Ситуация на Балканах. Правило Рори. Звездно-полосатый контракт. Доминико [Джеймс Хэдли Чейз] (fb2) читать онлайн

Леонид Юзефович

― СИТУАЦИЯ НА БАЛКАНАХ ―

Знаменитый в свое время сыщик Иван Дмитриевич Путилин при жизни был фигурой загадочной и легендарной: не то полицейский Дон Кихот, не то русский Лекок, и образ его безнадежно расплылся между двумя этими полюсами, реальный человек перестал существовать. К тому же за сорок лет, в течение которых он ловил воров и убийц, никому из газетных репортеров ни разу не удалось взять у него интервью; свое дело Иван Дмитриевич предпочитал делать молча. Когда же в 1892 году, незадолго до смерти выйдя в отставку, он доживал век в крошечном поместье на берегу Волхова в Новгородской губернии, туда приехал некто Сафонов, третьеразрядный столичный литератор. Как-то он втерся в доверие к хозяину и предложил по его рассказам и от его имени написать книжку воспоминаний, за что скромно просил половину гонорара. Оставшись к старости совершенно без средств, тяжело больной, Иван Дмитриевич принял предложение. И напрасно. Вышла эта книжка, и бесчисленные легенды о великом сыщике, кочевавшие из уст в уста, начали бледнеть, пропадать, как всегда бывает, когда предание обретает одну-единственную форму; загадка исчезла, таинственный ореол облекся в слово, пустое и холодное, и вскоре потух. Иван Дмитриевич умер, и убогое сочинение Сафонова легло на крышку гроба, прочно придавив ее своей тяжестью. Бездарность обладает завидным умением закрывать все вопросы.

Впрочем, легенда могла зачахнуть и сама по себе, исчерпав энергию добра, — не стоит во всем винить беднягу Сафонова; и без того, наверное, давно забыли бы Ивана Дмитриевича Путилина.

Его происхождение туманно, он явился в столицу из какой-то уездной глуши, чуть ли не в лаптях, служил простым булочником, сыскным агентом, смотрителем на Сенном рынке и опять агентом, только высшего ранга, и даже к концу жизни, увенчанный чинами и наградами, для многих остался всего лишь ищейкой, чьи ордена суть жетоны собачьей выставки. Знаток трущоб и аристократических клубов, ночлежек и салонов, свободно чувствовавший себя и в мундире с лентами, и в лохмотьях, надетых для погони за преступником, Иван Дмитриевич одновременно обитал в двух мирах и в итоге был забыт обоими. В именном указателе столетия его фамилия не значится.

Между тем однажды он стал героем драмы, которая едва не изменила ход истории. Речь идет об убийстве князя фон Аренсберга, австрийского дипломата. Чудовищное преступление всколыхнуло весь Петербург, но волны скоро улеглись, поскольку немногие успели серьезно задуматься над тем, какие последствия могла иметь эта драма.

Так уж получилось, что ее подробности известны мне лучше, чем кому бы то ни было.

И вот почему.

Накануне первой мировой войны мой дед поступил на службу в русское представительство бельгийской фирмы «Жиллет», производящей в числе прочего популярные бритвы, и был командирован в Новгородскую губернию с образцами товаров. На вокзале он купил мемуары Путилина, изданные вторично и под новым заголовком: «Сорок лет среди убийц и грабителей». Где-то на берегу Волхова, ожидая парома, молодой коммивояжер прилег на траве с этой книжкой в руках, и тут к нему подсел солидный господин лет шестидесяти, с пышными бакенбардами. Оказалось, это сын мемуариста — Путилин Иван Иванович. Приятное знакомство продолжилось на пароме, затем в поместье Путилина-младшего, куда дед приглашен был попить чайку и где ему посчастливилось услышать удивительную историю поисков убийцы князя фон Аренсберга. Чаепитие затянулось далеко за полночь, и я отчетливо представляю себе обстановку, в которой дед слушал этот рассказ, — самовар на столе, чай в стаканах, сухарики в плетеной сухарнице, варенье, а за окнами, растворенными в сад, трещат кузнечики. Мошкара вьется вокруг лампы. Июльская ночь тысяча девятьсот четырнадцатого. Недавно в Сараеве убили эрцгерцога Франца-Фердинанда: в другое время рассказ Путилина-младшего был бы другим. Не случайно в его изложении вся история сильно отличается от книжной версии, хотя оба варианта начинаются одинаково: утром 25 апреля 1871 года на квартиру к Ивану Дмитриевичу явился курьер от шефа жандармов графа Шувалова.

Правда, в книжке написано, будто курьер тотчас объявил про убийство князя, а дед со слов Путилина-младшего рассказывал иначе: курьер сказал, что у подъезда стоит карета, в которой Ивану Дмитриевичу надлежит немедленно ехать в Миллионную улицу по чрезвычайно важному делу, но по какому именно, объяснить отказался, и это было обидно.

Впрочем, Сафонова можно понять. Опасаясь цензуры, он изобразил отношения между жандармами и полицией в самых идиллических тонах, чего, конечно, нигде и никогда не бывает. Но, не говоря уж об истинном положении дел, обида Ивана Дмитриевича как бы придавала всему повествованию начальный заряд энергии; дед с удовольствием сжимал эту пружину.

* * *

Итак, обидевшись, Иван Дмитриевич сказал курьеру, что с ним не поедет, а через полчаса прибудет сам, выпил чаю, поцеловал жену и стал одеваться.

— Кучера звать? — спросила жена, оправляя на нем галстук.

Он помотал головой.

— Лошадей жалеешь, а себя не жалеешь, — сказала жена.

Не ответив, Иван Дмитриевич расчесал гребешком свои длинные, свалявшиеся за ночь баки, еще раз поцеловал жену и вышел на улицу. Тут же к нему с двух сторон подлетели двое извозчиков — следствие новой должности. С недавних пор, став начальником сыскной полиции, он всякий раз обнаруживал утром у подъезда кого-нибудь из этой братии, почитавшей великим счастьем заполучить в седоки самого Путилина. Денег с него не брали. Иван Дмитриевич не возражал, ездил задарма, но с одним исключением: непременно платил тем ванькам, которые состояли у него в агентах. С ними не позволял себе ничего лишнего. Лишнее — это личное, а на службе оно только мешает. Накатал на полтину, изволь, братец, получи. Все по совести. Так же ив другом деле, тайном.

Иван Дмитриевич был суеверен и сел в пролетку к тому извозчику, что подкатил справа. Он считал позором для себя прибыть к шефу жандармов, не разузнав прежде о происшествии в Миллионной, поэтому решил следовать обычным утренним маршрутом — на службу. Там уж агенты обо всем доложат.

— Куда прикажете? — почтительно спросил извозчик.

— Эх, надо было, гляжу, к товарищу твоему садиться! — осерчал Иван Дмитриевич. — Он бы сам повез, спрашивать не стал.

Извозчик начал оправдываться:

— Я, Иван Дмитрич, потому спросил, что, может, не на службу сегодня. Службу-ту мы зна-аем!

— Куда же?

— В Мильёнку, может? Там, сказывают, австрияцкого посланника зарезали.

— Тогда чего спрашиваешь? Туда и вези, — распорядился Иван Дмитриевич.

В Миллионной, напротив Преображенских казарм, возле двухэтажного зеленого особняка густо теснились кареты, ландо, извозчичьи пролетки. Здесь проживал князь фон Аренсберг, военный агент (дед в своем рассказе пользовался термином позднейшим — военный атташе), Иван Дмитриевич имел с ним дело прошлой осенью, когда у князя сперли с парадного медный дверной молоток и вся столичная полиция с ног сбилась, разыскивая это сокровище. Так и не нашли.

К спинке одной из карет прилеплен был золотой габсбургский орел. Значит, посол, граф Хотек, цел и невредим, а пострадал сам фон Аренсберг. Чтобы вернее оценить масштабы случившегося, Иван Дмитриевич прошел вдоль строя экипажей. За посольской каретой стояла простая черная коляска, при виде которой он ощутил невольный трепет: кучер был знаком, возил не кого-нибудь, а великого князя Петра Георгиевича, принца Ольденбургского. Это о многом говорило. Дав сердцу срок оттрепетать, Иван Дмитриевич решительно двинулся к подъезду. Вдруг невесть откуда вынырнул доверенный агент Константинов, пошел рядом, заполошно шепча:

— Я вас тут давно караулю, чтоб известны были, пошто званы…

— Сгинь, — сказал Иван Дмитриевич. — Без тебя знаю.

Константинов сгинул.

Крыльцо, прихожая, вестибюль, коридор — пространство без форм, без красок. Только запахи, от них никуда не денешься. Справа тянуло чем-то горелым. Ага, там кухня. Но и такое невинное наблюдение пока было лишним, Иван Дмитриевич шел на приглушенный звук голосов — быстро, глядя прямо перед собой. Ничего не знать, по сторонам не глазеть — так надежнее. Сперва нужно выработать угол зрения, иначе подробности замутят взгляд. Главное — угол зрения. Лишь дилетант пялится на все четыре стороны, считая это своим достоинством.

С отвратительным скрипом отворилась дверь, Иван Дмитриевич вошел в гостиную. Там было светло от эполет, пестро от мундирного шитья. У окна стоял граф Хотек, австрийский посол, успевший уже нацепить на грудь траурную розетку, принц Ольденбургский что-то говорил ему, а посол кивал с таким выражением, будто наперед знал все, о чем скажет великий князь. Офицеры и чиновники скромно подпирали стены, Мимо них прогуливались трое — герцог Мекленбург-Стрелецкий, министр юстиции граф Пален и градоначальник Трепов. Шувалова не было.

Иван Дмитриевич вошел осторожно, усилием воли пытаясь сделать свое грузное тело как можно более невесомым. Никто не обратил на него внимания. Он достал гребешок, расчесал баки. К сорока годам они заметно поседели, и седые волосы, утратив прежнюю мягкость, торчали в стороны, нарушали общий контур. Баки требовали постоянного ухода, но сбрить их Иван Дмитриевич уже не мог: толстые голые щеки потребовали бы иной мимики и, следовательно, иного тона отношений с начальством и подчиненными.

Наконец от группы жандармских офицеров отделился высокий, гибкий, матово-смуглый, с глазами того неуловимого не то зеленого, не то серого, не то желтоватого оттенка, который странно меняется в зависимости от времени суток и цвета обоев на стенах. Отрекомендовавшись ротмистром Певцовым, он спросил, знает ли господин Путилин, зачем его сюда пригласили. В самом вопросе было спокойное сознание превосходства жандарма над полицейским, и в ответ Иван Дмитриевич снисходительно повел плечом: разумеется, мол. Граф Шувалов, наивный человек, решил утаить от него то, о чем уже судачат извозчики.

Выражение скорбной деловитости, с каким Певцов готовился объявить о случившемся, легко съехало с его лица, он прошел в спальню, через минуту выглянул оттуда и пальцем поманил к себе Ивана Дмитриевича. Слабое жужжание гостиной сделалось почти неслышно. Перед дверью спальни Иван Дмитриевич позволил себе удовольствие оглянуться: теперь все смотрели только на него. Лишь великий князь и герцог Мекленбург-Стрелецкий уже вдвоем втолковывали что-то Хотеку, у которого был такой вид, словно он давно знал, что военный атташе его императора будет убит в Петербурге, и даже предупреждал об этом, но ему не поверили.

Князь Людвиг фон Аренсберг лежал на кровати лицом вверх. На лице, на кадыкастой шее видны синеватые пятна, черно-пегая эспаньолка взлохмачена, волосы слиплись от пота. Руки сложены на груди и в запястьях скручены витым шелковым шнуром от шторы. Правая, ближняя к кровати штора обвисла без этого шнура, заслоняла мертвое тело от яркого апрельского солнца.

Стоя между Певцовым и Шуваловым, Иван Дмитриевич рассматривал убитого: ночная рубашка измята, испещрена кровавыми пятнышками, один рукав оторван, им связаны ноги у щиколоток. Но и в таком, положении князь, очевидно, продолжал сопротивляться, потому что выше колен ноги ему вдобавок стянули концом простыни.

— Сколько времени вам понадобится, чтобы все здесь осмотреть? — спросил Шувалов.

— Двух часов хватит.

— Много! Принц Ольденбургский, герцог Мекленбург-Стрелецкий и граф Хотек пожелали увидеть место преступления. Я не могу заставить их ждать еще два часа.

— Если не будут ничего трогать, пускай войдут, — предложил Иван Дмитриевич.

— Как вы не понимаете? — удивился Певцов. — Нельзя показывать им покойного в таком виде!

— Ни в коем случае, — поддержал его Шувалов.

— Сколько же времени вы отводите в мое распоряжение?

— Полчаса. Осмотр будете производить вместе с ротмистром Певцовым. Ему поручено расследование по линии нашего корпуса. И прошу вас, господа, помните: сам государь повелел мне ежечасно докладывать ему новости по этому делу! Ежечасно!

Шувалов ушел, обещав прислать в спальню княжеского камердинера, о чем просил Иван Дмитриевич, и Певцов тут же уселся в кресло.

— Давайте, — проговорил он, — распределим обязанности. Чтобы сократить путь, попробуем пройти его с двух противоположных концов. Вы от очевидных фактов двинетесь к причине, а я пойду в обратном направлении: от вероятной причины — к фактам. Несомненно, убийство князя носит политический характер. Ситуация на Балканах может иметь к нему прямое касательство…

Иван Дмитриевич встал на карачки и заглянул под кровать. Пол залит был керосином из опрокинутой настольной лампы. Вообще кругом царил невообразимый хаос: туалетный столик перевернут, на кровати уцелел только матрас, одеяла и подушки раскиданы по спальне; одна подушка вспорота, все в пуху, какие-то стеклянные осколки хрустят под ногами. Князь отчаянно боролся за свою жизнь.

— Времени у нас немного, — продолжал Певцов. — Хотек сообщит в Вену, и через пару дней тамошние газеты с наслаждением раструбят на всю Европу, что в России иностранных дипломатов режут, как курей.

— Князь задушен, — сказал Иван Дмитриевич. Он развязал узел на простыне, освободил ноги убитого. Подняв рубашку, осмотрел грудь, затем осторожно перевалил тело со спины на живот. — Гляньте, ротмистр! Ни царапины. Одни синяки.

— Откуда же кровь на рубашке?

— Это не его кровь. Видимо, укусил кого-то из убийц.

— Убийц?

— Да, их было двое, не меньше. Князь — мужчина жилистый. В одиночку такого по рукам и ногам не свяжешь.

Вошел камердинер, толстомордый рыжий парень, стриженный под горшок.

— Ты первый увидел князя мертвым? — обратился к нему. Певцов.

— Они, значит, велели разбудить себя утром, в полдевятого. — Камердинер приготовился к обстоятельному рассказу, но был прерван — Иван Дмитриевич велел ему проверить, что пропало из вещей, и после совместного тщательного осмотра записал в книжечку: револьвер, монеты золотые французские (9 — 10 шт.), мыльница серебряная.

Пока обшаривали ящики туалетного столика, Певцов, сидя в кресле, пенял камердинеру на несмазанные дверные петли. Тот отвечал, что барин ничего не говорили. Выпроводив его из спальни, Иван Дмитриевич мимоходом рассказал Певцову про одного ростовщика, который нарочно не смазывает петли на дверях, чтобы скрипели громче, — воров боится. Аналогия подействовала: Певцов сцепил руки у подбородка и погрузился в размышления.

— Интересно, как вы собираетесь увязать пропажу серебряной мыльницы с ситуацией на Балканах? — спросил Иван Дмитриевич.

— Господа! Прошло тридцать пять минут! — на пороге стоял Шувалов.

Прежде чем выйти, Иван Дмитриевич еще раз окинул взглядом спальню и еще раз отметил одно существенное обстоятельство: убитый лежал на кровати ногами к изголовью.

Спальней завладели камердинер с двумя рядовыми жандармами. Покойного развязали, подложили под голову подушку, накрыли одеялом, опустили веки. Уже из гостиной Иван Дмитриевич услышал, как звякнула дужка ведра, шлепнулась на пол мокрая тряпка. Шувалов лично отдавал приказания, распоряжаясь уборкой. Это был особенный, чисто российский демократизм, уравнивающий чины и сословия: всяк норовил заняться не своим делом.

Одно из четырех окон гостиной располагалось в круглой нише выступавшего на улицу эркера. Здесь по-прежнему стояли граф Хотек и принц Ольденбургский. Распространяя вокруг себя острый дух керосина, Иван Дмитриевич подошел к этому окну, отдернул штору. На подоконнике за ней обнаружились пустая косушка и оплывший кусок масла на газете. Он взял капельку на палец, лизнул: чухонское.

— Что это? — изумленно спросил принц Ольденбургский.

— Ваше высочество, — с поклоном ответил Иван Дмитриевич, — это данные, с которыми мне предстоит начать расследование.

Двое жандармов и камердинер с ведром пересекли гостиную в обратном направлении, после чего Шувалов радушным жестом хозяина, приглашающего гостей к накрытому столу, предложил собравшимся пройти в спальню. Принц Ольденбургский, герцог Мекленбург-Стрелец-кий, графы Пален и Хотек и генерал-адъютант Трепов приблизились к постели. Прочий мундирный люд столпился в дверях. Иван Дмитриевич подумал, что, если жандармы решили сохранить в секрете это убийство, опрометчиво было скликать сюда столько народу.

— Какой ужас! — громко сказал принц Ольденбургский, и все закивали, хотя истинный ужас неизвестности и ожидания остался в гостиной, а здесь, в этой чисто прибранной, затененной комнатке, глядя в лицо покойного, на котором камердинер успел припудрить синеватые пятна, все должны были испытать мгновенное облегчение — смерть, слава богу, выглядела пристойно.

Через десять минут, провожая австрийского посла к его карете, Шувалов говорил:

— Не называя лица, от чьего имени я выступаю, хотел бы заявить вам, граф, следующее: весьма нежелательно, чтобы его величество император Франц-Иосиф узнал о преступлении раньше, чем станет известно имя преступника…

Иван Дмитриевич случайно подслушал этот разговор, когда обследовал замок на парадном.

— Мой долг, — холодно отвечал Хотек, — сегодня же послать в Вену телеграфную депешу. Я подозреваю, что Людвига убили члены «Славянского комитета». Они способны на все. Вся ваша печать заполнена их воплями о том, будто мой государь притесняет славянских подданных. Эти господа мечтают о войне между нашими империями. Кстати, сегодня на мою жизнь тоже совершено покушение.

— Боже мой! Как?

— Утром кто-то бросил в мою карету кусок кирпича. Да! Он пролетел в дюйме у меня над головой, а я сидел без шляпы.

— Я немедленно отдам приказ об охране посольства, — сказал Шувалов.

— Благодарю.

— На выезде вас будет сопровождать казачий конвой.

— Надеюсь, вы не ограничитесь этими мерами, — С помощью лакея Хотек забрался на подножку, затем, передохнув, сложился в три погибели и задвинул свое длинное, по-старчески сухое тело внутрь кареты, откуда его тащил на себя другой лакей.

Глядя вслед отъезжающей-карете, Иван Дмитриевич подумал, что при успешном завершении дела можно получить не только русский, но и австрийский орден. Хорошо бы! В России даже самый плюгавенький заграничный крестишко открывает многие двери: не выскочка, значит, не шпынок безродный, раз иностранный государь заметил и увенчал.

С этой мыслью Иван Дмитриевич продолжал осмотр княжеского особняка. Дом был двухэтажный, весь нижний этаж занимал князь, верхний пустовал. От прихожей и вестибюля начинались два коридора: один вел налево, в господские покои, другой — направо, в людскую половину и кухню. На ночь в доме оставался лишь камердинер, имевший отдельную каморку. Остальные комнаты людской половины были заперты. Кучер и кухонный мужик жили на дворе, при конюшне, а берейтор и повар нанимали квартиры в городе. Все мужчины. Князь был старый холостяк и женской прислуги не держал. При допросе, на который всех этих людей по одному звали в гостиную, Иван Дмитриевич убедился в полной их невиновности. Никто не юлил, на вопросы отвечали спокойно, толково, да и чутье подсказывало, что нет, не виноваты. Певцов сидел на диване, слушал. Видимо, начало пути он решил одолеть вместе с напарником, а уж потом забежать в конец и двинуться ему навстречу.

Та половина жизни князя, вернее, треть или даже четверть жизни, которую он проводил дома, обрисовалась быстро. Князь был человек светский, семейными обязанностями не обремененный, как, впрочем, и служебными — время от времени посещал парады на Марсовом поле и стрельбы на Волковом. Изредка бывал на маневрах, предпочитая кавалерийские. Днем он ездил с многочисленными визитами, вечером часок-другой отдыхал у себя, а ночь проводил в гостях или в Яхт-клубе, за игрой. Возвращался под утро. Иногда привозил женщин.

Накануне князь появился дома около восьми часов вечера, два часа спал, затем отправился в Яхт-клуб. Уезжал он всегда на своих лошадях, но без берейтора, а обратно нанимал извозчика. Кучера сразу же отпускал. Тот, вернувшись, лег спать; кухонный мужик, его сожитель, уже свал, а берейтор и повар еще с ужина ушли к семьям.

Из Яхт-клуба князь возвратился в пятам часу утра, как обычно. Швейцара он не держал, ключ от парадного носил при себе. Камердинер, обязанный ждать приезда барина, помог ему раздеться, проверил, заперто ли парадное (было заперто), и лег в своей каморке. Ночью ни шума, ни криков не слыхал.

— Пьяный был? — спросил Иван Дмитриевич.

— Господь с вами! В рот не брал.

— Да не ты. Барин.

— Чуток попахивало.

Оставшись наедине с Певцовым, Иван Дмитриевич изложил ему свои сомнения. С верхнего этажа попасть в квартиру никак нельзя, это проверено. Замок на парадном не взломан, черный ход закрыт, в окнах все стекла целы. Тогда каким образом убийцы проникли в дом?

— Князя убили не простые воры, — сказал Певцов. — У них все было предусмотрено заранее. Как-нибудь ночью подкрались к двери, натолкали в скважину воску и по слепку сработали ключ.

Взвыли дверные петли, жандармский унтер Рукавишников, шагнув к Певцову, доложил:

— Согласно вашего приказания… Вот! — и протянул серебряную мыльницу с вензелем фон Аренсберга; ее нашли при обыске у камердинера.

— Видите! — возликовал Певцов. — А вы говорили… Спер, шельма, под, шумок! Убийцы не за тем приходили…

Камердинер, вновь призванный на допрос, плакал, валялся в ногах и божился неведомо в чем.

— Перестань реветь! — гаркнул Иван Дмитриевич. — Отвечай, зачем князь велел разбудить себя в половине девятого?

— Бес попутал! — рыдал камердинер. — Ничего не знаю!

Позвали кучера. Тот поклялся, что никто ему не приказывал с утра подавать лошадей.

— Князь кого-то ждал к себе, — заключил Певцов, и это была его первая мысль, с которой Иван Дмитриевич мог согласиться.

— К половине девятого или к девяти покойный ожидал какого-то визитера, — повторил Певцов, считая, видимо, что его проницательность не вполне оценили. — Вы поняли? А сейчас я откланяюсь и начну действовать по своему плану.

* * *

После отъезда Певцова подкрепились в кухне холодной жареной свининой: князь собирался съесть ее на завтрак.

— Времени нет домой ехать, — сказал Иван Дмитриевич. — А то ни за какие деньги этого порося кушать бы не стал. Все равно что за покойником штаны донашивать.

— Ага, — с набитым ртом поддакнул доверенный агент Константинов. — Последнее дело.

Он был калач тертый, понимал, что для теплоты отношений полезно иногда и возразить начальству, но перед новым патроном устоять не мог, всегда соглашался.

— И не жри тогда! — рассвирепел Иван Дмитриевич. — Ты вообще кем служишь-то? Козлом при конюшне? Чего расселся? А ну марш по трактирам! Если кто французскими золотыми расплачиваться станет, пускай хватают и ко мне волокут.

Константинов исчез, а Иван Дмитриевич заглянул в каморку камердинера. Тот понуро сидел на своем чемодане, со дна которого Рукавишников извлек серебряную мыльницу.

— И взял. — Камердинер вслух продолжил мучившую его мысль. — За апрель-то мне кто теперь жалованье заплатит?

— Заплатят, — пообещал Иван Дмитриевич. — Его величество Франц-Иосиф, император австрийский, он же венгерский король, этого так не оставит… Лучше вот что скажи. Ты когда утром на улицу побежал, парадное было открыто?

Камердинер сказал, что да, открыто, ключ торчал изнутри.

— А вечером, пока князь отдыхал, никто не приходил?

— Никто.

— А парадное?

— Если барин дома, они его не запирали. Только на ночь. Ключ в коридоре клали, на столике… За мыльницу-то меня судить будут или как?

— Погоди! Положим, ты здесь, а князь в спальне. Как он тебя позовет?

Камердинер объяснил: в спальне сонетка есть у изголовья кровати, шнурочек такой, а колоколец — вон он.

— Сбегай-ка, — приказал Иван Дмитриевич. — Дерни.

Через минуту стальной язычок по-птичьи мелко затрепетал, ударяясь в медное нёбо. Звонок был исправен.

— Как же это князь тебя ночью не позвал? — спросил Иван Дмитриевич, едва камердинер вернулся.

Тот сразу смекнул, в чем его могут обвинить, завыл дурным голосом:

— Не звонили они мне! Ей-богу, не звонили! Верите ли?

— Нет. Не верю, — сказал Иван Дмитриевич, хотя наверное знал, что камердинер говорит правду. Мыльницу взял, бестия, а князя не трогал. И звонка не слыхал, не мог слышать, потому что и не было его, звонка-то… Все это Иван Дмитриевич отлично понимал, однако еще раз повторил: — Не верю.

Пускай, сукин сын, помучается, ему невредно.

Итак, бедного князя нарочно перевернули ногами к изголовью, чтобы он не мог дотянуться до сонетки и позвать на помощь.

Картина постепенно прояснялась.

Убийцы вошли в дом между восемью и десятью часами вечера, когда фон Аренсберг отдыхал и наружная дверь была открыта. Сперва притаились в вестибюле — за вешалкой, может быть, а после того, как князь уехал, перебрались в гостиную. Сидели с ногами на подоконнике, за шторой. Попивали водочку. Дождались, убили, взяли со столика ключ и ушли.

* * *

Какими сведениями руководствовался Певцов, чтобы из числа обучавшихся в Петербурге югославянских студентов отобрать троих, которые затем доставлены были в Миллионную, какие изучал секретные досье и картотеки, об этом Иван Дмитриевич так никогда и не узнал: жандармские тайны не имеют срока давности.

В гостиной Певцов предъявил студентов камердинеру, и тот сразу указал на худого, горбоносого, с печальным и рассеянным взглядом:

— Он приходил третьего дня.

Остальным разрешили уйти, а горбоносого задержали; это оказался студент-медик Иван Боев, родом из Болгарии.

— Мне все известно, — объявил Певцов таким тоном, что и ребенок, бы понял: ничегошеньки-то. ему не известно. — Князь ждал вас сегодня к половине девятого…

— К девяти, — простодушно поправил Боев.

— Почему не пришли?

— Проспал.

Иван Дмитриевич аж крякнул при таком ответе.

— Ну, брат, — не удержался он, — потому вы до сих пор под турком и сидите.

— Этими бы руками я султана задушил! — Боев растопырил свои тонкие, длинные, как у пианиста, пальцы и медленно, посапывая от напряжения, свел их в кулаки.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Певцов. — Покажите! — Он внимательно осмотрел руки болгарина, выискивая след укуса. — Да, есть силенка. — И повел его к стоявшей у подъезда карете.

Больше не было сказано ни слова.

А Иван Дмитриевич, раз на то пошло, не обмолвился ни про беседу с камердинером, ни про сундук. Между тем поговорить надо было, сундук того стоил. Не слишком большой, но прочный, с обитыми листовой медью боками и крышкой, намертво привинченный к полу по всем четырем углам, он стоял в кабинете, князь хранил в нем свои бумаги. Сундук пытались открыть без ключа. Возможно, каминной кочергой — на ней обнаружились свежие царапины. Медь у краев крышки была помята. Ни на самом сундуке, ни поблизости пятен крови отыскать не удалось; очевидно, его пробовали взломать еще до возвращения князя из Яхт-клуба.

Певцов с болгарином уехали без четверти три. Взглянув на часы, Иван Дмитриевич посочувствовал Шувалову: тот должен был представить государю уже шесть докладов, считая по одному в час. А о чем писать?

Тут в коридоре послышались шаги: сам Шувалов и прибыл. Его сопровождал секретарь австрийского посольства с двумя лакеями, пронесшими в спальню красивый гроб. Секретарь деловито рассказывал, что сегодня же гроб законопатят, зальют смолой, как в холеру, через особую дырочку отсосут изнутри воздух, дабы замедлить тление, затем забьют дырочку пробкой и по железной дороге Петербург — Варшава — Вена отправят тело князя в родовое поместье.

Когда гроб вынесли, Шувалов приказал:

— Подайте чернильницу!

Он был прикован к этим ежечасным докладам, как раб к веслу галеры. Взмах. Еще взмах. В промежутках не оставалось времени сообразить, куда движется судно.

— Я хотел бы осмотреть содержимое этого сундука, — сказал Иван Дмитриевич.

— Поздно хватились. Все вывезено в австрийское посольство.

— Ключ дал камердинер?

— Какое там! Вместе с Хотеком перерыли кабинет и нашли. В сигарнице… Занятный ключик. Кольцо сделано в виде змеи, кусающей собственный хвост.

— А что было в сундуке? — спросил Иван Дмитриевич.

Не отрываясь от доклада, Шувалов перечислил: ордена, золотая шпага, деньги в русских банкнотах. Довольно много. Еще папки с документами и пачки женских писем. Именно женских. Они были перевязаны шелковыми ленточками различных цветов. Значит, от разных дам… Жирная клякса упала с пера на доклад и растеклась по государевой титулатуре.

— Черт! — нервно скомкав лист, Шувалов бросил его на пол. — Не занимайтесь пустяками, господин Путилин! Если мы до завтра не схватим убийцу, такие головы полетят, что уж вам-то на своем месте точно не усидеть. Или вы хотите снова стать смотрителем на Сенном рынке?

Когда-то Иван Дмитриевич служил в этой должности, и сейчас угроза шефа жандармов не столько напугала, сколько щекотнула самолюбие; лестно было, что сам всемогущий Шувалов посвящен в, подробности его биографии.

Новый лист, титулатура, несколько строк доклада, в которых свободно уместились все немногочисленные новости, росчерк подписи, и Шувалов укатил. Ближе к Дворцовой площади, где телега ломового извозчика впоролась в фургон с гробом князя фон Аренсберга, толпились, галдя, зеваки, ругались кучера, но вот с местом происшествия поравнялась карета Шувалова, украшенная двуглавым орлом, и разом все стихло — так усмиряются бушующие морские валы, когда с корабля на них льют масло из бочонков. Стоя в эркере, у закрытого окна, Иван Дмитриевич ощутил на лице ледяное дуновение власти. Хозяин требует службы, начальник — повиновения, а настоящая власть, вершинная, уже ни в чем не нуждается, ничего не требует, только бы помнили о ней всегда, в каждую минуту жизни. Подлинная власть похожа на любовь: забыл — значит изменил.

Смерть князя потому и устрашала многих, что убийцы, задушив иностранного дипломата — и не где-нибудь, а в двух шагах от Зимнего дворца, — как бы начисто забыли о существовании этой власти. В такое трудно было поверить. Не бывает такого, тем более в России. Быть не может! Нет, думали Певцов с Шуваловым, преступники ничего не забыли. Помнили. Еще как помнили! Оттого и убили.

На улице появился разносчик с газетами, и камердинер наряжен был купить все какие ни на есть.

Еще раньше, пока Певцов ездил за студентами, Иван Дмитриевич призвал в Миллионную тайного агента Левицкого. Левицкий составил реестр дам, бывших в связи с фон Аренсбсргом за последние два года. Реестр вышел довольно длинен, но нельзя сказать, чтобы сильно порадовал Ивана Дмитриевича. Поскольку Левицкий основывался на случайных встречах и мимолетных обмолвках, большинство дам характеризовалось таким образом, что ничего не разведаешь. Например: блондинка, вдова, любит тарталетки с печенью. Или: рыжая еврейка, имеет той же масти пуделя по кличке Чука. Или так низенькая, при ходьбе подпрыгивает (видел со спины). А то и вовсе написана какая-то бестолковщина: была девицей. И все! Лишь одна дама имела фамилию и даже адрес — госпожа Стрекалова, жена чиновника Межевого департамента, проживающая в Кирочной улице, в доме купца Шухова. Прошлым летом, во время гулянья на Крестовом острове, ее представил князю сам Левицкий.

Ивана Дмитриевича прежде всего интересовали те номера реестра, которые посещали княжескую спальню и могли знать про сонетку. На это Левицкий резонно заметил, что князь как дипломат и человек общества очень пекся о своей репутации; та есть мог, конечно, привезти к себе номер, скажем, третий, но только изредка, будучи в порядочном градусе, когда забывается всякая осторожность, а вообще-то навещал своих пассий на дому. Пригласили кучера, и тот сообщил, что да, было дело, возил барина в Кирочную улицу. «Межевые чиновники часто отлучаются из Петербурга», — шепнул Левицкий.

Попутно выяснилось, что княжеский камердинер прежде служил там же, в Кирочной, и лишь месяц назад занял нынешнее место.

— До него Федор был, — сказал кучер. — Аккуратный лакей, беда, пить стал. Впьяне китайские чашки побил. Лучший фрак у барина во дворе развесил, чтоб ветерком продуло, и прямо под вороньим гнездом… Да он вчера приходил, Федор-то. Жалованье просил недоплаченное. Ну, барин ему тот фрак с чашками и припомнил. А как же! Нашему брату спускать нельзя.

Все так, но Иван Дмитриевич еще утром отметил, что чересчур прост княжеский камердинер. Не таковы бывают у князей камердинеры. На мыльницы не зарятся. Похоже, не случайно этот малый перекочевал с Кирочной в Миллионную. Ишь сокровище! Тут было над чем поразмыслить.

— Вот оно что делает, вино-то! — говорил кучер, объясняя, как найти бывшего княжеского лакея Федора.

Иван Дмитриевич отправил за ним Левицкого. Тот оскорбленно поджал губы при таком поручении, и пришлось его малость поучить. Пускай морду-то не воротит, привыкает, а то навострился, дармоед, на казенные деньги с князьями в вист играть и больше никаких дел знать не хочет. Дудки-с!

Наконец пришел камердинер с газетами. Иван Дмитриевич проглядел их все: о преступлении в Миллионной ничего не сообщалось.

* * *

Иван Дмитриевич досматривал последнюю газету, когда в гостиную без стука вошел частный пристав Соротченко. Вслед за ним ввалился какой-то полицейский с мешком в руках.

— Важнейшая, Иван Дмитрич, улика, — сказал Соротченко. — Газеточку позвольте. — Взял газету, хотел положить ее на стол, но почему-то передумал, расстелил на крышке рояля. Затем кивнул полицейскому: — Давай!

Тот развязал мешок, пристроил его устьем на газете и бережно, слегка потряхивая, поднял. На рояле осталось лежать нечто круглое, желтовато-коричневое, жуткое, в чем Иван Дмитриевич не сразу признал отрезанную человеческую голову.

— Нашли, Иван Дмитрич! — объявил Соротченко. На его толстой усатой физиономии читалось окрыляющее сознание исполненного долга.

— Ты зачем ее сюда притащил, болван? — заорал Иван Дмитриевич, с трудом одолевая подступившую к горлу дурноту.

Соротченко погрустнел:

— Эх, думал порадую вас…

— Да я тебе кто? — кричал Иван Дмитриевич. — Ирод, что ли? Чингисхан? Дракула? С чего мне радоваться-то?

Голова лежала на газете лицом к окну — маленькая, темная, со сморщенным ухом, окруженная со всех сторон равнодушно-величественной гладью рояля, невыразимо жалкая в своем посмертном одиночестве, лишившем ее даже тела, и вызывала она уже не ужас, не брезгливость, а сострадание.

Соротченко рассказывал, как в седьмом часу утра полицейский Колпаков, направляясь на службу и проходя Знаменской улицей, возле трактира «Три великана» увидел на земле эту голову, подобрал и отнес в часть. Там она и пролежала без всякой пользы, пока не попалась на глаза самому Соротченко.

— Сюда ее для чего приволок? — устало спросил Иван Дмитриевич.

— Толкуют, австрийскому консулу голову отрубили. Думал, она…

Да-а! Половина шестого только, фонари не зажгли, а молва уже весь австрийский дипломатический корпус в Петербурге под корень извела: посла зарезали, консулу голову отрубили. А приказчик табачной лавки, куда Иван Дмитриевич выбегал купить табаку, доверительно сообщил, что австрияков студенты режут. Войны хотят. Начнется война, тогда государь уедет из Питера со всем войском, а студенты забунтуются.

Иван Дмитриевич покосился на рояль. Вестницей какого-то кровавого хаоса казалась эта голова. Мужская. С бородой и усами. На чьих плечах она сидела? Что происходит?

— Забери ее, — сказал Иван Дмитриевич. — Вместе с газетой… Возле какого трактира нашли?

— «Три великана», Иван Дмитрич.

— Покажешь там. Вдруг половые признают! И сразу мне доложи.

–

* * *

Едва успели убраться Соротченко и полицейский с мешком, как грянул новый посетитель — поручик Преображенского полка, чей 1-й батальон был расквартирован напротив дома фон Аренсберга.

Удостоверившись, что перед ним Путилин, поручик спросил:

— Вам известно, что наша армия вооружается новыми винтовками?

Иван Дмитриевич отвечал отрицательно. Он был человек сугубо штатский, даже охоту не любил. Предпочитал рыбалку.

— Старые дульнозарядные ружья переделываются по системе австрийского барона Гогенбрюка, — объяснил поручик, бесцеремонно производя ревизию фарфоровым наядам на каминной доске. — Чтобы заряжать с казенной части. — Для наглядности он положил на ладонь одну из этих дамочек и похлопал ее пальцем пониже спины. — Отсюда. Понимаете?

— Весьма увлекательно, — сказал Иван Дмитриевич. — Только это вы и хотели мне сообщить?

Поручик быстро заглянул в спальню, в кабинет и лишь потом, убедившись, что никто не подслушивает, рассказал, как зимой его приставили к особой команде, проводившей испытания нового оружия. На испытаниях присутствовал личный секретарь барона Гогенбрюка. До обеда стреляли из гогенбрюковских винтовок, затем принесли партию других, изготовленных по проектам русских оружейников, и — странное дело! — все они по меткости боя и по скорострельности дали результат гораздо худший, чем на прежних стрельбах. Никто ничего не мог понять. Изобретатели рвали на себе волосы и чуть не плакали. Инспекторы сокрушенно качали головами. В итоге принц Олвденбургский, в тот день случайно посетивший испытания, рекомендовал поставить на вооружение пехоты именно винтовку Гогенбрюка. И лишь на обратном пути, когда ушли с Волкова поля в казарму, поручик учуял, что от его испытателей попахивает водкой. И ведь не сами напились! Секретарь украдкой подпоил их за обедом. Оттого они медленнее заряжали и хуже целились.

— Ай-яй, как нехорошо, — равнодушно сказал Иван Дмитриевич.

— Слушайте дальше… Я немедленно представил записку в Военное министерство, но ходу ей почему-то не дали. А впоследствии я несколько раз встречал этого секретаря. Он выходил из дома, где мы с вами сейчас беседуем. И еще одно совпадение. Осенью атташе ездил на охоту с принцем Ольденбургским и герцогом Мекленбург-Стрелецким. Все они были вооружены изделиями Гогенбрюка!

— Винтовка-то хоть хорошая? — спросил Иван Дмитриевич.

— Неплохая.

— Так в чем же дело? Пускай.

— Но есть и получше, — поручик начал нервничать. — Скажу без ложной скромности: я сам предложил превосходную модель. Трудился над ней с восемнадцати лет и довел до совершенства. Ударник прямолинейного движения! Представляете? Пружина спиральная! Дайте лист бумаги, я нарисую…

— Не надо, — испугался Иван Дмитриевич.

По этому предмету он знал лишь то, о чем во время унылых семейных обедов по воскресеньям распространялся тесть, отставной майор. Ружье, точнее, русское ружье он считал особым стреляющим добавлением к штыку, который, как известно, молодец, чего про пулю не скажешь. В числе главнейших достоинств, какими должно обладать это второстепенное добавление, тесть полагал два: толщину шейки приклада и вес. Чем толще шейка, тем труднее перерубить ее саблей, когда пехотинец, защищаясь от кавалерийской атаки, поднимет ружье над собой. А тяжесть оружия развивает выносливость у нижних чинов.

— У моей модели прицел на полторы тысячи шагов! — почти кричал поручик. — А у Гогенбрюка всего на тысячу двести. У меня гильза выбрасывается, да! А у него выдвигается вручную. В самой Австрии его систему отвергли, а мы приняли. Почему?

— Может быть, так дешевле обходится переделывать старые ружья? — предположил Иван Дмитриевич.

— На чем бы другом экономили! Я уверен: фон Аренсберг для того помогал Гогенбрюку, чтобы ослабить русскую армию. С этаким-то костылем! А какова ситуация на Балканах? Рано или поздно мы будем драться не только с турками, но и с Веной.

— Далась вам эта ситуация на Балканах!

Поручик понизил голос до шепота:

— Фон Аренсбергу нужно было помешать…

— Вы говорите так, будто знаете убийцу.

— Попрошу не употреблять при мне это слово, — сказал поручик. — Не убийца, нет. Мститель!

— Но не вы же, надеюсь, отомстили князю таким образом?

— Скажу откровенно. Подобная мысль приходила мне в голову… И наверное, не одному мне.

Иван Дмитриевич насторожился:

— Кому же еще?

— Многим честным людям.

— Вы знаете их по именам?

— Имя им — легион! Вам, господин Путилин, уже невозможно отказаться вести расследование. Я вас не осуждаю. Но заранее хочу предупредить: не проявляйте излишнего усердия!

— О чем это вы? Я исполняю свой долг.

— Ваш долг — служить России!

— Ей и служу. Я охраняю покой моих сограждан.

— Граждане бывают спокойны в могучем государстве, — сказал поручик. — А не в том, чья армия вооружена винтовками Гогенбрюка… Могу ли я надеяться, что мститель фон Аренсбергу схвачен не будет?

— Нет, — твердо ответил Иван Дмитриевич. — Не можете.

— Ах так? — внезапным кошачьим движением поручик ухватил его за нос. — Шпынок полицейский!

Нос будто в тисках зажало, и не хватало сил освободиться, оторвать безжалостную руку. От боли и унижения слезы выступили на глазах. Иван Дмитриевич был грузнее телом, в борьбе задавил бы поручика, но с железными его клешнями совладать не мог. Он замахал кулаками, пытаясь достать обидчика, стукнуть по нахальному конопатому носу, но поручик держался на расстоянии вытянутой руки, а его рука была длиннее.

— Попомнишь меня! Ой, попомнишь! — приговаривал он, жестоко терзая пальцами носовой хрящ.

В носу уже хлюпало.

Тогда Иван Дмитриевич воспользовался извечным оружием слабейшего — зубами. Изловчившись, он цапнул поручика за ладонь, в то место, где основание большого пальца образует удобную для укуса выпуклость — бугор Венеры. Мясистость его свидетельствовала о больших талантах поручика в этой области. Вскрикнув, он отпустил Ивана Дмитриевича.

В коридоре загремели шаги.

Поручик зажал кровоточащую рану пальцами левой руки и скользнул к выходу, едва не столкнувшись в дверях с Певцовым. Ротмистр проводил его удивленным взглядом, после с неменьшим удивлением осмотрел покрасневший нос и грустные, набухшие слезами глаза Ивана Дмитриевича. Затем с видом гения, обязанного по долгу службы метать бисер перед свиньями, он милостиво соизволил поделиться с Иваном Дмитриевичем добытыми сведениями.

Месяц назад «Славянский комитет» провел сбор пожертвований в пользу болгар, бежавших от турецких насилий в Австрию и Валахию. Фон Аренсберг вызвался переправить этиденьги. Он хотел завоевать симпатии некоторых влиятельных лиц в Петербурге, сочувствующих славянскому движению, а заодно укрепить престиж Вены среди болгар-эмигрантов. Втайне от Хотека, не одобрявшего подобные затеи, фон Аренсберг принял деньги и выдал расписку. Однако Боеву удалось добиться, чтобы часть пожертвований передали нуждающимся болгарским студентам в России. Третьего дня он приходил к фон Аренсбергу, но тот согласился выдать деньги не раньше, чем «Славянский комитет» оформит новую расписку, и назначил Боеву свидание.

— Почему он не пришел? — спросил Иван Дмитриевич.

Певцов пожал плечами:

— Говорит, прибежал с опозданием. В дом уже никого не впускали. А ночью готовился к экзамену, уснул только на рассвете.

— Что нашли при обыске?

— Ничего существенного. След укуса тоже не обнаружен, я осмотрел ему руки до локтя.

— И отпустили с богом?

— Напротив, посадил на гауптвахту.

— Помилуйте, — удивился Иван Дмитриевич. — На каком основании?

— Я, господин Путилин, излагаю вам голые факты. Выводы оставляю при себе. Иначе результаты собственных разысканий вы невольно начнете подгонять под мои подозрения.

— Вы так думаете? — обиделся Иван Дмитриевич.

— Подчеркиваю: невольно! Я вас не упрекаю. Просто не хочу подавлять авторитетом нашего корпуса. Согласитесь, между полицией и жандармами есть известная разница в положении…

Иван Дмитриевич сдержался, промолчал. Бог с ним! Это обычное жандармское дело — жарить яичницу из выеденных яиц.

— Поймите, человеческая мысль не существует сама по себе, отдельно от общества, — проникновенно вещал Певцов. — Одна и та же догадка в моей голове имеет большую ценность, чем в вашей. А в моих устах — неизмеримо большую! И не потому, что я умнее. Нет! Так уж устроено государство, ничего не поделаешь.

Придавая значительность этой мысли, часы на стене пробили семь.

— Почему князь пригласил Боева в такую рань? — спросил Иван Дмитриевич, возвращая разговор на почву голых фактов.

— Не хотел, чтобы знали о его связях с болгарскими радикалами, — поколебавшись, ответил Певцов. — Как правило, в девять часов он еще спал, и наблюдение за домом устанавливалось позднее.

— За ним следили? Кто?

— Это тайна, затрагивающая государственные интересы России, — надменно заявил Певцов. — Вам она ни к чему.

Сказано было с такой оскорбительной уверенностью, что Иван Дмитриевич аж задохнулся от обиды. Будто по носу щелкнули.

— В таком случае, — сказал он, — советую обратить внимание на того Преображенского поручика. Вы с ним в дверях столкнулись. Не знаю, к сожалению, фамилии. Он изобрел какую-то чудесную винтовку, отвергнутую военным ведомством, — Иван Дмитриевич рассказал о кознях барона Гогенбрюка, в свою очередь не сделав никаких выводов, только факты.

— А сами вы что же? — спросил Певцов.

— Ну-у, тут требуется широкий взгляд на вещи. Политический. Мы в полиции к этому не приучены.

— Однако вы, кажется, решили утаить от меня одно важное обстоятельство, — сказал Певцов.

— Какое? — испугался Иван Дмитриевич.

— Отрезанная голова… Мои. люди разговаривали с приставом Соротченко. Я приехал подробнее узнать о его визите. Что он вам сказал?

— А-а, нес какую-то чушь. Будто австрийскому консулу голову отрубили.

— Наивный вы человек, — снисходительно улыбнулся Певцов. — Все это звенья одной цепи. Да-да! Кто-то стремится посеять в городе панику.

— А чья голова? — спросил Иван Дмитриевич. — Вам известно?

— Не в том дело. Голова-то ничья.

— Как ничья?

— Из анатомического театра. Вчера студент Никольский поспорил с приятелями на бутылку шампанского, что вынесет эту голову. И вынес. Пугал ею девиц, а потом бросил прямо на улице.

— Вот мерзавец! — возмутился Иван Дмитриевич. — Вы арестовали его?

— Установил наблюдение. Боюсь, что этот мерзавец действовал по чьей-то подсказке. Город наводнен слухами. Никто ничего толком не знает, но шепчутся во всех углах.

— А вы велите в газетах напечатать, — посоветовал Иван Дмитриевич. — Так, мол, и так: убит австрийский атташе.

— Вы с ума сошли! Тут же узнают в Европе!

— Зато здесь болтать перестанут… Кстати, вы ведь при лошадях? Не подвезете меня в Кирочную?

–

* * *

Едва отъехали, из-за угла вышел доверенный агент Константинов. Не застав Ивана Дмитриевича, он проклял свою собачью жизнь: ноги гудели как чугунные, а еще предстояло обойти трактиры на Знаменской — «Избушка», «Старый друг», «Калач», «Три великана», «Лакомый кусочек». В кармане у него лежала золотая монета с козлиным профилем Наполеона III, императора французов. Иван Дмитриевич нашел ее под княжеской кроватью, в луже керосина, и вручил Константинову в качестве образца — показывать трактирщикам. При успехе монета была обещана ему в вечное и неотъемлемое владение.

* * *

Карета катила по Невскому. Вокруг раздавались крики извозчиков и кучеров, слышался неумолчный шелест литых резиновых шин, похожий на шипение пивной пены, веселая нарядная толпа с гулом текла по обеим сторонам проспекта, как всегда бывает в первые теплые весенние вечера.

— Чувствуете? — мрачно проговорил Певцов. — Повсюду неестественное лихорадочное возбуждение.

Иван Дмитриевич хмыкнул:

— Весна…

Карета была на рессорах, плавное ее покачивание располагало к откровенности.

— Весна? Может быть. Но мне знаете кто на ум приходит? Не Лель с дудочкой! Михаил Бакунин, как ни странно. Слыхали о таком? Да, социалист. Эмигрант. Революционеры всей Европы на него молятся. Он у них вроде папы. Говорит, что с этой братией, — Певцов указал на группу студентов у афишной тумбы, — каши не сваришь. Все маменькины сынки, крови боятся. В тайные же общества нужно вербовать всякое отребье. Уголовных, понимаете ли. Он эту сволочь по-научному называет: разбойный элемент. То они просто так убивали и грабили, а теперь будут с теорией — чтобы вызвать брожение в обществе. При всеобщем возбуждении социалистам легче захватить власть. Как в Париже…

Иван Дмитриевич подумал, что подобная идея может возникнуть у человека, никогда не бывавшего в воровском притоне. И всерьез поверить в ее осуществимость способен лишь такой же человек.

Певцову определенно пошла бы чалма. Индийский факир. Овал собственного пупа — вот арена его деятельности.

— Вы думаете, что фон Аренсберг пал жертвой этих теорий? Тогда стоит, пожалуй, другими глазами взглянуть на ту косушку из-под водки. Помните, я ее за шторой нашел? Болгарин, наверное, предпочел бы вино.

— В самом деле, — Певцов опять заглотнул наживку, задумался.

В Кирочной улице, возле четырехэтажного здания, принадлежащего купцу Шухову, Иван Дмитриевич вылез из кареты.

— Вы здесь живете? — спросил Певцов, брезгливо озирая темную обшарпанную громадину доходного дома.

— Да, — кивнул Иван Дмитриевич.

Выждал, когда карета свернет за угол, и направился в дворницкую — выяснять, в каком подъезде и этаже нанимают квартиру супруги Стрекаловы.

Через десять минут высокая брюнетка лет тридцати с небольшим вышла в гостиную, где ее дожидался Иван Дмитриевич, и, когда он назвал свое имя и должность, сказала, что муж в отъезде.

— Мне нужны вы, мадам.

Жестом полководца, определяющего место для лагеря, она указала ему на стул, а сама опустилась на крошечный турецкий пуфик.

На стене висела фотография — портрет унылого, щекастого и толстогубого мужчины в парадном мундире Межевого департамента. Под фотографией — две скрещенные сабли.

— В каких кампаниях участвовал ваш супруг? — вежливо осведомился Иван Дмитриевич.

— Ни в каких не участвовал.

— Отчего же сабли?

Не ответив, она сморщила нос, и эта ее гримаса, исполненная чисто женского, даже скорее девичьего презрения, была понятней любых слов. Только сейчас Иван Дмитриевич оценил особую стать своей собеседницы. В ее мощной шее, в сильных, но пленительно-вяло двигающихся руках, в прямой спине и маленькой голове с тугим пучком черных волос виделось нечто завершенно-прочное, литое. Вместе с тем ничего мужеподобного. Такая женщина, имеющая такого мужа, и впрямь могла полюбить князя фон Аренсберга, в прошлом лихого кавалериста, героя сражений с итальянцами и альпийских походов.

— Я пересяду, — сказал Иван Дмитриевич, вставая со стула и усаживаясь в кресло спиной к портрету Стрекалова. — Разговор пойдет о таких вещах, что мне не хотелось бы видеть перед собой глаза вашего супруга…

— У меня мало времени, — перебила Стрекалова. — Я жду гостей к ужину.

— Гостей сегодня не будет, — ответил Иван Дмитриевич.

— Что вы хотите этим сказать?

— Мадам, поймите меня правильно, — Он начал издалека, хотя оглушить нужно было сразу, с налету, и посмотреть… Но духу не хватало, чтобы так, сразу. — Я никогда не подвергал сомнению право женщины свободно распоряжаться своими чувствами. Особенно если это не наносит ущерба браку. Но я не одобряю русских красавиц, отдающих сердца иностранцам. Это напоминает мне беспошлинный вывоз драгоценностей за границу.

— Я не драгоценность! А вы не таможенник… Что вам от меня нужно?

— Видите ли…

— А, кажется, я догадываюсь, — Стрекалова облегченно засмеялась. — Господи! Да успокойтесь вы! Мой муж ни о чем не подозревает. Да если бы даже и знал! Вы только поглядите на него! Хорошенько поглядите! Ну что? Разве такой человек осмелится вызвать Людвига на дуэль? Вы боитесь дипломатического скандала? Успокойтесь, господин сыщик. Скандала не будет.

— Князь фон Аренсберг мертв, — сказал Иван Дмитриевич. — Его убили сегодня ночью. В постели.

Горничная, видимо, подслушивала за дверью, потому что вбежала тут же. Вдвоем еле подняли Стрекалову и перетащили на диван. Она не подавала признаков жизни. Прежняя жизнь в ней кончилась теперь должна была народиться и окрепнуть новая.

На вопрос, где хозяин, горничная отвечала, что барин вчера и позавчера ночевал в Царском Селе, у него там дела по службе. Она, как клуша, с причитаниями металась вокруг бездыханно распростертой барыни, держа в одной руке стакан с водой, в другой — салфетку, и не решалась употребить в дело эти предметы. Иван Дмитриевич велел потереть виски и покурить ароматной свечкой, если есть. Якобы в поисках этой свечки он открыл дверцу буфета, увидел грошовые фаянсовые чашки, толстые тарелки с отбитыми краями и ополовиненную бутылку мадеры с торчащим из нее прутиком — зарубка на нем отмечала уровень вина. Такой же прутик воткнут был в банку с вареньем. Иван Дмитриевич закрыл буфет и еще раз внимательно оглядел комнату: дешевые бумажные обои со следами кошачьих когтей, продырявленный диван в клопиных пятнах, засаленное кресло времен Крымской войны, самодельный пуфик. Обстановочка рублей на пятьсот годового жалованья. И конечно, кенарь у окошка. Поет птаха, томит душу вечной тоской по иной жизни. С кухни волнами наплывал запах жаренного на жиру лука. Горничная, разумеется, еще и кухарила.

Возобновлять разговор не имело смысла, однако Иван Дмитриевич покинул квартиру лишь после того, как Стрекалова вновь открыла глаза. Она молча смотрела в потолок, в одну точку, где трещины на штукатурке змеились, как плюмаж кирасирского шлема. Князь раньше служил в кирасирах, вспомнил Иван Дмитриевич.

Выйдя из подъезда, он кликнул извозчика и поехал на Фонтанку, к Шувалову — вечером приказано было отчитаться в ходе расследования.

А в чем отчитываться? В том, что Стрекалова любила князя, что обморок настоящий? Что кенарь в клетке поет о любви?

Извозчик, узнав начальника сыскной полиции, спросил:

— Говорят, всем офицерам велено из отпусков ехать. Война будет.

Иван Дмитриевич поинтересовался, что еще говорят.

— Разное… Будто турецкому посланнику в дом свинью запустили. По ихнему басурманскому закону этой обиды хуже нет. Монах какой-то в мешке принес и пустил через окно. И государь его султану не выдал, приказал в лавре спрятать…

Самое странное, что все эти дикие слухи сливались в одном русле с подозрениями Певцова, словно питали друг друга.

Начинало смеркаться. Фонари, зажженные при полном свете дня, горели уже через два на третий, но на Фонтанке, в кабинете шефа жандармов желтели все три окна.

Шувалов сидел за столом, сочиняя очередной доклад в Зимний дворец. Когда бы государь читал их с тем же напряжением, с каким они писались, эти доклады должны были стать для него изощреннейшей пыткой. Так китайцы капают преступнику воду на выбритое темя: человек сходит с ума от ожидания следующей капли.

— Это двенадцатый, — сказал Шувалов, вручая дежурному офицеру свой опус. — И конца не видать.

Иван Дмитриевич спросил, нельзя ли ежечасные доклады заменить ежедневными.

— Ни в коем разе. Распорядок должен висеть над нами, как дамоклов меч. Без распорядка в России не может быть и порядка. А порядок — основа справедливости.

В кабинете у Шувалова имелось трое часов — настенные, настольные и напольные. Все они показывали разное время.

— Эти доклады, — наставительно произнес Шувалов, — не напрасная трата времени, как вы считаете. Наедине с чистым листом бумаги я глубже вникаю в суть дела. Я убежден: убийство было тщательно подготовлено. Певцов прав. Нужно найти в себе мужество признать, что князь фон Аренсберг пал жертвой чьей-то хитроумной интриги.

Иван Дмитриевич помалкивал, не возражал, хотя опыт подсказывал ему, что в обычной жизни убийство — это чаще всего случайность. Замысел рождается мгновенно и тут же приводится в исполнение.

Выслушав рассказ о сонетке в княжеской спальне и о визите на Кирочную, Шувалов начал сердиться:

— Любовь, ревность, оскорбленное самолюбие — все эти мелкие житейские страстишки, с которыми вы, полицейские, привыкли иметь дело, здесь не в состоянии ничего объяснить. Мы расследуем преступление государственной важности. Обретите же наконец соответствующий масштаб мысли!

— Я хочу сказать, что князя убил человек, бывавший у него в спальне.

— Допускаю. Но что вы прицепились к этой Стрекаловой? Не сама же она связала своего любовника по рукам и ногам и задушила подушками? И главное, зачем?

— А муж? — напомнил Иван Дмитриевич.

Шувалов схватился за голову:

— Что за испанские страсти бушуют в вашем воображении! Мы не в Севилье!

— Недавно я читал статью в медицинском журнале, — сказал Иван Дмитриевич. — Автор доказывает, что в Петербурге девочки созревают раньше, чем в Берлине и Лондоне. Примерно в одном возрасте с итальянками.

— Это вы к чему?

— К вопросу о темпераменте русского человека.

— Вы думаете, мне не хочется верить, что князя придушил рогоносец-муж, ревнивая любовница или его же собственный лакей, польстившийся на серебряную мыльницу? Очень хочется. Но не могу я в это поверить, поймите! Так запросто не убивают иностранных дипломатов. Тем более в России. Я лично подозреваю польских заговорщиков. Ведь на графа Хотека тоже совершено покушение.

— Издали бросить кусок кирпича и убить человека? Навряд ли, — усомнился Иван Дмитриевич.

— Важен факт! Кстати, откуда вам это известно?

— Слух прошел.

— Удивительно! Все знают всё и даже больше того. Хотеку, например, кто-то сказал, что фон Аренсберга убили мы, жандармы. Он будто связан был с русскими эмигрантами. Каково?

— А что, действительно был связан? — заинтересовался Иван Дмитриевич.

— И вы тоже! — огорчился Шувалов. — Разумеется, нет. Но не случайно ползут эти слухи. Кто-то стремится подорвать влияние нашего корпуса…

Сидя у стены, как проситель, Иван Дмитриевич слушал, поддакивал, а на языке вертелся вопрос: кто следил за домом князя? И было чувство, что он сел за один стол с игроками, которые заранее распределили между собой выигрыш и проигрыш.

— Хотек ведет себя вызывающе, — говорил Шувалов. — Мне он не доверяет и требует поручить расследование представителю австрийской жандармерии. Но этого не допускает честь России!

— Правильно, ваше сиятельство! — горячо одобрил Иван Дмитриевич.

Честь России никогда не была предметом его насущных забот, однако нахальство австрийского посла заставило ощутить себя гражданином великой державы, чье место в мире и чья гордость зависят, оказывается, не только от мудрости канцлера Горчакова или боевых качеств гогенбрюковской винтовки, но и от того, хорошо ли он, Иван Дмитриевич Путилин, делает свое дело.

— И это не все, — пожаловался Шувалов. — Хотек предъявил еще два требования: поставить вне закона деятельность «Славянского комитета» и в знак траура приспустить флаг на Петропавловской крепости. При отказе намекал на возможность разрыва дипломатических отношений.

— Чем это грозит? — обеспокоился Иван Дмитриевич.

— Пока трудно сказать. Но в Вене есть круги, которые могут использовать инцидент в Миллионной как предлог для антирусской кампании. Ситуация такова, что достаточно бросить камешек… Вслед за ним низринется лавина…

Как всегда в минуты волнения, Иван Дмитриевич начал заплетать в косицу правую бакенбарду — привычка, от которой его тщетно пыталась отучить жена. Он ничего не понимал. И все-таки мысль о сонетке немного успокаивала. Стоило потянуть за сонетку, и весь этот чудовищный бред расползался, как костюм Арлекина. Такой костюм на домашнем спектакле для избранных демонстрировал актер Лазерштейн. Иван Дмитриевич, будучи еще простым сыскным агентом, проник туда под видом рассыльного из ресторана, выслеживая одного лжебанкрота из купцов. Арлекина играл сам Лазерштейн. По ходу спектакля партнер дернул незаметную ниточку в его ярком платье, и весь костюм, виртуозно сметанный единственной ниткой, вдруг развалился на куски; под рукоплескания приятелей среди вороха разноцветного тряпья остался стоять тощий, как скелет, веселый Лазерштейн в одних панталонах.

Вокруг преступления в Миллионной и Певцов, и Шувалов, и Хотек громоздили черт-те что и сами пугались эха собственных подозрений. В Петербурге эхо как нигде. Но стоило потянуть за сонетку, и все расползалось. Дело было просто. Иван Дмитриевич мрачно теребил косичку, сплетенную из правой бакенбарды. Какие к черту заговорщики! Хотелось подойти к окну, рвануть раму и крикнуть на всю Фонтанку, на весь город: «А дело-то просто!» — Может быть, я слишком устал за сегодняшний день, — Шувалов страдальчески потер пальцами виски. — Но мне кажется, что слухи о смерти князя начали распространяться еще до того, как он был убит.

* * *

Дней за десять до преступления в Миллионной Иван Дмитриевич, облачившись в драное пальтецо из серой коломянки и повязав голову под фуражкой бабьим платком, чтобы не видны были бакенбарды, хорошо известные всем питерским уголовным, шнырял среди портовых амбаров. Там, как доносил один из агентов, прятал нахищенное добро неуловимый Ванька Пупырь, бандит и беглый каторжник.

Пупырь был грозой Петербурга. Сорванные с прохожих шубы, шапки, часы и кольца исчислялись уже сотнями. При этом были найдены три трупа, и все три с проломленными головами: по слухам, Пупырь орудовал гирькой на цепочке, причем ходили слухи, что гирька у него не чугунная и не медная, а золотая. Конечно, Иван Дмитриевич этому не верил. Но он знал: при блеске этой гирьки сами слетали с голов собольи шапки, а перстни, десятилетиями не сходившие с пальцев, слезали легко, как по мылу. Пупырь был жесток и осторожен. Выдирая у какой-то мещанки копеечные серебряные сережки, он порвал ей уши, а девочке, поднявшей крик, разбил кулаком лицо. На свой промысел Пупырь выходил всегда один, без помощников, поэтому изловить его было трудно. Вот и с портовыми амбарами не повезло, агент ошибся. Иван Дмитриевич шел по берегу, когда услышал приятный гудок баритонального тембра: итальянский пароход «Триумф Венеры» швартовался у причала. Он прибыл в Россию с грузом апельсинов и лимонов.

Так рассказывал дед, и в детстве я верил безоговорочно. А позднее засомневался: название у парохода чересчур декадентское, подходящее для конца века, но не для семьдесят первого года. К тому же конец апреля, пускай начало мая по новому стилю. Не рановато ли для навигации? Да и груз не по сезону.

Дед ничуть не смутился. Мои сомнения относительно груза и навигации он попросту отмел, не снисходя до объяснений, а про название сказал, что в поместье у Путилина-младшего не случайно имелся ялик того же имени. За год до смерти Иван Дмитриевич сам его построил и сам окрестил.

Итак, 25 апреля 1871 года «Триумф Венеры» стоял в порту, но дед не торопился объяснять, какую роль этот итальянский пароход сыграл в дальнейших событиях. Он в кажущемся беспорядке разбрасывал по холсту мазки и линии, чтобы потом одним движением кисти объединить их в целое, ослепить мгновенным проявлением замысла, до поры скрытого в хаосе.

* * *

Выйдя от Шувалова, Иван Дмитриевич завернул в ближайший трактир.

— Что, Иван Дмитрич, притомились? — деликатно спросил трактирщик, сгружая на столик соленые грибочки, положенные из уважения к гостю в фарфоровую сахарницу. — Ну да бог милостив! Сыщете злодеев, так вас австрийским орденом и пожалуют.

— И ты знаешь? — печально поглядел на него Иван Дмитриевич.

— Мы не хуже других. Я еще вчера знал.

— Чего мелешь? Сегодня ночью его убили.

— Так, — согласился трактирщик. — Пущай народ думает, что сегодня. А то языками чесать станут: полиция, мол, мышей не гоняет…

— Погоди. Кто тебе сказал, что вчера?

— Вечером сидели двое. Промеж себя толковали. Каюк, говорят, князю Анцбурху.

— Вчера вечером? — беспомощно переспросил Иван Дмитриевич.

— От меня, Иван Дмитрич, ни одна душа не узнает. Молчок! Я политику понимаю… Но уж вы когда орден получите, милости прошу к нам. Во всю залу столы накрою. У меня стерлядки камские, вина прямо из Франции, в бутылках выписываем…

Иван Дмитриевич опрокинул стопку, налил другую и лишь после нее подцепил вилкой грибочек.

Шувалов сказал, что слухи о смерти князя поползли раньше самой смерти. Теперь это предположение не казалось бредовым. Но в итоге наплывал совсем уж невыносимый бред. Что же получается? Князь играл в карты и пил вино в Яхт-клубе, ехал на извозчике, ложился спать, а сам уже был мертв, и многие в городе об этом знали.

Доверенный агент Константинов разыскал того извозчика, который ночью отвозил князя домой. Выяснилось, что от клуба отъехали в три часа утра, в Миллионную прибыли чуть не к четырем, лошадь была сама не своя, упрямилась, ржала, будто пугалась чего-то, вот и добирались целый час.

Выходит, и лошадь догадывалась, что везет мертвеца?

И все-таки в заговорщиков Иван Дмитриевич по-прежнему не верил. Раб опыта, он знал, что хитросплетения обычной жизни сложнее любой интриги, а случайность и страсть — самые коварные заговорщики.

— Сколько с меня? — спросил он.

— Нисколь. Орден получите, отпразднуем. Тогда за одно и посчитаемся.

— Нисколь так нисколь, — Иван Дмитриевич уважал малую экономию. — А хороши у тебя груздочки.

— Я вам их сейчас в скляночку наложу, — обрадовался трактирщик. — Домой придете, покушаете.

Певцов, конечно, этого бы не одобрил. Взятка, дескать. Но взятка взятке рознь. Иван Дмитриевич, например, имел мужество принять хабар от купца Федосова, растлителя малолетних, а потом все равно поступил с ним, как того требуют долг и совесть. Полученные же деньги пожертвовал на воспитательный дом. Это жандармы, белая кость, носятся со своей невинностью как с писаной торбой. Принимая грибочки, Иван Дмитриевич как бы устанавливал между собой и трактирщиком некую связь, которая вспоследствии им обоим могла пригодиться. И что из этого? Какой вред государству? Лишь слабосильное, не уверенное в своей правоте государство видит угрозу себе во всякой личной связи должностного лица. Россия, слава богу, не такова.

Опорожнив графинчик, Иван Дмитриевич подошел к бильярду и помутневшим взором уставился на зеленое поле. Один из игроков ткнул кием, каменный шар, перескочив через борт, с грохотом рухнул на пол. Иван Дмитриевич подобрал его, положил на суконную лужайку. Шар покатился важно, медленно. Он словно вернулся сюда из другой жизни, и теперь ему, ступившему за роковую черту, вся тутошняя стукотня казалась суетным и бессмысленным делом. Глядя на этот шар, Иван Дмитриевич представил, как Стрекалова, обретя после обморока новое бытие, с недоумением озирает обстановку прежнего своего существования: пуфик, скрещенные сабли, кенарь в клетке. Кто обмирает, тот заживо на небесах бывает, и пуфики не про них. Для чего ей быть здесь? Она одевается, выходит из дому. Подзывает извозчика. Едет. Куда? В Миллионную, само собой. Ведь камердинер князя — свой человек. Неужто не впустит бывшую хозяйку?

Иван Дмитриевич сунул скляночку с грибами в карман сюртука и вышел из трактира.

* * *

Певцов предполагал, что князя убил Боев с целью завладеть всей суммой, собранной в помощь болгарским эмигрантам, и пустить ее не на филантропию, а на закупку оружия для повстанцев. Он неоднократно заявлял членам «Славянского комитета», что лучший способ помочь пострадавшим от турецких насилий — это отомстить за них. Но открыть сундук, где хранились деньги, Боев и его сообщник не сумели. Князь даже под угрозой смерти не выдал им ключ. Пришлось довольствоваться револьвером и французскими золотыми.

Хотя Певцов ничего не сказал об этом Ивану Дмитриевичу, тот сам догадался. Не бог весть какие сложные умозаключения!

Но Иван Дмитриевич еще не знал другого: студент-медик Никольский был наконец арестован. Схватили его в тот момент, когда, пьяный, он ломился на квартиру к Боеву, который уже сидел на гауптвахте. Допрошенный Певцовым, Никольский показал: голову он украл сам, без чьего-либо наущения, а к Боеву шел, потому что они приятели, вместе учатся, хотел попросить у него полтинник на опохмелку.

Разумеется, Певцов не поверил Никольскому. Понимал: за спиной этого недоумка стоят какие-то темные силы. Что-то он скрывает, недоговаривает.

Певцов приказал Никольскому раздеться до пояса, осмотрел его белые жидкие телеса и, не обнаружив следа укуса, отпустил восвояси. Сам поехал искать Преображенского поручика, чтобы на всякий случай потянуть и за эту ниточку, а двоих жандармских филеров по-прежнему отправил следить за Никольским. Тот со страху протрезвел, шагал быстро. Прижимаясь к стенам домов, филеры двигались за ним по противоположным сторонам улицы, скоро вся троица бесследно растворилась в толпе на Литейном.

* * *

Еще не стемнело, и окна в доме князя теплились тревожной скупой желтизной, даже мысли не вызывающей о домашнем уюте.

— Только не говорите ей про мыльницу. Прибьет! — шепнул камердинер и поспешно убрался в свою каморку.

Иван Дмитриевич прошел в гостиную, откуда сквозь открытую дверь спальни сразу увидел Стрекалову. Она стояла над аккуратно прибранной постелью — ложем любви и смерти. Черные волосы, черное платье. Ватное пальто-дульет небрежно переброшено через подлокотники кресла.

Давно, в первые годы после свадьбы, Иван Дмитриевич иногда задумывался о собственных похоронах. Он боялся, что за его гробом жена пойдет неряшливо одетая, заплаканная, растрепанная. Настоящая женщина и перед мертвым возлюбленным должна заботиться о своей внешности. Чем сильнее горе, тем больше внимания туфлям, платью и шляпке. В этом проявляется истинная любовь, а не в слезах, не в заламывании рук.

Судя по тому, как выглядела Стрекалова, любовь ее не подлежала сомнению. Но очень уж ладно сидело на ней траурное платье. Где она его взяла? Может, заранее сшила?

Когда Иван Дмитриевич входил в гостиную, дверь взвыла несмазанными петлями, но Стрекалова не обернулась. Этот звук был ничто по сравнению с тем беззвучным воплем, который жил в ее груди.

— А, это вы, — она не удивилась. — Нашли убийцу?

— Пока нет.

— И не найдете.

— Вы так думаете?

— Уверена. А если и найдете, то не арестуете.

— Вот как? — он иронически вскинул брови. — Почему?

— Побоитесь.

— Я начальник сыскной полиции. Чего мне бояться?

— Невелика фигура… Побоитесь, побоитесь.

Начало разговора было многообещающим, но Иван Дмитриевич решил не гнать лошадей. Сама все скажет, не утерпит. Впрочем, надо ей дать понять, с кем имеет дело. Он с нарочитой сановной вальяжностью расстегнул сюртук, бесцеремонно скинул дульет на кровать и развалился в кресле. Но, нагибаясь, нечаянно задел Стрекалову отлетевшей полой сюртука. Лежавшая в кармане скляночка стукнула ее по бедру.

— Что у вас там? — спросила она.

Человек, таскающий при себе склянки с солеными грибами, навряд ли способен поймать убийцу.

— Что? — Иван Дмитриевич с невозмутимым видом хлопнул по карману. — Это револьвер.

Стрекалова впервые взглянула на него с уважением. Но тут же безнадежно махнула рукой;

— Он вам не поможет. Все равно побоитесь.

— Да говорите же прямо! Кто убийца? Вы знаете?

— Побоитесь, побоитесь, — как заведенная повторила Стрекалова. — Никто не позволит вам уличить этого человека. Тем более арестовать его.

Рука Ивана Дмитриевича вновь дернулась к правой бакенбарде, чтобы заплести ее в косичку. Поясница взмокла от пота. Неужели Хотек прав? Нет, не может быть! А если все-таки прав? Если и в самом деле к убийству причастны жандармы? Дыма без огня не бывает, это же их логика. Трое часов, показывающих разное время, предстали знаком тройственной сущности графа Шувалова: он был един в трех лицах. Каждое из них делало свое дело, не докладываясь двум другим, и жило в своем времени.

— Кажется, я догадываюсь, кого вы имеете в виду, — сказал Иван Дмитриевич. — Это его подчиненные следили за домом князя?

— Так вам все известно? — поразилась Стрекалова.

— Все.

— Тогда будем говорить прямо. Да, граф приставил своих людей к Людвигу, потому что боялся и ненавидел его.

«Ну, голубушка, — с жалостью подумал Иван Дмитриевич, — ежели ты, милая, замахнулась на самого Шувалова, союзники не сыщутся. Что толку в твоих статях!»

— Значит, из-за него, — Иван Дмитриевич не мог заставить себя произнести вслух фамилию шефа жандармов, — вы должны были покидать эту… — он хотел употребить слово «постель», но в последний момент нашел более деликатное, — эту опочивальню еще затемно.

Стрекалова не знала, то ли радоваться осведомленности собеседника, то ли ненавидеть его за такое мелочное многознание, которое унижает ее женскую гордость.

— Да, я уходила отсюда рано утром. Крадучись. Как горничная от барчука. Но я не стыжусь этого. Слышите? Не стыжусь! Людвиг любил меня. Но он был дипломат. Ему следовало заботиться о своей репутации. Иначе он бы никогда не стал послом. Пришлось даже уволить швейцара, тот доносил о нем…

— И камердинера, — добавил Иван Дмитриевич.

— Нет. Прежний лакей сильно пил, и я предложила взамен своего. А он все проспал, свинья! — Сидя на кровати, Стрекалова старательно утюжила рукой покрывало, на котором и без того не было ни морщинки. — Ну что, возьметесь уличить убийцу?

Иван Дмитриевич молчал.

— Струсите, не возьметесь. Этот негодяй…

— Только не называйте имен! — перебил ее Иван Дмитриевич: из гостиной раздался вой дверных петель, затем послышался голос Певцова.

Певцов явился не один, привел с собой преображенского поручика. Тот как раз принял дежурство по батальону, и вести его было недалеко, всего через улицу.

— Вот такая у нас служба, ротмистр! Спать не дает, — посетовал Иван Дмитриевич, даже не взглянув на своего обидчика.

Затем он вернулся в спальню, а Певцов с поручиком остались беседовать в гостиной.

Разговор шел одновременно в обеих комнатах.

* * *

Певцов. По-вашему, князя фон Аренсберга мог убить любой, кому дорого могущество России?

Поручик. Имя им — легион.

Иван Дмитриевич. Прошу говорить потише.

Стрекалова. Вы уже боитесь…

Иван Дмитриевич. Вернемся к тому лицу, о котором мы говорили.

Стрекалова. Он хотел опорочить Людвига перед государем. Выставить его развратником, игроком, пропойцей.

Иван Дмитриевич. А это не так?

Стрекалова. Вам, наверное, кажется странным, что я полюбила этого иностранца. Но клянусь, его деньги меня не интересовали! Он был настоящий мужчина, истинный рыцарь, каких я не видела вокруг себя. Воевал в Италии. Падал с конем в пропасть. Восемь раз дрался на дуэли. Все будочники отдают ему честь. А мой муж, когда возвращается из гостей навеселе, сам норовит снять шляпу перед каждым полицейским. Он боится начальства, боится быстрой езды, гусей, простуды, моих слишком ярких туалетов, снов с четверга на пятницу, холеры и войны с англичанами: вдруг британские корабли с моря будут обстреливать нашу Кирочную улицу?

Певцов. Где вы провели сегодняшнюю ночь?

Поручик. У дамы.

Певцов. Ее имя?

Поручик. Как вы смеете? На такие вопросы я не отвечаю.

Певцов. Хорошо… Почему у вас перевязана рука?

Поручик. Шомполом оцарапал.

Певцов. Будьте любезны снять повязку… Так-так. По-моему, это след укуса.

Поручик. Совсем забыл! Я же на другой руке шомполом. А тут меня собачка цапнула.

Певцов. Собачка?

Поручик. Такой рыжий пуделек. Зовут Чука. Зубастая, стерва!

Певцов. Интересная собачка. Похоже, у нее человеческие зубы.

Стрекалов а. Когда мой муж хотел ублажить меня, то приносил домой полфунта урюка. А ночью, желая склонить к ласке, нежно шептал на ухо, что я, только я одна сумела открыть ему глаза на целительные свойства черничного киселя. Людвиг же говорил, что из-за меня начинает понимать и любить Россию. А ведь он был дипломат! Его любовь могла иметь далеко идущие последствия. Оставаясь женщиной, любящей и любимой, я чувствовала свое политическое значение. От моего платья и прически зависели, может быть, судьбы Европы. Вот величайшее счастье, доступное женщине! К тому же Людвигу прочили место посла… Скажу прямо: я даже мечтала обратить его в православие.

Иван Дмитриевич. Вы ревновали князя к другим женщинам?

Стрекалова. Теперь это уже неважно.

Иван Дмитриевич. Мне нужно кое о чем спросить камердинера. Пожалуйста, позовите его.

Стрекалова. Сейчас.

Иван Дмитриевич. Зачем ходить? Он у себя в каморке.

Стрекалова. Не кричать же! Да он и не услышит.

Иван Дмитриевич. И кричать не надо. Есть звонок.

Стрекалова. Где?

Певцов. Скажите честно, кто вас укусил?

Поручик. Да не все ли вам равно! Может быть, это след любовной страсти?

Певцов. А может быть, вы пытались кому-то зажать рот? Чтобы нельзя было позвать на помощь…

* * *

Сбоку от изголовья княжеской кровати висела большая картина, изображающая трех обнаженных итальянок на фоне Везувия. Они стояли с крохотными кувшинчиками, в которых воды хватило бы только чай заварить. А итальянки из них собирались мыться. Вот она, хваленая европейская чистоплотность!

Желтый, под цвет обоев, шнурок-сонетка проходил по стене за этой картиной. Снизу торчал лишь самый кончик. Он терялся в багетовых завитках рамы и со стороны был почти не заметен.

Иван Дмитриевич еще раньше понял, что камердинер ни в чем не виноват. Ему-то зачем было бы оттаскивать князя от изголовья? Пускай бы звонил сколько влезет.

Теперь можно снять подозрение и со Стрекаловой.

Бедная! Тебя выставляли отсюда рано утром, как гулящую девку, даже без завтрака, ведь если б подавался завтрак, ты знала бы про этот шнурок. Твой возлюбленный нехотя вставал и в одном белье, позевывая, провожал тебя не далее чем до дверей гостиной. Затем, напившись кофе, нежился в постели, разглядывал голых итальянок, сличал их прелести с твоими: тут бы немного убрать, тут выгнуть покруче, а ты одиноко шла по улице, дрожа от утреннего морозца, и твой же собственный бывший лакей с гнусной ухмылкой на роже смотрел из окна тебе вслед.

— Возможно, гроб еще не отправили на железную дорогу, — сказал Иван Дмитриевич. — Поезжайте в. посольство, проститесь.

— В посольство? Никогда!

— Знаете, — мягко заговорил Иван Дмитриевич, — прошлой весной у меня маменька из саней выпала, головой об лед. Не чаяли, что жива будет. Нет, поправилась. Тот свет повидала и назад пришла. Ну, я ее спрашиваю: «Как, маменька, страшно помирать?» А она мне: «Уж так сладко! Будто, говорит, каждую мою жилочку в бархат оборачивали…» Может, и у князя было вроде того.

Иван Дмитриевич вообще жалел женщин. Просто так, без всяких причин, лишь за то, что они — женщины, хотя обычно хотелось пожалеть маленьких, воздушных, не таких, как Стрекалова. Но сейчас это могучее литое тело казалось беспомощным и слабым. Угораздило же ее!

— У вас есть улики? — спросил он.

Она покачала головой:

— Нет.

— Ну-у, — протянул Иван Дмитриевич. — Тогда о чем разговор?

— Но ведь вы сыщик! — она смотрела на него с каким-то вымученным кокетством, и в голосе ее звучали капризные нотки, словно речь шла о пустячном одолжении. — Уличите его!

— И что дальше?

— С этими уликами я дойду до государя. И обещаю не упоминать вашего имени.

Уличить шефа жандармов? Безумная затея. Однако Иван Дмитриевич начал колебаться.

— Я вам нравлюсь? — вдруг спросила Стрекалова, игриво-жалким движением поправляя прическу. — Помогите мне отомстить. Я буду вашей…

— У меня жена есть, — хрипло сказал Иван Дмитриевич.

Истошный вопль донесся из-за двери.

— Он меня цапнул! — орал поручик. — Он! Приятель ваш! Путилин!

Иван Дмитриевич выскочил в гостиную.

— Признавайтесь! — бросился к нему поручик. — Это же вы меня укусили! Что молчите? Вы или не вы?

— Или, может быть, князь фон Аренсберг, — сказал Певцов.

— Вот вам! Видали? — поручик показал ему кукиш. — Хотите русского офицера козлом отпущения сделать? Перед австрияками выслуживаетесь?

— Послушайте, поручик, — примирительно проговорил Певцов. — Скрыться от нас вы все равно не сумеете. Ступайте-ка в батальон, успокойтесь, обдумайте свое положение. Я подожду здесь.

— Черта с два дождетесь меня!

— В таком случае я приду за вами сам.

— С лестницы спущу! — пообещал поручик.

— Я приду не один… Рукавишников!

Жандармский унтер с шашкой на боку вырос у порога.

— А я, — распалился поручик, — подниму взвод моих молодцов!

— Не советую, — сказал Иван Дмитриевич.

— Ага! — обернулся к нему поручик, потрясая прокушенной ладонью. — Так вы нарочно оставили мне эту метину? Подлец! — Он с лязгом обнажил шашку и двумя ударами крест-накрест рубанул перед собой спертый воздух. Затем снес верхушку лимонного деревца в кадке. — Защищайтесь!

— Чем? — Иван Дмитриевич спокойно наблюдал эти воинственные экзерсисы. Он чувствовал себя надежно защищенным собственной безоружностью.

Обогнув стол, за которым сидел потерявший дар речи Певцов, поручик с разбегу притиснул к стене Рукавишникова, левой рукой вырвал у него из ножен шашку и через всю гостиную метнул противнику. Но Иван Дмитриевич даже и не подумал ее ловить. Он вбежал в спальню, захлопнул за собой дверь и встретил испуганный взгляд Стрекаловой.

— У вас же револьвер есть, — напомнила она.

Поручик уже держал в каждой руке по шашке. Одну из них он хотел насильно всучить своему врагу, чтобы иметь законное право шарахнуть его другой. Он пнул дверь, а когда отскочил назад, намереваясь ударить в нее грудью, Иван Дмитриевич предупредил:

— Осторожнее! У меня револьвер.

Опомнившись, Певцов мигнул Рукавишникову, они вдвоем сзади навалились на поручика, отняли шашки, заломили ему руки за спину.

Опасность миновала. Иван Дмитриевич вышел из осады:

— Что, брат? Видишь, каково за носы хвататься!

— Подлец! — поручик зычно харкнул, собирая слюну. Но Рукавишников успел пригнуть ему голову, и плевок попал не в лицо Ивану Дмитриевичу, а на носок сапога.

— Можно его в чулане запереть, — посоветовал прибежавший на шум камердинер. — Там окон нет.

Втроем — Иван Дмитриевич в этом не участвовал — они поволокли поручика по коридору, но запихать его в чулан оказалось не так-то просто.

— Иуды! — кричал он, цепляясь пальцами за косяки. — Куда вы меня?

Певцов сопел и не отвечал. Дальнейший разговор пока не имел смысла.

Тем временем Иван Дмитриевич вернулся в спальню.

— Не огорчайтесь, — Стрекалова ласково погладила его по плечу. — Потом пошлете ему вызов… Вы что, подозреваете этого офицера?

— Нет. У нас свои счеты.

Он испытывал некоторую неловкость, но не перед поручиком — тот сам виноват, а потому что время для сведения личных счетов было неподходящее.

— Я прилягу, — Стрекалова откинулась на подушки, ничуть не стесняясь его присутствия, словно то, что она посулила, уже произошло. — Потом пошлете ему вызов. Бедненький! Я видела, каких трудов стоило вам удержаться и не вступить в поединок.

— Да, — пробормотал Иван Дмитриевич.

— Значит, жизнь нужна вам, чтобы уличить убийцу? Или я не права? Ну, не отвечайте, не надо. В таком деле обязательства только мешают. Дайте мне вашу руку… У Людвига тоже были короткие пальцы, А у графа они тонкие, длинные и желтые, как лапша… Я хочу остаться здесь одна. Вы идите, идите. — Она с нежностью перекрестила его и отвернулась к стене.

Стемнело. В гостиной Иван Дмитриевич подкрутил фитиль лампы, пламя вспыхнуло ярче, завоняло керосином, тень от качнувшегося абажура пробежала по фарфоровым наядам на полке. Показалось, будто все они разом сделали книксен, приветствуя вошедшего Певцова.

— Дайте вашу руку, — весело насвистывая, сказал он. — Дело кончено!

— Вы так считаете?

— Кончено, кончено! Ишь, за простаков нас держал. Купить хотел своей откровенностью. Весь, дескать, на виду, ешьте меня с маслом… Гогенбрюк! Гогенбрюк! — передразнил поручика Певцов. — Настоящий фанатик! И похоже, немного умом тронутый. В чем решил вас обвинить! А?

— А вдруг я его и укусил?

— Вы? — Певцов захохотал. — Теперь можно шутки шутить. Кто, кстати, эта особа в спальне?

— Она любила князя…

— Весомая женщина! И как он ладил с такой?

— Прекратите, ротмистр! — вскинулся Иван Дмитриевич.

— Да будет вам! Давайте лучше условимся о доле каждого из нас в этом деле. Подозрения ваши, улики мои. Согласны?

— Скорее уж наоборот.

— Пускай так, — Певцов легкомысленно отнесся к этому уточнению, не вникая в суть. — Надо бы отметить удачу. У князя найдется, я полагаю, что-нибудь горячительное. Он и по этой части был не промах. — Певцов пошарил в буфете, достал початую бутылку хереса и две рюмки. — Прошу к столу! Покойник только рад был бы угостить нас по такому случаю.

Иван Дмитриевич к своей рюмке даже не прикоснулся, а Певцов выпил, чокнувшись с отражением в буфетной дверце и сказав при этом:

— По-гусарски!

Иван Дмитриевич вспомнил, что жандармские офицеры пслучают самое высокое в армии жалованье — не то по гусарскому, не то по кирасирскому окладу, и рассердился: было бы за что! Дармоеды!

— Пейте, — усмехнулся Певцов. — Или думаете, что он не признается? Это я беру на себя. Таким людям главное, чтобы их подвиг оценили. Они же в мученики норовят. Скажешь им: я лично ваш порыв уважаю, но закон… И готово дело. Падки, черти, на понимание. Только нужно дать ему перебеситься. Слышите? — Из чулана долетали глухие удары. — Фанатики, они всегда признаются. Боев, например, уже признался.

— Как? Этот болгарин? Не может быть!

— Признался как миленький, — подтвердил Певцов. — Но теперь это не имеет значения.

— То есть как? — растерялся Иван Дмитриевич.

— Преступник схвачен, — важно проговорил Певцов, подливая себе еще хересу, — и я могу раскрыть вам мой метод. Зная политическую ситуацию в Европе и на Балканах, я предвижу отдельные частные события, в которых эта ситуация проявляет самое себя…

На улице было уже совсем темно. Газовый фонарь у подъезда потух, лишь крошечный синий мотылек бессильно трепетал крылышками над горелкой. Погасли окна Преображенской казармы, гвардейцы легли спать без дежурного.

— Я был честен с этим болгарином, — рассказывал Певцов. — Я вел себя как джентльмен. Я сказал ему: «Может быть, вы и не виноваты. Вполне допускаю…» Я объяснил ему политическую ситуацию в Европе: России нельзя ссориться с Веной сейчас, когда скоро наверняка придется воевать с турками. Трения между нашими державами на руку султану. Нам труднее будет протянуть руку помощи болгарским единоверцам. Да, я был с ним откровеннее, чем Шувалов с государем. Я сказал: «Хотек уже отправил депешу императору Францу-Иосифу. Мы задержали ее на телеграфе. Но, увы, только до завтрашнего утра. Убийца должен быть найден сегодня. Завтра будет поздно. Депеша уйдет в Вену, последствия ее непредсказуемы. Если вы, мой друг, действительно любите свою многострадальную родину, долг патриота призывает вас взять вину на себя… Агнцы одесную, — сказал я ему, — а козлища ошую!»

— И что Боев? — Иван Дмитриевич навалился грудью на стол, вино переплеснулось через край рюмки. Он знал ответ, но хотел услышать его из уст человека, который скляночку с грибами, конечно, отвергнет, а живую душу возьмет и не поморщится.

— Согласился при условии, что мы выдадим его за турка.

— Он-то молодец! А вы? Хватит совести принять такую жертву?

— Совестливый человек может оказаться бессовестным гражданином, — заметил Певцов. — Но это дело прошлое, потому и рассказал. Слава богу, не понадобится. Забудем…

–

* * *

В это время Шувалов, извещенный Певцовым о поимке преступника, отослал дежурного офицера в австрийское посольство, к Хотеку, а сам готовился отбыть в Миллионную: все обстоятельства дела удобнее было выяснить на месте. Хотек собрался быстро, оба графа выехали одновременно.

На карете у посла висел фонарь желтого цвета, у Шувалова — с синеватым отливом. То есть огонь в них был одинаков, но стекла разные. Кареты катили по городу, два огонька — золотой и синий — приближались один к другому, чтобы встретиться возле двухэтажного дома в Миллионной.

Посла сопровождал казачий конвой, без которого Хотек теперь никуда не выезжал. Один казак скакал впереди кареты, двое — сзади, есаул — сбоку, у дверцы. Сабли наготове, на вершок выдвинуты из ножен. Грозно обрамляют лица темные башлыки.

К великому князю Петру Георгиевичу, принцу Ольденбургскому, Шувалов тоже отправил нарочного и лишь с окончательным докладом государю решил повременить до утра.

На повороте его карета едва не сшибла одинокого прохожего. Это был сыскной агент по фамилии Сыч.

Иван Дмитриевич еще утром рассудил, что если убийца — простолюдин, то непременно хоть одну золотую монету пожертвует за упокой души князя и за спасение своей собственной, наставит свечек. Значит, по церквам тоже надо проверить, не только по трактирам.

С этой миссией и отправлен был Сыч. Раньше он служил истопником в Знаменском соборе и знал духовное обхождение. При успехе Сычу велено было со всех ног бежать в Миллионную, и он уже однажды прибегал, притаскивал английский шиллинг, за что схлопотал от Ивана Дмитриевича по шее. С тех пор ни слуху ни духу от него не доходило.

Город затихал.

Часы на башне городской думы пробили одиннадцать раз, и доверенный агент Константинов, сосчитав удары, зло сплюнул себе под ноги. Измученный как собака, он обошел уже множество заведений всех рангов, от шикарных ресторанов с цыганскими хорами до скромных и опрятных немецких портерных, от знаменитых трактиров, где отмечают юбилеи университетские профессора, до жалких питейных домов, не имевших ни вывесок, ни названий. Под взглядами лакеев и половых, в сиянии хрустальных люстр, в свете керосиновых ламп, свечей и медных масляных плошек, воняющих дешевым жиром, то здесь, то там вспыхивал золотой профиль Наполеона III и вновь погружался на дно кармана.

Собственные доверенные агенты Константинова — оборванцы Пашка и Минька — шныряли по ночлежкам и рыночным притонам. За пазухой у Миньки хранился рисунок французской золотой монеты. Даже и не рисунок. Просто Константинов положил монету под лист бумаги и водил карандашом до тех пор, пока на листе не проступил оттиск. Вручая его агентам, Константинов сказал: «Наполеондор!» Но все напрасно. К вечеру загулявшие питухи расплачивались чем угодно, вплоть до дырявых сапог и клятвенных обещаний, только не золотыми наполеондорами. Многие заведения уже закрывались на ночь. Но в окнах трактира «Америка» горел свет, слышались пьяные голоса.

Константинов зашел в трактир, предъявил половому свое сокровище, затем сел за столик передохнуть и принять рюмочку.

* * *

— Я еще не знаю, — говорил Певцов, — кто стоит за спиной убийцы. Но мы должны быть готовыми ко всему. С сегодняшнего вечера офицеры обоих жандармских дивизионов будут ночевать в казармах…

Месяц назад, в этот же час — только тогда раньше смеркалось — Иван Дмитриевич видел волка, бежавшего по Невскому проспекту. Погода стояла мерзейшая, дождь со снегом, прохожих было немного, но те, что были, тоже видели. Дома Иван Дмитриевич рассказал жене, однако та не поверила. И на службе ни один человек не поверил, хотя кивали, охали. Иван Дмитриевич по глазам видел, что не верят. Действительно, откуда в Питере взяться волку? Но вот был же! Занесла нелегкая. И настоящий волк, не собака — хвост волчий, и клацанья когтей по камням не слыхать. Он неторопко трусил по пустынной мостовой, как по лесу, облезлый и для оборотня сильно уж грязный, натуральный волчище. Страшнее всего было заметить, что морда у него веселая. Словно не поживы ищет, а забавы.

Может, и этого волка нарочно пустили бегать по городу? Запугать население, посеять панику, подорвать доверие к властям… Бред, бред!

Иван Дмитриевич заглянул в кабинет князя, потрогал пожелтелый лист бумаги на рабочем столе, свидетельствующий, что хозяин кабинета не часто предавался письменным занятиям, и вернулся в гостиную. Певцов безмятежно потягивал княжеский херес, камердинер по его приказу смахнул пыль с рояля и теперь протирал листья обезглавленного лимонного деревца — готовился к Прибытию гостей. Странный уют царил в этом доме.

Ивану Дмитриевичу, чьи нервы были напряжены до предела и откликались на каждую мелочь, показалось, что его путь через гостиную длится бесконечно долго. Между тем он сделал всего четыре шага и вошел в спальню.

Стрекалова лежала тихо, лицом к стене. Спит? Или вспоминает? Неважно. Подозрения и месть оставлены на потом, она примостилась на краешке кровати, как, наверное, лежала с князем, боясь потревожить его своим тяжелым телом, и даже не шевельнулась, когда Иван Дмитриевич укрыл ей ноги дульетом. Вдруг захотелось поцеловать эту женщину — в щеку или в затылок, невинно; как целуют спящее дитя. От жалости к ней, замахнувшейся на всесильного графа Шувалова, щемило сердце. Как ее зовут? Неважно. Иван Дмитриевич всегда влюблялся в несчастных женщин, для него любовь начиналась не с поклонения, а с жалости. Но чем он мог ей помочь? Где улики? Пускай жандармы следили за домом князя, это еще ничего не доказывает. За чьим домом они не следят?

Опять, в который уже раз, взглянул на сонетку. Вот он, позолоченный хвостик. Конечно, посторонний человек не мог его углядеть, тем более в темноте. Углядел бы, так перерезал заранее, и дело с концом. Нет, убийца знал про звонок…

Шувалов? Тоже бред. И кольнуло предчувствие, что, когда преступник будет наконец пойман, благодарности от Стрекаловой не дождаться. Обычной человеческой признательности. Не той, которая была обещана и которой не примет порядочный мужчина. Она еще и возненавидит его, Ивана Дмитриевича, больше, может быть, чем самого убийцу, потому что считает своего возлюбленного великим мужем, ответственным за судьбы Европы, в смерти его видит следствие этих судеб. А он был прост, князь, за письменный стол редко садился, чаще — за ломберный, и дело это просто.

Все они думают, что стоят на берегу моря. А перед ними пруд. Им мерещится на воде след ветра, предвещающего бурю. Нет. Водомерка скользнула вдоль берега, прочертила дорожку. На пруду не бывает штормов. Но если всем скопом лезть за этой водомеркой, если тащить за собой барона Гогенбрюка, Бакунина, турецкого султана, анархистов, панславистов, польских заговорщиков, офицеров обоих жандармских дивизионов и бог весть кого еще, то и на пруду может подняться такая волна, что смоет все вокруг.

— Вы куда? — лениво поинтересовался Певцов.

Не ответив, Иван Дмитриевич быстро прошел к чулану, откинул щеколду засова и распахнул дверь. Пленник вылез, неуверенно протянул руку к его лицу. Со стороны это выглядело так, словно он провел в заточении долгие годы, ослеп от темноты и пытается на ощупь узнать черты своего освободителя. На самом деле поручик опять хотел ухватить его за нос. Однако передумал, когда Иван Дмитриевич позвал пройти в гостиную.

— Ну что? — спросил Певцов. — Вспомнили, кто вас укусил?

— По правде сказать, это я его хватанул, — ответил Иван Дмитриевич.

Поручик прыгнул к дивану, схватил свою шашку. Угрожающе поднял ее, держа, впрочем, не лезвием вперед, а полосой — он, видимо, размышлял, не влепить ли кому-нибудь из этих двоих плашмя по затылку, но не знал, кому именно.

Певцов проворно отскочил к двери кабинета, чтобы иметь возможность укрыться там в любую минуту, но Иван Дмитриевич остался стоять на месте.

— Мерзавец! — крикнул ему Певцов. — Сколько вам посулили за лжесвидетельство?

— Да нет же, ротмистр! Правда. — Иван Дмитриевич рассказал, как было дело. — Как прикажете быть? Я человек штатский, на дуэлях драться не умею…

— Идиот! — воззвал Певцов. — Нашли время! Вы знаете, в чем Хотек подозревает наш корпус? Завтра его депеша уйдет в Вену. И сам он, возможно, сейчас будет здесь вместе с Шуваловым. Что мы им скажем?

— Правду… Не агнцев невинных резать надо, а убийцу искать.

— Не найдете, — предрек поручик. — Из народа он вышел, в народ ушел. Народ его покроет.

— И ты туда же, голова садовая, — опечалился Иван Дмитриевич. — Ступай, без тебя разберемся.

Поручик опять задумался, решая, обижаться ему или спустить, — после сидения в чулане он стал какой-то вареный и склонился к мысли, что ни к чему дальше соваться в эту историю.

— Будет война, — зловеще посулил он, вкладывая шашку в ножны, — тогда меня вспомните…

* * *

Поручик еще топал по коридору, а Певцов, стоя над диваном, где спокойно развалился Иван Дмитриевич, нависая над ним, как девятый вал, пророчил яростным шепотом:

— В ногах у меня будешь валяться, шут гороховый!

Поручик уныло брел через улицу, к воротам казармы. В небе над ним стоял выморочный свет северного апрельского вечера; было то время года, когда люди по привычке еще ложатся спать рано, по-зимнему, но сразу уснуть не могут, потому что весна, и томление тысяч тел пронизывает город странными волнующими токами.

В казарме, в ружейных пирамидах торчали ублюдочные отродья барона Гогенбрюка. Свежая смазка жирно блестела на затворах, дула аккуратно забиты деревянными пробками. Поручик с ненавистью взглянул на эти костыли. Когда-нибудь их место займет другая винтовка, та, единственный экземпляр которой он у себя дома ставил между двумя зеркалами, чтобы насладиться зрелищем ее бесчисленных подобий, шеренгой, как на смотру, уходящих вдаль.

Поручик отомкнул батальонную часовню, зажег свечу и, опустившись на колени, стал молиться. Да, он убил князя фон Аренсберга в мыслях своих. Он убивал его каждую ночь, но сейчас просил прощения не за этот греховный помысел, а за то, что по слабости души не взял вину на себя: ведь на суде можно сказать речь, она попадет в газеты.

Часовня располагалась на втором этаже, половицы были теплые от проходившей под ними калориферной трубы.

Усилием воли поручик вызвал в себе смутный образ неизвестного мстителя и начал молиться за избавление его от преследователей. Детская загадка всплывала в памяти: замок водян, ключ деревян, заяц утече, ловец потопе — Моисей ударил посохом по морю, и оно расступилось, а фараон утонул. Поручик никогда не видал этого человека, не знал по имени, но молился за спасение его души, чью ангельскую чистоту лишь оттенял грех мщения. Стоя на коленях в пустой и гулкой батальонной часовне, он видел эту душу: белым зайцем, петляя, она неслась к морю. Фараоны настигали, стучали сапогами.

— Господи, помоги ему, — шептал поручик.

На внезапном сквозняке пламя свечи заметалось и погасло.

Истолковать это знамение можно было по-разному, но поручик сразу решил, что его заступничество небесам неугодно. Он права не имел на такое заступничество, потому что струсил, отрекся, хотя сама судьба указала ему пострадать за правду и могущество России.

Вновь зажигать свечу поручик не стал. Он покинул часовню, подошел к окну: от княжеского особняка отъехала карета, фонарь на передке мелькнул и пропал.

В карете один, как барин, сидел унтер Рукавишников, Певцов послал его на Новоадмиралтейскую гауптвахту. Там томился несчастный Боев, уже придумавший себе новое имя. Теперь он был Керим-бек, тайный агент султана, который зарезал болгарского студента-медика Ивана Боева и завладел его документами. Керим-бек прибыл в Петербург с секретным поручением: убийством австрийского посла, консула или, на худой конец, военного атташе попытаться ухудшить отношения между Австро-Венгрией и Россией. Согласие между ними грозило целостности Османской империи. Трусливый Керим-бек выбрал самый легкий вариант — прикончил князя фон Аренсберга.

— Керим-бек, — повторял Боев, стараясь придать своему мягкому и рассеянному взгляду выражение суетливой азиатской жестокости.

Так звали турецкого офицера, квартировавшего в их доме двадцать лет назад. Жирный и веселый, этот турок ходил по деревне и ятаганом задирал юбки у встречных женщин. Любимым его развлечением было стрелять дробью по собачьим свадьбам.

Возле гауптвахты карета остановилась, Рукавишников побежал к начальнику караула. В это время Боев через зарешеченное окошко расспрашивал часового-татарина о подробностях мусульманского вероучения. Часовой отвечал, что «нельзя свинья кушать».

В кордегардии, куда вбежал Рукавишников, на мраморных колоннах кругами висели отобранные у арестованных офицеров сабли, шпаги и кортики. Мимо них начальник караула вывел Рукавишникова в коридор. Офицеры в камерах спали на постелях, которые им приносили из дому. Но для Боева некому было принести постель. Выяснив про свиней, он лег па голый, грязный, испятнанный, как гиена, тюфяк и стал вспоминать родную деревню. Горы, виноградники, девушки с кувшинами, идущие от родника… В лучшем случае туда можно было попасть лишь через каторгу и Сибирь. Он думал о родной деревне, и, как ни странно, даже тот жирный Керим-бек, вызывавший смертельную ненависть в детстве и потом, теперь вспоминался чуть ли не с нежностью, — и он, и он был частью той жизни, с которой нужно проститься навсегда. Всеми забытый, сгинувший под чужим именем, Боев неподвижно лежал на вонючем тюфяке, чувствуя, как крепко это имя сдавливает душу. Оно с болью выжимало из души мелочное тщеславие, суету, грязь, но оставляло воспоминания детства, любовь к родине… На железном кольце зазвенели ключи, лязгнул замок. Вместе с начальником караула в камеру вошел жандармский унтер-офицер, бросив взгляд в сторону Боева, приказал:

— Вы Керим-бек? По распоряжению ротмистра Певцова следуйте за мной!

Вышли, сели в карету, кучер нахлестнул лошадей.

А там, куда они ехали, под освещенными окнами дома в Миллионной топтался на тротуаре человек в мундире Межевого департамента, щекастый и толстогубый. Наконец, набравшись храбрости, он поднялся на крыльцо и позвонил.

Под столом в гостиной валялась повязка с кровавым пятном, сорванная поручиком с прокушенной ладони. Она лежала здесь как знак того, что все видимое имеет сокровенный смысл. Услышав звонок, Певцов сапогом зашвырнул ее под диван и побежал к двери. Иван Дмитриевич не спеша пошел следом. Торопиться не стоило. По осторожному вялому дребезжанию звонка нетрудно было догадаться, что это никак не Шувалов прибыл.

Камердинер, опередив их, открыл дверь. Человек в мундире Межевого департамента ошарашенно заморгал:

— Сенька? Ты, сукин сын?

— Я, барин.

— Вот у кого нынче служишь! Ах ты! — вошедший щелкнул камердинера по носу и тут только заметил в отдалении эполеты Певцова и скромный серый сюртук Ивана Дмитриевича.

— Что угодно? — грубо спросил Певцов.

— Покорнейше прошу извинить, — гость расшаркался. — Но имею безотлагательную, так сказать, нужду в их светлости.

— Входите, — пригласил Иван Дмитриевич. — Господин Стрекалов, если не ошибаюсь?

— Откуда вы меня знаете?

— Я — Путилин. Начальник сыскной полиции. — Иван Дмитриевич провел онемевшего Стрекалова в кабинет князя: из гостиной его. голос могла услышать жена. Тот подчинился безропотно. Войдя в кабинет, Иван Дмитриевич опустил «собачку» замка и ловко захлопнул дверь перед носом у Певцова.

— Имею, так сказать, совершенно приватный разговор к их светлости, — испуганно забормотал Стрекалов.

— Князь фон Аренсберг мертв, — сказал Иван Дмитриевич. — Убит сегодня ночью неизвестными лицами.

Стрекалов зажал рот ладонью.

— Это не я, — просипел он сквозь пальцы. — Господин Путилин, это не я!

— Зачем вы сюда пришли?

— Сугубо частного свойства имею… Имел разговор…

— Отвечайте! Не то прикажу арестовать вас.

Стрекалов держал руку в кармане, оттуда доносился осторожный шорох сминаемой бумаги.

— Что там у вас? Дайте сюда, — приказал Иван Дмитриевич. — Ну!

Смятый в комок, надорванный по краям листочек — еще минута, и Стрекалов растер бы его в труху. Письмо. Смысл таков: супругу вашу, господин Стрекалов, коварно соблазнил князь фон Аренсберг, австрийский военный атташе, и вы, господии Стрекалов, если дорожите честью России и своей собственной, должны отомстить совратителю — пусть рогоносец ударит ему в грудь своими рогами, и они отпадут… Подписи не было.

— Это не я, — канючил Стрекалов, — не я ударял…

По его словам, почтальон принес письмо третьего дня, и с тех пор оно лежало у горничной. Лишь час назад, вернувшись из Царского Села, Стрекалов прочитал это письмо и немедленно помчался в Миллионную — для того якобы, чтобы вызвать князя на дуэль. А заодно проверить, нет ли тут Кати.

Значит, Катя… Екатерина.

Иван Дмитриевич оглядел рогоносца: на разъяренного быка непохож. Какой из него дуэлянт! Навряд ли. Представил себя на его месте. Как бы поступил? Ну, первым делом жену прогнать, это ясно. Потом поручиковой методой можно воспользоваться: за нос его, подлеца, за нос! Принародно! И князя со службы долой. Негоже дипломату с мятым носом ходить.

Но и на такой поступок Стрекалов едва ли способен. Зачем он пришел? И вдруг осенило…

— Сколько вы хотели взять с князя отступного? — спросил Иван Дмитриевич.

— Я?

— Чтобы не поднимать скандала… Тысяч десять?

— Бог с вами! — ужаснулся Стрекалов.

Казалось, он с гневом отрицает не саму эту мысль, а лишь сумму запроса.

Распахнулась дверь — Певцов, добыв у камердинера ключ от кабинета, снаружи отомкнул замок, шагнул к Ивану Дмитриевичу:

— Такого, милостивый государь, я не потерплю!

Не отвечая, Иван Дмитриевич грозно смотрел на Стрекалова:

— И вы поверили этому пасквилю? Этой клевете? — С презрением отшвырнул листок в сторону, заметив, однако, место, куда он упал. — Ваша супруга ни в чем не виновата. Бегите домой и становитесь перед ней на колени. На коленях умоляйте простить вас за то, что оскорбили ее подозрением!

— Я не оскорблял. Ее дома не было…

— А дама в спальне у князя? — вмешался Певцов. — Такая крепкая брюнетка. Это не она?

— Катя! Она здесь? — воскликнул Стрекалов, порываясь выбежать из кабинета вслед за Певцовым, который бросился в вестибюль: у подъезда грохотали колеса и копыта.

— Катерина? — робко позвал Стрекалов.

Иван Дмитриевич удержал его за рукав:

— Ее здесь нет и не было! Ротмистр смеется над вами. Идите в кухню, а когда их сиятельство пройдет сюда, тихонько отправляйтесь домой. Живо!

Получив для пущей скорости тычок в спину, Стрекалов дунул по коридору.

Иван Дмитриевич успел проверить, плотно ли закрыта дверь спальни, когда вошел Шувалов, с ним Певцов, объяснявший, что преступника доставят с минуты на минуту, а чуть позади — адъютант шефа жандармов.

— Поздравляю, поздравляю, — перебивая Певцова, говорил Шувалов. — Завтра к моему последнему, слава богу, докладу я приложу представление на ваше производство. Будете подполковник. Сколько вам?

— Тридцать четыре, ваше сиятельство.

— А что, ротмистр? Неплохо стать подполковником в тридцать четыре года! Думаю, Хотек со своей стороны исхлопочет вам австрийский орден.

— Я не приму награду от человека, оскорбившего наш корпус.

— Рад слышать. Тогда мы отдадим этот крестишко господину Путилину… Вы-то небось примете?

— Приму, — пожал плечами Иван Дмитриевич. — Если дадут.

— А теперь рассказывайте по порядку, — велел Шувалов.

— Видите ли, — залопотал Певцов, — произошли не которые изменения. Нам необходимо поговорить наедине. Пройдемте в кабинет, ваше сиятельство…

Когда они возвратились, от философски-игривого настроения шефа жандармов не осталось и следа. Ивану Дмитриевичу он сказал одно:

— Сенной рынок!

А в гостиную уже входил Хотек. Лысый, длиннолицый, сухопарый — нечто среднее между палубным шезлонгом и гигантским кузнечиком, он кивнул Шувалову, а прочих оглядел с выражением гадливого всезнания на припудренном старческом лице. Казалось, о каждом ему известна какая-то грязная тайна. Великая держава, раскинувшаяся от Альп и до Карпат, имеющая, как и Россия, двуглавого орла в гербе — символ власти над востоком и западом, родина вальсов и национального вопроса, по любому поводу обнажающая свой ржавый меч с воинственным легкомыслием престарелых империй, эта держава в лице графа Хотека вошла и села на диван, обдав Ивана Дмитриевича таким холодом, что он счел за лучшее отойти подальше.

— Должен заявить следующее, — проговорил Хотек с той высокомерной вельможной медлительностью, которая всегда раздражала Ивана Дмитриевича в публичных выступлениях начальствующих лиц; эта медлительность призвана была показать, что внимания и уважения заслуживает не только смысл произносимых слов, но и сам факт их произнесения — событие исключительное по своей важности. — Разумеется, граф, я вам доверяю, — после паузы продолжал Хотек. — Но доверие посла имеет границей честь его монарха. Эту границу я не переступлю ни на дюйм. Мне нужно самому услышать признание из уст убийцы.

— И услышите, — заверил Шувалов.

От конского топа заныло треснутое стекло в окне, заржали осаживаемые у крыльца лошади: Рукавишников привез Боева. Держа у плеча обнаженную шашку, ввел его в гостиную. Стало тихо. Боев по-восточному приложил к груди обе руки и молча приветствовал собравшихся по всем правилам этикета, принятого, как подумал Иван Дмитриевич, где-нибудь на бухарском базаре. Певцов приосанился. Он с восхищением взирал на творение рук своих. Налюбовавшись, схватил один из стульев, поставил в стороне:

— Прошу!

Ни на кого не глядя, величественно и равнодушно, как приготовленное к закланию жертвенное животное, опоенное зельем, чтобы не брыкалось, не портило праздник, Боев пересек гостиную и сел на стул. Рукавишников, не опуская шашки, встал у него за спиной.

Уже сидя на своем стуле, Боев припомнил наконец то приветствие, которое следовало произнести при входе, и тихо сказал.

— Салям алейкум.

Никто ему не ответил.

Хотек бесстрастно внимал Певцову, тот соловьем разливался, рассказывая, кто таков убийца и для чего совершил преступление: агент султана, зарезавший болгарского студента, и прочая. Слушая эту дичь, Иван Дмитриевич успокаивал себя мыслью, что Боев нужен как временное средство. Потом его отпустят. И может быть, наградят за службу.

Болгарин уже отвечал на вопросы Певцова — по-русски, но с акцентом, вполне могущим сойти и за турецкий: да, все так, и он, Керим-бек, готов подтвердить это под присягой.

— На суде присягнете, — торопливо сказал Певцов. Он как-то не предусмотрел, что может понадобиться такая вещь, как Коран.

— Нет, пускай сейчас, — велел Хотек.

— Ваше сиятельство! — обратился к Шувалову его адъютант. — У меня дома дворник — татарин. Позвольте, мигом слетаю!

Согласие было дано, адъютант выбежал на улицу, прыгнул в карету и помчался за дворницким Кораном.

Певцов продолжил допрос. После нескольких фехтовальных выпадов, напомнивших Ивану Дмитриевичу упражнения с чучелом, последний удар, смертельный:

— Итак, вы признаете себя виновным в убийстве князя Людвига фон Аренсберга?

— Признаю… Я убил.

— Ну что, граф? Слышали? — угрюмо спросил Шувалов.

Опершись на трость, Хотек поднялся, подошел к Боеву, немигающим взглядом уперся ему в переносицу:

— Это ты бросил в меня кирпич?

— Фанатик! — сказал Певцов.

Ободренный этой репликой, Боев послушно кивнул. В тот же момент Хотек, выставив правую ногу вперед, умело и жестоко ткнул его тростью в живот, как рапирой.

Шувалов привстал:

— Стыдитесь, граф!

— Это вы стыдитесь, — все с той же царственной от тяжкой после каждого слова отвечал Хотек, будто и не он только что поддал человеку палкой под дых. — Где были ваши жандармы? И я мог быть мертв и лежать в гробу, как Людвиг.

Скрючившись, Боев силился и никак не мог вздохнуть. Иван Дмитриевич почувствовал, что ему тоже не хватает воздуха. От удушья и ненависти звенело в ушах. Сквозь этот звон издалека доносился разговор Шувалова и Хотека: они нудно препирались, перед чьим судом должен предстать Керим-бек — русским или австрийским.

— Мой государь решительно будет настаивать… — напирал Хотек.

— А мой государь, — долдонил Шувалов, — в свою очередь…

Иван Дмитриевич налил Боеву немного хереса, но тот молча отвел его руку с рюмкой — правоверные не пьют вина.

Обращаясь то к одному графу, то к другому, Певцов сказал: сейчас, когда дружбе между обоими государствами ничто не угрожает, пора обсудить дальнейшее. Ситуация на Балканах такова, что еще рано ссориться со Стамбулом. Пожалуй, не стоит судить Керим-бека открытым судом. Нужно просто заключить его в крепость… Видимо, Певцов побаивался предавать дело широкой огласке.

Шувалов согласился сразу, Хотек — после недолгого размышления. И тут же они снова начали торговаться: первый предлагал посадить убийцу в Алексеевский равелин, а второй — в замок Цилль.

Иван Дмитриевич слушал и не верил собственным ушам. Бред, бред! А если не удастся найти настоящего убийцы? Что тогда? Пропал бедный тезка. Хотека не переупрямишь, и государь наверное примет его сторону… Пропал, пропал! Из Петропавловской крепости, может, со временем бы и выпустили, но уж из замка Цилль — черта с два. Сгниет заживо.

Боев уже вздохнул, разогнулся, но рук от живота не отнял. Над его искривленной от боли губой сделалась заметна отросшая за день щетина. Кому он принес себя в жертву? Родине? Миру в Европе? Или престижу корпуса жандармов и певцовской карьере?

* * *

Надвигалась ночь.

Принц Ольденбургский еще колебался, ехать ли ему смотреть убийцу или отложить до завтра и принять ванну, а Константинов сидел в трактире «Америка». Он было совсем собрался плюнуть на все и идти домой спать, когда к его столику с заговорщицким видом шмыгнул половой, выложил на клеенку золотой кругляш со знакомым козлиным профилем.

— Вон тот дал! — страшным шепотом доложил он, указывая в противоположный конец залы, где одиноко попивал винцо светлобородый малый лет двадцати пяти. На нем был странного покроя кургузый пиджачок, из-под ворота вылезали хвосты красного шейного платка.

Константинов поднялся и осенил себя крестным знамением. Пальцы тряслись. Пришлось, как учил Минька, умевший молитвой прогонять похмельную дрожь, призвать на выручку раскольничьего ангела Сихаила, избавителя от трясовицы. Для того чтобы совершить задуманное, нужна была твердая рука.

— Я со спины зайду, — сказал он половому, — а как схвачу, ты его вот сюда бей, в шею, — Константинов потрогал себя за кадык. — Сразу обмякнет.

И начал маневрировать по зале, делая вид, будто разглядывает висевшие по стенам литографии. На одной изображена была оседлавшая черепаху голая баба в поясе из пальмовых листьев — Америка. Груди у нее торчали в стороны, острые, как у ведьмы.

Светлобородый допил вино, хотел встать, но Константинов не дал — смело облапил сзади, упираясь подбородком ему в плечо, усаживая обратно на стул, а половой, подскочив, ударил, куда было велено, и попал Константинову в глаз. Светлобородый вырвался, еще добавил — уже по уху — и, опрокидывая стулья, устремился к выходу. Константинов — за ним. На углу квартала он обнаружил, что преследует преступника один, половой остался в трактире. На улице было безлюдно. Фонари горели через три на четвертый.

— Стой! — крикнул Константинов без особой надежды и с удивлением заметил, что светлобородый внял призыву, остановился.

Да мало того, что остановился, еще и пошел навстречу. Вокруг по-прежнему не было ни души. Светлобородый приближался, размахивая кулачищами. «Убьет», — подумал Константинов и что есть силы рванул в обратном направлении.

Теперь уже он спасался бегством, а его догоняли. В таком порядке пробежали квартал, миновали трактир «Америка», откуда никто не вышел на крик о помощи, и Константинов, задыхаясь, повернул направо, где находилась полицейская будка с ночным будочником, — решил заманить преследователя в западню.

Но будка почему-то оказалась пуста. Пробежали мимо. Светлобородый настигал, все ближе и громче стучали его башмаки. При этом он молчал, не ругался, отчего делалось еще страшнее. Собрав последние силы, Константинов наддал ходу. И зря. Светлобородый уже настиг. Он резко выбросил руку и ладонью припечатал Константинова промеж лопаток.

Это известный прием, с помощью которого легко можно остановить бегущего. Надо не хватать его сзади, не удерживать, а, напротив, еще и подтолкнуть в спину: тогда ноги не поспеют за внезапно рванувшимся телом, человек утратит равновесие и упадет.

С Константиновым так и случилось. Он буквально по воздуху пролетел несколько шагов головой вперед, затем проехался на пузе, скрежеща пуговицами по камням, и ткнулся лицом в край тротуара. Кровь потекла по губе. А светлобородый поправил свой шейный платок и, насвистывая веселый итальянский мотивчик, не спеша, вразвалочку двинулся прочь.

* * *

— Ваше сиятельство, — сказал Иван Дмитриевич, хитро глядя как раз посередине между обоими графами, так что непонятно было, к кому именно он обращался, — разрешите мне задать преступнику несколько вопросов?

Расчет оправдался: пока Шувалов соображал, Хотек ответил утвердительно.

Почуяв неладное, Певцов попытался протестовать, но без успеха — посол принадлежал к тем людям, которые никогда не меняют однажды принятого решения.

— Пускай, — милостиво улыбнулся он. — Узнаю полицию. Петербургская, венская, парижская, она везде одинакова. Бездельники! Являются к разбиранию шляп. У вас ведь есть такая поговорка?

Для начала Иван Дмитриевич спросил, каким образом Керим-бек проник в дом прошлой ночью. Певцов поспешил объяснить про восковой слепок, и Боев согласился:

— Так.

Иван Дмитриевич продолжал спрашивать, Певцов, отвечал, а Боев прилежно повторял его ответы. В конце концов, как и предполагалось, Хотек что-то заподозрил.

— Кого допрашивают, ротмистр? Вас или его? А ну, выйдите в коридор!

— Ваше сиятельство, имеете ли вы право мне приказывать?

— Граф, — сказал Хотек, — прикажите ему выйти вон.

— Идите, — процедил Шувалов. — Не спорьте.

Певцов, хорохорясь, вышел, и только тогда Иван Дмитриевич задал свой главный вопрос:

— В какое место вы поразили князя?

Стоя за полуприкрытой дверью, Певцов схватил себя за горло, но в коридоре было темно, и Боев неправильно истолковал этот жест.

— Я заколол его в грудь, — сказал он. И добавил: — Кинжалом…

Лицо Хотека потемнело, бело-розовые чешуйки пудры обозначились на лбу и на щеках. Вот-вот закричит, брызгая слюной, затопает ногами, шарахнет вбежавшего Певцова тростью по башке1 … Но нет! С кроткой улыбкой всепонимания он шагнул к Рукавишникову, похлопал его по плечу:

— Опусти саблю, дурак.

— Не опускай! — быстро проговорил Боев. — Я убил! Я, Керим-бек… Аллахом клянусь!

— А на Евангелии присягнешь? — спросил Хотек.

— ?

— Крест поцелуешь? — И опять, перехватив трость, угрожающе приподнял кончик.

Боев не шелохнулся: любую муку вытерпит.

Но и Шувалов, надо отдать ему должное, нашелся быстро. С криком и выпучиванием глаз пообещав Певцову посадить его под арест, разжаловать в рядовые за этот обман, он взял Хотека под руку: глубочайшие извинения, для самого полнейшая неожиданность…

— Перестаньте, граф! — Отстранившись, Хотек кивнул Ивану Дмитриевичу: — Весьма признателен.

— И я! — с горячностью поддержал Шувалов. — От всей души благодарю! — Он заботливо приобнял Ивана Дмитриевича, повел к выходу. — Спокойной ночи! Вы ее честно заслужили. — Дружеское рукопожатье. Ненавидящий взгляд. Шепот: — Вон! Чтоб духу не было!

И еще один такой же уничтожающий взгляд — Боева, устремленный не на Хотека и не на Певцова с Шуваловым, а на него, Ивана Дмитриевича.

Спустя пять минут он все еще стоял в коридоре, а из гостиной слышался уверенный голос Хотека:

— Я все больше убеждаюсь в том, что вы, граф, причастны к убийству Людвига. Керим-бек… Жалкая комедия! Понимаете, кого вы хотели обмануть в моем лице? Однако я готов сохранить все происшедшее в секрете. Вот мои условия. Первое: роспуск «Славянского комитета», главари должны быть высланы из Москвы и Петербурга в трехдневный срок. Второе: в знак траура приспустить флаг на Петропавловской крепости. Третье: почетный эскорт из роты Преображенского полка будет сопровождать гроб с телом Людвига до самой Вены…

Иван Дмитриевич слушал, холодея: это из-за него Россия может подвергнуться такому неслыханному унижению. Или и вправду в государственных делах совесть ничего не значит? Болит, а ты терпи. Все равно как у генерала расстройство желудка во время сражения.

Задавая Боеву тот последний вопрос, он не надеялся обмануть Шувалова и себя не обманывал. Понимал, что его ждет. Да, Сенной рынок. И был готов. Коли так, станет уставлять возы, проверять гири, взимать сборы; следить, чтобы не жгли костров и не курили где попало трубок, словом, займется простым и честным делом, без которого не обойтись великому городу. Здесь будет его схима, его пустыня. Его маленькая нива в центре Санкт-Петербурга — огород отшельника. Ни страха, ни орденов. Чистая совесть. Семейные радости. Но выходило так, что праведное его желание, обернулось бедой. Может быть, Хотек нарочно предъявляет невыполнимые требования, чтобы иметь повод для разрыва?

В угрюмом строю преображенцев, под градом яблочных огрызков идущих по улицам Вены за гробом князя, Иван Дмитриевич увидел мысленно знакомого поручика. Тухлое яйцо вылетело из толпы, разбилось об орден на его груди. Бледнея, он выхватывает саблю, командует своим молодцам: «За мной, ребята!» И что дальше?

Может быть, тот волк, месяц назад бежавший по столице, — это знамение? Потому он так спокойно и трусил по Невскому проспекту, что проспекта вроде и не было. Город лежал в руинах, разрушенный вражеской артиллерией, пустынный, как в ночь холеры. Так же выглядели Вена, Москва и Прага. Волк ничего не боялся: некому было его — шугануть. Он охотился на кошек и одичавших мопсов. Его промысловая делянка простиралась от городской думы, где разорван был в клочья рыжий пудель Чука, и до Николаевского вокзала. Границы обозначены струйками мочи. Волки поделили между/собой весь Петербург, и кое-где новое административное деление совпало с прежними рубежами полицейских частей… Кто готовил Европе такое будущее? Хотек. А кто ему помогал? Певцов с Шуваловым или сам Иван Дмитриевич? Бред, бред…

Разумеется, не так-то просто начинаются войны между великими державами. И видения были невсамделишные, почти смешные, душа заслонялась ими от истинного страха, бесформенного. Но от них осталось тоскливое ощущение двойственности бытия: его, Ивана Дмитриевича, можно вышвырнуть за дверь, как кутенка, и в то же время от него зависят, оказывается, судьбы Европы. Для того чтобы великое и ничтожное в нем слились нераздельно, вновь образовав прежнего Ивана Дмитриевича, бывшего человеком и гражданином одновременно и не видевшего в этом никакой беды, нужно найти убийцу. Другого способа нет. Лишь тогда он будет чист перед Россией, единственной в мире страной, на языке которой понятия «истина» и «справедливость» обозначаются одним словом — «правда». Устанавливающий истину восстанавливает справедливость. Только так. И зря Певцов с Шуваловым надеются, что можно как-то иначе. Нельзя!

