— Я уже написал их.

— Тогда завтра я и начну. Можете быть уверены, я дам вам с мисс Юстас знать, как продвигаются дела.

— Дайте знать мне, но ни слова Этни. Она ничего не знает о моем плане и не должна узнать, пока Фивершем не вернется собственной персоной. У нее есть свои убеждения, как у меня. Из-за нее не должны быть испорчены две жизни. Так она решила. Она считает, что до определенной степени виновна в позоре Гарри — без нее он не подал бы в отставку.

— Да.

— Вы с этим согласны? Что ж, в любом случае, она в это верит. Что одна жизнь уже разрушена из-за нее. И представьте, что я прихожу и говорю ей: «Я знаю, что вы притворялись, будто любите меня, из доброты и жалости, но в сердце вашем ко мне не более чем дружба». Я сделаю ей больно — ведь все, что оставалось от второй жизни, тоже рухнуло. Но если вернуть Фивершема! Тогда я смогу сказать... сказать свободно: «Поскольку вы только мой друг, я тоже буду вам лишь другом и никем более. Так ничья жизнь не будет испорчена».

— Я понимаю, — сказал Сатч. — Так и должен говорить мужчина. Значит, пока не вернется Фивершем, притворство продолжится. Она притворяется, что любит вас, вы — будто не знаете, что она думает о Гарри. Пока я еду на восток, чтобы привезти его домой, вы возвращаетесь к ней.

— Нет, — ответил Дюрранс. — Я не могу вернуться. Напряжение слишком сказывается на нас обоих. Я еду в Висбаден. Там живет окулист, который послужит мне предлогом. Я подожду в Висбадене, пока вы не привезете Гарри.

Сатч открыл дверь, и они вышли в коридор. Слуги давно ушли спать. На столике у лампы стояла пара свечей. Не раз лейтенант Сатч забывал, что его гость слеп, и забыл об этом снова. Он зажег обе свечи и протянул одну своему спутнику. По шуму Дюрранс понял, что делает Сатч.

— Мне не нужна свеча, — с улыбкой сказал он.

Свет упал на его лицо, и Сатч вдруг заметил, каким усталым и старым оно выглядит. По углам рта сбегали глубокие морщины, на щеках появились складки. Волосы седые, как у старика. Дюрранс так мало этим вечером обращал внимания на свое несчастье, что Сатч тоже начал считать его слепоту едва ли не пустяком по сравнению с другими человеческими бедами, но теперь прочел на лице Дюрранса свою ошибку. Бледное, изможденное — лицо старого усталого человека на крепких плечах мужчины в расцвете сил.

— Я почти не говорил вам слов сочувствия, — сказал Сатч, — я не знал, как вы их воспримете. Но мне жаль. Мне очень жаль.

— Благодарю, — просто ответил Дюрранс. Он постоял молча несколько секунд, затем сказал: — Путешествуя в Судане по пустыням, я иногда проезжал мимо белых костей верблюдов, лежащих у тропы. Вы знаете, каковы верблюды? Недружелюбные и некрасивые звери, но они идут вперед до самого смертного часа. Они падают замертво с грузом на спине. Даже тогда мне это казалось правильным и завидным концом. Представьте, как я завидую им сейчас. Доброй ночи.

Он нащупал перила и пошел вверх по лестнице в свою комнату.


Глава двадцать шестая

Мертвые Фивершемы не будут опозорены

Лейтенант Сатч, хотя и поздно лет, утром встал рано. Он разбудил домочадцев, упаковал и переупаковал свою одежду и создал такую ​​суету и беспорядок, что все дела заняли в два раза больше обычного времени. В доме за все тридцать лет пребывания лейтенанта Сатча никогда не возникало столько шума и суматохи. Он был недоволен слугами, однако они носились по коридорам в поисках тех или иных забытых деталей его старого дорожного костюма. Сатча и впрямь охватила мальчишеская лихорадка предвкушения. Возможно, это неудивительно.

Тридцать лет он прожил неактивно — по половинному счету, по его же словам. И в конце всего этого долгого времени ему чудом выпало что-то сделать — что-то важное, требующее энергии, такта и решительности. Лейтенанту Сатчу, одним словом, снова предстояло поработать. Он пылко стремился приступить к делу. Он боялся, что за короткий промежуток времени перед началом неожиданно возникнут какие-нибудь помехи и снова вынудят его к бездействию.

— Я буду готов сегодня днем, — бодро сказал он Дюррансу за завтраком. — Сяду в почтовый дилижанс на материк. Мы могли бы вместе отправиться в Лондон; Лондон как раз по дороге на Висбаден.

— Нет, — отказался Дюрранс, — У меня в планах еще один визит в Англии. Я не думал о нем, пока не лег спать вчера вечером. Это вы меня надоумили.

— Вот как, — заметил Сатч, — и кого вы собираетесь посетить?

— Генерала Фивершема, — ответил Дюрранс.

Сатч отложил нож с вилкой и с удивлением посмотрел на собеседника.

— Почему, бога ради, вы хотите его увидеть? — спросил он.

— Я хочу рассказать ему, как Гарри восстановил свою честь, и еще продолжает это делать. Вы сказали вчера вечером, что связаны обещанием не говорить ему ничего о намерениях или даже об успехах сына, пока тот не вернется. Но я не связан обещанием. Я думаю, что генерал не переживет такого обещания. Больше всего на свете ему причинит боль доказательство, что его сын трус. Гарри мог бы ограбить и убить. Старик предпочел бы, чтобы он совершил оба этих преступления. Сегодня утром я поеду в Суррей и расскажу ему, что Гарри никогда не был трусом.

Сатч покачал головой.

— Он не сможет понять. Конечно, он будет вам очень благодарен. Он будет очень рад, что Гарри искупил свой позор, но никогда не поймет, почему он навлек его на себя. Но в конце концов, он будет только рад, потому что семейная честь восстановлена.

— Не согласен, — сказал Дюрранс. — Я считаю, что старик любит сына, хотя, конечно, никогда не признается в этом. Мне все же нравится генерал Фивершем.

Лейтенант Сатч почти не виделся с генералом Фивершемом в последние пять лет. Он не мог простить ему участия в крахе Гарри. Если бы генерал обладал сочувствием и пониманием натуры мальчика, белые перья никогда бы не оказались в Рамелтоне. Сатч представил старика, молча сидящего на террасе Брод-плейс, не ведающего, что он должен винить себя в том, что его сын навлек позор на всех покойных Фивершемов с темных портретов в холле, а напротив, строящего из себя мученика, и Сатч понял, что никогда не сможет спокойно поговорить с генералом. Да и ничто не могло бы переубедить этого упрямца. И потому Сатча совершенно не волновало, передаст ли Дюрранс в Брод-плейс эти новости.

— Вы много думаете о других, — сказал он Дюррансу.

— Я бы не сказал, что это достоинство. Я думаю о других из инстинкта самосохранения, вот и все, — ответил Дюрранс. — Эгоизм — естественный, постепенно проявляющийся недостаток слепцов. Я это знаю и стараюсь не допустить.

Тем утром он проехал по железнодорожной ветке из Хэмпшира в Суррей и прибыл в Брод-плейс еще при свете дня. Пару месяцев назад генералу Фивершему исполнилось восемьдесят, и хотя его спина была такой же твердой, а фигура прямой, как и в ту ночь, много лет назад, когда он впервые представил Гарри своим крымским друзьям, и он стал ниже ростом, но его лицо как будто высохло. Только два года назад Дюрранс ходил с генералом по террасе, и хотя ослеп, он заметил изменения, произошедшие за это время. Походка старика Фивершема стала тяжелее, и в его голосе появились черты инфантильности.

— Вы стали ветераном раньше времени, Дюрранс, — сказал он. — Я прочел о вас в газете. Я бы написал, если бы знал, куда.

Если он и подозревал о визите Дюрранса, то не подал виду. Он позвонил в колокольчик, и в огромный холл, увешанный портретами, принесли чай. Он поспрашивал об офицерах в Судане, с которыми был знаком, обсудил беззакония Военного министерства и выразил опасение, что страна катится к дьяволу.

— Из-за неудач или плохого управления всё катится к дьяволу, сэр, — раздраженно воскликнул он. — Даже вы, Дюрранс, не тот человек, который два года назад прогуливался со мной на террасе.

Генерал никогда особо не отличался тактом, а его одинокая жизнь, естественно не принесла улучшений. Дюрранс мог бы возразить, но он воздержался.

— Но я пришел по тому же делу, — сказал он.

Фивершем неподвижно сидел в кресле.

— И я дам вам тот же ответ. Мне нечего сказать о Гарри Фивершеме. Я не стану его обсуждать.

Он говорил своим обычным твердым и бесстрастным голосом. Как будто речь шла о незнакомце. Даже имя было произнесено без малейшего намека на печаль. Дюрранс задавался вопросом, остались ли в сердце генерала Фивершема хоть какие-то привязанности.

— Вам не интересно узнать, где был Гарри Фивершем и как прожил эти долгие пять лет?

Возникла недолгая пауза, прежде чем генерал Фивершем ответил:

— Ни в коем случае, полковник Дюрранс.

Ответ был бескомпромиссным, но Дюрранс полагался на паузу, которая ему предшествовала.

— И даже чем он занимался? — продолжил он.

— Мне не интересно ни в малейшей степени. Я не хочу, чтобы он голодал, но мой адвокат говорит, что он получает пособие. Меня это вполне устраивает, полковник Дюрранс.

— Я рискну вызвать ваш гнев, генерал, — сказал Дюрранс. — Бывают времена, когда разумно не подчиниться своему командиру. Это одно из таких. Конечно, вы можете выставить меня из дома, или же я расскажу историю вашего сына и моего друга с той поры, как он исчез из Англии.

Генерал Фивершем засмеялся.

— Конечно, я не могу выгнать вас из дома, — сказал он и добавил серьезно: — Но предупреждаю, что негоже пользоваться преимуществом своего положения в качестве гостя.

— Несомненно, — спокойно ответил Дюрранс, и рассказал свою историю — возвращение писем Гордона из Бербера, встреча с Гарри в Вади-Хальфе, заключение Фивершема в Умдурмане. Он закончил сегодняшним днем, сообщением об отбытии лейтенанта Сатча в Суакин. Генерал выслушал его не перебивая и даже не шевелясь. Дюрранс не мог понять его настроение, но утешался тем, что он слушает и даже не возражает.

Некоторое время генерал сидел молча, прикрыв глаза ладонью, будто его собеседник мог видеть. И даже заговорив, он не убрал руку. Гордость не позволяла ему показать перед портретами на стене слабость, пусть даже такую естественную, как радость от возвращения сыном чести.

— Чего я не понимаю, — медленно произнес он, — так это почему Гарри вообще подавал в отставку. Я не понимал этого раньше, и тем более теперь, когда вы рассказали мне о его храбрости. Это совершенно необъяснимых вещей. Они просто происходят, и всё. Но я очень рад, что вы заставили меня выслушать вас, Дюрранс.

— Я сделал это намеренно. Конечно, это вам решать, но я не вижу причин, чтобы Гарри не мог вернуться домой и обрести вновь все, что потерял.

— Он не может вернуть все, — сказал Фивершем. — Это было бы неправильно. Он совершил грех и должен заплатить. Например, он не сможет вернуть карьеру.

— Это правда, но он может начать другую. Он еще довольно молод. И это все, что он потеряет.

Генерал Фивершем опустил руку и пошевелился. Бросив быстрый взгляд на Дюрранса, он открыл рот для вопроса, но передумал.

— Что ж, — сказал он так, будто это было не слишком важно, — если Сатч сумеет организовать побег Гарри из Умдурмана, я тоже не вижу причин, почему ему не вернуться домой.

Дюрранс встал.

— Благодарю вас, генерал. Если отправите меня на станцию, я успею на шестичасовой поезд.

— Но вы непременно останетесь на ночь, — воскликнул генерал Фивершем.

— Это невозможно. Я уезжаю в Висбаден завтра рано утром.

Фивершем позвонил в колокольчик и отдал приказ подать экипаж.

— Я буду очень рад, если вы останетесь, — сказал он, поворачиваясь к Дюррансу. — Нынче я редко вижу людей. Сказать по правде, у меня нет особого желания их видеть. Становишься старше, и складываются привычки.

— Но у вас есть крымские ночи, — жизнерадостно возразил Дюрранс.

Фивершем покачал головой.

— Не было ни одной с тех пор, как уехал Гарри. Я их разлюбил, — медленно сказал он.

На мгновение маска спала, и его суровые черты смягчились. Он много страдал в это одинокие стариковские пять лет, но до сих пор ни один из его знакомых не видел и не слышал ничего, что могло бы заставить их догадаться об этом. Для него было вопросом гордости, что никто не указал бы на него пальцем со словами: «Этот человек сломлен».

Но в этот единственный раз он приоткрыл Дюррансу глубину своего горя. Дюрранс понял, как невыносима была бы для него болтовня друзей о старых добрых днях в заснеженных окопах. Воспоминания о проявлениях храбрости ранили бы его не меньше истории о трусости. Вся его одинокая жизнь в Брод-плейс открылась в простом утверждении, что он разлюбил крымские ночи.

Колеса экипажа прогрохотали по гравию.

— Прощайте, — сказал Дюрранс и протянул руку.

— Между прочим, — сказал Фивершем, — организовать побег из Умдурмана стоит огромных денег. Сатч — бедный человек. Кто заплатит?

— Я.

Фивершем твердо пожал Дюррансу руку.

— Это ведь мое право, — сказал он.

— Конечно. Я дам вам знать, сколько это стоит.

— Благодарю.

Генерал Фивершем проводил своего гостя до двери. У него в голове созрел вопрос, но вопрос был деликатный. Он с беспокойством стоял на ступеньках дома.

— Я не ослышался, Дюрранс, — сказал он с небрежностью, — что вы помолвлены с мисс Юстас?

— Мне кажется, я сказал, что Гарри восстановит все, что потерял, кроме своей карьеры, — ответил Дюрранс.

Он сел в экипаж и поехал на станцию. Его работа окончена. Осталось только ждать в Висбадене и молиться, чтобы Сатч добился успеха. Он разработал план для тех, у кого были глаза, чтобы видеть и исполнить его.

Генерал Фивершем стоял на крыльце, провожая взглядом экипаж, пока он не скрылся среди сосен. Затем он медленно вернулся в холл. «У него нет причин не возвращаться», — сказал он и посмотрел на портреты. Мертвые Фивершемы в мундирах не будут опозорены. «Совершенно никаких причин, — продолжил он, — И, бог даст, он скоро вернется». Опасности побега из города дервишей, затерянного в песках, заполнили его ум. Он признался себе, что чувствует себя старым и усталым, и много раз в этот вечер, сидя на любимой скамье своей жены и глядя на залитый лунным светом Сассекс-даунс, повторял молитву: «Даст бог, Гарри скоро вернется».


Глава двадцать седьмая

«Дом камня»

В те дни вокруг «Дома камня» в Умдурмане еще не построили глинобитную стену. Только колючая зареба пока еще окружала эту шумную тюрьму и пространство вокруг нее. Она располагалась на восточной границе города, несомненно, самой убогой столицы любой империи с сотворения мира. Ни единого цветка не росло ни в одном углу. Ни травинки, ни тени от дерева. Бурая и каменистая равнина, опаленная солнцем, и на ней стоит беспорядочный узкий город лачуг, кишащий паразитами и отравленный болезнями.

Между тюрьмой и Нилом не было домов, и в дневное время заключенным разрешалось брести полмили в кандалах по бугристому склону к берегу реки, чтобы набрать для себя воды или умыться. Для местных или негров побег был не таким уж сложным. Вдоль берега были пришвартованы арабские дау, и много; для перевозок по реке построили порт, и на широкой береговой полосе раскинулся рынок.

Таким образом, открытоепространство между рекой и «Домом камня» заполняли весь день шумные толпы народу, пленники общались с друзьями, согласовывали планы побега, или тут же проскальзывали в самую гущу толпы и направлялись к первому кузнецу, для которого цена железа перевешивала любой риск. Но даже по дороге в кузницу на их оковы не обращали внимания. Для рабов носить их вошло в повседневную привычку, и на улице этого длинного, бурого города без единого деревца всегда слышался звон бредущего в кандалах человека.

Но побег в Европу — совсем другое дело. Не так много было белых заключенных, и каждый бросался в глаза. Наряду со сменой верблюдов для перехода по пустыне требовалась большая сумма денег, долгие приготовления, и самое главное — преданные местные проводники, рискующие своей жизнью. Можно было обеспечить и разместить в определенном месте верблюдов, но это не значило, что погонщики останутся на месте. После долгих приготовлений в конце концов все планы рушились, потому что тюремщик избивал пленника до полусмерти, подозревая, что у него есть деньги; или преданный проводник мог отказаться в последний момент.

Полковник Тренч начал терять всякую надежду. Он знал, что друзья стараются его вызволить. Приносивший в тюрьму еду мальчик периодически объявлял, что надо быть готовым; иногда, когда на каком-нибудь смотре войск калифа его торжественно демонстрировали как символ судьбы всех турков, человек толкался возле верблюда и шепотом подбадривал. Но кроме подбадриваний ничего не происходило. Над высокими пальмами Хартума за изгибом реки ежедневно поднималось и загоралось на небе солнце, и месяцы тянулись один за другим.

Вечером к концу августа, в тот год, когда Дюрранс вернулся домой из Судана, полковник Тренч в муках ожидания сидел в углу ограждения, наблюдая, как солнце быстро садится на западе в сторону равнины. Несмотря на невыносимую жару и тяжелый день, это было ничто по сравнению с ужасами, предстоящими каждую ночь. Наступали сумерки, и приходил Идрис-эс-Саир, огромный негр из племени гаваама, и его приятели-тюремщики.

— В «Дом камня»! — кричал он.

