Мост [Влас Захарович Иванов-Паймен] (fb2) читать онлайн

Влас Иванов-Паймен Мост Роман

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая

1

Вечерело. Мужики с улицы Малдыгас, проводив ребят в ночное, сидели на завалинках и тихо переговаривались. Вдруг за верхним мостом через Каменку залаяли собаки. Прогромыхала телега по бревнам мостика. Вихревая тучка пролетела вдоль улицы. Невозможно было разглядеть, кто лежал поперек телеги. Лошадь все же признали.

— Ну, теперь начнется ахыр-заман^[1]. Опять Пузара-Магар загулял в будни, — сказал кто-то.

— Нет никакой управы на двух Магаров, — лениво поддержал другой мужик. — Этот, бедняк, лютует лишь во хмелю. А тот — богач и тверезый, как зверь лютый.

Настоящее светопреставление началось в той части деревни, где жили богачи — на улице Шалдыгас. Оттуда донесся дикий рев. Мальчишки сбегались на шум. Вскоре и мужики со всех улиц Чулзирмы устремились к Шалдыгасу.

Голосили бабы, старики, истово крестясь, бормотали:

— О господи! Вот и дождались. Михаил-архангел заиграл в ерихонскую трубу.

— Правду говорили отцы: «С Шалдыгаса началась наша деревня, оттуда и придет ей конец». Кто грешит больше шалдыгасских богачей?!

Предки чулзирминских чувашей уже здесь, на этой земле, приняли «русскую веру». Но в трудные минуты все еще поминали Пюлеха. А трехликого русского бога боялись, слыхали и про архангела Михаила, опасались его ерихонской трубы.

Вот он и настал, судный час. Сияющая адскими красками разинутая пасть дракона с тележное колесо высовывалась из окна саманной избы Таймана Захара и извергала звуки, отдаленно похожие на человеческий голос. Сверкающая серебряной чешуей шея уходила в глубь избы. Никого не удивило, что посланец грозного русского бога объявился в избе Захара, которого чулзирминцы звали Сахгаром Святым.

Толпа у колодца быстро росла и несмело подвигалась в сторону голосящей пасти. Охвативший людей ужас постепенно стал проходить: пасть смахивала на трубу. Сизо-зеленые, желто-алые краски под лучами заходящего солнца казались языками адского пламени. Но странно: голос архангела звучал мирно и даже весело, хотя и оглушительно. Ничего страшного не происходило. Мальчишки вплотную придвинулись к избе. Смельчаки даже пытались заглянуть внутрь. Оттуда, когда труба на минуту смолкала, доносилась человеческая речь.

— Это не архангел Михаил, призывающий на суд божий, это бес, соблазняющий на грехи… Сахгар Святой продал душу шуйтану, — возмутился один аксакал, когда труба вдруг весело запела:

Малые и старые, разинув рты, заглядывали в бездонную пасть волшебной трубы, играющей плясовую…

…Виновник переполоха, хозяин четырехстенника, зажатого домами богачей, Тайман Захар задумал бросить красавицу Чулзирму. Он продал в городе лошаденку и почему-то купил граммофон, вещь совершенно бесполезную в хозяйстве. Такой диковинной штуки но было у богачей даже волостного села Кузьминовки…

Вся деревня сбежалась на проводы Захара, задумавшего податься в чужие края, на восток за башкирские аулы и немецкие колонии в Базарную Ивановку.

Веселый рыжебородый хозяин сидел в избе у лакированного ящика с трубой. Как только труба умолкала, хозяин переворачивал черный блин и крутил светлую ручку ящика. Труба снова верещала на всю деревню.

Захар привез с собой из города гостя, пожелавшего ехать с ним в Базарную Ивановку. Это — самлейский чуваш Кояш-Тимкки, бывалый человек. В тюрьме сидел. Не за воровство-конокрадство, не за разбой-убийство, а за то, что подбивал народ на бунт. Не всякий бы приветил арестанта, но такой уж человек Тайман Захар! Делает всегда так, как хочет! Кояш-Тимкки и Захар давно знакомы.

— А ну-ка, Захар Матвеевич, заведи эту, — Кояш протягивает хозяину пластинку. — Послушаем русского певца Шаляпина. Весь мир покорил он своим пением.

— Знаю, — кивает головой хозяин, удивляя бывалого гостя, — мой свояк Васьлей служил в солдатах с братом Шаляпина — Василием. Рассказывал, что частенько они бывали у Федора Ивановича.

— «Блоха-ха-ха!» — вопит труба, вызывая хохот осмелевшей толпы. А уж если народ смеется — не бывать судному часу.

…Румаш, десятилетний сынишка Таймана, с хворостиной в руке пошел в нижний конец Малдыгаса встречать телят. Ему и довелось первому увидеть обезумевшего Пузара-Магара. Пьяница выволок из дома за волосы жену, бросил посредине улицы. Бедная тетка Марье рыхлой бесформенной копной лежала в пыли, а разъяренный Магар, безобразно ругаясь, пинал жену ногами.

Румаш взвизгнул от испуга, огрел хворостинкой Магара по лицу и помчался во всю прыть к нижнему мосту. Магар погнался за дерзким мальчишкой. Вот он уже было совсем настиг обидчика, но шустрый мальчуган увернулся и шмыгнул под мост. Магар чуть в овраг не свалился.

…Захар встретил сынишку веселыми словами:

— A-а, Румаш… Плясун! Давай-ка спляши нам камаринского.

Румаш пробормотал сквозь слезы:

— Не буду плясать. Там Пузара-Магар… Тетка Марье лежит на дороге…

Хозяину не до тетки Марье. Но трезвый Кояш-Тимкки быстро вышел из избы и с ходу сгреб в охапку Магара. Тот, хотя и пьяный, признал чужака.

— Тебе что за дело, ристант! Не связывайся со мной, если не хочешь снова в тюрьму!

Кояш, не слушая ругательств пьянчужки, взвалил его на плечи и оттащил в амбар. Заложил двери снаружи обыкновенной палочкой. Магар побуянил в темноте, пытаясь освободиться, но вскоре смирился.

Кояш-Тимкки с помощью уличных зевак внес избитую женщину в избу. Румашу, как взрослому, сказал:

— Надо бы срочно отправить ее в Кузьминовскуго больницу, да боюсь, не довезем. Вот что, дружок. Принеси из дома мою дорожную сумку. Она в чулане, за печкой. Там у меня есть кое-какие лекарства. — Тимкки вышел из избы и обратился к мужикам, опасливо поглядывавшим на дверь амбара: — Скорее запрягите лошадь, привезите Ятросова. Он хоть и учитель, но не хуже любого врача поможет Марье.

— Лучше его лекаря не найти, — сказал Шатра Микки. — У него мертвая и живая вода есть для каждого. — Почему не съездить, съездить можно. Да вот беда — безлошадный я, а соседи отогнали своих коней на луга.

— А коняга самого Магара? — спросил кто-то из толпы. — Он же недавно примчался на нем из Заречья. Должно, в кабак ездил. Только боязно запрягать-то, убьет потом Магар.

— Запрягайте живо! Я буду в ответе, — распорядился Кояш.

— Ну и я, — поддержал Шатра Микки.

…Взяв сумку у прибежавшего мальчика, Кояш вернулся в избу. Какая-то баба с испитым лицом сердито восклицала:

— Насмерть забил бы Марье, зверюга Пузара, если б этот не вмешался.

— А кто он, откуда?

— Самлейский. Разве не знаете? Это же Кояш-Тимкки.

— Не зря же башкиры прозвали его Кояшом. Кояш — по-башкирски — солнце. Плохому человеку такого прозвища не дадут.

2

У чулзирминцев, живущих теперь «в русской вере», чувашскими оставались только прозвища. Нарекал их русский поп при крещении по святцам. Чуваши принимали имена, но переделывали по-своему: Ефрем — Яхруш, Евдокия — Альдюк…

Позже возникли фамилии. Так появился — Тайманкин. Но это лишь для церковной книги и разных там бумаг… Сами же чуваши по-прежнему говорили: Тайман, Тайманы.

Тайманы всегда были бедняками.

У Сахгара Таймана, или Захара Матвеевича Тайманкина, как теперь и звали его в Базарной Ивановке, не было ни братьев, ни сестер. Отец Захара был робким человеком. Зато совсем другой была мать Сахгара — Круни, родом из Ягали.

Молодуха Тайманов в свое время сразу покорила всю деревню. Про нее говорили: «Когда Круни поет в Чулзирме — слышно в Ягали». Никто не мог сравняться с ней ни в пении, ни в работе, ни в бойкости. Лишь в одном уступала она даже худшей бабе в деревне — не было у нее детей. Она обошла всех знахарок, обращалась к чувашским богам, поставила в Таллах пудовую свечу Николаю Угоднику. Тут русский бог, видимо, сжалился: на четвертом десятке жизни баба Круни родила сына. Злые языки поговаривали, что не обошлось без помощи таловского монаха Николая-негодника… Но вскоре после счастливого события в семье Тайманов на селе такие разговоры прекратились. Об этом позаботилась сама Круни: с двух-трех баб сорвала сурбаны^[2] и оттаскала их за волосы, нескольким мужикам раскровенила носы. Чулзирминцы наградили младенца уже на втором месяце жизни прозвищем — назвали Сахгаром Святым. Хотя кличка была дана в насмешку, она как нельзя лучше подошла мальчику.

Захар рос тихим ребенком, был рассудителен, охотно помогал родителям по дому. Он не гонялся по улице за собаками, не разорял птичьи гнезда, не лазил в чужие огороды за огурцами… Захар при немом согласии отца самостоятельно начал учиться шорному делу. Мать не одобряла занятий сына, ругала на чем свет стоит всех Николаев — и святых и грешных, — колотила Захара, отправляла на улицу бегать с мальчиками. Захар уходил и тайком возвращался. Он брал старую разорванную шлею или седелку и ловко сшивал их заново. Научился разбирать и собирать хомуты и уздечки.

Матвей Тайман не дожил и до пятидесяти. Как-то зимой после жаркой бани хватил холодного чувашского пива — и Матвея не стало. Круни вдруг спохватилась и, решив, что пора мальчику браться за ум, послала на выучку к своему брату в Ягаль. Захар возненавидел и слово «кукка»^[3], и имя Темень. Захару попадало от дяди и кнутом и кулаками «для острастки и выучки»…

Мать наведывалась в Ягаль только по праздникам. Брат усердно ее угощал, водил по гостям и отвозил в Чулзирму, не давая ей проспаться и поговорить с сыном.

Неизвестно, сколько бы пришлось терпеть бедному Захару. Но ему повезло. Однажды, когда он с дядей работал в поле, на ясное сверкающее июньское солнышко напал злой дух Бубр. Стало быстро темнеть. Волы заметались, спутав постромки. Дядя Темень схватился за голову: «Ай, пюлехсем, наступил конец света» — и, бросив плуг, волов и племянника, побежал в сторону села.

Двенадцатилетний Захар тоже испугался, но направился не в сторону Ягали, а помчался без дороги, минуя Кузьминовку, прямо до Чулзирмы. Он не заметил, что солнце избавилось от Бубра и по-прежнему светит ярко. На полпути Захар встретился с матерью; она бежала к сыну в Ягаль. Так в слезах, обнявшись, они вернулись домой. Вглядевшись в сына, баба Круни стала расспрашивать о его жизни в Ягали. Она слушала о его горькой жизни, загораясь любовью и яростью, все сильней и сильней прижимала к себе, плакала навзрыд и, наконец, запела — громко, протяжно, горестно и торжественно. На ее голос стали собираться мужики и бабы, все еще радостно толкующие о победе доброго Солнца над злым Бубром. Баба Круни больше не пустила сына в Ягаль.

История с Бубром неожиданно сослужила Захару еще одну добрую службу. Вместе с другими к избушке Тайманов подошел грамотей Тимуш Мурзабай. Он поговорил с Сахгаром и увел к себе. Тимуш приласкал мальчика, посмеялся над суеверием темных людей, объяснил любознательному и сметливому мальцу, как происходит затмение солнца. Дал ему букварь, показал буквы, пригласил забегать к нему. Скоро Захар научился читать и писать. Мало-помалу Сахгар Святой перестал верить в существование бога. Баба Круни, любившая земную жизнь, видимо, сама не очень-то верила в загробную: не соблюдала постов, редко бывала в церкви.

Пришло время Захару жениться. Жених хоть куда: шорник и сапожник, столяр и плотник. Но смирный, трудолюбивый Захар не был желанным женихом ни для одной чулзирминской девушки. Никто не желал родниться с бабой Круни, шалой бабой, самодуркой и гулякой. Баба Круни съездила в Ягаль и привезла оттуда тихую, забитую нуждой сиротку, обошлась не только без сватов и свах, но и без свадьбы.

Молодая женщина полюбила работящего и доброго мужа, безропотно терпела скверный нрав бабы Круни. Когда Захар тяжело заболел, она тайком от свекрови падала на колени перед иконами и умоляла бога оставить мужу жизнь. Готова сама была умереть. Дошла, видно, ее мольба до бога. Захар выздоровел, а жена его, трудно родив четвертого ребенка, третьего сына, Тараса, умерла.

Еще труднее было Захару найти жену во второй раз. Кто пойдет за вдовца? И все же нашлась бездетная вдовушка Лизук, ее не смущали сироты, не пугала будущая свекровь. Вдова согласилась быть женой Захару. Да вот беда: не венчает их поп, нет у Лизук бумаги о смерти мужа. Он пропал без вести в японскую войну. Люди советовали ехать в Казань, к «архерею», он, мол, разрешит.

— Деды наши не венчались в церкви и жили не хуже нас, — заявил Захар матери. — Ты меня женила без свадьбы, теперь я сам женюсь без венца.

Несколько угомонившаяся баба Круни промолчала. Трудней было уговорить Лизук; она боялась не столько русского бога, сколько людской молвы. Туг Захару пришлось пойти на обман. Он пообещал, когда накопит денег, съездить в Москву, к самому митрополиту. Лизук при молчаливом одобрении бабы Круни без венца вошла в дом Тайманов.

Через год после женитьбы Захара старуха Круни, возвращаясь ночью с какой-то гулянки, оступилась на нижнем мосту и сорвалась на камни с трехсаженной высоты…

После смерти матери Захара будто подменили. Он вдруг почувствовал себя освободившимся от какого-то гнета.

Тридцатидвухлетний хозяин своей судьбы решил уехать шорничать и сапожничать в Базарную Ивановку.

Кояш-Тимкки жил у Захара, но частенько и подолгу где-то пропадал, приезжал внезапно и ненадолго. У Захара появились и новые друзья — русский, Кирилл Мороз, бобыль вроде Тимкки. Он также частенько исчезал из села. Третьего друга — татарина, коробейника Гильмиддина Багаутдинова — по-чувашски звали Кильми Пытти — каша Кильми, или запретная каша.

В последнюю зиму перед войной Кояш-Тимкки, или, как значилось по документам, Тимофей Степанович Авандеев, отлучался мало. Он коротал ночи с шорником, помогал ему, работал на кожемялке. Иногда три друга собирались у Захара вокруг лампы-«молнии». Лилась тихая беседа, которая частенько заканчивалась шумными спорами.

В год начала войны Тимофея Авандеева увели стражники.

— Предупреди Мороза и Пытти! — по-чувашски сказал он Захару.

Ни тот, ни другой в Ивановке больше не появлялись. Оба как в воду канули.

3

Чулзирминцы не знали календаря — ни юлианского, ни грегорианского, ни отрывного, ни настольного. Время отсчитывали: в семье — от крестин, свадьбы, отела коровы; в селе — от событий, происходящих в Шалдыгасе.

Самым шумным праздником здесь была масленица. Пировали три дня. Гости съезжались из ближних и дальних деревень. Наведывались и русские из Сухоречки, а иногда и из самой Кузьминовки. Всем нравилось катание по замкнутому кругу: по кривым улицам Чулзирмы и через оба Каменских моста — верхний и нижний.

Как-то заявился на масленицу в родную деревню и Захар. Он дружил с волостным старшиной Павлом Мурзабаем. Большие праздники Павел проводил в Чулзирме, соблюдая дедовские обычаи. У Павла Захар застал межевого Белянкина, волостного писаря Бахарева, каменского старосту Фальшина и сухореченского дьякона Федотова. Почетные гости, знатные люди. Из чувашей — один Захар. Теперь и он в Ивановке по-русски научился говорить бойко.

Захар подсаживается к Фальшину, с которым у него давние счеты.

— Дорогой Карп Макарыч, подходящая у тебя фамилия. Сам, что ль, придумал иль от отца досталась?

— Не замай! — огрызается Фальшин. — Пьян ты, дурак! Сам не знаешь, чего мелешь.

— Нет, знаю. Говорю, правильная у тебя фамилия. Фальшивый ты человек!

— Какой есть, — вновь огрызается Фальшин, — но че-ло-век. А ты еще и не человек. Мне с тобой и сидеть-то рядом зазорно. Съездить бы тебе по сопатке, да хозяина негоже обижать.

— Тихо, тихо, дорогие гости, — как всегда спокойно и степенно увещевает чернобородый Мурзабай. — У меня штоб без скандалу. Уважайте друг друга. Захар, он шутник, а ты, Карпуша, шуток не понимаешь. Так ведь, Фаддей Панфилыч? Давайте лучше покатаемся по чулзирминским дорогам! Кто в Чулзирме не катался, тот не знает, что такое масленица.

Хозяин велит племяннику Симуну заложить рыжего породистого рысака в казанские сани.

Гости, изрядно подвыпившие, шумно вываливаются во двор.

— Споем, что ли, Петр Федотов, — обнимает Захар дьякона. Тот слегка отстраняется и смущенно бормочет:

— Окстись, Захар Матвеев. При моем-то сане!..

— Ну и черт с тобой. Я и один спою.

Захар распахивает полы полушубка, заносит руки назад и звонко запевает:

Белянкин сначала удивленно слушает, потом незаметно подталкивает хозяина.

— Поди ж ты! Поднаторел Тайманка в Базарной Ивановке. Патриотические новинки поет.

— Не Тайманка, а Тайман, — строго возражает Мурзабай. — Тайман! Не преклонил, значит. Чего? Головы, конечно. Тайман по-чувашски означает непреклонный. Понял?!

— Понял, да не совсем, — щурится Белянкин.

Широки «казанские сани» с высокой спинкой, но всем гостям там с удобствами не разместиться. Усатые и бородатые дяди, подобно безусым парням, устраиваются стоя, держатся друг за друга. Симун сидит на козлах и правит.

— Никого не обгонять! — приказывает хозяин племяннику-кучеру. — Повеселимся, — обращается он к гостям. — Запевай, Захар, а ты, Петр, поддержи его церковным басом. На масленицу и дьякону петь не зазорно.

На Шалдыгасе настежь распахнуты ворота Хаяра Магара. Зависть его гложет. Не ездят к главному чулзирминскому богатею такие знатные гости. Да и свои не особенно жалуют. Только лавочник Смоляков да мирской Тимрук заявились к нему.

Мурзабай катает своих гостей на рысаке, Магар велит заложить пару вороных. Он докажет всем, что не лаптем щи хлебает — обгонит выскочку Мурзабая.

Но кони, норовистые, в хозяина, взяли с места и помчались наперерез общему потоку. Магар, дергая вожжами, нахлестывал кнутом взбесившихся сытых вороных. Зажатые встречным потоком кони опрокинули чей-то плетень, сломали изгородь; коренник влетел в чужие раскрытые ворота. Пристяжной проскочил рядом в малые, оборвав постромки. Где кони, где сани, где хозяин и гости — понять невозможно…

Вот и событие для календаря.

— Когда это было?

— Да на другой год, как пристяжной Хаяра Магара залетел в калитку Элим-Челима.

…Однажды Захар поехал в Чулзирму на махонькой сивой кобылке, которую он только что купил на ивановском базаре и еще недостаточно знал ее нрав. Была пора зимних тоев — свадеб. Чулзирминцы отдавали своих дочерей замуж и в дальние чувашские деревни. Там же, на стороне, находили невест для своих сыновей. Полтора десятка чувашских сел и деревень, далеко отстоящих друг от друга, роднились между собой. Зимой, в мясоед, и весной, летом от семика до сенокоса тянулись свадебные поезда из Чулзирмы и в Чулзирму. Впереди ехал тойбусь (голова свадебного поезда) из самых знатных людей села. Обгонять его не полагалось — будь ты улбут^[4] или турхан^[5].

Этот твердый закон-обычай Захар хорошо знал. Усвоили его даже чулзирминские кони. А вот ивановской коняге не было никакого дела до чужих обычаев. И пока по сторонам дороги лежал глубокий снег, все шло хорошо. Но вот за Кузьминовкой началась широкая накатанная дорога до самой Ягали. Тут лошаденка вдруг взбрыкнула и стала обгонять передних. Земляки Захара хохотали над прытью невзрачной коняги и незадачливым хозяином. Скоро весь свадебный поезд остался позади Захара. Впереди бежал крупной рысью лишь гнедой жеребец тойбуся. На беду этим тойбусем был не кто иной, как Хаяр Магар. Захар струхнул не на шутку, изо всех сил натягивал вожжи. Но лошадка уже мчалась рядом с гнедым. Магар злобно тряс бородой и, грозя кнутом, что-то гневно выкрикивал. И тут с Захаром случилось непонятное. Он вдруг ослабил вожжи, озорно гикнул да еще и возопил непочтительно: «Догоняй, Хаяр Магар!»

Знал Захар, что он, нарушив закон, нажил в лице Хаяра Магара смертельного врага. Не хотел этого, а вот поди ж ты! В последний момент какой-то шуйтан в него вселился, видно, заиграла в Таймане кровь бабы Круни.

За бунтарем началась погоня на лучшем чулзирминском рысаке. Но коняга не подвела. Она влетела в село Ягаль, оторвавшись от гнедого на полверсты. Захар свернул в русский конец Ягали, а оттуда выехал на Вязовку. А Хаяр Магар тщетно преследовал оскорбителя по самлейской дороге.

Отпраздновав масленицу в Вязовке, Захар помчался домой в Базарную Ивановку, минуя Чулзирму. После этого случая Захар перестал туда ездить, а у чулзирминцев долго оставалась веха в календаре:

— А это было в тот год, когда кобыла Захара Таймана обогнала гнедого тойбуся Хаяра Магара.

Итак, когда началась война, внезапно исчезли самые близкие друзья-товарищи Захара. Он все чаще и чаще стал размышлять о своей жизни.

Три друга — русский, татарин и чуваш — оставили глубокий след в его душе. В их шумные споры он не вмешивался, но, бывало, подолгу беседовал с Авандеевым, который шесть лет провел в тюрьмах и в ссылках за правду для бедняков. Захар никак не мог уяснить: есть ли одна правда для всего народа. Авандеев и Мороз — оба революционеры, а правда, выходит, у них разная. При посторонних и даже при Гильми они не спорили. Но однажды, оставшись вдвоем у Захара, здорово расшумелись. Мороз-то, оказывается, крестьянскую правду защищает, а Кояш стоит за рабочую правду и утверждает, что она-то и есть единая правда. Однажды он даже газету показал Захару, которая так и называлась: «Рабочая правда». Захар ни в какую правду не верил. Он мечтал разбогатеть.

Гильми Ватинов, странствуя с коробом по селам и деревням, часто выполнял задания Кирилла Мороза, а за товаром в Сороку или Оренбург брал с собой Авандеева, обрядив его компаньоном-татарином. Захару тоже приходилось служить связистом для Мороза и брать с собой в Сороку Авандеева.

Разбогатеть в Базарной Ивановке оказалось не так просто. И все чаще и чаще приходило Захару на ум, что счастье-то и воля, может быть, и не в деньгах. А в чем? Вот бы когда снова поговорить с Тимкки!..

…«Года в гору — дела под гору», — вспоминал Захар поговорку и добавлял от себя: «После тридцати не берись за новое дело, а после сорока залезай на печку».

Но до сорока оставалось Захару два года, и его забрили в солдаты.

Пятнадцатилетний Румаш, провожая отца, сказал:

— Семья-то у нас не маленькая, пять ртов кроме меня. Но ты, отец, не горюй. Я уже большой: ученье брошу… Мачеха добрая, и к своим детям и к нам относится ровно. За Тараску не беспокойся, а сестру я выдам замуж, года уже подошли. Только возвращайся домой!

— Вижу, что большой… — Отец обнял сына. — И когда только успел вырасти! Я как-то и не заметил.

— А я рос по ночам, когда ты спал. До рассвета читал книги в твоей мастерской… книги Тимкки пичче.

— Так вот почему моя «молния» стала так много пожирать керосину! — засмеялся Захар. И сказал на прощанье: — А Тимкки-то, выходит, был прав… Если я не вернусь, разыщи его. Живи так, как он велит. Помни, один в поле не воин…

4

Третий год идет мировая война, которую чулзирминцы называют «ерманской». Мужчины от восемнадцати и до сорока ушли на фронт. Многие уже не вернутся: одни «пропали без вести», имена других вписаны в поминальники за упокой.

Маются молодые бабы, рыдают матери, тоскуют стареющие девы, предчувствуя одинокую жизнь. Не слышно на улицах мужских голосов, да и девичьи не звенят больше. Молча прядут девы кудель. Тарахтят прялки, крутятся бесшумные веретена. Привольно молоденьким паренькам. Иди в любой улах — везде желанный гость! Даже те девушки, кого они почтительно зовут «акка», рады их приходу.

Тражуку, сыну Сибада-Михали, стукнуло шестнадцать. Парень хоть куда! Про таких чуваши говорят: сары каччы^[6]. Мог бы и он, как Чее Митти, сын Хаяра Магара, ходить зимой в Кузьминовку на посиделки к русским девушкам. Это почти то же, что улах. Но робок и застенчив парень, как красна девица. Есть и другая причина. Мурзабай никогда не отдаст за неимущего младшую дочь Уксинэ. И Сибаду в голову не придет засылать сватов к Мурзабаю! Да и сам Тражук не осмелится заговорить с Уксинэ, сказать ей: «Я тебя люблю».

Тражук знает жизнь по русским книгам. Ах, книги, книги! Был бы он богатым, как Хаяр Магар, купил бы семьдесят семь книг… Но почему только семьдесят семь? Чуваши говорят: «ситмель сиг», когда надо сказать «очень много». Нет, Тражук купил бы тысячу книг! По-чувашски тоже звучит красиво: пинь. Пинь кенегэ! Да, он купил бы тысячу книг и читал бы, читал…

…Произошло это летом, в тот год, когда началась война. Тражук закончил школу с похвальным листом. По совету учителя лапотник Сибада-Михали решил учить сына дальше, отдать его в Кузьминовское училище. Пусть станет учителем или псаломщиком.

Дети Сибада-Михали, родившиеся в землянке, рано уходили в землю. Выжил один Тражук.

Бедняку трудно избаловать даже единственного ребенка. Сама жизнь, нужда учат и родителей и детей. Все же Михали оберегал сына от тяжелых работ. В четырнадцать лет другие уже косят. Тражук завидовал сверстникам, не хотел отставать от них, пробовал косить. Но отец не разрешал.

— Нашему делу научиться недолго, — говорил он. — Придет нужда, намахаешься еще и косой и цепом. Пока я здоров, хуже жить не будем. Когда ты выучишься на учителя, и мне станет легче.

— На первые же заработанные деньги куплю тебе лошадь, — загорался Тражук, — Твоя-то пала…

…Тражук упросил отца пойти с ним к Павлу Мурзабаю за книгами. Вышел к ним сам хозяин, приветливо улыбаясь лапотникам.

— Молодец! — сказал он, положив руку на голову Тражука. — Хвалю за прилежность, за похвальный лист. Читай, учись. Может быть, чувашским Ломоносовым станешь.

Потом хозяин кликнул Уксинэ. Тражук не осмелился поднять глаза на младшую дочку Мурзабая. Помнит ее в школе худенькой, остроносой, веснушчатой тринадцатилетней девочкой. Начинали учиться вместе, но уже из первого класса отец увез ее в Кузьминовку. А последний год она жила в городе, училась в гимназии. Гимназия! Для Тражука это звучит как что-то далекое, высокое, недоступное.

— Пусть выберет этот книгочей, что ему понравится, — распорядился отец. — Ключи от сундука на божнице.

Тражук поднял голову, когда Уксинэ одной ногой ступила на скамейку и потянулась за ключами. В глаза бросились желто-красные башмаки на высоких каблуках. Это тебе не лапти с пеньковыми оборками!

За два года Уксинэ очень изменилась. Глаза сверкали ярче, на чуть припухлых губах играла улыбка. А платье, а стан! Ну не Уксинэ, а Луиза из книги Майн Рида!

В горнице, где стоял сундук с книгами, Тражук совсем оробел. Уксинэ смотрела на него широко открытыми глазами, прямо и смело:

— Что тебе дать, «Родную речь» иль «Живое слово»? Надоели? Ну тогда выбери сам. — Уксинэ отошла в сторону.

Тражук нерешительно приблизился к сундуку и взял первые попавшиеся книги — толстую и тонкую — с незнакомыми названиями. Уксинэ усмехнулась.

— Ну и выбрал! Это же книги для… стариков. Ну ладно, дед Тражук, читай. Одно из двух. Станешь умным, как мой отец, иль свихнешься, как мой дядя Тимуш!

Кинги назывались: толстая — «Столыпин», тонкая — «Демидовы».

С тех пор и покорила застенчивого Тражука насмешливая дочка старшины. Но видел он ее редко. Когда случайно встречались, она, бывало, засмеется и обязательно скажет:

— Здравствуй, дед Тражук. Не свихнулся еще?

Тражук глупо ухмыльнется и, потупившись, пройдет мимо.

При других ребятах или девчатах Уксинэ совсем не замечала Тражука. Он на это нисколько не обижался. Скажи она хоть раз при других «дед Тражук», — на всю жизнь пристало б к нему прозвище «Тражук мучи».

Многие чулзирминцы чуть ли не с детства получали клички. Случайные, а иногда очень меткие, они выпячивали недостатки человека.

К Магару прозвище «Хаяр» перешло от деда; он, говорят, был таким же злым.

Сын Магара Митти уродился ни в отца, ни в деда. Он получил прозвище «Чее» — хитрый.

Вот с этим Чее Митти и пришлось в первое время жить Тражуку в Кузьминовке на одной квартире. Не по своей воле, а по «доброте» Мурзабая. Старшина в угоду некоторым кузьминовским друзьям любил показать, что ему все равно: кто русский, а кто — «инородец», кто богат, а кто беден. Сына лапотника Сибада-Михали и сына богача Хаяра Магара привез Мурзабай в Кузьминовку в своем тарантасе и поместил на одной квартире.

— Живите дружно, помогайте друг другу. Учитесь… С божьей помощью станете учителями, будете просвещать темный народ. Ты, Митрук, не задирай нос перед товарищем. Бедность — не порок. А ты, Тражук, не стыдись бедности. А насчет квартиры не беспокойся, я сам расплачусь с хозяевами, — изрек Мурзабай на прощанье.

Но недолго пользовался Тражук щедротами своего высокого покровителя. Не выдержал он хитрости, лицемерия навязанного товарища. После зимних каникул Тражук подыскивал себе новую квартиру, не сказав о том ни отцу, ни благодетелю. Знал Тражук, что платить ему за жилье нечем. «Что ж! Работать буду. Дрова колоть. Скотину убирать. Печку топить смогу, детей нянчить», — уговаривал он, прося его приютить.

— Зимой самим-то неча делать, — чаще всего отвечали одни.

— Непривычны мы на хватеру пущать, — отказывали другие.

Совсем было отчаялся Тражук. Постучался в саманную пятистенную избу, что стояла на отшибе в глухом проулке. Хозяин без одной руки встретил его неприветливо. Молча выслушал.

— Да нет, паря, не прогневайся, — не глядя, выдохнул он. — Не до квартирантов нам…

Из парадной половины избы вышла женщина с печальными добрыми глазами. Она всхлипнула, поняв, в чем дело.

— Видно, бог тебя привел к нам, сыночек. Не отказывай ему, Степанушка. Заместо Митяя он нам будет, кажись, ровесничек ему, покойному сыночку.

Так остался Тражук жить у дяди Степы и тети Фени. Хозяева за три года привыкли к нему, да и он к ним привязался. Долгими зимними вечерами читает он им вслух. Дядю Степу интересует история, а тетя Феня любит сказку о царе Салтане. Стихи Тражук помнил уже наизусть, по-русски говорил чисто. А дядя Степа с тетей Феней и думать не могли о том, что Тражук всего-навсего лишь их квартирант, что уже проходит последний год его жизни в Кузьминовке.

На их глазах мальчик вырос, возмужал, превратился в добра молодца. Тетя Феня пробовала было проводить его на девичьи посиделки. Куда там!

— Ай зазноба есть в Каменке? — спросила добрая женщина.

Тражук, чтоб скрыть смущение, отвернулся. Женщина засмеялась и погрозила пальцем. Знаем, мол, что в «тихом омуте черти водятся».

Хозяева ложились спать, а он при свете керосиновой лампы сидел за столом и писал… О чем только он не рассказывал в письмах Уксинэ! Началось это с прошлого лета, когда он впервые ответил девушке на ее насмешливое приветствие.

…Рано утром Тражук шел по Шалдыгасу. Из калитки мурзабаевского дома выбежала Уксинэ и с обычной усмешкой произнесла обычные слова:

— Здравствуй, дед Тражук. Ты все еще не свихнулся?

Парень, расхрабрясь, впервые ответил:

— Нет еще, тетка Уксинэ, но по одному предмету, кажется, свихнулся-таки.

— По русскому, что ль? — не поняла девушка скрытого намека. — А у меня одни пятерки по русскому. Учитель ставит меня в пример русским девочкам…

Смелости у Тражука хватило только на одну фразу. На его счастье появилась подруга Уксинэ — Кидери. Дочь Мурзабая сразу забыла о Тражуке и бросилась навстречу подруге.

Где-то в сердце Тражука родилась робкая надежда. «Уксинэ, дочь богача, дружит с Кидери, а она из бедной семьи. Что, если написать Уксинэ про любовь. Увидит, что я — грамотный, не хуже ее подруг. Мурзабай как перестал быть старшиной, держит дочку в Чулзирме. Не послал ее в город в гимназию. Уж не задумал ли ее замуж отдать?»

Тражук по ночам строчил любовные письма к Уксинэ, но не отсылал. Тетя Феня по утрам выметала клочки бумаги. Ни она, ни дядя Степа не знали грамоты: давно бы уж им открылась тайна «тихого омута».

5

Сочинить первое письмо любимой нелегко, но когда оно написано, решиться послать его еще труднее.

Сегодня вторник, базарный день. На улицах Кузьминовки можно услышать среди русской и чувашскую речь. Из многих деревень приезжают на базар чуваши. А безлошадные чулзирминцы ходят пешком. Семь верст — всего час ходьбы!

Тражук отпросился у учителя и отправился на базар.

Солнце пригревало по-весеннему. Снег пожелтел, стал рыхлым и липким. С железных крыш свисали ледяные сосульки. Звенела капель.

На базар Тражук летел как на крыльях, а домой возвращался понурившись. Что же случилось? Да ничего особенного. Просто односельчане, что попались ему, одним видом своим напомнили: на свете существует семьдесят семь преград на пути к счастью бедняка.

Первым встретился с ним Хаяр Магар, но не пожелал заметить. Потом Тражук издали увидел Мурзабая, но говорить с ним не хотелось…

Уклонившись от встречи с Мурзабаем, Тражук увидел Саньку — сына лавочника Смолякова. Санька был всего на год старше Тражука — ему уже стукнуло семнадцать. Он восседал на козлах казанских саней Мурзабая и болтал ногами в лакированных сапогах с галошами.

«Зимой в сапогах щеголяет! Приехал с Мурзабаем в его санях… Вот он, жених для Уксинэ! Лакированные сапоги — пара красно-желтым башмакам со шнурками». Тражук взглянул на свои лапти, в которых ходил и зимой и летом, и зашагал к школе, избежав и этой встречи. На крыльце школы сидела женщина. Дешевая хлопчатобумажная шаль почти скрывала ее лицо.

«К кому-то из ребят мать приехала», — решил Тражук, проходя мимо. Но тут его как громом поразили обращенные к нему слова.

— Здравствуй, Тражук мучи! Загордился, видать, своих не признаешь.

Что за наваждение! Только Уксинэ называет его так: «Тражук мучи». Но это не ее голос. Тражук произнес разочарованно:

— Здравствуй, Кидери! Как ты попала сюда? Кого поджидаешь?

— Ты что, не парень или я не девушка?! — Кидери прыснула. — Тебя жду-поджидаю, к тебе пришла на свидание, Тражук мучи.

Ох уж эта Кидери! Не девушкой ей бы уродиться, а парнем. Никогда не понять — шутит она иль говорит серьезно. Просто удивительно, что Уксинэ с ней дружит. Дружит… Только Уксинэ называет его «Тражук мучи»! Видно, рассказала подруге. Ну, а если так — почему не попросить Кидери передать письмо?

— Вот чудо! — сказал он, взяв себя в руки. — Тебя-то я и искал. А ты сама пришла…

— Не ври, дед Тражук, — оборвала его Кидери. — Ты меня и во сне не видел. Догадываюсь, кто тебе снится. Ишь как обрадовался… «Тражук мучи». Скажи спасибо, что я с глазу на глаз назвала тебя так. Не хочу, чтоб к тебе прилипла кличка — «Дед». Хотя стоило бы. Дед ты и есть! Ну ладно, не сердись! Женихом не хочешь быть, так будь старшим братом. Я буду называть тебя «Тражук пичче». Ты ведь и вправду старше меня на полгода.

Тражук растерянно слушал, а девушка вдруг заговорила печально:

— По делу пришла к тебе, Тражук пичче. И Уксинэ не обмолвилась, что собираюсь в Кузьминовку. Дядя Мурзабай меня с саней заметил. С Санькой они ехали. Стали расспрашивать, куда да зачем. Я сказала — за покупками… Вот так, Тражук пичче.

«Выходит, Кидери грустить умеет. А я ее шальной считал — вот как ошибаешься, когда не знаешь человека».

— Что случилось, Кидери? — спросил Тражук участливо.

Девушка сверкнула черными, как смородина, глазами:

— Нет уж, Тражук пичче, — беспечно защебетала она, — не для беседы на школьном крылечке я сюда заявилась. Пусть снится тебе хоть царевна, но на сегодня я — твоя гостья. Веди меня к себе, чаем угости.

…Вовремя успели свернуть в проулок: на дороге мелькнули казанские сани Мурзабая.

Глядя прямо в глаза Тражуку, Кидери тихонько пропела:

— Не зарься, бедняк, на дочь богача. У нее есть жених познатнее тебя.

— Помолчи… не смейся над хозяином, раз выбралась к нему в гости, — рассердился Тражук.

— Ладно, ладно, Тражук пичче, больше не буду, — заворковала девушка. — Скажи своим дома, что я — твоя сестра.

— Они знают, что у меня сестры нет…

— А ты сообразить не можешь. Нет родной сестры, есть двоюродная.

Тетя Феня и дядя Степа приняли гостью Тражука радушно. Кидери только одну зиму ходила в русскую школу — речь хозяев она понимала, но отвечала по-чувашски. Тражук переводил. Когда вышли из-за стола, Кидери перекрестилась и сказала по-русски:

— Спасибо, дядя Степа, спасибо, тетя Феня.

Хозяйка умилилась.

— Чай, заночует твоя сестренка? — спросила она ласково.

Вопрос застал парня врасплох. Об этом не было речи. До вечера еще далеко. Зачем Кидери ночевать в Кузьминовке? Но озорница быстро нашлась.

— Скажи, что здесь заночует твоя сестренка, — сказала она по-чувашски. — Я с делом пришла к тебе. А мы еще о серьезном и не говорили. Ну, отвечай же доброй майре^[7], мол, Катя любит спать на печке.

Тражук перевел.

— Не на печку, на свою постель уложу дорогую гостью, — еще больше повеселела тетя Феня.

Кидери, состроив капризно-уморительную гримасу, произнесла по-русски довольно чисто:

— Хочу на печку, тетя Феня, — и рассмешила этим даже хозяина.

— Вечером на улицу своди сестру, — посоветовала добрая хозяйка, — познакомь с русскими париями. Эх, кабы жив был наш сыночек Трошенька, сосватали бы твою сестру Катюшу. Крепко она мне полюбилась… С тобой бы породнились.

Кидери наконец заговорила с Тражуком серьезно, и он слушал ее внимательно:

— …вдовые солдатки слепнут от слез. Вот и от нашего отца перестали приходить письма, у мамы не просыхают глаза. А мне некогда лить слезы. Сам знаешь, две сестренки и братишка на моих руках.

Сердце Тражука сжималось от боли. Девушка заметила волнение Тражука.

— Люди советуют послать письмо о розыске отца, — перешла она наконец к делу, — А кто мне напишет такое письмо? Вот я и вспомнила о тебе.

Тражук письмо написал, а вот о своем деле заговорить не решался.

На улицу собирался неохотно. Кидери торопила его:

— Одевайся скорее, Тражук пичче. Будь на один вечер моим парнем!

— А ты скажи это по-русски, пусть хозяева поймут, какая ты мне сестренка, — огрызнулся Тражук.

Выйдя на улицу, постояли у двора. Помолчали.

— Ходишь в гости к русским девушкам? — спросила Кидери. — Познакомь и меня с русским парнем.

Нет, не умел Тражук поддерживать легкомысленную пустую беседу.

— Сроду я не выходил вечером на улицу. Не знаю, где тут собираются парни и девушки.

Кидери засмеялась. Что он сказал смешного? Об этом и спросил.

— Над тем и смеюсь, что не умеешь говорить смешное, — пуще хохотала Кидери. — Над тобой смеюсь. — И вдруг притихла. Взяла под руку. — Не обижайся, Тражук пичче. Над собой я смеюсь. Не надо мне русских парней.

Они медленно шли вдоль огородных прясел, в сторону чистого снежного поля. Под ногами певуче скрипел скованный вечерним морозом снег. Под холодным светом полной луны на придорожных чистых полосках снега вспыхивали серебристые звездочки.

— Куда же мы идем? — спохватился Тражук. — Видишь, проулок кончился. Дальше, налево — гумна, а направо — кирпичные ямы, туда снега намело — утонуть можно!

— Туда и веду. Хочу утопить тебя в снегу. — Девушка высвободила руку. — Всмотрись, Тражук, в диск луны. Что там видишь?

Парень посмотрел на луну и, решив, что Кидери подшучивает над ним, отшутился:

— Вижу круглый масленый блин!

Девушка вдруг рассердилась:

— Разуй глаза! Вон там, на золотой луне, дева с коромыслом! Она глядит на нас, Тражук, видит нас, — добавила она уже грустно.

— И придумает же… Какая-то дева! Ничего я не вижу, кроме темных пятен.

Кидери пересказала непосвященному Тражуку печальную историю, что слышала от Шатра Микки о девушке с коромыслом. Последние слова Кидери о покровительстве девы с коромыслом влюбленным поразили Тражука. Теперь он всматривался в лунный диск. Мысленно попросил у луны покровительства и помощи и робко заговорил:

— Ты давно догадалась, Кидери. Но она ни о чем не догадывается. Сам я заговорить не осмелюсь. Вот написал. Письмо ей. Передашь?

Он не назвал имени любимой. Кидери молчала. Тражук в смущении топтался перед ней.

— Не догадывается, говоришь? — каким-то странным приглушенным голосом переспросила Кидери. — Ни о ком пока не думает? Ладно, Тражук, ладно, письмо я передам, но… — тут девушка громко засмеялась. — Догоняй! — крикнула она вдруг. — Поймаешь — возьму письмо, а не догонишь — пеняй на себя.

Тражук, смущенный ее выходкой, не сразу понял, что ей нужно. А мгновение подумав, решил вывалять озорницу в снегу. Там, где дорога круто сворачивала, Тражук догнал Кидери, но девушка вдруг изо всех сил оттолкнула парня. Тражук, проломив тонкую наледь, по пояс увяз в снегу. Он долго барахтался и с большим трудом выбрался на протоптанную дорожку. Огляделся: Кидери и след простыл. Он поплелся домой, а войдя в избу, заметил на гвозде шубу Кидери.

Утром тетя Феня сказала Тражуку:

— Хотела блинами ее накормить, а она ждать не стала. Ох и бедовая ж у тебя сестренка!

На столе он увидел бумажку, на которой было нацарапано: «Ищи другого почтальона, жених из курной избы»…

6

Впервые Тражук испытал боль от злой насмешки… «Жених из курной избы»…

В то утро первые два урока пролетели как во сне. Но рассеянности его никто не заметил — учителя сами в этот день были не очень-то внимательны. Учеников старших классов сразу после второго урока отпустили по домам, но никто из них не спешил. Они сбивались группами возле школы, перешептывались, старались понять: что происходит у взрослых. Чее Митти ходил гоголем, прикидываясь, что он-то знает какую-то тайну, да ни с кем не поделится. Тражук, занятый невеселыми думами о своей бедности, поплелся домой.

Его приход оказался кстати:

— Вот и ладно получилось, — сказал дядя Степа. — Картошка у нас кончилась. Раз ты свободный, помоги мне.

Дядя Степа присел у края ямы с картошкой. Время от времени по сигналу Тражука он приоткрывал рогожу, единственной левой рукой подхватывал ведро с картошкой, переданное Тражуком, а вниз опускал порожнее.

Тражук, действуя наугад в темноте, быстро наполнял ведро за ведром.Неожиданно в дом вбежал возбужденный и запыхавшийся Вася Черников — одноклассник Тражука.

— Петров! — крикнул он, присев у ямы рядом с дядей Степой. — Вылезай скорей, тебя требует в школу инспектор!

Дядя Степа перепугался:

— Живо, сынок. Беги. Яму мы снова закроем, управимся без тебя.

— Гляди, что делается, Петров! — сказал Черников, когда они добежали до главной улицы. — А насчет инспектора я придумал для хозяев, боялся, что не отпустят тебя.

Тражук однажды уже видел флаги на улицах Кузьминовки. Это было в начале войны, когда наши войска взяли у австрийцев Перемышль. Но тогда флаги были пестрые, и они полоскались на ветру, украшая лучшие дома Кузьминовки. Нынче красные флаги двигались по улице вместе с толпой. У ворот стояли женщины — плакали и с просветленными лицами повторяли короткое слово: «Мир!»

Столько народу Тражук не встречал и в базарные дни. Он приметил: в толпе, что с красными флажками медленно текла по улице, никто не плакал. Вместо короткого и понятного слова «мир» звучали непонятные слова: «ре-во-люция», «де-мон-страция».

Простого люда Тражук в толпе не увидел. Шли лавочники, кузьминовские богачи, учителя, чиновники, учащиеся старших классов. Распоряжались двое — межевой Белянкин и сын благочинного семинарист Вознесенский.

Не понимал Тражук, чему радуются люди. А вот Чее Митти, видно, все было ясно. В руках его дрожала палка с прикрепленным к ней красным платком. Он выкрикивал что-то невнятное и лихо отплясывал.

Толпа уперлась в церковную ограду. Митти с двумя такими же ошалелыми молодцами взбежал на школьное крыльцо. Черников потащил Тражука следом. У первоклашек, оказалось, шел урок. Митти вскочил на парту, сорвал со стены портрет царя, принялся топтать ногами с криком: «Долой Николашку!» Малыши в ужасе примолкли. Учительница Екатерина Степановна спрятала лицо в ладонях.

Тражук не помня себя выбежал на улицу. Там тоже кричали: «Долой! Да здравствует!»…

Белянкин залез на табуретку, вопил, размахивая руками. Его сменил семинарист Вознесенский. Он тоже разводил руками, истошно верещал. Благочинный, задрав бороду, завороженно смотрел в раскрытый рот сына-семинариста.

Тражук стал кое-что соображать. Итак, царя свергли. Свобода. Все радуются. Начальник почты в парадной форме, шутит, смеется, как Чее Митти. А вот и сам пристав. Он в каком-то сереньком стареньком пальтишке. Пристав пробует шутить, заговаривает с каждым. Это он спросил:

— А почему среди нас нет земского?

Ему зло ответили:

— Царя, наверно, оплакивает. Монархист!

— Зовите его сюда. А не пойдет, тащите за бороду.

Несколько человек бросились к каменному дому земского начальника. Семинарист опередил всех, вскочил на крыльцо, обернулся к толпе:

— Спокойно, граждане! Я его приглашу от вашего имени, — и скрылся в дверях.

