Кто придет на «Мариине» [Игорь Михайлович Бондаренко] (fb2) читать онлайн

Игорь Бондаренко

Кто придет на «Мариине» Повесть

Глава первая

Из окна вагона хорошо была видна надпись на стене, сделанная светящейся краской: «Познань». Поезд стоял около часа, и надпись намозолила всем глаза. В купе было четверо: пожилой майор-интендант, молоденький белобрысый лейтенант-танкист, унтерштурмфюрер СС с пилочкой для ногтей в руке и обер-лейтенант, летчик, лицо которого невольно вызывало уважение даже у видавших виды солдат: следы ожогов и последующей пластической операции были явно заметны на нем. Все уже давно успели перезнакомиться и знали, что летчик едет из госпиталя в Постлау в отпуск, лейтенант-танкист — в Берлин получать новые танки, майор надеется выцарапать в управлении «хотя бы тысячу комплектов приличного обмундирования», унтерштурмфюрер получил назначение в Бухенвальд.

Частые остановки в пути, пока ехали по Польше, казались естественными. Но здесь, можно сказать на пороге рейха, вынужденная остановка раздражала.

Лейтенант-танкист сразу проникся уважением к летчику с Рыцарским крестом.

— Вы воевали на Восточном фронте?.. А с американцами вам приходилось драться?.. Сколько самолетов вы сбили?..

Танкист еще как следует не хлебнул войны: ускоренный курс в училище, фронт и в первом же бою «рус Иван сжег мой танк». Лейтенант не имел еще ни одной награды, и это его очень огорчало.

На крыше вокзала завыла установленная там сирена.

— Этого еще не хватало, — недовольно пробурчал майор. — Что прикажете делать: идти в убежище или ждать? Дурацкое положение…

— Да, действительно глупо, — поддержал майора унтерштурмфюрер. — Хотя бы сделали какое-нибудь объявление. — Наконец он спрятал пилочку для ногтей.

Неожиданно лязгнули буфера, состав дернулся и медленно пошел.

— Ну вот, так-то лучше, — успокоительно заметил майор.

Простучали колеса на стрелке. Летчик обер-лейтенант выглянул в окно. Состав поворачивал. Темный, без огней, в неярком свете луны он казался темно-зеленым и напоминал огромную гусеницу. Поезд выходил на центральный путь и весь был виден от паровоза до последнего вагона. Позади остались серые громады фабричных зданий, и в лицо пахнуло свежим воздухом от полей.

Минут через десять послышался гул моторов. Сначала он был едва различим из-за стука колес, но вскоре усилился.

Поезд втянулся в какой-то лесок и остановился. Пассажиры стали высовываться из окна вагонов, задирали головы вверх. Самолеты шли высоко, их не было видно, но время от времени в небе вспыхивали огоньки — англичане в сорок четвертом году уже не очень соблюдали светомаскировку.

— Пустые идут, — заметил летчик.

— Почему вы так думаете? — поинтересовался майор.

— А разве вы не слышите? По гулу.

— Почему же они пустыми летят на восток? — спросил танкист.

— Они летят к русским, там они заправляются, берут бомбы и летят обратно — «челночные полеты». Не слышали разве?

— Нет, господин обер-лейтенант. Подумать только, — простодушно сказал лейтенант-танкист, — против нас воюет весь мир…

— Вот именно! И вы еще успеете заработать не один Железный крест, — буркнул майор-интендант.

Унтерштурмфюрер скользнул по нему изучающим взглядом и повернулся к танкисту:

— И все-таки вам придется поспешить, лейтенант. Новое оружие скоро будет готово, и тогда, возможно, на вашу долю придется не так уж много работы…

Гул самолетов стал постепенно удаляться. Наконец состав тронулся. Все облегченно вздохнули.

Было уже далеко за полночь. Разговоры стихли. Мерное постукивание колес убаюкивало. Обер-лейтенант, прислонившись головой к спинке сиденья, задремал.

Проснулся он от того, что резкий луч карманного фонарика был направлен прямо ему в лицо.

— Документы! — у входа в купе стоял лейтенант фельджандармерии с подковообразной бляхой на груди, а с ним — ефрейтор и солдат с такими же бляхами.

— Где будете выходить? — спросил жандарм обер-лейтенанта.

— На Алекс^[1].

— Там вам надо будет сделать отметку у коменданта.

— Спасибо.

— Счастливо добраться, — сказал жандарм, козырнув.

— Где мы? — спросил лейтенант-танкист.

То, что они уже в рейхе, не вызывало сомнений. Пейзаж резко изменился. Бедные деревеньки с покосившимися, сплетенными из ивовых веток заборами, грунтовыми проселочными дорогами, захламленные, как после бурелома, леса — все это осталось позади. Аккуратные домики с островерхими крышами из красной черепицы весело глядели сквозь белое кружево цветущих садов. На полях виднелись водоотводные каналы. Леса были прорежены и прибраны, как приусадебные участки.

Они уже проехали Франкфурт-на-Одере, и вот-вот должны были начаться пригороды Берлина.

Обер-лейтенант не был в Берлине больше года. В нем только на первый взгляд, казалось, ничто не изменилось. Но стоило миновать городскую черту, как сразу же начались развалины. Едкий запах обгоревшего кирпича, краски, бревен — всего того, чем пахнет после бомбежки и пожаров город, теперь преследовал их неотступно. К центру Берлина разрушений становилось больше: целые кварталы лежали в развалинах. И только по расчищенным дорогам двигались автомобили, необычные на вид: изящные легковые «оппели» и солидные «мерседесы» — каждый тащил на себе громоздкую газогенераторную установку.

В прошлый его приезд, в марте сорок третьего года, этого еще не было. Тогда в городе разрушенные здания встречались редко, улицы были запружены людьми в гражданской одежде. Теперь, казалось, весь Берлин был одет в зеленую военную форму…

На станции Александерплац, распрощавшись со спутниками, обер-лейтенант вышел на площадь. Часть зданий и здесь была разрушена.

До поезда на Постлау еще целых три часа, обер-лейтенант решил немного пройтись. Он вышел на Унтер-ден-Линден — широкий проспект, который вел к Бранденбургским воротам. Миновав Бранденбургские ворота, он зашел в Тиргартен. Раньше это было любимое место отдыха берлинцев. Сейчас парк пуст. Старые дубы, липы и кедры казались грустными и поникшими. Если кто и встречался на ухоженных аллеях, так это инвалиды: на костылях, в колясках в сопровождении медицинских сестер. Маленькие ресторанчики на островах, где в беседах за кружкой пива в воскресные дни берлинцы коротали время, были закрыты.

Побродив по центральной части города, обер-лейтенант направился к вокзалу. Как и советовал ему жандарм, он зашел сначала к коменданту, чтобы сделать отметку. У коменданта, пожилого майора артиллерии, сидел человек с бородкой.

— Присядьте, обер-лейтенант! Служба безопасности, — представился он. — Итак, вы направляетесь в Постлау, господин Енихе? — рассматривая его документы, спросил контрразведчик.

Обер-лейтенант ничего не ответил на этот вопрос — обо всем было написано в его отпускном предписании.

— Вы лежали в госпитале «Колтберг»?

Обер-лейтенант неприязненно взглянул на контрразведчика:

— Это что, допрос?

— Вы выписались из госпиталя двенадцатого?

— В моих документах это помечено.

— Вы были сбиты?

— У меня открылись старые раны.

— Вы служите в штабе тридцать седьмой дивизии?

— Да.

— В Постлау у вас есть родственники?

— Мои отец и мать погибли во время бомбежки.

— Значит, у вас там нет ни родственников, ни знакомых?

— Почему же нет? Есть.

— Например.

— Группенфюрер^[2] Штайнгау.

— Начальник службы безопасности округа?

— Вот именно.

— Пройдите туда и подождите.

Контрразведчик указал на дверь в соседнюю комнату. Обер-лейтенанту ничего не оставалось делать, как войти в комнату. Там горела маленькая синяя лампочка, на окнах были решетки, стол и стул прикреплены к полу, как в камере. Он просидел там около часа. Наконец дверь распахнулась.

— Войдите! — крикнул контрразведчик.

Обер-лейтенант вышел и зажмурился от яркого света.

— Все в порядке, обер-лейтенант, извините.

— Я понимаю, служба, — сказал летчик.

Глава вторая

Вечером 20 апреля 1944 года, в день рождения Гитлера, начальник службы безопасности (СД) округа Постлау группенфюрер СС Франц Штайнгау был дома и слушал музыку. Все немецкие радиостанции передавали Вагнера. Внезапно музыка оборвалась, и голос диктора объявил! «Внимание! Внимание! Сильные вражеские соединения…» Следом три раза взвыли сирены. Объявили форалярм^[3], но не прошло и пятнадцати минут, как сирены завыли отрывисто, истошно — тревога!

В городе находились три авиационных завода, а с тех пор как на «Мариине» стали работать над опытным реактивным истребителем, налета можно было ждать каждый час.

Штайнгау погасил свет, открыл шторы и вышел в сад, где было бомбоубежище.

Дождь уже прошел, но тяжелые темные тучи еще низко висели над землей. Не успел группенфюрер выкурить сигарету, как послышался быстро приближающийся гул моторов. Луч прожектора уперся в тучу, скользнул по ее черному разорванному краю и погас.

Со стороны Верфтштрассе ударили тяжелые зенитные орудия, но скоро замолкли, самолеты шли слишком высоко. Первая группа уже достигла города.

Теперь от звенящего гула дрожали воздух, стекла, стены зданий.

Когда глухо охнула земля, приняв в себя первые тяжелые бомбы, Штайнгау все еще стоял в саду. Но потом бомбы стали рваться ближе, и он спустился в убежище.

Бомбежка длилась около часа.

После отбоя группенфюрер поднялся наверх. Город горел, но район, где он жил, почти не пострадал. Основной удар, видно, пришелся по старой части города. Штайнгау решил тотчас же съездить туда.

Утром город был чистенький, свежевымытый дождем, принаряженный — над каждым окном висел флаг. Теперь же флагов почти нигде не было видно.

На Бисмаркплац пожарники пытались сбить пламя с крыши горящего собора. Жар был такой сильный, что пришлось поднять стекла в кабине. Часто, чтобы миновать завалы, приходилось сворачивать в проулки, возвращаться, давать задний ход. Многие дома в старом городе разрушены тяжелыми фугасными бомбами, новый же город и район вокзала были засыпаны зажигалками, и разрушений здесь было меньше. Целехонькой стояла и Мариенкирхе. Штайнгау облегченно вздохнул. Он не был набожен, ему просто очень нравилось это массивное и в то же время легкое, устремленное ввысь здание. Через два квартала снова начались развалины, бушевали пожары. По грудам дымящихся обломков карабкались люди — уже начинали разбирать завалы. Штайнгау приказал шоферу развернуться и ехать в управление службы безопасности.

В управлении оперативный дежурный доложил ему, что во время бомбежки на «Мариине» были убиты командир охранного отряда СС унтерштурмфюрер Брюкнер и еще восемь эсэсовцев. Из лагеря французских военнопленных бежал заключенный номер 1709. Последнее сообщение группенфюрер пропустил мимо ушей. Этим занимался отдел «В», но все, что касалось «Мариине»… Группенфюрер знал, что разведки союзных держав давно интересуются «Мариине». В прошлом году были обезврежены два агента. Один погиб при перестрелке неподалеку от Постлау. Другого же два месяца назад сумел арестовать патруль в районе секретного сектора аэродрома. Группенфюрер ждал появления новых людей, которые будут интересоваться реактивным истребителем и всем, что делается на «Мариине».

* * *

Дома Штайнгау ждала телеграмма:

«21 Вам надлежит вылететь Берлин. Фегеляйн».

Фегеляйн был женат на сестре Евы Браун и являлся приближенным Гитлера.

Группенфюрер немедленно позвонил на аэродром. Утром транспортный «юнкерс» поднялся с военного аэродрома.

Внизу проплывали бурые и голубоватые квадраты полей, темно-зеленые пятна хвойных лесов, фольварки игрушечной величины.

«Почему меня вызывают? Возможно, новое назначение? Или по поводу докладной записки о восточных территориях?» — строил догадки Штайнгау.

Весной 1944 года по делам службы группенфюрер побывал во Франции, Польше и Прибалтике и, возвратившись, написал докладную записку Гитлеру.

«В богатейших районах Европы царит запустение, — писал он. — Чиновники оккупационных ведомств занимаются хищением и разгулом. Нормализацией хозяйственной жизни, что так важно для империи, никто не занимается. В местах расквартирования наших войск из деревни без всякой системы выкачивается все до последнего литра молока. Бесчисленные казни озлобили население. Неумная политика оккупационных властей оттолкнула в ряды наших врагов даже тех, кто хотел сотрудничать с нами, немцами. Мы физически не можем уничтожить многомиллионный народ, а следовательно, не можем и не считаться с такими нациями, как русская и французская. Россия и Франция должны занять определенное место в системе германизированных государств Новой Европы. Интересы дела, судьбы которого решаются сегодня не только на полях битв, требуют немедленного принятия разумных мер по установлению промахов нашей оккупационной политики».

«Эта записка опоздала, по крайней мере, на два года», — подумал группенфюрер.

…Темпельгофский аэродром был почти пуст. Неподалеку от аэровокзала стоял огромный шестимоторный транспортный «мессершмитт». Из раскрытого зева самолета торчал фюзеляж истребителя. Передвижной электрический подъемный кран пытался вытащить его оттуда.

В Берлине Штайнгау не был уже несколько месяцев. Шагая по бетонным плитам аэродрома, он думал о том, что неплохо было бы съездить дня на два в Потсдам, к матери, посидеть в старом дедовском кресле, полистать любимые тома фамильной библиотеки…

Еще издали группенфюрер заметил у выхода адъютанта Фегеляйна. Они обменялись приветствиями.

Адъютант проводил группенфюрера к машине. Как только они сели, «мерседес» тронулся.

Фегеляйн принял Штайнгау в своем кабинете на Принцальбрехтштрассе. Это был довольно молодой мужчина с надменным взглядом бесцветных глаз, уже начавший полнеть, но по-военному подтянутый.

Он указал Штайнгау на кресло, стоявшее у стола. После нескольких ничего не значащих фраз Фегеляйн заявил:

— Лично я должен передать вам следующее: политика империи определяется волей фюрера. Вопросы, затронутые в докладной записке, не в нашей компетенции. Система мероприятий в оккупированных районах строго продумана. Что касается места Франции и России в Новой Европе, то оно также определено в трудах фюрера. Я не советую вам больше обращаться к этому вопросу.

На этом разговор, собственно, был закончен. Через час Штайнгау шел по Принцальбрехтштрассе, машинально насвистывая мотив популярной довоенной песенки:

Группенфюрер решил поехать к Гитлеру, но оказалось, что фюрер вылетел в Растенбург, в свою ставку «Вольфшанц».

Ехать туда не имело смысла. В Растенбурге фюрер никого не принимал.

Штайнгау купил свежие газеты и пошел в гостиницу «Адлон», где был забронирован для него номер. Он чувствовал себя непомерно усталым. Такое происходило с ним всегда, когда он сталкивался с чиновниками, подобными Фегеляйну.

В номере было душно. Он закурил и распахнул окно. Оно выходило в сторону Унтер-ден-Линден, уже притихшей, затаившейся к вечеру перед тревогой.

Справа виднелись Бранденбургские ворота и рейхстаг, над которым лениво полоскался государственный флаг. Он был ярко-красного цвета, с резко очерченным белым кругом и свастикой посередине. Заходящее солнце залило красноватым светом стены близлежащих домов, и казалось, что на них проступила кровь. Такого заката Штайнгау еще не видел. Во всем этом было что-то зловещее, и Штайнгау вспомнил слова Шпенглера: «Оптимизм — это, конечно, трусость».

В «Адлоне» было пусто и тихо.

Штайнгау спустился по винтовой лестнице этажом ниже, в ресторан. Как всегда, он сел в углу так, чтобы за спиной у него была стена. Это стало уже профессиональной привычкой.

Он выпил двойную порцию коньяку и заказал еще. Ничто не давало его мозгу такого отдохновения, как легкое опьянение. Даже сон не шел в сравнение с этим.

Раньше в «Адлоне» было шумно, гремела музыка, а теперь помост для оркестра пустовал.

Штайнгау пил и, не отрываясь, смотрел на пустой помост. В его воображении, как случалось уже не однажды, всплывало потускневшее, размытое временем и казавшееся теперь призрачным лицо…

Он закрыл глаза и мысленно перенесся в далекое прошлое, в Париж…

Глава третья

Кабинет группенфюрера был обставлен скупо. Поэтому так бросалась в глаза огромная черная свастика на стене, задрапированной красным материалом. В углу, у окна, стоял дубовый письменный стол, посередине его — оригинальный чернильный прибор. Панель прибора разбита на черные и белые квадраты, как на шахматной доске. Чернильницы выполнены в форме людей. Этот прибор Штайнгау подарил один генерал. Его корпус стоял во Франции. Генерал был должником группенфюрера: тот в свое время оказал ему небольшую услугу. Другого подарка Штайнгау бы не взял, но генерал знал его слабость — шахматы.

Штайнгау сидел в глубоком удобном кресле, обтянутом коричневой кожей. Его редкие белесые волосы были гладко зачесаны назад.

Группенфюрер нажал на кнопку звонка, встал и подошел к окну. Он слышал, как, чуть скрипнув, открылась дверь Штайнгау резко обернулся:

— Обер-лейтенант Отто Енихе?

— Так точно!

Отто почувствовал на себе пристальный, острый, натренированный за долгие годы работы в контрразведке взгляд. Штайнгау подошел вплотную к обер-лейтенанту.

— Ну, здравствуй, Отто…

— Здравствуйте…

— Называй меня по-прежнему, как много лет назад…

— Здравствуйте, дядя Франц.

— Если бы я встретил тебя на улице, то, наверное, не узнал бы.

— А я бы узнал вас сразу.

— У тебя хорошая зрительная память, Отто.

— Вы всегда были добры ко мне.

— Сколько же лет мы с тобой не виделись, Отто?

— Я не помню сколько, но долго. Почему вы перестали бывать у нас? Много раз я спрашивал об этом отца, но он так ничего вразумительного мне и не сказал.

— Отец твой был хорошим человеком, но со странностями… Впрочем, они объяснимы. А ты тоже верующий, Отто?

Отто Енихе помолчал.

— В нашей семье не было принято спрашивать об этом.

— Прости меня, я совсем забыл. Как это говорил Гюнтер?.. «Черт ничего не прощает, но и бог тоже…»

— «Поэтому идет борьба до последней минуты жизни, до последнего дыхания», — закончил Енихе..

— Как жаль, что Гюнтер и Эмма не видят тебя сейчас. Когда ты в последний раз был дома?

— На рождество. А вы верите в предчувствия, дядя Франц?

— Как сказать. Иногда они — мираж… У тебя были дурные предчувствия?

— Да, как-то вечером я вышел прогуляться. Шел мокрый снег, я шлепал по лужам и о чем-то думал, и вдруг… вдруг я почувствовал, что больше не увижу их… С вами никогда ничего подобного не происходило?

Штайнгау не ответил. Оба помолчали. Потом Енихе сказал:

— Если бы мои предчувствия не подтвердились…

— А есть у тебя какие-нибудь предчувствия сейчас?

— Они касаются только меня.

— На фронте плохо?

— Плохо. «Мессершмитт» устарел, а новых машин нет.

— Я недавно тоже побывал на фронте и видел наших солдат… Я могу понять тебя: госпиталь, пластическая операция… Одно только утешение, что они не обезобразили твое лицо. Какие у тебя планы на будущее?

— Я солдат… Пока немного отдохну, а там… Боюсь только, что врачи некоторое время еще не разрешат мне летать. А я не хотел бы сидеть без дела.

— Ты пока отдыхай. А я что-нибудь придумаю за это время. Сейчас могу предложить тебе только службу в охранных войсках СС. Ты мог бы получить при переводе в войска СС звание штурмфюрера.

— Вы знаете, дядя Франц, в свое время отец был против того, чтобы я шел в гитлерюгенд.

— Но отца уже нет в живых. Что ж тебя удерживает? Убеждения?

— Я ведь летчик, дядя Франц.

— Но ты же сам сказал, что летать не можешь.

— А что за служба в СС? Кого я буду охранять?

— Заключенных Бартенхауза.

— Это лагерь уничтожения?

— Нет. Сейчас — это рабочий лагерь.

— А на каких работах используются заключенные Бартенхауза?

— В основном они работают на «Мариине».

— Можно мне подумать, дядя Франц?

— Ну, разумеется.

— Спасибо.

— Где ты остановился?

— Пока нигде.

— Тогда поживи у меня. Отдохни. Можешь пользоваться моим гардеробом. Ведь у тебя, наверно, нет цивильной одежды, а эта шкура надоела?

— Спасибо, дядя Франц.

— Тебя отвезти или ты пройдешься?

— Я должен сходить туда.

— Но там ничего нет… Кроме развалин…

— Я должен сходить туда.

— Ты лучше сначала съезди ко мне, прими ванну и переоденься.

* * *

Комнату ему отвели на втором этаже. Здесь находилась и гостиная с камином. Первый этаж Отто еще не успел как следует осмотреть. Окно его комнаты выходило в сад. В глубине его стоял небольшой домик, где жил старик садовник с женой, которая, как позже узнал Отто, исполняла обязанности кухарки. Сад окружала каменная ограда, поверх нее тянулась проволока под током.

Отто надел гражданский костюм и спустился вниз. У ворот появился часовой-эсэсовец. Енихе свернул за угол.

В Постлау он дважды был до войны.

Новый город отличался хорошей планировкой, широкими улицами с двухэтажными коттеджами, окруженными садами. Старый же город представлял собой лабиринт узеньких улочек, на которых не могли разминуться две машины. Дома здесь были острокрышие, выстроены в стиле ранней готики. Эту часть города опоясывала местами разрушенная крепостная стена с двумя воротами — на восток и на юго-запад.

Отто нашел нужную ему улицу и дом, вернее, место, где стоял дом, в котором жили Енихе. Повсюду высились только закопченные стены с провалами окон. Запах здесь стоял едкий, тошнотворный, много трупов так и осталось под развалинами.

Он свернул в улочку, ведущую в порт, а потом — направо и вскоре вышел к Мариенкирхе.

Служба уже началась. Енихе постоял немного у входа, присматриваясь к обстановке. Горели узкие, продолговатые синие лампочки, имитировавшие свечи. При их бледном, рассеянном свете собор казался еще грандиознее и мрачнее. Огромные, мощные колонны держали высокие своды. Многометровые витражи с затейливой росписью поднимались ввысь. В глубине собора, у кафедры, возвышался черный мраморный крест с распятием. Слева от входа, в глубокой нише за чугунной решеткой, стояли три высоких саркофага, украшенных виньетками.

Отто прошел между скамьями и сел у колонны, на которой были выбиты слова:

«В память о тысяче пятистах крестоносцах, погибших в России».

Народу в соборе было немного, и служитель с молитвенниками в руках спустя несколько минут подошел к нему, молча положив один из них на пюпитр. Отто не спеша открыл молитвенник на месте закладки — узенькой полоски фольги — на странице 150. Перед окончанием службы Отто переложил закладку на страницу 241.

Глава четвертая

В санитарном управлении Енихе посоветовали отдохнуть в офицерском доме отдыха в Кюлюнгсборне. В тот же день Отто, взяв кое-какие вещи, отправился в путь. От Постлау автобус довез его до Баддоберана, а оттуда узкоколейка шла до самого Кюлюнгсборна. Узкоколейка тянулась через лес, иногда выходила на высокий берег Балтийского моря. День стоял солнечный, вода отливала темной синевой, а белые барашки волн виднелись почти до самого горизонта.

С вокзала Отто позвонил в дом отдыха фрау Вайцзеккер. Женский голос любезно ответил, что за ним пришлют машину — «оппель» синего цвета.

Отто купил «Фолькишер беобахтер» и «Ангрифф»^[4] и вышел на привокзальную площадь. Вскоре к вокзалу подкатил синий «оппель». Шофер, уже пожилой человек с большим животом, по фамилии Цирке, услужливо было схватился за чемодан, но Отто, поблагодарив, сказал, что сделает это сам. По дороге они разговорились. Енихе узнал, что дом отдыха фактически принадлежит фрау Вайцзеккер. Он образован из трех пансионатов, принадлежащих ей, теперь к ним пристроены кухня, ванные комнаты, процедурные кабинеты — это уже было сделано позже. Фрау Вайцзеккер — вдова. Ее муж погиб во Франции. Она уже не молода, у нее три дочери — пальчики оближешь. Все это Цирке успел выложить, пока они ехали по набережной. По одну сторону дороги — широкая прибрежная песчаная полоса, могучие сосны на ней. По другую сторону — отели, пансионаты, рестораны. Здесь их были сотни, непохожих друг на друга, сделанных с большим или меньшим вкусом. До войны сюда приезжали даже иностранцы, но теперь в отелях и пансионатах размещались госпитали или дома отдыха для военных.

Фрау Вайцзеккер оказалась довольно миловидной полной женщиной лет пятидесяти. Правда, скоро Отто понял, что ее доброта и внимательное отношение к нему не совсем бескорыстны. Фрау Вайцзеккер заботилась о будущем своих дочерей. Но пока еще ни одну дочь ей не удалось выдать замуж. Офицеры, которые здесь отдыхали, конечно же ухаживали за девушками, но многие из них были женаты или не подходили фрау Вайцзеккер. Это были калеки, помощи от которых ни в ведении хозяйства, ни в других делах ждать не приходилось. Только средняя дочь, Анна, имела жениха. Он был моряк-подводник, но уже полгода от него не приходило никаких известий, а это, скорее всего, означало, что он погиб.

Отто очень скоро познакомился с дочерьми фрау Вайцзеккер. Старшая, Лотта, была высокой девицей с пышной грудью. Очки не портили ее лица, и его можно было назвать привлекательным. Лотта заканчивала университет и писала дипломную работу. У Енихе с ней быстро нашлись общие знакомые из числа преподавателей. Лотта любила играть на фортепьяно. Уже во второй вечер так случилось, что Отто должен был слушать фуги Баха в ее исполнении.

Неожиданно завыла сирена воздушной тревоги. На Кюлюнгсборн еще не упала ни одна бомба. В этом городке не было ни одного военного объекта. Светомаскировка соблюдалась, но щели, вырытые во дворах, пустовали. Лотта никак не могла привыкнуть к тому, что люди здесь не прятались в бомбоубежища.

Они стояли возле дома. Девушку трясло. Она ничего не могла с собой поделать. Лотта прижалась к Енихе:

— Я так измучилась в Берлине. Мне страшно…

Луна скрылась за низкими, вдруг набежавшими тучами. С неба посыпался мелкий, как просо, дождик, но быстро прекратился. Вскоре послышался гул моторов. Постепенно с высоких тонов он переходил на низкие, становился плотным, густым. Самолеты шли над морем, но совсем близко от берега.

Не успела пройти первая волна, как появилась вторая, третья. И вдруг небо прорезали десятки молний. Противовоздушная оборона Варнемюнде, который лежал по прямой отсюда в каких-нибудь двадцати километрах, вступила в бой. Зенитки били трассирующими снарядами. Один самолет сразу же был подбит и устремился вниз, таща за собой огненный хвост. Вдруг земля, как живая, вздрогнула. Сотни бомб впились в нее, и этот грохот поглотил взрыв врезавшегося в море бомбардировщика.

Пожары в Варнемюнде вспыхнули тотчас же, и небо окрасилось в багровый цвет.

Бомбежка длилась около часа.

Через три дня Лотта уехала в Берлин. Теперь все свободное время Отто проводил с Эльзой, младшей из сестер. Белокурая восемнадцатилетняя Эльза были сущим ангелом: пышные волосы, голубые глаза, точеный носик.

Эльза была болтушкой, и скучать с нею не приходилось. Дни проходили незаметно, и быстро приближался срок возвращения в Постлау.

* * *

В Кюлюнгсборне Енихе пробыл ровно месяц. Приехав в Постлау, он сказал группенфюреру, что согласен на его предложение. Теперь еще некоторое время надо было подождать приказа о переводе в войска СС. Таким образом, отпуск продолжался.

Отто лежал в своей комнате на широкой тахте у раскрытого окна. Он только что принял ванну, и его тело холодила шелковая пижама.

Молоденькая симпатичная полька Ирена, служанка Штайнгау, принесла лимонад со льдом, поставила на столик и бесшумно удалилась, Ирена была исполнительна, молчалива, и за все время пребывания в доме Штайнгау Отто услышал от нее всего несколько слов.

Однажды вечером он вернулся с прогулки раньше обычного. Отперев дверь, вошел в гостиную и застал там Штайнгау и Ирену. Она сидела у него на коленях. Отто, пробормотав извинения, быстро поднялся к себе наверх.

Утром никто из них ни словом не обмолвился об этом случае, только Ирена, встретившись взглядом с Отто, отвела глаза и покраснела.

Во второй половине дня раздался телефонный звонок.

— У меня сразу две новости, — сказал Штайнгау. — С тобой все в порядке. Документы пришли, ты переведен в СС. Комендант Бартенхауза ждет тебя сегодня в семнадцать ноль-ноль. Вторую новость узнаешь, когда встретимся. Я буду часов в десять.

— Спасибо, дядя Франц.

* * *

Концентрационный лагерь Бартенхауз располагался на окраине города. От остановки трамвая «Зоопарк» надо было пройти через лесок по тропинке, которая вела прямо к главным воротам лагеря. Енихе подошел к часовому-эсэсовцу.

— Мне нужен лагерфюрер Шлихте, — сказал он.

— Одну минутку, господин обер-лейтенант.

Часовой зашел в будку, позвонил куда-то по телефону.

— Господин обер-лейтенант, лагерфюрер ждет вас. Пройдете по этой дороге мимо кантине и увидите двухэтажный барак — это и есть комендатура, — сообщил часовой.

Енихе пошел по лагерю. Асфальтированная дорога вела к комендатуре и к аппельплацу. Заключенных еще не пригнали с работы, и в лагере слонялись только эсэсовцы да попалось несколько заключенных — уборщики.

Еще издали Енихе увидел на пороге комендатуры офицера в ярко начищенных высоких сапогах. Лучи заходящего солнца, как от зеркала, отражались от их черных блестящих голенищ. В руке у эсэсовца был стек, которым он время от времени похлопывал по голенищу. Это и был лагерфюрер Шлихте.

Енихе, как и требовалось по уставу, хотел доложить по форме, но Шлихте остановил его:

— Будем без церемоний… Давайте знакомиться, — и протянул руку. — Прошу…

Они вошли в комендатуру, в кабинет лагерфюрера.

— Группенфюрер сказал мне, что вы к нам на время… Но я все равно рад. У нас не так уж плохо… Сами убедитесь. Еды вволю, служба нетяжелая, есть девочки… Мы их держим на специальном пайке…

Шлихте улыбнулся. Улыбка его была неприятна. Она скорее походила на гримасу и придавала лицу злое выражение.

— Единственная трудность в нашей службе, — продолжал Шлихте, — приходится рано вставать. Подъем у нас в пять часов… Вы где будете жить, у нас или на квартире?

— Если вы не возражаете, оберштурмфюрер, я, возможно, буду жить у группенфюрера Штайнгау…

— Да! Да! Группенфюрер говорил мне о вас… Конечно, вы можете жить где вам заблагорассудится.

— Где я могу получить новую форму? — спросил Енихе.

— Я сейчас распоряжусь… Вы, конечно, знаете, что назначаетесь командиром первого отряда и, таким образом, становитесь моим заместителем. Второй отряд сейчас несет охрану завода «Мариине». В первых числах каждого месяца отряды меняются местами. Ваш отряд будет охранять завод, а второй отряд — лагерь. Подробней обо всем поговорим завтра. Утром вы приступите к своим обязанностям. Прошу вас в пять утра быть в лагере…

— Сегодня вечером я свободен?

— Да-да, конечно. Если вы торопитесь, я больше не задерживаю вас.

— Тогда до завтра, — Енихе взял под козырек.

* * *

Вечером Штайнгау спросил у Енихе:

— Как ты нашел лагерфюрера?

— Он был на фронте?

— По-моему, нет, а какое это имеет значение?

— Нет, никакого, я спросил просто так.

— Я знаю, о чем ты думаешь: тыловая крыса, отсиживается в тихом местечке, пока мы проливаем кровь. Не так ли? Не возражай, все вы, фронтовики, одинаковы. Но кто-то ведь должен и здесь, в рейхе, нести службу?

— Да, конечно… А какого вы о нем мнения?

— Я думаю, что тебе трудно с ним не будет. Это главное…

— Вы сказали, что у вас есть еще одна новость. Какая же?

— По всей вероятности, Отто, мы на днях расстанемся.

— Вы уезжаете?

— Можно сказать и так. Меня переводят в Главное управление имперской безопасности в Берлин.

— Я очень рад за вас, дядя Франц. Меня всегда удивляло, что вы, при вашем высоком звании и ваших способностях, занимаете такой скромный пост. Отец говорил мне, что у вас… были неприятности…

— Неприятности?.. Просто я считал, что после присоединения Австрии и Судет нам надо было остановиться… И прямо сказал об этом фюреру…

— И что последовало за этим?

— Это длинная история, Отто… Когда-нибудь я тебе расскажу ее… Надеюсь, ты будешь жить у меня? Особенно теперь, когда я должен уехать, мне не хотелось бы оставлять дом на чужого человека…

— Я с радостью останусь у вас, дядя Франц.

— Вот и отлично. А сейчас я распоряжусь, чтобы нам подали шампанского. Ведь надо же как-то отметить то, что произошло в нашей жизни.

Глава пятая

Пять часов утра. С неба сыплет что-то колючее и мокрое. Шлихте и Енихе в черных непромокаемых плащах стоят на аппельплаце. Охранники в четвертый раз пересчитывают заключенных. Где-то рядом повизгивают овчарки.

— Стадо! Свиньи! По четыре! По четыре! — кричат эсэсовцы.

Наконец колонна построена, счет сошелся… Раздается команда. Первые ряды заколыхались, пошли. Громоздкие деревянные колодки стучат об асфальт: та-та-та… та-та-та… При выходе из ворот крайним из четверок дают по кирпичику хлеба. Хлеб из злачных отходов и свеклы, липкий, невыпеченный, сладковатый. Шлихте называет его кухен^[5]. Заключенные на ходу делят кирпичик на четыре равные части, и каждый съедает свою порцию. Одни съедают сразу, другие — тянут, медленно пережевывая во рту каждый кусочек.

Колонна выходит из лагеря.

— Счастливо! — Шлихте пожимает руку Енихе, и тот садится на велосипед. Охранники, сопровождающие колонну, все были на велосипедах и с собаками.

— Раз, два, раз, два! Шнель! Шнель!

«Черт побери, на небе никакого просвета! Все сыплет и сыплет». Намокшие куртки, конечно, уже не греют заключенных, им хочется освободиться от этой липкой тяжести, сбросить их. Отто чувствует это всем телом, хотя оно защищено непромокаемым плащом.

Колонна вошла в Старый город. Повсюду видны развалины. Под ногами хрустят битые стекла — пока успели расчистить только дороги. Высокие стены закопчены. В зияющую пустоту окон вставлены куски серого неба.

— Та-та-та… — стучат деревянные колодки, и этот надоедливый перестук несется впереди, обгоняя колонну, как встарь звон колокольчика, предупреждавший о приближении прокаженных.

* * *

Наступило первое число, и отряд Отто Енихе был переведен на охрану «Мариине».

Авиационный завод «Мариине» занимал огромную территорию. Цехи его были разбросаны километров на восемь вдоль берега залива. В давно построенной южной части, примыкающей к городу, они располагались гуще, в северной же расстояние между ними достигало полутора-двух километров. Чтобы нанести ощутимый бомбовый удар по заводу, потребовались бы сотни «летающих крепостей», так как американские самолеты, которые производили налеты на Германию днем, шли на большой высоте и бомбили не определенные объекты, а площади, на которых эти объекты находились.

Обо всем этом Отто хорошо знал и, осматривая завод, подивился дальновидности инженеров-проектировщиков, строивших этот завод еще в начале тридцатых годов.

Вся территория завода была огорожена колючей проволокой, по которой проходил ток высокого напряжения. На «Мариине» работали несколько тысяч заключенных Бартенхауза, а также военнопленные французы и небольшая группа польских офицеров, отказавшихся перейти в цивильные. Те же из военнопленных, которые согласились перейти в цивильные, хотя и жили в лагере, но были расконвоированы, получали заработную плату и улучшенное питание. На левой стороне груди они носили металлический желтый опознавательный знак с латинской буквой «P» — поляк.

Завод «Мариине» как бы в миниатюре представлял собой ту «Новую Европу», тот «новый порядок», который Гитлер собирался установить.

Здесь работали люди пятнадцати национальностей, содержащиеся в различных лагерях. Самым страшным был Бартенхауз. Но в нем, как постоянная угроза каждому заключенному, существовал еще фернихтунгслагерь — лагерь уничтожения, где день и ночь дымили печи крематория.

Лагеря для военнопленных и так называемых «восточных рабочих» тоже были жесткого режима. В аусвайсах — документах, представляющих собой кусок картона с номером заключенного, — было написано: «Не оставлять без надзора полиции даже на работе». За малейшую провинность военнопленных и «восточных рабочих» отправляли в Бартенхауз. Недоволен тобой мастер — Бартенхауз, сказал непочтительное слово немцу — Бартенхауз, нашли у тебя лишнюю картофелину — Бартенхауз. Нередко эти люди попадали прямо в фернихтунгслагерь; как говорили эсэсовцы, «отправлен без пересадки», и все зависело во многом от того, в каком настроении пребывал лагерфюрер Шлихте или дежурный офицер-эсэсовец, принимавший новичка.

Хотя поляки и были расконвоированы и могли ходить в город, но они должны были постоянно носить опознавательный знак «P». Им не разрешалось ездить в трамваях, посещать кинотеатры, заходить в туалеты с надписью: «Только для немцев». Все другие вольнонаемные иностранцы — голландцы, венгры, итальянцы, французы, датчане, бельгийцы — тоже содержались в лагерях, носили опознавательный знак такой же формы, что и поляки, но зеленый, с буквой «A» — ауслендер (иностранец). Они носили его только на заводе. В городе же пользовались общественным транспортом, им разрешалось посещать увеселительные заведения, продукты они получали по карточкам в немецких магазинах, и даже за связь с немками им грозила не смертная казнь, как русским и полякам, а концлагерь.

«Мариине» обслуживали и лагеря, в которых находились немцы: лагерь гитлеровской молодежи (старшие группы) от двенадцати до шестнадцати лет, строительная организация Тодта и лагерь девушек «Арбайтсдинст». Этот лагерь был рядом с «Мариине», и эсэсовцы из охраны завода часто посещали его. Они ходили туда как в публичный дом. Блоклейтеры — руководители блоков-бараков, как правило, уже пожилые женщины, похожие скорее на бандерш, чем на воспитательниц, — внушали своим подопечным, что долг немецкой девушки поскорее стать матерью и подарить фюреру сына-солдата.

На «Мариине» был свой фюрер, партайлейтер Шпандау — руководитель партийной организации завода, плюгавенький лысый человечек, не расстававшийся со своим золотым партийным значком с порядковым номером в пределах первой сотни и очень гордившийся им.

Шпандау можно было видеть во время обеденного перерыва дефилирующим вдоль цехов № 21 и 36, где были расставлены скамьи и девушки из «Арбайтсдинст» рассаживались на них и загорали, задрав с неподражаемым бесстыдством юбки и выставив ноги. Ходили слухи, что Шпандау неполноценный мужчина, и рассказывали о нем печально-смешные истории. В открытую, конечно, над ним могли шутить только директор завода Хейнкель-Мориц и главный конструктор Курт Еккерман, «мозговой центр», как его называли. Они были на равных со Шпандау, и им было наплевать на его доносы в Берлин, потому что оба имели таких высоких покровителей, что засадить их за решетку партайлейтер не мог.

Из этих людей только Курт Еккерман интересовал Енихе, и он искал случая познакомиться с ним, но подходящего момента пока не представилось.

Черный, с коротко стриженными под ежик волосами, Еккерман совсем не был похож на «чистокровного арийца». Его скорее можно было принять за итальянца. В любой стране мира все, кто имел хоть какое-нибудь отношение к реактивной технике, хорошо знали его имя.

Специальное конструкторское бюро, возглавляемое Еккерманом, занимало левое крыло огромного КБ, которое располагалось на территории завода. Два же цеха, подземные постройки, весь производственный узел, непосредственно связанный с работами по совершенствованию экспериментального реактивного самолета, находились за территорией завода, за аэродромом, в секретном секторе, доступ куда охраняло специальное подразделение службы безопасности.

Немцы, работающие там, жили в отдельном поселке, и только по увольнительным, как солдатам, им разрешалось ходить в город.

Вот все, что сначала удалось Отто узнать об Еккермане и его самолете. Пока же ему приходилось часто просиживать над всевозможными инструкциями и памятками. Енихе должен был руководствоваться ими как командир охранного отряда «Мариине», а также знакомиться с приказами, которые получал комендант концлагеря, так как по положению он был его заместителем.

Инструкций и приказов было множество, и на их чтение уходило немало времени. Для того чтобы быстрее пройти этот «необходимый курс», Шлихте сам разработал систему, по которой Енихе должен был знакомиться с документами. Одолеть их удалось только к концу месяца, и комендант Бартенхауза торжественно объявил об этом, вручив ему «теперь уже последнюю» пачку инструкций и приказов. В основном это были инструкции об отношении к советским военнопленным и «восточным рабочим».

I

Памятка об использовании труда советских военнопленных

1. Для того чтобы обеспечить необходимую постоянную охрану русских военнопленных, требуется усиленный состав охранных команд.

2. Помещения для русских должны находиться вне населенных пунктов. В тех случаях, когда эти помещения находятся внутри населенных пунктов, охрана должна иметь возможность наблюдения и обстрела.

3. Помещения должны быть обязательно обнесены двумя рядами колючей проволоки высотой не менее двух метров.

4. Уборные должны обязательно находиться в пределах зоны, окруженной колючей проволокой. В противном случае следует считать помещение не подготовленным для размещения русских военнопленных.

5. Размеры продовольственных пайков для находящихся на работе русских военнопленных отличаются от пайков, предоставляемых военнопленным других национальностей (о них будет сообщено дополнительно).

6. Немецкие рабочие не должны работать на одном рабочем месте с русскими военнопленными или в непосредственной близости от них. На эти рабочие места могут допускаться только надежные немецкие гражданские лица, которые сами не работают, а лишь даютуказания по работе и наблюдают за их выполнением.

7. Относительно обращения с русскими военнопленными имеются следующие указания. Русские военнопленные прошли школу большевизма, их нужно рассматривать как большевиков и обращаться с ними как с большевиками. Согласно советским инструкциям, они даже в плену должны активно бороться против государства, взявшего их в плен. Поэтому нужно с самого начала обращаться со всеми русскими военнопленными с беспощадной строгостью, если они дают для этого хотя бы малейший повод. Полнейшая изоляция военнопленных от гражданского населения как на работе, так и во время отдыха, должна соблюдаться строжайшим образом. Все гражданские лица, пытающиеся каким-либо путем сблизиться с русскими военнопленными, находящимися на работе, беседовать с ними, передавать им деньги, продукты питания и пр., должны, безусловно, задерживаться, допрашиваться и передаваться полиции.

Начальник управления лагерей

генерал-майор И. Глюк

Берлин — Шенеберг.

II

Клеймение советских военнопленных

Ввиду того что советские военнопленные при побегах большей частью снимают с себя опознавательные знаки и не могут быть опознаны как военнопленные, в частности, как советские военнопленные, приказываю: каждому советскому военнопленному нанести ляписом клеймо на внутренней стороне левого предплечья.

За командующего полицией порядка

начальник штаба А. Мюллер.

III

О советских военнопленных

(памятка)

1. Одеяла.

Советские военнопленные получают бумажные одеяла, которые они должны изготовить сами по типу стеганых одеял из бумажной дерюги.

2. Погребение советских военнопленных.

Советских военнопленных следует зарывать в землю раздетыми, завернутыми только в оберточную бумагу и без гробов.

Гробами разрешается пользоваться только для перевозки.

IV

О «восточных рабочих»

(выписка из приказа)

«Рабочие, вывезенные с Востока, «восточные рабочие», приравниваются к военнопленным, и обращение с ними должно быть таким же, как и по отношению к советским военнопленным».

Имперский министр

Ф. Заукель.

V

Личный штаб фюрера, управление безопасности

Дело 1/24

Берлин, 30 апреля 1942 года

О руководстве концентрационными лагерями

Начальнику управления «Д»

Всем начальникам лагерей

Всем начальникам мастерских

Всем военным управлениям

П р и к а з

1. Руководство концентрационным лагерем и всеми хозяйственными предприятиями его, входящими в сферу организации концлагеря, относится к ведению коменданта лагеря. Поэтому он один ответствен за наибольшую доходность хозяйственных предприятий.

2. Комендант лагеря лично ответствен за использование рабочей силы. Это использование должно проходить в полном смысле до истощения всех сил, с тем, чтобы была достигнута наивысшая производительность.

3. Рабочий день не ограничен. Длительность рабочего дня зависит от производственной структуры лагеря и от характера выполняемой работы и определяется лично комендантом.

4. Вследствие этого комендантам лагерей вменяется в обязанность сократить до предела все мероприятия, влекущие за собой уменьшение рабочего дня (обеденное время, сборы и т. д.).

5. Приказываю отказаться от традиционных форм охраны и постепенно переходить к более гибким формам, учитывая будущие задачи мирного времени.

Необходимо распространять конные посты, использовать сторожевых собак, передвижные сторожевые вышки и подвижные препятствия.

Группенфюрер СС

и генерал войск СС Поль.

VI

Докладная записка

(от директора завода «Мариине» Хейнкеля-Морица)

В течение последних нескольких дней мы установили, что люди с каждым днем все более слабеют. Исследования показали, что некоторые русские даже не могут взять в руки кусок металла для того, чтобы положить его на станок, из-за недостатка физических сил.

VII

Комендантам лагерей

Берлин. 17.4.1944 г.

В ы п и с к а  и з  п р и к а з а

«В силу военной необходимости, не подлежащей здесь разъяснению, рейхсфюрер СС и начальник Германской полиции приказал, чтобы до конца 1944 года не менее 35000 заключенных, способных к работе, были посланы в концентрационные лагеря».

Начальник гестапо Мюллер.

Глава шестая

Прошло еще полтора месяца службы. Время от времени со стороны аэродрома доносился пронзительный, совсем непохожий на шум поршневых авиационных моторов свист. Однажды Отто увидел самолет в полете, но он пронесся так стремительно, что Енихе даже не успел различить его контуры.

В серийном производстве на «Мариине» находился тяжелый бомбардировщик «Хейнкель-177». Это был самолет с большим радиусом действия, с потолком около 12000 метров и скоростью 550 километров, хорошо вооруженный пушками и пулеметами. Надежной броней были защищены его бензобаки и кабина пилота.

В конце сентября погода установилась тихая, ясная, и редко рабочий день не прерывался гудками сирен. Иногда тревоги случались и вечером.

Однажды Отто дольше обычного задержался на «Мариине». Смеркалось. Он шел по направлению к дому охраны мимо огромного здания заводского конструкторского бюро, когда завыли сирены. Через пять минут на заводе выключили свет, и теперь проемы дверей в цехах, из которых выходили рабочие, спеша укрыться в убежищах, стали темными, едва различимыми. Отто случайно взглянул на здание КБ и заметил, что из одного окна в левом крыле здания сочится свет. Это удивило его, и он пошел выяснить, в чем дело.

У здания, около бетонированной будки с защитным конусным колпаком (такие будки были расставлены во многих местах, во время налетов в них прятались охранники), стоял дежурный эсэсовец.

Енихе отругал его за халатное отношение к службе, пригрозил гауптвахтой, потом быстро поднялся наверх.

Подсвечивая дорогу карманным фонариком, он быстро нашел комнату, где горел свет. Дверь была чуть приоткрыта, он распахнул ее настежь и увидел Курта Еккермана с карандашом в руке, наклонившегося над столом.

— Господин Еккерман, вы нарушаете светомаскировку. — С этими словами Отто подошел к окну и задернул штору.

— Вы полагаете, это имеет какое-то значение? — не поднимая головы, спросил Еккерман. — Если на карте их флагмана не отмечен «Мариине», можете высветить весь завод, все равно сюда не упадет ни одна бомба.

Еккерман сделал какую-то пометку на чертеже и выпрямился. Он достал пачку сигарет и с любопытством взглянул на Енихе. Отто поспешно протянул зажигалку, нажал спуск и поднес трепетный огонек к лицу Еккермана.

— Благодарю вас, Енихе, — Еккерман чуть заметно улыбнулся, раскуривая сигарету.

— Откуда вы знаете мою фамилию? — спросил Отто.

— О вас мне говорил Штайнгау. Вы — бывший летчик, а сейчас живете в его доме, верно?

— Да. Но я не знал, что вы знакомы с группенфюрером.

Гул приближающихся самолетов слышался все явственнее, нарастал с каждой минутой.

— Придется нам пройти в убежище, господин Еккерман.

— Пожалуй.

Еккерман спрятал бумаги в сейф, погасил свет, отсоединив провод от пары авиационных аккумуляторов.

Главный конструктор направился к выходу, за ним — Енихе.

Они вышли на улицу. Самолеты летели над заводом. Еккерман что-то сказал Енихе, но тот не расслышал: гул был такой сильный, что даже выстрелы зенитных орудий доносились как сквозь вату.

Еккерман шел спокойно, не торопясь, как на прогулке.

Когда они вошли в башню-убежище — огромный конус с полутораметровыми бетонными стенами, — гул сразу стал тише, приобрел другой тембр. Еккерман заметил:

— Довольно внушительно, не правда ли?

— Настолько внушительно, что мне хотелось прибавить шагу.

— Должен признаться, что у меня тоже было такое желание.

Проходя по отсекам бомбоубежища, где сидели работники конструкторского бюро, Отто заметил, что все они как-то старались выказать почтение главному конструктору. Еккерман и Енихе прошли по лабиринту убежища, нигде не останавливаясь, пока не добрались до специально оборудованной комнаты, дверь которой главный конструктор открыл собственным ключом. Эта комната, видно, находилась в центре башни, потому что гул самолетов сюда едва пробивался. Она была совсем невелика и уютно обставлена современной мебелью: кресла с откидывающимися спинками, двойной шкаф и компактный письменный стол, на котором стояло два телефона. На приставном столике, рядом, возвышались пузатые бутылки баварского пива и лежали завернутые в целлофан бутерброды.

Еккерман подсел к столику и предложил:

— Не хотите?

Отто взял бутылку пива, но от бутербродов отказался. Еккерман съел несколько штук. Потом встал. Ему явно не сиделось на месте.

— Черт, чем бы заняться? Вы не играете в шахматы? У меня был достойный противник — Штайнгау. Кстати, он рекомендовал вас, но я не знаю, чем могу быть полезен, ведь медицинская комиссия запретила пока летать вам.

— В шахматы я играю. Что касается комиссии, то я надеюсь в ближайшее время получить разрешение на полеты, так как чувствую себя уже хорошо.

— Вы хотите летать?

— Это моя профессия.

— Признаюсь вам, что я не люблю летать, хотя это может показаться странным. В воздухе я чувствую себя не в своей тарелке и не могу даже думать ни о чем, кроме как о том, что я лечу… Кстати, как вам нравится дом Штайнгау и как поживает прекрасная Ирена? Удивляюсь, что Франц оставил ее на ваше попечение…

— Ваши вопросы, господин Еккерман, сбивают меня с толку. Во-первых, я совсем не знал, что вы так дружны с дядей Францем; ну, а что касается Ирены, то ведь вы знаете, что закон запрещает нам, немцам…

— Ах, закон, — перебил Еккерман. — Франц Штайнгау сам себе закон.

— Допустим, но ко мне это не относится. И простите меня, но вы, по-моему, настроены сегодня немножко легкомысленно. Я совсем не таким представлял вас.

— Каким же вы меня представляли? Убеленным сединами, в мешковатом костюме, обсыпанном пеплом от сигарет, вечно ищущим свою ручку и снимающим шляпу перед тем, как сесть в трамвай?

— Нет, не так, но…

— Послушайте, Отто, вы разрешите мне так называть вас? Я ведь знаю, что вы набожны, а ведь бог учит, что все люди братья, и если бы вам понравилась девушка-полька, то вы бы остановились…

— В разговоре с вами я чувствую себя как на крутых виражах. Видите ли, если все мы будем нарушать закон, то…

— Значит, Штайнгау может нарушать его, а вы нет. Вы понимаете, конечно, что я ничего не имею против Франца, речь идет о принципе.

— Вы очень откровенны, господин Еккерман, и можете позволить себе это, а я не могу.

— Ладно, к черту эти серьезные разговоры. Давайте поедем куда-нибудь, выпьем. Все равно работать я уже не могу. Ну как, соглашаетесь?

— Но надо же дождаться хотя бы отбоя.

— К чему? Мы сейчас все узнаем. — Еккерман снял телефонную трубку. — Соедините меня со штабом противовоздушной обороны… Говорит Еккерман. Меня интересует положение в воздухе… Благодарю вас. — Главный конструктор положил трубку на рычаг. — Ну вот, все ясно, можем ехать. Томми^[6] пошли на Берлин, еще несколько машин над Балтийским морем, но они идут в направлении Штеттина. Поехали, что ли?

— Поехали.

«Мерседес» завелся с первого же прикосновения к кнопке стартера, и машина помчалась по темным и безлюдным улицам.

* * *

Енихе вернулся домой за полночь. Он отпер дверь, вошел в переднюю. Отто был доволен вечером, тем, что ему удалось познакомиться с Еккерманом.

С Куртом они выпили изрядное количество рейнского, и, прежде чем приступить к работе, Отто захотел принять душ. Чтобы не спускаться лишний раз со второго этажа, он направился в кабинет Штайнгау взять то, что ему было нужно.

Енихе прошел в гостиную, миновал комнату Ирены, осторожно ступая по коридору, чтобы не разбудить девушку, открыл дверь в кабинет и увидел ее, склонившуюся у приемника. Видно, его появление было полной неожиданностью для нее. Резко щелкнул выключатель приемника, но Отто успел разобрать английскую речь.

— Ах, это вы? — придерживаясь за косяк двери, сказал он. И продолжал, растягивая слова и где-то немного переигрывая, стараясь подчеркнуто-твердо выговаривать каждый звук, как пьяный, который не хочет показать, что он пьян. — Теперь-то вы у меня в руках!

Ирена стояла опустив голову, молчала.

— Вы любите Польшу? — спросил Отто.

Она подняла голову, в глазах ее блеснули слезы, и ему сразу захотелось закончить этот спектакль.

— Идите спать, — устало сказал он.

Когда Ирена ушла, Отто присел на диван. Неожиданная встреча! Хорошенькая любовница группенфюрера слушает тайно передачи Би-би-си? Уж не Интеллидженс ли сервис подослал ее к группенфюреру? Как бы там ни было, с ней по-прежнему нужно быть настороже. Отто поднялся, подошел к книжному шкафу и взял томик Шопенгауэра. Вынув из книги матовую полоску фольги — закладку, точно такую же, какими перекладывали книги в городской библиотеке, он спрятал ее в карман и поднялся к себе наверх.

Здесь на закладке невидимыми чернилами он написал несколько слов шифром.

Приняв ванну, Отто надел пижаму и, прежде чем лечь, закладку вложил в книгу Розенберга «Миф XX века».

* * *

Утро выдалось ветреное. Со стороны района Бляхештрассе и товарной железнодорожной станции, подвергшихся недавно бомбежке, тянуло гарью. Было еще рано, и Отто, пройдя мимо Мариенкирхе, свернул в проулок налево и спустился в порт. У воды стало совсем холодно, и он пожалел, что не захватил с собой плащ. Енихе был в гражданском костюме, как всегда, когда шел в кирху. В руке у него была книжка Розенберга «Миф XX века».