Постоянно подгоняемые в спину звуком безжалостных кнутов заключенные, молясь и ругаясь, проталкивались сквозь узкий проход в здание тюрьмы. Оно уже было занято тридцатью пленниками, лежащими на пропитанном мочой глиняном полу или из последних сил от слабости и болезни подпирающих стену. Еще двести человек привели ночью и загнали туда до утра. Комната была площадью в тридцать квадратных футов, четыре фута из них занимала прочная опора, поддерживающая крышу. В здании не было окна; несколько маленьких отверстий у крыши создавали иллюзию поступления воздуха, и в эту грязную и губительную лачугу затолкали орущих и толкающихся заключенных. Дверь за ними закрыли, полная тьма сменила сумерки, так что не различить даже очертания голов соседей.

Полковник Тренч толкался вместе с остальными. Рядом с дверью был угол, за который он сражался в тот момент с большей яростью, чем чувствовал когда-либо на свободе. В этом углу он сразу найдет убежище от ударов, пинков, ушибов от кандалов соседа; еще он получит опору, к которой прислонится спиной в течение десяти бесконечных часов удушья.

«Только бы не упасть! Только бы не упасть!»

Этот страх никогда не покидал его ночью. Он действовал на него как наркотик, порождающий безумие. Потому что если упасть среди этой кричащей, толкающейся толпы, он больше не встанет — его просто затопчут. Тренч видел, как таких жертв вытаскивали из тюрьмы каждое утро; а он был невысокого роста. Поэтому он неистово боролся за свой уголок, как дикий зверь, отталкивал кандалами, пихался локтями, нырял под руку крупного человека, прячась между двумя другими, разрывал их одежду ногтями, махал кулаками и и даже молотил по головам цепью, свисающей с железного кольца вокруг его шеи. В конце концов он добрался до угла, истекая потом и задыхаясь; остаток ночи он проведет, обороняясь от всех непрошеных пришельцев.

— Только бы не упасть! — выдохнул он. — О боже, только бы не упасть! — и он громко крикнул своему соседу, потому что в этом шуме слышен был только крик: — Это ты, Ибрагим?

И похожий крик раздался в ответ:

— Да, эфенди.

Тренч почувствовал облегчение. Между Ибрагимом, огромным, высоким арабом из племени хадендова, и Тренчем возникла дружба, зародившаяся из общей нужды. В Умдурмане не было тюремных пайков; каждый пленник зависел от своих денег или помощи друзей на свободе. Время от времени Тренчу приходили деньги от друзей, тайно передаваемые в тюрьму местными, приехавшими из Асуана или Суакина. Но иногда помощь не приходила подолгу, и он жил на подаяние греков, перешедших на сторону махдистов, или терпеливо голодал сколько мог. Были и времена, когда Ибрагиму не отправляли еду. И каждый помогал другому в нужде. По ночам они бок о бок стояли у стены.

— Да, эфенди, я здесь, — и нащупав его руку в кромешной темноте, он поддержал Тренча у стены.

В крайнем углу тюрьмы разразилась борьба даже похуже, чем привычная свара, и заключенные теснились так плотно, что при каждом продвижении одного и отступлении другого вся толпа качалась в определенном ритме, от одного конца до другого, из стороны в сторону. Но они боролись, чтобы удержаться на ногах, сражаясь даже зубами. Сквозь галдеж и шумное, тяжелое дыхание звенели цепи и сыпались проклятия, время от времени раздавались дикие рыдания с криками о пощаде или нечеловеческий вопль, и это означало, что человек упал толпе под ноги. По тюрьме летали комки грязной земли, собранной с пола, и поскольку никто не знал, с какой стороны они брошены, люди бились головами в попытке увернуться. И все это происходило в кромешной темноте.

Два часа простоял Тренч в звенящей от шума, душной и мрачной тюрьме. В восемь часов откроется дверь, и он спотыкаясь выйдет на чистый воздух и заснет в заребе. Он стоял на цыпочках, подняв голову над товарищами, но даже при этом едва мог дышать, а воздух был влажным и кислым. Горло пересохло, язык распух во рту и стал волокнистым, как сушеные фиги. Казалось, что не придумать ада хуже, чем «Дом камня» в августовскую ночь в Умдурмане. «Не хватает только пламени, — подумал он, — но и только».

— Только бы не упасть! — крикнул он, но, как он и говорил, ад был совершенным, потому что дверь открылась и появился Идрис-эс-Саир.

— Потеснитесь, — крикнул он, — потеснитесь, — и бросил в заключенных огонь, чтобы они отошли от двери. Горящие пучки сухой травы пылали во тьме и падали на тела заключенных. Пленники стояли так плотно, что не могли увернуться от летящего огня; они не могли даже поднять руки, чтобы стряхнуть пламя с голов или плеч.

— Потеснитесь, — кричал Идрис.

Тюремщики кнутами выполнили его приказ, удары плетей настигали повсюду, и около двери расчистили небольшое пространство. На это место бросили человека, и дверь опять закрылась.

Тренч стоял рядом с дверью, в тусклом свете, проникающем через дверной проем, он бросил взгляд на нового заключенного, закованного в тяжелые кандалы, худого и скрюченного от мучений.

— Он упадет, он упадет. Боже! Только бы не упасть!

И вдруг толпа стала напирать на него, и проклятия стали громче и пронзительнее прежнего.

Причиной стал новый заключенный. Он прижался лицом к двери, сквозь щели которой поступал воздух. Заключенные хотели лишить его выгодного положения, толкали и напирали сзади, чтобы занять его место. Как молот вбивает клин, его толкали от одного заключенного к другому, пока, наконец, он не полетел на полковника Тренча.

Обычные инстинкты человеколюбия в кошмаре этой тюрьмы не существовали. Днем на улице заключенные часто были связаны друг с другом узами общего несчастья; правоверные нередко помогали неверным. Но безжалостная и беспрерывная борьба за жизнь в часы темноты стала единственным убеждением и практикой «Дома камня». Полковник Тренч не отличался от остальных. Потребность жить была самой главной в его голове, пусть даже просто для того, чтобы утром выпить каплю воды и ухватить глоток свежего воздуха. Это было единственной его мыслью.

— Назад! — яростно закричал он, — назад, или я ударю! — и попытавшись занести руку над головой для удара, он услышал, как отброшенный к нему человек бессвязно бормочет по-английски.

— Держись, — крикнул Тренч и поймал своего пленного товарища за руку. — Ибрагим, помоги! Боже, только бы он не упал!

И пока толпа снова напирала и вновь раздавались пронзительные крики и проклятия, оглушая, пронзая мозг, Тренч поддерживал своего спутника и, наклонив голову, ловил после стольких месяцев родной язык. И этот звук снова сделал его цивилизованным человеком, как сделала бы женская привязанность.

Он не расслышал сказанного, было слишком шумно. Но он поймал словно тени слов, когда-то ему знакомых, которые говорили ему и он говорил другим — как само собой разумеющееся. В «Доме камня» они звучали как чудо. В них была магия. Луговые травы, прохладные небеса и прозрачные реки поднимались в смутных умиротворяющих картинах в его голове. На мгновение он позабыл о пересохшем горле, зловонии тюрьмы, о гнетущей темноте. Но почувствовал, что человек, которого он поддерживает, шатается и выскальзывает, и он снова крикнул Ибрагиму:

— Только бы он не упал!

Ибрагим помогал, как только мог. Вместе они сражались и боролись, пока люди вокруг не уступили с криком:

— Шайтан! Они безумны!

Они расчистили место в углу и, посадив англичанина на пол, встали перед ним, чтобы его не растоптали. И когда шум порой затихал, позади на полу Тренч слышал время от времени бормотание на английском.

— Он умрет до утра, — крикнул он Ибрагиму, — у него жар!

— Садись рядом с ним, — сказал хадендова. — Я постараюсь не подпускать их.

Тренч наклонился и присел на корточки в углу, Ибрагим, широко расставив ноги, охранял Тренча и его нового друга.

Наклонив голову, Тренч теперь расслышал слова. Человек произносил в бреду слова умоляющим тоном. Он как будто рассказывал какую-то историю о море.

— Я увидел огни яхт, и отражения то удлинялись, то укорачивались, потому что вода покрылась рябью... когда мы проходили мимо пирса, там играл оркестр. Что они играли? Не увертюру — не думаю, что я помню другую мелодию... — И он рассмеялся немного безумно. — Я всегда довольно плохо воспринимал музыку. Только лишь когда ты играла. — И снова он заговорил о море: — Когда лодка выплыла из залива, справа виднелась гряда холмов. Помнишь, на склоне горы были леса, может, ты позабыла. Потом показался Брей, волшебная страна света у воды, у подножия хребта... мы обедали там пару раз, только ты и я... прежде чем все случилось... казалось странным выходить из Дублинского залива и оставлять тебя далеко на севере среди холмов... странным и как-то не совсем правильным... потому что, когда за шторами забрезжило утро, ты произнесла: «Но почему мне так больно?»... Однако двигатели не остановились, они просто продолжали пульсировать, вращаться и греметь, как будто ничего не случилось... это немного раздражало... сказочная страна осталась лишь золотым пятном позади... а потом ничего, кроме моря и соленого ветра... и все кончилось.

Человек в бреду внезапно поднялся на локте, а другой рукой пошарил на груди, как будто что-то искал.

— Да, дело сделано, — повторил он едва слышно и перешел на непонятный шепот, а его голова упала на грудь.

Тренч обхватил его рукой и поднял. Но больше он ничего не мог поделать, и даже для него, присевшего близко к земле, зловонная жара была почти невыносимой. В ужасной темноте не прекращался шум пронзительных голосов, жалостливые крики, толкотня и борьба. В одном углу люди пели с неистовым безумством, в другом — кто-то танцевал в оковах или, скорее, пытался танцевать; Ибрагим продолжал держать оборону перед Тренчем; а рядом с Тренчем в «Доме камня», в городе на краю света, лежал человек, который однажды ночью вышел из Дублинского залива, мимо ходовых огней яхт, и увидел Брей, волшебную страну света, растаявшую позади, превратившись в золотое пятно.

Мысли о море и соленом ветре, сиянии света, когда вода разбивалась о нос корабля, освещенной палубе, возможно, звоне рынды, отбивающей склянки, и прохладной тусклой ночи вокруг так подействовали на Тренча, человека практически лишенного воображения, что от острой тоски он чуть не заплакал. Но незнакомец снова заговорил.

— Забавно, что эти лица всегда были одни и те же... человек в шатре с ланцетом в руке, человек в задней комнате рядом с Пикадилли... и я. Смешно и не совсем правильно. Нет, не думаю, что это вполне правильно. Они становятся довольно большими, когда спишь в темноте... довольно большими, подбираются очень близко и не уходят... они пугают...

И он внезапно вцепился в Тренча плотной, нервной хваткой, как мальчишка в отчаянном страхе. И с ободряющей интонацией мужчины, обращающегося к мальчику, Тренч ответил:

— Все хорошо, старина, все хорошо.

Но спутник Тренча уже освободился от страха. Он покинул детство и репетировал некий разговор, который должен состояться в будущем.

— Вы заберете его? — спросил он с нерешительностью и робостью. — Правда? Другие уже забрали, кроме того, кто погиб у Тамаи. И вы должны забрать! — Он говорил так, как будто едва мог поверить в свою огромную удачу. Затем голос стал похож на голос человека, умаляющего свои несчастья. — Конечно, это были не лучшие времена. Но тогда никто не ожидал лучших времен. И в худшем случае, нужно всегда с нетерпением ждать... предположим, я бы не сбежал... Я не уверен, что, когда все успокоится, не окажется, что это действительно было худшее время для вас. Я вас знаю... это ранит снова и снова, вашу гордость и чувства, и все остальное, и уже давно, так же сильно как тем утром, когда солнечный свет проникал сквозь жалюзи. И ничего не поделать! Даже после ничего не поделать... вы не ожидали этого, в отличие от меня... для вас было кончено... — и он снова начал бредить.

Восторг полковника от звуков родной речи уступил место огромному любопытству. Что это за человек и о чем он говорит? Когда-то давно, стоя на стоянке кэбов на юго-западном углу площади Сент-Джеймс, он сказал: «я любопытный и последовательный человек», и небезосновательно. А сейчас перед ним разворачивалась история жизни, и не слишком счастливая, возможно даже трагичная. Тренч начал рассуждать, что значит слово «после», постоянно возвращавшееся в речь человека, и по всей видимости очень важное для него.

Жара в тюрьме стала удушающей, темнота подавляла, но крики и шум стали стихать: усталость и истощение возымели свое действие. Тренч снова склонился к товарищу и услышал более отчетливо:

— Я видел у вас свет в то утро... Вы внезапно погасили его... Вы слышали мои шаги на дорожке?.. Я думал, что да, и это было больно. — Тут же настойчиво возразил: — Нет, нет, я и не думал, что вы будете ждать. Я не желал этого. После, может быть, но ничего более, даю слово. Сатч ошибался... Конечно, может случиться всякое — можно погибнуть, заболеть и умереть — прежде чем успеешь попросить забрать перо, и тогда не будет никакого «после». Но это риск, который нужно принять.

Намек для полковника Тренча не был достаточно прямым. Он услышал слово «перо», но не мог связать его с какими-либо своими действиями. Его обуревало любопытство насчет этого «после». Он смутно догадывался о его значении и удивился при мысли, сколько людей путешествовали по миру, и под спокойствием и обычным поведением скрываются причудливые фантазии и поэтические убеждения, о которых вообще не подозреваешь, пока из-за болезни мозг не вышел из-под контроля.

— Нет, одна из причин, по которым я ничего не говорил вам в тот вечер о своих намерениях, это потому что не хотел, чтобы вы ждали или подозревали, что я собираюсь предпринять. — А затем попытка разубедить прекратилась, и он начал говорить заинтересованным тоном. — Знаете ли, это пришло мне в голову только в Судан, но думаю, Дюррансу это небезразлично.

Произнесенное имя стало потрясением для Тренча. Этот человек знал Дюрранса! Он был не просто незнакомым земляком Тренча, а он знал Дюрранса, как Тренч знал его. Между ними есть связь, у них есть общий друг. Он знал Дюрранса, сражался на одном поле с ним, может быть, в Токаре, Тамаи или Тамание, как и Тренч! И поэтому любопытство Тренча, касаемо истории жизни, в свою очередь, уступило любопытству относительно личности этого человека. Он попытался разглядеть лицо, зная, что в этой мрачной и шумной лачуге это невозможно. Однако он услышал достаточно, чтобы быть уверенным. Если незнакомец знает Дюрранса, возможно, он знает и Тренча. Тренч прислушался, но высокий и бессвязный голос ни о чем не говорил. Он ждал слов и услышал их.

— Дюрранс стоял у окна, после того как я рассказал им о вас, Этни.

Тренч мысленно повторил это имя. Речь идет о женщине, значит, его новоприобретенный соотечественник, друг Дюрранса, в бреду представлял себе, что говорит c женщиной по имени Этни. Тренч не помнил такого имени, а голос в темноте продолжил:

— Все время, пока я собирался отправить свое письмо, после того как пришла телеграмма, он стоял у окна моей комнаты спиной ко мне и смотрел на парк. Мне показалось, что он меня винит. Но теперь мне кажется, он пытался смириться с тем, что потерял вас... не знаю.

Тренч так испуганно вскрикнул, что Ибрагим обернулся.

— Он умер?

— Нет, он жив, он жив.

Невозможно, сказал себе Тренч. Он отчетливо вспомнил Дюрранса, стоявшего у окна спиной ко всем. Он вспомнил телеграмму, которую Так долго читал получатель, что смутило всех, кроме Дюрранса. Он вспомнил и человека, объявившего о помолвке и об отставке. Но, конечно, это не может быть он. Звали ли девушку Этни? Она была из Донегола, это точно, и этот человек говорил об отплытии из Дублинского залива — и о пере.

— Боже правый! — прошептал Тренч. — Ее звали Этни? Да?

Но пока он не получил ответа. Он слышал только рассказ о глинобитном городке и невыносимом солнце, палящем над огромной пустыней, о человеке, который весь день лежал с замотанной льняной тряпкой головой и медленно добирался к нему через три тысячи миль, пока на закате не оказался рядом и, набравшись мужества, вошел через ворота. И после этого три слова пронзили Тренча как кинжал.

«Три белых пера». Тренч прислонился к стене. Именно он доставил то послание. «Три белых пера, — повторил голос. — Сегодня днем ​​мы гуляли под вязами у реки Леннон — ты помнишь, Гарри? — только ты и я. А потом прислали три белых пера, и мир рухнул».

У Тренча больше не было никаких сомнений. Мужчина цитировал слова, которые, без сомнения, говорила эта девушка Этни, когда пришли три пера. «Гарри, — сказала она. — Ты помнишь, Гарри?». Тренч был уверен.

— Фивершем! — закричал он. — Фивершем! — он встряхнул лежащего в его руках человека и снова окликнул.

— Под вязами у реки Леннон...

Образ тронутой золотом зеленой тени, пронизывающего листву солнечного света захватили Тренча, как мираж в пустыне, о котором говорил Фивершем. Фивершем был под вязами у реки в тот день, когда прислали перья, а теперь он в «Доме камня» в Умдурмане. Но как, почему? Тренч задал себе вопрос и тут же получил ответ.

— Уиллоби забрал свое перо... — и на этом Фивершем оборвал фразу. Он бредил. Казалось, он куда-то бежал среди песчаных дюн, которые постоянно смещались и танцевали вокруг него во время бега, так что он не мог сказать, куда он бежал. Он устал до предела, и его голос в бреду стал жалобным и слабым. — Абу Фатма! — крикнул он, и это был крик человека, у которого пересохло горло и ноги подгибаются от усталости. — Абу Фатма! Абу Фатма! — Он спотыкался и падал, поднимался, бежал и снова спотыкался. И вокруг него глубокий песок громоздился пирамидами, образовывал длинные скаты и хребты и ​​выравнивался с огромной скоростью. — Абу Фатма! — кричал Фивершем, и он начал спорить слабым, но настойчивым голосом: — Я знаю, колодцы здесь, близко, в пределах полумили. Я знаю, они здесь... здесь.

