Семилетняя война [Юрий Николаевич Лубченков] (fb2) читать онлайн

Семилетняя война

СЕМИЛЕТНЯЯ ВОЙНА

К началу 1750-х годов большинство европейских государств оказались впервые с XVII столетия на грани всеобщего конфликта, обусловленного различием их стратегических интересов.

Уже начало 1740-х годов вошло в историю как годы войны за “австрийское наследство”, вызванной обострением борьбы Англии и Франции за колониальные владения в Америке и Индии и господство на морях. Франция также соперничала с Австрией за влияние в Европе, Пруссия и Австрия спорили за гегемонию в германских государствах, составлявших владения императора Священной Римской империи германской нации.

Почти всё своё правление австрийский король Карл VI Габсбург пытался собрать мелкие немецкие княжества в единое государство.

Согласно Прагматической санкции 1713 года все земли дома Габсбургов должны были перейти старшей дочери Карла VI Марии-Терезии. Но эти же права оспаривались теперь другими европейскими государями, находившимися в родственных отношениях с Габсбургским домом, Баварией, Саксонией и Испанией. Со временем в антиавстрийскую коалицию вошли Франция, Бавария, Пруссия, Саксония, Испания, короли неаполитанский, сардинский, шведский и некоторые мелкие государи Европы. Австрию поддерживали лишь соперницы Франции — Англия и Голландия, к которым примкнула Россия (с 1747 г.).

Война за “австрийское наследство” 1740—1748 годов велась не только в Европе, но и в колониях, и завершилась подписанием Аахенского мирного договора 1748 года. С одной стороны его подписали Англия и Голландия, с другой стороны — Франция. Вскоре положения договора подписали Австрия, Испания и Сардиния.

Аахенский договор утвердил Прагматические санкции 1713 года. За Марией-Терезией признавались верховные права на императорский престол. Силезия была отдана прусскому королю Фридриху II. Испания и Сардиния получили территорию в Италии, частично за счёт австрийских владений. Франция должна была возвратить земли, захваченные в Нидерландах, а также вернуть Англии Мадрас и некоторые другие территории в Америке.

Аахенским миром не могла быть довольна ни одна из европейских держав.

Мария-Терезия была недовольна потерей Силезии, отошедшей к Пруссии, и уменьшением роли своей державы в Центральной Европе. Французский король Людовик XIV считал себя обманутым прусским королём, которого он подозревал в соглашении с королём Георгом II, что явилось причиной потери завоёванных его войсками территорий. Саксонского курфюрста Августа III также тревожило положение принадлежавшей ему Польши, теперь отрезанной от его курфюршиства частью прусских владений. Британский монарх опасался за свои ганноверские земли, страшась возросшей мощи Пруссии. Российскую императрицу Елизавету Петровну также беспокоило уменьшение роли России на севере Европы, вытесняемой Пруссией.

Монархи всех европейских держав опасались, что прусский король не удовлетворится завоёванным и попытается и далее расширить территорию своего государства.

Министр Марии-Терезии граф Кауниц энергично готовил новую коалицию, направленную против Пруссии. В этом он нашёл поддержку императрицы Елизаветы Петровны и её министра А.П. Бестужева-Рюмина. «Этот государь, — говорила Елизавета о Фридрихе II, — Бога не боится, в Бога не вериг, кощунствует над светами, в церковь не ходит и с женою по закону не живёт». До русской императрицы доходили пренебрежительные отзывы о ней Фридриха II. Всю жизнь она опасалась, что этот монарх может использовать против неё имя свергнутого Иоанна Антоновича и попытаться возвести его на трон путём политических интриг или даже с помощью нападения на Россию. Поскольку имя свергнутого монарха было популярно среди гонимых Елизаветой раскольников, она решила перевести Иоанна Антоновича из Холмогор в Шлиссельбургскую крепость и приняла ряд мер, направленных на вступление России в уже сформированный франко-австрийский союз.

Французского короля Людовика XV и его министра аббата Берни уже давно тревожила возрастающая роль Пруссии в Европе. Забыв о своей прежней вражде с Австрией, Франция шла на заключение союза со своим бывшим противником, хотя делала это довольно нерешительно. Инициатива в заключении этого союза принадлежала Австрии. Первое предложение, сделанное Кауницем о союзе, было отвергнуто версальским кабинетом из-за опасения, что в случае начала новой войны Франция, как и прежде станет союзницей Пруссии. Она предпочитала союзу Австрии союз с Англией, но теперь эта держава уже отвергала такую идею. Кауниц продолжал свою работу по созданию коалиции и теперь действовал через аббата Берни и фаворитку Людовика XV мадам Помпадур, руководившей всей внешней политикой Франции. Мария-Терезия лично вступила в переписку с мадам Помпадур, и несмотря на то что против заключения ненужного и вредного союза были как король, так и его министры и всё французское общество, он был заключён 9 мая 1756 года. Договор урегулировал все спорные вопросы, существующие между обоими государствами и предусматривал взаимную гарантию владений обеих царствующих домов.

Англо-французские отношения были омрачены войной на американском континенте, что не способствовало сближению между обеими державами. Англия решила заключить союз с Россией, предложив ей выставлять 55-тысячное войско для зашиты её европейских владений, сама же обязывалась выплачивать ей 500-тысячные субсидии в военные операции, доставляя также ежегодное пособие на содержание войска. Получая ежегодные личные «пособия» от англичан, Бестужев-Рюмин доказывал императрице необходимость и пользу союза с британцами. В этом ему противостояла другая группа высших сановников, возглавляемых канцлером графом М.И. Воронцовым и Шуваловыми, настаивающими на заключении союза с Францией.

Людовик XV лично направил в Петербург своего представителя Дугласа, урегулировавшего почти все спорные вопросы, мешающие заключению союза.

Почти одновременно в Петербург пришло известие о заключении 15 января 1757 года союзного договора Англии с Пруссией. Императрица Елизавета была очень недовольна совершившимся, и, несмотря на то что британский посол Вильямс увидел, что дружеские отношения между Россией и Англией не будут нарушены, Елизавета отказалась ратифицировать уже подписанный договор, сделав там оговорку, что русские войска в обмен на субсидии британцев станут действовать только по защите Ганновера от пруссаков, но ни против какой-нибудь другой, третьей, страны.

В свою очередь Людовик XV также писал Елизавете, прося освободить его от помощи России в турецких делах. Императрица соглашалась с этим условием, но поставила и своё: освободить её от вмешательства в англо-французский конфликт в Америке. После завершения выработанных условий договора, он был подписан в Версале 1 мая 1757 года и своим характером был целиком направлен против Фридриха II.

Франция с помощью денег королевскому совет у Швеции подтолкнуло и это государство к вступлению в коалицию.

Особую роль в союзе занимала Саксония. Один из влиятельных деятелей царствования Августа III граф Брюль был сторонником проведения активной внешней политики. Но учитывая ненадёжное положение Саксонии между Пруссией и захваченной ею Силезией, Брюль предпочитал действовать осторожно, полагаясь на поддержку более сильных держав. Одной из главных удач Брюля было полное восстановление российского министра Бестужева против Фридриха II. По инициативе Бестужева в договор с Австрией была вставлена статья, согласно которой союзные державы наносили удар по Пруссии, даже если бы война началась по инициативе какого-нибудь её союзника.

Фридрих II имел шпионов при венском и дрезденском дворе и потому хорошо знал о переговорах, которые велись по созданию европейской коалиции. О положении в Саксонии прусский король узнавал от тайного переписчика Августа III, Менуеля, поставлявшего ему копии не только со всех дипломатических бумаг, но даже с мелких записок Брюля. О положении при русском дворе Фридрих II узнавал от своего верного почитателя наследника престола Петра Фёдоровича.

Фридриху II удалось склонить Георга II на свою сторону, выплатив ему субсидии лишь за неучастие в коалиции против Пруссии и обещав даже охранять его ганноверские владения от покушений других держав. Так появился англо-прусский союз, заключённый в Вестминстере в 1756 году.

Однако других союзников из ведущих европейских держав королю найти не удалось.

Кроме Англии Фридриха II поддерживали лишь ландграф Гессен-Кассельский, герцоги Брауншвейгский и Готанский, обещавшие усиливать прусскую армию своими войсками.

На Англию Фридрих II имел слабые надежды, поскольку уже весной 1756 года в Атлантическом море начались военные действия между французским и британским флотами, и внимание британского правительства было целиком поглощено этой войной.

Для окончательного укрепления европейского военного союза в Вене был назначен Конгресс с целью выработки плана общего похода против прусского короля. Конечной целью войны предполагалось превращение Пруссии в старинные пределы Бранденбургского курфюршества.

На границах европейских государств с Пруссией начинались военные приготовления: в Лифляндии собирались русские войска, в Богемии — австрийские Всюду устраивались военные магазины и улучшались дороги.

На свой запрос в Вену объяснить причину этих приготовлений Фридрих II не получил надлежащего ответа, его вторичный запрос был принят ещё более холодно, что явилось сигналом опасности для прусского короля. Однако агенты доносили ему, что войска европейских государств не смогут выступить ранее следующего года.

Особое положение занимала Саксония. Август III по-прежнему опасался за свою державу и добился от своих союзников права выступить лишь тогда, когда ему для этого предоставится надлежащая возможность.

Его план предусматривал занятие формально нейтральной позиции и нарушения его нейтралитета войсками прусского короля их проходом через его владения в Богемию. Лишь после этого он намеревался ударить ему в тыл.

Но Фридрих II и сам догадывался о планах саксонского курфюрства и решил, овладев Саксонией, силой заставить Августа III вступить с ним в союз.

В отличие от европейских монархов планы короля приводились в действие скрытно и о них не знали не только разведки европейских держав, но и собственные генералы Фридриха II. Но французский посланник в Берлине маркиз Валори всё же уведомил Людовика XV, что в скором времени прусский король пойдёт на Саксонию.

Накануне похода Фридрих II созвал военный совет, на котором объяснил причины, побуждающие его выступить против европейских держав, и представил совету копии дипломатических документов, полученных от Менпеля. Подобные копии были отправлены и ко всем европейским дворам.

Силы Фридриха II чуть превышали сто тысяч человек, которые он намеревался использовать следующим образом.

Для прикрытия своих границ с Россией был оставлен 22-тысячный гарнизон под командованием фельдмаршала Левальда. 26-тысячное войско во главе с фельдмаршалом Шверином укрепилось в лагере близ Кенигин-Греца для прикрытия Силезии.

Сам Фридрих II повёл главное 56-тысячное войско в Саксонию. Армия его была разделена на три корпуса под командованием принца Фердинанда Брауншвейгского и самого короля. Оба этих корпуса должны были соединиться при Торгау и переправиться через Эльбу. Третий корпус под командованием князя Бовернского направлялся в Богемию.

Август III не решился оказать сопротивление прусским войскам. Его армия составляла 17 тысяч человек, силы которой были разбросаны по всей территории Саксонии. По совету французского посланника Броглио, все саксонские силы были собраны в укреплённом лагере, в котором Август III надеялся дождаться вмешательства в войну Австрии.

Несмотря на то что саксонской армии удалось ускользнуть и даже преградить пруссакам путь в Богемию, вся территория Саксонии была взята войсками Фридриха II. Фридрих принял все необходимые меры, чтобы прервать связи между Дрезденом и саксонским военным лагерем. Саксония была аннексирована, пруссакам досталась большая военная добыча, в самом государстве было введено прусское управление.

Для того чтобы доказать справедливость этой аннексии. Фридрих II приказал конфисковать государственный архив, спрятанный в спальне саксонской королевы, и выпустить брошюру, рассказывающую о сношениях против Пруссии дрезденского и венского дворов.

Дом Брюля по приказу Фридриха II был превращён в казарму. Фридрих пытался добиться нейтралитета Августа III или совместного участия его войск против Австрии.

Между тем австрийцы закончили свои военные приготовления и выступили против Фридриха II. Теперь главной целью прусского короля было не допустить соединения австрийских войск с саксонскими. На берегу Эльбы, у местечка Лозовицы, произошло первое сражение между прусскими и австрийскими войсками. После нескольких часов боя австрийцы были отброшены за Эльбу. Однако эта победа дорого обошлась Фридриху II. Он потерял вдвое больше, чем австрийцы, упустил отступавшую армию противника и смог лишь не допустить соединения саксонских войск с австрийскими.

Саксонские войска пытались сами пробиться на соединение с австрийскими, но были окружены пруссаками и сложили оружие. Фридрих II отвёл свои войска на зимние квартиры в Саксонию и Силезию и расставил кордоны на всём протяжении богемской границы.

Тем временем версальский кабинет решил вступить в войну и перенести трудную морскую кампанию с Англией на материк. На весну 1757 года был назначен поход за Рейн против Ганновера и Пруссии. Одновременно готовилась вступить в войну и Швеция, чтобы вернуть части Померании, ранее уступленной Пруссии.

К весне 1757 года Фридрих II довёл свои войска до 200 тысяч, в то время как войска его противников насчитывали около 500 тысяч человек.

Главнокомандующий австрийских войск фельдмаршал Броун разработал план, который предусматривал прикрытие Богемии и одновременный удар по прусским войскам, находящимся в Саксонии. Но план этот Броун рассчитывал привести в исполнение, лишь когда прусские войска будут со всех сторон стеснены войсками союзников. Но императрица Мария-Терезия была недовольна медлительностью Броуна и заменила его принцем Карлом Лотарингским.

Фридрих II, разгадав австрийский план, решил опередить противника и четырьмя колоннами вторгся в Богемию.

Пражское сражение было очень кровавым. Пруссаки потеряли около 11 тысяч убитыми и 4,5 ранеными. Среди погибших был фельдмаршал Шверин. Австрийцы потеряли примерно столько же человек убитыми и ранеными. Среди погибших австрийских военачальников был фельдмаршал Броун.

Итогом Пражского сражения стал разгром австрийских войск. Часть их запёрлась в Праге, а другая отошла к югу, надеясь соединиться с корпусом фельдмаршала Дауна.

Прагу продолжало оборонять 40-гысячное войско во главе с принцем Карлом Лотарингским. Прусские войска подвергали город интенсивной бомбардировке, в ходе которой городу были нанесены страшные разрушения. Карл был готов оставить Прагу, однако Фридрих II требовал полной капитуляции.

Тем временем фельдмаршал Даун, усилившись прибывшими к нему из-под Праги войсками, двинулся к Праге с целью её деблокирования.

Фридрих II, оставив у стен Праги осадный корпус, поспешил дать сражение Дауну, который остановился у Колина.

18 июня 1757 года у Колина произошла битва между прусскими и австро-саксонскими войсками. Фельдмаршал Даун прочно удерживал занимаемую позицию и сумел нанести поражение прусским войскам, потерявшим до 14 тысяч убитыми и ранеными. Австрийцы потеряли 8 тысяч человек.

Итогом Колинского сражения было снятие осады с Праги, отступление пруссаков и соединение австрийских сил.

Между тем в войну вступила Франция. Часть сил во главе с генералом д’Этре была направлена против Ганновера, а другая во главе с принцем Субизом двигалась на соединение с австрийским ополчением для последующего взятия Силезии. После сражения при Гастонбеке были взяты как Ганновер, так и вся Гессенская область.

Главная роль во французской армии теперь отводилась войскам принца Субиза. Но в это же время начали наступление и Россия и Швеция, войска которых высадились в Померании. Берлин подвергался угрозе захвата австрийцами. Фридриху II приходилось прибегать не только к оружию, но и к подкупу австрийских военачальников с целью предотвращения захвата своей столицы.

Узнав, что войско принца Субиза вступило в Саксонию и почти дошло до Лейпцига, Фридрих II решил оттеснить его в Саксонию. С силами в 20 тысяч человек он двинулся за французами, которые остановились у деревушки Росбах, в одной версте от Люцина, заняв прочную позицию. Субиз решил устроить внезапное нападение на прусский лагерь и пленить армию противника вместе с королём.

5 ноября 1757 года произошло Росбахское сражение, в котором главную роль сыграла русская лёгкая кавалерия под командованием генерала Зейдлица. Французы потеряли до 10 тысяч человек убитыми и ранеными, 7 тысяч пленными, среди которых было девять генералов и 326 офицеров. Французы потеряли 63 пушки и 25 знамён. Потери пруссаков равнялись 165 человек убитыми и 376 ранеными. После сражения войско Субиза отступило до самого Рейна.

Сам Фридрих направился в Силезию, в которую отступали выбитые австрийцами прусские войска. Карл Лотарингский не уставал идти вслед за пруссаками. Фридрих II решил остановить их наступление и выманить с прочно занимаемой ими позиции под Бреславлем.

В Лейтенском сражении австрийцы потеряли 6 тысяч убитыми и ранеными и 21 тысячу пленными. Прусскими войсками были захвачены все 200 австрийских орудий. В Богемию вместе с Карлом Лотарингским вернулось лишь 36 тысяч человек.

Итогом кампании 1757 года было очищение австрийцами Силезии. В руках австрийцев оставалась лишь крепость Швейдниц, осаждённая пруссаками.

Зимой 1758 года французские войска были выбиты из Ганновера и отошли за Рейн. В войну на материке активно вмешивалась Англия, нанося французам ощутимые потери.

После поражения при Лейтене Карл Лотарингский передал командование фельдмаршалу Дауну, который создал в Богемии укреплённый лагерь.

3 апреля Фридриху II удалось овладеть Швейдницем, и теперь вся Силезия вновь была в его руках. Даун был уверен, что прусский король готовит вторжение в Богемию, однако на этот раз Фридрих начал наступление в Моравии и вскоре оказался под стенами Ольмюца.

Австрийцы, овладев горными проходами, преградили Фридриху путь в Силезию и прикрыли границу с Богемией. В их руки попал огромный обоз с порохом и продовольствием, двигавшийся к прусским войскам.

С большим трудом Фридриху удалось вырваться из мешка, и он перенёс операции в Померанию, где разразилось кровавое сражение при Цорндорфе.

Все силы фельдмаршала Дауна теперь были обращены на Силезию, которую прикрывала небольшая армия принца Генриха Прусского. В начале сентября к армии прибыл Фридрих II, который решил выбить австрийцев из Силезии. Но Даун, заняв укреплённый лагерь, не только удержал позиции, но решил сделать ночное нападение на прусские войска.

В ночь с 13 на 14 октября австрийцы скрытно выступили из лагеря и обрушились на прусские войска при Гокхирхе. Пользуясь своим численным превосходством и внезапностью нападения, нанесли поражение пруссакам. Потери войск Фридриха II составляли 9 тысяч убитых и раненых, 101 пушка, 18 знамён и большая часть обоза. Австрийцы потеряли 7 тысяч человек.

Даун не преследовал прусские войска и вернулся на свою прежнюю позицию. Обойдя укреплённый лагерь своего противника, он привёл свою армию в Герлиц.

Даун попытался начать наступление в Саксонию и уже подошёл к самому Дрездену, и тогда его комендант приступил к уничтожению города.

Эта мера вынудила Дауна оставить Саксонию, в которую вскоре прибыл Фридрих И. Даун отошёл в Богемию.

Зимой 1759 года армия принца Сибиза овладела Франкфуртом-на-Майне, установив связи с австрийцами.

Фридрих II уже не имел сил для наступательной войны и предпочитал придерживаться оборонительной тактики. Вскоре главные прусские силы потерпели поражение при Кунерсдорфе, после чего австрийские войска заняли Дрезден.

Численность прусских войск сократилась до 24 тысяч человек, и Фридрих II был вынужден мобилизовать в свою армию десять тысяч саксонцев и почти всех военнопленных.

Он обратился ко всем европейским дворам с мирными предложениями, которые были отвергнуты в расчёте на скорую победу.

Всё это вынудило Фридриха II начать новый поход в Силезию. Здесь его армия оказалась обложенной со всех сторон русскими и австрийскими войсками. Чтобы вырваться из окружения, он решил дать сражение австрийцам при Лигнице, но те опередили его своим нападением. Однако накануне 15 августа прусские войска переменили свой фронт, и вместо удара на тыл неприятеля австрийцы наткнулись на его фронт и были разбиты.

Лигницкое поражение не позволило соединиться союзным армиям. Даун отошёл в Богемию.

Пользуясь тем, что главные силы Фридриха II были скованы армией Дауна, русские войска заняли Берлин, уничтожив в нём все военные заводы.

Продолжая пользоваться разногласиями между союзниками, Фридрих II решил совершить нападение на австрийский лагерь, находившийся у Торгау. Однако успех этого сражения (3 октября 1760 года) сложился не в пользу Фридриха, потерявшего в этом сражении половину армии. Сам король был ранен.

Первую половину 1761 года Фридрих II занимался пополнением своей армии, которая понесла ощутимые потери. Военные работы возобновились лишь в августе. Австрийские и русские войска соединились. Главным своим направлением Фридрих вновь избрал Силезию, где в районе Бунцельвице создал укреплённый лагерь, прикрывавший Бреславль и Швейдниц. Отношения между командованием портились изо дня в день, и, зная об этом, он готовился разбить союзников по частям.

Но вскоре получил известие о взятии союзником Швейдница, что вновь позволило им укрепиться в Силезии.

После смерти Георга II прекратилась выплата Пруссии английских субсидий.

Однако неожиданная кончина императрицы Елизаветы Петровны (5 января 1762 г.) изменила ход войны. Её преемник Пётр III не только заключил мир с Фридрихом, но и предоставил ему в помощь свои войска. Швеция также вышла из войны, удержав за собой часть Померании.

Чтобы удалить австрийцев из Швейдница, Фридрих II решил нанести удар по лагерю австрийцев при Буркерсдорфе, после чего его гарнизон был отрезан от главных сил Дауна и король приступи,! к осаде Швейдница. После двухмесячной осады крепость была взята. Главные силы Фридриха II двинулись в Саксонию, вытесняя из неё австрийские войска.

29 октября 1762 года произошло сражение при Фрейберге, проигранное Дауном. Австрийцы отошли к Дрездену'. Вскоре между обеими армиями было заключено перемирие, и каждая из сторон выступила на зимние квартиры.

Война на море велась преимущественно силами военно-морских флотов союзницы Пруссии — Англии и французской эскадрой.

Боевые действия на море начались даже до начала боевых действий в Европе.

11 марта 1756 года командующий кораблём “Атлант” (34 орудия) овладел британским кораблём “Уорвик” (64 орудия). 17 марта французские войска овладели укреплениями Бюгль, в котором были собраны запасы продовольствия для британских войск.

13 апреля французская эскадра под командованием генерала Боссье отправилась в Канаду, прибывший на ней генерал Моцкальи возглавил находившиеся там французские войска.

17 апреля французские корабли "Аквилон” (40 орудий) и “Ла Фидель” (24 орудия) в ходе сражения захватили два британских корабля на высоте Рошфора.

В июне местное население Бенгалии восстало против англичан и вынудило их оставить как укрепления Вильгельм и Коликотте, так и другие места, которыми ранее владели британцы.

В августе генерал Монцкальи начал операции против британских укреплений Осьего, Онтарио и Георгий. Канадцы под командованием генерала Риго де Водрейля, перейдя вброд речку Шуаган, отрезали сообщение Георгия и Осьего с остальными британскими укреплениями. Англичане потеряли 600 пленных судна, около 150 орудий. Французы в ходе экспедиции потеряли лишь шесть человек убитыми и ранеными.

В феврале 1757 года к африканским берегам была послана новая эскадра под командованием д’Керсена, который разрушил там множество британских укреплений.

В мае в Канаду прибыл генерал Дюбуа де ла Мот. Он привёз около пятьсот человек подкреплений, а также доставил провиант в Квебек и Луисбург.

Всё это позволило французам начать новую экспедицию к озеру Сен-Сакраман, где были уничтожены четыре десятипушечные британские бригантины, две галеры и триста пятьдесят транспортных судов.

9 августа отряд под главным командованием генерала Монкальма взял укрепление Вилпьен-Генрих, пленив 2,5-тысячный английский гарнизон.

В октябре д’Керсен одержал победу у Сан-Доминго над пятью кораблями и сорока английскими корсарами, отразил их попытку захвата французского торгового флота.

Успешные действия французской эскадры в 1758 году сменились полосой неудач. 11 февраля в результате кровопролитного боя с английской эскадрой, состоящей из шестнадцати кораблей и пяти фрегатов, была взята в плен.

В мае французы овладели укреплениями Гонделур. Сен-Давид и Девикотта, очистив их от английских войск.5 июля 1758 года Монкальи вместе со своим 6-тысячным отрядом разгромил 18-тысячное войско англичан, которое потеряло лишь убитыми четыре тысячи человек и среди них генерала Гова.

Чтобы отвлечь внимание французского флота от канадских берегов, англичане 1 сентября устроили высадку в Бретани, но были разбиты французами и лишь пленными потеряли около семисот человек.

Не удалась англичанам и их высадка 16 января 1759 года на остров Мартинику.

17 августа при Лаго состоялось крупнейшее морское сражение британской и французской эскадры. Против семи французских кораблей действовало четырнадцать британских. “Центавр”, “Темерер”, “Ла Модест” были взяты в плен, а “Океан” и “Редутабль” сожжены.

Но уже 10 сентября эскадра под командованием д'Аше нанесла поражением британской эскадре адмирала Бококка. А генерал Лалли с отрядом в тысячу сто человек разбил английские силы тысячи семисот человек и 4-тысячный отряд местного населения, содействовавший британцам. Было захвачено четыре орудия и два артиллерийских фургона.

В 1760 году инициатива в войне полностью перешла к англичанам. 18 февраля французский корсар капитан Тюро, сделав высадку в Ирландии, захватил Лархик, наложив на неё контрибуцию. Но вскоре отряд его был разбит, и сам Тюро погиб во время возвращения экспедиции.

17 сентября город Монреаль и вся Канада полностью перешла под контроль Англии. В 1761 году англичане перешли Маге на Малабарском берегу и Бель-Иль.

3 ноября 1762 года предварительным подписанием статей мирного договора завершились военные действия между Францией, Англией, Испанией и Португалией.

Согласно мирному договору, заключённому в Фонтенбло, Франция уступила Англии Акадию, Канаду, остров Кан-Бретон и все другие острова и берега в заливе и самой реке Св. Лаврентия.

Вместо них Франция получила острова Св. Петра и острова Микелонские. Миссисипи сделалась границей между английскими и французскими владениями в Америке. Британцы вернули также французам острова Бель-Иль, Мартинику, Гваделупу, Мари-Галант и Дезираду. Франция передала Англии остров Гренаду и все Гренадинские острова. За Англией также остались нейтральные острова: Сен-Винсент, Доминик и Табаго, за Великобританией — река Сенегал с укреплениями и контерами Луи, Подор, Галан.

В Восточной Индии Англия вернула Франции все укрепления и контеры, которыми она владела с 1759 года. Франция также вернула Великобритании все захваченные владения в Индии. Остров Минорка и укрепления Св. Филиппа также были возвращены Великобритании.

Англии был возвращён Ганновер и все земли, принадлежавшие курфюршеству и другим принцам империи.

Испания уступила Англии Флориду, укрепления Св. Августин и Понсакольский залив. Взамен этого Англия возвратила Испании остров Кубу вместе с Гаванской колонией.

Итогом войны в Канаде стало вытеснение с морей Франции и распространение английских колоний, что в конечном итоге привело превращение Великобритании в главную колониальную державу.

Летом 1757 года русское войско было отправлено против Пруссии. 100-тысячной армией командовал генерал-аншеф С.Ф. Апраксин, совершенно неподготовленный к подобной должности. Это не могло не отразиться на ходе всей кампании.

22 июля русские войска вступили на территорию Пруссии. Сам Фридрих находился в Саксонии и потому не мог предводительствовать своими войсками в Восточной Пруссии. 30-тысячной армией, защищающей пределы королевства, командовал фельдмаршал Левальд.

В первые дни похода русским войскам стати сдаваться прусские города на побережье Балтийского моря. Неприятной неожиданностью для русских войск стало сопротивление, оказываемое им местным населением. Несмотря на то, что Апраксин в своём воззвании призвал его не оказывать сопротивления, обещая сохранять в крае спокойствие, жители объединялись в партизанские отряды и нападали на русские войска. Тогда стали подвергаться истреблению сёла, а сами партизаны расстреливались или лишались пальцев на руках.

После нескольких авангардных столкновений произошло решающее сражение у деревни Гросс-Егерсдорф. Вначале инициативой в нём овладели пруссаки, оттеснив русские войска к лесу, но после того, как отряд П.А. Румянцева, пробравшись через заросли, ударил им в тыл, пруссаки отошли. Их отступление превратилось в бегство.

Простояв на поле боя до 22 августа. Апраксин медленно двинулся к Кёнигсбергу; проходя вдень от четырёх до пяти вёрст. Наконец, когда русское войско дошло до речки Алле, Апраксин созвал военный совет, на котором объявил, что из-за недостатка провианта и фуража нельзя идти вглубь Пруссии и остаётся вернуться обратно в Россию. Уходя, русские войска поджигали встречавшиеся на их пути селения, превращая окрестные места в пустыню.

Недовольная действиями Апраксина императрица отдала ему строгий приказ продолжать поход, но главнокомандующий отвечал о невозможности это делать. Апраксина потребовали в Петербург, где отдали под суд, но вскоре он скончался от удара.

Новым главнокомандующим был назначен генерал-аншеф Фермор. План его предусматривал движение к Бранденбургу и в дальнейшем соединение с австрийскими и шведскими войсками.

В августе 1758 года русские войска осадили Кюстрин, подвергая город интенсивной бомбардировке. Когда от города уже почти ничего не осталось, стало известно, что к нему на помощь из Богемии двигается с войском Фридрих II. Это вынудило Фермора снять осаду Кюстрина и поспешить навстречу прусским войскам.

В сражении при Цорндорфе обе стороны приписывали себе победу. В сражении русские потеряли более двадцати тысяч человек убитыми, более ста пушек и тридцать знамён. Пруссаки потеряли двенадцать тысяч и двадцать пушек.

Недовольная действиями Фермора Елизавета заменила его новым главнокомандующим — П.С. Салтыковым, также до того не проявившим никаких талантов.

В июле 1759 года русские войска соединились с австрийским отрядом генерала Лаудона. Затем они вошли в Польшу и вскоре дошли до Франкфурта-на-Одере. Желая не допустить их соединения с главными австрийскими силами, Фридрих II решился на сражение у деревни Кунерсдорф.

В сражении при Кунерсдорфе прусские войска потеряли 7,5 тысяч убитыми и 4.5 тысячи пленными. Было захвачено 25 знамён и 172 пушки. Русские войска потеряли 2,5 тысячи убитыми и 10,5 тысяч ранеными.

Однако после этой победы Салтыков не предпринял ничего решительного, поскольку считал, что австрийцы хотят, чтобы дрались одни русские. В 1760 году он отвёл войска в Польшу на зимние квартиры, а сам 12 сентября подал в отставку, передав командование Фермору.

Из Петербурга пришёл приказ выслать отряд для взятия Берлина. Одновременно русские войска высадились вместе со шведами в Померании, но, получив известие, что сюда двигается прусское войско, сели на суда и уплыли.

22 сентября отряды Тотлебена и Чернышёва подошли к Берлину, охранявшемуся гарнизоном из трёх батальонов. У Берлина русским войскам было оказано ожесточённое сопротивление, что вынудило Тотлебена отступить. Тем временем в город вошло ещё девять батальонов прусской пехоты. Всё говорило, что битва за Берлин будет кровавой.

Однако вскоре к городу подошло 18-тысячное австрийское войско, и таким образом город оказался в окружении 40-тысячной союзной армии. В ночь с 8 па 9 октября было принято решение сдать город. Заняв Берлин, русское командование отдало приказ о взрыве всех пороховых заводов и разрушении литейного двора. Был опустошён арсенал, из которого было взято большое количество оружия.

Узнав о приближении к Берлину Фридриха II с войсками, союзные войска 12 октября оставили город.

Новый главнокомандующий русскими войсками генерал Бутурлин избрал главным театром войны побережье, куда он отправил 27 тысяч человек под командованием П.А. Румянцева. Сам же он с остальными войсками двинулся в Познань. Проведя там некоторое время, он пошёл на соединение с Лаудоном в Силезию, однако находившийся в Бреславле Фридрих II не допустил их соединения.

Бутурлин подошёл к Бреславлю, но не стал его осаждать, а соединившись с Лаудоном, пошёл к Швейдницу, в который отступил Фридрих II. Швейдниц был превращён пруссаками в укреплённый военный лагерь, взять который было нелегко. Проведя двадцать дней у Швейдница, Бутурлин оставил около него 20-тысячный отряд Чернышёва, а сам отошёл в Польшу. Фридрих II желал заставить Лаудона вступить в сражение, однако тот всячески избегал этого. Наконец, не имея достаточного количества продовольствия, прусская армия отошла к Нейсу. А Лаудон и Чернышёв, воспользовавшись балом, даваемым комендантом, с помощью ночного нападения овладели городом.

Основные боевые действия разворачивались в Померании, уже дважды в ходе всей войны русские войска пытались овладеть крепостью Кольберг, но всегда терпели неудачу.

С моря против Кольберга действовал русско-шведский флот, с суши — войска Румянцева.

Кольберг был укреплён батареями и рядом окопов и прикрыт речкой и болотом. Город снабжал войска принца Вюртембергского всем необходимым и мог и в дальнейшем выдерживать длительную осаду. По русскому тылу непрерывно наносились удары конным отрядом Платена.

Но с началом осени стала ощущаться нехватка дров и фуража для конницы. Румянцев предъявил принцу требование капитуляции, но тот отверг эту возможность. В ночь на 14 ноября русское войско переправилось через плёс по наскоро сделанному мосту и покинуло город.

Узнав об оставлении Кольберга войском принца, Румянцев вновь потребовал его капитуляции. Но комендант отверг эту идею и даже приказал облить водой крепостные валы и стены, чтобы сделать их неприступными на случай штурма. Таким образом было сорвано ещё несколько приступов.

Обе стороны терпели бедствие в условиях наступившей зимы, но каждая надеялась, что успех склониться на её сторону.

Наконец 6 декабря комендант Кольберга объявил о согласии сдать город. В плен сдался почти 3-тысячный гарнизон с 146 орудиями. Румянцев настоял на полном разоружении гарнизона перед его удалением в Штеттин.

Взятием Кольберга фактически завершились боевые действия русских войск в Семилетней войне.

Воспользовавшись перемирием, действия которого распространялось лишь на Силезию и Саксонию, Фридрих II окончательно решил разделаться с оставшимися участниками Коалиции. 10-тысячный корпус под командованием генерала Клейста совершил экспедицию во Францию, взял Бамберг и Нюрнберг, захватив огромную контрибуцию (2 млн талеров). Отряды прусских гусар достигли Регенсбурга.

Австрия оставила своих немецких союзников на произвол судьбы. Это привело к массовому дезертирству из имперских армий и переходу их целыми полками на сторону Фридриха II.

Экономическое положение Австрии пошатнулось, народ был недоволен тяжёлыми налогами, торговля остановилась в связи с отсутствием звонкой монеты, и это привело к разорению купечества.

Недовольство внешней политикой усилилось и во Франции, потерпевшей в ходе Семилетней войны тяжёлое поражение. В её рейнских провинциях также появились отряды прусских гусаров, породивших насилие среди обывателей.

Оставшиеся члены коалиции решили пойти на заключение мирного договора. В январе 1763 года в замок Губертсбург съехались уполномоченные: прусский советник посольства Герцберг и тайные советники Коленбах (Австрия) и Фриц (Саксония). 16 февраля был подписан мирный договор. Согласно положениям, мир заключался без аннексий и контрибуций, в тех границах, в которых участники войны находились до её начала. Однако Силезия и графство Гаацкое признавалось собственностью прусского короля. Саксония возвращалась Августу III.

При избрании сына Марии-Терезии принца Иосифа в римские короли, Фридрих II обязывался оказать ему в этом содействие. Австрия обязывалась не разрушать вновь построенных укреплений на ранее занятых ею землях.

Пруссия вышла из войны свободной от внешних долгов. Полученные ранее контрибуции позволили правительству Фридриха II и далее развивать свою промышленность из собственных средств.

В конце Семилетней войны Пруссия была признана фактически самостоятельным европейским государством, играющим важную роль в европейской политике.

Семилетняя война пробудила национальный дух немецкого народа, что не могло впоследствии не отразиться на её науке и литературе.

Константин Осипов Дорога на Берлин

ЧАСТЬ 1

Глава первая Рыцарский турнир

1

В королевском дворце Сан-Суси был назначен праздник. Король хотел показать гостям рыцарский турнир в том виде, как он происходил полтысячелетия назад, во времена крестовых походов.

Через весь Потсдам до Сан-Суси тянулась вереница экипажей. Все торопились: король не любит, чтобы на его праздники опаздывали; будь благодарен за то, что тебя пригласили, и являйся вовремя.

Был тихий, прохладный апрельский день. В бледной синеве неба возникали и таяли пушистые сизые облака. Внезапно налетавший ветерок чуть покачивал верхушки деревьев с аккуратно подстриженными ветвями.

В королевском парке били фонтаны; одни выходили из уст мраморных младенцев, другие — из грудей русалок или из-под хвостов диковинных зверей. Серебристые струи воды стремительно взлетали вверх и, помедлив, словно в раздумьи, падали вниз, искрясь мириадами брызг на солнце. Ещё покойный отец короля, Фридрих-Вильгельм I, питал пристрастие к фонтанам, а его величество Фридрих II, отстраивая Сан-Суси, обратил особое внимание на фонтаны и статуи.

Гости чинно шли по усыпанным гравием дорожкам, громко, наперебой восторгаясь тем, что представлялось их взорам: изящными беседками, интимными гротами, заморскими птицами, привязанными к ветвям деревьев, и мраморными статуями, толпившимися на поворотах аллей.

Но по мере приближения к большому плацу, на котором была устроена арена, разговоры затихали. Мужчины приосанились, дамы приняли величавый, немного безучастный вид. Ещё поворот — и, пройдя между шпалерами королевских великанов-гвардейцев, гости увидели арену. С трёх сторон её окружали широкие скамьи и ложи, пестревшие яркими платьями женщин, разноцветными камзолами штатских и мундирами военных. Четвёртая сторона была почти пуста: отсюда въезжали участники состязаний и здесь же возвышалась королевская ложа. Самого Фридриха ещё не было, и центром внимания была находившаяся в ложе среди приглашённых знаменитая танцовщица Барберина. Француженка родом, она лет пять назад приехала на гастроли в Берлин, пленила здесь своим искусством короля и по его предложению поступила в берлинский театр. Король ценил в ней не только балерину. Острый ум, меткость и независимость суждений, изящество речи и обворожительная внешность делали её украшением любого общества. Впрочем, с ней боялись водить дружбу: она была уж чересчур независима, часто критиковала порядки при дворе, а всякий знал, как не любит этого король.

Барберина сидела, небрежно облокотившись на барьер, словно не замечая восхищенных мужских и ревнивых женских взоров, рассеянно лаская маленькую болонку, прикорнувшую на её коленях. Только одну женщину удостоила она своим вниманием, отвесив ей низкий, преувеличенно почтительный поклон. Когда-то она, ещё начинающая балерина, знала эту женщину, как принцессу Елисавету Брауншвейгскую; теперь это была прусская королева. Фридрих-Вильгельм I не очень спрашивал своего сына, женя его на представительнице Брауншвейгской династии. Зная нрав своего отца, Фридрих и не спорил, но так и не простил своей жене подневольного венца. Принцесса стала королевой — несчастной женщиной. «Правда, — думает Барберина, — король неизменно корректен с ней; но как он умеет оскорблять, даже оставаясь вежливым». Она вспоминает недавнюю фразу Фридриха: «В моём присутствии ни у кого не должно быть самолюбия». Королеве дозволяется появляться на официальных приёмах, а в остальное время она сидит в одиночестве в своих апартаментах, в обществе столь же скучающих фрейлин, в то время как её муж проводит досуг в салоне Барберины, играет здесь на флейте, ведёт остроумные диспуты с философами и соревнуется с поэтами в сочинении экспромтов. Впрочем, Барберина кое-что знает об этом — одну маленькую тайну, которую никогда никому не доверит: король пишет свои экспромты заранее и хранит их в портфеле, а в нужный момент достаёт их оттуда. Недавно кто-то восторгался способностью его величества сочинять стихи в самых трудных обстоятельствах, видя в этом проявлениеневозмутимости его духа. Король улыбался, и она, Барберина, тоже невольно улыбнулась. Фридрих тотчас заметил это. «Над чем вы смеётесь?» спросил он строго. Она не растерялась. «В присутствии вашего величества мне всегда радостно», ответила она со всей обворожительностью. Сердце её трепетало при этом: она заметила, как в глубине выпученных глаз короля вспыхнули злобные искорки. Но всё окончилось благополучно. Король растянул губы в улыбку и пробормотал учтивый комплимент. Она же сочла это первым своим промахом и, зная злопамятность Фридриха, не сомневалась, что он…

Собачка на её коленях глухо заворчала и ощетинилась. В тот же момент резкий, скрипучий голос произнёс над её ухом:

— Ваш маленький Цербер всё так же неприязнен ко мне. Видимо, завоевать его расположение мне так и не удастся.

Барберина присела в церемонном поклоне.

— О, ваше величество! Разве для завоевателя Силезии есть что-либо невозможное?

— Иногда маленькие победы труднее больших, — возразил король. — Приобретение Силезии я осуществил в результате двух войн, а вашей благосклонности, мадам, не достиг, хотя веду осаду уже пятый год.

Она подняла глаза и посмотрела на короля. Он стоял, опираясь на всегдашнюю длинную трость с набалдашником из слоновой кости. Его потёртый мундир от долгого употребления лоснился на локтях. Она знала эту его манеру скупца — носить мундир до полного износа, как знала и то, что; выходя из кабинета, король, опасаясь потерять табакерку, насыпал нюхательный табак прямо в карманы, из-за чего одежда его всегда была неопрятна.

— По-моему, — тихо сказала она, — ваше величество не придаёт особого значения благосклонности женщин. Вы поглощены иными, более высокими стремлениями.

— Вы одарены проницательностью, скажу больше: чутьём, — усмехнулся король, и опять ей почудились злобные искорки в глубине его выпуклых, рыбьих глаз. — Даже Биша не может сравниться с вами в этом. Неправда ли, Биша?

Он потрепал за ухо стоявшую подле него любимую борзую, и та в ответ потёрлась влажным носом об его ногу.

Что это? Неуклюжий комплимент или намеренная дерзость? Но она не имела времени размыслить об этом. Загремели трубы, и под громкие крики зрителей на арену въехали участники турнира. Король, сделав приветственный жест, повернулся и пошёл на своё место рядом с королевой. Герольд объявил первую пару.

Закованные в латы всадники со спущенными забралами понеслись навстречу друг другу. Раздался звон копий о медные щиты, кони со ржанием взвились на дыбы. «Рыцари» разъехались и снова устремились друг на друга. На этот раз один из них с такой силой ударил копьём, что выбил щит из руки противника. Следующий удар он нанёс ему в грудь, заставив зашататься в седле и выпустить поводья; тогда он отбросил копьё и, выхватив из ножен меч, высоко занёс его над головой противника. Тот поднял руку, прося пощады.

Трибуны ревели от восторга. Победитель подъехал к королевской ложе и приподнял забрало.

— Зейдлиц… Полковник Зейдлиц… — прошелестело по рядам.

Сидевший рядом с Барбериной только что приехавший из Франции виконт Леруа спросил:

— Кто этот Зейдлиц?

— Неужели вы не знаете? — отозвалась Барберина. — Это один из любимцев короля. Сорвиголова, который в юности проскакивал, забавы ради, между крыльями ветряной мельницы. Отчаянный ловелас. Но и отважен, особенно, когда он на коне. Как-то на прогулке Зейдлиц, ехавший в свите короля, заявил, что пешему воину иногда приходится сдаться, но всаднику — никогда. Услышав это, Фридрих, когда переезжали мост, остановился, подозвал Зейдлица и, велев вынуть несколько досок спереди и сзади, сказал ему: «Вот ты на коне, а мой пленник». Зейдлиц заставил коня прыгнуть через перила в реку и затем выбрался на берег. Королю так понравилась находчивость и смелость Зейдлица, что он произвёл его из корнетов прямо в ротмистры, а теперь это начальник его кавалерии. — Барберина вдруг умолкла. — Погодите… Что там происходит?

В ближайшем окружении Фридриха царило смятение.

— Parbleu^[1]! Кто это сделал? — в бешенстве кричал Фридрих. Лицо его было красно от гнева, на лбу надулись толстые синие жилы. Оказалось, что в разгар общих восторгов, когда все теснились, чтобы увидать, как королева приколет белую розу к груди Зейдлица, кто-то наступил на лежавшую Бишу, и теперь у собаки была отдавлена передняя лапа. — Кто наступил на мою собаку? — ещё раз крикнул король.

— Это я, ваше величество, — раздался тихий голос. — Простите меня. Я хотел поднять оброненный вами платок, ко меня толкнули, и я, чтобы не упасть… Лапа у Биши скоро заживёт, ваше величество.

Глаза всех были устремлены на говорившего. Это был камер-лакей Глазау, недавно поступивший в услужение к королю. Он стоял бледный, с дрожащими губами, но не опуская головы.

— Ты… — Фридрих поднял трость, но раздумал. — Дать ему пятьдесят фухтелей.

Два гренадера отделились от двери в ложе и стали по бокам Глазау.

— Ваше величество! — вскричал тот с жаром. — Я шотландец. Я поступил к вам на службу, вы можете казнить меня, но за всю мою жизнь я не испытал удара палки, и я… не перенесу этого.

Фридрих поднял брови и с любопытством поглядел на Глазау.

— Эге! Скоро мои лакеи будут вызывать меня на дуэль. — Лицо его из красного стало багровым. — Я отучу тебя рассуждать, прохвост ты этакий. Сто фухтелей!

Он отвернулся и, тяжело дыша, уселся на своё место.

Гренадеры подхватили вырывавшегося Глазау и, зажимая ему рот, выволокли из ложи. Герольд объявил новую пару.

Барберина подождала десять минут и потом незаметно выскользнула из ложи. Ей было жаль Глазау, и она надеялась посредством щедрого подарка устроить так, чтобы его наказали больше для виду. Она отправилась разыскивать начальника караула, но, приблизившись к кордегардии, услыхала протяжные вопли. «Неужели они так поторопились?» Она ускорила шаги и, подгоняемая нечеловеческими криками, почти бегом дошла до здания и рванула дверь.

На полу в луже крови лежал обнажённый до пояса Глазау. Его спина представляла собою кровавое месиво. Он был, видимо, без сознания, и только жалобные стоны срывались с его губ.

— Восемьдесят, — сказал офицер в щегольском мундире, стоявший немного поодаль, чтобы его не забрызгала кровь. — Полагаю нужным прекратить экзекуцию: двадцать фухтелей дадите после, когда он оправится. — Тут он заметил Барберину. — Сударыня! Чем могу вам служить? Простите, мы здесь выполнили небольшое служебное дело.

— И выполнили на совесть! — Барберина горько усмехнулась и вышла на воздух. Её тошнило. Голова кружилась, будто она выпила слишком много вина. Прислонившись к дереву, она вынула флакон с нюхательной солью и несколько раз глубоко вдохнула. Не следует, чтобы кто-нибудь видел её такой расстроенной. И не пора ли ей возвратиться в родной Марсель, покинув двор просвещённейшего короля, чьи милости столь ненадёжны и опасны?

2

Ещё один человек, кроме Барберины, видел истерзанного Глазау. Это был Леруа. Повинуясь внезапному побуждению, он пошёл за нею и, когда она вышла из кордегардии, в свою очередь зашёл туда.

Леруа приехал к Фридриху, потому что много слышал о нём во Франции. Он мечтал найти подлинного героя, за которым можно было бы всюду пойти, вверив ему свою судьбу. Наслышавшись о прусском короле, он отправился в Берлин. Вскоре он убедился, что многие поступки Фридриха не отличаются ни величием, ни справедливостью.

Случай с Глазау был лишним тому доказательством. Леруа испытывал острое разочарование в том, кого недавно готов был сделать своим кумиром, и когда, неделей позже, он получил приглашение присутствовать в свите короля на манёврах, то принял его лишь после некоторого колебания.

Выехав на рассвете, он ровно в семь часов утра прибыл в условленное место на опушке леса. Издали ещё он увидел мелькнувшую среди деревьев треугольную шляпу Фридриха, сидевшего верхом, в окружении небольшой группы генералов. Здесь были Кейт, Шверин, принц Генрих, бывший посол в Петербурге Варендорф, граф Платтен и ещё несколько человек, которых Леруа не знал. Скрытый деревьями, он приблизился незамеченный. К тому же все внимательно слушали говорившего в это время короля.

— От покойного отца я унаследовал земли в две тысячи квадратных миль, с населением в два с четвертью миллиона человек и армией в семьдесят тысяч. При этом примите во внимание разобщённость моих владений. Я поставил себе целью создать могучую Пруссию. Одиннадцать лет назад, в 1745 году, я овладел Силезией. Теперь очередь за Саксонией. Моей августейшей приятельнице, императрице Марии-Терезии, придётся поступиться и этой провинцией. Затем настанет очередь Польши — мне нужно прочно укрепиться на Балтийском побережье, а вслед за тем у меня будет разговор с Россией, правительство которой явно не может управиться с подвластной ей территорией.

Вокруг царило молчание; слышалось только постукивание копыт переступавших с ноги на ногу лошадей, да вдали раздавалось пение труб строившихся для смотра полков. Варендорф почтительно сказал:

— Эти планы достойны великого государя. Однако мне кажется, что при их выполнении встретятся трудности двоякого рода.

— Какие? — живо спросил Фридрих.

— Во-первых, ваше величество рискуете заслужить репутацию государя, слишком алчного в приобретении соседних земель. А это повлечёт за собою много невыгодных последствий.

— Э, пустяки, любезный Варендорф! — перебил его Фридрих. — Если вы считаете себя достаточно сильным, чтобы завладеть соседней провинцией, обязательно сделайте это, а потом всегда найдутся юристы, которые докажут наши права на присоединённые земли. Когда мне представился случай захватить Силезию, я схватил за волосы этот случай и успел вознаградить нашу монархию. И так же я намерен поступать всегда.

— Тогда остаётся второе затруднение, — сказал Варендорф: — Достаточно ли мы сильны?

Фридрих улыбнулся.

— Для войны нужны прежде всего деньги. Свыше года назад я заключил субсидный договор с Англией, и английское золото обеспечит мои военные нужды.

— Макиавелли говорит, — упрямо возразил Варендорф, — что не золото составляет нерв войны, а хорошие солдаты, ибо недостаточно золота, чтобы найти хороших солдат, а хорошие солдаты всегда найдут золото.

Лицо короля исказилось в гримасе.

— Я вижу, среди моих подданных много сторонников мирного житья. На ваш аргумент ответят вместо меня мои войска. Прикажите начать манёвры.

Он вонзил шпоры в бока лошади и вдруг увидел Леруа.

— Вы здесь? — сказал он с досадой, резко натягивая поводья. — И давно?

— Я только что подъехал, — вырвалось у молодого человека, и он почувствовал, что густо краснеет от этой неожиданной лжи.

— А-а… Ну что ж. Прошу вас разделить наше общество.

Леруа низко поклонился и примкнул к свите короля.

По ровному, гладкому полю двигались три длинные, в километр протяжением, шеренги солдат. Казалось чудом, что люди из плоти и крови могут в такой мере обезличиться; огромные шеренги напоминали гигантских спрутов с единым туловищем и тысячью одновременно выбрасываемых ног. Ружья плавно колыхались над головами, и ни одно не качнулось хотя бы раз в сторону. Пять тысяч человек шли по равнине, и по всему их виду, по тому, как они мгновенно повиновались сигналам гремевших барабанов, чувствовалось, что они слепо послушны направляющей их воле.

Леруа украдкой взглянул на Фридриха. Тот стоял с раздувающимися ноздрями, с полузакрытыми глазами, отстукивая тростью мерный ритм барабанов.

И вдруг что-то произошло. Леруа понял это по тому, как заёрзали и помрачнели улыбавшиеся дотоле генералы, как покраснело лицо короля. Он посмотрел на поле — и понял причину волнения. Стройных шеренг более не существовало. Три изломанные, кривые линии солдат двигались зигзагами по равнине, и между ними метались офицеры, рассыпая направо и налево удары тростей.

— Что случилось? — спросил Леруа стоявшего рядом с ним генерала с седыми усами. Тот угрюмо поглядел на него.

— Обычная история. Пока войска идут по равнине, всё замечательно. Но стоит обнаружиться какой-нибудь неровности почвы, и линии ломаются.

Леруа с удивлением сказал:

— А как же на войне? Если вам нужно атаковать деревню, например.

Генерал усмехнулся.

— Э, да вы ещё совсем желторотый! Какое же равнение может быть в деревне?

— Но тогда вся эта система, вся знаменитая линейная тактика не годна! — воскликнул поражённый Леруа.

Усач строго сказал:

— Раз наш король её применяет, значит, она хороша. А, впрочем, давайте лучше смотреть: вон приближается кавалерия. Она-то уж не оскандалится.

Леруа знал, что кавалерия была излюбленным родом войск Фридриха. Артиллерии король не любил и даже редко присутствовал на артиллерийских учениях, зато конница была его страстью. В то время как пехота более чем наполовину состояла из иностранных наёмников, в кавалерию иностранцев вовсе не допускали, её ряды пополнялись прусскими помещиками, за дезертирство которых отвечали их родные. В Париже говорили, что общая численность кирасирских, драгунских и гусарских полков Фридриха достигала тридцати тысяч человек.

Земля задрожала от мерного топота надвигающейся лавины. Зрелище было ещё эффектнее, чем прежний марш пехоты. Стройные массы всадников произвели на ходу несколько сложных построений, дали страшный залп по условному противнику, зарядили с непостижимой быстротой карабины, дали другой, столь же оглушительный залп и, не нарушая равнения, понеслись обратно.

Вся свита аплодировала. Фридрих гордо стоял, далеко отставив руку с тростью.

— Молодцы кавалеристы! — громко сказал он. — А генералу Пичке передайте, что он — осёл. Надо было хорошенько разведать местность перед манёврами, а не ссылаться потом на овраг.

— Пичке проделал обе силезские кампании, ваше величество, — сказал Кейт.

— Вздор! — закричал Фридрих. — Осёл, проделавший десять походов с Евгением Савойским, не стал оттого умнее. Пусть Пичке завтра же идёт ко всем чертям.

Варендорф, доселе скромно державшийся позади, выдвинулся вперёд.

— От того, что не будет Пичке, ваше величество, дело мало изменится. Как видите, даже ваша великолепная армия не безупречна, и потому позвольте вернуться к прежнему разговору. Не случится ли так, что австрийцы или, скажем, русские…

— Милейший Варендорф, вы сегодня просто несносны, — с плохо скрываемым раздражением сказал Фридрих. — С австрийцами я дрался уже дважды, — это не вояки. Что касается русских, то мне известен каждый их шаг. Чёрт возьми! У меня в Петербурге достаточно верных людей, которые сообщают мне о каждом шаге русского правительства. — Наклонившись к уху Варендорфа, он тихо сказал ему: — На днях я посылаю в Россию барона Шлимма, и я надеюсь, что он проникнет в те немногие тайники, которые пока закрыты для меня.

— Барон Шлимм не всесилен, ваше величество. Не забывайте, что императрица — ваш неукротимый враг. Шуваловы и Воронцов разделяют её неприязнь к вам, а канцлер Бестужев очень ненадёжен.

— Чушь! Скоро вместо этой упрямой императрицы воцарится великий князь Пётр. Пока же и он и его жена оказывают мне важные услуги. Бестужеву я велел предложить сто тысяч червонцев. Кого не купишь за такие деньги? Я плачу всем. Брильянтщику Бернарди я дал тысячу червонцев, учитель русского языка у великой княгини Екатерины, Ададуров, получает ежемесячное содержание. Даже трубочисты во дворце не забыты. Я всегда пускаю в ход золотое оружие, прежде чем взяться за стальное. И на этот раз, поверьте, я всё предусмотрел.

Фридрих приподнялся на стременах и стал озираться по сторонам, давая понять, что считает разговор оконченным. Отъехавшая во время его разговора с Варендорфом свита поспешно приблизилась. Король рассеянно оглядел всех и вдруг с усмешкой, от которой и без того резкие морщины на его лице проступили ещё отчётливее, обратился к Леруа:

— Правда ли, господин виконт, что во французской армии офицеры возят за собой любовниц и в походе прелестницы следуют в экипажах за войсками? И верно ли, что в лагерях армии принца Субиза имеются магазины с шелками, кошельками для волос, коробочками с мушками и другими предметами утончённого вкуса? Если так, то, вернувшись в Париж, посоветуйте вашим соотечественникам избегать столкновений с моими молодцами. Они не столь изысканны, но богу Марсу и богине Минерве их служение угоднее.

Леруа покраснел, потом кровь медленно отхлынула от его щёк. С холодным бешенством он сказал:

— Благодарю ваше величество за совет. Но я полагаю, что Минерва, как женщина; не посетует на шёлковые ткани, а Марсу звон французских мечей был всегда приятен. Впрочем, ваше величество, и сами это знаете, так как двенадцать лет назад французы, будучи вашими союзниками, имели честь оказать вам немалые услуги.

— Пф! — пренебрежительно фыркнул Фридрих. — Хотя победы вашей армии были знамениты, но её союзники получили от того не больше пользы, чем если бы они были одержаны на берегах Тигра и Евфрата или в Пекине… До свиданья, господин виконт! В вашем лице король Людовик имеет верного слугу, хотя и несколько горячего по молодости лет.

Он тронул поводья и шагом поехал вдоль поля. Леруа немного поотстал, потом свернул в сторону и вскачь понёсся к Берлину, подставляя разгорячённое лицо свежему ветру.

Возвращаясь с манёвров, Фридрих подозвал к себе высокого ротмистра с тонкими, твёрдо очерченными губами и светлоголубыми немигающими глазами.

— Шлимм! Вы слышали мой разговор с Леруа? Что вы думаете об этом юном французе?

— Полагаю, что он заслуживает внимания, ваше величество.

— Гм. Ваш ответ, как всегда, уклончив. Ну, а известно ли вам, что Леруа подслушал давеча мой разговор с Варендорфом — вполне конфиденциальный разговор?

— Подслушал или случайно услыхал, ваше величество?

— Parbleu! Откуда мне знать? Достаточно самого факта. Предположим, что я был неосторожен. Но если мой друг Людовик узнает от этого горячего парня о кое-каких планах, то, Шлимм, могут возникнуть неожиданные затруднения.

Ротмистр посмотрел в упор на короля.

Тот с невозмутимым видом выдержал этот взгляд.

— Вы совершенно правы, ваше величество, — сказал Шлимм после минутной паузы, — могут произойти затруднения… И, конечно, лучше, если даже возможность их не будет грозить вашим планам.

Фридрих неожиданно засвистал игривый мотив, виртуозно подражая флейте. Барон Шлимм придержал коня и вернулся на своё место — в задних рядах королевской свиты.

…Спустя два дня виконт Леруа был приглашён охотиться на королевских лосей. Преследуя скрывшееся в чаще леса животное, он зацепился за ветку, взведённый курок спустился, и весь заряд попал несчастному охотнику в голову. Лучшие медики оказались бессильны помочь ему. Он прожил всего один час и, не приходя в сознание, скончался.

Так, по крайней мере, гласила официальная версия.

Глава вторая Встреча

Десятого июля 1757 года в Петербурге, на Обжорном рынке, был публично казнён разбойник, князь Лахутьев. Посмотреть казнь собралось великое множество народа. Только когда помощники палача уложили в сосновый гроб обезглавленное тело и помост опустел, толпа начала расходиться. Все говорили о том, каким молодцом держал себя Лахутьев, высказавший единственное желание, чтобы ему не связывали рук. Мальчишки на улицах отказались от излюбленной килки^[2] и повсюду играли в разбойника: один с достоинством становился на колени, склонив голову на чурбан, а «палач» с зверским видом замахивался клюшкой.

Накануне прошёл сильный ливень, во многих местах образовались обширные глубокие лужи, через которые были кое-где переброшены незатейливые деревянные мостки. Этих мостков широкий людской поток превращался в узкие бурлящие ручейки. Теснота и давка были здесь так велики, что некоторые пешеходы нарочно соскакивали в воду, лишь бы выбраться из толчеи. Находились, однако, и такие, которые, мужественно перенося толчки, медленно подвигались к мосткам, стиснутые со всех сторон колышущейся людской массой.

В числе этих последних была небольшая группа. Пожилой, богатырского сложения, седоусый мужчина, растопырив руки, оберегал доверчиво прижавшуюся к нему девушку, а рядом с ними шагал молодой, опрятно одетый человек.

— Не бойся, Олюша, не бойся, доченька, — ласково гудел пожилой, — авось, не задавят. А что грязью забрызгают платье, так то печаль невелика: отмоется. Ну и Петербург! Воистину положи меня, никогда такого непорядка не видел.

— Я не боюсь, батя, — застенчиво улыбаясь, ответила девушка. — А Петербург что бранить! Может, нам после нашей деревни то странным кажется, что здесь обычно.

Она была стройна и высока. Черты её лица были мелки и не очень правильны, но от каштановых, слегка вьющихся волос, от больших серых глаз и полуоткрытого маленького рта веяло таким очарованием юности, что встречные не раз оборачивались и с улыбкой смотрели ей вслед.

— Хм, — промычал её отец, — коль в этом состоят столичные обычаи, то лучше в нашей Малиновке век вековать. Воистину положи меня. Какого вы о том мнения, сударь Алексей Никитич?

Молодой человек засмеялся.

— И мне, Евграф Семёныч, такое не очень нравится. Но, видимо, это есть свойство больших городов. В романе «Никартус», который я сейчас читаю, сказано, что как нет удержу водам, когда реки вскрылись, так и стремление человеческой реки преград не знает.

— Так-то оно так, — пробормотал Евграф Семёнович, видимо, подавленный выспренностью приведённого аргумента, — а всё же оно не то, чтобы… Ну, да что толковать! Кажись, теперь можно пробраться на мостки. Ну-те, попробуем!

Он двинул мощным плечом и протиснулся вперёд, увлекая за собою своих спутников. Им удалось добраться до мостика, но тут, несмотря на старания обоих мужчин, Ольга была оттиснута на самый край мостков и, наверное, свалилась бы в лужу, подобно уже многим другим, если бы ещё одна рука не ухватила её и не помогла ей, в конце концов, благополучно перебраться на другую сторону.

Тут сразу стало просторно, и Ольга, выпустив руку отца, повернулась, чтобы поблагодарить нежданного помощника. Перед ней стоял офицер с лицом, на котором были на писаны суровость и вместе с тем странная горечь. Он был одет в форму гвардейского поручика, но было в нём что-то, лишавшее эту форму обычного блеска. С женской наблюдательностью Ольга определила причину этого: мундир был не очень нов, местами сукно уже лоснилось, портупея была потёрта, — словом, всё выдавало бедность владельца. Это открытие растрогало девушку, и она с симпатией посмотрела на офицера. Её встретил тяжёлый, горящий взгляд, от которого ей стало не по себе, и она инстинктивно прижалась к отцу.

— Спасибо вам, ваше благородие, — произнёс Евграф Семёнович с достоинством, но вытягиваясь во фрунт, с манерой, обличавшей долгую военную службу.

— Не за что, любезный, — проговорил офицер низким трудным, немного глухим голосом, какой бывает обычно у чахоточных. Он всё ещё смотрел, слегка нахмурившись, на девушку, но вдруг, словно спохватившись, отвёл глаза и сказал: — Что же мы стоим? Вы куда идёте?

— Нам на реку Мью^[3] надобно, — ответил Евграф Семёнович. — На Мью? И мне туда же. Пойдём, пожалуй, вместе, Будем же знакомы: моя фамилия — Мирович, звать Василием. А ты откуда, любезный?

— Бывший сержант Углицкого полка, Евграф Семёнов Микулин. Служил у покойного графа Александра Ивановича Румянцева, им же дарована мне вольная, и как из армии меня после ранения уволили, живу ныне в деревне Малиновке, Псковской губернии, вместе с сироткой моей Ольгой. А это вот, — он указал на молодого человека, который стоял насупясь, видимо, не очень довольный неожиданным знакомством, — дворянин Шатилов. Его усадьба с нашим домишком по соседству. Вишь, он с нами сюды приехал, чтобы беде нашей помочь. Он человек образованный, и здесь мы с Ольгунькой без него совсем пропали бы, воистину положи меня.

Мирович коротко поклонился Шатилову, ответившему ему таким же сухим поклоном, и обратился снова к Микулину:

— Какая же беда у вас, Евграф Семёныч? Может, и я чем полезен буду.

Тот в замешательстве посмотрел на Шатилова, как бы ища у него совета, но Алексей Никитич шагал, с преувеличенным вниманием рассматривая обгонявших их прохожих, и Микулин, поколебавшись, стал рассказывать:

— Деревня наша встарь принадлежала графам Румянцевым. А запрошлый год нынешний граф Пётр Александрович, — может, изволили слышать? — продал её генералу Пальменбаху. Генерал недавно нанял нового управляющего своими поместьями, господина Юлия Тагена. А Таген повстречал на улице Олюшку, и, видно, приглянулась она ему. Вызвал он меня: пусть, говорит, твоя дочь в услужение ко мне поступит. И она и ты в довольстве жить будете. Озолочу вас.

Ольга, которая всё это время шла молча, вдруг с раздражением сказала:

— К чему вы, батя, всё рассказываете? Господину офицеру вовсе неинтересно о том знать.

— Почему же доброму человеку не поведать? Он сам меня спросил. Так вот, ваше благородие, как отказался я сиротку мою на усладу господину Тагену в услужение дать, с того часу зачал он меня преследовать. Сперва зерно моё на мельницу запретил принимать, после заливной луг отрехал, которым будто я не по праву владел, после ещё разные пакости учинил. И всё твердит: сделай по-моему — и сразу богатым станешь, а не сделаешь — по-миру пущу. Совсем до нищеты уже довёл, воистину меня положи. Алексей Никитич пробовал заступиться, да где там: во псковском суде супротив генерала Пальменбаха итти не решились, потому его, говорят, сам генерал Фермор весьма отличает, а полицмейстер и сам немец, уж он, конечно, своему мирволит.

— А Таген тоже немец? — с интересом спросил Мирович.

— Кто его знает! Бают, голландец, да, по мне, все они немцы. Покойный граф Александр Иванович, — царство ему небесное, — государыне напрямки сказал, что немцы в России всю власть забрали. Его в ссылку послали, а слово его справедливое. Так в те поры герцог Бирон всем заправлял, а ноне ведь дочь Петра Алексеича на престоле сидит. Неужли и теперь русскому человеку от немцев житья нет?

— Потише, Евграф Семёныч, — одёрнул расходившегося старика Шатилов, — наживёте вы пущую беду своими разговорами. А вы, сударь, если впрямь помочь хотите, не присоветуете ли, где нам генерала Румянцева сыскать? Мы приехали сюда, чтобы просить его заступничества: в молодости он часто играл на руках у Евграфа Семёныча и, верно, не откажет ему помочь теперь. Да вот живём мы в Петербурге уже пятый день, а графа так и не видели. Говорят, он уехал, а когда вернётся, никто не ведает.

— Что же! О графе Румянцеве я нынче же разузнать постараюсь, он в гвардии хорошо известен, — с готовностью ответил Мирович, — и, может быть, ещё чем смогу угодить. Сделаю то с большим удовольствием.

Он говорил искренне, почти сердечно, и Шатилов с удивлением взглянул на него.

Они продолжали итти молча. Толпа вокруг уже поредела. Изредка, обдавая грязью пешеходов, проносились запоздалые экипажи. На пустыре бродили собаки, выискивая какую-нибудь поживу. Их было так много, что Ольга невольно поёжилась. Мирович заметил это.

— Да, — произнёс он, впервые обращаясь непосредственно к ней, — если встретиться с такой стаей ночью, то, пожалуй, несдобровать. Я недавно в Москву ездил по служебной надобности. Попал в ночную пору на Яузу — и еле отбился от собак, хорошо, при шпаге был.

Шатилов и Микулин о чём-то оживлённо говорили вполголоса. Мирович вдруг взял Ольгу за руку и заставил её замедлить шаги.

— Слушайте, — сказал он, — я как увидел вас, так словно мечту свою узрел. Вы не бойтесь: я не обижу вас. И знаю: навряд мне доведётся стать вашим другом. Я — несчастливый.

В голосе его звучала неподдельная грусть. Ольга тихо сказала, не отнимая руки, которую он всё ещё держал в своей:

— Отчего же вы несчастливы?

Мирович покачал головой.

— Вы, неопытная, чудная девушка, не знаете жизни. Она, проклятая, издевается над людьми. Одному даёт только удовольствие и успех, других преследует неудачами, хотя бы эти другие вдесятеро достойнее. Одни у неё любимые дети, другие — пасынки. И вот я таков. Я неудачник, мне во всём не везёт.

Ольге всё больше становилось жаль его.

— Господи! Да с чего вы взяли это?

— Вся жизнь моя такова. Дед мой в недобрую годину передался с Мазепой на сторону шведов. Зато царь наказал всю семью нашу. Ещё младенцем я изведал тягость ссылки. А подросши, несу на себе клеймо дедовской вины. Родовое имение наше взято в казну, и сколько я ни просил, ни унижался, мне не вернули его. Я беден, нищ. А знаете ли вы, каково быть бедным гвардейскому офицеру? Товарищи мои веселятся на пирах, а я провожу вечера один в своей каморке. Разве же они лучше меня? А я хочу счастья, хочу славы, хочу власти.

Он задохнулся и замолчал. Ольга, поражённая, почти испуганная этим страстным признанием, ничего не говорила. Мирович заговорил спокойнее:

— Ходил я к старому другу моего отца, гетману Разумовскому. Хлопотать за меня он не захотел, только дал совет: хватай смело фортуну за чуб и заставь её служить тебе. Совет хорош, да не для меня. Вот со мной в полку служат удальцы, братья Орловы: еле азбуку разбирают, в жизни ничего путного не сделали, а всё им удаётся. Для таких совет Разумовского хорош. А я если золото в руки возьму, оно в железо превратится. Мне только остаётся последовать примеру князя Лахутьева: он всё-таки взял, что хотел, а потом хотя на час был окружён славой, тысячи людей смотрели на него и дивились ему.

— Что вы! Да разве можно позавидовать этому несчастному? — с гневом вскричала Ольга.

— Вам не понять меня, — с досадой возразил пору чик. — А, впрочем, вот иной пример: впервые в жизни я встретил девушку, которая являлась мне до сих пор только в сладких мечтах: И что же! Место подле неё уже занято. Ведь недаром господин Шатилов принимает в вас такое участие. Он, конечно, любит нас, а вы, вероятно, его?

Ольга покраснела.

— Я… очень уважаю Алексея Никитича. Он весьма достойный человек.

В глазах Мировича сверкнул вдруг какой-то шальной, почти дикий, радостный блеск.

— Нет, вы не любите его! — со страстной силой прошептал он и сжал руку Ольги так, что она невольно вскрикнула. Шедшие впереди мужчины обернулись. Ольга, пунцовая от стыда и смущения, не знала, что сказать. Поручик презрительно усмехнулся, держа руку на эфесе своей шпаги.

В эту секунду раздался отчаянный крик: «Пади-и-и!..» — и мимо них промчалась открытая карета, в которой сидел, глядя вперёд пустым, точно невидящим взором, изысканно одетый красивый человек.

— Он! — воскликнул Евграф Семёнович, невольно сжимая в кулаки свои могучие руки. — Он! Мучитель наш! Таген!

Давешнее замешательство было забыто. Все четверо с волнением следили за исчезавшей вдали каретой.

— Он тоже приехал в Петербург, — проговорил Шатилов. — Должно быть, проведал о нашей жалобе.

— Как вы сказали? — саркастически усмехнулся Мирович. — Таген? А я вот знавал немного этого господина, то было пять лет назад, когда судьба забросила меня не надолго в Пруссию. Только тогда его звали не Таген, его имя было Шлимм. Барон Отто-Эрнест Шлимм — вот кто он таков.

— Точно ли вы в этом уверены? — живо спросил Шаталов.

— Вполне. — Внезапно Мирович, словно поражённый новой мыслью, осёкся. — Подождите. Может быть, я и в самом деле обознался. Нельзя говорить об этом, не проверив. А то, сами понимаете, за такое можно и в Сибирь угодить. — Его словно била лихорадка, он вдруг остановился. — Прошу прощения, господа, я теперь расстанусь с вами. Сегодня же я наведу все справки и наутро буду у вас.

Он сунул за обшлаг переданный ему Шатиловым листок бумаги с адресом, вежливо поклонился и торопливо пошёл в обратном направлении.

Ольга, больше всего удивлённая тем, что он даже ни разу не взглянул на неё перед уходом, и не знавшая, чему это приписать, проводила его недоумённым и обиженным взглядом.

— Странный человек этот господин Мирович, — пробасил Евграф Семёныч.

— Да, очень странный, — сухо произнёс Шатилов. — И я не думаю, что он в чём-нибудь поможет нам. Интересно, однако, подтвердится ли его предположение о Тагене. То-то хорошо было бы!..

Они продолжали итти молча, каждый погруженный в свои мысли. Уже смеркалось. Пурпурная полоса заката горела на небе. В облаках плыл молодой месяц, на котором, точно тень от других миров, змеились причудливые иссиня-серые узоры. Улицы быстро пустели. Гремели засовы, накладываемые на двери и ставни. В домах зажигались свечи. Там и сям из высоких окон дворцов полились звуки музыки. Петербург жил своей обычной жизнью.

Глава третья Конференция

1

Елизавета Петровна не любила заниматься государственными делами. Когда-то один дипломат отозвался о ней, намекая на слова Шекспира в «Юлии Цезаре», что она слишком полного телосложения, чтобы принять участие в заговоре. Даже не столь беспокойные дела, как заговоры, скоро наскучивали ей. Однажды она начала подписывать важный трактат и уже начертала первые буквы «Ели…», но на золотое перо села оса: смертельно боявшаяся ос, государыня убежала, а после того трактат целых шесть недель сиротливо лежал на столе, потому что она не находила времени докончить свою подпись. В другой раз Елизавета, предавшись мечтам, подписала деловую бумагу словами: «Пламень огн».

Однако государственные мужи прощали ей это — и не только за потворствование дворянству, но и за верное чутьё, какую-то врождённую интуицию, помогавшую ей, даже не зная вопроса, принимать правильное решение. Она была убеждена, что в Англию можно проехать сухим путём, но она же основала Московский университет. Она никогда не углублялась в историю взаимоотношений с Пруссией, но в продолжение всего своего царствования проводила твёрдый политический курс, резко враждебный Фридриху II. Прусский король напрасно пускал в ход все испытанные приёмы обольщения: не помогала ни тонкая лесть, ни широковещательные посулы, ни угрозы, ни интриги. При Елизавете Петровне нельзя было говорить о покойниках, о болезнях, о науках, о красивых женщинах, о французских манерах, о Вольтере. Вскоре к этим запретным темам прибавилась ещё одна: нельзя было даже упоминать имя «скоропостижного короля» Фридриха II.

Ближайшие советники государыни питали такую же неприязнь к Фридриху. Между ними существовали только разногласия по поводу того, на кого ориентироваться во внешней политике: великий канцлер Бестужев-Рюмин стоял за союз с Англией, как островным государством, чьи интересы не пересекались с русскими; вице-канцлер граф Воронцов высказывался за союз с Австрией и Францией, и его поддерживали оба Шуваловы, пользовавшиеся огромным влиянием при решении государственных вопросов.

Но сама логика вещей подсказывала, что главным, самым опасным врагом для России является Пруссия, и поэтому нужно примкнуть к коалиции, которая ей противостоит.

Так родился, в противовес англо-прусскому блоку, блок России, Австрии и Франции. Вскоре к нему примкнули саксонский курфюрст (он же польский король) Август III и значительная часть мелких германских государств; к англо-прусской коалиции присоединился Ганновер, являвшийся владением английского короля, и четыре германских государства.

Европа оказалась поделённой на два лагеря.

В сложном переплетении политических интересов русское правительство отчётливо видело свою цель: не допустить дальнейшего усиления Пруссии, потому что это усиление, — учитывая ненасытность прусского короля, — явно грозило самой России.

Впервые в истории Россия выступала в европейском конфликте как самостоятельная могучая держава, серьёзно считаться с которой приходилось всем государствам, издавна присвоившим себе право располагать судьбами континента.

В августе 1756 года Фридрих напал на Саксонию. Прусские войска перешли границу без предварительного объявления войны. Застигнутая врасплох четырнадцатитысячная саксонская армия была окружена и капитулировала. Фридрих насильственно включил саксонских солдат в ряды своего войска и устремился в Богемию, надеясь молниеносно закончить кампанию, прежде чем Россия и Франция успеют вмешаться. Первого октября он разбил австрийцев при Лобозице, но эти успехи Фридриха не поколебали русское правительство в его намерениях. Выполняя свои обязательства, оно двинуло пятого октября сильную армию к прусским границам.

Придвинуть войска к границе и даже ввести их в Саксонию для обеспечения её границ русское правительство намеревалось ещё раньше, но Австрия протестовала против этого, опасаясь, что такой шаг раздражит пруссаков.

Теперь сказалось сделанное упущение. Русская армия, обременённая обозами, двигалась очень медленно, к тому же главнокомандующий Апраксин боялся рассердить наследника престола слишком энергичным наступлением. Человек бесхарактерный и беспринципный, Апраксин полагал, что должен прежде всего считаться с настроениями двора. Зная, что Елизавета Петровна серьёзно больна, он хотел снискать расположение вероятного завтрашнего императора Петра Фёдоровича и потому всячески оттягивал вторжение в Пруссию. Но эта тактика вскоре была разгадана, и от Апраксина категорически потребовали более решительных действий.

В июле 1757 года русская армия была, наконец, готова к открытию кампании. Как раз в эти дни Елизавета Петровна назначила заседание Конференции для обсуждения и принятия важных решений.

2

Конференция была образована в 1756 году в качестве высшего органа для решения политических вопросов. В состав её входили: канцлер Алексей Петрович Бестужев, его брат Михаил, вице-канцлер Воронцов, великий князь Пётр Фёдорович, графы Пётр и Александр Шуваловы, генерал Апраксин, Трубецкой и Бутурлин.

В случаях, особенно важных, на заседаниях Конференции присутствовала Елизавета Петровна. Так и в этот раз, когда все собрались, гофмаршал возвестил о прибытии императрицы.

Крупная, полная, чем-то неуловимо напоминавшая своего отца, она медленно прошла среди почтительно склонившихся вельмож и уселась, шурша тяжёлым шёлковым платьем, в позолоченное кресло.

— Уф, жара какая! — произнесла она отдуваясь. — Велите кваску со льдом подать.

Оглядев всех присутствующих и подняв брови, сказала:

— А что же племянника моего, Петра Фёдоровича, нет? Ему, как наследнику короны моей, надобно присутствовать, когда столь важные сентенции выносятся. Да и супругу его заодно позовите. Она всё равно от него обо всём разузнает.

В ожидании великого князя государыня обратилась к одному из братьев Шуваловых:

— Александр Иванович! Ты мне не раз докладывал, что наместник в городе Владимире есть непомерный мздоимец. Намеднись мне какая мысль пришла: велела я послать ему в подарок от меня кошелёк, да не обычный, а длиной в полтора аршина, — она затряслась от хохота, — француз Пюше специально изготовит. Наместнику тот намёк, полагаю, понятен будет.

Александр Шувалов занимал должность начальника Тайной канцелярии. Сознание громадной власти чувствовалось во всей его манере. Дородный, богато одетый, он держался с неизменной важностью и значительностью. Выслушав императрицу, он вежливо улыбнулся и ответил рокочущим баритоном:

— Уж как не понять! Впредь наперёд поверни, того делать не будет.

С людьми своего круга Шувалов предпочитал изъясняться по-французски, но, считая нужным платить дань родной речи, он стал следовать модному обычаю (заимствованному высшим светом у солдатства) вставлять в речь присловки.

— А ты, Михаил Илларионович, — проговорила Елизавета, приветливо глядя на меланхолического, болезненного вида вельможу, несмотря на жару кутавшего горло мягким шарфом, — ты, слыхать, всё хвораешь?

— Для графа Воронцова лучшее лекарство — это служение Мельпомене, — вмешался в разговор новый собеседник. Это был Олсуфьев, хранитель казны Елизаветы Петровны, ежедневно встречавшийся с нею и пользовавшийся её неограниченным доверием. Он провёл много лет при иностранных дворах, отлично знал итальянский, французский, шведский и норвежский языки, был, несмотря на щегольскую внешность, очень деловит, и государыня весьма считалась с его мнением.

— Адам Васильевич предпочитает музыку, а я — театр, — улыбнулся Воронцов. — Но мы оба служим музам.

— На днях мне маркиз Л'Опиталь рассказывал, — лукаво сощурился Олсуфьев. — Приезжает он вместе с графом Михаилом Илларионовичем в его дворец, чтобы партию в памфел сыграть, навстречу выскакивает секретарь. Граф его спрашивает о новостях. Тот ответствует: «Изрядно! Только вот виконт и герцогиня нехороши. По вашему приказанию сегодня их на конюшню водили. Виконту дадено тридцать розог, а герцогине — пятнадцать». Л'Опиталь таким разговором был совсем ошарашен, уже и за себя опасаться начал. Но тут он сообразил, что речь идёт об актёрах графского крепостного театра, изображающих виконтов и герцогов. И коль скоро он за свою спину перестал опасаться, то и предался с хозяином картам.

Императрица безудержно смеялась, в изнеможении откинувшись на спинку кресла.

— Ты не серчай на него, Михаила Ларионович, — сказала она, заметив на лице Воронцова кислую гримасу. — Он шутит. А впрочем, всем известно, что твои актёры, как дворяне, живут: и сыты, и поены, и домишками хорошими владеют. Ну, а ты что молчишь, Пётр Иваныч? Всё о короле Фридрихе думаешь?

Шувалов повертел в рукахразрезальный нож слоновой кости с перламутровыми и серебряными инкрустациями и сощурил левый глаз. Это было верным признаком, что он готовит «mot»^[4]:

— Один восточный мудрец, видя, что осёл ест фиги, велел слуге прогнать его. Но так как слуга не торопился, осёл успел съесть все фиги. «Ну, — сказал мудрец, — дай ему теперь вина».

Пётр Иванович Шувалов, сенатор и генерал-фельдмаршал, слыл богатейшим человеком в империи. Он получил от императрицы право монопольного вывоза за границу различных продуктов и ежегодно отправлял в Бордо два груженных доверху корабля, привозя оттуда взамен вина. Ему принадлежали богатые рудники в Сибири и множество поместий. Любивший похвастать и покрасоваться, Пётр Иванович держался с ещё большей важностью, чем его брат. Его манией было заказывать свои портреты, и с этой целью он постоянно держал в своём доме несколько иностранных и русских художников. Одевался он всегда с утончённой роскошью, а сейчас, ради торжественного заседания Конференции, надел на себя столько бриллиантов, что напоминал, как успел язвительно шепнуть Олсуфьев, великого Могола.

Туманная острота Шувалова, видимо, не пришлась по вкусу императрице. Она нахмурила брови и отрывисто спросила:

— Что же, по-твоему, мы Фридерика столь много упустили, что теперь уже поздно спохватываться? Так ли твою притчу понимать надлежит?

— Навряд так. Ведь все наши действа в отношении короля прусского предпринимались всегда с согласия графа Петра Ивановича. Не мыслю, чтобы он теперь самого себя хотел высечь, — раздался вдруг чей-то голос.

Человек, произнёсший эти слова, до сих пор упорно молчал, со скучающим, даже немного презрительным видом присматриваясь и прислушиваясь к происходящему. Эту фразу он сказал тихо, словно про себя, в уверенности, что она будет всеми расслышана. Так оно и случилось.

Услышав реплику своего заклятого врага, Шувалов покраснел и закусил губу.

— Будет сейчас баталия, — шепнул Олсуфьев сидевшему рядом с ним Волкову, но в этот момент распахнулась дверь, и в зал вошли великий князь с великой княгиней.

Все, кроме императрицы, встали, приветствуя их. Пётр быстрой, подпрыгивающей походкой подошёл к Елизавете, поцеловал у неё руку и, усевшись в указанное ему кресло, начал тотчас же болтать ногой, пристально рассматривая носок лакированного сапога. Екатерина неторопливо, но и не слишком медленно прошла через комнату, также поцеловала руку у государыни и, улыбнувшись всем присутствующим, опустилась в кресло, которое Бестужев придвинул ей.

— Откроем, пожалуй, консилиум, — сказала, вдруг мрачнея, Елизавета. — Алексей Петрович, читай.

Бестужев поднялся и, подвинув к себе красную сафьяновую папку с бумагами, бесстрастно начал свой доклад:

— Семнадцать лет тому назад, в мае месяце одна тысяча семьсот сорокового года, на прусском троне воссел король Фридерик Второй, а осенью того же года пламень войны уже был зажжён в Европе. Воспользовавшись смертью австрийского императора и воцарением дочери его Марии-Терезии, Фридерик предъявил вовсе не принадлежащие ему права на область Нижнюю Силезию, вторгся в неё и по прошествии года завоевал её. В 1742 году в его руки перешла, окромя Нижней, Верхняя Силезия и Глац, и хотя через два года война возобновилась, но опять успешно для Фридерика, коему помогали войска короля Людовика. Австрийское правительство было вынуждено признать завладение Силезии Пруссией. В обращении ко всем европейским правительствам мы указывали, что король прусский не заботится перед целым светом лжецом себя показывать, сколь скоро этим своих видов достигать думает.

Елизавета Петровна одобрительно наклонила голову. Великий князь беспокойно заёрзал в кресле и метнул злобный взгляд на Бестужева.

— Не токмо желание пресечь злокозненность и защитить священную безопасность народов побуждало нас на борьбу с Фридериком, но и прямые интересы Российской империи. Нельзя было ожидать, чтобы король прусский, управившись с Австрией и Польшей, не посягнул бы на наши земли. Восемь лет назад саксонский министр господин Брюль уведомил нас, что Фридерик намерен выступить и атаковать российские земли. В тот год сие нападение не состоялось, но Фридерик денно и нощно готовил его.

Канцлер сделал паузу и чётко, словно подытоживая ранее сказанное, проговорил:

— Таким образом, война с Пруссией для нашей державы есть война защитительная, ибо иначе нам бы вскоре самим, без союзников, отражать войска Фридерика пришлось.

Императрица снова наклонила голову. Она сидела, полузакрыв глаза, но от неё не укрылось, как великий князь при этих словах канцлера рванулся с места, однако его жена сделала ему предостерегающий жест, и он промолчал.

— Мы же, — продолжал Бестужев, — вступаем в войну, имея сильных союзников, понимающих, что им нет безопасности, доколе хищный Фридерик не приведён в безвредность. А главное — с нами бог, дочь великого Петра и русская сила. Не было ещё супостата, который устоял бы перед ней. Я предлагаю высокой Конференции одобрить доселе предпринятые правительством меры и повелеть, именем государыни, фельдмаршалу Апраксину вступить в пределы Пруссии.

Бестужев поклонился в сторону императрицы и сел, сохраняя то же ледяное спокойствие, с каким он начал свой доклад.

Братья Шуваловы, издавна ведшие глухую борьбу с Бестужевым, разочарованно переглянулись: «Ах, умён, старый лис! Нигде промашки не даст. Как с ним не согласиться!»

Воронцов, чертивший на листке пергамента эскиз замысловатого павильона, вдруг, словно повинуясь порыву, переглянулся с канцлером и прошептал:

— Ну, Алексей Петрович, спасибо! Лучше и не скажешь. Под всем подпишусь!

Елизавета Петровна выпила стоявший перед нею напиток и вытерла полные губы.

— Изрядно, господин великий канцлер. — Скользнув взглядом по лицам присутствующих, она добавила: — Кому желательно речь держать?

— Я хочу! — вскочил вдруг с места Пётр Фёдорович. Губы его кривились, волны нервного тика проходили по лицу. — Я не думаю, что Россия столь существительный интерес имеет к войне с Пруссией. Почему известно, что король прусский захочет напасть на Россию? Кто сказал это? Саксонский министр Брюль? Он — выдумщик и враль. Что он теперь, Брюль? Кажется, господин Бестужев запамятовал, что Брюль прошлый год не хотел примкнуть к союзу. — Голос великого князя сорвался и перешёл в визг. — Или французы сказали это? Кто верит Людовику? Зачем заключать с ним союз? Это есть гибельное перемирие.

— Погоди-ка, племянничек, — прервала его Елизавета Петровна. — Твоё пристрастие к скоропостижному королю нам и без того ведомо. А что до союза с Францией, того не смей касаться. Что сделано, то сделано по моему приказанию, и я не хочу, чтоб об этом рассуждали…

Лицо её побагровело от гнева. Она с силой стукнула к лаком по столу; стоявший с края стакан упал и с мелодичным звоном рассыпался на мелкие осколки.

Пётр сразу съёжился, испуганно покосился на государыню и поспешно опустился в своё кресло.

Бестужев снова поднялся.

— Великий князь прав, что министр Брюль не решался присоединиться к союзу, — проговорил он прежним бес страстным голосом. — Он выжидал ослабления Фридерика или, по его метафоре, того момента, когда рыцарь зашатается в седле. То была громадная ошибка. Говорят, король Фридерик, по занятии Дрездена, узнав, что в доме бежавшего Брюля нашли триста париков, ехидно сказал, что навряд нужно столько париков человеку, у которого нет головы. Господин Брюль хотел быть слишком осторожным и пожал достойные плоды того. Но… — тут Бестужев повернулся в сторону Петра Фёдоровича; голос его окреп и вырос. — Но великий князь напрасно делает мне о том промеморию. Когда войско Фридерика вступило в саксонскую столицу, я представил её величеству: ежели соседа моего дом торит, то я натурально принуждён ему помогать тот огонь для своей собственной безопасности гасить.

— Такого же мнения и другие члены Конференции придерживались, — подал реплику Воронцов.

Пётр с ожесточением грыз ногти и ничего более не юморил. Императрица посмотрела на него долгим, пристальным, недоброжелательным взглядом и вдруг обратилась к Екатерине:

— Ну, а ты как судишь? Так же, как супруг твой? Впрочем, тебя не ухватишь. Племянничек хоть тем хорош: — что на уме, то на языке, а ты всегда сумеешь слукавить.

Екатерина встала и отодвинула кресло. У неё была тонкая, однако не гибкая, талия и узкая грудь. Лицо её с длинным подбородком носило следы ветреной оспы. Глаза были небольшие, но взгляд их — живой и приятный. У неё был плоский, улыбающийся рот и нос с маленькой горбинкой. В манере держаться, во всей осанке чувствовалось достоинство.

— Вашему величеству угодно есть огорчить меня недоверием. Известно, что я готова отдать мою жизнь за ваше величество и за мой новый родина. О! Если бы я был мужчиной, то смерть не дозволила бы мне дослужиться до капитана. Не знаю, чем доказать мне вам мой искренность. Пусть все высокие господа, — она обвела красивым, плавным жестом сидящих, — пусть все скажут: разве я, хотя однажды, была уличена в индиссиплине?

— Ну, хорошо, мать моя, — перебила её Елизавета. — Тебя ведь не переговоришь. Ну, прости, коли чем обидела. Я ведь женщина. Значит, никогда другой женщине до конца не верю. Так как же ты судишь: есть ли для России интерес в войне с Фридериком?

— Да, — твёрдо произнесла Екатерина, — всеконечно есть. И не только в обуздании его жадности, но и в том, чтобы установить российский граница по Нижней Висле, — это значит присоединить к России Восточный Пруссия.

Эти слова вызвали всеобщее волнение. Раздался хор восклицаний, которые покрыл смеющийся, восторженный бас:

— Ай да княгинюшка! Сказала, как отрезала. И то — почему Пруссия на наши земли зарится, а мы все только отбиваться должны? Небось, тысячу лет назад во всей Пруссии немцев не было, а там, где Берлин стоит, славянские племена обитали.

Это вскричал Иван Иванович Шувалов, кузен Петра и Александра; не занимавший никакой официальной должности, всегда именуемый просто «камергер», богач, евший на серебре, меценат, способствовавший основанию Академии художеств, всегда приветливый и всеми любимый, он не раз позволял себе вольности на заседаниях Конференции.

Но Бестужев, Воронцов и Пётр Шувалов сидят, не улыбаясь, со строгими лицами. Елизавета Петровна, покачав головой, произносит:

— Много есть старинных русских земель, которыми теперь иноземцы владеют. Не гоже нам их все отбивать… Слава богу, у нас земли и без того хватает.

Она, прищурясь, глядит на Екатерину. Притворствует или искренна? Знала бы она её раньше, не взяла бы такую невестушку. А теперь делать нечего.

И вдруг Елизавету охватывает знакомое ей состояние апатии. Как наскучили эти заседания, доклады, септет…

Вон в синем небе голуби кувыркаются: пойти бы сейчас в рощу с Каченовским или с красавцем Бекетовым, новым адъютантом Разумовского. Два дня назад опять с ней обморок был, кровь пускали. Скоро смерть придёт, так хоть порадоваться жизни, пока не положили рядом с отцом на вечный покой.

— Дозвольте, ваше величество, — доносится до неё настойчивый голос Бестужева. Видимо, он спрашивает не в первый раз. Елизавета стряхивает с себя оцепенение и вслушивается. — Дозвольте, ваше величество, поелику в Конференции общее согласие по сему вопросу установлено, зачитать проект высочайшего манифеста о войне с Пруссией.

Императрица утвердительно кивает головой. Бестужев делает знак Волкову. Тот проворно встаёт, откашливается на манер канцлера и выразительно, отчеканивая каждое слово, начинает читать.

Елизавету опять уносят мечты. Говорят, что Дмитрий Васильевич Волков все ночи напролёт кутит либо играет в карты. Но способности в нём завидные. Красноречив, указы сочиняет виртуозно, ноты иностранным правительствам Бестужев всегда ему поручает писать. Бестужев у английского посла Уильямса немало денег перебрал. С Екатериной видимо, в каком-то комплоте состоит. Но родину не продаст. А это — главное. Главное, чтоб нашлись люди, которых Фридерик не сможет ни одурачить, ни купить. Тогда ему вовек не победить России.

Намедни Пётр Александрович Румянцев сказал ей. «При Анне Ивановне всюду немцы пролезли, а ноне, погляжу я, и голландцы, и французы, и шотландцы, и те же немцы, Когда же к русскому человеку доверие будет? Твой батюшка не так заповедывал».

Она вслушивается в слова манифеста:

— «Но король Прусской, приписывая миролюбивые наши склонности к недостатку у нас в матросах и рекрутах, вдруг захватил наследные его величества короля Польского земли и со всей суровостью войны напал на земли Римской императрицы-королевы.

При таком состоянии дел не токмо целость верных наших союзников, свято от нашего слова, и сопряжённая с тем честь и достоинство, но и безопасность собственной нашей империи требовала не отлагать действительную нашу противу сего нападателя помощь».

…Волков закончил чтение. И почти в тот же момент в раскрытое окно ворвались звуки солдатской песни. Выводимые сотнями могучих голосов, слова песни гремели под сводами залы, и все невольно стали прислушиваться к ним:

Один за другим министры поднимались со своих мест и подходили к окнам. Елизавета продолжала сидеть, кивая головой в такт песне.

— Вот уже и песню сложили, — улыбаясь, тихо сказал Румянцев. — А с песней дело спорится.

На улице толпился народ. Всем хотелось посмотреть на солдат, может быть, увидеть в последний раз родного человека.

На землю спустился тёплый летний вечер. Зажглись первые звёзды. Кроваво-красный Марс таинственно и грозно мерцал в пустом бледном небе.

Всё тише и приглушённее доносились замиравшие вдали звуки солдатской песни. Улица перед дворцом опустела, и только истоптанная тысячами ног, ещё влажная после прошедших дождей земля да несколько оброненных булок напоминали о прошедших полках.

Глава четвёртая Два друга

1

Вступление русских войск в Восточную Пруссию, состоявшееся 21 июля 1757 года, самым решительным образом сказалось на ходе войны. Высланная Фридрихом II для противодействия русским армия фельдмаршала Левальдта была разбита при Гросс-Егерсдорфе. Правда, Апраксин не воспользовался этой победой, а повернул в Тильзит, но в следующем году русские войска завладели Кёнигсбергом и значительной частью Восточной Пруссии. В августе 1758 года Фридрих II атаковал русскую армию при деревне Цорндорф. Обе стороны сохранили свои позиции, однако заместивший Апраксина генерал Фермор приостановил своё наступление и, вопреки прямым указаниям Конференции, оттянул войска за Вислу. Нерешительные, даже подозрительные действия Фермора привели к его смещению. В июне 1759 года в армию прибыл новый главнокомандующий генерал-аншеф Салтыков; Фермор остался в роли его помощника.

В противоположность Апраксину и Фермеру Салтыков не искательствовал при дворе. В своих действиях он руководился только военной целесообразностью, и одно это имело самые благотворные последствия. Но Салтыков был к тому же опытен, хорошо знал русских солдат и умел в своей тактике примениться к их особенностям, — а это было уже залогом успеха.

В июле Салтыков двинул войска по направлению к реке Одеру, на соединение с австрийской армией. Австрийский главнокомандующий Даун остался на занимаемых им сильных позициях, предоставив русским принять на себя во время марша удар неприятеля.

— Это человек, которого святой дух медленно вдохновляет, — с облегчением отозвался Фридрих о Дауне, узнав о таком решении.

Впрочем, австрийцы были, напротив, очень довольны всегдашней неторопливостью своего главнокомандующего и даже выбили в его честь специальную медаль словами: «Продолжай побеждать медлительностью».

Атаковать русских должен был генерал Дона, располагавший 30-тысячной армией. Фридрих всячески побуждал его к этому. Опасаясь, что военный совет, взвесив все трудности предприятия, станет откладывать его, Фридрих запретил Дона собирать совет, угрожая за ослушание смертной казнью. Но как Дона ни усердствовал, король остался им недоволен. На смену ему был прислан генерал Ведель, которому были даны для этого случая права «римского диктатора».

Между тем Салтыков также решил не уклоняться от боя. Упорно, хотя и медленно, он продвигался в глубь Пруссии.

По обычаю, введённому Петром I, впереди армии шла плотными массами конница. Это было ново для западноевропейских стратегов и очень раздражало Веделя. Шли кирасирские и драгунские полки, шла нерегулярная конница: гусары, казаки и национальные команды. Казаки, как всегда, имели по две лошади (вторая для перевозки тяжестей), были вооружены пикой, ружьём и саблей, но калмыки-табунщики при казачьих сотнях имели только луки и стрелы. Команды калмыков, башкиров, казанских татар, сопровождаемые приставленными к ним для наблюдения небольшими отрядами регулярной кавалерии, проникали в лагери пруссаков, проносились по их ближним тылам, поражая своим наездническим искусством, оглашая воздух дикими криками, сея панику в прусском войске. Когда же на подмогу своим поспевала прусская кавалерия, «нерегулярные» начинали отходить, гарцуя и джигитуя, глумясь над откормленными прусскими помещиками, завлекая их до тех пор, пока перед ними не оказывались кирасиры и драгуны. Дав залп из карабинов, русские кавалеристы устремлялись в атаку, и то, что казалось пруссакам преследованием немногочисленного полудикого отряда, превращалось в кровавый сабельный бой с упорными, хорошо вооружёнными и обученными полками. Прусская кавалерия расходовала в этих боях свой наступательный порыв и зачастую оказывалась уже негодной к крупным операциям.

В средних числах июля Салтыков расположился на позиции неподалёку от занятого пруссаками местечка Цюллихау.

Обозные распрягли лошадей; нескончаемая вереница повозок выстроилась на дороге. Солдаты, составив ружья с весёлым хохотом и прибаутками тащили хворост для костров.

В одном месте царило особое оживление: огромного роста солдат с румяным добродушным лицом набрал хворост прямо в телегу и, впрягшись в неё, без видимых усилий тянул в расположение своего батальона.

— Ну и силища! Го-го-го! Не всяк конь такую прорву сдюжит, — раздавались голоса.

Юркий маленький солдатик взлетел одним махам на воз и тонким, бабьим голосом, с ужимками закричал:

— Алефан! А меня свезё-ёшь?

— Ну-к што, — дружелюбно отозвался великан, чуть повернув голову. — Сиди! От такой дуры тяжести немного прибавится.

— Хо-хо! Отбрил он тебя, Митька, — грохотали довольные голоса.

— Чаво отбрил? Я с конём не спорюсь, — отвечал Митька и стал похлёстывать силача прутом, приговаривая: — Вези. Не ленись.

— А далеко ль везть-то? — не обижаясь, спросил тот.

— Дорогой пять, а прямо десять. Но! Вези, Алефан!

Настоящее имя солдата было Егор. Но однажды в походе, когда он один вытащил застрявшую в грязи пушку, видавший это пленный немец с уважением произнёс: «Oh! Ganz wie ein Elefant!»^[5].

— Чего он бает? — покраснев, спросил Егор у засмеявшегося офицера.

Тот перевёл ему восклицание немца, и оно неожиданно пришлось по душе добродушному гиганту.

— Ну-к што. Слон — оно животное хорошее, работяга. Как говоришь? Алефан?

Эта кличка укрепилась за ним, и скоро не только его родной Углицкий полк, но вся первая дивизия Фермора знала его под этим именем…

С Митькой его соединяла крепкая дружба. Они были земляки и пришли в армию по приговору одного и того же сельского схода. Как будто «мир», посылая их, уравновешивал и дополнял их друг в друге. Митька был лукав и хитёр, Алефан — прост и доверчив. В бою Митька был зол, и если ему доводилось взять пленного, он норовил первым делом обобрать его. Алефан, напротив, даже опуская приклад ружья на чью-нибудь голову, сохранял всегдашнее благодушное выражение, а у пленных никогда ничего не брал: не то совестился, не то брезговал. Они и теперь бы долго потешали собравшихся дружеской перебранкой, если бы неожиданно не раздался чей-то повелительный голос:

— Кто знает, служивые, где здесь сержант Микулин стоит?

Смех сразу затих. Два офицера верхами, один в форме секунд-майора, другой — капитана, подъехали к солдатам.

— Как не знать, ваше высокобродь… Бона в лощинке батарея. Три палаточки белеют. Там его и найдёте.

Офицеры тронули коней и поехали в указанном направлении.

— Вот, Алексей Никитич, и увидите сейчас вашего друга, — усмехнулся тот, который задал вопрос солдатам. — Посмотрю-ка и я, что за диковина человек, о коем вы столь высокого мнения.

— Отличный, преотменный человек, — горячо сказал Шатилов. — И говорю это не потому, что он отец девушки, которая для меня дороже всего на свете, но вполне беспристрастно. Вы можете во всём довериться ему, а это ли не главный признак подлинного благородства? Да вот вам пример: когда был обнародован манифест о войне, он обязательно захотел вступить в армию. Граф Румянцев предлагал ему превосходное место в одном из своих имений, но он только поместил там Ольгу, а сам вернулся к своим пушкам.

— Но ведь и вы пошли волонтёром? — вставил его собеседник.

— Мне тридцать лет, а ему — шестьдесят… Не говоря о том что у него грудь прострелена. Правда, у него, как он говорит, свои счёты с немцами. Начались они с казанской деревушки, куда он сопровождал в ссылку Александра Ивановича Румянцева, а недавно был ещё случай… Только граф Пётр Александрович и помог… Хотя здесь обидчиком был голландец, но мой старик уверяет, что это — немец. — Шатилов, погрузившись в раздумье, словно говорил сам с собою. — Один человек как-то заявил, что это действительно немец. Но тотчас почему-то отказался от сих слов и после, сколь я ни допытывал v него, не повторил того… Стойте-ка! Да вот и сам Евграф Семёныч.

За два года у Микулина прибавилось седины, плечи ссутулились, но кряжистая фигура его была ещё крепка, а в глазах появилось строгое, начальническое выражение.

— Принимаешь гостей, Евграф Семёныч? — спросил Шатилов, соскакивая на землю.

— Здравия желаю, ваши высокоблагородия, — вытянулся Микулин.

— Э, брось! Мы к тебе не по службе. Это вот приятель мой, секунд-майор Ивонин, Борис Феоктистович. Приехал со мной проведать тебя.

Старик пожал протянутые ему офицерами руки. Украдкой он посмотрел по сторонам и, заметив, что много его однополчан наблюдает за этой сценой, приосанился и с довольным видом погладил усы.

— Как же так? На войне всегда служба, Алексей Никитич. Да вот ещё господина секунд-майора привезли. Много чести мне, старому. Чем и попотчевать, не знаю.

— Не нужно, не нужно, — остановил его Шатилов. — Пойдём лучше с нами, коли ты свободен, вон в тот лесочек. Мне бы с тобой поговорить надобно. А лошадей вели стреножить да пустить на травку.

Подождав, пока Микулин испросил разрешения у командира батареи, с любопытством оглядывавшего визитёров, судя по внешнему виду, штабных, — все трое двинулись из шумного лагеря прямо по рыхлому полю к ближнему леску. Микулин степенно шёл чуть позади.

— Да ты что отстаёшь? — весело спросил Алексей Никитич.

— А как же-с! Ваше дружеское расположение мне доподлинно известно. Однако расстояние состояний между нами имеется. И не гоже, чтобы солдаты подумали, будто я и ровню вам тянусь.

— Он прав, — тихо сказал Ивонин. И обратясь к старику, спросил, указывая на плотно увязанные чехлами пушки: — Это, кажись, шуваловские единороги? Я секретных орудий ещё вблизи не видывал. В чём сила их?

— Как же! — оживился старик. — Они бьют, почитай, втрое дальше прежних, да и метче притом. Опять же снаряд в них главным образом разрывной, а в ем силы, конечно, больше. И к тому, ложатся снаряды полукругом, или, сказать, веером, и много неприятелей одним выстрелом уложить можно.

— Да… Много преимуществ, — проговорил Ивонин. — Чем же достигается такое?

Микулин с некоторым колебанием взглянул на него.

— Нас, когда к сим орудиям приставляют, клятву берут, что не расскажем об устройстве их, — сказал он. — Они всегда закрыты и под замком. Но полагаю, что вам сообщить могу: по чину вашему и по ручательству Алексея Никитича. У них дула не круглые, а овальные. И опять же: на одном станке несколько стволов.

— Хорошо придумал граф Пётр Иваныч, — улыбнулся Шатилов. — Недаром мы сто восемьдесят таких пушек для армии получили.

— Воистину положи меня, хорошо задумал-с! — с горячностью воскликнул старик. — И ещё извольте заметить: возить их весьма удобно. У нас в полку имелось две трёхфунтовых пушки. И всего-то на пятьсот шагов стреляет, а везёт её пара лошадей. А эта гаубица — «малым единорогом» прозываемая — весит тридцать один пуд, но имеет лафет разборный, а потому везде и без труда проходит.

— Что же, — желчно сказал Ивонин, обращаясь к Шатилову, — может, на сей раз граф в самом деле отличился. Вообще-то я, как вам известно, не поклонник его.

— Ну, на вас трудно угодить, — рассмеялся Шатилов.

— А хоть бы и так, — скривился Ивонин. — Пётр Иваныч — затейщик известный. То он велит чеканить медную монету весом вдвое легче, чтобы на этом три с половиной миллиона для казны выгадать, то повышает цены на соль. У нас в России соли расходуется в год чуть не восемь миллионов пудов. Тут, конечно, большой доход можно получить. Да только в деревнях люди болеть стали и даже помирают без соли.

— Что ж делать, — вздохнул Шатилов, — война!

— Нет уж. Не в том дело-с. Царь Пётр за копейку дрался, а ноне всё балы да бриллианты…

— Относительно соли господин секунд-майор верно заметил, — произнёс Микулин. — Была соль по двадцать одной копейке пуд, а стала по пятьдесят. Не всяк её теперь купит.

Они дошли до небольшой рощи.

— Кто идёт? — раздался окрик часового. В сгустившихся сумерках его фигура была неразличима, и только штык слабо поблескивал между ветвями.

Микулин шагнул к часовому и прошептал пароль.

— Посидим здесь, на опушке, — предложил Шатилов. — Евграф Семёныч, хотел я узнать, пишет ли дочка ваша. Я от неё, почитай, три месяца уже ничего не имею.

— Как же, сударь, пишет. Золотая дочь, прямо скажу. Живёт в именье, в Поджаром, всем довольна. Об этом хлюсте, о Тагене, ни духу, ни слуху. Всё бы хорошо, только скучает очень. Она ведь даром что кроткая, а с людьми сходится трудно. От застенчивости, должно.

— От скрытности, — тихо молвил Шатилов. — Ты не знаешь её, да и сама она себя ещё не познала. По виду проста она, а душа у ней не твоя, не нараспашку.

— Подружку ей надобно… — проговорил Микулин и, помолчав, добавил: — Если убьют меня, один ты на всём свете у ней останешься. В твои руки вверяю её. Будь сироте моей заступником. А коль не передумаешь ты, о чём прошлый год говорил со мной, — благословляю вас!

— Да пойдёт ли она за меня? — ещё тише проговорил Шатилов.

— Девичье сердечко капризно. Может, и любит, да вдаль рвётся. Жизнь-то зовёт, всяк думает, что его впереди нивесть какое счастье ждёт.

Ивонин, ковырявший веточкой землю и деликатно притворявшийся, что целиком поглощён этим занятием, вдруг сказал:

— А слыхали вы новость? Синод разрешил на всё время похода отменить для армии посты.

— Ого, — обрадовался Микулин, — теперь поедим мясца! А то хворь развелась. У нас в полку намедни лекарь говорил: из девятисот душ триста болеют.

— Кто особенно хвори подвержен, это рекруты, — проговорил Шатилов. — Вы, Борис Феоктистыч, давно при штабе состоите. Вам, наверно, известно: много ли у нас рекрут призвано?

— В нонешном году один со ста двадцати восьми душ, в прошлом и позапрошлом вовсе не брали, а в пятьдесят шестом году одного со ста тридцати пяти душ брали. Всего же за последние пять лет призвано двести тридцать тысяч человек.

— Изрядно… Куда же они все девались? Не перебил же их немец!

Ивонин пожал плечами.

— Солдаты приставлены к коляскам, к санитарным и амуничным фурманам, к провиантским возам, да все капитаны употребляют помногу людей для личных нужд. Вот к считайте! Третья часть армии состоит из нестроевых.

— Да… — неопределённо проговорил Шатилов.

— Вы изволили упомянуть о немцах, — продолжал Ивонин со всё нарастающим раздражением. — А по-моему, у нас в армии их предостаточно; в другой раз не столь вредны немцы, что перед фрунтом, как те, что в штаб-квартирах засели. О прошлом годе я в осадном корпусе под Кольбертом состоял. Артиллерией у нас командовал Фолькерзам, инженерными войсками — полковник Эттингер, пехотой — Берг, кавалерией — майор Вермилен, осадными работами — полковник Пейтлинг, главнокомандующим был Пальменбах, а генералиссимусом — Фермор.

— Вы рассуждаете наподобие Евграфа Семёныча, — улыбнулся Шатилов. — У вас все иностранцы — это немцы. Да к тому же Пальменбах ныне отстранён без объяснения причин, а над Фермором поставили Петра Семёныча Салтыкова.

— А вы не можете отделаться от вашего прекраснодушия, — кривя губы, проговорил Ивонин, — хотя могли бы многократно убедиться, что в жизни оно скорее вредно. Пальменбаха отстранили, да на его место другие тотчас нашлись. И не нужно далеко ходить, чтобы отыскать их.

— Кого вы имеете в виду? — спросил Шатилов и, показав глазами на внимательно прислушивавшегося Евграфа Семёновича, добавил: — Впрочем, делается уж совсем темно. Будет время поговорить об этом дорогой.

— Э, батенька! — не слушая его, сказал Ивонин. — Кого же иметь в виду, как не начальника нашего авангарда, господина Тотлебена? Мне случаем довелось узнать биографию сего воителя. Интересуетесь ли?

— После, после, — заторопился Шатилов и решительно поднялся. — Пора итти. Тебе, Евграф Семёныч, небось, скоро уж вставать пора?

— Жил на воле, спал подоле, — усмехнулся Микулин, Они снова пересекли то же взрыхлённое поле и вышли к батарее. Лошадь Шатилова, сытая и вычищенная, громко заржала, когда он подошёл к ней.

— Что, Намётка, застоялась? — проговорил Шатилов, ласково трепля её расчёсанную гриву. — Сейчас поедем.

— Ну, Евграф Семёныч, бывай здоров! Станешь писать Ольге, не забудь от меня приветствовать.

— Счастливо вам, Алексей Никитич. Авось, не в последний разок видимся. А коли что, не поминайте лихом. И помните моё стариковское слово: девичье сердце, что воск. Пригреешь — растает. Воистину положи меня, — мы, мужики, сразу любить начинаем. А девушкам стыд мешает аль робость… Ей и хочется сердце в полон отдать, и буди мешает что. Так и с Олюшкой.

Шатилов ничего не ответил. Ивонин и он обменялись крепким рукопожатием со стариком, вскочили на коней и неторопливой рысью поехали вдоль дороги.

2

Темнота совсем сгустилась. В траве немолчно стрекотали кузнечики; над головами проносились с беспокойными криками ночные птицы; откуда-то из ближней рощи донёсся крик совы. Мелькнула падающая звезда и растаяла за синеюшей громадой леса.

Шатилов проводил её долгим взглядом.

«Вот так и жизнь моя, — подумалось ему: — мелькнёт, и никто никогда не вспомнит, не узнает, как и чем жил я». Ему стало вдруг до боли жаль себя. Один на целом свете, отца не помнит, мать потерял пять лет назад. Мать! Как бы дорого он дал за одно только прикосновение её нежных рук! Может быть, он и Ольгу так полюбил оттого, что она чем-то неуловимым напоминает ему покойную.

Мысли его привычно перенеслись к Ольге. Он так приучил себя постоянно думать о ней, что ему казалось чуть ли не изменой, если в продолжение часа он ни разу не воскрешал перед собой её образа. Иногда казалось даже, что ему вовсе не нужно видеть её, потому что встреча разгонит его сладкие мечты, с которыми он так свыкся. Настоящая Ольга станет разговаривать иначе, чем эта, — всегдашняя, в мечтах; настоящая будет совсем по-иному держать себя с ним.

Из-под ног лошадей выскочил заяц, стремглав метнулся и пропал в густой траве. Лошади шарахнулись, захрапели. Ивонин выругался и дважды ударил свою лошадь плёткой. Шатилов улыбнулся в темноте: всегда-то он сердится.

Он отчётливо вспомнил, при каких обстоятельствах впервые встретился с Ивониным. Генерал Тотлебен велел прогнать дважды сквозь строй драгуна, забравшего курицу у немецкой крестьянки. Несоразмерность вины и наказания поразила многих. Солдаты глухо роптали, офицеры представляли Тотлебену, что провинившийся уж немолод и вряд ли выдержит такое количество шпицрутенов. Но начальник авангарда был неумолим. Тогда Ивонин на свой страх явился к главнокомандующему и добился отмены шпицрутенов. Драгуна поставили под ружьё с полной выкладкой на два часа. Шатилова поразила тогда страстность, с которой секунд-майор защищал неизвестного ему человека, и ею смелость в обращении с генералами. «Солдат добрый человек, да плащ его хапун, — сказал Ивонин Фермеру. — Если из-за каждой немецкой курицы мы станем забивать русского солдата, то скоро прусскому королю нетрудно будет справиться с нами». Несколько офицеров окружили Ивонина и горячо поздравили с успехом его благородного и смелого заступничества. Ивонин смерил офицеров насмешливым взглядом и, кривя губы, сказал: «Полноте! В нашей армии почти сто тысяч солдатских задниц. Если одна избавлена от незаслуженной порки, то сколько раз…» Не договорив, он вышел, хлопнув дверью. Шатилов скорее ощутил, чем подумал, что этот бледный сухопарый офицер принадлежит к людям, которых нельзя судить по их поведению. «Он лучше своих поступков», мелькнула у него догадка, и с этого часа он стал добиваться дружбы Ивонина.

— Борис Феоктистыч, — негромко сказал он, слегка повернувшись в седле, — что вы мне давеча касательно Тотлебена хотели сказать?

— Припомнили? А я не хотел мешать вам: вы, небось, в эмпирейские страны унеслись, — обычным ироническим тоном отозвался Ивонин. — Генерал Тотлебен родился в Вюртемберге. Уличённый в лихоимстве, бежал в Нидерландию. Там набрал по поручению правительства полк, но такой сброд, что полк распустили. Тогда он увёз из Амстердама богатую сиротку четырнадцати годов отроду и с разрешения короля Фридерика обвенчался с ней в Пруссии. Приданое он скоро порастряс, а женщину довёл до того, что бедняжка, не взвидя света, запросила развода. Тотлебена вызвали в магистрат, он нагрубил там, и его выгнали из Берлина.

— Да вы не преувеличиваете? — сорвалось у Шатилова.

— Где уж преувеличивать! И вот оный муж, вернувшись в Нидерландию, подал прошение о приёме его в русскую службу. Наш посланник в Гааге препроводил Тотлебена в Петербург, а там он быстро спелся с Вилимом Вилимовичем^[6], был представлен императрице и произведён с разу и генерал-майоры. Ныне же командует всем авангардом и под видом борьбы с мародёрством заботится прежде всего о немецких жителях; даже если наши продовольственные магазины застрянут и войска голодны, не дозволяет, вертай его в корень, ни одного яичка у прусской мадамы взять.

— Но не допускать же самочинства! — возразил Шатилов, сам, впрочем, понимая неубедительность своего довода.

— Да не в том дело… По-моему, наш начальник авангарда имеет веские резоны более заботиться о благе подданных Фридерика, нежели о российской армии.

Шатилов даже придержал лошадь.

— Борис Феоктистыч! Ужель вы думаете…

— Ничего я не думаю, — перебил его Ивонин. — А только вспомните, что случилось запрошлый год с Апраксиным. Не с Нидерландов и не из Вюртемберга прибыл, а коренной русак. К тому ж главнокомандующий. А увезён был из армии под арестом. Вы тогда ещё в штабе не числились, кажется?

— Нет. И сознаюсь, весть об аресте главнокомандующего очень меня тогда взволновала. Как сие произошло?

— Как произошло? Приехал Степан Фёдорыч Апраксин в армию с большою помпезностью. Когда мы поход начали и в Риге через Двину переходили, он смотр полкам устроил, у моста два великолепных шатра соорудили: в одном Апраксин со штабом, в другом — приглашённые гости из общества. Зрелище было дивное: войска маршировать хорошо обучены были, шли стройно, на шляпах у солдат — зелёные ветки, на гренадерах — кожаные каскеты, наподобие древних шишаков, и притом с плюмажиками. Словом — загляденье! Апраксина не доводилось вам видывать? Телосложения он был чудовищного, весь расплылся, но вид имел осанистый! Да-с! Смотр прошёл важно.

Ивонин пыхнул в темноте трубочкой, и жёлтые искры затанцовали в воздухе, осветив на мгновенье его лицо с кривящимися губами.

— Пошли мы в Пруссию… Побили прусских под Гросс-Егерсдорфом. Думали, далее пойдём. Ан вдруг приказ: поворачивай оглобли, иди назад. И пошли обратно, хоть никто не гнал нас. Да так поторапливались, что пушки заклёпывали и бросали на дороге. Офицеры сами не свои были, солдаты плакали… Ну, тут вскорости Апраксина и арестовали… — Не знаю в точности, какова вина была Апраксина. По-моему, в его лице прежде всего канцлера ударили. Как Бестужева свалить удалось, про то уж я не ведаю.

— Это мне доподлинно известно, — сказал Шатилов. — Я тогда в Петербурге был. Бестужева вызвали во дворец на заседание Конференции. Он сказался больным и не пошёл. Его, однако, снова вытребовали. Он явился — и здесь же был арестован.

— Где же он теперь, Бестужев?

— Императрица милостиво обошлась с ним. Его сослали в именье Гаретово, под Можайском. Там, правда, нет помещичьего дома, живёт в избе. Но имущество его не всё в казну взято, живёт безбедно. И, как слышно, занялся составлением лекарств из местных травок.

Разговор оборвался. Лошади, не понукаемые всадниками, перешли на шаг и лениво передвигали ноги, пофыркивая и осторожно обходя тускло блиставшие большие камни, которыми была усеяна дорога. С низины потянуло сыростью. Шатилов зябко поёжился.

— Кою же из наших генералов вы уважаете? — обратился он к своему спутнику, продолжая прерванную беседу.

— Кого? Салтыкова, Румянцева… Пожалуй, Захара Григорьевича Чернышёва: он тоже умён, твёрд и честен. В сраженье при Цорндорфе был он взят в плен и ныне ещё томится в Пруссии.

— О графе Чернышёве я наслышан ещё в Петербурге.

— В нём хорошо то, что он вовсе не завистлив и, вопреки штабным обычаям, хорошо отзывается о людях. Вы слыхали его словцо о Репнине?

— Нет.

— Когда ему сказали, что Репнину дали Андреевский орден, он воскликнул: «Не может быть!» — «Право же». — «Нет. Мне его дали и вам могут дать, а Репнин сам ею взял».

Шатилов засмеялся.

— Вы когда и хвалите кого, то не поймёшь, всерьёз или для вида только. Государыня Чернышёва весьма отличает.

— Государыня… Хоть её Фридерик и прозвал весёлой царицей, а ей всё веру дать можно. Она нутром русский дух чует. Страх берёт, как подумаешь, что после неё голштинский принц у нас воцарится. Что будет тогда?

— Да, это загадочно. И толкуют; государыня недавне опять припадком страдала.

— Верно. Лейб-медик её, Кондойди, еле выходил её. И, говорят, сказал: ещё один припадок, и приключится смерть.

— Весьма огорчительно… Э-эй! Намётка! Тише…

Шедшие спокойно лошади вдруг захрапели и попятились. В ту же минуту из глубокой канавы на обочине дороги выросла тёмная фигура, грянул выстрел, и пуля визгнула перед самой головой Шатилова. Ивонин тихо охнул и склонился к луке седла.

— Стой, стервец! Не уйдёшь! — крикнул Шатилов и, подняв в галоп лошадь, поскакал за чуть видневшийся согнувшейся фигурой человека, пытавшегося скрыться в придорожных кустах.

Намётка перемахнула через канаву и в несколько скачков догнала бежавшего. Тот вдруг прыгнул в сторону, обернулся, и новая пуля пропела над ухом Шатилова. В бешенстве он выхватил шпагу и мгновенным чётким движением, так, как делал это на уроках фехтования, с силой вонзил клинок в стрелявшего. Тот, взмахнув руками, рухнул наземь.

Соскочив с лошади, Шатилов склонился над телом. Лежавший хрипел, в горле у него клокотала кровь. Шатилов с содроганием смотрел на него. Это был первый убитый им человек. Но он не чувствовал к нему жалости. Он испытывал только негодование против этого хрипевшего, залитого кровью человека и неостывшее гневное бешенство, от которого всё его тело дрожало, как в лихорадке.

Вытащив трут и кремень, он высек искру, зажёг охапку вырванной с корнем травы и осветил лежащего. То был немецкий бюргер, средних лет, одетый в плотную куртку и грубые штаны. В левой руке его был судорожно зажат пистолет. «Левша», удивился Шатилов. Преодолевая брезгливость, он начал расстёгивать ворот, чтобы исследовать рану, но в этот момент лежащий захрипел особенно сильно и протяжно, всё тело его шевельнулось, вытянулось — и застыло.

— Умер! — проговорил вслух Шатилов поднимаясь. Его по-прежнему била дрожь. Он поймал повод фыркавшей Намётки и с усилием вскарабкался на неё.

Знакомый скрип кожи в седле и теплота Намётки помогли ему притти в себя. Твёрдой рукой он пустил лошадь вскачь обратно. Теперь все мысли его были заняты Ивониным. Что с ним?Неужели убит?

Ивонин лежал на дороге; подле него, понурившись, стоял его конь. Когда Шатилов поднял его, он громко застонал. «Жив! Слава богу!»

Шатилов вспомнил, что у него с собой флакончик оделавана, достал его и обтёр лицо друга. Тот приподнял отяжелевшие веки.

— Что со мной? А, это вы, Алексей! — В тот же момент он всё припомнил. — Кто это стрелял? Вы-то невредимы? Поймали вы его?

— Лежите, лежите… Стрелял какой-то прусс. Из тех, кого Фридерик на нас науськивает. Я его догнал, да сгоряча убил. Куда вы ранены?

Ивонин, кряхтя, приподнялся и сел.

— Кажется, в левое плечо. Засветите какой-нибудь огонь.

Рана оказалась действительно в верхней части руки. Кровь шла обильно, но когда Шатилов туго перетянул руку, она продолжала стекать только тонкой струйкой. Приподняв Ивонина, Шатилов усадил его в седло, перехватил повод его лошади и поехал рядом с ним, осторожно поддерживая его за талию.