Порт уже проснулся. Подъемные краны лениво наклоняли длинные железные стрелы к судам, стоявшим под разгрузкой. Скрипели лебедки. Стреляя синими кольцами дыма, разрезая острым носом темную маслянистую воду, вдоль берега промчался таможенный катер. Отто прошел мимо причалов, но среди кораблей, пришвартовавшихся к ним, не было «Стокгольма», на котором плавала Криста Росмайер, его новая связная.

Сначала Енихе должен был поддерживать связь с Центром только через служителя Мариенкирхе. Короткие сообщения, которые он шифром писал на закладках, передавались по радио. Енихе не знал, где находится передатчик, в самой кирхе или в другом месте. Он никогда не задавал лишних вопросов и принимал к сведению лишь ту информацию, которую ему сообщали. Он знал, что передатчик работал, как правило, во время воздушных тревог, когда над городом появлялись самолеты. В это время немецкие автомобили с радиопеленгаторами — служба подслушивания — бездействовали, а стационарные пеленгаторы не могли дать точных координат, так как эфир был забит позывными, радиограммами пролетающих бомбардировщиков.

Таким образом, времени, удобного для передач, было немного. Хотя тревоги случались почти ежедневно, самолеты не всегда проходили над городом, да и сам перелет занимал считанные минуты. Фотографии же пересылались каким-то иным, неведомым ему, путем.

Было сказано, что как только он хорошо «приживется», получит еще одну нить связи — через Росмайер.

Когда это должно произойти, решал Руководитель.

Росмайер должна стать «невестой» Отто, и он хорошо запомнил все, что относилось к словесному портрету: рост — 165 сантиметров, брюнетка с голубыми глазами…

Отто с нетерпением ждал разрешения на «знакомство» с будущей «невестой». Он чувствовал необходимость хотя бы ненадолго увидеться со своим человеком, поговорить с ним, побыть самим собой. В целях конспирации ему было запрещено вступать в какие-либо разговоры со священнослужителем Мариенкирхе, и поэтому он так ждал встречи с Кристой.

Часы на ратуше пробили половину восьмого, и Отто направился к Мариенкирхе.

Во время утренней службы людей было совсем мало. В неотапливаемом помещении собора над лицами молящихся струился от дыхания пар. Сыростью и холодом веяло от стен.

Вскоре к нему подошел служитель, протянул молитвенник. Отто положил его рядом с книгой Розенберга. Раскрыл молитвенник и поменял в нем закладку.

Дома Енихе достал из чемодана пачку носовых платков, вынул один из них, пропитанный специальным химическим раствором, и стал протирать им закладку. На ней проступили знаки шифра: «Там же, с семи до восьми». Это было разрешение на «знакомство» с Кристой.

Глава седьмая

От пассажирского причала в Постлау рукой подать до маленького ресторанчика, вернее, пивнушки под названием «Черный медведь». По Крепелинерштрассе вы подниметесь немного наверх, свернете налево в первый же проулок и сразу увидите дубовую резную дверь, а над ней сидящего медведя с пивной кружкой. Медведь, конечно, не живой, это только искусно сделанное чучело, но крепко хватившие моряки не раз принимали его за настоящего.

Так уж сложилось, что завсегдатаями этой пивнушки стали моряки дальнего плавания. Здесь цены были повыше, в расчете на «толстый» карман тех, кто подолгу болтается в море и вольно или невольно вынужден копить деньги до прибытия в порт. В «Черном медведе» всегда можно было найти и первоклассное пиво, и лучшие коньяки, а в искусстве приготовления братвурст^[7] повар «Черного медведя» не имел себе равных.

Внутри все здесь было просто, непритязательно: низкие, прокопченные табачным дымом потолки, прочные, грубо сколоченные столы и скамьи, деревянные стены, покрытые надписями, сделанными готическим шрифтом. Они рассказывали о мужестве, о любви, о страданиях — все это в форме афоризмов, поговорок, коротких стихов, и авторами их были моряки. Но не всякий удостаивался чести запечатлеть здесь свою мысль.

Большинство надписей сделано еще до войны, когда в «Черном медведе» вечерами негде было ткнуть пальцем. Теперь же пивнушка пустовала, и последняя надпись принадлежала самому хозяину: «Счастлив тот, кто в наше время не утратил чувства юмора». Он написал это в день, когда его, старого моряка, призвали служить во флот.

Криста Росмайер сидела за столиком у окна. Перед ней стояла чашка с дымящимся кофе. Енихе сразу узнал ее. Она была красивее, чем на фотографии.

Ей шел темно-синий, почти черный форменный китель с золотыми нашивками штурмана дальнего плавания. Из-под него узкой полоской виднелся воротничок блузки безукоризненной белизны. Она сидела свободно, непринужденно, закинув ногу на ногу.

Прошел кельнер Криста сделал ему знак рукой, и он подмигнул ей, как старой знакомой. Ее, видно, хорошо знали, и она чувствовала себя здесь своей. Кельнер принес ей порцию коньяку. Криста поблагодарила едва заметным кивком головы. Отхлебнула глоточек. Потом взгляд ее скользнул по Енихе. Она взяла в руки меню. Отто подошел к ней, как бы тоже интересуясь меню.

— Разрешите присесть, фрейлейн?

— Пожалуйста.

Отто положил на стол «Фолькишер беобахтер» недельной давности. Положил так, чтобы номер газеты могла увидеть Криста.

Росмайер достала пачку сигарет, но она оказалась пустой.

— Разрешите, фрейлейн? — Енихе достал из кармана точно такую же пачку сигарет.

Криста взяла пачку, раскрыла ее. Там не хватало одной сигареты.

— Кельнер! — крикнул Отто показавшемуся в дверях официанту. — Мне двойной!

— Вы бывали здесь до войны? — спросила Росмайер.

— Нет, не приходилось, но много наслышан о «Черном медведе».

— Тот, кто однажды побывал здесь, не забудет это место.

Енихе поднял рюмку, которую ему принесли!

— Ваше здоровье.

Криста тоже подняла свою рюмку, пригубила!

— Вы любите случайные встречи?

— Я люблю счастливые встречи.

Они говорили не слишком громко, но и не слишком тихо, чтобы сидящие за соседними столиками могли слышать этот разговор познакомившихся и, видно, чем-то понравившихся друг другу молодых людей.

Они были «хорошей парой», и те, кто сидел в «Черном медведе», невольно обращали на них внимание. Это было кстати. Если среди присутствующих был тот, у кого за отворотом лацкана притаился знак государственной тайной полиции, пусть он тоже видит и слышит их разговор, естественный и непринужденный.

Когда они вышли из пивной, было уже совсем темно. Черные громады кораблей жались к причалам, погромыхивали якорными цепями — море штормило, и даже здесь, в заливе, по воде бежали белые барашки и подвывал ветер.

Море ночью всегда вызывало у Отто неприятное чувство какой-то скрытой, непонятной опасности. Конечно, если бы ему пришлось сейчас броситься в эту темную холодную воду, он бы не замедлил это сделать. Но даже когда он шел через линию фронта, где каждое дерево, каждый куст заставляли пристально всматриваться в темноту и сжимать пистолет, Отто не испытывал злившего его страха. И хотя он много раз заставлял себя ночью лезть в воду, избавиться от этого чувства не мог. Прикосновение в воде к чему бы то ни было заставляло его тело делать судорожный рывок в сторону. Интересно, что ощущают моряки в таких случаях? Но он не спросил об этом Кристу.

Они шли мимо кораблей, вблизи построек, и потому разговор их был по-прежнему разговором двух недавно познакомившихся молодых людей.

— Всегда, когда мы приходим из Швеции, я испытываю странное чувство. Мы часто идем ощупью к берегу, даже маяк на мысе Варнемюнде во время тревог гасят, все берега Германии погружены во мрак, они кажутся вымершими, такие они тихие, настороженные, и не верится, что совсем неподалеку отсюда Стокгольм и Бройнхем залиты светом.

— Я тоже давно не видел освещенных городов.

Они помолчали немного. Криста остановилась.

— Вот и моя посудина, — сказала она.

У причала стояло сухогрузное судно со сдвинутой далеко к корме рубкой. На борту его была хорошо различима надпись — «Стокгольм», сделанная светящейся краской.

Пароход принадлежал шведско-немецкой компании. Все суда, принадлежавшие шведско-немецким, датско-немецким, немецко-норвежским компаниям, плавали под флагами Норвегии, Швеции, Дании, но это далеко не всегда спасало их от торпед подводных лодок. Три дня назад был торпедирован и затоплен сухогруз «Кайзер», шедший тоже под шведским флагом. Он возил, как и «Стокгольм», из Швеции в Германию железную руду.

Отто и Криста выбрались на окраину порта, взошли на пустой причал, присели на кнехт. Здесь они наконец могли поговорить — опасаться было некого.

— Я привезла вам хорошие новости, Отто. Ваши последние донесения получили высокую оценку. «Хейнкель-177» широко применяется в боевых действиях, но истребители никак не могли нащупать его уязвимые места. Теперь — другое дело. И тем не менее, — Криста сделала паузу, — Центр ждет сообщений о Х-209.

У Кристы Росмайер была редкая память. Она легко запоминала почти наизусть несколько страниц машинописного текста с первого прочтения.

Отто довольно пространно изложил ей план, который сложился в его голове для выполнения задания, и назвал несколько цифр, но она даже ни разу не переспросила его.

— Я очень рад, что наконец встретился с вами.

— Я тоже.

— Когда вы уходите в плавание?

— Завтра.

— И мы встретимся?..

— В пятницу или субботу. Я позвоню, когда мы придем в Постлау.

* * *

Отто Енихе уже освоился с обязанностями командира охранного отряда. Эти обязанности были обусловлены многочисленными инструкциями, приказами, памятками. Всякое нарушение инструкций каралось законами военного времени.

Правда, Енихе, имевший такого высокопоставленного покровителя, как Штайнгау, мог позволить себе относиться к службе «несколько халатнее, чем следовало бы». Так выразился его непосредственный начальник комендант Бартенхауза оберштурмфюрер Шлихте. С комендантом у Енихе сложились скорее фамильярно-дружеские отношения, чем те, которые бывают между начальником и подчиненным. В свою очередь, Шлихте, конечно, надеялся, что Енихе, если понадобится, замолвит слово за него «дяде Францу».

Но как бы ни был расположен Шлихте к Енихе, Отто все равно занимался своими тягостными обязанностями.

Каждое утро Енихе приезжал на завод к восьми часам, к пересмене, принимал рапорты от командиров охранных рот, делал обход постов, присутствовал при построениях.

В рапортах нередко сообщалось о порче разного имущества, станков. В октябре при испытаниях в воздухе отказали моторы у «Хейнкеля-111», и летчику пришлось оставить машину — выброситься с парашютом.

Осенью из Барта, где также были авиационный и оружейный заводы, на платформах с элеронами и стабилизаторами начали приходить гробы. Обыкновенные, грубо сколоченные, неокрашенные. Отто трудно было чем-либо удивить, но все-таки он недоумевал: зачем из Барта переправлять в Постлау трупы заключенных?

Бригада транспортников, обслуживающая заводскую железнодорожную станцию и состоящая из русских, грузила эти гробы на семитонный грузовик «бюссинг», который обычно к приходу состава уже стоял на разгрузочной площадке. Машина не принадлежала «Мариине». Проверив документы водителя, Енихе узнал, что грузовик из комбината искусственного удобрения Боргварда.

Как-то Енихе спросил Шлихте:

— Послушай, Ганс, не можешь ли ты мне объяснить, на кой черт понадобилось нам возить эти гробы по рейху, на виду у всех.

— Не злость управляет миром, а разум — так, кажется, говорит группенфюрер Штайнгау, — заметил Шлихте. — Все объясняется просто: лавочка Боргварда в последнее время значительно расширилась, и Бартенхауз больше не в состоянии полностью обеспечивать ее сырьем.

— Каким сырьем?

Шлихте усмехнулся:

— Сразу видно, что ты новичок у нас. Разве ты не знаешь, что из человеческих костей получаются превосходные удобрения? К тому же чем чаще человек видит гробы, тем меньше у него желания попасть в один из них, тем лучше он понимает: повиновение или смерть.

Однажды Енихе шел по дороге мимо железнодорожной станции. Было время перерыва, все ушли на обед. Только машинист и сцепщик трудились — разгоняли по путям вагоны подошедшего состава. В платформу с элеронами, на которой стояло десятка полтора гробов, резко ударил пульман, пущенный маневровым паровозом. Зашипел тормозной башмак, положенный под колесо платформы, подталкиваемая пульманом, она продвинулась еще на несколько метров и остановилась.

От сильного толчка плохо прибитая крышка одного гроба сдвинулась набок. Енихе забрался на платформу, чтобы поправить ее. В гробу лежал труп женщины — скелет, обтянутый кожей, на руке — вытатуированный номер, а из-под спины трупа выглядывала ручка пистолета. Это был «вальтер» производства оружейного завода в Барте. Отто засунул пистолет под холодную одеревеневшую спину, поставил крышку гроба на место и стукнул по ней несколько раз каблуком, чтобы гвозди вошли в свои гнезда. Придя в кабинет, он тщательно вымыл руки. На душе было скверно. Отто закурил, посидел немного, закрыв глаза. Кому предназначался этот пистолет?

Значит, на «Мариине» есть группа сопротивления…

Глава восьмая

В октябре Енихе проходил медицинскую комиссию.

— Кардиограмма у вас неплохая, но…

— Я настаиваю, доктор. Я должен летать.

Председатель медицинской комиссии внимательно посмотрел на Енихе. Помедлил немного.

— Ну, если вы так настаиваете, прошу вас в письменной форме на имя медицинской комиссии изложить то, что вы мне сейчас сказали.

Доктор Мартене протянул Енихе лист бумаги. Тот написал заявление.

— Документы получите в канцелярии.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер!

Енихе повернулся, щелкнув каблуками, и пошел к выходу.

Сеял мелкий дождик. Отяжелевшие от воды багровые, оранжевые листья срывались с веток, кувыркались в молочно-сером воздухе и бесшумно ложились на песчаную землю, скрипевшую под сапогами Енихе.

Больничный городок находился на окраине; его здания примыкали к лесопарку, и путь от него в Бартенхауз, который тоже располагался на окраине этого лесопарка, вел через немощеную аллею, обсаженную огромными развесистыми дубами. Даже теперь, глубокой осенью, крона их была настолько плотной, что капли дождя с трудом пробивали ее.

Через двадцать минут ходьбы показались сторожевые вышки, первый ряд проволочной изгороди под током. На столбах висели щиты с надписями: «Vorsicht! Nicht antreten! Tod!»^[8]

Часовой у ворот при виде Енихе вытянулся:

— Хайль Гитлер!

— Хайль!

Комендант Бартенхауза Ганс Шлихте был у себя в кабинете. Они поздоровались. Енихе протянул оберштурмфюреру бумаги: заключение медицинской комиссии и рапорт. Штурмфюрер Енихе просил освободить его от занимаемой должности командира охранного отряда, так как по состоянию здоровья он снова может летать и намерен вернуться в авиацию.

Шлихте мельком взглянул на бумаги:

— А если я тебя не отпущу?

— Я позвоню Штайнгау. Ты знаешь, Ганс, это для меня вопрос жизни и чести.

— Ну, ну, не надо кипятиться. Ты можешь летать сколько тебе угодно, работай испытателем, а должность командира отряда за тобой останется.

— Но я не смогу этим заниматься.

— Твой помощник справится без тебя.

— Не понимаю, зачем тебе это нужно?

— Не понимаешь? Просто я не хочу, чтобы на твое место прислали какую-нибудь сволочь, которая будет подсиживать меня.

— Ну, если так… Мне никто не звонил? — спросил Енихе.

— Нет.

— Я позвоню от тебя по прямому.

— Пожалуйста.

Енихе снял трубку:

— Еккермана! Господин Еккерман? Здравствуйте! Это говорит Отто Енихе. Можете меня поздравить, я снова буду летать. Спасибо. Мне хотелось бы встретиться с вами и поговорить. От партии в шахматы? Разумеется, не откажусь. Как вам будет удобно. Хорошо. До скорой встречи.

* * *

Еккерман жил в восьми километрах от города, на берегу залива. Его особняк был построен по тому же проекту, что и особняк Штайнгау. Отто сразу понял это, как только вошел в гостиную, где его встретил Еккерман.

— Добрый вечер! Чувствуйте себя как дома, — сказал Еккерман.

— Добрый вечер. Спасибо. У меня действительно такое чувство, будто я попал домой, — Отто развел руками вокруг.

— Да, это Франц составил мне протекцию к своему архитектору. Что вы будете пить?

— Перед шахматами? У меня и так мало надежд отыграться.

— Нам с Францем никогда не мешала бутылочка вина. Шахматы на сегодня отложим. Договорились? — Еккерман нажал кнопку у портьеры. Вошла служанка, женщина лет тридцати, в опрятном цветном фартуке. Еккерман что-то сказал ей на незнакомом Енихе языке. Когда она ушла, Отто спросил:

— В вашем доме живет иностранка?

— Это не иностранка, а моя соотечественница. Разве вы не знаете, что я наполовину венгр и родился в Венгрии? Разве Штайнгау не говорил вам об этом? А вы — стопроцентный немец, Отто?

— Как всегда сразу столько вопросов. Начнем по порядку. Я не интересовался вашей родословной. Дядя Франц тоже мне об этом ничего не говорил. Что касается последнего вопроса, то так ли уж важен ответ на него?

— Очень важен.

— Насколько мне известно, во мне нет примеси какой-либо чужой крови.

— Вы гордитесь этим?

— Я горжусь своей нацией, но считаю, что каждый человек должен гордиться нацией, к которой принадлежит.

Служанка вкатила в гостиную маленький столик, уставленный бутылками с фруктовой водой, вином и тарелочками с бутербродами.

— Мой вопрос о вашем происхождении задан не только из любопытства. Насколько я понимаю, вы хотите оседлать моего «дьявола». Если бы у вас была хоть капля неарийской крови, служба безопасности, конечно, не допустила бы вас к полетам.

— А как же обстоит дело с вами?

— Очень просто: без моей головы им не обойтись. Знаете, какую самую высокую плату я получаю за свой труд в Германии? Возможность говорить то, что я думаю. Это самое важное для человека, Отто.

Еккерман наполнил бокалы ароматным мозельвейном.

— Давайте выпьем за откровенность.

Они выпили. Еккерман протянул Енихе сигареты.

— Жаль, что я не был знаком с вашими родителями, — продолжал он. — Штайнгау мне часто рассказывал о них. Мне кажется, он сожалеет о разрыве с ними. Они действительно были такими либералами, даже чуть «красными», как изображает их Штайнгау?

— Они были христианами, но красными, даже чуть, они никогда не были. Иначе вряд ли группенфюрер Штайнгау сожалел бы о разрыве с ними.

— Франца я знаю уже более пяти лет. Он очень изменился за последние годы. В сороковом это был человек непоколебимых убеждений. Но широта взглядов была присуща ему и тогда. А знаете, что он сказал мне на прощание? «Чем ближе к богу, тем больше убеждаешься, что его нет».

Внезапно завыли сирены. Их тоскливый, прерывистый вой сначала донесся со стороны Варнемюнде, потом — Постлау, последним отозвался Доберан.

— Ого! Сразу алярм, — сказал Еккерман.

— Послушайте, Еккерман, я давно хотел спросить вас, можно ли надеяться, что появление в небе вашего «дьявола», как вы его называете, может положить конец господству союзников в воздухе?

— Реактивные машины, — это, конечно, революция в авиации. Но нужно время. А вы можете сказать, сколько его осталось у нас?

— Но, по крайней мере, ваши работы близки к завершению?

— Как вам сказать? Вы знакомы о явлением флаттера?

— Да, я кое-что слышал. Это, другими словами, неприятности звукового барьера?

— Так вот, врагом моего «дьявола» являются не только вражеские истребители, но и сжимаемость воздуха, о которой мы очень мало знаем.

— Что вы имеете в виду? Ту неуемную тряску, которой подвержены самолеты со скоростью шестьсот пятьдесят и больше километров в час при пикировании?

— Вам приходилось самому испытывать ее?

— Однажды.

— И как это было?

— Скажу честно, это было, мягко говоря, неприятно. Машина вдруг перестала слушаться меня, и тут же ее затрясло, как в лихорадке. До земли оставалось каких-то триста — четыреста метров, когда тряска внезапно прекратилась, и мне удалось вывести самолет из пикирования.

— Считайте, что вам повезло, а ведь вы только приблизились к звуковому барьеру. Обычно это кончается печальнее: машина или рассыпается в воздухе, или не выходит из крутого пикирования до самой земли.

— Значит, это непреодолимо?

— Я этого не думаю. Вот вы сами говорите: внезапно тряска прекратилась. Почему? Разве скорость уменьшилась? Нет. Тогда в чем дело? Явление сжимаемости известно давно. Но природа держит этот секрет под прочным замком. Трудность в том, что на земле преодолеть звуковой барьер невозможно: существующие аэродинамические трубы «запираются», как только скорость воздушного потока приближается к скорости звука. Значит, это можно сделать только в воздухе. Мы стоим на пороге неведомого, и, чтобы увидеть, что там за ним, нужно переступить его, и, возможно, вы нам в этом поможете.

* * *

— Хелло!

— Это ты, Криста? Я очень рад. Я сейчас приеду за тобой.

Отто быстро оделся, выкатил из гаража «цундап»^[9] и помчался по влажной после дождя брусчатке, которой была выложена Лангештрассе.

Кристу он заметил еще издали, у причала. Она прохаживалась, о чем-то, видно, задумавшись, и не успела обернуться, как Отто стремительно подскочил к ней. Он лихо осадил мотоцикл, заднее колесо пошло юзом, и «цундап» слегка развернуло.

— Не хотите, фрейлейн, прокатиться?

В выражении ее лица он уловил какую-то тревогу, беспокойство и сразу оставил дурашливый тон.

— Куда мы поедем? — спросил он.

— Ты не хочешь показать мне свой дом?

— С удовольствием.

Криста примостилась на заднем сиденье, обняла Отто, и они поехали.

— Что-нибудь случилось, Криста?

— Потом об этом.

Они миновали Мариенкирхе, Бисмаркплац, пронеслись по Лангештрассе и свернули за стадионом в аллею, ведущую к особняку Штайнгау. Ворота были открыты, и они въехали во двор, не останавливаясь. Отто поставил мотоцикл в гараж и нашел Кристу в саду.

— Посмотри, какая прелесть!

На ветке, уже почти безлистой, висело огромное, промытое дождем, матово-зеленое яблоко с белыми крапинками.

Отто нагнул ветку, сорвал яблоко, протянул Кристе.

— Спасибо, милый.

Они пошли к дому. В дверях их встретила Ирена.

— Добрый день.

— Здравствуйте.

Ирена обратилась к Енихе:

— Звонил группенфюрер, интересовался вами, вашим здоровьем. Передавал привет.

— Спасибо.

Отто и Криста поднялись наверх, в комнату Енихе. Криста попросила:

— Ушли ее куда-нибудь.

Отто спустился вниз.

— Ирена, купите хлеба и форшмак.

Он протянул ей марки, запер за ней дверь и, проводив взглядом до калитки, быстро взбежал по лестнице наверх.

Криста сидела на диване, немного изогнувшись в талии и подобрав под себя ноги.

— Дай мне сигарету, — попросила она.

Отто сел рядом с ней, дал прикурить.

— Группенфюрер часто звонит?

— Случается.

— Что-нибудь важное?

— Нет, все то же: как дела, как здоровье?

— Тебя это не беспокоит?

— Теперь нет. Хотя тут мне тоже не все ясно. Еккерман на днях сказал мне, что Штайнгау жалеет о разрыве со старшим Енихе. Запоздалые угрызения совести, но только ли это? Во всяком случае, он никогда не сделал бы для меня того, что сделал, если бы испытывал хотя бы малейшее недоверие.

— Можем мы здесь говорить?

— Да. Я жду.

— Отто, я заметила, что в моих вещах кто-то рылся.

— Тебе не показалось?

— Нет, не показалось.

— Расскажи все по порядку.

— Это случилось в море. В два часа ночи я заступила на вахту. У меня кончились сигареты, и я спустилась в свою каюту. Тут я сразу заметила, что вещи на туалетном столике стоят не так. И в чемодане тоже рылись.

— Может, это таможенники?

— Нет, таможенный досмотр мы проходим на берегу.

— А с тобой и с твоими коллегами раньше не случалось что-либо подобное? Ведь служба безопасности, наверное же, держит под наблюдением каждый корабль, который ходит за границу.

— Конечно, у нас бывали обыски.

— Вот видишь. Какие же основания тревожиться именно сейчас?

— Может быть, ты и прав, Отто, но на душе у меня как-то неспокойно.

— Хорошо, давай еще раз подумаем, где может подстерегать тебя опасность. Здесь ты встречаешься только со мной. Я сейчас вне подозрений: вчера только из Главного управления имперской безопасности, из Берлина, пришел на меня допуск в Зону. В понедельник я начинаю готовиться к полетам на Х-209.

— Может, именно поэтому они проявляют ко мне такой интерес?

— Возможно, я подумал об этом сразу. Но за что они могут ухватиться? С кем и где ты встречаешься в Швеции?

— Я встречаюсь только с одним человеком. Встречи эти — в сквере, на улице, на берегу моря, в местах, где нас никто не может подслушать. Он всегда так ловко гримируется, что я узнаю его только по голосу.

— Мне кажется, ты просто устала. — Отто провел рукой по ее волосам. Она прижалась к нему.

— Мне страшно, Отто.

— Не бойся, ничего страшного нет, я уверен. На всякий случай перестань временно встречаться с тем, в Швеции. Присмотрись к обстановке. Пока я буду пользоваться другим каналом связи.

Глава девятая

В глубине ангара, под сводчатым бетонным потолком, стоял расчехленный Х-209. Он напоминал диковинную хищную птицу. Легкие, как перышки, необычной формы крылья были скошены назад.

Енихе сопровождал Еккерман, который явно гордился своим детищем, и главный летчик-испытатель Гуго Видер.

— Вот и наша малютка, Оттохен, — сказал он Енихе, когда они подошли к самолету, и похлопал самолет по блестящему боку. — Как вы находите эту штуку, Отто? — спросил Еккерман.

— Хороша, но несколько непривычна для глаза.

— Гуго выжал на ней М-0,7^[10]. Но это было еще тогда, когда стоял только турбореактивный двигатель. Теперь мы установили на нем дополнительно жидкостно-реактивные камеры.

— И они жрут горючее, как миллион прожорливых птенцов, — вставил Гуго, но Еккерман пропустил это замечание мимо ушей.

— Какое топливо используется в камерах? — спросил Отто.

— Смесь керосина и кислорода.

— Я никогда не слышал о подобных двигателях.

— За этими двигателями большое будущее.

— У вас есть какая-нибудь литература по этим двигателям, господин Еккерман?

— Я снабжу вас, Отто, всем, чем располагаю, но главное — приходите в любое время ко мне. Я буду следить за каждым вашим полетом. Гуго уже опробовал жидкостно-реактивные камеры, кое-что нам потом пришлось довести. Завтра вы увидите эту штуку в работе. Как вы решили, Гуго, вы полетите сами?

— Да.

— А ваш врач?

— О! Он нашел, что небольшое кровопускание в моем возрасте полезно. Кстати, сынок, когда ты сядешь на этого «дьявола», не делай крутых виражей. Я уже обжегся на этом.

— Гуго, не запугивайте Отто раньше времени.

— Бог мой! Разве я его запугиваю? Я только предупреждаю, чтобы он не повторял моих ошибок.

— Завтра в восемь? — спросил Еккерман.

— Да, — ответил Видер. — Я надеюсь, завтра он не будет рыскать?

— Я тоже надеюсь. Мы немного изменили форму элерона. В восемь я буду здесь. До завтра, Отто.

Еккерман ушел.

— Пойдем, Оттохен, я познакомлю тебя со старым, испытанным боевым конем. Какой у тебя был перерыв в полетах?

— Около трех месяцев.

— Ого! А провозные полеты у тебя уже были?

— Да.

— Полетай недели две на новом «мессершмитте», потренируйся, иначе «дьявол» может сыграть с тобой злую шутку.

Видер и Енихе вышли из ангара и направились к «мессершмитту», стоявшему неподалеку от взлетной дорожки. Они шли по аэродрому под маскировочными сетями. Отто внимательно присматривался ко всему. Наземных построек здесь почти не было. Два цеха, ангар, хранилища горючего располагались под землей. Двухметровое бетонное перекрытие надежно защищало их от бомб.

Секретный сектор «Мариине» был тщательно замаскирован. Отто обратил внимание на то, что даже взлетную полосу, которую на всю длину нельзя было закрыть маскировочными сетями, окрасили подосеннее поле — в желтовато-серый цвет с темными пятнами.

«Мессершмитт», на котором Отто предстояло летать две недели, был модернизированной моделью Ме-109. С него сняли вооружение, чтобы облегчить машину.

Самолет был заправлен и готов к полету. Видер помог Енихе надеть парашют и надувной спасательный жилет.

— Самое главное — умело прогреть эту керосинку, — сказал Видер и сначала сам забрался в кабину истребителя.

Отто встал на крыло, стараясь не упустить ни одного движения Видера. Отто знал этот самолет, его систему управления, панель приборов, однако здесь имелись кое-какие особенности. Отто был благодарен Видеру за то, что тот решил показать ему все и сделал это деликатно, под таким благовидным предлогом, как «прогреть керосинку».

Когда двигатель заглох, Видер спросил:

— Ну что, Оттохен, полетишь?

— Да, господин Видер.

— Меня все называют Гуго. Да, кстати, не забудь, что район Пенемюнде снова закрыт для полетов.

— Хорошо, Гуго.

— Так я пошел. — Видер выбрался из кабины и, слегка переваливаясь в теплых унтах и меховом комбинезоне, направился к ангарам.

Енихе залез в кабину, еще раз осмотрелся. Он волновался. Количество часов, которое он в свое время налетал на «мессершмитте», было достаточным. И провозные полеты ему помогли. Но вдруг он не сможет почему-либо поднять самолет в воздух? В летном училище Енихе считался способным пилотом, о нем говорили, что он полетит даже на этажерке. Он действительно хорошо чувствовал машины, моторы. И все-таки…

Небо было на редкость ясным. Прозрачные перистые облака лежали на нем, как легкая ретушь, и голубизна его была мягкой, глубокой.

Отто запустил двигатель. Весь корпус самолета затрясся мелкой дрожью, когда он прибавил газ. Никаких перебоев, посторонних шумов в работе двигателя не слышалось. Енихе запросил разрешения на взлет.

— Взлет разрешаю, — отозвалось в наушниках.

Сбавив газ и отпустив тормоза, Енихе вновь передвинул сектор газа вперед, и самолет тронулся с места, выруливая на взлетную полосу. Мотор был мощным. Енихе вспомнил совет Видера: «Не стесняйся, сынок, покрепче работай рулем управления. Жми левой, а то не удержишь эту «керосинку» на взлетной полосе».

Самолет замер перед стартом. Последний взгляд на доску приборов — и вперед. Мотор зарокотал, быстро переходя на более высокие тона, и зеркало залива стремительно побежало на плексигласовый фонарь. Всем своим существом Отто почувствовал момент, когда колеса оторвались от земли, и слегка потянул на себя ручку набора высоты. «Мессершмитт» поднял нос и устремился в холодное небо.

Высота 1000 метров… 1500. Отто нажал на педаль. Управление было легким — гидроусилители помогали мускульной силе летчика.

Енихе снял шлемофон и рукавом вытер пот. Пока все шло нормально. Он повел самолет в сторону моря — зона полета была большая, — так как хотел там, вдали от глаз, сделать несколько фигур высшего пилотажа, почувствовать машину до конца, а если она поведет себя норовисто, никто этого не увидит.

Море было тихим, и внизу отчетливо прорисовывался пароход. Отто спустился ниже и различил на корме шведский флаг. К сожалению, это был не «Стокгольм», а то бы помахал Кристе крыльями. Он стал высчитывать дни, когда она приедет: не терпелось поскорее увидеть ее.

Самолет удалился от берега, и узкая полоска его уже терялась вдали. «Пора», — решил Отто. И неожиданно подумал: «А помахивают ли крыльями в знак приветствия немецкие летчики, как это делают русские?» Он как-то не задумывался раньше над этим.

Он слегка потянул ручку на себя и нажал на педаль, одновременно передвинул сектор газа — мотор взревел.

Выполняя фигуры высшего пилотажа, Енихе стремился соблюдать почерк немецких летчиков.

Самолет слушался Отто. Правда, некоторые фигуры были сделаны еще не чисто, но впереди было две недели.

С этой высоты в туманной дымке виднелся шведский берег, берег нейтральной страны, где нет гестапо, лагерей, фюреров, где нет войны и есть кусочек советской земли — посольство СССР…

На днях после обеда Отто прилег в гостиной на кушетку и уснул. Ему приснился сон, будто гитлеровцы ведут его на расстрел. Он стал вырываться и страшно ругаться. Его растолкала Ирена — она стояла над ним, и глаза ее выражали удивление. Отто приподнялся:

— Что случилось?

— Вы кричали во сне, бранились.

— Бранился?

— О! Вы бранились по-русски.

Отто потер рукой лоб, пригладил волосы.

— Да, у русских крепкие ругательства…

С ним никогда подобного не случалось. Недели две после этого случая он жил в таком нервном напряжении, на пределе, как в первые дни своего пребывания в роли Отто Енихе…

Отто подал штурвал, и самолет на крутом вираже развернулся в сторону Варнемюнде.

Через двадцать минут полета уже были хорошо различимы его дома, а вскоре показались и цехи «Мариине».

* * *

Последующие дни Отто по нескольку часов в день проводил в воздухе. Теперь он испытывал также бомбардировщики «Хейнкель-177».

Ему сообщили частоты радиостанций соседних аэродромов на случай вынужденной посадки, и он передал их в Центр через служителя Мариенкирхе.

В воскресенье вечером ему позвонил Еккерман и сказал, что ждет его завтра у ангара номер один: после доводки и некоторых конструктивных изменений будет опробоваться жидкостно-реактивный двигатель.

В Зону Енихе приехал пораньше, когда еще там не было ни Еккермана, ни Видера. Около самолета Х-209 возились механики и ведущий инженер.

«Дьявол» стоял около ангара и издавал пронзительный, резкий свист: его заправляли горючим.

Люди, работающие около самолета, были одеты в специальные белые комбинезоны. На головах у них возвышались шлемы со стеклянными щитками. Эта одежда делала их громоздкими и неповоротливыми.

Шланги и топливопроводы, которые шли от заправочной специальной машины, покрывались инеем.

Жидкий кислород поступал в бак медленно, так как он проходил через несколько фильтров. Малейшая примесь, грязь, попавшая в бак, могли вызвать взрыв, гибель машины и обслуживающих ее людей. Поэтому все здесь было обставлено как при сложной хирургической операции, и белое одеяние работающих только подчеркивало это сходство.

Без пяти девять на аэродром приехали Видер и Еккерман.

Видер был в жестком блестящем комбинезоне, делавшем его похожим на робота. Этот комбинезон должен был предохранить летчика, если ему придется оставить машину и катапультироваться. Эффективность такого костюма еще никто не проверял. Противоперегрузочный комбинезон изготовили после того, как год назад летчик-испытатель во время пробы одной из первых моделей Х-209 катапультировался и сломал себе позвоночник. Но тогда Х-209 имел только турбореактивный двигатель и скорость его не намного превышала скорость Ме-109.

Видер был спокоен. Он подошел к самолету, поздоровался, спросил:

— Напоили моего голубя?

С помощью Еккермана и Енихе летчик забрался в машину. Закрыл фонарь и сделал знак рукой. Все отошли подальше. Механики отсоединили шланги, и заправщик быстро отъехал в сторону. Теперь самолет был готов к полету.

Видер запустил двигатель, и машина с характерным свистом покатилась по взлетной полосе. Она постепенно ускоряла бег, и наконец шасси ее оторвались от бетона.

Еккерман и Енихе побежали в пункт управления, где ведущий уже говорил с Видером.

— Как дела, Гуго?

— Тяжела на подъем, чертовка.

— В следующий раз попробуем взлет на жидкостно-реактивном двигателе…

— Делаю разворот, — раздался в наушниках голос Видера. — Сейчас буду проходить над аэродромом, включу жидкостно-реактивный, наблюдайте.

Еккерман и Енихе выскочили наружу. Х-209, набравший уже приличную скорость, быстро приближался. Он со свистом пронесся над головой, тотчас же один за другим раздалась два негромких выстрела, и пламя полыхнуло из сопла — это Видер включил обе жидкостно-реактивные камеры. Самолет с огромным ускорением понесся вверх и через мгновение скрылся из виду.

Еккерман и Енихе снова вошли в пункт управления. Ведущий вызвал Видера, но тот не отвечал. Наконец раздался его голос:

— Это действительно дьявол. Делаю аварийный слив горючего и иду на посадку.

— Что случилось, Гуго?

— Старая история. Из носу и из ушей идет кровь, боюсь потерять сознание. На всякий случай запишите: скорость М-0,8, тряска прекратилась, обе камеры работают нормально, но перегрузки очень большие… Иду на посадку.

Еккерман взял в руки микрофон:

— Посадку разрешаю.

Когда самолет приземлился и открыли фонарь кабины, Видер сидел бессильно опустив руки. С него стянули шлем с кислородным прибором — из носа у него шла кровь. Увидев Енихе, Видер сказал:

— Вот так-то, Оттохен…

Глава десятая

Криста приехала в субботу вечером… Впереди у них был целый свободный день. Отто предложил съездить в Варнемюнде, и они отправились туда утренним поездом.

Верхние этажи вагонов были почти пустыми. Енихе и Росмайер забрались наверх, сели у окошка, откуда был хороший обзор.

Криста приехала веселая, не то что в прошлый раз. Ничего подозрительного больше она не замечала и случайно узнала от помощника капитана, что в его каюте тоже кто-то рылся, это ее успокоило. Как только они увиделись, она сказала Отто, что снова начинает «работать». Енихе отложил разговор до воскресенья. Ему нужно было подумать. Он тогда успокаивал ее, но сам встревожился не на шутку.

Криста сняла плащ и сидела в своей излюбленной позе: закинув ногу за ногу. В руке дымилась сигарета.

На безымянном пальце Кристы матово отсвечивало обручальное кольцо, которое Енихе недавно подарил Кристе. По случаю помолвки он пригласил только Курта Еккермана и Ганса Шлихте. Лагерфюрера он бы не приглашал, но тот так настойчиво добивался дружбы с Енихе, что не пригласить его — значило нанести оскорбление, а Шлихте был злопамятен и коварен.

Шлихте пришел с женой, молодой, но уже дебелой женщиной, вызвавшей у Отто и Кристы ненависть своими разглагольствованиями о великой миссии немецкой нации, о необходимости уничтожать неполноценных людей.

— Ну и компания у вас, Отто, — сказал Еккерман, отозвав Енихе в сторону. — А ваша невеста — прелесть. Она стопроцентная немка? А как вы находите мою Марту?

Марта работала на «Мариине» в конструкторском бюро. На нее заглядывался и часто вызывал к себе партайлейтер Шпандау. Марта тоже носила на лацкане жакета значок члена нацистской партии, но в любовники выбрала себе не партийного руководителя, домогавшегося ее, а Еккермана. Это особенно забавляло главного конструктора, тем более что Марта во всем остальном старалась не нарушать катехизиса нацистской партии.

— Вы знаете, Отто, что висит над кроватью Марты? — спросил Еккерман, когда все уже изрядно выпили и он с Отто вышел покурить на балкон. Енихе не сомневался, что он скажет какую-нибудь сальность. Так и случилось.

В разгар вечера пришла поздравительная телеграмма от Штайнгау, и Отто еще раз послал Ирену в погреб за шампанским.

Шлихте, его супруга и Марта наговорили много комплиментов обрученным. Гости восхищались Отто, кавалером Рыцарского креста, и Кристой, «настоящей германской женщиной». Только Еккерман в это время тихо сидел в углу и молча потягивал рейнское.

Когда гости разошлись, Криста подошла к Отто.

— Я пойду искупаюсь, у меня такое ощущение, будто я испачкалась, — сказала она.

Он вспомнил эти слова сейчас, когда они прохаживались по пустынной набережной Варнемюнде и разговор снова зашел о том вечере.

— Ненависть к нацизму у меня от отца, Он был моряком, изъездил весь мир, видел людей, — говорила Криста. — «Идеи Гитлера бредовы. Они могли родиться только в больном мозгу. Болезнь — всегда несчастье. Но если болезнь поражает многих — это катастрофа». Эти слова отец сказал мне, когда я училась уже в Высшей мореходной школе. Отец считал, что я должна учиться именно там, что профессия штурмана даст мне возможность увидеть мир, а значит, понять его и полюбить. «Поездки в другие страны — это как глоток чистого воздуха, как распахнутая форточка в доме с затхлой атмосферой. Когда ты побываешь в других странах, поймешь, что Гитлер лжет…» В Швеции я встречаюсь с моряками разных национальностей и чувствую, что все они ненавидят нас, немцев. И поэтому я ненавижу фашизм, который уготовил моему народу такую участь.

Ты как-то сказал мне, что я храбрая. Совсем нет. Можно даже сказать, что я трусиха. Но кто-то же должен что-то делать для очищения, для того чтобы люди потом могли сказать: «Не все немцы были такими…» Может, я говорю слишком длинно, но мне давно хотелось сказать тебе это, чтобы ты лучше знал меня.

Они шли по молу, далеко выдающемуся в море. Штормило. Брызги дробящихся волн перелетали через мол, и Отто и Кристе приходилось спасаться бегством от настигавшего их то в одном, то в другом месте холодного душа. Им было весело. Криста добежала до маяка и стала с подветренной стороны.

Отсюда хорошо был виден город. Он был прорезан во многих местах каналами, рукавами реки Варнов. Все они запружены рыбацкими ботами, моторными лодками, яхтами. Волна достала их даже там, в каналах, и они мерно покачивались, а их мачты вычерчивали в сером небе кривые.

Слева от мола — пляж. В этот серый день он был холодным, неприветливым. Навесы, которые служили летом защитой от зноя, убрали. Только будка, где хранился разный инвентарь, одиноко торчала среди песка, отливающего на солнце желтым светом… Здесь, на берегу холодного, сердитого моря, на пустынном пляже, думалось о маленькой теплой комнате в одном из частных пансионатов, об ужине с бутылкой мозельвейна…

То, что Отто услышал от Кристы, удивило его и обрадовало, так совпали их желания.

— Отто, давай останемся здесь до утра. Я хочу сварить тебе кофе. Ты любишь кофе?..

Хотя большинство частных пансионатов было реквизировано и в них разместились госпитали, Отто и Криста без труда нашли комнату в двухэтажном доме у моря.

Хозяйка, тощая, молодящаяся женщина, заломила непомерную цену, но Отто не стал торговаться.

Не успели они еще расположиться как следует — Криста пошла в ванную комнату, а Отто собирался спуститься вниз, чтобы договориться об ужине, — когда к ним постучали. Он повернул ключ, и в дверь тотчас же просунулся начищенный сапог, чтобы ее вновь не закрыли. Енихе отступил, в комнату вошел штурмовик с повязкой на рукаве. Правую руку он держал в кармане.

— Прошу предъявить документы.

Енихе даже не разозлился, напротив, его рассмешил этот «районный активист». На одно только мгновение в проеме мелькнула голова хозяйки, снедаемой любопытством.

— Заходите, фрау Эмма, заходите, — почти с улыбкой пригласил ее Отто. Его спокойный, уверенный тон несколько охладил пришедшего, и он уже не так грозно и настойчиво повторил свое требование:

— Прошу предъявить документы!

Енихе протянул свое удостоверение.

— Вы были на фронте? — спросил он.

— Так точно, штурмфюрер! — штурмовик щелкнул каблуками, вытянулся по стойке «смирно».

— Где?

— Франция, Бельгия…

— Россия… Только там солдат становится солдатом…

— Я не годен к строевой службе, у меня было тяжелое ранение.

— У меня, господин…

— Перзике, районный уполномоченный Перзике…

— У меня, господин Перзике, тоже тяжелое ранение, однако…

— Господин штурмфюрер, простите мою настойчивость, но уверяю вас, тут тоже не так спокойно, как может показаться. Четвертого дня у здешних берегов появилась английская подводная лодка, и нам приходится быть постоянно начеку.

— Идите, Перзике. А вас я прошу задержаться на минутку, фрау Эмма.

Как только дверь за Перзике затворилась, фрау Эмма затараторила:

— Вы не представляете, как он несносен, этот Перзике. Он постоянно за всеми следит. Вы думаете, он ищет диверсантов? Ха-ха! Как бы не так. Он требует мзду с хозяек пансионатов, которым удается приютить кого-нибудь из редких постояльцев или влюбленных вроде вас.

— Простите, фрау Эмма, мы проголодались, что вы можете предложить нам на ужин?

— Могу предложить картофель с мясной подливой, бутерброды, кофе…

— Кофе настоящий…

— О, господин штурмфюрер… Кажется, у меня немного еще найдется для вас…

— Спасибо, фрау Эмма, и чего-нибудь выпить, хорошо?

— Один момент, — фрау Эмма с готовностью шмыгнула вниз по лестнице.

Из ванной комнаты вышла Криста.

— Ты слышала? — спросил Отто.

— Да.

— Старая доносчица!

— Она просто запугана, — возразила Криста.

Криста подошла к камину, в котором уже потрескивали дрова, пододвинула кресло и села, заложив ногу за ногу. Ее белая блузка от огня казалась розовой, и вся она раскраснелась после ванной. Отто подсел к ней:

— А Перзике тоже запуган? — с иронией спросил он.

— Перзике — негодяй. Но ты, к сожалению, не хочешь видеть разницу между ними.

Отто молчал. Подобный разговор возникал и раньше. Криста ненавидела фашизм, но нередко была снисходительна к таким, как фрау Эмма. В этот момент Отто вспомнил ее слова, как-то сказанные ему: «Я немка, это мой народ, и ты должен понимать меня».

«Что ж, может быть, она и права», — подумал он. Взяв сигареты, Отто вышел на балкон. Едва различимое море тяжело билось почти у ног, оставляя на песке быстро тающие белесые пятна пены.

Выкурив сигарету, Отто вернулся в дом. Криста сидела в той же позе у камина. Глаза ее блестели, и чувство нежности и жалости вдруг охватило Отто. Он подошел к ней, наклонился и поцеловал. Волосы ее были шелковистыми и пахучими. «Где она берет такое душистое мыло? Наверное, в Швеции… Какие глупости иногда приходят в голову».

Глава одиннадцатая

Здоровье Видера ухудшилось. Врачи настаивали на том, чтобы он прекратил полеты.

К работе с новой машиной стали готовить Енихе. Теперь у него не было даже выходных. Тренировки, тренировки, тренировки… Запуски двигателя на месте, пробные полеты с инструктором…

В то утро Енихе проснулся в восемь. Он спал без сновидений и хорошо выспался. Ирена принесла ему кофе, и в это время с улицы послышался сигнал.

Установилась холодная погода, на мотоцикле ездить было не очень приятно, поэтому еще вечером Еккерман пообещал, что заедет за Енихе.

Отто, не присаживаясь, выпил чашку кофе, натянул меховую куртку и вышел из дому.

В машине они почти не разговаривали; главный конструктор только спросил у Енихе о настроении, и тот ответил, что все в порядке.

На «Мариине» они въехали беспрепятственно: еще издали завидя машину главного конструктора, вахман поднял шлагбаум. Но при въезде в Зону их остановили, проверили документы. Через пять минут они миновали контрольные посты.

Вскоре послышался характерный свист, исходящий от Х-209. Заправку топливом заканчивали, и ведущий инженер доложил, что через несколько минут самолет будет готов к полету.

Подъехала еще одна машина, она привезла Видера. Уже совсем рассвело, ветер усиливался. Было облачно, но над морем, откуда дул ветер, разъяснялось. Видер зашел в радиорубку, и оттуда раздался его голос:

— Кондор-три… Кондор-три… Каждые пять минут передавайте направление и скорость ветра.

Шли последние приготовления. Пожарная и санитарная машины заняли свои места. Видер, который снова оказался рядом с Енихе и Еккерманом, легонько хлопнул Отто по плечу:

— Пока, Оттохен. Жидкостными камерами при взлете не пользуйся: встречный ветер поможет тебе взлететь.

На Енихе натянули комбинезон, шлем с кислородной маской, и он, переваливаясь с ноги на ногу, как водолаз, работающий на больших глубинах, направился к самолету. Ему помогли взобраться в кабину. Здесь он подсоединил шлемофон и услышал голос Еккермана.

— Как слышимость?

— Отличная. Разрешите запуск?

Последовала пауза. Отто знал, что в это время Еккерман запрашивает последние данные о положении в воздухе. Енихе еще раз оглядел приборы.

Кабина была вынесена в самый нос, и обзор был очень хороший. Сиденье летчика, зажатое боковинами, располагалось перед панелью приборов, походившей на многоглазое чудовище. Стрелки и шкалы, выкрашенные специальной фосфоресцирующей краской, при дневном свете отсвечивали разными оттенками: синеватым, фиолетовым, желтым… Их было множество. Взгляд Отто скользнул по манометрам жидкостно-реактивного двигателя и указателю температуры в реактивной трубе. Он потрогал рычаг с блестящей никелированной ручкой жидкостно-реактивного двигателя. Справа, на сиденье, была ручка для сбрасывания фонаря и катапультирования. На щитке отдельно — два черненьких тумблера, включающих жидкостно-реактивные камеры. Енихе закрыл глаза, и его руки безошибочно, вслепую, выполнили команды, которые подал мозг. Видер много раз заставлял его проделывать все эти операции на тот случай, если придется управлять самолетом при плохой видимости.

— Запуск разрешаю!

Енихе нажал кнопку электростартера. Раздалось жужжание компрессора, потом выхлоп, похожий на выстрел, и самолет дрогнул. В зеркале сбоку, Отто увидел, как из хвостовой части реактивной трубы вырвался огонь. Он прибавил тягу, и факел достиг длины пяти-шести метров.

— Разрешите взлет?

— Взлет разрешаю…

Енихе отпустил тормоза, передвинул ручку подачи топлива, и Х-209 медленно покатился по взлетной дорожке.

— Прибавь тяги, Оттохен! — раздалось в шлемофоне.

Самолет оторвался от земли и стал карабкаться вверх.

— Хорошо! — это был голос Еккермана. — Следите за температурой газов, за турбиной и расходом топлива.

Альтиметр уже показывал 3200 метров. Скорость достигла 750 километров в час. Енихе вошел в облако. Острый нос машины буравил его, но самолет только чуть подрагивал. Скорость увеличивалась, и свист двигателей стал еще тоньше, пронзительнее. Только сейчас Енихе понял, почему Видер назвал эту машину «дьяволом». Скорость, с которой он еще никогда не летал, зловещий свист, сопровождающий полет, и вынесенная далеко вперед кабина создавали впечатление, что он летел не на самолете, а на помеле, на фантастическом снаряде, черт знает на чем, трудно было подобрать сравнение.

Он крепко держал штурвал и невольно чуть отстранялся, когда нос истребителя врезался в облака.

Енихе сделал разворот, и, хотя он был нерезкий, в голове зашумело от прилива крови, на руки и ноги будто подвесили пудовые гири.

Отто потянул ручку на себя, и самолет полез вверх. Постепенно перед носом машины светлело, вскоре она вышла из облаков, и Енихе зажмурился от яркого света. Теперь облака лежали внизу неподвижной бесформенной белой грудой.

— Пока все нормально, набираю высоту, — передал Отто.

— Время! — это сказал Еккерман с далекой земли.

Отто взглянул на циферблат, он уже был семь минут в полете. В просветах между облаками показался «Мариине». Стрелки приборов ЖРД были в пределах нормальных отклонений. Пора.

— Через пять секунд включаю первую камеру, — сообщил Отто. Он потянулся к тумблеру. Пять, четыре, три, две, один… Легкий щелчок, взрыв… Отто с огромной силой прижало к сиденью.

Через десять секунд он включил вторую камеру, и машина, как взбесившийся конь, закусив удила, рванулась вперед. На этот раз Отто почему-то легче перенес перегрузку. Уже через пять секунд он доложил:

— Обе камеры работают нормально. Скорость — девятьсот пятьдесят.

Машина была послушна малейшим движениям летчика, пока не началась тряска. Она началась внезапно; будто автомобиль, шедший с большой скоростью по асфальту, выскочил на вдрызг разбитую, покрытую ямками дорогу. Теперь самолет почти не слушался рулей.

— Прибавь еще тяги, Оттохен, — это Видер пришел ему на помощь.

Отто передвинул ручку подачи топлива, его легонько отбросило назад и… тряска прекратилась. Самолет снова стал послушен. Приближалась вторая граница флаттера. Довольно. Отто выключил первую камеру, его бросило вперед, он чуть не разбил шлем о щиток приборов. Снова началась лихорадочная тряска. Отто выключил вторую камеру, чтобы погасить скорость.

«Дьявола» будто схватили под уздцы. Шум турбореактивного двигателя, по сравнению с грохотом умолкнувших жидкостно-реактивных камер, казался нежным жужжанием. Внизу простиралось Балтийское море. У Отто в запасе было еще семь минут, и он не спешил разворачиваться.

— Оттохен, где ты?

— Отдыхаю на облаке.

— Немедленно возвращайся. К Постлау приближаются ами^[11].

Отто развернул самолет, прибавил скорость. Вскоре показался аэродром, но почти в ту же минуту он заметил рой американских истребителей. Как быть?

Предусмотрительный Еккерман имел не только второй экземпляр чертежей, спрятанный в недосягаемом тайнике, но и второй Х-209. Катапультироваться? Но поможет ли противоперегрузочный костюм, еще не испытанный никем, не сломает ли он себе позвоночник, как его предшественник?

— Попробую спланировать. Пусть Барт меня примет, — сообщил он свое решение.

— Хорошо. Успеха, Отто…

Американские истребители были недалеко, и по оранжевым вспышкам разрывов Отто понял, что они уже открыли огонь из пушек. Близко, однако, они не подлетали. Возможно, побаивались подходить к незнакомому зверю, хотя и пытались взять его в кольцо.

В баках еще оставалось сто килограммов горючего для жидкостно-реактивного двигателя. Это на минуту работы, Отто потянул на себя ручку набора высоты и включил первую камеру. Задрав нос, самолет рванулся вверх, еще один гигантский толчок второй камеры, и Х-209 легко вышел из предела досягаемости пушек американских истребителей, а через минуту скрылся, растворился в серебристом воздухе.

Хлопнула первая камера, вторая, они выключились почти одновременно. Наступила тишина. Турбореактивный двигатель остановился несколькими секундами раньше. Теперь самолет парил как птица. Хватит ли высоты, чтобы дотянуть до Барта? Плоскости Х-209 узкие, и машина быстро теряла высоту. Она стремительно неслась к земле. Отто запросил шифром аэродром Барта. Там уже ждали его и приготовили посадочную полосу, на которую можно было заходить с запада. Значит, не нужно было делать лишний разворот и, возможно, ему удастся дотянуть.

Еще сверху Отто увидел санитарную и пожарную машины, стоявшие неподалеку от посадочного знака. Самолет быстро снижался, и все внимание Отто было приковано теперь к узкой бетонной полосе, на которой он уже различал швы в местах соединения плит.

Х-209 мягко коснулся колесами посадочной полосы. Теперь его прыть приходилось сдерживать, притормаживать.

Скорость падала, самолет прокатился еще с полкилометра и остановился. Отто откинулся на сиденье и с трудом оторвал от штурвала окостеневшие пальцы.

Подбежавшие люди помогли ему открыть фонарь и вылезти из кабины. На аэродроме было пусто, здесь тоже была объявлена воздушная тревога. Не успел Отто сесть в легковую машину, как несколько человек зачехлили «дьявола». По тому, как неумело они закрывали самолет, нетрудно было догадаться, что это не авиационные механики. Двое из них сели в машину вместе с Отто и сопровождали его до самого Постлау. Агенты службы безопасности были молчаливы и за всю дорогу не проронили ни слова.