Начальник почты развлекал публику:

— Сдрейфил земский. Ждите, когда семинарист сменит ему штаны.

— Чего там приглашать. Волоките его сюда!

На крыльцо взобрался Белянкин. Загородив дверь, начал увещевать слишком горластых. Появился семинарист, оповестил, что земского нет дома, он еще вчера уехал в город…

Все волнения закончились благодарственным молебном. И когда только успел отец благочинный! Пока Тражук, разинув рот, ожидал появления рыжебородого осанистого земского начальника, из церкви вынесли иконы и хоругви. Около ограды появился большой стол, возле него — поп и дьякон. Услышав густой бас отца дьякона, люди повернулись лицом к церкви. Чее Митти тут как тут. Палку с красным платком куда-то забросил. Держит в одной руке молитвенник с золотой застежкой, в другой — кадило. «Ну и пройдоха!» — подумал про него Тражук. Поп окропил народ кистью из конского хвоста, воздел крест. Первым приложился к золотому кресту пристав, за ним Белянкин. Тражук пристроился в конце длинной очереди, но кто-то потянул его за рукав, отвел в сторону и сказал по-чувашски:

— Пусть семинаристы да гимназисты крест целуют. Тебе это ни к чему.

Тражук узнал Фрола Тимофеевича Ятросова — бывшего каменского учителя.

— Хватились! — продолжал старик, — Уж целую неделю без царя живем!

…Ятросова знал весь уезд. Хозяева Тражука обрадовались нежданному гостю.

— А народ-то думал, что мир, — сказал Тражук после ужина, оставшись наедине с учителем. — Женщины плакали от радости. А про мир никто и не вспомнил. А как с миром-то, Фрол Тимофеевич? Будет конец войне иль нет?

Но старый учитель прямо не ответил. Он по-давешнему ворчливо заговорил о другом:

— Молебен затеяли, чудаки! Богу воздают хвалу. Наплевал он на русский народ, бог-то. А о чувашах и говорить нечего. Мы у него — пасынки. Весь народ России сам, без божьей помощи, восстал и сверг царя, помазанника божьего… Что ж ты не спрашиваешь про новость? — перевел он разговор. — Отца твоего встретил на днях в городе. Лошадь он вместо павшей сивки купил, поехал прямиком в Чулзирму, а я обещал передать тебе эту весть. В субботу отец будет ждать тебя дома.

Старый учитель не упомянул о том, что ему пришлось выручить бедняка, доложить из своего кармана недостающую «красненькую».

Тражук постелил себе на полу, уступив гостю кровать. Фрол Тимофеевич молча ворочался в постели.

— И мне что-то не спится, — подал голос Тражук. — Думки у меня разные в голове.

— Думки? — переспросил старик. — Для тебя это хорошо. А мне вот что-то плохо стало от думок… Так какие же у тебя думки?

— Выходит, теперь у нас в России опять началось «смутное время», как триста лет назад?

Учитель возмутился:

— Тебе говорят — революция, а ты — «смутное время»! Правда, маеты всякой будет немало, но время-то уже не то, время-то революционное. Откуда ты взял-то понятие такое — «смутное время»?

— Я книгу читал «Смутное время». Вот и подумал. Значит, не посадят на престол нового царя.

— Найдутся и такие, что захотят нового. А у нас великих князей развелось столько, что хватит еще лет на триста. А без смуты, братец, теперь не обойдешься. Вот и у меня на душе что-то смутно. Поссорился в городе с другом, а здесь — со старым приятелем Белянкиным. И все по тому же вопросу: о войне и мире. Ты помнишь самлейского Авандеева?

— По фамилии я их никого не знаю, самлейских. Если бы по прозвищу…

— Да, да. Я ведь последнее время в Вязовке живу, там стал отвыкать от прозвищ. В Вязовке чуваши смешались с русскими, живут вперемешку. Там прозвища не в почете. Да и имен не коверкают. Ивана так и зовут Иваном, а не Яваном. Тебя, например, там звали бы не Тражуком, а Трофимом. Так вот, я спрашиваю про Кояш-Тимкки. Помнишь такого?

— Как же! Конечно, помню! Он с отцом Румаша, моего друга, уехал в Базарную Ивановку. Кояш-Тимкки хороший человек.

— Так вот, этот хороший Авандеев мне дороже дочери. Он когда-то в Самаре жил, учился, я помогал ему деньгами. Давно стал революционером. В девятьсот шестом попал в тюрьму, пять лет прожил в ссылке. В Чулзирме-то он был после ссылки, его темные люди арестантом дразнили. Так вот из Ивановки его перед началом войны снова загнали в Сибирь. Он бежал. Революция застала его в Самаре.

— Это с ним вы поссорились в городе?

— С ним, — вздохнул Ятросов. — Зря обидел. И ведь вот что удивительно: с ним спорил с пеной у рта. А нынче вот из-за него поссорился с Белянкиным. Авандеева защищал. Большевиком обозвал меня Белянкин, а я и не обиделся…

— Значит, это не обидное, не плохое слово? — затаив дыхание, спросил Тражук.

— Да, оказывается, не обидное… даже очень хорошее слово! — медленно выговорил старик, отвечая больше себе, чем Тражуку.

До последнего времени Тражук считал, что в жизни — все правильно. В книгах говорилось: мирозданием управляет бог, жизнью народа — царь. В волости должен быть старшина, в селе — сельский староста. Есть на свете бедные, есть богатые. Но именно сегодня Тражук понял, что он сам — бедняк, и это плохо и несправедливо. «Жених из курной избы».

Тражук был обескуражен. Царя свергли, а бога, говорят, нет. Ему захотелось побеседовать с отцом. Года два тому назад после жаркой бани Тражук спросил отца:

— В аду на раскаленной сковородке, наверно, жарче, чем на банных камнях? А почему люди не боятся ада?

Отец усмехнулся:

— Не знаю, сынок. Из ада никто не возвращался… — А напившись чаю, разговорился: — О том, что на том свете есть ад и рай, рассказывают русские попы. — У чувашей в старину была своя вера. Еще я помню — чуваши резали скотину, принося ее в жертву Пюлеху и Киримету. Задабривали их, просили облегчить жизнь, о загробной и слышно не было. Умные люди не верят в бога — ни в русского, ни в чувашского. Тимуш — старший брат Павла Мурзабая — образованный и умный был человек. Окончил Кузьминовскую школу, учился и в городе. Он говорил нам с Сахгаром, отцом Румаша: «И ад и рай только на земле. Бога и черта человек выдумал сам». Про Тимуша слух пошел, что он свихнулся, начитавшись книг. Ты его не помнишь, он умер от холеры еще молодым; люди говорят, что бог наказал его за безверие.

— А ты не побоялся, что я свихнусь, отдал меня в учение, — заметил Тражук.

— Может, и боялся бы, если б не учитель Ятросов да Тайман Сахгар. Отец Румаша не ходил в школу, а читать и писать научился. Сахгар говорил мне: «Тимуш вовсе не свихнулся, просто умнее других и знает больше, чем мы, темные люди». То же подтверждал и Ятросов. Учись, читай. Если хватит ума, во всем разберешься…

Тражук вспомнил об этом разговоре в бессонную эту ночь.

Не только о боге надо потолковать с отцом, но и о делах людских. Не может Тражук забыть радости кузьминовских женщин, когда они поверили в мирную жизнь. А вообще-то ничего не изменилось от того, что царя свергли.

«Рано еще, — думал Тражук, — наверное, будет что-то новое. И смута будет. Даже сам Фрол Тимофеевич не знает».

Утром Вася Черников рассказал Тражуку, что семинарист спрятал земского в подпол, а народу наврал, что тот уехал в город. Земский сбежал — только ночью уже — после молебна. И об учителях все знал Черников: все они эсеры. Только Екатерина Степановна монархистка. Она портреты царя и всей его семьи спрятала на дно сундука. Белянкин — главный у эсеров. А семинарист Вознесенский — кадет.

И еще Вася прочитал Тражуку письмо, присланное женихом его сестре — Наташе Черниковой. Как оно попало к Васе — некогда было раздумывать. Жених Виктор Половинкин прощался с Наташей. «В городе появились большевики — слуги антихриста и немецкие шпионы. Мы им объявили смертельную войну. Я достал револьвер. Возможно, когда ты будешь читать это письмо, я буду лежать пронзенный пулей врага»…

— Дурак он, Половинкин, — заявил Вася. — Половинкин и есть. Ума-то у него вполовину меньше, чем нужно. По мне, пусть сгорят все эти правительства. Стану я из-за них жизнью рисковать. Дожидайся! А отец мой тоже сдурел, хвалит Белянкина. Он, говорит, теперь всему голова в Кузьминовке. А по-моему, хитрец он, Белянкин, вроде твоего Хаярова. Всем морочит головы.

После занятий на крыльце школы Тражук столкнулся с Санькой — сыном лавочника. Появившийся рядом Чее Митти злобно крикнул Тражуку:

— Спеши домой! Отец твой умирает. Он лошадь увел…

— Что, Митька, ты несешь? — перебил его Санька. — Торопись, — обратился он к Тражуку. — Отец твой захворал… Мать велела быстро ехать домой.

7

В Чулзирме курных изб немало, а землянка только одна, и жил в ней Сибада-Михали.

Кто из чувашей не умеет плести лаптей? Но искусней всех плетет Михали, прозванный Сибадой^[8]. Он возит лапти на базар, да и в Чулзирме у него их охотно покупают: бедняки — для себя, богачи Чулзирмы и Сухоречки — для своих батраков.

Михали работает не разгибая спины, но никак не может выбиться из нужды. Правда, одна заветная мечта исполнилась…

…Никогда Михали не чувствовал еще такой радости, как в то последнее роковое утро. Верхом он спозаранку поехал в Заречье, гордо посматривая по сторонам: глядите, мол, люди добрые, я навьючил нынче связку лаптей на собственного коня и не к кому-нибудь еду, а к самому Медведеву. И глядели люди на счастливого Сибада-Михали. Одни радовались его счастью, другие провожали завистливыми взглядами.

Нет в Сухоречке дома роскошней медведевского. Он весь обшит филенкой и покрашен зеленой краской. А рядом стоит синий пятистенник. Живет в нем Карп Макарыч Фальшин, каменский староста — сухореченский и чулзирминский. Не хватило силенок у Фальшина тягаться с Медведевым, обшил филенкой только углы, а покрасил и углы и бревна. Такого чуда — синих бревен — не увидишь больше нигде — ни в Кузьминовке, ни в городе. Не беда, что краска плохо держится на бревнах, дожди смыли. Как-никак, а дом-то крашеный!

Сибада-Михали привязал лошаденку к коновязи и, взвалив охапку лаптей на плечи, пролез в калитку.

Если б Карп Фальшин в то время куда-нибудь отлучился и если бы в это роковое для Михали утро не заехал к старосте чернобородый гость с глазами цыгана, жить бы лапотнику да жить.

Хозяин и гость за столом пили самогон. Хозяин подошел к шкафу за второй бутылкой. Глянув в оттаявшее окно, он заметил пегую лошадь у коновязи.

Захмелевший Фальшин, продолжая смотреть в окно, рассуждал вслух:

— Ай показалось? Кажись, лапотник Михайло обзавелся конягой?

Гость бросил взгляд через плечо хозяина.

— Да это же мой пропавший мерин, — сверкнул он глазами и ткнул Фальшина кулаком в бок.

Хозяин глянул в черные цыганские глаза.

— Ой не вводи в грех, сват, — и добавил, немного подумав: — А про между протчим, айда-ка выйдем на улицу, посмотрим, твой ли это мерин.

Накинув на плечи шубы, вышли во двор.

— Ну вот и выяснили! — засмеялся Фальшин. — У тебя пропал мерин, а это ж кобыла.

— А тебе не все едино! Моя ошибка — я и плачу. В этом разе пополам, — усмехнулся чернобородый.

Сибада-Михали, закончив дела, отвязал пегашку, оглянулся по сторонам и, заметив старосту, низко поклонился ему.

— Постой-ка, Сибада-Михайло! — крикнул Фальшин. — На чьей лошади приехал?

— На своей, на собственной, Карп Макарыч, — самодовольно ответствовал Михали.

— Иди ты! Неужто купил? Вот те и лаптеплет. Когда купил, где? В Кузьминовке?

— Нет, в городе, намедни.

— А ну-ка, заходи, Михайло. Надо ж обмыть покупку. Да не привязывай кобылу, заведи ее во двор. — Фальшин подмигнул чернобородому, отворяя ворота.

«Вот что значит стать лошадным! Сам староста теперь меня уважает», — подумал бедняга Михали.

Во дворе голос Фальшина стал строгим, а взгляд — колючим.

— А ведь ты, Сибада-Михайло, краденую кобылу купил. А может, сам украл? Сознавайся! Сознаешься, простит тебя хозяин пегашки, а упрешься — в тюрьму попадешь.

У Михали язык отнялся. Работал, копил деньги, а они хотят отнять лошадь. О господи!..

Чернобородый взялся за повод, потянул к себе. Михали повис на узде, отчаянно завопил:

— Не отдам! Купил я ее, купил. Пачпорт есть.

Фальшин с силой оттолкнул лапотника. Михали упал, ударившись затылком об угол дубовой колоды.

…Через час по Чулзирме разнесся слух: Сибада-Михали умирает. Купил лошадь, она оказалась краденой, а с ним падучая приключилась. Он разбил голову о дубовую колоду. Говорят, Мурзабай сам привез его из Заречья.

А Мурзабай сидел в землянке возле Михали, ждал, — может, бедняга очнется. Надо расспросить, что же произошло во дворе у старосты. Карпу Макарычу нельзя верить.

Мурзабай слышал вопль Михали, подъезжая к воротам. А когда вбежал во двор, тот лежал уже без сознания. Фальшин смутился, развел руками.

— Ума не приложу, что приключилось с этим чувашином. Приезжий человек узнал лошадь, уведенную у него, а Сибада вдруг посивел и упал. Ударился о колоду.

Черт дернул Мурзабая сказать:

— Может, падучая к нему вернулась? Он в молодости, говорили, страдал падучей.

Вот и придумал, выходит, сам оправдание преступлению. И еще упрекает себя Мурзабай: «Надо было сразу везти Михали в Кузьминовку. Побоялся, умрет Михали по дороге». Ой, так ли? Не смалодушничал ли ты? Просто не захотел впутываться в темное дело! Вспомнил Мурзабай другой подобный случай. У кого-то Фальшин так же отобрал якобы краденую лошадь. Уж не в сговоре ли Фальшин с этим цыганом? Что же делать? Заявить властям, а что скажешь? Да и властей пока нет. Вслед за земским начальником, говорят, и пристав исчез неизвестно куда. Эх, хоть бы слово вымолвил Михаил в твердой памяти при свидетелях! Может, имя сына дойдет до сознания бедняги, вернет его к жизни.

— Что сказать Тражуку? Что передать сыну, Михали?

— Он сам… Сам… — внятно выговорил больной.

— Что сам?

— Махнул через околицу… За тридевять земель…

Все-таки бредит, бедняга.

…Мать не голосила, когда хоронили отца. Словно окаменела. Теперь слова не может вымолвить, все плачет и плачет, хоть домой не заходи. А бабушка совсем ослепла от слез. Тражук только поздно вечером во двор возвращается, молча ложится спать. Где он бродит целыми днями, толком и сам не знает. О боге и о царе не думает больше Тражук. Ни разу не вспомнил и об Уксинэ. За неделю осунулся, превратился в худенького подростка, но понял, что теперь он — единственный кормилец семьи. Не он один сирота в деревне. Во время войны появилось много сирот. Но в каждой семье есть имущество: изба, лошадь, хозяйство. У Тражука ничего нет, кроме землянки и не доведенных до дела отцом саней-розвальней. Значит, наниматься в работники… Сын ждет, когда мать выплачется. А той не хочется первой говорить сыну, что надо бросать ученье…

Однажды бесцельно бродившего по улице Тражука подозвал к себе стоявший у ворот дед Ермишкэ.

— Заходи, Тражук, будешь дорогим остем.

Чулзирминцы прозвали старика Элим-Челимом. Он не выговаривает букв «к» и «г» в начале слов. Дед все время курит трубку, выплавленную из олова. Он ее надраивает до блеска и гордится: «урю эмиль челим». Люди, передразнивая старика, еще больше исказили слово «кемиль», отсюда и пошло прозвище.

В избе дед распорядился снохам поставить самовар и ласково заговорил с угрюмо-молчаливым юношей:

— Не орюй, Тражук. Если смолоду наступила на ногу орова, человеком будешь. Ак думаешь жить дальше? Овори, не таись от меня. Я ведь тебе довожусь уккой, старшим дядей по матери.

Тражук подумал: «Откуда ты мне доводишься куккой?^[9] Мама — из Хуривара. Все ее братья там и живут».

Старик, так и не дождавшись ответа, продолжал:

— Опять, что ли, хочешь пойти в узьминки учиться. Не ходи, сынок. Не водись с русскими. Они тебя до добра не доведут. Отца твоего они же и погубили и лошадь отняли. А я? Не из-за них ли стал таким… осноязычным. При мне, огда я был маленьким, русские до полусмерти избили моего отца возле моста. С тех пор я так вот оворю. И ты, шельма, за глаза зовешь меня, наверно, Элим-Челимом.

— Напрасно так про русских… — подал наконец голос Тражук. — Среди них тоже есть и плохие и хорошие. Вот мои хозяева в Кузьминовке. Как родные они мне. Ваша соседка Кидери знает…

— Погоди. Про идери разговор будет особый. Вот покурю, поспеет самовар, за чаем и поговорим.

Дед начал набивать трубку крошевом самосада, уминая его большим пальцем. Потом вынул из кисета кремень. Приложив трут к камешку, стал высекать огонь.

Пока загорался трут, табак из трубки высыпался. Дед снова стал набивать трубку.

Сноха Ермишкэ, хохотушка Праски, стрельнув глазами в молодого гостя, сквозь смех проговорила:

— И зачем ты, тятя, рассыпаешь дорогой табак. У нас ведь никогда не гаснет огонь в очаге…

— Тебя не спрашивают, вертихвостка, — беззлобно огрызнулся старик. — Много ты понимаешь. Трубка в два раза слаще, огда сам добудешь огонь.

Старшая сноха Хвеклэ подала на стол поющий самовар, нарезала хлеб, разыскала в шкафчике засиженный мухами огрызок сахара, придвинула гостю.

— Ну вы потом почаевничаете, — заявил снохам старик. — У меня разговор с дорогим остем. Идите на ухню.

Хвеклэ молча покорилась, а младшая проговорила скороговоркой:

— Ладно, мы уйдем на кухню. Все равно знаем, о чем будет речь.

У вдовца деда Ермишкэ два сына, и оба на войне. Война не обернулась пока большим горем в этой семье. Письма приходят. Снохи Элим-Челима проворные, трудолюбивые, живут дружно. У младшей нет детей, у старшей — два сына. Ворчливый, но добрый свекор иногда пугает, грозясь привести в дом жену.

— Что ж будем делать, если наш старик и вправду женится, — вздыхает Хвеклэ. — Какая еще свекровь окажется!

— Не горюй, ингэ^[10], — смеется Праски. — Для жениха Элим-Челима не подросла еще расавица.

— Тише, услышит, — волнуется старшая. — Не называй ты его так! И не передразнивай. Мой старшенький с тебя берет пример, тоже стал дурачиться. Говорит деду прямо в лицо: «огда ты мне сделаешь, дедушка, олодки?» Ладно хоть дед-то смирный и понятливый. Не обижается.

— Жениться тебе надо, Тражук, — сразу огорошил дед Ермишкэ гостя, — Я и сам женился в семнадцать лет, огда умер отец.

Тражук от неожиданности поперхнулся чаем.

— Я подыскал тебе девку, — продолжал старый, не замечая смущения гостя. — Трудолюбива, пригожа, а поет ак скворушка. Был бы моложе, сам бы на ней женился.

Тражук от слов старика будто тяжелую ношу сбросил.

— И живет та расна девица рядышком с нами. Не догадываешься? Про идери и веду речь. Что молчишь? Иль в узьминке русскую девушку нашел? Неспроста расхваливаешь русских, за родню их почитаешь.

— Нет, Ермишкэ кукка, — твердо сказал Тражук. — Нет у меня ни русской девушки, ни чувашской. Рано еще думать мне про женитьбу. Сначала надо выбраться из землянки. Батрачить придется самому.

— Значит, не хочешь жениться. Зря! Добра тебе желает твой укка. А все-таки не забывай про меня. Заместо отца тебе буду.

В сенях Тражука остановили невестки Элим-Челима.

— Чью девку сосватали? Когда будет свадьба? — тараторила насмешница Праски. — Силой женит или сам выбрал?

Тражук впервые засмеялся после смерти отца, махнул рукой и ушел, не ответив. Он заспешил домой.

— Мама, а с какой стороны приходится мне куккой дед Ермишкэ? Ну тот, которого люди зовут Элим-Челимом?

Сабани не видела лица вошедшего сына, но, услышав его спокойный голос, встрепенулась:

— Как же, как же, сынок. Кукка он тебе. Моя бабушка тарнварская, его мать тоже из Тарнвара. Вот и доводится он мне старшим братом, а тебе — старшим дядей…

— И вправду, родня по старому плетню, — усмехнулся Тражук. — В гости зазвал меня Элим-Челим, женить задумал.

— Не смейся, сынок, над старым человеком. Я, твоя мать, зову его Ермишкэ пичче, а ты должен звать Ермишкэ кукка.

— Прости, мама, это я сказал не подумав.

— А ты что ответил ему? — еще больше оживилась Сабани. — Не обидел старика?

— Да нет. Сказал, что еще рано мне жениться. Не о свадьбе, говорю, надо думать, а в работники наниматься.

Вот и получила Сабани ответ на свой вопрос, который застревал у нее в горле. И все же спросила:

— Значит, не думаешь возвращаться в Кузьминовку?

— Кончилось мое ученье в школе. Теперь надо начинать другое. Пахать, боронить, убирать скотину я сумею. Вот косить и молотить цепом не научился. Был бы я полным работником, подался бы в Заречье, к русским. Хорошо бы здесь у своих немного поднатореть. Да нет у нас тут богатой родни. Разве поехать в Ягаль, походить за быками дяди Теменя?

Сабани задумалась, помолчав, сказала тихо:

— Ой, сынок, не надо к русским. Боюсь я их. И в Ягаль не надо. Темень пичче хоть и настоящий кукка тебе, но он хуже чужого. Румашу у него жить пришлось. Слышала…

— Волков бояться — в лес не ходить, говорят русские. Терпеть придется.

Сабани, ободренная словами сына, осторожно сказала:

— Хаяр Магар меня встретил на улице… отец твой, оказывается, не отработал за прошлогоднюю вспашку земли. Пусть, говорит, Тражук отработает. Может быть, говорит, и совсем возьму его в работники.

— Нет! — решительно заявил Тражук, — У отца Чее Митти работать не стану. Долги, если они есть, и так выплатим.

Тихая беседа, прерываемая вздохами Сабани, затянулась допоздна. Неожиданно бабушка подала голос. Это было удивительно. Она давно уже ни во что не вмешивалась и не слезала с печи.

— Эмер сакки сарлага, — сказала она тихо, но внятно.

Тражук вскочил, взглянул на лежанку, прислушался.

— Наверно, спросонья, — прошептал он. — Пора и нам ложиться.

«Все пословицы и поговорки как нарочно для нас — бедняков, — думал Тражук, стараясь уснуть. — Если перевести слова бабушки на русский, получается бессмыслица: «Лавка человеческого века широка». Русские говорят понятнее: «Жизнь прожить — не поле перейти».

Прошла еще неделя. Тражук все еще не решил, как поступить.

Мать случайно встретилась с Мурзабаем, поговорила с ним.

— И сам я думал про Тражука, Сабани, — сказал он. — Пусть не связывается с Хаяром. Все соки выжмет он из парня. А долги скорее всего — мнимые. Сама знаешь, есть у меня работник — Тимук. Старею. Могу нанять и Тражука. Я уж не обижу вас. А насчет ваших долгов Магар пусть со мной объясняется.

Радостная вернулась Сабани домой. Но сын, к ее удивлению, помрачнел:

— Не спеши, мама, — ответил он, — дай мне еще время. Не обнадеживай пока дядю Павла. Сам решу.

Конечно, пошел бы Тражук к Мурзабаю, если б не его дочка. Он давно уже написал о своих делах другу детства Румашу, просил у него совета. Ждал, думал, сомневался: «А не забыл ли он меня? Новые теперь у него друзья в Базарной Ивановке. Ни разу не приезжал в родные места. Видно, не скучает по Чулзирме».

Но Румаш отозвался.

«И мы живем теперь без отца, — писал он. — В прошлом году угнали его на фронт. Семья у нас большая, я тоже не доучился. Хочешь, приезжай, я тебя тут пристрою…»

Где уж ему в Базарную Ивановку, в такую даль? Мать одну с бабушкой нельзя оставить. Но письмо поддержало дух Тражука. Не забыл друга детства Румаш. Ответил…

8

Мать Румаша умерла, когда ему исполнилось восемь лет. Живой, смышленый, смелый мальчик радовал отца. Трезвый Захар детей своих не замечал. Если кто начинал ему сочувствовать или хвалить Румаша, Захар отмалчивался. Зато во хмелю он сам заводил разговор:

— Я не уважаю свою породу. У Тайманов — рыбья, холодная кровь, робкая душа. А Румаш у меня молодец, он уродился в свою гордую и грозную бабу Круни. Попомните мое слово, он будет большим человеком.

Чем дальше, тем больше озоровал Румаш. Захар сокрушался:

— И в кого ты уродился, шалопут!

— В бабушку я уродился, атте, — однажды выпалил Румаш, запомнивший слова подвыпившего отца, — в гордую и грозную бабу Круни. Большим человеком буду, попомни мое слово.

— Хорошо, коли в бабушку, — согласился отец, справившийся с удивлением. — А если в Теменя кукку?

— На Теве кукку я не похож. Смотри, разве я сутулый? И плеваться, как верблюд, я тоже никогда не буду, — возразил мальчик.

Под старость несуразно длинный Темень, которого Захар ненавидел и избегал с детства, сгорбился. Румаш нашел в дяде сходство с верблюдом и стал называть его «Теве кукка». Отец притворно журил мальчика.

— Ай-яй-яй! Смотри у меня, чтоб я этого больше не слышал, — говорил он, а отвернувшись, усмехался в бороду: «Верно подметил, шельмец». Захар беспокоился: «А ну как вырастет сын бездельником? Легкомысленный сын, какой-то хи-хи да ха-ха. Куда ему до бабушки. На деле-то маммэ^[11] может оказаться».

Но вскоре убедился Захар, что сын его вовсе не маммэ. Было это перед самой войной. Румаш вечером помогал отцу: резал кожу на ремни, пропитывал дегтем готовую сбрую. Отец собирал хомут. Взглянув на случайно испорченную сыном кожу, Захар огрел Румаша хомутом по голове. Румаш минуту постоял, молча оделся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

— И не больно ведь попало. Хомутина — она мягкая, не то что клешня хомутная, — смущенно бормотал Захар, поджидая сына.

Румаш пришел домой около полуночи.

— Ладно уж, — миролюбиво встретил его отец. — С кем не бывает?

Румаш молчал. Захар поерзал на месте.

— Вижу, правда в бабушку уродился ты, в гордую бабу Круни.

— Ты о чем, атте? — притворился непонимающим Румаш.

— Да вот ушел ты. Обиделся…

«Нет, не в бабушку ты. Свой, видать, у тебя характер. Бабушка обиду забывала через пять минут, а ты целых четыре часа сердился».

Захар твердо решил больше не подымать на сына руку.

…В Базарной Ивановке все было не так, как в Чулзирме. Русские жили не «на том боку», как в Каменке, а вперемешку с чувашами. Чувашские ребятишки играли вместе с русскими. Румаш до переезда сюда кроме чувашского языка знал башкирский и лишь несколько русских слов. В Ивановке вскоре освоился и хорошо научился говорить по-русски.

Румаш в Ивановке все воспринимал как диво. Сразу за домом рос крупный кустарник — черемушник и калина. В ста шагах от огородов петляла речка Тригенник, бегущая в родную Ольховку. Улица, на которой поселилась семья Захара, поразила Румаша своей длиной. В сухую погоду никто не ходил по ней, кроме босоногих малышей, загребавших ногами горячий песок. Пешеходы обычно брели в другой, Базарный конец вдоль нижнего порядка по тропинке, вьющейся в густой, высокой траве. Речка, кое-где подступала к самой тропинке, приглашая окунуться. А как пройдешь по жаре без того, чтобы не охладиться в воде!

Румаш, побывав впервые на Базарном конце, спросил отца:

— Базарный конец — это село или город?

Отец спросил в свою очередь:

— А откуда ты знаешь — какой город? Ты же никогда там не был.

— А ты говорил, что там дома кирпичные и двухэтажные, а если деревянные, то крашеные и не бревенчатые. А еще, что в городе много лавок. И в Базарном конце много.

— Верно, там четыре магазина и шестнадцать лавок. Да еще в дни ярмарки открываются разные ларьки и палатки. На то она и Базарная Ивановка.

— Но ведь и в Кузьминовке базар есть. Там один магазин и три лавки. Почему им, кузьминовским, хватает, а ивановским не хватает? — приставал Румаш.

Захар когда-то и сам удивлялся Базарной Ивановке. Село большое, но пять дней в неделю торговцы только грызут семечки, сидя или стоя у дверей своих заведений. Но дождавшись базарных дней, Захар понял: ивановский базар — это десять кузьминовских ярмарок. Приезжали сюда за пятьдесят — шестьдесят верст. До губернского города было около четырехсот. До ближайшей железнодорожной станции Сороки — сто с гаком. Вот почему в Базарную Ивановку съезжались крестьяне за покупками, кустари, чтобы сбыть изделия, лавочники из других деревень за товаром…

Выслушав рассказ отца, Румаш спросил:

— А еще есть такие села, кроме Ивановки?

Захар, подумав, ответил:

— Да, в Оренбургской губернии есть. Шарлык, Богдановка… Но там базары поменьше, да и купцы оттуда ездят сюда за товаром.

— А где берут товар наши купцы?

— А ездят в Сороку.

— А почему не в Оренбург?

— Далеко — товар обойдется дороже. Но иногда видят выгоду, ездят и в Оренбург и в Самару.

Зимой в Ивановке что ни день, то масленица. Богатые купцы и другие именитые люди села ежедневно под вечер устраивают катанье. Рысаки да тройки, саночки с высокими спинками, ковры, медвежьи шкуры, волчьи тулупы, расписные дуги, сверкающая серебром, звенящая малиновым звоном сбруя… Одно загляденье! Улица широкая, есть где разъехаться встречным санкам, длинная — есть где разбежаться лихим тройкам. Чудесное зрелище. Ребятишки сгрудились у самой дороги, за ними, ближе к домам, стоят парни, а у самых ворот — бородатые мужики. Правда, не все любуются мелькающими расписными санками, иные просто ждут конца катания. Тогда пробьет час кулачного боя.

Вот эти грандиозные ку́лачки больше всего поразили чулзирминских переселенцев. Начинали ребятишки, потом вступали безусые парни, а завершали бой усатые и бородатые братья и отцы.

Румаш не раз возвращался домой с «фонарем» под глазом или окровавленным носом. А однажды с выбитым зубом. Захар сначала пытался запретить сыну опасную забаву, но вскоре убедился в правильности русской пословицы: «С волками жить — по-волчьи выть». Третьим дивом ивановской зимы для Румаша были коньки. Мальчишки побогаче катались на стальных коньках, победнее — на самодельных деревянных. Румаш мечтал о стальных, а пока приладился мастерить дубовые. Но оказалось, что на стальных можно бегать только по гладкому льду, а на дубовых — везде: и по накатанной санями дороге, и по льду, запорошенному снегом, и с горки, по твердому насту. Нет, не стоит мечтать о стальных коньках.

Румаш окончил здесь, в Чувашском конце, третий класс, поступил в училище на Базарной площади, близ церкви. Выучив дома уроки, он помогал отцу. Каждый вечер с нетерпением ждал, когда на свет лампы-«молнии» сойдутся друзья отца и потечет тихая беседа, иногда переходящая в громкий спор.

Дядю Мороза малец не понимал как следует, тот больше помалкивал. С Тимкки пичче он дружил с того самого дня, когда они вместе урезонили пьяного Пузара-Магара в Чулзирме. А больше всего Румаш любил татарина-коробейника. Батый — так его прозвал Румаш — играл с мальчиком, рассказывал смешные истории. Иногда, летом, брал с собой в соседние села. От него Румаш научился татарскому языку.

Проводив отца на фронт, Румаш пошел наниматься в приказчики к Еликову, которому Захар сдавал конскую сбрую.

— A-а! Сынок шорника, — значит, тоже Тайманкин будешь? — встретил его пузатый купец.

— Нет, не Тайман-кин, а Тайма-нов, — Румаш с вызовом глянул в узкие масленые глаза Блинову.

— Это… это как же? — купец захихикал. — Отец твой Тайманкин, а ты, значит, Тайманов? Ну и хват! Скажи, по-жалста…

— Прощевайте. — Румаш показал купцу спину, уловив в словах Блинова издевку русского над чувашем.

— Стой! — no-бабьи взвизгнул Бликов. — Слыхал от людей, что ты балакаешь по-всякому! Буду звать тебя хучь Романовым. Пожалста, господин Тайманов. А желаешь, так я тебе и бумагу выправлю. И будешь ты господином Таймановым не только на словах, но и на бумаге.

Бликов быстро сообразил, что смышленого Румаша возьмет к себе приказчиком любой купец. И правда, позже его пытались переманить, но с Бликовым тягаться было трудно. Он положил парню «доплату», обязав следить за своей молодой женой и старшим приказчиком, красавцем черкесом Сашкой.

…Постепенно Румаш начал понимать, что и в Ивановке существуют два мира, люди делятся на богатых и бедных. Он заметил также, что почти в каждой книге, а читал он их много, хотя и беспорядочно, говорится о дружбе, о любви, о доброте одних и злости других. Людское неравенство, проявление несправедливости в последнее время все больше и больше волновало его. Есть у него друзья? Есть. Но какие это друзья! С любым из-за пустяка может вспыхнуть ссора. Правда, с Яшкой Коробковым, который помогал ему одолеть разговорную русскую речь, у них что-то вроде верной дружбы. Но Яшка не очень-то развит. Книг читает мало, на все смотрит как-то без интереса, в играх — не ловок…

А любовь? Была ли у Румаша в жизни любовь? Конечно, нет. Румаш на девочек смотрел сверху вниз и задирал их по пустякам. Однажды произошла с ним история: он решил, что влюблен в новую библиотекаршу Татьяну Николаевну: младшая дочь купца Бабина заменила старшую на время каникул. Как-то он задержался в библиотеке — листая новую книгу, а глаз не сводил с библиотекарши. Татьяна Николаевна перешептывалась с соседкой — рядом с ней сидела какая-то незнакомая Румашу девушка.

— Ты что, мальчик, еще хочешь какую-нибудь книгу попросить? — скрывая неудовольствие, спросила Татьяна Николаевна задержавшегося книгочея.

Румаш, вспыхнув, выбежал. Дверь осталась открытой. Он услышал смех, приостановился.

— Поздравляю с поклонником, Танюша! — это говорила незнакомка.

— Не знаю, что и делать, Маша. Глаз от меня не отводит. Хоть бы хорошенький был! А то какой-то плюгавый чувашленок!

Румаш рассвирепел. Вернувшись в свой конец Ивановки, он сказал доверчивому Яшке, что у них библиотекаршей сама дочь царя Николая Второго. Румаш показал Яшке яркую картинку с изображением всей царской семьи. Он ткнул пальцем:

— Тут вот написано: Ольга, Татьяна, Ксения… Так вот эта — средняя, Татьяна Николаевна, живет у нас. Не веришь, сходи в Базарный конец, посмотри сам. Вылитая. Помещик Букин привез ее с собой и устроил в библиотеку. Но никто не знает, что она дочь царя.

Простодушный Яшка все-таки недоверчиво спросил:

— А ты откуда знаешь, что она царевна, раз никто не знает.

Подумав, Румаш объяснил:

— Ее я по портрету признал, а потом подсмотрел: Букин чмокнул ей руку и сказал: «Ваш покорный слуга, ваше сиятельство». Посуди сам. Разве помещик может быть слугой у простой библиотекарши! А сиятельство — это значит великая княгиня, царевна. Понял?

Яшка дружку поверил.

И Румаш был отмщен: мальчишки прямо-таки осадили библиотеку. Сразу по нескольку сорванцов с Чувашского конца вваливались в двери и смирно стояли, уставившись на «царевну». Курсистка Таня еще задолго до конца каникул бросила библиотеку и уехала в Оренбург, недоумевая, почему она вызвала к себе такое внимание.

История с «первой любовью» Румаша произошла незадолго до того, как он и сам стал жителем Базарного конца. Парень взрослел и стал понимать, что внешностью он действительно не вышел: лицо конопатое, нос острый. А самое главное, ростом маловат, — все называют его мальчиком. Критически рассмотрев себя в большом еликовском зеркале, Румаш занялся своей одеждой и тратил на нее весь дополнительный «заработок». Черкес Сашка помогал ему своими советами. Ребята с Базарного конца быстро приняли его в свой круг, девчата перестали чураться. По вечерам с ним стала гулять дочка церковного старосты Маня Лукина. Но друзья казались Румашу ненадежными, а любовь — ненастоящей. И вдруг он получил письмо от Тражука. Румаш решил, — как только зазеленеют леса и луга, он отпросится у хозяина и съездит на недельку-другую в красавицу Чулзирму. Весточка друга подстегнула Румаша. Он понял, что его давно тянет в родное село. Хозяин отпустит: в торговле как раз наступало затишье перед ярмаркой, которая начнется в троицын день.

9

…Как-то вечером Тражук порвал в клочки написанное в Кузьминовке письмецо.

— Ладно, — сказал он матери. — Решено. Иду к Мурзабаю.

…Павел Иванович Мурзабай, рано занявшийся хозяйством, окончил только начальную школу. Но после смерти «свихнувшегося» грамотея брата Тимуша Павел не выкинул его книги, а постоянно приумножал их, читал сам и давал читать любителям.

Хозяйство, полученное в наследство от отца и старшего брата, было не ахти какое. Однако вел его Павел умело. Первый в волости приобрел в рассрочку сельскохозяйственные машины. Уважение к Мурзабаю росло. Искупая грехи безбожника брата, Павел водился с попом и дьяконом, не жалел денег на церковь и вскоре стал церковным старостой. Потом стал старшиной. Впервые в волости выбрали старшину-чуваша. Восемь лет Мурзабай ревностно нес службу, но когда началась война, он почему-то уклонился от высокой чести.

Мурзабай вырастил сына, двух дочерей и воспитал племянника. Симуна он, пожалуй, понимал лучше, чем родного сына. Племянник был ближе ему: Симун любил крестьянский труд. Сын — Назар, крутым нравом — в мать, — часто огорчал отца. Окончив гимназию, сын Мурзабая уехал в Самару и поступил там в военное училище. Во время войны Назар получил офицерский чин.

Похожи были между собой дочери Мурзабая — Кулинэ и Уксинэ — удивительно. Пожалуй, у младшей — Уксинэ губы чуть пухлее. Кулинэ, как и Назар, уродилась в мать, была сурова, неулыбчива. Уксинэ — и весела, и общительна. Тражуку чудилось — когда Уксинэ улыбалась, на лбу ее вспыхивала звездочка. И отец девочки — скорее всего — эту звездочку видел. Младшую дочку он баловал, одевал по-городскому. Она и училась в городской гимназии, правда недолго: отец заскучал и привез Уксинэ домой. Так девушка гимназию и не окончила.

…Симун — племянник Мурзабая — был старше Тражука лет на шесть. Разных по возрасту людей сближала любовь к чтению. Симун подтрунивал над Тражуком:

— Эй ты, барчук из землянки.

Тражук не сердился — отшучивался. В устах Кидери почти эти же слова звучали обиднее.

…Работать с Симуном — Тражук знал — одно удовольствие! Иногда Симун брал Тражука с собой в ночное. Неразговорчивый и замкнутый дома, здесь он изливал душу. Места для ночного пастбища выбирал Симун дальние. Стреножив лошадей, они разводили костер, пекли картошку и устраивались поудобнее у тлеющих углей.

Симун, лежа навзничь, устремлял глаза в звездное небо.

— Вот ты учился, Тражук. А мой отец, говорят, учился больше, чем надо в крестьянстве. К чему оно, это ученье, в нашей жизни? Лучше оставаться темным. Вон моего отца до сих пор вспоминают: свихнулся, мол, он от книг. Люди шарахались от него! Зачем мне, например, знать, что среди этих звезд есть и планеты, считать немереные версты до них. Любуйся сиянием ночного неба, и хватит! А зачем мне знать, что при царском дворе прижился какой-то Распутин — озорник и развратник. Меня скоро угонят на войну. И если б не слышал я про безобразия Распутина иль про то, что мой отец не верил ни в бога, ни в черта, и кричал бы я вместе со всеми: «ура» за веру, царя и отечество. А теперь вот думаю, зачем я буду проливать кровь за бездарного царя да за бога, которого, скорее всего, и совсем нету. Любой неграмотный мужик, Чахрун к примеру, счастливее. Наварит самогону, нажрется и орет песни. И наплевать ему, с кем путается его жена Ембельди-Альдюк. Воистину, блажен неведающий — так в церкви учат.

«Может, и слушать слова эти — грех», — сомневался Тражук, но он любил Симуна и даже сочувственно поддакивал.

Иногда Симун рассказывал о себе, о своей жене и любимой русской девушке из Заречья. Свою пухлощекую, румяную жену Плаги он, оказывается, еле терпел. Там, в Сухоречке, его любовь. Но дядя не посчитался с его чувствами и сосватал ему девушку из Хурнвара, — ее Симун впервые увидел лишь под венцом.

— Смелый я только на словах, — сокрушался Симун. — А на деле послушен и покорен чужой воле. Дядя Павел доказал мне, что не отдадут за меня русскую девушку из Сухоречки. Да и должен брать в жены только чувашку. «Дуб осине не товарищ, майра не невеста чувашскому парню», — любит повторять дядя. Посмотрим, за кого выдаст он свою любимую Уксинэ. Где он найдет для нее подходящего чуваша, чтоб и умен был и образован. Эх, Мурзабаев ты Мурзабаев. Испортил ты мне жизнь.

Упоминанием об Уксинэ Симун, не ведая сам, вселил в душу Тражука надежду. Тражук старается стать образованным. Да иглупым его не считают.

Чтоб не выдать себя, Тражук заговорил о другом:

— Чудно, Симун пичче! Дядю ты называешь Мурзабаем. А сам ты кто? Тоже Мурзабаев, по-чувашски — Мурзабай.

— Нет, брат, шалишь, — усмехнулся Симун, — Во-первых, это не по-чувашски, а по-башкирски. Моего деда Николая Мурзабаевым прозвали башкиры. И вовсе я и не Мурзабаев, и не Мурзабай. Отец велел записать меня в церковной книге Николаевым, по имени деда. И Назара он крестил и тоже назвал Николаевым. Так что дядя мой Павел Иванович — последний из Мурзабаев.

…Но не башкирское прозвище волновало Павла Ивановича. Он заботился о продолжении чувашского рода. Симун, хоть и любим больше Назара, но все-таки племянник, не его сын, а покойного Тимофея — Тимуна. А что, если Назар на войне погибнет?! А теперь, когда и Симуна забрали, он письма от сына ждет с особым нетерпением.

На Угахви Павел женат был по дедовским законам и обычаям. Оба терпели друг друга по древнему правилу: стерпится — слюбится. Жену он так полюбить и не смог, хотя терпел. В семье не было лада и мира. Муж выделял младшую дочку, Угахви всячески показывала свою любовь к старшей. Она ненавидела племянника мужа Симуна. Назар в постоянном немом споре между родителями молчаливо поддерживал мать. Молодая жена Симуна чувствовала холодность мужа, на всякий случай старалась угодить всем.

Угахви, вопреки желанию Павла, не носила русской одежды, одевалась по-чувашски. Не наряжала она по-новому и Кулинэ.

Старшая дочь была обречена по воле матери на неграмотность. Уксинэ же по настоянию отца довольно долго училась. Кулинэ работала по дому и в поле. Уксинэ оставалась белоручкой.

Лишь волнение за судьбу старшей дочери немного сближало супругов. Не принято было у чувашей выдавать замуж младшую дочь прежде старшей. А как пристроишь Кулинэ, — женихи все воюют! А Кулинэ и младшей закрывала дорогу.

Уксинэ нисколечко не волновалась. Жизни вне стен отчего дома она и не представляла.

Как-то Кидери забежала к подруге.

— Давай, Уксинэ, помечтаем, — предложила она.

— О чем?

— О чем надо мечтать девушке на выданье? О муже, конечно. Была бы я, как ты, дочерью богатого человека, меня посватали бы в богатую семью.

— Наверное, — бездумно согласилась Уксинэ.

— А ты? Ты разве не собираешься замуж?

— Нет. Замуж я не хочу, а будут родители настаивать — уйду в монастырь.

— Пусть лучше Кулинэ идет! — засмеялась Кидери. — А что остается делать перестаркам? Их женихи не вернутся с фронта. А наших забрить не успеют, войне скоро конец. Чем не жених тебе сын Хаяра Магара?

— Сама же знаешь, — Митти хитрый и злой.

— Санька — простачок и добряк.

— Простачок и хвастунишка! — состроила гримасу Уксинэ.

— Будешь привередничать — останешься старой девой! Для тебя в Чулзирме — два жениха: Митти и Санька!

Уксинэ неприятны слова Кидери. Она вдруг недобро усмехается.

— Я знаю, о ком ты сама мечтаешь.

— Ну, о ком? — краснеет Кидери и неуклюже шутит: — Я сама скажу: Элим-Челим мой жених. Вот и выйду за него замуж. И обзаведусь сразу сыновьями, снохами и внуками.

— А может быть, все-таки сказать, о ком ты мечтаешь? — настойчиво спрашивает Уксинэ.

Дверь в горницу широко распахнулась, вошел Мурзабай. Кидери проскользнула мимо хозяина. Мурзабай протянул Уксинэ письмо:

— Прочти сама: Симун тяжело ранен.

У девушки дрогнули губы.

— А невестка знает? — спросила она.

— Ты ей скажи: ранен, мол, из госпиталя надеется вернуться домой. — Мурзабай говорил с дочерью по-русски.

— Поля очень хорошая женщина. Мне ее очень жаль, — тихо сказала Уксинэ.

…Тражук жил с Тимуком в темной приземистой избе. В другой ее половине ютилась семья Симуна. Мурзабаевы жили в этом же дворе, но в высоком и просторном доме. Пищу батракам приносила Кулинэ. Других Мурзабаев Тражук почти не встречал. Однажды столкнулся он с Кидери. Девушка посмотрела на него с усмешкой:

— В одном доме теперь с ней живешь. На словах можешь объясниться. — Она расхохоталась в лицо Тражуку и убежала.

Один только раз Тражук мог заговорить с Уксинэ. Да где там! Тражук гнал скотину на водопой к колодцу на улице, Уксинэ стояла у ворот, но не сказала, как прежде, «Тражук мучи». Он прошел мимо, низко опустив голову: «Так, видно, положено не замечать батраков».

Да и хозяин теперь не балует его беседами. А с Тимуком и говорить не о чем! Совсем одичаешь! Симун не любил Тимука, называл «управляющим Мурзабая». Работники не уживались с Тимуком, уходили до срока.

Сколько Тимуку лет: сорок или пятьдесят? Тражук его много лет помнит таким же: с жидкой бороденкой, с мрачным взглядом исподлобья. Слышал Тражук: Тимук — родственник Угахви, жены Мурзабая. Она привезла сироту с собой из Хурнвара. Как согласился отец Павла на такое «приданое» невестки, жених не понимал. После, уже сам став хозяином, Павел Иванович хотел было отделаться от «сироты». Вдруг Угахви взбунтовалась; так двадцать пять лет и прожил хурнварский чуваш у Мурзабаев. Павел махнул рукой, да его и устраивал мрачный, но старательный работник.

Тимуку дали русское прозвище: «Мирской». Этим прозвищем наградили его чулзирминские бабы. Так назывался породистый бык, в складчину купленный деревней для стада. Почему эта кличка пристала к мурзабаевскому бобылю, о том ведали сами бабы, а вдовы и солдатки особенно.

