ВАЛЬДЕМАР ЛЫСЯК
ЦЕНА
(Waldemar Lysiak "Cena"[1])
Перевод: Марченко Владимир Борисович – декабрь 2007
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Участники совещания:
1. Граф Теодор Тарловский
2. Роман Бартницкий, ювелир
3. Алоизий Кржижановский, адвокат
4. Збигнев Мертель, учитель
5. Ромуальд Кортонь, директор кинотеатра
6. Станислав Годлевский, старший сержант полиции
7. "Советник" Роман Малевич, бывший член магистрата
8. Профессор Мечислав Станьчак, философ
9. Богуслав Хануш, врач
10. Кристиан Клос, журналист
11. Бронислав Седляк, начальник почты
12. Юлиан Гаврилко, ксендз
13. Зыгмунт Брусь, аптекарь
Остальные:
14. Фридрих Мюллер, офицер гестапо
15. Лукаш, камердинер
16. Марек Тарловский, сын графа
17. Лейтенант вермахта.
АКТ I.
Большой обеденный зал дворца пульсировал тишиной затопленных коралловых пещер. Посреди зала царил стол в форме древнеримского ипподрома для колесниц. Вокруг него - словно цепочка охранников в богатых мундирах - спало двенадцать стульев-близнецов. Столешница удерживала три позолоченных бронзовых подсвечника, серебряную салатницу и каменную пепельницу, переполненную окурками тонких сигарет и пеплом, символизирующим самочувствие курильщика. Возле стен и на стенах молчали буфеты, комоды, полустолики, цветочные горшки, вазы, картины и бра; разговаривали лишь часы, длинный маятник которых ритмично отмерял время. Хрустальные висюльки люстры светились холодным отблеском. Стекла дверей, ведущих на террасу, впускали вовнутрь панораму сада, а оконные стекла - фрагмент парка. Все вместе - сказочный вид, ведь в Польше уже нет тех старинных домов-дворцов, наполненных духовным и материальным сибаритством (принадлежащих лично тебе произведений искусства, изысканной мебели, которой пользуются исключительно члены семьи, не публичных библиотек, а так же, способствующей творению, устройству балов и копуляции атмосферы "haute cusine" и "grand vin"[2]). Все это унеслось с ветрами Второй Мировой войны, аннигилировавшись по причине варварства фашистов и коммунистов.
Фамилия мужчины, сидевшего за столом и курившего одну сигарету за другой, была Тарловский. Теодор, граф Тарловский. Его очень и очень давние предки были гетманами, сенаторами и министрами у монархов. Его прапрадед был наполеоновским офицером, прадед - повстанцем, дед - ренегатом на службе у царя, отец же никому не служил, если не считать гедонизма марки "fin-de-siecle" и модернизма роскошной эры между двумя войнами. Теодор - пока был молод и еще молод - практиковал цивилизованную наглость детей из хороших семейств, которые идут по жизни без тормозов (семьи тоже, но дети - в большей мере), а для того, чтобы удостовериться, что им можно, время от времени они кидают какое-нибудь крепкое словцо из языка люмпенов, делая это настолько естественно, словно поправляли себе волосы легким касанием гребешка. Успокоился он уже после пятидесяти, поскольку его сбросила скаковая лошадь. С тех пор он мог ездить только на инвалидной коляске, благодаря чему, больше времени посвящал жене, что тоже не продолжалось слишком долго, потому что она умерла в первую же неделю войны. Тогда множество людей умирало от пуль и бомб, а ее убил рак бюста.
Война (а точнее: немецкая оккупация) поменяла графу род его гостей. Сейчас у него частенько бывали (на приемах и на охоте) высшие офицеры вермахта и Абвера, но никогда офицеры из СД или гестапо, поскольку обе эти организации состояли из хамов, не имеющих в своих жилах голубой крови, зато в Абвере и армейском генералитете от графов с баронами просто кишело. Окрестные леса, тем временем, кишели партизанами, но эти не воспринимали пиры "пана графа" с "фрицами" за сотрудничество, поскольку регулярно получали графскую патриотическую дань, поддерживающую "национально-освободительную борьбу".
Военный карнавал "старой доброй германской аристократии" (старой плохой ни-когда и не было) закончился, когда до нее дошло, что Третий Рейх рушится. Размышления об этом принесли попытки бунта. Но июльское (1944 года) покушение на "Фюрера" не удалось, и Гитлер спустил гестапо с поводка, а оно давно уже мечтало о том, чтобы "достать" гордящихся своими гербами членов главного штаба армии и абверовских тузов. Началась резня, и немцы-аристократы в прекрасно сшитых мундирах перестали посещать барочный дворец графов Тарловских. Но это беспокоило пана графа в самой меньшей степени. Отчаивался он совершенно по другой причине. Вот уже два часа его инвалидная коляска, словно прибитая гвоздями торчала возле переполненной пепельницы, а взгляд графа тупо блуждал между стенками, словно у зверя, которого только что посадили в клетку.
Такое отчаяние бывает чернее ночи. Его конечности лишены сил, плечи у него опущены, глаза слезятся. И постоянная дрожь, словно при горячке. Оно напоминает негатив свадебной фотографии. Отчаяние будит мысли о колодцах, подвалах, заваленных пещерах и полярных морозах. Оно крадет кислород и призывает голод. Молитвы куда-то убегают, и их невозможно поймать. Рок скрежещет! Но вместе с этим, светится огонек надежы, ибо, пока живу – надеюсь. Граф Тарловский, окутанный мраком собственных мыслей и сигаретным дымом – ждал чуда. Дождался его он около полудня. В открытых дверях встал седой камердинер Лукаш и перепугано, чуть ли не шепотом, доложил:
- Господин граф, приехал!...
Издали, из глубин дворца, со стороны входного портика, доносился крепкий, ритмичный и все более громкий стук каблуков по полу. Прервался он, когда на пороге встал офицер в гестаповском мундире, стройный, красивый и, по-уставному, уверенный в себе. Выглядел он продуктом нацистского лабораторного борделя, целью которого было выведение расы красивых, чистых, голубоглазых блондинов, чтобы грядущие ряды СС, СД или гестапо не состояли, в основном, из брюнетов с семитскими или же гитлероподобными чертами. Легенда гестапо приписывала данному учреждению грубиянство и серость, но он – капитан Фридрих Мюллер – обладал чем-то аристократическим в поведении и собственных предпочтениях (в частности, он терпеть не мог заведений, клиентура которых проявляла чрезмерную склонность к большим количествам спиртного и к выступлениям голых женщин, опутанных змеями), зато самой не аристократической чертой его характера была типичнейшая мещанская враждебность по отношению к аристократии настоящей.
Мюллер – прежде чем переступить порог – окинул зал внимательным взглядом и снял фуражку, затем сделал несколько шагов в сторону инвалидной коляски и навесил вопросительный взгляд на лице графа, молча, давая понять, что первым рта не откроет. Тарловский сглотнул горькую от сигарет слюну и пробормотал тоном настолько вежливым, чуть ли не умилительным, что были слышны всхлипы:
- Добрый день, герр Мюллер… Я… я вам крайне обязан, что вы побеспокоились… что не отказались от моего приглашения… Если бы не моя инвалидность, я сам бы прибыл к вам в кабинет… Пожалуйста, может вы…
Он указал Мюллеру на стул, но тот даже не пошевелился. Гестаповец стоял, расслабившись, в позе, которую историки искусства называют контрапостом (противовесом для слегка согнутой правой ноги была фуражка, которую он держал на изгибе левой руки), молча изучая лицо хозяина. Это длящееся пару секунд молчание, казалось, затянулось на несколько минут, и создавало атмосферу упоения превосходством со стороны человека в мундире. Но когда капитан заговорил, в его голосе не было злости, разве что немного обычного холодка:
- Добрый день, господин граф… Если говорить о беспокойстве, то побеспокоился я ради того, чтобы удовлетворить любопытство… Не любопытства по отношению к делу, которое вы имеете ко мне, поскольку это вещь совершенно очевидная, но любопытства в плане этого дворца, ведь мне о нем много рассказывали, но меня сюда никогда не приглашали.
- Что ж… признаюсь, герр Мюллер, что…
- Господин Тарловский, никаких претензий, я же понимаю разницу между плебеем из гестапо и всеми этими графьями из Абвера. Если бы не глупая случайность, что их шефа, адмирала Канариса, на прошлой неделе арестовали, и теперь его фирма переходит под управление Главного управления Безопасности рейха – вы бы просили спасения у своего дружка, майора фон Штернберга.
Положив фуражку на столе, неподалеку от пепельницы, Мюллер повернулся к Тарловскому спиной и, держа ладони скрещенными на копчике, начал ходить вдоль стен зала, присматриваясь к картинам. При этом он продолжал говорить, но теперь обращался к обоям с межвоенными арабесками или полотнам, среди которых большинство изображало предков хозяина.
- … Я слышал, что герр барон фон Штернберг дважды был объявлен королем охоты, когда территорией для забавы были леса вашего поместья. Бедняга, его отозвали отсюда настолько срочно, что он даже не успел забрать свои охотничьи трофеи и попрощаться с вами… Выдам вам один секрет, господин граф. Когда этих аристократов начали допрашивать, то сделали сенсационное открытие в области биологии! Вы поверите? – оказалось, что их кровь вовсе даже и не голубая…
Он взял с комода безделушку, кусочек голубого хрусталя, и поднял под свет, в направлении окна. При этом сделал мину знатока, но у Тарлецкого не было желания размышлять над тем, то ли это поза, то ли Мюллер и вправду в этом разбирался.
- Герр капитан, я бы хотел…
- Вы хотели спросить, почему меня интересуют подобные мелочи? – перебил его гестаповец, кладя сувенир на место. – Они интересуют меня, потому что они красивые и ценные. Эти две причины – уже достаточно, чтобы любить старинное мастерство. Но обидно и больно, когда на эти маленькие чудеса наседает столько пыли.
Он смел с комода толстый слой пыли и стряхнул ладони.
- Вся это грязь – это что, траур по Штернбергу и его коллегам, господин Тарловский?
- Нет, это болезнь служанки, герр Мюллер. Она чем-то отравилась, а мой камердинер слишком стар, чтобы убирать. Может, мы перейдем к…
- Да, перейдем к картинам. Рамы стоят больше, господин граф!
- Что ж, это ведь семейные портреты, а не выставочная живопись. На втором этаже у меня есть один Кранах и два венецианца восемнадцатого века.
- С удовольствием как-нибудь осмотрю. Я люблю хорошее творчество. Когда сдавал на аттестат зрелости, то хотел стать историком искусства, но мой отец был железнодорожником и не зарабатывал столько, чтобы хватало на учебу…
Наконец, он обошел весь салон, вернулся к столу, взял стул и сел, заложив нога на ногу.
- А вот теперь мы можем перейти к интересующему вас делу. Слушаю, господин граф.
Тарловский глубоко затянулся дымом и выдул его через нос с такой силой, словно желая изгнать неудачу.
- Герр капитан, сегодня…
- Прошу прощения, господин граф, могу ли я закурить?
- Ну да, конечно, конечно!
Мюллер вынул из кармана золотой портсигар и зажигалку, а Тарловский, видя, что пепельница переполнена, схватил маленький колокольчик, прячущийся в раме инвалидной коляске, и позвонил. Прибежал Лукаш, забрал пепельницу и быстро принес чистую. Гость затянулся пару раз и сделал ожидающую мину.
- Можно ли предложить вам чего-нибудь выпить? – спросил граф.
- Например?
- Ну… рюмочку хорошего коньяка… Или вермута… сухого вина…
- Можете. Только не коньяк и не вино, хотя и то, и другое я люблю. Но здесь я бы предпочел выпить кое-что другое.
- Слушаю?...
- Эту вашу знаменитую родовую наливку, о которой фон Штенберг рассказывал истинные чудеса. Он обожал пиры в вашем доме. Кстати – из чего вы ее делаете?
- Из вишни, малины и крыжовника, герр капитан.
Колокольчик вновь зазвенел, и снова появился камердинер.
- Лукаш, подай две рюмки и наливку.
Напиток немцу понравился. После второй рюмки его настроение поправилось.
- Ну хорошо, господин граф. Не будем больше терять времени. Слушаю.
- Сегодня… сегодня в городе арестовали моего сына…
- Все сходится.
- Он невиновен. Он ничего не делал против немцев, абсолютно ничего, не принадлежал к какой-либо организации…
- Я вам верю.
- Даже в тридцать девятом он не пошел в армию, потому что тогда ему не было восемнадцати лет. То есть, он ни мгновения не сражался с вами. Сейчас ему двадцать два года, и политика его совершенно не интересует. Единственное, что его занимает – это орнитология. Я имею в виду птичек…
- Господин граф, я знаю, что такое орнитология.
- Но знаете ли вы, что мой сын невиновен?
- Это весьма возможно.
- Тогда, почему…
- Можно еще?... – спросил Мюллер, указывая на графинчик с наливкой.
- Да, пожалуйста. Я рад, что вам нравится.
Они выпили еще по рюмке.
- Ничто мне так давно не нравилось, как эта ваша наливка, господин Тарловский! – причмокнул гестаповец. – Шнапс, который продается в рудницких забегаловках, это либо кислота, либо вонючие помои.
Тарловский вытер губы краем ладони и вернулся к теме:
- Герр Мюллер, за что арестовали моего сына?
- Потому что, если бы я арестовал вас, это было бы проявлением плохого вкуса – вы же калека. Поэтому, вместо вас я арестовал вашего сына.
- Но за что?!...
Мюллер прикурил очередную сигарету, а портсигар, вместо кармана мундира, положил на столешнице, между своей зажигалкой и пепельницей.
- Господин граф, вчера в нашем районе произошел большой "бабах". Лесные бандиты взорвали железнодорожные пути. Погибло четыре немца, которые отправлялись на восточный фронт. Несколько десятков ранено, пятеро из них – тяжело. Вы же слышали об этом?
- Да, только ни я, ни мой сын ничего общего с этим не…
- Это не имеет значения, господин Тарловский. Совершенно не имеет!...
- Вы считаете, будто бы невиновность не имеет значения?!
- Ну да, поскольку значение имеет только справедливость.
- Согласен, ведь мы говорим об одном и том же.
- Боюсь, что мы говорим о чем-то совершенно ином, господин граф. Я говорю о справедливости, которую Рейх вынужден применять на территории Генерал-Губернаторства для наказания бандитских действий, направленных против германских чиновников и германской армии. И здесь именно такой случай. Власти района решили, что если виновные, то есть, люди, совершившие вчерашний взрыв на железной дороге, не сдадутся – тогда за голову каждого погибшего немца будут взяты жизни десяти местных жителей. В каждом из четырех городов, располагающихся неподалеку от места нападения, было арестовано по десять заложников, всего – сорок человек. Являясь начальником гестапо в Руднике, я всего лишь выполнил приказ своего начальства и арестовал десяток человек из этого города.
- Но почему именно Марка?
- Потому что он – фигура, барин, ваш сын. Я уже говорил, что предпочел бы арестовать вас или более значительную фигуру, вот только заключенный на инвалидной коляске привел бы в тюрьме к трагикомической ситуации, а подобная дешевка мне уже не по вкусу. Помимо вашего сына, я арестовал директора больницы, директора банка, директора лесопилки, судью, лесничего и парочку других – сплошная гордость Рудника. Чтобы больнее!
Тарловский прикрыл глаза, пытаясь упорядочить мысли, кружащие словно перепуганные птицы, но смог выдавить из себя лишь отчаянный вопрос:
- И что теперь?
- Об этом я вам тоже уже говорил, господин граф. Если виновные в убийстве немцев не сдадутся германским властям до полуночи, то завтра утром мы заложников расстреляем. Если же они сдадутся – мы заложников выпустим, и ваш сын вернется домой. Все просто.
Тарловский невольно поднял голос, но ему хватило воли, чтобы не закричать:
- Но вы же знаете, что…
- Ну да, мы оба знаем, что это не в привычках бандитов из АК и НВС[3] добровольно признаваться в собственных грехах, они никогда этого не делают. Но ведь всегда что-то делается в первый раз…
- Но вы же прекрасно знаете, что…
- Именно потому завтра, в десять, мы заложников расстреляем. Или повесим. Для них это будет без разницы, господин граф. Я еще не решил…
- Но ведь мой сын невиновен!!!
- А там одни невиновные. Погибли тоже невиновные. За четырех невиновных мы предадим смерти сорок невиновных, с помощью свинца или веревки. Но, думаю, скорее всего, свинца. Я думаю, вы, все же, поняли, почему я не арестовал вас. Человек, расстреливаемый в инвалидной коляске – это выше моих сил, и уж выше моего вкуса, господин граф.
Воцарилось молчание. Гестаповец взял графинчик, без вопроса наполнил рюмки и, не ожидая, выпил свою.
- Herrlich!... Уф!... Истинный нектар, чудо!
Тарловский уставился в столешницу; хрипло дыша, он не замечал наполненной рюмки. Подняв голову, он тяжело поглядел капитану в лицо и тихо спросил:
- Что я могу сделать, чтобы спасти сына, герр Мюллер?
- Очень многое, при условии, что вы верите в Бога. Вы же верующий?
- Да.
- Тогда просите помощи у него. Как существо всемогущее, для него это будет пара пустяков, и он без труда спасет вашего сына. Но это при условии, что вы не разозлите его каким-нибудь святотатством или же любовью к грешным поступкам, из-за чего он мог бы на вас обижаться.
Граф стиснул губы и снова прикрыл глаза, чтобы те не выдали отвращения, вызванного "шуткой" гестаповца. Капитан с наслаждением цедил наливку, а молчание, говоря формально – неудобное, ему никак не мешало. Он отставил рюмку, когда голос хозяина взорвался:
- Я хочу выкупить своего сына!
- Выкупить?... – изобразил изумление Мюллер. Граф кивнул, словно автомат, возможно, пораженный решительностью собственной фразы, но, возможно, все лишь удивленный радикализмом своего выступления. Мюллер фыркнул:
- Выкупить? Вот так просто?
- Вот так просто!
- Словно кольцо, заложенное в ломбарде?
- Нет, словно ребенка, которого арестовали!
- То есть, вы хотите прийти в кассу тюрьмы и выкупить сына?
- Я желаю выкупить его, заплатив вам!
Мюллер откинулся на спинку стула и весело рассмеялся:
- Вы предлагаете мне взятку, господин Тарловский!... Попытка подкупа служащего Рейха является оскорблением для чиновника, для Рейха, не говоря уже о том, что это преступление, за которое следует наказание в силу закона. Вы понимаете все это, господин граф?
- Да, только что мне терять? Я калека и уже нахожусь слишком близко от могилы, чтобы чего-нибудь бояться!
Мюллер искривил губы в такой издевательской мине, что сигарета чуть не выпала у него изо рта.
- Что вы говорите, господин граф!... А я-то думал, что вы пригласили меня из чувства страха…
- Ну да, страха. Только это страх за сына, но это уже совсем другой страх, чем страх за собственную шкуру!
- Этот страх, другой – все равно, страх… Меня не было бы здесь, если бы не ваш смертельный испуг, господин граф.
- Так, согласен – я умираю от страха. Из страха, что вы можете Марка убить, а перед тем пытать!
- Что?!
- Вы все прекрасно услышали, герр Мюллер! Скажите мне честно – моего сына уже пытали?
- Господин граф!... – покачал пальцем немец, одновременно вызывая на лице полную неодобрения мину. – Успокойтесь!
- Дайте покой моему ребенку, Мюллер!
- Но ведь я над ним не издевался, я его даже пальцем не тронул, герр Тарловский! Вы, возможно, и не поверите, но я никогда не бью заключенных.
- Потому что у вас имеются для этого специальные люди!
- Это правда, у меня есть такие люди, которые пользуются нагайками, металлическими прутьями и резиновыми палками. Я гораздо хуже – я пользуюсь словами. Только словами. Я тут не говорю о приказах, которые отдаю своим людям – имеются в виду слова, направленные мною против врагов. Есть такие слова, господин граф, по сравнению с которыми физическая боль мало что значит – слова-отмычки, решающие проблемы палачей, зато доставляющие жертвам наивысшую боль. Нужно лишь знать нужный набор слов и правильно им пользоваться, это зависит от ситуации и условий.
На сей раз Тарловский уже не мог подавить презрения:
- Вы говорите о запугивании или шантаже людей беззащитных, людей, полностью зависящих от вашего настроения, герр Мюллер!
- Совсем необязательно, дорогой мой граф. Я говорю о том, чтобы дать возможность выбора людям, хотя бы частично зависящим от себя самих. Я хочу доказать этим людям, что отвращение, испытываемое ими по отношению к палачу, совершенно несправедливо, ведь они мало чем от этих палачей отличаются, они ведь и сами способны на такие же чудовищные вещи, они сами способны совершать позорные поступки…
- Риторическое уравнивание палачей и жертв – это слишком гадкая софистика или диалектика, чтобы я размышлял над этим, капитан!
- Тогда только слушайте. Ручаюсь, что стоит, ведь урок вам дает эксперт. Я эти проблемы решаю не теоретически, но практически, господин граф, причем, уже давно, чуть ли не каждый день. И если бы мне пришлось сказать, чему, прежде всего, научила меня такая практика – какому принципу, какому правилу, какому канону – я бы заявил, что и жертвы, и их палачи совершенно одинаковые сволочи, разницы никакой!
- Легко говорить, года ты…
- Палач?... Ладно, Тарловский, пускай и так. Но, прошу мне верить, я не лгал – пытаю я исключительно словам. Методы могут различаться, в зависимости от людей и от условий; вопреки первому впечатлению, шантаж и запугивание вовсе не являются моими фаворитами. Я предпочитаю, к примеру, жестокость предоставления выбора.
- Какого выбора?
- Скажем так, безжалостного. Выбора жестокого, коварного, убийственного. И так далее – всяческих дьявольских прилагательных тут хватает.
- Не хватает лишь человечности, герр капитан.
- Человечности – как сказочного идеала. Мы же говорим о человечности реальной, которой до идеала ой как далеко. Человек постоянно получает выбор от судьбы, и все время он использует этот шанс совершенно гадко. Когда жертва получает возможность выбора от палача – она получает выбор без идеального шанса, и потому результат производит идентичный. А может, и еще худший. Теперь вы понимаете, почему я сказал, что этот выбор безжалостен к жертвам. Для палачей же он является психологически интригующим. Человек, не знающий аппарата репрессий, понятия не имеет, что ставить людей перед выбором – это увлекательнейшая забава.
- Ну, естественно! – буркнул граф с горечью, маскирующей раздраженность. – Меня же не забавляет даже слушать об этом, Мюллер.
- А все потому, что вы среди проигравших, а не среди победителей. Если бы вы были лондонским купцом в Индии восемнадцатого века… Вы когда-нибудь слышали, как чиновники Восточно-Индийской Компании заставляли тогда индийских крестьян платить чрезмерно высокие налоги? Связывали вместе отца и сына, и хлестали только с одной стороны так, что удары падали либо на отца, либо на сына – каждый из них мог принять удары на себя, подставляя собственную спину, или же, если был сильнее, мог заслониться от порки чужим телом. С помощью слов можно творить такое же коварство. Вот если бы, к примеру, у вас была бы еще и дочка, и если бы я предложил вам выбор: верну вам сына, если взамен вы отдадите мне дочку позабавиться в постели?
- Предлагаю деньги и себя!
- Вас я отвергаю, об этом мы говорили уже два раза, поймите наконец, что для меня это вопрос хорошего вкуса… А вот деньги я не отвергаю – двадцать тысяч долларов за жизнь адепта орнитологии, господин граф. Вот только…
- Согласен, герр Мюллер! – перебил его обрадованный Тарловский. Только у меня нет долларов. Предлагаю вам марки или украшения…
Мюллер скептически покачал головой и раздавил окурок на дне пепельницы.
- Признаюсь вам, граф, что падение спроса на биржах Сталинграда и Курска как-то отобрали мою веру в будущее марки. А золото – штука слишком тяжелая.
- Так как…
- Здесь нет никакой проблемы. Ювелир, герр Бартницкий поменяет вам деревянные на зеленые в любом количестве. Проблема кое в чем другом. Ваше предложение, господин граф, для меня представляет слишком большой риск…
- Клянусь, что никто кроме нас… Гарантирую полнейшее молчание!
- Я не об этом. Проблема в том, что гестапо именно сейчас разбирается с Абвером. Мой любельский начальник, Краус, особенно ненавидит барона фон Штенберга; они соперничали один с другим здесь так долго, как абвер с гестапо строят друг другу козни. Краус знает, что фон Штенберг частенько гостил у вас, и потому считает, что здесь может быть кое-что большее, чем договоренность двух аристократов. Если бы я выпустил только вашего сына, тогда я сам мог бы стать подозреваемым в том, что имею какой-то контакт с Абвером, словом, что я делаю это для недобитков адмирала Канариса. Нет, господин граф, собой я рисковать не стану!
- Но ведь… вы же ранее приняли мое предложение. Вы даже сумму назвали!
- Но ведь тогда вы не дали мне закончить. Я сообщил только розничную цену.
- Не понял… Как это, розничную?
- Послушайте-ка, господин Тарловский. Мое предложение чуточку иное, более оптовое, опять же, для меня более выгодное, но, прежде всего, оно более безопасное для капитана Фридриха Мюллера, а все так складывается, что ничья безопасность не может мне быть столь дорога, как безопасность Фридриха Мюллера. Я предлагаю следующий договор: я выпущу четырех арестованных и возьму по двадцать тысяч долларов за каждого, что вместе составляет восемьдесят тысяч долларов. Половину из них я отдам Краусу. Столь большие деньги его успокоят; при этом он будет подозревать меня только в желании заработать, но ни в каких заговорах в пользу абвера или в любой другой дерьмовой политике.
- Вы меня простите, герр капитан, но… но…
- Что "но"?
- Я… я не могу этого…
Мюллер поджал губы и стукнул кулаком по столу так сильно, что из перепльницы высыпалась часть пепла, а рюмки перепугано звякнули.
- Или четверых, или никого!
- Не знаю… - вздохнул граф.
- Чего не знаете?!
- Не знаю, хватит ли у меня драгоценностей, герр Мюллер…
- А я как-то удивительно спокоен, что хватит, - снова расслабился капитан. - Другой вопрос, хватит ли у вас желания платить за людей совершенно вам чужих, причем, людей без гербов. Тем не менее, я вижу шанс облегчить вашу участь. Ведь у каждого арестованного имеется семья, которая с охотой продаст последние башмаки, чтобы спасти своего. Свяжитесь с ними… Впрочем, что вы там сделаете, вопрос уже не мой. Мой вопрос - завтра расстрелять десять человек. Или повесить тот же десяток… Но я уверяю вас, господин Тарловский, что десять человек завтра будет расстреляно.
- Но без моего сына. Я готов дать за него…
- Никаких торгов, господин граф. Или четверо, или никто.
- Хорошо… - шепнул Тарловский. - Четверо…
- По двадцать тысяч президентов.
- Так.
- Да что это я несу, mein Gott! Четыре раза по двадцать тысяч президентов, это… это было бы восемьдесят тысяч однодолларовых бумажек! Целая телега! Будет достаточно восемьсот физиономий президента Франклина. Или тысяча шестьсот изображений президента Гранта. Лишь бы не мельче.
- Хорошо.
- Однако, к сожалению, это еще не все.
- Больше я уже не смогу!
- Денег больше я и не требую. Хотя, если бы я требовал - вы бы смогли, в этом, господин граф, я уверен. Дело кое в чем другом - в арестованных.
- Мы ведь определились, что я плачу за четырех!
- Это тоже не меняется. За четырех. Но вы, естественно, понимаете, граф, что я обязан наказать десть человек, а не шестерых - мне придется арестовать четверых других на место выкупленной вами четверки. Проблему выбора оставляю на вас. Сюда я вернусь в…
Он уставился на циферблат стоящих под стеной часов, маятник которых отмерял секунды, затем глянул на свои часы и уточнил:
- …в семь утра. У ваших часов замечательный бой, но они опаздываю на целых четыре минуты. Так что у вас восемнадцать часов. Завтра в семь утра вы вручите мне чемоданчик или сумку с портретами договоренных президентов и два листа с фамилиями пока что не договоренных избранников.
- А почему два листа?
- Я же говорил, что проблему выбора возлагаю на вас.
- Отбора людей, которых вы освободите, капитан!
- Двойного выбора, господин граф. В том числе - и отбора сменщиков. Вы дадите мне список четырех человек, которых я должен буду выпустить, и четырех, которых я должен буду арестовать. Думаю, это же ясно?
- Чтооо?!!!... - простонал Тарловский.
До него дошло, в какую трясину погрузило его желание спасти ребенка, что был ребенком женщины, которую он, граф, любил, которую смертельно обидел и которую вспоминал с чувством, желая тем самым выпросить у нее прощения этим актом спасения. Мысли путались, словно пьяные нетопыри. Какое-то внутреннее эхо цитировало отдающие эхом слова гестаповца: "… Выбора жестокого, коварного, убийственного…" Он спрятал лицо в ладонях. Тем временем Мюллер поднялся, обтянул китель, налил себе "на дорожку", выпил, взял фуражку и резюмировал:
- Итак, господин граф, все ясно. Четверых за четверых.
- Нет!
- Нет?... Ну что же…
- Я не могу этого сделать!!!
- Вольная воля, господин граф.
- Но вы хоть понимаете, Мюллер, чего…
- Капитан Мюллер!
- Прошу прощения, капитан Мюллер… Вы… вы хоть понимаете, чего вы от меня требуете?! Я, я должен буду указать вам людей, которых вы…
- Именно так. Людей, которые выживут, и людей, которые умрут, чтобы те могли выжить. И мне совершенно все равно, кого вы назовете. Можете указать на своего слугу, повара, конюха или на своих крестьян, ganz egal, лишь бы четверых за четверых. Как видите - это вопрос бухгалтерии, а не совести.
Сомкнутые каблуки издали деликатный, уставный стук, а слегка склоненная голова гестаповца дали понять, что он еще не утратил всего уважения к графу.
- До завтра, господин Тарловский.
Капитан был уже на полпути между столом и дверью, когда тишину взорвал крик хозяина:
- Да ради Бога же, герр Мюллер!!!
Тот остановился, обернулся и процедил:
- Эту тему мы уже достаточно обсудили, господин граф. Я же говорил - вы можете положиться исключительно на божественное провидение, только я бы этого не рекомендовал.. Прошу прощения, дела, я и так провел у вас слишком много времени.
И он вышел. Граф дышал тяжело, словно после долгого бега, должно было пройти пару минут, прежде чем дыхание успокоилось. Тарловский дважды наполнил рюмку и дважды опорожнил ее одним духом, затем схватил колокольчик и зазвенел им, вызывая камердинера. Пршлепал Лукаш.
- Слушаю, пан граф…
- Молнией к ювелиру Бартницкому! Или нет! Пошли кучера Курчука - пускай запрягает бричку, пускай едет и привезет Бартницкого сюда! И пусть скажет ему, что дело крайне срочное! Крайне - ты понимаешь?
- А что тут понимать, пан граф? А тут еще Седляк ожидает в прихожей. Только вот, спрятался, только увидал фрицевский мундир. Но уже вылез из-под лестницы.