Слушая, как Шувалов сбивчиво объясняет Хотеку, что это невозможно, немыслимо, Иван Дмитриевич опять размотал нить своих рассуждений, ощупал узелки. Ясное дело, князя убил кто-то из близких ему людей. А связали, чтобы выпытать, где ключ от сундука. Тот, с кольцом-змейкой… Но князь не сказал, ибо видел перед собой своего человека и до конца не верил, что свой может убить.

— Шестое, — непреклонно отметая все возражения, диктовал Хотек; четвертое и пятое Иван Дмитриевич прослушал. — Я требую поручить расследование австрийской тайной полиции…

От волнения прошиб насморк, но Иван Дмитриевич боялся громко сморкаться, чтобы не обнаружили и не выставили на улицу. Он потихоньку, деликатно дул носом в платок, как кухаркин сын, приглашенный на елку к господским детям. В коридорном оконце блестел ясный рог месяца, облепленный звездной мошкарой.

Заскрипела дверь, Иван Дмитриевич прижался к стене, и полоса света, растекшаяся из гостиной, его не задела. Вышел Боев, едва не споткнувшись о скользнувшую под ногами кошку. Он присел перед ней на корточки, погладил по загривку. Двумя изумрудами сверкнули в темноте кошачьи глаза.

«Вот его единственная награда», — подумал Иван Дмитриевич.

Щелкнул замок на парадном. Боев ушел.

За неделю перед тем Иван Дмитриевич ездил с женой в театр. Давали русскую оперу «Наполеон III под Седаном». Заиграла музыка, император, простившись со своей Андромахой, поехал на войну, потом действие перенеслось в прусский лагерь. Немцы выкатили на сцену огромную пушку, зарядили ядром, причем не простым чугунным, а отлитым из чистого золота, и хором стали взызать к небесам, чтобы ядро это, пущенное наугад, с божьей помощью нашло бы и сразило императора французов.

Оркестр сотрясал люстры, но Иван Дмитриевич все равно слышал, как за спиной у него недовольно сопят четверо лучших агентов, награжденных за службу бесплатными билетами в театр. Они рассчитывали на другую премию, но не прийти побоялись. Константинов, Лаптев, Гайпель и Шитковский. Агент по фамилии Сыч билета не получил. Накануне он упустил Ваньку Пупыря — уснул, балбес, в засаде во время облавы, и Пупырь, преследуемый Иваном Дмитриевичем, благополучно скрылся.

Бабахнула пушка.

— Стреляй, значит, в куст, а виноватого бог сыщет, — прошептал агент Шитковский.

Свет погас и снова вспыхнул, озарив уже французский стан, куда рухнул картонный шар, оклеенный золотой фольгой. Зуавы в красных штанах подняли его и принесли Наполеону III. «Не солнце ли упало на землю?» — удивился тот. «Не-ет, не-ет, не-ет!» — пели в ответ зуавы, объясняя, что к чему. Тогда, поставив ногу на ядро, император завел печальную арию. «Почему, — вопрошал он, — почему всевышний отвел от меня это ядро? Почему не принял золотой жертвы? Или там, в вечно струящемся эфире, знают о моем сердце, сжигаемом жаждой правды и добра?»

«А о моем, — думал Иван Дмитриевич, — знают ли? Там в вечно струящемся эфире…»

* * *

Дед и Путилин-младший всю ночь провели за беседой. Чаю было выпито уже за дюжину стаканов, от сухарей в сухарнице остались одни крошки, начинало светать, когда гигантские стенные часы, похожие на вертикально подвешенный саркофаг, издали глухой предупреждающий рокот. Дед покосился на них с ехидным удивлением. До того они ни разу не били, даже в полночь, а сейчас, отрокотав, мощно отмолотили двенадцать ударов. При этом стрелки на них показывали пять часов и двадцать две минуты. За окнами светало.

— Хотите, починю? — спросил дед.

Путилин-младший покачал головой:

— Нет, не надо. Все так и быть должно. Эти часы бьют лишь однажды в сутки — в ту минуту, когда навеки остановилось сердце моего отца.

* * *

У Константинова были свои доверенные агенты — Пашка и Минька, у Сыча — свои. Тоже двое. Один ходил по православным церквам, пугая батюшек, другой инспектировал костелы и лютеранские кирхи. Сам же Сыч проверял исключительно кафедральные соборы, но уж зато с большим тщанием. Лишь поздно вечером он добрался до родного Знаменского, где в былые времена служил истопником. Постоял у всенощной, попался на глаза прежним начальникам, дабы те оценили его возвышение, потом заглянул к дьячку Савосину, торговавшему при соборе свечами, иконами, лампадами и лампадным маслом. Потолковали о жизни, о том, в частности, на сколь годов полицейскому выдаютот казны сапоги и мундир. Сроком носки мундира Савосин остался доволен, а про сапоги сказал, что великоват при такой-то службе.

— Да ты смотри, какие сапоги! — оскорбился Сыч и стал выворачивать ногу и так и эдак, демонстрируя каблук, подметку и сгиб.

Тем временем Савосин взялся пересчитывать дневную выручку. Тут Сыч наконец вспомнил, зачем пришел, и рассказал про французский целковик. Савосин порылся в ящике, достал золотую монету с профилем Наполеона III.

— Она?

— Она самая! — обрадовался Сыч. — Давай сюда!

Савосин крепко зажал монету в кулаке, сказав:

— Залог оставь. Двадцать пять рублей.

После долгих торгов сошлись на пятнадцати. Однако у Сыча имелась при себе всего полтина.

— Ну, ирод, — в отчаянии предложил он, — хочешь, сапоги мои тебе оставлю? Сюртук заложу? Фуражку сыму?

— Все сымай, — сказал Савосин, извлекая из-под стола старые валенки и какую-то замызганную бабью кацавейку. — Так уж и быть.

Чертыхаясь, Сыч разделся, натянул валенки, но от кацавейки отказался. Схватил монету и помчался в Миллионную, надеясь еще застать там Ивана Дмитриевича. К ночи сильно похолодало, ледяной ветер задувал от Невы. Сыч в одной рубахе бежал по улице, с затаенной сладостью думая о том, как простынет, захворает, а Иван Дмитриевич придет, сядет возле койки и скажет: «Ты, Сыч, себя не пощадил, своего здоровья, и я тебе Пупыря прощаю. Я тебя доверенным агентом сделаю, вместо Константинова…»

В воздухе стоял запах близкого снега.

* * *

Оставив позади шумные улицы, студент Никольский топал по немощеному грязному проулку, вдоль почернелых заборов и деревянных домов, — сперва они были с мезонинами, с флигелями, крыты железом, оштукатурены «под камень», затем пошли поскромнее, обшитые тесом в руст и «в елочку», наконец потянулись просто бревенчатые, похожие на избы, кое-где даже с красноватым лучинным светом в оконцах. Здесь труднее стало следить за Никольским. Певцовские филеры, чтобы не маячить в одном и том же виде, дважды вывертывали наизнанку свои пальто. Это были особые пальто, их носили на обе стороны: правая — черного цвета, левая — мышиного.

Недавно, уступая настоятельным просьбам подчиненных, Шувалов разрешил чинам жандармского корпуса по долгу службы появляться на людях в партикулярном платье, но лишь в обычном. Всякие иные костюмы, в которых удобнее затеряться в базарной, скажем, толпе, строжайше запретил: такой маскарад он считал недопустимым и вредным. Певцов напрасно пытался его переубедить.

Стемнело, когда Никольский вошел в низенький, крытый драньем домик. Зажглась в окне свечка, и сквозь неплотно задернутые ситцевые занавески филеры увидели убогую жилецкую комнатешку: лежанка с лоскутным одеялом, без простыней, драные обои, раскиданные по полу книжки. Никольский поднял одну, полистал и бросил в угол. Его силуэт обозначился в соседнем окне. Там горела керосиновая лампа, лысый старик в безрукавке выделывал лежавшую перед ним на столе собачью шкуру.

Никаких фонарей поблизости не имелось, черные пальто сливались в темноте с черными бревнами. Из круглого отверстия в стене, куда продевается штырь ставни, старший филер ножичком подцепил и вытащил гнилую тряпку-затычку и припал ухом к дыре.

Постепенно из беспорядочного разговора о керосине и недоданных в прошлом месяце деньгах за комнату начала вытягиваться история, по словам старика, поучительная для будущих лекарей вроде Никольского, — старик рассказывал про какую-то деревню Евтята Новоладожского уезда Новгородской губернии, где жил богатый мужик Потапыч с женой и тещей. От преклонных лет теща совсем ослепла, ни домовничать, ни хозяйничать не могла, но лопала по-прежнему в два горла, и Потапыч, этим сильно скучая, решил спровадить ее на тот свет. Набрал в лесу мухоморов, сварил и дал. Та ест, нахваливает. Слепая же! Съела, и ничего. На другой день Потапыч ее опять мухоморами накормил, и опять ничего. Уплела за милую душу. А на третий день, когда стал в чугун сыпать, она подошла да как закричит: «Ты что мне варишь, сучий сын?» Прозрела баба.

— И что же, что я на доктора учусь? — сердито спросил Никольский. — К чему это рассказал? Какой вывод?

— Вывод такой, — объяснил старик. — Мухоморы-те, они целебные.

Потрясенный этим выводом, Никольский вернулся к себе в жилецкую, лег на лежанку и закрыл глаза. Минут через пять, не вставая, подобрал с полу книжку, полистал, бросил. Поднял другую, тоже бросил. Еще через пять минут он встал, сморкнулся в огромный, как простыня, платок, надел шинель, вышел на улицу и двинулся обратно к центру города.

* * *

Унтер Рукавишников, отправленный в кухню принести Шувалову глоток холодной воды, в коридоре наскочил на Ивана Дмитриевича, ругнулся. Высунулся из гостиной Певцов, приказал держать, не отпускать, и Рукавишников, хотя уже узнал Ивана Дмитриевича, без рассуждений схватил его за плечо. Он был у Певцова верным человеком, а Константинов у Ивана Дмитриевича — доверенным, это большая разница. Певцов длинными подточенными ногтями впился в запястье, и вдвоем потащили его к выходу.

— На Сенной рынок? — шипел Певцов. — Смотрителем? Как же! Только навоз выскребать… Понял?

На крыльце он толкнул Ивана Дмитриевича в спину, тот слетел со ступеней и, споткнувшись, упал на четвереньки. Последний раз его таким образом выпроваживали из гостей пятнадцать лет назад, когда он, наивный птенец-правдолюбец, явился выяснять отношения с полковником Кизиковым, который, угрожая пистолетом, бесплатно угнал с рынка несколько возов прессованного сена.

— Никто ничего не видал, — сказал Певцов, и это была правда: графские кучера сидели на козлах к ним за дом, конвойные казаки укрылись от ветра за углом; нарастающий ветер, заглушая все звуки, гудел в Миллионной, как в трубе. Видением пронеслось перед Иваном Дмитриевичем: жена, плача, закладывает обручальное кольцо, сын Ванечка просит купить игрушечный паровозик, а денег нет. И совсем уж ослепительно: полицейский кучер Трофим, уводящий со двора казенных лошадей — Забаву и Грифона.

Все рушилось, тонуло в этом ветре, никому ни до чего не было дела. Певцов с Рукавишниковым исчезли, Иван Дмитриевич нащупал в воздухе сонетку звонка, ухватился за нее и встал на ноги. Вытер ладони о брюки и ладонями же отряхнул штаны. Заглянул в вестибюль, где на вешалке сама собой пошевеливалась княжеская шинель, словно дух покойного решил примерить бывшую одежду. Если князь, вчера еще живой, на самом-то деле уже вчера был мертв, то, мертвый, он мог быть жив. Иван Дмитриевич не знал, что под шинелью спрятался Стрекалов, домой не ушедший, и потряс головой, отгоняя наваждение. Шинель замерла. Из кухни спешил Рукавишников с глотком холодной воды для Шувалова. Стараясь не стучать подковками сапог по кафельным плиткам, Иван Дмитриевич шагнул обратно на крыльцо и увидел Преображенского поручика. Тот щелкнул каблуками:

— Господин Путилин, арестуйте мстителя. Он перед вами!

Пускать его в гостиную нельзя было ни в коем случае. «Шиш вам!» — подумал Иван Дмитриевич, имея в виду Певцова с Шуваловым. Он присел на ступеньку, похлопал ладонью рядом с собой:

— Садись-ка, потолкуем…

Из гостиной, приглушенная стеклами, лилась нежная мелодия вальса, клавиши рассказывали о прекрасном голубом Дунае — это Хотек, предъявив Шувалову ультиматум, подсел к роялю.

Поручик послушал и опечалился: не дай бог придется форсировать Дунай с винтовками Гогенбрюка. Он вынул из-под шинели косушку:

— Хлебнем, что ли, напоследок?

Выпили прямо из горлышка, как те супостаты в оконной нише, но закусили не чухонским маслом, а солеными грибами — пальцами вытащили по грибку, потом Иван Дмитриевич закупорил скляночку и сунул обратно в карман: кто знает, как жизнь сложится, какая будет закуска?

— Тебе за меня орден дадут, а ты грибочков жалеешь, — укорил поручик.

Иван Дмитриевич отвечал, что не возьмет орден, неправдой заслуженный.

— Истинный крест, не возьмешь?

— Не возьму. Грудь прожжет.

— Тогда слушай, — растрогался поручик. — Сходи завтра ко мне на квартиру, — он назвал адрес, — денщик тебе мою винтовку отдаст. Красавицу мою! На охоту поедешь, самое милое дело. А на суде всем расскажешь, каково бьет.

Иван Дмитриевич тоже умилился:

— Дай поцелую тебя, голова садовая!

Они расцеловались, и поручик поклялся, что когда по смерти окажется в раю, а Иван Дмитриевич — в аду, то он, поручик, — слово офицера! — будет просить за него у бога и если не сможет умолить, то сам бросит райские кущи и пойдет в ад, чтобы хоть там, но неразлучно им быть вместе.

— Пора! — он встал. — Всем объявим.

Иван Дмитриевич тоже встал, заступая ему дорогу, когда странный образ явился в конце улицы.

— Глянь! Что это там?

Поручик вгляделся: по направлению к ним быстро и, главное, совершенно бесшумно, как призрак, примерно в аршине от земли, колеблясь, непонятное туманно-белое пятно плыло в ночном воздухе.

Через полминуты оно приблизилось, Иван Дмитриевич различил вверху голову, а внизу, под пятном, ноги. Агент Сыч, оправдывая свою фамилию, беззвучно летел по улице в одной рубахе, и в следующий момент стало ясно, почему не слыхать стука шагов по булыжнику, — он был в валенках.

— Кто раздел? — деловито спросил Иван Дмитриевич. — Не Пупырь? А сапоги где?

— Все в залог оставил, — тяжело дыша, выговорил Сыч. — В Знаменском соборе. — Он протянул вперед кулак, разжал его и сладко, блаженно причмокнул: — За нее вот!

Еще не веря в эту фантастическую удачу, Иван Дмитриевич первым делом попробовал монету на зуб. Золотая! Обнял Сыча, облобызал в обе щеки:

— Молодец! Богатырь… Кто дал-то?

— Дьячок Савосин.

— А ему кто?

Поручик слушал с интересом, но помалкивал, не понимал, слава богу, о чем речь, а то с него сталось бы заявить, что он сам и покупал на этот золотой свечки в Знаменском соборе.

— Кто-то, видать, дал, — протяжно отвечал Сыч, с ужасом осознавая свой промах: золото его ослепило. — Кто-то не пожалел, видать…

— Дурак! — сатанея, заорал Иван Дмитриевич. — Дуй назад! Спроси, кто дал. Из себя каков… Чего стоишь?

— Монетку пожалуйте или пятнадцать рублей залогу, — чуть не плача сказал Сыч.

Иван Дмитриевич окончательно рассвирепел:

— Ишь! Пятнадцать рублей ему! Ты узнай сперва.

— Туда-сюда нагишом бегать… Небось простыну.

— Дурака ноги греют. Ну!

Сыч фыркнул, нахохлился и нарочито медленно, подволакивая валенки, побрел исполнять приказание. Он ссутулился, на спине, под рубахой, обиженно выперли костлявые лопатки.

— Бегом! — скомандовал Иван Дмитриевич.

Сыч дернулся было, но все-таки не ускорил шаг и тем более не побежал, для чего потребовалось все его мужество.

Тогда Иван Дмитриевич, вспомнив уездное, крапивное, подзаборное свое детство, заложил в рот три пальца. Дикий разбойничий свист прокатился по Миллионной. Шарахнулись и заржали посольские, жандармские, даже казачьи, ко всему привычные лошади, отшатнулся поручик, выскочили из-за угла казаки, а сам Сыч высоко подпрыгнул и стремглав полетел к Знаменскому собору.

Но Иван Дмитриевич свистнул еще разок, пугая обывателей, как Ванька Пупырь — душегуб, каторжник, сатана, выходивший на промысел в лаковом цилиндре, будто факельщик на похоронах, с золотой — для куражу! — гирькой на цепочке. Завтра, даст бог, можно будет им заняться. Берегись, Ванька! Убийцу князя возьму, потом твоя очередь… Потому Иван Дмитриевич и свистнул во второй раз, что вспомнил человека, живущего у Знаменского собора. Сколько же он свечек выставил на целый наполеондор? Сто? Тысячу? Пока они горели, этот человек был храним их пламенем. А теперь, поди, догорели. Не оттого ли и мысль о нем так поздно пришла?

Рояль в гостиной умолк, не доиграв такта. Пронзительный женский вопль пробил двойные стекла и вырвался на улицу.

— Убийца! — кричала Стрекалова.

Проснулась, вышла из спальни и увидела Шувалова; Иван Дмитриевич понял это сразу. И ведь сам же ее разбудил, идиот! Зачем свистал? Что ждет эту женщину, посмевшую шефа жандармов обвинить в убийстве? Тюрьма? Монастырь? Сумасшедший дом? Но не время было размышлять. Иван Дмитриевич бросился ей на выручку, поручик — за ним.

* * *

Кучер фон Аренсберга объяснил подробно и даже нарисовал: за трактиром «Три великана» свернуть налево, там будет флигель в два этажа, подняться наверх… Но агент Левицкий, которому было поручено привести в Миллионную бывшего княжеского лакея Федора, дома его не застал. Побродил около, затем уехал к приятелю, где на фанты играл с девицами в «хрюшки» и в шнип-шнап-шнур, лишь изредка — в силу привычки — передергивая, и снова приехал на исходе одиннадцатого часа. Конура была пуста, дверь на замке; Левицкий опять вышел во двор. Он честил Путилина на все корки, но уходить боялся. Дело было вот в чем: Иван Дмитриевич знал, что его тайный агент — шулер, но смотрел на это сквозь пальцы, хотя вообще-то к шулерам был беспощаден, сам в молодости от них пострадал. Один вид карты с незаметным, иголочкой нанесенным крапом приводил его в бешенство. Но поскольку Левицкий, выдававший себя за побочного потомка польских королей, игрывал такими картами исключительно в Яхт-клубе, с аристократами, Иван Дмитриевич считал, что убыток, понесенный его титулованными партнерами, для них даже полезен, вроде кровопускания в лечебных целях, и смотрел сквозь пальцы. Однако в любой момент мог и совсем убрать руку от лица, что Левицкий, конечно, имел в виду. И гневить Ивана Дмитриевича остерегался. Он стоял в подворотне, время от времени поглядывая на Федорово окошко. Рядом с другими, освещенными, оно темнело совершенно безнадежно. Сирота на детском празднике. Левицкий решил подождать до одиннадцати, потом до четверти двенадцатого, потом до половины. В тридцать пять минут двенадцатого он не выдержал, подозвал извозчика и отправился в Яхт-клуб.

Там жарко пылали люстры, за столом шла игра. Озябнув на промозглом ветру, Левицкий выпил в буфетной стопку водки, и здесь к нему подошел герцог Мекленбург-Стрелецкий.

— Послушайте, — спросил он, затягиваясь сигарой, — не вы ли вчера провожали князя домой?

— Я только посадил его на извозчика, — ответил Левицкий.

— И вернулись?

— Нет, поехал на другом извозчике.

— Что вам сказал князь на прощание? Вспомните. Возможно, это были его последние слова.

— Он сказал, — Левицкий задумался. Дым от сигары нахально лез в нос. — Он сказал… Да, он сказал, что нужно было на первый абцуг положить червовую десятку.

Грузный офицер в синем жандармском мундире неслышно выплыл откуда-то из-за спины — подполковник Зейдлиц, так он представился, и втроем прошли к свободному столу, где к ним присоединился еще один в синем, помоложе. Зейдлиц велел подать шампанского и две колоды карт, но приступать к игре не торопился. С этими господами нужно было держать ухо востро, Левицкий счел за лучшее сегодня казенных колод не подменять. Разговор вязался необязательный, герцог Мекленбург-Стрелецкий вспомнил слова, сказанные Фридрихом Великим о каком-то шляхтиче-авантюристе: дескать, этот шляхтич пойдет на любую подлость, дабы получить десять червонцев, которые затем выкинет за окно; заговорили о Польше, и постепенно беседа коснулась нынешней политической ситуации в Европе в связи с убийством князя фон Аренсберга. Зейдлиц, как и Шувалов, подозревал польских заговорщиков. Им, рассуждал он, выгодно поссорить Петербург и Вену: если начнется война, под шумок можно возродить Речь Посполиту. Герцог кивал, соглашался, другой офицер молча тасовал карты, но сдавать почему-то не спешил, а Левицкий осторожно высказывался в том смысле, что да, есть такие безответственные элементы, хотя в огромном большинстве…

— И все-таки, — перебил его Зейдлиц, — давайте вообразим, что Польша вновь стала суверенным государством.

— Это невозможно, — сказал Левицкий.

— Но если бы так… Есть у вас шансы занять польский престол?

— Ну, — полыценно улыбнулся Левицкий. — Не знаю. Трудно сказать.

— Но хоть малейшие?

— Пожалуй. — Левицкий отобрал у офицера колоду и с непринужденным величием, подобающим претенденту на престол, сдал карты, взял свои, по привычке развернул их узким шулерским веером: — Ну-с, господа…

Никто из его партнеров даже не притронулся к своим картам.

* * *

Стрекалова уснула, потому что хотела последний раз уснуть здесь, на этой постели, в этой спальне. Обморок давал себя знать, она проспала приезд Шувалова и Хотека, допрос Боева, изгнание Ивана Дмитриевича. Шум, крики, вой дверных петель не могли ее разбудить, в кошмарных сновидениях творилось то же самое, но сладкие звуки вальса ворвались в сон пугающим диссонансом. Она встала, поглядела в щелочку и увидела своего врага.

Когда Иван Дмитриевич с поручиком ворвались в гостиную, Стрекалова стояла в дверях спальни и уже не кричала, а говорила с жалкой размеренностью механической куклы, у которой иссякает завод, все тише и тише:

— Убийца… Как вы посмели прийти сюда? Негодяй, как вы посмели…

Певцов отдирал от косяка пальцы ее левой руки, правая была вытянута вперед, но указывала не на Шувалова, а на другого графа — Хотека.

Щеку Стрекаловой, как каторжное клеймо, уродовала красная печать, след смятой наволочки.

— Вы снова здесь? — заорал Шувалов, увидев Ивана Дмитриевича. — Вон! Ротмистр, выкиньте прочь эту сумасшедшую бабу! Что она мелет?

— Постойте, — властно вмешался Хотек. — Я хочу знать, кто она.

— Эта женщина любила князя, — сказал Иван Дмитриевич.

Хотек перевел взгляд на Шувалова:

— Граф, надеюсь, вы понимаете, кого она оскорбляет в моем лице?

— Убийца! Как совести хватило надеть! — Отпихнув Певцова, Стрекалова шагнула к послу, сорвала с его груди траурную розетку, смяла в кулаке, но тут же пальцы бессильно разжались, черный шелковый цветочек упал на пол.

— Поднимите! — рявкнул Шувалов.

Стрекалова затрясла головой, крупные слезы брызнули из-под век. Певцов подобрал розетку и с поклоном вручил Хотеку; тот небрежно сунул ее в карман, сказав Шувалову:

— Вынужден требовать ареста этой дамы. Я лично буду присутствовать на допросе.

— Ротмистр! — приказал Шувалов. — Увезите.

— Слушаюсь, ваше сиятельство… А куда везти?

— В крепость.

— Нет, — Иван Дмитриевич заслонил Стрекалову. — Я не позволю.

Певцов и Рукавишников, переглянувшись, устремились к нему, но рядом с Иваном Дмитриевичем встал его новый друг, Преображенский поручик, которому уже нечего было терять. Он выхватил шашку, свирепо хакнув, отмахнул ею перед собой — уих-вьих! — и повернулся к Шувалову:

— Ваше превосходительство, это я отомстил князю фон Аренсбергу.

— Берегитесь! — крикнул Певцов, не решаясь подойти ближе.

Шувалов отшатнулся, а поручик, сделав шаг вперед, припал губами к лезвию и протянул ему шашку:

— Вот орудие моей священной мести…

От дыхания туманное пятно растеклось по клинку. Когда оно съежилось и растаяло, Шувалов опасливо принял шашку, не зная, что с ней делать дальше.

— Довольно ломать комедию! — не выдержал Хотек. — Ваши актеры хороши, но почему вы не объяснили им, что Людвига задушили подушками?

Стрекалова умоляюще смотрела на Ивана Дмитриевича:

— Что же вы молчите? Вы обещали уличить убийцу!

* * *

Кровь у Константинова текла из носу и скоро перестала. Он поднялся. У двуглавых орлов на пуговках образовались проплешины в оперении, как после линьки, — оттого, что ими пробороздили по камням. Нижняя пуговица вовсе оторвалась. Глаз, метко пораженный трактирным половым, начал заплывать, остальное все было в порядке.

Он ощупал в кармане золотые монеты. К первой, найденной Иваном Дмитриевичем в княжеской спальне, прибавилась еще одна; Константинов не собирался возвращать ее половому — это будет штраф за причиненное увечье. Наполеондоры утешающе звякнули друг о друга.

Небо затянуло тучами, дул ледяной ветер со снегом. Константинов собрал с бровки тротуара немного снежку и приложил к переносице. Хотел поискать пуговицу, но справа послышался удаляющийся свист — веселый итальянский мотивчик. Константинов, как суслик, побежал на свист. Непрочные весенние хлопья таяли на щеках, но снегу все подсыпало, ветер превратился в самый настоящий буран. Светлобородый шел впереди, его широкая спина то пропадала в метели, то опять выныривала. Константинов не отставал. Улицы, каналы, мосты, разгулявшаяся Нева глухо шумит в темноте, катит белые барашки на узкий ледяной припай у берега; вымершие линии Васильевского острова. Дважды попадались по пути будочники, один раз проехали навстречу трое верховых жандармов с офицером, но Константинов никого не позвал на помощь, он боялся спугнуть и упустить преследуемого. Примерно через час вышли к порту. Мимо таможенного поста, мимо амбаров, магазинов, сараев, освещенных кое-где полупогасшими фонарями, вдоль гигантских куч угля и бесконечных поленниц, лавируя между грудами кулей, пустых ящиков и каких-то диковинных иностранных клеток из проволоки, в которых бог весть чего перевозят, двинулись к берегу. Светлобородый уверенно подошел к причалу, где стояло небольшое стройное судно с длинной и тонкой, похожей на самоварную, трубой, вскарабкался по трапу и сгинул за бортом. Константинов с трудом разобрал полузалепленное снегом название парохода: «Триумф Венеры».

Еще через час он был на квартире у начальника. Жена Ивана Дмитриевича, встревожившись, хотела для поисков мужа заложить Константинову казенных лошадей — Забаву и Грифона, но тот отказался. Как ни важно было дело, за такую наглость свободно и по уху схлопотать от любимого начальника, От лошадей отказался, взял приготовленные для Ивана Дмитриевича бутерброды с салом в полотняном мешочке и поспешил в Миллионную. Коли дома нет, значит, там. Где ему еще быть в эту ночь.

* * *

Дверь распахнулась, в гостиную влетел Стрекалов — он подслушивал в коридоре; пронесся мимо шефа жандармов, как мимо столба, и схватил жену за руку:

— Катя! Это я убил. Я!

Убийца был многоглав, как гидра. Одну голову, Боева, Иван Дмитриевич отсек, другая, поручикова, сама отпала, но теперь выросла третья — круглая, с пухлыми щеками и курчавыми жирными волосами, в которых чудились маленькие рожки.

— Вы кто такой? — обалдело воззвал Шувалов.

— Не верьте ему! — воскликнула Стрекалова. — Это мой муж. Он не способен… Дурак! Иди домой.

Стрекалов опустил ее запястье. Лицо спокойно, толстые губы сжаты.

— Не знаешь ты меня, Катя… Ты хорошо смотри, способен, нет? В глаза смотри! Может, в последний раз на меня смотришь.

Она попятилась:

— Нет, не верю… Нет…

— Хорошо смотри! Из-за тебя в Сибирь-то пойду.

«И они отпадут», — вспомнил Иван Дмитриевич. Письмо лежало в кармане.

Охнув, Стрекалова сдавила мужу ладонями виски:

— Ты? — Она возвышалась над ним почти на целую голову.

— Я, Катя, — сказал Стрекалов. — Ведь жена ты мне. Из-за тебя грех на душу принял.

Могучие руки оттолкнули его, он отлетел в сторону, влип в Ивана Дмитриевича, но сразу с неожиданной ловкостью развернул свое, вялое тело раскормленного мальчика, крутанулся на каблуках, попытавшись даже щелкнуть ими друг о друга, совсем как поручик десять минут назад:

— Арестуйте меня, господин Путилин. Я готов!

Стрекалова рванулась к нему, порывисто прижала к груди его курчавую макушку.

— О-ой! — завыла она. — Баба я глупая! Прости меня!

Все молчали. Стрекалов сперва затих, потом все смелее начал поглаживать жену по талии, словно вокруг никого не было, кроме них двоих.

— Не плачь, Катя, — говорил. — Не плачь, милая. Каторгу-то мне не присудят, только поселение…

— Вы, граф, услышали то, чего хотели, — без особой уверенности сказал Шувалов Хотеку.

— А ты в Сибирь за мной поезжай, — советовал Стрекалов. — Ни разу не попрекну… Коз заведем, станешь пуховые платки вязать. Пропади все пропадом! Лишь ты да я… Слышишь, Катя?

— Бедный мой! — рыдала она. — Оба вы мои бедные… Что творю! Господи-и!

Ее душе было тесно в теле, телу — в платье, шов на спине разошелся, Иван Дмитриевич видел рассекавшую черный шелк белую стрелку, беззащитную жалостную полоску, хотелось ласково провести по ней пальцем.

Иван Дмитриевич тронул Стрекалову за плечо:

— Катерина… не знаю, как по батюшке… Вы в смерти князя совсем не виноваты. Ваш супруг лжет.

— Ты врешь? — она с надеждой взглянула на мужа.

— Он обманывает… Но такая ложь требует от человека больше мужества, чем собственно убийство.

Иван Дмитриевич сказал то, что должен был сказать. Жертвующий собой да получит в награду женскую любовь, а мудрый пусть утешится сознанием исполненного долга. Так уж бог положил, что за отвагу сердца воздается полнее, чем за силу разума. И это правильно, иначе бы мир перестал существовать.

— Лжет? — переспросил Хотек. — У вас есть доказательства?

Сам тон вопроса убеждал, что посол вовсе не заинтересован в поимке преступника: лишь в такой ситуации он мог диктовать Шувалову свою волю.

— Клянусь, Катя! Я убил! — опомнившись, выкрикнул Стрекалов.

— Молчите! — приказал Иван Дмитриевич. — Какая Сибирь? Какие козы? Какие, черт побери, пуховые платки? Замод Цилль, вот что! — Он прошелся по комнате, остановился перед Хотеком: — Прошлую ночь господин Стрекалов провел в Царском Селе. Его алиби безупречно. Есть свидетели…

— Смотрите! — поручик ткнул под нос Хотеку прокушенную ладонь. — Князь укусил меня, когда я зажимал ему рот.

Там, на вершине жертвенного алтаря, и он и Стрекалов, может быть, впервые в жизни испытали чувство судьбы и свободы. Спускаться они не хотели. А если сказать им про замок Цилль? Нет, все равно не захотели бы… Невидимый, к ним подошел Боев и встал рядом. Три человека, добровольно принесших себя в жертву во имя любви — к родине и к женщине, плечом к плечу стояли в центре гостиной. Иван Дмитриевич смотрел на них с восхищением, но без умиления. Умиление расслабляет, а ему сейчас нужно было иметь твердое сердце.

— Сумасшедший дом, — сказал Шувалов. — Давайте, граф, на всякий случай арестуем их обоих.

— Это ничего не изменит, — ответил Хотек. — Мой ультиматум остается в силе.

— Но ваш государь не одобрит подобных действий! Вы рискуете…

— Я лучше знаю мысли моего государя.

— Ротмистр! Немедленно выведите его отсюда, — сдавленным шепотом произнес Шувалов, указывая на Ивана Дмитриевича. — Завтра я с ним разберусь.

— Вот вы себя и выдали, граф, — сказал Хотек. — Мне все ясно. Моя жизнь в опасности, и тем больше у меня оснований заявить следующее: если завтра до полудня предъявленные мною требования выполнены не будут, я начинаю готовиться к отъезду из Петербурга. Вы понимаете, что за этим последует? — Даже не подумав заступиться за Ивана Дмитриевича, Хотек пересек гостиную, взялся за дверную ручку.

— Умоляю вас, подождите еще сутки! — попросил Шувалов.

И так униженно прозвучала эта просьба, что Иван Дмитриевич забыл о собственных обидах. Казалось, Шувалов сейчас рухнет на колени перед австрийским послом. Видеть это было невыносимо.

— Ваше сиятельство, — тихо сказал Иван Дмитриевич. — Честь России…

Шувалов, багровея, рванул на себе ворот мундира. Отскочивший крючок звонко, как градина, щелкнул по оконному стеклу.

— Завтра до полудня, — надменно повторил Хотек.

Он с омерзением наблюдал эту безобразную сцену. Если у беспорядка может быть единый центр, как у порядка, то его место здесь, в Миллионной. А дальше, расходящимися кругами: Петербург, Россия… Вечный российский хаос, о котором покойный Людвиг, бывало, говорил, что такая-де стихия жизни при всех ее неудобствах приближает русских к праосновам бытия, к тем временам, когда дух и материя, свет и тьма, добро и зло существовали нераздельно. Отвратительный хаос, чье движение на Запад нужно остановить во что бы то ни стало…

Хотек взялся за дверную ручку, но рядом с его длинными, тонкими, желтоватыми, как лапша, пальцами легли короткие пальцы Ивана Дмитриевича, уже знавшего: не тот спасет, кто волонтером взойдет на алтарь, под жертвенный нож, а тот, кто сумеет найти выход из тупика. Жертва очищает лишь одну душу — самого жертвующего. Восстановить справедливость в мире она не может.

— Минуточку, граф, — грубо сказал Иван Дмитриевич.

Левой рукой сжимая ручку двери, чтобы не дать послу уйти, правой он выхватил полученное Стрекаловым письмо, развернул, встряхнув, и с нагловатой лихостью поднес его к самому лицу Хотека.

— Мадам права, — сказал Иван Дмитриевич. — Убийца — вы!

Ом был настороже и ловко отвел руку, когда Хотек, подавшись вперед, попробовал завладеть письмом.

Тихий ангел пролетел над гостиной.

Затем громыхнули по коридору торопливые шаги, вошел шуваловский адъютант. В руке он держал священную книгу пророка Магомета.

— Привез, ваше сиятельство! — громогласно отрапортовал адъютант, сияя, как медный чайник. — Можно присягать.

— Вы сведете меня с ума! — взвыл Шувалов. — Дайте сюда! — Вырвал у него Коран и с размаху зашвырнул в спальню. За рукав оттащил Ивана Дмитриевича от двери. — Простите, граф! Сейчас этого мерзавца увезут в больницу для умалишенных…

— Нет, — покачал головой Иван Дмитриевич, но продолжать не смог — Стрекалова с налету притиснула его к стене, дурманяще пахнуло женским потом, духами. Поцеловать хочет? Увы! Ее рука шарила по сюртуку, нащупывая карман, оттопыренный скляночкой с грибами. Револьвер ищет! Хотека застрелить! Все произошло так стремительно, что никто ничего не понял, не успел понять, да и не мог. Выдернув скляночку, Стрекалова потрясенно уставилась на свой трофей. Будто кто-то посторонний показывал ей этот предмет, а она не могла догадаться о его назначении. Пальцы железной хваткой стискивали стеклянные бока — вот-вот раздавят! — и лишь указательный бестолково скребся по крышке, одинокий, беспомощный, упорно пытался нащупать спусковой крючок. Когда палец успокоился, Стрекалова с каким-то полувздохом-полувоплем вскинула руку и шарахнула скляночку себе под ноги. Дробью сыпанули осколки, брызги рассола, марая обои, рассеялись по стенам, на полу растеклась коричневая лужица с битым стеклом и жалкой горкой осклизлых черно-рыжих комочков.

Стрекалова, закрыв лицо руками, стояла посреди гостиной.

Она не понимала, что, если в кармане у победителя вместо револьвера лежит баночка с солеными грибами, тем почетнее победа: младенец задушил змею, Давид свалил Голиафа… Остальные вообще ничего не понимали.

* * *

В первой половине рассказа дед подробно, слишком, может быть, подробно, педантично, сообщал о мельчайших деталях и микроскопических фактах, старательно перекидывая мостки от одного к другому, затем к третьему. Но постепенно он увлекался, воспарял над своими мостками, ощущая себя уже не столько летописцем, сколько певцом душевных порывов, одинаковых и понятных во все времена, и тогда, напротив, начинал пренебрегать самыми необходимыми сведениями.

На вопрос о доводах, которыми оперировал Иван Дмитриевич, обвиняя посла в убийстве, дед отвечал неохотно, считал, что не в них суть: уж какие там особенные доводы! Логика элементарная. Стрекалова же говорила, что граф боялся и ненавидел князя фон Аренсберга. Правда, Иван Дмитриевич не сразу понял, какого именно графа она имела в виду. Думал, что Шувалова… Князя прочили на место Хотека (об этом тоже упоминала Стрекалова), и тот, не желая уходить в отставку, собирал о сопернике компрометирующие факты из его частной жизни: карты, вино, женщины. Для того и швейцара подкупил. А затем стал подсылать своих людей следить за домом. Жандармы здесь ни при чем. Конечно, они об этом знали и докладывали, видимо, канцлеру Горчакову, поскольку такое соперничество могло быть использовано в дипломатических интригах, — вот тайна, затрагивающая государственные интересы России, в которую Певцов высокомерно отказался посвятить Ивана Дмитриевича. Но он сам догадался, и не только об этом… Узнав о любовнице князя, Хотек отправил Стрекалову письмо, думал спровоцировать скандал или дуэль, после чего фон Аренсбергу послом уже не быть. Отправил письмо, три дня подождал — ни о какой дуэли не слыхать, все тихо. Тогда, отчаявшись, велел своему приспешнику запустить в посольскую карету куском кирпича — для отвода глаз, а ночью вместе с ним явился в Миллионную и задушил конкурента.

Ключ от парадного Хотек, видимо, еще раньше взял у подкупленного швейцара и по слепку заказал слесарям точно такой же; револьвер и наполеондоры похитил, ничего больше не тронув, чтобы инсценировать политическое убийство; косушку на подоконнике оставил прямо с противоположной целью — показать, что в доме побывали бродяги, уголовники, и этой двойной версией окончательно запутать следствие; в сундуке искал секретную переписку князя с министерством иностранных дел, а фантастические и тоже противоречивые слухи сам распустил накануне, опять же через помощника, послав его по трактирам, — дымовая завеса. Дабы не так мучила совесть, Хотек решил свое преступление использовать на благо отечества — шантажируя шефа жандармов, добиться запрещения «Славянского комитета». Остальные требования нужны были для пущего испуга: можно их снять, даже нужно, если будет удовлетворено главное.

Все это Иван Дмитриевич и высказал Хотеку. Тот поначалу криво усмехался, напомнив Шувалову про больницу для умалишенных, спрашивал, понимает ли господин Путилин, кого оскорбляет в лице полномочного посла Австро-Венгерской империи; потом стал кричать, ругаться по-русски и по-немецки, рваться к выходу, замахнулся на Ивана Дмитриевича тростью, но после того, как поручик трость у него отобрал, сразу как-то съежился, присмирел.

— Признайтесь, ведь ваш почерк, — мягко сказал Иван Дмитриевич.

Хотек, не владея собой, сделал еще одну попытку схватить письмо, тоже безуспешную.

Пудра слиплась чешуйками на его влажном от пота лице. Как у золотушного младенца, шелушились лоб, щеки, подбородок. Пошатываясь, он добрел до дивана. Сел. Язык ему не повиновался, шепелявое бульканье вырывалось изо рта.

— Ваше сиятельство, — обратился Иван Дмитриевич к Шувалову, — вам понадобится моя помощь при составлении доклада государю?

— А? — очнулся тот.

— Или уж сами напишете?

— Ох-хо! — радостно взревел Шувалов, его вдруг прорвало мужицким корявым ликованьем. Бездна выворотилась наизнанку, вздулась горой, он стоял на ее вершине, глядя на Хотека сверху вниз. — В Европе-то узнают! А?

— Он это письмо писал! Он! — торжествовал Певцов. — Я его депешу на телеграфе видел. Один почерк, ваше сиятельство! — И подталкивал, подталкивал Ивана Дмитриевича плечиком, подмигивал: чего, дескать, не бывает, забудем, дружище…

Поручик от возбуждения приплясывал на месте, адъютант запрокинул голову, в горле у него плескалась серебряная водичка; Стрекалов и тот улыбался. Лишь его жена не присоединилась к общему веселью: суток не прошло, как в соседней комнате убили человека, пусть даже пустого человека, суетного, но ведь любила же его Стрекалова, любила!

— Как вам не стыдно! Замолчите! — вскрикнула она, зажимая уши.

Певцов хлопнул в ладоши:

— Внимание, господа! Внимание!

— Именем его величества всем приказываю молчать о том, что вы здесь узнали, — торжественно объявил Шувалов. — Это тайна, затрагивающая интересы Российской империи. Разгласившие ее будут арестованы по обвинению в государственной измене.

«Ага, — прикинул Иван Дмитриевич, — а ведь и в самом деле можно теперь шантажировать и Хотека, и даже императора Франца-Иосифа. Посол-убийца! Позор на всю Европу! Скандал… Только вот вопрос: польза-то будет России или только графу Шувалову? Или России в его лице? А заодно и Певцову в лице Шувалова?»

— А я всем расскажу, — бесстрашно заявила Стрекалова. — Пускай все знают! Делайте со мной что хотите.

Стрекалов поддержал жену:

— И я… Слышишь, Катя?

— Вы меня поняли, повторять не буду. Все. Балагану конец… Ротмистр! Эту публику гнать отсюда.

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

— То есть как, — изумился поручик, — гнать?

: — В шею, — сказал Шувалов.

Растерянно оглянувшись на Ивана Дмитриевича, поручик взял с подоконника свою шашку. Пальцы дрожали, он никак не мог ввести клинок в ножны. Стрекалов помог — направил лезвие.

— Пойдем, брат, — сказал ему поручик. — Не нужны мы им.

Осколки разбитой скляночки захрустели под его сапогами. Стрекалов потянул жену за руку, она повиновалась нехотя, как ребенок, который не хочет быть там, куда ведут. Чавкнуло под ее башмачком грибное месиво, последний раз плеснул у порога траурный подол, унеслась во тьму белая стрелка — разлезшийся шов на спине.

Иван Дмитриевич держался отдельно, сам по себе, но Стрекалова, уходя, даже не взглянула на него. Ее муж тем более. Обломив свои рога о собственную грудь, он гордо нес полегчавшую голову, вел жену за руку, и она не отнимала руки. И поручик, хотя недавно готов был ради Ивана Дмитриевича из рая в ад перебежать, на прощанье не сказал ни слова.

Все трое гуськом втянулись в коридор. Их выгнали, выставили, отбросили за ненадобностью. Но ничто не могло их унизить. С ними и с Боевым было истинное мужество, истинная любовь. Позади оставалась жалкая мышиная возня.

* * *

На рассвете, вскоре после того, как часы в столовой Путилина-младшего пробили двенадцать раз, отметив минуту смерти Ивана Дмитриевича, хозяин встал и предложил гостю полюбоваться восходом. Они вышли в сад, где стоял нежный, при безветрии особенно сильный и чистый запах влажной зелени; выбирая из травы бело-розовые земляничины, раздвигая кусты цветущего шиповника, спустились к Волхову. Солнце еще не взошло. Под белесым небом поверхность реки казалась матовой, туманом курилась полоска ивняка на противоположном, пойменном берегу. Там же темнел причаленный паром. Подошли к скамейке у обрыва, которую, как оказалось, поставил здесь еще Иван Дмитриевич. Сели. У самых ног чертили воздух стрижи, тыкались в глину. Под их суетливый гомон Путилин-младший продолжал свой рассказ. Он сообщил, что в мае 1871 года его отец был принят Александром II и в приватной беседе напомнил государю латинское изречение: благо всех — вот высшая справедливость. «Ваше величество, — сказал он, — Хотек, избавляясь от соперника, убедил себя, будто своим преступлением служит благу Австро-Венгерской империи. Но это изречение истинно лишь в том случае, если человек, сомнительным путем добивающийся общего блага, себя самого исключает из числа тех, кому его поступок пойдет на пользу…»

— Кстати, — добавил Путилин-младший, — на аудиенции отец высказал свое мнение и о винтовке Гогенбрюка.

Пока Иван Дмитриевич ехал из Зимнего дворца домой, разбирал кучу писем с почтительными приглашениями на обед, среди которых было и письмецо от супругов Стрекаловых, словом, пока длился счастливый эпилог, успело взойти солнце, по берегу прогнали лошадей из ночного.

— Но тут совсем не так написано! — дед вынул из-за пояса книжку «Сорок лет среди убийц и грабителей».

Собеседник взял ее не глядя и тем же небрежным движением отправил с обрыва в реку. Распластавшись в полете, книжка упала плашмя, несколько секунд продержалась на воде, потом вошла в струю, перевернулась и исчезла.

— Одной меньше, — сказал Путилин-младший.

На обратном пути через сад он рассказал, что Хотека выдали австрийским властям, но те, не желая срамиться перед Европой, не стали его судить, а попросту посадили до конца жизни под домашний арест. Однако прозорливость Ивана Дмитриевича имела далеко идущие последствия. Канцлер Горчаков, обещав императору Францу-Иосифу сохранить все происшедшее в секрете, заручился поддержкой Вены и в том же году добился отмены унизительных для России условий Парижского мирного договора, заключенного после поражения в Крымской войне. Теперь русский военный флот снова появился в Черном море, что прежде было запрещено статьями этого договора.

— Через шесть лет началась война с турками, и без флота мы не могли бы победить, — заключил Путилин-младший. — Родина Боева была освобождена во многом благодаря моему отцу.

Он по-хозяйски обломил с яблони засохшую ветку и попросил деда сломить другую, до которой сам не дотягивался. Выяснилось, что яблоню эту посадил Иван Дмитриевич. В годовщину его смерти на поминальный стол выставлялись яблоки исключительно с нее — в натуральном виде, моченые, печеные. Гуся ими же набивали. Прошлой осенью приезжал к этому дню из Петербурга литератор Сафонов, но Путилин-младший не только не пригласил его за стол помянуть Ивана Дмитриевича, но прогнал. Да, прогнал и даже лошадей не дал до станции. Пришлось ему пешком топать на железную дорогу. По грязи, в дождь. А тут, между прочим, четыре версты.

— Вот убили эрцгерцога Фердинанда, — вспомнил Путилин-младший. — Один бог знает, чем все это обернется…

В другое время его рассказ был бы другим, дед это понимал и догадывался, почему Сафонова не пригласили за поминальный стол: в его книжке изложена была иная версия событий, которая Путилина-младшего совершенно не устраивала. Оба они утаивали часть правды.

Установить истину, а тем самым и восстановить справедливость деду помог случай.

Весной 1917 года, демобилизовавшись по ранению, дед две недели прослужил в петроградской милиции, секретарем у начальника, пока не выгнан был за тугоухость — следствие полученной под Перемышлем контузии.

Однажды к нему привели бывшего полицейского агента, разоблаченного соседями. Агенту было лет девяносто. Он вовсе не думал отрицать свое грязное прошлое, напротив, с гордостью сообщил, что состоял доверенным человеком при самом Путилине.

— Как ваша фамилия? — насторожился дед.

— Много у меня было фамилиев, — отвечал агент. — Какая на месяц, какая и на неделю. Всех не упомнишь.

— А настоящая-то?

— Не помню, милок.

Дед погрозил ему пальцем:

— Вы это бросьте!

— Не помню, — сокрушенно покачал агент своей лысой сморщенной головой. — Вот у отца моего, я тебе скажу, настоящая фамилия была такая: Константинов.

Дед уломал начальника, чтобы агента по дряхлости отпустили, сердечно поблагодарил «граждан соседей» за проявленную бдительность и пошел с Константиновым к нему домой, где узнал немало любопытного и об Иване Дмитриевиче вообще, и об убийстве князя фон Аренсберга в частности.

Но кое-какие пробелы деду пришлось все же заполнить самостоятельно.

* * *

Про Ваньку Пупыря ходили слухи, будто он оборотень и ночами рыщет по городу в волчьем облике.

Иван Дмитриевич охотился за нимтретий месяц, но вблизи видел лишь один раз: приземистый малый, необычайно широкий в груди, с короткими ногами и совершенно без шеи — колода колодой. Лицо красное, голое, в бритве не нуждавшееся, глазки гнусно-синие, свиные. На волка он никак не походил. Человек, способный обернуться серым братом, должен быть поджарым, хищным во взгляде и в движениях; Иван Дмитриевич полагал, что Пупырь нарочно, для отводу глаз, распускает про себя такие слухи. Той же цели служила и золотая гирька на цепочке. Раскрутив ее перед лицом, Пупырь являлся своим жертвам, как святой, с мерцающим нимбом вкруг головы. Бывали случаи, когда перед ним вставали на колени.

Он арестован был в Москве лет пять назад — за убийство солдата у казенных винных магазинов, сидел в остроге, бежал и зимой объявился в столице.

Все это Иван Дмитриевич про него знал. Но не знал другое: скопив деньжат, Пупырь собирался уехать в Ригу и открыть там трактир с русской кухней. Таким трактирам, он полагал, покровительствует тамошний полицмейстер, считавший, что подобные заведения служат государственной пользе, способствуют единству империи. Денег требовалось много — и на трактир, и на то, чтобы подкупить писарей и получить паспорт, но ограбить чей-нибудь дом или лавку Пупырь не решался: в одиночку трудно, а связываться ни с кем не хотел, промышлял на улицах. Однако сорванные с прохожих шубы и шапки сбывать становилось все труднее. То ли дело золото, камешки. Любой ювелир купит и не спросит, где взял.

Последние дни, зная, что Иван Дмитриевич оставил все дела и охотится только за ним, Пупырь на промысел не выходил, почти безотлучно сидел у своей сожительницы, худенькой и безответной прачки Глаши. У нее он хранил награбленное добро, здесь отсыпался после бессонных ночей.

Глаша жила в дровяном подвале, за рубль в месяц снимала угол с вентиляционным окошком, отгороженный от поленниц дощатой переборкой. Пупыря она приветила; ничего не подозревая, в декабре, в лютые морозы, когда тот, ободранный и синий, с ушами в коросте, попросился переночевать в прачечной, у котлов. Привела к себе, накормила, обогрела из жалости. Думала, бедолага какой. А оказалось вон что: душегуб. Какая с душегубом любовь? Сережки серебряные подарил, так Глаша их в сортире утопила. И ворованных платков у него не брала. Даже спать ложилась на полу, отдельно. Пупырь вселял ужас. Собаки и те, завидя его, поджимали хвосты. «У меня волчий запах», — говорил он. И шкура у него была такая толстая, что клопы не прокусывали. По ночам, лежа без сна, Глаша плакала и молилась, чтобы он не вернулся. Душегуб окаянный! Страшно было с ним жить, но выгнать — еще страшнее. Убьет! А при одной мысли, что можно донести в полицию, отнимался язык: убежит с каторги и опять же убьет. Даже бабам в прачечной ничего не рассказывала, боялась.

Иногда, поев, он ей что-то говорил про город Ригу, где живут и немцы, и чухна, аккуратный народец, а какие русские там есть, тоже чисто живут, не как Глаша, полы метут каждый день, у всех половики войлочные, и трясут их в особых местах, не где попало. Он вообще любил чистоту. И Глашу попрекал, что грязно живет. На веревке у него всегда сохли три тряпочки: одна для сапог, другая для чашек, третья еще для чего-то, и не дай бог перепутать. От этих тряпочек совсем уж накатывала безысходная тоска, самой хотелось по-волчьи завыть.

Все последние ночи Пупырь никуда не ходил, лежал на койке с открытыми глазами, выспавшись за день, и время от времени принимался петь про какого-то батальонного командира, который был «ой начальник, командир» и «не спал, не дремал, батальон свой обучал». Иногда вставал и докрасна калил железную печурку, после чего снимал рубаху, сидел голый. За полночь возвращаясь домой, Глаша слышала его запах, от которого кисло и мерзко делалось во рту. Одно хорошо, что любовь у них кончилась. Пупырю не шибко-то нужна была бабья любовь. «Тебе, Глафирья, — всякий раз говорил он, когда Глаша возвращалась из прачечной, — заместо креста на могиле бак с бельем поставят…» И всякий раз ей становилось не по себе: глядишь, и впрямь креста не сколотят за то, что приютила этого сатану.

Несколько ночей Глаша не ходила в свой подвал, спа-лац, в прачечной, на гладильном столе. И однажды под утро, вдруг проснувшись, решила: «Будь что будет, пойду в полицию».

Она знала, к кому идти.

Недели три назад Пупырь, потаскав Глашу за волосы, чтобы не упрямилась, напялил на нее чью-то беличью шубу — самую первую его добычу, которую до сих пор не удалось продать, заставил повязать сорванный с какой-то купчихи пуховый платок и силком выволок вечером на улицу — гулять, как все люди гуляют. Глаша шла с ним под ручку и ног не чуяла от стыда и страха. В каждой встречной женщине мерещилась хозяйка шубы или платка. А Пупырь важно вышагивал рядом в своем лаковом раздвижном цилиндре, в чиновничьей шинели с меховым воротником и орлеными пуговицами — настоящий барин; молол про город Ригу и про то, будто он, Пупырь, государю человек полезный, шубы ворует не просто так, а для будущей государственной пользы… Гуляючи, встретили человека с длинными бакенбардами, видными даже со спины. «Над сыщиками начальник, — кивнул на него Пупырь. — Меня ловит, крымза. Да хрен поймает…»

Тогда еще он не попался в облаву, внешности его Иван Дмитриевич не знал.

Глаша твердо решила идти в полицию, искать этого, с бакенбардами. Будь что будет… Но в тот вечер, когда решение уже было принято, вернувшись домой в первом часу ночи, она увидела, что Пупырь одевается, кладет в карман гирьку на цепочке. И обмерла: если он теперь кого загубит, это ей не простится. Нет, не простится! Не отмолишь греха.

Пупырь ушел, Глаша незаметно выскользнула за ним.

* * *

Иван Дмитриевич вернул Хотеку трость, тот вцепился в нее, но замахнуться уже не было сил, и язык по-прежнему не слушался. Яростно мыча, посол двигал из стороны в сторону плотно сжатыми бескровными старческими губами, словно намеревался плюнуть в лицо обвинителю.

— Как себя чувствуете, граф? — участливо осведомился Шувалов. — Не позвать ли доктора?

Хотек застучал тростью в пол, выпучивая глаза. Половица, в которую он бил, проходила под ножками рояля, глухое гудение рояльных струн наполнило гостиную.

Иван Дмитриевич смотрел на него с беспокойством: неужто удар хватил?

— Ничего, — продолжал Шувалов. — Сейчас поедете домой. Ляжете в постель, успокоитесь. Очень рекомендую горячую ножную ванну. А завтра поговорим. Если будете здоровы, завтра до полудня жду вас у себя… Конвой останется здесь. Вам он ни к чему, бояться некого.

Хотек опять замычал что-то нечленораздельное, но уже не яростно, а уныло и жутко, как теленок у ворот бойни, учуявший запах крови своих собратьев.

— Встретимся, как вы и предполагали, — сказал Шувалов. — Завтра до полудня… Только теперь уж вы ко мне пожалуете. — И повторил с наслаждением: — Завтра до полудня.

Певцов, ехидно скалясь, крутился возле Хотека, — шакал возле мертвого льва, разглядывал сложенные на верху трости желтые сухие руки: след укуса искал.

По знаку Шувалова адъютант с Рукавишниковым цепко, но почтительно взяли Хотека под мышки, подняли с дивана и повели на улицу. Посол упирался больше из приличия и в карету сел охотно. Лакей вскочил на запятки, кучер взмахнул кнутом. Стоя у окна, Иван Дмитриевич не без удовольствия проследил, как двуглавый габсбургский орел, украшавший спинку кареты, покосился, выпрямился и, переваливаясь по-утиному с крыла на крыло, подбито заковылял по Миллионной. Блеснули золотые перья и пропали в темноте.

— Ну-с, господин Путилин, — улыбнулся Шувалов, — австрийского ордена вам нынче не дождаться. Если имеете Анну, я буду ходатайствовать о Святом Владимире.

— У меня нет Анны.

— Не огорчайтесь, будет. И Владимир тоже будет. Дайте срок. Ведь с вашей сдачи мы получили на руки козырного туза. Посол-убийца! Надо же, а? Каков гусь? Вы, я думаю, не вполне понимаете, что это значит. Удача колоссальная! — Все больше распаляясь, Шувалов рисовал такую перспективу: Францу-Иосифу обещают покрыть дело забвением, не позорить его дипломатов, и России обеспечена поддержка Австро-Венгрии по всем пунктам внешней политики, даже на Балканах.

Дослушав, Иван Дмитриевич спросил:

— Выходит, убийство князя нам на пользу?

— Конечно, конечно, — подтвердил Шувалов. — В чем вся и штука.

— А допустим, ваше сиятельство, что вы заранее проведали о замыслах убийцы. Помешали бы?

— Как вы смеете задавать его сиятельству подобные вопросы? — возмутился Певцов.

— Не горячитесь, ротмистр, — миролюбиво сказал Шувалов. — Мы здесь втроем, и сегодня, такая ночь, что на десять минут можно и без чинов. Я, господин Путилин, отвечу вам честно: не знаю… — Но по глазам его Иван Дмитриевич понял другое: знает. Еще как знает!

— Превосходный план, — согласился он. — Но убийство иностранного атташе не может остаться нераскрытым. Кого мы назначим на место преступника?

Шувалов расстроился, как ребенок, у которого отняли новую игрушку:

— Да-а… Эта мысль не пришла мне в голову.

— Кого-нибудь найдем, — сказал Певцов. — Вон трое уже сами напрашивались.

— Верно, — ободрился Шувалов. — Кого-нибудь непременно найдем.

— Я найду, — пообещал Певцов.

— И будете подполковник. Я, ротмистр, не отказываюсь от своих слов.

«Счастливчик», — подумал Иван Дмитриевич. Почему-то государственная польза неизменно совпадала с его, Певцова, личной выгодой. Поднимаясь к подполковничьему чину, он уверенно вел за собой Россию к вершинам славы и могущества, а у Боева и поручика все получалось как раз наоборот.

Певцов напомнил про свидетелей, нежелательных в таком тонком деле, и Шувалов тут же порешил: сумасшедшего поручика из гвардии убрать, перевести в отдаленный гарнизон, к черту на кулички, а Стрекаловых запугать, чтобы пикнуть не смели; если же будут упорствовать, посадить в крепость.

— Впрочем, — заметил Певцов, — нам и не нужен подставной убийца. Зачем лишние сложности? Если будет судебный процесс, Вена может на него сослаться. Объявим, что князя убил его же собственный слуга. И скрылся. Дадим этому Фигаро рублей двести и сошлем на Камчатку… Да! — спохватился Певцов. — Отдайте-ка то письмо!

— Какое? — Иван Дмитриевич притворился, будто не понимает, о чем речь.

— Которое Хотек послал Стрекалову.

— Ах, это. Зачем оно вам?

— Снимем копию и пошлем Францу-Иосифу, — объяснил Шувалов. — Пускай почитает.

Иван Дмитриевич отступил на шаг.

— Ваше сиятельство, но я не до конца убежден, что именно Хотек задушил князя.

— То есть как? — опешил Шувалов.

— Это предположение. Догадка.

— Неважно, — вмешался Певцов. — С такой уликой мы докажем что угодно. Давайте письмо.

— Подождите, — Иван Дмитриевич отступил еще на шаг ближе к двери. Дело принимало опасный оборот. Что они задумали? Всю Европу одурачить? Не выйдет. Вверх-то соколом, а вниз осиновым колом, как Хотек.

— Где письмо?

— Послушайте меня, ваше сиятельство! Признаюсь, я обвинил Хотека, чтобы он взял назад свой ультиматум. Ведь что-то же надо было делать…

— Отдавайте письмо! — закричал Певцов.

— Умоляю, выслушайте меня! — быстро заговорил Иван Дмитриевич, прижимая рукой карман, где лежало злополучное письмо. — Я уже напал на след настоящего убийцы. Но чтобы схватить его, нужно время. День, может быть, или два. А Хотек дал вам сроку завтра до полудня. Что оставалось делать? Я же не о себе думал!

— Не о себе? — взвился Певцов. — А сколько ты хочешь содрать с Хотека за это письмо? Тысяч десять?

— Господи! — чуть не плача, сказал Иван Дмитриевич. — Да я его хоть сейчас порву. На ваших глазах.

— Только попробуйте! — пригрозил Шувалов.

— Опомнитесь, ваше сиятельство! Что вы делаете? Не берите пример с Хотека, вы видели, чем это кончается… Клянусь, я найду убийцу!

— Вы будете молчать, — медленно проговорил Шувалов. — И получите Анну. С бантом. Ваш убийца нам ни к чему. Нам нужен Хотек. Поняли? И отдайте письмо.

Иван Дмитриевич оглянулся: в гостиную входили Рукавишников с адъютантом, за ними — незнакомый жандармский подполковник.

— Зейдлиц? — удивился Шувалов. — Что случилось?

Тот подошел к нему, о чем-то зашептал. Иван Дмитриевич расслышал: «Похоже, вы были правы…»

— И где он? — спросил Шувалов.

— У подъезда, в карете, — ответил Зейдлиц. — С ним капитан Фок.

— Рукавишников! Не выпускать! — приказал Певцов, заметив, что Иван Дмитриевич осторожно пятится к выходу.

Путь на улицу был отрезан, синие мундиры окружали со всех сторон: генерал, унтер-офицер и три офицера. Певцов приближался. Иван Дмитриевич сделал то, что пытался сделать Стрекалов, — как бы невзначай, рассеянным жестом опустил руку в карман и, не двигая ни плечом, ни локтем, не меняясь в лице, одними пальцами начал уничтожать проклятую цидульку, рвать, растирать в порошок. Шиш им!

Дверь в спальню была открыта, в голубоватом свете угасающего фонаря голые итальянки на картине совсем посинели. Зейдлиц с интересом разглядывал их озябшие прелести.

Певцов подступил вплотную:

— Письмо!

Иван Дмитриевич вытащил горсть бумажной трухи, кинул ему под ноги.

В наступившей тишине все вдруг заметили, что княжеские часы молчат; маятник висел неподвижно, стрелки показывали четверть первого и стояли уже два с половиной часа.

Певцов ползал по полу, собирал обрывки, негодующе взывал к Шувалову, но тот не отвечал, с изумлением взирая на Ивана Дмитриевича. Изумление было так велико, что напрочь перешибало гнев, досаду, разочарование, все чувства. Чего он хочет? На что рассчитывает? Он был порождением хаоса, этот сыщик с нечесаными бакенбардами, понять его невозможно, и невозможно, казалось, от него избавиться, как нельзя пулей уложить пыльный смерч.

А Иван Дмитриевич, сам до смерти перепугавшись, в ужасе закусил кулак, и мелькнула безумная мысль, что стоит лишь чуть посильнее сжать челюсти, и с такой метиной его тоже могут обвинить в убийстве князя.

И совсем уж на краю сознания маячила еще одна мыслишка: хорошо было бы загнать письмо Хотеку, а деньги пожертвовать на воспитательный дом.

Князь фон Аренсберг, в прошлом лихой кавалерист и рубака, всегда гонял по Петербургу сломя голову на взмыленных лошадях, и это доставляло ему наслаждение, но Хотек, не любивший быстрой езды, считал ее тяжкой обязанностью посла великой державы. Жители столицы должны видеть его вечно спешащим и тревожиться, спрашивать друг друга: что случилось? Лишь на прием во дворец он следовал неторопливо, степенно, опасаясь чрезмерной спешкой уронить достоинство своего императора.

Сейчас вокруг было пусто, глазеть и тревожиться некому, но кучер, одолев дремоту, по привычке пустил лошадей вскачь. На отвратительной мостовой карету швыряло вверх, вниз, опять вверх и вбок. Безлюдный, запорошенный снегом — в апреле-то! — ночной город каменным кошмаром проносился мимо. Хотек глядел в окошко. Потом, вспомнив про кусок кирпича, влетевший в карету возле Сенного рынка, глубже откинулся на сиденье.

Через несколько минут он успокоился, мысли обрели ясность. Карету болтало, ногам приходилось упираться в пол, левой руке — держаться за край подушки, правой — за свисавшую с потолка ременную петлю, и напряжение тела постепенно выводило душу из оцепенения.

Да, письмо Стрекалову написал он, однако подписи там нет, печати — тоже, а почерк — это еще не доказательство. Всю ночь он провел дома, прислуга подтвердит. Его, как мальчика, взяли на испуг, оглушили бредовым обвинением, и постыднее всего был внезапный приступ немоты, яростного безъязычия, в чем Шувалов мог усмотреть признание вины, отчаяние, бессловесное и тем более очевидное. Но этот интриган жестоко поплатится за то, что видел графа Хотека мычащим, как корова. Завтра до полудня? Извольте. Величественная осанка, улыбка на губах, полнейшая невозмутимость. Мелодичное звяканье ложечки о фарфор, вопрос: где же преступник? Ах, не знаете? В лондонском «Панче» карикатура: «Русские жмурки. Шеф российской жандармерии ловит убийцу австрийского военного атташе в Петербурге»; на ней Шувалов с завязанными глазами пытается схватить разбегающихся в разные стороны перепуганных иностранных послов — британского, французского, испанского, турецкого. Их пребывание в России становится небезопасным. Завтра же они будут предупреждены об этом. То есть уже сегодня.

Но неужели Шувалов действительно поверил в его виновность? Нет, навряд ли. Хитрит, выгадывает время…

Екали у коней селезенки, Хотек собрался крикнуть кучеру, чтобы ехал потише, но передумал: так безопаснее. Мало ли что? Конвоя с ним не было.

Разумеется, он ненавидел и презирал Людвига. Как? Этот развратник, игрок, пьяница и — посол? Разве можно такому человеку доверить судьбу империи на Востоке? Ничтожество, бездельник, пускай хоть мертвый послужит императору! Плох тот дипломат, который не воспользовался бы его смертью.

По порядку, один за другим, Хотек припомнил пункты своего ультиматума, легонько прищелкнул пальцами, выделяя главный. Впрочем, теперь главных было два — запрещение «Славянского комитета», подстрекающего чехов, словаков, хорватов и русинов к мятежу против Вены, и примерное наказание этого негодяя-сыщика. Судить, пожалуй, его не стоит, чтобы не привлекать внимание, но выгнать со службы, запретить проживание в столицах. Скотина! А эта мерзкая бабища, этот чугунный столб с грудями-рострами! Запереть ее в сумасшедшем доме. И сыщика туда же… Но все-таки делалось не по себе при воспоминании о припудренных синеватых пятнах на шее у Людвига. Да и кирпич… Хотелось поскорее очутиться дома, лечь в постель. Горячая ножная ванна? Тоже неплохо, Шувалов прав.

Над головой раздался короткий сдавленный вопль. Что-то тяжелое и мягкое, как мешок с песком, стукнув по передку кареты, шлепнулось оземь. Хотек вжал шею в плечи, зажмурился.

Кричал кучер.

От страшного удара — будто саблей рубанули поперек груди! — его снесло с козел, шмякнуло о передок и выбросило на мостовую; хорошо, не под колеса. Лакей, стоявший на запятках, успел спрыгнуть сам, упал, поволочился по щербатой брусчатке, в кровь обдирая локти и колени. Лошади шарахнулись, левые колеса въехали на тротуар, зацепили тумбу; затрещала ось, карета накренилась вправо. Хотека с силой швырнуло вперед и вбок. Он плечом вышиб дверцу, вывалился на землю, но как раз в этот момент лошади встали, и все обошлось более или менее благополучно.

Хотек полежал немного на мокрой мостовой, приходя в себя. Никто не спешил ему на помощь: кучер исчез, лакея тоже не было видно. Нужно было управляться самому. Он подтянул колени к животу, сел. Пошевелил руками, потряс головой: все цело. Рядом, в первом этаже, засветилось окно.

— Помогите! — крикнул Хотек.

И горло перехватило ужасом: в проясневшем небе над ним стояла белая луна, по нижнему краю жутко пересеченная идеально ровной, горизонтально черной линией, — через улицу, между домами, натянута была веревка; она и ударила кучера в грудь.

Справа, из подворотни, чавкая сапогами по раскисшему снегу, бежал человек. Ближе и ближе.

* * *

Никольский вошел в подъезд, поднялся по лестнице и позвонил в квартиру на третьем этаже. Здесь проживал Павел Авраамович Кунгурцев, корреспондент газеты «Голос»; об этом певцовские филеры узнали, разбудив дворника, после чего сочли свою миссию исполненной и разошлись по домам.

Томимый дурными предчувствиями, Никольский пришел сюда просить совета: Кунгурцев женат был гражданским браком на его двоюродной сестре Маше. Внимательно выслушав про казус с головой из анатомички, он сказал:

— Свинья ты! Какой из тебя медик! Если мертвую плоть не уважать, живую не вылечишь.

— Пьяный был, — оправдывался Никольский.

— И где теперь эта голова?

— А черт ее знает. Жандармы прибрали.

Ясноглазая худенькая Маша неутомимо и обреченно разливала чай и жалела брата, что его выгонят из университета. Она советовала найти голову и похоронить по-человечески, на кладбище, можно и тело выкупить из анатомического театра: для этой цели она готова пожертвовать шестьдесят рублей, отложенных на новую шубу.

— Знаешь, Маша, — недовольно покривился Кунгурцев, — я закоснел в материализме и считаю, что шуба тебе нужнее, чем ему — саван.

Никольский покаянно сопел.

— Балбес! — Маша хлопнула брата по лбу горячей чайной ложечкой и всхлипнула. — Не нужна мне эта шуба!

— Как угодно, — пожал плечами Кунгурцев.

Рассуждая вслух, он пытался найти хоть какое-то разумное объяснение тому странному факту, что жандармский офицер, причем офицер в немалом чине, ротмистр, взялся расследовать покражу неведомо чьей мертвой головы из банки с формалином. Что за чертовщина? Ведь и голова-то, наверное, какого-нибудь бродяги без роду и племени, давным-давно спьяну замерзшего на улице или угодившего под колеса.

— Тем более надо похоронить по-человечески, — сердито сказала Маша.

— Погоди! — осененный внезапной догадкой, Кунгурцев отнял у Никольского стакан с чаем. — Ведь тебя допрашивали на квартире у этого болгарина, твоего приятеля. Так-так! А его сегодня днем привозили в Миллионную. Под стражей привозили, я сам видел… Значит, Мария, твой братец подозревается в убийстве австрийского атташе.

— Господи! — ужаснулась та. — Час от часу не легче.

— Для чего же спрашивали про голову? — засомневался Никольский.

— Голову украл? На улице бросил? Следовательно, и убить способен. Логика есть, не спорю. — Объяснение было найдено, и Кунгурцев успокоился — дальнейшая судьба непутевого родственничка его не занимала; он начал рассказывать, как днем, в Миллионной, пробовал взять интервью у начальника сыскной полиции Путилина: дал слуге рубль и беспрепятственно проник в гостиную, где сидел этот сыщик совершенно один и с глубокомысленным видом крутил косички из своих приказчицких бакенбард.

— Что же теперь с ним будет? — спросила Маша, обнимая брата за плечи.

Кунгурцев пренебрежительно махнул рукой: чепуха, мол, разберутся — и на всякий случай задвинул подальше за книги шкатулку с отложенными шестьюдесятью рублями.

— До чего мы наивны! — говорил он. — В этом сыщике нам хочется видеть не иначе, как русского Лекока. Нам Лекока подавай! А у Лекока-то физиономия топором рублена, и тупым топором. Чего он дался нашему брату? Ишь нашли загадочную фигуру. Не понимаю: что о нем писать? Вот недавно совершил Геркулесов подвиг, изловил какого-то отставного солдата, который подделывал жетоны простонародных бань и получал по ним чужие рубахи. Разве это сюжет? Ну, видать, ходил по баням, терся, голый, между мужиками. Ну, изловил. А мы уж и кричим: Лекок! Лекок! В Европе бы померли со смеху. Тут, мне кажется, дело в чем…

Маша принесла свою старую шубку — показать, что она еще вполне хороша, и Кунгурцев, не переставая говорить, поскреб ногтем протертые до кожи обшлага, сунул палец в одну дыру, в другую.

— Дело вот в чем, — продолжал он. — Русские грабители и убийцы — это люди совершенно заурядные, и ловить их может лишь такой же человек. Подобное излечивается подобным, клин клином вышибают. Вот где собака зарыта! Путилин — воплощение посредственности, и в этом секрет его успехов. Да и успехи, надо сказать, весьма относительные. Однажды жандармы приказали ему выследить бежавшего из тюрьмы студента-радикала. И что вы думаете? Не вышло. Да-с! Потому что беглец оказался человек с фантазией, в университете кончил… В другой раз поручили разведать пути, по которым Герцен переправляет в Петербург лондонские издания. И опять ничего не нашел. Почему? Думаешь, Машенька, у него есть какие-то политические убеждения, принципы? Ни черта у него нет и быть не может при этакой-то роже. Просто для этих дел нужно воображение, развитой ум. Образованность, на худой конец…

— Если будешь в газету писать про убийство, — перебила Маша, — Петеньку помяни, что он хорошей нравственности и товарищи его уважают.

— Как же, — усмехнулся Кунгурцев, — писать! Уже в редакцию подполковник Зейдлиц приезжал, с Фонтанки. Предупредил, чтоб ни слова. Порядок, дескать, пострадает. Тьфу! Народ на всех углах языки чешет, а писать нельзя. Ни-ни! Порядок! Удостоился я как-то чести побывать у графа Шувалова в кабинете. Не поверишь, Машенька! У него в кабинете трое часов, и все показывают разное время…

Представ перед Путилиным, Кунгурцев с ходу оглушил его вопросами: не замешаны ли в убийстве фон Аренсберга революционеры, карбонарии, панслависты, женевские эмигранты, агенты польского Жонда? Или, может быть, недавние маневры, строительство новых броненосцев, перевооружение армии? Предполагает ли господин Путилин возможность политической провокации со стороны Стамбула? А самоубийство? Полностью ли исключен такой вариант?

— Другие корреспонденты смаковали бы подробности преступления, — говорил Кунгурцев. — Хлебом не корми, дай расписать окровавленные простыни. Но меня занимают причины событий… И знаете, что он мне ответил? Спросил, сколько денег я дал лакею у входа. Я сказал, что десять рублей.

— Десять рублей! — ахнула Маша. — А сперва говорил — рубль.

— Да рубль, рубль! — успокоил ее Кунгурцез. — Нарочно так сказал. Глядите, мол, на какие расходы иду, чтобы с вами побеседовать. А он мне: «Не врите. Рубль вы ему дали, не больше, а могли бы и двугривенным обойтись…» И весь разговор! Вот его какие проблемы интересуют. Лекок!

— Что это? — испуганно спросила Маша. — Будто крикнули на улице.

— Это я пальцем по стеклу, — сказал Никольский. — Одно слово пишу.

— Какое еще слово?

— Тайное. Боев научил. Гайдуки его на деревьях вырезают.

Кунгурцев рассердился:

— Ты у нас гайдук! Связался с этим болгарином… Из университета попрут, куда денешься? Я тебе денег не дам, не рассчитывай.

— Слепых буду лечить, — сказал Никольский. — Мухоморами.

— Слышите? Снова крикнули. — Маша подошла к окну.

А Никольский уже ринулся в прихожую, сорвал с вешалки шинель и застучал сапогами по лестнице.

— Петя! — кричала вдогонку сестра; голос ее, отражаясь от стен, гремел в пустом подъезде, как в колодце, одуревшие коты с мяуканьем прыскали из углов и скачками уносились вверх, на чердак. — Ты куда-а? Сей час же вернись!

Он не отвечал. Да, он надругался над мертвой головой. Зато теперь спасет живую.

Толкнул дверь подъезда и справа, шагах в двадцати, увидел завалившуюся на тротуар карету с тускло-золотым австрийским орлом.

* * *

Капитан Фок, жердеобразный, с рыбьим лицом, ввел в гостиную Левицкого, перетрусившего до последней степени: на прошлой неделе он играл краплеными картами с принцем Ольденбургским и герцогом Мекленбург-Стрелецким, которые изредка садились с ним за стол из уважения к его родословной, и, видимо, дело вскрылось. Хуже всего было то, что он не успел выбросить из кармана свои колоды, их могли обнаружить при обыске.

Подполковник Зейдлиц, распространяя вокруг себя сладкий дух шампанского, начал объяснять Шувалову новую версию: претенденту на польский престол выгодна война между Россией и Австро-Венгрией… Иван Дмитриевич слушал, не в силах вымолвить ни слова. Бред затягивал, как водоворот. Вдруг вынырнула, поплавком закачалась на поверхности его собственная фамилия: Путилин. Потом опять: Путилин, Путилин. Капитан Фок докладывал, что днем Левицкий приходил в этот дом, тайно встречался с начальником сыскной полиции. Зачем? Что у них за дела? Левицкий, не слушая, встревал, рвался сообщить что-то про шулеров, которых он якобы всегда самолично бил канделябрами — да, канделябрами их, по мордасам, по мордасам. Зейдлиц зловеще ухмылялся. Вот-вот, казалось, из этого бреда должна подняться и махровым цветом расцвести блестящая догадка о том, будто он, Иван Дмитриевич, в сговоре с Левицким задушил фон Аренсберга, чтобы спровоцировать войну с Австро-Венгрией, возродить Речь Посполиту и самому стать шефом тайной полиции при польском короле. А что? Вполне в певцовском стиле.

— Так ведь вот же он, Путилин! — удивился Зейдлиц, словно только сейчас заметил Ивана Дмитриевича. — Вот мы его и спросим…

У Шувалова задергалось левое веко.

Сказать, что Левицкий — его агент, Иван Дмитриевич не смел: дойдет до титулованных особ из Яхт-клуба, обоих со свету сживут.

— Вот мы сейчас у него спросим, — ласково говорил Зейдлиц, — о чем это они тет-а-тет совещались, голубчики? А?

— Да вы что? — заревел вдруг Шувалов, молотя по столу кулаком. — Вы пьяны, подполковник? Или свихнулись? Какие еще претенденты? Что вы несете? Вон отсюда!

— Ваше сиятельство, — начал оправдываться Зейдлиц, — вы же сами, ваше сиятельство, говорили про польских заговорщиков…

— Вон! — неистовствовал Шувалов, зажимая ладонью непослушное веко. — Убирайтесь!

Фока и Зейдлица как ветром вымело из гостиной, лишь ножны брякнули о косяк. Вслед за ними стремительно юркнул в дверь Левицкий, за Левицким — Иван Дмитриевич. Воспользовался моментом, чтобы тоже дать деру. Обалдевший Рукавишников его не задержал. И слава богу! Толкаясь в парадном, все четверо вывалились на крыльцо, где казаки конвоя по-прежнему покуривали трубочки, и здесь наконец Зейдлиц и Фок опомнились, степенно направились к своей коляске. Левицкий стреканул в одну сторону, Иван Дмитриевич — в другую, свернул за угол, опасаясь погони: Шувалов с Певцовым, конечно, не простят ему порванного письма. С разгону хотел было перелезть через ограду и скрыться дворами, уже взялся рукой за холодное чугунное копьецо, когда вспомнил про Левицкого. Где он? Ведь так и не успели поговорить.

Никто вроде не преследовал. Тишина. Иван Дмитриевич вернулся к углу дома и, укрывшись за водосточной трубой, осторожно оглядел улицу. Она была пуста. Претендент на польский престол исчез, растворился во мраке. Даже шагов не слыхать. Черный клеенчатый верх шуваловской кареты, мокрый от растаявшего снега, блестел под луной, как рояль. Зейдлиц и капитан Фок тоже исчезли, словно и не бывали, словно соткались из воздуха, из гнилого питерского тумана, — призраки, нежить, которой, как в детстве учила матушка, на все вопросы нужно твердить одно: «Приходи вчера!»

Скорее прочь от этого дома! А то самому можно свихнуться, на них глядючи.

Поежившись, Иван Дмитриевич поставил торчком ворот сюртука. Пора хватать настоящего убийцу. Пускай он никому не нужен, этот убийца, — ни Шувалову с Певцовым, ни Хотеку, ни Стрекаловой, ловить-то все равно надо. Иначе жизнь теряла всякий смысл. Человека же убили! Какого ни на есть, а убили. Подло задушили в постели. И что бы ни приплетали сюда жандармы и Хотек, какие бы планы ни строили, но убийство всегда имеет лишь единственное значение — смерть человека. Значит, прежде всего надо схватить убийцу. Важнее ничего нет. Остальное приложится.

Слышно было, как бушует в гостиной Шувалов. Казаки пересмеивались, есаул раздраженно щипал усы: ему надоело слоняться без дела под окнами, но никаких распоряжений не поступало.

Иван Дмитриевич немного послушал и пошел, однако ушел недалеко. Навстречу вылетел запыхавшийся Константинов, а буквально в следующую минуту на них вынесло и Сыча — уже в сапогах, пальто и фуражке: обидевшись на любимого начальника, он нешибко торопился, забежал домой одеться и хлебнуть кипяточку.

Константинов, отдышавшись, рассказал о своих приключениях, перечислил приметы гонителя: высокий, здоровый, борода мочального цвета.

Сыч сообщил, что свечи у дьячка Савосина покупал некто прямо противоположного обличья: маленький, тощий и бритый.

Внимательно слушая обоих, Иван Дмитриевич посматривал на окна, где сквозил за шторами силуэт Певцова. Как он давеча в спину-то поддал, сволочь! И видел, главное, что Иван — Дмитриевич упал на карачки. В ладонях и коленях оживало воспоминание о мокрой мостовой. И за что? Нет, такое не прощается.

— А это вам, Иван Дмитриевич, супруга прислала, — сказал Константинов, вынимая из-за пазухи мешочек с бутербродами. Затем достал два наполеондора: один новенький, блестящий, другой чуть потусклее. Годы чеканки на них выбиты были разные, что, впрочем, ничего не значило.

Иван Дмитриевич крутил монеты в пальцах, сомневался. И все-таки вернул их Константинову:

— Ступай в дом, покажи графу Шувалову. Все расскажи ладом. А что меня встретил, не говори.

Тот ушел.

Иван Дмитриевич развязал мешочек, поделил бутерброды почти поровну: два взял себе, один отдал Сычу. Отвел его за угол дома и с нетерпением стал ждать дальнейших событий, уговаривая сам себя, что ждать недолго.

Ветер стих, но теперь слышнее было, как шумит вдали разгулявшаяся Нева.

Получив бутерброд с салом, Сыч забыл все обиды. Он аж задохнулся от благодарности, но тут же и сник: нет, не бывать ему доверенным агентом. Ведь не его отправили с докладом к Шувалову, а Константинова. Выходит, константиновская новость поважнее будет. Зато хлеб-то с салом — вот он! А уж Иван Дмитриевич зря не даст, не-ет. Сыч бережно, как величайшую драгоценность, держал бутерброд на ладони и не решался поднести ко рту.

— Ешь, — сказал Иван Дмитриевич.

Сыч откусил и восхитился:

— Мед, а не сало! Прямо на языке тает.

— Не слишком соленое?

— Кто вам, Иван Дмитрич, такое скажет, вы ему не верьте.

И замолчали. Потом Сыч спросил:

— А чего мы здесь стоим, Иван Дмитрич? Ждем кого? — Не дождавшись ответа, завел сторонний разговор: — Этот, что на монетке, он тому Наполеону кем же доводится?

— На киселе седьмая вода.

Иван Дмитриевич вынул часы, щелкнул крышкой. Ого, уже четверть пятого! Сутки назад в это время князь фон Аренсберг открыл дверь парадного, запер ее изнутри, положил ключ на столик в коридоре, прошел в спальню, где камердинер начал стягивать с него сапоги, а те двое, сидящие на подоконнике, за шторой, затаили дыхание. Иван Дмитриевич попробовал представить, будто сам сидит на том подоконнике; иголочками покалывает затекшие ноги. Представил это, и получилось — сидит, ждет. Шепчет напарнику: «А вдруг не скажет, где ключ?» Тот отвечает одними губами: «Скажет…» И не слышно, и губ в темноте не видать, а понятно. В спальне горит лампа, свет проникает в гостиную, косой кровавый блик стоит на стене, отброшенный туда медным боком княжеского сундука. Ни ножом, ни гвоздем отомкнуть его не удалось. Пытались кочергой подковырнуть крышку, тоже не вышло…

Утром Иван Дмитриевич осмотрел подоконник, а сейчас вновь мысленно провел по нему ладонью. Крошек нет, значит, хлеба не ели. В таком случае зачем взяли с собой чухонское масло? Странная закуска.

Казаки, озябнув, ушли в дом. Ни живой души вокруг, и эхо еще по-ночному гулкое, сильное. Переступил с ноги на ногу, а кажется, что кто-то ходит около, хоронясь за домами.

Шестнадцатилетним парнишкой, впервые очутившись в Петербурге, Иван Дмитриевич поражен был тутошним эхом. В его родном городке шагу и голосу не во что удариться, не от чего отскочить: все мягкое, деревянное, соломенное. А здесь кругом камень, стены до неба. Что отдается? Откуда? Не поймешь.

— А ведь мы чего-то ждем, Иван Дмитрич! — прерывисто дыша, заговорил Сыч. — Ведь не зря мы тут прячемся. Ведь вместе же мы тут в засаде стоим, и я это по гроб жизни не забуду, что вместе. Что сальцем угостили… Вы доверьтесь мне, Иван Дмитрии! Скажите, чего ждем?

* * *

Увидев натянутую между домами веревку, Хотек решил встать, чтобы встретить смерть, как подобает послу великой державы. Только вот ноги почему-то не слушались.

Бегущий приблизился. Снизу он казался огромным. Во что одет, Хотек рассмотреть не успел — взгляд застлало слезами. Увидел лишь голову, очерченную мерцающим золотым нимбом, какие рисуют святым на иконах, и понял: самое страшное позади, он уже мертв, уже очами своей души видит скособоченную карету, лошадей, луну. Но так грозны были глаза этого святого — две темные ямины в центре сияющего круга, так мерно и заунывно свистел возле него воздух, словно струился с горних высот, обвевая безжалостный лик небесного посланца, что Хотек догадался: перед ним ангел мщения.

Он вскрикнул и потерял сознание.

Ангел сорвал у него с груди ордена, стянул с пальцев перстни — те, что легко слезали, затем быстро сунул руку под мундир, вытащил бумажник с тисненным на коже двуглавым габсбургским орлом и побежал прочь. Не утерпев, на бегу раскрыл бумажник. В нем не было ничего, кроме небольшого ключика из светлой стали: кольцо сделано в виде змеи, кусающей себя за хвост.

* * *

Отец Ивана Дмитриевича служил копиистом в уездном суде и утверждал, будто у каждого душегуба непременно есть «каинова печать» — особое пятно размером с серебряный рубль, выступающее на теле убийцы в том месте, куда он поразил свою жертву. Хорошо бы так! Отцу легко было это утверждать: он просидел в суде всю жизнь, но и в глаза не видывал настоящих убийц. Тогда в их городишке никто никого не убивал. Даже в пьяных драках. И когда стенка на стенку сшибались городские концы, хотя пластались жестоко, ломали руки и ноги, все почему-то оставались живы. Теперь и там пошло по-другому, а здесь, в Питере, и подавно. Иногда Ивану Дмитриевичу казалось, что прав был отец: раньше, в прежние времена, выступала «каинова печать», а ныне перестала. Стерлась у господа бога небесная печатка, которой ставил он свое клеймо, — слишком часто приходилось пускать ее в дело.

Иван Дмитриевич стоял у водосточной трубы, ждал, перекатывал в кармане принесенный из Знаменского собора наполеондор — теплый и уже какой-то родной на ощупь.

— Ни сабли нет, ни револьвера, — волновался Сыч. — Ничего нет…

— Тихо! — Иван Дмитриевич задвинул его за угол, дал по затылку, чтобы не высовывался.

Хлопнула дверь парадного. На крыльцо вышел Шувалов, за ним — Певцов.

— Итальянцы, ваше сиятельство! — громко говорил он. — Конечно же итальянцы!

За его спиной есаул что-то объяснял шуваловскому адъютанту, Константинов от возбуждения пританцовывал на месте: ужо покажут его обидчику, где раки зимуют!

— Я так и думал, что итальянцы, — не унимался Певцов, помогая Шувалову надеть шинель, — но у меня не было улик. Они же ненавидят австрийцев. Сколько лет под ними сидели. Вот рукав, ваше сиятельство… А князь фон Аренсберг воевал в Италии. По моим сведениям, он показал себя там не вполне рыцарем. Деревни жег.

— Неужели?

— Да, жег. И пленных вешал. Вот и отомстили ему.

— Их, наверное, сам Гарибальди прислал, — уважительно сказал адъютант.

— Нет, — с угрюмой уверенностью возразил есаул. — Это папа римский.

— Вместе с конвоем — за нами! — приказал ему Шувалов. Застегнув шинель, картинно взметнул руку с перчаткой: — В гавань, господа!

Есаул повторил его жест:

— По коням!

Казаки, красуясь перед генералом, лихо взлетели в седла.

Певцов распахнул дверцу кареты, подсадил Шувалова и залез сам. Следом втиснулся адъютант с Кораном под мышкой. Константинов забрался на козлы, чтобы указывать кучеру дорогу, Рукавишников прыгнул на запятки, и через минуту вся кавалькада, обдав Ивана Дмитриевича талой жижей из-под колес и копыт, с грохотом скрылась в конце улицы. Мигнул и пропал синий фонарь на передке кареты, заслоненный спинами конвоя.

Иван Дмитриевич крепче сжал в кармане Сычев наполеондор. Такие же два, принесенные Константиновым, вели Певцова и Шувалова вперед, в гавань. Французский император, покорный воле Ивана Дмитриевича, прочертил маршрут своей козлиной бородкой.

Скачите, скачите! «Агнцы одесную, а козлища ошую…»

Он велел Сычу ждать на улице, а сам поднялся на крыльцо, позвонил, спросил у открывшего дверь камердинера:

— Кошка где?

— Чего-о? — с недосыпу тот уже мало что соображал;

— Кошка…

Она отыскалась в кухне, сидела там на столе, нюхала обглоданные кости. Своего кота Мурзика, чтобы уважал дисциплину, Иван Дмитриевич лупил по усам, если тот вспрыгивал на стол, но эту кошку воспитывать не собирался. Уцепил ее за шкирку и двинулся по коридору. Возле гостиной поднес пленницу к дверной петле, прямо ткнул ее туда мордой. Кошка висела безучастно и смирно, как шкура на крюке. Пришлось переменить тактику. Сперва почесать за ухом, погладить, успокаивая, и снова носом туда же. Теперь кошка стала принюхиваться с интересом, задвигала усами. Ага, лизнула!

Эту петлю Иван Дмитриевич еще днем пробовал на вкус, но ничего не распробовал. Язык его, обожженный горячим чаем, водкой, табачным дымом, давно утратил чувствительность. Вот женщины, они тоньше чувствуют вкус и запах, потому что не пьют, не курят. Но Стрекалову же не заставишь петли облизывать! Впрочем, кошка даже вернее. Хотя и без того ясно: один из преступников изучил княжескую квартиру как свои пять пальцев — и про сонетку знал, и про то, что двери скрипят. И все-таки есть кое-что новенькое. Певцов с Шуваловым считают, будто убийцы заранее составили план, а кошка доказала обратное: ни черта они не готовили, решились вдруг, иначе, по крайней мере, припасли бы постное масло.

Иван Дмитриевич отпустил кошку восвояси, а когда вернулся на улицу, слева на полном скаку вымахнула пара лошадей. В пролетке сидел полицейский Сопов, с которым вместе служили еще на Сенном рынке.

— Тпрру! — радостно завопил он. — Иван Дмитрич! Я так и знал, что вы тут!

— Что стряслось?

— Беда, Иван Дмитрич! На Васильевском австрийского посла ограбили…

— Знаю, знаю! — отмахнулся Иван Дмитриевич. — Консулу ихнему голову отрезали, в турецкое посольство свинью пустили… Слыхал!

Сопов размашисто перекрестился:

— Ей-богу! Я сейчас оттуда. На мундире дыры, ордена прямо с мясом повыдирали…

Кто виноват в том, что Шувалов отправил Хотека домой без конвоя? Холодом свело низ живота. Не слушая дальше, Иван Дмитриевич толкнул Сыча к пролетке, заскочил сам и прокричал извозчику в ухо:

— Гони!

У поворота обернулся: окна в гостиной потухли, княжеский дом стоял темный, как все другие.

— Через улицу веревку протянули, — рассказывал Сопов. — Кучера с козел и сбросило, вся морда у него покарябана. Мчались-то по-министерски. Как пушинку его! Ладно, не под колеса. А лакей перетрухал, убег. Я с обходом шел, слышу — кричат. Прибежал: посол-то на земле раскинулся, лежит как мертвый… Вот, около подобрал, — Сопов протянул кожаный бумажник с золотым тиснением: австрийский орел с двумя головами.

— А посол где?

— Там какой-то студентик подоспел. Из медицейских. Занесли в квартиру.

Вдали стучала колотушка ночного сторожа, будто спрашивала: «Кто ты? Кто ты? Кто ты?» Луну заволокло тучами. С крыш капало.

Сыч долдонил свое:

— Эх, сабельки нет!

— У меня есть, — сказал Сопов, — да что толку.

— Кому доложил? — спросил Иван Дмитриевич.

— Никому. Сразу к вам.

В свете фонаря промелькнулазаляпанная свежей грязью афишная тумба: совсем недавно здесь проехал Шувалов со своей свитой.

* * *

Один казак скакал впереди кареты, двое — сзади, есаул — сбоку, у дверцы.

Нужно спешить. Константинов сообщил, что сегодня утром «Триумф Венеры» отплывает на родину; об этом ему сказали портовые грузчики.

От тряски чуть не стукаясь головой о потолок, болтаясь между Шуваловым и его адъютантом, Певцов излагал им свои соображения: он пришел к выводу, что убийцам помогал кто-то из бакунинской шайки. С Гарибальди, Мадзини и карбонарскими вентами в Италии Бакунин якшается давно, и к австрийцам у него старый счет — сиживал у них в тюрьме. Не он ли подбил итальянских дружков отомстить фон Аренсбергу? Решил использовать их чувства, чтобы убийством иностранного дипломата вызвать брожение в обществе. Дрожжи у него всегда наготове — разбойный элемент. В Париже-то вон что творится! Коммуна! Почему бы и в России не устроить?

— Странно все же, что итальянцы, — сказал адъютант. — Видал я их под Севастополем. Юнкер еще был. В бою хлипкие. Но голосистые, черти! Ох и пели! Ночью, бывало, подползу к ихним окопам и слушаю. Лежу в поле, корочку грызу. Заместо соли порохом присыплю и грызу. Слушаю, как поют. Надо мной звезды. Запросто пулю схлопотать. А я лежу, дурак. Теперь бы уж не полез…

Певцов, перебивая, рассуждал дальше: не иначе, карбонарии прибегли к помощи питерских уголовных. А то у них вряд ли бы что вышло. В чужом городе, не зная языка… Но и каторжники, разумеется, по-итальянски ни бум-бум. Значит, был посредник. Русский или поляк. Возможно, эмигрант, который нанялся матросом на «Триумф Венеры». Он-то и сидел в трактире «Америка». Известно, итальянцы считают месть делом священным. Убить — да. Пускай из-за угла или ночью, в постели — пожалуйста, сколько угодно. Благородству не помеха. Но ограбить — это уж, простите, из другой оперы. Наполеондоры прикарманили их сообщники. Кстати, найденная на окне косушка свидетельствует в пользу этой версии. Итальянцы предпочли бы вино.

В паузе адъютант попытался продолжить свой рассказ:

— Но итальянцы, они тоже на песню падкие…

— Погодите вы! — Певцов ткнул его локтем в бок. — Просто счастье, ваше сиятельство, что этот малый с подбитым глазом, путилинский шпион, принес монеты нам, а не своему начальнику. Тот бы стал хитрить, выгадывать… Вы уже решили, как с ним поступить?

— С кем? — спросил Шувалов.

— С Путилиным. Между прочим, помните, мы поручили ему арестовать контрабандистов с грузом лондонских изданий? Такой ловкий сыщик и не сумел. Странно…

Кучер изо всех сил натянул вожжи. Заржали лошади, карета остановилась. Есаул стучал нагайкой в стекло:

— Баба какая-то. Чуть не задавили.

Шувалов открыл дверцу, и к нему бросилась женщина в сбившемся на плечи платке, растрепанная, с безумным взглядом:

— Ваше благородие! Пупырь! Тут он где-то…

По лицу ее текли слезы.

— Ты что? — заорал Певцов. — Как смеешь! Не видишь, кто перед тобой?

Шувалов потянул дверцу на себя, но женщина уцепилась обеими руками и не пускала. Есаул грудью коня начал теснить ее прочь от кареты.

— Помогите, господа хорошие! — причитала она. — Не за себя боюсь…

Певцов толкнул ее в грудь, женщина упала, казачьи лошади простучали копытами возле самого лица, обдали грязью.

Вперед, в гавань! «Триумф Венеры» уже разводит пары, пламя гудит в топках.

У шлагбаума перед въездом в порт навстречу выбежал заспанный солдатик инвалидной команды.

— Подымай! — издали страшным голосом закричал ему есаул.

Солдатик трясущимися руками отпустил веревку, освобождая конец шлагбаума; здоровенная чугунная плюха, привязанная к другому концу, оттянула его вниз, со скрипом взметнулась полосатая перекладина, и, когда карета, лишь немного замедлив ход, проскочила под ней, у Константинова, сидевшего на козлах и не успевшего вовремя пригнуть голову, сшибло фуражку.

В порту было безлюдно. Только в стороне горел костер, возле него завтракали грузчики. Здесь пришлось придержать лошадей, Константинов указывал, куда ехать. Наконец он увидел знакомый силуэт итальянского парохода. На берегу уже рассветало. Ноздри уловили слабый запах апельсинов, он увидел поблекший фонарь над бортом и длинную трубу, рассеченную тремя поперечными полосами, как национальный флаг Итальянского королевства, — белой, красной и зеленой. Из трубы валил дым, под палубой, набирая обороты, стучала машина, но трап еще не был убран, и якорей не отдали.

Пупырь точно рассчитал дорогу, по которой поедет из гостей купец 1-й гильдии Красильников, носивший на каждом пальце по два бриллиантовых перстня, и веревку натянул в нужном месте и на нужной высоте. Затем спрятался в подворотне, за мусорными ларями, и стал ждать.

Выйдя из подвала, Глаша вначале шла за ним след в след, почти вплотную, но вскоре испугалась, что заметит, приотстала и в конце концов, когда завьюжило на улице, потеряла его из виду. Тыкнулась в одну сторону, в другую — как сквозь землю провалился. Но догадывалась: где-то он здесь, сатана, поблизости. Собаки по дворам его выдавали. То и дело какая-нибудь шавка начинала скулить жалобно или трусливо — чуяла идущий от Пупыря волчий запах.

Еще и года не минуло, как Глаша гадала: замыкала над Невой амбарный замок, вместе с ключиком клала его под подушку: тогда во сне суженый придет, попросит воды напиться; и приходил Семен Иванович, водовоз, добрый человек и вдовец. Наяву-то поглядывал на нее, орехами угощал. Ан нет же! Угораздило с душегубом спутаться. Как все переворотилось за эти месяцы. Господи, господи! И ведь жалкенький был, оборванный, уши в коростах. А теперь отъел ряху. По трактирам ходит, пишет в тетрадку, как пирог с головизной печь, как — с сомовьим плеском. И зачем, дура, молчала? Чего боялась? Разве есть на свете что страшнее, чем с ним жить? Сколь душ на ее совести! А уж если он сегодня кого убьет, не отмолишь греха, впору на себя руки накладывать. Одно остается: найти этого, с бакенбардами, и в Неву… Господи!

В отчаянии Глаша металась по улицам, заскакивала во дворы — простоволосая, платок сбился на плечи, башмаки худые, ноги промокли, но холода она не чувствовала. Два раза подбегала к будочникам, звала искать Пупыря, умоляла, плакала, но один испугался, а другой стал заигрывать, хватал за подол, за грудь, грозился в участок забрать как гулящую, коли не уважит его. Глаша еле отбилась. Наконец остановила карету с генералом, чуть не под копыта кинулась, но и генерал про Пупыря слушать не захотел. Сидя на мостовой, она смотрела, как удаляются всадники, как весело играют конские репицы с подвязанными хвостами, и выла, раскачиваясь из стороны в сторону. Страшная догадка леденила душу: может, и впрямь Пупырь государю нужный человек, раз никто его ловить не желает. Может, не зря болтал?

Часы на Невской башне пробили четыре. Глаша встала и побрела домой.

Подойдя к дому, увидела пробивающийся снизу, из подвала, слабый свет — свечное пламя дрожало в вентиляционном окошке. Значит, проворонила его. Там он, вернулся.

Уже тянуло дымком, кое-где печки затапливали. Прошли мимо два солдата, прокатил извозчик. Глаша растерянно топталась на улице, не зная, как быть, идти или нет, и не заметила, когда свет в окошке погас. Прямо перед ней стоял Пупырь: сквозь землю провалился, из-под земли и вырос. Но сейчас почему-то Глаша впервые смотрела на него без страха. Принюхалась: одеколоном пахнет. И чего боялась? Что в нем волчьего? На голове цилиндр, шинель чистая, с меховым воротником, сапоги надраил, блестят. Всем хорош, только руки длинные, обезьяньи, и шарит ими, как макака. Тьфу, погань!

— Где была? — спросил Пупырь.

Глаша, по привычке сжавшись, хотела сказать, что нигде не была, в прачечной уснула, но вдруг распрямила спину, засмеялась, независимо качнула грязным подолом:

— За тобой следила.

— За мной? — он выпучил глазки.

А Глаша смеялась, не могла перестать. Потом утерла слезы и с наслаждением плюнула в мерзкую харю:

— Погань вонючая! Плевала я на тебя! Душегуб! — Кулачком смахнула цилиндр, вцепилась в волосы: — Люди добрые! Держите его!

— Очумела? — Пупырь отодрал ее руку вместе с клоком своих волос.

— Вот он! — легко и радостно кричала Глаша. — Вот!

Левой рукой Пупырь жестоко смял ей губы, правой обхватил поперек живота, поднял и понес во двор, к черному ходу.

В третьем этаже скрипнула оконная рама, свесилась над карнизом чья-то лысина.

Глаша отбивалась, рвала с шинели воротник, царапала Пупырю шею, надсаживалась криком, который казался ей пронзительным, а на деле превратился в хриплое бессильное мычанье. Пупырь протащил ее в дверь, после — на лестницу, ведущую в подвал, и, как куль, стряхнул на каменные ступени. Она ударилась о стену, всхлипнула и затихла.

На улице тоже было тихо. Пока.

Пупырь бросился вниз, к поленницам. Вначале достал роскошный кожаный баул, припасенный для путешествия в Ригу, затем раскидал дрова, выгреб коробку с деньгами, кольцами, сережками и серебряными нательными крестами, сунул коробку в баул и туда же, подумав, запихал две собольи шапки. Остальное добро приходилось оставлять здесь. Глашка, если очухается, еще и спасибо скажет.

Он защелкнул замок, и даже сейчас этот бодрый и веселый щелчок, с которым заходили друг за друга стальные рожки на бауле, сладко отдался в сердце, как обещание иной жизни. Захотелось щелкнуть еще разик. Но не стал, конечно. Побежал обратно, к лестнице, и увидел, что Глаша, пошатываясь, уже стоит наверху, пытается открыть дверь.

Золотая гирька настигла ее у порога, угодила в самый висок.

Схватившись за голову, Глаша осела на ступени и сквозь последнюю боль увидела: едет к ней на своей бочке Семен Иванович, водовоз, добрый человек и вдовец.

* * *

Константинов рассказал деду, что прачку, убитую Пупырем, нашли на другой день. Константинов даже утверждал, будто Иван Дмитриевич, вызнав печальные обстоятельства ее жизни и смерти, был в церкви на отпевании и сам шел за гробом. Глядя на него, к процессии присоединялись многие — полицейские, свободные от службы, прачки и швеи, лавочники, приказчики, солдаты, рабочие свечных и кирпичных заводов, прислуга; извозчики и водовозы ехали длинной вереницей. Вся эта масса народу, не зная толком, кого хоронят, проследовала до самого кладбища, и, когда гроб опускали в могилу, какой-то пьяненький музыкант, стоя за деревьями, вдруг заиграл на скрипке. Сыч и Константинов тоже были там. После втроем зашли в трактир, выпили, и Константинов видел, как Иван Дмитриевич взял рюмку, сдавил ее в кулаке, будто яйцо, и раздавил, порезав себе пальцы.

— Это я слышал от Константинова, — говорил дед.

И детально описывал жилище бывшего доверенного агента, рассчитывая, что правдивость этого рассказа меньше будет подвергаться сомнению, если сообщить, например, следующее: стол у Константинова застелен был траурно-черной клеенкой, на ней подслеповатый старик лучше различал чашку, ложку, солонку. Слепнущий яснее помнит прошлое, ему можно доверять.

Дед полюбопытствовал, неужели и вправду у Пупыря была привешена к цепочке гирька из чистого золота.

Константинов с удовольствием посмеялся над его простотой, объяснив, что нет, само собой нет, никто не льет такие гирьки, она была чугунная, сверху позолоченная, о чем Иван Дмитриевич, конечно, знал.

* * *

Хотек лежал на диване в квартире у Кунгурцева, рядом сидел Никольский; смазав послу йодом ссадины на руках, он полагал, что сделал все возможное для его спасения. Сам Кунгурцев, успевший облачиться во фрак, нервно метался по комнате в ожидании важных персон из министерства иностранных дел и гнал жену переодеваться.

— Приедут, — говорил он трагическим шепотом, — а ты, милая, в затрапезе.

— Сейчас, сейчас, — отвечала Маша, одновременно заваривая свежий чай, откупоривая бутылку кагора и накладывая Хотеку холодный компресс.

Раздался звонок.

— Маша! — прошипел Кунгурцев. — Немедленно… То, черное! — И побежал открывать.

В прихожую шагнул Иван Дмитриевич. Один. Сопов и Сыч остались в подъезде.

Увидев Путилина, а не канцлера Горчакова, Кунгурцев успокоился:

— А, это вы… Что ж, прошу.

Иван Дмитриевич прошел в комнату, присел возле дивана:

— Ваше сиятельство.

Хотек молчал. Опущенные веки неподвижны, на груди зияют дыры от содранных орденов.

— А ну-ка чайку, — приговаривала Маша, склоняясь над ним, как над ребенком, которого у нее не было, — горяченького…

Хотек с усилием разлепил посеревшие веки.

— Ваше сиятельство, кто это был? — спросил Иван Дмитриевич. — Вы видели?

Минута тишины, потом Хотек прошептал:

— Ангел…

Маша охнула, Кунгурцев скорчил соболезнующую мину, атеист Никольский саркастически усмехнулся, но Иван Дмитриевич, казалось, ничуть не был удивлен этим признанием.

— Понятно, — кивнул он, словно речь шла о чем-то обыкновенном. — Вокруг головы светилось?

— Да…

Иван Дмитриевич поднес к лицу посла бумажник с орлом:

— Что в нем было? Пожалуйста, вспомните.

— Ключ, — Хотек опять закрыл глаза.

— Какой ключ?

— От сундука… У Людвига в гостиной сундук…

Вскочив со стула, Иван Дмитриевич присел над Хотеком на корточки:

— Утром Шувалов нашел этот ключ в кабинете князя, в сигаретнице. И отдал вам. Так? Змея кусает собственный хвост.

— Да, — прошептал Хотек. — Я знаю…

Кунгурцев, украдкой достав блокнот, лихорадочно строчил: «Беседа, исполненная недомолвок. Змея, кусающая себя за хвост. Что это? Символ вечности? Или намек на то, что посол пострадал по своей вине?»

— А больше ничего не было? — спрашивал Иван Дмитриевич, тряся бумажником. — Ни денег, ни документов?

— Ничего…

«Удивительная ночь, — записывал Кунгурцев. — Мурашки по коже. Чувствую близость исторических катаклизмов. Что происходит? Почему именно я оказался в центре событий? Наказание или благо? Случай или закономерность? Навсегда запомню эту ночь. Маша в халатике. Австрийский посол на моем диване. Мертвая голова. Ангел. 26 апреля 1871 г. 5 часов 22 минуты пополуночи…»

Когда он поднял голову от блокнота, Иван Дмитриевич, ни с кем не простившись, уже выбегал из комнаты. Хлопнула дверь, три пары сапог торопливо загремели по ступеням.

Никольский, не спавший вторую ночь, тупо таращился в угол.

— Иди домой, — велел ему Кунгурцев, лишь сейчас осознав, чем грозит присутствие в квартире человека, подозреваемого в убийстве австрийского атташе.

— Нет, — сказала Маша. — Через мой труп. Сегодня Петя будет ночевать у нас.

Она вышла из спальни в черном платье с буфами, в котором, как давно заметил Кунгурцев, все ее слова звучали как-то по-особому убедительно.

Никольский молчал. Ему было все равно. Он опрокинул в рот рюмку кагора, предназначенную для Хотека, но это не помогло — мертвая голова по-прежнему смотрела из угла, и некуда было спрятаться от ее взгляда.

* * *

Константинов рассказывал, что спустя два дня Иван Дмитриевич провел несколько часов на Сенном рынке, где его знала каждая собака и возле которого в карету Хотека влетел обломок кирпича. Потолкался, побеседовал с мужиками и все выяснил. Оказалось проще простого. Накануне кучер Хотека закупал там фураж для посольских лошадей и повздорил с продавцами. Одному съездил по уху. На другой день этот мужик, увидев проезжавшего мимо обидчика, из-за ограды швырнул в него тем, что под руку попалось, и угодил в открытое окошко кареты.

Константинов утверждал, будто Иван Дмитриевич с самого начала предполагал нечто подобное, но так это или не так, судить трудно.

* * *

На берегу первым выпрыгнул адъютант со своим Кораном, за ним вылезли Певцов и Шувалов. Есаул спешился, но казаки остались сидеть в седлах. Рукавишникова на запятках не оказалось — видимо, свалился где-то по дороге.

Ветер со снегом, налетевший около полуночи, бушевал недолго и не успел раскачать море. Оно было спокойно. Две чайки сидели на воде. Рассветало.

— Вовремя успели, — с некоторым, как показалось Певцову, сожалением сказал адъютант, глядя на валивший из трубы дым. Он сочувствовал эмиссарам Гарибальди, отомстившим князю фон Аренсбергу.

— Я думаю, мне неприлично быть на этом судне, — заметил Шувалов.

— Я пойду один, — вызвался Певцов. — Потолкую с капитаном.

— Вы знаете по-итальянски?

— Они все отлично понимают французский язык. Если не станут прикидываться, то договоримся.

— Может быть, возьмете с собой казаков?

— Нет, ваше сиятельство. Лучше бы без шуму, деликатно.

— Есаул, — распорядился Шувалов, — отдайте ротмистру свой револьвер.

Певцов принял оружие:

— Заряжен?

— Так точно.

— А я? — спросил Константинов.

— Надо будет, позову. Стой пока здесь.

Вернув есаулу пустую кобуру, Певцов сунул револьвер за гашник, под мундир, и начал карабкаться по трапу. Наполеондоры лежали в кармане.

Над бортом показалась голова в матросском берете с помпоном:

— Ти лоцман?

Певцов разозлился: голубая шинель, эполеты. Нужно быть идиотом, чтобы принять его за портового лоцмана.

— Именем государя императора!

Вскоре он сидел в капитанской каюте. На вопрос, кто из команды прошлую ночь провел в городе, капитан, пожилой мужчина с грустными южными глазами, обеспокоенный неожиданным визитом, отвечал, что и вчера и позавчера все отпущенные на берег матросы к полуночи вернулись на борт. Имеются ли на судне русские? Святая мадонна! Откуда?

— Впрочем, — продолжал капитан, разливая по кружкам дивно пахнущий ром, — есть кочегаром один негр.

— Вы что, издеваетесь надо мной? — спросил Певцов. — Какой еще негр?

— Из Эфиопии, синьор офицер. Он говорит, у них такая же вера, как у вас, русских. Позвать?

Певцов помотал головой: только эфиопов ему не хватало. Спросил:

— А поляки есть?

Капитан развел руками:

— Тоже нет. Правда, у Дино Челли мать полька.

— Кто он, этот Челли?

— Не знаете Челли? — удивился капитан. — Я был в Кулькутте, и там знают Челли. О, Челли! Четырнадцать лучших в Генуе пароходов — это Луиджи Челли. «Триумф Венеры», еще не самый лучший. Далеко не самый! Хотя скажу, не хвастаясь: в тихую погоду, вот как сейчас…

— Ближе к делу, — перебил Певцов.

— Дино — сын Луиджи. Старший сын. Наследник. Отец послал его со мной набираться опыта. Его мать родом из Польши. Девушка, одевшись в мужское платье, она воевала против русского царя и убежала в Италию. Луиджи выкрал ее из монастыря. Это женщина необыкновенной красоты. Венера…

— Вчера, — снова перебил Певцов, — один из ваших людей в трактире напал на полицейского. — Он нарочно не называл приметы преступника: еще спрячут где-нибудь в трюме. — Я должен опознать негодяя. Будьте любезны собрать наверху всю команду.

— Синьор офицер, тут какое-то недоразумение. Ошибка!

— Всю, — повторил Певцов. — До единого.

Пожав плечами, капитан вышел. Под полом все громче стучала машина, от вибрации поверхность рома в кружках стягивало ровными концентрическими кругами. После бессонной ночи круги эти завораживали взгляд, дурманили не хуже, чем сам напиток.

Снаружи заливался свисток. Топот, ругань. Казалось, бегут десятки людей. Но, выйдя на палубу, Певцов насчитал всего девять матросов. Ни одного бородатого среди них не было.

— Это все? — спросил он.

— Эфиоп остался у топки, — доложил капитан, — и Дино спит в своей каюте. Я не стал его будить…

— Немедленно всех сюда! — приказал Певцов.

Через пару минут появился эфиоп — ясное дело, безбородый, у негров-то и усы плохо растут. Он шел по палубе, утирая пот, с наслаждением вдыхая холодный воздух; Певцову неприятно было на него смотреть — и не потому неприятно, что вот ведь: чучело чумазое, а натека — единоверец. Однако где тут кто с бородами? Может быть, этот сыщик, путилинский шпион, все врет? Ваньку валяет? Не сам ли Путилин его и подослал? Но сомнения мгновенно были забыты, едва капитан привел Дино Челли, хозяйского сынка, здорового нахального парня со светлой бородкой. На плече у него сидел попугай.

— Прошу подойти к борту, — сказал ему Певцов. — Ближе. — И крикнул вниз, Константинову: — Он?

— Он самый!

— А вам знаком этот человек, мсье Челли?

Тот покачал головой.

— Не признаешь, гад? — возмутился Константинов, стоявший на краю причала.

— Мсье Челли, покажите ваши руки, — попросил Певцов.

— Хорошо гляди, гад! — кричал снизу Константинов. — Не отворачивайся!

Очная ставка удалась. Дино поспешно отступил от борта, с явным вызовом заложил руки за спину, словно спрашивая: ну-с, и что вы станете делать дальше? Попробовал даже насвистеть какой-то веселый мотивчик, но губы дрожали, и свиста не получилось. Попугаю, видимо, передалось его беспокойство. Он нахохлился, начал сердито цеплять коготками рубаху.

— Даже птица понимает, что вы нервничаете, — сказал Певцов. — Я должен произвести обыск в вашей каюте.

— Минуточку, синьор офицер! Нам с вами нужно поговорить наедине. — Капитан чуть не силой затащил Певцова к себе в каюту. — Синьор офицер, это ошибка! Дино шалун, да. Но не бандит. Просто он гордый мальчик и любит подраться. В его годы я тоже был гордый. А теперь у меня пятеро детей. Ответьте мне как на исповеди: дело серьезно?

— Куда уж серьезнее.

— Пожалейте моих детей, синьор офицер! Луиджи не простит мне, если я выдам его сына. Скажите вашему генералу, что это ошибка. Умоляю вас!

Певцов ощутил, что левый карман его шинели внезапно отяжелел.

Он вынул увесистый кошелек, помахал им под носом у капитана:

— Мы не в Калькутте, запомните это! Мы в России! — и разжал пальцы.

Кошелек, звеня, шлепнулся на пол, из него вылетела одна золотая монета и закатилась под стол.

— Я вижу, вы честный человек, синьор офицер. Мадонна миа! Я иду останавливать машину. — Капитан как-то укромно, бочком, выскользнул из каюты, что в другое время Певцова насторожило бы, но сейчас он смотрел только на монету, лежавшую под столом.

Оставшись один, присел на корточки, с тоской вгляделся в знакомый козлиный профиль. Рванул кошелек — там было еще штук двадцать таких же… Неужели?

Певцов бросился к двери, и в памяти отозвался щелчок замка, который он краем уха услышал минуту назад. Заперто! Он забарабанил по двери кулаками:

— Откройте! Именем государя императора!

Все надсаднее стучали поршни, ром из кружки плескался на стол.

В круглом окошке дрогнул и медленно поплыл мимо бревенчатый настил причала.

Певцов хотел открыть иллюминатор, но не совладал с винтом. Схватил табурет и, зажмурившись, чтобы глаза не посекло осколками, саданул по стеклу. Высунулся наружу. Между кораблем и причалом было уже сажени полторы, внизу кипела и пенилась ледяная вода.

— Я здесь! — закричал Певцов, но голос его потонул в плеске воды, грохоте машины.

Тогда он выхватил револьвер и пальнул в воздух. Раз. Другой. Третий… Ага, увидали! Но что они могли поделать? Поздно! Без лоцмана, без прощального гудка «Триумф Венеры» уходил в море.

* * *

Пролетку остановили за углом, извозчика отпустили. Мимо казармы преображенцев Иван Дмитриевич, Сопов и Сыч, невидимые со стороны Миллионной, побежали к воротам, откуда хорошо просматривалась вся улица перед домом фон Аренсберга.

Сыч с разгону рванулся было дальше, но Иван Дмитриевич удержал его за локоть: нет, входить в дом нельзя. Неизвестно, где сейчас Пупырь. Может быть, уже пришел, прячется поблизости, выжидает. Если он не выбросил ключ вместе с пустым бумажником, значит, знает, что именно можно открыть этим ключом, и явится в Миллионную. Должен явиться. Но когда? Через час? Через два? Через пять минут? К вечеру? Все равно надо ждать. И караулить здесь, у ворот.

Пупырь! Это он напал на Хотека. Это его слова подслушал трактирщик, подаривший Ивану Дмитриевичу склянку с грибами. «Каюк Анцбурху, — прошептал Пупырь, склонившись к собеседнику и собутыльнику, тощему бритому человечку, знающему про сундук, про сонетку, про скрипучие двери. — Каюк Анцбурху, если не скажет, где ключ…» Вторую половину фразы трактирщик не расслышал и решил, что князь уже убит.

— Иван Дмитрич! — вдохновенно зашептал Сыч. — Я придумал! Надо у крыльца шляпу положить, а под нее — кирпич. Ну хоть фуражку мою! Пупырь, он мимо не пройдет. Пнет по фуражке и охромеет…

— Помолчи-ка, — сказал Иван Дмитриевич.

Но в то же время подумалось, что детская эта западня со шляпой может оказаться куда действеннее, чем все те хитроумные ловушки, которые он, начальник сыскной полиции, расставлял Пупырю в течение полугода. Жаль, из-за ограды выходить нельзя.

Сыпался маленький серенький дождик, даже и не дождик, а так, морось; в пропитанном влагой воздухе у Ивана Дмитриевича распушились бакенбарды. Наполеондор по-прежнему лежал в кармане, в табачной пыли. Нет, не Пупырь отнес его в Знаменский собор. Иван Дмитриевич стоял у ворот, держа под наблюдением крыльцо княжеского дома, смотрел, как воробьи расклевывают навоз, оставшийся от посольских, жандармских и казачьих лошадей, и слышал сзади сиплое дыхание Сыча, спокойное — Сопова. За казармой умывались солдаты, с фырканьем плескали друг другу воду на голые спины, прошел по улице загулявший студент с зеленым ночным лицом, в чьей-то кухне закричал петух, лаяли собаки, дым из труб низко стелился над крышами, не поднимался вверх, потому что в такую погоду тяги почти нет. Галдели вороны, в соседнем доме заплакал ребенок, дворник зашуршал метлой. Начинался день, текла обычная жизнь, и вовсе не казалось невероятным, что смерть фон Аренсберга была следствием именно этой жизни со всеми ее случайностями, с неразберихой, а не какой-то иной, главной, для которой эта — всего лишь подножие.

Уже совсем рассвело. Сопов усомнился: навряд ли Пупырь придет. Поздно, прохожие появились. Иван Дмитриевич объяснял, что прохожие Пупырю не помеха, еще и лучше днем-то. Явится солидный господин, позвонит у двери, войдет в дом, заговорит камердинеру зубы, а потом — по башке ему. Не знает ведь, что сундук пуст, что и деньги, и золотую шпагу Хотек вывез в посольство.

— А если он уже там был? — спросил Сопов. — Раньше нас успел.

— Еще подождем, — ответил Иван Дмитриевич.

Он вспоминал барышню Драверт с разорванным ухом, протоколиста Гнеточкина, в одном белье лежащего на берегу Невы с пробитым черепом, девочку Симу, которой Пупырь ударом кулака сломал нос, швею Дарью Бесфамильных — ночью, накинув прямо на рубаху беличью шубку, она побежала за доктором для больного сына, а обратно прибежала без шубки и без доктора, а через неделю умерла от воспаления легких. Он вспоминал акушера Яновского, не сумевшего вовремя приехать к роженице, и восемнадцатилетнего юнкера Иванова, который после встречи с Пупырем пустил себе пулю в лоб от стыда перед товарищами. Но почему-то отчетливее других вставала в памяти старуха Зотова, ее безумное лицо, седые волосы на подбородке; она увидала золотое свечение вокруг головы Пупыря и теперь второй месяц жила в больнице для умалишенных, считая, будто уже умерла и находится в раю. Вспоминались люди, лица, и, если рядом с ними стояли нынче князь фон Аренсберг и граф Хотек, это было только случайностью, частностью, не в том дело.

И. когда Иван Дмитриевич увидел идущего по улице коротконогого человека в цилиндре, в партикулярной шинели с меховым воротником, с новеньким кожаным баулом в длинной обезьяньей руке, он, забыв про украденный у князя револьвер, едва сдержался, чтобы не броситься навстречу.

— Идет! — прошептал Иван Дмитриевич.

Сопов припал к щели в заборе, а Сыч лихорадочно заметался, ища, чем бы вооружиться. Наконец, согнувшись, побежал к стене казармы, где висела пожарная снасть, схватил топор.

Пупырь шел важно, неторопливо, лицо у него было одутловатое и как бы обиженное, маленькие глазки обшаривали улицу, окна соседних домов, крыши. Вот поднялся на крыльцо, переложил баул из правой руки в левую. Позвонил.

Сопов осторожно вытянул из ножен саблю.

Иван Дмитриевич посмотрел на нее, решая, что надежнее — сабля или топор, потом сказал Сычу:

— Дай сюда!

Сжал топорище и первым выскочил из укрытия на Миллионную.

* * *

Взбивая винтом пену, «Триумф Венеры» без остановки миновал Лоцманский остров, где жили питерские лоцманы, — оттуда они поднимались на корабли, чтобы провести их среди песчаных мелей залива. Капитан не взял на борт лоцмана. Положившись на чутье, ориентируясь по цвету воды, он сам вел судно. Нужно было успеть проскочить Кронштадт раньше, чем тамошнего коменданта известят о побеге.

Капитан правильно предвидел события — адъютант Шувалова уже мчался к телеграфу.

Кочегар-эфиоп лопата за лопатой швырял уголь в топку. Все быстрее сновали поршни, стрелка манометра перевалила за красную черту и опасно уперлась в конец шкалы; свистящие фонтанчики пара били из-под клапанов.

Капитан хмурился, думая о тяжелых кронштадтских орудиях, — пятнадцать лет назад, во время Восточной войны, перед ними постыдно отступила британская эскадра адмирала Нэпира. Но и без того можно было очутиться на дне, если взорвутся котлы.

Сгоряча Певцов расстрелял в воздух все патроны и теперь жалел об этом: с револьвером, забаррикадировав дверь, он мог бы выдержать осаду до ближайшего порта и выстрелами привлечь внимание таможенников. Вдруг итальянцы решат его утопить, бросить в море? Дым из трубы опускался вниз, прилипал к воде.

Пока есаул с адъютантом искали телеграфиста, пока Шувалов сочинял депешу, пока вызванивал ключ и на другом конце провода, идущего по морскому дну, переводили точки и тире на русский язык, будили коменданта, который накануне за полночь засиделся над бумагами и спросонья туго соображал, почему нужно ловить итальянское коммерческое судно, словом, пока могучая воля шефа жандармов воплотилась в маленьком матросе-сигнальщике, в его пальцах, тянущих влажный линь, чтобы выкинуть на фрагштоке сигнал: стопорить машины и становиться на якорь, «Триумф Венеры» уже плыл в виду кронштадтских фортов, стремительно уходил за пределы досягаемости их пушек.

Заметив сигнал, капитан велел прибавить ходу, сам Дино Челли пришел эфиопу на помощь. Напуганный рассказами матери об ужасах царского деспотизма, он боялся угодить в Сибирь за учиненную в трактире драку и обещал капитану всю ответственность перед отцом взять на себя. Мать говорила, что ссыльных в Сибири отдают на растерзание белым медведям.

В это время Певцов, пытаясь придвинуть к двери каюты массивный стол, намертво привинченный к полу, отчетливо представил еще один вариант собственной судьбы: итальянцы высадят его на необитаемом острове.