10

Не только забота о хозяйстве заставила дальновидного Павла отказаться от бремени волостной власти. Он помнил японскую войну и пятый год. А что принесет России эта война? Не обойтись без бунта! Лучше оказаться в стороне.

Февральские события подтвердили предположения провидца из Чулзирмы. Он вовремя ушел в тень, чурался кузьминовских знакомцев и редко выезжал на базар. И вдруг, случайно выглянув из окна, он увидел у ворот своего дома Белянкина верхом на коне. «Что привело его без дороги, по весенней грязи? — быстро прикидывал Павел, идя навстречу гостю. — Хорошо, если завернул попутно, а если прискакал из Кузьминовки, только чтобы повидаться? Это — не к добру, надо начеку быть. Да как перехитрить эту лису и краснобая?»

— Самовар, яичницу, ширтан, соленья! — бросил Мурзабай жене, распростерши руки навстречу гостю.

Проведя Белянкина в горницу, Мурзабай обратился к Кулинэ:

— Позови Тражука, пусть сидит тут и ждет, он мне будет нужен.

Мать и дочь переглянулись.

— Неужели за стол батрака посадит? — буркпула Угахви вслед мужу. — Позвал бы уж лучше Тимука. Bce-таки родня.

— Ну что ты, мама, — возразила Кулинэ. — Тимук пичче годится только на пугало в огород. Он и по-чувашски-то не умеет говорить, не то что по-русски. А Тражук говорит как по-писаному.

— Порассуждай у меня! — прикрикнула Угахви. — Иди уж, куда послали!

Белянкин, чуть скособочась и скривив тонкие губы, в задумчивости наискось мерил шагами горницу. Расстегнул пиджак, заложил пальцы за узкий кавказский ремешок. Явно был взволнован. Хозяин, небольшого роста, с черной, аккуратно подстриженной окладистой бородой, добродушно и внимательно глядел на гостя, пряча настороженность в глубине карих пытливых глаз. Хозяин успел поверх синей сатиновой рубахи надеть жилетку, заправить в кармашек часы с серебряной цепочкой. Слова приветствия были высказаны еще во дворе. Теперь гость и хозяин молчали.

Мурзабай, искоса поглядывая на гостя, размышлял: «Однако барской ты, братец, закваски! Тихоней был в Кузьминовке. Теперь, вишь, расправил крылья. А без мужика-то и вы, новые хозяева России, прожить не можете. Объяснишь, чай, зачем пожаловал, не все же время будешь помалкивать».

Будто прочитав мысли хозяина, гость внезапно остановился, заговорил полушутливо, слегка подчеркивая свое превосходство:

— Ну, дражайший Павел Иванович, скажи, что ты думаешь о теперешнем положении России. Кто ты: монархист, кадет или революционер?

Началось! Мурзабай пригладил волосы, постриженные в кружок, ухмыльнулся:

— Кто я? Сам знаешь, чуваш, землепашец. Царь мне — не помеха, да и в кумовья меня не звал. И я в кумовья не насылаюсь. Был бы я грамотный, как ты, может, и разбирался бы во всем лучше. Темные мы люди, Фаддей Панфилович.

— Ой, не прикидывайся простачком, Павел Иванович. Знаю ведь я тебя, хорошо знаю. Был ты темным мужиком, не смог бы восемь лет править волостью. Теперь решил выжидать? Ждешь, что хозяева земель и фабрик найдут нового царя? Ты же не Фальшин, должен понимать, что возврата назад не будет. Пора, братец, на все честно глядеть. Разве газет не читаешь? Народ бунтует… Армия разбегается.

— То-то и оно, — горестно вздохнул Мурзабай. — Больно уж вы, русские, любите волноваться да бунтовать. А вы, грамотные, рады беспорядку и называете его свободой или как там… революцией.

Гость, молча выслушав Мурзабая, снова зашагал по горнице, время от времени потирая лоб.

За столом Белянкин повеселел, заметив большую полную бутыль:

— Сам, что ль, гонишь?

— А бабы на што? — усмехнулся хозяин.

— Вот видишь, оказалось, темные чуваши посмекалистей русских. Не вы ли первые научились гнать из зерна огненную воду? А потом уже русские.

— Нет, чувашки раньше варили кислушку. А это зелье начали варить в Сибири. Чалдоны первые придумали таким образом переводить хлеб.

— Ладно, ладно! — погрозил русский шутливо. — Чалдон — это значит сибиряк. Чуваши по всей Сибири расселились, вплоть до Байкала. Вы, чуваши, испокон веков лесной народ, скрывались от властей. И здесь поселились у леса, а русским оставили землю на голом берегу.

— Вам лес ни к чему, — снова усмехнулся Мурзабай. — У вас в лесу живут только лешие. А у нас там селятся боги, а на болотах — черти. Так что не обойтись нам без лесов да болот. — Подняв чарку, он добавил: — Давай-ка первую все же выпьем за крепкую власть, за порядок в России!

Разгоряченный первачом, Белянкин заговорил напористей:

— Сначала выпьем, потом подумаем, как нам создать эту крепкую власть, хотя бы в волости. Вот вернутся в деревню чуваши после войны, потрясут вас тут, крепких мужичков. Тогда забудешь, кто ты, — чуваш или башкир. Теперь, Павел Иванович, по-новому группируются люди: не русские, чуваши или башкиры, а рабочие, буржуи, крестьяне, солдаты. И еще: монархисты, анархисты, кадеты, социалисты-революционеры, социал-демократы.

Мурзабай замахал руками:

— Эх, чего только не развелось на свете. Не приведи господь! Чуваши называют себя: «Чуваш-йываш». Тихий, значит, покорный народ. Властей боимся, не бунтуем. Вот возьмем теперь и признаем Временное правительство.

Белянкин прищурился, потряс пальцем перед носом хозяина:

— Ох, не балуй, Павел Иванович! Не делай из меня дурачка. Ишь вспомнил: «Чуваш-йываш». Не бунтуем. А волжские бунтари в девятьсот пятом? Тогда у чувашей вождь отыскался: Николаев-Хури. Это вроде как у тебя получается: Мурзабай ты, а еще, кажется, и Николаев тож! Я, братец мой, историю чувашей знаю не хуже, чем ты. Еще есть один Николаев-чуваш — важная птица. Он от русской секции вошел во Второй Интернационал, в международную организацию социал-демократов. У нас, у социалистов-революционеров, тоже есть вожди — революционеры, защитники крестьянских интересов. Но нам самим надо сплотиться, не только признавать Временное правительство, но и стать его опорой.

Плаги и Кулинэ сидели в задней половине дома и шепотом переговаривались. Угахви при появлении Тражука вышла из дома, сильно хлопнув дверью. Плаги, сразу осмелев, подтолкнула Кулинэ.

— Послушай, о чем они. Может, о мире говорят?

Кулинэ припала к двери ухом.

— Все время только один русский балакает, — прошептала она, обернувшись к Плаги. — Ничего я не понимаю. Тражук, ты попробуй.

Тражук несмело занял место Кулинэ.

Белянкин и впрямь заливается соловьем. Тражук внимательно слушал, боясь пропустить хоть слово.

— С социал-демократами мы можем объединиться, — вещал Белянкин. — С меньшевиками. Но есть еще левое крыло — большевики. Они очень опасны и для революции и для Временного правительства. Особенно теперь, когда в Россию приехал вождь большевиков Ульянов-Ленин…

Женщины дергают Тражука, скажи, мол, о чем речь-то. Он будто прикипел к двери.

— Большевики армию нашу разлагают, в городах мутят народ, вот-вот проникнут в деревню…

— Да, дела-а! — подал голос Мурзабай. — Такие страсти, Фаддей Панфилыч, голова пошла кругом! Видно, ничего мне не понять. Давай-ка опрокинем еще по маленькой за Временное правительство. Да закусывай ты, а то захмелеешь! Нет, видно, все это не моего ума дело.

— Вот что, Павел Иванович, — взял тоном выше Белянкин. — Не твоего, так нашего ума это дело! Знай — одними тостами за Временное правительство не обойдешься, крепкого порядка, о котором ты мечтаешь, не создашь. Изволь-ка сам поработать! Царю был слугой, послужи теперь народу. Наш комитет решил снова поставить тебя волостным старшиной. Не напрасно же я сделал двадцать верст крюку по ключевскому мосту через Каменку.

«Все-таки довязал лыко, — про себя усмехнулся Мурзабай. — А концы все же не найдешь. Сейчас я тебе такую колодку подсуну, что забудешь, зачем приехал. Комитет, видишь, решил. Сам решу, как пожелаю», — и, взявшись за почти опустевшую бутыль, крикнул: — Принеси нам еще выпить, там самогон в кухонном шкафу. И Тражуку скажи, пусть войдет, — добавил по-чувашски, несколько удивившись, увидев вместо жены Плаги.

— Дочь или сноха? — поинтересовался Белянкин, провожая взглядом молодую женщину.

— Жена Симуна — племянника.

— Ядреная! Кровь с молоком! Уж не она ли тебя присушила, — глаз не кажешь в Кузьминовку. Жена племянника — это ведь не сноха!

— А ты, друг, не зарься на чужое добро. И не завирайся. У вас, у русских, может, и по-другому, а у нас, у чувашей, все едино — сноха. У нас, у чувашей, даже слова снохач нет, а уж греха такого и не водится.

— Черт с вами и с вашими законами. Ты мне ответь: согласен, что ли, старшиной быть?

На пороге вырос Тражук в лаптях, в заношенной холщовой рубахе. Он поклонился и, обращаясь к Белянкину, громко сказал:

— Здравствуйте, Фаддей Панфилович!

Белянкин вытаращил было глаза, но, быстро скрыв замешательство, откликнулся, не скрывая издевки:

— Здравствуйте, коли не шутите, молодой человек. С кем имею честь?

Мурзабай обнял Тражука за плечи, подвел к столу, усадил и только тогда заговорил:

— Не гляди, что мы в лаптях. Это чуваш, студент Трофим Петров, — и спросил, обращаясь к Тражуку: — Ты разве знаешь нашего русского гостя?

— Знаю Фаддея Панфиловича Белянкина. Он — землемер в нашей волости.

Хозяин исподтишка бросил на гостя торжествующий взгляд. Тот растроганно хлопнул по плечу «студента».

— Молодец, Трофим Петров! Вот так лапотник! Чем же он занимается у тебя, этот студент?

— Не важно, что он делает сейчас, — ударил себя в грудь Мурзабай. — Он будет наших детей учить. Это для общества. А для меня… Э-э, шельмец! — обратился он вдруг к Тражуку, — Ты трезвым наши пьяные речи слушаешь! На-ка вот, опрокинь стаканчик!

Тражук никогда в рот не брал хмельного. Он неуверенно взялся было за стакан и поставил обратно.

— Пей! — крикнул Мурзабай. — Не то — вылью за пазуху.

Тражук зажмурился, качнул головой и, не переводя дыхания, проглотил самогон. Хозяин и гость одобрительно захихикали.

Пусть веселятся. Теперь Тражуку ничего не страшно. Готов и сам хохотать. И он трезв как стеклышко. Только стол качнулся. Сейчас все упадет на пол. Тражук вскрикнул и, чтобы удержать равновесие, схватил бутылку. Мурзабай, смеясь, сунул ему в рот огурец:

— Это пройдет, в голову ударило.

Стол утвердился на ножках, зато у Тражука выросли крылья. Вот он взмахнет и полетит на Лысую гору… Внимание! О чем это говорят эти, как их… эсеры.

— А кем же он тебе приходится, Пал Ванч? — заплетающимся языком спросил Белянкин.

— Кем? кем? — всегда скрытный Мурзабай потерял над собой контроль. — Кем может стать парень отцу двух дочек? Будет зятем! Зятьком будет приходиться он мне, этот студент… Народный учитель.

Вроде бы смекнул Тражук, что хозяин заговаривается спьяна, но от счастья у бедняка дыханье захватило.

— Кого же ты сулишь в жены будущему учителю? — спросил Белянкин. — Гимназистку?

— Типун тебе на язык! Какой чуваш выдает замуж младшую прежде старшей.

До подвыпившего Тражука не дошли последние слова Мурзабая…

…Как только Тражука позвали в горницу, Кулинэ приложила ухо к двери. Сначала лицо ее оставалось спокойным, потом девушка счастливо улыбнулась.

Удивленная улыбкой на лице всегда мрачной Кулинэ, Плаги зашептала:

— В чем дело, Кулинэ. О чем они говорят? Чему ты радуешься?

Кулинэ спрятала лицо в ладонях и бросилась вон.

Теперь за столом все были одинаково пьяны.

— Ты, студент, откуда меня знаешь? — вопрошал потерявший все благообразие Белянкин. — Кто тебе сказал, что я межевой?

— Знаю. И кто устроил митинг на табуретке перед молебном, — знаю. И знаю, что семинарист тогда надул всех, спрятал земского начальника.

— Да что ты мелешь, лапотник несчастный?

— Я все знаю, — продолжал захмелевший Тражук. — Монархистка Екатерина Степановна спрятала царские портреты… А ты самый главный социал-революционер.

Белянкин, раскачиваясь от смеха, держался за живот.

Мурзабай, хитро поглядывая на гостя, выпытывал:

— А кто большевик в Кузьминовке?

— Их в городе полно, — встал на ноги Тражук. — Их всех хочет перестрелять Половинкин.

— Какой еще Половинкин? — встревожился Белянкин, оборвав хохот.

— Виктор Половинкин, жених Наташи Черниковой.

— Ну и дела, Павел Иванович! — озадаченно пробормотал Белянкин. — Этот твой зятек… что-то уж очень осведомлен.

Тражук вышел из-за стола и, еле удерживая равновесие, выкрикивал:

— Да… Я все знаю. Ты стоишь за войну, Фаддей Панфилович, а Ятросов и Авандеев против. И я против. И Симун… Он не хочет воевать за Распутина. А царя нет. И бога…

Мурзабай опомнился. Он ласково подталкивал Тражука к выходу, говорил по-чувашски:

— А вот и не все ты знаешь… Распутина убили… А Симун был на фронте, воевал и ранен, сейчас — в госпитале. Ты здорово напился. Иди, иди, проветрись.

Вытолкав Тражука, Павел Иванович с трудом уложил захмелевшего гостя в постель.

— Проснется, дашь опохмелиться, — оказал он вернувшейся домой жене, — Объясни, что хозяин, мол, уехал в Камышлу по делам. Ясно?

— Иди сам проспись. Лучше тебя знаю, что сказать, — отмахнулась Угахви.

А Тражук, с трудом передвигая ноги, прошел на задний двор, залез в тарантас и бормотал под нос какие-то стихи. Там и увидела его Уксинэ, она бежала от подруги домой.

— Что ты тут затеял, Тражук мучи? — удивилась она. — Спать, что ли, собираешься в тарантасе?

— Подойди-ка поближе, Уксинэ. Скажу тебе что-то, — Тражук попытался вылезти из тарантаса, но не смог. — Скажи… Кидери тебе о письме говорила?

— О каком письме?

— Я тебе написал. И стихами, и так. Ей-богу, сам сочинил стихи…

— Да ты пьян, Тражук мучи? Кто же тебе поднес? — Уксинэ, смеясь, скрылась в доме.

— Тражук-то наш лыка не вяжет, — весело говорила она сестре. — Залез в тарантас. Болтает всякую чушь. Отец увидит — прогонит, беднягу.

— Тише! Отец сам поднес, — огрызнулась Кулинэ. — Они пировали все вместе с гостем из Кузьминовки.

— Ну, что гостя угощали, я понимаю, — покачала головой Уксинэ. — А почему Тражук удостоился такой чести?

— Тебя забыли спросить, — совсем разозлилась Кулинэ. — Значит, заслужил…

Кулинэ, хлопнув дверью, побежала на скотный двор и окаменела: Тражук карабкался на сеновал по колеблющейся под его ногами лестнице. Он чуть было не свалился на землю, но повис, ухватившись за край крыши. Наконец он все-таки забрался на сеновал. Кулинэ сбегала за шубой, сама, укрепив лестницу, залезла на сеновал и заботливо укрыла громко храпевшего Тражука.

11

Весенняя страда подходила к концу: осталось посеять просо. Тражук за целый месяц ни разу не видел человеческого лица, кроме опротивевшей ему рожи напарника. Мирской Тимук иногда за целый день не произносил ни звука, объяснялся с Тражуком только жестами.

Однажды утром проснувшийся Тражук услышал скрипучий голос Тимука. Побывавший чуть свет в деревне Тимук сказал, что приехал какой-то гость, Мурзабай распорядился не мешкая ни минуты Тражуку возвращаться в Чулзирму.

Жеребая савраска, на которой ехал Тражук, хорошо знала дорогу. Тражук соображал и все не мог понять, что за гость приехал? Почему его вызывает Мурзабай? Он смутно вспомнил про пиршество у Мурзабая. Ему померещилось, что хозяин — в шутку ли, всерьез ли — прочил его в примаки. Но Тражуку казалось, что разговор шел об Уксинэ. Не было для Тражука другой девушки в целом свете. Уксинэ!.. Он припоминал, что она сама с ним заговорила, когда он сидел в тарантасе. И шубой его накрыла уже на сеновале, конечно, она. Пожалела, значит. Может, Павел Иванович и ей сказал?..

А гость? Какой это может быть гость, что Тражука вызывают так срочно. Мирской Тимук скорее всего напутал…

Но гость, незнакомый человек в городской одежде, с крылечка приветливо улыбался нелепому всаднику на брюхатой кобыле:

— Слезай, слезай, лихой кавалерист, со своего урхамаха. Что, узнаешь меня? — незнакомец немного кривил губы при улыбке, и Тражук узнал друга детских лет.

— Рума-аш! — радостно воскликнул он, сползая на землю с клячи.

— Вот и приезжай к тебе! Еле дождался. Спасибо твой хозяин приютил и распорядился послать за тобой. Какой же ты стал богатырь! На черняшке как вымахал! А мне и пряники не впрок.

Павел Иванович вышел на крыльцо.

— Хорошо поработал, Тражук. Молодец! Можешь отдыхать теперь все время, пока у тебя гость. Вечерком в баньку сходите. Живите! Места хватит обоим.

— Мы с Тражуком, с вашего разрешения, Павел Иванович, расположимся на сеновале, — без тени смущения сказал Румаш.

— Разрешаю, разрешаю, Роман Захарыч, — в тон ему произнес Мурзабай. — Только не куришь ли ты, артист? Пожара не наделайте.

— Не большая беда, если и спалим сеновал, — засмеялся Румаш.

Мурзабай, уходя в дом, сказал уже серьезно:

— Смотри у меня, Тайманчик, не шали! Случись что — самого в огонь кину.

Баня Мурзабая приютилась под старой ветлой на берегу Каменки. От посторонних глаз ее скрывали кусты тальника.

Тражук и Румаш хорошо попарились, хлестали друг друга веником. Раскрасневшиеся, изнемогающие, выскочили в предбанник.

Тражук молча присел на камень, а Румаш и тут разговорился:

— Хозяин у тебя состоятельный, дом и двор у него — что надо, а баня по-курному топится. Думаешь, денег не хватает? Культуры нет, — вот в чем дело. Так, мол, живем, как отцы и деды наши жили. Нет, мы не будем так жить, как отцы! Надо и в чувашской деревне все перевернуть. Ты, Тражук, грамотнее меня, чуть до учителя не дотянул. Не думаешь, чай, вечно жить в работниках у богатея!

— Малость поостыли, — прервал его Тражук, как будто все сказанное к нему не относилось. — Айда, зачерпнем воды, окатимся и — можно одеваться.

Вдруг где-то неподалеку послышались женские голоса.

— Кто это? — Румаш прильнул к дырявому плетню предбанника. — Вижу трех русалок. Нагишом вышли из бани, думают, что их никто не видит. Посмотри, Тражук. Через эту дыру хорошо видно.

Тражук попятился.

— Дай послушать, — ухмыльнулся Румаш. — Обо мне идет разговор.

— К Мурзабаю гость приехал, молодой. Не знаешь, как его зовут? — спросила одна.

— Румаш это, сын Сахгара Святого, — хихикнула другая. — Худой, как шывси^[12], востроносый, конопатый. По-чувашски говорит чудно: хлеб у него обед, воробей — не серзи, а салагайк.

— Кто это так честит меня? — спросил Румаш. — Видать, боевая девка.

— Да еще какая! Это Кидери, она всегда ходит в баню с невестками Элим-Челима.

— Я им сейчас покажу сына Сахгара Святого. — Румаш выхватил ведро у Тражука.

— Стой, не озорничай! — всполошился он. — Они же голяком…

— И я не в тулупе!

Румаш, стараясь не шуметь, вышел из предбанника и, раздвинув кусты, крикнул:

— Эй, вы, бесперые серзишки! Хотите увидеть оперившегося салагайка, смотрите сюда.

Кидери в испуге выронила ведро. Женщины с пронзительным визгом бросились в баню.

«Ну и Румаш! — подумал Тражук. — Таким же озорником остался».

Тражука и Румаша позвали в горницу пить чай. Угощал гостей сам хозяин, женщины ушли в баню. Тражука удивляло хлебосольство хозяина и бойкость друга. Румаш беседовал с Мурзабаем как равный. Сам Тражук молчал.

— Значит, приказчиком работаешь? — интересовался Мурзабай. — Много платит хозяин?

— У Елимова работаю. Пузо у него — что у той савраски, на которой Тражук прискакал…

— Знаю его. Этот не переплатит.

— Переплачивает, Павел Иванович, не жалуюсь…

— Ох, заливаешь… Не зря у тебя нос веретеном, артист.

— За это самое веретено и переплачивает, — скривил в улыбке губы Румаш. — Старшим приказчиком у Блинова — черкес, чернявый красавец. Не надеется на молодую жену хозяин, за это и платит. И от пригожей хозяйки перепадает мне за то, что ничего не вижу.

Мурзабая озадачила такая болтливость. Посмотрел на Румаша пронзительно, погрозил пальцем:

— Ой, врешь. Двуличным себя зря выставляешь. Что ж, за обман, выходит, вдвойне дерешь?

— Деньги беру со спокойной совестью, — опять усмехнулся Румаш. — Отчего не брать? Хозяин — своим деньгам сам хозяин. Черкес откупается хозяйскими деньгами, что прикарманивает. И никого я не обманываю. Не станет же Еликовша миловаться с приказчиком у меня на глазах. «Ничего не видел», — говорю хозяину и не вру.

— Видать, ты огонь и воду прошел. Говорят так русские про таких. И сам, наверно, в купцы метишь?

— Нет, не мечу! — отрезал Румаш.

«Паренек-то больно уж бойкий. Не в Захара. В зятья не годится», — размышлял Мурзабай, не без расчета приласкавший сына Захара.

…На сеновале Румаш подробно расспрашивал Тражука — как он живет, каковы обстоятельства загадочной смерти его отца… Услышав, что постройка моста через Ольховку во время паводка по-прежнему вызывает ссоры и вражду между русскими и чувашами, сказал:

— Пора бы жить в мире. И у русских и у чувашей — одна беда. Фальшин, Медведевы, хаяры, мурзабай — вот общие враги и русских и чувашей. Русская и чувашская беднота должна вместе против мироедов подняться.

Румаш с горящими глазами выслушал рассказ Тражука о событиях ранней весной в Кузьминовке. Очень заинтересовала его встреча Тражука с учителем Ятросовым и особенно известие о Кояш-Тимкки.

— Вот это да! Значит, Тимкки пичче объявился, — радовался Румаш. — Вот он большевик и есть. Настоящий революционер. Я всегда так думал.

— А эсеры — кто? Как красиво: социалист да еще революционер! И мой учитель эсэр. Слова-то какие!

— Слова-то и обманывают, — холодно сказал Румаш. — Ладно. Об этом после. Лучше скажи, почему Мурзабай так ласков с нами обоими. Обхаживает как самых дорогих гостей. Странно мне это… Не женить ли на дочерях задумал.

Румаш ответа не услышал: усталый Тражук крепко спал. Румаш еще долго ворочался, вдыхал запах сена и всматривался в небо Чулзирмы, которое ничем не отличалось от ивановского.

12

Румаш в родном селе загостился. За две недели запестрели цветами заливные луга, зашептались зелеными листочками осины в Чук-кукри, перешептывались тополя, радуясь зеленому наряду. Снежно-белые и огненно-красные цветы улыбались людям с лесных полянок.

Тражук и Румаш бродили по лугам и лесам. Узнавали старые и открывали незнакомые лесные тропинки в излучине Ольховки и по долине Каменки добрались до Верблюд-горы.

Тражук, краснея и заикаясь, открыл другу свою сердечную тайну. Румаш пожалел друга. «Прост ты очень. Уксинэ в твою сторону и не смотрит, а вот старшая глаз не спускает. Видно, прав я: Мурзабай хочет исподтишка сбыть лежалый товар. Хорошо бы помешать. Но прежде чем действовать, надо проверить».

— Если уж сказать боишься — напиши, — посоветовал он другу. — Стихи сочини — девушке это приятно. А я передам…

…До троицы оставалось несколько дней, а уезжать Румашу не хотелось. Что ж его тут держит? Тражук, дружба? Но есть же у него друзья и в Ивановке. А есть ли?..

Непоседливый Румаш удивлял веселыми выходками большую семью Мурзабая. Вызвал улыбку нежности на рано увядшем лице тетки Сабани, а столетнюю бабку, которая уж много лет не покидала печи, на руках вынес из землянки и усадил на зеленой траве погреться под лучами солнышка.

Тражук, как всегда, заснул первым, а Румаш ворочался с бока на бок. Из-за реки донеслись далекие девичьи голоса. «Подумать только. Там поют, веселятся, а мы ложимся с курами. Семика ждем. Глупо это!..»

— Ладно. Спать, — сказал он себе сердито. — Еще день, два — и надо ехать! До троицы меньше недели, пора возвращаться — к ярмарке приготовиться.

Румаш утром предложил порыбачить. Тражук не перечил. Захватив удочки, они зашагали вверх по Ольховке вдоль Осиновой рощи. Прошли перекат. Здесь русские обычно переходили реку вброд, чтоб найти подходящее место для рыбалки на чувашской стороне. На их берегу подступиться к реке мешали густые заросли камыша.

Рыбаки миновали поляну между Осиновой рощей и Телячьим Табором. Румаш задержался над омутом.

— Рыбачить будем здесь. В такой глубине, может, и сомы водятся.

Тражук предложил было пойти дальше, но гость настоял на своем. Ему вскоре попались два окунька. А Тражук не следил за своим поплавком, он с беспокойством поглядывал на левый берег: там трое парней поспешно спускались к броду.

— Этот омут чувашские ребята прозвали Чугуновским, — заговорил Тражук, запинаясь. — Тут всегда рыбачит… Илюшка Чугунов из Сухоречки. Он и товарищи его… И никого сюда они не подпускают… У Яхруша здесь в драке зуб выбили… — Снова бросив взгляд на тот берег, добавил: — Видишь, идут. Давай-ка убираться отсюда, а то не миновать свалки!

Румаш помолчал. Он знал с детства, что Тражук не из робкого десятка. Видно, связываться не хочет.

— Садись где сидел! — распорядился Румаш. — Я давно хочу познакомиться с местными русскими. Что за ребята — из богатых семей или бедняки?

— Голытьба, — махнул рукой Тражук. — Но смельчаки. Илюшку Чугунова, говорят, побаивается даже Васька Фальшин. А те двое — друзья Илюшки. Всегда ходят втроем. Видишь, идут без удочек. Значит, не избежать нам драки.

Троица между тем перешла вброд Ольховку.

Румаш, забыв про поплавок, смотрел на русских парней, приближавшихся к ним. Те шли гуськом, не спеша. Передний — Чугунов — вразвалку: невысокий, но крепкий, плечистый. Атаман-красавец. Кудри выбиваются из-под картуза. Второй — рыжий, широколицый. Последним шагал остроносый, конопатый, малопримечательный.

Тражук вскочил было на ноги, но Румаш удержал его.

— Сиди! Спокойно. Молчок!

Чугунов, подходя, зычно выкрикнул:

— Марш отсюда, чувашлята! Живо, пока целы.

Румаш спокойно, повернув голову, посмотрел на него.

Всегда тихий Тражук, вспыхнув, вскочил.

— Кому говорю, чувашля, — задирался Илья. — Вы што, не знаете Чугунова?

— Знаем, кусок чугуна, — взорвался Тражук. — Ты что, купил эту часть реки у водяного? Придется, видно, тебя искупать здесь…

Когда до ушей Илюшки дошла русская речь, он оторопел. Румаш, не менее Чугунова огорошенный выходкой смирного Тражука, громко засмеялся.

— Скалься, скалься, чувашленок, да смотри, потом заплачешь! — пробормотал атаман.

Румаш, больше не глядя на Чугунова, поддержал Тражука:

— Молодец, Трофим Петров! Вот наконец я слышу речь не мальчика, но мужа.

Атаман снова разинул рот:

— Ты ж русский, — так и не справился он с удивлением. — Чего ж ты молчал? Ждал, когда поколотим?

— Нет, Илюша, и я, как ты назвал меня, чувашленок.

— Вре-ешь?

— Надо бы вас поучить, да охоты нет связываться, ребятушки. Вот если б на твоем месте был Васька Фальшин, уж я намял бы ему бока.

Чугунов обмяк и дружелюбно осклабился. Его спутники молча стояли поодаль.

Незаметно завязалась веселая беседа. Новым знакомым Чугунов оказывал уважение: называл Ромой и Трошей, а старых друзей, как и раньше, окликал Спирька, да Филька.

Когда Чугунов услышал, что Тражук сын Сибала-Михайлы, он, подумав, предложил:

— Вы порыбачьте тут втроем с Трошей, а мы с Ромой поговорим — и, отведя Румаша в сторону, Илья предупредил: — Троше пока не говори. Ходят у нас слухи, что его отца прикончил Фальшин. Сосед мальчишка будто видел через щель в заборе. Мальчишка молчит, видно, его запугали. Да он и не годится в свидетели, ему всего десять лет.

— Жаль, что из взрослых никто не видел…

— Один, говорят, мог видеть, да не раскалывается. Известное дело: дружки покрывают друг друга.

— Кто это, не Смоляков ли? — громко спросил Румаш.

— Да не кричи ты! — остановил его Илюша. — Есть у нас там один богатей, старшиной был. О Мурзабайкине говорю. Это он вез в своих санях умирающего Михайлу.

Румаш слышал об этом и от тетки Сабани, и от самого Мурзабая.

— Знаешь, ведь Тражук-то у этого Мурзабая батраком, — зашептал он Илье в ухо. — А хозяин с ним уж очень добр и ласков. Отпустил по случаю моего приезда. Неспроста это все. Ладно, постараюсь как-то выведать.

Общая «тайна» еще больше сблизила ребят. Они, переговариваясь, улеглись на траве у рощи.

Чугунов оказался очень общительным.

— Ты понимаешь, Рома… — проникаясь все большим доверием к новому приятелю, рассказывал он. — Три дня искал Фальшин колесо от тарантаса. И знаешь, где отыскал?

— Где? — насторожился Румаш.

— На дне колодца насупротив своего дома, — самодовольно усмехнулся Илья.

— Ты руки приложил?

— А то кто же?

Илюша явно ждал похвалы. Но Румаш даже не улыбнулся. Лицо его стало серьезным.

— Ну что ты этим доказал? — спросил он строго. — Созорничал тайком и помалкиваешь. Все это — глупые шалости, хулиганство. И еще скажу тебе, Илюша, прекратите вы эти драки с чувашами у этого дурацкого омута…

Илюша помрачнел, засопел недовольно. Решил перевести разговор на другое:

— А я ведь твоего отца помню. Такой богатырь с золотистой бородой. А пел как! В церкви, на клиросе…

— И теперь он поет, Илюша, — перебил Румаш, — не божественные песни, а революционные…

Илюша совсем растаял, оглянулся по сторонам и шепотом рассказал:

— Мой дядя Коля недавно к нам наведывался. Велел молчать до поры, назвал себя большевиком. Только не знаю я, что это означает…

Румаш, помолчав, рассказал Илье о дяде Тимкки.

— Большевики те, кого больше, кто стоит за рабочих и бедных крестьян. А меньшевики прислуживают буржуям, помещикам, деревенским богачам. Их — меньше.

Илюше стало легче на душе: его новый друг уважительно говорит о большевиках и о его дяде Коле. И неожиданно для себя пригласил:

— Приходите ко мне домой с Трошей, нынче же вечером. С нашими девчатами вас познакомлю. Вот если б ты Оле понравился, а то ходит за ней Васька Фальшин. Я сам люблю Олю, она мне двоюродная сестра. Меня тоже любит… как брата. Оля очень красивая. Если Васька Фальшин нападет на тебя, свистни, прибежим на выручку!

Румаш по привычке скривил губы:

— Нет, Илюша, я сам с несколькими фальшиными справлюсь!

Чугунов незаметно для Румаша смерил недоверчивым взглядом его утлую фигурку.

— Убьет он тебя. Васька поздоровей меня.

— Не гляди, что я ростом не вышел, — засмеялся Румаш. — В драке никому не уступлю. Хочешь, поборемся или подеремся. Только уговор: без кулаков. Кто кому больше надает оплеух по щекам, того и верх. Идет?

— Идет, — неохотно вымолвил Илья. «Язык-то у тебя хорошо подвешен, но сдается — хвалишься зря, — невесело подумал он. — Одолеет тебя Фальшин».

Но когда стали мериться силами, Илюша был удивлен. Как он ни изворачивался, нет-нет, а по щеке попадало. «Ловкий, чертенок», — восхищался про себя Илюшка, стараясь хоть раз угодить по щеке новому приятелю.

Фильке надоело молча сидеть с удочкой: нельзя голос подать, сразу начинают рыболовы одергивать с обеих сторон. Он отдал удочку Тражуку, а сам встал — решил посмотреть, где Румаш и Илюша.

— Спирька, наших бьют! — вдруг крикнул он.

Спирька, бросив удочку, вскочил. Нет, Филька что-то напутал. Илюша и Румаш, обнявшись, дружно хохотали. Спирька, решив, что его друг просто наврал, толкнул Фильку. Тот скатился по откосу прямо в воду. Филька, разозлившись на дружка, даже не отряхнувшись, полез к нему с кулаками.

— Хватит вам! — возмутился Илья. — Чем драться, штаны бы повесил просушить. Ну, ребята, айда в реку! Мы еще в этом году не окунались. Кроме Фильки, конечно, — добавил он лукаво.

Румаш и Илюша подошли к Тражуку проверить улов.

— Ни сана, ни мана, — сказал Илюша по-чувашски. — Маловато…

Филька, скинув мокрую одежду, с воинственным криком налетел на голого Спирьку. Спасаясь от дружка, Спирька по берегу кинулся к броду. Он не заметил сгоряча девушек, которые, высоко подняв сарафаны, переходили реку. При виде раздетых парней, с криками мчавшихся прямо на них, девушки завизжали и, обронив подолы, метнулись к берегу. Спирька и Филька бросились в воду, Спирька поплыл, а Филька плескался у берега: он не умел плавать. Тражук стоял на берегу. Никогда еще он не был так счастлив, как сегодня. Ну и Румаш! С чужаками, что шли со злом, помирился, обратил их в друзей.

Тражук вздохнул полной грудью. Он как будто впервые понял прелесть Осиновой рощи, Телячьего Табора, излучины Ольховки у переката, ощутил легкий дурман лесных трав и луговых цветов. И это Чулзирма, где он родился и вырос!

Он не спеша разделся, прошелся по нагретому песку, попробовал ногой воду. Холодная еще. Надо броситься с разбега…

— Утоп чувашленок, — громко крикнул Филька, все еще барахтавшийся у берега. — И вправду, пропал! — заорал он еще громче.

Внезапно тишина нависла над рекой. Где Тражук? Наконец у дальнего берега плеснула вода.

— Вот это нырок! — воскликнул Илюша, первый заметивший в камышах голову Тражука.

Румаш погрозил кулаком и стремительно поплыл к камышам.

Тражук нырнул перед самым носом Румаша и появился в пяти саженях позади него. Филька завизжал от восторга, а Илюша так хохотал, что стая грачей, тревожно закаркав, закружилась над Осиновой рощей.

13

Дни бежали, а Румаш об отъезде в Базарную Ивановку помалкивал. По-прежнему с сеновала изучал небо родной Чулзирмы. И все в нем ликовало: «Бывает, бывает, бывает… В жизни все бывает. Не бывает, а уже есть». Нет жизни на земле без солнца, и нет жизни для Румаша без Оли. И бывают же на свете девушки: ходит, как пава, заговорит, как ручей журчит, поет, как соловей в кустах… Но любит ли она?

…Вечером того дня, когда ребята подружились с Ильей и его товарищами, Румаш стал собираться в Заречье. Тражук идти отказался, да и друга настойчиво отговаривал:

— Попадет там тебе от Фальшиных.

Румаш молчал, только кривил губы.

— Моста еще нет, паром только днем ходит, — старался удержать друга Тражук.

— Нужен мне твой паром! — засмеялся Румаш. — А перекат на что? Там и ночью так же мелко, как днем.

Тражук промолчал, пожав плечами. Чуваши никогда ночью вброд через Ольховку не перебирались. Дорога к нему шла через Чук-кукри, где раньше совершались жертвоприношения, и чуваши избегали бывать там, когда стемнеет. Где-то в глубине души жило суеверие: а вдруг все-таки там, в Чук-кукри, обитают старые боги и духи предков?!

Румаш приоделся по-городскому: рубашку вишневого цвета заправил в брюки, завязал пестрый шелковый галстук, напялил желтые шевровые штиблеты, набросил на плечи пиджак. Сначала Румаш хотел переправиться на пароме, чтобы днем в городском наряде пройтись по Заречью. Но потом решил, что следует засветло узнать этот брод. Ближе во много раз, да ведь и возвращаться ночью придется.

Тражук пошел проводить Румаша до Осиновой рощи и кстати попытать счастья с удочкой в Чугуновском омуте.

На околице, как раз там, где Румаш когда-то в детстве огрел хворостиной пьяного Пузара-Магара, друзья встретили Уксинэ в городской одежде и Кидери в простом рабочем платье, таком же бедном и будничном, как у Тражука.

Румаш замедлил шаги:

— Куда вы торопитесь, салагайки, на ночь глядя? — задела ребят Кидери.

— Сома идем ловить, серазишки, а вас не возьмем, — бойко ответил Румаш. — Вы приносите Тражуку несчастье, вот он и чурается вас!

— А чем же вы будете ловить сома? У вас и удочек-то нет.

— Ты разве не знаешь, теперь сомов галстуком ловят, — засмеялась дочка Мурзабая.

— Не будем спорить, милая Уксинэ, — не смутился Румаш. — Но на галстуки попадаются исключительно сомихи! — Под общий смех он нагнал Тражука.

«Эх ты, растяпа! Для тебя же я только и остановился, а ты!..» — хотел было сказать Румаш, но промолчал, пожалев и без того смущенного друга.

У Осиновой рощи друзья, пожелав друг другу удачи, расстались.

Брод оказался мелким — до колен. Румаш на зареченском берегу оделся, проверил складки отглаженных еще утром мурзабаевским утюгом брюк и свернул в проулок, указанный Илюшей днем с чулзирминской стороны.

Илюша и Спирька встречали нового друга у парома. Фильку они оставили в проулке — наблюдать за Олей до их возвращения.

— Ну и мастер ты врать, Филька! — удивилась Христя. — Ни одному твоему слову нельзя верить. С какой стороны Рома родня Чугунову? Он ведь чуваш…

Парень и сам понял, что брякнул несуразное, но не в его обычаях было отрекаться от сказанных им слов.

— Как? — деланно удивился он. — Ты не знаешь, что Илюшкина бабушка была чувашкой? Ее Чугунки умыкнули из Самлея… — тут Филька неожиданно оторвался от земли. Христя, вскрикнув, убежала.

— Качать лопоухого за красивую ложь! — сказал Илюша, подхватив падающего Фильку, — это он поднял его на воздух. Он и Спирька с минуту до этого стояли за спиной Фильки, слушая его россказни. Подбросив его еще разок, Илюша оставил друга в покое.

— Лады, братишки, — он был доволен объяснением Фильки. — Пусть знакомятся Румаш и Оля, не мешайте им. Надо смотреть, чтоб Васька не вернулся.

Оля и Румаш ничего и никого не замечали…

Олю развлекал ее общительный, нарядный кавалер.

— Ты что, приехал к Медведевым в гости? — спросила она вдруг Румаша.

— Не знаком, но слышал про него, — ответил Румаш. — Да не в Сухоречку к богачу я приехал в гости, а в Чулзирму, к батраку — другу детства. По-русски звать его Трофим, Троша, а по-чувашски Тражук. Красиво звучит, неправда ли?

— Тра-жу-ук, — нараспев произнесла Оля. — Если б не «жук», было бы красиво. Румаш — красивее. А как мое имя будет по-чувашски?

— Ульга.

— Ульга. Ульга. Уль-га-а, — почти пропела Оля. — Красиво звучит. Поучи меня говорить по-вашему. Только тогда поверю, что ты чуваш. Три слова я и сама знаю.

— Ухмах и сана-мана? — смеясь, спросил Румаш.

Румаш и Оля постояли у реки, прислушиваясь к лесным звукам за Ольховкой. Румаш сбросил пиджак, разостлал его на траве:

— Садитесь. Здесь, напротив чувашского берега, и начнем уроки чувашского языка.

Девушка бережно свернула пиджак, отложив в сторону, а сама села рядом, на траву.

— Учи же меня, леший, своему лесному языку.

Парень опустился рядом на колени.

— Ну вот. Теперь брюки помнешь! — строго сказала Оля. — Садись рядышком на мой сарафан, коль уж вызвался за мной ухаживать, — Оля распушила по траве пестрый подол.

Первый урок чувашского языка начался.

…Румаш упомянул о Фальшине: Илюша наказал свистнуть, если Васька вздумает появиться. Оля пыталась перевести разговор, но Румаш вновь напомнил о Фальшине, подтрунивая над ее богатым женихом. Тут-то Оля и вспылила:

— Эх, Рома-Румаш! Ты и взаправду, наверно, жил в лесу. Ум-то у тебя еще зеленый. Не знаешь ты женской доли. Мы, девушки, раньше вас оперяемся. Вам игра, потеха, нам — радость или горе на всю жизнь. Не надо б с тобой откровенничать, но я уж скажу, коли начала. Не поймешь — будешь смеяться, поймешь — пожалеешь… Перед парнем — открытая дорога, у девушки только одна думка — поскорей выйти замуж. Не суди меня строго, если я и впрямь, горемычная, войду в дом Фальшина… без любви, без радости буду век вековать с ненавистным. Нынче, сам должен знать, в каждой деревне считать не пересчитать девок-перестарков. Их женихи уходят воевать, назад не возвращаются. Перестарки готовы замуж хоть за пень колоду. И нам, кто помоложе, уже не до любви, говорим вслед за матерями: «Стерпится — слюбится». На селе не нашла по сердцу. Могла бы полюбить Илюшку, да очень уж близкая мы родня. И есть еще загвоздка: оба мы с ним одной масти, и характеры у нас схожие. Был бы он, как ты, кареглазым да добрым и веселым, не спросилась бы у попа… Эх, Рома, Рома! Как любят чувашские девушки, не ведаю, а русская любит один раз и на всю жизнь. И тогда никого не боится, за мил дружком на край света пойдет.

Руки Оли дрожали. Видимо, надеясь успокоиться, девушка расплетала свои длинные косы. Мягкие, душистые волосы коснулись лица пария, ласково защекотали. Притихший Румаш лежал головой на коленях Оли. Зачарованный журчаньем девичьей речи, он сперва не очень-то вдумывался в слова. Но вдруг его передернуло, когда он понял, что Оля может стать женой нелюбимого Васьки. Комок подступил к горлу Румаша:

— Нет, я теперь не хочу быть ни лешим, ни водяным, — Румаш нежно сжал в руке прядь Олиных волос. — Я хочу быть самим собой и купаться в Ольховке вместе с белокурой русской девушкой — русалкой.

— Придет время, может быть, и русалкой для тебя стану… — Оля отстранила Румаша и, заплетая косы, запела вполголоса:

Рассветало. Обозначались очертания противоположного берега. Оля вскочила и сказала своим грудным, западающим в душу голосом:

— Спасибо тебе, Рома-Румаш, за все. Ты не приставал ко мне, не сказал грубого слова. Сухореченские девушки умеют ценить душевность. Я тебе за это спела песню и еще спою. И нынче, как только зайдет солнце, жди меня на этом месте. Жди!..

Со словом «жди!» девушка исчезла, словно здесь со и не было. Ветерок ли от резкого движения Оли, девичьи ли губы слегка коснулись его губ — Румаш не понял. Он долго стоял неподвижно, потрясенный, взволнованный и счастливый.

14

Три ноченьки от зари до зари, три вечности-мгновения промелькнули, прожурчали, все больше и больше сближая два берега Ольховки — чувашский и русский.

Ни друзья, ни недруги ни разу не потревожили счастливой парочки. Румаш радовался чуткости друзей, Олю беспокоила терпеливость богатого и ревнивого жениха. Фальшин в чугуновском проулке не показывался.

Друзья, правда, все же возроптали. Илюша сказал, встретив Румаша у брода:

— Так мы никогда не поговорим но душам. Ты и про дело забыл. Приходи-ка к нам хоть днем и Трошу приводи.

Румаш решил забросить якореподобный крюк с цыпленком для приманки в Чугуновский омут, чтобы завтра в Заречье угостить друзей сомятиной. Тражука попросил чуть свет подойти к Чугуновскому омуту, а сам поспешил на другой берег к Оле. Четвертая ночь промелькнула еще быстрее. Когда наступило время доить корову, Оля заторопилась домой, но, уходя, предупредила:

— Жди меня. Я мигом вернусь. Хочу сама увидеть, как вы будете сома вытаскивать.

…Тражук был на месте. Румаш познакомил его с Олей. Сома поймать не удалось. Румаш огорчился.

— Нет у нас счастья, Рома, — вздохнув, сказала Оля.

— Если уж на то пошло, — загорелся парень, — хоть щуку поймаю. Закидывая крюк, я ничего не загадывал. А теперь буду ловить на наше с тобой счастье! Ждать скучно. Заскучаешь — иди домой! Мы с Тражуком позже придем с уловом. Встретимся у Илюши.

— Большую рыбу поймай, Рома, на большое счастье! — пожелала Оля, поднимаясь по откосу.

— Задумал я, — сказал Румаш Тражуку, — сварить у Илюши шюрбу дружбы. На сома-то я мало рассчитывал, потому и наказал тебе захватить все снасти. А тебе приходилось забрасывать на сома?

— Нет, не приходилось. А тебе?

— И мне. Может быть, не надо было жарить цыпленка?

— Шуйтан его знает, — пожал плечами Тражук. — Я на тебя понадеялся. Надо было узнать у деда Элим-Челима. Он у нас огромных сомов ловит.

Помолчали. Румаш огляделся по сторонам и спросил шепотом:

— Ну как, нравится тебе Оля?

— Очень! Такая красавица, аж смотреть на нее страшно.

Румаш одну удочку решил забросить на глубину, чтоб поймать крупную рыбу, другой — поменьше — решил таскать окуней. Тражук отсел подальше, ловил плотву на хлебный мякиш.

Оля вскоре вернулась с охапкой цветов, села на берег прямо над рыбаками — плела венок.

Ах, Рома, Рома! Оглянись назад, взгляни вверх! Ты увидишь белокурую головку с длинными косами, в венке из ярких цветов. Не венец ли у нее на голове, и не тебе ли она готовит второй из самоцветов! Но Рома-Румаш не может оторвать глаз от поплавка, который чуть-чуть вздрогнул. Шевельнулся еще и снова замер. Рыбак осторожно потянул. Тяжело идет… Не рыбу, а счастье свое тянет парень.

— Тражук, готовь сачок, сома поймал! — Румаш в увлечении забыл, что на червяка не то что сом, щуренок не ловится.

«Эх, леска тонкая, оборвется! Уплывает счастье», — сокрушался Румаш, дотянув добычу до поверхности. Мелькала черная спина неведомой рыбы. Тражук, засучив штаны, залез в реку и, изловчившись, вытащил на песок большую темную рыбину.

— Вот те на! Хура пул! — изумился Тражук.

Оля, спрыгнув вниз, подбежала к рыбакам.