- Седляк?... Что еще за Седляк?
- Да почтмейстер же наш рудницкий, пан граф.
- Ага, так. Чего хочет?
- Письма какие-то привез и пакеты.
- А что, почтальонов у него уже нет?
- Говорит, что у него еще какое-то личное дело, пан граф.
- Нет у меня сейчас времени ни на какие дела! Пускай подойдет в другой раз!
- А он говорит, что тут дело про тех, что немец арестовал…
- Пускай заходит. А ты высылай Курчука к Бартницкому! И молнией, Лукаш!
АКТ II
Ювелир Роман Бартницкий не всегда был ювелиром. В самой молодости он был парикмахером, поскольку его отец тоже был парикмахером. Парикмахерская карьера Романа завершилась крахом, когда на свет вышло, что доверенным своим клиенткам - в основном, проституткам, но и некоторым "приличным дамам" - он красил волосы на лоне и прически в один и тот же цвет. Муженек одной из окрашенных дамочек посадил Бартницкого-младшего в "тюрягу" за "акт сладострастного насилия" (цитата из судебного приговора). В тюрьме Роман познакомился с ювелиром-перекупщиком. Освободили их практически одновременно; старший дружок приблизил младшего к себе, вышколил, а когда умирал - нотариально переписал на него свое процветающее ювелирное дело. Так вот Роман Бартницкий стал знатоком драгоценностей.
До начала войны Бартницкому сопутствовал успех, а после начала, то есть, во время оккупации, успех был просто колоссальным, поскольку большинству земляков пришлось продавать накапливаемое золотишко ради куска хлеба. Даже факт, что с 1941 года рынок заливала Ниагара еврейского золота, не вызвала простоя в деле. Что можно было заметить по одежде пана Романа, входящего в дом Тарловских. Его корпулентное тело обтягивал костюм из английского габардина класса "люкс" в тонкую полоску, галстук удерживала на сорочке заколка из платины с бриллиантами, а пряжечки туфель из змеиной кожи были из чистого золота, точно так же, как две печатки, а еще цепочка и корпус часов марки "Патек" самых дорогих из дорогих.
Перед прибытием ювелира стол был убран и обрел новое сценическое оформление. Теперь, кроме пепельницы и канделябров, на нем стоял большой кипарисовый ларец с бронзовыми оковками. Бартницкий, только лишь переступил порог салона, первый быстрый взгляд бросил на этот ларец, а уже только второй - на лицо графа. Было это лицо траурное, но ювелир сделал вид, что этого не замечает, и свободно рассмеялся:
- Приветствую вас, господин граф, ваш покорный слуга! Отчего такая честь?...
- Приветствую вас, пан Бартницкий. Присаживайтесь, пожалуйста.
Бартницкий уселся, водя взглядом по стенам комнаты.
- Господин Бартницкий… мне нужно продать немного… а точнее, много… фамильных драгоценностей…
- Понимаю, господин граф… Ну что же, времена тяжкие…
- Времена кошмарные, господин Бартницкий. Истинный Апокалипсис!... Сегодня у меня был тут Мюллер, который арестовал моего сына, о чем вам, наверняка, известно…
- Известно, господин граф. От всего сердца сочувствую!
- Мюллер арестовал десять человек. Десять - это у нас, в Руднике, потому что, вообще-то, немцы арестовали несколько десятков человек…
- Да, сорок, господин граф. Ровно сорок. По десятку за каждого прибитого той ночью немца.
- Именно. Всех арестованных из Рудника я не знаю. Если хорошо помню, Мюллер упомянул директора банка, директора лесопилки, лесничего…
- Еще арестовали бургомистра Венцля, главврача Стасинку, директора школы, пана Мышлинского, ветеринара Тардоня, директора музея доктора Кужмича и судью Ивицкого.
- Моего сына он арестовал вместо меня. Говорит, что ему не хотелось арестовывать калеку на инвалидной коляске.
Бартницкий с сомнением покачал головой.
- Скорее уже, он не желал арестовывать источник предполагаемой выгоды. Лесничего Островского вытащили из кровати, несмотря на тяжелую болезнь.
- Вы знаете, что утром заложников будут расстреливать?
- Каждый об этом знает, пан граф. По всему Руднику наляпали афиш, угрожая расстрелять арестованных, если лесные не объявятся. А понятно, что не объявятся.
- Понятно, пан Бартницкий. Для меня же важен сын… Я договорился с Мюллером, что выкуплю четырех арестованных…
- Кого из них, пан граф?
- Мюллеру все равно. Но он требует, чтобы было четверо, поскольку желает заработать побольше. По двадцать тысяч долларов за арестованного.
- Сколько?!!
- Двадцать тысяч долларов. Сотнями или по пятьдесят - меньших номиналов он не возьмет.
- Но ведь это же восемьдесят тысяч долларов, пан граф!
- Что поделать… У меня есть немного марок, но я предпочитаю держать их на текущие расходы, так что приходится продавать золото на восемьдесят тысяч долларов. У вас есть столько, пан Бартницкий?
- Нет, но в течение пары часов такую сумму я организовать могу.
- Тогда выберите среди этих вещей их эквивалент, - сказал граф, жестом головы указывая на кипарисовый ларец.
Бартницкий оттер вспотевшие ладони о брючины, придвинул ларец к себе, открыл крышку и начал вынимать драгоценности. Он выкладывал на столешницу перстни, колье, броши, цепочки, диадемы, браслеты, жемчужные ожерелья и бусы, драгоценные камни, оправленные в благородном металле или слоновой кости, а так же монеты с профилями монархов. В глазницу он вставил ювелирную лупу и, временами, с ее помощью исследовал какую-нибудь вещицу по внимательнее. Его толстые пальцы вдруг нащупали странную форму, и он вынул позолоченный цилиндрик - очень легкий и пахнущий, скорее, парфюмерией, чем украшениями.
- Что это, пан граф?
- Ах, это губная помада…
Бартницкий открыл трубку, извлекая на свет алую губную помаду.
- …это губная помада покойницы, моей жены. Даже и не знаю, откуда она тут взялась…
- Женщины, когда они украшаются, обычно рассеяны, - буркнул ювелир, отдавая помаду хозяину дома.
Тарловский сложил обе части цилиндрика и направился на своей коляске к стене. Остановился он возле зеркала, вырастающего из узкого столика. На столешнице стояла фотография покойной. Граф глянул ей в глаза и стиснул помаду пальцами, думая: "Все это я делаю ради тебя… то есть, для него, но прежде всего - ради тебя!". Цилиндрик с помадой он положил рядом с фотографией и отъехал к столу. Бартницкий к этому времени закончил рассматривать ценности:
- Этого хватило на полтора десятка заложников, пан граф. А если бы считать по обычным ценам, которые применяются здесь, в Генерал-Губернаторстве вот уже пару лет - то и на несколько десятков, возможно, и на сотню…
- Мюллер отдаст только четверых, пан Бартницкий. Целых четверых.
- Так, пан граф, понимаю. Но никак не могу понять одного аспекта. Почему вы платите за четверых? То есть, еще за трех, поскольку, за вашего сына - это очевидно…
Тарловский пожал плечами, как бы желая показать, что он и сам себя не понимает, и фыркнул:
- А кто бы мог их выкупить? Семьи?
Бартницкий скептически искривил губы:
- Нет и речи! Мюллер назвал чудовищную цену - таких цен в Генерал-Губернаторстве еще не бывало. Те, кто хотел бы выкупить своих, никак не смогли бы, даже если бы продали все до последней нитки. И собрали бы, самое большее, несколько тысяч долларов.
- Так вы их знаете?
- У меня с этим сегодня были уже четыре особы. Жена ветеринара и супруга судьи Ивицкого, сестра лесничего Островского и господин Дуньский, брат директора банка… Из них всех, возможно, он что-то бы и нацедил.
- А почему они пришли к вам?
- А вы, пан граф, почему обратились ко мне?
- Ну да… прошу прощения.
- Не за что. Это же естественно - а у кого еще в Руднике можно обратить в наличность драгоценности, золотые крюгеранды[4] или рублики без страха, что его не надуют или не сдадут властям. Плюс мои контакты. Каждый ребенок в Руднике и окрестностях знает, что немцы продают мне золото от евреев и с трупов, что они же покупают у меня валюту, в том числе - и гестапо. Ну… одним словом, что я знаю тех гестаповцев, которые любят гешефты, и что я могу с ними говорить.
- И что, вы пробовали с ними говорить сейчас?
- Да, уже вел переговоры с ними о выкупе Дуньского.
- С кем же, с Мюллером?
- Нет, с его заместителем, Лотцем. Этот самый жадный фриц в нашем районе. Но тот отказал, утверждая, будто бы дело безнадежное. Теперь я вижу, что не безнадежное, вот только расходы в несколько раз больше обычных, и что Мюллер желает сам получить весь навар.
- Он удовлетворяется только половиной.
- Ну да, конечно же, половину он должен отдать Краусу, фюреру любельского гестапо. Они все здесь обязаны, без подобной дани вылетели бы из игры молнией.
- Откуда вам об этом известно?
- Пан граф, если четыре года заниматься левыми де лишками с оккупантами, так многое чего узнаешь. Иногда я даже думаю, что знаю слишком много, и размышляю о том, как бы забиться в какую-нибудь мышиную нору, к тому же, подальше отсюда.
- Вы боитесь, что они могут вас?...
- Они, или наши, за то, что я торговал с бандой фрицев. Тот факт, что на наших я не раз "скидывался" и покупал оружие, мне может и не помочь, потому что одна холера знает, кому я платил. Приходило двое и брало деньги для лесных. Но черт знает, а вправду ли они были от лесных! А если и от лесных, то вопрос даже более сложный - от каких лесных?
- А разве не все равно?
- Нет, поскольку в наших лесах сидит и АК, и НВС, бродят красные из АЛ[5]. Эти последние - самые обычные бандиты, только грабят и насилуют, хотя и называют себя народным партизанским движением, и "на реквизиции" не идут без мундиров. Всех их уже приговорили - НВС гоняются за ними и желают перестрелять. АК-овцы их тоже с охотой бы перебили. Ну и взаимно - красные уже сдали гестаповцам двух АК-овцев, живущих в деревне, а двух других пристрелили в лесу. Жандармы спалили всю деревню, и потому теперь и НВС, и АК красным не простят.
- А кто взорвал пути?
- Не знаю. Может АК, может НВС, вполне возможно, что это была совместная работа… По мне, пан граф, вся эта работа - чистейшая дурь. Ну в чем тут интерес, если убить четырех врагов, чтобы за это убили четыре десятка ни в чем не повинных своих? И это должен быть патриотизм? Но не будем о политике, судьбы неизменить. Разве что немножко скорректировать, если этот ваш гешефт с Мюллером удастся.
- Вы мне поможете, пан Бартницкий?
- Понятное дело, пан граф, я куплю эти цацки с удовольствием.
- Тут дело не только в деньгах…
- Не только?
- Нет… Видите ли, я должен выбрать трех человек…
- А это уже вы должны сами выбирать, пан граф. Я только купец, меня интересует товар. Расплачиваюсь, забираю товар, низко кланяюсь и исчезаю. Понимаю, что выбрать троих из девяти нелегко, потому что хотелось бы спасти всех. Ужасная дилемма, тут вам не позавидуешь. Но это исключительно ваша дилемма, на меня прошу не рассчитывать, я на это не гожусь.
Тарловский крутил в пальцах зажженную сигарету, ища слова, которыми мог бы объяснить самую мрачную проблему.
- Тут еще одно дело…
Тембр голоса хозяина встревожил ювелира. Шестым чувством он вынюхал нечто более страшное еще до того, как услышать, о чем речь. Зрачки его сузились.
- Слушаю вас, пан граф…
- Видите ли, пан Бартницкий… Мюллер требует, чтобы я указал тех, которых он освободит за деньги, но так же и их сменщиков…
- Каких таких сменщиков?
- Он… он должен казнить десять человек, пан Бартницкий.
Мозг ювелира пронзило понимание:
- То есть, вместо выпущенных, он арестует четырех других, чтобы дополнить десятку! И он требует…
- Требует, чтобы я указал ему четырех других для того, чтобы их расстрелять. Впрочем… не знаю, может, чтобы повесить…
- Чтобы расстрелять. Плакаты гласят о расстреле.
- Это все равно, пан Бартницкий. Он хочет, чтобы я выбрал новых обреченных! И это условие поставил для завершения договора.
Бартницкий поднялся и машинально застегнул пиджак. Его руки слегка дрожали.
- И вы на это согласились?
- Да.
- Господи Иисусе!...
- У меня не было выбора. Я хочу спасти сына, и я сделаю это любой ценой.
Бартницкий видел в жизни многое. Он видел множество обманов, безжалостный шантаж, видел, как человеческое достоинство растаптывают самыми различными способами, ему случалось и самому быть участником таких никчемных поступков - но игра Мюллера поразила его. Он и не помнил, когда бы губы так дрожали от ужаса.
- Го… господин граф… Если вы согласились, то… то это ваше дело. Я лично не желаю иметь с этим ничего общего, ничего! Я не стану выбирать людей на смерть!... И вам не советую!
- Так что, мне пожертвовать сыном?! Его мать перевернулась бы в могиле, а я… я бы…
- Если вы сделаете то, чего требует Мюллер, тем самым вы тоже жертвуете сыном. И сыном, и самим собой, пан граф, ведь когда хлопцы из АК или НВС узнают, что вы сдали людей на казнь, они шлепнут вас, не раздумывая!
- Присядьте и перестаньте кричать, пан Бартницкий!
Ювелир уселся так резко, что пуговица пиджака стрельнула и с тех пор висела на одной нитке, словно она была осуждена и повешена хозяином.
- Я предупредил вас, пан граф… Я не говорю, что лесные наверняка обо всем узнают, тут дело такое - может им станет известно, а может и нет. Но возможности такой исключать нельзя!
- Я ее тоже не исключаю, дорогой мой. Если они обо всем узнают - сначала им нужно бужет подумать над тем, а стоят ли тех, кого выдали, выкупленных. А когда пожелают наказать ответственного за такой обмен, им придется наказать нескольких человек.
- Это кого же?
- Я уже обдумал это, пан Бартницкий… Я хочу, чтобы решение приняла группа самых уважаемых граждан города. Некоторых из таких гестапо арестовало, но ведь нескольких еще найти можно. Я не прав?
- Даже и пару десятков, пан граф. Только вот как вы хотите это сделать?
- Я хочу пригласить их сегодня вечером к себе: меценаса[6] Кржижановского, профессора Станьчака, советника Малевича, начальника почты, пана Седляка. Это он подал мне такую мысль…
- Какую мысль?
- Чтобы созвать такое собрание.
- Почтмейстер Седляк?
- Ну да, Седляк. Он был у меня только что, просил помощи в спасении одного из арестованных. Как видите - не только к вам приходили.
- И кого же хочет спасать Седляк?
- Пана Кужмича, директора музея. Но давайте вернемся к моим гостям на сегодняшний вечер, поскольку все еще не знаю… Несколько уже есть, но этого мало. Кого мне еще следует пригласить, пан Бартницкий? Что вы думаете о приходском ксендзе?...
Ювелир наморщил лоб и какое-то время молчал; затем шепнул, как бы сам себе:
- Теперь я понимаю вашу щедрость, пан Тарловский… Вот только я не уверен, будто бы то, что вы сами желаете платить за четырех арестантов, склонит ваших гостей к выполнению требований гестапо…
- Вы не ответили на мой вопрос!
- Простите, какой вопрос?
- Кого я еще должен пригласить?
- Ксендза Гаврилко, тут никаких сомнений.
- А еще кого?
Бартницкий склоил голову и какое-то время копался в мыслях.
- Доктора Хануша…
- Кто такой?
- Заместитель директора больницы, профессора Стасинки, которого арестовали.
- Еще кого?
- Директора кинотеатра, Кортоня…
- Это тот довоенный директор театра, эндек[7]?
- Да… Ну и аптекаря Бруся… Ага, обязательно пана Мертеля, заместителя директора сельскохозяйственной школы, ведь директора тоже арестовали… И, наверное, редактора Клоса, главного из довоенного "Курьера"…
- Так он еще живой?
- Живой, пан граф, и даже неплохо живет, хотя сейчас многие живут так, словно бы и не живут… такие уж времена… На вашем месте, я бы пригласил еще и старшего сержанта Годлевского, из синей полиции[8].
- Зачем?
- Уверенности у меня нет, но он, кажется, с лесными путается, пан граф. Во всяком случае, человек это порядочный, уже нескольких спас.
- Ладно, хватит, именно столько стульев здесь и стоит. Приглашу их на шесть. Вопрос, все ли придут?..
- Без опасений, господин граф!
- Почему вы так уверены?
- Простите, но я знаю людей… Никто не откажет, поскольку приглашение к вам - это честь, отличие. Так что собрать их здесь будет легко, зато чуточку труднее будет их убедить, когда узнают, чего вы от них ожидаете.
- Я приглашу их, не говоря, чего от них ожидаю. Они будут знать лишь то, что я хочу говорить об арестованных. И среди приглашенных будут... как минимум, двое, которые меня поддержат.
- Догадываюсь, пан граф, что первый - это адвокат Кржижановский, ведь это ваш коллега по Легионам[9]. А кто второй?
- Увидите вечером.
Ювелир приподнялся, как бы желая встать.
- Простите, господин граф, не понял… Я тоже должен буду прийти?
- Я вас приглашаю.
- Ведь я уже отказал!
- Прошу вас передумать, пан Бартницкий. Неужто вы желаете отказаться от такого отличия?
- Я не приду, господин граф! На меня прошу не рассчитывать!
- Пан Бартницкий…
- Не может быть и речи! Не может быть и речи, пан граф! Я же сказал, что не желаю принимать во всем этом участия!
- И это означает, что вы не хотите провести наиболее выгодное дело за всю свою жизнь валютчика, пан Бартницкий! Разве когда-нибудь вам предлагали такое количество столь старинных и столь ценных украшений, причем, по цене, которую вы сами назначаете? Да еще без какой-либо торговли со стороны продавца?
У Бартницкого лоб покрыли капельки пота, которые начали стекать по вискам.
- Господин граф, я всегда плачу хорошую цену, ведь я же солидный купец, а не еврей какой-нибудь!
- А я не дурак, так что уж не надо этих слов!
Оба замолчали. Тарловский скрывал нервы, Бартницкий - нет; ему пришлось стиснуть пальцы на коленях, чтобы ладони перестали трястись.
- Можно попросить сигарету? - спросил он.
- У меня тут только легкие, но если надо, я позову слугу…
- Пускай будет легкая, пан граф, тоже никотин.
Он сразу же подавился дымом.
- И часто вы курите, пан Бартницкий?
- Вообще не курю. Это первая, более, чем за десять лет.
- Понимаю. Не затягивайтесь сильно, а лучше - вообще не затягивайтесь. А когда уже успокоитесь, скажите: вы хотите это взять или же отказываетесь от сделки?
- Очень хочу, господин граф, только мне не хочется становиться участником дискуссии о том, кого из заложников…
Тарловский прервал его резким жестом и столь же резкими словами:
- Только не будьте идиотом! Покупая эти украшения и монеты, вы уже примете во всем этом участие! Так, пан Бартницкий! Я специально сообщил вам, чего требует Мюллер, чтобы у вас имелось полное сознание, в чем вы принимаете участие. И если бы потом кто-то спрашивал - подтвержу, что вы прекрасно знали, в какую сделку вы вступаете. Не задумаюсь ни на секунду!
- Но, одно дело купить эти вещи от вас, даже зная, ради какой цели вы их продаете, а совсем другое - быть членом этого трибунала, который вы желаете собрать сегодня вечером, пан граф!
Тарловский раздраженно глянул на него, поскольку все это сопротивление считал, скорее, фарсом, доброй миной при плохой игре, чем реакцией, вызванной страхом.
- Можете и не приходить. Придете вы или нет - дело ваше. Но не приходя - вы увеличиваете вероятность потерять сделку, которая случается раз в жизни…
Бартницкий молчал, уже не оппонируя, что усилило оптимизм графа и окрылило его риторику.
- Вы не только должны усесться за этим столом среди моих гостей, пан Бартницкий, но вы должны это сделать активно, очень активно.
- Активно?...
- Еще как активно! Вы должны рвать горло в пользу обмена арестованных, поскольку, если это предложение не пройдет, то есть, если за него не проголосуют, тогда все дело пойдет псу под хвост, и мне уже не нужно будет продавать родовые драгоценности за копейки!
- Но, пан граф, я же…
- Хорошенько подумайте, пан Бартницкий, ведь от этого будет зависеть, будет ли в той далекой мышиной норе, куда вы хотите перед концом войны забиться, ваш карман раза в два толще. Жду вас здесь, в шесть вечера!
Бартницкий еще раз попытался сопротивляться:
- Нет, господин граф! Прошу меня не ждать. То есть - я могу прийти с наличностью, но не как участник конференции, которую вы здесь организовываете. В ней я участия принимать не стану. Крупная выгода - это дело большое, только жизнь - это штука побольше любых денег. И я не желаю рисковать.
- Тогда вы предпочитаете гнев капитана Мюллера?... - спросил граф, выдавая на свет аргумент, который использовать не желал, но упорство Бартницкого не давало ему иного выбора.
- При чем тут гнев Мюллера? - побелевшими губами спросил ювелир.
- Потому что герр капитан очень рассчитывает на крупную добычу, и когда я оговаривал с ним подробности, именно он рекомендовал мне вас как банкира, который за мое золото доставит мне требуемую американскую наличность.
- Он назвал мое имя?
- Причем, совершенно правильно, пан Бартницкий.
- Ну ладно, и что с того? Ведь я не уклоняюсь от покупки драгоценностей…
- Но вы уклоняетесь от приглашения на ужин, не понимая, что мое предложение двойное. Вы, финансисты, называете это, кажется, "связанной трансакцией". Либо вы придете сюда в качестве банкира и соучастник принимающего вердикт собрания, либо можете вообще не приходить. Если вы не придете, Мюллер узнает, что из-за вас он теряет добычу. И тогда он обязательно отблагодарит вас.
- Это… это… - Бартницкий никак не мог выдавить из себя эпитет.
Тарловский выручил его.
- Да, это шантаж. Так что - в семь вечера. До свидания, пан Бартницкий.
Ювелир встал, отвесил уважительный поклон и направился к двери, словно заводная игрушка. Его догнал голос хозяина:
- И прошу не забыть - только сотни и пятидесятки! Да, все возьмите с собой. Если все пройдет, как следует, тогда я сразу же отдам вам все, что вы только попросите.
АКТ III
В пару с лишним минут седьмого вечером за большим столом сидело одиннадцать человек.
Адвокат Алоизий Кржижановский, высокий, худой как щепка очкарик, походка которого заставляла вспомнить аистов и журавлей, а речь - риторику проповедников. Этот человек, будучи участником множества судебных заседаний всяческого рода - от разводных и имущественных до политических и связанных с произведениями искусства - давно понял, что люди имеют с правдой общего лишь столько, сколько газеты двух государств, ведущих друг с другом заядлую войну, которые полны донесений с фронта, в соответствии с которыми каждая сражающаяся армия была выбита до последнего, причем - по несколько раз.
Профессор Мечислав Станьчак, философ, сторонник дистанцирования относительно всех серьезных, и даже страшных, проблем, словно те мудрецы-шуты, которые размышляя над проблемой смерти или страдания, время от времени хохочут во все горло. Перед собой он носил брюхо, в котором можно было ожидать тройню, а на голове - кучму плохо причесанного серебра. Передвигался он медленно - кто-то мог бы сказать, что величественно, а кто-то другой, что сонно - но мысли его можно было сравнить с молнией. Он мог убить одним словом и делать комплименты таким тоном, что собеседника пробирал холодный пот. В старческих, хотя до сих пор блестящих глазах он носил всю легенду человеческой комедии и зверофермы.
Редактор Кристиан Клос, которому вскоре должно было исполниться шестьдесят, но который выглядел намного моложе, благодаря помадам, кремам, пудрам, краскам и утренней гимнастике. Тонюсенькие усики танцоров танго и провинциальных парикмахеров могли бы говорить про тупость их владельца, но это было мнение ошибочное, ибо Клос, закончивший исторический факультет львовского универа, обладал довольно сносным уровнем эрудиции. Эти убийственные усики и столь же убийственный пробор таких же черных волос служили для привлечения дам, которым редактор мстил за то, что в свое время его бросила любимая супруга. В один прекрасный день она провела с ним краткую беседу, в течение которой он узнал правду о жизни, после чего она вышла и уже не вернулась, а он регулярно скорбел и боролся с убегающим временем умножением сексуальных триумфов.
Магистр Зыгмунт Брусь, аптекарь, фармацевт по призванию, а по любви еще и бабник, но который грешную свою жизнь начал по-божески, только лишь сделавшись безутешным вдовцом. Своим сожительницам он посылал букеты роз, едва помещавшиеся в дверях, и относился к этим дамам намного деликатнее, чем редактор Клос - без эпитетов и боксерского рукоприкладства. У него все время были проблемы с болезнями в результате чрезмерного увлечения чудесными лекарствами, знатоком и продавцом которых он был. Свою профессию он унаследовал от деда и отца, с любовью, точно так же, как венецианский дож венчается с Адриатикой, как Папа - с Церковью, как Возлюбленный обладает Возлюбленной в "Песне Песней", как альпинист заключает брак с горами, ныряльщик - с глубинами, а цыган - со своей скрипкой на не имеющей конца дороге.
Ромуальд Кортонь, директор кинотеатра в Руднике, по образованию театровед, а по политическим убеждениям и по партийной принадлежности - эндек (член Национал-Демократической партии). Физических недугов у Кортоня было мало - ну разве что если считать недугом плоскостопие и веснушки, за то психических - масса, причем, ежедневных, вызванных борьбой за победу национальной идеи. Перед водой такая победа не осуществилась, поскольку "социал" Пилсудский затмил националиста Дмовского, а во время оккупации победа тоже как-то запаздывала, ведь, кроме немцев эндекам палки в колеса вставляли и партнеры-конкуренты, то есть, Армия Кракова. Резидент партизанского движения националистов (NSZ - Национальных Вооруженных Сил) в Руднике, ротмистр Кортонь, будучи стойким патриотом, считал, что хотя в Польше проживает столько же глупцов, как и в каждой другой стране, но иностранные глупцы это беспросветные дураки, поскольку польский болван имеет в крови щепотку врожденного шовинизма, так что, когда он массово прийдет в себя - национальная идея тут же победит.
Доктор Богуслав Хануш, заместитель главного врача городской больницы. Человек этот, когда носил белый халат, то импонировал деловитостью и энергией, но вот одетый "по-гражданскому", в костюм, домашний халат или пальто, казался мямлей, хотя сохранял внутри (правда, несколько в сонливом состоянии) ясный и острый ум, а так же способность (или же готовность к такой способности) к глубокому анализу и тонкой формулировке очень метких выводов. Охотнее всего, по-французски. Французский язык, созданный для бесплодного философствования и для того, чтобы придавать оскорблениям рафинированную форму, словно ядовитые духи, Хануш любил не за это, но за прозу Бальзака, которую постоянно перечитывал и изучал. Особое удовольствие он получал, сравнивая переводы книг Бальзака, сделанные Боем, с оригиналами - чтобы вылавливать ошибки. Во дворец графа он прибыл усталый и в состоянии стресса - в этот день у него было четыре операции, одна не удалась.
Магистратор Роман Малевич, пенсионер, которого "магистра тором" или "советником" называли по галицийской привычке. Хотя он давно уже не занимал никакой должности, в Руднике Малевич пользовался авторитетом, сравнимым, разве что, с авторитетом бургомистра. Он был старейшим участником заседания; уже перед войной он выглядел настолько по-стариковски, что мог бы поддерживать вечно дырявый школьный бюджет: желая показать детям, что такое "историческая памятка", не нужно было бы организовывать дорогостоящих экскурсий по развалинам замков и монастырей - достаточно было бы позвать этого старца с лицом, перепаханным глубокими морщинами, и с печеночными пятнами. Малевич был древним рыцарем, и старость не отобрала у него этого. Он принадлежал к тем немногочисленным людям, которые - когда судьба столкнет из с сук иным сыном - обладают храбростью сообщить сукину сыну (причем, "в первых строках своего письма"), что они о нем думают.
Учитель Збигнев Мертель, заместитель директора садово-огородной школы в Руднике (все другие школы в городе немцы ликвидировали, как излишние для унтерменшей славянского происхождения). Он был намного моложе Малевича, но уже носил приличную лысину, явно недовольную теми остатками волос, что окаймляли его квадратную голову словно терновая корона. Настоящую терновую корону он мог получить в любой момент - было бы достаточно, если бы немцы узнали, что он офицер довоенной Двойки (Второго Отдела Генерального Штаба, то есть - разведки), а в настоящее время - резидент АК в Руднике. Все тайны крупнейшей и чаще всего кусающей оккупантов "лесной банды" любельского региона имели прописку под черепом и под половицами дома капитана Мертеля, преподавателя тайников опыления, прививания, пересаживания и полива цветочной флоры.
Старший сержант Станислав Годлевский, самый младший из всех собравшихся. Не будучи ни калекой, ни карликом - с самого рождения он был уродом, поскольку обладал телом борца-тяжеловеса и маленьким, женским личиком. На каждый день он пользовался языком, соответствующим телу, но не лицу - языком, далеким от академических канонов, но и от сленга напомаженных сопляков, гордящимся диалектом "а-ля братва". Этот жестокий жаргон проституток и бандитов, "феня" грязных денег и острых "пик" не слишком годился в контактах с начальством и нормальными гражданами, поэтому Годлевский научился языку, который подходил и для церкви, и для детского сада, хотя запас слов имел скромненький. Его все любили, поскольку, будучи "синим мусором", он охотнее служил землякам, чем оккупантам, частенько рискуя собственной головой, и при этом не кладя слишком много в собственный карман, хотя, кроме жены и детей, имел на содержании старенькую мать.
Почтмейстер Бронислав Седляк, перед войной коммунист, а теперь - скрытый коммунист с фальшивым именем. Он окончил жесткую школу Коминтерна, зад ему задубили тюрьмы санационной Польши, а жизнь научила истинному (а не показному) уважению только к тем ближним, которые были физически сильнее его. Вне всякого сомнения, он бы понравился Фрейду - идеально представляя тип усыпляющих неврастеников, но безвредных лишь временно, до тех пор, пока стресс не детонирует гремучего адреналина. Женщинам он нравился не слишком, несмотря на скромную элегантность, проявляющуюся в костюме цвета "английского тумана" (что должно было маскировать "классовое происхождение" хозяина), поскольку он делался брюзгой, одним из тех, кому шорох выпадающих волос напоминает, что свалка жизни уже, скорее, за ними, чем перед ними. Начальником почты он сделался, благодаря советской агентуре, в 1940 году, когда и Союз, и Рейх играли в объединенном оркестре.
