Вот они какие [Зинаида Алексеевна Лихачева] (fb2) читать онлайн

Зинаида Лихачева ВОТ ОНИ КАКИЕ Повести, рассказы

От автора

Три года мне пришлось прожить на далеком побережье Охотского моря, в поселке Наяхан. Летом над берегом тоскливо кричат чайки. Зимою в тундре раздается щенячье тявканье песцов. За время десятилетнего запрета охоты на них они расплодились и осмелели. Изредка в голубые морозные ночи протяжной, басовитой песней тешит себя одинокий тундровый волк. И в ответ на унылые волчьи рулады дружно взрывается разноголосый лай поселковых собак.

Собак здесь великое множество. Надо сказать, что у людей они пользуются уважением. Никто никогда не ударит собаку зря, чтобы сорвать на ней свое зло. Весной и осенью около жилищ каюров^[1] висят на веревочках маленькие замшевые чулочки с красными тесемочками. Это просушивается собачья обувка. Чулочки надевают ездовым собакам в гололедицу, чтобы предохранить лапы от порезов об острые льдинки. Собаки здесь делятся на четыре категории: охотничьи, ездовые — добросовестно относящиеся к своей работе, и ездовые «из-под палки» — стремящиеся удрать от хозяина (таких держат на привязи), и одичавшие, бродячие. В состав последних входят беглые и их щенки. Это убежденные бродяги и саботажники. Они занимаются охотой и грабежом, а в черные для них дни околачиваются на помойках поселка. Держатся собаки своими компаниями и дерутся с чужими. Но побежденного рвут на части и чужие и свои.

Летом хозяйские ездовые собаки свободны от работы и ведут жизнь, мало чем отличающуюся от образа жизни бродячих. Но, несмотря на такое полудикое существование, мне приходилось наблюдать у них примеры ярко выраженного сознания.

Как-то пришла я к знакомому каюру. Он в это время кормил собак. Сначала собаки меня облаяли, но, когда я, не обращая внимания на их возмущение, спокойно уселась на бревнышке, замолчали и занялись каждая своей юколой^[2], не упуская, однако, случая стянуть у зазевавшейся соседки ее паек. То там, то тут вспыхивали драки. Белый, очень старый пес Аныр с ласковыми светло-желтыми глазами бросил мусолить рыбину и направился ко мне. Внимательно глядя в глаза, он доброжелательно подал мне большую лапу, которую я пожала с искренним удовольствием.

— Посмотри, — сказал Крискен, так звали каюра, и указал на валявшуюся без присмотра недоеденную Аныром юколу. Собаки, отнимавшие корм друг у друга, как будто не замечали обмусоленную юколу Аныра.

— Уважают Аныра! — объяснил каюр. И это было правдой.

Аныр был очень стар, беззуб, и захоти какая-нибудь собака его обидеть — он вряд ли смог бы защититься. Значит, у Аныра был несомненный авторитет, посягнуть на который не смела ни одна собака.

Аныр до сих пор ходил в потяге^[3] передовым. Уму непостижимо, как мог он по бездорожью тундры находить кратчайший путь к месту назначения.

Крискен рассказывал. Во время одной поездки поднялась большая пурга. Продолжать путь становилось рискованным. Надо было добираться до ближайшей поварни. Поварни — это избушки, расположенные на особо длинных перегонах. Там застигнутый пургой путник найдет сухие дрова, уже заложенные в железную печку, и спички. Покидая поварню, все обязаны так же заботливо заготовить дрова для других путников. Так вот Крискен направился к поварне. Вдруг Аныр повел потяг в сторону. Каюр выправил упряжку. Аныр снова пошел в противоположном направлении. Каюр избил Аныра. Тот пытливо посмотрел на него и снова круто повернул в свою сторону. Полузамерзший человек устало повалился на нарты, не в силах заставить собаку подчиниться. Через два километра в белой пелене пурги темным пятном возник силуэт поварни. Аныр знал дорогу лучше хозяина.

Второй раз Аныр спас жизнь человеку и всему потягу остроумной выдумкой.

Потяг возвращался с Пестрой Дресвы. Нагруженные нарты вязли в снегу. Собаки утомились. Начинало пуржить. Каюр торопился проскочить бухту Пропащую. Маленькая, около трех километров протяженностью Пропащая загубила не одну упряжку. Ураганной силы ветер сшибает и уносит в море и человека, и собак, и нарты.

— Чувствую, — рассказывал Крискен, — что таким ходом от смерти не уйти. Охрип я от крика, бью собак, ничего не помогает. Собаки языки высунули, на бегу снег хватают — первый признак, что из сил выбились. И вот выручил Аныр.

Он рванулся и залаял, как на лисицу. Лает, из упряжки рвется, будто чует, что лиса близко впереди. Собаки ему поверили, поднажали из последних сил. Мчатся, откуда сила взялась. Воют, визжат: кровь-то у них охотничья, зверская. Так и проскочили Пропащую. Упал я, и весь потяг лежит, отдышаться не можем. Оглянулся я на Пропащую, сверху-то ее, как на ладони, видно, а там… как в котле кипит. Не обмани Аныр собак, — ведь лисы-то никакой не было, — не сидели бы с ним здесь. Ему спасибо. — Крискен погладил Аныра по голове. Человек и пес обменялись взглядом. В глазах Аныра теплилась такая же ласка, что и в глазах человека.

Когда наши домашние собаки удивляют нас разумными поступками — это понятна. Объяснением этому может служить то, что животное находится все время под влиянием человека. Кто из собаколюбов не разговаривает с собакой о всяких разностях, порой далеких от собачьих понятий и интересов? И кто из нас не наблюдал того особенного напряженного собачьего взгляда, когда собака силится понять то, о чем говорит человек? И взрывов бурной радости, когда до ее сознания доходит смысл сказанного?

Норд, о котором говорится в повести, — щенок одичалой собаки. Понимая, что щенок погибнет, как и остальные ее щенки, она, не доверяясь людям, сама все же отдает своего щенка человеку.

Было интересно наблюдать, как в щенке боролось дикое своеволие бродячих собак с естественным влечением животного к человеку. В повести нет ничего выдуманного.

НОРД (повесть)

Щенки родились под домом.

Мать на брюхе пролезала в узенькую лазейку, ласковым повизгиванием собирала щенков около себя и, улегшись на бок, слушала, как они, сопя, тыкались носами в теплый, пахнущий молоком живот.

Но скоро в щель стало заметать снег, и собака все чаще скулила, облизывая голодных щенят. Холодная, пуржливая зима Охотского побережья вступила в свои права. Колючий снег убил двух щенят. Третий узнал об этом ночью. Проснувшись от холода, он сразу наткнулся на окоченевших братьев. Испуганный щенок отчаянно завыл.

— Вот, слышишь? Теперь скулит только один, а вчера они еще орали хором. Наверно, остальные замерзли. Ты знаешь, никак не могу приручить их мать. Сколько раз выносила ей поесть, но она дичится и убегает. Если бы ты ее видел! Худущая, черная, шерсть клочьями на ребрах. Промысловый сторож говорит, что она одичала с тех пор, как убежала из потяга. Ой, ну как он плачет, бедный щенок! Неужели нельзя достать его оттуда?

В комнате, где происходил этот разговор, за неубранным чайным столом сидели начальник рыбного промысла Борис Николаевич и его жена. Большая керосиновая лампа освещала комнату ярким спокойным светом. Приколоченные для украшения к стенам оленьи рога бросали на дощатый потолок причудливые ветвистые тени. На двух бурых медвежьих шкурах, распятых на стене, поблескивали полированным деревом и металлом охотничьи ружья. И трудно было представить себе, что эта теплая комната находится в маленьком домике, одиноко стоящем на морском берегу, и что в ста шагах от дома грохочет, взламывая лед, могучий морской прилив.

Колымская пурга была бессильна проникнуть в этот уютный уголок, отвоеванный человеком у стужи, не могла погасить подстриженное пламя в ламповом стекле, оборвать чуткие провода радио, звучащие музыкой далеких городов. Пурге оставалось яростно бросать в окна пригоршни сухого звенящего снега и, завывая, биться в трубе, громыхая закрытой вьюшкой.

Беспомощный щенячий визг вызывал острую жалость. Читавший книгу мужчина при каждом новом визге болезненно морщился.

— Пробовал я достать щенка, да разве я могу пролезть в такую лазейку? Удивляюсь, как собака-то пролезает.

В это самое время собака прибежала на жалобный вой. Щенок затих, а она лизала мертвых и удивлялась их молчаливому безразличию. Собака была очень голодна. За весь день ей ничем не удалось поживиться на помойках. Там кормились более сильные, и она, истощенная щенками, не решалась вступать с ними в драку. Чувствуя, как злобно кусается щенок, не получая молока, собака прислушивалась к голосам, доносившимся сверху. Женский голос был ей хорошо знаком. Сколько раз эта женщина с миской в руках подзывала ее, но собака не могла пересилить свое недоверие к людям. Она хорошо помнила удары остола^[4] и лямки упряжки, врезающиеся в спину и под передние лапы. Но щенок злился и кусался, а голос сверху звучал ласково и так непохоже на резкие окрики каюров, что она решилась.

Оттолкнув щенка, который немедленно поднял визг, собака выбралась наружу. Колючая поземка попадала в глаза и, забиваясь под шерсть, таяла на горячем теле. Осторожно оглядываясь, собака подошла к двери, около которой ветер уже нанес маленький островерхий сугроб. Поскребла лапой дверь и, подняв ухо, прислушалась.

— По-моему, кто-то скребется в дверь, — послышался голос женщины. Собака собралась убежать, но, оглянувшись, пересилила себя. Прилив заторосил море, поставив дыбом глыбы грязно-зеленого льда. В промежутках между порывами поземки были видны силуэты катеров и кунгасов. Вытащенные на зимовку на берег, они стояли на толстых подпорах, как на ногах. Большая красная луна освещала пустынный, заледеневший промысел, предвещая мороз и ветер.

Звякнул откинутый крючок.

— Кто здесь? A-а, это ты? Бедная моя собачина, все-таки решилась прийти? Давно бы так-то, глупая. Подожди, сейчас я дам тебе поесть. — Женщина быстро вынесла миску и поставила ее у двери.

— Ешь, не бойся. Я уйду.

Собака стояла неподвижно. Все ее существо напряглось в непреодолимом желании убежать, но голод победил страх. Из миски пахло теплой едой. Медленно переставив лапу, собака сделала шаг. Из-за угла дома мелькнул или, может, только почудился силуэт другой собаки. Тогда, боясь, что пища опять не достанется ей, собака одним прыжком очутилась возле миски и, лязгая зубами, начала хватать куски хлеба, мяса, кашу… В одно мгновение миска была опорожнена. Чувствуя в желудке приятную сытую тяжесть, собака полезла под дом, к орущему щенку. И так каждую ночь с замиранием сердца собака царапалась в дверь и получала еду. Щенок рос, и материнского молока ему уже не хватало. Он злился и орал целыми днями.

Как-то вечером, открыв дверь на привычное царапанье, женщина увидела у самого порога барахтающегося в снегу щенка. Поодаль неподвижно стояла собака. Отряхнув со щенка снег, женщина унесла его в дом. Собака не тронулась с места. Сейчас же ей была вынесена ее миска, и дверь снова закрылась. Поев, собака покружилась около дома, поджидая, не придет ли щенок. Потом, плотно прижавшись спиной к двери, свернулась клубком, вывернув лапы подушечками кверху и закрыв нос хвостом, тревожно задремала.

Щенка окрестили Нордом. Критически разглядывая его, хозяин презрительно хмыкнул:

— Честно говоря, щенок не очень красив.

Хозяйка, тыкая щенка носом в разведенное сгущенное молоко, возмутилась:

— Ну, знаешь, ему не медали получать на выставках. По-моему, очень симпатичный псина!

Жмурясь от непривычно яркого света, щенок жадно лакал угощение. Потом, когда он залез в миску тремя лапами, — четвертая не поместилась, — его перенесли на разостланную у печки оленью шкуру. Сытый щенок моментально заснул.

Проснулся он глубокой ночью и, потыкавшись носом в олений мех, тихонько взвизгнул. Мать не приходила. Тихая, теплая темнота напугала его, и тогда он заорал громко и отчаянно:

— А-а-ма-мам-мам!

В ответ на его вой с улицы донесся тревожный визг собаки.

Пытаясь успокоить Норда, хозяйка взяла его на руки, но щенок вопил изо всех своих щенячьих сил. Спать в ту ночь не пришлось. И только утром, после очередной порции молока, Норд успокоился.

С тех пор он не виделся с матерью. И сын и мать заметно поправлялись и скоро привыкли к разлуке. В середине зимы мать ушла с появившейся бродячей стаей.

В доме человека щенка на каждом шагу подстерегали неприятности. На горьком опыте он узнал, что ни в коем случае нельзя нюхать дверцу горячей печки и давить лапой выпрыгнувший красный уголек. Что во время купанья не стоит слизывать с морды мыльную пену, а тем более стараться укусить кусок мыла. И что облаивать репродуктор небезопасно, так как облаивание всегда кончается шлепками. Из полезных сведений он скоро усвоил, что, если захочется есть, можно обратить на себя внимание хозяйки, настойчиво подсовывая ей под ноги пустую миску.

Хозяйку Норд обожал. Он ездил верхом на ее ногах, беспощадно раздирая чулки, и бегал за ней повсюду, вцепившись зубами в подол. Только раз Норд сильно провинился. Изгрыз одну туфлю из единственной нарядной пары. Ослабев от возмущения, хозяйка даже не смогла выдрать щенка и только горько упрекала, поочередно поднося к его носу каблук, подошву и истерзанный верх. Потом она уселась у окна и заплакала. Норд подошел просить прощения. От хозяйки последовало суровое приказание убираться с глаз долой, на кухню. Через несколько минут щенок, спотыкаясь, приволок хозяйке уцелевшую туфлю и, умильно заглядывая в глаза, завилял хвостиком.

Избалованный щенок побаивался только хозяина за громкий голос и отвратительную манеру поднимать его за шиворот. Кроме того, Норда возмущала привычка хозяина говорить с ним тремя словами: тубо! пиль! куш! Часто, поставив миску с чем-нибудь вкусным, хозяин приказывал:

— Норд, пиль!

Из протеста Норд делал глупую морду и поглядывал на хозяйку.

— Нордаха, иди кушать, — приглашала она, и щенок опрометью летел к миске.

— Это неправильное воспитание! Уродуешь собаку! — горячился хозяин.

Но хозяйка упрямилась:

— Собака должна понимать обыкновенные слова. Вот увидишь, я этого добьюсь.

Иногда, придя с прогулки, Норд усаживался напротив хозяйки и первый затевал разговор:

— Рргав! Pay, pay! — начинал он.

— Да что ты! — поддерживала хозяйка. — А где же ты был?

— Гоу, гоу, вваф-таф!

— Ай-яй-яй! Как же это случилось?

— Вау, вау… — старательно выводил щенок.

Хозяин, почти засунув голову в репродуктор, кричал:

— Да тише вы! И так ничего разобрать не могу, помехи! Отставить разговоры! Тубо, черти!

Щенок дерзко тявкал и скрывался под кровать.

Однажды, выскочив на улицу, Норд увидел большого белого пса, который стоял у двери маленького сарайчика и на кого-то лаял. Щенок подошел поближе и сел послушать. Оказывается, Тобик, так звали пса, ругался со свиньей Машкой, которую никогда не выпускали из хлева и которую Тобик знал только по голосу.

Пронзительная «перебранка» лая и хрюканья на человеческом языке, вероятно, звучала бы так:

— Р-р-р! Ты тут? — посопев в щелку, справлялся Тобик.

— Хрюк… — отвечала из хлева Машка. — А тебе что за дело? Тоже мне хозяин нашелся. Ты чей?

Это было самое уязвимое место. Тобик был ничей. Он недавно появился в этих краях с простреленной лапой и, облюбовав себе этот дом, решил стать сторожем. Целыми ночами он лаял неизвестно на кого, а утром и вечером поджидал хозяйку дома, зная, что она даст ему поесть. Когда женщина выносила на помойку ведра, он ковылял за ней и разгонял всех беспризорных собак. Машку, очевидно, Тобик ненавидел за то, что к ней в хлев относили ведра с чем-то вкусным, и он считал, что Машка живет за его счет.

Тобик подошел к почтительно развесившему уши Норду. Польщенный вниманием такого большого пса, Норд заюлил перед ним и шлепнулся на спину. Тобик неодобрительно посмотрел на щенка и отправился под крыльцо. Норд за ним. С этого дня Тобик стал учителем Норда. Он, вероятно, рассказывал щенку о своей бродяжьей жизни. О том, какая дружная была у них стая, как они повадились ночью ходить к складам за мороженым морзверем, как складские сторожа почти всех перестреляли. Уцелевшие собаки ушли куда глаза глядят, а он, Тобик, с простреленной лапой пока остался здесь.

Наслушавшись Тобика, Норд вообразил себя самым замечательным животным на свете. Как всякий щенок, он считал себя вполне взрослым псом. Его независимый вид и развязные манеры вызвали неодобрительные замечания хозяйки. Она уверяла, что Норд с возрастом страшно глупеет.

Убежденность щенка в неотразимости своей персоны поддерживалась еще и тем, что люди, — а с приближением весны их появилось на промысле очень много, — всячески старались обратить на себя его внимание. Они свистели, хлопали себя по ногам, глупо приседали и причмокивали, подзывая щенка. Но Норд знал — это чужие и, несмотря на их заискивание, при малейшей попытке познакомиться с ним поближе гордо удалялся под крыльцо.

Только чайки ни в грош не ставили его важность и своими насмешками выводили щенка из себя. Норд был поражен невиданными, пронзительно кричащими белыми птицами. В страшном возбуждении он носился по берегу, тявкая, припадая на все четыре лапы и прижимаясь головой к земле.

— Ай, ай, ай! — дразнились чайки, когда щенок в изнеможении валился на землю. — Поймай нас! Поймай! Ну, полай, еще полай! Ай, ай, ай, ай!

Норд нервно с визгом зевал и бежал жаловаться Тобику или Машке.

С Машкой Норд познакомился недавно и глубоко уважал ее за отчаянные драки с Тобиком. Машка категорически отказалась жить в надоевшем за долгую зиму хлеву и облюбовала уютный уголок под крыльцом, который Тобик считал своей собственностью. В результате драк, сопровождавшихся визгом, лаем и хрюканьем, Тобик вылетал из-под крыльца в самом взъерошенном виде, оставляя спорное место за озверелой свиньей. Только Норду Машка позволяла приходить к ней под крыльцо в гости. Норд ей понравился с момента их знакомства, когда она в первый раз вышла из своего хлева и, деловито ковырнув пятачком землю, удовлетворенно хрюкнула — отмякла!

С крыльца, как всегда второпях, скатился Норд. Увидев Машку, он растерянно сел. Машка подошла к щенку и бесцеремонно ткнула его в бок розовым, грязным пятачком. Наверно, она приняла толстого щенка за поросенка. Норд восторженно взвизгнул и начал носиться кругами около свиньи. Поглядев на щенка, Машка укоризненно хрюкнула и, покопав носом, улеглась боком в вырытую ямку. Запыхавшийся Норд тоже разгреб носом ямку и улегся за спиной у свиньи. С этого дня началась неразлучная дружба. Мучимый ревностью, Тобик возмущенно лаял на Машку, стараясь отогнать ее от Норда. Задерживая щенка, когда тот бежал к свинье, он, как видно, пытался растолковать ему предосудительность дружбы со свиньей.

Случай, который мог кончиться печально, доказал Норду правоту предостережений Тобика.

Недалеко была маленькая лагуна, наполнявшаяся водой только во время приливов. С отливом обнажалось черное вязкое дно. Машка любила забираться в эту грязь и часами барахталась в черном иле.

Как-то днем Тобик с отчаянным лаем вломился в кухню и, увидев хозяйку, с визгом бросился на улицу. Он оборачивался на бегу, возвращался и всячески старался дать понять, что где-то что-то случилось. Хозяйка пошла за Тобиком. У лагуны она увидела такую картину: недалеко от берега, по уши в грязи, хрюкала довольная Машка, а рядом с ней по горло в иле сидел щенок. Увидев хозяйку, Норд тоненько взвыл и, сделав попытку повернуться, чуть не ушел с головой в жирную черную грязь. Тобик метался по берегу. Было ясно, что эту увеселительную прогулку организовала Машка. Тобик, судя по его грязным лапам, пытался спасти Норда, но испугался вязкого дна и помчался за помощью к человеку. Вытащенному щенку тут же пришлось устроить баню. Вымытый, он долго не мог успокоиться и с визгом жаловался Тобику. С тех пор Норд никогда не увязывался за Машкой в ее грязелечебницу, предпочитая терпеливо поджидать ее на берегу, или бежал в собачий клуб.

Собачий клуб на большой помойке был местом постоянных собачьих драк. Кроме собак, живших на промысле, сюда приходили бродячие и, вероятно только ради удовольствия подраться, прибегали собаки из поселка Наяхан. В большинстве это были ездовые собаки, добросовестно работавшие всю зиму, о чем красноречиво свидетельствовала вытертая лямками упряжек шерсть. Там, наблюдая очередную схватку, Норд учился искусству драки. Подражая взрослым, он в сторонке наскакивал на воображаемого врага с грозным рычаньем. Рычанье вскоре переходило в восторженный визг, а боевые позы сменялись бестолковым кувырканьем. Ему не терпелось подраться по-настоящему. Постепенно осмелев, он начал влезать в самую гущу дерущихся, путался у них под ногами и даже кусался. Но напрасно, взрослые собаки его просто не замечали.

Но вот однажды на помойке появился рослый восьмимесячный щенок овчарки. Он носил знаменитую кличку Джульбарс. Долговязый и церемонный Джульбарс всем своим видом показывал, что его присутствие в этой странной, по-весеннему облинявшей компании — случайность. Выпятив грудь и грозно взъерошив на спине шерсть, Норд подскочил к Джульбарсу. Тот высокомерно посмотрел на него сверху вниз и, подняв верхнюю губу, насмешливо блеснул зубами. Этого Норд перенести не смог. Всей тяжестью он налетел на Джульбарса. От толчка тот покачнулся. Это придало Норду уверенность, и он заплясал вокруг врага, выбирая удобное положение для нападения. Но Джульбарс был старше и ловчее. Не теряя времени, он схватил Норда за загривок и так тряхнул, что тот, завизжав от неожиданности и злости, пустился наутек. Пожалуй, это бегство с поля боя было единственным в жизни Норда.

Впоследствии, когда он стал взрослым, он без страха вступал в драку с целой собачьей стаей.

Норд очень любил ходить с хозяйкой в магазин. Там он приводил в восторг продавцов и покупателей. Когда ему предлагали какое-нибудь лакомство, он вопрошающе смотрел на хозяйку. Хозяйка с отвращением говорила:

— Фу, Нордик, фашист ел.

И Нордик с деланным безразличием садился спиной к угощению. Только слюна, которую он не мог удержать, выдавала глубину его переживаний.

Из магазина он тащил покупки домой и, прибегая раньше хозяйки, дожидался ее у дверей. Однажды с ним произошел забавный случай. Хозяйка дала ему нести сверток со сливочным маслом. Как всегда, не дожидаясь ее, Норд деловито направился домой. Дорога шла мимо большой помойки. Тут Норда увидели наяханские собаки и направились к нему с видом, не вызывающим сомнений относительно их намерения. Норд остановился. Что делать? Бросить масло и принять бой? Но тогда наверняка кто-нибудь воспользуется случаем и похитит масло. Убежать? Нет, Норд не мог этого сделать. Решение пришло быстро. Развернув лапами сверток и проглотив содержимое, Норд бросился в бой. Драка продолжалась, пока прибежавшая хозяйка не выволокла Норда из общей свалки.

Хозяйка поняла мотивы, побудившие Норда съесть доверенное ему масло, и только с сожалением смотрела, как ветер катил по дороге промасленную бумагу. За ней помчалась какая-то собака, и бумага исчезла в ее пасти.