Сигнал остался без ответа, после чего комендант приказал дать предупреждающий выстрел. Пальнули холостым, но и это не возымело действия. Комендант, старый моряк, плававший еще под флагом Нахимова, чертыхался и последними словами костерил жандармов, неизвестно зачем, по его мнению, существующих на свете; дежурный офицер с опасливым удовольствием слушал эти крамольные речи. Снова зарядили и снова выстрелили, и опять ни малейшего результата. Чертов итальянец по-прежнему шел на всех парах. Между тем в шуваловской депеше предписывалось употребить для задержания все наличные средства вплоть до обстрела, и комендант, которому смертельно не хотелось палить по торговому пароходу, скрепя сердце распорядился готовить к бою батарею малого калибра.

Тем временем брандвахтенное судно «Кинбурн», призванное отмечать и записывать в журнал все корабли на траверзе Санкт-Петербурга, пустилось в погоню за наглым итальянцем — не откликнувшись на запрос, тот шел с воровато спущенным флагом, но его выдали три полосы на трубе: красная, белая и зеленая.

Один снаряд упал за кормой, другой — возле правого борта, брызги хлестнули в капитанскую каюту; третий — далеко впереди по курсу, еще два плеснули где-то в стороне. Крепостную артиллерию поддержала носовая пушечка «Кинбурна».

Услышав канонаду, Певцов трезво оценил ситуацию: вот-вот загремят якорные клюзы, пора готовиться к разговору с Шуваловым. Но он ошибся и на этот раз. «Триумф Венеры», сотрясаясь всем корпусом, продолжал двигаться на запад. Минут через пятнадцать «Кинбурн» стал отставать, однако его капитан не решался развернуть судно и дать по беглецу бортовой залп: как-то неловко пускать ко дну безоружного коммерсанта. А из носовой пушечки целиться трудно — шли бортом к волне. Впрочем, с бастионов тоже стреляли осторожно, больше стремясь напугать, а когда в секторе обстрела появилась датская паровая шхуна «Секира Эйрика», и вовсе вынуждены были прекратить огонь, чтобы случайно не потопить невинную датчанку.

Еще через четверть часа «Триумф Венеры» вошел в полосу тумана. Певцов кусал кулаки, итальянцы на палубе обнимались и прыгали от радости.

* * *

Пупыря увели, Сыч торжественно унес его баул, у Ивана Дмитриевича остался револьвер с вензелем фон Аренсберга на рукояти — таким же, как на похищенной камердинером серебряной мыльнице, и тетрадка с кулинарными рецептами; сначала она ошеломила, после вызвала отвращение. Голова трещала как с похмелья, во рту было сухо и горько, он читал про кулебяку с грибами, про пироги, громко бурчало в пустых кишках. «Вот сволочь!» — Иван Дмитриевич кинул тетрадку в камин. Хотелось домой, к жене, к сыну Ванечке, к самовару. Но сперва нужно поймать человека, знавшего про сонетку; того маленького, тощего, бритого, который покупал свечи у дьячка Савосина. С него-то все и началось, Иван Дмитриевич знал о нем давно, с той самой минуты, когда свистал под окнами, подгоняя Сыча. И давно можно было изловить этого человека, если бы не Певцов с Шуваловым. Помощнички! А Пупырь о своем напарнике ни слова не сказал, потому что в убийстве австрийского атташе признаваться не желал, утверждал, будто револьвер сторговал на Апраксиной рынке, ключик-змейку нашел на улице, а золотые французские монеты числом восемь штук отобрал прошлой ночью у какого-то пьяного чиновника.

Последний раз оглядев гостиную — поле его битвы площадью в семь квадратных саженей, — Иван Дмитриевич направился к выходу, когда из коридора ворвался в комнату взъерошенный Константинов.

— Иван Дмитрич! — объявил он. — Итальянцы ротмистра увезли!

— Как так увезли? Куда?

— В Италию, Иван Дмитрич! Он на пароход один пошел, они его в каюте закрыли и увезли. И монетки мои с ним.

— Хоть бы меня кто увез, — помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, — в Италию.

Он отдал Константинову обещанную премию — золотой наполеондор, принесенный Сычом, и велел идти домой. Вместе вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны. Было еще по-утреннему тихо, светло, с моря долетал слабый звук отдаленной артиллерийской канонады. «Пушки с пристани палят, — подумал Иван Дмитриевич, — кораблю пристать велят…» Ни малейшей вины он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику, Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. «Агнцы одесную…»

«Само собой, — думал он, — убийство иностранного дипломата — случай из ряда вон, можно и должно предположить всякое, причины естественно искать и в ситуаций на Балканах, все правильно. Беда вот в чем: и Певцов, и Шувалов, и Хотек считают жизнь всего лишь игрой, где убийство — только очередной ход; а раз так, они могут выиграть или проиграть, но понять не могут. Эти люди даже замок Цилль полагают чем-то вроде запасной коробки для снятых с доски фигур».

Неподалеку от Знаменского собора, за трактиром «Три великана», Иван Дмитриевич свернул в грязную, вонючую подворотню, и перед ним открылся двор в обрамлении подтаявших к весне поленниц, стиснутых кирпичными, не оштукатуренными с изнанки стенами доходных домов. Посередине двора, между сараями, нужниками, мусорными ларями и кучами разного хлама, торчал двухэтажный флигелек из почернелых бревен, оползающий набок и подпертый наискось приставленными к срубу длинными слегами: здесь жил человек, от которого зависели судьбы Европы. В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой щели. На лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно мукой натертым, личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпье полешко; Иван Дмитриевич протянул ей пятачок, она выхватила монетку, вскочила и исчезла бесшумно, как кошка. Ступени прогнили, подниматься по ним можно было только вдоль стены. Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел на второй этаж, толкнул обитую рогожей низкую дверь и очутился в крохотной комнатешке со скошенным потолком. Возле порога валялись измазанные глиной сапоги, их владелец в одежде лежал на койке — тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной узким питерским лицом. Он спал. Иван Дмитриевич увидел стол из некрашеных досок, стул с сиденьем из мочала, жестяной рукомойник в углу. Под ним — ведро. На столе — пустая косушка, куча луковой шелухи.

Иван Дмитриевич подошел к спящему, потряс его за плечо:

— Эй, Федор! Подымайсь!

Бывший княжеский лакей Федор, выгнанный за пьянство, нехотя продрал заплывшие глаза:

— Чего надо?

— Вставай, — сказал Иван Дмитриевич. — Я из полиции.

Молча, как-то не очень и удивившись, Федор сел на койке, потянулся, зевнул и пошлепал босыми ступнями по полу — за сапогами. Обул их прямо на голые ноги, без портянок, затем нашел под луковой шелухой на столе корочку хлебца и сунул в карман. Сняв с гвоздя рукомойник, напился из него, выплюнул попавшего с водой в рот вялого, давным-давно, видимо, утонувшего таракана:

— Тьфу… Кирасир, твою мать!

— Кто?

— Тараканы — это тяжелая кавалерия, — объяснил Федор со спокойствием, все сильнее изумлявшим и возмущавшим Ивана Дмитриевича. — А клопы — легкая… Князь-то прежде в кирасирах служил. Утром встанет, говорит: «Меня, — говорит, — Теодор, на биваке уланы атаковали!» Понимай, что клопы. А тараканов саблей рубил. Раз у него приятели гостевали, он с ими поспорил, что бегущего таракана с маху саблей располовинит. Я с кухни принес одного, пустил. И что думаете? Чисто пополам. — Рассказывая, Федор вытащил из-за кровати мятую поярковую шляпу, начал выправлять ее о колено. — Разрубил и в раж вошел. «Теодор, — кричит, — неси другого, я ему усы отсеку!» И отсек. А таракан жив остался. Сто рублей ему приятели-то проспорили. Да-а, лихой барин! Но прижимистый. Осенью с парадного дверной молоток сперли, так самому генерал-губернатору жалобу подавал. А ведь грош цена этому молотку. Мне за него кружку пива налили, и все.

— Ты и спер? — спросил Иван Дмитриевич.

— Зачем? — не моргнув глазом, отрекся Федор. — У меня свой был такой же.

Казалось бы, уж в этом-то грехе ему теперь ничего не стоит покаяться: не до молотка, если человека убил. Почему не сознался?

— Эх, дурак я, дурак, что сюда пришел, — сказал Федор. — Не утерпел, дурак. У меня тут косушечка припрятана была, вот и пришел.

— А как ты знал, что тебя искать станут? — поразился Иван Дмитриевич.

— Как же не знать? — в свою очередь, удивился Федор. — На то, поди, и полиция.

— Нет, я другое спросить хотел. Как, по-твоему, я-то про тебя узнал?

— Да уж семи пядей во лбу иметь не надо.

— Ишь ты! — обиделся Иван Дмитриевич. — Думаешь, легко было догадаться?

— Взял бы косушечку, и давай бог ноги, — вздохнул Федор. — Нет же, сперва выпил, потом спать улегся…

Иван Дмитриевич повысил голос:

— Ты давай не крути! Говори, откуда узнал!

Федор лишь рукой махнул: чего там, дескать… Надел шляпу, ветхое пальтецо с оторванным карманом:

— Айда, что ли?

Спустились по лестнице: он с одной стороны, Иван Дмитриевич — с другой. Девочка вновь появилась откуда-то, невесомо шла между ними по гнилым ступеням, не боясь провалиться, прижимала к груди свое полешко.

— Что, Зинка, — спросил у нее Федор, — свое дитя нажила али в кормилицах?

— А ты мне пряник давал, — тихо сказала девочка.

— Верно, — согласился Федор, — давал. А больше нету. Кончились пряники. — Он погладил ее по волосенкам и вышел во двор.

Девочка проводила их до самой улицы.

— Твоя? — спросил Иван Дмитриевич.

Федор помотал головой:

— Мои в Ладоге. — Он обернулся: — Иди, Зинка, домой. Кончились пряники. — И вдруг закричал петухом, привстав на цыпочки и смешно раскачиваясь всем своим маленьким тощим телом.

Девочка засмеялась, белое ее личико пятнышком помаячило в проеме подворотни и пропало: свернули за угол.

Иван Дмитриевич опять вернулся к прерванному разговору:

— Так как же ты узнал, что я про тебя знаю?

Но для Федора это не представляло никакого интереса.

— Вот вы про молоток спросили, — вспомнил он. — А вы лучше спросите, сколь раз они у меня из жалованья вычитали. И за что? Стану рассказывать, никто не верит. А прогнали когда, за месяц жалованья недодали. А нешто я не человек? Нешто у меня жена-дети в Ладоге пить-есть не просют? Не полешки ведь, как у Зинки! Князь меня, неученого, к себе взял, чтобы платить поменьше. А сам в клубе за одну ночь тыщу рублей проиграл. У него денег полный сундук. Фрак, вишь, я ему подпортил. Так не я! Ворона. Я за нее не ответчик. Вон на Невском статуи стоят, все изгажены, а вы небось жалованье исправно получаете. А?

— Это не моя забота, — сказал Иван Дмитриевич. — Я из сыскной полиции. Убийц и грабителей ловлю… Как, думаешь, тебя поймал?

— Вы пришли, я сплю…

— А почему я к тебе пришел? Не к другому кому?

— Мой грех, — справедливо рассудил Федор, — ко мне и пришли. Кто ж за мои грехи отвечать должон?

Терпение начало иссякать, но Иван Дмитриевич еще смирял себя:

— Хорошо, твой грех. А как я понял, что твой?

— Большого ума не требуется.

— Да никто не мог понять! — не выдержал Иван Дмитриевич. — Один я.

— Будто я китайские чашки побил, — продолжал Федор. — Побил, не спорю. Но разве ж они китайские? Их немцы делали. Только видимость, что китайские. У драконов уши собачьи… А позавчера прихожу честь по чести, трезвый: так и так, мол, ваша светлость, за тот месяц, что я у вас служил, десять рубликов пожалуйте, не то государю прошение подам. А они меня за шиворот и мордой в дверь. Еще и сапогом под зад… Что говорить! Водочки в трактире выпил, и, верите ли, ни в одном глазу, весь хмель в обиде сгорает…

Остановившись, Иван Дмитриевич ухватил его за воротник, притянул к себе:

— Ты как узнал, что я знаю, что ты… Тьфу, черт!

— Как-как? Поди, сами знаете как.

— Я-то знаю. А ты?

— Про себя мне как не знать.

— Ты, может, думаешь, мне кто сказал?

— А то! — криво усмехнулся Федор. — Они, ясно дело, с утра пораньше в полицию побежали.

Иван Дмитриевич тряханул его:

— Кто они?

— Они, — сказал Федор. — Барин.

— Какой барин?

— Барин мой бывший. Князь…

— Кня-азь? — изумился Иван Дмитриевич, прозревая наконец и понимая, что перед ним единственный, может быть, во всем городе человек, не слыхавший о смерти фон Аренсберга. Зачем тогда наполеондор в церковь отнес?

— Чего вы меня душите? — хрипло проговорил Федор, вытягивая тонкую шею. — Я ж не запираюсь. Все по порядку рассказываю.

Тронулись дальше.

Иван Дмитриевич искоса поглядывал на лицо своего спутника — унылая утренняя физиономия записного питуха, изредка освещаемая последними отблесками позавчерашней решимости. Можно не опасаться, что побежит, и револьвер не нужен. Иван Дмитриевич не позвал в конвойные попавшегося навстречу полицейского.

— Сижу я в трактире, — повествовал Федор без прежнего напора, поскольку настало время переходить от причин к следствиям, — подсаживается рядом один малый в цилиндре. Факельщик, говорит. С похорон зашел глотку промочить. Та да се, ну я ему и рассказал про свою обиду вот как вам. Он носом засопел, по стулу руками зашарил и говорит: «Не дает, сами возьмем!» Я говорю: «Как? Господь с тобой, добрый человек!» Он говорит: «Знаешь, где у князя деньги лежат?» Я говорю: «В сундуке, да не знаю, где ключ…» Он спрашивает: «Ты видал этот ключ?» Я: «Видал, — говорю, — у него кольцо змейкой, сама себя за хвост кусает…» Он говорит…

— Понятно, — прервал Иван Дмитриевич.

— Что вам понятно? — вскинулся Федор. — Что вы в моей душе понимать можете? Да я только десять рублей получить хотел. Кровные мои! Чтоб за месяц жалованье и за чашки бы те по-божески посчитали. Ни полушечки сверх того! Детишкам, думал, гостинцев накуплю — и в Ладогу, к жене. Ищи-свищи! Днем у кумы посидел, открылся ей. Она — баба хорошая, в кухарках у одного офицера с Фонтанки. Певцов его фамилия. В синей шинельке ходит… Кума говорит: «Завтра я в господской карете с барыней дачу смотреть поеду и тебя, кум, через заставу провезу. Там уже, — говорит, — твоя морданция расписана. А мою, — говорит, — карету ни один полицейский остановить не посмеет. Они перед моим барином травой стелются!» К ночи бес меня попутал с этой косушкой. Уснул, дурак…

— Обещал но порядку, — напомнил Иван Дмитриевич.

— Ага… Пошли мы в Мильенку. Факельщик говорит: «Я за тебя, друг, сердцем болею, мне княжеских денег ни копейки не надо!» Я дверь дернул — открыта. А сам дрожу, ног под собой не чую. Вошли — ив чулан. А как князь в Яхтовый клуб уехал, новый-то лакей сразу дрыхнуть завалился. Мы тогда в комнаты перебрались. Все обсмотрели — нет ключа. Сундук-то медный, и кочергой не подковырнешь. Да-а… Стали князя ждать. Я уж и рад бы убежать, да куда? Парадное заперто. Ну, значит, дождались князя. Вошли к нему в спальню, от звонка оттащили, связали. В рот простыню, чтобы не кричал. Спрашиваем, где ключик-змейка. А он головой трясет: не скажу, мол. Лихой барин! Я из столика две золотые монетки взял. Гляжу, факельщик остальные себе в карман сыплет. Я говорю: «Ворюга! Что делаешь?» А он совсем озверел, князя за горло схватил: «Где ключ?» Потом подушку ему на лицо накинул. Я испугался, факельщика-то за руки хватаю, он ка-ак пихнет меня, сбрякало что-то; я шепчу: «Бежим! Слуги проснулись!» И убежали…

— Вместе убежали? — спросил Иван Дмитриевич.

— Не. Я в одну сторону, он — в другую.

— А что взял у князя?

— Говорю, два золотых взял.

— И все?

— А то! Мне чужого не надо.

— Зачем же один в церковь отнес?

— Когда стал детишкам гостинцы покупать, — объяснил Федор, — спрашиваю у приказчика: «За одну такую монетку сколь рублей положишь?» Он с хозяином посовещался, говорит: «Десять…» Ну, думаю, мне чужого не надо. Ан не воротишь! И снес к Знаменью. Свечей наставил, молебен заказал князю во здравие: пущай не хворает. Все ж мы его потискали маленько… Факельщика-то поймали уже?

— А то! — сказал Иван Дмитриевич.

— Ворюга, мать его так! — выругался Федор. — И ведь одет чисто. Его в каторгу надо, ворюгу… А со мной что будет? А?

Иван Дмитриевич молчал, хмурился.

— Поди, плетей сто всыплют, — мрачно предположил Федор. — Больше-то навряд. Не за что. Если б не я, барин и кончиться мог под той подушкой. Так ведь?

— Он и помер там, — сказал Иван Дмитриевич.

Федор, тянувший из кармана хлебную корочку, вдруг быстро-быстро, мелко-мелко перекрестился этой корочкой, потом сунул ее в рот, откусил, остановился, начал жевать, медленно и криво двигая челюстями, словно во рту у него был не хлеб, а кусок смолы, из которого с усилием приходится выдирать вязнущие зубы.

Стояли возле книжной лавки Ведерникова: торговля учебниками и учебными ландкартами.

— Обожди тут, — велел Иван Дмитриевич.

Вошел, купил карту Европы, после чего поглядел в окно. Ах ты, господи! Федор никуда не побежал, послушно сидел на ступеньке, ждал, голова его утопала в коленях, поярковая шляпа валялась на земле.

Иван Дмитриевич, забыв купленную карту, черным ходом выбрался во двор, оттуда — на параллельную улицу, там позвал извозчика и поехал домой, размышляя о том, что сегодня же, когда под тяжестью улик Пупырь во всем признается и назовет сообщника, доверенные агенты Сыч и Константинов отправятся его ловить, будут долго охотиться за ним, но никого не поймают, потому что такие у Ивана Дмитриевича агенты. Доверенные…

* * *

Через неделю он приглашен был для беседы к Шувалову. Шеф жандармов держался изысканно вежливо, холодно и недоступно, как будто и не было той ночи в доме на Миллионной и вообще ничего не было — ни синеватых пятен на лице фон Аренсберга, ни Боева, ни поручика, ни супругов Стрекаловых, ни разорванного письма и претендента на польский престол, и уж тем более, разумеется, никогда не было ультиматума, отчаяния, отскочившего и щелкнувшего по стеклу, как градина, крючка шуваловского мундира; мычащего графа Хотека тоже не было. Дурной сон, мираж, нечто бесконечно далекое, несущественное и даже, может быть, несуществующее, как грехи молодости.

Хотя по службе Иван Дмитриевич подчинялся столичному полицмейстеру, тот — начальнику департамента полиции, который, в свою очередь, состоял под началом у министра внутренних дел, но рука Шувалова была сильнее и длиннее. Какой-то Путилин! Да кто он такой? Ничтожество, человек без роду и племени, даже не дворянин, жалкий сыщик, оставивший в дураках шефа жандармов… И все начальники Ивана Дмитриевича покорно присоединились к записке, составленной Шуваловым и приложенной к его последнему докладу на высочайшее имя. В записке предлагалось немедленно удалить с должности начальника сыскной полиции: в вину ему ставились буйства Пупыря, вовремя не предотвращенные. Кроме того, государю подано было прошение от наиболее влиятельных членов «Славянского комитета», в том числе одного архиерея и четырех генералов; они сетовали, что убийство австрийского дипломата бросило тень на их мирную деятельность, и высказывали предположение, будто Путилина подкупили враги государя, дабы он, заранее зная о готовящемся преступлении, ничего бы не предпринимал. Яркий и страстный текст прошения по настоятельной просьбе самого Шувалова написал корреспондент газеты «Голос» Павел Авраамович Кунгурцев.

Тот факт, что бывший лакей фон Аренсберга, сообщник убийцы, исчез и не был пойман, мог стать еще одним пунктом обвинения, но не стал: Федор, мучимый совестью, сам явился с повинной.

— Вы видите, — сказал Шувалов, когда Иван Дмитриевич ознакомился с копиями обоих документов, — дела плохи. Можно просто прогнать вас из полиции, а можно… можно и начать расследование. В таком случае вам придется предстать перед судом…

За спиной Шувалова зловещей тенью возвышался Певцов. Изможденное лицо, запавшие глаза, мундир висит, как на пугале, но на плечах — подполковничьи эполеты. Иван Дмитриевич знал, что итальянцы, проскочив-таки мимо Кронштадта, высадили его на диком, пустынном берегу, откуда он, грязный, обросший, исцарапанный, шатаясь от голода, через четыре дня едва добрел до какой-то эстонской мызы и лишь вчера объявился в Петербурге.

— Но подобные меры кажутся мне чересчур строгими, — продолжал Шувалов. — Мне жаль вас. Я полагаю, что при известном с вашей стороны благоразумии вы вполне можете рассчитывать на должность старшего смотрителя Сенного рынка. Согласны?

— Премного благодарен, — ответил Иван Дмитриевич. — Никогда не забуду милостей вашего сиятельства.

Поклонился и ушел на Сенной рынок.

Забаву и Грифона свели со двора, казенную квартиру отобрали, извозчики уже не спорили из-за чести бесплатно провезти Ивана Дмитриевича, и он приноровился пешком ходить на службу. По пути встречалась иногда чета Стрекаловых: жена провожала мужа до подъезда Межевого департамента. Иван Дмитриевич любовался этой удивительно дружной семейной парой, но супруги делали вид, будто его не замечают: людям обидно думать, что своим счастьем они обязаны не самим себе, не собственной любви и мудрости, а чьему-то постороннему вмешательству.

Впрочем, теперь Ивана Дмитриевича многие не замечали и не узнавали. Но Сыч не покинул его в беде, тоже стал смотрителем на Сенном рынке, только младшим, а Константинов и при новом начальнике сыскной полиции по-прежнему остался доверенным агентом Ивана Дмитриевича.

* * *

Вот, собственно, и вся история.

С точки зрения исторической достоверности кое-что в ней кажется мне сомнительным, но я передал ее так, как слышал, за исключением незначительных деталей, касающихся погоды и психологии. Источники этой истории суть следующие: книжка «Сорок лет среди убийц и грабителей», рассказы Путилина-младшего и Константинова и домыслы повествователя, то есть деда.

Возможно, даже вероятно, что реальный Иван Дмитриевич Путилин (1830–1893) был вовсе не той фигурой, какой он здесь представлен. Но что поделаешь! Человек всегда жаждет изменить тех, кого он действительно любит, а дед полюбил Ивана Дмитриевича еще слабым, колеблющимся, подобным себе, но выжигающим в своей душе страх перед сильными мира сего, и самодовольство интригана, и мелочное тщеславие чиновника, и бессильную покорность малой песчинки, неведомо куда влекомой вихрем истории. Полюбил таким, но не успокоился, ибо мы страстно хотим сделать наших любимых еще лучше.

И уже трудно разглядеть истинное лицо того человека, которого дед полюбил, прежде чем создать из него легенду.

Но тогда, летом 1914 года, ему нужна была правда, и через неделю после первой встречи дед, не удовлетворенный развязкой, в которой убийцей объявлялся Хотек, вновь явился к Путилину-младшему. Разговора не получилось. Время взывало к справедливости в ущерб истине, и Путилин-младший твердо стоял на своем: убийца — Хотек. На этот, раз деду не предложено было остаться ночевать, хотя уже смеркалось, паромщик ушел в деревню. Очень не желая, видимо, оставлять гостя у себя, хозяин предложил переправиться через реку на лодке. Вдвоем выпихнули из берегового сарайчика крошечный двухвесельный ялик, спустили на воду. Полустертые золотые буквы тянулись по борту: «Триумф Венеры».

Дед оттолкнул ялик и прыгнул на корму, Путилин-младший сел на весла. Книжка «Сорок лет среди убийц и грабителей» — размокшая, разбухшая — лежала на дне Волхова.

Каждый взмах весел закручивал на воде двойные маленькие водовороты, они убегали по течению назад, туда, где в сумеречной глубине сада мерещилась сухонькая фигурка старика, уже совсем лысого, но все с теми же неистово распушенными бакенбардами, только седыми. Он бродил по лесу, рыбачил, сажал яблони, мастерил ялики и скамейки, а по вечерам рассказывал о прожитой жизни молодому, вежливому, чересчур, может быть, внимательному и вежливому литератору Сафонову. Рассказывал просто, ибо жизнь кончалась и важны были результаты, Вот яблоня, она плодоносит, и неважно, какой глубины выкопана ямка для саженца. Вот ялик, если он плавает, кому и зачем нужно знать, во сколько обошлись доски? Вот скамейка. Вот убийца князя фон Аренсберга…

Меньше всего этот старик заботился о собственном величии, о благодарности современников и памяти потомков. На свою долю денег, вырученных от издания мемуаров, он собирался уплатить долги по имению, перекрыть крышу, обнести оградой сад, выкопать новый колодец, И хотелось после смерти хоть что-то оставить сыну.

Ялик задел днищем песок, дед спрыгнул на берег; Путилин-младший молча оттолкнулся веслом, и «Триумф Венеры» лег на обратный курс.

Дед достал из кармана яблоко, украдкой сорванное с посаженной Иваном Дмитриевичем яблони, надкусил. Старательно пережевывая недозрелую кислую мякоть, скудно отдающую терпкий сок, пошел через луговину к темнеющему вдали березовому колку; там была станция, кричали паровозы, идущие на Петербург и Москву.

* * *

Остается добавить немногое.

Уже через год после смерти австрийского атташе убийцы и грабители, пользуясь опалой Ивана Дмитриевича, наводнили столицу, по вечерам люди боялись выходить из дому. Лишь единственный островок покоя и порядка сохранился в центре Петербурга — Сенной рынок. Пришлось вновь сделать Ивана Дмитриевича начальником сыскной полиции. На этой должности он и оставался почти до конца жизни.

Виктор Черняк

― ПРАВИЛО РОРИ ―

Часть первая СТРУКТУРА HIV

Поезд надземки вырвался как из ада, обдавая запахами перегретого металла и горелой резины. Приклеенные к стеклам вагонов фигурки казались неживыми. Между колесами и рельсами взвивались фонтанчики искр. Квадратный человек с мощными плечами шел под эстакадой надземки, соединяющей вокзал и торговый центр. По низко надвинутой шляпе, по сутулости, по тому, что пальцы, сжатые в кулаки, почти не выглядывали из длинных рукавов, по уныло обвисшим и вяло шевелящимся полам плаща видно было, что человек, над головой которого грохочут обшарпанные вагоны, испытывает крайнее напряжение.

В двух кварталах от вокзала и торгового центра за столом удобно расположился другой человек, поражавший безмятежностью, но не от недостатка ума или утраты инстинкта самосохранения, а по причине умения владеть собой — такие пользуются покоем, оплаченным годами чудовищных перегрузок. Другой человек лишь казался безмятежным, научившись виртуозно скрывать истинные чувства.

На противоположном конце города — более часа езды на автомобиле — третий человек совершенно не подозревал, что вскоре двое первых вступят в сговор относительно его судьбы.

Если колесико арбалета вышло из строя, тогда худо, заменять его морока, а если только перетерлись натяжные приводы, тогда пара пустяков и… в дело: с расстояния в пятнадцать — двадцать ярдов грудь пробивает навылет, а больше и не понадобится. Рори Инч поставил стрелу на оперение и упер указательный палец в острие из стали специальной закалки. Кто бы мог подумать, что арбалеты пригодятся через столько лет! Они бесшумны, а в наши времена бесшумность — немалое преимущество.

Рори Инч упрятал арбалет в футляр, копирующий вместилище для музыкального инструмента, и забросил на антресоль. Снова раковина полна грязной посуды, автомат мойки сломался, и мухи ползают по жирным пятнам, налипшим по краям тарелок. Для мух неряшливость Рори всегда праздник. Кофе злобно забулькал на плите, и Рори не успел вырубить подогрев прежде, чем коричневая жижа вытекла на сплошь заляпанную разноцветными подтеками поверхность. Проклятые электрические плиты! Вечно забываешь смотреть на показания прибора, а тем более включать реле времени, чтобы оно проследило за неизменно убегающим кофе.

Рори выстроил в ряд баночки с приправами, окунул палец в охряный порошок чилийского перца, поднес к носу. Из кухни выходить не хотелось, хоть и неуютно, зато спокойно, взгляд скользит по привычным предметам, и удается отогнать назойливые мысли, все эти умственные шараханья, когда десятки страхов, истинных и ложных, одолевают с единственной целью вывести из равновесия.

Арбалет, конечно, штука удобная, а грязная посуда вещь неприятная, но хуже всего предстоящая встреча с Тревором Экклзом, от нее никуда не деться — это не мухи, не сломавшаяся посудомойка, не убегающий кофе. Деться от Тревора Экклза некуда: он дает Рори работу, а работа — деньги, деньги же — все остальное, так что хочешь ты видеть мистера Экклза или нет, не имеет никакого значения.

Мистер Тревор Экклз сидел за столом и думал о Рори Инче. Сколько они уже работают вместе? Не меньше пятнадцати лет. Кто бы мог подумать, что из такого увальня получится непревзойденный специалист! Никто не верит, и отлично: кому придет в голову, что туша весом под три сотни фунтов способна совершать кошачьи прыжки, бежать без устали милю за милей и неизменно успешно обороняться от тонкогубых неистовых мальчиков, накачанных наркотиками, с ножами, намертво прилипшими к ладоням.

Тревор подобрал Рори на скотобойне, где дружки мистера Экклза пускали в обход закона хвосты, копыта и прочую дребедень. Представить трудно, какие это приносило доходы! Одного скотобойника так и величали — Король Телячьих Хвостов (настоящее его имя сейчас Тревор Экклз ни за что не вспомнил бы). Именно Король Телячьих Хвостов позвонил пятнадцать лет назад Экклзу: «Слушай, Треви, у меня тут завелся один ирландский мальчуган, по-моему, это то, что тебе надо. Когда он видИт кровь, глаза у него так выразительно мутнеют, будто он вспоминает самую сладкую из своих подружек. И еще, ребята тут у нас крутые, задиристые, и ни один еще — а уж как хотели! — не съездил ему по морде». Король Телячьих Хвостов замолк, пытаясь побороть удивление, потом озадаченно повторил: «Ни один! Шельмец отсекает хвост быку-десятилетке одним ударом, впрочем, что ты в этом смыслишь. Треви, за находку с тебя всего двадцатка».

Экклз усмехнулся: были же времена, тогда ведь двадцатка принималась за вполне приличное вознаграждение.

Через день появился Рори Инч собственной персоной, и Экклз подумал, что Король Телячьих Хвостов напутал или захотел между делом зашибить денежки. Таких медно-рыжих волос и таких веснушчатых пятен по всему лицу Экклзу видеть не доводилось.

Мистер Экклз спросил тогда:

— Парень, что ты умеешь делать?

— Ничего, — проскрипела туша низким голосом.

— Отлично, — поддержал мистер Экклз, — как раз то, что надо. Можешь присесть.

— Спасибо, постою. Когда сидишь, брюки на коленях вытираются, а подтягивать их каждый раз хлопотно.

Мистер Экклз удивился, что его костыли не вызвали у парня ни малейшего, даже скрытого интереса.

— Я думаю, тебе удастся заработать на брюки, садись, не жмись.

Рори Инч опустился на стул, рассохшаяся деревяшка застонала, как живая.

— Сколько ты весишь? — мистер Экклз на всякий случай положил руку на костыль.

— Много, — короткопалые мощные лапы обрамляли манжеты, разлохматившиеся от стирки.

— По-моему, возмутительно много, — напирал мистер Экклз, зная, что в их ремесле способность злиться — не последнее дело, равно как и умение держать себя в руках.

— Можно и так сказать, — согласился Рори и улыбнулся открыто и дружелюбно.

Что-то в этом парне и в самом деле есть, не просто непробиваемая туша, а норов и хитринка, такое сочетание уже кое-что обещает.

— Слушай, Рори, — мистер Экклз отставил костыли в сторону, — ты ничего не умеешь? Правда?.. Ведь это немного?

— Немного, — Инч пошевелился, и стул заохал в ответ.

— Ты не болтлив. — Мистер Экклз вынул опасную бритву из ящика стола.

Рори Инч промолчал, лениво скользнул взглядом по блестящему острию.

Мистер Экклз поднес лезвие к запястью, испещренному тонкими шрамами:

— Можешь сам себе кровь пустить?

— А зачем? — Рори дотронулся до пробора.

Экклз обратил внимание на красивые густые волосы с медно-бронзовым отливом. Наверное, если его отмыть и приодеть, он получится вполне сносным.

— Действительно, зачем? — ухмыльнулся мистер Экклз и спрятал бритву на место. — Ты понимаешь, за так, за ничего не умею — денег не платят. — Мистер Экклз оперся на костыли, тяжело поднялся и прошел по комнате. Рори увидел, что обе ноги мистера Экклза свисают будто чужие, зато на руках, принужденных держать тело, бугрятся мышцы, распирая ткань пиджака.

— Еще б не понять, — Рори Инч, как всякий сильный, здоровый человек, не представлял, как можно жить и даже шутить, если судьба так с тобой обошлась.

Сейчас мистер Экклз не без удовольствия вспоминал те давние времена — сколько воды утекло. Начинал не блестяще, а кто начинает лучше? Сейчас, конечно, можно думать, что именно безденежье, безнадежность заставили его шевелиться и организовать дело, приносящее отличный доход. Вложено немало, позади неудачи, провалы, но как раз такие, как Рори Инч, не дали угробить начинание мистера Экклза; впрочем, Рори годился только для исполнения, а вершили дела мистер Экклз и ближайший помощник.

Экклз ждал встречи с Инчем как предвестия денег, выгоды, удачи и потому чуть нервничал, сам себе не сознаваясь в этом: до сих пор Рори оставался загадкой для мистера Экклза, хотя, как было принято в их фирме, он знал о Рори всю подноготную или, во всяком случае, полагал, что знал.

* * *

Рори Инч брел по улице, пузырящиеся брюки, замшевая куртка с десятком молний в самых невероятных местах, бессчетное число карманов.

Закапал дождь, нервно и муторно, через минуту разразился водопадами. Рори поспешно толкнул дверь под прыгающими огнями и очутился в шумном подвале. По углам темень, на каменном полу бесился молодняк, тянуло сладковатым дымком, во мраке прыгали бешеные1 звуки, отражаясь от стен, пола и потолка. Яркие цветные лучи били в глаза, выворачивая нутро.

Синее, зеленое, красное, желтое…

Отталкивающе блестела рожа у парня с кудрями, будто завитыми на бигуди.

Зеленое, красное, желтое, синее…

Девица в одних колготках и свитере с чужого плеча так тряслась, что казалось, у нее вот-вот оторвется голова и покатится в темный угол, — никто и не заметит, здесь каждый думал только о себе, и глаза, обезумевшие от мелькания света, были пусты, или так, по крайней мере, казалось. Может, молокососы хотели, чтобы их поняли, удивились их тонкости и готовности к самопожертвованию? Никогда не узнать, кто на что рассчитывает, все в броне. Жаркое дыхание чужих тел напомнило Рори давние времена бойни.

Красное, желтое, синее, зеленое…

Нет, он зашел сюда не из-за дождя, а как раз затем, чтобы оглушительные звуки проветрили голову, вымели лишнее, а в образовавшуюся пустоту хлынули цвета и звуки…

Желтое, синее, зеленое, красное…

Пахло потом, к подметкам липли обертки, смятый целлофан с пачек сигарет. Подростки надували целлофановые пакетики, резкий хлопок ладонью сверху вниз — и звук, будто выстрел. Молокососы! Рори привалился к стене, струйка воды стекала за ворот, от куртки несло отсыревшей кожей. Тревор Экклз! Рори сжал кулаки в карманах. Сколько же попрыгунчик на костылях заработал на Рори? Одному богу известно. Крепкий орешек Экклз, считай, что без ног, а всегда спокоен, отутюжен, рассудителен, не жалеет улыбок, его круглое лицо с детской жидкой челкой на морщинистом лбу почти не изменилось с тех пор, как Рори увидел его впервые. Рори и тогда не знал, сколько лет мистеру Экклзу, и сейчас не рискнул бы утверждать. Самому Рори подкатило к сорока, это точно, тут сомнений ни малейших.

Синее, зеленое, красное, желтое…

Девица с носом, словно птичьим клювиком, большеротая, с забавно вздернутыми бровями наступила на ногу Рори, стрельнула глазенками, не зная, извиниться ли перед этим перестарком — забредают же невесть как, сделать ли вид, что не заметила, или, напротив, зацепиться, завести знакомство — у таких увальней кредитных карточек невпроворот.

Зеленое, красное, желтое, синее…

Рори с трудом различил в полыхающей яркими разрывами тьме выражение глаз девчонки. Разве она может представить, кто он такой и как зарабатывает на хлеб. Рори стало жалко длинноногую пичугу, небось, копни поглубже, вся в мечтах, в немыслимых надеждах, а ждет ее только грязь, горы грязи и разочарования одно хлеще другого. Рори улыбнулся, положил ей руку на плечо:

— Сколько тебе годков?

— Уже шестнадцать! — вздернутые брови сошлись у переносицы: подвох? издевка? очередной воспитатель? что на уме у этого громилы?

— Рановато начала, — заметил Рори и даже в темноте различил, как наполнились гневом глаза девчонки. Он отвернулся.

Расталкивая плечом таньующих, Рори пошел к стойке, опрокинул в себя два доверху наполненных стакана сока и покосился на плохо задернутое полуподвальное оконце, пытаясь понять, что там на улице: льет или поутихло…

Рори равнодушно смотрел на струйки, сбегающие по пыльному стеклу. Тревор все знает о Рори, в столе, у Экклза наверняка громоздятся фотографии — квартира Рори: все шкафы и столы, полки, общий вид каждой из его двух комнат и даже корешки книг крупным планом. Когда-то мистер Экклз допустил промашку: вдруг удивился, что Рори, оказывается, читает. Рори тут же рубанул: откуда это известно мистеру Экклзу? И тот, может впервые за много лет, смешался. О книгах они не говорили, в доме у Рори мистер Экклз не бывал, да и никто из фирмы тоже. Понимая, что допустил оплошность, мистер Экклз вспорхнул на костыли — до чего же ловко это у него выходило! — и, уже не пытаясь выкручиваться, со смешинкой и жестокостью, подобающей человеку, который кормит другого, заключил: «Я должен знать о каждом из вас все». И снова спрятался в улыбку. Показная чудаковатость Экклза могла ввести в заблуждение кого угодно, только не Рори Инча. Мистер Экклз был собран, холоден и осторожен, предусмотрителен и могуществен, о чем можно было судить хотя бы по тому, что даже названия книг, которые читал Рори, он знал, а Рори Инч за пятнадцать лет совместной работы не знал, женат мистер Экклз или нет, живет один или с кем-то, за городом, в городской квартире или в отеле, есть ли у него дети или родители, сколько ему лет, кто он вообще такой.

Каждый раз, когда Экклз вызывал его, Рори не хотел идти. Каждый раз прикидывал, как соберет вещи, продаст все подчистую и укатит в другие края, но, еще не начав мечтать, знал, что ничего не предпримет. Рори жил как заведенная машина, как игрушечный жук, который может ползти только по прямой и назад, его создатели не предполагали никаких других изменений пути следования.

Завтра… в десять утра… Рори предстанет перед Экклзом, как год назад, как два, как пять. Экклз ни слова не скажет о деле, по обеим сторонам его стола в вазах будут стоять живые лотосы, а в углу кабинета на подобранных под себя ногах таинственно восседать полутораметровый Будда.

Рори потянул замок молнии влево — пасть кармана раскрылась, вправо — закрылась, снова влево.

— Играешь? — девица с носом-клювиком изогнулась перед Рори Инчем. — Поиграй со мной.

Рори купил нахалке сок и банку соленых орешков.

— Я играю в одиночку. Смекаешь? В одиночку… — Он поднял воротник куртки и тоскливо глянул в окно; пора.

— Жаль, — по губам девушки размазался яркий желтый сок, будто младенец выпачкался яйцом. — А я люблю толстяков!

— А я толстух, — Рори потрепал ее по плечу, — а ты тощая. Жуть!

Он двинулся от стойки, отшвырнул сухопарого парня в сторону, тот взбрыкнул, чиркнул по Рори звериными глазами, но, увидев сомкнутые губы Инча, осекся и боком, вобрав голову в плечи, отошел к стене. Рори еще раз-другой нарочно грубо отшвырнул юнцов, мельтешащих на пути, и с удовольствием отметил: никто не посмел задраться, значит, еще есть в нем и сила и решимость, что так хорошо видны другим.

На улице Рори добежал до стоянки, отпер свой форд «бронко-II», красный, с желтой полосой понизу. Рори любил машины и все деньги тратил на них.

Дома Рори наполнил ванну горячей водой, поставил на бортик тарелку с холодной курицей, разделся, включил музыку и опустился в воду, стараясь, чтобы не заливало грудь: уже два раза прихватывало сердце. Никто б не поверил, что у таких, как Рори, сдает сердце, никто б не поверил, что оно вообще есть у человека, который в выходные дни — а у него все дни выходные, если нет работы, — вешает на стену пробковый экран и стреляет из арбалета в черные круги и перекрестья мишени вовсе не для развлечения, а чтобы не утратить навык.

Рори млел в воде, обгладывая курицу, швырял кости прямо в ванну, наблюдая, как обглоданные ошметки опускаются на дно. Вода искажала очертания тела, и сам Рори, разглядывая свои бедра и мощные икры, толстенные, будто слоновьи, изумлялся: ну и ножищи!

Он едва не заснул в ванне, сморило, и только улыбающаяся физиономия Тревора Экклза, привидевшаяся в запотевшем зеркале, вырвала Рори из дремы.

Тревор Экклз! В жизни Рори Инча все замыкалось на этом человеке. Рори никого не боялся, не боялся он и Экклза, но он знал, что Экклз, если захочет, уничтожит Рори одним кивком. Не считаться с Экклзом глупо.

В полночь Рори крутился на широченной кровати, завернувшись в простыню, и, пытался заснуть — не получалось. Перед глазами мелькали красные, синие, желтые круги, будто он так и не выбрался из подвала, примостившись на ночлег прямо на полу, у ног танцующих… В последние дни его не отпускало унылое и все время свербящее чувство. Какое? Если попытаться объяснить кратко — усталость от жизни: все краски померкли в один миг, все потеряло привлекательность и смысл.

Сон навалился внезапно, будто задернули шторы или опустили жалюзи. Проснулся Рори в шесть, побрел в ванну. В дырке слива забились куриные кости. Рори опустился на край ванны, выгреб со дна пригоршню костей. Когда ему предстояло нечто важное, не ел с утра, только пил воду большими глотками из пивной кружки.

Снова зарядил дождь. Рори надел клетчатый пиджак с замшевыми налокотниками, черные брюки и черные ботинки с утиным носом, галстук решил не повязывать. Отправился пешком в плаще с поднятым воротником, раздеваться не станет, а будет сидеть и взирать, как струйки воды стекают на ковер кабинета Экклза, зная, что хозяину неприятно и что Экклз стерпит, смолчит: когда наклевывается работа по профилю Инча, Экклз становится особенно предупредителен с Рори.

* * *

Поезд надземки вырвался как из ада, обдавая запахами перегретого металла и горелой резины. Приклеенные к стеклам вагонов фигурки казались неживыми. Между колесами и рельсами взвивались фонтанчики искр. Квадратный человек с мощными плечами шел под эстакадой надземки, соединяющей вокзал и торговый центр. По низко надвинутой шляпе, по сутулости, по тому, что пальцы, сжатые в кулак, почти не выглядывали из длинных рукавов, по уныло обвисшим и вяло шевелящимся полам плаща видно было, что человек, над головой которого грохочут обшарпанные вагоны, испытывает крайнее напряжение.

В двух кварталах от вокзала и торгового центра за столом удобно расположился другой человек, поражавший безмятежностью, но не от недостатка ума или утраты инстинкта самосохранения, а по причине умения владеть собой — такие пользуются покоем, оплаченным годами чудовищных перегрузок. Другой человек лишь казался безмятежным, научившись виртуозно скрывать истинные чувства.

На противоположном конце города — более часа езды на автомобиле — третий человек совершенно не подозревал, что вскоре двое первых вступят в сговор относительно его судьбы.

Другой человек — мистер Экклз — гладил конверт, в котором было все необходимое для объяснений с квадратным человеком — Инчем. Точно такой же конверт уже был отправлен по адресу Рори, как раз с таким расчетом, чтобы оказаться в почтовом ящике получателя сегодня к полудню.

Третий человек — Найджел Сэйерс — ввинчивал лампочку в патрон. Если девочка умрет, тогда… Он слишком сильно сжал руку, стекло треснуло, Найджел Сэйерс увидел кровь на ладони.

Рори замер, грохот надземки выворачивал душу. На плащ осела пыль, просыпался песок. Рори остановился вовсе не для того, чтобы отряхнуться, хотел представить, чем сейчас занят Тревор Экклз: наверное, гладит конверт или держит его за угол двумя пальцами.

Тревор Экклз посмотрел на часы — без двенадцати десять, он знал, что ровно в десять, ни минутой раньше, ни секундой позже, распахнется дверь и войдет Рори Инч.

Найджел Сэйерс смазал ладонь йодом, сгреб в совок осколки стекла, затем достал пылесос и несколько раз тщательно прошелся по участку ковра под люстрой.

Без пяти десять. Тревор Экклз давно не получал такого выгодного предложения. Он ничего не говорил исполнителям относительно заказчиков и не объяснял. Люди Экклза были никому не известны, сам он никогда не привлекал ничьего внимания: анонимность его услуг, анонимность его существования, анонимность его служащих плюс умение отлично выполнять свою работу — как раз и были товаром фирмы Экклза.

Без трех десять Рори Инч уже видел фасад спрятанного в глубине двора трехэтажного особняка. Рори знал, что через минуту окажется в секторе обзора телекамер, скрытно установленных над козырьком особняка и на его крыше, и далее, пока Рори будет шагать к лифту, а затем по коридору к кабинету Тревора Экклза, хозяин особняка будет неотступно следить за ним. Систему предварительного обзора Тревор ввел в основном в расчете на заказчиков или их доверенных, чтобы заранее оценить, с кем предстоит иметь дело, доверяясь предварительно собранным данным, но более всего стараясь использовать свою недюжинную проницательность.

Сотрудников фирмы Тревор также любил понаблюдать, особенно перед тем, как поручал им очередное дело. Он знал, что о скрытых камерах известно многим, во всяком случае ветеранам вроде Рори Инча, и все же каждый раз Тревор Экклз не лишал себя этого удовольствия. И сейчас он увидел куст сирени и посыпанную гравием дорожку, ведущую к массивной резной двери особняка, и даже попытался определить камешек, который первым тронет носок ботинка Инча.

Рори распрямил плечи, лихо заломил шляпу и, придав лицу выражение, которое в фирме называли единица и много-много нулей, направился к двери.

Ошибся! Экклз поставил на овальный белый камень, напоминающий яйцо. Первым под ноги Инчу попался совсем другой — красный, щербатый. Тревор Экклз осмотрел Рори с головы до пят, а затем переключил камеру на крупный план: выражение глаз Инча ускользало от камеры, зато отчетливо серели мешки под глазами, гладко блестели выбритые щеки. «Все, как всегда, — подумал Тревор, — настораживающих изменений незаметно: Рори могуч, подтянут, уверенно медлителен, медные волосы расчесаны на пробор, промыты и, похоже, уложены феном». Тревор дотронулся до жидкой челки, сбегающей на лоб. Он привержен одной и той же прическе лет с тринадцати, да и сам не изменился с тех пор, как однажды ему — не вспомнить где, на свалке или в притоне, — пришла в голову на удивление простая мысль: или ты или тебя, остальное гарнир к блюду.

Экклз упрятал костыли за ширму, затянутую вышитым вручную японским шелком. Тревор делал вид, что стесняется костылей: о том, с каким трудом он передвигается, знали все.

В вазах по краям стола белели живые лотосы, как и предполагал Рори Инч. Экклз упрятал конверт в ящик в расчете достать его в самом конце беседы и между прочим сунуть Рори.

Все дело в конверте, в нем и заключалась предстоящая Инчу работа.

Рори вступил в квадратный холл с инкрустированным мраморным полом: чистота, в канделябрах удлиненные лампы-свечи, дежурный за столом бесстрастен и вежлив. Рори замер перед столом дежурного, документы предъявлять не требовалось, их и не было, дежурные знали всех в лицо, но считалось негласно принятым останавливаться перед каждым дежурным — любым из трех, кому доверяли холл первого этажа фирмы Экклза.

Дежурный кивнул, Рори склонил голову в ответ и нарочито медленно направился к лифту, он знал, что Тревор не терпит суетливости и даже замеряет секундомером, как быстро тот или иной сотрудник шествует к лифту. Конечно, все ухищрения Экклза — камеры, секундомеры — все это чепуха, игрушки взрослого человека. Дело Экклза процветало благодаря его хватке, умению разбираться в людях и все организовать, и даже его игрушки — камеры, секундомеры, безмолвные дежурные, чистота помещений — все не было случайным, все продумывалось до мелочей, так как создавало определенную атмосферу, именно такую, какую считал выгодной Тревор Экклз. Лифт старый, но отремонтирован и отдраен, будто пущен только вчера. Рори нажал кнопку и прикусил губу — заусеница на ногте, Тревор любил обработанные руки. Есть ли в лифте камера или нет, Рори не знал. Кабина мягко замерла на третьем этаже. Рори вышел и тщательно притворил дверь. Инч замер, давая Тревору разглядеть его еще раз в подробностях и не торопясь.

Инч знал, что распахнет дверь кабинета Экклза в пять секунд одиннадцатого, в десять или пятнадцать секунд уже поздновато. Тревор не раз замечал: «Вы должны чувствовать время загривком, нутром, для людей нашей профессии потеря ощущения времени смертельна». Рори нарочно открыл дверь слишком резко и успел заметить, что Экклз поглядывает на часы, их глаза встретились, и Тревор улыбнулся оттого, что Рори его переиграл. Экклз не любил показывать, что следит за сотрудниками, вернее, не любил, чтобы его ловили за руку, зато поощрял не слишком далеко заходящую экстравагантность и остроумные уловки.

— Отлично выглядишь, Рори! — Экклз дотронулся до лепестка лотоса.

«Все, как всегда, даже приветствие дословно одно и то же уже столько лет и поглаживание лотоса. Наверное, в этом есть тайный смысл, не доступный мне», — Рори замер в нерешительности, тоже отрепетированной годами и нравящейся Экклзу. Все, как всегда, — жесты, освещение, слова. Может, этой неизменностью Экклз хочет подчеркнуть, что уйти от него невозможно, невозможно нарушить раз навсегда заведенный порядок, невозможно поломать его, в противном случае Тревор Экклз поломает тебя — такое уже случалось с другими; неизменностью происходящего Экклз внушительно предостерегал от дурных мыслей о переменах, от непредсказуемых поступков. Рори и без того знал: вырваться невозможно, колея накатана, привычки вяжут по рукам и ногам, глупо и мечтать изменить что-либо. Вторая фраза тоже входила в ритуал их многолетнего общения, и только начиная с третьей Экклз позволил импровизировать.

— Садись, Рори, теперь тебе не нужно экономить на брюках, — Экклз глянул под стол.

Рори напрягся: «Может, у него и там экран и благодаря камере над дверью сейчас он высматривает, как уложены волосы у меня на затылке…» Рори опустился в низкое, почти распластанное по полу кресло и сразу ощутил то же, что и всегда в этом кабинете: он почти раздавлен, а над ним через неприступный бруствер стола возвышается Тревор Экклз.

— У тебя новая машина? — Экклз знал все слабости подчиненных.

— И задние, и передние ведущие, иногда я выбираюсь на рыбалку… случается поскакать по бездорожью.

— Сколько ты в простое? — Экклз в курсе до минуты, но сейчас по ответу собирался прикинуть, нужны ли деньги Инчу.

— Четыре месяца.

Рори не изумился последовавшему молчанию. Экклз постарается внушить, будто прикидывает, не тяжко ли пришлось Рори без денег, без привычных денег… Спецы фирмы класса Рори не привыкли стеснять себя в тратах, обычно им причитались неплохие выплаты еженедельно, невзирая, есть работа или нет, за каждое конкретное дело перечислялась внушительная сумма отдельно. Недельные вливания позволяли жить, но не шиковать, и лишь конкретные усилия приносили ощутимое вознаграждение; от работы не отказывались, все втайне мечтали выполнять ее почаще, не догадываясь, сколько именно получает другой, но зная, что каждый раз сумма возрастает. Про машину Тревор уточнил не случайно. Рори не сомневался, что Экклз подробно посвящен, сколько выложил Рори за свою последнюю игрушку, до цента, и, если нажать на диллера, продавшего машину Рори, тот признается, что к нему приходили наводить справки. Но нажимать смысла не имело — Рори и без того убеждался не раз, что крысы Экклза — сборщики информации — просеивали все, что касается сотрудников фирмы, сквозь мелкое сито: грехи каждого, возможные ошибки, оплошности, отклонения от общепринятых норм в любых жизненных проявлениях фиксировались и лежали без движения до времени, пока Экклзу не вздумается извлечь их из хранилища и, пересекая кабинет на костылях, тяжело вздыхая и будто жалея провинившегося, перечислить сжавшемуся от страха перед столом Экклза человеку, отчего тот не может покинуть фирму.

В углу кабинета Рори заметил маленькие ворота и мяч из натурального каучука меньше футбольного, но больше теннисного. Рори и виду не подал, что готовится к унижению.

Тревор Экклз поправил челку, колючие глаза под жидкими бровями блеснули и потеплели.

— Расставь ворота, Рори, — Экклз потянулся к ширме, достал костыли.

Инч послушно расставил ворота, Экклз тяжело выбирался из-за стола. Рори положил мяч ярдах в двух от бронзового Будды, бесстрастно взирающего на происходящее. Экклз добрался до мяча, раскачав тело, ловко ударил мяч обеими ногами, будто рыба мощным хвостовым плавником, — мяч закатился в ворота; Экклз провел мяч в воротца раз и еще раз, на лбу под челкой проступили капли пота. Тревор торжествующе взглянул на Рори: видишь, я держу себя в форме, хотя, как ты понимаешь, мне тяжелее других, ты даже не можешь представить, какова моя жизнь на самом деле.

Каждый утверждается, как может. Рори, например, даже себе не признавался, что прикипел к машинам не за скорость или удобства, вовсе нет, для него новая машина всего лишь возможность вернуться в тот квартал, где он родился в нищете и убожестве, и медленно проехать мимо домишек, на скамьях перед подъездами которых примостились старики, помнящие еще родителей Рори Инча — отца, неизменно шатающегося, и мать с обязательно растрепанными волосами и вызывающе торчавшим животом, обещавшим осчастливить мир еще одним Инчем; не повымерли еще те самые старики, чьи дети или внуки колошматили нещадно Рори Инча; еще шамкали щербатыми пастями те самые старики, что с трудом узнавали подслеповатыми глазами мальчика, которому за его норов неизвестные просверлили дрелью четыре дыры в животе, заклеили пластырем и швырнули для острастки непокорным на плешке, где собиралось хулиганье их квартала. Подростка едва спасли. До сих пор Рори Инч часто оттягивал рубаху и тыкал пальцем в четыре дыры на животе, сослужившие ему позже недурную службу как подтверждение того, что в него не раз стреляли… Врач сразу смекнул бы — липа, но громилы и мальчики с ножами не больно-то разбирались в тонкостях, а дыры в животе Рори Инча застревали в их памяти и остужали их головы, предостерегая буйных от резких движений и необдуманных выпадов. Позже никто и не требовал, чтобы Рори задирал рубаху, все и такзнали: этого парня трогать не следует.

Экклз рухнул в кресло, запихнул костыли за ширму, резкое движение — ширма зашаталась и едва не упала. Рори слышал об этом фокусе от других: иногда Экклз нарочно ронял ширму, чтобы сотрудник бросался помочь и, пытаясь понять по выражению лица, нравится ли Экклзу проявленная расторопность, устанавливал шаткое сооружение.

Рори приказал себе: если Экклз уронит ширму, поставить ее на место как ни в чем не бывало — улыбаться, конечно, не станет, но не станет и корчить недовольства.

«В конце концов, — думал Инч, — Тревор имеет право на чудачества, ему тоже никто не помогал в жизни, и сейчас он держит в руках разномастную свору, держит крепко, и не исключено, что, если б Экклз не был таким, каков он есть, Рори до сих пор бедствовал бы; других унижают не меньше и не реже, а воздаяние наверняка много скуднее». Рори полегчало от этой мысли, толстые губы зашевелились в улыбке, мощное тело ворохнулось неловко, и кресло пискнуло.

«Когда же он вынет конверт?» — Рори вертел шляпу, оглаживая ладонью тулью.

Для конверта еще время не настало! Экклз не торопился и хотел еще пощупать Инча. Тревор и так видел его насквозь, но всякий раз не пренебрегал возможностью добавить к известному пусть кроху нового знания о человеке, который работает на него.

«Скорее бы сунуть конверт во внутренний карман и выбраться отсюда. Вот-вот Экклз обратится к нудным проповедям».

«Надо поворошить нетерпение Инча! Как же противна непоседам необходимость кабинетной неподвижности пай-мальчика», — Экклз потянулся к томику в красочной обложке.

Перед глазами Инча засияла медная, начищенная до блеска табличка при входе во владения Экклза — «Региональный центр приверженцев учения Кришны». Прикрытие как прикрытие, не хуже других и не лучше, но Экклз настаивал, что прикрытие — дело вовсе не пустяковое, и хотел, чтобы его люди прониклись вероучением, которому показно служила фирма Экклза.

Инч прекратил терзать шляпу и приготовился слушать. «Как Экклз преподнесет конверт: распечатанным или нет? Если распечатанным — доверие к Рори в настоящий момент максимальное, если запечатанным — Экклз чем-то недоволен».

Экклз открыл томик наугад.

* * *

В то лето, больше двадцати лет назад, когда Рори Инчу мерзавцы просверлили четыре дыры в животе, Найджел Сэйерс готовился к участию в проекте. Сэйерс не знал и не мог знать о существовании мальчика Рори Инча и превратностях его судьбы. Не знал Сэйерс, что их пути пересекутся много лет спустя. Найджел считался в выпуске одним из самых одаренных, его сразу приметили и привлекли к секретной работе. Человек в штатском представился просто Сидней и, не сказав, кто он и чьи интересы представляет, предложил Сэйерсу поработать на правительство. Сидней произвел впечатление мягкого, тонкого человека и подкупил Сэйерса умением слушать. Все, что утверждал Найджел, Сидней воспринимал как оценку весьма проницательную, отвечающую истинным, глубоко запрятанным суждениям самого Сиднея. Тогда еще Сэйерс не знал, что такое участие и понимание, подчеркнутое уважение к мнению собеседника всего лишь прием, ну, скажем, как рыболовный — опытный добытчик рыбы давным-давно уверился, когда подсекать, а когда и поводить.

Сэйерсу предложили подумать, но после первой встречи многоопытный Сидней не сомневался — дело выгорело.

Сэйерс полагал, что секретная работа — дело особенное, чуть ли не представлял себе кабинеты за железными решетками, снизу доверху заваленные секретами, упакованными в пачки, которые перевязаны нейлоновыми веревками или заклеены клейкой лентой, а по бокам вместо товарного знака чернеет жирная надпись: «Секрет!» Ничего подобного, кабинеты как кабинеты и люди как люди, никакой таинственности. Найджел даже разочаровался тогда, он-то готовил себя к постоянному давлению, к атмосфере затхлой осторожности и постоянной опасности. На вид ничто не настораживало, может, только подчеркнутая легкость общения и беспечность сотрудников служили предзнаменованием неизвестного Найджелу, да случай, происшедший недели через две после его оформления: Найджел забрел в подвальный коридор, случайно толкнул не ту дверь и увидел, что за ней еще три двери, а в приемной — комнате ярда четыре на четыре — два человека в форме и с автоматами. Один из них отчеканил: «Сюда нельзя, сэр!» Сэйерс направился было к двери, и тот же человек остановил его: «Выйти тоже нельзя, сэр, мы должны проверить!» Охранник умолк, но что-то подсказало Сэйерсу окончание фразы: «Мы должны проверить, случайно ли вы зашли сюда или нет». Через двадцать минут Найджела выпустили, и через две недели эпизод забылся. Работать по указанной теме приходилось много, и он все думал, почему Сидней уверял его, что работа необычная, хотя все, что он делал, ничем не отличалось от его университетской деятельности, разве что щедростью оплаты.

Через три месяца появился Сидней и сказал, чтобы Найджел сворачивал все, чем занимался эти девяносто дней. «Как же, — начал протестовать тот, — я только подобрался к многообещающему результату». Сидней потрепал Сэйерса по плечу: «Ваш результат никому не интересен, вообще все, чем вы занимались эти три месяца, можете отправить в корзину. Мы присматривались к вам. Теперь начнется настоящая работа». Потом Сэйерс узнал, что провел три месяца в аквариуме для начинающих, он с трудом поборол в себе злость, когда представил взгляды и обмен мнениями о нем совершенно неизвестных людей, которые анонимно решали, подходит он или нет.

Но и настоящая работа до поры не носила никаких признаков секретности, только сотрудники умолкали иногда на полуслове или смотрели на Сэйерса с сочувствием, а может, ему так казалось — в душе поселилось недоверие после истории с аквариумом.

Как-то после работы, когда вместо долгих дождей небо розовело перистыми облаками, к машине, у дверцы которой, задрав подбородок, Сэйерс любовался конскими хвостами над головой, приблизился Сидней с едва различимой улыбкой. Ничто не изменилось в Сиднее со времени их первого знакомства, только в зрачках изредка посверкивали металлические искры и еще, часто не слушая Найджела, Сидней думал о своем, чего раньше себе не позволял.

В тот тихий вечер, с просохшими наконец небесами, расцвеченными радужными красками, будто растворили гигантскую перламутровую раковину, Сэйерс впервые услышал об острове.

Сидней говорил буднично, отрывисто, поездка представлялась делом обычным, даже рутинным. О птицах Сэйерс ожидал услышать меньше всего. Сиднею с трудом давался разговор, пересыпанный специальными терминами; видно было, что он готовился заранее и, похоже, пересказывал чужие соображения, стараясь припомнить важное и не упустить мелочи, а может, вовсе и не мелочи, так как Сидней ничего не смыслил в предмете разговора.

Мужчины попрощались. Сидней одарил Найджела своей акварельной улыбкой и зашагал к приземистому зданию без табличек, спрятанному в стороне от дорог, все подъездные пути к которому кругло краснели «кирпичами».

Сэйерс снова залюбовался небесами, досадуя, что его прервали: услышанное произвело впечатление странное, вызвало недоверие и пока еще вялое смятение, Найджел даже подумал, не пьян ли Сидней, и поглядел тому вслед, но фигурка превратилась в крохотную, и нельзя было с уверенностью сказать, покачивает его собеседника или нет.

С тех пор в жизни Сэйерса все изменилось.

Остров занял наибольшее место в его делах, и вскоре он и представить не мог, что недавно жил, не знал и не помышлял о клочке скалистой суши посреди океана.

Отбыл Сэйерс из полузаброшенного порта на западном побережье. Военный корабль, выкрашенный белой краской, блистал на солнце; яркие флажки, рекламные щиты, ни одного орудийного ствола — все продумано именно так, чтобы судно ни с берега, ни с воздуха ни в коем случае не казалось военным, однако его профиль и надстройки даже Сэйерса не могли ввести в заблуждение.

Через три дня пути корабль доставил Сэйерса на авианосец, с палубы из оранжевого круга поднялся вертолет, через час лета Найджел Сэйерс впервые увидел остров.

— …Тасмат сарвешу калешу мам анусмара юдхья ча май арпита мано буддихир мам эвайшьясай асамшаях!

Тревор Зкклз порозовел. Сейчас он вытянет длинный палец и уткнет в потолок. Упаси бог нарушить молчание в этот миг, Рори внимательно следил за Экклзом и, чтобы не слышать шуршание чужого языка — сарвешу, асамшаях, калешу, думал только о конверте и предстоящей работе.

Тревор Экклз поднял палец, нацелил в середину потолка. Рори с трудом припоминал, когда же родители таскали его в храм божий последний раз? Он видел бескровную длань священника, просунутую в прорезь бархата, исповедующуюся девицу, скорее всего продавщицу. Когда же это было? Устрашающе давно, алтарь пугал великолепием, многоламповые люстры высвечивали Евангелие в серебряном окладе, вознесенное над головой священника, коленопреклоненную паству. Рори вздрогнул, явственно ощутив гомон молящихся, щекочущий нос запах свечей — воспоминания наплывали из прошлого, а в настоящем притягивало только одно — конверт и Тревор Экклз, раскрывший тонкогубый рот с голыми шейками передних зубов.

— …Поэтому, Арджуна, ты должен всегда думать обо Мне в образе Кришны и в то же время выполнять свой долг — сражаться. Посвятив Мне все свои действия и сосредоточив на Мне свой ум и интеллект, ты достигнешь Меня без сомнения!

«Без сомнения, конверт распечатан — Экклз доволен», — Рори пошевелился в кресле, стараясь не скрипеть уставшим под его тяжестью железом.

Сейчас Экклз начнет сетовать: «Рори, как можно не знать ни единого текста, что же ты говоришь людям? Это важно, Рори, напряги память, черт возьми!»

Инч ошибся, Экклз предпочел продолжить. Тревор бережно перелистал страницы, склонил голову чуть набок, как поэт, читающий свои любимые стихи, — челка перекосилась:

— …Саттват саньяджаяте гьянам раджасо лобхаэва ча прамада — мохау тамасо бхавато гьянам эвача, — Экклз бросил взгляд на брызнувшую зеленью сигнальную лампу селектора и отключил прибор. — Я могу и ошибаться, но из гуны добродетели развивается подлинное знание, из гуны страсти развивается жадность, и из гуны невежества развиваются глупость, безумие и иллюзии, — Экклз захлопнул пухлый томик. — Что из сказанного касается тебя, Рори? Первое — Арджуна, ты должен сражаться за меня. И второе — иллюзии, Рори, недопустимы!

Инч кивнул, темные точки от капель дождя на шляпе высохли — Рори сидел у Экклза долго.

Из окна донесся шум. Экклз нажал включение селектора:

— Что там? — В выражении лица Экклза не осталось ничего, что свидетельствовало бы об общении с богом всего минуту назад.

Селектор пискнул неожиданно живо:

— Единоверцы, сэр, кажется группа из Самоа.

Мерное пение, заунывное, скорее речитатив, вползало с улицы: хари Кришна, хари хари, Кришна Кришна…

Экклз резко отключил селектор, рука Тревора скользнула вниз.

Конверт! Рори подался вперед. Распечатан! Рори бережно упрятал конверт на груди и поднялся. Экклз кивком отпустил его. Рори вышел в коридор и, опасаясь камер, не рискнул заглянуть в зеркало; лицо его раскраснелось, лоб блестел, волосы лежали уже не так гладко, как до прихода к Экклзу.

В конверте на цветном слайде лицо человека в фас и в профиль и более ничего. Дома у Инча в другом конверте, отправленном по почте, другой слайд — на нем имя и фамилия, всего одна строка. Если бы с Рори что-либо случилось по дороге и конверт попал в чужие руки, новые владельцы увидели бы лишь фото мужчины средних лет, напоминающего гранда горделивостью взора, орлиным профилем и холеной эспаньолкой времен Великой армады, — людей с такими лицами в стране тысячи. Если бы Рори добрался до дома, то, вставив в проектор оба слайда, запомнил бы накрепко лицо и имя человека, сразу же уничтожив оба слайда. На следующий день, заехав в фирму и не навещая Экклза, Инч у дежурного внизу узнал бы адрес. Адреса готовили одни люди, имена — другие, фотопортреты — третьи. Эти люди никогда не встречались. Остальное предстояло Рори.

_{^{ВОСКРЕСНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ ГАЗЕТЫ «ИВНИНГ ПОСТ»:}}

Двадцать лет назад группа исследователей Гринтаунского института высадилась на отдаленных островах Тихого океана, для того чтобы наблюдать за поведением морских птиц крачек, альбатросов, чаек.

Справка. Подготовлена сотрудником проекта Найджелом Сэйерсом: «Крачки отличаются от чаек более стройным телосложением и короткими изящными ножками. Относительно длинный вильчатый хвост, тонкий клюв, узкие крылья и легкий маневренный полет (здесь и далее подчеркнуто мной. — Н. С.) придают им особую элегантность. Речная, или обыкновенная, крачка (Sterna hirundo) имеет в брачном наряде блестящую черную шапочку, верхняя сторона туловища и крыльев светло-серая, ноги и клюв красные, причем клюв с черным концом. Гнездо несложное, представляет собой ямку в песке со скудной подстилкой из травинок или вовсе без нее, может также гнездиться в наносах тростника. Распространена в Европе, Азии и Северной Америке, на зиму отправляется в далекий путь к югу. Полярная крачка (Sterna paradisea-macrura) весьма схожа с речной, но хвост у нее более длинный, а клюв сплошь красный. Распространена циркумполярно. Известна весьма протяженными сезонными миграциями. Поскольку зимовки находятся у берегов Антарктиды, то часть птиц проделывает ежегодно путь до 36 тысяч километров».

^{_{ВОСКРЕСНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ ГАЗЕТЫ «ИВНИНГ ПОСТ»:}}

Была еще другая, скрытая причина, по которой на острова прибыли руководители этой научной группы. Экологи и орнитологи сообщали о результатах своих исследований ученым, работающим на военное ведомство, соответствующие службы интересовали не птицы, а биологическое оружие.

Справка. Подготовлена сотрудником проекта Найджелом Сэйерсом: «Альбатросы (Diomedeidae) принадлежат к семейству, насчитывающему 13 видов, это самые крупные и длиннокрылые птицы. У странствующего альбатроса (Diomedea exulans) размах крыльев наибольший — 3, 5 метра. Этот непревзойденный мастер парящего полета иногда часами следует за кораблями, плывущими между 6G и 30 градусами южной широты. Оперение чисто-белое, только концы крыльев черные».

Рори Инч покинул особняк, расправив плечи и не надевая шляпу, чтобы Тревор мог любоваться одним из лучших исполнителей, неспешно удаляющимся и покорно подставившим спину для рассмотрения.

На вдавленных в медь буквах таблички «Региональный центр приверженцев учения Кришны» играло солнце, тучи разбежались, прозрачное небо наивно голубело высоко над головой.

Выйдя из сектора обзора камер, Рори Инч достал плоскую металлическую коробочку Генри Винтерманса и закурил тонкую сигару. Тревор не одобрял пристрастия к табаку. Рори припомнил, как тщательно отмывал пальцы от желтизны утром перед визитом к Экклзу, и ему стало не по себе, что есть человек, в данном случае Тревор, который имеет на него неограниченное влияние; запихивая курево в карман, Рори краем глаза ухватил зазывно дымящуюся чашку кофе на коробочке, и ему захотелось есть.

Инч ни разу не сиживал в этом ресторанчике и толкнул дверь не без колебаний. Пусто, сумеречно, чисто. Инч опустился на мягкий диван полукабинета и заметил, что официантка уже бежит к нему. Женщина застыла как раз под низко висящей лампой, и Рори отметил, что она еще красива, хотя время над ней поработало; Рори тыкал пальцем в меню, и каждый раз официантка одобряла его выбор сиянием глаз, больших и искусно подведенных. Рори захлопнул меню и посмотрел ей в лицо; во взоре женщины еще теплилась надежда — не на что-то определенное, а так, надежда вообще, — но и разочарование сделало свое дело: скорбно опущенные уголки губ, предательски углубляющиеся из года в год гусиные лапки вокруг век, руки ухоженные, но познавшие обилие женских хлопот.

Рори пожалел женщину и еще пожалел, что не может высказать ей своего сочувствия, да и в чем? Что жизнь прокатывает самых непокорных, как листовое железо меж валков?

Женщина неуверенно смотрела на клиента. Рори вначале не сообразил, затем покачал головой, табак он еще себе позволял, но не более, в его работе трезвая голова необходима.

Официантка направилась к кухне, Рори посмотрел вслед, если бы не видеть лица, двадцать лет, не больше, но он-то видел. У него как раз все наоборот: со спины его туша намекает, что ее обладателю все шестьдесят, а вот лицо выручает — гладкое, как у многих толстяков, ни единой морщины, кроме прорези посредине подбородка и складок вокруг рта, которые придавали лицу Инча выражение суровости и даже жестокости. Рори дотронулся до конверта во внутреннем кармане. Он не имел права куда-нибудь заходить, но то, что конверт распечатан, убеждало в доверии Экклза, а раз так, можно расслабиться, тем более что живот подвело всерьез. И все же, когда в ресторан стремительно вошел, скорее ворвался незнакомец и чиркнул по Рори бритвенно острым взглядом, Рори растерялся, и только обшарпанность мужчины успокоила: Тревор требовал, чтобы его крысы — информаторы — одевались разнообразно, но тщательно. Экклз отличался поразительной брезгливостью, и обтрепанность обшлагов, блеск рукавов на локтях или нитки, выбивающиеся из на скорую руку пришитых пуговиц, вызывали его гнев.

Официантка расставила блюда, отступила на шаг и залюбовалась Рори, набросившимся на еду. «Наверняка живет одна, дома не удается вот так, скрестив руки на груди, наслаждаться трапезой мужчины, который делит с ней кров». Рори знал, что в случае необходимости улыбка у него мягкая и обаятельная. Оторвался от салата, обтер рот салфеткой и улыбнулся, стараясь, чтобы наглости не было и в помине. Женщина улыбнулась в ответ, и Рори укорил себя, что зря накинул ей лишних пять, а то и шесть лет, ей едва-едва тридцать, а ему сорок — отличная разница: уже давно он думал о разнице в годах между мужчинами и женщинами, даже не зная для чего — Рори мог прожить сто лет, а мог завтра уступить место другому. Впрочем, разве не так же и с людьми, занимающимися другим промыслом; лишь Тревор сказал бы кому-то о гибели Рори, как когда-то говорил самому Рори о погибших: «Из жизни ушел имярек, теперь он в чертогах Кришны». И Рори знал, что Трево-ру совершенно безразличен погибший и про чертоги он все врет и не верит ни во что, кроме денег, уже много лет, еще дольше, чем Рори Инч.

Таких улыбок, как у этой женщины, Рори не видел давно; не знаешь, что и сказать, а сказать надо было хоть что-то, она стояла и не хотела уходить, и Рори с сожалением думал, что блюда остывают, видно, женщине пришло в голову то же, она всплеснула руками и убежала на кухню.

Рори быстро доел и заметил, как незнакомец через несколько столов наблюдает за ним. Инч допускал, что толстяк вроде него, поглощающий пищу в темпе движущегося конвейера, вызывает раздражение и любопытство, смешанное с желанием рассмеяться в лицо. Инч уронил салфетку и неуклюже полез под стол. Он так привык к роли неповоротливого детины, что сам себя иногда спрашивал, каков же он на самом деле.

Незнакомец с едкими глазами ушел быстро, и Рори испытал облегчение еще раз, увидев стоптанные каблуки ботинок, перхоть на плечах, сальные, вьющиеся на затылке пряди. Если Экклз не изменил своим привычкам, такой человек не мог быть крысой Тревора.

Рори заказал кофе, теперь они обменялись с официанткой улыбками запросто, как давние знакомые. Когда она принесла сливки и отдельно ананас с кремом, Рори не выдержал.

— Извините, — он неуклюже приподнялся в попытке поклониться, и только ее ободряющая, подталкивающая к решительным шагам улыбка помогла ему продолжить, — у вас много работы? — Рори смешался, нарочно, зная, что выглядит его смущение вполне натурально. Она только улыбнулась, и Рори разошелся: — Мы не могли бы поужинать?.. не сегодня, а вообще… когда вы найдете время, — он наморщил лоб, — можно и сегодня, разумеется, просто я подумал, что вы… что я… так сразу и вообще… — он вдохнул полной грудью и шумно выдохнул, — извините за назойливость.

Женщина присела на край дивана:

— Меня зовут Сандра Петере.

— О!!! — Рори будто услышал нечто необыкновенное. — А меня Рори Инч.

— Неистовый ирландец?

— Вроде того. — У Сандры вблизи великолепные зубы и ямочки на щеках. Рори испытывал неудобство от того, что перед ним десерт и кофе, а она сидит как птенец на краю дивана и, скорее всего, нервничает: не выйдет ли сейчас недовольный хозяин? У каждого свой Тревор…

— Сегодня вечером я свободна. — Симпатичный толстяк, смешно, не скажешь же ему, что всегда предпочитала полных мужчин худым.

— Так я заеду… — Рори умолк.

— К девяти вечера.

— Договорились. — Рори расплатился, но не спешил уходить, теперь, когда она пошла к кухне, он уже не смотрел оценивающе ей вслед, считая это маленьким предательством.

Рори долго возился с кофе — не хотелось выбираться на улицу, хотелось хоть издали наблюдать, как появляется Сандра и направляется к дальним столам, спрятавшимся в темных углах ресторана.

Рука непроизвольно погладила конверт — миг напряжения — вытянула конверт из кармана. Инч положил белый бумажный прямоугольник на скатерть, нащупал пальцем слайд. В центре стола, у вазы с цветами, небольшая лампа для любителей интимного освещения. Рори включил лампу и не смог не поддаться искушению — вытряхнул кусок фотопленки в белой картонной рамке, поднес слайд к лампе и отчетливо увидел мужчину с орлиным носом и холеной бородой, длинным лицом, чуть широко расставленными глазами, надменностью, призванной маскировать неуверенность. Рори три раза взглянул на слайд и запомнил этого человека навсегда. Его имя он еще не знал.

* * *

Двадцать лет назад Найджел Сэйерс впервые летел на вертолете, впервые видел океан сверху и вблизи. Пилот, желая поразить новичка или руководствуясь одному ему известными наставлениями, вел машину почти над водой. Дрейфующий авианосец скрылся из вида, кругом, куда ни посмотри, вода, блестящая гладь изгибалась к горизонту по плавной дуге, казалось, подымись чуть выше, и сразу станет видно, что земля круглая.

«Пилот необыкновенно лопоух», — отметил Найджел, таких красных и оттопыренных ушей он никогда не видел, еще с ним летел человек, который не представился, а лишь буркнул при встрече: «Сидней уже там», — из чего Сэйерсу стало ясно, что на острове его ждут, а сопровождающий, с физиономией внезапно заговорившего хряка, работает с Сиднеем. «Ну и лица вокруг», — Сэйерс дотронулся до ухоженной бородки клинышком.

Внизу показалось рыболовецкое судно с пестрым клочком неизвестного флага на мачте и таким же на корме. Над судном парил альбатрос. «Diomedea exulans», — Сэйерс усмехнулся, выговорил по-латински четко, вслух.

Хряк насторожился:

— В чем дело?

— Стихи! Вспомнил строку, — соврал Найджел.

Хряк, по-прежнему озабоченный, обратился к пилоту:

— Что за рыбачок внизу?

— Не знаю, видно, заплутал, — пилот поправил солнечный светофильтр.

— Здесь не должно быть никаких кораблей. — Хряк высунулся из полуоткрытой дверцы, преодолевая ток мощно отбрасывающего назад воздуха, будто желая испепелить взором наглеца-рыболова: — Передай кораблям сопровождения, чтоб он убрался отсюда. Пусть досмотрят их. Мало ли… — волосы Хряка развевались по ветру.

Пилот послушно связался с ближайшим фрегатом. Хряк исподлобья глянул на Сэйерса, и тот почувствовал неодобрение, враждебность в глазах дружка Сиднея. Люди с лицами, как у Сэйерса, казались здесь лишними, такие лица хороши на задворках телестудий, на съемках фильма, лучше всего в квартале художников, среди лохматых молодых людей — на военном вертолете среди океана таким места нет. Сэйерс отвел взгляд, упрекнул себя за малодушие. Хряк успокоился, лишь увидев фрегат, стремительно приближающийся к рыболовному судну, — картина самая мирная, если бы над надстройками фрегата не взвились дымки.

— Отлично! — Хряк всем телом наклонился к широкому иллюминатору. — Стреляет по курсу рыбачка…

Сэйерс заметил, как зарыскало носом незадачливое судно, сбавило ход и замерло.

— Посмотрим? — уточнил пилот.

— Мы спешим, — веско уронил Хряк, и вертолет понесло от уменьшающихся на глазах кораблей.

И снова кругом вода и стая птиц у горизонта. Хряк перехватил взгляд Сэйерса, сморщил нос и, казалось, едва сдержался, чтобы не высказаться: боже, какая это ерунда, всякие там птахи… Хряк не маскировал своего презрения к Сэйерсу, и Найджел не выдержал:

— Что-то не так?

Хряк не ожидал такой решимости: «Надо же, университетская поганка!» — выдавил улыбку-гримасу, недобро ответил:

— Все так! — Минуту Хряк оценивающе ощупывал взглядом Сэйерса и, решив, что холодность приема может стать излишней, попытался разрядить напряжение.

— Ваши подопечные, — он махнул в сторону птиц. — У меня тоже в детстве была клетка не то с сойкой, не то с галкой, точно, что не с вороной, — Хряк рискнул пошутить.

Сэйерс видел, что Хряк не без труда перечислил всех известных ему птиц. Черт с ним! Сэйерс придал лицу выражение беспечности.

Пилот отер ладонью потную шею, правой рукой ухватил из держателя термос: лопоухий пил жадно, Сэйерс сбоку видел, как ходуном ходит желто-морковный кадык.

Вертолет несколько раз менял курс, и Сэйерс решил было, что им неизвестно, куда лететь, или ему так казалось — глазу не за что зацепиться, и Найджел совершенно не представлял, где север, где юг, где авианосец и те два корабля, что скрылись за горизонтом пять минут назад.

Неожиданно Сэйерсу пришло в голову, что, если бы фрегат потопил судно с рыбаками, никто и не узнал бы об этом. Неужели так? Найджел примирительно обратился к Хряку:

— У рыбаков приличная радиосвязь?

Хряк проявил неожиданную проницательность:

— Я знаю, что вы имеете в виду. Если б что случилось, их сигналы не прошли бы, мощная заградительная помеха по всему спектру, прорваться невозможно. Мало ли судов исчезает бесследно? Сколько хотите… океан…

Сэйерс кивнул и уже по-другому посмотрел на Хряка: может, и надо, чтобы серьезными и важными делами занимались такие люди. Сзйерс не сомневался: такому, как Хряк, не придет в голову обдумывать, что ожидает семьи рыбаков, погибни их кормильцы, а Сэйерс именно об этом и думал сейчас. Мысли скакали вприпрыжку. Он попытался оценить свою роль в разворачивающемся проекте и не смог, и, как всегда, подвернулось спасительное, скольких уже избавившее от беспокойства оправдание: если б не он, так другой, какая разница…

Пилот наклонился вперед, что-то высматривая. Найджел неожиданно увидел пальмы и зелень, растущие прямо из воды, никакой тверди, хотя бы толщиной с бумажный лист; стволы вылезают из воды — чудо. Краски фантастические, если б не запах смазки работающего двигателя, можно бы было решить, что раннее утро и ему снится тропический рай, теплое море, щебетание южных птиц, а стоит приоткрыть глаза, за окном зима, вали снег, сугробы вдоль тротуаров, и машины, не выключая фар, с трудом пробираются по промерзшим заснеженным улицам.

Вертолет завис над зеленым пятном в океане, и только тогда Сэйерс различил твердь кораллового атолла и волны, набегающие на приподнятый на дюйм-другой берег.

Вертолет круто прянул вверх, и Сэйерс догадался, что Пятно внизу еще не цель их полета. Лопоухий тронул себя за голову, Сэйерс заметил под волосами кровавую бородавку с вишню величиной — неприятно, и всего более оттого, что он настроил себя против пилота без видимых на то причин. Уши не такие! Кадык будто обтянут индюшачьей кожей! Бородавка на темени! Ну и что? Может, летчик мужик что надо, добряк, надежный друг, не трус, как Сэйерс. Найджел давно решил про себя, что трус, хотя не боялся драк и боли; его трусость лежала в плоскости непринятия решений, он плыл по жизни, не пытаясь бороться с несущими невесть куда течениями, подчиняясь их воле, и потому в душе считал себя трусом.

— Красота, — Хряк потянулся, в его устах эти слова прозвучали нелепо, как проповедь доброты из волчьей пасти. Сэйерс промолчал, сейчас он все отчетливее понимал, что с появлением в его жизни Сиднея он все более увязает и выбраться ему никто не поможет.

Вертолет тряхнуло, Хряк уцепился за ствол автомата, утонувшего в крепежной нише. Только сейчас Найджел заметил оружие и отчего-то был уверен: случись что, Хряк, не задумываясь, обстрелял бы палубу «рыболова» сверху.

— Я неважно стреляю, — вяло заметил Хряк, — вы это напрасно все придумываете.

Найджел поежился: «Неужели у меня такое бесхитростное лицо, что Хряк легко прочитал мои мысли, или Хряк вовсе не так примитивен, как можно решить, судя по его смазанным чертам».

Сэйерс тронул пилота за плечо:

— Можно попить?

Пилот, не оборачиваясь, протянул термос, Сэйерс недолго раздумывал, надо ли обтирать горловину, к которой прикасались чужие губы, и, решив, что не надо, принялся жадно пить. Нет, конечно, зеленое пятно внизу не могло служить целью полета, слишком мало, чуть крепче ветер, и волны захлестнут ненадежную твердь. Вертолет, скорее всего, приближался к моту — так островитяне называют достаточно устойчивые участки суши с многолетним растительным покровом. В отличие от скал, песчаных кос и мелких атоллов, моту — надежное убежище для людей. Скорее, их ждет один из тысяч вулканических островков, такие пригоднее всего, припоминал Сэйерс, острова-купола или щиты, платообразные массивы, формой напоминающие громадные караваи. Со стороны океана такие караваи окаймлены коралловыми рифами или рядами террас, сложенных из коралловых известняков.

Сэйерс закрыл глаза от слепящего солнца, а когда открыл их, остров, именно такой, каким он себе представлял его, разрубил линию горизонта пополам.

Пилот поднял машину, похоже выбирая место посадки, впрочем, он садился здесь, скорее всего, не впервые и, набирая высоту, руководствовался тем, о чем не знал Сэйерс.

Остров возвышался над водой на три с половиной — четыре тысячи футов, наветренные склоны гор почти оголены, а ниже валы сочной зелени перекатывались во все стороны по неровностям вздыбленной земли, почти совсем прикрывая ее.

Вертолет пошел вниз почти отвесно, Найджел увидел кусок пляжа — желтый, напоминающий половинку луны, и вагончики в ряд всего в нескольких ярдах от бурунов, вскипающих то тут, то там на блестящих, отлакированных морем скалах.

Вертолет опустился на бетонный квадрат, утопленный в песке, из вагончиков бежали люди, первым Сидней, волосы его растрепались и закрыли половину лица, но Сэйерс сразу узнал его. Найджелу не приходилось видеть Сиднея в шортах и белой рубашке с короткими рукавами. Сидней напоминал мальчика-переростка с чертами лица взрослого человека.

Первым спрыгнул на землю Хряк. Пилот бережно передавал ему опечатанные коробки, и Хряк опускал одну рядом с другой с преувеличенной осторожностью. Сэйерс догадывался, что в коробках лабораторное оборудование, скорее всего бьющееся, он знал, что упаковка надежна, и про себя посмеивался над усердием Хряка: «Все-таки глуп, неужели не ясно, что если коробки выдерживают тряску вертолета, то нечего носиться с ними, будто внутри яйца».

Хряк знал все не хуже Сэйерса, но ему было важно выказать усердие перед Сиднеем, на мнение остальных наплевать, только мнение Сиднея влияло на судьбу Хряка.

Сидней шагал навстречу спрыгнувшему Сэйерсу, раскинув руки, будто для сыновних объятий. Найджел нахлобучил белую панаму, ступил с бетона и неожиданно утонул в глубоком и мягком песке, его шатнуло то ли от неверного шага, то ли от длительного перелета, Сэйерс качнулся, и сильные руки Сиднея подхватили его. Сидней расточал улыбки и тараторил без умолку, будто Сэйерс прилетел на отдых в теплые края и встретил близкого друга.

Трое мужчин и женщина остановились позади Сиднея шагах в пяти, не зная, подойти ли им ближе или обождать, пока Сидней представит их вновь прибывшему.

Сидней положил руку на плечо Сэйерса:

— Найджел Сэйерс! — Слова разнеслись по пляжу и смешались с ревом прибоя.

Сэйерс не верил собственным глазам: таких женщин он давно не встречал, может, для других в ней не было ничего особенного, но Сэйерс предпочитал именно таких признанным красавицам. Загорелая блондинка с выцветшими от солнца бровями и ресницами напоминала бронзовую статую, и еще ему всегда нравилась родинка на щеке; наверняка, если ее поцеловать, на губах останется привкус соли. Женщина насмешливо оглядела Сэйерса, и отчего-то он уверился, что трое других ей уже не интересны; если что-то там и было, то исчерпало себя; Сэйерс поймал себя на ревности: совсем рехнулся, впервые видит человека и… на тебе. Сэйерс все свалил на духоту, он знал, что усталость и жаца обостряют чувственность. Найджел обменялся рукопожатиями с мужчинами, а когда женщина произнесла свое имя, так разволновался, что тут же забыл его, пот катил крупными каплями, Сэйерс стянул панаму и вытер потеки со лба и шеи.

Вагончики одинаковые, новехонькие, на колесах, дорогие, из тех, прицепив к машинам которые отправляются путешествовать вполне обеспеченные люди.

В вагончиках мужчины жили по двое, а в общем вагоне с салоном отдыха, телевизором и приемопередатчиком жила женщина.

Сидней долго наставлял Сэйерса, пока пилот в одних плавках, не боясь обгореть, бегал по склонам с ружьем в надежде подстрелить живность и побаловать ребят на авиаматке дичью. Хряк пролежал остаток дня на циновке, загорая и поглощая фрукты из плоских плетеных корзин.

Вечером Сидней вместе с Хряком улетели. Сэйерс остался один: Сидней дал Найджелу понять, что тот здесь старший и только Найджел знает все до конца, а другие лишь часть. После истории с аквариумом Сэйерс допускал, что то же самое Сидней сказал другим.

Только сейчас, после разговора с Сиднеем, Найджел понял, что завяз глубже, чем предполагал, отступать некуда, да вряд ли он и смог бы теперь; как и большинство людей, завязших по уши, Сэйерс предпочитал делать вид, что ничего особенного не случилось.

Вертолет поднялся и, хищно наклонив нос по косой, будто заваливаясь в море, исчез. Гул его пропал еще раньше, и, когда точка в закатном небе скрылась из вида, Сэйерс понял: все произошло на самом деле; он уселся на складной стул с плетением, провисшим почти до песка, и ощутил, как жар прогретой за день земли струится по ногам, подымаясь выше и выше.

В центре острова на высоте тысяч футов в облаках тумана проглядывал лес. Лето на исходе — время ураганов; женщина стояла на берегу и всматривалась в тихое море, все и начиналось обычно с тишины, а за горизонтом фронтом в сотни миль мог нестись ураган с дикой горячностью гоночного автомобиля, выливая мощные ливни, поднимая гребни опустошительных валов.

Напарник Сэйерса по вагончику, худощавый лысеющий брюнет по прозвищу Чуди, и впрямь был чудаковат, но беззлобен и принадлежал к редкому типу людей, способных не напрягать ближнего. Чуди не требовал к себе повышенного внимания, не требовал, чтобы с ним натужно общались, и сам любил помолчать, но его молчание не вызывало у другого чувства неловкости и желания непременно раскрыть рот, чтобы сказать хоть что-то. Кривые ноги Чуди покрывала черная жесткая растительность, на груди и на спине волос было так много, что издалека можно было решить, что Чуди забыл стянуть свитер.

— Вы привыкнете, — Чуди попытался ответить на невысказанный вопрос Сэйерса, понимая его растерянность. — Здесь есть свои прелести.

— А… — Сэйерс кивнул и улыбнулся Чуди, улыбаться тому одно удовольствие, в ответ Чуди оскалил лошадиные зубы, безобразие его улыбки могло соперничать только с ее обаянием.

Сэйерс опустил руку, набрал пригоршню песка, высыпал на грудь — песчинки ручьем побежали вниз.

— Здесь нет нелетающих птиц? Вроде маорийского пастушка, бескрылой киви или кагу…

— Не замечал, — Чуди охотно поддержал беседу, — зато летающим птицам здесь раздолье.

Краб — здоровенный пальмовый вор — выскочил из мангровых зарослей так неожиданно, что Сэйерс вздрогнул; могло показаться, что ярко-красный краб тоже перепуган и смотрит в глаза Сэйерсу; пальмовый вор резко изменил направление и скрылся в переплетении корневищ.

— Фунтов на десять? Вкусный? — Сэйерс нахлобучил панаму.

— Отменный! — Чуди подобрал камень и швырнул туда, куда скрылся краб. — Я, правда, не любитель, а вот Эви… Эвелин, — пояснил он, допуская, что Сэйерс еще не запомнил имена поселенцев острова.

— Вы давно здесь? — Сэйерс осекся: давно — недавно, разве ответишь, тут представление о времени наверняка меняется.

Чуди дотронулся до залысины и промолчал, при его манере поведения более чем естественный прием, если не хочешь отвечать. Сэйерс сунул руки в карманы: ему еще многое надо будет понять; даже для таких открытых на вид людей, как Чуди, есть свои пределы откровенности, и, наверное, сейчас Чуди думает: «Могли бы прислать кого и поумнее», а, может, и вовсе ни о чем не думает. Сэйерс не без зависти отметил, что такие, как Чуди, всегда поражали его способностью напрочь отключать голову, будто выключали свет в спальной перед сном. Или так казалось? Он уже оплошал сегодня с Хряком, когда решил, что тот колода колодой, а на поверку — Хряк хоть куда, конечно, он не поразит университетскую аудиторию изысканной речью, пересыпанной ссылками на гениев человечества, но на вертолете или на заброшенном острове, где судьба сводит людей лицом к лицу и нужно быстро решать и уметь постоять за себя, такие, как Хряк, предпочтительнее и вовсе не важно, симпатизирует им Сэйерс или нет.

— Кофе на ночь пьете? — Чуди легко распрямился из положения «сидя на корточках» и начал резко выбрасывать ноги в стороны, как каратист.

— Нет, — Сэйерс тоже поднялся.

— И я нет, — Чуди посмотрел в глубь острова: — Может, пройдемся? Оборудование покажу завтра, а сегодня — всякие кусты, цветы. Я таких в жизни не видел, да и вы тоже.

Сэйерс безразлично слушал Чуди. Темнота еще не наступила, и все виделось в ярком, но начинающем тускнеть освещении.

Вернулись уже в темноте. За скалой в трех шагах от вагончиков горел свет.

— Что это? — Сэйерс протянул руку.

— Там аппаратура и бактериальные культуры, ночью кто-нибудь обязательно дежурит.

— Здесь? Дежурит? — изумился Сэйерс и добавил раздраженно: — Глупо!

— Глупо, — охотно согласился Чуди, — но… необходимо.

Сэйерс попытался в темноте различить выражение глаз спутника, ничего не увидел и решил, что, похоже, не понимает простых вещей и не исключено, что никогда не поймет.

Сэйерс остался посидеть у воды, узкий мирок — десяток футов от воды и десяток под воду — шевелился, ехал, сыпал шуршащими, ноющими, свистящими звуками. Сэйерс вытянул ноги, незябко, но уже нет излишнего жара, потная рубаха высохла. «Хорошо, если бы Эвелин подошла сама, — Сэйерс смежил веки, — положила руки мне на голову и поцеловала, кажется, чего проще, но так редко такое в жизни случается, а со мной и совсем не случалось». Сэйерс задремал в кресле под мелодию из лежащего у ног приемника.

Проснулся от яркого света, солнце уже забралось высоко; над ним стояла Эвелин и произносила слова утреннего приветствия. Он проспал всю ночь полусидя, усталость сморила, и все же Эвелин пришла, не тогда, когда он хотел, но все же пришла. Сэйерс увидел в этом добрый знак.

^{_{ВОСКРЕСНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ ГАЗЕТЫ «ИВНИНГ ПОСТ»:}}

Тихоокеанский проект представлял два отдельных проекта, осуществляемых параллельно Гринтаунским институтом и военным ведомством. Институт был только рад получить средства для изучения миграции птиц, а военные были рады найти надежные места для испытания биологического оружия.

По словам одного представителя армии, военные ученые хотели получить уверенность в том, что микроорганизмы и вирусы не будут перенесены перелетными птицами за пределы районов испытаний. Другим военным ученым хотелось выяснить, можно ли использовать морских птиц в качестве носителей биологического оружия, то есть переносчиков смертельных заболеваний в другие страны.

НА ВОЕННОМ ЯЗЫКЕ, РЕЧЬ ШЛА ОБ ИСПОЛЬЗОВАНИИ ПТИЧЬИХ ВЕКТОРОВ ЗАБОЛЕВАНИИ.

Подобный тайный контракт не в традации Гринтаунского института, пользующегося благожелательностью и всеобщей любовью.

В то утро его разбудила Эвелин, в то утро и в последующие, когда над головой Сэйерса летела одна птица, это был одиночный вектор, если летела стая — суммарный.

* * *

В подъезде своего дома Рори Инч достал из почтового ящика конверт точно такой же, как тот, что вручил ему Экклз. Первый конверт Рори уже уничтожил, над одной из уличных урн, а слайд сжег: запах горящего слайда напомнил запахи детства, когда мальчишки утаскивали с заднего двора фотоателье испорченную или отбракованную пленку, набивали ею пустые коробки, консервные банки, а лучше всего картонные трубки и устраивали шумные представления с пламенем и грохотом.

В прихожей толстяк Инч разулся, тяжело опустившись на стул, вытащил тапочки и решил, что ни в коем случае нельзя, чтобы Сандра увидела их, если она приедет к нему; невозможно симпатизировать человеку, пользующемуся такими тапочками: во-первых, размер будто на слона, во-вторых, состояние — похоже, их носили еще до войны за независимость. Рори запихнул тапочки в пластиковый пакет для мусора и в носках прошел в комнату.

В гостиной Рори повесил на стену экран, установил проектор, не торопясь вставил слайд и нажал кнопку включения. На экране засветилось имя — НАЙДЖЕЛ САЙРЕС. Рори уничтожил второй слайд, можно было и не прибегать к проектору, но дома он любил все делать обстоятельно, не лишая себя удовольствия.

Завтра он узнает адрес, и тогда разрозненное сведется воедино: лицо, имя и место проживания, более ничего специалисту класса Рори Инча не потребуется.

Принцип разнесения сведений во времени и пространстве, столь любимый Тревором Экклзом, проводился на практике неукоснительно.

Рори принял душ, отлежался и, готовясь к встрече с Сандрой, надел пиджак, который скрадывал его брюхо удачнее всего. Рори долго решал, повязать ли галстук, и уговорил себя, что сейчас это необязательно. Неожиданно пришло в голову, что Найджел Сэйерс, скорее всего, ровесник, а если и старше, то на год-другой.

Теперь, что бы ни делал Рори, он всегда должен помнить: работа началась и результатов ожидает Тревор Экклз.

Рори приехал к ресторану, месту работы Сандры Петере, вовремя, она тут же вышла. Рори отметил, что его с иголочки машина произвела на нее впечатление. Рори знал одно местечко, тамСандре непременно понравится; удачно выбрались из города и покатили по широкой дороге, вьющейся через поля и перелески, тонущие в темноте; в разные стороны сбегали с холмов и взбирались на поросшие колки линии электропередач.

Машина легко преодолевала подъемы и плавно скатывалась со спусков. В зеркале заднего обзора показался тупой нос трейлера с рекламой по радиатору — трех-зубцовой короной со звездочками, сияющими поверх зубцов, и надписью внизу. В свете фар несущихся навстречу машин надпись ярко вспыхивала.

— Не могу понять, что там написано, — Сандра старалась не смотреть на живот Рори, с трудом помещающийся под рулем.

Рори бросил взгляд на приближающийся трейлер, на тупую морду в блестящей окантовке:

— Написано: Дрейн кинг, фирма из Охайо, не помню, что они производят.

Сандра поправила ремень:

— Я думала, надпись в зеркале заднего обзора должна быть перевернута, а получается все как надо, слева направо, читай, будто в книге.

Рори усмехнулся:

— Рекламщики — хитрецы, переворачивают надпись на капоте так, чтоб такие, как мы, и другие, кто поедет впереди, читали ее без труда, а подойди к радиатору, надпись как раз перевернута.

Трейлер, обдав машину Рори дымным выхлопом из смрадно попыхивающей трубы, вырвался вперед и скрылся за поворотом.

Инч не любил, когда его обгоняли, обычное вроде бы дело, а словно нагрубили.

— Нам спешить некуда, — начал было Рори и смешался: двусмысленно вышло, он-то как раз и не знал, есть ли им куда спешить или нет и как у Сандры со временем.

— Вы хорошо водите, — пискнула Сандра.

Рори промолчал. А кто же плохо водит? Таких и нет почти. Он все же вежливо улыбнулся: видно, ей не о чем говорить, не знает, как подобраться к разговору, нащупывает, надо бы помочь ей, она славная.

— Всю жизнь на колесах, мальчишкой снились только автомобили, другим — всякие там сказки, злодеи да чародеи, волшебные принцессы, а мне — машины и непременно бирки с ценами на лобовом стекле, просыпался в поту и думал, что никогда у меня не будет таких сумм, ни половины их, ни четверти, ни хоть сколько-нибудь.

Рори завел машину на стоянку перед одноэтажным строением под плоской крышей. Внизу протекала река, и задним фасадом, повернутым к узкому мосту через реку, домина оказался четырехэтажным.

Рори уверенно шел по коридорам, здоровался иногда с обслугой в форме, и Сандра досадовала: наверное, бывает здесь часто и не один. Захотелось надерзить, вспылить, но взрослой женщине глупо кривляться, как подростку, да, может, и выдумки все это. Раздражение прошло внезапно и бесследно, сели за уютный стол, их быстро обслужили.

Рори проголодался и ел жадно. Сандра старалась не смотреть на него, поглядывая по сторонам. Рори спохватился — вцепился в вилку, как дитя в соску, отодвинул тарелку, начал, извиняясь:

— Я всегда был толстым, любил поесть… «Все жрешь!» — кричал отец, его раздражало, деньги трудно зарабатывались, а я как прорва…

Оба, не сговариваясь, посмотрели на дымящуюся перед Рори гору мяса и рассмеялись.

— Спасибо, что согласилась поехать, — Рори дотронулся до руки Сандры.

— А другие не соглашаются?

— Соглашаются, да все не те, что надо.

— А я что надо?

— Выходит, так.

Сандра придвинула к Рори тарелку:

— Ешь, хочется же, я вижу.

Рори расправился с мясом, не заставляя себя упрашивать, запил и откинулся на спинку нарочито грубо сколоченного стула:

— Однажды я украл у отца деньги, припрятанные им на выпивку, чтоб пригласить свою первую девчонку, уж и не помню куда. Вот отметина, — он дотронулся до подбородка, — отец засек меня и запустил вилкой с размаху, как видишь, попал. Когда хлынула кровь, он перепугался больше всех и, топая ногами на мать, орал, что его упекут. Я тогда здорово озлился: даже пустив мне кровь, он думал не обо мне, а о себе. «Как же так?» — не мог понять я. Только через годы смекнул, что иначе и не бывает. Или мне не везло? Мать остановила кровь льдом, все успокоилось, отец подошел ко мне и, утешая себя за смятение, выказанное на моих глазах, заявил, глядя мне в лицо: «Вор!» Я плюнул ему в рожу, он отвесил мне затрещину и снова ухватился за вилку, и тогда я возненавидел его, да так люто, что от жара, прихлынувшего к голове, пот хлынул из-под волос, отец решил, что я перетрусил, положил вилку и добил руганью, но уже без рукоприкладства.

— А потом? — рука Сандры уже давно лежала на его руке, и, может, оттого Рори впервые за эти годы покинуло ощущение опасности, будто вытекло все до капли.

— А потом… я ушел из дому, мытарился, бродяжничал, пробавлялся всякой всячиной и не видел отца лет пятнадцать, только изредка встречался с матерью, она знала, где я обретаюсь, однажды позвонила и проплакала в трубку, что отец умирает и хочет проститься со мной; поверишь, ненависть и тогда меня корежила, а все же просьба матери что-то перевернула, в глотке запершило, и страсть как не хотелось, чтоб хоть свой, хоть чужой заглянул мне в глаза. Я поехал в больницу, отец лежал желтый, высохший, словно бестелесный, покрыт поверх простыней, а жизнь живал бычиной почище меня; я смотрел и удивлялся, как это время отутюжило такого здоровяка, прокатало в плоть чуть толще бумажного листа, а отец смотрел на меня вот такого, как я есть, — Рори огладил живот, — и удивлялся, что это он сделал меня из ничего, и не мог взять в толк, что такая гора мяса и мышц — крохотная его частичка и что я при всей своей силище ничем не могу ему помочь.

Так мы и смотрели друг на друга, каждый удивляясь своему. Наконец рука отца дрогнула, поползла по простыне ко мне, будто насмерть раненная зверюга, дернулась раз-другой и замерла; отец прошептал только: «Ты…» — и я увидел, что у него во рту ни единого зуба, а с губ стекает слюна.

Я сидел скорчившись и страдал оттого, что, такой здоровый и сильный — могу расшвырять дюжину рукосуев, сейчас так слаб и никчемен, и отец, будто угадав мои мысли, улыбнулся; все-все у него было отжившее, дряхлое, считай, умершее, а улыбка молодая, ей-ей как у мальчика, даже с хитринкой; отец попытался привстать — ничего не вышло, упал обессиленный на подушки и снова бормотал: «Ты…» — видно, ему не хватало сил договорить, а я все старался понять, что же он силится сказать.

Заглянули врачи, сделали ему уколы, видно, капля сил прибавилась, отец задышал ровнее и снова попробовал, обнажив розовые десны. «Ты…» — начал он снова и улыбнулся, сейчас уже собственной немощи, улыбка вышла кривая, не такая, как в первый раз, жалкая, вовсе не молодая. Зрачки отца дрогнули, черные круги стали расширяться, будто увядшие глаза увидели страшное, и тут — откуда силы взялись? — он резко поднялся на локтях, почти сел и сказал внятно: «Ты пришел!»

Я бросился к нему, он падал мне на руки, расставаясь с последним выдохом, и мне почудилось, он прошептал: «Пока!» Именно пока, не прощай, не прости, а пока, будто два знакомых повстречались на улице и, распрощавшись, расстались до другого раза через день или неделю. Я никогда не любил отца и, выходит, не знал его, а в ту минуту, когда он выдохнул: «Пока!» — полюбил, и уже навсегда, и сейчас люблю, и буду любить до своего «пока».

Заиграла музыка, Сандра потянула Рори к освещенной площадке. Инч танцевал на удивление легко, точно следуя мелодии, волосы Сандры касались его шеи и уха, хотелось притянуть ее к себе, но она прильнула раньше, и Рори подумал: «Черт знает где нас носит всю жизнь, а надо-то так мало, так мало, всего лишь, чтобы близкий тебе человек не боялся склонить голову тебе же на плечо и чтоб было кому сказать „пока“ — и больше ничего».

Вернулись поздно, Рори довез Сандру до дому, проводил к дверям, ему показалось, попроси он, даже намекни, она пригласила б его, но вечер сложился лучше, полнее, Рори выпал редкостный случай заглянуть в себя, и он не хотел, чтобы все завершилось привычным приглашением, он даже постоял лишнее время, может неосознанно подталкивая ее к тому, чего не желал сам, проверяя, если честно, то же ли самое чувствует и она; Сандра провела ладонью по торчащему животу Инча и смешливо фыркнула:

— Люблю толстяков!

— Правда? — искренне изумился Рори.

— А что… никто не доказал, что они хуже худых… никто. — Все шутейное мигом слетело с нее, и Сандра сказала: — У тебя волосы красивые, и не только… нам будет хорошо, вот посмотришь.

— Я знаю, — Рори отступил к машине и помахал.

— Пока! — крикнула Сандра и скрылась за дверью.

«Скоро она спросит, что я делаю, — тоскливо думал Рори, возвращаясь домой. — Врать не хотелось бы, говорить правду — нельзя».

Через неделю Сандра расторгла арендный контракт на квартиру и переехала к Рори Инчу. Перед ее приездом он перерыл весь дом, перепрятывая то, что никак не должно было попасть ей на глаза. И все же стрела арбалета завалилась за диван, и Сандра, убирая комнату, нашла ее: «Что это?» Рори повертел стрелу и промычал: «Игрушка». Сандра поверила, только удивилась, что стрела вовсе не напоминает игрушечную, особенно если потрогать заточенное острие из твердого сплава.

* * *

Найджел Сэйерс не слишком изменился за прошедшие двадцать лет, во всяком случае, сам не замечал перемен, седина в светлых волосах появилась давно, еще со студенческих лет, борода темнее, чем шевелюра; Сэйерс по-прежнему высок, худощав, и только мелкие, едва различимые морщины укоренились под глазами, именно укоренились, он не раз наблюдал, как морщины появлялись утром после бессонной ночи, а стоило отоспаться, исчезали; так длилось год или два, а однажды морщины появились и уже больше не желали исчезать, даже несмотря на крепкий сон.

Сэйерс многому научился за эти годы, например не показывать вида другим, что ему скверно, или, выслушивая чужие стенания и жалобы на жизнь, делать вид, что разделяет горе несчастного; нельзя сказать, чтобы в Сэйерсе поселилось то безразличие к судьбам других, что появляется у человека в среднем возрасте, а у особенно черствых — и раньше, приходит так же незаметно, как морщины.

Найджел не упрекал себя за бездушие, он пережил столько, что тяготы других казались смешными, ненастоящими, а часто такими и были. Сэйерс давно заметил: есть немало людей, которым прилюдно пострадать — наслаждение, таким не нужны ни помощь, ни участие, им нужно настороженное внимание слушающего и удивление в глазах собеседника — надо же, как мнет беднягу судьба! — нужно выговориться, вычерпать себя до дна, сразу после этого на них снисходит облегчение; Сэйерс не раз замечал, как лжестрадалец, всего лишь минуту назад уверявший, что жизнь кончилась — тупик! — и выхода нет и быть не может, через минуту, больше других хохоча, рассказывает смешную историю, или пристает ко всем с дурацкими шутками, или напивается и безобразничает, что можно попытаться объяснить как раз тем, что человеку плохо; но Найджел считал, что, если человеку и в самом деле худо, он не станет фиглярничать и вести себя непотребно. Сэйерс считал, что подлинное страдание повенчано с достоинством.

В отличие от других Найджел не любил рассказывать о себе. Остров отнял у него слишком много и до сих пор не отпускал.

После работы Сэйерс мог часами сидеть в полумраке комнаты и вспоминать остров, себя и Эвелин, и волосатого Чуди, и все, что с ними случилось там.

* * *

Больше всего в ту пору Сэйерс любил взбираться с Эвелин к туманным лесам — всегда в облаках, — пластавшимся ближе к вершинам гор в центре острова. И Чуди, и двое других отдали Эвелин без боя; трое мужчин, с которыми Сэйерс остался на острове, поражали отрешенностью, вернее, разочарованием того свойства, что наступает у людей, не лишенных совести, когда они идут против себя. Сэйерс решил, что Эвелин сделала свой выбор естественно, потому что достоинства вновь прибывшего более очевидны; позже Найджел легко догадался, что каждый именно так думает о собственных добродетелях, иначе и быть не может; как бы тогда человек проживал всю жизнь, и без того не легкую?

Эвелин пришла к Сэйерсу, когда тот дежурил у биоблоков. Ночь стояла тихая, небо с россыпями ослепительных звезд простиралось над головами, переговаривались шорохами листья пальм, с шуршанием дышало море. За нагромождением песка и раскрошенных волнами кораллов попадались первые деревца острова — панданусы, на ходульных, подагрически искривленных корнях, извивающиеся, тысячерукие, с грубыми мясистыми листьями и шипами. Футах в пятидесяти от воды на башне с приставной лестницей размещалась метеоаппаратура. Кустарники ярко-зеленой, при дневном освещении сцеволы и турнефорции с пепельно-табачными листьями, давно приспособившиеся к насыщенным влагой и солью морским ветрам, подступали к изъеденным ржавчиной распоркам.

Найджел сидел на парусиновом стуле под башней в толстом свитере поверх голого тела, в плавках и сандалиях на босу ногу; нарочито медленно, чтобы исчерпать запасы времени, счищал кожуру с плода и бросал очистки за спину, зная, что крабы расправятся с ними.

Птицы в клетках, отобранные для кольцевания, угомонились, птицы вольные заснули в гнездовьях скалистых берегов в бесчисленных нишах и укромных каменных распадках.

Эвелин взяла второй парусиновый стул и села рядом с Сэйерсом так обыденно, будто они провели вместе не один год.

Сэйерс волновался, хорошо, что в темноте — он разместился в тылу прожектора — не видно его лицо, только тени и, может, зубы блеснут, когда он надкусывает мякоть.

Эвелин сидела, вытянув ноги. Сэйерс включил приемник: рыдание саксофона разорвало прибрежную тишь, через несколько тактов вступила гитара Динго Рэйнхарда, виртуозы принялись вязать звуки гитары и саксофона в тугие жгуты, сжимающие глотки. Сэйерс представил, что он в дачном домике матери на террасе, впереди, сколько хватает глаз, по морю тарахтят рыбацкие лодки с флажками; красные капли флажков на серой глади так же красивы, как сочетание звуков гитары и саксофона; тепло Эвелин напомнило тепло материнской руки, когда та гладила задремавшего сына и от ласковой руки пахло свежей рыбой; а потом Найджел выковыривал'из волос серебряные чешуйки. Музыка взвивалась и замирала, и в такт ей жило сердце Сэйерса; трудно пытаться объяснить другому, как видение матери и рыбацких суденышек переплетается, с уверенностью, что рядом женщина, прихода которой ты желал, и она пришла, и ты растерян, и ты в преддверии неведомых поступков, и музыка несет тебя, обещая и заманивая, и вдруг умолкает — в тебе звенящая тишина и тень разочарования: ничего не последовало после такой красоты, после обещаний звуков, неужели обман, как и все другое?

Приемник затих. Сэйерс различил в руках Эвелин букет, она ходила в глубь острова, рвала папоротники и лиловые цветы, названия которых Сэйерс не знал и которые пахли густо и тревожно, стоя в вазе в вагоне Эвелин.

— Вы знаете, что мы здесь делаем?

Сэйерс ожидал любых слов, кроме этих. Женщина показалась ему сухой, враждебной, он чуть не набросился на нее за то, что та украла у него такой миг: музыка, полет, воспоминания о матери и все, что он нарисовал себе и чего пересказать не смог бы. Может, его проверяют? Может, Сидней именно Эвелин сообщил, что она здесь за старшего? Может, потому мужчины и отступились от посягательств на Эвелин, что она принадлежит Сиднею? Снова заиграла музыка, и Сэйерс отделался от мгновенного замешательства. Ничего особенного она не спросила, естественно поинтересоваться, что думает человек, лишь неделю назад прибывший на остров.

Сэйерс придвинул свой стул ближе, хотя ближе, казалось, и некуда — локоть Эвелин касался его локтя. Он не знал, что ответить, не знал и не хотел, и, чтобы сразу перейти к другому, не говорить о том, о чем и думать не хотелось, Сэйерс ответил недружелюбно и односложно:

— Знаю.

Может, поторопился, может, она рассказала бы нечто, но сейчас Сэйерс вовсе не желал обсуждать дела, играть в напускную заинтересованность; ее приход вывел из равновесия — не показаться бы грубым, — он протянул тарелку с двумя очищенным!! плодами:

— Хотите?

Эвелин положила букет на песок:

— Вы боитесь женщин?

— Отчего! Я?.. — Сэйерс выпалил не думая, в приступе отчаянного сопротивления и сразу понял, что выдал себя с головой, именно так ответит тот, кто боится. Требовалось совсем иное: положить руку на округло выступающее из темноты плечо, улыбнуться умудренной, ненаглой улыбкой, такие нравятся женщинам, посетовать иронично и почтительно: «Боюсь, ничего не поделаешь, разве можно вас не бояться?» Или: «Вы сразу нашли мое слабое место!..» Сэйерс пытался выбраться из путаницы упущенных возможностей. Эвелин поцеловала его, подобрала букет и пошла, нарочно пересекая поток света прожектора так, чтобы Сэйерс непременно увидел ее, удаляющуюся к вагонам. И опять он все выдумал: к вагонам не было другого пути, кроме этого, и Эвелин вовсе не желала, чтобы Сэйерс напряженно вглядывался ей вслед.

Все случилось в следующее дежурство Сэйерса. Он и сейчас помнил все: запахи моря, скрип песка, даже оттенок звезд. Утром после дежурства, за завтраком в вагоне Эвелин мужчины молчали и натужно листали старые газеты, будто выискивая в них свежие новости.

«Непостижимо, откуда они знают?» — Сэйерс мазал галету маслом и пытался понять, что же изменилось в их облике.

— Похоже, мы на похоронах! — Эвелин посмотрела на притихших мужчин.

— О-о! — Чуди схватил медное блюдо и ударил по нему ложкой, впервые его выходка показалась присутствующим фальшивой, Чуди быстро сообразил — провал — и пристыженно удалился.

— По-моему, не произошло ничего из ряда вон выходящего. — Эвелин поднялась.

— Да… разумеется… — пробормотал буйногривый, совершенно седой человек с квадратной челюстью и растительностью выбритых до синевы щек, подступающей прямо к глазам. Фамилия его, кажется, была Килви или Килэви, происхождение — венгр, в его вагончике в облупленном футляре лежала скрипка, и Килэви играл на ней топорно, но упоенно.

Через месяц на острове появился Сидней в сопровождении Хряка. Сэйерс пытался понять, знает ли Сидней о его отношениях с Эвелин, а если знает, то что думает об этом. «Принято ли так? Может, это вопиющий вызов? Пренебрежение равновесием других? Непозволительное себялюбие? Я не мальчик, черт с ними», — заряжал себя гневом Сэйерс и пытался выбросить все из головы. Со времени первого знакомства с Сиднеем Найджел постоянно обнаруживал в себе неизменно тлеющий страх, что бы он ни делал; раньше Сэйерс, как и каждый, знавал чувство опасности, предполагал, где его подстерегает ловушка, но сейчас он находил в себе страх неизменно, словно голод, который не удается утолить; страх окрашивал жизнь Сэйерса особым оттенком — тоской с вполне различимым цветом, страх напоминал маляра, в ведре которого припасен всего лишь один колер — серый; только наедине с Эвелин страх изредка отступал, и тогда Сэйерс замечал, что остров великолепен, Эвелин красива и даже трое мужчин, наблюдающие с Сэйерсом за повадками птиц, фотографирующие стаи, отмечающие на картах направления перелетов, относятся к Сэйерсу как будто вполне прилично.

Сидней безошибочно оценил состояние Сэйерса: они стояли невдалеке от Килэви, натирающего смычок белым порошком из овальной коробки. Сидней заметил между прочим, любуясь закатом: «Теперь вам станут платить больше», — и назвал цифру. Получилось так, будто Сидней хотел намекнуть, что, когда человеку так щедро платят, нет оснований для беспокойства.

Сэйерс слабо улыбнулся, хотел спросить, как долго продлится его заточение на острове, но подошла Эвелин с пробирками, вымытыми и протертыми до блеска, и Сэйерс промолчал, испытывая, как ни странно, смутное чувство признательности к Сиднею: если бы тот не появился в жизни Найджела, он никогда бы не узнал Эвелин.

Теперь Сэйерс знал все или почти все, чтобы понять, как далеко заведет его участие в тихоокеанском проекте, Он часто наблюдал вольный полет птиц, а кольцевание, которым так любил раньше заниматься сам, передоверял другим, ему казалось, что, зажимая на лапке птицы кольцо, он защелкивает наручники на невинной жертве.

Птицы прилетали и улетали, маршруты полетов все гуще покрывали карты, в пробирках шла своя жизнь. Килзви безобразно и настойчиво вымучивал звуки из скрипки, Эвелин делала вид, что Сэйерс ей безразличен, чтобы не травмировать других, но, учитывая, что все всё давно знали, ее поведение от этого казалось нелепым и едва ли не смешным.

Чуди нырял под воду у рифов и выбирался на берег, переставляя ноги в ластах, будто они чужие и с трудом сгибаются в коленях: ружье для подводной охоты пикой торчало в руке, правая сжимала мешок, в пластиковых баках билась добыча; стекающая вода скручивала волосы, густо покрывающие тело Чуди, и весь он казался расчерченным вертикальными темными линиями; в мешке Чуди таскал рыбью мелочь, он выпускал пятнадцатидюймовых аргусов с красно окрашенным лбом и причудливыми пятнами в прозрачную ванну, любовался рыбами, трогал плавники, дергал за хвосты и, наигравшись, выпускал в море.

«Зачем ловить, если выпускать?» — спрашивали его. Чуди не отвечал, но по всему его виду становилось ясно — ответ проще не придумаешь: «А зачем все вообще?»

Сэйерс допускал, что каждый из островитян терзается наедине с собой; советоваться о моральных трудностях не договаривались, да и Сидней, наверное, рекомендовал не только Сэйерсу каждый раз, когда посещал станцию: «Не думайте о чепухе! Откуда у людей такое самомнение, будто от их личного участия или неучастия что-то может измениться? Вы неглупый человек, не мучайте себя, не вы — так другой, не другой — так третий, разве непонятно?»

«То же и я говорил себе, видно, лучшего не придумано», — Сэйерс швырял плоские камни по глади волн, стараясь, чтобы галечные кругляшки подпрыгивали раз по десять, если повезет, и больше.

«Не ты — так другой». Может, так оно и есть? Даже те, кто выдумал А-бомбу, сначала ее создали, а только потом раскаялись, и то не все, а он начал каяться, еще не совершив деяния; не согрешишь — не покаешься, вздыхают с притворной скорбью не слишком строгие отцы церкви. Лишь однажды, когда Сэйерс повздорил с Эвелин и одиночество стало невыносимым, он рискнул обратиться к Чуди, вылезшему из воды после очередного отстрела крупняка и отлова вручную доверчивой мелюзги:

— У вас случается дурное настроение? — Сэйерс тоскливо смотрел на боксы с бактериальными и вирусными культурами, как бы подсказывая Чуди, что его дурное настроение связано как раз с тем, что в пробирке через каждые полчаса или час рождается новое поколение чудовищных созданий.

Пловец сорвал маску — по скулам, по лбу, с кончика носа стекала вода, — перехватил взгляд Сэйерса:

— Если люди не изменятся, они уничтожат друг друга даже без стрел, перегрызут друг другу глотки, и дело с Концом.

— Вот что вы придумали себе в оправдание… — Сэйерс зябко повел плечами, хотя духота не спадала.

— Я ничего не придумал, так оно и есть. Найджел, вы, возможно, в душе считаете, что я идиот?..

— Вовсе нет… — поспешно возразил Сэйерс.

Чуди отер ладонью воду с лица, будто стащил одну маску, обнажив другую.

— Мучиться глупо, поверьте, и не мучиться глупо, и все, что бы вы ни делали, все глупо. Надо гнать любые мысли из головы, только ощущения спасают. Знаете, ныряешь, вода прохладная, рыбы так доверчивы, царапнешь бедром о камень слегка, чтобы не распороть шкуру, или всплывешь и подставишь тело солнцу… Если человека переполняют ощущения, мысли отлетают, у меня так… вот почему, если я не работаю, то всегда в воде, там много ощущений.

Сэйерс усмехнулся:

— Наркотики еще более сильные ощущения, или любовь, или выпивка — нельзя же топить все в них.

— Я имел в виду здоровые ощущения, — Чуди гладил спинки рыб, резвящихся в ванне. — Не принимайте всерьез все, что я утверждаю, да и другие тоже. Никто ни в чем не уверен и ничего не знает, одни напускают на себя вид мудрецов более удачно, другие менее — вот и вся разница.

— Что же вы предлагаете?

— Я? — Чуди искренне изумился, что у него спрашивают совета, не частного, а всеобщего: как жить и что их ждет дальше? — Ничего не предлагаю. Предлагают только люди бесчестные, лжецы, шарлатаны, а честный человек отчетливо сознает, что предложить нечего, но надо жить…

— Нырять? Гладить рыб по спинкам? Ковырять ногтями кораллы? И пытаться внушить другим, что это и есть жизнь?

— Найджел, извините, я не предлагаю и не пытаюсь ничего внушать… я нашел для себя способ закрыть глаза на происходящее вокруг, а вы не нашли… каждый ищет для себя сам. Вся сложность в том, чтоб найти свой способ закрыть глаза, пока вам их не прикроет чужая рука, вот и все. Пива хотите?

Сэйерс кивнул. Чуди притащил пиво, пощипывающая пузырьками жидкость охладила Сэйерса: «Может, чудак прав? Только ощущения спасают, вот как холодное пиво, например?»

Тот разговор с Чуди Сэйерс запомнил надолго. Очередной инспекторский прилет Сиднея состоялся через месяц; после завтрака, когда другие ушли к морю, оставив Найджела и Сиднея вдвоем, тот спросил, глядя в глаза Сэйерсу и подчеркивая важность своего сообщения ударами ребром ладони по столу: «Найджел, вы нашли свой способ закрыть глаза на происходящее?» Сэйерс внутренне содрогнулся, он допускал, что на острове люди Сиднея, но такой философичный, чудаковатый стрелец рыб и так открыто, цинично предать разоткровенничавшегося человека. Сидней нарочно дал понять: колебания Найджела видны и неприемлемы. Сидней мог бы и смолчать, но предпочел выдать Чуди, раскрыть свою осведомленность, лишь бы Сэйерс понял наконец, что происходящее — не игрушки, что он должен вести себя, как все здесь.

— Может, я не устраиваю вас?.. Может, мне порвать… — Сэйерс возненавидел себя за унизительно подрагивающий голос.

— С нами нельзя порвать, Сэйерс. — Сидней заметил приближающуюся Эвелин, стянул панаму, театрально рыцарским жестом приветствовал женщину, будто не завтракал с ней десяток минут назад: — Эвелин, вы плохо следите за нашим другом, у него неважное настроение… — Сидней зацепил краем глаза Чуди, кивнул, тот прыжками подбежал, и по тому, какими взглядами обменялись Чуди и Сидней, Сэйерс понял: Чуди знает, что раскрыт. Сэйерс думал, тот покраснеет, испытает неловкость или как-то выразит свое смущение. Чуди, неизменно оживленный и веселый, глянул на Сэйерса глазами прозрачными, как вода, в которой он вылавливал свои ощущения, и, перебрасывая ружье из руки в руку, поскакал к берегу.

Сэйерс знал, что такие люди существуют, но никогда еще не встречал их так близко, страшнее всего, что они ничем не отличаются от других, разве что приятнее в общении, говорливее и мягче многих. Эвелин убрала посуду с раскладного стола и ушла под тент, трепещущий над ящиками с пробирками.

Сидней кивнул на ряды разновеликих стеклянных пальцев:

— Как дела?

Сэйерс ответил нехотя, с трудом, будто болело горло:

— Кажется, мы продвинулись… немного… в нужном направлении.