Тренч ничего не понял из этой речи. Он ничего не знал о приключениях Фивершема в Бербере; он не мог знать, что речь о колодцах Обака или что Февершем устал от спешного путешествия и после долгого дневного похода без воды сбился с пути среди перемещающихся песчаных дюн. Но он понял, что Уиллоби забрал свое перо, и догадался о мотиве, который привел Фивершема в «Дом камня». Но даже ели бы у него остались сомнения, вскоре услышал из уст Фивершема свое имя.

Полковника Тренча охватило раскаяние. Послать перья было его идеей и только его. Он не мог возложить ответственность за свою идею ни на Уиллоби, ни на Каслтона; это его поступок. Тогда он считал это скорее проницательным и умным ходом — возмездием в высшей степени справедливым. В высшей степени справедливо, без сомнения, но он не подумал о женщине. Он не предполагал, что она может присутствовать, когда пришлют перья. Он действительно почти забыл об этом эпизоде и никогда не думал о последствиях, а теперь они неожиданно обрушились на него.

И его раскаяние росло. Ведь ночь была долгой. Все мрачные, томительные часы он поддерживал Фивершема и слушал его историю. Теперь Фивершем скрывался на базаре в Суакине и во время осады.

«Во время осады, — подумал Тренч. — Пока мы были там, он подружился с погонщиками верблюдов на базаре и изучал их языки, выжидая удобный случай. Три года!»

А еще Фивершем пробрался по Нилу в Вади-Хальфу с цитрой, в компании нескольких странствующих музыкантов, скрываясь от всех, кто мог бы его помнить и опознать. Тренч слышал о человеке, ускользнувшем из Вади-Хальфы, сплавившемся по Нилу и идущем на юг, притворяясь сумасшедшим, он страдал от голода и жажды, пока однажды его не схватил караван махдистов и не притащил в Донгол как шпиона. И в Донголе произошло такое, что при простом упоминании об этом Тренча бросало в дрожь. Он слышал о кожаных шнурах, которыми стягивают запястья заключенного, поливая их водой до тех пор, пока шнуры не раздуваются, а запястья не лопалиются, но это было еще меньшей из жестокостей. Тренч ждал утра, слушая и задаваясь вопросом, действительно ли утро когда-нибудь наступит.

Он услышал наконец, как отодвигают засов, дверь открылась, и хлынул дневной свет. Он встал и с помощью Ибрагима оберегал нового товарища, пока не ослаб стремительный натиск. Затем, поддерживая, отвел его в заребу. Измученный, с исхудавшим лицом и телом, с грубой, растрепанной бородой и с ввалившимися, но очень яркими глазами, это по-прежнему был Гарри Фивершем. Тренч уложил его в уголке у заребы, где будет тень, а через несколько часов тень понадобится. Затем с остальными он поспешил к Нилу и принес воды. Когда он налил воды в горло Фивершема, тот как будто на мгновение узнал его. Но только на мгновение, и снова продолжилась бессвязная история о его приключениях. Так через пять лет и впервые после того, как Тренч в гостях у Фивершема обедал в комнатах с видом на Сент-Джеймсский парк, они встретились в «Доме камня».


Глава двадцать восьмая

Планы побега

Три дня Фивершем бессвязно бормотал и бредил, и три дня Тренч приносил ему воду из Нила, делил с ним еду и всячески помогал; три ночи он стоял вместе с Ибрагимом и никого не подпускал к Фивершему в «Доме камня». Но на четвертое утро Фивершем пришел в себя и, подняв взгляд, увидел лицо склонившегося над ним Тренча.

Сначала лицо казалось частью его бреда. Это было одно из тех кошмарных лиц, которые раздувались и нависали над ним темными ночами в детстве, когда он лежал в постели. Он протянул слабую руку и оттолкнул его. Но лицо уставилось на него. Фивершем лежал в тени от тюремного здания, и тяжелое голубое небо над ним, бурая и голая истоптанная земля, пленники, волочившие цепи или лежащие на земле в крайней немочи, постепенно донесли до него смысл увиденного. Он повернулся к Тренчу, уставился на него, как будто боялся, что в следующее мгновение потеряет его из виду, а потом улыбнулся.

— Я в тюрьме Умдурмана, — сказал он, — правда в тюрьме! Это Ум-Хагар, «Дом камня». Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Он прислонился к стене с чрезвычайным облегчением. Для Тренча эти слова, сказанные довольным тоном, прозвучали злобно-насмешливо. «Лишь человек, который выработал безразличие к боли и удовольствию, привыкший игнорировать и радости, и несчастья и в совершенстве владеющий собой, лишь такой человек, — подумал Тренч, — мог произнести эти слова подобным Фивершема». Но Фивершем не был таким человеком; в бреду он это доказал. Удовлетворение было подлинным, слова искренними. Опасности Донгола миновали, он нашел Тренча, он был в Умдурмане. Эта тюрьма — желанная цель, и он достиг её. Он мог бы болтаться на виселице в сотнях миль по течению Нила, а грифы, взгромоздились бы на его плечи, и цель, ради которой он жил, стала бы совершенно невыполнимой. Но теперь он в «Доме камня» в Умдурмане.

— Ты здесь уже давно, — сказал он.

— Три года.

Фивершем огляделся вокруг заребы.

— Три года, — пробормотал он. — Я боялся, что не застану тебя в живых.

Тренч кивнул.

— Ночью хуже всего — там, внутри. Только чудом можно пережить неделю таких ночей, а я прожил тысячу. — И даже ему, вытерпевшему это, такая выносливость казалась невероятной. — Тысяча ночей в «Доме камня»! — воскликнул он.

— Но днем ​​мы можем спускаться к Нилу, — сказал Фивершем и с тревогой вздрогнул, глядя на колючую заребу. — Конечно, это нам позволено. Мне так сказали. Мне сказал араб в Вади-Хальфе.

— И это правда, — ответил Тренч. — Вот, смотри! — Он указал на глиняную миску с водой рядом с собой. — Я наполнил ее в Ниле сегодня утром.

— Я должен идти, — сказал Фивершем и поднялся с земли. — Мне нужно уйти сегодня утром.

Он говорил громко и взволнованно, и Тренч прошептал ему:

— Тсс. Тут много узников, и среди них достаточно тех, кто передаст твои слова.

Фивершем снова опустился на землю, не столько послушавшись предупреждения Тренча, сколько от слабости.

— Но они же не понимают, что мы говорим, — возразил он. Волнение куда-то исчезло из его голоса.

— Они могут увидеть, как мы говорим друг с другом. Идрис узнает об этом через час, калиф — до заката. Если мы заговорим, то более тяжелые кандалы и кнут нам обеспечены. Лежи тихо. Ты слаб, а я очень устал. Мы поспим, и позже пойдем вместе к Нилу.

Тренч лег рядом с Фивершемом и тут же уснул. Фивершем смотрел на него, и теперь, когда его лицо расслабилось, видел ясные следы трех прошедших лет. Ближе к полудню Тренч проснулся.

— Тебе никто не приносит еду? — спросил он.

И Фивершем ответил:

— Должен прийти мальчик. И еще он сообщит новости.

Они ждали, пока откроются ворота заребы и войдут друзья или жены заключенных. Территория внутри ограды сразу же превратилось в клетку с дикими зверями. Вначале тюремщики забрали свою долю. Заключенным позволялось передавать только «асиды» — влажные и пористые лепешки из сорго, основной продукт, производимый в городе — и даже за это сильные сражались со слабыми, а группа из четырех человек сражалась с группой из трех. Изможденные и худые, как скелеты, люди повскакивали со всех сторон и быстро, насколько позволяли цепи, ринулись к воротам.

Один ослабевший от голода споткнулся и упал ничком, он лежал в безысходном отчаянии, зная, что еды ему в этот день не достанется. Другие накинулись на посыльных с едой и вырывали ее из рук, хотя хлысты тюремщиков обрушивались им на спины. Тридцать тюремщиков охраняли ограждение, каждый был вооружен кнутом из шкуры носорога, но это был единственный момент, когда кнута не боялись и как будто не чувствовали.

Мальчик укрылся за остальными посыльными с едой и нерешительно смотрел на заребу. Однако это длилось недолго, и вскоре его обнаружили. Его избили, а еду вырвали из рук, но набрав воздуха в легкие, он крикнул, и Идрис-эс-Саир бросился на трех мужчин, напавших на него.

— К кому ты пришел? — спросил Идрис, оттесняя заключенных в сторону.

— К Йозеппи, греку, — ответил мальчик, и Идрис указал на угол, где лежал Фивершем.

Мальчик шагнул вперед, протягивая пустые руки, словно объясняя, почему он не принес никакой пищи. Но он подошел довольно близко и, присев на корточки возле Фивершема, продолжил объяснять. Не переставая говорить, он отвязал шкуру газели, привязанную вокруг талии под джиббе, и она упала сбоку от Фивершема. В шкуре газели лежал цыпленок, и после этого Фивершем с Тренчем позавтракали, пообедали и поужинали. Через час им разрешили выйти из заребы и спуститься к Нилу. Они шли медленно и часто останавливались, и во время одной из остановок Тренч произнес:

— Мы можем поговорить здесь.

Внизу, у кромки воды, некоторые заключенные разгружали доу, другие шлепали по колено в мутной воде. На берегу было полно визжащих, кричащих и возбужденных без всякой причины людей. Тюремщики находились в поле зрения, но не слышимости.

— Да, мы можем поговорить здесь. Зачем ты пришел?

— Меня схватили в пустыне, на дороге Арбайн, — медленно сказал Фивершем.

— Да, притворялся сумасшедшим музыкантом, странствующим из Вади-Хальфы с цитрой. Я знаю. Но ты осознанно преследовал свою цель. Ты пришел, чтобы присоединиться ко мне в Умдурмане.

— Откуда ты узнал?

— Ты сам рассказал. За последние три дня ты много рассказывал, — и Фивершем с тревогой посмотрел на него. — Очень много, — продолжал Тренч, — ты пришел ко мне, потому что пять лет назад я отправил тебе белое перо.

— А я тебе только это рассказал? — с беспокойством спросил Фивершем.

— Нет, — ответил он, оттягивая ответ.

Он сел, а Фивершем лежал на боку и смотрел на Нил, обхватив голову руками, так что они не видели друг друга.

— Нет, не только это. Ты говорил о девушке, той самой девушке, о которой рассказывал, когда Уиллоби, Дюрранс и я обедали с тобой в Лондоне. Теперь я знаю ее имя... Она была с тобой, когда прислали перья. Я не учел этой возможности. Она дала тебе четвертое перо вдобавок к нашим трем. Прости.

Некоторое время они молчали, а потом Фивершем медленно ответил:

— Со своей стороны, я не жалею. Я имею в виду, не жалею, что она присутствовала, когда прислали перья. Наверное, я даже рад. Она дала мне четвертое перо, это правда, но этому я тоже рад. Без ее присутствия, без этого четвертого пера, выдернутого из ее веера, я, возможно, тут же сдался бы. Кто знает? Сомневаюсь, что смог бы продержаться три долгих года в Суакине. Я видел тебя, Дюрренса и Уиллоби и многих людей, которые когда-то были моими друзьями, и вы все занимались привычным делом. Ты и представить не можешь, насколько привычная полковая рутина, которую все клянут при первом удобном случае, иногда кажется такой желанной. Я мог бы с легкостью сбежать. Сесть на лодку и отплыть обратно в Суэц. И тогда шанс, которого я ждал три года, так и не настал бы.

— Ты видел нас? — спросил Тренч. — И не подал знака?

— А как бы вы его восприняли? — Тренч промолчал. — Нет, я видел вас, но принимал меры, чтобы вы не видели меня. Сомневаюсь, что вынес бы все это без воспоминаний о той ночи в Рамелтоне, о четвертом пера, которое постоянно освежало их в моей памяти. Я никогда бы не прошел от Обака до Бербера, и уж точно не присоединился бы к тебе в Умдурмане.

Тренч быстро повернулся к своему спутнику.

— Она будет рада это услышать, — сказал он. — Не сомневаюсь, что она сожалеет о четвертом пере, не меньше чем я сожалею о первых трех.

— Нет причин для нее или тебя сожалеть. Я не виню тебя или ее, — и на этом Фивершем замолчал и посмотрел на реку.

Воздух пронзали крики, берег заполнился арабами и неграми, одетыми в длинные одежды голубого, желтого и грязно-коричневого цвета; кипела работа по разгрузке доу. Вдоль реки и ее рукавов на фоне безоблачного неба стояли пальмы Хартума, и солнце за ними катилось вниз, к западу. Через несколько часов опять повторятся ужасы «Дома камня». Но они оба вспомнили о вязах у реки Леннон и зале, где в прохладную ночь была распахнута дверь и мягким эхом звучала музыка вальса, и стояли девушка с мужчиной, а между ними упали на пол три белых пера. Один вспомнил, другой представил картину, и для обоих она была одинаково яркой. Наконец, Фивершем улыбнулся.

— Возможно, она уже видела Уиллоби; возможно, она уже взяла его перо.

Тренч протянул руку к своему спутнику.

— Я заберу свое сейчас.

Фивершем покачал головой.

— Нет, пока еще нет.

И лицо Тренча внезапно засветилось. Отчаянная надежда, изо всех сил пробивавшаяся в груди за три дня и три ночи его вахты, надежда, которую он стремился подавить, опасаясь, что она окажется ложной, наконец ожила.

— Еще нет, значит, у тебя есть план побега.

И тревога вернулась на лицо Фивершема.

— Я не говорил этого, — взмолился он, — пожалуйста, скажи, что я ничего не говорил об этом в бреду. Я рассказал о четырех перьях и об Этни, но о плане побега ничего не сказал.

— Ни слова. Так что я сомневался и боялся поверить.

И тревога Фивершема улеглась. Положив дрожащую ладонь на руку Тренча, он заговорил неровным голосом:

— Понимаешь, если я говорил об этом в «Доме камня», то мог сказать что-то и в Донголе. Там я тоже бредил. Но ты сказал, что этого не было... по крайней мере здесь. Значит, можно надеяться, что и там тоже. Я боялся этого... как же я боялся! В Донголе одна женщина говорила по-английски, очень плохо, но все же достаточно. Она была в «Каунисе» в Хартуме, когда там правил Гордон. Её послали допросить меня. В Донголе я многое пережил.

Тренч перебил его:

— Я знаю. Ты рассказывал о таком, что меня бросало в дрожь, — и, схватив Фивершема за руку, задрал рукав. Шрамы на запястьях Гарри подтвердили его слова.

— Да, я чувствовал, что бредил, — продолжал он. — Я решил, что не должен давать никаких намеков на планы побега. Я изо всех сил старался думать о чем-нибудь другом, когда терял сознание.

И он слегка усмехнулся.

— Вот почему ты слышал, как я рассказывал про Этни, — объяснил он.

Тренч сидел, обхватив колени, и смотрел прямо перед собой. Он не обратил внимания на последние слова Фивершема. Теперь он осмелился надеяться.

— Так это правда, — вопросительно произнес он тихо. — Настанет утро, когда нам не придется выползать из «Дома камня». Настанут ночи, когда мы будем спать в кроватях, в настоящих кроватях. Настанет... — Он остановился с какой-то застенчивостью, как человек на грани признания. — Произойдет кое-что значительное, — запинаясь произнес он, а потом встал.

— Мы просидели здесь слишком долго. Пойдем.

Они переместились на сотню ярдов ближе к реке и снова сели.

— У тебя есть не только надежда. У тебя есть план побега? — нетерпеливо спросил Тренч.

— Больше, чем план, — ответил Фивершем. — Подготовка завершена. В пустыне в десяти милях к западу от Умдурмана ждут верблюды.

— Уже? — воскликнул Тренч. — Уже?

— Да, приятель. Рядом с верблюдами зарыты винтовки и боеприпасы, наготове провизия и вода. Мы направимся в Метемнех, где ждут новые верблюды, из Метемнеха в Бербер. Там мы пересечем Нил, верблюды ждут нас в пяти милях от Бербера. Из Бербера мы отправимся через перевал Кокреб до Суакина.

— Когда? — воскликнул Тренч. — Господи, когда же, когда?

— Когда у меня хватит сил проехать на лошади десять миль, а на верблюде неделю, — ответил Фивершем. — Как скоро это произойдет? Скоро, Тренч, обещаю скоро, — и он поднялся с земли.

— Когда встанешь, — продолжал он, — оглянись. Увидишь человека в синей льняной одежде, околачивающегося между нами и тюремщиками. Когда мы проходили мимо него, он подал мне знак. Я не ответил. Я дам ему знак в тот день, когда мы решим бежать.

— Он будет ждать?

— Месяц. В течение этого месяца мы должны ночью сбежать из «Дома камня». Мы должны предупредить его, чтобы привел подмогу. Однажды ночью в этой стене появится пролом, камни не закреплены.

Они спустились немного дальше и оказались у кромки воды. Там среди толпы они снова заговорили о побеге, но с видом людей, с любопытством наблюдающих за происходящим вокруг.

— Есть способ получше, чем пробиваться сквозь стену, — заявил Тренч и со смехом указал на узника с огромным грузом на спине, упавшего лицом в воду из-за тяжелых кандалов. Он тщетно пытался подняться. — Есть способ получше. У тебя есть деньги?

— Ай-ай! — воскликнул Фивершем, заливаясь от смеха, когда заключенный чуть приподнялся, а затем снова завалился. — У меня кое-что припрятано. Идрис забрал то, что я не припрятал.