— Это наше счастье, загаданное счастье! — ликовала она. — Как назвал Тражук рыбу?

— «Хура пул», по-русски — «черная рыба».

— Нет. Не черная, ничуть не черная, — подпрыгивая, радовалась девушка с венком на голове. — Она золотая. Золотая рыба, наше золотое счастье! Видите, как она отливает золотом!

— Сроду не слыхивал, чтоб в Ольховке попадались озерные рыбы, — опять удивляется Тражук.

— Тем лучше для нашего счастья, — серьезно сказал Румаш. — Я же задумал…

— А теперь к вам, на ту сторону, — предложил Румаш. — Сварим из мелкой рыбы шюрбу дружбы, а большую — пожарим! Позовем всех ребят!

— Я побегу вперед! — сказала Оля. — Только, чур, ни с места! В мою сторону не смотреть.

Девушка скрылась в Осиновой роще. Румаш только напоследок заметил венок у нее на голове, — крикнул вдогонку:

— Венок! Венок не снимай, Оля!

В ответ донесся голос Ольги, искаженный эхом: «Т-у-у…»

…Илюша чувствовал себя счастливым. Вот они, настоящие друзья, Рома и Троша, наконец-то у него в гостях. Кто бы мог подумать, что верных друзей надо искать на чулзирминской стороне. В волнении он выходит на кухню, мешает девушкам, многозначительно подмигивает Оле. Получив оплеуху хвостом рыбы, он возвращался к ребятам с веселой миной и красной мокрой щекой, вызывая дружный смех друзей.

— Ну-ка, покажь, Оля, золотую рыбу! — Филька бросился в кухонный закуток. — A-а, линь, — сказал он пренебрежительно, — подумаешь, невидаль какая…

Оля, осердясь, тоже хлестнула его по щеке хвостом трехфунтовой мокрой рыбины.

Илюшина мать хлопотала во дворе, предоставив девушкам самим варить уху и жарить линя. В дом она вошла, когда все уже сидели за столом. Присаживаясь на скамью, она неодобрительно сказала сыну:

— Что ж ты Ольгиного жениха не позвал? Все-таки старостин сынок, не какой-нибудь там шалопай.

— Ничего, тетя Даша, мы Ваське оставим кости да обглоданный хвост, — серьезно заметил Спирька под общий дружный смех.

После полудня Тражук заторопился домой. Румаша он не звал: все равно ему вечером возвращаться.

Когда и остальные разошлись, Илюша и Тражук долго шептались, сидя на телеге с только что накошенной травой.

— Пытал я осторожненько про смерть твоего отца, — сказал Илюша. — Выходит, не мог бывший старшина помочь, поздно подъехал. Корит себя Мурзабай за то, что, не подумав, упомянул про падучую. Не знаю я, конечно, Мурзабая, но отец всегда относился к нему уважительно…

…Румаш и Оля сидели на берегу Ольховки, прислушиваясь к легкому шелесту камыша. Вдруг в редеющей темноте перед ними возникли три темных фигуры: Васька и его дружки. Фальшин пригнулся, всматриваясь в Румаша.

— Он, братишечки! Ей-боженьки, он, чуваш, — заверещал он, закончив срывающимся фальцетом: — Держи, робя, вора!

Румаш, не растерявшись, ребром ладони стукнул Ваську по протянутой руке и, ухватив за штанину, свалил наземь. Быстро вскочив, Румаш свалил с ног и второго. Третий, опешив, отскочил, но тоже растянулся на земле от подножки Оли.

— Свисти, Рома, свисти! Зови Илюшку! — крикнула она.

Но тот не слышал: он метался от одного к другому, мешая хулиганам встать на ноги.

Оля прорезала тишину мальчишеским свистом.

Илюша дремал на сеновале, когда от реки до него донесся свист. Он настороженно прислушался. Нет, это не Румаш! Скорее всего Олю свистеть учит. Илюша повернулся было на другой бок, но в эту минуту снова донесся до него свист. Илюша помчался к реке.

…Как только одному удалось подняться с земли и кинуться на Румаша, все трое оказались на ногах. Румаш увертывался от ударов, крутясь между тремя противниками. Оля поняла, что он быстр, ловок, но не очень силен. Стоит упасть, как ему несдобровать. Девушка повисла на шее у одного из Васькиных дружков. Тот, отбиваясь от неожиданных объятий, вышел из игры. Румашу было легче, но Ваське удалось ударить его по лбу над глазом. Тогда ивановский кулачный боец рассвирепел не на шутку, саданул Ваську «под микитки» так, что тот, согнувшись пополам, рухнул. Второй дружок Васьки пустился наутек. Олин пленник, освободившись, тоже бросился следом.

Румаш глубоко дышал, стоя над поверженным Фальшиным и ожидая, когда тот поднимется. Васька решил было вскочить, но не успел выпрямиться, как подоспевший Чугунов снова сбил его с ног. Фальшин, заметив, что дружки разбежались, вдруг заскулил:

— Хватит, ребятушки. Вдвоем на одного!

— А, подлюга! Научился считать до двух, а до трех еще не умеешь. Так я тя научу, — приговаривал Илюша, колотя Фальшина.

— Не бей по голове, глаз повредишь, не бей, прошу, — снова взмолился тот.

— Боишься, что отметина останется? — лютовал Илюша. — Пусть остается. Пусть все видят. Не приставай к нам. Сиди в своем Церковном конце и дожидайся богатой невесты…

— Хватит! — пожалел Румаш врага. — Есть правило кулачного боя: лежачих не бьют.

— А у нас бьют, — возразил Чугунов. — Если б они свалили тебя с ног, показали б тебе лежачего. Хватит, говоришь? И то. Ненароком дух из него вышибешь. Ковыляй к себе, шакал, да не оглядывайся. А тебя, Рома, никто пальцем не тронет теперь в Сухоречке. Сам проучил молодчиков. Слух об этом аж до Большой Сухоречки дойдет. У всех у нас там родня есть. Как Олин брат, благословляю: любите с Олей друг друга. Может, и вправду породнимся…

Светало. Илюша потоптался на месте и, ничего не прибавив, отправился домой. Румаш поправил галстук, ощупал лоб.

— И мне попало, — сказал он бодро, — шишку посадили.

Оля подошла, ласково дотронулась до его лба. Румаша вдруг одолел хохот. Девушка смутилась:

— Что с тобой? Над чем ты смеешься?

— Над собой. Я много книг прочитал про жизнь разных животных. Вот и подумал, что ночью я как волк бился за свою волчицу. Победил соперника.

— И мне следует поцеловать тебя за это? Ты это хотел сказать? Хорошо, сама тебя поцелую.

Девушка закинула руки за шею любимого, осторожно поцеловала набитую недругами шишку, потом крепко — в губы.

…Что это — лес или роща? Где они? Далеко от села или близко? Кто их сюда завел? Леший ли попутал, змий ли из эдема указал им путь. Спрашивать — бесполезно.

Румаш сидит на траве. Голова Оли у него на коленях. Солнце тщетно пытается их рассмотреть сквозь ветви тополей и берез. Вокруг щебечут птицы. Вдали кукует кукушка, где-то в чаще ухает вяхирь. С торжествующим жужжаньем кружит золотистый шмель.

Девушка затихла с закрытыми глазами. Можно подумать, что она спит.

Вдруг Оля подняла ресницы, обняла Румаша, сказала растерянно:

— Вот как совершилось наше венчанье! Мне нет теперь жизни без тебя!

15

Наступила троица — праздник цветов. Венец весны. Это для чулзирминской молодежи. Старики, чья весна давно отцвела, отождествили троицу с семиком — языческим праздником поклонения душам умерших.

В старину чуваши начинали праздновать семик в четверг, на седьмой неделе после пасхи. И длился праздник до следующего четверга. Чуваши готовились к «встречам» с прародителями, очищались от телесной и духовной грязи: в бане хлестали себя веником из семик-травы (горицвета), надевали все чистое, вспоминали прошедший год и перед незримо присутствующими предками отпускали себе сами вольные и невольные грехи. Пригласив за стол души недавно умерших родичей, пировали-бражничали, пели веселые песни, плясали. Молодежь справляла свадьбы. Девушки днем в четверг свивали венки, припевая: «Семик семь дней, семик семь дней, ах, почему не семь недель»… Вечером водили хороводы.

С принятием православия постепенно и старики и молодежь забывали о семидневном семике: отмечали его в воскресенье — на троицу, назвав «русским семиком».

Многие дома в Чулзирме накануне семика были украшены зелеными березовыми ветками, горицветом.

Дочки Мурзабая весь вечер хлопотали над праздничным убранством. Уксинэ украшала комнаты цветами. Кулинэ хлопотала во дворе. Тражук охотнее бы помог младшей — развешивать в доме гирлянды цветов, но им завладела Кулинэ. Тражук украдкой бросал взгляды в окна на Уксинэ, копал лунки для молодых березок, срубленных Мирским Тимуком в лесу. Тражук не слушал, что вполголоса говорила ему увядающая дева, не замечал ее томных взглядов. Кулинэ про себя объясняла поведение батрака: «Смущается, бедный. Смирный. С ним будет жить легко».

Троицу шумно справляли и в Чулзирме и в Сухоречке. Русская и чувашская молодежь обычно веселилась на разных берегах реки. Румаш нарушил эту традицию, пригласил Чугунова и его друзей провести этот праздник с чувашами.

Чувашские парни и девушки рассыпались по всему лужку у Телячьего Табора.

Гости из Заречья удивлялись яркости, причудливости, звонкости девичьих нарядов. До сих пор они встречали чувашек только в будни, в простых холщовых платьях. На этих будничных платьях украшение, единственное ожерелье из красных бусинок, казалось неуместным, ненужной данью старине.

Чувашская девушка в праздник выглядит очень нарядной. Белоснежное платье из домотканого тонкого полотна вышито яркими нитками, отделано кумачовыми полосками. Поверх мелких красных бус, что девушки носят и в будни, надето монисто: правильный круг, унизанный крупными черными бусами вперемежку с серебряными монетами: полтинниками и целковыми. У пояса справа — подвеска на пяти нитках крупных синих бус, бронзовый гребешок с козлиной головой и большое кольцо с продетыми в него медными и бронзовыми колечками. На поясе сзади — причудливый широкий «хвост» из мелких латунных трубочек наподобие патронных гильз, оканчивающихся длинной черной бахромой. Трудно было бы отличить одну девушку от другой, если б не разноцветные платки и фартуки. Девушка повязывала платок концами назад, при этом спереди сложенный вдвое платок плотно прилегал ко лбу. Замужние чувашки повязывали платки, как русские женщины — концами вперед.

Только Уксинэ была одета по-городскому. Очарованная звоном монист и колец, Оля захотела нарядиться по-чувашски. Румаш подозвал к себе Кидери — она была примерно одного роста с Олей.

Проводив Олю и Кидери за кусты боярышника, Румаш собрал вокруг себя всю молодежь. Христя оглядывалась по сторонам, ища глазами пропавшую Олю.

Дерзкие задиристые русские парни на этот раз несмело топтались вокруг новых друзей, а Филька норовил спрятаться за спину Тражука.

Уксинэ было интересно познакомиться с чулзирминцами, но от нее не отходил сын богатея Хаяров. Несмотря на жару, он был в поддевке, в лакированных сапогах. Уксинэ еле терпела этого хлыща, наглого и самоуверенного. Однако старалась своей неприязни не показывать.

Чувашские парни не успели рассмотреть Олю, «девушку Румаша», до переодевания. И когда на лужке появилась русская девушка под руку с чувашкой, все были немало озадачены. Кидери прикрывала рот платком. Оля, уверенная, что ее тут не знают, с интересом всех разглядывала. В толпе перешептывались:

— Посмотрим майру Румаша.

— Похожа на Кидери.

— Лучше не мог отыскать? Наши девушки краше его майры.

— А это кто? Вот красавица! Должно быть, гостья в Чулзирме.

— Да, но чья, откуда, к кому приехала?

Никто долго не догадывался о переодевании.

Чее Митти, чтобы досадить Румашу, развязно подошел к «русской девке» в цветистом сарафане и белой вышитой кофточке. Огненно-рыжий Зар-Ехим решил ухаживать за «приезжей чувашкой».

Уксинэ первая узнала свою подругу, да и Кидери не могла долго оставаться серьезной. Она расхохоталась прямо в глаза нахальному ухажеру. Чее Митти убежал прочь под улюлюканье босоногой оравы.

Зар-Ехим, не замечая насмешек, рассыпался перед «приезжей красавицей»… Несколько слов по-чувашски, сказанных Олей, ввели его в заблуждение настолько, что он и после бесславного отступления Чее Митти ничего не понял. Пришлось Румашу под общий смех спасать Олю от настойчивого ухажера.

Забавная выдумка с переодеванием объединила гостей и хозяев. Смех, шутки стали общими. Румаш решил всех перезнакомить и для начала, собрав гуляющих вокруг себя, оповестил:

— Дорогие чулзирминцы! Сегодня русские девушки и ребята у нас в гостях. Будем всегда дружить с ними! Об Илюше Чугунове многие слышали, у многих были с ним стычки. Забудем все! Будем вместе веселиться, петь, плясать. Начнем с горелок. Правила этой игры и у русских и у чувашей одинаковые. А потом, когда надоест — поиграем в «третий лишний»…

С утра до позднего вечера веселилась молодежь на лугу близ Телячьего Табора. Пары менялись. Лишь одну пару невозможно было разлучить — Румаша и Олю. В непривычно узком платье Оля не могла быстро бегать, но вскоре навострилась хитрить и ловко увертываться. То как лиса махнет блистающим на солнце медным хвостом с черной бахромой и метнется в сторону, то, бегая вокруг куста, спасается от преследования, пока Румаш не выскочит ей на выручку.

— Похожа я на чувашку? — лукаво спрашивает Оля, позвякивая серебряными монетами и бронзовыми кольцами.

— Нет еще, — отвечает Румаш. — Ты — в одежде девушки. Вот когда наденешь на голову хушпу^[13], покрытую серебряной чешуей, сменишь и другие украшения, тогда только станешь чувашкой, то есть женой чуваша.

— А скоро это будет? — смеется Оля.

— Скоро, — серьезно, без улыбки отвечает Румаш.

Илюшу Румаш познакомил с Уксинэ. Фильке понравилась разбитная Кидери. Он догнал ее во время игры в горелки. Они знали каждый только свой язык, но как-то понимали друг друга. Общими усилиями перевели на русский имя-прозвище Чее Митти, получилось: Хитрый Митрий. А позже Филька развеселил всех — заявил, ударив себя в грудь: «Ман турри шидык». Озорница Кидери уверила, что это значит: «Я веселый человек», а на самом деле: «У меня дырявая макушка».

Тражук был верен себе — тайком все время поглядывал в сторону Уксинэ. Но Румаш отвлек его от печальных мыслей, поручив ему развлекать Христю. Молчаливый Спирька «горел» чаще и дольше всех, не проявляя особой прыти.

Игры сменились песнями. Звучали русские песни, знакомые и чувашам, и чувашские. А когда Оля завела «Потеряла я колечко», песню подхватили чувашские девушки.

Затренькала было балалайка. Но вдруг в середину круга вышел Яхруш с национальным шибыром, напоминавшим волынку. Но на скользкой траве плавная чувашская пляска не получилась. Яхруш вдруг грянул русскую плясовую, и Оля, помахивая в танце платочком, приблизилась к Илюше и, притопнув ногой, вызвала его. Потом остановилась перед Румашем. Она не знала, хорошо ли пляшет ее кавалер, но надеялась, что Румаш не растеряется. Румаш только и ждал приглашения. Сначала он смутил Олю, неподвижно застыв на месте. Но вдруг взвился в воздух, и началась настоящая русская лихая пляска. Парни и девушки забыли обо всем, сгрудились вокруг, невольно сжимая круг. Любо-дорого было смотреть, как девушка, наряженная чувашкой, пляшет русский танец. Но главный интерес вызывал Румаш.

— Вот кто родился на свет для русской пляски. И-эх, маманя! — вопил Филька.

Тражук помнил, что Румаш плясал еще мальчишкой. Но то, что выделывал сегодня Румаш, изумило не одного Тражука. «Правда, артист!» — пришло на ум Тражуку словечко Мурзабая.

А Румаш то пускался вприсядку, то, почти не касаясь земли, кружился волчком, шлепал себя по коленкам и подошвам ботинок…

Танцор, видимо, заранее сговорился с музыкантом. А может быть, Яхруш вспомнил рассказы отца о состязаниях на чувашских свадьбах между музыкантом и плясуном… Он внезапно менял такт, импровизируя русско-чувашское попурри. Но Румаша сбить было невозможно.

Оля сошла с круга и, затаив дыхание, следила за пляской Румаша. Лишь она да Тражук понимали, что танец затянулся. Оля с тревогой посматривала на Яхруша, а Тражук даже выкринул: «Сидэ^[14], сидэ!» Все завершилось потешной выходкой Румаша. Когда Яхруш вновь перешел на чувашскую музыку, Румаш, подперев руками бока, скроил губы бантиком и заскользил по траве в плавном шаркающе-скользящем танце чувашской женщины.

— Всегда живите мирно, — сказал Румаш, когда праздник закончился, обращаясь по-чувашски к чулзирминским, а потом по-русски к сухореченским ребятам. — Помните сегодняшний день дружбы, про этот «русский семик».

— Спасибо тебе, Рома, — откликнулся Чугунов. — Не знал не гадал я, ребятушки, что вы такие же, как и мы, а может, и лучше. Теперь я знаю, как поступать: завтра начинаем строить мост. Не допустим мы драки у моста. Теперь мы — молодежь — главная сила в селе. Мужиков-то, окромя нас, почесть, не осталось. Не дадим нашим Фальшиным да вашим Хаяровым сталкивать нас лбами. Ты, Рома, из сухореченских ребят хорошо знаешь только нас троих. Васька и его дружки, вестимо, не в счет. Нас, твоих друзей, считай, не три, а тридцать три. Правильно я говорю, Спирька?

— Раз Чугунок сказал, значит, правильно, — опередил Филька товарища, не любившего бросать слова на ветер.

Обстоятельный, но малоразговорчивый Спирька, прикинув про себя, уверенно сказал:

— Тридцать не тридцать, а поболе десятка наберется.

…А позже, в предзакатной тишине, Румаш и Оля сидели на откосе, против омута, где вчера утром поймали золотую рыбу. Румаш печально рассказывал:

— Хотел я помочь Тражуку, узнать, что думает о нем Уксинэ, да вот видишь, не успел. Мне кажется, никто ее не волнует, а Тражук для нее значит не больше, чем старый батрак и родственник ее отца Мирской Тимук. А Тражука любит хорошая девушка, Кидери. Да и сестре Уксинэ он нравится! А он никого, кроме младшей дочки своего хозяина, и видеть не хочет.

Счастливая Оля перебила Румаша.

— Наверно, плохая я, — сказал она, заглядывая ему в глаза. — He хочу говорить сейчас про Уксинэ. Ведь только еще одна осталась у нас ноченька, ноченька-разлучница… Не приехал бы ты к нам из своей Ивановки, покорилась бы я своей девичьей долюшке, вышла б за нелюбимого Ваську. А теперь говорю: лучше в омут кинусь, чем выйду за Фальшина. Пробудил ты во мне мечту о счастье, счастье, может быть, несбыточном…

— Оля моя, Ульга! — заговорил Румаш. — Помни, не на короткий час мы встретились с тобой — на всю жизнь. Это наша судьба. Завтра уеду и не знаю, когда вернусь, но ты жди меня. Пока отец на войне, мне, видно, придется спину гнуть на Еликова. Братишки и сестренки у меня на руках.

В Чугуновском омуте плеснулась рыба. По серебристой глади Ольховки разбежались круги.

— Золотая рыба! Подумай-ка, не Тражуку попалась она, а тебе, на наше с тобой счастье, — напомнила Оля.

— Придет время, и Тражук поймает свою золотую рыбу, — пообещал Румаш.

16

Царя свергли. Мурзабай растерялся. Его удивляло, что почти все друзья и знакомые из Кузьминовки были довольны крушением монархии. Неожиданно для себя он оказался заодно с людьми, которых сам не уважал: это — Хаяр-Магар в Чулзирме и Кари Фальшин в Сухоречке. Даже лавочник Смоляков радовался, что царя не стало.

Основой жизни считал Петр Иванович веками сложившиеся дедовский порядок, законы и традиции. Примирившись со свержением царя, Мурзабай страшился последствий, поэтому не мог решить — как же относиться к новым порядкам. Посоветоваться было не с кем. Старинный знакомец Ятросов в Чулзирму давно не заглядывал. Белянкину, хитрому и скользкому человеку, открыть душу страшно — предаст. Соглашаться стать снова старшиной?! Но кому служить? В Питере безвластие. А он, Мурзабай, готов служить только твердому порядку, закону, а не беззаконию.

Мурзабая удручало, что он никак не может разобраться в этом брожении, понять и принять чью-либо сторону. Из газет ничего не почерпнешь, каждая партия свою линию хвалит и отвергает все другие. Даже солдаты, возвращаясь с фронта, поют разные песни. Потому с таким нетерпением Мурзабай и ждал возвращения племянника Симуна. Судя по письмам, он вот-вот вернется.

Совершенно неожиданно объявился Назар. На нем погоны не какого-нибудь там зауряд-прапорщика, а настоящего офицера, поручика! Ростом Назар невысок, но как и отец — крепок. Любовался Мурзабай военной выправкой сына, его парадным мундиром и упрекал себя за прежнюю холодность. Ему хотелось поговорить с Назаром по душам, он пытался, но откровенной беседы не получается. Сын держит себя замкнуто, как чужой, с умным видом шагает по горнице из угла в угол и о чем-то размышляет.

— Да. Союзники недовольны, — вдруг однажды заговорил он. — Очень недовольны. Если выйдем из войны, покроем себя позором. Нет, никаких уступок. Война до победного конца!

Мурзабай не мог решить: сын собственные соображения высказывает или повторяет слова генерала, у которого состоит адъютантом.

— Говорят, что в армии дисциплина разваливается, — осторожно заметил отец. — Будто какие-то комитеты теперь там у вас… Похоже, солдаты не очень-то хотят воевать? Большевики, что ли, смуту сеют? Кто будет воевать, если не хотят солдаты?

— Ты, отец, живя в этой дыре, ничего не знаешь, — возмутился Назар. — Да, не понимаешь и понять не в состоянии. Наслушался бредней. У бравого генерала и офицеры и солдаты бравые. В нашей дивизии нет никаких комитетов. Разогнали мы их. Знай — Временное правительство — это сборище болтунов. Его тоже разогнать надо. России нужен военный диктатор. Есть у нас такой генерал: Корнилов…

Назар замолчал так же неожиданно, как и заговорил. Плотно сомкнул губы, посмотрел подозрительно, словно спохватившись, что сказал лишнее.

Упоминание о диктаторе заинтересовало Мурзабая, но расспрашивать о нем он не стал: его коробила самоуверенность Назара и даже некоторое высокомерие, которого не замечалось в нем раньше.

Мурзабай размышлял молча. Его раздирали сомнения: а какому генералу можно доверить власть в стране? Почему именно Корнилов, а, скажем, не Брусилов? И Мурзабай разглядывал портреты царских генералов, которыми он еще в начале войны украсил стены горницы. Брусилов в своем малиновом мундире занимал центральное место: Мурзабай купил портрет славного генерала после нашумевшего похода и наклеил его поверх оскандалившегося Сухомлинова. А вот никакого Корнилова нет на стене. Откуда он взялся? А если пойдет грызня между военачальниками? Опять же будет беспорядок. Посоветоваться бы с Назаром, да толку от него, видно, не будет.

Чуть пораньше Назара прибыл на побывку сын дьякона Федотова — прапорщик. Назар, как помнилось Мурзабаю, дружил с Леонидом, когда они учились в Кузьминовке, а затем в городе. Потом Назар поступил в юнкерское училище, а Леонид — в университет. Во время войны Леонид тоже был призван. Надо бы свести их вместе.

Мурзабай поехал в Заречье за молодым Федотовым. Назар выставил на стол две бутылки коньяку, которые он позаимствовал из запасов генерала. Самогон велел не подавать. Одну бутылку, кажется, он успел опорожнить в ожидании гостя.

Друзья не виделись много лет. Назар при появлении Леонида протянул ему руку, щелкнул каблуками.

Леонид заключил друга в объятия, чмокнул в щеку:

— Молодец! Вид у тебя молодцеватый! Ишь как в плечах раздался. Грудь колесом. Мальчишкой ты меня не одолевал, а теперь уложишь на обе лопатки! Эх, сколько воды-то утекло! На целое море хватило бы. Да что там вода… века, эпохи протекают перед глазами. В Россию пришла весна новой эры. Народ, как разбушевавшаяся река, все сметает на своем пути.

Мурзабай внимательно слушал и молчал:

«Весна новой, как он сказал… эры. Надо понимать, новой жизни, наверно. И зачем такие непонятные словечки? Своего такого слова нет, что ль, у русских? А у нас, у чувашей, есть: самана. То-то трудно перевести на русский! В России, значит, наступила весна новой саманы. Ну, таких песен мне еще слыхать не приходилось»…

— Почему без погон? — прервал Назар излияния друга.

— Почему без погон? — повторил машинально Леонид. — Ах да, этот мундир… Да я ведь насквозь штатский. Не люблю военную форму, так же, как и войну.

— Так-так! Понятно!

Мурзабай навострил уши. Не думал он, что друзья сразу заговорят о главном для него. Леонид почему-то упомянул о Брусилове, Назар принялся превозносить Корнилова.

— Но твой Корнилов оскандалился, сдавшись в плен австрийцам, — перебил Леонид Назара.

— Это вранье, клевета врагов! — возмутился Назар. — С ним оставалось всего семь солдат, когда австрийцы окружили штаб. А сам он был ранен, без сознания. А позднее он геройски бежал из плена. Почему ты об этом умалчиваешь?

Леонид пожал плечами.

«Не семь, а семь тысяч солдат было при нем, когда он сдался австрийцам. Брусилов собирался отдать его под суд», — пришло ему на ум, но он благоразумно промолчал. Стоит ли дразнить этого не совсем трезвого солдафона!

Но Назар сам по себе начал что-то выкрикивать о союзниках, о войне до победного конца.

Не хотелось Федотову начинать спор, но все же он не мог молчать дальше:

— Ни нашему, ни немецкому народу война не нужна. Народ устал. И в городе и в селе — разруха. Солдаты мечтают о мире. К войне до победного конца взывают лишь генералы, капиталисты и их приспешники.

— Ты, Леонид… рассуждаешь точь-в-точь как большевик. Уж не большевик ли ты? Прапорам нельзя верить. Что такое прапор? Ни солдат, ни офицер.

— Что верно, то верно, — усмехнулся Леонид. — До офицера я и вправду не дотянул… К сожалению, и до большевика не дорос.

— Твои большевики — немецкие шпионы, — выкрикнул Назар. — Берегись, Федотов! Хорошо, если погибнешь от пули! Как бы не пришлось висеть на фонаре! Скоро наступят дни военной диктатуры. Остерегайся, береги свою дурную голову, жалеючи тебя говорю. Дни большевиков сочтены.

— Не беда, если и пропадет моя голова, — все так же, сдерживаясь, проговорил Леонид. — Надо беречь голову солдата. Мне думается, что близятся не дни военной диктатуры, а народовластия, дни, если уж выражаться твоим языком, диктатуры трудового народа.

Лицо Назара исказилось. Он вскочил было на ноги, но тут решил вмешаться Петр Иванович:

— Ты, Назар, выпил лишнего, а гостя совсем не потчуешь! Беседуйте, спорьте, сколь душе угодно. А вот брани и драки не разрешу! В моем доме ведите себя как гости, уважающие хозяина. Ты ведь тоже мой гость, Назар!

Назар истерически захохотал и, дрожащей рукой наполнив чарку, осушил ее.

— Пью за здоровье генерала Корнилова!

Мурзабай наполнил две чарки, одну поднес гостю, другую поднял сам:

— Назар пьян, не слушай его! Давай-ка мы выпьем не за генералов, а за здоровье друг друга. За твое здоровье, Леонид Петрович!

Отпив глоток, Леонид заторопился домой. Мурзабай не стал его удерживать, опасаясь еще какой-нибудь выходки Назара.

— Прощай, господин поручик, — обратился Федотов с порога к бывшему другу, — желаю здравствовать.

Слова «господин поручик» дошли до сознания Назара. Он, пошатываясь, приблизился к Леониду и довольно миролюбиво пожал ему руку. Потом хлопнул правой рукой о левый погон и медленно произнес:

— Вот!.. Без отца нажил. Ты… не Федотов, а только Анчиков, а я, наоборот, и не Мурзабай, и не Мурзабаев, а Ни-ко-лаев.

Это означало: «Ты только наполовину чуваш, по отцу. Настоящая фамилия твоего отца Анчиков, но он стыдился ее и стал писаться Федотовым, по отчеству. Это ваша семейная тайна, но мне она известна — мы были друзьями. Отец хотел из тебя сделать русского ученого, а ты — вахлак Анчиков. А я вот хотя по рождению и чуваш, а стал настоящим русским офицером. И Николаевым я был записан при рождении».

Если б Назар был в состоянии понять что-либо, Леонид возразил бы ему: «Да. Я Анчиков и есть. И очень сожалению о поступке отца. А тебе, братец, все же не завидую».

Мурзабай тоже кое-что сообразил и почувствовал неловкость… Он проводил Леонида, оставив сына одного — допивать генеральский коньяк.

Уксинэ читала, сидя на завалинке, когда отец привез гостя. Леонид подошел к девушке и сказал несколько любезных слов. Она так и осталась во дворе, и из открытого окна до нее доносился спор брата с приезжим. Ей было неловко за пьяного и развязного брата. Леонид, прощаясь, поцеловал сестре Назара руку — находчивая Уксинэ смутилась. Она надолго оторвалась от книги, следя за облаком пыли, поднятым тарантасом, увозившим гостя.

…Назар вскоре уехал, а через неделю после его отъезда вернулся Симун. Мурзабай встретил его еще более радостно, чем Назара. Жена, заметив это, заворчала: «Тебе всегда племянник был дороже сына». Павел промолчал, вскинув глаза на рассерженную жену: «Да, Назар не в Мурзабаев уродился. Весь в твое хурнварское вздорное племя. Симун, что ни говори, — настоящий Мурзабай».

Мурзабая разрывало от любопытства, но он терпеливо ждал, когда племянник заговорит сам. Время терпит! Но Симун помалкивал, упорнее, чем обычно. Целые дни он проводил у окна, посматривая на улицу, будто кого-то ждал. Мурзабай не вытерпел и, чтобы вызвать племянника на откровенность, рассказал Симуну о ссоре Назара с Леонидом. Попутно Мурзабай спросил, что Симун думает о Керенском, генерале Корнилове и большевиках.

Симун посмеялся над Назаром:

— Значит, и в нашем доме появился маленький диктатор! Много разных ораторов и демагогов пришлось мне слышать. Нет страшнее тех, кто ратует за диктатора. Я тоже сперва поверил в Керенского. Теперь никому и ни в кого не верю. Эсеры считают себя крестьянской партией, но среди них нет согласия: те из них, кто выступает за революцию, меньше всего думают об интересах трудового крестьянина…

Помолчав, Симун продолжал:

— Если ты уж хочешь, я скажу все, что думаю, как бы тебе было ни неприятно, я должен согласиться с прапорщиком Федотовым. И у меня появилось тяготение к большевикам. Одно только меня в них смущает: очень уж круто заворачивают! Скажу понятней: хотят сразу взорвать весь буржуазно-помещичий строй.

Слушая племянника, Мурзабай пришел в ужас:

— Неужели до этого дело дойдет? Если большевики захватят власть, пропадать нам!

— Зря ты уж так боишься большевиков! Коль не уподобишься Назару, они тебя не тронут. Хочешь, скажу тебе самое важное? Ты про Ленина слыхал? Знаешь, какой он человек?

— Слыхать-то слыхал, а какой он человек, кто ж его знает. Он детей моих не крестил.

Симун засмеялся:

— Твое дите, я говорю о Назаре, никто крестить не захочет… А что касается большевиков, они и вправду в народ хотят вселить веру в новое. А вождь их Ленин… Могутный человек. Ни в одной партии нет и не может быть другого такого сильного и крепкого вождя. И не только у нас, но и во всем мире. Скажу так, чтобы ты окончательно понял: отец этого Ленина дружил с Яковлевым, нашим чувашским просветителем, которого ты ценишь. Это отец Ленина помог Яковлеву открыть в Симбирске учительскую школу для чувашей.

— Но то отец, — неуверенно заговорил Мурзабай. — Теперь ученые люди не очень-то почитают своих родителей. А сын наверняка и не знает, что есть на свете чуваши, а если и знает, то их от мордвы и черемисов не отличает.

— Вот и ошибаешься! Ленин хорошо знает чувашский народ… Когда еще сам гимназистом был, помог одному бедняку чувашу подготовиться в университет. И денег не брал, а ведь сам небогатый. Да и с Яковлевым знаком, относится к нему уважительно не только потому, что Яковлев друг отца, но главным образом за его полезную для чувашского народа деятельность.

— Да откуда ты-то все это знаешь? Слухи, наверно!

— Мне рассказал ученый чуваш, с которым я в госпитале лежал. Он хорошо знает и Яковлева и самого Ленина. Да ты поговори с Ятросовым. Он учился в Симбирске, в школе этого самого Яковлева. Должно, слыхал про семью Ульяновых. А Ленин — это Ульянов и есть.

Беседа продолжалась. Но Мурзабаю не все было ясно. Вот и с этим Лениным… Белянкин пугал Мурзабая тем, что Ленин против собственности…

— У большевиков цель такая, — продолжал объяснять Симун. — На фабриках и заводах установить рабочий контроль, землю отобрать у помещиков, отдать крестьянам. Разве это плохо, дядя? Кто трудится на земле, пусть тот ею и владеет.

— Мне интересно не про помещиков. Ты мне скажи, что будет с моим хозяйством. По-твоему выходит — я должен взять в долю своих работников — недотепу Мирского Тимука и не научившегося еще работать сына Сибада-Михали? Или вы хотите ввести батрацкий контроль?

Дотошность дяди и его опасения смешили Симуна, но он не стал дальше распространяться. Симун и сам еще плохо представлял, как все обернется. И чего там гадать: «Еще неизвестно, кто кого одолеет. Буржуи и помещики тоже не дураки»… Симун слышал, что в Петрограде монархисты и кадеты уже начали охотиться за Лениным. Но об этом Симун умолчал.

— А разве Тражук у тебя работает? — вдруг спросил он. — О, тогда я его возьму к себе после раздела.

— Бери, пожалуйста, — буркнул Мурзабай и, помолчав, стал было подробно перечислять долю умершего старшего брата в хозяйстве.

— Не надо мне доли отца, — прервал Симун дядю. — Выдели мне необходимое: лошадь, корову, несколько овец, кое-какие постройки, ну и землицы на три души по мирской мере… Остальное я должен наживать своим трудом.

— А, ты хочешь ославить дядю на все село, на всю волость! — рассердился Павел Иванович. — Чтоб люди называли меня куштаном, обобравшим племянника? Нет, шалишь! Все получай, что положено… Да рано об этом говорить! Может, и делить-то будет нечего. Разные там партии не выходят у меня из головы. Весной Белянкин нарочно приехал, тянул меня в эсеровскую. А у меня ум за разум заходит. Умным человеком меня считают, предлагают снова думать за всю волость, а я для себя решить ничего не могу!

— Да, дядя, — сдерживая улыбку, сказал Симун. — Нет для тебя подходящей партии. Ты прежде Столыпина уважал, даже детям давал читать о нем книгу. Но его застрелили, Столыпина. А он, бедный, даже партию свою не успел создать.

— А ты насмешки не строй! Дядя я тебе и Мурзабай, а не какой-нибудь голодранец Чахрун.

— Да я серьезно говорю, дядя. Вот сижу и хочу выяснить, какая у тебя политическая линия, в какую партию тебе следует податься. Вроде ты не монархист, да и не кадет. А может, ты националист? Чувашский националист, а? Но такой партии пока нет. Придется тебе самому ее создавать. А если хлопотно, дуй в мусульманскую партию, такая партия, я слыхал, есть. Ты ведь и мурза и бай. Без очереди примут.

Мурзабай шутки не принял:

— Нет уж. Сам знаешь, хотя и пекусь о своих чувашах, но сам тянусь к русским. Должно, судьба мне держаться за Белянкина. Все-таки его партия — партия крестьянская. Вот если б и ты был со мной заодно, утешил бы дядю!

— Говорю ж тебе, ни одна партия так не тянет меня, как большевистская…

— Тогда зачем тебе Тражук? Я так понимаю: большевикам нельзя держать батраков, — разрешил себе пошутить и Мурзабай.

— Тражук и не будет у меня батраком. Мы просто объединимся. Он мне поможет переселиться и устроиться, а потом я ему помогу построить домишко, выбраться из землянки. Ты же выделишь мне какие-то строения…

«Неужели и Симун станет для меня чужим? — печально спросил себя Мурзабай. — Ну и самана! Да, смутное настало времечко, и некуда от него деться!»

17

В семик чувашские свадьбы играли семь дней: начинались церемонии с четверга, заканчивались в среду. В ночь на четверг девушка становилась женщиной. Утром она наматывала на голову длинный, как дорога жизни, узкий, как лесная тропа, белый, как первый снег, сурбан и, распрощавшись навсегда с девичьим нарядом, выходила из своего нового дома провожать гостей-родичей. Она подносила каждому ковш браги, ложку впервые сваренной ею здесь каши, приговаривая:

Гости, родичи невесты, принимая угощение из ее рук, громко кричали: «Тавсья»^[15]. А потом, покидая новый для молодой хозяйки двор, запевали:

Обо всем этом Румаш рассказал Оле, прощаясь с ней утром на берегу Ольховки. А Оля, поцеловав любимого в последний раз перед разлукой, старалась казаться веселой:

— Той, говоришь, свадьба, той, говоришь, и всякое шумное веселье всем миром. А наш той, если не считать вчерашнего праздника на лугу, был тихим, и на нем никого, кроме нас с тобой, не было. Наш семик продолжался всего пять дней, хотя и начался в среду. И я, русская девушка, стала женой чувашского парня не в среду вечером, а в воскресенье утром и окутываю теперь голову длинным, как жизнь, чувашским невидимым сурбаном…

Но получилось так, что Оля соблюла полный срок — еще два дня она была веселой, опьяненной счастьем. А в среду вечером вернулась домой мать, и для Оли наступило похмелье.

Варвара, мать Ольги, в свои тридцать семь лет выглядела старухой. Она замкнулась в себе с тех пор, как вместо письма с фронта получила казенную бумажку. Варвара затаила свое горе, а все-таки надеялась и все еще подавала в церкви поминальник, где имя мужа было записано «за здравие». Всю неделю тоя своей дочери Варвара провела в Таллах, ходила пешком в прославленный женский монастырь — вымаливать у бога и его святых вести о пропавшем на войне муже, поклониться нетленным мощам великомучениц, извела там последние гроши на свечи, просвирки и на милостыню каликам и калекам, старицам и старцам, коих летом собирается там великое множество.

И вот в Таллах, кладя земные поклоны на холодном каменном полу монастырского храма, вдруг поняла Варвара, что напрасны все ее надежды, тщетны мольбы о воскрешении убиенного. Вернулась она домой еще более тихой, скорбящей, но умиротворенной сознанием неотвратимости «воли божьей».

Мать понимала, что юность не может долго горевать, и не обижалась на детей за их беспечность. Да и два года — немалый срок. Варвара, привыкшая к тяготам одинокой вдовьей жизни, решила не грешить больше перед богом, поминая «за здравие» покойника. Достав с божницы поминальник, она позвала Олю и велела записать имя отца «за упокой». Широко открытые застывшие глаза Оли встревожили мать. Она провела рукой по голове дочери. Оля вдруг припала к груди матери и расплакалась.

И тут Варвара почуяла вещим материнским сердцем, что с Олей приключилось неладное. Мать отяжелевшей рукой медленно гладила дочку по голове, ни о чем не расспрашивала…

А Оля выплакалась на груди матери, затихла: «Ах, матушка, родимая моя матушка! Девичество мое кончилось, и… может, сама я скоро стану матерью. Погоди, матушка, сама все тебе скажу. Скажу и в тот же час уйду из дома. Вверх по Ольховке до самой Базарной Ивановки пойду пешком. Ты не знаешь его, не поверишь, осудишь. А я знаю его, верю ему. Единственный, нареченный он мой, счастье мое или… горе. Ты добрая, умная, терпеливая. Ты поймешь меня, поймешь и простишь».

…Прошло две недели. Мать не расспрашивала Олю, молча наблюдала и ждала. Однажды, когда младших не было дома, заметила мимоходом:

— Что-то Васька перестал ходить в наш проулок.

Оля промолчала. Можно ничего не отвечать, нет теперь в этом нужды. Все поняла Варвара, а чего не увидела, досказали люди…

Оля наконец получила письмо, а ответила только через неделю. Она повеселела. С матерью стала ласковей. С братишкой и сестренкой играла чаще. И в работе снова стала прилежной и проворной. Хороводов с девушками не водила, но дома тоже не сидела, исчезала куда-то и возвращалась поздно. Может, ходит в Церковный конец, опять встречается с Васькой? Да нет же, всегда шла к реке. Одна. «Значит, крепко засел у нее в голове тот приезжий», — думала Варвара, не зная, — радоваться или огорчаться.

Да, Оля каждый вечер ходила на берег Ольховки, садилась напротив омута, где поймали они золотую рыбу. Сидела, вздыхала. Только иногда три слова шептала вслух: «Ах, Рома-Румаш!»

В один из таких вечеров Оля почувствовала, что у нее за спиной кто-то стоит, но не оглянулась.

— Олька, слышь, Оль. И чего ты сидишь тут одна, перестала бывать на людях? Нехорошо так. На селе про тебя разное болтают… — Оля узнала Васькин голос, но не шелохнулась, а Фальшин, помолчав немного, продолжал: — Забыл тебя чувашленок. Попомни мое слово: не напишет и не приедет! Нужна ты ему! Есть у него другие матани, купецкие дочки. Рази можно верить приказчику, холую. Был бы он, как я, самостоятельный человек! Наплюй! Забудь, и я забуду! Давай снова ходить вместе. Осенью свадьбу сыграем.

— Нет, Василь Карпыч, отрезанный ломоть к буханке не прирастет! Тебе же Илюша сказывал: не ходи в бедняцкий курмыш. Ищи себе ровню, — ответила Оля и вскочила на ноги.

Парень загородил ей дорогу.

— Ах, ты так, шлюха! — переменил он обращение. — К ней добром, а она хвостом! Ты, сучка, шлялась по всем ночам с чувашленком, опозорила все село. Смотри, как бы тебе дегтем ворота не вымазали!

Оля вплотную подступила к своему бывшему кавалеру, внезапно и крепко схватила за ворот.

— Ты, подлый человек, — гневно зашептала она, — так и знай: если подойдешь к моему дому, Илюша свернет тебе шею. А то и сама тебя придушу. Вот пока — на, получи задаток! — и Оля ударила его по щеке.

Васька, наглый, но трусливый, решил, что Оля может и теперь позвать Илюшу на помощь.

— Я ж пошутил, Олька! Я ж с добром к тебе пришел, а ты… — И не договорив, отскочил от девушки, злобно выкрикивая уже издали: — Ну и черт с тобой! Кто возьмет тебя такую… Сама прибегешь ко мне. Попомни мои слова, шлюха!

Началась уборка хлеба, прекратились игрища молодежи. Оля не могла выбраться к реке: приходилось ночевать прямо в поле. Сначала она была спокойная, работала за двоих, других увлекала за собой. А потом… Потом все стало валиться из рук. Неужели прав Васька? Неужели забыл свою Ульгу Румаш?! Второй месяц не было от него весточки.

После молотьбы опять вечерами улица оживала, звенела веселыми девичьими голосами. Только Оля всех сторонилась, снова вечерами ходила к реке по проторенной ею дорожке. И там все выглядело по-иному. Камыш сухо шуршал, навевал тоску. Печально шелестел лес за Ольховкой. Пожелтевшие листья перелетали реку и, кружась, падали к ногам девушки. Дегтярный перелесок одаривал ее теперь не цветами, а сухими листьями. Веселая Ольховка загрустила и сморщилась.

…Оля, печально глядя на реку, тихонько запела:

Опять, как тогда, ранним летом, кто-то подкрался сзади. Оля вздрогнула: «Неужель опять Васька!»

— Шел бы ты, Илюша, на село, — устало проговорила Оля, узнав брата. — А я только тоску нагоню…

— Обожди, дурочка! — грубовато пожалел ее Илюша. — Напрасно ты изводишься. Не мог тебя Рома забыть. Тут что-то не так. Не хотел сказывать тебе… Один наш из села ездил в Базарную Ивановку. Знает он купца Еликова и лавку его знает. Да закрыта она, лавка-то, заколочена. Вот тут какая петрушка! Может, уехал Рома куда-нибудь?

Встрепенулась было Оля, но тут же снова поникла головой:

— Уехал? Ну, уехал. А письмо-то мог написать? А што и тебе не пишет, это же понятно. Зачем писать, ежели он всех забыл?!

— Знаешь, Оля, есть хорошая весточка от дяди Коли, — решил парень отвлечь девушку от невеселых дум. — Поди, скоро приедет насовсем.

В другое время обрадовалась бы Оля, запрыгала, затормошила бы Илюшку. Ведь дядя Коля им обоим — родной дядя, любимый дядя.

— Ты говорил, что дядя Коля большевик, — отвлеклась от грустных мыслей девушка. — Румаш тоже называл своего дядю Авандеева большевиком. Разыскать его мечтал, чтоб и самому стать таким. Верю Румашу, что это хорошо… А может статься, что теперь он писать не может… Он ведь не всем сказал о своей мечте — только тебе да мне, да, может, еще Тражуку. — Это имя Оля назвала, не подумав. Но тотчас же вскочила. — Вот дура-дуреха! О Тражуке не вспомнила. Да и ты хорош, тоже забыл. Пойдем к нему, пойдем сейчас же. Тут близко, вброд! Тражуку-то он, наверно, пишет…

— Не забыл я про Трошу, — отмахнулся Илья. — Да сейчас нет его в селе. Он — в Камышле. Обожди денек. Я тут удумал одно… Хочу проверить. Не надо тебе пока в Чулзирму!..

— Это уж мое дело, — рассердилась было Оля, но вдруг улыбнулась и попросила ласково: — Обожди, Илюшенька. Я побываю у матери Тражука, и если ничего не узнаю, делай тогда что хочешь!

18

Приумолкли гумна. Отмолотились люди и в Чулзирме и в Сухоречке. Лишь на одном гумне в Чулзирме слышится бодрый перестук цепов: так-так-так… ток, так-так-так… ток… Дубовые молотила ведут лихой перепляс под веселую музыку.

Мужчина и три женщины стояли парами вполуоборот друг против друга. Мужчина — в первой, с внешней стороны настила снопов. Пары переступали в такт своей музыке — то вперед, то назад, медленно передвигаясь вдоль настила. Первая пара пятилась назад, вторая наступала. Можно подумать, что исполняется какой-то танец. Мужчина, взмахнув цепом выше всех, разбивал сноп, другим ударом подправлял отбившиеся пучки. Женщины с веселым задором ударяли по колосьям, будто похваляясь друг перед другом своей лихой жестокостью. Женщины — молодые, мужчина стар и быстро устает.

— Заездили вы меня, анальи. — Он тяжело опускается на копну ржаной соломы. Женщины продолжают молотьбу уже втроем. Теперь слышится перестук в три такта, будто чувашская плясовая сменилась вальсом.

Дед Ермишкэ оставил было на зиму две скирды ржи. Но соблазнила погода, теплое ясное бабье лето. Да мешала спокойно жить мысль: «Вернутся сыновья с войны, не хватит до весны обмолоченного хлеба».

Кидери не впервой работала с невестками Элим-Челима. Праски хотя на три года старше Кидери, но лицом, нравом и озорными выходками скорее походила на девушку, чем на замужнюю. Старик потакал ей, опасаясь, что бездетная сноха вернется к родителям в Самлей. А самлейские — они такие, без стыда и совести.

Старшая иногда остановит Праски:

— Не дури! Веди себя степенней. Что скажут люди!