Ивонина лихорадило, зубы его выбивали частую дробь. Он пересиливал себя, крепко держался здоровой рукой за гриву лошади и только изредка, когда она спотыкалась, чуть, слышно стонал.

— До чего же обидно! — проговорил он слабым, но по-всегдашнему насмешливым голосом. — Воистину положи меня, как сказал бы Евграф Семёныч… Получить рану перед самым сражением…

— А ты думаешь, оно состоится? — спросил Шатилов, не заметив, что впервые обратился к Ивонину на «ты».

— Конечно… Был Гросс-Егерсдорф, был Цорндорф, теперь здесь… у Пальцига… — Он охнул и осёкся.

— Молчи, молчи уж, — строго сказал Шатилов.

Впереди зазвучали конские копыта, послышался лязг оружия. То был конный казачий дозор. Узнав о происшедшем, высокий бородатый есаул послал казаков за телом убитого немца и дал двух провожатых Шатилову. Спустя полчаса Ивонин был доставлен в лазарет.

Шатилов отправился в главную квартиру, чтобы доложить о случившемся, но там его почти не стали слушать.

— Эх, родимый, — сказал ему старый бригадир, не отрываясь от разложенных на столе карт, — жалко Ивонина, да не время сейчас об одной ране говорить. Скоро их тысяча будет, да потяжелей: назавтра должно сражения с Веделем ждать. А вас, капитан, недавно к главнокомандующему требовали. Идите-ка туда живее.

Глава пятая Битва при Пальциге

1

Салтыков занимал небольшой бревенчатый дом, гораздо более скромный, чем помещения, занятые другими генералами.

Когда дежурный адъютант ввёл Шатилова в низкую просторную комнату, там находились, кроме самого Салтыкова, ещё несколько человек. Шатилов узнал Фермора, Тотлебена, Петра Панина, начальника артиллерии Бороздина и кавалерийского генерала Демику. Кто были другие, он не успел разглядеть, так как Салтыков, повернувшись к нему, сказал:

— Явился, батенька? Вот и славно. Возьми, братец, пёрышко да записывай решения, кои мы с господами генералами примем.

Шатилов на цыпочках прошёл в дальний угол, где на простом ящике, крытом куском бумаги, были приготовлены чернила и пачка гусиных перьев.

— Итак, — говорил в это время Панин, — идя на соединение с австрийцами, дабы предпринять совместные с ними операции, мы должны доказать, что не опасаемся столкновения с неприятелем, пытающимся воспрепятствовать сему соединению. К тому же и Ведель, сколько известно от конфидентов, строгий наказ имеет от своего короля тревожить нас, где только встретит.

— Следственно, дружок, не миновать шармицели^[7]. — сказал Салтыков. — И я такого же мнения, как ты, Пётр Иваныч. Но если нам удастся добиться соединения с союзной армией без боя, тем лучше будет.

— Сего добиться навряд удастся, — сказал бархатным баритоном генерал, сидевший у окна и рассеянно глядевший в улицу, всем видом показывая, что присутствует на совете только по крайней обязанности, что всё ему давно известно и потому не представляет никакого интереса. Это был Фермор, бывший главнокомандующий, а ныне помощник Салтыкова. — Сего добиться не удастся, — повторил он, — а потому наилучше будет перейти к обсуждению диспозиции.

— Разведку произвели? — спросил Салтыков и, увидев, что Фермор взглянул на Тотлебена, обратился к нему. — Доложите, генерал.

Тотлебен, одетый с иголочки, как будто он присутствовал на балу, поднялся с места.

— Позиция неприятельских войск у Цюллихау с фронта сильна. Принять бой тем более рискованно, что генерал Ведель с часу на час ждёт подкреплений.

Тотлебен говорил с сильным иностранным акцентом, назидательным тоном. Русские генералы угрюмо слушали его.

Салтыков всё тем же ровным голосом сказал:

— Это король Фридерик своих генералов учит избегать сражения, потому что он войскам своим не верит. У нас же, слава богу, не наёмные рейтеры, а российские рекруты под родными знамёнами бьются. Король прусский велел носы дезертирам резать, а их всё равно по сто в день к нам прибегает, хоть и безносых. А мы рядовому солдату доверять весьма можем, следственно и шармицель смело можем давать.

Тотлебен повёл рукою, как бы, выражая невозможность спорить с главнокомандующим, но в то же время несогласие своё со сказанным.

— Король Фридрих, действительно, не раз сравнивал сражение со рвотным, которое надлежит давать только, если нет иных лекарствий, — сказал он. — Но осмелюсь заметить, что и другие достойные полководцы стремились выиграть кампанию без сражения, одной угрозой коммуникациям неприятеля. Таковы были принц Евгений Савойский, герцог Мальборо, Лазарус Швенди и многие прочие.

— Так у них, батенька, тоже ведь полки были из иноземных рейтар составлены. Мы же по закону царя Петра Алексеича никого, окромя русского крестьянина, в солдаты не берём. Оно, правда, мы из чужих земель господ офицеров и инженеров приглашаем, но это, — Салтыков прищурился и хитро покосился на кусавшего губы Тотлебена, — это тоже не навеки.

Он с безмятежным видом посмотрел ещё раз на Тотлебена и вдруг новым, строгим и деловым тоном сказал:

— Одначе не время сейчас в элоквенции^[8] упражняться. Надлежит нам обсудить план действий на завтра… Генерал Демику! Какие соображения насчёт позиции веделевской имеете?

Статный и крепко скроенный Демику вытянулся, словно на параде, и чётко отрапортовал:

— Прусские войска расположены в местности лесистой и болотистой, при слиянии рек Обры и Одера. Правый фланг противника прикрывается рекой Оброй. Наши разъезды под начальством поручика Бринка искали бродов на Одере, но не нашли. Левый же фланг естественного прикрытия не имеет. Там собраны поэтому главные силы неприятеля.

— Я предлагаю, — раздельно произнёс Фермор, — обрушить все силы на левый фланг Веделя и сбросить его в Обру.

Салтыков вдруг непостижимо быстрым движением хлопнул себя по затылку так, что его седые волосы взметнулись над головой.

— Муху убил, — хладнокровно пояснил он удивлённо посмотревшим на него генералам. — Совсем заела, проклятая. И что за страна: мухи по ночам ещё злее, чем днём, кусают… Не согласен я с Вилимом Вилимовичем. При атаке большую роль играет кавалерия, а здесь зейдлицевские драгуны над нашими в числе авантаж^[9] имеют. Зато артиллерия у нас сильнее. Это уж спокон веков: русскую артиллерию никто не перестреляет. Верно, генерал-лейтенант?

Бороздин, влюблённый в свои пушки, покраснел, как юноша.

— Истинно так, ваше сиятельство. Бомбардиры наши не в пример лучше прусских.

Его крупная неуклюжая фигура, на которой мешковато сидел запылённый мундир, с трудом умещалась на узком табурете. Он встал и, осторожно ступая, отошёл к окну.

Шатилов, записывавший реплики и в то же время внимательно наблюдавший за всем происходящим, заметил, как Тотлебен и Фермор обменялись ироническими взглядами.

— Так вот-с, — продолжал Салтыков, — принимая в соображение всё вышесказанное и напротиву того^[10] испытанную стойкость российской армии, полагаю разумным не нападать самим на Веделя, но, предприняв обход его левого фланга, двинуться на соединение с Дауном. Если же неприятель нас при сем атакует, то встретить его достойно. А улучив момент, от дефензивы перейдём к нападению.

Он замолчал, точно ожидая возражений, но никто из генералитета не обмолвился ни единым словом. Фермор, насупившись, смотрел в окно, в ночную темень, из которой мерцающий свет факела вырывал круг бледно освещённого пространства.

По знаку Салтыкова Панин стал читать диспозицию. Шатилов записывал дополнительные распоряжения. Состав армии определялся в 28 тысяч пехоты и 5 тысяч регулярной конницы; кроме того, около 7 тысяч нерегулярной. Артиллерия насчитывала 186 орудий. У неприятеля предполагалось 17 тысяч пехоты и 10 тысяч регулярной конницы.

Армия в полной боевой готовности, под прикрытием лёгкой кавалерии, должна была в четыре часа пополудни двинуться к деревне Пальциг, в обход левого фланга и тыла неприятеля.

— Хорошенько накормите перед походом солдатушек, — сказал Салтыков, тяжело поднимаясь со стула. — Главное же, стройтесь с такою в ордер-де-баталии осторожностью, чтобы при всяком случае, поворотясь только на фронт, неприятеля встретить могли.

Усталым жестом он отпустил генералов.

Шатилов, собрав бумаги и откозыряв, в свою очередь пошёл к двери. Главнокомандующий остановил его.

— Что там, дружок, с Ивониным стряслось? — Он опустился снова на стул и, кряхтя, стащил сафьяновый сапог. Ох! Млеет нога, быть дождю, верно. Голубчик! Не как офицер генералу, но как молодой человек престарелому — потри-ка мне ногу, вон… вокруг коленки… Вот так… Ох, спасибо! Так что же с Ивониным?

Шатилов, осторожно растирая больную ногу старика, рассказал о засаде. Салтыков слушал его с большим вниманием.

— Не о первом таком случае узнаю, — проговорил он. — Король Фридерик хочет вокруг нас партизанскую войну разжечь. Но сие не может ему удаться. Народ прусской не знает, что значит слово отечество: давно ли сама Пруссия образовалась? Переодетые прусские вербовщики наводнили всю немецкую империю. Они состоят под командой прусского полковника Колигнона. Он разъезжает всюду и приохочивает простаков и прохвостов вступать в прусскую службу, выдавая им патенты на чины поручиков и капитанов в прусской армии, всё равно, кто куда хотел: в пехоту, в кирасиры, драгуны или гусары…

Он умолк и закрыл глаза, кряхтя и поворачивая ногу, которую Шатилов со всем усердием растирал. Его простой белый ландмилицкий мундир расстегнулся, седенькие волосы спутались.

— Множество молодых людей, — заговорил вновь Салтыков, — не окончив наук, бежали от родителей и с полученными ими патентами являлись в Магдебург, а там их всех, без разбору, просто записывали в солдаты. Такими средствами коварнейший Колигнон доставляет королю Фридерику рекрут. Что ты о сём скажешь, любезный друг?

— А то, ваше сиятельство, что подобные солдаты будут храбры, когда они сильнее, чем их противник, и послушны, пока их гонит в бой фельдфебель. Но ежели доведётся им биться смертно с врагом упорным и сильнейшим, то они не окажут толикую мужественность, как наши войска, и более станут заботиться о своей безопасности, чем о славе знамён или о благе прусской страны.

Салтыков так и вскинулся.

— Знатно рассуждаешь! Ай, знатно! Потому и партизан Фридерику не сыскать, раз, два, и обчёлся, а у нас бы вокруг вражеской армии словно комары вились отрядики… Я вот, друг мой, побывал о прошлом годе в завоёванных нами прусских областях. Почти все амты^[11] без всякого принуждения на подданство России присягнули. В Кёнигсберге университет присягу давал, в составе коего доцент Иммануил Кант числится, весьма в философии искусный. Жители украсили домы свои русскими государственными гербами. Фридерика ни единым добрым словом не поминают, только клянут, за поборы и притеснения. Особливо тому верить не следует: народ коварный, но всё ж сие показательно.

Он осторожно высвободил свою ногу и принялся натягивать сапог.

— Эва, светло уж как!

— Светает… Вам пора отдохнуть, ваше сиятельство.

— Отдохнуть? Скоро я, дружок, и вовсе на отдых лягу. А нонче бой! Вели адъютанту лошадей приготовить. Сейчас съезжу, рекогносцирую неприятельские позиции. Чужими глазами много не увидишь. Поеду не торопясь, по-стариковски, погляжу, как Ведель расположился.

Спустя пять минут мимо Шатилова, торопливо шагавшего в лазарет, проехала на рысях небольшая кавалькада. То был главнокомандующий в сопровождении генералов Демику, Тотлебена и десятка казаков. Проезжая мимо посторонившегося Шатилова, Салтыков приветливо помахал ему рукой.

2

Выступив во второй половине дня, русская армия шла безостановочно почти восемь часов. Только около полуночи был сделан большой привал. Войска расположились на ночлег, не нарушая походного порядка, который в каждый момент мог быть превращён в боевой. Однако ночь прошла совершенно спокойно, и на рассвете марш войск был возобновлён.

Предпринятое Салтыковым обходное движение явилось для пруссаков полной неожиданностью. Передовые посты их пытались задерживать русские колонны артиллерийским огнём, но этот дальний обстрел был совершенно безвреден, а более решительные действия не предпринимались ввиду отсутствия старших начальников. Лишь в середине второго дня, когда русские войска приближались к деревне Пальциг, Ведель начал атаки.

Гусары прусского генерала Малаховского устремились на русский авангард. Но изрезанная болотами и ручьями местность не благоприятствовала действиям кавалерии. Гусары заколебались, а огонь выдвинутых русскими пушек и вовсе остудил их пыл.

Армия дошла беспрепятственно до Пальцига и расположилась на позиции перед этой деревней. Теперь сражение было неминуемо, и Салтыков построил войска в боевой порядок.

Он не опасался атаки в центре, так как протекавшая перед позицией речка Флосс крайне затрудняла развёртывание неприятельских сил. Зато большие опасения внушал левый и особенно правый фланг.

Согласно правилам линейной тактики, русские войска были выстроены в две линии, расстояние между которыми равнялось 300–500 шагам. Артиллерия была сведена в восемь отдельных батарей, четыре из которых были помещены в первой линии правого фланга, а четыре — на левом фланге.

В три часа дня пруссаки открыли огонь из всех орудий, подготовляя атаку.

В первой линии правого фланга стояли Сибирский, Углицкий и 1-й Гренадерский полки. Они-то и приняли на себя первый удар пруссаков, которых вёл генерал Мантейфель.

Батарея, в которой служил Микулин, стояла на правом фланге.

Евграф Семёнович хладнокровно распоряжался около своего орудия. Его ближайшим подручным был тихий, скромный мужичок, лет пятидесяти, по фамилии Емковой. Родом оренбуржец, он ещё при Петре I был зачислен в армию, сражался под начальством Миниха и Вейсмана, был чуть не до смерти запорот плетьми при Бироне, имел три раны и ничего другого не желал в жизни, как до конца дней своих служить в родном полку. Евграфу Семёновичу он понравился услужливостью, трудолюбием, спокойной, рассудительной храбростью и, главное, умением всё сделать без всяких инструментов: сплести ли лапти, залатать ли сапог, починить ли сбрую, сделать ли колеса к лафету — всё он делал сноровисто и проворно, с природным мастерством, которым отличаются столь многие русские люди.

— Емковой! Как со снарядами? — спросил Евграф Семёнович.

— Комплект: пять десятков. Да столько же в обозе везут. Коли наши расстреляем, оттуда доставить обещались.

— Угощенье, значит, есть. Давай гостей ждать.

— Это так! А вон и гости, кажется.

Главные силы пруссаков должны были, пройдя через редкий лесок, повести атаку с фронта. Одновременно сильная колонна, состоявшая из четырёх полков прусской пехоты и трёх кавалерийских эскадронов, была двинута против правого фланга Салтыкова. Эта колонна предприняла глубокий охват, но, не дожидаясь его результатов, Мантейфель начал фронтальную атаку.

Прикрываясь буграми, пруссаки быстрым мерным шагом приближались к русским позициям. Одна за другой появлялись ровные шеренги. Время от времени они останавливались, давали залп и продолжали быстро итти дальше, на ходу перезаряжая ружья. Между шеренгами были видны офицеры и барабанщики, высоко вскидывавшие свои палочки.

— Важно идут, — одобрительно сказал Микулин, смотря взглядом знатока на приближающиеся шеренги.

— А ну-ка, пугнём их! — раздался в этот момент возбуждённый голос. Рядом с Микулиным вырос Бороздин. Левая рука его висела на самодельной перевязи.

— Никак ранены, ваше превосходительство? — сказал Микулин вытягиваясь.

— Э, пустое! Ты лучше, братец, покажи этим фертам, что есть русский бомбардир. Видишь вон в той шеренге долговязого офицера, который всё палкой грозится? Пальни-ка туда.

Евграф Семёнович нагнулся над «единорогом». Ядро, рассекая воздух, унеслось вдаль. Микулин следил за его полётом.

— Никак, далеко взял! Перелетит, — сокрушённо сказал он.

Действительно, снаряд упал саженях в десяти позади маршировавших шеренг. Евграф Семёнович с виноватым видом посмотрел на генерала.

— Не угодил. Не те глаза к старости стали. Эх, мать твою за ногу! Годков двадцать назад такого конфуза у меня не случалось.

— Да ты не горюй, — расхохотался Бороздин, глядя на растерянную физиономию старика. — Ну-тка, ещё разок попробуй.

Второе ядро ударило в середину шеренги. Несколько прусских солдат упало; остальные, сомкнув ряды, продолжали ещё быстрее подвигаться вперёд. Но уже со всех сторон понеслись ядра. Шеренги быстро редели. Они ещё продолжали подвигаться, но всё медленнее, будто подымаясь на крутую гору; временами они давали, не целясь, залп из ружей, почти не причинявший вреда.

Русские, в свой черёд, открыли ружейный огонь. Наступавшие остановились. Давешний высокий офицер, на которого указывал Бороздин, сидел на земле, держась обеими руками за бок.

— Поддели-таки его, — благодушно проворчал Бороздин. — Это, должно быть, Микулин угораздил.

Пруссаки дали ещё один залп и вдруг, повернувшись, нестройной толпой хлынули назад, таща с собою раненых. Артиллеристы дружно заулюлюкали им вслед.

— Был дождик, ан вот и вёдро, — хитро подмигнул Евграф Семёнович. — Не подмочило тебя, Емковой? Цел?

— Покуда сухой. Да он, вишь, ещё много напакостит.

Атака Мантейфеля была отбита только орудийным и ружейным огнём, причём сам Мантейфель был ранен. Эта неудача не остановила Веделя. Он подкрепил отбитые войска пятью батальонами Гюльзена и приказал возобновить атаку. Салтыков, со своей стороны, подкрепил правый фланг двумя мушкетёрскими полками.

Вторая атака пруссаков была, подобно первой, отбита без рукопашного боя.

В этот момент из лесу показались четыре полка, направленные Веделем в обход правого фланга. Этот запоздалый охват был обречён на неудачу. Пруссаки были остановлены сильным огнём, а в довершение Чугуевский казачий полк ударил на них в копья, опрокинул и отбросил их обратно в лес, захватив при этом одно полковое орудие.

Ведель пожинал плоды своей самоуверенности, побуждавшей его в поисках скорейшей победы бросать в бой силы по частям. Однако сражение ещё не было окончено. В шесть часов вечера к пруссакам подошёл ожидавшийся ими сильный отряд генерала Ваперснова. Ведель решился в третий раз штурмовать правый русский фланг. Руководство атакой было поручено генералу Ваперснову.

Не надеясь преодолеть огневого заслона русских, Ваперснов решил изменить образ действий. Несмотря на лесистый характер местности, он предпринял атаку конницей, возложив на пехоту задачу только поддержать кавалеристов.

Было уже семь часов вечера. Светившее в глаза русским солнце уж почти не слепило. Поднялся лёгкий прохладный ветерок, и разгорячённые боем солдаты, распахивая мундиры, подставляли ему свою грудь. Широкая зелёная лужайка между позициями и ближним лесом то светлела, то снова покрывалась тенью от пробегавших облаков. Шатилов, испросивший у Салтыкова разрешение принять непосредственное участие в бою, получил во временную команду роту Сибирского полка, командир которой выбыл из-за ранения. Он испытывал радостное волнение. Непрекращающийся гул орудий, сознание успешно развивающегося боя, даже вид крови на земле — всё говорило о значительности происходящего. И он, Шатилов, тоже является участником этих событий! Стараясь держаться как можно проще и приветливее, он обошёл своих людей, роздал имевшийся у него запас табаку и велел одному немолодому солдату выбрать позицию поудобнее, на что тот хладнокровно ответил:

— Нешто я и сам за тем камнем не лёг бы? Да несподручно мне — потому меня контужило, и теперь левая рука как не моя. А хотя — как ваше благородие прикажут.

Шатилов махнул рукой и, стараясь скрыть смущение, отошёл от него.

— Тут в строю контуженный солдат, — доложил он командиру полка, когда тот проходил мимо. — Может быть, велеть ему в лазарет сходить?

Командир с удивлением посмотрел на него.

— У меня человек сто таких, и раненые и контуженные. Без них у меня полк на четверть убудет. Да и сами они не уйдут. Не в первом бою так.

Огонь пруссаков усилился. Железные ядра запрыгали по земле. Потом из-за леса показались густые массы кавалерии.

Русские позиции опоясались огнём. Всадники десятками валились с сёдел, но конная лавина стремительно приближалась.

— Пали! Залпами! — восклицал хриплым голосом Шатилов, в свою очередь разряжая и вновь заряжая ружьё.

Прусская кавалерия была уж совсем близко. Над потными мордами коней виднелись злые лица с прямыми усами и невысокие треуголки кирасиров с железным крестом для защиты от сабельных ударов и с султаном, который пруссаки носили для отличия от русских. Всадники скакали тяжёлым галопом, стараясь сохранить равнение в рядах. Ещё момент — и туда, где огонь был несколько слабее, на стыке Сибирского и Пермского полков, хлынули разъярённые, стреляющие, кричащие и рубящие палашами кавалеристы.

— Что ж это? — растерянно произнёс молодой мушкетёр подле Шатилова, глядя, как за его спиной растекается конный поток. — Порубят нас, как капусту.

Шатилов мучительно старался сообразить, что ему следует сделать.

— Стреляй с колена! Как наскочат, принимай на штыки! — командовал он, силясь перекричать грохот стрельбы, рёв голосов и ржание коней.

— Уж и порох избухали, — плачущим голосом сказал тот же мушкетёр.

Внезапно часть прорвавшихся всадников повернула вправо и понеслась прямо на его роту. Молодой мушкетёр вскрикнул и, бросив ружьё, изо всех сил побежал под гору.

— Стой! — отчаянным голосом крикнул Шатилов. — Стой, каналья!

Но в этот момент ещё трое солдат швырнули на землю ружья и побежали вслед за первым.

— Hoch! Hoch! Hoch! Hoch! — грянули совсем рядом нестройные голоса пруссаков, и Шатилов увидел, как над его головой со свистом взлетел широкий палаш.

Дальнейшего он не мог вспомнить. Словно какая-то чуждая сила оторвала его ноги, подхватила и понесла. Обрывками сознания он улавливал, что бежит без ружья, придерживая рукою шпагу, а вокруг бегут десятки его солдат. «Что я делаю! Боже! Надо остановиться», мелькала у него мысль, но в это мгновенье над его ухом проносилась пуля или где-то совсем рядом визжал палаш, с отвратительным хряском врубаясь в череп, и не оставалось больше ни одной мысли, кроме страха перед страданием и смертью, и ноги, не повинуясь разуму, уносили его всё быстрее куда-то вниз и влево, через кусты и широкие овраги.

Наконец погоня прекратилась… Прусские кавалеристы, сделав напоследок залп, уходили обратно, чтобы примкнуть к своим основным силам, старавшимся расширить прорыв.

Солдаты, тяжело дыша, собирались в кучу. Никто не говорил ни слова. Одни сплёвывали густую, вязкую, иногда кровавую слюну, другие зачем-то старательно обчищали мундир от приставших во время бега колючек. Все избегали смотреть в глаза друг другу и зато тем внимательнее смотрели на Шатилова, с молчаливой настойчивостью ожидая его приказаний.

Шатилов переживал самые страшные минуты в своей жизни. Его терзали отчаяние, стыд и презрение к себе, я эти чувства были так непереносимы, что перед ними бледнел только что пережитый смертный страх.

— Трус! Трус! Господи! Значит, я трус! За что это? О, как гнусно! Ежели так, зачем мне жить? — шептал он про себя, мучительно силясь разобраться в том ужасном, что только что произошло.

Если бы он был один, он без колебаний пустил бы себе в лоб пулю. Но со всех сторон на него были устремлены вопрошающие взгляды, всюду виднелись угрюмые лица, и сознание ответственности и долга возобладало в нём над всеми другими чувствами.

Медленно, с трудом поднявшись, он скомандовал:

— Стройся!

Голос прозвучал тихо, непохоже, и Шатилову вдруг подумалось, что никто его не послушает, что солдаты насмешливо скажут ему: «Какой же ты нам начальник? Струсил, бежал, как заяц, а теперь хорохоришься?»

Но ничего подобного не случилось. Люди будто только и ждали этого слова, стремительно бросились строиться и с необычайной тщательностью подравнялись. И едва это было сделано, каждый ощутил, что самое плохое уже позади. Теперь как бы блеснул луч надежды на то, что можно ещё всё поправить, искупить, и десятки глаз впивались в Шаилова, ожидая от него указания, как это сделать.

— Что же, ребята, — тихо сказал Шатилов, — осрамились вы, побежали от прусса.

Солдаты так же молча смотрели на него, вытянувшись во фронт. У некоторых по щекам катились слёзы.

— И я с вами осрамился, ребята, — с усилием продолжал Шатилов. — Попутал дьявол. Ну, да вот что, — голос его вдруг зазвенел: — докажем, что мы…

Он замялся, ища слов, но солдаты вдруг все разом загалдели:

— Веди нас, ваше благородие! Теперь не сумлевайся. Ошалели мы, уж больно скор он был. Больше не побежим. Веди!

— А ружья-то мы найдём? — спросил Шатилов, слабо улыбнувшись.

— Найдём. Бросить умели, так уж сыщем.

— Пойдёмте ж, браты. И помните: мы теперь перед всей армией в ответе.

По дороге к отряду Шатилова присоединялись выбегавшие из кустов солдаты, и вскоре у него собралась почти вся рота; недоставало только семи человек, видимо, зарубленных пруссаками.

Шатилов повёл людей на прежнюю позицию. Оттуда доносилась частая трескотня ружейных выстрелов, и солдаты с посуровевшими лицами сами ускоряли шаги. Молодой красивый штык-юнкер Вилкин подбежал к Шатилову.

— Господин офицер! Разрешите мне подле вас находиться.

— Зачем? — удивился Шатилов, но вдруг, подумав, что Вилхину жутко, торопливо сказал: — Ладно. Только не отставай.

— Вас убить могут, — просто сказал Вилкин. — Вы, видать, впервой в бою. А я бывалый… Глядишь. — и пригожусь.

Остатки Сибирского полка ещё удерживали часть своих позиций, ведя упорный бой с прусской пехотой. Рота Шатилова ударила во фланг неприятелю, и эта нежданная подмога пришлась как нельзя более кстати. Сразу завязался кровавый штыковой бой. Шатилов видел, как валятся вокруг люди, зажимая рукой зияющие штыковые раны, но смерть, подступившая к нему теперь гораздо ближе, чем час назад, во время конной атаки, на этот раз вовсе не страшила его. Им владели только два чувства: ожесточение против этих озверелых людей, что-то кричащих на разных языках, и азарт боя, заслонивший самую мысль об опасности и ведший его туда, где схватка была особенно упорной.

Плотный пруссак в упор разрядил в него ружьё. Шатилов успел пригнуться, и пуля пронеслась над его головой.

Когда пруссак с проклятием всей тяжестью опрокинулся на Шатилова, не давая ему подняться. У самого своего рта Шатилов ощутил короткое, тяжёлое, невероятно зловонное дыхание врага. Потные, цепкие пальцы впились в его горло. Страха он не испытывал, а только омерзение к этим липким, потным пальцам и смрадному дыханию. И вдруг придавившая его тяжесть опала, пруссак медленно сполз с него. Шатилов с наслаждением втянул свежий воздух, с усилием приподнялся на локте. Едва не убивший его немец лежал, раскинув руки, а в спине у него торчал тесак, загнанный чуть не по рукоятку. Штык-юнкер Вилкин, стоя на одном колене, наклонился над ним.

— Это ты его, Вилкин? — слабым голосом сказал Шатилов. — Спасибо.

— Не на чем, господин капитан. А вы и другой раз, коли набросится на вас этак прусс и выстрелить не даст, то норовите его головой по лицу ударить, не то коленкой промежду ног. Он отпрянет — тут и стреляйте!

Вилкин попытался вытащить свой тесак, но он крепко застрял между рёбер убитого, и, махнув рукой, Вилкин, взяв наперевес ружьё, побежал куда-то в сторону.

Шатилов встал на ноги. Люди вокруг дрались с прежней яростью. Но внезапно в шум схватки ворвался новый могучий звук. Мерный, гулкий, он напоминал шум морского прибоя. Почти все сражающиеся услышали его, и бой, как бы по взаимному соглашению, притих, потому что все понимали, что этот новый могучий вал несёт решение и исход битвы.

«Неужели опять прусская кавалерия?» — с ужасом подумал Шатилов. Но в тот же момент он услышал восторженнее «ура» своих солдат. Пруссаки стремглав побежали к лесу, и Шатилов увидел появившихся из-за холма русских кирасиров.

Видя, что кавалерия Ваперснова обрушилась на сибирцев и пермцев, Салтыков с трёх сторон контратаковал её своими конными полками. Первым ударил во фланг пруссакам генерал Демику с казанскими кирасирами и нижегородцами. Вслед за ним прискакал генерал Еропкин с Киевским и Новотроицким полками, а левый фланг неприятеля был атакован кирасирами полка его высочества. Общее начальство над действиями кавалерии принял Панин.

Демику видел не раз лихие действия Зейдлица и поклялся, что его кирасиры возьмут верх над хвалёной прусской кавалерией. Казанцы, увлекаемые своим командиром, атаковали яростно и бесстрашно, не вынимая пистолетов, стремясь приступить прямо к сабельному бою.

Пруссаки приняли удар. Ваперснов лично собрал и построил гусарские и драгунские полки. Русская и немецкая кавалерия сшиблись и смешались в отчаянной схватке. В первые же минуты шальная пуля поразила насмерть генерала Демику. Но его гибель не обескуражила кирасиров. Они рубились с гневом и злобой, и вскоре пруссаки показали тыл. Еропкин также опрокинул неприятеля, чванные прусские кавалеристы повсеместно обратились в бегство. Они мчались, преследуемые по пятам русской конницей, устилая землю своими трупами, сдаваясь в плен целыми десятками. Частью своих эскадронов Панин атаковал прусскую пехоту, смял её авангард и врезался в середину её боевых порядков. Это и был тот момент, когда Шатилов увидел русских кавалеристов.

Судьба сражения была решена. Напрасно Ваперснов метался между бегущими, пытаясь организовать сопротивление. Налетевшие киевские кирасиры перебили его конвой; он сам, соскочив с коня, попытался скрыться в кустах, но пущенная ему вслед меткая пуля уложила его наповал.

Разгром пруссаков на правом русском фланге, где были сосредоточены главные силы сторон, тотчас отразился на всём ходе сражения. Вся армия Веделя в полном беспорядке стала отходить.

Победа при Пальциге обошлась русским не дёшево: они потеряли девятьсот человек убитыми и около четырёх тысяч ранеными. Урон пруссаков выразился в четыре тысячи двести убитыми, полторы тысячи ранеными и тысячу четыреста пленными.

Выставив усиленное охранение, русские войска располагались на ночлег. Обозные развозили кашу, щедро накладывая двойные порции. Но ели мало и неохотно. Все были полны ещё неостывшего возбуждения; казалось, что кровь в венах бушует; свежие впечатления опасности, кровавой схватки и торжества победы слились в одно пьянящее воспоминание.

В роте Шатилова некоторые солдаты отказывались даже от чарки водки, которую, по приказу Салтыкова, благоговейно отмеривали кашевары.

— Душа сейчас не принимает… Внутри всё ходуном ходит, — объясняли они.

Многие, чтобы поскорее успокоиться, помогали артиллеристам переставлять орудия или чистили окровавленные штыки.

Вдруг в разноголосицу звуков вплёлся чей-то надрывный голос, и сейчас же стало тихо.

— Ребятушки! Братцы! Да что же это? Что они делают?

Бородатый солдат с большими светлыми глазами, с белым, как мел, лицом показывал куда-то пальцем и звал за собой.

— Да что там? Говори толком. Эх…

Но уже один-другой бежали за солдатом, и через мгновенье вся рота устремилась за ними, перепрыгивая через котелки с едой и разбросанное оружие.

Шатилов побежал туда же. Шагах в двухстах, возле густого кустарника, стояла огромная толпа. При виде Шатилова люди нехотя расступились, и он увидел то страшное, на что они смотрели.

На примятой траве лежали трупы двух мушкетёров. Одежда на них была изорвана и висела лохмотьями. Спина и грудь были исполосованы ударами тяжёлого хлыста, просёкшего мясо до самых костей. У одного мертвеца ударом хлыста было изуродовано лицо, и левый глаз висел на тонкой ниточке в пустой глазнице. Оба трупа сохранили следы сабельных ударов; пальцы на руках были отрублены и валялись тут же, под кустами.

— Сперва нагайкой исхлестали, потом, гля, палашом рубили, — негромко проговорил кто-то.

— Мучили как… Иродово семя…

— Да кто это? Осподи! И не узнать их!

— Наши: Ванька Шульга да Митроха-рекрут.

— Аспиды! Так живого человека терзать… Ну, погоди ж!

— Накройте их знаменем, — приказал Шатилов. — Пусть лежат, а я командиру дивизии доложу.

— И в других полках то же… — сказали сзади. — Сейчас прибегали оттуда…

…Весь остальной день солдаты были неразговорчивы и угрюмы. На их лицах застыло гневное выражение. И всё время подле обезображенных трупов стояла плотная стена людей.

Вечером Шатилов явился к командиру полка. Отослав адъютанта, тот без обиняков сказал:

— Что же это, Алексей Никитич? На твою роту прусский шквадрон скачет, а она от него улепётывает. Врага бояться, так лучше дома сидеть, с бабой ковыряться. — Но тут же, глядя на побледневшее лицо Шатилова и его запавшие за один день глаза, договорил: — Зато потом знатно дрались. Весь наш полк выручили. Оттого не стану и поминать про конфуз. Тем паче, ни ты людей, ни они тебя узнать не успели, от этого в бою всегда заминка.

— Разрешите мне остаться в полку, — твёрдо произнёс Шатилов. — Я не хочу больше служить при штабе.

— И, батенька, а кто тебя спросит? С полчаса назад эстафету привезли: чтобы к ночи был ты у главнокомандующего. Сдавай роту и отправляйся с богом. А далее видно будет: войне ещё не конец, успеешь и в строю побыть; коли отпустят тебя, просись прямо ко мне.

Шатилов с глубоким огорчением расстался с людьми, которых ещё утром совершенно не знал, но которые теперь казались ему почти родными. Прощаясь с Вилкиным, он с некоторым смущением пожал ему руку.

— Ну, брат, не знаю, чем и отблагодарить.

Штык-юнкер улыбнулся.

— На войне всем считаться — счёт потеряешь.

Отказавшись от лошади, Шатилов пошёл пешком в штаб. Был уже поздний вечер. Погода испортилась. С запада надвигалась тёмная гряда туч, и уже падали первые капли дождя.

Глава шестая Покушение

Известие о сражении под Пальцигом очень взволновало Фридриха. Рухнула надежда на то, что его любимцу Веделю удастся оттеснить русских. Салтыков мало того, что соединился с Дауном, но энергично стремился пожать плоды пальцигского успеха. Двадцать второго июля русские гренадеры подошли к Франкфурту на Одере. Прорвавшись через завалы, они прошли в форштадт, и немедленно доставленные орудия начали обстрел города. После первых же выстрелов магистрат известил о капитуляции, добавив, что гарнизон, не надеявшийся устоять, ещё ночью ушёл из Франкфурта. Отряд гусаров во главе с полковником Зоричем был послан вдогонку за отступавшими и вскоре настиг их. Не оказав серьёзной попытки сопротивления, весь гарнизон — 20 офицеров и 500 рядовых — сложил оружие. Со взятием Франкфурта открывался прямой путь на Берлин, и, по всем данным, Салтыков действительно готовился к походу на прусскую столицу.

Король нервничал, злобно бранил генералов, избивал тростью ни в чём не повинных камердинеров и жаловался, что не может ни на кого положиться. Впрочем, принимая иностранных послов, он был по-прежнему самонадеян, делал вид, что больше всего озабочен разучиванием новой пьесы на флейте, и водил всех смотреть танцы Барберины. По просьбе короля она недавно приехала в его штаб-квартиру, тотчас оборудовала уютное гнёздышко в отведённом ей небольшом домике и объявила вторники и субботы, попасть на которые удавалось не каждому министру.

Однажды к ней заехала жена генерала Зейдлица, графиня Сузанна Гаке. Гостья, откусывая перламутровыми зубками сочное мясо персика, говорила:

— С тех пор, как его величество получил это злополучное известие о походе русских на Франкфурт, он просто несносен. Мой муж уверяет, что причиной наших неудач является пожилой возраст солдат: у нас в армии половине — солдат больше тридцати лет, многим же пятьдесят и даже шестьдесят лет.

— А мне говорили, — возразила Барберина, — что дело в другом: в армии чересчур много наёмных иностранных солдат. Кейт рассказывал мне, что недавно в одной роте произвели опрос, и оказалось, что из ста двадцати служивших там иностранцев девяносто уже сражались прежде в рядах другой армии. Завтра французы или австрийцы заплатят им больше, и они постараются убежать к ним. Посудите, дорогая, куда же годятся такие солдаты?

— Вы, как всегда, рассуждаете слишком серьёзно для меня, милая Барберина. У меня болит голова от такой премудрости. Может быть, вы и правы, хотя принц Вюртембергский заявляет, что виной всему плохое уменье стрелять. Он говорит, что ещё сто лет назад в Бранденбурге была отменена учебная стрельба, чтобы не напугать женщин, находящихся в интересном положении. Получается, что во всём виноваты в конце концов мы, бедные женщины.

Высокий лакей в малиновой ливрее вошёл, неслышно ступая, в комнату, поставил новую вазу с ломтиками ананаса и так же неслышно удалился.

Графиня вздёрнула брови и повела взглядом на свою приятельницу.

— Что это за лакей у вас?

— Глазау… Он служил когда-то у короля, но после одного случая я попросила его величество уступить мне его.

— Ага! Какой он красивый, однако.

— Вы находите? Я, признаться, никогда не замечала наружности лакеев. Кстати, душенька, я всё хотела спросить вас: как это случилось, что ваш нынешний супруг порвал со своей первой невестой? Они казались такой нежной парой.

— О, это давно забытая история! Вставая от клавесин, она однажды упала, и так неудачно, что охромела после итого. Разумеется, брак сорвался. Не станет же мой Фридрих ходить с хромой женой… О, да вот и он сам! Является, когда его вспоминают. Говорят, что это признак злобности. Ну, как сегодня король?

Генерал-лейтенант Фридрих-Вильгельм Зейдлиц поцеловал почтительно руку у Барберины, потом небрежно у своей жены и, усаживаясь поудобнее в кресло, ответил:

— Никто никогда не может быть уверен, что прямо из королевского кабинета его не отправят в Шверин^[12]. А теперь тем более.

— Ах, как это ужасно! Бедный король! — Графиня возвела очи к потолку. — Мы беседовали здесь с Барбериной о том, почему у наших войск бывают неуспехи. Не объяснишь ли ты нам?

— Это очень просто, — авторитетно сказал Зейдлиц, смакуя ананас. — Почти все прусские офицеры невежественны. Отцы наши полагали, что страх перед розгой учителя помешает мальчику стать хорошим солдатом. Принц Леопольд фон Дессау рассказывал при мне, что он запрещал сыну учиться, желая посмотреть, каков получится результат, если предоставить дело одной природе. И что же получилось? Пфуй! Офицеры наши неспособны понять основного закона войны: побеждает уверенность в себе, напор.

— Нахальство, — подсказала Барберина.

— Если угодно, — поклонился в её сторону Зейдлиц. — Во всяком случае кавалерия побеждает не саблей, а хлыстом.

Довольный своим афоризмом, он поправил висевший у него на груди орден Чёрного орла и, поклонившись в сторону дам, выпил стоявший перед ним бокал лафита.

Барберина пристально смотрела на него. Вот уж про кого можно сказать, что родился в сорочке! В битве при Коллине заслужил чин генерал-майора, при Росбахе — генерал-лейтенанта. И в то же время первый жуир и ловелас в королевстве. Привил во всей кавалерии щегольство, особенно эту глупую моду на узкие мундиры. Зейдлиц попадает в подброшенный на другом конце комнаты талер, простреливает из своего дома верёвки колоколов, и подражания ради офицеры калечат друг друга, соревнуясь в нелепейшей стрельбе. А его обращение с пленными! Барберина съёживается. Говорят, что однажды Зейдлиц велел закопать пленных живьём.

— О чём вы задумались, мадам? — Зейдлиц, не обращая внимания на присутствие жены, наклоняется к Барберине так близко, что она откидывает голову и лёгким движением корпуса слегка отодвигается. — Я хочу рассказать вам очаровательную историю. Вчера король увидел в своей передней тёплую муфту. Так как я только что вышел от него, он решил, что муфта принадлежит мне, и, желая отучить меня от неги, швырнул её в камин. А муфту забыл испанский посол, который по вечерам всегда зябнет. Теперь король посылает в Берлин за новой муфтой.

С улицы донёсся стук колёс, из-за угла показалась просторная открытая коляска и остановилась у подъезда.

— Его величество, — встала Барберина.

Зейдлиц вынул изо рта трубку и отошёл в угол.

Фридрих, едва появившись на пороге, потянул носом воздух и проворчал:

— Как вы накурили, генерал!

У него был жёлтый, нездоровый цвет лица. Неподвижные, более обычного, выпученные глаза придавали ему сходство с совою.

Так как Зейдлиц ничего не ответил, король брезгливо добавил:

— Когда-нибудь я велю вас повесить на балконе, чтобы из вас выветрился табачный запах.

Зейдлиц засмеялся.

— Я бывший корнет, ваше величество. А корнета и кошку можно сбросить с балкона, не причинив им вреда.

Фридрих улыбнулся уголком рта и потрепал по плечу своего любимца.

— Что вы скажете об этом дураке Веделе? — сказал он, располагаясь в кресле. — Русские водили за нос Дона, а Веделя они просто побили.

— Наверное, у этого ужасного Салтыкова огромное войско, — прощебетала графиня.

— Что? Что? — вскинулся Фридрих. — Чушь… Простите меня, графиня. Его побили, потому что он полез в рукопашный бой. А я всегда твержу моим генералам, что нужно избегать рукопашной, потому что там решает дело рядовой, — а именно на рядового я не могу положиться.

— У русских, как я слышала, хорошая артиллерия, — сказала Барберина.

— Гм… Это верно, но ведь и я довёл число пушек с двух до пяти на каждую тысячу солдат.

— Как бы там ни было, — со вздохом сказал Зейдлиц, — Веделя здорово побили. Хорошо ещё, что русские дали ему уйти, почти не преследуя его.

Фридрих пожал плечами.

— Что касается моей армии, самый опасный момент — это первый момент после победы. Все потеряли голову от радости, что избежали опасности, и никто не хочет снова подставлять лоб. Поэтому преследующий легко может оказаться в очень незавидном положении.

Король нахмурился и повернулся к Барберине.

— Я вижу подле вас книги, мадам. Что вы читаете?

— Это — Лессинг, это — Клейст, а это — Виланд.

— Виланд, Лессинг, Клейст… Чёрт возьми, откуда они взялись?

— Это немецкие поэты, ваше величество…

— Гм… Я предпочитаю классиков или французов. Я не читаю поэтов, пишущих по-немецки. Я не верю в то, что мы уже обзавелись своей литературой.

Королю, по-видимому, было неприятно, что ему, хвалившемуся познаниями в области словесности, неизвестны поэты, появившиеся на литературном горизонте Германии.

Он встал и принялся рассматривать гравюры, развешанные по стенам.

В комнату вошёл Глазау с громадным серебряным подносом и стал осторожно расставлять на столе напитки и яства. Король скорчил гримасу.

— Глазау всё ещё у вас? — пробормотал он. — Вы очень терпеливы, мадам, что держите таких строптивых лакеев. Впрочем, вкусы женщин мне всегда были непонятны.

— Прошу вас отведать вина, ваше величество. Отличная малага. Мне подарил её испанский посол. Господин генерал-лейтенант! Прошу вас и милую Сузанну.

Глазау наполнил бокалы. Зейдлиц залпом выпил своё вино; король, напротив, медленно тянул его, с видом знатока пробовал на язык и наконец сказал:

— Да… Превосходное. Вы бы, Зейдлиц, вместо того, чтобы подсовывать мне муфту этого сеньора, постарались раздобыть у него и для меня ящик такой малаги. Если я сам обращусь к нему, мне это обойдётся в уступку целой провинции.

— Я укажу вам человека, который пригодится вам для этой цели, — расхохотался Зейдлиц. — Это — Шметтау. Они с послом по целым дням сражаются в экарте́.

— Шметтау? — изумился Фридрих. — Не знал… Я вызвал его из Саксонии, потому что тамошнее население так ненавидело его, что в конце концов, наверное, дело плохо кончилось бы. Взяв Дрезден, я назначил туда Шметтау комендантом. В прошлом году, когда Даун подошёл к Дрездену. Шметтау, не надеявшийся отстоять город, послал сказать Дауну, что сожжёт его. И действительно, в лучших зданиях разложили удобозагорающиеся вещества, и при первых австрийских выстрелах Шметтау велел поджечь их. Даун прекратил приступ и послал спросить у Шметтау, по приказанию ли своего короля он решился на такое дело.

Глазау снова наполнил бокалы. Острый взгляд Барберины подметил, что рука его дрожала. Почему-то это вдруг обеспокоило её.

— Ну что, приятель, — добродушно обратился к Глазау король, — понравились тебе мои фухтвли? Небось, в Шотландии таких нет. Сколько времени у тебя чесался после них?

Лакей мучительно покраснел, губы его задёргались, казалось, что он вот-вот разрыдается. Даже Зейдлицу стало жаль его, и, желая вернуть короля к прежней теме, он сказал:

— На свой вопрос Даун получил недавно ответ от вас самих, ваше величество. Вы показали ему, что шутить не любите. Осаждая тот же Дрезден, вы велели учинить столь страшный обстрел города, что все главные улицы были разрушены.

— Война! — пожал плечами Фридрих. — Чем более устрашено население, тем скорее страна изъявит покорность, так как растерянность обывателей передаётся правительству и армии.

— Только великим людям дано так рассуждать, — сказала Барберина. — Мы, простые смертные, никогда не можем отделаться от жалости и сострадания.

— Это предрассудок, — галантно склонился к Барберине Зейдлиц. — Вам следует поговорить на тему о жалости с полковником Шицем.

— С командиром полка белых гусар? О нет, увольте! Я слышала, что он предаёт пыткам мирных жителей.

Эта фраза была ошибкой. Король остановил на Барберине тяжёлый взгляд и раздельно произнёс:

— Шиц — начальник моей разведывательной полиции. Он наказывает и ведёт расследование моей властью.

Фридрих всё больше мрачнел.

— Вы — француженка, мадам, и, значит, белоручка, — сказал он грубо. — Только нам, потомкам Нибелунгов, дано шагать по крови, не замочив себе даже ног.

Барберина, потупив голову, молчала. Вдруг Фридрих покачнулся.

— Parbleu! Я совсем разболелся. В ушах точно барабаны бьют… Глазау, налей мне ещё вина!

Никто не отозвался. Оказалось, что лакей, никем не замеченный, вышел из комнаты.

Барберина проворно наполнила бокал и поставила перед королём. Она с трудом сохраняла самообладание. Исчезновение Глазау внушало ей смутную тревогу.

— К чёрту жалость! — выкрикнул Фридрих. — Надо ломать хребет каждому, кто не немец. Вот я не сумел сломать русских при Цорндорф и теперь они угрожают Берлину. Я не боюсь французов, которые даже на войне не могут расстаться со своими метрессами. Ещё того меньше опасаюсь Дауна, который воюет со мной так, точно нам с ним суждено прожить, по крайней мере, сто лет. Но русские — это страшный противник. Они становятся сильнее с каждым годом, с каждым месяцем. Они уже теперь душат меня…

Он схватился за ворот мундира и рванул его так что посыпались пуговицы. Опершись обеими руками о стол, он тяжело поднялся.

— Мои генералы хороши только на плац-парадах. Не им совладать с этим северным медведем, которого мы сами раздразнили и выманили из берлоги. К чёрту Веделя! К чёрту всех! Я сам пойду на русских. Я возьму с собой больше войск, чем когда бы то ни было. Я возьму сорок, пятьдесят тысяч.

Он еле держался на ногах. Его била лихорадка. Зейдлиц пытался осторожно усадить, его. Барберина трясущимися руками наливала в стакан воду. Графиня забилась в угол и, прижимая руки к груди, всхлипывала.

— К чёрту! — хрипел король, отталкивая Зейдлица. — Сейчас война — это русские! Если я не сокрушу их, они сокрушат меня. Но я разобью их. Разве может эта дикая орда московитов противостоять моему благоустроенному войску? И, разбив, я ошеломлю их моей расправой. Я велю зарывать их живьём в землю. Я…

Внезапно он умолк. Глаза его, казалось, были готовы вылезти из орбит. Он судорожно глотнул воздух и всем телом опрокинулся навзничь на руки едва успевшего подхватить его Зейдлица.

— Врача! Скорее врача! — повелительно крикнул Зейдлиц.

Но Барберина уже сама бежала к двери. Отдав приказание, она вернулась в комнату и вместе с Зейдлицем склонилась над королём. Он был в беспамятстве. Грудь его бурно вздымалась. На губах пузырилась пена. Барбври на стала тихонько смачивать ему виски. Графиня Сюзанна обмахивала короля веером. Никто не проронил им слова.

Наконец раздался стук кареты, и в комнату вбежал придворный врач. Следом за ним вошёл незнакомый Барберине человек в мундире гусарского полковника. Он тотчас подошёл к Зейдлицу и стал о чём-то расспрашивать его.

Короля подняли и перенесли на диван. Доктор влил ему в рот какую-то жидкость и медленно поднялся. Все смотрели на него.

— Его величество отравили, — медленно выговорил врач.

Барберина с невольным криком ужаса вытянула перед собой руки, словно отстраняя эту страшную весть. Зейдлиц подошёл к ней.

— Мадам, — сказал он сухо, — полковник Шиц интересуется, куда девался лакей, прислуживавший нам за столом.

— Не знаю. Клянусь честью, я ничего не знаю, — пролепетала Барберина. Мужество покинуло её. Не в силах стоять, она опустилась на стул.

Гусарский полковник выглянул за дверь и резким голосом отдал приказание. Затем он обратился к Барберине:

— Я попрошу вас проехать со мной. Вы сами понимаете, что мне необходимо задать вам ряд вопросов.

Барберина безвольно поднялась и прошла к выходу. Всё происходящее казалось ей страшным, нелепым сном, и она безотчётно надеялась, что вдруг проснётся. Шиц, звеня шпорами, шёл за нею. Выходя из комнаты, Барберина обернулась. Врач, хлопотавший подле уже пришедшего в чувство короля, Зейдлиц, писавший что-то на согнутом колене, графиня, смотревшая, поджав губы, ей вслед, — все они показались ей людьми из далёкого, прежнего мира, с которым она уже безвозвратно рассталась и никогда в него не вернётся.

Она безучастно прошла мимо столпившихся испуганных слуг, окружённых солдатами полевой жандармерии, и села в карету.

Глава седьмая Кунерсдорф

1

Ивонин быстро оправился от раны, и только подвязанная рука да большая, чем обычно, бледность свидетельствовали о происшедшем. Когда он явился в главную квартиру, там царило лихорадочное оживление. Салтыков считал момент благоприятным для того, чтобы начать подготовку похода на Берлин. Однако Даун по-прежнему стремился перенести центр операций в Силезию. Вскоре после Пальцигской битвы к Салтыкову присоединился австрийский корпус Лаудона в 18 500 человек. Через некоторое время состоялась встреча обоих полководцев. Ивонин, хорошо знавший немецкий язык, служил переводчиком во время их беседы.

Салтыков вёл переговоры сухо и не скрывая раздражения.

— Я намеревался, прикрываясь Одером, направить свою операционную линию через Франкфурт на Берлин, вы же тянете меня совсем в другую сторону. Я преследую общие интересы, ибо надеюсь поразить неприятеля в самое чувствительное место, а вы преследуете свои частные цели, желая лишь прочно занять Силезию.

— Фельдмаршал Даун, — почтительно, но упрямо возразил Лаудон, — поручил мне изложить перед вашим сиятельством такой план. Российская армия, а с ней и мой корпус отступают обратно в направлении на Кроссен, затем переходят на левый берег Одера и там соединяются с главными австрийскими силами. В этом случае фельдмаршал Даун берёт на себя продовольствовать ваши войска.

Салтыков тяжело вздохнул и, кряхтя, стал перелистывать лежащие перед ним бумаги. Лаудон бесстрастно сидел, поставив перед собой шпагу. Ивонин украдкой рассматривал его. Лаудону было на вид лет сорок пять; среднего роста, статный, он держался очень важно, почти никогда не улыбался. У него были серые глаза и красноватые волосы. Ивонин старался припомнить ходившие о нём толки. Шотландец родом, Лаудон двадцати пяти лет отроду поступил на службу в русскую армию и участвовал под начальством Миниха в войне с турками. Однако карьера его здесь не удалась, и в 1741 году он уехал в Пруссию. Там он предлагал свои услуги Фридриху, но тот отклонил его предложение. «Физиономия его не нравится мне», выразился король. Из Пруссии Лаудон поехал в Вену, был здесь принят на службу и вскоре стяжал себе славу первоклассного военачальника. Солдаты любили его за храбрость. С подчинёнными Лаудон был очень строг, о войне без нужды никогда не разговаривал, предпочитая играть в шахматы или заниматься стрельбой в цель.

Размышления Ивонина были прерваны голосом Салтыкова:

— Хорошо! Я велю отходить на Кроссен, а тем временем испрошу повелений Конференции.

Лаудон поклонился в знак согласия и встал. Салтыков, кряхтя, тоже поднялся. Церемонно раскланявшись, генералы расстались.

— Секунд-майор, — обратился к Ивонину главнокомандующий, — наши разъезды обнаружили прусские форпосты у Лебуса. Всем известная скоропостижность Фридерика наводит на мысль о намерении его атаковать нас, пока мы не ушли ещё с правого берега Одера. Посему отдай в приказе, чтобы наблюдали недреманным оком неприятельское движение. Особенно же пусть бдят за переправами ниже Франкфурта.

Ивонин удалился.

Предположения Салтыкова скоро оправдались. Пруссаки навели ниже Лебуса пять понтонных мостов и начали переправлять пехоту и артиллерию. Конница перешла Одер вброд. Сомнений больше не оставалось: Фридрих решил атаковать всеми своими силами русских.

Уходить было уже поздно, да Салтыков и не ушёл бы. Он верил в стойкость русских солдат, он знал мощь своей артиллерии и бестрепетно ждал битвы. Он решился принять бой на той позиции, которую занимала русская армия, — у деревни Кунерсдорф, и тотчас начал инженерные работы. Тяжёлые обозы были переправлены на левый берег Одера, в то же время особым приказом были задержаны в пути все обозы, шедшие к армии.

Вдоль всего Кунерсдорфского поля тянется с запада на восток цепь возвышенностей. Поперечными оврагами она разделяется на три отдельные возвышенности: Мюльберг, самую низкую из всех, Большой Шпиц и, наконец, Юденберг, командующую над всей местностью.

Армия Салтыкова расположилась на высотах, фронтом к Одеру; правый фланг её был расположен на Мюльберге, левый — на Юденберге. Эта позиция была очень надёжна; от фронтальной атаки защищал Одер, обход левого фланга был мало вероятен, так как здесь неприятелю приходилось сразу атаковать наименее доступный участок; обход же правого фланга хотя и был возможен, но в случае неудачи пруссаки могли быть отброшены в непроходимые болота.

И всё же Фридрих, стремившийся одним ударом разрубить гордиев узел, уничтожить, если не совсем, то хоть надолго, «русскую угрозу», решился на обход правого фланга.

Первым узнал об этом Шатилов. Он был прикомандирован к Обсервационному корпусу князя Голицына, стоявшему подле Мюльберга, и, выехав в разведку, увидел, как текли полки Фридриха, заходя в тыл русской армии. Через час он прискакал с донесением в главную квартиру. Там находился в это время командующий войсками центра, генерал-поручик граф Румянцев.

Выслушав Шатилова, он тотчас поднялся.

— Хорошо, что не помешкали, капитан. Идёмте со мной к главнокомандующему.

Салтыков выслушал новость также серьёзно, но ничуть не встревожился и даже зевнул несколько раз, пока Шатилов делал доклад.

— Фридерик, вопреки собственным правилам, хочет играть азартно, — сказал он. — Он не верит, что мы побьём его козыри: ими он считает собственное искусство и обученность своих войск. А я так полагаю, что ему невдомёк, сколь сильна русская армия в дефензиве и сколь опасна она тогда для нападающего.

Помолчав немного, он спросил:

— Пётр Александрович! Как исчисляются силы наши и неприятельские?

— У него числим сорок восемь тысяч, у нас же сорок одну тысячу при двухстах орудиях, да ещё Лаудонов корпус, восемнадцать тысяч с сорока восемью орудиями.

— Да, Лаудон… Что, по-твоему, делать, граф?

Румянцев встал и подошёл к карте.

— Думается мне, ваше сиятельство, что у нас три выхода: либо самим атаковать неприятеля, либо немедленно отступать к Кроссену или к Познани, либо же — и это самое лучшее — дать бой здесь, где мы стоим.

— Хорошо, граф, — с улыбкой сказал Салтыков. — Надлежит только решить, какой ордер-де-баталии надлежит нам избрать. На новой позиции гора Юденберг особое значение получает: кто ею владеет, тот над всею округой властвует. Пусть неприятелю удастся захватить Мюльберг и Большой Шпиц, он всё-таки не завладеет сей главной горой, ежели только мы сами не растратим силы наши в боях за второстепенные позиции. Посему…

Салтыков выпрямился, голос его звучал повелительно. Шатилов не верил глазам: неужто это тот же старик, который просил его однажды растирать ему больную ногу?

— Посему, — отчеканил Салтыков, — должно все войска держать вкупе на Юденберге и б меру надобности подкреплять оттуда гарнизон Большого Шпица. Мюльберг же я Фридерику после короткого боя уступлю. Как судишь, граф?

— Во всём согласен. И позволю присовокупить: надобно сей же час позаботиться о фортификационном укреплении позиций…

— Вели на Юденберге пять батарей возвести да на Большом Шпице одну и поставь туда самые дальние гаубицы. Пущай выроют всюду траншеи и сделают земляные закрытия, но чтобы профиль их не препятствовал действию поверх бруствера даже полковых пушек. Ступай, Пётр Александрыч. Ни минуты терять нельзя.

Румянцев вышел. Салтыков взял стоявший подле него маленький серебряный колокольчик и позвонил. Вошёл ординарец.

— Позови, братец, дежурного адъютанта, — приказал Салтыков.

Через минуту в дверях показался Ивонин. Шатилов не сумел сдержать движения радости. Главнокомандующий заметил это и усмехнулся.

— Дружки? Вот и встретились ещё разок перед боем-то. А завтра будем ли все живы о сю пору, про то один господь ведает. — Он размашисто, истово перекрестился и тем начальническим тоном, которым говорил при Румянцеве, казал: — Пиши, секунд-майор. На правый фланг, на Юденберг, поставить отборные полки, поручив командование ими генералу Фермеру; сюда же поставить корпус Лаудона. Центр позиции — Большой Шпиц — будут защищать семнадцать пехотных полков под командованием графа Румянцева и генерала Вильбуа. На левый фланг поставьте Обсервационный корпус под начальством князя Голицына. Обоз постройте в двух вагенбургах под прикрытием Черниговского и Вятского полков.

— А кавалерия? — спросил Ивонин.

— Всю кавалерию, регулярную и нерегулярную, русскую и австрийскую, пущай поставят за правым флангом. Сие как бы общим резервом нашим послужит. Иди, дружок! Завтра цельный день при мне будешь. А ты, — он повернулся к Шатилову, — оставайся в Обсервационном корпусе; ежели же оный в негодность приведён будет, то поступи в распоряжение графа Румянцева. Ступайте оба теперь…

— Ну, вот и бой, — сказал Шатилов, когда они вышли. — На сей раз рука твоя не мешает тебе участвовать в нём. И, видно, отчаянная баталия предстоит нам.

— Да, завтра или мы Фридерика, или он нас. Решится, русский ли, прусс ли. Попрощаемся, Алёша!

Они обнялись и поцеловались.

2

Забрезжила заря двенадцатого августа 1759 года.

Высокая, мокрая от росы трава чуть приметно, трепетно колыхалась под порывами утреннего ветра. Вдоль всего неба протянулась гряда облаков, похожих на гребни крутых гор. Было свежо, и бодрящая свежесть рассветной прохлады веселила и радовала людей.

В исходе третьего часа утра русская армия была уже в полной готовности к бою.

Салтыков со всем своим штабом находился на Юденберге.

Судя по донесениям разведчиков, прусская армия, построенная в две шеренги и имея впереди кавалерию Зейдлица, переправилась через болотистую реку Гюнер, и аванпосты её появились сразу во многих пунктах.

— Фридерик действует так, как бы со всех сторон атаковать хочет, — сказал Салтыков, — но это не более, как высматривание или — того паче — желание скрыть, где он доподлинную атаку задумал. Пока мы о неприятельских обращениях ничего определённого заключить не можем, то и сами ничего предпринимать не будем.

Составив очень остроумный и смелый план атаки русской армии, Фридрих не принял во внимание одного обстоятельства: условий местности. Он ознакомился с ними только во время марша, из рассказов проводника-лесничего. Пока же король, всё более хмурясь, слушал лесничего, войска его перебирались через буераки, песчаные косогоры, топкие болота, пруды, и в конце концов тот обходный манёвр, на который король намеревался затратить лишь два часа, отнял в действительности восемь часов. Только к десяти часам прусская армия, истомлённая долгим маршем и жарою, вышла к русским позициям.

Прусские батареи открыли сильный огонь. В то же время в разных местах показалась неприятельская пехота.

Ивонин получал ежеминутно притекавшие донесения, делал из них краткие сводки и докладывал главнокомандующему.

— Видимо, король вскорости атаку против нашего левого крыла начнёт, — сказал наконец Салтыков. Пожевав губами, он добавил: — Передай, братец, Бороздину, чтоб зажёг снарядами деревню Кунерсдорф, дабы затруднить неприятелю развёртывать там свои силы. И посмотри, в порядке ли конница наша.

Ивонин поскакал к батареям, передал приказание, а затем направил коня к подошве горы, где сосредоточился мощный кавалерийский резерв. Русская регулярная кавалерия насчитывала один гвардейский полк, шесть кирасирских, шесть конногвардейских и восемнадцать драгунских. В драгунских полках было по шесть эскадронов, в прочих — по пяти; в каждом эскадроне числилось сто пятьдесят сабель. Ивонин проскакал мимо регулярных, потом мимо казаков, мимо австрийской конницы и, совершенно удовлетворённый порядком и бодрым видом всадников, повернул обратно. — Пробираясь сквозь строившиеся пехотные полки, он ловил обрывки разговоров:

— …По пятьдесят пуль выдали да по две ручные гранаты, велели в сумки положить, видать, горячая баня будет… Приказали нам нашить кусочки разнопёстрого гаруса на шляпы, чтобы полки отличать, а гарусу-то и не хватило, стали раздёргивать его, он и вовсе на шляпе не сидит — одна кутерьма…

Ивонин подхлестнул коня, переведя его в галоп.

Канонада гремела всё громче. Большая часть прусских батарей била против левого фланга. Около полудня крупные силы прусской пехоты стали спускаться с высот, направляясь с разных сторон на войска Голицына. Окопы здесь были вырыты неудачно, не сообразуясь с местностью: лежавшие впереди русских укреплений лощины не могли быть обстреливаемы, и потому в самый критический момент приближения неприятеля русская артиллерия прекратила огонь. Это была ошибка: даже не нанося ущерба пруссакам, огонь русских пушек был тем полезен, что придавал бодрость войскам Обсервационного корпуса. Теперь же они, и без того растерявшиеся от вида подавляющих сил неприятеля, устремившихся на них, вконец смешались. Гренадерские роты после первой же схватки были сбиты и побежали к болотистым берегам Одера. Из двух полков была образована вторая линия, и ей удалось задержать наступающих, но только на самое короткое время. Пруссаки поставили на Мюльбергской высоте батарею, и она осыпала картечью перестраивающиеся и отступающие части.

Шатилов был в числе тех немногих офицеров, которые, несмотря на смятение и общее замешательство, пытались переломить течение событий. Его мозг сверлило воспоминание о Пальциге, о том, как его рота бежала, а после вернулась и храбро ударила на врага. Может быть, и теперь случится то же? Он с некоторым даже удивлением подмечал, что совсем не чувствует страха, и даже, когда осколок картечи перебил ногу Намётке, он только почувствовал досадливое раздражение и громко выругался, слезая с упавшей лошади. Страха не было, и ему казалось, что все другие должны испытывать то же состояние спокойной уверенности, собранности и гнева.

— Стой, братцы, стой! — крикнул он, смешиваясь с беспорядочно валившей толпой гренадеров. — Куда же вы?

Никто не ответил ему. Люди обтекали его, как обтекает ручей неожиданное ненужное препятствие. Только один солдат с красным сердитым лицом и нависшими рыжими бровями буркнул:

— И-эх, ваше благородь!.. Зря вы это… Будь хучь храбёр, а что сделать… Сейчас его сила.

Нахлынула новая волна отступавших, и Шатилов, махнув рукой, дал увлечь себя неудержимому людскому потоку.

Беспорядочно отступивший Обсервационный корпус так и не принял больше участия в сражении. Численность армий теперь уравновесилась, к тому же пруссаки захватили сорок два исправных орудия, которые они немедленно ввели в действие. С Мюльбергской возвышенности они получили возможность обстреливать продольным огнём Большой Шпиц, где сосредоточивались теперь крупные силы русских.

Удача неприятеля на первой стадии боя не обескуражила Салтыкова: в его планы входило «навлечь» главные силы Фридриха на своё левое крыло, заставив его затем последовательно штурмовать всё более трудные позиции. Непредвиденным оказалось только чересчур уж беспорядочное отступление шуваловского корпуса и потеря значительной части артиллерии. Но Салтыков надеялся, что в дальнейшем ходе битвы эти успехи Фридриха потеряют своё значение.

— Начало у пруссов хорошее, да конец-то важен, — проворчал он. — Теперь Фридерик до самого нашего правого крыла и до реки Одера продираться станет. А мы употребим сильные против того способы. Прикажи, господин секунд-майор, чтобы генерал Панин переменил фрунт налево крайними полками обеих линий и усилил их гренадерскими ротами Лаудона. Начальство над этим деташементом пусть возьмёт Брюс и сей же час спешит на помощь Голицыну. А полки Белозерский и Нижегородский вели построить позади Брюса, как бы новой линией.

Ивонин торопливо передавал приказания. К нему подъехал присланный Паниным генерал-майор Бибиков и тихо спросил, как обстоят дела.

— Старик уж очень мудрёно командует, — прошептал он, кивая на Салтыкова. — Я генерала Вильбуа встретил, он встревожен: говорит, тактика не тому учит.

— Главнокомандующий не столько с тактикой сообразуется, сколько с неприятельскими обращениями, — так же тихо ответил Ивонин. — На Большом Шпице, поперёк бывшего фрунта позиции ныне шесть линий выстроено. Этот орешек покрепче, чем корпус князя Голицына.

Бибиков с некоторым сомнением покачал головой.

— Лишь бы главную батарею на Большом Шпице не отдали, — проговорил он. — Но и то сказать: её ведь генерал Румянцев защищает, а с ним Апшеронский, Псковский, Вологодский да два гренадерских полка. Из сих войск ни одного человека не тронули, даже когда рядом с ними шуваловцев гнали. Ну, помогай бог…

Бибиков со вздохом тронул поводья.

Говоря так, Ивонин на самом деле был гораздо более встревожен. Он видел и понимал, что главнокомандующий тоже видит, что русские войска, в большом количестве стянутые на Большой Шпиц, стоят здесь скученные и в тесноте. Огонь пруссаков с Мюльберга делался всё сильнее, и каждое ядро находило себе жертвы. Укрыться от обстрела было негде. Полки стояли в маленьких овражках, не дававших почти никакого укрытия от снарядов и картечи. Солдаты молча жались друг к другу, угрюмо слушая нарастающий свист ядер.

Это был тот момент сражения, когда Фридрих отправил курьеров в Берлин и в Шлезию с известием о решительной победе над русскими. Воодушевлённая успехом, прусская армия рвалась вперёд. На стороне пруссаков была свобода манёвра, им принадлежала инициатива. Казалось, что могли противопоставить им сгрудившиеся на узкой возвышенности, поливаемой смертоносным градом картечи, русские, войска?

Прусский король и его генералы полагали, что исход сражения предрешён и ничто не может спасти русскую армию от поражения и гибели. Ведель злобно подтверждал приказ, отданный Фридрихом перед Цорндорфом: «В плен русских не брать!» Он видел уже блестящий реванш за Пальциг.

Но седенький старичок-главнокомандующий неторопливо отдавал приказания; генерал Румянцев холодно смотрел в подзорную трубу на приближающиеся густые массы пруссаков; Бороздин, ещё не оправившийся от недавней раны, с гордостью смотрел на своих изготовившихся бомбардиров, а десятки тысяч безвестных русских людей стойко стояли под картечью, всякий раз смыкаясь после того, как из их рядов выносили убитых и раненых.

Глава восьмая Кунерсдорф (продолжение)

1

Задумав дать генеральное сражение русской армии, король Фридрих стремился нанести ей страшный удар, от которого она не смогла бы оправиться. В русской армии он видел самое серьёзное — а может быть, и единственное — препятствие к осуществлению своих замыслов. Он уж давно не считал эту армию «дикой ордой московитов». Он научился бояться её — и тем сильнее ненавидеть. Она разбила полки его любимых генералов Левальдта и Веделя, она едва не разгромила его самого при Цорндорфе. И вот, наконец, эта ненавистная армия у него в руках. О! Её надо не только победить, её надо уничтожить до конца, потому что иначе она опять возродится и встанет на его пути.

Он с раздражением выслушивал своих генералов. Точно сговорившись, они представляли ему одни и те же соображения: солдаты очень устали от длительного похода и боя, к тому же изнемогают от жары, следует ограничиться достигнутыми результатами и посредством губительного обстрела вынудить русских к отступлению. Так говорил Финн, и Гюльзен, и Путкаммер, и даже сам Зейдлиц, с тревогой всматривавшийся в насупленные лица своих кавалеристов.

Фридрих гневно сопел. Эти робкие вояки, которых он делал генералами, думают, что они умнее его. Они не могут забыть его ошибку при Коллине. Хорошо же, он им покажет, как нужно воевать! Неужели, однако, среди них не найдётся ни одного, который…

— Ваше величество! По-моему, нужно атаковать русских, сбить их в центре, а тогда и правый фланг их недолго продержится. Они уже неспособны на упорное сопротивление.

Это говорит Ведель. Фридрих милостиво улыбается ему.

— Ты тоже такого мнения? Ну, так марш! — И, обращаясь к хмурым генералам: — Русская армия неспособна к манёврам и к быстрой перемене фронта. Мы возьмём их со слабейшей стороны.

Прусская армия двинулась на штурм Большого Шпица.

Атака велась сразу с трёх направлений. С фронта и справа наступала пехота, слева — кавалерия Зейдлица. Всюду, куда только хватал глаз, видны были прусские шеренги, приближавшиеся, стреляя на ходу, к оврагу Кугрунд, через который нужно было перебраться, чтобы дойти до Большого Шпица. Огонь прусских батарей усилился до предела.

Шатилов, оставшийся подле Румянцева после отступления Обсервационного корпуса, с волнением всматривался в лица солдат. Ему казалось несомненным, что здесь повторится то, что случилось на Мюльберге. Стеснённые на узком пространстве, поражаемые картечью, люди не смогут дать отпор нескончаемым волнам атакующих. «Сила солому ломит», — вспомнилось ему.

— Господин капитан, — раздался подле него спокойный, даже весёлый голос Румянцева, — велите бригадирам Бергу и Дерфельдену переменить фрунт. Сибирский, Азовский и Низовский полки пусть поставят в первой линии, Углицкий и Киевский — во второй. Да пусть Бороздин эти полки «единорогами» усилит.

В это время рядом с Румянцевым упало ядро, обдав его комьями сухой земли. Румянцев отряхнулся и прежним тоном добавил:

— Псковский полк пусть прикрывает ретраншамент слева.

Шатилов вскочил на высокого гнедого жеребца, взятого им у одного раненого офицера, и поскакал к Бергу. Там бой был в разгаре. Пруссаки совсем было спустились в Кугрунд, но встретили такой убийственный ливень свинца, что замялись. В этот момент с фланга их стала обстреливать искусно скрытая батарея. Напрасно прусские офицеры колотили тростями солдат, осыпая их бешеными ругательствами и угрозами. Одна за другой расстроенные шеренги поворачивались и убегали.

Русские солдаты, отирая потные лица, весело улюлюкали им вслед.

— Какой полк? — крикнул Шатилов.

— Углицкий.

Шатилов вдруг задержал коня.

— Не знаете, братцы, сержант Микулин жив ли?

— Живой! Живой! — заулыбались вокруг. — При гаубицах при своих.

Шатилов с любовью смотрел на потные, с размазанной по щекам грязью лица.

— Крепко ломит прусс, — сказал он, — а нам его перешибить непременно надо. Ведь так, братцы?

— Это как же? — удивлённо сказал тонким, пискливым голосом солдат, сидевший на земле и перевязывавший тряпицей натёртую ногу. — Как же понимать, ваше благородие? Ужель немцу против русского выстоять? Вот взять, к примеру, хоть нашего Алефана — рази ж против него какой ни на есть немецкий пентюх сдюжит?

Вокруг грохнул хохот. Алефан досадливо, но беззлобно повёл головой, и по этому жесту Шатилов узнал его. Вспомнилась поездка с Ивониным, ночной разговор…

— Ну, ребята, счастливо вам! — сказал он растроганно. — А теперь и впрямь надобно за штык браться.

От болотистых берегов Одера надвигались новые густые линии пруссаков. Солдаты разошлись по своим местам, прозвучала команда офицеров, и вдоль русских траншей пробежал грохот залпов. Главная батарея на Большом Шпице окуталась дымом. Вокруг пруссаков и внутри их линий стали вздыматься фонтаны земли. Ядра и пули наносили пруссакам тяжкий урон, но они продолжали итти вперёд. Косые лучи солнца освещали необозримую массу атакующих. Топча своих раненых и убитых, они придвигались всё ближе, стреляя на ходу, и потом вдруг с разноголосыми, нестройными, оглушительными криками побежали к оврагу. Ещё миг — и первые прусские гренадеры показались над бруствером русских траншей. В эту минуту на площадь Большого Шпица вынеслась и кавалерия Зейдлица.

Новгородский мушкетёрский полк был захлестнут и сбит; остальные полки напоминали островки, затерянные в бушующем море. Шатилов, увидевши, что ему всё равно не выбраться с Большого Шпица, остался в Углицком полку. Снова его охватило его безумие боя, но теперь голова его осталась ясной. Он стрелял и колол, и всё-таки видел и подмечал всё, что происходит вокруг. Вот вертится, как вьюн, солдат, который так хорошо и хлёстко ответил ему. Наскочивший кирасир замахнулся на него палашом, но чья-то могучая рука сорвала кирасира с седла и швырнула наземь. Это — Алефан. Шатилов вспоминает, как ребёнком слушал, затаив дыхание, былины про новгородских удальцов. Вот она — былина, ставшая былью. «Где рукой махнёт, там улочка»…

Но тут чей-то зычный голос кричит:

— Пушки! Пушки выручай!

Вместе со всеми Шатилов бросился туда, где стояли полковые гаубицы. Там в пыли, в дыму и блеске выстрелов шла рубка. Лязг штыков, тяжёлые удары, предсмертные вопли, брань… Что-то острое оцарапало шею Шатилова, дважды он сам ударял шпагой выраставших перед ним людей в чужих мундирах. Какой-то прусский генерал пронёсся мимо него, ведя за собою белых гусаров. Потом перед Шатиловым мелькнул давешний юркий солдатик. Почему-то одна штанина у него была красная. Присмотревшись, Шатилов понял, что правая нога солдата почти совершенно оторвана, кровь бурно хлестала из раны, растекаясь по земле в большую лужу. «Гранатой, верно, — подумалось Шатилову. — Чего же он не перетянет рану?» Солдат из последних, видимо, сил вдруг приподнялся на локте и выстрелил в пробегавшего пруссака. Тот покачнулся и осел на землю.

— Што, дьявол? — истошно закричал солдат. — Думал, Митька помер? Нет. Я зубами тя… до-достану.

Лицо его побелело, и он опрокинулся навзничь.

Внезапно до слуха Шатилова донёсся чей-то знакомый голос. Кто-то густым басом спокойно отдавал приказания: «Не подпускай к гаубицам! Гранаты швыряй».

Шатилов мучительно силился вспомнить, кто же это… И вдруг до боли обожгла мысль. «Да ведь это Микулин!» Он рванулся на голос и увидел…

Старый сержант с тремя-четырьмя солдатами отбивался от целой толпы пруссаков, стараясь не допустить их к орудиям. По лицу у него струилась кровь, одна рука бессильно висела вдоль тела.

— Евграф Семёныч! — невольно крикнул Шатилов, устремляясь в самую гущу свалки.

Но в этот момент прусский офицер почти в упор выстрелил в Микулина. Старик пошатнулся и упал на пушку, словно прикрывая её своим телом.

И почти сейчас же Шатилов ощутил резкий толчок в бок. Он быстро оглянулся, но никого не увидел. «Показалось, верно», подумал он. Но боль не проходила. Ноги налились свинцом. Странная слабость овладела всеми членами. Он остановился и, улыбаясь растерянной, недоумевающей улыбкой, опустился на землю.

Как в тумане, увидел он несущуюся мимо него русскую кавалерию. Ему показалось, что он узнал Румянцева.

«Это от раны… мираж…» — слабо проползла мысль, и он потерял сознание.

2

В критическую минуту боя, когда Большой Шпиц был затоплен пешими и конными полками неприятеля, Румянцев лично повёл в атаку бывшую у него под рукой слабую кавалерию. Энергия натиска восполнила малочисленность. Архангелогородский и Тобольский драгунский полки смяли знаменитых белых гусаров Путкаммера; при этом сам Путкаммер был застрелен.

Одновременно пехота Берга опрокинула прусских гренадеров.

Большой Шпиц был очищен от неприятеля.

Однако Фридрих упорствовал. Он возобновил атаку, вводя всё новые и новые полки. Но они несли громадные потери от гаубиц Бороздина, и к тому же им приходилось вести простой фронтальный рукопашный бой, которого так не любил прусский король и в котором так сильна была русская армия. Здесь шансы пруссаков были ничтожны. Вдобавок, численного перевеса у Фридриха больше не было. Со стороны Юденберга на Большой Шпиц непрестанно подходили подкрепления: Салтыков, умело сообразуясь с к действиями противника, передвигал резервы к угрожаемому пункту.

На Фридриха было страшно смотреть. С его уст слетали отрывистые, непонятные слова, лицо то бледнело, то краснело. Он не мог примириться с мыслью, что победа ускользнула от него. Несколько раз он сам приводил свежие полки и принуждал их итти в огонь. Мундир его был прострелен, под ним было убито две лошади Одна из них, падая, едва не придавила его. Флигель-адъютант Гец успел вытащить короля.

— Ваше величество! Умоляю вас, не рискуйте собой. Что будет делать армия без вас? — обратился он к нему.

Фридрих имел наготове ответ в стиле древнего римлянина:

— Мне надлежит здесь так же хорошо исправлять мою должность, как и всем прочим, — ответил он, вызвав этой фразой хор восторженных восклицаний у свиты, которая даже в этот час прежде всего заботилась о придворном этикете.

В этот момент шальная пуля впилась Фридриху в грудь. Бывшая у него в кармане золотая готовальня спасла его от смерти: пуля остановилась в ней, сделав изрядную вмятину. Гец схватил поводья королевского коня и увёл его за собой. Фридрих слабо сопротивлялся, но скорее для вида.

Было уже пять часов вечера, и король с тупым упорством проигрывающегося азартного игрока решил пустить в ход свой последний козырь. То, чего не смогла сделать пехота, должна совершить кавалерия. Она спасла прусскую армию при Цорндорфе, ей же вручается судьба Кунерсдорфской битвы.

Но принц Вюртембергский медлил выполнять приказ короля. При Цорндорфе он видел, как зарвавшийся правый фланг Фермора с каждым шагом всё больше подставляет себя под удар. Теперь же перед ним были только могучие батареи, без устали изрыгавшие ядра и картечь; под этим страшным огнём кавалерии придётся пробираться между прудами и, наконец, броситься на окопы, профиль которых ей неизвестен. Окопы эти заняты русской пехотой, которую тщетно пытались расстроить отборные полки Фридриха. Поистине тут было от чего потерять голову.

А король всё настойчивее требует немедленно, сию минуту, начать атаку.

— Что же, — говорит принц Вюртембергский, — вверим себя, если не богине разума, то хоть богине удачи.

Он оглядывает в последний раз свои эскадроны и машет платком. Кавалерия тяжёлым галопом движется к Кунерсдорфу, в открытую огненную пасть, давно приготовлению русскими.

Артиллеристы Бороздина работают на славу. Из окопов несётся густой рой пуль; тут засели полки Невский, Казанский, Псковский, 3-й и 4-й Гренадерский. Пыл пруссаков быстро остывает. Напрасно принц носится взад и вперёд в грохочущем аду. Никто больше не следует за ним. Прусская кавалерия в полном беспорядке скачет обратно.

Увидев отступление пруссаков, два эскадрона русских кирасиров и два эскадрона австрийских гусаров проскакивают через окопы и устремляются в погоню, усугубляя вмешательство противника. А пушки всё бьют и бьют, посылая вдогонку удирающим ядра и картечь.

За прудами Зейдлиц, держа на перевязи раненую руку, бледный от потери крови, привёл в порядок отступившие эскадроны. Вокруг падали долетавшие и сюда снаряды. Тугие волны горячего воздуха клубили едкую пыль. На зубах скрипел песок, и этот скрежет, как бы твердивший о бесславном отступлении, был унизителен.

— Где генерал Финк? — спросил Зейдлиц.

— Ранен.

— А Гюльзен?

— Тоже ранен.

— Позовите ко мне принца Евгения.

— Он ранен.

Зейдлиц разразился проклятием. В хорошенькую историю вовлёк их король!

Адъютанты вокруг него тревожно шептались: занятые русскими холмы покрылись чёрными точками. От Большого Шпица они быстро распространялись вниз, в лощину Кугрунда, и по направлению к Мюльбергу.

— Атака… Русские перешли в наступление… — взволнованно шепчутся адъютанты.

Нарвский, Московский, Казанский, Воронежский полки погнали неприятеля в Кугрунд. С другой стороны шли вологодцы, апшеронцы и азовцы. Сильные в обороне, русские оказались не менее сильны в наступлении. Пруссаки же, когда им довелось защищаться, не проявили и половины той стойкости, какую обнаружили утром русские. Теперь армии как бы поменялись ролями. Главная масса прусской пехоты скучилась на Мюльберге и гибла там от огня шуваловских гаубиц,искусно направляемых Бороздиным.

Фридрих понял, что на свою пехоту он больше не может рассчитывать. Оставалась кое-какая надежда на кавалерию: может быть, ей удастся хоть прикрыть отступление армии. Выполняя приказ короля, Зейдлиц вторично перевёл эскадроны через пруды и устремился на окопы. И снова его встретил непроходимый ливень пуль и ядер, а с фланга ударила на него конница. На этот раз Румянцев бросил в бой всю кавалерию. Киевские и новотроицкие кирасиры, архангелородские и рязанские конногренадёры, тобольские драгуны, и с ними австрийские гусары Коловрата и Лихтенштейна налетели на левое крыло Зейдлица и совершенно разгромили его.

Фридрих мечтал о чуде. Видя, как растекаются русские полки, уже перешедшие Мюльберг и теснящие пруссаков к болотистым берегам Тюнера, он вдруг хрипло сказал подполковнику Бидербее.

— Возьми моих лейб-кирасиров и останови или хоть задержи русских.

С замиранием сердца он следил за этой атакой. Кирасиры зашли во фланг Нарвскому полку и лихо устремились на него. Вот они врубились, прокладывая себе широкую кровавую дорогу; вот уже дрогнули ряды русских. Но что это? Откуда-то появляются толпы всадников на низкорослых лошадях Они, как туча, обволакивают кирасиров, убивают их, выхватывают их штандарт. Подполковник Бидербее тщетно бьётся в схвативших его крепких руках.

Фридрих опускает подзорную трубку. И эта карта бита…

Нарвцев выручил Чугуевский казачий полк, на долю которого выпало отразить последнюю отчаянную попытку Фридриха спасти остатки своей армии.

Теперь всё было кончено.

Панический ужас охватил всю прусскую армию. Гренадеры и кирасиры, давя друг друга, бросая ненужное им более оружие, побежали в леса и на мосты, наведённые ранним утром. Они бежали узкими проходами между озёрами, теснились на мостах и при появлении русской конницы тотчас сдавались в плен. Пионерский полк^[13] сдался целиком, в полном составе.

Фридрих впал в состояние, близкое к полному исступлению. Он метался среди бегущих, уговаривал их, приказывал, бил тростью, стрелял в них из пистолета. Но тысяченогий людской поток мчался мимо него; артиллеристы, гренадеры, кирасиры, драгуны смешались, одержимые только одной мыслью о спасении.

Король, выбившись из сил, угрюмо смотрел, как бегут швейцарцы, датчане, шотландцы, шведы, саксонцы, поляки… Это он понимал: раз перестали действовать палки фельдфебелей, раз страх перед ними уступил место другому, более сильному чувству страха, — все наёмные ландскнехты и рейтары стремятся только спасти свою шкуру. Но кавалерия! Прусские дворяне, получавшие такие выгоды от военной службы! Какое огромное жалование установлено для них! Простой капитан получает тысячу пятьсот талеров в год. И бегут, бегут, как стадо напуганных баранов!

— Ваше величество, — подскакал к Фридриху ротмистр Притвиц. — Казаки!

Из-за ближнего холма показался отряд казаков, с пиками наперевес, понёсся на отставших. Эскадрон кирасиров, пытавшийся остановить их, был сразу загнан в болото. Казаки со свистом и гиком устремились на короля, окружённого не более чем сотней гусаров.

— Притвиц! Притвиц! Я погибаю! — воскликнул Фридрих.

Притвиц, собрав своих гусаров, устремился навстречу казакам. Фридрих в сопровождении только флигель-адъютанта поскакал прочь, обгоняя бегущих. Некоторые из них кричали ему вслед грубые ругательства. Неожиданно он вынул из кармана бутылочку с зеленоватой жидкостью и поднёс её ко рту. Гец, зорко следивший за ним, резким ударом выбил из его рук склянку. Фридрих растерянно заморгал глазами и понурил голову. Никто из двоих не произнёс ни слова…

3

В главной квартире Салтыкова не сразу поняли и поверили, что над прусской армией одержана самая решительная и полная победа.

Однако, судя по донесениям командиров, и русские войска были расстроены и очень нуждались в отдыхе. Много часовой упорный бой, необходимость отбивать атаки конницы и не раз действовать штыком, тяжёлые потери — всё это не могло не сказаться на состоянии армии. Поэтому Салтыков, исходя из тогдашних военных воззрений, решил вести преследование лишь ограниченными силами.

— Надобно разобраться, — сказал он, обращаясь к генералам и офицерам, плотным кольцом окружившим его. — А преследованьем пущай займутся лёгкая конница графа Тотлебена да австрийская кавалерия: сии полки менее всех в деле участвовали. Фридерик же и без того не скоро оправится.

— Недорубленный лес опять вырастает, — раздался чей-то негромкий спокойный голос.

Ивонин, стоявший подле главнокомандующего, живо повернулся и увидел сухопарого подполковника, лет тридцати, с энергичным лицом и удивительными голубыми глазами, в одно и то же время пронзительными, умными и насмешливыми.

Салтыков сделал вид, что не расслышал этого замечания, справедливость которого он сам смутно сознавал. Сидя на стуле и устроив поудобнее больную ногу, он принялся составлять реляцию в Петербург.

— Если найдётся где победа славнее и совершеннее, — диктовал он, покашливая, — то, однако, ревность и искусство генералов и офицеров, и мужество, храбрость, послушание и единодушие солдатства должны навсегда примером остаться.

Он помолчал и добавил.

— Артиллерия наша сохранила ту славу, которую при всех прочих случаях приобрела.

В это время подскакал Фермор.

— Ваше сиятельство, — сказал он, слезши с коня, — как свидетельствуют донесения командиров полков, наши потери составляют две тысячи шестьсот человек убитыми и одиннадцать тысяч ранеными; корпус римско-императорских войск потерял до полуторы тысяч.

Салтыков встал и перекрестился.

— Ну, а они? Пруссы? — почти закричал он.

— Потери неприятеля составляют семнадцать-восемнадцать тысяч. Пленных взято до пяти тысяч, но сие число за ничтожность почитать можно противу того, которое в Польшу и другие места разбежались. Нами взято двадцать шесть знамён, два штандарта, сто семьдесят два орудия, десять тысяч рублей и до ста тысяч патронов.

— Виктория! Знатная виктория! Но как дорого ты, Русь, за неё заплатила! — Салтыков вдруг всхлипнул. — Велите завтра торжественный молебен отслужить. Кто реляцию-то в Петербург домчит?

Ивонин выдвинулся вперёд.

— Ваше сиятельство! Пошлите капитана Шатилова. Он в битве сей немалое участие принял, сможет всякую любознательность удовлетворить. Он контузию получил, но неопасную, и уже на ногах.

— Шатилов? Добро! Тому и быть, — сказал Салтыков. — Ступай, предупреди его!

Проходя мимо давешнего подполковника, Ивонин услыхал, как тот убеждённо и решительно говорил:

— Что теперь делать надлежит? Да, конечно, итти на Берлин. Не дать время Фридерику опомниться. На месте главнокомандующего я бы тотчас объявил марш к прусской столице.

Ивонин остановился около Бибикова и, показывая глазами, спросил:

— Кто таков сей подполковник? Знаете вы его?

— Как же не знать! Он состоит в корпусе князя Волконского, определённой должности пока не исполняет. Зовут его — Александр Васильевич Суворов.

ЧАСТЬ 2

Глава первая Коллежский асессор

1

Генерал-прокурор сената, Александр Иванович Глебов, был женат на племяннице императрицы Елизаветы Петровны.

Жизнь его протекала безмятежно, если не считать одной заботы: ему вечно не хватало денег. В его поместьях с мужичков взыскивали строго: они трудились на барщине, работали на фабриках, платили подати; нерадивых, лодырей и больных у господина Глебова не было — таких быстро приводили к усердию. Однако доходов не хватало: у государыни была широкая натура, и вслед за её величеством всё сановитое дворянство стремилось жить пороскошнее и повеселее.

Если у Разумовского обедали на серебряной посуде, граф Пётр Иванович Шувалов тотчас заказывал золочёную; если Бестужев появлялся с алмазными пряжками на камзоле, Воронцов выходил с бриллиантовыми пуговицами.

При такой жизни никаких средств не хватало, и Александр Иванович не однажды, морща лоб, задумывался над тем, как обеспечить достойное существование. В конце концов выход был найден.

Его отец, генерал-аншеф Глебов, не раз говаривал:

— Нужно иметь в руке жезл власти; поелику имеешь оный, то и все блага тебе доступны будут.

Александр Иванович, обладая от природы умом быстрым и живым, решил последовать совету батюшки — сперва осторожненько, потом посмелее, а когда всё сошло, то стал действовать в широком масштабе.

Всё протекало гладко вплоть до 1756 года. В этом году генерал-прокурор заключил контракт с Сибирским приказом о поставке водки по рублю сорок копеек за ведро. Самому ему водка обходилась по восемь гривен, но как виноторговля в Иркутске была не ахти значительна, то и барыши предвиделись небольшие: он и провёл это дело между прочим, к случаю. И вдруг иркутские купцы заявили протест: они-де получали всегда водку по целковому за ведро и больше платить не желают.

В первую минуту Глебов даже растерялся. С ним спорят — и кто же? Купчишки, вчерашние холопы! И город такой, что на карте не сыщешь, и людишки там никому неизвестные, и торговлишка у них поганая, — и вдруг осмеливаются?!

Глебов вызвал к себе иркутских бородачей. Сидя на кончиках кресел, они понуро смотрели на грозного генерала, робели, однако на все уговоры и даже угрозы отвечали отказом.

— Мы спокон веку по рублю за ведро платили и твоей милости так платить станем, иначе нам раззор выйдет. И ты хоть што с нами делай, больше платить господа купцы не согласны.

У Глебова в конце концов аж дух захватило.

— Ин, ладно, — зашипел он, подскочив к купцам и тыча им прямо в зубы кулак. — Я буду просить в сенате об учинении следствия о ваших поведениях. Купцам иркутским передайте, что сколько бы велико их богатство ни было, оно, всеконечно, не затмит правосудия в высоком правительствующем учреждении и не поможет им в день ярости и гнева.

Купцы, вздыхая и опасливо оглядываясь, ретировались. В тот же вечер генерал-прокурор сообщил сенату, что по имеющимся сведениям купечество города Иркутска творит беззакония: во-первых, торгует вином плохого качества, а во-вторых, и самое главное, преуменьшает в фискальных ведомостях размер оборотов и таким путём обманывает государство, уплачивая ему неполную сумму налога. Сенаторы подивились: кто же из купцов платит сполна налоги и торгует хорошими товарами? Такого ещё, пожалуй, и не видывали. Но чтобы угодить генерал-прокурору, согласились с его предложением: послать в Иркутск ревизию. А послать решили, по рекомендации того же Глебова, коллежского асессора Крылова.

С молодых лет Крылова томило желание выйти в люди. Сидя в углу на своём высоком жёстком стуле, он завистливо глядел на проходивших с важностью в кабинет начальника высоких персон. Мечты овладевали им. Он видел себя шествующим с такой же гордой осанкой, а вокруг — льстивые улыбки, поклоны…

Он приходил в себя от чьего-нибудь окрика, шмыгал носом и принимался за переписку. Но если выпадал случай столкнуться в дверях с генерал-прокурором, он весь замирал и, не сводя обожающих глаз, склонялся чуть не до земли.

Глебов в конце концов заметил ревностную преданность приказного и оценил её. Крылов начал повышаться в чинах и вскоре сделался с приписью^[14].

Изредка, выпив лишнее, он изливал перед женой душу.

— Ты уразумей, Авдотья, — говорил он, не забыв, впрочем, плотно прикрыть ставни, — и мы, грешные, и господа дворяне боятся тех, кто позаметнее. Раз собака лает, значит страшна, а коли молчит, то её и не опасаются. И я молчу… до случая… Авось, приведёт господь и мне порадоваться.

Боясь сказать лишнее, он запевал хмельным голосом:

Но пробежавшие годы укрепили благорасположение к нему господина Глебова, а с тем принесли чин коллежского асессора. То был уже восьмой чин табели о рангах. Василий Аристархович Крылов был не похож на прежнего замухрышку-писца, но держал он себя по-прежнему политично и не переставал уповать, что его настоящий час, которого он ждёт всю жизнь, ещё придёт.

Этот час пришёл неожиданно.

Генерал-прокурор вызвал к себе коллежского асессора Крылова и велел немедленно собираться в дальний вояж ревизовать иркутское купечество.

— Гляди же, — напутствовал он его, — беспременно блюди государевы интересы, не щади лихоимцев, не бойся никаких наветов, и тебе за то благодарность будет всяческая.

Последнее слово он подчеркнул особо.

Крылова несло, как на крыльях. «Всяческая»… Это понимать надо. Знать, здорово досадили иркутские купчины, господину Глебову. А ревизор, ревизор — дело великое!

2

Спустя несколько месяцев четыре тройки, звеня бубенцами, подъезжали к Иркутску.

— Знать, ваше превосходительство, доскакали, — сказал, полуоборотясь, ямщик: — и сквозь трещу^[15] пробрались, и холодины плящие^[16] вытерпели, а теперь вон он, Иркутск.

Крылов жадно рассматривал открывшийся ландшафт. На длинном мысу, обмываемом с севера и запада Ангарою, а с востока речкой Ушаковкой, раскинулся долгожданный город. На юге он примыкал к высокой горе.

— Что за гора? — отрывисто спросил асессор у возницы.

— А Петрушиная, — словоохотливо отозвался ямщик. — С того прозывается, что…

— Молчи, дурак! — прервал его Крылов. Привстав в санях, он продолжал осматривать город. От возбуждения он даже вспотел и распахнул шубу. Внимательно оглядев деревянную стену с башнями, которой был обнесён Иркутск, он заметил новую церковь — единственное каменное строение в городе, потом остановился взором на ветхом здании, к трубе которого был привязан полинялый флаг.

— Это что?

— Казначейство, — ответил с обидой в голосе ямщик, — а то, вишь, канцелярия губернская.

— А рядом с нею: домишко, тыном окружённый, и пред оным инвалид караул несёт?

— То, ваше превосходительство, застенок, — нехотя проговорил возница, — пытошная. А глянь-ко, не нас ли встречать удумали?

Перед воротами стояла плотная толпа, а впереди всех дородный купец с иссера-чёрной бородой, и рядом с ним другой, с седыми космами волос, выбивавшимися из-под надвинутой до самых бровей бобровой шапки. В руках у обоих серебряные блюда с хлебом-солью.

Крылов выскочил из саней и с превеликой вежливостью поздоровался с купечеством:

— Я за счастье почитаю, что с именитым иркутским купечеством познакомиться довелось. А почестей ваших не стою: чины у меня не авантажные.

Его приветливое обращение рассеяло настороженную подозрительность встречавших. Чернобородый купец, облегчённо улыбаясь, приказал ямщику:

— Заворачивай, Иван, ко мне в дом. Купец Мясников умеет гостей принимать, и господин ревизор жаловаться не станет.

А седой старик добавил:

— Ин, впрямь, езжай-ка, ваша милость, к Мясникову. А в случае чем недоволен будешь, кликни меня: Бичевина всяк тут знает.

Крылов покосился на старца: имя богача Бичевина было известно даже в Петербурге.

Мясников отвёл ревизору целый этаж, поставил туда лучшую мебель, велел во всём угождать, а кормил и поил так, что асессор, отваливаясь от стола и расстёгивая мундир, не раз говаривал: «Эдак и благодетелю моему, господину Глебову, пожалуй, едать не приходилось».

Он по целым дням совершал визиты, танцевал на балах любимый иркутский танец «восьмёрку» и, меняя по ходу танца попеременно восемь дам, каждой жал ручку и тщился сказать что-нибудь значительное и по-столичному светское. Особенно охотно танцевал он с женой своего хозяина — статной тёмно-русой красавицей Катериной, но, приметив, что она его невзлюбила, не досаждал ей своим ухаживанием.

Купцы скоро попривыкли к ревизору и удивлялись только, чего ради он выписал из соседнего города воинскую команду в восемьдесят человек. Было и ещё одно обстоятельство, не нравившееся иркутянам: коллежский асессор приблизил к себе ратмана^[17] Слезова — пьянчугу и хвастуна, отменно знавшего все плутни купцов. Слезов каждодневно являлся к ревизору и подолгу беседовал с ним наедине.

Но кроме этих двух мелких обстоятельств, асессор Крылов ничем не давал повода к неудовольствию.

Наступило лето. Крылов стал ездить на прогулки в древние рощи Архиерейской мызы, вёл богобоязненные беседы с монахами, уплетая затурану^[18] и тарки^[19], и с любознательностью выспрашивал у старожилов, отчего буряты называют деревянных божков онгонами, а войлочных — иргекинами, или почему северо-восточный ветер прозывается на Байкале баргузином, западный — култуком, а юго-западный — шелонником.

Воинская команда отъелась и разленилась, ратман Слезов стал реже появляться в первом этаже Мясниковского дома, и купцы даже подумывали о том, чтобы деликатно напомнить гостю об отъезде, как вдруг иркутский магистрат получил от Крылова приказ: приготовить три куска синего сукна для покрытия столов, сто дестей бумаги и ведро чернил.

Ошеломлённые градоправители помчались к ревизору.

— Василь Аристархович! Батюшка! Али нехорошо тебе живётся у нас? Что сие значит? Что ты удумал?

Крылов в наглухо застёгнутом мундире стоял перед ними, заложив одну руку за спину, в излюбленной позе генерал-прокурора сената. В этот миг всё пело в нём, но лицо его оставалось невозмутимым.

— Сие значит, — холодно произнёс он, — что с завтрашнего дня начнутся действия посланной высоким правительствующим учреждением ревизии.

В эту ночь иркутские купцы плохо спали. Всех тревожили тёмные многозначительные слова Крылова.

Не спал и сам ревизор. Могущество, которому он ещё не совсем верил, но которое так сладко ощутил в этот день, томило его. Так всё просто, — нужно только уметь повелительно отдать приказ. Чтобы уметь повелевать, нужно уметь повиноваться. Крылов в совершенстве постиг науку повиновения. И теперь он ждал зари, чтобы упиться возможностью властвовать.

Под утро его разбудил шум дождя. Унылые пепельные тучи низко нависли над городом.

Нахмурившись, Крылов оделся и, взяв с собою половину команды, вышел из дома.

В дверях он столкнулся с Катериной.

— Здравствуй, хозяюшка, — сказал он, останавливаясь и пристально смотря на неё.

Она хотела пройти, но поневоле отступила, потому что он загораживал дверь.

— Здравствуйте. Кого это в непогодь собрались воевать? — насмешливо спросила она.

— Государево дело не боится непогоды.

Она хотела что-то сказать, но промолчала и прошла в комнаты.

Крылов проводил её тяжёлым взглядом. «Эх, хороша! В Питере таких не видывал. Горда больно, да на это средства найдутся».

Он перешагнул порог и ступил на мокрый деревянный тротуар. Изо всех окон его провожали настороженные, любопытствующие взоры. Медленной, важной походкой, не чувствуя дождя, прошёл он по улице и по скрипучим ступенькам поднялся в губернскую канцелярию.

Ревизия началась.

Крылов вызвал к себе бургомистра и ратманов и сказал, упирая на каждое слово:

— Нет у меня сумнения в том, что многие непорядки и замешательства вами творились. — Он помолчал и вдруг твёрдым голосом добавил: — Я расчёт подробный учинил: расхищено вами казённых сумм на восемьсот двадцать девять тысяч семьдесят два рубля.

Купцы, моргая, глядели на него, невольно удивляясь такой точности. Но удивляться было некогда. Крылов разом остерёг их:

— Винитесь все, лихоимцы, не то на виску вздёрну.

Бургомистр Бречалов выступил вперёд и сказал за всех:

— Василь Аристархыч! Или на тебе хреста нету? Разве ж мы воры какие? Ты хучь преосвященного архиерея, хучь самого вице-губернатора господина Вульфа спроси. Да и, сам ты сколько разов в домы наши хаживал, все достатки наши знаешь!

Крылов мелкими шажками подошёл к Бречалову и вдруг с силой ударил его по лицу.

— Врёшь, злодей! — визгливо закричал он. — Для меня господин Вульф не указ, я сам себе губернатор. Сознавайся, лиходей, что хотел утаить ведомости, дабы не разузнали мы, сколько недоплатил ты матушке-государыне. Сознавайся, не то в застенок отправлю.

Генерал-прокурор сената не ошибся в своём выборе.

Бургомистр, шатаясь, подошёл к столу и нацарапал под диктовку ревизора показание. То же сделали ратманы.

— Отпусти теперь, ваша милость, — глухо промолвил Бречалов.

Крылов удивлённо вскинул брови.

— Отпустить? Лихоимцев? Да ты в уме ли? — Обернувшись к солдатам, он сказал: — Заковать их всех в железа и отвести в острог.

Крылов действовал столь стремительно, что не давал опомниться ошалевшим купцам. Спустя два дня он посадил в острог ещё сто человек, и тогда повёл следствие.

3

Слезов не зря посещал ревизора: его сообщения, а потом и собственные впечатления во время балов и променадов помогли Крылову составить табличку. В этой табличке против фамилии каждого иркутского купца стояла сумма, которую можно у него выбить. Теперь надо было приступить к этой задаче.

Направляясь в пытошную, Крылов пережил минуту колебания. А вдруг вице-губернатор или архиерей подкопаются под него? Не слишком ли он далеко зашёл? Но тут же он вспомнил сенатскую инструкцию: «Следствие производить надлежащим порядком, чиня основательные, в чём кому надлежит, допросы без наималейшего послабления и поноровки». Нет, Глебов его не выдаст! Глебов за него постоит!

Придя в застенок, он расположился напротив дыбы, в которой для этого случая переменили канаты и жирно смазали блоки. Здоровенный детина с засученными рукавами разложил на лавке плети, кнуты и длинные ивовые прутья.

Первым ввели ратмана Верховцева. Увидев орудия пытки, он упал на колени и, простирая скованные руки, вскричал:

— Ваша милость! Что это ты удумал?

— Молчи, вор! — негромко проговорил Крылов. — Государевым слугам всё известно. Недоплатил ты матушке-государыне… — он долго листал свою книжечку и наконец договорил: — недоплатил одиннадцать тысяч. К завтрему должен ты внести их нам.

— Да что ты, батюшка? — завопил Верховцев, — Как перед богом говорю, что если и был грех, то за всю жизнь больше полутора тысяч не наберётся. А таких деньжищ у меня сроду и не бывало. Вот те крест, апостолы-евангелисты. Господи сил, преблагий, преславный…

Из глубины застенка выдвинулся Слезов, приблизился к столу и что-то шепнул Крылову.

— Ин, ладно, — миролюбиво сказал ревизор. — Комиссия согласна уважить тебя. Внесёшь восемь тысячей.

Купец снова забожился, в отчаянии стал биться головой о пол.

— Не хочешь? — бешено закричал Крылов, и голос его загремел под гулкими сводами. — Эй, взять его!

Дюжий детина подскочил к Верховцеву, несколькими умелыми движениями обнажил его вплоть до колен и швырнул на лавку.

— Плетьми его! — приказал Крылов, но вдруг усмехнулся. — Господин ратман, знать, не привык к плети. Ещё занедужит. Почни его палочками.

Палач выбрал прут потолще, взмахнул им выше головы и со свистом опустил на спину купца. Слезов, крестясь, считал удары.

— Не на… не надо… — прохрипел купец. — Дам, всё отдам, в батраки, слышь, пойду, а дам…

— Вишь, как славно! Сразу бы так-то, и тебе, сударь мой, и нам поспокойней было бы. Унести его… Да следующего веди!

Четыре дня продолжалось следствие. Около ста человек были допрошены с пристрастием. Их били плетьми и розгами, пока, они не признавались в утайке той суммы, которую подсказывал им Крылов. Он не брезговал и маленьким доходом, Кузовлев дал тридцать рублей, Михаил Кудреватый — пятнадцать, Шарыпов — один рубль пятьдесят пять копеек. Всё шло впрок.

Больше всего хлопот доставил Бичевин. Старик издавал душераздирающие стоны, но не признавался.

— Может, у него и нет столько? — вполголоса спросил ревизор у Слезова.

Тот замахал руками.

— У него в подвалах бочки с медной и серебряной деньгой рядами стоят, а злато ему, слышь, но ночам змей носит.

Умирающий старик признал пятнадцать тысяч, и его отнесли домой.

Главное было сделано.

Крылов отписал в сенат, что удалось ему собрать сто пятьдесят тысяч недоданных в казну денег и что за неплатёж запечатал он, сверх того, в нескольких лавках товары.

В ответ удостоился он благодарственного от господина Глебова письма. Стороной же дано было ему знать, что от пострадавших купцов во множестве доносы и жалобы в Петербург поступают, однакоже по строгому распоряжению генерал прокурора пересылаются прямо к нему, а там уничтожаются.

Прошло ещё немного времени, и Крылова уведомили о награждении его тысячью рублей; к тому же сенат обнадёживал его, что по возвращении он и чином оставлен не будет.

Купечество было порядочно общипано. Поживиться с него было уже нечем. Собственно, теперь можно было ехать восвояси, но Крылову хотелось продлить свою жизнь в Иркутске.

Освободившись от дел, он снова предался удовольствиям: ездил на променады и танцовал «восьмёрку» с трепещущими от страха и отвращения девицами.

Потом всё это прискучило ему. Тогда он придумал интересную забаву: садился у окна и глядел на проходивших. Выбрав почему-нибудь одного, приказывал солдатам тащить его в дом и сечь изрядно розгами, а потом, угостив водкой, отпускал продолжать свой путь.

Мало-помалу жители перестали ходить перед домом Мясникова, но тогда Крылов сам отправлялся гулять по городу и, если бывал в дурном настроении, многих встречных приказывал пороть или сажать в кордегардию.

4

Но, видно, жизнь так устроена, что человеку не дано быть счастливым. Всё, кажись, имел Василий Аристархович, всё удалось ему, а в сердце у него завелась червоточина. И причиной тому была простая женщина — мясниковская жена Катерина.

Как-то под вечер она, глядя мужу в глаза, сказала:

— Намедни левизор этот меня к себе звал. А не пойду — извести грозился.

— И что же ты, Катеринушка? — бледнея, спросил Мясников.

Положив руки на плечи Мясникову, она тихо сказала:

— Запомни, Павел Семёныч: пусть он со мной что хошь делает, хоть огнём палит, не лягу я к нему в постелю. Это вы, мужики, перед ним труситесь. А мы, бабы, упрямые. Мы к боли да к беде терпеливые. Ломать станет — и то стерплю, только в рожу его скверную плюну.

— Погубишь ты себя, да и меня тоже, — растерянно бормотал купец, с неловкой лаской сжимая Катеринины руки. — Ты бы с ним вежливенько… Извините, дескать…

Она отодвинулась.

— Ужли итти к лядащему присоветуешь? — презрительно сказала она и, сурово сжав губы, вышла из комнаты.

К ночи Крылов прислал за нею троих солдат.

— Велено доставить, — угрюмо произнёс один, — доброхотно али силком.

Она оглянулась по сторонам. Мясников порывался что-то сделать, но руки его дрожали. Дети, забившись в угол, горько плакали. Катерина набросила на плечи платок и пошла с солдатами.

Коллежский асессор стоял посреди комнаты, заложив руки за спину. На полу валялась опорожнённая бутылка.

— Явилась, душечка? — сказал он вкрадчиво и странней, подпрыгивающей походкой обошёл вокруг неё. — Супротив меня идёшь? Супротив Крылова! — Он заскрежетал зубами и рванул ворот рубахи. — Эй, ребята! Сия жёнка сегодня государева слугу честного обидела. А потому приказываю я её тотчас наказать примерно. И вас за труды благодарностью не оставлю.

Катерина рванулась к дверям. Её перехватили, скрутили руки….

Крылов, размахивая в такт руками, следил, как вспухали под розгами багровые рубцы.

— Постой, братцы, — мотнулся он вдруг и, припав вплотную к лицу Катерины, прошипел: — Скажешь слово — озолочу, возвеличу!

Схваченная жёсткими руками солдат Катерина не могла пошевельнуться. Она только застонала и в упор глянула на ревизора. От этого взгляда Крылов побелел.

— Постой же! — Он кликнул солдат и велел привести Мясникова.

— Слышь, Павел Семёныч, — обратился он к бледному купцу, — ты на меня дотоль претензиев иметь не должен. В пытошную тебя не водили и денег всего пять тысячей с тебя взял. А в сей час прямо тебе объявляю: уговори ты жену свою сделать по-моему. Коли не уговоришь — пошлю тебя прямо отсюдова на виску, и там под кнутьями дух испустишь. А дом твой забрать велю, и ребята малые по-миру пойдут. Сказал я тебе теперь — и слово моё крепко.

Он налил себе стакан водки, выпил его залпом и тяжело опустился в кресло.

Потом схватил лежавшую на столе плеть и протянул купцу.

— Бей её!

— Василий Аристархович, о боге вспомни…

— Вспомнишь о нём, как сейчас поведут тебя в застенок, — насмешливо отозвался ревизор.

Обливаясь слезами, Мясников начал стегать жену.

— Уступи ты ему, вельзевулу, господину ревизору, — приговаривал он с усилием, — замучит он нас. Если приневолят, и грех не в грех.

— Слаб ты, вижу, в науке кнутобойства, — с мрачной усмешкой проговорил Крылов, — но добро тебе, что не ослушался. Хватит на сейчас. Завтра приходите оба. Ещё поучишь. Авось, мужа послушается…

Но в ту же ночь стряслось с ним такое, чего никто в Иркутске, паче он сам, ожидать не мог.

…Катерина нею ночь не ложилась. Мужа она не винила. Вспоминая его побелевшее лицо и катившиеся градом слёзы, она испытывала к нему только брезгливую жалость. Но робкие удары, которые он нанёс ей, жгли её непереносимо. Её терзала мучительная обида а себя, за мужа, за всех тех, кого обрёк себе в жертву ревизор, наслаждаясь их смиренной покорностью. Она возненавидела ту покорность, восстала против неё. Пускай смерть, каторга, клеймо палача — всё лучше, чем безропотное подчинение.

Неведомое си чувство овладело ею, взмыло и понесло. Её собственная судьба, дом, дети — всё отступило, потеряла своё, казалось бы, необоримое могущество. Она сидела, прислушиваясь к звучавшим в ней голосам, радуясь ощущению совершенной свободы от сковывавших её пут.

За окном всё больше светлело. Белёсая муть рассвета прояснялась, брызнули первые лучи солнца. Катерина встала и, взяв в руку большой нож, неслышными шагами прошла на половину ревизора.

От скрипа двери Крылов тотчас проснулся.

— Кто пустил? Что надо? — воскликнул он. Тут он узнал Катерину. — Любушка! Пришла-таки?

Женщина медленно занесла руку с ножом.

Ревизор завизжал и выхватил из-под подушки пистолет. Катерина молча, с размаху, ударила его в грудь, вытащила нож и ударила вторично. Алая кровь обагрила её руки. Она испуганно посмотрела на неё, разжала пальцы и без чувств упала на пол.

…Сперва её хотели заключить в тюрьму, но неожиданно весь город встал на её защиту. Купцы, чиновники, даже дворовый люд теснились под окнами Мясниковского дома; команда ревизора, боясь расправы, разбежалась. Тогда на сцену выступил губернатор. Под шумное одобрение громадной толпы он объявил, что Катерину, как доведённую до крайности угрозой бесчестия, не тронут.

Раны Крылова оказались неопасными. Он грозился, едва встанет, жестоко расправиться с иркутянами. Но вдруг из сената пришёл указ заковать Крылова в кандалы и доставить в столицу.

Однако Катерина не узнала об этом указе. За несколько дней до того она исчезла. Её искали и в лесу, и на дорогах, и даже обшарили речное дно. Никаких следов не оказалось.

Глава вторая Ольга

Ольга жила в имении Румянцева Поджаром, неподалёку от Новгорода. Перед уходом в армию Евграф Семёнович перевёз её сюда, чтобы избавить от домогательств Тагена. Целыми днями она бродила по зелёным лужайкам, спускалась в сырые овражки, в которых никогда не просыхала трава, задумчиво глядела на маленькие, словно нарочно вкрапленные в зелень лугов озера, по которым от каждого дуновения ветерка пробегала пёстрая рябь. На душе у неё было спокойно и грустно. Она сама не знала, что томит её. Смутное предчувствие какой-то большой перемены в жизни нависло над ней, словно тень от незримого облака. Томясь неизвестностью, она страстно ждала, чем разрешится тревога. По ночам подходила к окну, глубоко вдыхала лившийся из парка свежий воздух и пыталась успокоить глухое, гулкое биение сердца.

Иногда в такие часы мысли её обращались к отцу. Когда-то, прижавшись к нему, она чувствовала надёжную защиту ото всех опасностей, уверенность и спокойствие. Но теперь воспоминание об отце, хотя по-прежнему родном и близком, не приносило ей облегчения. Шатилов? Он милый, честный, добрый, искренно любит… Но думая так, она понимала, что лукавит с собой: губы её шептали его имя, а в душе ничто не шевелилось.

Бывало вдруг, что перед ней вставало бледное лицо с чёрными грустными глазами и низкий грудной голос с отчаянием и страстью произносил: «Я как увидел вас, так словно мечту свою узрел».

В такие минуты она бросалась с пылающими щеками на колени перед иконой, но, не найдя облегчения в молитве, убегала подальше от людей. Забившись в укромный угол, она подолгу сидела, ненавидя и презирая себя, мечтая о грубой власянице монахини. Потом, успокоившись, возвращалась, осунувшаяся, с запавшими глазами, с упрямо сжатым ртом.

Однажды, когда Ольга бродила в ближнем лесу, пытаясь разобраться в обуревавшем её беспокойном волнении, ей повстречалась незнакомая женщина. Она шла босиком, не спеша, иногда наклоняясь, чтобы сорвать какую-нибудь травку или понюхать цветок. В руке она несла маленький узелок и пару истоптанных башмаков.

— Здравствуйте, — ласково сказала женщина, останавливаясь. — Далече ли отсюдова до Поджарого?

Ольга во все глаза глядела на незнакомку. До чего хороша! Гибкий полный стан, русая коса, тяжёлым жгутом лежащая на затылке, серые глаза под густыми ресницами… И в то же время как проста и приветлива…

Женщина заметила, что её пристально рассматривают, и губы её сложились в лёгкую улыбку.

— Что ты, девонька, на меня так смотришь? Аль напомнила кого?

Ольга покраснела.

— Нет, не напомнила. Да я таких и не встречала…

Женщина засмеялась. При этом она запрокинула голову, и на щеках у неё появились две ямочки. Она опустилась на траву и потянула за собой Ольгу.

— Спасибо тебе, развеселила душу. А то я, почитай, целый век не смеялась. Как зовут-то тебя?

— Ольгой. А вас как?

Женщина нахмурилась.

— Моё имя не примечательно, к чему тебе его знать? — Но увидев, что этот ответ огорчил Ольгу, она добавила: — Меня Катериной звать.

Наступило короткое молчание. Незнакомка отложила узелок и в свою очередь внимательно оглядела Ольгу. Лицо её опять осветилось улыбкой.

— Вот, Олюша, я тебе понравилась. А ты себе-то цену знаешь? Красотка ведь ты, ну, впрямь писаная красотка… Да ты не смущайся, промеж бабами об этом говорить просто.

— Откуда идёте вы? — спросила Ольга. Женщина снова нахмурилась.

— Эка ты любопытница! Иду я, дружок, сыздали. И солнце мне светило, и дождик лил, и крупило. Шла я и соргой^[20], и полями, где на возу примащивалась, а после повстречался добрый человек и на тройке аж до Пскова довёз. А иду я, уж сказывала, в Поджарое.

Она вдруг прервала себя и, обняв Ольгу за плечи: привлекла её к себе.

— Что ж ты, девонька, грустна так? В твои годы этак не пристало. Знаешь пословицу: чем старее, тем правее, а чем моложе, тем дороже. Ты сейчас для всякого люба, чего же тебе печалиться?

Ольга доверчиво прижалась к Катерине.

— И сама не пойму, что со мною. Тошно мне…

— Тошно жить с кривдою, — сказала Катерина, гладя склонённую голову девушки. — А с правдою больно, — договорила она тихо.

Ольга подняла взгляд и заметила на глазах Катерины две крупные, как бисер, слезинки.

— Милая вы моя, — сказала она, — пойдёмте со мной, я и сама в Поджаром живу. А вы к кому идёте-то?

— К дяде своему. Отписал он мне, что сюда переехал; не думал он, что я к нему под кровлю приду из дальних краёв. Да и я не думала. Ну, так случилось. Судьба, видно.

— А кто ж дядя ваш?

— Да ты знаешь ли его? Микулин Евграф Семёнов…

Ольга всплеснула руками.

— Вот чудно-то! Да ведь это мой отец! Значит, вы — Катя? Ведь, правда, Катя? Мне о вас батюшка часто рассказывал, как он вас в Сибири нянчил. Его нет сейчас, он на войне. Пойдёмте, пойдёмте скорее!

— Ну, пойдём, коли от сердца зовёшь.

Ольга даже просияла. Вскочив на ноги, она заторопила свою новую приятельницу. Они пошли по тропинке, змеившейся между кустами ракитника. Неожиданно лес кончился. Катерина тихо охнула.

— Сколько красоты в божьем мире, — проговорила она, не в силах оторвать взор от чудного вида. Они стояли на обрыве. Внизу лениво текла река. В сонной воде чуть приметно колыхалось дымчатое отображение застывшей в небе тёмно-серой тучки. Закатное солнце освещало розовым светом небольшой затон, окружённый густой зеленью кустов. Дальше, за жёлтым песчаным плёсом, до самого горизонта тянулись выцветшие луга, на которых стояли правильными рядами, точно часовые, стоги скошенного сена. В стороне темнел бор, около него приютилась деревенька.

— Это Опалиха, — указала Ольга на деревню, — а вон налево, где купол блестит, там Поджарое.

— Сколько красоты на земле! — повторила Катерина. — Я так думаю — у бога в раю не лучше. А ты, девонька, на горе жалуешься.

Она украдкой покосилась на Ольгу, на её высокую тугую грудь, красные, чуть влажные губы и лукаво произнесла:

— Муженька бы тебе надо. Как любовь да совет, так и горя нет. А там ребятки пойдут, тогда и скучать некогда будет. А за батькой не тужи: тошно тому, кто сражается, а тошнее тому, кто останется.

Ольга повела глазами на собеседницу.

— Разве так можно жить: по правилам да по прописям?

— Эту поговорку я от дедов слыхивала, — спокойно ответила Катерина. — А ты приглядись: хоть и живём мы все по-разному, да об одни и те же камни спотыкаемся. Значит, и пропись дедовская иной раз не зазорна.

Они молча дошли до дому.

Через несколько дней все в Поджаром узнали Катерину и полюбили её за скромность, радушие, ровную приветливость в обращении, а главное — за неуловимое гордое достоинство, с которым она держалась. С управляющим и с подпаском она была одинаково внимательна, и потому в её присутствии каждый чувствовал себя выше и значительнее. Ольга с каждым днём всё больше привязывалась к своей новой подруге. Она нашла в ней старшую сестру, заботливую, нежную и умудрённую опытом. Она понимала, что Катерина пережила много тяжёлого, и оттого ещё больше любила её.

Понемногу девушка рассказала Катерине про Тагена, и про Шатилова, и даже про загадочного Мировича. Рассказывая, она удивлялась: то, что казалось ей таким сложным и большим, на поверку оказывалось вовсе незамысловатым. Одно только по-прежнему непонятно: откуда берётся это смятение и томительная тревога, которые внезапно находят на неё, и гонят с места на место, и заставляют тосковать и ждать чего-то?

Как-то выдался душный, грозовый день. Всю ночь полыхали зарницы, глухо рокотал гром, по небу пошли тяжёлые рваные тучи с желтоватыми прожилками по краям. Женщины сидели в Олиной светёлке. Катерина вышивала. Ольга в который раз принималась писать Шатилову. Вдруг отворилась дверь, и вошёл он сам.

— Алексей Никитич! — тихо вскрикнула Ольга, поднимаясь навстречу ему.

Шатилов задержал её руки в своих и по очереди поцеловал их. Он не отрывал от её лица взгляда, на этот раз как-то особенно пристального, и это смущало и сердило Ольгу. Катерина двинулась было к выходу, но Ольга испуганно ухватилась за неё.

— Вот, сударь Алексей Никитич, это Катерина. Вы, верно, полюбите её. Да какой же вы бледный стали! Знать, не легко на войне? Когда приехали из армии? Батюшка не повстречался вам?

Она сыпала вопросами, не дожидаясь ответа. Шатилов, пытаясь улыбнуться, сказал:

— Я был контужен, да и устал с дороги: мчу день и ночь эстафету о великой победе над Фридериком. Оттого и бледность.

С внезапной решимостью он перебил себя:

— Соберитесь с силами, дорогой друг мой: я привёз вам предсмертное благословение Евграфа Семёныча. Он погиб в той самой баталии, в которой мы одержали победу.

— Что? — тихо сказала, скорее выдохнула, Ольга. Она подошла вплотную к Шатилову. — Погиб?

— Ольга, — страдальчески произнёс Шатилов, — поверьте мне…

— Молчите! Молчите! Так вот почто сердце у меня всё щемило… Теперь не стало для меня света солнечного! — Она упала головой на стол, и слёзы полились из её глаз.