…Каждый день приносил Норду новые захватывающие впечатления. Промысел ожил. Завизжали пилы. Запахло свежим смолистым деревом. Повсюду валялись занятные деревянные обрезки, которые так интересно таскать в зубах, подбрасывать через голову, а потом, удобно улегшись и зажав деревяшку в лапах, усердно грызть ее, успокаивая щекочущий зуд молодых зубов. Еще интереснее было бегать, облаивая громыхающие по гальке бочки. Зимой в этих бочках выл ветер и пугал щенка. Сейчас к ним приделывали новенькие желтые донышки. Норд часами просиживал у бондарей, внимательно следя за их работой.

Утро началось человеческой суетней.

Тобик куда-то ушел, и Норд одиноко слонялся по берегу. Острый, неприятный запах привлек его внимание. Люди вытягивали из воды длинную мокрую сеть. Вдруг около берега вода начала бурно кипеть. Большие серебристые кеты и горбуши подскакивали и, громоздясь друг на друга, пытались уйти из сети назад, в родное море. Люди глушили рыбу палками по голове и отбрасывали на берег. Около Норда шлепнулась большая кетина и, топорща багровые жабры, забилась на серой гальке.

Сделав великолепную стойку, Норд на брюхе стал подползать к кете. Прыжок — зубы противно соскользнули с упругого тела рыбы, а бьющийся хвост хлестко смазал щенка по морде. Отскочив, Норд удивленно наклонил голову набок и, разозлясь, начал облаивать рыбу, перемежая хорошие охотничьи стойки с нелепыми щенячьими прыжками. Он, наверное, придумал бы, как расправиться с этой драчливой кетой, но его оглушили чайки. Они вились над уловом, не боясь людей и едва не задевая их крыльями. Щенок с лаем бросался от рыбы на чаек. Чайки хохотали, айкали и плавно взмывали из-под самого щенячьего носа. Тут Норда окликнул хозяин, уже давно следивший за щенком. Норд с жалобным лаем бросился к нему.

— Надоели? — спросил хозяин, кивнув на чаек. — Орут очень? Ну ладно, хоть и не полагается во время путины стрелять чаек, но так и быть, доставлю тебе такое удовольствие. Посмотрим, что ты будешь делать, и вывод сделаем — охотник ты или просто облай.

Хозяин принес из дому ружье. Ничего не понимая, Норд смотрел, как хозяин приложил ружье к плечу, прищурился и — ббах! Грянул выстрел. Чайки белой тучей взметнулись вверх, но одна из них, криво летя, нескладно опустилась на воду.

Хозяин показал на плавающего подранка:

— Пиль, Норд!

Норд бросился к чайке через пену маленького энергичного прибоя. Раненая птица, распустив крылья, грозно раскрыла клюв навстречу подплывающему щенку. Усердно работая лапами, Норд плавал вокруг чайки, увиливая от ударов крепкого клюва. Наконец, ухитрившись схватить птицу, он поплыл с нею к берегу. Хозяина на берегу не было, и Норд с упоением предался жестокой мести. Вскоре от чайки остался изжеванный остов и разлетающаяся по гальке кучка перьев.

После этого случая Норд влюбился в хозяина. Куда бы тот ни пошел, он увязывался за ним, совался под ноги, вопил, тряся отдав ленной лапой, и снова бежал за тяжелыми хозяйскими сапогами.

Каждое утро Норд заботливо притаскивал к постели сапоги, портянки и второпях, боясь как бы хозяин не ушел без него, дожевывал свой завтрак уже у двери.

Щенок превращался в статного широкогрудого пса. Его темно-коричневая шерсть с благородным, похожим на красное дерево отливом выделяла его среди других собак. После расправы с чайкой Норд стал угрюмей и сосредоточенней. Следы бурундучков, леммингов и горностаев тревожили его своим запахом. В сердце пса просыпалась охотничья страсть. Недаром внимательные, узкие глаза эвенов и камчадалов загорались восхищением, подолгу останавливаясь на Норде.

— Айя собачка, — говорили они. — Охотник собачка. Продай, а? Белка, песец, лиса промышлять будет. Продай, друг.

И тут же наивно убеждали, что такую собаку нельзя продавать, что ей цены нет.

Хозяин поглядывал на Норда и вздыхал. Путина была в разгаре, и выбраться на охоту не представлялось возможности.

Как-то провожая хозяина в поселок, Норд бросился в кусты кедровника. Послышался шум и треск ломаемых сучьев, и перед хозяином с гордым видом появился Норд, держа в зубах трепыхающуюся куропатку, пойманную каким-то первобытным способом, скорей всего за хвост. В другой раз Норд, потянув носом, бултыхнулся в осоку маленького тундрового озерка. Оттуда сейчас же выплыл перепуганный, еще не оперившийся гусенок. Норд поплыл за ним. Гусенок подпустил щенка довольно близко и нырнул. Изумленный пес огляделся. Отсидевшись под водой, гусенок вынырнул у другого берега.

Норд опять поплыл к нему. Гусенок нырнул. Это продолжалось минут двадцать и кончилось печально. Гусенок не рассчитал и вынырнул под самым носом собаки.

Серыми клочьями висело небо над тундрой. Норд бежал впереди хозяина, обнюхивая каждую кочку. В тундру пришла осень. Ветер обрывал жесткие листочки карликовых берез и шипел в колючей зелени стланика. Ирис износил свой бархатный темно-лиловый наряд и теперь гремел на ветру сухой коробочкой семян.

— Ну вот и пришли, — сказал хозяин.

Они стояли на краю обрыва. Внизу, сливаясь с небом, такое же серое, расстилалось море.

— Куш! — приказал хозяин и сам лег, положив рядом ружье. Опустив морду на лапы, Норд смотрел перед собой. Под обрывом торчали серо-желтые острые камни, и прибой, шипя и всплескивая, вытаскивал на берег длинные ленты морской капусты. Вдруг до слуха собаки донесся странный всхлипывающий звук: плян, плян, плян. Норд вскочил и вытянулся по направлению к морю.

— Куш! — сердито сказал хозяин и взял ружье.

Норд послушно лег, глядя на длинную цепочку приближающихся птиц. Гуси тянули низко над берегом, прямо на обрыв. Здесь, наверное, думал их вожак, можно будет найти спокойное озерко, подкормиться и заночевать. Вот уже стая совсем близко. Подергиваясь нервной дрожью, Норд ясно различал отдельные взмахи больших крыльев. Мушка ружья скользнула по широкой груди передового гуся. От выстрела, отраженного эхом прибрежных скал, гусь, сложив крылья, тяжело грянулся на камни.

— Норд, пиль!

Но пес уже летел с обрыва, не дожидаясь приказания. Теплое, остро пахнущее тело гуся было перед ним. Вцепившись зубами в птицу, Норд с наслаждением замотал ее.

— Тубо! Дай сюда! — закричал с обрыва хозяин, и Норд, ухватив птицу за крыло, потащил ее вверх. Второе крыло, распустившись, попадало под лапы и мешало карабкаться на обрыв. Тогда пес по-волчьи перекинул птицу на спину. Возвращаясь домой, Норд поминутно подбегал к хозяину и крепко прижимался носом к подвешенному у пояса убитому гусю.

…Зима началась нехорошо. Хозяйка ушла из дому, и Норд с хозяином ходили в поселок к ней в гости. Они подолгу стояли у окошка длинного белого здания и радовались, когда за стеклом показывалось бледное, улыбающееся лицо хозяйки. Прошло много времени, пока, наконец, хозяин привел хозяйку домой. Они осторожно положили какой-то странный сверток на свою кровать и стали его разворачивать. В свертке что-то запищало. Страшно заинтересованный пес вертелся около кровати, стараясь посмотреть, какой зверь так громко пищит.

— Уйди, пожалуйста, Норд! — строго приказала хозяйка.

С появлением в доме неизвестного крикуна жизнь Норда резко изменилась. Избалованный вниманием пес оказался предоставленным самому себе. Маленькая пискля отнимал у хозяев все время. И ночью он тоже орал, мешая всем спать. Как-то, потеряв терпение, пес подошел к кроватке и грозно зарычал. Хозяйка шлепнула его полотенцем. Норд обиделся и больше никогда не подходил к ребенку, делая вид, что не замечает нового члена семьи. Дома Норд с заброшенным видом сидел на своем матрасике или у двери. К своей миске подходил с поджатым хвостом и несчастной мордой. Он больше не рычал, когда ребенок плакал, только злобно морщил нос.

Как-то вечером хозяева пили чай на кухне. Вдруг из комнаты послышалось пищанье и хныканье.

— Олеська плачет, — сказал хозяин.

— Ну и пусть, — ответила хозяйка. — Он сыт и гуляет на большой кровати. Ничего ему не надо, просто капризы.

Хныканье перешло в требовательный рев. Искоса взглянув на хозяев, Норд тихо поднялся и направился в комнату.

— Ой, я боюсь, он укусит Олеську, — вставая, прошептала хозяйка.

— Подожди-подожди, — остановил ее хозяин. — Ручаюсь, что он ничего не сделает. Давай посмотрим?

Положив передние лапы на кровать и, склонив голову набок, Норд внимательно рассматривал ребенка. Крикун оказался маленьким, смешно пахнущим человечком. Он быстро дергал ручками и ножками и, разевая рот, громко орал.

Непонятная нежность к этому пропахшему молоком существу волной поднялась в сильном собачьем теле. Сочувственное поскуливание вырвалось у пса, и от полноты чувств он облизал сморщенное, красное от напряженного крика личико своего Маленького Хозяина.

После этого случая Норд снова почувствовал себя необходимым. Собачья забота не давала ему покоя. Если Маленький Хозяин плакал, Норд бежал скулить около хозяйки, торопя ее подойти к ребенку. Когда Маленького Хозяина выносили гулять в глубоком ящике, обитом оленьим мехом, и ставили под окно, пес ложился рядом и ни на минуту не отлучался со своего поста.

Посторонние собаки, обычно избегавшие показываться вблизи дома, видя Норда сидящим у окна, спокойно бежали мимо по своим собачьим делам. Они знали, что в это время опасность нападения исключается. Пес лаял, щелкал зубами, но в драку не лез. Зато потом, когда Маленького Хозяина забирали домой и водворяли в кроватку, Норд бежал расправляться со злостными нарушителями его границы.

Маленький Хозяин заболел. Длинными ночами хозяйка качала его на руках, и пес не понимал, то ли она пела, то ли плакала. Прислушиваясь к разговорам людей, Норд все чаще слышал слова: «Скорей бы весна. Скорей бы открылась навигация. Скорей бы приехал доктор». Наступил апрель. Непохожее на весеннее, небо сыпало снегом. Прилетели утки. Норд с хозяином притащили с охоты четырех тяжелых темно-синих турпанов. Хозяйка мыла полы и, рассердившись на Норда, топтавшегося в луже у двери, выгнала его на улицу.

Вернувшись домой, Норд сразу почуял в доме что-то грозное. Хозяина не было. Хозяйка сидела неподвижно и внимательно смотрела на стол. Там лежал Маленький Хозяин. Пес подошел к столу. В нервные ноздри собаки вошел непонятный и пугающий запах смерти. Тоскливый вой вывел хозяйку из оцепенения. Она опустилась на пол и обхватила Норда за шею. Пес лизал ее мокрую, соленую щеку и тихо скулил…

В ящике, непохожем на прогулочный ящик, хозяин унес Маленького Хозяина. Хозяйка шла следом. Снег в тундре стал грязным, от него пахло землей и прелыми травами. Оседая, он освобождал клочья желтой прошлогодней травы. Под голым кустом ольховника зияла яма. Возле нее сидел знакомый человек с лопатой. Маленького Хозяина все поцеловали и закрыли крышку. Потом осторожно опустили в яму. Люди говорили тихо, как ночью. Из-под лопаты в яму зашуршала земля. Сначала она шуршала громко, потом тише, глуше, и скоро на месте ямы вырос желтый бугорок. Хозяева молча сидели на кочке и смотрели на свежий холмик. Пес подумал, что им хочется взять обратно ящик с Маленьким Хозяином, и стал лапами разрывать могилу, но его отозвал хозяин и, странно скривив лицо, стал чесать ему за ухом…

Пес тосковал. Целыми днями он лежал в коридоре возле пустого прогулочного ящика и по ночам протяжно выл.

Весеннее половодье отрезало тундру, и, только когда немного подсохло, хозяева стали куда-то собираться. Пес бежал впереди и вскоре исчез среди бурых кочек. Когда хозяева подошли к осевшей могиле, они увидели лежащего там Норда. Норд слегка завилял хвостом, как бы желая сказать, что он хорошо помнит, где лежит теперь его Маленький Хозяин.

Наконец-то Норду представился случай доказать, что он настоящий охотничий пес, правда, еще молодой, но уже не щенок.

Как только хозяин взял ружье, Норд засуетился и начал притаскивать хозяину нужные и ненужные предметы, помогая одеваться. Они отправились за утками. Поравнявшись с густой зарослью кедровника, Норд неожиданно поджал хвост и круто повернул к хозяину. Удивленный хозяин обратил внимание на треск валежника и колышущиеся кусты. Ощетинившийся Норд, глухо рыча, жался к ногам. Из кустов, шагах в двадцати, вывалился медведь. Увидев человека, медведь тоже растерялся и замер. Не сводя глаз со зверя, человек лихорадочно перезаряжал ружье жаканами. Щелканье ружейного замка вывело медведя из неподвижности, и он двинулся навстречу.

Желание ли защитить хозяина от грозной опасности или врожденная собачья ненависть к дикому зверю заставили Норда броситься на медведя. Маленькие свирепые глазки, оторвавшись от человека, остановились на собаке и вспыхнули угрозой. Зарычав, медведь занес косматую когтистую лапу, чтобы раздавить собаку, осмелившуюся забыть священный ужас перед его силой. Сокрушительный удар пришелся в пустоту. Стремительными наскоками Норд сбивал медведя с толку и, заставляя его бессмысленно размахивать лапами, упорно старался зайти сзади зверя. Поднявшись на задние лапы, медведь с поразительной для его грузного тела легкостью проворно поворачивался, встречая собаку оскаленной мордой. Но вот, ловко избежав удара, Норд очутился за медвежьей спиной и схватил его за «штаны». Взревев от боли, медведь сел. Норд стоял сзади, готовый повторить этот прием. Тут хозяин понял, что является обладателем редчайшего пса — медвежатника.

Жакан уложил мишку на месте.

Глядя на неуклюже рухнувшую громадину, человек старался овладеть собой. И хозяин и Норд встретились с медведем впервые в жизни. Покружившись вокруг медведя, Норд опасливо потянул его за шерсть и, взвизгнув, отскочил. Человек схватил ружье. Медведь не шевелился. Когда Норд (все-таки в нем сказался щенок) после внимательного обнюхивания проплясал вокруг туши древний собачий танец победителей, успокоенный хозяин подошел к медведю. Широкая голова зверя утопала в пышном серебряном воротнике. По этому своеобразному украшению можно было определить, что убитый медведь является представителем свирепого рода североамериканских гризли, вырождающихся на Колыме. Однако грозная родословная ничуть не повлияла на вкус медвежьих окороков.

Порывшись в шкатулочке со старыми пуговицами, хозяйка достала оттуда старинную монету с дырочкой. Хозяин расплющил ее в большую бляху, собственноручно выгравировал на ней знаменательную дату подвига Норда и торжественно подвесил ее к ошейнику собаки.

Второпях, в три месяца управившись со своими делами, улетели следом за гусями весна, лето и осень. И снова на побережье надолго поселилась зима, по-хозяйски разложив свои холодные пуховики. Пустынно и тихо на промысле. Тобика взял к себе сторожем эвенский колхоз.

Лакая вкусную похлебку из требухи, Норд не вспоминал о Машке. Снег, отпечатывая следы зверушек, как газета, сообщал Норду по утрам все события ночи. Вот неровные ямки, сделанные мохнатыми лапками куропатки, а сбоку тоненькой цепочкой протянулся след горностая. След оборвался — прыжок. На снегу отпечатки удара крыльев — взлет. Дурак, думает Норд про горностая, упустил, улетела.

Давно, очень давно не ходил хозяин на охоту. С утра он уходил в поселок и возвращался уже затемно. Норда с собой хозяин не берет, потому что Норд разодрался там со всеми собаками. Длинными, темными вечерами Норд поджидал, когда покажется маленький свет ручного фонарика, которым хозяин освещал себе дорогу. Тогда Норд мчался навстречу.

С утра Норд бежал на припай выслеживать и пугать задремавших на льду нерп. Спускаясь на лед, он еще издали увидел глянцевитосерую нерпу. Она лежала на кромке льда неподалеку от темной полосы открытого моря и мечтательно глядела на солнце, встающее в розовом тумане. Осторожно, расстилаясь по льду, Норд подползал к морскому зверю. Задача состояла в том, чтобы испугать нерпу неожиданным нападением и отогнать ее от воды. С оглушительным лаем пес появился перед усатой мордой с выпуклыми, как черные пуговицы, глазами. Испуганное животное, шлепая ластами, отпрянуло в сторону. Норд прекрасно понимал, что, несмотря на полную беззащитность нерпы, ему без человека с ней не справиться, и все же, кусая за ласты, заставлял ее ползти к берегу. Оправившись от первоначального испуга, нерпа, не отворачивая морды от яростных укусов собаки, повернула в сторону прикрытого туманом моря и грузно плюхнулась в воду, предоставив Норду метаться по льду и завывать от злости. Тут только Норд заметил незнакомца, внимательно наблюдавшего за ним.

— Ая — собачка! — сказал незнакомец и призывно засвистел.

Не имея обыкновения подходить к чужим, Норд шарахнулся в сторону и побежал домой.

Вечером, когда хозяйка зажгла лампу, Норд, потянувшись, подошел к двери. Пришло время встречать хозяина. В нетерпеливом ожидании он сбежал на лед лагуны и вдруг увидел утреннего незнакомца. За его спиной висело ружье. Ружье! Человек тихо свистнул и пошел вперед. Забыв обо всем, Норд пошел за ним, не спуская глаз с ружья. Вот уже промысел остался позади, и только светящиеся окошки напоминали о его существовании. От человека не пахло ничем враждебным, и поэтому Норд подошел совсем близко.

— Ишь ты, — говорил человек, поглядывая на Норда. — Поди сюда! Боишься, да? Дикий? Хороший собака, ая! — Норд нерешительно помахал хвостом, следя, как незнакомец вытаскивал что-то из кармана.

— Ая — собака… — шептал он и вдруг неожиданно взмахнул рукой. Тугая петля захлестнулась на горле Норда. Он подпрыгнул и стал кататься по льду, сдирая лапами петлю. Но подскочивший человек ловко скрутил веревкой лапы и, подняв извивающуюся собаку на руки, быстро пошел вперед. На полузадушенный визг Норда отозвался хор собак: это потяг, виляя хвостами и радостно лая, приветствовал своего хозяина. Запеленав Норда в покрышку от нарт, человек уложил его рядом с собой и закричал:

— Поть, по-оть!

Собаки рванули с места и, свернув из лагуны в старую протоку, вынесли нарты на бездорожную белизну тундры. Норд лежал неподвижно: петля, сдавившая горло, не давала свободно дышать. Скрип полозьев по хрустящему насту и громкое, прерывистое дыхание собак говорили ему, что его куда-то увозят. Куда? Зачем?

— Tax, тах, тах! — резкий толчок, и нарты остановились.

— Ну, приехали, — сказал человек, стаскивая с Норда покрышку.

Брезжил серый рассвет. Нарты стояли у незнакомого дома. Вдалеке виднелись очертания поселка. И дом, и поселок были чужими.

— Ну-ну! Ты! — грозно прикрикнул незнакомец, когда Норд, зарычав, показал клыки.

Ловко избегая острых зубов Норда, человек растянул петлю, быстро закрепил ее за ошейник и, волоком дотащив упирающуюся собаку до крыльца, привязал к одному из резных столбиков. Норд рванулся — тонкий столбик затрещал. Собрав все силы, он рванулся еще и еще, столбик поддался и, заскрипев, сломался.

— Эй-эй! — закричал незнакомец, выскочив из дому. — Эй, куда? Поди сюда!

Но, волоча цепляющуюся за все деревяшку, Норд был уже далеко.

— Беги-беги, — заворчал человек. — Куда пойдешь? Дороги не знаешь, молод еще. Не уйдешь. — И он был прав.

Норд впервые в жизни очутился так далеко от дома. Все запахи были чужими, а тут еще этот проклятый столбик цеплялся за каждую неровность, больно дергал шею. Пробежав километра полтора, Норд остановился. Свежий снег замел следы и потушил запахи.

Впереди расстилалась неизвестность белой пустыни. Сзади слышался собачий лай и пахло дымом чужого поселка. Тяжело дыша, Норд остановился и оглянулся по сторонам. Потом, решив искать дорогу в другом направлении, он бросился бежать к поселку. Деревяшка больше не мешала. Где она оторвалась, Норд не помнил. Он бежал теперь свободно, не замечая конца растрепанной веревки, которая волочилась за ним.

Поселок состоял из нескольких новеньких домов и десятка юрт. Вокруг сновали собаки. Увидев Норда, собаки залились лаем и бросились к нему. Норд остановился, ожидая нападения. Круг ощерившихся морд стягивался все уже. Вот какая-то, осмелев, куснула его за заднюю ногу и, взвизгнув, отскочила. Норд резко повернулся, чтобы дать отпор, как вдруг, расталкивая собак, в круг ворвался огромный серый пес. Отвислые уши делали его морду по-крысиному злобной. Это был знаменитый по всему побережью Ута-медвежатник. Круг раздался, и в его центре остались только двое — Норд и Ута. Норд понимал, что, если он не справится с этим врагом, вся свора бросится на него. Таков жестокий собачий закон: лежачего — убей. Подняв на хребтах шерсть, враги сделали два круга, внимательно изучая друг друга. Это был медленный танец смертельной схватки, когда каждый из противников охвачен яростным желанием убийства.

Сделав несколько постепенно суживающихся кругов, смотря друг другу в глаза, враги встали в боевую позу — плечо к плечу. Оба глухо рычали и, вскурносив морды, показывали ряды крепких зубов и загибающиеся клыки.

Ута начал первым. Оборвав рычание визгом, он бросился на Норда. Норд пригнулся и в тот момент, когда Ута намеревался обрушиться на него сверху, Норд на скачке схватил Уту за горло снизу. Враги молча покатились по снегу, отталкивая друг друга лапами. Из-под когтей клочьями летела шерсть. Схватка была короткой.

Сделав огромное усилие, Ута встал, пытаясь сбросить Норда. Но зубы Норда, вонзившись в горло, скрипнули и соединились друг с другом. Вяло замотав головой, Ута рухнул. Судорога прошла волной по его телу и оборвалась на лапах.

Примолкшие было собаки бросились на труп, образовав визжащую, барахтающуюся кучу. Вместе с ними Норд рвал и бросал кровавые клочья мяса и шерсти.

Крича и размахивая палками, спешили люди.

Отбежавшие собаки, вздрагивая и облизываясь, уселись поодаль. На примятом, в багровых пятнах снегу, упираясь передними лапами в изуродованное тело Уты, стоял ощетинившийся Норд и, подняв окровавленную морду, угрожающе смотрел на людей.

— Уту загрыз! Уту! Вот так собака! Медвежатника убил! — кричали люди. — Чья собака? Чья? Чья?

Из толпы выскочил пожилой человек с ружьем.

— Убью! Убью!.. — хрипел он. — Лучшую мою собаку положил! — И, прищурившись, стал целиться в Норда.

Норд, когда на него в упор посмотрело черное отверстие дула, понял опасность, но гордость не позволила ему сдвинуться с места. Рыча, он следил за ружьем.

— Не стреляй! — И незнакомец, привезший Норда, пригнул ружье дулом к земле. — Моя собака! Заплачу тебе за Уту, сколько спросишь… А его не стреляй. Я его на племя привез! Он привязь оборвал…

Незнакомец, прыгнув, схватил конец веревки, привязанной к ошейнику Норда. Туго намотав ее на руку и подтягивая так, что передние лапы поднялись над землей, он волоком потащил Норда. За углом дома, там, где были привязаны ездовые собаки, он крепко привязал Норда на короткий сыромятный ремень.