Ксендз Юлиан Гаврилко, настоятель рудницкого прихода. По городу он, как правило, ходил в "гражданской" одежде, (разве что когда отправлялся совершить религиозный обряд), не заботясь о внешности - его морщинистое лицо напоминало его же небрежную прическу, смятую рубашку и стоптаные сапоги, все это соответствовало друг другу. Кроме голоса - его веселый голос, словно голос бонвивана, человека, живущего так, как ему хочется самому, и как хотелось бы жить многим - не соответствовал ни озабоченному лицу, ни профессии священника. Профессии, всегда сложной во время войны, ведь когда смерть собирает бессмысленную жатву - ужасно тяжко говорить людям о Божьем всемогуществе и бесконечном Божьем милосердии. В оккупированной Польше эта жатва была вообще чудовищной - людей убивали сотнями, тысячами, миллионами… Ксендз Гаврилко шел во дворец к графу, как бы чувствуя, что там готовится - надел сутану, чтобы быть готовым ко всему, к каждому злу этого мира.
Стол для гостей был накрыт богато. Наряду с несколькими графинчиками с наливкой и пепельницами здесь стояли корзинки с хлебом, тарелки с колбасой и ветчиной, огурчиками и маринованными грибами; кроме того, индивидуальный прибор для каждого - тарелка большая, тарелка поменьше, рюмка, бокал и столовое серебро на вышитой салфетке. Тринадцатый комплект располагался во главе стола, куда на своей коляске должен был подъехать Тарловский. Хозяина ожидали, убивая время болтовней. Брусь и Клос вели дискуссию о спиртном:
- Ага, так это и есть славная родовая наливка. Посмотрим, посмотрим!
- Посмотрим, и будем тосковать по чистенькой, поскольку наливка - как и полагается наливке - должна быть чуточку переслаженной.
- Необязательно, бывают и кисленькие налив очки.
- А я все равно предпочитаю чистенькую. Но исключительно хорошую, ту самую, с беленькой головкой.
- От чистой похмелье бывает…
- Это только от плохо дистиллированной, дорогой мой пан. Или же от избытка приличной чистенькой. Исключительно от избытка!
- У меня от избытка никогда похмелья не бывает, а вот от одной рюмочки чистой я по башке получаю, - вмешался старший сержант Годлевский.
- По башке? - удивился Брусь.
- Ну да. Перед тем, как вернуться домой, пить не могу, потому что моя старуха - чистейший тебе спиртометр, чтоб она сдохла!
- А для меня чистая - что лекарство.
- От чего?
- А от всего. Она меня или разогревает, или охлаждает, или…
- Охлаждает? Чистая?!
- Это правда, - на сей раз, в разговор вмешался доктор Хануш. - Климатизирующие достоинства чистого спирта известны уже давно. Известно, что водка защищает от мороза, поскольку разогревает замерзшего, и перед жарой, ведь когда внутри делается очень тепло, то воздух снаружи, по контрасту, кажется намного прохладнее, чем есть по сути, и даже приятно так бодрит.
Вторая половина стола была занята разговором о стреляние прошлой ночью возле железнодорожных путей.
- Старая Зоська Гармулянка, сестра обходчика, погибла. От случайной пули, такая уже судьбина! - сообщил Кортонь.
- Ну вот вам, - фыркнул Седляк, - а каждый день в костеле просиживала. Видать, молитвы святош не защищают.
- Точно так же, как марксизмы не защищают придурков, - буркнул Мертель под нос, но тихонько, чтобы его не услышали.
- Я вот читал, - продолжал Седляк, что у мусульман и африканских негров, помимо молитв или шаманских заклятий, применяют средства против пуль. Например, противопулевые мази. Намажешься, и вот ты пуленепробиваемый! У нас бы это пригодилось, а? Я думаю…
- У нас это уже было, - перебил его Малевич.
- У нас?!.. - удивились все.
- Во времена Восстания Костюшко. Отцы из ордена Бенони продавали в своем варшавском монастыре, что в Новом Месьце, освященные карточки, которые, якобы, защищали от пуль. Брали дорого, одна штучка пять злотых стоила.
- И что? Действовало?
- Не всегда. Но когда семейство застреленного приходило с рекламациями, братцы объясняли, что, видимо, у покойника был на совести смертный грех, что и нивелировало силу святой карточки. И заработали они на них огромные деньги, поскольку и спрос был огромный.
- Почему же Начальник[10] суеверий этих не осуждал? - спросил Седляк.
- Потому что простаки с карточками шли в огонь, как на танцы, - объяснил Малевич.
- Веруя в силу Божью, ведь это "Бог пулю несет", ведь правда, уважаемый? - зацепил ксендза Гаврилко профессор Станьчак. - Вот и Бедной Зоське от Господа Бога досталось, я прав?
Гаврилко покачал головой, то ли с отрицанием, то ли с сожалением к глупой зацепке. Но Станьчак никак не желал отступать:
- Пан ксендз сегодня в парадном мундире, даже посмотреть приятно!... Но еще приятнее было бы видеть пана ксендза в фиолетовом или пурпурном одеянии[11], вот только пан ксендз никак повышения не дождется. Неужели епископу чем насолили, а?
- Не нужны мне земные чины, профессор, - объяснил Гаврилко. - Работы с паствой Божьей мне хватит, чтобы возвыситься до Царства Небесного.
- Может хватит, а может и нет, пан ксендзик. И, возможно, именно сегодня оно и проявится… Чтобы возвыситься, необходимо иметь амбиции подъема по иерархической лестнице, а уж отсутствие таких амбиций - это просто изъян.
- Церковь видит это иначе, не столь по-земному, - ответил священник.
- Неужели? Тогда почему же князья Церкви дерутся за церковные должности или за папский трон?
- Я знаю шикарный анекдот на эту тему! - трубным голосом заявил Кортонь. - Слушайте! Едут в поезде еврей и молоденький викарий. Сидят друг напротив друга. Вдруг еврей спрашивает: "Если пан ксендз получит повышение, то кем станет?"
"Могу стать настоятелем прихода", - отвечает викарий.
"А потом?" - спрашивает еврей.
"Потом могу стать каноником".
"Ну а еще позже?"
"Позднее могу стать прелатом".
"А что дальше?"
"Дальше, если бы у меня имелись выдающиеся заслуги, то могу сделаться епископом".
"А еще выше можно?"
"Да, можно. По воле Святого Отца я мог бы стать кардиналом".
"Этот ваш Святой Отец - папа римский, я правильно говорю? Это он всей вашей церковью управляет, так?"
"Да, всей".
"Ага, это было бы повышение, пан ксендз! Ну а еще выше?"
Викарий отрицательно качает головой.
"Выше уже нельзя. Не могу же я сделаться Господом Богом …"
А еврей на это:
"Ну почему бы и нет. Одному нашему мальчику удалось"
Громовой хохот перебил адвокат Кржижановский:
- По Словацкому, одному из наших достанется Апостольская Столица…
- Неправда, пан адвокат, - возразил Малевич. - Юлик Эс пророчил "славянского папу", а не польского. Что не исключает поляка, но может быть и чех, и…
В этот момент камердинер Лукаш вкатил в зал коляску с графом. Гости умолкли и встали, приветствуя хозяина.
- От всего сердца приветствую вас и благодарю за то, что вы прибыли, - сказал Тарловский. - Можешь идти, Лукаш… Садитесь, господа. Ешьте, пейте. Надеюсь, вы мне простите, что я принимаю вас так по-простому, но дело… очень важное… возникло неожиданно, и моя кухарка не успела приготовиться, хотя знаю, она там готовит что-то горячее, которое подадут позднее…
- Ну что же вы, пан граф, да в нынешние времена это и так… - подлизался Брусь.
Тарловский, морща бровь, указал на свободный стул:
- Пан Бартницкий… как, решил не приходить или запаздывает?
- Он немного опоздает, - пояснил доктор Хануш. - Заканчивает какое-то срочное дело, и он попросил попросить у вас прощения от своего имени.
- Ладно, ждать не будем, у нас мало времени, - принял решение хозяин. – Господа, перехожу к делу. Я пригласил вас, наиболее уважаемых граждан Рудника, поскольку, как вам наверняка известно, гестапо арестовало десять…
- …наиболее уважаемых граждан Рудника, - перебил его профессор Станьчак, в голосе которого совершенно не чувствовалось сарказма, но замечание и так было саркастичным в силу своего содержания.
- Именно. Но кое-что тут сделать можно. Имеется в виду трудное, очень сложное решение, которого я самостоятельно принять не мог – поэтому и пригласил всех вас. Начальник гестапо, Мюллер, сделал мне некое предложение… Я беседовал с ним несколько часов назад. Мюллер согласился выпустить четырех арестованных, но за выкуп.
- Почему только четырех? – спросил Годлевский.
- Этого я не знаю. По-видимому, опасается своего начальника. Всех же он отпустить не может, а заработать охота, вот и посчитал, что с четырьмя все пройдет. Но ведь четыре – это больше, чем ничего, так, господа.
- Сколько же он хочет взять? – спросил Кортонь.
- За каждого освобожденного от требует по двадцать тысяч долларов.
Эхом этих слов стал пробегающий вдоль стола шорох, переполненный сдавленными фырканиями и ругательствами:
- Скотина!
- Сукин сын!
- Гиена швабская!
- Фриц ебаный!
- Да никогда не платили даже половину этой суммы!
- Он специально столько запросил, чтобы ничего из этого не вышло!
- Или – чтобы сразу же заработать кучу денег.
- И кто столько сможет заплатить?!
- И что за сволочь! Мало того, что людей мордует, так еще и торгует ими, словно работорговец, пся крев!
Когда первые возмущения утихли, аптекарь Брусь подвел итог:
- Пан граф, это гигантская сумма… Никто из нас не мог бы даже…
- Я позвал вас не для того, чтобы собирать деньги, - успокоил его граф.
- Да со всего города не выдоить такой суммы, - сказал Клос. – Четырежды двадцать – это восемьдесят тысяч долларов, капитал! Простите, но даже в Люблине за арестантов платят по две, самое большее – по три тысячи…
- Но только не за арестанта, которого осудили на казнь, пан редактор, - поправил его Седляк.
- Но ведь тут же не было никакого приговора, поскольку и суда никакого не было, - приподнялся на своем месте Гаврилко.
- Не смешите, святой отец! – побранил его Седляк. – Решение районных властей имеет силу судебного приговора, это административное проведение приговора над арестованными. Или вы с дуба упали, или только сегодня родились? Все, которых арестовал Мюллер, имеют приговор властей, и спасение таких осужденных в деньгах стоит намного больше, чем три тысячи зеленых.
- Ну да, раза в два, - вмешался журналист. – Пускай, в три. Но не двадцать тысяч?!
- Господа, господа! – Адвокат Кржижановский поднял руку, успокаивая спорящих и давая знать, что сам желает взять слово. – Вы удивляетесь, господа? А тут нет ничего удивительного, вопрос совершенно ясный. Фрицы получают по заднице на всех фронтах: на востоке, на западе, на юге – короче, повсюду. В Люблине очень скоро будут править русские. Мюллер понимает, сколько ему осталось времени на то, чтобы собрать военную добычу, вот он и взвинчивает цены. Это просто закон рынка, который идет к своему краху.
- Господа, - сказал граф. – Мюллер дал мне всего пару часов на то, чтобы принять решение.
- Но, может, удастся эту кошмарную сумму как-то уменьшить. Нужно торговаться, пан граф, - предложил Брусь.
- Мюллер не станет с нами торговаться. Мы можем только принять его предложение или отбросить. Времени у нас – до утра.
- Времени у нас – до смерти, и даже больше! – фыркнул Клос. – Только мы такую сумму не собрали бы и на том свете.
- Господа, я дам всю сумму.
Декларация хозяина приняла форму остолбенения, измеренного силой взглядов, что пали на его лицо.
- Я выкуплю всех четверых, - продолжал граф. – При условии, что среды выкупленных будет мой сын.
- Ну, это очевидно, господин граф! Вы платите, вы и принимаете решения! – произнес вердикт Кортонь, а несколько других кивнуло, подтверждая такое мнение.
- Нет, это вовсе не очевидно, господа, ибо я хотел, чтобы мы приняли совместное решение. Тем не менее, я не скрываю: если мой сыне не очутится среди четверых избранных – мое финансовое предложение утратит силу. Я заплачу лишь в том случае, если Марек сможет вернуться домой.
С другой стороны стола раздался издевательский смешок. Смеялся профессор Станьчак, когда же все поглядели на него, он начал оправдываться с такой же издевкой, цитируя знаменитую рекламу Форда.
- Одним словом, господа, каждый может купить себе автомобиль такого цвета, который ему будет по вкусу, но при условии, что это будет черный Форд-Т!
- А вы, пан профессор, будучи на месте господина графа, предложили бы всю требуемую сумму, не выкупая собственного ребенка?
- Но ведь это была просто шутка, - защищался Станьчак. - …чтобы немного расслабить напряжение…
- Пан профессор, ваша шуточка была абсолютно неуместной! – возмутился адвокат Кржижановский. – Мы должны все благодарить Тео… то есть, нашего хозяина, причем, мы обязаны ему удвоенной благодарностью. Первое, что он выторговал у Мюллера жизни четырех заложников, а второе, что он сам понесет все расходы. Это очень благородный жест, достойных рода Тарловских, имеющего такие заслуги перед отчизной!
Кортонь хотел уже крикнуть: "Браво!" и аплодировать, но его инициатива как-то не была всеми принята. Тогда он поднял бокал:
- Я разделяю мнение пана адвоката Кржижановского, и, по-видимому, все остальные так же это мнение разделяют!... Господа, я поднимаю в честь пана графа благодарственный тост! До дна!
Не пил один только ксендз, а профессор Станьчак, прежде чем опорожнить рюмку, тихонько буркнул:
- При условии, что это будет фирменная наливка графов Тарловских!
Редактор Клос, сидящий рядом с Гаврилко, спросил:
- А почему это пан настоятель с нами не пьет?
- Спиртное мне вредит, сын мой.
- Так вам приходится страдать во время каждой мессы, когда приходится хлестать ритуальное вино. Сочувствую! – с издевкой заметил Станьчак.
Какое-то время после тоста, который расслабил всех, гости начали накладывать себе ветчину, намазывать хлеб масло, делили огурчики. Хоральное чавкание перебил своими словами адвокат:
- Господа, прошу внимания!... Я понимаю, что решение, чтобы среди четверки выкупленных был Марек, является столь очевидным, что не подлежит дискуссии…
Ему ответило несколькоголосное одобрительное "угу".
- …Следовательно, обсудить мы должны других. Мы должны определить остальных пленников, которых следует вытащить из лап гестапо. Троих – три фамилии.
- А почему мы должны обсуждать? – спросил Малевич.
- Вы шутите, пан магистратор?... – удивился Кржижановский.
- Нет, я совершенно серьезно. Просто я не пойму, зачем это обсуждать…
- Вы знаете лучший способ проведения столь сложного выбора?
- Знаю. Жребий, дорогой пан адвокат, выбор жребия. Именно потому, что выбор такой трудный, а он трудный, ведь каждый из арестованных заслуживает спасения, но мы, однако, можем спасти только трех…
- Четырех!
- …правильно, четырех, но выбрать мы можем только троих, когда там, помимо молодого Тарловского, сидит еще девять приличных людей. Именно потому надо и устраивать розыгрыш, чтобы каждый из них имел равные шансы.
Профессор Станьчак, как раз прожевывающий кусочек грудинки, резко заглотнул его, желая успеть вставить свои три гроша:
- А мы – шанс на спасение покоя своей совести, ведь если вбросить в шапку девять листочков с фамилиями и вытащить трех счастливчиков – тогда виновной в смерти шести остальных будет исключительно госпожа судьба. Я прав, пан магистратор?
- Или же госпожу провидение, - съязвил Седляк. – Провидение Божье, чтобы всем было понятно.
- Так вы уже не атеист, пан начальник? – фыркнул Станьчак.
- С чего же! До сих пор, так же, как и вы, я не верю в Бога, профессор, потому что все еще не встретил кого-нибудь, кто бы мне рационально доказал, что существует Святая Троица!
- Прошу прощения, но тут между нами нет никакого подобия; вы, несмотря на свои годы, все так же ничего не понимаете! – рассердился философ. – Когда же вы, наконец, поймете, что вера в Бога, основанная на рациональных предпосылках – это абсурд?!... Верить можно только лишь вопреки всей истории и логике мира. Но именно в этом суть веры и заключается – на отрицании всяческих аргументов против существования Бога. Вера – это мечтания, следовательно, она намного прекраснее и совершеннее по сравнению с силой разума. Вопрос сердца!
- Тогда почему же вы до сих пор такой бессердечный, пся крев! – вскипел Седляк. – Вам так трудно помечтать, так?
- Дорогой мой почтмейстер, ты так ничего и не понимаешь, видно, тебя оболванивает постоянное чтение "Капитала"! Поверить в Бога намного легче, чем понять, почему богатые столь несчастливы…
- Господа! – воскликнул адвокат. – Пофилософствуете завтра, а сейчас не отбирайте у нас времени, поскольку здесь решаются людские судьбы!
- Так что, будем решать судьбы, вытаскивая жребий? Фортуна раскрутит свое колесо, произведет справедливый выбор и уйдет в позоре, будучи виновной смертей шести неудачников!
- Ваши аргументы – это чистейшая демагогия, пан профессор! – заметил Брусь. – Все это жонглирование метафизической иронией, обвинение судьбы…
- По-видимому, вы плохо поняли профессора, пан магистр, - перебил его Мертель, размахивая салфеткой, которой только что вытер себе губы. – Профессор Станьчак имел милость высмеять нас, потенциальных виновников. Что, естественно, так же не имеет смысла, равно как и возлагать вину на судьбу. За смерть любого из арестованных винить можно только оккупанта, или же войну как таковую, но ни в коем случае не нас! Метафизический аспект здесь, несомненно, имеется, ведь это и вправду фатум, но текущая реальность сейчас такова: мы должны спасти хоть нескольких из этих людей. И точка, господа! Вопрос: как их выбрать! Лично я против жребия! Категорически против!
- Верно! – присоединился к нему Кортонь. – Я тоже против лотереи! Это правда, что все, арестованные Мюллером, заслуживают помощи. Но некоторые, прошу вас, заслуживают более!
- Это почему же? – удивился ксендз.
И Мертель, и Кортонь желали ответить Гаврилко, но их, своим басом опередил Станьчак:
- Потому что все равны, но некоторые – более равные, как это бывает в жизни. Неужто пан ксендз до сих пор этого не заметил? Равенство, как биологическое, так и психологическое, либо ментальное, это все бредни, вопреки агитации якобинцев и большевиков, и вопреки тому, что декларировал ваш наивысший начальник – Галилеянин.
- Иисус Христос желал только, чтобы малые… - пытался аргументировать Гаврилко, но профессор не дал ему закончить.
- Он хотел, чтобы все были малыми, или же, чтобы все были средними, во всяком случае – похожие духовно друг на друга, как одна сосиска на другую. Тем временем, пан ксендз, точка зрения "эгалитэ" совершенно противоречит биологии, цивилизации, да здравому смыслу – это чистейший абсурд!
- Пан профессор, вы повторяетесь! – буркнул Малевич.
- Всегда стоит повторить, что идеология эгалитаризма, это точно такая же ложь, как и любая система, за которую следует благодарить идеологов! Глина, из которой идеологи птаются вылепить нового человека, всегда оказывается грязью…
- Не все идеологи, - возмутился Седляк.
- Дорогой почтмейстер, вы адвокат кого, Гегеля или Маркса? Или играетесь клаузулами ради второразрядных диалектиков: Энгельса, Ленина или еще какого дебила?
Не успел Седляк огрызнуться, за столом прозвучал мягкий голос доктора Хануша:
- Дорогой пан профессор, вы, как философ, творите…
- Вот именно! - вырвался Брусь. - Мне это уже надоело, да и всем вам - видимо, тоже!... Вся эта зачуханная псевдофилософия и псевдопсихология, все эти долбанные мысленные конструкции, натянутые настолько, что резинки в трусах лопаются…
Его речь перебило то, что в зал зашел, а точнее - вбежал Бартницкий.
- Прошу прощения за опоздание, пан граф! - произнес ювелир, отсапываясь.
- Вы готовы? - спросил у него хозяин.
- Собственно говоря, так, пан граф.
- Тогда присаживайтесь, ешьте, пейте и присоединяйтесь к дискуссии.
Бартницкий занял свободный стул между Малевичем и Годлевским и спросил у магистратора шепотом:
- О чем дискутируем?
- О достоинствах и недостатках спасения арестованных посредством лотереи…
Кржижановский воспользовался минуткой всеобщего молчания, напомнив:
- Господа, мы все время уходим от темы! Не время на философские спекуляции, шуточки или бесплодные обмены интеллектуальными взглядами! Мы обязаны решить проблему жизни…
- Скорее уже, смерти, - уточнил Станьчак. Что, впрочем имеет тот смысл, поскольку относительно смерти мы все равны, хотя и здесь не совсем, ведь одни умирают молодыми, а другие доживают до склероза; так что, может, применим критерий возраста.Давайте примем, что следует спасать самых молодых из арестованных, ведь они прожили меньше всего.
- И это, по вашему мнению, должен быть справедливый выбор? - удивился аптекарь.
- А разве я сказал, что справедливый, дорогой вы наш Пилюлькин? Ну ладно, давайте выбирать самых пристойных, выбор будет точно такой же. Или самых толстых…
- И вот с таким шутовством вы ассоциируете справедливость?
- Нет, ведь я принципиально в справедливость не верю. Любой наш выбор будет дурацким. То ли кинем жребий, то ли будем аргументировать - это все равно.
- Вовсе даже и не все равно! - энергично запротестовал Кортонь. - Среди этих девяти есть люди не только заслуженные, но и весьма нужные, если можно так выразиться!
- Каждый из нас нужен нашей семье, братья мои, - произнес Гаврилко.
- Но некоторые нужны многим семьям! Даже очень многим семьям!
- Вы говорите о директоре больницы, о пане Стасинке? - спросил Малевич.
- Нет, я говорю о людях, нужных всему народу! И таким человеком является пан Трыгер, директор лесопилки!
- И почему именно он?
- Потому что… ручаюсь вам, пан магистратор, что именно пана Трыгера следует выкупить!
Малевич не уступал:
- Я сочувствую каждому, но, по моему личному мнению, такие люди как главный врач городской больницы, профессор Стасинка, обществу нужны больше, чем пан Трыгер.
- Это почему же?
- Потому что главврач нам нужен ради спасения множества пациентов, а директор лесопилки - для переработки древесины в опилки. Ведь есть же тут разница?! - вскипел Малевич.
Кортонь несколько сбавил тон:
- Нет, я ничего не имею против профессора Старинки. Впрочем, у нас есть три места. Пускай будут Трыгер, Стасинка и…
- И пан лесничий Островский, - дополнил его Мертель.
- Вот-вот, и пан лесничий Островский! - согласился Кортонь.
Тут впервые голос взял Бартницкий, ради этого прекратив разрезать огурец:
- Прошу прощения, минуточку, минуточку! Я опоздал, так что не знаю, какую вы тут играете игру, но, может, рассмотрим и другие кандидатуры…
- Это пан директор кинотеатра разыгрывает эндекские игры, желая спасти партийного дружка, - пояснил Бартницкому Брусь. – А вот только не заметил, что за столом здесь тринадцать человек сидит, и не дотумкал, что решение мы должны принять все вместе!... А раз у каждого свой кандидат имеется, то и у меня тоже. Предлагаю выкупить пана судью Ивицкого!
Адвокат Кржижановский тут же присоединился:
- Поддерживаю предложение пана магистра!
Кортонь глянул на Мертеля и поднялся, отодвигая стул. Мертель тоже встал. Они подошли к стеклянной стенке между салоном и террасой, и, повернувшись к ней спиной, начали горячечно перешептываться. На дворе срывался все более сильный ветер, туч прибывало – все говорило о том, что идет гроза. Внутри все заволокло табачным дымом, курили практически все приглашенные. Бартницкий, наверстывая упущенное опозданием, словно автомат рубал колбасу, но между двумя кусками вспомнил главного из своих клиентов.
- А про пана бургомистра Венцеля, и о том, насколько должен быть благодарен ему город за все, им сделанное, вы, господа, уже забыли?
- То же самое можно сказать и про пане Кужмича! – прибавил Седляк. – Ведь он, будучи директором музея, сколько сделал для…
- Для вас, пан начальник, он сделал больше всего, покупая от вас редкие почтовые марки для своей коллекции, - засмеялся Клос.
- Прошу прощения, но мое предложение было совершенно беспристрастным.
- Естественно, ваше предложение было беспристрастным, некоммерческим, просто безалкогольным.
К столу вернулись Мертель с Кортонем. Директор кинотеатра сел, а учитель заговорил стоя:
- Господа! Трыгер и Островский должны быть среди выкупленных арестантов!... Это вопрос уже высшей…
- Только лишь потому, что вы так решили с паном Кортонем?! – возмутился Малевич. – А нас тут вы за дерьмо считаете, так?!
Граф театрально откашлялся, как кашлял, обращая внимание плохо себя ведущим членам семейства:
- Господа, прошу вас, давайте дискутировать культурно. Зачем так возмущаться…
Седляк не стал ждать, пока хозяин закончит свое поучение:
- Пан магистратор прав! Странное дело, что пан Мертель, будучи заместителем директора школы, должен был бы голосовать за своего начальника, а он предпочитает выкупить лесничего…
- А все потому, что когда пана директора пришьют, то пан заместитель станет паном директором… - въедливо буркнул Брусь.
Мертель покраснел и сделал пару шагов в направлении аптекаря:
- Ты, Клистирник гребаный!!!
- Господа, господа! – вскрикнул граф.
Брусь, с побагровевшим лицом, повернулся к Мертелю и процедил:
- Мы не в тех отношениях, которые бы позволяли вам обращаться ко мне на "ты", пан преподаватель. Мы с вами не пасли ни свиней, ни другой живности!
- Господа, можем ли мы вести цивилизованный диалог? – спросил Кржижановский.
- Ну да, согласился с ним Мертель. – При условии, что не нужно будет вести диалог с типом, который меня оскорбляет!
- А вы, даже если бы и очень хотели, то сильно вам и не удалось бы, ведь цивилизованный диалог, это такое искусство, в котором разбираться надо и уметь, - отгавкался Брусь.
Мертель, вместо того, чтобы взорваться, только рассмеялся, подошел к аптекарю еще на полшага и умильным тоном заявил:
- Это я умею, умею, пан магистр. Вот с вами не мог бы, поскольку не могу разговаривать, все время откидывая голову назад…
- А почему вам нужно откидывать голову? – удивился фармацевт.
- Чтобы смотреть вверх. Не люблю я беседовать, глядя наверх, шея от этого болит, - пояснил Мертель, еще сильнее удивляя Бруся, и так уже слегка дезориентированного.
- Но я совсем даже не великанского роста…
- Верно, но вы торчите на самой верхушке пальмы, и я не вижу особых шансов, чтобы вы хоть когда-нибудь оттуда слезли, пан магистр!
Щеки Бруся, уже перед тем багровые, начали наливаться синевой. Он сорвался на ноги, встал перед Мертелем и произнес по слогам – голос его был переполнен ненавистью:
- А вот когда я гляжу на вас, то готов поверить тем типам в белых халатах, которые утверждают, что предками человека были крысы!
Мертель схватил аптекаря за лацканы пиджака, стиснув их у него под подбородком – и, видимо, сильно, поскольку какой-то шов праздничного костюма лопнул. Брусь ответил неожиданным ударом нижней конечности – тяжелым каблуком вмазал по ступне агрессора, что свалило шипящего от боли Мертеля на пол. Падая, он не отпустил Бруся, так что свалились оба, чтобы кататься словно дворовые хулиганы, кусаясь, царапаясь, плюя, вырывая волосы у друг друга, и осыпая ругательствами.
- "И сотворил Господь Бог человека по образу своему и подобию…" – не без удовлетворения бросил Станьчак.
Эта цитата из Святого Писания "пробудила" зрителей, которые, в результате общего остолбенения, совместного шока, были поражены своеобразной летаргией, параличом - который, правда, длился не слишком долго. Старший сержант Годлевский, Кортонь, Клос, Бартницкий и Кржижановский подскочили к яростным бойцам, разделяя их помятые тела и растаскивая к противоположным концам стола. Мертель с Брусем приходили в себя медленно, хрипло дыша и глядя изумленными глазами на стены и окружающих, словно сюда их перенесли из какого-то другого измерения реальности либо же из космической надреальности. Чем сильнее они приходили в себя, тем больше стыда было в их взглядах. Заместитель директора школы отряхнул костюм и, спустив голову, уселся на своем месте. Аптекарь побежал в туалет. Хануш шепнул Малевичу, прикрывая рот рукой:
- Это все сегодняшнее давление, очень низкое, что очень плохо действует на гипертоников. Плюс эта наливка. Она, конечно же, замечательная, но крепкая как самогон. Я давно уже о ней слышал. А эти двое пили больше всех, правда, если не считать пана сержанта.
- И пана философа, - точно так же, шепотом, ответил Малевич.
- Да? Я не заметил…
- А я считал ему рюмки, видя его шуточки… Что же касается давления и выпивки наших двух гладиаторов – то, как говорят, спиртное иногда помогает людям, страдающим давлением.
- Не всегда, да и не каждое спиртное. Гораздо чаще от спиртного люди превращаются в обезьян…
- Это так, доктор, только я вижу другую причину этого мордобоя. Не сколько органичную, как историческую.
- Историческую?! – был изумлен Хануш.
- Ну да, историческую. Вы когда-нибудь выписывали рецепты Мертелю или для кого-нибудь их его домашних?
- И не один.
- И как вы считаете, где он эти лекарства покупал?
- Странный вопрос – в Руднике есть только один аптечный склад…
- Мертель никогда и ничего у Бруся не покупал, он не купил бы там порошок, который мог бы спасти ему жизнь. За всеми лекарствами он ездит в Ниск.
- И давно они ненавидят один другого?
- Вот уже тридцать с лишним лет. Дело в бабе – покойная жена Бруся в прошлом была невестой Мертеля. За эти тридцать с лишним весен оба джентльмена ни разу не столкнулись в одном помещении, сегодня – впервые. Вы не местный, приехали к нам в тридцать шестом…
- В тридцать седьмом.
- …так что всего и не знаете. Но каждый ребенок Рудника знает, что Бруси на мессу ходят на девять утра, а Мертели – на час дня, чтобы не встретиться.
Все, которые ранее вмешались в инцидент, уже заняли свои места за столом; но при этом молчали, как бы не желая продолжать дискуссию без фармацевта, а может – желая временного карантина, терапии тишиной. Брусь вернулся через несколько минут, со старательно восстановленным пробором, но в лопнувшей жилетке. На его лице было выражение побитого пса; глазами он водил по потолку, над головами собравшихся. Когда он уселся, и когда все ждали, что дискуссию возобновит граф или его приятель, адвокат Кржижановский – неожиданно для всех голос взял страж общественного порядка:
- Господа… я… того, ну… Прошу, чтобы этого не повторилось. В противном случае…
- В противном случае, он вытащит дубинку и прикажет нам разойтись, - закончил Седляк. – Руку он на этом набил, часто подавляя дубинкой выступления пролетариев…
- Незаконные сборища люмпенов, которых на улицу выталкивали красные агитаторы и пробольшевистские ячейки! – опроверг версию Седляка Кортонь.