Шатилов с лицом, исказившимся от страдания, подошёл к ней и робко провёл рукою по её склонённой голове. Ольга зарыдала ещё отчаяннее. Шатилов беспомощно постоял подле неё и неверными шагами пошёл к двери.

— Ольга, будет! — с силой, почти строго сказала Катерина. — Это только бабы брешут, что слезами горе облегчишь. Растравишь только больше.

— Трудно мне, Катеринушка, — простонала Ольга, — больно мне… Господи! Хоть бы прибрал меня!

Катерина наклонилась и, обняв за плечи Ольгу, прижала её голову к своей груди…

— Молодо-зелено. Если всякий раз, как беда, смертушки искать, то недолго по земле ходить доведётся. А ты знай: как упадёшь, опять встань и вперёд иди… да вгору… Пусть ноги искровянятся — ты на карачках ползи, колени сотрёшь — на брюхе поползи. Только так жить можно…

Она ласково гладила шелковистые волосы девушки, и Ольга постепенно затихла.

Глава третья На балу

1

Привезённое Шатиловым известие о победе под Кунерсдорфом вызвало общее ликование. Словно отблеск славных петровских побед осветил русские знамёна. Радость от Гросс-Егерсдорфа была омрачена постыдным отступлением Апраксина. Пальцигский успех казался недостаточно крупным. Но Кунерсдорф не оставлял сомнений: сам Фридерик был разбит здесь невиданно, хотя с ним были всё его лучшие генералы и огромная армия. И не случайность, не игра военного счастья решила эту грандиозную битву, а соревнование искусства воинского и доблести бойцов.

Было роздано множество наград. Салтыкова произвели в фельдмаршалы, всех участников сражения наградили особой медалью с надписью: «Победителю над пруссаками». Шатилов был сразу произведён в премьер-майоры^[21]. Императрица обласкала его, канцлер Воронцов подарил ему золотую табакерку в форме рога. Его приглашали на все празднества. При дворе один бал сменялся другим, и ему приходилось бывать на каждом.

Недели через две после его приезда во дворце был назначен бал-маскарад. По излюбленному императрицей обычаю мужчины должны были явиться в женских платьях, а женщины, — в мужских костюмах. Алексей Никитич с отвращением напялил на себя доставленный ему наряд тирольской крестьянки и отправился во дворец.

Там было шумно и весело. В главной зале — «ротонде» — была устроена колоннада: всюду высились громадные зеркала, обвитые зеленью и цветами, висели восточные ковры, картины, прихотливые украшения. В углу стоял золотой слон, нёсший на спине великолепные часы и шевеливший ушами и хвостом.

Мимо Шатилова мелькнули две фигуры в платьях и маленьких масках и остановились немного поодаль.

— Говорят, сегодня одного воска в свечах на пятьдесят тысяч будет сожжено, — сказала невысокая, скромно одетая монахиня.

Шатилов вздрогнул: где-то он слышал уже этот голос. Отступив за кадку с фикусом, он стал прислушиваться. Теперь говорила вторая маска, изображавшая нимфу:

— Вы должны обязательно научиться играть в вист, милейший поручик. Самая модная ныне игра. Я никогда не расстаюсь с правилами оной. Вот извольте. — Откуда-то из недр широкого платья появилась тонкая книжечка в зелёной коже. — Называется сия книжка: «Новейший карточный игрок». Послушайте.

Нимфа полистала книжечку и медленно, с заметным иностранным акцентом начала читать:

— Ежели у вас четыре леве, старайтесь выиграть ещё леве и остановить двойную. Потому что вы тем оберегаете полставки, на которую играете. Сила на козырях разумеется, когда вы имеете на них онёр сам-четверть.

Монахиня рассеянно слушала.

— А вот ещё интересный акцидент, — возбуждённо говорила вторая. — Ежели у вас краля, хлоп и четыре, маленьких козыря, начинайте с маленького, поелику перевес в вашу пользу, что у вашего товарища есть онёр.

Вдруг она прервала чтение и, наклонившись к уху монахини, отчётливо произнесла:

— Мне велено передать, что вами недовольны: вы слишком долго бездействуете. Император Иван ещё в крепости.

Алексей Никитич подался, сколько было возможно, из кустов и напряг слух. Ошибиться было невозможно: то был Таген. Но как раз в этот момент раздался зычный голос церемониймейстера:

— Сейчас будет прочитана ода, написанная пиитом Михайлой Ломоносовым по случаю Кунерсдорфской виктории.

Её величество приглашает гостей проследовать в соседний зал.

Все хлынули к дверям, и Шатилов, к великой своей досаде, был оттиснут от столь заинтересовавших его масок.

В зале, где было назначено чтение, было тесно и жарко. Полукругом были расставлены золочёные стулья; в первом ряду сидела императрица. Она была тоже в мужском костюме, но без маски. На небольшом возвышении, крытом красным бархатом, стоял плотный человек в напудренном парике — актёр придворной труппы. В руках у него был свёрнутый в трубку лист плотной бумаги. Когда все расселись, он развернул лист и громогласно возгласил:

— Ода тысяча семьсот пятьдесят девятого года на победы над королём прусским.

По залу пронёсся тихий возбуждённый говор. Елизавета Петровна сделала жест рукою, призывая ко вниманию, и в наступившей тишине актёр начал декламировать.

Шатилова раздражала его напыщенная манера, к тому же он был поглощён отыскиванием заинтересовавших его незнакомцев и почти не слушал, но постепенно слова оды стали проникать в его сознание:

С пафосом выкрикивал декламатор, размахивая руками и переходя от трубных звуков к тихому шёпоту. Но Алексей Никитич уже не обращал на это внимания и жадно вслушивался в смысл читаемого:

— Всеобщим дателем законов… — повторил кто-то рядом с Шатиловым. — Ах, славно, глядишь, написал!

Сосед Шатилова был совсем вне себя. Он даже сдвинул прикрывавший его голову женский парик и, поскрёбывая ногтями по обнаружившейся лысине, бормотал:

— Ведь как сочинил! В буйной страсти вселенной наложить ярем…

— Вы бы, сударь, парик поправили, — с невольной улыбкой сказал ему Шатилов.

— Ох! Ох! — испуганно проговорил тот, хватаясь за голову. — Благодарствую, милостивый государь. А то бы не миновать беды.

Он доверчиво протянул руку Алексею Никитичу.

— Грибов, Парфён Прохоров… Допрежь служил у подполковника Яковлева, с недавнего же времени у нового хозяина нахожусь…

Шатилов знал, что Яковлев был всесильным любимцем Петра Шувалова. Ему вспомнились неблагожелательные отзывы Ивонина о Шувалове, и он невольно нахмурился.

Грибов, словно заметив это, торопливо договорил:

— Ныне служу для поручений у великой княгини. Дозвольте, в свой черёд, полюбопытствовать, с кем имею честь?

Шатилов назвал себя. К его удивлению, Грибов внимательно посмотрел на него и сказал, жуя губами:

— Вот, батюшка, правду говорят, что на ловца и зверь бежит. О вас намедни разговор был у великой княгини, и мне вас велено ей представить.

— Полно! Меня ли? Вы, должно быть, ошиблись. Зачем я мог понадобиться великой княгине?

— Про то, батюшка, не мне знать. Екатерина Алексеевна накрепко приказать изволила. И я бы, на вашем месте, сударь, будучи, не медля к ней сходил. Вы человек молодой, вам о карьере заботиться надобно, а может, здесь ваше счастье и лежит. Княгиня сейчас в голубом боскете. Дозвольте, я вас к ней провожу.

Алексей Никитич после недолгого колебания поднялся и последовал за Грибовым. Они осторожно пробрались сквозь ряды публики и вышли из залы.

— Вот, государь мой, — словоохотливо говорил провожатый Шатилова, видимо, очень довольный тем, что ведёт его, — все балы да машкерады, и всё же таки прежде веселее было. Чего только ни выдумывали! При государыне Екатерине Первой одним ранним утром весь Петербург был всполошен набатом. Людишки в одном исподнем на улицу выскакивали. И что же оказалось? То государыня пошутить изволила: день-то был первоапрельский. А теперь что! Нарядили вот баб в штаны, разве это, прости господи, порядок? Отцы наши говаривали: не верь коню в поле, а жене в воле. А ныне…

Грибов вдруг осёкся.

— Угодники-светы! Что же это я? Чуть не прошёл мимо боскета.

Он отворил небольшую, почти невидимую за кадками с тропическими растениями дверь и, пропустив Шатилова, вошёл следом за ним. В затянутой голубым шёлком полуосвещённой круглой комнате сидел в кресле человек в пастушьей одежде, в руке у него была книга, которую он отложил при виде вошедших. Алексей Никитич склонился в низком поклоне.

— Вот, ваше высочество, давеча наказывали представить вам премьер-майора Шатилова. А я с господином Шатиловым случаем повстречался. Ну и подумал…

Екатерина жестом прервала разглагольствования Грибова.

— Спасибо, друг мой. Ты можешь теперь итти. Я хочу кое-что побеседовать с господином Шатиловым.

Когда дверь за Грибовым закрылась, княгиня протянула Шатилову руку. Тот почтительно поцеловал её.

— Садитесь, — сказала Екатерина, опускаясь снова в кресло. — Вы удивлены, признайтесь? Я понималь это. Но мне хотелось услышать от вас подробности о замечательной баталии. После вас приехал Еропкин, он мне рассказал немного, но я желаю слышать от вас.

— Мне очень лестно сие, — поклонился Шатилов. — Что интересует ваше высочество?

Екатерина вместо ответа взяла одну из лежащих на столе книг.

— Вы, русские, любите прямо приступать к делу. Это очень хорошо. А книги ваши написаны иначе. В них многое трудно понять, Вот, например, этот духовный книга «Камень веры». Тут мне не всё ясное.

Она перелистала несколько страниц, но вдруг снова отложила книгу и с лукавой улыбкой посмотрела на Шатилова.

— Про вас говорят, что вы есть вовсё равнодушны к женщинам. Правда ли это?

Алексей Никитич в растерянности молчал. Он всё больше терялся в догадках. Ясно было, что великая княгиня не зря заинтересовалась им. Но зачем он ей понадобился? Он вспомнил многочисленные рассказы Ивонина о дворцовых интригах. Перспектива стать участником одной из них совсем не прельщала его.

— Я очень одинока в Петербурге, господин премьер-майор, — тихо сказала великая княгиня. — Вы мне кажетесь как честный и порядочный человек. И сегодня у меня такое состояние души, что хочется поговорить о своей жизни. Вы не откажетесь быть мой слушатель?

Голос её звучал просто и доверчиво. У Шатилова мелькнула мысль: «Может, она и в самом деле не имеет других целей, кроме как побеседовать с новым человеком?» Он приготовился со вниманием слушать.

— Сегодня, во время этого шумного бала, — задумчиво говорила Екатерина, — мне сделалось очень грустно, и я ушла сюда. Я вспомнила себя девочкой. У меня была золотуха, и потому стало искривление спины. До одиннадцати лет я носила корсет. На вечерах я не танцевала и не играла, как другие дети, и мне всегда бывало так же грустно, как отчего-то есть сегодня… Когда мне исполнилось семь лет, родители сказали, что я уже большая, и отняли у меня все куклы. И это мне было очень жаль.

Великая княгиня словно забыла о присутствии Шатилова и целиком отдалась воспоминаниям.

— Когда прибыло приглашение ехать в Россию, мои родители, сочтя это большим авантажем, очень волновались. А мне было всё равно. Но когда мы ехали через Берлин, я поняла, что теперь я уже не прежний маленький принцесса. Мне было тогда четырнадцать лет, но король Фридрих пожелал меня видеть, пригласил нас с матушкой на вечер, посадил подле себя и всё время ухаживал. Помню, я передал кому-то вазу с вареньем. Король сказал: «Примите эту вазу из рук амуров и граций». О, король никогда не упускает случая привлечь к себе человека, который может быть ему полезный!

Алексей Никитич невольно подался вперёд. Не служат ли эти слова ключом к неожиданной аудиенции? Давешние предположения снова заворошились в нём. Между тем Екатерина как ни в чём не бывало продолжала рассказ всё тем же мерным, задумчивым голосом:

— На русской границе нас ждали роскошные сани. Я не знала, как надо влезать в них, и Нарышкин, сопровождавший нас с матушкой, сказал: «Il faut enjamber»^[22], и это слово очень насмешило меня. Когда мы приехали в Петербург, государыня возложила на меня и на мою матушку ордена святой Екатерины. А на следующий день я заболела плевритом. Мне шестнадцать разов пускали кровь, пока нарыв не лопнул. Тётушка Елизавета Петровна прислала мне зато бриллиантовые серьги в двадцать пять тысячей. Помню я тоже, что когда было венчанье, графиня Чернышёва прошептала что-то моему жениху, а тот ответил: «Убирайтесь, какой вздор!» После я узнала, что есть поверье: кто первый повернёт голову, когда венчаемые будут стоять перед священником, тот первый умрёт. Графиня Чернышёва хотела, чтобы я первая умерла.

Екатерина умолкла. Воспоминания, нарочито вызванные ею в памяти, незаметно приобрели над нею власть. Живо представилась ей молодость и она, тогдашняя, безучастно относившаяся к жениху, помнившая лишь о том, что нужно сделать карьеру, и потому старавшаяся всем нравиться.

Но сейчас не время отдаваться воспоминаниям. Сейчас надо кончить это маленькое дело…

Слегка вздохнув, великая княгиня прерывает затянувшуюся паузу:

— Скажите, господин премьер-майор, читали ли вы когда-нибудь книгу «Tiran ie blanc»^[23]. Мне очень нравилась там принцесса с такой белой кожей, что когда она пила вино, было видно, как оно течёт у неё в горле. Когда я приехала, сударь, я была такова: искренняя и откровенная, открытая для каждого. Gott im Himmel^[24]! Меня скоро отучили от этой привычки. Меня много бранили, обходились со мной грубо, а что касается внимания и любезности, меня не приучили к ним, и, главное, я не имела права ни в чём поступать по-своему. Всякая крестьянка имела больше воли, чем я. Как-то весной я велела выставить окна; за это статс-дам Крузе учинила мне большущий нагоняй, потому что у государыни окна ещё не выставили.

Дверь в боскет тихо открылась, и вошёл слуга, неся кофе и печенье. Во время наступившей паузы Шатилов тщетно пытался собрать мысли. Рассказ великой княгини возымел своё действие. Одинокая, оскорбляемая, преследуемая женщина… Такой предстала перед ним Екатерина, и этот внезапно возникший образ заставил умолкнуть его всегдашнюю рассудочность. А Екатерина тем временем думала о своём злосчастном браке.

В свадебную ночь её муж, едва очутившись на брачном ложе, уснул и проспал до утра. И так все годы, каждую ночь. Днём он постоянно дрессирует собак, в комнатах не продохнуть, от псиного запаха мутит в голове. Либо же играет в солдатики, в шкафах стоят целые полки крахмаловых и оловянных пехотинцев и кавалеристов. Государственными делами он интересуется мало, если что делает, то почти всегда невпопад. Были минуты, когда он её слушался, но это были минуты его отчаяния…

Слуга разлил по чашкам кофе и удалился. Великая княгиня быстро опорожнила свою чашку. Шатилов хотел последовать её примеру, но после первых же глотков почувствовал, что это ему не под силу.

— Очень крепкий? — спросила, улыбаясь, Екатерина. — А я уже привыкла к этому. На пять чашек у меня уходит фунт левонского^[25] кофе. И, кажется, только два человека выдерживали такой порция: капрал Левашев, который спас меня, когда обвалился дом Разумовских, в котором я ночевала, и ещё голландский негоциант Таген.

Алексей Никитич так и вскинулся.

— Ваше высочество! Дозвольте быть и мне в свою очередь откровенным. Сей господин Таген весьма интересует меня. Что он за человек?

— Что за человек? — Полузакрытые ресницами глаза Екатерины вдруг блеснули. — По моему разумению, это конфидент короля Фридриха.

Шатилов обмер.

— Как?.. Что?.. Ваше высочество! Но если так, то почему же не сообщить графу Шувалову?

И сейчас же осёкся, увидев насмешливый, слегка пренебрежительный взгляд императрицы.

— Александр Иваныч поболее нас с вами знает, господин премьер-майор. Зачем же ему ещё подручничать? Скажите мне лучше: согласны ли вы есть оказать мне услугу?

— Располагайте мною, ваше высочество. — В голосе Шатилова прозвучало, видимо, некоторое колебание, потому что великая княгиня нахмурилась и посмотрела на него долгим испытующим взглядом.

— Сей господин Таген имеет, знать, некоторые планы касательно сына Анны Леопольдовны, царевича Ивана, ныне в Шлюссельбургской крепости находящегося.

Мгновенно вспомнилась подслушанная им давеча фраза. Значит, он не ошибся. В костюме нимфы был действительно Таген. Но кто же был с ним?

— Я согласен, ваше высочество, — произнёс он на этот раз твёрдым, отчётливым голосом. — Исполню всё, что вы прикажете.

— Я не забуду того, господин Шатилов, — сказала Екатерина, протягивая ему руку. Он прикоснулся губами к её пальцам и невольно поразился теплоте и какому-то особому трепетанию этой руки, словно по ней непрерывно пробегал электрический ток.

— Слушайте же внимательно, господин Шатилов, — сказала великая княгиня новым, жёстким и повелительным голосом. — Король Фридрих хочет посадить на русский престол малоумного царевича Ивана, чтобы тем легче своих целей добиваться. Вам надлежит…

Дверь в комнату отворилась, и вошёл, вернее, вкатился, быстро семеня своими ножками, Грибов.

— Екатерина Алексеевна! От государыни посланец идёт.

Екатерина вся подобралась. Бросив предостерегающий взгляд Шатилову, она заговорила немного ленивым и вместе наивным голосом:

— После битвы при Франкфурте, в которой Фридрих тяжкое поражение имел, генерал Браун говорил, что, будь он король, а Фридрих генерал, он бы ни одного раза больше не доверил Фридриху командовать войском. Что же теперь, после Кунерсдорфа, можно сказать о военных качествах прусского короля, хотя он ими столь кичится?

В открытую дверь вошёл и остановился на пороге молодой, болезненного вида поручик:

— Её величество приказать изволили премьер-майору Шатилову немедля к ней явиться.

Алексей Никитич встал и склонился в прощальном поклоне.

— До свиданья, господин Шатилоф, — безучастно произнесла Екатерина. — Желаю вам здоровья, удачи и радости не быть ничем никому обязанным. Это суть самые цепные блага в жизни.

Она слегка кивнула ему и, взяв со стола книгу, углубилась в чтение. «Ну что же, — думала она, — кажется, одним преданным человеком больше». И как верно она взяла нужный тон! Именно так легче всего завоевать его доверие!

Шатилов в сопровождении офицера вышел из боскета.

Неслышно притворил снаружи дверь и долго глядел вслед удаляющимся Грибов.

— Должно, объегорила молодца наша-то, — ворчал он сквозь зубы. — Она на это горазда. С одним гордая, с другим — тихонькая. Знает всегда, кому какую приманку бросить. Ну, да мне что!

Он ещё долго бормотал что-то, прохаживаясь вдоль анфилады комнат и всматриваясь, не идёт ли кто к боскету.

2

Следуя за своим провожатым, Алексей Никитич перебирал в уме всевозможные резоны, по которым его могла вызвать императрица. Может быть, не следовало итти к великой княгине? Или он провинился в чём-нибудь другом? Либо его ждёт новое поручение?

Он искоса посмотрел на поручика, и так как лицо того показалось ему приятным, он обратился к нему:

— Не известно ли вам, господин поручик, зачем государыне благоугодно видеть меня?

— Опасаюсь попасть впросак, — любезно ответил поручик. — Я только недавно прибыл из кампаментов^[26] и недостаточно осведомлён ещё в здешних порядках. Впрочем, имею предположение, о коем вам сейчас сообщу. В самый разгар большого миновета^[27] к государыне подошёл некто, одетый пейзанином-амантом, и что-то шепнул ей. После же того она вскоре удалилась из залы, а за нею почти все члены Конференции. И думается мне, — что вас на сие собрание требуют.

Поручик, оказавшийся мелкопоместным дворянином Степаном Андреевичем Щупаком, то и дело пускался в рассуждения, так что Алексей Никитич, которого одновременно и раздражала и забавляла эта особенность его спутника, не всегда даже мог уловить смысл его речей.

— Да вы бы, Степан Андреич, попроще, — не выдержал он наконец.

— Не могу-с. Так сыздетства отцом Прокофьем обучен и отвыкнуть не могу. А кстати, между прочим, вот и цель нашего странствия. В этих покоях вас примет государыня. Я же туда не вхож и останусь здесь.

Маленький арапчонок с лукавыми глазёнками проводил Шатилова в кабинет Елизаветы Петровны. За большим овальным столом, в массивных старинных креслах с высокими резными спинками сидело пять человек. Кроме самой государыни, здесь были оба Шуваловы, Воронцов и Бутурлин.

Алексей Никитич невольно почувствовал робость и стеснение и подосадовал на себя за это. «Расстояние состояний», вспомнились ему слова Микулина в их последнюю встречу.

— Присядьте, господин премьер-майор, — обратился к нему Воронцов, указывая, впрочем, на кресло не за столом, а немного поодаль. — Конференция облекла вас доверием отвезть важный рескрипт, ныне обсуждаемый. К нему вы должны будете сообщить фельдмаршалу Салтыкову изустно. Затем вас и вызвали сюда… Так что граф Пётр Семёныч пишет? — повернулся он к Бутурлину, не глядя более на Шатилова.

— Граф Салтыков своей ближайшей задачей почитает поход на столицу прусскую, — сказал Бутурлин, перебирая лежащие перед ним донесения. — Военная добыча в Познань отослана, пленные — в Восточную Пруссию; при этом, как сообщает фельдмаршал, двести сорок три прусских артиллериста петицию подали о желании поступить в нашу службу. Поход на Берлин предполагалось предпринять совместно с цесарскими войсками. Однако генерал Гаддик от имени Дауна потребовал, дабы сперва был взят Дрезден, — и лишь после того приступлено было к экспедиции на столицу Фридерика.

Пётр Шувалов пробормотал что-то вроде проклятия. Елизавета Петровна укоризненно посмотрела на него.

— В городе Губене, — продолжал Бутурлин, — оба главнокомандующих встречу имели. Граф Салтыков заявил фельдмаршалу Дауну такие слова… — Бутурлин поднёс к глазам маленький золотой лорнет и прочёл: «Я достаточно сделал в этом году, я выиграл два сражения. Прежде чем мне снова начинать действовать, я ожидаю, чтобы вы тоже выиграли два сражения. Несправедливо, чтобы действовали только войска моей государыни».

— И что же Даун? — отрывисто спросил Александр Шувалов.

— Невзирая на основательность доводов графа, фельдмаршал Даун не согласился принять участие в походе на Берлин. Посему Пётр Семёныч принуждён сперва ждать взятия австрийцами Дрездена.

— Каков Даун! — с возмущением сказал Александр Шувалов. — После столь славных побед нашей армии не помочь ей завершить успешно начатую кампанию! Хорошо же цесарцы себя показали! Недаром господин Вольтер отозвался, что Франция за шесть лет союза с Австрией истощилась людьми и деньгами больше, чем за два века войны с нею.

Тонкие губы Воронцова сложились в улыбку.

— Злоязычный философ, — сказал он. — Но правительство римско-католической империи и в самом деле стоит того отзыва. Граф Пётр Семёныч сообщает, что Даун предложил ему взамен продовольствия деньги. На это граф ответил: «Мои солдаты денег не едят».

— Ответ острый, — произнёс, попыхивая трубкой, Пётр Шувалов. Подобно другим министрам, он, идя на совещание, сменил маскарадный наряд и теперь был в камзоле, по-обычному усыпанном бриллиантами.

— Но что же всё-таки делают войска моей августейшей союзницы Марии-Терезии? Ведь их там такое множество! — проговорила Елизавета Петровна и с раздражением добавила: — Видать, важное дело и впрямь не бабьего ума.

— На вопрос вашего величества, — сказал, сощурившись, Воронцов, — лучше всего ответствовать можно словами фельдмаршала Салтыкова.

Воронцов извлёк длинное письмо.

— Граф Пётр Семёныч о поведении австрийской главной квартиры неутешительного мнения. Перед кунерсдорфской баталией граф просил секурсу и у Дауна и у Гаддика. Первый стоял в девяти милях от Кунерсдорфа, второй — в семи милях. Однако же ни один из двоих не подошёл, а после поражения Фридерика Гаддик даже не принял участия в преследовании, дабы довершить низложение противника. В кунерсдорфской баталии из девяти полков Лаудона были в деле только два. Короче, и тяжесть и честь войны падает на нас, а в то время как все наши части понесли потери, цесарская армия почти вовсе оных не имеет.

Воронцов опустил письмо и усталым жестом потёр переносицу. Все молчали. За окном с шипеньем и треском взвились первые ракеты фейерверка. Донеслись клики и аплодисменты гостей.

— Россия! — раздался вдруг глухой взволнованный голос Бутурлина. — Что устоит против славы наших войск! Теперь этот Фридерик Великий увидит, что значит нажить себе врагом Россию. Её войска идут, сражаются, берут крепости… Отечество наше посылает своих сынов спасать союзников, которые признают, что достаточно имени русского, для того чтобы ободрить их солдат и устрашить неприятеля.

Шатилов, неподвижно сидевший в своём кресле, с восторгом глядел на Бутурлина. Он заметил, что на лице государыни также мелькнула растроганная улыбка. Но в ту же минуту раздался холодный голос Петра Шувалова:

— Мы все с сочувствием выслушали сенатора Бутурлина. Однако сейчас нам надлежит решить неотложно важную задачу. Удручённый победами российской армии, король прусской надеется спастись посредством заключения скорейшего мира. Его министр Финкенштейн предписал прусскому посланнику в Лондоне хлопотать, чтобы Англия взяла на себя роль посредника. Нам переслали список с эпистолы Финкенштейна. «Только одно чудо, — пишет прусский министр, — может нас спасти. Поговорите с Питтом не как с министром, а как с другом. Быть может, он сумеет устроить заключение мира».

Елизавета Петровна задумчиво глядела перед собою.

— Если король прусской в нынешнюю войну ослаблен не будет, — сказала она, — то значение его несравненно более увеличится, либо свет скажет, что он непобедим. Мы же останемся окружены или неприятелями, или ненадёжными соседями.

— Ваше величество совершенно правы, — подхватил Воронцов, — нам придётся содержать в готовности значительные силы на границах, а это станет несравненно дороже, чем окончание войны в одну кампанию, как бы дорого эта кампания ни обошлась. Вот почему нам надлежит немедленно предпринять меры для пресечения умыслов короля прусского. Её величеству благоугодно тотчас заслушать секретный рескрипт, на сей случай мною выработанный. Рескрипт этот будет отвезён фельдмаршалу Салтыкову пребывающим ныне в Петербурге премьер-майором Шатиловым, — он кивнул головой на Алексея Никитича.

Следуя его взгляду, все повернули головы к Алексею Никитичу, словно впервые увидели его. Шатилов почувствовал себя так, точно его выставили напоказ обнажённым. «Секретный рескрипт, — думал он в эти мгновенья. — А великого князя и Екатерину Алексеевну не позвали. Должно, не доверяют. Как же тогда?..»

Додумать смутно мелькавшую мысль не удалось. Воронцов тихим, но отчётливым голосом уже читал проект рескрипта главнокомандующему:

— «Вам надлежит, будучи в соединении с графом Дауном, крайне того престерегать, чтоб не токмо никакие прусские предложения без нашего наперёд ведения и соглашения выслушиваемы и принимаемы не были, но чтоб ещё меньше оставлялись затем операции, способом которых надёжнее и честнее можно прочный мир получить, нежели опасной негоциацией».

«Рескрипт! — рассуждал про себя Алексей Никитич. — Стало быть, сей же час ехать. А как же поручение великой княгини? Как же Таген? Неужели так и не придётся мне сорвать с него маску, не маскарадную, а другую, которую сей негодяй к общей опасности носит?»

— «Буде король прусский, — читал Воронцов, — находясь в крайней слабости, весьма приманчивые австрийскому дому предложения делал бы, то надобно предубеждения или и самого ослепления чтобы не видать, что тем король прусский искал бы только на один тот час льготу себе сделать и паки с силами собраться к новому, ещё бедственнейшему нападению, умалчивая о том, что такой поступок пред союзниками ещё меньше оправдан быть может, и умалчивая о том, что к получению единожды навсегда прочного и честного, а союзникам выгодного мира, конечно, иного способа нет, как привести короля прусского силой оружия в несостояние делать новые общему покою возмущения…»

— Господин Шатилов, — прозвучал тише обычного утомлённый голос Воронцова, — сей утверждённый рескрипт вы должны незамедлительно отвезти фельдмаршалу в его винтер-квартиру. Можете приватно передать ему слышанные здесь суждения членов Конференции. Тотчас по наложении печатей вам будет вручён пакет. Надеюсь, что через час вы будете в возможности выехать.

Шатилов вытянулся, отдал честь и мерным военным шагом вышел из кабинета.

Глава четвёртая Безымянный колодник

1

Брат Петра I, Иван Алексеевич, имел дочь Анну. Она была выдана замуж за курляндского герцога. Но в 1730 году дворянство пригласило её на опустевший российский престол.

Анна Иоанновна была бездетной. Озабоченная мыслью о преемнике, она выписала из немецкого герцогства Мекленбург свою тринадцатилетнюю племянницу, Елизавету. Девочка была протестанткой. Её приобщили к православию, назвали Анной, по отцу Леопольдовной, и стали воспитывать.

Потом из Брауншвейга выписали столь же юного герцога Антона-Ульриха и нарекли его женихом. Молодая пара воспитывалась совместно. Они проводили вместе целые дни, одна и та же розга частенько прогуливалась по их спинам, но всё это не могло сблизить их характеров: будущие супруги дичились и чуждались друг друга.

Разумеется, это никак не повлияло на государственные замыслы императрицы. Когда Анна Леопольдовна и её жених подросли, их обвенчали, и в 1740 году на свет появился долгожданный наследник престола. Ребёнку дали имя Иван. Набожная Анна Иоанновна отпраздновала рождение внука пышными молебнами во всей стране. Ей порядком уже надоели шуты, скоморохи, ледяные дома и карнавалы. Ребёнок занял её воображение. Она поместила его поблизости от себя и поручила надзор за ним особенно доверенным лицам. Мать младенца, Анну Леопольдовну, почти не подпускали к сыну. Чужие руки пеленали и качали его.

Мальчик оказался очень болезненным. Но так как от наследника престола и не требовалось, чтобы он родился Геркулесом, то двух месяцев отроду младенец был объявлен наследником престола. В честь его была выбита медаль, на которой было изображено, как Анна Иоанновна протягивает ему корону; во всей стране снова служили молебны, поэты слагали оды.

В том же 1740 году Анна Иоанновна умерла. Малолетний император остался со своей матерью.

Худшей опоры нельзя было и придумать. При Анне Иоанновне главные посты в государстве занимали немцы. Мелкий курляндский дворянин Бирон настолько вошёл в доверие к императрице, что стал полновластно распоряжаться в России.

Среди народа росла ненависть к засилью иноземцев. При Анне Леопольдовне это засилье продолжалось.

Дворяне роптали всё сильнее. Они желали видеть на троне русского человека, и, вдобавок, человека, целиком обязанного им, человека верного, при котором им будет привольно жить. Такой человек был: дочь Петра I, Елизавета.

Однажды Елизавета спросила у бывшего тверского архиепископа Феофилакта Лопатинского, знает ли он её.

— Ты — искра Петра Великого, — ответил Лопатинский.

Анна Леопольдовна не сумела завоевать ничьих симпатий. По целым дням она сидела в своей спальне, немытая, нечёсанная, вечно ссорясь с мужем. Никто не был предан регентше. Дни её правления были сочтены.

Ночью 25 ноября 1740 года Елизавета Петровна явилась в казармы Преображенского полка.

— Ребята, вы знаете, чья я дочь? — обратилась она к гренадерам. — Пойдёте ли вы за мной?

— Матушка! Умрём за тебя, — хором закричали они и, разобрав ружья, двинулись в Зимний дворец.

Елизавета не поспевала за ними. Тогда гренадеры взяли её на руки.

Когда несколько десятков преображенцев подошли зимней ночью к дворцу, только один человек попытался оказать им сопротивление. Это был барабанщик, приготовившийся забить тревогу. Домашний врач Елизаветы, француз Лесток, проколол ножом кожу барабана. Караульные солдаты, зевая, дали себя арестовать.

— Сестрица, пора вставать, — сказала Елизавета, входя в комнату регентши.

Анна Леопольдовна, увидав нежданно появившуюся в спальне Елизавету с гвардейцами, даже как будто не удивилась.

— Как! Это вы, сударыня? — только и сказала она. Растерявшиеся больше её гвардейцы уронили одну из её маленьких дочерей. Девочка ушибла голову; мать взяла её на руки и безмолвно отправилась в Шлиссельбург.

О малолетнем императоре вспомнили в последнюю очередь. Его вынули из кроватки и плачущего повезли вслед за матерью. В санях он кричал и метался. Холодные мерцающие звёзды освещали его путь.

Жизнь неудачливого императора Ивана VI протекала своими путями. Из Шлиссельбурга низверженное семейство отослали в Ригу, с тем чтобы отпустить в Брауншвейг. Но в дело вмешался Фридрих II. С брауншвейгскими герцогами у него были свои счёты, и он начал забрасывать Петербург эстафетами о гибельных последствиях предполагаемого шага. Елизавета заколебалась. Несколько горьких, непочтительных слов Анны Леопольдовны, о которых было тотчас донесено, усилили эти колебания. А тут пришло сообщение, что маленький Иван сказал Салтыкову, приставленному стеречь пленников:

— Вот я вырасту большой — и срублю тебе голову.

Елизавета ужаснулась: так вот кого она собиралась выпустить на волю! Было принято новое решение: курьер помчался в Ригу, низложенная царская семья перевозилась в глубь России. Эта «глубь» оборотилась сперва городом Раненбургом, подле Рязани, потом вскоре — Холмогорами. Холмогоры стали могилой для Анны Леопольдовны и её мужа, герцога брауншвейгского. Дочери были через тридцать лёг отпущены Екатериной II в Мекленбург. Но всего трагичнее сложилась жизнь мальчика.

В шумной веренице балов и машкерадов Елизавету неотступно преследовал образ маленького нецарствовавшего государя. Что было делать с ним? Когда всё семейство Анны Леопольдовны перевозили в Холмогоры, Ивана отделили от матери. Весь мир сосредоточился для него в маленькой комнате и двух грубых тюремщиках. Ребёнок дичал. Но получавший пищи ум начал тупеть.

Через некоторое время Елизавете подсказали решение: отправить мальчика в Холмогоры, но «в интересах государственной необходимости» поместить его изолированно от домашних, в полной тайне. Вскоре в Архангельскую губернию выехал офицер Миллер с женою и сыном Григорием.

Ямщики и станционные смотрители дивились на странную семью.

— Васильич, што за чудо? Мальчонка ахфицера никогда папаней не зовёт.

— Ин, верно… Да и самого когда кличут, не откликается, словно бы и не его совсем звали…

— А матка-то! Едет в другой карете — и хуть бы разок на дите взглянула! Так за всю дорогу ни разу и не посмотрела. А вить стужа какая…

— Знать, в столице баре так живут теперя…

В Холмогорах Ивана поселили под строжайшим надзором. Даже жена Миллера не имела права видеть его. Когда разразилась эпидемия оспы, в Петербург пошёл запрос, можно ли допускать в случае болезни лекаря.

Бродя по узкому дворику, мальчик тоскливо вглядывался в щели забора. За домом лежал пёстрый луг, цвели неведомые цветы, резвились животные.

— Пусти меня, — робко просил он Миллера.

Тот, вздыхая, качал головой.

— Не велено, Григорий.

— Я не Григорий. Меня Ваней звали. Я царём был.

— Тсс… тише. Услышит кто, ни тебе, ни мне головы не сносить. Кто тебе эту блажь втемяшил? Какой из тебя царь? Царь в каретах золочёных ездит.

— Я видел царя на картинке, — соглашался Иван, — в карете, а вокруг конники. Научи меня грамоте, я читать буду, скучно мне.

— Не велено, — отмахивался Миллер. Но после одного такого разговора он украдкой принёс книгу и, озираясь по сторонам, стал водить карандашом по строчкам. — Аз… буки… веди… Повторяй за мной, горемычный.

Следы малолетнего императора усиленно заметались. Он давно жил в Холмогорах, а провизию для него высылали в Раненбург. Одного мещанина, у которого нашли отчеканенный ранее рубль с изображением Ивана, сослали в Сибирь.

…Годы шли медленной чередой. Полярная ночь сменялась неугасавшим днём, но ничто не изменялось в существовании пленника. Бродя по своему дворику и подолгу глядя на яркие сполохи, он мучительно старался припомнить своё детство. Перед ним мелькал образ пышной ласковой дамы; обрывки воспоминаний, волнующих и непонятных, теснили сто воображение. В отчаянии он спрашивал у Миллера, у караульных солдат, кто он. Миллер отмалчивался, солдаты смеялись. Иван убегал от них и, зарываясь в грязные подушки, плакал бессильными слезами.

Однажды в ночной, неурочный час его позвали в кордегардию. Незнакомый нарядный офицер с любопытством смотрел на него.

— Собирайтесь. Мы с вами сейчас поедем.

— Куда?

— Не велено сообщать.

Опять «не велено»!.. Всё равно, лишь бы уехать от опостылевшего забора, от унылого дворика, от пугающих таинственных сполохов.

Иван не знал, что в предыдущем году пойманный беглый преступник Зарубин показал на допросе, что доходил в своих странствиях до Берлина и что король Фридрих призвал его там к себе и уговаривал выкрасть малолетнего императора из холмогорского далека и поднять его именем раскольников.

К рассказу беглого отнеслись с сомнением, но вывели заключение, что местопребывание свергнутого императора уже не тайна, а потому надлежит, осторожности ради, перевести его в другое место, да понадёжнее. А куда же, как не в Шлиссельбург?

В пути Иван на всё глядел с изумлением.

— Что это? — спрашивал он своего спутника.

— Шлагбаум.

— Зачем это? — И, не дожидаясь ответа, вдруг спрашивал: — А какой год у нас сейчас?

— 1757-й… Не приказано с вами разговаривать.

Так подъехали они к Петербургу. Офицер приказал задёрнуть шторы на окнах кареты, но Иван по доносившемуся уличному шуму понял, что они прибыли в большой город.

— Согласно инструкции я должен завязать вам глаза, — сказал офицер, когда карета остановилась.

Иван послушно наклонил, голову, пока провожатый стягивал у него на затылке плотную тёмную повязку. Его долго вели по лестницам и коридорам; потом офицер снял повязку и удалился.

Иван увидел себя в просторной, роскошно убранной комнате. Смутные воспоминания с новой силой шевельнулись в нём. Золотые канделябры, лепные узоры на потолке, нагие прекрасные женщины на картинах — всё это было странно знакомо.

— Подойдите сюда, — раздался чей-то мелодичный голос.

Он обомлел: у окна стояла невиданно прекрасная дама в мехах и бриллиантах. Подле неё — представительный мужчина.

Он робко подошёл и, потупясь, остановился.

Ему было теперь семнадцать лет. Он был высок ростом, с орлиным носом, большими голубыми глазами и вьющимися белокурыми волосами. Лицо его было покрыто неестественной, мраморной бледностью.

Елизавета пристально рассматривала его.

— Граф, — тихо сказала она стоявшему подле неё мужчине, — поговори с ним.

Шувалов ласково произнёс:

— Не бойтесь, молодой человек. Вам не сделают ничего худого.

— Я н-не боюсь, — вымолвил Иван. Голос у него был приятный, но он сильно заикался.

— Чего бы вы хотели? — продолжал Шувалов.

— С-солнышка мало… Гулять не пускают. И с-скучно тож. Книжечку дали бы…

— Как зовут вас?

Юноша недоумённо молчал; взгляд его блуждал по сторонам. Видимое усилие отразилось на его лице.

— Н-не знаю, — тихо сказал он. — Иваном к-кликали, ништо Григорием. Не п-помню я.

Дама сочувственно смотрела на него. Потом, поманив Шувалова, отошла с ним в дальний угол.

— Довольно, граф Пётр, — прошептала она. — Сам видишь, не гож он в монархи. Жалок он, бедненький. Может, отпустишь его на волю?

— Как прикажете, государыня, — жёстко ответил Шувалов, — токмо не пожалеть бы потом: коли вороги сего юношу для козней злоумышленных используют. Нет, уж лучше, если не нам, никому пусть не послужит. Надлежит его спрятать так, чтоб ни одна душа о нём не проведала.

— Ну, как знаешь, — вздохнула императрица. Она ещё раз сочувственно взглянула на юношу, неожиданно погладила его по вьющимся кудрям и, шумя платьем, вышла из комнаты.

Ивану снова завязали глаза, повезли по тряской мостовой, потом посадили в лодку. Ласковые волны плескались о борта, что-то лепетали непонятным говорком. Ивану разрешили опустить руку в воду, и он с наслаждением ощущал неведомую речную прохладу. Плыли долго, солдаты тяжело дышали, выгребая против течения. Наконец лодка причалила, загрохотали тяжёлые ворота, опять потянулись длинные коридоры, в которых гулко отдавались шаги и голоса.

— Пришли, — сказал кто-то отдуваясь.

Ивану развязали глаза. Он находился в тёмной комнате; свет не проникал в неё, так как перед окном во дворе была высокая постройка. Даже днём горели свечи. Воздух был душный и затхлый.

Иван в оцепенении молчал. Так вот о чём пели говорливые волны… Новая темница — пуще прежней.

— Гулять п-пускать будете? — спросил он, уронив руки.

— Не велено, — сухо ответил давешний голос, и все вышли, заперев за собою массивную дверь.

Шлиссельбургская крепость приняла нового узника.

2

Ни смотрителю, ни коменданту не было известно, кто таков новый заключённый.«И с виду встрёпан, и умишком беден, а стерегут, как паву», недоумевали в крепости.

Но не только в крепости интересовались таинственным арестантом. На воле также следили за ним, и не в одной лишь России. Прусский король не был уверен в Петре III: чересчур глуп и бестактен, к тому же подле него супруга, эта чересчур умна. Неплохо было бы вместо этой пары посадить на русский престол вовсе не искушённого в политике, слабоумного и слабовольного Ивана VI.

И в очередном секретном письме главный конфидент Фридриха в Петербурге Таген, он же Шлимм, получил прямое предписание всеми мерами содействовать освобождении неудачливого императора из крепости и возведению его на престол.

Барон Шлимм после опалы Пальменбаха перешёл на службу к Фермору и вскоре получил доступ во все петербургские салоны. Корректный, хладнокровный, с манерами прирождённого аристократа, он примелькался всюду, отпускал изысканные комплименты дамам, устраивал pepits jeux^[28], разговаривал с мужчинами о негоциации и политике, рассказывал сообщённые ему из Голландии новости, участливо спрашивал о военном положении.

В последнее время у него было много забот: несмотря на все старания, ему не удавалось склонить ни одного министра или хотя бы влиятельного придворного к мысли о необходимости заключения мира. Фридрих слал письма, в которых брань перемешивалась с угрозами, требовал отчётов в израсходованных суммах, — у Шлимма голова шла кругом, а тут ещё это новое поручение.

Мнимый господин Таген лихорадочно соображал, как подступиться к этому щекотливейшему делу. Государева крепость, арестант за семью замками — тут нужна помощь кого-нибудь из внутреннего гарнизона, иначе и не проникнешь в это узилище. Да где взять такого?

И вдруг словно ворожея наворожила. Однажды утром докладывают, что его хочет видеть поручик Мирович. Кто такой? Наверное, какой-либо проситель.

— Я занят. Пускай зайдёт в другой раз.

Слуга возвращается: пришедший настойчиво просит принять его.

— Ну что же, — господин Таген со вздохом запахивает халат. — Впусти.

Он с неудовольствием смотрит на вошедшего плохо одетого офицера и резко спрашивает:

— Что вам угодно?

— У меня к вам дело, господин барон, — спокойно произносит офицер.

Таген, закусив губу, говорит:

— Вы ошиблись, я не барон. И говорите поскорее, в чём ваше дело: у меня нет времени.

— Я не ошибся, барон Шлимм. И, кстати, не предложите ли вы мне присесть?

Шлимм подходит вплотную к посетителю.

— Кто вы такой?

— Поручик Мирович. Ныне служу во второй роте Смоленского полка. — Чуть приметно улыбнувшись, странный гость добавляет: — Поелику я моё знание вашей особы никому не доверил, то и злых умыслов противу вас не имею.

Шлимм призывает на помощь всё своё самообладание.

— Чего же вы хотите, господин Мирович? — Он отходит в глубь комнаты, устраивается на диване и жестом приглашает поручика сесть в кресло.

— Между дворянами принято, что за оказанную услугу ответствуют тем же. Не ведаю я, по какой причине изволили вы принять в нашей стране другую фамилию и даже, если не ошибаюсь, под другим подданством сюда явиться. Полагая это вашим частным делом, обещаю не любопытствовать посему и умолчать о том, что знаю. Вас же почитаю вправе просить, пользуясь вашими связями при дворе государыни…

Но Шлимм уже не слушал. Он обдумывал мгновенно зародившийся в его голове план. Смоленский полк, как ему известно, будет вскоре назначен для несения караульной службы в Шлиссельбургской крепости. Сама судьба послала ему этого человека.

— Послушайте, господин Мирович, — тихо говорит барон, — а что, если я предложу вам одно дело, требующее решительности и отваги, которое вам несравненно больше выгоды принесёт, чем вы сейчас даже помыслить можете?

Глаза офицера вспыхивают.

— Я готов вас выслушать.

— Тогда вот что. Здесь об этом деле неудобно разговаривать. Приходите сегодня в девять часов вечера, — Шлимм задумывается, — ну, хотя бы в бордель Дрезденши. Знаете, где это?

— Как же! — Мирович глухо, надтреснуто смеётся. — Бывал…

— Кажется, господа офицеры этот бордель перед прочими предпочитают? — смеётся и Шлимм, провожая гостя к дверям. — Но сегодня вместо постоянных удовольствий мы выберем необычное: посвятим время беседе. И поверьте, господин поручик, вы не ошибётесь, выбрав сей предмет.

Мирович машет рукой:

— Есть русское присловье: много выбирать — женатым не бывать…

— Ха-ха-ха! — смеётся Шлимм. — Очень справедливо. Так в девять часов…

Вечером в комнате самой Дрезденши, к удивлению Мировича, чрезвычайно почтительно выполнявшей все распоряжения Шлимма, Мирович услышал историю императора Ивана VI. Барон напрасно силился распознать, какое впечатление произвёл его рассказ на молодого офицера: тот сидел с невозмутимым видом изредка отхлёбывая вино, казалось, слушая только из вежливости.

Но сердце Мировича бешено колотилось. Вот он — фарт! Он освободит законного императора, посадит его на трон, а по правую руку нового государя встанет сам. Мысли кружились в мозгу. Наконец-то пришёл случай ухватить быстролётную фортуну, сорвать банк, приготовленный для хладнокровного и решительного игрока! Он, Василий Мирович, восстановит блеск родового имени, узнает сладость власти и почестей… Его била лихорадка, когда он представлял себе выгоды затеваемого предприятия.

— Вы не нарушите долга присяги, тем более — чести офицера, — умильно журчит Шлимм, — напротив, поможете законному монарху. А для успеха дела… — Он вынимает из кармана и кладёт на стол увесистый кошель.

Но Мирович почти не смотрит на золото.

— Я согласен, — говорит он и, глядя куда-то вдаль, точно силясь прочитать там свою судьбу, он раздельно повторяет: — Согласен.

Глава пятая Король и купцы

Весной 1760 года штаб-квартира Фридриха помещалась при его главной армии в Саксонии, между Носсеном и Мейссеном. Всякий свежий человек, едва попав туда, чувствовал ту особую атмосферу подавленности и удручённости, какая бывает и армиях, терпящих поражения. Куда девалось былое оживление, звонкое щёлканье шпор, напыщенное высокомерие офицеров! Теперь все говорили вполголоса, двигались тихо, стараясь не обращать на себя внимания и, главное, не попадаться на глаза королю.

Холодным мартовским утром Фридрих сидел у окна просторной комнаты и наигрывал на флейте однообразную тоскливую мелодию. Обстановка комнаты состояла из большего дубового стола, дюжины стульев и двух полукруглых диванов. Стол был накрыт на пять приборов, но, кроме флигель-адъютанта Геца, никого пока не было.

Фридрих выдул особенно протяжную ноту и отложил флейту.

— Мне вспоминается рассказ про одного святого миссионера, — сказал он не оборачиваясь. — Когда его поджаривали дикари, он попросил перевернуть его на другой бок. «Этот уже испёкся», пояснил он. Так и я, Гец, хочу, чтобы мне хоть на время дали отдохнуть от того, что так мучит меня. Каждый день одно и то же: военные неудачи, нехватка денег, нехватка продовольствия, нехватка фуража, нехватка людей. Non de Dieu! Я набрал двести тысяч человек, и только Колигион знает, каких трудов это мне стоило, а у противников моих уже триста семьдесят пять тысяч. Мог ли я думать о чём-либо подобном, когда начинал эту дьявольскую войну с сорока тысячами? А лошади! Едят их, что ли? Или они кончают жизнь самоубийством?

Гец, почтительно слушавший эту тираду, рискнул вставить:

— Падеж лошадей происходит, вернее всего, от бескормицы, ваше величество.

— Милейший Гец, вы неподражаемы. Именно от бескормицы. Но, как вам известно, у меня на пятидесятитысячную армию полагается тысяча восемьсот возов, что обеспечивает запас продовольствия на восемнадцать дней. Значит, на мою теперешнюю армию мне должно хватить с избытком восьми тысяч лошадей. Прибавим к этому некоторое количество для артиллерии и перевозки раненых и посчитаем двенадцать тысяч. Я же собрал пятнадцать тысяч, и всё-таки отовсюду несутся жалобы на отсутствие обозных лошадей.

Гец задумчиво почесал переносицу.

— Зато с кавалерийскими конями, кажется, дело обстоит благополучно. На днях я разговаривал с генерал-лейтенантом Зейдлицем, и он не выражал никаких претензий.

— Гец, когда вы отучитесь от этой идиотской манеры чесать переносицу? И поменьше беседуйте с Зейдлицем. Он не научит вас ничему путному.

— Мне известно, ваше величество, что генерал Зейдлиц более не пользуется вашим расположением. Да будет мне позволено сказать, что я очень скорблю об этом. Он ещё не оправился от раны, полученной при Кунерсдорфе, но…

— Довольно, Гец. Простреленная рука не оправдывает сумасбродства и вольнодумства Зейдлица. Он расшатывает дисциплину в кавалерии. Узнав, что какой-нибудь офицер уехал без дозволения из лагеря, он сам скачет вдогонку за ним, и хорошо, если настигнет, тогда он налагает на виновного наказание; если же не догонит, то хвалит за резвую езду. Служебное преступление превращается в какую-то игру. А сейчас, не время для игр, чёрт побери!

В комнату вошёл огромного роста лакей, замер на пороге и, почти не шевеля губами, произнёс:

— По вызову вашего величества явились представители берлинского купечества.

— А, наконец-то! Зови! — Фридрих схватил флейту и заиграл нечто вроде бравурного марша. — Гец, не сидите с такой похоронной физиономией, а то эти торгаши сразу поймут положение дел.

В распахнутую дверь вошли три человека. Они были одеты в добротные камзолы без всяких украшений, держались очень скромно, почти приниженно. Тем не менее Фридрих тотчас прервал игру и с раскрытыми объятиями пошёл к ним навстречу.

— Встреча Марса и Меркурия! — громогласно сказал он. — Здравствуйте, Гоцковский, здравствуйте, Вегелин. А вы, Энике, ещё растолстели. Впрочем, это понятно: говорят, вы заработали на займах четыреста тысяч серебром. А ведь серебро кое-что весит.

— Мы рады видеть ваше величество в добром здравии и по-обычному склонным к шуткам, — сказал с кислой улыбкой Энике. — Что ж до моих заработков, то, к сожалению, они вовсе не таковы. Спросите хоть господина Кегелина.

— Что, неужели это было только триста тысяч? Ай-ай-ай, Энике, этак вы скоро пойдёте с сумою! Ну, а мой добрый Вегелин всё ещё мануфактурный король в Германии? Надеюсь, никто не покушается на его титул? Это ведь не то, что быть просто королём, которого всякий может обидеть.

— Гм… — произнёс Гоцковский, представительный мужчина, с большой седой головой и хитрыми, глубоко посаженными глазами. — Если судить по вашему величеству, обидеть короля не так-то легко.

— Ах, дорогой Гоцковский, — кротко сказал Фридрих, — вам ли говорить об этом? Вы подрядились выставить для меня продовольствие на семь миллионов талеров, денежки вы давно получили, а подряд и по сю пору не выполнен. Впрочем, не хочу портить вам аппетит. Я пригласил вас, господа, чтобы приятно провести с вами время. Прошу располагаться, как дома. Я вас на минуту покину, чтобы отдать некоторые неотложные распоряжения, а затем мы воздадим должное Бахусу! Ген, ступайте за мной.

Оставшись один, купцы переглянулись.

— Всем досталось, — сказал Энике. — Узнаю нашего доброго короля. Но это, конечно, только цветочки. Интересно, за каким чёртом мы ему понадобились.

— Неужели вам это не ясно? — холодно сказал Вегелин. — Ему нужны деньги. Он высосал из нас все соки, но ему ещё мало. А больше всего достанется вам, Гоцковский.

— Ну, король и вас не обидит, — возразил, ухмыляясь, Гоцковский. — Он ведь всегда вам симпатизировал.

— Тсс… — прошипел Энике. — Я слышу шаги.

Вошёл Фридрих в сопровождении Геца. Он переменил мундир и выглядел нарядным и весёлым.

— Прошу занимать места, господа. К сегодняшнему дню я припас и бургонского, и старого рейнвейна, и лафиту… Гец, следите, чтобы бокалы наших гостей не пустовали.

— Ну, — шепнул Гоцковский сидевшему рядом с ним Энике, — если король раскошелился на хорошее угощение, значит он решил изрядно общипать нас. Давайте же хоть пообедаем в своё удовольствие.

Вино действительно оказалось отменным. Спустя полчаса языки у всех развязались. Даже король, казалось, немного опьянел.

— Не глядите на меня так подозрительно, Гоцковский, — проговорил он слегка коснеющим языком. — Вы всё ждёте с моей стороны какого-нибудь подвоха. Parbleu! А я ведь настроен сегодня мирно, как ягнёнок. Мне просто хочется отвести душу в славной компании. Я вспомнил мою юность… Угодно ли вам, господа, послушать про мои юные годы?

Раздался нестройный хор восторженных восклицаний, и Фридрих, откинувшись на спинку стула и глядя по очереди своими выпученными глазами то на одного, то на другого купца, принялся рассказывать:

— В детстве я не видел почти никого, кроме моего воспитателя, полковника Калкштейна. Отец разрешал мне видеться с матерью только за обедом. Я прибегал к ней украдкой, и мы оба трепетали, что нас застанут. Однажды король, мой отец, неожиданно явился к моей матери; я забрался в шкаф и просидел там два часа, пока он не ушёл. До сих пор удивляюсь, как я не задохнулся тогда. Вообще, жилось мне несладко. Будучи юношей, я занял раз у купцов семь тысяч талеров. Мой отец уплатил этот долг, но издал указ о том, что несовершеннолетние, даже если они королевского рода, не могут делать долги… Выпьем, господа!

Все выпили. Король заложил в обе ноздри по понюшке табаку и продолжал:

— У меня был друг, Катте. Он уговорил меня бежать, уверяя, что мне всюду будет житься легче, чем у отца. Наш заговор был раскрыт. Катте обезглавили перед окнами моей комнаты, а меня заставили смотреть на казнь. После того я просидел два года в Кюстринской крепости. За это время я понял, что значит власть. Prosit^[29], господа.

Снова было выпито, но король на этот раз только отхлебнул из своего бокала.

— В тысяча семьсот двадцать девятом году в Голландии вышла анонимная книга: «Антимакиавелли». В ней доказывалось, что государь должен властвовать посредством добра и справедливости. Мне было тогда семнадцать лет, но мой отец, узнав, что эта книга вышла из-под моего пера, очень взволновался и решил, что из меня никогда не выйдет настоящий король… Может быть, он был прав. Я действительно чересчур мягок. Вот, например, я сижу и пью с вами вино, забывая, что на мне лежит долг накормить двести тысяч солдат, защищающих моё государство, а следовательно, и ваши фабрики, господа. И теперь, как в дни моей юности, мне приходится делать заем у купцов. Prosit, дорогие гости.

— Prosit — ответил замогильным голосом Гоцковский.

— А сколько нужно вашему величеству?

— О, немного! Сущие пустяки для таких знаменитых негоциантов, как вы и ваши собратья. Всего только двадцать миллионов талеров.

— Два… двадцать миллионов! — подскочил на стуле Энике. — Это немыслимо.

— Добрейший мой Энике, — голос короля был совсем тихий, почти жалобный, — посудите сами. Когда строишь армию, начинаешь с желудка; солдат труднее уберечь от голода, чем от неприятеля. А чем мне кормить моих славных гренадеров? В последнее время меня выручал новый продукт — картофель, но его ещё слишком мало, крестьяне неохотно сажают его. А хлеб и мясо стоят теперь страшно дорого.

— Да, но ведь ваше величество недавно получили от нас пятнадцать миллионов, — возразил в запальчивости Энике. Вегелин толкнул его под столом ногой. Король же сказал ещё жалобнее:

— Боже, какая у вас память, Энике! Вы всё помните. Однако примите во внимание, что мне надо не только кормить, но и одевать моих солдат. И так многие из них принуждены в морозные ночи ложиться в тёплую золу, чтоб хоть немного согреться. Неудивительно, что у нас столь много дезертиров; иной раз за день убегают почти две тысячи солдат. Ведь люди не ангелы.

— Не будет ли с моей стороны нескромностью спросить, как обстоит дело с английскими субсидиями? — вмешался Вегелин. — Ведь англичане обязались финансировать нашу великую борьбу с врагами порядка.

— Ах! — вздохнул Фридрих. — Питт — это сущий демон. Спросите у Финкенштейна, что значит иметь с ним дело. Неужели же, если бы я имел английские фунты, я обращался бы к вам за вашими талерами? Ну, а вы что молчите, Гоцковский? Какой аргумент вы заготовили против вашего бедного короля?

— Я подсчитывал, в какой доле я смогу участвовать в этом займе. Почту за честь, если мне будет разрешено ссудить вам три миллиона.

— Вы — воплощённый здравый смысл, мой дорогой Гоцковский. Надеюсь, что все ваши собратья будут так же рассудительны. Не станем же больше говорить об этом маленьком деле.

Неожиданно Энике сказал:

— А может быть… гм… вашему величеству удастся облегчить своё положение с помощью господина Эфрема?

Вегелин в отчаянии возвёл очи к потолку, даже Гец издал какое-то подавленное восклицание. Уже второй год Фридрих чеканил неполновесную монету. Этим ведал купец Эфрем. Про талеры пели:

Это все знали, но об этом не принято было говорить, и не будь Энике в таком возбуждённом состоянии, он, конечно, не зашёл бы так далеко.

Король покраснел, на лбу у него надулись так знакомые всем присутствующим толстые синие жилы. Спас положение Гоцковский. Непринуждённо расхохотавшись, он произнёс:

— Будь я на месте его величества, я бы и в самом деле гораздо чаще обращался к Эфрему. В финансовых делах, как и в военных, все средства хороши. Достаточно вспомнить о сражении при Фонтенуа, случившемся пятнадцать лет назад. Мне рассказывал о нём мой компаньон, родом из Ганновера. Французы встретились с англо-ганноверской армией. Оба войска сблизились на пятьдесят шагов. Офицеры любезно предложили друг другу сделать первый выстрел. Англичане и ганноверцы решили не привередничать и дали залп. Половина французов была сразу убита, остальные разбежались. Сражение продолжалось только четверть часа.

Все смеялись: Фридрих — ещё рассерженно, Энике — испуганно, Вегелин трясся от хохота, довольный тем, что инцидент уладился. Положительно, этот Гоцковский незаменимый человек.

— Однако неразборчивость в средствах имеет и свои отрицательные стороны, — сказал вдруг Гец, — ибо противник начинает часто поступать так же. Взять хотя бы австрийцев. Они обнародовали заявление, что когда они займут Силезию и Бранденбург, то жителям этих областей будет оставлена только земля и воздух для дыхания.

Король нахмурился.

— Да, австрийцы — это не русские. В Восточной Пруссии с ними быстро примирились. Nom de Dien! Ноги моей не будет больше в Кёнигсберге.

— Да, русские умеют внушить симпатии, — сказал Гоцковский. — В злосчастной битве при Кунерсдорфе погиб какой-то поэт Клейст. Он, раненный, попал в плен к русским и вскоре умер. Русские похоронили его с почестями, словно он был генералом. Один русский офицер, заметив, что на гробе Клейста нет шпаги, положил свою, сказавши: «У такого храброго офицера должна быть шпага».

— Клейст… Клейст… Где я слышал это имя? Ба! — Фридрих вдруг хлопнул себя по лбу. — Когда-то его упоминала Барберина.

— Я давно собирался спросить ваше величество, что сталось с этой женщиной, — вкрадчиво сказал Гоцковский. — Неужто она действительно злоумышляла на вашу особу?

Фридрих помедлил с ответом.

— Полагаю, что всё затеял один Глазау. Этот негодяй бесследно скрылся, а то бы я уже вытянул из него все сведения. Барберина твердит, что она ни при чём, и сколько с ней ни бился бедняга Шиц, ему не удалось услышать от неё ничего другого. — Фридрих понизил голос. — Дорогой Гоцковский! Я знаю, что вам всегда была по душе эта женщина. Ma foi^[30], она того стоит! Так как вы оказали мне сегодня услугу, я хочу сделать вам приятное. Выйдите в соседнюю комнату, я велю привести туда Барберину, и мы посмотрим, нельзя ли что-нибудь сделать…

Гоцковский низко поклонился и тотчас прошёл в указанную ему дверь. Через четверть часа к нему присоединился король. Они в молчании сидели друг против друга, пока перед окнами не застучали колеса кареты.

— Привезли! — сказал Фридрих. Гоцковский поднялся и отошёл в дальний угол. Высокий рыжеусый майор шагнул в комнату.

— Ваше величество, разрешите ввести заключённую? — гаркнул он. По знаку короля он повернулся и грубо сказал «Ну, ступай. Поживее».

В комнату вошла Барберина.

Полгода заключения совершенно изменили её наружность. Ссутулившаяся, с тяжёлой походкой, с жёлтой, блёклой кожей, тусклым взглядом… «Сколько же пришлось ей пережить!» подумал Гоцковский, и острая волна жалости к этой измученной маленькой женщине поднялась в его сердце.

Барберина, прислонившись к притолоке двери, безучастно смотрела на короля. Она ни на что не надеялась, но и ничего не боялась. В долгие бессонные ночи, лёжа на влажном полу в тёмном подвале, она почти физически чувствовала, как уходит от неё всё то, что составляло сущность её натуры: способность ощущать радость и красоту, живость воображения, острота ума. В первый раз, когда Шиц ударил её плетью, она потеряла сознание. Но потом избиения повторялись так часто, что она почти привыкла к ним. Она научилась съёживаться так, чтобы защитить голову и части тела, особенно чувствительные к ударам. Грубые мужские руки срывали с неё одежды, насмешливые, безжалостные голоса кричали ей в уши унизительные ругательства. Сперва она гневно протестовала, потом отупела. Жила, как в чаду, равнодушно надевала по утрам на себя лохмотья, выполняла чёрную работу. Где-то в глубине её сознания ещё теплился огонёк надежды. Должны же в конце концов убедиться в её невиновности! Но через два месяца её перевели из одиночного каземата в общий, и тогда её надежда угасла. Она увидела здесь такую бездну горя, о которой никогда даже не подозревала. Люди томились в заточении многие годы, не зная своей вины, подвергались издевательствам и побоям, умирали в горьких мучениях… И всё это делалось именем короля! Мало-помалу в Барберине родилась жгучая ненависть к Фридриху. Окружавшим её несчастным людям король казался далёким, почти бесплотным существом. Но она отчётливо вспоминала его выпуклые глаза, его игру на флейте, высокопарные диспуты с философами. Неужели он мог всё это делать, зная о том аде, который царит в его тюрьмах? А потом и эти мысли исчезли в ней. Жизнь, со всеми её радостями и печалями, отступила куда-то вдаль, как отступают берега от уплывающего корабля. Она словно окаменела и влачила своё существование без жалоб, без надежд, покорившись судьбе.

И вдруг этот вызов! Жмурясь от непривычно яркого освещения, Барберина переводила взгляд с короля на Гоцковского.

— Садитесь, — сухо сказал ей Фридрих, указывая на стул.

Она не пошевелилась.

Фридрих уже жалел, что затеял всё это. Гоцковскому не следовало видеть Барберину в таком состоянии. Этот остолоп Шиц не догадался даже умыть и приодеть её.

— Вы знаете, сударыня, — сказал он, — что когда-то я относился к вам с большим благожелательством. Господин Гоцковский также симпатизирует вам. Доверьтесь же нам. Скажите откровенно, что вам известно о покушении Глазау. Если же вы ни в чём не повинны и не имеете против меня и моего королевства никаких злых умыслов, то, даю слово, я велю освободить вас. Итак, говорите.

«Не имеете злых умыслов». Она содрогнулась при этих словах Фридриха. Как перед утопающим, перед ней в одно мгновенье прошла её беспросветно-долгая, шестимесячная жизнь в каземате, допросы, истязания; она увидела землистые лица людей, заживо похороненных в четырёх стенах, перевозимых из крепости в крепость, пока смерть не приносила им освобождение. Есть ли у неё злые умыслы? За эти страшные месяцы она стала врагом короля. С каким наслаждением бросила бы она в лицо этому коронованному лицемеру всё своё негодование и презрение! Но нет! Нужно выдержать искус до конца. Если она будет держать себя в руках, её, может быть, выпустят.

Вдруг одна мысль поразила её. Возможно ли теперь, когда в ней достигло огромной силы то, что прежде бродило в виде незрелого протеста, возможно ли теперь скрыть эту кипящую злобу? Ведь Фридрих хитёр и проницателен. Может быть, он сейчас читает в её душе, и в то время, как она полагает, что сумеет притвориться, на самом деле это он будет играть с ней в жуткие «кошки-мышки». А потом, когда она станет считать часы до освобождения, он прихлопнет её.

Холодный пот выступил у неё на лбу. Эта мысль оказалась неотразимой. Противоядия против неё не существовало.

— Что же вы молчите? — заговорил снова Фридрих. — Неужели вам требуется столько времени, чтобы обдумать свей откровенный рассказ? — Он насмешливо подчеркнул слово «откровенный».

Барберине почудилось, что за неприкрытой усмешкой короля кроется знание её ненависти к нему, к Шицу к зловонным казематам, ко всему, что служит опорой свирепых и бездушных порядков Пруссии.

Это лишило её твёрдости. Она не в силах была дольше выдержать.

И, чувствуя, что всё потеряно, и находя в этом какое-то жуткое удовлетворение, она ринулась очертя голову в страшившую её бездну. Она кричала, не чувствуя себя и не узнавая своего голоса. Она выплёвывала в лицо Фридриху все обиды, которые перенесла или свидетелями которых являлась; она придумывала самые язвительные слова для изображения подлости тюремщиков, для характеристики господствующей повсюду жестокости и несправедливости.

Король сидел с напряжённым лицом, не сводя глаз с Барберины. Один только раз, когда Гоцковский попытался что-то сказать, он движением руки остановил его. Внезапно Барберина закашлялась и, махнув рукой, замолчала. В комнате воцарилось тяжёлое молчание. Фридрих шумно выдохнул воздух, позвонил и, указывая на Барберину, стоявшую с повисшей головой, кратко распорядился:

— Уведите.

Когда дверь за Барбериной закрылась, он сказал, пожимая плечами:

— Мне очень жаль, Гоцковский, что так вышло, но теперь ей не будет пощады… Пусть пеняет на себя.

Гоцковский молчал, и это привело Фридриха в раздражение.

— Мне сейчас не до жалости! — вскричал он. — Я сам еле живу. Каждый сноп соломы, который доходит до меня, каждый транспорт рекрутов или денег становится либо подачкой, брошенной мне врагами из милости, либо доказательством их нерадивости. Если положение дел в Европе не изменится, нам скоро нечего будет противопоставить противникам.

— Но ведь смерть этой девушки не принесёт вам пользы, — осторожно заметил купец.

— Сентименты! Что мне до её жизни! Что мне до вас всех! Эти проклятые русские! Если хотите знать, с моей стороны почти глупо ещё существовать.

Он повернулся спиной к Гоцковскому и вышел, хлопнув дверью с такой силой, что стёкла в окнах жалобно зазвенели.

Глава шестая Поход

1

Весна 1760 года была на исходе.

Наливавшиеся соком травы окрасились яркой, до синевы, зеленью. На умытых росами приречных блестящих кустах копошилась разноголосая птичья мелочь. В белом от солнечного спета небе неподвижно висели ястребы.

Не стало больше прохладных зорь, когда зябко и весело ёжились плескавшиеся обледенелой водой солдаты. Солнце сделалось горячим и злым и задолго до полудня начинало жечь влажные от пота лица. Небосвод стал словно выше, и по ночам в нём ярче горели звёзды.

Но люди, вершившие дело войны, не замечали чудес, творимых природой. Светлой розовой ранью, палящим полднем и дождливым вечером они строили реданты^[31], выставляли караулы, стреляли, колесили взад и вперёд по широким дорогам, по просёлкам и нехоженым тропам.

В квартирмейстерской части^[32] русской армии круглые сутки кипела работа. В рядах действовавших войск оставалось не больше 60 тысяч человек. Вместо испрошенных главной квартирой после Кунерсдорфа 30 тысяч солдат из России было послано только 6 тысяч, да и из тех свыше тысячи умерло или заболело в пути. Был расчёт на рекрутский набор в занятых областях Восточной Пруссии; пруссаков можно было бы направить на должности извозчиков и денщиков, освободив занятых там русских. Но в дело вмешалась немецкая партия. Генерал Корф, назначенный кенигсбергским губернатором, представлял, что если будет объявлен набор, то жители Восточной Пруссии будто бы разбегутся. А так как предполагалось, что эти области войдут в состав Российской империи, то Воронцов, вняв уверениям Корфа, отменил набор. Людей в армии по-прежнему не хватало.

Были и другие хлопоты. В январе 1760 года в армию прибыл полковник Тютчев для устройства артиллерии. Генерал-фельдцейхмейстер Пётр Шувалов сделал удачный выбор: Тютчев решительно взялся за дело. Артиллерия подразделялась на полевую и бомбардирскую; та и другая была подчинена начальнику артиллерии, состоявшему под непосредственным начальством главнокомандующего. В бригадах и корпусах выделялась особая резервная артиллерия. Орудиям большого калибра предписывалось открывать огонь с 750 сажен, а малого — с 400 сажен. Первый огонь надлежало направлять на неприятельские батареи, а на ближних дистанциях стрелять по пехоте и коннице. В обязательное условие вменялось артиллерийским офицерам требование взаимной выручки.

Подверглось переустройству и продовольственное дело. Генерал-провиантмейстер Василий Иванович Суворов устроил в Познани обширные магазины, но другие тыловые магазины ему так и не удавалось устроить. Транспортировать провиант из России было очень далеко, а заготовлять на месте трудно, ввиду ограниченности денежных средств: как в Польше, так даже и в Пруссии продовольствие приобретали почти исключительно за наличные деньги, чтобы не раздражать местных жителей, не желавших принимать в уплату квитанции. В короткий срок было истрачено около 400 тысяч рублей, а новых сумм не поступало.

Генерал-лейтенант Суворов измышлял самые хитроумные способы, как бы доставать провиант под квитанции, оплачиваемые потом в Петербурге, не нарушая в то же время директив Конференции о политичном обращении с населением. В помощь себе он взял из главной квартиры нескольких офицеров, показавшихся ему наиболее пригодными для такой деликатной миссии. Среди этих офицеров был и Шатилов.

Петербург, шумные балы, разговор с великой княгиней — всё это уже быльём поросло. Бешено скача из столицы с рескриптом о противодействии сепаратистским попыткам Пруссии, Шатилов чувствовал, что с каждой верстой весь этот мир блеска, мишуры, интриг и хитросплетений словно расплывается в морозной дымке, становится призрачным, и всё, что ещё день назад казалось таким важным, уже начало терять цену. Иногда только с сожалением вспоминал он о неразоблачённом Тагене, да по-прежнему неотвязно ныла где-то на самом дне сознания, в сокровеннейшем уголке души, мысль об Ольге. Но власть над ним уже приобрела та жизнь, с которой он за год успел неразрывно сродниться.

Он понял, что в столице всё время тосковал по этой жизни, по армии, по трудностям и постоянной новизне походов, по солдатским песням, то унылым, то безудержно залихватским, по волнующему напряжению битв и по суровой, мужской боевой дружбе.

В главной квартире многое изменилось. Салтыков болел, и его часто и подолгу замещал Фермор. Алексей Никитич отдавал должное опытности и предусмотрительности Фермера, но не мог побороть антипатии к нему. Он мирился с тем, что у Фермора не было широты кругозора и горячей веры в русское оружие, которые так пленяли в графе Петре Семёновиче, но он не мог простить Фермору его холодного педантизма и постоянной заботы о прусских жителях в ущерб русским солдатам. Поэтому Шатилов был даже рад, когда генерал-лейтенант Суворов вытребовал его к себе.

Всё лето он провёл в разъездах, закупая муку, овёс и картофель; ранней осенью Суворов послал его с рапортом к главнокомандующему. Сделав доклад, Шатилов тотчас же пустился на розыски своего друга, как ребёнок, радуясь предстоящей встрече, Он нашёл его только вечером, завертел, закружил в объятиях.

— Пусти, ошалелый! — отбивался Ивонин. — У меня дела ещё.

— Эва! Завтра на заре я уезжаю, так уж эту ноченьку твои дела подождут.

— Ин ладно.

Они вышли на высокий берег, окаймлённый густым тёмным кустарником. Под ногами шуршал размётанный багрянец листьев. По чёрной реке катилась светлая дорожка.

— Одер, — задумчиво сказал Ивонин. — А у славян издревле Одрой сия река прозывалась. Уже и забыто, что во всех сих местах славянские племена жили и на костях их пруссы своё благополучие воздвигли.

— Да ещё и тем недовольны. Снова хотят славянские земли заглотнуть.

— На сей раз не выйдет… Одначе рассказывай.

Выслушав Алексея Никитича, он вздохнул.

— Вечно та же история. Тотлебен да Корф стращают, что нас же в Европе северными варварами звать будут, Фермор их в сём поддерживает; в результате русские солдатушки и кровь льют и голодные ходят, а прусские бауэры мошну набивают. Запрошлую неделю консилиум в главной квартире был…

— А кто нынче в ней состоит? — перебил Шатилов.

— Генерал-квартирмейстером^[33] Штофельн, начальник артиллерии — Глебов, начальник инженеров — Муравьев, штаб-доктор — Кульман, главный провиантмейстер — Маслин. Да что в них толку при Ферморе! Крепка тюрьма огородою, а рать — воеводою. С Петром Семёнычем они вовсе по-другому толкуют.

— Что же он? Совсем занемог?

— Борется с недугом. То сдаст командование Фермору, то снова, чуть полегчает ему, в должность вступит, хоть иной раз и в великом жару… Так вот на консилиуме заслушаны были доклады товарищей твоих по провиантмейстерской части: офицеров Корсакова, Груздавцева и Бока. Всё то ж показали, что от тебя сейчас слышу, а толку чуть.

Они помолчали.

— О чём же ещё главная квартира суждение имела?

Ивонин оживился.

— Ещё о хлюсте этом, о Тотлебене. Уже его и Фермор не стал переваривать. И то сказать: в его отряде завелись многие женщины, тащат с собой разного скарбу. До того дошло, что некоторые офицеры в неприятельский лагерь на пароль ездили и там шнапс с зейдлицевскими молодчиками пили. Фермор назначил было заместо Тотлебена генерала Еропкина. Но разве этакого объедешь! Тотлебен в Петербург кляузу настрочил, и всё по-прежнему пошло.

Издали донеслась солдатская песня. Голоса звучали стройно, ладно.

— Славно поют, — промолвил Шатилов. — В одной тюрьме сидеть, в одном полку служить — споёшься.

Песня гремела:

Пенье неожиданно оборвалось, и чей-то тонкий голос надсадно зачастил:

— Это уж не иначе, как со столичным образованием, — засмеялся Ивонин. — Должно, служил допрежь в камердинерах. Пойдём-ка к ним, Алексей.

Когда они подходили к костру, вокруг которого сидели и стояли солдаты, тот же надсадный голос рассыпался быстрой скороговоркой:

— Тьфу! Уймись, дурень! — с сердцем сказал кто-то.

Вокруг засмеялись на разные лады.

— Ай да Емковой!

— Емковой! — приостановился Шатилов. — Это не тот, что у покойного Микулина служил?

— Тот самый. Сейчас он, в свой черёд, канониром при гаубице. Мужик — что золото. Да вот сам посмотришь. Емковой, поди-ка сюда! — крикнул он, выходя на свет.

Солдаты нестройно поздоровались: по тому, как многие из них заулыбались, Шатилов понял, что его друга здесь хорошо знают и любят.

— Чего изволите, вашбродь? — не спеша приблизился Емковой.

— Вот премьер-майор интересуется, как живётся тебе.

— Благодарствуем на этом. Только какое же солдатское житьё? Известно: под голову кулак, а под бока и так.

— Я Евграфа Семёныча знавал, — тихо проговорил Шатилов. — Не забыл, поди?

Емковой истово перекрестился.

— Царство ему небесное! Вовек не забуду. Голубиной души человек был, и антилерист знатный: он меня обучил бомбардирскому делу.

— Ты всё ещё в Углицком полку?

— Никак нет! Во втором Московском… Нас оттуда, почитай, с полсотни сюда переведено.

— Надоело тебе, небось, по чужой земле таскаться?

— А то… Сейчас, вашбродь, сенокосица. Стоги-то духовитые, тёплые. Как подумаешь, — эх, мать честная!

— Всё война, — сказал Ивонин.

Солдат покачал головой.

— Что же войну корить! Иной раз и за нож возьмёшься, коли разбойник нападёт. Война трудна, да победой красна.

У костра чей-то голос добавил:

— Особливо, ежели с прусачьем воевать доводится. Эти нас, как пауки, сосали.

— Лес сечь — не жалеть плеч, — отозвался другой.

— Слово-то какое! — восхищённо сказал Шатилов. — Прусачье! Кто это придумал?

— Промеж себя завсегда так его называем, — отозвался Емковой. — Касательно же войны, если дозволите наше простое солдатское слово молвить, то мы, значит, так судим: когда поля межуются, то по стародавнему обычаю парнишек на меже секут, чтобы помнили, значит, где межу проложили. Эвон и немчуру надобно, как границу сделают, накрепко высечь на ней. Дескать, мол, войной да огнём не шути.

— Правильно, Емковой, — серьёзно сказал Ивонин, — давно пора так-то. Ну, прощайте, братцы. Авось, мы ещё поучим немца. И не на границе, а в самом его дому.

— Каковы? — сказал Шатилов, когда они немного поотдалились. — Хоть война с прусачьем трудна, да победой красна. Вот он, наш солдат.

— Нет его лучше во всём свете, — тихо, даже как бы торжественно сказал Ивонин: — и храбр, и силён, и духом бодр… Одного только недостаёт.

— Чего же?

Ивонин с силой сказал:

— Достойного военачальника. Таких солдат не Фермор и даже не граф Салтыков вести должен.

— А кто? — горячим топотом сказал Алексей Никитич. — Есть ли такой?

— Сперва полагал я так о Захаре Чернышёве. Его в ноябре прошлого года из плена выменяли, и он себя очень похвально с той поры выказал. Однако вижу, и Чернышёв не тот. Армии новый Пётр нужен: кто бы всю силу её молодецкую в одно собрал да взорлил над Фридериками и Даунами… — Он вдруг осёкся и словно нехотя проговорил: — Может, и есть такой! С самого Кунерсдорфа присматриваюсь. Великих дарованиев человек. А выйдет ли что? Про то, кто ведает? И не спрашивай сейчас больше об этом.

Они долго шагали молча, и длинные их тени бежали рядом с ними, то отставая, то перегоняя их на капризных поворотах тропинки. Подул сильный ветер. Листва на деревьях шепталась чаще и беспокойней. С реки всё явственнее доносился плеск волн.

— К непогоде, верно, — сказал Шатилов. — Осень близится. Что ж в главной квартире? До конца года собираются марш-манёвры предпринимать? План-то есть у них?

— Какой же план! — со скукой возразил Ивонин. — Цесарцы всё так же от решительных действий уклоняются. Даун опять хочет нас в первый огонь втянуть, а сам отсидеться за нашей спиной. Но на сей раз мы уже научены. Пётр Семёныч хочет ограничиться операциями в Померании, имея целью взять Кольберг и укрепиться на Балтийском побережье. А вместе с тем, дабы показать всю ненадёжность положения Фридерика, совершить набег на Берлин. Для этой цели будет выделен особый отряд.

— Когда сие предстоит? — живо спросил Шатилов.

— Полагаю, в будущем месяце. Посмотрим, так ли уж далеко до прусской столицы. Но пока — молчок.

2

Мысль о военной экспедиции на Берлин возникла в Петербурге ещё в 1758 году. Салтыков намеревался привести её в исполнение после Пальцига, потом после Кунерсдорфа, но оба раза откладывал ввиду нежелания австрийцев помочь ему. При этом не имелось в виду удерживать Берлин надолго: такая задача представлялась чересчур ответственной — и потому, что очень трудно было бесперебойно снабжать войска при столь удлинённых коммуникациях, и потому, что не было уверенности в способности обезопасить эти коммуникации от двухсоттысячной армии Фридриха. И Конференция, и Салтыков, и тем более Даун исходили из принципов линейной тактики, обрекавшей полководца на ограниченность целей и методов. Они хотели лишь нанести короткий энергичный удар, чтобы разрушить военные предприятия в Берлине и, главное, добиться крупного морального успеха, доказав уязвимость прусской столицы.

Исподволь готовясь к берлинской экспедиции, Салтыков собрал обширные сведения, и теперь в главной квартире был скоро разработан маршрут и порядок похода. Рейд на прусскую столицу поручался в основном сборному отряду в составе 3600 кавалеристов и 1800 гренадеров при 15 орудиях. Начальником этого отряда по распоряжению Конференции был назначен Тотлебен. Маршрут его лежал от Нейштеделя, через Сорау, Губин, Бесков, Вустергаузен на Берлин — всего протяжением около 190 вёрст.

Одновременно выступал 12-тысячный отряд генерала Захара Чернышёва, состоявший из семи пехотных полков. Он двигался другой дорогой до Губина, а затем шёлнепосредственно за Тотлебеном, чтобы в случае надобности подкрепить его.

И, наконец, главные силы армии продвигались к Губину для обеспечения экспедиции от всяких неожиданностей.

Двадцать шестого сентября Тотлебен и Чернышёв, каждый по указанной ему дороге, выступили к Берлину.

Шли форсированным маршем, легко оттесняя незначительные неприятельские отряды, пытавшиеся задержать продвижение. Двадцать девятого конница Тотлебена была уже в Губине, а днём позже — в Бескове; здесь была дана днёвка.

Ивонин был прикомандирован к квартирмейстерской части Тотлебена. Негласно ему было дано поручение следить за тем, чтобы в Берлине граф Тотлебен строго соблюдал данную ему инструкцию. Инструкция эта обязывала требовать от города знатную контрибуцию, а при неимении денег получить вексель и в обеспечение уплаты взять несколько именитых купцов и ратманов. Кроме того, предписывалось разрушить арсенал, литейный дом, оружейные магазины и суконные фабрики. Последним пунктом оговаривалось, что никому из мирных жителей Берлина не должно чинить обид.

Видимо, Тотлебену было известно о нерасположении к нему Ивонина, потому что он встретил его неласково.

— Я не владею русским языком, — сказал он по-французски. — Мне обещали прислать офицера-переводчика. Это будет, — он вытянул из-за обшлага щегольского мундира листок бумаги и покосился на записанную фамилию, — это будет подполковник Аш. Пока же я с трудом понимаю инструкцию главнокомандующего и предпочёл бы, чтобы она была составлена на знакомом мне языке.

— Я доложу о вашем желании, граф, — сказал Ивонин. — Однако же осмелюсь заметить, что в русской армии официальная переписка до сей поры только на родном языке велась.

Тотлебен вспыхнул.

— Что ещё вам приказано передать мне? — отрывисто спросил он.

— Только то, что фельдмаршал Даун выделил отряд под начальством графа Ласси, который, в свою очередь, двинулся к Берлину.

— Вот как!.. Даун боится, что без него свадьбу сыграют… Я прекрасно могу обойтись без него. Теперь всё?

— Всё, господин генерал.

— Можете итти.

Ивонин вышел с ощущением, что его глухая неприязнь к Тотлебену теперь превратилась в открытую взаимную вражду. Он знал за собой это свойство. Нравился ли ему человек, или, напротив, был неприятен, в обоих случаях его чувство как бы передавалось этому другому. Шатилов не раз подтрунивал над этим:

— Ты всё напрямки да порезче… Ан, иной раз и хитринка надобна. Это только медведь напролом лезет, да и то лоб расшибает. От тебя человек шаг сделает, а ты от него в сей же час десять, да всё норовишь выказать ему, что он не люб тебе.

Но что ж было делать? Лисьи увёртки он ненавидел. Нет, уже лучше резать напрямик…

С этими мыслями он уже почти дошёл до своего жилища, когда до слуха его донёсся могучий бас, выводивший задорную песню.

горланил бас, а чей-то взволнованный голос уговаривал и усовещевал его:

— Ну-к, полно тебе. Ведь мы на походе. Услышит, не приведи боже, кто из начальства, что от тебя спиртной дух идёт, не миновать тебе плетей. Нешто ты свою спину не жалеешь?

— Плевал я на плети. Бей жену до детей, а детей до людей. Меня стегать поздно: я за три года, почитай, три десятка окаянной немчуры изничтожил, ещё знамя ихнее приволок. Да и какое начальство ноне! Вот у графа Румянцева я был в начальстве, а этот… Тотлебен… выйдет, отряхнётся, на солдат не взглянет, да и поедет… только не туда, куда стреляют, а подалее.

— Молчи, дурья башка, — зашипел второй. — И сам пропадёшь, и меня нивесть за что уморишь.

— Так рази ж не правда?

— Правда твоя, мужичок, а полезай всё же в мешок… Нашёл где правду искать! В солдатах.

Ивонин, стоявший в тени, выдвинулся на освещённое бледной луной место.

— Почему же в солдатах правды не найти? — сказал он негромко.

Теперь он имел возможность рассмотреть их. Один был громадного роста, он нетвёрдо держался на ногах и сейчас, отпрянув при неожиданном появлении офицера, перебирал ногами, тщетно силясь встать ровно. Другой… Впрочем, разглядывать другого не приходилось: знакомый голос с радостным удивлением произнёс:

— Никак, господин Ивонин? Здравья желаю, вашбродь.

— Емковой?

— Мы самые. Второй Московский в сей отряд назначен.

— А этот — из ваших?

— Из наших, вашбродь… Вместе в Углицком служили. Алефаном зовём. В бою целого взвода стоит, а вот на тебе: нашёл где-то штоф сивухи и теперя, пёс его возьми, захмелел вовсе. Вашбродь! Будьте отцом родным. Он это впервой. Молод ещё да дурен. К утру он ни в одном глазе…

— Я, так и быть, прощу. Да, смотри, как бы адъютант начальника, подполковник Бринк, не увидел. Этот строгий.

— Я его в момент домой доставлю. Там уж поучу его малость, обормота. Спасибо, вашбродь.

— А не боюсь я никого, — вмешался вдруг дотоле молчавший Алефан. — Я, ваша высокобродь, с Астрахани. Там у нас немцем прозывается мешок с песком, который на малых судах для перекренки от ветра ставят. Я энтих мешков погрузил на своём веку вдосталь. И живой немец мне не в диковинку. А начальства я тож не пужаюсь. Потому меня господин ротный учил: ходи право, гляди браво. Я же…

— Что здесь есть за шум? — раздался вдруг холодный голос. — Как стоишь, любезный? Э, да ты пьян?

Емковой с отчаянием смотрел на Ивонина. Тот, поморщившись, обратился к вновь подошедшему:

— Я знаю этого солдата, господин барон. Разрешите мне расследовать это дело и взыскать с него.

— Как дворянин дворянину готов услужить вам, — ответил Бринк. — Но как официальное лицо, не имею права. Могу лишь обещать, что до окончания экспедиции установленное наказание не будет приведено в исполнение. Ступай-ка за мной, любезный.

Ивонин пожал плечами и, не глядя на Емкового, зашагал прочь.

После днёвки войска продолжали своё движение. Днём второго октября конные части передового отряда достигли Вустергаузена, а к ночи туда прибыла и пехота, посаженная на повозки. В этот же день Чернышёв подошёл к Фюрстенгальде, а главные силы русской армии приблизились к Рубину.

В Берлине царила растерянность. Комендант города, генерал Рохов, отдал приказ гарнизону очистить город. Но в Берлине лечились от ран генералы Левальдт, уволенный к тому времени в отставку, Кноблох и Зейдлиц. Они явились к Рохову и потребовали, чтобы он защищал столицу.

— У меня всего три батальона пехоты и четыре эскадрона кавалерии, — заявил Рохов.

— Прежде чем подойдут русские, вы получите сильное подкрепление, — уверял его Зейдлиц.

Рохов, поколебавшись, уступил и немедленно начал укреплять подступы к городу.

Берлин, расположенный на берегах реки Шпрее, был окружён обширными предместьями, три из которых находились на правом берегу, а четыре, в том числе замок Копеник, у переправы через реку — на левом. На правом берегу город прикрывался палисадом, на другом берегу — невысокой каменной оградой.

Проникнуть в предместья можно было через десять ворот: Котбусские, Галльские, Бранденбургские и Потсдамские на левом берегу Шпрее и Гамбургские, Розентальские, Шонгаузенские, Аандсбургские, Франкфуртские, Восточные — на правом.

Перед всеми воротами начали набрасывать флеши и ставить в них пушки. Ночью работа не прекратилась. При дымном свете факелов тысячи людей копали землю и пробивали бойницы в стенах.

Однако ни эти приготовления, ни пребывание в Берлине прославленных Фридриховых генералов, ни даже известие о подходе крупных сил, высланных королём, — ничто не могло успокоить берлинское население.

Жители предвидели капитуляцию города. Зная, как ведёт себя прусская армия в занятых местностях, они не рассчитывали на снисхождение русских. Кто мог, покидал Берлин и бежал. Тщетно взывал Рохов к добрым берлинцам, обнадёживая, грозя и умоляя. Никто не хотел итти копать укрепления, никто не верил ему. Купцы, ратманы, дворяне — все, кто побогаче, старались нанять экипаж и уехать.

Прислушиваясь к покуда далёким залпам русской артиллерии, они с бледными, смущёнными лицами торопливо рассаживали в нивесть откуда появившихся старомодных рыдванах и простых крестьянских подводах своих домочадцев. Они оставляли награбленное в Силезии, наворованное в Саксонии, бросали на произвол судьбы собственное имущество. Война, казавшаяся таким прибыльным делом, обернулась другой стороной. Война пришла к ним в гуле русских орудий, в смятении и растерянности кичливых генералов, и прусская столица с трепетом ждала расплаты.

3

Утром третьего октября первые гусарские эскадроны и казачьи сотни подошли к Берлину. Погода была ясная и безоблачная. Переправа через Шпрее у Копеника была занята неприятелем, но после короткой схватки гусары завладели ею.

Понемногу, мелкими партиями стала подходить русская пехота. Солдаты с любопытством и одновременно с разочарованием рассматривали город.

— С той норы змеюга, значит, выползла.

— Ужли же столько годов воевать надо, чтоб сие гнездо воровское порушить?

Ивонин с недоумением следил за действиями начальника отряда. Сперва Тотлебен намерен был штурмовать какие-нибудь ворота одной конницей. Но солнце успело уже заметно склониться к закату, а штурма всё не было. Наконец Бринк объявил, что в результате личной разведки начальник отряда решил атаковать Котбусские ворота и назначает атаку на ночное время.

— А почему бы не пробить посредством артиллерийского огня брешь? — спросил Ивонин.

— Генерал Тотлебен не хочет до времени выпалить орудийную амуницию. Он полагает, что сукцесс^[34] будет одержан и без этого.

— Но тогда, не поясните ли, господин подполковник, отчего именно Котбусские ворота? Ведь, атакуя оные, мы попадаем под фланговый огонь из галльских флешей.

— Так распорядился господин начальник отряда.

Голос Бринка был зловеще сух.

Стемнело. С реки поднялся сырой, холодный ветер. Солдатам не велено было разжигать костров, и они жались друг к другу, с нетерпением ожидая сигнала к атаке.

В десятом часу вечера Тотлебен собрал офицеров. Выпятив грудь, он произнёс длинную напыщенную речь; Бринк почтительно переводил.

— Я предложил берлинскому коменданту капитулировать, но он не согласился. Потому я возьму Берлин штурмом. Атака начнётся в полночь. Триста гренадеров и два орудия под командой князя Прозоровского атакуют Галльские ворота, а равносильный деташемент майора Паткуля — Котбусские ворота. В подкрепление каждому даётся по двести гренадеров и по два эскадрона кавалерии. Я приказываю, чтобы командиры отрядов меня наиподробнейше рапортовали.

«Я… я… — думал Ивонин, угрюмо слушая Бринка. — Мнит себя великим полководцем. Чего глупее: вместо атаки совокупностью в полторы тысячи человек дробить силы наполовину».

Едва окончилось совещание, он торопливо пошёл в отряд Прозоровского, куда был прикомандирован. Чья-то высокая фигура выросла на дороге.

— Ваше высокоблагородие! Дозвольте слово молвить. То я, Алефан. Спасибо вам за вашу милость, что меня оборонить хотели. А только господин Бринк меня к батогам приговорили.

Солдат шагнул вперёд. Ивонин слышал его частое, бурное дыхание.

— Нехай меня лучше насмерть расстреляют. А пороть — я не дамся.

Ивонин подошёл к солдату и положил руку ему на плечо.

— Наказать тебя нужно, в российской армии на походе хмельных быть не должно. Да только не на теле наказать. Правда твоя: таких, как ты, не порют. Вот что, Алефан: сейчас бой, ты в нём себя выкажи, а я опосля генерала Чернышёва о тебе рапортую.

— Вашбродь! Ежели так… Ежели избавите… век мне того не забыть. А насчёт боя — не имейте сумнениев.

Когда Ивонин скрылся из виду, из кустов вышел Емковой.

— Что, дурья башка? Говорил тебе: обратись к нему. Это офицер настоящий!

— И впрямь! Вот бы все у нас такие были. То-то воевали бы!.. Как он сказал мне: «правда твоя», говорит…

— То-то! Правота, что лихота: всегда наружу выйдет.

Они ещё долго говорили об Ивонине, торопливо пробираясь кустарником в свою роту.

В двенадцать часов ночи высоко в небо взлетела ракета, медленно упала в Шпрее и, зашипев, погасла. И сейчас же с громким «ура» русские гренадеры бросились на штурм. Отряд Прозоровского, несмотря на то, что его атака почти не была подготовлена артиллерией, ворвался в Галльские ворота. Но к этому времени гарнизон города уже усилился: за двенадцать часов, напрасно потерянных Тотлебеном под стенами Берлина, туда успели войти первые семь эскадронов из спешившего на выручку корпуса принца Вюртембергского.

Пруссаки установили в домах трёхфунтовые пушки и били почти в упор по гренадерам, проникшим за крепостную ограду. Русские двигались наугад по узким, кривым улочкам, а немцы стреляли из проходных дворов, из переулков, устраивали засады, появлялись оттуда, откуда, казалось, не было путей. Их становилось с каждой минутой всё больше.

Отряд Прозоровского начал медленно отходить. Теснимый со всех сторон, он яростно отбивался, то и дело переходя в штыки. Князь Прозоровский посылал уже второго гонца, прося ускорить посылку подкреплений. Солдаты тоже ждали подмоги.

— Держись, паря. Скоро лезерв подведут, — хрипел Емковой. Алефан, дважды раненный, но оставшийся в строю, молча посылал привычными пальцами пулю в дуло ружья.

Луна скрылась за облаками, и бой продолжался почти в полной темноте, при вспышках выстрелов и дымном пламени от горевшего где-то строения.

— Секунд-майор! Возьмите с собой двух казачков и скачите к начальнику отряда, — обратился Прозоровский к Ивонину. — Гром и пекло! Объясните, что без резерва я дальше держаться не могу, что… Да вы и сами, впрочем, знаете.

Ивонин был рад этому поручению. Отсутствие резерва приводило его в недоумение и беспокойство.

В штабной части он застал всё того же вездесущего Бринка. Как только тот увидел его, сейчас же сказал:

— И вы касательно резерва? Что это князь: третьего человека шлёт. Ему уже послано повеление: незамедлительно учинить ретираду.

— Ретираду?

— Того требует общая польза! Суть в том, что к Берлину подходят весьма многие вражеские войска, и если бы мы ныне заняли город, то не успели бы после вернуть людей обратно и могли бы потерять весь корпус.

Ивонин долго не отвечал. Снова и снова вставал перед ним вопрос: недомыслие или прямая измена?

— Ежели позволите моё мнение выразить, — сказал он наконец, — то, во-первых, и нас знатные силы генерала Чернышёва подкрепить могут, а во-вторых, задачу нашу я в том лишь и усматриваю, чтобы быстрым, стремглавным натиском ошеломить столицу прусскую и принудить её коменданта к капитуляции.

— В обстоятельствах близости неприятеля впереди и сзади того сделать нельзя, — ответил Бринк, пожевав губами.

Ивонин откланялся и вышел.

Выслушав его доклад, Прозоровский пришёл в неистовство.

— Гром и пекло! Да если бояться не успеть вывести людей, то не нужно было и штурма затевать. Мы налёт совершаем, здесь же смелость решает. Коли бы хотели серьёзно Берлин штурмовать, то не посылали бы двухтысячный деташемент. Ужели Тотлебену то невдомёк?..

— Делать нечего, князь. Прикажите ретираду, — хмурясь, сказал Ивонин.

— И сам вижу. Вюртембержцы с трёх сторон уже наседают…

Отряд Прозоровского, потеряв девяносто два человека убитыми и ранеными, отступил. Паткуль ограничился слабой попыткой приблизиться к Котбусским воротам и без потерь вернулся на исходные позиции.

В это время разведка принесла сведения о приближении главных сил принца Вюртембергского, и Тотлебен немедленно отвёл весь свой отряд в Копеник, куда подходил уже корпус Чернышёва.

Глава седьмая Взятие Берлина

1

Пятого октября граф Чернышёв принял общее командование собравшимися в Копенике войсками. Неудачные действия Тотлебена требовали того, чтобы энергичной, хорошо подготовленной атакой поправить дело и восстановить престиж русского оружия. В этом с Чернышёвым были согласны все, вплоть до Фермора, тотчас пославшего Чернышёву дивизию генерала Панина и обещавшего в случае нужды явиться к Берлину со всеми остальными войсками.

Панин, разложив провиант по повозкам, шёл форсированным маршем, проходя в день по тридцати пяти вёрст. До его прибытия Чернышёв решил не предпринимать решительных действий, а пока произвести основательную рекогносцировку.

До сих пор на выручку прусской столице подошли только войска принца Вюртембергского, но из Саксонии спешил ещё отряд генерала Гюльзена. Авангард этого отряда под начальством полковника Клейста находился уже у Потсдама.

С целью обеспечить сообщение с Потсдамом и установить связь с ожидавшимися оттуда подкреплениями принц Вюртембергский выдвинул на высоты перед Галльскими воротами три батальона пехоты и двести человек конницы. Для прикрытия Берлина со стороны правого берега на передовые позиции были выдвинуты пять батальонов пехоты, шесть эскадронов драгунов и несколько эскадронов гусаров, под общей командой майора Цеймера.

Неприятель сосредоточивал под Берлином крупные силы, и задача овладения городом с каждым часом становилась всё более трудной.

Чернышёв, исследовав местность, решил нанести главный удар на правом берегу Шпрее. Вспомогательные действия по левому берегу он поручил Тотлебену, связь с которым поддерживалась в районе Копеника особой пехотной бригадой.

Распоряжения эти были вполне разумны. Чернышёв не предвидел лишь последствий, которые возникли оттого, что Тотлебен вновь получил возможность к самостоятельным действиям.

Между тем все помыслы Тотлебена по-прежнему были устремлены на то, чтобы первому войти в город и суметь приписать себе всю заслугу по овладению прусской столицей. Сделать это было тем более трудно, что подошёл австрийский корпус Ласси.

Граф Ласси привёл с собой 14 тысяч человек. И большая численность его войск, и более высокий чин, и более высокие должности, ранее им занимавшиеся (Ласси был начальником штаба у Дауна), давали ему право старшинства над Тотлебеном… Было очевидно, что штурм Берлина на левом берегу Шпрее может быть предпринят только совместно с корпусом Ласси, и притом под главным начальством этого последнего. Поэтому Тотлебен лихорадочно измышлял способы, не доводя дело до штурма, лишь используя создавшуюся для прусской столицы опасную обстановку, заставить берлинского коменданта сдаться. И сдаться именно ему, Тотлебену! Исходя из этого, он решил всеми мерами сдержаться на занятых им позициях у Котбусских и Галльских ворот, как ближайших к городу.

Ласси тоже стремился не столько к общей пользе дела, сколько к тому, чтобы самому завладеть Берлином. Едва расположившись на позициях — перед Бранденбургскими воротами, он попытался через посредство прусского генерала Левенштейна заключить с Роховым капитуляцию. Об этих переговорах он ни словом не известил Тотлебена.

Но на правом берегу, в лагере Чернышёва, господствовало другое настроение. Там предпочитали действовать не уговорами, а силой оружия. Оттуда на Берлин надвигалась подлинная гроза, и отвести эту грозу прусская столица была не в силах.

2

Шатилову удалось добиться разрешения участвовать в качестве волонтёра без определённых обязанностей в экспедиции. Педантичный Василий Иванович Суворов очень задержал его, и он нагнал войска уже под самым Берлином. Чернышёв, знавший, что премьер-майор был обласкан в Петербурге, обошёлся с ним по укоренившейся традиции придворного быть любезным с теми, кто хорошо принят при дворе, очень приветливо.

— Оставайтесь у меня, — сказал он, — посмотрите шармицель, а неровен час, так и дельце для вас найдётся.

Алексей Никитич, радостный, вышел от Чернышёва и тут же, пройдя всего сотню шагов, встретился с Емковым.

— Здравия желаем! — широко осклабился тот.

— Ты как здесь? Разве Второй Московский не у графа Тотлебена?

— У графа-с… Да, вишь, часть гаубиц генерал Чернышёв к себе забрали. И бомбардиров, значит, с ними.

— Ты секунд-майора не видывал?

— Как же! Они в квартирмейстерской части графа Тотлебена находятся. Очень даже видел их.

— Что же, ты рад, что тебя перевели? Завоевался на том берегу!

— И ещё бы воевал, да воевало потерял, — сдержанно усмехаясь, ответил солдат. — Нам как прикажут… А только, ваше высокобродь, как на духу скажу: мне под их превосходительством Тотлебеном воевать не столь сподручно.

— А что, не любо солдатам у него?

— Дураку что глупо, то и любо, — загадочно сказал Емковой. — Где уж солдату о том помыслить!

— Своеобычный ты мужик, — раздумчиво проговорил Алексей Никитич. — Дерёшься ты, я знаю, славно, а начальников, видно, не уважаешь.

— Как можно, вашбродь! Если солдат начальство не уважит, какой же он солдат! Но опять же — и начальство разное бывает. А наш брат это всё примечает, потому его шкура сейчас же и восчувствует.

— Так-то так, да, по-моему, на войне всем трудно: и солдату простому и воеводе.

Емковой равнодушным голосом сказал:

— Конечно. Хотя у солдатов особливое присловье есть: воеводой быть — без мёду не жить… Дозвольте, однако ж, вашбродь, итти: меня господин поручик послали. Счастливо: вам, вашбродь. И господину Ивонину в землю кланяюсь: о том ему, как свидитесь, непременно скажите.

Солдат откозырял и, чётко печатая шаг, пошёл от Шатилова.

На рассвете седьмого октября Чернышёв двинул свой корпус к местечку Лихтенберг. Здесь проходила цепь высот, занятых отрядом Цеймера.

На своём правом фланге Чернышёв поставил, для защиты от прусской кавалерии, кирасиров под командой Гаугревена и Молдавский гусарский полк. Им вскоре же нашлась работа. Пруссаки не опасались Тотлебена, уже обнаружившего свою неспособность к энергичной атаке, ещё менее опасались они Ласси. Для них было ясно, что главную опасность представляет отряд Чернышёва. Поэтому они решили атаковать его немедленно, пока не подошла к нему дивизия Панина.

День выдался хмурый, то и дело начинал моросить мелкий, скучный дождь. Артиллерийские кони с натугой тащили пушки, которые Чернышёв также велел поставить на фланге.

В девять часов утра немного посветлело; ветер разбросал серую гряду туч, и в просветах показалось бледно-голубое, чахлое осеннее небо. И тотчас же, словно они ожидали этого момента, с холмов понеслись прусские кавалеристы.

Эскадроны принца Вюртембергского атаковали в образцовом порядке, ведя на скаку беглый огонь, быстро пожирая небольшое расстояние, отделявшее их от русских.

Заговорили русские пушки, картечь с визгом врезалась в ряды всадников, образуя в них большие бреши. Среди пруссаков началось замешательство. Принц Вюртембергский вынесся перед эскадронами и, хрипло выкрикивая какие-то неразборчивые слова, размахивая обнажённой саблей, поскакал вперёд. Конная лавина устремилась за ним.

Шатилов, при первых же выстрелах поспешивший к месту боя, смешался с солдатами пехотного прикрытия при батарее и, раздобыв ружьё, стрелял с колена. Он понимал, что две роты прикрытия не смогут отбить атаку столь крупных сил, но вместе с тем он был уверен, что Чернышёв пришлёт вовремя подкрепление.

Немцы были уже совсем близко. Шатилов отчётливо видел их красные, потные, напряжённые лица. И вдруг что-то будто кольнуло его. Всё это было, как случается иногда в жизни, точным повторением прошлого: уже была такая атака, и злые лица мчащихся всадников, и даже возгласы, раздавшиеся у него над самым ухом:

— Пушки! Пушки береги!

Ах, да! Кунерсдорф. Битва на Большом Шпице… Но дальше было не до раздумий. Всё смешалось. Рослые, разъярённые лошади пронеслись мимо него, обдав его комками мокрой грязи, над головой его свистнул палаш. Он инстинктивно метнулся в сторону и выстрелил из пистолета; рядом кто-то закричал дурным голосом, и сразу сделалось почти тихо. Бой переместился дальше, туда, где стояли орудия, и уцелевшие солдаты прикрытия со всех сторон бежали туда, хотя их было в пять раз меньше, чем пруссаков.

Шатилов побежал вместе с другими. Внезапно вокруг грянуло восторженное «ура»: из-за пригорка показались гаугревенские кирасиры и молдавские гусары. Звон сабель, трескотня выстрелов, дикое ржание коней, вопли раненых, остервенелые крики из сотен грудей возвестили о кавалерийской сшибке. Потом вдруг крики замолкли, и, несмотря на продолжающийся шум битвы, всем показалось, что стало очень тихо. А ещё через минуту это грозное безмолвие рубки взорвалось ликующими возгласами: немецкая кавалерия в полном расстройстве мчалась назад, преследуемая кирасирами и гусарами.

— Теперь ладно. Не отдали ему орудиев, — сказал кто-то рядом с Шатиловым. — Одначе антилеристов он успел, видать, многих посечь. Эх, кабы наши конники чуток раньше подоспели!

Алексей Никитич протиснулся вперёд — и обмер: перед ним, шагах в двадцати, лежал на «единороге», обхватив его руками и точно закрывая его собою, солдат. Голова его с тронутыми сединой волосами была рассечена страшным ударом палаша. Но Шатилов сейчас же узнал Емкового.

И в то же мгновенье всё существо его опять пронзило ощущение повторения прошлого, так что даже внутренним холодком обвеяло его сердце. Евграф Семёнович: тот так же лежал, раскинув руки последним усилием, последним движением жизни стремясь закрыть своё орудие. И теперь — Емковой. Та же смерть, тот же бездумный, прекрасный героизм.

Солдаты осторожно положили на траву труп Емкового, закрыли ему глаза и положили на веки медные пятаки.

Двое молодых артиллеристов уже возились подле «единорога», готовясь открыть огонь.

3

Поражение неприятельской кавалерии позволило Чернышёву продвинуться вперёд и занять важные высоты западнее Лихтенберга. Теперь правый фланг был надёжно прикрыт, и, больше того, создавалась угроза для левого крыла Цеймера. На занятых высотах были немедленно установлены четыре двухфунтовые пушки и два «единорога». Батареей командовал артиллерии-майор Лавров.

Чернышёв лично явился наблюдать результаты стрельбы — и остался очень доволен. После третьего залпа в отряде Цеймера были взорваны зарядные ящики.

Не давая противнику опомниться, русские войска устремились в общую атаку: на левом фланге действовала конница, с фронта наступала пехота. Принц Вюртембергский не решился вступать в упорный бой за выдвинутую вперёд.

Позицию, и отряд Цеймера был оттянут в предместье, под прикрытие палисадной стены.

Вечером прибыли передовые части Панина, покрывшие за двое суток семьдесят пять вёрст. Оба генерала тотчас уединились и стали обсуждать диспозицию штурма прусской столицы.

На правом берегу Шпрее было сосредоточено в это время двадцать три батальона и восемнадцать эскадронов, то есть около 11 тысяч пехоты и 4 тысячи конницы русских войск. Через день сюда должны были подойти главные силы Панина. На левом берегу стоял 9-тысячный отряд Тотлебена и 14-тысячный корпус Ласси.

Пруссаки имели в Берлине двадцать шесть батальонов и сорок один эскадрон. На правом берегу, против Чернышёва, находилось шестнадцать пехотных батальонов и двадцать эскадронов.

В общем, не считая Ласси, русские войска имели полуторный перевес в численности.

Однако принц Вюртембергский, получив сведения, что Фридрих выступил с крупными силами для спасения своей столицы, считал возможным если не вовсе отбить противника, то хотя бы продержаться до появления короля. Как-никак, город был укреплён, снабжён всем необходимым, а численное неравенство возможно было отчасти восполнить формированием вспомогательных отрядов из населения, — благо в арсенале имелось вдоволь оружия. Левальдт и Зейдлиц рекомендовали такой способ действий: предпринять главными силами атаку на правом берегу и, обойдя правый фланг Чернышёва, принудить его к отступлению. В то же время на левом берегу отряды Тотлебена и Ласси будут скованы демонстративными выпадами Гюльзена. Так выгадывалось время: пока русские оправятся и возобновят наступление, успеет прибыть армия короля.

Чернышёв и Панин не имели точных сведений об этом плане, но в общих чертах рисовали его себе достаточно верно.

— Первое моё убеждение, — заявил Чернышёв в начале совещания, — в том, что неприятель, собравшись со всех сторон и с таким поспешением на защиту столицы, не оставит оной на жертву, но до последней крайности обороняться и город защищать станет.

— Мы судим по себе, граф Захар Григорьевич, — задумчиво сказал Панин, — мы, россияне, в сём случае бились бы смертно, Но пруссаки — не русские. О том забывать не следует.

Чернышёв стал горячо возражать. Он доказывал твёрдое намерение неприятеля защищать Берлин тем, что, во-первых, Гюльзену незачем было бы иначе пробиваться в город, во-вторых, тем, что неприятель, безусловно, рассчитывает на отсутствие единого командования у союзников, на разобщённость их войск рекою, и, наконец, на свои укрепления. Исходя из этого своего убеждения, он решил отложить общий штурм ещё на день, до подхода всего отряда Панина.

Начало штурма было назначено на семь часов утра девятого октября.

Диспозиция боя была разработана во всех подробностях.

После пробития утренней зори и трёх выстрелов все войска, построенные в полудивизионные колонны и имея на флангах кавалерию, начинали продвижение к Берлину. Подойдя на дистанцию действительного ружейного огня, они разворачивались и атаковали прежде всего высоты, прилегавшие к предместьям города. В первых рядах велено было ставить гренадерские роты^[35]. Полковой артиллерии предписывалось следовать при своих полках и, когда закончится выстраивание, тотчас начать скорострельную пальбу. Полевая артиллерия получала задачу обстреливать дальние цели.

Предусмотрено было даже количество людей, могущих сопровождать раненых: для вывода тяжело раненных отпускать из строя не более чем по одному человеку.

Единственное, что не упоминалось в диспозиции Чернышёва и Панина, — это путь ретирады. Судя по сосредоточению обозов у Копеника, именно там проходила дорога отступления в случае неудачи. Но прямого указания на это в приказе не имелось. Зато всем командирам и солдатам ставилось задачей: «сию атаку наисовершеннейшим образом произвесть», «удержать ту славу и честь, которую российское оружие чрез так долгое время сохранило».

Целую ночь на девятое октября Чернышёв и Панин опрашивали полковых командиров, всё ли у них готово и каково настроение солдатства. Ответы были единодушны. «Невозможно довольно описать, с какою нетерпеливостью и жадностью ожидают войска сей атаки; надежда у каждого на лице обозначается». Такими словами доносил командир Кексгольмского полка, и почти так же командиры Апшеронского, и Вятского, и Невского, и Бутырского, и 1-го Гренадерского, и Муромского, и всех других пехотных, конных и артиллерийских полков.

— На сей раз им несдобровать, — сказал Панин. — В Берлине русского штыка ещё не видали. Нынче узнают, сколь он остёр.

Раздался рокот барабанов: били зорю.

— Ну, господи, благослови! — поднялся Чернышёв. — Поедемте, генерал, к Четвёртому Гренадерскому. Там наше место будет. Через полчаса начнётся штурм.

Вдруг под окнами послышался бешеный галоп лошади.

— Ординарец! — встрепенулся Панин и, не дожидаясь, пока прибывшего введут, сам бросился в нетерпении навстречу ему.

Через минуту он вошёл, растерянный и смущённый.

— Граф! А, граф! — жалобно проговорил он. — Улизнули пруссы… отступили.

— Что? Как отступили? — вне себя вскричал Чернышёв.

— Из авангарда доносят: сегодня ночью все войска столицу покинули и ушли на Шарлоттенбург к Шпандау. Замахнулись мы, а бить-то некого… Эх! — и он в сердцах произнёс старинный «русский титул».

Чернышёв в ярости ударил по столу своей любимой янтарной трубкой так, что она с треском рассыпалась на мелкие кусочки.

— Испугались! Кичатся, что первые, дескать, в Европе воители, а вот какова их повадка! Столичный свой город, и тот… Без дефензивы… Генерал! Велите тотчас преследовать неприятеля, отрядив всю конницу и гренадеров в Шпандау. Прикажите также направить для преследования все лёгкие войска, какие только попадут вам.

Панин мгновенно вышел. Чернышёв позвонил.

— Кто из адъютантов? Подполковник Ржевский? Пущай сей же час скачет в Берлин и требует у коменданта формальной капитуляции. Вступление войск совершится сегодня в полдень с торжественным церемониалом.

Он потрогал зачем-то пальцем валяющиеся на столе осколки янтаря и резкими шагами вышел из палатки.

Пруссаки действительно ночью отступили. Узнав, что на правом берегу ведутся обширные приготовления к атаке, принц Вюртембергский созвал военный совет. Настроение было подавленное, никто не верил в успех обороны. Неудача кавалерийской атаки, на которую возлагалось много надежд, явилась, даже в глазах Зейдлица, доказательством превосходства русских. Кноблох и Гюльзен сразу предложили под покровом ночи покинуть столицу, Рохов с горячностью поддержал их. Остальные мрачно молчали.

Было решено немедленно вывести все войска, предоставив генералу Рохову полномочия выработать условия сдачи оставляемого в городе незначительного отряда. Условиями капитуляции для гражданского населения должна была ведать городская ратуша.

Оставался вопрос, с кем заключить капитуляцию; этого военный совет не касался, но тут на сцену выступил Гоцковский.

В то время, как в Берлине происходили эти события, Тотлебен неустанно изыскивал способы предстать единолично завоевателем прусской столицы.

Зная о том, что через несколько часов начнётся общий штурм и возможность сделаться «героем» Берлина будет невозвратно упущена, Тотлебен решил предпринять последнюю попытку. Он велел начать обстрел города, а между тем попытался установить связь с ратушей. Гоцковский сразу учёл, что с этим генералом будет выгоднее вести переговоры, чем с Чернышёвым. Правда, был ещё Ласси, но берлинские купцы не верили в дисциплинированность австрийских войск и предпочитали ввериться русским.

В три часа ночи, едва закончился военный совет, к Тотлебену явились парламентёры: майор Вегер и ротмистр Вагенгейм. Тотлебен принял их с плохо скрываемой радостью. На переговоры были допущены лишь Бринк и бригадир Бахман. Думая только о том, чтобы успеть подписать капитуляцию до начала штурма, Тотлебен страшно торопился.

В четыре часа утра пункты военной капитуляции были установлены.

Все оставшиеся в Берлине солдаты и офицеры объявлялись военнопленными и должны были утром явиться к Котбусским воротам, чтобы сложить там оружие. Находившиеся в городе русские пленные передавались Тотлебену. Рохов обязывался также выдать военные припасы и артиллерию. Со своей стороны, Тотлебен гарантировал неприкосновенность имущества граждан. Для выработки условий охраны граждан и их имущества к Тотлебену должен был явиться лично Гоцковский.

В пять часов утра конно-гренадёры Санкт-Петербургского и Рязанского полков заняли караулами все ворота на левом берегу Шпрее. Одновременно Бахман, назначенный Тотлебеном на должность коменданта Берлина, с двумя сотнями пеших гренадеров расположился в городе, на площади у королевского замка.

Только тогда Тотлебен послал Бринка к Чернышёву с лаконичным известием о капитуляции Берлина. Бринк встретил Ржевского, скакавшего к Рохову с требованием сдать город.

— Возвращайтесь обратно, подполковник, — сказал Бринк: — капитуляция уже заключена.

— Когда?

— Два часа назад.

— Без ведома графа Чернышёва?

— Граф Тотлебен представит ему на утверждение облигации^[36] города… Наш деташемент уже вступил в Берлин.

Ржевский ударил нагайкой коня так, что тот взвился на дыбы, и, не прощаясь с Бринком, помчался к Чернышёву.

Там уже дым стоял коромыслом. Ласси прислал протест против того, что Тотлебен не известил его о переговорах с пруссаками. Тучный австрийский полковник, разбрызгивая слюну, кричал, что австрийские гусары хоть силою водворятся в Галльских и Бранденбургских воротах, и требовал, чтобы ему немедленно выплатили часть обусловленной контрибуции.

Чернышёв, брезгливо морщась, приказал выдать австрийцам пятьдесят тысяч талеров и уступить им двое ворот.

Это было единственное распоряжение Чернышёва, касавшееся капитуляции. Более он не вмешивался в действия Тотлебена, ограничиваясь угрюмым пожатием плеч. Только однажды он отозвался:

— Граф Тотлебен глуп, как драгунский капитан^[37]. Мы знатный успех возымели, к прусской столице стремглавно приблизились, победу над вюртембергцами одержали и пятнадцать тысяч неприятелей к бесславному бегству принудили. Мы хозяева на этой земле. А Тотлебен себя торопливой птицей залётной выставляет.

Зато с тем большей энергией Чернышёв руководил преследованием отступавших из города пруссаков. Уйдя от Тотлебена и Ласси, Гюльзен не смог уйти от Чернышёва. Арьергард его корпуса под командой Клейста был настигнут по дороге к Шпандау молдавскими гусарами и казаками Краснощёкова.

Клейста Фридрих считал одним из лучших командиров и даже образовал особый полк его имени. Когда гусары и казаки опрокинули клейстовскую конницу, этот полк сумел задержать их. Он занял сильную позицию в межозёрном дефиле, усилил фланги приданными ему фрей-батальоном Вунша и егерями и отбил две атаки русской кавалерии. Ему благоприятствовали условия местности: кавалерии негде было развернуться, вследствие чего она служила отличной мишенью.

Клейст надеялся уже, что сумеет оторваться от преследователей, но тут показались гусары Текели и кирасиры. Начался разгром.

Батальон Вунша и все егеря, увидев себя окружёнными, сдались в плен. Полк имени Клейста был почти весь изрублен.

Пруссаков гнали до самого Шпандау, не давая им нигде закрепиться. Свыше тысячи человек было взято в плен, а окрестные крестьяне подобрали две тысячи немецких трупов. Других войск под Берлином не было. Прусская столица, беззащитная и покорная, лежала у ног победителей.

4

В доме купца Винцента, где остановился Тотлебен, было очень тревожно. Адъютанты и ординарцы ходили на цыпочках, разговаривали чуть ли не шёпотом и, едва заслышав шаги начальника отряда, старались юркнуть в смежные комнаты. Все знали, что граф очень не в духе, а в такие минуты лучше было не иметь с ним дела.

Тотлебен с утра сидел в одиночестве и грыз ногти, что всегда служило у него признаком крайнего раздражения. Он чувствовал себя, как игрок, сорвавший крупный куш и обнаруживший вместо золота простые медяшки. По ряду признаков он понимал, что самочинные поступки не сойдут ему безнаказанно. Несомненным симптомом этого являлось уже то обстоятельство, что в армии не было никакого торжества. Согласно заведённому обычаю после каждого крупного успешного события в войсках тут же, на месте, служили благодарственные молебствия. Так было всегда, даже после мирного занятия Кёнигсберга. В данном случае, однако, ничего этого предпринято не было. Тотлебен не скрывал от себя, что дело приняло непредвиденный и очень нежелательный оборот.

— Шорт и дьявол! — хотя Тотлебен очень плохо усвоил русский язык, но ругался он всегда по-русски. — Кто там? Позовить ко мне секунд-майор Ивонин.

Тотлебен не сомневался, что, собирая сведения об его действиях в Берлине, главная квартира даст большую веру информации этого сумрачного офицера. Значит, нужно, чтобы он кое-чего не заметил, а кое-что увидел в определённом освещении.

— Секунд-майор ушёл в город. Прикажете разыскать его?

— Да. И срочно. — Тотлебен с раздражением заходил опять по комнате, время от времени останавливаясь перед развешенными на стенах семейными портретами Винцентов.

Между тем Ивонин, не торопясь, шагал по берлинским улицам. Ничто в городе не напоминало, что сюда только накануне вступила неприятельская армия. Двери и ворота были открыты, перед домами толпился народ, перед общественными зданиями были выставлены русские караулы. Порядок поддерживался во всём образцовый, и Борис Феоктистович ощутил чувство гордости за русское войско. «Вот и северные варвары! Не в пример прусским. Да и союзникам нашим пример с них брать надлежало б».

В самом деле, там и сям навстречу ему попадались пьяные австрийские солдаты. Они горланили песни, задевали женщин; почти все несли какой-нибудь скарб, видимо, только что награбленный в домах.

Жители угрюмо сторонились австрийцев, к русским же подходили безбоязненно и пытались завязать с ними беседу. Впрочем, эти попытки не имели особого успеха.

— Тут лопочут: шас — вас да кабер — вабер, — презрительно сказал один гренадер, — а к ихнему брату в лапы попасть не приведи господь! Я вот четыре месяца в плену был. — Он обнажил голову, на которой сохранились только редкие пучки волос. — Глянь-ка, Плясуля. До плена не был плешив…

— С радости кудри вьются, с горя секутся, — усмехнулся тот. — Лютовали над тобой?

— Ох, лютовали! А ныне — шёлковые. Дай им веру во всём.

— А ты знай толк, не давай в долг, — сурово сказал тот,кого называли Плясулей. — Верь им, да с оглядкой.

Ивонин пошёл дальше. Вдруг кто-то окликнул его.

— Алексей, ты ли? — отозвался он, узнав Шатилева.

— Аз есмь. Отпросился взглянуть на фридериковскую капиталь^[38]. Много о ней наслышан.

— От кого?

— От приятеля покойного батюшки, господина Гросса, который в Берлине должность российского посла отправлял. Не слыхал ты, как он отсюдова уехал?

— Не припомню.