Подождав, когда незнакомец уйдет, Норд попробовал рвануться, но нет — короткий ремень не позволил. Стараясь схватить ремень зубами, Норд чуть не задохнулся. Осознав бесполезность сопротивления, пес застыл. Собаки с любопытством смотрели на него, но он их не замечал. Вечером появился незнакомец. Он принес охапку юколы для кормежки. Визг и вой потяга заставили Норда открыть глаза. Человек бросил ему самую большую рыбу. Норд отвернулся.

— Ишь ты! Гордый какой! — возмутился новый хозяин. — Жрать не хочешь? Ничего, вот поработаешь — захочешь!

Наутро человек пришел снова.

— Лебедь, Лебедь! — позвал он старого пса.

Моргая желтыми глазами, Лебедь подошел к нартам и занял свое место передовика.

— Ну-ка, Красный иди! — Отвязав Норда, человек поставил его в третью пару и, накинув лямки, быстро затянул их.

В паре с Нордом стоял большой бурый пес — Дикий. Сев на нарты, человек скомандовал:

— По-о-оть! — И взмахнул остолом.

Ненависть к упряжке, всосанная с молоком одичавшей матери, напрягла все существо Норда.

Поджав под себя лапы, он повис на лямках. Рванувшиеся по команде собаки сразу почувствовали торможение. Дикий сильно укусил Норда сбоку. Задняя пара злобно грызла ноги Норда, заставляя его встать. Норд молча волочился по снегу, не огрызаясь на укусы.

Послышалась команда:

— Tax! Tax!

Упряжка остановилась. Норд лежал. Сильные удары остола посыпались на него. Новый хозяин приручал собаку.

— Врешь, повезешь! Еще как побежишь! Куда денешься?

Норд лежал, вздрагивая от ударов, но не делал попытки встать. На морде вздувались толстые, как веревки, рубцы. Остол бил где попало и, отскакивая от пружинящих ребер, выдирал с мясом шерсть. Сильный удар по голове заставил землю перевернуться и подняться стеной. В туман уплыл лай возмущенного потяга…

Очнулся Норд ночью. Сияла луна. Свернувшись калачиком, спали закопавшиеся в снег собаки.

Только Дикий — странный пес с грустными, вопрошающими глазами, закинув голову, смотрел на луну, стараясь совладать с воем, клокотавшим в его горле. Но. вой все-таки вырвался, и тоскливые волчьи ноты перемешивались в нем с визгливыми собачьими переливами. Заскулив, Норд опустил голову и лизнул снег.

…Скрип приближающихся нарт разбудил всех собак.

— Tax, тах, тах! — услышал Норд знакомый голос друга его хозяина, молодого наяханского каюра.

Лай двух встретившихся потягов зазвенел в морозной тишине синей лунной ночи. Норд увидел приближающуюся к нему фигуру человека, втянул в себя знакомый запах своего поселка и громко гавкнул.

Каюр обернулся.

— Ба! Потеряшка наша! Хозяин твой с ног сбился, а ты, на-ко, вот куда попал. Ну-ну, вот сейчас дела обделаю и вместе домой поедем. Окаянные, чуть не придушили собаку, — ворчал он, отвязывая Норда.

Освобожденный Норд встряхнулся и побежал за своим избавителем. На обратном пути Норд бежал позади нарт. Иногда, свернув с дороги в сторону, чтобы обнюхать какой-нибудь подозрительный куст, Норд терял из виду потяг. Но острый запах длинной лентой висел в воздухе, вился по снегу, и чутье собаки не обманывалось в направлении.

Вот и знакомая низина. Большими прыжками Норд понесся с обрыва к дому. У двери он прислушался. В доме не спали. Нажав плечом дверь, как он делал всегда, пес тихонько заскулил. Из раскрывшейся двери пахнуло знакомым теплом.

— Нордаха? Нординька! — радостно вскрикнула хозяйка.

Присев возле него, она совала ему под нос какие-то куски. От запаха пищи Норд почувствовал страшный голод и ожесточенно принялся за еду. Хозяин долго разглядывал Норда, заснувшего мертвым сном.

— Ты посмотри, как он избит! Наверное, пробовали запрягать. Как видно, на него многие зубы точат. Придется его на цепь с завтрашнего дня. Такого пса надо беречь.

Норду приснился отвратительный сон. Будто ошейник вцепился зубами в шею и никак его не стряхнуть. Рыча и мотая головой, Норд проснулся. Было утро. Хозяева еще спали. По обыкновению, Норд подошел к хозяйке и потянул за одеяло.

— Тебе что? — спросила она, открывая глаза. — Гулять? Ну сейчас.

— Погоди, не выпускай. Я сейчас цепь прилажу, — остановил ее хозяин и, быстро одевшись, вышел на улицу.

Хозяйка стала кормить Норда. Он ел и прислушивался к стуку, который доносился с улицы. Было интересно посмотреть, что делает там хозяин.

— Ну, готово, — сказал хозяин, входя в дом. — Пошли!

Виляя хвостом, Норд ткнулся мокрым носом в его руку. Держа Норда за ошейник, хозяин вышел на крыльцо.

— Так-то будет лучше, — сказал он и поддел длинную, гремящую цепь под ошейник. — Ничего-ничего, Нордаха, привыкнешь! — И, ласково потрепав собаку, ушел в дом. Норд потянулся, припав на передние лапы, отряхнулся и побежал. Что это? Резкий рывок мотнул его в сторону. Он бросился в другом направлении. Нет, нельзя! Цепь! От отчаянных прыжков цепь натягивалась и отвратительно дребезжала. Норд вцепился в нее зубами. Железо прилипло к языку и обожгло пасть. Свободы больше не было. Цепь! Рваться бесполезно. Норд лег. Все стало неинтересным. Серое зимнее небо безучастно сползало на тундру.

Острая горечь подкатывалась к горлу. За что? За что? — думал Норд. Все пережитое всколыхнулось в памяти. Но ведь тот незнакомец был чужой… а хозяин?

Норд не мог найти оправдания такому предательству. Тоска и отчаяние, что теперь всю жизнь будет волочиться за ним эта погромыхивающая цепь, овладели Нордом. Острое ухо собаки уловило глухое подледное рокотанье прилива. На бухте потрескивали льды. Сейчас, наверное, на припай вылезают толстые, глупые нерпы. Пойти посмотреть.

Норд поднялся, но вкрадчивое дребезжание напомнило ему о случившемся. И отчаяние вырвалось из горла тоненьким, удивившим самого Норда визгом.

Громкий насмешливый лай раздался чуть ли не над самым ухом. На хозяйской помойке, выпятив грудь, козырем стоял Джульбарс и смеялся кашляющим смехом лисицы.

Норд задохнулся от непримиримой ненависти. О, как бы он сейчас расплатился с этим бахвалом за трепку, которую тот когда-то ему задал. Но Джульбарс, задрав хвост, грациозно побежал в сторону, оставив хрипящего, разъяренного Норда грызть цепь.

Появление Джульбарса переполнило чашу испытаний. Холодная ненависть к хозяевам колючей льдинкой вошла в горячее собачье сердце.

Вечером, не тронув еду, он лег у порога, обдумывая замысловатый план побега. Но все получилось скорее и проще.

— Норд, пойдем гулять, — сказал хозяин. — Побегаешь перед сном. — Темная, осыпанная звездами ночь встала в открытых дверях. Одним прыжком Норд очутился на улице, на воле…

— Норд, Норд! Ко мне! — кричал хозяин.

Повелительные нотки в его голосе заставляли Норда вздрагивать и еще быстрее взбираться на заснеженный обрыв. Только наверху он остановился и оглянулся. Маленькая черная фигурка хозяина. Маленькие светящиеся окошки. Пес стоял, втягивая ноздрями тонкую струйку запаха дыма.

— Нордик! Норд! — звал хозяин.

И вдруг серая длинная цепь, как живая, возникла в сознании Норда. Она подползала и старалась прицепиться к ошейнику. Пес отпрыгнул. Яркие колючие звезды висели над тундрой, и большой белый круг луны медленно поднимался на небо.

Повернувшись, Норд побежал туда, откуда поднималась луна, и его тень, синяя, четкая, с острыми ушами, бежала рядом, не оставляя следов на мерцающей пелене снега.

Через несколько дней нашли Джульбарса с перегрызенным горлом. Промысловый сторож рассказывал, что как-то ночью видел Норда около промысла. Он даже окликнул его, но при первом же оклике Норд скачками взобрался на обрыв и скрылся.

Тайком друг от друга хозяева по нескольку раз в ночь открывали дверь, обманутые царапаньем и визгом ветра.

Норд не возвращался.

Неожиданной телеграммой хозяин был отозван в Магадан.

Прошел месяц после отъезда хозяев. По-волчьи прижимаясь к нетоптаному, голубому от луны снегу, к знакомому дому крался Норд. Это была минута, когда псу захотелось домой, чтобы, как раньше, лежа у белой, дышащей теплом печки выгрызать из лап ледышки и громко стучать хвостом по полу, подставляя голову ласкающей руке.

Дверь до половины занесло снегом. Нагнув голову, пес стал раскидывать лапами шуршащий, сыпучий снег.

Из-под двери потянуло холодной пустотой. Время и ветер выдули из дома жилые, теплые запахи. Под лапой что-то звякнуло — это было кольцо, ввинченное в порог, и начало свернувшейся под снегом цепи. С запахом железа пес втянул в себя щемящую тоску одиночества.

…Глухой, ровный, без переливов вой зазвучал над промыслом, протянувшись от застывшего дома с черными незрячими окнами до недосягаемо высокой луны.

В этом было всепрощение человеку. Древняя тоска собаки по человеческой ласке. Покорность зверя, признавшего и оправдавшего суровое владычество человека. Неукротимое, горячее желание вернуть прошедшее звучало глухим воем и застывало белым паром дыхания.

После этой ночи никто уже не видел Норда.

Ушел ли он со стаей одичалых собак, разделив с ними радости и невзгоды бродячей жизни, или, кто знает, может быть, при встрече с тундровым волком поединок решил, кому из них лежать на снегу, отражая остекленевшими глазами ледяной блеск луны.

ПОТАПКА (повесть о медвежонке)

1

Отсвет утренней зари упал на белую сову и окрасил ее в розовый цвет. Сова недовольно захлопала желтыми глазищами, расправила крылья и бесшумно улетела в чащу. С потревоженной ветки мягко свалился пласт снега.

Несмотря на спокойную тишину заваленной снегами тайги, зима не на шутку встревожена. Вот уже несколько дней, как по тайге бродят неуловимые, смутные запахи, разнося волнующие слухи о скором приходе весны.

Сквозь сплетенные вершины деревьев ласково глянуло весеннее, голубое небо. Зима, прижимаясь к земле, уползала от горячих лучей в чащобу, где притаились лиловые ночные тени.

На припеке из-под осевшего снега показался зеленый, жесткий листок рододендрона. Как будто кустик высунул лапку, желая узнать, достаточно ли тепло наверху и не пора ли ему покинуть свое зимовье. Задремавшую в чаще сову опять потревожили. В яме, под вывороченным корнем упавшей лиственницы, зашевелился снег и послышалось громкое сопенье.

Возмущенная сова даже повернула голову задом наперед, но, сослепу ничего не увидев, на всякий случай решила перебраться повыше.

Сопенье продолжалось. Из сугроба показалась озабоченная медвежья морда отощавшей за зиму медведицы. Она поднялась на задние лапы, со свистом втянула воздух, осмотрелась и заурчала. Вслед за ней из берлоги выкатились два маленьких медвежонка и замерли, испуганно моргая от яркого света. Ведь они не знали, что, кроме парной темноты берлоги и мохнатого брюха матери, существует такой большой, сияющий мир.

Оробело прижавшись друг к другу, они смотрели, как мать каталась по снегу и под ее грузным телом с хрустальным звоном раскалывалась ледяная корочка. Но медведица опять заурчала. Медвежата бросились к ней и с веселым рявканьем устроили кучу-малу. На шум из дупла, выскочила белка. Секунду она наблюдала веселую возню и, развеселясь сама, запустила в медвежью семью вылущенную кедровую шишку.

2

С каждым днем становилось теплее. Деревья расправляли окоченевшие ветки и чувствовали, как к ним приливает, медленно поднимаясь от корней, животворный сок.

Снег остался только в распадках. Обнажившаяся земля днем оттаивала и пахла незнакомыми, тревожными и радостными запахами. Медведица учила детей разыскивать пищу. Прошлогодняя брусника привела медвежат в неописуемый восторг. Ледяные от утренних заморозков темно-красные шарики вкусно оттаивали на шершавых языках. А если посчастливится, то в колючих зарослях еще голого шиповника можно отыскать уцелевшие сморщенные ягоды. Они сладкие, но приходится долго чавкать, чтобы отодрать волосатые зернышки, прилипающие к нёбу и языку.

Как все двойняшки, братья были так похожи, что только материнский глаз мог заметить, что у одного медвежонка лоб пошире, а у другого животик круглее. Несмотря на внешнее сходство, характеры у медвежат были разные. Пузан больше всего любил поесть и интересовался каждым новым предметом только с этой стороны. Лобастый же часами надрывался, стараясь выворотить какой-нибудь пенек ради бескорыстного любопытства — посмотреть, что под ним.

Пузан безучастно глядел на усилия пыхтящего брата, но, как только пенек был выкорчеван, первым спешил залезть в ямку и с аппетитом пожирал гнездившихся там червяков и улиток.

Братья росли и толстели, а медведица оставалась такой же худущей. Непоседы доставляли немало забот. Она до ряби в глазах следила за детьми, стараясь не выпускать их из виду. Временами ей начинало казаться, что вокруг бегают не два медвежонка, а по крайней мере десять.

Медвежата находились в беспрерывном движении. Избыток энергии они щедро расходовали друг с другом. Чаще всего драка начиналась с борьбы. Потом кто-нибудь нарушал правила и начинал кусаться, тогда другой в справедливом негодовании закатывал нарушителю оплеуху, от которой тот вверх тормашками летел на землю.

На душераздирающие вопли спешила медведица и с материнской справедливостью награждала увесистыми шлепками того, кого заставала на ногах. На некоторое время воцарялся порядок. Драчуны хныкали поодиночке. Но стоило матери отвернуться, как за ее спиной сызнова поднималась возня.

Зато когда приходила ночь, маленькая звезда до рассвета глядела в берлогу, любуясь нежно обнявшимися, спящими медвежатами.

3

Тайга ожила. На вербе уселись самые смирные на свете, пушистые, серебристые зайчики. Лиственницы покрылись светло-зеленой нежной щетинкой, на березах, тополях и черемухе из почек вылезли мокрые крохотные листики.

Забурлили таежные речки. В них, когда наступает время метать икру, огромными стаями приходит кета. Она сама вывелась здесь из клейких красных икринок. Потом беззащитные мальки, сбившись в стайки, по течению спустились в Охотское море, а из него в Тихий океан. Но через три года, став красивыми сильными рыбами, кета возвращается на свою родину, чтобы отложить икру и… умереть. Выметав икру, она обессиливает. Бурная река подхватывает полуживую рыбу, несет ее вниз, разбивает о камни, выбрасывает на отмели. Жизнь этой кеты кончилась, но скоро из ее икры серебряными искрами взметнутся мальки следующего поколения.

Во время хода кеты на берегах таежных рек сидят необычные рыбаки. Орудуя когтистой лапой, медведи ловко выуживают рыбу и отбрасывают ее на берег. Потом выкапывают ямки, складывают в них улов и забрасывают рыбу старым листом, веточками и камушками. Солнце припекает, и через день медведи с удовольствием лакомятся тухлятиной собственного приготовления. Свежую рыбу медведи едят неохотно, только с голоду.

Весной, когда сойдет снег, медведи бродят по берегам и в ожидании прихода кеты отыскивают рыбьи костяки — остатки прошлогодней рыбалки. В один погожий денек медвежья семья отправилась на речку. Медведица исследовала прибрежный кустарник, изредка обнюхивая и переворачивая лапой камни.

Пузан и Лобастый молча дрались из-за высохшей рыбьей головы. Течением к берегу принесло большую, черную корягу. Зацепившись за камень, она остановилась неподалеку от драчунов. Любопытные медвежата наперегонки закосолапили к ней. Лобастый первым взгромоздился на корягу и угостил карабкавшегося за ним Пузана хорошим тумаком.

Пузан бултыхнулся в воду. Услышав пронзительный вопль, медведица примчалась на помощь. Вытаскивая Пузана, она нечаянно толкнула корягу, и та, оторвавшись от берега, поплыла.

Сидевший на ней Лобастый заорал. Оставив Пузана на берегу, медведица вплавь пустилась догонять Лобастого. Но коряга, подхваченная сильным течением, стремительно неслась посередине реки и вскоре скрылась за поворотом. Шум воды заглушал крики Лобастого. Отчаявшись его догнать, усталая медведица повернула к берегу, где метался и визжал мокрый Пузан.

Вцепившись в корягу всеми четырьмя лапами, Лобастый оборачивался и вытягивал шею в надежде увидеть подплывающую мать. Но кругом вспенивались холодные волны, коряга поворачивалась, накренялась и не раз окунала Лобастого в крутившуюся пену.

4

В казарму пограничного поста вбежал запыхавшийся солдат:

— Ребята! По реке медвежонок на дереве плывет. Его в море уносит, айда спасать!

Грохоча сапогами, пограничники бросились к выходу. Захватив багор, смеясь и шутя, они побежали на берег.

Моторка направилась наперерез несущейся коряге. Настигнув корягу, солдаты зацепили ее багром, и сразу несколько рук протянулось к медвежонку, но коряга коварно накренилась, и над головой звереныша сомкнулась вода. В лодке ахнули: пропал! Нет, вот он! За кормой вынырнула ушастая головенка. В вытаращенных глазах метался ужас.

Медвежонка втащили в лодку. Лобастый сидел смирно, дрожал и позволял себя гладить. Но, очутившись в казарме и почувствовав под собой твердую почву, он сразу утратил миролюбие. Стал огрызаться и даже замахиваться на людей лапой. Потом удалился под одну из коек и уселся за чьим-то чемоданчиком. Всем, кто пытался заглянуть в его укрытие, медвежонок дерзил на своем медвежьем языке и угрожающе лупил лапами по чемодану.

Заботу о медвежонке взял на себя повар Тюлькин — серьезный сероглазый парень. Выждав, когда медвежонок сам вылезет из-под койки, он забрал его к себе на кухню.

Обстоятельства, при которых состоялось их знакомство, остались тайной. Известно только, что медвежонок вышел из кухни, облизываясь и шлепая себя по животу лапой, а у Тюлькина был забинтован палец.

Потапка, так назвали пограничники Лобастого, быстро освоился в новой обстановке. С точки зрения своих диких сородичей, Потапка покрыл позором репутацию дикого зверя, научившись служить за кусочек сахару и громко мурлыкать, когда его чесали за ухом. Это мурлыканье с удивительно звонкой ноткой возмущало старую кошку Машку. Она шипела, делала из себя верблюдика и норовила запустить когтистую пятерню в доверчивый медвежий нос. Это приучило Потапку при появлении Машки предусмотрительно закрывать нос обеими лапами.

Спал Потапка в казарме, за печкой на мешке, набитом сеном. Спал беспокойно. И во сне медвежонка одолевали дневные заботы. Его лапы то дергались, пытаясь бежать, то просяще вытягивались, выклянчивая что-то. Обиженное хныканье сменялось довольным урчаньем. Пограничники любовались спящим приемышем и вполголоса разгадывали его бурные сновидения.

Однажды Потапка пропал. Осмотрели кухню, двор, заглянули во все закоулки — медвежонка не было. Вдруг кто-то обратил внимание на ведро, из которого торчал мех. В ведре, скрючившись, сладко спал медвежонок. Его перенесли на сенничек, а ведро повесили на гвоздь.

Глубокой ночью страшный грохот поднял солдат на ноги. По полу каталось ведро, а из него торчали Потапкины задние лапы. Упрямый медвежонок ухитрился как-то по стене добраться до висящего ведра и примоститься в нем спать, но подвел гвоздь: не выдержал тяжести и погнулся.

Тюлькин приучил медвежонка есть в положенное время. Утром, в обед и вечером Потапка первым являлся в столовую. Постепенно медвежонок перешел на самообслуживание. Дежурный подавал ему только суп. За вторым и третьим блюдом Потапка подходил сам, держа миску в передних лапах. Он никогда не просил добавки ни первого, ни второго, но, получив компот или кисель, тут же вылакивал свою порцию и протягивал миску за прибавкой.

Медвежонок очень скоро научился понимать значение фанерных, посылочных ящичков. Пока солдаты выкладывали домашние гостинцы, Потапкин нос нетерпеливо елозил по краю стола, усердно принюхиваясь к чудесным вещам. Если посылка приходила из колхоза. Потапку угощали сушеными фруктами, сдобными домашними лепешками, медом, салом и жареными подсолнухами. Из городских посылок с Потапкой делились охотничьими сосисками, сыром, халвой, колбасой и конфетами. Потапкин пир прерывал Тюлькин.

— Вы, что же, обкормить его хотите? — сурово обращался он к смущенным товарищам. — Он уже икает.

От проглоченных наспех лакомств Потапку одолевала жестокая икота. Тюлькин тащил Потапку за лапу на кухню отпаивать водой. Медвежонок упирался, тянул свободную лапу к сочувствующим солдатам, но Тюлькин был неумолим. И забавная пара — высокий ладный паренек и ковыляющий на задних лапах медвежонок скрывались за кухонной дверью.

Днем Тюлькин забирал Потапку к себе на кухню, чтобы непоседливый медвежонок не мешал отдыхать солдатам после ночного дежурства. Но когда Потапка научился открывать духовой ящик и шарить лапой в кастрюлях, вход на кухню был ему строго воспрещен.

Самовольно просунувшийся в дверь медвежий нос имел неприятное столкновение с шумовкой. Кстати, это был единственный случай, когда нос сам поплатился за свое любопытство. Обычно за него расплачивалась совсем другая часть Потапкиного тела.

Как только Тюлькин приступал к исполнению своих служебных обязанностей и в белом колпаке, куртке закрывался в кухне, Потап садился у двери. Черный, шершавый нос дергался налево и направо, улавливая чарующие запахи из дверных щелей. Потап шумно вздыхал, давая понять Тюлькину, что если он ему понадобится, то за ним не надо ходить далеко.

5

На таежных полянках засинела созревшая голубика. Солдаты отправились за ягодами, и, конечно, Потапка увязался с ними. Он крался по кустам, подстерегая удобный момент, чтобы опрокинуть чью-нибудь банку и съесть ягоды. Вначале он честно, по-медвежьи обсасывал ветки, синие от крупных ягод, но вместе с ягодами в пасть набивались листики, а это было совсем невкусно. Под кустом он наткнулся на ведро, полное душистой голубики. Обкрадывание банок и кружек сразу же показалось ему зряшным занятием. То ли дело ведро ягод!

Увидя, что медвежонок засунул в ведро голову, солдаты решили его проучить и попрятались в кусты. Подобрав все до последней ягодки, медвежонок плутовато огляделся. Что такое? А где же люди? Он был один.

Кругом шумела тайга. Она протягивала к нему широкие ветви и звала: малышшш… малышшш. Обещала надежно спрятать его в своей чащобе. Она подослала маленькую пичужку. Покачиваясь на ветке, она уговаривала медвежонка: беги… беги-и! А высоченные лиственницы гудели: в тайгу-у… в тайгу-у…

Но Потапка не понимал языка тайги. Ему был нужен только голос человека, а люди ушли, может быть, навсегда. И подавленный одиночеством, маленький, брошенный медвежонок горько заплакал.

Тюлькин не выдержал. Подбежав к Потапке, он обнял его и с материнской заботой прихлопнул ладонью комаров, присосавшихся к медвежьему носу.

…В другой раз пограничники взяли Потапку в поселковый магазин. Там Потапка познакомился с замечательным человеком — заведующим магазином. Он угостил Потапку сахаром и пустой бочкой из-под яблочного повидла. При прощании хорошее впечатление было несколько испорчено, потому что заведующий отнял у медвежонка крышку от бочки повидла. Медвежонок собирался ее унести.