* * *

Енихе получал теперь так много секретной информации, что служитель Мариенкирхе и Росмайер едва успевали ее передавать.

Через Мариенкирхе он послал снимки наиболее важных чертежей Х-209.

Криста Росмайер в очередной свой рейс повезла сведения, раскрывающие тактико-технические данные реактивного истребителя, опыт, накопленный Видером и Енихе в преодолении флаттера в области околозвуковых скоростей.

Наконец, во время воздушной тревоги, когда гром сотен моторов «летающих крепостей» сотрясал землю, тайный передатчик Мариенкирхе передал радиограмму, которую давно ждала Москва:

«Реактивный истребитель Х-209 может быть запущен в серийное производство не ранее осени 1945 года».

…Дни проходили в напряженной работе, в полетах.

Обязанности командира охранного отряда Енихе теперь почти совсем забросил, и Ганс Шлихте однажды вызвал его и сказал:

— Тебя надо было бы пожурить за халатное отношение к службе, но, как говорится, победителей не судят. Немедленно отправляйся к партайлейтеру Шпандау.

Секретарша Шпандау, молодая, пышная блондинка, приветливо встретила Енихе и проводила в кабинет партайлейтера. Шпандау сидел в глубине своего кабинета в кресле за маленьким столиком, на котором стояла бутылка французского шампанского. За этим же столиком расположились главный конструктор и главный летчик-испытатель. Шпандау поднялся и с распростертыми руками, будто желая обнять Енихе, направился к нему.

— Вот он, наш герой, — патетически воскликнул он. — Хайль Гитлер!

Все встали. Шпандау проводил взглядом секретаршу, которая в столь торжественный момент бесцеремонно простукала каблучками к выходу, и, когда закрылась за ней дверь, пригласил всех к столу. Сам он подошел к сейфу и достал оттуда пакет, который только что получил из партийной канцелярии Бормана.

— Господа! Фюрер немецкого народа Адольф Гитлер награждает вас за успешное освоение новой авиационной техники высшими военными орденами.

Все встали. Каждый подержал бумагу с подписью Гитлера, и Шпандау заметил:

— Фюрер как бы пожимает вам руки.

Главный конструктор Курт Еккерман удостоился Золотого креста «За военные заслуги», главный летчик-испытатель Гуго Видер стал кавалером Рыцарского креста, Отто Енихе наградили Дубовыми листьями к Рыцарскому кресту.

— Это большой день, мои друзья, — сказал партайлейтер и наполнил бокалы шампанским.

* * *

Когда Еккерман и Енихе вышли из партийной канцелярии Шпандау, а Видер там еще задержался, Еккерман предложил:

— Не встретиться ли нам вечером? Кстати, Отто, я завтра уезжаю в служебную командировку, на несколько дней испытания прекращаются, Почему бы вам не поехать вместе со мной в качестве телохранителя или в качестве советчика, как вам будет угодно?

— Куда вы собираетесь, если это не секрет?

— В Веймар.

Отто помолчал, раздумывая.

— Около Веймара расположен лагерь Бухенвальд. Шлихте давно советовал мне съездить туда и кое-чему поучиться у лагерфюрера Коха. Пожалуй, я присоединюсь к вам…

На другой день утром они выехали в Веймар.

Еккерман сидел за рулем. В машине их было двое, но на некотором расстоянии за ними следовал «оппель-капитан», где сидели три агента службы безопасности.

За Магдебургом туман усилился, и пришлось ехать медленнее. Еккерман включил фары, но свет, проходящий сквозь синие стекла, был таким бледным, что ничего не оставалось, как снизить скорость и ориентироваться по деревьям, которыми была обсажена дорога.

Теперь они передвигались со скоростью телеги.

— Отто, будьте любезны, дайте мне огонька, — попросил Еккерман, так как руки у него были заняты. — Вы слышали когда-нибудь такое имя — Вернер фон Браун? — спросил он, раскуривая сигарету. — Что вам говорят имена Клауса Риделя и Германа Оберта?

— Я ничего не слышал о них.

— Сегодняшнюю «Фолькишер беобахтер» вы, наверное, еще не видели? Возьмите у меня в кармане и прочитайте.

В этом номере была напечатана статья под заголовком «Загадка ФАУ-2». Енихе прочитал ее:

«Английское авиационное агентство пишет о ФАУ-2, что это гигантская ракета весом 14—16 тонн, длиной 9 метров и диаметром более метра. Снаряд, как сообщают, имеет форму огромной бомбы со стабилизирующим хвостовым оперением. Ракетный двигатель снабжен, в частности, сложной турбиной, назначение которой видят в том, чтобы сделать его независимым от поступления воздуха и, таким образом, позволить вывести ракету за пределы атмосферы. Однако здесь продолжают ломать голову над устройством этого двигателя, представляющего собой высшее достижение конструкторской мысли. Пока возможно сообщить лишь, что ФАУ-2 летит со скоростью около 5000 километров в час, имеет радиус действия примерно 600 километров. Полет ракеты в стратосфере со сверхзвуковой скоростью — вот та проблема, с которой здесь столкнулись. Этим обосновывают уже давно ставший очевидным вывод, что какая-либо  з а щ и т а  от ФАУ-2 н е в о з м о ж н а. Ни зенитная артиллерия, ни истребители, ни аэростаты воздушного заграждения, ни радиопомехи ни в малейшей степени не могут воздействовать на полет ФАУ-2.

Компетентным германским органам нечего добавить к этой констатации… Не будем предвосхищать дальнейших признаний наших врагов и констатируем лишь следующее. Германская военная промышленность не только делала упор на конструирование ракет ФАУ-2, но уже широко развернула их производство на многочисленных предприятиях, находящихся в безопасных местах. Давно миновал тот день, когда ответственный за применение ФАУ-2 командир мог доложить имперскому министру вооружения и военной промышленности Альберту Шпееру о запуске тысячной ракеты. Предусмотрительно было оборудовано такое количество пусковых установок, что обстрел Англии ракетами ФАУ-2 будет неудержимо продолжаться до тех пор, пока весь мир не убедится в эффективности этого нового германского оружия дальнего действия. Пусть же Англия ломает себе голову над тем, как долго придется ей подвергаться обстрелу ракетными снарядами, точности попадания и производству которых она не в силах помешать».

Енихе отложил газету.

— Ну как, Енихе, вы заинтригованы? Вы чувствуете, что я действую, как автор детективного романа? Сначала расставляю приманки, сообщаю факты, имена людей, на первый взгляд не связанные между собой, вызываю у слушателя, уже разбираемого любопытством, вопрос «что же дальше?», подогреваю это любопытство на протяжении определенного времени и наконец ставлю точки над i.

— Почему вы не пишете детективных романов?

— Не хватает времени, Отто. Ну как, вы заинтригованы?

— Пожалуй.

— Тогда пора ставить точки над i.

В это время из-за поворота выскочил грузовик. Еккерман прижал машину к самому краю дороги, лицо его побледнело. Грузовик пронесся мимо, обдав их запахом отработанных газов. Пришлось опустить все стекла, чтобы проветрить кабину. Еккерман сидел теперь серьезный, сосредоточенный.

— Вы, конечно, думаете, что у меня сдают нервы? Однако именно так погиб Клаус Ридель: автомобильная катастрофа. Один из создателей ракетного оружия лежит в могиле, другой получает почести. — Еккерман немного помолчал… — Знаете, почему я попросил вас поехать со мной? Всегда, когда я еду на встречу с фон Брауном, меня охватывает страх. Вы все еще не знаете, кто такой Вернер фон Браун?

— Это ваш шеф?

— Это не то определение. Вернер фон Браун — один из конструкторов, а теперь, после смерти Клауса Риделя, — главный конструктор ФАУ-2.

— Вы хотите сказать, что он устранил своего конкурента?

— Я хочу сказать, Отто, чтобы вы никогда, ни при каких обстоятельствах, никому не говорили о нашем разговоре и даже не упоминали имя фон Брауна.

— Тогда, может быть, мы не будем продолжать этот разговор?

— Нет, Отто, я прошу вас выслушать меня. Если почему-либо меня не станет, мне хотелось бы, чтобы хоть один человек знал то, что знаю я.

— Не страдаете ли вы, Курт, манией преследования? Раньше я за вами этого не замечал. Разве вы — конкурент фон Брауну? Ведь вы оба, насколько я понимаю, работаете хотя и в смежных, но разных областях?

— Я начал заниматься теорией ракетного двигателя, еще когда учился в Высшей технической школе в Венгрии. Став доктором и получив лабораторию, я продолжал эти работы. Но что это была за лаборатория! С ее оборудованием можно было сделать только керосинку. Мне, как фольксдойче^[12], предложили переехать в Германию и пообещали золотые горы. Я согласился. Только могучая промышленная держава с ее научно-исследовательскими институтами, учеными с мировыми именами, прекрасными лабораториями могла по-настоящему взяться за то дело, которое не давало мне покоя. Я хотел создать ракету, которая могла бы достигнуть планет солнечной системы.

В Германии я познакомился с фон Брауном. Одно время мы работали вместе, и он кое-что вытянул из меня, а потом спровадил на вторые роли, и в конце концов меня послали на «Мариине», в новый авиационный центр, где Х-209 был еще в пеленках.

Так же, как и со мной, он поступил с Германом Обертом, членом румынского научного общества, который давно занимается теорией ракетостроения. Он выжал нас, как лимон, и выбросил. Это было нетрудно сделать, ведь мы с Обертом не стопроцентные немцы и не можем рассчитывать на большее, чем то, что милостиво получили из вторых рук.

— Почему, Курт, вы не вступаете в партию, это бы, наверное, помогло вам завоевать полное доверие.

— Простите, Отто, а почему вы не в партии? Хоть вы и вступили в СС, но я-то знаю, Штайнгау говорил мне, как это было. Ваш бог, очевидно, не разрешает вам это. А у каждого есть свой бог.

— Но разве, Курт, что-нибудь изменилось бы, разве вы, главный конструктор «Мариине», не отдаете все свои силы на то, чтобы выполнить задание фюрера, партии?

— Не об этом сейчас речь, Отто. Мы все сотканы из противоречий; ваш бог говорит вам: «не убий», а вы идете на фронт и убиваете, и хорошо убиваете, если вам дали за это Рыцарский крест. Может, в этом ваша трагедия, и нужен шекспировский талант, чтобы описать ее. Еще более трагична судьба многих ученых, Отто, в двадцатый век. Я завидую Лавуазье, и Герцу, и Ньютону… Они, наверное, не мучились теми сомнениями, которые одолевают нас, на благо или во вред человечеству употребят их открытия?

— Вы работаете для обороны Германии, а это великая цель.

— Неужели, Отто, вы не понимаете, что нам не избежать поражения, нам не поставить на колени трех гигантов, воюющих против нас. А значит, наша борьба бессмысленна, борьба, которая стоит прежде всего немецкому народу тысяч жизней. Ни ФАУ, ни мой «дьявол» не могут изменить хода войны. Вернер носится с идеей достать ракетой Америку. Он мастерит уже ее. Это будет пилотируемая летчиком межконтинентальная ракета, гигантская сигара длиной двадцать девять метров и с радиусом действия пять тысяч километров. Допустим, он сделает ее. Но ведь это будет средство шантажа, не более…

— Вы, оказывается, пессимист, Курт.

— Для оптимизма нет оснований, Отто.

— Но, наверное, фон Браун рассуждает иначе? Это действительно ученый, гений?

— Я уже говорил вам о Клаусе Риделе. В тридцать четвертом году вместе с Рудольфом Небелем он был владельцем крупнейшего в Германии ракетного пакета. Клаус был талантливым практиком. Он много лет проработал вместе с Брауном. Доверием Альфреда Шпеера и руководителей рейха он не пользовался, так как в свое время отказался надеть эсэсовскую форму. Браун использовал его, как использовал и Германа Оберта и меня. А когда Клаус стал не нужен, произошла автомобильная катастрофа… Мне одно заслуживающее доверия лицо сказало, что при осмотре разбившейся машины нашли штангу рулевого управления подпиленной. Но Ридель не такой человек, из-за которого гестапо сбилось бы с ног, разыскивая виновного. Ридель был под наблюдением у них, а одно время находился под следствием.

— А что стало с Рудольфом Небелем?

— Он давно отстранен от всяких дел, и, как видите, все получилось гладко: Рудольф Небель отстранен, Клаус Ридель погиб, Герман Оберт и Курт Еккерман давно в тени. Самый молодой из ракетчиков — Вернер фон Браун осыпан милостями фюрера и — на вершине славы…

— А что сейчас связывает вас с фон Брауном?

— Я все еще нужен ему. Время от времени он вызывает меня, чтобы проконсультироваться. У них там что-то не ладится, и каждая третья ракета или взрывается в воздухе, или сбивается с пути.

— В Веймаре штаб-квартира фон Брауна?

— Нет. Он снова обосновался в Пенемюнде. Около Веймара один из подземных заводов ФАУ.

Слева и справа от дороги в тумане обозначились очертания домов, Еккерман снова потянулся к сигаретам и сказал:

— Так уж мы устроены, когда разделяем с кем-нибудь наши заботы, наши тревоги, наши тайны, мы как бы освобождаемся и становимся спокойнее и увереннее в себе. По сути, у меня нет человека, к которому я бы относился с большим доверием, чем к вам. Друзей-венгров я растерял, как только переехал в Германию, а здесь, как видите, не обрел новых.

— Кажется, уже Веймар, и мы не свалились в пропасть, в нас не бросили бомбу и даже на нашу машину не наскочил грузовик.

— Не нужно шутить этим, Отто.

— Вы бывали, конечно, в «Черном медведе»? Помните там надпись: «Счастлив тот, кто в наши дни не утратил чувства юмора»?

— К этому я могу добавить: и тот, у кого есть что выпить.

— Но юмор ничего не стоит, а хорошее вино трудно достать даже за большие деньги.

Справа по ходу машины из тумана выплыл каркас огромного недостроенного здания. Здесь Гитлер намеревался отпраздновать победу над Россией, но в 1943 году строительство было приостановлено.

После войны Гитлер собирался перенести свою резиденцию в Веймар. Это был его любимый город, он часто посещал его и до покушения ходил по улицам без охраны.

В отеле «Элефант»^[13] Еккерману и Енихе приготовили номера. Они находились рядом с апартаментами, где обычно останавливался Гитлер. Портье не замедлил сообщить им об этом, тем самым подчеркивая, с каким почтением хозяин отеля относится к прибывшим.

Утром за Еккерманом прибыла машина, и он уехал. После завтрака Енихе отправился в кирху, а потом решил немного пройтись по городу.

Улицы были узенькие и пустынные. Газовые светильники, установленные еще в прошлом веке, возвышались на длинных чугунных столбах. Дома, обложенные гранитными плитами, выстроенные много лет назад, казались покинутыми всеми. Город стоял целехонький. Его пощадили бомбы, и века пронеслись над ним, не изменив облика Веймара. Здесь каждый камень «пахнет историей», как сказал вчера Еккерман. Тем нелепее выглядел в соседстве с исторической стариной железобетонный скелет «Гитлер-хауза», которому не суждено было быть достроенным.

Неожиданно Енихе услышал приближающиеся звуки барабанов. Он вышел на улицу и увидел процессию: впереди на конях, в цветных одеждах, ехали клоуны. За ними важно шествовали слоны, неся на своих спинах своеобразные паланкины, из которых выглядывали дрессированные обезьяны. Это был передвижной цирк, который по старой европейской традиции начинал свои представления с марш-парада по городу. Странно было видеть эту процессию, казалось, явившуюся из другого века, из другого мира, отсеченного от настоящего войной. Только несколько мальчишек в формегитлерюгенда сопровождали ее, гримасничая, передразнивая животных.

После обеда Енихе отправился в концлагерь Бухенвальд, находившийся в нескольких километрах от Веймара. Он знал, что заключенные Бухенвальда работают на подземном заводе «Дора-Миттельбау». Об этом ему рассказывал комендант Бухенвальда гауптштурмфюрер СС Кох, с которым он когда-то познакомился во время его визита в Постлау.

В Бухенвальд он попал во время аппеля^[14]. Заключенные в полосатых одеждах, с непокрытыми головами стояли на огромном плацу. Крупные капли дождя, подхваченные ветром, секли изможденные, посиневшие от холода лица. Люди стояли неподвижно, не шевелясь, как статуи. Только команды, изредка выкрикиваемые резкими голосами охранников, нарушали безмолвие на плацу.

Бухенвальд называли адовым местом. Лагерь располагался на гладкой, как стол, голой скале Эттерсберг, продуваемой всеми ветрами. Даже Енихе в непромокаемом плаще за те десять минут, пока разыскивали Коха, почувствовал это.

С горы Эттерсберг открывался чудесный вид: окрестности походили на рай, отгороженный от узников тройным надежным поясом проволочных заграждений. Это была дьявольская выдумка — устроить концлагерь на таком месте.

Комендант Бухенвальда гауптштурмфюрер СС Кох был очень любезен. Он пригласил Енихе к себе на чашку кофе и познакомил с Эльзой Кох, своей женой. Енихе уже слышал о ней от Шлихте. Эта долговязая Эльза пользовалась у офицеров-эсэсовцев успехом. Но за «ночь любви» она требовала с них не денег, а куски человеческой кожи с редкими татуировками.

Познакомившись с Енихе, она тотчас же пустила в ход свои «чары». Потом она показала Отто изделия из человеческой кожи: перчатки, что-то вроде настенного коврика, сумку, голову заключенного, засушенную на манер тсантсы и потому сильно уменьшенную. Когда Отто спросил, кому принадлежала эта голова, она жеманно ответила:

— Ах… поляку.

Эльза была отвратительна.

Вернувшись в отель, Енихе застал Еккермана в номере спящим. Отто тоже чувствовал себя очень усталым. Не ужиная, он разделся и лег в постель.

Утром они возвращались в Постлау. Еккерман подавленно молчал. Отто не расспрашивал его ни о чем. Только после Шверина, где они сделали небольшую остановку, Еккерман заговорил:

— Отто, вы — верующий, думаете ли вы когда-нибудь о душе?

— Вас, конечно, интересует не учение о метемпсихозе?

— Вы никогда не спускались в подземные туннели «Доры»?

— Нет, не приходилось.

— Какая там пыль… Ни воды, ни умывальников, ни уборных. Под страхом смерти заключенным запрещается брать воду из-под кранов: она предназначена для цементомешалок и машин… В Бартенхаузе все-таки заключенные выглядят лучше.

— Бартенхауз своего рода образцовый лагерь. Но там тоже есть фернихтунгслагерь. Разве вы не слышали об этом?

— Одно дело слышать, другое — видеть своими глазами.

— Вам удалось помочь фон Брауну? — спросил Отто.

— Нет. Дело, по-моему, не столько в конструктивных недостатках ФАУ, сколько в том, что заключенные, работающие на подземном заводе, саботируют.

— Вы не сказали ему об этом?

— Нет. Я сказал, что нужно переделать насос для подкачки жидкого кислорода.

Глава двенадцатая

Криста, как маленькая, обрадовалась елке, которую Отто с Иреной украсили к ее приезду. Новый год Отто хотел провести вдвоем с Кристой и потому наказал Ирене, чтобы на все телефонные звонки она отвечала, что его нет дома. Звонили Еккерман, Шлихте, даже Шпандау. Только к полуночи звонки прекратились.

Они сидели в большой гостиной, свет был погашен, только на елке горели свечи. Часы показывали без пяти двенадцать.

— Позови ее, — попросила Криста.

Енихе позвал Ирену.

— Давайте выпьем за Новый год, за то, чтобы в этом году закончилась война, — предложила Криста. Все подняли бокалы.

— Прозит! — сказала Ирена.

— Присядьте, — предложил Отто.

— Нет, извините, я пойду прилягу. У меня от шампанского закружилась голова.

Ирена ушла. Отто вновь наполнил бокалы, и в это время раздался звонок в передней.

— Кто это?! Санта Клаус? — спросила Криста.

Отто выглянул в затемненное окно и у калитки увидел мужчину и женщину. Это были Видеры. Криста обрадовалась им.

— Санта Клаус, где же твой мешок с подарками? — обратилась она к появившемуся на пороге Видеру.

— О, дети мои, я принес вам такие подарки, которые не хранят в мешке. — Видер был явно уже навеселе.

— Что же это за подарки?

— О, их нельзя пощупать, увидеть глазами, некоторые считают, что они не существуют, но они есть, они существуют, они необходимы, как воздух, которым мы дышим, — это любовь и дружба, и я принес их вам, дети мои…

— А, вы сказочник Андерсен? — спросила Криста.

— Нет, я Гуго Видер.

— Тогда, Гуго, прошу к столу, и вас, фрау Видер, — сказал Отто.

— Вот это мужской разговор, только один момент, — Видер извлек из кармана пузатую бутылку.

Гуго был пьян сильнее, чем вначале показалось. После того как врачи запретили ему летать на Х-209, Енихе не раз видел его под хмельком. Выпив еще рюмку, он совсем осоловел и сидел за столом молча, не подшучивая, не иронизируя, как обычно.

— Вы простите нас, — сказала фрау Видер, — за то, что мы вторглись к вам. На сочельник, на Новый год в отпуск к нам всегда приезжал сын, мы вспомнили об этом, и нам стало так одиноко и тоскливо.

Фрау Видер полезла в сумочку за платком. Отто знал, что их сын погиб в июне во время высадки союзников во Франции.

— Ну, мамочка, если ты достала платок, нам пора домой, нечего разводить сырость в чужом доме, — встрепенулся Гуго.

— Ну что вы, посидите еще с нами.

— Нет, нет, мы пойдем, — твердо заявил Гуго.

— Они старомодны, но симпатичны, не правда ли? — спросила Криста, когда Отто вернулся, проводив гостей до калитки.

Визит Видеров внес какую-то грустную ноту в новогодний вечер, и она не исчезла даже с их уходом.

Криста забралась на диван, подобрав под себя ноги, закурила, задумалась. Отто подсел к ней:

— О чем ты?

— О многом…

Он догадывался, о чем она думает. На днях она спросила его:

— Что будет с моей родиной?

Что он мог ответить? Что фашизм будет уничтожен, страна станет свободной? Это были общие слова, а большего он не знал.

К границам Германии подошли армии союзников. По Ялтинскому соглашению территория рейха делилась на четыре зоны, и Криста хотела знать, какой будет Германия завтра, что станет с этими зонами. Хотя она редко говорила, но, видно, постоянно думала об этом, особенно в последнее время.

Утром Криста снова уходила в море, ей надо было еще передать информацию, и они поднялись наверх, в комнату Отто.

— Моя поездка в Веймар была очень полезной, — начал Отто, когда Криста забралась в кресло. — Еккерман рассказал мне много интересного. Запомни следующее. Ракетный центр Пенемюнде, руководимый главным конструктором Вернером фон Брауном, приступил к испытанию первой ступени межконтинентальной ракеты А-9, предназначенной для обстрела Америки.

— Америки? — переспросила Криста.

— Да, Америки. Это будет гигантский агрегат, вес которого со второй ступенью — сто тонн, из них около семидесяти тонн займет горючее: этиловый спирт, жидкий кислород, азотная кислота. Ракета должна пилотироваться летчиком-смертником и донести до Нью-Йорка тонну взрывчатки. Испытания этой ракеты назначены на 8 января. Эскиз ракеты я надеюсь раздобыть: Еккерман обещал познакомить меня с принципом ее работы. Тогда я перешлю эскиз через Мариенкирхе.

В штабе люфтваффе носятся с проектом использования ФАУ для бомбардировки индустриальных центров Советского Союза: Куйбышева, Челябинска, Магнитогорска, а также некоторых районов за Уралом. Каких, я еще не знаю. Для этой цели штурмбанфюреру Отто Скорцени приказано набрать и подготовить двести пятьдесят летчиков-смертников. ФАУ предполагается запускать с бомбардировщиков дальнего действия, которые должны проникнуть как можно ближе к объектам нападения. Я спросил у Еккермана, насколько этот план реален. Он ответил, что не верит в его осуществление, так как немецкая авиация из-за своей слабости уже не способна проникнуть на территорию России, а радиус действия самих снарядов-самолетов всего триста километров.

Мне также удалось узнать частоты, на которых работает радиоприемник ФАУ-2: двадцать один мегагерц — частота, длина волны — четырнадцать метров. Передатчик ракеты работает примерно на частоте сорок мегагерц. Эти приемники изготовляет специальный цех «Мариине».

В четырех километрах северо-западнее Нордхаузена под семидесятиметровой толщей горы Конштайн находится подземный завод ФАУ-2. Количество выпускаемых ракет в месяц узнать пока не удалось. Но Вернер фон Браун жаловался Еккерману, что каждая третья ракета или сбивается с курса, или взрывается в воздухе. Еккерман считает, что это результат саботажа, действий интернационального подполья.

Еще передай: теперь точно установлено, что вождь германского рабочего класса Эрнст Тельман погиб не во время бомбежки в тюрьме, как это было официально сообщено, а расстрелян у стены крематория в Бухенвальде. Об этом «под большим секретом» мне сообщил комендант Бухенвальда Кох. Когда мы осматривали крематорий он сказал: «У этой стены коммунисты всех стран стояли бы на коленях и проливали слезы». Я спросил: «Почему?» Кох ответил: «Здесь я собственноручно застрелил Эрнста Тельмана, я надеюсь, об этом когда-нибудь узнает история». Вот все, Кристина.

Криста встала, подошла к зеркалу, стала расчесывать волосы. Отто знал, что сейчас ее не следует ни о чем спрашивать, разговаривать с ней, отвлекать: она повторяет в уме то, что он сообщил ей.

Глава тринадцатая

В феврале выпало много снега. Удивительно: стояла теплынь, а с неба хлопьями валил снег. Он был влажным, тяжелым, липким. Часто случался гололед. На мотоцикле по такой погоде ездить было невозможно, и с завода Енихе часто подвозил до дома Еккерман.

В тот вечер они тоже возвращались вместе. Из-за плохой погоды в последнее время Отто почти не летал, и ему невольно пришлось вновь заниматься обязанностями начальника охраны «Мариине».

Всю дорогу Еккерман расспрашивал Отто об арестах, которые произошли днем, но Отто сам толком не знал, в чем обвинялись люди, которых гестапо взяло прямо с работы.

— Около десяти часов утра на завод въехали два крытых грузовика. Я как раз был в дежурной буде^[15].

Машины остановились около буды, и Енихе поспешил навстречу старшему из гестаповцев.

— Реннер, — представился приехавший.

Он извлек из портфеля список, в котором значилось сорок семь человек. Были среди них заключенные Бартенхауза, французские военнопленные, два поляка и несколько «восточных рабочих».

— Что-нибудь случилось? — спросил Отто.

— Это вы мне должны рассказать, а не я вам. На заводе действует интернациональное подполье: саботаж, кража оружия, пропаганда, направленная на подрыв национал-социалистского государства… а вы?!

— Штурмфюрер, вы же знаете, что я здесь недавно.

— Достаточно давно, чтобы нести полную ответственность за безобразия, которые творятся у вас под носом. Выделите в помощь нам двадцать вахманов. Надо взять этих бандитов быстро и бесшумно…

— Он так и не сказал конкретно, в чем дело? — допытывался Еккерман.

— Нет, так и не сказал. Думаю, Шлихте знает больше. Подвезите меня в Бартенхауз.

— Послушайте, Отто, бросьте к черту эту службу. Вы прирожденный летчик и занимайтесь своим делом.

— Но я — солдат, Еккерман, я не могу просто так: взять и бросить.

— У вас сейчас есть прекрасный предлог подать в отставку.

— И вы думаете, меня отпустят?

— Должны… Послушайте, Отто, я говорю вам как друг. Вы знаете, что на Ялтинской конференции принято решение отдать под суд международного трибунала военных преступников? А кто к ним будет отнесен? Наверное, гестапо. Конечно, СС тоже не будут забыты.

— То, что вы говорите, для меня новость, Курт. Но так ли это? Ведь подобного прецедента не было в мировой истории.

— Не было, но будет. Ни Сталин, ни Черчилль, ни Рузвельт не откажутся от этой затеи. Мы им крупно насолили.

— Но вы говорите об этом так, будто мы уже капитулировали.

— Не будем, Отто, играть в прятки. Что нас может спасти? Чудо? Я в чудеса не верю, да и вы, наверное, тоже. Нас могла бы спасти только сверхбомба, но мы ее не получим, нас уничтожат прежде, чем мы сделаем ее.

— О какой сверхбомбе вы говорите?

— Вы хотя бы немного знакомы с физикой атомного ядра?

— Очень смутно.

— Впрочем, детали не так важны, а принцип очень прост: он основан на выделении гигантской энергии при расщеплении атомного ядра.

— Но, насколько мне известно, это удалось сделать еще десять с лишним лет назад итальянскому физику Ферми. Однако бомбы из этого не получилось.

— Верно. Но важно расщепить не одно ядро, а заставить осколки расщепленного ядра разбить другие ядра, а те в свою очередь расколотят следующие. Важно получить так называемую цепную реакцию.

— Так за чем же остановка?

— За многим. Большинство крупнейших ученых-физиков после тридцать третьего года эмигрировали, из светил остался один Гейзенберг, да и тот придерживается старых моральных установок.

— При чем здесь моральные установки?

— Видите ли, Отто, никто не знает, к чему приведет взрыв такой бомбы. Не вызовет ли цепная реакция, начавшаяся в бомбе, цепную реакцию, скажем, в атмосфере. Это страшная игрушка, попади она в руки наших руководителей, они, не задумываясь о последствиях, пустят ее в ход. У них нет другого выхода.

— Мне кажется, вы преувеличиваете.

— Возможно. Я ведь тоже не специалист в этой области.

— Однако вы неплохо проинформированы.

— Я бы не сказал этого. Просто я недавно виделся со своим старым товарищем. Он — венгр, физик и работает сейчас у Гейзенберга.

— И он вам сказал…

— Он ничего не сказал, но я понял, что сверхбомбы в Германии не будет.

— Значит, мы обречены? Вы говорите страшные вещи.

— Тем не менее это логично, не правда ли?

— Пожалуй.

— Послушайте, Отто, уйдите с этой службы.

— Но если мы обречены…

— То лучше погибнуть в честном бою, чем быть повешенным как преступник, а еще лучше остаться в живых; разве такой вариант исключается?

— Но, даже если я не буду командиром охранного отряда, я ведь все равно не могу теперь уйти из СС.

— Войска СС и охранные части — это разные вещи. Я думаю, будет какая-нибудь дифференциация.

— Признаюсь, весь этот разговор для меня не очень приятен, оставим его.

— Как хотите, но я надеюсь, мы еще к нему вернемся, Отто.

* * *

Шлихте действительно знал кое-что об арестах. У него на руках был приказ с грифом «секретно», подписанный штурмбанфюрером СС Фриче. Он предназначался комендантам концентрационных лагерей, комендантам лагерей советских и французских военнопленных, коменданту особого польского лагеря, комендантам лагерей «восточных рабочих» округа Постлау, начальнику охраны «Мариине», начальнику охраны оружейного завода в Барте. В приказе говорилось, что в Постлау обнаружена подпольная интернациональная группа, готовившая вооруженное восстание в тот момент, когда войска союзников подойдут достаточно близко к городу. Эта группа опирается на массу сочувствующих среди заключенных Бартенхауза, советских и французских военнопленных, «восточных рабочих» и польских военнопленных офицеров.

Террористам удалось установить радиосвязь с английской радиостанцией (в Южной Англии) и в последнее время также с советской передвижной радиостанцией, находящейся где-то в Восточной Пруссии. Сеансы радиосвязи велись, как правило, во время тревоги французами, работающими на заводской радиостанции.

Готовя вооруженное восстание, члены подпольной группы связались с заключенными на оружейном заводе в Барте и получали оттуда пистолеты и ручные пулеметы, которые приходили на «Мариине» в гробах вместе с трупами, предназначенными для фабрики Боргварда.

«На сегодняшний день арестовано 65 террористов. Все сведения, могущие быть полезными в деле завершения этой операции, немедленно сообщать мне лично», — заключил Фриче вводную часть, и далее следовало:

«Приказываю: комендантам Бартенхауза и Барта, а также комендантам лагерей военнопленных, особого польского лагеря, лагеря «восточных рабочих», коменданту лагеря военнопленных французов, начальнику охраны «Мариине» производить ежедневные обыски всех вышеперечисленных категорий лиц как военнопленных, так и цивильных при выходе с завода, а также провести тщательный обыск во всех лагерях как военнопленных, так и гражданских лиц.

Начальника радиостанции «Мариине» Эрнста Бауера отправить в штрафной батальон на Восточный фронт.

Начальника охраны оружейного завода Барта оберштурмфюрера СС Томаса Липке отправить на Восточный фронт с переводом из СС в общевойсковое соединение.

Задержать представление на повышение в чине на командира первого охранного отряда штурмфюрера Енихе».

На этом приказ заканчивался.

— С меня довольно, Ганс, освободи меня от этой службы, — обратился Енихе к Шлихте, закончив чтение бумаги. — Я не гожусь для этой работы. Ты сам говорил, что в этих делах нужен особый нюх, а у меня его нет.

— Успокойся. Чего ты горячишься? Подумаешь — отделался шишкой.

— Нет, Ганс, это не так. Это пятно на моем мундире. Я привык драться с реальным врагом, а не с призраками.

— Успокойся, еще раз говорю тебе. Никто тебя не тронет. Прочитай лучше еще один приказ.

В приказе по войскам СС сообщалось о присвоении званий ряду лиц высшего состава, в числе их был и Штайнгау. Он получил высшее звание в войсках СС, став обергруппенфюрером.

— Это значительно важнее для тебя, чем первый приказ. Советую сейчас же дать поздравительную телеграмму Штайнгау, — сказал Шлихте.

— Ты так думаешь?

— Конечно!

— Хорошо, Ганс, спасибо за совет.

* * *

Аресты на этом не закончились. Они продолжались весь февраль.

В лагере «восточных рабочих» Бриксмандорф в блоке № 2 под полом было обнаружено четырнадцать пистолетов системы «вальтер», в лагере французских военнопленных в щели откопали части пулемета.

Обо всем этом Енихе через Росмайер сообщил в Центр.

Это был, пожалуй, самый мучительный, самый тяжелый месяц для Енихе.

Так как погода по-прежнему была нелетной, ему каждый день приходилось присутствовать при обысках. Заключенные не раз обжигали его полными ненависти взглядами.

Енихе пытался выяснить у Шлихте, кем была раскрыта подпольная организация, но комендант то ли сам мало знал об этом, то ли что-то утаивал. Он только сказал, что аресты начались сразу в трех разных лагерях в группах людей, не связанных между собой по работе.

Енихе сообщил об этом в Центр.

Глава четырнадцатая

В сводках Верховного командования вермахта все чаще говорилось о сокращении линии фронта. Назывались новые немецкие города, новые направления. В Постлау появились беженцы из Восточной Пруссии и Померании. Одна тотальная мобилизация следовала за другой, даже партайлейтер Шпандау грозился пойти в армию, «чтобы остановить варваров с Востока».

Большую часть времени он проводил на «Мариине», где девушки из «Арбайтсдинст» рыли окопы широкого профиля и устанавливали противотанковые надолбы. Здесь было столько юбок, что у партайлейтера рябило в глазах. Иногда он произносил патриотические речи «в духе доктора Геббельса», как выразился Еккерман. Главный конструктор стал совсем несдержанным в разговорах и часто заводил их даже при посторонних. «Германия катится в бездонную пропасть с неслыханным ускорением», — как-то сказал он Енихе.

Тревоги объявлялись теперь днем и ночью, а форалярм не прекращался сутками. На форалярм никто не обращал внимания, иначе жизнь в стране должна была бы остановиться. Ночью города погружались в жуткую настороженную тишину, старались раствориться в тумане, но в марте установилась ясная погода, и не только днем, но и ночью, и налеты участились.

Теперь самолетам союзников никто не мешал нести свой страшный груз на Германию: зенитная артиллерия повсеместно снималась с охраны городов и перебрасывалась на Восточный фронт на танкоопасные направления. Каждый день соединения в триста, четыреста, пятьсот, тысячу четырехмоторных бомбардировщиков в сопровождении многочисленных истребителей проходили над Постлау в направлении на Берлин. Эти армады, начиненные взрывчаткой, вызывали ужас. Когда они только приближались и далекий гул сотен моторов еще не был подавляюще могуч, а звенел на высоких нотах, на десятки километров все вокруг на земле замирало.

В промежутках между тревогами берлинское радио передавало музыку Вагнера, Листа, Бетховена — это должно было напоминать немцам, что они защищают западноевропейскую цивилизацию от «азиатов». Об этом заявил в своей очередной речи доктор Геббельс. Его выступления походили теперь на заклинания. Это была смесь демагогии, угроз, сентиментальности и цинизма. В одном из своих выступлений он призывал к бдительности, бдительности и еще раз бдительности, и на стенах домов везде появились аляповато нарисованные мрачные силуэты в глубоко надвинутых на лоб шляпах и подпись под ними «Pst! Feind hört mit»^[16]. В другой раз Геббельс пообещал, что скоро фюрер даст приказ о применении новейшего секретного оружия, и тогда враги Германии содрогнутся и станут перед ней на колени. Следующая речь была желчной, сумбурной, во всех бедах он обвинял трусов-дезертиров, которых оказалось немало среди немцев, и грозил им страшными карами не только на этом свете, но и на том.

Через три дня после этой речи Шлихте познакомил Енихе с секретным приказом, подписанным Гитлером. В нем многие города Германии объявлялись крепостями, «которые не должны быть сданы врагу ни при каких обстоятельствах». Далее следовал перечень наиболее отличившихся в боях подразделений, награды, а еще ниже кары: командующий шестой бронетанковой армией СС Зепп Дитрих, который еще недавно, после успешного наступления в Арденнах против американцев и англичан, превозносился как национальный герой Германии, был разжалован в рядовые «за потерю инициативы и неверие в победу», полковник фон Бонин за отступление без приказа подлежал суду военного трибунала, отборные дивизии СС «Дас Райх» и «Гитлерюгенд» лишались нарукавных знаков, «как не оправдавшие высокого доверия».

Вся страна напоминала огромный тонущий корабль, и никто не был уверен в завтрашнем дне.

Теперь донесения Енихе в Центр носили чаще политический, чем военный характер. По сути, он уже выполнил свое первоначальное задание. Советскому командованию было известно, что Х-209 в ближайшее время не появится в воздухе.

* * *

Фронт стремительно приближался, и над Постлау уже несколько раз пролетали советские самолеты-штурмовики. Они сбросили листовки. Еккерман показал одну Енихе.

— Всюду пропаганда, — сказал он. В листовке цитировались ставшие потом широко известными слова: гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается…

Енихе ничего не ответил ему на это.

Видеру теперь не приходилось испытывать даже «Хейнкели-177», так как те прямо с конвейера, с заводского аэродрома, улетали на фронт. Он слонялся без дела, и нередко от него попахивало спиртным.

Частые тревоги позволяли Отто почти ежедневно отправлять информацию в Центр через Мариенкирхе. В Мариенкирхе в эти дни бывало много людей: стариков и старух, детей и молодых женщин, калек, уже отвоевавших свое, и солдат действующей армии.

В то утро Енихе после службы не спеша шел домой. Время у него было — полет назначили на одиннадцать часов, и ему захотелось пройтись, подышать. Деревья стояли еще голые, но почки уже набухали, наливались соком, а земля парила.

Добравшись домой, Отто поднялся к себе наверх и «проявил» закладку. Он даже не поверил сначала тому, что прочел. Но ошибки быть не могло. Руководитель извещал его: «Светлячок» — положение С». Это был приказ Росмайер исчезнуть, уйти. Это означало, что Кристе грозит арест.

Если радиограмма пришла в Постлау, — значит, корабль Кристы уже покинул берега Швеции, но могло быть и иначе: одна радиограмма пошла сюда, а другая — в Швецию. Как бы там ни было, Отто решил сейчас же отправить телеграмму на главпочтамт в Бронхейм до востребования на имя Росмайер, а еще одну дать на немецкое посольство в Стокгольме, — возможно, они быстрее свяжутся с кораблем. Не мешкая, не переодеваясь в военную форму, он через минуту уже мчался на «цундапе» на почтамт по улицам, по которым только что не спеша шел из Мариенкирхе.

Телеграмма была самой безобидной: «Жду, скучаю. Целую. Отто».

Но станут ли работники посольства звонить на корабль по такому пустяковому поводу? Енихе дал самую высокооплачиваемую срочную телеграмму, — может быть, хоть это заставит сотрудника посольства, занимающегося почтой, пошевелиться.

Текст телеграммы был заранее согласован с Кристой. Лучшего они ничего не могли придумать. Всякая двусмысленность текста, а тем более ложное сообщение о смерти или болезни какого-нибудь из родственников или еще что-нибудь в этом роде, что легко можно проверить, вызвало бы серьезные подозрения.

Отправив телеграмму, Отто поехал на «Мариине», так как время близилось к одиннадцати.

На аэродроме его встретил Видер. Самолет стоял заправленный, «под парами».

В тот день Отто должен был еще ближе подойти к звуковому барьеру. Это был важный этап в серии испытаний, но мысли Енихе были заняты другим. Он рассеянно взглянул на доску приборов, это, видно, заметил Видер и спросил его:

— Ты здоров, Оттохен?

— Здоров.

— Да поможет тебе бог.

Енихе закрыл фонарь и запросил по радио разрешение на взлет.

— Взлет разрешаю.

Отто включил турбореактивный двигатель, из сопла реактивной трубы выскочил длинный язык синеватого пламени. Еще один взгляд на доску приборов, и Отто уверенным движением руки отпустил тормоза. Самолет сначала, будто в раздумье, не веря еще в свою свободу, неуверенно двинулся по взлетному полю. По мере того как он разгонялся, сила воздушного потока, проходящего через турбину, увеличивалась и скорость нарастала. Енихе с легким щелчком повернул тумблер правой жидкостно-реактивной камеры, и его отбросило на спинку сиденья, прижало, будто он попал под пресс, а истребитель с воем пронесся над взлетной полосой и, задрав нос, вонзился в безоблачное небо.

— Прекрасный взлет, Отто.

Енихе так не считал, но ему ничего не оставалось, как поблагодарить Еккермана.

— Спасибо, Курт, — помедлив, сказал Отто.

Забравшись на высоту трех тысяч метров, Енихе огляделся, и первое, что он заметил, кинув взгляд в сторону моря, — приближающийся к берегу «Стокгольм».

Отто потянул ручку вправо, разворачивая самолет по направлению к кораблю, уже входившему в устье реки Варнов. Он не знал, на корабле ли Кристина, но если она там, — значит, ее не предупредили в Бронхейме, телеграммы она, конечно, не успела получить и ничего не знает о грозящей ей опасности. Эти мысли теперь безраздельно владели им, и он, снизившись, еще не зная, что он предпримет, повел самолет к кораблю.

— Что-нибудь случилось, Отто? — спросил далекий голос с земли.

— Нет, Курт, все в порядке, я решил немного прийти в себя после взлета, пройдусь над Балтикой.

Еккерман оставил его в покое. Высота, на которой летел Х-209, была непозволительно малой, но Енихе не обращал на это внимания. Сероватый «Стокгольм», дымя трубой, спешил в Постлау.

Рев стремительно приближавшегося реактивного истребителя заставил всех свободных от вахты высыпать на палубу. Отто показалось, что кто-то помахал ему платком, но он не был в этом уверен — скорость была слишком велика. «Догадается ли она?» — мелькнуло у него в голове. Отто видел внизу быстро уменьшающийся, словно тающий, корпус «Стокгольма» и, решив еще раз пройти над кораблем, развернул самолет теперь уже по направлению к берегу.

На этот раз ему махали почти все стоящие на палубе и на мостике. Енихе прикинул: «Стокгольму» еще около получаса, если не больше, идти до порта. Минут десять — пятнадцать уйдет на швартовку. Отто успеет выполнить программу полета, на «цундапе» примчаться в порт и встретить Кристу. Не теряя времени, он направил острый, как жало осы, нос Х-209 круто вверх, набирая необходимую высоту. Альтиметр показал 11200 метров. Отто перевел самолет в горизонтальный полет, и в это время в наушниках раздался голос Видера:

— Оттохен, немедленно иди на посадку! Тревога!

«Тем лучше», — подумал Енихе и сбросил газ, а через секунду выключил жидкостно-реактивные камеры.

— Сильные вражеские соединения идут в направлении на Постлау, не мешкай, Отто, — это был голос Еккермана.

Енихе легко приземлился, подрулив к самому ангару, выключил двигатель. К самолету бежали люди. Отто открыл фонарь. Видер и Еккерман помогли ему выбраться из кабины. Ведущий инженер, механики, группа обслуживания подхватили Х-209 под крылья, пристроились с боков, в хвост и бегом покатили самолет к подземному ангару. Приходилось спешить — первая группа бомбардировщиков, поблескивая на солнце серебристыми плоскостями, уже подходила к городу.

Енихе в своем негнущемся комбинезоне с трудом втиснулся в кабину «мерседеса», и они помчались с Еккерманом в убежище — в конусную бетонную башню, до которой было три минуты быстрой езды.

— Скорее, господа, скорее, — встретил их дежурный у входа.

Как только они вошли, двое — дежурный и пожарник — закрыли массивную дверь метровой толщины и завинтили запор.

В убежище люди сидели на скамьях вдоль стен. Вертелись лопасти вентилятора.

В комнате Еккермана Енихе наконец стянул жесткий комбинезон.

— Шнапс, коньяк, пиво? — спросил Еккерман, открывая стенной шкаф.

— Нет, спасибо. Я поеду за Кристой. — Отто показалось, что гул моторов удаляется.

— Ты сумасшедший. Она сейчас тоже сидит в убежище. Убежище в порту надежное.

— Я поеду, Курт. — Отто поднялся.

— Погоди, я позвоню в штаб противовоздушной обороны.

— Не стоит, я все равно поеду.

— Вы уходите? — с удивлением спросил пожарник.

— Служба, — коротко ответил Енихе…

В раскрывшуюся дверь ворвался звенящий гул. Дверь за спиной Отто закрылась.

Ему только показалось, что гул удалялся. Самолеты шли прямо над «Мариине». Отто побежал к гаражу. Хорошо, что ворота были открыты, и он быстро вытащил «цундап» на улицу. Только по выхлопу из глушителей он понял, что мотоцикл завелся, так как по-прежнему ничего не было слышно из-за гула моторов.

На проходной вахман с удивленным лицом вышел из бетонированной будки, чтобы открыть шлагбаум, но Отто махнул ему рукой — сиди на месте. Он сам поднял шлагбаум и теперь уже понесся без остановок. Первая группа самолетов миновала город, и за спиной слышался гул второй группы.

И надо же было ему свернуть на Кайзер-Вильгельмштрассе, где он столкнулся с патрулем. Старший — фельдфебель — выскочил на дорогу и поднял жезл с диском «стоп!». Объехать его было невозможно. К нему сразу же подошли ефрейтор и два солдата.

— Немедленно следуйте в убежище! — приказал фельдфебель.

— Я — начальник охраны «Мариине» штурмфюрер СС Енихе.

— Документы.

У Отто было только удостоверение летчика-испытателя, пропуск в Зону. Эсэсовский билет остался в кармане мундира.

— Так кто же вы на самом деле? — уже строже спросил фельдфебель. — Следуйте в убежище, там разберемся.

— Вы пожалеете об этом, фельдфебель.

— Я — солдат и выполняю приказ.

Когда они вошли в убежище, Енихе спросил:

— У вас тут есть телефон?

— Здесь нет телефона.

Пришлось сидеть в убежище. Фельдфебель куда-то исчез, потом Отто понял, что он звонил на «Мариине», чтобы установить его личность. Он вернулся через полчаса, и в это время завыли сирены — форалярм. Отто больше никто не задерживал, и он через десять минут был в порту.

Вахтенный на «Стокгольме» сказал ему, что он видел Росмайер, она сошла на берег и, наверное, сейчас в убежище.

Отто поспешил в убежище, прошел его дважды из конца в конец, высвечивая лица из тьмы карманным фонариком, но Кристу не нашел. «Где она может быть? Разве дома…»

Сигнал отбоя застал Отто едущим по Лангештрассе. Он ехал не торопясь, внимательно глядя по сторонам, боясь пропустить идущую по улице Росмайер. Но Кристы не было.

Оставив мотоцикл у подъезда особняка, он быстрым шагом прошел во двор, взбежал по ступенькам, открыл дверь, шагнул в переднюю и вскрикнул от острой боли в правой руке, которую кто-то заломил назад, в левую тоже вцепились натренированные цепкие пальцы; из-за портьеры вышло двое гестаповцев, один из них — офицер.

— Отто Енихе, вы арестованы.

У Енихе отобрали пистолет, прощупали воротник, карманы, подкладку и отпустили руки.

Отто увидел в двери кабинета Ирену, встретился с ее растерянным, удивленным взглядом, хотел было спросить у нее, не приходила ли Криста, но вовремя сдержался. Сейчас этот вопрос был неуместен.

В окружении гестаповцев Енихе вышел на улицу. Около подъезда уже стояла полицейская машина. Она, видно, скрывалась за углом: его ждали и не хотели вспугнуть раньше времени.

Один из гестаповцев открыл зарешеченную дверцу, и Енихе влез в кузов.

Глава пятнадцатая

Фриче заперся в кабинете, достал из сейфа папки и еще раз просмотрел бумаги.

Кристина Росмайер, год рождения 1919. Немка. Рост… Цвет волос… Особые примеры… — эти графы Фриче просмотрел бегло. Дальше шло: образование — высшее. Окончила Высшее морское училище в Гамбурге по специальности штурман дальнего плавания (1938—1942). По окончании направлена в расположение управления пароходства Постлау. С 1942 по 1943 — младший штурман на пароходе «Стокгольм», с 1943 по 1945 — старший штурман на этом же пароходе. Пребывание за границей: 1942, 1943, 1944, 1945. Из них регулярные рейсы — Постлау — Швеция (105 раз). В 1940 году была в Советском Союзе, в Ленинграде, на учебном судне «Нептун» с «визитом дружбы». Это место Фриче второй раз подчеркнул синим карандашом. Он просмотрел также характеристики, выданные Кристе Росмайер по окончании Высшего морского училища. Характеристики были отличными. Место, где было написано: «Предана национал-социалистскому движению», Фриче тоже подчеркнул.

В графе «Родители» Фриче прочитал:

«Отец Иоган Росмайер, год рождения 1893. Потомственный моряк. Участвовал в кампании 1914—1918 года. Мичман, младший офицер, старший офицер подводной лодки «Дойчланд». Награжден в 1916 году Железным крестом.

В 1918 году демобилизован. В 1918 году участвовал в вооруженном восстании в Киле на стороне «красных». К судебной ответственности не привлекался. В 1920 году переехал в Гамбург и поступил в торговый флот.

В последующие годы не был замешан в каких-либо политических течениях, не состоял ни в каких партиях. В 1933 году получил звание капитана дальнего плавания. В Англии был в 1933, 1934, 1936, 1937 годах, в Соединенных Штатах Америки — в 1935, 1937, 1938 годах, в Советском Союзе — в 1925, 1929, 1932, 1933, 1939, 1940, 1941 годах. Погиб в мае 1941 года в проливе Скагеррак вместе с кораблем «Берлин», торпедированным английской подводной лодкой».

О матери было всего несколько слов:

«Эльза Росмайер, девичья фамилия Шретер, год рождения 1900. Дочь потомственного моряка. Домохозяйка. Политикой не занималась, ни в каких политических партиях не состояла. Умерла в 1937 году от воспаления легких. Похоронена в Гамбурге».

В графе «Другие ближайшие родственники» стояло: «братьев и сестер нет».

Изучив анкетные данные, Фриче пришел к выводу, что из них мало что можно выудить. Но это говорило только о том, что он имеет дело с опытной первоклассной шпионкой.

Следовало еще раз отдать должное Штайнгау: идея послать в Швецию агента-соглядатая принадлежала ему, так как он считал, что Швеция — один из возможных каналов утечки секретной информации.

Агент, «зацепивший» Кристу Росмайер, был прекрасным фотографом, и его фотографии были главной и неопровержимой уликой.

Этот агент делал снимки многих немцев, которые бывали в Швеции по тем или иным делам. Сделал он и несколько выборочных снимков Кристы Росмайер. Ничего подозрительного сначала он не обнаружил, и лица, которые попадали в объектив вместе с Росмайер, не были зафиксированы в фототеке СД. Он хотел было уже оставить ее в покое, но в последней серии снимков обнаружил нечто любопытное. Эти снимки были сделаны в Бронхейме, в парке. Вот Росмайер сидит на скамейке, отдыхает… Людей в парке немного, хотя день солнечный. Глаза ее прищурены от искрящегося снега. Вот к скамейке подошел какой-то интеллигентного вида мужчина с бородкой, с тростью в руке.

Вот следующий снимок: мужчина сидит на одном краю скамьи с развернутой газетой, она — на другом. «Фотограф» щелкнул эту пару несколько раз. Ни один из этих людей внешне не проявлял друг к другу никакого интереса, и агент собирался было уже покинуть свой тайник и пойти «погреться» в бар. Но вот «интеллигент» опустил газету и фотограф снял его еще разок. Потом, как и собирался, пошел «погреться».

Вечером он проявил пленку, отпечатал снимки. Они получились отличными, четкими, такой работой можно было гордиться. И на последнем снимке явно было видно, по артикуляции губ, что «интеллигент» что-то говорил Росмайер, но она сидела по-прежнему неподвижно, прищурив глаза, не шевельнув ни разу губами, будто то, что ей говорилось, говорилось не ей, хотя никого поблизости не было.

«Фотограф» решил понаблюдать за ней еще. Он сделал два короткометражных фильма. Спрятался под мостом, а Росмайер сидела на скамье на полупустой набережной. На противоположный конец скамьи сел какой-то старик в темных очках, что-то сказал. Росмайер оглянулась, потом заговорила. Теперь уже кинокамера отчетливо запечатлела движения ее губ. Когда к ним кто-либо приближался, она умолкала. Потом губы ее снова шевелились. По длине пленки было точно определено, что она говорила четыре минуты тридцать семь секунд. В другой раз он снял ее в электричке, снимал из соседнего вагона кинокамерой, ловко спрятанной в портфеле.

Во всех случаях повторялось примерно одно и то же: к Росмайер кто-то подходил, присаживался или шел рядом с ней какое-то время, и только по артикуляции губ можно было определить, что они о чем-то говорили. Во всех случаях это происходило в местах малолюдных.

У «фотографа» накопилось много снимков. Он отметил, что ее собеседники — разные люди. Можно было просто предположить, что Росмайер обаятельная молодая женщина, пользуется большим успехом у мужчин, но то, что все ее «поклонники» были так «ветрены», что ни один из них ни разу не попытался снова встретиться с ней, наводило и на другие мысли. И наконец долготерпение «фотографа» было вознаграждено: на одном из снимков с Кристой Росмайер был запечатлен человек, карточка которого оказалась в фототеке управления безопасности в Постлау. Это был агент советской разведки. Теперь пришлось интересоваться людьми, с которыми Росмайер встречалась в Постлау и получала от них сведения. Круг их был невелик: большую часть своего времени она проводила со своим женихом Отто Енихе, другие же ее знакомые были прежде всего знакомыми Енихе. Случай выпал трудный, и поэтому предстояло навести справки обо всех. Курт Еккерман? Его знакомства, его связи, места, где он бывал, вся жизнь главного конструктора, благодаря давней слежке за ним, была хорошо известна Фриче. Его болтливость, невоздержанность в разговорах, также хорошо известные штурмбанфюреру, скорее говорили в пользу этого «полунемца», как его мысленно называл Фриче, чем во вред ему: он был безобиден и безопасен для большой политики.

Гуго Видер — «добросовестная рабочая кляча», к тому же одряхлевшая. Его пристрастие к алкоголю, заметно увеличившееся в последнее время, почти исключало предположение, что он — русский шпион. На всякий случай пришлось проверить, не показная ли у него любовь к спиртному. Выводы медицинской экспертизы успокоили Фриче: Видер стал действительно алкоголиком.