— Фридерик однажды, будучи недоволен мероприятием нашего правительства, не пригласил Гросса на ассамблею. Узнав о том, государыня велела Гроссу тотчас вернуться в Петербург. Середь бела дня господин Гросс, не нанеся даже прощального визита королю, покинул Берлин в карете, запряжённой шестёркой цугом, и при звуках почтовых труб. С ним уехал австрийский посол, граф Бубна, аглицкий же посланник их до первой станции проводил. Это ровно десять лет назад произошло.

— Знатно! Однако куда же ты теперь идёшь, непутёвый?

— В Люстгартен. Там на плацу экзекуцию над газетирами учинять будут за вральные их статьи и пасквили о русской армии. Я только что дворцы королевские осматривал. Музеумы в них богатые. И подле каждого наши караулы стоят, оберегают от хищений.

Ивонин засмеялся.

— Я разговор солдатский подслушал. Им сие не очень по душе. Однако ж и то сказать: порядок поддерживается отменный. Всей Европе на удивленье…

— В особенности, если сравнить с цесарцами. Они здесь преступили, кажется, все меры. Ворвавшись, как бешеные, в королевские конюшни, они расхватали всех лошадей и, ободравши экипажи, изрубили их в куски. В Шарлоттенбургском дворце они истребили всё, что им попалось на глаза, разбивали там дорогие мебели, ломали вдребезги фарфоры, зеркала, рвали по лоскуткам шитые золотом обои, уничтожали все греческие антики. Здесь, в центре, они только наших постов оберегаются.

Шатилов вдруг остановился.

— Чуть не прошли. Вот он, Люстгартен. А на этом плацу парады устраиваются, теперь же другое действо учинено будет.

Обширная площадь была черным-черна от людей. Окрестные заборы, окна и балконы домов также были усеяны любопытными. В центре площади, в кольце русских гренадеров, угрюмо переминалось с ноги на ногу десятка два неопределённого вида людей. Это были редакторы и наиболее ретивые журналисты берлинских газет. В продолжение нескольких лет они изо дня в день клеветали на Россию, сообщали небылицы о ней, выдумывали всякий гнусный вздор о русских войсках, твердили об их слабости, неспособности противостоять благоустроенной европейской армии Фридриха и т. д. И вот теперь оказалось, что эти войска проникли в самое сердце Пруссии, и население, так долго верившее газетам, видит в них защиту от австрийских мародёров, а сами они, эти газетиры, уныло стоят, не вызывая ни в ком сочувствия, и ждут законной расплаты.

Вдруг всё стихло. Высокий офицер в форме подполковника выступил вперёд и начал громко читать приказ. Стоявший рядом с ним толмач повторял каждую фразу по-немецки… За клевету и лживые пасквили, порочащие российскую армию, газетиры приговаривались к телесному наказанию: по двадцать пять ударов каждому.

Ударили барабаны. Шестеро солдат с длинными ивовыми прутьями в руках вышли вперёд и стали засучивать рукава. Молодцеватый капрал подошёл к журналистам и знаками предложил им раздеться. Те поспешно начали снимать с себя камзолы. Толпа вокруг заулюлюкала, засвистала. Капрал показал, что надо снять также штаны. Газетиры, смешно прыгая на одной ноге, стали стягивать узкие штаны.

Свист и хохот в толпе усилились. Град насмешек сыпался на злополучных журналистов.

— Ты слышишь? — сказал, смеясь, Ивонин. — Они кричат, что это справедливо: газетиры держат ответ тем местом, которым они думали, когда свои статьи писали.

Внезапно барабаны умолкли. Высокий подполковник поднял руку и прочитал в наступившей тишине новый приказ: от имени милосердной государыни всем виновным объявлялось прощение, но с предупреждением, что если они и впредь будут возводить поклёпы и неуважительно отзываться о русской армии и русских людях, то их постигнет заслуженное наказание. Газетиры с лихорадочной поспешностью одевались; зрители, явно разочарованные, расходились.

— Ваше высокобродь, — сказал кто-то, — приказано господину секунд-майору сей же минут до квартиры иттить.

Ивонин с удивлением посмотрел на вестового казака.

— Как ты нашёл меня?

— По всему городу ищут-с… Их сиятельство требуют.

Наскоро распрощавшись с Алексеем Никитичем, Ивонин направился в штаб. Тотлебена там уже не было, но Бринк передал ему поручение генерала составить ведомость трофеев, а также список учинённых разрушений.

На следующий день Ивонин передал рапортичку. Убитых в берлинском гарнизоне насчитывалось 612 человек, пленных было взято 3900 человек. В числе пленных — генерал Рохов, два полковника, два подполковника и семь майоров. Уничтожены литейные и пушечные дворы близ Берлина и Шпандау и оружейные заводы. Однако ни арсенал, ни суконная фабрика, работавшая на армию Фридриха, не были разрушены. Сохранился также монетный двор и главный провиантный склад.

Прочитав записку Ивонина, Бринк долго молчал.

— Известно ли вам, что названные учреждения сохранены, так как доходы с них идут не королю прусскому, но разным благотворительным учреждениям, например Потсдамскому сиротскому дому?

— Я только описываю, что есть, а объяснять и толковать приказы начальника отряда не вправе, — скривив губы, сказал Ивонин.

— Но это, наконец, и неверно: монетный двор разрушен…

Ивонин только пожал плечами.

— Вы не указываете, — продолжал Бринк, — что у жителей отобрано и брошено в реку оружие.

— По сведениям, мною собранным, доставлено лишь четыреста старых и вовсе негодных ружей.

Бринк покраснел.

— Навряд граф будет доволен вашим рапортом. Вы уж не считаете ли всю экспедицию неудачной?

— Напротив. С потерей всего ста семидесяти человек российские войска овладели вражеской столицей, взяли много пленных, почти шестьдесят орудий и нанесли знатный урон фабрикам. Однако же результаты экспедиции могли бы ещё гораздо важнейшими быть.

Бринк встал, показывая, что беседа окончена.

…В день занятия Берлина главные силы русской армии соединились у Франкфурта с корпусом Румянцева. В тот же день стало известно, что Фридрих, собрав всё, что мог, форсированными маршами идёт к Берлину. Чернышёву был послан приказ немедленно отступить, не ввязываясь в сражение.

В ночь на двенадцатое октября из-под Берлина выступила дивизия Панина (потерявшая, к слову сказать, за время похода всего шестерых убитыми и троих ранеными). Этим же днём двинулись войска Чернышёва и Ласси, а вечером — отряд Тотлебена.

Спустя двое суток все участвовавшие в берлинской экспедиции полки, приведя с собою пленных и трофеи, прибыли во Франкфурт.

— Из Берлина до Петербурга не дотянуться. Но из Петербурга до Берлина достать всегда можно.

Эта крылатая фраза, произнесённая Петром Шуваловым по получении подробных отчётов о походе, вмиг облетела Петербург и, повторенная в дипломатических донесениях, перешла оттуда в Париж и Вену.

Берлинская экспедиция показала всей Европе, что дело Фридриха безнадёжно проиграно. Завоевательные планы прусского короля обернулись против него самого.

Армия, которую Фридрих II пренебрежительно называл московской ордой, оказалась сильнее, чем его хвалёные войска. Не помогли ни Левальдт, ни Зейдлиц, ни Клейст. Не хватило сил оттеснить от Берлина русских, не хватило мужества принять бой в городе, чтобы продержаться хоть несколько дней до подкреплений или хотя бы добиться почётных условий капитуляции.

Корыстолюбие и тщеславие Тотлебена было широко использовано берлинцами, но оно не могло избавить их от унижения перед всей Европой, — унижения видеть на улицах своей столицы торжествующих иноземных победителей.

После берлинской экспедиции стало очевидно, что сколько бы побед ни одерживал впредь Фридрих, слава его никогда не засияет, как раньше. Она лопнула, словно мыльный пузырь, померкла от блеска русских штыков перед королевским дворцом в Берлине.

Глава восьмая Арест Тотлебена

1

Если граф Тотлебен полагал, что его авантюра под Берлином сойдёт безнаказанно и принесёт ему золотые горы, то он вскоре убедился, что это не так.

В Петербурге были бы вполне довольны результатами налёта, если бы не действия Тотлебена: сперва несерьёзная попытка штурма, затем самочинное заключение капитуляции, подозрительные поступки в Берлине и, наконец, вовсе неприличное поведение после похода.

Тотлебен приписывал недовольство его действиями проискам врагов, ругал всех и вымещал злобу на русских солдатах. Узнав, что квартирмейстер Пуртхелов присвоил какую-то мелочь прусского помещика, в усадьбе которого стоял на постое, он велел навечно списать Пуртхелова в рядовые и дать ему двести палок. Пуртхелова унесли на рогожах еле живого. Случай этот вызвал большое волнение среди солдат и офицеров, дошёл до главнокомандующего; и тот распорядился, чтобы впредь подобные приговоры представлялись ему на конфирмацию.

В конце концов Тотлебен надумал обратиться непосредственно к общественному мнению.

— Завистники увидят, что вся Европа мои заслуги признает, — с горячностью пояснял он почтительно слушавшему Бринку.

Запёршись в своей комнате, он в несколько дней написал реляцию. Тут всё было ложно: Тотлебен клеветал на Чернышёва, будто тот отказал ему в помощи, клеветал на русских артиллеристов, будто они плохо стреляли, на солдат, будто они пьянствовали, на Ласси, будто он сговорился с Гюльзеном, — словом, на всех, и только себя выхвалял и ставил взятие города себе в заслугу. Реляцию эту он послал по начальству и одновременно, без ведома главнокомандующего, опубликовал её в кёнигсбергских газетах.

В Петербурге негодовали. Реляция была глупа и дерзка. Обнародование её возмутительно. Даже Воронцов отступился от своего протеже. Конференция послала Тотлебену строгое письмо. Ему предлагалось просить извинения у Чернышёва за облыжные против него выпады и публично отречься от всей реляции, с опубликованием сего в тех же кёнигсбергских газетах. Кроме того, от него потребовали изъять все отпечатанные экземпляры злополучной реляции.

Тотлебен всему подчинился. Уязвлённое самолюбие побудило его всё же подать в отставку. Салтыков и даже Фермор, не задумываясь, приняли бы её. Но, на счастье Тотлебена, в это время был уже новый главнокомандующий, сменивший вконец разболевшегося Салтыкова. Вместо графа Петра Семёновича хотели было назначить Румянцева, да решили, что он ещё молод; хотели Чернышёва, да с ним не в ладах оказался Шувалов. Остановились на графе Бутурлине. Правда, он не умел пользоваться географической картой, но зато был со всеми хорош.

Прошение Тотлебена об отставке попало к Бутурлину, но он не захотел дать ему ходу: ещё скажут, что с ним не уживаются генералы. Он отдал в команду Тотлебену все лёгкие войска и разрешил сноситься лично с ним.

Когда Тотлебен, явно довольный таким исходом и напыщенный от важности, выходил от главнокомандующего, его остановил Ивонин и обратился с просьбой избавить от телесного наказания солдата Егора Березовчука, в уважение к его отличиям под Берлином и прежней беспорочной службе. Тотлебен повёл бровями.

— Was ist's^[39] — спросил он у Бринка.

Тот, хмурясь, пояснил:

— Я велел высечь солдата за то, что он был пьян. Об этом грустном случае я рапортовал вам тогда же. Наказание откладывалось, так как виновный не оправился от ран. Ныне же он выздоровел — и на послезавтра назначена экзекуция.

— Из-за такой пустяки ви меня задерживать, — сказал, безбожно коверкая русские слова, Тотлебен. — Господин Бринк есть ганц прав. Ви сам должен понимает, что солдатом нельзя командовать без палка.

— Можно! Помилуй бог, можно! Прусским солдатом — нельзя, австрийским, может быть, тоже, а русским — можно, — произнёс рядом с ними чей-то уверенный, резкий голос.

Ивонин живо обернулся, ища глазами нежданного союзника, и даже весь задрожал от радостного волнения: перед ним стоял Суворов. За всё время он не сказал с ним и двух, слов, но в мыслях своих, которые он не поверял даже самому близкому другу, он видел его своим наставником.

— Подполковник Суворов, — с кислой улыбкой проговорил Бринк, — видит мир таковым, как ему бы хотелось, а не каков оный есть в действительности. Солдаты везде солдаты. И любящий их начальник знает, что разумное наказание всегда идёт им в пользу.

— Токсен^[40], — буркнул Суворов. — Мать дитя любит, а волк овцу любит. Так и начальники разные бывают. Дозвольте мне предложение сделать. Ныне я занимаю должность начальника штаба в конном корпусе генерала Берга. Отдайте мне этого солдата, и ежели он хоть раз за целый год проштрафится, я тотчас его верну вам, господин Бринк, дабы вы ему столько палочек прописали, сколько найдёте пользительным.

— C'est assez^[41], — усталым голосом сказал Тотлебен. — Отдайте, Бринк, этого пьянчугу господину подполковнику, и будем посмотреть, что из сего выйдет. — Он небрежно кивнул головой и проследовал дальше, сопровождаемый разъярённым Бринком.

Ивонин и Суворов остались одни.

— Помилуй бог, обозлился как немчура этот, — сказал Суворов и вдруг скорчил презабавную гримасу.

Ивонин невольно улыбнулся и сразу почувствовал себя легко.

— Премного вам благодарен, — сказал он. — А солдат отменный: богатырь собою и страху не ведает.

— Бедная Россия! — сказал Суворов, и лицо его вдруг сделалось грустным и задумчивым. — Сколько богатырей забиты палочками! Сколько талантов погибло! Талант, сударь, есть алмаз в коре: он должен быть вынут, передан гранильщику и положен на солнце.

Он опять улыбался, а глаза его испытующе смотрели на Ивонина, и тот почти физически чувствовал этот проницательный, всевидящий взгляд.

— Дозвольте отрекомендоваться, — сказал, краснея, Ивонин — секунд-майор Борис Феоктистыч…

— Знаю, знаю! — перебил его подполковник, уморительно замахав руками. — Всё знаю про вас. Отменный офицер-с… И солдатушки хвалят. Оттого и вступился… Ввечеру уезжаю, а как вновь свидимся, приходите ужо обедать. Водочкой угощу, тары-бары поведём. А пока шлите ко мне пьяницу вашего, увезу его поскорей: неровен час, граф Тотлебен передумает. Прощайте, сударь.

Он пожал руку Ивонина своей маленькой, горячей, крепкой рукой и ушёл быстрой, чуть подпрыгивающей походкой.

…………………………………………………………………………………………….

Через час Алефан явился к новому своему начальнику. Введённый в скромно, чуть ли не бедно обставленную комнату, он увидел ещё молодого человека, сидевшего без мундира перед ярко пылавшим камином и с аппетитом уплетавшего гречневую кашу.

«Этот, что ли?» в мучительном недоумении подумал Алефан, на всякий случай вытягиваясь на пороге.

— Ты кто, братец? — спросил сидящий и, не донеся ложку до рта, склонив немного набок голову, лукаво посмотрел на него.

— Рядовой Егор Березовчук… По приказанию… В вашу команду… Потому, как…

Он вконец сбился и замолчал.

— Так… так…

Встав из-за стола, неизвестный человек обошёл вокруг Алефана, глядя на него снизу вверх, присматриваясь, чуть ли не принюхиваясь.

— Не годен! — вдруг закричал он пронзительно, так, что солдат вздрогнул. — Ступай обратно! К господину Бринку. Не годен ты мне!

— Почему же, ваш высбродь? — помертвевшими губами спросил Алефан.

— А потому, что ты водку пьёшь, в походе пьян… Наслышан о тебе. Мне солдаты нужны, а ты не солдат.

Мгновенье он смотрел на обмершего Алефана, потом подскочил к нему и, поднявшись на цыпочки, стал нагибать его голову.

Алефан покорно согнул, сколько мог, шею. Ему уже было всё равно: «Нонче жизни себя порешу, а к Бринку под плети не вернусь».

— Ты — богатырь, — шёпотом сказал странный офицер на ухо Алефану. — Русский богатырь, вот ты кто! Да будь у меня такая силища, я бы… Ты богатырь, братец, и солдат — значит, вдвойне могуч, значит, чудо-богатырь. Ты знаешь, что сие означает: русский солдат?

Алефан в растерянности моргал глазами.

— Сие значит: непобедимый воин. Он татар бил, полячков бил, шведов бил… У тебя отец-то в войске служил?

— Точно так, — только и мог выговорить Алефан.

— Ин, верно, с царём Петром Карлуса под Полтавой били. А про то, как шведов русское воинство било, слыхивал? На Чуди?

— Никак нет, не слыхивал.

Человек отпрыгнул от него, как ужаленный. Бросившись к уже свёрнутому баульчику с вещами, он проворно развязал его, порылся и вытащил тоненькую книжицу.

— Грамотен?

— Никак нет.

— Ай-ай-ай! Завтра же начнёшь учиться. И как обучишься, прочитай вот книжицу; потом спрошу тебя — чтобы всё знал.

Он подошёл к столу и налил стакан водки.

— Выпей-ка тминной, Егорушка.

— Никак нет. В рот больше не возьму её, ва высокобродь, — замотал головой Алефан.

— И дурак! Что ж ты за солдат без водки? — Алефан опять заморгал глазами. — В положенное время, да в меру, как же не выпить? Только пьяненьким не быть.

— Попутал нечистый, ва высокобродь.

— Ишь ты! — Он с таинственным видом вытянул губы, и Алефан покорно наклонил голову, подставив ухо. — А ты сам нечистого попутай. Русскому солдату и нечистый не должен быть страшен, вот он каков, Бова-богатырь, Илья Муромец наш. А теперь — пей! — строго приказал он.

Алефан взял деревянными пальцами стакан и одним духом выпил.

— Здорово! — с уважением произнёс Суворов. — Тебе, почитай, и штофа мало. А дерёшься ты как? Пулям кланяешься, от штыка бегаешь?

Тут уже Алефан совсем не знал, что сказать, и только громко засопел.

— Ну-ну, — с коротким довольным смешком сказал человек. — Не серчай. Вот я с тобой в первую баталию пойду рядышком. А то я ведь, — он оглянулся по сторонам и, сделав круглые глаза, прошептал; — я трус. А с храбрым и трусу не страшно. Вот и пойдём вместе.

Отворив дверь, он крикнул:

— Прошка!

Вошёл молодой белобрысый солдат.

— Займись вот служивым. Он с нами поедет. Да смотри у меня: через час выезжаем! — И, не глядя ни на кого, он поспешно вышел из комнаты. Солдаты остались одни.

— Как тебе мой-то, Сувор, показался? — спросил Прохор, неодобрительно глядя на влажный стакан.

— «Богатырь», говорит… Водкой потчевал… И как баталия, то, значит, со мной вместе пойдёт.

— С тобо-ой! — протянул Прохор и презрительно шмыгнул носом. — Эва, друг любезный, я за тебя пятака не дам. Там, где он, и муха не пролетит. Он-то заговорённый, а другим никак нельзя.

Он взял ложку и стал хладнокровно доедать оставшуюся кашу.

— Ну, однако, рядом с ним и ты, может, уцелеешь, — рассуждал он. — Это что же? Тминная? Везти с собой — всё одно прольётся. — Он выпил и крякнул. — Рядом с ним, с Ляксандрой Васильевичем, и заяц осмелеет, и воробей что твой орёл сделается. Ну, вот, кажись, вся… Так ты не бойсь, парень, он тебя в баталию, как в баню, поведёт, аж на самом верхнем полку побываешь. Батюшку с матушкой припомнишь. Но он же тебя и обратно целёхонького выведет. А теперь ступай-ка за мной, поможешь коней взнуздать.

Алефан всё в том же состоянии радостного ошеломления последовал за ним.

2

После берлинской экспедиции жизнь Ивонина потянулась однообразно. Русская армия всё туже стягивала узел, всё глубже проникала в Восточную Пруссию, однако Фридрих ещё сопротивлялся. Ивонин служил по-прежнему в квартирмейстерской части, но летом ему внезапно объявили о переводе его в отряд Тотлебена. Первое побуждение его было просить об отмене этого назначения, но что-то в голосе главнокомандующего, во всей его манере, необычно торжественной и немного таинственной, заставило его сдержаться. Бутурлин вынул из ящика лист бумаги и молча протянул ему. То было секретное донесение подполковника Аша, заведывавшего письменной частью Тотлебена.

Аш сообщал о своих подозрениях. «Генерал Тотлебен, — писал он, — поступает не по долгу своей присяги и, как я думаю, находится в переписке с неприятелем. Почти каждый день являются в наш лагерь прусские трубачи, а иногда и офицеры. Недавно берлинский купец Гоцковский пробыл в нашем лагере почти три дня под предлогом, что привёз Тотлебену повара. Вообще эту кампанию граф Тотлебен делает с явной неохотой».

В конце донесения Аш многозначительно заявил: «Я имею проект, как Тотлебена в уповательных фальшивостях поймать».

Ивонин внимательно прочитал всё письмо.

— Хотите поехать? — спросил Бутурлин. — Вы, кажется, о генерале Тотлебене уже давно не авантажного мнения. Проверьте же всё сами.

Ивонин молча поклонился.

— Да, вот ещё, — остановил его главнокомандующий. — Что до сношений с неприятелем, то имейте в виду, что Тотлебен с моей апробации встречался с прусским генералом Вернером для разговора о перемирии, ибо Конференция хотела знать, что сей Вернер предложит.

Он вздохнул и устало закончил:

— Теперь ступайте.

Прибыв к Тотлебену, Ивонин на второй же день зашёл к Ашу. Это был плотный, крепкий человек, с лысой большой головой, упрямым подбородком и колючими глазами. Выслушав Ивонина, он энергично тряхнул головой.

— Отлично! Будем действовать вместе.

Тут же он рассказал, что Тотлебен внушил ему с первых дней подозрения частым приёмом конфидентов, являющихся из неприятельского лагеря, непомерной суровостью к войскам за обиды, чинимые жителям Померании, и, наконец, усиленной перепиской с прусскими генералами.

— Добро бы ещё Вернер… Вы сказываете, что это разрешено. Но тут ещё принц Бевернский. Что ни день, трубачи к нему ездят.

Выбивая пепел из трубки, Ивонин спросил:

— А граф Тотлебен о вашем за ним наблюдении ужели не догадывается?

Аш с интересом рассматривал трубку и, казалось, не слышал вопроса. Но потом вдруг, словно решившись, встал, вышел на минуту в соседнюю комнату и вернулся, держа в руке письмо.

— Из этой эпистолы вы увидите, что Тотлебен кое о чём подозревает. Теперь вы знаете столько же, сколько и я.

Письмо было адресовано Воронцову. Рассчитывая на доверчивость канцлера, Тотлебен писал в тоне очень минорном, всячески стараясь разжалобить и вызвать к себе сочувствие:

«Множество недругов и ран суть мой единственный прибыток, коим я себя льстить могу после этой войны. Неприятель ничего не может предпринять, чего бы я не знал. Но я сам в ежеминутной опасности нахожусь, чтобы на меня не напали мои завистники. Я дрожу от ужасного состояния, до коего я вижу себя доведённым».

— Слышу, лиса, про твои чудеса, — улыбнулся Ивонин, возвращая письмо Ашу. — Однако же нам надлежит всю осторожность соблюдать.

— Осторожность — половина храбрости, — в тон ему сказал Аш. — Граф Тотлебен не такая птица, чтоб его можно было легко в силки изловить. Но мы с вами, надеюсь, это совершим.

Они расстались, вполне довольные друг другом.

Проведя две недели в главной квартире Тотлебена, Ивонин установил, что особенно часто путешествует в прусский лагерь и обратно один польский конфидент, Саббатка. Ивонин предложил во время очередного визита задержать и обыскать его. Аш сперва возражал:

— Ведь ежели мы у этого Саббатки ничего уличающего не найдём, то вся игра наша проиграна будет, ибо Тотлебен о такой обиде не упустит на весь Петербург раззвонить.

Но кончилось тем, что он согласился. Слишком соблазнительный представлялся случай. А медлить было опасно: Тотлебен мог прекратить свои переговоры.

В ночь на первое июля Саббатка снова появился в отряде и, как обычно, был проведён прямо к Тотлебену. Через час последовало распоряжение проводить его обратно в прусское расположение.

Ивонин незаметно выбрался из квартирмейстерской части и торопливо пошёл к аванпостам. Там его поджидал уже Аш. Они залегли в кустарнике подле тропинки.

Ночь была душная, откуда-то доносилось глухое рокотанье грома, точно урчанье гигантского зверя. Но над головой небо было безоблачно. Оно пылало и искрилось, и Ивонин невольно подумал, что никогда ещё он не видел, кажется, такого множества звёзд. Млечный путь тянулся по всему небосводу широкой, размётанной белой дорожкой; созвездие Большой Медведицы изогнулось в черно-голубой бездне, отливая желтовато-матовым светом.

— Эк их высыпало! — с досадой сказал Аш. — В темноте нам бы сподручнее.

Вдали послышались шаги. Через некоторое время показались два солдата, рядом с которыми шёл высокий сутулый человек в кунтуше. Неподалёку от места, где лежал Ивонин, группа на минуту остановилась, солдаты повернули обратно, а человек в кунтуше быстро двинулся дальше.

Почувствовав себя схваченным сразу с двух сторон, он даже не пытался сопротивляться и только заслонялся рукой от направленного на него пистолета. Аш связал ему руки за спиной и замотал рот шарфом.

— Я уж тут приготовил земляночку, — сказал он Ивонину: — никто не помешает. Идёмте направо: там в пикете мои люди стоят.

Спустя четверть часа они добрались до низенькой, укрытой со всех сторон землянки и, раздув огонь, развязали пленника.

— Вот что, пан, — обратился к нему Аш: — не пробуйте бежать и будьте откровенны: это для вас много хорошо будет. Для начала покажите-ка письмо, которое генерал Тотлебен сегодня вам для передачи в Кюстрин вручил.

Саббатка затрясся.

— Не можно… Не можно… Граф повесит меня.

— Тихо, пан, — сурово произнёс Аш, — не то мы тебя раньше повесим. Графа ты более не увидишь, и пужаться его нечего. Давай же своё письмо.

Поляк, жалобно причитая, надорвал шёлковую подкладку своего кунтуша и вытащил конверт, без адреса, заделанный большой сургучной печатью.

— Всё? Смотри, пан, если обыщем и ещё найдём, то несдобровать.

— Parole d'honneur^[42], всё! Слово шляхтича.

Аш с сомнением покачал головой, но отошёл от Саббатки. Подсев к огню, он вскрыл конверт и вместе с Ивониным стал рассматривать его содержимое. С первых же строк они увидели, что не обманулись, решившись на свой рискованный поступок. В конверте находился точный перевод секретного ордера Бутурлина о марше русской армии к Бреславлю и маршрут армии. Кроме того, имелось личное письмо Тотлебена королю прусскому.

«Верный слуга получил сегодня милостивое писание принципала своего, — писал граф Фридриху, — и надеется, что и сам принципал письмо раба своего получил, которое он к приказу 1086 отослал и о новых переменах 521, 864, 960 объявить не оставил…»

— Шифровано, — проговорил Аш, прерывая чтение. — Хитёр граф, да опаслив. Только на этот раз…

— Нельзя терять времени, — сказал Ивонин. — Тотлебен может вскоре узнать об исчезновении его посланца, и тогда все концы в воду схоронит… Вы куда шли, пан? В Кюстрин?

— Нет… В Ландсберг, — пролепетал Саббатка.

— А кому надлежало сей пакет вручить? — Венгерского полка капитану Фавиусу.

— Так… Вот что, господин подполковник, я полагаю: своей властью мы генерала Тотлебена подвергнуть аресту не можем. Сноситься с главнокомандующим некогда. Доложим немедленно на собрании всех полковых командиров о найденных бумагах. Это собрание может взять на себя арестование графа.

Аш подумал.

— Хорошо. Я останусь с этим поляком, а вы забирайте документы и действуйте. Вы лучше, нежели я, сумеете всё дело представить.

Вспоминая впоследствии об этой ночи, Ивонин не мог в точности восстановить её события. Он побежал сперва к хорошо известному ему полковнику Зоричу, затем они вдвоём врывались к полковым командирам, подымали их с кроватей и приводили, заспанных, на квартиру Зорича. Там читали документы, сыпали проклятиями, снова читали. Единодушно было решено немедленно арестовать Тотлебена. Выполнить это решение поручили полковникам Зоричу, Билову и Фуггеру, а также Ивонину.

Было уже совсем светло, когда четверо представителей полкового совета, сопровождаемые взводом гренадеров, подошли к квартире Тотлебена. В первой комнате спал Бринк. Его обезоружили и передали, напуганного и растерянного, гренадерам. Тотлебен, услышав шум, соскочил с постели и приоткрыл дверь.

— Was ist geschehen^[43]? — крикнул он раздражённо.

— Вы арестованы. Дайте вашу шпагу, — твёрдо произнёс Зорич.

— Vous êtes fou^[44]! Вы ответить за это! — завизжал, брызгая слюной, Тотлебен.

Зорич и Билов вошли к нему в спальню. Ивонин остался рассматривать бумаги Бринка.

Через полчаса Тотлебен, мрачный, но одетый, как всегда, с иголочки, был увезён. Гренадеры с ненавистью глядели на него.

— И рада б не шла курочка на пир, да за хохол тащат, — громко сказал один.

— Он всё отрицал, — рассказывал Зорич Ивонину, — требовал, чтобы арестовали вас и подполковника Аша, и предложил опечатать бумаги как его, так и Аша. Вообще амбиции превеликой… Одно плохо, — Зорич с досадой покусал ус, — он успел-таки разорвать секретный шифр для переписки с Фридериком. Это мы с Биловым проморгали.

— А я вот что нашёл. — Ивонин протянул сложенный пополам листок бумаги: то был черновик одного из писем Тотлебена королю прусскому. — «Ваше величество высказываете в последнем письме желание, чтобы мне служить ещё одну кампанию, требуя, чтобы доброю в моих войсках дисциплиною я предупреждал всякие грабительства…»

Зорич стиснул зубы.

— Вот кому он служил, бесовское исчадие! Сегодня же отправим его под конвоем в три сотни казаков к главнокомандующему. А теперь пойдём-ка к Ашу.

В землянке они застали странную картину. Саббатка сидел в углу и всем своим видом напоминал мокрого пса. Аш сердито посапывал трубкой, вертя в руках кавалерийский хлыст.

— У меня с этим франтом разговор вышел, — кивнул он на Саббатку. — Пришлось пару раз перетянуть его хлыстиком. Тогда он вспомнил, что в разное время привозил Тотлебену четыре личных письма от Фридерика и что Тотлебен просил короля о личной встрече. Что было в других посланиях, он, по его уверению, не ведает.

— Отправим и его в армию, — решил Зорич, — только отдельно от графа Тотлебена. Пойдём с нами, пан. Не бойся: больше тебе плохого не учиним.

…Ивонину уже не пришлось видеть Тотлебена. Он узнал, что было обнаружено письмо Фридриха, в котором тот обещал дать графу имение в Померании, если он будет охранять интересы немецкого населения, что, не довольствуясь этим, Тотлебен вёл переговоры с Гоцковским о покупке имения в Лупове и о крупной денежной сделке с немецкими мануфактуристами, что за уменьшение наложенной на Берлин контрибуции с четырёх миллионов талеров до полутора миллионов ему перепал немалый куш. Арест Тотлебена был санкционирован военным советом в составе Бутурлина, Фермора, Чернышёва, Панина, Волконского и Голицына. Тотлебен на допросах вдохновенно лгал. Он, дескать, хотел вовлечь Фридриха в ловушку и потом взять в плен; ордер Бутурлина переслал нарочно с запозданием; посылал же его чтобы внушить Фридриху доверие к себе, — всегда, на всякий вопрос у него был готов лукавый, хитрый ответ.

Суд приговорил Тотлебена к смертной казни, но её всё откладывали исполнением, пока новая государыня, Екатерина II, не заменила казнь изгнанием из России, с отнятием всех чинов и орденов и запрещением появляться вновь на русской территории.

Саббатка был оправдан. Бринк куда-то исчез, и участь его осталась Ивонину неизвестной.

Сочтя своё поручение выполненным, Ивонин выехал в главную квартиру. Там его ждала двойная радость: он был произведён сразу в подполковники и переводился в корпус Румянцева.

ЧАСТЬ 3

Глава первая В Петербурге

1

В Поджаром жизнь шла своим чередом. Гром войны доходил только отголосками: объявляли рекрутский набор, и староста собирал «мир» для решения, кому итти; либо возвращался с войны на деревянном костыле уже отвоевавший мужик; а однажды приезжал на побывку бравый капрал и, покручивая усы, с достоинством рассказывал о походе на вражескую столицу и об осаде города Кольберга.

Ольга после встречи с Шатиловым очень изменилась. Весть ли о смерти отца так повлияла на неё, а может быть, подошли сроки: незаметно накопленный жизненный опыт сказался. С Катериной Ольга сдружилась ещё теснее. Они научились почти без слов понимать друг друга — по взгляду, по невольному вздоху, по мимолётной улыбке. Иногда они бродили по лесу, иногда принимали участие в незамысловатых увеселениях обитателей Поджарого.

И вдруг это безмятежное существование нарушилось.

Началось с того, что одним осенним утром, когда чуть шевелилась листва на деревьях и каштановый дым, клубившийся из печей, медленно восходил прямым, почти неколеблющимся столбом, в Поджарое въехала почтовая тройка. Распаренные кони, наперебой звеня бубенцами, остановились, ямщик отогнул полог, и на землю соскочил офицер. Роста выше среднего, крепко сложенный, смуглый, с большими, немного грустными глазами и уверенными, ловкими, сноровистыми движениями, он огляделся по сторонам, с любопытством покосился на лакированный возок, только что сработанный местными мастерами и ждущий отправки в Петербург, и прошёл прямо к барскому дому.

— Ольга Евграфовна здесь живёт? — спросил он у выбежавшей навстречу девки и, получив утвердительный отпет, сказал: — Доложи: подполковник Ивонин просит принять.

Ольга, робея, вышла к нему.

— Отца вашего, Евграфа Микулнна, по высочайшему повелению посмертно наградили медалью; о том и взял приятный труд вас известить.

Он с мягкой улыбкой глядел на залившееся нежным румянцем лицо её.

— Да как вы, сударь, местожительство моё узнали? — только и нашлась что пробормотать Ольга.

— О том меня друг мой, Алексей Никитич Шатилов, уведомил.

Девушка вспыхнула.

— Вон что! А где же теперь господин Шатилов?

— Под городом Кольбергом, в войсках графа Румянцева. Там же и я состою.

Ольга, видимо, хотела что-то ещё спросить, но промолчала. С новым, строгим и настороженным выражением она посмотрела на него.

— Пожалуйте в дом, сударь, — сказала она.

Ивонин всё с той же мягкой, добродушной улыбкой пошёл за нею. В горнице, у окна, стояла Катерина.

— Добро пожаловать, — произнесла она немного певуче, и тяжёлая русая коса, лежавшая жгутом у неё на затылке, чуть шевельнулась от поклона.

Ивонин не ответил. Вид этой красивой, грустной женщины заставил вдруг его сердце забиться быстрее. Нахмурив брови, он молча поклонился, стараясь побороть нежданное волнение.

— Брови нависли, дума на мысли, — чуть улыбнувшись, сказала Катерина. — Милости просим, сударь.

Силясь сохранить обычное своё вежливое равнодушие, Ивонин стал разговаривать с Ольгой. Он рассказывал о войне, об Емковом: как он уважал Евграфа Семёновича, а потом погиб той же смертью. Разговор перешёл на деревенскую жизнь, и Борис Феоктистович с неестественным увлечением стал рассказывать о саранче, которую он однажды наблюдал под Оренбургом.

— От барабанов она поднималась на кусты, и те, даже в палец толщиной, гнулись под её тяжестью. На полёте сего стада мы приметили одну саранчу, величиной с жаворонка, которая летела наперёд, а за нею следовали все прочие. Длиной они были около пальца, разных цветов: серые, зеленоватые, жёлтые, бурые. За саранчой летели три стада летучих муравьёв.

Он говорил и в то же время невольно посматривал искоса на Катерину. Чем она так понравилась ему? Гордой ли посадкой головы, горькой ли складкой в углах губ, или этим спокойным, точно мерцающим взглядом из-под длинных ресниц? Не всё ли равно! Быть может, и не она сама причиной, а та острая потребность в ласковом друге, которую он так долго гнал и которая вдруг всплеснулась?

Что-то мягкое, пушистое коснулось его. Он вздрогнул и рассмеялся: большой серый кот тёрся у его ног.

— Это Трезор, — с улыбкой пояснила Ольга, — мы его для мышей держим. Ужасти, сколько мышей развелось!

— В городе Ганновере, — сказал Ивонин, — французы потребовали у обывателей не только кошек, но лисиц и ежей, чтобы оные за мышами охотились. А я, когда в ребяческом был возрасте, приручил одну мышь, и она ко мне безбоязненно прибегала.

— Вы где, сударь, детство провели? — спросила Катерина.

— Отец мой под Рязанью поместье имел. Славно было: леса, зверей всяких много, в речках рыбу чуть не руками лови. И теперь, знать, там то же, но уже давно не бывал я в сих местах: с той поры, как родителей моих не стало.

Ольга вышла.

Ивонин и Катерина остались вдвоём. Мягкое осеннее солнце лило свой свет в окна; вокруг головы Катерины, в тонкой золотой паутине дрожащего луча танцевали пылинки.

— Катерина Алексеевна, — сказал Ивонин и осёкся, почувствовав фальшь даже в звуках своего голоса. Он встал и подошёл к Катерине. Не находя слов, он стоял перед нею, теребя обшлаг мундира, так что тонкое золотое шитьё длинными нитями падало на пол. Ему хотелось сказать ей тысячу вещей: как она хороша, как он рад встрече с ней, хотелось рассказать о своём одиночестве… Вместо всего этого он только глухо произнёс: — Пойдёмте в поле.

Но когда они вышли и тихая задумчивость осени коснулась их, слова полились легко.

Ивонин и Катерина шли рядом, не касаясь друг друга; иногда только, переходя через овражек, она на мгновенье опиралась на его руку. Бредя по косогорам и рощам, они без умолку говорили.

Обычная замкнутость покинула Ивонина, он просто и свободно рассказывал о себе.

Может быть, Катерина не всё и понимала: она больше слушала его взволнованный голос.

Солнце начинало заметно клониться к закату. Как ни приятна была эта прогулка, нужно было кончать её.

За обедом выяснилось, что обе женщины собираются вскоре поехать в Петербург. Ивонин понял, что Ольга надеялась скорее встретиться в столице с Шатиловым.

— Поедемте вместе, — сказал Ивонин. — Я дождусь вас.

Когда он удалился в отведённую ему комнату, Ольга подошла к подруге, нежно провела рукой по растрепавшимся прядям её волос и, заглянув в её большие серые глаза, казавшиеся теперь словно затуманенными, шепнула:

— Полюбился он тебе?

Катерина зарделась.

— Не пытай меня, голубушка! Ничего-то я сейчас не знаю. Уж выдался мне день такой…

И она со смущённой улыбкой медленно пошла по дорожке.

2

Сборы были недолги. Спустя неделю они выехали в Петербург.

Карета быстро катилась, ныряя на ухабах, по дороге, уже размытой первыми осенними дождями. Чем дальше на север, тем явственнее ощущалось дыхание осени. Сквозь непрерывно ползущие тучи только изредка просвечивало солнце. Утром мутный рассвет сочился в окна кареты, в небе с тревожными криками проносились птицы.

Когда въехали в Петербург, Катерина совсем растерялась: от высоких домов, роскошных карет с гайдуками, от множества пешеходов, от магазинов с большими стеклянными витринами и невиданных нарядов. Ивонин, скрывая растроганную улыбку, наблюдал за её смущением, посмеиваясь над объяснениями, которые Ольга с гордым видом заправской столичной жительницы давала ей.

Остановились на Мойке, у одинокой старушки, жившей в окружении кошек, собак и птиц в маленьком домике, в котором даже летом топились печи. Ивонин, оставив их там, сейчас же отправился в Военную коллегию, обещавшись к вечеру вернуться. Но пришёл он ещё засветло, сумрачный и злой, и объявил, что ему нужно немедленно уезжать и, вероятно, месяца на два, никак не меньше. Решено было, что обе женщины, покуда он не вернётся, из Петербурга не уедут.

Потянулись дни однообразные, несмотря на обилие впечатлений. Катерина и Ольга ходили по городу, смотрели на Неву, гуляли в Летнем саду, уже усыпанном первым талым снегом, в сумерках возвращались в низкую жаркую горницу, где стоял нескончаемый весёлый птичий гомон.

Как-то Ольга вышла одна. Едва она завернула за угол, кто-то обогнал её. Гвардейский офицер, гремя саблей, прошёл мимо неё и вдруг остановился, загородив ей дорогу. Ольга инстинктивно метнулась в сторону.

— Не бойтесь, сударыня! Ужели я внушаю вам страх?

При первых же звуках этого голоса она содрогнулась.

— Четыре года я не видал вас, даже не знал, что с вами. Недавно встретил вас, проследил, где вы живете, и всё искал случая поговорить с вами наедине. Десять дней я караулю вас. В полку, верно, меня ищут, но мне всё равно, Ольга! Я опять вижу вас. Скажите же хоть единое словечко. Помните ли вы меня, или вовсе забыли? Да говорите же! Мне мало видеть вас, я жажду слышать голос ваш.

Ольга, бурно дыша, глядела на него.

Он почти не изменился, только глаза запали ещё глубже. На нём был мундир тонкого сукна, на пальцах блестели бриллиантовые перстни. Очевидно, она не сумела скрыть своего удивления, потому что лёгкая улыбка тронула его губы.

— Да, теперь я не беден. Но скоро вы не то услышите обо мне. Я стану знаменит, могущ, безмерно богат… И всё это — вам! О вас, Ольга, думал я эти годы. К вашим ногам я сложу и деньги и почести, как сейчас склоняю перед вами мою голову, — и он вдруг опустился на колено и низко, до самой земли, поклонился.

— Что вы! Господин Мирович! На улице! Да что про нас подумают, — чуть не плача,вскричала Ольга.

Мирович медленно поднялся.

— Что подумают? — сказал он презрительно. — И вам ещё не безразлично? Но скажите же, могу ли я надеяться? — Вдруг он словно спохватился и, прищурившись, поглядел на неё. — Впрочем, что же это я? Вы, может быть, уже несвободны? У вас, верно, уже есть муж, неправда ли? Что же вы молчите?

— Нет, — прошептала Ольга.

— А, отменно! Но как же господин Шатилов? И где ваш батюшка?

— У меня никого нет. Отец убит на войне, господин Шатилов в армии.

— Простите меня, Ольга Евграфовна. Может быть, я не так говорю, да не терпит душа.

Страстная речь этого необычного человека лишала Ольгу самообладания. Она чувствовала, что он имеет над нею власть, странную и непонятную, и удивительнее всего было то, что она не противилась этой власти.

— Ольга, — сказал Мирович тихо и повелительно, — приходите завтра в полдень к Неве, где балаганы стоят. Я должен сказать вам много, так много, что вы и не мыслите.

Он протянул ей руку. С изумлением она ощутила, что рука у него узкая и мягкая, как у женщины. Порывисто склонившись, он поцеловал её пальцы.

— Я приду, — сказала она одними губами.

Оставшись одна, Ольга долго бродила по набережной, подошла к балаганам. Там стоял визг и хохот, под звуки флейты и барабана взлетали качели; шуты, кривляясь и приплясывая, зазывали публику. Притти или нет? Посоветоваться с Катериной? А может, совсем не рассказывать ей? Чем больше она ходила и думала, тем труднее ей было во всём разобраться. Мысли роились, обгоняли одна другую. Угрюмая, она вернулась домой, пожаловавшись на нездоровье, тотчас легла в постель и уснула глубоким, без сновидений, сном.

Утром проснулась свежая, и решение пришло само. Она тщательно оделась и, словно не замечая внимательных, вопрошающих взглядов Катерины, вышла из дому.

Но вечером она всё рассказала ей. Ока не утаила ничего, ни бурных речей Мировича, ни своего смятения.

Катерина выслушала её, не проронив ни звука. Потом жёстко сказала;

— Что же ты, девушка, замуж за него пойдёшь, либо, как в столице, амантом сделаешь?

Ольга даже вскрикнула от обиды.

— Ну, не сердись, душенька, — ласково притянула её к себе Катерина. — Молода ты ещё, вот что! Молодой квас, и тот играет. Не лежит моё сердце к этому гвардейцу: не даст он счастья тебе, погубит тебя, горемычную. Бешеный он, видать, и в любви, и в карьере, а так жить нельзя.

— Не властна я уже, — тихо произнесла Ольга.

Лицо Катерины потемнело.

— Молчи! — Что знаешь ты об этом? Да ежели и любит он тебя, разве ж каждому, кому полюбилась, отдать себя? Этак я Крылова зачем гнала? Он тоже, как видывал меня, ровно хмельной делался. А как же Алексей Никитич? Хуже он, что ли?

Ольга потупилась.

— Не хуже. Нет, гораздо лучше! Добрее… И умнее, должно. Но он какой-то… аккуратный чересчур… чинный.

Катерина улыбнулась.

— Девкам всё нужно, чтобы им речи жаркие нашёптывали. Они за слова любят, Ан, не в словах любовь. Иной и горе, и радость, и любовь в себе таит, иной же обо всём кричит.

Ольга упрямо покачала головой:

— А молчальника и вовсе не узнаешь.

— А ты сумей… Вот и господин Шатилов таков. И к тому же венчаться недолго, да бог накажет, долго жить прикажет. С мужем не всё миловаться станешь. Иной любить умеет, а жить с ним невмоготу. А про Алексея Никитича сама знаешь: чистое золото.

— Да всегда ли золото нужно?

Катерина в сердцах встала и вышла из комнаты.

Глава вторая Ночной разговор

1

Ехать не хотелось, но делать было нечего. Эстафета, которую он вёз, была срочная и деликатного свойства. Воронцов лично вручил ему её и приказал вернуться с обстоятельным ответом. И теперь, сидя в раскачивающейся от быстрой езды лёгкой бричке, Ивонин старался не думать о Катерине и с усердием поддерживал разговор с молодым поручиком, напросившимся к нему в спутники.

— Вы, господин Щупак, для поручений были при графе Воронцове. Следственно, про многое наслышаны. Не скажете ли, что за предложение король Людовик недавно правительству нашему делал?

— Король французский в декабре прошлого года декларацию произвёл, что дольше воевать, мол, незачем, ибо могущество Пруссии до крайней степени ослаблено.

— А Конференция каково об этом судила?

— Российское правительство в ноте своей уведомило, что, понимая желание союзников своих, зело ослабленных войною, но напротиву того находя необходимым…

— Степан Андреич! Голубчик! Покороче! — взмолился Ивонин. — Этак до завтра не расскажете.

Щупак покраснел.

— Привычка-с! Единым словом: правительство наше ответствовало, что согласно мириться на той, однако, кондиции, чтоб король прусский существенно был ослаблен в своих силах.

— Значит, в Петербурге мыслят, что Фридерик ещё недостаточно ослаблен? Так ли я вас понял, Степан Андреич?

— Именно так, Борис Феоктистыч! В ноте нашей прямо сказано было, что уменьшение сил короля прусского есть только кратковременное и такое, что если им не воспользоваться, то он усилится более прежнего.

— Здраво! Весьма здраво! — задумчиво сказал Ивонин.

Щупак котёл было продолжать рассказ, но, покосившись на сосредоточенное лицо Ивонина, осёкся и замолчал. Кони, казалось, без всякого усилия неслись вперёд. Ямщик, ухарски держа в одной руке вожжи, напевал песню, сперва тихо, а потом, заметив, что господа прервали беседу, всё громче.

— Дозвольте и мне, в свою очередь, спросить вас, — робко проговорил Щупак: — каковы в нынешнем году военные действия в Пруссии происходили? Я в Петербурге про то мало наслышан. А, верно, что ни день, то новое предприятие.

— Побудете в армии, узнаете — усмехнулся Ивонин. — Для солдата день на день похож. А, впрочем, извольте, расскажу… В июле выступила наша армия из Познани под Бреславль. Фридерик остановился лагерем у Бунцельвица, откуда он мог как осаде Швейдница, так и Бреславля препятствовать. Лагерь был весьма укреплён: вокруг валы с глубокими рвами, перед валами палисад и рогатки, а перед ними ещё три ряда волчьих ям. На валах — двадцать четыре батареи, перед каждой фугасы в землю вкопаны. К тому же местность в окружности была затоплена и преграждена засеками.

— И взяли сей лагерь? — не утерпел Щупак.

— Столь сильные укрепления решено было не штурмовать, а взамен того в сентябре нечаянным нападением был взят Швейдниц. Фридерик отправил в наш тыл кавалерийский отряд графа Платена. Прорвавшись к Познани, этот отряд разорил наши запасы. Для борьбы с Платеном выслана лёгкая кавалерия под начальством генерала Берга, а более его помощника, подполковника Суворова.

— Это не родственник ли Василью Иванычу?

— Сын… Он Платена вспять обратил и тем позволил графу Румянцеву повести методическую осаду города Кольберга. Этот же город есть главная цель нынешней кампании. Заняв его, мы обеспечим свой фланг и сможем вновь на Берлин наступать — уже не для налёта, а чтобы надолго завладеть им. Потому Фридерик весьма сильную крепость в Кольберге устроил, двенадцать тысяч гарнизону там держит и беспрестанно в помощь ему диверсии предпринимает.

— А как же осада протекает? — Щупак даже подался вперёд от нетерпения.

— Граф Румянцев действует с большим искусством. На Кольбергский рейд вошли наши корабли, обстреляли прибрежные батареи и высадили две тысячи матросов. Тем же часом с суши войска подступили к крепости и заняли окрестные высоты. Румянцев надвигает свой корпус медлительно, осторожно, но неуклонно. Пруссаки выслали отряд Вернера для действий у нас в тылу, однако наши разбили его, взяли в плен самого Вернера и с ним шестьсот человек, понеся потерю только в полсотню людей.

Бричка, замедлив движение, покатилась по обочине дороги, огибая длинные громадные возы, на которых были уставлены жестяные понтоны, свежеокрашенные красной краской.

— Ишь, какие! — сказал ямщик, полуоборачиваясь и называя кнутовищем на понтоны. — Хучь в карусель ставь.

— Мост хорош выйдет, — улыбнулся Ивонин.

— Значит, взятие сей крепости очень для нас важно? — сказал Щупак.

— Нам досталось через конфидентов письмо Фридерика принцу Вюртембергскому. Он пишет: «Я не могу потерять сей город, который мне слишком важен; это было бы для меня величайшим несчастьем».

— А мы всё-таки возьмём?

— Бог даст, возьмём. В военном деле мы уже искусились, солдаты наши не в пример лучше прусских, а Румянцев охулки на руку не положит.

Он замолчал, прислушиваясь к нескончаемой, однообразной песне колокольчика и рассеянно смотря вверх, где мелькали две птицы, распластываясь, падая камнем вниз и снова взмывая до самых туч.

Ямщик, нахлёстывая уже запаренных лошадей, всё пел:

Ивонин рассмеялся:

— Ну и песня! Весёлая, а несуразная.

Щупак пренебрежительно выпятил губу.

— Что же мужику надобно! Его эсфетические представления мы знаем: что сладко, то вкусно, что красно, то красиво, а что громко да складно, то и ладно.

Ивонин пристально оглядел его, точно впервые видя.

— Недаром, знать, вы весь век провели во дворце, — сказал он, кривя губы. — Песни русской не чувствуете — значит, и души народной не поймёте. Ну, да ничего: поживёте с солдатушками, тогда многое…

Он не договорил и откинулся на спинку сиденья, явно показывая, что не расположен более вести беседу.

2

«Василий Иванович Суворов уведомил меня по требованию моему, что с нашей стороны поступается с пруссами пленными весьма другим образом и что как офицеры, так и рядовые получают вседневно определённое число денег, почему и надлежало вы с нашей стороны сделать равномерное „с королём прусским постановление, дабы взаимные пленники с обеих сторон условием могли иметь своё пропитание“».

— Знатно! — Румянцев повертел в руках бумагу, задумчиво посмотрел на подпись канцлера Воронцова и обратился к стоявшему навытяжку Ивонину: — Рескрипт, что вы мне привезли, весьма правилен; узнаю государственную мудрость Михаила Илларионыча. Да вот в чём заковыка. Как с таким противником кондиции о пропитании пленников делать? Всё равно обманут. Мы ихних кормим и денег даём, а Фридерик — даром что просвещённейшим государем себя именует — военнопленных, словно скотов, содержит.

Он помолчал и вдруг с силой произнёс:

— В этой войне мы не токмо с силой прусской боремся, но и с подлостью ихней. Силе мы свою противопоставили. А подлости учиться не будем. — Он поднялся. — Рескрипт приму к исполнению. Ступайте, подполковник.

У выхода Ивонина поджидал Шатилов. Они пошли, перебрасываясь беглыми фразами.

— Как осада протекает? — спросил Ивонин и невольно усмехнулся, вспомнив, что точно такими словами его спрашивал в дороге Щупак.

— Я полковнику Гейду, коменданту кольбергскому, не завидую. Теперь видно, сколь сильны российские войска, когда ими достойный командир управляет: все ухищрения неприятелей в ноль сводятся. Но, впрочем, не всё удачно: на левом крыле подполковник Шульц сбился с дороги, задержался и был с превеликим уроном отброшен. Пётр Александрович его немедленно отдал под суд. Словом сказать, взять Кольберг ещё не просто: укрепления там весьма сильные, и к тому же флот наш ныне из-за непогоды в Ревель ушёл.

— А как подполковник Суворов действует? — словно невзначай спросил Ивонин.

— Преотлично. Везде поспевает, и Платена в страхе держит. Чуден он больно: с ребятами в бабки играет, с солдатами на штыках бьётся. Намедни ему генерал Яковлев пошутил: «У вас чин по делам, да не по персоне». А он ему в ответ: «Порожний колос выше стоит». Острый язык у него, да и ум, видать, таков.

«Только-то? Плохо же ты знаешь Суворова», подумал Ивонин, но вслух ничего не сказал.

Они обменялись крепким рукопожатием и расстались. Ивонин не спеша пошёл дальше. Одна мысль, нежданно пришедшая в голову, не давала ему покоя. Несколько раз он замедлял шаги, снова продолжал путь и наконец решительна свернул в сторону. Быстро пройдя между палатками, он подошёл к маленькому бревенчатому домику. Видимо, домик был только что выстроен, и притом на скорую руку. Брёвна ещё хранили запах свежести, краска на узкой двери ещё не совсем высохла.

Ивонин негромко постучал. Почти сейчас же послышались быстрые шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался со свечой в руке офицер в застёгнутом мундире, но без сабли.

— Господин Суворов! — сказал Ивонин напряжённым и оттого чужим голосом. — Когда мы виделись с вами, вы дали мне разрешение притти к вам. Могу ли я сейчас сим приглашением воспользоваться?

— Рад… рад… Входите, Борис Феоктистович, — проговорил Суворов, отодвигаясь, чтобы пропустить его.

— Неужто имя помните?

— Э, сударь! Я, почитай, полтыщи солдатушек по именам помню… Прошенька! — зычно крикнул он. — Али спать уже лёг? Устрой-ка нам чайку, да поскорее! Стриженая девка косу не заплетёт, а у нас уже чтоб чай был! Так вас, господин Ивонин, я перво-наперво поблагодарить хочу.

— За что? — удивился Ивонин.

— За Березовчука… Алефана… Не солдат — золото. Скоро ефрейтором будет… Садитесь, сударь, вон на тот стул; а я — на табуреточке, поближе к камельку.

Он чуть плеснул из флакона оделавану, потёр руки.

— Таких солдат, господин подполковник, нигде не сыщешь, окромя как в нашей стране, что от белых медведей до Ненасытецких порогов простёрлась. Горжусь, что ими командую, горжусь, что я — россиянин!

— Не с того ли воины наши хороши, что во всё время приходилось с врагами биться? Надо было свергнуть иго монголов, покорить татарские царства, обеспечить границы на востоке, вернуть утраченные области на Западе и, вдобавок, восстановить направление к Понту, которое ещё с варягов искони создалось. Война русских людей никогда не пугала.

— Здраво судите, господин Ивонин. Однако всё же и другие народы вели много войн, а воинственными не стали. Ан речь о другом: хорошему генералу нужны славные солдаты, но и хорошим солдатам великий генерал нужен. Русское войско, — он наклонился вперёд и поднял палец, — должно сражаться по-другому, по-новому. Что другим армиям невмоготу, то наша осилит.

— А как по-другому? — затаив дыхание, спросил Ивонин.

— Помилуй бог, сразу скажи ему! Мне по моей степени ещё о том судить трудно. Но, однако ж, тринадцать лет о том думаю, и буря мыслей в голове моей.

Ивонин слушал, боясь шелохнуться.

— Граф Салтыков и Пётр Александрович Румянцев под Пальцигом и Кунерсдорфом показали, сколь русские войска сильны в дефензиве и сколь легко они к наступлению обращаются. Но пора и другое показать: сколь сильны войска наши в атаке. Зачем ждать неприятельского наступления? Кто стремглавней, храбрее, спокойней, чем наши солдатушки? У кого твёрже и тяжелей рука? Российская армия созрела для того, чтобы стать грозою всякого супостата, чтобы враги и в самой столице своей дрожали перед её десницей.

Заспанный Прошка внёс кипящий самовар и, сердито гремя посудой, принялся расставлять закуску.

— У, какой сердитый! — шутливо поёжился Суворов. — Вот, сударь мой, кого мне опасаться приходится: господина Дубасова.

— Уж вы всегда… — пробормотал ординарец. — Хучь бы господина подполковника постеснялись, — и он, покачав головой, вышел за дверь.

Суворов хитро посмотрел ему вслед и наполнил рюмки.

— Доводилось ли вам, сударь, забивать гвоздь? — сказал он, снова переходя на серьёзный тон. — У кого крепкая длань, тот голым кулаком, без молотка, его в стену вобьёт. Но, заметьте, кулаком, а не пальцами растопыренными. Тако же и на войне: должно все силы к месту боя подвести и там сокрушительной лавиной в намеченном пункте тонкие линии неприятеля порвать.

— И тогда одним ударом неприятель к отступлению обречён будет?

Суворов прищурил левый глаз.

— А зачем неприятелю отступать? Если он отступил — неудача. Истребить его должно, в плен взять, уничтожить, тогда шармицель удачною почитать можно.

— Значит, по-вашему, недостаточно, если неприятель очистит территорию?

— Не в территории дело. Помилуй бог! Иной раз за территорию и каплю крови пролить бесполезно. Уничтожь вражеское войско — и вся земля твоя будет.

Он вдруг схватил Ивонина за руку.

— Не берите соль ножом, со времён солдатства не люблю того: всегда к ссоре ведёт. Так вот каковы задачи перед армией российской стоят. Да кому решать-то их? Тотлебена нету, да Тотлебенов вдосталь, и про них солдаты верно говорят: «Ворон ворону глаз не выклюет». Хотя б Пётр Александрыч на себя крест принял.

— А вы примите, — сказал вдруг Ивонин, и сам смутился, но делать уже было нечего, и он повторил: — Вы крест сей на себя возьмите и, надо быть, лучше всякого всё свершите.

Суворов зорко посмотрел на него, потом глотнул чаю и сказал простовато:

— Где же мне! Меня кавалерийским начальником сделали.

Ивонин усмехнулся краешком губ:

— Мне одна притча вспомнилась: одного философа на пиру посадили не с именитыми гостями, а в краю стола, среди музыкантов; философ на то произнёс: «Вот лучшее средство сделать последнее место первым».

— Остро… Однако ж, ежели без клокотни разобраться. Как вернее всего неприятельское войско уничтожить? Надо подступить к нему нечаянно и атаковать с фурией. В том весь секрет. К сему и надо готовить войска. Фридерик в сутки по семнадцати вёрст делает, наши — и того меньше; под Берлином, правда, Панин по тридцать пять отмахал, но то не правило. А надо, чтоб войска всегда так ходили. Читайте Цезаря: римляне того быстрее передвигались. Ежели обстоятельства требуют, надлежит смело от магазинов отрываться. Фридерик на четыреста пятьдесят вёрст от них отходит, а мы должны — на тысячу.

Теперь лицо его было серьёзно, даже торжественно. Голубые глаза его пронзительно смотрели вдаль, поверх головы Ивонина.

— Командовать с умом нужно, а тогда и невозможное для солдата возможно делается, — резко проговорил он.

Невольно для себя Ивонин встал.

— Вы годами моложе меня, Александр Васильевич, — сказал он, стараясь говорить спокойно, — но в вас вижу славнейшего из мне известных военачальников наших и дивлюсь военной мудрости вашей.

— Что вы, государь мой, — кротко ответил Суворов. — Загляните в историю: вы увидите там меня мальчиком.

Он, в свою очередь, поднялся.

— Прощайте, — и опять Ивонин ощутил в своей руке его маленькую твёрдую руку с нервными, сухими пальцами.

Взяв свечу, он пошёл вперёд.

— Прошку будить не стану. Завтра на заре выезжаем, пусть отоспится… Да хранит вас бог, сударь. Авось, скоро в Кольберге встретимся.

Он остался стоять в дверях, заслоняя рукою свечу от ветра, и, уже отойдя на изрядное расстояние, Ивонин, обернувшись, увидал мерцающий жёлтый огонёк, будто маленькую яркую звёздочку среди густой тьмы ночи.

Глава третья Император и императрица

1

В середине зимы Ивонин вернулся, наконец, в Петербург. Сердечно поздоровался с Ольгой, крепко, до боли сжал руку Катерине.

— Сейчас схожу с докладом в Военную коллегию, испрошу на неделю отпуск, а завтра пойдём балаганы смотреть…

Весёлый, оживлённый, он ушёл из дому. По дороге в коллегию он обогнал одного офицера, с которым в начале войны служил в главной квартире.

— Если не ошибаюсь, капитан Щербинов?

— Борис Феоктистович! Да вы уже подполковник! Давно ли?

— Нет, всего несколько месяцев. Далече ли идёте?

— В коллегию. О прошлом годе был ранен, служить невмоготу стало и прошусь в отставку, на покой. Дадут ли, нет ли…

— А вам как написали в армии? Я эти дела знаю: ежели в Военную коллегию посылают со словами «на рассмотрение», там увольняют в отставку, а ежели пишут «в рассмотрение», то возвращают в полк.

— У меня, кажись, на пакете «на рассмотрение» стоит… Поверите, цельный год в лазарете провалялся. Слыхивал я, что в войсках перемен много. А толком никто не рассказал.

— Перемен много, сие вам верно говорили. Очень сокращён вагенбург^[45]: число повозок на каждый пехотный полк уменьшили до девяноста шести, на кавалерийский же — до пятидесяти пяти. Число зарядов увеличено до ста каждому солдату, а коннику — сорок. Легче стало и с провиантом, потому новый губернатор Пруссии, Василий Иваныч Суворов, сменивший Корфа, создал постоянные перевозочные парки для подвоза продовольствия и возложил на местных крестьян обязанность содержать две тысячи подвод для той же цели. Вещевого довольствия и обмундирования ныне достаточно. Снарядов для артиллерии вдосталь.

— А кавалерия? Я в последнее время там служил.

— Передовая лёгкая кавалерия себя очень полезной показала, и число её ещё при графе Салтыкове до десяти тысяч доведено.

— Потери велики ли?

— За весь прошедший год, несмотря, что мы берлинскую экспедицию провели, потери менее трёх тысяч человек составили, да и те главным образом от болезней умерли. Убитых же всего сто тридцать человек было. Понеже в армии излишек против штата, Военная коллегия решила нового набора не учинять.

Они подошли к зданию, в котором помещалась коллегия, и в изумлении остановились. По широким ступенькам сбегали и поднимались офицеры, суетились ординарцы. На всех лицах было написано волнение — особая, торжественная серьёзность, какая бывает только в моменты значительных событий.

— Борис Феоктистович! Чуете, что произошло?

— Сейчас узнаем.

Быстрыми шагами он приблизился к подъезду и остановил пробегавшего мимо молоденького поручика.

— Не удивляйтесь моему вопросу, поручик. Я только что приехал в Петербург. Что означает сия общая ажитация?

Офицер вытянулся по всей форме.

— Её императорское величество, государыня Елизавета Петровна скончалась.

— Скончалась? Как же? Как? Говорите, поручик!

— Лейб-медики её Манзе, Шиллинг и Крус уже неделю назад оставили надежды на выздоровление. Вчера она приобщалась святых тайн, а сегодня в три с половиной часа дня почила в бозе.

Поручик отдал честь, щегольски повернулся на каблуках и умчался.

— Пойдёмте обратно, — обратился Ивонин к своему спутнику: — сегодня в коллегии ни моего, ни вашего дела слушать не будут.

Весть о смерти императрицы быстро облетела город. Улицы заполнились народом. Почти все жалели о ней. Дочь Петра, двадцать лёг носившая скипетр, она теперь казалась воплощением русской государственности. Ей прощали и нескончаемые балы, и двадцать тысяч платьев в её гардеробе, — всё это было пустяком в сравнении с той неуверенностью, которою внушал новый самодержец. Петра Фёдоровича не любили, не понимали и боялись. А он будто нарочно множил эти чувства.

На похоронах императрицы Пётр сперва шёл чинно, потом стал отставать. Когда катафалк удалился от него на большое расстояние, он вдруг бегом пустился догонять его. Вельможи, державшие у него траурный шлейф в шесть аршин длиной, не поспевали за ним; раздуваемый ветром шлейф взвился в воздух, точно крыло гигантской чёрной птицы. Оторопевшая свита еле сумела снова схватить его. Государю, видимо, понравилась забава, и он повторял её во всю дорогу до усыпальницы. Стоявшие шпалерами гвардейцы хмурились; Шуваловы кривили губы в злой усмешке.

Но то были цветочки. Как громом, поразила страну весть: новый император заключает мир с Пруссией. Мириться с заклятым врагом — и когда же? Накануне полной победы, накануне совершенного его разгрома! Сперва никто не верил. Но весть подтвердилась. Андрей Гудович повёз Фридриху письмо нового императора, в котором изъявлялось намерение установить вечную дружбу с Пруссией.

Прусский король ликовал: вот оно, чудо Бранденбургского дома, вот результаты многолетних интриг и дорогостоящих подкупов! Он срочно отрядил в Петербург камергера Гольца для ведения мирных переговоров. В инструкции Гольцу говорилось: «Они предложат… возвратить нам Померанию, но захотят удержать Пруссию или навсегда, или до заключения общего мира. На последнее вы соглашайтесь. Если же они захотят оставить за собою Пруссию навсегда, то пусть они вознаградят меня с другой стороны».

Приезд Гольца взбудоражил Петербург. Пётр видел общее возбуждение, но с тупым упорством вёл свою линию.

Гольц вручил императору прусский орден и объявил о возведении его в чин генерал-майора прусской армии. Пётр пришёл в восторг;

— Радость какая! Вот не ждал!

Канцлер Воронцов не сдержался:

— Ваше величество может с лихвою отплатить прусскому королю, произведя его в русские фельдмаршалы.

Пётр не понял язвительной горечи этих слов. Он суетился, бегал по комнате.

— Вели, пожалуйста, по городу сообщить о радостном известии. Пусть из осадных пушек палят.

— Помилуйте, ваше величество! Как же можно из осадной артиллерии в городе палить? Этак половину Петербурга порушим.

— Ты думаешь? Ин, не надо палить. Тогда вот что: узнай у посла прусского, какая дама ему любезна, пригласи оную в мой кабинет и запри вместе с послом.

Воронцов только плечами пожал. Видя, как легко может Гольц обвести вокруг пальца императора, министры принимали все меры, чтобы переговоры велись при их участии.

Но прусский посол обошёл их — улучив момент, он наедине с Петром рассмотрел проект мирного договора, по которому Россия возвращала все завоёванные прусские области, к притом без всякой компенсации. Гольц с торжеством препроводил мирный трактат министрам, поставив на вид, что он одобрен во всех артикулах императором. В петербургском обществе нарастало глухое волнение, министры негодовали, но что было делать? Только открытое возмущение могло изменить обстановку; но не так-то легко свергать государей; иные ж надеялись ещё, что Пётр сам поймёт и остановится.

Надежды были тщетны. Император никого не слушал. Кроме Гольца, он взял в советники пленного шведа Гордта, ранее служившего в прусской армии. Из русских приблизил более других Льва Нарышкина и генерала Мельгунова. Оба были людьми без убеждений, прожжёнными циниками и низкопоклонными царедворцами. За какую-то провинность император велел их в Ораниенбауме высечь: обоих отстегали розгами, но это мало подействовало на них: ни гордости, ни достоинства в них уже не было. Нарышкин вечно ходил пьяный, грубил императрице Екатерине, отпуская бесстыдные шуточки по поводу её фрейлин. Однажды Екатерина застала его в своём будуаре: разлёгшись в сапогах на канапе, он крепко спал пьяным сном. Екатерина велела принести пучок крапивы и с помощью двух дам так отхлестала Нарышкина, что у него вспухло лицо и руки, и он два дня пролежал в постели. Впрочем, он не обиделся и на это.

С каждым днём усиливалось недовольство Петром. Вспомнили случай, происшедший после Цорндорфа. Слуга полковника Розена, привёзшего известие о сражении, начал рассказывать, что русские проиграли это сражение. Его тотчас арестовали; Пётр же призвал его к себе, внимательно выслушал и заявил, что и без того знает: русским пруссаков не одолеть.

Вспоминали, как в один из первых дней по вступлении на престол Пётр расхвастался, что, будучи великим князем, переслал Фридриху много рескриптов Конференции по армии, о которых его уведомлял постоянный секретарь Конференции — Волков.

— И потому сии рескрипты не имели никакого успеха, — заключил он с грубым смехом.

Волков сидел ни жив, ни мёртв.

Захар Чернышёв получил приказ соединиться во главе 16-тысячного корпуса с прусскими войсками и в случае нужды помочь им против недавних союзников — австрийцев. В самом Петербурге велись усиленные приготовления к войне с Данией. России эта война была не нужна, цель её состояла в том, чтобы вернуть Голштинскому герцогству Шлезвиг. Готовясь к этой кампании, Пётр отправил уже в море десять кораблей под командой Свиридова. Ещё шесть кораблей и десять фрегатов стояли на Кронштадтском рейде.

Воевать за Голштинию никто не хотел. Гвардия роптала. Пётр, узнав об этом, пригрозил раскассировать её. Это уже вызвало целую бурю. В гвардейских казармах всю ночь шумели, спать никто не ложился.

В канун этой ночи в Петербург приехал Шатилов. Император прочил Румянцева главнокомандующим в грядущей войне с Данией. Графа Петра Александровича эта честь не прельщала. И того довольно, размышлял он, что после столь трудной осады он взял-таки Кольберг, но несколько дней спустя умерла Елизавета Петровна, и ему ни благодарности, ни похвалы. А теперь ещё повести армию в поход, который всем поперёк горла стоит!

Император бешеный! Прямо не откажешься! Посылая Шатилова, Румянцев хотел повыведать, что да как, о чём думают-гадают в столице, а тогда уже решить, в каких словах отказ писать.

Шатилов поехал охотно, но и с волнением. В Петербурге — Ольга, и теперь-то уж окончательно всё решится. Или навеки расстанутся, или Ольга пойдёт за него. Он боялся признаться себе, что уже не так жаждет этого. Словно что-то перегорело в нём, изнемогло под грузом ожидания, напрасного томления и тоски. Нянька его часто твердила присловье: «Ешь с голоду, а люби смолоду». Видать, всякая любовь хороша в расцвете, пока не нависли над ней разочарования, обиды, каждая из которых — даже самая маленькая — оставляет неизгладимый след.

Но, впрочем, так думалось и чувствовалось ему иногда, В бессонные ночные часы, а днём он с нетерпением считал часы до встречи с Ольгой.

Приезд румянцевского офицера стал сразу известен в гвардии: видно, кто-то там зорко наблюдал за всем, что происходит при дворе. Не успел Шатилов вернуться из Военной коллегии, как к нему явились два офицера. Он знал их понаслышке: братья Орловы, бретёры и картёжники, силы непомерной и удали немалой. Знал он также, что это ближайшие приближённые новой императрицы, Екатерины Алексеевны. Разом припомнился боскет во дворце, неожиданная аудиенция… Он почти не удивился, когда Алексей Орлов, склонив в поклоне голову, обезображенную большим шрамом, передал ему приглашение гвардейских офицеров посетить их сегодня вечером.

Что же! Где как не в гвардейских казармах узнает он всего лучше то, чем интересуется граф Румянцев!

Поехали втроём. Красавец Григорий Орлов почти всю дорогу молчал, Алексей говорил обиняками, а иногда с явной угрозой:

— Войну с Данией задумали! Кровь наша будет литься не за матушку Россию, а за голштинских принцев. Императору же о том заботы нет. Пишет нежные письма Фридерику, то ли милуется с Елизаветой Романовной Воронцовой. Забывает он, что государю должно делать историю.

— Лев Нарышкин иной раз дельные вещи говорит, — зло усмехнулся Григорий. — Недавно он сказал: «Не люблю истории, в которой только истории».

Алексей захохотал.

— Верно! Без женщины какая ж история! — Он подмигнул Шатилову. — Одначе бывают интересные акциденты в истории и без женщин. Вот, к примеру, — он извлёк из кармана сафьяновый бумажник и вынул аккуратно сложенный листок: — попали к нам в руки, — уж не спрашивайте, как, — письма Петра Фёдоровича, то-бишь нынешнего императора всероссийского, к королю прусскому. И вот, извольте послушать: «Могу вас уверить, что не искал и не буду искать дружбы, помимо вашей». Это в марте писалось; через два месяца после того, как Пётр Фёдорович сел на престол своего великого тёзки. А вот ещё одно, в апреле писано, два месяца назад: «Надеюсь, ваше величество не найдёте ничего, в чём можно было бы увидеть соблюдение моего личного интереса, ибо отнюдь не желаю, чтобы могли сказать, что я предпочёл своё вашему».

Он спрятал аккуратно листок и злобно проговорил:

— И это пишет русский император!

— Или голштинский герцог, — в тон ему отозвался Григорий. — Однако мы приехали.

Карета въехала во двор казармы.

Орловы ведут Шатилова в огромный зал. Ещё на подходе к нему слышны хриплые выкрики:

— Нас, петровскую гвардию, под голштинцев остричь хочет! Раскассировать! Не бывать тому!

— Не бывать! — ревут гвардейцы и стучат палашами. От густых волн табачного дыма и страшного шума у Алексея Никитича в первый момент едва не закружилась голова. Как сквозь сон, видит он Григория Орлова: одним прыжком он вскакивает на стол, расплёскивая вино из бокалов, несколько мгновений молчит, ожидая, чтобы водворилась тишина, и медным голосом, покрывшим все звуки, гремит:

— А коли не любо вам, то надо, чтобы на престоле святой Руси сидел не Пётр Голштинский, а матушка Екатерина.

Всё смолкло. Офицеры старались не глядеть друг на друга. А Орлов не давал опомниться:

— Государыне известно, в каком положении очутилась гвардия. Она поручила мне сказать, что готова последнее разделить с гвардейцами, а пока передала из личных средств восемь тысяч рублей для раздачи между теми, кто нужду в деньгах ощущает.

Конец его речи потонул в новом вихре кликов. Орлов соскочил со стола и стал совать без счёта деньги в тянувшиеся отовсюду руки. Иногда он на секунду задерживался, пристально смотрел в глаза подошедшему и добавлял к первой пригоршне вторую. Деньги эти были из тех, которые удалось занять Екатерине у англичанина Фельтена: англичане считали, что ослабление прусского влияния в России будет достаточной компенсацией за этот заем.

— Тише! Гудович приехал! — крикнул вбежавший офицер. Шум сразу стих. Пряча деньги, гвардейцы расходились по углам.

Алексей Орлов шепнул Шатилову:

— Дозвольте, сударь, я вас провожу до кареты. Не гоже, чтобы вас здесь сейчас Гудович увидел.

Когда кучер уже подобрал вожжи и лошади, прядя ушами, в нетерпении перебирали ногами, Орлов просунул голову в окно кареты:

— Так что передать матушке Екатерине Алексеевне? Она поручила спросить у вас: готовы ли вы служить ей, как однажды ей обещать изволили?

Алексей Никитич с минуту колебался. Но тут же он припомнил: неожиданный мир с Пруссией, такой нелепый и обидный, онемечивание армии, подобострастные письма Петра Фёдоровича прусскому королю… Нет! Всё, только не это! Та женщина в боскете с книгой на коленях — лучше.

— Передайте государыне, что я готов служить ей, — сказал он твёрдо.

Орлов будто сгинул в темноте. Кучер ударил по лошадям, и карета понеслась.

2

Ночь на 28 июня выдалась свежая и сырая. Накануне шёл дождь, и дороги ещё не совсем просохли. Луна то показывалась из-за стремительно проплывавших облаков, то опять исчезала. Холодный, не по-летнему, ветер дул с Балтики.

В эту ночь Алексей Орлов вместе с Бибиковым отправился и в столицы в Петергоф, где в «увеселительном доме» Монплезир жила Екатерина. Не медля ни минуты, Орлов потребовал, чтобы его проводили в спальню императрицы. Приподнявшись на подушках, Екатерина в оцепенении глядела на покрытого пылью офицера.

— Пора вставать, — произнёс Орлов спокойным голосом. Всё готово, чтобы провозгласить вас.

Ещё накануне ничего не было готово, кроме общего недовольства Петром. Екатерина прекрасно знала это. Не предпринимают ли её сторонники опрометчивого шага? Тем более, что в последние дни она даже сумела вызвать тень былого благоволения императора…

Орлов словно проник в её мысли.

— Пассек арестован, — сказал он просто.

Капитан Преображенского полка Пассек, слишком откровенно высказывавший мнение екатерининцев об императоре, был по доносу какого-то солдата арестован. Весь Петербург знал, что Пассек — близкий друг Орловых. Арест его прозвучал грозным предостережением. Это был сигнал к немедленным действиям.

Екатерина вздрогнула. Теперь всё на волоске; дипломатия окончена. Достаточно Пассеку сказать хоть десятую долю того, что ему известно, и Пётр не пощадит никого. Она почувствовала, что настаёт решительная минута.

— Выйдите, поручик, — сказала она хладнокровно Орлову, — я сейчас буду готова.

Через несколько минут она появилась, одетая в обычное чёрное платье, и неторопливо прошла садом к экипажу. Орлов сел рядом с кучером, Бибиков поместился на запятках подле камер-лакея. Лошадей было велено гнать не жалея.

Не доезжая Петербурга, путники встретили мчавшегося навстречу Григория Орлова; его лошади были свежее, и Екатерина пересела к нему. Вскоре замаячили первые избы деревни Колпикиной. Здесь были расположены казармы Измайловского полка; здесь должна была решиться судьба переворота.

Григорий Орлов выпрыгнул из кареты и побежал к полковой кордегардии. Оттуда выскочили вестовые, барабанщики забили тревогу. Екатерина, смертельно бледная, сошла на землю.

В тот же момент её окружила восторженная толпа измайловцев; офицеры вперемежку с солдатами целовали её руки, пыльное платье, иные плакали от радости. «Теперь не раскассируют, не пошлют в Голштинию…» раздавались возгласы. Из церкви явился полковой священник, отец Алексей, и тут же, на плацу, измайловцы принесли присягу на верность государыне Екатерине II. В эту минуту появился командир полка гетман Разумовский. Склонив колена, он поцеловал руку у новой самодержицы. Крики усилились. Сияющие Орловы, оторопевшие от столь лёгкого успеха, сновали среди гвардейцев. Лёгкий утренний ветер шевелил складки тяжёлого полкового знамени.

Окружённая измайловцами, Екатерина всё в том же забрызганном грязью экипаже двинулась в столицу. Весть о событии опережала её. На Обуховском мосту показались нестройные ряды семёновцев, с ликующими криками присоединившихся к процессии. Вскоре прибежали и преображенцы. Часть офицерского состава Преображенского полка пыталась удержать солдат на стороне Петра. Майор Воейков носился на коне среди своего батальона и бил плашмя шпагой по головам. Гвардейцы устремили на него штыки и загнали в Фонтанку. Один из офицеров бросил солдатам золотой значок — принадлежность введённой Петром III новой формы немецкого: образца.

— Продайте его, братцы, да пропейте! — крикнул он.

— Не надо нам! — закричало сразу с десяток голосов. — И золота такого не надо!

Рослый гренадер со злым, весёлым лицом метнулся в сторону и через минуту воротился, таща подмышкой облезлую скулящую собаку. Дрожащему псу надели на шею золотой значок и с гиком погнали прочь.

Улицы были запружены народом. К числу участников кортежа прибавлялись всё новые лица из числа недовольных Петром. Мелькали рясы духовенства. Одновременно примыкали и те члены екатерининской партии, которые сами были захвачены врасплох переворотом. Наперсница Екатерины, княгиня Дашкова, увидев, что на государыне надета только лента святой Екатерины, сорвала с графа Панина голубую андреевскую ленту, которую женщина не имела права носить, если только она не была императрицей, и надела её на Екатерину. Та, улыбаясь, отдала Дашковой свою ленту — первый дар благодарной монархини.

В десять часов утра процессия достигла Зимнего дворца. С момента, когда Екатерина, томимая неизвестностью, выехала на пустынную Петергофскую дорогу, прошло только несколько часов.

Гвардейцы расставили караулы у всех входов. На улицах вокруг дворца разместились подошедшие полки петербургского гарнизона: Астраханский, Ингерманландский, Копорский и Невский. Тем временем во дворце приносили присягу всевозможные светские и духовные лица. Все торопились представиться новой государыне, все считали себя в числе участников переворота.

Несмотря на множество окружающих её людей, Екатерина заметила Шатилова и поманила его к себе.

— Будьте подле меня, подполковник, — сказала она.

— Я только премьер-майор, ваше величество! Почту за честь быть подле вашей особы.

— Вы были премьер-майором, господин подполковник, — ответила она, сделав ударение на слове «были». — Я есть рада, что вы здесь.

Шатилов хотел ответить, но в этот момент подошёл Никита Панин, и Екатерина тотчас заговорила с ним.

Под вечер прибыли посланцы Петра. Воронцов обратился к Екатерине с гневной тирадой:

— Ваша вина двойная: и как подданной, и как супруги.

— Моей вины здесь нет совсем, граф, — с достоинством возразила Екатерина.

— Вы не должны были так действовать.

Екатерина взяла канцлера за руку, подвела к окну и показала на волнующееся людское море:

— Вы видите: не я действую, я только повинуюсь желаниям народа.

Воронцов, поджав губы, смотрел на площадь. Для него было ясно: партия Петра проиграна бесповоротно. Что до него, Воронцова, то он не ребёнок, чтобы разыгрывать Дон-Кихота.

Склонившись так, что полы камзола взметнули лёгкое облачко пыли с наскоро подметённого паркета, он произнёс:

— Ваше величество! Я почту за счастье служить избраннице божьей и народной.

Через несколько дней, седьмого июля, был обнародован манифест императрицы «Самовластие, не обузданное добрыми и человеколюбивыми качествами в государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, которое многим пагубным следствиям непосредственно бывает причиною».

Переворот был окончен. Жизнь быстро входила в обычную колею. Бывший император содержался под караулом; Екатерина лично отобрала наиболее надёжных солдат для караульной команды.

— Я выбирала самых мягких, — пояснила она, передавая список.

Начальство над караулом было вверено Алексею Орлову, Пассеку и поручику Баскакову. Оставалось выбрать место для заключения сверженного монарха. Самым подходящим казался Шлиссельбург. Но впредь до того, как будет подготовлено помещение в крепости, Петра III отправили в Ропшинский дворец.

3

Дворец этот был выстроен Петром Великим и подарен пытошному мастеру, князю Ромодановскому. С этой поры на него легла тень зловещей славы владельца. Люди издали с ужасом смотрели на зелёную рощу, пруды с белоснежными лебедями, поэтические беседки, — всё, казалось, пахло кровью, каждое дерево напоминало дыбу. Потом дворец был подарен Петру III; он редко бывал здесь, предпочитал Ораниенбаум. Сюда-то Алексей Орлов с Баскаковым привезли его после отречения.

Пётр беспробудно пил, облака сизого дыма застилали его комнату. В несчастии он не мог найти себя: он то повышал голос, требуя быстрого исполнения его повелений, то бросался целовать руку Панину или Орлову. Караульные солдаты ненавидели его; офицеры были с ним грубы. Один Орлов проявлял снисходительность, иногда даже любезность: играл с ним в карты, ссужая при этом деньгами, доставал книги.

Но Орлов думал своё: сверженный Пётр — это мушка на лице Екатерины; пока он жив, ей нет покоя. Ни Ропша, ни толстые стены Шлиссельбурга не скроют память о нём от всех недовольных. Есть только один решающий выход, которого никогда не назовёт государыня, но о котором втайне мечтает: внезапная смерть мужа. Те, кто услужили ей однажды, должны услужить во второй раз.

За этой мыслью вставала другая: судьба всех пятерых братьев Орловых неразрывно переплелась с судьбой Екатерины. Падёт она — им тоже не носить головы. А если будет царствовать Екатерина, вдобавок, не связанная узами брака, то кто знает, какая шапка уготована для роскошных кудрей Григория Орлова!

«Сказал аз, скажи и буки», подытожил Алексей свои размышления. В тот день он был очень оживлён. Истекала неделя пребывания в Ропше. Пётр угрюмо дымил трубкой у завешенного зелёными гардинами окна; выходить в сад ему не разрешалось. Он обрадовался, увидев в дверях Орлова.

— Пётр Фёдорович, не хочешь ли в гостиную сходить? Я там бороться сейчас буду: размяться охота.

— Бороться? Взгляну. Хотя кто с таким медведем тягаться станет?

В гостиной собралось человек восемь здоровяков. Тут были наиболее крепкие гвардейцы из караульной команды и специально привезённые известные силачи из окрестных деревень.

— Ну, ребятушки, — промолвил Орлов, сбрасывая мундир, — бороться будем по-честному. Кто против меня пять минут стоит, тому рубль даю. А ежели кто меня подомнёт, тому десять рублей да штуку сукна на кафтан. Барятинский, бери часы, замечай.

Князь Фёдор Барятинский с рассеянным видом приготовился наблюдать.

Орлов тряхнул волосами и вышел на середину. Первого противника он швырнул на лопатки через одну минуту. Со вторым, таким же, как он, великаном, ему пришлось повозиться дольше. Казалось, весь дом дрожал от исступлённого шатания двух огромных напруженных тел.

— Четыре минуты, — объявил Барятинский, когда схватка закончилась.

Орлов, тяжело дыша, поднялся с ковра. На лбу его надулась синяя жила. Взгляд стал томным. Он с неопределённой улыбкой озирался по сторонам и вдруг пристально посмотрел на Петра. Тому стало страшно. Нижняя челюсть его вдруг отвисла и начала дрожать.

— Я пойду, Алексей Григорьевич, — произнёс он, — мне неможется: геморрой зело мучает.

Орлов раскатисто засмеялся.

— Ин, ладно, ребятушки, на сегодня хватит. Вишь, бывшему государю не нравится затея наша. Пойдём, Пётр Фёдорович, поснедаем, авось, за рюмкой вина пройдёт геморрой твой.

Настигнув Петра, Орлов подхватил его под руку и без усилия повлёк с собой в столовую.

Барятинский последовал за ними.

Пётр почувствовал вдруг приступ бешеной злобы.

— Пусти руку мою, смерд! — крикнул он, брызгая слюною. — Ты с мужицким отродьем дерёшься, а потом государя твоего касаться смеешь.

— Это кто же смерд? — тихо переспросил Орлов, выпуская Петра и на шаг отступив от него. — Ты слышал, Барятинский?

— Это он всех, кто не из Голштинии, смердами считает, — прошипел Барятинский.

— Холоп! Schwein^[46]! — завизжал Пётр и вдруг длинными скачками пустился бежать по коридору.

— Федька, хватай его! — гаркнул Орлов.

Барятинский метнулся к Петру, уцепился за полы и покатился вместе с ним на пол. Орлов двумя прыжками подскочил к ним и, крякнув, навалился на Петра своей огромной тушей. Пётр слабо застонал, забился… Барятинский, отвернувшись, дрожащими руками чистил камзол.

Через минуту Орлов привстал на колени и медленно поднялся.

— Готов, — сказал он глухо. — Надобно его перенести да лекаря потом позвать…

В тот же день нарочный из Ропши привёз Екатерине пакет. На листке серой с жирными пятнами бумаги Алексей Орлов писал прыгающим почерком: «Матушка! Готов итти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Матушка, его нет на свете. Он заспорил за столом с князем Фёдором, не успели мы разнять, а его уж и не стало. Сами не помним, что делали. Свет не мил: прогневили тебя и погубили души навек».

Это было лучшее разрешение мучившего всех вопроса: она давно знала, что мешающий зуб нужно удалить. Но надо было отклонить от себя всякие подозрения. Первоначально это показалось ей невозможным.

— Убийство Петра роняет меня в грязь, — сказала она Панину.

— Теперь бесполезно о покойном государе жалеть, — ответил старый дипломат.

Екатерина задумалась.

— Вы правы, — произнесла она. — Надо быть твёрдым в своих решениях; только слабоумные нерешительны.

Был выход: обвинить Алексея Орлова с приспешниками, свалить на них всю вину. Но это значило сразу подорвать доверие к себе у всех приверженцев, подрубить сук, на котором сидишь. Здравый смысл не позволял ей этого сделать: она только начинала игру и с политической дальновидностью рассчитывала свои козыри.

В Александро-Невской лавре было выставлено тело скончавшегося от приступа геморроя императора. На нём голубой мундир голштинских драгун; на шее — широкий шарф. Лицо черно, как у поражённых апоплексическим ударом. Но всматриваться было некогда: дежурные офицеры торопили проходивших, не позволяя останавливаться у гроба.

Глава четвёртая Конец войны

1

Когда воцарился Пётр III, в Берлине вздохнули свободно. Россия заключает военный союз, посылает вспомогательный корпус, — чего ж лучше! Казалось, вдруг предстала возможность повернуть колесо фортуны!

Но прошло недолгое время, и Пётр III сошёл со сцены.

— Parbleu! Он дал свергнуть себя, точно ребёнок, которого отсылают спать! — в бессильной ярости кричал король.

Корпус Чернышёва отозван, военный союз расторгнут. Видимо, правительство Екатерины II возобновит войну, а ресурсов больше нет. Всё израсходовано. Пруссия бедна, как церковная мышь. Не на что больше нанимать ландскнехтов. Немецкие князья не верят больше в долг; они предпочитают продавать своих рекрутов, схваченных во время облав, в заморские страны, которые платят наличными. Ландграф Гессенский продал Англии для посылки в Америку семнадцать тысяч солдат за три миллиона фунтов стерлингов, не считая вознаграждения за убитых и раненых. Где же Пруссии достать такие деньги! Она и без того вся в долгах. По пословице — в долгу, что в море: ни дна, ни берегов.

Нет даже маленьких утешений, помогающих сносить большую неудачу: не стало Тотлебена, так ревностно служившего Пруссии, нет больше Пальменбаха.

Король стал неузнаваем. Щёки его ввалились, кожа на лице посерела. Куда девалась его былая ироническая шутливость! Всегда злой, придирчивый и жестокий, он был теперь настоящим пугалом для своих приближённых. Он не писал более экспромтов. Если ему случалось провозгласить философскую сентенцию, то это всегда была мрачная философия, горькая, поздняя мудрость промотавшегося игрока.

— Проводить весь век в тревогах — значит не жить, а умирать по нескольку раз в день, — сказал он как-то Варендорфу.

Тот посмотрел на него с угрюмым сочувствием и отвёл взгляд. Фридрих понял: Варендорф винит во всём его самого. Что же, может быть, он и прав.

Иногда его схватывал внезапный пароксизм лихорадочной деятельности. Он писал указы, устраивал смотры, составлял фантастические планы, в которые и сам не верил. Он объявил общий набор в армию пруссаков, способных носить оружие. Он насильно записывал в полки пленных, заставляя их приносить присягу. Вербовщики Колигнона наводнили все немецкие государства. Были разработаны новые уставы. Впредь запрещалось открывать по неприятелю картечный огонь с дистанции в шестьсот шагов, как то обычно делали прусские бомбардиры; требовалось подпустить неприятеля на полтораста шагов.

Но вскоре энергия короля угасла. Где уж было требовать стрельбы на полтораста шагов, когда его солдаты с каждым днём сражались всё хуже! Обещание награды потеряло силу, так же как и угроза наказания. Точно в самом воздухе носились зачатки неверия и сомнения, тяжёлое и грозное предчувствие катастрофы.

Он и сам так думал. Он был уже не тот, что прежде; всегдашняя кичливая самоуверенность покинула его. Однажды ночью, в минуту откровенности с самим собой, он записал: «В молодости я был ветрен, как жеребёнок, и вдруг стал медлителен, как Нестор. Правда, я и поседел за это время, высох с горя, изнурён немощами, — словом, годен разве на то, чтобы меня бросили собакам».

— Je suis bien pour être jete aux chiens, — повторил он по-французски последнюю фразу.

По-видимому, это чувствовали все. Генералы, недавно дрожавшие при звуке его голоса, теперь нередко дерзили ему. То и дело кто-нибудь из них под благовидным предлогом просил командировать его за границу. Король злобно сознался себе: они, как крысы с тонущего корабля, стараются заблаговременно убежать.

Пруссия — корабль! И корабль этот тонет. Но самое плохое то, что он, кормчий, должен также пойти ко дну. Больше того: многие винят именно его в том, что случилось. И, чёрт побери, может быть, они правы.

Как всё хорошо шло вначале! Силезия, Саксония… Где и чего он не сумел? О, если бы успех вновь склонился на его сторону! Он бы уж не выпустил его из рук. Он бы согнул в бараний рог и тех, кто против него, и тех, кто стоят теперь в стороне. Стоят — и, наверное, со скрытым злорадством смотрят на его затруднения.

«Нет большего наслаждения, чем смотреть с берега на тонущий корабль». Это сказал Лукреций Кар. Римлянин хорошо знал человеческую натуру. Если даже не радуешься тому, что другой тонет, то приятно сознание собственной безопасности. Над ним занесён меч, в его столицу, должно быть, скоро ворвутся опять русские полки, загрохочет их артиллерия, замелькают быстрые казачьи кони… О, чёрт! Конечно, на это приятно смотреть со стороны.

Недавно в лагерь явился силезский дворянин, барон Варкоч. Уверял, что жаждет служить под его знамёнами, рассыпался в изъявлениях преданности. Но в один прекрасный день егерь-курьер случайно услышал разговор: за сто тысяч червонцев барон обязался похитить прусского короля и передать его в руки австрийцев. Варкоч успел скрыться. «А жаль, — думает с усмешкой Фридрих. — Пожалуй, это был бы лучший исход: пусть бы уж без меня расхлёбывали кашу».

Однажды к Фридриху явился полковник Шиц. Такой же вылощенный, подтянутый, свежевыбритый… «Вероятно, если меня свергнут, он не очень будет огорчён», подумал неприязненно король.

— Ваше величество! По долгу службы сообщаю, что за последнее время здоровье бывшей придворной танцовщицы Барберины внушает опасения. Она кашляет кровью и почти не встаёт.

Барберина! Он совсем уж забыл о ней.

И вдруг ему в голову приходит мысль. А что, если послать её к Гоцковскому за деньгами! Прусские купцы категорически отказались ссужать его впредь. Говорят, что они сами разорены войною. Он испробовал все меры — тщетно! Но деньги у них, конечно, есть. И Гоцковский мог бы…

— Приведите её завтра сюда! — приказывает он.

На следующий день Барберину приводят. В этот раз её приодели: тёмное платье, грубые, но целые башмаки. Король угрюмо смотрит на неё. Как мало походит эта бледная, измождённая женщина со впалыми щеками и лихорадочным блеском запавших, усталых глаз на прежнюю красивейшую даму Берлина. Надо полагать, что теперь она пообломалась.

— Я хочу дать вам поручение, мадам, — приступает он прямо к делу. — Если вы его успешно выполните, я немедленно освобожу вас, и вы сможете уехать в свой родной Марсель. Если вы откажетесь, ваше положение останется неизменным, и тогда… гм… вряд ли вам придётся увидеть следующее лето. Кажется, я говорю достаточно ясно. Выбирайте.

Женщина стояла, опершись обеими руками о стол, свесив голову: видно было, что ей трудно держаться на ногах. Когда король замолчал, она медленно подняла на него взгляд.

— Что же мне выбирать? Между смертью и жизнью? Я теперь не очень ценю жизнь, но и смерть меня не прельщает. Какой услуги вы ждёте от меня и что вообще могу я сейчас сделать, такая, какой я стала… вернее, какой вы меня сделали?

— Сударыня, — возразил с досадой Фридрих, — вы сами повинны в своей участи и не должны роптать на меня.

— О, конечно! — горько улыбнулась Барберина. — Разве можно роптать на вас? Может быть, мне следует благодарить вас?

— Боюсь, что мы опять не сговоримся с вами. Вспомните, что вы имели однажды возможность выйти из тюрьмы, и сами обрекли себя.

— Ах, да! Вы хотели, чтобы я стала покорной, забитой, так те несчастные создания, которых я столько насмотрелась в ваших тюрьмах. Но я — не они! Вы можете снова запереть меня в тюрьму, но душу мою вы не получите.

Она закашлялась тяжким, надрывным кашлем. На губах у неё проступили кровавые брызги. Фридрих, морщась, посмотрел на неё и отступил несколько шагов назад.

— Хорошо! Не стоит говорить об этом. Вы упрямы — тем хуже, а в данном случае тем лучше! Я хочу послать вас в Берлин, к Гонковскому. Вы передадите ему моё письмо, в котором я прошу ссудить мне миллион талеров. Если эта ссуда будет мне предоставлена, вас там же, в Берлине, отпустят на все четыре стороны… с условием, впрочем, что вы не останетесь в Пруссии, так как при вашей манере разговаривать…

— О, беспокойтесь, ваше величество! В Пруссии я не останусь ни одной минуты.

Она снова закашлялась и долго не могла перевести дыхание.

— Шиц! — сердито крикнул Фридрих.

На пороге тотчас вырос полковник и, поджав губы, укоризненно посмотрел на задохнувшуюся в припадке кашля женщину.

— Вы поедете в Берлин с мадам Барбериной. Инструкции я пришлю вам вечером. — Король повернулся и пошёл к двери, ведущей в его кабинет. Уже выходя из комнаты, он бросил последний взгляд на Барберину, вытиравшую рукавом платья выступивший у неё на лбу пот. — Прощайте, сударыня! В ваших интересах добиться согласия Гонковского. Прежде он дал бы его, потому что вы ему нравились, а теперь, надеюсь, даст его из жалости к вам.

Губы Барберины дрогнули.

— Меня хоть жалеют. Пожалеет ли кто-нибудь о вас, Ваше величество?

Но короля уже не было в комнате. Только Шиц слышал эти слова и сердито шагнул к женщине.

— С ума вы, что ли, сошли? Или вам ещё не довольно? Пойдёмте-ка поскорее, раз уж король отсылает вас в Берлин. Чёрт возьми! Я бы не сделал этого.

Через две недели Фридрих получил извещение о том, что берлинское купечество предоставляет ему миллион талеров.

— Сходная цена за освобождение сумасбродной француженки, — пробормотал он про себя.

Мысленно он уже прикидывал, сколько полков можно экипировать на эти деньги и тем самым отсрочить окончательное поражение. Отсрочить, но не отстранить его вовсе! Когда начнётся новое наступление русских войск, всё будет кончено. Корабль пойдёт ко дну. И он тоже.

Фридрих вынул бутылочку с ядом и долго рассматривал на свет её содержание. Это — единственное, что ему остаётся.

2

То, чего так опасался прусский король, не произошло: Екатерина не возобновила войны, прекращённой её покойным мужем. Русские полки не двинулись снова к Берлину, уже замершему в напряжённом ожидании.

В своих записках Екатерина перечислила много причин, продиктовавших ей такое решение. Она отметила, что финансы государства были совсем расстроены: ежегодный дефицит достигал 7 миллионов, за военные поставки не было уплачено 13 миллионов, обращавшиеся в стране 60 миллионов рублей представляли собой монеты двенадцати разных весов — серебряные от 82-й пробы до 63-й и медные от 40 рублей до 32 рублей в пуде. Попытка заключить в Голландии двухмиллионный заем окончилась неудачей. В целях, изыскания средств таможни были отданы за 2 миллиона рублей на откуп, и почти все отрасли торговли отданы в монополию частным лицам. И всё-таки армия получала жалованье очень неаккуратно.

Но главная причина была не эта. Главное, что тревожило императрицу, были крестьянские волнения. До пугачёвской грозы оставалось ещё свыше десяти лет, но уже слышались первые раскаты грома. В именьях вспыхивали бунты, по усадьбам пускали «красного петуха». Крестьяне не исполняли приказов начальства, даже указов сената; вошло в поговорку ждать «третьего указа», так как два первых оставались безрезультатны. Сенат был завален делами о крестьянских волнениях. Он слушал их не в экстракте, а целиком, и, например, дело о выгоне в городе Мосальске читалось шесть недель сряду.

В первые месяцы после воцарения Екатерина испытывала острую неуверенность в прочности достигнутой власти. Поэтому возобновление трудной, дорого стоившей войны не было в её интересах.

Притом правительство считало, что основная задача уже решена: истощённая войной Пруссия, подобно змее, у которой вырвали жало, надолго перестала быть опасной.

Война для России была окончена. Находившиеся в Восточной Пруссии русские войска, при Петре III сдавшие власть прусским чиновникам, но после свержения Петра, опять водрузившие повсюду русский герб, окончательно покинули область. В августе 1762 года старый фельдмаршал Левальдт, губернатор Восточной Пруссии, вернулся после четырёхлетнего перерыва в свои владения.

Конечно, не было больше и речи о затевавшейся Петром III войне с Данией; спор о Голштинии был быстро и легко разрешён.

Тому, что не придётся сражаться за Голштинию, все были очень рады. Но отказ от дальнейшей борьбы с немцами вызвал открытое возмущение. Гвардия, пехотные полки, дворянство, обыватели городов — все объединились в этом, всем была равно ненавистна Пруссия и то, что исходило оттуда. Находившийся ещё в Петербурге представитель Фридриха, Гольц, просил короля немедленно отозвать его. Прусские артиллеристы, выписанные Петром III, не решались высунуть носа на улицу из боязни, что толпа растерзает их.

Однако Екатерина, желая сосредоточить все усилия, чтобы укрепиться на троне, не последовала общему желанию. Россия вышла из войны, и это предрешило общее окончание её. В феврале 1763 года был утверждён мирный договор между Пруссией и Францией, а несколькими днями позже — между Пруссией и Австрией. В территориальном отношении карта Европы не претерпела изменений; захваченную в 1756 году Саксонию Фридрих вернул Австрии.

Тем не менее война, почти семь лет гремевшая в Европе, оставила глубокие последствия. Ослабленная войной Австрия и лишившаяся отнятых Англией заморских колоний Франция значительно потеряли своё влияние. Ещё более пагубные результаты имела война для Пруссии. Офицер прусской службы Архенгольц так описывал состояние фридриховских владений:

«Целые округи были опустошены, в других были прерваны торговля и ремесла. Вся дальняя Померания и часть Бранденбурга уподоблялись пустыне. Другие области не дошли ещё до столь гибельного положения, но в них или совсем не находилось жителей, или не было мужчин. Во многих провинциях женщины пахали поля, в других нельзя было найти даже плугов. Дикие американские пустыни Огио и Ориноко представляли верную картину полей Германии. Один офицер, проехавший семь деревень в Гессене, нашёл в них только одного человека, который нарыл бобы, чтобы пообедать».

Так выглядела Пруссия после войны, в которую вовлёк её ненасытный её король.

— Посмеялась лиса мужику, кур покравши, да посмеялся и мужик лисе, шкуру снявши, — говорили между собой русские солдаты, проходя по обезлюдевшим прусским деревням.

Семилетняя война закончилась неожиданно. Стечение благоприятных для Фридриха исторических обстоятельств дозволило ему сохранить на голове корону, а Пруссии — избежать полного разгрома. Однако русская кровь была пролита в этой войне не напрасно. Семилетняя война явилась свидетельством военной мощи России, выдвинула её в ряд влиятельнейших европейских держав. Эта война явилась источником для дальнейшего бурного роста политического влияния России, для её блистательных войн во второй половине XVIII века.

Прошло столетие. Гениальный мыслитель, касаясь Семилетней войны, написал, что по окончании её «лицом к лицу с… распадающимися пограничными странами, с… великими державами…, запутавшимися в бесконечных распрях, постоянно старающимися перехитрить друг друга, — лицом к лицу с ними стояла единая, однородная, молодая, быстро растущая Россия, почти неуязвимая и совершенно недоступная завоеванию».

Эти слова Энгельса могут служить эпитафией тем, кто в тяжкую годину, живя в неустроенной, закрепощённой России, сражаясь зачастую без хороших командиров, утвердили на полях Пруссии честь русского оружия и достоинство своего народа.

Глава пятая Мирович

Война была закончена, но жизнь в стране, подобно выплеснувшейся из берегов реке, не входила в прежнее русло. По кривым улочкам городов, по зелёным просторам полей, по усадьбам и сёлам струились слухи, один другого удивительней, один другого чудесней. Говорили, что пора дать мужикам волю, что сидит в государевой крепости за тридевятые замками законный император, которому когда-то присягали, и он, мол, не обошёл бы простых людей, если б ему оказаться на троне.

Откуда пошли эти толки, никто не знал. Но приближённые Екатерины всполошились.

В первые дни после свержения Петра III предполагалось заточить его в Шлиссельбургскую крепость.

В связи с этим решено было перевезти Ивана VI в другое место. Стороживший нецарствовавшего императора генерал-майор Савин получил указ: «Ежели можно того же дня, а по крайней мере на другой день, имеете безымянного колодника, содержащегося в Шлиссельбургской крепости под вашим смотрением вывезти сами из оной в Кексгольм».

Было около полуночи, когда Савин, исполняя приказ, выехал с колодником и двенадцатью солдатами из Шлиссельбурга. Путь в Кексгольм лежал через Ладожское озеро. Дул свирепый ветер. Чёрные волны вспухали на поверхности озера, вздувались у бортов рябчика и щерботов^[47], обдавая холодными брызгами всех находившихся в этих судёнышках.

Иван, сидя на корме за занавеской, притих и, вцепившись в мокрую скамью, вглядывался в непроглядную темь ночи, изредка прорезавшуюся полыхавшими молниями. Он не испытывал страха; впервые в жизни был он близок к природе, и эти несколько часов заслонили в его воображении двадцать лет заточения в четырёх стенах. Солдаты забыли о нём и громко роптали:

— Погибать приходится! Вишь, как пророк Илия гремит. В экую непогодь по Ладоге рази мыслимо ездить!

— Из-за дурачка всем пропадать, видно. Сдался он начальству…

— Молчать! — заорал Савин. — Ещё раз услышу, так всю шкуру на берегу спущу.

Он подкрепил свои слова длинным ругательством, ко не успел докончить его. Набежавшая мощная волна швырнула рябчик на внезапно возникшую из темноты скалу. Послышался оглушительный треск; дно рябчика раскололось, в пробоину шумно хлынула вода.

— На берег! — закричал Савин. — По каменьям прыгай! Тут саженей шесть будет, не больше. За арестанта головой отвечаете, черти. Да щерботы кличь, пущай тоже высаживаются.

Солдаты боязливо совали ноги в холодную бурливую воду. Один из них тронул за плечо Ивана.

— Вылазь, кум. Не чуешь нешто: смертушку встречаем…

Иван спокойно поднялся, но в тот же миг Савин, хлюпая ногами по заливавшей лодку воде, подскочил к нему:

— Постой, постой! Вяжи ему голову, чтоб лица видно не было.

Солдаты оторопели.

— Чего уж тут вязать, вашество? — сказал один из них. — Все, может, сейчас у бога в раю будем.

Санин вместо ответа обернул вокруг головы Ивана кусок тёмной материи.

— Как же по каменьям в эту темь с завязанными глазами лазать? — ворчали солдаты.

Савин выругался.

— Бери его за руки и за ноги и волоки тако на берег.

Вспыхнула ослепительная молния, яростно ударил гром. Низко нависшая туча прорвалась потоками ливня. Солдаты последними ударами весел подвели судёнышко поближе к берегу и с решимостью выбросились за борт, сразу погрузившись в воду по горло. В тот же момент Савин толкнул колодника; тот с лёгким возгласом, в котором сквозило скорее изумление, чем испуг, упал в расступившиеся под ним волны. Его тотчас подхватили солдаты и поволокли к берегу. Иван ощупью перебирал ногами; мокрая повязка тяжело стягивала лоб и затылок; почувствовав под ногами гальку, он удовлетворённо замычал и, опираясь на руки своих провожатых, вскарабкался на сушу. Дождь лил не переставая; сгрудившиеся солдаты остервенело бранились.

— Кто край знает? — спросил выбравшийся из воды и отряхивавшийся Савин. — Какая деревня тут ближайшая будет?

— Морья, — ответил кто-то. — До неё, почитай, версты четыре.

— Пойдём: нам торопиться нужно. Да гляди у меня, чтобы лицо у колодника закрыто было; ежели замечу непорядок, всех перепорю, сукиных детей!

Только через десять дней добрались до Кексгольма. Савин сутки шнырял по городу, отыскивая подходящий дом. Ивана перевезли туда в закрытой карете. Дом окружили наборами, расставили посты, понастроили частоколов, а тут из столицы пришёл новый указ: «Вывезенного вами безымянного арестанта из Шлиссельбурга паки имеете отвезти на старое место в Шлиссельбург».

Савин даже плюнул с досады и помчался в Петербург выяснить, что за притча приключилась.

Там он узнал, что Петра III постигла внезапная смерть и в связи с этим колодника возвращают на старое место.

…Для Ивана VI опять потекли однообразные, унылые дни. В его бедном, ущербном уме гнездилась теперь уверенность в том, что он всеми забыт и обречён навеки остаться в крепости. Бродя по узкому тюремному дворику, в котором даже солнечные лучи казались тусклыми и чахлыми, он не раз задавал себе вопрос: есть ли хоть одна живая душа, интересующаяся им?

Как удивлён был бы он, узнав, что прусский король теперь энергичнее, чем когда бы то ни было, требует от своего агента организации бунта, чтобы посадить его на престол! И ещё больше выросло бы его удивление, если бы он узнал, что человек, которому поручено освободить его из-под стражи, находится тут же в крепости, за оградой внутреннего дворика.

Мирович в последнее время чувствовал себя, как в лапах спрута: Таген — или, вернее, Шлимм — не давал ему покоя, просил, бранился, грозил даже донести на него: сколько времени прошло — и никакого результата! Но и помимо настояний Шлимма, Мирович сам не мог дольше ждать. Мозг его не выдерживал страшного напряжения, каждую ночь его посещали кошмары: он подымал бунт, в него стреляли солдаты, и всё заволакивалось дымом.

Нет, больше ждать было невмоготу! Какой-нибудь, только конец!

Он стал добиваться, чтобы его назначили не в очередь в караул. Третьего июля пришло назначение, и он тотчас заступил место караульного начальника.

Он не был спокоен. Сердце грызла тоска, томили предчувствия: ведь он неудачник, не то, что Гришка Орлов. Может, отказаться от замысла?

Но, думая так, он сознавал, что не откажется, он слишком далеко зашёл — если не в действиях, то в мыслях своих. Отступить без борьбы, навеки примириться с лямкой пехотной поручичьей службы, отказаться от плана, так подробно продуманного… Чем больше деталей он представлял себе, тем реальнее и осуществимее казался ему замысел. Он скорбел об одном: нет у него товарища, не с кем разделить страшное одиночество своё. А надо бы, надо бы сыскать хоть одного человечка.

Ввечеру он встретился с капитаном Власьевым. Внезапная мысль овладела им. В несколько шагов он догнал Власьева и без всякого предупреждения сказал:

— Капитан! Я хочу открыться вам в некоторых своих намерениях. Обещайте только, что не погубите меня прежде предприятия моего.

Власьев отшатнулся, испытующе посмотрел на бледное, искажённое лицо Мировича.

— Когда оно такое, чтоб к погибели вашей следовало, то я не только внимать, но даже слышать о том не хочу, — сказал он резко.

— Да вы ранее выслушайте! — растерялся Мирович. — Зайдите ко мне в кордегардию посидеть.

— Нам никогда и ни к кому ходить не разрешается, — возразил капитан и, круто повернувшись, удалился.

Мирович медленно прошёл в пустую кордегардию. Стало быть, один против Екатерины, Орловых, против всех… Но мысль об отступлении ни разу не шевельнулась в нём. Он уже не владел своим замыслом, он сам был во власти его.

Сперва он вызвал своего вестового, дал ему 25 рублей ассигнациями и объявил, что в крепости содержится государь Иван Антонович, которого должно освободить; многие солдаты согласны на это и нужно склонить остальных. Вестовой, держа руки по швам, сказал казённым голосом:

— Так точно! Ежели солдатство согласно, то и я не отстану.

Вслед за тем Мирович позвал поодиночке трёх дежурных капралов; с каждым из них повторился тот же разговор, и все они давали такие же ответы.

Пробили тапту^[48]. Мирович почувствовал страшное утомление. Войдя в офицерскую кордегардию, он разделся и лёг. Начало положено — разговоры его должны вызвать брожение среди солдат. Он повременит несколько дней, увеличит число своих сторонников, а там совершит переворот. Всё же на душе у него было тяжело. Он дважды вставал, подходил к окну, слушал протяжные окрики часовых…

Наконец он забылся. Во сне он увидел утонувшего друга, Ушакова. Тот протягивал к нему руки, улыбался и звал к себе. «Но ведь он мёртв», с ужасом подумал Мирович. Ушаков окликнул его настойчивее. Мирович вскрикнул и открыл глаза.

Перед койкой стоял заспанный курьер и рапортовал, что комендант недавно приказал пропустить из крепости гребцов, а сейчас впустить канцеляриста и гребцов.

— Хорошо, — махнул рукой Мирович.

Он остался лежать в тёмной кордегардии, закинув руки под голову. «Что это за канцеляриста привезли в крепость?» лениво проползла мысль. Вдали хлопнул одинокий выстрел, подчёркивая тревожную тюремную тишину. Внезапно курьер снова появился на пороге: комендант велел выпустить гребцов из крепости.

Мирович одним прыжком вскочил на ноги. Три пропуска подряд, что бы это значило?

Конечно же, это комендант посылает в Петербург донос на него: видно, кто-то из капралов проболтался, не то Власьев. Завтра приедет начальство, его схватят, сошлют, когда он почти у цели. Надо спешить, предупредить их…

Не помня себя, он схватил мундир, треуголку и шпагу и, раздетый, вбежал в помещение караульной команды.

— К оружию! — крикнул он отчаянно. Голос его прозвучал по-чужому. Он удивился этому, но не было времени задумываться. Со всех сторон сбегались солдаты. Стоявшие в козлах ружья были в минуту разобраны. Торопливо надев мундир, Мирович вышел на середину комнаты.

— Смирно! — скомандовал он. — Заряжайте ружья с пулями, капрал Кренев пусть бежит к воротам, к калитке: никого ни в крепость, ни отсюда не пускать.

— Стой! — раздался в этот момент зычный окрик. — Для чего так без приказу во фронт становятся и ружья заряжают?

То был комендант, выскочивший на шум из своего помещения: Мирович, не давая солдатам опомниться, подбежал к нему.

— Что ты здесь держишь невинного государя? — дико вскричал он и сильным ударом по голове свалил коменданта с ног.

— Бери его, — приказал он солдатам, — сажай под караул, да не токмо разговаривать, но и выслушивать его речи не смей.

Двое солдат тотчас схватили под руки окровавленного офицера и повели его на гауптвахту. Мирович обернулся к шумящей толпе, и все сразу стихли.

— Стройся в три шеренги, — скомандовал он привычным, негромким голосом. От недавнего волнения не осталось и следа. Он ощущал в себе совершенное хладнокровие и решимость итти до конца. Выхватив шпагу, он стал во главе выстроившейся команды и повёл её к месту заточения Ивана. Не успел он сделать и двадцати шагов, как оттуда раздался залп.

— Пали всем фронтом! — закричал Мирович и сам первый выстрелил. Солдаты дали ответный залп и вдруг рассыпались в разные стороны. Мирович с проклятиями кинулся собирать их.

— Чего в своих стрелять? — кричали солдаты. — Покажь, ваше благородие, вид, по чему поступать.

— Да что вы, братцы? — твердил Мирович, подбегая то к одному, то к другому. — У меня верный вид имеется.

— Покажь вид… Не будем биться… — угрюмо возражала команда.

Мирович чувствовал, как бешено колотится его сердце. Дрожащими руками он вынул приготовленный им манифест от имени Ивана Антоновича и громко прочитал из него несколько отрывков, которые, по его мнению, должны были тронуть команду. Вид бумаги подействовал на солдат. Из всего прочитанного они ничего не поняли, но, поколебавшись, стали снова в строй.

Мирович вторично повёл штурм. «Ежели стрелять будем, то оную персону легко застрелить можем», подумал он и запретил отвечать на выстрелы. Подобравшись ползком к воротам, он стал кричать, чтобы тотчас впустили его для выполнения высочайшего указа, а ежели не впустят, то он велит палить из пушки. В ответ загремели выстрелы.

— Ладно же! — вскричал он, вскакивая на ноги и не скрываясь более от выстрелов. — Тащи сюда пушку, пороху, фитилю палительного кусок, тоже ядер шестифунтовых. Да сказать часовым, чтобы никого в крепость, ниже из крепости, не пропускали, а кто прорвётся и поедет по реке в лодках, по тем стрелять.

На небе появилась первая бледная полоса. Потянуло сыростью и прохладой. Мирович запахнул шарф и стал ждать прибытия пушки.

Из осаждённого дома перестали стрелять. Крепость погрузилась в тишину. Прошло несколько томительных минут. Вдалеке послышались возгласы солдат, тащивших пушку. Неожиданно порога распахнулись, и; капитан Власьев появился в них.

— Неча палить, — хрипло сказал он, не глядя на Мировича, — и так пустим.

Сопровождаемый командой, Мирович вбежал во двор; на галерее он встретил поручика Чекина. Тот смотрел на него и криво улыбался.

Мирович схватил его за плечо так, что тот пошатнулся.

— Где государь?

Чекин, всё так же нехорошо улыбаясь, произнёс:

— У нас государыня, а не государь.

Свободной рукой Мирович ударил его наотмашь по затылку.

— Пойди, укажи государя, отпирай дверь.

Чекин, побледнев, отомкнул дверь каземата. Внутри было темно, дохнуло холодом. Один из солдат побежал за огнём. Мирович продолжал держать Чекина за плечо.

— Другой бы тебя, каналью, давно заколол, — прошипел он, замахиваясь шпагой.

— И поделом бы, — поддакнул капрал, — почто государя мучили!

Чекин стоял ни жив, ни мёртв. Несколько раз он словно порывался что-то сказать. Наконец принесли свет.

Мирович шагнул в каземат — и в ужасе попятился обратно.

На полу, посреди опрокинутой мебели, в луже крови лежало тело Ивана Антоновича. Восемь штыковых и сабельных ран зияли на нём.

Мирович опустился на колени и дотронулся до руки убитого. Рука была ещё тёплая.

— Думал спасти тебя, горемычный, — тихо, как бы про себя, сказал Василий. — Ин, вместо того к смертушке тебя привёл. — Потом, посмотрев на Власьева и Чекина, он с горьким упрёком произнёс: — Ах, вы, бессовестные! За что вы невинную кровь такого человека пролили?

Власьев успел поуспокоиться и осмелеть.

— Какой он человек, мы не знаем, — холодно ответил он, — только то знаем, что он арестант. А кто над ним это сделал, тот поступил по присяжной должности.

Воцарилось молчание. Солдаты, обнажив головы, глядели на изуродованное тело.

— Как же вы убили его? — тихо спросил Мирович, всё ещё стоя на коленях.

— По инструкции, живого арестанта не имели мы права выпустить, — всё так же спокойно пояснил Власьев, — понеже вы за пушкой отправили, я с подручными к арестанту прошёл и его, спящего, штыком ударил, а поручик Чекин саблей его по руке резанул. Он вскочил и, хоть раненный, бороться зачал. Долго боролся: вишь, у поручика саблю выхватил и сломал. Тут мы его колоть стали, доколе он упал.

— Ваше благородие, взять их под караул? — спросил капрал, с ненавистью глядя на Власьева.

Мирович покачал головой.

— Они и так не уйдут, — промолвил он слабым голосом. Он готовился ко всему, но только не к такому финалу. Теперь всё было бесполезно. Он чувствовал себя раздавленным судьбою. Нервное напряжение сменилось в нём полной апатией.

Поцеловав руку и ногу мертвеца, он приказал положить тело на кровать и вынести его на воздух. В это время брызнули первые лучи июльского солнца; Мировичу показалось, что щёки убитого порозовели, он с надеждой склонился к его груди, но через минуту медленно выпрямился. Команда выстроилась в четыре шеренги и молча, с тоскливым недоумением глядела на своего командира.

— Вот, братцы, — сказал Мирович, — наш государь Иоанн Антонович! Теперь мы не столь счастливы, как бессчастны, а всех больше за то я претерплю. Вы не виноваты: вы не ведали, что я хотел сделать. Я уже за всех вас ответствовать и все мучения на себе сносить должен. — Голос его пресёкся от глухих рыданий.

Солдаты угрюмо молчали.

— Бейте утренний побудок! — вскричал Мирович. — Бери на караул! Теперь отдам последний долг своего офицерства.

Под туки барабана он салютовал шпагой мёртвому государю.

Когда барабан умолк, он опустошённым взором обвёл ряды солдат. Он явно не знал, что делать дальше. Власьев и Чекин издали злорадно наблюдали за ним.

— Что ж, прощайте, братцы, — сказал Мирович и, подойдя к правофланговому, поцеловал его в губы. Затем он подошёл к следующему и поцеловал так же и его. Так обошёл он три шеренги, поочерёдно обнимая солдат, и подходи уже к четвёртой, когда несколько человек решительно отделились от рядов и приблизились к нему. Давешний капрал взялся за его шпагу.

— Не тронь, — отстранил его Мирович, — шпагу я только коменданту отдам.

Капрал вместо ответа схватил его за руки. Один из солдат вытащил шпагу из ножен.

В этот момент появился комендант; голова у него была перевязана. Подойдя к потупившемуся Мировичу, он сорвал с него эполеты и велел взять под караул. Мирович, не сопротивляясь, деревянными шагами последовал за конвоирами.

Бунт был окончен.

Глава шестая Казнь

Стоял холодный сентябрьский день. Промозглый ветер, забиравшийся под одежду, туман, косой дождь, начинавший моросить из серой пелены туч, низко повисших над мокрой, грязной землёю… Утром блеснуло было солнце, но тотчас же ржавые тучи обволокли его, — и опять непроглядная серая пелена.

Однако с утра улицы вокруг Обжорного рынка были заполнены густыми толпами народа. На Деревянном мосту, с которого было особенно хорошо видно, люди уставились так тесно, что рукой не пошевельнуть. Все взоры были устремлены на рыночную площадь, где возвышался эшафот, сооружённый для Мировича. Женщины крестились, охали, теснее прижимали детей. Пчелиным жужжанием висел в воздухе говор:

— Мировича, бают, три раза в комиссию приводили, увещевали сообщников открыть. Одного, слышь, назвал: не нашего, нехристя. Окромя же, говорит, никого не имел: солдаты неповинным, и прошу их не наказывать.

— Его пытать хотели, да государыня не велела.

— Солдат всё ж шпицрутенами били, и потом в Сибирь…

— А про самого такая сентенция вышла: отсечь ему голову и, оставя тело на позорище до вечера, сжечь потом оное купно с эшафотом.

— Господи! Вот страшно-то!

— Чего же страшно! Поделом вору и мука. Почто против закона идёт?

— А тебе тот закон много дал? Может, при новом лучше жилось бы.

— Держи карман! Муж с женой бранится, да под одну шубу ложится! Баре при всяком законе поладят. А я — фабричный. Мне всегда плохо будет.

— Буде лаяться! А только не будет казни, помяните моё слово. В Петербурге за двадцать два года одного Лахутьева казнили. Государыня же объявляла, что казней не любит.

— Должно быть, поставят на эшафот, сентенцию прочитают, опосля же помилование огласят… Сошлют на каторгу, то ли в крепость посадют.

— Тише! Тише! Везут…

Ровный, неумолкаемый гул толпы вдруг смолк: на эшафот ввели преступника.

Мирович был бледен, но твёрд. Не слушая чтеца, читавшего приговор, он медленно обвёл взглядом несметные толпы собравшихся. Так вот когда привелось ему возвеличиться, стяжать известность и внимание всей столицы! И место какое! Он горько усмехнулся. Обжорный рынок! Как жил он неудачником, так и в смерти не повезло.