— Странно, — Сидней кивнул на моющего бак скрипача, — а Килэви сказал, что продвинулись стремительно.

— Восторженность оценок зависит от темперамента, — взорвался Сэйерс.

— Вот оно что! Ну у вас-то темперамент немалый!

У Сэйерса перехватило дыхание: «Неужели и Эвелин с ними? Осада?.. Вокруг лживые, в любой момент готовые предать люди!» Сэйерс поднялся, не глядя на Сиднея, побрел к морю, неподалеку от разлапистого куста сцеволы его окликнул Килэви. Найджел остановился, венгр перебирал струны, смычок лежал рядом, гудение струн, жалобное и бередящее душу, вогнало Сэйерса в еще более мрачное расположение духа.

— Найджел, — Килэви потянулся к смычку, поднял его двумя пальцами, принялся описывать в воздухе кругообразные движения, будто дирижер за пюпитром, пытающийся вселить в оркестрантов плавность исполняемой вещи. — Найджел, Чуди был небезразличен к Эвелин, полагаю небезразличен и сейчас.

— Зачем вы мне это говорите? — Сэйерс едва не сорвался на визг.

— Чтобы вы лучше ориентировались. — Килэви приложил смычок к скрипке, извлек серию быстрых, неожиданно виртуозных звуков.

Сэйерс внезапно уяснил, что Чуди все эти дни переживал состояние крайней угнетенности и вовсе не провоцировал Сэйерса, не желал навредить Найджелу, а не ведал, что творит. Найджел мог представить состояние покинутого или отвергнутого с самого начала Чуди. Не позавидуешь — ему приходится каждый день видеть Эвелин. Было у них что-нибудь или нет, не имеет значения; по вечерам ему приходится проскальзывать мимо стульев, на которых, уютно расположившись, тихо, так, что никому не слышно, переговариваются Сэйерс и Эвелин; как раз то, что их не слышно, придает их беседе особенную значительность, даже таинственность; может, Сэйерс не замечал, как в напряженной позе, укрывшись за кустами, прячется Чуди, кусая губы от волнения. Не дай бог самому пережить такое.

Найджел заставил себя смотреть на Килэви приветливо, не допуская раздражения: благодаря Килэви, тому, что тот поведал, оказалось, что никто не обкладывает. Сэйерса, как затравленного волка, он сам все выдумывает — нервы разгулялись, и все.

Сэйерс встретился взглядом с венгром: мджет, как раз Килэви — человек Сиднея на острове? Килэви иммигрант в недавнем прошлом, пришелец из Европы, таким не очень-то доверяют. Чуди, скорее всего, тоже не подходит. Эвелин?.. Если так, тогда он глуп, как щенок, лучше думать, что Эвелин и Чуди не годятся в осведомители, тогда только Уэлси — круглолицый человек с редкими, всегда сально блестящими волосами, расчесанными на косой пробор, с нечистым угреватым лицом и взглядом, который так и норовит ускользнуть от глаз другого.

После сказанного Килэви Сэйерс пришел в себя: он переутомился — это ясно, нужно взять себя в руки, встряхнуться, иначе в голову лезут мысли одна сомнительнее другой, — стоило ему заподозрить Джонатана Уэлси, и воображение нарисовало этого в общем-то безобидного человека омерзительнее не придумаешь. «Итак, никто из окружения Сэйерса не способен тайно работать на Сиднея или… если отбросить пристрастие к сотрудникам, желание видеть их лучшими, чем они есть, если стерильно оценить происходящее, то работать на Сиднея может каждый из его окружения отдельно и вместе», — Сэйерс печально улыбнулся. Он не тянул в таких играх — или перехлестывал, или недооценивал, он не привык различать в людях полутона, с детства разделяя всех или на хороших, или на плохих, но такие не водились ни на острове, ни за его пределами.

Сотрудники Гринтаунского института сожгли копии записей, относящихся к Тихоокеанскому проекту, и материалы переписки с военными, но существовало подозрение, что семнадцать квадратных футов секретных сведений, содержащих ежедневные отчеты, карты, биопробы, описания технологий выращивания вирусов, были скопированы неизвестным лицом или группой неизвестных. Оригиналы, хранящиеся в специальных ящиках со взрывными патронами, позволяющими мгновенно уничтожить содержимое, были вывезены правительством в неизвестном направлении. Тихоокеанский проект стал одним из самых крупных и таинственных предприятий Гринтаунского института почти за полтора века существования.

Тревор Экклз царил в кабинете, рассеянно просматривая эскизы панно, предназначенных для украшения помещений второго этажа; на этом этаже «Региональный центр приверженцев учения Кришны» принимал почетных гостей и устраивал официальные встречи. Посторонние попадали в фирме Экклза только на второй этаж, но никогда на третий, третьего этажа как бы не существовало вовсе. Лифт предусмотрительно оснастили устройством блокирования — в случае подъема неизвестных лиц на третий этаж; лестница со второго этажа на третий была заложена, так что пробраться в покои Экклза, минуя хитроумный лифт, было невозможно. Крыша особняка просматривалась насквозь телекамерой, подававшей сигналы на мониторы дежурному в холл первого этажа и Экклзу в кабинет. На случай пожара — ввиду отсутствия лестничного прохода со второго этажа на третий — со стороны заднего фасада особняка на бетоне лежал надутый мат двухфутовой толщины.

Помощник Экклза Барри Субон, вылощенный, совершенно седой человек среднего роста, со смоляными бровями и черными же густыми усами, отступив от стола, демонстрировал Тревору Экклзу эскизы — три фута на полтора, выполненные гуашью, похоже покрытой сверху лаком.

Барри Субон давно работал с Экклзом и считался правой рукой Тревора. Субон эмигрировал с Кубы, где перед революцией держал игорные заведения. Экс-король зеленого сукна отличался вкрадчивыми манерами, бархатными глазами и пристрастием к золотым перстням и золоту вообще. Сейчас помимо трех перстней его украшали заколка на галстуке с крупным бриллиантом и ручной работы знак Будды, усыпанный изумрудами, который был приколот к лацкану пиджака. Из-под ворота рубашки выползал на шею толстый шрам, добегая почти до уха; происхождение шрама сомнений не вызывало, отчего можно было предположить, что прошлое Субона не всегда отличалось безмятежностью и служением богам.

В глазах Экклза Субон выглядел разряженной рождественской елкой. Раздражение вспыхнуло мгновенно. Экклз — случайно или намеренно? — толкнул ширму, за которой скрывались костыли. Один с шумом упал. Су-бон положил эскиз прямо на ковер, послушно поднял костыль, упрятал за ширму.

Хорошо иметь таких помощников, Тревор придвинул ближе вазу с лотосом, именно Субон придумал занятие богоискательством для прикрытия истинных дел фирмы Экклза. Бизнес не хуже других. Много лет назад Субон, делая предложение, погладил свои перстни, словно живые существа: «Люди всегда будут верить, это вколочено в них накрепко, как желание жить богаче и есть слаще». Тревор помнил все, будто это было вчера.

«Напрасно Тревор унижает меня, — Субон снова поставил эскиз на ребро, — я давно похоронил самолюбие, общаясь с Экклзом, и все же Тревор в случае со мной не прав: зачем испытывать судьбу так часто? Может статься однажды, что его жизнь целиком окажется в моих руках, и тогда все случаи намеренного падения ширмы перевесят желание спасти старого дружка».

Субон улыбнулся так, как умел только он; глядя на него в этот момент, казалось, будто по губам мазнули маслом. «Одно то, что Тревор знает обо мне все, а я о нем ничего, не допускает особенно теплых отношений». Субон еще раз улыбнулся: «Это Тревор думает, что упрятал свое прошлое — не докопаешься», — но сейчас Субон улыбался именно потому, что кое-что и он знал о Треворе и это кое-что стоило немало.

— Слишком ярко, Барри, — Экклз, склоняя голову из стороны в сторону, рассматривал красочное шествие: босоногий господь Шри Кришна Чайтанья в шафрановых одеяниях среди восторженно приветствующих. — И потом слишком женский лик. Все же он мужчина, если я верно понимаю. Излишне женоподобен.

Субон согласно кивнул, предложил вниманию Экклза следующий эскиз:

— Господь Шри Кришна со своей вечной супругой Шримати Радхарани.

Экклз бережно двумя пальцами вытянул лотос из вазы, пощекотал кончик носа:

— Вечная супруга. — Вздохнул, насмешливо повторил: — Вечная! Каково, Барри?

Субон маслено улыбнулся.

— Почему у мужа лицо такое синее? — Экклз вставил лотос в вазу.

— Так надо, наверное, — неуверенно предположил Субон, — зато у вечной супруги цвет лица вполне человеческий.

— А что это за птичка у синих ступней Кришны? Да он весь, оказывается, синий? Вообще, мне это нравится по композиции, и гирлянда цветов на шее бога впечатляет. Только уберите лебедей с заднего плана, а лицо вечной супруги осовременьте, чтобы на нее было приятно смотреть нормальному мужчине. В руках у бога флейта или палочка? Не пойму… и почему желто-зеленый нимб общий над обеими головами, нельзя ли по персональному нимбу? Похоже, художник крохоборничает?

Субон улыбнулся, записал на обороте эскиза замечания Тревора, вынул из стопки следующий. Экклз даже привстал от одобрения:

— Отлично, Барри! Это в моем духе. Как это называется?

Субон заглянул в шпаргалку:

— Кришна и Арджуна подули в свои божественные раковины.

— Вычеркните слово «свои», ясно, что подули в свои, — не в чужие же богу дуть.

Экклз молча любовался эскизом. «Неужели Субон хоть на минуту допускает, что меня интересуют эти картинки?» Но… все должно делаться основательно, о их центре идет слава, приезжают люди, смешно, но их прикрытие начинает и коммерчески себя оправдывать, хотя не идет ни в какое сравнение с основной деятельностью; зато налоговые лазейки будто специально придуманы для тех, кто связал свою жизнь со служением богам.

Субон терпеливо держал эскиз. «Мы ровесники или даже я старше, мог бы предложить мне сесть. — Субон чуть откинулся назад, сделал движение, будто затекла шея. — Когда Тревор спросит, приступил ли Рори Инч к делу? Сейчас, в самом конце или вовсе не спросит сегодня?»

Экклз вытянул костыли из-за ширмы, смахнул косую челку со лба, тяжело поднялся, худое тело беспомощно болталось на дюралевых распорках. Задевая носками ботинок ворс ковра, он приблизился к эскизу.

Субон, как и все в кабинете Экклза, делал вид, что давно привык к недугу Экклза и ничего не замечает, будто тот передвигается с легкостью конькобежца на льду. Тревор знал, что к его увечью нельзя привыкнуть и каждый в его кабинете мысленно молится: «Боже, спасибо, что не меня!» И еще Тревор знал, что все они пытаются представить, как устраивается Экклз в быту, как принимает ванну, как раздевается и одевается, как ходит в туалет, и устрашаются нечеловеческим усилиям, которые необходимо предпринимать, чтобы выглядеть на людях, как все.

— Божественные раковины маловаты, Барри, почти не видны, — Тревор ткнул в перламутровые извивы. — Золота тьма, впечатляет, особенно колесница, вся из золота, и балдахин, и даже небеса будто золотые. Ты настоял, Барри, чтоб золотой краски не жалели? И знаешь, здорово! И как тонко выписана резьба на колеснице, и воины золотые на золотых же лошадях — отменно! Может, выполнить по этому эскизу центральное панно? С колчаном стрел, как я понимаю, Арджуна? Похоже, он сидит, а Кришна стоит? Так не годится, Барри, нельзя сидеть в присутствии бога, неприлично, а в остальном — блеск.

Тревор приблизился к бронзовому Будде в углу кабинета, положил руку на голову божества, будто сообщая: вот видишь, как мы заняты твоими хлопотами.

Субон уронил один эскиз — Экклз повернулся на шум:

— Что это?

На эскизе младенец, вылезший из черепа, превращался на глазах последовательно в отрока, юношу, зрелого мужчину, старца и, наконец, умирал, и снова повторялась чреда превращений.

Субон, не глядя в шпаргалку, пояснил:

— Переход души из тела в другое тело после смерти. Следующее воплощение в зависимости от прижизненного поведения на земле.

Экклз поморщился:

— Выходит, нас, Барри, не ожидает ничего утеши тельного? Но… я думаю, что, если бог великодушен, он всех простит, а если придирчив, то никому не светит.

Экклз вернулся за стол. Попросил Субона налить сок, это и было предложением присесть. Субон с облегчением опустился в низкое кресло: казалось, Тревор сама любезность, редко срывается, ничем не подчеркивает своего положения, но Субон помнил участь тех, кто принимал такую манеру поведения Экклзв за чистую монету; Экклз полагал, что рядом с ним должны быть люди, видящие разницу между ним и собой. Что бы ни говорили Субону, тот уверился раз и навсегда: каждому приятно, когда перед ним цепенеют. Субон пил мелкими глотками, прикидывая, что ответить о Рори Инче, если Тревор поинтересуется.

Экклз допил сок и дружелюбно ожидал, когда закончит Субон.

— Много еще осталось?

Субон послушно поднялся. Эскизы замелькали разноцветными пятнами, и Тревор только повторял: «Так… так… так…» — и махал рукой — следующий. На одном Тревор задержал внимание: колесница, запряженная могучими разноцветными конями — красным, черным, белым, зеленым, синим…

— Что это? — глаза Тревора сузились.

Субон понял, что вопрос о Рори Инче неизбежен, заглянул в бумажку:

— Душа подобна седоку на колеснице материального тела, где разум — возница, ум — вожжи, а чувства — лошади… каждая тянет в свою сторону… — Субои вертел кистью так, чтобы солнце играло в золоте перстней.

— Мне не нравится — сухо заметил Тревор, — и вообще хватит Кришны на сегодня.

Субон быстро сложил эскизы, застыл в почтении, Экклз кивнул: можно сесть. Субон опустился в кресло, подтянул брюки.

«Опять у Барри пестрые носки!» — Тревор привычно глянул в мониторы: крыша пуста, в лифте никого, на дорожке, ведущей к особняку, ни души.

— Как дела у Рори?

Субон облизнул губы:

— Он приступил.

Экклз кивнул:

— Я всегда спокоен, когда работает Рори. Контакта еще не было?

— Нет. — Субон перехватил взгляд Тревора, направленный на его носки, и приспустил штанины, замечая, как взмокли ладони.

Жидкие волосы Экклза наползали на брови, глаза загустели и будто втянулись глубже. Тревор покусывал губу, глядя на Субона. Немногие выдерживали молчаливый взгляд Тревора. Субон выдерживал, он ничем не выдал напряжения, только обычно розовый шрам побагровел.

Экклз перевел взгляд с лотосов на подогнувшего ноги Будду в углу, с бронзовой статуи на эскизы, стопкой прислоненные к стене. «Зачем все это? — читалось во взгляде Тревора. — Неужели это правда и я столько лет занимаюсь этим?» Часто Тревор видел все, что происходит с ним, со стороны, будто другой человек тащился на костылях, волоча за собой безжизненные ноги, будто другой человек отдавал приказы, стоящие жизни заблуждающимся, будто другой человек не знал усталости и мог работать часами, урывая для сна лишь два-три часа под самое утро. Случалось, Экклз допускал: еще немного — и на покой, но уже десять, а может, и более лет он знал, что это всего лишь развлечение, пустая слабость — думать, будто он ослабит вожжи; Экклз приговорил себя тянуть до последнего, приучил себя к тому, что его подлинная жизнь течет только в этих стенах, за этим столом, и даже деньги не так были важны для Тревора, как уверенность, что его решения неукоснительно проводятся в жизнь. Он знал цену своим решениям и старался не принимать их поспешно. Дело Рори Инча, не такое сложное на первый взгляд, тревожило Экклза, его люди проворачивали дела и посложнее, но в порученном Рори Инчу Экклзу виделось что-то зыбкое, напоминающее трясину, маскирующуюся под веселый, в цветах зеленый лужок.

Субон считал удары сердца, биение которого, как ему казалось, он слышал, на самом деле он называл про себя числа подряд, чтобы успокоиться, стараясь не выдать себя непроизвольным шевелением губ.

Экклз посмотрел в окно: о! он вовсе не терял времени —безмолвие, паузы, — вовсе нет, он любил прокалить атмосферу, «прожарить» подчиненного, чтобы тот перегорел в сомнениях, шарахаясь из одной крайности в другую, предполагая невесть что, чтобы судорожно перебирал свои промахи — хотелось думать, тайные — в страхе обнаружить, что они стали явными. Экклз ни для кого не делал исключения: работа есть работа. Экклз знавал немало людей, которые пропали только потому, что слишком доверились приближенным. Любая слабина может отозваться ударом в спину в самый неподходящий момент.

Больше всего Экклза волновало, чтобы его не обманули, пусть в малом, он знал, что с обмана начинается путь к провалу. Тревор должен знать все. Если сотрудник пошел на обман, даже крошечный, то для Тревора он уже представлялся треснувшим стеклом: ни исправить, ни сделать вид, что трещина незаметна, нельзя, только одно оставалось — заменить, За деньги, которые платил Экклз, он требовал, по его представлению, не столь уж много: покорности и преданности. Его люди могли и не понимать того, что давно усвоил Тревор: любой их обман обернется против самих же обманывающих; его фирма могла выделиться среди других только при условии максимального доверия в среде работающих, более никакого товара Экклз не производил, он долгие годы подбирал людей, как коллекционер, отбраковывая безжалостно неподходящие «экземпляры», отбирал придирчиво, выискивая где только можно; периодически Тревор устраивал проверки своим людям, сознательно допуская утечку о проверках, с расчетом, чтобы все его сотрудники знали: обмануть невозможно, ложь Экклзу исключается, противоречит естественному ходу событий, как если б солнце вдруг покатилось с запада на восток.

Субона Экклз проверял не раз и знал, что Барри его не обманывает, не из преданности — из трусости; мотивы верности Экклза не интересовали, каждый мог думать про себя что угодно, лишь бы мысль о лжи Тревору даже не приближалась к их головам.

В деле Рори Инча Экклза волновало не то, что предстояло совершить — в сущности, рутинная работа, — а сам Рори. В Инче мелькнуло не то чтобы несогласие с Тревором, а тень отчуждения, намек на ослабление уз. Поводов для сомнения у Экклза не было, даже намеков на подозрения он не находил, и все же Экклз взял за правило: сомнений быть не должно.

Субон терпеливо ждал, привык к игре в молчанку и, чтобы улучшить себе настроение, прикидывал, во что обходится Экклзу такая игра: считал Субон молниеносно и сейчас знал, что за время, проведенное в этом кабинете, заработал если не на половину перстня, то, по край-лей мере, на добрую четверть; еще со времен игорных домов Субон машинально переводил доходы сначала в доллары, а потом пересчитывал на перстни. Никто не знал, что, когда Субон был мальчишкой, у него на глазах его родную сестру избил и изнасиловал человек с перстнем на пальце, а когда Субон волчонком вцепился ему в ногу, отплевывая нитки брючины, пытаясь прокусить кожу и катаясь в пыли, насильник стукнул мальчишку перстнем по лбу и прохрипел: «Видишь, какая штучка, малыш! С ними никогда не пропадешь!»

Наконец Экклз заговорил.

— Барри, — сказал он, — самое важное узнать, заминирвван ли этот Найджел Сэйерс. Вторая фаза труда не представит.

Субон знал, что означает минирование: не выплывет ли наружу что-либо, компрометирующее определенных лиц, если тот или иной человек внезапно исчезнет… или даже умрет при вполне житейских обстоятельствах. Су-бон сталкивался с минами замедленными, с минами кратными, когда предусмотрительная жертва делала несколько тайников с таким расчетом, чтобы хотя бы из одного всплыла нужная информация. Субон, как и Экклз, понимал, что вторая фаза легче всего. Существовали способы проверки минирования, однако обезвреживание мин требовало времени и каждый раз отдельно продуманного подхода. Инч считался неплохим сапером, хотя вторая фаза давалась ему лучше.

— Их интересует, нет ли у этого Сэйерса лишних бумаг. Они считают, что маловероятно, но не исключают худшего. Все нужно проверить, Барри. С контактом тянуть не стоит, хотя я и не тороплю.

Экклз знал, что предложит Инчу на выбор два способа разминирования, выбирать право Рори, хотя Экклз остановился на «совместном отдыхе».

Барри не понимал, отчего Тревор придает такое значение этому делу, правда, сам Барри на этот раз не видел заказчиков, Тревор провел переговоры единолично, но Барри объяснил это себе не особой секретностью предстоящей миссии, а щедростью оплаты и тем, что Тревор хотел заработать на этом больше обычного. Субон тоскливо прикинул, сколько же отхватит Экклз на этой истории, и сразу увидел гору перстней.

Экклз вздрогнул, ожил экран монитора: дорожка, ведущая к особняку, процессия обритых мужчин в шафрановых одеяниях, в легких сандалиях, мелькающих при каждом шаге и обнажающих босые ступни. Экклз наморщил лоб: досадно! Едва не забыл, что должен принять группу новообращенных и выступить перед ними с речью о преданности Кришне. Бедный Кришна, Экклз потянулся к ширме, он и мечтать не смеет о преданности, которой добился для себя Тревор. Он поднялся, проковылял к окну. Толстая ветвь почти лизала стекло. Экклз напомнил себе: непременно спилить. Достал Бхагавад-гиту, перелистал страницы, взглянул на Субона, будто удивляясь, что тот еще здесь, отпустил помощника ленивым кивком. Субон подхватил эскизы и в дверях замер — вопрос Экклза, пущенный в спину, настиг его на пороге:

— Барри, Инч под контролем?

Субон кивнул и выскользнул из дверей, стараясь убраться к себе как можно быстрее: не хотелось, чтобы Экклз, оперевшись на костыли посреди кабинета, сверлил глазами спину помощника.

Много лет назад Гринтаунский институт заявлял, что ни один из элементов Тихоокеанского проекта не имел грифа «СЕКРЕТНО», но все было не так, как утверждали представители института, его ученые могли и не знать, что военные воспользуются результатами их исследований в собственных целях, а именно — для создания биологического оружия и его носителей.

На самом деле, по крайней мере, некоторым гражданским специалистам было хорошо известно, чем они занимаются.

Тихоокеанский проект осуществлялся восемь лет и обошелся армии в миллионы долларов, в нем участвовали десятки сотрудников Гринтаунского института и военного ведомства. С самого начала представителям института было известно, что контракт заключен с подозрительным научно-исследовательским центром биологической войны. Уже сам этот факт считался секретным. Институту запретили без разрешения центра сообщать кому бы то ни было о своей работе.

Уже из первых писем сотрудникам Гринтаунского института, ведавшим контрактами, было ясно, что армия интересовалась не орнитологией, а чем-то другим. Первого октября 1963 года в письме, полученном из военной лаборатории центра по изучению методов биологической войны в адрес института, говорилось «о заинтересованности материалами, содержащими информацию о системах биологического оружия, которая включает неописательные кодовые обозначения средств биологической войны».

У Грйнтаунского института была важная причина для заключения контракта: необходимость получения средств для научных исследований.

Опасность для репутации института считалась угрожающей, если бы стало известно, что уважаемое научное учреждение работает над секретным проектом, финансируемым армейской службой биологической войны.

Никогда! В интервью в 1983 году Дэвид Чэллинор, помощник секретаря Гринтаунского института по научным вопросам, работающий с 1971 года, заявил: «Никогда! Мы в принципе не можем выполнять секретную работу!»

Рори Инч оставил Сандру Петере дома и отправился к каналу. Рори любил продумывать свои действия, находясь на высоком берегу, откуда открывался вид на убегающие к горизонту поля и — куда ни посмотри — кругом леса и покатые холмы, желто-зеленые дали, а города с его гарью, зубцами торчащих домов, рваными линиями заводских корпусов не существовало вовек.

Рори остановил машину у края обрыва, круто вывернув колеса, вылез, уселся в густую траву; желтые шляпки одуванчиков золотыми гвоздиками тут и там прошивали зелень травяного покрывала, в десятке-другом ярдов от Инча скрючилась женщина лет восьмидесяти с удочкой, Рори невольно улыбнулся, увидев, как азартно седовласая рыболовша дергает удилище.

Над головой пролетала стая. Птицы поднимались все выше и выше к солнцу. Инч задрал голову, рубашка вылезла из-под ремня, открыв жирный живот и заросшую дыру слева от пупка. Сандра как-то спросила Рори, откуда у него на животе след автоматной очереди. Рори соврал об операции в детстве и дренаже, который ему будто бы делали для откачки гноя, он и не помнил, кто надоумил его так выкручиваться, когда правду говорить не хотелось.

Он стащил рубаху, заметил, как старуха неодобрительно сверкнула глазами. Рори положил рубаху под голову и вытянулся; в багажнике, в левом углу под канистрой лежала надувная подушка, но одолела лень, да и солнце сразу и крепко прибрало Инча в, свои теплые руки и опустило на пахучую траву.

Инч сорвал травинку, пожевал: итак, Найджел Сэйерс! Рори хорошо знал город и сейчас прикинул три-четыре маршрута, которыми добраться до дома Сэйерса удобнее всего; в районе под названием Золотые Зубы жили люди состоятельные, название прижилось или благодаря кварталу стоматологов, или скалам из песчаника в лесопарке, расположенном здесь, и впрямь напоминающим золотые зубы. Инч не мог сосредоточиться на работе — в его жизни появилась Сандра и внесла изменения в наметки Инча, вернее, в их отсутствие. Последние годы Рори жил, не задумываясь о будущем. Странно, когда ему было лет двадцать, в тиши барачных закоулков он часто прикидывал, как-то сложится его житье-бытье, а после тридцати пяти Рори строил планы лишь на день вперед и то не всегда. Его жизнь устоялась — все отлажено, заведено раз и навсегда. Беспокойство возникло с появлением Сандры, ее присутствие будто обязало Рори отказаться от роли постороннего в собственной жизни, Сандра подталкивала его к участию — вот только в чем? — и Рори понимал, что нельзя отсиживаться без конца и делать вид, что годы стоят, как вон те валуны на противоположном берегу канала, и никто и никогда их не сдвинет. Недовольство собой, тлевшее в душе Рори, полыхнуло с появлением Сандры и жгло сомнениями каждый день.

В его работе сомнения — не подспорье, да и лишние, мешающие делу мысли тоже лучше гнать да гнать. Экклз всегда подчеркивал: «Думаю за вас я. Ваше дело — работа! И тогда мы неуязвимы».

Экклз! Всевидящий Тревор, со смехом взирающий на Рори Инча, что двадцать лет назад, что сейчас; и тогда и сейчас Тревор не позволял себе открытой издевки, отменно маскировался под балагура, под отца родного и наставника, но и тогда и сейчас Рори понимал, шкурой чувствовал, что Экклз навсегда отвел Рори полочку в самом низу шкафа, где хранят вещи необходимые, но которые стараются скрывать от посторонних глаз. Экклз в жизни Инча был родней и советчиком, гневом божьим и девой милосердной.

Рори не испугался, когда сгорел его дом с десяток лет назад, не испугался, когда его подранили в колено и пришлось перетерпеть четыре болезненные операции, не испугался серьезной переделки, в которую попал, занимаясь делами фирмы за океаном, но однажды, позвонив по только Рори известному телефону в определенное время и не застав Экклза на месте, Рори почувствовал страх, пережил нечто схожее с изумлением мужа, находящегося в браке десятки лет, привыкшего всегда, приходя с работы, заставать жену дома, но теперь обнаружившего, что супруга бесследно исчезла, не оставив ни записки, ни других зацепок, чтобы отыскать ее или хотя бы понять, что же случилось.

Рори лежал с полчаса, раньше он бы прикинул не одну возможность разузнать нужное ему о Найджеле Сэйерсе, а сейчас то ли от солнца, то ли из-за Сандры дальше маршрутов мысли не шли. Но Инч знал, что вариант отыщется, и не один, он не раз уже проходил эту школу, когда вроде берешься за дело впервые и предшествующий опыт не впрок, но стоит раскрутиться как следует, и все приходит и даже быстрее, чем надеешься, надо лишь твердо сказать себе: это твоя работа, и никто ее за тебя не выполнит.

* * *

Деньги пришли к Сэйерсу как раз тогда, когда он утратил к ним интерес, проклятье его жизни нельзя было смыть за деньги. Сэйерс процветал, как часто случается с людьми, для себя лично требующими немного. Работа позволяла забыться, и Сэйерс топил воспоминания в бесконечных разъездах. По любым меркам он достиг успеха: его знали как специалиста с непререкаемым авторитетом, как человека, организовавшего процветающее дело с многомиллионным оборотом, как управляющего, совмещающего в одном лице знания специфики, умение опередить конкурентов и подумать за потребителя раньше, чем тому взбредет в голову возжелать немыслимое.

Сэйерс отбирал молодежь из университетов глубинки, зная, что провинциалы не избалованы, не развращены желанием первенствовать, а хотят работать на совесть и добиваться всего своим трудом и потом, не позволяя себе многозначительных намеков на вхожесть во влиятельные круги.

Сэйерс не сомневался, что мозги в провинции и в крупных городах задумываются одинаково хорошо, но мозги горожан засорены, а провинциалы, обладая завидной гибкостью мышления, в чем-то — с точки зрения многоопытных горожан — оставались детьми; Найджел считал, что, как правило, в конкретных делах, в озарениях, в генерации идей как раз преуспевают люди, в которых осталось нечто детское, и тем более, чем большая доля истинно ребяческих качеств в них сохранилась.

Дом Сэйерса, увешанный картинами самых разнообразных птиц, писанных кистями непохожих мастеров, походил на страну крылатых. Полотна позволяли Сэйерсу не покидать мир пернатых существ. Сильные звери казались ему ограниченными, и лишь в птицах Найджел усматривал величие духа, подобающее человеку, однако по неизвестным причинам, до сих пор не снизошедшее на любимое творение господа.

Поздно… Темно… Фонари высвечивают пустые улицы. Найджел смотрел в окно на дорогу и видел, как из-за поворота выполз красный форд «бронко-П». Сэйерс не знал, что машина принадлежит Рори Инчу, как не знал и того, что живет на свете массивный ирландец с шеей, напоминающей колоду для колки дров. Машина замерла у крыльца дома, а Найджел подумал: «Забарахлил мотор у бедняги», — и тут же из машины вывалился тучный, неповоротливый детина и нырнул под капот, выставив массивный, туго обтянутый штанами зад. Сэйерс безразлично скользнул взглядом по широкой спине неизвестного и даже огорчился за чужака, когда по оконному стеклу забарабанил дождь.

Наконец мотор завелся. Человек внизу аккуратно опустил капот и неожиданно проворно — дождь разошелся вовсю — юркнул в машину.

Рори ехал медленно, слизывая правыми колесами избежавшие уборочных машин сухие листья, прижавшиеся к бровке тротуара. Он без труда узнал нужный дом, хотя и не видел его никогда, — номер дома крупно выведен на столбе, поддерживающем крышу, Инч заметил его сразу, вынырнув из соседнего проезда.

«Окна дома темны, — отметил Инч, — и только в одном свет. Найджел Сэйерс… Больше там быть некому». Рори понял, что Сэйерс жил один, хотя никто ему этого не говорил. Дома, в которых есть дети, Рори умел отличать от домов без детей; велосипеды, оброненная игрушка на траве, детские резиновые сапоги у входа, да мало ли что еще? — в этом доме детей не было, не было, скорее всего, и женщин, иначе горело бы еще одно окно: вечерами, Рори знал это, даже близкие люди предпочитают проводить часы перед сном в одиночестве, особенно в таких квартирах, где не смотрят скопом телевизор, а чаще читают в уединении, или просматривают свои бумаги, или составляют список дел на завтра, или советуются с компьютером о доходах и расходах, или прикидывают, куда вложить деньги., или подыскивают подходящую поездку на тихие теплые берега.

Ныряя под капот, Рори заметил и дом напротив жилья Сэйерса, а за низкой декоративной оградой — пожилую женщину, убирающую складной стул. Рори обрадовался: на пожилых дам он всегда производил отрадное впечатление своей основательностью и пренебрег жением к фигуре; пожилые женщины еще помнили времена, когда тучный мужчина не считался чудовищем, а, напротив, вызывал представление о преуспеянии и доброте.

Когда Рори вернулся домой, Сандра уже спала. Инч обул новые тапки и пробрался на кухню, думая, зачем его вызвал Тревор, попросив прибыть с утра.

Рано утром Рори вез Сандру на работу. Обычно Инч поднимался позже и сейчас, хмурый от недосыпа, крутил баранку, сквозь зубы переговариваясь с Сандрой. Утренние часы всегда имеют особенность лишать очарования близость даже самых близких людей, привнося оттенок отчуждения. Сандра говорила мало, и Рори будто на экране просматривал все, что творилось у женщины в голове: вот хозяин выговаривает ей, пытаясь балансировать на грани хамства и грубоватого понимания ближнего; вот посудомойка с карибских островов сверкает глазами и шепчет, что у Сандры шикарный мужчина, а машина кавалера и того шикарнее; вот хозяин засовывает смятую купюру мусорщику, впихивающему в оранжевый зев синие пластиковые мешки с таким видом, будто делает невиданное одолжение миру; вот жена хозяина с поджатыми тонкими губами, измордованная временем до синюшности, вечно безмолвная, ненавидящая весь род людской, включая мужа, себя и, естественно, Сандру; вот первый клиент заляпал грязными подошвами только что отдраенный пол; вот в кухне загрохотал опрокинутый поднос с приборами, звонко запрыгавшими по плиточному полу; вот мальчик Педро, в прыщах, с угреватым носом, напоминающим расплющенную помидорину, вставляет бумажные салфетки в до блеска протертые стаканы; вот повар засыпает заранее расфасованную, повсюду продающуюся перетертую траву так, чтобы посетители думали, будто соус делают на месте и подают его только в этом ресторане; вот обшарпанный стул, на который в редкие минуты, выпадающие за день, валится обессилевшая Сандра, боясь порвать колготки о торчащие пластмассовые заусеницы…

Сандра поцеловала Инча и зашагала к арке, минуя которую можно было попасть к задним дверям ресторана. Инч не смотрел вслед, но видел ее так отчетливо, будто вперился ей в спину, высунувшись до пояса над опущенным стеклом правой дверцы. Рори давно задумывался над тем, отчего одному плохо, но и вдвоем с человеком, который во всем тебе подходит, тоже нередко ощущаешь напряжение и тайное подозрение, что ты совершаешь неверное…

До встречи с Тревором еще три часа. Инч сгреб с заднего сиденья глянцевые проспекты: Кришна с приближенными, война, слоны, девы в одеяниях до пят. Тревор не раз сокрушался: Рори здорово выиграл бы, заучив десяток-другой текстов, но кроме харе Кришна, хари хари, Кришна Кришна… Рори ничего не усвоил, зато знал, что всем нравится выражение смирения, и использовал его как маску.

Сейчас, когда он ехал к дому Найджела Сэйерса, Рори натянул смирение на полное лицо, будто перчатку на руку: волосы приглажены, чистая рубашка, галстук, все в его облике вполне подходило человеку, связавшему жизнь служением высшему существу.

Старушка, проживающая напротив дома Найджела Сэйерса, подрезала цветы: с любопытством сверкнули впавшие глаза — машина Рори замерла у зеленой лужайки ее дома, руки садовницы-любительницы упали вдоль тела, острие бритвенно наточенных ножниц едва не пропороло платье.

Инч понял, что женщине неимоверно скучно и ему понадобится терпеливо выслушивать все, что она пожелает сказать: про неблагодарных детей, если они есть; про то, как жаль, что так и не нашлось время родить, если детей нет; про внуков, про близких, может, про цветы минут на десять, может, про то, как непросто поддерживать дом одной, и конечно нее про старые времена, когда на одну бумажку можно было купить магазин с товарами, когда люди на улицах излучали доброту, посылая друг другу приветливые взгляды, когда воздух был словно молодое вино — вдохнешь и сразу пьянеешь.

Рори прижал проспекты с Кришной и божественными текстами локтем и направился к пожилой даме, сообщив смиренному лицу еще и выражение доброжелательности: постное смирение без тени приветливости могло и отвратить.

Рори, не любивший цветы, с восторгом посмотрел на пестрые головки:

— Простите, м-м… чудо, а не цветы!

— Правда? — женщина чуть отступила и окинула цветы теплым взглядом.

— Я много езжу, миссис… м-м… простите, не знаю, как вас… м-м… — Рори любил играть растерянность и мальчишеское смущение, они возвращали его к временам детства, когда он и вправду был раним, несмотря на внушительные габариты, а может, как раз поэтому.

— Миссис Бофи, — женщина швырнула ножницы в траву.

— Миссис Бофи, — повторил Рори, медленно, смакуя, будто облизывая кончиком языка каждую букву минуту назад неизвестной фамилии. — Видите ли, миссис Бофи, я представляю интересы «Регионального центра приверженцев учения Кришны». Вот посмотрите, — Рори протянул проспекты.

Миссис Бофи с интересом уткнулась в цветные картинки, не торопясь перебирала их и, налюбовавшись, с видимым сожалением протянула Рори.

— Оставьте себе. — Рори оглянулся невзначай. Дом Найджела Сэйерса как на ладони, гараж, скорее всего, пуст, машины не видно, хозяин уехал…

Миссис Бофи благодарно кивнула.

— Красиво, — сухая рука тронула черные кудри Кришны.

— Дело не в красоте, миссис Бофи, — на лоб Рори набежала тень разочарования, будто его не поняли, не смогли или не захотели, — дело в истине. Рано или поздно, миссис Бофи, всем нам предстоит покинуть… м-м… — Рори пожал плечами, понимая, что не принято говорить о скорбном в солнечное утро, когда сияют только что политые цветы, и солнце не скупится, и все кругом не располагает к разговорам о вечности.

Миссис Бофи приняла смущение Рори близко к сердцу, извиняясь, прижала пухлую пачку к груди и покаянно затараторила:

— Поверите ли, у меня была такая набожная семья, но жизнь все поломала, я, конечно, злюсь, ругаю себя, но, знаете, столько дел… и всегда, когда хорошо, о боге забываешь, а когда прижмет, нет сил вымаливать его прощение. Одна надежда на его великодушие, должен же он понимать, что чада не совершенны и…

Рори поднял руку в предостерегающем жесте:

— Но, миссис Бофи, великодушие всевышнего не беспредельно.

Миссис Бофи побледнела, будто сам господь заговорил устами Рори.

— Я понимаю… понимаю… потом, это не наш бог, все это красиво, но я воспитывалась Христовой церковью, а это…

Хотя Тревор не раз предостерегал Инча от произвольного толкования божественных установлений, Рори веско уронил:

— Бог один, миссис Бофи, как его ни назови, это же и младенцу ясно.

— Да… конечно… — растерянность миссис Бофи достигла критической отметки.

Рори повернулся так, чтобы без труда рассматривать дом Найджела Сэйерса. «Несчастная старуха, — Рори пожалел миссис Бофи, — надо же так близко к сердцу принять все, что я несу; недаром Тревор не уставал подчеркивать: „Рори, как бы люди ни хорохорились, каждый нет-нет и задумывается: а что же потом? Неужели шторки задернут, и конец?“» Рори впился в дом Найджела Сэйерса, ощупывая фиксирующим взглядом каждый шов, стык, неровность. Миссис Бофи истолковала сосредоточенность посланца Кришны по-своему.

— Что я должна делать? — миссис Бофи только сейчас, похоже, поняла, что слова Рори — «всем рано или поздно предстоит покинуть…» — чистая правда.

Рори ответил не сразу, будто вернулся издалека, оглядел миссис Бофи, с трудом узнавая, и, только узрев ворох проспектов, припомнил, кто она и что он здесь делает.

— Вы можете написать нам, миссис Бофи, мы вам ответим. Если вам непонятно, как подготовиться к самому важному путешествию в вашей жизни, мы поможем разобраться. Вас могут заинтересовать отдельные места в текстах… или некоторые приемы очищения души от скверны…

— От скверны? — в ужасе переспросила миссис Бофи. Но я…

— Да, да, миссис Бофи, от скверны! Не хотите же вы сказать, что никогда в жизни не грешили.

— Нет, не хочу, — мужественно признала миссис Бофи.

— Вот и хорошо, — Рори сбавил обороты, — миссис Бофи, рассудите, сколько всего напридумано для ухода за телом! Мы чистим зубы сотнями паст, протираем лицо, а сколько кремов для рук, ног, для загара, от загара, одеколонов, лосьонов, шампуней, духов! Да я не знаю и тысячной доли названий. И все для тела, миссис Бофи, от которого не останется и следа! А вечную душу никто не очищает, не промывает, не облегчает ее участь, есть от чего сойти с ума, миссис Бофи. Но… — он беспомощно оглянулся вокруг, пытаясь отыскать утешение старушке, — раз вы любите цветы и ухаживаете за ними, значит, ваша душа не потеряна для вечного блаженства, миссис Бофи.

— Вы так считаете? — старушка приподнялась на цыпочки.

— О… да… у меня есть опыт!

«Если она вздумает меня поцеловать, это будет ужасно, — Рори невольно отпрянул, — обычная пожилая дама, и не подумаешь, что всю жизнь можно прожить, и, судя по дому, неплохо, совершенно без мозгов».

Солнце поднялось высоко, Рори ощутил, как взмокли подмышки.

— Вы общительны? — Рори уловил недоумение в глазах миссис Бофи. — Надо любить людей! Искать к ним пути. Мы так привыкли не совать нос в чужие дела, что ничего не знаем о ближних, о том, как страждут их души, о том, как они были бы рады протянутой руке.

— Протянутой руке?

Рори показалось, что миссис Бофи может упасть в обморок.

— Кто живет слева? Вам безразлично! Справа? Не интересно! Напротив?.. — Рори не давал вставить слова недоумевающей миссис Бофи. Инч скроил скорбную гримасу и повторил машинально, как бы ни на что не рассчитывая, — кто живет напротив, миссис Бофи? Ну же! — устало подбодрил Инч, как вконец разочаровавшийся в подагогике учитель неспособного ученика.

— Мистер Сэйерс. Найджел Сэйерс. Деловой человек. Головоломные технологии, что-то с чем-то скрещивает… — напряженная работа мысли, сомнения, — биоинженер! — радостно выкрикнула миссис Бофи, припомнив необходимое. — Богат. Одинок. Больная дочь, здесь ее никто не видел, несчастное создание на излечении где-то далеко. Мистер Сэйерс сухой человек, хотя и вежливый, его сдержанные поклоны совсем не располагают к общению, к поиску путей, как вы изволили выразиться, — миссис Бофи развела руками. — Мне кажется, он еще более одинок, чем я… у меня хоть цветы, а у него…

— Женат? — обронил Рори, оттягивая ворот рубахи, чтобы током воздуха охладить разгоряченное тело.

Миссис Бофи перевела дух, прижала стопку проспектов к груди: глянцевая бумага неприятно оттенила сморщенную, изъеденную временем кожу на шее миссис Бофи.

— Жена умерла… много лет назад, от страшной болезни, говорят, у дочери такой же недуг, люди разное болтают, может, вранье, не знаю. Все научились скрывать подноготную, не удивлюсь, если мистер Сэйерс — весельчак, гулена, прожигатель жизни, но здесь все знают его как человека чопорного, собранного, всецело посвятившего себя работе.

— Сколько лет дочери? — уточнил Рори и успел заметить, как по лицу миссис Бофи скользнула тень недоумения: зачем проповеднику учения Кришны возраст дочери чужого человека, что волей случая живет напротив миссис Бофи? Безразличие, прилипшее к лицу Рори Инча, успокоило миссис Бофи: обычное дело — ни к чему не обязывающий вопрос, проявление любопытства или еще проще — вполне объяснимое желание поддержать беседу, успокоить разволновавшуюся пожилую даму.

Миссис Бофи пригласила Рори на террасу, налила ледяного яблочного морса, вполне успокоилась и только тогда вернулась к беседе.

— Девочке лет четырнадцать или пятнадцать. Я ни когда ее не видела, да и никто здесь тоже. Говорят, хороша изумительно. Но… никто не видел… болтовня. У досужих языков всегда или богиня, или уродина, о таких судачить интереснее.

Рори молчал, надеясь, что, если не сбивать миссис Бофи, она даст еще два-три словесных круга, не выпуская из поля зрения Найджела Сэйерса. Инч ошибся. Миссис Бофи с удовлетворением оглядела цветы:

— Нарвать?

Рори в притворном несогласии закрылся руками. Миссис Бофи его жест только раззадорил, она отыскала в траве ножницы и, ловко орудуя ими, нарезала букет роз. Инч полез за деньгами. Миссис Бофи сверкнула глазами, склонила голову чуть набок и прошелестела — фи-фи! — показывая Инчу, что перед ним хоть и пожилая, но все же женщина. Рори держал букет неумело, как многие мужчины, так и не научившись обращению с цветами.

— Навещайте меня! — миссис Бофи проводила Инча до машины.

По дороге Инч заехал в ресторан, где работала Сандра Петере, и преподнес ей цветы. Сандра покраснела от удовольствия, и Рори испытал сладкое шевеление в груди.

Вечером того же дня миссис Бофи, увидев, как к своему дому подъехал Сэйерс, нарочно оказалась ближе к проезжей части, приветливо раскланялась с соседом и подумала, что тот вовсе не так уж неприступен, как ей казалось раньше; после приезда к ней располагающего толстяка из воинства Кришны миссис Бофи хотела видеть в каждом друга или, во всяком случае, человека, испытывающего симпатию к миссис Бофи, неназойливой женщине, которая трогательно возится с цветами, никому не навязывая своей персоны.

Найджел Сэйерс, высокий, худой, развинченной походкой вошел в дом, и металлический скрежет замка неприятно резанул слух миссис Бофи, будто сосед обманул ее надежды.

* * *

День по жаре выдался редкий. Тревор Экклз, без галстука, в рубашке с короткими рукавами, расположился в кресле, навалившись на стол всем телом так, чтобы несуществующая прохлада полированной поверхности успокаивала горячую кожу на шелушащихся лок-гях.

Экклз, не отрывая взгляда от экрана, проводил Рори от дорожки до порога особняка, но поездку в лифте и проход к кабинету по коридору уже не наблюдал — даже Тревор поддался жаре.

Лотосы в вазах по обеим сторонам стола Экклза, казалось, потеряли четкость очертаний в прокаленном мареве, плававшем в кабинете; несмотря на кондиционер, с бронзового Будды, того и гляди, покатятся капли сплава. Экклз лениво кивнул Рори, Инч послушно сел, не отрывая глаз от вздувшихся мышц на предплечьях Экклза: первый раз Рори видел голые руки Тревора и поразился их мощи; неудивительно, эти руки всю жизнь таскают Тревора, взяв на себя немалую работу ног.

— Все в порядке, Рори? — Тревор засунул ладонь под рубашку, под тонкой тканью тень руки наползла на сердце и замерла.

Инч кивнул, ему показалось, что Тревор смотрит на него с сожалением, полагая, что людям комплекции Рори приходится несладко в таком пекле. Инч, перед тем как войти к Экклзу, тщательно вытер лоб бумажными салфетками, засунутыми Сандрой в один из карманов. Инч знал, что потный блеск его физиономии раздражает Тревора.

— Надо точно определить, не тянется ли за ним что. — Экклз раскрыл рот, как выброшенная на песок рыба, челка придавала его лицу выражение дурашливое и грозное одновременно; Экклз походил на хулигана в личине солидного человека, но хулигана, вовсе не намеренного маскировать, кто он есть на самом деле.

— После всего… — Экклз вздохнул, — ничего не должно всплыть, Рори. Ничего. Если он заминирован, ты должен вызнать наверняка и… — Тревор и впрямь тяжело справлялся с жарой, — да ты и сам все знаешь, не торопись. Я хотел обсудить с тобой способы разминирования, но передумал, сам решай, я-то вообще думаю, что Сэйерс чист, такие люди ленятся расставлять мины мщения… Или их уберегают от этого высокие принципы? Люди с принципами, в сущности, беззащитны. Рори, они вязнут в них и в конце концов захлебываются… только беспринципные — настоящие бойцы, но таких немного, для этого нужны ум и мужество, заметь, в сочетании…

Рори любил, когда Экклз вел беседы на отвлеченные темы, в такие минуты Рори отключал мозг и отдыхал или продумывал свои шаги в будущем. У Тревора приятный тембр, можно, не фиксируя смысл сказанного им, воспринимать его слова как ритмические звуки с успокаивающими модуляциями.

«Наверное, в такую жару костыли натирают подмышки Тревору?» — Инч скользнул взглядом по ширме, скрывающей дюралевые подпорки Экклза, и краем глаза заметил, что губы Тревора неподвижны.

— Что, Рори? — в голосе Экклза просквозила издевка.

— Ничего, — бесцветно заметил Инч, зная, что бесцветность — самая подходящая штука при общении с Экклзом.

— Мне показалось, ты не слушаешь? — Экклз тронул челку, верхний завиток уха, мочку… углы губ его поползли в стороны, и Тревор припечатал Рори одной из набора ужасающих улыбок, когда распекаемого пробирает до костей.

«Откуда такая манера улыбаться? От бога? Вряд ли, — Инч заерзал в кресле. — Скорее, Тревор отрабатывал улыбки перед зеркалом, поняв, что его бескровные губы-черточки способны нагнать страх на кого угодно».

— У меня кончились проспекты, — Рори попытался сбить начинающее бушевать пламя. Расчет оправдался. Тревор не владел собой из-за жары, хотелось сорвать с себя одежды и уйти в прохладную воду с головой.

— Кого ты обратил на сей раз? — Тревор молитвенно сложил руки.

— Женщину лет шестидесяти…

— Ничего примечательного, — разочарованно отметил Экклз.

— Ничего, — согласился Рори, — разве что она живет напротив объекта, крыльцо в крыльцо.

Тревор огладил Инча ласковым взглядом — куда делись разящая улыбка и неприязнь? — Тревор молчал, но и без слов было ясно — доволен собой, Рори Инчем, вообще жизнью, если бы не жара.

Субон вошел без стука, и только ему, судя по ярко блестящим глазам и четким движениям, было хорошо в такую жару. Перстни Субона сияли в потоках солнечного света, седина промытых, уложенных феном волос казалась отливкой чистого серебра, а масленые глаза, привычно мягкие, завораживали пугающей глубиной. Субон пожал руку Рори, молча взглянул на Тревора: не помешал ли?

Тревор жестом усадил Субона напротив Инча.

— Рори уже раскручивается…

Субон оставил без внимания замечание Экклза и заговорил:

— Они подсказали, что у объекта была жена, умерла много лет назад…

— От неизлечимой болезни, тяжкой, — вставил Рори.

Субон посмотрел на Инча с интересом:

— Откуда вам известно?

Тревор засиял:

— Я же сказал, Рори раскручивается.

Субон с трудом переносил, когда Тревор хвалил других. Натужная выдержка Субона наводила на мысль о взрывном характере, каждый рядом с Барри, несмотря на его располагающую улыбку, подчеркнутую плавность движений, умение слушать внимательно, склонив седовласую голову набок, чувствовал себя неуютно, что-то неуловимое в облике Субона подсказывало: опасный тип, жестокий, безжалостный, мягкость Субона — не проявление доброты, это мягкость хищника, готового погрузить когти в жертву в любую минуту и безжалостно растерзать ее.

Рори не любил Субона: если в жестокости Экклза виделся размах, высший смысл, то жестокость Субона свидетельствовала о недалеком, затаившем обиду на вся и всех человеке, который пожизненно уверен, что его качества не имеют себе равных и что его всегда обходят недостойные.

Инч заметил напряжение, проскользнувшее во взглядах, которыми обменялись Экклз и Субон: неразлучная пара на удивление не похожих людей. Экклз напоминал простака, втиснутого насильно в приличные одежды и едва справляющегося с обязанностями преуспевающего дельца; Субон, напротив, поражал величавостью, но его зримая значительность невольно напоминала деревянные, на скорую руку сработанные статуи святых, облепленные мишурой; в облике Субона все сквозило фальшью, и лишь золото его перстней было настоящим. Барри коснулся смоляных усов, будто пытаясь на ощупь определить, где затаились считанные сединки в усах — предательские метки, предвещающие столь долго отодвигаемый закат Субона.

Тревор включил вентилятор. Подумал о бое быков: «Стравить бы сейчас между собой Субона и Рори», — но жара лишала возможный спектакль малейшего смысла; более всего Тревор желал, чтобы с делом покончили поскорее и ему обеспечили подряд, о котором он говорил с теми, кто просил позаботиться о судьбе Иайджела Сэйерса. Именно подряд. Тревор не хотел, чтобы на его счет или счет фирмы вдруг перевели внушительную сумму; он предпочитал вознаграждение деньгами уже отмытыми, не требующими нудных разъяснений, откуда они взялись. Тревор не видел этого Сэйерса. Не разглядывал слайд на свет. Зачем? Достаточно, что его видел Рори, вполне достаточно. В глубине души — в том, что его душа глубока, Тревор не сомневался — он даже сострадал людям, о которых его извещали заказчики, и лишь изредка Тревор с тревогой думал, что и о нем могут когда-нибудь кого-нибудь известить втайне от самого Экклза.

Тревор приблизил лицо к вращающимся лопастям — не помогло, ухватил пластмассовую жужжалку, принялся овевать распаренное лицо мощными воздушными струями.

— Рори, говорят у тебя появилась новая дама?

Субон отвел глаза, чтобы Инч не углядел в них лишнего. Рори вздрогнул, пожал плечами: каждый раз, когда Тревор демонстрировал, что знает все о Рори, Инч пугался поначалу и каждый раз успокаивал себя: ничего нового в осведомленности Экклза не было — крысы Субона поставляли информацию о сотрудниках фирмы бесперебойно; Экклз считал, что стеклянная, просматриваемая насквозь жизнь его подчиненных делает их более управляемыми, надежными, податливыми, как и подобает стеклу, правда расплавленному.

— Я не против, — Экклз поставил вентилятор на место.

Он и не мог быть против, но многие годы Экклз тренировал выдержку своих людей. Если бы Инч взорвался, Тревор тут же успокоил бы его: конечно, Рори, мы взрослые люди, и я понимаю не хуже тебя, что не имею отношения к твоей личной жизни, я всего лишь проверял твою выдержку, и, видишь, не напрасно, — ты треснул, значит, надо подтянуться, обратить на себя внимание, лучше, если о подкрадывающейся беде — а разве это не беда, когда человек срывается по пустякам? — скажу я, чем другие, настроенные к тебе менее дружелюбно. Рори знал уловки Тревора и смолчал, лишь удивился, действительно возмутился, чего раньше не случалось, и отнес душившее негодование на счет необычно теплого отношения к Сандре Петере.

— Все нормально? — ожил Субон.

Рори выложил кулаки, напоминающие диковинные плоды:

— Это вы мне?

— Не мне же, — Тревор снова приблизил лицо к вентилятору, жидкие волоски челки заплясали по блестящему от пота лбу. — Все ясно, Рори?

Инч поднялся. Неужели Тревор вызвал его, чтобы лишний раз подчеркнуть, что главное в деле, порученном Рори, узнать, заминирован ли Сэйерс или нет? Тянется ли за ним хвост из опасных для неизвестных Рори людей документов, надежно припрятанных, или нет? Тревор любил темнить, купался в недомолвках и случайно оброненных фразах, но время ценил и не мог вызвать Рори только затем, чтобы сообщить о своем одобрении Сандры Петере? Чепуха! Тревор умел не мешать исполнителям, пользующимся доверием, скорее всего, Тревор захотел еще раз взглянуть на Рори Инча, отмести сомнения, ответить на вопросы, роящиеся под жидкой челкой, и Су-бон зашел не случайно — никто не заглядывал в кабинет Тревора между делом. И сейчас, стоит лишь Рори покинуть кабинет, они обменяются впечатлениями, поговорят о Рори, может, даже полистают его досье, не случайно же под мышкой у Субона пластиковая папка в палец толщиной. Но, может, Рори преувеличивает? Экклз действительно вызвал его, чтобы еще раз напомнить о самом важном в деле Сэйерса.

— Я могу идти?

— Разумеется! — Тревор приподнялся на подлокотниках, неловко, украсив лицо виноватой улыбкой, будто принося Рори извинения за то, что не может встать, как подобает при прощании с таким заслуженным сотрудником. Зато Субон поднялся в полный рост, пожал руку Инчу и, перехватив взгляд Рори, направленный на папку, поспешил заверить:

— К вам это не имеет ни малейшего отношения.

Глаза Экклза подернулись свинцовой пеленой: Инч тоже понял, что объяснения Субона, которых никто не требовал, как раз и подтверждали опасения Инча — предстоит разговор о нем, понял это моментально и Тревор; Рори оставалось только вознаградить себя разносом, который предстоял сейчас Барри Субону.

Рори шел по коридору, зная, что его фигуру на экране провожает Тревор. Находясь в лифте, Рори уже не сомневался, что разнос начался: Субон краснеет под грохот возмущения Тревора, и краснота так сильна, что, кажется, серебристые волосы Барри вот-вот заалеют.

В холле дежурный удостоверился, что Инч выходит с пустыми руками, как и пришел; Экклз не допускал, чтобы в особняк входили с портфелями, сумками или даже тонкими папками — только с пустыми руками; самые ценные грузы переносят в голове, считал Экклз, остальное лишнее.

На дорожке Инча догнал охранник и всучил папку проспектов: Экклз ничего не забывал, успел связаться с холлом и передал Рори распечатку жития Кришны. И это при неподдельной злобе, обрушенной на Субона; положительно, в Треворе жил не один человек, и не два, а десятки, если не сотни: один разносил и бушевал, другой припоминал, третий держал в голове варианты, четвертый тасовал кандидатуры исполнителей… Голова Тревора — целый обрабатывающий информационный центр, именно поэтому все, что бы ни позволял себе Экклз, казалось многозначительным, а может, и являлось таковым.

Рори сидел в машине и перелистывал синие, желтые, невероятно яркие картинки, перед глазами стояла миссис Бофи. «Найджел Сэйерс?.. Замкнутый человек, всецело погруженный в работу. Живет один, вдовец, жена умерла непозволительно молодой. — Рори положил проспекты рядом. — Он сам придумал про возраст умершей миссис Сэйерс или старушка Бофи сообщила ему об этом? Тяжелая болезнь… несправедливо. У Сэйерса дочь, лет пятнадцати. Ах, вот именно ее возраст сообщила миссис Бофи. Красавица. Тоже тяжело больна».

Рори не нравилась эта история; за годы сотрудничества с Тревором Инч выработал нюх на работу, попахивающую непредсказуемыми последствиями. Не тяжесть ее страшила Рори — работа есть работа, но чреда препятствий в предстоящем деле предопределяла его опасность, и уже одно это не оставляло места спокойствию. Еще недавно — до Сандры Петере — Рори не так уж и боялся опасности, просто это была его личная опасность, а теперь угроза благополучию становилась угрозой и для Сандры, и он хорошо запомнил, как Сандра шептала ему, что женщине за тридцать найти своего человека вовсе не просто, если честно, почти невозможно и это страшно, оттого что после тридцати еще жить и жить, а уже знаешь, почти наверняка, что в одиночестве.

Чернокудрый Кришна с эмалевыми, глазами наблюдал за Рори с автомобильного сиденья. Инч ощутил приступ голода, не ел с утра,направил машину к ресторану Сандры, но на полпути свернул: она смущается, когда приходится обслуживать Рори на глазах хозяина, тот уже приметил тучного клиента, перешептывающегося с его официанткой.

Рори медленно продвигался к району, где жил Найджел Сэйерс, вот проплыли Золотые Зубы — скалы, проглядывающие сквозь кроны деревьев. Рори медленно проехал мимо дома миссис Бофи, старушки на участке не видно; в окнах дома Сэйерса полумрак, и только в окне первого этажа Рори почудилось — скорее всего, именно так, — будто он узрел фотопортрет во всю стену девушки с распущенными волосами. Могло и показаться. Когда Рори сворачивал в соседний проезд, в зеркале заднего вида на крыльце мелькнула миссис Бофи с лейкой и садовыми ножницами.

* * *

Найджел Сэйерс обедал всегда в одно и то же время — ровно в четырнадцать десять, он удалялся в комнату, примыкающую к его кабинету, и терпеливо ожидал, когда вкатится столик с обедом, а над столиком высоко вознесется на тонких, небезупречных ногах мисс Дебу, как будет белеть и краснеть ее густо вымазанное лицо. Мисс Дебу полагала, что, чем толще слой крема на ее лице, тем прочнее стена, отделяющая ее от опасностей окружающего мира, Секретарь Сэйерса, сухая в общении и по-крестьянски двужильная, приходила на службу раньше всех и уходила позже всех, и по бесцельному перекладыванию папок со стола на стол в конце рабочего дня было ясно, что возвращаться мисс Дебу не к кому и никто ее не ждет.

Сэйерс никогда не спрашивал мисс Дебу о ее личной жизни, считал ненужным вторжение на запретную территорию. Если бы мисс Дебу пожелала излиться, Сэйерс слушал бы с интересом, пусть и поддельным, и наверняка нашел бы подобающие случаю слова участия, но мисс Дебу никогда не впадала в грех исповедальности, будучи или крайне безразличной к чужому мнению, или, что вернее, недопустимо ранимой и тщательно скрывающей свою уязвимость под личиной неприступности и слоями косметической грунтовки. Сэйерс ценил людей типа мисс Дебу, такие годами держат одну и ту же дистанцию и обладают редким даром находиться рядом, вызывая у другого чувство, что он один.

Найджел Сэйерс во время обеда чаще всего видел одну и ту же картину: далекий остров, парусиновые стулья, панаму на лбу Сиднея и Эвелин — такой, какой он увидел ее в первый раз. Черты Эвелин не расплывались под напором прошедших лет, и Сэйерс удивлялся, как это другие часто признаются, что не могут представить черт лица когда-то близкого человека и каждый раз видят грубую копию, все менее напоминающую оригинал.

Сэйерс видел Эвелин отчетливо и мог укрупнять планы, будто камера опытного оператора наплывала на объект так, что даже поры кожи или бисеринки пота на губе становились отчетливо видны.

Мисс Дебу удалялась неслышно, с сожалением замечая, как Сэйерс роняет крошки на пол, поражая безразличием к еде; не говоря Сэйерсу, каждый раз мисс Дебу старалась угодить и удивить нетрадиционностью трапезы.

Панама Сиднея в воспоминаниях Найджела Сэйерса всегда была в центре картинки, да и сам Сидней никогда не пропадал из кадра.

Птицы зависали над головой Эвелин, стая падала с высоты на одинокую фигурку, замершую по щиколотки в воде, и накрывала Эвелин густой тенью, зловещей потому, что вокруг бушевало солнце и Эвелин словно вырывали насильно из лучистого круга и окунали во тьму, из которой нет исхода, Панама Сиднея говорила голосом Сиднея — и всегда так, как говорят взрослые, не слишком умудренные в общении с детьми, с самыми слабыми, доставляющими наибольшие хлопоты, — покровительственно, подавляя усмешку, впрочем не слишком удачно.

В жизни Сэйерса Сидней появился внезапно и сразу крепко ухватил его, как злой мальчик цепляет двумя пальцами загривок котенка и вытворяет со зверьком что заблагорассудится.

Найджел уронил вилку, звук металла об пол вернул к действительности, картина помутнела, и последней исчезла не Эвелин, не вершины гор в туманных лесах, не стаи птиц, а панама Сиднея без лица ее обладателя, будто панаму натянули на мяч, и отсутствие черт лица, пусть и отталкивающих, отсутствие глаз, губ, носа, ушей под обыкновенной панамой страшило более всего.

Сэйерс вернулся в кабинет, стараясь не замечать портрета дочери. Такой же портрет внушительных размеров висел у Сэйерса дома на первом этаже; дочь напоминала внезапно помолодевшую Эвелин, и даже ожидание несчастья в ее глазах, всегда пугавшее Найджела, передалось дочери по наследству вместе с болезнью матери.

Сэйерс ушел в работу; колонки цифр забивали все закоулки мозга, выметая ненависть, не оставляющую Сэйерса ни на минуту уже столько лет, и только цифры, их перемещения, резкие взлеты кривых, построенных благодаря цифрам и представляющих те же колонки в других ипостасях, ненадолго спасали Сэйерса.

Мисс Дебу занесла переписку и, переминаясь с ноги на ногу, спросила:

— Вкусно было?

— Сегодня, как никогда, — с готовностью ответил Сэйерс и подумал, что наивно предполагать, будто мисс Дебу тайно влюблена в Сэйерса, тому нет ни малейших подтверждений, но одиночество мисс Дебу заставляло ее искать утешения в каждодневных обедах просто для того, чтобы пусть хотя бы один человек подумал тепло о мисс Дебу.

— Вы — мастерица, — добавил Сэйерс и уткнулся в стол; вышло скверно, интонация выдала Сэйерса с головой, такое обычно мелют у постели тяжелобольного, которому остались считанные часы, зная на все сто, что никто уже не верит сказанному.

Неудачная реплика отвлекла Найджела от цифр, и снова он увидел остров, Эвелин, услышал «говорящую» панаму Сиднея; панама вещала дружелюбно и, казалось, проявляла подлинное участие к тревогам 'Найджела Сэйерса.

…Программа шла полным ходом, Сэйерс никогда не думал, что им по силам окольцевать столько птиц; тогда он тоже вычерчивал кривые, переносил их на карты и по вечерам, растянувшись в провисшем изгибе парусины, разглядывал карты, стараясь заслонить ими глаза от лучей заходящего солнца.

Сэйерс вычерчивал птичьи векторы, и на концах их стрел умещались или могли уместиться в будущем судьбы неизвестных, не сделавших ничего дурного Сэйерсу людей, просто потому, что те, кто отдавал приказы Сиднею, решили именно так, а не иначе.

Панама лихо накренилась на голове-мяче и едко заметила: «Найджел, куда пропали те семнадцать квадратных футов записей? Они быстро нашлись, но… их кто-то переснял, Найджел? Мне кажется, вы знаете об этом? Не будьте таким скромником, вам не идет!» Панама изъяснялась решительнее, чем сам Сидней, тот никогда прямо не говорил Сэйерсу, что его подозревают; Сидней любил вязкое молчание двоих, когда один вынужден бояться — неважно чего, а задача другого нагнетать страх — не важно какой, главное — терпеливо выжидать, пока под грузом страха тот, кому уготовано бояться, не треснет.

Найджел Сэйерс поднялся. Прошло столько лет, и они молчали — Сидней и те, кто стоял за ним; скорее всего, они рассуждали так: если бы Сэйерс хотел доставить им неприятности, он не стал бы ждать два десятилетия — пирожки хороши с пылу с жару, а не остывшие.

Сэйерс знал, чем прижать Сиднея и тех, кто высадил его с вертолета на остров в шестидесятых годах…

Около девяти вечера Сэйерс подъехал к дому. Старушка Бофи возилась с цветами. Он кивнул ей, сам не понимая, кивнул или нет; показалось, что соседка внимательно посмотрела на него, во всяком случае, иссохшая рука — цыплячья лапка — неловко наклонила лейку, и вода вытекла на носки старушечьих туфель.

Сэйерс решительно вошел в дом, притворил дверь: щелчок выключателя, яркая вспышка — и портрет дочери в полстены. Теперь Найджел мог смотреть на нее, это все, что осталось у него в жизни; все, что осталось от Эвелин и от тех лет на острове; лицо дочери увеличено, каждый глаз больше головы Сэйерса; он присел на стул в прихожей и, не раздеваясь, принялся смотреть на дочь, будто видел ее впервые, — и глаза, и изгиб губ, и даже завитки волос у мочек, как у Эвелин.

Найджел много работал сегодня и плохо спал накануне, мысли возвращались в прошлое, показалось, что темный зрачок дочери принял очертания панамы Сиднея, на сей раз черная панама вкрадчиво повторяла, как и днем на работе: «Найджел, куда пропали те семнадцать квадратных футов записей? Не будьте таким скромником!»

Сэйерс заглянул в зеркало — на глазах слезы; никто и никогда не видел его плачущим, но дома, перед фотографией дочери, которая умирала сейчас в больнице, Сэйерс плакал, скупо, с трудом выдавливая не приносящие облегчения слезы.

Он разделся, заварил густой кофе и, привалившись к окну так, чтобы его никто не заметил с улицы, наблюдал, как старушка Бофи, согнувшись в три погибели, хлопочет над цветами. Сзйерс не знал, есть, ли у нее дети или нет, и не хотел знать, он только завидовал тому, как можно, прожив всю жизнь, на склоне лет так самозабвенно подстригать цветы, поливать их с утра до ночи, будто самое главное — увидеть еще несколько распустившихся бутонов, услаждающих глаз миссис Бофи и тех, кто медленно проезжает или проходит мимо.

Красный форд «бронко-Н» прополз внизу, как раз медленно, именно так, чтобы водитель мог любоваться цветами миссис Бофи, и Сэйерс подумал, что видел недавно такую машину, эту или той же модели, но где, вспоминать не хотелось, мысли о дочери снова завладели им… Сэйерс отправился спать, глотнув утроенную дозу снотворного.

Часть вторая ЗОНА СВОБОДНОГО ОГНЯ

Рори Инч в третий раз обогнул дом Сэйерса, не боясь, что хозяин его заметит, — окна темны и свет не пробивался сквозь опущенные жалюзи. «Сэйерс спит, — думал Рори, — а он работает». Теперь Инч знал все подходы к дому, куда можно попасть, если пересечь газон позади дома, какие строения примыкают к владениям Сзйерса слева, какие справа: ограды здесь не водились, и с участка Сэйерса можно без труда перебежать на соседние.

Подбирался дождь, тучи в ночи не видны, а звезды не успели зажечься, и, если бы не первые капли на лобовом стекле, по небу и не подумаешь, что вот-вот хлынет, — темень, и все тут.

Настроение Инча ухудшалось вместе с погодой, Рори опустил стекло и стал вдыхать предгрозовой воздух. Подумал о Треворе Экклзе, он не нравился Рори в последнее время. Отчего есть такие, как Тревор, не соприкасающиеся непосредственно с опасностью, и такие, как Рори, выполняющие тяжелую и грязную работу, пусть за приличное вознаграждение, хотя Тревор оставлял себе много больше, чем доставалось Рори? И Барри Субон наверняка припрятал дома не один десяток золотых перстней, да и вообще не испытывает недостатка в средствах. У него даже золотых кредитных карточек в бумажнике чуть ли не десяток.

Рори давно работал на Тревора, и за истекшие годы вызрело мнение: во-первых, его использовали без его собственного ведома; во-вторых, обманывали, здорово не доплачивая; в-третьих, похоже, впереди — большая беда как расплата за все, что творил Рори по наущению Тревора Экклза. Давным-давно Тревор выудил Рори из подзаборной грязи, отмыл, обсушил, преподал «науку», убедил, что слава костолома бандитских кварталов не слишком удачное помещение капитала и что вместо ежедневных мордобоев лучше раз в полгода провернуть крупное дело, урвать прилично и залечь в хорошо обставленном доме с набитым холодильником или раскатывать на дорогой машине на рыбалку, подготавливаясь к очередной вылазке и зализывая раны, если такие случатся.

«Ты человек необыкновенный, запомни, — внушал Тревор Инчу, — твое ремесло не для слюнтяев, а для мужчин, — Тревор поправил челку, — для мужчин из стали и бетона. Не забивай голову ерундой, работа, такая или другая, самая чистая и честная — ха, честная! — всегда сделка. Посуди сам, досталось тебе дело, можно обкатать его, приспособиться, главное — вырвать работенку, и ты вырвал! Что еще нужно? Все дело в деньгах».

Рори безучастно наблюдал, как капли на стекле становились гуще и пухлее, сливались в струйки, сбегали на капот — полило всерьез. Крыша машины уже гудела от тугих потоков, будто швыряли горох пригоршнями. Мог ли Pap и уйтн от Тревора? Задача… Тревор умел выколупывать изюм из булки — отыскивать перебежчиков и расправляться с ними, но даже если б удалось обмануть крыс, кротов, вонючек Субона — как их там еще величают, соглядатаев, сделавших подлость ремеслом? — и тогда Тревор незримо управлял бы Инчем. Рори ничему не научился за эти годы, кроме скрытности, умения, обложить жертву и кинжальным выпадом — без кинжала, ясное дело, но способом, всякий раз наиболее подходящим к случаю, — расправиться с ней. Рори привык к своим машинам, к обстановке квартиры, к возможности в долгих паузах между делами жить размеренно, как и подобает удачливому человеку, сумевшему устроиться так, чтобы иметь все.

Все дело в деньгах.

Тревор знал, что нет надежнее пут, и не забывал каждый раз набавить, не забывал о подарках — вроде случайных, от полноты души, вознаграждая редкие умения Инча. На тридцатилетие и затем на тридцатипятилетие он отправил Рори в Европу отдыхать, по-королевски отметив за счет «Регионального центра приверженцев учения Кришны» юбилеи Инча.

Стальной трос, которым, похоже, все крепилось в душе Инча, за эти годы поизносился, вроде бы начал перетираться; Рори не раз видел в порту на погрузке, как лопались железные вервия, отлетая в стороны со страшной силой, перерезали людей пополам или калечили навсегда. Трос внутри Рори перетирался, он чувствовал это все отчетливее с каждым годом работы на Тревора и боялся: когда же рванет внутри, обдирая царапающими концами металла до крови?

Такое не выложишь кому попало, не признаешься, да и слов-то таких Рори не находил, чувствовал только паскудное ощущение непрекращающейся тревоги, усиливающейся, не отпускающей ни на минуту.

Рори подумал, что Сандра не спит и ждет его или гладит его богатырские брюки, в которые можно воткнуть пару Экклзов и еще Барри Субона вдобавок. Мелкота.

Он выждал, пока водянистая муть впереди зазеленела разрешающим светом, и отпустил ручник. «Броико» двинул плавно, будто понимал, что сейчас трясти хозяина — все равно что расцарапывать ему душу металлической проволокой разлезшегося внутри троса.

Дальше Рори не размышлял, механически фиксировал знаки, притормаживал у переходов и радовался, что голова внезапно опустела, словно струи дождя, колошматившие по крыше и лобовому стеклу, неизвестно как проникли в голову и промыли ее дочиста.

Рори загнал «бронко» в гараж, полюбовался блестевшей крышей машины, поморщился, увидав подбой грязевых пятен понизу, шлепая по лужам, побежал к подъезду.

Открыла Сандра, Рори не успел вставить и ключ в замок: выходило, что она примостилась в прихожей — вон и табурет — и, отложив в сторону вязанье, ждала его прихода; Рори не привык, чтобы его ждали, чаще всего его дом пустовал, и сейчас, несмотря на ледяную воду, проникшую за шиворот, ему стало тепло; ее вещи на вешалке, туфли на высоких каблуках в ячейках обувного ящика, шляпа с широкими полями, которую они купили недавно вдвоем, — все это согрело Рори Инча неожиданно быстро.

Рори принял душ, запахнулся до пят в халат с вышитой на кармане монограммой — кстати, подарок Тревора — и, сидя на кухне, жадно ел; он уже не стеснялся Сандры, а есть предпочитал, как в детстве, быстро запихивая куски, будто опасаясь, что их сейчас отнимет пьяный отец или вырвут шустрые руки сестренки, и тогда слушай урчание живота всю ночь.

Сандра держала на коленях вязанье и покалывала спицей подушечки пальцев.

— Что ты делал?

Рори подумал на мгновение: «Ответить или пережевать?» — и решил пережевать мясо. Сандра вздохнула, принялась вязать. Справившись с мясом, Рори подобрел.

— Что это? — кивнул на вязанье.

— Шарф! — Сандра подняла руки, растягивая шарф.

— Белый? — Рори недоверчиво пожал плечами. — Такой белый! Жуть! И такой длинный, его можно обернуть раз сто вокруг шеи, даже вокруг моей. Его небось надо стирать каждый день?

Сандра улыбнулась. Рори прошел в спальню: «Хорошо, что мы встретились».

Ночник едва тлел над высокой спинкой кровати. Сандра быстро и тихо уснула, и дыхание ее Рори не мог услышать, как ни старался. По окну скользнули фары, раз и еще раз, вспомнился Найджел Сэйерс, спящий один в большом доме; Рори ощутил холодок, песчинками защекотавший спину, будто снова струи недавнего дождя проникли за ворот.

В последнюю встречу Тревор намекнул, что на этот раз плата будет щедрее обычного. Когда Экклз процедил цифру, Рори едва не присвистнул, хотя знал, что Тревор не любил проявления чувств без его соизволения. Сейчас Рори прикидывал, сколько же Тревор заграбастает за Найджела Сэйерса, если уж Рори отвалят кус, какой не каждому обжоре по зубам?

Что натворил этот Сэйерс?

Рори боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Сандру, свет ночника маскировал тонкие черточки морщин на ее лице, и казалось, Сандра совсем девочка, особенно, когда рот приоткрывался для беззвучного выдоха, нос морщился и по векам пробегала рябь, будто Сандра хотела стряхнуть дурной сон.

Что же натворил этот Сэйерс?

Рори посмотрел на выпирающий живот, натянул одеяло выше: разъелся, боров, надо сбросить. Снова вспомнился Тревор, его ухмылка: «Я не возражаю, Рори, против твоих габаритов, наоборот, у меня такое ощущение, будто на меня за одну зарплату работают два человека, сколько фунтов ты тянешь сейчас? Да ну! Значит, я не ошибся, как раз и есть два человека, а хилых — даже два с половиной». Рори не любил издевок Экклза, мирился до поры и знал, что и они в том числе перетирают трос изнутри; только говорят, что к подкалыванию можно привыкнуть, вранье! Как ни толста шкура вышучиваемого, всегда наступает миг, когда дальше терпеть нельзя.

Раздобыть бы денег, умыкнуть Сандру из ее харчевни и в бега — начать жить как люди: поругиваться, мириться, может, даже детей завести. Не так уж они перезрели для этого. Инчу нестерпимо захотелось сейчас же выяснить мнение Сандры по этому поводу, он занес руку, чтобы тронуть ее за плечо, и остановился… пожалел, слишком сладко спала. «Можно спросить и завтра, и в любой день. Интересно, что она ответит? Может, покрутит пальцем у виска или расплачется — никогда не предугадаешь, что выкинет женщина?»

Что натворил этот Сэйерс?.. Деньги решают все!..

Две эти мысли сплелись в тонкий жгутик, напоминающий жиденькие косички его сестер, и от их сплетения Рори ощутил будто удар тока: такое ему в голову еще не приходило…

Инч вспотел от напряжения, отбросил одеяло, прошел в ванную: из зеркала на него смотрела распаренная физиономия в веснушках, вплавленных в буровато-красную кожу, рыжие волосы растрепались и вихрами торчали в разные стороны. Рори зачерпнул холодной воды из-под крана, плеснул в лицо, кровь прихлынула, и на еще более раскрасневшемся лице веснушки почти потонули.

Такое ему еще в голову не приходило!

Когда Рори волновался, на него нападало неодолимое обжорство: Инч тихо распахнул дверцу холодильника, выгреб на стол снеди на троих голодных. Он уминал уже третью баночку сыра, когда вошла Сандра. Рори инстинктивно прикрыл ладонями гору снеди, Сандра прыснула:

— Легкий завтрак?

— Угу-у… — Рори тоскливо заглянул в недоеденную банку, обтер губы указательным пальцем, согнутым пополам.

— А зачем салфетки? — Сандра придвинула коробку белоснежных квадратиков. Рори покорно вытер уже чистый рот салфеткой и, беспомощно озираясь, искал, куда бросить бумажный комок.

— Час ночи, — Сандра зевнула и покинула кухню. Рори внимательно прислушивался к ее шагам, к шорохам, к скрипу кровати; когда все стихло, он на цыпочках подобрался к холодильнику, украдкой достал недоеденную банку сыра и еще одну и, только уничтожив обе, успокоился.

В спальне мягко светил ночник, Сандра беззвучно дышала, Рори вздохнул: «Забыл спросить ее про детей… вдруг засмеет? Кто же согласится па таких рыжих, сплошь заляпанных веснушками?» Инч тяжело опустился на кровать, сон не шел, протянул руку к проспектам с Кришной, полистал, вспоминая наставления Тревора. Рори и впрямь ничего толком не усвоил, для торговца словом божьим общих фраз маловато. Тревор любил поражать знанием тонкостей, не преминув заметить, что с профессиональной точки зрения не грех потренировать память. Ночник едва освещал древний текст, написанный по-английски: мам ча йо вьябхичарена бхакти-йоге-на севате са гунан саматитьяйтан брахма-бхояя калпате… тот, кто целиком посвящает себя преданному служению, непоколебимый при любых обстоятельствах, сразу же поднимается над гунами материальной природы и так достигает Брахмана… «Конечно, — уверял Тревор, — в комментариях ты, Рори, прочтешь, что служение Кришне — это отречение от материальных благ и все такое, но я тебе скажу двадцать шестой текст четырнадцатой главы — штука мудрейшая и самое важное в ней — призыв к верной службе. Как там?.. Целиком посвящает себя преданному служению… непоколебимый при любых обстоятельствах…» — Экклз впивался в. Инча так же, как не раз проделывал и с другими, когда на него нападала охота читать проповеди, упирая на преданное служение, выковыривая сокровенное каждого, будто желая любыми средствами выудить, прознать, каковы истинные намерения подчиненного.

Рори отложил проспект и забормотал: «Кришна, Кришна, харе Кришна, харе, харе… может, и впрямь что-то есть в этих словах?» — ощутил, как наваливается сон, как он соскальзывает под бок Сандре, как ее рука во сне гладит его голову. Рори провалился в сон, как зверь в хорошо замаскированную волчью яму, — враз, успев только зацепить меркнущим сознанием одно…

…Такое ему еще в голову не приходило!

* * *

Найджел Сэйерс хотел бы звонить в больницу дочери ежедневно, ежечасно, но звонил два раза в неделю — боялся услышать страшное, испытывая к тому же неловкость перед врачом, который вел его дочь. Сэйерс выбрал вторник и пятницу, вторую половину дня, и каждый раз, когда приближалось время звонка, угнетенность отца достигала предела. Сэйерс поднимал трубку и мрачно взирал на ждущие прикосновения пальцев кнопки, будто квадратики с цифрами были виноваты в его несчастьях… Картина острова, которую он видел теперь так часто, начинала дрожать, расплываться и рваться на части, как действительность в тот обычный поначалу день от внезапно налетевшего урагана… Штативы с вирусными препаратами вывернуло из держателей, разметало повсюду, осколки пробирок еще долго находили в песке. После обеззараживания станцию перевели на другой остров, но Эвелин заболела: тогда еще никто не знал этого, и Сэйерс, постоянно бывая с ней, не подозревал, что и сам подвергается опасности. Только потом выяснилось, что особенности его организма спасли Сэйерса. Когда родилась девочка и позже, когда Эвелин умирала, Найджел так и не мог ответить себе, почему спасен именно он? Как не может ответить на такой же вопрос каждый, с кем случается беда. Почему он?

Найджел набрал номер и сразу, будто врач только и ждал звонка, услыхал его голос.

Сэйерс ненавидел эти беседы, будто на ощупь продвигался в темноте, обшаривая стены ладонями и с каждым шагом ожидая непоправимого. Врач увиливал: недомолвки, уклончивые фразы, намеренно растянутые паузы, ответы невпопад, переспрашивания без конца и все это вперемежку с частыми извинениями. Еще бы! Сэйерс платил не скупясь и имел право знать — за что, каков исход? Предстоящее не вызывало у Сэйерса сомнений, хотя принято говорить, что и в таких случаях каждый раздувает в себе искру надежды; Сэйерс не особенно успешно обманывался, и все же, выискивая несуществующий шанс, он позволял врачу неловкие пассажи, не замечал нелепости и непоследовательности при описании состояния дочери; в глубине души отвергая неминуемое, Сэйерс хотел надеяться и помогал врачу водить себя за нос.

После разговора он долго приходил в себя — ничего не помогало, только одно чуть умеряло страдания Найджела: мелкими глотками, размеренно, не торопясь, будто исполняя дело чрезвычайной важности, он выпивал по три-четыре стакана воды. Сэйерс уже не мог работать, и секретарь мисс Дебу знала, что вскоре патрон покинет служебный кабинет.

Найджел Сэйерс спустился грузовым лифтом и ступил на улицу чуть в стороне от главного входа.

У афишной тумбы через дорогу стоял красный «бронко-II», нарушая все правила парковки. Сэйерс знал, что если к лобовому стеклу не приклеена квитанция штрафа, а полицейский безмятежно вертит головой неподалеку, значит, его смазали. Найджел удивился, что так часто видит машину одной и той же марки, попытался разглядеть человека за рулем, но, кроме густой копны вызывающе медных волос, ничего не высмотрел.

Сэйерс подъехал к парку со скалами Золотые Зубы, три раза в зеркале заднего вида мелькал красный «бронко». Найджел давно не удостаивался такого внимания, стало не по себе: «Даже в скверном расположении духа хочется жить», — усмехнулся Сэйерс, вылез из машины и зашагал по парку.

Он добрел до деревянного прогулочного мостика, дугой вознесенного над липовой аллеей, поднялся, оперся об ограждение; крупные листья почти стофутового дерева касались лица, липы отцвели, веточки с плодами, напоминающими булавки с круглыми головками, источали сладковатый запах; посыпанная желтым песком дорога убегала вперед, к игровым павильонам; по желтой полосе аллеи в одиночестве медленно шла женщина под лиловым зонтом. Лиловое пятнышко неспешно перемещалось по желтизне песка, и Сэйерс неотступно следил за ним, пока лиловый зонт не скрылся из виду.

Лиловый — любимый цвет Эвелин, и даже любовь к цвету передалась дочери; каждый раз, когда Сэйерс навещал больную, среди прочих вещей непременно находились лиловый шелковый шарф, или блузка, или юбка, или пиджак, которые дочь перебирала, улыбаясь робко, как богомольная старушка, улыбалась, стараясь избегать взгляда отца, и вела себя так, будто вскоре все эти вещи ей пригодятся.

В день, когда на остров налетел ураган, Эвелин вышла из своего вагончика в лиловом купальнике. Найджел по-прежнему жил в вагоне с напарником, хотя все знали об их отношениях с Эвелин. Остров лежал неподалеку от экватора, и считалось, что ураганы здесь редкие гости. Кончилось лето, никто не подозревал, что массы сумасшедшего воздуха уже устремились с востока на запад, чтобы потом, отвернув от экватора на юг, пронестись над их островом.

Как назло Сидней побывал у них всего за день до урагана: дела на станции шли полным ходом, он забрал с собой кипу бумаг, в которых мало что смыслил, прозагорал под белой панамой положенное время и улетел, не сомневаясь, что вверенные ему люди в полной безопасности.

Первый же порыв ветра перевернул стойку с приемопередатчиком и расплющил аппаратуру о камни, не пощадив и резервные блоки, потом началось остальное. Сэйерс сразу сообразил, что, если пробирки разобьются, каждый из них всю жизнь проживет в страхе. Он первым бросился к боксам, но ураган уже вышвыривал из воды волны, сметающие все на своем пути. Найджел видел троих мужчин, устремившихся к центру острова, Эвелин застыла на полпути между Сэйерсом и мужчинами, не решаясь на выбор; ураган забавлялся, переворачивая вагоны вверх колесами, перетирая в труху все, чем они так гордились на станции. Сэйерс жалел, что не успел выпустить птиц из клеток, на воле они спаслись бы, пусть не все: заключенные же, они бились о деревяшки, о проволоку, а бешеные порывы ветра колотили клетки о камни.

Сэйерс не успел добежать до пробирок, его швырнуло, перебросило через кусты, и боль в голове сразу отключила грохот вокруг, окунув Сэйерса в теплую и влажную тишину; когда он очнулся, худшее миновало; Эвелин в изодранном в клочья лиловом купальнике, с такими же лиловыми подтеками на плечах и лице сидела на корточках и в ужасе рассматривала кровавое месиво в перьях, растекающееся по стенкам разбитых клеток.

* * *

В октябре 1962 года подписали контракт с институтом. Военная экзотика расцветала пышным цветом: влияние на интеллект с помощью наркотиков, дельфины в роли живых торпед, биологическое оружие, борьба с одними видами жизни при помощи других… Сумрачное время маниакальных фантазий, когда даже чайке готовили роковое применение…

Тихоокеанская программа включала несколько проектов, в том числе операцию «Старбрайт». Операция представляла ежемесячные пятнадцатидневные плавания военных кораблей на площади более пятидесяти тысяч квадратных миль; наблюдая океан и атоллы, регистрируя всех замеченных животных с восхода до заката, лерсонал института должен был следить за поведением птиц, их видами, числом, за каждым их перемещением. Один из таких кораблей через семь дней после урагана подобрал пострадавших и эвакуировал станцию Сэйерса…

На палубе Сэйерс увидел стойку для охотничьих ружей двенадцатого калибра. Зачем? Для отстрела птиц. Их уничтожали с вертолетов или из шлюпок, непременно сохраняя паразитов и все, что находилось в птичьих желудках.

Капитан корабля, расспрашивая Сэйерса, съязвил, что их станция пострадала, если можно так выразиться, понапрасну, да и вообще не слишком себя оправдала. Почему? На острове Санд и атолле Джонстон, которые естественно облюбованы множеством птиц, где они размножаются и отдыхают в семистах милях от Гавайев, биологические исследования продвинулись дальше.

Сэйерс молчал. Эвелин лежала в корабельном лазарете. Мужчины станции — Чуди, скрипач и третий — не слишком пострадали.

Капитан как бы между прочим спросил Сэйерса: «Все стекло побилось?» — «Все». — «А что там у вас водилось?» — «Разное», — ответил Сэйерс не потому, что Сидней не раз предлагал ему не трепать лишнего, а от усталости и тревоги за Эвелин.

На корабле было скучно, раздражала болтанка, слишком громко переговаривались моряки; Сэйерс обошел все помещения, облазил все закоулки, поднимаясь по крутым трапам и опускаясь в глубокие трюмы; привычнее всего он чувствовал себя в лаборатории — здесь не позже чем через двадцать минут после поимки, у птиц брали кровь, которую помещали в пробирки, замораживали и отправляли в бактериологический центр. Сэйерс ощупывал пробирки, стоящие рядами в штативах, и думал о том, что точно такие же погребены на острове в песке, под корнями мангровых зарослей, в туманных лесах и центре острова — повсюду.

Непоправимое произошло.

Сэйерс знал это, знали и другие. Но на корабле, да и потом, когда Сэйерс попал на континент, непосвященное большинство ничего не подозревало, а сведущее меньшинство умело держать язык за зубами.

Сиднея на корабль доставил вертолет. Сэйерс стоял на палубе и наблюдал, как винтокрылая машина зависла над жирным оранжевым кругом — оранжевый цвет менее всего искажает истинные размеры — и опустилась точно в его середине. Сидней выпрыгнул легко, сразу отыскал глазами Сэйерса, отвел его в сторону и, обмахиваясь по привычке белой панамой — не жарко, и мелькание панамы свидетельствовало лишь о том, что Сидней нервничает, — принялся увещевать Сэйерса, пытаясь внушить, что не произошло ничего особенного.

Сэйерс слушал, не перебивая, а в конце заметил:

— Зачем вы всегда таскаете панаму?

— Не понял! — раздражение в голосе Сиднею не удалось скрыть.

— Я сильно ударился головой во время урагана, — Найджел смотрел в глаза Сиднею.

— И что? — вначале не сообразил тот, через мгновение его губы зазмеились пониманием: — Вы хотите сказать, что повредили голову и теперь от вас можно ожидать чего угодно?

— Именно! — Сэйерс развернулся и побрел с кормы. Сидней нагнал его, до боли сжал предплечье и прямо в ухо взбунтовавшемуся, загоняя теплый воздух с частичками слюны, тихо, успев бросить опасливый взгляд по сторонам, выдавил:

— Не дурите, Сэйерс. Это не игрушки.

Найджел не ответил и тогда, боясь, что пора безраздельного влияния на Сэйерса подходит к концу, Сидней прибег к запрещенному:

— Сэйерс, Эвелин до сих пор в лазарете… там военные врачи… это наши люди… Вы поняли?

Сэйерс понял это еще до того, как Сидней успел договорить. Стало дурно от беспомощности и злобы, голова закружилась от ненависти. Сидней читал в глазах Сэйерса, Сидней, умел терпеливо ждать. Через минуту, поняв, что кризис миновал, он примирительно тронул руку Сэйерса и заметил буднично, даже дружески:

— Вот так-то лучше. Я понимаю, Найджел, вы здорово потрепали нервы во время урагана… опасность… я все понимаю…

Сэйерс хотел повернуться и уйти. «Эвелин, что с тобой?» — впервые в жизни Сэйерс пережил страх не за себя, а за другого, оказывается, еще более сильный, чем все страхи, которые он знавал до этого.

— Я устал немножко, — покорность Сэйерса доставила Сиднею наслаждение, — извините Сид, — намеренно избегая смотреть ему в глаза, Сэйерс направился в свою каюту.

У капитана, получившего инструкции еще до его прилета, Сидней выяснил: «Спросили?» Капитан кивнул. «Что-нибудь сказал?» — «Ничего лишнего», — выдавил капитан. Ему стало неловко оттого, что он участвует в недостойных играх. «Так я и думал, — подытожил Сидней, — яйцеголовые любят пошуметь — тонкие души! — обожают говорить про совесть и раскаяние, но трусы, как и все, хотят жить, да еще лучше других, заметнее, чтобы все изумленно восхищались их тонкостью и необычной внутренней организацией». Капитан лениво улыбнулся, показывая, что он не из таковских. Сидней улыбнулся в ответ.

Через час Сэйерс спустился в лазарет. Эвелин лежала на зеленоватых простынях. Даже сквозь загар пробивалась бледность, руки были вытянуты по краям кровати, губы пересохли. Сэйерс улыбнулся, поцеловал ее. Энелин попыталась погладить его волосы, но сил не хватило, рука упала на простыню; в вазе на столике у изголовья Эвелин лиловели цветы.

— Откуда это?

— Привез Сидней, — Эвелин слабо улыбнулась. — Сид всегда внимателен.

«Сидней привез любимые лиловые цветы Эвелин, и Сидней же, не раздумывая, ясно намекнул, что Эвелин в его или их руках. Непостижимо! — Найджел не сомневался, что между Сиднеем и Эвелин ничего не было, она сказала бы ему, будь иначе. — Значит, Сидней помнил о ее пристрастии к лиловому как добрый друг».

* * *

Сэйерс скрючился у кровати, поглаживая руку Эвелин и накачивая себя: «Если с ней что-нибудь случится, за все ответит Сидней». Сэйерс понимал, что Сидней всего лишь исполнитель и не его вина в гибели станции и в опасности, грозящей всем, кто работал на станции, и все же ненавидел он не тех, кто с заоблачных высот власти спустил решения, а конкретного человека — носителя беды, человека, который пытается согнуть тебя, вытряхнуть волю к сопротивлению, подавить даже невинное желание задавать вопросы.

Сэйерс гладил руку Эвелин, а видел Сиднея. «Отчего люди, работающие на государство, будто по волшебству, начинают выглядеть могущественными и загадочными и, похоже, всегда знают нечто, возвышающее их над другими?»

«Если с ней что-нибудь случится, я убью его», — Сэйерс дотронулся до волос Эвелин.

— У тебя глаза странные, вспыхивают и угасают, — узкая ладонь накрыла его руку.

Сэйерс не ответил, ему показалось, что Эвелин устала, он нехотя поднялся, поправил сбившиеся к одной стороне вазы цветы и, как всегда, в растерянности потеребил светлую холеную бородку.

— Знаешь… — Эвелин подумала, продолжить или нет, — знаешь, я думаю, ничего страшного, что разбились пробирки, опасения всегда преувеличены…

— Я тоже так думаю, — с поддельной беззаботностью подтвердил Найджел, хотя думал вовсе не так, да и Эвелин при ее опыте не могла благодушествовать; она пыталась утешить его, а он ее, и это очевидное стремление солгать во имя сохранения покоя другого человека придало их близости такой оттенок, которого еще минуту назад не было.

Через день случилось непредвиденное с Сиднеем. На промежуточной базе, куда зашел корабль, Сидней привычно жарился в панаме на узкой полосе пляжа и несколько раз нырял; после последнего погружения он, кривясь, подошел к Сэйерсу и, хрипло выдыхая, обтирая лоб то ли от капель воды, то ли от пота, выступившего от испуга, проговорил:

— Кажется, меня цапнула… рыба…

Найджел наклонился, увидел следы зубов чуть выше щиколотки Сиднея.

— Сид, опишите эту рыбу.

Сидней комкал панаму и переживал чувство благодарности и неприязни к светловолосому человеку, склонившемуся к его ногам и заинтересованно рассматривающему кровоточащие ранки. Сидней не знал, отчего он обратился к Найджелу, подумаешь, царапнулся в море, но нюх на дурное никогда не подводил Сиднея, поэтому он выдавил неопределенно:

— Длинная… узкая, сероватая, с темными поперечными полосами… кажется, так… я не заметил точно, она метнулась из-под камня, взбаламутила песок и скрылась, вихляя… не по-рыбьи, — добавил Сидней и испугался своих слов.

Сэйерс покачал головой: он хотел убить этого человека, но сейчас ему надо немедленно помочь. Найджел припал к ноге Сиднея, методично отсасывая кровь и сплевывая на песок.

— Что вы делаете? — в глазах Сиднея недоумение мешалось со страхом.

Прибежали врачи. Сэйерс шепнул одному из них, что Сиднея укусила морская змея. Врач уточнил:

— Энгидрина шистоза или двуцветная пеламида? Шистозы здесь редкость.

Сэйерс предположил, что шистоза. Врач поджал губы: яд такой превосходит токсичностью яд кобры.

Через час по телу Сиднея распространилась боль неопределенного характера, появился незначительный отек на месте укуса, его рвало, к вечеру Сидней заявил в полубреду, что теряет зрение, конечности его подергивались. Всю ночь врачи не отходили от его кровати. Найджел помогал удалять тампонами рвотные массы, отсасывал слизь из глотки и трахеи. Сиднея кололи не переставая. К утру кризис миновал. Врач сказал Сиднею, что, если бы Сэйерс своевременно не отсосал яд, шансов у Сиднея не осталось бы. После полудня Сидней, чуть приподнявшись на подушках, перехватил взгляд Найджела и впрямую спросил:

— Вы же ненавидите меня, зачем же тогда?..

Сэйерс замер у окна — логика принятия решений человеком иногда причудлива.

Сид добавил:

— Про Эвелин… вот что — я никогда бы не сделал… вы понимаете. Не допустил бы ее гибели… Сэйерс, можете думать обо мне все что угодно, можете даже гадить мне, все равно я не забуду того, что вы сделали. — Сидней устало откинул голову и, уже не обращаясь к Сэйерсу, глядя в потолок и будто самому господу сообщая, добавил: — У меня же четверо.

Сэйерс подумал, что все эти годы ничего не знал о Сиднее. Женат тот или нет? Есть ли у него дети или нет? Где он живет, с кем, как? Ничего о человеке, которого видел не реже чем раз в месяц. Только насмешливые глаза и белая панама.

Эвелин умерла без помощи Сиднея и его врачей через пять лет после урагана на острове, оставив Найджелу маленькую дочь; Сидней знал, что Сэйерс вышел из игры не с пустыми руками — семнадцать квадратных футов сверхсекретных документов! Сидней, похоже, сдержал слово и прикрыл Сэйерса, когда пропали бумаги и потом вновь нашлись, но Сэйерс понимал, что возможности Сиднея не беспредельны и к Сэйерсу еще вернутся заинтересованные лица, его не оставят в покое, хотя бы потому, что из пятерых, работавших с ним на станции, в живых остался только он.

* * *

На работу Экклз отпустил Рори Инчу год — таковы сроки заказчика. Рори не привык торопиться, только кажется, что расправиться с человеком проще простого, — вовсе нет, надо рассчитать все, ухватить тот миг, может единственный, когда после исполнения и следов не останется; Рори слышал мнение, будто следов не оставляют только духи, и все же давно уверился, что следы — всегда плата за беспечность. Инч расчищал площадку для работы, тщательно предугадывая любые мелочи, именно предварительная стадия была его коньком, за это ему и платил Экклз: не жестокость, не владение оружием — таких пруд пруди, — а именно способность возникнуть бесплотно и также бесплотно исчезнуть составляла суть умения Рори Инча. Но сейчас ему думалось плохо, не отпускала мысль, пришедшая в голову вчера перед тем как он ночью уничтожил три банки сыра.

…Такое ему еще в голову не приходило!

Рори поставил жирную точку на листе бумаги, покоящемся на колене, и снова посмотрел на Сэйерса, спускающегося с прогулочного деревянного мостика, переброшенного над аллеей. Сэйерс не мог не обратить внимания на «бронко-II» Рори Инча, слишком ярка машина, будто кровь на снегу.

Как раз то, что Сэйерс почувствует слежку, входило в планы Рори; Инч намеревался потихоньку прогревать ситуацию, калить Сэйерса постепенно, стараясь довести до податливости плавящегося металла.

Рори опустил глаза, провел от черной точки на бумаге прямые линии в разные стороны, получилось солнце, примитивное, по-детски корявое, над каждым лучом Рори намеревался написать фамилии тех, кто связан с Сэйерсом. Сэйерс слишком многого достиг, покинув Тихоокеанский проект, слишком разрослась его фирма, слишком споро шли дела и пухли счета, чтобы не оказалось ущемленных неподалеку от Сэйерса.

Мало ли кто? Оболганные компаньоны, обманутые друзья, брошенные подруги… Инч твердо усвоил: дорога к успеху плотно забита бредущими по ней, и, если хочешь бежать по осевой, невольно научишься распихивать других в разные стороны, а тех, кто сильно упирается, сбрасывать в кювет. Люди не забывают, когда их отпихнули, не забывают, что сию минуту чувствовали твое дыхание на затылке, миг — и спина конкурента впереди, а теперь и вовсе скрылась из виду. Сэйерс оказался хорошим бегуном, и по обе стороны его дороги должны таиться тс, кому Сэйерс здорово насолил…

Завтра у Рори окажутся данные связей Сэйерса — специалисты подключатся к компьютеру Найджела, чтобы изъять номера телефонов, — после чего люди Барри Субона сделают для Рори сетку контактов; Рори собственноручно процедит все, объясняя это Экклзу необходимостью узнать, не заминирован ли Сэйерс, нет ли в его окружении особенно доверенных — тех, кто должен взорвать мину, случись что, с Найджелом.

Экклз ничего не заподозрит, Рори сработает чисто и па этот раз целиком на себя, потом они с Сандрой умотают далеко-далеко — не найдешь — и станут жить долго и счастливо и умрут в один день. Болтовня Экклза! Вот Тревор над столом, под мышкой костыли. И голос вещает: «Работай, Рори, в поте лица своего, сколотишь деньгу, найдешь себе пару, проживешь долго и счастливо и умрешь в один с ней день. Главное, Рори, в один день! Я читал ребенком, или мне читали, или кто-то сказанул в школе в первый год учебы или второй — это точно, — третьего уже не было, я делал деньги и крутил дела… Жили долго и счастливо и умерли в один день…»

Рори припомнил, как ездил в первые годы после смерти отца на его могилу, подумывая, что тем самым будто запасается гарантией, что и к нему станут такжеездить после истечения его сроков земных, а однажды не поехал — пропустил год, потом два, а потом и вовсе перестал ездить, думая, что, когда его не станет, какая разница, приедут к нему или нет.

Его родители жили долго и несчастливо и умерли в разные дни, и… лучше не думать о скорбном, припечатал же создатель человека страхом смерти.

Сэйерс покинул парк, забрался на сиденье и поехал, медленно, почти останавливая машину на перекрестках, как человек, который не решил, куда и зачем направлялся, а ведет машину безотчетно, не думая о следующем ярде пути.

«Бронко-II» Рори следовал за машиной Сэйерса впритык, светлые волосы на затылке Найджела вились, успел заметить Рори, приблизившись так, что едва не царапнул бампер впереди идущей машины. В давние годы за Рори тоже увязывались костоломы из лихих кварталов — было что делить, мотались один за другим часами, чаще, чтобы крепко пугнуть, реже — приберегая в запасе для драчливого ирландца нешуточную трепку, грозившую увечьями, а если не повезет, то и… Рори не раз испытывал сам, что смятение преследуемого, особенно если он не догадывается о причинах чужого внимания к нему, возрастает с каждой минутой. Однако Сэйерс, похоже, не нервничал: не тормозил резко, не вихлял, не разгонял машину, пытаясь оторваться, ехал ровно, ни разу не оглянувшись, будто алого «бронко-II» и в помине не было.

Выехали за город. Дорога прорезала плоский изумрудный луг, утыканный трехлопастными ветряками, меж дюралевых стоек тупо бродили коровы, не удостаивая проезжающие машины даже взглядом исподлобья.

«Сэйерс живет один, — Рори приглушил музыку, ослабил ремень, врезающийся в мощный живот, — Ничего странного — одиноких все больше, и везде люди разучились ладить друг с другом, отлично уразумев, что тяготы совместного бытия никак не окупаются или окупаются вовсе не так щедро, как принято говорить и как рассчитываешь». Рори, похоже, повезло с Сандрой. Дур-р-рак! Не влюбился, но позволил себе зайти далеко в привязанности к этой женщине, да еще в столь короткий срок.

Когда Рори думал о Сандре Петере, то не сомневался: думы его богоугодны. Бабушка в детстве всегда уверяла внука: «Думай о хорошем, и господь даст тебе понять, что ему нравятся твои помыслы». — «Как же это? Погладит по голове, что ли?» Рори корчил гримасы. «Как? Поймешь! Вырастешь — поймешь».

Бабка оказалась права. Мысли о Сандре умеряли тревогу, прочно поселившуюся в душе Рори, уводили от дурных предчувствий — это ли не знак божьего благоволения! Рори думал о Сандре, и особенно сильная неприязнь к Экклзу одолевала его: жирные редкие волосы Тревора, косо свисающие на лоб, умение одним движением губ, легким искривлением их вогнать в страх и подчеркнуть ничтожество сидящего перед ним. Оторваться от Экклза непросто, даже решиться думать о таком не каждый рискнет.

«Человек Сиднея? Скорее всего…» — Сэйерс ощутил горьковатый привкус страха, напомнивший времена давно ушедшие: растерянный Сидней с неизменной панамой, просушенное яростным солнцем полотно мнут длинные, расплющенные на концах пальцы с овальными, тщательно подпиленными ногтями, и он — Сэйерс — опускается к ногам Сиднея и высасывает ядоносную кровь из ранок, косо сбегающих от щиколотки к ступне. Сэйерс рисковал — ему ли не знать; сплевывая кровь Сиднея на песок, спаситель ощущал затравленный взгляд на собственном затылке так явственно, будто в вихры на макушке Найджела воткнули стальной прут.

Сидней обещал, что Найджела оставят в покое, но Сидней мог переоценить свои возможности, мог быть изгнан из системы, мог, в конце концов, лгать в ту самую минуту, когда давал Сэйерсу обещания, о которых его никто не просил. Сидней приехал на похороны Эвелин: откуда узнал — загадка, появился на кладбище не со стороны ворот, а из глубины, будто прибыл загодя, и вышел навстречу Найджелу с букетом лиловых цветов, в длинном пальто с поднятым воротником и кремовым шарфом, свободно спадающим на спину. Он молча положил цветы не на гроб, а на край разверстой могилы, и ушел, не сказав Найджелу ни слова. Эти люди — Сидней и ему подобные — любили театральность и нарочитость, а может, Сэйерс несправедлив к Сиднею, принял обычное смущение и незнание нужных слов за позу.

Сейчас Сэйереа уже ничто не волновало в жизни, он поймал себя на мысли, что если бы человек в алом «бронко» рванулся вперед, притер машину Сэйереа и выстрелил, то Сэйерс вряд ли попытался бы увернуться; только девочка, его дочка, — там, в палате больничного пансионата, — связывала Сэйереа с жизнью, и более ничего; то, что Найджел еще мог смутно бояться расправы, замечать горечь страха во рту, невольно сглатывать слюну, свидетельствовало лишь о привязанности к дочери, а вовсе не о жажде жизни.

Жажда!

Никак не подходящее словцо для обстоятельств его жизни, которой так бесцеремонно распорядились Сидней и те, кто его прислал.

Сэйерс остановил машину, рассмотрел — впервые внимательно и не таясь — тучного человека за рулем, отгороженного вымытым до блеска лобовым стеклом: медно-красные волосы и плебейская ухмылка, потаенная загнанность в глазах, лучше всего свидетельствующая о происхождении человека, сколь многого бы тот ни достиг.

Сэйерс представил свое лицо и лицо преследователя: мясник и жертва, агнец невинный и дьявол, зло и добро, черное и белое…

И снова движение, снова легкие прикосновения к рулю, заставляющие объезжать едва заметные выбоины или бетонные вздутия, которые можно бы проскочить и напрямую, лишь слегка вздрогнув на мягком сиденье.

Рори привык к машине, в ней так же покойно, как в ванной, скорость невелика, ни встречных, ни попутных — пусто. Сэйерс выбрал безлюдье и тишину; и Рори казалось, что впереди ожидает рыбалка и как удачно, что снасти в багажнике. Инч расслабился, отстал от Сэйереа, а когда заметил, было уже поздно: между ним и Сэй-среом вклинился лесовоз с бревнами, футов по пятьдесят в длину каждое, лесовоз вывернул с боковой дороги, пересек трассу, извиваясь, как удав, и теперь едва тащился.

Рори посигналил и пошел на обгон; не то чтобы боялся упустить Сэйереа, скорее, круглые спилы толстенных деревьев в морщинах годовых колец утомляли Рори и не позволяли думать о Сандре, как не позволяет сосредоточиться на важном мелкая неприятность. Продвигаясь вдоль левого бока лесовоза, Рори заметил, что самое верхнее бревно плохо закреплено и дрогнуло, накренившись, угрожая вот-вот сорваться как раз на крышу «бронко-II». Инч выжал педаль до упора… пот прошиб его, лишь когда квадратная морда лесовоза с никелированными усами по обе стороны радиатора уплыла назад, стремительно уменьшаясь.

И снова всплыло лицо Экклза… в связи с лесовозом. Тупой радиатор внушал ужас, и червяки губ Тревора тоже; бездумную махину и Тревора роднило умение внушить страх, объединяла немая угроза, исходившая от каждого из них. Рори расстегнул рубаху до пояса, резко, рискнув оборвать пуговицы, пальцы сразу нашли дыры в животе, бережно ощупали их, и вспомнились те боль и унижение, что пережил мальчик Рори, валяясь на пустыре, в темноте, без надежды на помощь или хотя бы сострадание; такое глубоко застревает в человеке, навсегда, даже если думаешь, что избавился от прошлого. Темнота, выползающая из леса по обе стороны дороги, усталость, угрожающе болтающаяся на верхотуре бревенчатой связки лесина взбесили Рори Инча, и неприязнь его переключилась на Сэйереа. Рори знал, что лучше всего в его работе нейтральное отношение к объекту, но также знал, что толика озлобленности не помешает, злоба цементирует решимость, как раствор кирпичную кладку.

Злость накатила внезапно, и Рори почувствовал голод, с которым ему никогда не удавалось совладать; влетев на эстакаду через железнодорожные пути, сверху он заметил вывеску, обещавшую ужин; Рори отстал — на сегодня достаточно — и вскоре потерял машину Сэйереа из виду.

Ужин, простой и сытный, скобленое дерево стола и грубых крепких стульев успокоили Рори, он пересчитывал сучки на глади столешницы и каждый раз начинал сначала — выходило тринадцать. В глубине зала, за стойкой, над головой бармена висел голубоватый плакат: прозрачный бокал на фоне растекшейся по стене теми трубача в шляпе, играющего на тени инструмента. Только что была тишина, и вдруг — труба ожила, Рори усмехнулся, будто трубач на плакате подслушал его мысли и начал извлекать тягучие звуки из инструмента-тени. Рори сгорбился над столом и раздумывал, не попросить ли вторую порцию мяса; труба играла мягко и призывно, приглашая задержаться в стенах, обшитых пахнущими смолой досками. Рори подозревал, что хозяин всего-навсего опрыскивает помещение из баллона, украшенного изображением шишек.

— Пахнет сосной, — неопределенно обронил он, когда к столу приблизилась пожилая женщина с подносом. Женщина промолчала. Рори перехватил ее взгляд, скользнувший будто бы безразлично по его животу, и с вызовом потребовал:

— Еще мяса и соуса… не того, с томатом, а коричневого, не знаю, из чего он там у вас.

«Интересно, кто кормит Тревора Экклза, что он ест и каковы его пристрастия?» — Рори уплетал мясо и старался разобраться, отчего Тревор всегда так занимает его, без спроса вламывается в голову и заставляет думать о себе. То ли вторая порция была хуже, то ли Рори насытился, то ли мысли о Треворе могли испортить самую вкусную еду, только мясо, поданное во второй раз, понравилось меньше, Инч оставил два куска нетронутыми, женщина с подносом приблизилась и робко спросила:

— Невкусно? — и улыбнулась, как его мать много лет назад, когда отец бушевал и все знали: вот-вот распустит руки и начнет крушить.

Рори объелся, огорчать женщину не хотелось, снова схватил вилку, нож и добил мясо, а когда кончил, достал из бумажника карточку и, будто в чем-то провинившись, уточнил:

— Отменное мясо, наведаюсь сюда еще раз, — точно зная, что никогда не появится здесь.

Глаза женщины — большие, с алмазными искрами, вспыхивающими на радужке, — напоминали глаза Джипси Гэммл. Джипси знал весь квартал, она вышла на угол лет в двенадцать и размалевывала лицо так, что мимо никто бы не прошел: выбеленные щеки маячили среди темных кустов, рот вспыхивал алым пятном, стоило коснуться губ Джипси тонюсенькому лучу света. Джипси Гэммл отличала Рори среди других мальчиков, любила поддеть словцом, зато отваливала иногда монетку или две; старше Рори лет на пять, она казалась старухой, прожившей бесконечно долгую жизнь. При всем том глаза Джипси искрились, сохраняли некую лихость и далее детскую изумленность. «Привет, Рори, — кричала она, — ты такой толстый, что ног не видно, будто тебя катят на тележке!»

Будто тебя катят на тележке!

Годы спустя Рори, изредка переживавший из-за своей полноты, перехватив любопытный взгляд, шарящий по его брюху, всегда вспоминал-с тоской слова Джипси: будто тебя катят на тележке.

Джипси никогда не пыталась сотворить с Рори дурное, хотя другие мальчики из домов, начиная с девяностого и по сто пятидесятый, прошли через Джипси в положенное им время. Рори дружил с несравненной мисс Гэммл, как любил громогласно вышучивать девицу безрукий Хуфу из китайского ресторана, про которого сплетничали, будто он зарабатывает на жизнь, пережевывая пищу для беззубых и перетирая крупными белыми зубами мясо для особенных китайских блюд, а еще все знали, что в бесчисленных карманчиках куртки Хуфу всегда найдутся пакетики с дурью; если калеку хватали полицейские, Хуфу протягивал пустые рукава и говорил, что пакетики подсунули злые сорвиголовы, зная, что Хуфу не может от пакетиков отделаться. Ложь Хуфу прощали не потому, что она была убедительна, а понимая, что жизнь и так обошлась с ним невиданно жестоко…

Несравненная мисс Гэммл поджидала Рори на углу у афишной тумбы, вкладывала в ладонь доллар или два — по настроению и силе раскаяния, терзавшего мисс Гэммл в данный момент, — и умоляла, поглаживая рыжие вихры Рори: «Пойди в церковь, купи свечей и передай господу от моего имени всякие нужные слова. Я бы сама пошла, но, думаю, господь рассердится, если я войду в церковь, у меня профессия непочтенная, еще оскверню храм божий и все такое».

По негласному соглашению Рори отоваривал свечи на половину полученной суммы, другая половина шла в чистый доход. Двенадцатилетний Рори останавливался перед церковью и взирал на небо, будто надеясь увидеть там в облаках лик, обращенный к нему, но ни разу не увидел; на всякий случай Рори шаркал заляпанными грязью подошвами по рябым камням брусчатки, полагая, что и невидимый бог оценит рвение Рори и его аккуратность; купив свечи и сжимая их во влажнеющей от волнения ладони, Рори приближался к алтарю, боясь задеть людей с одинаково богомольными взорами, устремленными неизвестно куда. Куда они смотрели? Куда? Маленький Инч понять не мог.

Десятки и сотни язычков пламени дрожали в дурманно пахнущей полутьме, и Рори шептал едва слышно, так, чтобы не потревожить других, покаяние мисс Гэммл. Рори особенно не усердствовал, говорил просто и честно: «Господи, мисс Гэммл с угла двенадцатой, что близ лавки Лумми, передает тебе слова привета. Мисс Гэммл знает, что тебе не нравится ее занятие, господи, но ты пойми ее, она добрая, и ей достается, только третьего дня она выбралась из больницы, и это уже в который раз. У нее денег немного, ты не думай, господи, но она выкраивает кое-что, чтобы купить тебе свечи!»

Тут Рори умолкал, размышляя, нужно ли уведомить господа об утайке им — Рори Инчем — половины денег, отпущенных на покупку свечей, и всякий раз решал, что лучше промолчать, для господа это мелочи.

«…Так вот, господи, она всегда думает о тебе, а ты знаешь, как это важно, когда о каждом из нас думают, пусть даже не шибко значительные люди, вроде мисс Гэммл или Хуфу. Пока о человеке думают, он жив, как только перестают — его нет. Я прав, господи?»

Рори понимал, что его заносит, и тогда он припоминал фразу учителя, которая ему нравилась, — так, по его мнению, говорили настоящие джентльмены, люди, которые едят досыта и всегда ходят во всем чистом.

«…Однако вернемся, господи, непосредственно к предмету, который нас интересует. Итак, о мисс Гэммл. О ней болтают разное, и впрямь то, что она выделывает, не здорово, но таких, как она, тучи, и до нее, то есть до мисс Гэммл, такие были всегда и будут, я подозреваю, и мир не треснул пополам, выходит, ты терпишь, господи, и спасибо тебе от мисс Гэммл, что твоему терпению нет предела».

Иногда Рори входил в раж, начинал говорить громче и громче, и его обрывали. Случалось, принося извинения за мисс Гэммл и ее поведение, Рори ненароком вворачивал что-то и о своей семье:

«…Конечно, господи, мы все погрязли во грехе, об этом нам талдычат на каждом углу, в том числе и на том, где промышляет мисс Гэммл, но, посуди сам, что же нам делать, если, куда ни ткни, всюду одно и то же — ложь и грязь. Возьми моего отца, тоже не сахар, чуть что — распускает руки, пьет, хотя денег нет, и всё же мой отец, и мисс Гэммл, и я, и все мальчики и девочки, которых я знаю — а знаю я многих, поверь, — все любят тебя, господи, и надеются только на тебя. Больше-то надеяться не на кого. Но не думай, что это корысть, вроде все мы норовим сорвать с тебя лишнее, мы любим тебя без умысла, как, как… ну… как кошка любит греться на солнце просто потому, что приятней ничего нет, особенно если живот набит, а рядом нет собак… однако вернемся, господи, непосредственно к предмету, который нас интересует».

Итак, мисс Гэммл!

Рори успевал испугаться, что ввернул про своего отца во время, предназначенное для замаливания грехов Гэммл, под трепет язычков свечей, оплаченных мисс Гэммл нелегким трудом вовсе не для того, чтобы Рори напомнил господу, что мается еще и его отец. Однако Рори всегда утешался спасительной мыслью: бог не станет мелочиться — он или всех простит, или никого, не опустится, как Лумми-овощник до скаредных подсчетов, отпуская в кредит только клиентам, у которых всегда водится не меньше доллара.

Женщина с подносом так и стояла перед Инчем, и Рори, вынырнув из детства, присмотрелся к ней внимательнее, — нет, он не допускал, что перед ним Джипси Гэммл, та умерла много лет назад, но общее в обеих женщинах поразило его, общее, которое не определишь, не назовешь, но видно, что оно есть.

Рори строго посмотрел на женщину:

— …Однако вернемся непосредственно к предмету, который нас интересует. Итак, мясо… — Рори показал большой палец.

Женщина принужденно улыбнулась:

— Странно вы говорите, мистер. Что-то не так?

— Так, так… — Рори с трудом сдерживал раздражение: «Отчего все так напуганы? Вот что объединяло мисе Гэммл и эту, с подносом в руках, да и сотни тысяч других, — страх! Загнанный глубоко и все же просвечивающий, как голубые прожилки на висках и запястьях у детей или людей с тонкой кожей».

Рори заказал кофе и долго грел ладони, сжимая пузатые бока чашки. Джипси Гэммл не умерла, то есть се уже нет на свете, но она еще могла бы пожить — ее зарезали, как раз через час после того, как Рори, в очередной раз купив свечи, замаливал грехи мисс Гэммл перед господом. Слишком явной виделась связь между волей господней и смертью мисс Гэммл, и часа не прошло после того, как Рори покинул церковь, а мисс Гэммл уже нашли в полуподвале, и мальчик подумал: не переусердствовал ли он, расписывая добродетели мисс Гэммл, не слишком ли увещевал бога, тот взял, да и прислушался и решил тут же прибрать женщину, раз за нее так истово хлопочет толстый мальчуган с рыжими вихрами.

С тех пор Рори больше в церковь не ходил, и, когда Тревор Экклз сообщил, что фирма займется служением высшему существу, Рори промолчал, но его улыбка не ускользнула от Тревора, и Экклз уточнил, что значит гримаса Рори. Инч ответил, что уже служил высшему существу в детстве. «И как?» — поинтересовался Экклз. «Такое впечатление, что мы не поняли друг друга или поняли слишком буквально, что одно и то же», — Рорн пожал плечами.

Инч допил кофе и не мигая глядел на дно чашки, на коричневую лужицу, напоминавшую ржавое пятно в ванной в родительской квартире; ржавое пятно, очертания которого Рори любил рассматривать, думая, что это остров, затерянный в океане; остров, где нет Хуфу и его пакетиков, где нет лавочника Лумми, где люди не стоят перед алтарем, сжимая свечи и надеясь, что трепет пламени поверх восковых головок передаст высшему существу трепет растерянных сердец и тогда всевышний умерит их отчаяние, придаст силы бороться дальше, чтобы в конце пути тихо натянуть простыню под подбородок, как это сделал умирающий отец Рори Инча, не стесняясь показать взглядом, что не понял, зачем его призза-ли в эту жизнь, зачем обязали прожить так, как он прожил, зачем теперь забирают неизвестно куда, как раз в момент, когда старший Инч вроде б приноровился жить, только-только обучившись обходить острые углы и не набивать шишек.

Скрип двери Рори услышал сразу. Он так и не выпустил чашку, но оплывшее тело с расслабленными мышцами напряглось, спина затвердела, руки Рори набрякли силой.

Он слышал шаги за спиной и видел, что женщина с подносом встревожена…

* * *

Барри Субон на людях и наедине с собой поражал различием облика, особенно менялись глаза: на людях — масленые, подернутые постоянной готовностью услужить, наедине — тусклые, будто изменившие цвет с маслинно-коричневого на пепельно-серый.

Субон перелистывал пухлыми пальцами в перстнях каталог ювелирных изделий и выслушивал по телефону доклад одной из крыс: Рори Инч находился под постоянным наблюдением, как того и требовал Тревор Экклз; крыса сообщала, что изредка теряет контакт с объектом, но без труда восстанавливает его; крыса уверяла, что пока Рори не сделал ничего такого, что бы отличалось от обычной обсушки объекта — так называли тщательное наблюдение, не ограниченное временем, когда про человека можно узнать неожиданно много.

Толстые серебряные волосы Субона, тщательно расчесанные на косой пробор, отражали лучи солнца, белизна шевелюры контрастировала с пышными черными усами и такими же, без единой сединки, густыми бровями, в облике Субона проскальзывало что-то театральное, ненастоящее.

Субон раскраснелся — доклад крысы произвел хорошее впечатление — и, чтобы укрепить себя в добром расположении духа, старался думать о приятном: самое дешевое золото попадалось в Сингапуре, таких перстней за гроши он нигде не встречал; там, проезжая по направлению к китайскому городу, Субон обнаружил магазинчик с витриной, сразу поразившей его воображение изысканностью помещенных в ней изделий; нюх не обманул Субона — лучшие перстни его коллекции он приобрел именно там. И сейчас в слова крысы Субон не вслушивался, свободно парил в воспоминаниях, не забывая время от времени подхлестнуть человека на другом конце провода бесстрастным: что еще?

Последняя страница каталога совпала с последним словом крысы. Субон опустил трубку.

Долго же ему пришлось выращивать таких «грызунов», от скольких пришлось отказаться, сколько не выдержало напряжения, сколько пыталось свалить Субона, и вот теперь в его стае осведомителей работали отменные экземпляры: сильные, скрытные, гибкие, умеющие, как и подобает настоящим крысам, приспосабливаться к любым условиям; из Сингапура Субон привез лучшим из них по золотому брелку с изображением стоящей на задних лапах крысы, не забыв сказать каждому из отмеченных, что золото досталось ему не даром.

Тревор Экклз вызвал Субона тут же по окончании разговора с крысой, и Субон в который раз предположил, что Тревор, перехватывает и прослушивает его переговоры, однако Субон давно принял правила игры, играл, не допуская ошибок, и оснований тревожиться не было. Тревор стоял на костылях посреди комнаты, свежие лотосы белели в вазах на столе, Будда в углу сиял, будто минуту назад отчищенный патентованным средством.

Серое лицо Тревора отталкивало отсутствием красок, словно его вырезали из ослиного бока или шкуры бегемота, и только челка, косо сбегавшая по лбу Тревора, придавала лицу толику привлекательности, очеловечивая и вдыхая в Тревора едва уловимый дух несерьезности, которая в любой миг могла обернуться жестокой иронией или откровенной издевкой.

— Как витражи с Кришной? Проследите, чтобы у высшего существа не получилось особенно синюшного лица, будто он застарелый сердечник. Цвет лица — штука важная.

Тревор посмотрел на Субона, и Барри вспотел. Неужели Тревор мог догадаться, что сию минуту Барри мысленно сравнил лицо Экклза с куском ослиной шкуры? Случайность, разумеется, Тревор может многое, но не читает же чужие мысли. Барри успокоился.

— Художники уже начали стеклить панно, — Субон держал руки за спиной, иногда Тревора раздражали перстни Субона, и сегодня Субон решил, что стоит держать руки за спиной.

— Что еще? — Тревор проковылял к окну и замер спиной к Субону, это у Тревора Субон научился словам — что еще? — точно копируя их отрывистость и пронзительно унижающее звучание.

— Рори Инч не делает ложных шагов.

Экклз обернулся, костыли царапнули по полу, издав почти живой писк.

— С чего вы взяли, что он должен их делать? — Тревор оглядывал Субона взглядом хищника, загнавшего жертву до изнеможения и сейчас приноравливающегося, откуда вырвать кусок посочнее.

Субон мог бы в два счета объясниться: «Раз вы настаивали на сквозной опеке Рори Инча, значит, вы уверены, что он сделает ложный шаг, вы же не ошибаетесь». Однако лесть Экклз воспринимал не всегда одинаково, и сейчас, не предполагая однозначного исхода, Субон предпочел молчание.

— Вы научились мастерски молчать, Барри! — Тревор одарил Субона улыбкой, похоже искренней, в той мере, в какой это понятие вообще могло существовать применительно к Тревору Экклзу.

Барри едва заметно поклонился. Тревор окаменел от гнева, его всегда выводили из себя безупречные манеры Субона: «Жиголо! Лощеный хлюст, перстни, походка, парящая над землей, ни спешки, ни волнения, только искры попыхивают по углам глаз».