— Хорошо! — сказал Тренч. — Идрис придет сегодня или завтра. Он поговорит с тобой о доброте Аллаха, который привел тебя из греховного мира в священный город Умдурман. Скажет, что твоя душа в большой опасности и есть единственный способ спасения, и еще несколько многозначительных предложений о своей голодающей семье. Если прийти на помощь голодающей семье и предложить ему пятнадцать долларов из суммы, которую он у тебя забрал, можно получить разрешение спать в заребе снаружи тюрьмы. Этим можно довольствоваться одну-две ночи. Затем он придет снова, и ты снова поможешь его голодной семье, и на этот раз попросишь разрешения для меня спать на открытом воздухе. Идем! Идрис гонит нас домой.

Случилось так, как предсказывал Тренч. В тот день Идрис прочитал Фивершему необыкновенно длинное наставление. Фивершам узнал, что теперь Аллах любит его и что армия Хикс-паши уничтожена. Святые ангелы сделали это без единого выстрела, ни единого копья не бросили солдаты Махди. Копья вылетели из их рук по воле ангелов и пронзили неверных. Фивершем впервые услышал о простой душе Небби Хиддра, который был глазами и ушами калифа и сообщал ему все, что происходит в тюрьме. Ему было указано, что если Небби Хиддр пожалуется на него, на ноги ему наденут кандалы потяжелее и произойдет много неприятностей. Наконец последовало вступление о голодающих детях, и Фивершем упросил Идриса забрать пятнадцать долларов.

План Тренча сработал. В ту ночь Фивершем спал под открытым небом, а две ночи спустя Тренч лежал рядом с ним. Над головой было ясное небо и пылающие звезды.

— Еще три дня, — сказал Фивершем, и услышал, как его спутник глубоко задышал. Какое-то время они лежали бок о бок в тишине и дышали прохладным ночным воздухом, а затем Тренч сказал:

— Ты спишь?

— Да.

— Ладно, — и с некоторым колебанием он обрел уверенность, подавленную в тот день, когда они сидели на берегу Нила. — Полагаю, у каждого человека есть свое особое чувство сентиментальности. У меня тоже. Я не женат, так что это чувство другого рода. Возможно, ты будешь смеяться над этим. Я не просто ненавижу этот убогий, безрассудный, мерзкий город Умдурман или ужасы его тюрьмы. Я не просто ненавижу пустоту этой голой пустыни. Дело не только в том, что меня тошнит от пальм Хартума, цепей или кнутов тюремщиков. Есть нечто большее. Я хочу умереть дома, и так часто отчаянно боялся, что придется умереть здесь. Я хочу умереть дома... не только в своей стране, но и в своей деревне, и быть похороненным под знакомыми деревьями, вблизи знакомой церкви и домов, и реки с форелью, где рыбачил в детстве. Не сомневаюсь, ты будешь смеяться.

Фивершем не смеялся. Слова до странности показались ему знакомыми, и он знал почему. Никто и никогда не говорил ему этих слов, но они могли бы принадлежать Этни Юстас.

— Нет, я не смеюсь, — ответил он. — Я понимаю. — И он заговорил с теплой интонаций, что скорее удивило Тренча. Между ними возникла настоящая дружба, она зародилась той ночью.

Это был подходящий момент для откровенности. Лежа бок о бок за ограждением, они тихо переговаривались. Крики и вопли из «Дома камня» звучали приглушенно, и у обоих возникало чувство, что все хорошо. Они могли дышать, видеть, низкая крыша не угнетала; их окутывала ночная прохлада. Воздух до самого утра был очень холодным, и они просыпались от холода и жались друг к другу в углу. А пока что спокойно лежали на спине, сложив руки под головой, и наблюдали, как великолепные звезды и планеты горят на синем куполе неба.

— Как будет странно увидеть их снова тусклыми и маленькими, — сказал Тренч.

— Нас ждет вознаграждение, — ответил Фивершем со смехом.

И они принялись строить планы, что будут делать, когда пересекут пустыню, Средиземное море и всю Европу и окажутся в своей стране с тусклыми, маленькими звездами.

Они были так очарованы и увлечены картинами, возникшими от простейшего предложения, самой обычной фразы, через волшебство ассоциаций, что часы пролетели незаметно. Они больше не были узниками в этом варварском городе, темнеющего на мрачных просторах пустыни; они были на родине, следуя старым увлечениям. Они стояли под деревьями с ружьями в руках, и вдруг раздался крик: «Смотри! Смотри!». Тренч снова услышал знакомый треск катушки на удилище, когда поранился о леску на берегу форелевой реки. Они говорили о театрах в Лондоне, последних увиденных пьесах и последних книгах, прочитанных шесть лет назад.

— Вот Большая Медведица, — сказал вдруг Тренч. — Уже поздно.

Хвост созвездия погружался за колючую изгородь заребы. Они повернулись на бок.

— Еще три дня, — сказал Тренч.

— Всего лишь три дня, — откликнулся Фивершем.

И через минуту они были не в Англии и не в Судане; звезды до утра незаметно проносились над их головами. Они затерялись в приятной стране сновидений.


Глава двадцать девятая

Полковник Тренч применяет знания химии

«Еще три дня». Оба они заснули с этими словами на губах. Но на следующее утро Тренч проснулся и пожаловался на лихорадку; болезнь стремительно обрушилась на него, и до полудня он начал бредить. Они с Фивершемом поменялись ролями. Тысячи ночей в «Доме камня» сделали свое дело. Но это не простое совпадение, что Тренча внезапно поразила болезнь в тот самый момент, когда открылась дверь его тюрьмы. Так неожиданно накрывший его огромный прилив радости оказался слишком непосильным для измученного тела. Перспектива настоящего побега стала венцом испытания, которое он не смог вынести.

— Через несколько дней ему станет лучше, — сказал Фивершем. — Ничего страшного.

— Это Ум Сабба, — ответил Ибрагим, покачав головой.

Ужасный сыпной тиф стольких поразил в этой кишащей заразой тюрьме и унес на седьмой день.

Фивершем отказывался верить.

— Обойдется, — повторял он с каким-то страстным упрямством; но в его голове возник еще один вопрос: «Будут ли ждать люди с верблюдами?» Каждый день, спускаясь к Нилу, он видел Абу Фатму в синей одежде на своем посту; каждый день тот подавал ему знак, и каждый день Фивершем не давал ответа. Тем временем с помощью Ибрагима он ухаживал за Тренчем.

Мальчик ежедневно приходил в тюрьму с едой; его отправили купить тамаринды, финики и коренья, из которых Ибрагим варил охлаждающие примочки. Вместе они переносили Тренча из тени в тень, когда солнце перемещалось через заребу. Голодающей семье Идриса оказали дополнительную помощь, и поэтому с Тренча сняли сорокафунтовые цепи. Ему давали мякоть растений, пропитанную соленой водой, рот наполнили маслом, тело обмазали и завернули в верблюжье сукно. Лихорадка шла своим чередом, и на седьмой день Ибрагим сказал:

— Сегодня последний день, он умрет.

— Нет, — ответил Фивершем, — это невозможно. — «В своем приходе, — так он сказал, — под деревьями». Не здесь, нет.

И он снова заговорил с горячим упорством. Он больше не думал о человеке в синей одежде за стенами тюрьмы и о шансах на побег. Страх, что третье перо никогда не возвратится к Этни, что у нее никогда не будет возможности вернуть четвертое по своей воле, больше его не беспокоил. Даже надежду на «после» он прогнал из своей головы. Он думал только о Тренче и нескольких нескладных словах, произнесенных в углу заребы в первую ночь, когда они бок о бок лежали под куполом неба.

— Нет, — повторил он, — он не должен умереть здесь.

И весь этот день и ночь он дежурил около Тренча, пока тот вел долгую и тяжелую борьбу между жизнью и смертью. В один момент казалось, что три года в «Доме камня» не прошли даром, в другой — что крепкое телосложение и выносливость Тренча позволят одолеть болезнь.

В ту ночь, во всяком случае, так и произошло, и борьба продолжалась. Опасный седьмой день миновал. Даже Ибрагим обрел надежду. На тринадцатый день Тренч спал и не бредил во сне, и проснулся уже с ясной головой. Он был один, и так плотно обернут в верблюжье сукно, что не мог пошевелиться; но жаркий день прошел, и тень от «Дома камня» лежала на песке у заребы. У него не было никакого желания шевелиться, и он неторопливо размышлял, как долго проболел. Во время этих размышлений он услышал крики тюремщиков, крики пленных за пределами заребы в направлении реки. Ворота открылись, и заключенные хлынули внутрь. Среди них был Фивершем, и он направился прямо в угол к Тренчу.

— Слава богу! — воскликнул он. — Я не должен был оставлять тебя, но пришлось. Мы целый день разгружали лодки. — И он свалился от усталости возле Тренча.

— Как долго я пролежал больным? — спросил Тренч.

— Тринадцать дней.

— Пройдет еще месяц, прежде чем я смогу уйти. Ты должен бежать один, должен оставить меня здесь и идти, пока можешь. Вероятно, добравшись до Асуана ты сумеешь мне помочь. Сейчас я не в состоянии двигаться. Ты уйдешь завтра?

— Нет, без тебя я никуда не пойду, — ответил Фивершем. — И кроме того, уже слишком поздно.

— Слишком поздно? — повторил Тренч. Он понимал смысл слов, но медленно; он почти не хотел, чтобы его беспокоил этот простой звук; ему хотелось лишь долго лежать без движения в прохладе заката. Но постепенно смысл сказанного Фивершемом дошел до его сознания.

— Слишком поздно? Значит, человек в синем ушел?

— Да. Вчера он говорил со мной у реки. Погонщики верблюдов больше не могут ждать. Они побоялись, что их обнаружат, и решили вернуться, независимо от того, отправимся мы с ними или нет.

— Ты должен идти с ними, — сказал Тренч. В тот момент он не думал о себе, хотя ему пришлось бы прожить в тюрьме всю жизнь — до тех пор, пока ему разрешили бы спокойно лежать там, где он уже долго лежал; и без всякого отчаяния добавил: — Значит, наш последний шанс потерян.

— Нет, отложен, — ответил Фивершем. — Человек в синем принес мне бумагу, ручку и древесную золу, смешанную с водой. Он уронил их возле меня, когда я лежал на земле. Я спрятал их под джиббе, и прошлой ночью — она была лунной — написал торговцу-греку, владельцу кафе в Вади-Хальфе. Сегодня я отдал письмо. Он доставит его и получит деньги. Через полгода, самое позднее через год он вернется в Умдурман.

— Очень может быть, — сказал Тренч. — И попросит еще письмо, чтобы получить еще денег, и скажет, что через полгода или год вернется. Я знаю этих людей.

— Ты не знаешь Абу Фатму. До падения Хартума он служил у Гордона, а с тех пор служит мне. Он пошел со мной в Обак и ждал там, пока я был в Бербере. Он рисковал жизнью, появившись в Умдурмане. Через полгода он вернется, можешь быть уверен.

Тренч не стал продолжать спор. Он окинул бесцельным взглядом загородку и остановился на куче свежевскопанной земли в углу.

— Что они копают? — спросил он.

— Колодец, — ответил Фивершем.

— Колодец? — обеспокоенно переспросил Тренч, — и так близко к Нилу! Зачем? Что за нелепость?

— Не знаю, — ответил Фивершем.

Он и в самом деле не знал, но с ужасом подозревал причину, по которой рыли колодец на территории тюрьмы. Однако не хотел делиться своими подозрениями, пока его спутник не окрепнет достаточно, чтобы выдержать разочарование. Но через несколько дней его подозрения оправдались — всем объявили, что вокруг «Дома камня» построят высокую стену. Слишком много узников в кандалах сбегало на пути к Нилу, и в дальнейшем их круглый год будут держать за стеной, которую пленники сами же и построят из высушенных на солнце глиняных кирпичей. Фивершем работал вместе со всеми, и Тренч, как только смог стоять, присоединился к нему.

— Пропала наша последняя надежда, — сказал он, и хотя Фивершем открыто не согласился, но в глубине души пришел к тому же выводу.

Они ставили кирпичи один на другой и скрепляли их на шип. Каждый день стена вырастала на фут. Они собственноручно замуровывали себя. Когда они закончили, образовалась двенадцатифутовая стена, гладкая и прочная. На ее поверхности не было ни единого выступа, куда можно поставить ногу; её не сломать за одну ночь. Тренч с Фивершемом в отчаянии созерцали её. Даже пальмы Хартума теперь были спрятаны от их глаз. Днем ярко-синий квадрат, а ночью темно-синий квадрат, украшенный драгоценным серебром и сверкающим золотом, ограничили их мир. Тренч закрыл лицо руками.

— Не могу на это смотреть, — сказал он надломленным голосом. — Мы строим собственный гроб, Фивершем, это правда. — Затем он поднял руки и громко воскликнул: — Неужели они никогда не придут по Нилу, канонерки и солдаты? В Англии про нас забыли? Боже мой, про нас забыли?

— Тише! — ответил Февершем, — мы найдем способ побега, не бойся. Нужно подождать полгода. Слушай, мы оба ждали годами. Шесть месяцев разве срок?

Но хотя ради товарища он говорил уверенно, его сердце оборвалось.

Не стоит подробно останавливаться на их жизни в эти полгода. За чудовищной оградой спокойно жили только бесчисленные паразиты. Извне не поступало никаких новостей. Они питались своими мыслями, так что вид ящерицы на стене становился поводом для восхищения. По ночам их жалили скорпионы, время от времени избивали тюремщики.

Они жили во власти капризов Идриса-эс-Саира и Небби Хиддра, который жаловался на них калифу именно тогда, когда Идрис больше всего нуждался в деньгах для своей голодающей семьи. Калиф присылал к ним людей, чтобы обратить в единственную истинную религию; и оба узника с нетерпением ждали долгих богословских споров. Иногда их освобождали от самых тяжелых кандалов и позволяли спать на открытом воздухе, или вдруг, без причины, лишали этих привилегий, и они боролись за жизнь в «Доме камня».

Полгода подошли к концу. Начался седьмой, и даже через две недели мальчик, приносивший еду Фирвершему, не мог обрадовать их известием, что Абу Фатма вернулся.

— Он никогда не появится, — сказал Тренч в отчаянии.

— Обязательно появится, если он жив, — сказал Фивершем. — Но жив ли он?

Прошел седьмой месяц, и однажды утром в начале восьмого в тюрьму пришли двое телохранителей калифа, они переговорили с Идрисом. Идрис направился к двум заключенным.

— Истинно, Аллах добр к вам, люди из плохого мира, — сказал он. — Вы взглянуть в лицо калифа. Как вам повезло!

Тренч с Фивершемом поднялись с земли с не очень радостным настроем. «Чего он от нас хочет? Это конец?» — такие вопросы крутились у обоих в голове. Они прошли за двумя охранниками через дверь и дальше по улице к дому калифа.

— Это означает смерть? — спросил Фивершем.

Тренч пожал плечами и сердито рассмеялся.

— В картах Небби Хиддра предсказывалось нечто подобное, — сказал он.

Их привели на великолепную парадную площадь перед мечетью, а оттуда в дом калифа, где еще на пороге сидел еще один белый. Калиф сидел на ангаребе, рядом с ним стоял седобородый грек. Калиф объяснил, что они оба займутся производством пороха, которым вскоре ударят по армии турков.

Фивершем хотел было сказать, что ничего не понимает в этом процессе, но Тренч перебил его, заявив на беглом арабском, что касательно пороха для него нет никаких тайн, и им обоим сообщили, что на фабрике за ними присмотрит присутствующий здесь грек.

За что оба узника должны будут благодарить этого грека до гробовой доски. Есть в мире истинные самаритяне. Из чистой жалости, зная, что эти двое заперты в «Доме камня», он предложил калифу нанять их, и из того же сострадания прикрывал их недостаток знаний.

— Я ничего не знаю о производстве пороха, — сказал Тренч. — Но мы каждый день будем уходить из тюрьмы, а это уже кое-что, пусть мы и должны возвращаться каждый вечер. Кто знает, когда подвернется шанс сбежать?

Пороховая фабрика располагалась в северной части города, но на берегу Нила, за пределами большой глинобитной стены и в конце рынка рабов. Каждое утро двух заключенных выпускали из тюремной двери, они шли вдоль берега реки за пределы городской стены, и проходили на пороховую фабрику мимо складов охраны калифа. Каждый вечер они возвращались по той же дороге в «Дом камня». С ними не было охраны, поскольку побег казался невозможным, и во время каждого такого похода они с надеждой высматривали человека в синем. Но прошли месяцы, и май принес с собой лето.

— Что-то случилось с Абу Фатмой, — сказал Фивершем. — Может, его поймали в Бербере. Его как-то задержали.

— Он не придет, — сказал Тренч.

Фивершем больше не мог притворяться, что надеется. Он не знал о ранении мечом, полученном Абу Фатмой при побеге через Бербер по возвращении из Умдурмана. В этом городе его узнал один из старых тюремщиков и легко вывел из строя одним ударом в бедро.

Из-за этой раны он провел большую часть года, медленно выздоравливая в больнице Ассуана. Но хотя Фивершем ничего не слышал об Абу Фатме, к концу мая он получил известие, что побег готовит кое-кто другой. Когда они с Тренчем однажды вечером в сумерках проходили между хранилищами и городской стеной, в тени одного из узких переулков, простирающегося от хранилищ, какой-то человек прошептал им, чтобы они остановились.

Тренч опустился на колени и стал осматривать ногу, как будто порезался о камень, и в этот момент мимо прошел мужчина и уронил клочок бумаги Он был торговцем из Суакина, державшим лавку на зерновом рынке Умдурмана. Тренч поднял листок, зажал его в руке и захромал дальше вместе с Фивершемом. На листке не было ни адреса, ни фамилии, и когда дома остались позади, только стена справа и Нил слева, Тренч снова присел. У кромки воды собралась толпа, между ними и толпой туда-сюда сновали люди. Тренч закинул ногу на ногу и осмотрел ступню. И одновременно развернул записку в руке и прочитал вслух. Он читал с трудом, его голос дрожал. Фивершем едва слышал, кровь стучала в висках.