Чтец всё читал нудные статьи приговора, перечисляя его злодеяния. Мысли Мировича были далеко. Жалко, что так несчастно всё кончилось, а то бы он ходил сейчас вон как тот — с усыпанным бриллиантами эфесом шпаги, и все эти люди подобострастно льстили бы ему.

Вдруг забил барабан. Палач в красной рубахе подошёл к нему и, схватив за связанные руки, потащил куда-то назад.

— Вот сейчас, — зашелестел в толпе тысячеустый шёпот, — сейчас от государыни помилование придёт.

Палач нажал рукой на плечо Мировича. Тот медленно опустился на колени, на мгновенье поднял взор к освещённому тусклым солнцем небу с быстро бегущими облаками и положил голову на деревянный обрубок. Все люди, сколько их ни было, затаили дыхание. Был слышен только мерный бой барабана да храп чьего-то встревоженного коня. Палач поднял топор…

Раздался глухой, тяжкий удар, на который толпа ответствовала протяжным стоном. Левой рукой палач высоко поднял отрубленную голову. Необозримое море народа всколыхнулось, рванулось вперёд и тотчас отхлынуло обратно. От сильного движения мост заколебался; перила с треском обвалились вниз.

…Расходились торопливо, в молчании. Матери кутали детей платками и полушалками, бранили погоду.

Под мостом, немного в стороне от растекающегося людского потока, высокая женщина прижала к себе бурно рыдавшую красивую девушку.

— Дитятко моё… золотко… И зачем только пошли? Говорила тебе: не ходить бы…

— Катерина! Катенька! Да пойми ты: ведь он так жить хотел… счастья искал…

— Разве так его ищут? Не плачь, горемычная! Ему не помочь уже. Бешеный он человек был… Может, в том мире покой найдёт. А ты о себе подумай.

— Какая же моя жизнь… Пусто мне в жизни.

Катерина молча гладила её склонённую голову. В этот момент кто-то тихо и спокойно сказал подле них:

— Здравствуйте! Мы вас давно приметили, да пробраться через народ не могли.

Катерина, светло улыбаясь, посмотрела на Ивонина. Ольга тоже подняла свои, ещё мокрые от слёз глаза — и вдруг вся вспыхнула: рядом с Ивониным стоял Шатилов.

Они давно не виделись: через несколько дней после переворота государыня послала его с поручением в Вену. Видно, он только что вернулся, может быть, этой ночью. Иначе она знала бы о его приезде. «А, может быть, он не зашёл? Может, в дальнем краю нашёл другую?» мелькнула вдруг у неё мысль.

Ивонин с Катериной отстали, и Ольга пошла вдвоём с Шатиловым. В шумной толпе, где все были заняты только собою, она чувствовала себя одинокой и слабой и невольно придвинулась к своему спутнику.

— Ольга Евграфовна! — тихо сказал Шатилов. — Я понимаю, как вам тяжело. Вы ведь, кажется, встречали поручика Мировича после того, как мы здесь же с ним познакомились. На что уж я на войне к смерти приучен, а зрелище казни и меня в дрожь привело.

Стараясь подавить ещё не утихшие рыдания, она смотрела на него. Он стал мужественнее, лицо его загорело, фигура сделалась шире.

Бурлящая, спешащая толпа едва не разъединила Ольгу и Шатилова. Инстинктивно она ухватилась за него. Он взял её под руку и повёл, раздвигая перед собою толпу.

Было приятно отдаться его твёрдой руке и шагать, шатать…

— Семь лет назад, когда мы здесь свиделись, кто мог знать, что и ему уготован столь ужасный жребий! — Шатилов вдруг наклонился и посмотрел ей в глаза. — Ольга Евграфовна! Он люб вам был?

Разве она сама знала это? На мгновенье её пронзила мысль о человеке, позавидовавшем когда-то горькой славе возводимого на эшафот. Захотелось назло крикнуть: «Да, люб!» Но что-то вдруг поднялось в её надломленном, сиротливом женском сердце: достижения, удачи, успехи. И, склонив голову она прошептала:

— Жалко мне его! Так жалко, как брата родного. — Две крупные слезинки выкатились у неё из глаз и медленно поползли по щекам. — А любови к нему не было. Да что обо мне говорить! Вы о себе скажите, Алексей Никитич. Ваша судьба моей больше.

— Ольга! — сказал Шатилов, и губы его вдруг дрогнули. — Родная вы моя! Судьба моя давно решена. Ещё в тот год, как я вас в Малиновке увидел. С тех пор я, может, и доброй жизнью живу, да не такой, как хотелось бы.

Ольга слушала, боясь проронить хоть слово. «Значит, любит… Не забыл… Милый, хороший…»

— Оля, — сказал вдруг Шатилов незнакомым ей, жёстким, суровым тоном, — не могу я больше так. Скажи, как решаешь: либо мне отказаться от тебя навеки, либо своей назвать…

Он наклонился к ней, она почувствовала на щеке его горячее дыхание.

— Мне тебя отец твой завещал, — проговорил он тихо, почти со стоном. — Моя ты… Тоской моей по тебе во все эти годы вымолил я у бога счастье. Ты — моё счастье. Одна ты. Так ведь? Скажи скорее. Будешь женой моей?

Таким она ещё никогда не видела его.

— Буду, — прошептала она, потупившись.

Он взял её под руку, прижал к себе, и они медленно пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу.

В эту минуту подле них раздался голос Катерины:

— Насилушку пробились… А что мне, Олюшка, Борис Феоктистыч рассказать обещается!.. — Как всегда, когда Катерина бывала с Ивониным, она вся точно сияла, и Ольга с нежностью глядела на неё.

— Я хочу сообщить Кате то, что узнал за эти месяцы насчёт Крылова, — сказал Ивонин. — Когда покойная императрица узнала про его действа в Иркутске, она повелела сенату произвести кратчайшим путём следствие. «Надобно, чтобы слёзы неповинных поскорее удовольствованы были, а с сим злодеем, несмотря ни на какие персоны, поступлено было», произнесла она. Увы! С её смертью следствие приостановилось, ибо покровитель Крылова, господин Глебов, вошёл в небывалый фавор. По предложению Глебова, сенат лишил Крылова чинов, а в прочем дело с нем постановлено было прекратить.

Ивонин повернулся к слушавшей его с напряжённым вниманием Катерине и сказал:

— Я намеревался действовать через жену Александра Иваныча Глебова, Чоглокову, которой представлен был. Но тут взошла на престол новая императрица. Не хотел я вам до времени о том говорить, чтобы пустых обещаний не давать, — теперь же сказать уже можно: я написал прошение государыне, и скоро последовало поручение самым именитым мужам составить записку о происшествиях в Иркутске. Два графа Воронцовы, Разумовский, Шаховской, Бутурлин и Василий Иваныч Суворов представили этот доклад. В сенате он особливо разбирался.

— Борис Феоктистыч! Расскажите, христа ради. Может, сердце моё поуспокоится. Ведь я обидчику своему ни одной слезинки не простила.

Всегда спокойная, Катерина теперь вся дрожала.

— Полно! Полно, Катя, — приговаривала Ольга.

— Государыня лично явилась в сенат, — сказал Ивонин, — и произнесла речь о событиях, приключившихся в Сибири. Затем она подписала приговор, которым повелевалось Крылова высечь в Иркутске кнутом и сослать на каторгу в работы вечные.

Катерина медленно перекрестилась.

— Внял господь моим молитвам! Есть, значит, закон в стране нашей. А что же господин Глебов?

— Он тем же постановлением сменён с генерал-прокуроров и уволен в чине генерал-поручика со службы.

Ольга потянулась к Катерине и поцеловала её в щёку.

— Ну, вот и отлились слёзы твои. Теперь, как приедешь в Иркутск…

Она вдруг осеклась и лукаво покосилась на подругу.

— Я не вернусь в Иркутск, — зардевшись от смущения, сказала Катерина. — Мы с Борисом Феоктистычем решили в синод обратиться, чтобы мне развод с мужем дали, а после нас повенчали. Деточек попрошу у мужа: он не злой, отдаст… Куда ему их без меня пестовать. А Борис обещал их любить… как меня, говорит, любить будет…

— Нет, дорогая, так, как тебя, никого не смогу любить. Но буду для них не отчимом чёрствым, а подлинным отцом. В том клянусь тебе.

Он взял руку Катерины и поднёс её к своим губам.

— И, что ты! Что люди подумают! Офицер, а простой бабе руку целует. Разве ж я графиня какая! Со мной то не пристало.

— Если кому пристало, сударыня, так вам, — молвил Шатилов и, взяв другую руку Катерины, в свою очередь, поцеловал её. — Борис! Ты-то хорош! Ни слова не поведал! Вот она, дружба!

— Дружить дружи, а люби врозь, — рассмеялся Ивонин. — Где же у тебя глаза были? Небось, Ольгунька не удивляется.

— Ну, вот ещё! Чего же сравнивать! Женщины за версту такие вещи видят.

Они вышли на Мойку.

— Зайдите, господа офицеры, — сказала просительно Катерина. — Мы вас блинами накормим. Птичек послушаете!

— Нет, Катя, не зови! У нас с Алёшей важное дело есть.

— Это какое же? — удивился Шатилов. — Не знаю что-то.

— Сейчас всё расскажу. Завтра вечером придём. Ждите гостей тогда.

Они распрощались и, подождав, пока женщины скрылись в доме, быстро пошли по улице.

— Алексей, — сказал Ивонин тотчас же, — хочешь ли ты Тагена изловить? Или вовсе о нём забыл?

— Забыть не с чего. Счёты у меня с ним старые. Да не о том речь, что виноватого сечь, а о том, где он. В день, когда Мирович произвёл своё покушение, Таген бесследно скрылся. Его всюду ищут, но нигде не обнаружили.

Помолчав немного, он добавил:

— Я недавно решился у государыни спросить, отчего Тагена не арестовали, понеже его шпионом Фридерика считали. Она не сразу ответ дала, а потом сказала: было, дескать, много всяких шпионов. Фридерик добывал секретные сведения из дрезденской министерской канцелярии, от австрийских офицеров, от саксонского резидента в Петербурге Функа, из штаба Фермера, от великого князя Петра Фёдоровича, от курляндского камергера Мирбаха, от русского посла в Гааге Головкина, от голландского министра при русском дворе Сварта, от шведского посланника Горна и от многих других персон. Всех их было не переловить. Вышло же, что Таген нашкодил больше, чем она предполагала, и она ныне весьма сожалеет, что оставила его на свободе.

— Вот что, Алексей, — проговорил Ивонин, оглядываясь по сторонам: — чудится мне, что я сегодня видел твоего Тагена.

— Где? — крикнул Шатилов остановившись.

— Не шуми! Вот послушай-ка! Когда ты с Ольгой ушёл вперёд, я вдруг услыхал за спиной немецкий разговор. Кто-то, уверенный, очевидно, что его не поймут, приказывал ввечеру ждать на Фонтанке, а другой, подобно слуге, смиренно обещал быть исправным. И показалось мне, что сей второй назвал первого господином Тагеном. Я повернулся и увидел высокого человека, с лицом дворянина, но в простом мужицком армяке. Другой же хотя шёл рядом с первым, но с большой почтительностью.

— Что же ты не схватил его? — снова вскипел Шатилов.

— Экой ты… Да разве я не пытался? Тебя звать было некогда, я рванулся к молодцу в армяке, но он заметил это и, согнувшись, юркнул в народ, таща за собой и второго. До него было шпагой достать, а догнать не удалось: сам знаешь, какая тьма людей, через минуту и след простыл.

— Чёрт! Вот грех какой!

— Я теперь так думаю: ведь ему неведомо, что я слышал его разговор, тем паче, они говорили на швабском наречии, здесь его почти никто не знает, я от одного пленного выучился. Может статься, он вечером будет на Фонтанке. Попробуем сходить туда. Полицию звать не будем, а то ещё спугнём птенчика; пожалуй, думать надо, и вдвоём сумеем управиться.

Шатилов тотчас согласился. Порешили встретиться, как стемнеет, и устроить на Фонтанке засаду.

— А пока прощай! Я в синод пойду.

— Желаю успеха.

Шатилов хотел было рассказать другу о том, что произошло у него с Ольгой, но смолчал: вот уж изловят Тагена, после придут на Мойку, и там он преподнесёт Борису эту новость. Катерина, конечно, уже знает. А Ивонин узнает последним — за то, что сам скрытничал.

Шатилов пошёл быстрым шагом. Впечатления дня роились в нём, обгоняя и заслоняя одно другим. Казнь, пред стоящая засада и, главное, Ольга…

Во дворце было по-обычному светло и шумно. Шатилов миновал общую залу с почти свободным входом, прошёл мимо караула кавалергардов через Тронную залу, миновал второй караул у двери в Бриллиантовую залу и был введён дежурной фрейлиной в спальню государыни.

Она сидела на своём обычном месте: на стуле у стены. Поблизости от неё стояла кроватка, в которой спали, укрытые атласным одеяльцем, её любимые маленькие собачки. На Екатерине было шёлковое платье молдаванского фасона: сверху лиловое, под ним белое. Поблизости, на столике лежала папка с бумагами, на ней — серебряный колокольчик.

Шатилова ввели в момент, когда производилась церемония наколки головного убора. Изящный кружевной чепец накалывала гречанка Полокучи, пожилая и глухая женщина. Булавки держали фрейлины, сёстры Зверевы, увядшие красавицы, в молодости сводившие с ума весь Петербург. Нарумяненная длинноносая девица Алексеева держала блюдо со льдом. Императрица обтирала лицо льдом и разговаривала:

— Прошлого весною я послала на юг инженера Гейскона; он выехал второго мая, в день моего рождения, когда мне исполнилось тридцать четыре года. Он сказал, что я счастливая, и этот день будет знаменем удачи его экспедиция. Ныне он доносит, что нашёл залежи железной руды и угля, и представляет прожект устройства на реке Лугане литейный завод.

— Вы и есть счастливица, государыня, и счастья вашего избыток достанется всем нам, — отозвался её собеседник.

Шатилов украдкой рассматривал его: старик лет семидесяти, но ещё бодрый, с умными, хитрыми глазами.

— О, вы делаться льстец, граф! Да и что такое счастье? Оно есть не так слепо, как обыкновенно думают. В доказательство я делаю такую силлогизму; первая посылка качества и характер, вторая — поведение; вывод — счастье или несчастье.

Старик тихо сказал по-французски какую-то фразу, и Шатилов скорее по движению губ угадал её, чем расслышал: «И вот пример тому — императрица Екатерина Вторая и император Пётр Третий».

— Да… Или сегодняшний… этот Мирович. — Она вздохнула. — Однако, Алексей Петрович, я желала видеть вас, чтобы узнать ваше мнение об один политический вопрос.

«Так вот кто это! Бестужев-Рюмин! Бывший великий канцлер!» Шатилову было известно, что Екатерина вернула его из ссылки, назначила генерал-фельдмаршалом и дала первое место в сенате. Его недруг, Волков, был назначен губернатором в Оренбург, что понималось всеми, как почётное изгнание. В августе позапрошлого, 1762 года был опубликован манифест о полной невинности Бестужева.

«Честолюбив старец, — думает Шатилов. — Стремится занять прежнее положение. Но вряд ли удастся ему сие…»

Он снова стал прислушиваться.

— В этом году моему сыну Павлу исполнилось десять лет. Один заезжий араб прислал мне гороскоп, каковой он сделал для Павла. Араб утверждает, что сыну моему сужден престол греческой Восточной империи.

Бестужев отвечает не сразу. Даже Шатилову ясно, что никакого араба не существует, и государыня хочет узнать мнение старого дипломата об её излюбленном проекте.

Но в это время в маленькой кроватке начинается движение. Собачки проснулись, и одна из них, высунув мордочку, стала звонко лаять на Бестужева. Затем она соскочила, подбежала к сидевшему поодаль полировавшему себе золотой пилочкой ногти Григорию Орлову и радостно завиляла хвостом. Бывший канцлер тонко улыбнулся.

— Нет ничего более предательского, ваше величество, чем маленькие собачки. Когда я был молод, я всегда дарил моим возлюбленным собачку и через неё узнавал, пользуется ли кто-нибудь большим расположением у хозяйки, чем я.

Императрица расхохоталась.

— Вы, как всегда, обворожительны, граф. Мы будем поговорить с вами в другой раз. Я очень желаю пользоваться вашими советами. Они помогут мне сделать хорошую жизнь моим подданным. А тогда у нас будут и учёные и стихотворцы. Ведь благополучие для ума — то же, что молодость для темперамент; оно приводит в движение все страсти.

— И я уверен, что всё сие будет. — Бестужев поднялся и отвесил галантный поклон, которому мог бы позавидовать любой кавалер. — Потому что Россия, наконец-то, получила то, чего ей не хватало: твёрдую руку в мягкой перчатке.

Мадам Полокучи закончила, наконец, свою работу и отошла, с видом художника созерцая наколку. Екатерина встала и протянула Бестужеву руку.

— Надеюсь скоро иметь вас опять моим гость.

Обратившись к Шатилову, она отвела его в сторону.

— Я желала вас видеть, monsieur Шатилоф. Когда-то вы спрашивать меня об одном конфиденте короля Фридриха. Тогда я была неискрен: я сказала, что граф Александр Шувалов знает о нём. Это было не так: одна я подозревала, кто есть Таген… да ещё вы, по-видимому. Но я хотела до времени молчать, потому что сие могло пригождаться мне против короля Фридрих. Видите, господин Шатилоф, как я есть откровенна с вами.

Алексей Никитич преданно и восторженно смотрел на неё. Екатерина заметила этот взгляд и чуть приметно улыбнулась.

— Поручик Мирович показал на следствии, что весь бунт это затей Таген, или, как он уверял, барон Шлимм. Я желала спросить ваш… как это, oppinion^[49] относительно того, как сыскать этого очень опасного шеловека.

— Ваше величество! Дозвольте мне ответить на этот вопрос завтра. Может статься, к сему времени я представлю вам Тагена.

— Шлимма, — поправила Екатерина. — О Шлимме я навела справки. Это есть любимый конфидент прусского короля. Если бы я раньше знала, что Таген есть Шлимм… Ну, теперь всё равно! Как женщина, я очень интересуюсь вашим прожектом изловить сего молодчик, но как императрица, не стану спрашивать и даю вам срок до завтра.

Шатилов прикоснулся губами к милостиво протянутой руке и, раскланявшись с Орловым, вышел из спальни.

Глава седьмая Конфидент Фридриха

Ивонин уже ждал Шатилова в условленном месте. Они проверили оружие и направились к Фонтанке.

Ветер с воем срывался, взметал сухие, лежалые листья и кружил их в воздухе. В небе мчались разорванные в клочья тучи, иногда приоткрывая на миг круглую жёлтую луну. Где-то во дворе завыла собака, и тотчас же отовсюду откликнулось, отозвалось, будто бесовский, дикий хор затянул свою песню.

— В такой вечер ведьмы шабаш справляют, — молвил Ивонин.

Шатилов не ответил. Ему тоже было не по себе. Точно липкая, холодная рука сжала сердце. «Что за дьявольщина! И перед боем такого не было!» Тряхнув головой, словно желая сбросить неведомо откуда явившееся чувство, он сказал:

— Эка по мостовой сапоги стучат. Видать, доски свежие положены.

— Он, должно, ещё в дому сидит — не услышит, — отозвался Ивонин.

Разговор не клеился. За углом открылась Фонтанка. Древняя старушка брела по ней, придерживая полы развевающегося салопа. Больше никого не было видно.

— Отсюда всю улицу обозревать можно. Станем пока здесь, — предложил Шатилов.

Оглядевшись, они заметили в стене ближнего дома нишу: гипсовый амур, вложив в лук стрелу, грозил оттуда прохожим. Вытянувшись, чтобы стать тоньше, они протиснулись туда и встали по обе стороны амура.

Медленно потекли минуты. Улица была по-прежнему пустынна, только лохматый пёс с поднятым хвостом пробежал мимо, сунулся было в нишу, но, получив пинок ногой, убежал, скуля, прочь.

Шатилов, кутаясь в плащ, сказал:

— Я государыне обещал к завтрему Тагена доставить. Живого или мёртвого… Не дам ему спуску: и за давешнее, и за умышления против государства.

— Это всего важнее: грозен враг за горами, а грознее того за плечами. Не будь таких молодчиков, как Шлимм, а в Петербурге таких, что ему сродни, мы давно бы Фридерика побили.

И опять наступило тягостное ожидание. Сутулый человек в овчинном тулупе прошёл мимо торопливой походкой. Дойдя до угла, помедлил и, оглядевшись, зашагал обратно.

— Не тот ли? — шепнул Шатилов.

— Кажись, нет! Тот одет иначе, по виду старше. А впрочем, в этакую темень не разберёшь.

Человек снова повернул, остановился подле высоких чугунных ворот и, высекши огонь, закурил трубку.

Прошло добрых полчаса. Человек всё так же стоял, прислонившись к воротам. Ветер ещё покрепчал, стрела в руках амура дрожала под его порывами.

Вдруг Шатилов ощутил на своём лице прерывистое дыхание друга.

— Глянь-ко!

Давешний прохожий в тулупе был уже не один. Рядом с ним стоял высокий человек. Он что-то говорил ему, указывая рукою на ворота, которые были теперь чуть приотворены. Потом оба быстро зашагали. С каждой секундой фигуры их становились всё более отчётливыми. Ветер разорвал полотнище туч, выглянула, как в оконце, луна и озарила всё бледным светом. Шатилов вгляделся и вдруг впился в плечо Ивонина.

— Он!

— Сам догадался: я того, другого, признал. Переоделся он.

— Ну, так с богом!

Шедшие уже поравнялись с амуром. Шатилов, держа в руке пистолет, выступил вперёд и загородил им дорогу.

— Здравствуйте, господин Таген.

Высокий повёл плечами.

— Вы ошиблись, сударь.

— Извините! Я хотел сказать: барон Шлимм.

— Вы снова ошиблись. Мня зовут иначе.

— Будто? А ведь я вас, барон, ещё с той поры помню, как вы в деревню Малиновку наезжали. А потом мне о вас говорил поручик, коему сегодня по вашей вине голову срубили. Извольте же, господин Шлимм, следовать за мной.

Шлимм резко отдал какое-то приказание своему спутнику. Тот вдруг прыгнул вперёд и согнутым коленом ударил Шатилова в живот, одновременно выбив из его руки оружие. В то же мгновенье Шлимм выхватил пистолет. Шатилов увидел прямо перед собою длинное дуло. «Так вот она какая, смерть», мелькнула у Шатилова мысль. Однако выстрела не последовало. Скорчившись от тупой боли в животе, Шатилов мельком увидел, как Шлимм осел под навалившимся на него человеком. «Ивонин! Молодчина!»

Сутулый немец вторично бросился на него. Шатилов откинулся в сторону и наотмашь ударил нападавшего кулаком. Тот упал. Не глядя на него, Шатилов устремился к нише, где на земле, у подножия бесстрастного амура, катались по земле два человека. Рыча от бешенства, он схватил за ворот пруссака, рванул его так, что почти поднял на воздух, и с силой бросил оземь. Тот застонал и остался лежать. Шатилов, не отводя глаз от поверженного Шлимма, поднял лежавший на земле его пистолет. Второй немец, увидев это, пустился бежать, и через мгновенье скрылся во тьме.

— Чёрт с ним! Лишь бы этого взяли… — Ивонин, тяжело дыша, поднялся и жёстко сказал: — Довольно фокусов! Подымайтесь, господин барон.

Шлимм медленно повернулся, попробовал подняться, но опять сел.

— У меня сломана нога. Я не могу встать, — сказал он сквозь зубы.

Шатилов наклонился над ним.

— Какая нога?

Вдруг пруссак выхватил из складок плаща кинжал и занёс его над Шатиловым.

— Берегись, Алёша! — крикнул Ивонин.

Стремительным движением он упал на Шатилова, прикрывая его своим телом и в то же время силясь поймать руку с кинжалом. Но сделать это он не успел. Немец, далеко отведя руку, с размаху вонзил лезвие ему в шею.

Всё произошло в одно мгновенье. Шатилов, ещё не понимая толком, что случилось, но инстинктивно осознавая опасность, направил на пленника его же пистолет, который он ещё держал, и нажал курок. Сверкнула молния выстрела… Шлимм опрокинулся навзничь.

Шатилов повернулся к другу. Ивонин лежал недвижим, под головой у него расплывалась большая красная лужа.

— Борис!

Ивонин не отозвался, только слышно было, как глухо стонет Шлимм. Дрожащими руками, обрывая пуговицы, Шатилов расстегнул мундир Ивонина и приложил ухо к его груди. Сердце его билось.

— Лекаря! Эй, люди! — закричал он не своим голосом.

Но и без того уже бежал, привлечённый выстрелом, народ. Хлопали двери домов, улица наполнилась встревоженными голосами.

— Лекаря! Скорее! — в отчаянии кричал Шатилов. Кто-то с чадящим фонарём в руке метнулся обратно и через несколько минут воротился, ведя за собой грузного мужчину в длинной шубе, из-под которой виднелись голые ноги. Сгрудившаяся толпа расступилась. Мужчина склонился над Ивониным, потрогал его, посмотрел при свете фонаря на зияющую рану и молча поднялся.

— Помер, — сказал он неожиданно тонким голосом. — По жизненной жиле удар пришёлся.

В толпе обнажили головы. Какая-то женщина заголосила…

Лекарь между тем наклонился над Шлиммом.

— Живой покуда, — пробормотал он сердито, — да недолго жить будет. Пуля-то в упор, видно…

Шатилов не ответил, даже не повернул головы. Стоя на коленях подле трупа Ивонина, он, казалось, застыл.

Кто-то осторожно дотронулся до его плеча.

— Ваше высокобродие! I Надо их унести! Туточки недалечко…

Шатилов, недоумевая, посмотрел на квартального, потом безучастно поднялся.

— Ах, да! Конечно! Сделай, братец! И того, второго, тоже.

Подняв окровавленный кинжал, он машинально обтёр его и положил в карман плаща.

— Что же! Пойдём!

…………………………………………………………………………………………………

На длинном столе, под иконами, прикрытое белоснежной простыней, лежало тело Ивонина. У изголовья — шпага и дважды простреленный в бою мундир.

Приходили офицеры, истошно плакали какие-то богомольные старушки, приезжал шталмейстер двора, спрашивал от имени государыни, есть ли кто из родных покойного, о ком надлежит позаботиться. Нет! Родных после подполковника Ивонина не осталось!

К вечеру комната опустела. Только три человека остались в ней. Ольга, сотрясаясь от рыданий, убирала цветами тело. Шатилов недвижно стоял, вглядываясь в последний раз в лицо того, кто спас ему жизнь. Время от времени по щекам его катились слёзы, но он не замечал их.

Одна Катерина не плакала. Она встречала и провожала приходивших, отдавала распоряжения и почти не смотрела на Ивонина. К чему? Разве в её сердце не был навсегда выжжен его образ, каждая чёрточка? Разве не звучал в её ушах его голос? Разве её любовь могла потускнеть даже от той немыслимой скорби и горя, которые затопили её сердце?

— Катюша! Поплачь! — целовала её Ольга. Катерина смотрела на неё невидящими, сухими глазами:

— Слёз нет! От сердца иверень^[50] остался. Странно как: один человек помер, а весь мир божий сразу пустой стал.

— Завтра схороним его… Вернёмся в Поджарое, душа твоя переболит…

Катерина покачала головой.

— Нет! Я обратно в Иркутск поеду. Доживать век. Что сил, что сердца осталось — детям отдам. Не судьба мне выпала…

Она подошла к Шатилову.

— Алексей Никитич! Ольга мне всё поведала. Любите же её крепко. Будьте счастливы за себя и… — она помедлила, с невыразимой грустью смотря на прикрытое саваном недвижное тело, — и за Бориса.

Ольга глухо зарыдала, припав к Шатилову. Когда он поднял взгляд, Катерины уже не было в комнате.

ЭПИЛОГ

Летним днём 1765 года подполковник Шатилов, возвращаясь в Петербург из командировки, проезжал село Новая Ладога. Лошадь его расковалась, и пока денщик отправился разыскивать кузнеца, сам он решил побродить по селу. Посасывая трубку, он, не торопясь, пошёл кривой улицей, заранее зная, что представится сейчас его взору: покосившиеся избы, голопузые ребятишки у крылечек, заросшие репейником дворы, на задворках лужи помоев, в которых барахтаются свиньи, бедность… Но, к его удивлению, ничего этого не оказалось. Избы были прочные, свежепобеленные, дворы подметены, одежда на мужиках целая и довольно чистая. Чем дальше, тем больше он дивился: на площади, на песчаной, сухой почве, был разбит сад. Молодые деревья покачивали ветвями, разносился птичий щебет, в центре был устроен небольшой фонтан. Чуть подалее — обширное каменное здание, на дверях надпись: «Школа».

Шатилов уже не жалел о задержке. Под самым Петербургом этакие чудеса! Кто же сей чародей?

— Бабка, — позвал он полоскавшую в корыте бельё простоволосую крестьянку, — кто это всё здесь устроил?

Крестьянка стыдливо опустила подоткнутый подол юбки.

— А командир наш, — сказала она грудным певучим голосом. — Тут, батюшка, полк стоит, и полковник-то, как есть, обо всём заботу имеет. Здесь что! Ты, батюшка, в лагерь сходи: там не в пример всё красивше.

— Да какой полк?

— Где мне упомнить… Нешто Суздальский…

— А командира как зовут?

— И того не упомню: Суровов, кажись. Только фамилия не к лицу: сам-то добёр да весел.

— Суровов? Постой, постой-ка! Уж не Суворов ли?

— Вот-вот… Я и говорю…

Шатилов уже не слушал. Сколько раз покойный друг его рассказывал ему об этом человеке! А на манёврах, что недавно происходили, полковник Суворов отличился, дважды был упомянут в приказе.

— Служивый! — кликнул он проходившему солдату. — Где командир полка сейчас?

— В штапе, ваш-выс-бродь.

— Проводи-ка меня туда!

Они миновали просторные, заново отстроенные полковые конюшни («И в столице-такие не часто сыщешь») и подошли к штабу. Отпустив солдата, Шатилов вошёл внутрь здания.

— Где полковник Суворов?

— А вон там, в соседней комнате, — вытянулся дежурный. — Прикажете доложить?

— Не нужно, я пройду…

Но, подойдя к двери, он вдруг почувствовал стеснение. Хотел было уже вернуться и послать вестового, как вдруг услыхал взрыв детского смеха. С недоумением прислушался: смех повторился. Он постучался, но, видимо, никто не слышал, — смеялись всё громче. Тогда он решительно нажал ручку.

В большой светлой комнате группа подростков в париках репетировала пьесу. Один, с настоящей шпагой, изображал начальника, другие почтительно выслушивали его приказания. У окна, верхом на стуле, сидел человек, в котором Шатилов сразу признал Суворова. Он был в белых лосинах и белой нижней рубашке. Глаза его искрились весельем.

— Ай да Санечка! Ловко! Славно! — приговаривал он. Вдруг он заметил Шатилова и замолчал. Ребята тоже затихли и во все глаза уставились на вошедшего.

— Простите, если помешал, — сказал, конфузясь, Шатилов и отрекомендовался, добавив, что давно искал случая познакомиться, особливо, будучи наслышан от друга своего Ивонина…

— А… Прекрасный офицер был, — вздохнул Суворов. — Милости прошу! Ну-тко, соколики, на сегодня хватит. К завтрему, чтобы все ролю знали.

Ребята гурьбой ринулись из комнаты, и через минуту под окном раздался их звонкий, законный смех.

— Пьесу ставить надумал с деревенскими детьми, — пояснил Суворов. — Не обессудьте, сударь, что я без мундира: жарко очень… Впрочем, весьма рад, что вы решили навестить меня. Прошу садиться!

Бесцеремонно оглядев Шатилова с ног до головы, он спросил:

— В каком полку изволите служить?

— Ныне в Военной коллегии. По части обучения войск.

— А-а… — Он взял с окна раскрытую книгу. — Вот сочинение графа Тюрпена де Крассе: «Опыт военного искусства». Пётр Иваныч Шувалов перевёл сию книгу с французского языка и хотел обучать по ней офицеров. Ан, проку мало вышло. Шуваловский корпус вовсе себя в прошлой войне осрамил. И первая причина та, что экзерцированием войск особые офицеры занимались, кои никогда в баталиях не участвовали. Меж тем сим делом должны не кабинетные бештимтзагеры^[51], а боевые офицеры ведать: обучение войск неразрывно с руководством ими в бою связано, из этих двух частей военная система состоит.

— Каковы же, по-вашему, суть задачи обучения?

— Это само собой понятно, государь мой: предвосхитить боевую практику, без которой одна теория военная в ноль обращается. Я сам, — он лукаво посмотрел на Шатилова, — после долгой, почётной службы ничего не стою: потому, практики мало, а обучен, как следует, не был.

— С чего же, Александр Васильич, начинать должно?

— Первым делом позаботься о солдатушках. Чтоб каша не токмо сытна, а и вкусна была, да шти наваристы, да котлы поварные хорошо лужены. Будут же люди здоровы, то и к экзерциции пригодны. А к тому же… — Он наклонился к Шатилову и с таинственным видом сказал: — Только так, сударь мой, командира солдатушки уважать станут. Он об них позаботится, они ему уважат. Люби солдат — они тебя любить будут. Вот и вся премудрость.

— А ведь про вас говорят, — улыбнулся Шатилов, — что вы свой полк замучили. По пятьдесят будто вёрст в день гоняете.

Суворов пожал плечами.

— Солдат ученье любит, было б с толком. С пруссаками или австрийцами я и пробовать не стал бы, а наш, русак, и шестьдесят вёрст отмахнёт. И не потому, государь мой, что он столько здоровее, а потому, что хотеть умеет, не боится усталости. Знаете ли вы, какую цель я этими маршами преследую? — Он прищурился и тихо засмеялся. — Не так ноги, как голову солдатушек в виду имею.

— Это как же? — не понял Шатилов.

— А так! На утомительном марше войска привыкают равняться по лучшим, и эта привычка потом в бою сказывается.

Шатилов лихорадочно собирал мысли, стараясь вникнуть в смысл сказанного. Тонкость и глубина расчёта поразили его.

— А ведь правда! Вижу я теперь, сколь мудро вы всё обдумали. — Лицо его вдруг омрачилось. — Но жаль, что навряд Военная коллегия того позаимствовать умудрится.

— Да! Мало батюшка Пётр дубинкой по спинам гулял.

— Дозвольте доложить…

Шатилов обратился к двери. Там стоял, руки по швам, молодцеватый сержант: грудь колесом, в плечах сажень косая, а лицо чем-то странно знакомо. Сержант тоже уставился на него и вдруг шагнул вперёд: «Господин Шатилов!» — но, спохватившись, застыл на месте.

— Эге! Знакомы! — протянул Суворов. — Хотя что же-ведь ты ко мне от Ивонина попал, а значит, подполковнику на глаза попадался. Что, Алефан? Пора уже? Передай, что сейчас выйду, пусть строятся. Вот, господин Шатилов рекомендую: уже сержант, а скоро унтер-офицером будет. И книжки читать любит.

Алефан даже вспотел от волнения. Шатилов подошёл к нему и крепко пожал руку.

В памяти вдруг, как перед утопающим, с удивительной отчётливостью промелькнули картины прошлого: поход к прусской столице, Ивонин, Емковой…

— Мы с ним на Берлин ходили, — сказал он Суворову. — Вот где встретиться привелось.

— Ступай, Алефан, — кивнул Суворов.

Склонив голову на руку, он долго сидел в задумчивости. Шатилов не решался прервать молчание.

— Воевали… Помилуй бог… Высшие начальники почти все плохи были, провиантская часть — негодная, санитарная — тож! Армию в полсилы сделали… И всё-таки победили. Трижды смертно разбили пруссаков, в столице ихней побывали. Что же будет, когда настоящие люди войска поведут? Не Бироном привезённые, золотом вражьим не ослеплённые, а подлинные россияне.

Суворов поднялся и распахнул окно.

— Природа произвела Россию только одну. Вот они — просторы наши бескрайные. Кто измерит их? Так же и дух народа нашего. Незлобив русский человек, погулять, поозоровать любит. Но коли всерьёз случится бороться, помилуй бог! Несдобровать тогда ворогу! Всегда в годину трудную находятся в народе нашем и живительная энергия, и уменье, и самые люди, могущие претворить эти черты в причину победы. В чём другом, если не в этом, был авантаж нашей ослаб лейкой армии над столь слаженным войском Фридерика?.. Неисчислимы резервы наши, не взять их ни измором, ни дерзким налётом. Командиров хороших только надобно, чтобы солдатам-богатырям дать удаль свою выказать.

Глаза его сверкали, он говорил негромко, но Шатилову казалось, что голос его гремит.

Он протянул Шатилову руку.

— Ступайте, подполковник. Статься может, скоро свидимся ещё с вами на полях брани.

Шатилов, не чувствуя под собой ног, вышел от Суворова.

На широком плацу стоял выстроенный в походном порядке полк. В ярких лучах солнца гранёные штыки горели почти ослепительным блеском. Тяжёлое знамя с мерным шелестом стремилось по ветру.

Шатилов отошёл в сторону и встал, очарованный, заворожённый величием зрелища. Появился Суворов в зелёном мундире, стройный, гибкий Как удар грома, прокатилось оглушительное приветствие. Суворов внимательно оглядел полк, что-то сказал окружавшим его офицерам — и махнул рукой. Грянула рассыпчатая медная дробь барабанов, и полк двинулся. Рота за ротой, батальон за батальоном проходили широким, свободным, лёгким шагом и исчезали в светлом мареве сверкающего полудня.

Потом из тысячи грудей полилась песня — с присвистом, с гиком, с безудержной удалью, и слышались в ней раздолье безмерных пространств, где только ветер, да солнце, и неуёмная сила, и сладкая тоска.

Уже давно опустел плац, ускакал вдогонку полку на проворной белой лошадке Суворов, а Шатилов всё стоял, ловя слухом плывшие в прозрачном воздухе родные звуки солдатской песни.

Юрий Лубченков ПЁТР РУМЯНЦЕВ

РЕТРОСПЕКТИВА ПЕРВАЯ: МЕЖДУЦАРСТВИЯ

   — Извольте познакомиться, Пётр. Это ваш батюшка, — дама величественного вида подтолкнула явно робеющего рослого мальчика к человеку в щедро расшитом золотым позументом камзоле, взглянувшему на сына холодно-весёлыми глазами...

Этот взгляд смутил Петю ещё больше. Он попытался было спрятаться в материнских юбках, но роскошный вельможа ловко поймал его:

   — Ну, здравствуй, сын!

   — Здравствуйте, — мальчик запнулся и с трудом, шёпотом, — батюшка!

   — Молодец! Смотри какой большой. Никак генералом будешь. Хочешь быть генералом?

   — Хочу, — прошептал Петя испуганно. Он был готов согласиться со всем, только бы его отпустили в его привычный мир детской. Отец его понял, но продолжал:

   — Быть по сему, как говаривал незабвенный Пётр Алексеевич, — жёсткое лицо вельможи внезапно сломала мимолётная судорога, в глазах блеснуло. — Будешь ты генералом.

Но начнёшь с рядовых. Запишу-ка я тебя в Преображенский полк...

Так в 1740 году прошла первая встреча Петра Румянцева с его отцом — чрезвычайным и полномочным послом России в Турции кавалером Александром Ивановичем Румянцевым.

Александр Румянцев был истинным “птенцом гнезда Петрова”, одним из ближайших сподвижников царя-преобразователя. Единственное отличие: большей частью царёвы птенцы были людьми худородными. Александр же принадлежал к “благородному” сословию. Он — из обедневших нижегородских бояр. Солдат гвардии, денщик царя — таковы первые этапы его служебной биографии. Вскоре он становится гвардейским офицером. Девятого мая 1712 года подпоручик гвардии Александр Румянцев доставил Петру I известие о подтверждении мира с турками, который Россия была вынуждена заключить после крайне неудачного Прутского похода. Итогом этого похода стало для России потеря всего того, что большой кровью приобреталось в предшествующие годы. Своевременный же гонец был награждён — Пётр пожаловал ему чин поручика Преображенского полка.

С этого момента он — в фаворе. Письма и указы ему Петром пишутся большей частью собственноручно. Почерк энергичен — видно, что царю недосуг ждать писца, и он сам пишет свои приказания. Пётр посылает Румянцева с самыми разнообразными поручениями — для вербовки матросов и плотников, для сбора налогов и провианта, для разведки дорог и многого другого. Во время второго этапа затянувшейся Северной войны со Швецией, а именно в 1714—1715 годах Пётр в переписке даёт своему корреспонденту конкретные дипломатические поручения: ехать на Аландские острова для переговоров а англичанами, а также разузнать, какие слухи распространяются шведами среди населения Ревеля и Дерпта.

1717 год. Румянцев вызван к Петру. Царь был мрачен. Лицо нервически подёргивалось. Ссутулившись, он ходил из угла в угол по малым своим апартаментам и беспрерывно дымил:

   — Слыхал, Сашка, что сынок мой натворил? — не отвечая на приветствия Румянцева, сразу спросил Пётр о том, что его сейчас больше всего мучило.

Румянцев молча кивнул. Все окружающие царя знали, что его старший сын Алексей, сын от давно уже опальной Евдокии Лопухиной, неоднократно выступавший против бескомпромиссного реформаторства отца, подталкиваемый на это ревнителями незыблемой московской патриархальности, бежал за границу.

   — Бежал, соплёныш, и попросил защиты у тамошних цесарей! Защиты! От отца родного! Ну, да бог с ним, — как-то сразу потухнув, — продолжал Пётр. — Это бы простил я ему. Но то, что теперь смуте быть в стране, коли он по заграницам сидеть будет, а тут дружки его воду начнут мутить, то что он дело всей моей жизни упразднить хочет — этого я простить не могу.

И сорвавшись на крик:

   — Найти его! Вернуть! Понял, зачем вызвал тебя? Всю Европу обшарь, а доставь! Поедешь с Толстым Петром. Ты за ним пригляд имей. Преданный-то он сейчас преданный, да помню я как в стрелецкие-то дни он чернь московскую призывал меня извести. Такое не забудешь. Так что забот у тебя много будет. Да я тебе верю — всё исполнишь как должно. А теперь ступай.

Пётр снова заходил по комнате, уже не видя Румянцева, отступавшего, кланяясь, к дверям...

И Пётр Толстой, и Александр Румянцев не подвели государя, оправдали доверие — Алексей был схвачен, возвращён в Россию и после пыток убит, его сторонники подверглись опалам и казням.

Вскоре в благодарность за усердие и преданность царь самолично занялся — как он это любил — устройством личной жизни Александра Ивановича. Итогом его хлопот стал брак Румянцева с Марией Андреевной Матвеевой — представительницей одной из знаменитых и богатых фамилий России, внучке известного боярина Артамона Матвеева, наперстника отца Петра I — царя Алексея Михайловича. Её отец — Андрей Артамонович, получивший от Петра титул графа — посол России в Голландии, Австрии, Англии, Маленькая Маша сопровождала отца в его европейских службах, смотрела, запоминала. Дожившая до девяноста лет, она и в старости, сохраняя полную память и живость ума, любила рассказывать о первых годах Северной Пальмиры, о людях, живших в те времена, уже начинавшие казаться былинными. Вспоминала она пред благодарными слушателями и об обеде у Людовика XIV, на котором присутствовала, и о своём посещении лагеря герцога Мальборо, и о том внимании, которого она удостоилась в Лондоне от королевы Анны...

Летом 1722 года начался Персидский поход Петра. В 1723 году русские войска заняли Баку и южное побережье Каспия, что облегчило борьбу народов Закавказья за свою независимость. В это время воспользовавшись ослаблением Ирана Турция решила захватить и эти территории. Россия, только что завершившая потребовавшую крайнего напряжения сил кровопролитнуюСеверную войну, не могла оказать действенной помощи народам Закавказья, и была вынуждена пойти в 1724 году на заключение договора с Турцией, по которому признавалось владычество Османской империи над Грузией и Арменией.

В августе 24-го же года Александра Ивановича Румянцева, отца уже двух дочерей — Екатерины и Дарьи — Пётр отправляет чрезвычайным послом в Персию — для определения границ согласно трактату, а оттуда — послом в Стамбул.

Румянцев уезжал, когда Мария Андреевна ждала третьего ребёнка. Последняя воля отца перед дорогой: “Если мальчик — назовите Петром”. И вот сегодня после многих лет службы на далёкой чужбине он впервые увидел своего сына, своё второе “я” — как ему хотелось верить — будущего продолжателя его дел...

Будущий генерал, утомлённый массой новых впечатлений, давно уже спал. А родители его все сидят за полуразорённым праздничным столом, не замечая, что за окном — глухая ночь, что неслышно возникающие за их спинами слуги несколько раз меняли истаявшие свечи. Напряжённая тишина пристально изучающих взглядов сменяется периодическим разговором, темы которого вьются вокруг дел политических годов отсутствия Румянцева в стране. Пока только об этом — они заново привыкают друг к другу.

   — ...О смерти государя я узнал из писем и указов преемницы его и супруги — императрицы Екатерины I. И удивительно: она при этом лишь мимоходом касалась переговоров с султаном — ради которых я и был направлен императором в Стамбул — зато подробно писала, каких для неё купить духов и какой привезти шатёр. И это затишье... Раньше — что ни неделя, то весточка от государя: что там, да как в России, да что мне, исходя из этого, делать. А тут — ничего...

   — А мне неудивительно! Тебе она приказала купить ей духов, а другие послы получили иные задания: одних венгерских вин по её приказу закупили на семьсот тысяч рублей, да данцигских устриц — на шестнадцать тысяч! Жили весело. И сама покойница — царство ей небесное — активно вкушала все радости бытия земного, и остальные не отставали.

Как ты помнишь, Александр Иванович, императрицу нашу супруг приучил к такой жизни, а особливо к зелью веселящему — чтоб не расставаться с ней даже в компаниях, которые так любил. Вот и довеселились!

   — Не смей так об императоре!

   — Смею. Ты моё отношение к нему знаешь. Пока тебя дома не было, оно не изменилось. Так что говорю, что думаю, несмотря на все его заслуги...

   — Не всегда говори, что думаешь, матушка. Иногда и не грех подумать, что говоришь. А отношение твоё к Петру Алексеевичу знаю! Знаю, что не можешь простить ему: ты внучка и дочь самих Матвеевых по его воле вышла замуж за денщика! Хоть и царского.

   — Замолчи. Мы же договорились уже давно не касаться этой темы. И ты знаешь, что ты не прав. Так я продолжу? Или тебе уже стало не интересно?

Продолжай, пожалуйста, Марья Андреевна. И прости меня — одичал там, на чужбине...— Хорошо, прощаю. Так вот...

Александр Иванович с прежним вниманием стал слушать свою супругу. Всё, что она сейчас говорила, было правдой, и заспорил он с ней больше по привычке, привычке не рассуждать о делах Петра I, а лишь исполнять его волю, ощущая радость духовного единения с самим великим императором. Только в последнее время, избавившись волею судеб от обаяния, вносимого царём-преобразователем во все свои деяния, начал Румянцев задумываться — что же был за человек, за которого он, не задумываясь, отдал бы свою жизнь. Начал задумываться: не является ли все происходящее ныне следствием предшествующего.

Когда он ещё сидел в Стамбуле, до него доходили зыбкие, размытые слухи о делах российских — приезжавшие по своим делам и по делам державным на берега Босфора люди, по обязанности или по сердечному влечению на чужбине искать своих земляков, — приходили к нему и осторожно, полунамёком-полуобиняком давали понять, что неладно что-то — да и не что-то, а многое в их родном царстве-государстве. Даже здесь — удивлялся Румянцев — говорилось шёпотом, с опаскою! Даже черти-де опасаются доноса и кар! Но прибыв в любезное сердцу Отечество, повстречавшись кое с кем из прежних своих друзей-приятелей и просто хороших знакомых, вместе с Петром активно строивших Империю, он увидел, что мало их осталось — ранняя смерть (не всегда по болезни), опалы, ссылки, — а те, кто ещё уцелел, были очень осторожны. Приучились держать язык за зубами. Сегодня ты по глупой злобе, али из высокомерия мерзкого ляпнешь про какую-нибудь персону нечто непотребное, а назавтра глядишь — она уже в фаворе, попала в случай! А тебя — болезного — в застенок! И хорошо, если только кнута попробуешь и, почёсываясь, домой пойдёшь... А то ведь можно и языка, и ноздрей, а то и головы лишиться за блуд словесный. Так что бережёного бог бережёт. И обуяло страну безмолвие. Когда все слушают токмо начальство и головой качают — только одобрительно.

И всё же Румянцев составил для себя в общем и целом картину того, чем же и как, кем и под кем — недаром всё же дипломат был наиопытнейший, с азиатскими хитроумными владыками договора заключал — жила Россия за годы его отсутствия, и теперь поражался некоторым репликам супруги больше опять по той же привычке дипломатической — нигде не выдавать своих знаний: пусть любезная Мария Андреевна — без прерываний, а лишь с подстёгиваниями и поощрениями нашими — расскажет всё, что знает. Авось-де и проскочит весточка-знаньице доселе им не узнанные. Пусть человеком зело в политике сведующим себя повоображает. Это дело доброе — быстрее после разлуки сойдёмся. Сейчас главное — это. На первый раз да ради такого случая можно ей любовь к политике позволить.

Поэтому, тая тёплую усмешку в прищуренных глазах, Александр Иванович с удовольствием внимал своей красавице-жене, ахая и поражённо качая головой, гневно хмуря брови и возмущённо всплёскивая руками. Сегодня впервые со времени переговоров с султаном он полностью и с удовольствием предался любезной его сердцу дипломатии...

   — Так, вот, — тем временем говорила Мария Андреевна, умиляя мужа серьёзным отношением к теме разговора, — по смерти императора в столице существовало три главные партии претендентов: дочери Екатерины от Петра — Анны и Елизаветы, дочери от старшего брата Петра — Ивана, — это, по мнению некоторых, давало им преимущество, и партия внука императора — маленького Петра, сына несчастного Алексея.

Тут она прервалась и внимательно-осуждающе посмотрела на мужа. Тот покаянно опустил голову, удовлетворённая супруга продолжала.

   — Старая знать, естественно, была за нового Петра Алексеевича, а новая — все эти Меншиковы, Ягужинские, Девьеры, — словом, все эти выскочки, — из грязи да в князи, — интонационно она дала понять мужу, что он к этим личностям всё же не относится, за что ей с благодарностью была поцелована ручка, — естественно, рассчитывала посадить на освободившийся престол жену государя.

Румянцев одобрительно кивнул на эти слова. Само собой разумеется, что только при ней они могли чувствовать себя спокойно и безопасно. Общие интересы, общие стремления. Из грязи поднимались вместе. Вместе не хотелось туда и падать. А значит: надо держаться друг за друга.

   — Словом, пока остальные думали и мечтали, эти действовали. У них в руках была гвардия. Гвардейские офицеры заявили, что изрубят на куски каждого, кто осмелится не признать их императрицы. И все смирились.

   — Да, матушка, — с уважением посмотрел на жену дипломат. — Судьбы России начинают решать преторианцы — государству с этого добра не иметь.

Мария Андреевна удивлённо приподняла брови. Но муж снова замкнулся и не стал ей объяснять всех мыслей своих, проистекавших из её слов: что, когда закон и традиция подменяются правом голой военной силы, государство на грани. Что же там, за гранью, то оно было так страшно — не хотелось и думать. Не стал он ей рассказывать и курьёз, доверенный ему одним из бывших сослуживцев: несколько раскольников запротестовали, не желая произносить присягу: “Раз баба стала царём, пусть бабы ей и крест целуют”. Но после двух разговоров в застенке присягнули как миленькие. Не стал — не потому, что смутило бы это её — боялся обидится на “бабу”. Всё же по Европам выгуливалась...

   — Что-то в Азиях своих ты совсем нормально говорить разучился, — наконец обиженно протянула Мария Андреевна, не дождавшись объяснений мужа. — Одно слово — дипломат, да ещё “восточный”. И не поймёшь тебя.

   — Не обижайся. Это я так, по-стариковски: привык там, понимаешь, сам с собой говорить — русских-то мало. Вот никак и не отвыкну. Так что, ты говоришь, матушка-императрица?

   — Матушка чересчур усердствовала в празднованиях и удовольствиях. Во всех. Как говорили — да и видно это было — казну державную не берегла, не в пример мужу. Да и охотников ей помочь потратиться всегда хватало: Ягужинский, Левенвольд, Девьер, граф Сапега и прочие, помельче. Говорят, она дала два червонных мужику, не могущему заплатить подушной подати — добрый, благостный поступок. Хотя и неправильный: а ежели все, не могущие заплатить подати, к императрице пойдут, что будет? — Жена довольная своим рассуждением победно посмотрела на мужа — тот солидно кивал. Не объяснять же ей, в самом деле, что пример доброты государыни — лучший способ добиться любви своих подданных. — И тут же, — с тем же праведным гневом продолжала она, — она точно столько же давала другому мужику, оказавшемуся в силах в восемьдесят лет влезть на высокое дерево...

Румянцев, засмеявшись, закашлялся, замахал руками, всем своим видом показывая жене, что смеётся он ни в коем случае не над ней, а над причудами покойной Екатерины и призывая её продолжать.

   — ...Меншиков заменил поначалу при Екатерине всё. Сенат, коллегии, различные канцелярии — всё подчинялось ему. Он стал повелителем, деспотом: делал что хотел и с кем хотел. Кто такой Меншиков, друг мой, ты, надеюсь, помнишь. Ничего хорошего от такого правителя ждать нечего: вор-казнокрад, начинавший с мелкого жулика. Одним словом, пирожник. Теперь дорвавшийся до власти и полностью имеющий возможность удовлетворить свои наклонности... Правление плебеев. Правда, были люди благородные — и по мыслям и по происхождению, с которыми фельдмаршалу — так все звали его — пришлось несладко. Это и герцог Голштинский Карл-Фридрих, женатый на старшей дочери Екатерины — Анне, и партия маленького Петра Алексеевича. Так что Меншикову пришлось смириться — в феврале 26-го вышел указ об учреждении Верховного Тайного Совета, сосредоточившего в своих руках все важнейшие дела...

Робкий стук в дверь остановил на полдороге полёт её красноречия. Появившаяся на пороге нянька, кинув боязливый взгляд на барина, обратилась к барыне:

   — Матушка-сударыня, ведь не спит Прасковья Александровна. Всё плачут. Знать, мать родную зовут.

   — Сейчас иду. — Мария Андреевна порывисто поднялась, смущаясь встретиться с мужем взглядом, и быстро вышла, почти выбежала из комнаты. Тут же за дверью раздался звук хлёстких пощёчин и оправдательное бормотание няньки, прерванное очередным ударом.

Александр Иванович невесело усмехнулся. Да и это надо пережить: понять и простить. Мысли с невзгод семейных всё норовили перескочить на невзгоды державные, и Румянцев, перестав сопротивляться этому, отдался скрупулёзному анализу услышанного уже от жены и сообщённого ему ранее, домысливая неизвестное. Он, человек, хорошо знающий дела политические, дела власти, проистекающие между подданными и государями, много мог представить, зная лишь малое, а сейчас он уже знал многое. Жена видит как всякая женщина лишь внешнее. Суть ей недоступна. Коли все бы лишь своими интересами жили — государство уже бы десять раз рухнуло. Конечно, ей, родовитой, не нравится, что вчерашние пирожники, солдаты, кухарки сегодня становились графами, князьями, императорами, жадно рвя все доступное руками и глазу, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, бежали на самый верх, не усвоив, что нельзя от державы брать, надо ей и отдавать, отдавать свои знания, пот, кровь и жизнь. Правда, лучшие это понимали. Всё же Пётр создавал своих фаворитов не только потому, что ему с ними хорошо бражничать, но и потому, что был не в силах один нести махину обязанностей. Не имея учреждений, обязанностью которого было бы разделять с самодержавием бремя от дел, власти и ответственности, он делился этим со своими любимцами. И Меншиков при Екатерине I просто стал делать привычное ему не раз ещё при Петре I дело...

Так что люди есть. Коли не было бы их — Россия лежала бы уже в пепле и крови, грязи и прахе. Конечно, никто из пришедших на смену Петру, — думал, подойдя к окну и смотря в ночь, Александр Иванович, — не обладал его страстью государственного устройства. Его окружали — да и случалось, он и воспитывал их такими — люди, знавшие некое определённое направление деятельности, одну из многих составляющих государственного интереса. Умер царь — и общего плана не стало. А ведь многие-то и дело делали не из внутренней потребности каждого честного и нормального человека радеть о своей державе, а лишь оттого, что при власти были — урвать при этом могли полегче. И это свои, домашние, доморощенные! А сколько их — чужеродных — повыползало из всех щелей европейских! И чем дальше — тем больше. Тут и царь, — Румянцев всегда при этой мысли крестился покаянно, — не изменил себе и на этот раз, — тут и царь виноват. Коли поначалу видел, что токмо европейцы могут цивилизацию привлекать на Русь — это его дело. Но зачем он их далее так жадно привлекал в страну, когда уже свои умельцы во всех сферах деяний государственных в России выпестованы были? Или не только за ради общего дела и блага император иноземцев в Россию созвал? Может, ещё какой интерес у него был? Но эти мысли Александр Иванович всегда бросал — становилось душно, страшно и как-то безнадёжно тоскливо...

И люди — что люди... Устроители державы были всегда. И есть вот Татищев Василий Никитич, сидевший год после смерти Петра в Стокгольме и писавший оттуда беспрерывно письма и нудящий беспрестанно — всё просил денег прислать. Нужны, мол-де, приборы, механизмы, книги. Ему что ли они нужны? Да и ему, поскольку — государству!

Или Меншиков тот же — всегда рвущий себе и гребущий токмо под себя. Грёб всю жизнь, грёб и догрёбся: вся Россия — его. И что? Надо страну теперь строить как вотчину свою — то есть не только грабить, а и благоустраивать, радеть, чтоб не развалилась.

А верховники? Он начал вспоминать, что же ему рассказывали о тех, без чьего участия, ему казалось, невозможно представить историю России и последние четыре года...

Итак, Меншиков, чувствуя, что против него растёт недовольство со всех сторон, что Екатерина попадает под всё большее влияние своего зятя Карла-Фридриха, ставшего фактически регентом, и всё менее охотно встречается с ним, Меншиковым, был вынужден поделиться властью. Возник Верховный Тайный Совет в составе самого Меншикова, принца, Петра Толстого, Апраксина, Головкина, Остермана, вошёл туда и Дмитрий Голицын, вызванный ещё в 1721 году в Петербург для занятия должности президента Камер-коллегии. Поначалу, чувствуя слабость Меншикова и воспользовавшись его временным отсутствием. Совет принял указ, изменённый уже после подписания его императрицей, против устных распоряжений Меншикова, имевших силу закона, которые он отдавал в этот период. Но вскоре Александр Данилович за многое отыгрался: по Петербургу разнеслась весть, что Екатерина назвала своим наследником Петра Алексеевича и что он женится на Марии Александровне Меншиковой. Предусмотрительный Меншиков добился отправки Ягужинского с поручением в Польшу, договорился с Голицыным — тот видел в этом браке единственную возможность возвести Петра на престол — и запугал Апраксина. Противодействовавший этим планам Пётр Толстой отправился в ссылку в Сибирь с лишением “чина, чести, деревень”. Туда же, получив предварительно кнут, отправился и Девьер, весьма нелюбимый Меншиковым, хотя тот и был вынужден поручиться с португальцем, выдав за него свою сестру. Бутурлин, имевший влиятельных родственников, отделался ссылкой в свои поместья.

В первых числах мая Екатерина умерла. Ей наследовал Пётр, в котором и духовенство, и народ видели законного наследника и с которым связывали облегчение своей жизни. Впрочем, как и с каждым новым правителем — человеку всегда свойственно надеяться на лучшее. При этом забывают, — усмехнулся про себя Румянцев, — восточную притчу о царе и бедной вдове: “Что ты плачешь о смерти царя, он же был жесток?” — “А вдруг новый будет хуже? Я проклинала предыдущего царя, а когда нами стал править этот, умерший сегодня, я поняла, как я была неправа”.

Был доволен и Меншиков, но недолго. Поначалу он полностью завладел Петром. Под предлогом, что негоже ему быть во дворце рядом с телом Екатерины, он перевёз его к себе домой и назначил нового воспитателя — Остермана. Через несколько дней во время блестящего собрания в доме .Александра Даниловича Пётр II решительно заявил:

— Сегодня я хочу уничтожить фельдмаршала!

Поскольку под этим именем обычно фигурировал Ментиков, воцарилось смятение, тут же рассеянное самим императором, протянувшим фельдмаршалу Меншикову грамоту, возводящую его в сан генералиссимуса. Вскоре он добился изгнания из России Карла-Фридриха Голштинского.

Но подобная идиллия — с точки зрения Меншикова — длилась недолго. Его крайний деспотизм по отношению к малолетнему императору, малая симпатия последнего к Марии Александровне, всё большее влияние нового друга, Ивана Долгорукого, вели к охлаждению Петра. Болезнь Меншикова в июле ускорила дело — без него привыкли обходиться и государство без его твёрдой руки не рухнуло, уцелело — участь генералиссимуса была решена. Вскоре он был арестован, его имущество конфисковано, а сам он с семьёй сослан в Сибирь.

Пётр поехал на коронацию в Москву, да там и остался — настолько ему понравилась здешняя жизнь. Всё большее влияние приобретали Долгорукие: Пётр назначает сразу двух из этой фамилии — отца Ивана — Алексея Григорьевича и Василия Лукича в Совет. Вскоре у Петра появляется новая невеста — Екатерина Алексеевна Долгорукая. Долгорукие, почувствовав близость свершения желаний и возможность приобретения неслыханного могущества, занимались только Петром, забросив все практические дела по управлению государством, как всегда бывало на Руси.

Именно в это время влияние Дмитрия Михайловича Голицына в Верховном Тайном Совете становится особенно сильным. Он — знаток коммерции и финансов — был вдохновителем всех проектов Совета, возложившего для начала ответственность за сложное положение в хозяйстве страны непосредственно на императрицу. Для России это было внове: обычно виноватыми оказывались чины мелкотравчатые, а тут на кого замахнулись! Но верховники на этом не успокоились и этим не удовлетворились — принимаются указы, штампуемые императором, способствующие свободе торговли, для сокращения расходов было сокращено количество бюрократов, снижается подушная подать, введённая Петром 1 в 1724 году.

Как человек, владевший вотчинами, Румянцев не мог одобрить этого — отвыкнуть платить государству, крестьяне могут заново к этому обременительному действу привыкать с трудом, не говоря уже о том, что им, крестьянам, уже самим может прийти в голову мысль, не платя государству, перестать платить и помещикам. Ибо что более свято: держава или их хозяин? А если верховная власть перестала с них требовать денег, то и хозяину не грех укоротить аппетит. Александр Иванович всегда считал, что власть не может никогда показывать свою слабость: уж коли что сделано — то сделано. Но как государственный человек, он не мог не понимать, что крайняя задавленность крестьян, их нужды, резко усилившиеся в годы войн, ведущихся Петром I и требующих крайнего напряжения всех сил, способны привести Россию к бунту, к краху. Надо дать народу хоть немного оправиться. Воистину, год без налогов — удачный год для платящих его. В этом он видел высшую государственную мудрость верховников.

Его размышления прервала вошедшая преувеличенно деловой походкой Мария Андреевна. Без особой нужды поправляла свою идеальную причёску, она — обычно такая всегда уверенная в себе — смущённо прошептала:

   — Извини, дорогой, я задержалась немного...

   — Пустяки, пустяки, матушка, — добродушно, как-то чрезмерно отечески проговорил Румянцев, — я тут задумался немного, так что мне показалось, что ты и отсутствовала лишь всего минуточку.

   — Я продолжу?

   — Конечно, конечно, только ты, свет Марья Андреевна, всё-то подряд не рассказывай, не утомляй себя — уже ведь поздно. Я бы и совсем тебя не мучил более, да ужасно я соскучился по тебе, по голоску твоему, да и любопытен стал к старости излишне. К тому же я слыхал кой-чего о жизни юного Петра Алексеевича, о забавах его юношеских. Поведай-ка мне лучше о днях его последних — тут всякие слухи ходили о Долгоруких. Как там они жили, что поделывали?

Мария обиженно посмотрела на мужа. Хоть и не момент был на него обижаться — надо было потише себя вести, но не могла себя удержать. Умна была и поняла, что многое, о чём рассказывала она здесь с таким жаром, желая поразить и показать свои знания, а стало быть, и значимость, муж уже знал. Поняла, что специально ей и намекнул он об этом в наказание.

Но Александр Иванович проговорился о своей информированности не только из-за подобных низменных побуждений. Он вообще устал, и гонор супруги всё же наконец решился, начиная с первой встречи, немного согнать. А то, коли одна баба хоть немного на престоле посидит, остальные себя по меньшей мере канцлерами воображают. И смех и грех!

— Хорошо, дорогой, — покорно сказала Мария Андреевна, всё же не удержавшись и зло сверкнув глазами. — Последнее время, видимо, Пётр Алексеевич устал от столь пристального внимания Долгоруких. Он беспрерывно охотился и постоянно его сопровождал Алексей Долгорукий, его дочь Екатерина и две её сестры. Рассказывают, что как-то раз на поздравление с особо удачной охотой, он зло усмехнулся и, намекая на свой эскорт из Долгоруких, ответил: “Я сделал больше, чем взял трёх медведей: я веду за собой четырёх двуногих животных”. Но всё же Пётр обручился с Екатериной, и она была официально названа невестой императора. Долгорукие торжествовали. И, несмотря на ходившие слухи о близости разрыва, на водосвятии Пётр появился на параде, несмотря на жестокий мороз, и возвратился домой в обществе Екатерины, стоя на запятках её саней. По приезде домой он почувствовал озноб и на следующий день заболел оспой. Поговаривали, что он был болен и до этого, но всё же присутствовал на торжествах. Сначала была надежда на выздоровление, но Пётр, почувствовав себя получше, имел неосторожность открыть окно. Оспа была застужена, спасения не оставалось, и в ночь на 19 января последовала быстрая смерть.

   — Да-а, — задумчиво протянул Румянцев, — вот она, жизнь, всё уже кажется рядом, и всё теряется в одну минуту.

   — Иван Долгорукий пытался подделать завещание в пользу своей сестры Екатерины, — что, дескать, ей надлежит занять престол, как государевой невесте, но даже сами Долгорукие, не говоря уже о всех остальных, не поддержали его...

Мария Андреевна была почти во всём права, но кое-что она просто не могла знать. Дела семейные Долгоруких, дела внутренние верховников — они не предназначались для досужих и любопытствующих глаз сторонних соглядатаев...

К этому моменту в руках Долгоруких сосредоточилась огромная власть. Так, Алексей Григорьевич, Василий Лукич — члены Верховного Тайного Совета, причём как будущий императорский тесть первый из них самовластно всем распоряжается; губернатор Сибири Михаил Владимирович также вхож в Совет; Василий Владимирович — генерал-фельдмаршал.

Поэтому теперь, когда Долгорукие собирались на семейный совет, казалось, что собирается сама Власть. Это было 17-го. Представители семейства съезжались к головкинскому дворцу-резиденции Алексея Григорьевича. Глава дома, после ночного бдения у постели больного императора, прилёг сам. Поэтому собрались в его комнате. Посмотрев на всех сумрачным взглядом, в котором сквозило отчаяние, он сказал:

   — Император болен, надежды на то, что выживет, нет. Необходимо избирать наследника.

   — И кого же вы намереваетесь избрать в наследники? — поинтересовался Василий Лукич.

Хозяин молча поднял палец к потолку. Там, в верхнем этаже, находились апартаменты его дочери, невесты императора, с титулом императорского величества Екатерины Алексеевны. Василий и Михаил Владимировичи почти одновременно сделали отстраняющий жест руками, но их принялся уговаривать Сергей Григорьевич, тот самый, кого Пётр JI обещал сделать обер-шталмейстером.

   — Всё это можно просто уладить при помощи завещания. Закон о престолонаследии Петра Великого не отменен — государь согласно ему может назначить себе какого угодно преемника. И лучший выбор — в этом Алексей тысячу раз прав — для Петра II — это назначить своей наследницей и преемницей ту, с которой он собирался делить и радости и горести семейные, и трон! Это считает возможным и дипломатический корпус. Не забывайте об этом!

   — А найдутся те, кто захочет стать подданными Екатерины? — не сдавался Василий Владимирович. — Княжна с императором не обручены, а лишь венчаны.

   — Но ведь венчана, — не выдержал Алексей Григорьевич.

   — Но не обручена, — снова напомнил его родственник.

   — Мы усмирим вооружённой рукой всех, кто встанет на нашем пути! — гордо заявил Алексей.

   — Василий Владимирович! — поддержал брата Сергей, — ты же подполковник Преображенского полка, а Алексеев Иван там майор. Вы же вдвоём, как захотите, так и сделаете!

   — Что ты чушь-то несёшь? — возразил подполковник гвардии. — Как это сделается своё-то? Разве я могу об этом полку объявить? Меня тут же свои солдаты подымут на штыки! Не говоря уж о Ваньке — даже его не любят!

После этого, посчитав, что сказано всё, он кивнул своему брату Михаилу, и они вышли вон из покоев.

Алексей Григорьевич обвёл остальных взглядом, как бы спрашивая: “Ну, кто ещё?”, но все оставшиеся не сделали ни одного движения к двери. Хозяин удовлетворённо откинулся на подушках. Тогда встал Василий Лукич. Под подозрительными взглядами он подошёл к столику у камина, сел за него и взял в руки перо. И начал писать. Он писал завещание, которое предполагалось дать на подпись Петру. Написав фразу, он читал её вслух, пробуя на звучание, выслушивал замечания остальных Долгоруких, наиболее интересные записывал. Вскоре завещание было составлено. Но тут раздался голос Сергея:

   — А Пётр подпишет его?

Перо выпало из дрогнувших пальцев. Все лица омрачились.

Тишину нарушил Иван. Высокомерно глядя на остальных, он достал из кармана кипу бумаг и бросил её на стол.

   — Смотрите: это письма Петра, а это — мои. Кто из нас скажет где чьё? Рука одна! Мыс государем в шутку писали, так сами не могли отличить, где кто писал!

Взяв перо, он вывел “Пётр”. Долгорукие узнали руку императора. Всё было сказано. Время действовать. Подпишет Пётр завещание или нет — бумага всё равно будет подписана!

Однако всё оказалось не так просто: в Совете Дмитрий Голицын и Головин были резко против, также была настроена и гвардия. Вице-канцлер Остерман последнее время тяжело, почти смертельно болевший — у него всегда разыгрывался какой-нибудь недуг, когда надо было принимать решения, грозившие в силу непроясненноти ситуации ему опальностью — внезапно выздоровел и не отходил от постели умирающего императора, грозя разоблачить любой обман и подлог. Наконец Пётр умер, так ничего и не подписав. Иван в отчаянии сжёг завещание.

Пять членов Совета — двое Долгоруких, Голицын, Головин, Остерман, Михаил Долгорукий пригласили ещё двух фельдмаршалов: Василия Владимировича Долгорукого и Михаила Михайловича Голицына — старшего и открыли своё первое совещание после смерти императора. Первым взял слово Дмитрий Голицын. Видя рядом с собой теперь брата, он был настроен решительно. Напомнив присутствующим о завещании Екатерины I, гласившем, что в случае, если Пётр II умрёт без наследников, престол переходит к её дочерям Анне и Елизавете в обход детей старшего брата Петра I — Ивана, Голицын продолжал:

   — Наследника престола нет. Завещание Екатерины I просто бумага. Кто она такая, чтобы распоряжаться российской короной? Служанка нарвского пастора, из подонков общества вознесённая на самый его верх! Другое завещание, приписываемое Петру II — подлог! Подлог, — твёрдо повторил он, сурово смотря на сидевших всех рядом четырёх Долгоруких. Те опустили глаза. — Екатерине Долгорукой императрицей не быть!

   — Дети Петра, — продолжал Дмитрий Михайлович, — незаконнорождённые, и стало быть, ни на что претендовать не могут. Уж тем более на трон. Справедливость требует восстановления прав потомков старшего брата Петра I — Ивана Алексеевича. Старшая из его дочерей — Катерина — замужем за герцогом Макленбургским, человеком, что вечно занят войной с собственными подданными. Нам такой государь не надобен. Я предлагаю вторую дочь Ивана — Анну. Она вдова. И курляндцы, коими она правит, на неё не жалуются.

Все согласились. Такой выбор их удовлетворил, ибо оставлял надежду и даже давал уверенность в том, что они будут нужны: при царстве женщины всегда нужны опытные советники, поседевшие в служении предшествующим государям и отечеству.

   — И последнее, господа члены Совета, — снова раздался голос Голицына, когда он убедился, что молчаливый разговор взглядами и кивками закончился в его пользу. — Воля ваша, кто будет нашим повелителем, но я считаю, что при любом случае надобно нам себя полегчить.

   — Как себя полегчить? — каким-то не своим пронзительно-звенящим голосом спросил Головин и смущённо закашлялся.

   — Так полегчить: воли себе прибавить.

   — Это нам не удастся, — подал голос Василий Лукич.

   — Удастся, — уверенно парировал Дмитрий Михайлович, — удастся, — повторил он мечтательно. — Токмо надо не ждать нам, а действовать. И незамедлительно!

Вскоре были составлены “кондиции” или “пункты”, кои должны были быть предложены Анне, и только в случае их принятия она приглашалась занять российский престол. Принятие их императрицей свидетельствовало бы о том, что самовластию в России более не быть. По “кондициям” императрица не могла творить произвол в раздаче чинов и пожалований (выше полковника и в придворные чины), податями не отягощать, государственный доход не употребляй., без суда у дворян жизнь, честь и имение не отнимать, ныне учреждённый Совет из восьми персон всегда содержать и всё делать с его согласия. Более других диктовал Василий Лукич, он же и поехал к Анне за её согласием занять на этих условиях трон.

По Москве ползли слухи, сплетни и шёпот недовольных. Недовольны были дворяне, так как видели в этом прежде всего будущую олигархию. “Это будет царство десяти”, — писал на Москву казанский губернатор Волынский. Ещё один проект верховников, ограничивающий самодержицу не только в пользу членов Совета, но всего дворянства в целом, предполагающий значительное развитие отечественных торговли и промышленности, сулящий даже некоторое облегчение крестьянам — пока оставался неизвестным — его было решено обнародовать лишь по приезде Анны в Москву. А тем временем возникали различные партии и группы дворян, несогласных с верховниками. Они раскололись. Остерман, Прокопович, Кантемир — иностранцы, не имеющие корней в стране и могущие уповать лишь на милость государя — выступали за самодержавие. К ним примыкали и выдвиженцы Петра I типа Ягужинского, не имевшие за собой авторитета аристократии, освещённой временем и поэтому то ориентирующиеся на ничем не ограниченную монархию, бесконтрольно могущую карать и миловать. Ещё одна партия выступала за ограничение самодержавия за счёт генералитета и дворянства. Верховники в принципе не возражали против подобной постановки вопроса, но ещё раз отложили его решение до приезда императрицы, чтоб от её имени объявить о согласии с основными положениями своих оппозиционеров — ограничителей. Дворянство, не зная об этом, всё более волновалось и решило добиваться приёма у Анны, — трудно сразу вот так избавиться от многолетней привычки, что начальство мудрее тебя и способно разрешить все твои сомнения.

За несколько дней до этого приехавшая в Москву Анна участвовала в похоронах Петра II. Тепло встретила высланных ей навстречу преображенцев и конногвардейцев, холодно приветила верховников. Головкин преподнёс ей орден Андрея Первозванного:

   — Покорнейше просим принять, Ваше Величество.

   — Ах, правда, я и забыла надеть его.

Орден подал ей один из её свиты — это подчеркнуло, что награждение она получила не от Совета.

20 февраля в Успенском соборе приносили присягу. В последний момент Совет исключил все спорные пункты присяги и оставил только одно изменение обычной формулы — присягаем императрице и отечеству.

25-го наступил решающий день, в который должно было ответить на вопрос, будет ли в России самодержство или монархия будет ограничена. Предполагалась стычка между сторонниками самодержавия и верховниками. Василий Лукич приказал удвоить во дворце стражу, ближайшим начальником которой был пруссак Альбрехт. Анна вызвала его к себе.

   — Вы храбрый и разумный офицер, мой милый. Российская империя — страна широких возможностей для умных людей. Мы ценим выходцев из Европы за их надёжность, исполнительность и преданность императорскому дому. Скоро у вас предполагается перемена в высшем начальстве... Вы поняли меня?

   — О, да, Ваше Императорское Величество!..

Группа выступавших за ограничение монархии в пользу генералитета и дворян проникла во дворец. Они зачитали Анне свой проект, которая не скрывала своего разочарования, услышав и от этих про какие-то конституционные реформы.

Часть гвардии была готова принять любой проект — лишь бы его выражало большинство. Но тут Василий Лукич, обращаясь к руководителю группы оппозиционеров князю Черкасскому, спросил надменно:

   — Кто это вас в законодатели произвёл?

   — Подобное персональное обращение показало Черкасскому, что относительно него предполагаются далеко идущие выводы. Поэтому, запасаясь мужеством, он громко ответил:Вы, когда уверяли Её Императорское Величество, что “пункты” были делом всех нас, хотя мы в этом и не участвовали.

Долгорукий смутился, поскольку, действительно, прибыв к Анне, он заявил, что “кондиции” одобрены всеми духовными и светскими чинами, что не соответствовало действительности. И сейчас он не нашёл ничего лучшего, как объявить заседание закрытым. Но тут вмешалась Екатерина, сестра Анны:

   — Нечего тут думать, государыня. Извольте подписать, а там видно будет. Подписывайте, я ручаюсь за последствия.

Анна, вздохнув, вывела снизу листа “быть по сему”, и тут же добавила:

   — Господа дворяне, видя ваши разногласия, разрешаю вам обсудить вопрос о будущей форме правления в империи нашей с тем, однако, условием, что сегодня я об вашем решении извещена была!

По её приказу выход из дворца был закрыт. Вход же был свободный. Сюда набивалось всё больше и больше гвардейцев, среди которых всё явственнее раздавались крики:

   — Мы верные подданные Вашего Величества. Мы служим верно прежним государям и сложим свои головы на службе Вашего Величества! Не потерпим, чтобы Вас притесняли!

   — Замолчите, господа, — крикнула императрица, — замолчите, или будете наказаны. Не мешайте господам дворянам думать!

   — Мы верные слуги Ваши и не позволим, чтоб всякие крамольники предписывали Вам. Прикажите, и мы принесём к Вашим ногам их головы!

Тогда Анна решилась:

   — Я вижу, что я здесь не безопасна. — И обращаясь к Альбрехту добавила: — Повинуйтесь только Семёну Андреевичу Салтыкову. — Майор гвардии Салтыков, в своё время арестовавший Меншикова, был её родственником и целиком на её стороне.

После этого совещание дворян, заседавшее под крикигвардейцев: “Да здравствует самодержавная царица! На куски разрежем того, кто не даст ей этого титула!”, быстро пришло к выводу, что необходимо просить Анну Иоанновну принять неограниченную власть. Верховники, уведённые до этого Анной из зала к своему столу, выслушали это решение дворян. Была минута нерешительности, когда можно было попытаться что-то сделать, по крайней мере, погибнуть, отстаивая свой символ веры. Но Головкин, положив конец этому молчанию, громко выразил своё одобрение. Раздались крики:

   — Да здравствует самодержица!

Дмитрий Голицын, Василий Долгорукий, ставя крест на своих планах и своей судьбе, встали и заявили:

   — Да будет воля провидения!

Позднее Голицын сказал:

   — Трапеза была уготовлена, но приглашённые оказались недостойны. Я знаю, что беда обрушится на мою голову. Пусть я пострадаю за отечество. Я стар и смерть меня не страшит. Но те, кто надеется насладиться моими страданиями, пострадают ещё больше.

Россия уже подступила к бироновщине.

Внезапно Румянцев заметил некое колыхание за портьерой. Не поленился — подошёл. И что же? На него пристально взглянули глаза сына. В одной рубашке, босой, он, притаившись у дверей, судя по всему, наблюдал за разговором родителей. Разбуженный непривычным оживлением в доме, он вошёл неслышно. Александр Иванович поразился его не по-детски серьёзному и раздумчивому взгляду. Отец, вздохнув, подтолкнул его к дверям:

   — Ступай, вьюнош. Время позднее, даже уж раннее. Да и разговоры эти пока не про тебя. Так что иди спать. Мы ещё с тобой наговоримся, коли ты такой любознательный.

Пётр молча ушёл. Обернувшись к жене, внимательно вглядывавшейся в эту сцену, Румянцев спросил:

   — Как дети наши, Мария Андреевна?

   — Как... Росли, болели, выздоравливали, играли. А я при них. Словом, жили мы, Александр Иванович. Жили, — повторила она с вызовом.

Но Румянцев предпочёл его не заметить.

   — А Пётр как?

   — Как и все. Правда, росл, да умён — как видишь — не по годам. Дичится тебя, да пройдёт это — тянется он уже к тебе, привыкает. Так что ничего особенного. Жили и всё...

   — Жили и всё... — раздумчиво повторил муж. — Ну, что ж, худо-бедно все жили. И мы жить будем. Родину не выбирают. Ради неё лишь живут и умирают, коли нужда такая придёт. Будем жить, — повторил он, с хрустом потягиваясь и всматриваясь в уже наступивший рассвет за окном. — А, Маша?

РЕТРОСПЕКТИВА ВТОРАЯ: БИРОНОВЩИНА

Мелкий, нудный дождик сеял сквозь своё сито по всем окрестностям влажную хмарь, нагонявшую смертную тоску, когда хочется непонятно чего и понятно, что ничего не хочется. В такую погоду лучше всего спать. Но ведь не будешь же спать всё время. И так вон щёку отлежал, думал Александр Иванович Румянцев, стоя у мутного окошка и барабаня наперегонки с дождём по стеклу. Взгляд его пытался зацепиться за что-либо, но весь доступный его взору окоём был одинаково безлик, сер и неинтересен. Может быть, это было следствием дождя, а может быть, и мыслей, уже долгое время ни на минуту не покидавших Румянцева. Мыслей невесёлых, наглядным подтверждением и воплощением которых был блеск штыка под навесом ворот его усадьбы. Он вызывающе сверкал сквозь мутную влажную пелену, и как ни старался отвести глаза Александр Иванович, его взгляд рано или поздно натыкался на торжествующую полоску стали.

Штык олицетворял неволю. В неволе был он, Румянцев. А ведь по приезде вроде бы так сначала всё хорошо складывалось! Слаб человек: происходящее что-то дурное с окружающими он норовит объяснить зачастую их провинностями и прозревает лишь тогда, когда судьба, обстоятельства и люди обрушат на него такой же удар. И зачастую прозрение запаздывает.

По желанию Анны, Александр Иванович был приглашён в столицу из своих босфорских захолустий. Императрица и её окружение знали его нелюбовь к Долгоруким и Голицыным и поэтому хотя и почти заочно, но сразу полюбили его. А Румянцев, хотя и многое знавший про царствующих и правящих особ, положение дел в стране, поначалу с радостью принимал сыпавшиеся на него милости. Он был пожалован в генерал-адъютанты, в сенаторы, затем он получил подарок в двадцать тысяч рублей в виде награждения за приходившуюся на его долю часть из состояния Лопухиных, отнятую у него Петром II. У некоторых — впрочем, у большинства — вместе с ростом пожалований пышным цветом начинает расцветать в душе холопство: им всегда мало полученного и хочется ещё. У меньшей части при этих же внешних условиях начинают обостряться нравственные чувства, подавленные дотоле погоней за успехом. Теперь, насытившись, начинают думать о чём-то более высоком, духовном. Александр Иванович, опомнившись наконец от потока милостей, огляделся вокруг себя и увидел: всё то, о чём ему говорили, о чём он догадывался ещё там вдалеке — всё так. Забыв все свои дипломатические навыки и премудрости, он начинает громко сетовать при дворе на предпочтение, отдаваемое немцам, то есть им же, да на них!

Анна, не желавшая его терять так сразу, предложила ему должность главноуправляющего государственных доходов. На это Румянцев, вспомнив, что он не только дипломат, но и военный, ответил ей по-армейски прямо:

— В финансах ничего не смыслю. А если б даже и разбирался, то всё равно вряд ли бы нашёл способ удовлетворить безумные траты Ваши, Ваше Величество, и Ваших фаворитов.

   — Вон!

Благоволение кончилось. А вскоре он не отказал себе в удовольствии лично приложить свой закалённый в житейских перипетиях кулак к изнеженной физиономии брата главного фаворита Бирона — Карла. Чаша монаршего гнева, которую фаворит щедро доливал, памятуя собственные ссоры с чёрт знает зачем вызванным в Россию строптивым дипломатом — дипломат он ведь должен быть мягким! — переполнилась и последовали державные выводы. По велению Анны, он был передан суду Сената, который, демонстрируя свою лояльность верховной власти, приговорил Румянцева к смертной казни. Императрица всё же помиловала его, и в результате монаршего милосердия он был сослан в собственное своё село Чеборчино Алатырского уезда Казанской губернии.

   — Че-бор-чи-но, — произносит теперь Александр Иванович, стоя умутного окошка и от нечего делать пробуя на вкус и прокатывая между губами волнистое слово.

Совсем ещё рано, а чеборчинский барин давно уже на ногах. И не спится ему, да и завёл он такой обычай здесь — ранние подъёмы, распространяемые, впрочем, лишь для него и на сына. Сын записан в солдаты. Конечно, пока он в опале, эта запись — фикция, но ведь всё может перемениться, и тогда от Петра, возможно, сразу потребуются воинская закалка, знания и умения, кои солдаты постигают долгими годами службы. Так не лучше ли сейчас хоть немного закалить сына?

Осторожный стук в дверь свидетельствует, что Пётр и на этот раз не проспал. Отец запретил его будить, велев сыну приучаться вставать самому, и за долгие месяцы и годы жизни в селе ему лишь несколько раз пришлось сдёргивать одеяло со сладко спящего Петра, делая строгие глаза.

   — Доброе утро, батюшка. Как почивали? — спросил Пётр, целуя отцу руку.

   — Доброе утро. Спасибо, хорошо. Как твои дела? Всё сделал, что велено?

   — Всё, батюшка. Вот. — Сын протянул тетрадку.

Александр Иванович считал, что, находясь пока не у дел, он сам будет сыну учителем. Конечно, можно было кого-нибудь найти. Но вот именно, что кого-нибудь. Где ты найдёшь в этой казанской Тмутаракани, стоящей, как ему последнее время всё чаще казалось, на самом краю обитаемого мира, хорошего учителя? Чтоб и знающий был, и зельем не баловался от тоски беспросветной и безысходности, занёсшей сюда образованного человека, и чтоб не боялся разумную строгость проявить к сыну хотя и опального, но всё же как-никак большого вельможи. Задав себе все эти вопросы, Румянцев решил, что искушать судьбу нечего — сын у него один, переучиваться всегда трудней — займётся-ка он сыном сам. И вот со дня этого решения Пётр ежедневно постигал азы грамматики российской, истории всемирной и российской тож, географии.

   — Добре, посмотрим, — проговорил отец, далеко отставив тетрадь с сыновними каракулями, чтоб лучше видеть. Стар становился, хотя и не любил признаваться в этом. Даже себе. При молодой жене такие признания — себе дороже.

   — Н-да-а, — после некоторого молчания, во время которого сын обречённо смотрел в пол, — опять плохо. Снова торопился. Ведь торопился, признай?

Сын раскаянно кивнул головой.

   — А ведь я тебе сколько раз напоминал. Не везде поспешанием можно решить дело. Иногда разумная неторопливость — лучший путь к великой цели. Как там у нас на конюшне говорят — ты ведь там крутишься вечно, должен знать — где нужно торопиться-то?

   — Токмо при ловле блох, — быстро и весело выговорил Пётр, смело глядя на отца.

   — То-то же, запомни это хорошенько. Но запомни и то, что иногда всё бывает наоборот. Артикул вещь хорошая, нужная, но артикул — бумажка написанная, а дело может по-всякому обернуться. Так что помнить и знать надо всё, а поступать как разум и сердце подсказывают. Понял?

   — Понял.

   — Ну и молодец. А урок грамматический — перепишешь.

К завтрему. И новый сделаешь. Но без торопливости, — прибавил он с усмешкой.

На этот раз Пётр смотрел без веселья. Перспектива делать сразу два урока вместо одного, и всё благодаря собственной лени, запечалит кого угодно!

   — Так, с грамматикой всё ясно. Теперь у нас что? Гистория?

   — Да, батюшка.

   — Александра Македонского походы?

   — Да.

   — Ну, расскажи, что я вчера говорил!

   — А я ещё книжку смотрел вчера вечером. Там и про смерть его.

   — Хорошо, что смотрел. Книги вещь добрая. Книги — суть наши учителя. Про смерть пока не надо. Расскажи про жизнь. Рано нам ещё про смерть-то с тобой. Мы ведь ещё молодые... Правда?

   — Правда.

Пётр часто потом вспоминал эти слова отца. Уже будучи наместником Малороссии, генерал-фельдмаршалом, одним из известнейших полководцев Европы, он любил повторять своим гостям, восхищавшимся его библиотекой: “Книги — мои учителя”. Запомнил он и пронзительное отцовское: “Про смерть пока не надо. Расскажи про жизнь”. Но этим ни с кем не делился, храня в себе...

   — Рассказывай, сын! — Александр Иванович подошёл к большому покойному креслу, опустился в него, скрестил на подлокотниках руки и закрыл глаза. — Я слушаю. Итак...

   — Итак, Александр торопился. В эти годы он забыл то, чему учил его отец — Филипп Македонский. — Пётр сделал вид, что не обратил внимания на внезапно открывшиеся глаза отца и его одобрительную усмешку, и продолжал: — Он торопился всегда. Он знал, что судьба отпустила ему немного лет, но за эти годы он станет величайшим полководцем мира. Он поторопился перейти Тигр, когда узнал, что там скопились полчища персов во главе с самим Дарием. И тут он перестал торопиться. — Ещё один внимательный взгляд отца. Каждый учитель рад, когда ученик на лету схватывает твои слова. Приятно вдвойне, когда этот ученик — твой сын. — Македонский давал отдых своим воинам и возможность Дарию собрать как можно больше войска, чтобы покончить с персами одним ударом. Судьба эллинов решалась в этом бою: победить или умереть! Они были слишком далеко от дома, чтобы спастись в случае поражения.

   — Правильно, сынок, продолжай.

   — Против нескольких тысяч македонской фаланги, израненной во многих Соях, Дарий собрал в десятки раз большую армию. Александр ударил на рассвете.

   — Почему на рассвете?

   — Не знаю...

   — Армия эллинов боялась боя — врагов было слишком много. А их полководец знал, что человек опасней всего, когда он напутан, но в силу многолетней воинской привычки держит своё место в строю. Но Александр также знал и то, что, пойди он в атаку ночью, его воины, не видя поддержки товарищей, мужества и разума своих полководцев, могут дрогнуть. Поэтому он и начал сражение на рассвете. Это он решил так и поэтому был готов, а внезапно разбуженная персидская армия, всю ночь ожидающая нападения, должна была на это сражение настроиться. Продолжай.

   — Персидская конница почти смяла левый фланг Александра. Ещё немного и был бы открыт бок фаланги.

   — Фланг, Пётр, фланг.

   — Да, фланг фаланги, но македонцы держались. В это время Дарий бросил в центр так много войска, что там создалась толчея. В ней фаланга шаг за шагом продвигалась вперёд. И скоро персы побежали.

   — А серебряные щиты?

   — Какие щиты?

   — Ты разве не знаешь, что так называли личную гвардию Александра?

   — Нет. — Пётр покаянно опустил голову.

   — Так вот, запомни: когда фаланга смяла центр боевых порядков Дария, в этот прорыв ударили так называемые Серебряные щиты — самые отборные войска македонцев во главе с самим Александром. Если нужно было быть очень сильным человеком, чтобы владеть македонским копьём, то в щитоносцы отбирались самые сильные из сильных и храбрейшие из храбрых! В наиболее тяжёлый момент боя они решали его судьбу. Бросаясь бегом на врага в едином строю, они ударили по противнику своими щитами, как единой стеной из металла. Никто и ничто не выдерживало их ударов. Опрокинув врага, они добивали его мечами, которыми тоже владели как никто. Так закончился бой под Гавгамелой. Всё запомнил?

Сын восхищённо кивнул, с трудом переводя дыхание. С раскрасневшимся лицом, с блестящими глазами он сейчас был там, у притока Тигра, в одном строю со щитоносцами Александра, несокрушимой стеной бежавшими вперёд.

   — Хорошо, сейчас пока запоминай. Придёт время — ты вспомнишь, поймёшь и оценишь гений Александра. А сам ты не передумал быть генералом? Помнишь нашу первую встречу?

   — Нет, не передумал!

   — Так ведь читал — сам говоришь — о смерти Александра: он умер от ран, от усталости, от бремени власти, когда в бою в твоих руках жизнь тысяч и тысяч! Тебя это не страшит?

   — Нет, отец.

   — Тогда — держи! — И Румянцев бросил сыну снятый со стены клинок. Почти в ту же минуту он ударил сверху, но пока ещё щадя — плашмя. Раздался звон упавшего на пол кортика, и Румянцев-младший сморщился от боли в плече, скуксился, собираясь заплакать. Но отец уже снова был в позиции.

   — Возьми клинок. Потом почешешься. Нападай!

Основательно, по-хозяйски усевшейся на российский трон императрице Анне Ивановне Россия была чужой. Выданная в ранней молодости замуж за курляндского герцога, почти сразу же овдовевшая Анна все эти годы прожила вдалеке от Российских забот, зато нажила в своей Курляндии значительный груз представлений, привычек и привязанностей, которые она поспешила сейчас привезти в Россию и претворение которых в жизнь могло иметь для коренных обитателей страны далеко идущие последствия.

Она как-то привыкла больше доверять немцам и была к ним гораздо более расположена. В своём курляндском штате она не держала ни одного русского, а только немцев. И сейчас они все бодро начали перебираться к новому двору своей повелительницы — на этот раз к императорскому. Главной, центральной фигурой среди вновь возникших иноземцев был фаворит Анны Иоганн Бирон.

12 декабря 1718 года в Анненгофе близ Митавы вместо заболевшего Петра Михайловича Бестужева, гофмейстера герцогини Курляндской, по приказу Петра I, сделавшегося заодно и нечто вроде её тюремщика, бумаги на подпись Анне принёс мелкий чиновник. Герцогиня, внимательно рассмотрев его, приказала приходить ему каждый день. Вскоре она сделала его своим секретарём, затем камердинером. Его имя было Иоганн Эрнест Бирон.

Именно его имя стало нарицательным для характеристики правления Анны Ивановны. Не занимая никаких официальных должностей, он во многом самовластно управлял страной целое десятилетие, то есть весь тот срок, который был отпущен Анне царствовать, а стране — стонать под её правлением...

Об этом говорили сейчас, собравшись за дружеской трапезой, добрые знакомые и хорошие приятели: придворный архитектор императрицы Пётр Михайлович Еропкин да горный инженер Хрушов Андрей Фёдорович.

— ... Да, — снова задумчиво протянул Пётр Михайлович, нервно крутя в руках серебряную вычурно отлитую вилку. — Я уверен, что императрица сразу после разодрания кондиций — да даже до этого, как только появилась в Москве! — решила для себя участь многих и жизнь остальных. А это несчастное семейство поплатилось в первую голову лишь потому, что слишком уронили себя в глазах многих, а уж никак не благодаря исключительно своему противодействию планам самодержным.

   — Ты прав, — горячо поддержал его Хрущов. — Дабы не поднялось всё дворянство истинно русское на защиту земли, она это всё постепенно, постепенно. Хитра!

   — Европейская школа. Хоть Курляндия, конечно, и задворки Европейские, сказать по чести, но ведь им в Германии, в их королевствах карманных более делать нечего, как только склоками промышлять — вот и наловчились. Ты вспомни: ведь уже 8 апреля императрица приказала Василию Лукичу быть губернатором Сибири, Михаилу Владимировичу — в Астрахани, Ивану Григорьевичу — воеводой в Вологде, а Алексей Григорьевич с детьми и Сергей Григорьевич ссылались в отдалённые деревни. А менее чем через неделю-манифест её о винах Алексея Григорьевича, братьев его и сына Ивана, любимца государева. Говорила и об особых винах Василия Лукича перед императрицей. У Григорьевичей отобрали многие их богатства, а Василию Лукичу было предписано жить тоже в деревне при крепком карауле. Летом же Алексея Григорьевича отвезли в Березов, Василия Лукича — на Соловки.

   — Да, а теперь вот четверо Долгоруких кончили свою жизнь на плахе.

   — Включая и Василия Лукича! Я-то думал, что Анна Ивановна не могла ему простить не только активности с “кондициями”, но и Бирона.

   — Бирона?

   — А ты разве не знаешь, что, когда он прибыл к ней в Курляндию с предложением занять российский трон, одним из его условий было, чтобы в Москву она с собой Бирона не брала. Он не хотел влияния этого немца здесь на императрицу.

   — А я думал, он приезжал сразу с императрицей.

   — Нет, поначалу она приехала без него, но вызвала с собою всю его семью, давая понять, что рассталась с ним не надолго... Вот теперь Василий Лукич и поплатился за всё.

   — Не без участия твоего родственника.

   — Бог ему судья. Он говорит, что без этого не может быть тем, кем есть сейчас. Малейшее противодействие — явное противодействие по такому вопросу, противодействия, не имеющего за собой крепкой опоры — и он уже ничто. Артемий считает, что, будучи кабинет-министром, он может сделать больше для дела, чем он будет честным, но не у дел. В общем, старинный вопрос цели и средства.

   — Цели у него благие — отрицать грешно. Но всё же кровь Долгоруких на его совести, и она ещё падёт ему на голову. Так же и кровь Дмитрия Михайловича Голицына. Вот человек, нужный России. Не даром Пётр I его привечал и всегда с охотой прощал нелюбовь Голицына к его западничеству, — что в устройстве державном, что во внешнем облике, что в делах семейных. Ведь, говорят, он приезжал к нему во дворец, а князь молится, и император ждал, — не мешал. Понимал, что такая голова нужна государству, ибо держава сильна не раболепием, окружающим владыку, и готовностью исполнять не раздумывая любой приказ государя, а мужами — советниками, не боящимися в лицо говорить горькие истины. Ибо без правды государь не может править — без правды о делах в его стране и без того, чтобы не знать мнения несогласных с ним. Мнения не злопыхателей, а людей, озабоченных делами своей отчизны. И против засилия немецкого — если уж Артемий вспомянут — он выступал. И вспомни как! Незачем, говорил, худших из других стран примечать, ибо добрые родину свою не бросят, когда у нас свои добрые головы имеются.

А как он купно с другими членами Совета после смерти Екатерины I сказал? Ведь этого не было ещё у нас, чтобы вину за раззор народный на монарха возложить: пока, мол, императрица казну расточала, деньги без счёта на прихоти свои тратила, подданные её недостаток терпели в хлебе насущном!

   — Да, без трудников государству не то что не цвести, а и не жить. А ведь сейчас так же, как говорили верховники, если не хуже.

   — Хуже, это ты в столице сидишь...

   — Да и здесь видно...

   — Здесь только малая часть видна, а я-то по государству нашему, слава богу, поездил. Куда не приедешь — как Мамай прошёл. Скудость великая. Верховный Тайный Совет подати облегчил, а при нынешней императрице они опять растут. Скудность кругом, экзекуции непрестанные, разорение всеконечное.

   — Да, ты прав. Налоги растут, а казна пуста, — немцы все сосут и сосут и никак не насытятся. Пиявки, те хоть как возьмут необходимое — так отпадают, а эти, по-моему, никогда сыты не станут. Чем больше берут, тем больше им нужно. А тут ещё война с этим Крымом, а стало быть — и с Портой, за спиной у хана стоящей. Какое содержание войску должно быть! И ведь это все деньги.

   — И, говорят, солдаты мрут как мухи. И не от ран, а от болезней умирают. От голода!

   — Да, от голода. Воруют так, как будто последний день живут. И ладно бы иноземцы, свои же! Князь Трубецкой — начальник обозов армейский — у солдат у своих же российских ворует, когда они кровь за державу проливают!

   — Хватает хапуг, хватает — что свои, природные, что чужеземцы. И не разберёшь, кто жаднее.

   — Мне-то кажется, что иноземные жесточе казну грабят. Ну сам посуди. Ежели изменение какое там, на самом верху, или из фавора наибольшего вышел — куда наш-то, российский, денется? В деревню — вряд ли далее. А иностранцы опять же могут и родину свою прежнюю возлюбить. Да и она к ним, уже богатым, добрее будет. Словом, в случае чего, они знают — им здесь не жить. Вот Миних. Ведь когда приехал, так Петру I и заявил — мол, послужу, несколько лет здесь у вас, а ежели не по нраву — так обратно вернусь. Вот и грабят Россию в запуски. Им смех, а державе — слёзы.

Они подавленно замолчали оба. И действительно, жизнь была так мрачна, что оставалось только молчать. Молчали везде — на улицах, в трактирах, лавках и дворцах. Малейшее недовольство простолюдина против иноземного засилия — и он узнавал все прелести тайных застенков. Клич “Слово и дело” нёсся по всей стране. И по этому слову начинались жестокие следствия, когда пытками выбивали всё, что было и не было. Когда о немцах заговаривала не очень благожелательно русская знать — то начинались опалы. Доверяли душу только ближайшим друзьям, в коих были как в себе уверены. Да и то, — что тут говорить? Мнение едино, чаяния тоже, добавлялись только некоторые штрихи.

   — Тут мне купцы говорили — по делам службы с некоторыми из них разговариваю, — прервал тяжёлое молчание Хрущов. — У них раззор великий. Судя по всему, за весьма большую мзду Бирон позволил английскому купечеству транзитную торговлю через Россию с Востоком, беспошлинно. А тут пошлины снижают...

   — Это ещё ничего. Плохо, конечно, что наше природное российское купечество в разорении, но это всё поправимо — больше смекалки, смелости, ездить подальше — чай все четыре стороны света знаем что есть — и поправится дело. А вот такое дело, как тебе... Ведомо ли тебе, что король прусский себе полки великанские создаёт?

   — А, это где все вельми высокие, что ли?

   — Истинно так. И вот среди этих великанов есть и наши, русаки. Их пруссаку дарят, либо обменивают на всякие нужные в державном хозяйстве штуки. Нужные Бирону с прихлебателями. Русские полки посылаются к дворам европейским из-за политического политеса. Перед Европой расшаркиваясь, русской крови не щадят.

   — Ну, правильно. Наших гонят на чужбину, чтоб головы сложили, а с другой стороны, — Измайловский полк. Нечто это дело — в гвардии, близ престола — целый полк без единого русского солдата. Одни малороссы. Причём такие, что, Мазепу вспоминая, до сих пор плачут. Как в Сечи живём, право слово!

   — Так и нет русских-то там потому, что близ престола. Не доверяет императрица природным россиянам. Вся опора у ней в иноземцах. Поэтому офицеры в этом полку — почти сплошь из Европы выписанные, да сами сюда набежавшие. Русских там раз-два и обчёлся.

   — Точно. И споры уже промеж себя заводят. Так-то они всё больше с нашими.

   — Понятное дело. Избыток их там образовался — вот локтями-то друг дружку и пихают, к кормушке подбираются. А посмотри, как Бирон с Минихом и Остерманом живут. Нешто у них дружба великая? Чисто кошка с собакой. Тоже всё власть поделить не могут.

Еропкин был абсолютно прав. Этих трёх упомянутых господ объединяло только презрительно-потребительское отношение к стране, которая имела несчастье терпеть их, и к людям, её населявшим. Во всём остальном они столковаться не могли. Остерман в благодарность, в награду за предательство верховников, получивший место близ новой государыни — в образованном при ней кабинет министров; Миних, во время “Разодрания” кондиций безоговорочно пошедший за Анной и награждённый за это чином генерал-фельдцехмейстера, президентством в Военной коллегии и членством в том же кабинете; несменяемый любимец: герцог Курляндский — Иоганн Эрнест Бирон — вот кто ближе всех стоял у трона и кто не мог поделить никак град милостей, сыпавшихся оттуда. Конечно, Бирон всё время лидировал, но остальные никак с этим смириться не могли. Вскоре после воцарения Анны, зарвавшегося и возомнившего о себе слишком много Миниха отпихнули от царственного корыта и отправили на Украину, и оттуда он выбрался не так скоро, как ему хотелось. Появившись в 1733 году, он, смирившись с доминирующей ролью Бирона, строил матримормальные планы, желая стать родственником великого человека. Миних хотел женить своего сына Эрнеста на сестре жены Бирона фрейлине Трейден, но получил от расстроенного главы семейства даже почти невежливый отказ. Растрёпанные чувства Бирона объяснялись тем, что Анна Ивановна нашла жениха своей племяннице Анне — герцога Бруншвейгского. Бирон же был против этого, так как мечтал видеть мужем Анны Леопольдовны другого. Он считал, что сын его ничуть не хуже какого-то захудалого герцога. Против этого интриговал Остерман, не желая уж очень вопиющего усиления Бирона с перспективой иметь на престоле Бирона-младшего. Миних же был недоволен Остерманом, не без оснований видя в нём одного из главных инициаторов своего нынешнего малороссийского проживания. При подобных интересах и делах ничего удивительного не было в том, что дела государственные находились в таком беспорядке, при котором даже при желании великом в них надо было долго разбираться, дабы поправить хотя бы малую часть, а поскольку никто из властителей желания подобного не испытывал... Иностранные посланники при дворе Анны Ивановны, которым давно уже было бы пора отвыкнуть удивляться, всё равно продолжали поражаться тому, что двор императрицы чрезвычайно пышен и роскошен, и это при полной пустоте в казне и при том, что никто никому не платит. Где-то в это же время любимица французского короля Людовика XVI графиня Дюбарри произнесла бессмертную фразу: “После нас хоть потоп!” Европейское откровение с успехом применялось на русской почве.

   — А слышал я, Пётр Михайлович, что не только в делах вы здесь прозябаете, но и веселитесь вельми. Дворцы изволите строить? Да не просто, а особые... Просветите нас, бедных.

   — Ах, Андрей, не смешно это. Древние фамилии на позор выставлять, глумлению предавать. Вся страна будет изображать маскарадно-шутейное верноподданство на потеху императрице и клевретам её! А мне, думаешь, вместо каменных дворцов приятно ледяные строить?

   — Прости. Я не хотел. Говорят и Артемий Петрович в этом деле?

   — За главного. Вся программа на нём.

   — Кстати, хотел спросить, да всё к слову как-то не было. Сестра-то твоя как?

   — Что сестра... У неё теперь муж есть. И у неё с ним одна судьба...

Произнеся это, Еропкин не знал, что воистину единая судьба не у его сестры с мужем Артемием Волынским, а у него, Петра Михайловича, придворного архитектора императрицы Анны Ивановны да у приятеля его горного инженера Хрущова Андрея Фёдоровича. Что судьба их едина и скоро её общий итог будет подведён рукой палача.

В 1735 году последовало высочайшее прощение чеборчинскому затворнику Александру Ивановичу, опальному Румянцеву. Всё тут смешалось — и сильные заступники, и недостаток государственной мысли и размаха людей, и малость вины, забывшаяся почти за давностию лет, и внешняя покорность, регулярно доносимая по начальству охраной, выражающаяся в новоприобретённой любви к пословице “Плетью обуха не перешибёшь” (всё остальное умерло в душе) — и это смешение, стало причиной того, что Румянцеву вернули чин генерал-поручика и назначили астраханским губернатором.

Астрахани везло на знаменитых людей в начальстве. То царский родственник Артемий Волынский, лихой мздоимец, которого Екатерина I, спасая, перевела в Казань, то опальный Михаил Долгорукий, опальный фельдмаршал, вскоре отставленный от своего поста.

Но на этот раз многие астраханцы так и не узнали, что у них побывала губернатором такая известная персона. Ибо назначенный губернатором Астрахани указом от 28 июля, Румянцев только 20 августа — дороги и расстояния российские! — всенижайше поблагодарил императрицу за милость и честь, а навстречу его благодарности уже неторопливо следовал новый указ от 12 августа о назначении его Казанским губернатором.

Собственно, казанскими делами он занимался опять-таки крайне мало по причине назначения своего и командующим войсками, отправлявшимися против башкир, поднявших восстание в Оренбургском крае.

Ещё в 1731 году хан одной из трёх групп казахских племён, так называемый Младший жуз — Абул-Хаир, обратился с просьбой о российском подданстве. Идея была принята благосклонно. Но Абул-Хаир интересовался прежде всего практическим вопросом — как его новые владыки собираются защищать его и его народ от Джунгар? Петербургу ответить было нечего, поскольку на юго-востоке Россия не располагала ни войсками, ни путями их доставки, ни операционными базами. Выходом явился план обер-секретаря Сената Ивана Кирилловича Кириллова, предложившего создать Оренбургскую экспедицию с целью защиты жуза Абул-Хаира путём — для начала — постройки крепости у впадения Ори в Яик. Кириллова и назначили руководителем экспедиции, немного химерической, поскольку предполагалось проложение охранных путей аж до Индии и торговля с Ближним и Средним Востоком — что ничуть не смущало начальника-энтузиаста.

Жизнь нагло и мерзко обманула Кириллова. Башкиры, недовольные тем, что на искони принадлежавших им землях строятся какие-то, им явно ненужные, крепости, учинили злонамеренные волнения. Он начал бомбардировать кабинет и Сенат донесениями, которые под благостные кивки многомудрых голов правителей и сберегателей державы, осенённых завитыми париками, читаем секретарь:

   — Башкиры — неоружейный народ и враждуют с киргизами. Никогда не следует допускать их к согласию, а напротив, надобно нарочно поднимать друг на друга и тем смирять...

Снова одобрительные кивки... “Разделяй и властвуй!” — этот Кириллов молодец: в глухой азиатской стороне применяет принцип императоров Великого Рима! Резюме: усмирительную политику междуусобиц продолжать, подкрепив её регулярными войсками во главе с надёжным руководителем. Кандидатура Александра Ивановича Румянцева возражений не встретила. И замаршировали, захлёбываясь в июньской пыли, гренадеры. Драгуны, мерно покачиваясь в высоких сёдлах, глядели веселее. Но также муторно — идти воевать на край света! Где земля немеряна и всё чужое — любой заробеет...

   — Любезный Иван Кириллович, — мягко, но придерживая незаметно уже начинавшее дрожать веко — так его допёк собеседник — почти нежно проговорил Румянцев, — целиком разделяя Вашу мысль, столь часто и подробно излагаемую в Петербург о том, что должно смирять башкирцев кайсаками, а кайсаков смирять башкирцами, позволю себе спросить вас: ваш Тевкелев — он как? Специально разжигает ненависть к нам местных жителей? Ведь поначалу простые башкиры относились к нам — ну, тепло, это понятно, вряд ли, — но терпимо, то есть спокойно, я бы даже сказал, равнодушно. Что нам, собственно, от них и требуется. У них своя свадьба, у нас своя свадьба. Так, кажется, говорят в народе? А Тевкелев...

   — Российский полковник Тевкелев знает, дорогой Александр Иванович, в отличии от некоторых, как нужно обходиться с бунтовщиками! И он выполняет мои приказы.

   — Ваш крещённый мурза Тевкелев принесёт гораздо больше вреда, чем пользы, хоть вы его и держите как главного знатока по вопросу инородцев. Он дик по натуре. Да и, кроме того, доказывает нам свою лояльность. Слыхали, как говорят: хочет быть святее папы римского?

   — Не слыхал. И знать не желаю, чего вы там набрались за границами вашими!

   — Да это наше, Иван Кириллович. Ну, не слыхали — бог с ним! Меня-то хоть послушайте: жестокостью ничего не добьёшься. Нужно мягчe!

   — Господин Румянцев! Как начальник Оренбургской экспедиции я буду придерживаться своих методов!

   — А я, господин Кириллов, как командующий войсками, своих!

Если обратиться ещё раз к пословице: когда паны дерутся — у холопов чубы трещат. Разногласия начальников привели к новой вспышке восстания, затронувшей и русские деревни вблизи Уральского завода. Именно с помощью этих русских крестьян, организованных в отряды, преемнику Кириллова — Василию Никитичу Татищеву удалось усмирить зауральскую часть Башкирии. Сторонник гуманных мер, он постоянно конфликтовал и с Кирилловым, и позднее с Тевкелевым из-за их жестокого отношения.

И он, и Румянцев были правы — жестокостью добивались весьма малого. Проведённая Кирилловым в 1731 году карательная экспедиция привела только к новой волне вооружённого протеста. Мягкость же гасила пламя антагонизма. Но начальству, далеко сидящему, как правило, кажется, что подобная мягкость проистекает от нерадения в защите государственных интересов. И поскольку карательные акции с их шумом, пальбой, кровью были более эффектны и благосклоннее принимаются правителями — вот он как за моё, как за своё, крови не жалеет! — то Румянцева убрали первым — назначили правителем Малороссии, быть может, вспомнив его дела на Украине ещё времени Петра I, когда он упразднил там гетманство и основал Малороссийскую коллегию, Татищева — вторым. Второму повезло меньше. Он был обвинён в злоупотреблениях, против которых он как раз и боролся, отстранён от дел, лишён всех званий и взят под домашний арест. Абсурдность обвинений против него, свидетелями которых выступали явные преступники, высокий суд не волновала. Когда власть намеревается покарать очень ретиво отстаивающих государственный интерес подданных, примером своим показывающих неблаговидность деяний вышестоящих, — тут уж не до логики. Хоть какое бы дело слепить. Ведь недаром говорят: закон, что дышло — куда повернул, туда и вышло!

Румянцев расставался с Казанью, сдавая дела новому хозяину губернии — князю Сергею Дмитриевичу Голицыну, сыну одного из руководителей Верховного Тайного Совета. После воцарения Анны Ивановны он жил безвыездно в своём дворце в Архангельском, куда и держал сейчас путь Александр Иванович, уважив просьбу князя Сергея, и собираясь передать привет сына отцу. С собой к старому князю он взял только Петра, которому и рассказывает о князе Дмитрии Михайловиче, о его брате — фельдмаршале Михаиле Михайловиче — старшем:

   — Как ты помнишь, не было у императора более страшного и несносного врага, чем король шведский Карл XII. Война наша со Швецией шла долгие годы. И вот в самом её начале, когда молодая русская армия ещё редко выигрывала сражения у шведов, Пётр Алексеевич послал князя Михаила Голицына отобрать у Карла одну из самых сильных крепостей, ту, которую он потом назовёт Шлиссельбург — ключ-город. Было это осенью 1702 года. Русская армия не смогла сразу взять крепость и начала осаду. Начались морозы, пошёл снег! Голицыну привезли приказ Петра: снять осаду и отступить, а он только-только всё приготовил к штурму. Тогда князь и говорит курьеру: скажи, мол, Петру Алексеевичу, что я теперь уже не в его власти, а принадлежу единому богу!

   — Ну а дальше?

   — Дальше... Был штурм. Голицын сам возглавил штурмовую колонну. Шведы пытались, очень пытались сопротивляться — им ещё было в диковинку, когда русские их били. Но всё же крепость пала. С тех пор — и навсегда — она русская.

   — А государь? Не обиделся за эти слова?

   — Может и обиделся, не знаю. Поначалу мог обидеться. Но Голицын ему подарок такой сделал... Так что князь был щедро пожалован.

   — А князь Дмитрий Михайлович воевал?

   — Князь Дмитрий Михайлович и так перед державой заслуг имеет предостаточно. И смотри — уже подъезжаем — язык там не распускай. Старый князь строг. Братья при нём без разрешения сидеть не смели. Понял?

   — Понял.

   — Молодец. Вон, смотри, уже и дворец Голицына.

Подъехавшую карету встретили проворные казачки, так что Румянцевы не успели и оглянуться, как оказалися пред строгими очами хозяина. Первые приветствия и поклоны нарушили немного холодную чинность, но лёгкая скованность у Румянцевых так и не прошла во весь разговор, весьма короткий.

   — Куда путь держите, генерал?

   — На Украину, Ваше сиятельство.

   — Да, бывал... Изменилось там всё, поди. Многое в державе переменилось за последние-то годы... И тебя, вот, простили...

   — И вас, глядишь, Ваше сиятельство.

   — Не юродствуй! И не ври — кому врёшь-то? Не простят меня. Чувствую, скоро возьмутся за меня. И не так, как раньше. Да и не нуждаюсь я в прощении их. Нет моей вины перед совестью своей и державой! Сделал всё, что мог, хотя, может быть, надо было иначе немного. Но ведь хотел как лучше!

   — Все хотят как лучше, Ваше сиятельство. По крайней мере на словах.

   — Обиделся... За то, что одёрнул тебя за комплименты твои чересчур дипломатические. Или думаешь, почему спросил тебя о прощении? Так не обижайся. Верю я и знаю, что не изменился ты, иначе бы и на порог не пустил — мне тут весточку от Сергея уже передали — а потому спросил, чтобы и ты сам понял, почему так милостивы к тебе. Опору они, Бироны эти, Минихи, Остерманы и прочий сброд чужеземный, ищут в склоках своих в знати нашей, природной. Ибо поняли, что не опасна она им — Пётр-то Алексеевич-то насадил всё-таки, как и хотел, западные привычки своим ближним, ближним ко двору. Так что близ трона и будешь, мжуей, отечество любивших, искать — ан, глядишь, один-два... А ещё, мол, где? Нету! Как Диоген будешь ходить, а никого и не найдёшь. Поэтому и простил тебе старый грех, хоть и ругал ты немцев — что ты сможешь один? Да и смирился, они считают, ты уж.

   — Так что же, Ваше сиятельство, и будет так? И делать ничего уж нельзя?

   — Нам нельзя. Свой шанс мы упустили. Но Россия велика. Пётр-то император, только корочку сколол, а озеро-то глубоко! И что-то там делается! Должно деяться! Иначе во имя чего все муки русские, слёзы, кровь, пот наш? И напрасно тогда громил степняков Святослав, напрасно выводил Донской свой народ под татарскую конницу, напрасно сдавали последнее в казну Минина! Святослав говорил, что мёртвые сраму не имут. Это, когда они сделали всё, что было в их силах и даже больше. А когда покорно подставляли шею под ярмо — тогда имут. И грех их перейдёт на детей их, и дети их, рабы, — будут проклинать их!

Князь откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Помолчал, и, не отворяя век, добавил:

   — Запомни это, юноша! Тебе жить ещё долго — значит и дел за тобой много. Человек делами своими красен. Делами, на пользу отчизне своей. Ибо что мы оставляем, покидая этот мир? Голыми мы родились — голыми мы и уйдём. От нас остаётся память. Худая ли, добрая, но только она. Идущие после нас оценят деяния наши. Сквозь все лжи истина пробьётся! Не может не пробиться, ибо без неё — не жизнь. И тогда суд людской на весах совести замерит свершения наши. И либо проклянёт, либо забудет, либо восславит. Живи так, чтобы, умирая, быть уверенным в этом суде.

И после паузы:

   — Ступайте. Устал я. Моя хозяйка вас чаем напоит. Прощайте!

Румянцевы поцеловали сухую руку Голицына, без движения лежавшую на подлокотнике, и тихо вышли из кабинета.

В гостиной уже хлопотала хозяйка, как назвал её старый князь, — маленькая княжна Екатерина, дочь фельдмаршала Михаила Михайловича, племянница хозяина. Она пыталась как-то оживить разговор, рассказывая обо всём, что ей, ребёнку, казалось смешным и интересным, но гости задумчиво молчали, отвечая как-то довольно сухо. В карете разговор тоже не завязался. Отец всё повторял слова старого князя про себя. Этим же занимался и сын. Только иногда перед его глазами вместо безжизненно лежавшей руки Голицына вставали глаза его племянницы и её ласковая полуулыбка. И как он не тряс голову, эта картина преследовала долго, правда, постепенно делаясь всё более и более блёклой, пока не стёрлась совсем. Это старость помнит долго. Юность ещё забывчива.

Вскоре Дмитрий Голицын по приказу Анны был ложно обвинён и заточен в Шлиссельбург, взятый штурмом его братом во благо России и во славу её! Он умер в камере через три месяца.

Румянцевы узнали об этом только по прошествии дол-того времени. По приезде в Малороссию Александр Иванович отправился в Глухов, где располагалась главная квартира армии, участвовавшей не всегда успешно в очередной русско-турецкой войне под командованием Миниха, незадолго до этого получившего фельдмаршальский жезл. Миних был в России со времени Петра I. Император, охотно привлекающий иностранцев, вытащил из Европейского небытия эту своеобычную фигуру — как, впрочем, и все заморские авантюристы, ловящие в России фортуну за хвост. Начав в 16 лет службу во французской армии, он потом перешёл в гессен-дармштадтский корпус, потом — гессен-кассельский, потом — к Августу II, саксонскому курфюрсту и польскому королю, потом долго колебался между Петром I и Карлом XII, но смерть последнего бросила его в объятия России. Ныне он был Российским главнокомандующим.

Румянцев, понимая, что по случаю войны его генеральский чин наведёт начальство на размышления, спокойно воспринял свой вскоре последовавший перевод в действующую армию, хотя и засомневался про себя в своих военных талантах. Но, по-видимому, это беспокоило только его. И вскоре Александр Иванович понял почему. Понял, когда более подробно узнал о предыдущей кампании той войны, шедшей уже второй год.

В этой кампании Миних взял штурмом Перекоп, захватил г. Хозлейв, разгромил столицу татар г. Бахчисарай, г. Ахмечти, но был вынужден отойти, поскольку крымцы боя принимать не желали, предпочитая совершать многочисленные конные атаки. Миних вывел из Крыма половину армии, не добившись ничего.

На следующий — 1737 — год уже при активном участии Румянцева, командира одной из трёх пехотных дивизий, русские войска штурмом взяли Очаков — сильную турецкую крепость. Александр Иванович при этом командовал правым крылом армии. Но поскольку фельдмаршал приказал взять крепость, не имея достаточных припасов, осадной артиллерии, не говоря уже о плане кампании, то армия понесла такие потери, что мало нашлось удивляющихся, когда на другой год Миних вынужден был отступить, оставив Очаков, столь щедро окроплённый кровью русских солдат, и заодно бросив всю тяжёлую артиллерию.

Лишь кампания 1739 года принесла русскому оружию победу. Сначала в июле был разбит под Славутичем 30-тысячный корпус сераскира Вели-паши. Два дня спустя сдался Хотин. В начале сентября Миних форсировал Прут и занял Яссы. Но тут скверную шутку с Россией сыграла союзница Австрия. Терпя периодические поражения от турок, она потерпела очередное и сокрушительное — при Дунае, потеряв двадцать тысяч войска, и новый главнокомандующий австрийцев Нейперг поспешил заключить е Портой сепаратный мир, отдав ей всё, что можно, и даже немножко больше. Нейперг был предан суду, но дело было уже сделано. Миних требовал продолжать войну, но страна была настолько истощена, что желающих поддержать его в правительстве не нашлось. Последовали переговоры с турками, в результате которых после всего, чем она пожертвовала, Россия добилась лишь возвращения себе Азова, да и тот подлежал — согласно договору — разрушению.

Но всё же это была какая-никакая, а победа, и праздновали её весьма пышно. 27 января перед Зимним дворцом проплывало церемониальное шествие войск. Колыхались знамёна, гремела музыка, шляпы офицеров украшали лавровые венки. Потом начали раздаваться подарки. Бирон, явно никакого отношения к войне не имеющий, получил золотой кубок с бриллиантами, с лежащим в нём указом о выдаче полумиллиона рублей. Миних и все генералы получили золотые шпаги, а Миних — ещё и пять тысяч ежегодного пенсиона. Волынский — лицо в данном случае штатское — был награждён 20-ю тысячами. Румянцев, в это время уже генерал-аншеф, получил заново подполковника Преображенского полка и чин Статгальера (правителя) Малороссии, которым он так и не воспользовался. Вскоре после празднеств он вновь был назначен на привычный ему пост посла в Стамбуле. Он едва успел проститься с сыном — Пётр приехал в начале мая — как пора было ехать. Отъезд произошёл через несколько дней — 20-го мая.

Александр Иванович, правда, успел из разговоров с сыном понять главное, хоть разговоры и были эти кратки... Пётр приехал из Берлина, куда отец отправил его ещё в прошлом году, и именно Берлин и был главной темой их собеседований...