Ганс Шлихте? У этого эсэсовца был отличный послужной список. Он работал в концлагерях Равенсбрук, Дахау, Освенцим и сделал неплохую карьеру, став комендантом Бартенхауза, оберштурмфюрером СС. Им можно было бы заинтересоваться, но он только однажды виделся с Кристой Росмайер, да и то эта встреча, как показали записи, телефонных разговоров, была случайной.

Ирена Пшижевска? Этой молодой полькой Фриче занимался дольше других и все еще держал ее под наблюдением. Из Польши вывезена в 1939 году. Год рождения Пшижевской 1920. Ее отец, полковник Войска Польского, погиб в 1939 году под Варшавой, мать по-прежнему жила в Варшаве. Брат, Владислав, поручик Войска Польского, находился в плену. В 1942 году его перевели из лагеря под Лейпцигом в лагерь польских офицеров в Постлау. Это устроило Штайнгау.

Полковник Пшижевский, отпрыск старого шляхетского рода, и молодые Пшижевские до войны были настроены против Советской России, против русских, но теперь шла война, и против Германии сражались вместе с Россией Англия, Америка — союзники Польши.

Росмайер постоянно общалась с Пшижевской: ведь она всегда останавливалась в доме Штайнгау. Но Пшижевска никуда не ходила, кроме магазина и прачечной, ни с кем не виделась, только иногда со своим братом в лагере.

Последним оставался Отто Енихе. Год рождения 1920. Родители: отец — Гюнтер Енихе в 1917 году закончил Лейпцигский университет и стал доктором права. Был несколько лет юристом, с 1929 по 1934 год — судьей. В 1934 году вышел в отставку. В 1944 году переехал из Магдебурга в Постлау. Известен своим религиозным фанатизмом, не разделял политики фюрера, направленной на отделение церкви от государства, открыто говорил об этом. От концлагеря его спасло только заступничество Штайнгау, который в студенческие годы и позже был его другом.

В 1934 году между Штайнгау и Енихе произошел разрыв, и они после этого ни разу не встречались, во всяком случае каких-либо свидетельств этого нет. Не встречались они и в Постлау, когда в 1944 году Енихе с женой приехали сюда.

Гюнтер Енихе и его жена Эмма Енихе погибли в 1944 году во время бомбежки и похоронены на городском кладбище в братской могиле. Эмма Енихе Фриче не интересовала. Эта женщина прожила жизнь согласно традиционной формуле: «Три К — киндер, кирхе, кюхе»^{href="#n17" title="">[17]}.

Не было ничего примечательного и в детских годах Отто Енихе. В 1939 году его взяли в армию и послали в летное училище, в 1941 году он закончил училище. До 1942 года находился в эскадрилье ночных истребителей на охране Берлина, в 1942 году отправлен на Восточный фронт. В 1944 году был сбит и упал на территории, занятой русскими. Считался погибшим. Но потом выяснилось, что ему удалось спастись. Лежал в госпитале «Колтберг», где ему сделали пластическую операцию сильно обгоревшего лица. Оттуда Енихе был направлен в Постлау, где встретился с группенфюрером СС Штайнгау, который, как заявил на допросе Енихе, знает его лично.

Штайнгау действительно знал его лично, но знал еще мальчиком. Так как отпечатков пальцев Отто Енихе не было в личном деле (в летном училище процедуры этой не делали), то почерк Енихе подвергли графологической экспертизе. Графологам были даны два текста: «А», написанный Енихе в 1939 году (текст «А» был взят из личного дела) и текст «В» — объяснительная записка на имя контрразведчика 15-й армии (помечена 2 июня 1944 года). Сначала была дана графометрическая оценка — автору текста «А» и автору текста «В».

Текст «А».

«Письмо легкое, скользящее, форма букв правильная. Почерк хорошо организованный, четкий. Порывы, сдерживаемые большим самообладанием, сильным характером. Наделен практическим умом, сдержан. Настойчив в достижении цели. Привык к постоянной напряженной работе мысли. В обращении с людьми ровен, прост, корректен. Увлечений не чужд, увлечения могут достигать значительной силы. Защищая свои принципы, может быть очень жестоким: способен к настойчивому волевому усилию. Вспышки энергии и воодушевления достигают большой силы.

Графолог Р. Нойзентеллер».

Текст «В».

«Письмо ровное. Нажим букв свидетельствует о сильной воле. Практический ум, сильный характер. Трезвость. Трудно поддается чужому влиянию. Эмоционален, но умеет сдерживать свои чувства.

Графолог А. Нацмюллер».

Нацмюллер был более скуп в оценках, но тем не менее оба заключения говорили о том, что авторы текстов были людьми с сильным характером, и многие черты характеров совпадали. И наконец оба эти текста были даны графологу Готбургу на предмет сравнения.

Текст «А» и текст «В».

«Почерк почти идентичен. Отличие: между буквами «а» и «с» линия связи несколько длиннее в тексте «А», а узел завитка в букве «В» жирнее, тверже.

Вывод: текст «А» и «В» написан одним человеком. Незначительные отклонения, возможно, вызваны разрывом времени написания этих текстов (возрастные изменения пишущего) или психической травмой, перенесенной этим человеком.

Графолог А. Готбург».

И все-таки экспертиза не рассеяла подозрения Фриче. Ему очень хотелось доказать виновность Енихе. На «Мариине» Енихе попал с помощью Штайнгау. Невеста Енихе оказалась русской шпионкой, она останавливалась в доме Штайнгау. Если он сумеет доказать, что между Енихе и Росмайер существовала не только любовная связь, тогда попустительство Штайнгау станет преступным.

И Фриче еще раз решил проверить: является ли Отто Енихе тем, за кого себя выдает? Конечно, если бы были живы его родители, они сумели бы все же узнать своего сына, даже если бы он подвергся нескольким пластическим операциям. Найти же человека, который так же хорошо знал Енихе, как и его родители, было невозможно: в январе за тридцать две минуты был уничтожен Магдебург, город, где жил подозреваемый в последние годы. Был еще один способ проверки, и именно к нему все больше склонялся Фриче. Нужно было «подсунуть» Енихе какого-нибудь никогда не существовавшего «друга», а еще лучше «подругу» Енихе, скажем, по школьным годам, и если он его (ее) признает, то…

Телефонный звонок прервал мысли Фриче. Он взял трубку.

— Да, обергруппенфюрер. Это дело нуждается еще в кое-какой проверке, после чего я собирался донести в Берлин. Никак нет, обергруппенфюрер. Росмайер — русская шпионка, у меня нет сомнений. Отпустить Енихе? Я не могу этого сделать, он под следствием… Это приказ? Тогда я хотел бы получить его в письменной форме.

— Если вы немедленно не выполните моего распоряжения, — сказал Штайнгау, — вы через час получите отставку. И запомните, Фриче, если с Енихе что-нибудь случится, вы отвечаете головой. Через два дня я сам буду в Постлау и на месте во всем разберусь.

— Ваше распоряжение будет выполнено немедленно, обергруппенфюрер.

Фриче повесил трубку. Вот чего он боялся. Боялся того, чтобы Штайнгау не узнал обо всем преждевременно и не спутал бы ему все карты. Но кто мог ему сообщить об аресте Росмайер и Енихе? Впрочем, сейчас ему нужно было думать о другом. Оставалось всего два дня, и подвергнуть Енихе той проверке, которую он замыслил, было бы невозможно. Значит, нужно было взяться за Кристу Росмайер. Первый допрос — она все отрицала. Времени, для того чтобы применить к ней свою «систему», не было, и он вспомнил о Реннере. Фриче нажал кнопку звонка и приказал вошедшей секретарше вызвать Реннера, когда тот появился, сказал ему:

— Мне нужно признание Росмайер. Выпытайте у нее все об Отто Енихе. Его самого выпустите и установите за ним слежку. Мне нужно признание через два дня. Не стесняйтесь в средствах, примените к ней свой «активный метод». Если вы хорошо справитесь с этой работой, вас ждет солидное вознаграждение, захотите — получите валютой.

— Думаю, вы будете довольны мной, штурмбанфюрер. Я постараюсь…

Когда Реннер ушел, Фриче сел писать докладную записку. Сначала он хотел послать ее прямо Гитлеру, но потом передумал. Она могла не попасть по назначению, а Гиммлер и Кальтенбруннер не простят ему, что он посмел, минуя их, связаться с фюрером.

Глава шестнадцатая

Штайнгау был дома, на Карин-холл. Восьмицилиндровый крытый лаком черный «хорьх»^[18] остановился, слегка присев на мягких рессорах, у входа в старинный особняк из серого камня, кое-где посеченный осколками. Через пять минут из дома вышел Штайнгау. Шофер услужливо распахнул перед ним дверцу машины. Обергруппенфюрер занял свое место. Машина двинулась, быстро набирая скорость. Хорошо отрегулированный мотор почти не издавал шума, слышался только треск стекла под шинами на дороге.

По едва расчищенным тротуарам спешили берлинцы. Была суббота, и каждый торопился получить недельный паек.

Машина круто повернула. Слева показалось полуразрушенное здание старой имперской канцелярии. Миновав площадь Вильгельма, «хорьх» подъехал к новому дворцу имперской канцелярии.

У входа обергруппенфюрер предъявил документы. Рослые, молчаливые эсэсовцы, щелкнув каблуками, вытянули руки в нацистском приветствии.

Пройдя полуразрушенный «Зал почета», Штайнгау направился к лифту. Здесь у него еще раз проверили документы. Обергруппенфюрер сдал личное оружие. Этот приказ не распространялся только на нескольких лиц во всей империи.

Под землей было тихо. Монотонно гудели вентиляторы.

Еще одна проверка документов. Неподалеку от часовых стоял начальник личной охраны Гитлера бригаденфюрер СС Монке. Он отлично знал Штайнгау, но не мешал проверяющим выполнять свои обязанности. К Монке подошел Фегеляйн, как всегда надменный, пахнущий приторным одеколоном. Штайнгау сдержанно поздоровался с ним. Монке проводил обергруппенфюрера в личное убежище Гитлера.

Здесь, под восьмиметровой бетонной кладкой, стояла гробовая тишина.

В приемной пришедших встретил личный адъютант Гитлера штурмбанфюрер СС Гюнше. Он попросил Штайнгау подождать, сообщил, что у фюрера начальник рейхсвера генерал-фельдмаршал Кейтель, начальник генерального штаба Гудериан и рейхсмаршал Геринг.

Штайнгау присел в резное кресло в крестьянском стиле и от нечего делать стал рассматривать незатейливые узоры на стенах.

Наконец дверь комнаты для совещаний распахнулась, и на пороге появился Геринг с багровым лицом. За Герингом следовал, как всегда невозмутимый, Кейтель и бледный Гудериан. Позже Штайнгау узнал, что начальник генерального штаба получил в этот день отставку.

Когда Штайнгау вошел в комнату для совещаний, Гитлер возбужденным голосом диктовал что-то стенографистке. Не закончив, он обратился к обергруппенфюреру:

— Мои генералы — бездельники. Я дал им лучших солдат, с которыми можно завоевать весь мир, а они только и знают, что занимаются выкладками, говорят о русских танках… — внезапно он замолчал, будто вспоминая что-то. — Меня интересует моральный дух войск. Сейчас это главное. Отправляйтесь немедленно с инспекторской поездкой в Северную группу.

— Слушаюсь, мой фюрер.

— Я даю вам самые широкие полномочия, действуйте от моего имени…

На этом аудиенция была закончена.

Такому необычному заданию Штайнгау не был удивлен. В последнее время Гитлер все чаще назначал эсэсовцев, которым еще доверял, на командные посты в армии.

В канцелярии для обергруппенфюрера были заготовлены все необходимые документы, и он, не заезжая домой, приказал шоферу выбираться на автостраду Берлин — Штеттин.

Осторожно объезжая воронки, водитель вывел машину на Пренцлауерштрассе. Она была прибрана, и «хорьх» быстро и бесшумно проскользнул эту улицу. Так же быстро они миновали малоразрушенный окраинный район города и выбрались на автостраду. Стрелка спидометра поползла вправо и остановилась, покачиваясь, между цифрами 100 и 120.

Штайнгау сидел на заднем сиденье и беспрестанно курил. Он устал и подбадривал себя табачным дымом. Лучше было бы уснуть, но он знал, что это не удастся. Вспомнились слова, сказанные им Еккерману перед отъездом из Постлау: «Чем ближе к богу, тем больше убеждаешься, что его нет». До перевода в Берлин он думал, что фюрер о многом не знает. Но, к сожалению, это было не так. Дошла до него и докладная записка о «восточных территориях», а он-то думал, что самодовольный Фегеляйн тогда сам принял решение. Ближайшие сподвижники Гитлера — Геббельс, Геринг, Гиммлер, Борман — издали казались ему умнее, значительнее, дальновиднее. Чего они добиваются — пальмы первенства? Чего стоит их мелкое подсиживание друг друга, мышиная возня? Эти люди обладали огромной бесконтрольной властью, которую использовали в корыстных целях в то время, когда судьба страны висела на волоске.

Поездка обергруппенфюрера в Постлау, которую он намечал на воскресенье, теперь откладывалась до понедельника. Он все-таки решил обязательно заехать на обратном пути в Постлау и увидеть Отто, а заодно и рассчитаться с Фриче. Он слишком долго терпел этого дурака и не мог больше равнодушно смотреть на то, что его подсиживают.

Во всей этой истории с арестом Енихе его поразило поведение Ирены. Это она позвонила ему и сообщила, что гестаповцы схватили Отто. Он знал, что она ненавидит немцев и с ним только из благодарности за то, что он спас ее брата от смерти. Если бы она когда-нибудь бросилась на него с ножом, он этому меньше удивился бы, чем телефонному звонку. В ее голосе звучала тревога за судьбу Отто. Уж не влюбилась ли она в него? Он не ревновал. Ирена была чистой, здоровой молодой женщиной, но он не любил ее.

* * *

Посетив несколько частей 3-й и 9-й армий, Штайнгау во вторник выехал в Постлау. Он опаздывал. Его ждали в ставке, но он не был уверен, что ему удастся вырваться из Берлина в ближайшие дни, поэтому решил заехать в Постлау хотя бы на час.

Маленькие города и деревни, которые он проезжал, были еще не тронуты войной, но он знал, что скоро фронт придет и сюда, земля будет изрыта снарядами и бомбами, затрещат в пламени пожаров леса, вспыхнут факелами крыши городских домов…

На протяжении всего пути ему попадались отряды девушек из «Арбайтсдинст», подростки из гитлерюгенда, фольксштурмовцы с кирками, лопатами в руках. Они рыли окопы для тех, кто должен был в них умереть.

Глядя на этих тринадцати-четырнадцатилетних юнцов, только вступивших в жизнь, на краснощеких молодых девушек из «Арбайтсдинст», которых природа создала не для того, чтобы рыть окопы, он в который раз за последнее время подумал о бессмысленности того, что все они теперь делали в Берлине, что он делал на фронте. Если бы кто-нибудь со стороны мог «подслушать» его мысли, он бы подивился странному несоответствию его мыслей и поступков. Не страх удерживал его от того, чтобы сказать обо всем этом во всеуслышание. Это было бы просто бессмысленной затеей. Они зашли уже слушком далеко, чтобы остановиться, они катились в бездну, и ничто уже не могло предотвратить ужасного, стремительно приближавшегося конца. Он не верил тому, что к его голосу кто-нибудь прислушался бы.

Когда-то Штайнгау считал, что великая цель оправдывает любые средства. Такой целью, по его мнению, было национал-социалистское движение. Он примкнул к нему, не колеблясь, во время его зарождения… Он верил в то, что завещал ему отец. Семья Штайнгау тяжело переживала горечь поражения в прошлой войне, позор Версальского мира. Отец говорил, что на немецкую молодежь возложена великая миссия: в будущем она должна смыть позор этой войны, что немецкому народу самим провидением предопределено управлять другими народами.

Безумные идеи… Но они овладели не только Францем, они захватили миллионы умов. С течением времени менялись представления Штайнгау. Когда-то он допускал возможность переделать человеческую природу, но это было утопией. Честолюбие, жадность, зависть, голод управляли и будут управлять человеком. Какой же путь он должен был теперь указать Отто? Путь прекрасного обмана, которым прошло два поколения немцев и в конце которого была смерть? Нет! Он был в этом твердо уверен. Он не мог сейчас ничего предложить взамен и полагал, что, прежде всего, сомнения должны очистить души молодых, и об этом было прямо написано в письме, предназначенном Отто. Если человека нельзя переделать, то пусть он хоть довольствуется малым: свой дом, своя семья, работа… Эти мысли высказывал ему Гюнтер Енихе, он отвергал их тогда как мещанские. Он отказался от личной жизни во имя идеи. И что же, разве смог он себя переделать? Он был однолюб, и женщину, которая родила ему сына и которая, наверное, умерла по его вине, он не смог забыть. Она была француженкой. Они познакомились в 1919 году в Париже, когда он заканчивал там свое образование. А через год у них родился сын, Отто. Но родители Штайнгау и слышать не хотели о том, чтобы он женился на ней, на француженке. Они грозили ему проклятием, и он подчинился их воле. А вскоре она умерла. Даже тогда мать Штайнгау (отец уже умер) не разрешила привести маленького Отто в свой дом, в Германию. Но Франц не мог оставить своего сына во Франции. Он упросил друга студенческих лет Гюнтера Енихе тайком взять Отто к себе. У них не было детей, и они охотно согласились, усыновили Отто. Только несколько человек знали об этом: Гюнтер и Эмма Енихе и Гейдрих, начальник службы безопасности, убитый партизанами в Чехословакии в 1942 году. Поступая в контрразведку, Штайнгау счел своим долгом рассказать обо всем Гейдриху, а потом пожалел. Гейдрих шантажировал Штайнгау этой историей и, шантажируя, держал на второстепенных ролях, так как видел в нем соперника.

Всю жизнь Штайнгау чувствовал себя виноватым перед сыном и теперь в какой-то мере хотел выполнить свой отцовский долг так, как его понимал. Штайнгау решил, что Отто должен остаться в живых. Все это он изложил в письме, которое получит Отто в ближайшие дни. Написал он и о том, что в давнем споре с Гюнтером Енихе считает себя неправым. Они рассорились и навсегда расстались в 1934 году, когда Гюнтер Енихе вышел в отставку, не желая служить гитлеровскому режиму, а Штайнгау вступил тогда в национал-социалистскую партию. С тех пор он не видел Отто, хотя все эти годы следил за его успехами в школе, а потом — за службой в армии.

Штайнгау хотел еще раз увидеть Отто, кое-что сказать ему. Он не намеревался что-то объяснять, не любил сентиментальных сцен. Нужно было сделать главное — заставить Отто выехать в Баденвеймар.

Штайнгау приказал шоферу ехать прямо в управление службы безопасности округа Постлау. Едва черный «хорьх» остановился у подъезда высокого серого здания, как навстречу выбежал дежурный офицер:

— Хайль Гитлер!

— Фриче у себя?

— Так точно, обергруппенфюрер.

Фриче, увидев входящего в кабинет обергруппенфюрера, поднялся из-за стола. Они обменялись приветствиями.

— Как доехали? — спросил Фриче.

— У меня мало времени, — сказал Штайнгау, не отвечая на вопрос, — и потому распорядитесь принести дело Кристы Росмайер, а пока объясните мне, за что был арестован Отто Енихе.

— Мы привезли его сюда, чтобы устроить очную ставку с Кристой Росмайер.

— И очная ставка состоялась?

— Нет, мы не успели, помешал ваш телефонный звонок…

— Где сейчас Енихе?

— Дома.

Секретарша принесла папку — дело Кристы Росмайер.

— Оставьте меня. Когда будет нужно, я приглашу вас.

Фриче и секретарша вышли из кабинета.

Штайнгау не спеша, очень внимательно прочитал все документы, просмотрел фотографии, Потом прошел в демонстрационный зал и распорядился прокрутить обе кинопленки. Он отметил, что походка того, который встретился с Росмайер на набережной, и ее собеседника в вагоне электрички очень похожа, это, возможно, один и тот же человек. И этот человек, как теперь стало известно, был русским агентом. Да, Криста Росмайер была русской шпионкой.

Когда в кабинет по звонку вошел Фриче, Штайнгау сказал:

— Пусть приведут Кристу Росмайер. Я хочу поговорить с ней.

— Это невозможно, обергруппенфюрер.

— Что это значит?!

— Кристы Росмайер нет в живых.

— Как это — нет в живых?

— Поймите меня правильно, это было не в моих интересах, но так, к сожалению, получилось. Реннер переусердствовал во время допроса. Он уже наказан, разжалован в рядовые, назначен простым охранником, — поспешил с объяснением Фриче.

— Рекомендую вам взять его с собой.

— Как это понимать?

— Вы назначены командующим соединениями «Верфольф» в Померании и завтра вам надлежит вылететь в тыл к русским.

— Я резервирую за собой право подать рапорт рейхсфюреру СС, — сказал Фриче.

— Не советую. Я действую именем фюрера. Письменный приказ получите завтра.

Штайнгау повернулся и, не прощаясь, пошел к выходу.

* * *

«Арест Кристы, мой арест и… освобождение?» — думал Енихе. Что гестапо знало о нем и о Кристе? Видно, они имели против Кристы неопровержимые улики, иначе не решились бы ее арестовать. Ведь она его невеста, штурмфюрера СС, а его поддерживает Штайнгау. А что они знают о нем? Если его выпустили, значит, против него у них ничего нет. А может, они выпустили его в надежде, что он наведет их на новые связи.

Дмитрий Иванович Алферов родился в городе на берегу теплого моря в России.

В десять лет вместе с отцом он переехал в Германию, в Берлин. Отец работал в советском посольстве, а он учился сначала в немецкой школе, а потом в университете. Незадолго до окончания университета Дмитрий вернулся в Советский Союз, поступил в летное военное училище и в 1940 году окончил его.

Прежде чем стать Отто Енихе, он уже не раз побывал за линией фронта, в Германии, со специальными заданиями. В 1944 году он попал в автомобильную катастрофу. Машина загорелась, и Алферов получил сильные ожоги. Пришлось сделать пластическую операцию лица. Он очень досадовал: ведь его готовили к новому заданию. Но, как гласит пословица, не было бы счастья, да несчастье помогло. Долечивался он уже в госпитале для немецких военнопленных. Его койка стояла рядом с койкой настоящего Отто Енихе. Его родители — ярые католики — были настроены против нацизма, и в таком же духе они воспитали Отто. Но его взяли в армию, и он воевал, стрелял, сбивал самолеты, за что был награжден высшими орденами. Не сбивать, не стрелять он не мог — иначе бы сбили его. Конечно, можно было бы перелететь к англичанам или к русским. Но тогда родители заплатили бы за это жизнью. Кроме того, он боялся русских. Он видел эту разоренную его соотечественниками землю, видел лагеря русских военнопленных… русские должны были отплатить им, немцам, тем же. Но вот его самолет подожгли. При неудачной посадке он сломал два ребра, сильно была повреждена нога. Требовалась срочная операция, чтобы спасти ему жизнь. И ему сделали операцию…

Он не знал, что его сосед по госпитальной палате — русский. Он принимал Алферова за немца-антифашиста. И когда Алферов сказал ему, что решил бороться с гитлеризмом и скоро отправится в Германию и что успех этого дела зависит во многом от него, Енихе, и изложил свой план, Отто согласился помочь. Он написал письмо родителям. Они должны были переехать в другой город и там выдавать подателя письма за Отто. Он просил не беспокоиться о нем. Он жив, здоров… Пусть только родители берегут себя. А после войны все они снова будут вместе, будут жить в новой, демократической, свободной Германии…

* * *

Алферов чувствовал, что с него не спускают глаз, но от полетов не отстранили. Каждый день, поднимаясь на скоростном самолете в воздух, он боролся с огромным искушением перелететь к своим, которые были уже в каких-то двухстах — двухстах пятидесяти километрах.

Но Центру Отто Енихе был нужен, и поэтому на его короткий запрос через Мариенкирхе был получен ответ: оставаться на месте до особого распоряжения.

Тревога за судьбу Кристы не давала ему покоя. Почти физические муки испытывал он, представляя ее на допросах в гестапо. Каждый день Отто обдумывал планы ее спасения и тут же их отвергал — они были явно несостоятельны… Узнать что-либо о ней от гестапо не удалось. Фриче только сказал, что ничего пока определенного сообщить ему о невесте не может, но она подозревается в измене.

Отто просил Шлихте, Еккермана как-то помочь ему, звонил Штайнгау. Но Шлихте боялся даже заговорить об этом деле со своими приятелями из гестапо, Еккерман был бессилен что-либо сделать, а Штайнгау уже не было в Берлине.

Когда Енихе услышал в гостиной голос обергруппенфюрера, он буквально скатился по лестнице вниз. Штайнгау прочел в его глазах вопрос и, не желая тянуть, не здороваясь, сказал:

— Я опоздал, Отто. Она умерла.

Штайнгау пошел навстречу Енихе, но Отто остановил его жестом.

— Я хочу побыть один, — сказал он. И поднялся к себе наверх.

Штайнгау было ясно: Отто любил Кристу. Говорить ему о том, что она русская шпионка? Какое это теперь имело значение! Удивительное безразличие овладело обергруппенфюрером.

Пора было ехать. Он поднялся наверх и застал Отто сидящим в кресле. В комнате было дымно, а в пепельнице на столе лежало несколько окурков.

— Я должен ехать, Отто. Послушай меня, это очень важно. Служба безопасности поручает тебе задание особой важности. В ближайшие дни ты должен явиться в Баденвеймар на Фридрихштрассе, 7, квартира 9. Позвонишь: три коротких, два длинных, один короткий. Тебя встретят. Скажешь: «Я привез привет от тетушки Эммы». Тому, который спросит: «Больше она ничего не передавала?» — назовешь себя. Он передаст тебе письмо. В нем будет все написано. Повтори.

— Это приказ? — спросил Отто.

— Да, приказ.

Отто повторил и сказал:

— Я хочу знать, как она умерла.

— Она не мучилась, она умерла сразу.

— Ее расстреляли?

— Нет.

Отто потянулся за сигаретами.

— Я должен ехать, Отто, — повторил Штайнгау. — Вот тебе пропуск. Он поможет тебе беспрепятственно добраться до Баденвеймара. Прощай. Возможно, мы не увидимся больше.

Штайнгау взял портфель, на какую-то секунду задержался, хотел что-то сказать, но не сказал. В гостиной он застал Пшижевскую.

— Спасибо тебе, Ирена, — сказал Штайнгау и потрепал ее по щеке.

Глава семнадцатая

Беженцев в Постлау становилось все больше. Часть из них оставалась в городе, часть двигалась дальше. Чадили газогенераторные грузовики, гремели по булыжной мостовой повозки, нагруженные скарбом.

Вместе с беженцами в город вползали слухи: «Русские перешли Одер», «Мы видели русские танки», «Мы чуть не угодили к русским…»

Постлау напоминал переселенческий лагерь. Хотя магистрат и занимался размещением беженцев по домам, всех распределить было невозможно. Часто люди останавливались здесь на день-другой, чтобы передохнуть и двинуться дальше. Они разбивали палатки где попало, чаще около мест, где стояли огромные котлы на улицах — «кухни Геббельса», как их называли, — и где можно было получить миску супа.

Около «Мариине» был лагерь итальянских рабочих. Они жили в довольно приличных бараках. Но после того как маршал Бадолио сделал заявление о выходе Италии из войны, что было расценено Германией как измена, итальянцев перегнали в лагерь военнопленных, а бараки некоторое время пустовали. Теперь магистрат направлял сюда беженцев. Город был забит людьми, убежищ для всех не хватало.

В последнее время тревоги бывали днем и ночью. Эскадрильи тяжелых бомбардировщиков шли на Берлин, пролетая над Постлау. Город давно не бомбили, к гулу самолетов все привыкли, и многие не покидали своих домов.

Как и в прежние ночи, самолеты прошли над городом в сторону столицы. Их гул то нарастал, сливаясь со звоном оконных рам и стекол, то затихал, пока не приближалась новая армада. Шесть групп по меньшей мере в пятьдесят самолетов, по мнению Отто, пролетели над городом. Не успели затихнуть моторы шестого по счету соединения, как гул стал приближаться с юго-запада, со стороны Берлина. Так быстро первая армада не могла вернуться с бомбежки. Самолеты шли ниже, чем обычно.

Отто стоял вместе с Иреной в саду, около убежища. Ночь была темная, безлунная, и потому такими яркими показались осветительные ракеты, которые солдаты называли «рождественской елкой». Теперь сомнений быть не могло — это налет на Постлау. В небе появилась гирлянда осветительных ракет, и вместе с нею на землю со зловещим свистом посыпались сотни бомб. Земля вздрогнула, будто огромным молотком ударили ее снизу. Потом еще и еще! Ее рвало на части, и хотя бомбы сыпались на «Мариине», в семи километрах от особняка Штайнгау, где находился Отто, она колебалась под ногами, ворочалась, как живая.

В той стороне, где был завод, занялось зарево, которое ширилось, заливало багровой краской небосвод, и пожары уже не прекращались ни на минуту.

За первой группой самолетов к городу подошла вторая. Снова звуки рвущихся бомб заглушили все остальные, и багровый небосвод стал темнеть от дыма, трепетать, как ткань под порывами ветра.

В небе скрестились лучи прожекторов, но тут же погасли, так как зенитные батареи, предназначенные для охраны «Мариине», большей частью были отправлены на фронт, а оставшиеся уничтожены бомбами.

Одна группа самолетов сменяла другую, и уже трудно было представить себе, что творилось на месте бомбежки.

Отто все еще стоял около дверей убежища с Иреной. По щекам ее текли слезы. Он вспомнил, что лагерь польских пленных офицеров, где был ее брат, тоже находился на «Мариине».

Пятая армада бомбардировщиков прошла в том же направлении, что и другие. Огромной силы взрыв потряс землю, и раздался звон вылетевших стекол.

Последняя группа, видимо, сбросила канистры с бензином и фосфором: все вокруг озарилось заревом многочисленных пожаров.

Рокочущий гул бомбардировщиков удалился в сторону моря. Отто вбежал в дом и позвонил на «Мариине». Телефон не работал. Когда он вышел, Ирены не было в саду. Отбоя еще не давали. Но он выкатил свой «цундап» и помчался на завод — было ясно, что налет закончился.

Чем ближе он подъезжал к «Мариине», тем светлее становилось вокруг и тем сильнее слышались треск горящих балок, шипение боровшейся с огнем воды и человеческие стенания.

Уже в районе Верфтштрассе он увидел, как земля, словно солома, горела от фосфора ярким пламенем, увидел разрушенные жилые дома. Разрушений становилось все больше, и теперь отчетливее слышались человеческие голоса: пожарников, отдающих команды, раненых, матерей, зовущих своих детей. Приходилось замедлять ход, объезжая воронки, завалы.

Одинокое завывание уцелевшей в этом районе сирены известило о том, что самолеты уже далеко.

Из подвалов, из убежищ вылезали люди. На некоторых дымилась одежда.

К центральному входу «Мариине» нельзя было проехать на мотоцикле, все было изрыто воронками. С места, где остановился Отто, были хорошо видны ближайшие цехи. Они представляли собой груду покореженного, черного от копоти металла. На одной из опорных балок горел прилипший кусок фосфора. Трепетный язык пламени бился на ветру в ночи, как флаг.

Отто развернул мотоцикл и с трудом пробрался к запасному выходу с завода: отряды фольксштурма уже успели немного расчистить дорогу, разбросать балки, бревна, лежащие на ней.

Прямо у запасного входа на завод горели бараки лагерей военнопленных. Изгородь из колючей проволоки была искромсана, сторожевые вышки повалены, на земле то там, то здесь лежали убитые.

Дорога на аэродром была относительно целой, хотя от цехов вокруг остались одни руины. Даже огромное конусное убежище — башня, где прятались работники конструкторского бюро, — покосилось.

Двери башни от ударной волны распахнулись, в убежище было пусто.

Еккермана Енихе нашел в Зоне. Лицо его было в саже, на щеке запеклась струйка крови. Он первый увидел Отто и закричал ему:

— Отто, ты видишь, что они сделали?!

— Ты не ранен, Курт? — спросил Отто.

— Нет, нет, я не ранен. Ты смотри, — он указал в сторону подземных ангаров, на месте которых были вывернуты глыбы бетона и валялись искореженные остатки самолетов Х-209. — Они бросали сюда десятитонные бомбы.

— Ты был на заводе во время бомбежки?

— Да. Это было ужасно. Погиб Видер. Погибли ведущий механик, ведущий инженер, два моих лучших конструктора… Никто не ждал налета. Ведь война, по сути, уже кончилась…

— Успокойся, Курт. Ты сам видел Видера мертвым?

— Я помогал поднимать его тело на грузовик. Их погрузили, как бревна, один на другого. Всех, кто был в ангарах…

До утра Еккерман и Енихе вытаскивали трупы из завалов, рылись в обломках здания конструкторского бюро, где Еккерман пытался что-то найти.

Наступил серый, дымный рассвет. Фосфор горел теперь едким тусклым пламенем. Огонь уже выдыхался, лениво облизывая почерневшие землю и железо.

— Я не могу больше, Отто. Нет сил. — Еккерман зачем-то расстегнул ворот разорванной рубашки.

— Я тоже не могу, — сказал Енихе. — Ты поезжай домой.

— На чем? Моя машина сгорела.

— Садись на мотоцикл. Я довезу тебя.

Доставив Еккермана домой, Енихе вернулся к себе. Зайдя в дом, он увидел Ирену и ее брата, которому она перевязывала руку. Оба были закопченными, в разорванной одежде. Они, видно, не ждали его прихода и испугались.

Наблюдения Енихе за Пшижевской уже убедили его в том, что она была просто пленница и подозревать ее в шпионаже не было оснований.

— Пусть он останется, но никуда из дома не выходит пока, — сказал он Ирене в ответ на ее молящий взгляд. — Я должен на днях уехать, и, возможно, надолго.

Отто поднялся в свою комнату и, сбросив сапоги, не раздеваясь, повалился на диван и заснул. Ему казалось, что он только закрыл глаза, а Ирена уже расталкивала его. Когда он окончательно проснулся и взглянул на часы, то увидел, что проспал полтора часа.

Ирена сообщила, что к телефону его требует Шлихте.

Комендант Бартенхауза приказал штурмфюреру СС Енихе немедленно явиться к нему. Столь официальный тон, не принятый между ними, насторожил Отто, и потому он взял с собой на всякий случай бумагу, оставленную Штайнгау. В этой бумаге говорилось, что штурмфюрер СС Отто Енихе выполняет особое задание имперской службы безопасности. Полиции, абверу, командирам соединений СС и общевойсковых частей надлежит оказывать ему всякое содействие. Енихе застал коменданта в кабинете и удивился его виду. Все на нем было с иголочки, сапоги зеркально блестели. Он словно собрался на парад.

— Штурмфюрер Енихе, я взял краткосрочный отпуск, чтобы отвезти семью в Гессендорф. На время моего отсутствия вы будете исполнять обязанности лагерфюрера.

— Оберштурмфюрер, вам придется найти другого заместителя, — Енихе вытащил бумагу, выданную ему обергруппенфюрером, и протянул ее Шлихте.

Ознакомившись с ней, тот сразу перестал быть официальным.

— Ты уезжаешь, Отто?

— Об этом я не могу сказать даже тебе.

— Понимаю… Хочу посоветоваться с тобой, но сначала взгляни на эту инструкцию.

Он достал ее из сейфа и передал Енихе.

«В связи с тем, что союзные армии подходят к границам рейха, возникла опасность того, что часть заключенных может попасть в руки наших противников. Фюрер и рейхсканцлер считает это крайне недопустимым. Заключенные из прифронтовых районов должны угоняться в глубь Германии. (Место определенно будет указано в телефонограмме.) Всякое сопротивление при этом должно пресекаться со всей строгостью военного времени. Что касается политических заключенных из числа русских и поляков, то фюрер считает необходимым уменьшение этой категории в ближайшее время на полтора-два миллиона.

Массовые экзекуции^[19] проводить в пустынных, заранее выбранных местах, куда заключенных доставлять под видом эвакуации. Следы экзекуции должны быть скрыты (сжигание, закапывание). Ответственность за выполнение настоящего приказа несут персонально коменданты концлагерей.

Начальник полиции порядка

группенфюрер СС Корн».

— Телефонограммы еще не было? — спросил Отто.

— Нет, но она может поступить с часу на час. Ты ведь знаешь, русские перешли Одер.

— Я не завидую тебе, Ганс, — многозначительно сказал Енихе.

— Я сам не завидую себе, поэтому решил отвезти свою семью в Гессендорф, а потом будь что будет.

— Разве Гессендорф еще не заняли американцы?

— По моим сведениям, нет.

— Как только отвезешь семью, ты сразу вернешься?

— Ну, конечно.

В этих словах Енихе уловил неискренность и понял, что Шлихте просто собирается сбежать к американцам, и решил это использовать.

— Ты, конечно, знаешь, что союзники после войны намерены предать международному суду «военных преступников», как они называют. Только за одну эту акцию можно заработать петлю на шею.

— Но если я не буду принимать в ней участие, если я буду в отъезде?..

— Кого ты собираешься оставить вместо себя?

— Наверно, Шлюпеннагеля.

— Этого служаку? И вручишь ему приказ?

— А как же иначе?

— Тогда твое отсутствие тебя не спасет. Шлюпеннагель на суде покажет, что он только выполнял твой приказ.

— Но как же быть?

— Не знаю, Ганс, я и так с тобой заговорился. Да и мне ли тебя учить всяким таким делам? Надо устроить так, чтобы Шлюпеннагель не получил этого приказа. Только тогда ты спасешь свою голову.

* * *

Вернувшись домой, Отто написал шифровку. Она содержала переложение по памяти приказа Корна об уничтожении заключенных. Он надеялся, что в Мариенкирхе в молитвеннике уже найдет ответ из Центра, но молитвенник был пуст, и он только вложил в него принесенную закладку, решив, что завтра снова придет сюда.

Чувство неизвестности всегда выбивало его из привычного ритма. Ему не хотелось сейчас быть одному, и потому он отправился проведать главного конструктора.

Знакомая Енихе женщина-служанка проводила его в кабинет, откуда раздавался смех Еккермана. «Уж не сошел ли он с ума?» — подумал Отто.

— А, Отто, рад тебя видеть. Я уже оборвал телефон, но никак не мог разыскать тебя.

— Что с тобой происходит, Курт? Чему ты смеешься?

— О, это очень смешно, вот послушай.

Но Енихе прикрыл страницу рукой.

— Сейчас не время для смеха, Курт.

— Почему? Когда человеку не по себе, он или плачет, или смеется. Я выбрал последнее.

— Да, но…

— Ты слышал о том, что этот шимпанзе (так он называл партайлейтера Шпандау) вчера навострил лыжи? Три грузовика понадобилось ему, чтобы уложить скарб свой и секретарши, а когда я попросил машину, мне отказали. Еккерман теперь нуль, Еккерман теперь никому не нужен, мавр сделал свое дело… Как же мне не смеяться после этого?

— Куда ты хотел ехать?

— Честно сказать, не знаю. В такие дни трудно оставаться на месте, страшно, но после всей этой истории я взял себя в руки и остаюсь. Если буду жив, вернусь на родину, в Венгрию.

— Думаю, что ты решил правильно, Курт.

— Как твои дела, Отто?

— Я получил одно задание и завтра, наверное, покину Постлау.

— Жаль. Значит, мы больше не увидимся.

— Надо надеяться на лучшее.

— А ты, однако, по-прежнему остался неисправимым оптимистом. Что ж, может, ты и прав. Давай выпьем за это, за оптимизм.

На следующее утро Енихе снова был в положенное время в Мариенкирхе.

В молитвеннике он нашел записку: «Зайдите в четырнадцать часов». Енихе был удивлен, но в назначенный час постучал в массивную, высокую дверь собора. Ее открыл сам служитель и сделал знак следовать за ним.

В кирхе не было ни души, поэтому она казалась еще огромнее.

По винтовой лестнице они долго карабкались наверх, пока не добрались до кельи где-то под самым куполом.

Когда за ними закрылась тяжелая дверь, служитель сказал:

— Здесь мы можем поговорить спокойно. Центр передал сообщение о том, что вы должны выехать в Баденвеймар. Центр спрашивает: Штайнгау не называл вам фамилии человека, с которым вы должны встретиться в Баденвеймаре на Фридрихштрассе, семь?

— Нет, он сказал только, что меня встретят, и пароль.

— В Баденвеймаре, на Фридрихштрассе, семь живет некий Зейдлиц, человек в пенсне с золотой оправой, с оторванной мочкой уха. Он был одно время немецким резидентом во Франции, потом в Англии, а сейчас занимается странами Центральной и Восточной Европы. У него в руках вся агентурная сеть в этом районе. Штайнгау он обязан всем. Тот спас его от смерти, так как Зейдлиц, будучи правой рукой адмирала Канариса по военной разведке, был замешан со своим шефом в заговоре против Гитлера. Думаю, что он встретит вас хорошо. Вы понимаете всю важность такого знакомства?

— Да.

— Вам нужно выехать в Баденвеймар немедленно, так как со дня на день туда могут войти американцы, и ваша всесильная бумага, выданная Штайнгау, перестанет действовать, да и Зейдлиц, наверное, куда-нибудь перебазируется. Из Баденвеймара вы будете поддерживать связь через смотрителя заповедника «Зюйд». Он находится в десяти километрах от города. Запомните пароль: «Барон фон Шарнгорст рекомендовал мне ваш заповедник как отличное место для охоты…» Центр еще интересуется Еккерманом. Вы не знаете, что с ним?

— Я вчера видел его. Он жив, здоров, собирается вернуться в Венгрию.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— У вас есть ко мне вопросы?

— Меня тревожит судьба заключенных Бартенхауза, из Центра ничего не поступало на этот счет?

— Пока нет. Но не беспокойтесь, об этом позаботятся другие. Русские уже в ста пятидесяти километрах. Если у вас нет больше вопросов, тогда все. Желаю вам удачи.

Глава восемнадцатая

Утром 15 апреля Штайнгау вернулся из инспекторской поездки. У Гитлера был своеобразный распорядок дня. До обеда он обычно спал. Только в 16 часов собиралось очередное совещание: начальник оперативного руководства вооруженными силами, начальник генерального штаба сухопутных войск, начальник генерального штаба военно-воздушных сил, главнокомандующий военно-морскими силами.

Как правило, совещание проводилось в рабочем бункере во дворе имперской канцелярии. Там оно состоялось и на этот раз. Людей присутствовало больше, чем это было необходимо. Кроме полковника фон Белова и генерала Бургдорфа, адъютанта по делам вооруженных сил, рейхслейтера Бормана и гаулейтера Берлина доктора Геббельса, стенографисток и трех младших офицеров из числа личных адъютантов фюрера, был посланник Хавель из министерства иностранных дел, обергруппенфюрер Фегеляйн, адмиралы Фосс и Вагнер, офицер для поручений ротмистр Больт и несколько незнакомых Штайнгау офицеров.

В помещении было тесно. Все столпились вокруг стола над картой. Стульев не было. Сидели только Гитлер да, поодаль за столиками, две стенографистки. Перед фюрером лежали оперативные сводки за последние двадцать четыре часа. Все они были отпечатаны на специальной машине буквами в три раза крупнее обычных. Но зрение фюрера с каждым днем ухудшалось, и он теперь, кроме того, еще пользовался лупой.

Когда Гитлеру доложили о прибытии Штайнгау, он оживился, поднялся и пожал группенфюреру руку. Обычный порядок был нарушен. Штайнгау первому предоставили слово. Но что он мог сказать? Солдаты еще жили надеждой на чудо: на разлад между союзниками, на новое оружие, на гений фюрера. Они не видели его таким, каким видел Штайнгау. Что можно ждать еще от этого нервноистощенного, больного человека, иногда впадающего в состояние прострации? На днях Гитлер сказал посланнику Хавелю: «Политика? Больше я политикой не занимаюсь. Она мне опротивела. Когда я буду мертв, вам много придется заниматься политикой». Штайнгау, услышав это от Хавеля, только покачал головой.

В течение многих лет он занимался политикой, теперь она ему тоже опротивела. Он вспоминал свою докладную записку «О восточных территориях», свои споры с Гитлером еще в тридцатые годы, проект создания объединенной Европы, не узконационалистической Европы, а объединенной под эгидой германского национал-социализма… Прислушайся тогда Гитлер к его предложениям, судьба Германии сложилась бы по-другому. А теперь на что можно надеяться?.. Поздно! Слишком поздно.

Штайнгау знал, что недавно из инспекторской поездки на фронт вернулся Геринг. Его доклад фюреру не содержал ничего утешительного, и Гитлер запретил ему впредь выезжать на фронт. Что ж, пусть запретит и ему, но он обязан сказать правду.

Докладывая, Штайнгау чувствовал, что фюрер постепенно теряет к нему интерес. Наконец он перебил его. Вернее, просто обратился к адмиралу Фоссу с вопросом, давая тем самым понять, что больше не желает слушать Штайнгау…

Узнав от Бургдорфа, что в некоторых городах и деревнях при приближении американских войск жители вывешивают белые флаги, он обронил:

— Если немецкий народ стал так труслив и слаб, он не заслуживает ничего иного, как позорной гибели.

И погрузился в молчание. Оно затянулось. Все чувствовали себя неловко.

Обергруппенфюрер Штайнгау потихоньку вышел из бункера.

* * *

На все, что происходило вокруг, Штайнгаусмотрел теперь со спокойствием человека, примирившегося со своей судьбой. 30 апреля он заперся в кабинете и достал дневник, чтобы просмотреть свои записи и сделать последнюю:

«30 апреля. Получено сообщение чрезвычайной важности: Адольф Гитлер и Ева Браун покончили жизнь самоубийством. Вся власть передана гроссадмиралу Деницу».

Обергруппенфюрер закрыл дневник. Достал из сейфа начатую бутылку коньяка, налил полный стакан, морщась, выпил. Сунул пистолет в карман и вышел из кабинета. По длинным полутемным переходам он проник в убежище фюрера. В приемной никого не было. На столах валялись бутерброды и пустые бутылки. Когда Штайнгау поднялся наверх, во внутренний двор имперской канцелярии, у стены он увидел Геббельса и одного из офицеров корпуса «Адольф Гитлер». По двору личный шофер фюрера и Бургдорф несли труп рейхсканцлера. Шофер держал Гитлера под мышки, Бургдорф — за ноги. Следом шел Борман. На руках он бережно нес труп Евы Браун: голова откинута, глаза полуоткрыты, волосы рассыпаны. Процессия достигла середины двора. Борман опустил Еву на землю, рядом с ней положили Гитлера. Два эсэсовца притащили канистры с бензином, облили тела, шофер бросил горящий факел. У Евы загорелось платье, затрещали волосы — пламя охватило обоих. Штайнгау расстегнул ворот мундира. «Пора», — сказал он себе. Когда выбрался из имперской канцелярии, его внимание привлек юнец с фаустпатроном. «Этот умрет без сомнения», — подумал он.

Монументальные Бранденбургские ворота были посечены осколками. Двое солдат на самодельных носилках несли раненого.

— Откуда?

Один из них, глянув на Штайнгау, хмуро сказал:

— Группа «С», обергруппенфюрер.

— Как там?

Но солдаты ничего не ответили. Бои шли не только на земле и в воздухе, но и под землей. Войсковая группа под шифром «С» была предназначена для защиты подземного Берлина.

Штайнгау добрался до Тиргартена. Всюду валялось брошенное оружие. К одному из деревьев был прибит большой фанерный щит со словами: «Berlin bleibt deutsch»^[20].

Уцелевшие деревья, как калеки, выставив в стороны обрубки веток, безлистыми верхушками заглядывали в воронки.

Штайнгау вернулся в имперскую канцелярию. Лифт не работал. Он спустился по крутой винтовой лестнице, пробрался в свой кабинет и хотел было позвонить в штаб обороны Берлина, но телефон бездействовал. Тогда он подошел к двери и запер ее. Из письменного стола достал чистый лист бумаги и написал: «Завещание».

Глава девятнадцатая

Дороги были забиты отступающими войсками. То и дело на бреющем полете проносились советские штурмовики, стреляя из пушек и пулеметов. Когда самолеты улетали, солдаты выбирались из кюветов, сталкивали с шоссе разбитые, горящие машины и двигались дальше.

Отто тоже приходилось несколько раз отлеживаться в придорожных канавах. Мундир его был перепачкан глиной, а фуражка пробита пулей.

Благодаря тому, что он был на мотоцикле, а не на автомобиле, ему удавалось лавировать между машинами и танками, иногда съезжать с дороги, чтобы миновать пробку.

От Варена он свернул на Айслебен, чтобы объехать стороной окруженный Советской Армией Берлин, где шли тяжелые уличные бои.

Енихе спешил. Было бы нелепостью столкнуться с американцами и попасть к ним в плен в эсэсовской форме.

Бумага, которую дал ему Штайнгау, действовала магически. Восемь раз посты фельджандармерии проверяли у него документы и тут же возвращали, беря под козырек и беспрепятственно пропуская. Даже когда у него кончился бензин, они остановили легковой «оппель» какого-то бежавшего из Берлина нациста, несмотря на его угрозы пожаловаться, выцедили из бака машины десять литров горючего и заправили «цундап».

Отто нигде не останавливался, если не считать тех нескольких минут, во время которых заправляли его мотоцикл.

Уже под вечер южнее Лейпцига он снова попал под бомбежку, на этот раз американской авиации. Когда он выбрался на автостраду, увидел среди горящих, взрывающихся машин свой «цундап». Дальше добирался на попутных машинах, пока не подобрал брошенный кем-то велосипед. До Баденвеймара оставалось 35 километров.

Последний пост фельджандармерии у Постдорфа предупредил его, что за ними, кажется, нет регулярных немецких войск и они тоже только что получили приказ идти в сторону границы протектората Чехии и Моравии.

Уже смеркалось. Енихе решил воспользоваться наступающими сумерками и незаметно проскользнуть в Баденвеймар, который, по сведениям фельджандармерии, был еще на «ничейной» земле.

Оставшийся отрезок дороги был абсолютно пуст, и после всей толчеи, давки, в которой весь день крутился Отто, это настораживало.

Видно, все, кто хотел куда-либо бежать — одни на запад, другие на восток, — уже бежали. Оставшиеся же, как сурки, забились в свои норы и ждали дома какой-либо развязки. Немецкие подразделения тоже отступили из этого района, стоящего в стороне от стратегических дорог, а американцы не спешили его занимать.

Без препятствий к глубокой ночи Енихе добрался до Баденвеймара, никого не встретив на пути, если не считать повешенного на придорожном дереве, на груди которого висел приколотый лист бумаги с надписью «дезертир».

В Баденвеймаре Отто без труда нашел Фридрихштрассе, так как этот маленький городишко почти не пострадал и везде сохранились таблички с названиями улиц.

Дом номер семь, казалось, вымер. И Енихе пришлось долго звонить, пока наконец приоткрылась дверь на цепочке и женский голос спросил:

— Кто здесь?

— Я привез привет от тетушки Эммы, — сказал он вполголоса, как того требовали правила конспирации.

Дверь распахнулась, женская рука взяла его за рукав и повела куда-то через темные комнаты, в которых со свету — а ночь была светлой — он не видел ничего.

Но вот забрезжил огонек, и на пороге раскрытой двери Енихе увидел человека в пенсне, который, видно, ждал его. Он жестом пригласил его войти, и, когда они остались вдвоем, Отто повторил:

— Я привез привет от тетушки Эммы.

— Больше она ничего не передавала? — спросил человек в пенсне.

Не успел Отто отрекомендоваться, как тот сказал:

— Я думал, с вами что-нибудь случилось. Вы благополучно выбрались из Постлау?

— Да, а что?

— В Бартенхаузе восстание. И, видно, дела у них не так уж плохи, если они смогли обратиться по радио за помощью к командованию Советской Армии.

— Когда я уезжал оттуда, ничего похожего не было.

— Ну, хорошо. Не будем терять времени. Из-за вас я задержался в Баденвеймаре на лишние сутки. Если бы не просьба Штайнгау, я не стал бы вас ждать. Франц Штайнгау оставил для вас письмо, паспорт на имя гражданина Швейцарии. В швейцарском банке на это имя лежит десять тысяч фунтов стерлингов. Документы ваши подлинные, вы можете жить с ними в любой стране, даже в Германии, — всюду вам гарантирована неприкосновенность, как подданному другой державы. Это все, друг мой, что я хотел вам сообщить.

— Штайнгау сказал мне, что я должен немедленно выехать из Баденвеймара и что это — приказ.

— Штайнгау нужно было, чтобы вы приехали сюда и встретились со мной. Он заботился о вашем будущем, и вы об этом узнаете из письма. На рассвете я уезжаю. Если вам нужна будет моя помощь или что-нибудь, напишите мне по адресу: Хосе Родригесу, улица Франко, 10, Барселона, Испания. А теперь отправляйтесь спать. Завтра с утра вам нужно будет подыскать какую-нибудь квартиру, так как этот дом будет всеми покинут.

Письмо Штайнгау, его сугубо личный характер были неожиданностью для Отто. Знал ли о родственных связях Штайнгау и Енихе Центр? На этот вопрос, возникший сразу после прочтения письма, Енихе, как ему казалось, нашел правильный ответ: ведь настоящему Отто тоже ничего не было известно о том, кто его отец. И если бы он располагал этими сведениями раньше, не помешали бы они ему в работе, не были бы они для него новой обременительной психологической нагрузкой? Ведь какая-нибудь фальшь в отношениях с отцом могла бы вызвать подозрения и, возможно, погубить его.

Он хотел бы получить ответы на все эти вопросы, но понимал, что сможет получить их только в Москве. А в Москву он, видно, попадет еще не скоро. Его возвращение в Советский Союз, в Россию, откладывается на неопределенный срок, и можно только мечтать о краткосрочной поездке, коротком отдыхе, а потом придется снова вернуться к тому, к чему призывал его долг.

Отто Енихе прижился в своей роли, оброс нужными связями, обзавелся новыми знакомыми, и самым важным из них был Зейдлиц, знавший всю агентурную сеть в странах Восточной Европы. Война кончилась, но не для него…

* * *

Утром один крестьянин взялся довезти Отто Енихе до заповедника. Отто был в гражданском костюме, с документами на имя швейцарского гражданина.

Город еще спал, и только молочницы с белыми бидонами на тележках встретились им на улице.

Было удивительно тихо, как будто не было никакой войны, убийств, пожаров. Только где-то на востоке погромыхивало, как далекий гром.

Возница попался молчаливый, а может, просто был осторожен: не такое время, чтобы болтать с первым встречным.

Скрип колес и чавканье грязи под ногами лошади, пение птиц в утреннем лесу, хранившем ночную прохладу и скупо пропускавшем сквозь молодую листву лучи утреннего солнца, — все это было так непривычно после стольких лихорадочных, полных опасностей дней, что казалось сном.

Лесника они нашли возле его дома, на полянке. Он был в форменной куртке, в холщовых брюках, заправленных в сапоги. Возницу он, видимо, знал. На Енихе же пристально посмотрел, но ни о чем не спросил.

Лесник помог крестьянину нагрузить телегу срезанными еще осенью ветками и проводил телегу до поворота. Затем вернулся и снова посмотрел на Енихе внимательным взглядом, ожидая, что тот скажет.

— Барон Шарнгорст рекомендовал мне ваш заповедник как прекрасное место для охоты.

— Сезон еще не начался, но дикого кабана вы можете подстрелить.

— Что вы, я — плохой охотник и трачу пять патронов на одного зайца…

— Ну, здравствуйте, Отто Енихе, здравствуйте, Дмитрий Иванович. Москва уже запрашивала о вас. Что-нибудь случилось в дороге?

— Нет, ничего особенного.

— Вы были на Фридрихштрассе, семь?

— Да.

Отто рассказал о своей последней встрече и передал письмо.

— Хорошо. Я сегодня свяжусь с Центром. Заданий вам пока никаких нет, отдыхайте. Если вы действительно хотите поохотиться, в пристройке найдете «винчестер» с прекрасным боем. Охота в этих местах богатая: есть косули, лисы, зайцы и даже кабаны. Недаром сюда приезжал Геринг и еще кое-кто…

— Нет, спасибо. Стрелять мне не хочется. Я просто похожу по лесу. У вас здесь удивительно тихо.