— Представляю, как вы смотрелись в своем борделе, Барри. Халиф! Владыка мира! Не меньше. Всю молодость вы провели под солнцем, на песчаных пляжах, под пальмами, в окружении красоток, а я тут, Барри, шнырял между пакгаузами, портовыми кранами, складами, бойнями и свалками… Иногда мне кажется, что лет до двадцати я и солнца толком не видел, чаще слышал: зашло, взошло — догадывался о его беге по смене дня и ночи. Солнце! Как ни крути, соблазнительная вещица, однако есть минус — солнце расслабляет, не хочется шевелить ни руками, ни ногами, ни, что самое прискорбное, мозгами.

Субон опустил руки, нет смысла прятать перстни за спиной, все равно Тревор не в настроении, его понесло, хуже, чем есть, не будет.

Экклз тут же впился в перстни:

— Если бы я не подобрал вас, Барри, тогда… больше, чем на медное кольцо, и то в носу, вам рассчитывать не приходилось бы. — Тревор намеренно перебарщивал — проверял надежность, преданность, он знал, что готовность проглотить унижение, стерпеть нестерпимое — более или менее точное свидетельство отдаленности бунта.

— Тревор, вы устали? — Субон владел собой превосходно: ни фальши, ни подтекста — истинно дружеское участие, великодушие, и ничего более.

«Тонкая работа», — отметил Экклз, сел, пощекотал подбородок лепестками лотоса:

— Извините, Барри, заносит, иногда и сам не могу понять, откуда такая злоба. Извините… нелепо… топчу вас, самого преданного мне человека…

Субон опустился в кресло:

. — Пустяки, Тревор, вы во главе дела, и, конечно, нервы напряжены.

«Черт возьми, — изумился Экклз, — мы знаем друг друга более двух десятков лет и… вовсе не знаем друг друга, знать человека нельзя — глупости! Все равно что самонадеянно заявить: я знаю океан или я знаю горы, имея в виду все горы мира».

От негодования Экклза не осталось и следа, оно испарилось, исчезло на глазах, как влажное пятно на ткани под раскаленным утюгом; ничего и не было, оба это знали, всего лишь манера Тревора такова, не более; Тревор давно научился подавлять истинный гнев, зная, что он затуманивает разум, хуже ничего не придумаешь.

— Что касается Рори… — доверительностью Тревор полагал компенсировать Субону ущерб от недавней вспышки ярости, — не знаю… у меня нет ничего доказательного, только догадки, чутье… похоже, Рори перекалился, то есть внешне все, как и раньше, ничто не настораживает, но парень вот-вот треснет, надави чуть посильнее, и…

Субон погладил усы, перстень блеснул прямо в глаза Тревору. Экклз провел ладонью по лбу, сдвинул челку, прикрыл глаза и, так и не отрывая руки от лица, спросил:

— А что, Барри, кожа под перстнем не потеет, не горит, вы не замечаете потертости? — В интонации Тревора ни намека на издевку, любопытство совершенно невинное, но Субон знал, что вспышки ярости иногда следуют одна за другой с короткими перерывами, и поднялся, давая понять, что, если Экклзу более ничего не нужно, он предпочел бы удалиться.

Тревор отвел руку, сощурил глаза:

— Не бойтесь, Барри, я уже откипел на сегодня. Полчаса назад тут сидел один… уже десять лет, как ушел из семьи и разъезжает по свету, превознося Кришну и его учение. Не понимаю, отчего врачи не изолируют таких: в глазах безумный блеск, прозрачная кожа, развалился в сандалиях на босу ногу и шевелит пальцами, замечу — безобразными, без всякого стеснения. Я кивал сколько мог, соглашался, мы же здесь приверженцы Кришны, а визитер не закрывал рта и в конце заявил, что его опыт сразу подсказал ему, что перед ним человек, который по-настоящему заботится о своей душе. Это я, Барри! — Экклз передернул плечами. — Никогда не поверил бы, что вокруг столько идиотов.

— Хватает, — поддержал Субон от двери и приоткрыл ее, замерев на мгновение на пороге, как бы рассчитывая предвосхитить желание Экклза задержать его. Тревор молчал. Субон притворил дверь и пошел по коридору, высоко вознеся седую голову, расправив плечи, зная, что Экклз наблюдает за каждым его шагом, не отрываясь от экрана монитора.

* * *

Рори не раз испытывал ощущение, будто время замерло, пойманное на крючок, секунда длилась долго, как час или день, и распадалась на мелкие осколки, вмещающие каждый отдельное событие.

Глаза женщины с подносом плавились от страха, мятущиеся зрачки растекались в стороны, она смотрела на того, кто приближался к Рори сзади, и пальцы ее, впившиеся в край подноса, белели.

Рори не оборачивался, знал, что еще успеет, а еще знал, что фокус со временем, будто бы замершим на скаку, может завершиться в любой миг, время покатится, как всегда, и выяснится, что опасности не было — разгулялись нервы, и только.

Рори уже видел, куда отскочит, если его попытаются ударить, видел, как его туша пригибается в броске, отшвыривая стол, видел краем глаза изумление неизвестного позади себя, не ожидавшего такой прыти от многофунтового тела, слышал визг женщины и дребезжащий удар об пол выскользнувшего из онемевших пальцев подноса; Рори будто проживал не торопясь мгновения предстоящего, вертел их, ощупывая мысленным взором взыскательно, как коллекционер, приобретающий дорогую вещицу для своего собрания. Рори физически ощущал, что времени вроде бы в обрез и вместе с тем его еще хватает; тому, кто сзади, еще понадобится сделать не один шаг, и каждый из них потребует времени, если рассчитать все точно, шансы остаются.

Человек остановился внезапно, не дойдя до Инча полутора ярдов. Женщина завороженно смотрела за спину тучного посетителя. Тишина за спиной спутала планы Инча, неопределенность намерений того, кто находился сзади, как раз и сделала опасность более явной. Рори обдало волной страха — он не знал, что предпримет человек в следующий миг; когда тот шел, шаг за шагом приближаясь к Инчу, он знал, что, пока слышатся шаги, еще есть надежда на спасение, тишина этой надежды лишала. Инч расслабился: если выстрел, то уже ничто не поможет, если удар, то можно подготовиться, сделать так, чтобы тело вобрало в себя чужую силу, не сопротивляясь неизбежному, вяло впустило разрушение внутрь, обволакивая мягкими мышцами, утапливая в жирных складках на шее или на спине, в зависимости от того, куда ударят.

Тишина была недолгой, человек позади низким голосом спросил:

— Что вам нужно?

Рори облегченно выдохнул: тот, кто собирается ударить, не тратит время на слова. Инициатива переходила к Рори, он решил не оборачиваться, руки непроизвольно скомкали салфетку, и только этот жест выдал напряжение Инча. Позади тишина, только слышно дыхание чужака, и даже кажется, что по затылку под волосами пробегает теплое дуновение.

Время сорвалось с крючка и сразу набрало свой обычный темп. Женщина с подносом увидела, как за стол Инча садится светловолосый человек с бородкой клинышком, худой, нервический, но вполне приличный и не имеющий выраженно враждебных намерений; прижав поднос к костистому боку, женщина засеменила к кухне.

Инч поднял глаза и увидел напротив Найджела Сэйерса, свет падал тому в лицо, волосы на висках, тонкие и завивающиеся, и жесткие в темную медь волосы бороды, казалось, не могли принадлежать одному человеку; профиль Сэйерса достаточно зловещий — мефистофельский: крючковатый нос и выдвинутый вперед подбородок, но Рори не пришло бы в голову такое сравнение, он подумал только, что многое знал о Сэйерсе, но не представлял, как звучит его речь, а голос Найджела оказался неожиданно низким, не вяжущимся с худобой и тонкими чертами лица.

— Что вам нужно? — повторил Сэйерс.

— Я ужинаю, — миролюбиво ответил Рори; тембр собственного голоса ему нравился, при габаритах Инча он имел право рокотать на самых низких нотах, не то что этот человек, будто вырезанный тонким резцом из слоновой кости.

— Не делайте вид, что не знаете меня. — Усталость и разочарование сквозили в каждом жесте Сэйерса, в каждом движении, усталостью полнились не только, глаза, но даже коло, вяло опущенные углы губ, съежившиеся веки, иссеченные морщинами, — все свидетельствовало о стойком недуге, о нервах, долго натянутых до предела.

— Я и не делаю вид… Найджел Сэйерс… — Рори окончательно пришел в себя, скользнул взглядом по тени трубача на голубоватом плакате и, как признак полнейшего владения собой, отметил, что ему снова хочется есть.

— Кто вы? — Сэйерс впился двумя пальцами в кон чик бороды, напоминающий хорошо промытую, высушенную колонковую кисточку.

— Неважно, — Рори заглянул в усталые глаза. — Смит, если вам угодно… или Джонс… или…

Сэйерс прервал протестующим жестом:

— Вас прислал Сидней?

— Впервые слышу, — Рори не лгал.

Сэйерс оглянулся — вошла пара подростков, пробравшись по узкому проходу меж столов, уселась в дальнем конце зала. Найджел припомнил этого толстяка и его машину — алый «бронко», заглохший прямо под окнами дома Сэйерса. «Ну и клешни у этого парня — будто отлиты из бронзы, лапищи!» Тонкая кисть самого Сэйерса лежала на скатерти, почти касаясь кулака детины, и от этой близости казалась еще более беззащитной, кричаще детской.

Инч разглядывал Сэйерса не таясь, в упор: Рори-то чего стесняться? Такие мальчики, как Сэйерс, жили вдалеке от загаженных кварталов; такие мальчики видели женщин вроде Джипси Гэммл только по телевизору, да и то думали: этих девиц, чтобы пощекотать нервы зрителям, выдумали продюсеры; такие мальчики проживали совсем другую жизнь, и Рори не винил их, не ненавидел и не симпатизировал, они были безразличны ему, как безразличны жители дальних стран, которых никогда не увидишь!

— Что вам поручил Сидней? — Сэйерс оттащил руку от кулака Инча, именно оттащил, будто рука и не принадлежала Найджелу.

— Бросьте! — Рори пожал плечами. — Не знаю ни какого Сиднея… здесь мясо отменное, вот что я вам скажу.

«Прикидывается идиотом, — Сэйерс откинулся на спинку стула, — не худшая тактика, да и я хорош — вцепился в детину, как несмышленыш в сласти, ясно, что тот не признается… Сидней — не Сидней… может, Сидней действует через подставных лиц?»

— Вы следите за мной?

Рори кивнул.

— Зачем? — Сэйерс понимал, как наивно, если не глупо звучит его вопрос.

— Так надо. — Рори щелкнул пальцами, подзывая женщину с подносом, вынырнувшую из подсобных помещений. — Мясо будете? — И, не дожидаясь ответа Сэйерса, бросил: — Принесите две порции… и соуса…

Сэйерсу показалось, что над ним издеваются.

— Вы с ума сошли! Какое к чертям мясо?!

— А что такого? — удивился Рори. — За свое мясо заплатите сами, всех дел-то.

Сэйерс ковырнул мясо и никак не мог ответить себе, зачем выследил Рори и пришел сюда: хотел же задать громиле какие-то вопросы, что-то прояснить, нащупать…

— А если я вызову полицию?

Вместо ответа Рори обильно полил мясо соусом, время от времени макая в соусницу куски хлеба.

— Полицию! Полицию! Вы меня понимаете? — злоба захлестнула Сэйерса при виде этих мерно пережевывающих челюстей.

Инч отложил вилку, нож, сцепил пальцы в корзиночку, упер подбородок в мощные суставы:

— Вызовете полицию?.. Это интересно. И что же скажете?.. Что я ужинаю? Или что? Поясните.

Сэйерс устало улыбнулся. Глупо все безмерно, но и его можно понять, с его прошлым любой бы задергался, убедившись в слежке.

— Кто вас прислал?

— Какая разница?

«Он прав. — Найджел попробовал так же, как человек напротив, обмакнуть хлеб в соус. — И правда вкусно. Он прав, какая разница, кто прислал?»

— Вы хотите убить меня? — Сэйерс проговорил это спокойно, с въедливостью, которая, как он надеялся, досадит громиле.

— Бросьте, — Рори умял еще кусок мяса, — все помешались на убиениях. Это вот я сейчас позвоню в полицию скажу, что какой-то псих без разрешения плюхнулся за мой стол и несет околесицу. Вы же уселись за мой стол… я вас не звал, вон та подтвердит, — Рори кивнул на женщину с подносом, — вот вас-то и заберут.

Сэйерс не мог не согласиться: все верно, на всякий случай спросил:

— И что же дальше вы намерены делать?

— Ничего.

— Будете следить за мной?

— Не знаю.

— А кто знает?

— Не знаю, — Рори вытер тарелку хлебным мякишем, смачно прожевал и только тогда продолжил: — Да отвяжитесь вы от меня!

Сэйерс не хотел говорить, но не сдержался:

— Я не мальчик и смогу постоять за себя.

— Рад за вас, — кивнул Рори, сожалея, что еще одна порция не полезет. И еще Рори подумал о Сандре и о том, как редко выпадает счастье возвращаться в дом, где тебя ждут…

Сэйерс исподлобья изучал Рори Инча: «Наверное, такой может придушить голыми руками без труда, безо всякой подушки или петли, просто сломает шейные позвонки, и делу конец. Неужели рядом с таким есть женщина? Неужели она не понимает, что ей досталось животное, грубое и жестокое? А может, как раз это ее и устраивает более всего? Женщины любят, когда партнер надежен, крепок, и готовы поступиться многим ради этого… Почему костолом не уходит? Ждет, чтобы первым покинул кабак я? Или прикидывает, что мне сказать? Или ему вообще на меня плевать, он и думать забыл обо мне… Даст же бог такую рыжую проволоку вместо волос и щеки, будто надутые изнутри, а на руки лучше не смотреть».

Подошла женщина с подносом. Руки мужчины потянулись к бумажнику.

— Я плачу, — решительно заявил Сэйерс, и по его тону Рори сразу смекнул, что Сэйерс достиг успеха не случайно, и денежные дела его идут отменно тоже не случайно, и то, что Сэйерс минуту назад казался растерянным мальчиком из богатого предместья, — мимолетная слабость, а может, и продуманная тактика; Сэйерс — человек жесткий, как и Рори, только жесткость Инча одной природы, а Сэйерса — совсем другой, вроде как марки стали с разными добавками, но сталь остается сталью, ее никогда не перепутаешь с оловом.

Вышли вместе: небо над головой черно, и звезды рассыпаны повсюду с неравномерной густотой, из леса накатывают волны пропахшего хвоей воздуха, и кажется, мир пуст…

Рори, не оборачиваясь, направился к машине, Сэйерс стоял на бетонированной площадке, задрав, голову к небу, и думал, что с появлением толстяка в его жизни, похоже, началась последняя глава.

* * *

Сандре Петере нравилась квартира Рори: как раз то, что надо для двоих. Дня три назад Рори предложил Сандре уйти с работы — слишком тяжела и жрет прорву времени, рассказал о своих планах.

Такого Сандра не ожидала услышать. Кто бы мог подумать, что Рори Инч способен на изощренность.

Сандра сидела в кресле, подобрав ноги, и смотрела телевизор: в кадре президент, первая леди и… на руках первой леди первая собака страны. Смешно. Светлые волосы Сандры, пушистые и легкие, казалось, парили над красивым лицом. Сандра легко поднялась, как раз тогда, когда ключ Рори заворочался в замке. Дверь в стальной раме на штырях, утопленных в косяке, раскрылась, Рори увидел, как мисс Петере босая бежит по коридору, она повисла у него на шее, и Рори терпеливо ждал, когда разожмутся руки, расцепятся пальцы под его волосами. Инч устал, быстро поужинали, перебросились ничего не значащими словами, и только засыпая — первым, что случалось с Рори не часто, — он успел услышать: «Покойной ночи» — и ощутил на ухе влажные губы Сандры.

* * *

Сэйерс приехал домой к полуночи, у соседки напротив горел свет, и Найджелу показалось, что он заметил тень старухи за портьерой. Толстяк мог закупить старуху или просто попросить доглядеть за Сэйерсом: миссис Бофи, скорее всего, с ума сходит от скуки. Найджел долго не уходил от машины, но портьера ни разу не дрогнула.

Сэйерс знал, что предстоит бессонная ночь. Дом встретил хозяина гулкой пустотой, свет полился из-за деревянных панелей, стоило Сэйерсу переступить порог; дочь с фотопортрета смотрела на отца. Сэйерс направился к телефону, нажал кнопку памяти и номер, с которого звонил лечащий врач дочери. Скрипучий голос врача, говорившего часа четыре назад, ожил: «Вашей дочери хуже. Делаем все возможное» — и еще что-то: обычные уверения, ненужные утешения, присказки об искрах надежды на хороший исход, примеры других больных, у которых не было шансов и вдруг…

Сэйерс выключил телефон. В зубах застряли волокна мяса, которым его попытался угостить громила. Сэйерс вошел в ванную, вынул зубочистку, прополоскал рот. Из зеркала, утонувшего в лепнине, смотрел исхудавший человек с кожей серого оттенка. Может ли он помочь дочери? Если ее не станет, жизнь Сэйерса потеряет смысл, Найджел, не раздеваясь, улегся на кровать, закрыл глаза и увидел Эвелин, он часто беседовал с ней по ночам, обсуждая свою жизнь и рассказывая, каково ему приходится без нее.

Найджел видел Эвелин такой же, как в первый раз: лицо, волосы, походка, но непременно одетую в лиловые одеяния, ниспадающие мягкими складками к ногам, как у латинянок.

Эвелин слушала внимательно, не перебивала, она вообще умела слушать. Солнце плясало на шелковой ткани. Сэйерс не утаил, что дочери хуже. Эвелин печально улыбнулась, как бы говоря: видишь, и после моей смерти мы находим возможность встречаться.

Сэйерс резко поднялся, отер ладонью взмокший лоб: конечно, он нормален, но если бы кто-нибудь услышал, как он разговаривает с Эвелин? Если бы все знали о том, что вытворяют другие наедине с собой, создалось бы впечатление, что кругом одни сумасшедшие.

Когда Сэйерс вновь улегся на кровать, Эвелин уже ушла, но остров остался: Найджел бродил по его гористому центру, скрывался в лесах, шел вдоль вод, искрящихся радужно и ослепляюще, и всегда старался оказаться спиной к ящикам с вирусами. Найджел вышагивал по острову так, будто об урагане еще не подозревал, но все же неведомо откуда знал, что опасность, затаившаяся в пробирках, опасность, упакованная в тонкие стеклянные стенки, обязательно вырвется наружу: похоже на то, как каждый из живущих не допускает собственной смерти, о которой наслышан с детства, и в то же время уверен, что гибель неизбежна. Это было двойное видение будущего: оно и произошло и не произошло.

Боже, как давно это было! 1964 год… Тихоокеанский проект совсем крошка, ему едва перевалило за два года. 1964-й! Безумно давно, еще жива Эвелин, еще не родилась дочь, еще Сэйерс совсем молод и Сидней безмятежно прыгает, покрыв голову панамой, еще не обрушился на остров ураган, еще целы все пробирки, и только птицы в клетках, если заглянуть им в глаза, тоскуют. Может, птицы уже знают о беде, пока неведомой человеку? Может, они за полгода знают об урагане, как кошки и другая живность, начиная метаться перед землетрясением, знают, что земля вскоре разверзнется?

В апреле шестьдесят четвертого научным сотрудникам Гринтаунского института сказали, что им нужно сделать серию прививок, некоторым прививки делали в бактериологическом центре. Содержание пробирок на острове и пробирок в центре было идентичным. В служебной записке, составленной в апреле шестьдесятчетвертого и озаглавленной на удивление кратко — «Прививки. Секретная информация», сотрудник института Чарлз Элай писал: «Решено как можно скорее сделать прививки всем, кто занят в проекте, без отзыва людей из экспедиции. Особенно следует позаботиться о мерах секретности, чтобы не привлекать к этому внимания. Как указал мне компетентный человек, работающий на правительство (может быть, Сидней?), запрещено обсуждать подробности по телефону».

Сэйерс привык, что Сидней есть Сидней. Чарлз Элай никогда не встречался с Сэйерсом, а Сиднея знал только в лицо, не догадываясь о его подлинном имени. Впрочем, подлинного имени Сиднея не знал и Сэйерс.

Однако Сидней остался доволен Элаем, уделявшим большое внимание скрытности операции: «После недавнего совещания в столице, посвященного вопросам безопасности, военные объявили некоторые аспекты нашей программы секретными, поэтому становится важным, чтобы наши люди проявили еще большую осторожность при обсуждении проекта с посторонними. Никто не хочет, чтобы в результате праздной беседы его обвинили в нарушении мер безопасности». Большинство лиц работали над узкой проблемой и ориентировались только на своем участке. Представить масштаб исследований мог далеко не каждый, но человек, который снял копии с семнадцати квадратных футов секретных документов, знал все и мог нанести ущерб неизмеримо больший, чем неосторожные болтуны или любители говорильни по телефону.

* * *

Утром машина Рори Инча не завелась. «Бронко-П» стоял бездыханным, и после того, как Рори залез под капот и неуверенно тронул две-три клеммы, назначение которых ему было смутно известно, мотор не ожил. Как раз сегодня Рори задумал начать осуществление своего плана. Вторую машину Рори отогнал еще неделю назад на профилактику, и потому Инч и Сандра шагали сейчас к метро. Инч припомнил, что уже много лет не опускался под землю, и чернеющий поодаль невзрачный вход, скорее лаз, казался зевом преисподни; лица людей, входящих и выходящих из метро, не внушали радости.

Инч семенил по частым ступеням и, с каждым шагом опускаясь ниже и ниже, ощущал, что труднее дышится; на ступенях громоздились обрывки газет, скомканные пластиковые пакеты, цветные карточки тотализаторов. За мутными, грязными стеклами седоголовое нечесаное существо с серьгами, почти касающимися плеч, продавало входные жетоны. Сандра наскребла мелочь на два жетона по девяносто центов. Рори застыл рядом, неприязненно прикидывая, какая же грязь ожидает их на платформе. Инч не ошибся: на путях, меж тускло поблескивающих рельсов, валялись пивные банки, бумажные тарелки и такие же смятые стаканы, обломок теннисной ракетки, обод баскетбольной корзины с обрывками сетки, две половины мужского ботинка, рассеченного как раз посередине.

Рори и Сандра ехали в разные стороны. Рори хотел посоветовать Сандре выбрать один из двух головных вагонов — обычно в них челночат полицейские, но подумал, что Сандра годами пользовалась метро и знает все не хуже его.

Из конца в конец платформы, лениво поглядывая по сторонам, шествовали двое полицейских — коротышка белый и дюжий негр; казалось, коротышка пристегнут к наручникам на поясе, к рации, к запасной обойме и дубинке, а не наоборот; у верзилы-негра выпала записная книжка, он пригнулся и ловко подхватил ее длиннющей рукой.

В ожидании поезда Рори разглядывал плакаты на выщербленной, в подтеках стене: «Удешевляйте смерть! Нептун сосайети. Самая крупная похоронная фирма к вашим услугам! Обряды! Кремация! Транспорт! Бесплатный проспект по требованию!»

Полицейские остановились рядом, и коротышка медленно, будто процеживая тушу Рори сквозь зрачки, начал оглядывать Инча. Рори с детства знал, как вести себя с быками, он дружелюбно улыбнулся и прижал Сандру к себе. Если его обыщут, то непременно потащат в участок, и, хотя на Беретту у Рори есть разрешение, возни не оберешься. Коротышка протянул руку к Рори, наблюдая за реакцией. Инч — само спокойствие — также улыбался, хотя чувствовал, как дрожит Сандра. Полицейский-негр нехорошо посмотрел на Сандру, и руки Рори невольно напряглись.

Сандра сорвалась:

— Что надо?

Негр посмотрел на нее с отсутствующим выражением, чуть приправленным удивлением, будто на его глазах заговорил неодушевленный предмет, коротышка потянулся к дубинке, и Рори успел подумать, что, дойди до драки, он пошвыряет обоих прямо на пути, тут же выскочит поезд, кругом десятки свидетелей, и тогда жизнь его превратится в досиживание за тюремной решеткой. Рори сжал локоть Сандры — молчи! Негр тяжело посмотрел на Инча, потом на напарника, перевел взгляд на плакат и напевно, с издевкой прогнусавил: «Удешевляйте стоимость смерти!»

Когда быки удалились, Рори чертыхнулся:

— Это утром они такие смелые, а вечерами трясутся, как паршивые трусы, их только и волнует, чтобы сзади кто не треснул по башке.

Из туннеля выполз поезд Сандры, Рори с облегчением отметил, что она вошла в последнюю дверь головного вагона, и побрел на противоположную сторону платформы. Надо поскорее раскачать «бронко», не дело плутать под землей. Рори вспотел, пока отирал лоб и шею, пропустил поезд и сел только в следующий.

Инч собирался посетить Мелани Николей. У Мелани общее прошлое с Найджелом Сэйерсом, Мелани делала ставку на Сэйерса — они прожили два года — и просчиталась, такие, как Мелани, прощать не умели, к тому же Инч знал, что деньги у мисс Николей водятся в избытке. Рори позвонил ей вчера и, не представляясь, сказал, что, если ей интересно жареное из жизни Найджела Сэйерса, он мог бы предложить свои услуги. Мисс Николей раздумывала недолго, согласилась, даже не спросив, кто дал Рори ее телефон и кто он такой. Беспечность многих всегда поражала Инча, но, сколько ни поражайся, число таких людей не убывает.

Рори вылез на поверхность как из ада, озлобленно поддал пустую банку, с грохотом покатившуюся вниз, и зашагал по направлению к дому мисс Николей, дав себе слово обратно вернуться на такси.

Что он ей скажет? Будет ходить вокруг да около или сразу предложит то, ради чего пришел.

Рори остановился напротив табачной лавки, захотел купить шоколад, чтобы отбить неприятный привкус во рту. Давным-давно, еще во времена, когда Джипси Гэммл посылала Рори замаливать ее грехи, он обожал часами торчать у витрин табачных лавок, рассматривая сокровища, разложенные в них; в воображении ребенка это была чудная, изобильная страна необыкновенных вещиц, ярких оберток, возможностей и всего того, от чего у любого мальчишки их квартала захватывало дух.

Сейчас лавочник смотрел сквозь витрину на тучного, прилично одетого мужчину с рыжими волосами, замершего со стороны улицы. Лавочник не волновался: Рори смотрелся слишком внушительно, чтобы подозревать его в недобрых намерениях по отношению к скромной лавке.

Рори скользнул взглядом по приспособлениям, предназначенным потребителям наркотиков: резиновые трубки и трубочки, жгуты, нагреватели для опиума, аптекарские весы, шприцы для подкожных инъекций, лактоза, которую подмешивают к кокаину, часто продавались в таких лавчонках. Упаси боже, сами наркотики! Что касается остального, тут каждый торговец в своем праве, никто не притянет. Закон запрещает продажу наркотиков, но… не сопутствующих товаров. Рори уперся взглядом в самодельный плакатик: «Не спрашивай наркотики! Их здесь нет!» Лавочник перехватил взгляд Инча и погрустнел. Рори сразу понял причины: или надеялся, что это клиент, которому можно сбыть пару пакетиков, или, того хуже, смиряясь с потерей клиента — Рори никак не походил на наркота, — хозяин подумал: «Не агент ли бюро это?» Рори по бегающим глазкам торгаша определил: «Сбывает дурь, но с опаской», — толкнул дверь, вошел, ткнул в шоколадку. Торговец с готовностью протянул плитку, Рори качнул никелированную чашку аптечных весов:

— Чем богат?

Торговец сделал вид, что не понял.

— Стесняешься? — Рори расплылся. — Порошка не держишь?

Торговец изобразил напускное негодование. Инч тут же развернул шоколадку, отломил половину, запихнул в рот, вторую половину тщательно завернул в фольгу и сунул в карман: он не спешил уходить вовсе не потому, что хотел попугать шалеющего от страха лопоухого типа по ту сторону прилавка, вовсе нет, Рори, пережевывая шоколад, прикидывал, как пройдет встреча с мисс Николей и между делом отпускал реплики:

— Подмешиваешь безбожно?

— О чем вы? — торговец попытался отступить в тень.

— Подмешиваешь… подмешиваешь… я же вижу. У меня на улице фургон, а в нем собачка, чует порошок через дорогу. Хочешь, приведу собачку сюда? — Рори измывался над торговцем, зная, что тот спровадил немало людей на дно, Инч ненавидел его и ему подобных, Джипси Гэммл тоже не без их участия сошла в могилу.

Торговец непроизвольно прянул к прилавку, стараясь через витрину оглядеть улицу и разобраться, блефует ли покупатель насчет фургона или говорит правду. По лицу торговца разлилась бледность, губы задрожали. Рори обернулся, едва не покатился со смеху, — в двух шагах от входа в лавку у бровки тротуара синел тупорылый фургон.

— Ну и как? — Рори победно оглядел торговца, передразнил: — Не спрашивай наркотики! Здесь их нет!

— Я заплачу… — торговец зыркнул на номер фургона и полез под прилавок.

— Дача взятки должностному лицу при исполнении? Рисковый парень… — Рори рассмеялся.

Торговец пошел пятнами. Рори не раз переживал в юные годы такое — страх корежит человека, переворачивая нутро вверх дном. Лавочник перешел на сдавленный шепот:

— Чего ты хочешь? Чего… я… в общем… я готов… ты скажи… и… — Он замолчал и, как человек, окончательно загнанный в угол, уже с оттенком угрозы взмолился: — Чего ты хочешь?

— Да ничего… Вот взъелся. — Рори ухватил пиджак за лацканы и потянул их навстречу друг другу, будто сомневался, хорошо ли сидит пиджак. — Дай шоколадку бесплатно! Только не из дешевых.

Торговец соображал натужно, сразу не поняв, чего добивается рыжеволосый увалень.

— И все? — изумление вытеснило страх.

— И все. Ты же неплохой в общем человек… — Рори засунул дар в карман. — Душегуб, конечно, но… покажи мне хоть одного святого в этом городе, и я брошусь с висячего моста в самой высокой его точке от избытка чувств и восторга.

Глаза торговца сузились от злобы. Рори недаром прожил столько лет в кварталах бедноты и знал, что есть доброхоты с квадратными челюстями, которые охраняют таких лавочников, Рори давно прошел эту школу и не боялся, но на всякий случай предостерег:

— Не вздумай стукнуть защитничкам… я не из бюро, мне законы соблюдать ни к чему, в случае чего, я вытряхну тебя отсюда прямехонько в мусорный бак и сам присыплю сверху барахлом… никто не раскопает. Привет!

Инч вышел на улицу и сразу выбросил торговца из головы, солнце пригревало, дул ветерок, доносивший из чайна-тауна запах рыбы, креветок, жаренных в кунжутном масле, рисовой лапши и маринованных утиных лапок. Сразу после часовни начиналась маленькая Италия: из ростиччерий и тратторий тянуло другими, не менее волнующими запахами; старушки, болтающие на сицилийском диалекте, протягивали статуэтки святых, вывезенные из Неаполя, и лопотали не переставая.

Рори подумал было сунуть шоколад, выторгованный у перепуганного лавочника, мисс Николей, но прикинул, что будет выглядеть слишком игриво, без той уверенности в себе, от которой шаг до угрозы другому. Рори подозвал мальчишку с крупными завитками черных волос и влажными глазами на оливковом лице, мальчик с готовностью подошел. Рори положил руку ему на макушку:

— Чего у тебя такая грязная шея?

Мальчик пожал плечами. Рори протянул ему шоколадку:

— Возьми!

Мальчик ухватил плитку черными от грязи пальцами, задрал голову, пытаясь заглянуть в глаза Рори:

— Чего сделать?

— Да ничего.

Мальчик не поверил, он мялся, переступая с ноги на ногу, и не отходил от Рори.

— Знаешь, — сказал Инч, — одно-то дельце у меня к тебе есть.

Глаза мальчика погрустнели: так он и знал, неспроста же этот дядька отвалил ему сласти, мальчик уже привык, что без смысла ничего не делается, на всякий случай отступил на шаг, чтобы в случае чего дать стрекача, не расставаясь с шоколадкой, если поручение окажется слишком рискованным.

— Вот что, старина… — Рори мысленно был уже в доме мисс Николей и пытался представить, как она выглядит и как поведет себя, услышав предложение Инча. — Вымой шею, вот моя просьба, — Инч потрепал мальчика за вихры и двинулся по направлению к дому, где его ждали. Мальчик переглянулся со старухой, торгующей статуэтками, и покрутил пальцем у виска.

В доме мисс Николей четыре крыльца, скорее всего, четыре семьи; Ррри нажал кнопку переговорного устройства под медным крабом — именно так рекомендовала найти ее вход мисс Николей — и проговорил медленно, стараясь избавиться от тянущегося шлейфом из детства просторечного акцента:

— Мисс Николей, я вам звонил… относительно Сэйерса.

— Кто вы? — проскрипело переговорное устройство.

— Скажем, друг, бывший друг Найджела.

— Как зовут жену Сэйерса?

— Звали, — поправил Инч. — Эвелин.

— Сколько у него сыновей?

— Ни одного, — усмехнулся Рори, — только дочь.

Замок щелкнул, гость толкнул открывшуюся дверь, Мисс Николей стояла на лестнице, ведущей на второй этаж, и Рори допускал, что в складках ее длинного платья упрятано оружие. Таких женщин Рори приходилось встречать не часто, а так близко, пожалуй, впервые: высокая, с тонкой талией, гладко зачесанными волосами и пронзительно-синими глазами. Все в мисс Николей свидетельствовало о жизни, которая и не снилась Рори Инчу; движения мисс Николей отличала та достойная простота, которую чаще всего не удается приобрести в результате тренировок, такие манеры передаются по наследству, вместе с прозрачной кожей и умением смотреть на собеседника всепроникающим взором с насмешкой, но одновременно так, чтобы, упаси бог, не обидеть.

Мисс Николей жестом пригласила следовать за собой, и Рори отметил, что, сколько бы времени он ни проторчал перед зеркалом, у него никогда так бы не получилось.

На низком столике стояли две чашки кофе — мисс Николей ждала гостя — и банка с крекерами.

— У меня не много времени, — обронила мисс Николей, давая понять, что предпочла бы сразу перейти к делу.

Рори опустился в просторное кресло, такие он любил — сидеть удобно, и живот не кажется таким уж огромным.

— Мисс Николей, — Рори, не скрывая восхищения, рассматривал собеседницу, зная, что ему простят бесцеремонность: женщины готовы проглотить бестактность, лишь бы не столкнуться с равнодушием к их персоне, — я знаю, Сэйерс в свое время обошелся с вами круто, — ложечка в руках хозяйки дома чуть дрогнула, и Рори решил идти напролом, — я могу… — Рори не любил произносить это слово, он щелкнул пальцами, и мисс Николей мгновенно все поняла. Предложение Инча не вызывало сомнений, и этот жест со щелчком прозвучал отрывисто, как выстрел; Рори рисковал: неизвестно, как поведет себя эта дама, поняв, что ей предлагают. Мисс Николей загадочно улыбнулась, и Рори показалось, что его слова приятны этой женщине, владеющей собой ничуть не хуже, чем Тревор Экклз, когда тому надо держать себя в руках.

— Я не совсем понимаю, дорогой друг, о чем речь, — мисс Николей усмехнулась, и Рори оценил, что она не спрашивает его имени и достаточно умна, чтобы предположить, что правду все равно не услышит.

Рори отпил кофе, сегодня он выглядел недурно: на нем нет ни одной вещи, купленной за полцены, только вчера из дорогой парикмахерской, волосы лежат один к одному.

— Все просто, мисс Николей. Я предлагаю отомстить. Никаких денег вперед, как только обидчик получит свое, вы заплатите мне. Я — серьезный человек.

— Вижу, — согласилась мисс Николей, хрустнула крекером, — вы не боитесь, что я… выдам или как это принято называть?

Рори стряхнул крошки с колен.

— Ничуть, мисс Николей. У нас сугубо частная договоренность, вы меня не знаете, предложение вполне деловое, я уверен, что сумму, о которой мы договоримся, вы мне выплатите без промедления.

Мисс Николей подняла синие глаза, в упор глянула на Инча:

— У вас, должно быть, интересная работа.

Рори подумал, что, если бы ей пришлось хоть раз столкнуться с такими, как Экклз или Барри Субон, или с теми, с кем он рос, спесь мигом бы слетела с нее, однако Рори промолчал и, хотя старался ограничивать себя в мучном, съел еще пару крекеров.

Рори назвал цену, глаза мисс Николей на мгновение потемнели. О!.. Инч ничем себя не выдал: все знают счет деньгам независимо от манер и происхождения. Мисс Николей не стала торговаться. Как же надо ненавидеть человека, чтобы так хладнокровно оплатить его смерть?! Мог ли предположить Сэйерс, что оскорбленное женское самолюбие расцветет так зловеще.

— Надеюсь, наш разговор останется между нами, — Рори придал лицу выражение наибольшей безмятежности, зная, что как раз в такие моменты, по уверению многих, сторонним наблюдателям становится не по себе.

— Не смею задерживать. — Мисс Николей проводила Инча до двери, и, прощаясь, Рори сорвался или нарочно дал ей понять, что пришел совсем из другого мира, в котором не принято шутить или пересматривать договоренности. Вместо церемонных слов прощания Инч обронил: «Привет!» — и успел заметить, как глаза мисс Николей вновь потемнели.

Сегодня же Инч собирался посетить Элмера Ломакса, его Сэйерс вышвырнул из общего дела, Ломаке потерял все или почти все, бедняге потребовалось пять лет, чтобы подняться на ноги. Ломаксу Инч собирался сделать то же предложение, что и мисс Николей. Однако телефон в конторе Ломакса молчал.

Рори тщательно фильтровал список лиц, которым собирался сделать подобное предложение, каждый должен был отвечать, по крайней мере, двум требованиям: ненавидеть Сэйерса и иметь деньги. Рори прикинул верно: если человек многого достиг — а Сэйерс достиг немало, — у него непременно есть враги. Рори продумал процедуру от начала до конца: он встретится с каждым ненавистником Сэйерса всего лишь раз, а затем по завершении дела ему переведут оговоренную сумму на счет. Утечки быть не могло — ни Рори, ни его наниматели никак в ней не заинтересованы.

Не застав Ломакса, Рори позвонил Роберту Капити; более отвратительного голоса Инчу слышать не приходилось. Капити изгнали из фирмы Сэйерса по обвинению в перепродаже конкурентам ее секретов, к тому же Капити уклонялся от уплаты налогов и не без основания считал, что его разоблачению помог Сэйерс. Капити, тяжело дыша в трубку, выслушал Рори и предложил встретиться в баре, где кишмя кишели агенты в штатском и полицейские; Капити полагал: в такой обстановке риск встречи с неизвестным невелик. Позвонив, Инч предложил потолковать о Найджеле Сэйерсе, голос Капити даже по телефону звенел от ненависти, когда он переспросил раза три: «Сэйерс?..» — и Рори готов был поклясться, что в эту минуту изо рта Капити брызгала слюна.

Капити оказался приземистым человеком с откровенно тупым бесформенным лицом, с оттопыренными ушами и скошенным на сторону носом, коротко стриженные волосы росли низко, почти не оставляя лба, подбородка у Капити не было вовсе, зато повсюду — на щеках, на шее, у висков — торчали розовато-коричневые родинки, от Капити дурно пахло, одежда, казалось, пропитана застарелым потом.

— Роберт Капити, — сказал Капити, и по важности, с которой он провозгласил свое имя, Рори понял, что Капити еще и дурак. Злой дурак! Таких Рори встречал немало и знал, что в известном смысле с ними можно иметь дело, они, как быки, с ревом несутся на красное — не отвернут, хоть и налетят на заточенное острие.

Капити предложил выпить. Инч отказался. Тогда Капити решил пить в одиночку. Суть предложения Капити ухватил сразу и не сдерживал радости, уродливые родинки, казалось, запрыгали от счастья.

Такие, как Капити, привыкли торговаться за каждый цент. Рори заломил несусветную цену, и ярость Капити не знала предела, по толщине он не уступал Инчу, но был на голову ниже, и только страх сдержал его от рукопашной. Рори наслаждался разбушевавшимся Капити, как кусающимся щенком. Инч давно уразумел, что, если упрется человек вроде мисс Николей, такого не сдвинешь с места; у буянов же типа Капити ярость застилала разум, и перехитрить их, выкрутить руки, подсунуть невыгодные условия не составляло труда.

Капити сидел набычившись, уткнув кривой нос в стакан, и натужно соображал. Он ненавидел всех, и ненависть его не знала оттенков. Инч не вызывал у него ничего, кроме приливов злобы, но Инч сделал предложение, от которого у Капити захватило дух; сам Капити при всей своей тупости, подлинной или мнимой, еще до встречи с Рори уяснил: нужно раскошелиться.

Несложные терзания Капити не ускользнули от Инча, Рори поднялся и побрел к выходу, старательно оглядываясь по сторонам и стараясь ненароком не задеть чужой столик.

Капити не сразу бросился вслед — боролись жадность и ненависть, — допил бурбон и нагнал Рори уже на улице, вынимая из пакета мексиканские такое; запах пряностей защекотал нос Инчу; ел Капити так же безобразно, как и выглядел: разрывал лепешки грубыми, резкими движениями и запихивал куски с начинкой в рот так глубоко, что пальцы, казалось, уже никогда не покажутся на свет божий.

Мужчины шагали рядом, и со стороны можно было решить, что два брата-толстяка, жертвы семейной тучности, прохаживаются, улаживая в споре какие-то дела.

Капити не произнес ни слова, пока не добил все такое из пакета, бумагу швырнул на тротуар и тут же, ничуть не смущаясь, подобрал замасленные обрывки с земли и вытер жирные ладони. На губах Капити налипли крошки, вокруг родинок густо чернели точки бороды.

— Вам небось бритье — мучение? — Рори застыл на минуту и подумал, что ударил бы Капити в лицо без сожаления, прямо в эти жирные губы, так, чтобы нос скривился еще больше.

— Чего? — Капити выпучил глаза, низкий лобик наморщился.

Рори зажал нос, через мгновение шумно выдохнул и смерил Капити презрительным взглядом:

— От вас несет, старина! Вы воду только пьете?

Капити каждое слово оскорбления, казалось, разглядывал, как туземец бусину, настороженно трогал, ощупывал и только потом нанизывал на нитку сознания. Рори едва не плюнул на деньги и готов был оставить в покое зловонное чудовище, когда Капити пролаял:

— Согласен!.. Свиньи! И вы… и он… и все! Эх! — по квадратным плечам будто пробежала зыбь, кончик скособоченного носа побелел. — Денежки достаются горбом, а растекаются — фью! — только их и видели.

В этом вопле Рори почудилось человеческое. И этому кабану никто не распихивал деньги по карманам, тоже приходилось рыть землю, но нарыл Капити изрядно, то ли замесив богатство на скаредности, то ли на нечистоплотности в делах, Рори-то какое дело…

— А почему не боишься? Не боишься, что обману потом… не переведу деньги? — глазенки-кнопки засверкали от счастья.

— Почему? — Рори приблизился к Капити и, поборов брезгливость, ухватил кожу у адамова яблока двумя пальцами, зажал вену, секунда… и мозг кабана насытился двуокисью углерода. Капити стал сползать вниз, теряя сознание. Рори наотмашь ударил его по щекам, опасаясь задеть родинки, будто ядовитые шипы. Капити пришел в себя, жалко взглянул на Рори.

— Теперь понял почему? — Инч оттолкнул Капити. — Твое согласие — все равно что расписка, даже больше, запомни!

Инч не сомневался, что Капити расплатится до цента.

Сидней постарел за эти годы, жидкие волосы едва прикрывали голую макушку, щеки обвисли, вертикальные морщины рядом с ушными раковинами появились года два назад и уже не желали исчезать. Много лет Сидней не видел Сэйерса, не звонил ему, но знал о нем все. Сидней не хотел зла Сэйерсу, не желал его смерти и лично неприязни к Найджелу не испытывал. Но люди, на которых работал Сидней — он и сам себя стал называть так, надо же! настоящее имя стерлось, будто подошва до дыр, дыры слились, и кожаная подметка подлинного имени Сиднея исчезла, — требовали поставить точку.

* * *

Сидней, работая на правительство, давно понял, что хуже всего приходится людям, против которых никто ничего лично не имеет, но бедолагам привелось попасть в обстоятельства, о которых хорошо бы не знать, а если знаешь, что ж, тогда жди худшего.

«Предательская штука зеркало, — Сидней стоял в полный рост и пристально изучал себя, — отменить бы все зеркала в мире навсегда, запретить законом, безжалостно по отношению к красивым и молодым, зато какое благо для остальных».

Сидней давно сотрудничал с Экклзом, был для Тре-вора представителем заказчика. Именно Сидней просил Экклза разобраться с Найджелом Сэйерсом. Не надо думать, что Сидней забыл укус морской змеи, самоотверженность Сэйерса и обещание, данное Найджелу, до сих пор не забыл — а сколько всего стряслось за эти годы! И все же Сидней ничего не мог изменить; если бы он дал понять Сэйерсу об опасности, тот ускользнул бы, и тогда наниматели Сиднея рассудили бы, что кто-то предупредил Сэйерса, и подозрение пало бы на самого же Сиднея. И не раз он уже убеждался, что вовсе не нужно быть бессовестным, чтобы решиться на подлость, вовсе нет. В таких случаях любят говорить: каждый на моем месте поступил бы так, и это страшно как раз потому, что правда; если все же находятся единицы, плывущие против течения, тем хуже для них, они ничего не меняют, только лишний раз подтверждают, что поток всегда и все сметает на своем пути.

Экклз хотел поведать Сиднею, что поручил дело одному из лучших специалистов, но Сидней не желал ничего знать, его интересовал только результат, а лишние подробности как раз могли в будущем по таинственным законам переродиться в те обстоятельства, о которых знать не следует. Сидней давно принял за правило: не знать ничего лишнего, только необходимое — и поэтому жил и надеялся выйти в отставку и уже тогда обдумывать на досуге, что морально, а что нет…

Сколько раз убеждался Сидней, что его бывшие начальники, отправившие на тот свет немало невинных, выйдя в отставку, превращаются в милейших стариканов и если поднести к ним зеркало, то и отполированное стекло, покрытое с тыла амальгамой, заулыбается: как же! какое счастье! в него заглянуло добрейшее создание в благородных сединах!

Сидней позвонил по не существующей для внешнего мира телефонной линии и спросил;

— Ну, как?

— Отлично, Как и договорились. — Посторонний человек невольно узнал бы голос Тревора Экклза, а может, и Барри Субона, потому что голоса людей, принимающих решения относительно судеб других, неуловимо похожи.

* * *

Субон сидел перед Тревором. Только что Барри доложил Экклзу о действиях Рори Инча. Из распахнутого настежь окна доносились шумы улицы. Иногда Тревор, чье детство прошло вблизи еврейских кварталов, любил ввернуть слово на идиш:

— Рори… — только сейчас Экклз заметил, что один из лотосов в вазе рядом с телефоном съежился, склонил подвявший цветок к столешнице, Тревор поморщился как от внезапной боли, — Рори… шутцбах…

Барри Субон, отмеривающий каждое движение, будто повар деликатес, промолчал, он давно работал с Экклзом и знал, что «шутцбах» в его устах что-то вроде — напористый наглец. Барри и сам поразился хватке Инча в последнем деле, но, как и всегда, предпочитал не выдавать истинных чувств.

Экклз попытался под масленой пленкой глаз Субона разглядеть замыслы и тревоги помощника. Не получилось. Иногда Тревору казалось, что Субон сидит на транквилизаторах. «Неужели такая заторможенность — результат многолетней тренировки?» И еще Экклз подумал, не зреет ли заговор внутри фирмы. «К этому надо быть готовым всегда. В жизни нужно рассчитывать только на себя — никто не поможет. Если я ошибаюсь, меня ожидает приятное прозрение, если же ошибается человек, придерживающийся противоположного мнения, его ждет жестокое разочарование. На склоне лет предпочтительнее прозреть, чем разочароваться».

— По-моему, Рори затеял не кошерное дело.

Субон протер перстень о лацкан пиджака, полюбовался блеском золотых искр:

— По-моему, тоже. — Субон знал, что в устах Экклза не кошерное — значит не чистое, грязное дело, а если Тревор обвинял кого-то в грязном деле, исход мог быть единственным,

* * *

Как человек, познавший нищету сполна, Рори любил делать подарки. Он сидел по одну сторону стола, а Сандра — по другую. Сандра мечтала о Шепарде с золотым браслетом и бриллиантами вокруг циферблата, Рори преподнес золотые Лассаль и золотые серьги от Флоры Даника из Копенгагена. В прошлом году Рори купил эти часы и украшения, летая по делам фирмы в Европу; на борту самолета скандинавской авиакомпании делали шестидесятипроцентную скидку, о ней Рори предпочел умолчать, зачем принижать собственную щедрость? Там же Рори купил и свои часы Рэймонд Вейл, которые Сандра, ничего не понимая, назвала женскими, и Рори сделал вид, что обиделся. «Восемнадцать каратов золота», — попытался оправдаться он. «Я в этом ничего не понимаю», — Сандра хихикнула, и Рори несдержанно брякнул: «Не понимаешь — молчи». Тогда они поссорились, но вскоре помирились.

Во время ужина Рори рассказывал Сандре о посещении мисс Мелани Николей и о встрече с Робертом Капити. Мисс Петере, слушая, вспомнила, что нет любимого Инчем хлеба, и высказала желание сбегать за булкой в магазин через дорогу. Рори заметил, что обойдется без хлеба, но. Сандра настояла, и Рори, в который раз после их знакомства, подумал, как ему повезло.

В десять вечера они лежали в постели: Рори обдумывал планы на завтра, Сандра листала книжку «Фрэнк Синатра — мой отец», написанную дочерью певца.

— Везет же людям, — Сандра юркнула под бок Инчу, — отхватить такого папашу. — Сандра поведала Рори, что ее собственный отец виделся с ее матерью единственный раз в жизни — первый и последний — и не подозревает, что у него есть дочь. Рори не любил, когда его отвлекали, и не дал втянуть себя в пустую болтовню. Завтра с утра он отправится к мисс Черил Уэстон и попробует дозвониться до Элмера Ломакса. Сандра потянулась и отложила книгу.

После полуночи Рори вышел на кухню — хотелось пить, случайно раскрыл корзину с хлебом и увидел две свои любимые булки: одну — наполовину съеденную за ужином, вторую — нетронутую. Рори помнил, что Сандра принесла одну булку, выходило, она зря бегала за хлебом? Может, ей надо было ускользнуть из дому? Только зачем? Ночная лень сморила Рори, и, повертев недоуменно хлеб, он швырнул булку в корзину.

Утром Сандра приготовила завтрак, и Рори, допивая кофе, поинтересовался, отчего она бегала за хлебом, была же его любимая булка.

Сандра, не смутившись, раскрыла корзину:

— Разве?

Рори заглянул в соломенный зев и увидел только одну полусъеденную булку.

— Мне показалось, что там была вторая, — смущенно пробормотал он.

Сандра улыбнулась и развела руками, на запястье сверкнули часы, подаренные ей вчера.

* * *

Мисс Черил Уэстон оказалась еще беспечнее Мелани Николей. Рори не тянул время:

— Я звоню относительно Найджела Сэйерса! — Инч погладил диск и вставил палец в цифру семь.

— Сэйерс?! — Молчание. Приглушенное дыхание. Сглотнула слюну. — Ему грозят неприятности? — в голосе едва прикрытая надежда.

— Похоже, что да… — Рори и не рассчитывал, что мисс Уэстон сразу выдаст себя.

— Чего вы хотите?

— Встретиться. Я заеду… — не давая опомниться мисс Уэстон, Рори отбарабанил адрес. Мисс Уэстон не удивилась, даже по голосу Рори сообразил, что она всецело поглощена собой, витает в облаках и страхи простых смертных ей неведомы…

Мисс Уэстон оказалась белозубой простушкой с тонкой талией и пластичными движениями, облаченной в дорогие наряды. Рори выложил все сразу и сразу понял, что его предложение принято. Уэстон — противоположность величественной Мелани Николей, но Сэйерса ненавидела так же люто. Источник немалых доходов мисс Уэстон не вызывал сомнений. Порхая по комнате, она то и дело рассыпалась звонким смехом, тыкала розовым пальцем в дорогие подношения: «Это подарил один мой друг, а это — другой, и это и это тоже». Рори вовсе не желал пересчитывать друзей мисс Уэстон. Они договорились быстро, и теперь Рори пытался понять, как же он так опростоволосился с булкой. Наконец мисс Уэстон уселась.

— В вас стреляли?

Рори так и не понял, куда делась булка, или он что-то напутал?

— Нет.

— Судили?

— Нет. Со мной не случалось ничего такого… Я люблю работать один, все делаю сам, без свидетелей… пока везло.

Судя по восторженной улыбке, мисс Уэстон любила толстяков, а скорее — любых представителей мужского пола, редкий дар дать понять мужчине, что именно он — предел мечтаний.

— У вас небось нервы крепкие?

— Да нет… — Рори огладил живот: разъелся сверх меры — работа не из ласковых.

— Нужен аванс? — тревога мисс Уэстон не оставляла сомнений, при показной простоте цену деньгам она знает.

Инч поднялся — пора уходить. «Как это воздушное создание взволновали предстоящие расчеты!»

— Вряд ли вам взбредет в голову обманывать меня, это не то что глупо… — он щелкнул пальцами, — скорее, небезопасно.

Страх сузил зрачки мисс Уэстон и заставил сжаться гибкое тело, отчего покатые плечики показались вовсе птичьими.

— Сэйерс любил меня, как никого! — мисс Уэстон запахнула меховую накидку. Рори опустил глаза: вчера то же самое пыталась дать ему понять мисс Николей. Никто не согласен на меньшее? К тому же, приняв предложение Инча, так удобно оправдать себя — упаси бог, злобой — нет, попыткой расплатиться за растоптанную любовь. Рори знал, что по вине Сэйерса и та и другая потеряли деньги — об этом обе ни звука, — и оттого при вкус распавшихся отношений становился еще горше. Рори долго не отрывал взгляда от пола, показывая мисс Уэстон, что скорбит вместе с ней о безвременно утраченной любви.

— Болван!

Инч вздрогнул, поднял темнеющие от гнева глаза на Черил. Мисс Уэстон осознала, что очутилась один на один с многофунтовым незнакомцем, испуганно ткнула в сине-зеленого попугайчика в клетке.

— Это он мне? — Рори оттаял.

— Он знает всего два слова: болван и Санта-Моника, вам просто не повезло. — Мисс Уэстон прикинула, достаточно ли выигрышно смотрится в кресле. Рори был ей безразличен, но выработанная годами привычка нравиться брала свое.

Короткое прощание, Инч вышел на улицу, сел в машину, мотор «бронко-II» работал как новый. Рори обогнул берег заросшего лилиями пруда и остановил машину. Дело выгорало. Он заберет Сандру, и они уедут. Инч не станет тратить время, узнавая, заминирован ли Сэйерс, пусть Экклз расхлебывает кашу. Тревор заслужил пару пощечин на прощание. Вскоре наступит решающая фаза — сам Найджел Сэйерс. Рори даже симпатичен этот человек, заставивший лопаться от злости надутых индюшек и тупых идиотов вроде Роберта Капити.

Рори заправился двумя порциями курицы по-луизи-ански и позвонил Сэйерсу,

* * *

Голос Рори Сэйерс по телефону еще не слышал, но сразу понял, кто ему звонит. Инч не торопясь объяснил, что им надо встретиться, и подчеркнул, что опасаться Сэйерсу нечего, и как раз эта предупредительность обдала Найджела холодком. Сэйерс мог бы сообщить в полицию, но зачем? Если у человека возникли проблемы в отношениях с государством, полиция не подмога. Сэйерс позвонил врачу. Дочери лучше не стало, врач привычно мямлил, и Сэйерс грубо оборвал его. Если бы дочери выпал шанс, Сэйерс поборолся бы за себя, а так… годы и годы он привык ставить на здравый смысл, и сейчас здравый смысл подсказывал, что бороться за себя глупо. Если дочь уйдет к Эвелин, отрезок жизни, отпущенный Сэйерсу, его длина и наполненность событиями уже перестанут волновать.

Сэйерс миновал улицу, по обе стороны заставленную черными пластиковыми мешками с мусором, дожидающимися своего часа. Трое бродяг с холщовыми торбами за плечами подбирали пустые банки, поблескивающие под водостоками, у бровок тротуаров, на решетках коллекторов, в тени подворотен. За подобранную банку мэрия платила пять центов, сбор банок стал промыслом. В багажнике Сэйерса прятался ящик пустых пивных банок, Найджел увидел девочку лет шести в лиловой косынке — цвет Эвелин, — время от времени отрывающуюся от руки провяленного, как высушенная рыба, старика и стрелой несущуюся к жестяной добыче. Лиловая косынка заставила Сэйерса затормозить, он подозвал ребенка и поставил к ее ногам ящик с банками. Девочка привстала на цыпочки и чмокнула Сэйерса в колючий подбородок. Найджел поспешно убрался, чтобы его смятение никому не бросилось в глаза.

В зеркало заднего вида Сэйерс заметил, как старик с девочкой направились к супермаркету, у его входа специальное прожорливое чудовище заглатывало пустые банки, и на светящемся табло мелькали числа — принятые банки и причитающаяся сумма. Девочка заняла место в хвосте длинной очереди сборщиков. Ждать денег приходилось терпеливо… Сэйерс свернул направо и сразу увидел «бронко» Рори Инча.

Мужчины уселись за стол в забегаловке, как давние друзья, и Сэйерс, многие годы соприкасающийся с людскими недугами, с жалостью оглядел Инча: такая полнота не сулила долгих безмятежных лет.

— У вас наверняка пукалка с собой, — Рори сразу заметил, что карман Сэйерса топорщится.

— У вас тоже? — Сейерс оглядел пухлые щеки, медно-рыжие волосы, доброе лицо, глаза с золотыми искорками; этот человек пришел за жизнью Сэйерса, потому что много лет назад Найджелу не повезло — попал на остров, узнал лишнее, этот тучный человек уверен, что Найджел будет отчаянно сопротивляться — каждый борется за жизнь до упора, — и недаром искрящиеся глаза поглядывают на улицу: вдруг Сэйерс притащил за собой прикрытие?

— Да нет… я не таскаю этих штуковин, когда отправляюсь на свидание вроде нашего.

— И те четыре тысячи, которых не могут опознать, те, которых каждый год находят на свалках, скверах и пустырях, тоже не таскают? — Сэйерс отметил, что страха нет, хорошо, что он поговорил с врачом, хоть в чем-то тот оказал помощь семье Сэйерса: если не спас дочь, то хоть уберег отца от страха; у страхов тоже есть предел, и Сэйерс предел своих страхов перевалил; вскоре дочери не станет, он уже приготовился к этому.

Инчу нравилось, что Сэйерс не трусит, трусов Рори не выносил, от них несет обреченностью, а обреченность жертвы не вызывает жалости, напротив, вселяет злобу, во всяком случае, за Рори такое водилось. «Не побоялся прийти, неужели смекнул, что непосредственной угрозы нет и ему хотят предложить нечто?»

— Вот что, — Рори обхватил голову, прижал уши пухлыми ладонями. — Крутить тут нечего. Вы понимаете, кто я?

— Понимаю. — Сэйерс смотрел на улицу сквозь витрину и думал, что вскоре не увидит ни машин, ни людей, снующих туда-сюда, в общем, ничего, и оказывается, что даже попросту глазеть на улицу — тоже радость.

— Ну и отлично, — Рори испытал облегчение, истерик Сэйерса он не опасался, и все же тревога была: мало ли, как обернется. — Если не я, так другой, поймите, раз они занялись вами, ускользнуть не удастся. Вы-то человек башковитый, я сразу усек. Вы-то не клюнете на призывы «Не бойтесь! Если что-нибудь знаете, звоните по телефону 508-00-71. Гарантируется абсолютная тайна!»

Рори замолчал, больше не хотелось марать руки. Если его дело выгорит, денег он отхватит, как никогда, и нырнет на дно с Сандрой. Рори не врал, говоря Сэйер-су, что тому не скрыться. Другое дело Рори, он знал и умел то, чему Сэйерса не обучали, Рори сумеет нырнуть, к тому же государство не имело зуба на Рори, как на Сэйерса, а из пасти Тревора ему удастся вырваться, пусть оцарапавшись; обещающая возможность пожить как люди, в покое и достатке, с Сандрой, подогревала Рори, вспомнились и давно произнесенные слова Джип-си Геммл: «Ты будешь счастлив, малыш, вот посмотришь! Припомни тогда пророчество Джипси Геммл, не зря ж ты ставил свечи за меня, боженька тебя приметил, не знаю, сразу ли или к средине жизни, а может, и к концу, но твой туз ждет тебя в колоде, не ленись, выдергивай! Это велит тебе Джипси Геммл — божья рана».

Рори мысленно осенил себя крестным знамением, представил алтарь, коленопреклоненных прихожан и, стараясь придать голосу постное звучание, как священник в церкви, где Рори возносил молитвы за Джипси Гэммл, перешел к главному:

— Я совершал такое не раз. Ну, вы понимаете? Сэйерс кивнул.

— Не думайте, что это вроде как таракана раздавить, по первости меня рвало, да и сейчас корежит, что ж, думаете, они за так отваливают мне денежки? Я убедился, что страх смерти — а ведь пустоглазая наведывается нежданно, не упредив, не звякнув по телефону, мол, мистер Сэйерс, я двинула в путь по вашу душу, — страшнее самой смерти. Я-то владею своим ремеслом, и вам не отвертеться. Так и будете ждать день за днем, когда да как. Вот я и подумал: не хотите ли сами? Сами себе помочь. Тут какая выгода? Во-первых, уладите свои дела перед концом — завещание там, последняя воля, все без спешки, к тому же никого из близких не поставите под удар, вдруг мне кто из ваших подвернется некстати, когда я прибуду работать, тогда и их понадобится… вместе с вами…

Сэйерс усмехнулся: «Никогда бы не подумал, что так спокойно придется обсуждать подробности собственной кончины; удачно этот увалень выбрал тон, тоже психолог в своем деле», — Сэйерс ценил именно такой тон, без нажима, вроде как с ним советуются о помещении ценных бумаг.

Инч подобного никому не предлагал и сейчас опасался непредвиденной реакции, но Сэйерс молчал и слушал внимательно, будто разговор шел о третьем лице, малоизвестном Сэйерсу и вовсе его не интересующем. Рори не знал о дочери Сэйерса, не знал, что она умирает, и поэтому, сказав о близких Сэйерса и заметив горькую улыбку на губах Найджела, не мог себе объяснить, что же означает эта улыбка.

— Это не страшно, — Рори решил ломиться напролом, — я вам помогу. Слыхали о дигиталисе?

Сейчас Сэйерс понял, что этот человек не знает, где учился Найджел и чем занимался всю жизнь, и ничего не слышал про остров и то, что там произошло. Просто перед ним сидел непосредственный исполнитель, знающий свое дело и не испытывающий лично к Найджелу неприязни, даже пытающийся облегчить Сэйерсу уход из жизни.

Рори принял молчание за знак одобрения: говорите, говорите…

— Дигиталис — такой яд… картина сердечной недостаточности и никаких мучений, сердце не справляется, и все. Вы католик? — не без умысла уточнил Рори.

Сэйерс кивнул. Рора торжествовал: он спросил о вероисповедании Сэйерса вовсе не из желания ощутить религиозную общность. И.ич тронул лоб, будто припоминая давно забытое:

— Я позабочусь о скорейшембальзамировании, и тогда никто не заподозрит самоубийство, нате вероучение ведь не одобряет самочинную расправу над собой.

Сэйерсу стало смешно и жутко от изворотливости, которую демонстрировал Рори: Сэйерс знал, что бальзамирование при последующем вскрытии не дает возможности, обнаружить яд, Рори предусматривал все, чтобы обезопасить себя; Сэйерс мог бы раскрыть увальню его нечистоплотность, грязную игру, но предпочел смолчать. То, что предложил Инч, могло заинтересовать Сэйерса, он и сам подумывал об этом: что ему еще оставалось, если уйдет дочь?

— Я подумаю… — Сэйерс смотрел на Инча: его тоже родила мать, и, в сущности, он не так уж плох; Сэйерсу судьба уготовила одно, этому — совсем другое, и разве можно винить человека за то, что с ним случилось не по его воле. Этот погубил единицы, от силы десятки, а Сэйерс на острове приложил руку к погибели сотен тысяч. — Я подумаю… — повторил Сэйерс уже чуть менее любезно, решив, что не нужно сразу выказывать такую покладистость, лишая увальня радости победы.

Найджел не без брезгливости огляделся: мерзкое местечко, типичная ит энд ран — закуси и катись! — и именно здесь ему выпало вести самый важный разговор в своей жизни; лиловые, давно не стиранные занавески зло напоминали об Эвелин, и тучный человек напротив его казался нереальным, и жирное пятно на шелковом галстуке Инча раздражало, мешало сосредоточиться.

Рори чувствовал себя, превосходно — дело выгорало, он старался не глядеть на Сэйерса, зная: с предложением, сделанным им Найджел у минуту назад, свыкнуться нелегко. Рори не боялся непредсказуемой выходки Сэйерса, который сразу ухватил, что Рори всего лишь рука-могущественных сил., бороться с которыми Сэйерс не в состоянии; всегда есть риск, когда выкладываешь карты на стол, что и говорить, Рори поспешил на этот раз — появление Сандры Петере в его жизни сделало фигуру Тревора Экклза еще более ненавистной, и терпеть его Рори теперь не намеревался, а раз так, тянуть в деле Сэйерса не имело смысла.

— Я подумаю… — повторил Сэйерс и неловким движением перевернул пакет с жареным картофелем, из которого Рори то и дело выхватывал хрустящие ломтики. Рори слов не услышал, но по шевелению губ Сэйерса разобрал и сразу отметил, что Сэйерс боится; Рори пожалел этого человека, как и раньше, случалось, жалел тех, по чью душу приходили заказчики в фирму Экклза.

— Чего вы там натворили? — Охотнее всего сейчас Инч ушел бы, но оставить Сэйерса в заплеванной едальне, наедине с предложением Рори, было не только жестоко, но и опасно для планов Инча: одно дело — страх, работающий на Инча, и вовсе другое — паника, которая могла лишить Сэйерса здравого смысла и возможности трезво мыслить.

Найджел без всякого выражения взглянул на Инча: за прошедшие годы никто ему не задавал вопроса об острове и никому Сэйерс не говорил, что там случилось много лет назад. У каждого есть в жизни нечто, запрятанное глубоко, хранящееся годами в памяти, но в один тягостный миг требующее, чтобы о нем поведали…

Сэйерс решил, что если расскажет Инчу о событиях тех лет, то вряд ли ухудшит собственное положение. Он не хотел оставаться сейчас один, и даже общество Инча казалось ему желанным. Рори не часто приходилось выслушивать такие откровения, а если честно, то вовсе никогда, он спазматически радовался яро себя, что решил выйти из игры, и дело не только в Сандре; Рори не тянул больше, даже себе не признаваясь в этом, ему хотелось послать все к чертям и никогда больше не вспоминать.

Сайерс печально улыбался не потому, что говорил Иичу о страшном, а удивляясь своим интонациям, ровным, бесстрастным, будто читал лекцию в полупустой университетской аудитории.

* * *

— …Забудьте термин «Старбрайт»… не называйте никаких военно-морских кораблей в сочетании с обозначением Г — Гринтаунский институт… не связывайте Г с испытательным бактериологическим центром… не упоминайте о Тихоокеанском проекте или транспортировке живых птиц ни при каких обстоятельствах…

Нам было известно, что должны делать в центре, или мы думали, что нам известно, но мы не знали, что делают военные в действительности, и никогда не спрашивали их.

Все догадывались, что военные готовят испытания биологического оружия в центральной части Тихого океана. Самые осведомленные полагали, что военные намерены испытать два боевых вируса — венесуэльский лошадиный энцефалит и лихорадку Кью.

Но их было три. Запомните, три вируса! Об одном никто не знал.

Рори. виделись искаженное болью и отчаянием лицо Джипси Гэммл, язычки пламени, дрожащие над свечами в полутемном соборе, и лица людей перед алтарем, которые хотели источать добро на глазах у бога, выйдя же за порог церкви, думали об испытаниях лихорадки Кью.

Лошадиный энцефалит? Лихорадка Кью?

— …Венесуэльский вирус чрезвычайно заразный! — лоб Найджела морщился, горизонтальные складки углублялись от напряжения. Рори видел, что он уже поражен старостью, ее вирус застрял внутри и проглядывает сединой, морщинами и в особенности усталостью глаз.

— …Возникает острый синдром, поначалу вроде гриппа — сильная головная боль, озноб, безудержная рвота… — Сэйерс не спускал глаз с лиловых занавесей, бывших лиловых, почти утративших первоначальный цвет под слоем въевшейся грязи: бывший лиловый рассматривал бывший Сэйерс, он уже не тот, не тот, каким попал на остров и встретил Эвелин; Найджел видел интерес и страх в глазах под медно-рыжими волосами, и толстяк сжимался, напоминая баллон, из которого выпускают воздух, щеки опадали, покрываясь голубоватыми тенями.

— …Лихорадка Кью — острое инфекционное заболевание, длится месяцами, хотя редко приводит к летальному исходу. Оба вируса испытывались в виде аэрозолей.

— А третий вирус? — это сдавленный голос Рори Инча. Мужчины сидят давно, и сумерки на улице становятся лиловыми и втекают через распахнутые окна вместе с запахами автомобильных выхлопов.

— А третий вирус? Третий?

Сэйерс видел Джона Бушмена — представителя военных, участвовавшего в проекте только раз, сейчас Бушмен ушел от дел, а тогда мотался между кораблем «Холл» близ острова, бактериологическим центром и военным ведомством. Бушмен никогда ничего не подтверждал и не отрицал и только улыбался, жутковато раздвигая губы. Сэйерс тогда пытался понять, что же творится, почему все делали вид, будто урагана не было и пробирки так и стоят целехонькие в штативах. Найджел даже добрался в столице до кабинета с табличкой «Консультант по оборонительной стратегии в области военного использования окружающей среды», и как раз после этого визита его разыскал Сидней и, не глядя в глаза, просил не совать нос в чужие дела.

— Вы читаете газеты? — Сэйерс ухватил пакет с картофелем и швырнул в урну, его бесили хруст и движение челюстей Рори. — В газетах все есть про третий вирус. Все! Запомните: всякие там африканские следы и обезьяньи версии — чушь! Они сделали это сознательно и ушли в кусты от ответственности. Я не хотел бы знать об этом, но, боже, что же мне делать, если я знаю! Они спокойны, все улыбаются и разводят руками. Уже умерли тысячи людей. Были документы в контейнере с двумя отделениями, его поместили в доме 1242 на двадцать четвертой улице. Что же мне делать, если я знаю это? Что?

Инч ослабил узел галстука:

— От этого умер Рок Хадсон?

Сэйерс кивнул, для него Хадсон был всего лишь очередной жертвой из тысяч и тысяч, жертвой, погибшей после Эвелин и опередившей его дочь. Для Инча Хадсон был любимым актером, и, как нередко случается, трагедия одного глубоко почитаемого человека произвела на Рори впечатление большее, чем тысячи безымянных трагедий. На центы, удержанные из молитвенных подношений Джипси Гэммл, Рори забивался в темень кинозала, отсмотрев чуть ли не пять дюжин хадсоновских фильмов. Для Рори Хадсон заменял отца, и, если мальчику нужно было принять решение, он мысленно представал перед Хадсоном и все выспрашивал и прикидывал, как быотнесся к этому кумир.

— …Не понимаю… как же это? — промямлил Инч и умоляюще посмотрел на Сэйерса взглядом незаслуженно поротого ребенка, тем взглядом, за который Джипси отвешивала Рори подзатыльники: «Нельзя так раболепствовать, малыш, понял? Нельзя! Не дай бог другие узрят твой страх, не отмоешься! Пусть у тебя каждая клеточка корчится в беззащитности, пусть нутро переворачивается от ужаса… виду не подавай, веселись, смейся, как тетя Джипси, иначе жизнь растопчет, перемелет в труху, сожжет и пепел развеет по ветру!»

— Как? — Сэйерс пожал плечами, лиловые сумерки умиротворили его, он готовился к встрече с Эвелин в лиловых краях, он не верил в загробную жизнь, но не верил и в бездонную мглу, которой будто бы завершится жизнь, должно быть что-то третье, промежуточное, иное, никем не предвиденное.

Инч скосился на пятно, въевшееся в шелк галстука: «Как же эти люди пошли на такое? Они же могли допустить, что вирус вырвется на волю и тогда… и они сами, и их близкие, и сотни тысяч ни в чем не повинных… может, Сэйерс напутал, может, он псих из тех, кто выглядит нормальней нормального, и как раз из-за безумия от него решили избавиться?»

Сэйерс с сожалением ощупывал взглядом Инча, напоминающего сейчас растерявшегося студента на экзамене.

— Вы поняли меня? — Сэйерс приподнялся, опираясь о стол, и стол накренился в его сторону.

— Третий вирус… лихорадка Кью — второй, венесуэльский энцефалит — первый, а третий… — Рори прикусил язык.

— Назвать? — Сэйерс вновь накренил стол. Медно-рыжий запустил пальцы в волосы и рванул голову вниз.

«Вот и все, — подумал Сэйерс, — смятение толстяка неподдельно, но вскоре пройдет, пройдет бесследно и жалость к другим, и останется только самое обыденное — зависимость одних от других: есть некто, поручивший медно-рыжему разобраться со мной. Вот и все».

Найджел без сожаления разглядывал Рори Инча: двое чужаков из враждебных лагерей, которых жизнь свела один на один.

…Как? Как же это?..

Не станет же Сэйерс рассказывать о военной лаборатории со степенью надежности Р4, разве вобьешь такое в эту крутолобую голову под медными волосами?

Костолом, что тебе скажет следующее: в стенах лаборатории со степенью надежности Р4 занимались испытаниями по генной рекомбинации в болезнетворных вирусах. Может, ты спросишь — как? Отвечу: разделяли на части молекулярные цепи живых клеток, а потом вновь соединяли эти части. Понимаешь теперь, отчего я молчу, что тебе мои откровения — набор слов? Но ты ухватил главное: то, чем захлебываются газеты мира, то, чем пугают с экрана телевизоров, сделали люди, сознательно, целенаправленно и, как всегда, не слишком озаботившись последствиями. Птицы послужили бы средством доставки. Птичьи векторы! Сэйерс увидел жену и дочь в лиловых накидках…

Важно сейчас только одно: медно-рыжий предложил Сэйерсу покончить с собой. Привел резоны: «Вам не спеша удастся уладить все дела, написать завещание, не выпадет дрожать в ожидании моего прихода, ждать пули круглосуточно — тяжелая ноша, вот я и решил предложить вам сделку в ваших же интересах, все произойдет безболезненно и достойно».

«Может, я ему должен заплатить?» — Сэйерс усмехнулся.

— Я подумаю над вашим предложением. И еще: я представляю, что вы рисковали в известном смысле и все же решили уберечь меня от худшего. Ваши услуги нужно оплатить? С деньгами у меня нет затруднений, а у вас, наверное, есть, судя по ремеслу. Номер счета и банк?

Инч собирался получить с Мелани Николей, с Роберта Капити, с Черил Уэстон и еще с троих, сразу уступивших давлению Инча, но то, что ему заплатит и сам Сэйерс, Рори в голову не пришло: он назвал счет.

Оба больше не проронили ни слова, и, выбравшись на улицу, разошлись в разные стороны.

* * *

Сидней ждал завершения, перебирая безделушки, вывезенные из Заира прошлым летом… Встретили его там без лишнего шума; самолет сел в аэропорту Ндоло, специально избежав посадки в международном аэропорту Нджили. Не заезжая в отель, Сидней отправился в госпиталь: мимо мелькали стадион «24 ноября», Академия художеств, кто бы мог подумать о ее существовании здесь.

В госпитале обнаружили с десяток черных больных, зараженных вирусом. Отлично подготовлено. Сидней как раз прибыл для отработки африканской версии происхождения вируса.

Небоскребы Гомбе проплыли по правую руку, дыша —. лось тяжело. Сидней извлек из сумки на плече белую панаму, именно такую, к каким привык много лет назад на островах, — по форме вроде пробкового шлема, только мягкая; духота захлестывала и выжимала пот из всех пор.

Строения госпиталя, уже обветшавшие, кое-где нуждались в ремонте. Сидней, покинув липкие сиденья машины, несколько раз прикидывал, в каком корпусе заключены нужные ему люди. К больным он не пошел, пресс-аташе посольства уже ждал в компании с приятелями из телеграфных агентств. Собственно, Сидней мог и не приезжать, все организовали на удивление четко, нужная информация пошла.

Вечером он побывал в соборе Святой Анны, отказавшись посетить музей местного быта: Сидней не любил копошиться глазами в деревенской рухляди и восхищаться тем, что не вызывало у него ни малейшего восторга.

Утром следующего дня Сидней вылетел домой уже из аэропорта Нджили в качестве частного лица.

* * *

Сэйерс вернулся поздно вечером. Миссис Бофи возилась со шлангом на участке. Сэйерс кивнул, надеясь, что миссис Бофи не разглядит этот сдержанный знак внимания. Найджел ошибся: миссис Бофи проявила невиданное участие и направилась к Сэйерсу с букетом лиловых цветов; от такого подношения Сэйерс отказаться не мог. Миссис Бофи проворковала, что неплохо бы узнать друг друга поближе, Сэйерс согласился — как раз самое время.

Дома он разложил цветы в хрустальную тарелку, напоминающую щит средневекового воина, и долго любовался лиловыми лепестками.

Найджел листал справочник. Фирма «Ник Харрис детективз». Телохранители. Сэйерс набрал номер. К удивлению Найджела, трубку тут же подняли: «Дежурный слушает! Вам грозит опасность? Мы можем выслать людей, сию минуту. Мы предлагаем охранников двух типов. Первый — отпугивающий. К нему относятся массивные, мускулистые люди. Второй тип — внешне невзрачные, не привлекающие внимания мужчины. Есть и телохранители женского пола. Ваш адрес, сэр? Почему вы молчите?»

Сэйерс прекрасно знал, что против тех, кого он не устраивает, не устоят никакие охранники. Все эти годы Сидней и нанявшие Сиднея думали, что Сэйерс переснял те злополучные семнадцать квадратных футов секретных документов, и теперь, когда газеты словно с ума посходили, когда гибнут тысячи, виновные решили обезопасить себя.

«Что же вы молчите, сэр?» — Напряженное дыхание. Сэйерс догадался, что дежурный пытается представить, что же творится с позвонившим: накинули на шею фортепьянную струну или тычут револьвером в затылок?

— Я ошибся номером, извините. — Сэйерс нажал на рычаг, спустился вниз, долго вглядывался в фото дочери на стене. «Мои глаза и рисунок губ, потаенная сила во взгляде. Девочка… досталось от рождения… клеймо скорой кончины… она еще проявила чудеса выдержки и подыгрывала отцу, когда тот привозил ей тряпки и драгоценности».

Найджел поднялся на второй этаж, вытянулся в кресле, будто ждал.

Телефон зазвонил в полночь. На такую бесцеремонность имел право только один человек. У Сэйерса пересохло во рту, он долго размышлял, брать ли трубку, стараясь отдалить то, что ему скажут. Телефон вздрагивал размеренно, ритмично, и по характеру звонков было ясно, что человек далеко от дома Сэйерса и решил дозвониться во что бы то ни стало. Сэйерс бросил взгляд на цветы в хрустальной тарелке, будто ища поддержки в их цвете, и поднял трубку.

— Все, мистер Сэйерс. — И по тому, что врач не крутил, не пытался говорить лишнее и что сразу опустил трубку, окатив Сэйерса въедливым пиканьем, Сэйерс отчетливо понял: все!

Он сжимал трубку, забыв, что его уже никто не слышит, задыхаясь, пробормотал: «Не успел попрощаться… — и, повернувшись к тарелке с цветами, увидел Эвелин в лиловом, договорил: — Боже, Эвелин, я не был с ней рядом, когда… когда…» Сэйерс прижал ладонь к губам, стараясь заглушить вопль, и ощутил, как на руку падают слезы.

Дигиталис Рори Инча Сэйерсу не пригодился, у Найджела в доме было запасено кое-что получше. Утром миссис Бофи первой обратила внимание на то, что машина соседа брошена посреди участка, а значит — такого в будни не случалось, — ее владелец на работу не уехал.

* * *

Рори ужинал, Сандра облокотилась на подоконник, скрестив руки на груди, и смотрела на Инча с обожанием: ей давно ни с кем не было так хорошо. Она прошла жестокую школу и знала, что душевное расположение часто оборачивается равнодушием, равнодушие сменяется горечью, а след в след горечи ступает отчаяние.

Перед ужином Рори рассказал ей о встрече с Сэйерсом, о том, что Рори даже не коснется этого человека, тот все сделает сам. Почему? Рори убедил его, объяснил, что сопротивление бессмысленно. Все, с кем он заключил договор, переведут ему деньги, и тогда они с Сандрой начнут с белого листа.

* * *

Тревор Экклз сгорбился, наклонясь к столу, только что Барри Субон процедил некролог о Сэйерсе. Экклз пожевал губами и втянул щеки, будто хотел сплюнуть. Серебряные волосы придавали внешности Барри благородство и намекали на мудрость их обладателя. Перед тем как прочесть некролог, Субон пересказал Экклзу доклад о маневрах Рори, переданный одной из лучших крыс Субона.

Тревор разрывался между радостью по поводу успешного завершения операции и ненавистью к Рори Инчу. Тревор тянул время, решая, что предпринять; Барри знал это на все сто, иначе зачем бы Тревор стал вслух повторять четыре великие клятвы, поглядывая на Субона, покорностью напоминающего старого пса. Экклз мог похвастать отменной памятью. Барри никогда бы не запомнил четыре великие клятвы, Тревор выговаривал их без запинки:

— Первое! Сколь бы ни были многочисленны живые существа, я клянусь их всех спасти. Второе! Сколь бы ни были неистощимы дурные страсти, я клянусь их все искоренить. Третье! Сколь бы ни были непостижимы священные книги, я клянусь их все изучить. Четвертое! Сколь бы ни был труден путь Кришны, я клянусь достичь на нем совершенства.

Субон держал на коленях тонкую папку. Тревор знал, что помощник подбирает папки под цвет галстука.

— Что будем делать с Рори? — Барри накрыл папку руками и заметил, как Экклз с усмешкой глянул на его перстни.

— Все зависит от готовности к раскаянию. Лжи не потерплю. Но, Барри, каков размах! Никогда бы не подумал: Рори — и такое. Скверный знак. Дряхлею! Только старики думают, что они умнее всех, и даже не допускают, что те, кто помоложе, тоже с мозгами.

Субон знал, что участь Инча решена и Экклз только делает вид, что судьба Рори в собственных руках Инча; сейчас Субон мысленно подбирал новичка на его место и решал: рискнуть ли на встречу с Сиднеем, не поставив в известность Экклза. Барри никогда не рубил сплеча, но сейчас решил, что встреча с Сиднеем; оправданна. Глаза и уши Экклза сам Барри, чего же бояться?

Минула неделя со дня смерти Сэйерса. Три дня назад Рори отогнал «бронко-II» в зеленый пригород за холмами и, заказав обильный обед в придорожном ресторанчике, из таксофона напомнил о своем существовании Мелани Николей, Роберту Капити, Ломаксу, Черил Уэстон и еще двум недругам Найджела Сэйерса. Каждый подтвердил, что тут же переведет деньги. Рори считал, что надавил на Сэйерса по всем правилам, загнал в угол, и поэтому объект ушел из жизни добровольно. Рори и пребывал бы в этой уверенности, если бы не болтовня Черил Уэстон. Она одна пробормотала:

— Кошмар! Жуткая смерть! Надо же, сразу после кончины дочери!

Рори покрылся испариной:

— Дочери? Когда? — Он увидел, что слюна от волнения брызнула на трубку и покрыла глянцевую поверхность мелкими точками влаги.

— У Сэйерса была дочь, единственная, он жил только ради нее. Вы разве не знали? Смертельно больная девочка, он еще говорил…

Рори не слушал дальше, уронил трубку и, пьяно шатаясь, вывалился из телефонной будки. В полупустом зале на столе в углу дымился обед Инча. Рори опустился на стул, краем глаза заметил свечи, восковые стебельки торчали в пазах медного канта шириной в полладони, опоясывающего зал на высоте двух ярдов, свечное пламя дрожало, и тени прыгали по стенам, по скатертям, по лицам редких посетителей. Запах мяса раздражал, Рори попытался проглотить кусок и не смог.

«…Вы разве не знали? У него была дочь, смертельно больная девочка!..»

Вот почему, говоря, я подумаю над вашим предложением, Сэйерс устало улыбался, будто посвященный в неведомое Рори Инчу. И давление Рори, нехитрый шантаж — тут вовсе ни при чем, Сэйерс сам решил — после смерти дочери его ничто не связывало с жизнью.

На счет, который Инч указал врагам Сэйерса, пришло семь переводов, хотя Рори ожидал только шесть, выходит, седьмой перевод сделал Сэйерс.

— Хотите получить наличными? Все сразу? — кассир сквозь пуленепробиваемое стекло глянул на Инча.

Рори кивнул.

— Тут есть одно распоряжение относительно первого перевода.

Рори понял, что первым перевел деньги как раз Сэйерс и только после его смерти пришли переводы его врагов. Суммы шести переводов совпадали, первый перевод оказался втрое больше остальных. Сэйерс, будто посмеиваясь из могилы, намекал, что его враги слишком дешево ценили его жизнь. Инч знал теперь, отчего Сэйерс не упирался, отчего не попытался исчезнуть, откупиться, перейти в атаку, мало ли что остается человеку со средствами, если его приперли к стене.

— Распоряжение такое, — кассир не поднял глаз на Инча, — сумму первого перевода наличными непременно передать в лиловом конверте. Мэй, — крикнул кассир, оборачиваясь к двери, ведущей во внутренние помещения, — у нас есть лиловые конверты?

Инч сделал предостерегающий жест: первый перевод он пока оставит.

— Как хотите, — кассир молниеносно сложил пачки и придвинул к окошечку. Инч сбросил пачки в мягкую сумку и вышел на улицу. Рори ехал не думая и не удивился, когда машина будто сама замерла у дома Найджела Сэйерса. Миссис Бофи услышала урчание мотора, обернулась, разгибаясь от клумбы, и радостно помахала Инчу — сразу узнала его красный «бронко» — как старому знакомому. Миссис Бофи, как и всегда, изнывала от скуки и решительно направилась к машине Инча, в руках старушенция сжимала букет лиловых цветов.

— Привет, — миссис Бофи игриво оперлась о капот, — я прочла ваши проспекты… Кришна и все такое… интересно… выходит, после смерти все только начинается… это особенно приятно выяснить в моем возрасте…

Рори не отрываясь смотрел на дом Сэйерса. Миссис Бофи цепко перехватила его взгляд и, придав лицу постное выражение, заявила:

— Сосед внезапно умер, сердечный приступ, а я не верю!

Рори вздрогнул, повернулся к миссис Бофи, старуха щекотала подбородок лиловыми цветами.

— Это я так, — пожала плечами. — Несчастные люди, будто проклятье: сначала жена, потом дочь, теперь сам… в последний раз я ему вручила букет вот таких цветов, он вцепился в него, как в бесценное сокровище.

Рори скользнул взглядом по лиловым лепесткам: «Лиловый конверт! Лиловые цветы! Что они, с ума посходили все с этим лиловым?!».

— Странно, — пробормотал Рори.

— Жизнь вообще сплошная странность, — охотно поддержала миссис Бофи.

Рори посмотрел на дом Сэйерса и только сейчас обратил внимание на густо-лиловые занавеси на окнах. У Инча перехватило дыхание, он включил зажигание и, обдав миссис Бофи лиловым же выхлопом — счастье, что хоть этого Инч не заметил, — свернул в переулок.

— Приезжайте еще! Вы забавный! — кричала вслед миссис Бофи и размахивала призывно букетом; в зеркале заднего вида в машине Рори мелькали лиловые пятна, и, казалось, Инч впадает в безумие…

* * *

Еще через неделю Экклз возжелал увидеть Рори Инча.

— Я дал ему достаточно времени, — сказал Тревор Барри Субону, — он не пожелал рассказать все, как было, тем хуже для него.

Рори шагал по дорожке к особняку, зная, что Тревор изучает его на экране монитора. Инч был подтянут, независим и производил впечатление вполне благополучного человека.

Рори поднялся на лифте на третий этаж и медленно приблизился к кабинету Экклза, над дверью вспыхнула лампа. Рори вошел и… не поверил глазам: Экклз стоял посреди ковра без костылей и, увидев Рори, спокойно двинулся ему навстречу.

— Удивлен? — Тревор потрепал Рори по плечу. — Выгодно, когда другие и не подозревают, что ты можешь… хорошо, когда все думают, что ты слепой, а ты все видишь! Все думают, что ты глухой, а ты все слышишь! Все думают, что ты калека, а ты… — Экклз пружинно вернулся к столу, сел и продолжил: — Но любая ложь, Рори, не может длиться вечно. Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

Инч оценил самообладание Экклза, годами игравшего роль калеки.

— Все прошло благополучно, Тревор, — Инч знал, что в случае успеха дела Экклз любил, когда его называли запросто по имени, тогда его причастность к выполненной работе, к делу, сделанному другим, становилась более очевидной.

— И это все?

— Все.

Экклз снова поднялся, прошелся по кабинету, будто наслаждаясь собой в новом качестве — немолодого, но вполне крепкого мужчины.

— Рори, ты ненавидишь меня? — Тревор говорил мягко, даже с участием.

Инч помотал головой. Тревор никогда еще так не говорил с Инчем. «С чего бы это Тревор решил раскрыться, без сомнений отбросив костыли, которые таскал годами? Такое добром не кончается». И все же Рори не волновался, сработано чисто, ни одна душа не знала, что провернул Инч, ни одна, если не считать…

— Зря, Рори, — Тревор погладил голову бронзового Будды. — Упираешься? Тогда я расскажу. — Тревор примолк, будто давая Инчу последний шанс одуматься. Рори знал, что Тревор не прощает игры не на партнера, игры только на себя. Инч глянул на галстук Экклза: лиловый. Права была Джипси Гэммл, когда уверяла Рори, что чертовщины кругом пруд пруди, определенно, каждый в своей жизни не раз убеждается в этом. Рори смежил веки, чтобы вызвать образ Сандры и просить у нее защиты; к его сорока годам только один человек — Сандра — вроде бы соглашался двинуть вместе с Рори в путь, к старости.

— Итак, Рори, хочу предложить тебе очередное дело, — Экклз искрился в предвкушении расправы и не скрывал этого. Инч пытался понять, куда клонит Тревор, и не мог. Обычно, когда Тревор предлагал новую работу, все с готовностью соглашались, ясное дело — деньги. Сейчас, когда впервые в жизни Инч стал обладателем суммы, исключающей необходимость работать, он заколебался, промолчал, не выказал привычной готовности, и Экклз сразу углядел это. — Не вижу радости, Рори. С деньгами стало полегче, малыш?

— Устал, должно быть, перенапрягся, что ли, — Рори не любил, когда его заставляли отводить глаза, — я б повременил, похоже, заболеваю…

Тревор искренне рассмеялся, шумно, не скрывая восторга.

— Сейчас я расскажу про твою болезнь. Один парень, не подумай, что я, уже переболел ею когда-то. Представь, нужно было убрать Смита. Смит — величина! Иначе кто раскошелится? Тот парень рассуждал так: «Если некто хочет убрать Смита, значит, Смит немалого добился, если человек добился немалого, у него должны быть враги — обманутые друзья, оболганные компаньоны, завистливые конкуренты, брошенные любовницы…»

Рори припомнил пустырь и то, как его завалили на землю, как сверлом буравили дыры в животе… Тогда он выкрутился, теперь не получится. Тревор говорил именно теми словами, что сам Рори, пересказывая Сандре Петере свой план.

Экклз нахмурился, ему показалось, что Инч недостаточно внимателен.

— Надо найти всех состоятельных врагов Смита, подумал этот парень, пугнуть их или убедить по-доброму и предложить убрать Смита. Каждый враг Смита, разумеется, будет уверен, что выполнили только его заказ. Потом получить деньги с Тревора Экклза и… в теплые края, Рори? Так просто заменить Смита на Сэйерса, не правда ли, Рори?

Отвечать не имело смысла. Иич перестал волноваться, как случается с людьми, когда самое страшное уже случилось. Вошел Барри Субон, скорее всего, Тревор нажал кнопку под столом и вызвал помощника; никто не смел без стука входить к Экклзу, и Субон был вызван, чтобы полюбоваться торжеством Тревора и получить еще один урок лояльности. Субон посмотрел сквозь Рори, как сквозь стекло, запустил руку в карман и вытащил брелок — золотая крыса, точно такой брелок Рори видел у Сандры. Субон никогда бы не допустил такой оплошности случайно, сейчас он дал понять, что его крыса выдала Инча, и Экклз впервые без неприязни посмотрел на золотую вещицу.

— Ничего страшного, — Тревор в глубине души побаивался этой туши, хотя и понимал, что Рори не вооружен, охранники в холле знали свое дело. — Иди, Рори.

Инч поднялся, Субон вращал на пальце крысу из золота, и желтый металл сверкал, отбрасывая блики на пиджак Субона.

Рори наслышался разного о крысах Субона, знал их класс — работают без зазоров, знал, что Субон умел мастерски подставлять крыс тем, кому не доверял Экклз. Рори попытался бы спасти свою жизнь, не будь крысой Сандра Петерс, его не страшила расправа, он уже не боялся, только горечь обмана слегка кружила голову и пощипывала веки.

Экклз достал бумагу из ящика, подцепил вечное перо, принялся водить по строкам. Субон умудрился ни разу не посмотреть в глаза Инчу, ни разу даже искоса не бросить на Рори взгляд.

Дверь за Инчем закрылась. Субон преданно взглянул на Тревора. Экклз дотронулся до жидкой челки, покачал головой, будто сожалея о предстоящей потере:

— Во Вьетнаме, Барри, это называлось — зона свободного огня. Делай что хочешь и с кем хочешь. Остальное на ваше усмотрение. — Экклз включил монитор на приставном столике, и оба — Тревор и Субон — долго смотрели, как по дорожке от особняка медленно удаляется Инч. Рори замер у жасминового куста, отломил веточку и провел по верхней губе так, что несколько белых лепестков осыпалось.

* * *

Встреча Субона и Сиднея прошла удачно. Сидней мог бы рассказать, что потрачена уйма денег на печатание брошюр и книг, подтверждающих версии прикрытия — африканский след и обезьяний. Кто-то верит, кто-то нет, и отлично, хорошо, что все запуталось. Сэйерс знал, что вирус возник не вследствие естественных мутаций. Сэйерс никогда не забывал, что произошло на острове. Все это мог бы сказать Сидней, но делиться с Субоном особенного желания не было, да и зачем? Все оговорено, и, лишь прощаясь, Субон переспросил:

— Как решили?

— Как решили.

Сидней шагал к машине, из-под воротника плаща выбивался лиловый шарф. Теперь только Сидней остался хранителем памяти Эвелин Сэйерс, один на всей земле, да и он болел все чаще и подумывал о покое.

* * *

На кладбище у черной плиты замерли Тревор, опиравшийся па костыли, и Субон, оба с непокрытыми головами. Шел дождь, от свежих могил валил парной запах земли. Надпись на плите гласила: «Рори Инч. 1945–1987. Трагически погиб в автомобильной катастрофе. От преданных друзей».

Экклз носком ботинка поправил цветы, минуту назад положенные Субоном на полированный камень.

— Кстати, я так и не знаю подробностей? — Тревор поежился, отер влажную щеку о поднятый воротник.

— Он ехал на рыбалку, — Субон чувствовал, как сырость заползает в ботинки, — мы поставили взрывное устройство в его «бронко», с заводом на полчаса. Остальное вам известно.

Экклз вознес глаза к небу:

— Он свалился с обрыва у мельницы Хэмпстэда. Туда езды, хоть ползком, никак не более четверти часа.

Субон недоуменно взглянул на Тревора, тот продолжал:

— И потом, у Рори была эта штучка, чтобы на расстоянии проверять, заминирована ли машина. Значит, его не интересовали ваши фокусы. Я думаю, он сам… еще до того, как сработала ваша игрушка…

Субон опустил руки в карманы, не отвечать Экклзу не принято, большим пальцем в кармане Барри погладил брелок:

— Ему понравилась моя крыса… может, поэтому… может, просто все надоело…

На краю плиты лежали другие цветы — розы, алые, как «бронко-II», принесенные еще до прихода Экклза и Субона. Тревор посмотрел на тропинку, на вмятины, оставленные женскими туфлями на высоких каблуках, и пожал плечами; Барри тоже заметил следы и успел подумать: «Сколько ни живи, не разберешься, чего ждать от людей».

* * *

Вскоре после посещения кладбища руководством особняк «Регионального центра приверженцев учения Кришны» взорвался, как раз тогда, когда там находился Тревор Экклз и когда там не было Барри Субона.

— Как решили?.. — Субон.

— Как решили… — Сидней.

Причина взрыва: в газовых коммуникациях произошла утечка, скопилось много газа, и Тревор Экклз поднялся в воздух вместе с лотосами, бронзовым Буддой и ширмой, за которой годами прятал ненужные костыли.

Экклз много лет вел дела единолично, и кто-то решил, что Тревор достиг критической массы осведомленности. Субон, напротив, пока ничего не знал, так как всегда лишь выполнял распоряжения Тревора.

Барри арендовал особняк, тоже трехэтажный, и сменил табличку, зарегистрировав свою организацию как «Христианскую лигу помощи инвалидам детства».

Кабинет Субона поражал аскетической простотой. Перед Субоном стоял помощник, на поднятом вверх указателыюм пальце Барри сверкал перстень, Субон наставлял вновь обращенного:

— Прежде чем устранить препятствие, узнайте, не мешает ли оно кому-нибудь еще. Предложите свои услуги… договоритесь о цене. Лучшее, о чем можно мечтать, — это получить два раза, три, четыре, а то и сколько угодно за одну и ту же работу. Это и есть правило Рори!

Джим Гаррисон

― ЗВЕЗДНО-ПОЛОСАТЫЙ КОНТРАКТ ―

1

Лимузин плавно свернул за угол и медленно проехал двадцать ярдов, затем набрал скорость, принятую при движении в торжественной процессии. На последнем крутом повороте водитель снизил скорость до семи миль в час и, проехав так ярдов тридцать, вновь прибавил ходу.

Послышались выстрелы: два первых прозвучали почти одновременно и слились в один, третий и четвертый раздались с интервалом в три секунды.

Чучело, находившееся на заднем сиденье лимузина, сползло набок и уткнулось в край сиденья.

Рейнер направил полевой бинокль в сторону места для стрельбы, расположенного по ходу движения лимузина. Холмик, насыпанный справа от грунтовой дороги, как две капли воды походил на поросший травой пригорок на Фоли-сквер.

Макет местности был точной копией существующего городского квартала Канзас-Сити. В нем учтено все: расстояния, повороты, углы. Даже грунтовая дорога у холмика специально углублена, чтобы имитировать спуск по Даллес-стрит в том месте, где она огибала зеленый пригорок.

Рейнер понимал, что Биттмэн справился с порученным заданием. Но в его задачу входило проверить готовность операции. Рейнеру не было известно о существовании запасной группы снайперов, завербованных в Лос-Анджелесе. Ребята же, тренировавшиеся в данное время на полигоне до седьмого пота, прибыли из Майами. Ни одна из групп до последнего момента не знала, будет ли участвовать в операции. Снайперы привыкли не совать нос не в свое дело — весьма ценное качество при отборе участников операции. Парням было лишь известно, что их наняла компания «Мид-сенчури корпорейшн», обосновавшаяся в Чикаго и Лас-Вегасе, что им щедро платили за длительное праздное времяпрепровождение и что, завершив свой «коронный номер», они получат кругленькую сумму. Вот и все, что было известно снайперам, не считая того, что, если они вздумают проболтаться, им уже не жить.

* * *

Макферрин ползком добрался до просеки. Деревья, обеспечивавшие ему прикрытие, встречались все реже. Он залег за молодым дубом и осмотрелся. Перед ним расстилалось поле с высокой травой и прямо за ним — полигон.

Макферрин прижался к земле и стал наблюдать за Биттмэном, опытным оперативным работником. Что касалось человека по фамилии Рейнер, то, вероятно, он занимался у Ундервуда вопросами вооружения и имел доступ к высокому начальству. По крайней мере, к самому генералу. Следуя за Рейнером по пятам после того, как он покинул дом Артура Ундервуда в Джорджтауне,^[1] Макферрин и добрался до этих иллинойских лесов.

Колин изготовился к стрельбе.

Одутловатое лицо Рейнера появилось в прицеле.

Когда бампер машины поравнялся с первым флажком, Макферрин нажал на спусковой крючок. Послышались первые выстрелы снайперов, и Колин прицелился Биттмэну в висок. Звук разорвавшейся пули слился с отголосками последних выстрелов снайперов.

Рейнер и Биттмэн были убиты наповал. Водитель первым заметил случившееся, выскочил из машины и стал орать на стрелков за холмиком. Снайперы спешно спускались с вышек по лестнице.

Макферрин по-пластунски пополз к лесу. Придерживая винтовку одной рукой, а другой сжимая отстрелянную гильзу, Колин неотступно следил глазами за снайперами, сгрудившимися у безжизненно лежавших тел. Они громко кричали и ругались, явно напуганные и сбитые с толку, готовые разрядить друг в друга обоймы. Прочесать лес никто не догадался.

* * *

Дома Макферрин налил себе виски, добавил льда и наполовину осушил стакан. Затем он прилег на диван, положил ноги на подлокотник и закрыл глаза. Он надеялся немного расслабиться, внутренне ощущая, что вокруг него будто сжимается кольцо, и понимая, что так может продолжаться долго.

Предчувствие, что жизнь может быстро оборваться, буквально поразило Колина. Ведь он был уверен, что навсегда уже расстался с подобными мыслями, с бредовыми идеями, когда одни правительственные учреждения действовали против других, когда одно разведывательное ведомство соперничало с другим.

Боже милостивый, разведки тайно работали одна против другой!

Ему сделалось тошно от этой безжалостной машины насилия новой невидимой разведслужбы, мощь и скрытая сила которой еще не стали достоянием гласности. Даже в самых причудливых интригах, придуманных наиболее одержимыми радикальными маньяками, ничего не напоминало размах, глубину и сумасшедшую архитектуру нового секретного ведомства, занявшего свое место среди власть имущих Америки.

Колин Макферрин знал — и временами ему казалось, что от всей поступающей информации легко можно свихнуться и покончить с собой, — что теперь, когда он стал заниматься этим делом, шансы уцелеть ничтожны.

Отличительным признаком нового американского секретного ведомства являлась скрупулезная, как по нотам расписанная подготовка тайных операций по устранению неугодных лиц, разработанная лучшими специалистами с помощью ЭВМ. Средства массовой информации не имели ни малейшего представления о том, что происходило на самом деле, и совершенно не догадывались о координации сил, которые появились с началом «холодной войны».

Хорошо налаженная машина так разрослась сегодня вглубь и вширь, что введение нового аппарата насилия, протянувшего из центра свои щупальца, фактически осталось событием незамеченным — невероятно, странно и непонятно, поистине сверхъестественно!

Но сейчас Макферрина волновало одно — его собственная жизнь. Он вспомнил Фреда Макомбера, смерть которого уже была свершившимся фактом. Газеты тогда вовсю трубили о самоубийстве — Фред якобы сам выбросился из окна больничной палаты госпиталя ВМС в Бетесде. Макомбер, блондин-крепыш из ЦРУ, парень с большим будущим, в сорок лет ставший помощником директора Центрального разведывательного управления, по мнению врачей, страдал депрессией и паранойей. И ничто не могло опровергнуть медицинское заключение.

Какая секретная служба ликвидировала Макомбера, Колин не знал. А если бы и знал, разве это могло что-либо изменить? Мужчину в расцвете лет и сил убрали с политической арены. Устранение было выполнено так безупречно, что даже Макферрин, сам опытный специалист-разведчик по тайным операциям ЦРУ, не мог не восхищаться с профессиональной точки зрения.

«Боже милостивый, они убили твоего приятеля, а тебя восхищает их стиль…»

2

Макферрин подъехал к Арлингтонскому кладбищу^[2] с северного входа и поставил машину на стоянку. Взгляду открылся холм, поросший травой. Колин посмотрел на часы; время у него еще было. Он стал медленно подниматься вверх.

Стояла середина июля. Лето в Вашингтоне было в полном разгаре, а здесь, на кладбище, веяло сырой прохладой. Среди зелени виднелись надгробия из белого камня. Огромный сад мертвых — ушедших отцов и сыновей.

Комок подступил к горлу. Что с ним такое, черт побери? Неподвластные эмоции…

Кто из них помнил, почему развязывались войны? Но покойники Арлингтона не могли уже ответить на этот вопрос.

Казалось, Вьетнам был так же давно, как и вторая мировая война. Времена Никсона ушли в прошлое, но стиль его работы привился во многих государственных учреждениях. Вслед за Управлением национальной безопасности — незаметным для большинства американцев — появилось еще более неприметное Управление контроля за безопасностью, а деятельность Федерального бюро расследований дополняет Управление национальной внутренней разведки.

Изменилось ли что после Вьетнама, после Никсона?

«Мало что», — сам себе ответил Макферрин.

Колин медленно брел по кладбищу, всем телом ощущая неослабевающую усталость. Если бы он мог вернуть годы, загубленные на безумную, никому не нужную работу в ЦРУ, годы слежки и травли, смертельной погони… Он, правда, всегда стремился к достижению цели, считая, что таким образом приобретал что-то лично для себя, но вскоре разочаровался. В конечном счете можно сказать, что все, чему Колин Макферрин научился за те потерянные годы, свелось к одному — он стал профессиональным убийцей.

Июльское утро поначалу было жарким, но внезапно подул холодный бриз. Колин услышал шелест листвы на деревьях, посмотрел вверх и увидел, что на летнее небо надвигались тучи.

Впереди показалось деревце дикой смоковницы, а за ним на небольшом холмике Колин увидел надгробный камень, который искал. Надпись на нем гласила: «Уильям Макферрин. 1945–1969». Колин присел и убрал с плиты старые листья. Волна эмоций вновь захлестнула его. А что особенного, если ему захотелось всплакнуть у могилы собственного брата?..

«Ничего, — успокоил себя Макферрин. — Просто с этим связано много воспоминаний».

Колин с трудом заставил себя подняться и направился к могилеБлэкберна.

Макферрин подошел к солдатским захоронениям 1861 года, даты на многих надгробиях уже стерлись. Здесь и находилась могила бригадного генерала Кларенса Блэкберна.

Начал моросить дождик. Колин смахнул с лица дождевые капли и продолжил путь между деревьями.

…Советник президента уже ждал его.

— Неважно выглядишь, — заметил Куиллер.

— Ты тоже, — парировал Макферрин.

Прогремел гром. Фрэнклин Куиллер посмотрел на небо и сказал:

— Остроумием ты никогда не отличался. Поехали отсюда. Моя машина внизу.

Мужчины поспешили к выходу. Дождь усилился, и они пустились бегом. Колин почувствовал, как заныли ноги.

Макферрин познакомился с Куиллером в Иельском университете,^[3] где после ухода из ЦРУ Колин работал над диссертацией по истории. Куиллер тогда уже был известным ученым, и Макферрин записался в класс профессора, чтобы посещать его занятия по конституционному праву, пользующиеся популярностью у студентов. Они подружились не сразу, поскольку Макферрин не доверял выпускникам «Лиги плюща»:^[4] хорошо одетые молодые люди в галстуках порядком надоели ему за годы службы в разведке.

Фрэнклин Куиллер выделялся среди других преподавателей не только своей мятой спортивной курткой с кожаными заплатами на рукавах. Ученый был личностью незаурядной и казался человеком волевым и чутким. Макферрину нравились рассуждения профессора, было что-то подкупающее в его мечтательной убежденности, будто все болезни американской действительности можно излечить, неукоснительно соблюдая статьи конституции.

Куиллер тогда серьезно уговаривал Колина заняться международным правом и дипломатией. Но Макферрии был уже по горло сыт государственной деятельностью в любой форме.

Фрэнклин Куиллер не оставил преподавательскую деятельность, хотя занимал теперь пост специального советника президента Соединенных Штатов Америки. Он работал в Белом доме и был очень занят, как и другие ответственные сотрудники аппарата президента. И все же раз в неделю Куиллер находил время читать курс лекций по конституционному праву в Джорджтаунском университете. Его лекции посещали видные ученые и политические деятели. Когда же на лекции Куиллера допускались рядовые юристы, аудитория не могла вместить всех желающих.

Макферрин с трудом втиснулся в спортивный автомобиль. Куиллер удобно устроился за баранкой и достал из кармана трубку:

— О'кэй. Давай, Колин, рассказывай.

Макферрин не знал, с чего начать. Он плохо представлял себе, как профессор, искренне верящий, что любую проблему можно разрешить законным и справедливым путем, воспримет необходимость совершения убийства.

Куиллер свернул к парку у национальной обсерватории.

— Ты хочешь, чтобы я радовался случившемуся? Ты ведь знаешь мое отношение к насилию при решении проблемы. Мы против применения силы — не в пример Пучеру и компании, — сказал Куиллер. Он несколько раз затянулся трубкой и, помолчав, добавил: — В то же время, Колин, допускаю, что у тебя не было иного выхода. Не выстрели ты тогда на полигоне — другого случая бы не представилось. А это, видимо, как-то вспугнет Пучера и Ундервуда.

— Верно, — тихо проговорил Колин. — Я тоже так считаю.

— Но, похоже, нам здесь не очень повезло, — продолжал Куиллер.

— Ничто не совершенно, — заметил Макферрин. — Мне было велено следовать за Рейнером и действовать по обстоятельствам.

Слышал ли его профессор? Колин не был уверен в этом. В отношении Куиллера Макферрин не всегда был уверен. Фрэнклин — личность… загадочная. Да, именно загадочная.

— Я сказал, что… — начал Колин, но Куиллер прервал его как ни в чем не бывало:

— Конечно, что касается политических убийств, то Ундервуд здесь — большой мастак. И это в стране, где таких мастаков более чем достаточно. Значит, генерал занимает высокий пост в системе. Но в какой системе? ЦРУ? Однако Артур Ундервуд распростился с разведкой и вышел в отставку несколько лет назад. Использует ли Пучер генерала, чтобы привлечь других сотрудников ЦРУ, или Ундервуд завербован РУМО — Разведывательным управлением министерства обороны? А возможно, и какой-то иной спецслужбой? Теперь о Марке Пучере. Работает ли генерал Пучер на Пентагон и комитет начальников штабов, или на какую-то независимую организацию, или на Разведуправление министерства обороны? И если исходить из нарисованной тобой картины о взаимодействии различных секретных служб у нас в стране, то вполне возможно, что уважаемый нами генерал Ундервуд и не менее уважаемый генерал Пучер на самом деле и не входят в систему, спланировавшую убийство. Правда, может показаться, что главные действующие лица — генералы, и они сами верят в свои роли, а кульминационные сцены тем временем будут разыгрываться за кулисами. Не так ли, Макферрин? Чем тебе не сценарий о деятельности секретных служб?

— Классический пример, — деловым тоном заметил Колин. — Генерал Ундервуд может работать на какую-нибудь одну группу лиц, полностью выделившуюся из первоначально созданной организации. Это, однако, потребует управления операцией на расстоянии и будет весьма дорогостоящим предприятием для любой разведывательной службы. Ведь она спокойно могла использовать своих собственных людей, законно получающих государственное жалованье, и знакомых с определенной разновидностью операций данного ведомства. Ундервуду тоже, видимо, не очень нравится выполнять отдельные поручения группы лиц, разработавших план операции. Это означает, что долгосрочные стратегические решения были приняты до того, как выполнение операции вверили генералу. Кто принимал подобные решения? Пучер?

Куилдер пожал плечами, продолжая плавно вести машину.

— Конечно, недостатка в исполнителях никогда нет, когда подобные акции санкционируются крупными политиками, да и финансистами тоже, — заметил советник президента. — Одна лишь информация о том, что намечается убийство президента, дает возможность прогнозировать изменения во внешней политике, которые ранее казались совершенно непредсказуемыми. А сие означает, что в деле уже задействованы не просто миллионы, а миллиарды долларов, такие астрономические суммы, что солидный куш Ундервуду или дивиденды Пучеру выглядят на их фоне просто смехотворными.

— Черт побери, Фрэнк. Ясно, что любая стоящая «контора» скупает акции и играет на бирже на постоянной основе. А если они затеяли какую-нибудь международную заваруху или что-то в этом роде, тут уж они, конечно, не поскупятся. И пособников у них на сей счет найдется больше, чем потребуется. В дело пойдут липовые фонды, подставные корпорации, в общем, все, что твоей душеньке угодно.

Куиллер широко улыбнулся:

— Именно это я и имел в виду, сынок. Теперь ты сам понял, что Ундервуд и Пучер — просто пустышки. Но у нас по-прежнему нет ответа на главный вопрос: кто является организатором предприятия?

Разговор стал утомлять Макферрина, он был слишком заумным. Колину нравился Фрэнк, он действительно благоволил Куиллеру, однако нравоучения профессора раздражали Макферрина, ему просто надоело подыгрывать.

Куиллер проехал здание национальной обсерватории, повернул и направил машину в глубь парка. Дождь усиливался. И хотя Колин открыл окошко, воздух в машине казался спертым.

— Что, если мы начнем с самого простого вопроса? — предложил Макферрин. — Мне не хотелось бы как-то повлиять на ход твоих рассуждений, Фрэнк, но все же давай начнем с вопроса: кому выгодно? Кому выгодно, что бы президента убили?

Куиллер задумчиво и в то же время терпеливо смотрел на Колина, как и подобает профессору, которого студенты в начале каждого семестра атаковали наивными до бесстыдства вопросами.

— Ну, конечно, — спокойным тоном заметил Фрэнклин. — Но не это главное, Колин. Когда речь идет о возможном убийстве президента, то дело скорее не в его врагах, а в его друзьях. А у президента много, очень много друзей.

Макферрин решил, что сейчас ему лучше помолчать. Он ждал неизбежного риторического вопроса профессора и ответа на него.

— А почему, позволь тебя спросить, дело обстоит именно так? — начал Куиллер. — Да потому, что политические убийства коренным образом отличаются от всех других видов насильственной смерти. Обычные мотивы убийства — алчность, ненависть, месть и прочее — можно сразу отбросить в сторону, по крайней мере в качестве основных мотивов. Убийство главы государства неизбежно сопряжено с каким-либо принципом. И тогда тот, кто считает, что руководствуется неким высшим принципом — таким, как национальная безопасность, или другим, под которым он понимает национальную безопасность, — с истинным удовольствием расправится скорее со своим любимцем, нежели с противником. Поскольку, — продолжил советник президента, — когда расправляешься с человеком, которому симпатизируешь, ты тем самым доказываешь, что честно стоишь на страже высших интересов и принципов.

Куиллер не спеша набивал трубку, продолжая вести машину.

— И действительно, что может доставить большее наслаждение для лиц, и так уже наделенных высшей властью, чем преодоление самого себя? Очевидно, нам стоит обратить внимание не на врагов президента, а на его друзей.

— Друзей, которые расходятся с ним в принципиальных вопросах, — несколько небрежно добавил Макферрин, понимая, что от него ждали подобных слов.

— Довольно правильный вывод, Колин. Теперь давай подумаем, кто бы мог быть среди них?

Куиллер театрально развел руками.

Наигранность жеста вызвала у Макферрина отвращение к профессору. Он вдруг возненавидел Куиллера, более того, понял, что ненавидел его всегда. Видимо, испытания, которые выпали на долю Макферрина в лесах Иллинойса, не прошли даром и повлияли на Колина сильнее, чем он думал.

Куиллер в задумчивости покачал головой.

— Колин, ты должен понять, — произнес он. — Никто, Колин, абсолютно никто сейчас не может быть вне подозрения. Ни Дэнфорт, ни я, ни даже сам президент.

— Да пошел ты… — прервал его Макферрин.

Куиллер отвел взгляд:

— Ну что же, сынок. Перейдем теперь к делу. Вопрос в Греции. Президент полон решимости поддержать там народное правительство, а Пучер и Пентагон оказывают давление на президента, чтобы помочь военной хунте снова прийти к власти в Греции. Естественно, вернув к власти греческих военных, США будут больше контролировать страну. Давление на президента мощное. Тут и контроль за ближневосточной нефтью, и Средиземноморье как база шестого флота, и кое-что другое. Обычная история, — закончил Куиллер.

— И все же, кто больше других оказывает давление? — поинтересовался Макферрин.

Колин надеялся, что Фрэнк Куиллер даст ему возможность извиниться, Макферрин устыдился внезапно охватившего его гнева.

— Пучер и комитет начальников штабов, — лаконично ответил специальный советник президента.

— Так мы снова возвращаемся на круги своя! — воскликнул Макферрин. — Пучер и компания не могут заполучить того, что хотели бы, поскольку на их пути оказался Бурлингейм. Поэтому они нанимают генерала Ундервуда, чтобы загнать президента в могилу.

Когда они проезжали Арлингтонское кладбище, Макферрин вдруг рассмеялся. Смех был громким и несколько истеричным.

— Успокойся, — обратился к нему Куиллер.

Колин, однако, продолжал смеяться, не обращая на него никакого внимания.

— Забавно, — наконец заметил он. — Получается, что чистый эффект от всех моих кувырканий там, в Иллинойсе, черт побери, практически равен нулю. И если, например, кто-то захочет пройти весь путь еще раз и заново спланировать, он может запросто подловить и меня. И я сам сейчас начинаю понимать, что единственный путь для спасения президента заключается в том, чтобы сначала дать прикончить самого себя. Тогда они раскроются, не правда ли? Забавно ведь, Куилл, старина? Стало быть, если хочешь спасти кого-то, надо себя подставить под пулю.

— Спокойнее, — буркнул Куиллер, затем после паузы добавил: — Такое в жизни часто случается, Колин.

3

Макферрин вернулся домой, явно недовольный своим поведением. Колина беспокоило то, что он не мог скрыть своего раздражения, что Фрэнклин оказался неспособным до конца разобраться в событиях, происшедших в лесах Иллинойса. А заунывная лекция, которую прочитал ему профессор, чуть было просто не довела Колииа до бешенства.

Все случившееся, начиная с того, что по подсказке Куиллера он напал на след генерала Ундервуда, а вероятно и самого Марка Пучера, и кончая мастерским снайперским выстрелом в Рейнера и Биттмэна, могло свести с ума кого угодно. И все же с Фрэнком Куиллером следовало вести себя посдержаннее.

После душа Колин переоделся, плеснул в стакан виски, потом передумал и сделал себе кофе по турецкому рецепту, которому научился, выполняя одно из — будь оно проклято — заданий ЦРУ. Он двумя глотками выпил густой кофе и задумался.

Убийство запланировано на август, точнее — на первое августа, когда президент США должен был выступать в Канзас-Сити. Это все, что знал Куиллер и что он сообщил Макферрину. Советник также считал, что в деле могут быть замешаны Пучер и Ундервуд.

Фрэнклин Куиллер предупредил президента, но не смог убедить его.

«В наше время кругом одно безумие», — возразил ему Эдвард Бурлингейм.

И тогда специальный советник президента обратился к Макферрину с заданием выследить Ундервуда и Пучера, разобраться, в чем дело, и по возможности найти выход из ситуации. До сих пор все было понятно. Ведь Колин считался одним из лучших агентов, когда работал на ЦРУ, и Куиллеру это прекрасно известно. К тому же профессор был уверен в блестящих способностях и преданности своего бывшего студента. И Макферрин действительно превзошел самого себя. Но его работа еще не завершена.

…Колин набросал план дальнейших действий, затем позвонил Валери. В трубке послышались гудки. Макферрин ждал, пока не досчитал до двадцати.

Валери была нужна Колину, ему надо выговориться именно сейчас, до того, как он снова уйдет в себя.

Проснулся Макферрин около двенадцати ночи. Он лежал на полу у дивана. Неужели он заснул прямо тут? Или задремал на диване и потом уже скатился вниз? Колин не помнил. Тело будто налилось свинцом. Он немного приподнялся на локтях и снова опустился на пол. На него словно нашло какое-то затмение.

Колии вытянулся на ковре и только тогда почувствовал, что в комнате не один. Он мгновенно вскочил на ноги и встал в боевую стойку, готовый отразить нападение.

На диване удобно и непринужденно расположились двое незнакомцев. Гость слева небрежно откинулся на спинку, водрузив ногу на журнальный столик. Другой — огромного роста толстяк — сидел прямо, скрестив ноги.

Макферрин моментально сообразил, что никто из них не мог сразу наброситься на него, не изменив позы. Сидевший справа от Макферрина толстяк надменно улыбался, а второй с безразличным видом развалился на диване. Дуло автоматического пистолета сорок пятого калибра в руках незнакомца было направлено на Макферрина.

— Простите, что заснул и не слышал вашего звонка в дверь, — проговорил Макферрин.

— Не стоит волноваться, — ответил тот, что был меньше ростом. — Мы сами зашли в квартиру.

— Не хотели тебя беспокоить, — добавил толстяк, нагло улыбнувшись.

— Ну, довольно! — отрезал коротышка, пистолетом указав на стул, — Давай пошевеливайся!

Колин, недоуменно пожав плечами, медленно подошел к стулу и сел.

— Что-то не знаю вас, ребята, — заметил он. — Вы кто — свои или нет?

— Клайд, — произнес коротышка, — не пора ли собирать урожай золотых?

Толстяк встал и подошел к телефону. Сложения он был атлетического, пиджак плотно облегал спину. Толстые пальцы спешно набирали номер. Макферрин старался запомнить номер телефона по щелчкам диска, одновременно прикидывая расстояние до непрошеных гостей.

Толстяк доложил кому-то на другом конце провода:

— Говорит Клайд. Он здесь. Хорошо. — Положив трубку на место, бандит сказал: — Он едет сюда.

— Ну и чудно, — ответил коротышка. — А то ведь в бридж без четвертого не сыграешь.

Толстяк громко засмеялся:

— Ну, ты даешь, Бен! — Повернувшись к Макферрину, он ухмыльнулся: — Колин! Где ты заполучил такое похабное имя, малыш?

Макферрин спокойно пояснил:

— Понимаешь, если бы тот парень на небесах, который раздает имена, всех проходимцев называл Клайдами, то…

— Прекрати болтовню, Макферрин! — оборвал его коротышка.

— Да он, оказывается, шутник, — добавил толстяк.

— А ты, толстое брюхо, заткнись! — выпалил Макферрин.

— Колин Макферрин, — заученно, будто внутри него крутилась магнитофонная лента, проговорил коротышка. — Возраст — тридцать два года, родился в Сидар-Рапидсе, штат Айова. Родители — Элис Маршалл и Джон Макферрин. Закончил среднюю школу в Мак-Кинли, три года учился в университете штата Айова. Затем год занятий историей в аспирантуре Йельского университета. Два года служил десантником — «зеленым беретом».

— Как же так получилось, что наш мальчик не добрался до Гарварда? — язвительно вставил толстяк.

— Да чтобы не мешать ошиваться там таким умникам, как ты, — бросил Макферрин.

— Два года служил во Вьетнаме, — продолжал коротышка. — Затем был направлен в Центральное разведывательное управление для выполнения спецзаданий. Когда может, встречается со своей любовницей миссис Валери Крейг, работающей в отделении Управления национальной безопасности в Форт-Миде. Крейг имеет допуск к секретным документам, белая, проживает по адресу: 5340 Гвинетт-стрит, Вашингтон, округ Колумбия. Макферрин начал встречаться с ней, работая в ЦРУ.

— Да заткнись ты наконец! — перебил его Колин.

— Так, так, — отметил толстяк. — Дерзит наш мальчик.

— Спустя пять лет Колин Макферрин ушел из ЦРУ, — продолжил коротышка. — Стал преподавать историю в одном из колледжей штата Пенсильвания.

— Впечатляющая информация, — подытожил Колин. — Но что же эта толстая бочка ничего не добавит? Или у него вместо мозгов одна каша?

— Да он и вправду у нас не больно шустрый, — ответил коротышка. — Ты, наверно, в курсе, что у верзил головы просто гранитные.

— Конечно, — пробурчал толстяк. — Куда мне до этого выскочки профессора Макферрина.

Он огляделся и выдал заученный текст:

— Задерживался полицией три раза. Первый раз в Нью-Хейвене, штат Коннектикут, когда учился в аспирантуре йельского университета. Обвинялся в том, что находился в состоянии опьянения. Городской суд снял обвинение за недостаточностью улик. Первое задержание дорожной полицией — в Де-Мойне, штат Айова, за превышение скорости. Оштрафован на двадцать пять долларов. Второй раз задержан в Филадельфии за остановку машины в неположенном месте. Оштрафован на двадцать долларов.

Макферрин засмеялся:

— Вы, ребята, должно быть, совсем чокнулись. В последних двух случаях задержаниями, черт побери, и не пахло. Это были просто штрафы за нарушение дорожных правил. Именно поэтому вы и ворвались ко мне домой? Вы что, намерены поучать меня за недозволенное поведение за рулем?

— Точно, — заметил коротышка. — Мы как раз намерены тебя кое-чему поучить.

— Состоит членом атлетического клуба Филадельфии, — монотонным голосом перечислял толстяк. — Изредка играет в теннис на кортах городского парка. Место работы в настоящем — колледж штата Пенсильвания, кафедра истории. Получил повышение. Постоянное место жительства: 2736 Монро-стрит, Филадельфия. Любит одиночество. Много читает. Наклонности к гомосексуализму не отмечалось. Ха, ха… В обществах и ассоциациях не состоит, помимо вышеуказанного атлетического клуба Филадельфии.

— Послушай-ка, мальчик! — обратился Макферрин к толстяку. — А ты со своей приятельницей-коротышкой состоишь в каких-нибудь клубах? Скажем, в клубе вязания, шитья или вышивания?

— Продолжай, Клайд. Профессор Макферрин, вы нас действительно позабавили. Отметьте, пожалуйста, мы с Клайдом хотим довести до вашего сведения, что приятно удивлены вашим остроумием.

— Подписка на прокоммунистические издания, — продолжал толстяк, — не зафиксирована. В подрывных организациях не состоит. Цель нынешнего приезда в Вашингтон пока не установлена.

— Нам нужно знать, что ты делаешь в Вашингтоне. Ты мне сейчас расскажешь, малыш, чем здесь занимаешься, иначе я тебя так отделаю, что никто не узнает. И я не шучу, малыш.

— Что вы хотите услышать? — переспросил Макферрин. — Что-то никак не пойму.

Не успел Колин уклониться, как последовал удар колоссальной силы. Голова Макферрина словно раскололась. Когда он пришел в себя, то услышал, как посмеивался коротышка.

— Ну давай, детский сад, подымайся с пола! — пробурчал толстяк. — Дядюшка Клайд действительно хочет вмазать тебе как следует. Подымайся, детский сад! Ну?

Макферрин почувствовал, как его подтянули за ремень, и тут же огромная бетонная глыба врезалась ему в живот. Раздался звук, похожий на удар резинового мяча о каменную стену. Колину показалось, что прошло несколько часов, прежде чем он услышал чей-то вкрадчивый голос:

— Ну давай, соня, подымайся. Подымайся и расскажи, что видел во сне.

Над ним, нагло ухмыляясь, стоял толстяк.