— «Человек принесет вам коробок спичек. Доверьтесь ему. Сатч». Кто такой Сатч?

— Мой большой друг, — ответил Фивершем. — Значит, он в Египте! Он написал, где именно?

— Нет, но раз записку принес Мухаммед Али, торговец зерном, мы можем быть уверены, что он в Суакине. Человек со спичками! Только подумайте, мы можем увидеть его уже сегодня!

Но лишь спустя месяц на берегу реки к ним протолкнулся араб и сказал: «Я человек со спичками. Завтра в это же время у складов». И проходя мимо, он бросил на землю коробок цветных спичек. Фивершем тут же остановился.

— Не трогай, — вмешался Тренч, втоптал коробок в землю и пошел дальше.

— Сатч! — воскликнул Фивершем. — Он идет нам на подмогу! Откуда он узнал, что я здесь?

Тренча переполняло восхищение. Он не говорил о новой надежде, так внезапно свалившейся на них, потому что не осмеливался. Он пытался даже притвориться, что никакой записки не было, боялся даже думать об этом. В ту ночь оба спали урывками, каждый раз просыпаясь с неясным ощущением, что случилось нечто прекрасное и замечательное. Лежащему на спине и глядящему на звезды Фивершему чудилось, что он заснул в саду Брод-плейс, на холмах Суррея, и стоит только поднять голову, как увидишь темные сосны справа и слева и крышу дома на фоне неба. Он заснул к рассвету и проснулся через час от того, что кто-то сильно тряс его за плечо. Он увидел нагнувшегося над ним Тренча с написанным на лице страхом.

— А если нас оставят сегодня в тюрьме? — прошептал он дрожащим голосом, дергая Фивершема. — Это только что пришло мне в голову! А если так и случится?

— С чего бы вдруг? — ответил Фивершем, но тот же страх охватил и его, и они сидели, боясь появления Идриса с подобным приказом. Но Идрис пересек двор и распахнул дверь тюрьмы, даже не взглянув на них. Толкаясь и с криками пленники застревали на выходе, отступали, проталкивались вперед, и наконец оказались на воздухе, один побежал с пеной у рта и ударился головой о стену.

— Он сошел с ума! — сказал Тренч, когда тюремщики схватили его; и с тех пор Тренч пришел в уныние, он начал говорить быстро и почти бессвязно. — Вот чего я боялся, Фивершем, что сойду с ума. Можно было бы смириться даже со смертью здесь без излишнего сожаления, но сойти с ума! — и он вздрогнул. — Если этот человек со спичками окажется обманом, Февершем, я буду близок к этому, очень близок. Сначала ты человек, потом начинаешь бредить, и на следующий день уже идиот с пеной у рта — лучше этого не видеть и не слышать. Боже, но это ужасно! — и он опустил голову, обхватил руками и не осмелился взглянуть наверх, пока Идрис не подошел к ним и не приказал заняться работой. Что за работу они выполняли на фабрике в тот день, никто не из них так и не понял. Они лишь осознавали, что время тянулось необычайно медленно, но наконец наступил вечер.

— У складов, — сказал Тренч. Они нырнули в первый же переулок и, завернув за угол, увидели человека, принесшего спички.

— Меня зовут Абдул Кадер, — начал он без вступления. — Я здесь, чтобы устроить ваш побег. Но пока что бегство невозможно.

При этих словах Тренч покачнулся.

— Невозможно? — переспросил Фивершем.

— Да. Я привел в Умдурман трех верблюдов, два из них умерли. Эфенди в Суакине дал мне денег, но недостаточно. Я не смогу купить новых верблюдов, но если вы напишете эфенди, чтобы прислал мне двести фунтов, то я все подготовлю и вернусь через три месяца.

Тренч стоял спиной, так что Фивершем не видел его лица. От этого последнего удара судьбы его покинуло всё воодушевление. Правда открылась с ужасающей ясностью. Абдул Кадер не собирался рисковать своей жизнью; он будет ездить туда-сюда между Умдурманом и Суакином, пока Фивершем не перестанет писать письма, а Сатч платить деньги.

— Мне нечем писать, — сказал Фивершем, и Абдул Кадер снабдил их необходимым.

— Быстрее, — торопил он. — Пишите быстрее, чтобы нас не обнаружили.

И Фивершем написал. И хотя он сделал, как предложил Абдул, бесполезность письма была для него столь же очевидной, как и для Тренча.

— Вот письмо, — сказал он и передал его Абдулу, и взяв Тренча за руку, молча ушел.

Они вышли из переулка и снова оказались у большой глинобитной стены. Наступил закат. С левой стороны переливающимися огнями сверкала река. Здесь пробивался оливковый, там розовый, и вот снова сверкающий зеленый; над их головами взошли звезды, на востоке уже были сумерки; а за их спинами в городе варварски монотонно застучали барабаны. Оба они повесили головы, взглядом упираясь в землю. Надежде пришел конец, их охватило отчаяние. Фивершем не думал ни о каких соснах на холмах Суррея, а Тренч больне не боялся, что в его голове что-то перемкнет, и он превратится в безумца. Они шли медленно, как будто оковы стали в десять раз тяжелее, и без единого слова. В этом состоянии они не заметили, что другой араб повернулся и пошел вслед за ними, пока он не сказал:

— Верблюды в пустыне, в десяти милях к западу.

Но он проговорил это так тихо, а они пребывали в таком унынии, что не услышали его слова. Он повторил их, и Фивершем поднял взгляд. Очень медленно их смысл дошел до сознания Фивершема; он не сразу узнал человека, который их произнес.

— Абу Фатма! — сказал он.

— Тсс! — отозвался Абу Фатма. — Верблюды готовы.

— Сейчас?

— Сейчас.

Тренч с закрытыми глазами прислонился к стене, его лицо имело нездоровый вид. Казалось, он вот-вот упадет в обморок, и Фивершем взял его под руку.

— Это правда? — слабо спросил Тренч.

И не успел Фивершем ответить, Абу Фатма продолжил:

— Медленно идите вперед. Когда доберетесь до конца стены, уже стемнеет. Накиньте на голову покрывала и оберните кандалы тряпками, чтобы не звенели. Потом поворачивайте и возвращайтесь, подойдите к воде у складов. Я буду ждать там с человеком, который избавит вас от цепей. Но прикрывайте лица и не останавливайтесь. Он думает, что вы рабы.

С этими словами он незаметно передал им за спиной какое-то тряпье, когда они стояли рядом. Затем он повернулся и поспешил прочь. Очень медленно Фивершем и Тренч пошли вперед в направлении тюрьмы; сумерки окутали реку и длинную песчаную насыпь, окружающую их. Они присели, быстро обернули и закрепили тряпки вокруг своих цепей. На западе краски заката уже померкли, вокруг них сгустилась темнота. Они развернулись и пошли назад по той же дороге. Барабаны теперь гремели сильнее, а над стеной засверкал яркий свет. Когда они достигли кромки воды напротив складов, уже стемнело. Абу Фатма уже ждал вместе кузнецом. Без единого слова с них сбили кандалы.

— Пойдемте, — сказал Абу. — Ночь сегодня безлунная. Сколько пройдет времени прежде, чем обнаружат, что вы исчезли?

— Кто знает? Может, Идрис уже ищет нас. А может, не хватится до утра — узников много.

Они помчались по песчаному склону между кварталами разных племен, по узкой полоске города, затем по кладбищу. На дальнем краю кладбища стоял заброшенный дом, при их приближении в дверях появился человек и вошел внутрь.

— Ждите здесь, — сказал Абу Фатма и тоже вошел в дом. Через секунду оба вышли, ведя за собой верблюдов, и заставили животных опуститься на землю.

— Садитесь, — сказал Абу Фатма. — Обхватите его за шею.

— Я знаю, как надо, — ответил Тренч.

Фивершем устроился позади него, арабы сели на второго верблюда.

— Десять миль к западу, — сказал Абу Фатма и ударил верблюда пятками.

Огни позади стали тускнеть, барабанный бой затихал.

Глава тридцатая

Последний взгляд на Южный Крест

С севера налетел резкий и холодный ветер. Обдуваемые им верблюды побежали быстрее.

— Быстрее, — сказал сквозь зубы Тренч. — Идрис может уже нас хватиться.

— Даже если и так, — ответил Фивершем, — ему нужно еще собрать людей для преследования, привести верблюдов, а уже темно.

Но несмотря на эти обнадеживающие слова, он снова и снова оборачивался в сторону огней Умдурмана. Он больше не слышал бой барабанов, и это утешало. Но сейчас они находились в царстве тишины, где можно перемещаться быстро, но бесшумно. Они не услышат галоп лошадей, который предупредит о преследователях.

Возможно, прямо сейчас солдаты-ансары скачут позади всего в тридцати шагах, и Фивершем напряг зрение, всматриваясь в темноту — не мелькнет ли белый тюрбан. Тренч, однако, не оглядывался. Он ехал стиснув зубы и смотрел только вперед. Но боялся он не меньше Фивершема. Даже сильнее, и он не смотрел в сторону Умдурмана, потому что не осмеливался, и хотя он смотрел прямо перед собой, видел он лишь узкие улочки оставшегося позади города и костры на перекрестках, и снующих туда-сюда людей между домами, в поисках двух сбежавших из «Дома камня» узников.

Однажды его внимание отвлек голос Фивершема, и он ответил, не поворачивая головы:

— Что такое?

— Я больше не вижу огней Умдурмана.

— Золотое светило закатилось? — бесстрастно ответил Тренч.

Фивершем не стал спрашивать, что означает эта аллюзия, а Тренч не пояснил. Но Фивершему подумалось, что эти слова хорошо описывают то, что он видел, когда отправился в свою миссию и теперь увидел снова, когда миссия подошла к концу. Больше они не говорили, пока из темноты не выступили две фигуры, прямо у ног верблюдов. Абу Фатма негромко вскрикнул:

— Инстанна!

Они остановили верблюдов и заставили их опуститься на колени.

— Новые верблюды здесь? — спросил Абу Фатма, и два человека исчезли на несколько минут и привели четырех верблюдов. Тем временем седла отстегнули и убрали с верблюдов Тренча и его спутника, приехавших из Умдурмана.

— Это хорошие верблюды? — спросил Фивершем, помогая закрепить седла на свежих.

— Из племени анафи, — ответил Абу Фатма. — Быстро! Быстро! — Он с беспокойством посмотрел на восток и прислушался.

— Оружие? — спросил Тенч. — У тебя есть оружие? Где оно?

И наклонился в поисках оружия.

— Секунду, — ответил Абу Фатма, но Тренч, похоже, не мог подождать и секунды. Казалось, он не так даже боялся быть схваченным, как хотел взять в руки оружие.

— Есть боеприпасы? — лихорадочно спросил он.

— Да, да, — отозвался Абу Фатма, — патроны, винтовки и револьверы.

Он отошел ярдов на двадцать от верблюдов — туда, где шуршала под ногами высокая пустынная трава. Остановился и начал копать мягкий песок руками.

— Вот, — сказал он.

Тренч бросился рядом с ним и начал разгребать песок обеими руками, с нечеловеческими подвываниями, как будто гончая на охоте. Фивершему его поведение показалось жутковатым — Тренч ползал по песку на коленях и быстро работал руками, как пес лапами, да еще поскуливал. На мгновение он превратился в животное. Через пару секунд Тренч наткнулся на винтовку и снова стал человеком. Он тихо поднялся с винтовкой в руках. Арабы тем временем выкопали патроны.

— Ну вот, — радостно рассмеялся Тренч. — Теперь пускай. Пусть они гонятся за нами из Умдурмана! В одном я теперь точно уверен — обратно я туда не вернусь, даже если нас догонят.

Во время этой речи он поглаживал винтовку и разговаривал с ней, как с живым существом.

Два араба взобрались на старого верблюда и медленно двинулись к Умдурману. Абу Фатма с товарищем остались с беглецами. Они оседлали верблюдов и поехали на северо-восток. Прошло не больше четверти часа, с тех пор как их окликнул Абу Фатма.

Всю ночь они ехали по высохшей траве мимо мимоз и к рассвету оказались на плоской голой равнине с редкими бугорками.

— Эфенди устали? — спросил Абу Фатма. — Вы будете останавливаться и есть? На седле каждого верблюда есть провизия.

— Нет, мы можем перекусить на ходу.

Финики, хлеб и глоток воды из бурдюков составили их завтрак, они поели на ходу. Когда закончилась равнина с длинной пустынной травой, верблюды ускорили шаг. На закате они остановились и час отдохнули. Они ехали всю ночь и следующий день из последних сил — и своих, и верблюдов. Теперь они поднимались по каменистому плато, потом пересекли долину и рысью поскакали по песку цвета меда. Но всем казалось, что верблюды идут медленно, как она похоронах. На рассвете у горизонта выросли горы, а в разгар дня не стали ни на фут выше и ни на дюйм ближе.

Временами сердца беглецов колотились, когда они видели на клочке земли выращивающих сорго людей, и приходилось делать большой крюк. Или зоркие глаза Абу Фатмы высматривали вдали караван, и тогда верблюдов опускали на колени, и они пригнувшись лежали за камнем с заряженными винтовками в руках. В десяти милях от Абу Клеа их ждали свежие верблюды, и на них они весь день двигались на запад, в сторону Нила. Там они пересекли пустынную местность Абабде, и завидели широкую серую полосу дороги перед собой.

— Дорога из Бербера в Мерови, — сказал Абу Фатма. — К северу от нее мы свернем на восток, к реке. Пересечем дорогу ночью, и если будет на то воля Аллаха, завтра к вечеру переправимся через Нил.

— Если будет на то воля Господа, — сказал Тренч и посмотрел на араба в страхе, который всё усиливался, чем ближе они были к спасению.

Местность здесь часто пересекали караваны, днем передвигаться было небезопасно. Они спешились и весь день лежали, спрятавшись за кустарником на плато, наблюдая за дорогой и людьми на ней, похожими на крошки. В темноте они спустились и пересекли дорогу, и остаток ночи ехали к реке. На рассвете Абу Фатма снова велел им остановиться. Они находились в пустынной и открытой местности, где даже малейшее укрытие выделялось бы посреди плоской равнины. Фивершем и Тренч с нетерпение смотрели направо. Где-то там тек Нил, но они не могли его разглядеть.

— Нужно построить заграждение из камней, — сказал Абу Фатма, — и вы должны улечься на землю внутри. Я пойду вперед к реке и посмотрю, готова ли лодка, которой нас снабдили друзья. Я вернусь после наступления темноты.

Они быстро собрали камни и соорудили невысокую стену около фута высотой; за этой стеной Фивершем и Тренч улеглись на землю с кожаными флягами и винтовками по бокам.

— А еще у вас есть финики, — сказал Абу Фатма.

— Да.

— Тогда не покидайте укрытия, пока я не вернусь. Я заберу ваших верблюдов и к вечеру вернусь на свежих.

И в компании товарища-араба он поехал в сторону реки.

Тренч с Фивершемом окопались внутри каменного заграждения и улеглись, оглядывая горизонт сквозь щели. Для них обоих, возможно, это был самый долгий день в жизни. Они были так близки к спасению и все же не в безопасности. Как казалось Тренчу, день длился дольше, чем ночь в «Доме камня», а Фирвершему он показался более долгим, чем даже тот день шесть лет назад, когда он сидел в своих комнатах над Сент-Джеймсским парком и ждал наступления ночи, прежде чем осмелиться выйти на улицу. Они были так близко к Берберу, но преследователи тоже близко. Фивершем размышлял, как ему хватило мужества отправиться в Бербер. Вокруг не было тени, весь день солнце безжалостно жгло им спины, и внутри узкого круга нельзя было двинуться. Они почти не разговаривали. Наконец наступил закат, на них опустилась благословенная темнота, и прохладный ветер прокрался сквозь темноту по пустыне.

— Слышишь! — сказал Тренч, и вдвоем они напрягли слух и услышали очень близко мягкую поступь верблюдов. Через мгновение тихий свист выманил их из убежища.

— Мы здесь, — тихо произнес Фивершем.

— Слава Аллаху! — сказал Абу Фатма. — У меня есть хорошие и плохие новости. Лодка готова, наши друзья ждут, верблюды готовы на караванной дороге на берегу реки Абу Хамед. Но о вашем побеге уже известно, и за дорогами и паромами внимательно следят. До восхода солнца мы должны направиться вглубь страны с восточного берега Нила.

Около часа ночи они осторожно пересекли реку и затопили лодку на другом берегу. Их ждали верблюды, и они поехали вглубь, но медленнее, чем хотелось бы. Земля была густо покрыта валунами, а верблюды редко могли двигаться быстрее, чем шагом. И весь следующий день они снова скрывались за каменным ограждением, пока верблюдов увели на какое-то плато, где они могли пастись. Однако следующей ночью они прошли немало и за два дня добрались до рощи Абу Хамед, отдохнули там двенадцать часов и сменили верблюдов. От Абу Хамеда их путь пролегал через огромную Нубийскую пустыню.

В наши дни путешественник может ехать двести сорок миль по обезвоженной равнине из угольно-черных камней и желтого песка и спать в своем купе по дороге. Вероятно, утром он увидит навес, большую кучу угля, резервуар для воды, и цифры, нарисованные на белой вывеске, и по остановке поезда поймет, что приехал на станцию. Если он высунет голову из окна, то увидит длинную линию телеграфных столбов, тянущихся от одного края неба до другого, и чем дальше они находятся, тем меньше между ними кажется расстояние.