Желтый круг Повесть

Глава первая

Максимилиан Фак сидел в баре и не спеша потягивал коньяк. Завсегдатаи «Парамона» еще не собрались, столики пустовали, только за одним из них, в углу, восседали туристы, увешанные фотоаппаратами. Они, видно, долго бегали по улицам вечерней Вены и теперь для полноты впечатлений заскочили сюда, чтобы выпить бутылку мозельвейна.

Шанни, старый кельнер, обслуживал, как всегда, быстро, вежливо и невозмутимо, и только хорошо знавший его Максимилиан мог подметить, что тому не нравятся посетители. Максимилиана они тоже раздражали громкими разговорами, ему хотелось сейчас побыть в тишине. Это сразу поняли и оставили его в покое барменши — болтушка Стелла и тоненькая блондиночка Ингрид.

Максимилиан выпил вторую порцию коньяку, и алкоголь начал действовать — ему стало заметно теплее. Статья, сданная в набор, уже не занимала в мыслях прежнего места, и нервное напряжение отступало.

Он поманил пальцем Ингрид и заказал коктейль.

Ингрид была мастерицей своего дела, и коктейль получился отличный. Максимилиан понял это уже по цвету, только взглянув на бокал. Он разорвал пакетик, достал соломинку и один конец опустил в красноватую жидкость.

В баре тихо звучала музыка, рассеянный мягкий свет сочился сквозь маленькие дырочки металлических плафонов, вделанных в потолок. Круг для танцев, выложенный цветным стеклом, подсвеченный снизу электрическими лампами, тоже излучал свет — оранжевый, светло-синий, зеленый, фиолетовый.

Туристы наконец удалились, и теперь уже ничто больше не раздражало Фака, напротив, и музыка, и рассеянный свет действовали на него успокаивающе.

Неожиданно к нему подошла молоденькая официантка:

— Господин Фак, вас просят к телефону.

Эта официантка работала в «Парамоне» недавно и потому обратилась к нему так официально, все же другие называли его просто — Мак. Это пошло с легкой руки Ингрид, которая перекроила на свой лад не только имя Максимилиана, но и свое, сделав его таким же коротким и энергичным — Ин.

Фак слез с высокого круглого сиденья у стойки и направился в телефонную будку.

«Кто бы это мог быть? Шеф? Что-нибудь не в порядке со статьей?» — подумал он и сказал в трубку:

— Фак слушает.

— Здравствуй, Мак!

— Черт побери! Иоганн? Здравствуй, дружище! Откуда ты?

— Из Зальцбурга. Мак, мне очень нужно увидеться с тобой.

— Когда ты уезжаешь?

— Я улетаю завтра, в шестнадцать сорок.

— Что у тебя — пожар?

— Что-то в этом роде. Ты мне очень нужен, Мак.

— Где тебя найти?

— Я остановился в отеле «Хаусзальцбург».

— О’кей! — Фак повесил трубку, спустился в бар.

— Где Ингрид? — спросил Максимилиан у Стеллы.

— Она у себя, готовится к выступлению.

У Ингрид был слабенький, но приятно звучащий в микрофон голосок. Она делала только первые шаги на эстраде и относилась к этому со всей серьезностью.

Фак зашел в комнату для переодевания. Ингрид стояла перед зеркалом в коротенькой нейлоновой рубашке и длинных белых чулках.

— Ин, я должен поехать в Зальцбург.

— Сегодня?

— Нет, завтра на рассвете.

— Когда ты вернешься? — спросила Ингрид.

— Черт его знает, но задерживаться я там не собираюсь, будь спокойна. — Фак подошел к девушке, и она подставила ему щеку для поцелуя.

Фак решил немного пройтись, подумать.

Он вышел на Штефанплац. Улицы уже пустели, и машин стало меньше. Они проносились с огромной скоростью, обдавая запахом бензина, и только на перекрестке, остановленные светофором, на минуту застывали, сверкая лаком в свете ярких витрин.

Фак никак не мог найти ответа на вопрос: зачем он так срочно понадобился Иоганну? Иоганн Мирбах, как и Фак, был журналистом, и их дружба, начавшаяся в плену, все еще продолжалась. Правда, в последние годы они виделись редко. От Вены до Гамбурга, где жил Мирбах, не такое уж маленькое расстояние, чтобы часто ездить друг к другу, да и время шло, а оно не сближает людей, если они живут в разных странах. И все-таки он должен съездить.

Фак хотел позвонить шефу, но часы показывали половину первого, и Фак решил, что тот, наверное, уже спит. «Придется позвонить ему утром, из Зальцбурга. Кстати, может, Мирбах предложит какой-нибудь материал», — решил Фак.

Репортажи Мирбаха с Грюнзее^[21] печатались не только в журнале «Штерн», но и на отдельных листках-приложениях, которыми были обклеены все афишные тумбы. Материалы были сенсационными, в них назывались огромные суммы фальшивых денег, сфабрикованных в гитлеровском рейхе и затопленных в озере в 1945 году. Но эта сенсация попахивала политикой, а «листок» Фака, как он называл свой журнал, политикой не занимался, и потому они до сих пор не заинтересовались этим делом. Фак тоже разделял взгляды своего шефа — людям надоела политика. Но у Мирбаха могли быть и другие материалы.

Надо съездить. Но ехать поездом не хотелось. Спальный вагон можно и не достать, а провести ночь сидя — это уже не для него. Максимилиан привык к комфорту и не имел желания ни на минуту расставаться с ним. «Поеду машиной, — решил он. — Часа четыре посплю и поеду».

Неподалеку от площади Героев находилось большое летнее кафе. Красные светящиеся трубки проглядывали сквозь густую листву кустарников на бульваре. Максимилиан заглянул сюда, чтобы выпить чашку кофе, и направился домой.

Кофе немного освежил Максимилиана, дома он принял душ. Похрустывающие прохладные простыни были приятны. Хотя шел уже второй час ночи, спать не хотелось. Он закрыл глаза, и в сознании возникло видение, которое столько лет преследовало его: он видел Мирбаха в полушубке, в шапке-ушанке, и пар… пар, окутывающий лица работающих на морозе, и синие ели, которые, как люди, ждут своего часа… и падают, падают под ударами топора, под визг пилы…

Как быстро они засыпали тогда, только бы представилась свободная минута, — на голой земле, на снегу, прислонившись к свежесрубленному дереву… Теперь же любой пустяк, даже такой, как поездка в Зальцбург, вызывал бессонницу. Что это — старость? Выглядит он неплохо: лицо холеное, белое, морщин почти нет, небольшая седина на висках придает ему привлекательность, так, по крайней мере, говорит Ингрид. Но ему бывает трудно говорить с людьми, не прошедшими через войну, даже с Ингрид. Она родилась уже после войны, а война — барьер, разделяющий жизнь поколений…

Когда он проснулся, вся комната была залита солнечным светом. Конечно, он проспал: шесть утра. Максимилиан быстро оделся и вышел на улицу. Пешеходы на тротуарах попадались редко, но машин уже было много. Его «фольксваген» стоял за углом.

Столбик бензомера показывал три четверти бака — можно ехать, не заправляясь в Вене. Фак завел мотор, выбрался на Грабен^[22] и пристроился в колонну нетерпеливо пофыркивающих машин.

Выехав из города, Фак прибавил скорость, ветер засвистел в ушах, и стало даже прохладно, хоть поднимай стекла. Но этого делать он не стал, свежий воздух бодрил его.

Утром небо — ясное, ни одного облачка. Альпы, вырисовывающиеся вдали, еще не окутались дымкой. Ослепительно сверкал на вершинах снег, выпавший ночью.

Когда у Максимилиана появилась машина, он намеревался чуть ли не каждый день выезжать за город. Но это не получилось: все работа, работа, а потом уже просто лень.

В последние годы Фак возглавлял отдел искусства и редко покидал Вену, разве что приходилось иногда бывать в Зальцбурге, где проходили международные музыкальные фестивали.

В Линце Фак заправил свою машину бензином, а потом остановился около кафе. В низеньком прохладном помещении его встретила официантка, совсем молоденькая девочка. Она мигом принесла Максимилиану кофе. Мордашка была у нее очень славненькая. Максимилиан взял ее за подбородок.

— Вот тебе на булавки, — сказал он, сунув в карманчик ее беленького фартучка 100 шиллингов. Если бы у него имелось свободное время, он задержался бы здесь, повез ее в магазин, где она могла выбрать себе любую вещь, и чувствовал бы себя принцем, осчастливившим Золушку. Но нужно было торопиться.

Погода неожиданно испортилась. Начался ливень. Толстые струи дождя, как веревки, били по крыше, и «дворники» не успевали сбрасывать воду с ветрового стекла. Пришлось снизить скорость и включить желтые фары.

* * *

Когда Фак вошел к Мирбаху в номер, тот уже складывал вещи.

— Наконец-то. Думал, что уже не приедешь.

— Подвела погода, — ответил Максимилиан.

Они обнялись.

— Садись. Я сейчас.

Фак оглядел комнату. Все было очень чистым, свежим: мягкий серый пластик под ногами, стены, выкрашенные под цвет полуденного солнца (Фак не нашел другого сравнения), умывальник, слепящий белизной, у кроватной тумбочки — модерновый торшер, а на столе — цветы. «Мило. Сразу видно, что владеет «Хаусзальцбургом» женщина. Цветы, конечно, ей обходятся недорого: цветник во дворе. Здесь я и переночую», — решил Максимилиан.

— Ну вот и все, — сказал Иоганн, выставляя чемодан за дверь. — Ты подвезешь меня в аэропорт?

— Конечно. Так что у тебя стряслось?

— Шеф отзывает меня, а мои репортажи больше не печатаются.

— Но они имели колоссальный успех.

— Вот именно.

— Так в чем дело?

— Это я и хотел бы знать. Правда, кое-какие соображения у меня имеются на этот счет. Ты читал мои последние материалы?

— В общем… да, но что ты имеешь в виду конкретно?

— Значит, не читал. Не буду пересказывать, скажу только, что я кое-кого зацепил, и, видимо, крепко. Дело не только в фальшивых деньгах. Грюнзее хранит секреты почище. Ты знаешь историю концерна «Дегусса»?

— Кое-что слышал. Я только не пойму, чего ты от меня хочешь?

— Чтобы ты помог. Многие нужные люди живут в Австрии, с ними надо встретиться, поговорить…

— Послушай, Иоганн, это авантюра. Чем ты располагаешь? Насколько я понял — ничем. Разрозненные факты, сомнительные документы, домыслы, догадки… Если «Дегусса» подаст в суд, то, в лучшем случае, ты отделаешься огромным штрафом.

— Конечно, у меня еще нет достаточно пороха, чтобы сделать хороший залп. Но мы его сделаем, если ты поможешь мне.

— Это все не по мне.

— Я знаю. Но знаю также, что ты не хочешь, чтобы все повторилось.

— Что все?

— И война, и плен…

— Что я должен сделать, Иоганн?

— В Цель-ам-Зее живет некий Розенкранц, бывший гаулейтер Верхней Австрии. У меня есть сведения, что ящики в Грюнзее были затоплены в сорок пятом году по его приказу. Конечно, я не надеюсь, что он тебе признается в этом, но мне важно знать, что он будет говорить о Грюнзее. Разговор, разумеется, начинай не с этого. Постарайся войти к нему в доверие, насколько это возможно, а потом спроси… Было бы очень хорошо, если бы ваш разговор удалось записать на пленку… Очень прошу тебя, сделай это. К сожалению, сам я не могу к нему поехать. После материалов, опубликованных в «Штерне», он не станет со мной разговаривать.

Фак вздохнул:

— Хорошо, я съезжу. Но учти, это только ради нашей дружбы. Политика меня не интересует.

— Спасибо, Мак.

Они спустились вниз, и Иоганн подошел к девушке, сидящей за конторкой в нижнем холле:

— До свидания, Лотта. Это тебе… — Мирбах протянул ей свою книгу очерков с автографом.

— Спасибо, господин Мирбах, счастливого пути…

Девушка была очень мила и трогательна в своем простеньком, но хорошо скроенном платьице с глубоким вырезом на груди. Красивы были ее тяжелые рыжие волосы.

— Я не видел ее раньше, — сказал Фак, когда они вышли на улицу.

— Старый плут. Ей только шестнадцать…

Тут Мирбах увидел новый «фольксваген» Фака:

— О! У тебя новая коляска…

— Нам с Ингрид надоела старая, — ответил Максимилиан. Ему было приятно, что Мирбах обратил внимание на его «фольксваген».

Они забрались в машину.

— Ну, рассказывай…

— Рассказывать особенно нечего. Вернее, всего не расскажешь сразу. Надеюсь скоро приехать в Австрию, и тогда поговорим. Как ты? Не женился? — спросил Мирбах.

— Нет.

— Что ты пишешь?

— Недавно написал статью об искусстве… Об искусстве фотографии.

— Об искусстве фотографии?

— Да. Это, конечно, не пособие для начинающих фотографов. Просто у меня возникли кое-какие мысли, и я попытался соотнести изобразительное искусство с искусством фотографии.

— Это любопытно.

— Недавно я приболел и провалялся неделю в постели. Не работал, лежал, читал, думал… И вот подумал…

— Все-таки меня беспокоит вызов. Не могу понять, что за этим кроется? — проговорил Мирбах.

— Через час будешь в Гамбурге и все узнаешь. — Фак остановил машину у входа в аэровокзал.

Мирбах достал из портфеля рукопись и протянул ее Факу.

— Посмотри, когда будет время. Это главы из моей новой книги, — сказал он на прощание.

* * *

Возвращаться сейчас в Вену не имело смысла. Правда, на мгновение Фак заколебался, когда подумал об Ингрид, мысленно увидел ее у зеркала в короткой рубашке… Но все равно до Вены он доберется поздно ночью и, конечно, не станет ее будить.

Фак решил пройтись по Зальцбургу и направился вдоль набережной реки Зальцах. Вода, рожденная в далеких Альпах из снега, дышала холодом. Фак невольно поежился.

Над горами, над возвышавшимся на скале замком небо было еще светло-серым. Но чем ближе к городским домам, к улицам, чем ниже, тем оно становилось как будто гуще и темнее. Кое-где на набережной уже загорелись цветные рекламы. Красные, синие, зеленые отражения лениво колыхались на поверхности воды.

Маленький мерцающий огонек светился на горе Хохзальцбург, в ресторане Томаса. Фак давно не был у Томаса и решил там поужинать.

«Фольксваген» легко шел в гору по спиральной дороге, и не прошло и десяти минут, как фары машины осветили небольшой домик с виноградной лозой у входа. Два огромных черных сенбернара с лаем бросились к машине. Это были старые знакомые Максимилиана, но собаки были такие огромные, такие свирепые на вид, что Фак решил на всякий случай посигналить хозяину. Тот не замедлил выйти на крыльцо.

— Добрый вечер, господин Фак, — крикнул он еще с порога. — Цезарь! Шегги! На место! — приказал он собакам.

Фак выбрался из кабины:

— Здравствуй, Томас!

— Рад вас видеть, Максимилиан. Заходите. У меня, правда, сегодня немножко шумно.

— Туристы?

— Да.

В ресторане кто-то играл на аккордеоне, и два голоса, мужской и женский, негромко пели.

Фак прошел за Томасом в ресторан, к отведенному для него месту в северной комнате, украшенной ветками, длинными, причудливой формы корнями, виноградными лозами. Весь ресторан Томаса был сделан в духе старого тирольского дома, и убранство внутри было таким же простым, как и полагалось в таком доме, — ветки, цветы…

Томас через несколько минут принес зайчатину, вино, салат, фрукты.

Фак понимал, хозяин очень занят: надо обслужить туристов.

— Иди, Томас. У меня все есть, спасибо. Если нужно будет, я позову тебя.

В соседней комнате пели гости. Тягучая, мощная мелодия показалась Факу знакомой. Мелодия была красивой, но, к сожалению, слишком выделялся высокий голос. «Да это русские!» — Фак направился в соседнюю комнату. Он давно не видел русских.

Что-то в них изменилось. Но что? Они, конечно, совсем не так одеты, как в войну. Но дело не только в этом. Он стал вспоминать русские слова, хотел подойти к туристам, поговорить: «Черт побери, я крепко все позабыл…»

Фак сначала был на Урале, валил лес, а потом его перевели в другой лагерь для военнопленных. Из глубин памяти выплыл пустырь с пешеходными дорожками, обсаженными «вениками». Почему-то эти зеленые кусты назывались «вениками». Ведь веники у русских были совсем другими…

Туристы спели еще две песни. Стали собираться. Рукопожатия. «Данке шен, данке шен…» Одна высокая черноволосая девица свободно болтала по-немецки и тоже повторяла: «Шен данк, шен данк», — как говорят не в Австрии, а в Германии, видно не раз бывала там…

И Томас, и Мария вышли провожать гостей. Это вызвало оживление, улыбки…

— Ты был в Сибири, да? — спросил Томас, вернувшись.

Томас несколько раз спрашивал Фака об этом и то ли забывал, то ли лишний раз хотел поговорить об этом, и каждый раз Фак отвечал:

— Да, в Сибири.

Фак не был в Сибири, но, по рассказам, Урал — та же Сибирь. Тот же лес, те же холода… Но на Урале Фак чувствовал себя лучше. Южные сухие степи наводили на него жуткую тоску, вызывали чувство безысходности… Именно здесь он заболел. Потребовалась срочная операция, и русские врачи сделали ее, спасли его… Этого, конечно, нельзя было забыть…

Фак тоже стал прощаться. Заметно посвежело. Уже стоял глубокий вечер. Теперь тянуло холодом не только снизу, от реки, но и с гор подул холодный ветер.

Включив вторую передачу, Фак начал спуск. Тысячи огней мерцали внизу. Весь город был освещен, широкая черная лента реки разрезала его на две части.

Глава вторая

— Как съездил, Мак?

— Все в порядке.

Час был ранний, но Ингрид была уже одета. «Может, она еще не ложилась?» — подумал он ревниво. У Максимилиана не было причин для ревности. Но он знал ту среду, в которой жила Ингрид, — ночной ресторан, эстрада…

— Ты хочешь кофе? — спросила она.

— Пожалуй, — ответил Фак.

У Ингрид была небольшая двухкомнатная квартира. Из маленькой кухни все было слышно в гостиной, где устроился Фак в кресле с журналом в руках.

— Знаешь, Иоганн попросил меня проинтервьюировать нескольких лиц в Австрии.

— Это связано с его репортажами? — поинтересовалась Ингрид, появляясь с чашками на подносе.

— Да. Мне не хочется браться за это дело, но я не мог отказать ему.

— Пей, а то остынет. — Ингрид опустилась в кресло напротив. Легким, заученным движением она чуть вздернула юбку, чтобы та не помялась. В этом движении было много природной грации. Фак любил наблюдать, как она одевается, расчесывает волосы, подкрашивает губы, ресницы…

— Хочешь, я подвезу тебя? — предложил он.

— Спасибо, Мак. Но я должна на минутку забежать к портнихе…

— Хорошо, — сказал он, — у меня есть время. Поедем.

— Ты зайдешь за мной? — спросила Ингрид, чмокнув Максимилиана в щеку, когда он остановил машину у «Парамона».

— Да, наверное.

— До вечера, дорогой.

Ингрид выпорхнула из машины и скрылась за широкой стеклянной дверью.

Фак решил поехать домой, немного поспать, а потом уже посмотреть материалы, которые ему оставил Иоганн. Но когда приехал к себе, то понял, что не сможет заснуть, пока не заглянет в рукопись Мирбаха. Он открыл бар, достал оттуда бутылку вина.

В раскрытую форточку тянуло запахом меда — аромат источали цветы на клумбе. Фак распахнул окно настежь. Район, где он жил, располагался на возвышенности, неподалеку от Венского леса. Отсюда хорошо был виден город.

Легкая дымка уже висела над городом. Самый высокий шпиль собора святого Стефана виднелся только наполовину, его верхняя, тонкая, как игла, часть как бы растаяла в вышине, зато зеленый сферический купол собора святого Петра, расположенный значительно ниже, был отчетливо прорисован. Еще левее и ближе торчали два шпиля Фотифкирхе. Хорошо были видны башни ратуши. Насколько хватал глаз, до самого горизонта, тянулись крыши различной конфигурации — плоские, островерхие, с башенками.

Максимилиан расстегнул ворот рубашки и прилег на диван. По привычке он взял свежие газеты, скользнул взглядом по заголовкам.

Просмотрев «Ди прессе», Фак взял «Винер цайтунг». Его корреспонденты сообщали, что вчера закончились спектакли «Комеди франсез».

Все было обычно в мире, ничего особенного не произошло: торговали, играли, воевали… Фак дотянулся до бутылки, налил вина. Оно чуть отдавало горчинкой, когда подержишь его во рту. Максимилиан выцедил четверть стакана и принялся за рукопись Мирбаха. Первая глава называлась: «Имеем ли мы право забыть?»

«Процесс над убийцами из Освенцима длился так долго, — писал Мирбах, — что он утратил свою политическую остроту. К нему привыкли, больше того, о нем забыли. Половина опрошенных мной жителей Франкфурта не знала имен главных подсудимых. Полицейский, которого я спросил о Клере, Мулке и Богере, посоветовал мне обратиться в справочное бюро. Одна из продавщиц высказала предположение, что Мулка и Клер — политические деятели, молодой рабочий ответил, что Богер — спортсмен-лыжник, элегантно одетая дама сказала, что Богер — писатель… Кто же такой Богер на самом деле?

«Моя сердечно любимая Марианночка! Дорогие мои девочки! Этими строками я хочу закончить сегодняшний чудесный день бабьего лета. Хочется, чтобы для вас этот день прошел так же спокойно и гармонично, как и для меня, — в тихом одиночестве, с милыми мыслями о моих дорогих женщинах».

Эти строки написаны своим близким Вильгельмом Богером — «сатаной», «тигром», «освенцимским дьяволом», как называли его заключенные.

На процессе уже установлено, что собственноручно он убил сотни людей. Двадцатидвухлетнюю словачку Лилли Тофлер он застрелил только за то, что она написала заключенному чеху любовную записку, которая попала в руки эсэсовца. Польскую семью с тремя детьми Богер перестрелял прямо на перроне: сначала детей, потом родителей. Шестидесятилетнего польского ксендза, который работал на лагерной кухне, Богер схватил за волосы, окунул в котел с водой и держал, пока тот не захлебнулся…»

Фак отложил рукопись.

Об этом процессе уже много писалось. Какое издательство может заинтересовать такой материал? Мирбах неисправим. Его донкихотские замашки сделать мир чуточку лучше были бы простительны в тридцать лет, но Мирбаху… Фак знал, что перед войной он три года отсидел в Дахау и не может забыть этих трех лет.

Пора ехать в редакцию. К этому времени шеф уже появлялся там. Но в редакции секретарша Элизабет сказала, что шефа не будет, он приболел. «Незачем было тащиться сюда, надо было позвонить», — подумал Фак и спросил:

— Какие новости, Бэт?^[23]

— Никаких. Есть оттиски статьи. Можете посмотреть.

Элизабет, видно, не была расположена к разговору. Она вообще была не словоохотлива, а уж ласковое слово от нее можно было услышать только тогда, когда подаришь цветы. Элизабет обожала цветы. Мужчины в редакции злословили, что ей, бедняжке, никто в молодости не преподносил цветов, поэтому она так радуется им теперь.

Элизабет была старой девой, сухопарой и непривлекательной. «Это страшилище распугает всех наших авторов», — говорили журналисты, когда она появилась в редакции. Тогда же ее стали называть Бэт. Она сначала обиделась, но потом привыкла, и теперь уже ее никто иначе не называл. Элизабет оказалась аккуратной, исполнительной и очень скоро стала незаменимой в редакции. Какая-либо справка, имя автора, адрес приезжего репортера — все у нее было под рукой.

— Бэт, я возьму оттиски домой, а завтра верну.

— Завтра утром.

— Хорошо. Если я понадоблюсь, позвоните мне, — сказал Фак.

Дома он просмотрел статью, внес поправки. Потом достал из футляра пишущую машинку. У него уже в голове сложилось начало рассказа, и пора было его написать.

«Было начало марта, вечер, что-то около семи. Сумерки только опускались и были светло-синими, прозрачными, какими они могут быть только в это время, ранней весной, — стучал Максимилиан на машинке. — Бергман сидел на садовой скамейке, в пустынной аллее парка. Ему нравилось это место. Сюда почти не доносился уличный шум, и было всегда так мало людей, что они вовсе ему не мешали. Если бы эму сказали, что именно здесь он повстречает человека и эта встреча перевернет всю эту тихую прежнюю жизнь, он бы ни за что не поверил…»

Факу писалось легко. Как это бывало с ним часто, когда он находился в хорошей форме.

Часа через два он почувствовал усталость. Вернее, не усталость, но в его воображении образы утратили четкость. Ушло куда-то то, что Фак называл элементом физического присутствия.

Фак встал из-за стола. Он еще попытался вызвать ушедшие образы, но все было напрасно.

Максимилиан проголодался. Он достал сыр и сардины, нарезал хлеб. Понюхал его. Раньше он не предполагал, что хлеб пахнет так вкусно. Он научился этому в России: русские после водки всегда нюхали хлеб. Теперь Фак нюхал не только хлеб, но и сигарету, прежде чем закурить, и вино, прежде чем выпить. Это доставляло ему удовольствие. Подкрепившись, он стал собираться в «Парамон», надел черный костюм, галстук…

Глава третья

Клаус Клинген сидел у себя в кабинете на Герберштрассе. Был воскресный день, и в издательстве кроме него находилась лишь секретарша Маргарет Эллинг. Клинген велел отключить все телефоны: утром он уезжал в Лондон, перед отъездом необходимо было закончить неотложные дела.

Раздался мягкий гудок — и над дверью загорелось световое табло. Клинген отложил бумаги, нажал кнопку на внутренней стороне стола — дверь отворилась. Мелкими шажками, насколько позволяла узкая черная юбка, к столу подошла секретарша:

— Господин директор, к вам журналист из Гамбурга — Мирбах.

— Но разве вы не сказали ему, что я занят?

— Конечно, сказала, но ему известно, что завтра вы уезжаете, и он просил принять его.

Клаус включил телевизор. На экране появилось изображение: в приемной в кресле у низенького газетного столика сидел мужчина средних лет в хорошо сшитом костюме (шьет, наверное, у Штирера). Клинген выключил телевизор.

— Ну что ж, просите его, Маргарет. — Было жарко, и Клаус потянулся к сифону.

В это время Мирбах вошел в кабинет. Он держался прямо, хотя слегка прихрамывал.

— Рад познакомиться с вами, господин Мирбах! — Клаус указал гостю место напротив и спросил: — Чем могу служить?

— Я пришел узнать о судьбе своей рукописи.

— Вы не получили моего письма?

— Нет.

— Я очень сожалею об этом. Письмо вам отправлено еще десятого. В Гамбург…

— Но раз уж я здесь, надеюсь, вы не откажетесь сообщить мне свое решение.

— Я не могу издать вашу книгу.

— Она вам не понравилась? — поинтересовался Мирбах.

— Это не то, что мне нужно сейчас.

— В свое время я читал ваши очерки в «Шпигеле»^[24] и был о вас лучшего мнения, господин Клинген…

— Думаю, что продолжать этот разговор ни к чему, — сухо заметил Клаус.

Когда Мирбах ушел, Клинген просмотрел дневную почту, счета, присланные типографией, но мысли его все время возвращались к разговору с Мирбахом. Настроение было испорчено…

Наконец самое неотложное сделано… Клаус взглянул на часы. До встречи с Зейдлицем оставалось еще немало времени. Можно успеть промчаться вдоль Рейна — это всегда служило хорошей разрядкой.

Клинген нажал на кнопку звонка и сказал вошедшей Эллинг:

— Я ухожу, Маргарет. Закройте издательство.

«Мерседес» стоял у подъезда. Клинген забрался в кабину и рванул с места. Двести лошадиных сил стремительно понесли его по узкой, похожей на туннель, улице.

— Скоро все это кончится, — сказал он вслух, но дальше подумал: «Месяца через два я буду далеко отсюда… Буду сидеть где-нибудь на берегу реки с удочкой, просто сидеть и смотреть на поплавок…»

Когда воды Рейна еще не были отравлены, Клинген все воскресенья просиживал на берегу. Но сейчас он представлял себе совсем другую реку — широкую и тихую, с зеленоватой водой, пологими берегами, поросшими чаканом…

Дурное настроение не оставляло его. Клаус прибавил скорость. Этот способ избавиться от навязчивых мыслей должен был наконец подействовать — гнать, гнать как можно быстрее, и тогда твои руки, мозг, сердце будут поглощены одним — дорогой.

* * *

Этот столик в каменной нише был предназначен для влюбленных. Здесь не слышно было даже голосов других посетителей «Монастырской корчмы», только музыка маленького национального оркестра едва доносилась сюда.

— Здесь довольно мило, — заметил Клаус.

— И хозяин свой человек. Что ты будешь пить?

— Рислинг.

— Неизменный рислинг…

— С годами приходит постоянство.

— Значит, после Лондона — Париж, Рим, Вена? — поинтересовался Зейдлиц.

— Да, мои планы не изменились.

— У тебя сегодня был Мирбах? — неожиданно спросил Зейдлиц.

— Откуда ты знаешь? Я потерял доверие, за мной следят?

— Да нет же, — досадливо поморщился Зейдлиц и снял пенсне. — Следят не за тобой. Меня, как ты сам понимаешь, интересует Мирбах… О чем у вас был разговор? — Зейдлиц протер пенсне и водрузил его на место.

— Он предложил мне свою книгу о Грюнзее.

— Ты читал ее?

— Да.

— Это то, что он печатал в «Штерне»?

— Да, примерно то. Но там была приписка.

— Какая?

— «Продолжение следует»…

— Это беспокоит меня и заставляет торопиться…

— Что ты имеешь в виду?

— С тех пор как этот самоучка Кеслер изобрел глубоководный акваланг, «подводный сейф» Грюнзее стал ненадежным. Я попросил бы тебя выполнить одно поручение «Союза бывших офицеров».

— Но я ведь не член «Союза».

— Это не имеет значения. Тебя лично знает вся руководящая тройка, а твоя последняя поездка в Испанию получила у них очень высокую оценку. Разве я не говорил тебе об этом?

— Что я должен сделать на этот раз?

— Мне надо, чтобы ты привез документы, которые хранятся в Грюнзее.

— Но я никогда не надевал акваланга!

— В этом не будет необходимости. Ты получишь документы из рук в руки.

— А почему ты остановил свой выбор на мне, если не секрет?

— Ты знаешь, что у меня нет от тебя секретов. Мои люди из «Союза» хорошо известны и полиции, и журналистам. А здесь нужен человек… как бы тебе сказать… Ну вроде тебя: беспартийный, солидный, с хорошей репутацией и конечно же пользующийся моим полным доверием.

— По-твоему, я отвечаю всем этим требованиям?

— Несомненно. И то, что у тебя был Мирбах и предложил свою книгу, еще раз убеждает меня в этом: они не подозревают тебя, а это очень важно.

— Ну хорошо, — сказал Клинген. — А какова степень риска и во имя чего я должен рисковать? Это действительно важно?

— Речь идет о «консервах»^[25].

— О «консервах»?

— Вот именно.

— Вы решили использовать их?

— Пока нет. Но сам посуди: «консервы» не могут храниться вечно, хотя в свое время для этой цели мы отбирали только молодых ребят. Если пакеты со списками попадут в чужие руки, их вскроют без нас. К счастью, в Грюнзее хранится только часть нашего запаса.

— А не лучше ли «консервы» передать законному правительству Республики?

— Ты всегда был плохим политиком. Нас не устраивал Аденауэр, а о социал-демократах не приходится и говорить. Если хочешь знать, это наши враги номер один. На последнем заседании «Союза» мы решили объединиться с другими националистическими организациями Европы. Мы намерены перейти к активным действиям. Символом новой организации будет желтый круг. Теперь тебе известно все.

— Знаешь, Бруно, я как-то отвык рисковать…

— Риск мы сведем к минимуму. Из Австрии тебя будет сопровождать надежный, решительный человек. Он позаботится о твоей безопасности.

Зейдлиц не все сказал Клингену, следуя старому правилу: его люди должны знать ровно столько, сколько нужно для данного дела. Он назвал Клаусу имя того, кто передаст ему списки, и перешел к другому, не менее важному поручению. Во Франции Клинген должен был встретиться с неким Клодом Бремоном, а в Италии — с полковником Фачино Кане. Это были активные сторонники создания европейской националистической унии, «рыцари желтого круга», как сами они себя называли.

— Мне только не нравится, что с тобой едет Маргарет. Ты хорошо ее знаешь? — поинтересовался Зейдлиц.

— Она работает у меня три года. Никогда я ничего не замечал за ней подозрительного.

— И все-таки Маргаретмне не нравится.

— Я, конечно, могу не брать ее с собой. Но это бы очень затруднило мою поездку: она знает французский и итальянский… Нет, не думаю, — после некоторого раздумья добавил Клинген. — Мне даже кажется, что Маргарет относится ко мне… ну, чтоб не хвастаясь сказать, несколько теплее, чем следовало бы секретарше к своему патрону.

— Будь осторожнее с ней.

— Ах, Бруно, вы видите в людях только дурное.

— И почти никогда не ошибаюсь, — проворчал Зейдлиц.

— Я могу не брать ее, конечно.

— Да нет, пожалуй, бери. Если она действительно приставлена следить за тобой, то, по крайней мере, будет рядом, на глазах, и после того как я тебя предупредил, ты будешь особенно осторожен с ней. Если же мы ее отстраним от поездки, за тобой увяжется кто-то другой, кого мы не подозреваем.

— Она не должна знать о разговорах с людьми, с которыми вы посоветовали мне встретиться во Франции и Италии? — спросил Клинген.

— Тайн из этого не делай. Пусть она думает, что установление контактов с националистическими организациями — главная цель твоей поездки.

— Что я должен выяснить во время этих встреч?

— Могу тебе признаться, Клаус, что меня очень интересуют их организации… На первый взгляд они внушают доверие, но мне надо понять их до конца, а для начала — хотя бы увидеть глазами такого трезвого человека, как ты… Какую силу они представляют здесь, в Республике, я знаю, но мне необходимо знать, какую силу они представляют в общеевропейском масштабе.

— Хорошо, Бруно. Я это сделаю. Мне самому интересно поговорить с ними.

Зейдлиц помолчал, раздумывая над чем-то, а потом решительно спросил:

— Тебе говорит о чем-нибудь имя Питер Гарвей?

— А чем он знаменит?

— Только тем, что он из Си-ай-си… Не так давно я встретил его на улице. Он стоял возле афишной тумбы и там же остановилась Маргарет Эллинг…

— Может быть, это случайное совпадение?

— Может быть.

* * *

Разговор с Зейдлицем перечеркивал все планы Клингена. Еще несколько часов назад он считал, что все уже позади: двойная жизнь, которую он вел столько лет, опасности, риск…

Последние недели он думал о том, что ему осталось только незаметно исчезнуть. Он не мог сесть на поезд и просто уехать. Его исчезновение будет сопровождать легенда так же, как она предшествовала появлению Клингена еще в фашистской Германии, и он работал над созданием этой легенды. Более четверти века прожил он за границей. За это время изменились его привычки, вкусы, манеры.

Но стоило Клаусу под видом туриста побывать в России, как тоска по Родине с новой силой захватила его. Ему было уже за пятьдесят, и остаток дней он хотел провести дома, в России, на родной земле. Он теперь постоянно думал о своем возвращении, и видения далекой Родины неотступно преследовали его.

Сон, который приснился ему накануне, был таким реальным, что он даже на своем лице ощущал дуновение теплого степного ветерка с запахом полыни. Когда он проснулся, то с минуту не мог понять, где он и что с ним. Низкое темное небо заглядывало в окно. На стенах плясали отсветы то гаснущих, то вновь вспыхивающих реклам.

Это был Кельн. Между ним и его страной лежали несколько государств с их границами и дни ожидания, которые становились нестерпимо длинными. Но все же день шел за днем, и конец близился. Казалось, ничто уже не могло встать на пути, отдалить возвращение на Родину. И вдруг предложение Зейдлица! Конечно, можно отказаться от него, связаться с Центром, попросить, пусть этим займется кто-нибудь другой. Но как только Зейдлиц упомянул о «консервах», он понял, что сделать это может только он. Клинген давно уже стал своим среди людей Зейдлица. А сколько лет ушло на то, чтобы стать своим! Теперь он должен собрать то, что посеял, взять то, к чему готовился долгие годы. Он понимал, что операция будет нелегкой, что получить списки и переправить их будет чрезвычайно трудно. Зейдлиц недаром приставил к нему надежного человека, чтобы тот охранял его в Австрии. Но ограничился ли Зейдлиц только одним надежным человеком?.. А что значит это упоминание о Питере Гарвее, о Си-ай-си? Действительно ли американская контрразведка заинтересовалась им, или Зейдлиц решил просто припугнуть его, чтобы он был осторожен? Но чем он мог вызвать интерес к себе Си-ай-си? В последние годы он занимался только неонацистскими организациями в Европе, выявлял их тайные цели. Но для американской военной контрразведки эти цели, как правило, не были тайными, и с этой точки зрения он не мог вызвать у них повышенного интереса. Тогда в чем же дело? И чем все это может кончиться? Вернется ли он скоро на Родину, или его ждет пуля, или пожизненное заключение? Но об этом сейчас лучше не думать. Это расхолаживает, расслабляет волю. Пока ты не принял решения, можно еще обо всем этом подумать. Но когда решение принято — а он принял его, — надо действовать, только действовать, и все подчинить одной цели.

* * *

«Дело» было еще совсем тоненькое: несколько выписок из архивов и заявление некоего Фриче, напечатанное на машинке.

Все это было аккуратно подколото, каждая страница пронумерована и снабжена грифом: «Совершенно секретно. Сектор американской контрразведки НАТО (Си-ай-си)».

В Си-ай-си было заведено давать условное кодовое название каждому делу. На папке крупными буквами было выведено: «Дело «ангела».

Питер Гарвей только что вернулся от начальника сектора. Разговор был малоприятным: хвастать пока было нечем. Или этот Клинген действительно ангел, или…

Гарвей сел за стол и раскрыл папку. Хотя содержание этих бумажек он знал чуть ли не наизусть, он снова перечитал их:

«Выписка из личной карточки офицера СС.

Отто Енихе — оберштурмфюрер СС. Год рождения — 1920. Национальность — немец. Тип — нордический. Образование — неоконченное высшее.

В 1939 году призван в вермахт.

В 1941 году окончил летное военное училище. Воинское звание — лейтенант.

С 1941 по 1942 год служил в эскадрилье ночных истребителей.

С 1942 по 1944 год — на Восточном фронте. Сбил 20 вражеских самолетов. Награжден Рыцарским крестом и Дубовыми листьями к Рыцарскому кресту.

В 1944 году был сбит и упал на территории, занятой русскими. Удалось перебраться через линию фронта.

Был подобран санитарной командой около Нойсдорфа и доставлен сначала в полевой госпиталь, а позже в госпиталь в Колтберг. В госпитале сделана пластическая операция обгоревшего лица.

После операции направлен для окончательного выздоровления в Постлау.

Приказом группенфюрера СС Франца Штайнгау от 12 июня 1944 года переведен в войска СС с присвоением звания штурмфюрера. Несколько месяцев как выздоравливающий служил в лагерной команде СС.

В октябре 1944 года официально утвержден летчиком-испытателем на секретном авиационном центре «Мариине».

13 апреля 1945 года присвоено звание — оберштурмфюрер.

В конце апреля 1945 года был направлен с секретным заданием в Швейцарию с документами на имя Клауса Клингена».

«Выписка из личного дела подполковника Клауса Клингена.

(Бундесвер)

Клаус Клинген. Год рождения — 1920.

В бундесвере — с 1952 года. Капитан. Начальник летно-учебного отряда.

В 1955 году прикомандирован к бундесмарине.

Назначен начальником отряда гидросамолетов.

В 1958 году присвоено звание майора.

С 1957 по 1960 год работал начальником сектора высотных полетов в авиационном центре НАТО (Гохшварцвальд).

В 1960 году присвоено звание подполковника.

В 1961 году прикомандирован к бундесмарине. Командовал полком истребителей прикрытия подводных лодок.

В 1965 году вышел в отставку и стал заниматься изданием книг».

Гарвей закончил чтение, отодвинул рукой бумаги.

Лицо Клингена было Питеру знакомо. Хотя их и не представляли друг другу, но они не раз встречались на маневрах войск НАТО. Кажется, он был и на «Гиринге»… Да, он был там. Гарвей отчетливо сейчас припоминал это.

…Стоял солнечный день. Корабли сопровождения «Обсервейшн Айленд», спасательное судно «Киттивейк» и эсминец «Гиринг», на котором находились офицеры НАТО, покачивались на легкой волне неподалеку от порта.

Эсминец оказался ближе всех к атомному ракетоносцу. С него хорошо было видно, как маленькие, шустрые буксиры, словно поплавки, подпрыгивали на волнах, то проваливаясь вниз, то взлетая вверх, оголяя временами бешено вращающиеся винты.

Выкрашенный в оранжевый цвет, с плоской, словно срезанной ножом, надстройкой, подводный ракетоносец «Джордж Вашингтон» выглядел необычно.

Как только буксиры отцепились и поспешили в порт, была дана по радио команда, и вся флотилия, быстро набирая скорость, устремилась к месту испытания.

Около тринадцати часов «Джордж Вашингтон» и сопровождающие его корабли прибыли в назначенный район.

Океан успокоился, и его блестящую под лучами солнца серебристую поверхность разрезало только острие тонкой телеметрической антенны подводной лодки.

Ждали запуска. Динамики, установленные на командном мостике и на верхней палубе, разносили по всему кораблю отчетливые команды: «Т — минус 80, Т — минус 79…»

За минуту до запуска с подводной лодки был подан ярко-зеленый дымовой сигнал, а невидимый диктор продолжал: «Т — минус 40, Т — минус 39, Т — минус 38…» При отсчете «Т — минус 10» динамики почему-то замолкли. Через несколько секунд они снова ожили.

— Стоять всем на местах, стоять всем на местах!.. — Снова короткая пауза и сообщение: — Запуск отложен!

Систему управления ракетной стрельбой переключили на вторую ракету, и снова начался отсчет оперативного времени. Но и на этот раз запуск пришлось отложить: в район приводнения ракеты вошел какой-то корабль, как сообщили станции слежения. Запуск был отложен на следующий день.

Следующий день оказался удачнее. Когда закончился отсчет оперативного времени, ровно в 12 часов 29 минут вблизи от того места в океане, где торчала телеметрическая антенна подводной лодки, поднялся водяной султан — тонконосая ракета выскользнула из воды и как бы повисла в воздухе, освобождаясь от водяного шлейфа. Из ее сопел с огромной силой а страшным воем вырвалось пламя — это включился ракетный двигатель. В первые секунды плавно, едва заметно вибрируя, но быстро набирая скорость, «Поларис» устремился в голубую высь, таща за собой уже в разреженных слоях атмосферы кучерявую полосу белых отработанных газов. Через 55 секунд отделилась первая ступень ракеты, а еще через 89 секунд — вторая, но этого уже никто не видел — об этом сообщили станции слежения.

Пролетев 1780 километров, головная часть ракеты упала в океан. В тот же день Эйзенхауэру была послана телеграмма:

«Поларис» — из глубины до цели. Успешно».

Да, именно такая телеграмма была тогда послана Айку, но если ее копия одновременно пошла в Москву, то… И сколько подобных сообщений за все эти годы мог отправить этот «ангел», если он советский разведчик?.. И что будет, если «консервы», которые так интересуют американцев и которые они никак не могут выбить у «Союза бывших офицеров», попадут к русским? Гарвей собирался в дорогу. Он хотел попасть в Лондон несколько раньше Клингена и там договориться о совместных действиях с Интеллидженс сервис.

Глава четвертая

В Цель-ам-Зее Фак приехал во второй половине дня. В этом маленьком, уютном городке он как-то провел несколько дней. Тогда в озере хорошо ловилась рыба, а у фрау Герды, содержательницы небольшого отеля, были вкусные шницели и острые, нагоняющие аппетит салаты. Вот, пожалуй, все, что осталось в памяти Фака от короткого пребывания в этих местах.

Брауерштрассе, на которой жил Розенкранц, привела Максимилиана к самому озеру. Небольшой особняк в современном стиле с номером «14» стоял несколько поодаль. К нему проложены две асфальтированные дорожки: одна — к небольшому гаражу, другая — к подъезду дома. У раскрытых ворот гаража стоял «мерседес» модели прошлого года. Около него возился уже немолодой, сухопарый мужчина в комбинезоне и берете. Фак подъехал к нему.

— Добрый день, — сказал он, выбираясь из кабины.

— День добрый.

— Не скажете ли, дома господин Розенкранц?

На этот вопрос он не получил никакого ответа и уже подумал, не глух ли шофер Розенкранца, но тут человек в комбинезоне распрямился, вытер ветошью руки и с достоинством представился:

— Эрих Розенкранц.

— Простите, — сказал Фак, несколько смутившись. — Хотел бы поговорить с вами, я — журналист Максимилиан Фак.

Розенкранц пристально посмотрел на него и предложил:

— Пройдемте в дом.

Они миновали небольшой садик и поднялись по ступенькам.

— Какую газету вы представляете? — спросил Розенкранц, повернувшись к Факу.

— Я работаю в журнале «Вечерние чтения», но представляю сейчас самого себя, если так можно выразиться.

— Простите, вы назвались Факом. Не ваша ли это книга рассказов «Сиреневая степь»?

— Да, это моя книжка.

— В рассказах о плене я нашел многое созвучное тому, что пришлось пережить мне.

— Вы были в плену?

— И в плену, и в тюрьме… Прошу вас, проходите, садитесь. Я оставлю вас на минутку, только переоденусь.

Фак опустился в глубокое старомодное кресло, так не гармонировавшее с легкой современной мебелью в гостиной.

Розенкранц вышел в светлом костюме с бутылкой коньяка и двумя рюмками.

— Не знаю, с чем вы пришли ко мне, — сказал он, — но почему-то я испытываю к вам доверие. Сигары, сигареты?.. — спросил он.

— Спасибо. Я курю только «Астор», — Максимилиан достал из кармана пачку сигарет.

Розенкранц наполнил рюмки.

— Еще два дня тому назад я и не думал об этой встрече, — признался Максимилиан.

— И что же случилось за эти два дня?

— Ничего особенного. Я прочитал репортажи Мирбаха в «Штерне» и загорелся желанием увидеться о вами.

— Простите, к какой партии вы принадлежите?

— Я не принадлежу ни к какой партии и интерес к вам имею чисто литературный, писательский. Я сейчас работаю над одной вещью. В центре ее — тридцатые годы, наш взлет…

— Это документальная вещь?

— Нет, это вещь художественная, но тем не менее я хочу ей придать внешне документальный характер.

— Чем я могу быть полезен вам? — поинтересовался бывший гаулейтер.

— Гаулейтера Розенкранца знают все, Розенкранца-человека знают только близкие, мне хотелось бы узнать вас с этой стороны.

— Вы с кем-нибудь уже беседовали обо мне?

— Нет. Я решил, что вы лучше других сможете рассказать о своей жизни.

— И вы потом об этом напишете?

— Надеюсь. — Фак вытащил сигарету, понюхал ее.

— Видимо, разговор у нас будет долгим, и поэтому я распоряжусь, чтобы экономка приготовила кофе, — сказал Розенкранц.

Спустя несколько минут он вернулся и попросил Фака:

— Не будете ли вы настолько любезны и не поменяетесь ли со мной местами? Я так привык к этому креслу, что в другом чувствую себя, как говорится, не в своей тарелке.

— С этим креслом у вас связаны какие-то воспоминания?

— Это кресло стояло в моем рабочем кабинете, сначала в Кенигсберге, потом в Зальцбурге.

— Вот как! Значит, это кресло гаулейтера.

— Можно сказать и так, но все зависит от того, какой смысл вы вкладываете в понятие «гаулейтер». Левые журналисты употребляют его как бранное слово.

— Я никогда не был левым, — ответил Фак.

— Значит, я не ошибся в вас.

Женщина лет сорока, еще довольно привлекательная, с модной прической и слегка подведенными глазами, вкатила небольшой столик на колесиках.

— Гутен таг, — поздоровалась она.

— Это моя экономка, фрау Элизабет, — представил ее Розенкранц.

«Она совсем не похожа на нашу Бэт, хотя они, наверное, одного возраста», — мельком подумал Фак.

— Итак, с чего мы начнем? — спросил Эрик Розенкранц.

— Начнем с начала, — сказал Максимилиан.

— Как давно было это, — начал он долгий и нудный рассказ, который много раз уже прокручивал, — и в то же время кажется, что это было совсем недавно. У вас не бывает таких моментов, когда вы думаете о прожитой жизни?

— Что-то похожее — да. А иногда все прошлое как бы приближается на такое расстояние, что его можно потрогать рукой.

— Вот именно — «потрогать рукой». Это вы хорошо сказали. Еще чашечку кофе?

— Нет, спасибо. Я вижу, что очень утомил вас, но разрешите задать вам вопрос: что вы можете сказать по поводу всей этой истории с Грюнзее?

— Ах, молодой человек… Я понимаю, вы журналист, и вас влечет сенсация… Об этом деле я почти ничего не знаю и думаю, что девяносто девять процентов из опубликованных на эту тему материалов — это домысел ваших коллег-журналистов. Я вполне допускаю, что в Грюнзее были затоплены ящики. Думаю, что во многих альпийских озерах вы найдете нечто подобное. Ведь тогда было такое время: конец войны, подходил враг, и люди все прятали…

— Но ведь пишут, что это были не совсем обычные ящики, что в них содержались секретные документы.

— Писать и говорить можно все… Нужны доказательства. А ведь их нет… Кто видел эти документы?

— Но журналист Мирбах заявляет, что видел их…

— Я читал это. Более наивной истории нельзя было придумать… Скорее всего, просто ребята напились с вечера…

— Но это объяснение нельзя считать серьезным.

Розенкранц пожал плечами, как бы говоря: «А что я могу сказать другое?»

— А в общем, это меня мало интересует, — давая понять, что разговор окончен, сказал он.

Поднялся и Фак.

— Я надеюсь, что вы не используете мое доверие мне же во вред? — спросил Розенкранц.

— На доверие я отвечаю доверием… До свидания, господин Розенкранц…

Глава пятая

Клаус медленно пробуждался ото сна и в первую минуту не мог разобрать: идет теплоход или они причалили. В Северном море их сильно качало, а теперь теплоход шел по ровной, как стол, поверхности. Могучие машины, спрятанные в утробе корабля, работали, два гребных вала давали сотни оборотов в минуту и слегка вибрировали, и эта вибрация передавалась корпусу, переборкам, всему судну.

Клаус встал и приоткрыл шторку на окне. Да, конечно, это была Темза. Серая предрассветная мгла висела над рекой. Левый берег виднелся в отдалении узкой полосой. Здесь Темза была широкой и напоминала скорее морской залив, чем реку. По ее сероватой, тронутой рябью поверхности скользили корабли, один танкер среднего тоннажа с широкой трубой, сдвинутой к корме, прошел совсем близко, на флагштоке, на корме, можно было различить шведский флаг. Не успел Клинген проводить его взглядом, как по левому борту надвинулось какое-то гигантское судно с красивыми обводами. Оно было белоснежным и напоминало огромный айсберг. Почти минуту судно шло встречным курсом, заслонив от пассажиров «Киквика» противоположный берег.

Могучая водная артерия, соединяющая Лондон с крупнейшими портами мира, пульсировала днем и ночью. Клаус впервые подъезжал к Лондону по Темзе. Он много слышал о Лондонском порте, а теперь увидел это своими глазами. До города еще оставалось сорок миль, а оба берега реки уже были густо заставлены портальными кранами и причалами, способными одновременно принять и разгрузить сотни судов.

С каждой милей чувствовалось приближение огромного города. Небольшие поселки индустриального типа и трубы маленьких заводов и фабрик, теснившихся на окраине, сменялись многоэтажными серыми домами и высокими трубами крупных промышленных предприятий. Теперь уже не сотни, а тысячи машин, похожих на темных жучков с красными глазами, сновали по шоссе по правому берегу.

Когда Клинген вышел на палубу, уже светало. За двумя дымящими толстыми заводскими трубами в красноватой пелене вставало солнце. Этот переход от ночи к дню был быстрым и малозаметным: контуры построек на берегу становились более четкими и резкими, погасли желтые фонари вдоль прибрежного шоссе, вода за бортом светлела и становилась зеленоватой.

По радио объявили, что «Киквик» через четверть часа приходит в Тильбери. Клинген хотел было уже пойти разбудить Маргарет, как увидел ее. Она была в белом жакете с коричневой отделкой, в узкой белой юбке и легких ажурных туфлях.

— Хелло!

— Хелло! Вы хорошо выглядите, Маргарет, качка на вас совсем не повлияла.

— Спасибо, шеф. Я приняла две таблетки и спала как сурок.

Она вдохнула полной грудью свежий речной воздух, и, казалось, он влил в нее новые силы.

— Сегодня, Маргарет, у нас свободный день. Вы только скажите мне, где вы намерены остановиться?

— Разве у вас не будет деловых встреч и я вам не понадоблюсь?

— Нет. Сегодня я хочу отдохнуть и навестить старого приятеля.

— Я всегда останавливаюсь у Хилтона^[26]: там проще, не нужно соблюдать церемоний, принятых в английских гостиницах, — сообщила Эллинг.

— У нас удивительно совпадают вкусы, представьте, я тоже предпочитаю Хилтона. Значит, поедем вместе.

Причал, к которому подошел «Киквик», был пуст. Это был старый причал, предназначенный для таких же старых теплоходов, как «Киквик». Отсюда до Лондона было двадцать шесть миль.

Два сонных чиновника стояли на выходе из крытого перехода, соединяющего причал со станцией лондонской электрички. Они делали отметки о въезде в паспортах прибывших пассажиров.

Так же пусто оказалось и на перроне. Электричка уже поджидала пассажиров на третьем пути. Двери свободных купе были распахнуты, и в купе можно войти прямо с перрона. Нигде — ни железнодорожных служащих, ни кондукторов. Пассажиры «Киквика» заняли места в электропоезде, и вокзал снова опустел.

Без всяких сигналов электричка тронулась с места.

Клаус и Маргарет сидели в купе вдвоем. Электричка была старенькой, с потертыми сиденьями и выцветшей краской на стенах.

За окном проносились дома и фабричные здания, потом начались поросшие рыжей травой пустыри, и это удивило Клауса. Англичане дорожили каждым клочком земли, неужели они не могли как-то использовать эти земли?

Но вот снова пошли постройки, маленькие дворики — это были уже пригороды Лондона.

Улицы по-прежнему были пустынны, и лишь изредка то в одном месте, то в другом мелькала автомашина.

— Удивительно безлюдно, — заметил Клинген. — Будто мы попали в заколдованный город.

— Сегодня суббота, господин Клинген, — пояснила Маргарет, — большая часть лондонцев выехала за город, наиболее состоятельные проводят эти дни в Париже, а остальные — сидят дома… в халатах… Разве вы не знаете, что англичанин позволяет себе такую роскошь — посидеть в халате — только в субботу и воскресенье?

— Я слышал об этом как об анекдоте.

— Это совсем не анекдот. Вам не приходилось никогда жить в английской семье?

— Нет, не приходилось.

— Я жила в Англии год, когда изучала язык, и знаю, что это совсем не анекдот. Кстати, в субботу и воскресенье англичане не ходят друг к другу в гости. Вы, кажется, хотели навестить приятеля — учтите это.

— Я уверен, что Митчел совсем не такой и ему не свойственны все эти привычки.

— Это не привычка, это традиция. А традиции в Англии выше законов.

Электричка остановилась. Они вышли на перрон.