Возвращался Потапка в веселой компании поселковых ребятишек. Ох и каялись же потом солдаты, что показали медвежонку дорогу в поселок. Потапка стал самостоятельно посещать магазин и, освоившись, уже не ждал, когда его угостят, а, к негодованию зазевавшегося завмага, усердно угощался сам.

Вылазки Потапки в поселок становились похожи на разбойничьи набеги. Однажды Потапкин нос привел его к дому, перед которым на летней печке шипела сковорода с оладьями. Потап обожал это кушанье! Воспользовавшись отсутствием хозяйки, он быстренько цапнул со сковородки пузырящийся масленый оладышек. Непрожаренное тесто плотно прилипло к ладошке. Медвежонок заорал, тряхнул лапой, чтобы сбросить лепешку, и приложился к раскаленной трубе. Запахло паленой шерстью. Рассвирепев, медвежонок встал на дыбы и начал пинать печку. С грохотом покатилась железная труба, из бесформенной груды кирпичей взвился удушливый чад горящего масла. Из дома, ругаясь и размахивая здоровой палкой, бежала хозяйка. Потапка благоразумно не стал ее дожидаться.

Старожилы поселка, наверно, до сих пор помнят набег Потапки на пекарню. Ранним утром, удрав с заставы, Потапка слонялся по спящему поселку. Странный запах привлек его внимание. Следуя указаниям носа, медвежонок очутился у раскрытого окна пекарни и, не теряя времени, залез в помещение. В длинном деревянном корыте кто-то пыхтел. Зацепившись лапами за край, Потапка подтянулся и только хотел заглянуть в корыто, как оно предательски перевернулось и, обдав медвежонка тестом, погребло под собой. После панической возни из-под корыта вылез большой колобок на четырех лапах. В слепом ужасе, поскольку глаза залепило тестом, колобок вскарабкался на мешки с мукой и, с трудом протерев глаза, чихнул. Взвился столб белой пыли. Это становилось интересным. Медвежонок хлопнул по мешку лапой. Мучное облако поплыло к потолку. Потапка затанцевал по мешкам. Он блаженствовал, подняв в пекарне мучную пургу.

В комнатке, расположенной через узкий коридор, два пекаря, услышав подозрительный шум, вооружились кочергой и лопатой для угля и с грозным окриком: кто здесь? — ворвались в пекарню. В душном белом мраке Потапка перепутал окна и, бросившись в закрытое, вместе с рамой вылетел на улицу.

Так уж заведено у людей, — ничто с такой быстротой не собирает толпу, как звон разбитых стекол. На этот сигнал бедствия или скандала к пекарне отовсюду бежали полуодетые люди. Несчастный, обкатанный в тесте, обвалянный в муке, медвежонок делал отчаянные попытки прорваться сквозь хохочущее окружение.

Претензии пришлось принимать командиру заставы, а отмывать Потапку взялся Тюлькин. Это было нелегкое дело, тесто успело засохнуть, а добровольно отмокать в пожарной бочке Потапка не желал.

6

На заставе кололи свинью. Услышав визг, Потапка заторопился. От запаха крови в безобидном ласковом звереныше проснулся клыкастый инстинкт. Обдирая когтями дверь, в сарай ломился кровожадный громила.

— Ах, ты так? — разозлился Тюлькин. Он разделывал тушу. — Смотри-ка, недавно от мамки, а туда же, крови захотел! Ну, я тебя сейчас выучу!

Дверь приоткрылась, и навстречу ринувшемуся в сарай Потапке медленно выдвинулась бледная свиная голова с закрытыми глазами. Потапка глянул, попятился, и через мгновение глупый медвежонок без оглядки улепетывал от страшного сарая.

Прошло много времени, когда этот случай напомнил о себе самым неожиданным образом. По узенькой улочке поселка навстречу Потапке рысцой трусила чья-то свинья. Поматывая головой, она негромко нахрюкивала свиную песенку.

Передние лапы Потапки остановились мгновенно, а задние не успели и опередили хозяина, заставив его шлепнуться на спину. Заметив Потапку, свинья завизжала и шарахнулась в сторону. Потапка же вообразил, что страшный зверь покушается на его жизнь. Он в ужасе вертелся на спине, пока ему не удалось выйти из «штопора» и встать на лапы.

На заставу с докладом о происшествии примчались дети. Из их невообразимого галдежа Тюлькин понял одно: Потап в беде, — и побежал на выручку. Потапка сидел на крыше, обнимая трубу, как единственного друга.

И только безграничное доверие к Тюлькину заставило медвежонка расстаться со своим «высоким» положением.

7

В небе зазвенел прощальный крик отлетающих птиц. Пожелтевшую тайгу застилали серые осенние дожди. Потапка шлепал по лужам, и брызги грязи кляксами застывали на его мохнатых штанах. Спасая выскобленный пол, дежурный выпроводил Потапку в коридор, чтобы медвежонок немного обсох.

Потапка обиделся и ушел на улицу. Свет из окон казармы освещал лужи, на которых вспучивались и лопались грязные пузыри. Не выдержав одиночества, медвежонок влез на завалинку и, заглядывая в окно, без злого умысла уперся в стекло лапой. Раздался звон. В казарму посыпались осколки. Медвежонок удивился и шлепнул лапой по другой раме. Дзинь-нь! В следующее окно Потапка трахнул обеими лапами сразу и, не задерживаясь, поспешил дальше.

Разбуянившегося медвежонка утихомирили с большим трудом. Вытертый половой тряпкой и ею же отшлепанный, он долго хныкал за печкой, стараясь вызвать сочувствие. Но резкий ветер, свистевший в выбитые и занавешенные одеялами окна, в тот вечер сильно охладил чувства пограничников к своему воспитаннику.

…Верхушки дальних сопок покрылись снегом. Иней на голых кустах и желтой траве задерживался до полудня. Грязь на дворе потрескалась от заморозков. Потапка потерянно мотался из казармы во двор, со двора в казарму. Солдаты беспокоились:

— Заболел, что ли, наш Потап?

— Может, простыл?

Непривычно белое утро заглянуло в окна. Первый снег ровным слоем лег на землю. Потапка не явился к завтраку. Обыскав все закоулки, Тюлькин нашел Потапку в заброшенном погребе. Медвежонок лежал на старых рогожах: непоседу одолела зимняя спячка.

— Потап? — позвал Тюлькин.

Медвежонок поморгал сонными глазами, помурлыкал и снова закрыл нос лапами. Его завалили сеном и на всякий случай положили рядом связку вяленой рыбы.

Начались снегопады. Снег, казалось, сваливался на землю сразу сугробами.

Потапка спал. Он не слышал, как плясали и выли над погребом дикие пурги и поземки. Не видел, как в лютые морозные ночи поднимались ввысь зыбкие столбы зеленого северного сияния. Медвежонок спал. Но вот издалека донеслось прерывистое дыхание весенних ветров, и зима, оставляя на кустарниках клочья грязноватого снега, повернула в просторы Ледовитого океана. Весенний ветер проник в погреб и защекотал медвежий нос.

Потапка чихнул и проснулся.

— Потап, ты ли это? — удивился Тюлькин, критически разглядывая большого, тощего медведя в дверях кухни.

Потапка внимательно взглянул на Тюлькина и ласково заурчал. Он вспомнил, как надо просить есть, но сейчас ласковое мурлыканье звучало страшновато. А когда, развеселившись, Потап добродушно толкнул Тюлькина, тот едва удержался на ногах.

Теперь Потап все чаще уходил в тайгу. Как он там гулял, чем развлекался, никто не знал. По ободранной коре деревьев было видно, что медведь поднимался во весь рост и чистил когти.

Он так же ласкался к людям, по-прежнему любил возиться, но Тюлькина, внимательно наблюдавшего за медведем, тревожило зеленое пламя, вспыхивавшее в медвежьих глазах во время борьбы. Тюлькин боялся, что придет час, когда Потапа придется убить. Могучий зверь, сам того не желая, мог натворить больших бед. И когда однажды Потап не вернулся из тайги, Тюлькин, несмотря на горечь разлуки, облегченно вздохнул. Казарма загрустила. Первое время солдаты надеялись на возвращение медведя. Но чем ярче светило солнце, чем зеленее становилось кругом, тем больше тускнела надежда увидеть Потапку.

8

В двух километрах от заставы чудесная долина. Там из скалистого обрыва выбивается горячий источник и образует небольшой ручей. Окруженная тайгой долина заросла шиповником. Случайно прорвавшийся ветер, покружившись, падает без сил на землю, одурманенный запахом розовых цветов. Вода источника обладает целительной силой, и поселковая больница поставила у ручья палатку для ревматиков.

В ней жил старик — главный бухгалтер из районного промхоза. Старика мучил ревматизм, и ему редко удавалось спокойно поспать. В одну из ночей его разбудил толчок в щеку. Зная, что в палатке он один, старик удивленно открыл глаза. В полумраке белой ночи он увидел, как кто-то на четвереньках пошел от его кровати. Кому пришло в голову так глупо шутить? — подумал он, неприязненно вглядываясь в незнакомца, и похолодел от ужаса. Незнакомец оказался здоровенным бурым медведем. Медведь подошел к столу и поднялся во весь рост. Покрываясь гусиной кожей, главбух смотрел, как страшный гость вылизывал банку сгущенного молока. Покончив с нею, медведь посопел над столом и, не найдя больше ничего, заслуживающего внимания, спокойно направился к выходу.

Забыв про ломоту в коленных суставах, старик перекрыл рекорды прославленных бегунов и влетел на заставу.

— Скорее! Скорей! — задыхаясь, прохрипел он. — Медведь на Горячем ключе!

Старика отпоили водой и, успокоив, заставили рассказать все, как было. Когда главбух в своем рассказе дошел до банки сгущенного молока, пограничники весело переглянулись:

— Да это же наш Потапка!

— Он, больше некому!

— Может, домой хотел наведаться?

Тюлькин и еще один солдат бросились к Горячему ключу. Им так хотелось хоть повидать Потапку.

Грузное медвежье тело проложило широкий след по цветущей заросли шиповника от палатки до опушки тайги. Лиственницы, обступившие долину, играли солнечными зайчиками, качая и подбрасывая их на хвойных лапах. Но чем дальше шли в глубь чащобы, тем угрюмее сдвигались почти сросшиеся мохнатые вершины. Впереди, меж стволов, зазеленела таежная болотина. Бледно-розовые цветочки брусники украшали замшелые пни. На светло-зеленом мху виднелись глубокие вмятины, оставленные медвежьими лапами. Тюлькин тихо присвистнул и передвинул фуражку с затылка на лоб. На мху явственно отпечатались следы не одного, а двух медведей. Потапка нашел себе подругу.

Улыбнувшись друг другу, пограничники повернули обратно. Когда они вышли на поляну, вслед по вершинам прошумел ветерок. Словно тайга, затаив дыхание, следила за людьми и только после их ухода облегченно вздохнула. И снова дремучее царство хвои, мхов и буреломных трущоб погрузилось в теплый покой летнего полдня. Только тихо колыхалась шелковинка порванной паутины да на болоте, там, где навсегда разошлись дороги человека и зверя, в свежие следы от сапог медленно набиралась рыжая вода.

РАССКАЗЫ

Лесная беда

Проснувшись, Митька сразу вспомнил, что сегодня воскресенье и отец обещал взять его на рыбалку. Он скатился с печки и выскочил в сенцы.

— Мам, а где папа?

— Хватился! — засмеялась мать. — Что ж, он тебя ждать станет? Будили-будили, а ты только мычишь, чурка чуркой.

— Мам, он на рыбалку ушел?

— Только ему и делов, что на рыбалке сидеть. Вон баня неконопачена стоит. Мох из лесу сам не придет.

— Значит, папка в лес поехал? А говорил, под Крутышки пойдем, там плотва стала брать. Это ты его в лес погнала, я знаю… — плаксиво тянул Митька, стараясь растравить себя на рев, чтобы хоть этим досадить матери. Но зареветь ему не удалось.

— А ты чего неумывахой бродишь? Марш в избу! А то смотри. — Мать взялась за веник. Митька юркнул в избу. Окунув кончик носа в пригоршню воды, благо мать не видит, Митька разочарованно отправился на огород. Там прислоненные к новой бане стояли длинные, как антенны, отцовы удочки.

Сразу за огородом начинался лес. Митька уселся верхом на жердевую изгородь и уставился на лесную дорогу, не покажется ли двухколесная тележка отца. Он ее всегда брал, отправляясь за хворостом, палым листом или, как сегодня, за мхом. Еще не вылупившиеся из почек листики уже высунули зеленые клювики, и эта почти неприметная зелень, разбрызганная по веткам, окрасила даже воздух в нежный зеленоватый цвет.

Стука тележки не было слышно, и Митька натянул воображаемые поводья, ударил пятками по жердине и понесся вскачь.

— И-и го го! — зажмурясь, орал Митька, мчась навстречу душистому майскому ветру.

Добрый конь взлетал выше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего, как говорится в сказках.

На соседнем огороде появился Лерка. Он сразу понял, что к чему.

— Мить, ты куда?

— Тпрру, — сказал Митька, — я уже приехал. Чего тебе?

— Давай еще покатаемся, — предложил Лерка, влезая на изгородь и усаживаясь позади Митьки. — Куда поедем, Мить?

— Под Крутышки, там плотва берет! — крикнул Митька, барабаня пятками.

— Мить, а давай вправду пойдем под Крутышки?

Митька осадил коня. И как это ему самому в голову не пришло?

— Пошли, Лерка, у меня червяки накопаны. За конюшней брал, красные, верткие.

…По дороге в деревню, мыча и блея, возвращалось с пастбища колхозное стадо. Дурашливо толкались овцы. Степенно, вдумчиво пережевывая жвачку, двигались коровы. Закатное солнце золотило спокойные глаза животных. Легкий голубой туман стоял над тихими, отдыхающими от тракторного грохота полями. И ветра не было.

Из деревни вместе с дымком тянуло жареной картошкой и блинами. Митька и Лерка брели домой, вдыхая эти дразнящие запахи и глотая дорожную пыль. Оба мрачно молчали, и только у своего дома Лерка вымолвил:

— Я сейчас сперва пообедаю, а потом поужинаю.

— И я так, — кивнул Митька.

— Ма-а-ало… — с сожалением протянул кот, когда Митька отдал ему свой улов — единственного окунька с мизинец.

— Обжора ты! — рассердился Митька. — Лерка своей кошке и вовсе ничего не принес.

Мать возилась у печки, то и дело поворачивая к отцу разгоряченное лицо.

— Ох, налетишь ты на пятьсот рублей. Помяни мое слово. Вон недавно, бабы сказывали, в Дарьине мужик тоже лося убил, и что? Корову продали, порося годовалого продали, курей всех продали — и еле-еле рассчитался. Оставил семью у праздничка.

Отец сидел за столом. Он отхлебнул горячий чай и подмигнул застывшему на пороге Митьке.

Бывают же такие несчастливые дни, как сегодня. Утром проспал отца. Проторчал у речки целый день и ничего не поймал, а, оказывается, отец убил лося. И он, Митька, узнает об этом самым последним.

— Пап, а где лось? Посмотреть.

Отец засмеялся:

— Опоздал, брат! В погреб мясо убрали. Ступай в дровяник. У стенки за дровами голова и шкура. Потом так же поленьями заложи.

— Придержал бы язык, — оговорила мать. — А ты, парень, смотри, про это ни гу-гу!

— Сам знаю, не маленький.

Митьку даже в дрожь бросило, когда он увидел страшную горбоносую голову с гневно раздутыми ноздрями. Из-под полузакрытого зека смотрел на мальчика живой, влажный глаз. Больше Митька глядеть не смог.

— Ка-акой здоровущий лось, — сказал он, вернувшись.

— Лосиха, — поправил отец. — Не зря я сегодня ружьишко прихватил.

— И ты,значит, пулей в самое сердце попал?

— Вроде того, — снисходительно улыбнулся отец.

— И неужто с одной пули убит? — добивался Митька и в ожидании захватывающего охотничьего рассказа взгромоздился с ногами на табуретку.

— Дурачок, ясное дело — с одной. Ведь пуля разрывная. С такими пулями всяк зверь — наш. Страху я все же натерпелся. Я ее издаля заметил и стал обходить, чтоб против ветра зайти. А она до чего чуткая: напрямки через кусты, да на меня. Озверела, глаза выкатила, зубами клацает. Я скорей за сосну. Гляжу, она на дыбки и передними ногами так и молотит, норовит меня копытом треснуть, а копытищи у нее, — отец взял в обе руки тарелку, — не меньше. Ну, тут я ее и убил. Убил, значит, и думаю, куда же мне с ней деваться? Ну да, семь бед — один ответ — освежевал на месте да в два раза и привез. Сверху мхом закидал.

Митька вспомнил страшную лосиную морду, представил, как она ощерилась, и поежился. До чего же смелый у него отец! И самый сильный в колхозе, недаром кузнец. От восхищенного Митькиного взгляда отец смутился.

— Ты чего, сынок, на меня воззрился? Я ведь не кино.

Мать поставила на стол сковородку. Жареное мясо пахло вкусно.

— Ну, мужики, давайте свежатинку есть. Молодая лосиха была, мясо мягкое, жирное!

Ужинали молча, энергично дуя на горячие куски.

— Митька-а! — заорал под окном Лерка. — Выдь скорее!

— Ешь-ешь, успеет твой Лерка, — заворчала мать.

— Да я уж наелся, — заерзал Митька.

— Митька, чего скажу, интересное! — надрывался Лерка.

Митькина мать зажала уши.

— Иди, иди, а то оглушит он меня.

— Мить, — захлебываясь от волнения, зашептал Лерка, — я сейчас видал, лесник лосеночка пронес, живого, такого хорошенького!

— Враки?

— Расшибиться — правда!

— Айда к нему под окошко?

— Ну да, я за тобой и прибег!

Добежав до лесниковой избы, приятели влезли на завалинку и прижались носами к маленькому окошку.

— Лерк, не дыши: стекло потеет, и не видать ничего.

— Это от тебя, Митька: сопишь больно.

— Я через нос соплю.

— Эх ты — «соплю»!

Митька возмущенно фыркнул:

— А как же? Сопу, что ли?

За спором они не заметили, как на крылечко вышел лесник.

— Вы тут чего делаете?

Ребята мигом слетели с завалинки.

— Алексей Осеевич, у вас лосеночек есть?

— Вы где его взяли? Там еще нету?

— А можно поглядеть?

— Нечего на него глядеть. Больной он, ножку повредил. Вот чего, Митюнька, корова у вас доится?

— Ага.

— Сбегай домой да скажи матери, что Алексей Осеевич молока просит литр. За деньги конечно.

Митька даже подпрыгнул: вот это повезло. Значит, все-таки он увидит лосенка.

— Я сейчас! Мы бе-е-егом!

— Это он лосенку молоко покупает? — поделился своими соображениями Лерка.

— Не себе же. Что он, маленький?

— Мить, ты меня погоди, я только блинок возьму лосеночку и сразу выйду.

Но не суждено было приятелям еще раз увидеться в этот вечер.

— Заявился! Кому я сказала, чтобы козе травы нарвал? Кому, я спрашиваю?! — услышал Митька громкий голос матери Лерки. Леркин голос доносился до Митьки, как ноющее жужжание попавшей в паутину мухи.

В приоткрывшуюся дверь просунулась расстроенная красная физиономия дружка.

— Валерий, ты куда навострился? Вернись, говорю!

Лерка вздрогнул от окрика и взмахнул рукой. Толстый, теплый блин шлепнул Митьку по лбу.

— Во, передай лосеночку! Видишь — не пускает. Ему блин понравится.

— Валерий! — грозно окликнула мать.

— Да иду-иду! — заорал Лерка и тихо прошептал: —Чтоб она лопнула, эта коза!

Митька вздохнул и понюхал блин. Хороший, масленый. Он бережно сложил его вчетверо и засунул в карман.

…Когда Митька с отцом вошли к леснику, Алексей Осеевич сидел на корточках перед лосенком и совал ему в рот соску из хлебной жвачки. Лосенок слабо, но упрямо отворачивал мордочку.

Старик взглянул на вошедших и, увидев Митькиного отца, улыбнулся:

— Вот не было у бабы хлопот, — кряхтя, поднялся он.

— С прибавлением семейства вас, Алексей Осеевич! — пошутил отец. — Вот молока принесли. Митюнька прибежал: «Алексею Осеевичу молока, лосенок маленький». Меня любопытство разобрало, дай, думаю, схожу погляжу, в чем дело.

Лесник повертел в руках бутылку с молоком.

— Как он из нее пить будет? Не сумеет. Ему бы сосанку надо.

Отец взял с лавки рукавицы лесника.

— А ежели палец от рукавицы на бутылку надеть, а в нем дырочку сделать?

— А что, дельно удумано! — согласился старик, и через несколько минут на горлышке бутылки закрасовался брезентовый палец, крепко примотанный веревочкой.

Лесник брызнул молоком в мордочку лосенку. Тот оживился, поймал губами самодельную соску и жадно зачмокал.

— Вишь, как угодили тебе, — бурчал лесник, оглаживая лосенка.

— Расскажи, Алексей Осеевич, откуда ты его достал? — попросил Митькин отец.

Лесник помрачнел.

— Чего рассказывать. У лосих сейчас отел идет. Вон ему не боле трех ден, как есть новорожденный, а матку его, нашелся добрый человек, убили. В такое время лосиха и не покажется никому, а тут ножка у него поврежденная. Может, родился так, а может, подвернул али зашиб, долго ли: кабы кость, а то хрящик мяконький. Ну как она могла его оставить? Хоть и животная, а все равно мать. Обороняла, пока не убили.

Лосенок косил на людей темным влажным глазом, и Митька сразу вспомнил голову, спрятанную в дровянике. Значит, его отец и есть тот «добрый человек»? Митьке представилось, как лосиха, раздувая ноздри, бросалась на защиту своего лосенка, а тот притаился в можжевельнике, зажмурился со страху. И, странное дело, та картина, что возникла перед Митькой, когда отец рассказывал, как лосиха клацала зубами, вставала на дыбы, не вызывала теперь ужаса. И отец, казавшийся Митьке героем, сейчас виделся совсем другим.

Здоровенный, да еще с ружьем, чего ему было бояться? Бах — и готово. Подумаешь, храбрый, а сам за сосну спрятался, оттуда и стрелял. Трогала она его, что ли? От этих мыслей Митька окончательно растерялся. Ему казалось, что у него разорвется грудь, так распирало ее новое пугающее чувство. А в ушах гудел монотонный голос лесника:

— И до чего обнахалился браконьер, на месте и освежевал. Иду я, гляжу, а воронье по деревьям кишки растаскивает. А он, значит, лежит смирнехонько, притулился и не чует, что от матери один потрох остался. Хорошо еще, что его браконьер не заметил. Такой зверь не посчитался бы, что малый лосенок, и его бы кокнул.

Отец взглянул на Митьку. На побледневшем личике сына громадными были немигающие глаза.

— Да если б я знал, — вырвалось у отца.

— Чего бы сделал? — спросил лесник.

— Руки бы отшиб, — пробормотал отец и, не прощаясь, вышел.

— Расстроился! — проговорил Алексей Осеевич. — Я и сам, старый дурак, чуть не взрыдал, такая на сердце жаль накатила. Бессловесная животная, да еще и дите. — Старик задумался, вздохнул. — Дела. Один лосятинкой закусывает да посмеивается. Другой, вот хоть твой тятька, в лице сменился, потому душу человека имеет. А есть еще люди, у которых брюхо большое, а душа с маковое зернышко. Такие для своего брюха на всякую подлость способны. Вникаешь?

— А то, — охрипшим от долгого молчания голосом подтвердил Митька.

Утром, как только отец ушел на работу, Митька забрался в чулан.

— Ты там чего потерял? — поинтересовалась мать.

— Поплавок никак не найду, — соврал Митька.

— Смотри, парень, если ты у меня опять из бутылок пробки повытаскиваешь…

— Нужны мне твои пробки, да я у завмага попрошу, он мне хоть сто пробок даст, — хвастанул Митька, пряча за пазуху отцовские патроны.