Праски только хохочет, а потом, притихнув, говорит:

— Ах, милая невестушка! Ты хоть с мужем пожила, двоих детей родила. А нам ведь пожить не дали. Хочу ребеночка, и все!

Хвеклэ грозит пальцем.

— Тише, дуреха. Как бы Мирской Тимук не услыхал. Говорят, он помогает бездетным бабам…

— Это ты брось! — сердится Праски, но веселый характер берет верх: — Если уж так, найду себе и помоложе, и попригожей!

…После завтрака обычно работать продолжали сразу. Но дед Ермишкэ заснул с недокуренной трубкой, привалясь к скирде.

— Поспи и ты немножко, ингэ, — предложила Праски. — А мы с Кидери наберем ежевики.

Кидери отстала от подруги: она вглядывалась в тучку пыли, которая летела к селу по камышлинской дороге. Признав в седоке Тимука, девушка нагнала Праски. А та, и не оборачиваясь, все замечает.

— Это не он, Кидери. Это — Мирской Тимук, он девушек не любит. Милует только вдовушек и солдаток.

— А ты почем знаешь? — вскипела Кидери. — Тоже миловалась с ним?

— Не серчай, Кидери. Я ведь давно догадываюсь. Сохнешь ты, девка. Знаю, кого ты надеялась увидеть… Тимук все время один ездит в село, Тражука не берет… Ну не горюй, это не с войны ждать. Ты-то дождешься своего милого…

— Не мой он, не мой, Праскиакка, ничего-то ты не понимаешь!

— Я думала, тебя он любит, — растерянно сказала Праски.

— Он любит желтые башмаки, — отрезала Кидери, скрываясь в зарослях ежевики.

…Симун — гость, солдат… «В общем, большой бездельник», — усмехается он про себя. И пора бы уж браться за работу. Острого недуга нет, тот, что есть, — так с ним и останется до конца жизни. Сидит Симун у раскрытого окна, мечтает о несбыточном. Никто ему не мешает. Дядя уехал в город, Симуна злая тетка не жалует. Уксинэ бегает с подругами в лес по грибы. Плаги и Кулинэ на гумне. Сынишка еще не привык к нему, мать сторожит его, чтоб не беспокоил больного отца. «Бедная Плаги, — думает Симун о жене, — терпеливо несешь ты свой крест, но ведь и я свой несу. Не виноваты мы с тобой, что нас без любви сосватали, свели на всю жизнь. Но кто же виноват?»

Плаги спокойна. На ее румяном по-детски округлом лице нельзя заметить ни тени печали, затаенной грусти. Она не умеет сердиться, голос ее всегда тих и ровен, речь замедленна. В глазах никогда не гаснет хотя и неяркий, но теплый свет.

Симун жалеет ее, но забыть не может: там недалеко, в Сухоречке, живет его любимая. Когда Симун уходил в солдаты, Нюра примчалась в Кузьминовку проводить его, плакала, голосила на его груди, как жена…

«Может, теперь уж и замужем. Разузнать бы, но как? Не спрашивать же дядю! Хоть бы кто из Сухоречки заехал. Да откуда! Русские не бывают здесь ни по делу, ни без дела».

Четыре года тому назад встретил он Нюру в лесу, в такую же пору бабьего лета. Девушка пошла по грибы, но отбилась от подруг, заплуталась. Перед ней как из-под земли вырос сказочный спаситель. Девушка заплакала, засмеялась, подала голос. Заворковали тут голубь и голубка, не думали, что они птицы разных пород, с разных берегов Ольховки, и не только река разделяет их.

Реку, как и Румаш, переходил он вброд, первым нарушив запрет ходить затемно через Чук-кукри. Нюра дожидалась его на том же самом месте, куда позже стала приходить другая девушка из Сухоречки встречать другого из Чулзирмы парня. Через реку нашел брод Симун, а нарушить обычаи, волю дяди не посмел.

Сидит Симун у окна, закрыл глаза, размечтался. Вот откроет их и увидит Нюру. Открыл, чуть не вскрикнул. По улице шла девушка в сарафане, русская девушка, но только совсем другая. Вот она в нерешительности приостановилась. Симуп стряхнул с себя дрему, спросил, высунувшись из окна:

— Вы кого, не меня ли ищете, девица-красавица?

Девушка вздрогнула. «Как Румаш, говорит «вы», такой же культурный, вежливый». Оля решительно подошла к окну.

— У вас тут есть один парень, Тражук. Его разыскиваю.

Теперь удивился Симун. Русская девушка по-чувашски говорит «Тражук». Чудеса!

— О, тогда заходите в избу. — Симун бросился на крыльцо навстречу. — Меня зовут Семеном Тимофеевичем, а по-чувашски просто Симуном. Русские нас зовут Мурзабайкиными. А вы чья будете? Как вас зовут? — спрашивал он, усаживая гостью.

«Господи! И знакомится в точности как Румаш», — подумала Оля и, приветливо улыбнувшись, назвала себя.

Симун, осторожно расспросив про Нюру, узнал, что она все еще не вышла замуж, но теперь живет в городе. Оля, сразу проникшаяся к Симуну симпатией, откровенно рассказала ему о себе и Румаше.

— А я было обрадовался за своего друга Тражука, — говорил Симун, провожая Олю к землянке тетки Сабани. — Другой, оказывается, чувашский парень оставил свое сердце в Сухоречке. Помню я Румаша, живой, веселый, озорной был мальчишка. Не печальтесь, Оля. Такую умницу и красавицу он не забудет…

Симун прошел на задний двор, к Тимуку, который утром этого дня приехал.

«Боже, вот как живет бедный Тражук!» — думала Оля, спускаясь вниз по земляным ступенькам.

Темно в землянке, темнее, чем в самой темной бане. Сразу ослепла майра. Пришлось ей постоять у двери. Стали проступать смутные очертания.

Тетка Сабани, увидев молодую майру, застыла, слова не могла произнести. Да и Оля вымолвила только «здравствуйте» и онемела. Сами живут не богато, но такой нищеты, такого убожества отродясь не видывала. У потрясенной девушки клубок подкатился к горлу. А когда на печи послышался слабый протяжный стон, Оля ухватилась за прокопченный столбик у печки и залилась слезами. Сабани разволновалась: «Ай, таможа!^[17] Что с майрой? Зачем она пришла плакать сюда, к нам?!» Глаза ее свыклись с вечным полумраком, она хорошо видела слезы на щеках Оли.

Успокоившись, Оля вытерла глаза, улыбнулась. И показалось изумленной хозяйке, будто солнечный луч проник в землянку.

Оля помнила отдельные чувашские слова, которым ее научил Румаш, но побоялась, что скажет что-нибудь не так, заговорила по-русски. Слово «письмо» во время войны стало понятно всем. «Тражук… Румаш… Письмо» — эти слова помогли Сабани уловить смысл речи майры.

— Письмо пур, пур, — ответила она обрадованно, — Румаш письмо пур, Хамушла Тражук пашул.

Оля сообразила: письма от Румаша были, но они отосланы в Камышлу, к Тражуку.

Оля решила вернуться дорогой Румаша, вброд через Ольховку. Удивленные чулзирминцы долго смотрели вслед русской девушке, которая, не глядя на вечер, углубилась в лес.

На том берегу сестру встретил Илюша. Он выслушал рассказ Оли.

— Теперь скажу, что мне давно пришло на ум. Наш одноногий почтальон ненадежный. Пьет семь, а то и восемь раз в неделю. Не подносит ли ему Васька, чтоб перехватывать письма? Пойду-ка, вытряхну паршивую душонку из хромого Афоньки.

— Можешь зря обидеть человека, — остановила его Оля. — Сначала дождемся Тражука. Если надо будет, я сама попытаю дядю Афоню.

…Тражук вернулся в село. Загорелый, обветренный и запыленный, не желая попадаться людям на глаза, он проехал задами. Распрягая двуколку, возясь с лошадью, сбруей, он не замечал, что кто-то за ним наблюдает. А если б заметил, пожалуй, не смог бы даже лошадь распрячь.

Уксинэ, случайно оказавшаяся на заднем дворе, хотела сказать свое обычное: «Здравствуй, Тражук мучи!» — и добавить что-нибудь вроде: «Ты почернел, как цыган. Иди окунись в Ольховку, отмойся». Но что-то ее удержало.

Вдруг чем-то напомнил ей бедный парень того, бывшего друга ее брата, Леонида. И впрямь, похож. Только чуть повыше ростом да пошире в плечах… Девушка вдруг смутилась, будто впервые разглядела этого ладного и даже симпатичного парня. Осторожно ступая, она тихо прошла во внутренний двор.

Тимук в течение целого месяца не нашел нужным сообщить Тражуку о возвращении Симуна. Об этом Тимук пробурчал лишь в последний момент, когда Тражук уже забрался на двуколку.

Прежде чем повидаться с Симуном, Тражук решил помыться, поспешил домой. Мать встретила его рассказом о вчерашнем посещении молодой майры. Вот это да! Оля не получает писем от Румаша. Что за черт! Надо бежать в Сухоречку, утешить Олю.

Тражук засунул в карман все письма друга и поспешил в Сухоречку, тропой Румаша, не подозревая, что она когда-то была и тропою Симуна.

19

Румаш не забыл Олю. Он тоже страдал от разлуки и, оставшись наедине, запевал песню:

Дальше в этой песне были такие глупые слова, что продолжать не хотелось.

В Базарной Ивановке, когда он вернулся из Чулзирмы после троицы, Румаша ждали большие перемены. Магазин Еликова стоял заколоченный. На окнах еликовского дома тоже красовались крест-накрест прибитые тесины.

Румаш долго стоял перед воротами покинутого дома. Из столбняка его вывел голос еликовского соседа, тоже торгаша, по прозвищу «Грязный Барин».

— Что, Василь Ванч, не ожидал?

— Да как же так! Куда же он? — очнулся Румаш. — Что ему, черту пузатому, не хватало тут?! И как он мог подняться с места со своей десятипудовой тушей!

— Бывает — и верблюд летает, — осклабился Грязный Барин.

Верблюд, оказывается, полетел за молодой верблюдицей, сбежавшей с черкесом.

Грязный Барин тут же предложил парню работу у себя в базарные дни.

— Надумаю — обязательно приду к вам. Пока отдохну недельку, — Румаш подарил купцу дежурную улыбку приказчика.

«Черта лысого приду, — подумал Румаш. — Не хватало, чтоб меня прозвали слугой Грязного Барина».

Вот и свободен Румаш, как вольная птица. Лети в любую сторону. А зачем в любую? Ему нужна свобода, чтоб лететь только в одну сторону — на запад, в Каменку, к Оле. И вообще, каждый летит только в ту сторону, куда его тянет или куда его толкает нужда.

«Нет, человека с птицей не сравнишь. А птица? Так уж вольна ли она в своем полете? Весной летит на север, осенью — на юг, через моря и горы. Клевещут люди на птиц: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Знает она и заботы и труд. Строит гнездо, высиживает птенцов, добывает корм прожорливым птенцам…

Корм! Мне тоже надо думать о корме и для коровы, и для себя, и для всей семьи. Никуда не уйдешь от этого, не полетишь на запад.

Эх, скорее вернулся б отец! Пришел же домой дядя Глухан.

От отца пришло письмо из Самары. Ехал он домой, но… Вот это и непонятно Румашу: зачем задержался. Просит сына потерпеть еще немного (а сколько надо ждать, не пишет толком), не уходить от старого хозяина, а будет плохо у Еликова, советует обратиться к куманьку Гурьянову, он-де поможет. Письмо отца с упоминанием о всесильном куманьке пришло вовремя. Сам бы Румаш не подумал о Гурьянове, забыл он о «родстве» своей семьи с семьей знатного человека.

Побыв дома неделю, заготовив сена для коровы, Румаш отправился наниматься к купцу. Рядиться о плате с ним не пришлось. Николай Петрович встретил Румаша приветливо. О деле заговорил сам:

— Будешь жить у меня, а работать в лучшем ивановском мануфактурном магазине Белобородова. Плату тебе положу не деньгами. Деньги теперь тьфу-у! Бумажки. Дешевеют с каждым днем. Буду отпускать тебе каждый месяц пуд муки, два фунта сахару. Столько же соли и три фунта керосину. Ну и деньжат немного — на семечки.

Столько бы сам Румаш не запросил. Благообразный, как Мурзабай, Гурьянов парню понравился.

Гурьянов раньше дружил с Кириллом Морозом, через него познакомился с отцом Румаша и породнился с ним; шорнику была оказана честь быть крестным отцом внука Гурьянова. Отец Румаша с умыслом согласился, чтоб встречаться у кума со своим единомышленником Морозом, не вызывая ничьего подозрения. Теперь не было нужды скрывать политических убеждений, и Гурьянов встал во главе ивановских эсеров.

Да, многое изменилось в Ивановке за три недели! Купцы и купчихи перестали грызть семечки у дверей лавок. Лавочники, собираясь, судачат теперь о делах, далеких от торговли. Их волнуют события в Питере, Оренбурге и на фронтах…

Что там торгаши! Все жители села — мужики и бабы, стар и мал — как будто белены отведали: стали разговорчивы, крикливы, непоседливы.

Даже безответная мачеха Румаша — Лизук, знающая не более десятка русских слов, стала ходить на бабьи сходки. А этот одиннадцатилетний тихоня Тарас! Однажды вернулся домой с разбитым носом, без переднего зуба. Не скулит, чертенок, а сопит и помалкивает. Еле дознался Румаш, что братишка пострадал «за идею», вступился за своего уехавшего в Оренбург учителя Михаила Петровича, которого Семка Золотых обругал слугой антихриста и немецким шпионом.

Румаш ко всему прислушивался и держал пока язык за зубами. Для него теперь яснее ясного: Кояш-Тимкки был большевиком, а Кирилл Мороз — эсером. Гурьянов и все торгаши тоже эсеры. А отец? Наверняка большевик! Недаром еще тогда, уходя на войну, говорил, что правда на стороне Тимкки, велел слушаться его и жить, как он.

Гурьянов управлял всеми делами купца Белобородова в Ивановке. Сам купец жил в уездном городке Стерлибаше и в Ивановку наезжал редко.

Румаш служит и Белобородову и его приспешнику Гурьянову: день торгует в магазине купца, а утро и вечер обихаживает хозяйство его управляющего. В душе Румаш так и называет своих хозяев: большим буржуем и маленьким буржуйчиком. Словечки эти он не сам придумал. Их подсказал ивановский большевик Егор Клейменкин, а для Румаша — дядя Гора.

Когда фронтовик Клейменкин появился в селе, осиное гнездо торгашей сердито загудело. Клейменкин-то, говорят, никого не боится, честит именитых людей села. Торгаши стали поговаривать о красном петухе: то ли хотели подпалить избенку большевика-антихриста, то ли боялись, что тот сам пустит по Ивановке красного петуха.

И Румаш однажды, в тот поздний час, когда покончил с делами, направился прямо к «антихристу», обитавшему в одном из переулков Базарного конца.

Дядя Гора, как тот велел себя называть, хотя и не помнит отца Румаша, но слышал о нем от товарища Авандеева (Румаш просиял при упоминании этого имени), с которым недавно встретился в Оренбурге. Авандеев состоит членом Оренбургского комитета большевиков.

Спустя два дня на заре Румаш расклеил по селу объявления о собрании-митинге, на котором товарищ Клейменкин будет говорить о войне и мире, о земле для крестьян, расскажет о положении на фронте и задачах партии большевиков.

Сходка началась прямо на площади. Сначала выступал Клейменкин, потом один из учителей двухклассного училища. Говорил и Гурьянов. Те двое горячились, выкрикивали разные непонятные словечки. Голос Гурьянова звучал тихо, степенно, увещевающе. Обращаясь к собравшимся, называл их не товарищами, как Клейменкин, и не гражданами, как учитель, а православными, как церковный староста, пугал их не голодом и разрухой, а страшным судом, Михаилом Архангелом и его ерихонской трубой, которую он называл и-е-рихонской. Румаш прыснул, вспомнив о «светопреставлении» в Чулзирме.

Потом снова говорил Клейменкин. Он обращался к фронтовикам-инвалидам, солдаткам и молодежи. Показав рукой на Гурьянова, он как бы заклеймил его:

— Не об вас печется, дорогие товарищи, этот тихоня и святоша. Он старается угодить хозяину, защищает интересы буржуев и помещиков. А кто он сам? Он тоже маленький буржуй! Такие буржуйчики опаснее крупных капиталистических акул. Те открыто грабят трудовой народ, преследуют большевиков, травят собаками рабочих и солдат, а эти — исподтишка, прикидываясь друзьями и защитниками трудовых крестьян…

А через день после сходки Гурьянов позвал к себе Румаша.

— Вот что, миляга, — сказал внешне доброжелательно и спокойно. — Говорят, что ты ходил по ночам к этому антихристу, помогал ему собирать на сход своих голодранцев. Теперь никто из купцов в Ивановке не возьмет тебя в приказчики. И мне неможно держать большевистского прихвостня, — перед людьми нехорошо. Езжай-ка, малец, туда, где не знают о твоих дурацких проделках. Я понимаю, что это у тебя от отроческого неразумения… Не хочу зла своему куму и его семье. Хозяин давно просит меня подыскать ему паренька — мастера на все руки, чтоб и в магазине умел торговать, и кучером мог быть, да чтоб язык башкирский знал. Будешь жить у него, в Стерлибаше. А я ежемесячно буду выдавать твоей семье все по прежнему уговору. Но помни, то только в том разе, ежель будешь вести себя там разумно и служить усердно. Посоветуйся с домашними, коли согласен, завтра же отправишься с оказией в Стерлибаш.

Румаш за советом отправился к дяде Горе. Тот, сумрачный, шагал из угла в угол своей квадратной глинобитной избенки. Румаш впервые обратил внимание, что дядя Гора припадает на одну ногу. «Видать, раненый, бедняга», — подумал про себя.

Выслушав парня, Клейменкин сказал:

— Что верно — то верно. Теперь торгаши да кулачье не дадут тебе тут житья. Пожалуй, езжай. Скоро и я подамся в Оренбург. Ивановку голыми руками не возьмешь. Осиное гнездо и есть…

— А если и я с вами, в Оренбург? К дяде Авандееву. Он бы и меня сделал настоящим большевиком.

— Не спеши, дружок, — дядя Гора улыбнулся. — Не можешь ты пока бросить семью. Теперь таких, как ты, все дороги ведут к большевикам. Если невтерпеж будет у Белобородова, иди прямо к товарищу Шепелеву, руководителю стерлибашских большевиков. Он вместе с Авандеевым отбывал ссылку.

Решиться уехать еще за сто с лишним верст от берегов Ольховки Румашу было непросто. Но он вспомнил сказки Шатра Микки: счастье дается человеку не сразу.

…«Большой буржуй», Аверьян Павлович Белобородов, принял Румаша хорошо. Приглянулся он и купчихе. По вечерам на кухне читал ей журналы, газеты и поваренную книгу, порой выслушивал ее брань в адрес большевиков. Иногда купчиха шутила:

— А ты, Ромась, случаем не большевик?

— Нет еще, Настасья Петровна, — смеялся Румаш, — не берут меня в большевики, говорят, ростом не вышел. Вот подрасту, тогда, может, и примут…

Каждое утро Румаш запрягал лошадь в дроги с сорокаведерной бочкой и ездил за водой к роднику.

Писем он не получал ни от Оли, ни от Илюши. Да и Тражук помалкивал. A он строчил письма другу, ждал объяснений… Но ответа все нет и нет.

Стерлибаш мало чем отличался от Базарной Ивановки. Улиц было больше, да совсем не встречались глинобитные кособокие избушки, крытые соломой. Лавки и магазины располагались не кучей на площади, как в Ивановке, а в одном ряду с богатыми домами на главной улице.

По утрам и вечерам на улицах Стерлибаша, совсем как в Ивановке или Каменке, подымались тучи пыли, мычали коровы, блеяли… только не овцы, а козы. Тут Румаш впервые узнал, что рогачи-бородачи скорее городские жители, чем сельские. Но город все же есть город. Жили в нем не крестьяне-землепашцы, а рабочие, купцы-аршинники и чиновники. О рабочих когда-то много рассказывал Румашу Кояш-Тимкки, давая читать газету «Рабочая правда». Здесь же Румашу позже довелось познакомиться с рабочими.

Наконец Румаш получил сразу три письма из Каменки. Ожил, повеселел, а тут его поставили приказчиком в магазин — зазывать башкир на их родном языке. Повеселевший Румаш не мог обойтись без шуток-прибауток. Играя у дверей магазина железным аршином, он выкрикивал скороговоркой:

— Эй, башкурт, заходи в баш юрт. Всегда у нас бар лучший кызыл товар. Купишь кызыл товар, полюбит тебя кыз, и сам станешь, как девка, кызыл…

А иногда последние слова звучали иначе: «Тогда сам станешь баш и кызыл, как кумаш»^[18].

Смеялись башкиры, проходя в магазин, смеялись приказчики, смеялся белобородый Белобородов.

Хозяин скоро перестал веселиться. Его старший приказчик знал отдельные слова по-башкирски, особенно такие, как «кыз» и «кызыл». Последовало строгое внушение Румашу от Белобородова:

— Шути, милый, да не завирайся. Чтоб слова «кызыл» я больше не слышал. Понял?

— Понял, Аверьян Палч! — ответил Румаш, почему-то весело улыбаясь и тем самым озадачив хозяина. — Больше этого не будет, даю вам честное слово.

Румаш побывал у Шепелева уже не раз. Тот принимал его как сына, а за два дня до белобородовского внушения Румашу Шепелев объявил:

— Пора тебе, парень, уходить от хозяина. Скоро и мы здесь устроим нашу, рабочую, настоящую революцию.

Румаш после разговора с хозяином взял свои пожитки, доложил на кухонный стол записку и, пока все спали, ушел из дома.

Через час сонная купчиха вбежала в спальню к супругу, держа в руке бумажку и слезливо бормоча:

— Ромась-то… Ромась-то ушел от нас. Кто же будет читать мне теперь книжки…

— Как ушел? — встревожился купец. — Не унес ли с собой чего?

— Не-е… Ромась чужого не возьмет. Честный он, — бормотала расстроенная супруга.

Муж вырвал записку из рук жены, глянул в нее и побелел. Потом, натягивая штаны, сердито вспылил:

— Дура неотесанная! Даже того не поняла, что Ромась твой боль-шевик. Вот какого змееныша подсунул нам Гурьянов.

Записка гласила: «Прощайте, буржуи, не поминайте лихом».

20

Наступила осень с темными долгими вечерами. Пора улахов. Бывало, в эту пору зажигались огни во всех домах Чулзирмы. А когда они один за другим гасли, то там, то здесь сияли одиночные огоньки — полуночники. То были огни улахов. На самой длинной улице Малдыгасе таких полуночных огней бывало больше. И всегда светились окна еще в двух просторных избах, где собирались старухи, женщины и подростки слушать сказки Шатра Микки и Курипун-Лявука. Молодые замужние женщины занимались рукодельем дома при свете керосиновых ламп.

Так было. Но в этом году керосиновую лампу снова сменила древняя лучина: керосин подорожал, а потом и вовсе его не привозили. Давно отвыкшие от лучины бабы не стали работать при неровном чадящем свете. Но девушки не сдались. Они и прежде прибегали к лучине, когда непоседливые парни нечаянно роняли на пол хрупкую стеклянную лампу.

Любители сказок собирались, как и прежде, в Малдыгасе, но кое-что изменилось. Мужики решили, что не стоит зажигать лучину, дыма хватало и от самосада, а слово-то слышно и в темноте. Но без света люди осмелели: все чаще и чаще стали задавать всякие вопросы, сбивающие и прерывающие сказочника. Раньше бородачи зашикали бы на нарушителей спокойствия, теперь же помалкивали, прислушиваясь к новым голосам. Постепенно сказочников вытеснили другие говоруны — бывшие фронтовики. Они поведали про бурную саману, взбаламутившую весь городской люд. Она проникла и в окопы и все там перепутала, перемешала… Новые «сказочники» часто начинали спорить между собой, шумели, переругивались.

Старики удивлялись смелости и словоохотливости молчаливых и скромных в прошлом молодых односельчан. Отголоски бурных событий все больше проникали в глухие чувашские деревни, пробуждали у народа интерес к повой жизни. Впрочем, о том, что дело идет к большим переменам, прямого разговора в деревне не было.

Но вот и в Чулзирме и в Сухоречке появились солдаты, которые называли себя большевиками. В Чулзирме сразу двое: Вись-Ягур и Летчик-Кирюк, в Сухоречке только один: Николай Радаев. На поверку оказалось, что в Сухоречке — один, да настоящий, а здесь — оба липовые.

Летчик-Кирюк, чуваш из Самлеи, приехал в гости к тетке и осел в Чулзирме. Он не знал, что чулзирминские девушки прозвали его «Летчиком», и именовал себя матросом. Да и носил он черную бескозырку с длинными лентами, черный бушлат со светлыми пуговицами, длиннющие клеши. Штанины, сильно расширявшиеся книзу, так, что напоминали юбку, вызывали насмешки чулзирминских девушек. Они же разузнали, что Летчик женат, но бросил жену и ребенка еще до войны — подался в город. Как проникло в глухую чувашскую деревню слово «летчик»? Никто не знал. Возможно, сам Кирюк нечаянно и подсказал его.

Форсистый Кирюк и большевиком-то назвался, чтоб удивить мужиков и покорить девчат. Но, заметив косые взгляды бородачей, пустил слух, что был большевиком, а теперь перешел в меньшевики. Чулзирминцы недоумевали: «Что бы это все значило? Про большевиков говорят, что они немецкие шпионы, а эти чьи же? Должно, хранцузские аль аглицкие»; другие, что поумнее, решили, что Кирюк — просто болтун.

Деда Ермишкэ эти вопросы не задевали. Он решил, что бывалый человек может знать, когда вернутся с фронта его сыновья. Он установил какое-то дальнее родство и позвал Кирюка к себе домой.

Увидев невесток Элим-Челима, Летчик растаял: молодые, красивые, веселые солдатки. Праски назвалась самлейской и сказала, что помнит Кирюка. Летчик, улучив момент, шепнул землячке, что не только помнит ее, но и любит.

Старик, высекая огонь, бормотал:

— Вот так, дорогой мой солдатик, я тебе довожусь уккой.

Кирюка устраивало такое неопределенное родство, он не спускал пламенных глаз с Праски и вызвал-таки ответный огонь, вспыхнувший гораздо раньше, чем загорелась трубка Элим-Челима.

Задымив трубкой, старик засыпал Летчика-матроса вопросами: когда кончится война, когда его сыновья вернутся. Кирюк, не задумываясь, сочинял ответы, но добрый старик не чуял вранья и слушал развесив уши.

Старшая сноха пекла блины, младшая села за стол рядом с гостем. Речь Летчика стала совсем бестолковой… Он молол о непобедимом русском флоте, о царе, сбежавшем на корабле в Англию, о немецком царе, которого зовут Кайзером, о Гришке Распутине…

Старику было неинтересно слушать о кайзерах и Распутиных, и он в третий раз повторял:

— Говорю тебе, мой младший в Румынии воевал. Вот уже третий месяц письма нет. Ак дела в Румынии?

— Ах, в Румынии? Ежель в Румы-ни-ии… — Кирюк обдумывал, как ловчее соврать, и, ущипнув под столом соседку, решил потрясти деда сообщением: — Не дождетесь вы сына, милый кукка. Скорее всего сложил он свою буйную голову. В Румынии полностью разгромили наших. Без поддержки флота бессильны наши войска, а в Румынии моря нет.

Солдатке надо бы заголосить от такого известия, но она не вслушивалась, стараясь побольнее наступить на ногу соседу.

Дед Ермишкэ поник было головой, но вдруг встрепенулся:

— Ак нет моря? Помнится, игрусь писал, что их везли на орабле по Черному морю. Так мне прочитала соседская девка… идери. Она писать негоразда, но читать умеет.

— Что же ты, почтенный кукка, веришь сопливой девчонке, а не мне — матросу? Черного моря в Румынии нет, оно в Турции. Запомни, кукка, в Турции, — матрос прижал ногой ногу Праски.

Когда гость поднялся из-за стола, Праски еще раз обожгла его взглядом и юркнула в дверь. Дед Ермишкэ остался за столом. Убитый словами гостя, он не заметил его ухода.

Хвеклэ стояла на страже чести дома. Встревоженная поведением Праски, она после подозрительно быстрого исчезновения гостя настороженно прислушивалась. Нет, калитка не стукнула. Хвеклэ тихонько вышла во двор. Из распахнутой двери саманной клетки доносилось хихиканье Праски и приглушенный прерывистый голос матроса. «Ох, опозорит наш дом эта самлейская вертихвостка. И коршун-то самлейский. Как же быть?!» Хвеклэ метнулась к плетню и шмыгнула в дыру, проломанную мальчишками. Кидери оказалась дома. Быстро сообразив, чем взволнована Хвеклэ, она расхохоталась, но, тут же спохватившись, поспешила ее успокоить:

— Эх, была не была, попытка — не пытка! Попытаюсь спасти дом своего жениха Элим-Челима от бесчестья, — и юркнула в ту же дыру в плетне.

Хвеклэ осерчала было не на шутку, но, услышав за плетнем крик Кидери: «Где ты, соседка! Послушай, что я тебе скажу», — просветлела лицом и не спеша отправилась домой, задержавшись у ворот. Калитка открылась, и мимо пробежал Летчик-Кирюк, как будто за ним гнался злой дух Керемет.

Хвеклэ только руками развела: «Как же это я, старшая в доме, мать десятилетнего сына, ничего не могла придумать! Ну и Кидери! Ну и девушка. Кому-то ты достанешься, кого осчастливишь, чей дом осветишь?!»

Хвеклэ вошла во двор, а Кидери — спасительница чести дома — закрывала дверь клети. Заметив приближающуюся хозяйку, она подняла палец, оказала вполголоса:

— Тише! Прогнала меня. Плачет!

Женщины присели на дубовую колоду. Первая заговорила Хвеклэ:

— Как тебе удалось выпроводить этого коршуна?

Кидери улыбнулась:

— Как? Просто… Он ведь не солдат, не матрос и не летчик! В Самаре чем-то на базаре торговал. Стащил бумаги брата-горбуна и ни на какую войну не попал. Звался он не Кириллом, а Петром — по бумагам брата. Потом чем-то был напуган, бежал в Чулзирму. Побоялся в Самлей ехать.

— Господи! Откуда ты все это знаешь? И какое ему ты сказала слово? Мимо меня как ошпаренный проскочил.

— Сказала, что приехал из Самлея его брат, сидит сейчас у Надалякки и дожидается его. Лошадь, мол, не распрягает, хочет сразу его увезти.

— Но это неправда?

— Ну и что! Он — такой врун, вот и я придумала, — засмеялась Кидери. — А узнала про его штуки от Уксинэ. Это Симун рассказывал. Павел мучи живот себе надорвал от смеха, когда слушал от Симуна пичче про похождения Летчика-матроса.

— Но почему тебе вздумалось послать его именно к красавице Надали?

— Он тоже хорош собой. Вот и пойдет теперь у нас в Чулзирме порода красавцев Мамонтовых. Это его настоящая фамилия.

— И чего болтаешь? Язык-то у тебя без костей. Ерунду мелешь, прости господи.

— А вот и правду говорю! Не выпустит теперь вдовица Летчика-красавчика. Попомни мое слово, женит его на себе…

…Другой ненастоящий большевик, появившийся осенью в Чулзирме, был все же настоящим солдатом фронтовиком. И не какой-нибудь самлейский, а чулзирминский, из рода Ягуров. Этот был насквозь Ягуром: Егор Егорович Егоров. Потому и прозвали его на селе Вись-Ягуром^[19]. Мяса и костей на нем хватило бы на троих. Отец и мать, братья и сестра Ягура были на редкость мелкими. Он же с детства выглядел в семье верблюдом в овечьем стаде.

Когда он заговаривал, казалось, мутный бурлящий поток обрушивается в крутой овраг. Толстые мясистые губы Ягура не умели улыбаться, а мутные глаза — загораться весельем. Вись-Ягур никогда не смотрел в глаза собеседнику, а если б глянул, враз бы нагнал на него холоду.

Нa другой же день, как Вись-Ягур появился на селе, он собрал мальчишек своей улицы, пообещав им показать какое-то особое ружье, и разослал их созывать чулзирминцев на сходку. Мальчишки, гордые доверием, возбужденно кричали под каждым окном: «Эй, хозяин! Иди к Вись-Ягуру, он покажет ружье и расскажет про войну». Это была явная отсебятина сорванцов. Солдат о повестке дня не объявлял.

Народу собралось негусто, но в небольшой избе Ягуров все-таки стало тесно.

Первым пришел сосед, Смоляков, за ним Мирской Тимук. Пожаловал и сам Хаяр Магар…

Собрались почти одни куштаны, которые не боятся ни бога, ни черта. Хаяр Магар к тому же ростом и мрачным видом мало уступал Вись-Ягуру.

— Незаконное дело творишь, Егор Егорыч, — сказал Смоляков своим тихим голосом. — Есть у тебя дозволение старосты собирать народ? Хочу упредить, чтоб тебе самому же не было худо.

— Заткнись ты, кровопивец, — гаркнул солдат. — Не надо мне дозволенья царского старосты. Долой царскую и керенскую власть! Я сам себе власть, а ты можешь катиться колбасой, не с тобой, а с чувашами буду говорить.

Смоляков перечить не стал, на всякий случай шмыгнул за спину Хаяра Магара.

— Ну что ж, Ягур. Давай тогда балакай по-чувашски, — сказал Магар. — А торговца нашего не трогай. Выкладывай, зачем позвал? А ружье свое показывай мальчишкам…

— Долго будем мы йываш-чувашами? — начал Вись-Ягур. — Хватит! Разини вы, растяпы! Сколько добра лежит у вас под боком, а вы не можете протянуть руки. Имение помещика Киселева от нас всего в пяти верстах. Так чего, говорю, ждете? Башкиры или русские могут опередить. Давайте всем миром ночью вывозить добро! Наше оно. Мы и наши отцы работали на помещиков. Я сам вас поведу. А кто станет поперек, получит пулю…

Тут-то солдат и показал свое ружье, потряс им, подняв над головой. Кое-кто немедленно смылся. Остальные придвинулись ближе.

— Вон ты какой, — усмехнулся Хаяр Магар. — Пожалуй, правильно говоришь. Но одного твоего ружья не достаточно. Мы у себя тоже кое-что отыщем. Надо обмозговать. Да только вот зачем шума столько? Такое дело делается тихо.

Никого из Мурзабаев на этой сходке не было. Павел никогда не ходил ни накакие сборища. А Симуну было не до дурацкой болтовни: он отделялся от Мурзабая.

Симун переселился на новое место быстро. По старинному обычаю Мурзабай устроил нимэ^[20]. Работали чулзирминцы всем миром. Угощал участников нимэ сам Павел Иванович у себя. Там же Мурзабай принимал и тех, кто строил жилье Тражуку. Симун не забыл своего обещания вытащить друга из землянки.

Симун долго выбирал себе место для дома. Выбрал на горке, на крутом берегу Каменки, за гумнами. Здесь бы давно кто-нибудь построился, но было далеко до воды. Колодец рыть на высоком плоскогорье — бесполезно. Таскать воду из села — трудно: в гору, да и далеко. Симун решил проложить по крутому склону Каменки широкую отлогую дорогу, чтоб по ней можно было не только возить воду, но и гонять скотину на водопой.

Дружба Тражука и Симуна в совместной работе окрепла. Письма от Румаша они читали вместе. Тот написал, что больше не работает приказчиком, ушел на кожевенный завод. Приехал бы в Чулзирму, да нельзя, некогда. Румаш очень нужен большевикам: знает языки…

— Взглянуть бы на Румаша, — мечтал Симун, — поговорить бы с ним! Вот бы приехал!

— Да, вишь, некогда ему. На революцию работает.

— Какую еще революцию? — прикидывается наивным Симун.

— А я больно знаю какую. Вот Румаш знает…

Беседы происходили осенними вечерами. Плаги, уставшая от хлопот по устройству дома, засыпала на новой печи, а мужчины после ужина беседовали при свете керосиновой мигалки. Мурзабай выделил Симуну керосину из своих запасов, но мало. Надо было друзьям позаботиться о лучине. Лучшая лучина — из чилиги. Ее обдирают, отбивают молотком до мочалки, сушат на солнце или на печке. Такая лучина горит ровно и ярко. Тражук привез целый воз нарубленной чилиги.

Когда он кончил заготовку, Симун сказал ему:

— А теперь надо освятить лучину в улахе. Жених ты, а сидишь вечерами со мной. Девчата по тебе сохнут.

Так и прогнал парня-отшельника в улах с пучком лучины под мышкой.

А в какой улах идти Тражуку, если Уксинэ нет ни в одном улахе? Отстала она от чувашских обычаев. Дома читает книжки при керосиновой лампе. «Пойду-ка я в тот улах, где Кидери. Авось Уксинэ придет навестить подругу».

— Вот еще один парень пришел с лучиной, — встретила его хозяйка улаха, приветливая баба Альдюк. — А лучина-то какая! Медово-желтая, мягкая, как кудель. Проходи, Тражук. За такую лучину тебя поцелует любая красавица! Выбирай!

— Не пугай его, Альдюк ингэ, — засмеялась Кидери. — Убежит еще с лучиной.

Завсегдатай этого улаха Зар-Ехим жег лучину из осины.

— Твоя лучше, Тражук, садись и жги ее сам, — обрадованный Зар-Ехим уступил место товарищу и подсел к Кидери.

Девушки работают: одни прядут кудель, другие вяжут чулки. Не вышивают. Для этого рукоделья нужен свет поярче.

У Кидери обе руки заняты. На большом гребне пук льна, ковыльно белого, как волосы у Тражука. Тянет она лен из гребня, сучит нитку смоченным слюной пальцем левой руки, а правой крутит веретено, то приближая его к себе, то отставляя. Тянет нитку, накручивает ее на веретено, поглядывает искоса на нового хранителя огня, думает:

«Эх, Тражук, Тражук, льняные волосы, васильковые глаза, да пустая твоя головушка. Когда же она у тебя поумнеет, когда глаза твои посмотрят прямо и встретятся с моими?!»

Ничем не выдает себя нетерпеливая, однако ж гордая девушка. А рядом с ней протирает штаны назойливый Зар-Ехим. Он не из тех парней, что сидят смирно. Рука Ехима, как змея, скользит за спину Кидери.

— Не замай! — Кидери шлепает парня по лбу чесальным гребнем. Девушки смеются, смеется и сам Ехим. Смеется и Тражук, но внезапно смех его обрывается. За окном метнулась знакомая тень. Раскрылась дверь, вошла Уксинэ. Задрожали руки у парня.

— О, и наш Тражук здесь, — удивилась она. — Ты, как древний жрец, поддерживаешь священный огонь, огонь улаха, — и усмехнулась, гордая своей ученостью.

Тражук смутился. Лучина выпала из его рук, улах погрузился в темноту. Девушки ахнули. В наступившей тишине прозвучал звук пощечины и сердитый голос Кидери:

— Не приставай, красный куржанак!^[21] А ты, телок недолизанный, — это уже явно обращаясь к Тражуку. — Какой из тебя жених, если лучину не можешь удержать. А туда же — по улахам вздумал таскаться! Зажигай скорее лучину!

Девчата вновь смеются. Смеется и Уксинэ. Зар-Ехим сопит. Свет не загорается. Хлопает дверь. Тражук, спотыкаясь, выходит на улицу. Перед Уксинэ так его унизить! «Пусть Симун пичче сам ходит по улахам».

Тражук постоял на перекрестке и решительно повернул домой. Но прежде он оглянулся: в кромешной тьме замигал огонек покинутого им улаха.

— Жгите мою лучину, жрецы, жрицы… несчастные! Я вам больше не слуга!

Часть вторая

1

Осенью вернулся в Сухоречье и Николай Васильевич Радаев, «любимый дядя Коля» Илюши и Оли.

Этот первый настоящий большевик в Каменке, не созывая пока сходок, как Вись-Ягур, наблюдал за земляками, вел с ними беседы. Собирался он и в Чулзирму к чувашам, да не знал, с кого там начать. Тут-то и помогла Оля. Между племянницей и дядей началась дружба, особенно после того, как Оля рассказала ему о женихе. Оказалось, что в Самаре Николай Васильевич встречал бывшего чулзирминского шорника Захара — отца Румаша, Оля в разговоре упомянула о культурном и вежливом, как Румаш, Симуне Мурзабайкине — Семене Николаеве, о его дружбе с Тражуком. Радаев Семеном заинтересовался.

Павла Мурзабаева он знал хорошо, помнил и его племянника Семена, что когда-то дружил с русской девушкой. А вот можно ли ему верить? Как-никак, его дядя — бывший старшина, вел дружбу с разными там попами да фальшиными. Ну и что ж? Важно выяснить, каким стал сам Семен, понюхав пороху и покормив окопных вшей.

А Семен пока строил себе жилье на высоком берегу Каменки. Дорогу к реке по откосу ему помогли проложить тем же артельным способом — нимэ.

Тражук и Семен углубили дно родника на берегу Каменки и тесали сруб. За этой работой и застал их Олин дядя.

Семен хотя и не ждал Николая Радаева, но не удивился его приходу. О том, что Олин дядя Коля — большевик, он давно слышал от Тражука.

Поздоровавшись с Семеном, Радаев взглянул на его помощника и, протянув руку, сказал своим рокочущим басом:

— А ты, дружок, наверно, и есть тот самый Тражук, о котором мне все уши прожужжали Оля и Илюша. Поклон тебе прислали твои друзья. Чего сам глаз не кажешь?

— Все некогда, Николай Васильевич, — вместо смутившегося Тражука объяснил Семен. — Работаем без отдыха. Вот построим дом и явимся на вашу сторону, на вечерки к русским девушкам. А уж лучину чувашскую с собой захватим, — засмеялся он.

— Слышал про твои прежние подвиги, голубчик, — погрозил ему пальцем Радаев, — А сейчас некому там тебя поджидать! Да и хвост ты отрастил еще в довоенные дни. А с хвостами мы не принимаем.

— Эка беда! Защемлю хвост дверью, и он отпадет, как у ящерицы.

— Думаешь, новый отрастет? — подхватил шутку Радаев. — А дяди Павла не боишься? А суда людского? А бога? В бога, чай, все еще веруешь?

— Не пужай меня, Николай Васильевич. Теперь свобода! И царя нет, и бога нет, и от дяди я отделился, — отшучивался и Семен, прикидывая про себя: «Не балагурить же со мной ты пришел. Ну так выкладывай, чего тянуть?..»

Радаев тянуть и не собирался. Он взял Семена под руку.

— Пользуйся, дружок, случаем, отдохни малость, — обратился он к Тражуку. — А то, вижу, заездил тебя племянничек бывшего старшины. — А отойдя, сказал Семену: — Так свобода, говоришь? Не из пужливых, значит? О том и пришел поговорить…

Тражук сидел на венцах нового сруба и невольно слышал обрывки разговора: Радаев и Семен прогуливались взад-вперед по тропинке, то приближаясь, то удаляясь.

— И у нас ведь объявились два большевика. Умора. Слыхал, наверно, про них, коль узнал про сходку?

Это говорил Семен, а Радаев в ответ:

— Как не слыхать. Если б только умора! Ну этот «летчик» просто проходимец. А вот как его… трижды Егор, что ли… тот опасен. Не большевик он, а анархист…

И опять не разберешь, что говорят. Не хотят, чтобы Тражук слышал, раз отходят в сторону. И Тражук отвернулся, честно нахлобучив шапку поглубже, зажал уши. Но, кажется, уже не надо напрягаться. Беседа течет в двух шагах. Остановились, значит, теперь можно слушать, не хоронясь.

— Не пойму я тебя, Семен Тимофеич, — говорил Радаев. — Кто ты? Не большевик, не меньшевик, не эсер и не анархист. Выходит, никто. Ты же разумный человек! И понимаешь все, но хочешь остаться в сторонке. Моя, мол, хата с краю. А хата твоя, вижу, не с краю, а на отшибе. На отшибе да на высоте. От твоей хаты оба берега реки видны как на ладони.

— Ох, не торопи меня, Николай Васильевич, — просил Семен. — Ну как тебе сказать… сочувствую я, если уж на то пошло… Сочувствую большевикам, хотя и не верю, что власть удержат, если возьмут.

— И на том спасибо, — усмехнулся Радаев. — Не веришь сегодня, поверишь завтра. Осталось недолго. А пока наблюдай за проделками этого… трижды анархиста… Богатеев поведет он на имение Киселева! В случае чего, дай знать через Тражука…

— А Илюша уже стал большевиком? — вдруг спросил Тражук.

— Ох уж этот Илюшка! — расхохотался Радаев. А смеялся он так заразительно, что Семен и Тражук невольно начали ему вторить, не понимая, что развеселило гостя. — Ох уж этот Илюша! — повторил Радаев. — Шибко он проштрафился. Наказал я его, разжаловал в анархисты. Отдубасил Илюшка хромого почтальона, а потом сам поил его самогонкой. Бил, приговаривая: «Это тебе за письма, которые ты относил Ваське», а поил, убеждая не делать этого впредь. Плохо, конечно, поступал Афонька Хромой, но чинить самосуд — не порядок.

…Было заметно, что Радаев доволен. Семен ему приглянулся: ничего парень не обещает, но, видать, сделает больше, чем иной посулит.

Семен Радаева понял с полуслова.

— Значит, воришки у вора хотят дубинку украсть? А мы помешать должны, — рассуждал он вслух. — А большой вор, ты считаешь, в наших руках? Надо ли, Николай Васильевич, нам заботиться о помещичьем добре?

— Надо, — отрезал Радаев. — Говорю тебе: не сегодня завтра утвердится трудовая народная власть.

— Хитро ты вправляешь мне мозги, товарищ большевик, — сказал Семен. — Хочешь меня убедить, что большевики, взяв власть, будут не ломать, а беречь, не разрушать, а строить. Если вы такие хозяйственные люди, пожалуй, но только я, но и мой дядя станет большевиком, — усмехнулся он.

— Насчет дяди — большой вопрос! — рокотал бас Радаева. — А за тебя я спокоен. Мозги у тебя на месте: лучше меня сформулировал задачи большевиков после прихода к власти.

Тражук мало что понял из этого разговора, но это не так уж важно! Важно, что дядя Коля и Семен пичче теперь друзья, как Румаш и Илюша…

В Чулзирме о наступлении новой саманы первым узнал Тражук. Он получил письмо от Румаша. Вначале шли сплошные лозунги, которые, видимо, перекочевали на странички прямо с улиц Стерлибаша: «Долой капиталистов и помещиков! Да здравствует Советская власть! Фабрики и заводы — рабочим, землю — крестьянам! Да здравствует председатель Совнаркома товарищ Ленин!..»

Румаш сообщил, что в Стерлибаше провозглашена Советская власть и создан Совнарком с товарищем Шепелевым во главе.

«Для защиты Советской власти от всех ее врагов мы организовали Красную гвардию из добровольцев, — писал Румаш. — Я записался первым. Нам раздали винтовки, но у меня есть и наган. Мы охраняем завод и патрулируем улицы. Напишите, как у вас там, создан ли Совнарком, организуете ли Красную гвардию?»

Тражук показал письмо Семену. Тот прочитал, задумался и вдруг разразился бранью в адрес своего дяди. Когда немного отвел душу, объяснил удивленному Тражуку:

— Черт знает что! Прошло уже десять дней, как большевики взяли власть, а мы с тобой ничего не знаем. Дядя вчера только вернулся из Кузьминовки. Не может быть, чтоб ничего он там не узнал! И Радаев промолчал. Не доверяют мне ни те, ни другие.

Тражук только удивленно хлопал глазами.

— А может, Радаев и вправду не знал, а? — задумчиво спросил Семен.

— Он не знал, Семен пичче, ей-богу, не знал… — горячо подтвердил Тражук.

— И чего божишься, святая ты душа. Откуда тебе знать, чего знал и чего не знал Радаев? Хотел бы я, чтоб ты и меня так же горячо защищал, ничего обо мне не зная, — и Семен раздул щеки, захлебываясь тихим смехом и явно приходя в хорошее настроение.

— Вот что, друг, — сказал он, став серьезным, — беги в Сухоречку, пусть Радаев почитает письмо от Румаша. Тогда увидим, знал он или не знал. Да спроси, что нам делать с куштанами, если они примутся за имение Киселевых. А я пойду к дяде Павлу, выпью с ним чарку, чтоб он развязал язык.