— Ну а такси мы найдем в это субботнее утро? — поинтересовался Клинген, окидывая взглядом привокзальную площадь.

— В субботу трудно, владельцы такси в эти дни тоже отдыхают: ведь пассажиров нет. Мы без чемоданов и быстрее доберемся до центра на подземке, — предложила Маргарет.

Проехав несколько станций в метро, они вышли на Оксфордстрит — одну из самых шикарных улиц Лондона с богатыми универсальными магазинами. Здесь им удалось взять такси, которое доставило их к отелю Хилтона.

В прошлый раз, зимой, Лондон после Парижа показался Клаусу городом, в котором мало света. Вопреки устойчивым представлениям об Англии как о туманном Альбионе небо было ясным и светило солнце. Но старинные закопченные здания поглощали солнечные лучи, и широкие красивые улицы были темными и холодными. Сейчас, в летний день, город выглядел иначе. Солнце по-северному было не знойным, но ярким, а зелень многочисленных парков и скверов придавала городу праздничную окраску.

Формальности в гостинице заняли несколько минут. Ему и Маргарет отвели два соседних удобных номера, и они условились, что встретятся в холле завтра, в десять часов утра.

Из номера Клинген позвонил Митчелу, и женский молодой голос ответил ему, что Митчел дома, но сейчас отдыхает. Клаус вызвал по телефону такси и спустился вниз.

Выехав из города, машина миновала старую деревню. Еще издали Клинген увидел Виндзорский замок, возвышающийся на холме. Вскоре можно было различить среди высоких деревьев двух-трехэтажные дома Виндзора.

Как ни странно, но улицы этого маленького городка были более многолюдны, чем улицы Лондона. Очевидно, его жители чувствовали себя здесь как на даче и никуда в выходные дни не выезжали. Действительно, тут было очень мило: и пруд был, и красивые окрестности.

Они проехали школу Итона, школу будущих премьер-министров, как ее называли. В ней учились дети потомственных аристократов, принцы и принцессы из тех стран, где монархия еще сохранилась в какой-либо форме, ну и, конечно, отпрыски местных богачей. Сразу за школой Итона был дом Митчела Эскина. Клаус расплатился с водителем, вышел из машины.

Он нажал кнопку звонка у калитки. Через низенькую ограду хорошо был виден цветник, окружавший дом. У окон росли ярко-красные розы. Во всем здесь чувствовались женская рука и хороший вкус, и Клинген порадовался за друга, что он живет в таком месте и что его жена — отличная хозяйка.

К калитке спешила чернокожая девушка в яркой цветной блузке и черной мини-юбке, казавшейся короче оттого, что ноги у девушки были толстыми. Раньше у Эскина не было служанки.

«Уж не обознался ли я домом?» — подумал Клинген и спросил:

— Здесь живет мистер Эскин?

— Да, сэр, — ответила девушка.

— Могу я его видеть?

— Как мне доложить о вас, сэр?

— Я — Клаус Клинген. Скажите ему — Клаус Клинген, — повторил он, чтобы она запомнила его имя.

— Да, сэр. — Она сделала что-то похожее на книксен и потопала толстыми ножками, обутыми в легкие матерчатые туфли на толстой подошве из прессованной пробки.

Служанка вернулась тотчас же, а за ней, о боже, действительно в халате и с трубкой в руках выскочил Митчел:

— Клаус!

— Рад тебя видеть, Митчел.

— Ну заходи же, заходи…

На крыльцо вышла Кэт, жена Митчела:

— Добрый день, мистер Клинген.

— Добрый день, миссис.

Жену Эскина Клаус видел только однажды. Митчел мало говорил о ней, даже когда они подолгу бывали в море, и это удивляло Клауса. О первой жене Митчела Клинген со слов Эскина знал так много, что ему казалось, будто он был знаком с нею давным-давно… А Кэт… он не знал о ней почти ничего и потому чувствовал себя несколько стесненно.

— Митчел, что скажут соседи, в каком ты виде? Вы извините его, мистер Клинген, но он так обрадовался, услышав, что вы приехали. — Кэт явно испытывала неловкость оттого, что Митчел выскочил в халате.

— Ах, Кэт, оставь. Соседи меня мало интересуют, — с чуть заметным раздражением ответил Эскин.

— Не беспокойтесь, миссис, все в порядке, это так естественно… Если бы Митчел приехал ко мне, то я вел бы себя, наверное, так же.

— Прошу вас, проходите в дом, — предложила Кэт.

Кэт из вежливости немного побыла с мужчинами, а потом, извинившись, пошла на кухню присмотреть за Барбарой, которая готовила сэндвичи.

— Я тебя недавно вспоминал, — раскуривая трубку, сказал как бы между прочим Митчел. — Я часто вспоминаю тебя, — продолжал он. — Знаешь, когда ты демобилизовался, мне тебя очень не хватало… Все-таки мы с тобой люди одного поколения, а это очень важно.

— Мне тоже все время тебя недостает. Да и по морю я скучаю, — сказал Клаус.

— Ну, второго я еще не испытываю, я сыт морем. Но, наверное, с будущего года тоже подам в отставку. Хватит. Буду помогать Кэт выращивать розы, займусь сыном…

— Кстати, где Том?

— Он гостит у бабушки.

— Тебе будет трудно уйти, Митчел.

Эскин ответил не сразу. Трубка его почти погасла, и он сделал несколько глубоких затяжек, прежде чем она снова задымилась.

— Приходит время, когда всюду тебе говорят: пора.

— Ты имеешь в виду… Уайтхолл?^[27]

— Уайтхолл тоже. — Эскин налил в рюмки и продолжал: — Перед отпуском я виделся с этой старой перечницей — Старром^[28], и он мне намекнул…

— Он по-прежнему начальник оперативного управления?

— Да.

— Откровенно говоря, уходить не хочется, — помолчав, продолжал Эскин. — Много интересного появилось в подводном флоте.

— С тех пор как я ушел, что-нибудь существенно изменилось?

— Еще бы. Ты ничего не слышал о лодке Хазелтона?

— Я даже не знаю, кто такой Хазелтон. Это ученый?

— Он капитан третьего ранга, но, наверное, имеет инженерное образование.

— Так что же придумал этот Хазелтон?

— Он спроектировал подводную лодку с тандемной движительной системой. Считается, что лодка не будет уступать в скорости лучшим образцам современных атомных подводных лодок, зато по маневренности превзойдет любое подводное движущееся средство.

— Да, это интересно. Но все это, очевидно, только проекты?

— Нет, почему же? Уже построена и испытана модель такой лодки.

— Испытания дали ожидаемые результаты?

— Примерно да.

В кабинет вошла Кэт.

— Надеюсь, вы останетесь у нас, мистер Клинген? — спросила она.

— Я бы с удовольствием: пароход уходит завтра в двенадцать, но утром я должен еще кое с кем встретиться в Лондоне.

Когда Кэт вышла, Митчел неожиданно спросил Клауса:

— Ты знаешь, что тобой интересуется Си-ай-си?

— Си-ай-си?

— Да. Вчера ко мне приходил некто Питер Гарвей. Он расспрашивал о тебе. Как давно я тебя знаю, откуда ты родом, что мне известно о твоем прошлом?..

— Удивительно, чем я мог вызвать к себе такое внимание? Удивительно, — повторил Клинген. — Но все-таки спасибо, что ты сказал мне об этом. Я ценю твое доверие ко мне.

— Не за что меня благодарить. Ты знаешь мое отношение к ним…

Да, Клаус знал. Он знал об Эскине многое. Митчел — потомственный моряк и бывал до войны во многих странах мира. Во время войны его сухогруз в составе каравана судов трижды доходил до Мурманска и не получил даже пробоины. Это было тем более удивительно, что из трех караванов, в которые входило сто двадцать одно судно, восемьдесят два потопили немецкие подводные лодки и авиация. Счастливчик Митчел — так его называли моряки, пока жена и пятилетняя дочь не погибли в водах Атлантики на пароходе «Георг», торпедированном гитлеровцами. После этого Митчел пошел добровольцем в «Миджет сабмаринс»^[29]. Эти подразделения нанесли немецкому флоту серьезный урон, самой крупной их добычей был линкор «Тирпиц» — гордость немецкого военно-морского флота. Служба в «Миджет сабмаринс» была службой смертников. Но и здесь он даже не был ранен.

Эскин хорошо помнил все три прихода в Мурманск. При первой встрече русские были сдержанны. Позже он понял, что сдержанность относилась, собственно, не к английским и американским морякам, а к правительствам их стран, к той политике, которую они проводили в начале войны по отношению к России, истекающей кровью. Но после второго, а особенно после третьего прихода лед, как говорится, растаял.

В войну все было ясно, где враг, где друг… Речь Черчилля в Фултоне вызвала в Эскине отвращение к политике. Черчилль в этой речи призывал собирать трофейное немецкое оружие, с тем чтобы в свое время дать его в руки немцам и направить их против русских…

То, что Эскин был критически настроен к существующему в Англии правопорядку, симпатизировал русским, Клаус знал давно. При каждой новой встрече он исподволь готовил свой главный разговор с Митчелом, разговор, после которого жизнь этого человека могла измениться коренным образом.

И разговор состоялся бы сегодня, если бы Митчел не упомянул о Си-ай-си…

Это — уже второе! — предостережение озадачило Клингена, но в какой-то степени и успокоило. Немного же Гарвей знает о нем, если расспрашивает Эскина. Конечно, Митчел не должен был говорить ему об этом, но Гарвей, зная об их дружеских отношениях, мог предположить, что Эскин все-таки предупредит его. А если это так, то что в данном случае выигрывает Гарвей?..

В отель Клинген приехал около часа ночи. Ключ от комнаты Маргарет висел на щите. Значит, она еще не вернулась…

Перед сном Клаус принял душ. Закрыв глаза, он долго стоял, подставив голову под сильные прохладные струи воды. Потом растер тело полотенцем и лег.

* * *

Приехав в Лондон, Гарвей первым делом отправился в Бедфортшир. Во время войны, перед своей последней «командировкой», он провел там чудесные две недели с Мери. Хотя Бедфортшир тогда назывался сортировочным лагерем, это название меньше всего подходило к прекрасному загородному имению около Лондона, окруженному тенистыми парками и сочными лугами. В лагере часто устраивались развлечения, спортивные состязания, в которых принимали участие и девушки из корпуса медицинских сестер. Многие из них стали женами разведчиков. Он чуть не женился тогда на Мери. Их помолвка была назначена на субботу, а в четверг его вызвали в разведуправление и приказали лететь… Из этой «командировки» ему не суждено было вернуться до конца войны, а когда в июне сорок пятого года он приехал в Лондон, то узнал, что Мери вышла замуж.

Но не сентиментальные воспоминания о прошлом привели его в Бедфортшир. Здесь он встретился со своим старым знакомым из Интеллидженс сервис: подполковником Теддером, рассказал о Клингене и попросил установить слежку за Эскином. Все люди, с которыми теперь встречался Клинген в Англии, попадали под увеличительное стекло Интеллидженс сервис.

В тот же вечер агенты Теддера доставили пленку, на которой был записан весь разговор между Клингеном и Эскином.

О том, что Клинген собирается встретиться с Эскином, Гарвею сообщила Эллинг. Остальное при современной технике подслушивания не составляло труда.

Теддер и Гарвей, потягивая бренди, расположились в старых, но уютных креслах в кабинете подполковника и прослушали запись. Эскин дважды нарушил долг: сказал Клингену о визите Гарвея и, очевидно, чтобы выказать свое доверие, завел разговор о лодке Хазелтона. К этому разговору, правда, его умело подвел Клинген…

Ничего существенного пока установить не удалось, Гарвей был не очень доволен поездкой в Лондон.

Глава шестая

Утренняя почта принесла Факу пакет от Мирбаха. Он разорвал его и нашел там газету «Норддойчрундшау», небольшое письмо и вырезку из швейцарской газеты «Ди тат». Мирбах писал:

«Прошу тебя съездить на Грюнзее и выяснить все, что можно, по этому делу. В Бадль Креуце расспроси хозяина дорожного ресторана Ремагена…»

Фак отложил письмо и пробежал глазами вырезку из газеты «Ди тат».

«Похоже, что те, которые рассылали анонимные письма с угрозами людям, пытавшимся проникнуть в тайну Грюнзее, не шутили. Еще один труп обнаружен в этом сатанинском озере. Молодой, но уже известный водолаз Кемпка, ученик профессора Кеслера — специалиста по глубоководным погружениям, — приехал несколько дней тому назад из Цюриха на Грюнзее. Сегодня его труп доставили на родину в цинковом гробу. Официальная версия этой смерти та же, что и инженеров Краузе и Флика, — несчастный случай. Не слишком ли много несчастных случаев за такой короткий срок в одном месте?» — спрашивал корреспондент газеты «Ди тат».

В «Норддойчрундшау» Максимилиан нашел корреспонденцию Мирбаха под названием «Коричневый дом перебирается в Бонн». «Да, Мирбах разошелся, — подумал Максимилиан. — Это открытая война».

Он сложил в папку рукопись рассказа «Любовь в марте», который никак не мог закончить. Это был бессюжетный рассказ, рассказ настроения, а нужного настроения в это утро не было. Писать ему не хотелось. На мгновение у него мелькнула мысль, что его решение поехать на Грюнзее — это просто бегство от работы. Так бывало нередко, когда ему не писалось.

В этот час улицы Вены были почти свободны. Задерживали только светофоры на перекрестках. Выехав на Ринг^[30], Фак прибавил скорость.

С Ринга Фак свернул на Мариахильферштрассе и помчался по направлению к Западному вокзалу. Промелькнули последние пригородные усадьбы, и Максимилиан выбрался на автобан.

С удовольствием слушал он, как ветер за стеклами кабины свистит все пронзительнее и тоньше, а по сторонам уже не бегут, а мелькают деревья.

Через четыре часа он добрался до Смундена.

За городком Бадаусзее начинался район Зальцкамергута. Дорога серпантином пошла вверх.

День стоял солнечный, и все было пронизано светом. Тени лежали короткие, но резкие, почти черные рядом с изумрудной зеленью хвойных деревьев.

Ниже светло-зеленые луга, а еще ниже, в долине, виднелся маленький курортный городок. А вот и озеро: Клопайнерзее или Фельдзее? Тут их столько, что Фак, хотя и часто бывал в Альпах, путал названия. Уж очень эти озера похожи друг на друга.

Одинокий белый треугольник паруса посередине озера, казалось, стоял на месте. У маленького причала толпились яхточки. Тут же, неподалеку от озера, находился большой отель несколько странной архитектуры, с куполообразной крышей и четырьмя фиолетовыми башнями.

Мостики, ведущие с берега в воду, шезлонги под оранжевыми тентами — всюду было пусто.

Дорога снова пошла вниз, и лес придвинулся к ней вплотную. Нагретая на солнце хвоя сильно пахла, а ее иглы блестели.

Но вот наконец и городок Бадль Креуц — небольшой, уютный, тенистый.

Миновав город, Фак остановил машину около дорожного ресторана и, вылезая из кабины, почувствовал, что солнце печет немилосердно. Обычно здесь, в горах, такой жары не бывает, и теперь понятно, почему кругом пусто — все попрятались от зноя.

Ресторанчик был чистенький, но бедный — плетеные дешевые стулья и простые деревянные столы, кое-где цветы с альпийских лугов. Хозяин, круглолицый и румяный. Но предупредительный и даже заискивающий тон, которым он произнес первые слова, говорил о том, что дела его идут не очень хорошо.

Максимилиан хотел выпить холодного оранжа, но тут же подумал, что надо расположить хозяина к разговору, и заказал бутылку сухого вина.

Хозяин обслуживал его сам, хотя на открытой террасе мелькнула девушка в белом переднике, еще подросток, но уже очень похожая на него.

— Вы интересуетесь этой историей? — выслушав Фака, спросил хозяин ресторана. — Здесь уже были и из полиции, и еще кое-кто. Я мало что знаю об этом. Ведь до Грюнзее отсюда пятнадцать километров. Я бывал на этом озере только раз за свою жизнь. Малоприятное место, да и слава у него дурная. Всегда там что-нибудь случается.

— А что же там случилось еще? — спросил Максимилиан и предложил: — Прошу вас, присядьте, господин…

— Ремаген, — представился хозяин.

— Господин Ремаген, я думаю, что вы не откажетесь выпить со мной немного.

— Луиза! — крикнул Ремаген дочери. — Принеси бокал.

— И еще бутылочку, — добавил Максимилиан.

Когда они выпили, Ремаген сказал:

— Вы спрашиваете, что здесь случалось! Я живу здесь с сорок пятого года. До этого я жил в Зальцбурге. У меня там тоже был небольшой ресторан. Я продал его и с семьей переехал сюда, в эту тихую обитель, как мне казалось. Но я ошибся. Эти места, оказывается, облюбовали эсэсовцы. Тихие лесные дороги вскоре были забиты грузовиками. Уже после войны я узнал, что в Грюнзее были затоплены какие-то ящики, а также военное оборудование станции, на которой велись работы с подводными ракетами. Словом, я искал тихое место, а попал туда, где могло быть очень шумно. Но, слава богу, все обошлось. Боев здесь не было — эсэсовцы убрались отсюда перед самым приходом американцев.

— Почему же все-таки у Грюнзее дурная слава? — снова спросил Фак.

— В сорок пятом здесь при таинственных обстоятельствах погибли два инженера. Были ли они инженерами на самом деле, я не знаю. Слухи ходили разные, но по документам они значились инженерами. Их нашли на берегу с перерезанными глотками. Тот, кто сделал это, добился своего: к озеру из местных жителей никто больше не приходил — перестали там купаться, ловить рыбу… Позже здесь были еще несчастные случаи. Года три назад на Грюнзее приехали два молодых аквалангиста и пропали.

— Как пропали?

— Пропали, и все. Они хотели обследовать дно озера. Чего они там искали? Одни говорили, что деньги, другие — что какие-то документы. Последним их видел лесник Эберхард Шрот. В первый день он проводил их к озеру. Вечером они вернулись и ночевали у Шрота, а утром снова пошли на озеро, и больше их никто не видел.

— Может, они просто незаметно уехали?

— Нет! Потом была полиция. К ней обратились родственники этих парней. Искали, расспрашивали — ничего не нашли, никаких следов.

— Куда же они могли деться?

— Кто его знает? Наверное, они там. — Ремаген сделал неопределенный жест рукой и продолжал: — Если бы их закопали, собаки-ищейки нашли бы. Они тут всю местность в округе облазили.

— А где же — там? В озере, что ли?

— Конечно. Груз привязали к шее, и будут лежать на дне, пока рыбы не съедят.

— Ну а про последний случай вы слыхали?

— Читал маленькую заметку в газете «Ди тат». Водолаз Кемпка — это вы имеете в виду?

— Что с ним случилось?

— Кто его знает? Говорят, шланг у него запутался и он задохнулся, а там кто его знает?

— Скажите, это единственная дорога к Грюнзее?

— Да, автомобильная — единственная. Есть еще тропы, но их надо знать. Мало кто их знает.

— А лесник этот, как вы его назвали?

— Шрот. Эберхард Шрот.

— Он знает?

— Кому же тогда знать, если не ему… Он тут почти всю жизнь прожил.

— Я хотел бы проехать к нему.

— Это можно. Вот эта дорога приведет вас прямо к его дому. Только хочу вас предупредить: человек он неразговорчивый, и, чтобы развязать ему язык, надо его хорошенько угостить брандвейном.

— А вы с ним знакомы?

— Да. Он нередко бывает у меня. Как только у него кончаются запасы спиртного, так он едет ко мне.

— Тогда, будьте любезны, пусть мне положат в багажник две бутылки брандвейна.

Когда Фак, прощаясь, дал щедрые чаевые Ремагену, тот наклонился к кабине и заговорщическим тоном спросил:

— А вы знаете, кто недавно приезжал к Шроту и тоже взял у меня две бутылки?

— Кто?

— Господин Розенкранц.

— Розенкранц? Вывший гаулейтер Зальцбурга? Он что, отдыхал здесь?

— Не думаю. По-моему, он ездил к Шроту.

— К Шроту?

— Ну да. Эта дорога ведет только к домику лесника.

— И вы посоветовали ему взять…

— Нет. Я ведь не знал, куда он отправится. Он взял две бутылки — и все. Вернее, не он, а господин, который ехал с ним вместе. А Розенкранц даже из машины не выходил.

— Но, может, вы обознались?

— Нет. Я его хорошо знаю. Я уже говорил, что жил в Зальцбурге и много раз видел Розенкранца. Правда, он сильно постарел. Но я-то его хорошо знаю.

— А он вас знает?

— Нет. В прежние времена в Зальцбурге я был слишком мелкой сошкой для него.

— А когда точно здесь был Розенкранц?

— Да вот как раз перед несчастным случаем.

— С Кемпкой?

— Ну да.

— Розенкранц был здесь, когда погиб водолаз?

— Нет. Кемпка погиб на другой день после его отъезда.

— Розенкранц останавливался в вашем городке?

— Нет. На обратном пути он не останавливался.

— А вы все-таки не обознались?

— Я его отчетливо видел. Он сидел за рулем, а отсюда дорога, как видите, хорошо просматривается.

— Вы кому-нибудь говорили об этом?

— Да. Комиссару Клуте из Бадаусзее.

— Он приезжал специально по этому делу?

— Наверное.

— Ну, спасибо, господин Ремаген. Рад был познакомиться с вами.

— До свидания.

Максимилиан нажал на стартер и помчался к Грюнзее.

Действительно, по спидометру до места, где жил Шрот, оказалось пятнадцать километров.

На откосе у озера, на небольшой возвышенности, стоял двухэтажный дом. С двух сторон к нему подходил лес. Во дворе дома среди зелени виднелись хозяйственные постройки: хлев, летняя кухня, гараж. Все выглядело добротным, хорошо ухоженным.

Фак подъехал к дому и остановился.

Выбравшись из машины, он крикнул:

— Эй, хозяин!

Никто не отозвался.

Поднявшись по ступенькам, Максимилиан легонько толкнул дверь — она бесшумно отворилась.

— Есть тут кто-нибудь? — снова спросил он.

Никакого ответа. Ему не оставалось ничего другого, как войти в дом.

Первая большая комната оказалась пустой, вторая — тоже, и только в третьей он увидел старуху. Она вязала. Ее морщинистые, с синими прожилками руки проворно сновали. В них поблескивали спицы. Один глаз у старухи был закрыт бельмом, другой — устремлен куда-то вверх. Она не обратила никакого внимания на пришедшего.

— Здравствуйте, бабушка! Где я могу найти хозяина? — спросил Фак.

Старуха приставила ладонь к уху, показывая, что она плохо слышит.

— Я говорю: здравствуйте! Мне нужен хозяин! — прокричал Максимилиан.

— Хозяин… на… обходе, — прошелестела старуха беззубым ртом и махнула заметно дрожащей рукой в сторону, как бы указывая направление, где нужно искать Шрота.

— Когда он вернется?

— Не знаю…

Она снова принялась вязать, давая понять, что ничего больше сообщить не может.

Фак решил пока спуститься к озеру и осмотреть его. Западный спуск к воде был крутым. Максимилиан скользил на каблуках, цепляясь руками, чтобы не упасть, за поросшие мхом многолетние стволы сосен.

У самой воды он увидел плот, привязанный к дереву. Он был совсем новенький, из бревен, еще не успевших обрасти водорослями и покрыться слизью.

Неподалеку от берега в голубой прозрачной воде мелькнула крупная рыба. Чуть дальше он разглядел целый косяк мальков, похожих на форель. Рыбы тут действительно было много.

Вода была просто на редкость прозрачной. Серебристая сверху, светло-голубая ниже, с глубиной она темнела, становилась почти черной. И вот там, где-то на границе видимости, он различил белое, слегка размытое продолговатое пятно. «Утопленник!» — Легкий озноб тронул спину.

На берегу около плота валялся шест. Отвязав плот, Максимилиан оттолкнул его от берега и направил к тому месту, где виднелось что-то белое. Теперь зеркальная поверхность озера была слегка смята движущимся плотом, и белое пятно потеряло свои четкие очертания: оно то расплывалось вширь, то вытягивалось. Чтобы скорее покончить с неизвестностью и злясь на себя за некоторую робость, которую он все-таки испытывал, Фак, пригнувшись, резко опустил шест в воду, но промахнулся. Только со второго раза он почувствовал толчок и глухой удар — шест соскользнул: «Да это топляк!» Фак еще раз опустил шест, теперь не было никаких сомнений — это пропитавшееся водой полузатопленное бревно. Оно качнулось от толчка, медленно перевернулось, как бы становясь на ноги, и снова легло наискосок.

Когда Максимилиан поднялся наверх, то увидел Шрота. Но не успел он еще и слова сказать, как наперерез ему бросился огромный рыжий сенбернар. Фак кинулся в сторону, за дерево. Сенбернар чуть не сбил его, проскочив мимо.

— Заберите собаку! — крикнул Фак.

Но Шрот не спешил отзывать пса.

— Заберите собаку! — едва сдерживаясь, чтоб не выругаться, снова крикнул Максимилиан.

— Цезарь! На место! — приказал Шрот.

Теперь сенбернар пробежал мимо Фака, даже не глянув в его сторону.

Максимилиан направился к леснику. Он бы с удовольствием сказал ему сейчас пару слов по поводу всего этого происшествия, да можно было все дело испортить.

— Добрый день! Так-то вы гостей встречаете, — обратился Фак к леснику.

— Это еще что за гости? — проворчал Шрот на приветствие.

Теперь Максимилиан мог хорошо разглядеть лесника. Его хитроватые глаза смотрели из-под нависших седых бровей враждебно. Лицо заросло рыжей, с проседью щетиной. Лоб прорезали глубокие морщины. Он был в клетчатой рубашке, рукава закатаны до локтей. В его правой руке поблескивал топор.

— Если поохотиться приехали, то напрасно. Какая сейчас охота, — сказал Шрот и пошел к сараю, где он что-то мастерил.

— Охотой я не интересуюсь. — Фак поспешил за ним. — Я хочу купить у вас плот.

— Плот?

— Ну да. Тот, что стоит внизу, под откосом.

Лесник был явно удивлен таким оборотом дела. Он снял фартук, воткнул топор в отесанное бревно. А Максимилиан в это время достал из багажника бутылку брандвейна и стаканы.

— Ну, если насчет плота… — протянул Шрот, жадно глянув на бутылку. — Но на что он вам?

— Хочу совершить маленькое путешествие по озеру.

— И что это вы надумали? Какое еще путешествие? Небось деньги опять искать будете?

— Да деньги-то, наверное, уже все нашли.

— А что же тогда? Тут только беду найти можно…

Максимилиан откупорил бутылку, налил в стаканы. Брандвейн был очень пахучим, но по привычке Фак сначала понюхал его, а потом стал цедить маленькими глотками. Лесник же сразу опрокинул стакан в рот и вытер ладонью губы.

— Почему же — беду? — спросил Максимилиан.

— А потому, что место это проклятым стало.

— И давно это место стало проклятым?

— Да, считай, с конца войны. Американец тут первым накрылся.

— Американец? — удивился Максимилиан, подливая старику. — Как же это случилось?

— Очень просто. Как только эсэсовцы отсюда ушли, через несколько часов заявляются ами, передовой отряд. Кэптэн ихний по-немецки хорошо говорит: «Где, мол, тут озеро Грюнзее?» — «Тут, — отвечаю, — рядом».

Поехали они на озеро, меня с собой взяли. Надувные лодки у них, водолазы… Спустились они под воду, докладывают: озеро, мол, с двойным дном, на половинной глубине топляки плавают, как в джунгли попадаешь. И верно, топляков тут много.

А кэптэн ихний приказывает им снова спускаться! Вот один водолаз и запутался там между топляками, с подачей воздуха что-то стряслось, говорили, что шланг придавило. Ну а пока вытащили его — уже поздно. Тогда кэптэн выругался: пусть, мол, моряки этим занимаются, у них настоящее имущество водолазное и прочее, а он, мол, своих ребят в последние дни войны гробить не будет…

Потом были здесь англичане. Копались, но тоже ничего не нашли, только заразу какую-то подхватили, в госпиталь попали…

— Но ведь с журналистами из «Штерна», которые недавно здесь работали, ничего не случилось?

— Да как сказать? Стреляли ведь по ним…

— Стреляли?

— Ну да…

— А что с Кемпкой произошло?

— Это с которым?

— Швейцарцем, что недавно утонул.

Шрот вздохнул:

— Жалко парня. Крепкий был. Атлет… Если б в озеро не полез — износу ему б не было.

— С кем он работал?

— Один он был. Взял у меня плот, погрузил свою аппаратуру, баллоны какие-то и отправился. Я еще сказал ему: «Что ж это вы без помощников?» А он мне: «Обойдусь, у меня снаряжение такое…»

Он собирался вернуться вечером, но не вернулся. Еще сутки прошли — нету. Тогда я сел на велосипед и поехал…

— Куда же вы поехали? Озеро-то — вот, рядом.

— Это не озеро, это заливчик. Озеро вон за той сопкой. Подъехал я к берегу, вижу — плот пустой. Может, думаю, он как раз работает под водой. Поехал в объезд по участку. Вернулся — снова на плоту никого. Тут у меня подозрение закралось, и сообщил я в полицию… Потом неприятности начались: расспросы, допросы… Слава богу, наконец меня оставили в покое.

— А кто вел допрос?

— Комиссар Клуте из Бадаусзее.

Максимилиан разлил остатки брандвейна в стаканы.

— А Розенкранц не был здесь недавно? — неожиданно спросил он.

— Какой еще Розенкранц? — Лесник бросил сердитый взгляд исподлобья.

— Бывший гаулейтер Зальцбурга.

— Вы меня бросьте ловить. Я вам как человеку все рассказал, а вы мне — Розенкранц. Клуте, тот сразу сказал, что из полиции, а вы комедию ломаете. Не знаю я никакого Розенкранца.

— Как же вы не знаете? Его все знают в этих краях.

— А я не знаю.

— А вы никого не видели на озере в те дни, когда с Кемпкой случилось несчастье?

— Чего вы ко мне привязались? Если допрос хотите учинить, вызывайте в полицию, только нового я ничего добавить не могу.

— Вы ошиблись: я не из полиции, я — журналист и допрос вам учинять не собираюсь.

— Ну, тогда всего вам хорошего, прощайте…

— Не хотите больше разговаривать?

— Поговорили и хватит! О чем еще говорить? — Шрот опрокинул стакан, вытер губы и добавил: — У кого язык длинный — у того жизнь короткая. — С этими словами он повернулся спиной к Факу.

— Ну, а плот вы мне продадите?

— Не продам, — твердо сказал лесник. — Случится что с вами, меня снова полиция таскать будет, Нет уж…

— Ну, тогда до свидания!

— Прощайте! — повторил Шрот, вытаскивая топор из бревна и принимаясь за работу.

* * *

Комиссар полиции Клуте, преисполненный служебного рвения, в этот субботний вечер был у себя в кабинете. «Совсем мальчик», — подумал о нем Фак, представляясь комиссару.

Как оказалось, Клуте уже исполнилось тридцать лет, но на вид ему нельзя было дать больше двадцати трех — двадцати четырех. Комиссар явно страдал от этого и при каждом удобном случае подчеркивал, что ему уже за тридцать.

«Десять лет назад, когда я приехал в Бадль Ишль после окончания полицейской школы…» — говорил он. Или: «Четырнадцать лет назад, когда мне исполнилось шестнадцать лет…»

Клуте после окончания полицейской школы работал постовым полисменом, но эта работа не удовлетворяла его. Он мечтал перейти в уголовную полицию и наконец добился своего: его стали брать сначала на облавы, а потом — поручать мелкие дела. Медленно, но настойчиво Клуте продвигался по службе, а окончив двухгодичную школу младших инспекторов, получил должность комиссара в Бадаусзее. Теперь на самостоятельной работе он имел возможность проявить себя.

К сожалению, первое время в его районе ничего существенного не происходило, пока Грюнзее снова не попало на страницы печати.

Обстоятельства гибели Кемпки показались Клуте загадочными, и он решил докопаться до истины. Расспросил десятки людей, обшарил все окрестности Грюнзее. Кое-что ему удалось обнаружить, но вдруг последовал вызов в окружной комиссариат, в Зальцбург, и советник юстиции первого ранга Фрайбергер приказал ему кончать «эту канитель, это шерлокхолмство». «От вашей версии на сто километров разит дилетантством. Вы ставите нашу полицию в идиотское положение, Клуте. Мы официально уже сообщили в Швейцарию, что это несчастный случай. А вы говорите черт знает что, компрометируете нас».

Клуте не мог понять, почему попытки выяснить истину могут компрометировать полицию, но дознание вынужден был прекратить, так как боялся потерять место. Однако сейчас, когда к нему приехал журналист, да еще такой известный, как Фак, Клуте вновь решил заняться этим делом. С первых же слов комиссар почувствовал, что Фак тоже склоняется к версии о насильственной смерти Кемпки…

Фак высказал свои соображения по этому поводу и предложил:

— Давайте попробуем вместе проследить точную последовательность событий… Кемпка остановился в Бадль Креуце в гостинице, побывал на Грюнзее и на другой день вечером получил записку…

— Когда именно он получил записку, я точно не знаю. Он показал ее хозяину утром следующего дня.

— То есть второго?

— Да.

Клуте открыл сейф и достал клочок бумаги. Даже непосвященному в криминалистические хитрости Факу было ясно, что почерк изменен. «Кто ищет золото, рискует жизнью», — было написано довольно четко.

— Эту записку вы нашли в номере Кемпки?

— Нет, мне передал ее хозяин гостиницы.

— Откуда она у него взялась?

— Кемпка сам отдал ее хозяину и сказал при этом: «Это у вас так принято шутить?» И пошел к машине, чтобы ехать на Грюнзее. Хозяин сначала хотел выбросить эту записку, а потом передумал: слишком много шума последнее время было вокруг Грюнзее — и при оказии передал ее мне. Тогда он не предполагал, что это — реальная угроза…

— Кемпка тоже, очевидно, не придавал значения этой угрозе?

— Очевидно, иначе он должен был принять какие-то меры предосторожности, — согласился комиссар.

— Ну а если и придавал… Мужчине, а особенно молодому, часто трудно признаться в том, что он чего-то боится. Если он совершенно не придавал значения этой записке, то, наверное, просто никому бы ее не показал, а выбросил в мусоропровод.

— Пожалуй, вы правы.

— Но тем не менее он не мог уже остановиться, он должен был довести начатое дело до конца. Это логично. Я бы тоже так поступил, — продолжал рассуждать вслух Фак и спросил: — А что по поводу этой записки сказал вам Фрайбергер?

— Он сказал, что у него полный сейф таких записок. Один такой автор, например, сообщает ему, что в субботу четырнадцатого августа в тринадцать ноль-ноль начнется атомная война. И приписка: «Советую вам уехать на Маркизовы острова, только там вы найдете спасение».

— Но ведь это совсем другое. Тут мы явно имеем дело с шутником, а может быть, с шизофреником, — улыбнувшись, сказал Фак.

— Примерно так же сказал ему я, но… не хочу повторять, что услышал в ответ.

— С этим ясно. Теперь вы, кажется, говорили что-то об окурке сигареты. Разве это так существенно? Ведь окурков можно найти везде сколько угодно.

— Да, это так. Но на Грюнзее никто не бывает. Ведь эти места стали как будто зачумленными. По крайней мере, это были единственные два окурка, которые я нашел у озера. Кемпка, как установлено, не курил. Шрот тоже не курит. Кроме Розенкранца и человека, который ехал с ним, никто в эти дни не появлялся в тех краях.

— Кстати, о Розенкранце. Вы, конечно, беседовали с ним?

— Да.

— И что же?

— Он не вызвал у меня подозрений. Он вел себя слишком уверенно и даже, я бы сказал, заносчиво.

— Но ведь Розенкранц, судя по всему, — человек, который умеет владеть своими чувствами.

— Все это так. Но я не думаю, что это сделал он.

— С ним, кажется, был еще один человек?

— Да, этого он не отрицает. Однако с полной невозмутимостью утверждает, что никакого отношения к этому человеку не имеет, что тот попросил по дороге подвезти его.

— А сам Розенкранц искал подходящее место для летнего отдыха?

— Так он объяснил цель своего приезда.

— Но Цель-ам-Зее, где он живет, — курортное место.

— То же самое заметил ему и я, на что он ответил: «Так уж устроен человек, из Ниццы едет отдыхать в Африку или Грецию, а из Греции — в Ниццу…»

— В логике ему не откажешь.

— Я установил также, что Розенкранц курит только сигары…

— А из каких мест этот человек, который ехал с Розенкранцем?

— Вот этого мне не удалось разузнать.

— Вы говорите, что нашли два окурка сигарет «Бельведер»? Скажите, а на окурках сигарет вы не обнаружили отпечатков пальцев?

— Нет, не обнаружил. Хотя окурки, как подтвердила криминалистическая экспертиза, были довольно свежими.

— Это уже интересно, — сказал Максимилиан.

— В том-то и дело.

— А сколько времени сохраняются отпечатки пальцев на бумаге?

— Это зависит от многих причин: на какой бумаге, при какой температуре. В прохладную погоду они сохраняются дольше. Именно такая погода была в день убийства и в последующие за ним дни.

— Значит, человек, который курил «Бельведер», либо был в перчатках, либо его руки были смазаны какой-то жидкостью, которая не оставляет отпечаток. А зачем это было нужно ему?

— Я думал об этом. Но известно также, что после мытья рук (после купания) в течение примерно получаса не наблюдается каких-либо заметных жировых выделений, которые и оставляют следы.

— Я не знал этого. Что ж, господин Клуте, мне пора. Я должен поблагодарить вас за беседу. Она была очень полезна.

— Я только напоминаю вам, что наша беседа носила частный характер. Не ссылайтесь на меня до тех пор, пока я не дам на это своего согласия. Я решусь выступить только в том случае, если накоплю по этому делу достаточно фактов.

— Хорошо, господин Клуте, я обещаю вам все это. До свидания.

— До свидания. Я надеюсь все же распутать это дело.

Клуте, худенький, небольшого роста, стоял на пороге районного комиссариата. В выражении его лица появилось что-то новое: уголки губ несколько опустились и твердо были сжаты маленькие кулаки.

Глава седьмая

Фак принадлежал к числу тех людей, которым трудно на что-либо решиться, но если уж они решатся, то стремятся довести начатое до конца.

По просьбе Мирбаха Фак послал несколько запросов американцам, которые в послевоенные годы вели расследования и судопроизводство по делу нацистских преступников, связанных с тайной Грюнзее. Американский бригадный генерал Тейлор прислал Максимилиану письмо следующего содержания:

«Сожалею, что за давностью лет не могу вспомнить каких-либо обстоятельств, связанных с Шелленбергом, фальшивомонетчиками и Грюнзее. Полагаю, что эта часть дела находилась в ведении д-ра Роберта М. Кемпнера и что ответ на Ваши вопросы Вы, вероятно, смогли бы получить от него.

Всегда Ваш профессор Колумбийского университета, бригадный генерал в отставке

Джон Тейлор».

Недолго пришлось ждать ответа и от доктора Кемпнера.

«Весьма отрадно, — написал он, — что Вы занялись изучением истории о подделке денег. Рекомендую ознакомиться с книгами по этому вопросу, вышедшими на английском языке. К сожалению, я не вел в Нюрнберге дело, связанное с фальшивомонетчиками и секретными документами, спрятанными якобы в Грюнзее. Советую Вам по этому вопросу обратиться к профессору Харди». И приписка: «Ныне он президент чикагской компании «Аутоматик кэнтин компани оф Америка».

Однако профессор Харди также ушел от ответа на вопросы Фака:

«Не припоминаю, чтобы мне приходилось просматривать какие-либо материалы, касающиеся изготовления фальшивых денег и секретных документов Грюнзее. Все эти материалы находились в ведении доктора Кемпнера, и я ничем не могу Вам помочь.

Искренне Ваш профессор Харди».

Доктор Кемпнер на повторный запрос ответил более чем сдержанно и дал понять, что больше не намерен вести бесполезную переписку. Он адресовал Фака на этот раз к Чарльзу О. Лайону, доценту Нью-Йоркского университета. Лайон был удивлен письмом Максимилиана и не скрывал этого.

«Было бы странно, — писал он, — если бы я мог быть Вам полезным. Ведь общеизвестно, что я не занимался Грюнзее и знаю об этом только из печати. Кстати, я считаю, что в этом деле не все так чисто, как пытаются изобразить некоторые. Но, к сожалению, ничем конкретным помочь Вам не могу.

Чарльз О. Лайон».

Максимилиан жалел, что рядом с ним нет Мирбаха. У Фака было такое ощущение, что он начал войну с тенями. И все-таки он был доволен тем, что сделал, и тем, что встретит Иоганна не с пустыми руками.

* * *

Когда наконец приехал Мирбах, Фак был очень рад ему.

Иоганн внимательно выслушал рассказ Максимилиана о Шроте, комиссаре Клуте и Розенкранце. Он согласился, что существует какая-то связь между появлением Розенкранца в районе Грюнзее и убийством Кемпки. Прочитав ответы американцев, он сказал:

— При розысках материалов я много раз будто натыкался на стену. — И тут же добавил: — А в книге эти ответы нужно дать подряд и без всяких комментариев. Читатель теперь верит только фактам. В фактах он как-нибудь сам разберется… Когда мы сможем поехать на Грюнзее?

— Готов хоть завтра, — ответил Фак.

— Я привез с собой складную резиновую лодку и два акваланга, — сообщил Мирбах.

— А я запасся провиантом, по крайней мере, на два дня.

— Отлично. Значит, едем завтра утром.

…Как и договорились, они выехали на рассвете.

Уже в дороге они снова вспомнили о леснике Шроте.

— У меня тоже такое чувство, — согласился Иоганн, — что Шрот связан с теми. Как он сказал: у кого длинный язык — у того короткая жизнь?

— Да, у кого длинный язык — у того короткая жизнь, — подтвердил Максимилиан.

— Я думаю, что лучше всего нам пойти на озеро ночью, — предложил Мирбах, подумав.

— Как ты считаешь, не следует ли нам поставить в известность комиссара Клуте в Бадль Креуце?

— Клуте мы, конечно, скажем обо всем, и было бы неплохо прихватить его с собой. Он тоже произвел на меня довольно благоприятное впечатление, когда я познакомился с ним.

К сожалению, Клуте в Бадль Креуце не оказалось: он выехал на происшествие.

Мирбах и Фак решили все-таки этой же ночью спуститься на дно озера.

В Бадль Креуце за руль сел Мирбах, который хорошо знал дорогу к озеру. Возле дома Шрота он свернул вправо и повел машину по лугу. И хотя колея, которую в свое время проложили машины журналистов «Штерна», уже поросла травой, Иоганн уверенно вел автомобиль, надеясь на свою зрительную память. Когда они проезжали мимо дома Шрота, огромный сенбернар рванулся за машиной, залаял. Фак в это время наблюдал за домом: ни во дворе, ни около хозяйственных построек никого не было видно, занавески на окнах были опущены. Но у Максимилиана было такое ощущение, что кто-то следит за ними.

Когда журналисты «Штерна» покидали Грюнзее, Мирбах, чтобы обозначить место поисков, привязал к шесту груз на прочной капроновой веревке и бросил в воду. Длину веревки рассчитали так, что шест ушел под воду на глубину одного метра и его легко можно было разглядеть.

Хотя Мирбах уверял, что быстро найдет оставленную им отметку, они провозились часа полтора, пока наконец не нашли нужное место. Шест действительно был хорошо виден: погода стояла тихая, поверхность озера была гладкой, а вода прозрачной. Иоганн на этом месте поставил маленький буй, покрытый светящейся краской.

До сумерек решили заняться приготовлением горячего ужина. Достали походную газовую плитку, открыли консервы.

Поужинав, Мирбах и Фак снова спустились к озеру.

Не мешкая, они заняли места в лодке. Иоганн сел за весла.

Луна не показывалась, но было довольно светло — рассеянный лунный свет легко пронизывал редкую облачность. Было очень тихо, и легкие всплески воды под веслами только подчеркивали тишину.

С наступлением ночи очертания берега и гор, окружавших озеро, стали размытыми. Справа по ходу угадывался берег. Лес казался черным и сливался в огромное пятно. Только на самых гребнях гор можно было различить верхушки деревьев, и гребни выглядели зубчатыми.

Минут через пятнадцать они заметили светящийся буй.

— Вот он! — довольно громко сказал Фак.

Этот громкий возглас выдал то нервное напряжение, которое, видимо, охватывало его. Где-то на берегу резким гортанным криком ответила ночная птица. Крик показался почему-то Факу не натуральным, не птичьим, хотя в птичьих голосах он совсем не разбирался. Максимилиан поймал себя на том, что днем он, по всей вероятности, не обратил бы никакого внимания на этот крик, однако ночь населяла мир звуками, вызывающими тревогу. Вода была черной и казалась таинственной и как будто несла в себе неведомую опасность.

Иоганн сделал последний удар веслами, подводя лодку бортом к бую.

Они приладили друг другу баллоны с газовой смесью, привязались стальным тросиком шестиметровой длины, надели ласты и маски, взяли с собой водонепроницаемые фонарики и специальные дощечки с химическими карандашами, что позволяло им «разговаривать» под водой.

Первым соскользнул в воду Мирбах, за ним — Фак. Держась за линь, который был привязан к бую, аквалангисты стали медленно опускаться. Фак опускался в черную бездну, пока не мигнул фонарик Мирбаха: нужно было остановиться и включить вентиль следующего отсека — поменять газовую смесь.

Максимилиану никогда прежде не приходилось спускаться под воду ночью. Он чувствовал себя как слепой, и движения его были неуверенными. Было условлено, что во время спуска Иоганн будет зажигать фонарик в необходимых случаях.

Им приходилось для этого останавливаться несколько раз. После очередной смены газа, как только они двинулись дальше, Максимилиан сел на голову Иоганну, инстинктивно оттолкнулся в сторону и стукнулся обо что-то скользкое и длинное. Фак не выдержал, резко, насколько это было возможно в воде, повернулся и включил фонарик. Сильный луч пробил черноту и высветил что-то белое, продолговатое. Вглядевшись, он понял, что это — топляк. По натянутому тросу Мирбах почувствовал, что Фак удалился от линя в сторону. Он дернул за трос, включил фонарик, и Фак подплыл к нему. Мирбах достал дощечку, карандаш и написал: «На глубине от сорока до шестидесяти метров будет попадаться много топляков. Надо спускаться медленнее. Как самочувствие?»

Максимилиан ответил: «Нормальное».

Снова держась за линь, они продолжали спуск. Теперь затонувшие деревья попадались так часто, что приходилось обоим пользоваться фонариком и поминутно останавливаться, буквально продираться сквозь скользкие стволы. Водолазу работать здесь было бы невозможно: шланги непременно запутались бы в этих джунглях.

Немудрено, что здесь в сорок пятом погиб американский водолаз. Максимилиан вспомнил о нем, о других, погибших в озере, и о том, что некоторых из них так и не вытащили. И хотя утопленники не могли плавать, как плавали топляки, на глубине сорока — шестидесяти метров и уже давно разложились, Факу в каждом появляющемся продолговатом белесом пятне чудился утопленник.

Постепенно он заставил себя думать о другом.

Наконец они достигли дна. Оно было твердым, каменистым. Максимилиан почувствовал озноб. Сказалось не только нервное напряжение — вода здесь была значительно холоднее. Видно, неподалеку били подземные источники.

К грузу, который лежал на дне, Мирбах привязал тридцатиметровый фал. Взяв конец фала в руку, Иоганн, а за ним и Максимилиан двинулись на поиски ящиков, освещая путь фонариками. По расчетам Мирбаха, они должны были находиться где-то вблизи, на расстоянии пятнадцати — двадцати метров.

Аквалангисты обшарили дно по кругу радиусом тридцать метров и ничего не обнаружили.

«Тут что-то не так, — написал Мирбах на дощечке. — Мне кажется, что и место не то».

Они подошли к краю пропасти. Она разверзлась перед Иоганном совсем неожиданно. Он шел уверенно, так как ничего не знал об обрыве и чуть не свалился вниз; он уже сделал этот последний шаг и свалился бы, если бы Максимилиан не потянул за трос и не вытащил его.

«Здесь кто-то побывал до нас», — написал Фак.

«Несомненно, — согласился Мирбах. — В том месте, где мы работали, топляков было меньше и обрыва не было».

«Нам приготовили ловушку?» — подумал Фак и написал на дощечке: «Давай возвращаться».

Наверх шел первым Максимилиан.

Мирбаху приходилось ежеминутно тянуть за трос и буквально силой удерживать друга. Слишком быстрый подъем даже в аквалангах Кеслера все же грозил им кессонной болезнью.

Наверху было по-прежнему тихо. Но теперь, когда журналисты узнали, что кто-то побывал здесь до них, каждый шорох настораживал их.

Неожиданно раздался выстрел, за ним — второй, третий. И все снова стихло.

С полчаса еще Мирбах и Фак посидели в лодке, вслушиваясь в каждый звук, вглядываясь в темь. Потом Максимилиан сел за весла и повел лодку к берегу.

Без происшествий они высадились на берег и поднялись наверх.

Облачность значительно рассеялась, и лунный свет лучше освещал лес. Часы показывали три.

Вскоре они нашли дерево, под которым стоял «фольксваген». Машина была на месте, но стекла и фары разбиты, баллоны порезаны, аккумулятор выведен из строя.

— Негодяи! Скоты!

— Тише! Они могут быть поблизости.

Эти слова Мирбаха заставили Фака замолчать.

— Надо одному из нас идти в Бадль Креуц, — сказал Мирбах.

— Может, подождем до рассвета?

— Уже светает.

Действительно, деревья уже были различимы. Они проступали на фоне посветлевшего неба. Темнота рассеялась, и под кронами деревьев на земле были видны трава и сосновые шишки.

…Мирбах вернулся часа через два с комиссаром Клуте. Они приехали на полицейской машине и привезли аккумулятор и камеры.

Клуте обошел «фольксваген» Максимилиана и покачал головой. Решено было заехать по пути к Шроту и расспросить его. Возможно, он видел машину бандитов, изуродовавших «фольксваген» Фака.

Они застали Шрота на скотном дворе: лесник готовил корм свиньям.

На полицейскую машину, которая подъехала прямо к сараю, он не обратил никакого внимания. Можно было подумать, что к нему каждый день приезжает полиция.

— Господин Шрот! — сказал Клуте. — Нам нужно поговорить.

Шрот скользнул взглядом по низенькой фигуре Клуте, потом посмотрел на Мирбаха и Фака.

— О чем, господин комиссар? — спросил он, размешивая пойло.

— Не могли бы вы оторваться на несколько минут от своего занятия? — с некоторой ехидцей спросил Клуте.

Шрот вытер руки о фартук.

— Пройдемте в дом, — сказал он и, не глядя ни на кого, пошел по дорожке.

— Так о чем вы хотите поговорить? — вновь спросил Шрот, когда они расположились в одной из комнат.

— Сегодня ночью мимо вашего дома никто не проезжал?

— Господин комиссар, я так крепко сплю, что, если даже танк пройдет мимо моего дома, я не услышу.

— А ваша мать?

— Вы же знаете, она совсем глухая…

— Скажите, а к вам никто не приезжал вчера?

— Нет, господин комиссар, никто.

— А ваша машина в гараже?

— Она на ремонте, в Бадль Креуце.

— А как давно она там?

— Дней семь, наверное, восемь…

— А что в ней неисправно?

— Разное… А зачем это вам?

— И все-таки, что неисправно в вашей машине?

Фак все еще не мог понять, зачем действительно это нужно знать комиссару?

— Я же сказал — разное. Тормоза плохо держат…

— А еще что?

— Не пойму, чего вы хотите!

— Хочу, чтобы вы сказали, кто приезжал к вам вчера или сегодня ночью?

— Я уже ответил: никто.

— Тогда объясните мне, откуда у вас на дороге около гаража свежее масляное пятно, если ваша машина неделю как в ремонте. Вы что, в эти дни занимались переливкой автола из одной канистры в другую?

«Да комиссар не так прост, как может показаться на первый взгляд», — подумал Фак.

— Чего вы пристали ко мне! Я буду жаловаться!

В голосе лесника слышались не просительные нотки, а скорее — угроза.

— Я еще вызову вас, господин Шрот! — И Клуте обратился к журналистам: — Пойдемте, господа.

Мирбах, Клуте и Фак вышли на улицу.

— Он все знает, — высказал предположение Фак.

— Мне тоже так кажется, — согласился Мирбах.

— Но если его машина на ремонте, значит, кто-то действительно приезжал сюда. Думаю, что Шрот вызвал их, — продолжал размышлять вслух Максимилиан.

— Да, пожалуй, это так, — поддержал Мирбах. — Но о нашем приезде они могли узнать не только от Шрота.

— А от кого же еще? — спросил Клуте.

— В полицай-президиуме знали, что я беру разрешение, — напомнил Иоганн.

— Думаю, господа, что такие далеко идущие выводы делать преждевременно. Сначала надо распутать это дело здесь.

— Мы в вашем распоряжении, господин комиссар, — сказал Мирбах на прощание.

Глава восьмая

«Мерседес», как и было условлено, поджидал Клингена в Гавре. От Гавра до Парижа дорога почти все время шла вдоль Сены.

Клингену приходилось и раньше ездить на «мерседесах». Машина этой марки внешне мало изменилась со времен войны. Его контуры были несколько старомодны и отличались от современных американских, английских и французских машин. Последние все больше приобретали сигарообразную форму, форму реактивных самолетов, ракет, казалось, их обтекаемость достигла уже предела; «мерседес» же сохранил тупой нос и почти перпендикулярное к капоту расположение ветрового стекла.

Клаус легко обходил «ситроэны» и «рено», маленькие, но быстрые «фиаты», и только массивный и приземистый «кадиллак» обогнал их, сверкнув на солнце серебристым, похожим на дюзы ракеты оперением.

Клаус был поглощен дорогой. Сидящая рядом Маргарет с интересом смотрела по сторонам.

Начались уже предместья Парижа. У берегов Сены стояли старые баржи. Эти баржи, предназначенные на слом, неожиданно стали модными и стоили бешеных денег. Внешне они оставались такими же непрезентабельными, но внутри их полностью переделывали. В трюмах устраивали танцевальный салон или бар, в каютах — спальные комнаты. Пол и стены кают были отделаны новейшими и дорогими материалами — пластиком, цветным линолеумом, красным деревом. Эти своеобразные дачи обычно докупали преуспевающие кинозвезды, издатели, видные режиссеры, журналисты. Промышленники, имеющие прагматический склад ума, предпочитали загородные дома, окруженные тенистыми садами.

В Париже Клинген должен был встретиться с крупным книгоиздателем — Клодом Бремоном. Клаусу было известно, что большую часть своего времени летом он проводит на Сене, на такой вот своеобразной даче.

Бремон выпускал не только политическую, но и художественную литературу. Рекламный отдел его издательства был хорошо поставлен, и вся книжная продукция, будь то боевик или политический трактат, расходилась полностью и довольно быстро.

Клинген намеревался подробнее узнать о работе именно этого отдела. Главным же было, конечно, поручение Зейдлица. Клод Бремон был тесно связан с главарями ОАС и поэтому давно интересовал Зейдлица.

Во время войны в Алжире Бремон организовал выпуск книг в защиту генерала Салана. Когда ОАС провела несколько террористических актов и заговорщическая деятельность этой организации была раскрыта, Бремона едва не привлекли к судебной ответственности по делу Мишеля Грие — видного журналиста, убитого оасовцами. Но как-то все обошлось.

Прежде чем ехать к Бремону, надо было устроиться в гостинице, и Клинген решил сразу же отправиться в отель «Байярд», где он уже останавливался дважды. Этот скромный, небольшой отель находился почти в самом центре, а в тихих улочках, прилегающих к нему, можно было поставить машину, не рискуя быть оштрафованным.

Найти стоянку в Париже стало очень трудно, и выбор отеля часто зависел от того, можно ли где-то поблизости оставить машину.

Толчея на улицах Парижа была невероятная. Приходилось продираться сквозь стадо ревущих автомобилей. «Мерседес» чуть ли не расталкивал соседей черными лакированными боками.