Стайка вспугнутых мальков метнулась от берега, когда Митька продрался сквозь густой ивняк к речке. Вдали всплеснула щука.

Пудовая, определил Митька и тут же забыл про нее.

Достав патроны, он словно впервые рассматривал выглядывавшие из гильз серые тупорылые пули. «С такой пулькой, Митюнька, любой зверь — наш!» — вспомнил он слова отца.

— Вот тебе твои пульки миленькие, — мстительно прошептал Митька и, размахнувшись, забросил в реку первый патрон.

— Глыбь, — булькнул патрон.

— Туда вас и надо, где глыбь, — ответил Митька. — Вот тебе глыбь, и тебе, — приговаривал он, отправляя на дно отцовские боеприпасы.

Разделавшись с последним патроном, Митька с независимым видом следил за расходившимися по воде кругами и вдруг испугался: что теперь будет? Ох и всыплет ему отец! А может, нет? Еще ни разу Митьку не пороли. А за что было пороть? Совершенно даже не за что, а уж теперь… Обязательно всыплет. И не посмотрит, что я уже большой, осенью в школу пойду.

Рука нащупала в кармане Леркин блин. И как это он вчера забыл отдать его лосенку? Митька сел и, разложив на коленке блин, стал обирать с него карманный мусор.

В кустах пели веселые птицы. Они прыгали по веткам над Митькиной головой и удивлялись, почему это мальчик ест такой вкусный блин без всякого аппетита?

С тяжелым сердцем возвращался Митька в деревню. Одиночество привело его к Леркиному дому, но не успел он подняться на крыльцо, как на пороге показалась Леркина мать и сразу зашикала, словно перед ней был не Митька, а чужая курица.

— Ч-шш! Ступай, ступай отсюда. Заболел Валерик, нельзя к нему сейчас.

— А чего с ним? — тоже шепотом спросил Митька. Леркина мать всхлипнула:

— Доктор был, сказал — корь.

— С Леркой, что ли, подрались? — удивилась мать, когда Митька тихо вошел в избу и смирно уселся на лавке.

— Не, Лерка больной лежит.

— Чего это? С крыши опять сверзился?

Митька с укором взглянул на мать:

— Доктор был, сказал — корь.

— Ко-орь? — ахнула мать. — Вот беда-то! Ну и несчастная же эта Марья. Одно горе, а не жизнь. Недавно мужа схоронила, а теперь парень заболел. Ты, Митюнь, смотри не ходи туда. Я сама к ней наведаюсь, может, чего помочь надо. Сейчас отец придет, обедать будем, а потом я тебе денег дам, в сельпо сходишь, семечек себе купишь.

Когда пришел отец, Митька, глядя на его чумазое лицо, почувствовал жалость. И зачем я его патроны утопил? Митька вспомнил, как было обидно, когда мать сожгла в печке его кнут, которым он нечаянно смахнул со стола чашку.

Но как только отец скинул рубаху и стал мыться, гогоча и фыркая от холодной воды, жалость как ветром сдуло. С неприязнью глядел Митька, как под розовой от холода кожей перекатываются упругие мускулы, и снова вспомнил лосиху. Чего его, здоровенного, жалеть? Лосиху он небось не пожалел?

Когда мать вышла, отец наклонился к Митьке:

— Митюнь, ты не проговорись Алексею Осеевичу, а то неприятность может получиться. — И от этого торопливого шепота Митьке стало противно.

— Сам знаю, — грубо ответил он.

Отец подмигнул и хихикнул. Митьке захотелось его ударить. Он подошел к отцу и, глядя ему прямо в глаза, боясь и ненавидя, медленно проговорил:

— А лосих ты больше убивать не будешь. Я твои пули разрывные в речке утопил, вот.

— Что-о! — грозно сдвинул брови отец.

Митька сжался, ожидая удара, но отец отвернулся и стал резать хлеб. Уходя на работу, он, как всегда, улыбнулся и потянул Митьку за вихор. Не будет драть. Боится, что я про него леснику скажу, подумал Митька. Но от этой мысли ему не стало легче.

Нога у лосенка зажила. Всякий раз, когда Митька приносил молоко, лосенок бежал к нему и подставлял лопоухую голову, чтобы Митька почесал лоб.

Алексей Осеевич жаловался Митьке:

— Сил моих совсем не стало. Проказлив больно. Иду с обхода, а сам прикидываю, что он тут нахозяевал? Занавеску с окна содрал, косяк у дверей изгрыз, табуретку искорежил.

После того как лосенок изжевал рукав совсем еще хорошего тулупа, старик потерял терпение и выселил лосенка из избы в сарайчик. Теперь Митька целыми днями околачивался у лесника. Заботился, чтобы у лосенка всегда была свежая вода. Таскал охапками траву и ольховые веники. Карманы Митькиных штанов промаслились и заскорузли от припрятанных блинов и лепешек.

— Что же это делается, отец? — пожаловалась как-то мать. — Митя вовсе от дому отбился. Только поесть да поспать является. Хлеб из дому таскает лосенку этому.

Отец взглянул на уткнувшегося в тарелку сына.

— Пускай ходит. Алексей Осеевич, кроме хорошего, ничему не научит. А про хлеб ты зря оговариваешь, они лося выхаживают.

Совсем недавно Митька мечтал скорее вырасти и стать таким же, как отец: высоким, широкоплечим. Да не только мальчишки преклонялись перед силой кузнеца. Митька видел, что взрослые, встречаясь с его отцом, восхищенно улыбались, глядя на богатырскую фигуру, и ласково ругали его: ну и чертушка!

А вот теперь Митька узнал, что отцова сила ничего не стоит. Сильнее всех оказался лесник. Старый, с кривой ногой, никому вреда не делает, а все его побаиваются: и отец и крутышкинские мужики.

Митька теперь часто сопровождал лесника. Однажды они услышали, как в лесу что-то гулко ухает. Алексей Осеевич остановился и, выпятив бороденку, стал прислушиваться.

— Так и есть, рубят на Малой Круче, — крякнул он и заковылял в сторону речки.

Два мужика возились около высокой сосны. Увидев его, они встали, загородив дерево, и, как по команде, сняли шапки.

— Все хлопочешь, Алексей Осеевич? — заискивающе заговорил один. — Нету тебе покоя.

— И не будет, — сурово ответил лесник и подошел к мужикам. — Посторонись-ка. — Мужики отступили.

— Это что?

На красновато-коричневом стволе зиял подруб. Крутышкинские мужики, Митька их знал, заныли гнусавыми голосами:

— Да венцы под избенку подвести, сгнили старые. Того гляди, изба завалится.

— «Ве-е-нцы», — передразнил лесник. — А где лес выписывают, вам неведомо? До сельсовета ноги не идут? Браконьеры чертовы!

Мужики по-медвежьи сгорбились.

— Ты брось обзывать! Околевать тебе, старый леший, пора, а ты на народ орешь. Не больно-то разоряйся, у нас Совецкая власть.

Старик встал перед подрубленной сосной, загораживая ее, да не ее одну, а весь могучий бор своим маленьким, щуплым телом.

— Советская власть мне поручила лес беречь, я и берегу!

И пошли крутышкинские прочь. Было слышно, как скатились они с кручи, всплеснули весла, и уже с середины реки донеслась брань. Лесник внимательно осмотрел сосну.

— Лечить будем. Принеси-ка с речки глинки да илу.

Митька помог замазать неглубокий надруб, из которого тяжелыми каплями выступила душистая смола. Алексей Осеевич похлопал дерево:

— Ничего, заживет. Расти, голубушка, набирай силу.

И вот теперь у Митьки выходило, что, чем здоровее мужики, тем хуже. Потому что их сила только и годится, что лосих убивать да по-воровски деревья валить. И Митькины мечты перевернулись по-другому: хорошо бы скорей состариться и стать таким, как старый лесник.

Представляя себе, как это получится, Митька сгорбился, выставил вперед подбородок и, косолапя, заковылял к дому.

На крылечко он подымался, держась за поясницу, а войдя в избу, тяжело опустился на лавку и, ухватив себя за воображаемую бороду, закряхтел.

— Ты чего кряхтишь? — встревожилась мать. — Живот, что ли, болит?

Неделикатный вопрос вернул Митьку к действительности.

— Ничего не болит. Хочу и кряхчу. Ты мне завтра косу дашь? Мы с Алексей Осеичем пойдем лосенку сено припасать на зиму.

— Меня возьмете с собой? — откликнулся с кровати отец. — Помогу старику. Не в его годы косой махать, а из тебя какой косец?

— Пойдем, — солидно разрешил Митька.

Отец поднял Митьку рано. На улице еще никого не было, только из труб выкарабкивались кудрявые дымки и разбредались по чистому небу. Митька вприпрыжку поспевал за отцом. Отец пошел тише.

— Митюнь, сдается, что ты променял меня на лесника? Он тебе роднее стал?

Митька растерялся.

— Чего же молчишь? Думаешь, не вижу? И долго ты еще будешь казнить меня за лосиху? Я ведь и сам не рад, что такую подлость сделал. Эх, Митюнька, строгий ты какой растешь!

В первый раз отец обратился к Митьке как к большому. Мальчику захотелось рассказать ему все, что передумал он за последние дни, но ничего не сумел сказать, кроме:

— Папка, ты… здоров ты больно!

Черные брови отца полезли вверх, и, рассмеявшись, он пожаловался:

— Ну чего я с этим поделаю? Вот беда-то.

…У Алексея Осеевича была на примете большая лесная поляна, заросшая густой травой. Митькин отец из уважения уступил первый прокос старику. Лесник скинул пиджачок, поплевал на ладони и взял косу.

— Ну, коси, коса, пока роса.

Вздрагивая от осиного жужжания металла, нехотя ложилась трава.

Кузнец пропустил старика шагов на пять и, так же поплевав на руки, взмахнул косой. Высоким, звонким голосом запела отцова коса. Ряд за рядом падали травы. Осыпая росу, навзничь запрокидывали душистые головки подкошенные лесные цветы.

Дойдя до конца прокоса, Алексей Осеевич остановился. На лбу выступила испарина. Крючковатыми пальцами он старался расстегнуть ворот рубахи.

— Все, отмахался, — задыхаясь, выговорил он и, махнув рукой, сел на землю.

— Сиди, сиди, старый! Без тебя управимся! — крикнул отец. Улыбка не сходила с его лица.

— И-ах! И-ах! — с придыханьем выкрикивал он на каждом взмахе и встряхивал головой, чтобы откинуть свисающую на глаза влажную кудрявую прядь.

— Вот она молодость, силушка-голубушка, — прошептал Алексей Осеевич, и Митька заметил в его глазах слезы.

— Сей Сеич, — зашептал Митька, — это хорошо — сильным быть?

Не отрывая взгляда от Митькиного отца, старик ответил:

— Смотря кому сила дадена. Бывает сила, от которой другим могила. А та сила хороша, когда при силе душа.

Как-то вечером, когда в доме уже собирались ложиться спать, пришел лесник.

— Дорогому гостю почет и уважение! — приветствовал его отец.

— Я не в гости, я по делу, — озабоченно сказал старик. — Волчье логово нашел с волчатами. Самого-то не видал, а волчиха матерая. Откуда к нам припожаловали? Изничтожить надо, а то наделают они тут делов. И стадо колхозное близ лесу пасется, и лосихи с малыми телятами. Пойдем завтра? Годков бы пять назад, я и сам бы управился, а сейчас глаза не те и руки трясучие.

Отец вздохнул:

— Я бы с радостной душой, да нечем. Все мои боеприпасы — гусиная дробь.

— А где же твои пули разрывные? — вмешалась мать.

Митька помертвел. Сейчас отец расскажет, что Митька утопил такие нужные пули. Лесник ни за что не простит ему.

Но отец, искоса взглянув на Митьку, развел руками.

— Отдал я их охотнику заезжему.

— Эх, незадача, — огорчился старик. — Угораздило тебя благодетелем быть. Такая вещь всегда самим понадобиться может. Как же теперь быть? Наше место — волкам раздолье!

Отец подумал:

— Тогда вот что, я гвоздей нарублю, вроде картечи, ружью от этого, правда, вред, да шут с ним.

— Лады. На рассвете и двинем с тобой, — обрадовался лесник.

— Митюнька! Да Митюнька же! Вставай! — будила Митьку мать. — Вставай, отец за лошадью к председателю приходил, волков везти! Скоро привезут, беги смотреть.

Кроме колхозников, что были в поле, вся деревня высыпала на улицу.

— Везут! Везут! — закричали ребята.

Старая гнедая кобыла храпела, рвалась из оглобель. Алексей Осеевич до отказа натягивал вожжи. Два убитых волка свешивали с телеги лобастые головы. Между ними кучей лежали мертвые волчата.

За телегой шагал отец, рубаха облепила потное тело, и было видно, как перекатываются на груди и руках крутые мускулы.

Колхозники ужасались, разглядывая зубастые пасти, и благодарили отца. Каждый норовил пожать ему руку. Отец улыбался и, сняв кепку, вытирал ею шею и лоб, а сам искал глазами кого-то. И вот его взгляд встретился с глазами Митьки. В один момент Митька очутился рядом, и отец, смеясь, надел на него свое ружье. Мать стояла на крыльце, улыбалась и махала рукой.

«Нафасонилась» — подумал Митька, увидев на матери праздничную шелковую косынку.

Проходя мимо Леркиного дома, Митька с надеждой поглядел в окно и увидел сквозь стекло, среди красных гераней, бледное лицо приятеля. Лерка, тыча пальцем то на телегу, то на кузнеца, делал испуганные глаза и, прикладывая руку к щеке, качал головой. Митька понял, что Лерка показывает, до чего страшны убитые волки и какой храбрый человек Митькин отец. И тут впервые до сознания Митьки дошло, что его дружок ведь без отца. Митька потянул отца за рукав и показал ему на Лерку. Кузнец засмеялся и помахал Лерке кепкой. Народ стал оборачиваться: кого это так приятельски приветствует кузнец? Лерка покраснел от гордости. Еще бы, ведь сам охотник с ним поздоровался, даже кепкой помахал.

В Митькином сердце пели звонкие птицы. Он ухватился за отцову руку и взглянул на него восхищенными глазами. Отец счастливо засмеялся:

— Ты чего на меня так воззрился, сынок? Я ведь не кино. — Потом нагнулся и тихо спросил: — Теперь я уж не в долгу перед лосями, как ты думаешь?

Митька крепко прижался щекой к отцовой руке. Потом, подражая отцу, поднял голову, зашагал рядом. Так они шли по деревне, два товарища, а впереди них, злобно оскалив зубы, тряслась на телеге большая лесная беда.

Русская печь

Это была единственная в Наяхане русская печь. Та самая, в чьем жарком чреве замечательно упревают наваристые щи, стойко держится сытный запах хорошо пропеченного хлеба. Словом, пахнет там русским духом, которого искони не терпели всякие кащеи и змеи-горынычи, обитающие за тридевять земель.

Большая, тщательно выбеленная, она занимала одну треть домишка, который стоял на краю вдающейся в море косы.

Зимою рыбаки-эвены, заходя погреться, с удовольствием похлопывали по широким бокам печки, прижимая ладони к горячим кирпичам. Гостеприимные хозяева — засольных дел мастер Василий Ефимович и его жена знакомили гостей со всеми особенностями этого древнерусского комбайна жизненных благ:

— И еду сварить, и поспать есть где! И в случае простуды можно залезть в самую печь и попариться на здоровье духовитым, хвойным веником.

Во время этих лекций свет от лампы-«молнии» проектировал на белой плоскости печи своеобразный театр теней. Топорщились усы Василия Ефимовича, решительно двигалась увеличенная до длины указки тень его указательного пальца. Понимающе кивали кисточки на меховых малахаях гостей. Гости щелкали языком и восхищенно говорили, что печка «сапсем как дом!».

Потом все усаживались пить чай.

Тогда внизу печки возникала тень собаки с острой лисьей мордочкой и крутым завитком хвоста. Покрутившись, все это собиралось в комок, из которого торчали настороженные уши. Собака Нахалка заняла свое место. Каждый раз заходя к старикам, я подозрительно смотрела на печь. Ее присутствие здесь, на краю света, на сером берегу Охотского моря, казалось, не обошлось без вмешательства «щучьего веления».

Издавна русский человек мечтал покататься на широкой печной спине. И вот эта печь из какой-нибудь деревушки покатила через горы, леса, моря, океаны и прикатила…

Но история этой печки оказалась интереснее сказки.

Старикам Дудоркиным вместе набежало сто двадцать три годика. Три года были «гаком», принадлежащим Василию Ефимовичу. Родился он в пыльной степной деревеньке, где зачастую жаркими летами засуха начисто выжигала поля. Пересыхали горла колодцев. Вот почему в один такой голодный год, приехав в Астрахань на заработки, Васька Дудоркин влюбился в необозримую гладь морского простора и вступил в рыбачью артель.

Потом старый икрянщик, оценив расторопность парня, приспособил его к своему делу. Впоследствии, став уже опытным мастером засольного дела, Василий Ефимович не засиживался подолгу на одном месте. Желание повидать новые моря заставляло его кочевать с промысла на промысел. И вот уже стариком, наслушавшись рассказов об Охотском море, он приехал на далекий промысел Наяхана.

Евдокия Степановна безропотно сопутствовала своему непоседливому мужу, молча осваиваясь на новых местах. Василию Ефимовичу не помнилось, с каких пор за ним стала шагать эта хлопотливая, маленькая женщина. А Евдокии Степановне казалось, что всю жизнь впереди нее покачивалась широкая спина мужа, одинаково загораживающая ее и от ветра и от солнца.

Первые годы замужества, заслонив ладонью глаза, стояла она на берегу, высматривая возвращение артельных лодок, и, завидев Васин парус, со всех ног бежала домой ожидать прихода мужа. И как тускнела ее радость, когда Василий, не замечая ее улыбки, проходил мимо рук, готовых его обнять. Неласков был Василий Ефимович. Незаметно подошло время, когда они стали называть друг друга стариком и старухой.

До приезда Дудоркина специалиста-засольщика на промысле не было. Эвены только что начали организовывать свое промысловое хозяйство. Рыбу солили на совесть — лучше пересолить, чем недосолить. А икру… Заглянув в бочки с икрой и увидев там давленое, мутно-желтое месиво, старый мастер разгромыхался, как Илья-пророк. Но, взглянув на виноватые лица эвенов, крякнул и чуть не отгрыз себе половину уса.

Эвены почтительно смотрели, как Василий Ефимович священнодействовал над засолом икры. Тут дело измеряется секундами. Мастер катал икринку в пальцах, брал на язык, усы шевелились, брови вопросительно подымались, потом сходились к переносью — он уточнял время засола. Перемешивая икру в тузлуке, Василий Ефимович выхватывал икринки, растирал их в ладони и наконец давал знак откидывать икру на решета. И вскоре десятки бочек с крупной оранжевой кетовой икрой покатились к причалу в трюмы пароходов.

Заключая договор с Наяханским промхозом, Василий Ефимович имел простой план: повидать Охотское море, отработать положенное время, купить под Астраханью домишко, обзавестись лодчонкой и доживать век в тишине и спокое, рыбача для своего удовольствия. Не тут-то было. Пролетели три договорных года, а уезжать старику расхотелось. Полюбились и суровая красота Севера и по-ребячьи бесхитростные глаза эвенов, а главное, боялся мастер осиротить с таким трудом налаженное дело.

Исподволь он начал подготовлять к своему решению жену. Восторгался сухощавыми маслятами, которые она приносила из тундры. Уверял, что голубика много вкусней земляники, а морошка, вообще, превосходит все ягоды на белом свете. И наконец, приступил к решительному объяснению: дескать, не все ли равно, где помирать бобылями? И тут своя земля, а народ, хотя и нерусский, но душевный.

Евдокия Степановна молча выслушала мужа и потребовала… русскую печку. Старик на радостях пообещал. Сложил возле домика штабелек кирпичей и заленился. И не лежать бы старухе на печи в зимнюю непогодь, если бы не пригрела она в свое время бродяжку Нахалку.

Под Новый год старики выбрались в гости, в поселок. В зимнее время дорога шла напрямик через замерзшую бухту. Нахалка проводила своих хозяев до места и отправилась проведать поселковую помойку.

Была уже поздняя ночь, когда старики возвращались домой. В дрожащем свете звезд ледяная бухта напоминала лунную поверхность, по которой брели две маленькие черные фигурки. Справа возвышался белый обрывистый берег, слева вдали темнела полоса открытой воды.

Воздух всколыхнул неслышный, глубокий вздох моря. И сразу этот вздох превратился в туман. Туман выбрался на оледенелую бухту и, дыша слепым холодом, пополз на стариков, медленно всасывая их в себя.

— Не сбиться бы с дороги, старик, — встревожилась Евдокия Степановна, увидев, как растворяется в тумане идущий впереди муж.

— Держись за меня, бабка, а то растеряемся.

Туман густел. Евдокия Степановна крепко держалась за рукав мужнина полушубка, и ощущение нагольной овчины было единственным доказательством присутствия старика. Давно бы пора подойти к перевернутой лодке, что лежит неподалеку от дома, а ноги все еще запинаются о кругляшки льдин, обкатанных ветром.

— Ах, правее бы надо нам. Старик, а старик?

В этот момент Василий Ефимович споткнулся. Его мотнуло в сторону, и окоченевшие пальцы жены выпустили рукав. Она охнула, рванулась вперед и, схватив пустоту, упала. Руки окунулись в воду. Брызги обожгли лицо.

— О-ой! В воду я угодила!

— Стой, старая! Я тут, только не видать ничего. Ну-ка пошуми, я на голос пойду…

— Сюда, старик! Вроде от тебя чуток позади…

— Слышу, слышу! Не бойсь, выручу! Не ко времени купаться задумала! — пытался шутить старик, стараясь подбодрить жену.

И вдруг Евдокия Степановна услышала тяжелый всплеск от падения в воду грузного тела.

— Господи, — сказал туман стариковским голосом и стал отплевываться.

— Васенька-а! Ой, люди, спасите-е!.. Тоне-е-ет!..

— Не вой, не утоп. Держусь не знай на чем, однако подо мной вода. Либо мы в море подались, либо в трещину втемяшились. Ты, слышь, не вертися, лежмя лежи.

Старик услышал, как Евдокия Степановна торопливо зашептала:

— Да воскреснет бог, да расточатся… — и тоненько заплакала. — Все-то молитвы перезабыла.

Василий Ефимович пытался уяснить свое положение. Упав навзничь, он прошиб тонкий лед полыньи, успев, однако, руками вцепиться в ее края. Под затылком была ледяная опора, и пятка правой ноги упиралась в лед. Он лежал крестом на невидимой воде, и левая нога то с силой затягивалась под лед, то, всплывая, покачивала тело.

Тело коченело, приобретая мертвую неподвижность. Рядом замерзает его жена.

Чтобы помочь ей, ему надо оторвать руку от одного края полыньи и выброситься на твердый лед. Василий Ефимович попытался шевельнуться и с ужасом убедился, что силы нет. Значит — конец. Эх, бедная старуха! Лет сорок таскал он ее за собой по белу свету. Сорок лет она безропотно скоблила пропахшие рыбой полы промысловых домишек, в которых приходилось жить. А когда он сказал ей, что решил навсегда остаться в этом неприветливом краю с лютыми, долгими зимами, только и попросила что русскую печку. А он так и не удосужился сделать. И теперь вместо печки — полынья.

— Евдокия!

— Что, Вася?

— Смирно лежи и слушай… — Он хотел сказать старухе такие слова, которые согрели бы старую. Обняли бы сутулую спину, погладили сморщенные руки с синими набухшими жилами, но вместо этих неизвестных ему слов вырвались самые обиходные:

— Прости ты меня, Дунюшка, ежели случалось мне тебя обидеть.

Туман молчал. Страх сжал сердце Василия Ефимовича. Неужели старая — много ли ей надо! — уже никогда не ответит ему? Не услышит его прощальных слов?

— Дуняша-а! — крикнул он что есть силы, — Дуняш… — Голос пресекся, и старик хрипло всхлипнул.