   — Ох, Артемий, правильно говорят: поделом вору и мука. Нетто я тебя не предупреждал, да и книги ты разные, поди, читал, всё-таки. А там что пишут? Помнишь? Красть — там пишут — нехорошо, грешно! А ты нарушил заповедь-то, Артемий, нарушил. И за это — гордись! — накажу я тебя своеручно. Ибо надеюсь я выбить из тебя дурное и вложить хорошее! — С этими словами царь Пётр поднял свою суковатую дубину, и она исправно заходила по покорно склонившимся дрожащим плечам корыстолюбца...

Кабинет-министр Артемий Петрович Волынский уж который раз за последнее время жалобно застонал и вскинулся на кровати, окончательно и сразу проснувшись. Весь в холодном поту. Один и тот же сон преследовал его из ночи в ночь. “Быть беде, — как-то тоскливо-обреченно подумал Волынский, поняв, что уже не уснуть, и решивший лучше от греха почитать. — Не к добру сие, чтобы этакое видеть не единожды”. Когда-то такое, действительно, с ним произошло, но было это так давно, а помнить об этом так не хотелось, что Артемий Петрович как-то последние годы совсем и не вспоминал, даже мысленно, данный казус. “Может из-за Тредиаковского? — подумалось мимолётно. — Да нет, вряд ли, — успокоил себя. — А дубинка-то у власти тяжёлая”, — как-то некстати вспомнил он сонные свои муки и, чтобы окончательно изгнать смятение полусонных мыслей, позвонил в колокольчик. На пороге бесшумно возник лакей.

   — Свечей и квасу, — бросил Волынский и, через несколько секунд получив искомое, уселся поудобнее, открыл книгу и погрузился в яркий, беспечальный, всегда удачливый мир рыцарских похождений. Но мысли постоянно отвлекали от удачливого книжного персонажа, который в конце концов сквозь все тернии прорывался к звёздам, к такому же пока удачливому герою в жизни — самому Артемию Петровичу. Удачливость закономерно порождала вопрос: до каких пор? До каких пор фортуна будет опекать своего блудного сына, постоянно рубящего сук, на котором сидит, а ныне замахнувшегося на самое святое, что нынче есть в России — на самого Бирона. Отсюда и тоска, и мрачность, и дурные сны. И даже трудно это было назвать игрой. Он жил этим. Жил полноценно, может быть, впервые за всю свою бурную и пёструю карьеру, сознательно рискуя всем во имя высоких целей, обычно в его повседневной борьбе под солнцем — как, впрочем, и для подавляющего большинства людей — не особенно и нужных-то. А было в этих повседневных схватках многое...

По своей первой супруге — Анне Нарышкиной — Волынский приходился роднёй Петру I. Проучив своего проворовавшегося родственника, Пётр направил его сначала послом в Стамбул, а потом назначил командовать войсками, отправляющимися в поход на Персию. И там, и там, неожиданно для всех знавших его, он блестяще справился со всеми заданиями. Не удивлялся один лишь царь, уже неплохо изучивший Волынского и увидевший в нём талантливого к делам человека. Потом было губернаторство в Астрахани и Казани. В 1730 году — он автор одного из многих конституционных проектов. Анна после своего воцарения всех этих прожектёров не жаловала, и быть бы Волынскому опятьбиту — и на этот раз гораздо серьёзнее — но он благодаря своим родственным связям с одним из новых любимцев императрицы Салтыковым, сыгравшим важную роль в её возведении на престол, сумел увильнуть от этого. И зная о любви Бирона к лошадям, — о нём говорили, что о лошадях судит как человек, а о людях — как лошадь, — Артемий Петрович пристроился в конюшенное ведомство, дабы быть поближе к животворному вниманию — благоволению фаворита.

Расчёт оправдался: когда умер кабинет-министр Ягужинский, бывший Пашка Ягужинский Петра 1, назначенный при нём генерал-прокурором Сената, обижаемый Верховниками, за что его сразу возлюбила Анна, то Бирон двинул на это место Волынского. При этом — откровенный и прямой человек, когда дело касалось нелицеприятных характеристик нижестоящих — фаворит заявил:

   — Я хорошо знаю, что говорят о Волынском и какие пороки он имеет, но разве среди русских можно найти более лучшего и более способного человека?

Желающих спросить у Бирона, чем же — в положительную сторону — отличаются стоящие вокруг него тесно сомкнутыми шеренгами иностранцы, не нашлось, и этот риторический вопрос вошёл в историю.

Свою лепту в определение политико-нравственный физиономии Артемия Петровича внёс и сам Ягужинский, чувствовавший, что на императрицыных конюшнях дожидается своего часа его преемник:

   — Предвижу, что Волынский проберётся в кабинет-министры, — посредством лести и интриг. Но не пройдёт и двух лет, как принуждены будут его повесить.

Сурово, но в некоторой мере справедливо. Конечно, Волынского трудно назвать идеалом, но ведь жизнь и судьба зачастую не выбирают и делают своих героев не из рыцарей без страха и упрёка, а из того материала, который есть в данный период в наличии, который попадается под руку. И среди них могут оказаться всякие люди, — поскольку все живые, обладающие, кто больше, кто меньше, достоинствами и недостатками, — но, ощутив своё предназначение, они очищаются пламенем жертвенности, и короста предыдущих неблаговидных деяний сползает с них как шкурка с царевны-лягушки. Так постепенно происходило и с Волынским.

Поначалу озабоченный — как и многие из современников его — мыслями о благах сугубо материальных, он, достигнув, можно сказать, вершин служебной лестницы, почувствовал в полной мере вкус к делам державным, когда на первое место в его миропонимании заняли вопросы государственные, требовавшие скорейшего и единственно правильного решения. Это неминуемо привело его к зыбким патриотическим кругам, ибо засилие иноземцев было вопиющим, а их отношение к стране одиозно-утилитарным.

Человек тридцать собиралось в его доме, где хозяин — как человек способный и государственно мыслящий — зачитывал им, комментировал и подбивал на споры по своему “Генеральному рассуждению о поправлении внутренних государственных дел”.

   — Господа, — торжественно говорил Артемий Петрович, обводя блестящими глазами достаточно представительное собрание, — я убеждён, что все важные государственные должности должны непременно занимать дворяне.

Уловив недоумённо-недовольное шевеление Нарышкина и Урусова, представителей самой высокой знати, поспешил разъяснить:

   — Под дворянством, господа, я, разумеется, понимаю всех лиц благородного происхождения, не отчленяя и нынешних потомков достойного боярства. Но встаёт вопрос: каким образом возможно пробудить державные чувства дворянства, когда наше время даёт пример как раз наоборот, всеобщего наплевательства? Выход один — предоставить дворянству возможность действительно решать судьбу отчизны. А для этого должно расширить состав Сената, подкрепив его лучшими людьми благородного происхождения, передать им и все должности канцелярские, дабы не думали ныне сидящие там, что они — пун земли и без них всё замрёт. Нет, господа, они ошибаются! Дворянство само в состоянии управлять державой полностью.

   — Артемий Петрович, — вмешался, не выдержав, Хрущов, — а чем государство жить-то будет?

Резонный вопрос, господин Хрущов. Моё “Рассуждение” предполагает поощрение отечественных — повторяю, отечественных — промышленности и торговли. Тарифы и уничтожение всех внутренних препон — это, я уверен, даёт государству недостающие богатства. Государство при правильном управлении непременно, я уверен, должно богатеть. Но управление должно быть разумным. Ныне же правят у нас люди недостойные. Государыня наша не сказать, чтоб особенно была умна, проще говоря — дура, да и правит ведь, вы знаете, не она, а герцог Курляндский, ныне который уж совсем к короне явно подбирается. План свой давний — женить племянницу императрицы на сыне своём он не отставил... “Годуновское” это намерение, господа. И не шушукайтесь, пожалуйста. Герцог знает об этом моём отношении.

   — Недаром он так к вам холоден!

   — Совершенно правильно, Пётр Михайлович. И так от немцев не продохнуть — так нам ещё немца на престол не хватало! Нешто мы такие глупые, что сами не справимся? Надо просто своих дворян учить лучше, дабы они готовы были взять бразды правления в свои руки. Попервоначалу можно будет и за границу их посылать для учения. Зазорного здесь ничего не вижу — каждый народ умён и учиться друг у друга никогда не грех. Но учиться, когда сам ощущаешь, что нужно сие, а не когда менторы твои от чванства и гонора раздувающиеся учат тебя, недоросля тёмного и неумытого, премудростям европейским. Впору тогда спросить: каков же тогда сам учитель, что светильник разума, коий должен нести незнающим сие, ещё пытается обернуть в огонь, на котором ему жертвенных тельцов поджаривать учнут? Подлинно знает он нужное или токмо пыль в глаза пущает? А при правильном обучении недорослей дворянских у нас и свои природные министры со временем будут.

   — Скажите, Артемий Петрович, — спросил из своего кресла покойно сидевший Фёдор Соймонов, — всё, что вы говорите — это хорошо, правильно, со всем этим я согласен. Но это всё в общем. А вот, так сказать, ежели взять ваши планы помельче: как будет государство в губерниях-то управляться? Ведь сами знаете — государство богатеет, когда налоги собирает, а то ведь и на образование недорослей наших не хватит.

   — Фёдор Иванович, предполагаю я восстановить воевод и не сменять их. Налоги им будет собирать в этом случае сподручнее.

   — А вот Василий Николаевич Татищев как раз, наоборот, говорит, что бессменные-то воеводы — губернаторы погрязнут в мздоимстве.

Ну, сами посудите, Фёдор Иванович! Скажем, он знает, что его менять-то не будут, он и будет брать умеренно — чтоб и на другой год осталось. А ежели он сидит, а на другой год уже тут его не будет? Так он после себя пустыню оставит.

   — Да ведь, Артемий Петрович, это чтобы воевода ваш о завтрашнем-то дне своём думал-то, он умным человеком должен быть, а ежели — пока мы министров своих не воспитаем — не наберём столько? Может, прав Василий Никитич: говорит он, что не воеводы по губерниям нужны, а коллегии крепкие? Где губернатор — один из коллегии.

   — Умных мы наберём, Фёдор Иванович. На Руси их хватит. А коллегии эти анархию породят. Советовать многие любят, а отвечать один должен. Россия всегда была сильна монархией.

   — Это после Батыя.

   — Так и Батый-то сумел прийти, что власть великого князя зашаталась.

   — Власть власти рознь, Артемий Петрович. Русь наша древняя была сильна не "только князем, но и советом бояр с дружиной, и вечем Новгородским. Вы же сами говорите: пока интерес державный в дворянстве не разбудим — государству сильным не быть. Ну, да это и потом домыслить можно будет. А вот за смелость вашу перед Бироном — низкий вам поклон от всех нас.

   — Благодарю вас, господа. При первом же благоприятном случае представлю государыне мысли о ближайших её. Быть может, слова мои убедят её искать достойных...

Случай представился летом 1738 года.

   — На кого метишь? — жёстко спросила Анна Ивановна, рассмотревшая замаскированный упрёк отнюдь не за лучший выбор своего окружения.

   — Куракин, но больше всего Остерман, Ваше Величество, и Бирон.

   — Письмо с советами подаёшь, как будто молодых лет государю! Из Макиавелли это вычитал?

   — Ваше Величество, я...

   — Ступай!

Благоволение было потеряно, но время шло, а Бирон всё медлил с выводами, которые он мог бы подсказать больной уже давно и тяжело императрице. Волынский занялся устройством торжественного действа, прошедшего почти сразу после торжеств по случаю заключения мира с Турцией, в ходе которого был создан знаменитый Ледяной дом — чудо умелых рук мастеровых и неизгладимый позор для русских, окружавших трон; и не одних царедворцев — были унижены не только непосредственные участники, но и все те, кто был свидетелем этого действа.

Анна Ивановна пожелала поженить одного из своих шутов — князя Михаила Алексеевича Голицына, прозванного “Князь-квасник”, поскольку в его обязанности входило и подавать императрице квас, и шутиху Анну Буженинову, названную так по её любимому кушанию — буженине.

В качестве дворца молодым построили дворец изо льда, куда их сопровождали представители различных народов, населяющих Россию, собранных по приказу Анны Ивановны, желавшей развлечься видом своих подданных. Развлекаясь и развлекая, в это празднество ракеты во время фейерверка специально пускались в зрителей, отчего, как сообщали об этом официальные Санкт-Петербургские Ведомости, “слепой страх овладел толпой; она заколыхалась и обратилась в бегство, что послужило к радости и забаве высокопоставленных лиц при дворе Ея Императорского Величества, присутствовавших на празднестве”.

За организацию празднества Волынского похвалили, но тучи сгущались. Куракин, запомнивший характеристику, данную ему кабинет-министром, подговорил Тредиаковского написать стихотворную сатиру на Артемия Петровича. Поэт — в расплату за своё творчество — был дважды бит Волынским. После очередного столкновения с Волынским герцог поставил перед Анной вопрос чётко и ясно: “Или я, или он”. Императрица выбирала проверенного старого друга. Тредиаковскому посоветовали поискать в суде правду. Бирон сразу оскорбился — поскольку второй случай битья был у него дома — в святом чувстве гостеприимства. Волынского арестовали и только уже в тюрьме предъявили настоящие обвинения. Были арестованы и его ближайшие сподвижники. 27 июня 1740 года чиновничьей скороговоркой с лобного места прозвучало:

   — За важные и клятвопреступные, возмутительные и изменнические вины...

Волынскому отсекли сначала руку, потом голову. Еропкина и Хрущова обезглавили, ещё несколько человек били кнутом и сослали в Сибирь.

   — Ваше Императорское Величество, всепокорнейше доношу, что согласно вашей воле дворянин Пётр Румянцев прибыл в Берлин. Согласно волеизъявления Вашего Величества обещаю и клянусь его в потребных молодому человеку науках добрыми и искусными учителями наставить, о чём впредь далее обстоятельно доносить буду. Бракель. Писано в Берлине 1739 года, октября 6 дня.

Человек, читавший реляцию покойным, размеренным, обезличенным голосом — его дело лишь читать, оценить без него есть кому! — осторожно поднял глаза. Императрица Анна Ивановна сидела, умиротворённо покачивая головой. Бирон стоял рядом с камином, облокотившись на него плечом и чему-то своему усмехаясь. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием медленно сгорающих поленьев.

   — Ох, ты меня прямо-таки в сон вогнал. Читаешь, как пономарь. Ну-ко зачти мне наново, что там мы писали Бракелю о Румянцеве-младшем. И ты, Иоганн, вспомнишь — ведь ты хлопотал о нём, — обратилась она и к Бирону. Тот утвердительно наклонил голову, так и не оторвавшись от камина.

Действительно, Александр Иванович Румянцев, возвращённый из ссылки, был весьма любезен со всеми, а особливо с Бироном, и только сыну говорил: “Плетью обуха не перешибёшь. Будем просто служить отчизне, а жизнь своё возьмёт. Сегодня ты на самом верху — завтра в самом низу. Фортуна!”И, делая практический вывод из этого фаталистического заявления, решил обратиться именно к всесильному Бирону за помощью в устройстве будущей судьбы сына. Польщённый смирением Румянцева временщик похлопотал за Петра, которого отец для пополнения его знаний и приобретения необходимых навыков по службе просил отправить с жалованием в русское посольство в Швецию или другое европейское государство, дабы он ещё мог познакомиться с порядками и обычаями иноземными. Петра направили в Берлин.

Раздалось осторожное покашливание писца.

   — Читай!

   — Господин действительный тайный советник! Снисходя к просьбе генерала Румянцева, сын его отправляется дворянином посольства к вам, дабы вы его при себе содержали и как в своей канцелярии для письма употребляли, так и в прочем ему случае показывали, чтобы он в языках и других ему потребных науках от добрых мастеров наставлен был и искусства достигнуть мог, дабы впредь в нашу службу с пользою употреблён был.

   — Хорошо, ступай!

Чтец поклонился сначала Анне, потом — не менее истово — Бирону и неслышно выскользнул в дверь.

   — Вот видишь, всё получилось, как ты хотел. Это младший Румянцев постигнет в Берлине всякие науки. Хотя я и не люблю, честно признаться, Румянцева, но всегда готова сделать тебе приятное.

   — Благодарю вас, государыня. Я, как и вы, тоже не симпатизирую этому человеку. Но пусть он знает, что мы можем всё, а он без нас — ничто!

   — Ну, ладно, ладно. Посмотрим как там теперь наш маленький протеже будет постигать всё то, о чём там горячо ратовал его отец, А впрочем, это не наша забота. Подай мне ружьё! — Страстно любящая стрельбу Анна Ивановна распорядилась во многих дворцовых покоях развесить на стенах ружья и частенько любила с ними позабавиться.

Через некоторое время после этого разговора в одном из берлинских особняков глава российского посольства действительный тайный советник Казимир Христофор Бракель, серьёзный, в тёмном добротном камзоле, наглядно демонстрирующем в противовес этой русской расхлябанности любовь к порядку, дисциплине и трудолюбию, неторопливо прохаживался по своему кабинету и диктовал, иногда мельком и искоса посматривая на писца, от усердия в письме пытающегося помочь себе аж высунутым языком. Дело писания данное — сугубо серьёзно, ответственно, можно даже сказать, государственное дело. Ибо господин советник Бракель диктовал послание Ея Императорскому Величеству императрице Анне Ивановне. И тут ошибаться никак нельзя. Никак и ни в чём. А то ошибёшься в букве единой, титлу императорскую не так напишешь, али ещё чего и — пожалуйте: “слово и дело!” — и вот вам дыба, вот Сибирь, а вот и плаха. Понимал это и Бракель, понимал и писец, весь воплощённое внимание и добродетель. Но, несмотря на его посто-благостный вид, барон Бракель смотрел на него крайне неодобрительно. Но продолжал диктовать:

— ...впрочем, принуждён нахожусь о невероятных и от часу умножающихся предерзостях и мотовстве Румянцева жалобы нижайше произнесть. И не безопасно, что он от драк по ночам, от чего оного ни добрым, ни злым увещеванием удержать не мочно, или живота, или же по последней мере здоровья лишится... Он отнюдь ничем обучаться не хочет, а приставленные к нему мастера и учителя жалуются о его лености и забиячестве, и уже никто с ним никакого дела иметь не хощет. Я как на выкуп заложенных его галантерей и вещей, так и на потребные расходы уж слишком 600 ефимков за него выдал, и ни в чём нужды оного не допущаю; однако же на сие не смотря он многие мотовские долги чинит, и ещё вчера своё бельё и платье продать или заложить искал, чтобы свои беспутные мотовства с солдатами, лакеями и с другими бездельными людьми продолжать мог.

Поставив точку, писарь возмущённо шмыгнул носом, показывая свою полную солидарность с господином бароном, осуждающим беспутства Петра Румянцева. Тут уже нервы Бракеля не выдержали и он сразу сорвался на крик:

   — Шмыгаешь, тварь! А кто у этого молокососа главный собутыльник? Кто ему все кабаки берлинские показал?

   — Да, ваше сиятельство, ведь я...

   — Молчать! Ещё раз вместе увижу вас — пеняй на себя. Вон!

Писарь мигом подхватился и выскочил из комнаты. Бракель медленно остывал, меланхолично размышляя, что, вероятнее всего, сегодняшняя реляция не последняя, ибо Пётр Румянцев производит впечатление молодого человека весьма решительного и постоянного. И ещё подозревал он, что в это самое время посольский писарь с Румянцевым где-то весело проводит время. И на этот раз он не ошибся.

В полутёмном подвальчике плавают клубы дыма, фонарь на медном кронштейне еле освещает своеобразный уют, сходный с уютом временного армейского бивака, с которого в любой момент все готовы подхватиться и мчаться невесть куда, навстречу новым приключениям. Шум, гомон, крики, пения, мгновенно возникающие и затухающие драки. Солдаты, мещане, бродяги, студенты и непонятно кто ещё. Перед каждым из русских — по шоппену, пена из которых растекается по столу.

   — Пётр Александрович. Опять на вас господин барон жаловались в Петербург.

Говорил так всегда, — от греха подальше, — чтобы лишний раз не упоминать имени императрицы: бережёного бог бережёт.

   — А плевать! Надоело. Может, так быстрее отошлют отсюда. Эй, ещё две кружки!

   — Так ведь могут и не отправить никуда, а просто раз — и под замок.

   — Убегу.

   — И куда это вы, ваше благородие, убежать изволите?

   — В Россию, дурак!

   — Так ведь и там за это по головке не погладят. Посадят, как пить дать, посадят, если чего не хуже.

   — Ох, Васька, вроде и не глупый человек, а дурак. Что хуже-то может быть, когда без России? Али тебе европейские политесы так мозги задурили, что и забыл где родился, откуда родом?

   — Да, нет, не забыл, — с тоской сказал Васька. — Да ведь смутно там сейчас, Пётр Александрович. Может, и к лучшему, что здесь-то. А то, кто знает, как там дело-то повернулось. Ведь как по льду там, право слово, как по льду.

   — И что же ты советуешь?

   — Так чего тут советовать-то, Пётр Александрович. С судьбой не поспоришь: коли выпало тут быть — так, стало быть, так и надо.

   — Да? — каким-то внезапным угасшим голосом спросил румянцев. — Ну, что ж, так тому и быть. Допивай, пошли!

И через несколько дней Бракелю с заиканием подчинённые докладывали:

   — Ваше высокопревосходительство! Дворянин Пётр Румянцев исчез!

   — Как это исчез? Где-нибудь гуляет как всегда. Возьмите несколько человек, этого Ваську — он вам покажет обычные места Румянцева — и приведите сюда.

   — Простите. Но он совсем исчез. На его квартире нет ни вещей, ни денег.

   — Ну, денег у него, положим, и быть не могло. А вещи он, вероятно, просто заложил.

   — Но записка, ваше высокопревосходительство.

   — Какая записка? Что вы мне голову морочите, а толком ничего сказать не можете?

   — В ней Румянцев пишет, что он решил записаться волонтёром в армию прусского короля!

   — Только этого ещё не хватало. Найти его, этого волонтёра. Найти, изъять с извинениями — не перед ним, естественно, а перед командованием полка, осчастливленного столь ценным приобретением — и доставить его по месту службы! Вы ещё помните, где он служит?

   — Слушаюсь!

Где-то в это время ещё один русский попал в ласковые объятия армии короля Пруссии. Любовно собирая в свою армию “великанов” — высокорослых солдат, король разослал своих вербовщиков по всем дорогам. Одной из таких групп — офицеру и нескольким солдатам — попался и Михайла Ломоносов, самоходом пробирающийся в отечество. Его обманом завербовали, но он уже из крепости бежал, зная, что если поймают — сгниёт в тюрьме, лишившись, вероятно, всего, и носа с ушами. Один рвался в солдаты, другой от солдатчины бежал. Но Михайла уже решил свою жизнь — солдатству в ней не было места. Пётр же хотел хоть чего-то дельного взять от своего европейского прозябания — он решил для себя давно быть только солдатом. Российским солдатом. У каждого — свой путь.

Румянцева вытребовали из полка, и Бракель получил возможность послать ещё одну реляцию обожаемой монархине с уведомлением и дополнением:

   — ...сей Румянцев не раз утверждал, — сказывал он, де, отцу своему, что ежели пошлёт он его в Германию, то ничего доброго делать не станет и так поступать начнёт, что его вскоре принуждены будут взять обратно.

И вскоре ещё:

   — Румянцев просится в “отечество”. К тому же у него к гражданскому чину и обучению склонности нет, но хочет солдатом быть, которым, по его превращённому мнению, ничего знать и учить, окромя того, что к солдатскому делу принадлежит, не надобно. Я оного обещания, что о скорейшем его возвращении стараться хочу, некоторым образом к образумлению привёл.

Додиктовав это и отпустив писца, Бракель проворчал себе под нос:

   — Просится в отечество! Пфуй! Глупый мальчишка. Что оно ему. Отечество — там, где тебе хорошо. Конечно, вдвойне хорошо, когда это та страна, где ты родился и вырос. А если нет? Так что же — всё бросать? Да, я тоже люблю свою родину, но Россия — это страна таких возможностей, что глупо и примитивно покидать её ради какой-то любви. Но попробуй им это объясни!

Узнав о времяпрепровождении Румянцева-младшего и его чаяниях, Бирон злорадно радовался, Анна оскорбилась:

   — Я ему покажу “отечество”. Эй, пиши! “...ежели его иначе укратить не можно, то б вы его во всяком случае под арест посадили, пока он отсюда взят будет!”

Незадолго до этого Пётр получил письменную выволочку от кабинет-министра, что, как с удовлетворением отмечал Бракель, произвело на его подопечного доброе воздействие. Он стал вести себя кротко и тихо, правда, и с огорчением отмечал тот же Бракель, по-прежнему к гражданской службе склонности не имеет и едва ли его к оной наставить можно будет. И вот теперь новое грозное послание — уже самой императрицы! Пётр заболел и несколько недель не появлялся в посольстве. Извещённый об этом отец просил Бракеля отпустить сына...

   — Ну, как мой протеже, Ваше Величество?

   — Всё также, герцог, всё также.

   — Ха-ха-ха! Вот радость-то нашему любезному Александру Ивановичу! Впрочем, русские все такие. У них даже есть пословица — что-то там... А... забыл. Хватит, нагостился, пора, я думаю, Ваше Величество, домой. К тому же и сам он просится, и отец тоже такое желание изъявил. Отец хочет сына в кадеты определить, если ему так служба мила. Там из него дурь-то выбьют.

   — Быть по сему!

Ещё не зная, что в судьбе его наступили благодетельные перемены, Пётр вместе с Василием Петровым сидел в привычном подвале. Приткнувшиеся за соседними столами глядели на них с недоумением: поют и плачут, а вроде бы ещё не пьяны. А те, не обращая внимания на пристальный интерес к их персонам, раздольно выводили, обнявшись:

Глава I МОЛОДО-ЗЕЛЕНО

Массивные двери с гулким шумом захлопнулись за молодым человеком. В первое мгновение Петру Румянцеву показалось, что захлопнулись навсегда. Он заозирался. Роскошь прошедших времён глухо звучала в сегодняшнем интерьере, подавляемая нынешней всё более и более — если приглядеться — уже видимой мрачной холодностью казармы. Что полностью соответствовало действительности: раньше это был дворец первого вельможи, ближайшего сподвижника императора и второго человека в государстве светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова, ныне же — помещение, в коем размещалось закрытое учебное заведение для дворянских детей — Кадетский корпус, директорствовал в котором президент Военной коллегии генерал-фельдмаршал Бурхард Христофор Миних.

Раздавшиеся где-то вдалеке за дверьми молодые звонкие голоса, заглушаемые звоном шпаг, немного рассеяли у молодого Румянцева первое гнетущее впечатление от его нового места проживания и учёбы, куда он попал не своей волей на неопределённое отныне время. Оно вряд ли бы улучшилось, знай он, что его скромная пока персона вызвала к себе пристальный интерес и высочайшую переписку. Однако это было так, и корпусной майор Фридрих фон Раден, сидя в канцелярии, не один раз перечитывал ордер за нумером 543, адресованный ему, майору фон Радену, императрицей Анной Ивановной. Перечитывал, нервно барабаня по казённому столу и выделяя особливым стуком все наиболее значимые места, проговаривая их вслух, дабы что не забыть:

— ...генерала Румянцева сына, Петра Румянцева, определить в Кадетский корпус и на оного и на поступки его иметь особливое, крепкое смотрение, того ради, ваше высокоблагородие, изволите оного Румянцева в кадеты в комплект определить и положением по штату довольствовать с прочими и за ним и на поступки его приказать иметь особливое, крепкое смотрение.

Прочтя сие впервые, фон Раден выразительно взглянул на начальника корпуса Фридриха фон Тетау, но тот ничего не смог прояснить своему подчинённому. Что можно ожидать от вновь прибывшего кадета? Конечно, и во вверенном им заведении бывали паршивые овцы. Так за последний год были пойманы двое воришек — кадеты Алёшка Сукманов да Петрушка Бабушкин. Первого били кошками и отослали в гарнизон барабанщиком без выслуги, второго — батожьём и тоже без выслуги в солдаты. Но сын такой знатной персоны, сын полного генерала... Нет, нет, это невозможно! Тогда, может быть, нечто такое, о чём уже неоднократно издавались приказы по корпусу: лазанье по кровлям с метанием вниз всякого негодного сора, выдиранием конопаты, с расколупыванием глины труб-дымоходов и выниманием из оных кирпичей? Или подобное тому, на что жаловался садовый мастер Антоний Генерт: ломание деревьев, в том числе и. плодовых, биение стёкол в парниковых рамах для похищения овощей из парников, отстрел птиц в саду, хотя и объяснено кадетам, что в плодовом саду твари эти сугубо необходимы? Да нет, на сии мелочи не стало бы обращаться августейшее внимание! Что-то тут эдакое! Эх, хоть бы намекнул кто! Ведь и хочешь радение проявить, ан не знаешь куда!.. Ну а уж догляд будет, Ваше Императорское Величество! Слава богу, обучены!

После домашних и берлинских вольностей Пётр Румянцев с большим трудом привыкал к железному распорядку корпуса. Казалось иногда, что Берлина и не покидал — у начальства кругом тот же язык, та же педантичность. Барабанная дробь — без пятнадцати пять утра, к половине шестого, умывшись и приведя себя в порядок, кадеты надевали предписанную корпусным уставом военную форму и, помолившись, строем шагали на завтрак. Занятия в классах — с шести часов до десяти. Затем — два часа военных упражнений в манеже или на корпусном плацу, после чего наступало самое любезное для души и тела времяпрепровождение — обед.

В два часа пополудни — классные занятия, затем — опять военные упражнения. Полвосьмого — строем — на ужин. В девять вечера — отбой. С этого момента хождение всякое запрещалось...

   — Дабы кадет, нарушающий сей распорядок, не мог отговориться незнанием оного, — ласково глядя на Румянцева с жёсткой артикуляцией выговорил Фридрих фон Раден, — висит он во всякой аудитории на видном месте. Вам сие ведомо?

   — Так точно, ваше высокоблагородие!

   — А ведомо вам, господин кадет, то, что помимо этого каждый, вы слышите — каждый! — поступающий в Корпус обязан знать наизусть, какая провинность какое наказание влечёт.

   — Так точно!

   — Хорошо. В таком случае идите и учите.

И вот кадет Пётр Румянцев зубрит:

   — За самовольный выход из класса во время занятий, за смех и разговоры во время занятий, за неповиновение дежурному кадету провинившийся — “под фузею”. Слышь, Борь, — прерывает он себя и обращается к лежащему на травке приятелю, — а вот под фузеей сколько стоять?

   — Наказание, заключающееся в стоянии в неподвижном состоянии с оружием огненным фузею, — привычно-насмешливо тараторит новый знакомец, лениво глядя за пробегающими облачками, — проистекает по вине наказуемого: час или два.

   — Понятно, — кивает Румянцев с серьёзным видом и продолжает зубрёжку. — За умышленный же пропуск занятия либо большое опоздание в класс кадет, допустивший оное, по рапорту учительствующего в данном классе берётся под караул сроком на одни сутки. Уф! Это что же, куда ни дернись — всюду виновен?

А ты как думал, дражайший Пётр? Виновен — отвечай! — и Борис заливается звонким смехом, радостно подхвачиваемый Румянцевым, ибо, находясь сейчас здесь, на лоне чудесной природы, они как раз и нарушают сей распорядок, с таким старанием заучиваемый Петром, а именно ту его часть, в коей трактуется о пропуске занятий, совершаемом умышленно.

И вот на бережку, на травке развалились двое молодых людей, внешним видом гармонирующие с окружающим их летним великолепием: лица их были так же свежи и безоблачны, как высокое небо над ними, а суконные тёмно-зелёные кафтаны почти сливались с сочной травой. Красный отложной воротник и такого же цвета обшлага яркостью соперничали с пестреющими повсюду цветами. Цветовую гамму удачно дополнили штаны и камзол кремового или — по терминологии того времени — лосиного цвета. Единственный цветовой диссонанс — чёрные треугольные шляпы с узким позументом — небрежно были отброшены хозяевами оных в сторону. Узел чёрного же волосяного галстука у каждого из возлежащих кадетов был растянут и сдвинут на сторону, что частично скрадывало его мрачный траурно-торжественный вид.

Итак, каждый из кадетов занимался своим делом: Борис Левашов грыз травинку и смотрел в небо — как старожил кадетского корпуса все его обязательные к изучению инструкции и правила он уже давно зазубрил наизусть — а недавно прибывший в сей храм науки Пётр Румянцев прилежно проборматывал всё новые положения и пункты. Но вот усердный стих, напавший на него, иссяк. Записи с негодованием, презрением и полудетским ожесточением отброшены, и кадет Румянцев употребляет в адрес начальства одно из специфических неподцензурных немецких выражений, почерпнутых им в своих берлинских эпопеях-общениях с беглыми, отпускными и отставными солдатами и бродячими студентами, коими, то есть выражениями, он ввергал в безудержный гнев вышестоящее корпусное начальство, до которого благодаря непременному наличию в каждом подобном заведении определённого числа молодых доброхотов эти сентенции регулярно доходили. И хотя отцы-командиры и сами любили подобные словечки и словосочетания, напоминавшие им о их далёкой милой родине, выслушивать их из чужих уст, да ещё в свой адрес — это, знаете, чересчур!

— Опять? — Левашов оторвал взор от высоких и чистых материй и с неудовольствием воззрился на приятеля. — Кто обещал, что прекратит? Ты же знаешь, что привычка — вторая натура: войдёшь во вкус — будешь ляпать постоянно, а слово — не воробей...

   — Знаю, знаю, — пробурчал Пётр. — Всё знаю, включая и то, что сам тебя просил меня одёргивать. Но уж больно тошно. Душно мне здесь — из Берлина как и не уезжал: кругом сплошной Орднунг. Сами как неживые, дёргаются как фигурки на ратушных часах где-нибудь в Ганновере и нас такими же сделать хотят. Хочу в армию — там живая жизнь, живое дело. Там и головой своей думать нужно — хотя бы в бою: без этого победы не видать.

   — Знакомая песня. Мне эти твои разговоры тёзка твой Еропкин передавал. Только смотри: он — мне по дружбе, а кто-нибудь ещё — да начальству, а тому вряд ли сие по нраву придётся.

   — Ништо, съедят. За это, слава богу, пока языки не режут.

   — За что за это? Ежели про ратушу, то, может, и проглотят — даже при желании за комплимент могут принять, ибо король Прусский, Фридрих, любит повторять, что солдат — суть механизм для войны, и мысли его у нас тут в почёте.

   — Вот, вот!

   — Подожди. А размышления твои, что дела тут у нас тебе берлинские напоминают, да этот твой Орднунг твой столь нелюбимый — тут суть иное. Спросить могут, что под сим словом ты подразумеваешь, что тебе не по нраву.

   — Сам знаешь, что...

   — И там прознают. А сие дело уже государственное. Не своей волей все сии персоны до нас понаехали, а государственной. Или что, оно тебе не по нраву?

   — По нраву, по нраву. Всякая власть от бога, богу — богово, кесарю — кесарево. Да ведь, ладно бы деловые приезжали, а то чёрте что! На одного стоящего рота трутней слетается!

   — Кончай, Пётр. Не нашего ума это дело. Кому надо — тот и едет, или, иначе, кого надо — того и зовут. Бережёного бог бережёт. Второй головы у тебя уже не вырастет, если первую снимут, так что лучше учи правила корпусные.

   — Учу, так ведь...

   — Вот и учи. Ученье — свет... И обед к тому же скоро. Так что помимо правил дурных бывают и хорошие — например, время обеденное упорядоченное. Так бы мучались, когда, мол, покормят, а так точно знаем.

   — Что знаем? — криво усмехнулся отходивший уже Румянцев. — Что нас за нарушение нынешнее на сутки под караул?

   — Плевать. Да и вообще, может, ещё пронесёт?

   — Жди. Уповать можно токмо о несчастиях, ибо они в избытке в жизни этой. Удачи — редки и случайны. Так что укрепимся духом и пойдём получать заслуженное...

Обеденный зал был огромен. Люди в нём как-то терялись. К тому же кадетские обеды, завтраки и ужины происходили всегда под наблюдением офицеров. Задние двери залы были закрыты. У передних — парный часовой пост, призванный следить, дабы никто из служителей не покинул помещения до тех пор, пока тафельдекер, сиречь персона, ведавшая сервировкой столов, не убедится в полном наличии убираемой со стола посуды.

За едой переговаривались, хотя это и считалось нарушением. Румянцев доканчивал свой разговор с Левашовым.

   — Всё равно вырвусь отсюда!

   — Это как?

   — Сами отпустят.

   — Ну, ну...

   — Не смеяся. Зачем я им, в самом-то деле? Что тут я, что нет — им же всё едино. Я и так уже притча во языцех. А ежели ещё поднажать?

   — Так ведь разные наказания-то бывают.

   — Разные наказания за разные проступки. Весь фокус-то в том, чтобы грань не переступать. Как муха надоедливая жужжать над ухом. Авось отмахнутся.

   — Ишь ты, стратег выискался. Забыл, что ли, о внимании высочайших персон к твоей особе? Ты тут хоть голый бегай, а всё одно тебя отсюда не выбросят. Поскольку приказу на это нет. И сам же понимаешь, что поскольку тебе здесь несладко, то такого приказа и не будет.

   — Это точно...

   — Так что смирись. И налегай на учёбу. Уж коли решили себя делу ратному посвятить, так надлежит моментом пользоваться, дабы неучами не остаться. Темнота командиров в бою — это смерть. Смерть твоя и твоих солдат. И поражение.

   — В деле быстрее до всего бы дошли.

   — Опять ты за своё. Да и откуда ты знаешь, что дошли бы? Может, нас, недоумков, в первом же бою за глупость нашу и прихлопнули бы?

   — Не прихлопнули бы, не бойся.

   — Ишь, стратег паркетный! Не прихлопнули бы! И как гордо! Это только мы опосля про себя узнаем, а пока — вперёд, на штурм вершин учёности!

И по команде после сытного, но не сказать, чтобы уж такого вкусного и утончённого обеда, кадеты встали и сквозь расступившихся часовых вышли из зала. Вышли и направились по полутёмным классам, где их ждало ученье-мученье. Но мучением оно казалось лишь сейчас. Со временем, по истечении ряда лет бывшие кадеты начинали понимать, что тут их учили многим добрым наукам и нужным в жизни вещам. Осознание это приходило зачастую с сожалением, что всеми возможностями получения этих знаний не пользовались.

В корпусе изучались география, история, математика, включавшая арифметику, физика, языки — свой природный российский, французский и латинский. Из военных наук, от которых так легкомысленно поначалу многие отмахивались, особое место уделялось артиллерии и фортификации. Давали кадетам и основы архитектуры, чистописание и рисование. Для Румянцева это было мукой. Ни сейчас, ни в дальнейшем он каллиграфией так и не овладеет. Другое дело — фехтование и верховая езда. Высокий, не по годам рослый и много повидавший, со “шпажным искусством” он был дружен уже давно, и поэтому его казённая притупленная шпага с медным эфесом, перевитым чёрной проволокой, победно сверкала в корпусном фехтовальном зале. Равно как в манеже он поражал обер-берейтора фон Форбена своей уверенной посадкой и властно-нежным обращением с лошадью.

Дни складывались в недели, недели — в месяцы. Со стороны казалось, что Румянцев смирился с кадетским бытом, свыкся и подружился с товарищами по корпусу, проникся почтением к начальству. И экзамены, состоявшиеся в середине сентября 1740 года как бы подтверждали это. Но лишь сам Пётр знал, что он никогда здесь не привыкнет, и ждал. Ждал, когда судьба примет в нём участие.

И дождался. 17 октября этого же года императрица Анна Иоанновна скончалась. Императором объявлялся двухмесячный Иван Антонович, сын её племянницы. Регентом при императоре становился Бирон. В эти решающие дни новому регенту было не до мелочей. И 24 октября 1740 года кадет Пётр Румянцев был пожалован в армейские полки подпоручики.

Из ближнего ларца, стоявшего в опочивальне, из того, в котором Анна Иоанновна хранила свои бриллианты, камер-фрейлине достался указ, и под неотступно строгим взглядом Бирона отдала она его вице-канцлеру Российскому Остерману. Но того душили слёзы — привыкший увиливать от всего, что в последующем могло иметь для него с точки зрения политической конъюнктуры отрицательные последствия, он даже перед лицом смерти оставался верен себе, и поэтому указ о регентстве пришлось зачитывать генерал-прокурору Сената князю Трубецкому.

Действо сие, последовавшее спустя несколько минут после смерти императрицы Анны, было тщательно подготовлено, и поэтому никто не ждал от указа ничего нового. Лишь констатации заранее известного. Поэтому мать и отец императора — младенца Ивана — герцог брауншвейгский Антон-Ульрих и его жена Анна Леопольдовна, обиженные и уязвлённые, что их обошли, не поторопились, в отличии от всех верноподданных, подойти к Трубецкому и стояли в стороне. Биронувидел это. Он сейчас обострённо всё воспринимал и всё видел. Чувствуя за собой поддержку первых персон государства, он не выдержал и, обращаясь к чете, громко спросил:

   — Вы не желаете выслушать последнюю волю почившей в бозе императрицы нашей?

Герцог с супругой покорно приблизились к тесно сомкнувшейся кучке придворных. Пока читали указ, Бирон незаметно вытер со лба внезапно выступивший холодный пот. Последние слова Анны Иоанновны были сказаны наедине лишь ему, герцогу Бирону: “Не бойся!” Он и не боялся, но какой-то червячок сомнения... Задавить, задавить! Вот рядом с ним Левенвольф, Остерман, Миних, князь Черкасский и Алексей Бестужев-Рюмин, выдвинутый Бироном почти из ничего после предательства Волынского, — именно их дружное решение привело его к триумфу. Тут же рядом с читающим глуховатым голосом Трубецким всегда холодный Ушаков, начальник тайного политического сыска, и Куракин. Их слово тоже брошено на его, Биронову, чашу весов. А слово их значит много! Это они, уловив верным своим чутьём — без оного близ трона не продержаться и дня! — его хотение, порадели. Согласно общего мнения, Бестужев-Рюмин сочинил позитивную декларацию от имени Сената и Генералитета, просящую болевшую государыню “обеспечить мир стране”, поручив регентство Бирону, и в номинальной тайне от фаворита, благосклонно наблюдавшего за их политической кухней, принялись собирать подписи: высшие чины государства приглашались небольшими группками и по прибытию им ласково — для всеобщего блага — предлагали декларацию. Президент Коммерц-коллегии Менгден проделал это одним из первых, одобрительно пробурчав при этом:

   — Если Бирон не будет регентом, то немцы в России погибнут!.. Естественно, я — за! Вы, господа, делаете благое дело: благодарные потомки вас не забудут...

И вот итог всего: Никита Трубецкой закончил чтение, и прямой с откинутым даже немного назад корпусом и головой Бирон пронизывающе взглянул на всех. Все склонились в поклоне. Бирон ждал. Последние, Антон-Ульрих и Анна Леопольдовна, с усилием проделали то же. И лишь тогда регент, благосклонно кивнув, глазами разрешил всем его покинуть.

И скоро уже дивился народ, какого им опять господь правителя послал:

   — Ишь ты, смотри-ка, — толкал неопределённых лет мужичок в наскоро зашитом потёртом армяке, — добёр, добёр! Подати, гляди-ка, уменьшил аж на 17 копеек с души, опять же, что говорит, чтоб судьи, значит, по закону, по строгому, судили. А?

   — А он тебе сейчас что хошь пообещает, — насмешливо отозвался его оппонент в затрюханном мундире — видать, отставник. — Ты только рот разевай, а обещать они добрые. Особливо поначалу. Всю жизнь из нас сосал, а теперича подобрел! На-ка, выкуси! Сейчас усилится маленько, он тебе покажет доброту! Токмо успевай скидывать портки, а уж он тебе вложит!

   — Вечно ты, Захарий, так. Нет бы, чтоб проникнуться, восчувствовать, а то сразу: скидывай... Вона лучше послушай: часовым обещают шубы выдавать зимой, поскольку-де на морозе претерпевают они великую нужду. Ну, что ему до часовых, а он вот озаботился!

   — Часовые-то ему как раз нужнее всего...

   — Уйди от греха, с тобой точно на дыбу али на плаху попадёшь.

И разошлись. И как будто их не было. А слова всё же остались. Действительно, регент играл в вековечную игру каждой новой власти: кормил страну обещаниями и спускал пары. Ища опору у имущих, он пообещал чиновникам выдавать жалованье, а помещикам отдал в руки сбор податей. И не забывал сказать доброе слово людям простым. К ним он питал особенную любовь, а уж больше всех — что правда, то правда! — к часовым. Им мы вверяем покой наш и нашедшее нас благополучие. К тому же были ещё паршивые овцы, кои не желали признавать в нём пастыря, и их надлежало сломить. В их числе был и принц Антон-Ульрих.

Конечно, ситуация была некоторым образом парадоксальная, а с точки зрения Антона-Ульриха и целикомнеправильная. Действительно, при живом отце опекуном твоего сына называется посторонний дядя. И поэтому принц благосклонно внимал имевшим место нашёптываниям, что неплохо бы ему отвечать за своего отпрыска, а заодно и за Империю. До Бирона этот шёпот тоже дошёл. И очень не понравился, следствием этого стало собрание Сената и генералитета, на котором Антону-Ульриху было ясно указано его место и те последствия, что последуют, если он не смирится. Началом конца было принуждение принца сложить с себя все военные чины и фактический домашний арест.

В перспективе была высылка куда-нибудь в европейское или сибирское захолустье. Этим воспользовался Миних, поддержавший Бирона сквозь зубы в его регентских притязаниях, но не желающий лишаться шанса подставить ножку удачливому конкуренту. 8 ноября он пришёл к матери императора, меланхолично оплакивавшей судьбу. Он дал понять, что суровое сердце воина разрывается при виде страданий прекрасной дамы. Выдав несколько сочувственных комплиментов и последний раз закатив глаза, Миних, помолчав мгновение сказал:

   — Если Вашему высочеству будет угодно, я избавлю вас от сего зловредного человека.

Анна Леопольдовна якобы недоумевающе вскинула на него взор.

   — От Бирона, — нетерпеливо пояснил Миних, злясь в этот момент на все куртуазности и дипломатические увёртки.

   — Каким образом, фельдмаршал?

   — Наипростейшим. Регент рассчитывает — и недаром — на верность Измайловского и Конногвардейского полков, ибо одним командует его брат Густав, а другим — сын. Я же, как вы знаете, генерал-поручик Преображенского полка, в котором влияние Бирона крайне незначительно. И сегодня как раз очередь преображенцев дежурить. Всё охраняется ими. С горстью преданных мне я захвачу регента во сне и предоставлю решение его судьбы вам.

Принцесса согласилась. И через несколько часов ещё только что полновластный владыка Империи, очнувшись от ввергнувших его в пучину беспамятства ударов прикладом, лежал в дворцовой караульне и безуспешно пытался выплюнуть плотный кляп.

Всё произошло быстро и просто. Миних во главе тридцати гренадеров и трёх офицеров приблизился к летнему дворцу, стража которого, состоявшая из трёхсот человек, имела приказ стрелять при приближении более двух человек. Но Миних остановил свой отряд загодя и послал на переговоры своего адъютанта. Тот привёл к фельдмаршалу двух парламентёров, которые, узнав своего командира и его цели, поспешили уверить, что никакого противодействия со стороны караула не последует.

Следующее утро застало Миниха первым министром и вторым лицом после отца императора, которому было присвоено звание генералиссимуса.

Бирон продержался считанные недели. Теперь новый баловень фортуны, считая, что уж он-то точно оседлал страну, начинал свой круг почёта. Начинали как всегда с дележа должностей. Понимая, что всё подмять под себя ему явно не по силам, Миних решил удовлетворить опальных, но так, чтобы они не путались у него под ногами. Номинальный генералиссимус Антон-Ульрих (поскольку Миних искренне и во многом правильно считал, что из всего ближайшего окружения трона он — единственный, кто смыслит в вопросах стратегии, так что военное ведомство он оставил за собой без малейших раздумий); на канцлера и вице-канцлера он провёл князя Черкасского и Михаила Головкина, которые, как он был уверен и чему уже не раз имел счастье убедиться, за полной своей неспособностью к делам государственным конкуренции ему не составят, а Остермана, воспользовавшись его случайным занятием делами флота, назначили адмиралом, отстранив от ведения дел зарубежных. Это обидело бывшего вице-канцлера, и флюсом стал зреть новый “малый” переворот.

Теперь Остерман принялся вести диалоги с Анной Леопольдовной, провозглашённой регентшей.

   — Ваше Величество, — как бы случайно обмолвлялся он, прикладывая руку к сердцу, — простите мою настойчивость, но, по моему глубочайшему убеждению, весьма опасно оставлять ваши, а равно и государственные интересы в руках столь надменного человека, каковым является господин фельдмаршал. Сейчас он удовлетворён, но где гарантия, что он не восхочет большего? Пример Бирона перед глазами, — шёпотом заканчивал он, пугливо посматривая за реакцией Анны. Та молчала, и тогда вновь испечённый адмирал продолжал плести словесное кружево, зароняя в голове собеседницы — честно признаемся, не совсем приспособленной для ведения дел государственных, всё более стойкую неприязнь к своему фактическому спасителю:

   — Господин Миних не может, помимо всего прочего, и считаться хорошим администратором. Последняя турецкая война, а до неё — польская — свидетельство сему. Это проистекает от поверхностности его ума. Что и принуждает его обращаться за советами к собственному брату. Эрудиция сего же последнего, хоть и являет собой противовес невежеству брата, педантична и лишена простого и житейского здравого смысла. Поверьте, Ваше высочество, Миних способен погубить страну, коей вы призваны править во благо собственного сына.

Слова Остермана запомнились. Антон-Ульрих, Левенвольд, Михаил Головкин были на его стороне. А в декабре — судьба! — Миних ещё и заболел. Воспользовавшись его отсутствием — с глаз долой, из сердца вон! — Анна Леопольдовна поспешила издать указ о пересмотре министерских должностей: у фельдмаршала отобрали иностранные дела, правда, пока оставив военные. Но над фельдмаршалом стоял им же созданный генералиссимус, и поэтому в марте 1741 года. Миних решился на крайний демарш — попросил об отставке, которая и была с облегчением принята.

Остерман спихнул Миниха. Но рядом с Анной Леопольдовной выдвигалась и фигура графа Линара, посланника саксонского двора и — как становилось всё более очевидным — фаворита регентши. Знакомство их датировалось ещё 1735 годом, и теперь уже никто не мог служить им препятствием. Круговерть интриг продолжалась. И всё громче раздавались в гвардейских казармах голоса:

— Да здравствует дщерь Петрова, матушка наша Елизавета!

Приближалось двадцатилетие Ништадтского мира, заключённого ещё Петром Первым и выведшего Швецию из победоносной для России Северной войны, и в воздухе, казалось опытным людям, всё отчётливее носится запах пороховой гари, железа, крови и смерти. К несчастию, посланник в Стокгольме Бестужев-Рюмин не мог быть отнесён к подобным провидцам, ибо, давно извещая о военных приготовлениях Швеции, о денежных субсидиях для этих целей Франции и, вероятно, Пруссии, он тем не менее оптимистично уверял, что причин для беспокойства у России нет. В июне 1741 года Бестужев уже так не считал, но было поздно: Швеция развернула открытую подготовку к войне, и в августе, после окончания затянувшихся сборов, война была официально объявлена.

Швецию толкали на эту войну, но надо признаться, что шведская аристократия, снедаемая идеями реванша, давала себя подталкивать весьма охотно. Главной видимой силой был Версаль в лице своего посланника Сен-Северина, сыпавший деньгами и обещаниями. А за спиной Франции — в данном случае — проглядывалась и фигура прусского короля Фридриха II. Это именно он в июне 1741 года потребовал у французской стороны срочного начала русско-шведской войны, в противном случае франко-прусского союза, столь необходимого Парижу в его запутанных европейских делах, не бывать. Ответ последовал через два месяца.

А ещё всё в том же злополучном июне Анна Леопольдовна, напуганная из Стокгольма Бестужевым и плохо разбирающаяся в политических конъюктурах и дипломатической чести, обратилась к своему союзнику — ибо он был ещё и союзник России! — Фридриху с просьбой о помощи и содействии в урегулировании, заодно сопроводив их жалобами на предоставляемые Швеции субсидии. До сведения берлинской стороны всё это доводилось российским посланником Бракелем. Ему отвечал прусский министр Подевильс:

   — Его Величество король Фридрих оскорблён такими низкими клеветами.

   — Но есть же факты...

Последовал гневно-отстраняющий жест рукой:

   — Я знаю, что носятся разные слухи. Утверждают — действительно, есть некие низкие люди, что верят и распространяют подобные мерзкие слухи — будто Его Величество дал шведам денег, но я желаю, чтоб тот талер, который был им дан, сгорел в моей душе. Пруссия в данном случае нейтральна. Так же как — мы располагаем неопровержимыми данными — нейтрален и Версаль. Можете не волноваться.

Однако поволноваться тем же летом пришлось. История умалчивает, что же случилось с душой министра Подевильса...

Русские полки двигались к шведской границе. Не упредить, а хотя бы быть готовыми к войне — вот цель. Полки шли в русскую Карелию и к городу Кексгольму — целый корпус. Ещё один разместился в Ингерманландии, поближе к Финляндии.

Пётр Румянцев, будущий великий полководец, учитель Суворова, тоже пылил по малоприятным дорогам во главе своих солдат. Потом это стало традицией и неукоснительным правилом — разделять с подчинёнными все тяготы боев и походов, пока же — просто от избытка сил, от осознания себя взрослым, сильным и мужественным: поручику Румянцеву было 16 лет, и это была его первая в жизни война.

— Ать-два! Ать-два! Ать-два! — глухо и мерно разносилось по округе, и отрывистым словам отвечал слитный топот, в котором лишь опытное ухо могло уловить разнобой — шли по-походному.

Война ещё не началась, а русские понемногу подтягивались к Выборгу, во главе гарнизона которого стоял Робер Кейт. Именно под его началом войска 15 августа вышли из Выборга и двинулись к границе. Командующий русской армией фельдмаршал Ласси выехал из Петербурга к войскам на следующий день — так что можно было начинать.

   — Генерал, — при первых звуках голоса фельдмаршала Кейт склонил голову, — я намереваюсь в первую голову взять Вильманстранд.

   — Это сильная крепость, господин фельдмаршал.

   — Знаю. Как и то, что у нас не так уж и много времени для всяких позиционно-тактических игр. Лето уже на исходе, а озимой, как вы знаете, мы воевать не в состоянии — нет провианту. Подумать только: в армии вообще нет генерал-провиантмейстера! Как будто солдаты могут питаться святым духом! Или кто-то подозревает, что я могу превращать камни в хлеб?

   — Обычная русская безалаберность, господин фельдмаршал. Чему вы удивляетесь?

   — Ничему я не удивляюсь. Но позволю себе заметить, что если вы такого низкого мнения об организаторских и прочих способностях жителей сей страны, то почему бы вам, боевому генералу, было не переговорить со своим братом — ведь он был правой рукой у Левенвольде. А сей господин — персона весьма любезна была императрице Анне Иоанновне. Кстати, не для того ли, дабы без помех одаривать сего господина, и были упразднены хлопотные и дорогие дела провиантские?

   — Я не поднимаю вопросов, непосредственно до меня не касаемых. Что и вам — простите мою дерзость, господин командующий — всепокорнейше советую.

Наступила тишина. Слышалось только тяжёлое дыхание двух человек. Наконец Ласси превозмог себя, покашлял и продолжил как будто не было последних, чреватых многими последствиями слов.

   — Я намереваюсь взять Вильманстранд и петому, что, как мне известно, сейчас ряд высших офицеров Швеции, не веря в успех войны с нами, спешно подают в отставку. Наш стремительный удар по крепости увеличит, причём, я думаю, резко число сомневающихся. Ваше мнение?

   — Я целиком полагаюсь на вашу опытность, господин фельдмаршал.

   — Хорошо, — с неудовольствием произнёс Ласси, глядя на вновь склонившегося в подчёркнуто-вежливом поклоне Кейта. — Тогда закончим на этом. На рассвете выступаем. Вы свободны, господин генерал...

Ранним утром 21 августа часть корпуса во главе с Ласси вышла из лагеря и ходко пошла в сторону крепости. Войска спешили налегке: обоз был оставлен в лагере, пятисуточная норма провианта — в ранцах. В ночь на 22-е сюда же, из Мартиллы, двинулась и шведская армия во главе с командующим Врангелем. Шведы тоже шагали налегке: без обоза, артиллерии, мундиров и плащей — в одних камзолах.

К Вильмантранду обе армии пришли почти одновременно. Сутки прошли во взаимной разведке, после чего Ласси принял решение о немедленной атаке.

Высокий и чистый звук полковых труб бросил русских в атаку. Шведские цепи двинулись навстречу, и первые минуты боя было не ясно: кто кого? Но вскоре сквозь дым и пыль беспристрастный наблюдатель — найдись там такой — мог бы заметить, что шведов повсеместно теснят. Особенно тяжёлое положение сложилось для них на левом фланге, где был в этот момент ранен и Врангель, спешивший туда, чтобы ободрить своих солдат.

Солдаты Ласси в это же мгновение резво лезли на шведскую батарею, расположенную на Квербекене. Среди солдатских мундиров выделялись несколько офицеров, представлявшие для защитников батареи более лакомую и отчётливую мишень. Одним из этих офицеров был юркий — по молодости — Румянцев.

Русские, остервенело матерясь, лезли прямо на штыки, вспышки выстрелов и банники, коими шведские артиллеристы тыкали своих противников прямо в усатые рожи.

   — А-а-а, — стоял неумолчный рёв, перемежавшийся проклятиями и редкими выкриками офицеров и унтеров: — Вперёд, ребята! Вперёд! Ещё немного, и наша возьмёт!

С Румянцева — как и со многих — давно сбили шляпу, мундир — в грязи и гари, порван — не поймёшь — сучок ли, гвоздь, пуля али штык. В руке — шпага. И рад бы ей картинно махнуть, смело зовя подчинённых в атаку — лучше, конечно, проделать сие на глазах высокого начальства, да оное далеко, а сам ты, вместе со своими солдатами, выпятив грудь и вобрав голову в плечи, ползёшь по почти отвесному валу навстречу озверелому врагу и думаешь об одном — как бы добраться целым, не сорваться и не увлечь за собой вниз ползущих вслед за тобой.

Кто-то срывался — раненый ли, убитый. Румянцев дополз. В последнюю секунду сумев поднырнуть под ружейный ствол — так что волосы на затылке опалило выстрелом, он схватил за дуло ружьё шведа и дёрнул через себя. Противник, не ожидавший подобного оборота дела, с усилием откачнулся, что дало поручику время встать на ноги уже на самой батарее. Далее всё было как на учении: выпад шведа, Румянцев легко ушёл в сторону и нанёс удар в голову; выдернул шпагу из глазницы падающего врага и бросился на помощь своему любимому Семёну Николаеву, теснимому с трёх сторон...

Батарея была захвачена, её пушки развёрнуты против крепости. Шведы побежали повсеместно. На их плечах русские оказались за палисадами — оградой из деревянных заострённых свай, добросовестной врытых в землю. Несмотря на отчаянную оборону, шведы осознавали свою обречённость — почти все их пушки были захвачены на Квербекенской батарее, куда, как будто нарочно, их свезли ранее со всего периметра крепости.

Комендант в одном месте выбросил белый флаг, но забыл отдать приказ прекратить огонь, и барабанщик Ласси, посланный к шведам с требованием капитуляции, был убит. Русские офицеры — генерал Икскюль и полковник Лапин — желая прекратить взаимную резню, забрались на крепостной вал, уже штурмуемый их солдатами, и закричали по-шведски:

— Солдаты! Шведы! Ваше начальство просит о капитуляции! Прекратите огонь!

Озверевшие защитники сбросили их вниз штыками. Бой продолжался до вечера — уже внутри крепости — в солдатских казармах и на гауптвахте. В конце концов сопротивление было сломлено; шведы во главе с Врангелем и частью военачальников сдались в плен. По приказу Ласси русские отступили к Выборгу, за свою границу.

Вскоре Румянцев получил капитана и роту, во главе которой участвовал во взятии Гельсингфорса, произошедшем в кампанию следующего 1742 года, почти через год после начала войны — 24 августа. Вскоре был взят и город Або, где начались мирные переговоры, вести которые было поручено старшему Румянцеву — Александру Ивановичу. Только что подписавший в Стамбуле мирный договор с Оттоманской Портой, теперь должен был дать мир России и с севера.

Швеция колебалась. Дабы убыстрить мыслительные процессы её правителей, Ласси на более чем ста кораблях повёл морем десант из 9 пехотных полков — бить врага на его территории. Этого демарша оказалось достаточно, чтобы выгодный России мир был заключён.

Известие о нём повёз в Петербург Пётр Румянцев, вскоре после Гельсингфорса ставший флигель-адъютантом отца. Опытный дипломат рассудил безошибочно.

   — Ваше Императорское Величество. Имею честь доложить, капитан Румянцев с депешей из Або.

   — Что там, капитан?

   — Мир, Ваше Величество!

   — Благодарю вас за приятное известие. Вы сказали, ваша фамилия Румянцев? А Александр Иванович?

   — Это мой отец.

   — Ах, вот как. Дипломат, дипломат. Ну, что ж, ещё раз благодарю. Вы свободны, полковник!

Итак, счастливый гонец монаршим волеизъявлением был пожалован — минуя секунд-майорский, премьер-майорский и подполковничий чины — сразу в полковники. От роду полковнику Румянцеву было годов — восемнадцать.

Мир был заключён, и награды по этому случаю раздавались уже при новом российском монархе, пришедшем насмену малолетке Ивану Антоновичу — при императрице Елизавете Петровне.

Переворот, возведший её на престол, произошёл в ночь на 26 ноября 1741 года. В самое тёмное время её — в третьем часу, когда чаще всего снятся страшные сны и сердце бьётся наиболее неровно и испуганно — на одной из петербургских улиц, тихой и пустынной, засыпанной девственно-белым снежным саваном, внезапно раздались голоса, и из переулка вылетела толпа, почти сплошь состоящая из возбуждённых солдат во главе с красивой молодой женщиной...

За несколько часов до этого Елизавета молилась, прося ниспослать ей удачу. В соседнем покое, нетерпеливо ожидая окончания затянувшегося божественного диалога, собрались её близкие: Алексей Разумовский, Пётр, Александр и Иван Шуваловы, Михаил Воронцов, дядя Анны Иоанновны Василий Салтыков, родня по матери — Скавронские, Ефимовские и Гендриковы. Вскоре подошёл и Лесток, ходивший на разведку, дабы убедиться, что в Зимнем всё спокойно и Анна Леопольдовна, регентша и правительница, мирно почивает. Лесток — личный врач Елизаветы и один из главных организаторов и вдохновителей намечавшегося переворота, был неприятно удивлён, застав Елизавету ещё явно не готовой к той исторической миссии, коей ей сейчас надлежало заняться. А ведь незадолго до этого он, явно намекая, что их планы не секрет для регентши й промедление грозит гибелью, предложил принцессе на выбор две картинки: на одной она сидит на троне, на другой — в монашеской рясе, а рядом — орудия пытки. Тогда Елизавета выбрала скипетр, и вот — снова колебания! О женщины!

— Ваше Высочество, пора! Не губите своей нерешительностью себя и всех нас, — начал он, сознательно отводя глаза от её затравленно-испуганного взора. — В ваших руках будущее ваше и России! Вспомните вашего батюшку — в трудные минуты он никогда не колебался, а смело шёл вперёд, осенённый великой целью! Последуйте же по его стопам! Всё готово, люди ждут!

Он надел ей орден святой Екатерины, вложил в руки серебряный крест и начал её легонько подталкивать к выходу. У него нашлись помощники, и скоро Елизавета была погружена в сани, на запятки которых вскочили Воронцов и Шуваловы. Лесток не рискнул покидать свою подопечную и уселся с нею рядом. Сани полетели к Преображенским ротам.

Лесток явно преувеличивал — не было готово ничего, о чём свидетельствовало и то, что часовой, увидев толпу, забил тревогу — он ничего не знал о заговоре. Лекарь исправился, пропоров ему барабан ударом кинжала.

Собралась толпа недоумевающих преображенцев. Елизавета вышла к ним из саней.

   — Ребята, узнаете меня?

   — Узнаем, матушка, узнаем!

   — А ведомо ли вам, чья я дочь?

   — Вестимо, матушка, ведомо!

   — А коли ведомо, так вот вам моё слово. Вы — моя единственная защита. Меня хотят заточить в монастырь. Поможете мне?

   — Поможем! Поможем! Скажи, что делать нам?

   — Согласны ли вы идти за мной? Согласны не дать свершиться сему злодеянию?

   — Согласны, согласны! Веди нас! Перебьём всех твоих врагов!

   — Нет, только не кровь! Поклянитесь помогать мне, но не проливать ничьей крови!

После секундного недоумённого молчания отчаянное и слитное:

   — Клянёмся! Клянёмся!

Солдаты бросились целовать поднятый крест, после чего около трёхсот человек последовало за Елизаветой по Невскому к Зимнему дворцу.

Не доходя до дворца, Лесток отделил двадцать пять человек и поручил им арестовать Миниха, Остермана, Левенвольде и Головкина. У дворца остановились, пустив вперёд восьмерых, изобразивших из себя ночной дозор. Четверо караульных, не успев оказать никакого сопротивления, были смяты. Заговорщики ворвались в Зимний. Антон-Ульрих и Анна Леопольдовна были грубо разбужены и взяты под стражу, а Елизавета, взяв на руки Ивана Антоновича, вышла на улицу, навстречу радостной толпе.

Она была любима в гвардии и народе — благодаря простоте своего нрава и всегдашней доступности. Дочь Петра Великого, родившаяся в памятный день его возвращения после победы под Полтавой — 19 декабря 1709 года, Елизавета к моменту своего воцарения была столь прочно и давно отодвинута от вожделенного поначалу трона, что даже забыла мыслить о нём, сосредоточившись всецело на простых житейских радостях.

Отринутая высшим светом из-за нелюбви к ней чередующихся венценосцев и в силу незаконности своего рождения, Елизавета неминуемо должна была войти в тот круг, который бы её принял — армейского дворянства (гвардия вся сплошь, включая и рядовых, состояла из дворян) и простого люда, с умилением взиравших на «искру Петрову».

Живя поначалу под Москвой в Александровской слободе, она дружила с деревенскими девушками, каталась с ними вместе на санях, водила хороводы, пела песни. Когда Анна Иоанновна заставила её переехать в Петербург, она — не по расчёту, а по инстинктивной привязанности — сдружилась с гвардейцами, помнящими её великого отца-воина и преобразователя. Она крестила их детей, делала им подарки к праздникам, несмотря на своё довольно стеснённое материальное положение: ей, любящей и умеющей погулять, вечно не хватало денег.

Так что утром 26 ноября, встречая Елизавету победительницей, народ ликовал почти искренне. К тому же людей не покидала надежда, что перемены будут благодетельны, — всегдашняя надежда на лучшую долю при новых царях.

Однако самой Елизавете было не очень до веселья. Надлежало ещё решить ряд серьёзных, не требующих ни малейшего отлагательства вопросов, прежде чем предаться опьяняющему ликованию. И прежде всего — как быть с императором Иваном?

Почти сразу же после присяги в часовне Зимнего дворца — там присягали гвардейцы и насильно свозимые со всего Петербурга высшие чиновники империи царевне Елизавете — от её имени был выпущен манифест, смутивший уже вновь законопослушных верноподданных, ибо там ни единым словом не были оговорены её права и не употреблялось слово «императрица». Но слово было постоянно произносимо гвардией. И к этому надлежало прислушиваться. Сенаторы, свозимые на присягу, испытали это на себе. В их адрес раздался презрительный вопрос одного из преображенцев:

   — Сенаторы! Что им здесь надо?

Бряцанье оружия и смех товарищей послужили хорошим дополнением к риторике вопроса.

В десять часов утра Елизавета, делая вид, что подчиняется голосу народа, подтвердила своё провозглашение императрицей. Завершилась новая перемена царствования, завершилась эпоха.

Дабы покончить с этим воистину, она обратилась с вопросом к французскому посланнику Ла-Шетарди, много способствовавшего советами и деньгами свершившемуся перевороту и в силу этого доверенному лицу:

   — Что делать с брауншвейгским принцем?

Слово было произнесено — императора более не существовало. Ответ был молниеносен:

   — Следует позаботиться о полном исчезновении всех без исключения следов его царствования.

   — А какие, по вашему мнению, следует принять предосторожности применительно к Европе?

   — Задержать всех курьеров. Ваше Величество, задержать до тех пор, пока преданные ваши сторонники не объявят о вашем восшествии.

   — Преданные мне люди...

Маятник качнулся: из вчерашней неизвестности в который раз выходили на авансцену под яркий свет вчерашние анонимы, а недавно бывшие в самом средоточии жизни, власти и славы уходили в губительную тень. Правда, некоторым повезло: кого-то просто погнали к присяге, кому-то повезло, как Ласси.

В решающую ночь он спал дома. Внезапный грохот в дверь и вопрос в лоб:

   — За какое вы правительство?

   — За то, которое у власти! — олимпийское спокойствие и философический фатализм сохранили свободу и положение.

Другим повезло меньше: их свозили в Петропавловку, где заседала комиссия с вновь выплывшим на поверхность генерал-прокурором Никитой Трубецким. Говорят, что допрос, учинённый им Миниху, продолжался недолго.

   — Вы признаете себя виновным?

   — Признаю!

   — В чём же?

   — В том, что не повесил вас своевременно.

Бывший подчинённый Миниха по войне с Турцией, ответственный в ней за снабжение провиантом и доводивший её периодически до форменного голода, смешался. Смешок, послышавшийся за обоими — там пряталась Елизавета — прекратил допрос и вовсе. И тем не менее Миних был виноват, как и прочие арестованные по приказу Лестока, и сам знал это. Он был виноват в том, что в предшествующие годы был у власти, а теперь пришло время платить по счетам. Это знали и судьи, один из которых — чудом уцелевший и только что вернувшийся из ссылки Василий Владимирович Долгорукий — был особенно непримирим.

И вот приговор:

   — ...Государственного преступника Остермана... подвергнуть смертной казни... колесованием...

Остерман кривится от боли в подагрических ногах и осторожно поправляет парик, почему-то начавший сползать на глаза.

   — ...Миниха... четвертованием...

Фельдмаршал спокойно усмехается в глаза Трубецкому: что ж — пожито неплохо, пора и честь знать.

Остальные — Левенвольде, Головкин, Менгден и прочие — помельче — также получают своё.

Народ, собравшийся поглазеть 18 января на Васильевский остров, как будут казнить его долголетних правителей, так и не увидел этого. В последнюю минуту смертная казнь была заменена ссылкой, и с лобного места потянулись печальные возки в далёкую и страшную Сибирь.

Большинство из них умрёт в ссылке, Остерман в 1747 году, Головкин — в 1755 году, Левенвольде — в 1758-м. Миних же выдержит всё и вернётся, дабы ещё раз сказать своё слово. Но это будет ещё не скоро.

Подножие трона, занимаемое доселе этими людьми, опустело лишь на миг. В силу входили новые люди нового царствования: Лесток — этот, правда, ненадолго, Разумовский, братья Шуваловы. Безродные поначалу, они тоже скоро становились баронами, графами, князьями...

Глава II ОБРЕТЕНИЕ СЕБЯ

Абоский договор сделал Петра Румянцева не только полковником, но и графом, ибо главный его дипломатический виновник — Александр Иванович Румянцев — был пожалован графским достоинством по нисходящей, то есть со всем своим потомством, с девизом по латыни «Non solum armis», что означало «Не только оружием».

Несмотря на резкое изменение своего положения, полковник граф Румянцев продолжал эпатировать столицу молодецкими выходками — как до этого Берлин, Выборг, Гельсингфорс. Как-то раз Елизавета Петровна, узнав об очередной проделке младшего Румянцева, отправила его к отцу для примерного наказания. Тот приказал подать розог.

   — Да ведь я — полковник!

   — Знаю и уважаю твой мундир, но ему ничего не сделается: я буду наказывать не полковника, но сына.

   — Батюшка, раньше вы так не поступали.

Верно, — вздохнул отец. — И теперь об этом жалею ежедневно и еженощно. Верно говорится: «Любя и потакая чаду своему, мы его губим». Если бы я это делал своевременно — разве ты позорил бы сейчас мои седины? Воистину ты — как притча во языцех. Уже дня не пройдёт, чтоб императрица не поинтересовалась, что ты ещё учудил? Но лучше поздно, чем никогда. Прошу! — и сделал по направлению лавки широкий приглашающий жест.

Свист розог, осторожное кряхтение. Наконец полковник, почёсываясь, встаёт.

   — Благодарю, батюшка, за науку.

   — Не за что, сынок. Всегда готов поделиться с тобой всем, что имею и знаю. Пшёл вон.

Вскоре после сего вразумления Пётр Румянцев получил под своё командование Воронежский пехотный полк...

Об этом-то и думал сейчас атлетического сложения полковник, развалившийся в блестящем мундире и с чубуком в руках на просторном диване. Что скоро волей-неволей придётся покинуть блестящую столицу и окунуться во все прелести гарнизонной провинциальной жизни, которых он лишь краем хлебнул в шведскую кампанию, но казалось, что сыт ими уже навсегда. А тут ведь будешь фактически одним из главных воинских начальников в городе! Сколько глаз вокруг, сколько доброхотов извещать о каждом твоём шаге! Б-р-р! Ужас! В полном смысле этого слова — ужас. А, плевать. Хоть день — да наш!

   — Ванька, карету!

И, бросив трубку на пол, вышел из комнаты. Карета — у подъезда. «Ну, что ж, посмотрим, каковы в Петербурге комедии. А то только сам их учинять успеваешь, а как другие представляют — всё повидать недосуг».

Но тихое и мирное посещение театра — как поначалу планировал — не получилось и на этот раз. И чёрт его дёрнул усмотреть что-то не совсем обычное у ординарнейшего унтер-офицера, пытавшегося перед ним прошмыгнуть в дверь! То ли отсутствие чинопочитания, больно задевшее ещё молодое самолюбие, то ли что-то в выражении лица или походке. Словом, вмешался.

   — Унтер, ко мне!

А тот, вместо того, чтобы чётко подойти, да объяснить: так, мол, и так, ваше высокоблагородие, шёл от друзей задумавшись, простите покорнейше, более ни в жизнь не повторится — вдруг в бега.

Тут уже иная комедия. Забыв о желаемой самому себе тихости — бегом за ним. Унтер — от Румянцева. На ходу вырывая шпагу, полковник вопил:

   — Караул!

Унтер, сунувшийся было туда, куда направлялся, заметил пристальный интерес к нему уже и прочих военных, бывших внутри, и дёрнул по улице. Но, голубчик, далеко не ушёл. И оказался полковник Румянцев прав; никакой это не унтер-офицер, а английского посла скороход, невесть зачем в мундир российский влезший.

Скорохода отправили обратно к его послу. А следом двинулся и Румянцев, не желая бросать дело на полдороге: комедия, естественно, побоку. Вот она, подлинная-то комедия!

   — Господин посол, честь имею представиться, полковник граф Румянцев!

   — Чем обязан, господин полковник?

   — Мною с помощью караула был задержан ваш скороход...

   — Вами? Английский скороход? Это оскорбление флагу!

   — Простите, господин посол, я не докончил. Я бы хотел объяснить вам всё и уяснить для себя, почему английский скороход...

   — Вот именно, почему английский скороход задерживается русским полковником! Извините, сударь, я вынужден прекратить с вами беседу! Мне нанесена обида, о чём и будет доложено мною Её Императорскому Величеству. Честь имею!

Ошеломлённый экспансивностью флегматичного — как он знал — англичанина, Румянцев вышел вон, бормоча: «Честь имею! Дурак! Хотя дурак-то это я. И чего полез?» От огорчения, приехав домой, завалился в кровать. Но скоро его разбудили — звал отец. И опять — свидание с английским послом, который на этот раз — сама любезность.

   — Пётр Александрович, я уже переговорил с вашим батюшкой и поблагодарил его за воспитание такого примерного сына...

Александр Иванович хмыкнул, Пётр Александрович хлопнул глазами.

   — Ваши проницательность и бдительность достойны всяческого уважения и свидетельствуют, что, несмотря на свою молодость, мундир ваш вы носите по праву. Мы провели расследование сего прискорбного случая, и я прошу прощения за свою резкость и приношу вам благодарность за то, что вы распорядились своевременно прислать ко мне нашего сотрудника. Я надеюсь, что это незначительное происшествие останется между нами, в противном случае нам придётся объяснять, из каких соображений наш сотрудник надел российский мундир. А все эти публичные выяснения и объяснения. Вы знаете.

   — Охотно принимаю ваши извинения, господин посол. Особливо, ежели до меня принял их батюшка.

   — О да!

   — Вы понимаете, что была задета не только честь мундира, но и честь моего имени.

   — Увы!

   — Но теперь всё забыто, господин посол. Но всё же позвольте один вопрос.

   — Сколько угодно, граф.

   — Зачем вашему скороходу сие понадобилось?

   — Увы, он и сам затрудняется с ответом. И лишь запах портера, исходящий от него, может служить путеводной нитью.

   — A-а, тогда понятно. Счастлив был познакомиться, господин посол!

   — Взаимно, господин полковник! Разрешите откланяться, господа!

Румянцевы захохотали, когда за послом ещё закрывалась дверь.

И вот смехи эти в прошлом — иногда кажется в таком далёком, как будто в прошлой жизни, а ныне командир Воронежского полка весь в делах и заботах. Только что он вернулся из Орла, где участвовал в работе следственной комиссии по делу о беспорядках. Насмотрелся всего: и нищеты, и отчаяния, и пыток. А теперь вот, извольте, новая работа, и хоть и личная, а всё одно — докука. Отец всё считает его маленьким — хочет пристроить получше. Теперь вот надумал женить. И ладно бы только он. А то и императрица, запомнившая его, тоже желает ему счастия. Счастия, какое видится им самим. Он вновь взялся за письмо отца: «Такой богатой и доброй девки едва найтить будет можно... Её богатее сыскать трудно. За ней более двух тысяч душ, и не знаю не будет ли трёх! Двор Московский... каменный великий дом в Петербурге... Конский завод и всякий домашний скарб».

Разумеется, он помнил эту сейчас намечаемую невесту. Дочь Артемия Волынского Мария, действительно, считалась богатейшей невестой России. Елизавета Петровна вернула ей всё конфискованное у её отца и ещё добавила от себя. И девушка ничего — симпатичная, спокойная. Но не лежит у него к ней сердце! До сих пор — после всех его похождений — он с закрытыми глазами может вообразить себе лишь одну — ту девочку Катю Голицыну, которая в доме опального верховника Дмитрия Михайловича Голицына угощала их с отцом чаем. Сколько лет прошло, а он всё помнит. И решив для себя, что жениться он будет только по любви, Румянцев не поехал на смотрины в Петербург, и дело на этом и прекратилось.

А вскоре полк Румянцева перевели в Москву...

Знать в основном вся была в Петербурге — поближе к трону, живущих в Москве было не так уж и много, и поэтому нет ничего удивительного, что Пётр Румянцев скоро перезнакомился с большинством из них. А кое с кем он уже и был знаком.

   — Здравствуйте, Екатерина Михайловна. Вы помните меня?

   — Конечно, я поила вас чаем. Дядя был ещё жив...

   — Мир его праху. Я до сих пор помню вкус этого чая.

   — Да? А мне тогда показалось, что вы пьёте лишь из вежливости.

   — Нет. Просто я отвлекался.

   — Да, разговор с дядей — вы с вашим батюшкой тогда долго у него пробыли...

   — Не только. Екатерина Михайловна...

   — А что же ещё? Дорога?

   — И это тоже. И снова не всё. Мне запомнилась тогда и девочка — хозяйка в доме.

   — Полно вам, Пётр Александрович! У нас хоть и не столица, но кое о чём мы также наслышаны.

   — Не смею отрицать. Но ведь вы знаете тогда и то, что это были планы Её Величества и отца. Я здесь не при чём.

   — Мы наслышаны не только о Волынской.

   — Ах, ну да. О чём же ещё говорить, если не мыть кости ближним и дальним, знакомым и незнакомым!

   — Особенно когда они этого заслуживают!

   — Вы улыбаетесь? Слава богу. Больше всего мне не хочется именно в ваших глазах предстать чудовищем.

   — Что вам до моего мнения? Сегодня вы здесь, а завтра — уже нет.

   — Я хотел бы возвращаться сюда всегда.

   — Вот как? И это вы всерьёз?

   — Совершенно серьёзно, Екатерина Михайловна.

   — Знаете, Пётр Александрович, то место, где тебя ждут, должно быть единственным местом, а не очередным. Только в этом случае можно надеяться, что двери для тебя будут открыты, очаг — гореть, а стол — накрыт.

   — Знаю, Екатерина Михайловна. Наверное, это и есть счастье.

Через год — в 1748 году — они поженились. И в этом же году полк Румянцева во главе со своим командиром в составе корпуса Репнина принял участие в походе на Рейн — в поддержку недавно вступившей на австрийский престол императрице Марии-Терезии. Русский корпус, появившись в Европе, подкрепил права австрийской императрицы и добился временного замирения в центре Европы.

Вскоре по возвращении из похода его отец, генерал-аншеф и кавалер Александр Иванович Румянцев скончался.

Отныне он оставался единственным мужчиной в семье. Время беспечной юности минуло навсегда.

Это сказалось и на его службе. Раньше плывший, в общем-то, по течению, он теперь всерьёз увлёкся военной наукой, постепенно вспоминая когда-то прочитанное, увиданное, услышанное. Обдумывая и анализируя это. Доставал и новые книги. И скоро уже с чёткой уверенностью осознания говорил офицерам:

— Господа, приверженцы господствующей сейчас линейной тактики не учитывают, что победа лишь в редчайшем случае — если брать сражения всех великих — достигается мерным сосредоточением в нужное время в нужном месте подавляющего преимущества. Медленное движение пехоты и кавалерии не в силах дать этого. Особенно — при построении в линии. Колонны более мобильны и компактны, а стало быть, более страшны неприятелю, поскольку позволяют нанести неожиданный удар.

Теперь о холодном оружии. Конечно, я не ратую безоговорочно за седую старину и признаю роль огненного боя, но лишь когда сие оружие в надёжных руках, в умелых. Пальба впустую бессмысленна и опасна, ибо противник, побывав под нашими залпами и не понеся потерь, лишь разъярится, наши же солдаты, произведя пальбу и не видя её результатов, упадут духом. Другое дело — массированный удар холодным оружием. Дело офицеров при этом — не дать солдатам дрогнуть в первый момент, далее же — священное очищение боем, его азарт сами сделают всё необходимое.

Это было непривычно, хотя и не так уж и сложно. Это почти лежало на поверхности, и кажется, что ты сам мог бы до всего этого додуматься — но лишь тогда, когда первый, поднявший это, растолкует тебе. Кто-то принимал правоту Румянцева, но многие — и нет. Семилетняя война убедила маловеров.

Граф Алексей Григорьевич Разумовский приоткрыл один глаз и хрипловатым голосом произнёс:

   — Ну-ка, говори, что ты там нашкребал.

   — Ваше сиятельство, — торопко начал секретарь, — осмелюсь напомнить, что сии слова вы сами мне продиктовать давеча изволили.

   — Да не части, хлопче, не части. Делай шо говорять. Сказано тебе, так повтори. А шо я тоби говорил, то я и так знаю. Память кой-какая ещё есть.

   — Начинать, ваше сиятельство?

   — Давно уж пора. Слухаю.

   — Ваше Императорское Величество! Государыня! Ты можешь сделать из меня кого хочешь, но ты никогда не сделаешь того, что меня примут всерьёз, хотя бы как простого поручика». Всё, ваше сиятельство!

   — Добре. Запечатай и отправь. И дай мне булаву.

   — Жезл, ваше сиятельство.

   — Ну, нехай жезл. Дай сюда и ступай вон. Воли много берёшь, советник. Смотри, этим жезлом и попотчую.

Секретарь, зная нрав графа, исчез, приседая и кланяясь, в минуту.

Разумовский взял в руки жезл и начал его вертеть в больших, красивой лепки руках. Его смуглое выразительное лицо было задумчивым и печальным. Он тихонько насвистывал протяжную украинскую мелодию, а жезл поблескивал перед его глазами своими украшениями и гранями. Фельдмаршальский жезл. Итак, с оного 1756-го года он граф Разумовский — фельдмаршал. Граф и фельдмаршал усмехнулся, взгляд его затуманился. Он вспомнил. Последнее время он воспоминал всё чаще...

Маленькую деревенскую церковь в Лемехах, что на Украйне, казалось, до основания сотрясал могучий бас. Местные, уже давно привыкшие к нему, только одобрительно кивали в наиболее, на их взгляд, удачных местах, новый же здесь человек — полковник Фёдор Степанович Вишневский, возвращавшийся из Венгрии в Петербург, куда он ездил по серьёзному государственному делу — закупал для императрицы Анны Ивановны любимое венгерское вино — был поражён. Он не поленился выяснить, кто же так поёт. Оказалось — молодой крестьянин Алексей, имевший по отцу кличку Разум, поскольку тог любил повторять о себе: «Что за голова, что за разум!» Оправдывая семейное прозвище, Алексей быстро согласился поехать в столицу и стать певчим императорского двора. Услыхавшая его принцесса Елизавета Петровна настояла, чтобы певца уступили ей. Вскоре Алексей потерял голос и сделался бандуристом. И скоро, показав и здесь себя с наилучшей стороны, он стал управляющим одного из поместий принцессы, а потом и всего её не очень обширного хозяйства.

После возведения Елизаветы Петровны на Российский престол Разумовский начал быстро повышаться в чинах. В конце 1742 года произошло ещё одно событие, о котором даже и присниться не могло молодому казаку, трясущемуся в лёгкой кибитке в сопровождении Вишневского на пути к Петербургу, к славе, богатству и почестям — в деревенской церкви в Перове, недалеко от Москвы, он тайно обвенчался с императрицей. А через два года император Австрии пожаловал его графом Священной Империи, приписав ему в этом дипломе княжеское происхождение. Разумовский первым высмеял наличие таких предков у себя, но императрице перечить не стал, и на Руси появился новый граф, в детстве пасший коров и любивший играть на сопелке.

Брак так и остался тайной, поскольку почти одновременно с ним — в ноябре месяце — был опубликован манифест Елизаветы, провозглашавший голштинского герцога Карла Петра Ульриха, сына своей сестры Анны Петровны, великим князем и своим наследником. Это была гарантия силам, возведшим её на престол, что она не изменит тому умонастроению, наличие которого у неё и побудило участниковдворцового переворота поддержать её в решающую ночь.

Это было подтверждение её лояльности лейб-компании — той роте Преображенского полка, которая поддержала её в ночь с 25 на 26 ноября 1741 года. Они стали личной гвардией императрицы Елизаветы, которой позволялось всё. Они поссорились с князем Черкасским, великим канцлером, когда им показалось, что он плохо исполняет их всё более возрастающие требования. Компанейцам попытались объяснить, на какого важного барина они дерзают напасть, на что ходатаям канцлера было отвечено:

   — Он важный барин, пока нам заблагорассудится!

Елизавета подписала указ, предписывающий чеканить на оборотной стороне рубля фигуру гренадера. Когда в 1748 году одного из наиболее приближённых к императрице людей — Петра Шувалова высокопоставленные военные попросили ускорить решение ряда больших и сложных вопросов, он меланхолично ответил:

   — Я занят делами лейб-компании. Лейб-компанейцы прежде всего. Таков указ императрицы!

Они были её опорой... В этом сказывались элементы патриархальности — Елизавета, как и Анна, были по сути своей барыни-помещицы, не отличавшиеся большим государственным умом и не желающие понимать, что подобное протежирование сил, позволяющих удерживаться на плаву, некоторым образом роняет достоинство власти. Как барыня она подбирала себе людей или лично преданных (лейб-компания), или просто приятных (таковы фавориты). Но монарх должен обладать — если не обладает государственным разумом — хотя бы государственным инстинктом, иначе ему не удержаться у кормила власти. И как следствие этого, императрица должна была себе подбирать людей, способных оказать ей помощь в управлении страной.

Выбор не всегда был удачен, — людей, готовых решать державные дела, иногда просто не хватало — бироновщина дала свои плоды, но это происходило не по злой воле Елизаветы. Она гордилась Россией и любила её, несмотря на все испытания, выпадавшие стране. Могущество российской державы в эти годы, несмотря на ряд обстоятельств, могущих привести её к гибели. Именно в эти годы произрастала целая плеяда людей, принёсших в дальнейшем славу отечеству.

Но Елизавета Петровна не была в полном смысле этого слова правителем. Самодержица — да. Когда при ней произнесли титул великого канцлера, она сказала: — В моём государстве великими являются только я и великий князь. Да и тот только призрак.

Но государственным человеком она не была. Она действовала, скорее, поддаваясь эмоциям, иллюзиям и воспоминаниям.

Преклонение её перед памятью отца доходило до такой степени, что некоторые свои письма она подписывала «Михайлова», поскольку Пётр в своих заграничных путешествиях имел псевдоним «Михайлов».

Буквально через несколько недель после восшествия Елизаветы кабинет министров, образованный во времена Анны Ивановны, был упразднён и первенствующее место в делах управления государством снова занял Сенат, «как при Петре Великом». Но уже на следующий год кабинет был восстановлен, значение же и роль коллегии постепенно, но неуклонно падали.

Зато на протяжении всего царствования влиятельную силу, как своеобразное дополнение и своеобразный противовес официальным органам государственной властью, наряду с фаворитами и лейб-кампанией, представлял и особый женский кружок, попасть в который считалось великой честью, — занимавшийся чесанием императрициных пяток на сон грядущий. Кроме этого, они ещё и нашёптывали что-нибудь императрице, чтобы та не скучала, нашёптывали то, о чём их просили лица, принадлежащие к сфере политической. И часто эти ночные нашёптывания трансформировались в дневные указы и рескрипты...

Такая же простота нравов царила и в развлечениях Елизаветы.

Любила поездки на природу, обеды в летних палатках, прогулки верхом и охоту. Между прогулкой и охотой, собрав своих фрейлин, она любила поводить с ними на лужайке хороводы. Утомившись, приказывала:

— Девки, пойте!

После пения — лёгкий сон в тенёчке на специально раскинутом ковре. Одна из девок отгоняла мух, остальные стояли рядом, чуть дыша, если кто начинал болтать, в него летел Елизаветин башмак.

Были любимы и дальние поездки. Периодически на несколько месяцев она переезжала из Петербурга в Москву. Петербург пустел, сенат, синод, коллегии — иностранная и военная, казна, дворцовая канцелярия, почтовое бюро, вся дворцовая и конюшенная прислуга должны были её сопровождать. На всё это требовалось до 19 000 лошадей.

Особое благоволение высказывалось к быстрой езде: в карету императрицы впрягали дюжину лошадей и пускали их вскачь. Рядом бежала полная запасная упряжка, и как только одна из лошадей падала, её сразу же заменяли. В 1744 году было предпринято путешествие в Киев. Старшина, желая поразить грандиозностью своего уважения и щегольнуть богатством, потребовал 400 коней. Алексей Разумовский, рассмеявшись, покровительственно похлопал по плечу отставшего от жизни провинциала:

— Надо в пять раз больше!

Вся эта роскошь — императрица имела несколько тысяч платьев, обычно надевавшихся раз в жизни — помноженная на мотовство ближнего и дальнего окружения императрицы, тяжким бременем ложилась на плечи простого народа, прежде всего крестьян.

Сенат в середине 1750 года доложил императрице, что средний доход последних пяти лет — не считая подушной подати и некоторых других видов пополнения государственной казны — где-то около четырёх миллионов, тогда как средний расход более четырёх с половиной миллионов. Ещё в 1742 году прусский посланник в России извещал своего короля, что «все кассы исчерпаны. Офицеры десять месяцев уже не получали жалованья. Адмиралтейство нуждается в 5000 рублей и не имеет ни одной копейки». Правда, справедливости ради, следует заметить, что хронологически подобное положение дел следовало пока прежде всего инкриминировать Анне Ивановне и Бирону с сотоварищами...

Всегда прослеживалась прямая связь: с ухудшением условий жизни народа растёт его сопротивление, периодически начинающее приобретать открытые и явные формы и соответственно этому ужесточаются показания, при помощи которых монархи стараются сбить волну народного протеста. На всём протяжении XVIII века наказания ужесточались, и к моменту воцарения Елизаветы они были весьма и весьма суровы. С жизнью подданных не церемонились — главное было дать наглядный пример всем остальным потенциальным бунтовщикам. Время было жестокое, палачи работали не покладая рук. А Елизавета начала с того, что уничтожила смертную казнь. Не юридически, так фактически, ибо за годы её царствования ни один политический или уголовный преступник не был казнён.

В это же время были запрещены и пытки при проведении множества процессов — и нет им числа! — вызванных возмущениями крестьян.

Но осознавая свои обязанности в защите собственных прав и прав всех тех, кто владел в стране землёю, дворцами, крестьянами, лавками с товаром и хорошими деньгами, она, следуя традиции своих царственных предшественников, отнюдь не отменила наказания кнутом.

Что же такое кнут, лучше всего станет понятно из указа отнюдь недобропорядочной императрицы Анны. В нём предписывалось в некоторых случаях наказания заменять кнут розгами, «дабы виновные остались годными для военной службы». Некоторые палачи-умельцы с нескольких ударов могли убить человека, а единым — перерубали деревянную лавку.

В 1748 году граф Брюс, назначенный императрицей комендантом Москвы, резко возражал против ограничения количества ударов, непосильных наказуемым кнутом. Пятьдесят ударов, кои предписывал наносить закон, ему казались очень незначительными.

   — Но, ваше сиятельство, — пробовали возражать ему, — ведь нанесение более пятидесяти ударов — это значит убить виновного!

   — Ну и что же? Ведь речь идёт о замене смертной казни...

А кнут присуждался иногда за весьма малое, как было с одним купцом, осмелившимся взять за фунт соли пять копеек при установленной цене 4 5/8.

Бирон в предшествующие годы знал, что говорил, когда заметил: «Россией можно управлять лишь кнутом и кровью!» Менялось многое, неизменными оставались интересы сословия.

Первые годы правления Елизаветы Петровны — после заключения Абоского мирного договора — прошли для России без войн. Поход на Рейн — лишь незначительный эпизод, если учесть общеевропейскую обстановку. Но в конце своего правления императрица логикой малозначимого поначалу и в отдельности внешнеэкономических акций подвела страну вплотную к войне, вошедшей в историю под названием Семилетней, которая прекратилась только с её смертью. Именно эта война сделала имя Румянцева одним из наиболее известных в европейских военных кругах и во всём российском обществе.

После окончания войны за Австрийское наследство, в которой русские приняли участие корпусом Репнина, возросшая мощь Пруссии вызывала опасения французского двора, Алексей Бестужев-Рюмин с 1744 года — канцлер, сиречь глава внешней политики России терпеливо внушал Елизавете, постоянно отвлекавшейся от скучных истин, высказываемых канцлером монотонным скрипучим голосом:

   — Государь французский Людовик XV никогда не устанет бороться с своим извечным противником — Англией за колонии, особливо индейские, да и мировое господство уступать не хощет.

   — Господи, всё людям неймётся! Нечто земли им не хватает?

   — Хватает, Ваше Императорское Величество, но кто же откажется от большего?

   — Это точно. Однако при чём же здесь Пруссия?

   — После утверждения Марии-Терезии на престоле Англия помогает Пруссии, видя в ней гаранта неприкосновенности своих ганноверских владений — ведь обсюзерены помогают лишь золотом, а не людьми, обычный приём островитян, привыкших таскать каштаны из огня чужими руками. Но Фридриху люди и не нужны — у него и так лучшая армия в Европе. А золото очень кстати. И не поймёшь тут: то ли англичане платят ему, чтобы он защищал их Ганновер от французов, то ли из опасения, как бы пруссак на него не покусился. Дело запутанное.

   — Скажи уж лучше политическое.

   — Истинно так, матушка-императрица.

   — Ну а нам-то с этого какой резон? Я уж изрядно запуталась во всех этих договорах и конвенциях. Как бы нам опять не попасть впросак как в последней войне со шведом.

   — Не попадём, Ваше Величество. Позвольте продолжить?

   — Ну, давай, продолжай...

   — Итак, извольте обратить ваше просвещённое внимание на то, что Франция — в противовес Англии — начала оказывать помощь Габсбургам, желая тем самым заручиться союзником против Фридриха, который рассчитывает на первенство в делах германских — в ущерб Австрии. Исходя из этого Людовик французский и с нами дружбы ищет. Мы же, по моему разумению, должны всецело поддержать идею сего альянса, ибо и для нас король Прусский опаснее всех и является всегдашним и натуральным России неприятелем.

   — Пока, канцлер, я так и не поняла почему.

   — Его планы о полном подчинении Польши Пруссии и стремление посадить на Курляндский престол брата своего Генриха Гогенцоллерна тому причиной.

   — Откуда же? И правда ли?

   — Наши агенты европейские передают. Да и посланник французский о том же говорит. Есть и сведения из самой Курляндии...

   — Посланник чужеземный нам не указ...

   — Всё подтверждается, Ваше Императорское Величество.

   — Ну, что ж, значит, пора унять сего предприимчивого государя. Действуйте, Алексей Петрович!

Разговоры на подобные темы велись в кругу, естественно, весьма ограниченном, так что мало кто и думал о возможности войны для России.

Мало думал об этом и Пётр Румянцев. За несколько дней до наступления нового, 1756 года, а именно 25 декабря, ему был пожалован чин генерал-майора. Он получил его через двенадцать лет после предыдущего полковничьего, и теперь мог смело всем смотреть в глаза, не боясь ни усмешки, ни завистливого укора.

   — Я, Катя, — говорил он жене, — отныне могу всем сказать: чин свой выслужил, не милостью лиц вышестоящих, не исканиями родных и друзей, а токмо делами своими.

   — Да уж. Сколько продвинулось за эти годы, а ты всё в полковниках!

   — Ничего, жена. И в тридцать один не страшно ещё в генерал-майорах быть — времени впереди достаточно. Мы ещё своё возьмём. Главный порог пройден: генералы — все на виду, так что зависит токмо от нас. Что заслужим — то и получим.

   — Дай-то бог.

   — Хотя, конечно, да ведь недаром говорят: бог-то бог, да сам не будь плох!

   — Вот и не будь!

   — Да уж постараюсь!

   — И знаешь, Петя, что. Вот ты сейчас сказал: всё, мол, зависит от меня — что, мол, заслужу, то и получу. Но ведь заслуживать будешь — стало быть, кто-то оценивать будет, а ты ведь бываешь иногда весьма и весьма несдержан, и...

   — Не искательствовал, не льстил и впредь не намерен! И это говоришь мне ты, Голицына! Разве ты забыла нашу первую встречу? У кого мы тогда свиделись? Не у твоего ли дяди Дмитрия? Ты и ему бы сказала то, что сказала сейчас мне? Или мне — и только мне — сие можно говорить?

   — Прости, я не хотела тебя обидеть. Я хотела как лучше.

   — Мы все хотим как лучше. Но не всегда это получается. Все дороги в преисподнюю начинались с благих намерений. Но это, в общем-то, так, к слову. Не будем омрачать Рождества.

   — И твоего назначения, дорогой.

   — Да уж, праздник к празднику!

Через десять дней был и третий праздник — день рождения, спустя месяц после которого он получил новое назначение — в Ревель, в стоящую там Лифляндскую дивизию. Отбывая по месту службы, Румянцев доносил об оном главнокомандующему генерал-фельцейхместеру Петру Ивановичу Шувалову лаконичным рапортом: «Во исполнение вашего высокографского сиятельства ордера я сего числа к команде в Ревель выступил, о чём вашему высокографскому сиятельству покорнейше доношу». Искательствовать он намерен не был.

Однако на новом месте он пробыл не долго — в воздухе всё отчётливее пахло войной, и Румянцева отозвали назад, в Петербург, откуда он скоро — по получению секретного задания — спешно выехал в Ригу. Ему, наряду с ещё двумя молодыми и перспективными генералами — Василием Долгоруковым и Захаром Чернышёвым, поручалось приступить к созданию отборных боевых частей, традиционно отличавшихся в бою специальной подготовкой и мужеством, — гренадерских полков, набираемых из гренадерских рот пехотных полков.

Это распоряжение было отдано уже новым высшим военным органом — «Конференцией при высочайшем дворе». «Конференция» взяла на себя не только обязанности Высшего военного совета, но и всё руководство внутренней и внешней политикой России. Она занималась разработкой стратегии будущей войны — предполагалось, что непосредственное командование армии в войне с Пруссией будет лишь покорным исполнителем решений «Конференции», — занималась и вопросами комплектования войска, чему и стало следствием новое назначение Петра Румянцева.

Конференция приняла план подготовки к войне армии и флота; Румянцев сформировал Первый Гренадерский полк.

31 июня 1756 года Пётр Шувалов — один из членов «Конференции» — доложил Военной коллегии о маршруте русских войск в Восточную Пруссию. Менее чем через два месяца после этого, видя, что коалиция против него обретает весьма зримые и весьма опасные черты — к союзу России и Австрии примкнули Франция, Саксония и Швеция — Фридрих решил показать всем, что отнюдь не безопасно иметь его своим врагом: он вторгся в Силезию.

Российская армия, растянувшись по западной границе, к непосредственным боевым действиям готова не была. Румянцев возмущался:

   — Что за страна такая! Ведь всегда так: уже ведь и пора, и знают все об этом, а пока по башке нам не дадут — ведь и не почешемся!

Его утешали:

   — И что вы возмущаетесь, генерал! Сами же сказали: всегда так. Стало быть, не нами заведено, не нам и ломать! А в утешение вам — не одни мы не готовы, союзники наши тоже не больно-то...

   — А мне на них плевать! И накладки европейские за образец держать не намерен! Впрочем, как и достижения, — добавлял он, остывая. — Своей головой жить пора! — вновь горячился.

А время шло. Только в сентябре утвердили командующего русской армии — генерал-фельдмаршала Степана Фёдоровича Апраксина. Тут уж возмущался не один Румянцев. Все — от солдата до генерала — знали, чего реально стоит их новый фельдмаршал, любитель хорошего стола и гардероба, личный обоз которого даже в районе боевых действий, случалось, состоял более чем из пятисот лошадей.

   — Ну, что, господа, — злорадствовал Румянцев, — а каково теперь ваше мнение, что должно оставлять, а что ломать в порядках наших?

   — Не ехидствуйте, генерал, — отвечали ему те, кто имел ещё слабый запал поспорить, — вы ведь тоже с нами совместно, под командой сего стратега воевать пойдёте!

   — Пойду, — соглашался Румянцев. — но когда мне оторвёт голову ядром — случайно, разумеется, — просто командующий поставит всю свою армию от большого ума под пушки Фридриха, я буду спокоен — вслед за моей отлетят и ваши головы, столь боящиеся задуматься!

   — Ну, хорошо, задумаемся мы. А дальше что? Плетью обуха не перешибёшь! Фельдмаршал наш ставлен самим канцлером Бестужевым-Рюминым! Вы что-нибудь имеете сказать канцлеру? Или персонам — членам Конференции? Так что сидите, ваше превосходительство, и не чирикайте! И вообще — побоку все серьёзные разговоры и вопросы, от невозможности решения которых бишь болит голова! Пусть она лучше болит от другого! Где ваш стакан, генерал?

Король Прусский Фридрих II разговоров сих не слыхал, иначе бы — как человек по-европейски воспитанный и вежливый — поспешил бы с ними согласиться. Но и не слыша их, он поступал так, как будто был их участником, то есть особого внимания на русскую армию не обращал.

Он считал, что основные события развернутся в Силезии, Богемии, Саксонии. Восточная же Пруссия может особо не опасаться нашествия восточных варваров: как по их слабости, так и благодаря тому, что, выведя лучшие войска на основные театры военных действий, он всё же оставил губернатору Пруссии фельдмаршалу Гансу фон Левальду порядка тридцати тысяч во главе с блестящими офицерами — Манштейном, Мантейфелем, Доной, кавалеристами Платтеном, Платтенбергом и Рюшем. Фридрих всё рассчитал ещё в самом начале войны — в 1756 году.

А теперь шёл уже следующий, 1757 год. В июне, согласно планам «Конференции», военные действия наконец начались — генерал-аншеф Фермер взял Мемель. Тогда же русская армия начала медленное движение к Кёнигсбергу. Одна из ночёвок в пути пришлась на местность на западном берегу реки Прегель, невдалеке от забытой Богом и людьми деревушки Гросс-Егерсдорф.

Шёл 1746 год. Физик, химик, ритор и многое, многое другое Ломоносов читал свою оду на день восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны. Каждый год этот день отмечался одами и другими поздравлениями словесными — в стихах и прозе. Это — традиция. «Дщери Петровой» Ломоносов польстил ещё в момент её восшествия, напомнив ей о её родителе и прямо требуя быть продолжательницей дел его державных. Елизавета, вспоминая эти строки, всегда умилялась. Именно благодаря своему поэтическому дару Михайло Ломоносов был поначалу известен верховной власти и даже иногда пользовался её покровительством.

На следующий год была ещё одна ода. Но каждая последующая декларировалась создателем со всё меньшим энтузиазмом. Ибо ничего не менялось. Засилье иноземное в делах академических продолжалось, несмотря на нового её президента — брата Алексея Разумовского — Кириллы. Гот, недавно дебютируя на этом посту, произнёс речь вроде бы и дельную — разумеется, не им составленную. Куда ему до таких мыслей в восемнадцать-то лет! Но всё равно — значит, советчики хорошие. А говорил Кирилл:

— Господа профессора, как ни прискорбно мне сие констатировать, но вынужден: думаете вы, учёные почтенные, токмо о прибавлении жалования и получении новых чинов. Под предлогом же несовместимости науки с принуждением — бездельничаете!

Академики заёрзали.

Год миновал с тех пор, а впору удивляться: как ничего не делали — так и не делают, хотя и есть нововведение. Старая лиса Шумахер, советник академической канцелярии, фактический заправитель дел Академии, умудрявшийся сидеть на своём месте при всех переменах державной власти, усидел и на этот раз и настоял на новом регламенте, коий обязывал членов астрономической и космографической секций расширять границы империи открытием новых стран, физиков — эксплуатировать новые рудники, математиков же — основывать новые мануфактуры. Торжественные заседания Академии с его же лёгкой руки посвящались рассуждениям на странные темы, такие как, например, о глазном клавесине аббата Кистель, которого Вольтер и Руссо дружно признавали безумцем.

Ломоносов допытывался:

   — Господин Шумахер, как всё сие это назвать?

   — То есть, господин Ломоносов?

   — А то и есть, что тут делом занимаешься, ночей не спишь, а вы...

   — Что мы?

   — Жалование да харчи переводите!

   — Сии мысли у вас от общей невоспитанности, господин Ломоносов, извольте прекратить!

Разговор этот не забывался. И уже позднее оного жаловался он своему приятелю — одному из немногих в Академии — Степану Петровичу Крашенинникову:

   — Конечно, всякая власть — от бога. Существовать без неё никак нельзя. Но ведь она же не просто так дана нам! Иначе сказать: сие есть необходимое зло, признание которого и падение ей же даёт возможность заниматься настоящим делом...

   — А в чём же оно?

   — Будто и сам не знаешь... Множество проявлений его суммировать можно кратко — служение Отчизне. Или не во имя этого ты по Камчатке на карачках ползал?

   — Ну, ладно, ладно, не гневись попусту-то. Побереги гнев свой для других.

   — Что ж, продолжу. Когда сие зло упорядочено и, стало быть, терпимо, с властью мирятся. Когда же оно чрезмерно, когда забывают стоящие над тобой для чего они, в общем-то, назначены и рвут всё токмо под себя — тогда нельзя молчать и бездействовать.

   — Да немцы сии все Академию обсели. Как мухи мёд, право слово.

   — Не в этом суть. Человека оценивать следует по служению делу его. И Рихман мне дороже любого русака — ленивого да бездельного. Он науке, сей немец, служит, а стало быть — России. А среди русских есть такие, что жизнь свою мыслят — как бы век на печи пролежать да за старину рассуждать!

   — Таких во всяком народе хватает.

   — А я ничего и не говорю. Вестимо — в любой семье не без урода.

   — Вот-вот, Михайло Васильевич, а насчёт дельных немцев я так тебе скажу: их у нас по пальцам пересчитать можно, большая же часть урвать поболее и побыстрее к нам слетелась.

   — Это — иное. Таковых трутней гнать поганой метлой, потому — и своих с избытком хватает.

   — Ох, с избытком. Один Теплов Григорий Николаевич чего стоит!

   — Ну, ты его не трогай. Наш, русский он.

   — Смотря что под сим понимать. Русские испокон веку трудниками были — иначе бы не выжить. А он всё норовит палки в колеса вставлять, чтоб его неспособность научная да леность мысли не вопияли. Он у нас политик! Когда тут о деле думать!

   — Быть сего не может!

   — Может. Ты хоть на каком-никаком, а верху в наших чинах академических, а мне-то снизу лучше видно. Он себя ещё покажет!

И действительно: Теплов со своего назначения в 1746 году, асессором Академической канцелярии вместе с Шумахером, а затем с его зятем и преемником Таубертом немало сделали, дабы «приращения наук в России» было как можно меньше.

Ломоносов долго не желал смириться с сей мыслью: Теплов, природный русак и бывший наставник Кирилла Разумовского, понемногу становился ключевой фигурой в Академии, от помощи или противодействия которой зависело много. И Теплов оказывал. Противодействие. Противодействие всему: исследованиям в естественных и иных науках, созданию преемственной школы русской науки — гимназии и университету.

Учёный всё же не терял надежду найти общий язык с дельцом — писал письма, вёл разговоры, взывая к тщеславию, чести, долгу. Одно из общений расставило, наконец, все знаки препинания — от запятых и многоточий до восклицательных знаков. Начали вроде бы о нейтральном, понемногу разговор оживлялся — начали вспоминать старину, дела и события минувшие, и тут Ломоносов возьми и спроси:

   — Григорий Николаевич, как лицо, вхожее наверх, скажи, а какова участь брауншвейгцев: Ивана — младенца, матери его, отца, сестёр. Неужто и ты не знаешь? Ведь они сразу тогда как в воду канули!

   — Не тем интересуешься и не по чину выспрашиваешь, но отвечу: велика Сибирь!

   — Но ведь это жестоко! Ладно регентшу с мужем-сопровителем, но детей-то!

   — Жестоко? Тут суть политика, а в ней добро и зло — понятия неприемлемые. Польза и выгода — вот её краеугольные камни: если полезно — значит сие действие суть добро, ежели нет — зло.

   — Безнравственно.

   — Опять ты заповедь Христову во главу угла тянешь! А разум тебе на что ладен? Тот же учёный! Для тебя же должен быть наиглавнейшим разум! Или ты только в своих учёных бдениях им пользуешься, а в жизни нашей многогрешной предпочитаешь обходиться без вмешательства сей хрупкой субстанции?

   — Ирония ваша, господин Теплов, в данном случае неуместна.

Разум без добродетельных чувств слеп, и даже не только слеп, а и — опасен. Только одухотворённый добром, красотой, каждой истины в силах преодолеть он все преграды и открыть человеку то, к чему тот стремится. Ежели же он, разум, будет одинок в этой своей деятельности — то наградой за все его искания будет лишь мертвящая схема достижения шкурного благополучия и догма, призванная и, действительно, могущая объяснить и оправдать что угодно.

   — Вы ошибаетесь, господин Ломоносов. В данном случае софистикой и радением догматов занимаетесь вы. Что ж, отбросим единый разум, который — по моему глубокому убеждению — единый руководит нами. Поговорим о столь любезном для вас разуме пополам с добром. Итак, что есть добро?

   — Добро всегда едино суть.

   — То, что хорошо всем...

   — Положим.

   — Даже не всем, а многим, так вернее. А разве плохо сейчас народу при матушке нашей императрице? Или вы, требуя словами своими отпустить Ивана Антоновича, хотите новых смут, заговоров, крови и смертей?

   — Ну, что ж, мы здесь одни: иначе бы я подумал, что ваша цель — передать меня в руки палачу. Отвечу вам: вы говорите так, как будто народ творец и участник всех этих смут и заговоров. Вы вытаскиваете ваши доводы из замшелой шкатулки предшествующих столетий. Сейчас не времена первых Романовых, не времена Минина и Пожарского. И там, действительно, стоял вопрос о судьбе России — вот откуда смута, вся кровь и все смерти. И тогда, действительно, народ сказал своё слово — ополчение, освобождавшее Москву, было народом. А сейчас... Говорить о всеобщем кровавом поносе для страны лишь потому, что выпустят свергнутого мальчика-императора? Извините, сие смешно. Напрягите столь любезный вам разум: Анну Иоанновну пригласила кучка верховников, Бирона свергало несколько десятков преображенцев-дворян, Миниха просто оттолкнули как лакея. За императрицей Елизаветой опять-таки триста преображенцев... Вы не пробовали купаться в море в сильную волну?

   — Нет...

   — Я просто к тому, что на поверхности — волны, ветер, а внизу — обычная тишина. И привычное спокойствие. Так и здесь. Народу всё равно. Конечно, хорошо, когда снимают 17 копеек подушного налога, но когда люди знают, что любой, кому приглянется твоё имущество — и твой барин, и любое начальство — в силах и праве его отнять, радости мало.

   — Тут я с вами, Михайло Васильевич, полностью согласен. Жалкие подачки Бирона были не нужны российскому люду! Мы, как патриоты, понимаем это — ведь не в деньгах же счастье!

   — Не ловите так мелко, господин Теплов. Вы прекрасно понимаете, о чём я. Да и потом, что же вы эдак уничижительно о деньгах-то? Ведь польза же какая, выгода их иметь! Ну а коли вы патриот, то должны согласиться, что остальные не дали даже этого.

   — Так, так! Это что же, вам не по нраву нынешнее правление? Вы что же — не испытываете священного трепета и священной и чистой любви к её Императорскому Величеству?

   — А, теперь вы заговорили о любви! А где же ваш разум и лишь разум? Разумеется — испытываю! Об этом-то, собственно, я и толкую вам всё это время, что разум должен осеняться любовью. Мы любим нашу государыню, любим бескорыстно и приемлем её сердцем и умом. И поэтому нам не нужны никакие браунгшвейцы! А вот вы, столь страстный поклонник разума... Значит, вы рассудили, что выгоднее — и поэтому против Ивана Антоновича и за Елизавету Петровну? Сие весьма предосудительно, сударь, если не сказать более...

   — Не передёргивайте, господин Ломоносов. Я всем сердцем...

   — Так что, признаете тогда, что наряду с разумом человек должен иметь и чувства, кои должны быть с разумом в гармонии?

   — Это демагогия! Софистика.

   — Вы занимаетесь сей демагогией весь разговор. Почему же вы не желаете кушать сами того, что для других готовите с охотой и в больших количествах, а потом столь усилено навязываете? Или вы признаете право на отуманивание голов лишь за собой, поскольку вы сверху? Нет уж, сударь, коли начали играть в эти игры, то не грех бы запомнить накрепко: мне отмщение, и аз воздам. Аз воздам! Слышите? А теперь честь имею кланяться, господин патриот. И поскольку, я думаю, вы слабы в греческом, то я на прощанье позволю себе маленькое словоизыскание и — перевод. Патрио, господин Теплов, это — родина, а отнюдь не та персона, коя правит ею. Так что впредь более точно употребляйте незнакомые вам слова. Почему бы вам не взять на вооружение слово «клеврет»? Чудесное слово! Я дарю его вам. Равно остерегайтесь употреблять и различного рода теории — если не боитесь, что их могут обернуть против вас. Шапка, Господин Теплов, должна быть по голове, равно как и голова по шапке! Не считайте себя на будущее единственным умным человеком. Сие далеко не так. Жизнь вам ещё докажет данное не раз. Нам больше не о чем с вами говорить. И помощи больше у вас я просить не буду. Я живу для России, и укусы её недоброхотов, в какие бы яркие одежды они ни рядились и какие бы красивые и правильные словеса ни произносили при этом, меня не испугают. Я знаю свой путь и знаю его конец. Он, возможно, будет ранним, но я сделаю всё, что смогу. А это для каждого уже немало. Прощайте!

Болело сердце. И опять вспоминались разговоры с Крашенинниковым, как бились они над вопросом о добре и зле и как вспомнилось ему старинное — вербовка, а вернее, похищение в прусский великанский полк.

   — Вот он, пример-то зла истинного, всамделишного, неприкрытого и гордого в своей силе единомнения и наплевательства на судьбы других...

   — Ну, коли это за зло почитать, Михайло Васильевич, тогда для нашего-то природного и пальцев не хватит — только успевай загибать.

   — Это точно. Поэтому и жизнь кладём, с ними борючись... Подо все копают, всё размыть хотят. Видал, как море берег гложет? Поначалу тот не поддаётся, а потом, ежели не укрепить, то и рухнуть может.

   — Да, что свои, что чужие — не знаешь кто и хуже!

   — Хуже тот, кто активнее в злобе своей, алчности, желании властвовать над нами, как над тварями бессловесными. Всё одно с одним связано. Замечал, как к истории нашей подбираются? Пока Байер с Миллером, а там и другие, я уверен, будут и не только иноземцы — и своих избыток будет! Недаром это, недаром! Ведают, что без корней человек — ничто, пыль на ветру, носимая по чужой воле. И ведь как пишут-то! Всё, по-ихнему, способны державы свои создавать, лишь россы — нет! Чем же мы так пред Создателем-то провинились, за что такая духовная немощь наша? А всё оттого, что чуют все эти иноземцы, с России сосущие, но обрусеть не хотящие да наши подголоски, что держава наша ежели развернётся, то весь мир изумлён застынет! Токмо из-под ига вылезли, всю Европу спася, и вот уже Русь — до окияна, в дверь Америки стучится! Пётр Великий лишь верхушки жизни тронул — а уже Европе всей должно на Россию оглядываться при решении дел своих. Ещё от крымцев отбиваемся, а султан уже начинает трепетать за Константинополь, враз прозвание его старое припомня. Поэтому и хотят нас обеспамятить, в покорстве воспитать, дабы сидели мы тихо все по щелям, кормили бы всех паразитов, сидящих у нас на шее, и их же бы и благодарили за науку и за то, что не забывают нас, бедных. Вот их мечта! Но этому не бывать! Покуда жив — не отступлюсь. Многим можно поступиться, но всего страшнее честь потерять, данную тебе предками для дел во благо своего народа и своей страны.

Под барабанную дробь, выбивающую генеральный марш, началось построение в ротные походные колонны. Раннее утро окутало землю белёсым непроницаемым пологом влажного тумана, в который ныряли со своими командирами невыспавшиеся и оттого настроенные весьма мрачно солдаты.

Узкая дорога была со всех сторон окружена густым Норкинтенским лесом, получившим своё название от деревни, где и проходил ночлег русской армии.

В силу своей достаточно большой численности — до 55 тысяч человек — армия вместе с командующим фельдмаршалом графом Апраксиным уверенно смотрела на возможность предстоящих сражений с пруссаками. Уверенность эта опиралась и ещё на одно немаловажное обстоятельство — пруссаки пока избегали столкновений с русской армией, позволяя ей беспрепятственно разгуливать по своим владениям.

Согласно решению Апраксина, армия, снявшаяся с ночлега около четырёх часов утра 19 августа 1757 года, осуществляла марш в общем направлении на Алленбург. Движение предполагалось осуществлять двумя колоннами: правой — в составе 1-й дивизии Фермора и части 3-й дивизии Броуна и левой, состоящей из 2-й дивизии Лопухина и части 3-й дивизии. Впереди — исходя из плана — предусматривалось следование авангарда Сибильского в составе 10 тысяч пехоты и конницы, усиленных бригадой артиллерии.

Плохо поставленная русская разведка так до самого боя и не узнала, что Левальд, ещё к вечеру 17 августа расположивший свою армию южнее Норкинтенского леса, решил атаковать Апраксина по флангам: главный удар от д. Улербален через прогалину, ведущую к русскому лагерю, вспомогательный — по правому флангу русских вдоль дорог, ведущих к д. Норкитен с северо-запада и запада. На рассвете 19-го Левальд занял исходную позицию и внезапно на русские колонны авангарда и дивизии Лопухина, уже начавшие движение, обрушился жестокий артиллерийский огонь. Туман и наша разведка — вернее, её практическое отсутствие — позволили пруссакам бить залпами с весьма выгодных позиций, почти вплотную.

Дивизии Фермора и Броуна также собирались в ближайшее время выступить, поэтому их обозы уже тронулись в путь. По диспозиции Апраксина предполагался общий марш через единственно возможный узкий прогал. И теперь обозы армии свалились к этому месту и создали толчею, пробку, сопровождающуюся массовыми истерическими ругательствами скучившихся людей. Залпы, начавшие доноситься всё более и более близко, усугубили толчею, могущую легко перейти в панику. По ходу движения оказался и неизвестно откуда взявшийся ручей, своим присутствием накалявший обстановку.

Основной удар Левальд нанёс по дивизии Лопухина. Массированный огонь артиллерии и густые порядки наступающей прусской армии вызвали поначалу замешательство:

   — Сюда, сюда артиллерию!

   — Сюда кавалерию!

   — Пришлите как можно скорее каватерию!

   — К чёрту обоз!

   — Назад, назад!

Паника, однако, фактически не начавшись, утихла. От злополучного ручья и многострадального обоза — через лес, топь и фуры начали пробиваться к опушке отдельные солдаты и небольшие отряды под командой наиболее инициативных начальников. Выбираясь на открытое пространство, они, не обращая внимания на канонаду, выстраивались в боевые порядки. Таким образом намерение Левальда уничтожить русскую армию, не дав ей построиться для боя и тем самым вызвать при своём наступлении панику, провалилось. Это было первым звоночком прусскому фельдмаршалу, имевшему в своём распоряжении всего 24 тысячи солдат и намеревавшегося с их помощью просто разогнать и затем добивать, гоня этот русский сброд.

Но всё же управление войсками было нарушено — впрочем, общего командования со стороны Апраксина трудно было и ожидать, — большая часть армии не была задействована в силу крайне неудачных маршевых манёвров, поэтому вся тяжесть принятия оперативных решений выпала на долю генерала-аншефа Лопухина. Без тяжёлой артиллерии — эти бригады находились при первой и третьей дивизиях, — но под кромсающим огнём вражеской, без возможности наиболее оптимального построения своих войск, но под давлением приближающихся правильных порядков Левельда, в численном меньшинстве, поскольку пруссаки ввели в дело всю свою армию, что не могли сделать русские — таково было положение командира второй дивизии, при котором он должен был сделать всё, чтобы не допустить разгрома всей армии.

Только что вернувшийся от Апраксина, весьма путано наметившего общую диспозицию армии, и с первого взгляда понявший, что умом фельдмаршала здесь не прожить, Лопухин первым делом приказал себе не торопиться и внимательно осмотреть прусские позиции, потом перевёл взгляд на свои.

   — Иван Ефимович, — обратился он к своему заместителю генерал-поручику Зыбину, — прикажите прекратить огонь: подпустим неприятеля ближе. Всё равно для пуль пока слишком далеко.

   — Слушаюсь, ваше превосходительство!

   — И распорядитесь насчёт раненых. Пусть отнесут в тыл.

   — Хорошо, Василий Абрамович. А много их у нас?

   — Да, многовато. Вот она — дозорная конница! Это надо же суметь — целую армию не увидеть! А нам теперь за это кровью приходится расплачиваться.

   — Нам не привыкать.

   — Да, это мы умеем. Ну, что ж, сделаем всё, что в наших силах.

И, повернувшись, пошёл к переминающимся солдатским шеренгам. Переминались солдаты и от чужой артиллерии, и в ожидании неминуемого — рукопашного боя.

   — Ребята, — звонко крикнул им Лопухин, — наше дело — не робеть. Пусть пруссак робеет!

И вместе с Зыбиным, также выхватившим шпагу и ставшим во главе уже почти прямых боевых линий, быстрым шагом, постепенно всё ускоряя его и переходя на бег, направился в сторону прусской пехоты. Солдаты обогнали его, уже не слишком молодого человека, и ударили в штыки. Штык сошёлся со штыком — прусская пехота, пережив русский залп, почти в упор, который был по ним произведён по приказу Лопухина перед самой контратакой, не потеряла наступательного задора и твёрдо надеялась сломить в открытом рукопашном поединке русских. И это им начало удаваться. Нарвский и второй гренадерский полки, понёсшие значительные потери ещё при прусском артобстреле, сейчас таяли прямо на глазах. А к наступающим пруссакам линия за линией подходили подкрепления, наплывая на захлебывающихся под их множеством русских. Продолжала фатально сказываться и невозможность отвечать залпами артиллерии на залпы, а пруссаки продолжали косить выходящие из леса на подкрепление русские отряды огнём пушек.