Павел Иванович, оказалось, знал многое. Он привез газеты с декретами новой власти о земле и о мире. Перед приходом Семена Мурзабай по газетам пытался понять: кто же пришел к власти? Все фамилии, кроме Ульянова-Ленина, были ему незнакомы.

Декреты пришлись Мурзабаю по душе, особенно о земле. Не надо будет платить за аренду. Да и о мире правильно. Все вроде бы хорошо, а вроде бы и ненадежно. Эх, кабы было полное согласие в самой России. Что там в России, в самой-то семье согласия нет. Семен за большевиков, а Назар… Где-то он теперь, Назар, и где его генералы? Корнилова и других, говорят, пересажали, а от Назара нет известий. Живой ли? А если живой, наверно, будет стрелять по большевикам.

Мурзабай, увидев вошедшего племянника, хотел было спрятать газеты.

— Думал, кто чужой, а это ты, оказывается, — смущенно оправдывался он. — Во всем разобраться надо. На, читай, скажи свое мнение.

Семен был доволен: сегодня дядя и без самогона разговорчив. Он схватился за газеты, а дядя рассуждал:

— Белянкин меня удивил. Он, видишь ли, теперь не против большевиков! Мы, объявил, левые эсеры, голосовали за Советскую власть, но входить в правительство пока воздержимся! Мы, говорит, будем признавать Советы потому, что у нас есть свой — Совет крестьянских депутатов. Это что же, выходит, он стоит за двоевластие? Белянкину я не верю. Ну вот не лежит к нему душа, хоть ты что!

Дядя и племянник в разговоре сошлись на том, что это начало чего-то нового. Но если Павел Иванович чувствует перед этим новым душевное смятение, то в душе Семена росла надежда на то, что грядущие сдвиги ведут к лучшему. У Семена укреплялась вера в правоту и силу власти народа.

Мирзабай все-таки предложил Семену «обмыть новую власть», но племянник отшутился:

— Если обмывать, тогда и воевать за нее надо, а я по здоровью признан негодным к строевой службе.

Радаева Тражук в Сухоречье не застал. Тот, уезжая в город, откуда, по словам Ильи, получил какое-то важное известие, наказал:

— Если скоро не вернусь, Илюша, не забудь про друзей — чулзирминцев! Познакомься с Семеном Мурзабайкиным! Пусть они с Тражуком наблюдают за Вись-Ягуром.

«Значит, доверяет», — порадовался Семен, услышав от Тражука напутственное слово Радаева.

— Как уследишь за этим проклятым куштаном? — усомнился он.

Тражук пропустил вопрос друга мимо ушей.

В Сухоречке поднялся спор из-за письма Румаша. Илюша понял буквально заключительные слова: «как у вас там?» Он и настаивал на том, что и в Каменке надо создать Совнарком и организовать Красную гвардию. А рассудительный Спирька толковал эти слова шире: они, мол, относятся не к селу, а к уезду или даже губернии. Но горячность Чугунка было трудно охладить трезвым словом. Он на пальцах пересчитал, кого из сухореченских можно записать в Красную гвардию, — надежных ребят на своем берегу явно не хватало. Тогда он перебрал всех парней из Чулзирмы, с которыми их познакомил Румаш на лугу в семик, — и пальцев на руке не хватило.

Оля попыталась погасить спор:

— Может быть, Илюша и прав, но надо ждать дядю Колю. Без него нельзя начинать. А ты, Тражук, сам поговори с Семеном Тимофеевичем. Расскажи о наших разговорах.

К удивлению Тражука Семен отнесся к его рассказу вполне серьезно:

— Разумница эта Оля Чернышева: надо, конечно, ждать Николая Васильевича. А если он не скоро вернется? Чугунов, допустим, горячится. Но… но почему бы нам с тобой не привлечь Яхруша, племянника Вись-Ягура?

— Верно! — Тражук понял намек Семена. — Хведюк сможет наблюдать за своим новым зятем — Летчиком, Ундри — за Пуян-Танюшем…

В горнице одиноко пьющего самогон Павла Ивановича появился Тимук.

— Пал Ванч, можно слово сказать?

— Скажи два, три… В поминальник запишу, Тимохвей Емельяныч, — съязвил хозяин, удивившийся, услыхав от Тимука «Пал Ванч» вместо обычного «Павел пичче».

— Разговор не шутейный, Пал Ванч. Дело сурьезное. Имение Аржанова, сам знаешь, разнесли по щепочкам. А Киселева еще цело. Вот и пришел наш черед! Я поеду на трех подводах, если Семен даст своих лошадей. Смоляков, Магар и Танюш — тоже на трех. Вись-Ягур и Летчик-Кирюк… ну у этих только по одной лошади.

— Значит, чертова дюжина получается, — усмехнулся Мурзабай.

— Ошибся ты — четырнадцать выходит, Пал Ванч!

— Нет, правильно все понял! — Мурзабай стукнул кулаком по столу. — Не ошибся я! Значит, не дадим другим, сами разграбим чужое добро! Нет моего согласия! Не будет вам ни одной подводы. Эка удумали! Кому дорогу показываете? Сегодня — мы у помещика, а завтра — беднота у нас. Стоп! А ты-то чего ради стараешься?

Тимук ждал такого вопроса и заранее приготовился.

— Эх, Пал Ванч! Полжизни служил тебе верно, радел о твоем хозяйстве. А оно, вишь, с воробьиный клюв осталось после раздела с Семеном. Может, подумал я, ты и во мне теперь не нуждаешься! Тогда — куда я? А чего ты боишься? Твое дело сторона. В случае чего, все на себя возьму, сам я, без воли хозяина, для себя, мол, старался. Я же — батрак. С меня взятки гладки при новой-то трудовой власти.

Мурзабай с удивлением разглядывал разговорившегося работника — вечного молчальника, будто впервые его увидел. А ведь он совсем не знал его! Ишь ты, о новой трудовой власти заговорил. Уже пронюхал. Еще права свои батрацкие начнет отстаивать. И как получилось, что Тимук пол-жизни на него работал! Все Угахви виновата. Пригрела бездомного сироту — ишь, родственничек жены, нашему забору — двоюродный плетень. Не пора ли его отвадить?

— Если для себя радеешь, твое право! — вымолвил наконец Мурзабай. — Лошадь возьми, а к Семену ходить и не думай! И киселевское добро ко мне не завози!

Тимук сам знает, куда что завозить! Низко поклонившись, вышел.

Мурзабай усмехнулся, выпил стакан успокоительной жидкости. «Вот такое, значит, начало, дорогой племянничек! Начало чего, я спрашиваю? Начало конца. Растаскают Расею по косточкам разные Вись-Ягуры да Мирские Тимуки — деревенские и городские…»

2

Отказ Мурзабая от участия в грабеже не смутил истинных защитников: Хаяра Магара и Смолякова.

— Даже сподручнее, что Мирской Тимук сам по себе, — потирал руки Смоляков. — Большевик и матрос — с нами. Они же — беднота, а значит, и главари. Не хватало нам рабочего, вот им и будет мурзабаевский батрак. Все к лучшему, Макар Данилыч.

— А все же сумлеваюсь, — не вполне поддержал его Магар. — Любить Мурзабая не люблю, а уважаю. Башковитый человек. Неспроста он отказывается.

— Был башковитый при царе, а теперь потерял царя в голове. Пьет много, вот и фордыбачится. Шут с ним. Нас он не выдаст. Лишь бы Вись-Ягур не пошел на попятный.

— Не пойдет. Я его атаманом зову. Нравится ему.

— А не взбрыкнет он, когда узнает, что мы на трех подводах, а у него только одна? Он за уравниловку!

— Никуда не денется! А причину найти — твоя забота…

По совету Хаяра Магара будущие налетчики вели себя тихо: в Чулзирме умолкли всякие разговоры о сходке у Вись-Ягура. Простоватому Ягуру было невдомек, что он становился главарем шайки грабителей. Подлинным предводителем был Хаяров, но вдохновителем стал изворотливый лавочник. Он-то привлек и мурзабаевского батрака, и проходимца Кирюка, ставшего обитателем Чулзирмы. Кидери как в воду глядела: женила на себе «анархиста»-красавца Падали.

Все было готово, мешала только погода, дороги вдруг сковал мороз. Хотели было дождаться санного пути, но богачи, воспринявшие перемену власти как временное безвластие, торопили. Да и разведчик Тимук донес: управляющий со всей семьей укатил в город, имение сторожил один Ахмет, с которым Тимук был знаком. Магар научил всех смазать погуще тележные колеса. Решено было по совету Магара тронуться ночью после первых петухов, выезжать в сторону гумна и собраться на выгоне. Когда заговорщики расходились, Вись-Ягур нахмурился и грозно предупредил:

— Помните: чтоб все по уговору!

Разведка Семена не дремала: Яхруш и Хведюк заметили, что их поднадзорные старательно смазывали колеса телег. Семен распорядился следить за выездом и послал Тражука верхом в Кузьминовку: прошел слух — Радаев недавно объявился в волостном селе.

Грабители съехались на выгоне, и вдруг Вись-Ягур понял, что богатеи его надули. Магар, Смоляков и Танюш пригнали по три подводы да захватили с собой по работнику. А уговор был: добро делить поровну, сделать по три ездки на одной лошади, без помощников.

— Ах вы сволочи, куштаны, мироеды, кровопивцы! — завопил Вись-Ягур. — Я вам покажу, как бедноту обманывать, — бесновался он, натягивая вожжи. — Да я все село подыму! Мы вас, ненасытных хапуг, самих распотрошим. Не на таковского напали!..

Но и сам он напал не на таковских. С двух сторон навалились на него Магар и Тимук. Смоляков, забежав спереди, повис на вожжах. «Атаман», брошенный спиной на телегу, барахтался под двумя телами, хрипел и брызгал слюной. Смоляков, обдумавший все заранее, выждал минуту и накричал на своих дружков.

— Ах, какой ты горячий, Егорыч! — ласково заговорил он с Вись-Ягуром. — Ну прямо пороховая бочка. Моя вина — не успел предупредить. Нынче вечером человек приехал из города: оттуда команду гонят охранять имение. О трех ездках и думать нечего, дай бог с одной управиться. Вот я и посоветовал выехать сразу на трех. А у тебя все едино только одно тягло. А насчет дележа не сумлевайся. Все будет по-божески.

Хаяр Магар, все еще не отпуская Егора, вторил Смолякову:

— Ты уж не серчай, что тебя прижали. Дело-то серьезное. И в кого ты такой бешеный? Сразу уж — и село подыму, и распотрошим. Правду сказал Емелька-лавочник: все поровну. Тебя-то, главаря нашего, и вовсе не обидим.

— Ладно, кровопивцы, коли так, — внезапно согласился Вись-Ягур, но тут же рыкнул на Тимука: — Да отпусти ты меня, черт, мирской баран. Ты-то почему на одной подводе? Лошадей хозяин пожалел?

— Мурзабай дал только свою лошадь, — предупредил ответ недогадливого Тимука Смоляков, — а с Семеном не велел связываться…

Вись-Ягур удовлетворился объяснением.

— Пустите, поеду первым, — вызвался он, — чтоб никому не сумлеваться.

Телеги загромыхали по замерзшим кочкам.

Сторож имения Ахмет встретил грабителей гостеприимно:

— Якши, чуваш, маттур, — распинался старый знакомый Тимука. — Молодца, вперед башкурт поспел. Грабить пришел — давай ломай! Клюся не дам. Моя запрягал лошадка, башкурт ехал. Живи там. Клюся не дам, сам бежал как зайца. Якши, чуваш?

— Хорошо, знаком, — похлопал Смоляков Ахмета по плечу. — Давай ходу. Мы тебя не тронем, убегай к башкирам! Никого, мол, в лицо не видал, темно было. Якши?

— Якши, якши, — кивал головой сторож. — Давай, давай, ламай. Моя потом бежать успел. На, бери хванар…

Вись-Ягур, взяв фонарь, обходился без «клюся», где ногой, где руками взламывал двери, распоряжался:

— Быстрей, братцы! Выбирай, что по душе, шевелись!

Спутники его в команде не нуждались: Вись-Ягур светил фонарем, остальные — кроме Летчика-Кирюка — с «летучими мышами», что прихватили заблаговременно. Моряк в темноте подогнал телегу к видному даже в осенней тьме подъезду и грузил на нее мебель. Мирской Тимук предвидел, что куштаны не поделятся «по-божески». Он с разрешения Ахмета вывел из конюшни лошадь Киселевых и заложил в киселевскую таратайку.

Вись-Ягур, нагрузив телегу, выехал из ворот имения первым. Запряженную таратайку Тимука заметил Хаяр Магар. Он привязал к задку своей телеги двух коней. Пуян-Танюш нашел конюшню пустой: выездного коня успел захватить Ахмет. Танюш стал канючить у Магара одного из жеребцов. Магар так рявкнул, что не по-куштански смирный богач отступился и привязал к телеге сеялку: грузить не надо, сама будет катиться.

Летчик вернулся в село вторым. Тимук от него почти не отстал: сидя на таратайке, он правил сытым помещичьим конем. Лошаденка его шла следом. При въезде в село Тимук привязал ее к задку таратайки: еще свернет по привычке к мурзабаевскому двору.

Смоляков схитрил: пересек Каменку у Верблюд-горы и въехал в село со стороны Кузьминовки: еду, мол, с товаром. Магар никак не мог справиться с норовистыми помещичьими конями, не желавшими следовать за крестьянской телегой. Сеялка Танюша тоже оказалась с норовом: она то отвязывалась, то застревала в колдобинах, то упиралась в кочки. Магар решил свалить чужое добро на гумне, забросать соломой. Коней на первый случай упрятал в овине, чтобы потом перегнать к сватьям в Ягаль. Пуян-Танюш тоже свернул на гумно. Но все ухищрения ночных воров оказались напрасными. Как только начало светать, во двор Вись-Ягура заявились какие-то незнакомые люди. Ягур рванулся было к ружью, но один из нежданных гостей спокойно удержал его:

— Не надо, Егор Егорыч, Во-первых, здравствуй. Не узнаешь меня? Я — Радаев. Вместе уходили на фронт. Пришел к тебе в гости, а ты хватаешься за оружие.

— Врешь, Радайкин! — недоверчиво зарычал Ягур, поднимая винтовку. — В гости с целой бандой не ходят. Марш отсюда, а то пристрелю, как собак!

Илюша и Спирька бросились было на Ягура, но Радаев цыкнул:

— Брысь, мальчишки! А ты, Егорыч, не балуй с ружьем. На кулаков его надо подымать, а не на бедноту.

Неожиданно на крыльцо выбежала жена Ягура. Она что-то сердито шепнула мужу, улыбнулась пришельцам и сказала на чистом русском языке:

— Милости просим, проходите, гостями будете.

Радаев вошел в избу.

— Эту банду, как ты окрестил ребят, я приставил к двору Смолякова, а они увязались за мной! — объяснил он смущенному хозяину.

Жена Ягура хлопотала у печки.

— Эх, Егор, Егор! — говорил русский. — Бедняк, фронтовик, называешь себя большевиком, а сам стал ширмой для кулаков.

— Не учи меня, учи свою бабу, — огрызнулся хозяин. — Какое твое дело до чувашей! Помещика, что ль, пожалел. Эсер ты аль кадет!

— Монархист я, Егор Егорыч, — пошутил русский. — Есть, значит, дело… Ревком я, если хочешь знать, большевистский ревком. Вместе будем создавать Советскую власть, народную власть. И добро, которое вы у помещика вывезли, теперь народное.

Вись-Ягур слушал рассеянно, поглядывал в окошко: что-то долго не видно подвод Смолякова и Танюша. Не надули бы богатеи.

А Радаев будто читал его мысли, подливал масла в огонь:

— Прост ты очень, Егорыч. Обманули тебя кулаки. Именем твоим воспользовались. А мы ведь в Совет тебя хотели выдвинуть, от бедноты, от фронтовиков. Думали, и вправду за большевиков стоишь. А ты анархист, оказывается, а не большевик…

— А иди ты к едреной матери! — рявкнул Ягур. — Без вас, русских, обойдемся! Теперь свобода! Не суйте к нам носа. Создавай Совет на своей стороне. Мне некогда с тобой лясы точить!..

Ягур наступал грудью на русского гостя и опешил от удара алдаром^[22] по лбу.

— Не дери глотку, дурак! — выкрикнула жена Ягура. — Говорила, не связывайся с куштанами, — зачастила она. — Слушайся умного человека. И не в то окошко поглядываешь, ухмах. Лавочник давно заехал к себе через задние ворота, на гумне разгрузился, а Танюш пешком прошел задами. Садись лучше за стол рядком да поговори ладком.

Получив алдаром по лбу, Вись-Ягур присмирел. Никого он не боялся, но маленькой своей жены, «этой ягальской бабы», остерегался.

— Видишь, Егор Егорыч, — смеялся Радаев, — не все чуваши против русских даже в твоем доме. А что, если соберем сходку?

— Баба, она хуже мужика, — бормотал Ягур, садясь за стол. — Особливо если тебе попала вместо чувашки вот такая ягальская майра.

«Майра», весело и свободно балагуря по-русски, угощала русского гостя, а Ягур, насупившись, молчал. Не столько половник угомонил его, сколько слова жены. «Так и есть. Обманули куштаны. Ну, держитесь теперь!»

— Ладно, Радайкин, — сказал он, стукнув кулаком себя в грудь. — Собирай сходку, только уговор: не позорь меня перед народом. Сам скажу, все скажу, что надо…

…Сходку собрали в Малдыгасе, в просторном саманном пятистеннике, где по вечерам слушали сказки Шатра Микки.

Всему дивились чулзирминцы: и тому, что русский из Заречья пришел к ним проводить сходку, и тому, что нет тут ни одного куштана, а особенно тому, что невзрачный мужичонка, сказочник Шатра Микки называется товарищем председателя Симуна Мурзабая. Сказок он нынче не сказывает, молчит как рыба и краснеет как рак. Но то, что он сидит за столом в красном углу и Радаев его величает Никифором Иванычем да товарищем Романовым, — разве это не сказка?

А русского зовут еще и ревкомом. Он нынче тут главный.

— Ушла в прошлое власть помещиков и капиталистов, генералов и жандармов, купцов и чиновников, — говорит он. — Власть теперь Советская, народная, трудовая. И в городе и в деревне. И земля отдана крестьянам. Войны не будет. Такие декреты подписал товарищ Ленин…

Не все понятно, что говорил Радаев. Но Симун Мурзабай все объяснил, пересказал его речь по-чувашски.

И еще удивительно, что Вись-Ягур нынче выглядит именинником. Оделся как на той, тоже сидит за столом, смотрит гордо. Но самое удивительное — его слова.

— Товарищи! — громко по-чувашски сказал Ягур. — Бедняки и середняки! Товарищ Радайкин рассказал нам, что власть теперь Советская. Наша власть! — он стукнул кулаком по столу, но сразу под недоумевающим взглядом русского заговорил потише: — Наша, говорю, власть, рабоче-крестьянская, батрацко-бедняцкая, солдатская. Вот я и говорю, наши богачи-куштаны задумали разграбить помещичье имение, а добро теперь народное. Выехали они — каждый на трех подводах, а я, как фронтовик, поехал на одной. Надо было выявить кулацкое нутро. И захотели они обмануть Советскую власть, то есть меня. Без моего согласия захватили они движимое имущество: трех лошадей и сеялку. И все попрятали. Но нас не проведешь: мы к каждому приставили разведчиков и учетчиков. Все учтем, потому как оно теперича народное добро…

Радаев с тревогой поглядывал на Семена: тот только посмеивался, показывая, что оснований для беспокойства нет.

А «разведчики-учетчики», которые раньше и не снились Ягуру, проводили собрание в новом доме Семена. Их было пятнадцать парней — сухореченских и чулзирминских. Сначала они галдели на двух языках. Илюша рассказывал, как он испугал Смолякова, назвавшись Красной гвардией, но его словам русские ребята не смеялись — они были при этом сами.

Чувашские парии надрывали животы над рассказом самого молодого «гвардейца» Хведюка.

— Захожу это я во двор к Надалякке, а там — дым коромыслом. Надалякка разбросала добро с телеги по двору. «Ы-ы-ы, непутевый человек, — завывает, — не зря тебя прозвали Летчиком. И чего ты привез, шуйтан безрогий! А это еще что такое?!» — вдруг взбеленилась она еще пуще, поднимает с телеги огромное зеркало да как трахнет оземь, осколки аж до ворот долетели. А летчик как закричит: «Что ты сотворила, темная баба! Это же зеркало, трюма, значит, по-городскому. Тыщу рублей загубила!» А Надалякка вцепилась ему в волоса и ну таскать Летчика по двору да приговаривать: «Вот тебе трюма, вот тебе трюма!»

Филька смеется словам Хведюка, хотя понял только одно слово «тюрьма».

— Вот что, Тражук, — сказал Илюша, став серьезным. — Напиши-ка Румашу, что и мы организовали Красную гвардию.

— А ты не очень, про Красную-то гвардию, — одергивает его осторожный Спирька. — Что скажет твой дядя Коля? Может, опять анархистами нас назовет.

— Ему не до нас: он скоро поедет по другим селам и деревням устанавливать Советскую власть. А ты все-таки напиши Румашу. Пусть все знает, все поймет. Как ни называй нас, мы еще пригодимся большевикам и Советской власти. Ведь сам дядя Коля позвал нас сюда. Он знает, что мы против наших Фальшиных и ваших Хаяровых.

…Радаев покидал Каменку, а Смоляков уже въезжал в Кузьминовке на улицу, где жил Белянкин.

3

Вись-Ягур, поднявший было голову, притих. Добро из имения Киселевых увезли в Кузьминовку. Радаев обещал Вись-Ягура в Совет выдвинуть, а сам уехал. И Симуна Мурзабая и Шатра Микки, то есть товарища Романова, тоже выдвинуть обещал. Романова люди поддразнивают: «Фамилия-то у тебя царская!» Микки, правда, не обижается, вместе со всеми смеется. Не поймет Вись-Ягур: неужели Радаев всех обманул?

Семен тоже не мог понять, почему Радаев не возвращается. Неожиданно появился Белянкин. Семен встретился с ним у дяди.

— Не знают большевики крестьян, — рассуждал Белянкин. — Выдумали разделить деревню: бедняки, середняки, кулаки. Тебя тоже, Павел Иванович, не иначе, объявят кулаком. А какой ты кулак? Радеешь о землице да хозяйство ведешь лучше других. Это же твоя заслуга. В деревне есть хозяйственные мужики да лодыри-лежебоки. Все остальное выдумка всяких там радаевых…

Семен видел: дядя благосклонно внимает Белянкину.

— А где сейчас Радаев-то, не знаешь ли, Фаддей Панфилович? — перебил Белянкина Семен.

Эсер хотел было поставить неожиданного собеседника на место, да побоялся. Бывший старшина наотрез отказался служить обществу — племянника рекомендовал.

— Не знаю, — помедлив, ответил Белянкин. — Ума не приложу.

Собрание крестьян в Сухоречке проводил тот же Белянкин. Чулзирминцев собралось мало. И не удивительно. Вись-Ягур встал посредине моста, отговаривал односельчан:

— Граждане товарищи! Вертайте обратно. Вот приедет Радаев, выберем свой, чулзирминский Совет!

Поведение Вись-Ягура было необъяснимо, но многие послушались, разошлись по домам. А куштанам Белянкин, видно, сам посоветовал не показываться на миру — никто из ночных грабителей на сходку не явился.

Из чулзирминцев в Совет выбрали Симуна — Семена Николаевича, — его выкрикнул сам Белянкин. И не только в сельский Совет выбрали Николаева, но и на волостной съезд.

Семен и Тражук выехали в город по санному пути. Дядя хотел довезти племянника на своем жеребце, но Семен отказался:

— Представитель крестьянской бедноты доберется на бедняцко-середняцкой лошадке.

Павел Мурзабай на шутку улыбнулся, но наказывал всерьез:

— Смотри у меня! Держись там за Белянкина. Меня не подводи. Я тебя выдвигал. Больше слушай да помалкивай. Приедешь — расскажешь.

Семен удивился, когда Белянкин вдруг выдвинул его и на губернский крестьянский съезд. За него голосовали все дружно: и бедняки и богатеи. Бедняки видели в Семене фронтовика, а богачи — помнили, что он племянник бывшего старшины. Семен сначала было заартачился, а потом согласился. Ни дядя, ни Белянкин не знают, почему он согласился… А он про себя все повторяет один адрес в городе… Не забыть бы! Записать поостерегся. Ух-мах, кого опасался? Плаги-то неграмотная, но о чем-то догадывается своим бабьим чутьем. Собирала мужа в дорогу, украдкой утирала слезы.

— На войну, что ль, меня провожаешь? — улыбнулся Симун. — Если и придется воевать, то не пулей, а поднятой рукой.

Мудрено сказал, а Плаги поняла.

— Кто знает?! — всхлипнула она. — Сам ты не ведаешь, за кого руку тянуть?! Эх, самана, самана!..

…Семен выехал в город на два дня раньше остальных делегатов из волости. Дяде объяснил, что у него дела: надо, мол, приобрести кое-что для хозяйства. Он совсем не думал о покупках. Прежде всего — повидать Радаева! Но побежал прежде всего разыскивать заветную улицу. Однако улицы Медовой почему-то не оказалось. Неужели перепутал, не разобрал на бумаге почерк Оли Чернышевой. раздобывшей адресок. Нет в городе Медовой улицы, хоть ты лопни!

Пожилой чиновник в старой форменной шинели, с блудливыми и наглыми глазами, прошептал прямо в ухо:

— Рано искать Медовую улицу! Вечерком иди на Парковую и там, у ворот, отыщешь свою девку.

«Вот черт, откуда он знает, что я ищу девушку? Но он сказал «девку» и подмигнул. Почему вечером, почему у каких-то ворот?»

В городе всего четырнадцать улиц. Незадачливый следопыт решил заглянуть во все дома под номером десять. На это ушел весь первый день. Нигде не нашел следов Нюры Федуновой. Осталось проверить еще одну улицу — у вокзала. Туда-то он и поспешил следующим утром, наспех попрощавшись с Тражуком, который собирался в обратный путь.

Вчера такой тихий городок преобразился. На улицах толпятся люди. Волнуются, судачат, кричат.

— Конец депутатам!

— Атаман Дутов идет походом на Самару, скоро здесь будет!

— Не пустим! Грудью встанем на защиту Советской власти.

Мимо промаршировала вооруженная винтовками колонна рабочих, свернула к вокзалу на Оренбург. Грянула боевая песня:

Появились солдаты: немного, человек тридцать. Над колонной вился красный флаг, звучала торжественная песня так, будто в едином порыве слились голоса могучей армии:

Какие слова! Не слышал прежде Семен таких песен. Взволнованный, изумленный, он застыл, глядя вслед шагающим влад солдатам. Медленно двинулся дальше. Рядом щебетали какие-то барыньки, закутанные в меха.

— Боже, как поют, как поют! — восторженно закатила глаза одна. — Сердце трепещет. Я готова расцеловать большевиков!

— Расчувствовалась! — скривила ротик другая. — Эх ты, дворяночка, гнилое сословие. Нас, купчих, не купишь так дешево. Чего доброго, сама большевичкой станешь!

— А что! Раз Блок, божественный Блок за большевиков, и я буду большевичкой, — вызывающе стрельнув глазами в сторону Семена, ответствовала другая.

Семен смутился, плюнул, зашагал к вокзалу.

«Блок. Кто ж такой этот Блок?» — мучительно соображал он, сворачивая на Привокзальную. Да вот она — поперек — запропавшая улица. Только не Медовая, а Медная. Но Семен опоздал: Нюра снимала тут комнатку у старушки в маленьком зеленом домике под десятым номером. Работала в железнодорожном приемном покое. А три дня тому назад съехала. Куда? Хозяйка не ведает.

Семен узнал в больнице, что присушившая его девушка ушла с отрядом рабочих на фронт. Против атамана Дутова. Защищать Советскую власть. Девушка! А он — бывший солдат, мужчина, без дела бродит в такое время, когда один час может все решить, теряет дорогие минуты.

Семен поспешил в комитет большевиков. Опоздал на те же три дня. Рабочий отряд, с которым ушла Нюра, повел на Оренбург Радаев. Семен растерялся. Что делать?

Опустевшая главная улица снова зашумела. Какие-то вооруженные люди размахивали черным знаменем и дико орали.

«Анархисты», — догадался Семен. На заезжем дворе ему снова не повезло. Оказалось, что Тражук уехал и взял с собой какого-то солдата. То опоздал, то поспешил! Помедли он утром десять минут, встретился бы с земляком-солдатом, расспросил бы его…

До ночи Семен пролежал на лавке. Тоска. Не с кем поговорить: хозяин заезжего двора злой какой-то. Семен вспоминал Радаева, думал о Нюре, о себе. Ему стало понятно: в городе много большевиков. Именно здесь формировались отряды для борьбы с засевшим в Оренбурге Дутовым. Вот эсеры и побоялись проводить уездный крестьянский съезд, провели выборы прямо в губернский.

Из горницы вышла нарядная, начавшая уже отцветать дочь хозяина. Семен где-то видел ее давно, еще гимназисткой с косичками, он вежливо заговорил с ней, спросил, кто такой этот Блок.

— О, Блок! Блок — душка, наш кумир, — закатила глазки перезревшая дева. — Певец прекрасной дамы. — Она, сохраняя на лице благоговение, гордо удалилась.

— Спасибо! Объяснила! — засмеялся вслед Семен. — Все вы с ума посходили, старые девки! Не знаешь, так уж молчи!

На третий день жизни Семена в городе приехали и остальные делегаты. Белянкин ходит рука об руку с главным уездным эсером. Делегатский вагон на вокзале захватили анархисты — второй день хозяйничают. Остальные делегаты топтались на перроне возле оккупированного вагона. Вожаки эсеров, поблескивая стеклами пенсне, выражали устный протест, грозились письменным. Анархисты матерно отругивались, обещали пристрелить первого, кто сунется. С поездом из Самары прибыл новый отряд красногвардейцев. Белянкин сообразил быстро, взял с собой двух бородачей — попроще с виду, и кинулся к комиссару. Большевики за полчаса вытряхнули анархистов из вагона, разоружили…

Семен, наблюдая все это, проникался уверенностью, что только большевики могут навести порядок.

4

С солдатом, что вез в Чулзирму Тражук, получилось чудно. Он почти вбежал в распахнутые ворота заезжего двора, подскочил к запряженным Тражуком саням и засыпал его вопросами:

— Здесь Пулькин хозяин? Стой, обожди. Чей будешь, русский, чуваш? В Чулзирму едешь? А запасной тулуп есть? Вот и хорошо. Поехали!

Тражук оторопело смотрел на бесцеремонного солдата, а он тем временем усаживался в сани, кутаясь в тулуп.

— Думаешь, я вырс?^[23] Нет, я чуваш, только немного забыл чувашский язык, — решил незнакомец успокоить Тражука. — Ничего, за дорогу вспомню. Ты мне отвечай по-чувашски, пойму. Дорогу знаешь? Ну, если не знаешь, лошадь довезет. Да и я не забыл еще дороги на родину. Не горюй, доедем.

По пути солдат рассказал о себе, перемежая русскую речь чувашскими словами. Он назвался Осокиным, братом Тимрука. Звали его, мол, Михаилом, по-чувашски Мишши. В солдаты ушел давно, когда Тражук был маленьким.

Скоро солдат угомонился, поднял воротник тулупа и завалился набок. Не понукаемая лошадь шла шагом. Тражук, преодолевая дремоту, лениво вспоминал город — там он побывал впервые.

Улицы прямые, как струны на балалайке. Деревянные, крашеные дома с крылечками складываются в кварталы — ишь какое слово! Как называется дощатый настил вдоль домов — не выговоришь. Каждый двор обнесен забором, за ним — злыесобаки. Главная улица вроде и не шире других, а какая-то нарядная. Тут уж дома каменные, двухэтажные. Ворота железные. Нижние окна — иные побольше ворот, из толстого стекла, а за стеклом разные товары. Тражук целый день ходил по улице, глазел на людей, читал вывески. И вдруг на одной: «Бакалея. И. Д. Половинкин». Так вот где живет жених Наташи Черниковой Виктор Половинкин.

Долго стоял парень в лаптях возле открытой двери, что вела на второй этаж, все вроде ждал — сбежит по ступенькам Виктор Половинкин с револьвером в руке и начнет стрелять, как когда-то в письме обещал… И вдруг заскрипели ступеньки. Тражук отпрянул, спрятался за телеграфный столб. Услышал веселый женский смех. Мужской молодой голос. На улицу из двери выскользнула молодая женщина. Оглянулась, махнула рукой, прошелестела что-то вроде «адю» и зацокала по тротуару каблуками желтых башмачков. Тражук обомлел. Да это же дочка Пулькина, хозяина заезжего двора!

Чудной народ в городе! По снегу и мужчины и женщины в башмачках шастают, или, как Румаш говорил, в штиблетах. А эта, как ее… Сафо, кажется, чуднее всех. Но красивая, как сказка. Ученая, гимназию кончила, а лепечет по-детски. К отцу: «папуля», мать — «мамулей» кличет. А папуля и мамуля на городских-то не похожи, хозяин совсем как мужик из Сухоречки.

Но Сафо! И чудится Тражуку, что городская красавица к нему под заячий тулуп залезла, шепчет: «Трофим Петров, я люблю тебя. Забудь холодную Уксинэ. А Виктора я не люблю, у него невеста есть».

И вот они уже на салазках — Трофим Петров и Сафо Пулькина! Катятся с горки. Салазки опрокинулись, Тражук уткнулся носом в снег…

— Ах ты, эсреметь! Возница называется. Да что ты дрыхнешь с вожжами в руках! — весело укоряет солдат.

— И не спал я вовсе, — оправдывается Тражук, залезая в сани. — Это под гору буланый понес. Сытый, шуйтан, весь день овес жрал.

— Ври больше. Я проснулся, видел, как ты носом клевал!

Дорога пошла в гору. Солдат выпрыгнул в снег.

— Немного разомнусь. Вожжи крепче держи!

Коню, видать, наскучило плестись шагом — дорога выпрямилась, он норовил удариться в рысь.

— Ну-ну, не балуй! — Тражук натягивает вожжи.

— Не держи. Догоню, не бойся! — кричит солдат.

Буланый рванул. Солдат успел прыгнуть в сани.

— Были, браток, и мы рысаками, — сказал непонятно, вырвал вожжи у Тражука. — Слазь! Сидишь всю дорогу, как улбут. Вытряхивайся из тулупа. Чаю мало пьешь, до ветру не просишься!

Хорошо! Ветер стих. Выглянуло неласковое зимнее солнце. Тражук бодро шагает за санями: «На брата похож солдат-то. Веселый». А Михаил гикнул, хлестнул коня кнутом и крикнул:

— Догоняй! А не догонишь, иди пешком.

Тражук опешил. Кинулся за санями: «А черт его знает, что он за человек. Вдруг какой-нибудь конокрад». Помчался следом, догнал, осталось только ухватиться за спинку санок. Протянул руку и растянулся на дороге.

Солдат с хохотом и гиканьем гнал лошадь дальше. Сердце Тражука колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из-под задымившейся паром шубейки. Санки скрылись за поворотом. Тражук поплелся по опустевшей дороге. «Отец пропал из-за собственной лошади. Теперь я пропадаю из-за чужой. Что делать? Дурак, доверился проходимцу».

Добрел к повороту и засмеялся от радости. У кустов стоял буланый, раздувая дымящиеся бока. Солдат сидел на облучке задом наперед.

— Слабо тебе против меня, но бегать можешь! Только нет у тебя сноровки. Дышать не умеешь. Я вдвое тебя старше, но куда тебе до Михайла Осокина! Все мы сделали хороший проминаж: и я, и ты, и буланый.

Тражук окончательно уверился, что солдат — родной брат Тимрука. Такой же шутник. Но когда они снова устроились в санях рядом, солдат, вдруг став серьезным, принялся расспрашивать про деревенских. И тут Тражук подумал, что Михаил не такой уж ветродуй, как дядя Тимрук. «Уж не чувашский ли это Радаев? Вот было б дело! У Илюши — дядя Коля, а у нас — дядя Миша». Когда Тражук упомянул, что провожал Семена на губернский крестьянский съезд, солдат не на шутку разбушевался.

— Ах ты, рогатый шуйтан. Растяпа! Дубина стоеросовая! Почему мне в городе не сказал? Я бы Симуна накачал! — и солдат даже обернулся, как бы прикидывая, далеко ли они отъехали от города, может, вернуться!

— Ты сам виноват, Мишши пичче, — возразил удрученный Тражук. — Не спросил ничего. Залез в сани и закричал: «Поехали». Чего ж теперь-то ругаешься?

— Да не тебя, я себя ругаю. Намаялся я в поезде, обрадовался, что сразу нашел попутчика, да еще с волчьим тулупом. Ну да ладно. Там он не уйдет от Захара Тайманкина. Знаешь ты Сахгара Святого? Помнишь его?

— Еще бы! — Тражук, захлебываясь, рассказал все, что знал про Румаша, сына Захара, про его письма. Спросил, что это за оружие — револьвер «бульдог», обещанный ему другом.

— Оружие? — усмехнулся солдат, — Детская игрушка, а не оружие. Вот, возьми! — Он вытащил из кармана шинели наган, покрутил барабан, высыпал патроны в рукавицу. Тражук голыми руками взялся за вороненое железо, повертел наган, причмокнул языком от удовольствия и неожиданно заключил, подув на пальцы:

— Им только летом воевать. Больно уж холодное!

— Ты еще дите, — улыбнулся Михаил.

Осокин осторожно заговорил о брате. Тражук многое выложил, что знал о дяде Тимруке, но кое о чем решил умолчать.

Солдат развеселился.

— Умный мужик, а? Грамотный? Газеты, значит, читает, раз выкрикивает: «Долой министров-капиталистов!» А любимое свое словечко не забыл?

— Это заману-то? — усмехнулся Тражук. — Нет, не забыл. Встретит кого на улице, вместо «здравствуй» кричит «замана!». И зачем он коверкает чувашское слово?

— Да это он воображает, что говорит как русский. Твердо. Наверно, у него вместо «капиталисты» получается «габидалисты». Так, что ли? Я сам сначала смешил людей, нажимая на все согласные. А вот «ш» иногда не выговариваю. А правда, умница мой братан? Вот кого надо было бы послать на съезд. Хороший он. Когда умер отец, сказал; «Не горюй, Мишши, выведу тебя в люди» — и в тот же год послал в школу. А потом я его сам научил грамоте. Неужели даже в Совет его не выбрали?

Тражук замялся: нелегко говорить человеку неприятное.

— Пить начал. Да водит дружбу с одними куштанами.

Солдат минуту помолчал…

— Так, говоришь, Симун не заодно с эсерами? Молодец он! — поставил точку солдат и поднял волчий воротник тулупа.

Впереди замаячила колокольня ероховской каменной церкви.

В Ероховке путники задержались дольше, чем предполагал Тражук. Осокин где-то пропадал, вернулся на заезжий, когда зажглись огни.

— Что же теперь делать будем, Мишши пичче? — растерянно спросил его Тражук. — Ночевать, что ли, тут будем?

— Что-что? Я тебе дам ночевать, ек-сэк! Запрягай. Сам буду править. Надевай волчий тулуп и дрыхни. За два часа домчу до дому. Подумаешь, двадцать пять верст.

Тражук и вправду проспал весь остаток пути.

— Вставай, шуйтан безрогий! — узнал он, просыпаясь, знакомый голос солдата. — Ек-сэк! Лошадка тянет меня к мурзабаевскому дому. А я не знаю, куда ехать. Где поселился твой Симун?

Тражук хотел было взяться за вожжи.

— Не дам! — воспротивился Михаил. — Ты только скажи куда.

— Через верхний мост, — буркнул Тражук.

— A-а, в Малдыгас. Люблю. Там беднота живет.

— А потом вправо, на горку!

— Да ты что, очумел? На гумне, что ль, будем ночевать? Ведь не заявляться же к брату ночью. Слышь, петухи поют.

— Угу! — обрадовался Тражук. — Заночуешь у нас, за гумнами… Плаги акка будет рада. Она добрая.

…Солдат Осокин и утром не спешил к брату. Позавтракав у приветливой хозяйки, он отправился в Сухоречку.

Тражук до обеда читал и посматривал в окно. Дом дяди Тимрука стоял за речкой на косогоре. Солдат, видать, от русских еще не вернулся. Тражук решил пройти по улице Твайкки в надежде встретиться с Михаилом еще хоть раз. Но увидел он не Осокина, а его брата, дядю Тимрука, выходившего со двора Смолякова в обнимку с Карпом Фальшиным. Смешная пара. Фальшин в романовском полушубке, на ногах — валенки, Тимрук — в рыжем худом сукмане и в лаптях. Приземистый Фальшин отталкивал от себя тщедушного, высокого Тимрука, а тот, громко выражая свой восторг, лез целоваться. Дядя Тимрук выкрикнул имя отца Тражука и упал на заледеневшую тропинку, вскочил и как ни в чем не бывало, растопырив руки, опять полез к Фальшину. На этот раз Тражук разобрал слова пьяного Тимрука: «Постой, Карп Макарыч, скажи, для-ради Христа, зачем ты отобрал пегашку у Сибада-Михайлы?» И снова Тимрук полетел наземь от сильного толчка Фальшина. Но он вскочил, снова выкрикнул имя Сибады, полез к Фальшину и снова свалился…

Бабы у ворот громко роптали:

— Ай, батюшки, убьет этот непутевый русский Заману-Тимрука.

Тражук застыл на месте. Фальшин сильным ударом сшиб беднягу и принялся пинать ногами. Молодому парню не пристало связываться с пьяными мужиками. «Эх, Илюша не посмотрел бы ни на что, звезданул бы этого Фальшина…» Но в это время кто-то действительно так звезданул негодяя, что тот отлетел на несколько шагов и с грохотом ударился о ворота двора Смолякова. Да это Вись-Ягур! А вон бежит и Мишши пичче.

Ягур поднял за ворот Фальшина, развернулся было для удара.

— Стой, Егор Егорыч! — подоспевший солдат отвел его руку. — Убьешь человека, отвечать придется.

— Ах ты сволочь! Кусок старого режима, — скрежетал зубами огромный Ягур, встряхнул Фальшина и подтолкнул к мосту через Ольховку.

Дядя Тимрук поднялся на ноги и в изумлении уставился на солдата.

— Замана! — завопил он. — Мишша, Мишшук, Мишши! Мой брат, юхтар-малахай! Люди, глядите, это мой родной брат Мишши. Салдак… Нет, генерал!

Солдат подозвал Тражука, попросил довести Тимрука до дому.

— Чего это он про генерала поминал? — поинтересовался Вись-Ягур.

— Писал ему летом, что выбрали меня председателем дивизионного комитета, — отмахнулся Михаил. — Вот у него все и путается в пьяной голове.

— Мишши, юхтар-малахай! Дивизией командует. Генерал! — вопил Тимрук, стараясь вырваться из рук Тражука и подоспевшего Яхруша.

Мальчишки слышали выкрики Тимрука, но производству солдата в генералы не поверили. Они уже знали, что офицеры и генералы — враги Советской власти, как и атаман Дутов.

По селу разнесся слух, что вернулся с войны Салдак-Мишши, но осерчал на родного брата за дружбу с богачами и приютился у Симуна Мурзабая.

Михаил Осокин получил пожизненное прозвище «Салдак-Мишши». К брату действительно он так и не перебрался.

5

Декабрьский крестьянский съезд в Самаре, к удивлению Симуна, оказался не первым, как он думал, а четвертым. Четвертый съезд с апреля этого года! Как же это? Вся губерния бурлит, живет по-новому, а Каменка все еще дремлет. А так ли? Может быть, Симун сам проспал все лето? И не мудрено. Вернувшись домой после госпиталя, вначале наслаждался покоем. Потом — мечтал у окошка о несбыточном счастье, строил дом…

Кузьминовский эсер по дороге в Самару был очень ласков с племянником Павла Мурзабая, уговаривал его выступить на съезде, осторожно подсказывал, о чем и как говорить.

— Дядя бы смог лучше… Без году неделя я стал хозяином своего двора, — пытался уклониться Симун от прямого обещания.

— Дядя, говоришь? — притворно удивился Белянкин. — И сам я так думал. Да, вишь, староват он. Тебе, выходит, передал свою линию. Надеется. И я надеюсь на тебя, Семен Тимофеевич.

«Хитер. Величает на каждом слове. Да и я ведь не лыком шит».

— Неопытный я, Фаддей Панфилович, — хитрит Семен. — Плохо еще разбираюсь. Посижу, послушаю других делегатов. А то ляпну чего-нибудь, людям на смех.

— Дело говоришь, Семен Тимофеевич. Сначала послушай. Летось тут один вашенский сразу в кутузку угодил.

И тут Семен услышал о подвиге Осокина, которого в Чулзирме звали Заманой-Тимруком. Павел Мурзабай ехать на крестьянский съезд отказался, и Белянкин по совету Смолякова ухватился было за Тимрука, протащил его на уездном, выдвигал на губернский. А тот в конце своей довольно толковой речи взял да и ляпнул: «Вся власть — Советам! Земля крестьянам! Долой министров-капиталистов!»

— Подвел он меня под монастырь, — закончил Белянкин свой рассказ. — Не то он придурковатый, не то уж слишком умен. Дурь-то у него небось выбили в кутузке!

Да, проспал кое-что Семен. И чулзирминцев, видно, не знает. Рассказом про Тимрука Белянкин еще больше насторожил Семена.

На первом заседании Семен вертел головой, осматривая крестьянских депутатов со всей губернии. «А хлеборобов тут, пожалуй, и нет, — дивился он. — Кругом тучные бородачи в жилетках и при часах, а главарями — поджарые очкари при галстуках».

Слушает, наблюдает, думает Семен Мурзабай — товарищ Николаев.

Весь спор вокруг продовольствия. Богатеи не хотят давать городу хлеба, они понаглее и, пожалуй, злее самого Белянкина. Семен сам крестьянин, хлеб выращивает. Но он понимает, что городу нужен хлеб — и рабочему и солдату. А им, эсерам, и дела нет до этого. Анархисты и есть, только эти умышленно вносят беспорядок. Разум-то не на их стороне, а на стороне тех же большевиков…

К Семену в перерыв подошел человек, небольшой, худощавый, с длинными рыжеватыми усами.

— Вы, товарищ, случаем не из Кузьминовской волости? — спросил по-русски, но, не дождавшись ответа, радостно воскликнул на родном для Семена языке: — Так и есть. Здравствуй, здравствуй, дорогой Симун, сын Тимуша Мурзабая. Не узнаешь? Кхе-кхе, я же Тайманкин, если сказать по-нашему, по-чулзирмински, — Тайман Сахгар.

— Сахгар пичче! — обрадовался Семен. — Тебя и узнать-то без бороды невозможно.

— Помолодел, значит, — весело подмигнул Захар. — А ты, братец, возмужал, еще больше стал на отца похож. Вот если ты и умом пошел в него, тебе нечего здесь делать!

Сразу стало веселее одинокому Семену, будто он с родственником встретился. Мал еще был Семен, но похороны отца хорошо помнит; женатый человек Тайман Сахгар заливался слезами, словно малый ребенок, над гробом Тимуша Мурзабая.

— Все пошли обедать. И нам, дружок, надо подкрепиться, — сказал Захар.

— Тогда пойдем к нам, в гостиницу, — предложил Семен. — Угощу тебя деревенским ширтаном^[24]. Давно, наверно, не пробовал.

— Не соблазняй меня мурзабаевским ширтаном. Не пойду я в осиное гнездо. Там поговорить не удастся. Немало зажиточных чувашей среди делегатов, обманутых эсерами. Я лучше угощу тебя городским обедом в нашей столовой.

Здорово повезло Семену. Вот кто разрешит его сомнения, ответит на все вопросы. Захар Матвеевич понимает все с полуслова.

— На съезде тебе действительно нечего делать, — говорит Захар, хлебая пустой суп и лукаво поглядывая на Семена, брезгливо цедящего сквозь зубы городской «щербет». — Это кулацкий съезд. Резолюцию мы знаем наперед: не давать городу хлеба, не признавать Советской власти, ждать Учредительного собрания. Ну и пусть ждут. Мы созовем свой — бедняцко-середняцкий съезд и опрокинем эсеров. Пока нам недосуг. Первая задача: покончить с Дутовым. А эсеры обделывают под шумок свои грязные делишки. Но во время революции ничего втихую делать нельзя. Все выплывет наружу.