И тогда Колин решил поступить так, как его когда-то учили. Он стал медленно подниматься с пола. Распрямившись почти до конца, Макферрин сложил руки в замок и двинул толстяку в подбородок. Он вложил в удар всю силу. Бандит как-то неестественно откинул голову назад, и Макферрии услышал знакомый хруст.

Толстяк стал медленно оседать. Колин поддержал его и бережно уложил на пол. Затем не спеша придвинул к себе стул и демонстративно достал плоскую металлическую коробочку с сигарами:

— Прошу предъявить служебное удостоверение.

Коротышка пожал плечами и левой рукой полез в нагрудный карман.

— Если это как-то поможет тебе угомониться, — ответил он. — По крайней мере, ты хоть поймешь, какую кашу заварил.

Незнакомец кинул Макферрину черный бумажник с документами, держа Колина под прицелом, когда тот ловил бумажник.

Макферрин внимательно изучил удостоверение, проверил большую круглую голубую печать Федерального бюро расследований. Документ, похоже, настоящий, и на фотографии действительно был изображен коротышка.

— Итак, ты из ФБР. Так какого черта тебе здесь нужно?

— Да, я из ФБР, и ты бы мог изъясняться повежливее, — не преминул заметить коротышка.

— Да, да, конечно, ты из ФБР, — добавил Колин. — Ты такой же агент ФБР, как я — Иисус Христос.

Он немного подался вперед и выбросил удостоверение в корзину для мусора.

Коротышка в изумлении замер. Лицо его покраснело и перекосилось от гнева. Рука, в которой был зажат пистолет, начала подергиваться.

— Полегче, сестричка, — твердым голосом приказал ему Макферрин. — Возьми себя в руки. Если выстрелишь, навлечешь беду. Если осмелишься разделаться со мной до прихода твоего приятеля, тогда наверняка кончишь тем, что будешь чистить сортиры в самых вонючих кварталах.

* * *

Незнакомец был довольно высокого роста, изысканно одет, серый шелковый галстук выглядел нарядно на фоне белоснежной, отлично накрахмаленной рубашки. При слабом освещении лицо гостя поначалу казалось ничем не примечательным. Выделялся, пожалуй, лишь глубокий короткий шрам на подбородке, а нос явно был когда-то перебит.

Однако, когда визитер подошел ближе к свету, Колин понял, что такого изуродованного лица никогда не встречал — отдельные части словно сместились, а кожа и все, что под ней, казались какой-то аморфной массой, налепленной на кости. Лицо было, мягко говоря, ужасным и напоминало круто сваренное, пролежавшее целую вечность в холодильнике яйцо, на котором остались лишь узкие щелочки для глаз и рта да маленький горбик, заменявший нос.

Незнакомец бросил на Макферрина пронзительный взгляд, затем небрежно посмотрел на распростертое на полу тело толстяка.

— Что тут происходит? — спросил он голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций.

Колин мысленно перебрал все возможные варианты, как обычно перебирают библиографические карточки в библиотеке. Имел ли он дело со специальным подразделением ЦРУ, которое занималось проблемами внутренней безопасности «конторы», или столкнулся с Разведуправлением министерства обороны? С кем же, черт побери, имел он дело? Учитывая, что на поприще разведки подвизалось около двадцати специальных служб, угадать наверняка было просто невозможно.

— Мне пришлось ударить вашего человека, — заметил Макферрин. — Он сам настаивал на этом.

— Господин Макферрин, не стану терять с вами время. Полагаю, вы прекрасно понимаете, в какой переплет попали, нанеся серьезный физический ущерб федеральному агенту. Честно говоря, считаю, что ваше поведение как бывшего государственного служащего и человека, столь хорошо владеющего боевыми приемами, никоим образом не может быть оправдано.

Незнакомец взглянул на свои холеные руки. Он явно не пренебрегал маникюром.

— Лично мне, — вставил Колин, — просто плевать на то, что вы думаете.

Посетитель смерил Макферрина убийственным взглядом:

— Надеюсь, вы не станете отрицать, что я вас предупреждал. Вы убедитесь, Макферрин, что, каким бы смышленым сами себе ни казались, власть имущие все равно намного умнее вас. Каким бы крепким орешком вы себя ни считали, все равно верх будет на стороне власть имущих. Вы убедитесь в том, Макферрин. Хочу, чтобы до вас это дошло. Понимаете меня?

В комнате снова воцарилась тишина. Незнакомец прервал молчание:

— Моя фамилия — Монтэгю. Вы хотели взглянуть на удостоверение?

Он достал из кармана документ в черном переплете.

— Разведывательное управление министерства обороны? — переспросил Макферрин, беря в руки удостоверение.

Монтэгю едва кивнул в знак согласия.

Колин внимательно изучил документ. Он был подлинным. Из удостоверения явствовало, что Монтэгю занимал должность помощника инспектора — довольно высокое звание — в одной из главных разведывательных служб страны.

«Итак, все происходит со мною действительно наяву», — отметил про себя Макферрин.

4

Наиболее отличительная черта местности к югу от Чикаго — резкая континентальность климата, причем с особой силой она проявлялась в графстве Картрайт, где зимой свирепствовал буквально ледяной ветер, а летом досаждал обжигающий зноем воздух.

Однако переменчивая погода никоим образом не влияла на стабильность положения тамошнего шерифа Мелвина Андерсона по прозвищу Слим,^[5] прошедшего вторую мировую войну сержантом в службе снабжения.

Негативное отношение шерифа Андерсона к коммунизму на протяжении многих лет оставалось неизменным, как и вращение Земли вокруг Солнца. Именно такая непреклонная позиция обеспечивала ему непрерывное переизбрание на эту должность, а занимаемый пост, в свою очередь, позволял шерифу удовлетворять его насущные интересы — вести праздный образ жизни.

Андерсон был ярым противником коммунизма, гневно выступавшим против малейшего намека на марксизм-ленинизм, будь то в книгах, в кино и даже — боже милостивый! — в музыке, которую исполняли по радио. Мелвин Андерсон-Слим ненавидел также современных хиппи, этих немытых антихристов.

Быть таким выгодно, и Андерсон раз в два года убеждался в своей правоте, когда его переизбирали на новый срок, причем без малейших на то усилий с его стороны. Вместе с тем Мелвин Андерсон все же какое-то время проводил за рабочим столом, поскольку здесь ничуть не хуже, чем где-либо еще, спокойно можно было полистать газету, перекинуться парой анекдотов, не спуская глаз с этих коммунистов, которые могли попытаться прийти к власти в графстве Картрайт.

Так или иначе, шериф безупречно нес службу, ограждая графство от происков коммунистов. И за все годы пребывания Андерсона на посту никто никогда в графстве не признался в принадлежности к коммунистам.

Правда, некоторые из категории недовольных — вы ведь знаете, везде есть такие типы — время от времени бурчали по поводу того, что шериф Андерсон не может найти управу на торговцев контрабандным спиртным. Но, несмотря на отдельные вспышки недовольства, Мелвин Андерсон-Слим прочно занимал свое положение, вновь переизбирался на пост шерифа и получал полномочия следить за порядком в графстве во имя процветания американского образа жизни.

Подобно изменчивой и малообнадеживающей погоде, постоянный и надежный Мелвин Андерсон-Слим являлся типичным продуктом графства Картрайт. Еще мальчишкой он стал заядлым рыбаком, и ни одна рыбешка, водившаяся в реках Канкаки и Ирокурой, не прошла мимо него. Андерсон знал любой уголок графства лучше, чем горожанин свой квартал. А жителей графства Картрайт шериф Андерсон знал еще лучше. И жителям Картрайта шериф был известен как рассудительный человек, стоящий на страже закона и не допускающий его нарушений благодаря своему чрезмерному рвению.

Андерсон-Слим — здоровый, пузатый мужчина с багровым, как у заядлого пьяницы, лицом и крупным носом — в этот жаркий июльский полдень был явно не в духе.

В конторе помимо шерифа находился только его первый заместитель — Сай Хекмэн. Брюки у Андерсона были заправлены в сапоги, а ноги закинуты на стол, белая ковбойская шляпа с загнутыми полями валялась в дальнем углу комнаты. Другими словами — все на местах, кроме самого главного — хорошего настроения.

— Итак, давай прикинем, — задумчиво произнес Андерсон. — В феврале ребята захватили среднюю школу и продержали директора запертым в кабинете три дня. В апреле, точнее, в начале апреля майор с женой отправился охотиться на оленей, и она приняла его за оленя. Затем — в прошлом месяце — трое хиппи буквально ворвались в город, украли в банке пятьдесят тысяч и смылись неизвестно куда. Итак, что нас ждет в ноябре? Веселое время выборов и ничего более.

Шериф рыгнул, закончив мысль, Хекмэн же поежился — в знак согласия.

— А сейчас нам только этого не хватало, — заявил Мелвин Андерсон.

Он снова рыгнул и, выдвинув ящик стола, достал какие-то таблетки.

— Теперь мы по уши в дерьме, — продолжил Андерсон. — В заповедной зоне Донг-Хиля, или, точнее, там, что еще пару дней назад считалось заповедником Лонг-Хилл. Естественно, подобная чертовщина должна была случиться именно в той десятой части заповедника, которая как раз и входит в наше графство, а не в обширных лесных угодьях, принадлежащих графству, где шерифом работает Эдди Швенкер. У Эдди Швенкера вообще никогда ничего не происходит. Даже птички над чертовой территорией Эдди Швенкера только и знают, что поют, стоит же им перелететь к нам, как они тут же испражняются. Но все равно, в любом случае мы имеем сейчас дело с тремя трупами, возникшими неизвестно откуда на территории нашего графства. Один из них убит прямым попаданием в голову, адрес его в Балтиморе оказался вымышленным. Второй также убит прямым попаданием в голову, адрес в Мемфисе, как выяснилось, тоже был липовым. И еще остался третий, о котором вообще ничего не известно. Я правильно говорю, Сай?

— Да, сэр, — ответил первый заместитель шерифа. — Все именно так и есть.

— Благодарю тебя, Сай. Вдобавок ко всему криминальные эксперты графства Кук здорово «помогли» нам. Криминалисты, как ты знаешь, сообщили, что, хотя у тех двоих и прострелены головы, ни у одного не обнаружено самой пули. Только какие-то мелкие металлические осколки. Верно?

— Совершенно верно, — подтвердил Хекмэн.

Андерсон буквально заглотнул целую горсть таблеток.

— И что же дальше! — воскликнул шериф. — Тогда мне пришла гениальная мысль, лучшая за всю мою долгую службу! Делом должны заняться федеральные власти, поскольку заповедник Лонг-Хилл является федеральной собственностью. И тогда так просто, на всякий пожарный случай, я навел справки в архиве графства, и выяснилось, что проклятое федеральное правительство Соединенных Штатов Америки восемь месяцев назад продало часть заповедника, которая как раз находится в моем графстве. Стало быть, теперь это — моя проблема, черт побери! Как называется та контора, которой они продали наш лес, Сай? Как она называется?

Его подручный, прицокивая языком, закатил глаза к небу и произнес:

— Фонд охраны живой природы.

— Вот, вот, — повторил Андерсон. — Именно так. Замечательно, не правда ли? Фонд… — как его там — да пошли они все!.. Этот фонд заботится о природе гораздо лучше, нежели о людях. Настолько хорошо, что вообще не существует! Никто о нем никогда и не слыхивал ни у нас, ни в соседних графствах. Фонд нигде не зарегистрирован, поскольку он — фиктивный. Проку от него никакого, одна лишь головная боль. Ну и что? Стоит ли так расстраиваться? — задал шериф риторический вопрос. — Он взглянул на своего заместителя и продолжил: — Наступит понедельник, и мы позвоним в Спрингфилд и все выясним о злосчастном фонде. И еще, пожалуй, получим кое-что от ФБР. Послушай, Сай, черт побери, стоит ли Андерсону-Слиму тратить нервы из-за какой-то чепухи?

Шериф проглотил еще несколько таблеток и, медленно разжевывая их, о чем-то задумался.

— Дерьмо! — выругался он, немного помолчав. — Ни черта мы от них не получим! Можешь записать это черным по белому. Ни в понедельник, ни в субботу мы ничего так и не узнаем. Да, кстати, сегодня как раз суббота. Вот так-то, Сай, мой мальчик.

5

Артур Ундервуд пригубил виски с содовой и в целом остался доволен напитком.

Генерал никогда ничего не записывал и не позволял делать это своим ближайшим помощникам. Но по меньшей мере раз в день Ундервуд имел обыкновение прослеживать план намеченных действий. Что касалось работы, то тут генерал был неумолим и не терпел пренебрежения к незначительным деталям.

Именно поэтому комитет начальников штабов и не отправил его в отставку. Ибо никто другой, кроме Артура Ундервуда, не мог столь тщательно и скрупулезно планировать операции. Это было прекрасно известно Марку Пучеру, да и другим членам комитета начальников штабов не хуже. Все они отлично знали, что лучше генерала Ундервуда им никого не найти. Поскольку он был мастером своего дела!

Тем не менее, подводя итоги дня, Ундервуд был несколько разочарован тем, что сотрудник Рейнер не вышел в установленное время — до отлета генерала из Канзас-Сити — на связь по телефону. Задержка вряд ли должна была беспокоить военного, поскольку Рейнер считался верхом пунктуальности. С другой стороны, если Рейнер остался не совсем удовлетворен ходом тренировочных испытаний, то он — и тут можно не сомневаться — постарается во что бы то ни стало добиться совершенства в мелочах, рискуя даже пропустить обусловленный ранее сеанс связи с шефом, который, если говорить по большому счету, в данном случае не имел существенного значения.

Генерал заказал себе третью порцию виски. Впереди его ждало Майами. Превосходно. Сияние солнца и работа. Канзас-Сити остался уже позади. Прекрасно. У него чудесные друзья и отличная работа.

В задачу генерала Ундервуда, как всегда, входило создание нужной декорации, распределение ролей между актерами и… прогон всего спектакля, именно прогон — какое точное выражение, принятое в театральных кругах!

Хорошая у него была работенка, просто чудесная! Вдобавок ко всему подчиненные величали его «хозяином». Да, да, именно «хозяином». Интересно, называли ли они его так и теперь? Ну, конечно, куда им деться. Вероятно, кое-кто из его прежних коллег решил удостоить его каким-нибудь более почетным титулом. И совсем не исключено, что правительственные сановники уже воздали ему должное как искуснейшему военачальнику. Возможно, у них хватило даже воображения назвать его «Черным принцем».^[6]

Конечно, самому генералу такое прозвище польстило бы, однако было бы глупо ожидать от них этого сейчас, когда история еще не вынесла свой приговор. Ведь потребуется по меньшей мере лет сто для серьезных научных исследований, чтобы должным образом по достоинству оценить его гениальность как крупного военачальника. Да, не раньше. И уже тогда-то генерала с полным правом можно будет окрестить «Черным принцем»!

Вопрос. Ну, хорошо. Теперь меня интересует, чем Ундервуд занимался в Канзас-Сити? Как удалось там поработать?

Ответ. Отлично, без сучка и задоринки. Все прошло гладко, спасибо.

В. С кем у него были контакты в Канзас-Сити?

О. Генерал довольно много времени провел с человеком, который, насколько я понимаю, контролирует всю работу в Канзас-Сити.

В. Значит, связной. Связной с лицами, действующими в Канзас-Сити?

О. Полагаю, что так. Следующим в цепочке стоит Рейнер, по крайней мере, когда он наведывается в Канзас-Сити. Именно Рейнеру поручено руководить размещением в Канзас-Сити группы или групп снайперов. Точнее говоря, по всем данным, первая группа должна появиться либо из Майами, либо из Чикаго, либо из Лос-Анджелеса. Однако пока нельзя понять, какая из групп — главная и где эти люди в настоящий момент скрываются.

В. Но доподлинно известно, что местом проведения акции выбран Канзас-Сити и связной руководит сейчас всем, что там происходит. Верно?

О. Верно. Кое-что прояснилось о Дули.

В. Дули?

О. Ну, подсадная утка. Тот, кого они величают «Зеро». В общем, приманка.

В. Ну, ну, понятно. Некто Билли Джо Дули.

О. Правильно. Но я имею в виду не настоящего Дули. Настоящий Дули находится либо где-то в Майами, либо в Форт-Уэрте, точно мне не известно. Речь идет о двойниках Дули, они шатаются по стрелковым клубам и по тирам Канзас-Сити и поражают всех своей меткостью.

В. Это выяснилось в ходе слежки за Ундервудом?

О. В основном да. Однако некоторые сведения получены после отлета генерала в Майами.

В. Тем не менее вы пока не можете сказать, где все-таки находится настоящий Дули?

О. Нет, не могу. Или в Майами или в Форт-Уэрте, чтобы ответить точнее, надо копнуть поглубже. Но мне кажется, что в Канзас-Сити его пока нет.

В. Ну, что же, тогда копните поглубже.

О. Извините, этим я заниматься не стану. В мой контракт входило наблюдение за Ундервудом в Канзас-Сити плюс все, что выяснится попутно. Таким образом, вы получили сведения о Дули и связном. Итак, моя работа завершена. Мы договаривались только о Канзас-Сити.

В. Все в порядке. Будем считать вашу миссию законченной.

6

Отель «Марриотт-инн» находился в стороне от деловой части Вашингтона и был вполне приемлемым местом встречи. Колин на лифте поднялся на четвертый этаж, постучал в дверь, немного подождал, затем снова постучал. Никто не ответил. Он вошел в номер, заглянул в ванную, подошел к единственному в комнате креслу, остановился, посмотрел на часы и присел.

«Где сейчас Гринфилд? — подумал Макферрин. — Удалось ли ему пробраться в иллинойские леса и невредимым выбраться оттуда?»

Кому еще мог он поручить такую рискованную операцию? Дэн был его лучшим другом еще со времен службы в «зеленых беретах». Дэн Гринфилд да Джон Дуглас… Они вместе служили во Вьетнаме, а затем — в Греции. Чем, интересно, занимался сейчас Дуглас? Не исключено, что Джон по-прежнему работал на ЦРУ и стал теперь большой шишкой.

Гринфилд неторопливо вошел в комнату, непринужденно поигрывая ключами, будто только что прогулялся до ближайшей аптеки за углом. Журналист осторожно достал три небольших конверта из большого желтого пакета.

— Вот, пожалуйста, — с готовностью проговорил Дэн. — В письмо Ундервуду я вложил составленный тобой меморандум израильской разведки. В конверте, предназначенном директору ЦРУ, — копия меморандума генералу Ундервуду. В конверте председателю комитета начальников штабов — твое послание. Я лишь в нескольких местах кое-что чуть-чуть подправил.

Макферрин осторожно, за краешки, взял пакет и подвинулся к изголовью кровати, где стояла лампа. Колин отобрал письмо для Артура Ундервуда, затем перочинным ножичком достал из конверта листок и прочел послание.

— Что значат твои добавления?

— Ты хотел, чтобы в письме было что-то колоритное, отвечающее общему духу послания. Вот я и постарался. Я составил нужную фразу и перевел ее на древнееврейский. «Остерегайся старых друзей, которым покровительствует иная звезда, нежели тебе».

Колин рассмеялся. Он не помнил, когда так весело и непринужденно смеялся.

— О, господи! Ну, ты даешь, приятель! — воскликнул он.

Потом Макферрин с помощью того же ножичка достал из пакета следующее письмо, прочел его и заулыбался.

— Где ты раскопал такие подробности о Пучере?

— В публичной библиотеке, — с гордостью откликнулся Гринфилд. — Там детально изложены действия 7-й армии во Франции и Германии. Если ты, старина, хоть изредка будешь читать историческую литературу, то станешь просто незаменимым.

Колин вспомнил совет, который дал ему Монтэгю. Или то был скорее не совет, а предостережение? Так или иначе, но в данный момент он не мог, а точнее, не хотел разбираться в этом.

— Послушай, старина! Ты витаешь где-то в облаках? — не выдержал Дэн.

— Извини, дружище. Я тебя слушаю.

Колин поднялся и принялся ходить по комнате. Небольшой гостиничный номер явно стеснял его.

Гринфилд какое-то время наблюдал за Макферрином, но, когда ему это порядком надоело, встал и преградил Колину дорогу:

— Слышишь, малыш? Мне в самом деле не безразлично, что у тебя на уме. Меня это действительно несколько беспокоит. И о себе самом тоже не грех подумать. Я вовсе не прочь играть в разные игры, когда знаю о твоих планах. Понял?

— Прекрасно понял. Что ты паникуешь? Тебе мерещится, что я стал сдавать? Со мной все в порядке, приятель.

Чтобы как-то продолжить разговор, вернее, перевести его в деловое русло, журналист сказал:

— Ты когда-нибудь задумывался, какие сведения о тебе заложены в картотеке «Уолната»?

— Прекрасная мысль! — воскликнул Макферрин. — Я теперь каждый день — утром и вечером — только и буду об этом думать.

— Я поинтересовался лишь потому, — продолжил Гринфилд, — что рано или поздно какому-нибудь остряку придет в голову запросить на тебя досье в проклятом компьютере.

— Ну, и выяснят, что я — бывший сотрудник ЦРУ и отлично стреляю.

— Прекрасно стреляешь и вдобавок виртуозно владеешь боевыми приемами борьбы.

— Что можно сказать о каждом втором агенте, — заметил Колин.

— Вот и я про то же.

— Да, но я не был чисто оперативным работником, — возразил Макферрин, — это повышает мои шансы. Думаю, если ЭВМ и выдаст список суперменов, моя фамилия должна стоять в самом конце. Кстати, где-то после твоей, поскольку ты, приятель, как раз и был «оперативником».

Сообщение. 22 июля наблюдение за объектом (?) вели с 10 часов 40 минут до 11 часов 23 минут. Объект находился на набережной в центре Майами и раздавал прохожим листовки (образец прилагается).

Сообщение. 23 июля наблюдение за объектом (?) вели с 11 часов 20 минут до 12 часов 43 минут. Объект посетил в Канзас-Сити стрелковый клуб «Канзас-Сити род энд ган клаб». Стрелял из разных пистолетов.

Сообщение. 23 июля наблюдение за объектом (?) вели с 11 часов 30 минут до 12 часов. Объект посетил в Канзас-Сити магазин спортивных товаров и приобрел три коробки винтовочных патронов.

Сообщение. 23 июля наблюдение за объектом (?) вели с 16 часов 23 минут до 19 часов. Объект провел это время в Майами-Бич в увеселительном заведении «Вик энд Лил'с гейэти лаундж» в компании двух белых женщин и одного мулата. (Смотри досье на «Вик энд Лил'с гейэти лаундж» в бюллетене о прокитайских организациях.)

* * *

Прошлой зимой ЭВМ разведывательного сообщества Соединенных Штатов Америки «Уолнат», по размеру и мощности которой не было равной в мире, запрограммировали таким образом, чтобы выдать несколько фамилий и досье на запрашиваемых.

Физические данные объектов — возраст, цвет кожи, рост, вес и внешность — должны были иметь минимальные расхождения между собой.

«Уолнат» выдал фамилии восемнадцати мужчин.

Мужчину, у которого общий показатель данных в группе был средним, обозначили нулем. Звали его Билли Джо Дули.

Затем «Уолнат» исключил из группы объектов, сумма общих показателей которых отклонялась в ту или другую сторону более чем на 1,25 балла.

В результате отсева в исследуемой группе осталось семь мужчин. Шестеро, не считая Билли Джо Дули, получили кодовое имя «Праймус».

Дули же проходил под кодовой кличкой «Зеро».

Весну и лето шестеро с псевдонимом «Праймус» оставались в «программе». Все их поступки фиксировались и направлялись таким образом, чтобы сложилось впечатление об определенной «манере поведения».

* * *

«Праймус-три» начал сопротивляться контролю и с подозрением воспринимал наблюдение за собой. «Праймус-три» был снят с «программы» и ликвидирован.

«Праймус-пять» был снят с «программы» и уничтожен, когда его работодатель и жена стали подозрительно воспринимать наблюдение. Жена «Праймуса-пять» ликвидирована вместе с ним.

* * *

«Праймус — один, два, четыре, шесть» выполняли «программу» по сегодняшний день. Контроль за поведением объектов постепенно уменьшался. В настоящее время активный контроль за действиями «Праймуса» сокращен в десять раз. «Праймус» остается под наблюдением.

«Зеро» введен в «программу» одиннадцатого февраля. Последующий анализ действий объекта: третьего марта, шестого мая, восьмого июня и первого июля. Отклонений в поведении в сторону показной «активности» не зафиксировано.

Повторный анализ данных выдал одинаковые показатели относительно потенциала внутреннего развития и фактора надежности объекта. Совпадение этих показателей полностью соответствует и даже превышает предыдущие прогнозы.

Надлежит учитывать отсутствие взаимопонимания между объектом и

1) школьным консультантом по выбору профессии;

2) приятелем по команде в школьном боксерском клубе;

3) инструктором морской пехоты во время прохождения службы в армии;

4) отчимом (смотри приложения и справки от А до Q).

Скорректированные даты приведены соответственно в приложениях. Все поступки — демарши удовлетворительны как с точки зрения предпосылок, так и последствий; побочных явлений не отмечается; все идет по намеченному плану.

* * *

Наблюдение за «Зеро», двадцать четвертое июля, Майами. «Груз» в тот же день доставлен в Форт-Уэрт. «Зеро» перешел теперь под контроль Канзас-Сити. Канзас-Сити удерживает «Праймуса» в пределах видимости. Уничтожение «Праймуса» — второго августа.

— Как вы вообще осмелились показывать мне все это! — воскликнул Ундервуд.

Мужчина, к которому он обратился, сидел напротив генерала в тени развесистой пальмы. Тем самым он избавлял генерала от необходимости отводить взгляд в сторону и смотреть на страшное лицо гостя.

— Я записал все по памяти, — произнес незнакомец.

— Как вы посмели! — вновь взорвался генерал Артур Ундервуд.

— Я сделал запись сегодня, — ответил гость. — Клянусь, все записано по памяти.

— Мои инструкции, — в повышенном тоне продолжал Ундервуд, — это мои инструкции! Никто не вправе их менять! Никто не вправе их опровергать! И незачем было лезть с вашей чертовой инициативой.

— Видимо, мне хотелось отличиться, — заметил мужичина и полез в карман за портсигаром.

— Сожгите это! — приказал генерал.

Монтэгю молча направился в ванную.

Ундервуд — в халате и домашних тапочках — подошел к телевизору и переключил программу, затем, подумав секунду, вновь вернулся к прежней передаче. Звук был на минимуме. Генерал устроился в кресле, вытянув вперед старческие ноги, потом закинул одну ногу на другую, сложил руки на груди и стал слегка разминать себе грудь.

Когда Монтэгю вышел из ванной, Ундервуд смерил его полным пренебрежения взглядом и снова принялся массировать себе грудь, сосредоточив все внимание на телевизоре.

— Только поглядите, как ребята играют в футбол! — воскликнул генерал. — Смотреть на этих мартышек — одно удовольствие!

— Я тоже в свое время поигрывал в футбол, — вставил Монтэгю.

— Сэр, — заметил Ундервуд, не глядя на собеседника, — вы многим занимались, отлично со всем справляясь. Вы были моим доверенным лицом, лучшим из сотрудников, сэр. И я первым подтвержу это. Однако в данное время, господин Монтэгю, вы не имеете права на непростительные ошибки.

— Я полагал, что вам будет приятно взглянуть на записи, — ответил Монтэгю, сделав необходимую оговорку. — Очевидно, я свалял дурака, ошибся.

— Вы гордитесь своими заблуждениями, — продолжил генерал. — Да, да, уж поверьте мне: ваша гордость всякий раз будет ставить вас под удар.

7

Когда дежурный офицер попробовал наконец объяснить все более или менее подробно и когда мужчина на другом конце провода стал лучше слышать и смог окончательно понять, насколько он пьян, связь была прервана.

По этому поводу дежурный решил выпить еще. Однако, как ни пил он, он не мог достичь того состояния алкогольного опьянения, в котором пребывал шериф графства Мелвин Андерсон-Слим.

Шериф связался по телефону с десятком должностных федеральных лиц, на которых имел выход. Всем он задал один и тот же вопрос:

— Что за чертовщина здесь происходит? И с какой стати я должен что-то отправлять?

Никто, никто из четырнадцати, кому он звонил, не смог сказать шерифу ничего вразумительного.

Но Мелвину Андерсону необходимо было все же выяснить вопрос, который сам по себе, как он считал, лишен здравого смысла.

Стоило ли шерифу поступить так, как об этом просил звонивший по телефону незнакомец, или он должен действовать, как считал нужным. Второе означало, что вообще не следовало ничего предпринимать. Поэтому Мелвин Андерсон и решил напиться до чертиков, что всегда являлось лучшим способом принятия благоразумного решения.

За два часа, пока шериф Андерсон осушил почти литр виски, сообщение, переданное им в Вашингтон, уже разошлось по всей столице.

Мелвин Андерсон вскоре полностью отключился и остался лежать на ковре в собственном кабинете.

Первый заместитель шерифа Хекмэн решил не трогать своего начальника.

«Пусть, — подумал Хекмэн, — шерифы, которым хочется поспать, спокойно поспят».

* * *

Валери Крейг наводила дома порядок, готовясь к приезду мужа. Она прибрала на кухне и в спальне, затем включила плиту, чтобы приготовить курицу на гриле.

После этого Валери прошла в ванную, разделась, бросила белье в корзину и наполнила ванну. Она опустила в воду несколько фиолетовых кристалликов, напоминавших грубую морскую соль, затем добавила жидкости янтарного цвета, видимо масла. И наконец погрузилась в темно-синюю воду почти с головой.

Все в порядке, в доме прибрано, ужин готовится, жена в ожидании мужа наслаждается в ванне, полной ароматов экзотических трав.

Валери протянула руку к медной корзиночке, стоявшей неподалеку, отобрала несколько серебряных заколок и с их помощью уложила длинные каштановые волосы в элегантный пучок.

Она с наслаждением вытянулась в ванне, любуясь своим телом. Красота ее, однако, почти ничего не значила для человека, который был ее мужем. Для Томми в жизни нет ничего важнее его собственных дел, бизнеса, который он сам называл «пантеоном» вечной античности.

Валери прикрыла глаза и вспомнила Макферрина.

Жизнь удалась, и она это хорошо знала. В свои тридцать два года Валери Крейг занимала должность заместителя заведующего отделом в Форт-Миде и в настоящий момент руководила группой из двадцати трех шифровальщиков. Валери являлась также автором двух учебников, которые использовались Управлением национальной безопасности в процессе обучения основам криптографии на базе вычислительной техники.

Можно с уверенностью утверждать, что Валери достигла вершины своей карьеры. При необходимости Крейг обязан сопровождать вооруженный до зубов телохранитель, по желанию в любое время суток она могла пользоваться служебным автомобилем марки «линкольн» с водителем. В перспективе Валери ожидала солидная пенсия и все соответствующие блага, реши она покинуть свой нынешний пост.

И наконец, Валери была связана нерасторжимыми брачными узами с процветающим, хотя и несколько невнимательным к ней человеком. Но замужество, видимо, не очень-то обременяло женщину, принимая во внимание ее большую профессиональную занятость и любовный роман по совместительству.

У Валери практически не было выбора. Брак был ей необходим, чтобы добиться уже обещанного ей продвижения по службе, и Томми тогда оказался самым подходящим ухажером. Вопрос о замужестве решился довольно быстро, и Валери об этом особенно не жалела.

Работа для нее превыше всего. Кроме того, теперь у Валери появился Колин Макферрин, непревзойденный любовник с точки зрения самых взыскательных дам. Колин был тем мужчиной, пройдя мимо которого по улице женщина тут же понимала, что только с ним найдет свое счастье.

Жизнь с Томми, таким образом, была вполне терпимой и не такой уж беспросветной. У Валери есть любимая работа, свобода, независимость… и Колин.

— Колин, — ласково прошептала женщина, погружаясь в дремоту.

Валери продолжала звать Колина уже где-то в забытьи и про себя, когда муж открыл дверь квартиры, поставил чемодан в прихожей и окликнул ее:

— Валери, я дома.

Наконец в поисках жены Томми заглянул в ванную и несколько раздраженно проговорил:

— Я сказал, что уже дома.

Валери была просто очаровательна. От воды поднимался легкий пар. Она элегантно повернула головку в сторону мужа, демонстрируя божественную шею. Перед ним предстала сама женственность с несколько затуманенным взором и жемчужными блестками пены на коже.

— Как все прошло в Бостоне, дорогой? — безмятежно поинтересовалась Валери.

8

Они собрались в Золотом зале, названном так по цвету стен и обивке кресел, отделанных золотистой кожей. Пять высоких кресел полукольцом окружали белый круглый стол в центре зала. Обычно здесь стояли десять кресел, поскольку каждого начальника штаба того или иного вида вооруженных сил сопровождал, как правило, его ближайший помощник.

Однако нынешнее заседание комитета начальников штабов было необычным во всех отношениях. Исключение составлял лишь установленный в Пентагоне протокол относительно очередности появления в зале представителей различных видов вооруженных сил. Другие формальности на этот раз не соблюдались.

Первым в зал вошел генерал Пучер и сел на место председателя. Когда он устроился в кресле, места за столом заняли и остальные присутствующие: Келлер, военно-воздушные силы; Гриссл, сухопутные войска; Джарк, военно-морские силы; Торн, корпус морской пехоты.

Пучер ждал, он хотел начать заседание в точно назначенное время, подчеркнув тем самым важность их встречи. До начала заседания оставалось больше двух минут. Пучер снял часы и положил их рядом. Стол был абсолютно пуст, и большие часы служили прекрасным украшением этой безупречно белой поверхности.

— Не хватает пепельниц, — заметил адмирал Джарк.

Пучер ногой нажал на специальный звонок, спрятанный под ковром. В ответ в зале прозвучал глухой сигнал. Тогда Пучер дважды нажал на кнопку под ковром.

Единственная в зале дверь распахнулась, на пороге появился офицер охраны, отдал честь и замер, ожидая распоряжений.

Пучер произнес одно слово:

— Пепельницы.

Офицер подошел к вмонтированному в стену шкафу, достал пять больших бронзовых пепельниц, на каждой из которых была выгравирована эмблема, соответствующая тому или иному виду вооруженных сил, и подошел к столу. Офицер нужным образом расставил пепельницы, отдал честь и, чеканя шаг, направился к выходу, повернулся, снова отдал честь, открыл дверь и затем плотно закрыл ее за собой.

— Связь отключена, господа, — проговорил генерал. — Записи делать не разрешается. Извините меня, однако прошу вас, как офицеров и джентльменов, дать слово, что вы не записываете наше заседание на магнитофон. Итак, не возражаете?

Пучер снова взглянул на часы, наклонился и достал из стоявшего рядом портфеля конверт. Вскрыв конверт, генерал извлек оттуда листок бумаги и положил его перед собой на стол. Затем Пучер вынул из кармана очки, аккуратно надел их, посмотрел на часы и начал заседание:

— Этот документ был доставлен посыльным мне домой сегодня примерно в пятнадцать часов тридцать минут. Документ подписан «Бывший товарищ по оружию». Письмо начинается без приветствия. Далее цитирую:

«Я служил под Вашим командованием. Полагаю, у меня есть основания считать, что я был в числе наиболее преданных Вам офицеров. Мы участвовали вместе в операциях под Мангеймом, Гейдельбергом, Гейльбронном и в ряде других. Я упомянул эти три сражения, чтобы Вы не сомневались в подлинности моей информации. В конце письма под номерами, соответствующими каждой из упомянутых операций, я привожу конкретные факты, которые в то время были известны лишь лицам из Вашего ближайшего окружения.

Итак, позвольте перейти к существу вопроса.

Я располагаю информацией относительно того, что осуществление плана поручено Центральному разведывательному управлению, точнее, задание вверено сотрудникам Отдела тайных операций (ОТО), причем высшее руководство ЦРУ ничего не знает о данной операции.

Мне известно, что выполнение операции возложено на бывшего заместителя директора ЦРУ генерала Артура М. Ундервуда, который по-прежнему контролирует работу основных подразделений ЦРУ, несмотря на то что руководство ЦРУ не поставлено об этом в известность.

У меня также есть сведения, что в рамках Отдела тайных операций ЦРУ имеется оппозиция по поводу осуществления данного плана, и в настоящий момент кое-кто в ОТО принимает меры, чтобы воспрепятствовать выполнению этого задания.

Я располагаю информацией, что эти меры были предприняты и существенным образом помешали проведению операции в заповеднике Лонг-Хилл и привели к потерям в живой силе.

Я хотел бы довести до Вашего сведения, что меры по саботажу операции увенчались успехом вследствие утечки информации по вине одного из сотрудников ЦРУ, сочувствующего вышеупомянутой оппозиции. Вам также небезынтересно узнать, что эти действия направлены на дискредитацию РУМО и преследуют цель навести следствие на месте саботажа на Разведывательное управление МО.

Имейте в виду, что сотрудник ЦРУ в настоящее время тайно пытается передать прессе соответствующую информацию под видом профессионально обставленного „сенсационного“ сообщения.

Следует учитывать, что в намерения упомянутого сотрудника ЦРУ входит также дискредитация комитета начальников штабов, в частности лично Вас, сэр.

Общеизвестен тот факт, что среди сотрудников ЦРУ имеются враждебные группировки. Известно также, что межведомственное противоборство с РУМО может самым серьезным образом поставить под удар Ваши цели и Вашу судьбу.

Воздержусь и даже не смею сообщить Вам, сэр, каким образом мне стали известны вышеназванные факты. Остается лишь заверить Вас в том, что, будучи человеком, который бок о бок сражался с Вами в Великой войне за свободы, дарованные христианством, будучи человеком, который готов пожертвовать жизнью ради принципов, призывающих нас бороться против фашизма и социализма, я рад сообщить Вам то, что мне удалось выяснить. Искренне надеюсь, что сведения сослужат пользу Вам и Вашим великим целям. Я хотел бы с достоинством поставить под письмом свою фамилию, однако из предосторожности заканчиваю лишь словами: „с уважением“ и так далее».

Генерал Пучер опустил письмо на стол и расправил его рукой. Затем, сжав кулаки, сказал:

— Итак, господа?

Первым прореагировал адмирал Джарк:

— Господи помилуй!

На столе, как и раньше, стояли только огромные бронзовые пепельницы, в которых дымились сигареты и трубки. Пепельница адмирала Джарка была полна окурков. Высокие кресла из золотистой кожи давно сдвинуты со своих мест.

— Мы заседаем уже около часа, — подытожил разговор генерал Пучер. — Полагаю, мы все согласимся с тем, что обсуждение было исчерпывающим. Попрошу вас вносить предложения. Поскольку данное дело касается всех, мне кажется уместным, чтобы каждый высказался и внес свое предложение. Командующий Торн?

— РУМО здесь ни при чем. Ундервуд не стал бы использовать РУМО. Он, конечно, мог прибегнуть к посредникам с какой-то определенной целью, однако я знаю Артура и потому полагаю, что генерал Ундервуд наверняка держал весь ход операции под своим контролем. У него достаточно опыта, чтобы не допустить межведомственного соперничества.

— Благодарю вас, — сказал Пучер. — Теперь послушаем генерала Келлера.

— Мне не все еще ясно, господа, должен вам признаться. Пока лишь хотел бы отметить, что мы давно решили исключить РУМО из данной операции, чтобы использовать позднее для реализации более серьезных и амбициозных планов. Артур был в курсе задуманного равно, как и все присутствующие за столом. Артур поддерживал все наши аргументы. Припоминаю даже, что он выступал их активным сторонником. Нет, господа, я считаю, что с Ундервудом все в порядке. И еще я бы добавил, что РУМО здесь ни при чем. Полагаю, что все подстроено, чтобы скомпрометировать генерала Ундервуда, а также Разведуправление министерства обороны. Не стоит напрасно волноваться.

— Не стоит волноваться! — воскликнул адмирал Джарк. — Извините, генерал Пучер, я хотел бы выступить следующим. — Глубоко затянувшись, адмирал произнес: — Вся эта история дурно пахнет. Мне с самого начала казалось это сомнительным. Я говорил вам. Я совершенно ясно дал вам понять, что полностью поддерживаю цель операции. Однако я советовал вам предусмотреть завершение операции силами РУМО, то есть силами наших собственных сотрудников. Этот Ундервуд — он из ЦРУ, а оно, как известно, воспитывает людей, которые слишком много думают. Там одни умники. Теперь за свои же деньги мы получаем то, что заслужили. Теперь нам просто надо ждать, когда нас свяжут по рукам и ногам и подожгут.

— Адмирал! — прервал его председатель комитета начальников штабов.

— С Ундервудом, полагаю, пора кончать, — проговорил генерал Гриссл. — Во-первых, Ундервуд никогда не был нашим человеком, он работал на Управление стратегических служб.^[7] Во-вторых, он по-прежнему остался чужаком и, не исключено, имеет свои интересы на стороне. В-третьих, если, скажем, я не прав по пункту первому и пункту второму, успех операции зависит от снижения степени риска. В нашем случае допустим лишь минимальный риск, и он подсказывает единственно правильное решение — с Ундервудом надо кончать. Его необходимо убрать.

— Давайте запросим наш «Уолнат»! Запросим оценку вероятности и тогда решим! — предложил адмирал Джарк.

— С ним пора кончать! — воскликнул генерал Гриссл. — Будь проклят ваш «Уолнат»! Я вообще считаю, что ЦРУ вовсю подслушивает нас. Им наверняка удалось раскрыть наши шифры, и, заверяю вас, они смеются над нами. И мы перед ними теперь как на ладони. Скажу вам еще кое-что. С той самой минуты, как мы арендовали этот чертов компьютер, мы оказались у них в руках! Они получили доступ к нашим секретам, и здесь — причина всех наших неудач. Если бы вы послушали меня тогда и по-прежнему пользовались своей ЭВМ в РУМО, то ваш проклятый Ундервуд не сунулся бы к нам. Тогда всякие там прихвостни из ЦРУ не стали бы тыкать нам в лицо и мы не увязли бы в этой грязи! Кончайте с Ундервудом, послушайте меня, и поставьте на всем точку.

— Теперь моя очередь высказаться, господа, — проговорил председатель комитета начальников штабов. — Я придерживаюсь такого мнения: факты, изложенные в письме, подтвердились. Мы ставим интересы Пентагона превыше всего и решаем вывести из игры генерала Ундервуда. Артур был хорошим солдатом. Хочу призвать вас считать его поведение геройским. Но все солдаты и герои — лишь простые смертные. Полагаю, его кончину надо рассматривать как смерть на боевом посту. Будем, считать, что пал на поле боя наш товарищ, который, несомненно, был храбрым, но мог допускать ошибки и попадать под чужое влияние. Весьма досадно… Но в конечном счете этого следовало ожидать. С самого начала было ясно, что не удастся обеспечить полный контроль над операцией. Знали мы и об издержках, связанных с привлечением к операции профессиональных убийц, однако считали, что цель оправдывает риск. Господа, мы положились на судьбу, но она не улыбнулась нам. Мы пытались вскочить на необъезженную лошадь, но она сбросила нас. Все не так страшно, господа, отнюдь… — Марк Пучер откашлялся и продолжил: — К этому, господа, мне добавить практически нечего. И конечно, благодарю всех и каждого в отдельности за искренний и ценный вклад в обсуждение поставленных вопросов. Задержу вас еще ненадолго, — закончил генерал. — Соберемся здесь завтра ровно в девять ноль-ноль, чтобы разработать инструкции вверенным вам подразделениям.

9

Компьютер был огромен.

Специалисты, знающие толк в этих делах, утверждали, что он самый большой из всех существующих компьютеров. Его называли гигантским. И в какой-то мере данное определение соответствовало истине, поскольку ни одно техническое сооружение, выполнявшее аналогичные функции, не занимало столько места.

По объему памяти компьютеру тоже не было равных. Однако объем памяти в данном случае не служил основной характеристикой, благодаря чему компьютер считался непревзойденным. Уникальными прежде всего были такие показатели, как скорость выполнения операций и их сложность.

Высказывались различные предположения относительно места размещения компьютера. По некоторым данным, он был замаскирован под научно-исследовательский центр, обслуживающий промышленных магнатов и расположенный в радиусе пятидесяти миль от Пентагона. Другие утверждали, что гигантский компьютер находился где-то в пустыне, недалеко от Большого Соленого озера, и якобы для вида обрабатывал информацию основных финансовых учреждений страны.

Все сведения о компьютере, достоверные или вымышленные, подлинные или предполагаемые, можно суммировать следующим образом:

Сооружение компьютера началось в середине шестидесятых годов и завершилось где-то через десять лет.

Первоначально для обслуживания компьютера была отобрана группа наиболее способных инженеров, позднее группа была распущена и техническое руководство вверено двум другим специалистам.

Шестнадцать операторов-программистов, которые, как предполагалось, несли круглосуточное дежурство в многочисленных помещениях, где размещался компьютер, никогда не выходили наружу. Не исключено, что это утверждение не имело под собой почвы, однако игнорировать его полностью было бы глупо.

Программисты работали по индивидуально заданным программам и имели ложное представление о назначении и функционировании вычислительного центра в целом. Тем не менее все служащие предприятия обязательно давали подписку о сохранении тайны.

Компьютер находился под землей на глубине около шестисот ярдов: вход в него закрывала бетонно-свинцовая плита толщиной около тридцати ярдов.

Возможности компьютера такие, что он один легко мог заменить все другие известные вычислительные центры.

Главная «мега»-способность компьютера заключалась в том, что он выдавал схемы поведения человека, не располагая необходимыми исходными данными.

Компьютер мог проводить детальнейшие расчеты по различным независимым друг от друга схемам, напоминающим сложные головоломки, разделяемые так называемыми «линиями надежности».

Возможности компьютера по хранению и извлечению данных, расчетам и отработке программ, сортировке и поиску информации предоставлялись сугубо государственным учреждениям, пользующимся своей ячейкой. Часть компьютера, арендуемая тем или иным ведомством, отделялась от других ячеек соответствующими «мембранами» — постоянно меняющимися плоскостными схемами пульсирующих сигналов, именуемыми не иначе, как «линии надежности».

Особенностью данных «линий надежности» являлось то, что плоскостная структура менялась произвольно, а не автоматически, по какой-то заранее заложенной схеме.

Пульты управления компьютером располагались на земле и в воздухе и обслуживались лицами, имеющими серьезные физические недостатки.

Существовало не менее шести и не более десяти подобных пультов управления. Один из них размещался где-то в штате Кентукки, а другой пульт был вмонтирован в самолет без опознавательных знаков.

Пульты уменьшены до таких размеров, что оказались не больше обычной буханки хлеба.

Основным арендатором компьютера являлось Центральное разведывательное управление, оно же было и главным «хозяином» «Уолната».

Пользователем или «соарендатором» компьютера являлись разведслужбы США.

Внешне пульт управления выглядел довольно просто и напоминал пульт обычного «цифрового компьютера».

Компьютер назвали «Уолнатом», или «грецким орехом», дав ему это шутливое прозвище, поскольку уникальные системы разделения ячеек компьютера — «линии надежности» — по своей структуре чем-то напоминали внутренние перегородки грецкого ореха.

В понедельник двадцать пятого июля в 14 часов 21 минуту 34 секунды в «Уолнат» — простейшую на первый взгляд машину, известную как «цифровой компьютер», — была введена новая программа.

В понедельник двадцать пятого июля в 14 часов 21 минуту 42 секунды компьютер выдал информацию. Конечным результатом, для получения которого компьютеру потребовалось восемь секунд, явилась фамилия Колин Роберт Макферрин.

В понедельник двадцать пятого июля в 14 часов 21 минуту 43 секунды «Уолнат» — уникальная компьютерная система, справившись с заданием «арендатора», который запросил и получил от компьютера нужное ему имя, — приступил к выполнению более сложной и, видимо, более важной программы.

10

Артур Ундервуд сидел в удобном мягком кресле, запрокинув голову назад, прикрыв глаза, слушая симфонию до-минор Франка. Проникновенные звуки музыки, льющиеся из четырех больших динамиков, недавно установленных в кабинете генерала, заполнили комнату.

Ундервуд остался доволен реализацией своего плана, несмотря на незначительные накладки. Поездка в Канзас-Сити и Майами была успешной, и в общем все шло хорошо, можно даже сказать, отлично, суммируя операцию в целом. Деятельность Билли Джо Дули и его двойников, развернутая в радикальных и левацких кругах, носила явно подрывной характер и привлекала к себе все большее внимание. Дули взяли на заметку, выявив круг его интересов. В нужный момент достаточно будет просто указать на него пальцем.

Тем не менее затянувшееся молчание Рейнера стало беспокоить генерала…

В дверь позвонили. Ундервуд взял пакет, щедро отблагодарил посыльного и вернулся в кабинет. Он взял рюмку со стола, сделал большой глоток и затем вскрыл конверт.

Письмо, оказывается, было не от Рейнера, черт бы его побрал! В пакете находилось какое-то странное послание.

Аманн? Израильская разведка, действующая на территории Соединенных Штатов Америки!

«Невообразимо! Невообразимо! — буквально взорвался Ундервуд, — чтобы посторонний узнал об этом».

Генерал еще раз взглянул на адреса, по которым были направлены копии данного послания.

— Господи помилуй! — пробормотал Ундервуд. — Морган Дрексел! Неужели они действительно послали копию письма директору ЦРУ?

Слезы вдруг навернулись на глаза. Он попытался успокоиться, забыться в музыке и спиртном. Генерал пил виски большими глотками, стараясь сосредоточиться на усиливавшемся жжении в желудке и приятном тепле, разливавшемся по всему телу. Чем оно было вызвано — алкоголем или страхом?

Генерал впал в какое-то забытье. Он почувствовал легкость, какая, как говорят, бывает у человека, вступающего в бой. Так ощущают себя десантники, выпрыгивающие из самолета, чтобы сразу ввязаться в перестрелку на земле, или морские пехотинцы, находящиеся на борту корабля, рассекающего волны и готового с минуты на минуту высадить их на берег. Именно так ощущают себя в такие моменты — руки сжимают винтовку, а мысли улетучиваются неизвестно куда…

Вот с таким ощущением и заснул генерал, сжимая в руке пустой стакан. Во сне пальцы разжались, и стакан упал на ковер.

* * *

В дверь позвонили.

Звонок? Уже почти утро! Звонок в такое время?

Генерал открыл дверь. Перед ним предстали трое. Все были аккуратно одеты и вежливо улыбались.

— Доброе утро, сэр, — обратился к нему один из них. — Надеюсь, мы не очень побеспокоили вас.

— Да нет, не очень, — ответил Ундервуд.

— Позвольте войти? — спросил незнакомец.

— А по какому вы, собственно, делу?

— По делу государственной важности, — живо откликнулся все тот же незнакомец.

Они не дали Ундервуду договорить. Мужчина, вставший слева от генерала, зашел сзади и наложил широкую полоску клейкой ленты ему на рот. Одновременно парень, находившийся справа, обхватил голову Ундервуда мощными руками и зажал ее словно в тиски.

Игла под небольшим углом вошла в шею без всякого труда. Все было проделано весьма квалифицированно. Для генерала хватило бы и меньшего количества этого смертоносного препарата, однако «ребята» всегда работали с небольшим «запасом», так, на всякий случай.

* * *

Горничная обнаружила тело генерала утром, в начале девятого; в девять часов пятнадцать минут в военном госпитале «Уолтер Рид» было закончено вскрытие трупа. Эту процедуру провели оперативно, как требовало того положение Артура М. Ундервуда, военачальника, известного своими заслугами перед всей страной.

Вскрытие закончилось полной выкачкой из трупа всей жидкости, особенно крови и спинномозговой жидкости. Образцов жидкости сохранено не было. Таким образом, не осталось абсолютно никаких следов от яда кураре.

Патологоанатом, проводивший вскрытие, установил, что генерал умер «естественной смертью», и тело было обезвожено для соответствующей подготовки к бальзамированию.

Поскольку горничная не смогла связаться с госпожой Ундервуд в Нью-Йорке, генеральша узнала о трагической и безвременной кончине мужа только во второй половине дня, когда наконец попала домой.

Госпожа Ундервуд всегда гордилась своим супругом и с достоинством восприняла весть о том, что овдовела. Она была готова со всей серьезностью подойти к торжественной церемонии похорон генерала с соблюдением всех военных почестей.

Госпожа Ундервуд постаралась наметить план необходимых приготовлений. Когда же вдова представила себе все, что потребуется для того, чтобы придать церемонии подобающую торжественность, она перенесла похороны на как можно более поздний срок, на второе августа.

11

Летняя резиденция президента США Эдварда Бурлингейма — коттедж из светлого дерева — окнами выходила на Атлантический океан. Резиденция находилась на острове Маунт-Дезерт в нескольких километрах or побережья залива Мэн.

Эдвард Бурлингейм решил отпраздновать день рождения сына, которому исполнилось пять лет, организовав старомодный пикник на природе. Накануне вся его семья и дюжина почетных гостей из столицы прилетели из Вашингтона в Портленд на правительственном самолете, затем на президентской яхте «Сирена» были доставлены в Маунт-Дезерт.

Подали сигареты и коньяк, официанты закончили убирать со стола, и начался откровенный разговор.

Генерал Пучер спросил у президента, как тот собирается поступить в отношении Греции. Эдвард Бурлингейм, привыкший к прямолинейности Марка Пучера, начал было излагать свои мысли, как государственный секретарь Дэнфорт вежливо прервал его, предлагая произнести тост.

Госсекретарь поднялся из-за стола и, взяв рюмку с французским коньяком, сказал:

— За Стивена Бурлингейма и за прекрасного человека — его отца!

Фрэнклин Куиллер тоже встал, поднял свой бокал и предложил:

— Господа, за президента и его сына!

— Весьма тронут вашими сердечными поздравлениями и пожеланиями и полагаю, что теперь мы вполне можем перейти к обсуждению вопросов, поднятых генералом Пучером. Я с готовностью изложу свою позицию, однако, к сожалению, она не находит поддержки у вас и ваших коллег, генерал. Тем не менее еще раз повторяю, что мы рассматриваем Грецию как страну, в которой следует поощрять развитие демократических начал. Думаю, нашим интересам наилучшим образом отвечала бы политика, направленная на поддержку народного правительства в этой стране. Теперь относительно конкретного вопроса, что нам надо предпринять для стабилизации положения в Греции…

— Господин президент! — перебил его Пучер. — Вы уж меня извините, но позволю себе заметить, что вам не удалось убедить меня и что…

— Может, государственный секретарь захочет высказаться по данному вопросу, коль скоро мы уже затронули его. Не правда ли, Отис?

Отиса Дэнфорта можно было принять за брата Фрэнклина Куиллера. У Куиллера, правда, короткая стрижка подчеркивала стальную проседь, у Дэнфорта абсолютно седые волосы были намного длиннее и вились. В остальном же они были похожи. Прежде всего фигурой. Оба высокого роста, значительно выше президента. Удлиненные открытые лица без труда могли выразить нескрываемое недовольство или искреннюю радость. Оба сутулились, не отличались атлетическим сложением, одним словом, в них чувствовалось аристократическое происхождение.

Отис Дэнфорт и Фрэнклин Куиллер имели не только поразительное внешнее сходство. И по манере поведения, и по образу мышления их вполне можно было принять за близнецов. Их схожие общественно-политические взгляды также имели корни и единые аристократические истоки. Вполне естественно, что и одевались они в одном стиле — предпочитали носить мягкие, твидовые пиджаки, начищенную до блеска английскую обувь, слегка поношенные светло-голубые оксфордские рубашки, которые, как казалось, пребывали у них в неограниченном количестве.

Несмотря на внезапно налетевший со стороны океана холодный бриз, Отис Дэнфорт сидел без пиджака, в традиционной светло-голубой рубашке с расстегнутым воротом и небрежно закатанными до локтей рукавами. Откинувшись на спинку стула, одновременно удерживая в одной руке коньячную рюмку и сигарету и жестикулируя другой, государственный секретарь произнес:

— Господа! Полагаю, следует отметить, что и президент, и комитет начальников штабов не придерживаются таких уж полярных точек зрения. В конечном итоге обе позиции исходят из отстаивания интересов США, и никто из нас, мне кажется, не станет утверждать, что защита интересов страны возможна без укрепления ее безопасности. Минуточку!

Дэнфорт отпил коньяк, забавно кашлянул и продолжил:

— Президент полагает, что наша безопасность в Средиземноморье может быть укреплена путем проведения более открытой политики в отношении Греции, в частности благодаря отказу поддерживать и военную хунту, которая явно стремится заполучить власть, и народное правительство, которое в настоящий момент находится у власти. По мнению президента и, должен заметить также, по моему глубокому убеждению, коренным интересам США отвечает именно невмешательство в дела данной страны. Прошу прощения!

Госсекретарь снова пригубил коньяк и, как ни в чем не бывало одарив присутствующих лучезарной улыбкой, заметил:

— Говоря о коренных интересах США, я имею в виду защиту национальных экономических интересов, например, поставки нефти и другие вопросы, а также укрепление нашей оборонной мощи. Заверяю вас, методы, предлагаемые президентом, могут, правда, кое-чем отличаться от предложений комитета начальников штабов. Однако я действительно не усматриваю каких-либо серьезных расхождений в целях, к достижению которых все мы стремимся, лишь некоторое незначительное отличие в средствах их достижения.

Закончив свою речь, госсекретарь Дэнфорт одарил гостей еще одной ослепительной улыбкой.

— Сплошное очковтирательство! — воскликнул Марк Пучер, покраснев от возмущения. — Очковтирательство и одни двусмысленности, лично меня, сэр, вам надуть не удастся.

Лучи заходящего солнца едва пробивались сквозь кроны деревьев, небо пылало яркими красками. Президент прощался с последними гостями, пожимая руки и желая всем доброй ночи.

— Одну минуту, сэр, — выпалил Куиллер, дотронувшись до руки президента.

— Да, Фрэнк?

— Вы не передумали относительно поездки в Канзас-Сити?

— На основании чего? — переспросил президент, продолжая говорить в полный голос.

— Эд, все настолько туманно, настолько расплывчато, что трудно представить доказательства.

— Я вас отлично понял, Фрэнк. Что же мне теперь — под подушку спрятаться? Подобные угрозы всегда витают в воздухе. Всегда кто-то хочет убить президента. Меня хорошо охраняют. Я не стану менять свои планы, потому что угрозы слышатся откуда-то из-за границы, или потому, что вы располагаете какими-то неподтвержденными фактами. Я не могу ответственно подходить к исполнению своих обязанностей, пребывая в состоянии страха и отказываясь от принятия решений. Меня, Фрэнк, не запугать и не переубедить, что я не могу уже полностью полагаться на надежность каналов, по которым получаю секретную информацию, что я не должен доверять своей охране. Фрэнк, вы — мой друг, и хочу, чтобы вы знали, что я ценю вашу заботу. Если вы располагаете фактами, сообщите их секретной службе. Я же об этом больше ничего слышать не желаю. Подумайте, взвесьте все, Фрэнк. Уверен, вы сочтете правильной занятую мной позицию.

— Вам виднее, господин президент, — снова переходя на шепот, проговорил Куиллер.

* * *

По внутреннему переговорному устройству директор ЦРУ связался со своим первым заместителем.

— По мнению «орешка», расположенного под нами, — начал Дрексел, — получается, что израильтяне внедрились в нашу организацию… Компьютер дал еще понять, что качество их работы соответствует самым высоким стандартам. О корреспонденции, полученной нами, а также о ее подлинности, правда, ничего не говорится. Однако активность израильской службы в нашей стране оценена по высшей категории. — Дрексел отключил устройство и задумался.

И вдруг впервые за долгие годы тайной профессиональной деятельности — сначала в разведке, а теперь здесь, в ЦРУ, — директору захотелось сказать вслух то, что его мучило. Ему казалось, он должен что-то предпринять. Это было проявлением какого-то подспудного желания, которое искало выход.

— Я спасу себя, — убежденно заметил Дрексел. — Все может рухнуть, но я должен спастись.

Если директор и смутился от таких своих слов, от краткой речи, заметить это было невозможно. Морган Дрексел удобно устроился в потрескавшемся кожаном кресле малинового цвета, закинул руки за голову и стал намечать план действий.

План его был на удивление прост. Главное состояло в том, чтобы выжить.

Теперь директор ЦРУ стремился только к тому, чтобы обеспечить свое выживание.

12

Статья появилась в утреннем выпуске «Нью-Йорк таймс» двадцать шестого июля. Газету раскупили на улице менее чем за час, и был заказан дополнительный тираж.

Статью под броским заголовком на первой странице дополняли шесть фотографий, выполненных удивительно четко. О том, откуда появились фотоснимки, «Таймс» умалчивала.

— Из достоверных источников, — сообщил журналистам сотрудник редакции, занимающийся вопросами внутренней жизни.

Сенсацию тут же подхватили радио- и телекомпании, и она стала обрастать слухами, как в игре в «испорченный телефон».

Но фотографии говорили сами за себя. На одном снимке изображался полигон, снятый с высоты птичьего полета; стрелки-указатели и цифровые обозначения с топографической точностью копировали Фоли-сквер в Канзас-Сити и подъездные пути к нему.

На других фото красовались винтовки различных образцов, лимузин, удостоверения сотрудников РУМО и ведерко стреляных гильз, собранных поблизости. В статье указывалось, что в лесу было найдено более тысячи подобных гильз, и обсасывались мельчайшие подробности.

Газета приводила высказывание председателя комитета начальников штабов.

— Я не могу указать на источники, — заявил генерал Пучер, — но располагаю достоверной информацией в подкрепление предположения о том, что порочный заговор связан с левыми и коммунистическими группировками.

В ответ на вопрос, какой информацией располагает генерал, Пучер заметил, что не вправе разглашать тайну и, к сожалению, вынужден хранить молчание, руководствуясь интересами национальной безопасности, а также секретностью документов.

Газета пыталась узнать мнение по этому поводубригадного генерала Ральфа Уиллетса, начальника Разведывательного управления министерства обороны. «Таймс» вынуждена была сообщить, что бригадный генерал никак не прокомментировал событие и впредь не станет давать интервью, пока не будет располагать дополнительными фактами.

Президент США заметил, что пресс-секретарь сделает заявление сегодня вечером.

Вице-президент сказал, что, поскольку находится в заграничной поездке, решая один довольно деликатный международный вопрос, он воздержится от каких-либо комментариев до своего возвращения в страну.

Государственный секретарь Дэнфорт заявил, что действия безумцев, входящих в различные политические группировки, буквально застигли Америку врасплох, призвал страну к единству и благоразумию с целью достижения лучшего будущего для всех американцев без исключения, указал на настоятельную необходимость морального стимулирования обездоленных и лишенных избирательного права и высказался за скорейшее введение законопроекта об ограничении продажи оружия.

Директор Федерального бюро расследований отметил, что в настоящее время ведется расследование и он сможет прокомментировать случившееся по прошествии какого-то периода времени. Директор, однако, добавил, что располагает достаточной информацией, полученной из достоверных источников, о том, что к заговору причастны экстремисты левого толка.

Во второй половине дня средства массовой информации вышли в эфир с невероятными сообщениями о поистине странных событиях. Ссылки на источники информации не приводились.

Телевизионная компания Эй-би-си привела пространное заявление, сделанное сотрудником Пентагона по связи с общественностью. В заявлении говорилось, что учреждена специальная комиссия для ведения полного и всеобъемлющего расследования обстоятельств дела, которое пытаются представить таким образом, будто Пентагон замешан в прокоммунистическом заговоре с целью убийства президента США или сопровождающих его лиц в ходе запланированной поездки в Канзас-Сити первого августа.

Адмирал Дэвид Джарк, член комитета начальников штабов, подал в отставку в связи с осложнениями в семейной жизни. Полный текст его письма в Пентагон и министерство военно-морских сил опубликован в «Лос-Анджелес таймс».

Как явствует из письма, супруге адмирала предстоит серьезная операция. Газета поместила на той же странице интервью с миссис Джарк, взятое в палате госпиталя. Супруга адмирала Джарка заметила, что уповает лишь на бога, а на конкретно заданный вопрос журналиста ответила, что опухоль обнаружена на прошлой неделе.

* * *

Вечером, когда комментаторы трех ведущих американских телекомпаний обобщили весьма противоречивые слухи и слегка приукрасили их, чтобы подлить масла в огонь, страну охватило смятение.

На следующее утро проснувшаяся Америка с трепетом обсуждала в учреждениях и школах, поездах и автобусах планировавшееся убийство президента.

«Куда идет страна, если убийство должностных лиц становится обычным явлением?» — спрашивали себя американцы.

Преподаватели говорили о склонности к насилию как о типичной черте национального характера, о чудовищном влиянии на молодежь боевиков, рекламы и комиксов.

Бизнесмены за обедом строили догадки о том, как может повлиять на экономику неожиданный переход власти к вице-президенту. Будет ли он должным образом учитывать интересы бизнеса и как это отразится на фондовой бирже?

Родители обратили все в урок истории, приводя имевшие ранее случаи покушений на жизнь президентов. Они особенно скорбели об Аврааме Линкольне и восхваляли его, словно являлись современниками президента и под каблуком убийцы Линкольна были раздавлены их личные планы и устремления.

Затем родители перевели разговор в другое русло и принялись обсуждать между собой, надо ли детям знать о суровой действительности. Как бы, по-вашему, расценил доктор Спок душевную травму, нанесенную шестилетнему ребенку гибелью любимого героя, его возможные поступки?

В течение двадцати четырех часов страна была вся внимание и участие. Политические воззрения, возраст и местожительство не играли никакой роли. Ведь событие в представлении нации являлось в высшей степени драматичным и волнующим: интриги, убийство и соучастие в этом лиц, наделенных высшей властью.

К сенсации проявили больший интерес, чем к любому зрелищу.

Однако к концу недели, хотя история потихоньку, несколько вяло, но все же раскручивалась, мысли американцев вновь вернулись в обычное русло повседневных забот, мелкой раздражительности, скуки и полузабытья.

И тот великий подъем, которым страна жила день или два, постепенно прошел, оставив лишь тихое перешептывание и апатичные вздохи.

Каждый мог честно признаться себе, что состояние сопричастности длилось недолго и было реально ощутимым, но сказать об этом вслух никто не осмеливался. Американцы понимали, что скука вновь одолела их и они в который раз послушно заглотнули то, что предлагали хваленая Америка и общество потребления. И сохранить подобное ощущение подъема никогда больше не удастся.

Сохранить в жизни настоящее вообще становится все труднее и труднее.

Но американские граждане, как, впрочем, и остальные, за исключением одной небольшой группы лиц, не подозревали о том, что все только еще начиналось.

Даже Колин Макферрин не ведал, что, хотя всеобщий ажиотаж и закончился, произошли события, привлекшие к нему серьезное внимание. Случившееся являло собой завершение второй стадии операции по удачной оркестровке явлений, тщательно спланированных, контролируемых и направленных на достижение одной-единственной цели.

* * *

Женщину звали Адель Дитц, недавно ей исполнилось шестьдесят. Адель не пыталась скрыть седину, напротив, короткая модная стрижка под мальчика игриво выделяла прядки стального оттенка. Она чем-то напоминала восточный тип женщин, возможно миндалевидным разрезом глаз.

В последнее время Адель чуть располнела, но по-прежнему казалась миниатюрной, легкий загар подчеркивал ровные белоснежные зубы. Дама производила впечатление весьма интеллигентной и, похоже, гордилась этим. Хотя внешне Адель Дитц излучала шарм и теплоту, на самом деле она была холодной и безжалостной как скальпель и всегда работала в одиночку.

На гангстерском жаргоне ее бы величали «боевиком». Но для военных из Разведуправления министерства обороны Дитц известна как «чистильщик» и считалась нерядовым сотрудником этой службы, поскольку занималась «чисткой» самого РУМО. Адель Дитц входила в четверку, которая избавляла ряды РУМО от смутьянов и излишне любопытных сотрудников.

Детство Адель прошло в штате Алабама; после успешной учебы в университете, где она защитила довольно необычную в то время диссертацию по Китаю, Дитц поступила на дипломатическую службу. Позднее, пройдя курс обучения в Управлении стратегических служб, она работала под непосредственным руководством «дикого» Била Донована в Англии. Поговаривали, что после второй мировой войны ее в качестве агента, наверно, внедрили где-нибудь в Азии.

Адель Дитц вновь всплыла где-то в начале шестидесятых годов, работая «чистильщиком» уже на РУМО, выполняя отдельные задания с явным увлечением и удовольствием.

Дитц считалась лучшим специалистом, непревзойденным мастером своего дела и единственная из четверки имела неограниченный доступ в рамках РУМО. Ею восхищались многие, генерал Марк Пучер не был исключением.

13

Утром двадцать восьмого июля вашингтонские газеты и радиостанции сообщили, что неизвестными убит Дэниел Джей Гринфилд, тридцатичетырехлетний журналист, прославившийся своими военными репортажами.

В последнее время Гринфилд выступил с рядом интересных статей о видных политических деятелях и конгрессменах на страницах «Нью-Йорк таймс мэгэзин» и других воскресных приложений. Смерть журналиста наступила примерно в шестнадцать часов тридцать минут двадцать седьмого июля в результате прямого попадания в голову с близкого расстояния.

Высказывалось предположение, что стреляли, очевидно, в тот момент, когда Гринфилд звонил по телефону-автомату с железнодорожного вокзала Юнион-стейшн. Сообщалось, что какое-то время в конце шестидесятых и начале семидесятых годов Дэниел Гринфилд сотрудничал с Центральным разведывательным управлением. Полиция не располагала пока сведениями, кто и с какой целью совершил это преступление.

* * *

Колин Макферрин утром двадцать восьмого июля не читал никаких газет и не слышал никаких новостей по радио. В течение всего дня двадцать восьмого июля он вообще не имел никаких контактов с окружающим миром.

* * *

Днем двадцать восьмого июля генерал Марк Пучер прибыл в свою загородную резиденцию на острове Хилтонхед в штате Южная Каролина.

Помощники и секретари генерала получили строжайшие инструкции ни под каким предлогом, за исключением ситуаций, непосредственно представляющих угрозу национальной безопасности, не беспокоить Пучера. Генерал в течение пяти дней хотел отдохнуть, половить рыбу и побыть на природе, чтобы снять напряжение.

Адмирал Торн находился в Кармеле, штат Калифорния, выздоравливая после гриппа.

Генерал Гриссл отбыл в Озаркс полюбоваться природой и птичками.

Генерал Келлер взял отпуск, чтобы провести его с внуками в отеле «Дель-Коронадо» в Коронадо, штат Калифорния.

Двадцать восьмого июля в Пентагоне находился единственный член комитета начальников штабов адмирал Доггетт Энсон, сменивший адмирала Дэвида Джарка на посту начальника штаба военно-морских сил.

Билли Джо Дули двадцать восьмого июля провел большую часть дня в тюрьме. Он был задержан полицией Канзас-Сити по обвинению в незаконном ношении огнестрельного оружия. Залог установили в размере тысячи долларов. Во второй половине дня залог оказался внесенным местным поручителем. Через сорок минут после этого Дули выпустили на свободу. Оружие — пистолет марки магнум — было конфисковано в качестве вещественного доказательства.

Билли Джо Дули вернулся к себе в пансион. Вечером он отправился в центр города, зашел в кафетерий «Барней», заказал бифштекс «Канзас-Сити», поспорил с официанткой по поводу дополнительной платы за поджаренный лук, затем, поужинав, покинул ресторан в компании двух мужчин, которые подсели к нему за столик, чтобы выпить вместе кофе.

Вечером двадцать восьмого июля Эдвард Бурлингейм читал детям главу из «Робина Гуда». Пятилетний сынишка Стивен заплакал, когда по ходу действия должны были повесить Уилла Стутели, а Робин все не появлялся, чтобы спасти его. Президент успокоил мальчика и прочел конец главы, где все хорошо кончалось. Бурлингейм поцеловал детей и отправил их к первой леди страны.

Затем президент провел небольшое совещание со специальным советником Фрэнклином Куиллером. После этого Эдвард Бурлиигейм вышел в сад Белого дома, чтобы на воздухе еще раз просмотреть текст речи, подготовленной для выступления в Канзас-Сити первого августа.

Президент отошел ко сну в двадцать три часа пятнадцать минут, но заснул лишь около двух часов ночи.

Государственный секретарь Отис Дэнфорт двадцать девятого июля целый день провел в Сан-Франциско.

Утром госсекретарь выступил перед членами Калифорнийской ассоциации юристов в отеле «Марк Гопкинс». Тему своего выступления он сформулировал следующим образом: «Преступление в правительстве — предпосылка преступлений на улицах».

Фрэнклин Куиллер двадцать девятого июля весь день работал. Обед и ужин ему приносили прямо в кабинет. Дверь кабинета в здании Белого дома большую часть дня была закрыта. Доступ к Куиллеру имела лишь его личный секретарь Алисой Агаджадян.

Вице-президент США двадцать девятого июля продолжал миссию «доброй воли». В полдень он планировал вылететь из Каира и ненадолго задержаться в Тель-Авиве, затем намеревался вернуться в Афины, чтобы продолжить переговоры с обеими враждующими сторонами, расколовшими Грецию практически пополам и поставившими под угрозу ее участие в НАТО. Вице-президент находился в поездке по зарубежным странам уже более сорока дней.

* * *

Колин Макферрин утром двадцать девятого июля проснулся в той же белой комнате, монотонность которой способствовала тому, что он проспал большую часть предыдущего дня.

Железная кровать стояла на том же месте. Со стен свисали белые набивные маты, подобно тем, которыми пользовались в спортивных залах гимнасты, чтобы избежать травм. Перед Макферрином отсвечивала та же дверь с ламинированным окошком. Короче говоря, все было по-прежнему.

После того, как он проснулся, Колин почувствовал, что ему сделали новый укол. Он увидел, как какой-то мужчина ему улыбнулся и куда-то исчез. Макферрин снова провалился в глубокий и тяжелый сон.

14

Комната была не похожа ни на одну другую, виденную им когда-либо.

Тем не менее в мире существовало немало таких камер-комнат с симметричными стенами и высоким потолком. Все в ней: пол, потолок и стены — выложено плиткой, белой шестигранной плиткой. Но плитку можно заметить, лишь встав во весь рост, поскольку стены комнаты дополнительно закрыты белыми матами.

В такой камере всегда есть кровать, намертво прикрепленная к стене, попросту говоря «койка». В комнате есть и раковина, и кран, но только с холодной водой, поскольку горячей можно ошпариться. На полу, рядом с раковиной, находится небольшая педаль, если нажать на нее, польется холодная вода. В такой камере есть и туалет, точнее унитаз, прочно прикрепленный к полу, а рядом с ним еще одна вмонтированная в пол педаль для смыва.

И конечно, в такой комнате имеется дверь, но без ручки изнутри. В двери на уровне глаз предусмотрено небольшое окошко, закрытое решетчатым ламинированным стеклом или пластиком.

Под потолком время от времени то зажигается, то гаснет лампочка из толстого стекла. Однако заключенный сам не может включать или выключать свет, так как выключатель находится где-то за пределами комнаты, или на пульте у дежурного в конце коридора, или совсем рядом с дверью, но все равно с другой стороны. Увидеть выключатель из комнаты невозможно, поэтому Макферрин и не видел его.

Двадцать восьмого июля Колин Макферрин совершенно не контролировал свое состояние и не представлял, сколько времени спал.

Спал же он столько, сколько было предписано его похитителями. Когда Колин просыпался, он недоуменно всматривался в синяки на руке, явные следы уколов в вену, и непонятное беспокойство волнами разливалось по всему телу.

* * *

Фрэнклин Куиллер устроился на дорогом диване в викторианском стиле, отделанном парчой лилового цвета. Рядом сидела молодая стройная женщина. Она держала себя столь величаво, что походила на статую из белого мрамора. Красивые блестящие черные волосы ровно спадали назад, оттеняя гладкую белую кожу. Сочные, полные губы отливали естественным розовым блеском.

Но в то же время женщина казалась какой-то неестественной, нереальной. Она являлась олицетворением ночных грез или кошмаров, неким божественным созданием, нарисованным лишь воображением, которое никогда не увидишь наяву.

Женщину звали Алисой Агаджадян.

Третьим человеком в комнате был Джон Дуглас.

В тот день, первого августа, стояла невыносимая жара. Причем здесь, в горах Мэриленда, было так же жарко, как и на улицах Канзас-Сити. Окна в комнате закрыты, и было довольно прохладно, поскольку в гостиной, как, впрочем, и в других помещениях второго этажа клиники «Лоун Крест», работал кондиционер.

Присутствовавшие в комнате молчали и не смотрели друг на друга. Внимание было приковано к большому экрану телевизора, стоящего у противоположной стены. Никто не проронил ни слова в течение всей предварительной программы по каналу Си-би-эс и репортажей корреспондентов данной телекомпании с места событий.

Все трое продолжали молчать и во время прямой передачи из аэропорта, куда правительственный лайнер доставил президента и сопровождавших его лиц. Они по-прежнему молча смотрели на голубой экран, когда кавалькада автомобилей в сопровождении мотоциклистов устремилась в центральную часть Канзас-Сити.

И только когда начался невообразимый переполох после того, как на пути президентского кортежа примерно в тридцати ярдах от первого лимузина взорвалась бомба и вся кавалькада остановилась, а агенты секретной службы повскакали на капоты машин и стали метаться по сторонам, размахивая оружием и устрашая всех своим разъяренным видом, и когда диктор Си-би-эс, ссылаясь на официальные источники, сообщил, что президент вернется в аэропорт и немедленно вылетит в столицу, только тогда один из присутствовавших нарушил молчание.

Это был Фрэнклин Куиллер.

— Дело сделано, — произнес он.

На голубом экране появился корреспондент из Канзас-Сити.

— Говорит Кэлвин Гудмэн из Канзас-Сити, — начал он. — Я нахожусь на Фоли-сквер. Представители полиции только что официально сообщили, что им удалось арестовать человека на крыше одного из зданий, выходящих на эту площадь. Мужчина был вооружен винтовкой М-16. Установлена его личность. Это — Билли Джо Дули, бывший морской пехотинец, двадцати девяти лет, белый, среднего роста. Дули, как стало известно, несколько дней назад был арестован по обвинению в незаконном хранении стрелкового оружия, но вскоре освобожден, когда местный поручитель внес за него необходимый залог.

Гудмэн, глядя прямо в камеру, скороговоркой продолжил:

— В настоящее время Билли Джо Дули вновь помещен в городскую тюрьму, откуда его выпустили лишь пару дней назад. Для охраны подозреваемого приняты особые меры безопасности. Корреспондентам Си-би-эс стало известно, что Дули участвовал в деятельности левых и прокоммунистических организаций в Канзас-Сити, а также в Хьюстоне, Оклахома-Сити и Майами. За недостойное поведение Дули раньше времени был уволен из морской пехоты, где проходил специальную подготовку в качестве снайпера. Вы слушали сообщение из Канзас-Сити, передаю микрофон снова вам, Вашингтон.

— Благодарю тебя, Кэлвин, — ответил его корреспондент из столицы.

— Значит, мы теперь в двойном выигрыше, — прокомментировал услышанное Куиллер.

И тогда все трое дружно рассмеялись.

Они лениво наслаждались прохладой клиники «Лоун Крест», находясь рядом с каморкой, в которой, погрузившись в тяжелый сон, пребывал Колин Макферрин.

15

— Просыпайся и вставай, ты, соня!

Неужели он слышал чью-то речь? Неужели это на самом деле был чей-то голос, вторгшийся в бесконечную тишину забытья, в которое, как казалось Колину, его поместили навечно.

— Ну давай же, соня, просыпайся и вставай! Сегодня у всех умников праздник. Вставай же, приятель, поднимайся с кровати!

Да, вне всякого сомнения, он слышал человеческую речь!

Макферрин постепенно начал улавливать связь между отдельными словами и происходящим наяву. Он догадался, что был уже на ногах, и это каким-то образом связано с тем, что он слышал.

Колин стоял неуверенно, неуклюже. Его поддерживал человек, разбудивший его.

— Отлично, больше жизни, парень. Уже пора приниматься за дело и отрабатывать свой хлеб. Просыпайся, приятель. Надо, чтобы ты выглядел, как огурчик, поскольку к тебе собираются гости, — внушал санитар.

Когда Макферрин наконец понял, что от него хотели, он почувствовал, как острая игла вновь больно вошла в руку. Однако на сей раз от укола Колин не погрузился в забытье.

Крепко взяв Макферрина под руку, надсмотрщик вывел его из белой комнаты, отсвечивающей матами и плиткой, и они прошли в гостиную.

На низком столике стояли три пустые пепельницы и низкая вазочка с фисташками.

— Прошу вас, садитесь, господин Макферрин. Думаю, вы извините нас за некоторую грубость обслуживающего персонала и за то, что мы доставили вас сюда таким необычным способом. Я — доктор Агаджадян.

— Мне кажется, доктор, мы уже встречались, — ответил Макферрин.

— Ну да, конечно, — согласился Агаджадян, поставив вазочку с орешками себе на колени и взяв в руку сразу несколько штук. — Мы познакомились несколько недель назад, когда с вами впервые случился приступ.

— Это что — установленный факт? — вспылил Макферрин. — Несколько недель назад? Приступ, вы говорите? Да ведь вы и есть тот самый шут, который интересовался, какое самое высокое здание в Нью-Йорке. Вы хотите выдать меня за сумасшедшего? Верно?

— Стало быть, вы меня помните, господин Макферрин, — заметил толстяк, освободив очередной орешек от розовой скорлупы и поднеся его к пухлым губам.

— Да, несомненно, — парировал Макферрин. — Каким бы чокнутым в ваших глазах я ни был, у меня просто феноменальная память. Я также помню, что мне обещали, что здесь я встречусь с друзьями. А вам, доктор Фрейд, известно, что такое обещание, не правда ли? Вы не могли бы объяснить, что произошло?

— Думаю, я попробую сделать это сам, Колин, — сказал кто-то сзади.

Колин почувствовал, как на плечо положили руку, кровь буквально застыла в жилах.

Куиллер!

— Доброе утро, Колин. Выглядишь ты вполне отдохнувшим, мой мальчик. Не возражаешь, если я присяду?

Колин пристально вглядывался в профессора. Он ненавидел его высокомерие. Колину вдруг захотелось ударить Куиллера, причинить ему физическую боль за все годы обмана и лжи.

— Предатель, — выговорил он наконец. — Фрэнк, я никогда и мысли не допускал, что вы окажетесь предателем.

Куиллер по-прежнему приветливо улыбался:

— Всякое бывает, Колин. Ведь в разведывательном сообществе кого только нет! Тут и подчиненные, и руководители всевозможнейших мастей.

— Подумать только, я изливал вам душу по поводу того, как на самом деле работают «конторы» разных спецслужб, — с болью произнес Макферрин. — Боже мой!

Куиллер улыбнулся:

— Может, это было и наивно, но не так уж непростительно, Колин. Ты всегда был проницательным и искренним учеником. Помимо прекрасных данных для разведчика ты, мой мальчик, еще и интеллектуал. И полагаю, мне удастся доказать, что благодаря своим незаурядным способностям ты сможешь добиться в будущем всего, о чем я говорил.

Доктор Агаджадян вернулся в комнату и передал профессору портфель. Куиллер вынул толстый пакет и стал просматривать его содержимое.

Одновременно в комнату вошел шикарно одетый мужчина высокого роста. Он держался весьма самоуверенно.

— Джон Дуглас! — воскликнул Макферрин. — Ну и спектакль вы, друзья, решили разыграть. Да, весьма впечатляет. Как поживаешь, дружище?

— Кручусь на полную катушку, Мак. А как ты сам? — поинтересовался Дуглас, протягивая Макферрину сигару.

Колин почувствовал, как изменился его старый друг, и говорить он стал по-другому: скованно и напряженно.

— Не могу пожаловаться, — заметил Колин и добавил: — А у тебя сносная одежонка, приятель. Помню тебя еще в джинсах.

— Те времена ушли в прошлое вместе с моей пышной шевелюрой, — сказал Дуглас, проведя рукой по лысеющей голове с аккуратно подстриженными висками.

«Но больше всего, — про себя отметил Макферрин, — изменилось лицо Джона». Оно, пожалуй, округлилось, но дело было не в этом. Видно, что Джон Дуглас в полной мере вкусил в жизни успех, обладал властью и знал себе цену.

— Что там у вас, Фрэнк? — спросил Дуглас, обращаясь к Куиллеру, просматривавшему какие-то бумаги.

— Мое досье, — ответил за него Колин.

— Совершенно верно, — улыбаясь подтвердил Куиллер. — И тут много лестного о тебе, начиная еще со времен твоей работы во Вьетнаме и Греции.

— Мак был добрым приятелем Демосфена Пелиаса, — добавил Дуглас.

Джон сел за столик. Доктор Агаджадян тут же поднялся и вышел из гостиной.

— Демосфен Пелиас, почетный профессор афинского университета, бывший премьер-министр Греции. После ухода с этого поста снова стал заниматься преподавательской деятельностью, — зачитал Куиллер досье и взглянул на присутствующих.

— Когда я с ним познакомился, Пелиас был обыкновенным профессором истории, — вставил Колин. — Я посещал его лекции, и мы с ним подружились. Пелиас помогал мне в моих занятиях по истории Греции, а я, в свою очередь, помогал ему разобраться в американской истории. Думаю, не будет ошибкой, если вы скажете, что мы стали довольно близкими друзьями.

— И твоего закадычного приятеля избрали премьер-министром Греции, — добавил Куиллер, постучав по странице трубкой.

— Теперь он снова обыкновенный профессор истории, — добавил Макферрин. — Все меняется, вы это знаете лучше меня.

— Многое изменилось и для твоего друга Гринфилда, — вставил Куиллер, оторвавшись от досье и взглянув на Колина.

— С Дэном все в порядке?

Куиллер отрицательно покачал головой:

— Его больше нет, сынок. Мне искренне жаль.

— Это вы убили его?

— Я никого не убивал, — возразил Куиллер. — Просто поработали люди из РУМО.

— Они ведь ваши друзья, не так ли?

Куиллер снова покачал головой:

— Не совсем, Колин. Чуть что, они сразу хватаются за пистолет. Вероятно, потому, что для них все — в новинку. А для нашей «конторы» — это уже давно пройденный этап, может, поэтому мы так и устали… Однако мне действительно жаль Гринфилда. Знаю, вы были друзьями.

Куиллер помолчал, задумался, потом поиграл трубкой:

— Так или иначе, мой мальчик, в Греции сейчас очень неспокойно. Если произойдет правительственный переворот, позиция, занятая Демосфеном Пелиасом, может здорово повлиять на судьбу нового правительства. Он по-прежнему является самым популярным демократическим деятелем Греции, независимо от того, ушел ли он в отставку или нет. Надеюсь, ты следишь за ходом моих мыслей? Прошу тебя быть повнимательней. В общем и целом Пелиас относится к американцам отрицательно. Насколько нам известно, ты — единственный американец, к которому Пелиас когда-либо питал уважение. Поэтому именно ты… как бы лучше сказать… можешь благоприятно повлиять на него, помочь понять, что справедливости ради стоит дать новому правительству возможность показать себя, а самому на какое-то время воздержаться от публичных выступлений.

Куиллер сделал паузу и, вскинув брови, бросил на Макферрина пристальный взгляд:

— Ты понимаешь меня, мальчик?

— Я вас отлично понимаю, Фрэнк, не волнуйтесь. Но ведь вы все это говорите на тот случай, если в Греции что-то изменится.

— Разумеется, разумеется, — заверил его Куиллер, продолжая внимательно следить за реакцией Макферрина. — Тем не менее, как я уже сказал, в этой колыбели демократии явно наблюдаются тревожные признаки недовольства.

— Хватит морочить мне голову, — не выдержал Колин. Самодовольство Куиллера претило Макферрину. Он явно начинал терять над собою контроль. — Я могу с тем же успехом заявить, что и в нашей стране отмечаются признаки недовольства. Вы ведь знаете, что и мы сталкиваемся, например, с такими мелочами, когда кто-то хочет убрать президента и когда ближайший советник президента вдруг начинает страдать манией величия. К черту все это, Фрэнк! И я говорю так, поскольку одного из моих друзей уже нет в живых, а второй, того и гляди, окажется предателем. Так что у нас здесь тоже довольно неспокойно и хватает недовольства, на котором могут погреть себе руки всякие умники. Вы согласны со мной, Фрэнк?

Колин изучающе посмотрел на Куиллера и подумал, что зашел довольно далеко, слишком многое сболтнул. Макферрин был возмущен и одновременно удовлетворен, что мог высказаться, правда довольно мягко выразив то, что в просторечье звучало не иначе, как «вы — безмозглые кретины, вы — свихнувшиеся наполеоны, гитлеры, лжецы, обманщики и предатели».

Куиллер хихикнул, затем рассмеялся искренне и непринужденно. Он кивнул Дугласу:

— Слышал, Джон? — Куиллер пригладил свои коротко стриженные волосы, глаза весело поблескивали, выражая нескрываемое удовольствие. — Думаю, намек ты понял. Наш друг здесь считает, что мы… да, именно так… что мы сошли с ума.

Куиллер снова заулыбался, затем выражение его лица резко изменилось. Он посмотрел на Макферрина, и Колин почувствовал во взгляде неприкрытое презрение к себе.

— Колин, ты все еще наивный мальчишка. Ты так чертовски узко смотришь на вещи. Ты считаешь безумием все, чего не в силах понять. Ты воспринимаешь мир какими-то упрощенными категориями, когда все может быть только так и не иначе. Когда все либо черное, либо белое и никаких полутонов. Никаких серых тонов, Колин. Стыдно за тебя, мой мальчик. Ты претендуешь на интеллект, однако в тебе сидит типичный для американцев порок, ты не умеешь философски воспринимать иронию судьбы, противоречия и жизненные трудности. Ты желаешь, чтобы все было проще простого, чтобы были люди или хорошие, или плохие, или такие, или такие. Ты хочешь на все повесить свой ярлык, буквально все разложить по полочкам. В этом как раз и кроется твое собственное безумие, дорогой мой, — в стремлении все категоризировать, подогнать под какой-то шаблон, пусть даже сбрасывая со счетов самое главное, определяющее и ценное. Разве ты не понимаешь, старина, что именно здесь и кроются истоки безумия, охватившего всю нашу страну?

Куиллер раскурил трубку и продолжил:

— Послушай меня, Колин. Пентагон стремится вернуть военных к власти в Греции. Они этого добиваются. Кстати, я поддерживаю их план, хотя с ними и не связан. И тем не менее я выступаю за такое решение вопроса. Что касается президента и покушения на него, это тоже — план Пучера, поскольку комитет начальников штабов не может допустить переизбрания Эдварда Бурлингейма. А переизбрание президента — вопрос решенный, если только до выборов не произойдет какого-нибудь скандала. Пучер считает меня в некотором роде своим союзником, думает, что я встану на его сторону. Однако я — противник убийства президента.

Куиллер на секунду смолк и, взглянув Колину прямо в глаза, заметил:

— Я категорически против того, чтобы Эда пристрелили, как бешеную собаку. Хотя бы еще и потому, что я — противник резкой смены руководства. И все же я хочу, чтобы Эд ушел. Как человек он мне симпатичен, но стране нужен другой руководитель, если во главу угла ставить долгосрочные интересы нации. Мне известно, как освободить от него Белый дом. Нужно использовать Пентагон, надо дать Пучеру возможность поступить с Грецией так, как он считает нужным, тем самым вынудив Бурлингейма отойти от дел и не баллотироваться в ноябре. Послушай меня, мальчик, ситуация действительно чертовски сложная. Сам Шекспир наверняка поразился бы всем этим тонкостям и хитросплетениям.

Выслушав Фрэнклина Куиллера, Макферрин знал, как ему поступить.

— Послушайте, Куилл. Таких, как вы, я еще не встречал. Откуда вы взялись, в твидовых пиджаках с кожаными заплатами на локтях, с вашими чисто провинциальными замашками учителя начальных классов? Вы несете какую-то несусветную чепуху, Фрэнк. Понимаете меня? Прошу простить за резкость, но вы, Фрэнк, просто рехнулись. Если вы действительно хотите, чтобы я работал с вами, тогда, мистер, кончайте дурачить меня и выложите все как есть, причем с самого начала! Лучше, если вы расскажете, с чего вообще началась эта галиматья! Объясните мне, почему я вдруг оказываюсь то в компании проходимцев, то в компании покойников? Тогда, возможно, я и буду участвовать в игре по правилам, установленным Куиллером. Понимаете меня, Фрэнк? Если вы хотите чему-то научить своего бывшего студента, вам в таком случае сначала надо завоевать его доверие. В настоящий же момент, профессор, должен честно признаться, мое доверие к вам несколько пошатнулось.

Макферрин понимал, что играл по-крупному, добиваясь раскрытия всех карт, но вместе с тем знал, что терять ему уже нечего. Хуже, чем сейчас, его положение вряд ли будет. Причем маловероятно, что ему удастся выбраться отсюда живым, не придумай он какой-нибудь неожиданный ход…

Иначе, если со всем соглашаться, Куиллер ему просто не поверит, а если злоупотреблять терпением профессора, это тоже может кончиться плачевно.

«Ты имеешь дело с безумцем, — внушал себе Макферрин, — с чрезвычайно хитрым и опасным противником. Поэтому каждое твое слово должно быть продумано, каждое действие должно восприниматься как логичное, последовательное, безобидное, честное и искреннее».

Куиллер повернулся к Дугласу.

— Расскажи ему, — по-хозяйски распорядился советник президента.

Колин почувствовал, что пока он своего добился и все его импровизации прошли нормально.

— Все не так сложно, как кажется, Мак. Постараюсь не затягивать. — Дуглас говорил мягко, глядя Макферрину не прямо в глаза, а куда-то в сторону. — Фрэнк еще со студенческих лет — глубоко законспирированный агент нашей «конторы». Он всегда так или иначе работал на ЦРУ. Иными словами, играл для «конторы» две роли: одну — явную, другую — тайную. Таких, как мы, на свете немало. Мы занимаем довольно высокие посты, чтобы влиять не только на деятельность ЦРУ, но и на политику государства в целом. Мы стараемся не рекламировать свою деятельность, проявляя определенную скромность. Однако неукоснительно проводим в жизнь свои цели и добиваемся того, чего хотим.

— Скажем, покушения на президента США?

— Это не наш стиль, Мак, а скорее акт отчаяния, признание своего поражения, поверь мне. Как уже заметил Фрэнк, именно здесь мы расходимся с такими, как генерал Пучер. — Дуглас откинулся на спинку кресла, непринужденно улыбаясь.

— Ну, ты готов за это взяться?

— Взяться за что? — переспросил Колин.

— За Пелиаса, мой мальчик! — воскликнул Куиллер.

Он удивленно сдвинул брови, наигранно поражаясь явной несообразительности Макферрина.

— Так, значит, вы о Пелиасе, — отозвался Макферрин.

— Нам бы хотелось, чтобы ты встал на нашу сторону, Колин. И как раз здесь ты сможешь проявить себя, неужели не ясно? Так будь же реалистом, подумай об этом. Мне кажется, ты должен понять, что у нас всех — общая цель.

Макферрин прищурился:

— Так в чем же состоит наша цель?

— Ну, конечно, в обеспечении приличных условий существования тем, кто способен по-настоящему ими насладиться. Хотя подобное утверждение может показаться тебе не вполне достойным. Мы хотим, чтобы Америка оставалась мощной державой. Мы хотим, чтобы Америка вошла в двадцать первый век, сохранив за собой доминирующее положение в мире. Однако добиться данной цели невозможно с помощью старых методов и средств, используемых в прошлом. Это совершенно ясно. Теперь все стало намного сложнее, мальчик, намного изощреннее.

Куиллер сделал несколько затяжек и продолжал:

— Вершить и править могут лишь лица, овладевшие властью и искусством манипулировать людьми, лица, наиболее тонко воспринимающие мировые проблемы во всей их многогранной сложности. Интересы Америки, отстаивание наших законных прав нельзя вверить таким дикарям, как Пучер, или таким скромникам, как Бурлингейм.

Специальный советник президента передохнул и поучительно заметил:

— Поэтому чрезвычайно важно, чтобы в Греции с помощью военной хунты была восстановлена власть капитала. Такое развитие событий отвечает нашим интересам, однако президент Бурлингейм отказывается понимать это, а бедный генерал Пучер, чтобы добиться своего, готов отдать приказ об отправке в Грецию бомбардировщиков. Смена власти должна наступать постепенно, контроль необходимо усиливать или ослаблять, но не резко, а шаг за шагом. С одной стороны, нельзя позволить революционерам распоясываться, с другой стороны, нельзя допустить, чтобы международные гангстеры и жандармы встречали в штыки любые более или менее прогрессивные правительственные реформы.

Фрэнклин Куиллер посмотрел на Макферрина и по слогам произнес:

— Пе-ли-ас, Колин. Поработай с Пелиасом для нас, и ты окажешь неоценимую услугу всей американской нации, по-настоящему выполнишь свой гражданский долг. Теперь ты понимаешь меня?

— А что дальше, Фрэнк? После Пелиаса? Что меня ждет дальше? Пошлют убивать президента? Или он уже мертв?

— Боже милостивый, Колин. Мы не желаем смерти Бурлингейму, хотя против того, чтобы его переизбрали. Эдварда следует убедить сойти с политической арены. В этом случае его место займет Отис Дэнфорт. Дэнфорт будет выдвинут кандидатом на ближайшем партийном съезде, затем победит на выборах. Можешь положиться на меня, мой мальчик.

— А Дэнфорт — ваш человек?

— Да, — произнес Куиллер. — Отис на нашей стороне. Это, естественно, подразумевает, что мы будем направлять все его действия.

Макферрин подался вперед и положил руки на столик, ладонями вверх. Он посмотрел на Дугласа, пытаясь заглянуть в глаза своему бывшему другу. Когда это ему не удалось, Колин повернулся и прямо взглянул Куиллеру в лицо. Затем спокойным и ровным голосом он заметил:

— Вы всё рассказываете мне, посвящаете в ваши планы потому, что легко можете меня убрать с дороги. Ваши убеждения не столь уж незыблемы, чтобы выстоять в одиночку. В противном случае вы бы предоставили мне самому возможность принимать решение. Однако я здесь — заключенный, и вы держите меня по той простой причине, что сами не очень верите в то, что говорите. Вы опасаетесь, что ваши убеждения не выдержат конкуренции на свободном рынке идей. Вот так обстоит дело. Я свое сказал. А что скажете вы, Фрэнк?

Куиллер будто только теперь заметил присутствие Макферрина в комнате. Он долго и пристально смотрел на Колина.

В гостиной воцарилось молчание, атмосфера была накалена, как перед грозой.

Наконец, пытливо глядя Колину в глаза, Куиллер заметил:

— Я отвечу так. Ты свободен, Колин. Да, свободен, сынок. Эймес отвезет тебя в Филадельфию или в Вашингтон, в общем туда, куда ты захочешь.

— А что дальше? — спросил Макферрин.

— А дальше — ничего, — улыбаясь, проговорил профессор. — Просто через день-два позвони мне и сообщи о своем решении.

«Происходило ли все наяву? — лихорадочно соображал Макферрин. — Неужели я на свободе?»

Но конечно, свободным Колин не стал. Он никогда уже не будет свободным. Его постоянно станут преследовать либо просто убьют. А если рассматривать смерть как своего рода свободу, то обрести свободу можно только такой ценой.

Макферрин устроился на заднем сиденье машины, Эймес находился за рулем.

Так теперь отныне и будет. Придется сидеть сзади, а тебя повезут туда, куда, по их мнению, ты сам хотел отправиться. Они просто-напросто будут крутить свою баранку, совершенно не беспокоясь о том, что ты можешь им чем-то помешать.

Они повернулись к тебе спиной и делают свое дело — везут ли тебя домой, на вашингтонскую квартиру, или всю американскую нацию в будущее, где правят одержимые властью люди с помощью рассчитанных на компьютере глобальных схем международного планирования.

16

Над Пентагоном сгустились сумерки. Однако в огромной оперативной комнате было светлее, чем в летний полдень в южном штате Аризона.

Начальники штабов всех видов вооруженных сил США стояли над макетом Греции: горные хребты, долины, пляжи и заливы были скопированы с топографической точностью. Рядом находился дополнительный терминал «Уолната», который в любую минуту готов выслушать вопрос и немедленно дать на него ответ.

В соседней комнате, отделенной от оперативной большими стеклянными окнами и связанной с ней переговорным устройством, располагались сотрудники Разведуправления, стратеги РУМО.

В оперативной комнате проигрывался сценарий контрреволюционного переворота в Греции. Прорабатывались всевозможные детали операции: организация транспортного сообщения, связи, патрулирования, тылового обеспечения и прочие вопросы.

Председатель комитета начальников штабов Марк Пучер провел последнюю исчерпывающую проверку сил артиллерии для поддержки высадки десанта с моря.

Наконец генерал Пучер сказал:

— Мы опростоволосились в Канзас-Сити. Но, господа, даю вам слово, что в Афинах уж мы не подкачаем.

— И слышать ничего не желаю о Канзас-Сити! — воскликнул генерал Келлер. — Ничего не желаю об этом слышать. Я солдат. Война — моя профессия.

— Все так, но проблема не решена, и она возникнет снова, — возразил генерал Гриссл. — Мы потерпели фиаско в Канзас-Сити, поскольку хотели остаться в стороне и не запачкать руки. Мы доверили исполнение Артуру Ундервуду вместо того, чтобы поручить операцию собственным сотрудникам из РУМО.

— Мне хотелось бы обратить ваше внимание, господа, на наши непосредственные задачи, — снова начал генерал Келлер, указывая на макет Греции. — Во время военных действий надо выполнять свой солдатский долг, а не потворствовать всяким там головорезам. В том-то и заключалась наша ошибка в Канзас-Сити. Допускать подобных просчетов мы не имеем больше права.

— Совершенно верно, — заметил адмирал Торн.

— Совершенно верно, — повторил за ним генерал Пучер. — Отныне мы будем вести дела, как подобает настоящим солдатам, — причем как здесь, у нас в стране, так и за границей.

— Решено, — почти хором ответили присутствовавшие военачальники.

Когда военные стали потихоньку выходить из зала, Марк Пучер повернулся к генералу Грисслу:

— Осталось еще разобраться с этим полоумным Макферрином. Собаке — собачья смерть. Надо бы вверить его в заботливые руки нашей очаровательной Дитц.

— Совершенно верно, — вновь повторил генерал Гриссл.

* * *

В тот вечер Морган Дрексел допоздна засиделся в своем кабинете в Лэнгли.

Была почти полночь, но красивая старинная лампа по-прежнему освещала антикварный письменный стол директора ЦРУ. Морган Дрексел знал, что ему не так много удалось сделать. Он даже знал, что ему просто ничего не удалось сделать.

И все же сидение за столом несколько успокаивало.

Эдвард Бурлингейм провел ночь с первого на второе августа в военно-морском госпитале «Бетесда».

Врачи уложили президента в кровать в семь вечера, предварительно дав снотворное. Затем Бурлингейма навестила жена Мэри с детьми, которые пробыли у него до половины восьмого.

Фрэнклин Куиллер вечером первого августа выступил в нескольких телевизионных программах. Так же, как и госсекретарь Отис Дэнфорт.

Куиллер и Дэнфорт обратились к согражданам, с болью и трепетом воспринявшим недавние события, с призывом восстановить порядок в стране, чтобы повсеместно восторжествовали разум и справедливость.

— Экстремизму, — заявил профессор Куиллер, —нет места в свободном и открытом обществе, особенно когда опасности подвергаются наши лидеры.

Отис Дэнфорт, отвечая журналистам на вопрос относительно его реакции в связи с покушением на жизнь президента США, заявил следующее:

— Я до глубины души потрясен и обескуражен, когда думаю о том, что президент Соединенных Штатов Америки не может спокойно и в полной безопасности передвигаться по дорогам собственной страны.

Колин Макферрин и Валери Крейг заснули в объятиях друг друга в третьем часу ночи.

Они безмятежно проспали несколько часов, не двигаясь, ничего не чувствуя, забыв обо всем на свете. Когда кто-либо просыпался ненадолго, то старался не шевелиться, не смея нарушить сон любимого человека.

17

Валери возродила в нем желание жить. Жить на любых условиях.

На смену этим размышлениям пришли и другие. Колин вспомнил Куиллера и все связанное с ним.

Наступило утро, начался новый день, и предстояло обдумать свои дальнейшие действия.

Валери подошла к нему:

— Наша жизнь стала бы лучше, Колин, если бы я в данный момент была свободна. Если бы мы всегда были рядом, скажем, где-нибудь в другом месте. Возможно, тогда вообще многое не имело бы значения и все эти куиллеры занимались бы своим делом и не существовали для нас. А мы с тобой отгородились бы от них и просто любили друг друга. Если бы я только была свободна! За такую жизнь я отдала бы все. Мы могли бы тогда дать куиллерам весь мир на откуп. Так или иначе, от нынешнего мира все равно дурно пахнет. Нам нужен лишь свой кусочек земли, и мы обнесли бы его электрической проволокой и стеной, заперли бы ворота, заперли бы входные двери и любили бы друг друга до потери сознания. Не так уж плохо, правда? Это нас вполне бы устроило.

— Детка, — грустно проговорил Макферрин. Он обнял Валери и прижал ее к себе. — Да, так вполне могла бы выглядеть наша жизнь, если бы на практике это было возможно. Но, увы! И нам уже нигде не найти такого участка, так же как не существует такой высокой стены, такой неприступной ограды, такого прочного замка, за которым можно укрыться. Уже просто невозможно спрятаться и затаиться, поскольку они проникли и сюда, они здесь. И от них никуда не скрыться, поскольку они уже там, куда ты еще только собираешься пойти. Бросать начатое я ни за что не намерен! Играть же в игры с куиллерами нет никакого смысла, поскольку каждый раз придется переступать через самого себя. Но и не играть с куиллерами в их игры тоже нельзя, потому что они весь мир превратили в собственное футбольное поле.

Валери ласково дотронулась до его руки:

— Ну, хорошо. Но как же в таком случае ты поступишь? Что тебе остается? Если ты не можешь принять их сторону и не можешь спастись бегством, что тогда тебе остается, Колин?

Колин пристально посмотрел на Валери.

— Я пойду напролом, — убежденно заметил он.

— Они убьют тебя.

Пока Валери принимала душ, Макферрин решил позвонить Куиллеру. Он назвал свою фамилию, и телефонистка Белого дома тут же соединила с советником президента.

— Я готов, — проговорил Макферрин.

Больше он ничего не сказал.

— Высылаю машину, — лаконично ответил Куиллер.

Вот и все, что посчитал нужным сказать Колину специальный советник президента США.

18

Молодая женщина, которая сначала попросила Колина подождать в приемной, а затем сообщила, что господин Куиллер примет его, была писаной красавицей.

— Так вот, Колин. Дело обстоит следующим образом. Буду с тобой предельно откровенен. Если ты выкинешь какой-нибудь глупый номер, то будешь тотчас же объявлен душевнобольным. В госпитале «Уолтер Рид» сфабрикованы документы, которые, как положено, подтверждают, что ты однажды уже находился там на лечении от шизофрении, а в прошлом году прошел курс интенсивной шоковой терапии. Трое психиатров подтвердят диагноз — маниакально-депрессивный психоз с острыми параноическими проявлениями. Это по поводу твоих возможных планов поведать прессе обо всех наших сокровенных желаниях и идеях.

Колин спокойно затянулся сигарой и ухмыльнулся:

— Честно говоря, Фрэнк, время от времени я действительно чувствую, что никак не могу совладать с собой. То меня тянет куда-то на простор, то хочется забиться в угол. Вероятно, смирительная рубашка — как раз то, что мне нужно. Так что огромное спасибо, как его там, да, доктору Агаджадяну. Огромное ему спасибо и низкий поклон за отличный диагноз.

Куиллер с явным неудовольствием воспринял его слова, скорчив гримасу:

— Стоит ли нам так резко разговаривать друг с другом? Ты ведь теперь заодно с нами. Я просто хочу подчеркнуть, мой милый мальчик, что для тебя назад дороги уже нет. У тебя будут средства, причем большие, чем ты думаешь. И у тебя будет власть, причем тоже гораздо большая, чем ты можешь себе представить.

— Даже поверить трудно, настолько все заманчиво, Фрэнк.

«Надо быть настороже», — напомнил себе Колин. Куиллер положил трубку на стол и размышлял о чем-то.

— Ты того заслуживаешь, если поработаешь на нас как следует. Не стоит забывать, что ты отлично прошел все этапы проверки.

— Как это?

— Очень просто. Ты по-настоящему проявил себя, раскрыв планы Ундервуда и направившись на полигон в Иллинойсе. Затем на месте ты также отлично справился с ситуацией. А какого перцу ты задал комитету начальников штабов и «конторе», а особенно генералу Ундервуду. Высший пилотаж, просто блеск! Ты — первоклассный мастер своего дела, сынок. Кстати, всегда им и был.

Куиллер подался вперед:

— А тебя, Колин, никогда не удивляло, что тебе не удалось бы добиться всего этого без небольшой помощи со стороны? Разве тебе никогда не приходило в голову, почему это вдруг, с какой такой стати тебя вывели на генералов — Ундервуда и Пучера? Разве ты никогда не задумывался, почему я не сообщил все, что мне известно, напрямую секретной службе? Дело ведь в том, что нам было известно, что Ундервуд посылает Рейнера, чтобы из первых рук узнать об эффективности новой разрывной пули, поэтому мы и хотели, чтобы именно ты проследил за этим, отправившись в леса Иллинойса. Мы использовали тебя, чтобы спутать им все карты, мой мальчик.

Специальный советник президента с наслаждением затянулся трубкой и продолжил:

— Ведь мы с самого начала располагали возможностью приостановить осуществление плана Ундервуда и Пучера по убийству президента. Однако нам нужно было добиться смятения в их рядах, и ты помог нам в этом. Одновременно мы хотели, чтобы Марк Пучер приступил к реализации своих планов в отношении Греции. Таким образом, мы сами оказались в сложном положении. Мы послали тебя, чтобы ты помешал убийству президента, и в это же самое время дали генералу Пучеру свободу действий в Греции. Но мы не приняли во внимание одну исключительную особенность плана Ундервуда. Он разработал чрезвычайно хитрую программу по устранению президента, а главное, перерастание программы в самостоятельно функционирующий механизм! Однако, черт возьми, мой мальчик, ведь тобой все время манипулировали! Ох, Колин! Неужели ты действительно никогда не задумывался над тем, что тобой кто-то управляет? Что каждый твой шаг — запрограммирован? Мой друг, послушай, ты прошел испытание как первоклассный агент, незаменимый в боевых оперециях. Это так. Но предстоит еще многому научиться, чтобы выполнять более сложные задания, которые мы собираемся тебе поручить.

Макферрин сбросил пепел от сигары прямо на пол.

— Ну, конечно, а все это время я сидел, ничего не понимая, набивал себе живот и радовался жизни, — жестко сказал Макферрин.

— Вот человек, который совладает с Пелиасом.

Куиллера, по всей видимости, переполнили эмоции.

Макферрин увидел, как на большие красивые глаза Куиллера навернулись слезы.

«Он сошел с ума, — как-то равнодушно констатировал про себя Макферрин. — Куиллер действительно рехнулся. Неужели они этого не замечают? А Дуглас? А его личный врач? Да вообще все остальные? Разве они не видят своими собственными глазами, что Куиллер спятил? Как же они этого не замечают?»

И тогда Колин понял. Безусловно, все знают — и именно это возбуждает и вдохновляет их. К примеру, Гитлер и ему подобные тоже ведь вызывали трепет у окружающих, поскольку они понимали, что лидеры — сумасшедшие и все их проекты — сплошное безумие. Разве не поэтому эти полоумные тираны вдохновляли своих ближайших приспешников на самые безрассудные дела?

Куиллер стремительно снял трубку с одного из трех телефонов, стоявших на его письменном столе.

«С голубого телефона», — отметил про себя Макферрии.

— Да, господин президент, — произнес Куиллер. — Я вас слушаю. Да, сэр. Я еще не слышал, нет, сэр. Могу я поинтересоваться, сэр, откуда вы получили эту информацию? Так, понимаю… Естественно, все обстоит чрезвычайно серьезно, если Пентагон решился на самостоятельные действия, и более того, вопреки официальной политике, вопреки целям и задачам вашей администрации. С другой стороны, до тех пор, пока мы не сможем доказать, что операцией руководит Пентагон, надлежит учитывать, что со всех точек зрения — это внутренняя проблема греков и их военных. Другими словами, весь мир узнает, что греки сами вооруженным путем решили сменить свое правительство. Поэтому нам надо оставаться в стороне до тех пор, пока мы не сможем доказать обратного. Однако, не располагая достоверными фактами, подтверждающими поддержку греческих военных со стороны вооруженных сил США, мы станем посмешищем, если публично начнем обвинять во всем комитет начальников штабов.

Куиллер замолчал и спросил у Бурлингейма:

— Вы согласны, господин президент? В случае, если военным удастся захватить власть в Греции, мы пошлем своих людей для охраны Пелиаса, чтобы он смог выступить с оппозицией военной хунте. В случае, если военным не удастся прийти к власти, проблем вообще не будет. Тогда нет ничего проще, как дать задний ход и поставить наконец генерала Пучера на место. Да, сэр, в настоящий момент я не вижу других альтернатив. Вот именно, сэр. Я тоже так считаю. Нам придется немного потерпеть и подождать, как повернутся события. Проинформировано ли об этом ЦРУ или они сами сообщили что-нибудь на сей счет? Я тоже, сэр, не понимаю. О какой эффективной отдаче сил можно говорить, если мы получаем необходимую информацию не от собственных сотрудников, а от английских и израильских спецслужб. О, да! Заверяю вас, господин президент. Да, они по-прежнему работают на нас. Дело еще не зашло так далеко, за исключением, пожалуй, РУМО и команды Пучера.

Услышав сказанное президентом, Куиллер переспросил:

— Сегодня вечером? В котором часу? Так, в двадцать тридцать. По всем каналам? Времени у меня совсем немного, господин президент. Но постараюсь сделать все, что в моих силах. Конечно, могу… Я не ухожу в сторону, господин президент. Согласен, весьма важно, если вся страна увидит, что вы целы, невредимы, пребываете в отличном настроении и заявляете о своем непреклонном желании выходить на улицу, встречаться с людьми и с глазу на глаз обсуждать с ними различные проблемы. Договорились, сэр. Как вам будет удобнее. Хорошо. Пользуясь случаем, хотелось бы привести к вам одного из моих бывших студентов, учившегося в Йельском университете. Вы однажды виделись с ним накоротке и, кажется, даже обменялись несколькими фразами о Линкольне. Совершенно верно. Вы вспомнили его. Да, он историк и пишет докторскую диссертацию, связанную с Авраамом Линкольном, да, да. У вас, сэр, просто поразительная, феноменальная память. Да, сэр. Мне хотелось бы привести его с собой хотя бы на пару минут, если не возражаете, сэр.

— Что за чертовщина? Что это все значит? — недоуменно спросил Макферрин, когда Куиллер положил трубку.

— Все очень просто, — Куиллер поднялся, пытаясь найти на столе трубку и табак. — Пучер поступил именно так, как я и предполагал. Когда не удалось вчера в Канзас-Сити убить президента, он начал форсировать свой следующий план, подстегивающий греческих генералов к выступлению против народного правительства. Благодаря поддержке Пентагона народное правительство будет свергнуто буквально в считанные часы. Таким образом, мы одним махом добились выполнения сразу трех целей, как, впрочем, и планировали. В итоге Пентагон поставил себя под удар — это раз; в Греции совершен переворот, нужный нам, — два; и в-третьих, пошатнулось положение Эдварда Бурлингейма, что станет причиной его поражения на выборах в ноябре. Последнее, конечно, произойдет, если мне не удастся уговорить Бурлингейма отказаться от борьбы за президентство. Я ведь тебе уже все предсказывал еще в «Лоун Кресте», теперь ты видишь, как планы начинают воплощаться в жизнь, мой мальчик. Ты ведь это видишь собственными глазами. И в ход уже запущена машина, которая должна обеспечить выдвижение на пост президента США преемника Бурлингейма. Но придется еще выполнить некоторые формальности до того, как я посвящу тебя во все детали. — Куиллер посмотрел на часы: — Однако не стоит забывать о том, что Эдвард Бурлингейм пока еще наш президент. И наверное, не надо заставлять президента ждать.

19

— Очень приятно снова встретиться с вами, молодой человек, — обратился Эдвард Бурлингейм к Колину Макферрину, выходя из-за стола и протягивая руку для приветствия.

— Для меня большая честь, сэр, — ответил Колин.

Макферрин крепко пожал президенту руку, почувствовав некоторую слабость в коленках. Так он внутренне прореагировал на возможности, которые вдруг перед ним открылись.

«Неужели все происходит со мной наяву? — думал Колин. — Неужели Куиллер, в пылу бредового энтузиазма, действительно свел меня с тем единственным человеком, который может положить конец этому безумию и добиться встречи с которым каким-либо другим путем абсолютно невозможно».

Но когда и каким образом переговорить с президентом наедине?

Бурлингейм спокойно и обходительно беседовал с ним, спрашивал, как идет работа над диссертацией об Аврааме Линкольне, нашел ли Макферрин какие-нибудь новые материалы.

— Господин президент, мне так и не удалось спросить вас, как вы себя чувствуете после досадного инцидента в Канзас-Сити. Точнее говоря, я хочу поинтересоваться, сэр, как вы воспринимаете все происшедшее?

— Молодой человек, этому, в частности, я и хочу посвятить послание американскому народу, с которым планирую выступить сегодня вечером, — ответил президент Бурлингейм. — Я намерен заверить своих сограждан, что чувствую себя прекрасно и горю желанием снова заняться государственными делами и проблемами, стоящими перед нашим правительством и перед правительством Греции.

— Господин президент, — неожиданно обратился к нему Макферрин. — Мне хотелось бы узнать, можно ли договориться о том, чтобы как-нибудь в будущем взглянуть на вашу коллекцию вещей, принадлежавших Линкольну? Если только, конечно, это уместно и не создаст вам никаких неудобств, сэр. Я был бы вам очень признателен за такую возможность.

— Полагаю, вы могли бы взглянуть на эти вещицы прямо сейчас, не откладывая на потом, коль скоро вы здесь. Вы когда-нибудь слышали о карте, на которой указан маршрут бегства убийцы Линкольна Бутса на ферму Гарретта?

Направившись к шкафу и уводя с собой Макферрина, президент повернулся к Куиллеру и обратился к нему:

— Фрэнк, это не займет много времени, поверьте. А к этой проклятой речи мы приступим немедленно, клянусь. А пока узнайте, как обстоит дело с похоронами Ундервуда сегодня во второй половине дня. Мой секретарь в курсе всех деталей, но, может быть, вы узнаете, как долго мне придется там пробыть. И еще… Как сделать так, чтобы появиться в самый последний момент, но соблюсти все приличия, вы меня поняли?

— Эд…

Назвав президента по имени, Куиллер тут же осекся. Постояв в недоумении некоторое время, советник пожал плечами и вышел из Овального кабинета.

Макферрин принял решение не терять ни секунды. Как только он услышал, что дверь за профессором закрылась, он повернулся и, глядя президенту прямо в глаза, решительно обратился к нему:

— Куиллер… предатель и сумасшедший. Он манипулирует вами и международными делами. Он работает на «контору», это глубоко законспирированный агент ЦРУ. Его группа контролирует ключевые посты правительства. Они погубят вас. Пентагон хочет вашей смерти, а Куиллеру надо убрать вас с дороги. Прошу вас, сэр, поверьте мне. А теперь улыбнитесь, господин президент, и, пожалуйста, продолжайте улыбаться, потому что он может войти в любую минуту.

— Вы понимаете, молодой человек, что мне сейчас сказали? — воскликнул президент. Несмотря на услышанное, Бурлингейм широко улыбался. — Представьте мне доказательства. Возможно, вы сами — душевнобольной. Но, может, и нет. Мне нужны факты.

Президент продолжал улыбаться, словно присутствовал на развлекательном зрелище. Макферрин был ошеломлен тем, что ему удалось зайти так далеко.

Какие же привести доказательства? Что он мог представить в качестве неоспоримого доказательства?

Неожиданно Макферрина осенило. Господи, как все просто! Как все просто, неоспоримо и однозначно. Боже милостивый!

— Моя смерть, — произнес Колин в тот момент, когда Куиллер уже входил в кабинет.

— До свидания, господин президент, — попрощался Макферрин с Бурлингеймом, оттесняемый Куиллером к двери.

— До свидания, до встречи, молодой человек, и удачи вам! — довольно громко ответил президент, снова устраиваясь за рабочим столом.

— Незаурядный молодой человек, — проговорил Эдвард Бурлингейм, когда Макферрин вышел из кабинета. — Что вы о нем знаете, о его прошлом?

— Ну, как же, — заметил Куиллер. — Первоклассный специалист, весьма добросовестный ученый, мастер на все руки. Имеет хорошие отзывы о работе в разведке, хорошо проявил себя в операциях во Вьетнаме и Греции. Затем он ушел в отставку и занялся преподаванием. Кстати, пользуется уважением у Пелиаса. Эд, мне на самом деле пришла в голову мысль, что Колина с успехом можно направить к профессору Пелиасу с нашими заверениями о поддержке. Надо бы подумать, посмотреть, что на сей счет думает Отис, поскольку это все-таки его вотчина.

— Игра не стоит свеч, так мне кажется, — заявил президент и откинулся на спинку кресла, заложив руки за голову. — Парень показался мне неуравновешенным, думаю, он довел свою нервную систему до истощения. Видимо, слишком много работает. Ох, уж эти мне душные читальные залы! Я на вашем месте — на правах друга, конечно, — проконсультировался бы с его лечащими врачами.

— Серьезно? — недоуменно переспросил Куиллер. От удивления он чуть не выронил трубку изо рта. — На основании чего вы пришли к такому неожиданному выводу?

Бурлингейм поменял позу и соединил руки теперь на затылке:

— Итак, Фрэнклин, самое время приступить к работе над проектом послания. Пожалуйста, вы будете делать записи, я же попробую сначала перечислить вопросы, которые следует затронуть.

— Нет, действительно, Эд, вы расстроили меня, — вернулся к прежней теме Куиллер. — Я весьма благосклонно отношусь к Макферрину, и, поскольку собирался вновь подключить его к государственной деятельности, меня беспокоят ваши слова. Что дало вам основания полагать, что молодой человек нездоров?

— Послушайте, Фрэнклин, — возразил ему Бурлингейм. — Ведь я же не психиатр.

— Но я совершенно не понимаю, что заставило вас прийти к такому выводу, господин президент.

Президент положил теперь руки на стол и начал поигрывать карандашом. Он постукивал по чистому блокноту, отбивая определенный ритм, не спуская глаз с карандаша. Затем взглянул на своего советника.

— Мы теряем время по пустякам, Фрэнклин, — обратился он к Куиллеру. — Начнем с заверения о том, что я прекрасно себя чувствую и что в стране в целом царит спокойствие, и так далее, и тому подобное…

После этой тирады Эдвард Бурлингейм рассмеялся.

— Ну что вы, господин президент, — упрекнул его Фрэнклин Куиллер. — Подойдем к делу серьезно.

Однако смех президента не сгладил возникшее между ними напряжение. Ибо оба прекрасно понимали, что всеми силами постараются узнать больше, чем знали до сих пор. И в обоих уже сейчас зародилось подозрение, что им действительно есть что узнать.

Тем не менее президент Соединенных Штатов не намеревался возводить подозрение в конкретное обвинение, пока не разберется в первопричине и не получит соответствующие доказательства. Да, он подумает над этим, но временно отложит в сторону возможно не оправданное обвинение до тех пор, пока не появится основание поступить иначе. А тем временем он попробует докопаться до истоков вероятной измены.

Фрэнклин Куиллер, напротив, возвел подозрение в конкретное обвинение, не откладывая дело на потом. Фрэнклину Куиллеру не надо было искать подтверждения своим догадкам. Поскольку ответ был ему доподлинно известен!

Он знал, что перебежчик, наивный мечтатель с горящим взором, все-таки заговорил!

Куиллер взял себя в руки. В течение трех-четырех минут он добросовестно делал записи, потом извинился и попросил разрешения покинуть Овальный кабинет, сказав президенту, что должен ненадолго заглянуть к себе и взять секретную папку по Греции. Специальный советник извинился, что не был как следует готов к работе над речью, и быстро вышел из кабинета.

Идя по Белому дому, Куиллер понял, что у него не осталось иного выбора. Необходимо спасать самого себя. Поскольку Бурлингейм как минимум начнет его подозревать, а как максимум со временем получит необходимые доказательства.

Зайдя к себе в приемную, Куиллер сразу направился к столу Алисой Агаджадян:

— Соедини меня по телефону с Пучером. Воспользуйся каналом экстренной связи. И побыстрее! Да, еще достань мне папку по Греции.

Куиллер уже сидел за своим рабочим столом, когда раздался звонок. Он снял трубку;

— Пучер?

— Слушаю.

— С вами говорит Куиллер.

— Знаю.

— Кончайте с ним. Иначе он арестует вас в ближайшие сорок восемь часов. Как только получит на это санкцию министерства юстиции. Вы меня поняли?

— Понял. Но с какой стати я должен вам верить?

— Тогда просто рискните. У меня нет времени на споры с вами. Кончайте с ним. И как можно быстрее.

— Я уже слышал. Это все?

— Да.

— Тогда я вешаю трубку.

— Подождите! Макферрин. Он был вам нужен. Теперь он — ваш. Несколько минут назад он вышел отсюда. Он напичкан взрывчаткой, в любой момент мы все можем взлететь на воздух.

— Вы говорите из Белого дома?

— Конечно.

— До свидания, — попрощался генерал Пучер и прервал связь.

Куиллер положил на место тяжелую красную трубку и улыбнулся. Затем он встал из-за стола и быстро направился в Овальный кабинет.

— Прошу прощения за задержку, господин президент.

Специальный советник президента США Фрэнклин Куиллер с готовностью раскрыл досье, которое Алисой Агаджадян успела ему сунуть, когда профессор спешил в кабинет Бурлингейма.

20

— Куда едем, приятель?

— Ты трогай, а я тем временем решу, куда ехать, — ответил Макферриы.

— Не морочь голову, парень, — заметил таксист. — Мы ведь не в кино снимаемся. Итак, куда едем? Мне это надо записать в путевой лист.

Колин назвал адрес Гринфилда. Тогда водитель включил счетчик, и машина рванула вперед.

Макферрин услышал, что по радио передавали новости.

— Эй, друг, прошу тебя, включи радио погромче, — попросил он таксиста.

Сообщали как раз последние известия.

В Афинах власть захватили военные под командованием генерала Аконимедеса. Генерал полтора года находился в изгнании в Испании. Аконимедес был тепло встречен народом Греции на посту главы государства. Вместе с генералом Аконимедесом на родину вернулись еще восемь генералов, тоже бывших в изгнании, одиннадцать полковников и полторы тысячи пехотинцев (наверняка прошедших подготовку в Форт-Беннинге, прикинул Макферрин), сорок десантных судов (построенных в штате Делавэр?), а также несколько десятков самолетов «Тайгер-Кэт» (построенных в штате Калифорния?).

Представитель Пентагона, указал диктор, заявил, что о готовившемся перевороте им ничего не было известно. Комитет начальников штабов, сообщалось далее, также рассмотрел сложившуюся ситуацию и пришел к выводу, что население Греции само, без посторонней помощи низложило правительство, шедшее на поводу у Кремля. Представитель Пентагона не отрицал, что часть кораблей шестого флота США, завершившего маневры в районе Кипра, находится в настоящий момент у берегов Греции, однако присутствие американских военных кораблей в этом регионе не имеет к происходящим событиям никакого отношения.