- Ложь! – возмутился Седляк. – Это были спонтанные народные манифестации, которые разгонялись людьми с дубинками – правыми боевиками, фашистами и синими полицейскими!
- Такой был приказ, пан начальник, указания верховной власти, так что нечего и говорить, приказ есть приказ! – стоял на своем Годлевский. – Мы ликвидировали только незаконные выступления, скандалы, мятежи, различные сборища. Законных мы не только не разгоняли, но и охраняли – такой был приказ. Полиция, она обязана слушаться приказов. Власти приказывают, полиция выполняет. Но тут… тут я полицейским быть не хочу, господа. Но если…
- В дискуссии вы тоже участия не принимаете, пан старший сержант, - заметил философ. – Один только пан ксендз и вы до сих пор ни за кого не высказались. Наполеон был прав – ряса и мундир понимают друг друга без слов…
- Я тоже не принимал участия в дискуссии, пан профессор, - напомнил Хануш.
- Ну почему же, принимали. Ваше ценное высказывание относительно климатизирующих достоинств спиртного… Признаюсь честно, что я принял этот диагноз близко к сердцу, а точнее – поджелудочной железе.
- Это высказывание не имело ничего общего с дискуссией о выкупе людей, которых арестовал гестаповец.
- И для вас это отвратительно, доктор? Вступать в договоры с гестапо? Еще раз я вспоминаю императора Наполеона, который сказал: "Честь исключает компромиссы". Вы это имели в виду?
- Нет, не это.
- Тогда, что же вас удерживало, дорогой наш медик?
- Страх – банальный страх. Я предусматривал обвинения, которые уже прозвучали здесь. Если я поддержу выкуп моего начальства, профессора Старинки, выйдет так, что я агитирую выборочно, за дружка. Если же я выскажусь за кого-то другого – тогда вы услышите, что я готовлю себе директорское кресло в больнице. Поэтому, я предпочитаю не обсуждать и выбираю жребий.
- Я тоже выбираю жребий! – обрадовался Бартницкий. – А вот пан профессор… пан профессор так тщательно считал, кто принимал участие в дискуссии, а сам как-то… Что вы на это, пан профессор?
- Да я же все время участвую в этой вашей болтологии!... Ладно, пускай будет по-вашему – в дискуссии.
- Это все ля-ля! Вы, вроде бы, и принимали участие, но только подбрасывая словечки для смеха, ничего больше. Вы не выдвинули никакого кандидата…
- Потому что моего кандидата, друг мой, Мюллер еще не арестовал.
- Господа!... – вмешался в эту перепалку Кржижановский. - …Должны же мы что-то решить. Так как, жребий? Или все соглашаются на?...
- Заявляю вето! – прогремел Кортонь, подкрепляя свои слова ударом кулака по столу. – Среди выкупленных должны оказаться господа Трыгер и Островский!
- Поскольку так решили господа Мертель и Кортонь! – фыркнул Седляк.
- Почему должны? – спросил Хануш, хотя и догадывался, как и все остальные.
- Потому что идет война! Идет сражение! И сражение с оккупантами – сейчас самое главное дело для народа! Только это могу сказать, поскольку и так сказал слишком много.
Стало тихо. Были прикурены новые сигареты. Слышно было, как мухи жужжат над столом. Адвокат Кржижановский высморкался, так как дым вызывал у него аллергию, а профессор набил трубку ароматическим табаком. Магистратор Малевич громко прошептал:
- Значит, так…
Чем осмелил начальника почты:
- Итак, господа, все ясно… - забасил Седляк.
- Ясно? – удивился Кржижановский.
- А у вас имеются сомнения? – спросил Малевич.
- Ну, не знаю…
- Чего вы не знаете, пан адвокат? – дожимал его Седляк. – Ведь это же просто, как дважды два. Нам всем ясно, что если мы не согласимся на Трыгера и Островского, тогда все мы можем быть наказаны по приговору какого-нибудь подпольного или лесного суда…
- И кто это говорит? – пытался контратаковать директор кинотеатра, но с другой стороны ему нанес удар Малевич:
- Давайте без эвфемизмов – тайного суда! Это шантаж, а точнее, даже хуже, чем обычный шантаж – это запугивание, это террор, и я протестую!
Мертель, который после драки с Брусем сидел погашенный, потому что ему было стыдно, больше не выдержал и ожил, будто молния:
- Да вы знаете, о чем вы говорите, пан магистратор?! Да вы поляк или ренегат, которому все равно, какой порядок будет царить на этой земле – швабский или польский?!... Холера ясна – если люди, которые уже несколько лет рискуют собственной головой и жизнями своих родных, чтобы Польша обрела независимость, для вас стоят столько же, что и каждый, кто пытается просто пересидеть войну и делает все, лишь бы только не потревожить оккупанта…
- Пан Мертель, эту свою школярскую фразеологию оставьте своим ученикам! - перебил его Малевич. – Эту войну выигрывают не партизаны, а Советы и союзники, которые бьют немца очень эффективно. А то, что делаете вы, утверждая, будто делаете это ради свободы и национального достоинства, становится причиной смерти множества невинных людей!
- Неправда! – заорал Кортонь.
- Неправда?... Относительно того, что мы здесь делаем сейчас, дорогой мой?! Мы спорим о том, кого можно спасти из людей, которых гестапо арестовало и приговорило к смерти лишь потому, что отряд АК или НВС убил пару немцев! Эта пара убитых немцев не имеет никакого значения для судеб войны – исключительным же результатом стала гекатомба поляков…
- Неправда, неправда, неправда!!! Результатом вчерашней операции было крушение поезда, фрицевского поезда, везущего оружие, боеприпасы и солдат на фронт! То есть, ослабление военной силы немцев! Движение по этой линии было задержано…
- Оно уже восстановлено, - сообщил Годлевский. – Швабы стащили в кювет два аварийных вагона, а колею исправили за несколько часов.
- Ну вот же! – торжествовал Малевич. – Истинным результатом является гекатомба самых ценных поляков, которые пригодились бы Польше, когда та будет уже свободной!
- А по вашему мнению, пан магистратор, она станет свободной, когда все мы не будем желать пачкать руки убийством швабов?
- Вы уж такие штучки не применяйте, пан Мертель! Идите с ними на конкурс демагогов или еще куда-нибудь, а здесь дураков не ищите.
У Мертеля буквально отняло речь, зато физиономия Кортоня приняла выражение глубокого отчаяния:
- Ну как вы не понимаете, что оккупантам следует показать, что…
- А потому, пан Кортонь, что по математике в школе я был лучше вас! И знаю отсюда, что за каждого пришитого фольксдойча или рядового вермахта свою жизнь отдают десять, а то и более, поляков, нередко – весьма значительных поляков – и счет тут весьма паршивый; можно даже сказать, что такие расчеты в жопу можно засунуть! Уж простите, героические мои коллеги, но так у меня выходит из расчетов!
- По вашему мнению, если бы не было сопротивления, то все было бы тип-топ, так?! – кипятился Мертель. – Фрицы никого бы не убивали, не вывозили в лагеря, жизнь в Генерал-Губернаторстве была бы милой и приятной? Да разве вы не видите, что немцы творят с нами в течение этих четырех лет?! Опомнитесь!!!
Магистратор взмахнул рукой, словно желая отогнать облако дыма, ходящего волнами между столом и потолком.
- Я вижу одно… Что было бы намного меньше жертв, если бы…
- Если бы все наши земляки подставили фрицам очко, смазанное вазелином!
- Вы, пан Мертель, обязательно выиграли бы в том конкурсе демагогов…
Тут на помощь Мертелю снова пришел Кортонь:
- А вы, пан магистратор, посмотрите на евреев! Разве они защищались, или устраивали покушения, или же эсэсовцев выбивали? Нет же! Все были белые и пушистые. И что это им дало?...
- Правильно! – согласился Клос. – Так им помогло, как мертвому припарка!
Малевич не признал себя побежденным:
- Евреи – это совершенно другое дело. Фрицы убивают их по расовым причинам, и вы все об этом прекрасно знаете!
- А нас убивают из спортивного интереса, так? – спросил у него Кортонь. – Ведь нас тоже убивают без остановки! Нас тоже считают утерменшами, правда несколько лучшими недолюдьми, посему евреям дали первенство по дороге в могилу, а мы в этой очереди стоим на третьем месте, потому что между нами и евреями есть еще и цыгане. Или я не прав?
- Насколько мне известно, не только фрицы считают евреев худшей расой… - заявил Седляк, просверливая Кортоня значащим взглядом.
- Это камешек в мой огород, пан начальник?!
- А в чей же еще! Сложно забыть вашу эдекскую прессу, все те статейки, все антисемитские рисуночки ваших карикатуристов, все те…
- Вам, видно, сложно забыть то, что вы сами же и придумали! Национал-демократия никогда не пользовалась безумной расовой аргументацией, и никогда…
- И Дмовский ни словечка не написал против евреев!
- Дмовский никогда не пропагандировал истребления народа – национал-демократы никогда этого не делали! Мы боролись только лишь с иудейской гегемонией в культуре и экономике страны, так что следите за словами!
- Ой-ой-ой, как я испугался! – фыркнул Седляк.
Станьчаку, который был неприятно поражен дракой, понадобилось какое-то время, чтобы к нему вернулась охота молоть языком (а может, он даже вздремнул за это время), напомнил спорящим:
- Будучи поляками, охотнее всего мы считались со словами того "рыжего литовского еврея", что написал "Пана Тадеуша"[12], и того жидофила[13], что стал первым маршалом Польши и женился на еврейке.
- Первым нашим маршалом был князь Понятовский, а вовсе не "Дедуля" Пилсудский, - с апломбом эрудита заявил Брусь, переломив, наконец, психическую блокаду, что была эффектом потасовки с Мергелем.
- Князь Пепи стал маршалом Франции, дорогой коллега, - поучил его доктор Хануш.
- Ну… но ведь он был поляком…
- Это точно, - согласился с аптекарем Станьчак. – Поляком он был в значительно большей степени, чем величайший польский резчик[14], величайший польский композитор, величайший польский…
- Являясь величайшим польским шутом, истинным наследником Заглобы[15], вы, пан профессор, наверняка, сармат на двести процентов, только сейчас не время на болтовню! – вмешался адвокат, мобилизованный взглядом графа. – Давайте вернемся к теме, господа…
- А к какой из тем? – спросил Клос. – Разговор шел об арестантах, о евреях, о цыганах, о не забываемой паном начальником прессе эндеков…
- Я и сам помню ту красную макулатуру, что, наверняка, была любимым чтивом пана Седляка! – пробасил Мертель.
- Левая пресса не нападала на евреев! – твердо заявил Седляк.
- Правильно, она не нападала на своих издателей, редакторов, клиентов и читателей. Она нападала на поляков и пыталась отучить польскую молодежь от патриотизма!
- Чушь! Она атаковала шовинизм и ксенофобию темных людей, пан Мертель! Она пропагандировала принципы общественной справедливости, равенства, пролетарского достоинства…
- Долго вы еще будете цитировать нам эту херню, все эти напыщенные фразы из блевотины Маркса с Энгельсом, пан начальник? – спросил Кортонь. – Здесь вам не штабной совет большевистской ячейки…
Седляка охватило бешенство. Он заорал:
- Да по какому праву?!!...
- По праву, а не по леву, таваришч!
Седляк поглядел по сторонам, и пискнул, хотя и агрессивно:
- Господа, я не коммунист!
- А я не гедонист и не курильщик трубки, - задекларировал Станьчак, пуская вокруг головы клубы пахучего дыма.
- Но ведь я и вправду не коммунист, господа! И никогда коммунистом не был!
- Точно так же, как товарищи Троякий, Сталин и Ленин, - сказал Мертель. – Они тоже видели коммунизм глубоко в заднице, для них важна была власть или пенёндзы, зато в горлянках коммунизма у них было полно, всяческой "общественной справедливости", "совместной собственности на средства производства", "прав пролетариата" и "угнетения трудового народа".
- Господа, да отцепитесь вы от пана начальника, - вмешался Станьчак. – Он и вправду не коммунист.
- Тогда почему же он разевает пасть словно красножопый? – спросил Мертель.
- Потому что он марксист, то есть, поклонник культа Маркса. Божка он себе выбрал весьма покалеченного умственно, но даже великие боги древней Греции были не без недостатка или не без греха. Возьмем, к примеру, Зевса…
- И что вы имеете против Маркса, пан профессор? – спросил Седляк.
- Что я имею против Маркса? Его плохой подход ко мне, ergo, к человеку, пан начальник.
- Плохой подход к человеку? Вы что, с ума сошли? Да марксистская концепция человека…
- Это однобокая концепция, убогая, словно похлебка из брюквы, – перебил Седляка профессор. – Она совершенно лишена воображения, мифологии или, хотя бы, чуточки живительной сумасшедшинки. Для Маркса человек – это несложный "homo faber", рабочая лошадка, производитель без внутренней жизни, ну, разве что, силач, способный свергать богов. Намного точнее видели человека Монтень, Шекспир или Паскаль, по мнению которых, "homo sapiens" это "homo demens"[16], безумец и фокусник, существо многообразное, носящее под черепом целый космос снов, фантазий и мечтаний.
- И душу, - прибавил Гаврилко. – Душу, наполненную Богом, ибо сотворенную Богом.
- Скорее уже, переполненную Библией, дорогой вы наш попик, - поправил его профессор. – Библией, очень сильно приближенной к "Капиталу" и коммунистическим теориям, и вместе с тем – насколько же далекой от них, насколько им враждебной. Брось человека в лужу и провозглашай ему, чтобы он оставался на том месте, где поместило его Провидение – и ты докажешь, что ты сторонник библейского порядка, а не классовой борьбы. Summa summarum – если мы поглядим…
- Не хочу язвить, пан профессор, впрочем, я и не смог бы быть таким же язвительным, как вы, - вмешался Хануш, - но я желаю спросить: кого вы презираете больше: Бога или Маркса?
- Так вы заметили, докторишка, насколько они похожи? Эти импозантные бороды, словно серебристые цоколи для пророческих физиономий!... Отвечу вам – Бога я не презираю и не отношусь к нему легко, хотя к Нему у меня отношение совсем иное, чем у всех тех, которые бегают в костел, рассчитывая на Него по знакомству.
- Говорите, что хотите, профессор, истинных верующих не оскорбишь! – возмутился Кортонь. – Мы не для того становимся на колени у распятий.
- А ради чего же?! – удивился Седляк. – Чтобы получить отпущение грехов за убийство президента Нарутовича, господа эндеки?
Кортонь сорвался с места со стиснутыми кулаками, с жаждой убийства в глазах, но на сей раз не Кржижаноский или Годлевский, но сам граф прервал стычку громовым голосом феодала:
- Хватит, господа! Хватит уже этих скандалов, не хочу здесь видеть никаких драк! В том числе, и партийных драк на словах, поскольку мы собрались здесь совершенно с другой целью. Напоминаю, мы должны определить, кто будет выкуплен из лап гестапо.
Но Мертель напомнил и о своем:
- Но у нас имеется и патриотический долг! Повторяю, Трыгер и Островский должны быть выкуплены ради… ради высших идей, общенациональных, осмелюсь сказать: даже во имя государственных интересов. Думаю, что все здесь присутствующие, за исключением, может, пана почтмейстера, прекрасно это понимают…
- Не все, пан Мертель, - сообщил Малевич.
- Я тоже не понимаю, - прибавил Хануш.
- А если речь идет о предложении, - продолжал магистратор, - то думаю, что среди выкупленных должны быть: директор Кужмич, бургомистр Венцель, ну и, вне всяких сомнений, профессор Стасинка.
- Господа, я поддерживаю эти кандидатуры, - объявил Седляк. – Кужмич - обязательно!
- Так что… - пожелал подвести итог диспута Кржижановский.
- И еще обязательно – пан судья Ивицкий! – закричал аптекарь.
Мертель не смог справиться с возмущением:
- Ну вот вам! У нас имеется уже четверо: Кужмич, Венцель, Стасинка, Ивицкий, то есть – без Трыгера и Островского! Черт подери – для этих двоих место должно быть! Люди, да вы разве не понимаете, что…
- Господа, так можно ссориться несколько суток! – притормозил Мертеля редактор Клос. – Давайте решим проблему голосованием, пусть решит большинство собравшихся.
- Правильно! – крикнул начальник почты.
- Действительно, весьма разумное предложение, - присоединился ювелир.
- Я тоже так считаю, - согласился полицейский.
- А почему большинство? – спросил директор кинотеатра.
Мертель повторил вопрос, словно был эхом Кортоня:
- А действительно, почему, простите меня, большинство?
- А потому, что большинство больше меньшинства, - пояснил ему Бартницкий.
- Но это всего лишь с точки зрения математики.
- Даже и демократии, - поправил его Клос. – Любая демократия основана на большинстве.
- А охлократия – нет? – с издевательской усмешкой спросил профессор.
- Я говорю о настоящей демократии!
- Да? И что же вы считаете настоящей демократией?
- Свободный выбор, профессор, свободный выбор.
- Это какой же?
- Такой, который является непринужденной демонстрацией многих людей, мыслящих идентично. То есть, голосующих одинаково.
- Станьчак понимающе покачал головой:
- Ясно! Если большое количество верующих в одно и то же, представляет собой аргумент, тогда очень легко прийти к выводу: все должны жрать дерьмо, ведь миллионы мух ошибаться не могут!
- Вам снова шуточки, пан профессор! – вздохнул Клос. – У вас, действительно, что-то серьезное против демократии?
- Немногое, дорогой мой редакторишка. Лишь то, что при демократии голоса людей образованных, людей разумных и честных учитываются точно так же, как и голоса неграмотных, бандитов и проституток. А поскольку в каждом государстве всегда больше дураков, разбойников и женщин легкого поведения, чем людей разумных и праведных – тогда следует признать, что демократия не является безошибочной, если смотреть на нее со стороны выборных урн.
Большие настенные часы пробили очередной час, заглушая очередное вмешательство адвоката Кржижановского:
- Пан профессор, ваши спекуляции, софизмы и остроумные словечки просто восхитительны, но мне кажется, что в нашей ситуации они только пустая потеря времени. У нас нет времени на подобную словесную эквилибристику, когда решается вопрос о человеческих жизнях. Я за предложение пана редактора – пускай решает большинство.
- Правильно, господа, правильно! – оживился старший сержант Годлевский. – За этим столом проституток и безграмотных я не вижу. Пан редактор, говоря о выборе, имел в виду выбор, который делают люди первоклассные… то есть, солидные, правда?
- Да, пан сержант. Я говорил о выборе, что и есть демократией, где решает разумное большинство, а вот меньшинство…
- Неразумное, темное меньшинство? – продолжил за Клосом изумленный ксендз.
- …а меньшинство должно такому выбору подчиниться.
- Замечательно, - подытожил адвокат. – Голосуем поочередно. Может, сначала проголосуем или забаллотируем кандидатуру директора Кужмича, а потом…
- Нет! – воспротивился Мертель. – Начнем с того: кто против Трыгера и Островского?... Кто против того, чтобы выкупить Трыгера и Островского – пускай поднимет руку!
Молчание, которое воцарилось теперь, было самым глубоким из тех, что случались за этим столом. Даже курильщики перестали затягиваться. Под инквизиторским взглядом Мертеля и Кортоня некоторые опускали взгляды. Поднимающийся над столом аромат трубочного табака философа подавлял никотиновую вонь сигарет и самокруток, но никак не смягчал стресса группы мужчин, окаменевших, словно по мановению волшебной палочки. Со стороны сада доносился шум ветвей, истязаемых усиливающейся грозой. Резко потемнело – весь мир залила густеющая серость. Профессор первым нарушил эту кладбищенскую атмосферу:
- Мои поздравления господам партизанам! И вправду – гениальный трюк!
Это осмелило аптекаря:
- И вовсе не гениальный, а бандитский, цель которого состоит в том, чтобы запугать всех здесь сидящих!
- Пан Брусь совершенно прав – это скандал! – воскликнул Седляк. – Господа, не позволим этим людям запугать нас!
- Мы ждем, когда вы подадите нам пример, пан начальник, - буркнул Кржижановский.
- Какой пример?
- Ну, что вы поднимете руку.
- Пожалуйста, я могу поднять руку, но что это даст, если не поднимут другие? Впрочем, даже если бы я и поднял, это вовсе не значило бы, что я против того, чтобы кого-то выкупить. Я только протестую против подобного метода голосования!
- Правильно! – заметил Малевич. – Мы не должны голосовать против кого-либо. Мы, господа, должны голосовать исключительно "за".
- То есть, как это?... – удивился Годлевский. – За всех?... Но ведь… ведь… мы можем выбрать только трех…
- Мы и выберем трех, пан старший сержант. Мы будем голосовать поочередно за каждого из десяти арестованных…
- Из девяти арестованных! – напомнил ему Кржижановский.
- Ну да, правильно, из девяти. Те, кто получит наибольшее число голосов, будут выкуплены паном графом.
- Если кто-то получит равное число голосов? – спросил ювелир.
- Если бы так случилось, тогда будем выбирать одного из них жребием, - предложил Клос.
- А как мы будем голосовать? – не уступал Бартницкий.
- Легче всего – поднятием руки…
- Но это не самое удобное, не самое, - заметил магистратор.
- Почему же не удобное? – спросил Годлевский.
- Тогда это было бы открытое голосование, пан старший сержант, - пояснил ему магистратор. – А открытые голосования иногда бывают не самыми удобными.
- К тому же нас тринадцать, несчастливое число, господа, - прибавил Брусь.
- Тринадцать голосовать не будет, - шепнул ксендз Гаврилко. – Я не буду голосовать.
- Простите, пан ксендз, это почему же? – спросил Годлевский.
- Потому что мне нельзя, сын мой.
- Но почему?
- Потому что священник может быть судьей только в исповедальне.
- А значит. В трибунале – так нет?!... – раскочегарился философ, обрадованный тем, что ему предложили очередную цель для обстрела. – Ставлю вам кол, попик, по истории и текущей действительности Церкви!
- Это в каком еще трибунале? – встрепенулся Гаврилко.
- А в инквизиторском, браток!... Что, пан ксендз совсем забыл о Святой Конгрегации? И о "псах Господних", братцах доминиканцах? Мне ничего не известно о том, чтобы Священный Трибунал был ликвидирован, но если я ошибаюсь – пожалуйста, просветите меня…
- Церковный трибунал – это случай особый… - попытался защищаться ксендз.
- Но судьями там священники. Так что это неправда, будто бы священник может судить только в исповедальне. Пан ксендз нас обманул, а ложь – это грех – так что придется пану ксендзу теперь пасть на колени с другой стороны исповедальни, просить покаяния и так далее.
- Вы ошибаетесь! Святой Официум выносит приговоры только лишь по догматическим проблемам, по вопросам веры. Священник не может быть судьей по светским делам.
- Когда пан ксендз приговаривает проститутку или изменившую жену на сколько-то там "Аве Мария" – разве это не приговор по светскому делу?
- Это так, но только исповедальня дает мне такое право.
- Дорогой мой попик… - Философ и дальше хотел повыпендриваться, но Гаврилко лишил его этого намерения.
- Ничего из этого не выйдет, господа, вы не измените моего решения. Я не голосую!
- Я тоже не буду голосовать! – с облегчением в голосе сообщил всем Бартницкий.
- Неужто это означает, что вы можете быть судьей только в ювелирной лавке? - подколол Бартницкого Станьчак. – Оценивать ближних, которые принесли вам обручальное кольцо на продажу, чтобы купить хлебца деткам или рюмочку чаю себе?
- Успокойтесь, пан профессор!
- Если все мы, прикрываясь сутаной или какой-либо иной причиной, потребуют оставить их в покое, мы ничего не добьемся, и Мюллер убьет десять человек! – предупредил доктор Хануш.
Кржижановский несколько раз постучал вилкой по бокалу, чтобы успокоить всех.
- Господа, мне кажется, что все опасения может развеять другой тип голосования – тайное, а не открытое. Каждый получит бумагу и напишет по три фамилии. Или не напишет – никакого принуждения тут нет. Кто против этого предложения, пускай поднимет руку.
Руки никто не поднял – даже ксендз Гаврилко, хотя некоторые надеялись на то, что он это сделает.
- Замечательно, с процедурой решено!
Зазвенел колокольчик графа, и появился камердинер.
- Лукаш, принеси письменные принадлежности и несколько заточенных карандашей.
- Хорошо, господин граф. Но бигос готов, Розалька хочет уже подавать…
- Потом подаст. Сначала бумага и карандаши. Одна нога здесь…
- Уже делаю, пан граф.
АКТ IV
Бигос съели при зажженных лампах. На дворе уже царила темнота. Сильный ветер уже пару часов предсказывал приход грозы, только она как-то не спешила, даже дождя не было. Когда стол был убран, когда уже им овладели чистые пепельницы и полные графинчики – граф воспользовался методом адвоката Кржижановкого, постучав по стеклу камнем перстня, чтобы обратить на себя внимание. Когда же стало тихо – он заговорил, голосом несколько неуверенным, боязливым, временами даже ломающимся, но без истерики:
- Господа… Господа, я должен… должен сейчас перейти к самой сложной части предложения Мюллера… Поскольку то решение, которое… которое мы только что приняли по вопросу трех… по вопросу четырех заложников… это только половина решения… И даже не половина – только вступление к проблеме, намного более сложной…
В очередной раз гробовая тишина овладела залом. Было слышно лишь аллергический насморк Кржижановского – адвокат не мог дышать без легкого посвиста. Вместе с дымом над головами вздымался страх – предчувствие катаклизма, привитое тоном хозяина. Первым отозвался Брусь:
- Выходит, это еще не конец?...
- Что-то мне кажется – это только начало, - просопел Малевич.
Хануш уставился на Тарловского.
- Пан граф…
- Да?
- … Пан граф, вы нам сказали, что Мюллер желает взять деньги за четырех заложников!
- Он требует не только деньги… Он говорит, что должен иметь десять заложников…
- То есть, что он должен расстрелять десять заложников, я правильно понял? - спросил Клос.
- Ну, если виновные… если те, кто взорвал поезд сами не объявятся до завтрашнего утра…
- Мы прекрасно знаем, что не объявятся! – напомнил ему Малевич. – То есть, когда мы выкупим четырех арестованных, Мюллер арестует четырех других, чтобы баланс сходился. Я правильно говорю, пан граф?
- Да, правильно.
Очередную фазу смертельной тишины прервал переполненный болью голос ксендза:
- А вам казалось, что вы спасли четыре жизни…
Тарловского парализовал страх, но больше ждать он уже не мог:
- Но самое страшное, господа – Мюллер требует, чтобы мы указали этих четырех.
- Что-о-о?!!!
Этот совместный возглас вырвался у нескольких присутствующих, но до старшего сержанта Годлевского еще не дошло:
- Не понял, пан граф. Но… ведь мы выбрали четверых, и укажем их…
Графа опередил Кржижановский, объясняя полицейскому:
- Пан старший сержант, Мюллер потребовал, чтобы помимо тех четырех, которых можно выкупить, указать четырех других – чтобы арестовать их.
- Для замены! – помог ему Брусь.
- То есть, для расстрела! – завершил тему Малевич.
- И вы, пан граф, приняли это требование? – удивился Хануш.
- Я только выслушал Мюллера, а вот принять это требование или отбросить его – мы должны совместно, здесь и сейчас.
- А если мы откажемся?
- Тогда обмена не будет, все дело закончится ничем, поскольку это второе требование Мюллер выставил в качестве sine qua non.
Малевич хлопнул себя ладонью по колену, словно человек, услышавший замечательный анекдот.
- Так вот оно что… вот почему мы удостоились чести посидеть за родовым столом графов Тарловских! Вы хотите, пан граф, сделать ответственность за преступление групповой, перекинуть ее на наши души!
- Абсолютно верно, пан магистратор, - признался Тарловский. – На вас и на себя. Сам я такого решения принять не мог.
- Подобного рода решения нельзя принимать никому, братья! – загремел Гаврилко, испепеляя графа взглядом.
Несколько человек (Малевич, Хануш, Брусь и Седляк) согласились с ксендзом, кивая головами. Но поднялся только доктор. Стул он отодвинул резко, даже запищал паркет, и процедил на прекрасном французском:
- Merci bien, monsieur le comte! Je ne veux pas participer![17]
И, не прощаясь, он направился к двери. Осмелившись поведением Хануша, Брусь тоже поднялся с места со словами:
- Тут вы, пан граф, просчитались, думая, что мы примем участие в этом… в этом убийстве! Я тоже объявляю пас! Такую грязную игру я не принимаю.
Стоящего почти у двери Хануша догнал язвительный голос Мертеля:
- Mes felicitations, cher docteur!... Oh, pardonnez moi - cher directeur![18]
Удивленный Хануш повернулся:
- Это вы мне?
- Ну естественно, один только вы среди нас являетесь врачом, cher docteur. А по-французски я говорю, поскольку вы так красиво промолвили на этом языке культурных людей. Еще раз: mes felicitations, monsieur le directeur![19]
- Что вы хотите этим сказать?!
- Удивительно!... Вы так замечательно говорите по-французски, и не поняли столь простого предложения? Просто я выразил вам сои поздравления, пан директор городской больницы!
- Я не директор, пан Мертель.
- От этого вас отделяет всего четыре шага. В тот самый момент, когда вы переступите порог и покинете нас, не желая пятнать собственную совесть – вы подпишете приговор профессору Стасинке, которого мы, что ни говори, собрались выкупить.
Хануш приложил ладонь ко лбу, как бы желая проверить температуру, и прошептал:
- Разве я не говорил?... Я же предвидел подобное обвинение…
- Правильно, вы уже говорили об этом, и очень трогательно, я чуть не всплакнул, - безжалостно продолжал Мертель. – Видимо, теперь придется поплакать над вашей неблагодарностью по отношению к руководству, пан Хануш? Вы понимаете, что вы делаете? Разве все должно быть настолько простым – профессор Стасинка становится к стенке, а заместитель директора занимает его кресло, получает его зарплату, берет на себя все его обязанности? Ca m'est bien egal[20], но…
- Да как вы смеете так говорить? Это подло, пан Мертель!... Впрочем, мое отсутствие не изменит результата голосования.
- Ваше отсутствие, доктор, - поддержал Мертеля Кортонь, - заразит других слишком чувствительных типов, результатом чего станет уклонение от ответственности ради каких-то личных расчетов. Когда вы отсюда уйдете – уйдет и несколько других, которым стулья уже поджаривают зады, я мог бы без труда указать их. И тогда всяинициатива рухнет – мы никого не спасем.
- Зато никого и не убьем! – заявил Брусь.
- Наоборот, мы убьем самых ценных, поскольку не вырвем их из лап гестапо, хотя судьба и подарила нам такой шанс!
- Кому-то судьба уже дала шанс повышения по службе… Что ж, директорское кресло – это директорское кресло, - процедил Мертель, пронзая взглядом Хануша.