Клаус никогда прежде не приезжал в Париж на автомобиле, и ему теперь приходилось трудно. Город был большим, расположения улиц он как следует не знал, а поток машин, дорожная полиция, светофоры были неумолимы. Все они диктовали водителям только одно: скорее, скорее вперед!.. Поэтому Клингену дважды приходилось выезжать на Большие бульвары и только со второго раза удалось выбраться к повороту направо, к Фоли-Бержер, откуда было уже рукой подать до отеля.

В «Байярде» Клауса встретили как своего. Ему было приятно, что и хозяин гостиницы, и портье отлично помнили его не только в лицо, но и но имени и фамилии.

Хозяин тотчас же поинтересовался, нужен господину Клингену двойной номер или два одинарных, и кинул взгляд на Маргарет… Как истый француз, он не сумел удержаться от комплимента Маргарет… Она, право же, заслуживала его.

Хотя они проделали долгий путь, Эллинг вышла из автомобиля в таком виде, будто только что побывала у туалетного столика. Ее светлые волосы были красиво уложены. Дорожный костюм — светло-синяя юбка и белая кофта с голубым воротником — будто только что отутюжен.

Взяв ключи, Клаус и Маргарет пошли по своим номерам и договорились встретиться через час.

Все эти дни Клинген внимательно присматривался к своей секретарше. Разговоры, которые он теперь заводил с ней, все чаще выходили за рамки служебных дел.

Спустившись в положенное время в холл, Клаус увидел Маргарет. Она стояла у окна и разглядывала кого-то на улице. Потом подошла к зеркальной двери и, увидев в ней отражение Клингена, обернулась.

— Вы готовы, Маргарет?

— Неужели в первый же вечер в Париже вы намерены работать? — спросила она Клауса.

— В Лондоне, кажется, у вас было другое настроение.

— Но ведь это Париж! — Она сделала ударение на последнем слове.

— Я вижу, вы любите Париж!

— А вы встречали человека, который бы не любил этот город?

— Пожалуй, нет.

— Париж — это праздник. «Праздник, который всегда с тобой», — кажется, так?

— Вам нравится Хемингуэй? — Но тут же Клинген с неудовольствием подумал, что его вопросы весьма однообразны: «Вы любите?..», «Вам нравится?..»

— Не все… Французы ближе моему сердцу… Франс… даже Мопассан…

— Вы читали «Жизнь Мопассана» Лану?

— Конечно…

Клаус улыбнулся.

— Вы удивлены?

— Я немного удивлен тем, что вы согласились работать у меня за скромный оклад. Вы знаете языки, разбираетесь в литературе и могли бы занять более обеспеченное место в какой-нибудь солидной фирме.

— Я собираюсь это сделать, шеф. Но мне нужны хорошие рекомендации и опыт секретарской работы, — без запинки ответила Эллинг, как будто подготовив этот ответ.

— Мне будет недоставать вас, Маргарет, если вы уйдете.

— И тем не менее это когда-нибудь случится. — Помолчав, она добавила: — Я хочу путешествовать, увидеть свет, хочу пожить в разных странах.

— Но для этого нужны деньги, и немалые.

— Я надеюсь иметь их.

— Не подскажите ли вы мне: как можно быстрее разбогатеть?..

— Не иронизируйте, шеф. Нехорошо смеяться над бедной девушкой.

— Я и не думал…

— Как вы меня находите, шеф? — немного подумав, спросила Маргарет и глянула на Клауса с любопытством.

— Вы очаровательны, Маргарет…

— Почему же вы не допускаете мысли, что я могу удачно выйти замуж?

— Маргарет, но ведь замужество не планируют! — с чувством, даже несколько нарочито, воскликнул Клаус.

— Брак — это прежде всего союз двух людей, которые нужны друг другу. Разве не так?

— Так, но… любовь… хотя бы первое время должна быть между ними?

— А кто вам сказал, что я собираюсь выйти замуж без любви?.. Все зависит от обстоятельств. Может, я и буду любить своего мужа… Ну а если нет, то разве любовь мы встречаем только в браке?

— Да, Маргарет, что ни говорите, а наши поколения разделяет пропасть.

— Не преувеличивайте, шеф. Природа человеческая мало изменяется с веками. Но люди часто забывают о том, что было с ними в молодости.

— По-вашему, я такой старик, который не помнит своей молодости?

— Извините, шеф, я имела в виду совсем не вас… Просто вы принадлежите к другой категории людей, чем я. Вы, по-моему, идеалист…

— Это плохо?

— Нет, что вы! Вез идеалистов было бы скучно на земле. Представьте, если бы мир имел только одну краску — зеленую, черную или оранжевую, — как было бы скучно!

— Вы меня утешили, Маргарет…

— Простите, шеф, за нескромный вопрос: а почему вы до сих пор не женаты?

— Вопрос не столько нескромный, сколько непростой…

— У вас была какая-нибудь романтическая история?

— Почему вы так решили?

— Так… Не знаю…

— Я действительно любил одну девушку, Маргарет… Но это было давно, очень давно. И ее уже нет в живых.

— И с тех пор вы никого не любили?

— Можно сказать, что нет!.. Это, по-вашему, смешно? — спросил он.

— Нет, почему же? Это совсем не смешно…

Помолчав, она добавила:

— Вы чувствуете, как влияет на людей воздух Парижа? И мы с вами заговорили на вечную тему — о любви.

— На службе нам просто некогда об этом говорить, а если бы мы занимались там подобными разговорами, то мое издательство вылетело бы в трубу.

— И все-таки скажу откровенно, шеф, я часто злилась, когда вы не замечали меня.

— Вы ошибаетесь, Маргарет. Мне всегда приятно видеть вас, и я все подмечаю: сегодня Маргарет — вся в синем… Или: Маргарет — такая беленькая и такая легонькая…

Эллинг, довольная, рассмеялась.

Разговаривая, они незаметно вышли на набережную. Сена текла медленно. Жара начала спадать. На набережной открывались лотки букинистов, у которых обеденный перерыв из-за жары несколько затянулся.

— Куда мы теперь направляемся, шеф?

— У Дворца правосудия мы сядем на катер и поедем к Бремону.

Рядом с домами, уже отбеленными пескоструйщиками, Дворец правосудия выделялся темным пятном.

— Вы видите, Маргарет, его оставили черным, дабы своим видом он внушал страх преступникам, — пошутил Клаус.

— Нет, в самом деле, почему он остался нетронутым?

— Я же говорю вам, — не сдавался Клинген.

Вскоре подошел прогулочный катер. Его пассажирские салоны имели удобные сиденья и хороший обзор: стены и большая часть крыши были из плексигласа. Но Клаус и Маргарет предпочли подняться наверх, на палубу, на воздух.

Они миновали остров Ситэ, прошли под Королевским мостом. Впереди маячил мост Александра Третьего.

— Хорошо! — сказала Маргарет, расставив руки, как бы ловя ветер. — И все-таки Париж надо «смотреть ногами». В Париже я редко пользовалась транспортом, разве только иногда, вечером, когдаопаздывала в Сорбонну.

— Вы учились в Сорбонне?

— Нет. Я просто посещала некоторые лекции.

— А почему вы не остались во Франции, Маргарет? Ведь эта страна вам нравится?

— Да, очень… Но жить здесь… Как бы вам объяснить? Вы бы не стали, например, жить в… театре. Вы ходите туда, чтобы повеселиться или пережить сильные чувства, насладиться зрелищем, но жить?.. Париж, как праздник, в сильных дозах он утомляет, хотя я люблю праздники.

— Англия, насколько я понял, вам не нравится. Франция… О Франции вы только что высказались. В какой же стране вы хотели бы жить?

— В Америке.

— А вы бывали в Америке?

— Еще нет, но обязательно буду.

— Чем же вас привлекает Америка?

— Мне кажется, что в этой стране есть все: и кусочек Франции, и кусочек Англии… Первая в мире промышленность, прекрасные автомобили, высокий уровень жизни…

— Я бывал в Америке. Конечно, все это там есть, что вы говорите, но в жизни это выглядит не так романтично. Я все-таки Америке предпочитаю старые европейские страны.

Катер обогнул остров. Теперь ветерок был встречным, и в его свежести чувствовался уже близкий вечер, дымка, как кисея, окутывала Эйфелеву башню.

— Когда-то самоубийцы бросались с Эйфелевой башни, — сказала Маргарет. — Теперь они облюбовали Триумфальную арку.

— Да, мне говорили об этом.

— Глупо, не правда ли?

— Что глупо?

— Кончать жизнь самоубийством.

— Но разве вы не допускаете, что бывают такие ситуации, когда жизнь становится невыносимой?

— Допускаю, но не для себя.

— Если бы вам грозило пожизненное заключение, что бы вы предпочли: тюрьму или смерть?

— Все, что угодно, но не смерть. Из тюрьмы я выбралась бы, из могилы еще никто не встал.

— Но если бы вам грозили рабством, постоянными унижениями, непосильной физической работой?

— У рабов есть хозяева, и я бы стала хозяином.

— Однако вы энергичная женщина, Маргарет.

— Это большой недостаток?

— Нет. Почему же? Во всяком случае, вы цельная натура и мыслите интересно: мне будет любопытно узнать ваше мнение о Бремоне. Насколько мне известно, в оригинальности ему не откажешь.

— Клод Бремон? Это — книгоиздатель?

— Вы слышали о нем?

— Да, шеф. Ведь я — ваш секретарь. А хороший секретарь должен иметь сведения о возможных конкурентах своего хозяина.

— Какой я ему конкурент? Я могу быть только его учеником. Ведь у него за плечами тридцать лет издательской деятельности и огромные деньги.

— Вот именно… Тридцать лет… А у вас все впереди…

* * *

Бремон их встретил у трапа своей баржи. Это был человек лет семидесяти, с круглой, как шар, бритой головой и мясистым носом.

На барже, кроме Бремона, никого не было видно. Он провел Клауса и Маргарет в каюту, которая служила ему кабинетом. Обстановка здесь была довольно скромной: письменный стол, два книжных шкафа, маленькая кушетка, радиотелефон на тумбочке, а на белой стене — большой желтый круг, напоминающий солнце.

— Я жду гостей и рад буду познакомить вас с ними, но пока их нет, мы можем поговорить, — предложил Бремон.

Клаус представил ему Маргарет, и тот окинул ее оценивающим взглядом. Она была очень привлекательна в коротком зеленом платье.

— Мне рекомендовали вас самые уважаемые люди, и потому вы можете располагать мной. В ответ я хотел бы также рассчитывать на вашу откровенность, — начал без предисловий француз.

— Мосье Бремон, я наслышан о прекрасной постановке отдела рекламы в вашем издательстве, — сказал Клаус по-немецки, а Маргарет тут же перевела на французский.

— Если этот вопрос вас так интересует, то завтра я пришлю своего директора, возглавляющего бюро рекламы, и он раскроет вам все наши секреты, ибо у меня такое правило: секреты существуют для того, чтобы скрывать их от врагов, а вы — мои друзья, — перешел Бремон на английский, как бы давая этим понять Клингену, что он хотел бы обойтись без переводчицы.

— Благодарю, мосье Бремон, я непременно воспользуюсь вашим любезным предложением, — ответил Клинген по-английски.

— Как вы находите Париж, мадемуазель? — обратился Бремон к Маргарет по-немецки.

— Париж еще больше помолодел.

— Хороший ответ. — И спросил Клингена: — Как поживает мой друг Зейдлиц?

— На здоровье не жаловался, энергичен, как всегда…

— Вы прямо из Кельна?

— Мы были в Англии.

— Виделись там с Мосли?

— Нет, он был в отъезде. Я встретился с Баркетом и Смигли. Они высоко ценят вашу книгу «Европа под эгидой объединенного флага».

— А как вы ее находите?

— Идея очень интересная.

— Вы полагаете, она реальна?

— Конечно. Нам нужна, и как можно скорее, объединенная Европа, сильная в военном отношении, не зависимая от Америки. Ибо у Америки свои задачи, а у Европы — свои. К трем реально существующим мировым силам — Америке, России и Китаю — должна добавиться четвертая — Европа, — сказал Клинген, стараясь расположить Бремона.

— Гитлер в свое время переоценил роль немецкого национал-социализма, а лозунги «Новый порядок», «Новая Европа» не были конкретизированы и уточнены. Постепенное превращение идеи великого рейха в концепцию объединенной Европы происходило слишком медленно. А мы должны начать с объединения Европы.

— Но объединение должно происходить на новой основе. Ведь в вашей книге речь идет именно об этом.

— Я очень рад познакомиться с вами, — сказал Бремон, вкладывая в эти слова значительно больше, чем могло показаться на первый взгляд.

В это время послышался шум автомобиля.

— Кажется, гости начинают съезжаться, — заметил Бремон. — Вы увидите сегодня пеструю компанию. Надеюсь, что не будете скучать. А наш разговор мы продолжим позже.

Бремон извинился и пошел встречать гостей. Клауса и Маргарет представляли вновь прибывающим. Здесь были журналисты, актеры, мрачный лысый продюсер, приехавший с молоденькой киноактрисой. Все они собрались в салоне.

Вскоре эта пестрая компания разбилась на группки, и общий разговор тоже как бы разлился на ручейки.

На Клауса никто не обращал внимания: он не был знаменитостью, к тому же плохо владел французским. Пил он умеренно, поэтому мог с трезвой головой наблюдать за собравшимися.

Возле Маргарет все время крутился кто-нибудь из мужчин. Когда молоденькая киноактриса, приехавшая с продюсером, предложила устроить что-то вроде американского ночного клуба «Гепард», Маргарет энергично взялась ей помогать. Правда, не хватало музыки и соответствующего освещения. В «Гепарде» играло до шести эстрадных оркестров, а окраска света каждую секунду менялась, потом свет гас и снова зажигался. У Бремона был стереофонический магнитофон. Верхний свет выключили, а нижний — заставили бутылками, и в помещении воцарился таинственный полумрак.

Достали записи современной танцевальной музыки. Желающие стали танцевать, а Клинген пошел разыскивать Бремона и нашел его на палубе в шезлонге.

— А, это вы?.. Садитесь… Захотелось на воздух. Все-таки возраст, знаете…

Клинген устроился в шезлонге рядом. Было очень тихо, и голос Бремона, хотя он и говорил почти шепотом, звучал отчетливо:

— Мы здесь, во Франции, да и не только во Франции, возлагаем на «Союз бывших офицеров» большие надежды. Вы, немцы, должны начинать, как и в тридцатые годы.

— Но у нас мало сил, — возразил Клинген.

— Не так уж мало, — не согласился Бремон. — По моим сведениям, проживает около четырехсот тысяч бывших эсэсовцев и есть такие организации, как «Немецкое социальное движение», «Немецкий блок», землячества, наконец, Национал-демократическая партия… Вы только начните, а мы поможем: в Италии есть «Итальянское социальное движение», во Франции — ОАС, в Англии — «Британский союз», в Голландии — «Нидерландские архивы консервативной революции», в Норвегии — «Северное единение». Если мы объединим свои силы, то можем рассчитывать на успех.

— И тем не менее этого недостаточно, — в раздумье проговорил Клинген.

— Вы забываете о том, что в каждой стране у нас есть мощный союзник — армия. Когда вы будете в Италии, поговорите с полковником Кане. Только случайность помешала военным захватить власть в этой стране, но она помешала сегодня, а завтра…

— Однако военные могут потребовать слишком большую плату за участие в перевороте.

— Они ее получат.

— Власть?

— Зачем же? Получат огромную армию, неограниченные средства на вооружение…

— Но армия подчиняется правительству, а добиться сейчас большинства в правительстве… Это, по-моему, нереально.

— Ну что ж, перейдем к реальности, — сказал Бремон. — Если мы не можем добиться большинства в правительстве, то в нашей власти изменить его состав. Вы помните, конечно, историю короля Александра и министра Барту^[31]. Сегодня Америка подает нам достойный пример…

— Вы имеете в виду Кеннеди?

Бремон не стал прямо отвечать на этот вопрос. Он спросил:

— А как вы думаете? Для чего у нас спортивные клубы или ваши «Группы порядка»? Не для того же, в самом деле, чтобы молодые люди занимались спортом?..

Появление Маргарет прервало их разговор.

— Шеф! Это вы? Я вас всюду ищу. Я очень виновата перед вами… Я совсем забыла о своих обязанностях переводчицы…

Эллинг слегка качнулась.

— Ужасно кружится голова, — сказала она.

— Вы здесь, кажется, без машины? Возьмите мой «ягуар», — предложил Бремон. — Машину оставьте у отеля, завтра шофер заберет ее.

— Спасибо, мосье Бремон…

Через несколько минут Клаус и Маргарет были уже на пути к Парижу, который, как Млечный Путь, светился впереди мириадами точек.

— Я плохо себя вела? — борясь с дремотой и опьянением, спросила Маргарет.

— Не мучайте себя, поспите, — предложил он.

Этих слов она, наверное, уже не слышала…

Около «Байярда» он разбудил ее, открыл дверцу, помог выйти. У портье Клаус взял ключи, и они поднялись в лифте наверх. Когда он подвел ее к номеру, она взяла его за руку. Он отпер дверь, пропустил ее и зашел следом.

— Клаус, я была бы в отчаянии, если бы вы сейчас оставили меня одну, — сказала она и пошла в ванную комнату.

* * *

Номера Клингена и Эллинг соединялись внутренней дверью. Он попытался уснуть, но разговор с Бремоном не выходил из головы. Организации, которые называл книгоиздатель, были известны Клингену, но об истинном назначении спортивных клубов он услышал впервые. Значит снова террор, как в тридцатые годы!.. Не случайно же Бремон вспомнил Америку…

Послышался легкий шум открываемой двери, Клаус притворился спящим. Глаза его были закрыты, но слух обострен. Он слышал, как Маргарет подошла к нему, остановилась, и рука, пахнущая жасмином, коснулась его лица. Прикосновение было очень нежным и не могло разбудить крепко спящего человека. Кажется, ему удалось ее провести.

Маргарет осмелела, подошла к столу, задержалась около него. Что ей там нужно? Когда Маргарет стала рыться в его вещах, в шкафу, он приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел ее. Окно было незашторено, и лунный свет хорошо освещал комнату. Эллинг, наклонившись над чемоданом, осторожно перебирала его рубашки, ощупывала дно… Одно мгновение Клинген совсем было решил встать и заставить ее убраться отсюда: «Припугнуть!..» Но тут же отверг эту мысль: «Нет, лучше понаблюдать».

Наконец Маргарет направилась к выходу и очень осторожно, как это мог бы сделать только трезвый человек, прикрыла за собой дверь. Все стихло.

Значит, за ним следили! Теперь было ясно, что это не просто проверка, которой он подвергался не раз… Когда же началась эта слежка и что могло послужить поводом? А главное, как близко они подошли к нему?.. Нужно было принимать решение.

Зейдлиц первым назвал ему имя Питера Гарвея и прямо указал на его возможную связь с Маргарет. Но знал ли он больше того, что сказал?.. Не в правилах Зейдлица выкладывать все, что он знает, и, скорее всего, эта старая лиса кое-что утаила, но что?

Маргарет Эллинг работала в издательстве с момента его основания. Клаус не раз замечал, как она пыталась привлечь к себе его внимание: не то чтобы соблазняла его, но в ее поведении были тысячи мелочей, которые говорили о том, что она интересуется им. Интересовалась ли она им как богатым женихом, или это было уже задание Питера Гарвея?

Клинген не мог также не заметить перемены, которая произошла с Маргарет в последнее время. Это началось в тот весенний день, когда, придя в издательство, он застал Маргарет в подавленном состоянии. Косметика не могла скрыть того, что она плакала. Это было так непохоже на Эллинг. В тот же день Маргарет по рассеянности подала на подпись Клингену не ту бумагу.

— Что с вами, вы не заболели? — участливо спросил он.

— Да, да! Я чувствую себя очень плохо. Отпустите, пожалуйста, меня сегодня…

Это была пятница. А в понедельник она явилась на службу такая же уверенная в себе, как всегда. И все-таки Маргарет стала несколько иной…

Что заставило ее пойти на службу к Гарвею? Оскорбленное самолюбие? Деньги? Принуждение? Для оскорбленного самолюбия у нее, пожалуй, не было причин. Самым простым ответом было бы — деньги. Она знала им цену. Но тогда почему — слезы?.. Возможно, ее принудили. Принуждение плюс деньги? Но чтобы принудить, надо «зацепить» человека. Что могла совершить Маргарет такого, что отдало ее во власть Си-ай-си? На этот вопрос Клинген не мог ответить.

Если бы он знал это, если бы он смог склонить ее на свою сторону, то, возможно, добрался бы до главного: интересуется ли им Си-ай-си как человеком Зейдлица и теми документами, которые он получит в Австрии, или они подозревают, что он — советский разведчик? Но попытка склонить Эллинг на свою сторону может обернуться против него.

Если Си-ай-си интересовалась им как человеком Зейдлица, то почему тогда Питер Гарвей расспрашивал о нем Митчела Эскина?

Его сведения о тайных планах фашистских партий и союзов были очень важны. Но, как правило, они не требовали немедленной отправки, как это было в годы войны. Теперь сведения, которые он добывал, оставались свежими довольно долго.

Обычно Клаус оставлял сведения в тайниках. Тайник он выбирал за городом и пользовался им только один раз. В рекламном информационном бюллетене издательства Клинген, пользуясь шифром, сообщал местонахождение тайника: расстояние до него, ориентиры. Читатели же находили в бюллетене только сведения о новых книгах. Таким способом Клинген иногда сообщал и сами сведения, но только очень короткие.

О том, что они попали по назначению, Клаус узнавал из сообщения одной открытой радиостанции. Он слушал эту радиостанцию по средам по обыкновенному приемнику, которыми были забиты все магазины Кельна. Ничего не значащие фразы «Лучше поздно, чем никогда», «Кто посеет ветер — пожнет бурю» или что-нибудь в этом роде означали: «Все в порядке! Материал взят. Благодарим!»

Перебирая в памяти все возможные пути, которые могли привести к нему Гарвея, Клинген пока ничего не находил.

Глава девятая

Полицейский «фиат» комиссара Клуте на вид неказистый, но у него сильный мотор, что очень важно, когда нужно за кем-нибудь гнаться.

Пока еще Клуте гоняться ни за кем не приходилось. Гонки часто показывали по телевидению в так называемых криминальных фильмах. Если верить этим фильмам, то полиция только и делает, что гоняется на автомобилях за преступниками. Недавно Клуте смотрел такой фильм. Каких только гонок там не было: и на лошадях, и на вертолетах, и на глиссерах, и, конечно, на автомобилях. И хотя жизнь и работа полицейского комиссара была совсем не похожа на ту, которую показывали в кино, Клуте любил смотреть такие фильмы. Они давали ему какую-то душевную зарядку, и на свою службу он смотрел тогда как бы со стороны и оценивал ее по-новому.

При этом Клуте был честолюбив и настойчив. Поэтому даже после того, как его начальник, советник юстиции Фрайбергер, посоветовал оставить дело Кемпки, подчеркнув, что это просто несчастный случай, комиссар втихомолку продолжал плести паутину. Он установил, что Шрот, который отрицал знакомство с Розенкранцем, дважды звонил бывшему гаулейтеру: первый раз за три дня до гибели Кемпки, второй — через день после истории с Мирбахом и Факом.

Несомненно, Розенкранц и Шрот знали друг друга, но скрывали это. Во всяком случае, скрывал Шрот.

На берегу озера Клуте нашел пустую гильзу от патрона. Она закатилась под оголившийся корень старой сосны, и следовало бы предположить, что ночью тот, кто собирал гильзы, чтобы не оставить следов, мог ее не обнаружить. Комиссар узнал, что ружье такого калибра есть у Шрота.

Необходимо было также установить, кто приезжал к леснику на машине, масляные следы которой он тогда обнаружил на асфальтовой дорожке у гаража.

Похоже, что Розенкранц был не последним винтиком в этом деле. Настало время встретиться с ним.

На перевале Клуте остановил свой поцарапанный с правого бока «фиат» и зашел в маленький ресторанчик с открытой верандой.

При исполнении служебных обязанностей он не разрешал себе выпить даже пива, хотя очень любил горьковатое «королевское», дортмундское пиво. Клуте заказал омлет и бутылку кока-колы.

Время близилось к полудню, и солнце грело очень сильно. К самому ресторанчику подступал луг, густая, сочная трава манила своей свежестью и прохладой. Клуте не удержался от того, чтобы четверть часика не поваляться на траве, а заодно еще раз продумать свой разговор с Розенкранцем.

Родители комиссара были крестьянами, и потому, наверное, его так волновали запахи земли. Он с жадностью впитывал пряный запах подгнивших прошлогодних листьев, едва уловимый аромат больших красных маков и запах земли, которая почему-то пахла сыром и табаком.

Старики часто писали ему, звали в деревню, но он неизменно отвечал им отказом. Теперь, когда он получил самостоятельную, интересную работу в полиции, не могло быть и речи о возвращении к крестьянскому труду.

В полиции была не только работа, но и власть над людьми. Клуте всегда этого не хватало. В школе из-за маленького роста он был одним из тех, кем помыкали более сильные ребята. С девушками тоже не везло. Ему нравились рослые. А стоило разок-другой пройтись с такой девицей, как она сначала надевала туфли без каблуков, а потом и вовсе не приходила на свидание. Все это рождало в нем чувство неполноценности, и он страдал от этого. Ему всегда казалось, что как только он обретет власть над другими людьми, то избавится от этого чувства.

В какой-то степени это оправдалось. Как только он надел полицейскую форму, к нему стали относиться иначе: с почтением, робостью, со страхом — как угодно, но только не так, как прежде. Взять хотя бы этого Шрота… Отъявленный наглец! Но когда он увидел гильзу от патрона в руках комиссара, всю спесь с него сняло как рукой. Что ж, если дело так же пойдет и дальше, он заставит уважать себя, а может, и бояться, даже таких, как Фрайбергер. Был тут, конечно, риск свернуть шею, но был и шанс отличиться, сделать карьеру. Нужно только все это провернуть тонко и умело. Если он будет располагать неопровержимыми доказательствами, то и Фрайбергер с ним ничего поделать не сможет.

То, что на его стороне были Мирбах и Фак, известные журналисты, придавало ему сил.

Визит к Розенкранцу должен был прояснить, действительно ли бывший гаулейтер связан с Фрайбергером?

Фрайбергер как будто не служил в гестапо во времена третьего рейха, а был в уголовной полиции. Но между гаулейтером Зальцбурга и обер-комиссаром уголовной полиции могли быть самые разнообразные связи. А если это так, то Фрайбергеру, всемогущему Фрайбергеру, который еще год назад даже, наверное, ничего не слыхал о Клуте, придется потесниться…

От земли все-таки тянуло сыростью, и долго лежать на ней не следовало. Клуте поднялся и зашагал к «фиату», который приткнулся радиатором к рекламному щиту фирмы ЭССО. На щите был нарисован тигр, и надпись под ним гласила: «Заправьте машину нашим бензином — и вам покажется, что в бензобак посадили тигра…»

Отпустив тормоза, Клуте подождал, пока «фиат» не разогнался, покатившись под уклон, и только тогда включил скорость, чтобы завести мотор.

Подъезжая к дому бывшего гаулейтера, комиссар увидел во дворе «опель». У Розенкранца был «мерседес». Значит, к нему кто-то приехал.

Клуте остановил свою машину, вылез из кабины и собирался уже направиться к дому, когда вдруг заметил под машиной гостя масляное пятно. Комиссар обошел «опель» вокруг и обнаружил, что масло вытекало из запасного бака, смонтированного рядом с бензиновым. В это время он увидел хозяина машины. На нем был черный пиджак и черная шляпа. Шел он быстро и решительно.

Клуте внимательно посмотрел на него.

— Скажите, господин Розенкранц дома? — спросил комиссар.

— Кажется, дома, но точно не могу знать.

Клуте вытащил пачку сигарет. Она оказалась пустой. Комиссар скомкал ее, ища глазами место, куда бы можно было ее бросить, и обратился к господину в черном пиджаке.

— Не найдется ли у вас сигареты?

Господин молча достал пачку «Бельведера» и протянул ее Клуте.

— Благодарю вас, — сказал комиссар, вытащив одну сигарету, и направился к дому гаулейтера.

Дверь ему открыла экономка.

— Я хотел бы видеть господина Розенкранца.

— Как доложить о вас? — Элизабет слегка покраснела при этом.

— Комиссар полиции Клуте.

— Одну минутку, господин комиссар. — Экономка прикрыла дверь, но не прошло и полминуты, как она снова появилась на пороге и пригласила: — Прошу вас, проходите.

Розенкранц сидел в старом кресле в гостиной. Отложив газеты на столик, он не спеша, с достоинством поднялся, как бы давая этим понять комиссару, что он не тот, кто вскакивает при появлении младшего полицейского офицера.

— Кажется, мы уже встречались? — спросил бывший гаулейтер.

— У вас хорошая память, господин Розенкранц.

— Благодарю за комплимент, господин…

— Клуте, с вашего разрешения, комиссар Клуте, — подчеркнул пришедший.

— Что же на этот раз привело вас ко мне, господин комиссар?

— Все то же, господин Розенкранц.

— То же? — Розенкранц удивленно поднял белесые брови.

— Есть новые факты, которые я хотел бы уточнить.

— Например?

— Знаете ли вы Эберхарда Шрота?

— Лесника?

— Да.

— Немного знаю.

— Простите, что значит «немного»?

— Когда я был гаулейтером, то несколько раз охотился в тех краях.

— А сейчас вы поддерживаете с ним связь?

— Ну, что значит «связь»?.. Как-то заезжал… Говорил по телефону…

— По телефону?

— А что тут удивительного?

— Ну… вы — и Шрот…

— Я же объяснил вам, что хотел отдохнуть в тех краях, а Шрот прекрасно знает район Грюнзее, Бадльзее, да и вообще всю округу…

— А не могли бы вы мне объяснить, почему Шрот отрицает знакомство с вами?

— Об этом, наверное, вам нужно спросить у него. Может, он не пожелал сказать, что знает бывшего гаулейтера, ведь теперь так заведено: отказываться от людей, которые волею судеб оказались не у власти. А может, алкоголь уже высушил ему мозги.

— А вы не могли бы сказать, сколько раз за последнее время вы говорили с ним по телефону?

— Это так важно?

— Да, пожалуй…

— Раза два, по-моему, а может, три…

— А точнее?

— Вы не очень деликатны, Клуте, и грубо работаете. Придется на вас пожаловаться…

— И все-таки я хотел бы получить от вас точный ответ: два или три?

— Мне не двадцать лет, господин комиссар… Я тоже могу что-либо запамятовать. Кажется, все-таки два…

— Вы звонили ему?

— А почему вас это интересует?

— Потому что после вашего разговора с ним на третий день был убит Кемпка, а второй разговор произошел через день после нападения на журналистов Мирбаха и Фака на Грюнзее.

Розенкранц улыбнулся:

— Какую же связь вы тут находите? Говорите прямо: кто, по-вашему, убил Кемпку, я или Шрот?! Вы просто оскорбляете меня, и на этот раз я не оставлю ваш визит без последствий!

— Это ваше право, господин Розенкранц. И еще один вопрос: кто этот господин в черном пиджаке и черной шляпе, который только что уехал от вас?

— К сожалению, на этот вопрос я не могу вам ответить. Этот господин приезжал к моей экономке. Не в моих правилах интересоваться, с кем встречается моя прислуга.

— А где я могу найти вашу экономку?

— Возможно, она на кухне.

— С вашего разрешения, я пройду туда, — сказал Клуте, поднимаясь.

Розенкранц пожал плечами, как бы говоря: что я могу с вами поделать, идите.

Элизабет была на кухне. У нее, оказывается, была удивительная способность краснеть. Но краска на щеках не помешала ей в довольно резкой манере заявить, что она никому не обязана давать отчет о своей личной жизни.

Клуте пришлось извиниться.

Уже в машине, по пути домой, комиссар подытожил результаты поездки. Возможно, ему очень повезло. Не может же быть столько совпадений: сигареты «Бельведер», а главное — масляное пятно от машины. Кажется, он нащупал незнакомца, который приезжал с Розенкранцем на Грюнзее. Наверное, он же приезжал к Шроту перед покушением на журналистов. Клуте еще не знал фамилии этого человека, но прекрасно запомнил номер его машины. А по нему без труда удастся установить и владельца. Возможно, правда, номер фальшивый. Тогда придется допросить Элизабет, и уж на этот раз она не уйдет от вопроса: почему ее любовник ездит на машине с фальшивыми номерами и кто он?

Глава десятая

Фак никогда не видел Мирбаха таким подавленным.

— Что стряслось, Иоганн? — кинулся он к нему, не здороваясь и не предлагая снять мокрый плащ.

— Может, я сначала разденусь? — спросил Мирбах.

— Конечно, конечно, извини меня…

— Дай чего-нибудь выпить, — попросил Иоганн, и это тоже было так непохоже на него.

— Но что с тобой?! Несчастье?!

Мирбах не торопился с ответом. Он выпил рюмку бренди, закурил. Видно, что ему трудно начать.

— Знаешь, я не буду писать эту книгу, — наконец выдавил он.

— Какую книгу?!

Но тут же Максимилиан понял, о чем идет речь.

— Ты шутишь! — невольно повысил он голос.

Действительно, разве это не шутка? Ведь именно Мирбах начал эту войну. В него уже дважды стреляли и присылали письма с угрозами, и все это не только не остановило его, но вызвало лишь большую ярость и желание работать… Что же могло сломить его?

— Расскажи мне все по порядку, — попросил Фак, пытаясь взять себя в руки.

То, что он услышал от Иоганна, могло бы показаться ему еще вчера невероятным.

После того как враги Мирбаха, испытав все средства, от подкупа до угроз, не смогли заставить его замолчать, они неделю назад похитили его шестилетнего сына. Не успел Иоганн сообщить в полицию, как раздался телефонный звонок и какой-то мужчина хриплым, измененным вероятно, голосом заявил, что если Мирбах тотчас же не пообещает, не поклянется, что не будет больше печатать свои грязные статейки об уважаемых людях Германии, не перестанет быть иудой, продающим свою родину красным, они убьют его сына.

Иоганн нисколько не сомневался, что убийцы выполнят свою угрозу и что их садистский, изощренный ум нашел именно то, что может заставить его замолчать. Они не давали ему даже времени на обдумывание и требовали немедленного ответа.

— И что же ты им ответил? — спросил Фак, которого трясло от этого известия.

— Что я мог сказать?.. У тебя нет детей, Мак, и ты не знаешь, что это такое… Когда я представил, что они действительно его застрелят… или задушат… возможно, будут мучить, а я могу спасти его… В общем, я сказал, что согласен…

— Они вернули его?

— Вернули…

Фак с минуту молчал.

— Может, они просто решили тебя попугать? — наконец выговорил он.

— Нет, Мак! Я хорошо их знаю. И по Дахау… да и вообще.

— Но неужели полиция не может оградить твою семью от этого кошмара?

— О чем ты говоришь? Полиция?.. А ты уверен, что и в полиции у них нет своих людей? Я — нет!

— Значит, мы трудились зря, — с грустью сказал Фак. — И с нами они могут делать все, что хотят! И не только с нами, но и с нашими детьми. Они снова пустят их на пушечное мясо, как когда-то пустили нас…

— Замолчи! Не говори так!

— А разве я не прав?

Мирбах обхватил руками голову.

— Разве не ты, Иоганн, позвал меня, — снова заговорил Максимилиан. — И я пришел… Да, у меня нет детей, и, может, поэтому я и жил до сих пор спокойно, рассуждая: при моей жизни этого не случится. Но ты позвал, и мне невольно пришлось посмотреть правде в глаза… Теперь уже я не могу вернуться к прежней жизни, спокойно пить свой мозельвейн… писать рассказы о любви в марте…

— Прости меня, Мак… Я действительно виноват перед тобой. Но сейчас я не могу иначе, не могу! Это выше моих сил.

Все это было так неожиданно для Фака. Ведь книга уже почти готова. Он сам за это время собрал немало материалов для нее. Еще немного, и они окончательно раскроют тайну Грюнзее… Как те теперь? Люди, с которыми он встретился, которых он узнал, от Шрота до Розенкранца, должны наконец явить миру свое настоящее лицо. Поэтому они с Мирбахом и назвали свою будущую книгу «Двуликий Янус. Открытая и тайная жизнь современных нацистов».

Скорее себе, чем Мирбаху, Фак твердо сказал:

— И все-таки книга должна выйти… И она выйдет… Под моим именем.

Мирбах с сомнением глянул на него:

— Конечно, если бы она вышла, это было бы замечательно. Наверное, я не должен сейчас говорить тебе это: ведь выход такой книги и для тебя сопряжен с большим риском.

Максимилиан поднял глаза на Мирбаха:

— А что они могут сделать мне?.. Здесь, в Австрии, они не посмеют…

— Я тоже хотел бы надеяться на это, — тихо проговорил Иоганн.

Они помолчали немного, каждый думая о своем. Потом Мирбах сказал:

— Я обещаю тебе, Мак, что как только я обеспечу безопасность своей семье, хотя я еще не придумал, как это сделать, то снова возьмусь за них… — И добавил: — Если ты твердо решил издать книгу, располагай всеми моими материалами.

— Но это большой труд, ты потратил не один год…

— Я делал это не ради денег… и не ради славы…

— Ну что ж, если ты не против, я рискну, не откладывая… Чем раньше выйдет эта книга, тем лучше.

Прощаясь, они крепко обнялись. Уже у двери Фак остановил Мирбаха:

— Ты забыл свою папку.

— Нет, это тебе.

— Что это?

— Дополнительные материалы.

— Значит, ты знал, что я поступлю именно так?

— Нет, Мак… Но я взял их на всякий случай…

Когда Мирбах ушел, Фак с нетерпением раскрыл папку. Там было двести с лишним страниц машинописного текста. К рукописи прилагался список бывших нацистов, которые связаны с секретными операциями на Грюнзее. Он скользнул глазами по списку. Его интересовало, есть ли кто-нибудь в этом списке, проживающий в настоящее время в Австрии. Вот Эрих Розенкранц.

«В 1945 году руководил затоплением в Грюнзее ящиков с секретными документами и фальшивыми деньгами».

О Розенкранце в рукописи Мирбаха Фак нашел несколько разрозненных выписок.

Эти выписки, выдержки из речей Розенкранца, как нельзя лучше ложились в книгу с названием «Двуликий Янус».

21 апреля 1944 года Розенкранц в речи «К матерям солдат» говорил:

«Вам выпало счастье быть современниками Адольфа Гитлера. Фюрер лучше всех знает, дальше всех видит, каким путем должен идти немецкий народ к достижению великой цели. Вы и ваши дети всеми силами должны способствовать выполнению исторической миссии, предначертанной нам Адольфом Гитлером».

Сам Розенкранц не щадил сил, чтобы как можно лучше «способствовать выполнению этой великой миссии». В 1939 году в «Кенигсбергер альгемайне цайтунг» он писал:

«Восточная Пруссия всегда уделяла большое внимание польской опасности. Несомненным успехом Германии является германизация польских земель. За несколько лет нашего пребывания в уезде Штум число детей в польских школах сократилось больше чем вдвое. Эти цифры говорят сами за себя. Тот, кто теряет молодежь, тот теряет будущее…»

В 1943 году, вернувшись из поездки по оккупированным районам России, Розенкранц публично заявил:

«Славянами может управлять только твердая рука. Тот, кто верит, что может добиться чего-нибудь от славян мягким обращением, глубоко заблуждается. Такие взгляды могут формироваться не в национал-социалистской партии, а в каких-то интеллигентских клубах. Нужно всегда помнить, что и в прошлом попытки белых людей относиться с доверием к туземцам всегда кончались тем, что последние платили им за это изменой…»

«В этих словах весь Розенкранц, подлинный», — подумал Фак. Он вспомнил свою первую встречу с Розенкранцем, его рассказ, лицемерный и лживый.

Послушать его и ему подобных, так они только и пеклись о благе немецкого народа. Именно поэтому они захватили Австрию, его Австрию?

…Максимилиан поднялся, расправил плечи: затекли лопатки. Сквозь полуприкрытые шторы пробивался серый рассвет. Фак подошел к бару. Налил вина и выпил. Потом раздвинул шторы и открыл окно.

Город еще спал. Как спал он и в то утро, когда к его предместьям подходили чужие танки. И хотя Максимилиан знал, что в это утро, в этот час городу, который он любит, не грозит пока никакая опасность, чувство тревоги все больше и больше охватывало его.

Глава одиннадцатая

Питер Гарвей занимал скромный номер в гостинице «Диана», которая находится рядом с новым Римским вокзалом.

Из окна его номера хорошо был виден роскошный отель «Метрополь» на другой стороне улицы. Там, в одной из комнат, за столом сидели Клаус Клинген и полковник в отставке, бывший сотрудник СИФАР, а ныне редактор ультраправой газеты — Фачино Кане.

Микрофон работал отлично, не то что в Париже. Каждое слово было отчетливо слышно, и каждое слово записывалось на пленку портативного магнитофона.

Гарвей почти не вслушивался в то, что говорили Клинген и Кане. Он не предполагал услышать что-либо интересное.

Он стоял у окна и разглядывал прохожих — с Римом было связано немало воспоминаний.

Бабушка Питера была итальянкой, и он унаследовал от нее черные, чуть вьющиеся волосы, прямой нос и сочные, женские губы. Она же научила его итальянскому языку. Все это в конечном итоге и решило его судьбу во время войны.

После окончания разведшколы Гарвей попал в Италию. Командование союзных сил в Средиземном море очень интересовали время отправления и маршруты итальянских транспортов, которые шли в Африку с грузами для армии Роммеля.

Когда американцы высадились в Италии, Гарвея после тщательной подготовки послали в Германию. Здесь ему не повезло: он был арестован гестапо. Только окончание войны спасло его.

После войны Питер Гарвей занялся коммерческими делами, но успеха так и не добился. В шестьдесят четвертом году он вернулся на службу. Теперь Гарвей жалел о потерянном времени: если бы он не ушел из армии, за эти годы мог бы сделать неплохую карьеру и сейчас занимал бы солидную должность, а не мотался бы по Европе на положении рядового шпика.

«Дело «ангела», как он окрестил «Дело Клауса Клингена», привело его из Кельна сначала в Лондон, потом — в Париж, а теперь — в Рим. Он следовал за Клингеном как тень.

Это дело началось с письма, которое на первый взгляд стоило немногого.

Некто Фриче, бывший штурмбанфюрер СС, начальник службы безопасности Постлау, сообщил американской контрразведке, что Клаус Клинген, он же Отто Енихе, является советским разведчиком.

Далее на нескольких страницах Фриче излагал историю собственной жизни, явно предлагая свои услуги американской контрразведке, которую он ставил выше контрразведок других стран.

Гарвей навел справки о Фриче. Это был типичный «выходец из народа», как тогда говорили, который хотя и старался служить верой и правдой третьему рейху, но из-за своей профессиональной неподготовленности и небольшого ума работал плохо.

Русские, взяв Фриче в плен в сорок пятом году, судили его как военного преступника. Ему бы долго пришлось сидеть за решеткой, если бы он не попал под амнистию. Вернувшись в ФРГ, он снова, как и в тридцать пятом году, открыл мясную лавку.

В шестидесятом году он пытался было пристроиться в ведомство Гелена, однако там ему вежливо, но бесповоротно отказали. Это его, конечно, обидело, поэтому он и ругал Гелена и льстил американцам.

Гарвей встретился с Фриче. После этой встречи он уже не сомневался в том, что бывший штурмбанфюрер не выдумал эту историю.

В архивах гестапо, в которые заглянул Гарвей, действительно существовало «Дело Отто Енихе». Оно было заведено после того, как оказалось, что его невеста, немка Криста Росмайер, штурман дальнего плавания, — русская разведчица.

Хотя гестапо не имело прямых доказательств секретных связей Росмайер и Енихе, но не такое это было время, чтобы выпустить из поля зрения человека, на которого пало подозрение.

И Отто Енихе не ушел бы так легко от гестапо, не выручи его сначала заступничество обергруппенфюрера СС Франца Штайнгау, а потом — конец войны.

Франца Штайнгау хорошо знали как в американской, так и в английской разведке. Это был опытный, умный противник. В конце войны его хотели переманить на свою сторону англичане и будто бы уже договорились с ним. Самоубийство обергруппенфюрера в имперской канцелярии было полной неожиданностью для Интеллидженс сервис.

Оставался еще Зейдлиц, доверенное лицо Штайнгау, старая, хитрая лиса Зейдлиц. Но он знал Клингена только с сорок пятого года… Разыскать же кого-нибудь из людей, знавших Отто Енихе еще до войны, после стольких лет было невозможно. Если бы даже кто-нибудь и отыскался, то что он мог бы сказать, ведь прошло четверть века, а за такое время люди очень меняются…

Фриче случайно узнал, что Клаус Клинген и Отто Енихе — одно и то же лицо. Бывший штурмбанфюрер СС в последнее время пристрастился к чтению. Один знакомый подарил ему комплект иллюстрированного журнала за три года. И в одном из номеров за позапрошлый год он обнаружил ответ редакции на обвинения, которые были предъявлены Клингену левой газетой с анархическим уклоном. Эта газета выступила с разоблачительными материалами против Клауса Клингена. Она писала, что преуспевающий книгоиздатель в Кельне в годы войны носил другую фамилию — Отто Енихе — и одно время служил в лагерной охране авиационного центра «Мариине»…

Кроме желания выслужиться перед американцами, обратить на себя их внимание Фриче владело еще чувство мести. Он считал Клингена — Енихе если не прямым, то косвенным виновником того, что он попал в конце войны на фронт, а потом к русским в плен. Ведь не случись этого, вся его послевоенная жизнь могла бы сложиться по-другому.

Гарвей установил, что Клинген действительно раньше носил фамилию Енихе, но никогда этого не скрывал. У него вообще была безупречная репутация и отличная биография, с которой в Федеративной Республике Германии ему были открыты, как говорится, все двери.

Во время войны Клинген — Енихе сражался на фронте. В сорок четвертом году работал летчиком-испытателем в секретном авиационном центре «Мариине».

Конец войны застает его в Швейцарии, куда он был направлен с ответственным поручением уже под фамилией Клинген.

В сорок седьмом году, вскоре после Нюрнбергского процесса, Клинген — Енихе возвращается в Западную Германию. Здесь его приглашают на аудиенцию высокопоставленные военные и делают ему самые лестные предложения. Такие люди, как он, ценятся высоко: блестящий офицер с боевым опытом, отличный летчик, и, хотя с сорок четвертого года и служил в СС, так как в ведении СС находился секретный авиационный центр «Мариине», не запятнал себя действиями, квалифицированными международным трибуналом как преступные.

Клинген — Енихе был очень религиозен. Политикой интересовался мало. Нацистскую идеологию в ее ошибочных аспектах не поддерживал.

Такой тип бывших военных был позарез нужен бундесверу. В какой-то степени можно было сказать, что для них это был не человек, а ангел. Поэтому Гарвей и окрестил это дело «Делом «ангела».

И все-таки в безупречной биографии были кое-какие детали, которые привлекали внимание Гарвея. Сначала он обратил внимание на странное совпадение: родители Енихе погибли при бомбежке Постлау в сорок четвертом году. И вскоре после их гибели в Постлау появляется Отто Енихе, безутешный, убитый горем сын. Установлено, что Эмма и Гюнтер Енихе действительно погибли во время воздушного налета, а не были умерщвлены каким-нибудь другим способом. Его появление после гибели, а не днем раньше, могло быть простым совпадением, но могло быть и так, что, только узнав о гибели престарелых Енихе, мнимого Отто и послали в Постлау.

Люди с кристальными биографическими данными всегда вызывали в Гарвее сомнение. Питер знал, как тщательно готовили его самого перед тем, как послать в Германию. Все было проверено до мелочей, и не вина американской разведки, что он попался. Его погубила одна из тех случайностей, предусмотреть которые просто невозможно.

Было бы, конечно, смешно подозревать всех людей «с хорошими биографиями». Но если такой человек почему-либо попадал в поле зрения Гарвея, он придирчиво проверял его.

Разумеется, если бы этот болван Фриче и раньше также увлекался чтением, как в последнее время, то заметку о Клингене — Енихе он прочел бы еще два года назад. А вскоре после той заметки Клинген ездил в Советский Союз, и вот там-то и следовало бы не спускать с него глаз.

Гарвей пытался подойти к Клингену через его связных. Должны же быть у него связные! Чтобы выяснить это, был вмонтирован в стол в рабочем кабинете книгоиздателя маленький магнитофон. Разумеется, без Маргарет Эллинг сделать это было бы почти невозможно. Гарвей очень долго ее уговаривал. Она противилась, и пришлось ее поприжать, чтобы добиться согласия.

Гарвей покопался в ее прошлом и только после этого смог припереть ее к стенке. В Париже она была связана с радикально настроенными студентами в Сорбонне. Одно время Эллинг принимала довольно активное участие в их делах и дважды была задержана полицией с нелегальной литературой. Все это было зарегистрировано в парижской префектуре. Потом Эллинг отошла от них. Но этот, факт остался в ее биографии. Гарвей знал, что она хочет уехать в Америку, и, конечно, Америки ей не видать и никогда не получить американского паспорта, если он сообщит властям об этом факте.

Гарвей так и сказал Эллинг. У Гарвея был опыт. И не такие, как Эллинг, в конце концов соглашались…

К сожалению, магнитофон, вмонтированный в кабинете Клингена, ничего интересногоне рассказал. Клингена как бы окружала пустота. Вернее, те люди, с которыми он был связан по службе, оказались вне подозрений. Но тут произошла встреча Клингена с Зейдлицем. Эта старая лиса Зейдлиц напоминал Гарвею Гобсека, который сидит на своих сокровищах и не тратит ни одного цента. Разговор в «Монастырской корчме» был подслушан Гарвеем, и он решил пока не возбуждать вопроса об аресте Клингена. Ведь через него можно заполучить секретные документы Зейдлица, документы «Союза бывших офицеров». Почему бы не попытаться это сделать? Гарвей сразу же повел с Клингеном войну нервов. Он по себе знал, что человек даже с очень крепкой волей начинает нервничать, если чувствует, что за ним следят, и именно в это время может допустить какую-нибудь оплошность, как это случилось с ним самим. Поэтому в Англии Гарвей поспешил нанести визит Эскину, рассчитывая на то, что тот наверняка скажет Клингену о повышенном интересе, который проявляет к нему контрразведка НАТО.

Поэтому же в Париже Гарвей заставил Маргарет порыться в вещах Клингена. Если бы она нашла в них что-нибудь заслуживающее внимания, было бы очень кстати. Если же нет — лишний намек на то, что за ним следят, должен был, по мнению Гарвея, еще раз ударить по нервам Клингена. Существовала опасность, что Клинген, получив секретные документы Зейдлица, попытается бежать из Австрии в страну, на территорию которой юрисдикция контрразведки НАТО не распространялась. Но и на этот случай были приняты необходимые меры…

Гарвей все еще стоял у окна гостиницы «Диана» и равнодушно рассматривал прохожих. С Италией, с Римом у него были связаны приятные воспоминания. Он хотел бы разузнать сейчас о судьбе Софи, прелестной, чуть взбалмошной итальяночки, которая так скрасила тогда его опасную жизнь в вечном городе.

Софи почему-то всегда назначала ему свидания в Пантеоне, у могилы Рафаэля. Он до сих пор помнил слова, которые были высечены на надгробном камне великого художника: «Здесь лежит человек, которого боялась природа. Теперь, когда он умер, природа считает себя осиротевшей…» Назначать свидания в Пантеоне?! Это как раз было в духе Софи! А теперь она, наверное, стала толстой и говорливой, как большинство итальянок в ее возрасте.

Нет! Встретиться с ней он бы не хотел! Ему жаль было разрушить образ, который запечатлелся в памяти. Тут же Гарвей подумал, что стареет, что воспоминания все чаще одолевают его. Там, в «Метрополе», еще продолжался разговор. Теперь в нем было кое-что интересное.

Бывший полковник вошел в раж и слишком разоткровенничался. Теперь Гарвей не отходил от приемника и не пропускал ни одной фразы.

Потом Гарвей выключил приемник.

Вскоре он спустился в ресторан, где с удовольствием съел спагетти с тертым сыром. Потом вышел на улицу и направился к парку Боргезе. В этот жаркий день хорошо было пройтись по его тенистым аллеям.

Рим тогда, в сорок третьем, как и все города Европы, голодал. Теперь же огромные головы сыра и пудовые окорока висели прямо на улице у раскрытых магазинов. Именно потому, что город запомнился Гарвею совсем другим, сейчас он обратил на это внимание.

Когда Питер вышел на оживленную Виа-Виньетту, то чуть ли не лицом к лицу столкнулся с Клингеном и Маргарет. Скользнув по ним взглядом, Гарвей отметил, что Клинген отлично выглядит для своих лет и для своей работы. Морщин почти не было, и лицо покрывал легкий здоровый загар. Глаза у Клингена действительно серые с голубизной, как это записано в карточке, которая заведена на него. Нос — прямой, с горбинкой, а губы тонкие. Лицо продолговатое, но две складки у рта придают ему выражение решимости. Роста он даже большего, чем кажется издали. И плечи у него широченные. Это разглядишь не сразу, потому что они покатые. Но сейчас, когда Клинген был в летней рубашке с закатанными рукавами, это было заметно. Было в нем какое-то сочетание породы и силы. Именно такие мужчины нравятся женщинам. Гарвей был не очень доволен тем, что Эллинг с ним. Он вообще невысоко ценил женщин-шпионок. Как правило, все кончалось тем, что они в кого-нибудь влюблялись, и тогда вся работа шла насмарку. Он беспокоился, что это может быть как раз именно такой случай.

Глава двенадцатая

Он стоял перед Клингеном, как солдат, по стойке «смирно». Но на нем был черный костюм, а на лацкане пиджака отсвечивал желтый кружок.

«Капитан Келлер из «Группы порядка» будет сопровождать вас из Австрии в ФРГ. Он отвечает за вашу безопасность» — вот все, что сообщил Клингену об этом человеке Зейдлиц.

— Я недавно приехал из Африки и еще не привык к европейской прохладе, — сказал Келлер. Эта фраза служила паролем.

— А что вы делали в Африке?

— О! Это длинная история… Разрешите присесть?

— Пожалуйста.

— Здесь совсем недурно, — сказал Келлер, присаживаясь. — Старая, добрая Вена… — Он был в хорошем настроении и, видно, любил поговорить.

К их столику подбежала барменша Стелла.

— Коньяк, двойной! — Келлер огляделся по сторонам. — Но почему так мало людей? В «Парамоне» раньше всегда было людно.

— Наверное, еще рано.

Клаус внимательно разглядывал того, кого Зейдлиц назначил ему в помощники. Лицо у него было грубое, загорелое, с квадратным подбородком боксера и маленькими холодными глазами.

Клинген чуть наклонился к Келлеру и сказал:

— О деле поговорим в машине, а сейчас расскажите коротко о себе.

— Разве моя фамилия ничего вам не говорит? — удивился Келлер.

— Позвольте, позвольте! Так вы тот самый капитан Келлер?

— Вот именно.

«Ну, этого я от Зейдлица не ожидал, — подумал Клаус. — Неужели они так обеднели людьми, что не могли мне дать кого-нибудь поприличнее?»

Келлер продолжал:

— Значит, вы читали обо мне?

— Конечно. Но материалы, напечатанные в «Шпигеле», наверное, не пришлись вам по вкусу.

— Как вам сказать? Когда журналисты что-то искажают в угоду своим политическим взглядам, это нечестно. Но в истории со мной — другое дело. Конечно, немало было переврано, но журналисты сделали меня. Вернее, я сам себя сделал, а журналисты просто поведали об этом всему миру, и это — главное.

— Вы так дорожите известностью?

— Что значит — дорожите? Я не кинозвезда. Но пусть люди знают, что мы там делали. Особенно молодежь.

— А вы уверены, что молодежи это понравится?

— Совсем нет. Не думайте, конечно, что я не верю в нашу молодежь. Среди них есть здоровые силы, но общественное мнение, которое формируют журналисты, насквозь прогнило.