Диктор далее сообщил, что Уолл-стрит быстро прореагировал на новости, поступившие из Греции. На бирже наблюдался небывалый рост курса акций.

Госсекретарь Отис Дэнфорт выступил с заявлением, в котором выражалась серьезная озабоченность сложившимся положением.

«Американский народ, — отметил госсекретарь, — хочет, чтобы в Средиземноморье, как и во всем мире, царил мир. Мы осуждаем нынешнюю вспышку насилия в Греции и надеемся, что завершение там гражданской войны наилучшим образом будет отвечать интересам народа Греции и всего человечества».

Госсекретарь закончил свое выступление, призвав весь американский народ молиться вместе с ним за установление на земле справедливого и прочного мира.

Передачу новостей прервало какое-то рекламное сообщение, затем передали прогноз погоды в Вашингтоне.

Потом совершенно неожиданно снова раздался голос госсекретаря, который призывал — на сей раз Совет Безопасности ООН — «воздержаться от принятия каких-либо необдуманных шагов и отложить рассмотрение данного вопроса по меньшей мере на десять дней с тем, чтобы ситуация в Греции стабилизировалась, стала спокойнее и народ Греции получил возможность высказаться за передачу власти той или другой группировке».

«Самоопределение, — подчеркнул госсекретарь, — является основополагающим элементом свободы».

На этом новости закончились, передали еще несколько рекламных сообщений, затем из динамика загремела рок-музыка.

— Да выключи ты эту какофонию наконец! — не выдержал Макферрии.

— То громче, то тише, — огрызнулся водитель, но громкость убавил.

Такси попало в плотный поток машин.

Колии обратил внимание на то, что улицы стал окутывать туман и над городом низко нависли облака. Видимо, собирался дождь, может быть, даже ливень.

Колин расплатился с таксистом, дав ему на чай, быстро вылез из машины и слился с праздной толпой.

Вскоре Макферрин поравнялся со входом в отель «Бакли», зашел внутрь, заглянул в полутемный бар, прошел в дальний угол и занял место в одной из кабинок так, чтобы можно было следить за входом. Здесь было еще тише, чем в холле, можно было даже сказать, более «приглушенно». В баре кроме него находились лишь два посетителя — мужчина и женщина, сидевшие за стойкой отдельно друг от друга.

К Колину подошла миловидная официантка в мини-юбке и белом передничке.

— Кофе, — заказал Макферрин.

В бар зашла пожилая, довольно полная женщина небольшого роста в светло-коричневых туфлях. Женщина устроилась в соседней с Колином кабинке и стала копаться в сумочке. Затем достала оттуда пачку сигарет, которые, видимо, искала, и закурила.

Затем в бар заглянули два бизнесмена. Они прошли в соседнюю с Колином кабинку и, устроившись там, стали болтать о благоприятных переменах на бирже.

«Скорее всего, маклеры, — решил Макферрин, — или адвокаты».

И тогда Колин вдруг заметил, что сидевшая поблизости женщина небольшого роста и ее приятель замолчали. Колии посмотрел в их сторону и поймал на себе взгляд женщины. Сомнений быть не могло — женщина пристально изучала его. Она поспешно отвела глаза, будто ее застали на месте преступления. Макферрин так и замер от неожиданности.

Еще трое мужчин зашли в бар, громко смеясь. От этого смеха внутри у Колина все похолодело. Внезапно Макферрин понял, в чем дело.

Меньше чем за десять минут, которые Макферрин провел в баре, пришло девять человек. Причем никто из зала не выходил. Это значит, что в баре в среднем прибавлялось по одному посетителю в минуту. Когда Колин появился здесь, в баре кроме него находилось всего двое, а сейчас — уже одиннадцать человек.

Для ничем не примечательного питейного заведения в обычном отеле, причем в послеобеденное время, такое нашествие клиентов было не случайным.

Макферрин не спеша вышел из своей кабинки и, как и прежде, с равнодушным видом направился к стойке бара, громко заказал еще кофе по-ирландски и так же громко сказал, что сейчас вернется.

Оказавшись в холле отеля, Колин ускорил шаг. Нет, на улицу нельзя! Тогда он устремился на второй этаж. Пройдя лестничный пролет, он оглянулся. Двое мужчин, которых Макферрин чуть раньше принял за маклеров или адвокатов, вышли вслед за ним из бара и собирались подняться на второй этаж. Интересно, последуют ли их примеру остальные посетители бара или все выходы из отеля и так уже перекрыты?

Макферрин юркнул в туалет. Увидев окно, Колин быстро пересек комнату и поднял раму. Посмотрев вниз на улицу, Макферрин вылез из окна и повис, удерживаясь руками за подоконник. Колин слышал, как в туалет вбежали его преследователи.

«Да, он, Колин, явно свалял дурака. А вот Куиллер оказался умнее. Он, должно быть, распорядился о слежке за ним, как только Макферрин покинул Белый дом!»

И тогда Макферрин прыгнул вниз. Приземлился он не очень удачно, на какую-то долю секунды припал на руку, но затем поднялся и побежал — размышлять было некогда.

На дороге у бокового входа в отель Колин заметил грузовик, в который двое рабочих грузили тюки с грязным бельем. Макферрин почти добежал до грузовика, как безошибочно понял, что стреляли из пистолета, оснащенного глушителем.

Тогда же он увидел на противоположной кирпичной стене маленькое облачко из красной пыли в месте, куда угодила пуля. Колин обогнул грузовик, успев мимоходом заметить, как оцепенели от страха рабочие, грузившие тюки с бельем.

Макферрин прибавил ходу, пригнув голову вниз. Тогда же он различил второй выстрел, но не заметил, куда попала пуля. Колин бежал виляя, чтобы сбить снайпера с толку.

В конце дорожки Макферрин свернул направо и тогда только почувствовал боль в плече. Неужели его ранило? Нет, боль была слишком тупой.

Оказавшись на улице, Макферрин перешел с бега на шаг, но дышал еще неровно. Он заметил свободное такси, остановил его и забрался внутрь, пытаясь восстановить дыхание.

Теперь уже Колин знал, куда ехать. Из-за сильного дождя двигаться приходилось на маленькой скорости. Но самое главное, что Макферрин твердо знал, куда ему нужно было попасть.

21

Тем не менее вначале Колина ждало разочарование.

В приемной телеграфного агентства Ассошиэйтед Пресс ему ответили, что шефа бюро нет на месте, и попросили прийти позднее.

Какой-то помощник директора агентства Юнайтед Пресс Интернэшнл выслушал лишь несколько фраз, затем извинился, ушел и больше не вернулся.

В вашингтонском отделении журнала «Тайм» Макферрин прождал пятнадцать минут, пока секретарша не вернулась и не сообщила ему, что все сейчас заняты и что в следующий раз ему лучше договариваться о встрече по телефону.

Колин спешил. Время теперь работало против него.

Макферрии попробовал обратиться в журнал «Ньюсуик». Бесполезно.

Почему же он сразу не подумал о газете «Вашингон пост»? Ведь именно эта газета во всеуслышание заявила о себе, отважившись пойти на расследование уотергейтского скандала!

— Моя фамилия — Арчер, Гарри Арчер, — представился симпатичный главный редактор газеты. — Ну и видок у вас, молодой человек. Вы промокли до нитки. Может быть, вам предложить что-нибудь выпить? Или хотите кофе? Что желаете?

— Немного виски, — ответил Макферрин. — Но безо льда. Можно воспользоваться вашим телефоном?

— О чем речь! — воскликнул Арчер.

Главный редактор повернулся спиной к Макферрину, наливая виски.

Колин позвонил себе домой. Он ждал, но никто к телефону не подходил.

— Итак, Колин. Слушаю вас. Начинайте!

Макферрин заговорил. Он рассказал все. Причем он обрисовал невероятную, фантастическую историю в мельчайших деталях. Закончив исповедь, Колин взглянул на часы. Рассказ занял у него тринадцать минут.

Потребовалось всего тринадцать минут, чтобы изложить план, направленный на захват власти, план, который был способен повлиять на ход развития истории человечества, бог знает только, на сколько лет или даже поколений вперед.

— Ну что же, Колин, если факты подтвердятся, мы выступим со статьей в нашей газете. Я на вашей стороне, молодой человек, и готов все напечатать! Что вы на это скажете?

— Слава тебе господи! — произнес Макферрин, ощутив вдруг тяжесть в ногах.

Откуда взялась эта тяжесть? От возбуждения? Или, наоборот, от нервной разрядки? От неверия в то, что ему наконец поверили?

Колин взглянул на часы. Валери. Ему необходимо опередить Валери и перехватить ее около дома до того, как она войдет в лифт и направится к нему на квартиру. Необходимо перехватить Валери.

«Сколько же сейчас времени?» — никак не мог определить Колин.

Стрелки забегали перед глазами, все слилось. И когда Макферрин сделал над собой усилие, чтобы все-таки разобраться в цифрах, они буквально запрыгали перед глазами, и все поплыло. Какой-то дурман волнами разливался по всему телу и докатился уже до ног и спины.

Макферрин подался вперед и встал из удобного низкого кресла. Он наконец понял, что с ним происходит.

— Вы! Что вы мне подсыпали?!

— Легкое успокоительное средство, чтобы вы так не волновались, молодой человек.

Макферрин рывком перегнулся через стол и схватил Арчера за горло. Затем отвел одну руку назад, напряг ее и, распрямив пальцы так, что они уподобились стальным пружинам, резко двинул главному редактору по шее.

Арчер обмяк и сполз вниз.

Колин отпрянул назад и постарался выпрямиться. Он взял телефонную трубку и медленно, очень медленно стал набирать нужный номер.

В трубке послышались гудки, никто не отвечал. Казалось, прошла целая вечность. Наконец он узнал ее голос:

— Слушаю?

— Валери. Это Колин… Я в «Вашингтон пост»… Меня накачали какой-то гадостью… Все Арчер, главный редактор… Очевидно, он… один из законспирированных агентов, контролирующих прессу… Не знаю, сколько времени мне удастся еще продержаться в сознании… Пришлось его прикончить… А теперь тебе надо сматываться! Встретимся в холле отеля «Шератон-парка»… Дожидайся меня внизу… Я еду туда… Прошу тебя, приезжай… И привези деньги… наличными… И пистолет… Да, и пистолет тоже. Если у меня только получится, я пробьюсь…

— В отеле «Шератон»? С пистолетом, я не ошиблась? — переспросила Валери.

— Быстрей! — прокричал Колин и бросил трубку.

Парализующая Макферрина слабость докатилась до груди, периодически повторяющиеся спазмы сковывали конечности. К счастью, голова оставалась пока ясной и Колин мог принимать еще решения.

Макферрин затащил Арчера в прилегающую к кабинету ванную комнату и придвинул его к стене.

Затем прямо в костюме встал под душ и на полную мощь открыл холодную воду. Одежда его промокла еще раньше, поэтому кожей он сразу ощутил свежую струю. Теперь в борьбу с обволакивающим тело дурманом, поднявшимся уже к самой голове, вступила обжигающе холодная, буквально ледяная вода.

Макферрин вместе с тем чувствовал, как набухает лицо, деревенеют губы и медленно-медленно закрываются веки. Но одновременно с этим он ощущал, как ледяная вода стекает по спине и как напоминают о себе нервные окончания позвоночника.

Значит, оставалась и надежда, что холод сможет подавить внезапно охвативший его приступ апатии и дурмана.

Но ноги вдруг подкосились, голова упала на грудь, он медленно осел и потерял сознание. Ударившись лбом об облицовочную плитку, Колин очнулся и потихоньку начал приходить в себя. И тогда неимоверным усилием воли и благодаря огромному напряжению всех мышц, Макферрин смог подняться.

Он мысленно заставил себя без остановки повторять: «Держаться на ногах! Надо держаться на ногах!»

Колин выключил воду и вышел из-под душа. Вода ручьями стекала с него на пол. Переступив через Арчера, Макферрин направился к выходу. Прикосновение мокрой ледяной одежды к телу обжигало и в то же время взбадривало.

Какое бы там зелье ни подмешал ему в виски тот подонок, действие препарата на организм постепенно ослабевало. Наверно, оно было рассчитано на то, чтобы свалить его ненадолго, а не на то, чтобы навсегда вывести из игры. Действительно, журналисту вряд ли доверят убийство.

Двигаться! Только двигаться и двигаться вперед!

Макферрин действительно заставил себя усилием воли двигаться. Он вышел из ванной, захлопнул за собой дверь и по ковру пересек кабинет. Вода ручьями стекала с него, оставляя на ковре, там, где он проходил, мокрый шлейф.

Колин повернул дверную ручку и сразу попал в толпу газетчиков, собравшихся в приемной.

По толпе пробежал шумок, и какая-то женщина завопила:

— Что тут происходит? А с господином Арчером все в порядке?

Вслед за этим кто-то еще, видимо посыльный, совсем детским голосом прокричал:

— Послушайте, да ведь он насквозь промок! Вы только посмотрите на него!

И снова истошным голосом воскликнула та же женщина:

— Позвольте, что тут происходит?!

Макферрин с трудом различал лица обступивших его людей, но чувствовал, что они все теснее окружают его. Колин тоже не стоял на месте, а что было сил проталкивался через толпу.

«Только вперед! Только вперед!»

С этой мыслью Макферрин стремительно бросился из приемной.

«Дальше, еще дальше!»

Он не имел ни малейшего представления, где находится, но все же был уверен, что если не остановится и будет двигаться вперед, то рано, или поздно выберется отсюда.

Так и произошло. Распахнув какую-то тяжелую, обитую жестью дверь, Макферрин наконец очутился на улице.

22

Дождь прекратился.

Макферрин пробежал квартала четыре или пять, сколько точно — он не помнил, когда дождь неожиданно перестал. Было такое впечатление, будто кто-то сразу перекрыл все краны, из которых струилась вода.

На небе неожиданно появилось послеобеденное солнце. И тогда под его лучами все засверкало яркими красками.

Но солнечный свет обезоружил Макферрина. Он стал беззащитен, поскольку под лучами солнца он лишился дождевой завесы, благодаря которой еще минуту назад был неузнаваем.

Колин ощутил себя единственным игроком на огромном футбольном поле. Причем ему казалось, что трибуны до отказа забиты болельщиками и все с интересом наблюдают за тем, удастся ли ему перебежать из одного конца поля в другой. Яркий свет, озарявший все вокруг, лишал его возможности отпрянуть куда-то в сторону или спрятаться под навес.

И тут Макферрин заметил, что улицы стали заполняться прохожими. Причем они явно не принадлежали к числу людей, спешащих с работы домой либо на работу в вечернюю смену. Эти люди походили скорее на зрителей, собравшихся здесь в ожидании какого-то события.

Какого такого события?

Шум на улице стал постепенно нарастать, все вокруг сразу пришло в движение в преддверии чего-то, что должно было произойти.

Что все это значило?

Колина охватило странное чувство, ему казалось, он очутился в самой гуще толпы, готовившейся к какому-то событию. К чему-то торжественному, волновавшему всех сгрудившихся здесь прохожих, все подходивших и подходивших сюда, на тротуар, и на саму проезжую часть улицы. Голоса людей звучали как-то празднично, все предвещало что-то важное, что вот-вот должно было случиться. Но что?

— Что здесь происходит? — Макферрин схватил за рукав стоявшего рядом парня, который дожидался зеленого света светофора, чтобы перейти улицу.

Парень повернулся, оценивающе посмотрел на промокшую, неуклюже свисавшую с Макферрина одежду, на перекошенное лицо.

— Ну-ка, только без рук! — огрызнулся парень, сбросив руку Макферрина. — Вы что, папаша, никогда раньше похорон не видели?

— Каких похорон? Кого хоронят?

— Да загнулся какой-то там вояка. Откуда мне знать? В общем, похороны. Ну, знаете, когда хоронят какую-нибудь шишку… Одним словом, отвяжитесь, понятно?

Парень быстро смешался с толпой, переходившей улицу. Отойдя на достаточное расстояние, он повернулся в сторону Макферрина и пальцем покрутил у виска, показывая, что у того не все дома.

Ну что же. Значит до «Шератон-парка», принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, будет добраться еще труднее. О том, чтобы вернуться к машине, и речи нет. Да в такой сутолоке от машины вообще толку мало, и возвращаться обратно было бы просто безумием. Сейчас он хотел видеть лишь Валери.

Да, кольцо вокруг смыкается, но вот вопрос: как близко они уже от него? Видят ли его в тот самый момент, когда он медленно поворачивается и смотрит по сторонам, определяя, нет ли слежки?

Конечно, ответа на этот вопрос Макферрин дать не мог.

Ведь вокруг него была уйма людей. Кто мог в такой сутолоке что-то с уверенностью определить? Да и вообще мыслимо ли заметить что-нибудь необычное в толпе, собравшейся на улицах Вашингтона, чтобы стать очевидцами какого-то события?

Полная пожилая женщина в светло-коричневых туфлях, стоявшая шагах в десяти от Макферрина, поэтому и показалась ему самой заурядной, склонной к полноте «старушкой», ничем не выделяющейся из толпы.

Чтобы воспринять эту женщину не как обыкновенную прохожую, остановившуюся посмотреть на похоронную процессию, надо было знать ее раньше, знать в лицо и вдобавок знать выражение удовольствия у нее на лице, появлявшееся всегда в тот момент, когда она выполняла свою необычную работу. И даже несмотря на то, что Колин сегодня уже видел пожилую «бабульку» в баре отеля, где она, уютно устроившись, потягивала коньяк по соседству от него, сейчас выделить в толпе эту ничем не примечательную женщину было просто невозможно.

Колин дошел до середины квартала, но тут толпа зрителей так уплотнилась, что продвигаться дальше не было никаких сил и возможности.

Вновь ощущение какой-то надвигающейся опасности неожиданно охватило Колина. Он чувствовал, должно произойти нечто такое, что было заранее, как по нотам, кем-то расписано.

До Макферрина долетели звуки похоронного марша и барабаннаядробь. Музыка заиграла громче, процессия, видимо, шла по соседнему кварталу.

И тут Макферрин вспомнил! Он вспомнил, как президент отдал Куиллеру распоряжение — выяснить детали похорон Ундервуда! Вот, оказывается, в чем дело!

Хоронят генерала Артура Ундервуда! Это идет похоронная процессия!

Макферрин наконец понял всю анекдотичность ситуации и чуть было не рассмеялся. Зрители, заполнившие тротуары, стояли теперь плотной стеной в восемь, а то и десять рядов, поэтому Колин поднялся на цыпочки, чтобы лучше разглядеть, что происходило там, впереди.

Две пары лошадей везли артиллерийский лафет, на котором был установлен гроб, накрытый уже промокшим государственным флагом США. Почетный караул чеканил шаг. И вдруг совершенно неожидано новая волна любопытства прокатилась по толпе. Собравшиеся из уст в уста что-то передавали друг другу.

Там президент! Он уже недалеко! И идет прямо по улице.

Эдвард Бурлингейм был совсем близко. Все начали вглядываться вперед, встав на цыпочки. Дети дергали родителей за рукав, засыпая их вопросами:

— Что, что там? Что происходит? Кто там?

Отцы наклонялись и сажали детей на плечи, чтобы тем было лучше видно.

Президент!

— Сейчас увидишь, сейчас увидишь. Уже скоро. Смотри вон туда, туда. Сейчас все увидишь, наберись терпения.

Мужчина, стоявший перед Макферрином, только что поднял сынишку к себе на плечи и усаживал его поудобнее.

Колин наблюдал за этой сценкой, вспоминая добрые старые времена своего детства, хорошие американские традиции.

В тот самый момент голос сзади него произнес:

— Колин Макферрин.

Он машинально повернул голову назад.

— Стоит тебе только шелохнуться, и я продырявлю тебя насквозь.

Столь необычного тембра Колину никогда не доводилось слышать. Голос вибрировал, как натянутая стальная струна, и от этого бросало в дрожь. Сравнение голоса с лицом хозяйки — самым заурядным, обыкновенным, можно даже сказать, приятным и добрым — свидетельствовало о колоссальной разнице между выражением лица и тембром голоса, который без труда можно было принять за голос, исходивший из чадища ада.

— Все правильно, — добавила полноватая пожилая женщина. — Замри и не двигайся.

Макферрин взглянул вниз и в складке плаща женщины четко различил глушитель направленного на него пистолета.

Колин заметил:

— Мы виделись в баре, в отеле.

Женщина подмигнула ему.

— Все правильно, — подтвердила Адель Дитц. — Иногда не мешает перед делом пропустить по рюмочке. А теперь, Колин, стоять смирно. Руки раздвинь немного в стороны и назад. Ты знаешь, как это делается. Ты ведь не новичок. Быстро.

Толпа уже обступила его со всех сторон. Слышались нетерпеливые возгласы. Кто-то совсем рядом выкрикнул:

— Я его вижу! Это — он!

Макферрин услышал, как зрители справа зааплодировали. Волна аплодисментов докатилась почти до них.

— Я взгляну, все-таки президент? — вопросительно произнес Колин.

— Через минуту, — жестко ответила Адель Дитц. — Да, — подтвердила она, скосив глаза влево. — Скорее всего, даже секунд через тридцать. Так что осталось еще тридцать секунд, а потом — двадцать пять.

Макферрин проследил за ее взглядом. Он увидел поднятый вверх оранжевый зонт. Зонт был в закрытом состоянии.

— Это можно назвать приятной неожиданностью, Колин. Все так на удивление складно получается.

Просто непостижимо, но женщина снова подмигнула ему.

— Я называю это «приятной неожиданностью», — продолжила она. — А теперь, малыш, стоять смирно. Пошевельнешься, и от тебя останется мокрое место. Захочешь попробовать, и ты — конченый человек, — сурово предупредила его полноватая женщина небольшого роста.

Макферрин услышал, как стихла барабанная дробь. Мимо них, поскрипывая колесами, проследовал лафет, за ним торжественно и с достоинством прошествовал почетный караул, воодушевленный радушным приемом и аплодисментами публики.

«Где-то неподалеку, на крыше дома или в каком-нибудь фургоне, наготове сидят снайперы», — думал Макферрин.

Колин еще раз взглянул на ярко-оранжевый зонт, поблескивающий на солнце.

— А вот и генералы! — закричал кто-то рядом. — Нет, вы только посмотрите, сколько на них понавешено разных побрякушек!

— Вступайте в ряды военно-морских сил! — в издевку завопил кто-то из толпы.

Макферрин про себя начал считать.

В этот момент Колину почему-то показалось, что сейчас самым важным для него было считать секунды. Макферрин считал и смотрел на зонт.

— Заметил-таки зонтик? — поинтересовалась женщина, тоже исподлобья внимательно поглядывая влево.

Колин промолчал.

Мужчина, стоявший впереди, обратился к сыну:

— Билли, ты его уже видишь? Ты видишь президента?

Мальчик видел генералов и адмиралов, важно шествовавших в торжественной процессии. Он видел Пучера, Торна, Энсона, Гриссла и Келлера, но ребенок разглядел кое-что еще.

Причем странный предмет вызвал у мальчугана такой восторг, что он начал трепать отца за волосы, чтобы привлечь его внимание.

Малыш не раз видел это по телевизору, такая игрушка была у них дома тоже. Но мальчику очень хотелось, чтобы его папа увидел эту «пушку» и постарался купить ему такую же. Поэтому он ухватил отца за волосы и пробовал провернуть его голову назад.

— Ну, ладно, ладно, — успокаивал отец сына. — Да, это президент Соединенных Штатов Америки. Все правильно, но не стоит, ради Христа, вырывать у отца последние волосы!

Мужчина отвел руки сынишки в стороны и мельком взглянул на стоявших рядом Макферрина и женщину, надеясь, что те отлично понимали отцовскую гордость за сына, но и неловкость за то, что тот так фривольно себя вел.

Конечно, мужчина наверняка сказал бы при этом: «Мой сын. Ничего парнишка, правда?» — или что-нибудь в этом роде, если бы ему удалось привлечь внимание находившихся рядом прохожих. Однако они, по всей видимости, были всецело поглощены зрелищем, поэтому мужчина снова стал наблюдать за процессией, вытянувшись вперед и пытаясь разглядеть человека, которого его сын видел впервые в жизни.

Мужчина пытался рассмотреть президента, президента Соединенных Штатов Америки, который торжественно шествовал там, впереди, над головами всех американцев. Американцев, жаждущих взглянуть на этого человека, на первый взгляд ничем не примечательного, который служил для них живым воплощением власти, возвышавшейся над ними.

Президент США олицетворял собой власть, но вместе с тем и самосознание всей нации. Ибо был призван служить интересам страны как в добрые, так и в недобрые времена.

— А теперь смотри в оба, — произнесла женщина.

Макферрин встал на цыпочки, стараясь разглядеть президента. В тот же миг он увидел, как раскрылся оранжевый зонт, хотя по-прежнему вовсю светило солнце.

Колин продолжал считать и дошел уже до двадцати трех. По-прежнему стоя на цыпочках, он успел сосчитать еще два раза, как в воздухе прогремел выстрел.

После первого выстрела Эдвард Бурлингейм опустился на колени, после второго выстрела президент как-то странно развернулся и начал падать вниз на еще мокрую от дождя мостовую.

Казалось, что президент, уже мертвый, не хочет отделяться от процессии и как бы движется в ней. Но торжественное шествие быстро распалось, ибо участники процессии в панике старались спрятаться от шальных пуль.

Выстрелы стихли, и на какое-то мгновение воцарилась мертвая тишина, какая обычно бывает после стрельбы.

Однако Макферрин не видел, как падал и бился в судороге президент, поскольку Билли, сидевший на плечах у отца, все ему загораживал. Мальчик же в оцепенении замер, уставившись на чудесный блестящий предмет, который держала в руках женщина.

И потом никто ничего уже не видел, кроме разбегающейся в страхе толпы.

На фоне поднявшегося хаоса и суеты на улице застыли лишь две фигуры. Только две. И тогда женщина произнесла:

— Замри на месте, Колин. Вот так.

И тут на Макферрина обрушился поток слов, словно женщина старалась точно уложиться в отведенное ей время. Адель Дитц наклонилась к Колину и злобно прошипела:

— Неужели ты не понимаешь, что именно ты во всем виноват? Разве тебе не ясно, что, когда ты предупредил президента, ты заставил нас действовать? Так кто же остался в дураках? И кто тогда настоящий убийца?

Макферрин машинально отсчитывал оставшиеся у него секунды. Его уже больше ничего не волновало, он ничего не слышал. Колин как бы выплескивал себя наружу, выговаривая следующую цифру, ощущая, как при каждом отсчете по спине пробегала теплая волна.

Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре…

Макферрин не успел выговорить «три», его окутала бесконечная мгла, в которую его отправила женщина с помощью замечательной «игрушки», так понравившейся малышу, сидевшему на плечах у отца.

Выстрела практически не было слышно, поскольку Адель Дитц пользовалась высококачественным глушителем.

* * *

На той вашингтонской улице было настоящее вавилонское столпотворение. Так писали газеты.

Именно из-за столпотворения, как объяснялось далее, и не удалось сразу схватить убийцу. Или убийц, если предположить, что их могло быть несколько. Стреляли откуда-то сверху, однако потребуется время, чтобы определить, откуда точно. И вообще для того, чтобы выяснить все подробности, нужно много времени.

Тем не менее, согласно заявлениям секретной службы, многое прояснится, причем довольно скоро. А пока все возможное было предпринято.

По крайней мере, один потенциальный убийца был устранен из порочного круга тех, кто готов в открытую, прямо на улице, невзирая ни на какие там торжественные случаи, стрелять в президента США. Этому второму или третьему возможному убийце президента Бурлингейма, слава богу, не удалось воспользоваться своим оружием, поскольку он был своевременно обезврежен агентом секретной службы, находившимся в толпе и предотвратившим выстрел в президента.

Террорист оказался бывшим сотрудником Центрального разведывательного управления, что лишний раз подтверждало публично сделанное секретной службой заявление о том, что в наше неспокойное время происходят события самые невероятные и немыслимые — настоящие коммунисты могут запросто внедряться в наиболее засекреченные организации страны.

О том, куда подевалось оружие, которым хотел воспользоваться потенциальный убийца президента Бурлингейма, затесавшийся в ряды патриотически настроенных американцев, воздававших последние почести выдающемуся военачальнику, — известно одному лишь всевышнему.

Однако высказывалось предположение, и были все основания, чтобы принять такую версию, что некий охотник за сувенирами прихватил оружие убийцы и скрылся с ним в неизвестном направлении. Да, видимо, все так и было на самом деле.

В любом случае будущему президенту станет легче от мысли, что в ходе трагических событий погиб сумасшедший по имени Колин Макферрин.

* * *

Валери Крейг какое-то время мучилась сомнениями.

Не совершила ли она ошибку, не отправившись в отель «Шератон»? Но ведь она едва разобрала, о чем говорил Колин по телефону. Приехать? Да еще с пистолетом? А где она могла его достать? Да и зачем?

Нет, здравый смысл ее не подвел. Да, все обернулось именно так, и она в конце концов оказалась права. Было предельно ясно, что Колину и близко-то к «Шератону»: не удалось попасть.

«Во всяком случае, совесть моя чиста», — так успокаивала себя Валери последние два дня.

Она ведь пыталась внушить ему, что он берется за немыслимое. За некоторые вещи в жизни вообще не стоит и браться. Если бы только он ее послушал тогда.

Валери погрузилась в теплую душистую пену, доверху заполнившую ванну, и постаралась не думать о Колине.

* * *

В последующие несколько дней комментаторы радио и телевидения вновь и вновь предостерегали Америку об опасности.

Отмечалось, что надо серьезно отдавать себе отчет в том, что никакие телохранители, какими бы мастерами своего дела они ни являлись, никогда не смогут обеспечить безопасность президенту, если он будет настаивать на том, чтобы открыто общаться на улицах с согражданами, столь многие из которых в наш безумный век являются сумасшедшими, одурманенными наркотиками, обуреваемыми сумасбродными идеями и страстями и стремящимися прославиться в одночасье.

* * *

Государственный секретарь Отис Дэнфорт заявил, что как ни печально, но он вынужден согласиться с такой постановкой вопроса.

Далее госсекретарь назвал имена членов юридической комиссии, которой поручено провести расследование обстоятельств убийства президента Эдварда Бурлингейма.

В комиссию вошло восемь выдающихся американских деятелей, ее возглавил известный своей приверженностью к справедливости и истине, всеми уважаемый специальный советник и близкий друг покойного президента профессор Фрэнклин Куиллер.

Конгресс США утвердил учреждение комиссии и наделил ее необходимыми полномочиями. Американский народ соответственно одобрил это решение.

Джеймс Хэдли Чейз

― ДОМИНИКО ―

Глава 1

— Ты только посмотри на них! — Водитель трейлера плюнул в окно. — Я лучше подвезу прокаженного, чем кого-то из этой братии.

Гарри Митчелл переводил взгляд с одной обочины широкого шоссе на другую, оглядывая группки хиппи, с мешками, рюкзаками, гитарами, терпеливо ждущих, пока кто-нибудь подвезет их на пару десятков миль.

— Дрянь! — фыркнул водитель. — Люди будущего! — Он презрительно хмыкнул. — Паршивые наркоманы, готовы за порцию героина перерезать горло собственной матери.

Гарри достал из нагрудного кармана мятую пачку сигарет и предложил водителю. Они закурили.

— Держу пари, тебя интересует, почему я предложил поехать со мной? — Он взглянул на Гарри. — Я скажу тебе, в чем дело. Ты только что из армии. Я сразу отличаю тех, кто был там… как и я. Хотя и прошло много лет. Когда ты вернулся?

Гарри всматривался в черную ленту асфальта, исчезающую под колесами.

— Десять дней назад.

— Понятно. — Водитель кивнул. — Я чувствую запах армии. Требуется время, чтобы он выветрился. Небось рад?

— Конечно.

— Да, — вздохнул водитель, — странная штука… армия. Находясь там, клянешь ее на все лады, а уйдя, чувствуешь себя одиноким. Я знаю. Я испытал все это, когда вернулся из Кореи…

В тот день, проехав Дейтон Бич, Сэм Бенч остановил трейлер у придорожной закусочной, чтобы съесть сандвич и запить его кружкой пива. Он направлялся в Оранжвилл за грузом апельсинов, чтобы потом отвезти их на северо-восток. У стойки сидел высокий блондин со светло-голубыми глазами. Они разговорились, и Бенч, узнав, что тот едет на юг, предложил подвезти его. Он не мог вспомнить, когда последний раз подвозил кого-либо, но незнакомец ему понравился, и Бенч обрадовался, когда тот согласился.

— Ты едешь в Майами? — спросил он. — Я смогу довезти тебя только до Оранжвилла. Оттуда до Майами еще сто тридцать миль.

— Я еду в Парадиз-сити,^[8] — ответил Гарри. — Вы знаете этот город?

— Никогда там не был, но слышал предостаточно. Может, тебе лучше остановиться в Майами? Там посвободнее. А Парадиз-сити — город для богатых. Тамошняя полиция не жалует таких, как мы. Или тебе обещали работу?

— Нет, но я что-нибудь найду. Мне говорили, что летом там нужны рабочие руки, — ответил Гарри. — Мне все равно, что делать. Лишь бы погреться на солнце и вдоволь накупаться.

— Послушай меня, — серьезно заметил Бенч, — после того, как я высажу тебя в Оранжвилле, иди проселочными дорогами. Держись от шоссе подальше. Я понимаю, что ты можешь постоять за себя. Но если на тебя набросятся восемь или девять человек… — Он взглянул на новенький рюкзак Гарри. — Вдруг им понравится твой рюкзак. Или часы. Если эти подонки чего-то хотят, они добиваются своего.

— Я это запомню, — нетерпеливо ответил Гарри.

Тяжелая рука Бенча опустилась на его колено.

— Даже лев не связывается со стаей шакалов. Я боюсь этого шоссе и с ужасом думаю, что случится, если у меня сломается машина. Я побывал во многих переделках, но при мысли о заглохшем двигателе или спустившем колесе у меня холодеет внутри. Эти мерзавцы набросятся на меня, как белые муравьи, и я ничего не смогу сделать.

Гарри резко повернулся к водителю.

— Неужели все так плохо?

— Да, — кивнул Бенч. — У моего приятеля полетела ось в двадцати милях от Оранжвилла. Он вез апельсины. Полицейские нашли его со сломанной ногой, переломами трех ребер и разбитой физиономией. А апельсины валялись по всей дороге. Они раздели его и взяли все деньги. Потом он провел в больнице шесть недель и продал трейлер. Теперь он механик в гараже. Я повторяю: держись от шоссе подальше. — Он показал головой: — Смотри, вон они. — И прибавил скорость.

Пятеро юношей с грязными, до плеч, волосами, в засаленных джинсах и рубахах, замахали руками при виде приближающегося трейлера. Когда они поняли, что поездки не предвидится, один из них выскочил на дорогу. Гарри напрягся в ожидании неминуемого столкновения, но Бенч искусно вывернул руль. Мелькнуло бледное, осунувшееся лицо, блестящие глаза с неестественно большими зрачками, послышались истошные крики, булыжник шмякнулся о крышу и упал на асфальт.

— Видишь? Эта маленькая дрянь пропиталась героином. Он даже не понял, к чему это могло привести. — Бенч плюнул в окно. — Если бы навстречу шла машина, я бы в нее врезался.

— Разве полиция не патрулирует шоссе?

— Ну и что? Это свободная страна. Каждый имеет право идти по обочине.

Лицо Бенча исказилось гримасой.

— Стоит патрульной машине скрыться из виду — и они вновь принимаются за старое.

— Парадиз-сити примерно в ста милях от Майами? — Гарри сменил тему разговора.

— Да, то есть в двухстах тридцати от Оранжвилла. Иди проселочными дорогами. Я дам тебе карту…

Еще через час Бенч свернул с шоссе и остановил трейлер.

— Тебе сюда. — Он указал на узкую, пыльную дорогу, вьющуюся среди зеленых полей. — Путь длиннее, но, возможно, тебя подвезут. Фермеры часто ездят по этой дороге. Но все равно будь осторожен и смотри в оба. Опасность может подстерегать тебя в самом неожиданном месте. — Бенч протянул Гарри карту и индейскую дубинку. — Бери. У меня есть такая же. Она может тебе понадобиться.

— Благодарю, но я обойдусь, — отказался Гарри.

— Бери, — настаивал Бенч. — Откуда ты знаешь, что тебя ждет. — Он сунул дубинку в руку Гарри. — Ну, счастливо… Загорай и развлекайся.

Мужчины пожали друг другу руки.

— Спасибо, что подвезли меня. Я постараюсь найти вас, когда буду возвращаться. Месяца через два. — Гарри спрыгнул на землю, положил дубинку в рюкзак и забросил его за плечо.

— Конечно. — Бенч улыбнулся. — Я бываю здесь по понедельникам и четвергам, спроси в Оранжвилле Сэма Бенча, и любой скажет, где меня найти. Я с удовольствием довезу тебя до Нью-Йорка.

Когда трейлер тронулся с места, Гарри прощально махнул рукой и быстрым пружинистым шагом двинулся по пустынной дороге. Пройдя пять жарких миль, он свернул к эвкалиптовой роще, сел под деревом и закурил. Согласно карте Бенча, дорога через десять миль раздваивалась. Левая ветвь вновь выходила на шоссе, правая — вела в городок Литл-Оранжвилл, и далее, через лес — в Йеллоу Акрс. Гарри решил, что остановится там на ночлег.

Около часа дня он снова свернул с дороги, чтобы перекусить. Съев яйцо и сандвич и запив их теплой кока-колой, он уже собрался в путь, как увидел приближающуюся машину.

Заметив Гарри, водитель увеличил скорость и лишь в самый последний момент нажал на тормоз. Открылись дверцы, и из кабины вылезли двое полицейских. Один из них, ростом выше шести футов, с красным мясистым лицом и маленькими глазками, подошел к Гарри, другой, помоложе, такой же высокий и краснолицый, остался у машины, поглаживая рукоятку пистолета.

— Кто ты и что здесь делаешь? — рявкнул подошедший полицейский с сержантскими нашивками на рукаве.

— Гуляю.

— Да? — Взгляд сержанта скользнул по чистой рубашке Гарри, брюкам с безупречными стрелками, новым, хотя и запылившимся туристским ботинкам.

— Как тебя зовут?

— Гарри Митчелл.

— Откуда ты?

— Из Нью-Йорка.

— Документы.

Гарри достал из нагрудного кармана демобилизационное удостоверение, водительские права и паспорт и протянул полицейскому. Сержант просмотрел их и взглянул на Гарри.

— Только что вернулся? Десантник?

Неожиданно он дружески улыбнулся: — Держу пари, ты там поразвлекался, а?

— Я бы этого не сказал, — хмуро ответил Гарри. Он не хотел вспоминать о бессмысленно потраченных годах.

— Куда идешь?

— Парадиз-сити.

— Хорошенькое местечко. А почему пешком? Из любви к природе или из-за отсутствия денег?

Бесконечные вопросы начали надоедать Гарри.

— А какое вам до этого дело, сержант? — огрызнулся он.

— Мы возвращаем назад всех тех, кто идет на юг без денег, — ответил полицейский.

— У меня есть двести десять долларов, — улыбнулся Гарри. — И мне нравится ходить пешком.

Сержант кивнул.

— В Парадиз-сити тебя ждет работа?

— Нет, но я что-нибудь найду. Я не собираюсь оставаться там больше двух месяцев. Работа ждет меня в Нью-Йорке.

Сержант снова кивнул.

— Ты, возможно, мне не веришь, но этот район не менее опасен, чем джунгли.

Гарри пожал плечами.

— Вы так думаете? Но ведь вы не были в джунглях, а я иду по этим дорогам уже второй день и не заметил ничего особенного. Мне кажется, вы сильно преувеличиваете. Честно говоря, я очень сомневаюсь в справедливости ваших слов.

Сержант вздохнул.

— Пару часов назад пятеро подростков — четыре юноши и девушка — зашли на ферму в шести милях отсюда. Они взяли трех цыплят и транзисторный приемник. На ферме было четверо взрослых мужчин. Они видели, как подростки свернули головы цыплятам, а девушка, зайдя в дом, вынесла оттуда приемник. Ни один из них не пошевельнул и пальцем. Они дождались, пока подростки уйдут, а потом позвонили нам. Я сказал, что они поступили правильно, не тронув этих подонков. Если я поймаю их, то буду говорить с ними с пистолетом в руке. Иначе они не поймут, о чем идет речь. Я ничего не преувеличиваю.

Голубые глаза Гарри сверкнули.

— Что же случилось с этой страной, пока меня не было? — спросил он то ли полицейского, то ли себя. — Почему взрослые мужчины боятся каких-то сопляков?

Сержант покачал головой.

— За три года многое изменилось. Наркотики. Ты не представляешь, что эти типы могут сделать, накурившись гашиша, или после укола героина. А местные жители многое испытали на себе. Никому не хочется оказаться в больнице. Запомни это, десантник. Держись подальше от этой швали и не пытайся совершить что-нибудь героическое. Иначе испортишь себе весь отпуск. Ты же не хочешь провести пару месяцев на больничной койке, не так ли? — Он повернулся к напарнику: — О'кей, Джексон, поехали.

Кивнув Гарри, сержант залез в кабину.

Гарри задумчиво посмотрел вслед патрульной машине, пожал плечами, подхватил рюкзак и зашагал по узкой пыльной дороге.

Ярко-красные неоновые буквы ВКУСНАЯ ЕДА, светящиеся в небе над главной улицей Йеллоу Акрс, сразу приковывали внимание. Ниже располагалось небольшое квадратное здание с зашторенными окнами и верандой со столиками, единственный в городке ресторан-бар Тони Морелли, веселого толстяка-итальянца.

Лет двадцать назад Морелли случайно оказался в Йеллоу Акрс, огляделся и понял, что маленькому фермерскому городку не хватает ресторана. Так как он умел готовить вкусную и дешевую еду и к тому же с удовольствием выслушивал любой рассказ о горести или радости местных жителей, его заведение процветало. Когда умерла жена Морелли, на похороны явился весь город. Тони понял, что его действительно любят. Сочувствие горожан помогло Морелли перенести утрату. Мария, его дочь, заменила мать, взяв на себя обслуживание посетителей, а он по-прежнему оставался на кухне, у плиты.

С одиннадцати утра до трех часов дня жизнь в ресторане била ключом. Фермеры, приезжавшие в Йеллоу Акрс, непременно заходили к Морелли, чтобы пропустить стаканчик виски или отведать знаменитых спагетти. Около восьми вечера ресторан пустел. Местные жители предпочитали ужинать дома, сидя у телевизора, но Морелли не закрывал свое заведение. Он любил компанию, и если какой-то голодный турист или водитель трейлера заглядывал в ресторан, его ждал радушный прием.

Гарри Митчелл пришел в Йеллоу Акрс в половине девятого. Он немного устал, проголодался и мечтал о холодном пиве. Яркая неоновая вывеска заставила его ускорить шаг. Взбежав по ступенькам, он открыл дверь, вошел в зал и огляделся.

Ровные ряды столиков, каждый сервированный на четверых, на потолке — медленно вращающийся вентилятор, справа — бар и большое длинное зеркало. Пухлая девушка с белоснежной кожей и черными волосами сидела за стойкой и читала газету. Подняв голову, она увидела Гарри и ослепительно улыбнулась.

— Добро пожаловать в Йеллоу Акрс. По-моему, вы не прочь чего-нибудь выпить.

— Это точно. — Гарри опустил рюкзак на пол. — Пожалуйста, пива, похолоднее и побольше.

Девушка достала из холодильника сразу запотевшую бутылку, открыла ее, налила кружку и пододвинула к Гарри.

Тот поднял кружку и взглянул на девушку.

— За свет в ваших глазах и солнце в вашей улыбке. — И осушил кружку до дна.

Никто не говорил Марии таких слов, и от удовольствия она слегка покраснела.

— Благодарю.

Гарри поставил кружку и глубоко вздохнул.

— Отличное пиво. И, главное, вовремя. Могу я выпить еще и, если не поздно, что-нибудь съесть?

Мария рассмеялась и вновь наполнила кружку.

— Здесь вас всегда накормят. Как насчет спагетти, свиной отбивной с жареной картошкой и яблочного пирога?

Брови Гарри поползли вверх. Он в лучшем случае рассчитывал на сандвич.

— Вы хотите сказать, что мне предложат такую еду?

Мария подошла к небольшому люку в стене.

— Папа, у нас голодный гость.

В люке показалось полное, блестящее от пота лицо Морелли. Он взглянул на Гарри и одобрительно кивнул.

— Спагетти уже готовы. Десять минут на отбивную. Поджарить ее с луком?

Рот Гарри наполнился слюной. Он молча кивнул, и голова Морелли исчезла.

— Присядьте, — предложила Мария. — Пиво возьмите с собой.

Гарри наклонился, взял рюкзак, кружку с пивом, отошел к столику и сел.

— Так у вас всегда или только сегодня? — спросил он, кивнув на пустой зал.

— Почти всегда. К нам в основном приходят на ленч, но мы не закрываем ресторан до позднего вечера. Вы издалека?

— Нью-Йорк. У вас тут очень уютно. Я не ожидал ничего подобного. А вы не подскажете, где можно переночевать?

Мария улыбнулась. Незнакомец напоминал ей кого-то из кинозвезд. Ну конечно, Пола Ньюмена. Те же светло-голубые глаза, такая же прическа.

— У нас есть комната. Три доллара — и вас накормят завтраком.

— Договорились, — кивнул Гарри.

В люке появилась большая миска, доверху наполненная дымящимися спагетти, обильно политыми томатным соусом. Мария поставила миску перед Гарри, чтобы нарезать хлеб.

— Еду готовит ваш отец? — спросил Гарри.

— Да.

Мария принесла хлеб. Она была не в силах оторвать глаз от Гарри: таких красивых, высоких мужчин видела только в кино. — Папа живет здесь уже двадцать лет. Я родилась в этом городе.

— Вам тут нравится? — Гарри отправил в рот первую порцию спагетти.

Из кухни донесся дразнящий запах жарящегося лука.

— Да, — ответила Мария. — По вечерам, конечно, скучновато, ни я, ни папа не пристрастились к телевизору. Но днем очень весело.

— Никогда не пробовал таких вкусных спагетти, — заметил Гарри.

— Кушайте на здоровье. — Мария отошла к стойке и передала отцу слова симпатичного незнакомца.

Не успел Гарри покончить со спагетти, как на столе появилась свиная отбивная с горкой жареного лука и картофеля.

— Кушайте на здоровье, — повторила Мария и унесла грязную миску на кухню.

Отбивная оказалась не менее вкусной, чем спагетти, и буквально таяла во рту. На тарелке осталось два или три кусочка, когда с улицы донеслись чьи-то торопливые шаги. Гарри положил вилку на стол.

Через мгновение дверь ресторана распахнулась. На пороге, тяжело дыша, стоял молодой человек лет двадцати шести, чуть ниже среднего роста, с темными волосами и загорелым лицом. Из глубокого пореза над правым глазом текла кровь, на скуле светился свежий синяк, рубашка была порвана, а белые брюки испачканы в грязи. В левой руке он держал гитару, на плече висела сумка.

Он озирался по сторонам, как загнанный зверь. Заметив Гарри, беглец дрожащим пальцем указал на темную улицу.

— Они гонятся за мной. Где мне спрятаться?

Неподдельный ужас в его глазах заставил Гарри подняться на ноги.

— Спрячьтесь за стойку и оставайтесь там, — сказал он.

Молодой человек обошел бар и присел на корточки. Гарри опустился на стул, пододвинул к себе рюкзак и достал дубинку, подаренную ему Сэмом Бенчем. В этот момент из кухни появилась Мария и испуганно вскрикнула, увидев незнакомца, скрючившегося за стойкой.

— Все в порядке, — успокоил ее Гарри. — Возвращайтесь на кухню. Я все улажу.

Заметив кровь на лице незнакомого человека и его порванную рубашку, Мария поспешно последовала совету Гарри.

Они вошли один за другим, четыре юноши и девушка с транзистором в руке. Гарри вспомнил слова сержанта полиции и догадался, что именно они украли трех цыплят и радиоприемник. Он зажал дубинку между колен и положил руки на стол, по обе стороны тарелки.

Юноши походили друг на друга, как близнецы. Возрастом не старше двадцати лет, с грязными свалявшимися волосами, с редкими, едва пробившимися бороденками. Девушке, маленькой, хрупкой, со злобным лицом, было лет шестнадцать.

— Он вбежал сюда, Чак! — крикнул один из них. — Я его видел.

Чак, судя по всему их главарь, оглядел ресторан, и наконец его узкие блестящие глазки остановились на Гарри. Тот, не мигая, смотрел на всю банду. Чак переступил с ноги на ногу. В глазах сидящего за столом мужчины он не замечал признаков страха. Чак к этому не привык.

— Эй, ты видел парня с гитарой? — спросил он.

Гарри молчал.

— Ты что, оглох?

— Я тебя слышу, — спокойно ответил Гарри. — Убирайся отсюда, да поживей. От вас плохо пахнет.

Чак побледнел от ярости.

— Никто не говорит так со мной, — прошипел он. Я…

— Заткнись, — оборвал его Гарри. — И попроси мамочку искупать тебя.

— О'кей, — пальцы Чака сжались в кулаки. — Ты сам этого добился. Сейчас мы разнесем этот сарай, а потом примемся за тебя.

— Я бы этого не делал. — Гарри отодвинулся от стола на пару дюймов. — Тогда мне придется тебя наказать, а я не люблю бить маленьких мальчиков.

Чак схватил ближайший столик за угол и перевернул его. Стаканы и тарелки покатились на пол и разбились.

— Ломайте! — взревел Чак. — Все ломайте!

Не успел он закрыть рот, как Гарри уже выскользнул из-за стола. В следующее мгновение дубинка опустилась на правое предплечье Чака. Как сухое дерево, треснула кость. Чак упал на колени, вопя от боли. Гарри взглянул на остальных. Под его взглядом те попятились назад.

— Вон отсюда! — приказал Гарри. — Вон… Быстро!

Подростки не двинулись с места. Гарри шагнул вперед, и дубинка обрушилась на плечо другого юноши. Тот взвыл.

— Вон! — прорычал Гарри.

Девушка плюнула в Гарри, повернулась и выбежала на улицу, за ней — двое юношей помоложе и третий, потиравший ушибленное плечо. Гарри повернулся к всхлипывающему Чаку, все еще стоящему на коленях.

— Вон! — крикнул он. — Быстро!

Отпрянув от Гарри, Чак поднялся на ноги и поплелся к двери. Гарри вышел вслед за ним. Трое юношей и девушка бежали по улице. Никто из них не остановился, чтобы помочь Чаку.

Гарри закрыл дверь и, подойдя к бару, взглянул на спрятавшегося там беглеца.

— Они ушли. Думаю, вам надо что-нибудь выпить.

Тот поднялся на ноги. Он все еще дрожал.

— Я… Они убили бы меня, если б нашли. — Он облокотился на стойку.

— Успокойтесь.

Чтобы дать ему время прийти в себя, Гарри пошел к перевернутому столику и поставил его на место.

Из кухни появились Тони Морелли и Мария.

— Извините за беспорядок. — Гарри взглянул на девушку. — Я должен был вышвырнуть их до того, как они разбили посуду.

— Вы просто чудо! Я все видела. — Мария смотрела на него с обожанием. — Если бы не вы, тут не осталось бы камня на камне.

Гарри улыбнулся.

— Позаботьтесь, пожалуйста, о нашем приятеле. А то он истечет кровью.

Мария осмотрела порез, кивнула и убежала на кухню.

Морелли схватил руку Гарри и крепко ее пожал.

— Вы молодец! Все тут боятся этих подонков. Нам нужны такие парни, как вы.

Гарри смутился.

— Давайте выпьем, — предложил он и взглянул на незнакомца с гитарой. — Как насчет виски?

— Я — Рэнди Роуч. — Незнакомец протянул руку. — Да, я не откажусь от рюмочки.

— Гарри Митчелл. — Гарри пожал протянутую руку. — Налейте нам шотландского, — попросил он Морелли.

Просияв, итальянец зашел за стойку и наполнил рюмки.

Вернулась Мария с кастрюлькой теплой воды, полотенцем и пластырем. Она быстро остановила кровотечение и заклеила рану. Рэнди поблагодарил ее, взял рюмку и повернулся к Гарри.

— Спасибо. Им понравилась моя гитара. Я столкнулся с ними в миле от города. Мне удалось вырваться. Я бегаю чуть быстрее их, но, если бы не вы, я остался бы и без гитары и без работы.

Гарри отпил виски.

— Куда вы идете?

— Парадиз-сити. А вы?

— И я туда же. — Гарри взглянул на Рэнди: — Вы еще не ужинали? Тут прекрасно кормят.

Рэнди заказал спагетти и отбивную. Мужчины прошли к столику Гарри, а Морелли устремился на кухню.

— Мы можем пойти вместе. — Рэнди с надеждой взглянул на Гарри. — Вдвоем безопаснее.

— Конечно, — ответил тот.

Мария принесла спагетти и большой кусок яблочного пирога.

— Папа сказал, что все за счет ресторана. — Она поставила тарелки на стол. — И комната тоже.

— Но… послушайте, — хотел возразить Гарри, но Мария упрямо покачала головой: — Как папа сказал, так и будет, — и ушла на кухню.

Гарри взглянул на Рэнди и пожал плечами.

— Славные люди… Я мог бы и заплатить.

— Вы спасли их ресторан. Эти подростки — наркоманы. Если я смогу оказать вам услугу — только скажите. Даже не представляю, что бы я делал без гитары. Я зарабатываю ею на жизнь. — Он начал есть. — В Парадиз-сити меня ждет работа в отличном ресторане. У меня это будет уже третий сезон. Какие спагетти!

Гарри кивнул.

— И пирог не хуже. Когда вы должны начать?

— Как только доберусь туда. — Рэнди помолчал. — А вы ищете работу?

— Да. Я смогу там что-нибудь найти? Я не слишком привередлив.

Рэнди задумчиво посмотрел на него.

— Я могу познакомить вас с Соло. Это владелец ресторана. Во время сезона ему нужны люди. Вы умеете плавать?

— Плавать? — Гарри усмехнулся. — Если я что-то умею, так это плавать. Я получил бронзовую медаль на чемпионате Штатов по вольному стилю и прыжкам в воду.

Рэнди рассмеялся и хлопнул Гарри по плечу.

— Ну, тогда работа у вас в кармане. Каждый год Соло нужен спасатель, который к тому же должен следить за чистотой на пляже. И еще уметь плавать. Обычно тот, кто умеет плавать, не хочет убирать мусор, а тот, кто готов убирать мусор, не умеет плавать. — Рэнди улыбнулся. — Подойдет вам такая работа? Соло платит мало, но хорошо кормит.

— Меня это устроит, но, может, место уже занято?

— Держу пари, что нет. Сезон начинается на следующей неделе. Соло не расстанется с лишним центом. Он будет тянуть до последнего дня.

— А что вы там делаете?

— Я помогаю в баре и пою: дважды — в обед и один раз — во время ленча. Это дорогой ресторан. Туда приезжают на «кадиллаках» и «мерседесах».

— Это хорошо. — Гарри доел пирог, удовлетворенно вздохнул, откинулся на спинку стула и закурил. — Сколько потребуется времени, чтобы добраться туда?

— Все зависит от того, удастся ли нам поймать попутную машину или нет. Я предпочитаю ходить ночью. Так безопаснее. Если нас никто не подвезет — три, максимум четыре дня.

— Ну, я не тороплюсь, — ответил Гарри. — Действительно, ночью идти лучше. Не так жарко.

— Это точно. Послушайте, давайте тут отдохнем и выйдем завтра, часиков в семь вечера?

Гарри согласно кивнул и, встав из-за стола, направился к Марии, мывшей стаканы за стойкой.

— Мы хотим уйти завтра вечером. Вы не будете возражать?

— После того, что вы для нас сделали, — серьезно ответила Мария, — можно было бы и не спрашивать. Если вы хотите принять ванну — есть горячая вода… Если что-то еще — только скажите.

— От ванны я не откажусь.

— Я пойду наверх и постелю постель. Вы хотите помыться прямо сейчас?

— Почему бы и нет? Я пойду с вами.

Он подошел к Рэнди и сказал, что примет ванну и ляжет спать. Они договорились встретиться в десять утра.

После ухода Гарри Рэнди доел отбивную и задумался. «А вдруг Соло не захочет нанять этого парня? Мало ли что взбредет ему в голову. Сначала надо проверить».

Он встал, подошел к телефону-автомату, бросил в щель несколько монет и позвонил в ресторан Соло. Трубку снял Джо, негр-бармен, и сказал, что хозяина нет.

— У меня очень важное дело, — настаивал Рэнди. — Где мне его найти?

Джо продиктовал номер.

На этот раз Рэнди ответил густой бас Соло:

— Слушаю… Кто это?

— Рэнди Роуч. Помните меня? Я еду к вам. И не один. Я нашел спасателя на пляж… Чемпион по плаванию…

Глава 2

Они шли уже три часа. В безоблачном небе висела полная луна. По обе стороны дорогу ограждали густые заросли кустарника. Они шли молча, занятые своими мыслями.

— Через пару миль мы выйдем на шоссе, — прервал молчание Рэнди и взглянул на часы. — Половина одиннадцатого. Если нам повезет, мы поймаем попутку.

— Как твоя голова? — спросил Гарри.

— Все в порядке. Немного побаливает, но это пустяки. Послушай, Гарри, я все вспоминаю о том, как ты разделался с этими подонками. Ты сломал ему руку…

— Ну и что? — резко оборвал его Гарри.

— Нет, в общем-то ничего, но… все же… сломанная рука.

— Значит, тебя это беспокоит. Ты служил в армии?

— Я? — в притворном ужасе воскликнул Рэнди. — Конечно, нет. Я сжег призывную повестку. Что я потерял в этом Вьетнаме? Это нечестная война. И потом, если кто-то хочет воевать, пусть отправляется туда сам, а не посылает нас.

Гарри рассмеялся:

— Тут ты совершенно прав. Если бы я знал, что меня там ждет, то поступил бы так же, как и ты.

— Но я не пойму, какое отношение имеет армия к сломанной руке.

— Сейчас объясню. В армии меня научили никогда не останавливаться на полпути. Если ты наносишь удар, то должен вложить в него всю силу. Если б я только погладил этого мерзавца, остальные тут же набросились бы на меня. Ты же видел, они накурились марихуаны. А сломав руку одному, я привел в чувство и других. Понятно?

— Тут ты совершенно прав, — улыбнулся Рэнди.

Спустя десять минут они вышли на шоссе, и Рэнди положил на обочину гитару и сумку.

— Давай подождем полчаса, вдруг нам повезет. В пятидесяти милях отсюда закусочная, открытая круглосуточно. Многие водители останавливаются там. Если нас довезут туда, мы найдем какой-нибудь трейлер до Майами. А оттуда уже рукой подать до Парадиз-сити.

Из-за холма показались фары трейлера. Рэнди замахал руками, но громадный грузовик пронесся мимо. За следующие пятнадцать минут Рэнди безуспешно пытался остановить еще четыре трейлера.

— Я предлагаю идти пешком, — заметил Гарри. — Так будет быстрее.

— Послушай, а может, им не нравятся мои длинные волосы? — предположил Рэнди. — Попробуй теперь ты.

Однако три трейлера промчались и мимо Гарри.

— Не отчаивайся. — Рэнди снял башмаки и с удовольствием пошевелил пальцами. — Попытка не пытка.

Из-за холма вновь показались автомобильные фары. На этот раз к ним приближался белый «мустанг», таща за собой жилой автофургон.

— Надежды никакой, — сказал Гарри, — но я рискну.

Он вышел на асфальт, поднял руку и широко улыбнулся. К его полному удивлению, скрипнули тормоза, машина замедлила ход и остановилась. Рэнди подхватил гитару, сумку и башмаки и тоже выскочил на шоссе. Гарри подошел к водителю.

— Вы не подбросите нас до Майами? — Гарри с изумлением обнаружил, что за рулем сидит девушка. Огромные противотуманные желтые очки и белый шарф практически полностью скрывали ее лицо.

— Вы можете вести машину? — низким голосом спросила она.

— Да.

— У вас есть права?

— Да, они у меня с собой.

— Отлично. Я подвезу вас, если вы сядете за руль.

— А как со мной? — вмешался в разговор Рэнди.

Девушка взглянула на него, потом повернулась к Гарри.

— Это ваш друг?

— Да. Он хороший парень. А не стрижется только потому, что у него мерзнет голова.

— Вы знаете, куда ехать?

— Прямо по шоссе.

— Точно. Я провела за рулем восемнадцать часов и валюсь с ног. — Она открыла дверцу и выскользнула из кабины. — Я перегоняю этот фургон в Майами. Клиент заявил, что откажется от заказа, если не получит его завтра утром.

Объяснение показалось Гарри довольно странным.

— Вы торгуете жилыми автофургонами? — спросил он.

— Нет, я лишь развожу их покупателям. Залезайте в машину и поехали. А я посплю в фургоне. И ради бога, не будите меня до Майами.

— Там две койки, не так ли? — с надеждой спросил Рэнди. — Я бы тоже с удовольствием полежал.

— Если этот псих не умеет вести себя, пусть остается на шоссе. — Девушка взглянула на Гарри. — Поехали.

Она обошла автофургон, открыла дверь, влезла вовнутрь и захлопнула ее за собой.

Мужчины обменялись недоуменными взглядами, и Гарри залез в кабину.

— Садись рядом, псих. — Он улыбнулся. — Если не хочешь идти пешком.

— Ну как тебе это нравится! — воскликнул Рэнди, когда «мустанг» рванулся с места. — В семь утра мы будем в Майами.

— Мне кажется, тут что-то нечисто, — ответил Гарри. — С каких это пор женщины развозят автоприцепы да еще едут без остановки по восемнадцать часов? Я об этом никогда не слышал. Неужели за три года все так изменилось?

— Знаешь, приятель, — ответил Рэнди, — в наши дни эти крошки готовы заменить мужчин во всем.

— Это же надо: остановиться ночью напустынном шоссе, чтобы подвезти двух незнакомых мужчин, — продолжал удивляться Гарри. — Ее могли бы стукнуть по голове, изнасиловать и бросить в кустах.

— А может, ей хотелось, чтобы ее изнасиловали. Сейчас это модно. Держу пари, она разочаровалась, встретив на дороге джентльмена.

— Открой ящик для перчаток, — попросил Гарри, — и посмотри, нет ли там каких-нибудь документов.

Рэнди достал пластиковый конверт и зажег свет.

— Машина взята напрокат в агентстве Хертца, — сказал он, изучив содержимое конверта. — В Веро Бич, на имя Джоэля Блаха, проживающего в доме 1244 по Спрингфилд-роуд в Кливленде.

— Там записаны показания спидометра?

— Да. 1550 миль.

Гарри взглянул на приборную доску. Покинув пункт проката, «мустанг» проехал лишь двести сорок миль. Гарри хмыкнул.

— Их можно было проехать быстрее, чем за восемнадцать часов.

Рэнди повернулся к своему спутнику.

— В чем дело? Можно подумать, что ты — частный детектив.

— Она, естественно, не Джоэль… как его там. И не сидела за рулем восемнадцать часов. Мне это не нравится. Она могла украсть эту машину.

— Да какое нам до этого дело! — воскликнул Рэнди. — Нам повезло, что мы сидим, а не идем пешком. Утром мы будем в Майами. А потом плевать нам на эту машину.

— А если машину ищут и нас остановит полиция?

— Какая полиция! В такое время все давно спят.

Гарри все еще колебался. Что-то его смущало, но он не мог понять, что именно. С другой стороны, останови их полиция, они смогут доказать свою невиновность. А девушка пусть выпутывается сама. Он нажал на педаль газа, и стрелка спидометра поползла к цифре 65.

— По-моему, пора закусить, — сказал Рэнди и достал из сумки сверток с едой, полученный от Морелли. Там оказались цыпленок, две сдобные булочки и четыре толстых ломтя хлеба с маслом и майонезом. — Дать тебе чего-нибудь?

— Я не голоден.

— Ну, как знаешь. — Рэнди впился зубами в цыплячье крылышко.

Взглянув в зеркало заднего обзора, Гарри увидел, что за ними едет какая-то машина, и сбавил скорость. По шоссе не разрешалось ездить быстрее шестидесяти миль в час, и он не хотел объясняться с полицией.

Рэнди заметил, что скорость упала, и удивленно взглянул на Гарри.

— Сзади машина, — пояснил тот. — Возможно, патрульная. Я не хочу, чтобы нас остановили за превышение скорости.

— Полицейские давно спят, — хмыкнул Рэнди. — Я знаю эту дорогу. После одиннадцати вечера их тут не бывает.

— Все равно шестьдесят миль в час не так уж и мало.

Рэнди закурил.

— Может, ты поешь? Я могу сесть за руль.

— Пока не хочу.

— А как насчет кофе?

— Вот от кофе я бы не отказался.

— Через пятнадцать минут мы будем проезжать закусочную. Давай остановимся там и выпьем кофе. На это у нас уйдет не больше пяти минут. Может, эта пташка составит нам компанию.

— Она же просила не будить ее до Майами. Если она хочет спать — зачем ей мешать?

— Раз уж мы заговорили о женщинах, давай я расскажу тебе о Нине, дочери Соло, да и о нем самом. Двадцать лет назад Соло был лучшим медвежатником. Он мог вскрыть любой сейф. В конце концов полицейские добрались до него, и Соло получил пятнадцать лет. Пока он сидел за решеткой, Нина успела вырасти, а его жена — умереть. Выйдя на свободу, Соло решил завязать и открыл ресторан в Парадиз-сити. Он все еще считается прекрасным специалистом своего дела, и к нему неоднократно обращались с заманчивыми предложениями, но Соло непоколебим. Он сказал, что завязал, и верен своему слову. В то же время с ним надо быть очень осторожным. Хотя ему за пятьдесят, он еще крепкий мужик. Если в ресторане начинается дебош, он сам вышвыривает драчунов на улицу. Как-то раз я видел, как трое парней пристали к Нине, а потом все они оказались в больнице. Он не станет возражать, если я или ты захотим поразвлечься с официантками, но к Нине путь закрыт. Я специально говорю об этом, чтобы у тебя не было неприятностей. Нина — очень красивая девушка. Увидев ее впервые, я две ночи не мог заснуть. В ресторане я не спускал с нее глаз, и Мануэль, старший официант, предупредил меня, что Нина — запретный плод. Попытайся я подкатиться к ней — Соло тут же вышвырнул бы меня.

Гарри нетерпеливо махнул рукой.

— Послушай, Рэнди, я ценю твою заботу, но учти, что армия научила меня не пакостить там, где живешь. Если я буду работать у Соло, его дочь станет для меня не более чем солнцезащитным зонтиком на пляже.

— Ты слишком самоуверен, — возразил Рэнди. — Подожди, пока увидишь ее.

— Действительно, мы еще не встречались, но не забывай, что я на четыре года старше тебя и уже не бросаюсь за первой попавшейся юбкой. Если мне понадобится женщина, я ее найду. И это не вызовет никаких осложнений.

— Ну, ты говоришь, прямо как мой отец, — рассмеялся Рэнди. — Я просто подумал, что лучше ты узнаешь обо всем от меня, а не от Мануэля. Скорее всего, он тебе не понравится. Довольно неприятный тип. Впрочем, работая на пляже, ты будешь подчиняться непосредственно Соло.

Впереди замерцала яркая красно-желтая вывеска: «Закуски. Двадцать четыре часа в сутки».

— Мы приехали! — воскликнул Рэнди. — Лучшее кафе по эту сторону от Парадиз-сити.

— Останавливаемся, — решил Гарри. — Потом ты сядешь за руль, а я перекушу.

— Отлично. Разбудим девушку?

— Пусть спит.

Гарри свернул на стоянку и поставил «мустанг» между двумя трейлерами.

— Не будем терять времени, — сказал он, открыл дверцу и вышел из машины. Взглянув на шоссе, он заметил быстро приближающиеся фары следующего за ними автомобиля.

Заказав кофе, Гарри посмотрел в окно. На стоянку въехал белый «Мерседес — СЛ-180». Гарри подумал, что именно этот автомобиль шел следом за ними, и сделал шаг к двери, чтобы рассмотреть его получше, но «мерседес» уже тронулся с места. Гарри успел заметить лишь широкополую шляпу сидевшего за рулем мужчины, как заурчал мощный мотор, и «мерседес» скрылся в темноте.

— Ну, как кофе? — спросил Рэнди.

Гарри отпил из чашки и кивнул. После армейской бурды любой кофе пах, как восточные благовония. Он купил две пачки сигарет, и спустя несколько минут, допив кофе, они сидели в кабине «мустанга».

Рэнди включил мотор, а Гарри достал из ящичка пластиковый конверт. Как и говорил Рэнди, Джоэль… Хертца… в Веро Бич. Он снова проверил показания спидометра. Все точно, двести сорок миль. Почему же девушка сказала, что провела за рулем восемнадцать часов? Зачем она обманывала совершенно незнакомых людей? Только для того, чтобы посадить его за руль? В чем причина столь странного поведения? Она не хотела, чтобы ее видели на шоссе? Машина краденая? Последнее казалось Гарри маловероятным, так как девушка по-прежнему ехала с ними.

— Ты часом не Шерлок Холмс? — спросил Рэнди, взглянув на сосредоточенное лицо Гарри.

Тот пожал плечами и убрал бумаги в конверт.

— Я не люблю загадок.

— Так спроси девушку, когда она проснется. К чему ломать себе голову, если она может все рассказать.

— Это точно.

Гарри развернул сверток Морелли и принялся за цыпленка.

— Эй, просыпайся!

Гарри пошевелился, зевнул и открыл глаза. «Мустанг» мчался среди пальм навстречу розовеющему небу.

— Мы только что проехали Форт Лодердейл, — сказал Рэнди. — Будем в Майами через двадцать минут.

Гарри потер колючий подбородок. Несмотря на три года армии, он так и не привык спать в одежде. И тем более — просыпаться в пятом часу утра. И сейчас он много отдал бы за чашечку крепкого кофе.

— Давай остановимся у первого же кафе. Разбудим девушку и спросим, где она нас высадит.

— Жаль расставаться с машиной, — вздохнул Рэнди. — Вон уже и кафе.

Он затормозил и подъехал к маленькому деревянному домику со сверкающей неоновой вывеской на крыше. В окнах горел свет.

— Я принесу кофе, а ты разбуди девушку. — Гарри открыл дверцу и пошел к домику.

Сонный негр, сидевший за стойкой, встретил появление Гарри без особого энтузиазма.

— Два стакана кофе с собой, — попросил Гарри. — Черного, и побольше сахару.

— Вы возьмете булочки?

Гарри хотел отказаться, но подумал, что девушка, возможно, любит сладкое, и кивнул.

— Да, четыре штуки, пожалуйста.

Негр налил кофе в вощеные стаканчики и положил булочки в бумажный кулек.

— Доллар и тридцать центов, — сказал он.

Гарри расплатился, взял стаканчики и пакет и вышел из кафе. Подойдя к машине и увидев бледное, покрытое потом лицо сидящего за рулем Рэнди, он понял: что-то произошло. Ни о чем не спрашивая, Гарри влез в кабину. «Мустанг» тут же рванулся с места.

— В чем дело? — спросил Гарри ровным голосом. — И сбавь скорость. Это тебе не гонки. Сбавь скорость.

Рэнди весь дрожал, но спокойный голос Гарри, казалось, привел его в чувство. Стрелка спидометра качнулась влево и остановилась около цифры 65.

— Она мертва, — пробормотал Рэнди. — На одеяле кровь, и она лежит как бревно.

У Гарри похолодело внутри.

— Куда ты гонишь? — спросил он, стараясь не повышать голоса. — Останови машину. Я хочу посмотреть.

— Мы не может останавливаться на шоссе! — воскликнул Рэнди. — Патрульные машины появятся с минуты на минуту. Я не хочу, чтобы нас поймали с трупом. Они решат, что мы убили ее.

Лицо Гарри окаменело. Он не подумал об этом. Да… Если полицейский остановит их и обнаружит… Он подавил поднимающийся страх.

— Ты уверен, что она мертва?

— Да, — ответил Рэнди. — Я постучал, но никто не ответил. Тогда я дернул за ручку — и дверь открылась. — Он шумно глотнул. — Она лежала на койке, с головой укрытая одеялом. Там так воняло, что меня чуть не вырвало. Потом я заметил на одеяле пятна крови. Я позвал ее, затем наклонился и взял руку. И все стало ясно. Рука была холодна как лед.

Впереди показался большой рекламный щит с надписью: «Пляж. Безопасное купание».

— Поворачивай, — сказал Гарри, обернулся и облегченно вздохнул, не увидев сзади ни одной машины.

Рэнди притормозил и свернул на узкую проселочную дорогу. В молчании они проехали полмили и наконец выехали к широкой полосе золотистого песка, за которой плескалось море.

— Останавливаемся, — процедил Гарри. — Если нас кто-то увидит, то подумает, что мы провели тут ночь и спали в фургоне.

Рэнди заглушил мотор, дрожа как осиновый лист.

— Возьми себя в руки! — рявкнул Гарри. Он сунул Рэнди стаканчик кофе. — На, выпей.

— Не могу, — простонал Рэнди, — меня и так мутит.

— Пей.

Рэнди с отвращением смотрел на вощеный стаканчик. Потеряв терпение, Гарри вылез из машины.

— Оставайся в кабине. Я пойду взгляну, что там такое.

Он обошел фургон и огляделся. Лишь несколько чаек летало над пустынным пляжем. Гарри достал носовой платок, положил его на ручку, повернул ее и потянул на себя. Дверь открылась.

В нос ударил тяжелый запах. На нижней койке под одеялом кто-то лежал. На серой ткани выделялось бурое пятно засохшей крови.

Гарри влез в фургон и откинул одеяло. На него смотрели остекленевшие глаза мужчины лет пятидесяти, с загорелым лицом, маленьким крючковатым носом и тонкогубым ртом. Гарри оглядел фургон. Никаких следов девушки-водителя.

— Она мертва, не так ли? — послышался шепот Рэнди. Он подошел к двери, не решаясь заглянуть вовнутрь.

Гарри спрыгнул на песок и достал сигареты. Закуривая, он обратил внимание на отсутствие дрожи в руках. За три года он привык к виду смерти.

— Ее нет, там мужчина, — ответил он и глубоко затянулся. С того момента, как он поймал девушку на лжи, Гарри предчувствовал неладное. Ему следовало сразу вывести ее на чистую воду.

— Ты останавливался где-нибудь, пока я спал?

— Нет, — ответил Рэнди. — Она сбежала?

Гарри сел.

— Да, сбежала. Этот парень мертв уже довольно давно. Не меньше сорока восьми часов. Она выскользнула из фургона, когда мы ушли в закусочную. — Тут он вспомнил про белый «мерседес». — «Мерседес», который ехал за нами… Он остановился на несколько секунд. Вот оно что! Он крался за нами, выжидая удобного момента. Как только мы отошли, она пересела в «мерседес». — Гарри нахмурился. — Возможно, это тот самый Джоэль Блах, взявший напрокат эту машину.

— Давай побыстрее смоемся отсюда, — предложил Рэнди.

— Сядь! — рявкнул Гарри, взглянув на него. Тот послушно опустился на песок. — Ты, похоже, не понимаешь, в какую мы влипли историю. Если полицейские найдут в фургоне труп, они начнут задавать вопросы. Держу пари, кто-то видел нас в этом «мустанге». А имея наши приметы, они без труда найдут и нас самих. И можешь представить их реакцию, если мы расскажем, что произошло на самом деле. Они нам не поверят и решат, что этот парень подвозил нас, а мы убили его ради машины и денег. А девушка добивалась, чтобы они именно так и подумали. — Он помолчал. — Это ловушка. Она специально ехала по шоссе, чтобы сбагрить «мустанг» с фургоном первому попавшемуся болвану, жаждущему, чтобы его подвезли. Поэтому она так тщательно скрывала лицо. Мы же не видели ничего, кроме очков и белого шарфа.

— Что же нам делать? — прошептал Рэнди.

— Сначала разберемся, кто лежит в фургоне.

Гарри затушил сигарету, встал и подошел к двери. Глубоко вздохнув, он залез вовнутрь и сдернул одеяло.

Кто-то снял с левой ноги мертвеца ботинок и носок, а сама ступня обуглилась и почернела. С трудом подавив подкатившую к горлу тошноту, Гарри выволок тело на золотистый песок. Он вывернул все карманы, но ничего не нашел.

Накрыв тело одеялом, он подошел к Рэнди и сел рядом.

— Его пытали. Кто-то держал его левую ногу над огнем. Вероятно, во время пыток сердце не выдержало, и он умер. Они хотели что-то узнать. Судя по всему, он молчал. А потом решили избавиться от тела, подбросив его какому-нибудь хиппи, словам которого едва ли поверит полиция.

Рэнди облизал пересохшие губы.

— Вроде меня.

— Да… вроде тебя.

— Что же нам делать?

— Спрятать тело. Больше ничего не остается. Мы его похороним. Затем оставим машину в одном месте, а фургон — в другом. Тогда, возможно, нам удастся замести следы. И будь уверен, если полиция поймает нас, они докажут, что этого парня убили мы. Так что начинай копать.

У подножия песчаной дюны они вырыли неглубокую яму.

— Помоги мне перенести его.

Рэнди метнулся в сторону.

— Я не смогу. Меня вырвет.

Гарри взглянул на часы. Пять минут седьмого. А еще надо было отвезти куда-то машину и фургон. Он подошел к мертвецу, взял его за ноги и потащил к яме.

Рэнди отвернулся и закрыл лицо руками.

Гарри скинул тело в яму — и похолодел от ужаса. Голова мертвеца ударилась о стенку, и его каштановые волосы отлетели в сторону, как сброшенная шляпка, а совершенно лысый череп лег на песчаное ложе.

Прошло несколько секунд, прежде чем Гарри понял, в чем дело. Парик! Джоэль Блах носил парик, который Гарри принял за естественные волосы.

Двумя пальцами он поднял парик и хотел бросить его в могилу, но заметил какой-то предмет, приклеенный пластырем изнутри. Сорвав пластырь, Гарри обнаружил маленький блестящий ключ, по которому вилась надпись: «Аэропорт Парадиз-сити. Ящик 388».

Глаза Гарри сузились. Не этот ли ключик искали убийцы? Он бросил парик на тело Блаха, а ключ положил в карман.

— Иди сюда, Рэнди! — крикнул он. — Помоги мне засыпать его.

Глава 3

Ресторан «Доминико», построенный в тени пальм и кипарисов, укрывавших от солнца и ветра, располагался на берегу маленькой бухты, отделенной от моря песчаными отмелями. Чистый, ухоженный пляж начинался прямо у стен одноэтажного здания с островерхой крышей. Часть залов отделяла от моря стеклянная перегородка. Кондиционеры поддерживали там приятную прохладу. Веранда и остальные залы предназначались для тех, кто предпочитал влажные ночные бризы. На пляже имелся отдельный бар, окруженный разноцветными зонтиками.

Спускаясь с холма, Гарри на мгновение остановился, пораженный красотой, элегантностью и роскошью ресторана.

— Вот и он! — с гордостью воскликнул Рэнди. — Смотрит на нас, почистив перышки. — Он взглянул на часы. — Десять минут девятого, Соло, должно быть, на рынке, но все равно пойдем. Нас примет Мануэль.

Они подошли к длинному зданию, поднялись на веранду и остановились среди пустых столиков. В этот момент открылась дверь, и из ресторана вышел настоящий гигант. Его маленькие глазки скользнули по Гарри и остановились на Рэнди. Лицо гиганта расплылось в широкой улыбке.

— Рэнди… сукин ты сын! Наконец-то добрался до нас, — рука Рэнди исчезла в огромной волосатой лапе.

Гарри догадался, что перед ним Соло Доминико, владелец ресторана. В белой рубашке и брюках, ростом не меньше шести футов трех дюймов, с широченными плечами, Соло производил внушительное впечатление. Смуглая кожа, волосатая грудь, черные усы и быстрые проницательные глазки дополняли картину.

— Готов приступить к работе? — спросил Соло.

— Хоть сегодня. — Рэнди удалось высвободить побелевшие пальцы. — Соло, познакомьтесь с Гарри Митчеллом. Бывший старший сержант, десантник и чемпион по плаванию.

Гигант повернулся к Гарри.

— Десантник? Ты не встречал моего сына, Сэма Доминико? Третья бригада морской пехоты.

— Нет, не встречал, но слышал о третьей бригаде. Там служат отличные ребята.

— Это точно. Но десантники ничуть не хуже. — Соло протянул руку. — Тебе нужна работа? Ты умеешь плавать?

Гарри пожал протянутую руку.

— Плавать? — вмешался Рэнди. — Я же говорил вам. Он чуть не выиграл золотую медаль. Разумеется, он умеет плавать.

— Тебя не спрашивают. — Соло, не отрываясь, смотрел на Гарри. — Хочешь быть спасателем? Я плачу тридцать долларов в неделю, не считая чаевых. Это тебе подойдет?

— Выбирать не приходится, — пожал плечами Гарри. — Если вам нужен спасатель — я буду спасателем. Рэнди говорил, что мне придется убирать мусор с пляжа… Что ж, буду убирать мусор.

Соло улыбнулся.

— Считай, что мы договорились. Я должен идти на рынок. — Он взглянул на Рэнди. — Можешь занять ту же кабинку. Гарри будет жить в соседней. — Соло повернулся к Гарри. — Эта неделя будет легкой. Сезон еще не начался. Ты отдыхай, привыкай к обстановке, загорай, купайся. Работать начнешь со следующей недели. О'кей?

— О'кей.

Соло прищурился и, неожиданно протянув руку, сжал правый бицепс Гарри.

— Силач, — пробормотал он. — У тебя крепкие мышцы, Гарри.

— Я знаю.

— Ты боксер?

— От случая к случаю.

— Как и я.

Лишь превосходная реакция позволила Гарри слегка отклонить корпус и избежать гигантского кулака, летевшего ему в грудь. Рука Соло скользнула по его боку, а Гарри нанес резкий удар. Ему показалось, что он ударил в стальную дверь.

Соло покачнулся, мигнул и шумно выдохнул воздух. Они посмотрели друг на друга, а затем гигант улыбнулся.

— Умный парень. Не любит, когда его бьют, и может постоять за себя. Ты можешь держать удар, Гарри?

— Если это необходимо.

Соло рассмеялся и хлопнул Гарри по плечу.

— Ты мне нравишься. Будь как дома. Мы поговорим об армии. Мой сын прислал очень плохое письмо. Ты расскажешь мне, как там идут дела.

— Конечно, — ответил Гарри.

Кулак появился ниоткуда, но Гарри ждал подвоха. Он чуть наклонил голову, избегая удара, а его правая рука вновь врезалась в массивную грудь. Соло снова пошатнулся.

— Очень умный мальчик! — восхищенно воскликнул он, придя в себя. — Мы будем большими друзьями. У тебя отменный удар. И потрясающая реакция. Ты не думал податься в профессионалы?

— Мистер Доминико, — спокойно ответил Гарри, — мне нужна работа. Мне не следовало бить вас, но если кто-то пытается ударить меня, я инстинктивно даю сдачи. Извините.

Глаза Соло широко раскрылись.

— Извините? Тебе не за что извиняться. Я не против хорошего удара. От него кровь быстрее бежит по жилам. Кстати, если б не твоя быстрота, мой кулак уложил бы тебя на неделю.

— Хорошо ли это? — серьезно спросил Гарри. — Я с радостью стану вашим другом, мистер Доминико, но прошу больше не пытаться ударить меня. Я нервничаю. В следующий раз я не смогу сдержаться и ударю в ответ изо всей силы.

Улыбка сползла с лица Соло.

— Так ты бил не в полную силу?

— Я не хотел причинить вам боль.

На этот раз кулак Соло чуть было не достиг цели, чиркнув по подбородку Гарри. Ответный удар, пришедшийся в челюсть, отбросил Соло на один из столиков. Столик рухнул, не выдержав непосильной ноши.

— О боже, — прошептал Рэнди, глядя на распластавшегося на полу Соло. — Ты сошел с ума. — Он сделал шаг вперед, но Гарри схватил его за руку.

— Оставь его в покое. С ним все в порядке. Ему нравится хороший удар. Ты же слышал, он сам сказал об этом.

Жизнь постепенно вернулась в глаза Соло. Он взглянул на Гарри, попытался улыбнуться и поднял огромную руку. Гарри помог ему встать.

— Ну, ты даешь. — Соло потер подбородок. — О'кей, Гарри, больше никаких игр. Мы с тобой друзья. Что я говорил? Тридцать долларов? За такой удар ты будешь получать сорок и самую лучшую еду. Ну, я пошел. Рэнди тебе все покажет. — Он повернулся и нетвердой походкой направился к своему «бьюику».

В молчании они наблюдали, как Соло сел в машину и уехал.

— Пойдем, я покажу тебе кабину. — Рэнди явно расстроился из-за случившегося.

— Нет! Выгони его отсюда!

Девушка, как сразу понял Гарри, Нина Доминико, появилась на пороге. Взглянув на нее, Гарри почувствовал, будто его ударили электрическим током.

Рэнди не преувеличивал, расписывая красоту Нины. Двадцати двух или двадцати трех лет, среднего роста, с длинными стройными ногами, черными как смоль волосами, падающими на плечи, с грацией дикой пантеры, она дрожала от ярости, а ее сверкающие глаза метали молнии.

— Мне не нравится твой друг, Рэнди! Пусть он уйдет! Меня от него тошнит!

Лицо Гарри окаменело.

— В чем дело, мисс Доминико?

— В тебе! — взвизгнула она. — Неужели ты не мог найти своего ровесника, если у тебя чесались кулаки?

— Вы хотите сказать, что ваш отец не может постоять за себя? — удивился Гарри. — Если человек сам нарывается на неприятности, как ваш отец, он должен готовиться к самому худшему. Мне жаль, что вы так расстроились. Но я бы печалился гораздо больше, если б кулак вашего отца угодил мне в челюсть.

— И не надейся получить работу! — кричала Нина. — Я не потерплю твоего присутствия! Убирайся отсюда!

— Я не привык получать приказы от маленьких девочек, — спокойно ответил Гарри. — Если ваш отец предложит мне уйти — я уйду, но не раньше.

— Что тут происходит?

На веранду вышел мужчина небольшого роста, в белой, расстегнутой на груди рубашке и черных брюках. Его маленькие бегающие глазки и злой тонкогубый рот сразу не понравились Гарри.

— Мануэль! — воскликнула Нина. — Скажи, чтобы он убирался! — Она повернулась и, пробежав мимо мужчины, скрылась в ресторане.

— Кто это? Ты привел его сюда?

Рэнди переступил с ноги на ногу.

— Это новый спасатель. Соло только что нанял его…

Глаза Мануэля сузились.

— А почему такой шум?

— Она расстроилась. — Рэнди беспомощно развел руками. — Соло и Гарри обменялись любезностями. Вы же знаете Соло. А Нине это не понравилось.

Мануэль поджал губы.

— Я жду тебя в баре через полчаса, — сказал он Рэнди, еще раз взглянул на Гарри и ушел.

— Может, мне лучше смыться? — спросил Гарри. — Я не хочу, чтобы у тебя возникли осложнения.

— Ерунда, — махнул рукой Рэнди, — Соло тебя нанял, он всем доволен. Если он захочет отделаться от тебя, то сам скажет об этом. Пошли, я покажу тебе кабинку.

Гарри пожал плечами, подхватил рюкзак и последовал за Рэнди по бетонной тропинке, ведущей к четырем крошечным деревянным домикам, отделенным от основного здания густым кустарником.

Рэнди открыл дверь второго домика.

— Это твой. — Он отступил в сторону. — Мой следующий. Мануэль живет в крайнем с твоей стороны. Четвертая кабина свободна.

Гарри вошел в домик. Места хватало ровно настолько, чтобы поставить узкую кровать, стул и шкафчик. Занавеска отделяла туалет и душ. Он опустил рюкзак на пол, открыл окно и вышел на улицу. Рэнди, оставивший гитару и сумку в своей кабине, уже ждал его.

— Ну как?

— Конечно, не Хилтон, но сойдет. — Гарри закурил и взглянул на Рэнди. — Ну, говори. Ты полагаешь, что мне не стоило бить старика… Так?

Рэнди не решался встретить его взгляд.

— Ты уязвил его гордость. Соло представлял, что ему нет равных в Парадиз-сити. Его никогда не сбивали с ног. — Рэнди засунул руки в карманы. — Черт! Он полетел как мячик.

— А чего он еще хотел? Нечего размахивать кулаками перед незнакомыми людьми, а не то можно получить сдачи. Не будь он старше меня, я бы врезал ему сразу же. А потом я предупредил его, но он не устоял перед искушением все-таки добраться до меня.

Рэнди поежился под ледяным взглядом Гарри.

— В армии живут по волчьим законам. И поэтому мне трудно понять людей, которые подставляют левую щеку, когда их ударили по правой. Если меня не трогают, мне безразлично, кто чем занимается. Но если они заденут меня — тем хуже для них.

— Конечно, — Рэнди попытался улыбнуться. — Все дело в том, что они этого не знают. Ты должен написать на спине, что подходить к тебе опасно.

Гарри рассмеялся.

— Возможно, ты и прав.

В начале одиннадцатого большой пикап Соло подъехал к ресторану. Два негра-официанта подбежали к машине и начали выгружать ящики и корзины.

Гарри уже два часа сидел под пальмой, в дюжине футов от кабинки, размышляя о событиях прошлой ночи.

Похоронив мертвеца, они доехали до Майами и оставили фургон на одной из стоянок для дорожных домиков. Там их стояло не меньше двухсот, и Гарри решил, что лучшего места им не найти.

Выехав из Майами, они увидели огромную автомобильную стоянку и свернули на нее. Прежде чем уйти, Гарри протер влажной губкой сиденья, руль и обшивку кабины, стирая отпечатки пальцев.

Выйдя на шоссе, они сели в автобус, доставивший их к ресторану «Доминико».

Гарри полагал, что принятых мер предосторожности вполне достаточно и вероятность того, что полиция выйдет на них, ничтожно мала. «Пока не найдено тело, — думал он, — никого не заинтересует и покинутый „мустанг“… А через несколько недель он уже будет в Нью-Йорке.»

Гарри сунул руку в карман и нащупал ключ, спрятанный в парике мертвеца. Он не сказал Рэнди о находке и до сих пор не решил, стоит ли вообще говорить ему об этом.

По какой-то причине убийцы очень хотели завладеть этим ключом. Вспомнив обугленную ногу Блаха, Гарри подумал, что содержимое ящика представляет большую ценность.

Со слов Рэнди он уже знал, что аэропорт находится в пятнадцати милях от города и примерно в двадцати, как он рассчитал сам, от ресторана «Доминико». Гарри пришел к выводу, что должен съездить туда в ближайшие дни, до начала сезона, пока у него было свободное время.

К его удивлению, Рэнди, похоже, вычеркнул из памяти все происшедшее, как только Гарри заверил его, что найти их практически невозможно. Его совершенно не интересовали ни загадочная девушка, оставившая им «мустанг», ни водитель белого «мерседеса», увезший ее от закусочной. Впрочем, ими следовало заняться лишь после того, как станет ясно, что же хранится в ящике 388.

Соло не торопясь подошел к зданию ресторана и поднялся по ступенькам. Тут же на веранде появилась Нина. Даже с такого расстояния Гарри видел, что она вне себя от ярости. Она начала что-то горячо доказывать Соло, изредка показывая в сторону кабинок. Тот, слегка нахмурившись, внимательно слушал.

Затем он неожиданно поднял руку, прерывая поток слов, что-то коротко сказал. Нина пожала плечами, повернулась и скрылась из виду.

Соло постоял, взглянул на Гарри и кивнул. Тот встал и подошел поближе. Соло, улыбаясь, спустился по ступенькам.

— Ты уже успел поссориться с моей дочерью, а?

— Я бы этого не сказал, — невозмутимо ответил Гарри, — но она определенно поссорилась со мной.

Соло расхохотался.

— Она хорошая девочка, но я ее разбаловал. Вся в мать, а та была чудная женщина. — Он покачал головой. — Гарри, будь осторожен. Моя маленькая девочка невзлюбила тебя. Я сказал ей, что ты — отличный парень и останешься здесь, но я советую тебе не связываться с ней. Я хочу тебе кое-что сказать. Она всегда обожала меня. И не верила, что я старею. Твой удар вернул ее на землю. — Соло криво улыбнулся. — Ты понимаешь, о чем я говорю? Ты помнишь Демпси? В молодости я боготворил его. Я видел все бои Демпси. Когда Танни победил его, я чуть не сошел с ума. — Он посмотрел Гарри в глаза. — Конечно, нельзя считать, что один человек может быть лучше всех, даже если это твой отец, но она еще очень молода. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, мистер Доминико, — ответил Гарри и, помолчав, добавил: — Может, мне лучше уйти? Я не хочу, чтобы ваша дочь нервничала из-за меня. Я найду работу где-нибудь еще.

— Никогда не пугайся женщин, Гарри.

— Не в этом дело. — Гарри взглянул в голубое небо. — Я слишком долго был в джунглях. Люди там нервные, злые и без всякой причины могут выйти из себя. У них на плечах сидит смерть, поэтому они не могут быть другими. Но, вернувшись домой, я вижу ту же злость, причем без всякой на то причины. В общем, если хотите — я уйду. О'кей?

— Нет, Гарри, я хочу, чтобы ты остался. Нам есть о чем поговорить. Если у тебя снова возникнут трения с Ниной, ты только скажи мне. Я все улажу. Она хорошая девочка, но у нее темперамент матери… Я прошу тебя, останься.

Гарри задумался.

— Хорошо, мистер Доминико, я остаюсь.

Соло улыбнулся и хлопнул Гарри по плечу.

— И перестань звать меня мистером. Мне это не нравится. Зови меня Соло, как и все. Мне пора готовить ленч. Готов приступить к работе?

— Хоть сейчас.

— Тогда пойди посмотри, что лежит в том сарае. Я пришлю к тебе пару мальчиков. Проследи, чтобы плоты спустили на воду, а водные велосипеды привели в порядок. Теперь, Гарри, ты — хозяин пляжа. Я хочу, чтобы на песке не было ни клочка бумаги, а лежаки и зонтики сверкали новой краской. Ты это сделаешь?

— Конечно.

— А в двенадцать часов приходи на кухню. Перекусить. — Соло вновь хлопнул его по плечу. — И не беспокойся насчет Нины. Я все улажу.

Гарри кивнул. Хотя интуиция подсказывала ему, что, оставаясь, он совершает ошибку. Гарри был рад, что Соло не отпустил его. Первая встреча с Ниной не прошла бесследно. Его влекло к это красавице.

К полудню двадцать велосипедов стояли на песке. Тринадцать из них следовало покрасить, и пока помощники Гарри отправились на поиски краски и кистей, он вернулся в кабинку, принял душ, надел чистую рубашку и, обойдя ресторан сзади, вошел в просторную светлую кухню.

Соло, Нина, Рэнди и Мануэль уже сидели за столом.

— Заходи, заходи. — Соло указал на стоящий рядом стул. — Ты что-то заработался. Садись скорей, а то мы все съедим. Ты уже знаком с Ниной, не так ли?

Нина ела креветку, не реагируя на слова Соло.

Тот подмигнул, представил Гарри Мануэлю, который коротко кивнул в ответ, и пододвинул блюдо с креветками.

— Ешь, Гарри. Я вижу, ты вытащил все велосипеды. В каком они состоянии?

Гарри рассказал, что он собирается делать. Он сидел напротив Нины, и его взгляд все время возвращался к ней.

Девушка съела еще две креветки, встала, так и не взглянув на Гарри, и повернулась к отцу.

— Спасибо, — сказала она и вышла из кухни.

Гарри нахмурился.

— Не обращай на нее внимания. — Соло взял с блюда креветку. — После ленча она всегда уходит. Завтра мне снова надо на рынок. Хочешь поехать со мной?

— С удовольствием.

Рэнди составил длинный список необходимых марок вин и крепких напитков, и пока он обсуждал его с Соло, Гарри успел поесть. Мануэль ушел, когда Гарри только приступил к яблочному пирогу. Он не пытался скрыть своей враждебности, но Гарри это не смущало. В конце концов, он поступил на работу к Соло, а не к старшему официанту.

Когда Рэнди тоже вышел из кухни, Соло налил Гарри стакан белого вина.

— Я смогу поговорить о сыне, только когда мы поедем на рынок. Я хочу знать, как там идут дела. Сэм — отличный парень. Мне его очень не хватает. Но его призвали в армию, и ему пришлось плыть за океан.

Гарри выпил вино.

— Не ему одному. — Он встал.

— Да, — вздохнул Соло. — Кому нужна эта бессмысленная война. — Он покачал головой и отодвинул стул. — Обед в семь вечера. Если ты захочешь чего-нибудь, кофе или коктейль, только скажи. Джо все сделает. — Он кивнул в сторону большого негра, наполнявшего солонки.

— Я хочу съездить в город, — как бы невзначай сказал Гарри. — Как туда лучше добраться? На автобусе?

— Конечно. Он ходит через каждые полчаса. Последний в два часа ночи.

— Я приеду гораздо раньше. — Гарри отметил, что Соло не предложил ему свой автомобиль. — Ну, я пошел.

Остаток дня он провел на берегу, со своими помощниками, Чарли и Майком. Втроем они выкрасили и смазали все велосипеды и расставили по пляжу яркие зонтики. Потом он залез в море, таща за собой один из плотов. Тут ему пришла в голову мысль, что было бы неплохо соорудить здесь вышку для прыжков в воду. Он решил поговорить с Соло.

Хотя Гарри опоздал лишь на пять минут, Нина уже поела и встала из-за стола, когда он появился на кухне. Она прошла мимо, не взглянув в его сторону. Соло в белом халате и поварском колпаке стоял у плиты, готовя соус. Джо, широко улыбаясь, поставил перед Гарри тарелку с бифштексами и жареным картофелем.

— Хотите пива, босс? — спросил он.

— И побольше, — улыбнулся в ответ Гарри и взглянул на Соло: — Рэнди уже поел?

— По вечерам он ест в баре. — Соло попробовал соус и довольно хмыкнул. — Как настроение? Вижу, ты подгорел.

— Все отлично, — кивнул Гарри и рассказал о вышке для прыжков.

Соло внимательно слушал, помешивая соус.

— Ты сможешь ее построить, Гарри?

— Разумеется. Я нашел подходящее место. Твердое дно и большая глубина. Мне понадобятся доски, металлические стойки и цемент. По вечерам я могу несколько раз прыгнуть перед гостями. Если подсветить воду несколькими прожекторами, получится интересное зрелище.

Соло снял кастрюльку с плиты.

— Отличная идея. О'кей, Гарри. После рынка мы заедем на лесопилку Хаммсрсона. Ты подберешь нужные доски, и он пришлет их сюда. Обратно доберешься на автобусе. Идет?

— Идет…

После обеда Гарри раздобыл несколько листов бумаги, линейку, карандаш и ушел к себе. К десяти вечера он закончил расчеты и решил еще раз искупаться. Отплыв метров на тридцать, от лег на спину и взглянул на ярко освещенный ресторан. Рэнди в баре готовил коктейли. Мануэль, улыбаясь, ходил от столика к столику, наливая вино и покрикивая на официантов. Но Гарри не интересовали ни тот, ни другой. Наконец он увидел Нину. Она стояла на веранде, в белом брючном костюме, перепоясанном тонкой золотой цепочкой, и смотрела на море. Черные волосы свободно падали на плечи. Потом она резко повернулась и ушла в бар.

Гарри глубоко вздохнул и медленно поплыл к берегу.

— О'кей, на сегодня все. — Соло передал Гарри коробку с сырами. — Пойдем выпьем кофе, а потом я отвезу тебя к Хаммерсону.

Гарри кивнул, и, поставив коробку в багажник и заперев дверцы, они направились к бару. В большом зале, казалось, все знали Соло. Он останавливался у каждого столика, здоровался с сидящими и представлял Гарри. Наконец они добрались до стойки, и Соло заказал две чашечки кофе.

— Попробуй это. — Соло пододвинул к Гарри тарелку с темными сосисками. — Фирменное блюдо: свинина, вымоченная в роме.

Они ели по третьей сосиске, когда к стойке подошел высокий стройный мужчина с загорелым лицом, на котором выделялись ярко-голубые глаза.

— Привет, Соло, как дела? — Он протянул руку.

Соло просиял и пожал протянутую руку.

— А что вы тут делаете, мистер Лепски? На этом рынке торгуют только честные люди.

— Кого ты хочешь провести? — усмехнулся незнакомец. — Ты же знаешь не хуже меня, что они все воры и перережут горло собственной матери, если смогут заработать на этом пару долларов.

Холодный взгляд подсказал Гарри, что он имеет дело с полицейским.

— Гарри, познакомься с детективом Томом Лепски из городской полиции, — сказал Соло. — Мистер Лепски, это Гарри Митчелл, мой новый спасатель.

— Это правда? — недоверчиво спросил Лепски. — Ты умеешь плавать? В прошлом году Соло нанял бездельника, который утонул бы в луже.

Соло расхохотался:

— Что было, то было. Мистер Лепски, зашли бы как-нибудь вечерком. Вас обслужат по первому разряду. Разумеется, за счет заведения. Вы сможете и поплавать. Если что-то случится, Гарри вас вытащит.

Лепски сухо улыбнулся и взял сосиску.

— Я подумаю об этом. Когда ты в последний раз видел Лысого Риккарда, Соло?

Глаза Соло широко раскрылись.

— Риккарда? Понятия не имею. Я не встречался с ним уже много лет. — А зачем вам понадобился Лысый, мистер Лепски?

— Говорят, Лысый был здесь во вторник и заходил к тебе.

Соло покачал головой.

— Это неправда. Я его не видел.

Лепски задумчиво посмотрел на Соло и пожал плечами.

— Возможно, это и так. Лысый провел в Парадиз-сити три дня. Значит, он не заходил к тебе? А почему?

— Откуда же мне знать? — возмутился Соло. — Мы с Риккардом не были близкими друзьями. Он мог и не знать, что я тут живу.

— А я слышал, что вы были неразлучны. К тому же любой уголовник в этой стране знает, где тебя найти. Я не сомневаюсь, что об этом известно и Лысому.

— Что-то я вас не понимаю, мистер Лепски. Действительно, одно время мы поддерживали дружеские отношения, но я не видел его уже много лет.

Лепски снова пожал плечами.

— О'кей, допустим, ты его не видел. Скажи хотя бы, что ты о нем слышал.

Соло потянулся за очередной сосиской.

— Разумеется, мистер Лепски, иногда мне кое-что рассказывают. Как вы знаете, ко мне обращаются с различными предложениями, касающимися моей деятельности в прошлом, но я всегда говорю — нет. Я слышал, что Риккард провернул большое дело в Веро Бич. Подробности мне не известны. Теперь они меня не интересуют.

— Веро Бич? — удивился Лепски. — А какое дело?

— Откуда мне знать. Честно говоря, мистер Лепски, я сомневаюсь. Что можно провернуть в Веро Бич?!

— Не забывай, что там — рай для контрабандистов.

— Действительно, это так, но Лысый — взломщик сейфов, а не контрабандист.

— Это не значит, что он не мог сменить специальность. Когда он провернул это дело?

— Месяца два назад.

Гарри слушал с все возрастающим интересом.

— Соло, мне нужна помощь, — продолжал Лепски. — Возможно, это мой единственный шанс. Если я не получу повышение, жена перестанет меня кормить. Прошел слух, что Риккарда убили. Мне известно, что он куда-то исчез. Во вторник он был в городе. Его видели в аэропорту. Но мои люди позволили ему уехать в город и даже не предупредили полицейское управление. Для таких, как Риккард, вход в Парадиз-сити заказан. Я узнал об этом лишь на следующий день и попытался найти его, обзвонив агентства по прокату автомобилей. Раз он прилетел к нам на самолете, ему требовалась машина для передвижения по городу. Моя догадка подтвердилась. В агентстве Хертца в Веро Бич появился человек, похожий на Риккарда. Он взял напрокат белый «мустанг» и представился Джоэлем Блахом из Кливленда. Мы связались с Кливлендом. Там, естественно, быстро выяснили, что по указанному адресу Джоэль Блах не проживает. Я отвез в Веро Бич фотографию Лысого, и в агентстве Хертца его опознали как Блаха. А потом Лысый исчез вместе с «мустангом».

Соло погрустнел.

— Мне очень жаль, мистер Лепски, но я ничем не могу вам помочь. Мне ничего не известно, кроме того, что я вам уже сказал. Он не заезжал ко мне.

Лепски пристально посмотрел на Соло.

— О'кей, Соло. Надеюсь, ты меня не обманываешь. — Он повернулся и пошел к двери.

Соло допил кофе и взглянул на Гарри.

— Пойдем и мы, а?

— Лепски очень честолюбив, — сказал он, когда «бьюик» вырулил на шоссе. — Умен и честолюбив. Думаю, он может обойтись без моей помощи. Рэнди говорил тебе о моем прошлом?

— Да, немного, — осторожно ответил Гарри.

— Исправившийся взломщик сейфов… так он назвал меня?

— Да.

Соло ухмыльнулся.

— Так оно и есть. Мне нравится такая жизнь. Правда, полицейские постоянно следят за мной. Возможно, я бы мог принять какое-нибудь выгодное предложение, чтобы обеспечить себе спокойную старость. Но, с другой стороны, мне еще рано на пенсию, и я не хочу в случае неудачи провести остаток дней за решеткой. Я говорю тебе об этом только потому, что ты чем-то похож на моего сына. Плохо, конечно, что Сэм в армии. Нина — милая девочка, но женщины не могут понять… Мне очень не хватает Сэма.

— Понять… что? — спросил Гарри.

— Честолюбие. Женщине не понять мужского честолюбия, желания доказать, что ты лучше других. Эти болваны приходят ко мне, потому что не знают, как реализовать свои идеи. Иногда искушение очень велико, но я вспоминаю о ресторане и Нине. Если со мной что-нибудь случится, она не сможет управлять рестораном, и что тогда ее ждет?

— Да… — Гарри помолчал. — Кто такой Лысый Риккард?

— Взломщик сейфов. Один из лучших. Однажды мы работали вместе. Тогда меня и поймали. И я хорошо запомнил тот урок. Если нарушаешь закон, делай это в одиночку. Не доверяй никому. Риккард стареет. Ему пора на покой.

— Он хотел, чтобы вы для него что-то сделали? — спросил Гарри.

— Даже не знаю. Он говорил какими-то намеками, был очень возбужден. Он… — Соло замолчал и искоса взглянул на Гарри. — Что-то я разболтался. Почему ты спросил об этом?

— Вы сказали, что не собираетесь помогать Лепски. Исходя из этого, я подумал, что вы виделись с Лысым во вторник.

Соло улыбнулся.

— Из тебя получится хороший детектив. Да, ты прав, но не стоит говорить об этом Лепски. Он действительно приезжал ко мне. Он хотел взять мою лодку. Я ему отказал. Лодка стоила мне больших денег. Если тебе нужна лодка, сказал я, найми ее где-нибудь еще. Он сказал, что у него нет денег, но обещал заплатить мне пять тысяч в конце месяца, если я дам ему лодку на одну ночь, со вторника на среду. Я рассмеялся. Пять тысяч! Он, наверное, думал, что я псих. К тому же он был очень испуган и вздрагивал при каждом шорохе. Разумеется я не мог дать ему лодку. Он посадил бы ее на мель или просто потопил. — Соло потер подбородок. — А потом он исчез. Отдай я ему лодку — она бы тоже исчезла. Его тяжелая рука легла на колени Гарри. — Разговор останется между нами, а?

— Разумеется, — заверил его Гарри.

В молчании они проехали одну или две мили.

— Я думаю, Лысый — мертв, — неожиданно сказалСоло. — Кто-то преследовал его. И, вероятно, догнал.

Гарри вспомнил обугленную ногу, ужас, застывший в остекленевших глазах.

— Лысый был забавным парнем. Он тратил кучу денег на парики… И ненавидел, когда его называли Лысым. В тюрьме он чуть не сошел с ума из-за этого. Даже охранники звали его Лысым. — Соло покачал головой. Когда мы вскрывали сейф, он снял перчатку, чтобы поправить парик, и оставил отпечаток пальца. И нас поймали. Представляешь, из-за парика. — Он хмыкнул и нажал на тормоз.

Машина сбавила ход.

— Мы приехали… Вот и лесопилка. Хаммерсон мой приятель. Я высажу тебя здесь. Закажи необходимые доски, а потом Хаммерсон скажет тебе, где взять остальное. Вышка для прыжков… Отличная идея, Гарри.

Машина остановилась, и Гарри вылез из кабины.

— Автобус через полчаса! — крикнул Соло через открытое окно. — Ты как раз успеешь на ленч. И, Гарри, никаких разговоров о Лысом. Ты ничего не знаешь. Тут очень хорошая полиция. И остерегайся Лепски.

Гарри задумчиво проводил взглядом большую машину и пошел на лесопилку.

Глава 4

Обдумав разговор с Соло, Гарри пришел к выводу, что Рэнди должен знать обо всем. Как-никак, они вместе угодили в ловушку, расставленную неизвестной девушкой.

После ленча они устроились в тени пальмы, и Гарри рассказал об утренних событиях и о своей находке.

— Вот так, — заключил он. — Те, кто его убил, охотились за ключом. Теперь он у меня.

— Выкинь его, — не колеблясь, ответил Рэнди. — Что было, то прошло. Мы — вне подозрения. Зачем же наживать себе неприятности.

Все не так просто. — Гарри обнял колени руками. — Нам подбросили труп. Если его найдут — начнется расследование. Пока полиция только предполагает, что Лысого убили, но они уже настороже. Лепски далеко не дурак. Если он найдет «мустанг», то станет копать дальше и выйдет на нас. Пока нельзя утверждать, что нам ничего не грозит. Я хочу выяснить, что спрятано в том ящике.

— А я по-прежнему считаю, что ключ надо выкинуть.

— Прошел слух, что Лысый сорвал большой куш, — продолжал Гарри. — Насколько я понял, его наняли, чтобы вскрыть какой-то сейф. Лысый его вскрыл, а потом удрал и спрятал добычу. Скорее всего в камере хранения в аэропорту. Люди, нанявшие Лысого, поймали его и попытались узнать, куда подевалось содержимое сейфа. Тот молчал и умер во время допроса. Там может быть много денег, Рэнди. Если это так — они наши.

Рэнди резко повернулся к нему.

— Что-то я тебя не понимаю.

— В полиции полагают, что Лысый взял богатую добычу. Но не знают, какую именно. Если бы он ограбил банк, чей-то дом или магазин, их немедленно поставили бы в известность. Но о краже не сообщили. Значит, Лысый завладел деньгами, нажитыми нечестным путем. И их владельцы не смеют обратиться в полицию.

— Ты хочешь сказать, что если там окажутся деньги, они — наши? — У Рэнди загорелись глаза.

— Почему бы и нет. — Гарри искоса взглянул на Рэнди. — Так мне выкидывать ключ?

— Разумеется, нет. А ты уверен, что Лысый спрятал в том ящике деньги?

— Там наверняка хранится что-то очень ценное. Лысого не стали бы пытать ради какой-то мелочи.

— Это точно. — Рэнди набрал горсть золотистого песка. — И все-таки, Гарри, я тебя не понимаю. Почему ты рассказал мне об этом? Ты мог бы сам открыть этот ящик, забрать деньги или что там еще и оставить все себе.

— Если полиция доберется до нас, — медленно ответил Гарри, мы окажемся на электрическом стуле. Мне кажется справедливым, если мы разделим не только риск, но и то, ради чего рискуем.

Рэнди покачал головой.

— Ты странный парень, Гарри… но спасибо. — Он улыбнулся. — Ты действительно думаешь, что мы разбогатеем?

Гарри пожал плечами.

— Не загадывай. — В этот момент он увидел Нину, выходящую из ресторана в красном бикини с полотенцем на плече. Его сердце учащенно забилось.

— Отвернись, Гарри, — спокойно заметил Рэнди. — Я предупреждал тебя, не подходи к ней. Иначе тебе придется иметь дело с Соло.

Гарри встал и повернулся спиной и к морю и к Нине, бросившейся в воду.

— Скажи ему, что я взял «бьюик». Мне надо заказать стойки для вышки.

— И ты заедешь в аэропорт?

— Вероятно, да.

— Я понял… Я скажу Соло.

Вернувшись в кабинку, Гарри надел рубашку с короткими рукавами, джинсы и прошел на автомобильную стоянку. Он открыл дверцу и уже хотел сесть за руль, как увидел стоящий в соседнем ряду белый «Мерседес — СЛ-180». Не слишком распространенная марка в этих местах, отметил он, вспомнив, что такой же «мерседес» увез девушку, подкинувшую им труп Лысого. Совпадение? Вполне возможно, но армия научила Гарри ничего не оставлять без внимания.

Он подошел к «мерседесу», наклонился и через открытое окно прочел надпись на табличке, прикрепленной справа от руля: «Эммануэль Карлос. 1279, Сосновый Бульвар, Парадиз-сити».

Хотя имя ничего не сказало Гарри, появление белого «мерседеса» обеспокоило его. И вместо того, чтобы ехать за стойками, он вернулся в ресторан.

В пустом зале был лишь бармен Джо. Он мыл стаканы, что-то напевая про себя. Увидев Гарри, Джо просиял.

— Что вам налить, босс? — спросил он.

— Кока-колу, пожалуйста. — Гарри сел на высокий стул.

Джо наполнил бокал, добавил льда и поставил его перед Гарри.

— Ты знаешь мистера Эммануэля Карлоса? — спросил тот, сделав большой глоток.

— Мистера Карлоса? Конечно, босс. — Джо закатил глаза. — Один из наших постоянных посетителей. Он приезжает три или четыре раза в неделю. У него много денег он тут большая шишка. Сейчас он на пляже с миссис Карлос.

Гарри начал успокаиваться.

— А что он делает, Джо?

— Делает? По-моему, ничего. Отец оставил ему кучу денег.

— А чем занимался его отец?

Джо достал из-под прилавка коробку сигар.

— Вот его отец. «Карлос Сигарс».

Гарри внимательно осмотрел коробку.

— Я думал, мы уже не импортируем гаванские сигары, Джо.

— Это точно. Старые запасы мистера Доминико. Мы предлагаем их постоянным посетителям.

— А где сейчас мистер Карлос?

— Под четвертым зонтиком справа.

Гарри подошел к окну и оглядел пляж. Под четвертым зонтиком лежали мужчина и женщина. Мистер Карлос, небольшого роста и широкоплечий, лежал на боку, спиной к Гарри, его жена, в белоснежном купальнике, — на спине. Ее лицо почти полностью закрывали солнечные очки.

Гарри постоял у окна, потом пожал плечами и повернулся к бармену.

— Счастливо, Джо, — сказал он и вышел из ресторана.

Шел уже пятый час, когда он заказал хромированные стойки для вышки. С трудом найдя свободное место, Гарри оставил машину и вошел в зал аэропорта. Следуя указателям, он прошел в камеру хранения. Подойдя к ящику 388, Гарри достал ключ и посмотрел по сторонам. Толстая женщина в нескольких метрах от него никак не могла вытащить застрявший чемодан. Мужчина в легком изрядно помятом костюме шел вдоль длинного ряда ящиков, ища свободный. Гарри решил, что эти люди не представляют опасности, сунул ключ в скважину и открыл ящик.

Там оказался белый, много повидавший пластиковый чемодан с широкой красной полосой на боку. Гарри вытащил чемодан и поставил его на пол. Вес чемодана разочаровал его. Он сразу понял, что не найдет внутри больших денег.

Подхватив чемодан, Гарри захлопнул дверцу, оставив ключ в замке, и направился в общий зал.

— Эй, ты! — Гарри остановился в двух метрах от стеклянных дверей, ведущих на залитую солнцем площадь, и оглянулся. Сквозь толпу туристов к нему приближался Лепски. Чемодан в руке Гарри, казалось, мгновенно налился свинцом.

— Помнишь меня? — Детектив остановился перед ним, и их взгляды встретились.

— Да, конечно. Детектив Лепски… Вы сомневались, умею ли я плавать.

— Это точно. — Лепски несколько удивила невозмутимость Гарри. — Что ты тут делаешь?

— Пришел за своими вещами.

— Это твои вещи? — Лепски подозрительно покосился на белый чемодан.

— Естественно. Вчера вечером я оставил их в камере хранения. Теперь я работаю у Соло, и они могут мне понадобиться. Вас интересует что-нибудь еще?

— Ты слишком много говоришь, Митчелл, — рассердился Лепски. — Я не люблю болтунов.

— Неужели? Значит, вы предпочли бы, чтобы все вокруг онемели?

Загорелое лицо детектива потемнело от ярости.

— Я сказал, хватит болтать. Откуда ты приехал?

Гарри достал из нагрудного кармана документы.

— Если вы так любопытны, мистер Лепски, там все написано.

Внимательно просмотрев бумаги, детектив вернул их Гарри.

— Десантник, а? — В его голосе сквозило уважение. — О'кей, сержант, добро пожаловать в наш город. Извини меня. Если б ты знал, сколько сюда приезжает всякой швали. А я должен отлавливать их и пинками отправлять куда подальше. Не сердись.

Он протянул руку, и Гарри, не раздумывая, пожал ее.

— Я не сержусь.

— Ну и отлично. Ты к нам надолго?

— На пару месяцев. В Нью-Йорке меня ждет работа. Я приехал сюда, чтобы немного отдохнуть, позагорать и поплавать в море.

— И правильно сделал. Лучшего места тебе не найти. — Лепски почесал кончик носа. — Соло не говорил тебе о том, что Лысый Риккард заезжал к нему?

— Нет, мистер Лепски, — с непроницаемым лицом ответил Гарри. — Он ничего не говорил.

— А что он сказал обо мне, когда я ушел?

— Что вы умны и очень честолюбивы.

Лепски довольно улыбнулся.

— Старую лису не проведешь. Как-нибудь я заеду к нему вместе с женой.

— Соло будет рад таким гостям.

— Ты так думаешь? — Лепски рассмеялся. — Лично я в этом не уверен. Ну, я пошел, желаю тебе хорошего отдыха. — И, повернувшись, он направился к центру зала.

Гарри облегченно вздохнул. Только сейчас он понял, что весь вспотел. Выйдя на площадь, он прошел на автомобильную стоянку, бросил чемодан на заднее сиденье «бьюика» и сел за руль.

Неожиданная встреча с детективом разбудила в Гарри задремавший после демобилизации инстинкт самосохранения. В армии он научился предугадывать таящуюся впереди опасность и благодаря этому не раз спасался от верной смерти.

Вот и теперь, выезжая со стоянки, он заметил, как зелено-белый, покрытый пылью «шевроле» развернулся и последовал за ним. В другое время Гарри не обратил бы на это внимания, но тут насторожился.

Выехав на шоссе, он перестроился в крайний ряд и включил указатель правого поворота. Водитель «шевроле» сделал то же самое. Гарри проехал мимо поворота и выключил указатель. «Шевроле» следовал за ним. Время от времени Гарри поглядывал в зеркало заднего обзора. «Шевроле» постоянно держался на небольшом отдалении. Повернув с шоссе к ресторану «Доминико», Гарри остановил машину и оглянулся. «Шевроле» проследовал дальше. Гарри пожал плечами и поехал к ресторану.

На стоянке он вылез из машины, взял чемодан и направился к кабинке. Когда он проходил мимо кухни, на пороге появился Соло.

— Ты не имеешь права брать мою машину без спроса! — прорычал он. — Я нанял тебя не для того, чтобы ты ездил на моей машине.

Гарри остановился.

— Я просил Рэнди сказать вам о том, что я взял машину, — спокойно ответил он. — Мне надо было заказать стойки для вышки.

Соло сердито хмыкнул.

— Ты должен следить за пляжем. Если тебе нужны стойки, скажи об этом мне.

Гарри медленно подошел к нему и взглянул прямо в маленькие злые глазки.

О'кей, с этой минуты я слежу за пляжем, а вы сами стройте вышку для прыжков, если она вам еще нужна.

Он повернулся и пошел к кабинке.

— Эй, Гарри!

Тот оглянулся.

— Когда привезут стойки?

— Через неделю.

Соло переступил с ноги на ногу и откашлялся.

— Так ты займешься вышкой, а? Считай, что я тебе ничего не говорил. Хорошо?

— Если вы этого хотите, Соло. Это ваш ресторан, и распоряжаетесь здесь только вы.

— Конечно, Гарри, я хочу, чтобы ты занялся вышкой.

— Договорились. — Гарри помолчал. — Я уже говорил вам, что не понимаю людей, которые злятся без достаточной на то причины. Извините меня за несдержанность.

Соло улыбнулся и похлопал Гарри по плечу.

— Все нормально. О'кей, Гарри. Бери машину, когда она тебе понадобится. Забудем о том, что произошло, а?

— Я уже забыл… Мне кажется, Соло, вы неправильно бьете в корпус. Ударьте меня.

Глаза Соло широко раскрылись.

— Что-то я тебя не понял.

— Ударьте, Соло.

Громадный кулак лишь скользнул по ребрам Гарри.

— Очень умный мальчик, — разочарованно вздохнул Соло.

— У вас хороший удар, — заметил Гарри, — но вы сами его ослабляете. Вы слишком далеко отставляете локоть. Попробуйте еще раз.

На этот раз удар достиг цели, отбросив Гарри футов на пять. Он и не пытался увернуться, понимая, что это единственный способ успокоить Соло.

— О боже! С тобой все в порядке? — Соло опустился на колени рядом с лежащим Гарри. — Я не думал, что так получится. Извини.

Гарри с трудом сел, потирая ушибленный бок.

— Такой удар опрокинул бы и Демпси. У вас крепкий кулак, Соло.

Как ты себя чувствуешь? — обеспокоенно спросил тот.

— Все нормально. — Гарри медленно поднялся и стряхнул пыль с одежды. — Не отставляйте локоть — и вам не будет равных.

Рот Соло расплылся в широкой улыбке.

— Не преувеличивай, Гарри. У тебя тоже отличный удар. Давай считать, что мы в одной лиге, а?

— Не забывайте про вес, Соло. У тяжеловеса всегда преимущество. Вы — босс, Соло.

Тот так и светился от удовольствия.

— Ну, возможно, так ты идешь на пляж, Гарри? А мне пора на кухню.

— Только переоденусь, — ответил Гарри.

Соло покосился на белый, с красной полосой, чемодан.

— Это твой?

— Да… Я взял его из камеры хранения, раз у меня есть работа.

— Это точно, — Соло хлопнул его по плечу, — у тебя есть работа. А ты построишь вышку для прыжков, а?

— Обязательно.

В кабинке Гарри переоделся и попытался открыть чемодан, но оказалось, что тот заперт. Ломать замки не было времени, так как он обещал Соло, что пойдет на пляж. В то же время Гарри не хотел оставлять чемодан в кабинке, не ознакомившись с его содержимым.

Он выглянул наружу, убедился, что никого нет, обошел деревянный домик и спрятал чемодан под грудой складных пляжных шезлонгов. Затем разровнял песок там, где остались его следы, и вернулся в кабинку. Достав из рюкзака катушку черных ниток, Гарри оторвал длинную нитку, вновь вышел на улицу, закрыл дверь, закрепил нитку так, чтобы она разорвалась, если бы кто-то пытался войти в кабину, и пошел на пляж.

Чарли и Майк, его чернокожие помощники, разносили подносы с прохладительными напитками. Гарри взглянул на четвертый зонтик. Мужчина уже ушел, а женщина читала журнал. Он подошел поближе.

— Хотите что-нибудь выпить, миссис Карлос? Я могу принести вам коктейль или кока-колу.

Женщина оторвалась от журнала и взглянула на него. Большие очки скрывали глаза и верхнюю часть лица, поэтому Гарри видел лишь короткий нос и маленький рот с тонкими, тщательно накрашенными губами. Он догадался, что по возрасту миссис Карлос ближе к сорока, чем к тридцати. Массаж, сауна, частые посещения парикмахерской позволяли ей выглядеть моложе.

— Нет, благодарю. — Гарри показалось, что он уже слышал этот голос. В ту ночь, когда им оставили «мустанг». — Кто ты?

— Гарри Митчелл, спасатель на этом пляже.

— Привет, Гарри. — Она улыбнулась. — Соло говорил тебе, что мы, я и мой муж, часто бываем здесь? Ты умеешь плавать? В последний раз Соло нанял… — Она рассмеялась.

— Вы умеете плавать, миссис Карлос?

— Возможно, лучше, чем ты.

— Вы в этом уверены? Я как раз иду в воду. Хотите пари, миссис Карлос?

Она покачала головой.

— Я никогда не ставлю на черную лошадку.

— Десять долларов против одного, что я быстрее доплыву до того плота.

— О! Вы слишком самоуверены! Или у вас завелись лишние деньги?

— Это уж мое дело, не так ли, миссис Карлос?

— Извините меня. — Она изучающе оглядела Гарри и покачала головой. — Нет, теперь я вижу, что мне вас не догнать. Лучше принесите сюда джин с тоником.

— Хорошо, миссис Карлос, — излишне резко ответил Гарри, рассерженный ее сомнением в том, что у него есть хоть один доллар.

Подойдя к Чарли, он велел тому обслужить миссис Карлос, а сам сел на нагретое солнцем сиденье водного велосипеда.

Узнала ли она его так же, как он узнал ее, думал Гарри. Она ничем не выдавала себя, но это ничего не значило. Такую женщину трудно чем-то смутить. А может, он ошибся. Гарри вспомнил девушку в «мустанге». То же телосложение, тот же голос. Но как жена такого богача, как Карлос, могла оказаться в одной машине с трупом?

Гарри почесал подбородок и взглянул на четвертый грибок. Миссис Карлос вновь читала журнал.

В кабинку Гарри попал перед самым обедом. Его глаза превратились в щелочки, когда он обнаружил, что нитка порвана. Обойдя деревянный домик, он облегченно вздохнул, нащупав чемодан под грудой шезлонгов, зашел в кабинку, принял душ, надел джинсы и рубашку и пошел обедать.

За столом никого не было. Соло не отходил от плиты.

— Я тут растолстею, — сказал Гарри, когда Джо поставил перед ним тарелку с цыпленком и жареной картошкой.

Соло рассмеялся.

— Большие мужчины должны много есть. — Он заглянул в духовку. — Тобой интересовалась миссис Карлос. — Он подмигнул Гарри.

Тот вгрызся в цыпленка.

— И что она хотела узнать?

— Кто ты… Откуда приехал… Как попал сюда.

— Что значит — как я попал сюда?

— Женщины задают самые странные вопросы. Она хотела узнать, как ты приехал в наш город.

Гарри положил вилку на стол.

— И что вы ей сказали?

Соло пристально взглянул на него.

— Что ты добрался сюда на попутных машинах, вместе с Рэнди. Этого не следовало говорить?

Гарри покачал головой.

— Нет, мы же действительно ловили попутки. Она остается на обед?

— Она никогда у нас не обедает. Ленч — да, но не обед. Она поехала домой.

Соло начал резать цыплят, Гарри снова занялся едой. Значит, теперь она знала, кто он такой, и ее вопрос лишь подтвердил, что именно она оставила им «мустанг». И что из этого следовало?

Закончив еду, Гарри встал.

— Я пойду в бар. Возможно, Рэнди требуется помощь.

— Иди, иди. — Соло не слушал, целиком поглощенный приготовлением очередного блюда.

Гарри прошел вдоль веранды. В ресторане сидело человек сорок. Мануэль носился от столика к столику. Нина, в ярко-алом брючном костюме, стояла в окружении четырех мужчин. В пустом баре Рэнди мыл стаканы. Увидев Гарри, он вопросительно взглянул на него.