Двенадцать часов продлится это путешествие, если не сломается двигатель или не заблокируют рельсы. Но в дни побега Фивершема и Тренча из Умдурмана перемещения были не такими легкими. Они держались к востоку от нынешней железной дороги и вдоль вереницы колодцев среди холмов. И на вторую ночь этого этапа путешествия Тренч потряс Фивершема за плечи и разбудил его.

— Смотри, — сказал он, указывая на юг. — Сегодня там нет Южного Креста. — Его голос дрожал от волнения. — Шесть лет, каждую ночь в эти шесть лет, до этой самой ночи, я видел Южный Крест. Как часто я лежал без сна и смотрел на него, гадая, придет ли ночь, когда я наконец не увижу эти четыре звезды! Скажу тебе, Фивершем, теперь я наконец-то и впрямь почувствовал, что мы сбежим.

Они оба сели и посмотрели на небо на юге, мысленно вознося благодарственную молитву, и когда уснули, то снова и снова просыпались в страхе, что вдруг увидят это созвездие у горизонта, а потом погружались в сон, уверенные в успешном исходе своего бегства через пустыню. Через неделю они прибыли в Шуф-эль-Айн, к крохотному колодцу в пустынной долине между бесформенными холмами, и у этого колодца сделали привал. Теперь они находились на территории племени амрабов, и опасность миновала.

— Мы спасены, — вскричал Абу Фатма. — Слава Аллаху. На севере — Асуан, на западе — Вади-Хальфа, мы спасены!

И он расстелил на земле перед стоящими на коленях верблюдами кусок ткани и насыпал сорго. В своей благодарности он зашел так далеко, что похлопал одного верблюда по шее, а тот в ответ немедленно огрызнулся.

Тренч протянул Фивершему руку.

— Благодарю, — просто сказал он.

— Нет нужды благодарить, — ответил Фивершем, не приняв руку. — С самого начала я думал только о себе.

— Да ты научился у верблюдов бесстыдству, — воскликнул Тренч. — Верблюд везет, куда ему прикажут, и будет везти, пока не упадет замертво, но даже если обращаться с ним ласково, упрям и норовит укусить. Брось, Фивершем, вот моя рука.

Фивершем развязал узелок на джиббе и вытащил три белых пера — два маленьких пера цапли и одно большое, страусиное, выдернутое из веера.

— Ты заберешь свое?

— Да.

— Ты знаешь, что с ним делать.

— Да. И без промедления.

Фивершем тщательно завернул остальные перья в уголок потрепанной джиббе и завязал.

— Тогда пожмем друг другу руки, — сказал он, а когда их руки сомкнулись, добавил: — Завтра утром мы разделимся.

— Разделимся? После года в Умдурмане и нескольких недель бегства? — воскликнул Тренч. — Но почему? Больше ты ничего не можешь сделать. Каслтон погиб. Ты хранишь его перо, но сам он мертв. Ты ничего не сможешь с этим поделать. Поезжай домой.

— Да, — ответил Фивершем, — но после тебя, уж точно не вместе с тобой. Поезжай в Асуан и Каир. В этих городах ты найдешь друзей. Но я с тобой не поеду.

Тренч немного помолчал. Он понял сомнения Фивершема и рассудил, что Фивершему будет легче, если Тренч сначала расскажет эту историю Этни Юстас, и без присутствия Фивершема.

— Должен признаться, никто не знает, отчего ты подал в отставку и почему мы послали перья. Мы никогда об этом не говорили. Мы так решили ради чести полка. Я страшно рад, что мы сохранили это в секрете, — сказал Тренч.

— Возможно, ты увидишься с Дюррансом, в таком случае передай ему от меня сообщение. Скажи, что в следующий раз, когда он попросит меня с ним повидаться, в Англии или Вади-Хальфе, я приму приглашение.

— Куда ты поедешь?

— В Вади-Хальфу, — сказал Фивершем, указывая на запад через плечо. — Я возьму с собой Абу Фатму и медленно и тихо пройду по Нилу. Другой араб поведет тебя в Асуан.

Ночь они провели в безопасности около колодца, а следующим утром разделились. Тренч уехал первым, и когда его верблюд поднялся на ноги, готовый уйти, полковник наклонился к Фивершему, подающему ему поводья.

— Рамелтон, так называется поместье? Я не забуду.

— Да, Рамелтон, — ответил Фивершем. — Черрез Лох-Суилли в Ратмаллан ходит паром. А оттуда нужно проехать двенадцать миль до Рамелтона. Но ты можешь её там не найти.

— Если не там, я найду её где-нибудь еще. Будь уверен, Фивершем, я найду её.

И Тренч тронулся, вместе с проводником-арабом. Не раз он оборачивался и видел, что Фивершем по-прежнему стоит у колодца, не раз ему хотелось остановиться и поехать обратно к этой одинокой фигуре, но он сдерживался и просто махал рукой, хотя даже на это прощание не получал ответа.

Фивершем уже и думать забыл о своем товарище по побегу. Этим утром подошли к концу шесть тяжких лет испытаний, но он почему-то ощущал не радость, а потерю и пустоту. Потому что шесть лет, несмотря на трудности и ошибки, эта миссия укрепляла его дух и поддерживала. Теперь ему казалось, будто жизнь стала пуста. Этни? Несомненно, она давно замужем. И он с горечью понял, какую непоправимую ошибку совершил шесть лет назад. Фивершем представил лондонскую квартиру с видом на тихие деревья и лужайки Сент-Джеймсского парка, услышал стук в дверь и взял телеграмму из рук слуги.

Наконец, он очнулся от воспоминаний. В конце концов, его задача еще не вполне выполнена. Остался его отец — сейчас он, должно быть, читает после завтрака «Таймс» на террасе Брод-плейс среди сосен Суррейских холмов. Нужно нанести отцу визит и отвезти четвертое перо в Рамелтон. А еще послать из Суакина телеграмму лейтенанту Сатчу.

Фивершем сел на верблюда и вместе с Абу Фатмой медленно поехал на запад, к Вади-Хальфе. Но чувство потери в тот день так его и не покинуло, как и гнев на собственную недальновидность, приведшую к краху. Он четко видел в мерцании воздуха над пустыней лесистые склоны Рамелтона. Со всей глубиной своего отчаяния Гарри Фивершем в тот день впервые усомнился в существовании «после».


Глава тридцать первая

Фивершем возвращается в Рамелтон

Августовским утром того же года Гарри Фивершем проехал по мосту Леннон в Рамелтон. От палящего солнца Судана его лицо загорело, годы испытаний оставили свои следы; он незаметно подъехал по узкой улочке города. На вершине холма он повернул на широкую дорогу, которая спускалась в долины и поднималась на холмы, и вела по прямой к Леттеркенни. Он ехал довольно быстро в компании призраков.

Прошедшие годы постепенно улетучились из его мыслей во время путешествия по Египту и континенту. Теперь они стали призрачными. Он не мечтал бы и о вещах, которые могли произойти, если бы не одни серьезный изъян. Происходившее здесь, в этом маленьком ирландском городке, было слишком определенным. Здесь он испытал счастье, здесь перенес страдания; здесь его присутствие принесло удовольствие, и здесь он совершил самую ужасную ошибку. Он остановился напротив церкви, возвышающейся над дорогой по правую руку, и подумал, осталась ли Этни в Рамелтоне, жив ли старый Дермод и какой прием его ждет. Но Фивершем мгновенно очнулся, осознав, что сидит на лошади на пустой дороге в тишине августовского утра.

В бледной синеве над головой пели жаворонки; слева над лугом раздавался резкий крик коростеля; радостное кукареканье петуха слышалось из долины. Фивершем огляделся, быстро проехал вниз по склону и вверх. Он снова ехал в компании призраков — фантомами людей, с которыми он прогуливался по этой дороге, катался и смеялся, призраками старых мыслей и позабытых слов. Он подъехал к густой роще, сломанному забору, воротам без калитки. Оставив без внимания свидетельства запустения, он поехал через ворота по грязной и забытой дороге. В конце её он оказался на открытом пространстве перед разрушенным домом. Вид осыпающихся стен и комнат без крыши наконец полностью вывел его из задумчивости.

Он спешился и, привязав лошадь к ветке дерева, вбежал в дом и позвал хозяев. Никто не ответил. Он бегал от одной опустевшей комнаты к другой, спустился в сад, но никто не вышел ему навстречу. И по нестриженой траве на лужайке, заросшим клумбам он понял, что никто и не выйдет. Он снова сел на лошадь и рысью поскакал обратно. В Рамелтоне он остановился в гостинице, отдал лошадь конюху и заказал обед. Он спросил у хозяйки, стоявшей рядом:

— Значит, Леннон-хаус сгорел? Когда это случилось?

— Пять лет назад, — ответила хозяйка, — ровно пять лет назад, летом. — И без дальнейших приглашений она продолжила подробно рассказывать о пожаре и его причинах, о разорении семьи Юстас, пьянстве Бастейбла и смерти Дермода Юстаса в Гленалле. — Но мы надеемся, что дом восстановят. Вероятно, это произойдет, когда мисс Юстас выйдет замуж, — произнесла она голосом, предполагавшим, что у нее полно интересных сведений о браке мисс Юстас. 

Однако гость никак на это не отреагировал.

— И где теперь живет мисс Юстас?

— В Гленалле, — ответила она. — На полпути к Ратмаллану проселочная дорога ведет влево. Бедная горная деревушка эта Гленалла, и вообще не место для мисс Юстас. Может, вы захотите ее увидеть?

— Да. Буду рад, если вы прикажете привести мою лошадь к двери, — сказал мужчина и поднялся, чтобы положить конец разговору.

Однако от хозяйки не так легко было отделаться. Она встала у двери и заметила:

— Ну, это любопытно — это очень любопытно. Всего две недели назад один джентльмен, такой же черный от загара, как и вы, останавливался здесь на ночь по тому же самому делу. Он спросил адрес мисс Юстас и поехал в Гленаллу. Может быть, у вас к ней дело?

— Да, у меня есть дело к мисс Юстас, — обернулся незнакомец. — Не будете ли вы так любезны отдать распоряжения насчет моей лошади?

В ожидании лошади он пролистал гостиничную книгу и увидел в конце июля имя полковника Тренча.

— Вы сегодня вернетесь? — спросила хозяйка, когда он сел на лошадь.

— Нет, — ответил он, — я больше не собираюсь приезжать в Рамелтон.

И он поехал по холму, и еще раз в этот день пересек мост Леннон. Проехал четыре мили, он приблизился к проселочной дороге напротив небольшой бухты фьорда и, свернув на нее, миновал несколько белых коттеджей, стоящих в пурпурной впадине между холмами. Около пяти часов он добрался до растянутой в длину деревни. Она казалась тихой и опустевшей, и построенной без всякого плана. Несколько домиков стояли вместе, затем тянулись поля, за которыми виднелся небольшой лесок и дом, стоящий на отшибе. За домом виднелся спуск прямо к воде бухты, сияющей на солнце, над ней парили белые чайки. Миновав поле, он подошел к стоящей на ветру маленькой серой церкви на крошечном плато. Тропа из белых ракушек вела от двери церкви к деревянным воротам. Когда он поравнялся с воротами, залаяла колли.

Всадник посмотрел на собаку с темно-серым пятном на морде. Он обратил внимание на ее расцветку и остановил лошадь. Взглянув на церковь, он увидел, что дверь открыта. Он сразу же спешился, привязал лошадь к ограде и вошел во двор церкви. Колли ткнулась мордой ему под колено, с сомнением пару раз обнюхала и внезапно разразилась приветственным лаем. У колли память была лучше, чем у хозяйки гостиницы. Она тявкала, махала хвостом, приседала и подпрыгивала, доставая плечи незнакомца, крутилась вокруг него, скулила, выражая удовольствие, подбегала к двери церкви и яростно лаяла, затем бежала назад и снова прыгала на своего друга.

Мужчина поймал собаку, и она встала передними лапами ему на грудь, похлопал ее и рассмеялся. Внезапно он перестал смеяться и застыл, глядя на открытую дверь церкви. В дверях появилась Этни Юстас. Он успокоил собаку и медленно пошел вверх по тропинке к ней. Она ждала на пороге молча, не шевелясь. Она ждала, наблюдая за ним, пока он не приблизился. Затем она просто сказала:

— Гарри.

После этого она замолчала, и он тоже. Все призраки и фантомы прежних мыслей, в чьей компании он путешествовал весь этот день, исчезли из его головы, когда она так просто произнесла его имя. Шесть лет прошло с тех пор, как июньским утром он прошел по гравию под ее окном. И они смотрели друг на друга, замечая изменения, произошедшие за эти шесть лет. Перемены незаметные и почти незначительные для тех, кто ежедневно бывал в их компании, очень сильно бросались в глаза. Фивершем похудел, лицо выглядело измученным.

Тяжелая жизнь в «Доме камня» оставила следы на его запавших глазах, и он выглядел старше своих лет. Но это были не единственные изменения, которые заметила Этни. Это, в сущности, не так уж и важно. Ее сердце, хотя она стояла так спокойно и тихо, сжалось от понимания, какие муки он перенес; но она также видела, что он не сердится на нее за четвертое перо, вырванное из веера. Но даже в этот момент ее глаза оставались ясными. Она увидела гораздо больше. Она поняла, что мужчина, спокойно стоящий сейчас перед ней, стал теперь не тем, которого она в последний раз видела в холле Рамелтона. В те дни в его манере была робость, своего рода неуверенность, постоянное ожидание презрения со стороны других мужчин, теперь всё это исчезло.

Теперь он был выдержанным, но не высокомерным, в этом он не изменился. Он прошел через долгие и трудные испытания. И он знал, что выдержал испытания. Она увидела всё это, и ее лицо смягчилось, когда она произнесла:

— Эти годы причинили не только страдания. Они не пропали даром.

Но Фивершем подумал о ее одиноких годах в деревне Гленалла, и подумал как человек, не осознающий, что она больше нигде не захотела бы жить. Он посмотрел ей в лицо и увидел следы прошедших лет. Она не так сильно постарела. Большие серые глаза сияли так же ясно, на щеках по-прежнему горел румянец. Но в ней проявился характер. Она страдала; она познала добро и зло.

— Мне жаль, — сказал он, — шесть лет назад я совершил по отношению к вам большую ошибку, а не следовало бы.

Она протянула ему руку.

— Отдайте его мне, пожалуйста.

И на мгновение он не понял.

— То четвертое перо.

Он вытащил бумажник из пальто и вытряхнул два пера себе на ладонь. Более крупное страусиное он протянул ей. Но Этни сказала:

— Оба.

У него больше не было причин хранить перо Каслтона. Он протянул ей оба пера, как она попросила, и она схватила их и с улыбкой прижала к груди.

— У меня теперь четыре пера, — сказала она.

— Да, — ответил Фивершем, — все четыре. Что вы собираетесь с ними делать?

Улыбка Этни переросла в смех.

— Делать с ними! — воскликнула она. — Я ничего не собираюсь с ними делать. Я сохраню их. Для меня большая гордость — хранить их.

Она хранила их, как когда-то сохранила портрет Гарри Фивершема. По утверждению Дюрранса, женщины любят хранить память окаких-либо событиях и живут этим, оглядываясь назад. Фивершем, во всяком случае, бросил бы перья и втоптал их в дорожную пыль; они сделали свое дело. Они больше не служат укором, больше не нужны для воодушевления, они стали никчемными. Однако Этни крепко держала их в руке; ей они были дороги.

— Полковник Тренч был здесь две недели назад, — сообщила она. — Он сказал, что вы вернете мне перо.

— Но он не знал про четвертое перо, — сказал Фивершем. — Я не говорил ни одному человеку, что оно у меня.

— Нет. Вы рассказали полковнику Тренчу в свою первую ночь в «Доме камня» в Умдурмане. Он рассказал мне. У меня больше нет к нему ненависти, — добавила она, но без улыбки и совершенно серьезно, как будто это важное заявление требовало осторожного признания.

— Я рад, — сказал Фивершем. — Он мой лучший друг.

Этни немного помолчала. Потом она спросила:

— Интересно, вы не забыли, как мы ехали из Рамелтона домой, когда я пришла за вами с причала? Мы были одни в двуколке и говорили...

— О друзьях, которых считаешь друзьями с первого мгновения, и с кем как будто знаком, хотя никогда раньше не видел, — перебил Фивершем. — В самом деле, я помню.

— И кого никогда не теряешь, даже если его нет рядом или он умер, — продолжила Этни. — Я сказала, что всегда можно быть уверенным в таких друзьях, а вы ответили...

— Я ответил, что люди иногда ошибаются, — опять перебил Фивершем.

— Да, и я согласилась. Я сказала, человеку может казаться, что ошибается, и он может думать так долгое время, но в конце концов поймет, что не ошибался. Я часто думала об этих словах. Я отчетливо вспомнила их, когда капитан Уиллоби принес первое перо, и с большим раскаянием. Я опять отчетливо вспомнила о них сегодня, хотя в моих мыслях не было места раскаянию. Я была права, понимаете, и должна была твердо придерживаться своей веры. Но не сделала этого. — Ее голос немного задрожал, и, умоляя, она продолжила. — Я была молода и очень мало знала. Даже не представляла, насколько. Я судила с поспешностью, но сегодня я понимаю.

Она открыла ладонь и некоторое время смотрела на белые перья. Затем она повернулась и вошла в церковь. Фивершем последовал за ней.


Глава тридцать вторая

В церкви Гленаллы

Этни села на уголок скамьи рядом с проходом, и Фивершем занял место рядом с ней. В крошечной церкви было очень тихо и спокойно. Дневное солнце сияло сквозь верхние окна и создавало золотую дымку около крыши. Природные летние шорохи плавно проникали через открытую дверь.

— Я рада, что вы вспомнили нашу поездку и наш разговор, — продолжила она. — Для меня очень важно, чтобы вы помнили. Потому что хотя вы вернулись ко мне, я хочу отослать вас обратно. Вы будете одним из отсутствующих друзей, которых я не потеряю, даже если их нет рядом.