Лопухин принял первый штык на основание шпаги, и когда он скользнул к эфесу, ударил неприятельского солдата рукоятью пистолета, зажатого в левой руке, в основание переносицы. Тот сразу закатил глаза и беззвучным мешком осел на землю.

Перепрыгнув через него, генерал поспешил на помощь к своему любимцу — поручику Попову, отбивавшемуся уже не шпагой, валявшейся сломанной пополам в нескольких шагах от него, а наскоро подобранным ружьём. Хороший фехтовальщик Дмитрий Попов отбил выпад одного из нападавших, тут же прыгнул в сторону второго и заколол его, успев ударом ноги опрокинуть третьего. Но ещё несколько оставшихся упорно старались взять Попова в кольцо. Русских пехотинцев рядом оказалось всего несколько человек — остальные в горячке боя проскочили дальше и немного в сторону, кто-то уже полёг на поле брани — так что в данный момент под началом генерала Лопухина оказалось меньше солдат, чем положено табельному капралу. Пруссаки, увидев подбегавшего к ним русского генерала, несмотря на отчаянные крики кучки набегавшей русской пехоты и на опасность оставления в своём тылу Попова, несколько из них развернулись и дали залп по Лопухину. Тот почувствовал внезапный толчок и инстинктивно схватился за сразу ставший липким левый бок. Пистолет выпал у него из руки, он пошатнулся и был подхвачен успевшим подбежать к нему офицером. Теперь группа русских потеряла свободу манёвра — она окружила раненого генерала и начала пятиться к своим тылам, сдерживая сразу после этого удвоившуюся ярость пруссаков. Кроме непрекращающихся штыковых наскоков противник начал и лихорадочно обстреливать маленькое каре русских. Один за другим падали, успевая пронести раненого генерала буквально несколько шагов. Последним упал получивший сразу несколько штыковых ран Попов. Подбежавшие к Лопухину прусские пехотинцы увидев, что он лежит недвижим, не растратив наступательного запала, устремились дальше. К этому времени уже всё поле было за пруссаками. Они глубоко охватили правый фланг дивизии Лопухина, смяли его и оттесняли дивизию к лесу, грозя зайти ей в тыл.

Генерал-поручик Зыбин был убит ещё в самом начале рукопашного боя. Заступивший на его место бригадир Племянников приказал полкам, — а вернее, тому, что от них осталось, — отступать на первоначальные позиции на опушке леса. В это время раздались крики — сразу с нескольких сторон:

   — Братцы! Ребята, смотри! Жив наш генерал-то! И правда, живой!

Лопухин, откатившийся на поле боя и бывший до этого без сознания от ещё нескольких огнестрельныхранений и беспрерывной тряски, сейчас пришёл к себя и как-то неумело старался привстать. Заметив это его движение, к нему бросились несколько пруссаков.

   — А-а-а! — раздалось со стороны русской позиции. — Не отдадим! Ребята, что же мы?

Племянников приказал контратаку и первым с криком «Вперёд!» побежал по только что оставленному русскими полю, обильно политому их и вражеской кровью. Единый порыв вмиг подхватил солдат второй дивизии; он был так силён, что не ожидавшие его неприятельские солдаты даже начали было понемногу очищать с таким трудом завоёванное ими пространство, но бригадир, твёрдо решивший не увлекаться и понимавший, что опомнившиеся пруссаки именно здесь в состоянии уничтожить его потрёпанные порядки, сразу после того, как Лопухина отбили, распорядился об общем отступлении к лесу.

Там уже были установлены полковые батареи, заблудившиеся поначалу неведомо где и наконец благополучно отыскавшиеся, так что Племянников на вопрос раненого генерала, заданный тихим прерывающимся голосом: «Ну как?» — имел полное основание ответить:

   — Ещё подержимся, ваше превосходительство. Хоть и жмёт пруссак.

   — Главное — не допустить паники, Пётр Григорьевич. Если нас опрокинут, Левельд пройдётся железной метлой по всему пути до нашего ночлега, и армия перестанет существовать. Так что держитесь. Помощь должна быть!

   — Слушаюсь, Василий Абрамович! Будем держаться.

Он распрямился от лежавшего на разостланных плащах Лопухина и только собрался тихо от него отойти, как насторожился и стал пристально вглядываться вдаль — в тылы пруссакам. Там начинался шум, свидетельствующий всегда о бое. Но кто сейчас ввязывается там в бой? Насколько знал Племянников, русских сил там было не много.

Но это были именно русские и именно силы. В тыл прусской пехоте, всё более и более окружавшей дивизию Лопухина ружейным и артогнём, уже и со стороны леса, внезапно вышли четыре свежих русских полка: Воронежский, Новгородский и Троицкий пехотные и Сводный гренадерский. Это были полки бригады генерал-майора Румянцева.

С начала боя его бригада располагалась на месте ранним утром завершившегося ночлега на северной опушке леса. Бригада числилась в резерве и никаких приказаний о дальнейших действиях не получала. Начавшийся внезапно бой, внёсший сумятицу в действия высшего командования и полностью расстроивший управление армией, позволил командирам Румянцева о его бригаде, по-видимому, забыть.

Командир бригады по собственным разумению и инициативе построил свою бригаду в каре — на случай отражения кавалерийских атак пруссаков и организовал разведку — через лес, к месту боя — с требованием подробно извещать обо всём там происходящем. Через некоторое время поручик, возглавлявший разведывательную группу, докладывал:

   — Ваше превосходительство, неприятель атакует нашу армию.

Основной удар — по центру, по дивизии генерал-аншефа Лопухина.

Правый фланг — там недалеко какой-то фольверк — держится.

   — А, фольверк Вейнотен!

   — На левом фланге кавалерия пруссаков, ваше превосходительство, заманена под огонь артиллерии и пехоты авангарда на высотах западнее Зитерфельде.

   — Хорошо, хорошо, что со второй дивизией, поручик?

   — Главная атака ведётся против её правого фланга.

Положение опасное: большие потери, артиллерии я не видел, прусская пехота отжимает их от леса и окружает...

   — Окружает или окружила?

   — Окружает, ваше превосходительство. Дивизия держится стойко, но потери и отсутствие артиллерии...

   — Достаточно, поручик, я сам знаю достоинства дивизии. Скажите лучше, как лес, через который вы сейчас изволили прогуляться туда и обратно? Его ширина, проходимость?

   — Около полверсты, ваше превосходительство. Лес болотистый, но пройти можно.

   — Спасибо, поручик. Свободны.

Проводив глазами отошедшего офицера, Румянцев задумался.

Потом резко тряхнул головой и направился к каре. При его приближении тихий шёпот, стоявший в шеренгах, сразу замолк.

   — Солдаты! — поднявшись на повозку, начал командир бригады. — Вы слышите, — он махнул рукой за лес, — там идёт бой. Наши братья сражаются там. Им трудно, и долг наш — прийти к ним на помощь. И мы пойдём к ним на помощь, пойдём сквозь этот лес. Пойдём быстро — от этого зависит жизнь наших товарищей там. Поэтому обозы, артиллерию, патронные повозки, мешки, шанцы — всё оставить здесь. Только ружья! Только штыки. Без дела не стрелять — а залпом, по моей команде. И молча. «Ура» крикнем, когда победим! Идти полковыми колоннами. Всё!

Полки шли через лес, проваливались в глубокие выбоины, наполненные застоявшейся водой, и мелкие болотца, цепляясь за острые сучья и проваливаясь в лиственную и хвойную труху, сплошным тёмно-рыжим ковром покрывавшую землю. Шли, по пути присоединяя многочисленные разрозненные группы солдат, отброшенных превосходящими силами противника в лес, но бывшими не прочь ещё раз попытать военного счастья в открытой сшибке с врагом.

То, что Румянцев сейчас делал, было вопиющим нарушением основополагающих принципов линейной тактики, господствовавшей в военных доктринах этого периода, кроме того — формальным нарушением всех принципов субординации и дисциплины, так как никакого приказа он не получал, что могло иметь для молодого генерала далеко идущие последствия — особенно в случае поражения. А кто в бою возьмёт на себя смелость гарантировать победу?

Румянцев шёл на все эти нарушения сознательно. Пренебрежительно относясь к закостеневшим доктринам западноевропейских стратегов, он давно пришёл к выводу, что только отказ от них может стать залогом победы. Но кто-то должен быть первым на этом пути противодействия рутине и косности. Сегодня, спеша во главе своих полков на помощь товарищам, генерал Румянцев поставил на карту всё...

Солдаты бригады Румянцева вместе с присоединившимися к ним сразу, внезапно вдруг во множестве появились на опушке. Румянцев быстро осмотрел поле сражения. Появление русских, оценил он, именно сейчас и именно здесь было чрезвычайно удачным: пруссаки повернули свои боевые порядки против фланга дивизии Лопухина и тем самым подставляли под удар Румянцева свой фланг и тыл. Командир бригады не замедлил воспользоваться этим. Увидев, что его окружает уже значительное количество солдат, он отрывисто скомандовал:

   — Огонь!

И сразу же:

   — Вперёд!

Бригада стремительным рывком сошлась с первой линией прусской пехоты. Минутный лязг штыков, крики раненых, умирающих и трусов, заглушаемые многоголосым «Ура!», казалось, рвущим барабанные перепонки, и пруссаки обращены в бегство. Убегающего бить легко — главное догнать. А русские, ещё не выдохшиеся в бою и чувствующие уже пряный вкус победы, догоняют. Первая линия редеет, тает, истончается. В этом ей помогает вторая линия пруссаков, принявшая своих товарищей по оружию за наступающих русских. Наконец, всё же поняв свою ошибку, вторая линия пытается дать отпор подбегающим пехотинцам Румянцева, но их сначала частично сминают свои отступающие, а затем, возбуждённые победой, на них наваливаются русские. Всё сопротивление сметено! Прусские батареи захвачены, прусская пехота и артиллерия начинают сдаваться в плен.

Русские дошли с боем почти до противоположного леса и неожиданно встречают там Племянникова с его солдатами, который, увидев наступление Румянцева, повёл в атаку и свою пехоту. Поблагодарив Румянцева за своевременную помощь, он поведал ему о потерях дивизии. Поведал кратко, устав от боя, ослабев от раны в голову. Да и что было много говорить? Лучше всех слов говорило за себя поле боя, почти сплошь усеянное убитыми и ранеными.

   — Пойдёмте, Пётр Александрович, — морщась, сказал Племянников, — покажитесь Василию Абрамовичу. Он сразу понял, что это вы со своей бригадой.

   — Как он?

   — Вельми плохо. Так что поторопимся.

Лопухин умирал. Дышал он с хрипом, грудь его судорожно вздымалась, но воздуха генералу всё же не хватало. Увидев подошедших к нему генералов, он спросил их взглядом: «Что?»

   — Победа, Василий Абрамович, — радостно произнёс Племянников, подталкивая Румянцева поближе к раненому, — узнаете виновника виктории?

   — Спасибо вам, генерал, — тихо произнёс Лопухин. — Русская честь спасена. Теперь умираю спокойно, отдав мой долг государыне и Отечеству...

Генералы склонили головы над умершим. Их шляпы были потеряны в бою — им нечего было снять из уважения к герою, погибшему на поле брани, и лишь ветер развевал их волосы, присыпанные пылью, измазанные пороховой гарью и смоченные кровью.

Помолчали. Потом Румянцев повернулся к Племянникову:

   — Вот и всё. И ещё одного солдата мы оставили на поле.

Кстати, эта деревушка там, в конце поля, Гросс-Егерсдорф?

   — Она самая, Пётр Александрович.

   — Запомним.

   — Да и королю Прусскому отныне её не забыть. И детям своим передаст, что есть такая деревня в Пруссии — Гросс-Егерсдорф!

...Русская армия отступала. Это была та самая армия, что лишь малое время назад доказала всем и самой себе, что есть она на самом деле. Теперь же она пятилась к Курляндии.

После Гросс-Егерсдорфа русские несколько дней держали победное поле битвы за собой, потом неторопко пошли вперёд, но, пройдя лишь самую малость, затоптались на месте и, подумав — не понять, хорошо ли думали, плохо ли, да и чем делали сие — крепко, начали отход в сторону своих баз, на восток, в Курляндию.

Двигались в тяжелейших условиях: наступавшая распутица делала дороги почти непроходимыми, а те, по которым и можно было двигаться, могли принять лишь немногих — и если первым ещё было терпимо, то концы колонн почти плыли по жидкой грязи. Не хватало продовольствия, армейские лошади, привыкшие к овсу, по недостатку оного перейдя лишь на подножный корм, быстро теряли силы. Чёрные гусары пруссаков донимали своими уколочными молниеносными налётами. Армия таяла — отход более любого сражения отнимал солдатских жизней.

Труднее всего было раненым, повозки с которыми помещены были в хвосте. После каждого привала тихо угасших в скорбном молчании спешно зарывали при дороге. Это становилось привычным. И это пугало...

О них вспоминали редко. Ещё реже кто-либо из генералов подъезжал к ним. Румянцев был одним из немногих. Как-то раз подбежав к фурам, он встретил там и Племянникова, беседовавшего с перевязанным офицером, лежащим на одной из передних повозок.

— Вот, Пётр Александрович, — поспешно, даже с каким-то облегчением, поспешил Племянников представить раненого Румянцеву, — рекомендую: герой Гросс-Егерсдорфа — поручик Попов.

   — Право, господин генерал, — замялся поручик, и Племянников наблюдал сие с удовольствием, — вся армия знает истинного героя Баталии. — Офицер выразительно посмотрел на Румянцева. Все почувствовали налёт неловкости, такой же, как всегда хорошего человека принуждают лицемерить жизненные обстоятельства. Он это делает, но так неловко, что даже окружающим за него неловко, а не видеть нельзя — слишком бросается в глаза.

   — Ну, что же, господа, — неуклюже-бодро после непродолжительного молчания, — я вынужден буду вас покинуть, что я, собственно, и собираюсь сделать до приезда господина Румянцева, а вам, Пётр Александрович, — обратился он к подъезжающему генералу, — всё же ещё раз позволю себе рекомендовать нашего героя. Кроме сугубой смелости в баталиях, он так же смел и в мыслях своих.

Бригадир тут же после этих слов хлестнул лошадь и с поклоном исчез. Румянцев задумчиво покусал губы, провожая его взглядом, и повернулся к повозке с раненым, пристально всматривающимся в него.

   — Господин поручик, господин бригадир как-то не очень ясно очертил, как вы слышали, тот круг вопросов, что вы изволили с ним обсуждать и что заставил его столь поспешно ретироваться.

   — Ваше превосходительство, господин бригадир изволил говорить со мной о русской армии, о некоторых баталиях, в коих она участвовала. Но мы сошлись с ним не во всех оценках...

   — В каких же, если, конечно, это не тайна.

   — Никакой тайны, ваше превосходительство. Вы в армии имеете на это право в первую очередь.

   — Это почему же?

   — Как победитель Левальда...

   — Прусского фельдмаршала разбила армия, предводительствуемая фельдмаршалом Апраксиным, молодой человек.

   — Коий ею в бою не управлял...

   — Попрошу вас...

   — Слушаюсь. Впрочем, это не суть. Я лишь хотел сказать, что почту за счастье услышать ваше мнение, — мнение человека, делом доказывающего, что он имеет на него право, что оно истинно его, а не заёмное, — о некоторых положениях нашего разговора с господином бригадиром.

   — Слушаю вас.

   — Итак, мы говорили с ним о различных баталиях, проходивших с участием русской армии; и мы совершенно не могли прийти с ним к согласию в оценке значимости этих побед...

   — Вы отрицали их значение? Или приумаляли?

   — Ни в малейшей степени. Просто господин бригадир расценивал их как суть свидетельство нашей русской силы, я же находил в них проявление нашей слабости.

   — Казуистический вывод, достойный древних софистов, — спокойно-добродушно усмехнулся Румянцев, глядя на разгорячённого своими словами поручика как на расшалившегося ребёнка. — И на чём же вы основываете своё столь неординарное умозаключение? Ведь для подобного вывода, как вы сами понимаете, одного посыла недостаточно. Тут должно иметь стройную систему взглядов, из коих и проистекает подобный тезис...

   — Да, разумеется, я всё понимаю. Даже то, что мои слова вы не воспринимаете всерьёз. Господин бригадир вёл себя так же. А потом, как вы заметили, отъехал весьма поспешно.

   — И каким же доводом, — насмешливо бросил генерал, — вы обратили его в столь бесславную ретираду?

   — Я лишь сказал ему, что наши солдаты воюют почти без воинского умения.

   — То есть как это, господин поручик, а кто же тогда побеждает, как не русские солдаты? Вот хотя бы у Гросс-Егерсдорфа?

   — Ваше сиятельство, вы не изволили дослушать. Я разумел под умением воинским всю совокупность ремесленных навыков войны, без коих он всегда будет суть существо страдательное. Русские же солдаты пока воюют и побеждают — пока — благодаря лишь смелости и цепкости природным, кои были воспитаны в нас предшествующими веками.

   — Значит, надо, по-вашему, готовить из русских солдат куклы военные?

   — Нет, не надо. Как и не надо мысль мою поворачивать лишь одной стороной. Вот листок, — он взял оказавшийся на повозке кленовый лист, — с одной стороны — темнее, с другой — светлее. Так и мои слова. Если к смелости и разумной осмотрительности нашего солдата добавить ещё и прочное владение им воинской наукой — его никто не победит. А пока он воюет и добивается побед слишком большими жертвами, слишком большой кровью.

   — Разумно.

   — Как разумно и то, что кровь эта льётся не токмо из-за солдатской неумелости, но и — даже больше — из-за неумелости их командиров. Наши генералы — я не вас, разумеется, ваше превосходительство, имею в виду...

   — Да уж, конечно...

   — Наши генералы либо вообще ничего не знают из военной теории и норовят переть — как древние рыцари — грудь в грудь, силой силу ломать, либо, затвердив два-три образца из прошлых времён, все хотят их в своих войнах применить...

   — Сие справедливо.

   — А ведь полководец-то должен быть ярым мыслителем. Ведь на войне всё может смениться за миг, и сие должно уловить и использовать к своей выгоде. Знание, разум, острое чувствование — вот что такое водитель полков. А у нас? Вот вы, ваше сиятельство, ведь у Егерсдорфа поступили так — и победа. А ведь правила-то нарушили!

   — Нарушил. Но ведь, поручик, сии правила европейские. Как же без них-то?

   — А вот так, как вы делали. Я ведь не зову всё иноземное копировать. Я хочу, чтобы свою силу сохранив, мы всё доброе и за морями взяли — ведь целые фолианты в Европе написаны о полководцах — вот бы изучить. Изучить, но не заучить, знать, но не слепо копировать. А все их правила, как солдат собственных давить — нам без надобности. У них своё, у нас своё. И если мы начнём у них брать что ни попадя, то мы возьмём себе и их поражения.

   — Значит, брать не будем?

   — Плохого не будем. А хорошее пока не умеем. Или не хотим. Наши генералы ещё пока слабы: ничего не знают, да и солдатам не верят. У Фридриха же его военачальники как волки натасканы — они ещё накажут нас.

   — За что такая пагуба ждёт нас?

   — А за то, что если из своих поражений мы ещё умеем извлекать уроки, то из побед — никогда.

   — Хорошо и сильно сказано. Но, подмечая в своём народе столько дурного, не грозим ли мы ему и себе вместе с ним жалким прозябанием?

   — Я хулю лишь то, что должно. И не нахожу в этом приятности. Достойное же хвалю. Невозможно излечение больного без определения его болезни.

   — А не опустит больной руки, вызнав всё? Не лучше ли приоткрыть ему истину не целиком, а частично?

   — Ложь во спасение? Она хороша, как вы мудро подметили, для больных. Народ же наш, пока он есть, в основе своей здоров. И для него необходимо знать правду. Иначе, не вызнав её, он будет всё глубже и глубже низвергаться. Но всё же вы правы — должно соблюдать золотую середину. Жизнь многолика, и всегда можно набрать из неё кучу грязи или кучу одних лепестков. Знать суть — вот задача.

   — Господин поручик, вот вы изволили сказать сейчас, что народ наш здоров? А что есть нездоровье народа? Где сие? И в чём здоровье нашего?

   — Ваше сиятельство, античная история учит нас, что жизнеспособны суть те народы, кои имеют сильных землепашцев...

   — А наши сильны?

   — Да.

   — А в чём же сие проявляется?

   — В их твёрдости следованиям заветам предков, завещавших им жить на земле...

   — Сие не их заслуга — такова воля их господ. И к тому же, господин поручик, как вы знаете: если ранее землепашца нельзя было продавать отдельно от его нивы, то теперь сему закон не препятствует... Так в чём же сила? Иные страны же давно отменили у своих селян крепь — стало быть, по-вашему, они сильнее нас?

   — В чём-то — да. Но там государь и его приближённые имеют дело с каждым селянином, стоящим одиноко, у нас же между ними стоит община. Она предохраняет деревенского трудника от разных невзгод, ниспосланных на него богом и злыми господами. Мир делит зло и добро на всех, давая тем самым возможность жить и дышать.

   — Стало быть, наша сила в общине, а слабость иных — в её отсутствии.

   — Или слабости.

   — Хорошо. Или слабости. А в чём тогда болезни? Или слабость и есть болезнь? И тогда нам одним жить, а все иные — уже обречены?

   — Слабость не есть болезнь. Но уже как бы её преддверие. Когда во главу угла ставится польза не мира, а своя...

   — Стало быть, и вы, и я больны, ибо не в общине?

   — Для нас вся держава — община.

   — А для иных нет? Для французов, например. Для тех же испанцев? А если нет, тогда что же такое Реконкиста?

   — Ваше превосходительство, я знаю, что значит Реконкиста. Десятилетия внешней опасности сплотили народ испанский. За нами же — века и века сей угрозы. Насколько же мы крепче... Иные народы те же века живут как бы и спокойно. Хотя и воюют, но не ощущая при этом за своей спиной ужаса исчезновения. Страх же контрибуций — не страх.

   — Значит, наша сила в предшествующих несчастьях... И стоит нам зажить без войн, как мы себя потеряем, ибо, как мы уже выяснили, только что, одной общины при нашей сегодняшней жизни маловато... Ведь селянин наш не греческий да римский там гражданин, даже не новгородец наш старинный, а раб, колон, холоп. А какая сила с раба? Вот и остаётся война...

   — Не все наши крестьяне рабы. И мир деревенский живёт... И память народная о великом и злом жива...

   — Верю тебе, верю, не сердись, поручик. Просто мне, как, вижу, и тебе, хочется понять, кто мы, откуда и куда идём — вот и пристаю я к тебе с вопросами. Другой бы меня спросил — я бы отвечал бы, как ты вот сейчас. А уж коли довелось мне побывать в облике спрашивающего — удержаться не мог.

   — Так, стало быть, вы со мной согласны?

   — Согласен, согласен. Но в чём? Что мы лучше других? Но вот ты же не смог мне доказать сего. Ведь я не услышал же на свои вопросы таких ответов, после которых спрашивать уже нечего. Ведь так?

   — Да, но...

   — Вот видишь. Мы не лучше и не хуже. Просто мы — немного иные. Как и все прочие. Не надо сим ни гордиться, ни ужасаться. А просто понять и принять. И жить, исходя из сего постулата. Зная сильные и слабые свои стороны, можно усилить первые и попытаться избавиться от вторых. Понимать своё место в череде иных народов и жить, исходя из этого. Ты всё, Дмитрий, говорил верно о том, кто мы, но, может быть, просто, переводя свою душу в слова, что-то теряешь неуловимое. Сие невозможно объяснить — с сим можно токмо родиться. А уж коли родились, то и жить должно так, чтобы не стыдно было признаваться в том, кто ты.

   — Истинно так.

   — Вот и хорошо, что согласен. Верю, что ещё не раз наши дороги пересекутся. Выздоравливай давай, — мы ещё пригодимся!

И Румянцев, хлестнув коня, погнал его в голову колонны. Попов же, проводив его взглядом, улёгся на спину и долго смотрел в небо.

Глава III ПОЛЯ ПРУССИИ, ИЛИ СТАНОВЛЕНИЕ ПОЛКОВОДЦА

Военная кампания 1758 года совершалась русской армией уже без фельдмаршала Апраксина, отстранённого от командования. Опального полководца вызвали в Россию и взяли под стражу. Там, в заточении, он и умер от апоплексического удара на одном из первых допросов.

Столь немилостиво судьба обошлась с недавним победителем Гросс-Егерсдофским всё из-за его очень уж поспешного отступления с места баталии, вызвавшего подозрение в Петербурге, ибо циркулировали слухи, что сие столь не характерное для медлительного по натуре фельдмаршала лихорадочно-быстрое движение не токмо акция военная. Но и сугубо политическая. Поскольку в это время, именно в это, императрицын двор пребывал в неустойчивой лихорадке ожидания — Елизавета всерьёз занемогла, надежд на выздоровление было мало, стало быть, вставал вопрос о преемнике. Или преемнице — канцлер Бестужев-Рюмин, ненавидя официального наследника трона — великого князя Петра Фёдоровича, намеревался способствовать воцарению супруги Петра — Екатерины.

Канцлер отписал о сей болезни фельдмаршалу. После чего началось движение русской армии к своим границам, возможно, для того, чтобы в нужный момент бросить тяжесть её штыков на неустойчивую чашу весов выбора преемника умирающей ныне императрицы — Пётр или Екатерина. Но Елизавета выздоровела. Канцлер за пессимистические намёки в переписке был приговорён к смертной казни, правда, заменённой ему ссылкой с лишением чинов и орденов. Конец Апраксина известен.

На следствии ему инкриминировали поспешность и необъяснимость отступления. Его объяснения — провианта, мол, не было, — вызывали вроде бы резонный вопрос:

   — Почему отступал к границе, а не повёл войско к Кёнигсбергу?

   — Так ведь там пруссаки! — наивно-испуганно оправдывался Апраксин.

   — А ты на что, фельдмаршал хренов? Тебе на что войско было дадено: противника бить, города брать или людей в нём морить? — грозно вопрошал допрашивающий подозреваемого член «Конференции» Александр Иванович Шувалов.

   — Так ведь осада дело долгое — провианта же нету!

Эта сказка про белого бычка, как ей и положено, шла по кругу. Вслух не произносилось главное — думал или не думал полководец подправить штыками престол. Но в воздухе это главное постоянно витало. Как-то не учитывалось, наверное, со страху перед положительным ответом, ведь, как известно, лиха беда начало — что решение об отступлении принимал не Апраксин единолично, а военный совет, собиравшийся трижды. Среди же членов его лишь незначительная часть могла чувствовать себя приобщённой к большой политике двора. Да и фельдмаршал был не из тех людей, что потрясают вселенные. И войны были редки, малорезультативны — у солдат не успевал воспитаться культ полководца, зато все прекрасно помнили о царях, водивших самолично армии, так что незачем было Апраксину идти в Петербург. Из всех русских полководцев подобное могли бы сделать лишь через годы и годы — находясь в зените своей славы — лишь Румянцев и Суворов. И, говорят, Екатерина II, умирая, оставила о сём предмете бумагу, собираясь, использовав авторитет этих людей, лишить трона своего сына Павла и отдать его внуку Александру. Но это когда будет!

Пока же, ныне — на допросах химерического преторианца — по-прежнему «да» и «нет» не говорили, правда, пригрозив молчальнику пыткой, чего он и не перенёс. Дело — за отсутствием главного виновника — закрыли. А на его место — главнокомандующим — был назначен генерал-аншеф В.В. Фермор, англичанин по происхождению, бывший некогда начальником штаба у Миниха, а последнее время служивший главным директором императрициных построек.

Армия под его командованием по первому зимнему пути снова двинулась в Восточную Пруссию и в короткое время в январе 1758 года заняла её, благо и Левальда там уже не было — его корпус был переброшен в Померанию против шведов. В этом походе Пётр Румянцев командовал одной из двух наступающих колонн и занял Тильзит. Затем во главе своих частей он вместе с войсками генерала И. Салтыкова вступил в Кёнигсберг и Эльбинг. Вступил уже генерал-поручиком — чин сей был пожалован ему на Рождество.

Из Кёнигсберга вновь испечённый генерал-поручик был отправлен в Столбцы, что около Минска, — переформировывать кавалерию. Здесь учли его опыт 1756 года, когда он формировал новые гренадерские полки. Через три месяца Румянцев привёл в Мариенвердер 18 эскадронов, оставив на месте кадры для дальнейшего пополнения. Это, вместе с переформированными им же кирасирами, дало до семи тысяч регулярной конницы. С частью её он и маневрировал до последовавшей в августе осады Кюстрина.

Ох, Кюстрин, Кюстрин! Несчастливый для русских городок. Как ни крути, — а несчастливый. Ведь с него всё началось, а уж как закончилось-то!

Вообще-то, Кюстрин после занятия Восточной Пруссии стал главной стратегической целью военного плана Конференции. Эта крепость была узлом дорог и переправ при слиянии Варты с Одером на правом берегу последнего. «Чрез то король прусский лишился бы всей Померании и части Бранденбургии», — отмечалось в плане.

«Конференция» считала, что, «овладев Кюстрином, можно по справедливости удовольствоваться тем почти на всю кампанию нам и нашим союзникам». Это был типичный подход западноевропейской стратегии. Стратегия эта проявилась и в том, что сформированные в западных областях России пополнения были организованы — вместо того, чтобы влиться свежей кровью в поредевшие полки ветеранов — в отдельную группу, названную Обсервационным корпусом и двигавшуюся из района формирования с отставанием от главных сил армии, шедшей из Нижней Вислы. Фактическое разделение армии на две группы имело своим следствием ошибочную мысль Конференции и Фермора решать различные самостоятельные задачи каждой из этих групп. Планировалось направить Обсервационный корпус к крепости Глогау и Франкфурту-на-Одере с целью овладения ими только силами этой группы.

Фермор вышел с зимних квартир в конце мая, но лишь 4 августа 1758 года русская армия подошла к Кюстрину и после жестокого обстрела всей своей артиллерией зажгла крепость. Фридрих во главе тридцатидвухтысячной армии поспешил на помощь гарнизону. Тогда Фермор приказал снять блокаду и отступить.

Согласно его распоряжениям, армия заняла позицию на обширном поле, имея в тылу деревню Цорндорф. Поле было всё в холмах, его перерезали два больших оврага. Словом, для человека, свято верившего в линейную тактику ведения боевых действий, Фермор выбрал не самую лучшую позицию.

В ночь на четырнадцатое Фридрих в обход правого фланга русской позиции зашёл Фермору в тыл. Тот, перепутав прусскую армию с турецкой, решил построение своей армии скопировать с классических каре, применяемых против осман. Продолговатый четырёхугольник со спрятанными внутри его обозами и артиллерией — таково было построение русского войска. Поскольку пруссаки зашли Фермору в тыл, то тот был вынужден с утра перевернуть фронт армии, то есть первая линия стала второй, правый фланг — левым.

По приказу главнокомандующего русская кавалерия в самом начале боя устремилась на левый фланг пруссаков с явным намерением врубиться в ряды пехоты и паникой решить исход баталии. Но Фермор не учёл всё более доминирующей роли артиллерии на первых этапах боя и того, что Фридрих — талантливый полководец — усовершенствовал линейную тактику и атаковал всегда один фланг противника, охватывая его затем своим сильным флангом. Это создавало перевес живой силы в нужном месте в нужное время. В данном случае сильным своим флангом Фридрих считал как раз левый...

И поэтому русская конница на подходе к боевым порядкам пруссаков была встречена сильным артиллерийскими ружейным огнём. Батареи Фридриха били с высот севернее деревни. Кавалерия повернула назад и подпала под огонь своего каре, палившего в клубах поднявшегося дыма наугад.

Тогда около одиннадцати часов утра прусские порядки в свою очередь предприняли атаку правого крыла русской армии, где стояла дивизия князя Голицына. Под всё усиливающимся артиллерийским огнём, под натиском одной из лучших пехот Европы русские стояли неподвижно.

При первых же неприятельских залпах ближайшее окружение осторожно обратилось к Фермору:

   — Ваше превосходительство, не послать ли за подкреплением — ведь Румянцев недалеко. А ведь, хотя солдаты и держатся, но ведь известно: кашу маслом не испортишь!

   — Ах, господа, — взвинченно вскинулся главнокомандующий, — разве вы не видите, что уже слишком поздно? Его королевское величество Фридрих не таков полководец, чтобы из своих рук выпустить законченную победу. Но для очистки совести пошлите, пошлите к Румянцеву. Хотя и не думаю, что что-нибудь это изменит!

Почти тотчас же после этих слов командующий исчез, оставив подчинённых наедине с их собственной судьбой, и несколько дней где-то скрывался. Дурной пример, как известно, заразителен: почти весь генералитет последовал примеру Фермора. Но солдаты и офицеры не воспользовались лукавой подсказкой начальства — и армия продолжала бой.

   — Не робей, ребята, не робей, — подбадривал солдат совсем ещё молодой и зелёный поручик в забрызганном своей и чужой кровью мундире. Он морщился, когда кто-нибудь случайно задевал его левое плечо, но в остальном старался выглядеть как можно более уверенно и бодро.

   — Ништо, сами бы не заробели, — вполголоса ворчали старые солдаты. Но говорили они это вполголоса и с таким расчётом, дабы офицер их не услышал. — А то уж и поярче мундиры тут были, а какая робость напала!

Офицер услышал, наконец, словесные экивоки подчинённых и покраснел. Но не от гнева, а от стыда — действительно, чего уж тут: сбежали...

   — Ребята, так ведь долг наш...

   — Знаем, ваше благородие, — перебили поручика. — На войну приведены и воевать будем. А смерть что — на то и война, чтоб умирать.

   — Отставить разговоры, — теперь уже и рассердился молодой офицер. — На войне не умирать, а побеждать должно! Побеждать. Слушай команду! Ружья снарядить! Залпом — пли!

В ответ на ружейный треск пруссаки ответили огнём батарей.

Вздыбившаяся земля вновь на мгновение закрыла солнце. Когда пыльная мгла рассеялась, солдаты увидели лежащих рядом поручика и нескольких своих товарищей, среди которых был и тот, знавший общий долг на войне.

И тогда правое крыло русских — пехота и кавалерия — пошли в контратаку, и прусские батальоны были опрокинуты штыковым ударом. На левом крыле пехота Обсервационного корпуса, также совместно с кавалерией, не дожидаясь прусского наступления, сама перешла в атаку и полностью разгромила противостоящую пехоту Фридриха. Но отсутствие руководства и управления в русской армии сказывалось всё фатальнее: кавалерия противника, втрое превышавшая число русской конницы, терзала фланги. Фридрих умело маневрировал и ему удалось нарушить боевые порядки неприятеля.

Под беспрерывным молотом артогня, ружейных залпов и конных атак угол русского каре начал пятиться сначала чуть-чуть, потом всё сильнее. Ещё несколько минут такого движения — и не будет боевого монолита, но лишь толпа, в которой каждый ощущает себя одиноким.

   — Стой! — подпоручик с измученным и насмешливым лицом раскинул руки с зажатыми в них пистолетом и шпагой. — Докуда бежать думаете? Неужто прям до России? А сил хватит?

   — Хватит! — произнёс сивоусый солдат, вызывающе глядя на офицера.

   — Это хорошо, — неожиданно легко перешёл на мирный тон тот. — Ежели у тебя сил хватает до дому бечь, может, немного отдашь и сейчас? Пруссакам, а?

   — Можно, чего не отдать, — с восхищением поглядев на офицера, примирительно ответил сивоусый. — Ох, хитёр ты, ваше благородие!

Остальные солдаты, начавшие столь деликатно освобождать пруссакам пространство боя и давно уже окружившие говорящих, теперь тоже одобрительно загалдели.

   — Ну а если можно, тогда слушай меня! Пробежки ваши на сем кончим! Ружья зарядить. Лечь и ждать: стрелять по моей команде. В штыки идти тоже всем по команде. И кучно.

Через несколько секунд вместо беспорядочной толпы, пытающейся обогнать свой страх, лежали, выставив оружие в сторону врага, четыре густых ряда пехоты. Появились быстро приближавшиеся пруссаки.

   — Огонь! — Залп для королевской пехоты был неожиданным. И весьма ощутимым. Но инерция набравшего силу движения, гнала их вперёд, и остановить их сейчас могло лишь такое же встречное движение — пули в данном случае были уже бессильны. Офицер понял это:

   — В штыки! Вперёд!

Его солдаты набрали необходимый разгон и встретили пруссаков грудь в грудь. Лязг стали, тяжёлое, запалённое дыхание людей, знающих, что сейчас они живут свои последние мгновения, крики — победные и скорбные — раненых и умирающих в момент наполнили всё пространство тем шумом, услышав который не стыдно и поседеть.

Мало кто мог выдержать штыковую атаку русской пехоты. Не оказались исключением и солдаты Фридриха. Прекрасно обученные профессионалы, они умели и любили воевать в монолите строя, чаще — с помощью ружейного огня, и всегда — под взглядом строгих, но мудрых начальников. Бой на штыках же — бой индивидуальный. Когда ты сам себе командир, когда ты сам для себя решаешь — упасть ли тебе, притворись мёртвым, в надежде, что пронесёт и тебя не заметят, или встретить блеск стали твёрдым взглядом. Прусская армия не горела неукротимым желанием положить животы своя во славу короля Фридриха, и поэтому поле боя осталось за русскими. Новая контратака — солдат в атаку гнали унтера и офицеры — и снова после прямой сшибки пруссаки откатились обратно. Как волна, набрасываясь на утёс, откатывается вновь и вновь, оставляя пену — убитых и раненых.

Таким был один из островков сопротивления — разорванное русское каре не разбежалось, а дралось малыми группами, понемногу опять начиная соединяться в единое компактное целое. Как ртуть.

Преданные и брошенные начальством русские солдаты стояли и умирали каждый на своём месте. Но не отступали. «Мёртвые сраму не имут», — говорил князь Святослав. Действительно, с точки зрения стратегии и тактики этот бой был проигран русской армией — её атаковали, она невероятно медленно отступала, сжимаясь во всё более и более плотное ядро, теряла свою живую силу, но она не поддалась панике, она не бросила оружия и не сдалась на милость счастливого победителя и тем самым поломала его намерения, лишив его окончательной военной удачи.

Румянцева не было в этом сражении — его корпус Фермор направил к Шведту, расположенному также на Одере на расстоянии порядка шестидесяти километров от Кюстрина, где ожидалась переправа неприятеля. Не удовлетворясь этим, Фермор приказал отделить Румянцеву от своего корпуса отряд генерала Рязанова — для осады Кольберга. Командир корпуса предупреждал главнокомандующего, чем может кончиться подобное распыление сил, но ему не вняли, й теперь, в день боя, он ждал распоряжений Фермора о своих дальнейших действиях, расположившись лагерем у одной из многих измученных войной немецких деревень.

Постоянно обвиняемый в своеволии, на этот раз он решил дождаться распоряжений командования, хотя, как военачальник, и понимал, что единственное правильное с его стороны действие — это идти на соединение с главными силами армии. Но решился ли Фермор на генеральное сражение или опять начнёт набившие уже оскомину проволочки мелких стычек?

Начавшаяся вдалеке канонада, всё более и более усиливающаяся, положила конец его сомнениям.

   — Господин бригадир, приказываю вам завладеть неприятельской переправой.

Бригадир Берг, молча отдав честь, послал свой отряд с места в галоп.

Румянцев обернулся к адъютанту:

   — Потрудитесь передать: полкам быть готовыми к выступлению.

По лагерю разнёсся шум команд. Все и всё пришло в движение. Началось построение в батальонные колонны. Разговоры в них ещё не до конца затихли, как с аванпостов начал приближаться, разрастаясь по мере движения, встревоженный гул. Выскочив из палатки, командир корпуса увидел своего родственника и приятеля — командира одной из дивизий армии князя Голицына.

   — Что случилось, князь? Почему вы не с дивизией? И так бледны...

   — Граф, мы разбиты. Моя дивизия и вся армия. Их больше нет!

   — А канонада? — Румянцев выбросил руку в сторону доносящихся выстрелов. — Откуда же тогда канонада? Против кого ведут огонь прусские пушки? Я полагаю, что против наших войск. Другой армии, кроме нашей, господин Голицын, здесь нет! А может быть, там слышны голоса и наших пушек?

   — Пётр Александрович! Вы ведь военный человек, генерал, и знаете, почему бьют пушки. Они убивают нашу армию. И к тому же слышите? Канонада стихает...

После этих слов генералы замолчали. Навалившаяся на них вдруг тишина, казалось, злорадно подтвердила военно-теоретические выкладки Голицына.

   — Главнокомандующий? — наконец отрывисто-грубо, почти как ругательство, спросил Румянцев.

   — Исчез. В самом начале. То ли убит, то ли убежал.

   — А вы?

Голицын побледнел и отвернулся. Говорить им стало не о чем.

А вскоре начавшие сбегаться в лагерь Румянцева высшие офицеры армии одним своим видом лучше всяких слов подтвердили и кажущуюся горькую правоту слов князя и сняли остроту заданного ему вопроса: когда виноваты все — отвечать некому.

Румянцев уверился, что сражение проиграно, хотя бой продолжался ещё несколько часов, но рукопашный. Ибо противники настолько приблизились друг к другу, их боевые порядки настолько перемешались, что артиллерии уже не было места в сражении — всё решало холодное оружие.

Но командир корпуса этого не знал. Сумрачно осмотрев всех прибившихся к нему волей судьбы, Фермора и Фридриха, Румянцев молча ушёл в свою палатку и, уже находясь внутри её, отдал приказ адъютанту собрать военный совет.

Совет был краток. Генерал-поручик Румянцев подчёркнуто игнорировал генералов из главной армии, так что было высказано единственное мнение — его собственное.

— Господа, в создавшейся обстановке считаю необходимым движение вверенного мне корпуса на север — на соединение с войсками генерал-майора Рязанова. Другие предложения?

Все молчали. Исходя из поведения генерал-поручика, предложения могли быть высказаны лишь его подчинёнными, но те-то лучше других знали, что, раз приняв решение, — как правило, лучшее из всех возможных, — Румянцев проводит его в жизнь, внося в него коррективы лишь в исключительных случаях. А если и вносит, то свои. К тому же он предлагал сейчас единственно возможное решение.

Отдав распоряжение бригадиру Бергу присоединить свой отряд к корпусу, Румянцев повёл колонны на Штаргард.

Главная же армия в это время продолжала бой. К вечеру он начал затихать, а утром Фридрих вновь увидел перед собой монолит русских полков; армия без полководца не воспользовалась темнотой ночи, дабы уйти после понесённого урона с поля битвы, а вновь была готова принять сражение. Она выполнила высший солдатский долг — сделала всё, что смогла, и ещё сверх того — и Фридрих не решился на второй день сечи.

Когда русские вышли из лагеря и направились в сторону корпуса Румянцева, прусский король уклонился с их дороги, сказав: «Русских мало убить, их ещё надо и повалить». Им владели чувства неуверенности и неудовлетворённости: судьба послала ему идеальный шанс окончательно переломить ход этой затяжной, и поэтому особенно опасной именно ему в силу ограниченности ресурсов, войны, а он не сумел дожать его до конца. Несмотря на формально одержанную победу, он не смог уничтожить русскую армию. Она была жива. Пришедшей к нему вскоре крестьянке с просьбой места для сына, король ответил довольно невесело:

— Бедная женщина, как дам я вам место, когда не уверен, что сохраню своё?

Действительно, возникший из небытия Фермор вновь встал во главе армии, присоединил к ней корпус Румянцева, и опять перед пруссаками была русская сила!

Война продолжалась.

Воистину царство слабого монарха отсчитывают по его фаворитам. Впрочем, как сильного — по его преступлениям.

Елизавету Петровну безо всяких споров отнесём к первым, и теперь, когда срок её жизни и царствования истекал, это было видно рельефнее всего. Как было видно и то, что время Алексея Разумовского прошло — наступили времена иных людей.

Граф Алексей Григорьевич, бывая на охоте, часто становился весьма гневен — естественно, когда промахивался. И как лицо выдающееся — по высокопоставленности, а отнюдь не по решению дел государственных, которых он весьма не любил и в которые старался не вмешиваться — гневался, естественно, не на себя, а на всех тех, кто — в буквальном и переносном смыслах — попадал ему под руку. Тому доставалось тогдавельми, поскольку от предков-казаков графу Разумовскому рука досталась крепкая.

Жена Петра Ивановича Шувалова, тоже графа, Мавра Егоровна, одна из ближайших приближённых императрицы, всегда зажигала перед иконами свечи и служила молебен, если дело охотницкое, от которого граф Шувалов открещивался как только можно, но, как правило, безрезультатно, обходилось без бития палочного. Остальным иногда перепадало ещё и больше, ибо Пётр Иванович был фигурою весьма заметной, значение которой возрастало год от года до тех пор, пока стало почти невозможным такое положение дел, при котором графа могли бы побить палкой.

Казалось, сама судьба расчищала ему и его семейству место близ трона. Люди, возведшие Елизавету на престол, постепенно уходили в тень либо в небытие, вперёд выходили льстецы... Один из основных действующих лиц воцарения — личный медик Герман Лесток, получивший от новой императрицы титул графа и право пускать императрицыну кровь по две тысячи рублей за один сеанс — был, наконец, полностью отблагодарён за своё усердие. Обвинённый в заговоре — согласно расшифрованным депешам прусского посланника, представленными недоброжелателями Лестока императрице — он был арестован. Незадолго до этого, пытаясь как-то рассеять паутину подозрительности, он пришёл во дворец. Навстречу ему попалась жена наследника престола Петра Фёдоровича (так окрестили герцога голштинского в России), Екатерина Алексеевна, собравшаяся, как обычно, поболтать с интересным ей человеком.

   — Не приближайтесь! Я весьма подозрительный человек!

   — Вы шутите, право, граф?

   — Нет, ваше высочество, к сожалению, мне не до шуток. Повторяю вам вполне серьёзно — не приближайтесь, потому что я — подозрительный человек.

Екатерина Алексеевна недоумённо пожала плечами, милостиво кивнув невесть что городящему графу, и удалилась, не поверив ни единому слову. Все знали роль и влияние Лестока. Она вспомнила эти его слова только после ареста графа.

О его мужестве в великосветских салонах потом ещё долго шептались. Говорить о таких вещах было дурным тоном, да и опасно. В этом случае мода подчинялась здравому смыслу. Лесток на протяжении нескольких дней отказывался от всякой пищи и отказался ответить на все вопросы. По приказу Елизаветы его пытали, но он, стиснув зубы, вытерпел всё. Жена убеждала его признаться, обещая помилование. Но он, показав свои изуродованные руки, сказал:

— У меня с императрицей ничего нет общего. Она отдала меня палачу...

После этого звезда Шувалова начала быстро всходить.

Используя поначалу лишь фавор жены, он делал состояние. Позднее к поддержке Мавры Егоровны присоединилось и благоволение Елизаветы к двоюродному брату Петра Ивановича Ивану Ивановичу Шувалову, не-графу.

А ведь был и ещё Шувалов — старший брат Петра — Александр, один из активнейших участников переворота, подарившего Елизавете престол, долгие годы возглавлявший политический сыск. Именно во многом благодаря брату, не особенно принимавшему участие в политически-куртуазных комбинациях, а просто находившемуся в должности наиглавнейшего столпа режима, Пётр, стоявший на запятках кареты будущей императрицы, когда та ехала свергать Анну Леопольдовну, получает вместе с Александром чин подпоручика лейб-кампании. Той кампании, что создала новую владычицу России, в которой Елизавета состоит капитаном, а Алексей Разумовский — поручиком.

Кстати, о поручике. Если поискать, то у каждого — или почти у каждого — найдутся заслуги перед историей. Так и Разумовский. Своим положением особо не злоупотреблял. Что само по себе уже немаловажно. Покровительствовал традиционной религии, цементирующей государство, которая находилась в некотором порушении после долгих лет владычества Бирона, отличавшегося добродушием ко всем верам, за исключением православия. И, наконец, Алексей Разумовский всегда поддерживал великого канцлера, Бестужева-Рюмина.

Разное говорят про канцлера. Что был корыстолюбив — по-видимому. Что ради этой слабости торговал государственными интересами. Но ведь понятие сие предполагает не только взятие мзды, но и деяние, противное интересам государства. Канцлер же совершал лишь первое, свято придерживаясь во втором лишь собственного усмотрения. И все признают — и редкие друзья, и гораздо более многочисленные недоброжелатели — что заменить его по сути было некем. Это доказало его падение и замена Бестужева Михаилом Воронцовым, начинавшим рядом с Петром Шуваловым — с запяток елизаветинской кареты.

Братья графы Шуваловы — Пётр и Александр — также оставили следы. Александр понятно какой: во все времена у человека, заведующего контролем за мыслями, словами и деяниями своих соплеменников и сограждан, он приблизительно одинаков. Разница — в эпохе и темпераменте. Нет, речь о Петре. Фаворит императрицы и муж её интимной подруги, он начинает пробовать себя поначалу во внутренних сферах государева управления. В частности, уничтожил внутренние таможенные границы — «дела давно минувших дней, преданье старины глубокой», как-то уцелевшие со времён удельных княжеств. Потом занялся артиллерией — и изобрёл шуваловскую гаубицу, действовавшую на полях Семилетней войны. Но ведь и казнокрадствовал! И тут даже не скажешь: как все, так, мол, и он. Нет, он совершал сие гораздо лучше других. Да что других — почти лучше всех! Недаром Пётр Иванович Шувалов считался некоторое время одним из богатейших людей России. Начинали же братья, тогда ещё, естественно, не графы, скромными костромскими помещиками.

Основной заслугой братьев, однако, признаем не облегчение для торговых людей, проистекавшее из беспрепятственного передвижения их в пределах государства российского (сие к Петру Шувалову). И не сдерживание сил, норовящих устои оного государства злонамеренно подмыть и подкопать (брат его Александр): нет, к основной заслуге их отнесём выдвижение ими на арену истории или, пользуясь более приземлённым языком: к подножию трона своего родственника, тоже Шувалова и тоже Ивановича, но Ивана. Итак, Иван Иванович Шувалов, по прозванию «камер-юнкер», что соответствовало занимаемой им должности. Последний фаворит Елизаветы...

Шуваловы всегда стремились к власти. Именно поэтому Пётр Иванович женится на Мавре Егоровне Шепелевой, всё время находящейся близ — уж ближе некуда! — императрицы. Мимолётный фавор всё того же Петра Шувалова не приблизил семейство к столь желанному. Ибо сей фаворит был лишь одним из ряда. И тогда семейный совет решил вывести пред светлые очи государыни молодого Ивана.

   — Это кто? — заинтересованно спросила Елизавета Петровна, гостя в последний год первой половины столетия у князя Николая Фёдоровича Голицына в его Знаменском.

   — Иван Иванов сын Шувалов! — бойко представила родственника Марфа Егоровна. — Двоюродный брат моего Петра. Сын достойных родителей, юноша пристойного воспитания — мечтает служить Вашему Величеству.

   — Мне все мечтают служить, — спокойно констатировала императрица. — Ибо долг подданных служить своему монарху.

   — Вот-вот, Ваше Величество, — истово и невпопад подтвердила Шувалова. — Так и говорит: за государыню, говорит, жизнь отдам.

Иван скромно потупился, но всё видел.

   — Это хорошо. — Теперь императрица посмотрела на юношу с лёгким сожалением, и он покраснел под таким странным для подобного разговора взглядом. — Хорошо, что готов. Да ведь мне нужны живые подданные, а не мёртвые!

Молодой Шувалов смело вскинул глаза.

   — Ваше Императорское Величество, покорный раб Ваш готов служить так, как сие будет угодно его венценосной госпоже!

   — Угодно! — твёрдо произнесла Елизавета. Произнесла так же основательно, как припечатывающе-царское — «быть по сему».

Иван поклонился, Мавра Егоровна радостно улыбнулась и незаметно перекрестилась. Елизавета тоже улыбнулась, но — иначе.

В Знаменском она находилась недолго — императрица совершала паломничество из Москвы в монастырь святого Саввы и не намеревалась его откладывать. Она двинулась далее, оставив всю свиту в имении князя, двинулась с одним новым пажом — Иваном Шуваловым.

Скоро он был назначен камер-юнкером и все оставшиеся годы продолжал оставаться лишь в этом чине, упорно отказываясь от всех иных. Равно как и от титулов. Елизавета предложила ему графа — как у родственников — но он отказался, так и оставшись Иваном Ивановичем, не-графом, зато единственным.

Графская же ветвь Шуваловых так же не прогадала. С этих пор все державные бури их обходили, если же и доносился лёгкий рокот — в основном из-за любви Петра к лихоимству казённому — то его гасил новый фаворит.

Но, конечно, не тем славен Иван Иванович, что укрепил положение у трона своего рода. А тем, что был он человеком, тянущимся к наукам — Екатерина II всегда видела его с книгой в руке — и к людям, ими занимающимся. А для того времени внимание подобной персоны к делам учёным — вещь весьма чувствительная.

писал Шувалову Ломоносов.

Их отношения — вот основная заслуга Ивана Ивановича перед историей.

— Иван Иванович, помогите! — Ломоносов редко кого просил; человек сильный, он не хотел испытывать унижения отказа. Но к Шувалову с подобным он не стеснялся обращаться. Как-то враз определив для себя размеры фигуры — для настоящего и для будущего — Михайлы Васильевича, фаворит никогда не изменял своего дружески-покровительственного и восхищённо-удивлённого отношения к академику-помору.

С помощью Шувалова Ломоносов воевал с недругами своими и русской науки в академии; они были инициаторами открытия Московского университета, куратором которого стал Иван Иванович. По его инициативе через три года после университета в Петербурге была основана Академия художеств, которая также всегда пользовалась благосклонной заботливостью Шувалова и которой он завещал обширную библиотеку и ценную коллекцию картин и скульптур. Между этими событиями он помог и театру, обязанному именно ему открытием первой русской сцены.

Словом, Елизавета Петровна сделала хорошее приобретение: от Шувалова у неё не было тайн. Не забывал он и кузенов — оба они становятся, не побывав на войне, генерал-фельдмаршалами и членами Конференции.

Но даже эта гармония не могла улучшить в полной мере настроение и самочувствие императрицы. Она старела, её начинали донимать болезни. Всё более часто шумные игры и забавы, столь частые ранее, отменялись: приготовившись уже полностью к торжественно-ослепительному выходу, Елизавета Петровна бросала последний раз взгляд на зеркало: «Свет мой, зеркальце, скажи?» — и зеркало говорило... И тогда срывались украшения, задёргивались шторы в покоях, а в бальных залах печально-беззвучно угасали свечи.

К императрице допускались лишь немногие. И эти немногие, привыкнув к царским милостям, с тревогой спрашивали друг друга и себя:

— Хорошо ли чувствует себя сегодня Елизавета Петровна?

Ошибка Бестужева, осмелившегося в письме предположить подобное, сдерживала: вслух крамолы никто не произносил, но в глазах стояло одно: «Господи, что будет-то...»

Все знали симпатии и антипатии наследника Петра Фёдоровича.

Симпатии однозначные — ко всему прусскому, включая битого короля Фридриха. С антипатиями было сложней — но каждый чувствовал возможность попасть к очередному самодержцу в немилость. Хотя бы потому, что пользовался милостями предыдущего венценосца. А опала — это не просто удаление от двора. Это и конфискации, и ссылка, и тюрьма, и пытки, и казнь — всё, что угодно.

И поэтому главный вопрос при дворе:

   — Как здоровье Её Величества? Хорошо ли?

И прерывистое дыхание больной императрицы заглушало временами даже грохот пушек. Все понимали: умри сейчас русская государыня — и её преемник сделает всё, дабы выйти из войны, войны, которая стоила России уже столько крови, войны, которая начинала новый виток.

Фермора отстранили от командования армией. На его место был назначен в мае 1755 года генерал-аншеф Пётр Семёнович Салтыков, решивший вести более решительную военную политику в отношении великого полководца — короля Пруссии Фридриха II.

Поначалу мало кто воспринимал это всерьёз. Начавший свою службу ещё при Петре I в гвардии — в 1714 году, он затем по приказу императора изучал во Франции морское дело, участвовал в походе Миниха в Польшу в 1734 году и в русско-шведской войне 1741 — 1743 годов. Он имел и придворное звание камергера, а в последние годы командовал на юге Украины ландмилицейскими полками, призванными защищать границы от нападений крымских татар. Именно в ландмилицейском белом мундире без орденов и украшений он и прибыл в войска, сражавшиеся уже не один год в самом центре Европы.

Привыкшие за это время к представительному виду, ярким нарядам и многочисленным знакам не всегда заслуженной доблести своих командующих солдаты и офицеры с удивлением взирали на скромную, непрезентабельную фигуру нового командира. Шёпот растекался и рос:

   — Чевой-то фигура у него кака-така...

   — Как така?

   — Да не осаниста! Нешто можно генералу быть таким?

   — Это точно, мужики. Ни мундира, ни орденочка. Прям херувим какой, а не енерал!

   — И голос тихой, и взгляд чевой-то без суровинки.

   — Да, завалящий, прямо скажем, робята, генерал нам достался. Нешто матушка-императрица посолиднее да побойчее никого найтить не могла! Чисто срам!

   — Одним словом, не енерал, а курочка!

Слово было произнесено. Через несколько дней вся армия называла своего главнокомандующего «курочкой», но весьма скоро прозвище это вместо уничижительного приобрело ласковый оттенок.

Произошла данная смена оттенков после Пальцига...

Конференция, будучи в далёкой российской столице и пытающаяся осуществлять высшее командование конкретно неизвестным театром военных действий, исходя из сиюминутных нужд высшей политики, предписала Салтыкову соединиться в июле месяце с войсками австрийскими, над которыми начальствовал знатный полководец фельдмаршал Даун. Фельдмаршал, хорошо в своё время усвоивший и умно применяющий в своей стратегии такое понятие, как загребать жар чужими руками, на данное соединение не торопился. Тогда Салтыков, здраво рассудивший, что если гора не идёт к Магомету... сам пошёл ему навстречу. Ему пытался преградить путь прусский корпус генерал-поручика Веделя, одного из любимцев своего короля. Корпус этот, действовавший отдельными отрядами, усиленно тревожил русские тылы, разбивая магазины и нападая на отдельные мелкие тыловые части.

Под Пальцигом же он решил пойти на открытое единоборство с этими неповоротливыми и плохо обученными русскими.

Русские полки стояли у деревни Пальциг, расположенной в девяти вёрстах от Одера.

   — Пруссаки!

   — Кавалерия! Прусская кавалерия!

   — Тревога! Тревога!

Ведель остался верен своей излюбленной тактике и свалился на русский лагерь отдельными кавалерийскими отрядами. Фактор внезапности был на его стороне, и прусская конница поначалу слегка перемешала неприятельские порядки. Замешательство, вызывавшееся ещё не забытым Цорндорфом, однако скоро преодолели. По приказу Салтыкова по наступающей лаве ударила картечь. Это отрезвило пруссаков и приостановило их. Салтыков, решив, что нечего дело откладывать в долгий ящик, а нужно ковать железо, пока оно горячо, перегруппировал свой фронт, что позволило ему схватить фланги одного из самых крупных отрядов, рвавшегося вперёд по равнине между болотами, с одной стороны, и холмами — с другой. Раздавив его, русская армия так же поступила и с остальными частями прусского корпуса.

Бой продолжался с четырёх дня до захода солнца. Пруссаки бежали, оставив у деревушки около шести тысяч пленными, убитыми и ранеными. Ведель через два дня пытался ещё раз встать на пути Салтыкова, заняв со своим отрядом Кроссен. И снова неудача — кроссенский замок ему пришлось сдать, как и весь город.

Салтыков, найдя в Кроссене Веделя, не удивился. Он немного удивился другому. Удивился, не найдя там Дауна, ибо именно здесь они собирались соединить свои армии. Поудивлявшись — ведь вроде фельдмаршал благородный человек, а слово как-то вот так не держит! — русский главнокомандующий решил двигаться к Франкфурту-на-Одере. В это время прибыла весточка от Дауна.

   — Ваше сиятельство, — доложил Салтыкову адъютант, — пакет от господина фельдмаршала Дауна!

   — Зачти, голубчик. Что там господин фельдмаршал нам сообщить хочет?

   — Требует, ваше сиятельство, идти на соединение к нему в Силезию, а оттуда — совместно на Берлин.

   — Отпиши ему, что для меня путь на Берлин открыт через Франкфурт, туда и пойти. Союзников же дражайших прошу поторопиться туда же. Да повежливей всё это там раскрась. Всё же не кому-нибудь — фельдмаршалу пишем!

   — Слушаюсь, ваше сиятельство!

   — Да не забудь поздравить его с нашей союзной викторией при Пальциге, а то он так на Берлин торопится, что сам-то забыл об этом. Мы же люди дикие: нам о таком забывать никак нельзя!

Румянцев узнал о Пальциге, направляясь в ставку Салтыкова.

Новый главнокомандующий снял его с командиров особого тылового корпуса и дал ему вторую дивизию, свою ударную силу.

Вскоре к русской армии присоединился, наконец, и австрийский корпус генерала Лаудона. Фельдмаршал Даун посчитал возможным выделить лишь его для совместных операций со своим северным союзником. Но всё же корпус насчитывал 18 тысяч солдат и был хорошим подспорьем Салтыкову в исполнении его широких планов. Соединение сил произошло во Франкфурте, и союзники уже было совсем собрались двигаться на Берлин, как разведка донесла, что дорога на прусскую столицу перекрыта армией самого Фридриха, намеренного приложить и на этот раз все силы, дабы навсегда вывести из игры русскую армию и не забивать ей больше голову при составлении оперативных планов предстоящих баталий.

Армия Салтыкова, усиленная корпусом Лаудона, занимала позицию в районе деревни Кунерсдорф, что около Франкфурта, и когда стало известно о приближении пруссаков, русский командующий приказал именно здесь принять бой, максимально усилив оборонительную мощь армии путём отрытия окопов с брустверами бастионного начертания для защиты артиллерийских батарей и устройства куртин между ними для пехоты.

Позиция располагалась на гряде высот Мюльберг, Гросс-Шпицберг и Юдинберг по их гребням фронтом на север. Высоты протянулись на четыре с лишним километра с северо-востока на юго-запад. С севера позиция прикрывалась труднопроходимыми болотами, с запада, там, где располагался Юденберг, примыкала к Одеру, мосты через который вели на Франкфурт. Эти мосты обеспечивали связь Салтыкова с Дауном. С востока и юга подступы к позиции были по местности, иссечённой рвами, отдельными высотами и прудами. Тут же с юга на расстоянии порядка километра от Мюльберга, левом крыле Салтыкова, расположились пять вновь сформированных полков под командованием Голицына. На центральной высоте — Гросс-Шпицберге расположилась 2-я дивизия Румянцева, состоявшая из 17 полков. На Юдинберге расположился Фермор со своей дивизией. Лаудон был помещён позади правого крыла русских.

Фридрих решил нанести основной удар по Мюльбергу. К началу одиннадцатого утра он развернул свои силы для атаки на Голицына и после часа сильного артиллерийского огня предпринял атаку Мюльберга с трёх сторон: с севера, северо-востока и востока. Три вытянутые, казалось, по гигантской линейке шеренги солдат в синих мундирах с яркими разноцветными отворотами наступали на молодых солдат Голицына. Резкие голоса прусских офицеров и унтеров поначалу ещё поддерживали эти прямые линии в построении, но пересечённая местность и залпы шуваловских единорогов стали преобразовывать во всё более видимые с каждой минутой волны и зигзаги. Ещё только когда равнение начало рушиться, пруссаки дали слитный залп из ружей, перезарядили их и теперь, подойдя ближе к русским позициям, снова открыли огонь.

Огонь из пушек и ружей с обеих сторон окутал весь холм тёмным пороховым дымом, из марева которого доносились стоны, проклятия и — изредка — призывные и победные кличи. Русские, имевшие на Мюльберге всего пять полков и четыре небольшие артиллерийские батареи против фактически всей армии Фридриха, несли огромные потери; князь Голицын был ранен. Наконец, исчерпав все силы и не выдержав концентрической атаки превосходящих сил пруссаков, полки начали отходить с холма, позволив даже противнику захватить свою артиллерию.

По приказу Салтыкова Румянцев выделил четыре полка из своей дивизии для прикрытия отхода Голицына. Полки, возглавляемые Брюсом и Паниным, контратакой на Мюльберг дали возможность остаткам корпуса Голицына отойти без особых потерь, коими чревато всякое отступление, когда противник повисает на твоих плечах.

Контратака русских полков задержала продвижение Фридриха и сорвала его внезапную атаку на Гросс-Шпицберг. Батареи Румянцева успели перенести свой огонь на Кунгрунд — овраг, отделявший их холм от Мюльберга, куда сейчас ринулась прусская пехота.

Уверенный, что осталось лишь последнее усилие для достижения окончательной победы, Фридрих посылает бюллетени о поражении русских в Берлин. Принимая в этот момент курьера принца Генриха с подробностями битвы при Миндене, король написал брату весьма гордо:

   — Мы тоже можем предложить вам кое-что!

Как и при Цорнсдорфе он снова рассчитывал на деморализующее влияние поражения одной части русской армии на все остальные. Фридрих не желал никак верить, что отдельные клетки организма русского войска способны сражаться сами по себе и что полки Мюльберга не просто погибли и отступили, но и измотали его армию и подвели под очень уязвимую позицию при Кунгрунде. Если бы он ограничился Мюльбергом, он не претерпел бы дальнейшего, но и захват этой единственной высоты не спасал его положения, ибо единственной возможностью обезопасить себя от русской армии было её уничтожение. Генералитет был сейчас против чрезмерной решительности короля. За него — только Ведель, не могущий смириться с Пальцигом. Мнение монарха перевесило все остальные.

   — Вперёд же! — воскликнул Фридрих, и прусская пехота — так же как и на Мюльберг, с севера, северо-востока и востока — построенная в несколько линий, начала решительный приступ позиции Румянцева.

Там её встречали ряды русских фузелиров, беспрерывными залпами сбивавшие наступательный порыв пруссаков. Выбывавших стрелков тут же заменяли новые. В тылу Гросс-Шпицберга стояло большое количество резерва. Русская тяжёлая артиллерия, расположившись как в крепости за стенками кладбища, демонстрировала невозмутимое спокойствие, ведя дуэль с пушкарями Фридриха, стрелявшими из захваченных орудий Мюльберга. И дуэль эта всё время шла не в пользу прусских канониров, ибо мощная батарея Румянцева была гораздо губительнее, чем новые прусские орудия. Свои же батареи Фридрих задействовать не мог, ибо песчаная почва препятствовала движению орудий. Так что фактически пехота пруссаков оказалась один на один с русской артиллерией и несла и от неё страшный урон. Редкие мелкие отряды прорывались сквозь первые русские цепи и, уцелев перед этим и под орудийными залпами, достигали верха Шпица, но там их брали в штыки, либо за недосугом просто сбрасывали в овраг. Трижды слышала пехота призыв короля:

   — Атаковать!

Трижды Фридрих водил её в атаку, и трижды Румянцев отбрасывал её.

Конницу Зейдлица, считавшуюся лучшей в Европе, Фридрих ещё ранее наметил для атаки русских с юго-востока и юга, намереваясь развернуть её западнее Куперсдорфских прудов. Теперь пришло, как посчитал король, её время.

   — Генерал! Вы всё видите — только атака!

   — Ваше Величество, русская артиллерия...

   — Только вперёд! Промедление для нас — это смерть!

   — Мы все будем уничтожены, Ваше Величество! Я иду.

Зейдлиц сам возглавил атаку своих эскадронов и пал одним из первых. Лучшая конница в Европе была расстреляна ещё на подходе русскими артиллерией и пехотой перекрёстным огнём с Юденберга и Шпица. Когда она поворачивала уже в расстройстве назад, вслед ей пошли три лавы русской и тяжёлой австрийской конницы. Остатки прусской кавалерии в полном беспорядке откатились к Кунерсдорфу.

Фридриху так и не удалось больше бросить пехоту в новую атаку. Отброшенная в очередной раз к Мюльбергу, она бессмысленно топталась там под огнём русских батарей.

Уловив благоприятный момент заминки неприятеля, Салтыков, в течение всего боя укреплявший Румянцева свежими частями с Юдинберга — в частности, и австрийцами Лаудона, приказал:

   — Пётр Александрович, батюшка, пехоте — атака.

Русские снова предприняли контратаку на Мюльберг, но пруссаки ещё не полностью исчерпали себя.

Генерал Ведель, так же как и король, не могущий примириться с тем, что сначала окончательная, а теперь и просто победа ускользает из державных рук Фридриха, подошёл к своему главнокомандующему и повелителю:

   — Ваше Величество, позвольте ввести в дело кирасир. Со стороны Кунгрунда. Русские батареи не смогут ударить по ним массированно, а их пехоту мы сомнём.

   — Действуйте, Ведель!

Генерал лично повёл кирасир. Железная стена конницы, появившаяся с востока и северо-востока, вырастая на глазах, рвалась к Шпицу. Залпы батарей не успевали за её перемещениями. К тому же артиллеристы, ориентированные на другие цели, сейчас запаздывали со сменой позиций. Момент стал воистину критическим. Как вдруг — на войне всё часто бывает вдруг, особенно если импровизации долговременно планируются и заранее обязательно готовятся — навстречу кирасирам пошла русская кавалерия. Её возглавил сам Румянцев, доказывавший правильность своего мнения, что латы и ружья в конной атаке лишь мешают, главное — смелость и благородное белое оружие. Стеснённые сталью брони и болтающимися за спиной ружьями, кирасиры уступали в стремительности атак коннице Румянцева. Появившаяся конница Лаудона довершила разгром. Всё, что осталось от кирасир, поспешно отступило под прикрытие своей артиллерии.

Последним шансом Фридриха стали драгуны принца Вюртембергского и гусары генерала Путткаммера. Подстёгиваемые своим королём, впадавшим в истерику ярости от поражения, всё более явно вырисовывавшегося перед ним, и не просто поражения, а гибели армии, а значит, и его страны и его великих планов, прусская кавалерия отчаянно рвалась к Гросс-Шпицбергу. Ей удалось невероятное — она сумела пройти огненную завесу русской артиллерии, растерзать линии стрелков Шпица и прорваться на вершину холма. И это было всё, чего они достигли. Русская и австрийская пехота в молниеносном бою штыками смирила их наступательный порыв, опрокинула кавалерию, а артиллеристы Гросс-Шпицберга довершили начатое, открыв по отступающим шквальный огонь. Был убит и доблестный Путткаммер.

После этого пруссаки уже не пытались атаковать. Вскоре пехота генерал-поручика Панина загнала пехоту Фридриха на Мюльберг, где многие нашли свой конец, поражаемые артиллерийскими залпами Гросс-Шпицберга. Начавшееся отступление прусской пехоты — конница у Фридриха уже не могла сейчас иметь значения — превратилось в повальное бегство, когда Панин начал новую атаку, и с юга ему на помощь пришла кавалерия.

Армия прусского короля не существовала более. Потери до 17 тысяч, масса дезертиров — у Фридриха в строю осталось не более трёх тысяч солдат.

Преследовали отступающую и разбегающуюся толпу пруссаков недавно ещё бывших армией Лаудон и генерал русской службы Тотлебен. Преследовали весьма недолго — лишь до темноты, что и объясняет сохранение Фридрихом хотя бы этих трёх тысяч.

Король — хороший стратег — ясно представлял, что может последовать за этим поражением: гибель всего была неизбежна. Он писал брату: «Я не переживу этого. Последствия битвы хуже её самой. У меня нет больше сил... Я убеждён, что всё погибло... Я не переживу гибели родины. Прощай навсегда...»

Сразу же после сражения, когда союзная конница ушла вдогон отступающим, Румянцев объезжал позицию на Гросс-Шпицберге, дабы отдать своим павшим боевым товарищам последний долг. Огибая небольшую проплешину, на которой, судя по количеству неподвижных тел в русских и чужеземных мундирах, разыгралась особенно жаркая рукопашная, генерал наткнулся на сидящего тут же на чьём-то ранце офицера с окровавленной повязкой на лбу, который, несмотря на это, ловко и довольно бодро бинтовал себе левую руку. Его шпага, покрытая засохшей уже кровью, по самый эфес была воткнута в землю. Тут же рядом валялись в кобурах и пистолеты. Румянцеву раненый показался кем-то знакомым. Приглядевшись, он обрадованно воскликнул:

— Ба! Поручик Попов!

Офицер вскинул глаза, вопросительно посмотрел на кричащего и, узнав Румянцева, поспешно вскочил:

   — Так точно, ваше превосходительство! Капитан Попов к вашим услугам!

   — О, поздравляю с капитаном. Ранены, Дмитрий Николаевич?

   — Есть немного, Пётр Александрович. Саблей да штыком зацепило.

   — Серьёзно зацепило-то?

   — Пустяки, ваше превосходительство! Чтоб на солдате, да не зажило!

   — Ну и хорошо. Хочу поблагодарить вас, капитан. Вас и солдат ваших. Славно, вижу, здесь вы сражались. Теперь уж у Фридриха хребет окончательно сломан.

   — Пора уж и сломать, господин генерал-поручик. Коий год воюем. Пора уж дело доделать и по домам.

   — Скучаете по дому?

   — По России, Пётр Александрович. Дома-то ведь у меня и нет. Всю жизнь с отцом по гарнизонам да домам государственным жил. А умер он, и никого у меня не осталось. А по родине скучаю.

   — Скоро, я думаю, двинем по домам.

   — Ох, ваше превосходительство, хорошо бы. Да вот сомнение меня берёт.

   — Это в чём же, Дмитрий Николаевич, ваше сомнение?

   — А в том, что коли хотели бы мы быстрее окончить кампании эти, то я бы сейчас не сидел здесь, перевязками своими занимаясь, а гнал бы прусса к Берлину! А то ведь опять дадим ему оправиться. Он же у себя дома. Что ему стоит войско заново набрать!

   — Так ведь преследуют Фридриха, господин капитан. Или не знаете вы, сидя здесь и своими ранами занимаясь, что союзные части гонят неприятеля?

   — Да видел я всё. Отсюда сверху хорошо всё видать. Только ведь кавалерия вдогон-то пошла. А ведь вы знаете, ваше превосходительство, что, пока пехота своим сапогом куда не ступила, та земля ещё не отвоёвана.

   — Прав ты, Дмитрий Николаевич, во всём прав. Союзнички это всё. Даун с Лаудоном. Хоть кол на голове теши — не хотят ну никак вперёд идти. Как привязанные. Хотят нашей кровью земли себе откупить у Фридриха. А Пётр Семёнович вот этого-то и не хочет. Оттого и медлим. Но всё равно я уверен — конец Фридриха не за горами.

   — Вашими бы устами, ваше превосходительство. Поживём — увидим.

   — Вот именно, капитан. Поживём. Как там говорят в Европах: короткий язык способствует длинной жизни? Не по чину рассуждаешь. С другими остерегись, а то неровен час...

   — Не вчера с ёлки упали, Пётр Александрович! С кем же, как не с вами, и поговорить-то? Армия всё знает. Солдату ничего не говорят, да он до всего смекалкою доходит. Да и я тоже с генерал-поручиком графом Румянцевым не сейчас познакомился. Не с Фермором же мне разговоры говорить. Он, известное дело, как и Апраксин — царствие ему небесное — всё на Петербург глазами косит, вот на противника смотреть и некогда!

   — Капитан!

   — Слушаюсь, ваше превосходительство!

   — Я не слышал, вы не говорили. Твоё дело не рассуждать, а исполнять.

   — Так точно! Не сомневайтесь, Пётр Александрович. Свой долг мы исполним. Они, — Попов показал рукой на лежавших там, где их застала смерть, русские шеренги, — выполнили его до конца. Ну, и мы постараемся не подвести. Но ведь обидно! За что гибнем-то? За государыню и Отчизну! А генералы наши во славу чего нас под пушки прусские подводят? У меня вот, — капитан рванул мундир — рваный шрам уходил от ключицы вниз, — от Цорнсдорфа мета на всю жизнь осталась! А Гросс-Егерсдорф? Доколе нам опаснее прусских генералов свои будут? Сколько можно на солдатской крови учиться? Ведь солдаты же всё видят! Мне стыдно перед ними, ваше превосходительство!

   — Мне тоже, капитан. Но не мы командуем армией. Не нам и решать, кто и как будет ею командовать. Наше дело — солдатское. Делать, что скажут, но делать с головой. Это всё, что я мшу тебе, Дмитрий Николаевич, сказать. Будем бить врага Отечества нашего, даже имея гири чугунные на обеих ногах. Надо! Если не мы — то кто?

— Понимаю, ваше превосходительство. Сурова ваша правда, да вижу, другой нам не найти. Не беспокойтесь. Русский солдат ещё никогда не подводил! И не подведёт. Надо — значит надо. Переможем. Многое терпели, и это вынесем!

В 1760 году заболевший генерал-фельдмаршал Пётр Семёнович Салтыков, получивший этот высший воинский чин за Кунерсдорфскую викторию, был заменён генерал-фельдмаршалом Александром Борисовичем Бутурлиным, одним из самых первых фаворитов тогда ещё принцессы Елизаветы. С тех пор минуло много лет, и теперь фельдмаршал Бутурлин ехал принимать войско своей государыни-императрицы Елизаветы Петровны.

Приблизительно в это время был осуществлён корпусом русских войск под командованием генерала Захара Чернышёва набег на Берлин, который Румянцев планировал за год до этого.

Уже пятый год в Европе шла война. Никто не знал ещё, что она войдёт в историю под названием Семилетней, и поэтому каждый наступающий год казался последним.

Пруссия впервые выходила в это время на европейскую, а значит, и на мировую авансцену, демонстрируя всем свои молодые и хищные зубки, которые по первой пока ещё удавалось обламывать. Но уже с трудом. Континентальные монархии, кичившиеся своей многовековой традицией имперской государственности, очень хорошо чувствовали это на себе: прусский государь Фридрих II в этой войне периодически их жестоко бил.

И сам терпел поражения от России, поначалу недооценив её, а потом уже и будучи не в силах что-либо противопоставить её всё более возрастающей мощи.

Держался он пока лишь на постоянно углубляющихся разногласиях союзников, связанных между собой лишь деловым взаимовыгодным партнёрством и не желающим в силу этого таскать для соседа каштаны из огня...

Прусская крепость Кольберг, расположившаяся на берегу Балтийского моря в Померании, была поистине для русских костью в горле, ибо находилась она всего в сотне вёрст от Берлина и замыкала собой путь к столице Фридриха. Её гавань могла бы быть использована как база снабжения русской армии, что избавило бы войско императрицы Елизаветы от каждодневной необходимости ломать себе голову при проведении каждой кампании и операции: каким образом обеспечить оную провиантом, фуражом, ружейным и пушкарским припасами?

Понимал значимость крепости Фридрих, понимал и русский генералитет, крупно с Конференцией и самой императрицей.

Две осады — осенью 1758 года под руководством генерала Пальменбаха и в конце лета 1760 года под командованием адмирала Мишукова — победительных лавров русским не принесли. Теперь наступало время очередной осады, третьей.

План петербургской Конференции на 1761 год отводил взятию Кольберга особое место. Предполагалось создание специального корпуса, по сути — практически отдельной армии.

Новому главнокомандующему был сделан запрос относительно оценки им деловых качеств своих подчинённых. Фельдмаршал Бутурлин, памятуя, что, хваля собственных подчинённых, ты, вероятнее всего, создаёшь сам себе будущих конкурентов, весьма осторожно отозвался о вверенных ему генералах, подчеркнув при этом чётко и недвусмысленно, что единый дельный стратег во всей армии — это он сам.

Однако члены Конференции, зная его хорошо ещё по предшествующим деяниям и баталиям, как-то в сём позволили себе засомневаться и предложили фельдмаршалу назначить командиром корпуса уже известного своими предшествующими викториями не только в Европе, но и в далёком Петербурге, генерал-поручика Румянцева. Бутурлин по мере возможности пооттягивал это назначение, но наконец оно всё же стало свершившимся фактом.

Отныне брать Кольберг надлежало Петру Румянцеву...

Главнокомандующий составил своему подчинённому подробную инструкцию, как вершить сие, которую и проборматывал сейчас Румянцев тихонько, поглядывая в текст, лежащий перед ним и выражая вслух и про себя своё отношение к фельдмаршалу, отношение, честно говоря, совсем не смахивающее на почтение:

   — ...Так, значит, надлежит мне по установлению связи с флотом к самому Кольбергу итти, столь паче, что, когда флот приблизится, надо мне с моим корпусом там быть и гаванью завладеть, дабы перевоз с флота людей и артиллерии не столь труден был. Тьфу, Анибал ещё один уродился — мало нам карфагенского, так теперь ещё и геперборейский свои стратагемы разрабатывает! Флот мне, понимаешь, только везёт треть живой силы и всю осадную артиллерию, а я ему уже должен гаванью, то есть — попросту говоря — самим Кольбергом завладеть! Зачем мне тогда этот флот? Стратег! Полка бы не дал! Какого полка — сотню калмыцкую и то много! Ну, да бог с ним — пусть тешится бумажками своими. Посмотрим лучше, что я тут сам нацарапал предварительно...

Командир корпуса достал из сумки пачку бумаг — свою инструкцию корпусу, свой устав, который он сочинял с озимы, как только ему стало известно, что крепость на этот раз решено брать во что бы то ни стало, и брать, по всей видимости, предстоит ему. Теперь на дворе уже май, и лишь сейчас, смирившийся с подобной конфузной для его военных талантов несправедливостью, Бутурлин официально проинформировал его о сём назначении. Но, говорят, нет худа без добра: у Румянцева было время подумать, о чём наглядно свидетельствовало своим солидным видом его «Учреждение» — тот своего рода устав отныне его корпуса, который он надеялся — и будет! — применять в период осады.

   — Ага, вот: единые правила несения строевой и караульной служб; так, порядок марша... лагерного расположения полков. Вот и план захвата — карты, смею надеяться, недаром изучались. Что же касается высокоумных планов господина фельдмаршала, то пусть он меня простит, но надлежит на них, по моему скромному разумению, незначительнейшего Петрушки Александрова сына Румянцева, наплевать и забыть!

Фельдмаршал ответил подобной же любезностью: все рапорты Румянцева о своевременной передаче под его начало определённых под Кольберг войск ни к чему не привели, и его буквально выпихнули в Померанию с половинным составом и заверением, что остальное будет направлено в его распоряжение при первой же возможности.

Сия возможность предоставилась, по мнению главнокомандующего, лишь через три месяца; до этого же осаждаемые превосходили русский корпус в полтора раза, не говоря уже об артиллерии, которой до подхода августовского морского десанта Румянцев почти вовсе и не имел.

Ещё на марше командир корпуса наладил сторожевую службу, создал сеть магазинов, заложив в них достаточные запасы продовольствия и снаряжения, то есть всячески укреплял свой тыл, не желая в дальнейшем неприятных сюрпризов в самый неподходящий момент и памятуя, что, где тонко, там и рвётся. Он же плёл свою сеть везде крепко, твёрдо надеясь, что она нигде не прорвётся и уж кто в неё попадёт — не вырвется.

В августе, сосредоточив в своём укреплённом лагере Альт-Бельц наконец-то все предусмотренные ему по штату войска, он прежде всего занялся их всеобщим обучением и упорядочением имеющихся сил, поскольку ещё сразу же по принятию командования над корпусом понял, что без этого ему ничего не добиться — настолько была плоха подготовка солдат.

Для начала он разбил свой корпус на бригады, в составе двух полков пехоты и батальона отборной пехоты — гренадер, создав его из отдельных гренадерских рот, бывших при каждом полку; сформировал особые лёгкие батальоны из охотников для действий в лесах и для поддержки операций лёгкой конницы — прообраз будущих знаменитых егерей, красы и гордости русской армии на долгие годы и десятилетия.

Дабы не отвлекать основную массу солдат от наиважнейшего, по его мнению, дела — военной учёбы — Румянцев создаёт «штабной батальон» и «штабной эскадрон» для несения нарядов; организует бесперебойное снабжение, бывшее до этого всегда в Семилетней войне ахиллесовой пятой русской армии.

После чего с чистой душой призвал к себе старого своего друга ещё по Кадетскому корпусу, а ныне находящегося в его корпусе и подчинении генерал-майора Еропкина.

   — Садитесь, Пётр Дмитриевич.

   — Благодарю, ваше высокопревосходительство.

   — Вы забыли моё имя, господин генерал-майор?

   — Нет, Пётр Александрович, просто...

   — Вот и прекрасно. Мы с Вами не на параде и не на плацу, Пётр Дмитриевич. Коли не связывало бы нас такое отношение: начальник — подчинённый почёл бы за долг и честь быть с Вами на «ты», сейчас же считаю сие излишним, ибо подчинённый — разумеется, я говорю в данный момент не о Вас — повторяю: подчинённый, панибратствующий с начальником, может в самый неподходящий миг заняться выяснением отношений или тешением самолюбия, и дело останется невыполненным. А Ваше мнение по сему предмету?

   — Совершенно согласен с Вами, Пётр Александрович.

   — Благодарю. Всегда приятно обнаружить в подчинённом не льстеца или супротивника, а единомышленника. Что до официальщины, то мне она, тёзка, не нужна. Да и знаем мы друг друга достаточно долго, дабы обойтись без неё. Так что с сим вопросом покончим отныне и навсегда и перейдём к делам настоящим.

   — Слушаю Вас.

   — Так вот, Пётр Дмитриевич, вызвал я Вас по сугубо важному и серьёзному вопросу. Как человек умный — это не лесть, а просто констатация факта, к сожалению, я не могу распространить сего на всех своих подчинённых, — Вы, думаю, поняли, что части вверенного моему командованию корпуса я переорганизовывал не из одного лишь суетного желания прикрыть одну заплату на кафтане, обнажив при сем другую. Смею надеяться, Вы поняли, что делалось сие сцелью получить единые, не слишком громоздкие отряды войск наших, кои легко обучить необходимому для военного дела. Теперь они сформированы, отныне их надлежит обучать. И обучение оное я намерен возложить на Вас, Пётр Дмитриевич!

   — Благодарю Вас, ваше высокопревосходительство. Почту за честь, только...

   — Пусть Вас не смущает некоторая несвоевременность сего. Она кажущаяся. Наоборот, своевременнее данного ничего быть не может.

   — Пётр Александрович, меня смущает не это. Насущность вашего решения я отлично понимаю. Стоит только посмотреть на наше войско, как всякое сомнение отпадает. Меня тревожат сроки. Уже август. Хватит ли у нас времени до зимы и обучить наших солдат, и с ними, обученными, взять Кольберг?

   — Ничего, Пётр Дмитриевич, на войне люди учатся быстрее. Когда солдат воочию видит, что от того, насколько он сегодня всё правильно запомнил и сумел повторить завтра, будет зависеть его жизнь, — он всё постигает с лета. И насчёт зимы не беспокойтесь — Кольберг будет взят! А будет ли он под снегом или ещё нет — не суть важно!

   — Как не суть важно? Кто же воюет зимой?

   — Мы будем воевать. Разбаловались — в стародавние века, когда ставкой на кону была держава, сие не служило препятствием. Как Вы помните, Невский любил воевать именно зимой — мечи звонче на морозе. Так и мы будем воевать и зимой, и летом. Наши победы не должны зависеть от того, выглянуло ли солнышко из-за тучек, или оно скрылось за оными. При достаточной организации всех служб армии погода не так уж и страшна. Она прежде всего пугает военачальников-разгильдяев, которые привыкли, что их войско спит под кустом и жуёт что из земли или у селянина с грядки вытащит. Война — это дисциплина, предвидение и организация. Как Вы понимаете, Пётр Дмитриевич, сии субстанции касаемы командиров. И это не говоря уже о многих других. Без сие же командир может быть смелым, удачливым, любимым армией и прочим, но он не будет хорошим воинским начальником. И в конце концов его подчинённые своей кровью расплатятся за этот маленький недостаток своего начальника. Думающая голова и пылкая душа — вот что делает полководца по должности подлинным водителем войск. Впрочем, мы отвлеклись. Я надеюсь, Вы отринули все Ваши сомнения. И я уверен также, что Вы сделаете всё насущное и необходимое, дабы мы здесь под Кольбергом имели настоящих солдат!

Обучение, тут же и начавшееся, шло скоро и успешно, если не считать досадных отвлечений, которые создавали пруссаки, не ведавшие об сем ответственном деле, проистекавшем в русском лагере.

Первым сорвать процесс образования попытался фон Вернер.

Фридрих, справедливо решивший, что коли за осаду взялся Румянцев, то не грех будет и усилить свои войска в районе Кольберга, послал сего кавалерийского генерала, укреплённого артиллерией, к крепости.

Гусары Вернера ударили по деревне Фархмине — по расположенному там казачьему полку, прикрывавшему направление на Кеслин. Разведка заблаговременно донесла о движении пруссаков, и командир полка имел время прикинуть что нужно и наметить диспозицию, которую он и изложил командирам своих сотен кратко и энергично:

— Пруссак — дурак. Он думает, что мы его в деревне этой чёртовой ждать будем. Вот, мол, мы — бери нас, круши во славу своего Фридриха. Дулю им! Хлопцы! Оставим им тут — чтоб не огорчались — душ тридцать, а сами — по сторонам, ну а когда они пройдут — тут уж не зевай!

Тёмные казаки нехорошо, не по-европейски обошлись с образованным хорошим военным образованием генералом фон Вернером. Его тщательно подготовленный и любовно исполненный массированный удар пришёлся по тридцатисабельному отряду, начавшему паническое бегство перед непобедимыми гусарами. Увлёкшись, Вернер забыл, что у него, как и у всех прочих воинских частей — независимо от степени цивилизованности — существуют, кроме фронта, ещё и тыл, и фланги. Казаки напомнили ему об этом. Атакованный именно с этих наиболее уязвимых частей, Вернер был обращён в бегство, которое ускорил непосредственно сам Румянцев, приведший подкрепление и стукнувший гусар весьма ощутимо в их вновь созданный тыл. Было много пленных, в коий не совсем почётный список попал и сам генерал. Этому весьма содействовал отряд полковника Бибикова, состоящий из драгун, казаков и двух батальонов пехоты. Именно Бибиков, брошенный Румянцевым вдогон Вернера, настиг пруссаков в Трептове, окружил и наголову разбил. Здесь впервые было применено новшество, коему Еропкин по прямому указанию командира корпуса обучал солдат — гренадеры Бибикова атаковали Вернера под Трептовым не линией, а глубоко эшелонированной батальонной колонной, натиск которой противник не в силах был превозмочь.

Вернер рвался на помощь прежде всего принцу Вюртембергскому, по приказу которого ещё в июне линия обороны города была вынесена вперёд на одну-две версты, то есть непосредственно сама крепость Кольберг осталась лишь цитаделью в глубине укреплённого лагеря.

Линия обороны лагеря корпуса принца проходила по высотам севернее и западнее деревень Буленвинкель и Некнин и упиралась левым флангом в море, а правым — в реку Персанту. На этих высотах были вырыты укрепления мощного профиля — Фридрих решил больше не доверять некомпетентности и разгильдяйству противника — вдруг опять обманут! — и приказал Вюртембергскому готовиться самым тщательнейшим образом.

Будущие действия корпуса Румянцева затрудняло и то, что промежутки между этими укреплениями представляли собой болотистые низины, прикрытые специально устроенными затопляемыми районами и засеками. Юго-восточнее Буленвинкеля пруссаки расположили сильное передовое укрепление, западнее Некнина — другое, Грюненшанц. Кроме того, до последних дней корпуса Вернера и Платена прикрывали подходы к Кольбергу с востока. Теперь одного из этих нависающих над русским тылом корпусов не существовало, но оставался ещё Платен, имевший под своим началом четырнадцать батальонов пехоты, двадцать пять эскадронов драгун и тридцать — гусар. Это была сила, которую нельзя было отмести при составлении любых оперативных планов и которая была в состоянии изменить ход любого течения военных событий.

А тут ещё этот де Молин! Путается под ногами, когда не нужен, утомляя своим апломбом в рассуждениях. Когда же от него требуется совет — не найдёшь днём с огнём! А ведь был рекомендован сей инженер-полковник самим его высокопревосходительством господином фельдмаршалом Бутурлиным! Воистину всё, что советовал и рекомендовал сей великий стратег и военачальник — негодно! Его, де Молина, план осады, с похвальной оперативностью составленный, оказался настолько странен, что Румянцев поначалу поперхнулся от изумления и начал беспрерывно хмыкать.

   — Господин инженер-полковник, — наконец, накаляясь, заговорил командир корпуса, — что сие значит? Сей план Ваш... Как я мог понять из него, он требует от нас применять при осаде то, чем мы не располагаем и, судя по оторванности нашей от Отечества, располагать и не будем. Вам сие ведомо?

   — Ведомо, ваше превосходительство. Согласно науке...

   — Грош цена той науке, коя объявляет матерью своей талмудическую схлоастику! Ещё припишите в родственницы Вашей любезной сердцу теории софистику — чтобы я окончательно уверился в Вас! От Вас требовалась не теория — я и мои генералы знаем, что означает сие понятие — а реальное дело. Каковы Ваши практические соображения?

   — При существующем положении дел, ваше высокопревосходительство, взятие крепости есть дело весьма сложное!

   — Благодарю Вас за чрезвычайно ценное и тонкое замечание, господин инженер-полковник. Как я понимаю, окромя сего, Вам добавить уже более нечего?

   — Увы, ваше высокопревосходительство... Конечно, со временем...

   — Времени у Вас было достаточно — Вас никто не торопил, но уж коли Вы поторопились представить Ваш план — значит, времени Вам больше не потребовалось. Так что отныне я буду лишён удовольствия и счастья беседовать со столь умудрённым различными знаниями и науками — сиречь с Вами — на столь захватывающие темы! Конечно, я понимаю, что полковник Гербель ни в коей мере не сможет заменить мне Вас, мужа столь могучей и дерзкой образованности, но я заранее мирюсь с подобным прискорбным обстоятельством. Сам будучи человеком необразованным и тёмным, я не буду чувствовать с ним рядом себя уж полным неучем. Вас же, господин инженер-полковник де Молин, я — и отныне — не задерживаю. А если Вы ещё умудритесь всё же попасться мне на глаза — то в окрестностях Кольберга растёт достаточное количество крепких деревьев. Вон!

Господин инженер как ошпаренный выскочил из палатки командующего, а Румянцев ещё несколько минут не мог успокоиться, раздувая гневно ноздри и черкая злополучный план одному ему понятными значками и стрелками.

Вскоре после этого разговора Гербель представил новый план, принятый Румянцевым с некоторыми поправками.

Но не план осады крепости сейчас больше всего волновал его.

Главное в этот период было отжать противника от лагеря корпуса принца — через восточнее его расположившиеся Кольбергский и Боденхагенский леса непосредственно в сам лагерь — и захватить передовые укрепления обороны корпуса.

Уже 19 августа русский корпус двинулся к Кольбергу, и вскоре после усиленных поисков по обоим берегам Персанты пруссаки сначала были отброшены в леса, а затем поспешно ретировались в лагерь. Тогда же флот вице-адмирала Полянского подверг трёхдневной жестокой бомбардировке береговые батареи Кольберга, уничтожил их и блокировал крепость с моря.

Румянцев начал подступ — вплотную — к лагерю принца Вюртембергского. В помощь армии Полянский бросил двухтысячный десант под командованием командора Спиридова, усиленный береговой артиллерией. Тут-то и пытался генерал фон Вернер отбить фортуну у Румянцева...

Но тут капризная богиня решила, что она уже слишком благоволит к русскому генерал-поручику, и поэтому атака осадного корпуса 7 и 8 сентября для обеспечения своих флангов окончилась полуудачей. Задача на правом фланге была выполнена — правда, частично — окопы у Боденхагенского леса были взяты, приморское же укрепление севернее его — нет. Левый фланг не дался полностью: Грюнешанц отобрать у пруссаков не удалось.

Платен активизировался как раз в эти дни. Доселе, согласно приказу Фридриха, он уничтожал русские коммуникации в Польше — на пути от Познани к Бреславлю разбивал магазины и транспорты, ворвался в Познань и пошёл через Ландсберг в Померанию.

Теперь он своим движением к Висле угрожал отрезать корпус Румянцева целиком и окончательно от главных сил русской армии, а ударом на северо-восток — полностью перерезать все коммуникации осаждающих. Выдвинувшийся как раз в этом направлении Платен в середине месяца занимает Шифельбейн и Регенвальде. В тылу пруссаков действует лёгкая конница русских под началом Берга, заменившего на этом посту Тотлебена, недавно арестованного за шпионаж в пользу Фридриха.

Но Берг всё никак не мог придать своей лёгкой коннице лёгкости — удачно пока действовал лишь один его подчинённый подполковник Александр Суворов, основные же силы Берга всё не могли обрушиться на Платена, упорно шедшего к Кольбергу. Вдогон Платену Бутурлин, кроме Берга, послал дивизию князя Долгорукова, но она отставала от пруссаков на два-три перехода.

В конце второй декады сентября Платен захватывает Керлин.

Румянцев посылает Долгорукову приказ:

   — Наступать на Керлин!

Это же указание получает и командир отряда Минстер, которого Румянцев направляет от своего осадного корпуса для взаимодействия с дивизией Долгорукова. Сам же он с полком пехоты следует за Минстером.

Казалось, Платен, попадающий в такие клещи, будет раздавлен, но всё обернулось иначе.

   — Ваше превосходительство, — доложил командир разведки Долгорукому, — прусс стоит лагерем под Керлином. Судя по кострам — намеревается заночевать!

   — Хорошо, капитан. Свободны. Вот видите, господа, — обратился командир дивизии к полковым командирам, — мы и догнали сего неугомонного Платена. А завтра с утречка навалимся на него — только пыль и останется!

   — Так точно! — дружно и браво согласились офицеры со своим начальником.

Наутро их всех ждало горькое разочарование — Платен, ночью разложив лагерные костры, тогда же и ушёл на соединение с корпусом принца Вюртембергского. Принц же одновременно с этим ударил по блокирующим его русским частям. Румянцев был вынужден повернуть назад, а Платен — в обход Минстера — прорвался в лагерь.

Общее количество осаждаемых, состоящее доселе из двенадцати тысяч корпуса Вюртембергского и четырёх тысяч непосредственно гарнизона, увеличилось ещё на десять тысяч сабель и штыков. Положение для Румянцева сделалось угрожающим, несмотря на то, что дивизия Долгорукова к нему всё же подошла и влилась в его корпус. Однако перевес был за пруссаками, сидевшими к тому же за стенами сильных долговременных укреплений.

Обо всём этом сразу же начали говорить подчинённые Румянцеву генералы, когда он собрал их на военный совет, дабы решить на нём, снимать ли блокаду и отступить или продолжать осаду? Для себя вопрос этот Румянцев решил давно и бесповоротно. Теперь же он хотел выслушать своих боевых помощников. Он чувствовал необходимость этого военного совета, так как понимал, что лучше сейчас переубедить и пересилить сомневающихся, чем оставить их в раздумьях и скрытом несогласии.

   — Господин генерал-поручик! — начал один из ближайших помощников Румянцева по осадному корпусу Леонтьев, сам по чину генерал-поручик, — военный совет единодушно считает, что при данном положении дел, то есть после воссоединения Плантена с корпусом принца Вюртембергского и гарнизоном полковника Гейде, дальнейшая осада нецелесообразна и даже опасна!

Леонтьев обвёл глазами собравшихся. Отовсюду ему одобрительно кивали. Румянцев, сидевший набычившись во главе стола, не поднимая глаз, глухо спросил:

   — Ваши доводы, ваше превосходительство?

   — Извольте, ваше высокопревосходительство. Доводы таковы: главнокомандующий господин фельдмаршал Бутурлин, кроме дивизии присутствующего здесь господина генерала князя Долгорукова, подкреплений ведь нам более не выделяет?

   — Вы забыли лёгкую конницу Берга...

   — Ваше превосходительство! Сия лёгкая конница не могла догнать пехоту Платена! К тому же при нашем положении осаждающих нам более кавалерии всё же, как мне кажется, уместна и надобна пехота!

   — Кавалериста можно спешить.

   — Это не значит сделать из него в сей же миг пехотинца. Ваши собственные деяния по обучению вверенных Вам войск как раз свидетельствуют именно об этом.

   — Вы забываете ещё одну мою мысль, столь же неустанно мною повторяемую: война учит быстро.

   — Но...

   — Господин генерал-поручик, оставим пока этот спорой ни о чём: всё равно, кроме Берга, ничего иного у нас нет.

   — Именно об этом я и говорю.

   — Я понял эту Вашу мысль. Продолжайте.

   — Хорошо. Далее: флот — по условиям погоды — скоро уйдёт, тем самым деблокировав Кольберг с моря, что позволит подвозить пруссакам припасы.

Румянцев быстро вскинул на Леонтьева глаза. Тот, не отводя взгляда от лица командующего, продолжал:

   — Я не останавливаюсь уже на соотношении сил. Просто хочу напомнить вашему превосходительству о рескрипте высокой Конференции относительно того, что паки произойдёт нечаянное соединение Платена с защищающими Кольберг, нам надлежит отходить на старые квартиры.

   — Это всё?

   — Нет, не всё, — вмешался Еропкин, последние минуты ерзавший от нетерпеливого желания вставить слово. — Противник, ваше высокопревосходительство, обладая преимуществом в кавалерии, восстановил связь со Штеттином, откуда черпает ноне припасы. А наш подвоз затруднён недостатком транспорта и опять-таки этой же кавалерией.

   — И ещё, господин генерал-поручик, — подал голос бригадир Брандт, — скоро зима, у нас уже много больных...

   — Надо отходить, Пётр Александрович, — перебил его Еропкин.

   — Ваше превосходительство, — с бешенством процедил Румянцев, — я просил Вас высказывать доводы, а не советы. Принимать решение буду я сам. У вас всё, господа?

Члены военного совета спокойно и непреклонно наклонили головы в знак подтверждения, что всё уже сказано и добавить, а уж тем более возразить, нечего.

   — Ну, что ж, господа, отвечу вам. Да, вы правы, неприятель превосходит нас числом. И он в укреплениях. Но ведь никто и не предлагает немедленный штурм! Ведь речь идёт об осаде! Прошу также не забывать, что припасов в Кольберге не так уж и много, и скоро неприятель будет испытывать недостаток в продовольствии и фураже.

Шёпот.

   — Да, я знаю ваши доводы — вы их только что мне высказали. Но зима ведь не только прогонит наш флот от Кольберга, она не даст возможности действовать и кораблям противника. Что же касается подвоза со Штеттина, то мы — и особенно при помощи господина Берга — в состоянии прекратить подобные сообщения. Мы осаждаем, и у нас в этом случае больше возможности манёвра. О нашем снабжении — кроме подвоза, магазинов — надо налаживать и реквизиции. Война затрагивает всех, включая и тех, на чьей земле она ведётся. Это разумно. Но реквизиции — не грабёж. Таким образом мы, соблюдая меру и обеспечив себя необходимым, лишим этого противника, который будет решать задачу: драться с нами или отступить. Надеюсь, вы знаете, как должно сражаться на открытой местности?

   — А холода, — снова повторил свой довод Брандт, — как быть с ними?

   — Будем готовиться к ним. Я уже говорил как-то генерал-майору Еропкину, что война — не карнавал, не парад и не манёвры. Она не должна зависеть от того, есть ли на небе солнце, или идёт дождь.

   — А как же быть с рескриптом, ваше высокопревосходительство, — со значением напомнил свой аргумент и Леонтьев.

   — Господин генерал-поручик! Господин генерал-фельдмаршал неоднократно получал рескрипты Её Величества. Ныне получаю их и я. И они все говорят об одном — России нужна победа. Мы сидим здесь к противнику ближе и видим его более, так что не грех нам и принять решение своим умишком, и принять его на себя. И мне кажется, ваше превосходительство, что доводы политические при делах военных — не самые лучшие. Они чреваты самыми непредвиденными последствиями — если отдаваться им с упоением. Побережём себя и дело. А в данном же случае они токмо хорошо показывают Вас: кто Вы и что Вы.

Леонтьев побагровел.

   — И последнее, господа. Ведя осаду, мы тем самым ослабляем на основном фронте Фридриха и даём возможность нашей главной армии решать задачи свои без оглядки на силы Вюртембергского и Платена, без боязни того, что король прусский может внезапно усилиться за их счёт. Я решил, господа, продолжать осаду. Мы слишком долго здесь пробыли и слишком много затратили сил, дабы после всего этого отступить ни с чем. Осада будет продолжаться, и крепость будет взята! Несмотря на все и всяческие противодействия — как со стороны противника, так и со стороны своих маловеров. Я призываю вас, господа, выполнять свой долг. Мы — солдаты, а стало быть, должны сражаться и побеждать! Для этого мы и нужны России. Все свободны, господа. Спокойной ночи.

На следующий день активные участники спора, продумав свою позицию за ночь, подали Румянцеву рапорта с прошением об отпусках по болезни. Румянцев хмыкнул:

   — Насильно мил не будешь.

И подписал. В таком деле сомневающийся помощник — не помощник. Теперь его волновало всерьёз лишь одно — отношение Конференции и главнокомандующего к его самоволию. Он не стал на совете смущать умы своих подчинённых этими своими раздумьями, но про себя передумал об сём предмете предостаточно. Но вскоре он уже с удовлетворением зачитывал оставшимся генералам новый рескрипт на своё имя:

   — «...Службу вашу не с тем отправляете, чтоб только простой долг исполнить, но паче о том ревнуете, чтоб имя ваше и заслуги сделать незабвенными». Всё ясно, господа совет? Нашу настойчивость осадную, — он щедро делился единоличным решением сейчас со всеми, хотя на том совете и был в полном одиночестве, — одобряют. И поддерживают. Надеюсь, что более из нас, оставшихся, никто отныне не занедужит и что это успокоит тех, кто боялся державного гнева за выполнение долга своего. И заставит всех сделать всё возможное, дабы оценка верховная наших ратных заслуг не пропала втуне! За работу, господа!

К этому времени подошедшая лёгкая конница Берга вовсю тревожила пруссаков, постепенно отбирая у них контроль над жизненно важной артерией Кольберг — Штеттин.

В начале октября Берг у деревни Вейсенштейн разбил наголову отряд прусского майора Подчарли, пленив при этом и самого майора во главе множества его подчинённых.

Подчарли на подмогу шёл от Грейбенберга отряд де Корбиера, дослужившегося со времени до фельдмаршала. Де Корбиер, увидев, что нужда в его подмоге уже отпала, пытался избегнуть поражения и вовремя отойти. Но Суворов, подполковник конницы Берга, настиг его с эскадроном сербских гусар и долго гнал.

Русская армия тогда уже — после неудачной осады Бунцельвица совместно с союзником Дауном — выдвигалась в Померанию и — далее: на зимние квартиры за Вислу. Бутурлин поэтому приказал соединиться с Бергом кирасирским полкам генерал-поручика Волконского. Дивизия Фермора должна была двигаться непосредственно к Кольбергу. Она шла наперерез пруссакам, идущим от Кольберга к Штеттину.

Это уходил из крепости Платен. Румянцев оказался прав.

Перерезав коммуникации неприятеля и раз за разом нанося колющие удары по небольшим отрядам Платена, пытавшимся противодействовать этому, Румянцев вынудил прусского генерала к ретираде. Поначалу Платен отошёл к Трептову, а затем начал движение на Гольнау, выдвинув арьергардом сильный отряд Корбиера.

Авангард этот Берг атаковал у самого Гольнау на открытой равнинной местности, сильно раскисшей после ливней. Заболоченность, затруднившая наступление тяжёлой русской кавалерии, позволила пруссакам заблаговременно приготовиться и открыть по наступающим огонь картечью. Построившиеся в каре русские пехотинцы в подкрепление своей артиллерии давали залп за залпом, но русские шли прямо на свинцовый дождь и первой же атакой опрокинули каре.

   — Корбиер попытался спасти ситуацию, введя в дело кавалерию, но ему снова помешал Суворов, выведший своих гусар навстречу неприятельской лаве. Пруссаки были опрокинуты, причём суворовские гусары успели ещё и захватить неприятельских фуражиров.

   — Господин генерал, позвольте наказать этих дерзких русских. Всего несколько эскадронов драгун и с ними будет покончено, — умоляли Платена его офицеры, на глазах которых громили их товарищей по оружию и многолетним кампаниям.

   — Запрещаю, — сурово отвечал Платен, отвернувшись от подчинённых и от своего авангарда. — Если мы сейчас ввяжемся в бой, то на нас упадёт Румянцев! Вы этого хотите? Здесь война, а не игра в солдатики! А на войне, случается, и убивают. А случается и такое, что нужно пожертвовать частью, дабы спасти всё! Волк, попадая в капкан, отгрызает себе лапу и уходит. Мы сейчас — этот волк. Мы даже не смеем остаться в Гольнау, а вы призываете меня к самоубийственным поступкам. Стыдитесь, господа. Вы не офицеры, а кисейные барышни.

И действительно, Платен не долго пробыл в крепости.

Подошедший Фермор подверг Гольнау двухчасовой бомбардировке, после чего позволил пруссакам отойти — из-за якобы чрезмерной укреплённости Гольнау, что не позволяло предпринять штурм.

Прусский командир — от греха подальше — перенёс свой основной лагерь поглубже в лес, приказав всё же закрепиться в крепости гарнизону, прикрываемому несколькими батальонами пехоты с приданными кавалерией и артиллерией. Прикрытие расположилось на мосту, ведущем из Гольнау. По приказу Берга Суворов с гренадерским батальоном смел всех этих прикрывающих, ворвался, взломав ворота, в крепость и, вытряхнув оттуда гарнизон, гнал неприятеля штыками до лагеря самого Платена.

Платен почёл за лучшее отступить и отсюда. Берг преследовал его до Дамма. Фермор — нет.

Осадный корпус в эти дни тоже не дремал. Румянцев оставил для сдерживания наступательных амбиций принца Вюртембергского пехоту Долгорукова, после чего перешёл на западный берег Персанты и принялся громить прусские посты. Расправившись с оными, русские войска двинулись к Трептову, — выкуривать генерал-майора Кноблоха, отряд которого был направлен туда принцем Вюртембергским — для облегчения положения Платена.

Платен же, отступая на Штеттин, оставил в Трептове Кноблоха защищать свои коммуникации. Но сейчас Кноблоху предстояло более серьёзное дело — защищать от Румянцева уже не какие-то коммуникации, а свою собственную свободу и, может быть, даже жизнь.

Задача оказалась прусскому генерал-майору не по силам.

Подвергнутый артиллерийскому обстрелу, он решил не дожидаться штурма со всеми его жестокостями и предпочёл сдаться. В свой актив русские записали 61 офицера, 1639 солдат, 15 знамён и 7 пушек. Это был крупный успех всей кампании 1761 года.

Румянцев с войсками вернулся в лагерь продолжать осаду Кольберга. Его корпус был усилен до тридцати пяти тысяч. Главная же армия была уведена Бутурлиным на зимние квартиры за Вислу и Мариенвердер.

В помощь же осадному корпусу фельдмаршал оставил корпус Волконского на Варте и корпус Чернышёва в Силезии. Румянцев пытался критиковать подобное весьма неудачное расположение, но Бутурлин его доводов не принял.

Фридрих, полностью — заочно — согласный с Румянцевым, не мог уже предоставить русскому главнокомандующему свои доводы, разбив его корпуса по отдельности — был слишком слаб. Но сил для поддержки Кольберга не жалел, выделяя из своих скудных запасов всё возможное и невозможное.

Он усиливает ослабленного поражениями Платена отрядом Шенкендорфа, насчитывающего пять тысяч. Но это уже мало чем могло помочь осаждённым. Румянцев, когда ему донесли об этом отряде, отвечал на вопрошающие взгляды своих генералов:

— Господа, не понимаю вашего ожидания в отношении наших с вами совместных действий. Сей отряд, конечно, усиливает генерала Платена и делает оного последнего снова опасным как для наших магазинов, так и для припасов и фуража генерал-поручика Волконского. Не менее, но и не более. Хоть одинокий Платен, хоть вкупе с Шенкендорфом — он может только кусать исподтишка.

   — Простите, ваше превосходительство, — спокойно возразил ему генерал-майор Яковлев, — а такую возможность, как совокупный удар Платена, Шенкендорфа и принца Вюртембергского по нашему корпусу, Вы учитываете?

   — Учитываю, ваше превосходительство, — весело отвечал командир корпуса. Весело и уверенно. — Равно, как и то, что конница генерал-майора Берга, постоянно тревожащая Платена, располагает необходимыми сведениями о нём. Учитываю и то, что совокупные силы пруссаков ныне наконец-то менее наших. Наступая же, они будут действовать там, где мы находимся уже долгое время и, стало быть, можем предположить направления их ударов. И не только предположить, но и предупредить их своими действиями. И вообще, чем быстрее пруссаки надумают пойти на решительную сшибку — тем лучше. Мы уже и так слишком долго находимся здесь.

   — Вы так уверены в победе, ваше высокопревосходительство?

   — Уверен, господа. Глупа уверенность, под которой нет крепкого фундамента логики. Хотя бывает, что и она приносит победу. Но и воевать без уверенности — значит терпеть постоянные поражения. Вспомните наш военный совет после того, как Платен пробился в лагерь Вюртембергского. Тогда тоже были сомнения. Сейчас же обстоятельства складываются для нас гораздо благоприятнее. Хотя бы из-за тех же холодов, которые некоторых из Вас так пугали ранее. Наши солдаты худо-бедно, но уже обжились. Платену же с Шенкендорфом придётся идти по неподготовленным для зимнего проживания местам. И потом: у них много кавалерии. А фураж? Вот Вам, господин генерал-майор, и ещё один довод. Кто ещё хочет высказаться?

Генералы молчали. Они уже усвоили, что если, трудно и тщательно что-то для себя продумав и выверив, Румянцев приходил к какому-то выводу, то он уже не отступал, пребывая в своей уверенности до конца, и сейчас возражали ему больше по инерции. По инерции нежелания принимать на свои плечи груз ответственности.

Румянцев же подобную ответственность на себя брать не боялся. Привыкнув полагаться — и в большом, и в малом — прежде всего на самого себя, он жил и действовал по принципу: если не мы — то кто?

Осада продолжалась. Защитники крепости испытывали всё большие лишения, Платен же и Шенкендорф, скованные беспрестанно тревожащим их Бергом, не рисковали нанести румянцевскому корпусу удар, дабы попытаться деблокировать Кольберг.

Корпус Вюртембергского, так и не дождавшись действенной помощи, по приказу командира ушёл из лагеря. Сторожевые посты осадного корпуса упустили пруссаков, ушедших через плесо, соединённое с морем протоком. По приказу Вюртембергского через проток был наведён съёмный мост, по которому и переправилась пехота. Кавалерия перебралась вплавь.

Отступающих обнаружил Берг, попытавшийся преградить им дорогу у Регенвальда, но пруссаки, хоть и с трудом, но всё же пробились через его порядки и соединились с Платеном.

Румянцеву же в качестве слабого утешения достался укреплённый лагерь принца, заняв который, он окончательно не оставил Гейде никаких шансов на удачное для того разрешение их долговременного единоборства. Но, предполагая, что Вюртембергский, как человек решительный, не замедлит с энергичными действиями, Румянцев оставляет в качестве прикрытия осадных батарей и лагеря несколько батальонов пехоты — только лишь для начального сдерживания полковника Гейде, коли у него возникло бы желание попытать судьбу в чистом поле — а сам со всеми силами перебирается на западный берег Персанты.

Пока руководивший непосредственно осадными работами инженер-полковник Гербель вёл траншейные подступы к крепости и подбирался к подошве земляной насыпи перед наружным рвом укрепления, Румянцев на левом берегу реки выковыривал пруссаков из укрепления Вольфсберга и занимал устье Персанты.

Вскорости наступило время и для подведения итогов давнего знакомства Румянцева и Платена и принца Вюртембергского. Прусские генералы, получив категорическое приказание Фридриха о немедленной доставке в Кольберг продовольствия, пошли на быстрое сближение с русским корпусом. Несколько дней пикировки с помощью лишь лёгкой кавалерии в надежде, что Румянцев подставится под удар, закончились ничем, и первого декабря прусские войска двинулись на приступ русских позиций.

Основной удар был нанесён ими по Шпигскому проходу, защищённому лишь одним гренадерским батальоном с пятью пушками. Когда при извещении о диспозиции Румянцеву осторожно намекнули на подобную слабость и явную недостаточность этих сил для обороны такого важного направления, то он лишь весело возразил:

— Пустяки, господа! Всё делается, как должно. Хочу надеяться, что знатные прусские тактики купно с вами оценят эту слабость и попытаются её использовать! Сие весьма к месту!

Прусские генералы оправдали надежды русского командующего. Они бросили на этот проход кавалерию, которую гренадеры, прежде чем отступить, ещё успели потрепать картечью.

Гренадеры занимали позицию, не имевшую флангов. По причине незамерзающих болот вокруг. И когда торжествующие пруссаки отбросили русский батальон с прохода и устремились по нему, они внезапно увидели, что в тыл им заходят пехотные колонны, усиленные конницей, включающей и казаков. Началась паника, усугубленная Румянцевым, бросившим вдогонку отступающим кавалерию и лёгкие стрелковые батальоны. Убитые мешались с ранеными и пленными. Избегнувших же этой участи гнали до Одера и далее.

Гейде, узнав о поражении тех, в ком была его единственная надежда, капитулировал через три дня после этого. Сдались 2900 человек, оставшихся в живых.

Сообщение о победе вместе с ключами от крепости в Россию повёз бригадир Мельгунов. Донесение Румянцева о взятии Кольберга было, согласно распоряжению императрицы, напечатано и разослано по стране 25 декабря 1761 года.

В этот же день по смерти Елизаветы Петровны на престол России вступил Пётр III.

Эпилог ЗЕМНУЮ ЖИЗНЬ ПРОЙДЯ ДО ПОЛОВИНЫ...

Новый император немедля заключил с Фридрихом мир — Пруссия была спасена. Румянцев был назначен командующим корпусом, коему надлежало воевать с Данией — из-за голштинских дел монарха. Но русская армия не успела начать военные действия — в результате дворцового переворота Пётр III был низложен, и на престол села его супруга. Отныне — Екатерина II. Румянцев промедлил с принятием присяги, и это стоило ему корпуса: ему на смену прибыл Пётр Панин.

Обиженный Румянцев ушёл в отставку, но вскоре был обласкан новой императрицей и назначен президентом Малороссийской коллегии. Начавшаяся в 1769 году война с турками сделала его командующим армией, во главе которой он разбил неприятеля при Рябой Могиле, Ларге, Кагуле, форсировал Дунай и заключил первый из многих выгодных для России мир с османами — Кучук-Кайнарджийский. Эта война сделала его Румянцевым-Задунайским. И навсегда вписала его имя в мировую историю.

Дмитрий Попов тоже оказался в составе своего полка на Украйне. Он погибнет в одном из боев в 1772 году. Но пока до этого ещё далеко. Война начнётся только через год...

Наступившая ночь прекратила дневной шум-гам, стойко держащийся при солнечном свете в большом, многосложном и многолюдном хозяйстве Малороссийского наместника. И лишь ночью нисходила благословенная тишина — пора раздумий и осмысления дневной суеты.

У открытого окошка за простым — по-армейски, по-походному — столом расположились секретарь наместника Александр Безбородко и его гость — офицер одного из полков, расквартированных в Малороссии, секунд-майор Дмитрий Попов. Познакомившись случайно несколько лет назад, они как-то сразу потянулись друг к другу — такая симпатия зачастую бывает — почти инстинктивна, хотя при желании ей и можно найти объяснение по аналогии с пословицей “рыбак рыбака” — людей, думающих схоже не так уж и много, как и просто думающих, — вот они и тянутся друг к другу. Теперь они — уже старые знакомые, почти приятели, хотя и сохранилась в их отношениях первоначальная лёгкая куртуазность — начав так по привычке и немного из эпатажа решили в дальнейшем сие не менять.

   — Угощайтесь, Дмитрий Николаевич. Попробуйте-ка вот пирожков домашних. Чай при вашем-то казённом коште и забыли как их и с чем едят.

   — Покорно благодарю, Александр Андреевич. С удовольствием воспользуюсь вашим любезным предложением, тем паче, что подобных деликатесов я и в детстве-то не едал: всю жизнь свою по лагерям военным странствуя, так что не до разносолов было.

   — Помню, помню, Дмитрий Николаевич, рассказы ваши. Тем более тогда надо на пирожки-то налечь. Что в детстве недобрано — то в зрелости навёрстывать надо.

   — Сей принцип, Александр Андреевич, весьма опасен, так как служит оправданию многого. Не лучше ли так сказать: коли в детстве сумел довольствоваться малым — не уподобляйся в зрелости скотам неразумным, до кормушки добравшимся?

   — Так, значит, по-вашему, кто в юности всё имел, тот пусть и дальше всем владеет, а не имевший ранее пусть не имеет и сейчас?

   — Ах, Александр Андреевич, с пирожков ваших выходим мы на серьёзные материи, но — делать нечего — планида наша с вами такая. Посему отвечу: не так я считаю, как вы сие сейчас изволили трактовать. Позиция ваша в данном случае — плод застарелой желчи вашей, усугубляемый ныне благосостоянием растущим. Мне же представляется так: чем быстрее человек дорвался до благ всех жизни нашей, тем он опасней для окружающих. Добиваясь их, он готов на всё. Добившись же оного, он спешит воспользоваться приобретённым, невзирая на окружающих его. Старые же роды, ныне уже долго владеющие богатствами земли, помышляют — естественно, в идеале, Александр Андреевич! — не токмо как бы прожить позвонче, но и как бы пополезнее — пополезнее для своей державы. Когда человек насытился и опьянение этим миновало, тогда он приобретает возможность оглядеться и понять многое из того, что до сего момента ему понимать было недосуг и не с руки. Заключая всё сказанное мною, скажу: испытывающий в детстве только зависть, а в зрелости — удовлетворение от приобретённого, думает лишь о себе, а отнюдь не о державе. Вот что мне не нравится, а так — пусть старается достичь большего. Грех осуждать за это людей. Пусть их!

   — Так, значит, всё-таки дозволяете жить лучше, чем предки жили?

   — Конечно, Александр Андреевич. Дозволяю! Живите, господин секретарь, лучше, богаче, звонче, чем батюшка ваш жил. Не забывайте токмо при этом во имя чего вы живете — во имя брюха своего или во имя духа.

   — А что вы, любезнейший Дмитрий Николаевич, подразумеваете под духом? Мы все веруем!

   — Вопрос токмо: во что? В Маммону, тельца золотого, или во что-либо иное, в субстанцию менее телесную. Каждый мечтает о своём: кто о своём процветании печётся, кто о державном.

   — А по-вашему, ежели я процветаю, так держава беспременно должна в разор прийти?

   — Не обязательно. Но весьма вероятно. Когда в государстве каждый прежде о себе думает и ради этого готов соседа затоптать — державе добра не видать! Это же, представьте, Александр Андреевич, какая это редкость: чтобы интересы всех с государственными интересами в полное единение пришли!

   — Не вижу противоречий, Дмитрий Николаевич. Богатые подданные — богатое государство.

   — Богатое чем?

   — Всем!

   — Всем ли? Богаче ли оно будет совестью, честью, мужеством?

   — А, вот вы куда!

   — Именно туда. Золото не выигрывает войн, а питает их. Выигрывает железо. Железо, взятое в надёжные руки. А чем они надёжны? Тем, о чём я говорил вам сейчас и о чём вы считаете возможным не упоминать.

   — Почему же? Сие тоже полезные и нужные качества. Но странно мне, что вы не упомянули о таком важном качестве, как верноподданность. Или это не просто забывчивость?

   — Я знал, Александр Андреевич, что вы обратите на это внимание. И был уверен, что не преминете мне об этом напомнить. Разумеется, это важная черта во всех случаях. Верность должна быть, без этого державе не простоять.

   — Простите, Дмитрий Николаевич, я говорил о верноподданности, сиречь верности монарху и престолу. Конечно, это тоже верность, но верность в её высшем, идеальном, значении.

   — Мы с вами по-разному понимаем идеал, Александр Андреевич. Для меня, русского дворянина и офицера, верность — это прежде всего выполнение долга, выполнение до конца, перед землёй, породившей меня. Вспомните, как сказал Пётр при Полтаве: сражайтесь не за меня, государя вашего, а за Отечество! Вот высшая верность.

   — Так, значит, верность монарху вы отрицаете?

   — Не передёргивайте, Александр Андреевич, не старайтесь меня подловить или обвинить в чём-то. Я доказывал верность монарху задолго до того, как вы начали в политику поигрывать. Монарх как символ — да. Живые же люди стареют, умирают, случается, ошибаются.

   — Монархи ошибаются?