- Боже милосердный, но ведь я же не потому! – вскипел доктор. – Просто я считаю, что… что мы не должны…
- Просто вы считаете точно то же, что и пан магистр Брусь – что вам нельзя запачкать ручки! – обвиняющее указал пальцем на врача Кортонь. – Что вы не станете играть в палача! Ведь вы такой приличный…
- Стараюсь, пан Кортонь, чего по вас как-то не видно! – парировал Хануш. – Стараюсь, стараюсь быть приличным!
- Ну конечно! Таким же приличным, как уважаемый наш пан почтмейстер, который жив только лишь потому, что несколько лет назад профессор Стасинка прооперировал ему кишки, вытаскивая своим скальпелем из могилы. А вот теперь, пан Седляк, с вашей по-мощью и, возможно, помощью других слишком впечатлительных господ, он пошлет профессора Стасинку в могилу, и таким вот способом поблагодарит его за спасение собственной жизни.
Седляк не был уязвлен, отвечая с точки зрения собственной партии:
- Эндеки бредят по своей натуре, но вы, пан Кортонь, проявляете удивительнейший недостаток ума даже по сравнению с другими эндеками!
- Он просто сумасшедший! – добавил Брусь.
- Так вы тоже красный? – спросил Кортонь у Бруся.
- Нет, всего лишь нормальный. А вы, по-видимому, и вправду с ума сошли! Вас следовало бы назвать свиньей, законченной свиньей, и я сделал бы это, если бы не считал, что вы умственно больной, что вы – сумасшедший!
- Тогда запишите в сумасшедшие и меня! – взорвался Мертель. – И пана графа, и пана адвоката, и пана редактора, потому что они думают аналогично!
- От моего имени прошу не говорить! – предупредил Клос.
- Я говорю от имени всех тех, для которых слова "отчизна" и "патриотизм" хоть что-то значат!
- А "Бог" и "честь"? "Бог" и "честь", господа! – включился Станьчак. Среди наших священных триад "Бог – честь – отчизна" всегда сверху! А для остальных – "девица – вино – песня"!
- Пан профессор, может, хватит уже этих глупостей! – потребовал Кортонь.
- Почему же? "Я естем Поляк малы, а муй знак то оржел бялы"[21]!
- Ваш знак, профессор, это пьяная курица!
- Сумасшедший дом! – вздохнул Бартницкий.
- Воистину, - согласился с ним Мертель. – Жаль только, что не дом патриотов! Но, быть может, не все здесь такие, что не заботятся о своем виде. Проведем голосование…
- Да в заднице видал я ваше голосование! – пожал плечами Седляк.
- А в заднице то, что вы сдрейфили, пан Седляк – сдрейфили, боитесь, что проголосуют не по-вашему! Что выиграют люди, которые не избегают этой грязной, по вашему мнению, игры!
- А вы считаете, что она не грязная? – спросил доктор Хануш.
- Я считаю, что необходимо любой ценой спасти людей, за выкуп которых мы проголосовали, пан Хануш!
- Любой ценой?
- Да!
- В некоторых ситуациях имеются слишком высокие цены и слишком дорогие монеты, так что вам лучше выбирать слова, - сделал замечание Мертелю магистратор Малевич.
Профессор Станьчак снова прервал свою дремоту с открытыми глазами, потому что раздался его баритон:
- Да нет, слова он выбрал нормальные. Скорее, уж это вы, господа-ангелочки, фокусничая, жонглируете слогами и слога нами, желая спасти девственность своей совести; что для меня сомнительно, ведь каждый из вас прожил достаточное число лет, так что вы должны были не раз утратить девственную плеву. Слишком высокие цены, слишком дорогие монеты… Смешно!
- Это так, будто бы вы провозглашали, будто бы этика стоила насмешки, будто бы мораль – смешна, пан профессор, - с укоризной заявил ксендз Гаврилко.
- Да нет, попик, я говорю про… арендную плату за ежедневную жизнь в волчьей стае. Про покупку для себя лично калиток, через которые можно сбежать, путей эвакуации… Все является монетой, каждая наша мысль, каждый наш поступок, и все можно измерить в валюте – сферу разума и сферу поступков. Первое – всякая наша мысль и всякое действие имеют цену, которую необходимо без всяческих условий заплатить жизни. А два – все, что мы обдумываем и делаем, имеет столь же реальные, как у монеты, аверс и реверс. Возьмем первый попавшийся пример, более или менее адекватный нашей нынешней ситуации. "Вера горы сдвигает", следовательно: "Нужно желать, чтобы мочь", следовательно: "Для того, кто желает, нет ничего трудного". Так говорит пословица, и правильно говорит. Но существует еще и "закон обратных последствий" – чем сильнее мы пытаемся что-то совершить, тем меньше шансов, что нам это удастся. И это ведь тоже правда.
- Пан профессор, вы упрощаете…
- Пан адвокат, это вы упрощаете что только можно, управляя рулеткой за этим столиком. Вы упрощаете этику, логику, демократические процедуры и принципы гигиены здравого смысла. Разве вас этому учили, когда вы изучали право?
Кржижановский отшатнулся, делая при этом мину человека, которого публично оскорбляют без какой-либо на это причины:
- Боже милостивый, дорогой мой!
- Я только хочу услышать, этому ли всему вас выучили, когда вы изучали право?
- Жизнь научила меня, что иногда следует делать выбор между злом большим и злом меньшим! – ответил на это Кржижановский. – Могу предположить, что доктор Хануш, будучи врачом, каждый день сталкивается в больнице с подобной проблемой.
- А что, по-вашему, является меньшим злом?
- Спросите у доктора, пожалуйста. Доктор Хануш представит вам конкретные примеры. Вот уже полтора года в больнице не хватает лекарств, уколов, бинтов, плазмы, нитей, капельниц – всего, потому что немцы все реквизируют для восточного фронта, где у них десятки тысяч раненных. Спросите у пана доктора, как часто ему и его начальнику приходилось оперировать или спасать уколами чью-то жизнь в ситуации, когда в этот день нужно было спасать пять пациентов, ожидающих смерти, а лекарств хватало только для двоих! Тогда им приходилось выбирать двух из пяти! Или одного из трех! Спросите его, спросите, как часто случалось такое. И он вам ответит, что, по крайней мере, раз в неделю!
Все обратили взгляды на все еще стоящего у двери доктора. Хануш опустил голову и молчал. Кржижановский подождал несколько секунд, чтобы вернуться к теме с тем же запалом:
- А потом спросите его, какими были критерии выбора!... Хотя, возможно, и не надо. Ибо, что он вам ответит? – что выбирали помоложе, побогаче, покрасивее, поумнее, или vice versa? Каждый их выбор был выбором жестоким, а что они считали меньшим злом, это их тайна, возможно – весьма стыдная. Так или иначе, у меня нет никаких сомнений, что они применяли принцип меньшего зла, и наверняка, руководствуясь только лишь субъективной интуицией. Ибо, видимо, нет регламента в таких ситуациях, нет кодекса, не существует тут директив – так что выбор полностью субъективный…
- Но случается и объективный, регламентный выбор, пан адвокат, - вмешался Клос. – Вы слыхали про "деление на три"?
- Что-то не припомню…
- Это система деления раненных во время войны на три группы – на тех, которые умрут, несмотря на все усилия врачей, на тех, что выживут и так, без всяких стараний по спасению, и, наконец, на тех, которые умрут, если не получат медицинской помощи! В связи с ограниченностью средств – все медикаменты предназначаются для этой третьей группы. Англичане так делают.
- Сомневаюсь, поступают ли так поляки… - скривился адвокат. – Спросите у господ Мертеля и Кортоня, поступают ли так их лесные коллеги. Впрочем, сравнение здесь бессмысленно – нельзя сравнивать условия на фронте и в больнице, ситуацию с раненными или с просто больными. Голову даю, что Стасинка и Хануш не практиковали этого вашего "деления на три", редактор. Тем временем, им все время приходилось выбирать, причем, не руководствуясь установленной сверху системой, но… Ну, именно, чем же? Чем они руко-водствовались, выбирая тех, кому дадут лекарство, и тех, кому не дадут, обрекая тех на смерть?
- Вы уже говорили, что интуицией, но я бы предпочел услышать это от доктора Хануша, - заявил Бартницкий.
Снова все поглядели на врача, но тот все так же молчал, не поднимая ни головы, ни взгляда.
- И они должны были руководствоваться так же совестью, внутренним приличием, - продолжил адвокат. – Ведь не взяткой же, наши врачи – люди честные… Кого они выбирали, чтобы спасти, мужчин или женщин? Или людей симпатичных и обладающим чувством юмора? Или же, как я уже упоминал, молодых, считая, будто бы старики и так достаточно прожили, так что теперь надо дать шанс молодым, так?... А может, все с точностью до наоборот?... Во всяком случае, какой-то выбор делать им приходилось. А если они были должны – то должны были найти какие-то критерии выбора, ведь не бросали же они монетку? Единственным же осмысленным критерием выбора в экстремальной ситуации является критерий меньшего зла!
Брусь зааплодировал, словно сидел в театральном зале, и горько заметил:
- Теперь я понимаю, почему вы с такой легкостью выигрывали все дела своих клиентов, пан адвокат.
Кржижановский открыл было рот, чтобы парировать, но сдержался, когда увидел возвращающегося за стол Ханша. Доктор, бледный, словно из него выкачали всю кровь, даже не сел, а сполз на свой стул, голова упала на руки, которыми он схватился за край стола. Он производил впечатление человека, которому внезапно стало плохо, или же у которого резкая боль отобрала сознание.
- Что с вами, доктор!? – одновременно вскрикнули Кортонь, Гаврилко и Бартницкий.
- Блин, он сейчас тут коньки отбросит!... – выругался Годлевский.
Ксендз схватил салфетку и начал обмахивать Ханша, Седляк влил ему в горло немного вина, а Станьчак официальным тоном спросил:
- Простите, здесь нет врача?
Шутка получилась совершенно гадкой, поэтому несколько пар глаз пригвоздило профессора, а Малевич обругал прямо:
- Постыдитесь, профессор! Это совершенно не смешно, но вы, похоже, любите танцевать на кладбище! Вся эта встреча окутана ужасом смерти, что вам никак не мешает раз за разом строить из себя шута…
- Потому что "жизнь настолько жестока, что нельзя относиться к ней серьезно", как выразился Уайльд, дорогой мой пан советник.
- Но вы уже перегибаете палку, профессор! – поддержал Малевича Брусь.
- Это как же?
- До крайности доходите!
- Чушь! Никто до крайности не доходит, крайности не существует. Человек, утверждающий, будто дальше уже продвинуться невозможно, просто портит воздух словами, дорогой мой Пилюлькин. Можно, всегда можно, не исключено, что еще сегодня вы сами убедитесь в этом.
Доктор Хануш поднял подбородок, раскрыл глаза и рукой отодвинул салфетку, мечущуюся у него над лбом. Говорил он тихо, очень слабым голосом:
- Все уже в порядке, со мной ничего не случилось… пожалуйста…
- Точно, доктор? – спросил Бартницкий. – Мне показалось, что у вас сердечный приступ.
- Нет, нет… Просто я несколько устал, мало спал. Две последние ночи пришлось оперировать… Уже все нормально.
Годлевский подал доктору рюмку с наливкой. Хануш выпил до дна. Те, кто стоял рядом, разошлись к своим местам, остался только Брусь.
- Я отвезу вас, доктор. Пошли.
Хануш отрицательно покачал головой.
- Благодарю, пан Зыгмунт.
- Так вы хотите остаться?!
- А вы уходите? – спросил редактор Клос.
- Да, больше я не хочу принимать во всем этом участия.
- Тогда нас уже двое, поскольку я тоже не буду принимать в этом участия! - присоединился к нему Седляк.
- Господа, - начал убеждать их Кржижановский, - не принимая участия, вы не предотвратите того, что сами определяете как зло…
- Хватит уже долдонить! – рявкнул Седляк. – Уже тошнит от слов. Я не хочу дискутировать с людьми, которые позабыли про человечность, про элементарные…
- Ага, сейчас мы услышим цитату из Маркса о человечности человека! – прыснул Кортонь. – Правда, согласно Карлу Марксу, признающему Чарльза Дарвина, человек произошел от обезьяны, но, в рамках "классовой борьбы", обязан…
- Нет! Вы услышите лишь то, что мне осточертел весь этот шабаш! А осточертел, потому что меня зовут Седляк! Не знаю, как вы, пан Кортонь, но я свою фамилию не на свалке нашел!
- Вы ее, верно, нашли в коминтерновском распределителе "левых" фамилий для партийных товарищей, выполняющих заказную работу кротов…
Седляк бросился к оппоненту с воплем:
- Ах ты, сволочь!...
- Господа! – пришлось крикнуть Тарловскому. – Не устраивайте ринга из моего дома! Одной драки на сегодня уже хватит! Сядьте, пожалуйста!
Старший сержант Годлевский отпихнул Седляка от Кортоня и указал им на пустые стулья, словно регулировщик движения на перекрестке. Усаживаясь, почтмейстер вернулся к фразе, которую ему прервали:
- Не позволю валять мою фамилию в грязи, и сам не стану ее марать! Если бы я согласился на то, чего требует Мюллер, мой отец поднялся бы из могилы и набил бы мне морду!
- Аминь! – язвительно согласился с ним заместитель директора школы. – Ваш отец давно должен был бы надрать вам задницу! Но хорошо еще, что вы до сих пор его боитесь. Благодаря этому, вы сохраните не только пролетарское достоинство, но и каноническую святость, по крайней мере – на сегодня.
- Что бы я ни сохранил, все равно, пан Мертель, этого будет намного больше, чем вы переняли от своего старика, который, вроде бы, был весьма достойным человеком.
Мертеля эти слова не рассердили. Он скорчил столь задумчивую мину, словно увидал своего отца рядом со столом, и сказал спокойно:
- Мой отец, пан Седляк, научил меня кое-чему другому, чему-то, что вам наверняка не понравится, и чего вы вообще не поймете, поэтому будете интерпретировать как пропаганду низости, но я вам скажу. Мой старик твердил, что суть бытия человеком состоит в том, чтобы избегать поисков совершенства и не заниматься моральным аскетизмом, ибо за это необходимо платить слишком высокую цену. Он твердил, что такой людской недостаток все-таки лучше, чем святость, которой следует остерегаться больше, чем никотина и алкоголя. Прежде чем вы…
- И вы то же самое преподаете своим ученикам, пан педагог? – влез в разговор Седляк, но Мертель, не обращая на него внимания, закончил предложение:
- …прежде чем вы наденете нимб себе на лобик, хотя бы выслушайте, что предлагает адвокат Кржижановский.
Седляк презрительно стряхнул ладонью крошку со стола и взглядом поискал поддержки у Малевича. Тот же принял вид человека, раздираемого сомнениями:
- Пан начальник, у меня тоже имеется… или, временами бывает… охота выйти, но…
- Как это "временами бывает"?
- Потому что, то бывает, то нет, вот я сражаюсь с мыслями.
- Что тут биться с мыслями? Дело простое, пан магистратор!
- Видимо, не такое простое, поскольку лишь немногие из нас хотят уйти, но до сих пор никто не ушел. Я не бьюсь с мыслями потому, что нет у меня сомнений относительно моральной оценки требования Мюллера и принятия этого требования. Бьюсь я, поскольку задумался над кое-чем другим. Уйти легко. Но вот не следует ли остаться, хотя бы затем, чтобы здесь не остались одни лишь сторонники подчинения маккиавелизму Мюллера? Остаться убедить их, что они ошибаются.
- Пан советник, по той же самой причине и я не ушел, а вернулся к столу, - заявил Хануш.
- И я, и я, братья, именно за тем сижу тут, - сообщил ксендз Гаврилко.
- А я, прежде чем приму решение, хотел бы, чтобы пан адвокат был добр объяснить нам, что означало бы меньшее зло в нашем случае, - заявил редактор Клос. – Потому что все эти больничные примерчики с лекарствами и операциями – это все совсем другой коленкор, который меня совершенно не убедил.
- Объясню и вам, и не только вам, - обрадовался Кржижановский. – Коллег, которые уже собрались уходить, попрошу чуточку терпения. Если мы вас не убедим, уйдете чуть позднее, силой никто вас держать не станет. Как верно заметил пан советник Малевич – уйти легче всего…
- Или – труднее всего, - поправил его ксендз. – Значительно легче говорить, когда у тебя язык без костей. Я думаю, братья…
В этот момент профессор Станьчак решил, что ему брошен вызов:
- Вы имеете в виду еженедельные проповеди?
Но Гаврилко не дал сбить себя с толку:
- …Я считаю, что мы даже не должны и говорить об этом, братья; не должны обсуждать, не должны прикладывать рук…
Но профессор был не из тех ораторов, которых можно было заглушить безнаказанно:
- А только умыть ручки, так, превелебный пастырь7 Ведь ручки умыть даже легче, чем молоть языком, правда?
- Ваш метод аргументации…
- Мы говорим не о моем методе, а только о методе Понтия Пилата, уважаемый – об умывании рук!
- Об этом говоришь только ты, сын мой.
- Для вашего сына я уже староват. А говорю исключительно потому, чтобы напомнить пану ксендзу коллегу Пилата… Вы его помните, пан ксендз?
Гаврилко замолк, как будто его ударили по лицу. Снова по залу расползлось неловкое молчание. Его прервал Малевич, обратившийся обвиняющим тоном к Тарловскому:
- Мои поздравления, пан граф. Вы великий охотник!
- Не понял?! – удивился граф.
- Потому что это не дворец, а клетка без выхода, пан граф.
- Пан магистратор, ваша язвительность здесь никак не к месту!
- Моя язвительность намного меньше вашего коварства, а ваше коварство равно коварству Мюллера, пан граф. Только оно приняло иную форму.
- Послушайте, что вы себе позволяете…
- Позволяю говорить, что думаю, а думаю я именно так, поскольку профессор Станьчак только что позволил осознать это, напомнив о римском прокураторе Иудеи, Пилате Понтийском, пан граф…
- Но ведь я рук не умываю, пан Малевич!
- А их здесь никто не может умыть, равно как никто здесь не может ничего сделать такого, что было бы без изъяна. Вы, в коварстве своем, предусмотрели это очень хорошо…
Малевич поглядел на всех присутствующих и громко заявил:
- Осознайте и вы, уважаемые собеседники, что пан граф закрыл нас в такой клетке, где нет хорошей жизни, и из которой нет нормального выхода. Никакого нормального выхода! Любое решение, которое вы примете, будет плохим, ни одно из них не оставит вашей совести в покое!
- Как это, никакое? – удивился Годлевский.
- А вот так – никакое, пан старший сержант. Принять условие Мюллера – это означает сделаться палачом. Или его помощником, что то на то и выходит. Отбросить предложение гестаповца или же уйти отсюда, не принимая участия – это означает, отобрать у четырех человек, которых мы можем выкупить, шанс на спасение жизни. Несомненно, это второе и было бы меньшим злом, ибо никто из нас не должен был бы пилить себя до конца дней своих мыслью, будто бы выдал кого-нибудь в лапы гестаповцам… Но и мысль, что, к примеру, профессор Стасинка, мог быть спасен, если бы мы нашли какое-то разумнон решение – тоже будет висеть огромным бременем на совести…
- Какое еще разумное решение!? – взвизгнул аптекарь. – Да какое тут можно найти разумное решение, черт подери!!!
- Именно это я и хотел услышать из уст пана адвоката Кржижановского, прежде чем сам решусь так поступить, но, говоря честно, сомневаюсь, услышим ли мы что-то, что могло бы стать бальзамом для совести, - ответил на это Малевич. – Сидя здесь, я тоже все время ищу решения, разыскиваю хоть какую-то калитку, но без результата… Невинной девочкой из этого салона выйти нельзя! Если кто-то до сих пор считает, будто такое возможно, пускай избавится от этой иллюзии!
- Господа, - обратился ко всем Клос, - дайте же сказать пану адвокату. Я до сих пор жду, чтобы пан адвокат пояснил, в чем конкретно будет заключаться меньшее зло в данном случае.
Все уставились на Кржижановского. Тот погасил сигарету, освободил с поиощью платка нос от аллергического насморка, которому курение никак не помогало, а только делало хуже, и приступил к делу, но не к конкретной проблеме:
- Господа, я полностью согласен с диагнозом пана советника Малевича - девственницей отсюда уже не выйдешь. Если кто-то считает, что сохранит чистую совесть тем, что откажется принимать участие в дискуссии и принятии решения, или же попросту выйдет, чтобы ничего этого не слышать – то он будет лишь обманывать самого себя!
- Пан адвокат! – рассердился доктор Хануш, - мы должны были услышать не повторение диагноза пана советника, но лишь то, что здесь, по-вашему, является меньшим злом! Я понимаю, что за этим должно последовать конкретное и подробное предложение. Вы скажете его нам, наконец?
- Охотно, пан доктор. Дело очень простое. Так вот… я не должен вам объяснять, поскольку вам и самим это хорошо известно, сколько у нас тут, в Руднике, имеется отбросов общества: воров, бандитов, короче – людей никому не нужных. Вечером можно безопасно прогуляться только по рынку и главным улицам. Все намного хуже, чем до войны. Впрочем, это нормально, ведь война всегда приводит к ослаблению законопослушности и усилению преступности. У меня вопрос к пану старшему сержанту: есть ли в Руднике бандиты, о которых полиции на сто процентов известно, что они ведут преступный образ жизни, но не может их арестовать, поскольку нет свидетелей или каких-то конкретных доказательств?
Годлевский, не колеблясь, признал:
- И не один, пан адвокат! Пара десятков таких найдется!... А самый худший из них – "Бублик"… То есть, Леон Карвовский. Это целая семейка головорезов, поколение за поколением могут зарезать любого, кто им не понравится или если они что против него имеют. В прошлом году на берегу реки девушку зарезал, которая не захотела дать ему по-хорошему…
- Это точно, пан старший сержант?
- Как дважды два – четыре, проше пана! Все об этом знают, но бояться свидетельствовать.
- То есть, вы головой ручаетесь, что это – факт? Этот бандит зарезал девушку?
- Пан адвокат, он и сам об этом по пьянке хвастался!
- И вы это лично слышали?
- Ну, я – нет, а люди слышали.
- Теперь у меня вопрос пану графу, - сказал Кржижановский. – Выдвигал ли Мюллер какие-нибудь условия относительно людей, которых ему нужно указать?
- Никаких, просто он потребовал четверых за четверых, чтобы было ровно десять. Он даже издевался, что ему все равно, то есть, что я могу отдать ему своих слуг, конюхов – кого угодно.
Кржижановский выразительно поглядел в лица всех присутствующих.
- Теперь вы уже понимаете, что я понимал под "меньшим злом". Разве жизнь этого, как его там…
- "Бублика", - подсказал Годлевский.
- …именно, этого "Бублика" – разве такая жизнь стоит столько же, что жизнь профессора Стасинки или лесничего Островского? И разве выдача этого убийцы ляжет бременем на нашу совесть? Или мы совершим нечто недостойное?
- Ну почему же! – загудел профессор, сунув палец в чешущееся ухо. – Мы совершим приличный, ergo, достойный поступок, пан адвокат. В церковной терминологии это называется "добрым делом".
- Несомненно! – парировал Кржижановский. – Врач и преступник обладают совершенно разными рангами. Повсеместно считается, что…
- Повсеместно считается, - перебил его Станьчак, если вступить сапогом в дерьмо, то это приносит счастье, тем временем, мы как-то вечно ругаемся, если вступим. И знаете почему, пан крючкотвор?!
- Профессор, не могли бы вы…
- Мог бы, мог! Не мог бы только одного – отдать самого себя в руки Мюллера взамен за какого-то патентованного неудачника. Других выдам с охотой… А если это, вдобавок, будет коллегиальным решением… Сплошная выгода, господа! Мы покараем преступника, в отношении которого закон бессилен, и, благодаря этому, спасем врача, являющегося добродетелем человечества, и за это то же самое человечество, не говоря уже о Божественном Провидении, должно нас щедро вознаградить. Правда?
Эта его шутка никого не развеселила. Кортонь вернулся к теме, которая выскользнула из рук Кржижановского по причине вмешательства профессора:
- "Бублика" за врача – дело, видно, хорошее? Пан Брусь, пан Хануш, пан Седляк, пан Малевич?... Вы все так же против теории меньшего зла?
- На первый взгляд все выглядит верно… - ответил аптекарь. – Но это на первый.
- Почему же только на первый?... – не уступал Кортонь.
- Потому что… с точки зрения морали… несмотря на все то, кто этот "Бублик" такой, и что он творит… дело… ну, не настолько очевидное…
Брусь замолчал, зато усталым голосом продолжил Малевич:
- Чистой здесь является только фатальность… Фатальность, но не проблема большего или меньшего зла, господа. Это, скорее, проблема двойной неудачи! Чертового двойного невезения!
Никто не мог понять, почему советник заговорил о невезении.
- Как это, двойного? – спросил ювелир.
- Обычно. Во-первых, это невезение для тех людей, которых гестапо арестовало, ведь точно так же могли схватить других, в том числе – кого-то из нас. Во-вторых, это наше невезение, поскольку именно нас пан граф захотел пригласить в свой дворец, чтобы принять решение по вопросу, когда любое решение превратится в преступление, даже решение не участвовать в всем этом, ведь это правда – что встать из-за этого стола с чистой совестью уже невозможно. А если мы решим дать Мюллеру четырех людей взамен – это будет невезением для этого квартета, и тогда мы сможем говорить о третьем невезении. Выходит, это даже не двойное, но тройное невезение, господа. Хочешь – не хочешь, а мы вошли в проклятую сферу фатума!
- О-о-о! Здорово сказано! – расцвел Станьчак. – И очень правильно! Браво, пан советник! Мы вошли… простите – вступили в фатальный красный круг безумия капитана Ахава[22]! Это честь, господа! Не каждого встречает такая честь, чтобы на своем дворике встретить громадное белое животное в виде какого-то там Мюллера да еще и получить возможность сгноить себя самого!
- А из-за кого мы получили все эти неприятности?! – разъярился Седляк. – Из-за этих лесных героев, освободителей Польши, которых здесь представляют господа Мертель и Кортонь!
- А вы, случаем, не знаете, товарищ, кто здесь представляет тех лесных бандитов, что только грабят по деревням, называя воровство, бандитский разбой – реквизиция ми? – гневно спросил Мертель. – Чтобы было легче, добавлю, что себя они представляют национально-освободительным партизанским движением, хотя освобождают только мужика от его имущества, а вот сражений с фрицами сторонятся, словно черт святой воды!
- Да перестаньте ко мне цепляться! – вякнул почтмейстер. – Я не имею с этим ничего общего!
- Понятное дело, что со святой водой вы не имеете ничего общего. Тем более удивительно, что говорите вы словами евангелиста.
- Какого еще евангелиста?
- Святого Матфея. Он тоже не советовал бороться против какого-либо зла, ибо, зачем же людям такие неприятности? Вот как он писал: "Не противьтесь злу, не устраивайте злу сопротивления". Сидеть на своей заднице, не стрелять, не воевать, не защищаться, а только покорно принимать любое зло – и вот тогда никаких неприятностей не будет. Так ли?
- Но я же не говорю, что… - попробовал защищаться почтмейстер.
- Говорите, таваришч, говорите, все слышали! – бесцеремонно заглушил его Кортонь. – Сопротивление – это всегда неприятности, что порождают страшную боль и заботы! Когда Советы ударили гнам в спину 17 сентября, напав на Польшу с востока, когда немцы уже забирались к нам с запада – по Бугу слышны были вопли, чтобы не защищаться, ведь русские – это освободители. Освобождали они таких, как вы! Но ведь здесь, в Руднике, вы живете не под обожаемым кацапом, а под швабским сапогом! Тем временем, снова вы агитируете за бездеятельность…
- Не он один, - напомнил Мертель, обвиняюще глядя на Малевича.
- Факт! – согласился с ним Кортонь. – Это уже наш польский позор, что столько поляков подставляет зады словно овцы! Боже упаси сопротивляться! Нужно сидеть тихо и ничем не раздражать захватчика!
- Нужно правильно переводить библейские тексты! – обрушился философ на Мертеля с Кортонем.
- Чего?
- А ничего! Хвастаетесь знанием евангелий, переполненных ошибками переводчиков. Греческий текст евангелия от Матфея веками переводили неправильно. По-гречески, предложение, цитируемое паном Мергелем, звучит так: "Не отвечайте злом на зло", в значении – не отвечайте на зло тем же способом, которым воспользовался преступник.
- То есть как, на бомбы и снаряды отвечать нужно снежками? – спросил Мертель.
- Я думаю, апостол хотел, чтобы не бороться подлостью против подлости, - вмешался ксендз Гаврилко.
- А к чему желает вынудить нас Мюллер? – припомнил Брусь. – Именно к тому, чтобы подлость побеждать такой же мерзостью.
- Не нас, не нас! – воспротивился редактор Клос. – Мюллер разговаривал с паном графом Тарловским…
- А пан граф его условия принял… - криво усмехнулся Седляк.
- Э, нет, пан начальник! Никаких условий я не принял… Ответить ему я должен завтра, а вот какой это будет ответ – решат все.
- И, по вашему мнению, если мы все примем решение, то все будет в порядке, справедливость восторжествует?
Граф, которого этот вопрос больно кольнул, не знал, что и ответить, но его выручил Кржижановский:
- Господа, такие понятия, как справедливость…
- Весьма относительны, вы это хотели сказать, пан адвокат? – атаковал Брусь.
- Ну, до определенной степени…
- Вы ошибаетесь, относительными являются критерии красоты, но не критерии справедливости! Это эстетика является относительной сферой, но не этика!
- Это вы ошибаетесь, пан магистр. Справедливость…
И снова Кржижановскому не дали развернуть мысль. На сей раз ударил Станьчак:
- Прошу прощения, пан меценас, но вы сейчас нам будете пиздеть о справедливости меньшей, или же исключительно о большей справедливости?... Должен признать, что не уверен, каким образом справедливость делится на эти два подвида, то есть – в какой пропорции? Впрочем, говоря откровенно, я сомневаюсь, чтобы она делилась хоть в какой пропорции, здесь уж я склонен доверять Бонапарте, который сказал: "Справедливость неделима, не может быть половинной справедливости". Тем не менее, задаю вам вопрос о разделе, ибо, зная, как вы поделили зло на большее и меньшее – я склонен был бы предполагать, что и справедливость, в соответствии с вашей юридической доктрине, подверглась раздвоению.
Сконфуженность Крижижановского достигла зенита. Заикаясь, он сказал:
- Что же… с точки зрения права… Или вы спрашиваете, потому что…
- Спрашиваю я из банального любопытства, пан Кржижановский. А точнее – из его второй разновидности.
- Второй разновидности?...
- Ну да, второй. Которая не приводит спрашивающего в ад. Так все же – какая справедливость является большей, а какая – меньшей?
- Пан профессор, справедливость… полноценная справедливость может существовать лишь тогда… то есть, она должна существовать тогда, когда у основ…
Продолжать бубнить Кржижановскому помешал Малевич:
- Либо она не должна существовать!
- Как это? – удивился Брусь.
- Я говорю, что, возможно, справедливость и не должна существовать. Во всяком случае, всеобщая справедливость.