Она говорила медленно, глядя прямо перед собой, не прерываясь. Это был трудный разговор для нее, но она обдумывала его днем и ночью ​​в течение последних двух недель, и слова слетали с ее губ. При первом взгляде на Гарри Фивершема, вернувшегося к ней после стольких лет ожидания, стольких страданий, ей казалось, что она никогда не сможет высказать их, однако это было необходимо. Но когда они оказались друг против друга, она заставила себя вспомнить об этой необходимости, пока не приняла ее. Затем она вернулась в церковь, села и собралась с духом.

Этни подумала, что для них обоих будет легче, если она не выдаст, чего стоит ей столь скорое расставание. Он поймет, и Этни хотела, чтобы он понял — ни одно мгновение из этих беспокойных шести лет не было потрачено напрасно. Но это было понятно без всяких эмоций. Поэтому она вела разговор, глядя в пространство, и говорила ровным тоном.

— Я знаю, что вы будете очень возражать, как и я. Но ничего не поделаешь, — начала она. — Во всяком случае, вы снова дома. Мне очень приятно это осознавать. Но есть и другие, гораздо более веские причины, которые могут утешить нас обоих. Полковник Тренч рассказал мне предостаточно про ваш плен, я как будто видела всё собственными глазами. Мы оба понимаем, что это второе расставание, как бы то ни было, по-прежнему всего лишь мелочь по сравнению с другим, первым расставанием шесть лет назад. После этого мне стало очень одиноко, а теперь я не чувствую себя одинокой. Между нами был огромный барьер, разделивший нас навсегда. Нам не следовало встречаться, ни тогда, ни потом. Я совершенно уверена в этом. Но за последние годы вы сломали барьер всей своей болью и храбростью. Я уверена в этом не меньше. Я абсолютно в этом уверена, как, полагаю, и вы. Так что, хотя нам не следует больше видеться, будущее вполне определенно. И мы можем его дождаться. Вы можете. Все эти годы с тех пор, как мы расстались, вы так сильно этого ждали. И я тоже смогу, потому что ваша победа наделила меня силой.

Она остановилась, и на какое-то время в церкви повисла тишина. Для Фивершема ее слова были благословенными, как дождь над пустыней. Слушая их, он воспрял духом. И шесть лет испытаний, когда он прятался по углам, не попадаясь на глаза товарищам, долгого одиночества, сердечной боли и боли физической, показались пустяком. Они действительно принесли свои плоды.

Этни тихо говорила то, что он так часто жаждал услышать, когда лежал ночью без сна на базаре в Суакине, в деревнях Нила, в туманной бескрайней пустыне, и не надеялся, что она когда-нибудь это произнесет. Он стоял неподвижно рядом с ней, слушая ее голос, однако речь прервалась. Давным-давно она произнесла горькие слова, и он сказал Сатчу, как крепко они въелись в память и жгли душу. И ему казалось, что перед смертью он снова услышит их и отправится в могилу со звенящими в ушах упреками. Он вспомнил сейчас об этом страхе и понял, что ошибся. Он услышит те слова, которые она произнесла только что.

К предложению Этни расстаться он был не готов. Он уже слышал, что она помолвлена, и не стал оспаривать её желание. Но он понял, что ей нужно сказать ему больше. Но она не спешила с этим. Она в последний раз видела Гарри Фивершема и намеревалась решительно его отослать. Когда он вошел в дверь церкви, через которую проникал солнечный свет и летние шумы, и его тень упала через порог, Этни уже знала, что никогда не поговорит с ним и не посмотрит на него до конца жизни. Поэтому она молчала или говорила медленно, оттягивая момент его ухода. Наверно, это длилось очень долго, пока в конце концов она не закончила. Она считала, что имела право затягивать разговор. Этни даже надеялась, что он расскажет о своих путешествиях, опасностях; она была готова подробно обсудить с ним даже политику Судана. Но Фивершем ждал ее слов.

— Я собираюсь выйти замуж, — сказала она наконец, — и немедленно. Я выхожу замуж за вашего друга, полковника Дюрранса.

Фивершем ответил без промедления:

— Он давно вас любит. Я не знал об этом, пока не уехал, но поразмыслив, понял, что это так, и вскоре был уверен.

— Он слепой.

— Слепой! — воскликнул Фивершем. — Он — и слепой!

— Именно так, — сказала Этни. — Он — и слепой. Его слепота объясняет все — почему я выхожу за него замуж, почему отсылаю вас. Наша помолвка произошла уже после того, как он ослеп. Это было до того, как капитан Уиллоби пришел ко мне с первым пером. Между этими двумя событиями. Понимаете, после вашего отъезда, я довольно тщательно обдумала ситуацию. Я не могла заснуть, всё думала, и наконец решила, что не стоит портить жизнь сразу двум мужчинам.

— Мне вы не испортили, — прервал Фивершем. — Прошу, поверьте.

— Частично испортила, — возразила она, — я это отлично знаю. Вы так говорите ради меня, но это так. Я решила, что еще один человек не должен пострадать. И вот, когда полковник Дюрранс ослеп, вы знаете, каким он был, и можете понять, что означает для него слепота — потерю всего, что он любил...

— Кроме вас.

— Да, — спокойно ответила Этни, — кроме меня, поэтому я обручилась с ним, но он очень быстро изменился — вы не представляете, насколько быстро, и теперь прекрасно видит. Любой намек расскажет ему всю скрытую правду. Он ничего не знает о четырех перьях.

— Вы уверены? — неожиданно воскликнул Фивершем.

— Да. А что? — спросила Этни, поворачиваясь к нему лицом впервые с того момента, как села.

— Лейтенант Сатч был в Суакине, когда я находился в Умдурмане. Он знал, что я там в плену. Он посылал мне записки, пытался организовать побег.

Этни была поражена.

— Ох, конечно, полковник Дюрранс знал, что вы в Умдурмане. Он видел вас в Вади-Хальфе и слышал, что вы отправились на юг в пустыню. Он был огорчен этим и попросил друга разузнать о вас, и друг узнал, что вы в Умдурмане. Он сказал мне это сам, и... да, пообещал, что попытается устроить ваш побег. Без сомнения, он это сделал через лейтенанта Сатча. Он был в Висбадене у окулиста и вернулся лишь неделю назад. Иначе бы он рассказал мне об этом. Скорее всего, именно из-за него лейтенант Сатч оказался в Суакине, но он ничего не знает о четырех перьях. Он только знает, что мы внезапно разорвали помолвку; он полагает, что я больше вообще не думаю о вас. Но если бы вы вернулись, если мы с вами увидели друг от друга, как бы спокойно мы ни встретились, как бы равнодушно ни говорили, он бы догадался. Он настолько проницателен, что наверняка бы догадался. — Она помолчала и добавила шепотом: — И догадался бы правильно.

Фивершем увидел, как зарделись ее щеки и лоб. Он не двигался, не наклонялся к ней и даже голосом не выдавал ничего, что сделало бы расставание еще более непереносимым.

— Да, я понимаю, — сказал он. — И он не должен догадываться.

— Да, не должен, — ответила Этни. — Я так рада, что вы тоже это понимаете, Гарри. Поступить честно и просто — единственное, что нам нужно делать. Он не должен догадаться, потому что, как вы сказали, у него не осталось ничего, кроме меня.

— Дюрранс здесь? — спросил Фивершем.

— Он остановился у викария.

— Очень хорошо, — сказал он. — Честно говоря, я и не думал, что вы станете ждать. Я даже не желал этого — у меня не было на это права. Когда вы отдали мне четвертое перо в той комнате в Рамелтоне, когда из-за двери слышалась музыка, я понял ваше решение. Это был полный и бесповоротный конец. Мы никогда не будем даже встречаться. Поэтому я ничего не рассказал вам о планах, которые ясно и определенно сложились в моей голове в то самое время, когда вы дали мне перо. Понимаете, может, я никогда не добивался бы успеха. Возможно, я даже не стал бы пытаться. А если бы я вернулся, у нас было бы время поговорить. Потому я никогда и не мечтал, что вы будете ждать.

— Об этом мне рассказал полковник Тренч.

— Я рассказал ему и это?

— В свою первую ночь в «Доме камня».

— Что ж, это правда. Больше всего я надеялся, надеялся каждый час каждого дня, что если я вернусь домой, вы заберете свое перо и мы, возможно не возобновим нашу дружбу, но всё же у нас будет что-то общее.

— Да, — сказала Этни. — Тогда нам не пришлось бы расставаться.

Этни говорила очень просто, без единого вздоха, но при этом смотрела на Гарри Фивершема и улыбалась. Взгляд и улыбка рассказали ему, какова для нее цена расставания. И понимая, что это значит, он куда лучше понял, что это значило шесть лет назад, когда она осталась наедине со своей гордостью, задетой так же жестоко, как и сердце.

— Сколько всего вам пришлось пережить! — воскликнул он, и Этни повернулась и оглядела его.

— Не мне одной, — тихо сказала она. — Я не проводила ночей в «Доме камня».

— Но это была моя вина. Помните, что вы сказали, когда утро пробилось через жалюзи? «Но почему мне так больно?» Это было неправильно.

— Я забыла про те слова, прошло много времени, пока полковник Тренч мне не напомнил. Не следовало их вообще произносить. Когда я так сказала, то не думала, что слова будут долго жить в ваших мыслях. Мне жаль, что я их произнесла.

— Их было вполне достаточно. Я никогда не винил вас за это, — сказал Фивершем со смехом. — Раньше я думал, что это будут последние слова, которые я услышу, когда повернусь лицом к стене. Но вы сказали сегодня другие, заменившие их.

— Спасибо, — тихо отозвалась она.

Больше было нечего сказать, и Фивершем удивлялся, почему Этни не поднялась с места. Ему не приходило в голову говорить о своих путешествиях или приключениях. Повод казался слишком серьезным, слишком важным. Они были вместе, чтобы принять самое важное в жизни решение. И как только они его приняли, то вряд ли могли говорить на другие темы. Однако Этни все еще не отпускала его. Хотя она сидела тихо и спокойно, с серьезным взглядом, ее сердце щемило от тоски. «Еще чуть-чуть», — умоляла она себя. Солнце уходило со стен церкви. Этни окинула взглядом стены в тех местах, где оно по-прежнему сияло. Когда все это станет холодным серым камнем, она расстанется Гарри Фивершемом.

— Я рада, что вы сбежали из Умдурмана без помощи лейтенанта Сатча или полковника Дюрранса. Я так сильно хотела, чтобы у вас самого все получилось без чьей-либо помощи или вмешательства, — сказала она, а потом наступило молчание. Пару раз Этни взглянула на стену, и каждый раз видела, как сужается пространство золотого света, и знала, что время истекает. — Вы ужасно страдали в Донголе, — сказала она едва слышно. — Полковник Тренч рассказал мне.

— Какое это теперь имеет значение? — ответил Фивершем. — Это время кажется мне таким далеким.

— Вы сохранили что-нибудь обо мне на память?

— Ваше белое перо.

— А что-нибудь еще? Какую-нибудь мелочь, которую я давала вам тогда?

— Ничего.

— А у меня есть ваша фотография, — сказала она. — Я хранила её.

Фивершем неожиданно склонился к ней.

— Вы хранили!

Этни кивнула.

— Да. Я поднялась наверх той ночью, упаковала ваши подарки и отправила их в вашу квартиру.

— Да, я получил их в Лондоне.

— Но я сразу же отложила вашу фотографию. Сожгла все ваши письма после того, как подписала посылку и отнесла её вниз в холл, чтобы отослать. Закончив сжигать письма, рано утром я услышала ваши шаги по гравию под моими окнами. Но я отложила вашу фотографию. Она и сейчас у меня. Я сложила её и перья вместе. — И через мгновение она добавила: — Мне все время хотелось, чтобы у вас тоже осталось что-то на память обо мне.

— У меня не было на это права, — сказал Фивершем.

По серой поверхности камня всё ещё струился узкий луч золотого света.

— Что вы теперь будете делать? — спросила она.

— Сначала поеду домой и повидаюсь с отцом, всё будет зависеть от того, как пройдет встреча.

— Дайте знать полковнику Дюррансу. Буду рада услышать, как всё прошло.

— Да, я напишу Дюррансу.

Золотой свет исчез, прозрачный свет летнего вечера заполнил церковь, свет без сияния или цвета.

— Я долго вас не увижу, — сказала Этни и впервые всхлипнула. — Снова от вас не будет писем.

Она наклонилась немного вперед и склонила голову, потому что слезы набежали на глаза. Но она смело встала, и они вышли из церкви бок о бок. Этни наклонилась к нему, и они шли рука об руку.

Фивершем отвязал лошадь и взобрался в седло. Когда его нога коснулась стремени, Этни подозвала собаку.

— Прощайте, — сказала она. Даже не пытаясь улыбнуться, она протянула руку, Фивершем взял ее и наклонился из седла. Этни неотрывно смотрела на него, хотя ее глаза наполнились слезами.

— До свидания, — сказал он, ненадолго задержав руку, а затем выпустил ее.

Он поехал на холм и через сотню ярдов остановился и оглянулся. Этни тоже остановилась, и они посмотрели друг на друга издалека. Этни не сделала никакого прощального жеста. Просто стояла и смотрела. Затем она развернулась и очень медленно пошла по деревенской улице к дому. Фивершем смотрел на нее, пока она не вошла через ворота, на расстоянии ее образ казался тусклым и размытым. Однако он видел, что она больше не оглядывалась.

Он спустился с холма. Ошибка, которую он совершил так давно, не сошла на нет даже шестилетними усилиями. Ошибка все еще жила, ее последствия будут печалью до конца жизни другого человека, не для него самого. И то, что она приняла эти последствия смело и без жалоб, поступив прямо и просто, как подсказала натура, не уменьшил раскаяние Гарри Фивершема. Напротив, это еще более ясно показало ему, что Этни меньше всего заслужила быть несчастной. Ущерб был непоправим. Другие женщины, возможно, забыли бы, но не она. Ибо Этни из тех, кто не умеет чувствовать и забывать легко, и не умеет любить наполовину, а любит всей душой. Он знал, что даже выйдя замуж, она останется одинокой до самой смерти.


Глава тридцать третья

Этни снова играет увертюру Мелузины

В тот вечер прозвучали невероятные слова. Этни вошла в дом и села в гостиной. В летний вечер ей стало холодно, она разожгла камин. Она сидела неподвижно, глядя на яркие угли, что являлось верным признаком эмоционального напряжения. Долгожданный момент наступил, теперь все кончено. Она осталась одна в отдаленной горной деревушке, вдали от мира, и чувствовала себя более одинокой, чем с тех пор, как Уиллоби отплыл в то августовское утро в устье Солкомба. С самого его отъезда она с нетерпением ждал те полчаса, во время которых будет рядом с Гарри Фивершемом. Эти полчаса наступили и прошли.

Теперь она поняла, как рассчитывала на его приезд, как жила ради этого. Ей было одиноко в пустом мире. Но это было частью ее природы — предвидеть чувство одиночества; Этни знала, что для нее настанут тяжелые времена, когда она расстанется с Гарри Фивершемом, что сердце и душа будут кричать — верни его обратно. И дрожа у огня, она заставила себя вспомнить, что всегда предвидела и предчувствовала это. Завтра она снова узнает, что они расстались не навсегда, завтра она сравнит сегодняшнее расставание с прощанием в ночь бала в Леннон-хаусе, и поймет, какая это мелочь. Этни размышляла, что Гарри Фивершем будет делать, когда вернется, и пока она строила для него славное будущее, старый колли Дермода ткнулся носом в ее руку, безошибочным инстинктом чувствуя, что хозяйка в беде.

Этни поднялась с кресла, обняла собаку за голову и поцеловала её. Собака совсем постарела, подумалось Этни, она скоро умрет, а потом, может быть, пройдут годы, прежде чем она лежа в постели поймет, что близок и ее черед.

Раздался стук в дверь, и слуга сообщил, что пожаловал полковник Дюрранс.

— Да, — сказала она, и когда он вошел в комнату, Этни двинулась навстречу.

Она не уклонилась от той участи, которую предназначила себе. Она вышла из секретной палаты своего горя, как только ее позвали.

Она разговаривала с гостем, как будто за час до того не случилось ничего необычного, она даже говорила о браке и восстановлении Леннон-хауса. Это было трудно, но она привыкла к трудностям. Только в тот вечер Дюррансу сделал задачу суть сложнее. Когда горничная ушла за чаем, он попросил сыграть на скрипке увертюру Мелузины.

— Не сегодня, — ответила Этни. — Я очень устала.

И она почти не говорила, пока не передумала. Этни приняла решение, что не должна увиливать как в главном, так и в мелочах. Мелочи — как раз то, с чем нужно быть предельно осторожной.

— И все же, пожалуй, я сыграю увертюру, — сказала она с улыбкой и достала скрипку.

Этни сыграла увертюру от начала до конца. Дюрранс стоял у окна, повернувшись спиной, пока она не закончила. Затем он подошел к ней.

— С моей стороны было бесчувственно просить вас сыграть эту увертюру, — тихо произнес он.

— Я не очень хотела играть, — ответила она, откладывая скрипку.

— Я знаю, но мне очень нужно было кое-что узнать, и я не нашел другого способа.

Этни испуганно посмотрела на него.

— Что это значит? — спросила она с подозрением в голосе.

— Вас так трудно застать врасплох. Лишь в редкие минуты, когда вы играете. Однажды, когда вы играли эту увертюру, вы потеряли бдительность. Я подумал, что если попрошу вас снова сыграть увертюру, которую когда-то пиликали в грязном кафе в Вади-Хальфе, то опять застану вас врасплох.

От его слов у нее перехватило дыхание и вспыхнули щеки. Этни медленно встала с кресла и уставилась на Дюрранса широко открытыми глазами. Он не мог знать. Это невозможно. Он не знает.