— Опомнись, — странно спокойно прозвучал задержавшийся ответ. — Слышу я. Пришла нам смерть в одночасье, прости и ты меня, Василек.

— Ничо, старая, — подбодрился Василий Ефимович. — Главное, не шевелись, чтоб ненароком под лед не юркнуть. Авось дотерпим до свету.

Нахалка, загулявшая в компании поселковых собак, спохватилась и помчалась к дому, где оставила своих хозяев. От крыльца вели свежие следы. Старики уже ушли. Опустив морду, не упуская запаха, собака пробежала поселок, спустилась на лед и исчезла в тумане.

Василий Ефимович услышал прерывистое дыхание.

— Дунюшка, ай плачешь? Трудно тебе?

— Нет, не плачу, чего уж. Теперь поди недолго уж… — с трудом шевеля замерзшими губами, ответила Евдокия Степановна.

Прерывистое дыхание приближалось. Старик скосил глаза, и в тот же миг что-то ткнулось в его лицо, обдало горячим дыханием и теплый язык зашлепал по щеке.

— Нахалка! — вскрикнул Василий Ефимович. — Бабка, держись, Нахалушка пришла! Теперь не пропадем!

Ободряя жену, он старался отодрать руку от края полыньи. Рукавица вмерзла накрепко, и казалось, что и бесчувственные пальцы тоже вмерзли в лед. Но присутствие собаки придавало бодрость.

В ожившем теле напряглись все мускулы, преодолевая покорное оцепенение. Он вырвал руку из рукавицы и рывком выкинул тело из полыньи. Тяжело хлюпнули намокшие полы полушубка.

Нахалка подвизгивала где-то рядом. Евдокия Степановна тихо охнула:

— Нахалушка, не лижись!

Ощупывая руками лед, Василий Ефимович пополз в сторону собачьего визга и вскоре наткнулся на ноги жены.

— Дуня, вставай!

— Не могу, Вася, примерзла.

Старик уцепился за ее торбаса и с силой потянул на себя. Старуха приподнялась, с треском отрывая ото льда примерзшую шаль.

— Ползем, бабка, ползем! — торопил жену Василий Ефимович. — Нахалушка, милая, домой, домой веди! Вызволяй!

Словно поняв, собака взвизгнула и бросилась вперед. Через мгновение она возвратилась и, потыкавшись носом в лицо старика, снова исчезла. Так, поминутно исчезая и возвращаясь, она вела их в безглазом тумане.

Старики ползли на четвереньках. Чтобы не потерять жену, Василий Ефимович держал в зубах угол старухиной шали, а сам, переставляя бесчувственные руки, ощупывал дорогу.

Дома старик растирал побелевшие руки Евдокии Степановны медвежьим салом и, глядя в ее лицо, искаженное болью, говорил:

— Верь слову, с завтрашнего дня начну печь складать. Будешь ты полеживать на печке, я — возле печки, а Нахалушка — под печкой — всяк на своем месте. Мы ее, гляди, вот тут постановим.

Евдокия Степановна, несмотря на боль, улыбалась, глядя на суетящегося старика, а он широко разводил руками, показывая, сколько места будет занимать русская печь.

Кузя

1

В ожидании лошадей, которых должны были пригнать из соседнего, якутского колхоза, начальник небольшой поисковой партии Дмитрий Николаевич в пятый раз принимался пить чай.

Неприятное скрежетанье заставило его выглянуть в окно. Всклокоченный бурый пес ожесточенно выгрызал консервную банку, придерживая ее грязными лапами.

— Эй, друг, брось железку жевать, лови вот лучше! — крикнул Дмитрий Николаевич и бросил собаке хлеб.

В один мах проглотив краюшку, пес улегся под окном, благодарно поглядывая на человека и метя хвостом.

Из домика вышли члены экспедиции: коллектор Николай, промывальщик Антон и рабочий Петр. От нечего делать они стали допытываться у собаки, как ее зовут.

— Балетка? — предполагал Петр. — Дружок?

— Шарик! Тузик! Волчок? Кабысдох? — наперебой орали Николай и Антон.

— Удивительно терпеливый пес, — удивился Дмитрий Николаевич. — Если бы ко мне так пристали, я бы показал вам «кузькину мать».

При упоминании «кузькиной матери» пес встрепенулся и поднял ухо.

— Догадался! — хлопнул себя по лбу Николай. — Его Кузькой звать. Ты Кузьма? — гаркнул он над ухом собаки.

Пес вздрогнул и сердито гавкнул.

Так за ним и осталась кличка Кузя.

На рассвете проводник-якут Иннокентий подогнал лошадей, и геологи двинулись в нелегкий путь по тайге, болотам. К вечеру, добравшись до небольшой долинки с сочной травой, разбили ночлег. Усталые лошади с хрупом щипали траву, как вдруг одна из них, всхрапнув, шарахнулась от кустов. Остальные, сбившись в кучу, испуганно заржали.

— Кабыть, хозяин! — крикнул Иннокентий. Геологи схватили ружья. Но вместо медведя из кустов показался Кузя. Бедный пес тяжко дышал, видимо, он целый день догонял партию. Извиняясь за причиненный переполох, Кузя виновато повилял хвостом и с наслаждением растянулся в сторонке.

— Это твоя собака? — спросили у якута.

— Нет моя, — равнодушно сплюнул проводник. — Не знай чья. Так живи поселка, бегай.

Распределив ночное дежурство, поисковики улеглись вокруг костра. Первым дежурил Иннокентий. Он сидел, раскачиваясь всем телом, борясь с одолевающей дремотой. Из темноты к костру подошел Кузя и уселся в ногах Дмитрия Николаевича. Иннокентий улыбнулся:

— Ты пришла, Кузя? Ах, хорошо! Дежурить надо, Кузя.

Пес пошлепал хвостом.

— Кузя, твоя сиди, смотри все порядке, ладно? — с трудом разлепляя тяжелые веки, шептал якут. — А я шибко спать хочу.

В наступающей темноте постепенно исчезали все звуки. Казалось, что тишина прибывает, и вскоре тайга замерла, до верхушек затопленная безмолвием.

Когда Дмитрий Николаевич проснулся, чтобы сменить проводника, бодрствовал один Кузя. Он пристально глядел на огонь, и в глазах собаки взлетало и гасло отражение искр догорающего костра. Геолог подбросил дровишек и, доверясь Кузе, тоже улегся спать. В сонном сознании медленно проплыла мысль, что когда-то, много веков назад, вот так же вышел из темноты зверь и, подойдя к костру человека, навсегда остался с человеком. Почему? Это уж собачья тайна.

Иннокентий проснулся на рассвете. Раздувая огонь, он разговаривал с Кузей:

— Твоя теперь давай спи, видишь, моя вставай?

За время пути Кузя сделался полноправным членом экспедиции. Помогал Петру собирать валежник для костра, ходил с Николаем на охоту.

— Этот Кузя набит талантами по самые уши, — восхищался Николай, бросая на землю связку куропаток. — Идем мы с ним, слышу — брешет. Я к нему, вижу — лезет на лиственницу, аж визжит от досады, а там белка, голову свесила, во все глаза на него смотрит. Я говорю: брось, не расстраивайся, на шута нам белка. И можете себе представить, сколько потом белок ни попадалось, ни одну не облаял. Вышли на прогалину, Кузя в кусты — и выгнал куропатку. Я ее подстрелил, показываю Кузе, хвалю — молодец! Хорошо! И что вы думаете? Понял! Пошел Кузьма по куропаткам!

Считая себя в ответе за имущество поисковиков, Кузя всегда волновался, когда партия снималась с привала. Он притаскивал пустые консервные банки, папиросные коробки и, положив их у ног Дмитрия Николаевича, вопросительно смотрел ему в глаза: оставили, а может, это нужные вещи?

Наконец поисковики добрались до шумливой, загроможденной камнями речки. В задание партии входило обследование ее бассейна.

Иннокентий, не отдыхая, стал собираться в обратный путь. Якут тронул лошадей и крикнул Кузю. Как ни грустно было геологам расставаться с полюбившимся псом, они молчали: что поделаешь, ведь собака чужая.

Кузя, покорно побежавший за проводником, вдруг остановился. Собака стояла, поглядывая то вслед удалявшимся лошадям, то на молчащих геологов, и внезапно бросилась к поисковикам. Так Кузя самостоятельно выбрал себе хозяев…

Отыскав подходящую площадку, люди принялись за устройство стана. Правый берег представлял хаотическое нагромождение камней, на левом стоял непролазный чертолом, типичный для заболоченной тайги. Громкие голоса людей и собачий лай разбудили эхо, и в первый раз за века оно начало неумело повторять человеческие слова. К ночи в палатке загудела походная железная печка. Наглухо закрыв полог, люди раздевались и в блаженном молчании отдыхали от комаров. Первым тишину нарушил чайник. Просвистев веселенький мотивчик, он нудную комариную песню прервал возмущенным бормотаньем и, закончив звонкими ударами молоточка, отдуваясь, скинул крышку.

— Чайник денежки кует, это к удаче, — убежденно изрек Петр. — Найдем золотишко.

Слово золотишко отворило красноречие Николая. Он принялся мечтать вслух: как они обнаружат богатейшее месторождение металла, родится новый прииск, и назовут его…

— Тараторка, — ухмыльнулся Антон. — В честь тебя!

Николай обиделся:

— Остряк! Кустарь-одиночка!

— Да это я речку предлагаю так назвать. Чего ты? — примирительно пояснил Антон.

— А что, подходящее название, — заметил Дмитрий Николаевич. — Так и запишем: речка — Тараторка. А теперь спать. Вон Кузя уж третий сон досматривает.

2

Удача — сестра счастья улыбнулась поисковикам. Ничтожные, тусклые крупинки на дне лотка подтверждали давнишние сведения об этой речонке. Счет дней сменила череда радостей и сомнений.

Тараторка поддразнивала искателей, подавая им мелочишку и заставляя жадно мечтать о ее возможных богатствах. Лукавя, обманывая, она завлекала геологов в свои верховья. И наконец наступил день, когда в пробе, взятой из-под сгнившего верхнего покрова заболоченного берега, обнаружилось богатое золото.

Сомнения исчезли. Оставалось установить границы золотоносной зоны. Людьми овладела горячка работы, полная бескорыстной жадности. Затемно они возвращались на стан, ели на скорую руку под причитания Петра, что все перепрело, потеряло вкус. Спали тоже беспокойно. Времени оставалось в обрез. В воздухе уже явственно слышался горьковатый запах осени.

Кузя, каждый день уходивший с поисковиками, свирепствовал в бурундучьих селениях, разнообразя свой стол дичиной. Несколько раз он по-братски пытался поделиться своей добычей с людьми.

Петр уже давно приглядывался к Тараторке. Не раз видел тени стремительно проносящихся рыб. Зашивая свою гимнастерку, он вдруг наткнулся на заколотый в кармашке рыболовный крючок и решил побаловать товарищей ухой.

Поплавок из пробки сейчас же прибился к большому валуну на середине речки и внезапно исчез. Только бы не зацепился, испугался Петр, плакал тогда крючок. Он потянул и почувствовал отдавшийся в руку сильный толчок.

— Есть! — вскрикнул Петр и выбросил на берег здоровенного хариуса.

Любуясь пойманным красавцем, Петр прихватил зубами потухшую папиросу и полез за спичками. Из коробка, возмущенно гудя, полезли толстые мухи.

— А, черт! Угораздило перепутать коробки, — ругался рыбак, глядя на разлетавшуюся насадку. — Придется идти на стан и снова ловить мух.

Взобравшись на обрыв, Петр остолбенел: поваленная палатка лежала кучей брезента. Валялись разломанные в щепки ящики с продуктами. На земле белела мука. А виновники разгрома — два больших медведя с медвежонком сидели у растерзанного мешка с сахаром и, смачно чавкая, отправляли в пасти последние куски.

— Вы чего делаете? — заорал Петр и кинулся к медведям.

Звери вскочили и пустились бежать, но вдруг один из них повернулся, рявкнул и, поднявшись на дыбы, пошел на Петра. Увидев надвигающуюся на него тушу, Петр опомнился. Холодея от тошнотногостраха, он бросился назад, спрыгнул с обрыва в речку. Доплыв до валуна и прижавшись к серому, в черных лишайниках камню, он оглянулся. Медведя не было. Только на обрыве, откуда спрыгнул Петр, еще вздрагивало золотое соцветие дикой рябинки.

— Дурак! Дубина я! И угораздило же меня ружье в палатке оставить! — сам себя отчитывал Петр.

3

Ливень начисто смыл намеченный на день план работ. Тараторка, вся в пене, мчалась через загромождавшие ее камни, кидалась в стороны и наконец, вспучась, стала заливать низкий берег.

Скользя по мокрым камням, поисковики возвращались в стан.

— Не ждет нас Петруха, и печка не топится, — вздохнул Антон, когда из серой завесы дождя показалась желанная палатка.

— Что-то неладно, — встревоженно заметил Дмитрий Николаевич. — Посмотрите на Кузю.

Кузя, сгорбившись, медленно переставляя лапы, с глухим рычанием приближался к палатке. Охваченные тревогой, люди ускорили шаги.

В палатке Петра не было. У входа лежала его фляга с намалеванной углем стрелой. Внутри была записка:

«Я виноват, что медведи разграбили стан. Чтобы не сорвать работы, пошел в поселок за продуктами. Товарищи, продержитесь до меня. Взял банку мясных консервов.

Петр. 17 августа».

Люди разглядывали щепки от ящиков, которые Петр сложил у печурки, месиво из муки и круп, перемешанное с медвежьим пометом. В печке оказались помятые, местами прокушенные восемь банок мясных консервов и в бумажке горсть замусоренного чая, очевидно, собранного Петром по чаинке.

— Мы-то продержимся, — похлопывая по ружью, заявил Николай. — Мы с Кузьмой куропатками вас обеспечим, а вот как Петруха?

— Одурел он, что ли, с одной банкой консервов в такую дорогу переться? — горячился Антон. — Он, вишь, благородство показывает, а что мы будем о нем беспокоиться, ему плевать!

Ночью Николай вдруг вскочил:

— Ребята, вы не спите? Знаете, что я вспомнил? Помните, как сегодня Кузя выл? Мы думали, бурундуков объелся, а он, может, чуял, что с Петром беда?

Дмитрий Николаевич погладил лежащего возле него пса.

— Вполне возможно, что и чуял, — ответил он и подумал: тогда это будет собачья тайна номер два.

Ливень зарядил, как видно, надолго. Тараторка подступила почти к самой палатке, пришлось перекочевывать повыше. Когда-то здесь бушевал таежный пожар, и теперь вокруг из каменных расселин торчали обуглившиеся коряги. Николай с досадой поглядывал на ружье. Охота была на той стороне, а переправиться через ревущую Тараторку нечего было и думать.

…Петр шагал уже пятые сутки. Для отдыха он выбирал места, заросшие брусникой, и, лежа на животе, горстями ел кислые ягоды, обманывая ноющий от голода желудок. По местам прежних стоянок он приблизительно определял расстояние, оставшееся до поселка. Узнав кусты, из которых вылез Кузя, Петр повеселел: оставалось километров пятьдесят.

— Теперь подзаправимся посытней ради последнего перехода, — предложил он сам себе и, достав из кармана давно уже пустую банку, стал обирать приставшие к стенкам крупицы говяжьего жира. За этим занятием его застал снег. Несколько снежинок залетело за воротник. Зябко передернув плечами, Петр крякнул:

— Снег да вода — в походе беда, — и торопливо зашагал вперед.

4

— Пришла беда, отворяй ворота! — Возглас Антона разбудил поисковиков.

— Что стряслось? — спросил Дмитрий Николаевич.

Антон отвернул полог палатки. В треугольном просвете люди увидели медленно опускавшиеся хлопья снега.

— Ну, уж это ни на что не похоже! — обозлился Николай. — Ведь август, август! Взбесились они там, что ли? — взглянул он на небо.

Дмитрий Николаевич поспешно одевался.

— Рановато для зимы. Обычно снег выпадает после двадцатого сентября. Возможно, что это временное явление, но кто знает, сколько оно будет продолжаться? Товарищи, надо запастись топливом.

Весь день люди молча рубили и сваливали у палатки горелые коряги. Изредка кто-нибудь ласково похваливал Кузю, усердно таскавшего дрова вместе со всеми. В безветренной тишине чувствовалось грозное предостережение. Чем белее становилась земля, тем суровее темнело небо.

Спать решили вповалку. Теплей. Когда Николай, устраивавший общую постель, взял одеяло Петра, всем стало не по себе. Они лежат в тепле, защищенные от непогоды, а где-то бредет усталый, голодный Петр.

Прижавшись вплотную друг к другу, люди лежали без сна, прислушиваясь к ветру. Снегопад превращался в пургу…

— По моему расчету, Петр должен подходить к поселку, — задумчиво проронил Николай.

— Трудно предположить такое, — возразил Дмитрий Николаевич. — Ведь он идет голодный.

— Нет, не на подходе он. Сегодня двадцать седьмое, а вышел он семнадцатого. Считай, пройти ему надо почти триста километров — по тридцать километров в сутки, ежели по хорошей дороге, а ведь он по бездорожью и голодный.

Пурга, пурга.

Хрипло дыша снежной пылью, отплевываясь, как пловец, Петр выгребался из рыхлых сугробов. Перед ним возникали смутные очертания человеческого жилья и, обманув призрачной надеждой, рассыпались…Слой за слоем покрывает Петра сыпучий снег…

— Скорей, скорей! — кричит он и забинтованными руками сгребает с себя простыни.

Усталая медсестра поправляет на голове больного пузырь со льдом и, наклонясь, слушает горестный шепот:

— Помрут они с голоду… Помрут! — Бредовые слезы катятся по рыжеватой щетине небритых щек.

И снова сбрасывает с себя простыни.

— Ну как? — спросил врач, входя в палату.

— Все тот же бред, — ответила сестра. — А у вас как? Не знаете, послали им помощь?

Врач прикладывает руки к нахлестанному ветром лицу.

— Сейчас в райкоме собрали каюров. Они говорят, на собаках не пробиться. Секретарь побежал в радиоузел просить помощи у Магадана. Одна надежда на самолет.

5

Пурга бушевала девятые сутки.

В занесенной снегом палатке было сравнительно тепло. С утра на печке кипел чайник, и поисковики пили кипяток. Это был завтрак. В полдень кипяток назывался обедом, а вечером — ужином. От этих названий горячая вода не становилась сытнее, но людям казалось, что это помогает поддерживать порядок нормальной жизни. Единственное, что они могли противопоставить жестокой власти стихии. Николай пытался шутить:

— Жаль, что у нас резиновые сапоги. У Майн-Рида в таких случаях путешественники варят мокасины и ременные лассо.

Дмитрий Николаевич лежал пластом. Заострившиеся черты лица вызывали тревогу у Николая и Антона. Не по годам старому геологу переносить приключения. Но Дмитрий Николаевич не жаловался.

Только Кузя (по-звериному откровенный) дремал целыми днями, изредка открывая глаза. Людям становилось не по себе от смиренного взгляда голодных собачьих глаз.

— Прямо душу выворачивает. Как это у Маяковского? «…увидишь собачонку…». Эх, позабыл вторую строчку, а кончается так: «Из себя готов отдать печенку, мне не жалко, дорогая, ешь!» — бормотал Николай.

Каждый из поисковиков думал одно: дошел ли Петр?

Однажды Кузя насторожился и, заворчав, бросился к выходу.

— Тише, слушайте! — замахал руками Антон. Сквозь вой пурги слышался тяжелый, медленный гул.

Шатаясь от слабости, поисковики выбрались наружу. Снег залеплял глаза, но над ними ясно слышался гул. Невидимый самолет описывал гудящие круги.

— Нас ищут! Значит, жив Петруха! Ура-а… — шепотом кричали люди.

Они вглядывались в клубящуюся белую муть и, прислушиваясь, считали круги: один… второй… третий… четвер… гуденье удалялось. Самолет уходил прочь.

С пронзительным лаем, проваливаясь в снег, Кузя побежал в сторону затихающего звука.

— Правильно, Кузьма, лови его за хвост, — невесело пошутил Николай.

Дмитрий Николаевич нерешительно сказал:

— Не знаю, может быть, это галлюцинация, но в какое-то мгновение я видел самолет. Возможно, и он заметил нас?

Геологи уже сидели в палатке, когда к ним пролез запыхавшийся Кузя и, схватив Николая за рукав, потянул его к выходу.

— Вот тебе на! — удивился Николай. — Нет, брат, не до прогулок. Кузя скреб лапами полог и нетерпеливо скулил. Николай поднялся.

— Надо идти, зовет ведь.

Кузя бежал по своим прежним следам и, останавливаясь, поджидал еле бредущего Николая. И вдруг пес провалился в какую-то яму и залаял.

Николай увидел, что Кузя раскапывает глубоко ушедший в снег большой тюк. Стало жарко.

— С самолета сбросили, голубчики! Кузя, дорогуша, теперь живем! — шептал Николай, хватаясь за оледенелые веревки. Но Кузя снова теребил его, приглашая идти дальше. Неподалеку оказался еще такой же тюк. Николай подтянул его к первому и без сил опустился на снег. От слабости тряслись руки и ноги.

— Не дотащить мне, Кузя, — пожаловался он, вытирая кепкой щиплющий глаза пот. — Ослаб очень. — И, глядя в понимающие глаза собаки, раздельно произнес: — Кузя, приведи Антона. Антона, понял? — Пес взвизгнул и выбрался из ямы. Вскоре он явился в сопровождении испуганного Антона.

— Фу, как меня Кузьма напугал! Я думал, с тобой что случилось. Батюшки?! Посылки? Ура!

— Ребята, как вы смогли их дотащить? — поражался Дмитрий Николаевич, помогая счищать с тюков снег. Задохнувшиеся ребята хватали ртом воздух.

— Древним путем, Дмитрий Николаевич. Великий путь из варяг в греки — волоком!

Запах еды щекотал ноздри.

Чайник, распространяя аромат душистого чая, изредка презрительно фыркал, вероятно, вспоминая время, когда в нем кипела пустая вода.

Николай с Антоном наперебой рассказывали, как Кузя помогал тащить тюки. То за один угол схватит и тянет, то за веревку уцепится, и, честное слово, действительно помогал.

Люди гадали, как Кузя узнал о сброшенных посылках? А Кузя, основательно подзаправившись, шлепал хвостом и поблескивал плутоватыми глазами. И это была его третья тайна.

6

Петр несся с сумасшедшей скоростью по какой-то длинной черной трубе. Сейчас я размозжу себе череп, подумал он и вылетел в ярко освещенное отверстие. Над ним склонились две головы в белых шапочках. Незнакомый голос спросил:

— Как вы себя чувствуете?

Петр рывком сел на кровати.

— Осторожней! — вскрикнула сестра. — Не потревожьте повязок, у вас руки обморожены.

— Я в больнице? — огляделся Петр.

— Тринадцатый день, — утвердительно кивнул врач.

— А они как? — помертвел Петр.

— Все в порядке, — поспешно заверил врач. — Их разыскал самолет и сбросил все необходимое. А как только кончилась пурга, за ними поехали на собаках.

— Вы вовремя пришли в себя, — улыбнулась сестра. — Как раз мы сегодня ждем ваших товарищей.

Петр недоверчиво переводил глаза с врача на сестру.

— Откуда же вы узнали про них?

— Из вашего бреда, дорогой. Удивительно конкретный бред, — ответил врач.

Петр узнал, что его нашли на улице поселка и, попав в больницу, он в бреду рассказал все. В коридоре послышался шум.

— Ваши едут! — крикнула медсестра.

Петр взглянул в окно. Собачьи упряжки заворачивали к больнице. Через несколько минут в палату ввалились три закутанные фигуры и веселый Кузя.

В коридоре толпились люди. Улыбаясь, они встали в сторонке, чтобы не мешать встрече товарищей.

Вдруг раздался сердитый голос врача:

— Откуда в палате собака? Чья собака?

— Это моя собака, — сказал Дмитрий Николаевич. — Это Кузя, наш друг.

На ленинградских улицах можно встретить высокого, старого мужчину, рядом с которым чинно вышагивает большой бурый пес неопределенной породы. Это геолог Дмитрий Николаевич и Кузя вышли на свою ежедневную прогулку.