- Почему же, пан советник? – спросил Хануш.
- Это только теория, доктор.
- Ваша теория?
- Нет, не моя. Я только повторил вам квинтэссенцию одной правовой лекции.
- И кто ее читал? – заинтересовался Кржижановский.
- Это было на семинаре. Видите ли, пан адвокат, я тоже изучал право – в Львовском университете, целых четыре года. И вот один из преподавателей проитал нам лекцию о том, что всеобщая, полная справедливость была бы вредна, поскольку отобрала бы у людей не только мечту о ней, но и – прежде всего – чувство ее смысла. То есть, должна существовать несправедливость, чтобы люди ценили справедливость. Это точно так же, как и со счастьем: если бы несчастье полностью исчезло – никто бы счастья не ценил. Я все это сильно упрощаю, но преподаватель имел в виду именно этот дегенерирующий аспект рая. Всеобщее равенство и всеобщую справедливость он вывалил на помойку. Кстати, уставное равенство он осуждал даже более сурово, чем тотальную справедливость.
Слушая Малевича, Кржижановский обрел храбрость:
- Ну, а что говорил вам, господа? Равенство – это идиотизм; общество не состоит из рисовых зерен! Человек заслуженный и нужный обществу, по-видимому, обладает большей ценностью, чем бандит! Благодарю вас, коллега, что вы поддержали этот верный взгляд воспоминаниями о лекции профессора, который учил вас праву…
- Это так, - перебил его Малевич, - но он пришел на эту лекцию пьяный, и за эту лекцию его лишили должности.
Остолбенение длилось недолго. Общий смех (тихий, такой "про себя") длился несколько секунд – не смеялись только граф, адвокат, ювелир и ксендз. К реальности всех вернул полицейский:
- Ну так как… как оно, наконец, будет, господа?... Потому что я и не знаю...
- Чего вы не знаете, пан старший сержант? – спросил Бартницкий.
- Не знаю, кто тут прав, кому верить, блин! От этой вашей болтовни у человека крыша едет, простите!... А у меня просто башка раскалывается!
Ксендз склонился к нему и посоветовал шепотом исповедника:
- А вы, пан старший сержант, сделайте всего одно простое дело. Спросите у своей совести. И сами же себе ответьте, хотите ли вы выдавать Мюллеру людей на смерть…
- Собственно говоря, и нет… - вздохнул Годлевский. – Но как подумаю, псякрев, что пан профессор Стасинка ждет там пули или веревки, а такой вот "Бублик" мог бы пойти вместо него… И вот я и не хочу, вроде, но и хочу, пан ксендз… Короче, не знаю!
Доктор Хануш выразил свое одобрение, кивая головой и говоря:
- Не вы одни раздвоены таким способом, пан старший сержант. Я тоже, как и вы, сейчас просто "homo duplex"…
Годлевский сорвался с места и, побагровев от гнева, прорычал:
- Уж простите, никакой я не дуплекс! Холера ясна, я не позволю себя оскорблять!...
Профессор Станьчак зашелся гомерическим хохотом, в то время как спешенный медик объяснял полицейскому:
- Но я ведь и не собирался вас оскорбить, пан старший сержант. "Homo duplex" – это латинское понятие, которое говорит, что человек является двойственным существом. Паскаль очень удачно истолковал эту двойственность человека, когда писал о беспомощности рациональных методов по отношению к наиважнейшим в жизни проблемам. Он писал, что человек разделен, и противоположен сам себе, ибо порядок сердца не желает согласиться с порядком разума – у сердца есть своя правота, неизвестная разумк. И вот тут человек беспомощен – беспомощен относительно своей же двойственности.
Аккомпанементом этим словам стали капли дождя, все сильнее бьющие в окна. Не успел Хануш закончить – ливень уже заливал весь дворец, то вблизи, то вдалеке, вслед за ударами молний, грохотал гром. Дерзкий ветер удваивал бешенство хмурого неба. Полицейский сел на место, опустив глаза. Он уже не мог выносить все это сборище, но смыться отсюда тоже не мог.
Кржижановский воспользовался молчанием (вызванное, скорее, извержением и эскалацией бури, чем словами доктора), развивая идею Хануша:
- Пан Хануш очень хорошо это изложил: "порядок сердца не желает согласиться с порядком разума"… Так вот, я, господа, считаю, что в нашем случае, правота сердца и правота разума совпадают, и сердце, и разум подсказывают, что мы должны сделать. Это сфера патриотической обязанности, о которой здесь говорили господа Мертель и Кортонь, и вместе с тем…
Раздался чудовищный удар грома, где-то совсем рядом с дворцом. Все повернулись к окнам. В стекла бил дождь, словно небо разорвалось.
- Видимо, Господь Бог на кого-то сердится… - прошептал ювелир.
Ему ответило безумие вихря. Сломанная ветка ударила по фрамуге, окно открылось. Горшки с цветами разбились на полу, а занавески взметнулись под самый потолок, словно сорванные ураганом паруса. Годлевский первый (а за ним практически все остальные) бросился на спасение. Прозвучали боевые кличи: "Холера ясна!", "Псякрев!", "Чтоб ты сдох!" и другие, того же калибра. Совместными усилиями окно закрыли. Камердинер Лукаш собрал черепки, поломанные цветы и землю, а служанка протерла тряпкой мокрый паркет. К столу возвращались, комментируя событие ("Вот это хлынуло!" и т.д.) и вытирая платками лица. Когда уже все уселись, а некоторые даже выпили, Тарловский спросил:
- Так на чем мы остановились, господа?
- На достоинствах дворца как клетки, на проблемах всеобщей справедливости и на патриотической обязанности сдачи гражданина "Бублика", пан граф, - перечислил Станьчак, указывая пальцем зеркало у стены, которое доходило почти до потолка.
Все повернули головы к этому зеркалу. Его поверхность была сейчас лишена своего совершенства огромной надписью красного цвета. Кто-то каллиграфически написал по нему помадой: "RUDNIK EXPECTS THAT EVERY MAN WILL DO HIS DUTY!". Целая дюжина зрителей остолбенела, то есть, все, кроме автора надписи.
- И что оно такое?! – вскипел Годлевский. – Это кто намалевал, кур…
- Это по-английски, пан старший сержант, - пояснил стражу права редактор Клос. – Означает: "Рудник ожидает, что каждый исполнит свою повинность!"…
- Скорее уже, "обязанность, долг"! – поправил его Станьчак. – И не "каждый", но "каждый мужчина", "каждый мужик"! Это парафраз. Знаете чего, журналюга?
- Знаю, это парафраз призыва, который адмирал Нельсон передал своим экипажам, когда начинал битву под Трафальгаром. "England expect that every man will do his duty!"
- Браво, пан Клос, пятерка по истории, брависсимо! Я только поменял Англию на Рудник.
- Так это вы?! – возмутился ювелир.
Философа расстрелял залп из более двух десятков глаз.
- Да как вы могли?! – наступал на Станьчака адвокат.
- Точно так же, как могли вы, пан меценас! И вы, и я подчеркнули важность обязанности. Ваша фраза звучала так… позвольте, припомню… "это сфера патриотической обязанности, о которой здесь говорили господа Мертель и Кортонь". Я правильно процитировал?... А моя британская фраза подкрепила вашу, еще сильнее выделяя "сферу патриотической обязанности". Так что вы должны благодарить меня, пан Кржижановский…
- Тоже сумасшедший, только чуточку другой… - буркнул себе под нос Брусь.
- Прошу прощения, господа, не мог сдержаться, - договорил Станьчак. – Я должен был это сделать.
- Интересно, что губной помадой… - усмехнулся Брусь. – Вы всегда носите с собой помаду, пан профессор?
- Никогда не ношу, так что нечего подозревать меня в пидорстве, Пилюлькин! Помада лежала там, на зеркале.
- Это помада моей жены, - пояснил граф. – Я сам ее туда положил.
- Но ведь она лежала там вовсе не для того, чтобы чужие цапали ее в свои лапы! – громогласно заявил Кржижановский.
- Действительно, вам, пан Станьчак, должно быть стыдно! – согласился с ним ювелир.
- А чего это я должен стыдиться, ты, валютчик?
- Хотя бы того, что паскудите мебель в чужом доме.
- Вовсе не паскужу, это легко можно стереть тряпкой!
- А еще того, что вы пользуетесь помадой покойной графини Тарловской для того, чтобы строить себе шуточки в присутствии ее мужа, когда их сына могут расстрелять! Да вы просто плохо воспитаны…
- Со всеми претензиями – к моим родителям и гувернанткам, - отлаялся Станьчак.
- …плохо воспитаны и неисправимы, поскольку с самого начала строите хиханьки-хаханьки над всем, что мы здесь обсуждаем, хотя мы решали смертельно важные вопросы!
- А это уже не моя вина, что этот мир столь чудесно заебан, что можно с ума сойти, покончить с собой или умереть от смеха. Лично я выбираю третье. И никому до этого пускай не будет никакого дела.
Лицо Кортоня сделалось пунцовым:
- Но когда вам уже стала тема дискуссии…
- Я никак не поменял собственной психики, потому что не умею этого делать, дорогой мой патриот! Не нужно было меня приглашать!
- Лично я бы вас ни за что не пригласил!
- Я бы к вам не пришел даже ради последнего глотка воды. Сюда я тоже не напрашивался и даже не знал, зачем меня сюда приглашали.
- Но раз уж вы здесь очутились, то могли бы, вместо того, чтобы глупости творить, помочь нам своим советом, пан профессор, - отозвался Бартницкий. – Скажите, вы за то, чтобы выполнить требования Мюллера, или же за то, чтобы их отбросить?
- Ни за то, ни за другое – каждый из этих вариантов мне совершенно безразличен.
- Как это – безразличен?! – не мог скрыть волнения Хануш. – Вам все равно?
- Угадали, пан доктор. Все ваши идеалы, общества, обязанности и святости я имею глубоко в том самом месте, который на вашем языке зовется "конечным отрезком толстой кишки".
- Даже мораль и справедливость?
- Даже. Вопреки тому, что тут только что навешал мне здесь Пилюлькин – я не принадлежу к сумасшедшим.
- То есть, по вашему мнению, профессор… - начал зондаж Малевич, только Станьчак не дал ему закончить вопрос.
- Да, да, по моему личному мнению, тот, кто ищет справедливости – безумен, поскольку справедливости не существует, приятель. Она существует только как положение, но не как реальность. Это химера, арекламируемые лица и атрибуты данной фата-морганы – это ложь. Ложь законодателей и жандармов, иллюзия для тех, кем управляют. Справедливость бесчестного судьи мало чем отличается от справедливости судьи честного, ибо, когда эта первая является ложью коррупции – вторая является ложью кодекса.
- И Наполеоновского кодекса тоже? – подначивая, спросил Седляк.
- Тоже, при всем моем уважении к Бонапарте. Всяческие кодексы, будучи священными писаниями справедливости, должны проигрывать по той простой причине, что слишком много вещей невозможно взвесить или рассудить справедливо. Относительность всего, хотя бы относительность красоты и истины, относится так же и к справедливости, а когда справедливость относительна – как же может быть идеальной конструкция?
- Но она может достигать идеала, стремиться к объективности… - искал аргументов Мертель.
- С повязкой Фемиды на глазах?... На темную?... Успокойтесь! Термин "относительный объективизм" был бы таким же гротескным, как полудевственность или частичная смерть. Справедливость Мюллера – это ложь и оскорбление справедливости для нсс, но не для семей тех четырех фрицев, убитых "polnische Banditen". Вот вам относительность. Так что не требуйте, чтобы я дарил уважением каноны ваших идеологий. Идеи относительны, как и все остальное. Говоря проще: относительность всего, по моему мнению, это дело совершенно очевидное, не исключая этики и справедливости.
- Сюда, брат, ты включаешь и Божью справедливость? – спросил Гаврилко.
- Из сына меня вознесли до брата, это что, некий вид комплимента? – рассмеялся Станьчак.
- Не уходи от ответа, брат. Неужто и Божью справедливость ты считаешь относительной?
- А как же, пан ксендз. Если бы пан ксендз знал Священное Писание, что вам рекомендую, потому что чтиво весьма занимательное – тогда бы пан ксендз знал теории некоего Экклезиаста, из которых вытекают любопытные учения про относительность всего на свете. Экклезиаст учит, что все является ничем: и добро, и зло, так что не стоит и выпендриваться, ибо один конец для добродетельных и недобродетельных.
- Тут, брат, ты обращаешься к ветхозаветным лабиринтам…
- Это что, обвинение? Пан ксендз против Ветхого Завета?
- Нет, но тем не менее…
- Ага, понял, прежде всего, пан ксендз продает Новый Завет. Ладно, обратимся к Новому Завету, отче. Там выступает Сатана, я прав?
- Да, прав.
- А Сатана является фигурой, относительной ко всем иным персонажам, попик.
- Вот тут ты не прав. Сатана проклят.
- Он точно так же проклят, как и необходим, пан ксендз. Если бы не он – у людей не было бы повода каяться, у них не было бы на кого сваливать все ужасы нашей юдоли слез. И вот тогда некоторые начали бы обвинять Господа Бога! А другие начали бы сомневаться в существовании Господа Бога! Ужасно, не так ли?... Кстати, относительность существования самого Бога – это тема для многодневных дискуссий, так что не будем, ведь у пана графа нет для нас столько времени. Я только советую, чтобы пан ксендз остерегался полемизировать со мной по вопросам веры или относительности, ведь я самым простейшим образом, одним простым вопросом могу сделать доктрину Церкви смешной, используя относительность в качестве строительного материала для абсурда.
Спровоцированный Гаврилко уже не мог отступить, поскольку, в этом случае, он продемонстрировал бы слабость. У него была обязанность сражаться, хотя что-то, в самой глубине души и остерегало его против обмена ударов с философом.
- А пожалуйста, - рискнул он. – Задай же этот вопрос, сын мой.
- Богохульствует ли проститутка, когда она молится?
- Каждый имеет право обратиться к Господу Богу. И Небо особо прислушивается к молитвам грешников.
- А будет ли выслушана проститутка, когда она молится?
- Господь Бог прислушивается к любой молитве.
- Отлично, только я имел в виду то, когда проститутка молится профессионально…
- Это как, профессионально?
- Ну, чтобы Господь Бог послал ей побольше клиентов.
Брусь схватился за голову и простонал:
- Боже, какая мерзость!
- А я и говорил, бесстыдство! – вторил ему Кржижановский, хотя не он, но аптекарь обвинил Станьчака в отсутствии пристойности.
Гаврилко искал разуиного ответа, но безрезультатно.
- Ну что, пан ксендз, увидели? – торжествовал Станьчак. – Мы вернулись ко двору Экклезиаста, который рекламирует относительность бытия…
- Но ведь при этом, он не призывает к греху! – не уступал Гаврилко. – Не будет греха без наказания. Господь каждого осудит справедливо!
- Может он бы и осудил, ели бы заметил, но сомневаюсь, глядит ли Он на эту несчастную землю. Очень давно, когда Он был еще молодым – ведь когда-то должна была у Него иметься молодость – то интересовался всем; но с тех пор Он видел все в таких декорациях и в таких повторениях, что даже самые хамские грехи Ему давно осточертели, так что теперь, когда Он уже старый и мудрый, Ему осталась только скука и безразличие. Он понимающий – словно Время; Его не интересует, что сделаю я, что сделает пан ксендз или капитан Мюллер – Он видел все это уже миллионы раз. Так что, отче, будьте спокойны – Он ничего не заметит.
Гаврилко открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг комнату заполнил белый, ослепительный свет, раздался гром – такой сильный, что задрожала мебель, картины и посуда, после чего все электрические лампы погасли, и воцарилась библейская тьма. Молния ударила то ли в сам графский дом, то ли где-то рядом.
Молчание длилось недолго. Загорелась первая спичка, вторая, третья; когда же щелкнули зажигалки – вернулась и видимость.
Граф успокоил собравшихся:
- Не беспокойтесь, господа, Лукаш сейчас принесет свечи.
АКТ V
Три тройных канделябра с толстыми свечами и две керосиновые лампы давали достаточно света. Правда, при этом он высвечивал лица страшноватыми – контраст желтого блеска и глубоких теней заставлял вспомнить кладбищенские крипты или кабинет черной магии. Гроза и ливень, разыгрывая за окнами свой концерт, усиливали атмосферу, близкую таинственности масонских лож или собраний заговорщиков, желающих перестроить весь мир. Когда вернулся последний из тех, кто убежал в туалет, воспользовавшись перерывом – дискуссия возобновилась.
- Господа, время уходит, а мы слишком часто отступаем от главной темы, - начал адвокат Кржижановский. – Давайте вернемся к фактам и отбросим спекуляции.
- Это вы ко мне, пан меценас?!... – недовольно заметил профессор, чувствуя взгляд Кржижановского на своем лице.
- Вам, вам, прежде всего, пан Станьчак! Здесь никто чаще вас не уходит от фактов к бесплодной болтовне.
- Философ – это человек, которого не интересуют факты, явления и фамилии. Он ищет законы!
- Но вас сюда пригласили не в качестве философа! – грубо заметил Мертель.
- А в качестве кого?
- В качестве гражданина Рудника.
- Но ведь это не изменило моей профессии. Я все так же являюсь философом и намереваюсь остаться ним до самой смерти. Понятное дело, по вашему милостивому разрешению, мой пан!
- Да оставайтесь философом, сколько вам влезет, только не забирайте у нас времени! Здесь и сейчас было бы лучше, если бы вы, вместо философствования, серьезно включились в дискуссию относительно ситуации, которую Мюллер создал своими арестами и шантажом.
- Да пожалуйста, - согласился Станьчак. – Отдадим как его… "Бублика" за профессора Стасинку; за графского сына отдадим какого-нибудь тяжело больного, которому осталось пара дней земных страданий – у доктора Хануша наверняка в больнице таковые имеются…
- Ни одного из своих пациентов я не выдам! – жестко воспротивился Хануш.
- …а за двоих борцов за свободу, - не делая перерыва, продолжил Станьчак, - выдадим гестапо пару пидоров. Пидоров в Руднике хватает, как, впрочем, и везде, а мы все прекрасно знаем, что люди эти совершенно не стоящие с точки зрения воспроизводства народа. Как раз это меня всегда и удивляло: откуда берутся пидоры, ведь они не могут размножаться?
Малевич, Мертель, Кортонь, Кржижановский и Брусь обменялись понимающими взглядами, кивая головами, они как бы демонстрировали предположение, что у профессора Станьчака шарики зашли за ролики. Клос выразил всеобщее неодобрение вербально:
- Это предложения родом из паршивого кабаре! А поскольку мы обязаны найти какое-нибудь серьезное решение…
- Ничего мы не обязаны! – запротестовал Седляк.
- Почему же, мы должны, и это абсолютная необходимость! – пристыдил его Мертель. – Товарищ Седляк не видит данной необходимости, поскольку серп с молотом полностью заслонили для него белого орла, но…
Седляк сорвался и крикнул графу:
- Пан граф, или эти люди перестанут меня оскорблять, или я ухожу!
- Да иди ты хоть к чертовой матери!... – буркнул тихонько Кортонь.
- Господа, еще раз прошу вас забыть личные антипатии и не забывать о культуре диалога, - примирительно сказал Тарловский. – Садитесь, пан начальник, а господ прошу следить за выражениями.
Седляк его не послушал. Вместо того, чтобы присесть, он попытался токовать дальше:
- Эти люди все время ведут…
- Да сядьте же! – прикрикнул на него граф.
Седляк тут же сел, словно послушная собака. Тогда Кржижановский спросил:
- Так что… есть ли какие-нибудь предложения относительно обмена?... Только серьезные предложения, без каких-либо дышащих на ладан или педерастов!
- Есть, - поднял руку Кортонь. – Я предлагаю Зыгу.
Стало тихо. Удивленный наступившей тишиной Кортонь огляделся по сторонам.
- Так как?... Ведь все же, думаю, знают, кто такой гражданин Зыга?
- Я не знаю, - сообщил Малевич.
- Вы в этом уверены, пан магистратор?... – изобразил изумление Кортонь.
- Да, уверен. Что вы имеете в виду?
- Коллега имеет в виду то, пан советник, - вмешался Мертель, - что пан Зыга – это фигура, достаточно хорошо известная в нашем городе. Особенно хорошо она известна тем уважаемым гражданам, у которых всегда имеется немного свободной наличности, чтобы, время от времени, вспомнить молодость. Пан старший сержант наверняка объяснит вам это получше.
Малевич глянул на Годлевского, и тот просветил профана:
- Леон Зыга, кличка "Signore" – альфонс, блядей предлагает.
- Так точно, это король местных сутенеров, о котором говорят, что действует безнаказанно, потому что подкупает полицию, - дополнил Седляк.
- Чего он делает?! – не понял функционер в синем мундире.
- Что вся полиция у него в кармане, пан старший сержант.
- Это неправда, - скрежетнул зубами тот.
- Я вовсе даже и не утверждаю, будто это правда, пан старший сержант. Я только сказал, что люди так говорят.
- Почему они так говорят?
- Видимо, потому, что этот тип занимается своими делишками открыто, но, тем не менее, за решетку так никогда и не попал.
- А это пахнет работой на гестапо, - заметил Брусь. – Много доверенных людей гестапо открыто нарушает закон, но их нельзя тронуть…
- А было бы здорово, если бы мы предложили Мюллеру четверых его псов, а, господа? – размечтался Клос.
- Вот тогда Мюллер продемонстрировал бы нам, как ему нравится славянское чувство юмора, только я, пан редактор, не советовал бы проверять глубину его чувств! – стянул на землю Клоса Кржижановский.
- Зыга не работает на гестапо, - сообщил ювелир.
- Откуда вы знаете? – спросил Хануш.
- Ну вот знаю, и точка.
- Тогда почему же он безнаказанный?
Все поглядели на полицейского. Старший сержант развел руками.
- Ну как можно его посадить, псякрев, когда никогда не найдешь свидетелей?!... Бляди все отрицают, а клиенты их тоже все отрицают!
- Вы удивляетесь, дорогой пан полицейский? – спросил Кортонь. – Каждый бы все отрицал, и всякий, кто пользуется услугами этого Зыби, будет его защищать, что, возможно, вы и сами услышите это здесь.
- Снова наглый шантаж! Я решительно протестую! – вырвался вперед Брусь.
- Какой еще шантаж? – удивился Мертель.
- А такой, что теперь каждый, кто выразит несогласие относительно трансакции с Мюллером, будет считаться клиентом этого вот Зыби и его подопечных. Нет, господа, этот номер не пройдет!
- Пан магистр замечательно все пояснил, - поддержал его Седляк. – Господа Мертель с Корт ноем все время оказывают давление, пользуясь оскорблениями и шантажом, пугая и оскорбляя – все вместе, это банальное хулиганство! Я тоже противлюсь тому, чтобы отдавать Мюллеру кого-либо, даже этого альфонса, хотя я никогда не спал с его проститутками.
- Ага, вы спали с проститутками его конкурентов? – заинтересовался Станьчак.
- Ни с какими!… Я никогда не спал с проституткой!
- Сочувствую – вы и понятия не имеете, сколько потеряли в жизни.
Кортонь попытался вернуть дискуссию к сути обмена:
- Зыга – это зараза на теле нашего города! Он торговец живым товаром! Он высылает бедных крестьянских девушек за океан, чтобы те тяжело пахали в борделях Буэнос-Айреса или Рио де Жанейро.
- Вы столько знаете, пан директор… - уколол его Станьчак.
- А тут нечего надо мной смеяться! Зыга – это бандит! В его кармане оседают деньги, которые граждане Рудника тратят на распутных женщин – те самые деньги, которые должны быть потрачены на детей и на семью!
Станьчак постучал себя согнутым пальцем по лбу, говоря при этом:
- Идиотизм! Продажные девки – это самые дешевые самки во всем мире.
- Это что, очередная ваша шутка, профессор?
- Нет, это очередной факт, киношник. Даже самая дорогая куртизанка или гетера всегда будет дешевле обычной супруги. Эта вторая высасывает из мужчины в тысячу раз больше, к тому же капризничает, от всего отказывается, издевается, цепляется к любой мелочи и так далее, чего проститутки не делают. По моему мнению, они же самые честные женщины на свете, потому что блядство свое называют блядством, не строя при этом фальшивых мин и не разыгрывая псевдоромантических театральных сцен самого дешевого пошиба.
- Вы это говорите как практик, профессор, - спросил Хануш. – Сколько раз вы были женаты?
- Ни разу.
- Вот именно.
- Что – вот именно? Как будто у меня в этом вопросе нет опыта? А каким опытом обладает большинство женатых придурков?
- Различным, пан профессор.
- А я говорю о большинстве!... Иллюзия большинства мужиков заключается в том, что им кажется, будто они женятся на Еве, когда на самом деле берут в жены змею. Впрочем… уже сама фаллическая символика змея доказывает, что Адам был рогоносцем, и что судьба эта была предписана всему мужскому роду, господа.
- У нас здесь находятся супруги, которые, я уверен, не жалуются, - не сдавался Хануш.
- Возможно, доктор, возможно. Но ведь они же не занимаются философией. Мне сложно было бы окольцеваться, ведь женатый философ – это персонаж из комедии дель арте, посему, мне пришлось бы быть итальянским паяцем. Я люблю высмеивать себя и других, но не вынес бы, если бы меня высмеивали как жертву судьбы. Тем не менее, хотя я и не ношу обручального кольца – но знаю, чем супружество является практически, поскольку у меня был женатый брат.
Мертель прервал этот рассказ, глянув на часы.
- Господа, давайте не будем дискутировать о семейных проблемах, но о том, следует ли этого Зыгу, который вынуждает заниматься проституцией бедных девушек…
- Чушь! – фыркнул философ.
- Что чушь?
- То, что он их вынуждает.
- А он не вынуждает?
- Наверняка же – нет. Если бы это им не нравилось, они этого бы не делали.
- Они занимаются этим без любви, пан профессор. То есть – по принуждению!
- Да херню вы порете! Женщине не нужна любовь, ей нужна сперма, вот и все!
- Я, господа, не разбираюсь в философии, - вступил в ссору Брусь, - но я был счастливо женат, у меня две дочки, две сестры, знаком с многими дамами… и утверждаю, что для женщины не существует ничего более важного, чем любовь. Профессор Станьчак несет очевидные глупости!
Станьчак сделался фиолетовым по причине стихийного гнева, впервые за этот день. Но свой ответ он начал холодным, аналитическим тоном, чуть ли не разделяя слоги, словно сухой преподаватель или проповедник:
- Идиотизм, пан Брусь, это греческое слово. В медицине оно употребляется в качестве профессионального термина, обозначающего "наивысшую степень умственной недоразвитости". Но результаты данной болезни должен лечить у себя не я, но вы. Вы тут пережевываете банальности, не имеющие ничего общего с биологией, то есть – с действительностью. Биология видела ваши сентименты в одном месте – мы созданы не для счастья, а для размножения. Но, поскольку размножение это много боли и забот: рождение, выкармливание, выхаживание, обучение и так далее – природе необходимо было изобрести какую-то штучку, вынуждающую к воспроизводству, в противном случае, никто бы не хотел обрекать себя на этот тяжкий путь. И она выдумала любовь, а точнее: оргазм и приводящее к нему половое вожделение, которое люди, в своей наивности, называют любовным чувством. Это относится в одинаковой степени и мужчин, и женщин, но сейчас мы говорим о женщинах…
- Вот именно, именно! – перебил философа Мертель. – Мы говорим о женщинах, а не о пленниках Мюллера!
- Мы делаем это не без причины, ибо вы, господа, желаете выдать Мюллеру некоего Зыгу, поскольку конюшню пана Зыби образуют платные лошадки, - аргументировал профессор.
- А вы считаете – все женщины ничем от этих лошадей не отличаются!... Пан Станьчак, имели ли вы когда-нибудь удовольствие перелистывать дамские воспоминания?... Или же, видели ли вы хоть когда-нибудь любовную переписку дам?... Ну, хотя бы книжку, написанную женщиной? – по-боевому спросил Брусь.
- Хеленкой Мнишковной, Зосей Налковской или Марыней Домбровской[23]? Ой, сколько же там о сердце и о нежных чувствах! – фыркнул Станьчак. – Или стишата Павликовской-Ясноржевской!... Традиция очень долгая, Пилюлькин. Начиная с средневекового "Roman de la rose" бабы непрерывно кудахчут, что самое важное – это сердце, а не хер. Тем временем, всегда и повсеместно типа с большим сердцем они отталкивают в пользу типа с большим хуем, пускай тот будет профессиональным убийцей или людоедом…
- По-видимому, это отрыжка после неприятных похождений в молодости… - шепнул адвокат на ухо графу, прикрывая рукой рот.
- …Они клеятся к самым большим сволочам и прощают им каждую низость, при условии, что те трахают их, как следует. И это все, что можно сказать о женской впечатлительности, Пилюлькин, так что такая литература меня не интересует. Бабы врут, - закончил свой спич Станьчак.
- По словам людей вашего покроя, лгут только женщины! – нанес удар Брусь.
- Да нет, Пильюлькин, не только. Но когда мужик врет – он врет, когда же говорит правду – то говорит правду; они же, даже если случайно говорят правду – все равно врут. Из любви они сделали главное царство в свете, а из сердца – скипетр этой державы. Реальность отрицает это, ибо реальное царство, которое женщины знают – это держава, в которой скипетром является хер. Пенис, фаллос, член, хуй – это единственный аргумент, благодаря которому можно договориться с женщиной; это исключительный язык, который женщина понимает.
Совершенно неожиданно, Станьчака поддержал Годлевский:
- Я согласен с профессором, поскольку "девочки" делают то, что им нравится.
Ксендз не понял жаргона:
- Какие девочки, сын мой?
- Я говорю про тех… ну, про блядей, что ходят в город для Зыби, простите, пан ксендз.
- Я тоже разделяю мнение пана профессора и пана старшего сержанта, - прибавил Клос. – Конечно, может быть и такая проститутка, которую каким-то образом заставили, и она поэтому несчастлива, и в связи с этим страдает – но это уже совершенное исключение. Этот Зыга вовсе не виновник и не кровопийца…
- Он обычнейший профессионал, а если бы он не делал того, что делает, этим занимался бы кто-то другой, - сказал Станьчак. – Благодаря данной профессии, у нас меньше изнасилований, поскольку это занятие канализирует звериную суть самцов. Гораздо хуже, что оно канализирует глупость самцов, отсюда и вечное кудахтание о бедности, которая заставляет заниматься проституцией, и о том, что каждая проститутка тоскует по совершенно иной жизни.
- А разве это не так? – уперся Брусь. – Господа, скажите, разве это не так?
Станьчак, сочувствующе, глянул на него.
- Все с точностью до наоборот, дядя! Многие "приличные" мечтают о том, чтобы сделаться платной курвой, ибо после нескольких лет супружеской скуки им кажется будто это чертовски возбуждающе и интересно, как любой запретный плод.