Семен удивлялся: он ведь и сам думал почти в точности так, как говорил Захар. «Эх, Сахгар пичче, Сахгар пичче! Ты, наверно, большевика из меня хочешь сделать. А не знаешь, что я человек нерешительный. Да и не будет мне доверия! Хоть и живу отдельно, все знают, что я почесть как сын бывшему старшине Павлу Мурзабаю…»

— Я понимаю, — словно угадал его мысли Захар. — Ты сейчас думаешь, а кто мне поверит, Мурзабаю? Поверят! Люди теперь все понимают по-новому. Ты — не Мурзабай, а Николаев, сын своего отца Тимуша. Я в тебя крепко верю. Не знаю, как поживают там мои, в Базарной Ивановке, — заговорил он о своем. — Надо бы перевезти семью в Чулзирму. Жена прожила бы как-нибудь возле братьев. Да нельзя мне в Оренбургскую губернию, пока там не установилась Советская власть. Вот выбьем Дутова… А пока надеюсь на Румаша, хотя и с ним давно потерял я связь.

Семен рассказал ему все, что знал про Румаша. Сначала Захар порадовался, потом призадумался, водя левой рукой по бритому подбородку.

— И когда только я всех увижу? Ведь за мной следят — даже увидеться с детьми не могу…

Семен решил отвлечь Захара от невеселых дум.

— Что, Сахгар пичче, наверно, недавно бороды лишился? Руки-то — привычка осталась — к бороде тянутся.

— Кхе-кхе, — усмехнулся Захар. — Два года назад сбрил — как в солдаты забрали. А привычка-то, она долго живет. Еще один враг. Я говорю о привычках, косных обычаях народа, особенно крестьян, особенно чувашей. Еще и с этим столкнемся. Ну а пока, слава богу, молодежь смело штурмует старые крепости.

— А «слава богу» тоже надо забыть, Захар Матвеич. Ты, говорят, давно стал безбожником. А теперь еще и большевик!

— Что, не по душе тебе наша городская пища? — не переставая смеяться шутке Семена, спросил Захар. — То-то. Так и живем, так и воюем. Да еще побеждаем, — он встал из-за стола. — А теперь я пойду, а ты немного подожди, пока не вернулись со съезда твои эсеры, бери свой ширтан! Познакомлю тебя с друзьями. Угостим нашим национальным блюдом «русских чувашей». Квартируют они у вокзала.

Вечером Захар исполнил обещание — познакомил Семена с «русскими чувашами».

Так прозвали самарские большевики двух братьев Самариных: Алексея, что постарше, и Андрея — ровесника Семену. Они, будучи русскими, даже состояли в чувашской секции губкома партии. Алексей вернулся большевиком с фронта. Андрей был учителем, связался с эсерами, но под влиянием брата тоже перешел к большевикам.

Семен встречал и прежде русских, знающих чувашский. Санька Смоляков, например, тоже с детства говорил по-чувашски, но плохо, с акцентом. Удивило Семена в «русских чувашах» другое.

— Бывают некоторые чуваши, — сказал он новым знакомым, — старающиеся забыть родной язык, чтобы походить на русских. А таких, чтобы выдавали себя за чувашей, мне встречать не доводилось. Да, по-моему, за это памятник надо поставить на чувашской земле.

— Памятник уже есть, — сказал Андрей весело. — Кузница отца на берегу Самары в нашем селе Арлановке. Там теперь раздувают горн ученики отца. Отец в это село пришел молодым — скрывался от властей. Маму нашу позже привез. А назвал он себя Самариным, фамилию скрывал. Вот и мы — Самарины. Один мальчик-чуваш, сирота, у нас в семье жил, нашего батю называл атте^[25]. Вот, выходит, братья мы ему. Чем не чуваши?

Алексей ласково похлопал Семена по плечу:

— И мы встречали таких чувашей, что отказывались от своего языка… Нельзя их осуждать. У правительства политика такая. Темные люди своими насмешками заставляют чувашей скрывать национальность. В знак протеста против политики стоящих у власти мы, русские, и стали называть себя чувашами.

— По-чувашски говоришь чисто, однако без русского слова «протест» не обошелся, — подметил Семен.

— Ха-ха-ха! — младший пришел на выручку старшему. — Протест — слово иностранное, латинское. Пришла пора ввести его и в чувашский язык. Ну как ты скажешь по-чувашски: «Выразить протест»? Никак. А чуваши, так же как и русские и другие народы, выражают протест против насилия, бесправия и любой несправедливости.

— Братья Самарины — лучшие ораторы, — вмешался наконец молчавший до сих пор Захар. — Иван Васильевич привлекает их к работе среди чувашских солдат. Многих чувашей они повернули в сторону большевиков.

— Алексей Васильевич, Андрей Васильевич, Иван Васильевич! — удивился Семен. — Три брата, что ли? И тот такой же «русский чуваш»?

— Нет, тот не Самарин, а Воробьев. Не русский он, а самый настоящий казанский чуваш. Эти вишь какие красавцы. Воробьев ничуть не красивее Шатра Микки. Завтра мы тебя с ним познакомим — он башковитый, грамотный.

Пока Захар говорил, Семен внимательно оглядывал «русских чувашей». И правда, красавцы. Оба голубоглазые, с темными волосами. У младшего лицо чуть продолговатое. Старший круглолиц, широк в плечах. Богатырь. Чем-то напоминает Радаева.

С улицы долетела песня. Семен прислушался, засверкал глазами.

— И у нас в городе поют эту песню. А еще такую, — и Семен постарался передать мотив, — Жаль, не знаю слов, а то бы я вам спел…

— Споем мы! — Алексей подмигнул брату.

— Слушай, слушай! — шепнул Захар Семену. — Они сами перевели слова песни на чувашский.

Изумленный, потрясенный Семен слушал революционный гимн на родном языке, который запели русские чуваши. Вскоре он уже подтягивал высоким тенором: «Это есть наш последний и решительный бо-ой!..»

А через два дня Семен с винтовкой за плечами занял место в шеренге красногвардейцев рядом с Андреем Самариным.

— Что же получается, Андрей Васильевич, — улыбаясь, говорил он новому товарищу, — Приехал я с эсерами на крестьянский съезд, а попал к большевикам в красногвардейский отряд. Как это назвать?

— Шел в комнату — попал в другую, — улыбнулся в ответ Андрей Самарин, — это сказал наш великий русский поэт!

6

Тихо и сонно в Чулзирме, все побелело и распушилось. Ветлы зацвели зимним цветом. Соломинка разлохматилась в палочку, палочка в жердинку, жердинка в бревнышко. По утрам из косматых белых труб тянется вверх столбом белесый дымок. Казалось: вслед за водами Ольховки и Каменки замерли все деревенские звуки: не мычали коровы, не блеяли овцы, не слышно было грохота колес на дорогах. Тихонько вздыхал снег под ногами, скрипели колодезные журавли. Воробьи нахохлились, притихли. Что они пожелтели от стужи? Нет, это их желтогрудые сестрички-синички. Летом их и в лесу-то не увидишь. А в мороз пичужки вспомнили о людях, пожаловали в гости, зачирикали по-воробьиному, заглядывая в окна.

Всегда закрытые ворота богатых дворов в полдень распахиваются, выпуская скот на водопой. Кланяется колодезный журавль лошадям, коровам, овцам. Журчит вода, по деревянному желобу сбегая в обледенелую колоду. Так поят скотину только в Малдыгасе. На бедняцких улицах мужики и бабы ведрами таскают воду. У них скотина пьет из кадок, лоханей или прямо из ведра. Не вволю вода, зато теплая, как летом.

На рождество чулзирминские мальчишки ходили по дорогам, славя рождение великого русского бога исковерканными словами: «Рашство твоекристебошнаш…», богачи разговлялись мясными пельменями, бедняки — картофельными. Но Христов праздник в Чулзирме все-таки проходил не так пышно, как в Сухоречке. Чулзирминцы брали свое через шесть дней, в вечер сурхури — канун уходящего года.

О, это был большой, очень большой чувашский праздник в честь рождения самого древнего бога на земле — Солнца. А название «сурхури» как ни странно, восходило к двум словам «сурых ури» — овечья ножка. Может быть, для степных предков лесного народа овечья ножка считалась символом благоденствия, изобилия. Но потомки забыли об этом. Они пекли в день сурхури йыву — орешки из теста, похожие по виду на овечий помет. Девушки в полночь пытались в хлеву поймать овцу за заднюю ножку, чтоб выяснить: какой муж будет, чернявый или светловолосый.

Завтра Новый год. Что-то он принесет жителям Чулзирмы? Об этом и думает Шатра Микки, слагая новую сказку. Нет, он не забыл спящего Улыпа — батыр проснулся и расправляет свои могучие плечи. Но только ли сказки теперь нужны людям? Похоже, быль важнее. Лучше бы ладно и складно поведать о том, что творится на белом свете. С ним, сказочником Шатра Микки, беседовал сам товарищ Радаев, называл Никифором Ивановичем, говорил по-русски — про Октябрьскую революцию, про Ленина, про Советскую власть. А что было непонятно сказочнику, объяснил Семен на чувашском. Да и Салдак-Мишши рассказывал про самого Ленина и про всю семью Ульяновых, про царей — Сандров и Мигулаев… Все это хорошо бы передать молодежи, но как все будет дальше? Чего ждать в наступающем новом году? Пробудится ли весь трудовой народ для борьбы за Советскую власть, за светлое будущее? Спросить не у кого: Радаев, Семен и Мишши уехали из села. А что знает он, сказочник? Ну что ж, он сложит новую сказку для молодежи, новую сказку, сказку-быль. А в том, что пока не придумал конца, признается.

Думает и бедная Плаги, что сулит ей новый год. Семен-то, муж ее, так и не вернулся из Самары. Как в воду канул. И письма не шлет… Эх, самана, самана!..

И Тражук, брошенный Семеном и оставленный новым другом, солдатом Осокиным, тоже думает о будущем. Ведь Михаил хотел пожить в деревне, провести новые, справедливые выборы. В Кузьминовке заявили, что до срока нельзя созывать народ. Поехал солдат за разрешением в город и не вернулся… И Тражук ждет, ждет возвращения Семена или Мишши. Но сколько же можно ждать! Вот уже и Новый год наступает…

Илюша Чугунов не хочет ничего и никого ждать. Он собирается вслед за дядей Колей, за Семеном и Осокиным, чтоб воевать заодно с ними против врагов новой власти.

Думает о завтрашнем дне, о наступающем Новом годе и сам Павел Иванович. Мысли его путаются. Один он в своей горнице празднует сурхури. Потягивает самогон из бутылки и беседует с кем-то невидимым, бормочет, грозится, рассуждает.

— Конец года! Нет, врешь, конец света. Светопреставление, говорят русские. Пре-ставление, пред-ставление. Чепуха! Не очень-то ладно! Чуваши говорят: Ахыр, нет, Ахыр-Самана, взбесившаяся самана, значит. В Питере всему голова Ленин. Кто он, Ленин? Друг чувашей, говорил Симун. А почему племянник к рождеству не вернулся и к сурхури? Белянкин давно вернулся, а он, паршивец, нет. А пошел он к черту, к шуйтану, к дьяволу, этот Симун… В Оренбурге Дутов, а в Самаре кто? Кто такой Дутов? Атаман. Я те дам, атаман с лампасами! Не верю я тебе. Ты — казак, враг мужиков. А я мужик. Крестьянин, кресть-янин, христи-анин. Христ… Стоп! Большевиков называют анти-христами. Они хотят, чтоб всем — все поровну! А Тимук мой подлец, антихрист, вот я до тебя доберусь! А Христос, он же большевик. Что? Христос — большевик? Дурак ты, Мурзабай, ухмах! Пьяница. Не пей больше. Нет, буду пить. У меня горе. Симун меня бросил. Назар сгинул. Сгинет вместе с ним и род мурзабаевский. А Симун, он не совсем Мурзабай.

За окном послышались звонкие голоса. Мурзабай припал к окошку, слушает, как мальчишки выкрикивают праздничный такмак^[26]:

— К богачу нечего заходить, у него ворота заперты. Пошли дальше, — крикнул кто-то из ребят.

— Сурых ури — сурхури! — зачастил какой-то озорник. — Да ягнятся у вас овцы, да рожают у вас жены! Да будут девки яловы до свадьбы!

Мурзабай вскочил, ногой распахнул дверь, крикнул в темноту:

— Эй, кто там есть! Верните ребят! Давайте пирогов, йывы, масла, крупы. Все, что им надо для сурхури!

Никто из домашних не откликнулся. Стареющий пьяный Мурзабай заплакал. Один он на белом свете. Один! Родные его бросили. Детишки боятся заходить к нему во двор. Симун обманул. Назар пропал. Назар! Вернись хоть ты домой, Назар!..

Но сурхури — праздник. Нельзя плакать в такой день. Мурзабай хлебнул еще самогону.

Сухореченские девушки в этот вечер гадали на женихов: бросали за ворота башмаки и валенки. Оля гадать не пошла. «Зачем? У меня все ясно. Муж мой — Румаш».

Оля три года ходила в школу, но училась плохо, дралась с мальчишками, не раз стояла в углу. Книжки дома еще иногда почитывала, а карандаш в руки не брала. Кое-как нацарапала первое и единственное письмо отцу на фронт. А вот Румаш, можно сказать, приохотил ее и к перу и к бумаге.

«Ах, Румаш-Ромаш, кареглазенький мой! — выводила она строку за строкой. — Уезжал ты — сказал: вернусь, сыграем свадьбу, построим новый мост между Сухоречкой и Чулзирмой. А заместо этого уехал на край света. Где ты? Позови меня к себе, Румаш: до Сибири пешком дойду. Закончил бы ты революцию к масленице. А дядя Коля опять уехал воевать — тоже за революцию, за Советскую власть. Да и Илюшка собирается».

В Чулзирме сурхури в разгаре. До крещенского вечера девушки будут собираться в улахи. На стол водрузят ведро с холодной водой из проруби. Побросают кольца в воду, запоют песни. Сколько колец брошено, столько песен будет спето. Когда последняя песня подойдет к концу, хозяйка улаха, засучив рукава, опустит руку в воду, загремит кольцами, гоняя их по дну ведра. Только замрет последний звук, вынет первое кольцо наугад. Побледнеет, заахает или радостно заулыбается одна из девушек, узнавая свое кольцо. Гадают девушки шесть вечеров подряд, но это с завтрашнего вечера. А нынче у них другая забота: варить кашу и кисель сурхури.

Девушки из Малдыгаса и Тепурама собрались к тетке Альдюк. Туда же явились и парни с торбами через плечо. Зар-Ехим подошел к хозяйке улаха.

— Идите с богом, — напутствовала она. — Принесите полные торбы крупы, муки, масла! И ложку не забудьте!

А обычай был такой: сперва мальчишки обегали дома — тоже с торбочками, — пели хозяевам песенки сурхури. Получали пирожки, йыву. Вслед за мальцами шли взрослые парни — желали хозяевам, чтобы овцы их были здоровы, ярки приносили ягнят. Парням в торбы насыпали все нужное для праздничной «каши сурхури».

Хведюк уже не мальчик, однако еще и не парень. Он больше всех знает песенок и прибауток.

— Выручай, братишка, будь атаманом мальчишек, — попросил его Зар-Ехим. — Без тебя они все напутают. Ты же у нас находчивый и смышленый.

Хведюк согласился, но с оговоркой:

— Чур, только к богачам не заходить. К ним стучишься долго, а получишь кусок заплесневелого пирога, а то и в шею.

Парни, вернувшись, передали полные торбы тетке Альдюк. В передней половине саманной избы расположилась шумная ватага под управлением Хведюка. Зар-Ехим хотел прогнать малолеток домой, но не тут-то было!

— Мы уйдем, но и сказочника уведем, — заносчиво бросил Хведюк, — Микки пичче, куда захочу, — за мной пойдет.

— Да мы тебя и не гоним. Пусть только мелюзга спать отправляется.

— Нет уж, дудки! — огрызнулся Хведюк. — Атаман уйдет с ватагой.

Но что за сурхури без сказок Шатра Микки! Зар-Ехим — ничего не оставалось — сдался. Хведюк торжествовал. Тут бойкого паренька позвала Кидери, что-то пошептала ему на ухо. Хведюк хлопнул себя по лбу: «Забыл, ухмах» — и выбежал из избы.

После ужина Плаги не задула лампу, хотя в их доме догорал последний керосин — дар Павла Ивановича.

— Пусть уж горит в честь сурхури, — заговорила жена Симуна чуть веселее обычного. — Может, и к нам зайдут на огонек ребятишки и парни славить сурхури. Жечь сегодня лучину не будем.

Тражук был только рад: можно за счет сурхури почитать книжку. Симун при разделе взял себе все отцовские книги, спрятал в сундук, а ключ от сундука отдал Тражуку, сказав: «На досуге почитаешь, а сам я их наизусть знаю».

Тетка Плаги, видать, уснула, укладывая сынишку. Тражук хотел было загасить лампу и полезть на печку, но в избу без стука влетел Хведюк и, обметая ноги веником, выпалил скороговоркой:

— Тражук пичче, тебя ждут на кашу сурхури, — и наклонился к уху: — Самая красивая девушка ждет.

Тражук не успел еще ответить — из передней избы вышла Плаги и печально запричитала:

— К нам ребята не дошли славить сурхури, и парни за крупой не заглянули. Стало быть, и за людей не считают! Малдыгасские нас забыли, малдыгасские не признали. Живем, как волки, где-то за гумнами. Без Симуна осиротели. Иди, иди, Тражук, отведай каши сурхури. А ты, Хведюк, возьми и от нас крупы и масла!

— Ой, Плаги ингэ, крупы и масла у нас и на будущий год для каши останется. Вот йыву, пирога — возьму. А за это спою, — и тут же стал приплясывать под свой такмак:

— Ну и артист ты, Хведюк, — засмеялся Тражук. — Кажется, и у меня зачесались пятки. Так и быть, пойду, исполню твою волю, тетка Плаги.

Хведюк подмигнул Тражуку: не тетки, мол, а девушки желание исполняешь.

Плаги расцвела, улыбнулась Хведюку, сунула ему полную торбочку с йывой и пирожками, а Тражуку протянула расписную деревянную ложку.

— Жил на свете один патша, — начал Шатра Микки свою сказку.

«Скоро год, как нет царя, а Микки пичче все еще про царей поминает. Уж лучше бы рассказал про деву с коромыслом, о которой говорила Кидери», — подумал Тражук. А сказочник откашлялся и, оглядев притихших парней, продолжал:

— Царя этого звали Мигулаем Вторым, а народ прозвал его Мигулаем Кровавым…

Тражук встрепенулся, парни переглянулись.

Объяснив, почему и за что Мигулая прозвали Кровавым, Микки рассказал, как убили деда царя Мигулая — Сандра Второго, объяснил, за что сложил голову старший брат Ленина, тоже по имени Сандр… Вот сказочник заговорил о Ленине и Октябрьской революции, о Советской власти, и тогда не только Тражук и старшие парни, но и мальчишки поняли, что совсем не сказку сказывает им нынче добрый Шатра Микки.

Тетка Альдюк открыла дверь, хотела предложить всем пока выйти из передней половины избы, чтобы подготовить стол к новогодней трапезе: каша и кисель были готовы. Тражук, сидевший ближе всех, дернул ее за фартук и приложил палец к губам. Альдюк помедлила, а потом и сама заслушалась. Вокруг нее сгрудились девушки, боясь упустить хоть слово из уст Шатра Микки. Вдруг он встал и неожиданно закончил просто и весело:

— Что говорить дальше, я и сам пока не знаю. Через год, на будущий сурхури, я доскажу свой рассказ. Может быть, быль будет прекрасней сказки. А сейчас каша давно поспела…

Каша даже остыла немного, но молодежи она показалась вкуснее, чем всегда.

…Закончилась полуночная трапеза, пропели полуночные петухи. Девушки и парни высыпали на улицу. Луна была скрыта облаками. Хведюк со своими подручными заранее втайне натаскал соломы для костров. Зар-Ехим присел на корточки перед первой копешкой — солома вспыхнула. Мальчишки, а потом и взрослые ребята с разбегу прыгали через пылающие костры. Хохот, веселые крики встретили первые часы нового года.

Тражук прыгать через огонь не стал, он одиноко побрел домой. Не видел он среди девушек «самую красивую», а на Кидери, как обычно, и не посмотрел. Но сегодня он не думал о гордой дочери Мурзабая, все на память приходил ему Симун, все прикидывал, какой будет конец незаконченной сказки Шатра Микки.

А Кидери и Уксинэ издали от ворот дома Мурзабая любовались догорающими кострами.

— Пойдем в овчарню, погадаем! — нерешительно предложила Кидери.

— Фи, пачкаться в хлеву! — поежилась Уксинэ. — Лучше сбегаем к реке.

Девушки через задний двор вышли к берегу Каменки, осторожно легли рядом на девственно чистом снегу, лицами вверх, стараясь не попортить оттиски… Медленно разошлись по домам.

Кидери проснулась чуть свет и растормошила подругу: отправились смотреть, что сулит им судьба.

— В богатый дом выйду замуж, — шутя порадовалась Кидери. На отпечатке ее тела оказался колосок ржи.

— А я скоро умру, — с трудом выговорила Уксинэ, — Жизнь моя быстро пройдет, испепелится, как кучка соломы…

На ее оттиск залетел пепел от вчерашних костров. Уксинэ уныло пошла к дому.

— Вранье все это, — крикнула ей вслед подруга. — Гадать надо было до ужина, а не после!

Уксинэ даже не обернулась.

— А я, думаешь, колоску обрадовалась, — смеялась Кидери, затаптывая снег. — Плевала я на богатый дом и богатых мужей!

7

Чрезвычайный большевистский комиссар Кобозев двинулся на Оренбург против десятитысячного войска белоказаков во главе армии из двухсот красногвардейцев. Василий Блюхер, направленный Самарским ревкомом в Челябинск, собирал силы для похода на Оренбург с севера. К моменту решительного наступления на белоказачьи войска красные комиссары собрали под советские знамена более трех тысяч красногвардейцев — рабочих Самары, Челябинска, Екатеринбурга, Уфы. Балтийские моряки под командованием мичмана Павлова прибыли из Петрограда по указанию Ленина.

В Оренбурге установилась Советская власть. Из тридцати двух комиссаров, бежавших из дутовских застенков, некоторые погибли в бою. Для живых работы невпроворот: надо было налаживать Советскую власть во всей губернии — в селах и станицах, да и Дутов еще не совсем сломлен. Комиссаров для руководства не хватало. В больницу, превращенную в военный госпиталь, назначили раненого комиссара Батурина: и лечиться, мол, там будешь, и комиссарить. Батурин был из тех большевиков, что вместе с Василием Блюхером прорвался к Челябинску. Он знал, что израненный Блюхер дважды попадал в армейский морг и его дважды спасали.

Комиссар в халате и белой чалме полулежал на диване в отведенной ему палате. Вбежавшая без стука сестра милосердия радостно сообщила:

— Николаев пришел в себя! Лежит и улыбается, а глаза еще мутные. Вроде смотрит и не видит.

Николаев! Это тот солдат, которого положили в палату тяжело раненным. Он долго не подавал признаков жизни, но за ним приказал наблюдать сам товарищ Кобозев.

Батурин вскочил, постоял минуту перед растерявшейся сестрой: он был ранен в голову — перед ним все поплыло от резкого движения.

…Прошло много дней, прежде чем улыбка раненого Семена стала сознательной.

— Где я? Что со мной случилось? — были его первые слова.

Семен сам все вспомнил. «Всех я обманул, и себя тоже. Плаги обманул, — сказал, что еду на съезд, попал на войну; дядю и Белянкина провел — отправился на съезд к эсерам, а перешел к большевикам; Воробьеву солгал — долго назывался здоровым; себя обманул — хотел держаться в стороне, а очутился в самом пекле…» И еще он мог бы сказать, что обманул врачей и смерть.

Разговаривать Семену не разрешали. «Как же это случилось? — ломал он голову. — Какой момент оказался поворотным? Кто помог? Радаев, Захар, братья Самарины? А Воробьев, маленький, быстрый, твердый, как камень. Куда-то спешит, говорит быстро, густо, иногда и слов не разберешь. А до чего дотошный: все вытянул про дядю, про его хозяйство и про двоюродного брата — Назара. И совсем неожиданно спросил: «Большевикам веришь?» — «Верю. Только большевики могут навести порядок», — ответил Семен. И тут на губах Воробьева Семен впервые заметил улыбку. А Воробьев спросил неожиданно и прямо:

— Готов ли ты воевать за Советскую власть с оружием в руках?

Товарищ Куйбышев, провожая бойцов на фронт, сказал речь. Как живой стоит перед глазами Семена Валериан Владимирович. Высокий, плечистый, большелобый, кудлатый. И не поймешь, сколько ему лет. По глазам вроде бы молодой, а по резким складкам на лбу и около губ можно дать все сорок. Слов не смог бы повторить Семен, он запомнил только, что Дутов бесчинствует на Урале, а Каледин — на Дону. Какая тяжесть на плечах таких людей, как Куйбышев, Кобозев! А каково Ленину! Да, никак нельзя оставаться в стороне.

Дальше Семену и вспоминать-то особенно нечего. Погрузились в вагоны, доехали до какой-то станции. Потом начался бой. Семен с винтовкой наперевес бежал вперед вместе со всеми… Поступал, как все…

В одиночную палату Семена стал захаживать для бесед комиссар госпиталя, а однажды он привел с собой другого комиссара. Профессор не хотел постороннего пускать в палату, но сдался.

— Действуем по наказу товарища Кобозева, а ждать некогда, — заявил ему гость. — Дутов объявился в Верхне-Уральске, через час оба выезжаем туда.

— Кояш-Тимкки! Товарищ Авандеев! — увидев вошедшего, воскликнул Семен и попытался приподняться.

— Лежи спокойно, не шевелись. А ты откуда меня знаешь?

Семен назвал себя. Авандеев на минуту потерял дар речи. Мурзабай! Хотя и младший, но Мурзабай. И — красногвардеец, большевик, о котором приказано заботиться.

— А что ты, Тимофей Степаныч, пришел ко мне, если не знал, кто я?

— А ты лежи и помалкивай, — весело скомандовал Авандеев. — Когда Оренбург был захвачен нами, Воробьева и Самариных товарищ Куйбышев отозвал в Самару. Воробьев, доставивший тебя сюда без сознания, рассказал про тебя Кобозеву. Петр Алексеевич все время сам справлялся о тебе, а уезжая в Москву, мне велел следить за твоим здоровьем. Сказал — Николаев. А мало Николаевых на свете?

Комиссару хотелось о многом расспросить племянника Мурзабая — Семена, ставшего большевиком, но пришлось сдержаться. Да и впустили их в палату всего на пять минут: Семену было еще далеко до полного выздоровления.

— Поправляйся, дорогой Семен Тимофеевич, — сказал Авандеев. — Вот добьем Дутова, вернусь в Оренбург, приду к тебе снова. А потом вместе поедем в Самару. Я ведь как вернулся из ссылки, еще ни с Захаром, ни с Куйбышевым не виделся. А с Валерьяном Владимировичем мы вместе были в Сибири…

Но тут вошла сестра и выпроводила посетителей из палаты. И вовремя. Семен едва ли слышал последние слова Авандеева: он лежал с закрытыми глазами.

— Как, Николай Петрович, скоро поставите на ноги? — спросил Авандеев профессора.

— Этого солдата еще после первого ранения нужно было домой отправить, — задумчиво ответил хирург. — От новой раны он давно бы уже поправился, да старая открылась. Если организм справится, то через месяц-другой солдат, возможно, и встанет на ноги. Мы почти бессильны. Обеспечиваем только покой.

Авандеев о старом ранении Семена сам знать и не мог.

— Главный у вас, по-моему, надежный, — сказал Авандеев Батурину в его палате. — А как остальной персонал?

— Старается. Правда, новые порядки некоторым не по нутру, но явного саботажа не наблюдается.

— О Николаеве не забывай! Заглядывай к нему, сообщай хорошие новости.

— Письма ему есть. Пока не отдаю.

— А ну покажи, — оживился Авандеев. — Посмотрим, кто ему пишет! Ага! Это от Воробьева, это от Самарина, а это… ба! Каракули моего старого друга и друга отца Николаева, грамотея-самоучки Захара Тайманова. Для начала покажи ему это письмо. Через денек от Самарина. А воробьевское в последнюю очередь: в этом больше будет лозунгов, чем душевных слов.

В душевном слове нуждался и сам комиссар госпиталя: скучал он по большому делу.

— Взял бы ты меня с собой, Тимофей Степаныч, — взмолился он. — Уж больно тут нудно.

— Снимешь чалму — там посмотрим, — улыбнулся Авандеев.

Не повредили больному ни каракули самоучки, ни грамотные гладкие письма его ученых друзей. Вроде бы о разном писали ему новые товарищи с разных концов Самарской губернии, а выходило, что об одном: о судьбе революции.

БратьевСамариных и Тайманова, оказывается, послали на хлебный фронт. Андрея — на север, Алексея — на юг, а Захара в Бугурусланский уезд, в район, где жили чуваши. Однако Тайманов писал, что родной язык ему мало помогает: коммунисты и кулаки разговаривают на разных языках. Семен понял из писем друзей: борьба за хлеб — борьба за Советскую власть, за будущее России.

«Кулак тоже понимает, что к чему, — читал Семен в письме Воробьева, — он надеется голодом задушить революцию. Кулаков еще накануне октябрьских событий поучал Милюков через газету «Речь»: «Пусть большевики не огорчаются тем, что они могут попасть в кольцо блокады голода, в кольцо, которое состоит из казачьих окраинных войск… и затем всех здравомыслящих». Ишь ты: здравомыслящих! Смекай, мол, кулак, если ты здравомыслящий. А до него, еще в августе прошлого года, Рябушинский призывал «костлявой рукой голода» подавить рабочую революцию. Поэтому Владимир Ильич и разъясняет нам, что «борьба за хлеб — это борьба за социализм».

Семен знал: вернется он в свою деревню или нет, но Павел Мурзабай никогда уже не станет ему родным, если сам не поймет, где правда, которую он искал. Да, новая родня появилась у Семена — родня по духу, кровная по пролитой крови.

Получив письмо из деревни, от Тражука, Семен удивился: «Откуда узнал Тражук мой адрес? Так и есть, сообщил Захар Тайманов. Обо мне, о моей семье подумал, а свою никак не может перевезти в родное село. Чудно, люди рвутся домой, к семьям, а мы с ним, выходит, — из дома, от семьи…»

Тражук писал: «А солдат понаехало — страсть! Вернулись с фронта сыновья Элим-Челима Палли и Киргури…»

— Кругом враги Советской власти, а солдаты разъезжаются по домам. Почему? — спросил Семен комиссара.

Батурин взял письмо из рук Семена, присел на краешек кровати.

— Устали солдаты. Надо им отдыхать. Так сказал Владимир Ильич. Фронтовики демобилизуются по решениям солдатских комитетов и хлынули по железным дорогам — домой. Большинство — с оружием. В деревнях скапливаются винтовки, ручные гранаты. Может попасть оружие в руки кулаков, да и у анархистов оно принесет немало вреда!

Семен вспомнил, что Вись-Ягур притащил с собой в Чулзирму винтовку «Гра» и ручную гранату. Нет, не пришло еще время ни ему, ни Захару Тайманову думать о доме.

8

Чулзирмы не узнать: во многих домах — праздник. Мужья, сыновья, отцы вернулись с фронта! Правда, возвращается народу вполовину меньше, чем ждут… А на улицах стало люднее, шумнее, чем до войны. Мужчины, провоевавшие больше трех лет, напрочь переменились. Тихие и смирные стали шумными и отчаянными, прежде озорные — степенными. Жены, опомнившись от первых приступов радости, присматривались к мужьям, не узнавали. Праски, не успевшая привыкнуть к мужу после свадьбы, не заметила в Киргури ничего нового. Да и не до того ей было! Она ужасалась, вспоминая о своем несостоявшемся грехе, и теперь неистово радовалась. Она зацеловывала невестку и Кидери, которым была обязана своей верностью мужу. Вдовы еще больше горевали, заново испытывая невозвратимость утраты кормильца.

Анук, дочка учителя Ятросова, особенно не печалилась. К одиночеству она привыкла давно. Мать ее умерла рано. Растил Анук и воспитывал вдовый отец — учитель и вольнодумец. А потом Анук совсем одна осталась: отец уехал за тридцать верст от села в Вязовку. Вначале навещал частенько, потом — все реже и реже. Анук сама пахала, сеяла, косила и убирала хлеб наравне с мужиками. Одна из немногих женщин в Чулзирме знала грамоту. Умение читать и писать — это все, что оставил ей неприверженный к хозяйству отец. Перед самой войной взяла в примаки одного парня. Как и Праски, проводила мужа, не успев родить. В первый же год получила похоронную. Жила бобылкой, но не ощущала себя ни одинокой, ни заброшенной. В ее доме всегда было людно: заходили к ней женщины, кто по делу, написать письмо, узнать, что нового в газетах про войну, а кто просто поболтать.

С осени в доме Анук собирались девушки с улиц Сирмабусь и Твайкки. Но в этом году, после сурхури и крещения, женщин вытеснили бывалые фронтовики. Укромнее местечка во всем селе не отыщешь: улица Сирмабусь, самая короткая в Чулзирме, тянулась от верхнего моста вдоль правого берега Каменки и упиралась в излучину с крутым откосом. Над этим откосом стоял двор Ятросова. Зимой сюда из-за сугробов подойти было затруднительно. В шутку прозвали домик Анук улахом фронтовиков, а хозяйку начальником улаха.

— Начальник так начальник, — согласилась Анук. — Только тогда уж слушайте меня. Надоели мне пересуды. Давайте пригласим Шатра Микки. Говорят, его новым сказкам научил Салдак-Мишши.

Киргури — муж Плаги, младший сын Элим-Челима, поддержал:

— Позовем! Микки пичче — мой сосед. Я его сам приведу завтра.

Микки не заставил себя долго упрашивать. Солдаты слушали его новогоднюю сказку разинув рты: даже перестали дымить самосадом. Вот те Микки! Особенно поразили слушателей подробности из жизни Ленина, дружба его отца с чувашами, рассказ о старшем брате Ильича — Сандре…

Микки наотрез отказывался повторять свои старые сказки.

— Ну давай тогда новую! — просили его.

— Время сказок отошло, — возразил Микки, — а быль только еще складывается. Складывать ее будете вы, а я потом передам вашим детям. Поделитесь лучше вы сами тем, что видели, что узнали.

Посетители улаха смущенно молчали.

— Дождешься от них! — вмешалась Анук. — Так тебе и признаются эти молодчики, как бежали с фронта, побросав ружья.

— А вот и врешь! — возразил простоватый Басюк. — Ружья у нас отобрали в Сызрани.

— Дурак, что отдал! — буркнул Сар-Стяпан, браг Вись-Ягура.

— А ты домой притащил? — взвился Васюк. — Сам-то ты тихий, да брат у тебя дикий. Смотри, отберет он и у тебя ружье, а упрешься — гранату в тебя метнет.

— Я хочу знать, — настаивала Анук, — сбежали вы из окопов или кто-то вас отпустил?

— Сами понять не можем, — объяснил, смеясь, Васюк. — Все идут, и мы пошли.

— Да что ты знаешь? — возмутился чернявый молодой солдат Ахтем-Магар. — Мы ушли по решению полкового комитета… Не самовольно…

— Керенский не пускал? — опять вмешалась Анук. — А Ленин? Ленин распорядился или вы никого не признаете?

Солдаты растерянно переглядывались.

— Э, да что вас спрашивать! — возмутилась Анук. — Ни о чем вы не думаете, ничего не ведаете. Мы с Микки пичче и впрямь больше вас разумеем. Сам Ленин подписал Декрет о мире, потому что трудовые люди хотели мира. Но я вот о чем хочу вас спросить: готовы ли вы, как Симун пичче или Салдак-Мишши, защищать Советскую власть от врагов? Или попрячетесь за бабьи юбки?

— Ай и вредная ты, Анук, — криво ухмыльнулся Киргури. — Мы тоже кое-что знаем. Симун и Мишши ушли в Красную гвардию, а нынче для защиты Советской власти создается Красная Армия. Но в нее тоже пока записывают только добровольцев. И ко мне на румынский фронт дошла весточка из России о Советской власти — мы всем полком подались домой. А на одной большой станции, уже здесь неподалеку, вдруг видим: в одну минуту осталось солдат только полвагона, и меня со всеми вынесло наружу. И гляжу я: огромная толпа собралась, а посреди один стоит на голову выше всех. Слышу, этот Улып что-то говорит, размахивая руками. Зашел я с подветренной стороны и услышал последние слова. И навсегда их запомнил: «И если все мы будем удирать до дому, то кто же тогда станет защищать землю и мир от бар и богатеев, а нашу власть Советов от кровных ее врагов — буржуев и помещиков? Слушай, солдат, сын земли русской! — заговорил он еще громче. — Тебя опять хотят закабалить. Но ведь ты теперь не бессильный — у тебя в руках ружье! Ты не одинок — мы все заодно — вон какая мощь! Ты прозрел: знаешь, куда идти! И у нас теперь есть надежный поводырь — большевистская партия! Есть у нас великий Ленин, вождь рабочих, солдат и крестьян! Так поверни, солдат, свое ружье против вековечных своих врагов, встань грудью на защиту Советской власти, записывайся добровольцем в Красную Армию трудового народа…» — Кургури умолк.

Анук, повернувшись к нему, нетерпеливо спросила:

— Ну и как? Что было дальше?

— Больше половины солдат записалось в Красную Армию, — ответил Киргури упавшим голосом.

— А ты? Какими глазами смотрел ты вслед уходящим? Ты, значит, Киргури, сын бедняка — деда Ермишкэ, бежал без оглядки с остальными домой!

— Ну, тогда не записался, — упрямо сказал Киргури. — А надо будет, и запишусь.

Солдаты один за другим опускали глаза под вопросительным взглядом Анук. Лишь чернобровый сосед Анук — Ахем-Магар, вместо того чтоб смутиться, улыбнулся ей: здорово, мол, просветил тебя твой Салдак-Мишши…

У лавочника Смелякова собрался другой мужской улах. Хаяр Магар, Пуян-Танюш, Мирской Тимук были его постоянными посетителями. Сюда захаживал и Замана Тимрук, затаивший обиду на Михаила, забывшего дом отца; за две недели, пока жил в родном селе, ни разу не навестил Микки старшего брата. Бывал у Смолякова и Летчик-Кирюк…

В этом кулацком улахе шли другие разговоры. Недавно Смоляков в Кузьминовке встретился с Белянкиным. Тот обещал приехать в Каменку и провести новые выборы в Совет, приказал подготовить четырех кандидатов из Чулзирмы. Смоляков обнадежил вожака эсеров. Однако в его улахе не было полного ладу. Хаяр Магар возмутился от одного упоминания о Павле Мурзабае.

— Но он же друг Белянкина, — Смоляков разгорячился. — Фаддей Панфилович уважает его. Не ко мне и не к тебе заезжает в Чулзирме, а только — к нему, Мурзабаю.

Танюш поддакнул Смолякову, и было решено пригласить Павла Ивановича. Мирской Тимук, на которого было возложено уговорить родственника, вернулся сконфуженный:

— Шуйтан! Захохотал, как сумасшедший, и пустил в меня без слов пустой бутылкой!

— Что я говорил! — торжествующе выкрикнул Хаяр Магар. — Конченый он человек. Пьяница. А племянник его — большевик, воевал против Дутова.

— Мурзабай о Назаре тоскует, — заступился Смоляков. — А может быть, ты прав — с изменой племянника смириться не может.

— А я, может, о царе тоскую! — вскипел Магар. — Еще неизвестно, кем стал его сын. Может, тоже большевиком…

— Господь с тобой! — вскричал Смоляков. — Чтоб Назар стал большевиком! Да скорей Ольховка вспять потечет!

Но Магара нельзя было унять. Он возгордился: сын его Митти — теперь гвардеец Самарского эсеро-максималистского губисполкома. Не одобряемый большевиками губисполком опасался самарских рабочих, и была создана охрана из кулацких и купеческих сынков — от каждой волости по пять добровольцев. Чее Митти был зачислен Белянкиным в пятерку от Кузьминовской.

Смоляков посмеивался про себя над Магаром. Он не пустил бы своего сына в Самару, пока там верховодят большевики. Да и сам Санька не такой дурак, чтоб идти на рожон!

О том, кого выбирать в Совет, в кулацком улахе условились довольно быстро.

— Представляем все слои населения, — смеялся Смоляков, оставшись вдвоем с Магаром. — Я, стал-быть, от самостоятельных хозяев, Замана-Тимрук — середняк, брат у него — большевик, а Летчик и Мирской — от бедноты и батрачества.

— Не хвались, едучи на рать, — пробормотал чем-то недовольный Магар. — Посмотрим, как оно на деле выйдет.

«Ты сам не прочь заправлять селом, — размышлял Смоляков, провожая своего закадычного дружка, — да вот беда: бодливой корове бог рога не дает!»

…В улахе фронтовиков сложился штаб: Анук, Киргури, Ахтем-Магар и Шатра Микки. Анук узнала у Надали об улахе Смолякова — выболтал легкомысленный супруг — Летчик.

Бывшие фронтовики решили на собрании в Сухоречке выдвинуть кандидатами в Совет Вись-Ягура, Шатра Микки, Киргури и хозяйственного мужичка Кирилэ. Долго спорили о Вись-Ягуре: надежный ли, с анархистским душком, якшался с куштанами. Киргури хвалил Вись-Ягура, Анук поддержала:

— Молодых могут призвать на фронт, а Вись-Ягур не очень-то молод. Зато он пригодится тут. На кулаков Ягур в обиде: обманули они его. А Радаев с лаской к нему подошел, Симун иичче — веселостью расположил, а Осокин Мишши вел с Ягуром серьезные беседы. И ты, Киргури, подобрей будь с ним, подготовь заранее, скажи, мол, доверяем тебе…

Тражук, получив от Семена письмо из госпиталя, решил зайти к Анук. Она доводилась двоюродной сестрой Семену и, встречая Тражука, часто спрашивала, нет ли от брата писем, вскользь упоминала и о Салдаке-Мишши. А тут и Михаил написал Тражуку из отряда, преследующего Дутова.

У Анук он застал солдатское сборище и намеревался незаметно улизнуть. Анук выскочила за Тражуком в сени, затащила обратно в избу, заставила оба письма прочитать вслух. Тражук с этого дня стал постоянным гостем в улахе фронтовиков.

Чулзирминские бедняки пришли на собрание дружно.

Анук смело прошла вперед.

— Глядите, баба заявилась на сходку! — перешептывались старики.

До слуха Анук дошли слова неодобрительного удивления, и она выкрикнула:

— Мужа моего убили на войне! Стал-быть, я сама и должна голосовать за Советскую власть. И другим вдовам не мешало бы прийти на собрание.

Белянкин, узнав, что боевая бабенка — дочь учителя Ятросова, поклонился ей и подал руку, удивив бородачей.

Ах, не знал Белянкин, что за штучка дочка «надежного эсера Ятросова»!

— Неимущий, да к тому же еще — фронтовик, — сказал Смоляков, рекомендуя в сельский Совет Летчика.

— Бедная Надали! — перебила лавочника Анук. — И надо же ей было брать в дом такого невезучего. Что это ты, Кирюк, позарился в именье Киселева на трюмо. А правда ли, что жена разбила зеркало о твою голову? Говорят еще, что ты матросскую форму купил на базаре? Может, врут?

Собравшиеся громко выражали одобрение словам Анук. Белянкин, размахивая школьным звонком, исподтишка поглядывал на Смолякова, а тот недоуменно пожимал плечами… Одного за другим проваливала Анук кандидатов, называемых Смоляковым.

9

Тражук после сурхури вернулся жить к матери (бабушка осенью тихо умерла на печке). Неудобно было парню оставаться у одинокой молодой женщины. В первое время днем он к Плаги еще захаживал: помогал справляться со скотиной, играл с трехлетним Василием. Вскоре к Плаги приехала погостить до весны родственница из Хурнвара. Тражук перестал ходить в дом Семена.

С далеких времен существовал у чувашей обычай: зимой посылать девушку на выданье гостить к родственникам в соседнее, а иногда и в дальнее село. Присматривайтесь, мол, люди добрые, может, и сватов зашлете. Но в годы войны женихов не хватало, девушки старели и дома и в гостях.

Незадолго до масленицы Тражука позвали в дом к Мурзабаю. Павел Иваныч сидел за столом, подогретый утренней рюмкой.

— Проходи, Тражук. — Хозяин наполнил вторую чарку. — Ну, садись! Чего молчишь, айван^[27]… И ты такой же молчун, как Тимук. Но ты — добрый. А Тимук мне — враг. Прогнать бы его надо, да все некогда. Вру я, есть время, Тражук: просто лень. Нет, ты выпей, будешь гостем, а пока тверезый, ты — только батрак, батрак Симуна, большевика, ха-ха-ха… Но родня теперь мы, Тражук! Бывший мой амбар возле твоей землянки будет тебе домом. А будет ли? Конечно, Симун начал, а я закончу. Переходи снова ко мне жить. А кем ты у меня будешь, зависит от тебя. Не вороти рыла!

И как когда-то екнуло сердце у парня. В зятья все-таки прочит его Мурзабай, но Тражук молча вышел, тихонько притворив дверь.

…Оля, вытирая слезы, перечитывала письмо из Стерлибаша от своего «занятого революцией» жениха. В дом ввалился занесенный снегом Тражук.

— Ты! Молодец! — девушка бросилась навстречу Тражуку. — Деверь ты мой косолапый. Не знала я, Тражук, что ты доводишься троюродным братом Румашу. Родной ты и ему, и мне. На вот, читай, что он пишет.

Тражук помедлил: неудобно читать письмо парня к невесте.

— Вот, бери в руки! — настаивала Оля. — Это письмо можно читать даже вслух на сходке, — она поняла смущение парня.

«…Плохо у нас на хлебном фронте, — писал Румаш. — По уезду то там, то здесь — кулацкие мятежи. Приходится отряду скакать из одного конца уезда в другой. Завтра опять отправляемся в верховья Белой, — больше ста верст отсюда. Но ты не волнуйся, жди меня на троицу. День этот памятный… Года еще не прошло, а кажется, что не виделись целую вечность…»

— Ох, не сносить ему головы, — вздохнула Оля. — Мы-то как-нибудь протянем эти пятнадцать недель. А ему — жить в седле, под пулями. Если даже жив останется, неведомо куда поведут его пути-дороженьки дальше. Вон Илюша тоже пошел, как Румаш, за революцию воевать. Как медленно идет время! Да что это я на тебя, Трошенька, тоску нагоняю. Расскажи-ка что-нибудь веселое.

Не знал Тражук ничего веселого. Достал он из кармана письмо от Семена из Оренбурга. Оля медленно разбирала незнакомый почерк. Семен в письме советовал другу организовать нимэ и перевезти мачеху Румаша Лизук с детьми в Чулзирму к ее братьям.

— Ой, Тражук, что же ты молчишь! — оживилась она. — Оказывается, отец Румаша нашелся. Поедем, Тражук, в Ивановку и быстро перевезем, — затормошила она медлительного парня. — Ты уже говорил с ее родными? Что они тебе сказали?

Что сказали? Да не говорил он еще ни с кем…

Тражук обещал Оле сегодня же все разузнать.

В избу вбежали Спирька и Филька. Спирька после отъезда Илюши стал коноводом «гвардии» Чугунова. Филька рассказывал Оле, как на собрании бойкая Анук провалила кандидатов в Совет…

Оля не проявила интереса к рассказам Фильки и степенным замечаниям Спирьки, хотя сама посылала ребят на сходку. Она загорелась другим:

— Ребята, Румаш занят революцией, сейчас он в Стерлибаше, его отец — тоже воюет. А в Базарной Ивановке, в пятидесяти верстах от нас, бедствует их семья. Может, организуем русско-чувашское… как это, Тражук, называется у вас, неме, что ли?

— Нимэ.

— Гвардейцы Ильи Чугунова обязаны помочь семье двух революционеров, — выспренне объявил Филька. — Я первый записываюсь в нимэ.