Гарри быстро рассказал о том, что взял чемодан, о встрече с Лепски и о своих подозрениях насчет миссис Карлос.

Брови Рэнди поползли наверх.

— Только не миссис Карлос… Какая чушь! Я в это не верю.

— А почему она интересовалась, как мы добирались до Парадиз-сити? — Гарри сел на стул. — То же телосложение… Тот же голос, и теперь такой вопрос. Это она.

— Но ей и так некуда девать деньги! Я… Что все это значит?

Гарри закурил.

— Не знаю. Может, мы найдем ответ в чемодане. Когда ты заканчиваешь?

— Не раньше половины двенадцатого.

— О'кей, я подожду тебя.

Гарри вышел из бара и свернул на бетонную дорожку, ведущую к кабинкам. Подходя к кустам, он услышал шорох и понял, что впереди кто-то есть. Он тут же свернул с дорожки и прижался к стволу дерева, вглядываясь в темноту.

Чиркнула спичка, и крошечный язычок пламени осветил лицо Нины, обрамленное иссиня-черными волосами. Закурив, она бросила спичку на землю.

После некоторого колебания Гарри вернулся на дорожку и пошел на светящийся кончик сигареты.

— Я хочу поговорить с тобой. — Нина шагнула навстречу.

— Я слушаю, — ответил Гарри. — Говори.

— Не здесь. Пойдем со мной… Дай мне руку.

В темноте они пробрались к пальмовой рощице, окруженной песчаными дюнами. Невдалеке плескалось море, напоминавшее в лунном свете черное зеркало.

— Когда ты сшиб с ног эту толстую свинью, я испытала ни с чем не сравнимую радость. (Гарри даже вздрогнул от изумления. Меньше всего на свете он ожидал услышать от Нины такие слова.) Если б ты знал, сколько раз я мечтала о том, что кто-то это сделает, доказав, что он совсем не бог и не всесилен. Он убеждал в этом мать, брата и меня. И мы уже поверили его словам. Я видела, как ты играл с ним. Он трижды пытался ударить тебя, а потом… Это было прекрасно!

Гарри молчал.

— Я ненавижу его. Он топчет мою жизнь, как растоптал жизнь матери и пытался сделать то же самое с Сэмом. Но Сэму хватило ума смыться отсюда. Он смотрит на меня, как на свою собственность, не позволяя ни чувствовать, ни думать, ни мечтать. О муже или о женихе я и не говорю. Если бы я не устроила сцену, требуя, чтоб ты ушел, он бы ни на минуту не спускал с меня глаз. Но я провела его! Он действительно поверил, что я разозлилась на тебя за этот удар. Ты — первый настоящий мужчина, появившийся здесь. Остальные боялись даже взглянуть на меня.

— Зачем ты мне все это говоришь? — спросил Гарри.

— Потому что ты — мужчина. — И в следующее мгновение Нина бросилась к нему в объятия.

Около полуночи Рэнди подошел к кабинке Гарри и постучал. Послышались шаги, и дверь распахнулась.

— Заходи, — сказал Гарри.

— Тише, — прошептал Рэнди. — Мануэль еще не спит.

— Тогда пойдем к тебе. — Гарри подхватил стоявший на полу чемодан.

— А что там внутри?

— Еще не знаю… Он заперт. У тебя есть отвертка?

Рэнди осмотрел замки.

— У меня есть хороший нож… он нам подойдет.

Войдя в кабинку, Рэнди зажег свет, закрыл дверь и запер ее на задвижку.

— Что ты делал все это время? — спросил он. — Я думал, ты давно уже вскрыл замки.

— Я ждал тебя, — ответил Гарри. — Если там есть деньги, то немного.

Рэнди выдвинул ящик комода, вытащил складной нож с широким лезвием и протянул его Гарри. Тому потребовалось лишь несколько минут, чтобы вскрыть замки и открыть крышку.

Тяжело дыша, Рэнди следил за тем, как Гарри выкладывал на кровать содержимое чемодана.

Там оказались поношенный серый костюм, три белых сорочки, четыре пары черных носков, потрепанный несессер с безопасной бритвой, зубной щеткой, губкой, куском мыла и тюбиком пасты, шлепанцы, шесть носовых платков, а также пистолет марки «люгер», калибра 7,67, сто патронов к нему, блок сигарет «честерфилд», наполовину пустая бутылка виски, тонкая пачка пятидолларовых банкнот, перевязанная эластичной лентой, и старый кожаный бумажник.

Гарри взял деньги, снял ленту и пересчитал банкноты.

— Вот и вся наша добыча, Рэнди. Двести десять долларов.

— Все-таки лучше, чем ничего, — разочарованно протянул Рэнди.

Гарри достал из бумажника несколько визитных карточек с именами, которые ему ничего не говорили, счет на сто долларов и водительские права, выданные Вильяму Риккарду, проживающему в Лос-Анджелесе.

Он протянул права Рэнди.

— По крайней мере, теперь мы знаем, что это Лысый Риккард.

— А какая нам от этого польза?

Гарри оглядел разложенные на кровати вещи.

— Ради всего этого Лысый не стал бы молчать под пыткой, и тем не менее он предпочел умереть, но не отдать чемодан.

Гарри поднял чемодан и ножом отодрал обшивку. Под ней оказался прозрачный пластиковый конверт с единственным листком бумаги.

Достав листок, Гарри прочел:

«Труба. Шелдон. 07.45. Май, 27».

— Наверное, они искали этот листок… Но что означают эти слова? — Он протянул листок Рэнди.

Тот прочел написанное и покачал головой.

— В десяти милях отсюда есть остров Шелдон. Возможно, речь идет о нем.

— А что в нем особенного?

— Ничего. Голые скалы и птицы. Нина отправляется туда, если хочет поплавать без купальника.

— А что такое «труба»?

— Понятия не имею. Может, Нина знает, о чем идет речь. Хочешь, я спрошу у нее?

— Нет. — Гарри положил листок в нагрудный карман. — Пора спать, уже поздно. — Он разделил деньги на две равные части. — Твоя доля.

— Спасибо, — улыбнулся Рэнди, — они мне не помешают. А что делать с этим барахлом? — Он обвел рукой лежащие на кровати вещи.

— Надо их спрятать. — Гарри начал складывать вещи в чемодан.

— Значит, богачами нам не стать, — вздохнул Рэнди. — А жаль…

— Не спеши с выводами. — Гарри захлопнул крышку. — Сначала надо понять, что означает этот текст.

Он поднял чемодан и вышел в душную ночь.

Глава 5

Лишь жужжание мухи, метавшейся под грязным потолком, нарушало сонную тишину комнаты детективов полицейского управления Парадиз-сити.

Детектив 3-го класса Макс Якоби усиленно штудировал сто четырнадцатый урок самоучителя французского языка. До конца книги ему оставалось всего лишь двадцать шесть уроков. Летний отпуск он собирался провести в Париже и надеялся удивить французов знанием их родного языка.

Напротив него сержант Джо Биглер развалился за столом со стаканчиком чуть теплого кофе в руке и сигаретой, свисавшей из уголка рта. Прикрыв глаза, он пытался решить, на какую же лошадь поставить в сегодняшних скачках.

Крупный, широкоплечий мужчина лет тридцати семи, с мясистым веснушчатым лицом, Биглер был правой рукой капитана Террелла, возглавлявшего полицию Парадиз-сити. В этот день, в отличие от большинства других, в городе не совершилось серьезного преступления, и Террелл отправился косить лужок перед домом, оставив за себя Биглера.

Дверь распахнулась, и в комнату влетел детектив 2-го класса Лепски.

— Шеф здесь? — спросил он, с трудом затормозив перед столом Биглера.

Тот откинулся в кресле и неодобрительно оглядел Лепски.

— Его нет. Он косит лужок перед домом.

— Лужок… — протянул детектив, переступив с ноги на ногу. — Джо, я напал на след. Может получиться большое дело, и тогда меня наконец повысят. Пока вы, бездельники, не можете оторвать от стула задницу, я нашел машину Риккарда!

Биглер наклонился вперед.

— Ты назвал меня бездельником, Лепски?

Несмотря на возбуждение, тот понял, что ступил на тонкий лед. Все-таки, в отсутствие Террелла, Биглер является его начальником. Такая ошибка могла иметь большие последствия.

— Послушайте, сержант, под бездельниками я подразумевал таких, как он. — Лепски кивнул в сторону Якоби. Тут он мог не беспокоиться: в полицейской иерархии Якоби стоял на ступеньку ниже. — Я нашел машину Риккарда.

Биглер презрительно хмыкнул.

— А почему столько шума? Напиши донесение.

— Если шеф дома, я лучше заскочу к нему. — Лепски терпеть не мог что-то писать. — Шеф должен немедленно узнать об этом.

Биглер наконец пришел к выводу, что есть смысл ставить на Молодую Надежду, и записал кличку лошади на клочке бумаги. Взглянув на часы, он увидел, что у него в запасе еще сорок минут, чтобы связаться с букмекером, и вновь переключился на полицейские дела.

— Где ты ее нашел?

— Послушайте, сержант, мы теряем время. Я лучше пойду к шефу.

— Шеф — это я! — рявкнул Биглер. — Во всяком случае, сейчас. Где ты ее нашел?

— Знаете, сержант, для меня очень важно, чтобы шеф…

— Где ты ее нашел?! — проревел Биглер.

Лепски понял, что спорить бесполезно.

— Я напишу донесение. — Он пошел к столу.

— Вернись! Донесение подождет. Где ты ее нашел?

— Ее нашли на автостоянке около магазина самообслуживания Мейера, — неохотно ответил Лепски.

— Нашли? Значит, ее нашел не ты?

— Дорожная полиция. — Лепски погрустнел. — Но я сам догадался позвонить в Майами и попросил поискать ее там. Так что можно считать, что ее нашел я.

— Пиши донесение. — Большая рука Биглера опустилась на телефонную трубку.

Пока Лепски стучал на машинке, Биглер связался с полицейским управлением Майами. Он задавал вопросы, хмыкал, снова задавал вопросы.

— О'кей, Джек, — заключил Биглер. — Нам нужен полный отчет. Я пошлю к тебе Хесса. Ходят слухи, что Лысого убили… Да… О'кей.

Потом он перезвонил капитану Терреллу.

— Слушаю, — после некоторой задержки ответил капитан.

— Нашли машину Риккарда, шеф. Полиция Майами ищет отпечатки пальцев. Я посылаю туда Хесса. О'кей, буду держать вас в курсе.

— Я не слышал, что вы упомянули мое имя, — обиженно заметил Лепски, когда Биглер положил трубку.

— Это лишнее, — отрезал Биглер. — Где твое донесение? — Он взглянул на Якоби, уткнувшегося в самоучитель. — Макс! Возьми машину, поезжай к Фреду и отвези его к магазину самообслуживания Мейера.

— Хорошо, сержант. — Якоби закрыл книгу и торопливо вышел из комнаты.

— Хесс тоже подстригает лужок? — спросил Лепски.

— У него болен сын. Где донесение?

Спустя десять минут Лепски выдернул из машинки лист бумаги, торопливо прочитал написанное, расписался и положил его перед Биглером.

— У меня идея, — сказал он. — Дэнни О'Брайен отсидел пять лет с Лысым и Доминико. Что, если я загляну к нему и постараюсь выяснить, знает ли он о трехдневном визите Лысого в наш город.

Биглер почесал подбородок.

— Ну что ж, побеседуй с ним.

Приехав в Сикомб, рабочую окраину Парадиз-сити, Лепски поднялся на шестой этаж мрачного многоквартирного дома, где в двухкомнатной квартире жил Дэнни О'Брайен. Дэнни долгое время специализировался на подделке древнеримских монет и довольно успешно сбывал их коллекционерам. Но однажды переступил грань дозволенного, попытавшись всучить золотую монету времен Цезаря Вашингтонскому музею, сотрудники которого немедленно передали незадачливого продавца полиции. Теперь Дэнни отливал оловянных солдатиков.

Лепски нашел его за верстаком, с лупой в глазу и кисточкой в руке, одевающего оловянного кавалериста в парадный мундир.

Увидев Лепски, Дэнни положил лупу на стол. В семьдесят три года он выглядел совершенно безобидным старичком. Любая мамаша могла бы доверить ему маленького ребенка, пока она сама зайдет в магазин или парикмахерскую. Но Лепски прекрасно знал, насколько обманчива эта добропорядочная внешность.

— Мистер Лепски! — Дэнни улыбнулся, будто появление детектива доставило ему огромную радость. — Как приятно вас видеть. Как вы поживаете? А ваша жена? Могу я наконец поздравить вас с повышением?

Лепски пододвинул стул и сел.

— Довольно болтовни, Дэнни, — прорычал он. — Лысый Риккард провел в городе три дня, начиная с прошлого вторника. Меня интересует, чем он занимался в это время. Ну, я слушаю.

— Лысый Риккард? — У Дэнни удивленно округлились глаза. — В нашем городе? — Он покачал головой. — Мистер Лепски, честно говоря, я обижен тем, что он не зашел ко мне. — Дэнни тяжело вздохнул. — Мы все-таки старые друзья. Впрочем, какие могут быть друзья у бывших преступников. Их удел — одиночество. Разумеется, человек с вашими связями и честолюбием, мистер Лепски, просто не может представить, что это такое.

Лепски недобро улыбнулся.

— Дэнни, ты, возможно, не догадываешься об этом, но тебя ждут неприятности. Или ты начнешь говорить, или…

Почтенный возраст Дэнни не позволял ему клюнуть на такую приманку.

— За мной ничего нет, мистер Лепски. Я уже сказал, что не видел Лысого и…

— Я не глухой. А те две проститутки, что приходят к тебе каждое воскресенье? Я посажу их в каталажку. За мелкое воровство. И намекну, что их арестовали по твоей указке. Как тебе это нравится?

Дэнни мигнул, и Лепски понял, что попал в точку.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, мистер Лепски.

— Я только теряю время. После них я приду за тобой. Почему бы тебе не провести еще пяток годков на казенных харчах?

Дэнни вздрогнул.

— Я ничего не сделал!

— Разумеется, нет, но допустим, я найду в этой берлоге пару пакетиков белого порошка? И как ты сможешь оправдаться? Особенно, если те девки подтвердят, что видели у тебя наркотики?

— Вы не сделаете такого со стариком, мистер Лепски. — В голосе Дэнни слышалось отчаяние.

Лепски ухмыльнулся.

— Лучше вспомни тюремные денечки. Так ты говоришь или я пошел?

Дэнни стало ясно, что он проиграл.

— Что вас интересует?

Лепски одобрительно кивнул.

— С этого надо было начинать. Лысый заходил к тебе, не так ли?

— Если я все расскажу, мистер Лепски, вы оставите меня в покое?

— Естественно. У меня и так много дел.

— Да, он приходил. Сначала он побывал у Соло, но тот не помог ему, и он пришел ко мне. Он просил пятьсот долларов взаймы.

— Зачем?

— Он хотел нанять лодку. У меня не было таких денег, и Лысый остался без лодки.

— Зачем ему лодка?

— Не знаю. Он хотел что-то вывезти.

Лепски хмыкнул.

— Кого он ограбил в Веро Бич, Дэнни?

— Не знаю. Мне лишь известно, что сорвал он большой куш.

— А поконкретнее?

— Ходят разные слухи. Но говорят, что Лысый никогда не проворачивал более крупного дела.

— Кто говорит?

Дэнни развел руками.

— Вы же знаете, как это бывает, мистер Лепски. Сидишь у стойки в баре и слушаешь разговоры.

— И еще говорят, что Лысый мертв, не так ли?

Дэнни кивнул.

— Да, но это ровным счетом ничего не значит. Возможно, он прекрасно себя чувствует.

— А я уверен, что он мертв, — возразил Лепски. — Кто его убил, Дэнни?

— Не знаю. Я не убежден, что он мертв.

Лепски решил, что Дэнни действительно ничего не известно о судьбе Лысого.

— Риккард был очень тщеславен, — напомнил детектив. — Он всегда носил парик, чтобы скрыть лысину. Значит, он волочился за юбками. Кто его последняя симпатия, Дэнни?

— Мы не были настолько близки, чтобы говорить о женщинах, — ответил тот, но по выражению его глаз Лепски догадался, что старик врет.

— Я еще раз спрашиваю: кто его подруга? И перед тем, как открыть рот, подумай о том, что может произойти, если мне не понравится твой ответ.

Дэнни облизал губы.

— Кажется, ее зовут Мей Ленгли.

— Кто она? Где живет?

— Не знаю.

— Дай мне телефонный справочник.

Дэнни подошел к столу, взял толстую книгу и подал ее Лепски. Тому потребовалось лишь несколько секунд, чтобы найти нужный адрес: 1556Б. Морской бульвар. Сикомб.

— О'кей, Дэнни. Держи рот на замке — и все будет в порядке.

Как только Лепски вышел из квартиры, Дэнни набрал номер Мей Ленгли. Он не мог не предупредить девушку о непрошеном госте. Подождав пару минут и не получив ответа, Дэнни положил трубку на рычаг. Вероятно, Мей не было дома.

Капитан Френк Террелл, крупный мужчина с рыжеватыми волосами, в которых начала пробиваться седина, и тяжелым подбородком, вошел в комнату детективов и огляделся.

Биглер говорил по телефону, Якоби печатал на машинке. Фред Хесс, низенький толстячок, руководитель группы по расследованию убийств, что-то читал. Все трое подняли головы, как только капитан закрыл дверь.

— Шеф только что вошел, — сказал Биглер. — Да, я передам ему. Он будет здесь еще час. — И он положил трубку.

— Джо и Фред, зайдите ко мне, — бросил капитан, проходя к своему кабинету. — Макс, ты остаешься за старшего. Где Лепски?

— Беседует с О'Брайеном, — ответил Биглер, поднимаясь из-за стола. — Скоро должен приехать. Шеф, я подумал, что Хессу рано ехать в Майами, и задержал его.

— Правильно сделал, — кивнул Террелл и добавил, открывая дверь кабинета: — Пусть Чарли принесет кофе. — Как и Биглер, он не мог обсуждать серьезные проблемы без стаканчика кофе в руке.

— Он сейчас придет, — заверил его Биглер, взглянув на Якоби.

Не успели они усесться у стола капитана, как отворилась дверь и Чарли Таннер внес поднос с тремя дымящимися стаканчиками.

— Спасибо, Чарли, — сказал Террелл и, дождавшись, пока тот выйдет из кабинета, добавил: — Рассказывай, Фред.

— Это машина Лысого. Полиция Майами привезла клерка из агентства Хертца в Веро Бич. Он опознал «мустанг». Сейчас они ищут отпечатки пальцев.

— Капитан Франклин обещал позвонить, как только они закончат, — заметил Биглер.

Террелл кивнул.

— Все эти разговоры насчет того, что Лысый сорвал большой куш… — он взглянул на Хесса. — Что ты об этом думаешь?

— Дыма без огня не бывает, — ответил тот. — По-моему, он украл краденое. Поэтому никто не заявил в полицию.

— Шеф на месте? — донесся до них чей-то возбужденный голос.

— Лепски. — Улыбнувшись, Биглер встал и, подойдя к двери, приоткрыл ее: — Заходи, Шерлок.

Лепски протиснулся мимо него и бросился к столу Террелла.

— Шеф, я напал на след! — Он рассказал о встрече с О'Брайеном, опустив, правда, некоторые подробности, так как знал, что капитану не понравятся методы, с помощью которых он получил нужную информацию. — Узнав адрес женщины Лысого, я поехал к ней, но оказалось, что она уехала с Лысым еще в четверг. В ее «фольксвагене».

Террелл повернулся к Биглеру.

— Мне она нужна, Джо. Мы ее знаем, не так ли?

— Конечно. Мей Ленгли. Три ареста за хранение наркотиков. Сейчас работает в Испанском клубе.

У Лепски отвисла челюсть.

— Откуда вы об этом знаете?

— Всем известно, что она подруга Лысого. Я слежу за подобными девицами. — Биглер ухмыльнулся. — Поэтому-то я и сержант, Лепски.

Зазвонил телефон, и Террелл снял трубку.

— Френк? — Он узнал голос Франклина, начальника полиции Майами. — Я только что получил результаты…

— Спасибо, Фил, — сказал Террелл, выслушав Франклина. — Поблагодари за меня своих мальчиков… Нет, спасибо. Мы справимся сами. — Террелл положил трубку и взглянул на детективов. — Это Франклин. «Мустанг» чист. Ни одного отпечатка пальцев. Кто-то позаботился об этом. Они определили песок, застрявший в протекторе шин. Он с пляжа в Хаттерлинг Коув, маленькой бухты неподалеку от Майами.

— Я знаю. — Биглер встал. — Идеальное место для захоронения тела.

Он вышел из кабинета и, подойдя к столу, снял трубку.

— Фред, ты поедешь туда, — продолжал Террелл. — Лепски, ты найдешь Мей Ленгли. Узнай номерные знаки ее автомобиля и объяви розыск…

В пять вечера дюжина полицейских, прочесав пляж в Хаттерлинг Коув, вытащила из песчаной могилы распухшее от жары тело Лысого Риккарда.

В десять часов Террелл уже читал медицинское заключение. Биглер и Хесс сидели перед ним.

— Похоже, ты прав, Фред. — Террелл положил заключение на стол. — Скорее всего, он украл чью-то добычу. Его левую ногу жгли на костре, пока не выдержало сердце. Еще его трижды ударили ножом, и он потерял много крови. Однако на сиденьях «мустанга» ничего не обнаружено. Значит, его везли в другом автомобиле. — Он помолчал. — Фред, займись шоссе. Вероятно, кто-то видел «мустанг». Проверить каждый бар, кафе, бензоколонку. Впрочем, ты сам знаешь, что надо делать.

Хесс кивнул и вышел из кабинета.

Путеводитель говорит, что Веро Бич — небольшой порт, специализирующийся на вывозе цитрусовых, расположенный в устье Индиан Ривер. Его узкие улицы усажены пальмами и цветущими кустарниками.

Лепски приехал на набережную в шесть вечера и прямиком направился в ресторан «Крабы и омары», с хозяйкой которого До-До Хаммерстейн он имел дело в прошлом.

Пройдя сквозь стеклянные вращающиеся двери, он оказался в большом зале, заполненном посетителями. При появлении Лепски разговоры сразу стихли, а четверо мужчин встали и быстро вышли на улицу.

— Шотландское, — заказал Лепски, подойдя к стойке.

До-До встретила его недовольным взглядом.

— Как дела, До-До?

Она налила рюмку виски.

— Зачем ты пришел сюда? Ты отпугиваешь посетителей.

— Мне надо поговорить с тобой. — Допив виски, Лепски бросил на стойку доллар и вышел на улицу.

Спустя пять минут он сидел в гостиной До-До, а она стояла у окна, глядя на шумную набережную.

— Мне нужна Мей Ленгли. — Лепски налил себе виски. — Где она?

— Допустим, здесь. А в чем дело? Я бы не пустила ее, если б знала, что ее ищут.

Лепски чихнул.

— Я хочу поговорить с ней. Пока ее не ищут, но только пока. Когда она приехала?

— Пару дней назад.

— Одна?

— Конечно. Это приличное заведение.

— А у меня несколько иные сведения, — усмехнулся Лепски. — Она у себя?

— А где ей еще быть. Она не выходит из комнаты и вздрагивает при каждом шорохе.

Лепски допил виски и встал.

— Номер комнаты?

До-До протянула полную руку. Лепски пожал плечами, достал из бумажника десять долларов и передал их До-До.

— Номер?

— Двадцать три.

Поднявшись на второй этаж, Лепски остановился у комнаты 23, прислушался, затем осторожно открыл дверь и вошел.

У дальней стены на диване лежала симпатичная женщина лет двадцати пяти, в трусиках и лифчике. При виде незнакомого мужчины ее глаза широко раскрылись.

— Полиция. Спокойно, — предупредил Лепски крик, готовый сорваться с ее губ. — Взгляните. — Он протянул удостоверение.

Женщина схватила халатик и накинула его на себя.

Лепски пододвинул стул, сел, закурил и неожиданно улыбнулся.

— Привет, Мей… Чего ты так испугалась?

— Что вам нужно? — прошептала она. — Вы не имеете права врываться ко мне… Уходите.

— Я ищу Риккарда, — продолжал Лепски. — Ты уехала с ним из Парадиз-сити три дня назад. Где он?

— Я не знаю.

— Подумай хорошенько, детка. От кого он убегает?

— Я не знаю.

— Если это все, что ты можешь мне сказать, нам придется проехаться в полицейское управление, где тебя посадят в вонючую камеру. И там тебе не удастся получить очередную дозу героина.

Ее глаза сверкнули ненавистью.

— Я сказала, что ничего не знаю! Вы не можете посадить меня за решетку! Я ничего не сделала! Уходите!

Лепски печально покачал головой.

— Когда я прихожу к наркоманке, которая не хочет мне помочь, я приношу с собой пакетик белого порошка. А потом говорю шефу, что нашел его в ее сумочке. Почему-то мне верят, а ее бросают в камеру. Вот такие дела, крошка. Извини… Мне неприятно говорить об этом, но в нашей работе иногда приходится пачкать руки. Где Лысый?

— Я не знаю, — повторила Мей и, увидев сдвинувшиеся брови детектива, торопливо добавила: — Он кого-то боялся. Он пришел ко мне и попросил отвезти его сюда. Он пытался нанять лодку, но теперь ему никто не доверял. Он очень нервничал, велел мне остаться у До-До, а сам взял напрокат машину и вернулся в Парадиз-сити. Он сказал, что оставит чемодан в камере хранения в аэропорту. И еще, что в Парадиз-сити у него есть друзья и он сможет занять у них деньги. Я осталась здесь и больше его не видела.

— А почему Лысому перестали доверять?

— Он приезжал сюда два месяца назад, нанял моторную лодку и утопил ее.

Лепски прищурился.

— Утопил? Как это могло случиться?

— Кто-то стрелял по ней. Не спрашивайте меня, я ничего не знаю. Он мне не рассказывал. Мне лишь известно, что лодка затонула.

— У кого он нанял лодку?

— Не знаю.

— Ктоего друзья в Парадиз-сити?

— Соло Доминико и Дэнни О'Брайен, — поколебавшись, ответила Мей.

— Значит, он оставил тебя здесь и увез чемодан в аэропорт? Зачем?

— Он хотел спрятать его в надежном месте.

— Почему?

— Там лежало что-то очень ценное.

— Что именно?

— Не знаю. — Пальцы Мей сжались в кулаки. — Когда вы от меня отстанете?

— А какой у него чемодан, Мей?

— Обычный чемодан… из белого пластика с красной полосой… Ничего особенного.

Лепски замер.

— Как ты сказала?

Мей удивленно взглянула на него.

— Потрепанный чемодан из белого пластика с красной полосой.

Лепски почувствовал, что повышение само плывет к нему в руки.

— А теперь скажи мне: кого он боялся?

Мей сжалась в комок.

— Я же сказала… Я ничего не знаю.

Лепски встал. Он не сомневался, что женщина знала, кого боялся Лысый, но могла сказать об этом только на допросе. Дальнейшие разговоры в этой комнатке не имели никакого смысла.

— О'кей, Мей, одевайся. Мы едем в управление.

— Я же сказала, что ничего не знаю! — взвизгнула Мей. — Вы не имеете права увозить меня отсюда!

— Не шуми и одевайся! — рявкнул Лепски. — Ты должна поехать со мной.

В этот момент распахнулась дверь, и Мей, закричав, упала на диван, лицом вниз, будто пытаясь спрятаться от беды.

Лепски обернулся.

Низенького роста, широкоплечий, почти квадратный мужчина, лицо которого скрывала маска из носового платка, уже стрелял. Мей подпрыгнула и затихла навсегда. Лепски метнулся в сторону, упал на пол, но прежде чем он успел достать пистолет, дверь захлопнулась. Детектив вскочил и выбежал в коридор. С лестницы доносились чьи-то торопливые шаги. Послышался негодующий вопль До-До, тут же перекрытый оглушительным выстрелом. Сбегая по ступенькам, Лепски услышал, как взревел мощный мотор автомобиля.

Когда он выскочил на набережную, собравшаяся возбужденная толпа сделала преследование невозможным.

Глава 6

Ночное небо начало розоветь, когда Гарри осторожно вышел из кабинки, держа в руке чемоданчик Лысого Риккарда. Из содержимого чемодана он оставил лишь «люгер» и патроны к нему, которые спрятал под доской пола около кровати.

Удостоверившись, что за ним никто не наблюдает, Гарри пересек пляж, вошел в воду и поплыл на спине, прижимая чемодан к груди. Отплыв метров на триста, он отпустил чемодан, и тот исчез в глубине. Гарри не торопясь вернулся на берег и пошел к кабинке, когда увидел, что в комнате Соло зажегся свет. Часы показывали четверть шестого. Гарри переоделся, лег на кровать и закурил, думая о событиях прошлой ночи.

Когда он вошел на кухню, Соло уже сидел за столом с чашечкой дымящегося кофе.

— Привет, Гарри. — Он улыбнулся. — Вчера я хотел предупредить, что утром ты мне не понадобишься. Тебе придется заняться вышкой для прыжков. Хаммерсон обещал прислать доски часиков в девять. Я заходил к тебе вечером, но тебя не было. — Маленькие глазки Соло, казалось, впились в лицо Гарри. — Нашел себе какую-нибудь девочку?

— Это мое личное дело, — ответил Гарри с непроницаемым лицом.

Соло одним глотком допил кофе.

— Делай, что хочешь, Гарри, но только без лишнего шума. У моего ресторана безупречная репутация, и я не потерплю никаких перемен. Так ты займешься вышкой, а? — И он вышел на улицу.

Гарри допивал кофе, когда в кухню вошла Нина, в ярком бикини, с полотенцем на плече.

— Пойдем поплаваем, — улыбнулась она.

Гарри заскочил в кабинку, надел еще мокрые плавки и вбежал в воду. Нина уже отплыла метров на сорок.

— Когда мы встретимся снова? — спросила она, когда Гарри догнал ее.

— Не знаю. Это опасно. Вечером Соло заходил ко мне, а я был с тобой.

— Разве ты его боишься?

— Нет, но я боюсь того, что может случиться. А если я его убью? Ты хотела бы этого?

Нина фыркнула.

— Ты все воспринимаешь слишком серьезно. Так когда мы встретимся?

Они поплыли назад.

— Ты можешь в воскресенье поехать со мной на остров Шелдон? — неожиданно спросил Гарри.

Нина подозрительно взглянула на него.

— Кто тебе сказал об этом острове?

— Рэнди… Он говорил, что тебе нравится купаться там в одиночестве.

Она улыбнулась.

— Отличная мысль… Там нам не помешают. Отец по воскресеньям встает поздно. Ресторан не работает. Он даст мне лодку. Да… В воскресенье…

— О'кей, тогда до послезавтра. И держись от меня подальше, Нина. Встретимся на причале в шесть утра.

— Хорошо… Еду я возьму.

Она поплыла к берегу, а Гарри — к остаткам кораллового рифа, на котором он собирался установить вышку для прыжков.

Лейтенанта Алана Лейси из отдела убийств полицейского управления Майами, невысокого тощего мужчину с тонкогубым ртом и маленькими бесцветными глазками, не любили ни сослуживцы, ни преступники, ни даже жена. В пятьдесят семь лет он понимал, что дальнейший путь наверх для него закрыт, и это обстоятельство не способствовало улучшению его отношений с коллегами. Но больше других лейтенант не жаловал молодых честолюбивых детективов.

Он прибыл к «Крабам и омарам» в новеньком «ягуаре», купленном на деньги жены, в сопровождении сержанта Пита Вейдмана, ленивого и глупого толстяка. Сержантом тот оставался лишь потому, что никогда не противоречил своему боссу.

Одновременно с «ягуаром» у ресторана остановилась машина «скорой помощи», и двое санитаров с носилками торопливо вбежали в подъезд. У дверей стояли четверо полицейских и вспотевший Лепски. Он много слышал о злом языке лейтенанта Лейси и теперь мог лишь сожалеть о том, что оказался на его территории. Он не без оснований опасался, что Лейси подаст рапорт, который сведет на нет его шансы стать детективом 1-го класса, во всяком случае, в ближайшем будущем.

Ожидая прибытия лейтенанта, Лепски решил, что будет говорить как можно меньше и постарается прикинуться дурачком, в конце концов, сошлется на капитана Террелла, который находился в гораздо более выгодной позиции по сравнению с детективом 2-го класса Лепски.

Выйдя из «ягуара», Лейси оглядел толпу зевак и велел полицейским отогнать их подальше. Он прошел мимо Лепски, будто не видя его, бросил презрительный взгляд на тело До-До и проследовал в комнату Мей Ленгли. При виде полуобнаженной женщины в его глазах сверкнула искорка интереса, которая, впрочем, быстро погасла. Он повернулся к Вейдману.

— Насколько я понимаю, тот болван, что стоял внизу, детектив из Парадиз-сити?

Вейдман мигнул.

— Кто, сэр?

Не отвечая, Лейси уселся в кресло, достал кожаный портсигар, подаренный женой, и не торопясь выбрал ароматную сигару.

— Приведи его сюда! — неожиданно рявкнул он.

Вейдман выскочил из комнаты и спустя пару минут вернулся с Лепски. Войдя, тот встал по стойке «смирно», уставившись в стенку над головой лейтенанта.

— Кто этот человек, сержант? — спросил Лейси, раскуривая сигару.

— Детектив второго класса Лепски, Парадиз-сити, — ответил Вейдман (все необходимые сведения он узнал от Лепски, пока они поднимались по ступенькам).

Лейси покачал головой.

— Не верю. Ни один детектив из Парадиз-сити не мог бы даже подумать о том, чтобы без разрешения проникнуть на мою территорию. — От его взгляда по спине Лепски пробежал холодок. — Или я ошибаюсь?

— Лейтенант, я проверял одно наше предположение. Я подумал, что для вас это дело не представляет никакого интереса, иначе я бы обязательно обратился к вам.

— Никакого интереса… Просто два трупа. А что, по-вашему, могло бы меня заинтересовать?

— Я не ожидал ничего подобного, лейтенант. Я говорил с этой женщиной, — Лепски кивнул в сторону тела Мей, — когда в комнату ворвался какой-то мужчина и убил ее.

— Мужчина? Где он? — Лейси огляделся.

— Он скрылся.

— На моей территории детектив второго класса, обращаясь к лейтенанту, должен говорить: «сэр».

— Он скрылся, сэр.

— Скрылся?

Преувеличенное удивление в голосе лейтенанта заставило Лепски вздрогнуть.

Лейси повернулся к Вейдману.

— Вы представляете, сержант? Кто-то приходит сюда, убивает женщину и скрывается, несмотря на то, что так называемый детектив из Парадиз-сити находится в это время в двух шагах от убитой.

Не дожидаясь реакции Вейдмана, он вновь взглянул на Лепски.

И как же он скрылся?

В автомобиле, сэр.

На губах Лейси заиграла ледяная улыбка.

— Ну, это уже кое-что. Продиктуйте сержанту номерные знаки автомобиля, и мы объявим розыск.

— Я не успел их записать, сэр. К тому времени, как…

— О'кей, о'кей. Что же это получается? Неизвестный убивает двух женщин, вы позволяете ему скрыться и даже не записываете номер его автомобиля. Это уже тянет на рекорд, детектив Лепски. Как я понял, детектив второго класса?

— Так точно, сэр.

— Ну просто чудеса. Я всегда подозревал, что в Парадиз-сити самая неквалифицированная полиция, а теперь я в этом убежден. Может быть, вы сможете сообщить мне приметы убийцы?

— Рост пять футов пять дюймов, вес сто шестьдесят фунтов, широкие плечи, почти квадратная фигура, маска, костюм в мелкую полоску, шляпа, пистолет «вальтер» калибра 7,65. Маску он сделал из носового платка.

— И вы все это заметили, лежа на полу? — хмыкнул Лейси.

— Да, сэр. Он ворвался…

— Отвечайте только на мои вопросы! — рявкнул Лейси. Он глубоко затянулся и указал сигарой на тело Мей Ленгли. — Зачем она тебе потребовалась?

Я занимаюсь делом Лысого Риккарда, сэр. Она — его подруга.

Лейси сбросил пепел на ковер.

— Да кому нужен этот Риккард?

— Ходят слухи, что его убили. Капитан Террелл приказал мне побеседовать с ней.

— И как поживает капитан? — спросил Лейси. Он вспомнил, что Террелл близкий друг его шефа, который, кстати, несколько дней назад очень неодобрительно вы сказался о результатах работы лейтенанта. «Может, — подумал он, — не стоит смешивать с грязью этого болвана, чтобы потом не оказаться на месте Лепски».

— Прекрасно, сэр.

— Это довольно странно, учитывая, что у него такие сотрудники, как ты.

Лепски молча проглотил оскорбление.

— И что вы узнали у этой женщины, детектив второго класса Лепски?

После такого приема Лепски решил, что не скажет ни слова.

— Я только начал спрашивать, не знает ли она, где Лысый, как раздались выстрелы.

— И вы ничего не узнали?

Лепски переступил с ноги на ногу и промолчал. Ему не хотелось, чтобы потом его уличили во лжи.

— Убирайся отсюда, да поживей. Я подам рапорт о твоем поведении, Лепски. Вон!

Лепски, дрожа от бессильной ярости, спустился по ступенькам, проложил путь сквозь толпу, залез в кабину и несколько минут сидел, стараясь хоть немного успокоиться. Он уже завел мотор, когда к машине подошел оборванный мальчишка с длинными грязными волосами.

— Ты — Лепски? — спросил он.

— Да, Лепски. Чего тебе?

— Она сказала, что я получу от тебя доллар, если передам ее слова. — Мальчик прищурился. — У тебя есть доллар?

Пальцы Лепски забарабанили по рулю.

— Кто сказал?

— У тебя есть доллар?

— Ты что, принимаешь меня за нищего?

— Ты полицейский, не так ли? У полицейских никогда нет денег.

Лепски побагровел, но достал бумажник.

— У меня есть доллар, сукин ты сын! Что тебе велели передать?

Мальчик увидел в бумажнике деньги.

— Голди Уайт хочет поговорить с тобой. Дай доллар — и я скажу ее адрес.

— А с какой стати мне говорить с этой Голди, и кто она такая, черт побери?

Оборванец сунул грязный палец в правую ноздрю.

— Она — подруга Мей Ленгли. Даешь ты мне доллар или нет?

Лепски торопливо оглянулся на здание «Крабов и омаров». Лейси не показывался. Он вытащил из бумажника зелененькую бумажку.

— Где она?

— Давай доллар.

— Ты его получишь. Где она?

Мальчишка закончил с правой ноздрей и занялся левой.

— Папаша предупреждал меня не доверять полицейским. Давай доллар, или я ухожу.

Лепски с трудом подавил желание свернуть шею этому маленькому оборванцу. Он протянул доллар, но как только пальцы мальчугана коснулись купюры, рука детектива сжала его запястье.

— Где она? — прорычал Лепски.

— Туртл Кроул, 23-а, третий этаж.

Мальчишка вырвался и нырнул в толпу.

Лепски понятия не имел, где находится эта улица и есть ли она вообще. К тому же он заметил, что стоящие у подъезда полицейские подозрительно косятся в его сторону. Чтобы не дразнить зверя, Лепски отъехал на пару кварталов и, остановившись у фруктового лотка, спросил у продавца, где находится Туртл Кроул.

— Второй поворот налево, мистер, — ответили ему.

Втиснув автомобиль меж двух грузовиков, стоявших у тротуара, Лепски пошел по узкой улочке, вглядываясь в номера домов. Дойдя до 23-а, он вошел в подъезд, пахнущий вкусной едой и дорогими духами. Поднимаясь по ступенькам, он решил, что этот квартал отдан проституткам и наверняка находится под защитой полиции.

На третьем этаже Лепски без труда определил нужную дверь. На прикрепленной к ней табличке он прочел: «Голди Уайт. Часы работы: 11.00–13.00 и 20.00–23.00».

— Ну и ну, — пробормотал детектив, нажимая на кнопку звонка.

Дверь распахнулась, и на пороге появился высокий худощавый мужчина в элегантном кремовом костюме, бледно-голубой рубашке и темном галстуке, с бегающими глазками под редеющими черными крашеными волосами, выглядевший, как процветающий сутенер.

Увидев Лепски, мужчина улыбнулся.

— Заходите, мистер. Голди надеялась, что вы заглянете к нам. Я — Джек Томас, управляющий ее делами.

— Где она? — От одного вида сутенера у Лепски поднималось кровяное давление, а сегодня, после разговора с Лейси, оно приблизилось к критическому уровню.

— Она сейчас придет, — беззаботно ответил Томас, не замечая настроения детектива. — Присядьте. Что вы будете пить?

Пальцы Лепски сжались в кулаки.

— Где она?

— Не хотите? — Томас опустился в кресло. — Ну разумеется… вы же при исполнении. Садитесь, мистер Лепски. Она хотела, чтобы я поговорил с вами. Я…

— Встать! — взревел Лепски. — Ни один паршивый альфонс не сидит, когда я стою!

Томас, побледнев как полотно, в мгновение ока выпорхнул из кресла и отпрянул в сторону.

— Тащи свою шлюху, — прорычал Лепски, — и выметайся отсюда. Меня тошнит от одного твоего вида.

В этот момент открылась дверь, ведущая в соседнюю комнату, в гостиную вошла стройная блондинка, холодная красота которой неизменно привлекала внимание мужчин, особенно после рюмки виски.

— О'кей, Джек, иди. Мы обойдемся без тебя.

Томас пробурчал что-то себе под нос, обошел Лепски, держась от него на почтительном расстоянии, и вышел из квартиры.

Детектив подождал, пока шаги Томаса затихли на лестнице, подошел к двери и запер ее на ключ.

— Я тебя слушаю, — сказал он, вернувшись в гостиную. — Говори.

Голди непринужденно села в кресло, взяла сигарету из лежащей на столе пачки и закурила.

— Джеку нужна его лодка. Я объяснила, что помочь ему сможешь только ты.

Лепски недоуменно покачал головой.

— Какая еще лодка? Хватит говорить загадками. Расскажи, в чем дело, да побыстрее.

— Лысый Риккард уговорил Джека дать ему лодку. Лодка пропала. Теперь Джек сходит с ума.

— Когда он дал лодку Лысому?

— Два месяца назад… Если точнее — двадцать четвертого марта.

— А зачем?

— Какое это имеет значение? Лысый же заплатил. А недавно поползли слухи, что он мертв. Джеку нужна лодка.

— Я спросил, зачем он дал лодку Лысому.

— Лысый предложил пятьсот долларов за аренду, — поколебавшись, ответила Голди. — За такую сумму Джек отдал бы в цирк родную мать. Я говорила, что он сошел с ума, но Джек не хотел меня слушать.

— Зачем Лысому потребовалась лодка?

— Он хотел отправиться в небольшое путешествие.

— Это я понимаю. Куда?

— Полицейские! — хмыкнула Голди. — Как вы мне надоели. Всегда вопросы и никаких действий. В Карибское море. Он обещал вернуться через три недели. Прошло уже восемь. А потом мы узнаем, что во вторник он был в Парадиз-сити и не заехал к нам. И пошли разговоры, что его убили. — Голди помолчала. — Джек волнуется не только из-за лодки. Он не знает, что случилось с Джейси и Гансом.

— Это еще кто? — пробурчал Лепски.

— Команда, глупыш. Неужели ты думаешь, что Лысый мог выйти в море один?

— То есть пропала команда?

— У тебя, должно быть, вата в ушах. Я же говорю: исчезли и лодка, и команда.

— Значит, двое мужчин пропали восемь недель назад, и никто не удосужился поставить в известность полицию? Это довольно странно.

Голди пожала плечами.

— Это же бродяги. Они никому не нужны.

— Но если Томас не обратился в полицию, почему его должна волновать их судьба?

— Конечно, в большей степени он волнуется из-за лодки.

— Так почему же он не обратился в полицию?

Голди почесала мочку уха.

— Неужели ты не понимаешь? Допустим, Джек идет в полицию и говорит, что пропала лодка, а вместе с ней Ганс и Джейси. И что будут делать полицейские? Искать лодку? Дудки. Прежде всего они захотят узнать, где Джек взял деньги, чтобы ее купить.

Лепски согласно кивнул.

— Это точно. Но почему ты говоришь об этом мне. Я тоже полицейский, черт побери!

— О, конечно. — Голди ослепительно улыбнулась, — но сейчас ты на чужой территории. Поэтому я и сказала Джеку, что ты сможешь ему помочь, не вовлекая в эту историю его самого.

Обдумав слова Голди, Лепски решил, что она в общем-то права.

Он вытащил из кармана записную книжку.

— Опиши мне лодку.

— Длиной сорок футов, корпус выкрашен в белый цвет, кубрик — в красный. Название и порт приписки написаны красным: «Глория-2. Веро Бич».

— Моторы?

— Два дизеля, если тебе это что-то говорит.

— Команда?

— Ганс Ларсен, двадцать два года, высокий блондин, датчанин. Джейси Смит, низенький, тощий, со сломанным носом, негр.

Лепски оторвался от книжки.

— Из тебя вышел бы хороший детектив.

— Кому хочется быть хорошим детективом! — фыркнула Голди.

Лепски нахмурился.

— Кого боялся Лысый?

— Всех…

Лепски вновь взглянул на нее.

— Если ты будешь крутить, я брошу тебя волкам. Продолжай говорить, и мы останемся друзьями. Иначе окажешься в каталажке.

Голди презрительно улыбнулась.

— Проснись, Лепски! Ты на чужой территории. Попробуй отвести меня в участок. Лейси смешает тебя с дерьмом.

В горле детектива что-то булькнуло.

— Ладно, не будем спорить. Итак, Лысый кого-то боялся. Каждый встречный говорит мне об этом. Но, чтобы найти лодку, я должен знать, кого именно. Иначе у меня ничего не получится.

— Я не знаю, Джек — тоже. Да, Лысый был очень напуган. Он отхватил большой кусок. Как оказалось, слишком большой.

— Откуда тебе это известно?

— Лысый говорил, что провернул самое крупное дело в своей жизни.

— Что это за дело?

— Мы еще не сошли с ума, чтобы спрашивать его об этом, — огрызнулась Голди.

Лепски решил, что она говорит правду.

— Пятнадцать минут назад неизвестный ворвался в комнату Мей Ленгли и прострелил ей голову. Ты об этом знаешь, не так ли?

— Да. Нам с Джеком приходится быть в курсе всего, что происходит вокруг… Нам позвонил один знакомый.

— А если бы Мей не получила пулю, ты бы молчала?

Голди взяла сигарету и дрожащей рукой поднесла к ней горящую спичку.

— В этом-то все и дело. (Впервые Лепски заметил страх, промелькнувший в ее глазах). Кто-то затыкает рты. Чем ты сможешь нам помочь, Лепски?

— Пока ничем, — не колеблясь, ответил детектив. — Подумай сама, детка. Если ты не сможешь сказать, кто испугал Лысого и убил Мей — я бессилен.

— Я рассказала тебе все, что знала.

Лепски чувствовал: пора уезжать. Каждая лишняя минута на участке Лейси грозила обернуться бедой. Он встал.

— Послушай, Голди, прежде чем Мей застрелили, она успела сказать, что лодка, нанятая Лысым, затонула. Мне неизвестно, откуда Мей узнала об этом. Но она сказала, что лодка затонула. Кто-то расстрелял ее. Подумай, Голди, кто? Пусть подумает и Джек, если, конечно, у него есть мозги. Если вы что-то узнаете — звоните мне в полицейское управление.

— Значит, ты с самого начала знал, что лодка затонула? — рассердилась Голди.

— Не шуми, детка. Этим ты ничего не изменишь.

Лепски сбежал по ступенькам, сел в машину и помчался в Парадиз-сити.

Глава 7

С помощью Чарли и Майка Гарри установил металлические опоры для вышки.

— О'кей, парни. — Гарри улыбнулся. — Пусть цемент подсохнет, а завтра мы поставим стойки. — И он поплыл к берегу.

Как только Гарри сел на высокий стул у стойки бара, Джо поставил перед ним запотевшую бутылку кока-колы.

— Я видел, как вы работали там, мистер Гарри, — сказал он. — Жарковато, а?

Гарри выпил ледяной напиток.

— Это точно. Еще одну бутылочку, Джо. Соло не вернулся?

— Еще нет. (На стойке появилась вторая бутылка). Мистер Гарри…

Тот вопросительно взглянул на высокого, атлетически сложенного негра.

— В чем дело, Джо?

Бармен помялся, взглянул на автомобильную стоянку, затем вновь повернулся к Гарри.

— Я однажды выиграл серебряную медаль в тройном прыжке на чемпионате Штатов, мистер Гарри.

— Неужели, Джо? — Гарри улыбнулся. — Поздравляю.

— Я хочу сказать, между нами есть что-то общее, мистер Гарри.

— Перестань называть меня мистером. Разумеется, у нас много общего.

Джо покачал головой.

— Не так уж и много, но, во всяком случае, мы оба спортсмены.

— Это точно. — Гарри никак не мог понять, к чему бармен завел этот разговор. — Джо, тебя что-то тревожит?

— Да. — Бармен вновь взглянул на автомобильную стоянку и наклонился к Гарри. — Вам бы лучше уехать отсюда, мистер Гарри.

— Что это значит, Джо?

— Просто дружеский совет. Соберите вещи и уезжайте. Тут у вас нет друзей, кроме Рэнди и меня. Нет друзей… и с вами может случиться несчастье.

— Продолжай, Джо. Если ты что-то знаешь — расскажи мне.

— Мистер Соло — мой босс. — Джо помолчал. — Никто не мог сбить его с ног. И мистер Соло — опасный человек. Это все, мистер Гарри. Уезжайте, и побыстрее… И не доверяйте никому, кроме меня и Рэнди.

Джо отошел к углу стойки и занялся бокалами.

По выражению лица негра Гарри понял, что дальнейшего разговора не предвидится, допил кока-колу и вышел из бара. У кабинета его ждал Рэнди. Он знаками предложил Гарри зайти к нему.

— Закрой дверь. — Голос Рэнди дрожал. — Ты это видел? — Он указал на лежащую на столе газету.

Гарри подошел к столу и развернул газету. На него смотрела физиономия Лысого Риккарда. Заголовок гласил: «Найден мертвым. Видели ли вы этого человека?»

По телу Гарри пробежала дрожь. Он пододвинул стул, сел и прочел сообщение о том, что полиция, на основе полученной информации, прочесала пляж в Хаттерлинге-Коув и нашла тело человека, похороненное в песчаной дюне. Как показало вскрытие, он умер от сердечного приступа, но перед смертью его подвергали жестокой пытке. Сообщение заканчивалось следующим: «Полиция полагает, что найден труп Лысого Риккарда, известного преступника, взломщика сейфов. Всех, кто видел этого человека десятого и одиннадцатого мая, просят сообщить об этом в полицейское управление. Парадиз-сити, 00099».

Гарри взглянул на Рэнди, достал из кармана пачку сигарет и предложил ее своему приятелю. Тот покачал головой.

— Ты думаешь, они смогут повесить на нас это убийство?

Гарри закурил.

— Пока волноваться не о чем. Вот если они найдут «мустанг» — тогда там придется попотеть.

— Ты думаешь, кто-то видел нас в «мустанге»?

— Это возможно. — Гарри нахмурился. — Как они смогли его найти? — Он встал. — Спокойно, Рэнди. Пока все идет нормально. Пошли, мы все-таки на работе.

— Я уезжаю отсюда, — испуганно пробормотал Рэнди. — Поеду в Лос-Анджелес. У меня там кузина.

— И какой в этом смысл? — усмехнулся Гарри. — Если полиция захочет, тебя найдут, где бы ты ни прятался. Неужели ты не понимаешь, что в такой ситуации лучше всего блефовать? Допустим, кто-то скажет, что видел нас в «мустанге»: высокого парня с рюкзаком и низенького — с гитарой. И что из этого? Сколько парней с рюкзаками и гитарами идут по шоссе? Десятки? Сотни? Если уж нам так не повезет и полиция начнет задавать вопросы, мы скажем, что ничего не знаем. Ни о «мустанге», ни о Лысом Риккарде. Они ничего не докажут, если только один из нас не сломается. — Он взглянул на Рэнди. — Со мной у них ничего не получится… Остаешься ты.

Рэнди облизал обсохшие губы.

— Тебе-то хорошо. За тобой ничего нет, а я уклоняюсь от призыва в армию.

— И что? Лучше быть пойманным за уклонение от призыва, чем по обвинению в убийстве. Или я не прав?

— Да… — после долгого молчания кивнул Рэнди. — Ты, конечно, прав.

— Тогда пошли. И перестань думать о том, что пришел конец света. Пора работать.

Гарри смял газету, бросил ее в мусорную корзинку и вышел в яркий солнечный свет.

Рэнди неохотно последовал за ним. Они дошли почти до входа в бар, когда Гарри неожиданно схватил Рэнди за руку и столкнул его с дорожки, увидев въезжающий на автомобильную стоянку белый «мерседес». За рулем сидел коренастый, широкоплечий мужчина с круглым загорелым лицом и маленькими черными глазками, в потрепанном костюме бутылочного цвета. Рядом с ним — миссис Карлос.

Машина остановилась, мужчина вышел из нее, обошел «мерседес» и открыл дверцу. Миссис Карлос вышла, мужчина передал ей сумку, снял шляпу, поклонился, сел за руль и уехал.

Миссис Карлос прошествовала на пляж.

— Кто этот толстяк? — спросил Гарри.

— Фернандо, ее шофер, — ответил Рэнди.

— Ты не видел его за рулем бело-зеленого «шевроле»?

— Это его собственная машина. Иногда Фернандо ездит на ней, выполняя поручения миссис Карлос. А почему ты спрашиваешь об этом?

Гарри почти не сомневался, что именно Фернандо преследовал его по дороге из аэропорта, когда он взял там чемодан Лысого.

— Что ты знаешь о нем, Рэнди? Это очень важно.

— Немного. Он работает у Карлоса пару лет. Приятель Соло. В свободное время приходит сюда и играет с ним в карты. А в чем дело?

— Я бы тоже хотел это знать, — задумчиво ответил Гарри. — О'кей, Рэнди, не волнуйся. — И он пошел к пляжу.

В кабинете Террелла Лепски встретило зловещее молчание.

Капитан сидел за столом, сержант Биглер — справа от него. У окна, нахмурившись, стоял сержант Хесс.

Лепски осторожно прикрыл дверь и подошел к столу.

— Что это за игры ты затеял? — после долгой паузы прорычал Террелл. — Лейтенант Лейси пожаловался на тебя. Он напишет рапорт. Если хотя бы половина из того, что он сказал, правда — тебе не поздоровится.

Лепски не ожидал другого приема и по дороге в Парадиз-сити успел продумать план защиты.

— Шеф, я знаю, что поступил необдуманно, — ответил он, не отводя взгляда от мечущих молнии глаз Террелла. — Я понимал, что, находясь на чужой территории, должен работать в контакте с лейтенантом Лейси, но когда тот сказал, что на всем побережье нет худшей полиции, чем в нашем городе, я рассердился. Мы повздорили, и теперь он пишет рапорт.

Лепски облегченно вздохнул, увидев багровеющие лица его начальников.

— На побережье нет худшей полиции? — буркнул Биглер. — Этот недоумок посмел произнести такие слова?

— Именно, — ответил Лепски с выражением оскорбленной добродетели.

— Подонок! — взорвался Хесс. — И он еще называет себя детективом. Он…

— Хватит, — вмешался Террелл. — Каждый имеет право на собственное мнение. Если лейтенант Лейси считает, что мы — самые плохие полицейские, это еще не значит, что его слова соответствуют действительности. — Террелл подозрительно взглянул на Лепски. — А к чему Лейси так сказал, Том?

Лепски подготовился и к этому вопросу.

— Вы велели мне найти Мей Ленгли. У меня было предчувствие, что она в Веро Бич, где Лысый провернул последнее дело. У меня там есть надежный человек. Если бы я сначала связался с Лейси, он подмял бы все под себя, а мы не скоро получили бы нужную информацию. Поэтому я решил сразу же выйти на моего человека. Так уж получилось, что Мей оказалась в том же доме. Я решил воспользоваться удобным случаем и поговорить с ней. Пока мы говорили, неизвестный мужчина ворвался в комнату и застрелил ее. — Лепски грустно вздохнул. — Мне просто не повезло, шеф.

Террелл взглянул на улыбающегося Биглера.

— Превосходно, — не без восхищения пробурчал тот. — Этот парень сможет договориться и со смертью.

— Хорошо, Том, продолжай, — кивнул Террелл. — Что было дальше?

Лепски понял, что главная опасность позади и полетел вперед, как на крыльях, рассказав о встрече с Голди Уайт.

— Хорошая работа, — похвалил его Террелл, — но сделана очень грубо. Если ты еще раз без разрешения сунешься на территорию Майами, я не пошевелю и пальцем, чтобы помочь тебе. Запомни это. О рапорте Лейси я позабочусь.

— Спасибо, шеф. — Лепски решил воспользоваться изменением настроения присутствующих. — А как у нас насчет кофе?

Биглер мигнул и схватил телефонную трубку.

— Чарли? Пришли кого-нибудь с четырьмя стаканчиками кофе. Что у вас делается? — Он послушал, хмыкнул и положил трубку. — Кофе уже несут.

Лепски пододвинул стул и сел.

— Шеф, кажется, я знаю, кто пытал Лысого.

— Что же ты сразу не сказал об этом? — рявкнул Хесс.

— Успокойся, Фред, — заметил Террелл. — Так кто же это, Том?

— Соло Доминико нанял спасателя, — продолжал Лепски. — Я встретил Соло и этого парня в баре около рынка. Гарри Митчелл, бывший сержант, десантник. Только что из армии и сейчас в отпуске. Два дня назад я был в аэропорту, пытаясь узнать что-нибудь о Лысом, и снова наткнулся на Митчелла. С ним был белый пластиковый чемодан с красной поперечной полосой.

Полицейский внес поднос с четырьмя стаканчиками кофе, поставил его на стол и вышел из кабинета.

— А причем здесь чемодан? — нетерпеливо спросил Хесс.

— Когда я говорил с Мей Ленгли, — объяснил Лепски, — она упомянула, что Лысый отвез свой чемоданчик в аэропорт. Белый пластиковый чемодан с красной полосой.

Лепски наклонился вперед, взял стаканчик кофе и отпил пару глотков, переводя взгляд с капитана на Биглера и Хесса.

— Это интересно, Том, — сказал Террелл. — Продолжай.

— Я спросил Митчелла, его ли это чемодан, и он ответил, что да. Он оставлял чемодан в камере хранения и теперь, найдя работу, решил забрать его к себе. Я проверил документы Митчелла и отпустил его.

— Не проверив содержимое чемодана? — возмущенно воскликнул Хесс.

— Фред, ты же знаешь, что Том не имел права заглядывать в чемодан, — вмешался Террелл, чувствуя, что Лепски весь кипит. — Вопрос в другом: тот ли это чемодан? Твое мнение, Джо?

— Возможно. Мне кажется, Том напал на след. Соло в прошлом работал с Лысым. Лысый оставил в камере хранения аэропорта белый чемодан с красной полосой. Митчелл, нанятый Соло, забрал из камеры хранения белый чемодан с красной полосой. Да… Это не совпадение.

Лепски просиял.

— Я в этом не сомневаюсь. Шеф, а что если я пойду к Соло и прижму Митчелла? Он может расколоться.

Террелл подумал и покачал головой.

— Нет… — Он повернулся к Хессу: — Сначала давайте выясним, кто этот Митчелл. Фред, запроси Вашингтон.

Хесс ткнул толстым пальцем в сторону Лепски.

— Ты видел его бумаги… Что там написано?

Лепски напряг память.

— Гарри Митчелл. Старший сержант. Третья десантная бригада. Первая рота.

Хесс одобрительно кивнул.

— Когда-нибудь… лет через десять, из тебя, Лепски, выйдет хороший детектив.

— Перестань, Фред, — буркнул Террелл. — Свяжись с Вашингтоном. Продолжай в том же духе, Том, — добавил он, когда Хесс вышел из кабинета. — Попробуй узнать что-нибудь о Гансе Ларсене и Джейси Смите. Если тебе придется выйти за пределы нашего района, предварительно предупреди меня об этом.

Лепски встал и направился к выходу. В дверях он столкнулся с Максом Якоби, пропустил его и, выйдя из кабинета, сел за стол и начал составлять донесение.

— В чем дело, Макс? — спросил Террелл.

— Только что позвонил Ретник. Он проверяет шоссе. Он говорит, что в «мустанге», напоминающем «мустанг» Лысого, ехали двое мужчин. И еще: «мустанг» тащил за собой жилой автофургон.

Террелл и Биглер переглянулись.

— Автофургон?

— Да.

— Скажи ему, пусть немедленно возвращается.

— Он уже едет сюда, шеф.

— И что ты об этом думаешь? — спросил Террелл после ухода Якоби.

— Похоже, мы движемся вперед, — ответил Биглер. — Мы нашли тело Лысого, нашли «мустанг», теперь появился автофургон. Мы вот гадали, как Лысый попал в Хаттерлинг Коув, а теперь уже ясно, что его привезли в этом самом фургоне. Будем его искать.

Террелл раскурил трубку.

— Пожалуй, ты прав. Итак, что же мы имеем. Двадцать четвертого марта Лысый приезжает в Веро Бич, нанимает лодку с двумя матросами и уходит в Карибское море. Кто-то нападает на них, и лодка тонет. Два месяца спустя Лысый появляется снова, просит лодку у Доминико, получает отказ, бросается к О'Брайену, безрезультатно пытаясь занять денег, приходит к Мей Ленгли, и та отвозит его в Веро Бич. Она остается у До-До Хаммерстейн, Лысый возвращается в Парадиз-сити, прячет чемодан в камере хранения аэропорта, снова едет в Веро-Бич, берет напрокат «мустанг» в агентстве Хертца на имя Джоэля Блаха, а потом неожиданно исчезает, и ползут слухи о том, что его убили. Спустя два дня найденный «мустанг» приводит нас к могиле Лысого. А затем Лепски видит в аэропорту спасателя, нанятого Соло, с чемоданом, похожим на чемодан, оставленный Лысым. — Капитан нахмурился. — Действительно, прогресс налицо, но мы так и не знаем, что украл Лысый и кто его убил… Ладно, Джо, иди к себе. Мне надо подумать.

Еще через полчаса в комнату детективов вошел Рыжий Ретник, детектив 3-го класса, высокий молодой мужчина, прозванный так за пламенеющую копну волос.

Биглер поднялся из-за стола и прошел с ним в кабинет Террелла.

— В четверг поздно вечером двое мужчин, приехавших в «мустанге» с автофургоном на прицепе, заходили в кафе Джонсона, — доложил Ретник. — Шофер, который был там в тот вечер и сегодня ехал обратно, сообщил мне их приметы.

— Одну минуту, Рыжий, — остановил его Террелл. — Джо, позови Лепски.

Биглер выглянул из двери и позвал Лепски, все еще печатавшего донесение. Когда тот вошел, Террелл кивком предложил Ретнику продолжать.

— Старший из них ростом выше шести футов, широкоплечий блондин с голубыми глазами и сломанным, как у боксеров, носом. Он был в брюках и рубашке защитного цвета.

— Гарри Митчелл! — воскликнул Лепски. — Я в этом уверен.

— Второй помоложе, небольшого роста, худой, с длинными, до плеч, черными волосами.

— Ты знаешь, кто это? — Террелл взглянул на Лепски.

— Вроде бы нет. — Он задумался и через мгновение щелкнул пальцами.

— Черт! Это должно быть бармен Соло. Он появляется к открытию сезона. Я видел его в прошлом году. Рэнди… Как же его… Броуч? Что-то в этом роде. Шеф, что если я загляну в ресторан сегодня вечером? Соло приглашал меня вместе с женой. Это будет хорошим предлогом. Я смогу понять, что к чему.

Террелл согласно кивнул.

— Хорошо, Том, но прошу тебя не принимать поспешных решений. Сначала я хочу получить информацию о Митчелле. Понятно? — Он перевел взгляд на Биглера. — Мы получили ответ из Вашингтона?

Тот покачал головой.

— Вы забываете про разницу во времени. Ответ придет лишь через несколько часов.

— Ну что ж, мы подождем, а пока надо найти автофургон, и найти его быстро.

Лепски вернулся домой в шесть вечера, удивив этим жену. Обычно он приходил не раньше девяти.

— Мы идем в ресторан, — объявил он.

Лепски так редко выводил ее в свет, что Кэрол рассердилась, вместо того, чтобы обрадоваться.

— Почему ты не сказал мне об этом утром? — спросила она, отбросив прядь волос, падавшую ей на левый глаз. — Я начала готовить обед.

— Ерунда. — Лепски переступил с ноги на ногу. — Сегодня мы обедаем в ресторане «Доминико». Прекрасная еда… море… пляж… нежная музыка… мягкий свет.

— С какой стати мы туда идем? — подозрительно спросила Кэрол.

— Нас пригласили, — улыбнулся Лепски. — Хозяин этого чертова ресторана благоволит ко мне. Он предложил зайти к нему с чер… с женой. Все расходы за счет заведения.

— Почему ты все время ругаешься, Лепски?

— Прости меня, дорогая, — торопливо извинился детектив. — Нас пригласили… Не будем терять времени.

Час спустя Лепски все еще сидел на веранде, едва сдерживая нетерпение, Кэрол одевалась.

В четверть восьмого она наконец появилась на веранде. Лепски восхищенно цокнул языком.

— Миссис Лепски, вы очаровательны! Пошли.

Он встал и направился к ступенькам.

— Постой! — воскликнула Кэрол.

— В чем дело? — обернулся Лепски.

— Если ты думаешь, что я пойду с тобой, пока у тебя на боку висит пистолет, то ты ошибаешься. Только слепой не заметит кобуры, выпирающей из-под пиджака. Я не хочу, чтобы меня принимали за жену полицейского.

У Лепски на лбу вздулись жилы.

— А кто ты есть на самом деле? — прорычал он.

— Не нужно этого афишировать, Лепски, оставь пистолет дома.

Как-то на досуге Лепски подсчитал, что за три года семейной жизни они спорили 2190 раз, то есть дважды в день. И победителем всегда выходила Кэрол. По ее тону Лепски понял, что сопротивление приведет лишь к еще одному затяжному спору, исход которого, учитывая горький опыт прошлого, можно было предположить заранее. К тому же он уже проголодался.

В результате Лепски молча отстегнул кобуру с пистолетом, прошел в дом и бросил ее на кушетку.

— Так мы идем или нет? — рявкнул он.

Кэрол удивленно взглянула на мужа.

— Я давно тебя жду. Если нас кто-то задерживает, то это ты.

По субботам в ресторане Соло бывало многолюдно, и эта суббота не составляла исключения. Соло даже попросил Гарри помочь в баре. Нина и та разносила напитки и принимала заказы. Мануэль метался по залу, рассаживая гостей и принося им меню, а потом снова бросался к входной двери, где его уже нетерпеливо ждали.

Подойдя к входу, наверное, в пятнадцатый раз, он остановился как вкопанный, увидев Лепски и высокую темноволосую женщину, по всей видимости его жену.

— Мистер Лепски! — Рот Мануэля растянулся в фальшивой улыбке. — Какой приятный сюрприз!

— Соло пригласил нас… и мы пришли.

— И правильно сделали. — В расчете именно на такие неожиданные визиты Мануэль всегда оставлял свободными три стола. — Мы очень рады… Сюда, пожалуйста. — Он провел их к угловому столику, усадил, подозвал официанта и заспешил к входу.

Едва поток гостей начал редеть, Мануэль заглянул на кухню, чтобы предупредить Соло о прибытии Лепски.

— Обслужить по высшему разряду, — буркнул тот, не отрываясь от плиты. — За счет заведения.

Выйдя в зал, Мануэль заметил Гарри, идущего из бара с подносом, уставленным бокалами.

— Стол номер четыре… в углу, — бросил Мануэль. — Прими у них заказ… за счет заведения.

Только подойдя к столу, Гарри понял, кого он должен обслужить.

— Привет, Митчелл. — Лепски пристально посмотрел на него. — Помнишь меня?

— Мистер Лепски, — с непроницаемым лицом ответил Гарри.

— Точно. Ну, как ты тут устроился?

Гарри коротко взглянул на него и повернулся к Кэрол.

— Что будете пить?

У Кэрол учащенно забилось сердце. «Какой красавец», — подумала она.

— «Том Коллинз», пожалуйста. — Такой улыбки Лепски не видел со дня свадьбы.

— Двойное шотландское со льдом, — рявкнул он, глядя на Кэрол.

— Не слишком ли крепко Том? — Она не оставила без внимания пробудившуюся в Лепски ревность. — Ты уже пил дома. — Кэрол взглянула на Гарри. — Пожалуйста, принесите моему мужу виски с содовой. Поменьше виски и побольше льда.

Гарри отошел от стола.

— Послушай, дорогая, — процедил Лепски, я знаю свои возможности, и не могла бы ты…

— Я не хочу, чтобы ты напился.

Из горла Лепски вырвалось шипение, которого испугалась бы и змея.

— Если хочешь, оставайся трезвой, но не порти мне вечер…

Пока они спорили, Гарри прошел в бар и сказал Рэнди, что в зале Лепски. Тот чуть не выронил шейкер.

— Что он тут делает?

— Ест за счет Соло и, возможно, приглядывается к обстановке. Успокойся, Рэнди. «Том Коллинз», двойной джин и двойное шотландское со льдом.

— Он видел тебя с чемоданом Лысого. — Рэнди поставил бокалы на поднос. — Ты думаешь…

— Не волнуйся. Он ничего не докажет. Свидетелей не было.

Гарри взял поднос и вышел из бара.

Мануэль принимал заказ у четы Лепски. Гарри поставил бокалы на стол. Увидев, что ему принесли, детектив поднял голову и подмигнул Гарри.

Мануэль пел как соловей:

— Соло просит отведать наше фирменное блюдо, миссис Лепски. Грудка утки с зелеными перчиками. А начать я бы предложил с креветок или омаров.

Кэрол сидела как зачарованная.

— Все, что вы скажете. — Она улыбнулась.

Мануэль повернулся к Лепски.

— Вам то же самое, мистер Лепски?

— Я хочу бифштекс.

Кэрол вздохнула.

— Том, неужели ты не ешь ничего, кроме бифштекса? Эта грудка…

— Я хочу бифштекс, — повторил Лепски. — Может, в конце концов, человек есть то, что ему хочется?

— Ладно, ешь, что хочешь, — фыркнула Кэрол.

Через полтора часа, когда все было съедено, Лепски почувствовал угрызения совести. В ожидании кофе он решил, что пора заняться делом, но не мог заставить себя сказать Кэрол, что пришли сюда расследовать преступление.

— Дорогая, я хочу в сортир.

— Лепски! Ну почему так грубо? Неужели ты не мог сказать, что пойдешь в туалет?

Лепски с удивлением взглянул на нее.

— Именно это я и сказал. Никуда не уходи. Если тебе что-то понадобится — позови официанта.

Увидев, что Лепски вышел из зала, Мануэль нажал кнопку, и в кухне зажужжал звонок, предупреждая Соло, что возможны неприятности. Соло, занятый у плиты, громко выругался.

Проходя мимо кухни, Лепски заглянул в окно и увидел Соло, склонившегося над кастрюлями. Тут он услышал, что к ресторану подъехал автомобиль.

Белый «мерседес» остановился под фонарным столбом. Из него вышла миссис Карлос, жена одного из самых богатых жителей Парадиз-сити. Но не она, а низенький коренастый мужчина, открывший ей дверцу, привлек внимание детектива.

Лепски доверял своей интуиции и, увидев незнакомца, сразу заподозрил, что, возможно, именно он убил Мей Ленгли. Слишком уж похожи были их фигуры. Лепски сунул рукупод пиджак и, обнаружив там пустоту, вспомнил, что по требованию Кэрол оставил пистолет дома. На его лбу выступил пот. Перед ним, облокотившись на капот, с сигаретой во рту стоял убийца. Лепски мог позвонить в полицейское управление и вызвать подмогу. Но в этом случае ему пришлось бы объяснять, почему он оказался без оружия. Или мог рискнуть и попытаться задержать человека. О том, чтобы вернуться к Кэрол, Лепски уже и не думал. Ему потребовалось лишь несколько секунд, чтобы принять решение. Быстрым шагом он пересек стоянку и подошел к «мерседесу».

При виде приближающегося Лепски мужчина как бы невзначай расстегнул среднюю пуговицу пиджака. По этому жесту детектив понял, что незнакомец вооружен.

— Полиция, — представился Лепски. — Кто вы такой?

— Я не понимаю, в чем дело, — ответил мужчина. — Я шофер миссис Карлос.

— Как тебя зовут?

— В чем, собственно, дело? Я — Фернандо Кортес, шофер миссис Карлос.

— О'кей, Кортес, подними руки! Быстро… Руки вверх!

Кортес не пошевелился.

— В чем дело? — повторил он. — Я — шофер миссис Карлос.

— Я это слышал, — рявкнул Лепски. — Я хочу взять твой пистолет.

Кортес покачал головой.

— Пистолет мне нужен для защиты миссис Карлос.

— Дай его сюда, — Лепски протянул руку. Она не дрожала, но его тело покрылось холодным потом.

Кортес отступил на шаг.

— О'кей, ты его получишь, — прошипел он.

Пистолет прыгнул ему в руку, и его дуло смотрело детективу в живот.

Лепски хватило одного взгляда, чтобы понять, что в руке у Кортеса — «вальтер» калибра 7,65. Мей Ленгли застрелили из такого же пистолета.

В следующее мгновение в его голове вспыхнула звезда — и все провалилось в темноту.

Глава 8

Допив кофе, Кэрол Лепски начала нетерпеливо поглядывать по сторонам, когда к ее столику подошел Мануэль. По его грустной улыбке Кэрол поняла, что ее ждут плохие вести.

— Извините меня, миссис Лепски, но у вашего мужа возникли осложнения. Не волнуйтесь, время от времени такое случается.

Брови Кэрол поползли вверх.

— Осложнения? Что это значит? Он ушибся?

— Нет-нет-нет… Конечно, нет. Он просто потерял сознание. Может, жара… или слишком много шотландского.

Кэрол встала.

— Вы хотите сказать, что мой муж напился?

— В общем-то, да. — Заметив злой блеск глаз Кэрол, Мануэль уже более уверенно продолжал: — Я всегда говорю, миссис Лепски, некоторые умеют пить, некоторые нет.

Кровь бросилась ей в лицо.

— Где он?

— Мы положили его в машину, миссис Лепски. Мы пошлем кого-нибудь с вами. Вам потребуется помощь, чтобы уложить его в постель. — Мануэль сочувственно улыбнулся. — Не волнуйтесь, миссис Лепски. Такое случается…

Кэрол схватила сумочку и пошла к выходу в уверенности, что весь ресторан смотрит на нее. Мануэль потрусил следом.

На стоянке он подвел Кэрол к машине Лепски. Рядом стоял тот самый симпатичный мужчина, которого Лепски назвал Митчеллом. Ее муж, с закрытыми глазами, лежал на заднем сиденье. Из окна шел сильный запах виски.

В сердце Кэрол закралась тревога. Она никогда не видела Лепски в таком состоянии. И когда он успел напиться?

— Не волнуйтесь, миссис Лепски, — проворковал Мануэль. — Гарри поедет с вами и поможет уложить его в постель.

— Вы уверены, что с ним все в порядке? — Голос Кэрол дрожал.

— Разумеется. Утром у него будет болеть голова, а так ничего страшного.

Мануэль нетерпеливо переступил с ноги на ногу: в ресторане его ждали многочисленные посетители.

В этот момент из машины донесся сильный храп. Кэрол вздрогнула, села за руль, захлопнула дверцу и включила двигатель. Мануэль знаком предложил Гарри взять «бьюик» Соло и следовать за ней.

Гарри никак не мог понять, в чем дело. Мануэль позвал и сказал, что он нужен Соло. Выйдя на стоянку, Гарри увидел, что Соло склонился над телом Лепски.

— Ты только посмотри! — В голосе Соло сквозило отчаяние. — Я пригласил его, и он обесчестил мой ресторан. Какой запах! Он, должно быть, выкупался в виски.

Гарри присел рядом.

— С ним все в порядке?

— В порядке? Он пьян! Послушай, Гарри, жена этого типа отвезет его домой. А ты возьми мою машину и помоги ей… А? Уложи его в постель. Успокой ее. Это плохая реклама для моего заведения. Давай-ка перенесем его в машину.

…Машина Лепски остановилась перед двухэтажным коттеджем с верандой, и Гарри поставил «бьюик» рядом.

— Вы не представляете, как мне стыдно, — прошептала Кэрол.

— Стыдно? — Гарри улыбнулся. — Чего же вы стыдитесь?

— Я готова его убить!

Гарри открыл дверцу, вытащил Лепски и взвалил его на плечи.

Кэрол открыла дверь. Гарри вошел в холл, поднялся по ступенькам и прошел в маленькую спальню.

— Бросьте его там! — крикнула Кэрол и спустилась в гостиную.

Она зажгла свет и прямым ходом направилась к бару. «О'кей, — в ярости думала она, открывая бутылку джина. — Лепски напился! То, что хорошо для него, хорошо и для меня!»

Когда Гарри спустился вниз, она сидела на кушетке, глядя в потолок невидящими глазами и блаженно улыбаясь.

Проснувшись, Гарри взглянул на часы. Половина шестого. Он встал, включил кофеварку, принял душ, побрился, налил чашечку кофе и вновь взглянул на часы. У него оставалось еще пятнадцать минут. Сев на кровать, Гарри задумался о вечерних событиях.

Он не верил, что Лепски напился. Скорее всего, кто-то оглушил его. Но почему это произошло? Уехав от Лепски, он вернулся в ресторан. Около часа ночи Нина подошла к нему и сказала, что будет ждать его в шесть утра, как они и договорились раньше.

— Что случилось с Лепски? — спросил Рэнди, когда после закрытия ресторана они шли к кабинкам.

Гарри вошел в кабинку своего приятеля, сел на кровать и подождал, пока тот задернет занавески и закроет дверь.

— Ты хочешь знать, что случилось с Лепски? Я могу предположить следующее. Соло оглушил его и облил виски, чтобы выдать за пьяного. Я отвез Лепски домой, уложил в постель и успокоил его жену.

Глаза Рэнди чуть не вылезли из орбит.

— Ты шутишь! Как Соло мог оглушить полицейского?

— Это всего лишь догадка, — спокойно ответил Гарри. — Я могу и ошибиться.

— Но почему ты так решил?

— Возможно, Лепски что-то увидел… Не знаю. — Помолчав, он взглянул на Рэнди: — Послушай, не пора ли тебе уехать отсюда?

У Рэнди отвисла челюсть.

— Что значит… уехать? Ты же говорил, что мы должны остаться.

Гарри кивнул.

— Ситуация изменилась. Как только Лепски очнется и доберется до телефона, полицейские наводнят ресторан. У тебя не будет ни единого шанса. Я советую тебе смыться. И побыстрее.

— А что собираешься делать ты?

— Завтра рано утром я плыву с Ниной на остров Шелдон.

— С Ниной? — Рэнди повысил голос. — Ты сошел с ума.

— Рэнди, ты, кажется, не понимаешь, что пошла крупная игра. Собирай вещи и беги куда подальше. Ты хороший парень, и я хочу уберечь тебя от беды. Сматывайся.

— Сматывайся! — воскликнул Рэнди. — Ты же сам утверждал, что от полиции никуда не скроешься. Что с тобой? Ты свихнулся?

Гарри, задумчиво глядя на Рэнди, достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

— Я должен немного поспать. Уезжай отсюда, Рэнди. У-ез-жай.

Он встал и пошел к двери.

Рэнди загородил ему дорогу.

— Постой! Что все это значит? Ты должен сказать мне! О Лысом! Ты говорил, что мы сможем заработать на этом деле.

— Такая возможность остается, но не для тебя, Рэнди. Делай, что тебе говорят… уезжай, — терпеливо повторил Гарри.

— Ты действительно собираешься плыть с Ниной на остров Шелдон?

— Да… И перестань кричать.

— Я предупреждал тебя! — Рэнди дрожал, как осиновый лист. — Соло узнает об этом и убьет тебя, Гарри! Послушай меня! Ты спас мне жизнь! Я у тебя в долгу! Оставь Нину в покое!

— Я обещал ей.

— Ну зачем тебе связываться с Соло? Он тебя убьет исподтишка. Я его знаю.

Гарри отстранил Рэнди, открыл дверь и вышел в темноту.

— Уходи, Рэнди. Обо мне не беспокойся…

Пятнадцать минут истекли. Он достал из тайника пистолет Лысого и запасную обойму, положил их в пляжную сумку вместе с плавками и двумя пачками сигарет и вышел в душную ночь.

«Интересно, ушел ли Рэнди?» — подумал он, взглянув на зашторенное окно соседней кабинки. Впрочем, его это уже не касалось. Он сделал все, что мог. Если Рэнди не внял предупреждению — тем хуже для него.

Нина ждала его на палубе двадцатичетырехфутовой лодки Соло. Увидев Гарри, она приветливо взмахнула рукой. Как только он ступил на палубу, взревели моторы, и лодка рванулась вперед.

Нина улыбнулась.

— Тебе понравится Шелдон. Только ты, я и птицы. — Она взяла Гарри за руку. — Я ждала… ждала… и думала, что сегодняшнее утро никогда не придет.

Гарри огляделся.

— Хорошая лодка.

— Да… куда ты? — спросила Нина, увидев, что он направился к корме.

— Хочу осмотреться.

Гарри неторопливо прошел вдоль борта, заглянул в зашторенные иллюминаторы и дернул дверь. Оказалось, что она заперта. Нахмурившись, Гарри вернулся к Нине.

— Каюта заперта.

— Я знаю. Отец держит там свои вещи. Она всегда заперта. Я ею не пользуюсь.

— Какие вещи?

— Понятия не имею. — Нина улыбнулась, но ее глаза потемнели. Гарри сел рядом.

— Расскажи мне о Шелдоне. Ты там часто бываешь?

— Примерно раз в месяц.

— Я слышал, что в разговоре об этом острове кто-то упомянул «трубу». Ты знаешь, о чем шла речь? — как бы невзначай спросил он.

— Это тоннель в скалах. Раз в три месяца море отходит, и через тоннель можно попасть в чудесный грот с фосфоресцирующими стенами. Я была там дважды. Но надо соблюдать предельную осторожность. Отлив сменяется приливом, и можно оказаться в ловушке.

Гарри закурил.

«Труба. Шелдон. 07.45. Май, 27», — вспомнил он содержание записки Лысого.

— Когда вода отходит, лодка такого размера может войти в грот?

— Да. Я была там в этой лодке. Но долго оставаться в гроте нельзя. Заплыл — и сразу обратно.

— То есть отлив может так резко смениться приливом?

— Да. Буквально в течение часа. Уровень воды поднимается очень быстро. Поэтому туристы не рискуют заплывать в грот.

— А сегодня нам удастся заглянуть в него?

— Только не в лодке. Ты хочешь осмотреть его?

— Естественно… Когда откроется тоннель?

— Через неделю… Только не в воскресенье, а в среду. В этот день мы работаем и не сможем уехать. Но, если ты действительно хочешь попасть в грот, мы можем добраться туда вплавь.

— Вплавь?

Нина кивнула.

— А это возможно?

— Одна я не стала бы и пытаться. Это сложно. — Она коснулась плеча Гарри. — Но с тобой я ничего не боюсь. Ты же первоклассный пловец. Чемпион.

— Я умею плавать. В чем заключается опасность?

— Плыть придется под водой и против сильного течения. — Нина помолчала. — В том рундуке два акваланга. Если ты мне поможешь, мы справимся.

Гарри задумался.

— Нет… Лучше я поплыву один. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Нина нетерпеливо махнула рукой.

— Я поплыву с тобой! Я неплохо плаваю, Гарри, честное слово. Мы обвяжемся веревкой, и ты поможешь мне в трудную минуту.

— Хорошо. — Гарри кивнул. — Акваланги облегчат нам работу. — Он подошел к рундуку и достал маски и баллоны.

— Ты хочешь кофе, Гарри?

— Конечно.

Убедившись, что маски и шланги в порядке, а баллоны заправлены сжатым воздухом, Гарри взял у Нины стаканчик дымящегося кофе.

— Там где-то лежит веревка, — сказала Нина.

Допив кофе, Гарри вновь занялся рундуком. Среди валявшегося там хлама его внимание привлек прозрачный полиэтиленовый пакет. В нем лежали большие желтые очки, белый шарф и черная хлопчатобумажная блуза.

— Ты нашел веревку, Гарри?

Он бросил мешок, подхватил бухту нейлонового шнура и показал ее Нине.

— Это?

— Да. Встань за руль, а я найду пояса.

— Не надо, я их уже нашел.

Гарри сдернул с гвоздя два пояса с металлическими кольцами, закрыл рундук и закурил. Теперь он знал, кто оставил им «мустанг».

«У вас тут нет друзей, мистер Гарри, кроме меня и Рэнди. Нет друзей… и с вами может случиться несчастье», — вспомнились ему слова Джо.

— Что с тобой, Гарри?

— Ничего. — Он взглянул на Нину. — В чем дело?

— Ты как будто витаешь в облаках.

— Это мое любимое занятие.

— О чем ты задумался?

Гарри глубоко затянулся.

— Ты делишься с кем-нибудь своими мыслями, Нина?

Она нахмурилась.

— Иногда.

— Но не часто?

— В общем-то, нет.

— Значит, мы похожи. Дать тебе сигарету?

— Нет, спасибо. — Она помолчала. — Но ты о чем-то думал, не так ли, Гарри?

На горизонте появилась узкая полоска земли.

— Это Шелдон? — спросил Гарри.

— Да.

— Давай первым делом осмотрим грот. Тогда у нас хватит времени и на остальное. Когда мы должны вернуться?

— До темноты. Еды нам хватит.

— Отец знает, что ты взяла лодку?

— Я сказала ему вчера вечером. По воскресеньям он спит долго и встает только к обеду.

Гарри кивнул, достал нож, отрезал кусок шнура и привязал его концы к металлическим кольцам поясов.

— Ты все-таки хочешь плыть со мной?

— Конечно. В гроте очень красиво. За четыре года мне лишь дважды удалось побывать в нем.

Через двадцать минут они подошли к острову — нагромождению скал, возвышающемуся над зеленоватой водой. Нина направила лодку в узкую расщелину, и скоро они оказались в крошечной гавани.

Нина заглушила двигатели.

— Мы пойдем пешком. — Она указала на узкую тропинку, ведущую вверх. — Вход в «трубу» на той стороне.

— Но ты же говорила, что в грот можно заплыть на лодке?

— Да, если подплыть с другой стороны острова. Но, когда вода стоит высоко, лодку приходится оставлять здесь.

Гарри подхватил акваланги, Нина — корзинку с едой, они спрыгнули на берег и пошли по тропинке.

Поднявшись наверх, Гарри увидел небольшую бухту с широким выходом в море.

— «Труба» — там. — Нина указала на каменную стену.

— Я ее не вижу.

— Она же под водой. При отливе уровень моря падает на двадцать футов, и появляется горловина тоннеля. Как раз под той нависающей скалой. Мы доплывем до нее, а потом нырнем. Тоннель выведет нас прямо в грот.

— Ты по-прежнему хочешь плыть со мной?

— Конечно.

— Тогда пошли…

Как только голос Гарри замер вдали, раздался скрежет отодвигаемого засова, дверь каюты распахнулась, и на палубе, с ружьем в руке, появился Фернандо Кортес.

Открыв глаза, Лепски с удивлением увидел перед собой зашторенное окно. Занавески показались ему знакомыми, и очень скоро он понял, что находится в собственном доме, в маленькой спальне, предназначенной для гостей.

Лепски сел и тут же застонал от нестерпимой боли в затылке. Наклонившись вперед, он сжал голову руками. Боль стихла, Лепски осторожно встал и взглянул на часы. Тридцать пять минут седьмого. И тут же ему вспомнился Кортес, страшный удар, обрушившийся на его голову, и наступившая затем полная темнота.

Где Кэрол? Каким образом он оказался в спальне для гостей? Нетвердой походкой Лепски прошел в большую спальню.

— Не смей подходить ко мне, пьяная свинья! — завопила Кэрол. — Убирайся!

Лепски коснулся затылка и сморщился от боли.

— Что случилось? Как я попал домой?

— Тебя принесли сюда… Пьяница! — Кэрол села. С похмелья у нее тоже раскалывалась голова, но Кэрол твердо решила высказать мужу все, что думает по этому поводу. — Мне никогда не было так стыдно! Я обещаю тебе, Лепски, если такое повторится, уйду к маме! Я предупреждаю тебя. Я…

— Заткнись! — рявкнул Лепски. — Что произошло?

От изумления она на мгновение лишилась дара речи. Лепски никогда не говорил с ней в таком тоне. Кэрол решила, что он все еще пьян.

— Что произошло? — повторил Лепски. — Неужели ты так глупа, что приняла меня за пьяницу? Меня оглушили! Что было потом?

— Ты, кажется, обозвал меня дурой? — рассердилась Кэрол.

— Если ты будешь молчать, я назову тебя по-другому.

Холодная ярость, сверкнувшая в глазах Лепски, заставила Кэрол сдаться. Она коротко рассказала о случившемся.

— И ты поверила, что я пьян? — с негодованием воскликнул Лепски.

— От тебя разило виски… Ты был пьян!

— Меня оглушили. И вылили на одежду бутылку виски! Тебе должно быть стыдно! Жену полицейского провели на такой ерунде!

Спустившись вниз, он позвонил в управление. Через полчаса Лепски мчался по шоссе, а еще десять минут спустя вошел в комнату детективов.

— Как ты себя чувствуешь, Том? — озабоченность, прозвучавшая в голосе Биглера, удивила Лепски. — У тебя нет сотрясения мозга или чего-нибудь в этом роде?

— Со мной все в порядке, — пробурчал Лепски.

— Ты ужасно выглядишь.

— Это пройдет… Как идут дела?

— Объявлен розыск Кортеса… Фред поехал к Карлосу. Я собираюсь навестить Соло.

Губы Лепски разошлись в волчьей улыбке.

— Я поеду с вами. Держу пари, меня оглушил Соло. Я с удовольствием вспорю его толстое брюхо и обмотаю кишки вокруг шеи.

— Если ты не очень устал — я не возражаю.

Биглер поднялся из-за стола.

— Мне не терпится добраться до него.

В углу застрекотал телетайп. Якоби подошел к нему и взглянул на выползающую ленту.

— Ответ из Вашингтона на наш запрос, сержант. О Гарри Митчелле.

Биглер и Лепски подошли к телетайпу и прочли следующее: «Гарри Митчелл, сержант, 3-я десантная бригада, 1-я рота. Призван 12.03.67. Убит в бою 2.04.67».

Биглер выпрямился и провел рукой по волосам.

— Это же надо. Тот парень мертв.

— А кто же тогда наш Гарри Митчелл? — спросил Лепски. — Пора с ним побеседовать.

Но Биглер не торопился. Он не первый раз получал ответы из Вашингтона и знал, что там тоже ошибаются.

— Попроси прислать подтверждение, Макс, — бросил он Якоби. — А потом позвони шефу. Скажи, что мы с Томом едем к Соло и привезем Митчелла в управление.

— И Соло тоже, — добавил Лепски.

В этот момент они заметили, что на пороге стоит невысокий худой молодой человек с длинными до плеч волосами. Лепски сразу узнал в нем гитариста ресторана «Доминико».

— Что тебе надо? — спросил он.

Рэнди облизал пересохшие губы.

— Я хочу вам кое-что рассказать.

— Кто ты?

— Рэнди Роуч… Я работаю у Соло Доминико.

— О'кей, Рэнди, проходи и садись, — Лепски указал на стул перед столом Биглера. — Так что ты нам хочешь сказать?

Рэнди сел, достал носовой платок и вытер лицо, а потом ладони.

Биглер обошел стол и сел напротив него. Лепски пододвинул стул и достал блокнот, стараясь не обращать внимания на боль в затылке.

— Ну, Рэнди, — начал Биглер, — в чем дело?

— Я уклоняюсь от призыва в армию, — пролепетал тот.

— И что?

— Гарри предложил мне сматываться отсюда, но я решил, что лучше прийти сюда.

— Кто такой Гарри?

— Гарри Митчелл. Он тоже работает у Соло.

— Что ты знаешь о Митчелле, Рэнди?

Тот вздрогнул.

— Ничего особенного. Мы встретились на шоссе. Он спас мне жизнь, а я устроил его к Соло. Я позвонил Соло, сказал, что Гарри чемпион по плаванию и только что демобилизовался из армии, и тот согласился взять его спасателем. Больше мне ничего не известно.

— Расскажи все сначала. То, что ты уклоняешься от призыва в армию, меня не касается. Я хочу знать, где и когда ты встретил Митчелла, как он спас тебе жизнь… и прочее.

Как только Рэнди начал говорить, Биглер нажатием кнопки включил диктофон, спрятанный в ящике стола.

Дойдя до того момента, как он и Гарри остановили «мустанг», Рэнди запнулся.

— Продолжай, Рэнди, — поощрил его Биглер. — Итак, Гарри увидел автомобильные фары. Что было дальше?

— Возможно, это не похоже на правду, — пробормотал Рэнди, — но я не лгу.

— Говори, Рэнди, говори.

Рэнди рассказал о том, как они остановили «мустанг» и девушка-водитель передала им руль, о кафе и «мерседесе», на котором, по предположению Гарри, уехала девушка.

— …Еще раз мы остановились, проехав Форд Лаундердейл. Гарри пошел в кафе, а я заглянул в фургон, чтобы разбудить девушку. — И Рэнди шумно глотнул.

Биглер наклонился вперед.

— Хорошая история, Рэнди, но ее можно прочесть и иначе, не так ли? — Он помолчал, не сводя глаз с юноши. — Допустим, этой загадочной девушки не существовало? Допустим, Лысый решил подвезти вас, а вы его укокошили?

Рэнди сжался в комок.

— Гарри предупреждал, что вы зададите именно этот вопрос. Мы не убивали его! Я рассказал вам все как было. Если вы мне не верите, я тут бессилен, не правда ли?

Биглер ухмыльнулся.

— Не волнуйся, Рэнди, я тебе верю. Лысому и в голову бы не пришло остановиться ночью на пустынном шоссе, чтобы подвезти таких, как вы. Я просто хотел увидеть твою реакцию.

Рэнди тяжело вздохнул.

— Полицейские! Вы не поверите и собственной матери.

— Не забывай, где ты находишься, — процедил Лепски. — А не то мне придется освежить твою память.

— Продолжай, Рэнди. — Биглер знаком предложил Лепски помолчать. — Вы похоронили Лысого. А дальше?

— Как я уже говорил, мы оставили фургон на одной стоянке, а «мустанг» — на другой. Потом… Нет, постойте. Я вспомнил. Когда Гарри сбросил тело Лысого в могилу, с его головы слетел парик и в нем оказался ключ. От ящика камеры хранения в аэропорту.

Биглер и Лепски обменялись взглядами.

— Говори, говори.

— Гарри поехал в аэропорт и привез оттуда чемодан. В нем мы нашли записку, в которой упоминается остров Шелдон и «труба».

— Что еще лежало в чемодане?

— Пистолет, коробка патронов… одежда.

— Повтори мне точное содержание записки.

Рэнди задумался и покачал головой. «Труба»… Какая-то дата…

Снова застрекотал телетайп. Якоби оторвал напечатанную ленту и принес ее Биглеру.

— «Вашингтон 07.38, — прочел он. — Наш 3488769 отменяет справку 3488768. Гарри Митчелл. Сержант. 3-я десантная бригада. 1-я рота. Призван в армию 12.03.67. Пропал без вести в бою 2.04.67. Освобожден из плена 7.07.67. Демобилизован 5.05.69».

Биглер хмыкнул и передал ленту Лепски.

— Значит, они вернули его к жизни. Как видишь, ошибаются и в Вашингтоне.

— И все же его надо арестовать, — Лепски бросил ленту на стол.

— Не торопись. — Биглер повернулся к Рэнди: — А теперь, Рэнди, скажи мне: почему ты пришел к нам?

— Потому что Гарри спас мне жизнь… Я у него в долгу. А теперь он попал в беду. Я подумал, что вы сможете ему помочь.

— А что, собственно, произошло?

— Гарри увлекся Ниной Доминико. Я предупреждал его. Он поплыл с ней на Шелдон в лодке Соло. Когда Соло узнает об этом… он убьет Гарри.

— Нина — жена Соло?

— Его дочь, — вмешался Лепски. — Соло бережет ее как зеницу ока. Этот подонок прав. Если Митчелл развлекается с Ниной, его действительно ждут неприятности. — Он повернулся к Рэнди: — Ты уверен, что они поплывут на Шелдон?

— Гарри сказал мне об этом вчера вечером. Сейчас они там. Лодки Соло нет.

— Зачем Митчеллу понадобилось плыть на Шелдон?

— Чтобы выяснить, почему умер Лысый. Гарри уверен, что тот спрятал там украденную добычу.

Биглер встал.

— О'кей, Рэнди, мы еще поговорим с тобой. — Он подошел к Якоби. — Макс, запри его в камеру. Дай ему кофе и сигарет. Позвони шефу и скажи, что мы поехали к Соло. Мне нужен быстрый катер. Пришли его к ресторану.

Лепски положил перед Якоби телетайпную ленту:

— Мне нужна другая лента. В которой сказано, что Митчелл убит в бою.

Якоби достал ее из ящика стола и передал Лепски.

— Что ты еще придумал, Том? — спросил Биглер, когда детективы вышли в коридор.

— У меня есть идея. Я думаю, что заставлю Соло говорить. Нам потребуется помощь. Возьмем с собой четырех полицейских. Соло силен, как слон.

— Кстати, Том, — неожиданно спросил Биглер, когда они вышли на улицу, — а почему ты не пристрелил Кортеса, когда тот вытащил пистолет?

Лепски никогда бы не признался, что поехал к Соло безоружным.

— Кортес оказался проворнее меня. Прежде, чем я понял, что происходит, его пистолет смотрел мне в живот.

— Так как же ты заставишь Соло говорить?

— Очень просто…

Глава 9

— Ты уверена, что хочешь плыть со мной? — повторил Гарри.

— Конечно… Сколько можно спрашивать? — раздраженно ответила Нина. Они стояли на каменной площадке у самой воды. Нина — в бикини, Гарри — в плавках.

— Ну, хорошо.

Они надели акваланги, пояса и по сигналу Гарри прыгнули в море. Кортес, наблюдавший за ними с гребня скалы, встал и неторопливо пошел вниз.

Гарри плыл медленно, постоянно оглядываясь на Нину, пока не убедился, что та действительно хорошо плавает. Скоро он заметил широкое горло тоннеля, находящееся довольно глубоко под поверхностью воды. Встречное течение становилось все сильнее. Несколько сильных взмахов — и Гарри оказался в тоннеле. Вода стала холоднее. Взглянув на Нину, он увидел, что та едва справляется с течением. Гарри на секунду замешкался, и поток тут же вынес его в море. Удвоив усилия, он рванулся вперед. С каждой секундой шнур натягивался все сильнее. Нина теряла силы. Гребок, еще гребок. Время, казалось, остановилось. Гарри плыл в полной темноте. Если б не Нина, он давно был бы в гроте. Он уже начал сомневаться в успехе их затеи.

И тут встречный поток ослабел, и Гарри понял, что тоннель пройден. С часто бьющимся сердцем он вынырнул в мягкий голубоватый свет, вынул изо рта трубку и снял маску. В ярде от него на поверхности появилась голова Нины.

— Я думала, нам сюда не доплыть. — Она едва дышала.

— Я тоже, — усмехнулся Гарри.

Он огляделся. Справа качалась на воде сорокафутовая лодка с ярко-красной надписью на белом корпусе: «Глория-2. Веро Бич».

— Ты знала, что мы найдем здесь эту лодку? — спросил Гарри, взглянув на Нину.

— Знала? — Она покачала головой. — Разумеется, нет. Это, должно быть, лодка какого-нибудь контрабандиста, застигнутого тут приливом.

— С чего ты это взяла?

— Она же из Веро Бич.

Гарри развязал узел на поясе, освободился от шнура и быстро поплыл к «Глории-2». Иллюминаторы оказались разбиты, на белой краске четко выделялись ровные ряды пулевых пробоин.

Нина присоединилась к нему.

— Похоже, в них стреляли, — сказала она. — Давай заберемся на палубу.

Гарри подплыл к корме, схватился за свисающую веревку, поднялся на борт и помог Нине вылезти из воды.

Тут и там палубу покрывали темно-бурые пятна.

— Это кровь, — сказал Гарри, когда они прошли на кокпит. — Команду, скорее всего, перебили. Я загляну в каюту. Ты лучше постой здесь.

— Я тоже хочу посмотреть.

Гарри повернулся к ней.

— У тебя крепкий желудок, не так ли, Нина?

Ее глаза превратились в щелочки.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что у тебя крепкий желудок.

Она неторопливо пожала плечами.

— Не волнуйся, кровь не пугает меня.

Гарри схватил Нину за руку:

— Подожди, нам надо поговорить.

— Поговорим потом… на солнце. Я хочу посмотреть, что в каюте.

— А разве тебе неизвестно, что там? Скажи мне, Нина, Соло и Кортес поджаривали Лысого на костре в твоем присутствии?

— О чем ты говоришь?

— Ты знаешь, — спокойно ответил Гарри. — Под пыткой Лысый признался, что его лодка в этом гроте, не так ли?

— Мне кажется, это не твое дело, Гарри.

— Я бы согласился с тобой, если б не оказался втянутым в эту историю.

Он сел на скамью, достал из плавок полиэтиленовый пакетик с сигаретами и зажигалкой и предложил Нине закурить. Поколебавшись, она взяла сигарету.

— Нина, расскажи мне о том, как было дело.

— Мне нечего рассказывать.

— Когда Рэнди позвонил Соло и сказал, что нашел ему спасателя, хорошо умеющего плавать, тот сразу смекнул, как это можно использовать, не так ли?

— Я не понимаю, к чему ты клонишь.

Глаза Нины напоминали две колючие льдинки.

— Я в этом сильно сомневаюсь. — Гарри глубоко затянулся и выпустил струю дыма. — Соло и ты решили закрыться мною, не так ли? Ведь это ты, в очках и белом шарфе, подсунула нам «мустанг» и автофургон с трупом Лысого? И очки, и шарф я нашел в рундуке на лодке Соло. Тебе следовало избавиться от них. Это недопустимая беспечность.

Он бросил сигарету в воду, встал, спустился с кокпита и пошел к каюте. Нина последовала за ним.

Прошло несколько секунд, прежде чем глаза Гарри привыкли к полумраку каюты. На одной из скамеек он заметил четыре ящика, размерами фут на фут и высотой в полфута, обвязанные шнуром.

— Не надо, Гарри! — воскликнула Нина, увидев, что тот достал нож. — Они водонепроницаемы. Мы сможем вытащить их через тоннель.

— Значит, ты знала о существовании этих ящиков?

— Да, — коротко ответила Нина.

— Что в них?

— Деньги.

— Сколько?

— Я не знаю… Много. Не волнуйся, Гарри, Соло возьмет тебя в долю.

— Правда? Рад это слышать.

Гарри поднял один из ящиков. Он оказался довольно тяжелым.

— Они же пойдут ко дну.

Нина указала на рундук.

— Там есть спасательные жилеты. Привяжем их к каждому ящику, и они будут держаться на плаву. Течение в тоннеле нам поможет.

Гарри улыбнулся.

— Ты продумала все до мелочей, не так ли, Нина?

— Да, я все продумала, — резко ответила она. — Не будем терять времени, Гарри.

— А, по-моему, нам некуда спешить, Нина. Кто плыл с нами в запертой каюте? Соло или Кортес?

Соло сидел в кабинете, когда туда с выпученными глазами влетел Джо.

— Босс, у нас полицейские.

Соло не удивился. Он ждал их гораздо раньше. Поэтому он изменил своей воскресной привычке, встав рано утром.

Визит полиции не встревожил Соло. Он не сомневался, что Лепски не увидел, кто ударил его, так как следил только за Кортесом.

— Пригласи их сюда, — сказал тот, поднимаясь из-за стола.

Вошедших Биглера и Лепски Соло встретил улыбкой.

— Проходите, джентльмены. А, мистер Лепски! Как вы себя чувствуете? Я очень сожалею, что вчерашний вечер кончился так плачевно. Мой человек доставил вас домой… Очень сожалею.

— Понятно. — Лепски прошел в кабинет, а Биглер остался у двери. — Боюсь, твои печали на этом не кончатся.

Улыбка Соло явно поблекла.

— Но, мистер Лепски, я ни в чем не виноват. Вы выпили немного.

— Молчать! — рявкнул Лепски. — Сядь!

Соло опустился на стул.

— Где Гарри Митчелл?

Соло мигнул. Этого вопроса он не ждал.

— Митчелл? Вероятно, в кабинке… или плавает… Я не знаю. У него сегодня выходной.

— Я слышал, Митчелл поплыл с твоей дочерью на остров Шелдон.

Взгляд Соло затуманился.

— Нет. Я не знаю, кто сказал вам об этом, мистер Лепски, но Нина плавает на Шелдон одна. Ей нравится там купаться, и я иногда даю ей мою лодку.

— Ты хочешь сказать, что Митчелла на острове нет?

— Разумеется, нет.

— А твоя дочь поплыла туда?

— Да… Она взяла лодку.

— А почему ты так уверен, что Митчелл не поплыл с ней, Соло?

— Я видел, как она отплывала от берега. Она была одна. Она не взяла бы с собой Митчелла или кого-то еще. Нина — порядочная девушка.

Лепски ухмыльнулся.

— Ты готов подписаться под этими словами?

Кровь бросилась в лицо Соло.

— Следите за тем, что вы говорите, мистер Лепски! Я не потерплю ни единого слова, сказанного против моей дочери. Обо мне говорите все, что угодно, но не трогайте ее!

— Отлично. Значит, нам не о чем беспокоиться?

— Что это значит? О чем вы беспокоитесь?

— О твоей дочери, Соло, — ответил Лепски. — Мы получили сведения, что Митчелл поплыл с ней на Шелдон. Раз это не так, нам не надо посылать на остров четырех парней. Они смогут провести воскресенье в кругу семьи.

Соло сжал кулаки.

— Я не понимаю… о чем вы говорите?

Лепски повернулся к Биглеру.

— Сказать ему, сержант?

Тот безразлично пожал плечами.

— Зачем? Раз Митчелл не с его дочерью, не стоит впутывать его в это дело.

— Да, пожалуй, вы правы, — кивнул Лепски.

— Что все это значит?! — взревел Соло.

— Но если он лжет и Митчелл на острове, девочке не поздоровится, — продолжал Лепски, казалось, не замечая реакции Соло.

— Вряд ли он станет обманывать нас. — Биглер взглянул на гиганта. — Не так ли, Соло?

Тот достал носовой платок и вытер вспотевшее лицо.

— Я ничего не понимаю, сержант. Я… Я…

— Мы теряем время, — перебил его Лепски. — Где кабинка Митчелла?

— Зачем он вам понадобился?

— Что ты о нем знаешь, Соло?

— Я? Ничего… Он отменный пловец… хороший парень… я…

— С чего ты взял, что он хороший парень?

Соло облизнул пересохшие губы.

— Он ведет себя, как… А что случилось?

— Ты не интересовался прошлым Митчелла, когда принимал его на работу?

— Нет. — Соло покачал головой. — А что?

— Ты хочешь сказать, что нанял Митчелла, не наведя о нем справок?

Соло вскочил на ноги. Он напоминал разъяренного быка, в загривок которого всадили дюжину пик.

— Что вы морочите мне голову, черт побери!

Лепски неторопливо достал из внутреннего кармана бумажник, вынул из него телетайпную ленту и швырнул ее на стол.

— Вашингтон сообщает, что Гарри Митчелл, третья десантная бригада, первая рота, убит в бою второго апреля шестьдесят седьмого года. Если хочешь — прочти сам. Это официальный ответ на наш запрос. Прямо из Вашингтона. А уж там-то не ошибаются.

Чтобы скрыть улыбку, Биглер закашлялся.

Соло дрожащей рукой взял ленту.

— С чего ты решил, что твой новый спасатель — Митчелл? — продолжал Лепски.

Соло взглянул на детектива.

— Если он не Митчелл… то кто?

— Логичный вопрос, Соло, очень логичный. Кто он? Если бы ты поинтересовался его прошлым, тебе, возможно, не пришлось бы спрашивать об этом. Ты никогда не слышал о Дейве Доханью?

Соло покачал головой.

— Нет? Ты не читаешь газет? И не знаешь Бостонского Душителя?

Соло шумно глотнул.

— Я слышал… но…

— Доханью и он — одного поля ягоды: такой же сексуальный маньяк. Три недели назад он удрал из Шервинского института для психически ненормальных преступников. Об этом писали в прессе, но ты слишком занят, чтобы читать газеты, не так ли? И сообщали его приметы. Доханью — высокий блондин лет тридцати, со светло-голубыми глазами и сломанным носом. Одно время он был профессиональным боксером. Хороший пловец, когда-то выиграл бронзовую медаль.

У Соло подогнулись колени, и он рухнул на стул, заскрипевший под его тяжестью.

— Это Митчелл!

— Нет. Вашингтон говорит, что Митчелл мертв. А это — Дейв Доханью, опасный, хитрый сексуальный маньяк. Он уже убил трех молоденьких девушек.

Соло поднялся и двинулся к двери. Лепски и Биглер пытались остановить гиганта, но отлетели от него, как два мотылька. Лишь четверо полицейских, ждавших снаружи, смогли сдержать Соло и затащить обратно в кабинет после того, как наполовину оглушили его дубинками.

Лепски подмигнул Биглеру и вновь подошел к столу.

— Что случилось, Соло? Что за игру ты затеял?

— Пустите меня к моей девочке, — взмолился тот. — Она с Митчеллом. И зачем только я пытался обмануть вас, мистер Лепски! Пустите меня к ней.

— А как ты доберешься до Шелдона, Соло? Вплавь?

— Я возьму лодку… Я… — Соло замолчал, поняв, что ему еще надо найти подходящую лодку. А на это уйдет драгоценное время.

— У нас есть лодка, — заметил Лепски. — Если хочешь, мы тебя довезем.

Соло вскочил.

— Так чего же мы ждем? Быть может, этот сукин сын убивает сейчас мою девочку! Чего мы ждем!

— Мы никуда не поплывем, пока ты не объяснишь нам, что к чему, Соло, — ухмыльнулся Лепски. — Я хочу знать: почему умер Лысый? И что делает Митчелл на острове Шелдон? И где сейчас Кортес, и какое отношение имеет он к этой истории?

Соло покачал головой.

— О Лысом я ничего не знаю. Я уже говорил вам об этом.

— Это плохо, — вмешался Биглер. — А не выпить ли нам кофе? Тут все-таки ресторан.

— Отличная идея. — Лепски кивнул одному из полицейских. — Организуй нам кофе. Возможно, мы проторчим тут все утро.

— Мы теряем время! — взревел Соло. — Он уже мог убить ее!

— В этом ты будешь винить только себя, — отрезал Лепски. — Так что решай. И побыстрее!

Лицо Соло исказила гримаса бессильной ярости.

— Вы все врете! — Его огромные кулаки опустились на стол. — Я не верю, что Митчелл — Доханью! Вы врете!

— А Вашингтон утверждает, что Митчелла убили в шестьдесят седьмом году, — спокойно ответил Лепски. — Может, твой бармен читает газеты. — Он подозвал одного из полицейских. — Алекс, приведи сюда бармена.

Спустя пару минут в кабинет вошел Джо. Его лицо блестело от пота.

— Как тебя зовут? — спросил Лепски.

— Джо Смолл, босс.

— О'кей, Джо, ты когда-нибудь слышал о Дейве Доханью?

У Джо округлились глаза.

— Не тот ли это псих, что убивает молоденьких девушек?

Лепски улыбнулся и хлопнул Джо по плечу.

— Точно. Ты читал о нем в газетах. Ты помнишь, что он высокий блондин, не так ли?

— Да, босс. Боксер.

— Правильно. О'кей, Джо, можешь идти.

После ухода Джо Лепски повернулся к Соло. За несколько мгновений тот постарел на добрый десяток лет.

— Ну, Соло, ты доволен? Будем мы спасать твою дочь или нет?

— Я все расскажу по пути к Шелдону, — прохрипел Соло и встал.

— О'кей, — кивнул Лепски. — Пошли…

— Каким-то образом Лысый Риккард убедил мистера Карлоса, что сможет контрабандой провести в Штаты большую партию марихуаны. Как вы знаете, наркотики сейчас в цене, — говорил Соло, сидя перед детективом в каюте полицейского катера. — Речь шла о трехстах тысячах долларов. Кортес, шофер миссис Карлос, подслушал этот разговор. Он пришел ко мне, потому что у меня была подходящая лодка. Мы решили перехватить Лысого около Шелдона. Была безлунная ночь, и Лысый, вместо того, чтобы отдать деньги, решил удрать. Кортес рассердился и открыл огонь. У него был автомат. — Соло с надеждой взглянул на Биглера, записывающего все в блокнот. — Поймите меня правильно, я не хотел насилия. Я думал, Лысый отдаст деньги — и мы разойдемся в разные стороны. Ему удалось удрать, но лодка получила тяжелые повреждения, и мы решили, что она затонула. — Он облизал пересохшие губы и после некоторого колебания продолжал: — А два месяца спустя Лысый пришел ко мне в ресторан. У меня волосы встали дыбом, так как я не сомневался, что он утонул. Он сказал, что хочет нанять мою лодку. Я понял, что он так и не узнал, кто пытался ограбить его. Лодку я ему не дал, но посоветовал поискать другую в Веро Бич. Потом я позвонил Кортесу, и мы договорились встретиться в том городке. Я и Нина приехали на моей машине, а Кортес — в «мерседесе» миссис Карлос, так как в его «шевроле» барахлил мотор. — Соло помолчал. — Мы встретились с Лысым, и Кортес попытался убедить его рассказать о том, что произошло с лодкой.

— Ты хочешь сказать, что Кортес сунул ногу Лысого в костер и держал ее там?

Соло вытер потное лицо.

— Поймите меня, мистер Лепски, я этого не хотел.

— И Лысый, вероятно, тоже.

— Это точно. Дело в том, что у него начался сердечный приступ или что-то в этом роде. Короче, он умер. — Соло взглянул на Лепски. — Я, конечно, не мог предположить такого конца.

— Да, тебе не повезло, — хмыкнул Лепски.

— Именно так. Я очень расстроился. Он — мой старый друг.

— Но Лысый успел рассказать, куда подевалась его лодка?

— Да. Когда Кортес начал стрелять и убил матросов, Лысый сам встал за руль. Каким-то чудом ему удалось войти в «трубу» и далее в голубой грот. Он решил переждать там, пока мы не перестанем его искать. О приливе он не знал и, когда захотел выплыть, обнаружил, что путь закрыт. Лысый оставался в гроте три недели, пока не кончилась еда, а потом надел спасательный жилет, взял надувной плот, выплыл из грота и добрался до материка. Он пошел к Карлосу и рассказал, что произошло. Карлос знал о «трубе», как и о том, что она откроется двадцать седьмого мая. Он велел Лысому достать другую лодку и вывезти на ней деньги. У нас оставалось мало времени, так как двадцать седьмого мая Карлос сам приплыл бы к Шелдону и забрал деньги. Мы думали о том, как попасть в грот, когда позвонил Рэнди и сказал, что нашел мне спасателя, чемпиона по плаванию. Нина предположила, что первоклассный пловец сможет проникнуть в грот под водой и вытащить деньги. Она предложила поплыть вместе с ним, чтобы он не надул нас. К тому же ей пришла в голову мысль подбросить Митчеллу тело Лысого, чтобы припугнуть его, если тот вдруг заартачится. Мы украли автофургон, прицепили его к машине Лысого, и все прошло без сучка, без задоринки. — Соло приподнялся и взглянул в иллюминатор. — Не может этот чертов катер плыть чуть быстрее?

Биглер протянул Соло записную книжку и ручку.

— Пронумеруй страницы и распишись на последней, Соло. Мы и так идем на предельной скорости.

Соло, не читая, выполнил все, что от него требовалось. Лепски дал знак одному из полицейских, и тот достал дубинку.

— Успокойся, Соло, — сказал детектив. — Вашингтон оживил Митчелла. — Он положил на стол вторую телетайпную ленту. — Твоей дочери ничего не грозит.

Соло прочел текст, сжал ленту в кулак и, кипя от ярости, взглянул на Лепски.

— Ты ударил меня, а я — тебя, — ухмыльнулся тот. — Никогда не бей полицейских, Соло. Это может плохо кончиться.

С диким ревом Соло бросился на детектива, но полицейская дубинка тут же уложила его на пол.

— В каюте? Я не понимаю, о чем ты говоришь. — Нина отпрянула назад.

— А я уверен, что в каюте кто-то прятался. Или Кортес, или Соло.

— Мы плыли одни! Не будем терять времени! Давай вытащим ящики.

Гарри пристально взглянул на нее и пожал плечами. Один за другим он вынес ящики на палубу и положил их вдоль борта. Нина принесла спасательные жилеты и привязала их к ящикам. Гарри нашел кусок веревки и связал вместе.

Он помог Нине с аквалангами, надел свой и бросил ящики за борт. Спасательные жилеты держали их на плаву. Он взглянул на Нину, та кивнула, и они прыгнули в воду. Гарри нашел конец веревки и потащил ящики к устью тоннеля. Нина плыла следом. Сильный поток подхватил ящики и увлек в темноту. Нина успела ухватиться за один из них.

Фернандо Кортес лежал на каменной площадке, приладив ружье на большом валуне. Появление ящиков на поверхности бухты подсказало ему, что операция близится к успешному завершению. Гарри сделал все, что от него требовалось, и пуля была достойной наградой за его труды. Упершись прикладом в плечо, Кортес положил палец на спусковой крючок и приник к прицелу.

Наконец рядом с ящиками показалась маска, и тут же прогремел выстрел. Лишь нажимая на крючок, Кортес понял, что стреляетне в Гарри, а в Нину. Она наполовину выпрыгнула из воды, широко раскинув руки. Из-под маски брызнула кровь, оставляя темное пятно в зеленовато-голубой воде. Нина упала на спину и волны понесли ее к берегу.

Кортес громко выругался и оглядел бухту в поисках Гарри. Где же этот чертов Митчелл? Он встал.

— Руки вверх! Брось ружье! — раздался чей-то голос.

Оглянувшись, Кортес увидел Лепски и Биглера, стоящего чуть выше. Он развернулся, целясь в Лепски, но на этот раз детектив опередил его. Кортес взмахнул руками и полетел в море.

— Надо вытащить их из воды, — процедил Лепски. — А где же Митчелл?

Затаившись в тени на другой стороне бухты, Гарри наблюдал за происходящим. Решив, что пора смываться, он ушел под воду и поплыл к лодке Соло.

Биглер велел четырем полицейским раздеться и вытащить из воды ящики и тела Нины и Кортеса.

Лепски не спускал глаз с поверхности воды.

— Вы думаете, что он все еще в гроте?

— Кто — он? — переспросил Биглер.

Лепски удивленно взглянул на него.

— Митчелл, черт побери!

— Откуда мне знать. — Биглер безразлично пожал плечами. — Вместо того, чтобы прыгать вокруг меня, лучше разденься и помоги моим мальчикам.

Лепски вздрогнул, будто его ударило током.

— Кто?.. Я? Я не могу лезть в воду! Митчелл может уйти!

— Ты слышал, что я сказал! — прорычал Биглер.

Полчаса спустя тела Нины и Кортеса лежали на берегу. Лепски выталкивал один из ящиков с деньгами, когда за гребнем затарахтел мотор.

— Это лодка Соло! — воскликнул детектив. — Митчелл уходит!

Он метнулся к тропинке, ведущей вверх.

— Ну и что? — остановил его Биглер. — Мне кажется, я велел тебе достать ящики и не помню, что отменял приказ.

— Но он же уйдет!

— Я в этом не убежден. Мы даже не знаем, был ли он тут. Соло, правда, говорил об этом, но он известный лгун.

Лепски хотел что-то возразить, но, взглянув на Биглера, передумал.

— Я не понимаю, что происходит. — Он покачал головой.

— Взгляни на все это с другой стороны, Том. Тебе и мне повезло, что мы не попали на эту грязную войну в джунглях. Моего младшего брата убили год назад, а я так и не знаю, ради чего он воевал. Митчелл провел там три года, и мы должны дать ему этот шанс… Он все равно чист. Если мы возьмем Митчелла, он будет сидеть в тюрьме до тех пор, пока закон не признает его невиновным. А тюремная камера не самое приятное место для проведения отпуска. — Он подмигнул Лепски. — Ты же не хочешь испортить ему отпуск, Том?

Тарахтение мотора затихло вдали. Лепски скорчил гримасу и кивнул.

— Пожалуй, что нет. Я как-то не подумал об этом.

— Поэтому ты еще не скоро станешь сержантом, — довольно хмыкнул Биглер. — Не пора ли тебе заняться ящиками?

Заходящее солнце отбрасывало длинные тени, когда Гарри подошел к ресторану «Остановись и поешь», в пятнадцати милях севернее Веро Бич. Утром он отвел лодку к пристани, прошел в кабинку и собрал вещи. За тонкой перегородкой похрапывал Мануэль. На пляже и около ресторана не было ни души. Гарри заглянул в кабинку Рэнди и облегченно вздохнул, увидев, что там никого нет. Значит, Рэнди послушался его совета и ушел.

Закинув рюкзак за плечи, Гарри направился к шоссе. Он шел весь день, не делая попыток остановить попутные машины. Он видел, как умерла Нина, и понял, что Кортес ошибся. Он видел, как умер Кортес, и ни чуточки не пожалел об этом. Он приехал на юг, чтобы позагорать и покупаться в теплом море. Ну что ж, можно сказать, ему удалось и то, и другое.

К ресторану он подошел изрядно проголодавшись. Часы показывали четверть восьмого.

Пройдя мимо одинокого голубого «шевроле», стоявшего на автомобильной стоянке, Гарри вошел в овальный зал с сорока пустыми столиками. В баре со стаканом виски сидел румяный толстячок в помятом костюме. При виде Гарри он улыбнулся.

— Привет. Я Дейв Харкнесс. Нарушаю жизненный принцип… пью один. Спасите меня! — Улыбка стала шире. — Позвольте угостить вас.

— Гарри Митчелл. — Он сел на высокий стул. — Благодарю. Пива, пожалуйста.

Харкнесс махнул бармену.

— Тут не слишком людно. Вы будете обедать?

— Да. Я шел пешком и здорово проголодался.

— Давайте пообедаем вместе. Я очень не люблю есть один.

Принесли пиво. Гарри выпил кружку, закурил и попросил меню.

— Вы только что из армии? — спросил Харкнесс после того, как официант принял заказ.

— Похоже, все знают об этом, — буркнул Гарри.

— Это сразу бросается в глаза. Вы в отпуске?

— Отпуск кончился. Я еду в Нью-Йорк.

Они прошли за столик.

— Я тоже еду в Нью-Йорк, — сказал Харкнесс. — Могу подвезти вас.

— Большое спасибо, но я должен заглянуть в Йеллоу Акрс. У меня там друзья, и я обещал навестить их на обратной дороге.

— Йеллоу Акрс? — Харкнесс разжег сигару. — Мой родной город. Кто ваши друзья? Держу пари, я с ними знаком. В Йеллоу Акрс я знаю всех. Отличный городишко, если не жить там слишком долго.

— Мистер Морелли и его дочь, — ответил Гарри. — У него там ресторан.

Харкнесс помрачнел.

— Вы знаете Тони? Один из моих лучших друзей. Давно вы с ним познакомились?

— О нет. Несколько дней назад я зашел к ним и до сих пор не могу забыть их радушие.

— Им не повезло. — Харкнесс потер подбородок. — Тони умер четыре дня назад. Мария в больнице… Ожоги первой степени.

У Гарри похолодело внутри.

— Не может быть… — Он внезапно охрип.

— Да… Банда подростков подожгла ресторан. Марии удалось выскочить из огня, но, как я слышал, она очень плоха. Ресторан сгорел дотла.

— Подростки?

— Да. — Харкнесс покачал головой. — Пять человек. Полицейские их поймали. Паршивые маленькие наркоманы.

— Четыре юноши и девушка?

Харкнесс удивленно взглянул на Гарри.

— Да. Один со сломанной рукой. Они сказали, что хотели свести счеты.

Гарри вдавил сигарету в пепельницу.

— Нам очень досаждают наркоманы, — продолжал Харкнесс. — Теперь я просто боюсь ехать по шоссе в одиночку. Вдвоем спокойнее. Заглохший мотор или лопнувшая шина могут привести к беде. Вот только на днях у моего старого приятеля Сэма Бенча — он много лет водит трейлер — спустило колесо. На него наткнулась какая-то банда. Сэм сейчас в тюрьме. Он убил двоих, прежде чем они подожгли его трейлер.

Гарри сжал кулаки.

— Сэм Бенч подвозил меня до Оранжвилла. Я рассчитывал вернуться с ним в Нью-Йорк. Что произошло?

— Он менял колесо, и тут появились эти подонки. Накурившиеся или нанюхавшиеся какой-то дряни. У Сэма была индейская дубинка. Он проломил головы двоим, прежде чем его сбили с ног. Они избили его, подожгли трейлер и разбежались. А Сэм остался без зубов и со сломанной рукой. Конечно, его оправдают, но он уже не будет прежним Сэмом. — Харкнесс встал. — Ну, пошли. У нас впереди долгий путь.

«Если бы я знал, что ждет меня дома!.. — подумал Гарри, садясь в машину. — Ледяной век… каменный век… бронзовый век… и вот, век насилия. И от этого никуда не скроешься.

Мария — в больнице, добродушный толстяк Морелли — мертв, Нина — с пулей в голове, Соло — арестован полицией, и Рэнди… Где сейчас Рэнди?»

Гарри пожал плечами. А «шевроле» вновь мчал его к джунглям, на этот раз называющимся «Нью-Йорк».

Примечания

1

Район Вашингтона. Местожительство крупных правительственных чиновников. (Здесь и далее примечания переводчика.)

(обратно)

2

На Арлингтонском кладбище хоронят военных и крупных государственных деятелей США.

(обратно)

3

Один из крупнейших американских университетов, находится в городе Нью-Хейвен, штат Коннектикут.

(обратно)

4

В «Лигу плюща» входят старейшие и наиболее престижные университеты США, куда принимаются преимущественно дети из состоятельных и знатных семей Америки.

(обратно)

5

Прозвище Слим построено на игре значений английского слова, которое одновременно может означать и «худой» и «хитрый».

(обратно)

6

«Черным принцем» называли Эдуарда, принца Уэльского, прославленного военачальника, отличившегося на первом этапе Столетней войны. Прозвище «черный» получил по цвету лат.

(обратно)

7

Разведслужба США, созданная в период войны для борьбы против гитлеризма генералом Билом Донованом.

(обратно)

8

Райский город.

(обратно)

Оглавление

Леонид Юзефович

  ― СИТУАЦИЯ НА БАЛКАНАХ ―

Виктор Черняк

  ― ПРАВИЛО РОРИ ―

    Часть первая СТРУКТУРА HIV

    Часть вторая ЗОНА СВОБОДНОГО ОГНЯ

Джим Гаррисон

  ― ЗВЕЗДНО-ПОЛОСАТЫЙ КОНТРАКТ ―

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

Джеймс Хэдли Чейз

  ― ДОМИНИКО ―

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

*** Примечания ***