— Что вы имеете в виду конкретно?

— Ну все эти призывы к миру. Откровенно говоря, мне надоели разговоры о гражданах в военной форме. Простите, а вы были солдатом?

— Я был награжден Рыцарским крестом…

— Я тоже был на фронте, — с заметным почтением продолжал Келлер. — И был дважды ранен. Первый раз — на Восточном фронте, второй — в Африке. — Помолчав, он добавил: — Я написал книгу и хотел бы ее напечатать.

— Это книга об Африке?

— Да.

— И что же вы там описали?

— О, многое, очень многое… Как мы жили и как боролись…

— Это интересно.

— Не будь нас в Африке, разве могла бы долго существовать западная цивилизация? — с воодушевлением заговорил Келлер.

— Вы такое значение придаете Африке?

— Дело не только в ней. Африка — один из форпостов свободного мира. Я имею в виду и Вьетнам, и Ближний Восток, и Латинскую Америку. Везде, где коммунисты высовывают свои ослиные уши… Милочка, мне еще двойной! — крикнул Келлер пробегавшей мимо Стелле. — Ах, господин Клинген, нет красивее немецкой женщины, — провожая взглядом барменшу, сказал капитан.

— Говорят, что в Африке тоже попадаются хорошенькие.

— Есть, конечно, но какое сравнение!.. Два года назад я был во Франции. Получил отпуск, деньги, сел на самолет и через несколько часов оказался в Париже. Все кабаки на площади Пигаль обошел. Всяких женщин видел. Но нет красивее немецкой женщины!.. Да-а-а… — протянул он в задумчивости и поднял рюмку: — Ваше здоровье!

Келлер хлебнул из рюмки.

— Я хотел тут попытать счастья в кино, — продолжал он. — Но Австрия вся погрязла в пацифизме. Я был в издательстве Дорнбергера и Гейстермайера и везде слышал только одно слово: «Мир! Мир!» Этими словечками всегда прикрываются трусы. Когда надо стрелять, они начинают пускать слюни, что-то говорить о мире. Никакого мира нет. Есть мы и они!.. Или мы — их, или они — нас! Но я предпочитаю, чтоб мы — их… И потому меня просто бесят эти разговоры о мире.

— Значит, в кино вам не повезло. Это был тоже фильм об Африке? — спросил некоторое время спустя Клаус.

— Да, я написал сценарий. По своей книжке. Правдивый и мужественный. Ведь Африка — это не только апельсины и бананы. Я так говорил своим солдатам: «Мы здесь не для того только, чтобы жрать и… Помните! Мы защищаем западную цивилизацию! Братья по оружию! Америка с нами, с Америкой нам и черт не страшен!..» И вот в таком духе! На ребят это очень здорово действовало…

— А почему вы называли их солдатами свободы? — как бы между прочим поинтересовался Клинген.

— А как же… Свобода… Ну и все такое — ведь это то, что защищает западный мир.

— Я слышал, что ландскнехты получают немалые деньги, да и трофеи, наверное, были?

— Какие там трофеи у черномазых! Ведь те, что побогаче, чаще всего с нами, а остальные — голь, нищета. Ну кое-что попадалось, но редко, а так если что — брали натурой.

— Натурой?

— Ну да. Девочку там возьмешь, попользуешься… Всякое бывало… Давайте выпьем за фатерланд. Стелла!.. Цыпленочек!.. Дай два двойных!

— Нет, мне мозельвейна…

— Ну что вы, господин Клинген! Вам не к лицу пить эту кислятину!

— Я не люблю крепких напитков, — сказал Клаус.

— Ах, господин Клинген. Ведь двадцатый век — век высокой концентрации: высокие скорости, крепкие напитки, моря крови… Мне кто-то говорил, один художник нарисовал картину «Двадцатый век» — море крови. Это верно. Надо жить концентрированно, я бы сказал. Что должен уметь в наше время настоящий мужчина? Он должен уметь хорошо стрелять, уметь хорошо выпить, любить женщин!..

— Однако нам пора, — прервал его Клаус.

Оставив деньги на столе, Клинген, а за ним и Келлер вышли на воздух.

Одна из самых нарядных улиц Вены, Грабен, сверкала тысячами огней. Здесь не было пляшущих неоновых изображений, как в Америке, световые рекламы были сделаны с большим вкусом.

Клинген и Келлер свернули в проулок. Прохожие тут попадались редко, а скромные уличные фонари едва освещали номера домов.

— Докладывайте, — сказал Клинген, который уже усвоил этот командирский тон по отношению к помощнику.

— Все устроено, шеф! Документы достали. Они находятся у известного вам человека.

— Пришлось потрудиться?

— Да… Немного.

— Кое о чем я читал в прессе. Это ваша работа, капитан?

— Да, шеф.

— А нельзя было все это сделать потише?

— Никак нельзя…

— Вы видели документы? Их можно спрятать в рулевой колонке «мерседеса»?

— Думаю, что да… — чуть помедлив, утвердительно кивнул Келлер.

— За мной увязался хвост, — сказал Клинген. — Я еще не знаю, кто это. Но, конечно, не наш друг… Вам надо быть все время поблизости от меня.

— Он на машине? — спросил Келлер.

— Да.

— Ну что ж! У меня найдется для него небольшой сюрприз…

— Завтра я еду в Цель-ам-Зее, а вы приедете туда послезавтра, — сказал Клинген. — Будем осмотрительнее, капитан. Лучше, если мы появимся там порознь. В Кельн мы выезжаем восьмого утром. Будьте готовы!

Глава тринадцатая

— Как дела, Мак?

Этим вопросом Ингрид теперь всегда встречала Фака. И это было приятно ему.

— Я был у комиссара Клуте, — начал он. — Но он уже не работает в Бадль Креуце…

— Его отстранили?

— Хуже!.. Комиссара Клуте перевели с повышением в Зальцбург. Понимаешь? Маленькому комиссару решили закрыть рот… А лучший способ для этого — повысить и посадить в управление на должность, где он лишен всякой самостоятельности.

— А кто теперь работает в Бадль Креуце вместо Клуте? — поинтересовалась Ингрид.

— Некто Шлихте. Ты только бы глянула на него! О! Я помню эти лица. Непроницаемые и надменные… Мне даже показалось, что на лацкане его пиджака я вижу кружок со свастикой…

— Но ты сказал, что ездил к Клуте.

— После того как господин Шлихте отказался разговаривать со мной, я узнал, что Клуте теперь работает в Зальцбурге, и поехал туда.

— И что? — с интересом спросила Ингрид.

— Разговора у нас, в общем, тоже не получилось. Он явно боится… Когда мы вышли на улицу, Клуте только сказал мне: наблюдайте за домом Розенкранца и… забудьте, что вы услышали это от меня…

— Мак! Я боюсь за тебя… — встревожилась Ингрид.

— Глупости! Ничего они мне не сделают!

— И все-таки я боюсь, Мак.

Фак подошел и погладил ее по голове?

— Тебе пора собираться в «Парамон».

— Ты подождешь меня? Я только приму душ и переоденусь.

— Конечно.

Ингрид долго плескалась. Она любила купаться. Потом Фак увидел ее силуэт сквозь матовое стекло двери в ванную и ждал, когда она придет к нему.

Их медовый месяц тянулся уже год. Собственно, формально его нельзя было назвать медовым месяцем — ведь они не были зарегистрированы.

Хотя они родились и прожили большую часть своей жизни в Вене, но познакомились в Дубровнике, в Югославии.

Фак тогда проводил там свой отпуск на берегу Адриатического моря. Он был уже преуспевающим журналистом и мог позволить себе попутешествовать по Европе.

В отеле «Эксельсиор» Максимилиан снимал номер с видом на море.

Многоэтажный, в стиле модерн отель прилепился на склоне горы, у подножия которой сверкала в лучах солнца Адриатика. Два больших лифта готовы были в любую минуту доставить постояльцев отеля вниз, к морю, или вверх, в номера. Лифты эти ходили по каменным колодцам, вырубленным в скале. В «Эксельсиоре» были все удобства для туристов, но полоска берега — пляж около отеля — была узкой и одетой в камень. В воду вели металлические лестницы. Максимилиану хотелось поваляться где-нибудь на песке, и так как он приехал на своей машине, то каждое утро отправлялся куда-нибудь за город на поиски хорошего естественного пляжа.

Однажды он нашел маленькую бухточку, берег которой покрывал золотистый песок. Максимилиан собирался было уже пойти за машиной, которую оставил на дороге, чтобы пригнать ее сюда, когда заметил, что бухточка занята. За большим камнем он разглядел лежащую девушку. Вскоре она поднялась и побрела к воде.

Девушка нырнула, поплыла вдоль берега к утесу, а потом, вернувшись, легла на берегу. Белая пенящаяся вода накрывала ее с головой. Видно, она совсем не боялась воды и позволяла волне переворачивать себя и швырять на мокрый песок.

Фак вел себя, как мальчик-подросток, который подглядывает в замочную скважину, чтобы увидеть недозволенное. Ему хотелось также увидеть того, с кем приехала сюда эта девушка. Не может же она быть одна? Но шло время, а никто не появлялся. «Прекрасное начало для романа», — подумал Максимилиан. И все-таки он еще не верил, что она здесь одна.

Солнце уже поднялось высоко. Это было жаркое солнце Адриатики. Хотелось выкупаться. Фак решил найти что-либо подобное этой бухточке. Но поблизости ничего подходящего не оказалось, и ему пришлось проехать километров пятнадцать, прежде чем он увидел песчаный берег.

Так приятно было окунуться. Потом Фак выбрался на горячий песок. Легкий ветерок овевал его. Небо было прозрачным, глубоким. Его сферическая поверхность, удивительно правильная, навевала мысли о гармонии Вселенной. Но Фак думал не только об этом, в его воображении стояла девушка, которая осталась в маленькой пустынной бухточке. И о чем бы он ни думал, ее образ не тускнел. Фак снова возвращался к мысли о ней. Он понял, что должен поехать и познакомиться с этой девушкой. Он окунулся еще раз, оделся и через несколько минут подъезжал к знакомому месту.

Девушка сидела на разостланном пледе. Тут же перед ней была разложена еда: сыр, сок в целлофановом пакете, хлеб.

— Бонжур, мадемуазель. — Он заговорил с ней почему-то по-французски, который немного знал. Ему и в голову тогда не пришло, что перед ним соотечественница.

— Бонжур, — ответила девушка, но глянула на него недоброжелательно.

На его вопрос «Теплая ли вода?» она ответила по-немецки: «Не понимаю».

— Так вы — немка? — удивился Максимилиан.

— Нет, австриячка.

— Удивительно, — сказал Фак. И он действительно был удивлен.

— Значит, мы — земляки?..

Фак потом не раз вспоминал этот месяц, который они провели на берегу Адриатики. Ее юность, непосредственность и чистота бесконечно трогали его. Просыпаясь ночью, он каждый раз изумлялся ее красоте, ее покатым хрупким плечам, которые хотелось погладить. Потом он подходил к окну, закуривал и с наслаждением смотрел на ночной Дубровник. Из окна открывался вид на лагуну, где стояло множество небольших яхт, катеров. Они жались к пирсу, над которым возвышалась старинная крепостная стена. Правее виднелись ворота в город, купол собора, на площади перед которым днем всегда бывало много голубей. Там, за воротами, раскинулся старый город, окруженный рвами и крепостной стеной. Подъемные мосты соединяли его с новой частью. В старом Дубровнике были неимоверно узенькие улочки, где могли с трудом разминуться двое прохожих. Площадь выложена большими плоскими камнями, отшлифованными до блеска подошвами за сотни лет. Лабиринт узеньких улочек, каменных лестниц, террас, ниспадающих к морю, придавал этому маленькому городу удивительное своеобразие. Сейчас, вспоминая об этом времени, он мог сказать: да, это был чудесный месяц…

— Мак! Принеси мне, пожалуйста, расческу, — крикнула Ингрид из ванной.

* * *

Фак подвез Ингрид к «Парамону», а потом поехал в редакцию. По дороге у него забарахлил карбюратор. Вскоре попалась мастерская по ремонту «фольксвагенов».

Машину Фака чинил уже немолодой разговорчивый немец. Его баварский акцент раздражал Максимилиана. Раньше он как-то не обращал внимания на то, что в его стране столько немцев. Правда, они пока не носили военную форму. «Ты стареешь и становишься нетерпимым», — подумал он. Пока баварец занимался машиной, Фак присел на скамейке у бюро^[32]. Тут же были разложены рекламные проспекты фирмы «Фольксваген». Он развернул рекламный проспект. Составители уведомляли, что каждый может легко научиться управлять «фольксвагеном».

«Новый «фольксваген» имеет вместительный багажник, его трансмиссия надежна и не требует никакого ухода…»

Фак закрыл проспект. «Все самое лучшее — это у нас! Если вы не знаете, чего вы хотите, заходите, у нас это есть», — вспомнил он рекламный плакат на «Дрюксторе» — американском магазине.

«Самая лучшая национал-демократическая партия — это у нас».

Он чуть не сказал это немцу, хотя прекрасно понимал, что этот работяга не имеет, наверное, никакого отношения к тем немцам, которые в тридцать восьмом захватили его страну.

Фак пошел выпить кока-колы. Молоденькая блондинка в белоснежном халате подала ему запотевшую холодную бутылку и рекламный проспект новой модели «фольксвагена». Максимилиан насыпал ей горстку шиллингов.

— Шен данк, — пропела блондиночка в ответ.

«Эта тоже немка», — отметил Максимилиан, машинально улыбнувшись ей.

В редакции секретарша Элизабет сказала, что шефа не будет, он болен.

— Какие новости, Бэт?

— Никаких. Где это вы все время пропадаете, Мак? Новое увлечение?

— Почти что так, Бэт! Скажите редактору, что я приеду через несколько дней. А к вам у меня есть одна просьба.

Это решение пришло ему в голову только сейчас. Почему-то вспомнились слова Ингрид: «Я очень боюсь за тебя!» А сейчас, когда он увидел Бэт, то подумал, что именно ей можно оставить второй экземпляр своей рукописи. Так… На всякий случай.

Он знал, что Бэт еще совсем девочкой попала в Маутхаузен вместе с матерью и что мать погибла там. Но он не знал, что в лагере, в женских бараках, маленькая Элизабет насмотрелась такого, что повлияло на ее психику. Став взрослой, она избегала мужчин. А когда все-таки влюбилась, перед самой свадьбой узнала, что ее жених бывший эсэсовец… Так она и осталась старой девой.

Бэт была именно тем человеком, которому можно было довериться, если речь шла о борьбе с фашизмом.

И он сказал ей об этом.

— Можете быть спокойны, Максимилиан. Я все сделаю, — пообещала Элизабет, при этом глянув на него так, будто бы он поднес ей букет цветов. — Рукопись я спрячу надежно, но прежде перепечатаю хотя бы в трех экземплярах на машинке и найду для них несколько тайников…

— Спасибо, Бэт… — Фак уже взялся за ручку двери, но потом повернулся и сказал: — Послушайте, Бэт… если так случится… Ну, мало ли что… Словом, если что случится со мной, распорядитесь этой рукописью по своему усмотрению. Но помните, что я очень хочу, чтобы она увидела свет.

— Хорошо, Максимилиан. Я все сделаю. Но вы не думайте об этом. Теперь они не так сильны, как тогда… Возвращайтесь поскорее.

— Я вернусь, Бэт.

— До свидания.

* * *

Максимилиан поселился в Цель-ам-Зее, в маленьком пансионате фрау Герды.

Деревянный дом, который она сдавала постояльцам, имел большую веранду и был расположен на возвышенности. Отсюда прекрасно видны озеро и дом Розенкранца. Не опасаясь быть замеченным, Максимилиан мог часами сидеть здесь и наблюдать за этим домом.

Бывший гаулейтер вел замкнутый образ жизни: никто к нему не приезжал и сам он редко выходил из дому.

Однажды Фак столкнулся с Розенкранцем лицом к лицу в ресторанчике на берегу озера. Гаулейтер, конечно, заметил Максимилиана, но сделал вид, что не узнал его. Он поговорил о чем-то с барменом и ушел.

Фак любил посидеть там вечерком. Привычка бывать в «Парамоне», привычка не оставаться вечерами одному и здесь гнала его на люди.

Ресторанчик был совсем не похож на роскошный «Парамон»: десятка полтора столиков на открытой площадке, которая вечером освещалась старинными фонарями на тонких столбах.

Несколько таких фонарей с разноцветными стеклами было закреплено прямо на парапете.

Фак облюбовал себе столик у самой воды.

Ему доставляло удовольствие наблюдать за посетителями и гадать: кто эта пара? А куда отправляется эта молодая особа, что приехала на новеньком «опеле»? И что стряслось у того мужчины, который пьет рюмку за рюмкой, пьет неумело, видно стараясь заглушить какое-то горе?..

Так прошло несколько дней. Время тянулось медленно, и Максимилиан начал скучать. Он дал телеграмму Ингрид: «Приезжай хотя бы на воскресенье». И она немедленно примчалась.

Встречая ее, он понял, что очень соскучился, и подумал: «Женись, Ингрид будет хорошей женой».

Глава четырнадцатая

В последний раз Клинген видел Розенкранца в июле 1945 года в Швейцарии. Тогда это был еще моложавый щеголеватый мужчина в модном костюме. Теперь перед ним был старик: отеки под глазами, глубокие морщины вокруг рта, седые редкие волосы…

Они сидели в большой гостиной, у искусственного камина, и отражения красноватых бликов, имитирующих огонь, дрожали на их лицах.

Беседа несколько затянулась. Поездка Клингена по европейским странам и его встречи очень интересовали Розенкранца.

— Вы принесли мне хорошие вести, — сказал он. — Конечно, между нами и людьми Бремона и Кане есть различия. Но мы не намерены сейчас вдаваться в политические дискуссии. К чему мы стремимся? К единству. Только в единстве наша сила, наше возрождение, наше будущее. Только объединенные силы Европы смогут защитить тот образ жизни, который мы впитали с молоком матери. Вспомните, как говорил ваш отец: «В системе германизированных государств «Новой Европы» такие страны, как Франция, должны занять достойное место…»

— Германизированных?..

— Этот вопрос сейчас так не стоит. К сожалению, в свое время у нас было мало настоящих политиков, которые могли бы национал-социалистские идеи облечь в такие формы, чтобы они были… съедобны. Извините, если я прибегну к такому сравнению: главное в бифштексе — это кусок мяса. Без него невозможно блюдо. Но чтобы оно было вкусно, нужно его приготовить, сделать гарнир, посолить, поперчить… Еще раз извините, всякое сравнение хромает… Так вот, этот гарнир должны готовить умные политики, но, к сожалению, у нас их не было, поэтому все было грубо, сыро, прямо с кровью… Идея «Новой Европы», не Германии, а Европы, стала обретать свои истинные очертания слишком поздно. Много было сделано такого, чего нельзя было вычеркнуть из памяти других народов…

Потом Розенкранц рассказывал о съезде НДП в Швабахе, на котором он недавно был.

— Атмосфера, которая царила на съезде, — это атмосфера борьбы, — заявил бывший гаулейтер.

— Какое впечатление на вас произвели руководители НДП? — спросил Клинген.

— Это настоящие офицеры. Конечно, они пока не могут говорить все открыто. Но нам-то ясно, что имеется в виду, когда говорят о динамичных силах, которые заполнят вакуум в Европе.

— Я слышал, что в Швабахе были мощные демонстрации протеста, — вставил Клинген.

— К сожалению, это так. Они шли по улицам и кричали: «Одного Адольфа нам было достаточно! Долой НДП!» Идиоты! Откуда только развелась эта мразь? А может, фюрер был прав, сказав перед смертью, что немецкий народ не достоин его?..

— Не надо обобщать. Ведь есть и такие, как Келлер.

— Да, Келлер — молодец. Настоящий боевой офицер. Он прекрасно понимает, что войну не ведут в белых перчатках.

— Но сейчас не война…

— Война продолжается и сегодня, дорогой Клинген. И сегодня стреляют и в Африке, и в Азии, и в Европе, и даже в Америке. Пока еще стреляют не так часто, как хотелось бы, но надо надеяться, что скоро все изменится. Кстати, вот вы — книгоиздатель. От таких людей, как вы, от ваших книг многое зависит.

— В последнее время вышло немало книг о войне.

— Ах, что это за книги?.. Иногда, правда, попадаются стоящие книжки. Вот я читал недавно, забыл фамилию автора… Он описывает Восточный фронт. Весь рассказ ведется от первого лица. Он и партизан встретились в лесу. У того и у другого кончились патроны, и они сцепились… и потом наш добрался до горла монгола и стал душить, вот так! — Розенкранц сжал шею руками. — Душил, пока у того пена изо рта не пошла.

— Но почему монгола? — спросил Клинген.

— Может, не монгол, может, русский — азиат, одним словом. И он его задавил, потом вытер руки, закурил и пошел себе своей дорогой. А ведь эту же самую сцену можно описать и по-другому: задавил азиата, большевика, а потом мучается, вспоминает всю жизнь об этом, его даже тошнит при воспоминании, он чуть с ума не сходит — вот это и есть литературное слюнтяйство…

— Вы помните Двингера?^[33] — спросил Клаус.

— Еще бы! «С Двингером легче стрелять!» — так говорили мои молодцы. Кстати, знаете, кто помогал Келлеру? — И, не дожидаясь ответа, Розенкранц, заранее уже зная, какой эффект произведут его слова, сказал: — Фриц Штибер.

— Фриц Штибер? Поэт? Тот самый?

— Тот самый.

— Где же он теперь, чем занимается?

— В сорок пятом году ему пришлось скрываться. Я устроил его в лесничество, достал документы на имя Эберхарда Шрота. Все эти годы он был хранителем Грюнзее.

— Удивительное превращение. Но он пишет хотя бы?

— Что вы! Он так вошел в свою роль простого, малограмотного лесника, что она стала его второй, настоящей натурой.

Розенкранц поднялся:

— У меня сейчас много свободного времени, и я часто думаю о прошлом. Вы только вспомните наши победы, наш взлет… Если бы правительство Виши успело передать нам свой флот, как это было условлено в договоре, то мы справились бы с Англией, операция «Морской лев» была бы осуществлена. Вся Европа была бы нашей. Весь ход войны пошел бы по-другому… Или… Много роковых случайностей подстерегало наше государство на его трудном пути…

Розенкранц, извинившись, вышел в другую комнату и вернулся оттуда с небольшой коробочкой в руках:

— Можно сказать, что здесь заключено будущее новой Германии.

Клаус подумал, что расчувствовавшийся гаулейтер не смог и на этот раз обойтись без патетики.

Уже сухим, деловым тоном Розенкранц продолжал:

— Эти списки не должны попасть в чужие руки. Если случится что-нибудь серьезное — потяните за этот шнур… Теперь отдыхайте, а завтра утром — в путь.

Пожелав спокойной ночи, Клинген поднялся в свою комнату на второй этаж. Наконец он один.

Клаус закурил.

Легкий ароматный дымок струился над сигаретой. Клинген не затягивался. Он набирал в рот дым, а потом легонько выдыхал его.

Он сидел в кресле почти не шевелясь, расслабясь, и у него было такое ощущение, что с каждым выдохом он освобождается от чего-то тяжелого.

Цель, к которой он стремился, казалось, достигнута: списки у него в руках. Но к спискам нужен шифр. Зейдлиц был отцом этой сети агентов и конечно же имел ключ к ним.

Клинген чувствовал, что его настигают. Тот, кто преследовал его по всем странам Европы, был сейчас, наверное, где-то здесь, рядом. Где они намерены схватить его? Вероятнее всего, в ФРГ… Тогда разумнее уйти отсюда, из Австрии. Они, конечно, ни перед чем не остановятся, если почувствуют, что он пытается уйти. Но, скорее всего, они будут еще ждать. Ведь им нужен не только он, но и списки, и шифр к ним.

Клаус и в эту минуту не знал, следят ли за ним. Эта постоянная слежка изнурила его…

Одно время Клинген склонялся к тому, чтобы списки или фотокопию с них где-нибудь спрятать на тот случай, если с ним что-нибудь произойдет. Но пока не было никакой возможности оторваться от своих преследователей, а главное, это были еще не списки, вернее, без шифра они стоили немногого.

Кто может достать этот шифр, кроме него? В ближайшее время, пожалуй, никто. Значит, он должен это сделать.

* * *

Фак проснулся от звука автомобильного сигнала. Ночь выдалась теплой, и еще с вечера он вытащил кровать на колесиках на открытую террасу. Максимилиан поднял голову и посмотрел в сторону дома Розенкранца. Во дворе дома он увидел силуэты людей.

Максимилиан не был уверен, что слышал звук автомобильного сигнала. Возможно, это ему приснилось. Ему уже не раз снились подобные сны. Но как бы там ни было, он проснулся и увидел людей, которые собирались уезжать.

Фак быстро оделся, спустился вниз и сел в «фольксваген». Дорога шла под уклон. Отсюда тоже хорошо был виден дом Розенкранца.

Машина Фака была заправлена, а в багажнике лежало несколько канистр с бензином. Он приготовил и необходимые документы, дающие право беспрепятственно проехать границу. Чтобы выследить людей Розенкранца, он был готов ехать хоть на край света.

Во дворе Розенкранца приготовления к отъезду, судя по всему, заканчивались. Сам бывший гаулейтер тоже находился во дворе, но машина его стояла по-прежнему в гараже, и, по всей вероятности, он не собирался никуда уезжать.

«Интересно, какую роль во всей этой истории играет приезжий?» — Максимилиан для себя уже решил, что должен выследить этого приезжего. Судя по номеру, его машина была из ФРГ. Что ж, Фак готов поехать и в ФРГ — эта ниточка обязательно куда-нибудь приведет, это даст новые адреса и новые имена, еще одна страница рукописи о Грюнзее будет заполнена. Оказывается, его собираются сопровождать… Этот господин в «опеле». С ним была еще молодая женщина. Вчера днем он видел ее в ресторане. Она была одна. К ее столику вскоре подсел какой-то мужчина, но очень ненадолго. Фак прежде не видел этого мужчину в Цель-ам-Зее. Он не заметил, чтобы они о чем-то говорили друг с другом. Мужчина выпил кружку пива и ушел. У Фака мелькнула мысль: «Не познакомиться ли с ней?» Потом он отказался от этой затеи. Надо быть осторожным, не привлекать к себе внимания.

Да, они уезжают. Очень хорошо, что еще темно. Темно настолько, что его машину они вряд ли заметили, и уже достаточно светло, чтобы спуститься вниз, не включая фар.

Фак отпустил ручной тормоз, и «фольксваген» покатился по дороге вдоль узкого, но стремительного горного потока.

Первым тронулся «мерседес», за ним — «опель». Они сразу взяли хорошую скорость.

«Ничего — до развилки дороги сорок километров, и я сумею их догнать, — решил Максимилиан. — Так даже лучше, пусть немного оторвутся, я настигну их в пути». Максимилиан слегка притормозил, а когда его машина подкатывала к перекрестку, он увидел «кадиллак» с американским номером. «Кадиллак» пошел вслед за теми двумя машинами. Максимилиан завел мотор и пристроился ему в хвост. В таком порядке они выехали за город.

Вскоре «кадиллак» стал сбавлять скорость, и Фак вынужден был обогнать его. Когда машины поравнялись, он кинул взгляд на человека, сидящего за рулем. Его лицо показалось ему знакомым. Да. Он видел этого человека в ресторане за одним столиком с молодой спутницей приезжего. Может быть, он из полиции? Но вряд ли. После встречи с Клуте и разговора с ним Фак не очень надеялся, что полиция сейчас будет заниматься «делом Грюнзее». А если этот человек не из полиции, то кто же он? Что ж, возможно, Фак и это установит.

* * *

Гарвей почувствовал за своей спиной два глаза. Его чувствительность в этом отношении была особенно развита. К дару божьему, как он говорил, добавился опыт работы в разведке. По привычке Питер даже дома садился в угол. Когда он ехал в машине, он не любил, чтобы ему наступали на пятки. Гарвей в таких случаях или пропускал другую машину вперед, или отрывался от нее.

Фак, который ехал позади Гарвея, только на несколько секунд включил свет, когда проезжали туннель, но Питер и потом чувствовал эти фары, хотя они уже были выключены.

«Фольксваген» появился для американского контрразведчика неожиданно. Он не видел его прежде, незнакомо ему было и лицо человека, ведущего «фольксваген». Он мог быть его коллегой из австрийской контрразведки, мог быть из сопровождения Клингена, мог быть и из разведки какой-либо другой страны. Но по мере того как Гарвей наблюдал за машиной, идущей сзади, он все сильнее сомневался, что это — разведчик. Незнакомец вел себя как человек, впервые вышедший на футбольное поле. Он совершенно не знал правил игры. Когда Гарвей сбавил скорость, чтобы сблизиться с ним, тот чуть не налетел на него. Потом довольно долго ехал следом, держась на таком расстоянии, что Гарвей смог хорошенько его рассмотреть в боковое зеркало.

Стоило машине Келлера оторваться, как незнакомец обошел Гарвея и помчался сломя голову вдогонку за капитаном. Скорее всего, это было частное лицо, частный детектив, начинающий карьеру, Гарвей отпустил его и надавил на акселератор, когда «фольксваген» скрылся за поворотом. «Кадиллак» рванулся вперед.

В машине Гарвея был включен приемник, настроенный на определенную волну. Питер услышал, что радиосигналы стали удаляться вправо и слабеть. Значит, машины свернули в сторону перевала Гроссглокнер. Это был не совсем прямой путь к границе, но он тоже вел туда. Миниатюрный радиопередатчик в чемодане Эллинг, как веревочкой, связывал машину Клингена с ним. Гарвей никак не мог понять: почему Клинген взял с собой Маргарет. Он должен был, по его предположениям, избавиться от нее: послать снова в Париж или Вену, куда угодно, это было так легко сделать. Но он этого не сделал. Значит, он не собирается бежать из Австрии? Но если он советский разведчик, то возвращение в ФРГ для него — безумие. Конечно, Гарвей наслышан о том, как русские воевали. Но то была война. Да и люди, которые бросались с гранатами под гусеницы немецких танков, были людьми другого склада. А ведь Клинген… Все это было непонятно Гарвею, а он не любил непонятных вещей. Они всегда таили в себе скрытую опасность. Сопоставляя известные ему факты, Питер все же считал, что Клинген попытается уйти из Австрии, и потому на всякий случай на дороге, которая вела в Чехословакию, по его приказу стояли две машины с номерами американского посольства.

* * *

«Или ты — его?! Или он — тебя?! Все, как в Африке!» — Келлера все же беспокоил зеленый «фольксваген», не отстававший от него. Он пытался оторваться, но впереди шел «мерседес» Клингена, а он не имел права обходить его. Тогда капитан решил пропустить «фольксваген» вперед и резко сбавил скорость. Расстояние между машинами уменьшилось, и он смог в боковое зеркало увидеть того, кто сидел за рулем «фольксвагена».

Впереди показался шлагбаум. Здесь начиналась частная дорога, которая вела к перевалу Гроссглокнер. У шлагбаума Келлер остановился и заплатил за проезд. Он не спешил отъезжать: вылез из машины, обошел ее вокруг, заглянул под мотор — тянул время, пока к шлагбауму не подъехал Фак.

Максимилиан тоже не спешил ехать дальше и стал проделывать такие же штуки, что и Келлер. Теперь у капитана не было больше сомнений: этот человек преследовал его и шефа. Капитан сел в машину и тронул ее с места — Фак последовал за ним. Машины Клингена не было видно — она ушла вперед, пока они возились у шлагбаума. Что ж, это было только кстати, Келлер уже принял решение.

Дорога пошла вверх. Кончился сосновый лес, обступавший шоссе с двух сторон. Начинались альпийские луга. Растительность становилась все беднее. Мотор уже хрипел, как загнанная лошадь. На этой высоте ему не хватало кислорода. Чем выше они поднимались, тем холоднее становилось. Сначала показались редкие островки снега. У перевала снег лежал толстым ковром. Дорога, конечно, была расчищена, но постепенно по ее краям росли снеговые стены. Местами эти стены были очень высоки, и создавалось впечатление, что ты едешь по туннелю.

Келлер не спускал глаз с «фольксвагена», который неотступно шел следом.

Только узкая лента асфальтированной дороги, зажатая двумя снежными стенами, и широкая лента синего неба — вот все, что можно было теперь видеть. Близилась высшая точка перевала. Достигнув ее, Келлер увидел внизу зеленые дали.

День стоял солнечный, и воздух был прозрачен.

Вниз «опель» Келлера бежал легко. Его приходилось все время придерживать, как скаковую лошадь. Но капитан не часто дотрагивался ногой до тормоза: пусть бежит. Скорость нарастала. На поворотах машину слегка забрасывало — жалобно пели шины. А преследователь не отставал. Капитан был спокоен. Его голова была ясной. Это было знакомое чувство. Перед операцией у Келлера всегда была ясная голова.

Снежные стены закончились. Снега становилось все меньше. Огромные валуны лежали теперь вдоль дороги. Повороты стали более крутыми, но они были ограждены прочными железобетонными столбами.

Капитан глянул в боковое зеркало и увидел преследователя. Похоже, что тот улыбался. Келлер тоже улыбнулся — его лицо передернула гримаса. Фак, конечно, не мог видеть этой гримасы. Он видел только спину капитана, широкую спину и тяжелый затылок.

Келлер начал снова нервничать: нужного поворота не попадалось.

Скоро они настигнут Клингена, а втягивать его в это дело капитан не хотел.

«Внимание! Впереди ремонтные работы! Скорость ограничена!» — огромные плакаты, нарисованные яркой краской, бросались в глаза. Но Келлер не сбавил скорость. Рабочих на дороге не было: воскресенье, все отдыхали. Келлер даже увеличил скорость, а его машина, как магнитом, тянула за собой машину Фака. Тот тоже ехал без опаски: тормоза были хорошими.

Показался крутой поворот с глубоким обрывом справа. Келлер в последний раз глянул в зеркало и… нажал до отказа педаль, открывающую люк запасного бака с машинным маслом. Оно выплеснулось на дорогу, черное и густое, растекаясь вширь. Келлер представил, как преследователь сейчас впился в педаль тормоза, пытаясь остановить «фольксваген». Но как только колеса коснулись масляной пленки, машина стала неуправляемой. Ее понесло боком к бордюру. Келлер увидел еще на миг напряженное, но все еще не понимающее и, главное, не верящее в близкую смерть лицо человека и услышал через секунду его крик: «А-а-а-а!..»

* * *

Гарвей услышал легкий взрыв, а проехав две петли, увидел, что откуда-то снизу, из ущелья, поднимается дым. Подъехав к мосту, где шли ремонтные работы, он резко затормозил: шоссе здесь было залито маслом. Увидев следы автомобильных шин, Питер все понял. Это был излюбленный прием гангстеров, когда они уходили от полиции: выплеснуть под колеса догоняющих тебя мотоциклистов или автомобилей масло.

Гарвей вылез из кабины и подошел к краю обрыва. Внизу, где бежал тоненький ручеек, дымились остатки «фольксвагена».

Помочь тому, кто лежал там, под обломками машины, было уже невозможно. Разумнее всего в данной ситуации было поскорее отъехать от этого места.

Гарвей сел в машину и включил первую передачу: ехать надо было очень осторожно, чтобы благополучно миновать масляное поле на асфальте. Мотор работал на минимальных оборотах, и все-таки «кадиллак» два раза вильнул задом. Наконец Питер выбрался на чистую дорогу. Американец дал газу, а машина помчалась вниз. По отпечаткам протектора могли легко обнаружить, что он проезжал место аварии. «Сообщить в ближайшем городке о случившемся?..» — подумал было Гарвей. Но он не мог этого сделать: его наверняка задержали бы как свидетеля. А он спешил. Он связался по радио с машинами своих коллег, сообщил им, в каком направлении шли машины Клингена и Келлера, и наказал встретить их на развилке у Европейского моста и продолжать преследование. Сам же он решил ехать кратчайшим путем, чтобы скорее пересечь границу.

* * *

О том, что произошло на перевале Гроссглокнер, Клинген не знал. Несколько часов тому назад он благополучно пересек границу ФРГ и проехал Майнц. Теперь дорога шла по рейнской долине.

Рейн был справа, слева возвышались скалы. Близился вечер, но Рейн жил своей обычной, напряженной жизнью. По его гладкой сероватой поверхности скользили белые пассажирские теплоходы и черные — грузовые. Маленькие, но сильные буксиры тащили громоздкие баржи, погруженные по самую ватерлинию.

На правом берегу показался старинный рыцарский замок. Внешне он сохранил свой облик, но внутренние его помещения были оборудованы под гостиницу и ресторан. Клингену приходилось бывать здесь не раз.

Клаусу всегда нравились эти маленькие рейнские города, сохранившие свою причудливую архитектуру. Крупные города Германии во время войны были разрушены. Вновь отстроенные, они походили друг на друга — стекло, бетон… Маленькие же рейнские города сохранились. Они были точно такими же, как и много веков назад.

Но Клинген думал сейчас не об этом. Дорога была долгой, и он чувствовал себя очень усталым: голова стала тяжелой и неясной, ноги и руки — будто ватные… Уж не заболелли он? Самым скверным было то, что он испытывал какую-то подавленность. Что это? Предчувствие?

Чепуха.

Ему хотелось лечь и ни о чем не думать. Наверное, он все-таки заболел. Жары он не ощущал, но было душно, и открытые окна не помогали. Он глянул в верхнее зеркало и увидел, что Маргарет, склонив голову на спинку заднего сиденья, спит. Надо было именно в этот день, в этот последний, ответственный момент ему заболеть! Клинген уже не сомневался в том, что заболел. Но чем? У него не болело горло, вообще ничего не болело, только вот голова… Было такое ощущение, что все происходящее вокруг — нереально. Вот он переключает скорость, обгоняет впереди идущую машину, сигналит велосипедисту, который выскочил на проезжую часть дороги, и… будто все это делает не он, а кто-то другой, будто все это происходит во сне, когда являешься как бы игрушкой в руках каких-то могущественных сил: хочешь повернуть вправо, а ноги несут тебя влево, кто-то настигает тебя, ты убегаешь от опасности, а ноги и земля — все как резиновое, бежишь, бежишь — и на месте… Но он же не спит. Он отчетливо видит дорогу, в боковое зеркало — машину Келлера. Где-то сзади идет «кадиллак» Гарвея, а на заднем сиденье — Маргарет, которая спит, а может, притворяется, что спит. Это все его враги, и они хотят завладеть этой маленькой коробочкой, спрятанной в рулевой колонке. А в этой коробочке — тысячи смертоносных бацилл… Стоит ее только открыть — и они расползутся, и тогда… Что за бред? Клаус тряхнул головой, как бы желая избавиться от наваждения, охватившего его. Нет! Надо остановиться. «Может, мне подсыпали яду или дали сильное снотворное? Но это длится уже несколько часов. Значит, они дали мне что-то такое, чтобы парализовать мою волю… Да, да! Именно так. Значит, надо собраться, собрать все чувства в кулак!.. Но кто бы мог это сделать? Странный вопрос! Кто угодно. Может, она?» Он снова глянул на Маргарет, которая сидела теперь, широко раскрыв глаза. Несвойственная ей бледность покрыла щеки. Возможно, это ему только кажется. Клаус вяло подумал о том, что нужно спросить ее о самочувствии, но вместо этого резко затормозил и остановил машину. Затем откинулся на сиденье и закрыл глаза — разноцветные круги плыли в темноте. Так, неподвижно, он сидел, пока не услышал скрип тормозов — это подъехал Келлер. Клинген открыл дверцу и вышел. За ним последовала Маргарет. Нет, он не ошибся: действительно она была бледна. Может, и ее?..

— Кажется, я заболела, — слабым голосом проговорила Эллинг и прислонилась к машине.

В это время к ним подошел Келлер. Он тоже был бледен, но голос у него, как всегда, был уверенным и сильным:

— Как вам нравится? Такого фёна^[34] я не помню за всю свою жизнь! Просто будто меня подменили. Ничего не хочу, даже женщины… Хочу только, чтобы меня оставили в покое…

— Что вы сказали? Фён? — спросил Клинген.

— Ну да, фён!.. Он доходит и до более северных широт…

— Так это фён? — переспросил Клаус.

— Ну, конечно же. Разве вы не чувствуете? Завтра все газеты будут заполнены некрологами. Сердечники, гипертоники, самоубийцы… При фёне резко падает давление…

— Конечно же это фён! Фён — призрак, приносящий несчастья… — с облегчением проговорил Клинген.

«Что ж, это даже к лучшему», — подумал он и сказал:

— Маргарет плохо, помогите ей.

— У меня у самого такое ощущение, будто меня молотили цепами, — признался Келлер.

— Посадите Маргарет в свою машину, езжайте ко мне домой и ждите моего звонка.

— Но я должен сопровождать вас до дома Зейдлица…

— Разве вы не видите? Маргарет совсем плохо!..

Келлер и Клинген помогли Эллинг забраться в машину капитана.

На развилке, при въезде в Кельн, они разъехались в разные стороны.

* * *

Машина Клингена на большой скорости шла по набережной Рейна. Было уже около полуночи. Притормозив, Клинген свернул на мост около Кельна-Дойтца.

На мосту через Рейн скорость была ограничена. Желтые светильники освещали дорогу. Слева — железнодорожный мост, справа — знаменитый мост с одной несущей опорой.

На правом берегу Рейна было меньше огней. По сути, здесь уже начинались окраины города.

О своем состоянии Клинген больше не думал. Теперь он знал, что это — фён, и даже почувствовал себя несколько лучше. По крайней мере, страх, что он не сможет довести машину, прошел. Но голова его была такой же тяжелой и неясной, и ощущение, что все вокруг него происходит будто бы во сне, не покидало его.

Клинген свернул налево и ехал теперь по тенистой аллее. Вот и двухэтажный коттедж — дом Зейдлица.

Кроме парадного подъезда был еще покрытый желтым гравием подъезд со стороны парка. Именно по этой дороге и направил машину Клинген.

У ворот Клаус остановился. Дом был погружен в темноту. Он нажал кнопку у калитки, и сверху загорелась красная сигнальная лампочка. Чуть ниже лампочки в ограду был вделан сетчатый репродуктор. Клаус снова позвонил. Никакого ответа. «Неужели Зейдлица нет дома?..» От этой мысли Клингена даже бросило в жар. Он еще раз нажал на кнопку. Наконец в верхнем окне вспыхнул свет. Это была спальная комната самого Зейдлица. Значит, экономки не было дома.

Спустя несколько секунд в репродукторе раздался голос:

— Кто там?

— Это я, Бруно!

Репродуктор щелкнул: его выключили. Потом свет зажегся в другой комнате. Наконец внизу открылась дверь.

Клинген за это время успел отогнать машину в парк и поставил ее в кустах.

Впереди Зейдлица бежали два бульдога. Это были откормленные, специально выдрессированные собаки. Они хорошо знали Клингена. Клаус вспомнил, как в прошлый раз, перед отъездом, когда он вошел в гостиную, псы неожиданно зарычали.

— Они что, не узнали меня? — спросил Клаус.

— У тебя пистолет с собой? — поинтересовался Зейдлиц.

— Да, с собой, — признался Клинген.

— Собачки очень хорошо чуют оружейное масло. Я держу их против гангстеров, — пояснил Зейдлиц.

Действительно, гангстеризм в Кельне принял небывалые размеры. Но, конечно, Зейдлиц держал псов не только против гангстеров…

Клаус вспомнил обо всем этом сейчас потому, что в кармане у него был пистолет.

— Все благополучно? — спросил Зейдлиц.

— Не совсем.

— А где Келлер?

— Я послал его к себе домой с Маргарет…

— Пойдем в дом…

Когда они вошли в переднюю, Зейдлиц сказал:

— У меня ужасное самочувствие. Я плохо выгляжу, да?

— Ты бледен…

— Но разве только это? Сердце будто не здесь, — он тронул грудь, — а в горле, и голова… Когда-нибудь я не переживу фён.

— Давай я помогу тебе, — предложил Клинген.

— Спасибо, Клаус… Значит, не все было гладко? — спросил Зейдлиц, когда они поднялись наверх.

— Маргарет оказалась шпионкой, ты прав, а Гарвей преследовал меня всю дорогу. Около Кельна мне удалось оторваться от него.

— Просто нет сил пошевелить рукой… — пожаловался Зейдлиц. — Значит, я не ошибся тогда в своих предположениях, — сказал он, помолчав. — Я боюсь Гарвея, Клинген. У меня с ним старые счеты, еще с большой войны. До сих пор он об этом не знает, но если узнает… А ты уверен, что тебе удалось оторваться от него?

— Нет, полной уверенности у меня не было. Но что мне оставалось другое? Не ехать к тебе?

— Нет, ты поступил правильно. И похоже… — Зейдлиц не договорил. В соседней комнате было темно, и свет фар поворачивающейся автомашины мазнул по стенам. Тут же свет погас. Бульдоги, лежавшие у ног Зейдлица, навострили уши. Зейдлиц подошел к выключателю и щелкнул им.

Ночь была довольно темной, без звезд, и только на левом берегу Рейна виднелось зарево — это был Кельн.

Из окна было хорошо видно, как из машины, остановившейся у подъезда, вышли четверо, а пятый, не включая фар, проехал дальше.

Среди тех, что вышли, Зейдлиц узнал Гарвея.

— Это он.

— Не может быть! — усомнился Клинген.

Трое перелезли через забор и спрятались в кустах, а Гарвей пошел ко входу с пистолетом в руках. Он подошел к двери и нажал на кнопку звонка.

— Может, вызвать полицию? — предложил Клинген. — Скажешь им, что это грабители.

Зейдлиц глянул на Клингена. Глаза уже привыкли к темноте, и Клаус хорошо разглядел лицо Зейдлица. Оно поразило выражением полной отрешенности и покоя. После слов Клауса Зейдлиц подошел к телефону и снял трубку.

— Они перерезали провод, — проронил он. — Значит…

В это время в передней снова раздался звонок, а Гарвей махнул рукой, и те трое, которые были в кустах, вышли из укрытия и направились к дому. В руках у них были пистолеты.

Зейдлиц вытащил из заднего кармана парабеллум и прицелился. Звон разбитого стекла почти заглушил выстрел.

— Я, кажется, попал в него, — сказал Зейдлиц, увидев, как Гарвей схватился за правую руку.

Те трое, что были уже у двери, бросились бежать, а Гарвей скользнул в кусты.

— Лучше начинать первым. У тебя есть оружие?

— Да. — Клинген тоже вытащил пистолет.

Зейдлиц направился в соседнюю комнату и приказал:

— Не подпускай их к окнам, стреляй!

Одна из фигур на корточках поползла вдоль стены, и Клаус выстрелил. За окном послышался стон. Внизу раздались выстрелы, и в соседнем окне вылетели стекла.

— Попал? — спросил Зейдлиц, вернувшись.

— Попал…

— Возьми, — приказал Зейдлиц.

Тут Клинген заметил в его руках коробочку.

— Здесь шифр и списки… Ты должен обязательно доставить все это в Мадрид. Улица Барселоны, 15. Дону Ансельмо. Передай это только ему! Ты меня понял?!

«Пока идет все, как я думал. Теперь только бы выбраться отсюда».

— Но как же ты, Бруно? — спросил Клаус.

— Я чувствую себя так плохо, что мне все равно не уйти. Иди, я задержу их. Не теряй времени! Спускайся вниз… Из туалетной комнаты окно выходит в кустарник.

Клинген спустился вниз. Туалетная комната была в полуподвальном помещении. Наверху снова раздался выстрел. Клаус открыл окно, осторожно высунул голову, осмотрелся. Окно было в уровень с землей, и он без шума выбрался из него. Коробочку он опустил в карман пальто. Теперь все зависело от счастливого случая. Если ему удастся выбраться… Кустарник кончился, а до деревьев осталось еще метров пятнадцать. Клаус, чуть пригнувшись, побежал. Но стоило ему сделать несколько шагов, как от ствола одного из деревьев отделилась фигура и тут же раздался выстрел. Толчок в плечо — и острая, режущая боль ударила в грудь. Но рукой он еще владел свободно, и она не замедлила сработать: короткие языки пламени трижды вырвались из дула пистолета. Тот, который стрелял в него, упал навзничь.

Клаус побежал между деревьями, зажав рукой рану. Рука его и пистолет сразу стали липкими от теплой крови. «Только бы успеть добежать до машины! Только бы успеть», — стучало в голове.

В стороне от дома снова раздались выстрелы.

Наконец он добрался до «мерседеса». Втискиваясь в кабину, Клинген задел за дверцу раненым плечом и чуть не потерял сознание от резкой боли. Но через пару секунд, овладев собой, он нажал на стартер. Не включая фар, Клаус тронул машину и повел ее прямо через кустарник — ветки царапали черные полированные бока автомобиля, били наотмашь по стеклам.

«Только бы успеть, — думал Клинген. — Только бы не напороться на пень».

Кустарник стал реже, и «мерседес» выпрыгнул на дорогу. Клаус круто повернул вправо, включил третью передачу. Машина быстро стала набирать скорость.

У перекрестка Клинген крутнул влево — завизжали шины. У следующего перекрестка он повернул еще влево, в узенькую улочку.

Клаус хорошо знал лабиринт кельнских улочек. Найти здесь его было не так просто. Но надо было выбираться на автобан. Только на какой? В сторону Бонна! Но там дорога зажата с одной стороны рекой, с другой — горами. Лучше — на Дюссельдорф…

Бензиновая стрелка на панели приборов стояла почтя на нулевой отметке. В багажнике, правда, две канистры с бензином, но останавливаться на дороге и заправляться сейчас, когда с минуты на минуту могли появиться преследующие его машины, было нельзя.

Болело плечо. Из раны сочилась кровь. «Сколько же ее у меня?» — подумал Клинген, почувствовав, что слабеет.

Дорожный знак указывал на приближение перекрестка. Клинген притормозил и свернул вправо. Выбирать было некогда. Надо было скорее, пока он еще не потерял сознание и его не настигли, найти место, где он мог спрятать коробочку. Клаус запомнил показания спидометра на повороте.

Он проехал еще километра два и остановился у небольшого овражка. Дальше ехать уже не было сил. Клинген с трудом вылез из кабины и заскользил по траве вниз.

Здесь, у кустарника, он снял ножом кусок дерна, вырыл ямку, положил туда списки и шифр и снова заложил это место дерном. Тайник был не очень надежен, но на поиски другого не было времени. Клаус боялся, что с минуты на минуту потеряет сознание.

Путь наверх оказался неизмеримо труднее, кожаные подошвы скользили по траве. По его лицу бежал пот. Он уже не сдерживал стона. Наконец, ухватившись за раскрытую дверцу, Клаус вполз в машину. «Еще немного, еще совсем немного…» — твердил он себе, приказывая рукам, ногам, сердцу… Мотор завелся, и машина рванулась. Надо было поскорее отъехать от этого места. Он увидел настигающие его фары, и это придало ему сил. «Мерседес» снова рванулся вперед.

На первом же перекрестке он свернул на проселок. Проехав километров пять, Клаус загнал машину между деревьями и тотчас же выключил свет.

Со стороны шоссе нарастал шум автомобильного мотора. Но потом шум стал удаляться.

Клинген как-то сразу обессилел. Голова его безжизненно откинулась на спинку сиденья. Он вспомнил мать и отца. Они лежали в далекой русской земле, а он будет лежать здесь. Один… Что завтра напишут о нем газеты?..

«В автомобильной катастрофе погиб книгоиздатель Клаус Клинген…», «Как нам стало известно из осведомленных источников, он был советским агентом…»

«Сколько же у меня крови?» — снова подумал он. Но кровотечение уже прекратилось. Его бил озноб, и сознание мутилось.

Он увидел теплое мелкое море. И мальчишку, который бредет по колено в зеленоватой воде. За ним на веревке, как покорная собака, тащится лодка. Берег еще далеко. Но с берега уже пахнет степью — полынью, цветами.

— Митька! — кричат ему с берега.

Это Колька, друг его детства.

— Иду! — отзывается он.

И бредет, бредет по зеленоватой воде. Но почему она стала такой холодной? Прямо ледяная. И его трясет мелкая дрожь… Он выходит наконец на берег и ложится на горячий песок. Так сладко лежать на горячем песке, и сил нет — слипаются веки…

Клаус — Дмитрий Иванович Алферов — открыл глаза: «Где я?! Сколько я пробыл здесь?..»

Высокие сосны коричневели в предрассветной мгле. В одну из них уперся радиатор «мерседеса». Лес был прибранный. Это был немецкий лес. Какая-то пичужка вспорхнула с ветки и села на радиатор. Алферов, попытался приподняться, но тут же глухо охнул от боли в плече. Голова была ясной, но кружилась от слабости. Значит, фён прошел.

Пичужка была верткой и веселой. Это не райская птичка, а обыкновенный поползень. И боль в плече, и эта пичужка, и запах земли на рассвете — все говорило о том, что это еще не смерть. Надо выбираться отсюда. Час возвращения на Родину теперь уже близок. Надо было жить и работать.

Примечания

1

Алекс — так берлинцы называют площадь Александерплац.

(обратно)

2

Группенфюрер — звание в войсках СС, соответствующее генерал-лейтенанту.

(обратно)

3

Форалярм — сигнал предварительной тревоги.

(обратно)

4

«Фолькишер беобахтер», «Ангрифф» — названия газет.

(обратно)

5

Кухен — пирожное (нем.).

(обратно)

6

Томми — англичане.

(обратно)

7

Братвурсты — обжаренные колбаски, опущенные на короткое время в кипящее масло.

(обратно)

8

Осторожно! Не подходить! Смерть! (нем.)

(обратно)

9

«Цундап» — марка мотоцикла.

(обратно)

10

М — отношение скорости самолета к скорости звука.

(обратно)

11

Ами — американцы.

(обратно)

12

Фольксдойче — лицо немецкого происхождения, не родившегося в Германии.

(обратно)

13

Слон (нем.).

(обратно)

14

Аппель — перекличка (нем.).

(обратно)

15

Буда — небольшое круглое помещение, застекленное в верхней части.

(обратно)

16

Враг подслушивает, тсс! (нем.)

(обратно)

17

Дети, церковь, кухня (нем.).

(обратно)

18

«Хорьх» — марка автомобиля.

(обратно)

19

Экзекуции — так на языке гитлеровцев именовались массовые убийства.

(обратно)

20

Берлин останется немецким (нем.).

(обратно)

21

Грюнзее — зеленое озеро (нем.).

(обратно)

22

Грабен — одна из центральных улиц Вены.

(обратно)

23

Бэт — сокращенное имя от Элизабет; бэт — кровать (нем.).

(обратно)

24

«Шпигель» — иллюстрированный еженедельник.

(обратно)

25

«Консервами» назывались агенты, которые подолгу жили в какой-либо стране и годами, а иногда и десятилетиями не занимались шпионской и диверсионной деятельностью. Вскрытие «консервов» происходило в какой-либо важный политический момент, чреватый серьезными внутренними переменами, или перед военным кризисом.

Руководители СС, военной разведки, партийные деятели гитлеровского государства задолго до катастрофы начали готовить себе тылы, которые в будущем могли обеспечить возрождение рейха. Одним из важных инструментов в этом возрождении были «консервы».

(обратно)

26

Американская компания, имеющая отели во многих странах мира.

(обратно)

27

Имеется в виду военно-морское управление Англии.

(обратно)

28

Адмирал Старр.

(обратно)

29

Английские сверхмалые подводные лодки.

(обратно)

30

Ринг — название кольцевой дороги.

(обратно)

31

Король Югославии Александр и французский министр иностранных дел Барту были убиты фашистами в 1934 году.

(обратно)

32

Бюро — конторка.

(обратно)

33

Двингер  — фашистский поэт.

(обратно)

34

Föhn (нем.) — сухой и теплый ветер, дующий с гор в долины. Особенности фёна обусловлены пониженным давлением. Фён часто наблюдается в Рейнской долине.

(обратно)

Оглавление

Кто придет на «Мариине» Повесть

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

Желтый круг Повесть

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

*** Примечания ***