Философа поддержал журналист:
- Перед войной, еще до того, как я стал редактором "Курьера", в редакции "Голоса" была у нас сотрудница, которая делала репортажи о проститутках, среди них была и парочка интервью. Она даже подружилась с некоторыми блядушками. Когда начинала, то думала то же самое, что и пан Брусь – будто бы это бедность заставляет…
- Заставляет, гонит! – стоял на своем Брусь. – Так оно есть на целом свете!
Смертельный удар аптекарю нанес врач:
- Нет, пан магистр… Эти падшие женщины и девицы иногда лечатся в нашей клинике, оттуда я их знаю, и мне известно, как это выглядит… Действительно, главной причиной этого занятия является не бедность.
- Естественно! – восторжествовал Станьчак. – Взгляд на бедность, как на бордель-маму проституции это предрассудок девятнадцатого века, освещенный книжками для кухарок!
- Замечательно, пускай будет по-вашему, господа! – рассердился Малевич. – Но скажите: как это связано с нашей проблемой? Зачем вся эта болтовня о женщинах? Если этот Зыга их вынуждает, то выдача его Мюллеру будет нормальным делом, так? Но если они сами слетаются к Зыге, тогда мы его пощадим, правильно?... Иногда мне кажется, будто я не дома у пана графа, но в сумасшедшем доме… И даже вы, пан доктор!
- А что я, что я? – стал отнекиваться Хануш. – Не я начал эту странную разборку! Но раз уже зашел такой разговор, я вмешался, поскольку считал, что проблема для вас важна. Я поддержал то, что выдал нам профессор Станьчак о природе женщин, поскольку он был прав – эта конкретная особенность женщин определяется не бытием, а инстинктом. Ломброзо посвятил данным женским склонностям одну из своих научных работ. Именно благодаря этому инстинкту в мире проституция и процветает, а не в результате бедности, принуждения или цинизма сутенеров.
- Благодаря этому инстинкту, но еще и благодаря спросу, ведь без спроса нет и предложения, - дополнил Клос, желая похвастаться и своей эрудицией: - За сто лет до профессора Ломброзо то же самое писал и великий практик, прекрасный знаток женщин, маркиз де Сад. Мы печатали в "Курьере" статьи по этой теме. Сад писал, если только я хорошо запомнил, что "у женщин намного более сильные склонности к сладострастию, чем у мужчин".
- Вот оно как! – кивнул Станьчак.
- Выходит, для вас, пан профессор, и для вас, пан редактор, авторитетом уже является творец садизма?! – вскипел ксендз Гаврилко.
- Не делайте самого себя смешным, маркиз де Сад никогда не был творцом садизма! – запротестовал журналист.
- И не встречайте, когда речь идет о прекрасном поле, ибо, что может пан ксендз знать в этом вопросе? – добавил философ.
- Я исповедую женщн, потому знаю, что…
- Эй, попик, нечего выдавать тайны исповеди! Ведь исповедникам такое запрещено!
- Я всего лишь хотел сказать, что знаю…
- Пан ксендз не знает даже, как женщина сложена, разве что вы осмотрелись в момент собственного рождения! – снова перебил священника Станьчак. – Но это все мелочи по сравнению с тем, что вы не знакомы с церковными текстами.
- Священное Писание и отцы Церкви трактуют каждого одинаково, и женщину, и мужчину! – заявил Гаврилко.
- Быть может, какие-то писания и отцы каких-то там Церквей – да, но не отцы той Церкви, к которой принадлежит пан ксендз!... "Женщина – вот причина всяческого зла"; "Женщина – это животное несовершенство"; "Женщины – это безбожные фурии похоти"… И знаете, пан ксендз, кого я процитировал? Епископа Максимума Тувинского, святого Фому Аквинского и Тертулиана! Каждый из этих святых отцов разделял мнение язычника Гесиода, что "Женщина есть чумой, с которой мужчины должны жить; она – чудовищное искушение с мозгами суки и с воровской натурой"…
- Ну вот, перед нами ходячая антиженская энциклопедия! – усмехнулся (снова криво) Седляк.
- А это привилегия читающих людей, дорогой мой почтмейстер! Учтя мнение церковных авторитетов, которых я процитировал, предлагаю, господа, вместо четырех самцов отдать Мюллеру на заклание четыре бабы. Что вы на это?
- У меня другое предложение, - заявил Брусь. – Я предлагаю сдать пана профессора на лечение. Возможно, купание в холодной водичке ему поможет!
- А почему не в святой, пан магистр? – спросил Седляк. – Если понадобятся обряды по изгнанию дьявола – пан ксендз у нас имеется.
- Я хочу сказать, - объяснил Брусь, - что этот человек издевается над человеческой жизнью.
- Не над человеческой жизнью но над этим шабашем, милостивый пан, - пожал плечами Станьчак.
- Не было бы никакого шабаша, если бы вы, профессор, были более серьезны, когда решаются проблемы, над которыми никак смеяться не стоит, - сказал Кржижановский.
- А как я должен сохранять эту вашу серьезность, когда гражданина Зыгу обзывают здесь торговцем живым товаром? Разве мы, обсуждая, кого отдать Мюллеру под нож, не занимаемся чем-то иным, чем торговлей живым товаром?
- Итак, нам ясно – профессор против договоренностей между паном графом и Мюллером, он даже против всей нашей дискуссии, - объявил Хануш.
- Но почему же! Я не против, и никогда не буду против договоренностей между графьями и гестаповцами, ибо, как уже говорил – мне не насрать на то, кого фрицы пришьют, а кто останется в живых, благодаря капризам судьбы. Не против я и данной дискуссии…
- Тогда, почему же вы назвали ее шабашем?! – рассердился Кортонь.
- Потому что она и есть видом шабаша… Впрочем, не я первый воспользовался здесь этим словом… Да и почему я должен быть против? Я люблю забавные сборища. А чтобы было еще забавнее: давайте проголосуем, выдавать или нет альфонса? При случае посмотрим, у кого перед ним имеется долг благодарности.
- Профессор, вы, видимо, желаете нас отвратить, а не побудить к голосованию!... – произвел свою оценку Мертель. – Зачем вы нас пугаете? Может, у вас самого долг благодарности к этому Зыге…
- Ба! Да если бы я такой долг имел, то разве гордился бы сейчас, что ко многим грешницам отнесся лучше, чем Христос!
- Не упоминай имени Божьего все и таким способом, брат! – пожурил философа ксендз.
- Бог мне простит, пан ксендз, это его профессия. При условии, что он вообще что-то услышал, ибо, откуда мне быть уверенным, что он находится среди нас?
- Потому что Бог повсюду!
- И в Треблинке тоже?
- Это уже демагогия!
- Естественно. То есть, он находится повсюду?
- Повсюду!
- Понятно. Он повсюду, поскольку по самому определению он вездесущий. Жаль только, пан ксендз, что по сути своей он еще и молчащий. И результатом этого становится, что, будучи соучастником всех существенных собраний, он не является полноценным партнером, ведь что это за участник дискуссии, который избегает диалога?
- Господь Бог говорит иначе…
- Безгласно?
- Голосом других людей.
- Понимаю – гласом избранных. Хотя бы, гласом пана ксендза…
- Надеюсь, что так, брат мой! Я против того, чтобы выдавать Мюллеру людей в жертву, любых людей!
- Так это и есть "vox Dei"[24]!
- Наверняка, такова воля Божья по данному вопросу!
- А где была его воля в сентябре тридцать девятого?
- Бог вмешивается иначе…
- Ага, как в Катыни и Пальмирах?
- Боже милостивый, да перестаньте же все время кощунствовать!
- А ведь они тоже рассчитывали на милосердие Божье, святой отец!... Те, кто закрыты в подвале у Мюллера, гораздо больше рассчитывают на выкуп или же на то, что их отобьют партизаны. Но мы уже знаем, что никакой вооруженной операции не будет, поскольку тогда бы господа Мертель с Кортонем не орали бы тут так сильно за господ Трыгера с Островским. Vulgo: все теперь в наших руках. Правда, только в отношении нескольких ближних – четверых, которые продолжат свое существование, и четверых которых незамедлительно пришьют – но все зависит от нас. Блаженное чувство всемогущества! Как это здорово, выручать Господа Бога – а, господа?!
Слова профессора засеяли тишину, пропитанную страхом и неуверенностью. Никто не желал говорить, так что Станьчак посчитал, будто бы поле оставили за ним.
- Джентльмены, альтернатива слишком простая – либо мы голосуем и проводим обмен с Мюллером, как того желают пан граф, пан адвокат и ряд боевиков; либо мы ложим на Мюллера с прибором, как того желают пан магистр, пан почтмейстер, пан советник и пан поп. Не знаю только мнения пана редактора. Что же касается пана ювелира, то я уверен, что, несмотря то, что он мало что сказал – будет голосовать за обмен…
Тут он вопросительно глянул на Бартницкого.
- Если голосование будет, тогда пан профессор сам убедится, угадал он или нет, - холодно отрезал ювелир.
- Тогда вернемся к нашим баранам. Итак, у нас две возможности. Если мы выбираем второй вариант, то есть, отказ – тогда следует незамедлительно приступить к всеобщей молитве, надеясь на то, что Господь Бог лично потрудится над тем, чтобы вернуть в Руднике справедливость. Я прав, пан ксендз?
- Молись, брат мой, чтобы Бог изгнал сатану из души и мыслей твоих!
- А почему пан ксендз считает, будто бы такой вот инкуб проживает во мне?
- Ибо слышу, что ты говоришь! С самого начала – сплошные глупости и дьявольщину!
- Но ведь я же выразил собственную веру в Божественное всемогущество, все присутствующие могут быть свидетелями!
- Практически все здесь присутствующие уже укоряли вас за то, что вы здесь болтали! Веру выразили?... О нет – вы издевались над Божеским всемогуществом!... То ли вы с ума сошли, то ли полностью отдались дьяволу!
- Уверяю пана ксендза – нет. Признаюсь, бывало я завидовал Фаусту, попик… Но я сдержался.
- Твои слова, сын мой, весь твой бред, доказывают совершенно иное!
- Весь мой статус, попик, от квартиры до одежды, доказывает, что я говорю правду! Хотя, все время страдаю от недостатка наличности – но остаюсь существом независимым. Никому я не смог поддаться окончательно, в том числе – и дьяволу, и потому не сделал такой карьеры, как те, что каждое воскресенье мчатся к мессе, неся за пазухой дьявола или нескольких чертенят. А потом, благодаря исповеди, оставляют этих дьяволов внутри храма и выходят чистенькими, словно девственницы. Математический вопрос: сколько же чертей, извлеченный исповедью из душ кающихся, помещается на одном квадратном метре дома Божия?
- Вот так вот все атеисты и язвят! – распалился ксендз. – Богохульствуете охотнее, чем мыслите, и вам легко это творить!
- Неправда!... Нам совсем даже не легко, - произнес Станьчак тише, в его голосе совершенно не было издевки. – Самый вредный и гадкий католик идет по жизни легче, чем самый приличный атеист, ибо он знает, пан ксендз, что доктрина застраховала его. У вас бессчетное количество предохранительных клапанов – начиная с крестика на шее канальи, кончая исповедью, благодаря которой каналья делается белой и пушистой.
- Ты лаешь против бесконечного милосердия Господа Бога, брат мой, следовательно – против прекраснейшей доброты! – заметил Гаврилко. – Трудно поверить, чтобы ты сам не понимал это, и, если агитируешь против добра – делаешь это по воле Зла!
- Во мне больше боли человека, оторванного собственным разумом от алтарей, пан ксендз, чем злой воли… Бесконечное милосердие!... Бесконечное милосердие Божие в качестве фундамента доктрины – это гениальнейший трюк, позволяющий нарушать любой запрет, любую заповедь тысячекратно, без страха, что потеряешь загробную награду. Одно ревностное "mea culpa"[25] под конец подлой жизни приоткрывает бандиту калитку в Рай. Христианин же, живший все время честно, войдет в Рай еще легче. Зато честный атеист должен вести себя прилично совершенно задаром – а знаете, как это трудно? Ведь у нас нет райской загробной жизни…
- Нет у нас времени на религиозные беседы! – снова закипел Мертель. – Господа, давайте решать, ведь время играет против нас.
Граф поддержал его, хотя и более спокойным тоном:
- Да, господа, пожалуйста. Уже скоро полночь, а мы все еще до конца не согласовали.
- Ну да! – присоединился Кортонь. – Самое время принять решение! Так кого меняем? "Бублика", Зыгу и…
- Минуточку! – удержал Кортоня Седляк. – Мы еще не решили… не было согласия относительно самой замены!
- И по поводу Зыби тоже не было согласия! – напомнил Брусь.
- Нам нельзя соглашаться с тем, чего хочет Мюллер! – продолжил Седляк. – Не можем же мы…
- Говорите от собственного имени! – крикнул Кортонь. – Множественное число здесь не обосновано!
Вместо Седляка ему ответил ксендз Гаврилко, таким же громким голосом:
- Почему же? Обосновано! Братья, нам нельзя согласиться на то, чего требует этот разбойник! Мы вообще не должны рассматривать эту проблему, никто из нас не имеет право думать об этом, никто! Кто же сделает это – тот выступит против Бога!
В тишине, засеянной угрозой Гаврилко, молниеносно скрестилсь взгляды хозяина, адвоката и философа. До меценаса начало доходить, что он неправильно оценивал шутовство Станьчака; все же трое поняли, что, строя баррикады слишком высоко, до самых Небес, ксендз крайне усложнил вопрос переговоров с гестаповцем, и что стену эту необходимо обязательно разрушить – в противном случае, голосование под бременем Гнева Божия принесет поражение сторонникам планов графа. Станьчак еще раньше понял, что шантаж такого рода может оказаться решающим; до Кржижановского это начало доходить только лишь сейчас (то есть, он лишь сейчас понял, зачем профессор все время цапается с ксендзом относительно Бога). Сам он был верующим, но когда уже стало ясно, что проблема Бога в этой игре является ключом к поражению или триумфу – он лично вступил в бой:
- Одним словом, по мнению пана ксендза, граф Тарловский выступает против Бога, желая спасти своего сына, либо главного врача больницы, или же господ Трыгера и Островского?
- Оставим это Господу, братья, в руке которого…
- Вы уверены в этом, пан ксендз? – перебил Гаврилко адвокат.
- В чем, сын мой?
- Что все находится в руках Божьих.
- Полностью, сын мой.
- Тогда пан ксендз явно кощунствует. А ведь только что пан ксендз клеймил мнимые святотатства профессора Станьчака…
- Я, кощунствую?! – взвился Гаврилко.
- Сейчас я вам это докажу. Вы были столь добры сказать только что, что Господь Бог владеет абсолютно всем, а это означает, что, по словам пана ксендза, Господь Бог владеет так же и всяческим злом. Иначе говоря: любое преступление, кривда, подлость и страдание тоже находятся в руках Божьих. Выходит, Пред вечный несет ответственность – это он виновник всяческого зла!
- Да нет же!
- Да, да – говоря, будто бы все находится в руках Божьих, пан ксендз свалил всю вину на Него. А уж это я и называю кощунством.
- Зло в руках Сатаны!
- Браво, уже какой-то прогресс! А может, все находится в руках Сатаны?
- Тот, кто именно так говорит, наверняка находится в них!
- Только что, то же самое вы сказали и о профессоре Станьчаке. Теперь оказывается, что и я действую по сатанинскому наущению. Признаюсь, что не могу данной возможности исключить, но в качестве юриста я бы нашел себе хорошее алиби. Ведь если я нахожусь в лапах дьявола – то это не по причине собственной слабости!
- А по чьей же?
- По Божьей, святой отец! Хочу спросить: Бог с Сатаной сражался?
- Да, и как тебе известно…
Кржижановский не дал ксендзу закончить:
- И как нам обоим известно – он понес поражение, поскольку ему пришлось заключить с преисподней пакт, в силу которого Сатане досталась Земля!
- Это ложь, Господь не заключал никаких договоров с дьяволом!
- Ну конечно, святой отец здесь совершенно прав, - поддержал ксендза Станьчак.
Изумлены были все, но более всего – священник и адвокат. Но, глянув в глаза философа, Кржижановский успокоился и молча передал профессору палочку этой эстафеты.
- Пан ксендз прав, - продолжил Станьчак, - поскольку Бог не заключал с сатаной никаких договоров, у них вообще переговоров не было. Господь Бог его создал! Тут возникает вопрос: зачем Создатель сотворил дьявола? Ответ прост: ведь без него Он не был бы нужен. Если бы не существовало зла, производимого сатаной – не было бы причины молений о спасении, то есть, основы культа! Вот как оно есть, господа – в автомобиле Спасителя дьяволы работают поршнями, вот только под капотом их не видно.
- Боже мой!... – шепнул Гаврилко. – Никогда я не был сторонником костров…
- Но вот меня бы вы, пан ксендз, сожгли с охотой, - рассмеялся Станьчак. – И за что же? Только лишь за то, что я верю Священному Писанию! Ведь если верить этим святым книгам, а другого источника у нас нет – то Господь Бог сотворил сатану для исполнения соответствующей работы, поскольку сам пачкать рук не желал!
- Какой еще работы?! – простонал ксендз с миной человека, теряющего сознание от сильной боли.
- Я уже говорил, какой. Той самой, прошу прощения, дьявольской, которую мы ежедневно видим вокруг себя. Господь Бог ее сотворил, а дьявол ею занимается. И все это описано в Священном Писании, я бы советовал пану ксендзу почитать; поверьте мне – стоит. Именно там, черным по белому написано, что Бог является творцом зла.
- Лжешь! – взвизгнул ксендз.
- Никогда не лгу, если в этом для меня нет выгоды. А какая мне выгода перевирать Священное Писание? Разве не было там сказано, что Бог является творцом всех вещей? Но он не может быть творцом всех вещей, не будучи одновременно и творцом зла. Если так – тогда Он создал князя преисподней, и Он же осудил Еву, чтобы та плодила детей страха.
Философа перебил бой настенных часов. В пропитанной напряжением тишине, в полумраке, пахучем ароматическим трубочным табаком и свечным воском и пронизанном дымом сигарет – прозвучало двенадцать ударов, словно гудение колоколов, предвещающих Руднику Апокалипсис. Когда часы замолчали, философ вернул всех к реальности, продолжив свои аргументы:
- Мы размышляли о том, чьим же изделием является весь наш подлый мир. А склепал его наш Создатель…
- Подлым его сделали злые люди, а не Бог! – запротестовал ксендз Гаврилко, выжимая из себя остатки энергии.
- А разве не провозглашаете вы с амвонов, что люди становятся плохими в результате деятельности дьявола? Но ведь дьявола, что мы только что установили, создал Творец, ибо это Он создали на этой юдоли слез. Из чего следует – что сатана, это лакей Господа Бога.
- Apage!!!
- Пан ксендз относит это "Изыди!" ко мне?
- Я отношу это к дьяволу, который сидит в тебе и подстрекает говорить глупости!
- Но какие же глупости, святой отец? Если сатана…
- Сатана – это павший ангел, бунтовщик! Но никакой ни лакей Господа Бога, безумный ты человек!
- Ладно, давайте на минутку примем, что он не лакей, а только победивший бунтарь. Победивший, поскольку выборол для себя независимость и располагает всемогуществом в качестве распорядителя зла. Будучи логиком, здесь я сталкиваюсь с логическим абсурдом – два всемогущих существа, взаимно сражающихся без какого-либо результата… А разве всемогущество, по определению, не является стопроцентно эффективным?... Но, встречая такой абсурд, я, все же, склонен считать, что дьявол – это слуга или же сотрудник Предвечного.
- Дьявол не сотрудник, но враг Спасителя, о чем знают все, а тебе это не ведомо, мыслитель?!
- Если так, тогда выходит, что дьявол побеждает. Мир трескается от зла, а Господь Бог не может это предотвратить. Души миллионов человек уводятся сатаной на вечное проклятие, а Господь Бог не может этому противодействовать, хотя и желает, чтобы все спаслись!
- Человек получил от Господа вольную волю, и он обязан сам защищать чистоту собственной души!
- Господи, Боже мой, я же не могу защитить даже чистоту собственных мыслей… - вздохнул Станьчак. Интересно, а от кого человек получил всяческую слабость?... Правда, для того и нужны священники, чтобы человек у низ мог искать помощи… Вот на меня бы прекрасно подействовало логическое вспомоществование пана ксендза по вопросу не только всемогущества Божьего, но и всезнания Пред вечного. Господь Бог, будучи все ведающим, то есть, знающий и будущее, должен был прекрасно знать, что мир превратится в кучу навоза, а большинство людей – в животных. Тогда почему же он не создал и мира, и людей получше, а слепил такую халтуру? Если же производственный дефект был типичным "несчастным случаем на производстве" – почему он не произвел последующей корректировки изделия? А если он этого не сделал, то по какому праву вы приписываете Ему всемогущество?
Подводя свои выводы к концу, Станьчак почти кричал. Гаврилко ответил ему такимже гневным тоном:
- Можешь болтать, что угодно! Но своими гадкими словами, масон проклятый, ты не изменишь величия Спасителя! Ты не сможешь отобрать у него ни всеведения, ни всемогущества!
- Да разве бы я посмел?! Так что, пускай пан ксендз не опасается…
- А я и не боюсь!
- …Пускай пан ксендз не опасается диалектической болтовни философа. Скорее уже, опасайтесь фактов. Хотя бы тех, которые доктор Хануш мог бы предоставлять пану ксендзу до бесконечности. Спросите у него про детей, умирающих на больничных койках, и про их матерей, пытающихся вымолить у Господа здоровья для своих короедов. Возможно, у Старика проблемы со слухом, и эти женщины слишком тихо молятся, а? Но ведь даже при всех своих проблемах со слухом, Он должен ведь слышать грохот пушек? Здесь я имею в виду сражения и священников обеих воюющих сторон. Такой священник все время возносит молитвы к Небесам, умоляя, чтобы его армия победила. Для Господа Бога такие вот молитвы перед битвами и во время них должны быть весьма стеснительными, ведь они создают дилемму: кому тут помогать? А если еще знамена обеих сражающихся сторон вышиты изображениями святых или изображениями самого Христа… Разделение милосердия и всемогущества между теми, кто ненавидит друг друга и пытается уничтожить противника - дилемма чертовки сложная, так что я не завидую Пред вечному в этой работе и понимаю, что в таких ситуациях Он не может быть эффективным как карета скорой помощи…
Ксендз Гаврилко, вмето того, чтобы продолжать спор, сложил ладони и беззвучно молился. Это отобрало голос у Станьчака, посему воцарилась мрачная тишина. Ее прервал меценас Кржижановский, осторожно прокашлявшись (как бы пытаясь всех разбудить), а потом сказал:
- Что же… Господь Бог не освободит нас от обязанности, господа… Мы тут вели дискуссию относительно статуса дьявола и его роли… Думаю, всем ясно, что дьявол, с которым должны иметь дело мы, это гестапо…
- А лично – Мюллер! – уточнил Кортонь.
- Именно, инфернальный Мюллер… Я не утверждаю, будто бы нам удастся перехитрить Мюллера, когда мы вырвем из его когтей нескольких достойных людей, но говорю, что отказ от этого действия был бы преступлением…
- Это снова определенный вид шантажа! – запротестовал Малевич. – Прошу не использовать эту вздорную параллель!
- Господа, я прошу лишь одного, - продолжил, как будто этих слов и не было, адвокат. – Прошу, чтобы вы еще раз подумали над тем, стоит ли жизнь бандита и сутенера столько же, сколько жизнь тех людей, которых мы можем спасти, благодаря обмену.
- Столько же оно не стоит, но данный факт еще не является достаточным аргументом в пользу замены! – заявил Брусь.
- Правильно, - поддержал его Малевич. – Мы можем оценивать арестованных гестапо намного выше, но не имеем права самим выдавать каких угодно людей в руки гестапо!
- А вы не подумали над тем, что отказ от такой игры равнялся бы выдаче вами же в руки гестапо людей, которых фрицы уже арестовали и хотят расстрелять? – спросил Мертель. – Вопрос прямой: кого стоит спасать – группу патриотов или группу отбросов общества?
- Это уже чисто риторический вопрос, - заметил Клос.
- Ответ же может быть только один! – парировал Кортонь. – Проблема же заключается в том, что бандит и сутенер – это двое, а нам нужно иметь четырех!... Предлагаю того браконьера, который когда-то подстрелил лесника Каперу. Фамилии его я не знаю, но нам всем известно, что он гонит самогонку, которой спаивает мужиков…
Ксендз прервал свою молитву и вскрикнул:
- Вы совершите смертный грех! Грех непростительный! Вам нельзя вмешиваться в приговоры Провидения!
- Да что такое пан ксендз говорит! – не выдержал Мертель. – Если в ходе засады мы отбиваем парня, которого немцы везут на смерть, то, выходит, тоже вмешиваемся в приговоры провидения?! И что – нам нельзя?!
- Твоя засада, сын мой, и ее успех, это и есть приговор Провидения. Но вам нельзя желать это так, как хотите сейчас! Вы не имеете права спасать одного невинного от смерти, выставляя на смерть другого человека!
- Значительно худшего человека! – стоял на своем Кортонь.
- Кто дал вам право осуждать людей подобным образом, брат мой? И если вы узурпируете для себя подобное право – то как объясните это на Страшном Суде?
- Вот вам, пан ксендз, теория меньшего зла, - бросил философ.
- Оставьте это Господу, братья…
- Передача борьбы со злом в прерогативу Господа Бога практиковалась очень давно, святой отец, уже десятки веков, а результата никакого, - не уступал профессор. – А за три сотни лет до рождества Христова некий тип по имени Эпикур… Пан ксендз знает, кто такой Эпикур?
- Наверняка, какой-то умник, похожий на тебя, брат мой! – фыркнул Гаврилко.
- Похожий, но чуть больший гедонист. Ага, и он был греком, а не славянином. Но тоже философ… Так вот, этот грек ставил вопрос приблизительно таким вот образом: либо Бог желает ликвидировать все зло, но не может, либо может – и не желает, или же – и не может, и не желает, либо – и может, и желает. Далее шел разбор этих вариантов; если он хочет и не может – тогда он слаб, что как-то для Бога нехорошо; если он может и не хочет – тогда он немилосердный, что тоже как-то плохо подходит Богу; если он и не может, и не желает – тогда он и слабый, и не любящий людей, следовательно, какой он тогда Бог; и наконец, если желает и может, а только тогда он был бы достоин истинного Бога – тогда почему же на земле столько зла, почему Бог не ликвидирует зла и его производителей, то есть, всяческих сволочей?
- Быть может, он желает, чтобы мы делали это от Его имени? – предложил Кржижановский. – Может он поддерживает только активных людей, сражающихся против зла делом? У нас, как раз, возникает такая оказия…
- Это Сатана подсовывает вам оказию ждя того, чтобы совершить смертный грех! - простонал Гаврилко. Ваше меньшее зло является обманом, ведущим к адскому страданию, братья! Оставьте это Спасителю! Неисповедимы пути Господни, и даже то, что приводит к страданиям нашим и к боли, может быть…
- И даже обязано быть, пан ксендз! – процедил Станьчак, - не позволяя ксендзу закончить, - хотя Кржижановский уже сигнализировал взглядом необходимость хоть как-то успокоить священника. – Оно обязано быть тем злом, которое добром закончилось, ибо, как мы знаем "нет такого плохого, в котором не было бы хорошей стороны", знаем мы и то, что "страдания облагораживают", следовательно – облагораживают любые страдания! Не будем забывать и о том, что страдание открывает для людей райские врата, следовательно, Мюллер, являясь палачом, исполняет на Земле функцию билетера в Рай – функцию добродетели! А на Небе тот же самый Мюллер будет играть роль покаявшегося и спасенного грешника, то есть помилованного "бесконечным милосердием". Формально же, там могут случаться коллизии, когда на тротуарах в раю жертвы гестапо и НКВД встретят тех же гестаповцев и энкаведистов. Но должны ли они кланяться всем прохожим?
- Этот Мюллер ни за какие коврижки не спасется! – скрежетнул зубами полицейский.
- Тихонько, тихонько, пан старший сержант! Если ему отпустят грехи – а какой-нибудь фрицевский викарий обязательно отпустит ему грехи, как только гестаповец пожелает пойти на исповедь – тогда он автоматически будет спасен! Не забывайте, что по мнению евангелистов, большая радость на Небесах от одного покаявшегося бандюги…
- Но ведь Писание говорит, что скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем разбойник попадет на Небо! – похвастался своей эрудицией годлевский. – Я прав?
- Почти что, пан старший сержант, поскольку там речь шла не о разбойнике, а богаче, у которого будут сложности при вхождении в Царствие Небесное. Кстати, мало кто знает, что данный фрагмент евангелия говорит о воротах, а точнее – калитке в стенах Иерусалима, которую называли "игольным ушком", поскольку пройти через нее мог только пеший. Ну а богачи, если я хорошо помню, в течение пары сотен лет покупали для себя у церкви полное отпущение всяческих грехов, даже "in blanco", то есть – до конца дней своих. Иметь прощение всяческих грехов заранее, еще до того, как те совершены – вот это мне нравится, попик!
- Такие… такие старинные ошибки Церковь уже не… - попытался объяснить Гаврилко.
- Ну да, такое происходило еще в доисторические времена. Но до сих пор актуален принцип, что в Небесах больше радуются по поводу одного покаявшегося разбойника, чем сотне святым. Так что ваш Бог весьма обрадуется, когда сможет приютить у себя на груди капитана Мюллера…
- Хватит уже, хватит! – обрушился на философа Малевич, заметив, что Гаврилко вновь укрыл лицо в ладонях и склонил голову. – Перестаньте!
- Лично я думаю то же самое, - сказал Бартницкий. – Пан профессор зашел слишком далеко…
- Правда, пан валютчик?
- Да, пан профессор. При всем моем уважении к вашей эрудиции и логике, я и сам уже не могу это слушать. Почему вы так издеваетесь над священником?
- Дорогой мой валютчик…
- Почему вы позволяете называть себя "валютчиком", пан Бартницкий, рассердился Клос.
- Потому что я и вправду валютчик, так что это меня не оскорбляет.
- А вот меня оскорбляет, когда пан Станьчак говорит "пилюлькин", - обозвался Брусь.
- Как будто бы при этом вы перестали пилюлькиным быть! – фыркнул Станьчак. – Или же, как будто Клос перестал быть бумагомаракой. А вас, пан старший сержант, оскорбляет слово "мусор"?
- Хоть горшком зовите, - пожал плечами тот, но, может, вы уже перестанете нападать на пана настоятеля?
- Я как раз спрашивал у пана Станьчака, зачем он это делает, - напомнил ювелир.
- Затем, что пан ксендз, пугая нас смертным грехом, не только расходится с истиной, но и снова кощунствует, ибо отрицает всю суть существования собственного Бога, весь Его смысл существования, Его профессию!
- Какую еще профессию?
- Приятель, видно вы часто прогуливали уроки Закона Божьего… Я уже говорил, что профессией этой, смыслом существования Христа является прощение! – сообщил философ.
- Тут пан профессор прав! – кивнул Кржижановский. – Так что теперь мы без всяческих опасений можем принять решение по вопросу пленников Мюллера, и это никак не закроет нам дорогу в Рай!