   — А разве вы не знаете нашей истории? Ах, да, это же не ваша история! Она только становится вашей. По-видимому, отсюда ваша экзальтированная и нерассуждающая преданность. Вам ведь ещё надо доказать, что вы свой и нужный. Только умоляю вас, Александр Андреевич, не доказывайте это мне! Я и так вас весьма уважаю и не собираюсь — поверьте! — сообщать по начальству ни о чём для вас предосудительном. Если же это уже стало вашей верой — мне жаль Россию. Когда самые умные из её слуг начинают думать так как вы — добру не быть. И, кстати, господин секретарь, вы не находите, что мы сейчас говорим о том же, с чего и начинали? Сделав своим символом веры собственное благополучие и процветание, вы неминуемо должны были прийти в своих рассуждениях к персоне, какая может вам их дать даже в ущерб всем прочим, в ущерб всем и всему. В этом и состоит, Александр Андреевич, наше с вами отличие: у кого что болит. Для меня главное — державное процветание, для вас — милость властителей.

   — Я не отделяю, — ответил Безбородко хрипло, — монарха от его державы и от его подданных. И милость верховную я желаю получать за дела во благо государства.

   — Это хорошо. Но, простите, из ваших слов я могу заключить, что не все дела власть верховную предержащих могут идти во благо государственное. Или я извратил вашу мысль?

   — Не извратили, Дмитрий Николаевич.

   — А как же тогда верноподданность? Будете ли вы верным такому властителю или нарушите свой так лелеемый принцип?

   — Не знаю.

   — Вот именно. Не знаете, Александр Андреевич. Что свидетельствует о вашей совести. От чего и происходит сей разговор. Поэтому я ещё раз вам скажу: я не желаю верить в нечто зыбкое, размытое, неопределённое. Я солдат и хочу определённости и постоянства. Эту определённость мне даёт вера в землю моих предков, которую они обильно поливали своей кровью, защищая её от различных любителей полакомиться за чужой счёт, от желающих дать нам новых властителей, к которым мы бы — по их замыслу — со временем бы начали испытывать верноподданнические чувства. Теперь на смену всем павшим пришёл я, а за мной — мои дети. Это и есть верность, Александр Андреевич. Иную мы вряд ли с вами измыслим.

   — Может быть, вы и правы, Дмитрий Николаевич.

Не может быть, а точно. Но я не хочу вам навязывать то, во что верую сам. Вера, не осенённая разумом, слепа. Подумайте на досуге. А пока предлагаю, оставив сии высокие материи, отдать должное вашим чудесным пирожкам.

Семилетняя война в мемуарах

Чем ближе происходящие события к дням сегодняшним, тем большеписьменных источников спешат сообщить нам о них. Такая тенденция особенно явственно прослеживается с XVII! века, века Просвещения, с его культом письменного слова, обвала мемуаристики и эпистол. Семилетняя война здесь не исключение. О ней, о мире, существовавшем параллельно с ней и определявшем её, вспоминают много и с удовольствием, находя в воспоминаниях отдохновение души. Известный русский мемуарист этого столетия А. Болотов, без которого уже давно не мыслится изучения данной эпохи, удачно оказывается участником этих событий и охотно делится и воспоминаниями о ней, и слухами-раздумьями о её причинах:

“Так всё полыхнуло. Многих в Европе опалило сразу. Россия по своей всегдашней привычке медленно запрягать вступила в дело не сразу, но, уж раз вступив, понеслась вперёд с грохотом, слышным по всей европейской округе”.

Речь прежде всего идёт о Гросс-Егерсдорфе, дело при котором вновь напомнило европейским стратегам похождения полков Петра I по западным уж и не таким просторным просторам. Вновь вспоминает Болотов:

“Так под подзабытое Европой русское “ура” Фридрих получил нового серьёзного противника, в конце концов сломавшего почти все его планы”.

А они были хороши, как и исполнители, любовно набираемые королём-полководцем по многим городам и странам. Чему подтверждением мемуары шведского графа де Гордта (1720—1785), профессионального солдата, привыкшего разборчиво продавать свою шпагу:

“Между тем я с участием и любопытством следил за ходом войны, возгоревшейся между многими союзными державами и королём Прусским. Я восхищался этим монархом, на которого нападали со всех сторон и который всегда был готов встретить неприятеля лицом к лицу; он соединял с знанием военного искусства храбрость, твёрдость и удивительную деятельность, терпел неудачи и вслед затем возмещал их с выгодой, уничтожал в свою очередь неприятеля и блестящими победами завоёвывал себе бессмертие.

Я видел, что и мои соотечественники, всегда верные союзники Франции, были в составе могущественного союза против Пруссии, но являли в глазах Европы лишь слабый образ той отваги, которая некогда прославила их предков; среди них, в их. советах постоянно находился французский генерал, назначенный для руководства их действиями как бы для того, чтоб яснее доказать миру, до какой степени они порабощены были Версальским двором.

Я следил за всем этим по врождённому влечению к военному делу и не помышлял, что судьба снова повлечёт меня на этот путь.

Король Прусский, после славной кампании 1757 года, воспользовался зимой, чтобы пополнить потери своей армии, и собрал новые войска. Он знал от многих английских и голландских офицеров, вступивших к нему в службу волонтёрами, что один их старый товарищ по походам во Фландрии, составивший себе тогда некоторую репутацию, проживал в маленьком уголке Германии. Он предложил мне через своего министра в Гамбурге вступить к нему в службу. Я принял без колебания это предложение столь почётное и вполне согласное с моими наклонностями.

Я поехал к его величеству, которого главная квартира находилась зимой в одном монастыре в Силезии на границе Богемии. Он назначил меня командиром полка волонтёров в два батальона и в тот же день удостоил пригласить меня к своему столу. Я знал его только понаслышке и был весьма рад, что вижу его вблизи во всей простоте его частной жизни. Он много расспрашивал меня — то о делах Швеции, то о военных предметах. Поистине, нельзя сказать об этом монархе, чтоб он поставлял своё величие в пышности и блеске. При главной квартире его было лишь несколько человек адъютантов и служителей. Стол накрывался на восемь кувертов в шесть перемен. Говорил он поучительно и просто; но более всего поразило меня то, что, несмотря на множество выигранных сражений и громких событий, прославивших его царствование, он сохранял редкую сдержанность, и казалось, вовсе не был занят собственными подвигами.

Помню, что под конце обеда он заговорил со мной о сражении под Лейтеном. Внимание моё удвоилось, мне хотелось слышать собственные его объяснения об этом деле. Он распространился о различных движениях своей армии лишь для того, чтобы похвалить искусство своих генералов, между тем как успех этого дела зависел единственно от его собственного мужества, твёрдости и храбрости. Он прислал мне патент, и я уехал в Бреславль, где собрал всех моих офицеров. Мы взяли в наше войско много пленных австрийцев — частью силой, частью с их согласия; из пленников можно было составить до двадцати полков. Я ждал приказа о моём назначении.

Кампания открылась осадой Швейдница, который уже шесть месяцев как был в руках австрийцев. Решено было взять его. Несчастный этот город во время этой войны был осаждаем четыре раза в разное время.

Не имея важных занятий в Бреславле, я оставил офицеров обучать мой полк, а сам поехал посмотреть, как поведут осаду, но вскоре заметил, что не тут мог выказать себя прусский воин и что в этом деле он может многому ещё поучиться у француза. Город всё-таки взяли. Комендант сдался на капитуляцию и вышел через двадцать четыре часа со всем гарнизоном, взятым в плен.

Король пошёл в Моравию, где первым делом осадил Ольмюц; а я в то время получил приказ идти к Штетину. Мой полк, почти весь составленный из австрийских пленных, должен был быть вооружён и обмундирован, чем я и занялся по приходе туда. Затем я получил приказание соединиться с армией генерала графа Дона, стоявшего ещё в Шведской Померании, близ Стральзунда. Главная квартира генерала была в Грейфсвальде. Я явился к нему, чтоб известить его о прибытии моего полка в Штетин. Он принял меня вежливо и удержал у себя на два дня. Тут мне представился случай узнать подробно, как шведы и маркиз Монталамбер дали себя запереть в Штральзунде и на острове Рюгене. Я заметил, что на их счастье граф Дона должен был отступить при приближении русской армии, быстро подвигавшейся под начальством генерала графа Фермора. Эта армия была в Пруссии ещё в прошлом году, под командой фельдмаршала графа Апраксина и состояла из ста тысяч человек; непонятно почему, выиграв у пруссаков, бывших под начальством генерала Левальда, сражение под Егерсдорфом, она поспешно оставила Пруссию. Много было слухов по поводу этого отступления. Одни уверяли, что канцлер граф Бестужев, вместе с Апраксиным, распорядились об отступлении без ведома императрицы Елизаветы, которая была непримиримым врагом короля Прусского, другие думали, что причины того кроются в интригах английского двора, союзника Пруссии. Как бы то ни было, но два посланника, австрийский и французский, так усиленно роптали, что Бестужев и Апраксин были лишены чинов и отправлены в ссылку. Последний умер от удара на полпути в Петербург.

Русская армия возвратилась, чтобы снова занять Пруссию, под командой генерала Фермора и не встретила сопротивления, потому что король, после отступления русских, велел фельдмаршалу Левальду идти в Померанию против шведов. Но Левальд, по старости, оставил армию; вместо него вступил в командование граф Дона. Он должен был противиться русским, вступавшим уже в прусскую Померанию и Новую Марку; так как и мой полк был наконец готов для похода, то я просил генерала позволить мне идти вперёд на границу наблюдать за движением неприятеля.

Я хотел быть полезным, но также желал удалиться от границ шведских не столько из опасения попасть в руки моих преследователей, сколько потому, что не желал сражаться с моими соотечественниками. Граф Дона согласился на моё выступление, и мы условились, что, если русские возвратятся со всеми силами, со стороны Новой Марки (ещё не было известно, куда они двинутся — сюда или в Силезию), я должен буду рассчитать время нужное для пути и тотчас же извещу его о том, чтоб оказать им препятствие при самом вступлении их в эту последнюю провинцию.

Я дошёл до границы, где тотчас узнал, что неприятельская армия подвигается очень медленно и что большая часть её находится ещё в Польше, но что казаки и её кавалерия подходят уже близко к нам. Я приблизил к себе мою пехоту, а тем временем разузнал, что делается в окрестностях. Казаки наводнили, так сказать, всю страну; жалобы слышались со всех сторон, но у меня в распоряжении было только тридцать гусар. Их не достаточно было для преследования этих грабителей, которые, кажется, только для того и воюют, чтобы разбойничать.

Наконец, пехота пришла, и я двинулся на границу, я полагал, что казаки, узнав, что в тылу у них наше войско, не захотят подвергаться нападению. Так и случилось: они ушли, чтобы присоединиться к остальной русской кавалерии.

Оправившись от первого отчаяния, бедные жители толпами приходили ко мне жаловаться на жестокости казаков. Я не имел средства ни утешить их, ни отомстить за них, а старался возбудить в них храбрость и терпение; тем не менее, чтобы прикрыть страну, я подвинулся к Дризену, небольшому городку на границах Польши, в котором стоял наш гарнизон в двести человек солдат. Этот город, по выгодному своему положению, давал мне возможность подвигаться то вправо, то влево, смотря по надобности, и даже удерживаться там от натиска лёгкого войска.

Между тем шпионы, посланные мной в Польшу, донесли, что генерал Румянцев с кавалерией находится уже в Филене, в трёх милях от Дризена, но что пехота, идущая тремя колонами, ещё далеко назади. Я подвигался вперёд и в одной миле от Дризена встретил войска, оставлявшие его гарнизон. Комендант подтвердил мне донесение шпионов, что Румянцев был в трёх милях от нас с кирасирами, драгунами, гусарами и казаками, и сказал, что он удаляется, так как не в состоянии выдержать осаду. Я уговаривал его следовать за мной и возвратиться назад, и обещал ему идти вместе, если не останется ничего лучшего. Он возвратился со мной.

Я исследовал тотчас все дороги вместе с ним. Расставили караул, где было нужно, а остальную часть войска я разместил у горожан для отдыха. После полудня подошёл к нам сильный неприятельский отряд, но, встретив сопротивление, удалился. На другой день нас снова атаковали. Довольно сильная перестрелка с обеих сторон продолжалась два часа; но наше упорное сопротивление заставило русских ещё раз удалиться и оставить нас в покое.

Вскоре полетели ко мне курьер за курьером из Кюстрина и Франкфурта с просьбами о помощи. Казаки прорвались в ту сторону, и, по своему обыкновению, совершали тысячи жестокостей. Я отправил одного подполковника с четырьмястами солдат к Франкфурту, для прикрытия местности, а сам следил за отрядом Румянцева, стоявшего против меня, а также за движениями остальной русской армии, шедшей через Польшу к нашим границам, и доносил о том графу Дона.

Ещё должен был я следить за тем, не повернёт ли неприятель к Силезии, остававшейся без войск, взятых королём для осады Ольмюца. А так как принц Генрих занимал и прикрывал Саксонию, то весьма важно было следить за всеми движениями русских, чтобы поспешно известить о том графа Дона, армия которого должна была нести две обязанности — и стоять против шведов, и преграждать русским путь в Силезию.

Только по зрелому обсуждению всех этих трудных обстоятельств и принимая во внимание массу наших врагов, можно составить себе верное понятие о беспредельной находчивости гениального Фридриха. Я считаю за чудо, что он не был уничтожен сто раз общими усилиями стольких держав, стремившихся к его погибели. Он должен был снять осаду с Ольмюца. Обоз, вёзший ему продовольствие из Силезии, был атакован в пути генералом Лаудоном и не мог прибыть в лагерь. Из Ольмюца Фридрих ушёл в Силезию, что заставило русских остаться позади Одера и развернуть все свои силы против нас.

Позиция, занятая мною в Дризене, была самой удобной для начала. Граф Румянцев приготовился к сильному нападению на меня. Шпионы прекрасно служили мне, и я вскоре узнал, что он намерен атаковать меня с фронта в то время, как два других отряда перейдут вброд реку Нетцу, протекавшую передо мной, и пойдут к нам в тыл. Я должен был оставить позицию и уйти в Фридберг, небольшой городок, отстоявший отсюда на десять миль.

Генерал Дона послал в Ландсберг генерал-майора Руша, с тысячью гусар и четырьмя батальонами гренадер. Ландсберг был в трёх милях позади меня и, в случае крайности, мог служить мне убежищем. Генерал Дона извещал меня в то же время, что идёт со всей армией к Франкфурту-на-Одере, главному месту сборища, им назначенному. Таким образом он предоставил шведской армии всю местность между Берлином, Штеттином, Анкламом и Деммином, и эта армия легко могла бы послать отряды к Берлину, как делали то русские и австрийцы, но по обыкновению, не умела воспользоваться выгодными для неё обстоятельствами.

Тотчас после моего ухода из Дризена русские заняли его, а через двадцать четыре часа они были уже передо мной в Фридберге. Но видя перед собой только казаков и гусар, я прогнал их с сотней моих солдат. Они появились опять в более значительном количестве и растянулись по обеим сторонам равнины, на расстояние пушечного выстрела: я выступил со всем моим войском и, заняв возвышенность перед городом, велел начать пушечную пальбу, что заставило их несколько отступить. Они поставили караулы на аванпостах и спешились, что убедило меня в намерении их заняться фуражировкой.

Я послал офицера в Ландсберг предупредить генерала Руша о приближении неприятеля и извещал его, что буду защищать позицию до тех пор, пока не нападут на меня более значительные силы; но в том случае, если я буду вынужден уступить численности, то отступлю к нему, если он сам не заблагорассудит присоединиться ко мне. Всякий на месте его решился бы на последнее; но я потерял надежду разбить неприятеля и получить подкрепление. В полдень я увидел, что русская кавалерия села на лошадей и приближалась ко мне, прикрывая собой четыре батальона пехоты, следовавшие за ней с пушками. Я счёл за лучшее отступить, и тотчас же значительный кавалерийский отряд пустился за мной в погоню. Я образовал каре из батальона и продолжал идти. Кавалерия несколько раз пыталась остановить меня или врезаться в мой отряд, но я так распоряжался пушечными выстрелами и пальбой моих мушкетёров, что всегда заставлял неприятеля отступать.

Между тем одно событие поставило меня в неловкое положение. Полк мой по большей части составлен был из австрийских пленных; семьсот из них разом дезертировали и бросились в середину неприятельской кавалерии, следовавшей за мной по пятам. Бегство это уменьшило моё каре более чем на половину. Но я всё-таки удерживал неприятеля на значительном от себя расстоянии и наконец достиг леса; здесь кавалерия оставила меня, и я покойно дошёл до Ландсберга, где люди мои отдохнули и перевязано было множество раненых офицеров, унтер-офицеров и солдат.

Я отправил рапорт с офицером к графу Дона; он одобрил мои действия и немедленно переслал мой рапорт к королю. Его величество так был доволен моими действиями, что приказал всем батальонам в провинции, состоявшим из местных жителей и стоявшим в Штеттине и Кюстрине, дать мне по сто человек от каждого, чтобы пополнить страшную убыль в моём войске, после бегства семисот австрийцев, при последнем моём отступлении. Я отправил ещё несколько офицеров для набора людей и вызвал моего подполковника с его отрядом. Вскоре я был в состоянии идти куда пошлют. Генерал Дона, стоявший в Франкфурте со своей армией выслал меня вперёд, чтобы ближе следить за движениями русских. Они только хотели попугать нас, делая вид, что идут в Силезию, а сами вступили со всеми силами в Новую Марку, вытянулись позади Одера и обстреливали крепость Кюстрин. Множеством брошенных ими туда пылавших гранат весь город превращён был в пепел.

Граф Дона разбил лагерь по ту сторону города, чтоб оказать русским сопротивление в том случае, если они перейдут реку, окружат город и поведут правильную осаду.

Король снял осаду с Ольмюца, оставил Моравию, пришёл в Лужинцы и там только узнал о всём происшедшем в окрестностях Кюстрина. Он оставил одну армию в Саксонии под командой принца Генриха, а другую в Силезии под начальством маркграфа Карла, взял с собой часть своей кавалерии и шесть полков пехоты и пошёл против русских. Соединясь с нами, он навёл мосты через Одер близ Густебиза, в двух милях от Кюстрина; с наступлением ночи, после усиленного перехода, атаковал графа Фермора под Цорндорфом и после кровопролитной битвы принудил его снять осаду с Кюстрина и отступить к Ландсбергу на польскую границу...”

Военная фортуна, впрочем, недолго улыбалась графу, и вскоре переменчивое счастье привело его в русский плен, где царили ещё почти средневековые нравы великодушия и куртуазности, где верили слову и отдавали должное противнику (воспоминания русских пленных, кстати, рисуют ту же картину):

“Вдруг я увидел около двухсот казаков, которые прогнали сначала двух часовых, стоявших перед деревней, а потом напали и на остальную часть войска. Она не оказала им никакого сопротивления и сдалась вместе со своим офицером.

Тогда я увидел, что почти не имею возможности спастись. Вскоре казаки рассыпались вокруг меня. Мне всё-таки удалось с моим ординарцем проложить себе путь среди них, но, удаляясь от дороги, я попал в болото, из которого моя лошадь не могла выйти.

Казаки, имеющие, как известно, лошадей чрезвычайно ходких и не кованных, снова окружили меня. Они стреляли в меня несколько раз из карабинов. Я весьма неосторожно ответил им двумя пистолетными выстрелами, и тогда они решительно напали на меня. Я сошёл с лошади, которая по горло увязла в болото и не могла сделать ни шагу, и мне не оставалось ничего другого, как принять предложение сдаться в плен.

Казаки дали мне одну из своих лошадей, и я должен был сесть на неё; меня повезли назад. Между тем мой гусарский ординарец, благодаря лёгкости своей лошади, избег преследования неприятеля, приехал в наш лагерь и донёс о случившемся. Тотчас же полетели ко мне на помощь, но было уже поздно. Казаки спешили доставить меня на свои аванпосты. Они взяли у меня часы и кошелёк, следуя обычаю военных людей, поступающих так в подобных случаях. Впрочем, я не мог на них жаловаться, и признаюсь — зная давно этого рода войска, ожидал от них более грубого обхождения.

Полковник пяти казацких сотен, занимавших этот первый караул, препроводил меня во второй караул, состоявший под командой бригадира Краснощёкова. Я познакомился с ним в последнюю войну, бывшую между Россией и Швецией, в которой, как я уже упоминал выше, его отец был убит. Как только он узнал, кто я, тотчас же выехал навстречу и весьма вежливо принял меня. Он остановился перед своей палаткой и предложил мне освежиться; я поблагодарил его. Потом он повёз меня на третий пост к генералу Тотлебену, главному начальнику всех передовых караулов и лёгкого войска русской армии, которого я знал ещё потому, что служил с ним вместе в Голландии. Он принял меня в высшей степени вежливо, и так как это был обеденный час, предложил мне с ним отобедать. Он сел подле меня. Нас было очень много. Кроме множества офицеров и адъютантов, было ещё шесть человек секретарей, так как известно, что русские генералы всегда таскают за собой целую канцелярию. Я был в слишком дурном расположении духа, чтоб есть с аппетитом. Граф Тотлебен, заметив это, учтиво спросил меня, что он может для меня сделать, и затем тихо сказал мне на ухо, что если я желаю написать к королю, то он охотно возьмёт на себя доставить это письмо весьма скоро через одного из своих трубачей; он прибавил, что в этом случае я не должен терять ни минуты, так как меня нужно препроводить в тот же день в главную квартиру, где я не буду уже иметь разрешения на подобное дело. Я не мог пожелать ничего большего в моём положении и, выразив генералу Тотлебену благодарность за его доброе побуждение, не выходя из-за стола, написал Его Величеству приблизительно следующее:

“Я имел несчастье попасть в плен. Теперь не время объяснять вашему величеству, как и по чьей вине это случилось: сегодня я могу сказать только, что я в плену. Я всепокорно прошу ваше величество сделать скорее обмен пленных, чтоб я мог продолжать служить вам со всей преданностью, на какую способен”.

Генерал Тотлебен отправил с этим письмом трубача к его величеству, стоявшему лагерем в одной миле расстояния от русской армии. Он дал мне лошадь и повёз меня в квартиру генерала графа Салтыкова в Либерозе. Его сопровождали бригадир и полковник, о которых я говорил, и толпа других офицеров; всё это имело вид торжественного въезда. Один из адъютантов Тотлебена опередил нас, чтобы возвестить о нашем прибытии. Поэтому многие генералы вышли из замка к нам навстречу.

В числе их был генерал Румянцев; он заговорил со мной первый, выразил мне своё удовольствие, что может познакомиться со мной, и сожалел только о том, что для этого представился случай, конечно, для меня неприятный; он говорил, что не раз видел меня в бою в почётной роли и сохраняющим твёрдую сдержанность, и потому не мог отказать мне в уважении. Я отвечал, насколько умел, хорошо на всё любезное и лестное, сказанное им мне.

Затем меня повели к генералу Салтыкову. Там я нашёл ещё много других генералов, и между прочим, Лаудона. Меня приняли весьма вежливо, много расспрашивали о том, как я был взят в плен, но особенно самодовольно говорили о только что выигранном сражении, и каждый замолвил слово в свою пользу. Я заметил, что генерал Лаудон, который был главным виновником в этой победе, один молчал и сохранял хладнокровный вид.

Я видел ещё шведского полковника Сандельхиельма, находившегося при русской армии для того, чтоб извещать своё правительство о всём в ней происходившем. Он был мой старый знакомый. Я должен сказать в похвалу ему, что он отнёсся ко мне весьма благородно, предупредил о своей обязанности известить свой двор о случившемся со мной, и притом не скрыл всё своё беспокойство по поводу этого обстоятельства.

Но я же был совершенно покоен относительно этого, будучи уверен, что русский двор, против которого я никогда ничего не затевал, не поступит противно всем правилам человеколюбия и не выдаст меня моим врагам, тем более что во время неудавшейся шведской революции посланник её величества императрицы в Стокгольме довольно открыто высказывался в пользу нашей партии. Но сердце моё разрывалось от горести, что, едва вступив на службу к королю прусскому, я попал в плен.

На следующий день моё несчастье не казалось уже мне не поправимым. Придя на обед к генералу Салтыкову, предложившему мне свой стол на всё время, что я буду при нём, я получил от него письмо короля, доставленное ему утром с трубачом. Он вскрыл его по обязанности и, отдавая его мне, сказал: “Вот сударь, письмо от короля; он очень принял к сердцу то, что с вами случилось; но несмотря на проигранное сражение, он всё ещё нам угрожает”. Я поспешил прочесть письмо, вот его содержание:

“Весьма сожалею, что вы взяты в плен. Я послал в Биттау генерал-майора Виллиха, назначенного мной комиссаром по размену пленных; я тем более уверен, что не будет затруднения при размене, что в числе моих пленных есть много русских офицеров и даже генералов. Затем прошу Бога, да сохранит он вас своим святым и благим покровом. 5-го сентября 1759 года.

Фридрих”.

Во время чтения этого письма граф Салтыков хранил молчание. Я не колеблясь сказал ему, что отрадно и утешительно иметь такого государя, который даже среди своих неудач принимает такое участие в несчастье имеющих честь служить ему. Я спросил его, могу ли я сохранить это письмо. Он без затруднения согласился на это тем более, что велел снять с письма копию (как я это узнал впоследствии) для доставления её своему двору.

Многие другие из присутствовавших генералов полюбопытствовали прочитать его, и я видел, какое оно произвело на них впечатление, — так мало они привыкли у себя к подобного рода переписке. Не зная, что король ставил себе в обязанность отвечать последнему из своих подданных, они сочли меня за весьма знатное лицо.

После обеда генерал весьма любезно предложил мне послать за моим багажом. Я принял это с благодарностью, так как имел только надетое на мне платье. Отправленный им трубач привёз моего человека и коляску, где было всё для меня необходимое и немного денег.

Я провёл несколько дней в главной квартире, где все были со мной вежливы; единственная неприятность заключалась в том, что я должен был присутствовать на всех празднествах, даваемых в честь одержанной победы, и быть свидетелем повышений по армии и раздачи наград по прибытии курьера из Петербурга.

Через неделю мне объявили, что я должен ехать в Пруссию, в Кёнигсберг, бывший тогда под русским владычеством, и там ожидать предстоящей мне участи. Я повиновался; но с той минуты, как я должен был оставить армию, со мной стали обращаться иначе, нежели до тех пор. Один из офицеров, который должен был сопровождать меня, бесцеремонно сел в мою карету, а другой принял команду над двадцатью гусарами, данными мне для конвоя. Мы ехали через Познань и Торн, и когда останавливались, часовой стерёг меня день и ночь.

По приезде в Кёнигсберг меня поместили в одном из домов предместья, и спутник мой отправился доложить обо мне генералу Корфу, коменданту города. В полночь он возвратился, чтоб отвезти меня в замок, где жил генерал. Но я видел только человека, который со свечой в руке проводил меня в комнату. Офицер поместился со мной. У двери поставили часового; другой поставлен был в маленькую соседнюю комнату, где находились двое моих людей. Я велел постлать себе постель и лёг.

Меня начали беспокоить самые грустные размышления. В положении, подобном моему, все предметы рисуются в воображении самыми мрачными красками. Я думал, что вскоре меня выдадут Швеции и обезглавят на эшафоте или сошлют в далёкую часть Сибири, где я кончу дни среди нищеты хуже смерти, и никто не узнает, что со мной сталось. Между тем в силу ли моей природной весёлости или в силу предчувствия лучшей будущности, я преодолевал свой страх и делался терпеливее.

На следующее утро гарнизонный офицер сменил того, который привёз меня из армии. Он относился ко мне лучше, и я мог говорить с ним; он был из очень хорошего дворянского лифляндского семейства.

В полдень несколько человек прислуги коменданта пришли накрыть стол на три прибора; третье место занял один из его секретарей. Это был немец, человек благовоспитанный, и я заметил, что ему приказано было быть моим собеседником в моём одиночестве. Стол был очень хорош, и я мог бы только похвалить то, как со мной обращались, если бы меня не держали всегда взаперти в моей комнате с часовым у дверей.

После обеда генерал пришёл ко мне сам; он был отменно вежлив со мной и выразил сожаление, что должен был, по приказанию своего двора, так обходиться со мной, но впрочем просил меня располагать его домом, как моим собственным.

С тех пор он не пропускал дня, чтоб не навестить меня, и чем более мы знакомились, тем более усиливал он своё внимание и доброту ко мне. Он сказал мне даже, что должен получить через несколько дней приказ, доставил меня в Петербург, где желал видеть меня, и что, вероятно, я буду задержан там до конца войны, чтобы лишить меня возможности служить королю, который обещал мне, в письме от 5-го сентября, сделать скорый размен пленных, не знаю, почему русский двор поступал таким образом, и потому уклоняюсь гарантировать этот факт”.

Кёнигсберг, разумеется, был хорош не только для пленных солдат Фридриха, но и для его новых хозяев — жители города, стоящего на весьма ветреном месте европейской политики, предпочитали не забивать себе головы проблемами независимости, оккупаций, сосредоточиваясь на аспектах житейского благополучия и стратегии комфортного выживания.

* * *

Такова была жизнь в Кёнигсберге. Сохранились воспоминания и о других местах Восточной Пруссии, попавшей под сапог восточных варваров. Своими впечатлениями с миром любезно поделился некий Христиан Теге (1724 — после 1804), пастор города Мариенверда, расположенного на землях той же многострадальной молитвами Фридриха Великого Пруссии:

Глава I

Я так живо помню вступление Русских, как будто сейчас глядел на них из окна. Я сладко спал, уставши от дороги; вдруг страшный шум и крики испуга на улицах разбудили меня. Бегу к окну, узнать причину этой суматохи. Никогда ещё не видели мы Русских, а подавно казаков; их появление изумило мирных граждан Мариенвердера, привыкших к спокойствию и тишине. Сидеть покойно в креслах и читать известия о войне — совсем не то, что очутиться лицом к лицу с войной.

Несколько тысяч казаков и калмыков, с длинными бородами, суровым взглядом, невиданным вооружением — луками, стрелами, пиками — проходили по улице. Вид их был страшен и вместе величествен. Они тихо и в порядке прошли город и разместились по деревням, где ещё прежде им отведены были квартиры.

Но ко всему можно привыкнуть; и нам не так страшны казалось уже другие войска, проходившие Мариенвердер. Да они и не подали нам никакого повода жаловаться, потому что порядок у них был образцовый. Более восьми дней проходила кавалерия, пехота и артиллерия через мой родной город. Всего войска было по крайней мере сорок с лишком полков. Они не останавливались в городе, но размещались по окрестностям.

Когда прошло войско, прибыл и остановился в городе сам главнокомандующий граф Фермор, со своим штабом. Для него и для штаба тотчас разбили палатки в большом лагере, где начальники ежедневно должны были находиться для смотров и распоряжений.

В эту первую неделю моей новой жизни в Мариенвердере, я получил приказание от магистрата исправлять должность дьякона: это дозволялось нерукоположенным, хотя не во всех частях. По этому случаю, когда я в первый раз говорил проповедь, граф Фермор приехал в церковь со всем своим штабом. После этого мои проповеди продолжались до Вознесения Господня, и всякий раз в присутствии русского генералитета.

В этот же день только что я сел обедать по окончании моих занятий, как вошёл русский офицер от графа Фермора с приказанием, чтобы я тотчас явился к нему. Каково мне было, можно себе представить; я и приблизительно не мог догадываться, зачем меня требовали. Родные мои перепугались, и я со страхом отправился.

Казаки отворили обе половинки дверей, и я увидел длинный стол; за столом генералов, в лентах и крестах, а на первом месте графа Фермора. Он важно, но милостиво кивнул мне головой. Я почтительно приблизился. Глубокая тишина в зале.

   — Кто вы такой? — спрашивает главнокомандующий.

Я назвал своё имя, родителей, происхождение, место рождения, занятия и т.д. Граф важно сидел между тем и играл вилкой по серебряной тарелке.

Когда я кончил, он сказал мне отрывисто:

   — Вы будете нашим полковым пастором, и отправитесь с нами в поход.

Тут-то я упал с неба на землю. Ничего подобного не входило мне в голову. В душе моей слишком укоренилась надежда получить покойное пасторское место, и вдруг я должен был отказаться от этой надежды. Жить в армии, о которой ходило столько ужасных слухов, и сделаться врагом своего отечества! Мысль эта, как молния, блеснула в голове моей.

   — Я не могу, ваше превосходительство, — отвечал я скоро и решительно.

   — Отчего же? — спросил он, устремив на меня очень спокойный и в то же время строгий и пристальный взгляд.

Я представил ему своё положение в выражениях, сколько мог, сильных и трогательных, — мою надежду быть дьяконом и справедливое нежелание служить против моего доброго государя.

Граф Фермор в это время смотрел в тарелку и концом вилки играл по ней.

   — Знаете, — сказал он, — что я генерал-губернатор Пруссии и что если я прикажу, то сам придворный пастор Ованд отправится за мной в поход?

Против этого, конечно, сказать было нечего. Я почтительно поклонился и просил позволения посоветоваться с моим отцом и испросить его благословения.

   — Через полчаса я вас ожидаю, — сказал он, кивнув мне головой.

Возвратясь домой, я нашёл у отца многих друзей, с любопытством ожидавших, чем кончится дело. После разных толков, мы сочли благоразумным повиноваться. У нас жива была старая добрая вера в Божий промысел, которому мы и приписали это внезапное назначение. Посоветовавшись со своими, я возвратился к графу.

У него обед ещё не кончился. Я доложил ему, что согласен исполнить его волю; он принял это, по-видимому, равнодушно; потом я попросил позволения съездить в Кёнигсберг для экзамена и рукоположения. “Это можно исполнить, не выезжая отсюда”. Я попросил денег вперёд для пасторской одежды. “Вы их получите”, — и, кивнув головой, он велел мне идти.

Не зная, когда графу угодно будет назначить мой экзамен, я день и ночь сидел над своими книгами, чтоб быть готовым всякую минуту. Через неделю, поздно вечером, я получил приказание находиться в главной церкви на следующий день, в 9 часов.

Общество офицеров проводило меня к алтарю и там поместилось полукругом, а я посредине. Графа Фермора при этом не было. Главный пастор приступил к экзамену, продолжавшемуся полчаса; потом без дальних околичностей началось рукоположение, и ещё через полчаса я уже был полковым пастором.

Глава II

Несколько дней спустя мне приказано было говорить назавтра вступительную проповедь. Вместе с приказанием прислан был и текст для проповеди, выбранный самим графом: “Се скипия Божия с человеки, и вселится с ними, и тии людие Его будут, и сам Бог будет с ними, Бог их (Апокал. XXI, 3).

Не тогда, но впоследствии увидел я, что в выборе этого текста выразился характер графа. Он был очень благочестив и строго смотрел, чтобы в армии соблюдались, хотя внешние, обряды веры. Каждый полк имел своего священника, начальником их был протопоп. В армии до сих пор не было только пастора, а между тем сам граф, многие генералы и некоторые штаб- и обер-офицеры исповедовали лютеранскую веру. Вышеозначенным текстом граф хотел показать свою радость о том, что нашёл себе проповедника.

На следующее утро, в почётном сопровождении, поехал я в лагерь. Меня ввели в большую зелёную палатку 120 футов длинной, подаренную графу Фермору городом Кёнигсбергом. С противоположного конца её была перегородка; пространство, находившееся за ней, служило вместо сакристии. Впереди стоял стол, покрытый алым бархатом, с императорским гербом, шитым золотом. Я произнёс проповедь в присутствии всего генералитета и всех офицеров, и по окончании её мне положили на стол значительный подарок в несколько сот рублей. Тут в первый раз приказано мне явиться к графскому столу, и потом являться к нему в известный час ежедневно.

Возвратясь от обеда, я нашёл у себя императорского сержанта, который ждал меня. По приказанию графа он должен был находиться при мне безотлучно и служить моим проводником. Объявляя об этом, сержант просил меня выйти на двор посмотреть, что граф присылал мне.

Я увидел крытую повозку, запряжённую тройкой лошадей, и кучера в придворной одежде, то есть в красной шапке с императорским гербом, из жёлтой меди. Сержант прибавил, что граф предоставляет мне этот экипаж, бывший до сих пор в распоряжении одного капитана при тайной канцелярии, который застрелился несколько дней тому назад (он застрелился, потому что обойдён был чином при общем производстве).

Я не смею не сознаться, что в тогдашнем моём возрасте эти милости несколько вскружили мне голову. Я мечтал о самой счастливой будущности и самой лучшей жизни, и ночь, после вступления моего в должность полкового пастора, прошла для меня в сладких ощущениях и ожиданиях.

Но едва стало рассветать, как сержант разбудил меня: “Вставайте! Вас требуют. Казаки и калмыки идут сегодня в поход за Вислу передовым отрядом. Гетман хочет, чтоб вы благословили их перед переправой”.

   — Я, лютеранский пастор, буду благословлять солдат греческой веры?

   — Гетман говорит, что мы все христиане, что ваше благословение такое же, как протопопово; протопопу бы следовало благословлять солдат, но он ещё не воротился из Кёнигсберга.

   — Да я не знаю ни слова по-русски.

   — Не беда, если никто вас и не поймёт. Русский уважает всякого священника, про которого знает, что он поставлен законной властью. Говорите только по правде и чувствительно, и осмелюсь вам посоветовать, упоминайте почаще имена Авраама, Исаака и Якова, так и будет хорошо.

Добрый сержант, конечно, не подозревал, что вместе с этим советом он давал мне и содержание для напутственной проповеди. И в самом деле кстати было напомнить передовым войскам о древних патриархах, которым было так трудно переселяться из одних мест в другие, неизвестные. Может быть, некоторые из слушателей и поняли меня. Я говорил, стоя у самого берега Вислы, на небольшом возвышении. Начальники, как мне показалось, были тронуты; солдаты же, по крайней мере, крестились всякий раз при имени Иисуса, Авраама и т.д. Да и сам я растрогался, оканчивая свою речь. Мне тоже предстояло идти в поход, и мрачные события грозили в будущем.

Когда я кончил, гетман, с выражением чувства на лице, которого никогда не забуду, сунул мне в руку 40 рублей. Войско двинулось, и в рядах его я видел многих последний раз.

Несколько дней спустя случилось мне приобщать Св. Таин полкового коновала, лютеранина, который в ночь после того умер. Я узнал на другой день, что умерший отказал мне крытую повозку с двумя лошадьми. Этот подарок был мне вдвойне приятен; во-первых, как доказательство, что меня любят; во-вторых, он был полезен в моём хозяйстве. Я мог уложить мои вещи на двух повозках, и обзавестись, как должно, всем нужным. К каждой повозке взял я по одному человеку прислуги и покойно ждал приказа к выступлению.

Через несколько дней армия перешла Вислу.

Глава III

Прежде чем приступлю к описанию дальнейших событий, расскажу, что мне известно о русской армии, находившейся под начальством графа Фермора, и остановлюсь особенно на изображении самого главнокомандующего. О нём шла и хорошая, и дурная слава. Ещё очень недавно, г. де ла Мессельер очернил его в статье своей, помещённой в прошлогодней июльской книжке Минервы, издаваемой Архенгольцом. В этой статье (на с. 94) сказано, будто Фермор действовал заодно с королём прусским, и был им даже подкуплен, что Фермор, хороший интендант армии, был однако же плохой боевой генерал. Кроме измены в этой статье приписываются ему еде другие низкие дела.

Правда, что де ла Мессельер — современник графа; но ведь и я также его современник. Де ла Мессельер наблюдал издали за действиями Фермора; судил об них по известиям, которые сообщались, может быть, людьми подкупными, я же был очевидец описываемых событий, и очевидец, которого никто не подкупал; и потому мне нечего скрывать истину; а что я имел всю возможность наблюдать, в этом, я думаю, никто не будет сомневаться. Интриги были в то время при каждом почти дворе; с помощью их придворные обыкновенно избавлялись от врагов своих. Кто знает эти интриги и знает свет и людей, тот не поверит безусловно какому-нибудь Мессельеру.

Тайны графа Фермора мне неизвестны, никогда я не писал для него ни частных писем, ни деловых бумаг. Но среди армии, наполненной его врагами, мне легко было бы услышать толки о сомнительной преданности его русскому правительству, в чём его обвиняет де ла Мессельер. Тем не менее я не слыхал ничего подобного. Не знаю также, какими доводами французская партия в Петербурге умела привлечь графа Фермора к ответственности за Цорндорфское сражение; по всем вероятиям, благодаря её внушениям, и я был заключён в крепость. Несмотря на то, мы с графом — si licet parvis componere magna (Если осмелюсь сравнивать себя с этим большим человеком) — вышли чисты из испытания, которому подверглись, по милости Франции, а де ла Мессельер пал ещё прежде окончания нашего дела.

Граф Фермор, лифляндец по происхождению, отличился в 1734 году при осаде Данцига, где был флигель-адъютантом при генерал-фельдмаршале Минихе. Высших степеней достиг он своей рассудительностью и преданностью русскому престолу; при императрице Елизавете получил он главное начальство в войне против Пруссии.

Когда я узнал Фермора, ему было около 50 лет; он был среднего роста, лицо имел красивое, но несколько бледное. Всегда держал себя очень важно в обхождении с людьми знатными и со своим штабом. Зато низших умел привлекать к себе кротостью и приветливостью. Он был очень благочестив и, соблюдая в точности все постановления лютеранской веры, никогда не пропускал воскресного богослужения. Накануне всякой днёвки, которая обыкновенно бывала на третьи сутки, я получал приказание назавтра говорить проповедь. Граф приобщался Св. Таин только однажды в год, в день Вознесения Господня. Он был чрезвычайно милосерден к бедным и притеснённым. Просители, хотя бы подданные неприятельского государства, никогда не уходили от графа без удовлетворения. Он безотлагательно исследовал жалобу, и строго наказывал виновного. Вот один из многих случаев, показывающих всегдашнюю готовность графа помогать обиженному. Несколько недель после перехода армии через Вислу мы стояли под Кюстрином. Ко мне, как пастору, обращались по большей части лютеране, пострадавшие каким бы ни было образом от казаков и калмыков, рыскавших по окрестностям. Обиженные искали у меня совета, утешения и помощи. Так в одно утро явился ко мне главный арендатор бывших в той стороне дворянских имений. Гусары и казаки напали ночью на его дом, нанесли ему побои и взяли лучшие его пожитки. Он просил помочь ему в отыскании имущества. Я всегда был готов пособлять несчастным и советом, и делом; но тут страдал соотечественник, и потому я принял в нём особенное участие. Я спросил его, не может ли он распознать в лице хоть одного из грабителей. Он уверял, что может. Тогда мы пошли к графу и были приняты. Я рассказал ему дело, а огорчённый вид арендатора доказывал, что оно заслуживало внимания. Граф был разгневан этим происшествием; он тотчас велел выстроиться всему полку синих гусар, к которому, по словам арендатора, принадлежал один из виновных в грабеже; арендатору велено было пройтись по рядам и указать, кто его грабил; но он никого не могопознать; так что граф начинал уже на него сердиться. Тогда один из офицеров объявил, что полк не весь, несколько человек отряжены в команду, и что может быть виновный окажется между ними. Тотчас послали и за теми, и когда они через несколько часов возвратились, виновные и соучастники были открыты, признались в преступлении, были наказаны кнутом и отправлены в Рогервик арестантами. “Я должен, — сказал граф, — очищать армию от людей, не умеющих во время войны быть человеколюбивыми и не дающих пощады безоружному неприятелю”.

Сколько я знал графа, он всегда держался такого образа мыслей, по его распоряжению лёгкие команды всякий раз предшествовали армии для охранения тех деревень, через которые она должна была следовать. Эта предосторожность употреблялась особенно против казаков и калмыков, потому что регулярные войска были приучены к самому строгому повиновению, и провинившийся гусар верно был позван на грабёж казаками. Если же и случалось, что регулярные войска обижали жителей, то в этом сами жители были виноваты, раздражая солдат необдуманным сопротивлением или стреляя в них из-за заборов. Война всегда большое зло, но для русской армии то уже служит немалой похвалой, что другие государства показали себя гораздо хуже в этом отношении.

Глава IV

Граф Фермор всегда носил голубой кафтан с красными отворотами. Кавалер многих орденов, он даже в большие государственные праздники являлся в одной голубой ленте; зато носил её всегда. Как все знатные люди, он привык к удобствам жизни, но, будучи главнокомандующим, не хотел служить примером изнеженности, и потому во время похода никогда не садился в карету, хотя у него было их много; но ехал верхом, какова бы ни была погода и как бы долог ни был переход. В городах и деревнях он никогда не занимал квартиры, разве останавливаясь на продолжительное время, как, например, в Мариенвердере, но всегда располагался в своей палатке, которую разбивали посреди лагеря.

При всём том нельзя сказать, чтобы жизнь его была чужда пышности, и верно в этом отношении ни одна из союзных армий не могла бы поспорить с русской. Багаж с прикрытием всегда шёл впереди; графские палатки и вещи везлись на верблюдах. В известном от них расстоянии следовал сам главнокомандующий. Но каким образом? Сперва ехали две тысячи казаков и калмыков, в самом лучшем порядке, составляя стражу главнокомандующего; за ними рота кирасир, с литаврами, которые, как и остальная музыка, никогда не умолкали. За музыкой ехали два адъютанта, давая знать о близости главнокомандующего. За адъютантами — генерал-адъютант; наконец сам Фермор, в кругу генералов, а за ними бесчисленное множество слуг, под прикрытием нескольких тысяч лейб казаков.

Часто случалось, что во время похода нельзя было сыскать помещения, где бы главнокомандующий мог расположиться пообедать. Тогда он приказывал останавливаться возле леса или в поле. Повара являлись с холодными, а иногда и с горячими кушаньями. Генералы садились на коврах, а казаки и калмыки ели из своих сумок.

Вечером разбивался лагерь. Генерал-квартирмейстер, ехавший впереди армии со своими подчинёнными, заготовлял всё нужное для войска. Я сказал уже, что граф Фермор всегда останавливался в лагере; несмотря на то, ему отводилась лучшая квартира в городе или деревне, близ которых мы останавливались, у этой квартиры становились часовые, и граф всегда уступал её мне. Палатка его была круглая, турецкая, освещавшаяся сверху; она раскидывалась на деревянной решётке и украшалась внутри белой и голубой парчой; снаружи была обита очень крепким и ослепительно-белым сукном. Мебель, очень простая и вместе очень богатая, состояла из кровати, большого стола и нескольких стульев. Вся эта роскошь и удвоенные часовые давали знать о присутствии главнокомандующего.

Большая зелёная палатка, о которой я говорил выше, стояла неподалёку; в ней совершали богослужение и обедали. Вблизи раскидывался ещё шатёр, менее великолепный, — для богослужений греческой церкви. Протопоп, о котором буду говорить ниже, никогда не жил в лагере, но так как и я останавливался в городах и деревнях.

За столом графа соблюдалась пышная торжественность. Он никогда не обедал иначе как на серебре, а суповые чашки были внутри позолочены. Граф садился на первом месте и всегда назначал сам, кому сидеть рядом с ним по правую и по левую сторону (я помню, что удостоился этой чести два раза). Прочих же размещал церемониймейстер, в парадной одежде; в его распоряжении находились гренадеры, разносившие кушанья. Ликёры перед обедом и вина за столом подавались в изобилии, но никогда не пили чьё-нибудь здоровье, кроме больших царских праздников. В эти дни граф провозглашал тосты, и при имени императрицы гремел сто один выстрел; — пятьдесят один при имени великого князя и столько же в честь союзных государей. Пальба эта бывала и во время богослужения, если оно совершалось по какому-либо особенному торжеству.

После обеда граф шёл в свою палатку с двумя тайными секретарями и занимался с ними до позднего вечера.

При армии находился волонтёром королевско-польский или саксонский принц Карл, которого императрица Елизавета прочила в герцоги Курляндские, но известно, что это не состоялось. Де ла Мессельер говорит, будто граф Фермор оклеветал его перед императрицей. Я не могу ни опровергнуть, ни подтвердить этого обвинения, не состоя в близких сношениях с этими господами. Но, сколько мне известно, принц не был близок с графом. Редко я видел, чтобы они говорили друг с другом, и никогда не видел, чтобы принц обедал у графа. Многое можно бы сказать об этих отношениях, если бы целью моих записок было опровержение старых предубеждений.

Образ жизни принца соответствовал его сану. У него был свой двор, церковь, кухня и т.д. Во время похода он всегда ехал верхом, окружённый значительной свитой. Чтобы дать маленькое понятие о его пышности, перечислю его обоз: 10 великолепно одетых конюхов вели один за другим 10 больших мулов, украшенных перьями с серебряными подобранными колокольчиками, издававшими приятный звон; мулы были навьючены и покрыты жёлтыми покрывалами с королевским курфиршеским гербом, шитым золотом на голубом поле. За мулами следовали попарно 38 слуг верхами, однообразно и чисто одетых; обер-шталмейстер, с 30 верховыми лошадьми принца, под прекрасными попонами; каждую лошадь по одиночке вёл чрезвычайно красиво одетый конюх. Затем две великолепные кареты для принца или важнейших лиц его свиты, на случай нездоровья или дурной погоды. Потом особенный экипаж для духовника, ещё один для лейб-медика, ещё один с двумя дамами, и потом множество повозок с кухней и вещами, и этим заключался обоз.

Надо сказать ещё, что каждый полк имел по телеге с провиантом, значит, во всей армии было 4000 таких телег. Каков был обоз, можно себе представить!

Глава V

Итак, назначен был поход за Вислу. Ещё звёзды ярко горели, а я был уже на ногах и готовился в дорогу. Погода была тихая, небо самое ясное, солнце взошло великолепно и так мирно, а между тем впереди грозили все те бедствия, от которых мы обыкновенно просим избавления у Бога. Через час по восхождении солнца я стоял на берегу Вислы.

Откровенно сознаюсь, что сердце моё было растерзано горестью. Поход за Вислу не мог остаться для меня без последствий. Я прощался с родиной, с моей сладкой, едва не исполнившейся надеждой жить тихо и покойно; мне должно было идти на войну, и войну ожесточённую, как надо было ожидать. Поручив себя Богу, я переехал верхом на ту сторону реки.

На походе со мной не случилось ничего особенного, кроме того, что я нажил себе друга в протопопе русской армии и тесно сошёлся с ним. Это был человек средних лет и среднего роста, добрый, чистосердечный и весёлый. Обязанность его была важная: надзор над всеми попами армии, с правом наказывать их телесно, что случалось довольно часто по причине дурного поведения некоторых попов. Протопоп был окружён множеством слуг и подчинённых; домашняя одежда его состояла из чёрного, богатого бархата. Он был очень хорош со мной, и мы всегда езжали рядом, верхами. Кое как говоря по-немецки, он развлекал меня своей весёлостью и учил, как обращаться с русскими, которых я вовсе ещё не знал. Я имел счастье так ему понравиться, что, когда я был уже приходским пастором в Побетене, он навестил меня и дал мне ясно понять, что охотно бы отдал за меня свою дочь. Я верно принял бы это предложение, если бы не имел других намерений.

Наша армия шла на Бромберг, потом на Познань. В Познани мы стали лагерем, и, казалось, на довольно продолжительное время. Я по обыкновению хотел занять квартиру графа Фермора, но её только что занял какой-то русский полковник. Рассказываю это в доказательство порядка, господствовавшего тогда в русской армии. Воротясь в лагерь, я просил генерал-квартирмейстера, который был в полковничьем чине, чтобы мне отвели другую квартиру. “Кто же осмелился занять вашу?” — спросил он гневно, вскочил со своей постели и, не дожидаясь моего ответа, стал надевать полную форму; потом пригласил меня следовать за собой на квартиру Фермора. Там нашли мы полковника, который самовольно в ней расположился, и генерал-квартирмейстер строго спросил его: “Кто вы такой? Разве вы не знаете, что эти комнаты назначены для главнокомандующего и что вы показали неуважение к его особе?” Полковник отвечал, запинаясь, что ему приказано доставить в Торн князя ф. Гацфельда, взятого в плен казаками, что он приехал поздно и не знал, где остановиться и проч. Однако генерал-квартирмейстер не довольствовался извинением, приказал, чтобы квартира была очищена и чтобы полковнику отвели другую. Но так как всех комнат было три, то я предложил уступить приезжему две комнаты, а себе оставлял одну, этим уладил дело и провёл приятно вечер со моим соседом.

На следующее утро явились ко мне выборные из жителей Познани лютеранского исповедания. У них не было ни церкви, ни пастора, и они просили меня проповедовать у них и приобщать Св. Таин. Я не мог согласиться на это предложение, не спросясь главнокомандующего; тот согласился, и я прожил это время очень приятно, навещая больных, приобщая Св. Таин, исполняя другие требы, за что и получал значительные подарки.

Из Познани мы выступили опять в поход по направлению через Ландсберг, что на Варте. Скоро авангард, вместе с артиллерией, пошёл к Кюстрину, а резервы и я с ними несколько дней оставались ещё позади, пока также не получили приказания идти вперёд.

Но я посвящу особую главу нашему пребыванию под Кюстрином, где мне пришлось в первый раз увидеть, что такое война.

Глава VI

В половине августа (1758), в 9 часов утра, я приближался к Кюстрину. Ещё его не видно было за лесом, но поднимавшийся дым и неумолкаемый рёв пушек и мортир уже возвещали мне о страшном бедствии, которого я скоро сделался свидетелем. Кюстрин, этот большой город, горел, и не с одного какого-либо конца, но горел весь. В 5 часов утра Фермор начал бомбардирование; одна из первых бомб попала в сарай с соломой и произвела пожар, кончившийся истреблением города. Между тем пальба с русской стороны не прекращалась. К полудню Кюстрин уже превратился в дымящуюся груду пепла; но, несмотря на то, русские продолжали бомбардирование верно для того, чтобы воспрепятствовать жителям тушить пожар и спасать имущество. (Разрушение Кюстрина, от которого содрогнётся каждое чувствительное сердце, служит, как мне кажется, к оправданию графа Фермора и к опровержению де ла Мессельера, который обвиняет графа в содействии королю прусскому. Рамбах в своём отечественно-историческом сборнике (Taschenbuche), на с. 356, говорит, что система войны графа Фермора состояла в том только, чтобы жечь и грабить. Но он не соображает, что в тогдашних отношениях прусского двора к русскому, главнокомандующий должен был действовать более по инструкциям, нежели следовать внушениям человеколюбия. Эти чувства Фермора мне были хорошо известны, и мне бывало особенно жаль главнокомандующего, когда я видел, как необходимость заставляла его жертвовать высшему интересу благороднейшими побуждениями души своей).

Сотни людей, ища спасения на улицах, погибли от выстрелов или под развалинами домов. Большинство жителей бежало за Одер в предместья и деревни, оставя по сю сторону реки всё своё имущество.

Разрушение Кюстрина было часто описываемо, но для очевидца никакое описание не может быть вернее того, что он сам видел. Известно, что бесчисленное множество жителей, спасаясь в погребах, погибло под их развалинами или задохлось там от дыма и угара.

Граф Фермор снял осаду Кюстрина, когда комендант крепости, фон Шак, отказался сдать её. Это было 21-го августа.

Вскоре после того Фермор получил верные известия о приближении короля и о его намерении перейти Одер. Генерал-лейтенант Куматов (von Kumatoff) тотчас отряжён был к нему навстречу с наблюдательным корпусом. Но это не помешало Фридриху благополучно переправиться через Одер; Куматов просмотрел короля, по чьей вине, не знаю.

24 августа двинулась вся наша армия. К ночи мы достигли окрестностей Цорндорфа, и здесь-то я был свидетелем зрелища, самого страшного в моей жизни.

Глава VII

Надлежало сразиться с Фридрихом. Мы пришли на место боя, выбранное Фермором. Уверяют, будто оно было неудобно для русской армии и будто армия была дурно поставлена. Пусть судят об этом тактики. Беспристрастный же наблюдатель не мог не заместить, что обе стороны имели некоторое право приписывать себе победу, как оно и было действительно.

Расскажу, что было со мной и каковы были мои ощущения.

При всём мужестве, не доставало сил равнодушно ожидать сражения, ибо известно было, как оба войска были озлоблены одно против другого. Разрушение Кюстрина должно было только усилить ожесточение Пруссаков. Действительно, мы после узнали, что король, перед началом сражения, велел не давать пощады ни одному Русскому.

Когда армия пришла на место сражения, солдатам дали непродолжительный роздых и потом, ещё перед полночью, начали устраивать боевой порядок. В это время соединился с нами 10-тысячный русский отряд под начальством генерал-лейтенанта Чернышёва. То был так называемый новый корпус. Таким образом наша армия возросла до 50 000 человек. Известно, что её выстроили огромным четырёхугольником. Посередине, где местность представляла род углубления и поросла редкими деревьями, поставили малый обоз, с младшим штабом (Unterstab), при котором и я находился. Большой обоз находился в расстоянии четверти мили оттуда, в Вагенбурге, с 8000 человек прикрытия.

Мне кажется, что положение обоза было неудобно. Король должен был проходить не в дальнем оттуда расстоянии и мог легко истребить обоз. Таково, кажется, и было вначале его намерение, но не знаю, почему он его не исполнил.

Самая ясная полночь, какую я когда либо запомню, блистала над нами. Но зрелище чистого неба и ясных звёзд не могло меня успокоить: я был полон страха и ожидания. Можно ли меня упрекать в этом? Будучи проповедником мира, я вовсе не был воспитан для войны. “Что-то здесь будет завтра в этот час? — думал я. — Останусь ли я жить или нет? Но сотни людей, которых я знал, и многие друзья мои погибнут наверно; или, может быть, в мучениях, они будут молить Бога о смерти!”

Эти ощущения были так тяжелы, что лучше бы пуля сжалилась надо мной и раздробила моё тело. Но вот подошёл ко мне офицер и сказал растроганным голосом: “Господин пастор! Я и многие мои товарищи желаем теперь из ваших рук приобщиться Св. Таин. Завтра, может быть, нас не будет в живых, и мы хотим примириться с Богом, отдать вам ценные вещи и объявить последнюю нашу волю”.

Взволнованный до глубины души, я поспешил приступить к таинству. Обоз был уложен, палатки не было, и я приобщал их под открытым небом, а барабан служил мне жертвенником. Над нами расстилалось голубое небо, начинавшее светлеть от приближения дня. Никогда так трогательно и, думаю, так назидательно, не совершал я таинства. Молча расстались со мной офицеры; я принял их завещания, дорогие вещи и многих, многих из этих людей видел в последний раз. Они пошли умирать, напутствуемые моим благословением.

Ослабев от сильного душевного волнения, я крепко заснул и спал до тех пор, пока солдаты наши не разбудили меня криками: “Пруссак идёт”. Солнце уже ярко светило; мы вскочили на лошадей, и с высоты холма я увидел приближавшееся к нам прусское войско; оружие его блистало на солнце; зрелище было страшное. Но я был отвлечён от него на несколько мгновений.

Протопоп, окружённый попами и множеством слуг, с хоругвями, ехал верхом по внутренней стороне четырёхугольника и благословлял войско; каждый солдат после благословения вынимал из-за пояса кожаную манерку, пил из неё и громко кричал: “Ура”, готовый встретить неприятеля.

Никогда не забуду я тихого, величественного приближения прусского войска. Я желал бы, чтоб читатель мог живо представить себе ту прекрасную, но страшную минуту, когда прусский строй вдруг развернулся в длинную кривую линию боевого порядка. Даже Русские удивлялись этому невиданному зрелищу, которое, по общему мнению, было торжеством тогдашней тактики великого Фридриха. До нас долетал страшный бой прусских барабанов, но музыки ещё не было слышно. Когда же пруссаки стали подходить ближе, то мы услыхали звуки габоев, игравших известный гимн: Ich bin ja, Herr, in deiner Macht (Господи, я во власти Твоей). Ни слова о том, что я тогда чувствовал; но я думаю, никому не покажется странным, если я скажу, что эта музыка впоследствии, в течение моей долгой жизни, всегда возбуждала во мне самую сильную горесть.

Пока неприятель приближался шумно и торжественно, Русские стояли так неподвижно и тихо, что, казалось, живой души не было между ними. Но вот раздался гром прусских пушек, и я отъехал внутрь четырёхугольника, в своё углубление.

Глава VIII

Казалось, небо и земля разрушались. Страшный рёв пушек и пальба из ружей ужасно усиливались. Густой дым расстилался по всему пространству четырёхугольника, от того места, где производилось нападение. Через несколько часов сделалось уже опасно оставаться в нашем углублении. Пули беспрестанно визжали в воздухе, а скоро стали попадать и в деревья, нас окружавшие; многие из наших влезли на них, чтобы лучше видеть сражение, и мёртвые и раненые падали оттуда к ногам моим. Один молодой человек, родом из Кёнигсберга — я не знаю ни имени его, ни звания, — говорил со мной, отошёл четыре шага, и был тотчас убит пулей в глазах моих. В ту же минуту казак упал с лошади возле меня. Я стоял ни жив ни мёртв, держа за повод мою лошадь, и не знал на что решиться; но скоро я выведен был из этого состояния. Пруссаки прорвали наше каре, и прусские гусары, Малаховского полка, были уже в тылу Русских.

Ждать ли мне было верной смерти, или верного плена на этом месте? Я вскочил на лошадь, бросил всё и поехал в ту часть боевой линии, куда пруссаки ещё не проникли. Русский офицер, стоявший при выходе из четырёхугольника, окликнул меня словами: “Кто ты такой?” Я мог уже порядочно понимать по-русски и отвечал, что я полковой лютеранский пастор. “Куда же чёрт тебя несёт?” — “Я спасаю жизнь свою!” — “Назад; отсюда никто не смеет выехать!” Получив такой ответ, я должен был воротиться на прежнее место.

Только что я доехал туда, как бригадир фон С*** подошёл ко мне и сказал: “Господин пастор, я получил две тяжёлые раны и не могу больше оставаться в строю; прошу вас, поедемте искать удобного места для перевязки”. Я передал ему, как трудно выехать из каре. “Ничего.” И я снова сел на лошадь; бригадир с трудом посажен был на свою, и мы отправились.

Офицер опять не хотел пропускать. “Ступай-ка прежде туда, где я был”, — сказал ему бригадир; но эти слова не помогли. Тогда фон С*** возвысил голос:

“Именем всепресветлейшей нашей государыни, которая заботится о своих раненых слугах, я, бригадир, приказываю тебя пропустить нас”.

Офицер сделал честь при имени государыни, и мы проехали.

Был час пополудни, а битва между тем страшно усиливалась. Мы ехали в толпе народа, оглашаемые криком раненых и умирающих и преследуемые прусскими пулями. При выезде нашем из четырёхугольника пуля попала в казацкий котелок и наделала такого звона, что я чуть совсем не потерялся.

За рядами боевого порядка опасность была не так велика, но многолюдство было то же самое. Через несколько минут мы подъехали к лесу и нашли там раненых и не раненых офицеров с прислугой. Так как прусские разъезды всё ещё были близко, то надо было искать другого, более безопасного места. Но куда ехать? Сторона была незнакомая, карт у нас не было; предстояло ехать наудачу. Один поручик, может быть, самый храбрый из нас, объявил, что он поедет на розыски, и приглашал меня с собой. Я согласился, почувствовав себя несколько бодрее вдали от опасности.

Мы скоро приехали к болоту, поросшему кустарником, где скрывались неприятельские мародёры, которые сделали по нас три выстрела, но не попали. Мы поехали дальше и благополучно прибыли в какую-то деревню, кажется, Цорндорф. Но здесь опять на нас посыпались выстрелы из-за садовых плетней и заставили воротиться.

На месте, где остались наши товарищи, мы не нашли уже никого; только лошади, совсем навьюченные, валялись ещё, покинутые в болоте. Мы нашли своих товарищей недалеко оттуда и соединились с ними, чтоб дальше продолжать наши поиски. Скоро выехали мы на большую дорогу: нам показалось, что она тоже ведёт к Цорндорфу, и, увидав в стороне другую деревню, мы направились к ней. Не видно было ни неприятельских форпостов, ни часовых. Покойно ехали мы вдоль прекрасных заборов, окружавших сады этой деревни, вдруг из узкого прохода, между двух садов, бросилась на нас толпа прусских солдат; они схватили за поводья наших лошадей, объявили нас пленными и привели в деревню...

Иные нравы царили вдалеке от грохота баталий. Небезынтересно обратиться к запискам графа Мессельера (1720—1777), одного из секретарей французского посла при русском дворе маркиза Лопиталя. И хоть воспоминания графа в значительной мере апокрифичны — он спокойно и постоянно путает имена, события, хронологию и не менее спокойно и привычно преувеличивает свою роль, — но они ценны передачей того духа, что царил при дворе, и, наверное, не только русском: интриги как форма существования славно живущих придворных тел:

“Императрица, по возвращении в свой Петербургский летний дворец, приняла г. де Лоапиталя в особой аудиенции, во время которой начала говорить ему с доверием о происках Англии.

Поведение фельдмаршала Апраксина открыло те козни, которых Государыня должна была опасаться; но величие её души внушило ей мысль, что это обстоятельство послужит спасительным предупреждением для тех, которые осмеливались составлять против неё заговоры. Она длила время до такой степени, что была накануне больших опасностей. В этом случае я вспомнил о старой Польке, которая предложила мне в Варшаве свои услуги, и я узнал через неё гнездилище, где приготовлялась революция, имевшая в виду не менее, как свергнуть Елисавету с престола или покуситься на её жизнь. Я узнал, что в то самое время, когда эта Государыня давала при своём дворе приют барону.., жена его председательствовала в Польше в ареопаге, приготовлявшем это событие. Я уведомил о том г. вице-канцлера графа Воронцова, родственника и верного слугу своей Государыни. Он принял все предосторожности, требуемые деликатностью, и убедил её, что надобно было решиться отослать Лондонского посла под тем предлогом, что Английское адмиралтейство не давало ей удовлетворения за обиду, нанесённую Русскому флагу одним Английским капером. Было несомненно, что отсылка Английского посла должна была отнять у заговора главную его пружину.

Императрица на первом случившемся куртаге сказала кавалеру Вильямсу, когда он подходил к ней целовать руку: “Г. Английский посланник, разве Лондон желает иметь всю Европу себе врагом? Ваши каперы не уважали моего флага. Князь Голицын, министр мой при короле Георге, требовал удовлетворения; к моим требованиям оставались глухи. Потому я запрещаю всем моим министрам иметь с вами всякие сношения и приказываю вам лично выехать из Петербурга в течение недели. Да будет так; вы не получите другой прощальной аудиенции”. Глаза тигра не сверкают так, как сверкали они у посла в эту минуту, и легко было отличить его сообщников по страстям, выражавшимся на их лицах. Этот изгнанный министр оттягивал дело, сколько мог. Прежде всего он просился уехать через Швецию; но найдя, что переезд через Ботнический залив невозможен, просил позволения возвратиться в Петербург, чтобы направить свой путь через Лифляндию. Проехавши пятьдесят миль, он объявил, что геморрой мешает ему ехать в карете; он возвратился в Петербург и сел на корабль в Кронштадте, где и должен был ожидать попутного ветра. Он известил, что заболел там лихорадкой и желает возвратиться. Императрица велела сказать ему, что болен ли он или здоров, но что она не хочет более слышать о нём. Наконец, отправившись в путь, с досадой на неудачу своих замыслов, он должен был остановиться в Гамбурге, где у него закружилась голова (?). Елисавета, избавившись от этого злодея, выразила желание, чтобы Французский посол оставил своё жилище и переехал в дом, который занимал Английский посол: дом этот действительно обширнее, красивее и стоит на лучшем месте. Оба эти дома разделяются маленьким каналом, который с того времени стали называть в Петербурге “le pas de Calais”.

Эта минута была очень благоприятна для того, чтобы нанести решительный удар Английскому двору: срок окончания всех его торговых трактатов с Россией наступал, и Англичан уже успели выжить из контор, которые им разрешено было устроить на берегах Каспийского моря. Первым движением Императрицы было предложить Французскому двору все те предметы, которые она хотела отнять у Англии. Это были: строевой лес, пенька, дёготь, мачты, рыбий жир, горчица, мёд, воск, медь, сталь, Украинский табак, Астраханские и Сибирские меха и пр.; всё это шло бы на обмен наших мануфактурных изделий. Англичане не могли бы никогда поправить дела и были бы принуждены к простому каботажу, которым они ограничивают деятельность других наций и Ганзейских городов.

Г-н Вольф, Английский банкир, получил приказание купить гинеями и разными взятками возобновление этих трактатов, если только на то согласятся; но Елисавета настаивала на своём намерении относительно Франции. Вследствие этого послан был курьер (во Францию), который только через три месяца привёз ответ. Ответ не оправдал ожиданий, и легко было заметить, что между Французскими финансистами были пенсионеры Англии. Они уверили главного контролёра, что всё это не могло состояться. Однако доказано, что такое новое условие придало бы новый блеск нашим мануфактурам и освободило бы нас от унизительной зависимости платить Англичанам шестнадцать миллионов за Виргинский табак, что укрепляло за ними преимущество входить в наши порты, даже во время войны, с парламентёром, и ввозить туда шпионов и переодетых офицеров (как это случилось в Ла Рошелле, во время войны в 1760 году). Россия предлагала нам доставлять свои товары через океан или Средиземное море и теми же путями получать наши. Императрица была очень недовольна тем, что мы теряли такую существенную выгоду и согласилась, вследствие нашего отказа, на заключение трактата с Англией, лишь на условии, чтобы срок трактата был трёхлетний, вместо девятилетнего, — в надежде, что Французский двор одумается. Г. де Лопиталь написал письмо, достойное посла — доброго гражданина, к тестю своему г. де Булоню, генерал-контролёру; но подкупленные государственные откупщики (fermiers-generaux) взяли верх и допустили Англичан возобновить прежние их права, которые ныне, более нежели когда-либо, подлежат спору.

Между тем граф де Броль, посланник короля нашего в Варшаве, открыл, что граф Понятовский, Польский министр в Петербурге вредит общему делу Вены и Версаля. Он поручил уговорить супругу дофина, чтобы она убедила короля Польского, своего отца, отозвать г. Понятовского, чего Императрица втайне желала. Вскоре ему был послан приказ оставить свой пост; но буря, которую это произвело при Петербургском молодом дворе, смущаемом интригами канцлера Бестужева, заставила Императрицу притвориться и отложить прощальную аудиенцию, которую она должна была дать Понятовскому. Все Французы были на дурном счету у Их Императорских Высочеств, и ропот их дошёл до Стокгольма и до г. маркиза Д’Авренкура (Французского посланника), который написал по этому случаю г. де Лопиталю очень дельную депешу. Он советовал нашему двору похлопотать о восстановлении на его посту этого Польского вельможи, прибавляя, что ему даже должно предложить перейти в нашу партию, обещая ему двойную субсидию против той, которую ему платит Англия; он присовокуплял, что это лучшее средство успокоить умы и воспользоваться тишиной для открытия всего без огласки. Кардинал де Берни, тогдашний министр иностранных дел, понял все последствия, проистекавшие от принятия мнения г. Д’Авренкура, и его преосвященство немедленно убедил в том короля. Супруга дофина опять написала к своему отцу; этот государь собрал senatus consilium, который послал новую верительную грамоту г. Понятовскому; она была адресована на имя господина Лопиталя, а он предупредил обо всём Императрицу, которая, по-видимому, одобрила такой образ действий.

Причины, восстанавливавшие наш двор против графа Понятовского, препятствовали мне несколько времени с ним видаться. Так как он всё ещё полагал, что ему придётся уехать в Польшу, то заказал Французскому живописцу г. Токе списать с себя портрет, чтобы оставить его Великой Княгине. Наш посол, будучи болен, передал мне новую верительную грамоту, которую выслали ему для вручения этому Посольскому вельможе, и я отправился, чтобы встретиться с ним как бы нечаянно в доме живописца, под предлогом визита г-же Токе. Первая встреча ограничилась простыми учтивостями; но я подал ему знак приблизиться ко мне, и когда мы очутились в конце одной галереи, я сообщил ему о данном мне поручении и объяснил, что у меня в кармане хранится для вручения ему, если он обещается действовать на общую пользу короля Польского, Вены, Франции и России. Я прибавил к тому, что честь быть свойственником королевы Французской, казалось, должна была бы обратить его рвение и его негоциации в пользу нашей партии. Он обещал всё с необыкновенным энтузиазмом и спросил меня, можно ли сообщить о том Великой Княгине; я отвечал ему, что уполномочен согласиться на это и что даже я дам верительную грамоту, чтоб показать её Её Высочеству, под условием, чтобы он пришёл обедать в маленьком кружке с г. послом и со мной, причём мы и условимся между собой обо всех статьях новых его обязательств. Живописец не остался в накладе, ибо это обстоятельство наполнило графа радостью. Всё условленное было выполнено, и сам он, в письме к г. кардиналу де Берни, подтвердил свою живую признательность, с уверениями самыми сильными и с подтверждением своим честным словом.

Эта перемена в участи Польского министра вскоре произвела переворот в нашу пользу и во мнении Великой Княгини, которая с неудовольствием смотрела на Французов по поводу отзыва её друга по вине г. де Броля. Свадьба фрейлины Разумовской с графом Нарышкиным, которой покровительствовала Великая Княгиня, подала ей повод пригласить г. Французского посла на праздники, приготовлявшиеся по этому случаю. Будучи болен, он не мог быть на них с нами; Её Императорское Высочество старалась доказать, насколько она сближается с Французским двором. Она просила меня послать за моей флейтой, и когда её принесли, то пригласила пять или шесть дам, особенно с ней дружных, Великого Князя и графа Понятовского и приказала мне следовать за ней в комнату, отдельную от галереи и других зал, где происходил маскарад, на котором было более трёх сот особ. Она сказала мне: “Я пожелала послушать вас здесь, потому что к превосходству вашего таланта не идёт шум, а я не хочу потерять ни одного звука из того, что вы так хорошо выражаете”. После нескольких арий, которые я старался исполнить как можно лучше, она имела любезность сказать мне, что мне не нужно утомляться и ей не следует употреблять во зло мою услужливость, к которой она ещё не раз прибегнет. Мы возвратились в бальную залу; там разыграли лотерею, и сама Великая Княгиня раздавала некоторые выигрыши; я получил на свою долю великолепный бант для шпаги. Перед ужином вошли пажи, неся серебряные вызолоченные вазы, наполненные маленькими билетами; это было для вынутия жеребьев к ужину, во время коего отменяется этикет, и царственные особы не соблюдают оного. Обыкновенно же стулья нумеруются: 1. 1., 2. 2. и т.д.; кавалер садится возле дамы, имеющей один нумер с ним. Судьба посадила меня по левую, а г. Понятовского по правую руку от Великой Княгини. С другой стороны сидела возле меня царевна Грузинская, говорившая только по-армянски (?). Великая Княгиня сжалилась над моим затруднительным положением и принимала иногда участие в разговоре. Французский метрдотель приказал подать мне несколько превкусных блюд, и моё величественное положение нисколько не помешало моему аппетиту и удовольствию пить очень хорошее Токайское вино. Праздник продолжался до трёх часов по полуночи. Великая Княгиня, прежде чем удалиться, поручила мне передать много любезностей г. де Лопиталю и наговорила их столько же о г. кардинале де Берни.

В течение нескольких дней всё поддерживалось в самом желательном виде; но известия, полученные мной из Польши, доказали, что происки, которые мы считали уничтоженными, возобновились сильнее, чем когда-либо, и что под цветочной поверхностью вырывалась бездна. Англия отозвала из Вены, — чтобы заменить им кавалера Вильямса, — благоразумного, осторожного и ловкого г. Кейта. Мы увидели его вдруг в Петербурге; он очень скоро оживил Англо-прусскую партию и повернул на прежнюю дорогу все интриги, нарушавшие спокойствие и виды Императрицы. Баронесса Скривен, интриганка, которую мне было поручено привлечь в нашу партию посредством доброго количества червонцев, продала мне часть секретов графа Понятовского, которого мы снова увидели агентом Английского двора и действующим тайно по воле графа Бестужева и его сторонников. Граф Воронцов, как верный и почтенный министр, собравший точные сведения обо всём что происходило, замечал скопление бури и счёл за нужное поторопиться предотвращением её. Страсть не рассуждать: Бестужев имел неловкость прервать всякие сношения, даже простой учтивости и приличия, с Французским послом, до такой степени, что этот первый министр ни разу не прислал осведомиться о его превосходительстве, впавшем в очень опасную хроническую болезнь, между тем как Императрица по десяти раз на день посылала к нему самых знатных вельмож своего двора и первого своего медика. Такая разница в поступках канцлера обнаруживала несомненно дух крамолы и партии и наконец вынудила графиню Воронцову приготовить прекрасную душу Государыни к справедливому подозрению, которое она должна была возыметь, и к принятию своевременных предосторожностей. Её Величество, узнавши обо всём, хотела ещё повременить, не желая находить виновных, особенно в лице своего Наследника и его супруги, призванных ею к престолу. Её убедили в том, что нужно было по крайней мере уличить графа Бестужева во всех его предательствах и коварных замыслах, какие он внушал особам, долженствовавшим следовать лишь внушениям нежности, уважения и признательности.

И так дело шло о том, чтобы уловить г-на канцлера в его же сети и побудить собственный его жестокий нрав к саморазоблачению. Следовало не промахнуться, действуя против человека лукавого, злого, неустрашимого и могущественного. Императрица решила, что один из праздничных дней, а именно день восшествия её на престол, подаст повод к тому, чтобы просить г. де Лопиталя, не дожидаясь своего полного выздоровления, явиться к ней для выражения своего почтения. Было очень холодно, но г. посол решился на всё, чтобы ехать ко двору. В прихожей зимнего дворца он почти упал в обморок; но когда он опомнился, г. маркиз де Фужер и я взяли его под руки и повели через многочисленную и блестящую толпу царедворцев к подножию трона Императрицы, которая пошла к нему навстречу с предупредительностью, выражавшей трогательное величие и доброту. Первыми словами её были: «Подать кресла г. послу; он не может стоять». Потом она сказала ему: «Я не хочу, чтобы вы оставались здесь более минуты; вы слишком небрежёте своим драгоценным здоровьем, и я приняла бы без беспокойства и с доверием то почтение, которое ваше сердце выразило бы мне из вашего дома». Г. посол приподнялся с кресел, как бы получивши новую жизнь, и сказал Императрице: «Государыня, какое счастье для меня быть перед вами глашатаем тех чувств, которые король, мой государь, питает к В. В-ву! Ваша великодушная доброта делает Французов лучшими из ваших подданных; счастливы чувствующие цену жизни под вашими законами! Я не могу привыкнуть к мысли, чтобы чувства В. В-ва не воодушевляли всех окружающих вас; я довёл до сведения короля, моего государя, о том, как В. В-во смотрите на союз и новые узы, связующие оба государства; я считаю, Государыня, мои минуты вашими милостями. Послу Франции было бы чрезвычайно приятно, если бы ваш первый министр, граф Бестужев, относился к нему так же, как его Монархиня; но он не подал мне ни малейшего знака жизни с тех пор, как я болен». В эту минуту граф Бестужев, находившийся по обыкновению позади Императрицы, несколько вправо от неё, ринулся как бешеный и чуть не сбил с ног меня и маркиза де Фужера; он вышел со сверкающими глазами, заставлявшими опасаться какой-либо катастрофы на ту же ночь.

Бестужев удалился и запёрся в своём доме, вероятно, для того, чтобы приготовить свои батареи. Елисавета поняла все из этой сцены, и все, кто был предан ей из числа её советников, настаивали у неё, чтобы отвратить бурю. На другое утро эта великая Государыня приказала сказать своему канцлеру, что она хочет созвать Государственную Конференцию и что он должен председательствовать в ней, тем более что там предполагалось обсуждение скорейших мер против беспорядков, царствовавших в её армии (фельдмаршал Апраксин нарочно дал разбить себя и содержался под арестом в Нарве. Канцлер, получивший первое приглашение, отговорился притворной болезнью; но Её Величество приказала сказать ему, что повелевает ему превозмочь свою болезнь на четверть часа, так как она имеет непременную нужду в его мнении и опытности. Отделаться от этого вторичного повеления было уже невозможно, и Бестужев, рассчитывая, что покрывало, за которым таились его ковы, ещё не разорвано, сел в карету со всеми церемониями, сопряжёнными с его достоинством. Приближаясь к подъезду дворца, он очень изумился, когда увидел, что гвардейский караул (обыкновенно отдававший ему честь) окружил его карету, посредством движения, сделанного им направо и налево. Майор гвардии арестовал его, как государственного преступника, и сел с ним в карету, чтобы отвезти его домой под стражей. Каково было его удивление, когда, возвратившись туда, ой увидел дом свой занятый четырьмя батальонами часовых у дверей своего кабинета, жену и семейство в оковах, а на бумагах своих печати. По обыкновению его раздели догола и отняли у него бритвы, ножички, ножи, ножницы, иголки и булавки. Вследствие ужасного и непреклонного нрава своего он улыбался сардонически, несмотря на все улики, которые должны были отыскаться в его бумагах. Четыре гренадера, с примкнутыми штыками, стояли безотходно у его кровати, которой занавесы были открытыми. Нельзя было дознать, куда спрятал он записочку, написанную им на всякий случай для пересылки Великой Княгине. Он потребовал доктора Боергава, который и явился. Когда врач стал щупать ему пульс, он попробовал сунуть ему в руку эту записку; но Боергав, не догадавшись, в чём дело, уронил её на пол. Караульный майор поднял её, и нельзя было узнать её содержания. Бедный доктор, боясь подвергнуться ответственности, был до того взволнован, что задыхался целых три дня.

Учредили особую комиссию при совете Императрицы, чтобы разобрать бумаги и произвести следствие. Найдено было больше чем нужно, чтобы уличить канцлера в государственной измене и в оскорблении величества. Если бы не арестовали его ещё десять или двенадцать часов, он успел бы привести в исполнение план самой зловредной революции. Участь каждого была предрешена. Он был настолько добр, что предполагал обойтись со мной довольно благосклонно в ряду предположенных им преследований. Найден был также дубликат приказа, посланного им фельдмаршалу Апраксину — делать фальшивые движения против Пруссаков, с которыми Русская армия должна была соединиться и затем возвратиться в Россию, чтобы привести в исполнение умыслы, составленные против Императрицы. Более тысячи восьмисот человек было арестовано. Апраксина привезли ближе к столице для допросов и очных ставок с Бестужевым; но когда бывший главнокомандующий прибыл в соседство Комиссии, то его нашли в карете мёртвым. Нельзя сомневаться, что его семейство и другие ещё более в том заинтересованные и могущественные лица отравили его. Бестужев, лишённый орденов и должностей своих, сослан был в Сибирь, так как Императрица дала при вступлении на престол клятву, что никто в её царствование не лишится жизни, в знак благодарности за то, что при событии этом не было пролито ни капли крови. Арест и изгнание Бестужева и сведения, открытые при разборе его бумаг, распространили страх во многих семействах. Граф Понятовский был не из последних устрашённых, и так какой не сдержал ничего из того, что обещал Французскому двору и Польскому королю, то его отозвали вторично, и Императрица громко сказала, что он должен быть счастлив, что она не потребовала пожизненного заточения его.

Великая Княгиня бодрилась до тех пор, пока не арестовали её поверенную прислужницу. Тогда она увидела, что всё открылось, и, несмотря на всю силу духа, её отличающую, она почувствовала дурное положение, в которое себя поставила неблагодарностью своей к тётке. Немного дней спустя Императрица при всём дворе сказала Великому Князю, что не требует у него отчёта во всём, чтоего заставляли делать, потому что он не довольно умён, чтобы понять происшедшие от того последствия. После того, обратясь к Великой Княгине и повелительно наступая на неё до зеркал галереи, она сказала ей, возвысив голос: “Удалитесь, сударыня, на свою половину, впредь до приказания и постарайтесь заслужить прошение, которое я желаю вам даровать; но подумайте, что вы счастливы, имея дело с Государыней, не умеющей ощущать страха”.

Великая Княгиня и Великий Князь удалились, и за ними учреждён был надзор. В это время произвели ещё несколько арестов. Императрица, разрушивши эти мрачные заговоры, нашла опять спокойствие, свойственное мужеству высокой души”...

О времена, о нравы... Нравы вершителей судеб и тех, кто попадает в её жернова. Для осознания духа этих последних обратимся к запискам берлинского купца И.Е. Гочковского, волею провидения оказавшегося в эпицентре событий не последних в этой войне:

“8 октября 1760 г., в 2 часа утра, меня позвали в Берлинскую Городскую Думу, где собралась и находилась в крайнем отчаянии большая часть членов магистрата. Мне сообщили горестную весть об отступлении наших войск и о беззащитном состоянии города. Ничего не оставалось делать, как постараться, по возможности, избегнуть бедствия посредством покорности и уговора с неприятелем. Затем возник вопрос, кому отдать город. Русским или Австрийцам. Спросили моего мнения, и я сказал, что, по моему, гораздо лучше договориться с Русскими, нежели с Австрийцами; что Австрийцы — настоящие враги, а Русские только помогают им; что они прежде подошли к городу и требовали формально сдачи; что, как слышно, числом они превосходят Австрийцев, которые, будучи отъявленными врагами, поступят с городом гораздо жесточе Русских, а с этими можно лучше договориться. Это мнение было уважено. К нему присоединился и губернатор, генерал-лейтенант фон Рохов, и таким образом гарнизон сдался Русским.

В 5 часов того же утра опять позвали меня в Думу. Русский генерал Тотлебен потребовал, чтобы члены магистрата и купечества явились к Котбусским воротам, и для этого выбрали меня с некоторыми другими лицами.

Город ничего не знал о том, что происходило ночью. Обыватели преспокойно спали и, вероятно, не помышляли о беде, которая витала над их головами. Про отступление наших войск никому не было известно; знали, что они перед городом, и тем себя обнадёживали.

Легко понять, что наша депутация направлялась к указанному месту в страхе и неизвестности о том, как предотвратится грозившая опасность. Мы прибыли как раз вовремя, ибо Русские готовы были вступить в город, и мы едва поспели поместиться у приворотного писаря.

Офицер, ехавший во главе полка, вступил в ворота, спросил нас, кто мы такие, и, услышав, что мы выборные от Думы и купечества и что нам велено сюда явиться, сказал: “Тут ли купец Гочковский?” Едва опомнившись от удивления, выступил я вперёд, назвал себя и с вежливой смелостью обратился к офицеру: мол, что ему угодно?

— Я должен, — отвечал он, — передать вам поклон от бывшего бригадира, ныне генерала, Сиверса. Он просил меня, чтобы я, по возможности, был вам полезен. Меня зовут Бахман. Я назначен комендантом города во время нашего здесь пребывания. Если в чём я могу быть вам нужен, скажите.

Я исполнился несказанной радостью и тогда же положил себе воспользоваться этим случаем не для одного себя, но и для моих сограждан, объятых смертным страхом.

Я поспешил в город, рассказал о происшедшем со мной и старался всех ободрить и утешить.

Граф Тотлебен потребовал от города страшной суммы в 4 миллиона государственных талеров старого чекана. Городской голова Кирхейзен пришёл в совершенное отчаяние и от страха почти лишился языка. Нашествие Австрийцев в ноябре 1757 года стало городу всего в 2 миллиона талеров, и сбор этих денег причинил тогда великую тревогу и несказанные затруднения. А теперь откуда было взять вдвое больше? Русские генералы подумали, что голова притворяется, либо пьян, и в негодовании приказывали отвести его на гауптвахту. Оно так бы и случилось; но я с клятвой удостоверил Русского коменданта, что городской голова уже несколько лет страдает припадками головокружения.

Итак, неприятель овладел городом без всякого договора и немедленно потребовал продовольствия для войска. Никто не знал, как быть. Вторгнувшиеся войска тотчас очистили магазин главного комиссара Штейна, заготовленный им для снабжения королевской армии, и тем причинили ему 57 583 талера убытку, и он потом никогда не получил за то ни гроша. Это продолжалось до 5 часов по полудни.

Русский комендант, как выше сказано, был мне приятелем; но главный начальник генерал Тотлебен не знал меня. Поэтому я постарался проведать, кто и каков был его адъютант и где он поместился. Имя его Бринк. Он служил капитаном в Русской армии. Сам граф Тотлебен расположился в доме Винцента на Братской улице (Bruderstrasse), а Бринку отвёл помещение напротив, в доме Паля. Я настоятельно упросил коменданта Бахмана, чтобы этого капитана Бринка перевели на житьё ко мне, и так долго приставал к самому коменданту, что он согласился переехать в мой дом. Я постарался снискать его дружбу и воспользоваться ею для общего блага. Чего я ни придумывал в его удовольствие! Вскоре я убедился, что именно он нам нужен, что он был, так сказать, правая рука графа Тотлебена. Из верного источника дошло до меня, что Русский полный генерал, граф Фермор, приказывал графу Тотлебену взыскать с Берлина 4 миллиона, не причиняя городу особых насилий. Поэтому я начал всячески убеждать господина Бринка в том, что Берлин не в состоянии уплатить столь неумеренные деньги и убедительнейше просил, чтобы он склонил графа Тотлебена к пощаде. Нет сомнения, что просьба моя была доложена, так как вслед за тем магистрату велено снова явиться в 2 часа по полудни к Котбусским воротам, куда он и отправился из дома г-на Вангенгейма, где всё утро дожидался, что граф Тотлебен туда приедет. У ворот снова не последовало никакого решения, хотя туда прибыли многие обыватели и на коленях просили сбавки. Граф Тотлебен оставался непреклонен. Между тем неприятельская армия находилась по большей части в самом городе. Солдаты ходили по всем улицам, из которых некоторые, можно сказать, кишели ими. Наступала грозная минута: между солдатами заходила речь о разграблении.

Посреди общей беды и смущения пошёл я с капитаном Бринком к графу Тотлебену. С искренней, сердечной и в то же время правдивой горячностью представил я ему, что требования его нет возможности исполнить, что Русские имеют преувеличенное понятие о богатстве Берлинских купцов и в особенности менял-Евреев. Моими мольбами и плачем довёл я графа Тотлебена до того, что он согласился получить вместо 40 бочек золота только 15 и, кроме того, 200 тысяч государственных талеров в пощадных деньгах (Douceurgeld), и не старого чекана, а тогдашней ходячей серебряной монетой или дукатами, считая по 4 талера в дукате. Немедленно я, можно сказать, полетел в Думу объяснить о том магистрату и купечеству. Тотчас военный советник и бургомистр Ридигер составил договор о сдаче города. Члены магистрата отправились к графу Тотлебену с этим договором, который и был проверен, подписан и разменен на обе стороны.

9 октября последовало распоряжение о доставлении неприятельским войскам уговорённых 200 тысяч пощадных денег, дабы удовлетворить Австрийцев, которые иначе не соглашались уходить из города. Решено было весь окуп приносить ко мне в дом, где и происходил приём всех денег. Работы у меня, таким образом, прибыло вдвое. День и ночь неприятельские войска наполняли моё жилище, в котором и без того негде было повернуться от лиц, искавших себе убежища, и от несметного множества чужой поклажи с вещами и деньгами. И по ночам не давали мне покою, так что всё время, пока неприятели хозяйничали в городе, я не ложился в постель. Погода стояла самая дурная. Денно и нощно принуждён я был ходить по улицам, удовлетворяя либо Русских и Австрийцев, поминутно требовавших то того, то другого, либо самих обывателей, в их жалобах на Русских солдат, которые бесчинствовали вопреки строжайшим приказам графа Тотлебена. Благодаря моему доступу к графу Тотлебену, приказавшему, чтобы часовые пропускали меня во всякое время беспрепятственно, все в то время обращались ко мне, и я старался, по возможности, и без отлагательства сделать угодное каждому. О всяком доходившем до меня своевольстве Русских солдат я немедленно доносил генералу, и тот приказывал тотчас же наказывать провинившегося. Вот чем объясняется отличное поведение Русского войска во время его здешнего пребывания.

октября гр. Тотлебен, по приказанию ген. Фермора, должен был разорить, разграбить и сделать негодными к дальнейшему производству все находившиеся в Берлине королевские фабрики, а равно забрать все воинские запасы, находившиеся в общественных местах и, конечно, весьма значительные. В списке фабрик, подлежавших опустошению, находилась также золотая и серебряная мануфактура.

Узнав о том ещё накануне, я пошёл к графу Тотлебену, сообщил ему эту горестную весть и клятвенно уверил его, что эта мануфактура только по имени своему королевская, но доходы её не поступают в королевскую казну, а идут все на содержание Потсдамского сиротского дома и многих сотен бедных сирот. Я должен был изложить письменно это заявление, подписать и подтвердить клятвенно; граф крикнул коменданта и приказал ему вычеркнуть обе эти фабрики из списка.

Только что ушёл я домой, как до меня дошла весть о том, что в упомянутой полученной от Фермора бумаге приказано посадить на гауптвахту обоих здешних газетчиков и на следующее утро прогнать их сквозь строй, к чему приготовления уже делались. Мне жаль было обоих несчастных людей. В 9 часов вечера я опять пошёл к графу Тотлебену. Он уже ложился спать. Я извинился в частой моей докуке и боязливо завёл речь о том, чтобы не позорить этих людей. Между прочим говорил я ему: “Подумайте и обсудите, ваше сиятельство. Ведь они вовсе не виноваты и не причастны в том, что появилось в газете и что так раздражает Русских. Газета зависит не от них только, но пропускается цензурой. Все мы люди, всегда подверженные ошибкам. Не век же продлится война? Теперь положение дел может скоро перемениться, и тогда, пожалуй, последует отместка за этот случай и за оскорбление того или другого подданного Русской Императрицы, столь же невинного, как и эти люди. Но не жестоко ли теперь так поступать с Русской стороны?” Граф Тотлебен внимательно глядел на меня и наконец возразил, что не в его власти уклониться от исполнения приказа, к которому нельзя применить никакой оговорки. “Ступайте домой. Ночью я подумаю и окончательное решение дам завтра утром”. В 4 часа этого утра я уже был у графа Тотлебена, приветствовал его и спросил, не прилетал ли к нему добрый ангел и не шепнул ли о пощаде невинных арестантов? Он сказал, что газетчиков приведут к улице, где назначено прогонять их сквозь строй, и там будет им сделано только внушение, а от самого прогона они освобождаются. Так и вышло.

11-го октября магистрат уведомил меня, что графом Тотлебеном приказано сносить на большую дворцовую площадь всякое без исключения находящееся в городе огнестрельное оружие, о чём дано знать в каждый дом. Никто не знал, по какому это поводу, и жители снова встревожились. Сдача оружия уже началась, когда я поспешил к графу Тотлебену и, спросив его скромно о причине такового распоряжения, представил, что большая часть граждан, имеющих ружья и пистолеты, держит их только для своего удовольствия, что им горько будет это лишение, Русским же это оружие обратится лишь в тягость. Граф и этот раз сослался на приказание графа Фермора. “Но чтобы показать вам, — продолжал он, — как мне нравится ваше усердие ко благу города и ваших сограждан, я велю, чтобы они принесли на площадь несколько сотен старых и негодных ружей; казаки переломают их и побросают в воду. Таким образом и это приказание будет мной для виду исполнено”.

Вообще я и весь город можем засвидетельствовать, что генерал этот поступал с нами скорее как друг, нежели как неприятель. Что было бы при другом военачальнике? Чего бы ни выговорил и не вынудил бы он для себя лично? А что произошло бы, если бы попали мы под власть Австрийцев, для обуздания которых от грабежа в городе граф Тотлебен должен был прибегать к расстреливанию.

Графу Тотлебену предписывалось прижать в особенности Евреев и взять в заложники Ефраима и Ицига. Еврейские старшины, три дня сряду остававшиеся в помещении графа, поведали мне свою беду. Я представил генералу, что в договоре о сдаче города эти Евреи не поименованы особо и что они внесли деньги, сколько приходилось по раскладке на их долю. Мне стоило величайших усилий переубедить графа Тотлебена, и Евреи были пощажены.

Наконец, граф Тотлебен получил приказание поспешить с отъездом из Берлина; но ещё многое оставалось уладить, и для того были потребованы к нему господа Вегели, Шюце и Вюрстлер. Походило на то, что их берут в заложники. Шюце не было в городе. Вегели и Вюрстлер пришли ко мне в смертном страхе и просили выручить их. Я решился спросить графа, зачем нужны ему эти люди. Он сказал: “Они поедут в лагерь, где перечтут собранные здесь деньги и сдадут начальству”. Я поймал его на слове и заметил, что для этого нужны не эти люди, а счётчики. Возражать было нечего, и вместо этих господ взяты три кассира, которые потом поехали и в Пруссию, где их долго продержали под арестом.

12-го октября вечером граф Тотлебен и войска его выбыли наконец из города, и освободился дом мой, более походивший на скотный двор, нежели на жилище, после того как Русские наполняли его собой денно и нощно. Всё время должен я был довольствовать питьём и едой всякого, кто ко мне являлся. Прибавить надо ещё многие подарки, без которых не удалось бы мне исполнить то, что я исполнил. Чего всё это мне стоило, остаётся занесённым в книге забвения. Город не спросил меня, сколько я издержал, а я не требовал, дабы не стали говорить, что я действовал ради собственной выгоды. В течение двух недель, со всех концов города и даже из чужих краёв, беспрестанно приходили ко мне похвальные письма, в которых величали меня спасителем Берлина и многих тысяч людей”.

Город был спасён, держава же вскоре пала... Ещё спустя короткое время она возродится, но об этом уже будут вспоминать другие люди и по другому поводу...

ХРОНОЛОГИЯ СЕМИЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ

1756 г.

Сентябрь — занятие прусскими войсками Саксонии. Вступление в войну Австрии.

Октябрь — Лозовицкое сражение. Разгром прусскими войсками австрийцев. Поход войск Фридриха II в Саксонию. Капитуляция саксонских войск. Объявление Францией войны Пруссии.

1757 г.

Апрель — начало кампании 1757 года. Поход прусских войск в Богемию.

Май — 6 мая разгром войск Карла Лотарингского в сражении при Праге. Осада Праги войсками Фридриха II. Вступление в Вестфалию французских войск. Вступление русских войск в Восточную Пруссию. Высадка шведских войск в Стральзинде.

Июнь — 18 июня сражение при Колине армий Фридриха II и фельдмаршала Дауна. Поражение в нём прусских войск. Соединение войск фельдмаршала Дауна с войсками Карла Лотарингского. Снятие осады Праги. Отступление прусской армии в Саксонию.

Июль — разгром войска принца Вильгельма Прусского при Цитау. Соединение французских войск генерала д’Эстле и принца Субиза при Гастенбеке. Разгром французами ганноверской армии под командованием герцога Кумберлендского. Оккупация Гессена и Ганновера.

Август — 30 августа разгром русскими войсками под командованием генерал-фельдмаршала С.Ф. Апраксина прусских войск под командованием фельдмаршала Левальда при Гросс-Егерсдорфе. Очищение шведскими войсками Померании.

Сентябрь — 22 сентября захват прусской кавалерией под командованием Зейдлица французского гарнизона Готы. Оставление войсками Фридриха II Тюрингии.

Октябрь — подход австрийских войск к Берлину. Наступление прусских войск на французскую армию принца Субиза. Овладение австрийцами Швейдницем — ключом к Силезии. Взятие австрийцами Бреславля. Разгром австрийскими войсками прусской армии принца Бевериского.

Ноябрь — победа Фридриха II над французскими войсками Сен-Жермена в сражении при Росбахе (5 ноября).

Декабрь — поход Фридриха II в Силезию. 5 декабря — разгром прусскими войсками австрийцев при Лейтене. Взятие прусскими войсками Бреславля. Очищение австрийскими войсками Силезии (за исключением крепости Швейдница).

1758 г.

Январь — поход русских войск под командованием генерала Фермора в Восточную Пруссию. Занятие ими Кенигсберга и Тильзита.

Февраль — вытеснение прусскими войсками герцога Фердинанда Брауншвейгского французов из Ганновера и Вестфалии. Отступление французской армии за Рейн.

Апрель — осада Швейдница войсками Фридриха II. 14 апреля — контрибуция Швейдница. Осада прусскими войсками Ольмюца.

Июнь — захват генералом Лаудоном обозов прусских войск. Окружение армии Фридриха II. 23 июня — разгром французских войск Фердинандом Брауншвейгским.

Июль — 8 июля прорыв прусской армии в Богемию.

Август — поход русских войск в Померанию. Осада ими крепости Кюстрин. Поход в Померанию войск Фридриха II. 14 августа — сражение русско-австрийских войск с войском Фридриха II при Цорндорфе. Уход русских войск из Померании. Вступление австрийских войск в Саксонию.

Сентябрь — вступление в Саксонию войск Фридриха II. Октябрь — уход русских войск на зимние квартиры в Польшу. 13 октября — поражение армии Фридриха II при Гохкирхе. Отступление пруссаков в Герлин. Уход австрийцев в Богемию.

1759 г.

Январь — взятие французскими войсками Франкфурта-на-Майне.

Февраль — уничтожение пруссаками русских и австрийских магазинов в Польше и Богемии.

Апрель — переход русской армии через Вислу. 13 апреля — сражение при Бергене французских войск графа Бреглио с войсками принца Фердинанда Брауншвейгского. Отступление пруссаков к Везеру. Взятие французами Касселя, Мюнстера и Миндена.

Июль — поражение при Пальциге корпуса Веделя, прикрывавшего пути к Берлину. Соединение русских и австрийских войск.

Август — 1 августа сражение при Кунерсдорфе русской армии генерала П.С. Салтыкова с прусской армией Фридриха II. Поражение главных прусских сил. 1 августа — поражение французских войск при Миндене. Уход прусских войск за Одер для прикрытия Берлина. Поход русской армии в Силезию. Занятие Саксонии австрийскими войсками.

Сентябрь — прибытие в Саксонию войск Фридриха II. Вытеснение из неё австрийских войск.

Декабрь — пленение австрийцами прусских корпусов Финка и Диреке. Взятие принцем Фердинандом Брауншвейгским города Фульду.

1760 г.

Март — занятие австрийскими войсками генерала Лаудона Верхней Силезии.

Июнь — занятие Лаудоном графства Глецкого и Силезии. Разгром австрийским корпусом генерала Лаудона прусского корпуса генерала Фуке. Поход русской армии в Силезию.

Июль — осада Дрездена войсками Фридриха II. Осада Бреславля войсками Лаудона.

Август — поход войск Фридриха II к Бреславлю. 14 августа — поражение войск Лаудона при Лигинце. Отход австрийских войск в Богемию, а русских — за Одер.

Октябрь — взятие русскими и австрийскими войсками Берлина (9 октября). 13 октября — уход из Берлина союзных войск. Поход прусских войск в Саксонию. Поражение Унтеном корпуса Ласси при Синбице (3 октбяря). 3 октября — поражение войск Фридриха II при Торгау.

Декабрь — снятие русскими войсками осады с крепости Кольберг.

1761 г.

Август — соединение при Штригау русской и австрийской армий. Создание Фридрихом II укреплённого лагеря при Штригау.

Сентябрь — уход главных русских сил под командованием графа А.Б. Бутурлина за Одер. Нападение на русский вагенбург корпуса Платена.

Октябрь — захват русско-австрийскими войсками Швейдница. Осада корпусом П.А. Румянцева крепости Кольберг.

Декабрь — 5 декабря капитуляция Кольберга. Завоевание Померании.

1762 г.

Январь — перемирие Фридриха II с Россией. Присоединение корпуса Чернышёва к прусским войскам.

Май — перемирие Фридриха II со Швецией.

Июль — разгром войсками Фридриха II войск Дауна при Буркерсдорфе.

Август — разгром войсками Фридриха II войск Дауна при Рейхенбахе.

Октябрь — взятие войсками Фридриха II Швейдница. Вытеснение австрийских войск из Саксонии. 29 октября — поражение австрийских войск при Фрейбурге.

Ноябрь — взятие Фердинандом Брауншвейгским Касселя. Вытеснение из него французов. Перемирие о прекращении боевых действий в Саксонии и Силезии между Пруссией и Австрией.

Декабрь — поход генерала Клейста во Франконию. Взятие им Бамберга и Нюрнберга. Развал антипрусской коалиции. Начало мирных переговоров.

1763 г.

10 февраля — заключение мирного договора между Англией и Францией (Парижский мирный договор).

15 февраля — подписание мирного соглашения между Пруссией, Саксонией и Австрией (Губертусбургский мир). Именно этот день принято считать датой окончания Семилетней войны.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЁН

АВГУСТ III ФРИДРИХ (1696—1763) — король Польши и курфюрст Саксонии. В его правление Саксония в союзе с Россией, Австрией, Францией и Швецией участвовала в Семилетней войне с Пруссией.

АНДРЕ С., барон — австрийский фельдмаршал-лейтенант. Во время Семилетней войны состоял при русской армии.

АПРАКСИН Степан Фёдорович (1702—1758), граф — русский военный деятель, генерал-фельдмаршал. В 1743 г. назначен вице-президентом Военной коллегии. В начале Семилетней войны назначен главнокомандующим русской армией. В своих действиях ориентировался на мнение наследника престола великого князя Петра Фёдоровича, сторонника сближения с Пруссией. Одержав победу над войсками Х. Левальда в сражении при Гросс-Егерсдорфе (1757) поспешил отвести войска за Неман. В результате за бездействие был отстранён от командования, обвинён в измене и арестован. Во время следствия скончался.

БЕРГ Густав Густавович (1716—1778) — генерал-майор русской службы, командир летучего корпуса, в составе корпуса Берга при осаде крепости Кольберг сражался А. В. Суворов.

БЕСТУЖЕВ-РЮМИН Алексей Петрович (1693—1766) — граф, канцлер, с 1763 г. генерал-фельдмаршал. Один из главных инициаторов вступления России в войну с Пруссией.

БОЛОТОВ Андрей Тимофеевич (1738—1833) — писатель и естествоиспытатель. Участник Семилетней войны, вышел в отставку в чине капитана в 1762 г. Автор мемуаров.

БРАУН Максимилиан (1705—1757) — австрийский фельдмаршал; ранен в сражении под Прагой. Умер 26.6.57 г.

БРОУН Юрий Юрьевич (1698—1792), граф — русский военный деятель, генерал-аншеф. Участник Семилетней войны, сражений при Ловозице, Праге, Колине, Гросс-Егерсдорфе и Цорндорфе.

БРЮЛЬ Генрих фон (1700—1763), граф — польский и саксонский кабинет-министр.

БРЮС Яков Александрович (1732—1791), граф — русский военный деятель, генерал-аншеф. Участник Семилетней войны, бригадир. Дежурный генерал при П.С. Салтыков.

БУТУРЛИН Александр Борисович (1694—1767), граф — русский государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал, сенатор. Московский генерал-губернатор, член Конференции. Во время Семилетней войны Главнокомандующий русской армией в 1760—1761 гг. Действия Бутурлина отличались крайней нерешительностью. Он был отозван из армии и вновь назначен Московским генерал-губернатором.

ВЕДЕЛЬ Карл-Генрих фон (1712—1782) — прусский генерал. Во время Семилетней войны заместил Дона в командовании армией в Померании, действовавшей против русских. Был разбит Салтыковым при Пальциге, командуя корпусом. В 1761 г. получил пост военного министра, на котором пробыл 18 лет.

ВЕЙМАРН Ганс (Иван Иванович) (1722—1792) — во время Семилетней войны генерал-квартирмейстер-лейтенант при главнокомандующем прусской армией генерале-фельдмаршале С.Ф. Апраксина. Затем русский правительственный агент в Польше.

ВЕРНЕР, фон Иоганн Поль (1707—1785) — в 1760 г. генерал-поручик прусской армии.

ВИЛЬБУА (Вильбоа) Александр Никитич (1717—1781) — генерал-майор, затем генерал-поручик (с 1759 г.) русской службы, участник Семилетней войны.

ВОЕЙКОВ Фёдор Матвеевич (1703—1778) — русский военный и государственный деятель, участник Семилетней войны, генерал-аншеф, генерал-поручик с 1760 г., русский посланник в Польше.

ГАДДИК Андрей (1710—1790) — австрийский фельдмаршал, участник Семилетней войны.

ГЕНРИХ (1726—1802) — принц, брат Фридриха II. Командующий Прусской армией в Семилетней войне.

ГЕЙДЕН (Гейде) фон дер — полковник, комендант крепости Кольберг (1761).

ГЕОРГ II — король Англии. В его правление Англия участвовала в Семилетней войне на стороне Пруссии.

ГОЛИЦЫН Александр Михайлович (1718—1783), князь — русский военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал. Во время Семилетней войны генерал-поручик. Командовал отдельными соединениями русской армии, войсками, расположенными в Ливонии.

ДАУН Леопольд (1709—1766) — австрийский военный деятель, генерал-фельдмаршал. Во время Семилетней войны командовал армией, разбившей войска Фридриха II при Колине (1757). С 1758 г. главнокомандующий австрийской армией, одержал победы при Хохкирхе (1758) и Максене (1759), но был разбит пруссаками при Торгау (1760).

ДЕМИКУ Томас (у. 1759) — генерал-поручик русской службы. Убит в Пальцигском сражении.

ДЕРФЕЛЬДЕН Иоганн, Христофор фон (1702-1762) — в 1759 г. бригадир.

ДОНАЦ (Дона) фон Христофор (1702—1762) — граф, генерал-лейтенант прусской армии, командир корпуса в Померании.

ЕВГЕНИЙ ВЮРТЕМБЕРГСКИЙ (Виртенбергский) — принц (герцог) — в 1761 г. генерал-поручик, командир корпуса прусской армии под Кольбергом.

ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА (1709—1761) — российская императрица, дочь Петра I и Екатерины I. В последние годы её правления Россия в составе антирусской коалиции приняла участие в Семилетней войне.

ЗЕЙДЛИЦ-КУРБАХ Фридрих Вильгельм, фон (1721 — 1773) — прусский военный деятель, генерал от кавалерии. Командовал конными частями и соединениями прусской армии. Во время Семилетней войны участвовал в сражениях при Колине (1757), Росбахе (1757), Цорндорфе (1758), Фрейберге (1762) и др. Создал лучшую кавалерию своего времени.

ЗЫБИН Иван Ефимович (умер в 1757) — генерал-поручик. Убит в сражении при Гросс-Егерсдорфе (1757).

КАРЛ, принц Лотарингский и Баварский (1713—1780) — австрийский фельдмаршал, брат императора Франца Е Некоторое время занимал должность главнокомандующего австрийских войск. Выиграл сражение при Колине.

КАУНИЦ Венцеке-Аутон Доменик (1711—1754) — князь, граф Римберг — австрийский канцлер. Один из главных инициаторов вступления Австрии в войну с Пруссией.

ЛАУДОН Гедеон Эрнест (1716—1790), барон — австрийский генерал-фельдмаршал-лейтенант. Командовал корпусом, отличился в сражении при Кунерсдорфе, разбит королём Фридрихом II в Лигницком сражении 4 (15). 8. 60 г.

ЛЕВАЛЬД Иоганн, фон (1685—1768) — прусский генерал-фельдмаршал, командовал прусской армией в Восточной Пруссии, действующей против русских и шведов Разбит русскими в сражении при Гросс-Егерсдорфе (1757).

ЛЕОНТЬЕВ Николай Михайлович (1717—1769) — генерал-поручик. Участник Семилетней войны, генерал-майор.

ЛОПУХИН Василий Абрамович (1711 —1757) — генерал-аншеф, племянник царицы Евдокии Фёдоровны, двоюродный брат царевича Алексея Петровича. Командовал левым крылом в сражении при Гросс-Егерсдорфе. Был ранен в бою и умер от ран 19.8.57.

ЛЮДОВИК XV (1710—1774) — Король Франции.

МАНТЕЙФЕЛЬ Цеге Иоган — генерал-поручик русской службы (с 1759). Участник Семилетней войны. В 1757 г. генерал-майор. Ранен в сражении при Гросс-Егерсдорфе. Взят в плен в битве при Цорндорфе.

МАРИЯ-ТЕРЕЗИЯ (1717—1780) — императрица Австрии. В её правление в союзе с Россией, Францией и Швецией Австрия участвовала в Семилетней войне с Пруссией.

ПАНИН Пётр Иванович (1721 — 1789), граф — русский военный деятель, генерал-аншеф.

ПЁТР III (Пётр Фёдорович) — русский император с 1761 по 1762 г.

ПЛЕМЯННИКОВ Пётр Григорьевич (ум. в 1779 г.) — генерал-поручик. Участник Семилетней войны, бригадир, генерал-майор.

ПОЛЯНСКИЙ Андрей Иванович (умер в 1764 г.) — в 1757 г. вице-адмирал, в 1759 г. командовал Ревельской эскадрой, конвоировал транспортные суда и блокировал с флотом порты Пруссии. В 1761 г. командовал флотом при осаде и блокаде Кольберга. В 1764 г. произведён в адмиралы.

ПЛАТЕН Дубислав-Фридрих (1714—1787) — генерал прусской армии, командир летучего корпуса под Кольбергом.

РУМЯНЦЕВ Пётр Александрович (1725—1796) — русский полководец, генерал-фельдмаршал. Во время Семилетней войны командовал бригадой, дивизией, корпусом. Отличился в сражениях под Гросс-Егерсдорфом (1757) и Кунерсдорфом (1759), при взятии крепости Кольберг (1761).

САЛТЫКОВ Пётр Семёнович (1698—1772), граф — русский полководец, генерал-фельдмаршал. Во время Семилетней войны был главкомом русской армией (1759—1760, 1762), проявил себя талантливым полководцем. Русская армия под командованием П.С. Салтыкова рубила пруссаков в Пальцигском и Кунерсдорфском сражениях (1759).

СИВЕРС Яков Ефимович( 1751—1808) — русский военный и государственный деятель. Участвовал в Семилетней войне, полковник, отличился в сражениях при Гросс-Егерсдорфе и Цорндорфе. Автор “Дневника осадного корпуса при Цорндорфе”.

СУБИЗ, Шарль де Роган (1715—1787) — пэр и маршал Франции, адъютант короля Людовика XV. Благодаря покровительству маркиза Помпадур получил в начале Семилетней войны корпус, с которым двинулся в Саксонию. Разбит Фридрихом II при Росбахе. С 1758 г. военный министр. Разбил гессенского генерала Оберза при Любенберге. Разбит дважды принцем Фердинандом Брауншвейгским. Не обладая военными талантами, получил пост военного министра.

СУВОРОВ Александр Васильевич (1730—1800) — русский полководец, генералиссимус. Начало боевой деятельности Суворова относится ко времени Семилетней войны, подполковник. Участник сражения под Кунерсдорфом (1759) и взятия Берлина (1760), овладения Кольбергом (1761).

СУВОРОВ Василий Иванович (1705—1775) — генерал-поручик, главный полевой интендант, член Военной коллегии, сенатор. С 1760 г. губернатор Восточной Пруссии. Отец А.В. Суворова.

ТИЗЕНГАУЗЕН Фабиан Георгиевич (ум. в 1764 г.) — бригадир русской службы. Взят в плен в сражении при Цорндорфе. С 1762 г. — генерал-поручик.

ТОЛСТОЙ Матвей Андреевич (1701 — 1763) — генерал-поручик артиллерии. Ранен в сражении при Гросс-Егерсдорфе.

ТОТЛЕБЕН Готлиб Курт Генрих (1710—1773), граф — бывший камергер саксонского курфюрста Августа III, прогнанного со службы за взяточничество. Был принят на русскую службу с чином генерал-майора. Участвовал в Семилетней войне, в сражении при Кунерсдорфе (1759) и взятии Берлина (1760). Командовал лёгкими войсками. Пользовался доверием главнокомандующего фельдмаршала А. Б. Бутурлина. Но в 1761 г. уличён П.А. Румянцевым в шпионаже в пользу Фридриха II. Был предан суду и приговорён к лишению чинов и знаков отличия.

ФЕРДИНАНД, герцог Брауншвейгский (1721 — 1792) — союзник Фридриха II во время Семилетней войны. Одержал победы над французами при Крефельде и Мендене.

ФЕРМОР Виллим Виллимович (1702—1771), граф — русский военный деятель, генерал-аншеф, главнокомандующий русской армией в 1757—1759 гг., которой командовал в сражении при Цорндорфе. Отстранён от должности за бездействие и нераспорядительность в ведении военных действий. Командовал дивизией и корпусом, в 1760 г. вновь временно командовал армией.

ФРИДРИХ II (1712—1786) — прусский король и полководец. Созданная им армия считалась лучшей в Европе. Вступив в союз (коалицию) с Англией в 1756 г., развязал Семилетнюю войну, напав на Саксонию.

ЦИТЕН Ганс Иоахим, фон (1699—1788) — прусский генерал-лейтенант. Участник Семилетней войны, командующий войсками в Силезии. Отличился во многих сражениях.

ЧЕРНЫШЁВ Захар Григорьевич (1722—1784), граф — генерал-фельдмаршал. В 1756 г. генерал-майор, с 1757-го — генерал-поручик, в 1760 г. генерал-аншеф. Командовал корпусом, взявшим 28. (9.10) 60 г. Берлин. С 1763 г. вице-президент Военной коллегии.

ШУВАЛОВ Пётр Иванович (1710—1762), граф — русский государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал, сенатор. Занимался реорганизацией и перевооружением русской армии накануне Семилетней войны. С 1756 г. — генерал-фельдцейхмейстер, внёс большой вклад в усовершенствование русской артиллерии.

ШУВАЛОВ Александр Иванович (1710—1771), граф — с 1761 г. генерал-фельдмаршал, член Конференции.

ШУВАЛОВ Иван Иванович (1727—1757) — с 1755 г. генерал-поручик, действительный тайный советник, обер-камергер.

ШУВАЛОВ Пётр Иванович (1710—1762) — граф, генерал-фельдцейхмейстер, с 1761 г. генерал-фельдмаршал, член Конференции.

БИБЛИОГРАФИЯ

   1. Мександр Васильевич Суворов. Документы. Т.1. М., 1949.

   2. Архенгольц И. В. История Семилетней войны в Германии с 1756-1763. М., 1841.

   3. Базшевич К.В. Семилетняя война. М., 1945.

   4. Дубровин Н.Ф. Русская армия в Семилетнюю войну. СПб., 1891.

   5. Крашевский Ю. Из Семилетней войны. Собр. соч., т. 10. М., 1996.

   6. Коробков Н.М. Семилетняя война. М., 1940.

   7. Коробков Н.М. Русский флот в Семилетней войне. М., 1946.

   8. Лещинский Л.М. Военное искусство в Семилетней войне 1756-1763 гг. М., 1950.

   9. Лубченков Ю.Н. Фельдмаршал службы российской. М., 1987.

   10. Лученинов Д.В. Семилетняя война. М., 1940.

   11. Масловский Д.Ф. Русская армия в Семилетнюю войну. Вып.1-3. М., 1889-1891.

   12. Масловский Д.Ф. Русско-австрийский союз 1759 г. М., 1887.

   13. Маурин Е. Людовик и Елизавета. Саранск, 1996.

   14. Петелин В.В. Фельдмаршал Румянцев. М., 1989.

   15. Пётр Александрович Румянцев. Документы. Т. 1. М., 1953.

   16. Петров М.Т. Румянцев-Задунайский. Кн. 1-2. Саранск, 1976-1979.

   17. Прунцов В.В. Полководец П.А. Румянцев. М., 1946.

   18. Семека С.А. Медицинское обеспечение русской армии во время Семилетней войны 1756—1763 гг. М., 1951.

   19. Семилетняя война. Документы. М., 1948.

   20. Щепкин Е. Русско-Австрийский Союз во время Семилетней войны. СПб., 1902.

   21. Фельдмаршал Румянцев. Сборник документов и материалов. М., 1947.

Примечания

1

Проклятие!

(обратно)

2

Килка — распространенная игра того времени; играющие гоняли небольшой мяч особыми деревянными клюшками.

(обратно)

3

Мья — Мойка.

(обратно)

4

Mot — буквально «слово» (франц.); здесь в смысле — острота.

(обратно)

5

— О! Совсем как слон!

(обратно)

6

То есть Вильгельмом Вильгельмовичем Фермером.

(обратно)

7

Шармицель — сражение.

(обратно)

8

Элоквенция — красноречие (от латинского eloquentia).

(обратно)

9

Авонтаж — преимущество (от французского avontage).

(обратно)

10

Выражение «напротиву того» употреблялось в смысле «вместе с тем».

(обратно)

11

Амты — уезды.

(обратно)

12

В Шверине помещалась тюрьма для государственных преступников.

(обратно)

13

Полк саперов.

(обратно)

14

Подьячий «с приписью» — означало уже более высокий ранг. Про таких говорили просто: «С приписью».

(обратно)

15

Треща — дремучая трущоба.

(обратно)

16

Плящие, то есть сильные (от которых пляшут).

(обратно)

17

Ратман — член городского совета.

(обратно)

18

Затурана — мука, изжаренная на масле.

(обратно)

19

Тарки — четырехугольные пирожки с ягодами.

(обратно)

20

Сорга — сибирское название болотистой равнины с ельником.

(обратно)

21

В русской армии в середине XVIII века были такие чины: сержант, прапорщик, подпоручик, поручик, капитан-поручик, капитан, секунд-майор, премьер-майор, подполковник, полковник, бригадир, генерал-майор и т. д.

(обратно)

22

Нужно закинуть ногу.

(обратно)

23

«Белый тиран».

(обратно)

24

Боже мой!

(обратно)

25

Левантского.

(обратно)

26

Кампаменты — летние лагеря.

(обратно)

27

Миновет — менуэт.

(обратно)

28

Игры.

(обратно)

29

Старинное латинское приветствие при осушении кубков.

(обратно)

30

Честное слово (франц.).

(обратно)

31

Реданты — укрепления.

(обратно)

32

Обычное тогдашнее название генерального штаба.

(обратно)

33

Должность, соответствующая начальнику генерального штаба.

(обратно)

34

Успех.

(обратно)

35

Гренадеры формировались из наиболее сильных людей; вооружение их было также лучше: они имели гранаты, которых не было у мушкетеров.

(обратно)

36

Облигации — обязательства.

(обратно)

37

Существовавшая в то время армейская поговорка.

(обратно)

38

От французского «la capitale» — столица.

(обратно)

39

— В чём дело?

(обратно)

40

Болтовня.

(обратно)

41

Довольно (франц.).

(обратно)

42

Честное слово!

(обратно)

43

Что случилось?

(обратно)

44

Вы с ума сошли!

(обратно)

45

Вагенбург — обоз.

(обратно)

46

Свинья (нем.).

(обратно)

47

Типы тогдашних гребных судов.

(обратно)

48

Вечернюю зарю.

(обратно)

49

Мнение (франц.).

(обратно)

50

Иверень — осколок, черепок.

(обратно)

51

Бештимтзагеры — одно из суворовских «словечек» — в смысле говорун, хвастун.

(обратно)

Оглавление

СЕМИЛЕТНЯЯ ВОЙНА

Константин Осипов Дорога на Берлин

  ЧАСТЬ 1

    Глава первая Рыцарский турнир

      1

      2

    Глава вторая Встреча

    Глава третья Конференция

      1

      2

    Глава четвёртая Два друга

      1

      2

    Глава пятая Битва при Пальциге

      1

      2

    Глава шестая Покушение

    Глава седьмая Кунерсдорф

      1

      2

    Глава восьмая Кунерсдорф (продолжение)

      1

      2

      3

  ЧАСТЬ 2

    Глава первая Коллежский асессор

      1

      2

      3

      4

    Глава вторая Ольга

    Глава третья На балу

      1

      2

    Глава четвёртая Безымянный колодник

      1

      2

    Глава пятая Король и купцы

    Глава шестая Поход

      1

      2

      3

    Глава седьмая Взятие Берлина

      1

      2

      3

      4

    Глава восьмая Арест Тотлебена

      1

      2

  ЧАСТЬ 3

    Глава первая В Петербурге

      1

      2

    Глава вторая Ночной разговор

      1

      2

    Глава третья Император и императрица

      1

      2

      3

    Глава четвёртая Конец войны

      1

      2

    Глава пятая Мирович

    Глава шестая Казнь

    Глава седьмая Конфидент Фридриха

  ЭПИЛОГ

Юрий Лубченков ПЁТР РУМЯНЦЕВ

  РЕТРОСПЕКТИВА ПЕРВАЯ: МЕЖДУЦАРСТВИЯ

  РЕТРОСПЕКТИВА ВТОРАЯ: БИРОНОВЩИНА

  Глава I МОЛОДО-ЗЕЛЕНО

  Глава II ОБРЕТЕНИЕ СЕБЯ

  Глава III ПОЛЯ ПРУССИИ, ИЛИ СТАНОВЛЕНИЕ ПОЛКОВОДЦА

  Эпилог ЗЕМНУЮ ЖИЗНЬ ПРОЙДЯ ДО ПОЛОВИНЫ...

Семилетняя война в мемуарах

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

ХРОНОЛОГИЯ СЕМИЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ

УКАЗАТЕЛЬ ИМЁН

БИБЛИОГРАФИЯ

*** Примечания ***