Скудная любовь

Пыжик умел улыбаться. Улыбался он как-то особенно, поднимая верхнюю губу и показывая передний ряд мелких белых зубов. Непонятно, как удавалось ему скрывать внушительные клыки. Если бы они были видны, приветливое выражение мигом исчезло бы с собачьей морды. Кроме уменья улыбаться, в этом большом рыжем псе ничего особенного не было.

Его хозяйка не чаяла в нем души. Если Пыжик по нескольку дней пропадал в многочисленной собачьей компании, проводя время в драках и путешествиях по задворкам, бедная Эня Сергеевна теряла покой. Чуть начинало светать, она выбегала на крыльцо и. ежась от промозглого магаданского тумана, протяжно звала Пыжика.

Беда, если в это время из-за угла появлялась старая кляча, запряженная в странную повозку, похожую на большой, наглухо закрытый ящик. За повозкой шагали двое дюжих мужиков с сетью для вылавливания бездомных собак.

Эне Сергеевне сразу начинало казаться, что в хоре воплей, доносившихся из собачьей кутузки, слышится жалобный лай Пыжика. Она осыпала собаколовов упреками, требовала открыть ящик и, убедившись, что среди пойманных бродяжек Пыжика нет, успокаивалась.

А Пыжик, нагулявшись вволю, являлся домой грязный, голодный, но в прекрасном настроении и не чувствовал за собой никакой вины. В наказание за долгую отлучку Эня Сергеевна несколько дней не пускала его одного и выводила гулять на длинной веревке. От такой: неприятности у Пыжика пропадал аппетит. Сидя на корточках с миской в руках, Эня Сергеевна уговаривала собаку:

— Пыжуня, поешь! Смотри, как вкусно, ты только попробуй!

Пес пятился от миски.

— Смотрите, ничего не хочет есть, — жаловалась Эня Сергеевна соседке Прасковье Ивановне. — Опять голодовку объявил.

— Да плюньте вы на него, — убеждала Прасковья Ивановна. — И охота вам переживать? За кого? Тьфу! За собаку! Пропади она пропадом! Детей у вас нет, вот и нянькаетесь со своим Пыжуней. Погодите, будет ребенок, так ваш Пыжуня еще и по помойкам набегается с голодухи.

— Никогда! Слышите, Прасковья Ивановна, никогда не говорите мне этого. Что ж, по-вашему, у меня одна любовь и на собаку и на ребенка? Пожилая вы женщина, а рассуждаете глупо.

Прасковья Ивановна уходила из кухни, от греха подальше, и Эне Сергеевне последние слова приходилось кричать ей вслед:

— Я знаю, вы спите и видите, чтобы Пыжик пропал! Вы его ненавидите!

…Появление маленького Валерика Пыжик принял со всей собачьей восторженностью. Он прижимался носом к детской постельке, втягивая в себя незнакомый смешной запах пеленок и молока. Когда Валерика выносили гулять, Пыжик важно шел рядом с колясочкой и, поглядывая то на хозяйку, то на малыша, улыбался.

Вскоре Пыжика выселили из комнаты, и он целыми днями лежал поперек коридора.

С каждым днем его жизнь менялась к худшему. Вместо прежнего: «Пыжуня, поешь», — из кухни слышался визгливый крик: «Как ты мне надоел! Чтоб ты подох, противный!».

Понурясь, Пыжик выходил на улицу и отправлялся на обследование помоек. Видели Пыжика и на рынке в мясном ряду, где он вместе с беспризорными собаками, трусливо поджав хвост, подкрадывался к мясным крошкам, затоптанным в грязь.

Прасковья Ивановна, стыдясь своей слабости, потихоньку подкармливала Пыжика и, вздыхая, гладила по голове. Наконец Эня Сергеевна получила большую комнату в другом доме. Все жильцы обрадовались за Пыжика, теперь-то он не будет беспризорничать. Там и ему найдется место.

Каково же было их удивление, когда через два дня после переезда Эни Сергеевны Пыжик вновь появился в коридоре. Он лежал у дверей комнаты, где жила раньше его хозяйка. Кто знает, может, псу казалось, что за дверью осталась его прежняя жизнь, полная человеческой ласки?

Эне Сергеевне сказали, что Пыжик находится на старом месте, и она пошла за ним. Как только Эня Сергеевна с Валериком на руках вошла в коридор, Пыжик, улыбаясь, радостно визжа, бросился к ней.

— Какого черта ты отираешься по чужим домам? — грубо закричала Эня Сергеевна. — Что, у тебя своего дома нет?

Валерик потянулся к собаке, и мать переменила тон:

— Это Пыжуня! Наш Пыжуня! Ну-ка, хлоп Пыжуню! Побей его, вот так. Не ходи куда не надо.

Детская ручка била собаку по голове, а пес…

— Смотрите, ему нравится. Он улыбается, — восклицала Эня Сергеевна. Пыжик смотрел на нее и ребенка и скалился, но это не было улыбкой. Он не хотел идти со своей хозяйкой. Она силком вытащила его на улицу. Пес вырвался и прибежал обратно.

Вечером на общем собрании в коридоре жильцы решили, что пусть Пыжик остается в доме.

— Вот только как Прасковья Ивановна? — сказал кто-то. — Она ведь не любит Пыжика, может, будет возражать?

Прасковья Ивановна молча распахнула дверь своей комнатки. Пыжик спал на коврике, занимая все свободное место маленькой комнатушки.

Загадка

— Будете работать на Горностае, — сказал мне заведующий конбазой совхоза.

Горностай! В воображении возникла стройная, белоснежная лошадь. Но конюх уже подводил ко мне старого конягу с разбухшими от ревматизма коленями.

Белый в молодости, сейчас Горностай был грязно-серого цвета. Отвислая нижняя губа придавала его морде недовольное выражение старого брюзги. Когда я стала его запрягать, он прижал уши и, шамкая почти беззубой пастью, пытался меня укусить.

Как все неудачники, старик был раздражителен.

Горностая привезли на Колыму молодым, необъезженным жеребенком. Не успел он опомниться от свинцовых волн Охотского моря, все еще ощущая то вздымавшуюся, то уходящую из-под ног палубу, как сразу попал на маленький кирпичный завод при совхозе.

В бесконечные суровые зимы, в наскоро сколоченном щелястом тепляке, где пар дыхания смешивался с горьким дымом печурки, и летом, когда тепляк разбирали и подслеповатую лампочку сменяли ослепительные лучи палящего солнца, Горностай ходил по вытоптанному им кругу, грудью поворачивая длинный шест. Он месил глину.

А ведь, наверное, манила его пестревшая веселыми желтыми лютиками и фиолетовыми ирисами сочная трава болотистой долины? И в росистые утра мечталось ему пробежать, мягко постукивая подковами, по широкому шоссе, по которому деловито уходили и возвращались запряженные в телеги другие совхозные лошади?

Но скоро хлюпающая под мешалкой глина потушила все желания. Все равнодушней отмахивался он хвостом, когда утренние комары с въедливым стоном облепляли его бока, и только изредка моргал белыми ресницами, тревожа присосавшуюся у века просвечивающую кровью мошкару.

Но однажды Горностай лихо загарцевал по своему проклятому кругу и, когда подоспевшие рабочие повисли на нем с двух сторон, сел и, оскалив зубы, замотал головой, храпя и разбрасывая пену.

Боясь, что он может взбеситься, его отдали на конбазу. И там Горностай по-прежнему остался одиноким. Его угрюмый нрав отпугивал миролюбивых покладистых лошадей. А за скверную привычку кусаться и драки с другими лошадьми люди дали ему самую тяжелую работу: на Горностае стали бессменно возить воду.

Несколько раз в день ему надо было заходить по брюхо в ледяную реку Таскан и, чувствуя, как течение уносит из-под грузнувших ног песок, ждать, пока водовоз наполнит большую тяжелую бочку. Потом, скрежеща копытами по скользким камням, надсаживаться, вывозя ее на берег. И только когда ревматизм вцепился в ноги лошади и заныл, заскрипел в изуродованных суставах, ветеринар освободил Горностая от этой работы.

Мне иногда казалось, что заветной мечтой Горностая были совхозные дрожки, но ни разу в жизни ему не пришлось выполнить ни одного «легкового» задания. Вероятно поэтому, встречая запряженного в дрожки огромного гнедого жеребца, гордость совхоза, Горностай, хрипя и плюясь, рвался из оглобель с явным желанием подраться.

Несмотря на преклонные годы и инвалидность, Горностай оставался задирой. Не раз по возвращении его из ночного мне приходилось заливать йодом рваные раны на морде и плечах.

По адресу Горностая сыпались колючие шуточки. Люди презирали его не за то, что он драчун, а за то, что в затеянных им драках доставалось только ему.

— Жидок на расправу! — говорили люди, объясняя поражение Горностая его трусостью.

Но вскоре Горностай заставил многих изменить сложившееся о нем мнение. В то утро он был не в духе: оторвал карман моей телогрейки, доставая лакомство: кусок черного хлеба с затиснутой в него селедкой.

Обычно Горностай долго фыркал в карман и потом, вытягивая губы, легонько доставал хлеб. На этот раз он просто рванул зубами оттопырившийся край кармана и, жуя хлеб, презрительно выпятил нижнюю губу.

Выезжая со двора, он куснул подвернувшегося на дороге сосунка жеребенка. Жеребенок зазевался, потому что был занят несуразно длинной травиной, которую старательно жевал назло любящей мамаше, напрасно звавшей его на очередную кормежку.

Плохое настроение Горностая усугубилось еще одним случаем: навстречу нам неслась пароконка с возом сочной, только что скошенной зеленки. Еще издали завидя зеленку, Горностай начал скашивать дорогу по диагонали. Когда воз поравнялся с нами, он вытянул шею и широко разинул пасть, намереваясь выхватить огромный клок, но не рассчитал время, и зеленка, мазнув его по жадной пасти, промчалась мимо.

Обозлившийся Горностай покосился на меня и, прижав уши, озабоченно затрусил вперед.

Неподалеку от дороги раскинулось поле еще не скошенного, зеленого овса. Остановив Горностая, я пошла нарвать ему охапку этого утешенья. Вдруг из-за поворота дороги затарахтел трактор. Тракторы прибыли в совхоз недавно. При виде их лошади вставали на дыбы, храпели и в паническом ужасе мчались, не разбирая дороги. Я увидела, что тракторист, шутки ради, направляет трактор прямехонько на Горностая.

Горностай еще не видел трактора. Сейчас он испугается, понесет, поломает телегу, покалечится сам, мелькало у меня в голове, пока я бежала к лошади.

Угрожающе рыча, трактор полз на лошадь, и Горностай принял вызов. Круто нагнув голову, он пошел навстречу невиданному врагу. В жажде единоборства он не думал о поражении.

Расстояние между участниками неравного поединка резко сокращалось. Растерявшись от нежданной контратаки, тракторист замедлил ход трактора и стал сворачивать в сторону. Но Горностай продолжал идти с явным намерением грудью встретить врага. И когда рас стояние уменьшилось настолько, что машина должна была или свернуться в кювет или раздавить лошадь, трактор остановился.

Постояв в раздумье нос к носу с машиной, Горностай заржал и, выпятив грудь, пошел своей дорогой. Вслед ему неслись ругательства, в которых слышалось уважение.

Я не глядела на тракториста, делая вид, что этот подвиг для моей лошади обычное явление, но, угощая Горностая зеленкой, чувствовала, как горят щеки от радостной гордости за моего плохонького, кривоногого конягу.

Я любила Горностая, а он отвечал мне обидной холодностью: никогда не встречал меня приветливым ржаньем, никогда не клал мне голову на плечо, как это делали другие лошади, ластясь к своим возчикам. И все-таки я любила его и не могла отделаться от чувства виноватости перед ним за его тяжеловозную жизнь. Разлука пришла нежданно. Лошадей, которые похуже, надо было отправить на смолокуренный завод, расположенный от нас за шестьдесят километров в глухой тайге.

Конечно, Горностай стоял в списке первым.

Прошло четыре дня. Утро было неприветливое, ветреное. Сопки кутались в лохмотья сырого, серого тумана. Задумавшись, я медленно запрягала другую лошадь. Не нравилась мне эта избалованная рыжая кобыла. Кто-то толкнул меня в спину. Оглянулась — Горностай! Ноги и брюхо залеплены ржавой болотной грязью. Морда измученная. Он тяжело дышал и, впервые положив морду мне на плечо, ласково пошлепал по щеке теплыми, мягкими губами.

— Горностаюшка, родненький ты мой!

Я побежала к заведующему и, рассказав о самовольном возвращении Горностая, умолила не отправлять его обратно.

— Дывись, який дезертир объявился! — рассмеялся он и добродушно добавил: — Хай ему бис, нехай остаетси.

Не чуя под собой земли от радости, я мчалась к Горностаю. Надо было накормить его и отмыть.

Горностай лежал на грязном дворе конбазы. Бок его то неестественно раздувался, то опадал, обтягивая похожие на обручи ребра. Сколько сил и храбрости понадобилось ему, чтобы одолеть бездорожье заваленной буреломом тайги! Как, наверное, он боялся темных зарослей кедровника, таящих неведомую опасность? Как всхрапывал и шарахался от треска хрустнувшей ветки и срывался с грибовидных кочек в рыжую воду таежных болот!

Увидев меня, Горностай с усилием приподнял голову и тут же снова уронил ее. По телу волной пробежала дрожь. Потом он дернулся, словно пытаясь встать, и, откинув оскаленную морду, затих.

Я сидела возле него, отгоняя больших зеленых мух, и старалась понять, что заставило Горностая вернуться. Привычка к своему стойлу? Или, кто знает, может, первая человеческая ласка, согревшая одинокое, озлобленное сердце?

Что могла я узнать, глядя на тяжелую лошадиную слезу, застывшую на грязной шерсти?

Белая шкурка

На серебряной парче снегов освещаемые яркой луной виднелись небольшие бугорки. Это тетерева, спасаясь от ночного мороза, зарылись в снег.

Узкая, голубая тень выскользнула на опушку тайги. Только эта тень и выдавала горностая, белая шкурка которого неотличимо сливалась с общей белизной.

Белая Шкурка издалека учуял запах птичьей ночевки и, расстилаясь по снегу, неслышно крался к ближайшему сугробику. Дремавший тетерев, заслышав приближающуюся опасность, не успел выбраться из своего укрытия, как маленький хищник повис у него на груди, вцепившись зубами в шею птицы. Громко крича от ужаса, тетерев рванулся в спасительную высоту.

Спокойствие ночи было нарушено. Испуганные тетерева взлетали, разметывая снег, и исчезали среди заснеженных деревьев. Только один, беспорядочно взмахивая крыльями, стремительно поднимался в темно-синее пространство, унося на себе белую пушистую смерть.

Белая Шкурка вдруг понял, что он летит, и, испугавшись, что было силы вонзил свои острые зубы в горло птицы. Эх, Белая Шкурка, этого-то и не надо было делать! Мертвый тетерев, распластав крылья, рухнул на землю.

Оглушенный падением, горностай лежал неподалеку от убитой птицы. Он не видел, как рядом заполыхал рыжий лисий хвост. Воровато косясь на неподвижного горностая, лиса схватила птицу и скрылась. И когда Белая Шкурка очнулся, то, кроме нескольких тетеревиных перьев да хитроумных зигзагов лисьего следа, на снегу ничего не оставалось. В голове у Белой Шкурки шумело. Лапы дрожали. В другое время он вернулся бы в свою норку, чтобы отлежаться после неудачной охоты, но сейчас голод погнал его на поиски пищи.

Полизав ушибленный бок, горностай побрел к подветренному склону сопки. Там в зимнюю бескормицу неповоротливые куропатки обклевывают с кустарника заледенелые почки. Но напрасно Белая Шкурка кружил среди кустов: куропаток не было.

Уже светало, когда Белая Шкурка очутился у небольшого домика, стоящего у подножия сопки. Никогда еще он не забегал так далеко. Горностай уже хотел повернуть обратно, как вдруг увидел свежий мышиный след. След вел к стене и обрывался около щели.

Белая Шкурка, не раздумывая, юркнул в щель. Он уже предвкушал, как пискнет и хрустнет на зубах теплый, мягкий мышонок, но, попав в коридорчик, сразу забыл про мышь. На полу в мешке лежал кусок оленины. Горностай прогрыз мешковину и жадно принялся за мороженое мясо.

В домике жили заведующий складом перевалочной базы и двое рабочих. Выйдя в коридор, заведующий удивленно уставился на шевелящийся мешок.

— Ребята! Крыса в мешок залезла! Одолели, проклятые, уже и сюда добрались. Давай кочергу!

Люди обступили мешок, и в это время из дырки выглянула оскаленная мордочка Белой Шкурки.

— Горностай! Держи! Не выпускай!

Забившись в угол мешка, Белая Шкурка с ужасом смотрел, как в мешок просунулась большая, красноватая рука и, растопырив пальцы, стала медленно приближаться к нему. Вот она уже близко. Вот рядом… бежать некуда. Защищайся, Белая Шкурка! Горностай воинственно затрещал и кинулся на человеческую руку.

— Ой! Кусается, чертенок! Ну нет, не пущу! Попался, который кусался.

Горностая посадили в большой жестяной ящик из-под папирос. Белая Шкурка метался по ящику, ударяясь о блестящие стенки и обезумев от грохотанья тонкой жести. Потом, обессилев, съежился в углу, дрожа всем телом и лихорадочно сверкая глазами.

…Люди надеялись приручить горностая и окружили его самой нежной заботой. От еды горностай не отказывался, но хирел прямо на глазах. Люди жалели угасавшего зверька.

— Он без свежего воздуха болеет. Давайте будем выводить его гулять?

С пугающим безразличием Белая Шкурка позволил надеть на себя ошейничек, сделанный из ремешка для часов. К ошейнику прикрепили длинный электрический провод.

Сверкающий зимний день ошеломил горностая. Тощий и грязный, он прижался к снегу и, растерянно моргая, боялся пошевелиться. Размотав провод, люди отошли в сторону.

Морозный воздух, проникнув в грудь, взбунтовал присмиревшую кровь. Сердце горностая учащенно забилось. Белая Шкурка высоко подпрыгнул и нырнул в глубокий снег. На поверхности ничто не выдавало движения зверька, только двадцатиметровый шнур натягивался и, шурша, исчезал под снегом.

Подождав некоторое время, люди стали осторожно подматывать провод. Он натянулся: казалось, на другом конце была привязана большая тяжесть. А это Белая Шкурка отчаянно боролся за свою свободу и, раня язык, яростно грыз прочный жгутик медной проволоки.

Конец провода вяло вылез из-под снега. Люди смущенно разглядывали обгрызанный конец и кровь, алеющую на растрепанной обмотке.

Почуяв свободу, горностай устремился вперед. Длинное тело зверька, помогая лапам, ввинчивалось в сыпучую толщу снега. Скорее, скорей! Дальше уйти от пугающих громких голосов, от страшных, больших рук, ласковое прикосновение которых заставляет замирать в тоскливом ужасе.

Пробираясь под снегом, Белая Шкурка оказался перед стеной склада. Горностай замер, прислушиваясь и принюхиваясь, и вдруг затрепетал от радости. Из-за стены тянуло спокойным, добрым запахом земли. Подкопавшись под балку, горностай проскользнул в узкое пространство между стеной и ящиками и, забившись в опилки, тревожно задремал.

Была глубокая ночь, когда Белая Шкурка проснулся. Незнакомый, заманчивый запах напомнил о еде. Выбравшись из своего убежища, горностай отправился на розыски. Запах шел из полуоткрытого ящика с копченой колбасой. Откусив кусочек колбасы, Белая Шкурка тут же с отвращением его выплюнул: это было противное, соленое мясо. Но запах не мог обманывать, и, веря ему, горностай продолжал упрямо грызть колбасу, надеясь найти в ней съедобный кусок. И действительно, вскоре зубы зверька погрузились в чудесный колбасный шпиг.

Одно открытие неизменно ведет за собой другое, и Белая Шкурка быстро наловчился вытаскивать шпиг, не прикасаясь к противному мясу. После кропотливой работы горностая колбаса превратилась в странное копченое «ришелье», а наевшийся зверек отправился спать.

На другой день заведующий долго рассматривал на свет дырявую колбасу и, чертыхнувшись по адресу привередливых крыс, заменил приманки в крысиных капканах колбасным шпигом.

Ночью Белая Шкурка снова вылез из своего укрытия. Склад был залит голубым светом луны, что струился в стенные щели. Тишина, смолистый запах ящиков успокаивали горностая. Он уселся посередине склада и стал приводить себя в порядок. Потребовалось немало терпенья, чтобы вытащить из своей нарядной шубки застрявшие опилки. Покончив с этим, горностай принялся умываться. Подозрительное шуршанье в дальнем углу заставило его насторожиться. Через лунную дорожку перебегали серые тени. Острые когти противно цокали по полу… четыре жирные крысы, злобно попискивая, шли на горностая.

Белая Шкурка поднялся на задние лапки и угрожающе затрещал. Но тоненькая, стройная фигурка горностая не испугала крыс. Разозленные появлением в их владениях незнакомца, одетого в неприлично светлую шубку, крысы скопом кинулись на него. Завязался нечестный бой четырех против одного.

Белая Шкурка бился храбро. Жгучая боль крысиных укусов разъяряла. Он терзал жирные тела, пропахшие подпольной затхлостью, и с отвращением разрывал верещавшие глотки.

Поутру люди сразу увидели мертвых крыс. В зубах у одной белел клочок горностаевого меха. Чуть поодаль, на полу, валялся разорванный ошейничек, сделанный из ремешка для часов.

— Э-э, да тут воевал наш горностай! Ну, герой!

— Один четырех тварей задавил, молодчага!

— Может, он тут и приживется?

— Рады будем.

Белая Шкурка сидел за ящиками, напряженно вслушиваясь в человеческие голоса. От многочисленных ран горело тело, но зверек боялся зализывать их, чтобы неосторожным движением не выдать своего присутствия.

Резкое металлическое лязганье заставляло Белую Шкурку нервно вздрагивать. Ведь не мог же он знать, что люди, беспокоясь о нем, разряжали крысиные капканы.

Мухоморишка

В летний, солнечный денек я лежала на опушке тайги с книжкой. Но разве можно читать, когда на страницы то ляжет тень от пушистой лапы лиственницы, то запрыгает веселый солнечный зайчик, то приползет малая букашка и задумается перед какой-нибудь буквой, не понимая по безграмотности, что это за черная закорючка и можно ли через нее переползти?

Нет такого человека, который, лежа на траве, хоть на минуту не представил бы себя крошечным путешественником. Невысокая трава просвечивает на солнце, и мое воображение бродит в дебрях чудесного леса.

Яркое пятнышко остановило взгляд. Из земли торчала красная с белыми крапочками шапка мухоморчика. Такого крохотного, что его можно было бы накрыть наперстком. Ковырнуть его из земли пальцем было рискованно, еще раздавишь. Я подцепила мухомор сухой палочкой и остолбенела от удивления: потревоженный грибок… пустился наутек!

Он бы удрал и унес с собой веселую загадку тайги, но палочка его остановила и перекувырнула на спинку. Вместо корешка на желтоватом пузике, продолжая бежать, дергались коротенькие, толстые лапки. Это был — паук. Вот так мухоморишка.

Пугало огородное

На спинку стула надето новое Наташкино пальто. Под стулом, прижавшись друг к дружке, стоят новые Наташкины ботики. На стуле сидит повязанный папиным носовым платком старый фланелевый мишка. А зареванная Наташка считает капли дождя, сползающие по оконному стеклу:

— Пять… девять… два, — и комариным голосом поет: —Дождик, дождик, перестань!

Но дождь и не думает переставать. Он разошелся и льет, холодный, осенний. Перед окном толстяк-георгин свесил голову и вздрагивает от капель, щелкающих его по красному затылку.

— Твои де-е-етки пла-а-ачут, — тянет Наташка, искоса поглядывая на мать.