- Абсолютно не закроет, пан меценас, - подтвердил Станьчак. – В Небесах полно прощенных сволочей.
Кржижановский остолбенел и побледнел, словно человек, которому отвесили шикарнейшую пощечину. Его направленный на философа взгляд был переполнен упреком, словно бы заговорщик обвинял своего партнера в измене. Он не знал, что сказать. Его выручил Седляк.
- Уважаемые господа, по-видимому, мы уже все сказали… У меня уже нет желания участвовать в этой клоунаде и молоть языком понапрасну.
Он встал, отодвигая стул, и практически одновременно с ним поднялся советник Малевич со словами:
- Я иду с вами, пан начальник.
- Какое замечательное единодушие, - зааплодировал Мертель. – А я и не знал, что пан советник тоже "таваришч". При случае красное шило вылезло из мешка!
- А у вас из башки никогда не вылезет патриотическое мыло с повидлом, которое затмевают ваш рассудок, даже не разум! – отлаялся Малевич. – Я не коммунист, даже не социалист или сторонник любых левых, но здесь это не имеет никакого значения. Здесь значение имеет то или иное отношение к договорам с гестапо. Только я не приложу рук к этому не слишком богоугодному делу!... Да, правда, я хотел дискутировать, убеждать коллег, но вижу, что все это бесцельно. Да и мучительно – ведь уже второй час ночи, а мне еще нужно отдохнуть.
Скрипнул третий стул, отодвигаемый от стола – стул врача.
- Меня тоже не убедили, пан адвокат. Простите, пан граф… И прошу нас не уговаривать, что, покидая это собрание, мы обрекаем профессора Стасинку на смерть, поскольку это демагогия!
Четвертым поднялся Брусь и обратился к Кортоню и Мертелю, пронзая второго взглядом, в котором чувствовался вызов:
- Прошу не убеждать нас проявить свои патриотические обязанности, уважаемые предводители вооруженных сил Лехистана! Слова уже не подействуют, а на ваши завуалированные угрозы мне наплевать!
- Ой, какой же вы храбрый, пан магистр! – с мрачной издевкой произнес Кржижановский. – Но, по моему мнению, бегство от ответственности всегда свойственно трусам!... Ну, скажите-ка, господа беглецы – видите ли вы какой-то другой – помимо обмена – шанс на спасение этих четверых?
- По-видимому, такой шанс имеется… - без особой уверенности заявил Малевич.
- Слушаем вас, пан советник, внимательно слушаем.
- Нужно твердо заявить этому Мюллеру, что в игру входит только лишь выкуп четырех заложников, без того, чтобы указывать кого-то иного на их место.
- Капитан Мюллер не согласится на это, - заявил граф. – Он говорил ясно, что без обмена трансакции не будет, равно как не будет никакого договора.
- Он не согласится?... Если он не согласится, тогда восемьдесят тысяч долларов уйдут мимо его носа! Думаете, он не умеет считать? Будто бы он настолько глуп, чтобы махнуть рукой на такие деньги?
- Понятно, что нет! – обрадовался Годлевский. – Мюллер не идиот. От такой добычи ни за что не откажется!
Бартницкий тоже так считал:
- Возможно, что это и не совсем так, как дважды два – четыре, но весьма вероятно.
- Я тоже так считаю! – присоседился Клос. – Мюллер согласится, наверняка согласится!
Перспектива выхода с почетом расслабила лица. Из все большего числа глаз исходило облегчение. Кржижановский был несколько сконфужен, но не протестовал:
- Что же, если вы, господа, так считаете… А вы, пан граф?
- Я подчинюсь всякому решению, которое вы, господа, согласуете – для этого я и пригласил вас к себе домой. Но у меня есть условие – решение должно быть единогласным.
- Это может быть сложно, - обеспокоился Клос.
- Да, но я хочу иметь единогласный вердикт.
- Почему это сложно? – спросил Брусь. – Для данного предложения никаких возражений быть не может, оно наилучшее.
Хануш, соглашаясь, кивнул. Кржижановский обратился к Седляку, единственному диссиденту, который все еще не выразил одобрения.
- А вы, пан начальник? Или подобное предложение чем-то вам не подходит?
- Да нет, идея хорошая… Нужно было с нее и начинать, и мы бы сэкономили кучу нервов и глупых слов, пан меценас.
- Тогда прошу к столу, выполним формальности, - стал дирижировать Кржижановский. – Будем голосовать.
Магистратор, врач, ювелир и начальник почты вернулись к столу и уселись.
- Будем голосовать, поднимая руки. Кто за…
Не успели они поднять руки, как хозяин прервал адвоката:
- Минуточку, господа, я забыл вам сообщить о кое-чем важном. Хочу предупредить, что если концепция пана советника Малевича будет проголосована, то я ее наверняка исполню. Удержать меня уже ничто не сможет!
- Но ведь никто из нас в этом и не сомневается, пан граф, - сказал Хануш.
- Не знаю, хорошо ли вы меня поняли, пан доктор. Я предупреждаю, что если мы за это предложение проголосуем, оно будет выполнено обязательно.
- Что это значит: "обязательно"? – обеспокоился Брусь.
- Это означает, что, несмотря на все последующие объективные явления или на ваши заявления. Если бы кто-то из вас по каким-либо причинам отказался впоследствии от своего голоса – будет поздно, ибо я выполню то, за что мы все проголосуем.
- Но почему кто-то бы хотел забрать свой голос? – спросил Брусь, оглядываясь по сторонам. – Если все удастся, мы спасем четырех человек, не пятная собственной совести – может ли быть что-то лучшее в данной ситуации? Лишь бы только Мюллер согласился.
Годлевский в энтузиазме хлопнул себя по колену:
- Ясен перец, бояться нечего! Я бы согласился и за половину этой суммы!
- Тогда голосуем, господа! – объявил Кржижановский. – Кто принимает предложение пана советника Малевича – пусть поднимет руку!
Тринадцать рук поднялось над головами. Кржижановский поблагодарил всех участвующих и резюмировал:
- Решение принято, господа! Слава Богу! Я уже сомневался в том, что мы найдем общую платформу…
- Камень с сердца! – обрадовался Клос. – Господа, за это надо выпить!
Вместе с Годлевским он схватил графины, наполнили всем рюмки и ждали, когда граф или адвокат произнесет тост. Тем временем, Станьчак сообщил печально:
- Если завтра придется умирать…
Он прервался, чтобы глянуть на свои часы.
- …Пардон, прошу прощения, коллеги – уже сегодня… Так вот, если сегодня придется умирать – выпью с удовольствием, ведь, возможно, это последнее удовольствие в этом моем воплощении.
Бартницкий первым облек в слова всеобщее любопытство:
- С чего бы это вы должны будете умереть, пан профессор?
- Потому что каждый должен будет умереть, дорогой мой валютчик, это единственный стопроцентный вариант человеческого существования.
- А почему именно сегодня?
- Потому что Мюллер, действительно, может полакомиться на эту кучу долларов без приложения, то есть – без четырех жертв, указанных паном графом с целью замены. А это будет означать, что четверо из сидящих среди нас еще сегодня распрощаются с жизнью.
Вновь одиннадцать пар глаз задали немой вопрос, в то время как двенадцатый слушатель, полицейский, спросил вслух:
- О чем это вы говорите, пан профессор?
- Я говорю о том, дорогой наш мусор, что пан граф выполнит большую часть, но не абсолютно все требования капитана Мюллера. С большой вероятностью здесь можно судить, что Мюллер из жадности примет это. Примет, ругаясь в душе, но примет. И что тогда произойдет? Продав пану графу четырех заложников, Мюллер будет иметь расстроенный баланс, vulgo: недобор, следовательно, ему нужно будет арестовать четырех других людей, чтобы пополнить свою десятку. И кого он выберет? Мы уже знаем критерии его выбора – Мюллеру нужны только ведущие лица в Руднике. Он сделал так вчера, и сегодня пополнит десятку тем же самым образом. А все еще не арестованные отцы Рудника сидят за этим столом.
Профессор закончил, взял салфетку и вытер губы. Царила тишина, поскольку слушателей парализовала речь, наполненная логикой, которой нечего было возразить. Тем не менее, Годлевский произнес с надеждой:
- Может, он этого и не сделает?...
- А что он сделает?! – воскликнул Брусь.
- Может, он арестует первых встречных, кго-то с улицы… - предложил Клос.
- Вы можете положиться на это, пан редактор? – спросил Кржижановский, затушив сигарету.
- Мы имеем дело с садистом! – напомнил Кортонь. – С садистом-извращенцем!
- Что вы порете, мы имеем дело с типичным гестаповским служакой, но вместе с тем – и не совсем типичным, поскольку, слишком жадным взяточником, вот и все! – не уступал Малевич.
- Но, может, он этого не сделает… - повторил Годлевский, оттирая пот со лба.
- Сделает! – обрезал болтовню Станьчак. – И сделает он это тем быстрее, что будет взбешен тем, что не было выполнено его второе требование. Ergo – четверо из нас, это живые трупы. Было бы счастьем в несчастье, если бы Мюллер решился на меня и пана ксендза, поскольку только у нас нет семей, жен, детей или внучат, так сто, только после нас в Руднике не осталось бы вдов и сирот. Но, опасаюсь, капитан Мюллер, этого принимать во внимание и не пожелает. Я бы советовал всем папочкам отправиться сейчас домой для проведения ритуальных церемоний.
- Каких еще церемоний? – спросил мокрый от страха Клос.
- Прощальных, мой маленький редактор. Сами знаете – поцелуи, завещания, добрые жизненные советы сыновьям и дочкам, и так далее. Да, чуть не забыл – нужно сообщить вашим половинам или потомству тайники с деньгами, хоть зелеными, хоть деревянными. Некоторые откроют эти Сезамы совсем напрасно, но такова уж природа лотереи – кто-то выигрывает, а кто-то другой получает по заднице… И советую поспешить, ведь через несколько часов для четверых все будет уже слишком поздно, господа.
Никакая тишина в предыдущих перерывах в дискуссии не была такой глубокой. Несколько человек поглядело на Гаврилко, но тот опустил голову и вновь беззвучно молился.
- Не советовал бы прятаться в подвале или в церкви, скорее уже – в чащобы, - посоветовал Станьчак, зевая во весь рот.
- В лес бежать? – удивился врач.
- А вы предпочитаете могилу? – задал ему вопрос Клос.
- Про больницу вам не следует беспокоиться, доктор, - успокоил врача философ. - Профессор Стасинка справится и без вас.
Малевич со стоном схватился за голову:
- Нет, все это не имеет смысла!
- Разве что… - попытался развить какую-то мысль Седляк.
- Предлагаю вернуться к дискуссии, - опередил его Мертель. – Пан директор Кортонь упоминал того браконьера-самогонщика, как его там?...
- Я даже не знаю имени того типа, господа, - ответил Кортонь.
- Я знаю, - буркнул Годлевский. – Басинец… Юзеф Басинец…
На дворе гремела гроза, словно "фортиссимо" труб, объявляющих о начале Страшного Суда.
АКТ VI
Когда на дворе мрачная поначалу серость делалась все более прозрачной, в столовой зале графского дворца осталось только двое – хозяин и философ. Станьчак уже имел за собой вызванный усталостью кризис, а перед собой – дорогу в пустой дом, то есть, он совсем не спешил. Ему показалось, что спешить должен Тарловский.
- Вам нужно отсюда бежать, пан граф.
- Почему это я должен был бы бежать?
- Потому что вскоре сюда при маршируют Советы. А они "господ" не любят. Вас повесят на люстре, а вашего сына деклассируют. Он будет чистить сапоги повелителям красной Польши, которая будет жить в качестве советской губернии, управляемой Седляками и другим быдлом, то есть, кол лаборантами-ренегатами, что расплодятся здесь словно крысы и будут пить кровь этого народа как вечно ненасытные вши. В Руднике царьком будет товарищ Бронек, наш любимый почтмейстер… Уж он погнобит…
- Вас тоже, пан профессор… так что и вам следует бежать.
- Я уже слишком старый, усталый и ленивый, чтобы бежать от красного быдла, от всей этой коммунистической чумы, но вам, графам, советую это сделать – без всяких шуток. Потоцкие уже пакуются и выезжают из Ланцета…
- Куда?
- Не знаю. Похоже, сначала в Вену, а потом и дальше на запад.
- С помощью немцев?
- Видимо, так… Вы тоже могли бы воспользоваться своей договоренностью с Мюллером. За такую же кучку долларов…
Граф махнул рукой.
- Не могу я сейчас думать об этом! У меня башка трещит после всего этого чудовищного диспута!
- Чудовищного? А я его считаю даже весьма любопытным. Столько нового открылось… И весело было, как холера! Всего можно было ожидать, пан граф, но то, что думая о спасении арестованных мы станем еще ссориться по поводу баб, похоти и вопросов пола – такого я не мог предусмотреть даже по пьянке! Среди всех идиотских тем нашей дискуссии – эта была самая идиотская. В какой-то момент я испугался, что пани графиня обругает всю компанию…
Оба глянули на фотографию, стоящую под зеркалом.
- Все это я сделал ради нее, пан Станьчак… - прошептал Тарловский. – Это была чудесная женщина… Красивая, но и умная…
- Среди дам такое встречается редко, - прокомментировал признание философ. - …Как правило, дамы "думают задом", как утверждает один мой кузен.
Граф лишь раздраженно взмахнул рукой и искривил уголки рта:
- Профессор!... Вам уже не нужно ведь мутить им головы подобными словами – их здесь уже нет!... Впрочем, все мы мыслим гениталиями – и мужчины, и женщины, но почему же лишь над женщинами издеваются, будто "женщина маткой думает"?!
- Может потому, что матка умнее хрена… Издеваясь, мы мстим всем им…
- Я не принадлежу к таковым, что издеваются! – рявкнул Тарловский.
Обруганный профессор замолк. Граф тоже замкнулся в себе. Он сидел на своей инвалидной коляске, слегка склонив голову, как бы пытаясь уловить ухом далекие, гаснущие звуки рояля. Перед ним, на столе, лежали четыре стопки долларовых банкнот (каждая пачка была опоясана аптекарской резинкой), но он их не видел – у него были те раскрытые глаза слепцов, мистиков и людей, желающих освобождения в смерти. Философа, видимо, это напугало, и он обеспокоенно спросил:
- Господин граф, вы себя хорошо чувствуете?...
Тот, вместо того, чтобы ответить, лишь слегка кивнул.
- И о чем вы задумались, если можно спросить?
- О сыне…
- Вскоре вы его увидите.
- …И о том, что это вы спасли мне сына…
- Скорее уже, это мой несдержанный язык, пан граф!
- …И еще кое о чем…
- Да?
- …"Не судите, и не судимы будете".
- Кто будет судить? Никто об этом и знать не будет. Никто друг перед другом не похвалится – из чувства стыда, пан граф! В том числе, и мы оба.
- Господь Бог будет об этом знать. Вы позабыли о Боге, профессор!
- Скорее, уж это Бог забыл о нас, дорогой граф. Наверное, рассердился, читая или слушая Шекспира.
- Что ты говоришь?
- Говорю, что он подслушал, как Макбет проклинает, что "мир – это рассказ идиота". Ведь Шекспир был прав, так?
- Не мне судить, профессор.
- А кому же судить, как не людям? Ведь это мы, холера ясна, должны жить в этой фабуле Предвечного Творца! Это мы должны танцевать на сцене этого жуткого кабаре! Это мы обязаны выносить всяческие ужасы этого лишенного смысла, логики, достоинства, приличия и истины сценария! Разве что желаем загнать Назаретянина в угол, в небытие, и после того посчитаем, что божеством является биология, природа, не имеющая начал космическая плазма! Запишемся в пантеисты, дорогой граф!... Или поверим Шекспиру…
- Я верил Шекспиру с тех пор, как в студенческом театрике Львовского Университета мы ставили "Гамлета", профессор.
- Вы играли Гамлета?
- Только в качестве дублера, когда болел мой коллега. Здесь, в библиотеке дворца, у меня есть весь Шекспир. Не переводы – оригиналы. Но фраза Макбета – это всего лишь словесная блестяшка мастера драмы. Вы не завербуете меня в атеисты, так что не тратьте усилий, даже смерть сына не отобрала бы у меня Святой Троицы. Разве что вот лица этих людей на какое-то время отберут у меня сон…
- Каких людей? Которых расстреляет гестапо?
- Нет, лиц тех людей я не знаю. Я говорю о людях, которых вчера пригласил за свой стол… Вы видели их лица, когда они уже уходили?
- И что в этом странного? Каждый из них, собственно, перестал быть человеком. Или, говоря точнее – именно человеком стал. И каждый из них об этом знает.
- А вы, профессор?
Станьчак рассмеялся и спросил с горечью:
- Я?... Пан Тарловский – я уже очень давно утратил по отношению к себе какие-либо иллюзии. Но вот они утратили остатки иллюзий именно сегодня. Говоря "они", я имею в виду и вас. У всех вас теперь появилось осознание того, что вы сволочи, и что вы немногим отличаетесь от фрицев. Если Мюллер желал в главной степени этого, а я могу поспорить, что так – то он своей цели достиг… Собственно говоря, эту войну выиграл Мюллер, пан граф.
Хозяин не желал продолжать диалог. Он застыл неподвижно и тупо глядел неведомо куда. Гость понял, что самое время уходить. Но посчитал, что перед тем должен еще раз влить в себя знаменитую наливку графов Тарловских. Он взял графинчик и наклонил над рюмкой, но тута вытекло всего несколько капель. Он встал и взял второй графинчик – из этого удалось выцедить пару десятков капель. Третий подарил столько же, возможно, на каплю больше. Всего набралось около половины рюмки, вот профессор и разлил напиток по языку, прощаясь с блаженным вкусом. Потом вынул из жилетного кармашка часы, сверяя их с настенными часами.
- Через два часа придет капитан Мюллер… Светает. Я откланиваюсь, господин граф.
К выходу он направился решительным, хотя и не совсем четким шагом. Профессор повернул ручку, открыл дверь и уже собрался было переступить порог, как вдруг какая-то мысль задержала его. Станьчак повернулся, чтобы сказать совершенно трезвым голосом:
- Вы знаете, что самое паршивое, пан граф? Самое паршивое не то, что люди обманывают. Самое худшее то, что у каждого обмана имеется какое-то оправдание.
А после этого профессор вышел, закрывая за собой дверь.
АКТ VII
Писк тормозящего автомобиля перепугал птиц, проказничающих утром в садовых кустах. В вестибюле эхом прозвучал топот сапог Мюллера. Гестаповец прошел в салон, ведя за собой молодого графа Тарловского. В зале никого не было, но через мгновение камердинер Лукаш вкатил коляску с хозяином.
- Приветствую вас, герр граф, - сказал капитан. – Замечательное сегодня утро, столько солнца, столько бодрящей прохлады после дождя!... А ваша потеря, как вы сами видите, нашлась целой и здоровой.
Тарловский не ответил, лишь протянул руки к юноше. Тот припал к коляске и опустился на колени, бормоча сквозь слезы:
- Папа!... О, папа!...
- С тобой все в порядке, сынок?
- Все нормально, папа.
- Тебя не били?
- Нет, папа. Но я опасался за тебя, ведь не знал, арестовали тебя или нет…
- Нет, сынок, меня не арестовали… Ладно, поднимайся наверх, умойся, переоденься и отдохни. Ведь не спал, верно?
- Там невозможно заснуть.
- Тогда поспи, Маречек. А поговорим потом, за обедом. Или после ужина, если будешь спать до вечера.
Граф поцеловал сына в лоб, тот же поцеловал руку отцу и исчез. Мюллер, который во время этого диалога стоял возле зеркала, изучая призыв Нельсона, измененный для потребностей Рудника – подошел к столу, присел и молча курил, закинув ногу на ногу – жестом человека, празднующего свой триумф.
- Вы, господин Мюллер, приехали раньше договоренного срока, - заговорил Тарловский. – И привезли мне сына. Это значит, вы были уверены, что все ваши требования будут выполнены…
- Уверен я не был, в любой игре имеются риски. А приехал пораньше, поскольку есть срочные дела; сына же вам привез затем, что он мне уже не нужен. А так – я затем, чтобы забрать договоренный выкуп, герр граф.
Тарловский вынул из кармана халата два листка бумаги. Пару секунд он подержал их в руке, затем бросил на стол со словами:
- И еще за этими двумя списками арестантов.
Мюллер пожал погонами.
- Они мне тоже не нужны.
Зрачки Тарловского расширились – скорее от страха, чем от удивления.
- Мне нужны были бандиты, которых я не мог схватить обычным образом, члены Армии Крайовой и Национальных Вооруженных Сил, - пояснил Мюллер. – Не удавалось долгое время. Теперь эти герои у нас: Островский, Кортонь, Мертель и Трыгер. Мои люди без перерыва ведут с ними беседу, хотя сомневаюсь, можно ли будет выдавить из этой четверки больше, чем они уже выдали за час… Оказывается, герр граф, физическая стойкость ваших рыцарей совершенно ничтожна! Они плюют не только кровью, соплями, зубами – но и адресами! Масса адресов! Не говоря уже о фамилиях, псевдонимах, описаниях… Только что мы закончили набивать уже вторую машину, и если все пойдет хорошо, еще сегодня бандитизм в Руднике и окрестностях станет достоянием прошлого.
- Выходит, вы все это задумали только ради этого?... – спросил Тарловский голосом человека, вступающего в могилу.
- Именно ради этого, герр граф – ведь цель крайне важная. Ну, и ради заработка – тоже дело нужное. Первое дело важно для Рейха, второе – лично для меня. Обязанность и удовольствие – нужно уметь их объединять! Так что, не будем терять времени и быстренько рассчитаемся. Где мои восемьдесят тысяч долларов?
- Восемьдесят тысяч долларов вы должны были получить за то, что выпустите четырех заложников. Но ведь вы выпустили только моего сына! Или я не прав?
- Только наполовину, герр граф. Я освободил вашего сына и директора больницы, как его… Стасо… Стасьенку…
- То есть, вам следует заплатить сорок тысяч долларов!
Мюллер пронзил графа холодным, словно штык, взглядом и процедил:
- Я предпочел бы восемьдесят!
Граф помолчал, понимая. Что торговаться не следует. Но он решил выторговать кое-что другое:
- Гкрр Мюллер… я отдам вам все восемьдесят… если вы скажете, кто за этим столом был предателем. Кто был вашим человеком? Кто вам донес?
- Иуда, герр граф. Его всегда зовут Иудой.
- Когда я услышу его имя, то вручу вам все восемьдесят тысяч.
- Вы и без того отдадите мне все деньги. Это позволит мне забыть, что сегодня ночью вы устроили конспиративное сборище, на котором два участника вашего подполья не только размышляло над тем, как освободить двух своих дружков, но и уговаривали участвовать в данном предприятии всю собравшуюся здесь группу. Эти два списка – доказательство…
Немец взял оба листка, сложил их и спрятал в кармане мундира, расстегнув пуговицу.
- Но они еще могут понадобиться… Вполне возможно, господин граф.
- Чем вы меня пугаете, герр Мюллер?! – фыркнул Тарловский. – Судом за участие в заговорах?... Я всю ночь занимался заговорами словно человек, лишенный разума и приличий, но зачем? Ради вас! Затем, чтобы вы могли набить себе карманы перед тем, как смыться к себе домой!
- Нет, герр граф. Вы делали это ради спасения своего сына!... И не надо меня оскорблять, называя бегством плановую эвакуацию. Веду я отсюда не так быстро и без паники.
- Вы планово эвакуируетесь от Сталинграда до Буга, прямо подошвы дымятся вонью поражения! Скоро Советы придут в Берлин, и тогда будет "kaputt"!
- Может придут, а может, и нет. А вот здесь, у вас, они остановятся точно, и прижмут вас так по-хамски, что вы еще затоскуете "по фрицам"!... Возможно, и не сразу, но придет время, когда Германия будет казаться вам раем по сравнению с Азией, герр Тарловский! Мы можем ненавидеть друг друга, ссориться, оскорблять один другого, убивать – но мы принадлежим к одному племени, в то время, как оттуда напирает варварство! Гунны!... Ладно, хватит пророчеств, перейдем к делам. Где доллары?
Колокольчик призвал Лукаша, несущего небольшую кожаную сумку. Не говоря ни слова, камердинер положил ее перед гестаповцем и покинул салон. Мюллер положил на сумке руку, и лицо его расцвело в улыбке:
- Думаю, пересчитывать нет смысла?... Между нами, джентльменами…
- Можете не пересчитывать.
- Герр граф, вы понимаете, что я не могу выдать фамилию, которую вы спрашивали, но – между нами, джентльменами… - кое что я сделаю. Сообщу вам, что в тридцать девятом НКВД и гестапо заключили пакт. Собственный пакт, параллельный правительственному пакту между Москвой и Берлином. Интересно здесь то, что когда через несколько лет Рейх и Союз начали вести войну между собой, пакт их специальных служб вовсе не был аннулирован. Он работает и до настоящего времени, вот такая странность. Правда, только лишь по вопросам, касающимся польского партизанского движения, но все же…
- Спасибо, вы мне ответили, - сказал Тарловский.
- Это уже, скорее, я… я должен вас благодарить, герр граф. Без вашей инициативы созвать гостей…
Они услышали грохот военных сапог в прихожей. В зал вбежал армейский лейтенант, остановился по стойке смирно и выбросил руку в гитлеровском приветствии:
- Heil Hitler!
- Heil, - буркнул капитан, небрежно махнув рукой. – Как там?...
Лейтенант глянул на Тарловского, после чего вопросительно посмотрел на Мюллера.
- Можете говорить, лейтенант, - разрешил гестаповец.
- Герр капитан, все исходные секторы в готовности! Бригеманн запечатал реку и мост. Минометы подготовлены. Можно начинать!
Мюллер глянул на свой хронометр, затем на стенные часы.
- Сейчас шесть двадцать шесть. Через четыре минуты начинайте.
Лейтенант щелкнул каблуками, пролаял: "Jawohl!", выбросил руку вверх и снова пролаял: "Sieg heil!" и побежал к военному мотоциклу. Мюллер поднялся из-за стола, обтянул на себе мундир и направился к двери. Проходя мимо зеркала, он задержался, взял в руки тюбик с помадой и открыл его. Затем поднял глаза, присмотрелся к английским словам и чуть ниже, каллиграфически вывел одно слово на немецком языке: "Lippenstift".
- Если Рудник ожидал, что каждый мужчина исполнит свой долг, то Рудник дождался, герр граф. Мы только что окружили лесную банду, которую локализовал для нас господин Трыгер, и в половину седьмого начнем этот котел ликвидировать. Надеюсь, что свои обязанности я исполню еще перед завтраком… Кстати, герр граф: почему надпись сделана по-английски? Только лишь потому, что в Лондоне действует бандитское правительство в эмиграции?
- А Иуда вам этого не сообщил?! – сердитым тоном спросил Тарловский.
- Он нам сообщил, что имела место помадная шутка этого сумасшедшего философа, но он не сказал, почему английский текст.
- Это парафраз воззвания адмирала Нельсона к морякам перед битвой при Трафальгаре.
- Нельсона?... Следовало было процитировать какого-нибудь более интересного англичанина, господа поляки! Принимая во внимание драматургическую ситуацию – что-нибудь из Шекспира было бы больше к месту, вы не считаете?
- Герр Мюллер, сегодня мне цитаты абсолютно безразличны…
- Кстати – вам известно, что это немцы вернули Шекспира англичанам, который у себя на родине был совершенно позабыт?
- Хммм! Но потом вы его плохо перевели на немецкий, герр Мюллер.
- Как это – плохо? О чем вы говорите, герр граф?
- О "Венецианском купце", майор. Вы перевели его на Треблинку, Бржезинку и Аушвиц.
- Мне известен "Макбет" и "Гамлет", герр граф, но вот "Венецианского купца" не видел, хотя мой брат актерствует во Франкфурте, и он частенько тащил меня в театр. Что вы имеете в виду, герр граф?
- Я имею в виду еврея.
- Еврей является героем этой пьесы, герр граф?
- Да.
- Вы смотрите!... "Венецианский купец" – красивое название. Ну да, естественно, каждая пьеса должна иметь соответствующее название. И сегодняшняя пьеса – тоже. Вы знаете, что по-немецки означает "Lippenstift"?
- Губная помада.
- Абсолютно верно, губная помада… Этой операции против лесных бандитов я дал криптоним "Lippenstift"…
- Почему? – не понял граф.
- Вы, наверное, удивитесь, герр граф, но после стольких лет выдумывания названий для очередных операций, это уже доставляет больше сложностей, чем сами операции… А тут мы имеем вашу привязанность к покойной супруге, ваше гостеприимство, завершившееся этой надписью на зеркале госпожи графини… ну, и тот факт, что, благодаря вам, несколько бандитов стерли с лиц помаду и показали свои истинные лица… Посему я и позволил назвать нашу совместную пьесу, герр граф, словом "Губная помада". Я уже вижу усмешки моего начальства, когда оно получит рапорт о сегодняшнем событии!...
Граф опустил голову на грудь и с трудом прошептал:
- Вчера вы были правы…
- Вчера я был прав раз сто, только не знаю, о какой правоте вы говорите…
- Когда рассказывали о допросах, Мюллер. Что имеются такие слова…
- Да, да, герр Тарловский, есть такие слова… - согласился Мюллер, направляясь к выходу.
Когда шаги гестаповца и урчание автомобиля уже расплылись в тишине – издалека до графа донеслись отзвуки взрывов и канонада. Набирающее силу солнце начало высушивать землю, мокрую от бурных слез прошлой ночи.
АКТ VIII
Большой обеденный зал дворца пульсировал тишиной затопленных коралловых пещер. Стекла дверей, ведущих на террасу, показывали зеленый мир со своей другой стороны. Оттуда доносился шорох листьев и веселое чирикание птиц. Солнце проникало в комнату, покрывая золотом все большие пространства пола. В его лучах кружили пылинки, словно звезды, мчащиеся сквозь космическую галактику. Посреди зала царил стол в форме древнеримского ипподрома для колесниц. Вокруг него - словно цепочка охранников в богатых мундирах - спало двенадцать стульев-близнецов. Во главе стола, со стороны входа председательствовала инвалидная коляска, тоже пустая. Стенные часы отмеряли молчание, а высокое зеркало отражало печаль в своей кристально-чистой поверхности. На столешнице зеркала можно было видеть охваченную бронзовой рамкой фотографию женщины с громадными черными глазами и губами, которые, казалось, нашептывали что-то кассетному потолку. Стулья тихонечко напевали: "Ночь прошла, и пришел день. Так что отбросим деяния темноты и облечемся в доспехи света!..." Губы женщины подхватили мелодию: "Облеките себя в доспехи Божьи, дабы преодолеть засады дьявольские. Ибо мы ведем сражение не против тела и крови, но против князей мира тьмы, против духов неблагодарных…" И, наконец, уже вместе – она и они – запели: "…и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Аминь!"[26]
Перевод: Марченко Владимир Борисович – декабрь 2007 г.
Последние комментарии
1 час 31 минут назад
1 час 33 минут назад
1 час 42 минут назад
2 часов 1 минута назад
2 часов 41 минут назад
11 часов 11 минут назад