Но Дюрранс тихо продолжил:

— Так что? Вы забрали свое перо? Четвертое?

Для Этни это были невероятные слова. Дюрранс произнес их с улыбкой на лице. Ей потребовалось много времени, чтобы понять — он действительно произнес их. Сначала она не была уверена, что натянутые до предела нервы не сыграли с ней шутку. Но он повторил вопрос, и теперь она не могла не верить и не понимать.

— Кто рассказал вам про четвертое перо? — спросила она.

— Тренч, — ответил Дюрранс. — Я встретил его в Дувре. Но он рассказал мне только про четвертое перо, о трех я узнал раньше. Тренч никогда бы не рассказал о четвертом, если бы я не знал о трех. Потому что я не должен был встречаться с ним, когда он высадился с парохода в Дувре. Не должен был спрашивать: «Где Гарри Фивершем?» Для меня знать об этих трех и так было достаточно.

— Откуда вы знаете? — в отчаянии воскликнула она, и, приблизившись к ней, Дюрранс осторожно взял Этни за руку.

— Но раз я знаю, — возразил он, — какое имеет значение откуда? Я знаю давно, с тех пор как капитан Уиллоби приехал в «Заводь» с первым пером. Я не хотел рассказывать вам до возвращения Гарри Фивершема, что знаю, а сегодня он приехал.

Этни снова опустилась в кресло. Она была ошеломлена неожиданным признанием Дюрранса. Она так тщательно хранила тайну, и осознание того, что уже год это не являлось секретом, стало для нее потрясением. Но даже в замешательстве она поняла, что ей нужно время, чтобы прийти в себя. Поэтому она говорила о пустяках, чтобы выиграть время.

— Тогда вы были в церкви? Или услышали нас на ступенях? Или встретили его, когда он уезжал?

— Все предположения неверные, — ответил Дюрранс с улыбкой.

Этни нащупала правильную тему, чтобы отложить заявление о принятом им решении, как она предчувствовала. Дюрранс был тщеславен, как и многие; а с тех пор как ослеп, он гордился своей проницательностью. Ему было приятно делать открытия, которых никто не ожидал от человека, потерявшего зрение, и неожиданно объявлять о них. Дополнительным удовольствием было сообщать озадаченному слушателю, как он совершил это открытие.

— Все предположения неверные, — повторил он, чем практически вынудил её задавать вопросы.

— Тогда как вы выяснили? — спросила она.

— От Тренча я узнал, что Гарри Фивершем скоро приедет. Сегодня я проходил мимо церкви. Ваша колли облаяла меня, поэтому я знал, что вы внутри. Но к воротам была привязана оседланная лошадь. Значит, с вами был кто-то другой, но не из деревни. Тогда я попросил вас сыграть, и это подсказало мне, кто был на лошади.

— Да, — сказала Этни. Она едва выслушала его слова. — Да, я понимаю. — Затем, показывая, что восстановила самообладание, она уверенно произнесла: — Вы на год отправились в Висбаден. Вы уехали сразу после появления капитана Уиллоби. Это и послужило причиной?

— Я уехал, потому что ни вы, ни я не могли продолжать притворство. Вы притворялись, что не думаете о Гарри Фивершеме, что вам все равно, жив он или мертв. Я притворялся, будто не знаю, что больше всего на свете вы беспокоитесь о нем. Когда-нибудь мы должны были ошибиться, каждый по очереди. Я страшился этого, и вы тоже. Ведь вы сказали «Из-за меня не должны быть испорчены две жизни», и через год были бы уверены, что сломали две жизни, я не мог этого позволить. А я сказал, что слепой может жениться, только когда с обеих сторон есть нечто большее, чем дружба, и вы страшились ошибки, зная, что с одной стороны была только дружба. Поэтому я уехал.

— Это не ваша вина, — тихо сказала Этни, — виновата только я.

Она с горечью обвиняла себя. Она решила, что ей обязательно стоит уберечь этого человека от знаний, которые увеличат его боль, и она потерпела неудачу. Он постарался защитить её от понимания, что она потерпела неудачу, и ему это удалось. Это было не просто чувство унижения, потому что мужчина, которого она думала обмануть, обманул её, и это задело. Но Этни казалось, что она лишила его последнего шанса на счастье. И в этом заключалась её боль.

— Но это была не ваша вина, — сказал он. — Пару раз, как я уже говорил, вы потеряли бдительность, но я все равно не понял со всей очевидностью. Вы играли увертюру Мелузины в тот вечер, когда Уиллоби принес вам хорошие новости, и радость, вдохновившую вашу игру, я принял на свой счет. Вы не должны винить себя. Наоборот, вы должны радоваться, что я узнал.

— Радоваться! — воскликнула она.

— Да, конечно, радоваться. — И пока Этни с удивлением смотрела на него, Дюрранс продолжил: — Из-за вас не будут испорчены две жизни. Если бы вы добились своего, а я бы не разобрался, то из-за вашей верности слову было бы испорчено три жизни, а не две.

— Три?

— Ваша. Да-да, ваша, Фивершема и моя. Было очень тяжело постоянно притворяться те несколько недель в Девоншире. Признайте это, Этни! Когда я поехал в Лондон встретиться с окулистом, это было облегчение; вы получили передышку, отдых, могли отказаться от притворства и быть собой. Это не продлилось бы долго даже в Девоншире. А что, если бы нам пришлось жить под одной крышей, без всяких визитов к окулисту, если бы пришлось видеться каждый день и каждый час? Рано или поздно до меня бы дошла правда. Это могло происходить постепенно, копились бы подозрение за подозрением, пока не осталось бы сомнений. Или однажды всё открылось бы с чудовищной ясностью. Но открылось бы. И что тогда, Этни? Что тогда? Вы хотели компенсировать мне всё, что я любил — карьеру, армию и службу в отдаленных уголках света. Прекрасная компенсация — сидеть подле вас, осознавая, что вы вышли за калеку из жалости и тем самым превратили в калеку и себя, лишившись счастья. А теперь...

— А теперь? — повторила она.

— Я остаюсь вашим другом, что для меня предпочтительнее, чем быть нелюбимым мужем, — очень мягко произнес он.

Этни не возражала. Решение было принято за неё.

— Сегодня вы отослали Гарри, — сказал Дюрранс. — Вы попрощались с ним дважды.

При слове «дважды» Этни подняла голову, но прежде чем она смогла заговорить, Дюрранс пояснил:

— Первый раз в церкви, снова по подсказке вашей скрипки, — и он взял инструмент с кресла, на которое Этни положила скрипку. — Она стала очень хорошим другом, ваша скрипка, — сказал он. — Хорошим другом для меня, для всех нас. Вы это очень скоро поймёте, Этни. Я стоял у окна, пока вы играли. Я в жизни не слышал ничего печальнее, чем ваше прощание с Гарри Фивершемом, и все же это была благородная печаль. Это была настоящая музыка, а вовсе не жалоба.

Он снова положил скрипку в кресло.

— Я собираюсь отправить посыльного в Ратмаллан. Сегодня Гарри уже не успеет пересечь бухту Лох-Суилли. Посыльный привезет его завтра.

Этот день для Этни полнился эмоциями и сюрпризами. Когда Дюрранс наклонился к ней, то понял, что она тихо плачет. На этот раз она не сумела сдержать слезы. Он взял шляпу и бесшумно прошел к двери. Когда он открыл её, Этни встала.

— Постойте, — сказала она, отходя от камина, и вышла в центр комнаты. — А как окулист в Висбадене? Он дал вам надежду?

Дюрранс сомневался, солгать или сказать правду.

— Нет, — ответил он наконец. — Надежды нет, однако я не настолько беспомощен, как когда-то опасался. Я ведь передвигаюсь, не так ли? Возможно, на днях я отправлюсь в путешествие, долгое путешествие среди удивительных людей Востока.

Он отправился по делам. Дюрранс надолго усвоил урок, его научила скрипка. В тот же вечер она звучала снова и, хотя другим голосом, высказала ту же мысль. Настоящая музыка не лжет.


Глава тридцать четвертая

Конец

В начале лета следующего года двое пожилых мужчин сидели на террасе Брод-плейс, читая газеты после завтрака. Тот, что постарше, перевернул страницу.

— Как я погляжу, Осман Дигна вернулся в Суакин, — сказал он. — Скорее всего, грядет заварушка.

— Ага, — отозвался другой, — но большого вреда он не причинит.

И отложил свою газету. Тихая английская деревушка перед его глазами исчезла. Он видел только белый город на Красном море, мерцающий в жаре, вокруг него бурые равнины со спутанной травой и в отдалении — тянущиеся до Кхор-Гвоба холмы.

— Душное местечко Суакин, да, Сатч? — сказал генерал Фивершем.

— Ужасно душное. Я слышал про офицера, упавшего на параде в шесть часов утра из-за солнечного удара, хотя и был в тропическом шлеме. Да, город с удушающей жарой! Но я был рад там побывать, очень рад, — сказал он с чувством.

— Да, — оживленно сказал Фивершем, — горные козлы, а?

— Нет, — ответил Сатч. — Всех горных козлов на мили вокруг перестреляли английские гарнизоны.

— Нет? Чем же тогда заняться? Нечем?

— Да, нечем, Фивершем. Заняться нечем.

И оба снова углубились в чтение. Но вскоре лакей принес каждому пачку писем. Генерал Фивершем бросил быстрый взгляд на конверты, выбрал одно письмо и удовлетворенно хмыкнул. Он вынул очки из футляра и нацепил их на нос.

— Из Рамелтона? — спросил Сатч, бросая газету на террасу.

— Из Рамелтона, — ответил Фивершем. — Сначала я закурю сигару.

Он положил письмо на стоящий между ними садовый столик, вытащил из кармана портсигар, и несмотря на нетерпение лейтенанта Сатча начал обрезать и раскуривать сигару с предельной тщательностью. Старик стал эпикурейцем в этом отношении. Письмо из Рамелтона было роскошью, которой следовало насладиться с полным комфортом. Он удобно устроился в кресле, вытянул ноги и раскурил сигару, убедившись, что она хорошо скручена. Затем он снова взял письмо и открыл его.

— От него? — спросил Сатч.

— Нет, от неё.

— Вот как!

Генерал Фивершем читал письмо медленно, а лейтенант Сатч пытался не смотреть на него через столик. Когда генерал закончил, он вернулся к первой странице и начал перечитывать.

— Есть новости? — спросил Сатч небрежно.

— Они очень довольны домом после восстановления.

— Что-нибудь еще?

— Гарри завершил шестую главу своей книги про войну.

— Хорошо, — сказал Сатч. — Вот увидишь, он отлично справится. У него есть воображение, он знает местность и видел войну. Кроме того, он бывал на базарах и видел оборотную сторону.

— Да. Но мы с тобой не будем читать, Сатч, — сказал Фивершем. — Нет, не так. Ты можешь прочесть, потому что дашь мне сто очков вперед.

Фивершем вернулся к письму, и Сатч спросил:

— Что-нибудь еще?

— Да. Они приедут сюда через две недели.

— Хорошо, — сказал Сатч. — Я их дождусь.

Он прошелся по террасе и вернулся обратно. Фивершем сидел с письмом на коленях и хмурился с недоумением на лице.

— Знаешь, Сатч, я так и не понял, — сказал он. — А ты?

— Да, думаю, я понял.

Сатч не пытался объяснить. «Это даже хорошо, — подумал он, — что Фивершем никогда не поймет. Ибо он не мог понять, не упрекая себя».

— Ты встречал Дюрранса? — неожиданно спросил генерал.

— Да, я много раз видел Дюрранса. Он сейчас за границей.

Фивершем обернулся к другу.

— Когда ты отправился в Суакин, он приехал в Брод-плейс и мы с полчаса поговорили. Он был лучшим другом Гарри. Что ж, этого я тоже никогда не понимал. А ты?

— Да, я понял.

— Хм! — сказал генерал Фивершем.

Он не просил объяснить, а как обычно просто изгонял все непонятные вопросы из мыслей. Он не стал читать другие письма. Просто курил сигару, смотрел на летний пейзаж и слушал доносящиеся из полей звуки. Сатч прочитал свою почту, и лишь тогда Фивершем снова заговорил.

— Я вот что подумал, — сказал он. — Ты заметил дату, Сатч?

Сатч быстро поднял голову.

— Да, — сказал он, — ровно через неделю будет годовщина нашей атаки на редан и день рождения Гарри.

— Именно, — ответил Фивершем. — Почему бы нам опять не начать крымские ночи?

Сатч подскочил из кресла.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Как думаешь, мы сможем организовать застолье?

— Давай посмотрим, — сказал Фивершем, позвонил в колокольчик на столе и отправил слугу за списком офицерского состава армии.

Два ветерана, возможно последние, склонились над списком.

Но нужно сказать кое-что и о другом герое этой истории. В ту ночь, когда из Брод-плейс отправили приглашения и в доме больше не светилось ни одно окно, мужчина склонился над поручнями парохода, стоящего на якоре в Порт-Саиде, и слушал песню арабских кули [16], таскавших вверх-вниз по сходням между баржами и бортом судна корзины с углем. Над водой расплывался шум городских улиц и доносился до его ушей. Он представил огни причалов на набережных, освещенные иллюминаторы и темные трубы вереницы стоящих на якоре кораблей. В сопровождении слуги он снова возвращался на Восток.

На следующее утро пароход двинулся в направлении заката и вышел в прохладу Суэцкого залива. Кассасин, Тель-эль-Кебир, Тамай, Таманиб, атака на заребу Макнила... Дюрранс вновь переживал свои активные годы, лучшие годы. На западе шли длительные приготовления к тому, чтобы однажды сокрушить в пыль империю дервишей. На бруствере разрушенного форта Синкат Дюрранс пообещал себе приложить руку к этому великому делу, но пустыня, которую он любил, наказала и изгнала его. Но как бы то ни было, пароход шел на юг, в Красное море. Ещё три ночи, и хотя он этого не увидит, в небе поднимется Южный Крест.


Понравилась книга? Поблагодарите переводчиков:


Яндекс Деньги

410011291967296


WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377


PayPal, VISA, MASTERCARD и др.:

https://vk.com/translators_historicalnovel?w=app5727453_-76316199


Группа переводчиков «Исторический роман»

Книги, фильмы и сериалы

https://vk.com/translators_historicalnovel


Примечания

1

Редан — укрепленный форт. По всей видимости, имеется в виду штурм редана Севастополя.

(обратно)

2

Китайская станция — самостоятельное командование в составе Королевского флота, существовавшее с 1865 по 1941 годы.

(обратно)

3

Кай Марций Кориолан, герой трагедии В.Шекспира — римский полководец V века до н.э., воплощение человека, стремящегося во что бы то ни стало следовать своим собственным представлениям о жизни и лишённого способности участвовать в борьбе за политическую власть, если при этом необходимо поступаться гордостью, играть роль, приятную толпе.

(обратно)

4

пер. Б.Пастернака.

(обратно)

5

Гласис — пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости. Возводили с целью улучшения условий обстрела впереди лежащей местности, маскировки и защиты укрепления.

(обратно)

6

Даммар — смола, обильно выделяемая некоторыми деревьями на Малайском архипелаге и в южной части Индии. Даммар встречается в Юго-Восточной Азии; название по-малайски означает смола или факел.

(обратно)

7

Зареба — живая изгородь в Судане.

(обратно)

8

Кат — также ката, хат, катх, арабский чай — кустарник семейства бересклетовые. С древних времён свежие или сушёные листья ката используют для жевания или заваривания (как чай или пасту) в качестве лёгкого наркотика-стимулятора.

(обратно)

9

Ансары — коренные жители Медины из племён аус и хазрадж, которые приняли ислам и стали сподвижниками пророка Мухаммеда.

(обратно)

10

Джиббе — свободная короткая белая туника из хлопка (иногда в тонкую синюю полоску) с нашитыми черными, красными, синими и желтыми квадратными кусками ткани. Джиббе носили офицеры исламской махдистской армии во время борьбы 1881-98 годов против присутствия британцев в Судане.

(обратно)

11

Кафир — так мусульмане называют «неверных».

(обратно)

12

Омбеи — военный духовой инструмент из полого рога.

(обратно)

13

Мудир (араб. mudir, ходящий вокруг, от dara, ходить вокруг) — начальник города или округа.

(обратно)

14

Каймакам (от араб. kaim, стоящий, и makam, место, должность) — лейтенант или наместник на службе в Османской империи.

(обратно)

15

Эфенди — вежливое обращение к знатным особам, эквивалентное английскому «сэр»; в военной иерархии Османской империи воинское звание эфенди примерно соответствовало европейскому званию лейтенант.

(обратно)

16

Кули – наёмные работники, батраки, которых европейцы XVIII — нач. XX веков перевозили в качестве дешевой рабочей силы из своих густонаселённых азиатских колоний в менее населённые американские и африканские владения.

(обратно)

Оглавление

  • Реквизиты переводчика
  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая
  • Глава восьмая
  • Глава девятая
  • Глава десятая
  • Глава одиннадцатая
  • Глава двенадцатая
  • Глава тринадцатая
  • Глава четырнадцатая
  • Глава пятнадцатая
  • Глава шестнадцатая
  • Глава семнадцатая
  • Глава восемнадцатая
  • Глава девятнадцатая
  • Глава двадцатая
  • Глава двадцать первая
  • Глава двадцать вторая
  • Глава двадцать третья
  • Глава двадцать четвертая
  • Глава двадцать пятая
  • Глава двадцать шестая
  • Глава двадцать седьмая
  • Глава двадцать восьмая
  • Глава двадцать девятая
  • Глава тридцатая
  • Глава тридцать первая
  • Глава тридцать вторая
  • Глава тридцать третья
  • Глава тридцать четвертая
  • *** Примечания ***