— А детки могут не плакать. Детки могут надеть старое пальтишко и идти мокнуть под дождем, если им так хочется гулять, — говорит Наташкина мать и обращается ко мне: — Деткам не столько хочется гулять, сколько не терпится похвастаться своими обновками. И в кого она уродилась такой тряпичницей? Девчонке пятый год, а она начинает разбирать, что ей идет, а что не идет. Еле отучила вертеться перед зеркалом. Пригрозила, что напялю на нее старую телогрейку, в которой дрова носим, и поставлю на огород к бабке Оле, рядом вон с тем пугалом.

Наташа с ужасом взглядывает в окно, откуда виден соседский огород. Там на пустых грядках торчит одинокое пугало. Ветер треплет его мокрые лохмотья, и кажется, что пугало дрожит от холода.

Около него прыгают взъерошенные воробьи.

Наташка робко тянет меня за руку.

— Смотри, вон там воробеи и ихняя мама-воробеиха. Знаешь, чего она им говорит? Чилик-чилик, мои родные, прыгайте, прыгайте, а то у вас ножки озябнут! Да?

— Возможно, — соглашаюсь я, — только надо говорить не воробей, а воробьи.

Наташка грустнеет. Слишком уж много замечаний получила она за этот день. Девочка снова пытается вызвать меня на интересный разговор. Она прижимает нос к стеклу и шепчет:

— Воробеи еще чего-то говорят, только я никак не пойму.

Я внимательно прислушиваюсь к чириканью.

— Жалуются Пугалу: на огороде ничего не осталось, одни кочерыжки капустные торчат, попробуй уклюнь ее. Чем жить? Как жить?

Наташка взбирается с ногами на подоконник и удобно устраивается.

— Ну, а Пугала им чего?

— Пугало-то? Пугало, конечно, жалеет воробьев, а помочь им ничем не может. Видишь, Наташа, как оно вздыхает?

— Ты про это не говори, — протестует Наташка, — я про это сама вижу. Ты давай говори, чего потом?

Я попалась. Откуда мне знать, что будет потом? А Наташка требовательно глядит на меня и ждет…

Только я собралась послать Пугало на базар продавать рубаху, как на огороде появилась бабка Оля. Она подошла к пугалу, взвалила его на плечо и унесла в сарай. По-хозяйски: ведь на будущий год оно опять понадобится.

— Чего ты ждешь, Наташа? Видишь, бабушка Оля унесла пугало.

— Подумаешь, бабка Оля, а ты все равно говори, чего потом.

— Ну хорошо. Слушай. Смотрела-смотрела бабушка Оля в окно на пугало, и стало ей жалко. Вышла она и говорит: нечего тебе ту! под дождем мокнуть. Все лето служило ты мне, воробьев да галок гоняло, пойдем, теперь я тебя чаем напою, пышечками угощу.

— Спасибо, бабушка! — басом сказало Пугало и вприпрыжку побежало за старушкой.

— Правда, правда, — весело подтвердила Наташка. — Я сама видела, как Пугала на одной ножке попрыгала!

— Бабушка Оля налила Пугалу чаю в самую красивую чашку и положила перед ним горячую румяную пышку.

— А воробей?

— Ты слушай, сейчас и про воробьев будет. Так вот, откусило Пугало горячую пышку и вдруг как заревет…

— Обожглась, наверно? — предположила Наташка.

— Не перебивай, пожалуйста. Бабушка сама перепугалась, почему Пугало плачет, а Пугало ей на окно показывает, а в окно воробьи заглядывают, хлебца просят. Ну, ладно, говорит бабушка, вот напьешься чаю и снесешь воробьям крошек.

— Ну, а потом?

— А потом Пугало вышло на огород и накормило воробьев.

Наташка взглянула в окно.

— Нету там Пугалы. Одни воробеи прыгают.

— Они его дожидаются. Подождите немножко, значит, Пугало еще чай пьет.

Наташка странно посмотрела на меня и молча вышла из комнаты.

Немного погодя, случайно взглянув в окно, я увидела на огороде странную растопыренную фигурку.

— Наташа, что ты там делаешь? Сейчас же иди домой!

— Я не могу… я… Пугала и кормлю воробеев, — горестно ответил плачущий голосок.

В рваной, грязной телогрейке Наташка, добросовестно подражая пугалу, стояла на одной ноге и, заливаясь горючими слезами, крошила хлеб. Воробьи торопливо склевывали крошки.

— Ты же простудишься, — укоряла я, утаскивая выдумщицу домой. — Зачем ты это сделала?

— Ты сама сказала, что Пугала воробеям хлеба принесет, а Пугала обманула, не пришла.

— Глупая ты девчонка, ведь это же сказка.

Покрасневший носик упрямо вздернулся:

— Я сама знаю, что сказка, но ведь воробеи-то ждали?

Стащив мокрые чулки и держа в руках холодные ножонки, я спросила:

— А плачешь почему? Очень озябла, да?

— Нет, не озябла, — Наташка мужественно прихлопнула ресницами последние слезинки. — Знаешь, как стыдно было, что Пугалой стою? Только бы ребята не видели, а то задразнят.

Куры — дуры

На зиму кур пришлось поселить в кухне. Куда же было их девать в жестокие, колымские морозы?

Куры не оставались в долгу. Раза два в неделю на донышке старой фетровой шляпы, которая заменяла им гнездо, белело аккуратное яичко. Может быть, это было выражением признательности за доставленный им теплый угол, а может быть, куры решили, что если зимой не нестись (а зима здесь восемь месяцев), то зачем тогда и жить?

Конечно, два яйца являлись грошовой платой за неудобства, которые доставляли нам эти беспокойные жильцы. В углу, отгороженном проволочной сеткой, то и дело возникали скандалы. От тесноты у кур портился характер. Особенно разгорались страсти по утрам. Кто-то посоветовал давать курам бумагу, якобы полезную для пищеварения, и наши курочки каждое утро получали старую газету. Газета проглатывалась в несколько минут, и куры принимались обсуждать новости, наступая друг на друга и выпячивая зобы, набитые газетными обрывками.

Петуха у нас не было. Порядок поддерживала толстая, рябая курица. Стоило вспыхнуть ссоре, как Рябуха слетала с насеста и грузно приземлялась возле скандалисток. От негодования у нее медленно раздувалась шея, и от этого зрелища куры впадали в оцепенение.

Самый скверный характер был у черной курицы Злыдни. Она во всем видела желание ущемить ее интересы. Стоило кому-нибудь подойти к баночке с водой, как Злыдня с криком слетала вниз, расталкивала всех и принималась пить сама. Пила назло долго, через силу, и при этом старалась так растопыриться, что к поилке уже никто не мог подойти. Больше всех доставалось от Злыдни маленькой курочке — Сулико. Сулико любила прохаживаться, наклоняя головку в такт шагам, и тихонько напевать: кррум-круум.

Невинное развлечение действовало Злыдне на нервы. Как олицетворение черной злобы, она возникала перед Сулико. Получив увесистый клевок, Сулико с воплями забивалась в самый дальний угол.

Если в загородке становилось тихо, мы беспокоились: уж не поубивали ли наши курочки друг дружку?

Однажды, заглянув к ним в минуту такого затишья, я обнаружила, что все куры, столпившись в углу, ожесточенно дубасят пол. Разогнав их, я увидела крошечного мышонка, который, очевидно, пробирался к кормушке. Через несколько дней куры снова сгрудились в углу. Мы решили, что очередной мышонок принимает мученический конец, нона этот раз совершалось неслыханное злодеяние: на полу белели осколки яичной скорлупы. Куры съели яйцо!

— Потому они у вас яички клюют, что у вас петушка нет, — сказала соседка, когда я пожаловалась ей на кур. — Вот я вам продам петушка. Молоденький! Красавец! Старого себе оставлю, а уж молодого, так и быть, вам уступлю.

И мы купили петуха.

Красавец оказался белобрысым, плюгавеньким петушишкой. Ходил он мелкой, трусливой рысцой, бочком, как бы заранее уступая всем дорогу. Мы побаивались, что наши курочки его изобьют, но они просто не обратили на него никакого внимания.

В первую же ночь петух поразил нас своими вокальными способностями. Мы-то мечтали: завывает пурга, трещат от мороза углы, а у нас распевает петушок-золотой гребешок.

И он запел… Сначала мы даже не поняли, что за звуки раздаются на кухне. Казалось, там сидит старый, толстый шаман, которого после нерпичьего жира мучает отрыжка…

Стало понятно, почему любезная соседка оставила себе старого петуха.

Петух пел в положенное время, отставая от ходиков на три минуты. Правда, мы не смогли установить, петух ли отстает или ходики бегут?

Куры по-прежнему скандалили. Петух ни во что не вмешивался. И днем, и ночью он спал на жердочке, свесив голову ниже хвоста. Из полуоткрытого клюва раздавался самый настоящий мужской храп.

На домашнем совете было решено — петуха откормить и… тут мнения разошлись. Одни предлагали куриную лапшу, другие стояли за жареного петуха с рисом.

В общем, петушиная участь была решена.

Но вот однажды у кур поднялся невообразимый галдеж. Кучей навалясь на фетровую шляпу, они орали и клевались. Опять яйцо расклевывают, подумала я и начала растаскивать негодниц за хвосты. На дне шляпы скрючился петух. Он глядел на меня как-то сбоку, моргал, а с расклеванного гребешка на глаз стекали капельки крови.

— Ах, разбойник! Первым залез в гнездо, чтобы полакомиться яйцом?

Значит, пока он клевал яйцо, куры долбили его? С негодованием я вышвырнула петуха из шляпы. Что это? В шляпе лежало нетронутое яйцо. Петька! Умный, хороший Петька! Он закрыл его своим телом, самоотверженно подставив голову под удары крепких клювов разъяренных кур.

После этого случая петуха как подменили. Бесхарактерный, сонливый петушишка превратился в сурового, домовитого хозяина. В углу воцарилась тишина и спокойствие. Даже Злыдня перевоспиталась в тихую послушную курочку.

Мы очень полюбили Петьку, и нам стало казаться, что и поет он не так уж противно.

Солнечный зайчик

Резкий ветер Охотского моря налетает на скалы и, разбившись о камни, с пронзительным воем бьется у их подножия на серой гальке. Спасаясь от ярости ветра, плотней прижимается к скалам золотистый, тигровый мох. Вцепившись коротенькими стебельками в голые камни, вздрагивают атласные розовые цветочки «разбитое сердце». Карабкается по отвесным, острым выступам задумчивый, как лиловые морские сумерки, мышиный горошек. Как будто он знает, что там наверху раскинулась бескрайняя тундра, пряно пахнущая болиголовом.

Суетливый, звонкий ручеек, выбежав из тундры, осыпает брызгами мышиный горошек и, спрыгивая с уступа на уступ, несет свою милую болтовню к седым, ворчливым волнам. Около этого ручейка я и познакомилась с бурундуком. Это был маленький, забавный зверек, одетый в светло-желтую, пушистую шкурку. Приходя к ручейку, я привыкла встречать там любопытную мордочку. Мордочкой можно было любоваться, если сидеть неподвижно. При первом же движении мне показывали хвостик.

Я приносила бурундуку гостинцы: печенье, кедровые орешки и оставляла их на камне. Не знаю, принимал ли бурундук эти приношения или прилив равнодушно слизывал их с берега, но на камне никогда ничего не оставалось.

Наверху, в тундре, шла оживленная работа. Строили метеостанцию. За короткое лето нужно было успеть вырыть котлованы, чтобы до наступления морозов заложить фундамент. Тундра сопротивлялась. Миллионы живых и мертвых корней и корешков, вцепившись друг в друга, не поддавались усилиям острых лопат. Каждый кубометр грунта доставался с великим трудом. Но время шло, и все глубже вскрывали люди зеленую целину, и по краям вырастали кучи земли, перемешанной с травой и кустарником.

Как-то, бродя по стройке, я увидела знакомый, вздернутый хвостик, который стремительно скрылся под старую корягу. Под корягой я обнаружила ход в норку. Тут же валялись ореховые скорлупки. Так вот где живет мой бурундук. Сама не знаю почему, но мне хотелось, чтобы здесь жил именно мой знакомец с ручейка.

Лето быстро перешло в осень. Я наведывалась к ручейку, но бурундука там не было. Ручеек, звеня и захлебываясь, пытался рассказать, что маленький бурундук очень занят, что у него хлопот полон рот, а вернее, его защечные мешки полны кедровых орешков, которые он таскает к себе в норку, что люди на стройке вывернули наизнанку землю и надо пользоваться случаем, чтобы без труда набрать вкусных корешков.

Зима длинная, и надо запасаться едой до самой весны. Правда, бурундук будет больше спать, но время от времени надо же и просыпаться, чтобы покушать, а то так отощаешь, что и ног не потянешь. Так приятно в теплой норке спросонья съесть сладкий корешок или, слушая, как гудит пурга, погрызть кедровые орешки, пока сон не заставит снова свернуться клубочком на мягком, нагретом мху. Разговорившись со старым эвеном-охотником, я спросила его про бурундуков:

— Плохая зверь, — сказал он. — Мяса от него нет, шкурка фу-фу, и нет. Зачем живет?

— А они умные?

— Умный, да. Лето все орешки таскай, на зиму обедай запасай. Человек или медведь-шатун найди нору, ломай, орехи ам-ам, бурундук тогда сюда-туда бегай, кричи. Запасы нет. Как зиму жить? Тогда убивай себя. С голоду помирать не хочу.

Зима, как всегда, пришла внезапно. Белый снег покрыл ночью землю. Коченеющий ручеек, с трудом пробиваясь сквозь снег, невнятно шелестел и застывал тонкими льдинками.

Возле ручейка я нашла бурундука. Окоченелый, он неподвижно лежал на покрытом снегом камне. Рассказ охотника всплыл в памяти. Я пошла на стройку. На месте старой коряги стоял свежевыструганный столб. Конечно, нельзя поверить эвену, что бурундук сознательно убил себя. Просто разоренный зверек в отчаянье бежал куда глаза глядят и сорвался с обрыва. Значит, здесь действительно жил мой бурундук, и он же, разбившись насмерть, лежал у ручейка. Лежал такой пушистый, солнечный, как будто солнце, уходя от зимы, второпях забыло здесь одного из своих зайчиков.

Домовой

Летом в доме сломали неуклюжую русскую печь и поставили голландку с плитой и духовкой. Пришли осенние холода, и в углу возле печки стали раздаваться странные звуки. Как будто кто-то играл пальцами на губах. Тюрлюлюканье звучало грустно. Мы ломали голову, что это такое? Соседка, бабка Оля, высказала предположение, что это не иначе как домовой.

Он привык жить под печкой, спать на кочерге, ухватом накрываться. А теперь вот сунулся, а подпечка нет. Ни на печку, ни под печку, куда домовому деваться? Вот он с горя и играет на губах, под полом сидя. И как-то сама по себе стала выдумываться сказка:

…Домовой ростом со среднюю редьку. Старенький, с жидкой бороденкой. На голове шапка-самоделка из войлока, что валенки подшивают. Домовой следит, чтобы кошка не воровала, молоко не прокисало. При хорошем домовом никогда не сделать простокваши. Домовой следит за порядком, чистотой и не любит, когда дымит печка. Правда, у печки есть свой хозяин — Дымовой. Но он лентяй, больше норовит поспать, чем следить за печкой, и тогда печь начинает дымить. Тогда Домовой для порядка таскает Дымового за вихор.

Сказку про домового можно было выдумывать бесконечно, но однажды вечером тюрлюлюканье раздалось громко и совсем близко. Кто-то тюрлюлюкал под дровами, сложенными у печки. Мы осторожно стали разбирать поленья. Под дровами сидела маленькая земляная лягушка. Увидев нас, она испуганно тюрлюлюкнула, встала на задние лапки и, шлепая передними по стене, направилась в угол, где в полу была щель.

Лягушонка пришла под дом, чтобы заснуть на зиму. Крепкий сон не приходил. Вот она и тюрлюлюкала, себя баюкала, а потом нечаянно вылезла из-под пола.

Тут и кончилась сказка про Домового. Сама пришла, сама и ушла.

Побег из бочки

За неделю до открытия сезона администратора Магаданского парка культуры и отдыха осенила мысль — устроить в парке зооуголок. В местные колхозы полетели радиограммы с предписанием: изловить и доставить живьем представителей колымской фауны.

Архитектор представил на утверждение проект строений для уголка живой природы, состоящий из билетной кассы и железных клеток. Проект приняли и приступили к строительству. Все необходимое, с точки зрения устроителей, для создания зооуголка было сделано. Не хватало… зверей.

Вот почему, увидев на рынке живого нерпенка, администратор, не торгуясь, заплатил за него собственные деньги и, дотащив зверя до общежития рабочих парка, поместил его в железную бочку с пресной водой. Первый экспонат прибыл.

Нерпенок в бочке печально гугукал и, высовывая голову, тоскливо озирался. Собравшиеся вокруг рабочие предлагали ему свежую навагу.

— И-ха, как пылоха! Мамка нет, вместо морям — бочкам. Как в турме, — сочувствовал старик-казах.

Нерпенок, упершись ластами в края бочки, высунулся до половины и, потеряв равновесие, шлепнулся на землю. В этот момент подошла Нина — библиотекарь читальни парка. Читальня помещалась в круглом стеклянном павильоне, душном и неуютном, и Нина чувствовала себя там, как рыба в заброшенном аквариуме.

Нина присела около нерпенка, а он, уткнувшись носом в ее руку, загугукал еще жалобней. Нина побежала к администратору.

— Это бесчеловечно, — заявила она ему. — Зачем мучить животное? Бассейн еще только в проекте, а в бочке нерпа не выживет. Ее надо выпустить, ведь это еще детеныш!

— Я попрошу не вмешиваться не в свое дело! — вскипел администратор.

…Несколько раз нерпенок пытался бежать. Ветер и туман подсказывали ему дорогу к морю, и нерпенок, шлепая ластами, пробирался сквозь кучи старых стендов с торчащими из них ржавыми гвоздями, барахтался в обрезках жести, запутывался в кусках рыжей колючей проволоки, стремясь уйти из жестокой, причиняющей на каждом шагу боль неволи. И каждый раз его находили и снова водворяли в бочку с затхлой водой.

Нина решила во что бы то ни стало выпустить нерпенка. Рабочие сочувственно отнеслись к этой затее, но, зная крутой характер администратора, не решались помочь. Одной Нине дотащить тяжелого зверька до моря было не под силу. До моря было более двух километров. Неожиданная помощь явилась в лице восьмилетнего мальчугана, сына администратора. Было решено, что как только Славкин отец уйдет куда-нибудь, они хватают нерпенка и через заранее приготовленную в заборе щель бегут. Отодрать доску взялся Славка.

…Старик-казах стоял на страже, чтобы сигнализировать в случае появления администратора. Волнуясь, Славка и Нина подбежали к бочке. Она была пуста. Обшарили двор, перевернули весь хлам. Нерпенок исчез.

В отчаянье спасители вылезли в приготовленную лазейку. По ту сторону забора в глубокой канаве брюхом вверх лежал нерпенок. На него было страшно смотреть. Белое пузико одрябло и сморщилось. Израненные ласты в крови и грязи. Зачуяв людей, нерпенок часто задышал и забился, пытаясь уползти. Он жадно вытягивал мордочку навстречу морскому ветру.

Быстро закутав его в приготовленную тряпку и прижав к себе, Нина бросилась бежать. Расстроенный Славка, подозрительно шмыгая носом, бежал рядом. Беглецы мчались вниз по Портовой улице, поочередно таща нерпенка.

Нерпенок, закутанный с головой, лежал смирно до тех пор, пока перед ними не открылось море. Тут он, как пружинка, вывернулся из Славиных рук и шлепнулся. С большим трудом удалось его снова запеленать. Он извивался, драл ластами тряпку, шипел и гугукал.

Пустить его в море возле берега было рискованно. Дно было завалено железным хламом, а кроме того, здесь его могли заметить и убить. Решили дотащить до конца мола. Мол возвышался над водой метра на три. Как спустить нерпенка? Ведь нельзя же сбросить его с такой высоты? И вдруг — плюх! Нерпенок сам кинулся в море. Славка и Нина в ужасе смотрели, как безжизненная тушка опускалась в глубь зеленоватой, пронизанной закатным солнцем воды.

Разбился?

Ничего подобного, скользкое тельце напряглось, уверенно заработали ласты, и нерпенок скрылся. Через минуту гладкая круглая головка показалась на поверхности далеко от мола. Повернулась, осмотрелась и взяла курс прямо в открытое море.

— Тетя Нина, а ведь вам сильно попадет, — встревоженно сказал Славка и взял ее за руку. — Вы скажите папе, что это я утащил нерпенка. Я не боюсь, пусть ругается.

Но Нине было тоже все равно. Чувство маленькой справедливости уничтожило страх перед ожидавшим ее скандалом.

Счастливого плавания, нерпенок!

Картинка

Выбравшись из густого кедровника на лысую верхушку сопки, художник остановился пораженный зрелищем. Протерев глаза, он взглянул еще. Нет, не померещилось. На камне, из-под которого топорщилась жесткая трава, собравшись в комочек, сидел маленький медвежонок. Подняв мордочку, он внимательно следил за порхавшей над ним бабочкой-лимонницей. Синее небо. Желтая бабочка. Любопытный бурый медвежонок… а вдали уходящая в синь неровная линия суровых сопок, похожих на окаменевшие, гигантские волны. Природа ласково подшутила над художником, нарисовав в уголке величественного ландшафта наивную детскую картинку.

Танец горностая

— Ой, до чего же неуютно, — сказала Весна, когда гуси-лебеди принесли ее на обрывистый, голый берег Охотского моря, и начала устраиваться на новой квартире. В первую очередь она принялась развешивать на серых камнях пестрые коврики цветущих мхов, стараясь прикрыть глубокие трещины на серо-желтых скалах.

Я брела по берегу, мечтая поохотиться на гусей. Ружье, торчавшее за плечом, уныло вперяло дуло в пустое серенькое небо. Вдруг из-за камня выглянула любопытная мордочка горностая. Забегая вперед, он прятался за камнями и пристально меня рассматривал. Но стоило мне сделать шаг в его сторону, зверек мгновенно скрывался. Вскарабкавшись на мокрый валун, я стала отыскивать глазами осторожного зверька.

За валуном, с подветренной стороны, лежал небольшой пласт ноздреватого снега, а на снегу… танцевал горностай. Весна бессовестно стащила с него белоснежную, королевскую мантию и дала взамен какое-то клочкастое рубище бурого цвета. Убожество костюма никак не гармонировало с важными, благородными движениями танцора.

Поднявшись на задние лапки, горностай медленно раскачивался, склоняя головку то налево, то направо. Похоже было, что он прислушивается к какой-то мелодии, чтобы, уловив ритм, закружиться в быстром танце. Плавно изгибаясь, зверек заскользил по ледяной корке. Круженье становилось все быстрей и быстрей, вероятно, оркестр играл в бешеном темпе. Мельканье черного хвостика слилось в одну линию, образовавшую круг. Еще немного, и не выдержит, разорвется маленькое сердце… но музыка оборвалась. Взмахнув передними лапками, горностай остановился. Секунду он стоял неподвижно, потом поднял мордочку и затрещал. Это, несомненно, была песня.

Берег, украшенный розовыми цветами, тревожный запах просыпающегося моря, порывы теплого, влажного ветра заставили меня понять, какая сила кружила горностая. Это было великое шаманство Весны, наполнившее сердце зверька предчувствием самого главного в жизни — радостным ожиданием любви, которую оставалось только встретить.

Примечания

1

Каюр — погонщик собачьей упряжки.

(обратно)

2

Юкола — вяленая, несоленая рыба.

(обратно)

3

Потяг — собачья упряжка.

(обратно)

4

Остол — длинная палка для управления потягом.

(обратно)

Оглавление

От автора

НОРД (повесть)

ПОТАПКА (повесть о медвежонке)

РАССКАЗЫ

  Лесная беда

  Русская печь

  Кузя

  Скудная любовь

  Загадка

  Белая шкурка

  Мухоморишка

  Пугало огородное

  Куры — дуры

  Солнечный зайчик

  Домовой

  Побег из бочки

  Картинка

  Танец горностая

*** Примечания ***