— А как мы будем перевозить? — одернул его Спирька. — Где у нас лошадь?

— Не твоя забота, — отрезал Филька. — Расшибусь, а лошадь достану.

— А куда мы перевезем переселенцев? — уточнял обстоятельный Спирька.

— Куда, куда? Да хоть бы и к нам, если некуда, — горячилась Оля.

— Так к братьям тетки Лизук и перевезем. Я же сказал: поговорю, — нерешительный Тражук наконец понял, что ему придется действовать. — А лошадь попрошу у Павла Иваныча.

— А кто ее братья: богачи или бедняки? — осведомился Филька.

— Да как сказать… — развел руками Тражук. — Старший, Кирилэ, по прозвищу «Картавый», — мужик самостоятельный.

— Постой! Да его же в Совет нынче выбрали, — напомнил Филька. — Валяй, Тражук, поговори с ним нынче! Примет он сестру, а не примет, заставим!

…В чувашском конце Базарной Ивановки мужчин в эту зиму тоже стало побольше, как и везде, возвращались домой уцелевшие на войне. Но они не собирались по вечерам, как в Чулзирме. Бывало, что две бабы-соседки вытопят баню. Запарившиеся и разомлевшие мужики тут только и поговорят, да и то если нет с ними третьего лишнего.

— Ты о Ленине слыхал? — спросит один.

— Слыхал. Если б не он, не париться бы нам на этой полке, — ответит другой.

— А где теперь Керенский?

— Говорят, убежал, переодевшись в бабу.

— Да, дела! В тридцати верстах от нас Советская власть, а у нас тут и не поймешь какая.

— Буржуйская и атаманская…

Захар в свое время оставил дома шесть душ: троих детей от первой жены, двоих — от Лизук, да и ее — на сносях. Но от тяжелой болезни у Лизук почти в одни сутки, умерли два мальчика-погодка. Неотступная мысль заглушала горе Лизук. «А ну как Сахгар совсем не вернется? Что делать с тремя малыми детьми?»

Румаш уехал из Ивановки, Лизук некоторое время продолжала получать от Гурьянова вместо денег — продукты, как было договорено. Но однажды братишка Румаша Тарас вернулся от купца с порожней тележкой.

— Не будет вам ничего — ни муки, ни чаю, ни сахару. Румаш обманул меня, к большевикам ушел, — заявил управляющий Белобородова, выпроваживая мальчика.

Лизук кое-как перебивалась. Падчерицу Верук отравила на зиму гостить в Ягаль, к родным по бабушке. Запретила Тарасу держать щенка — самим, мол, есть нечего. Продала шорные и сапожные инструменты мужа. И, наконец, пришлось расстаться с коровой. Без молока умер последыш Лизук. Когда его хоронили, Тарас впервые заплакал. А мачеха не плакала: смотрела на все невидящими глазами. Тарас знал, что у ребят бывают мамы и бывают мачехи, мамы — добрые, а мачехи злые. Но его мать-мачеха была доброй.

Теперь мачеха, совсем переставшая разговаривать с Тарасом, молча куда-то уходила, возвращалась поздно, часами стояла неподвижно. Мальчик не знал, что она ходит на далекое кладбище за Базарным концом, где в земле лежали ее кровные дети.

Шла неделя масленицы. Тарас почти весь день просидел дома один, к вечеру решил истопить печку. Ни дров, ни кизяка у них в помине не было: топили ржаной соломой. Тарас сжег несколько охапок, лег грудью на подоконник и при свете луны принялся читать книжку.

Вскоре вернулась Лизук и, к радости мальчика, спросила, как прежде, спокойно и ласково:

— Ты трубу уже закрыл, Тарас? А не рано, не угарно ли будет?

— Какой там угар от соломенной золы, — усмехнулся Тарас, как взрослый.

— Да-да, я и забыла про это. Почему не вздуешь лампу? Смотри, глаза испортишь.

— Керосину мало. Может быть, гости приедут… Последние дни масленицы.

— Нет, Тарас. Не приедут. Все нас забыли.

— А мне, мама, почему-то сдается, что приедет Кирилэ кукка, — Тарас сознательно назвал старшего брата мачехи, чтоб развлечь ее.

— И он забыл сюда дорогу. Выходит, раньше ездил не к сестре, а к зятю, чтоб погулять с ним. Приехал бы сейчас кто, все равно покормить с дороги нечем. Продавать больше нечего.

— А изба? Можно еще продать избу или отцову мастерскую, — деловито предложил Тарас.

— Только и осталось продать избу да пойти по миру с сумой, — всхлипнула Лизук.

«Ну слава богу, хоть заплакала, а то молчит и молчит, аж страшно», — подумал умудренный тяжелой жизнью мальчик. Читать ему больше не пришлось: послышался скрип снега под санями. Тарас подул на стекло, заглянул в глазок. Со стороны Базарного конца приближался целый обоз. Вот передние сани остановились прямо против дома, неуклюже спустился на снег возчик, сбросил тулуп, постоял, озираясь кругом. С остальных саней спрыгивали порезвее. «Видать, помоложе», — решил Тарас.

— Доехали мы или нет? — крикнул кто-то из приезжих. — Десять верст все по одной улице плетемся!

— Доехать-то доехали, — определил старший — он говорил по-чувашски, — да вот во двор не попасть. Ишь, как занесло ворота снегом!

— Хозяева, видать, спят уже! — отозвался кто-то молодой по-чувашски. — Постучи-ка в окно, Кирилэ мучи.

— Мама, к нам Кирилэ кукка и еще какие-то гости! — Тарас, раздетый, выбежал из избы.

У Лизук от волнения так дрожали руки, что она разбила ламповое стекло.

— Иди домой, Тарас! — подала голос молодая майра. — Нельзя на улицу раздетым! Мужики пусть распрягают!

Лизук рассмотрела в окно: майра распахнула тулуп, обняла Тараса и протиснулась с ним в калитку.

— Ты, оказывается, уже большой, Тараска. Ростом начал брата догонять, — сказала майра уже в избе.

Смышленый Тарас понял: это Оля. О ней Румаш как-то рассказывал.

Оля сбросила тулуп, вошла в полуосвещенную переднюю половину избы, перекрестилась у порога и сказала приветливо:

— Здравствуйте, тетка Лизавета.

— Здравствуй, пади-ка, — смущенная хозяйка исчерпала весь запас русских слов.

— Мама, засвети отцовскую лампу-«молнию», — потребовал Тарас. — Праздник у нас сегодня. Вот и к нам пришла масленица, — он взялся за тулупчик.

— Ты куда, Тараска? — спросила Оля. — Без тебя там управятся.

— Мы с дядей Кирилэ на лошадях съездим за соломой. Надо истопить печку и в той половине.

— Ай да Тараска! — рассмеялась Оля. — Да ты совсем как взрослый, обо всем успел подумать. А мы на гумно с тобой вдвоем съездим. Ты хорошо говоришь по-русски, не хуже брата, — продолжала она. В школу ходишь?

— В четвертый класс ходил…

— Ох ты! У вас даже четвертый класс есть. А почему говоришь «ходил»?

— Убили нашего учителя буржуи с Базарного конца. Большевиком он был. Его жена, Ксения Степановна, занимается с младшими, а с нами некому.

Во дворе Тарас отозвал дядю Кирилэ:

— А ты иди скорее в избу. Мы ведь похоронили и последнего братишку. Мама все время молчала, нынче в первый раз заплакала. Иди, а то еще разобьет стекло и от лампы-«молнии».

Тражук и Яхруш и два русских — Спирька и Филька шумно распрягали лошадей, устраивали их на ночь во дворе Захара. Дом ожил, снова засветился окнами, зазвучал веселым смехом, удивляя соседей. Догадливый Кирилэ привез с собой хлеба, снеди. На столе празднично пел самовар.

Утром Спирька, Тражук и Яхруш участвовали в совете старших.

— Продавать дом не стоит, — объявил Кирилэ. — Вернется Захар, сам решит. Пока увезем что сможем, а окна и двери заколотим…

Тарас показывал Фильке и Оле картинки, принесенные когда-то Румашем с Базарного конца.

— Была у меня вся царская семья, — объяснял Тарас. — И отдельно царь, и отдельно царица были. Но я эти картинки все сжег.

— А генералов зачем оставил? — наседал на него Филька. — У тебя, может, еще и Дутов есть. Да я тебя за это запру в холодную мастерскую.

— Дутова нет, он не генерал, а только еще атаман, — серьезно отвечал Тарас. — Одного только выбросил, фон Рененкампфа. А этих подождем. Посмотрим, за кого они будут. Так и учитель нам говорил. Это вот Брусилов, это Алексеев, Иванов… А вот казак — Кузьма Крючков. Герой. Он наколол на пику двенадцать немцев. Солдат дядя Алюш, наш сосед, эту картинку велел порвать. Вранье, говорит, все. А вдруг не вранье?

— Генералов у тебя много, — сказала Оля задумчиво. — Вот если б были портреты отца и брата…

— Есть! — сверкнул глазами Тарас. — Отца-то у матери спрятан в сундуке, а братнин — вот он. Только он тут с еликовским черкесом.

Оля долго любовалась снимком, потом робко попросила:

— Отдай мне, Тарас? Я сберегу.

— Ладно уж. А мне будешь показывать?

— Обязательно, Тараска. Ты будешь ходить из Чулзирмы к нам в Сухоречку почаще.

Гости и хозяева погрузили на сани домашний скарб, заколотили дом и двинулись в Чулзирму. Сердце Лизук разрывалось: здесь в земле, на чужой стороне, оставались ее родные дети. «Ах, Сахгар. Зачем ты привез меня сюда и спокинул. Лучше бы мне и не выходить за тебя».

10

О Румаше ни слуху ни духу. Оля считает дни и часы, а сердцем чует — ждет напрасно.

Все кругом так же цвело и ликовало, как и в прошлом году в эту пору. Разноголосо звенел лес у Телячьего Табора, журчала вода на перекате, мягким зеленым ковром расстилалась трава. Оля на утренней зорьке стояла на берегу у переката, закрыв глаза. Вот откроет их и увидит рядом с собой Рому-Румаша в рубахе вишневого цвета и при галстуке…

Открыла глаза Оля и не удивилась, что нет его рядом, удивилась другому: на сердце потеплело. Оля, перейдя речку, вышла из рощи на поляну, остановилась над рекой. Здесь он — Тарас — брат Румаша, новый хозяин чугуновского омута. Мальчика за кустом не видно, но нависли над водой тонкие удочки. Оля тихонько свистнула. Маленький рыбак посмотрел вверх — никого. Оля схоронилась в кустах, засвистела громче. Тарас мигом взбежал на откос, оглянулся кругом, переводя дух. Внезапно какой-то вихрь налетел на него, поднял с земли, закружил на месте. Оля радовалась испугу ребенка.

— Осторожно, Олякка, запачкаешься! — крикнул Тарас, опомнившись. — Руки у меня мокрые, а ноги в грязи.

— Ничего, Тараска. Это не грязь, а песок. Да и никакая грязь к тебе не пристанет, пока ты маленький. Давай вместе посидим на траве, а рыбы тебя подождут. Все равно тебе не поймать золотой рыбы. Рано еще.

— Золотая рыбка — это сказка, — возразил мальчик.

— Да, сказка, — как эхо повторила Оля. — И золотая рыба сказка, и русский семик сказка…

«И Румаш — сказка», — хотела было добавить, но спохватилась, вынула из-за пазухи вышитый батистовый платочек, достала снимок:

— Хочешь взглянуть? Тоже, поди, соскучился?

— Угу.

— А как ты думаешь, Тараска, приедет он к троице или нет?

Мальчик промолчал. Нет, не приедет Румаш, не может он вернуться в такое время. Дутов снова собрал войско где-то между Стерлибашем и Оренбургом. Тарас много знает, да мало говорит… Он получает письма от отца, от брата и от Симуна. Правда, Симун пичче пишет не ему, а Тражуку, но, чтоб письма не попали в руки дяди Павла, адресует их Тарасу.

Тражук сейчас живет прямо в поле, возле Камышлы. Тарас сначала читает письма, а потом, снова запечатав, передает их Тражуку через дядю Мирского.

— Думаю, что не приедет Румаш, — помолчав, сказал мальчик. — Еще больше развелось контров. А Румаш не может вернуться, пока не покончит со всеми контрами. И отец тоже. А до троицы — три дня.

Оля и сама знает, что не быть этому семику радостным, она начинает понимать: сила, что держит Румаша вдалеке от нее, сильнее любви. Оля ласково гладит мальчика по спутанным волосам:

— Все удивляюсь тебе, Тараска, — шепчет она. — Мудрый ты, как дед Артем, отец мамани. И в кого ты уродился? На брата нисколечко не похож.

— Характером в мать, а ростом в бабушку, а Румаш ростом в отца, а в бабушку характером, — серьезно отвечает Тарас.

И смешно Оле и грустно.

— Ну иди порыбачь, Тараска, а я нарву тебе цветов. Ты цветы любишь?

— Угу, — мычит Тарас, прыгая с откоса на прохладный песок.

Оля углубилась в Дегтярный перелесок и остановилась, узнав крохотную полянку. Здесь они с бойкой Кидери в прошлом году менялись одеждой.

«Вот светлая душа. Любит безответно и не унывает. Наверно, готовится к веселой троице со своей ученой подружкой».

…А Кидери тоже сидела на берегу Ольховки на опушке Осиновой рощи. Не будет этот семик радостным для нее. А все началось со счастливого семейного события: к весне вернулся домой пропавший без вести отец. Он побывал в плену у австрийцев, бежал вместе с односельчанином Васьлеем, отцом Зар-Ехима. К радости Ехима и на горе Кидери крепко Васьлей и Хведор сдружились. Еще в плену дали зарок, если вернутся домой, скрепят дружбу родством. И вот Васьлей заслал к Хведеру сватов. Для Кидери это было громом среди ясного неба. Мужа для себя она давно выбрала, но все откладывала решительный натиск на этого недотепу. А теперь, когда пришла пора действовать, будь он неладен, живет где-то в Камышле. Затянуть бы дело до осени, а там она сумеет доказать Тражуку, что они созданы друг для друга! Как ни противилась Кидери, как ни просила отца подождать, тот не сдавался, объявил, что на троицу сыграет свадьбу.

Грустит Кидери, а придумать ничего не может. Как идти ей против воли отца, если Тражук смотреть на нее не хочет. Чем одиночество, лучше простоватый Зар-Ехим…

И поделиться девушке не с кем. Мать считает, что Зар-Ехим жених подходящий. Уксинэ не поймет подругу, для нее деревенские парни на одну колодку — что Тражук, что Ехим, что Санька. Праски легкомысленна. Надо надеяться только на себя, все самой решить.

Кидери готова пешком пойти в Камышлу, к Тражуку, а он не доводится ей даже отдаленным родственником. Совсем было решила пойти, а на улице оробела. Казалось, односельчане судят ее: «Ай, бесстыжая, чего удумала! Смотрите, люди добрые, на эту потаскуху, в Камышлу она собирается, чтоб броситься на шею парню».

Нет, идти в Камышлу нельзя. Суд людской — жесток. Защитников не найдется. Надо послать Тражуку письмо, подыскать слова… А писать-то не горазда. Попросить Уксинэ? Нет, нельзя. Сама, сама она напишет! А если какие буквы будут не к месту, Тражук не такой, чтоб высмеивать.

Ну написать — напишет. А с кем послать? С дядей Тимуком? Нет, с ним нельзя. Все село узнает. Недаром его Мирским зовут. На людях он молчит, а наедине с какой-нибудь вдовушкой, наверно, болтлив, как баба…

Дунул ветерок. Зашелестевшие деревья Чук-кукри напомнили Кидери, что это место священное — обиталище чувашского бога Пюлеха. Так ей еще бабушка говорила.

— Хоть бы ты мне помог, всемогущий Пюлех! — взмолилась было девушка, но тут же горько усмехнулась — не верила она Пюлеху! А он будто ее услыхал.

— А завтра придешь сюда, Тараска? — зазвенел за кустом девичий голос.

— Нет, завтра я поеду в Камышлу с дядей Мирским. Буду учиться косить.

— Что ты, Тараска, бог с тобой! Рано тебе еще.

— Траву — самое время. Я уже большой.

— Ах ты мой миленький! Ну ладно, передай привет Тражуку.

Кидери сказала совсем как бабушка, но только про себя: «Слава тебе, Пюлехсем! Услышал ты мою молитву…» — и тут же недоверчиво улыбнулась.

…Нерадостна эта весна и для Тражука. Живет в избушке Мурзабая близ камышлинского имения помещика Аржанова. Он мог бы, как и Мирской Тимук, часто бывать в Чулзирме, но нечего ему там сейчас делать. До последнего дня ждал Тражук Румаша, теперь знает точно: одна дорога теперь Румашу из Стерлибаша. В Каменку Румаш пока не приедет. Не будет нынче русского семика на лугах Чулзирмы. Значит, и Тражуку нечего домой торопиться: Уксинэ по-прежнему его не замечает. Значит, можно жить здесь до осени: волов оставили на все лето. Это хитрый Тимук посоветовал Павлу Иванычу убрать воловьи упряжки с людских глаз долой. Пусть-де не думают голодранцы в Совете, что у Мурзабая — кулацкое хозяйство. Непротрезвившийся хозяин на этот раз не стал издеваться над Тражуком, сказал только: «Валяй, мне все едино». Тражук решил: осенью получить расчет, обеспечить мать и поехать в Ягаль или Вязовку.

От грустных раздумий Тражука оторвал мальчишеский голос:

— Тражук пичче, где ты?

— Как ты сюда попал? — удивился Тражук, увидев Тараса.

— Дядя Тимук подвез. Сам он проехал в Камышлу, а я спрыгнул на ходу и бегом сюда. Я соскучился по тебе… Тражук пичче, а ты научишь меня косить?

— Десятилетние ребята не косят, Тарас. Я и сам-то только в прошлом году научился.

— Мне уже двенадцатый идет. Перед масленицей исполнилось одиннадцать, — Мальчик, помня наказ Кидери, огляделся по сторонам. — А я тебе два письма привез. Одно от Симуна пичче, другое — секретное. От кого — сам узнаешь.

Парень вспыхнул: «Неужели от Уксинэ!» — сунул письма в карман. Боязно вскрывать конверт, в котором, может быть, судьба твоя заключена.

Парень побалагурил с Тарасом, угостил диким чесноком и щавелем, повел искупаться на помещичий пруд.

— Ты покуда раздевайся, погрейся на солнышке. Смотри, без меня в воду не лезь, — сказал он, усаживаясь в тень ветлы. Он прочитал письмо от Симуна, задумался. Все хорошие люди воюют за Советскую власть: Симун, Румаш, Радаев, Осокин и даже Илюшка Чугунов. Симун еще раз тяжело ранен, а не спешит домой, пишет, что в Самаре должен повидать какого-то товарища Воробьева. Опасается только, что дорога к тому времени, возможно, будет отрезана. Дутов хоть и не взял Оренбурга, но двигается в сторону Самары, до Сороки уже дошел. Бои — в каких-то пятидесяти верстах от Каменки. Товарищи Тражука борются за свободную жизнь для народа, а он сидит у камышлинского пруда и предается мечтам. «Чем я хуже других? Брошу все и уеду к Симуну! Не трус я, кажется! А где же Тарас?! — вдруг спохватился Тражук. Вскочил, огляделся по сторонам, встревоженно позвал:

— Та-ра-ас!..

— Тут я. Чего кричать-то? Ты же сам велел на солнышке греться. Вот я и греюсь, — ворчал мальчик, скрытый от Тражука высокой травой. — Ну, можно в воду или обождать?

— Обожди. — Тражук рассмеялся. — Наверно, мы с тобой к вечеру поедем в деревню…

Мальчик снова улегся на примятую траву. Тражук вынул из кармана второе письмо. «Что же это? Не может гимназистка писать такими каракулями!»

Пробежав глазами письмо, Тражук сначала ничего не понял: его мысли были далеки от Кидери. Словно ледяной водой облили.

«Ты, Тражук, ухмах, — читал он кривые буквы. — Мечтаешь об Уксинэ. А она плюет на тебя. А меня просватали за рыжего Ехима. Скажи, Тражук, выходить мне за него? Почему я у тебя спрашиваю, догадайся сам. Вся деревня знает, кого любит Кидери, один ты ничего не видишь. Как ты скажешь, так и будет. Позови, и я приду к тебе пешком. Уйдем с тобой за Камышлу, к башкирам. А захочешь — и в Чулзирме можем остаться. Я не побоюсь пойти против воли отца. Ничего он со мной не сделает: теперь свобода. А если ты ухмах, назло тебе выйду за рыжего. Не мешкай с ответом. На семик назначена свадьба…»

Тражук вспотел от испуга и напряжения. Ему начало казаться, что вот-вот появится тут Кидери. Но вот первый страх миновал, Тражук попытался рассуждать спокойно. «Умная девушка! С такой не пропадешь. И лицом ведь пригожая. Прямодушная, трудолюбивая. Наверное, такую и надо брать в жены? Нет. Только Уксинэ!»

— Скоро ты, Тражук пичче? — подал Тарас голос. — Сколько мне еще лежать? Этак мы и до вечера не искупаемся! Ночью, что ли, поедем…

— Я не поеду в деревню, Тарас.

— А я?

— А ты вернешься утром с дядей Тимуком.

«Вот чудаки-то! Прочитал одно письмо — поеду, прочитал другое — не поеду», — Тарас с осуждением поглядел на Тражука.

…На другой день Тарасу еще раз пришлось удивиться. Кидери встретила их около гумна. Тарас хотел спрыгнуть с двуколки, чтоб тайком передать письмо от Тражука. Но та сердито приказала:

— Сиди уж. Давай письмо и езжай своей дорогой.

Вот те на! То никому не показывай, то сама при дяде Тимуке потребовала письмо. Да и не таясь прочитала… Потом тихо сказала: «Ухмах, телок недолизанный!» — и пошла в сторону, спотыкаясь, как пьяная. А дядя Тимук присвистнул и покачал головой.

11

Захар Тайманкин, любивший раньше приговаривать: «После сорока — на печку», теперь совсем забыл о возрасте. Что там размышлять, когда он, нестроевой солдат царской армии, стал строевым бойцом революции!

Захар оставался в Самаре «до полной победы пролетариата», потом «до победы над злейшим врагом Советской власти Дутовым». Но враги объявились и в деревне. И Захар стал совсем уж незаменимым бойцом Самарского ревкома на хлебном фронте: он свободно владел тремя языками, не считая еще и русского: чувашским, татарским и башкирским. И везде его понимали.

Шли дни, недели, месяцы — враг не сдавался. В конце мая Захара вызвали в Самару. Воробьев писал: «Поедешь к семье, отдохнешь малость, устроишь домашние дела, останешься работать в своем уезде».

В вестибюле самарской гостиницы «Националь» какой-то человек вслух читал газету «Приволжская правда». Люди, окружившие чтеца, тревожно ловили каждое слово. Захар положил на пол торбочку с «гостинцами товарищу Воробьеву от микушкинской бедноты» и тоже стал слушать.

— Руководимые преступной рукой российской и международной контрреволюции отряды чехословаков подступают к Самаре…

Слова «контрреволюции» и «подступают к Самаре» не понять было нельзя. «Вот тебе и поедешь к семье!» А оратор между тем, потрясая газетой, говорил:

— Это, товарищи, воззвание Самарского ревкома, а подписал его товарищ Куйбышев! Международная контра у ворот. Все, кому дорога Советская власть, — направляйтесь в клуб большевиков, там формируются красногвардейские отряды…

— Это Белый дом, что ли, бывший губернаторский? — спросил Захар.

— Белый-то он и этот белый, но только не губернаторский, а пролетарский. Близко, за углом на Заводской.

— Это — где был ревком?

— Ревком и есть. Там все теперь: и ревком, и губком партии, и городской исполком.

— А губернский исполком остался в Белом доме?

— Дался тебе Белый дом! — вдруг обозлился оратор. — Ты что — эсер, что ли, губисполком поминаешь. Разогнали мы этих предателей после анархо-максималистского мятежа.

Захар подхватил торбочку. Дойдя до угла, свернул налево и сразу увидел строй красногвардейцев. Отряд тронулся по Заводской в сторону заколоченного досками памятника Александру Второму.

«Наверно, за Самарку. Неужели враг так близко?!» — подумал Захар и поспешил наверх по лестнице. Коридор кишел народом. Захар спросил про Воробьева. Ему указали на ближайшую дверь. Рывком открыв ее, Захар остановился, удивленный: в комнате было накурено, людно и шумно. Воробьев посмотрел на Захара воспаленными от бессонницы глазами, кивнул ему и указал рукой на свободную табуретку.

— Попал в самый раз, — шепнул он погодя. — Тут есть и твои старые друзья.

Захар внимательно осмотрелся и вдруг увидел Семена. Он сидел в дальнем углу и глаз не спускал с одного из спорщиков. Черноволосый человек рядом с Семеном поднял голову, взглянул на Захара, равнодушно отвернулся. «Не узнал, не узнал меня Тимкки! — подумал Захар. — Ну да, бороды нет. Не мудрено. Да, конечно же, это он, Кояш-Тимкки, товарищ Авандеев!»

Молодой человек, приоткрыв дверь, но не входя, громко назвал две фамилии. Воробьев задержал его вопросом:

— Скажите, Валериан Владимирович не освободился? Тут все — к нему. Есть и прибывшие от Блюхера.

— Занят Валериан Владимирович! О посланцах Блюхера он знает.

Семен случайно бросил взгляд на Захара и, узнав его, толкнул соседа, показал глазами:

— Посмотри, Тимофей Степаныч?

В дверях появился работник совнархоза Бабаев и крикнул с порога:

— Срочно, еще одного человека, товарищ Воробьев! Прибыл из Уфы товарищ Подвойский. Звонил сюда, просит прислать на вокзал пятнадцать надежных коммунистов.

— Здесь все к Куйбышеву, Алексей Яковлевич. Да и я жду своего часа. Вот разве… — и Воробьев взглянул на Захара.

— Я готов! — Захар вскочил.

— A-а, дружище Тайманкин, — узнал его Бабаев. — Пошли. Ты и будешь пятнадцатым.

Авандеев, только что признавший старого друга, бросился было следом, но Захар уже бежал по коридору.

— Не мог сказать раньше, — упрекнул Авандеев Семена. — Сколько времени не виделись!

…В комнату вошел Куйбышев, на ходу отвечая кому-то в коридоре:

— Обождите меня там. Пять минут.

Воробьев увел Семена с собой. За ними потянулись другие. Старые друзья остались вдвоем.

— Вот как, Степаныч, мы встретились с тобой после далекого якутского края! — сказал Куйбышев, обнимая Авандеева.

— И только на пять минут, — улыбнулся Авандеев.

— Боюсь, что в самом буквальном смысле только на пять! Э-э, да у тебя, братец, седина на висках серебрится.

— Черноволосые рано седеют. Да и старше я тебя. Ты еще молодой, такой же кудлатый да кудрявый, каким и был. Только лоб вот как будто стал выше и шире. Блюхер остановил пока движение Дутова на Самару, но… — перешел к делу Авандеев. — Я ведьприехал к тебе за подкреплением. А вам тут, вижу, самим требуется помощь.

— Да… — Куйбышев заходил по комнате. — Вчера на восток направляли мы отряды, а нынче… Тучи идут с запада. Большая сила, что мы можем ей противопоставить? Полторы тысячи коммунистов? Они дерутся храбро, но еще неумело. А у части коммунистов и рабочих — благодушие, надежда на авось. Авось, мол, договоримся с чехами о нейтралитете.

— Не для этого их подняли!

— Да, Степаныч. Ты верно понимаешь события. Хочу тебе вот что сказать. Если нам придется оставить Самару, отряд Блюхера окажется в огненном кольце. Шарпантье, старый, многоопытный и лояльный к нам генерал, — я сейчас с ним советовался, — говорит: надо оставить Самару без боя, отступить к Уфе и встретить там врага на укрепленных позициях.

— А где они, укрепленные позиции? — спросил Авандеев. — И когда их строить? Нет, на это и вы не пойдете, и мы не можем бросить осажденный Оренбург. Если чехи, взяв Самару, не двинутся в сторону от сибирской магистрали, мы еще сумеем отогнать Дутова от Оренбурга. Ну а если… Тогда я останусь в лесных районах нашего, вернее, вашего уезда и буду готовить подкрепление для Блюхера из сельских коммунистов, деревенской бедноты и сознательных фронтовиков. Мне там каждое село знакомо.

— На том и порешим, Тимофей Степаныч.

Воробьев забарабанил в дверь снаружи:

— Валериан Владимирович, у телефона товарищ Подвойский!

— Вот и хорошо, — Куйбышев открыл дверь и обернулся к Авандееву: — Я ему скажу про тебя. Не прощаюсь, через пять минут продолжим разговор.

— Видно, сегодня день встреч и разлук, — сказал час спустя Авандеев. — Пошли, Семен Тимофеич. А к товарищу Подвойскому я зайду сам. Может быть, и Захара там встретим, на вокзале.

— Навряд ли, — Воробьев покачал головой. — Их послали на охрану железнодорожного моста.

…Самара пала, белочехи хлынули на восток по Самаро-Златоустовской и по Ташкентской дорогам. Отряд Блюхера, пытаясь преградить путь чешским войскам, повернул к Самаре, отбил у мятежников родной для Авандеева уездный городок. Но белочешское командование бросило туда новые полки. Некоторые сподвижники Блюхера советовали ему двигаться к югу, там действовал отряд Чапаева. Командир не мог последовать этому совету: нуждался в помощи осажденный войсками Дутова Оренбург. Оттуда надо было вывести все революционные силы и, встретившись с отрядом красных казаков Ивана Каширина, пробиваться к северу на соединение с частями Красной Армии…

Отряд Блюхера повернул на восток, Авандеев остался в занятом белыми городе. С Куйбышевым ему вновь встретиться не удалось, но он побывал у Подвойского, получил полномочия и указания.

Перед подпольным укомом, который возглавил Авандеев, была поставлена задача: временно укрыть коммунистов и активных сторонников Советской власти в надежных местах, создавать партизанские отряды и направлять их не на восток, как ранее полагал Авандеев, а на юг, к частям Красной Армии, удерживающим левобережье Волги. Нужно было завязать связи с самарским подпольем, а через него или самостоятельно — с губревкомом или штабом армии. Авандеев хорошо знал город и весь уезд, а его самого не узнавали. На подпольном заседании укома-ревкома было решено: бывший секретарь укома Ильин перебирается в сосновый бор и руководит подпольной жизнью западной половины уезда. Авандеев берет на себя кроме общего руководства восточную лесостепную часть.

…И угораздило же Румаша попасть в небольшой полубашкирский городок на берегу реки, которую башкиры называют Акиделем, чуваши — Шурадылом, а русские — рекой Белой. Забрался и застрял тут. Прошло и пятнадцать недель, и семнадцать после масленицы.

Чулзирма, Сухоречка, Оля… как давно все это было! Да и было ли? Может, пригрезилось, когда он дремал в седле во время далеких походов? О, нет! Оля не сон. Вот ее письма, хранятся у самого сердца.

И надо же было всему этому случится! К весне умер от чахотки председатель Совнаркома Шепелев. Он рекомендовал в партию Романа Тайманова, обучил шоферскому делу. Председателем Совнаркома стал заместитель Шепелева Поповский, из эсеров. Румаш не захотел служить эсеру, попросился в конный отряд Арбузова. Поповский не стал его задерживать. Он любил ездить в коляске. Гнуть все дела Совнаркома и уезда на свой лад Поповский сначала не решался, побаивался коммунистов — Кокина и Дукельского. Отозвали их из Стерлибаша. Товарищ Козин уехал в Самару, а товарищ Дукельский — прямо в Москву. Через неделю после их отъезда белочехи заняли Уфу. Командира отряда Арбузова разжаловали в рядовые, обвинили в излишних жестокостях за расстрел руководителей золоторевского офицеро-кулацкого восстания… Нового командира не назначили. Спросил Румаш товарища Арбузова, кто же командир, тот усмехнулся в ответ:

— Каждый сам себе командир. А главковерх у нас Поповский.

Коммунисты, помня наказ товарища Козина, настаивали на эвакуации. Даже упорные слухи о зверствах белочехов в Самаре и Уфе не обеспокоили Поповского и его приспешников.

«Но куда же, куда же мы едем? Три дня кружимся вокруг. Вот опять свернули налево. Зачем? Ясно, опять в село Ахметовку. А все потому, что ведет нас «главковерх» Поповский…» Румаш лениво покачивается в седле. Не узнали б теперь его чулзирминские и сухореченские друзья. В плечах раздался. Лицо задубело, губы потрескались, над верхней губой темнеет пушок. Добела выгоревшая гимнастерка, потрепанная фуражка с пятиконечной звездой… А оружия хватило бы на четверых: слева шашка, справа наган, за спиной карабин, у пояса граната. Нет, ничего в нем не осталось от бывшего приказчика-щеголя.

Румашу надоело плестись шагом, хлестнул коня. Поскакал галопом вдоль растянувшейся тележной армии Поповского.

И-ex, вот так на скаку сверкнуть бы шашкой да рубить, рубить головы врагам революции! Впереди коляска. Взмахни, Румаш, клинком, рази врага! Но нет, на ней не враг. Конь Румаша, снова перешел на шаг.

В Ахметовке состоялось заседание бродячего Совнаркома. Поповский разливался: позор, мол, бросить город на произвол анархии, а чехи и не знают о каком-то Стерлибаше, да и вообще они друзья русской революции, а стало быть, и Советской власти. И большинством эсеровских и «нейтральных» голосов было решено вернуться в оставленный три дня назад город.

С единственного грузовика сбежал шофер. Поповский вспомнил о бывшем совнаркомовском шофере Тайманове. Румаш, выехавший из города верхом, вернулся туда на автомобиле с совнаркомовским скарбом. Разгрузившись, где было указано, Румаш не без умысла отогнал машину в небольшую улочку близ здания Совнаркома: в случае опасности можно укатить через пустырь к мосту!..

К ночи посвежело. Румаш убрал оружие под сиденье, поудобней устроился в кабине, оставив дверцу приоткрытой, и моментально уснул. А проснувшись на рассвете, ни часовых, ни патрулей не обнаружил. Неорганизованная «армия» Поповского распалась.

Распахнулась калитка дома напротив — в нее протиснулась широкобокая корова. За ней с хворостинкой в руке семенила старушка башкирка. Корова задержалась у грузовика, засопела. Старушка подняла было прут и вдруг, внезапно помолодев, юркнула обратно во двор. Перепугали бабку три всадника, которые мчались прямо на нее с обнаженными шашками.

«Вот они, беляки», — сообразил Румаш. Один что-то повелительно кричал, размахивая саблей, другой, злобно матерясь не по-русски, старался хлестнуть Румаша плеткой: видно, требуют завести автомобиль. Румаш, вспомнив, что на нем не было ни ремня, ни фуражки с красноармейской звездой, зевнул, почесался и, приговаривая «хазыр, хазыр»^[28], бросился к мотору, потом обратно к кабине, забормотал по-башкирски. Над ним снова взвилась плетка. Но конь беляка дернулся под седоком, и и удар пришелся по спине бабкиной коровы.

Корова вздрогнула и, повернувшись, загородила Румаша от всадников. Двое поскакали назад. У грузовика остался самый злой.

Румаш приподнял сиденье. Белый, рассвирепевший от бестолковости коровы, саданул ее шашкой по шее. Одновременно с ревом животного прозвучал выстрел. Офицер упал с коня. Два всадника круто повернули к грузовику. Румаш, перехватив наган левой рукой, в правую взял гранату и метнул ее навстречу врагам. Перепрыгнув через окровавленную тушу, Румаш скользнул в приоткрытую калитку. На взрыв гранаты эхом отозвался другой, более мощный — у здания Совнаркома…

Забежав в сарай, Румаш в отчаянии заскрежетал зубами:

— Ну, попадись ты мне, сволочь Поповский! Сколько коммунистов погибнет из-за тебя, подлый предатель. Ах, почему я вчера не отрубил тебе голову, когда чесалась рука!

На улице стреляли. Румаш выскочил из сарая и рванулся к калитке. Неизвестно откуда появившийся мальчуган, раскинув руки, преградил ему дорогу:

— Не ходи, ага, не ходи на улицу! Корову убили и тебя убьют. Там много-много злых дошманов, — шептал ребенок. Он сквозь щелку забора наблюдал за Румашем и в нужный момент открыл ему калитку, запертую перепуганной бабкой. Румаш отстранил мальчика, порываясь выйти на улицу, но кто-то с силой схватил его сзади.

— Тебя убьют. Спасибо аллаху, никто из беляков не видал тебя возле нашего дома. Спасибо Афзалу, что раскрыл калитку. А кто тебя видел, тех уже нет! Ты их сам убрал, товарищ Тайман-батыр…

Это был отец мальчика, рабочий кожевенного завода, узнавший в отчаянном парне агитатора, выступавшего как-то в цехе. Кожевенник увел Румаша на огород, велел ему и Афзалу полоть сорняки, а сам пошел дорезать корову.

Выстрелы затихли. Новые хозяева отогнали грузовик. Калитка, видимо, не привлекла внимания. Убитые валялись не только у этого дома. Румаша оставили жить в доме на правах приехавшего из деревни родственника. Каждый вечер рабочий рассказывал Румашу о том, что творится в городе. Много погибло коммунистов, советских работников и рабочих в Стерлибаше. Над Белой каркали черные вороны. Вода в реке побурела от крови.

Отец Афзала не был ни красным, ни белым. Большевистского агитатора он спас по просьбе матери-старушки и сынишки. Позже он и сам привязался к неожиданному родственнику, да и дело, которому служил Румаш, стало рабочему казаться близким.

Около месяца прогостил Румаш в башкирской семье, дольше в городе было оставаться опасно. «Надо бежать! Но куда, в какую сторону?» На восток в сторону гор путь закрыт. На мосту всех перехватывал патруль, и подозрительных вели в тюрьму. Ловили и тех, кто переправлялся через реку вплавь. На запад путь казался покойнее. Белые не ждали особой опасности с той стороны. Они все свое внимание обратили на восток, обеспокоенные движением армии Блюхера вдоль лесистой горной гряды.

Путь на запад вел к дому. Но надо было пройти сотни верст, чтоб добраться до своих. И все-таки Румаш выбрал этот длинный и потому опасный путь.

12

Недобрые слухи ползли из города. Одни разносились Фальшиным по Сухоречке, другие доползали до Чулзирмы и приглушались там могучим Вись-Ягуром.

Слухи о перемене в губернии и уезде испугали местных каменских начальников. Председатель Совета Федунов, запуганный Фальшиным, отказался от власти. Вись-Ягур в Чулзирме захватил бразды правления и объявил себя председателем Каменки. Правда, пока об этом в Сухоречке почти никто не ведал.

Оповещенные чугуновскими «гвардейцами» бывшие фронтовики — и чулзирминские и сухореченские — вышли на постройку моста в это лето дружно. Так без обычного скандала и достроили б мост, если б не Карп Фальшин. К вечеру заявился он при всех регалиях царского старосты: бляха из самоварного золота сияла на груди, рука сжимала железный посох.

— Бросайте работу, сухореченские! — ударил он по бревну палкой. — Кто вас созвал? Не знаю! Объявляю шабаш. Пусть чуваши мост достраивают: им надо в город да на базар. А нам куда тарахтеть по этому мосту? К башкирам кобылье молоко пить?

Ястребом налетел Вись-Ягур на Фальшина. Тот занес было над ним палку, но опустить не успел, Ягур одним ударом поверг наземь невысокого плотного бородача. Русские и чуваши бросились разнимать: чуваши держали за руки Вись-Ягура, а русские — вскочившего на ноги Фальшина.

— Я тебя, царского пса, арестую… расстреляю, — брызжа слюной и вырываясь, орал Вись-Ягур.

— Кончилась ваша власть, — шипел в ответ Фальшив. — В Самаре всем теперь Комвуч^[29] заправляет. Там таких, как ты, всех передушили. Чехи царя Михаила садят на престол. А тута я был и остаюсь законная царская власть. Тебя, Егоров, в Сибирь упеку!..

Вись-Ягур крупный детина, но куда ему до Палли, старшего сына Элим-Челима. Тот схватку увидел с чувашского берега, молча сорвался с места и, прыгая со сваи на сваю, с балки на балку, в одну минуту очутился рядом.

Перетрусивший насмерть Фальшин истошно завопил:

— Ратуйте, люди русские! Старосту убивают! Кара-у-ул!

Но боевой клич Фальшина прозвучал втуне.

— Ты, Ягур Ягурч, если хочешь представлять власть, не ори, не дерись, — спокойно сказал Палли. — Уважай народ. А ты, самогонная глотка, — повернулся он к Фальшину, — не визжи, как боров! Руки об тебя противно марать. Кто, говоришь, в Самаре забрал власть? Камвуч?^[30] Чей огонь, мы сами знаем. А тебя давно пора самого упечь в Сибирь. Не ты ли укокошил Сибада-Михайлу? — Палли сорвал с груди Фальшина бляху — швырнул ее в воду, вслед полетела железная палка. — Теперь никого не запугаешь! Катись отселя и к мосту больше не подходи. Какая б там ни была в Самаре власть, у нас здесь — Советская.

Палли поддал коленкой под зад Фальшину. Развенчанный староста, пробежав шагов двести, обернулся и погрозил кулаком. Он что-то выкрикивал, — ответом был общий хохот.

— Уважаемый Павел Ермилыч! — к Палли подошел Филька. — От имени красногвардейского отряда Ильи Чугунова и от себя, Филимона Лапшина, — приношу тебе благодарность, — произнес он торжественно и протянул руку.

Палли растерянно посмотрел на весельчака и, усмехнувшись, так пожал ему руку, что тот застонал и отбежал от ухмыляющегося геркулеса. Вокруг хохотали. Ну а когда народ дружно смеется, то и работа спорится. Мост был окончен засветло.

Фальшин не случайно достал бляху со дна сундука — в Самаре власть перешла в руки Комвуча. Суть перемены узнали по всей губернии. Вернулись помещики отбирать землю, которую при Советах передали крестьянам. Старые хозяева грозились собрать для себя урожай с полей, да еще и взыскать с хлеборобов деньгами «за пользование землей».

В Кузьминовке бывший председатель волостного исполкома левый эсер Белянкин называл теперь себя иначе: не то старшиной, не то председателем волостного правления. Новая власть докатилась до Каменки, но застряла в Сухоречке, никак не переберется на правый берег в Чулзирму. Фальшин боится переходить через мост. Там все еще Советы, а возглавляет их бесстрашный Вись-Ягур. Да и остальные люди — не робкого десятка. Были, конечно, сторонники Фальшина и тут, но они помалкивали, ждали. Осторожный Смоляков говорил Хаярову и остальным дружкам:

— Нехай забавляются, поиграют в Чулзирминскую республику. Без нашей помощи сломают себе шеи…

Вскоре в Чулзирму примчал Белянкина на собственных лошадях управляющий имением Киселева. Их сопровождал офицер и несколько карателей. Белянкин остановился, как всегда, у Павла Мурзабая. Остальных зазвали к себе Хаяр Магар и Пуян-Танюш.

— Радуйся, Пал Ванч, — возвестил Белянкин. — Твой сын объявился в нашем городе. Возможно, скоро сам в гости пожалует. Слыхал, что он возглавляет нашу контрразведку.

Обрадованный было Мурзабай тут же насторожился. Что еще такое — контрразведка? Ни радости, ни озабоченности Белянкину не выказал.

— Спасибо, Фаддей Панфилыч, — блеснул он лукаво глазами, — Как это понимать: «нашу». Уж не хочешь ли ты сказать, что и мой Назар стал большевиком?

Белянкин хихикнул, подымая придвинутый хозяином стакан:

— Не прикидывайся, Пал Ванч! Наш союз с большевиками был вынужденным. Тогда крестьяне шли за ними. Теперь мужик повернулся к ним спиной. А я, сам знаешь, стою на страже интересов хозяйственного мужика.

«Куда конь с копытом, туда и рак с клешней», — подумал Мурзабай, но промолчал. Белянкин понял, что бывший старшина все еще выжидает.

— Я, Пал Ванч, хочу пригласить к тебе этого вашего… трижды Егора, побеседовать с ним по душам, — снова заговорил Белянкин. — Вот нашелся чудесник! Позор для всей волости.

Хозяин рассмеялся в лицо наглецу:

— В гостях тебя видеть — пожалуйста, всегда рад! А разговаривать с Вись-Ягуром иди куда хочешь.

…Вись-Ягура вызвали в сборную избу, как бунтовщика и зачинщика грабежа в именье Киселева. Белянкин был осведомлен, что прошлогодний ночной налет учинили чулзирминские кулаки. Теперь ему надлежало их выгородить. Однако дело, казавшееся столь простым, обернулось для Белянкина самым роковым образом. Вись-Ягур, как только увидел его, нахмурил брови. Белянкин мягко предложил Егорову «ради спасения своей жизни» назвать несколько участников грабежа из бедняков.

— Врешь, предатель, оборотень! — взорвался Вись-Ягур. — Бедняки ни при чем, кулаки грабили. А ты покрыл их! Я не эсер, не предатель. Я тут — Советская власть, избранная народом!..

— Анархист ты, путаная твоя башка, — старался вразумить бунтовщика Белянкин. — Советов нет больше. Понял? С тобой в моем лице разговаривает настоящая народная власть, власть Комвуча. Ты, сделай милость, не кричи, а отвечай по-хорошему. Наш комитет ничего не слыхал про ваше самоуправство. Хочешь спасти свою дурью голову, назови хотя бы двух-трех большевиков, что вас подбивали на разбой.

Как только Белянкин упомянул большевиков, Ягур ринулся на него с криком: «Левый предатель». Офицер и солдаты, пытавшиеся остановить великана, разлетелись в стороны. Когда все-таки удалось его наконец повалить и скрутить, Ягур плюнул в Белянкина кровавой слюной:

— Берегись, иуда Белянкин! — прохрипел он. — Поймаю, задушу и повешу на осине!

Белянкин побелел:

— Это — коммунист, большевик! Расстрелять его на месте!

Но управляющий распорядился по-своему:

— Арестованного под охраной двух солдат оставим здесь, завтра захватим Кузьминовку. Надо допросить… Не на глазах же у мужиков, которые ему сочувствуют!

Вись-Ягура заперли в амбаре бабки Хвеклэ — на обрывистом берегу Ольховки, на виду. Оставив двух солдат стеречь мятежника, каратели в полном составе укатили в соседнее село.

Нашелся в деревне смельчак, подросток Хведюк. Недаром он записался в «Красную гвардию» Илюши Чугунова. Еще осенью прошлого года это походило на игру, а теперь, когда сам Илюша ушел в настоящую Красную гвардию, Хведюк решил приступить к делу: «Во что бы то ни стало надо спасти Ягура, помочь бежать. А то погубят ни за понюшку табаку». Сметливый паренек для верности решил действовать без помощников, долго обдумывал план. Что, если пробраться под амбар и выпилить в полу дыру. Хведюк знал: амбар стоит на каменных подушках, пролезть можно! А пол в амбаре гнилой, доски совсем трухлявые — в этом амбаре Хведюк бывал и щели в полу видел. Три стороны амбара обозреваются часовым, а четвертая, задняя, висит над обрывом. Звук пилы может услышать страж. Вот если б сам дядя Ягур догадался! Сможет ведь шутя разломать трухлявые доски! Не догадается. В темноте дыр не заметит.

На пустыре у амбара обычно пусто. Разве что какая баба вздумает пойти по воду к реке. Поздним вечером Хведюк взял ведро. Спускаясь к Ольховке по узкой тропинке с земляными ступеньками, паренек замурлыкал чувашскую песню. Скучающий страж сам, не подозревая подвоха, попытался воспроизвести незнакомую мелодию. Подымаясь обратно с полным ведром, Хведюк громко спел по-чувашски:

Часовой знаками велел мальчику поднести ведро и стал пить через край. Пленник забарабанил в дверь амбара, что-то выкрикивал. Хведюк разобрал чувашское слово «понял».

Солдат с криком подбежал к двери: Ягур притих. Хведюк показал на ведро, как бы спрашивая, хочешь, мол, еще пить? Часовой отрицательно покачал головой.

Утром, никого не обнаружив в амбаре с прогнившим полом, часовые не очень-то обеспокоились: они свой долг выполнили, замок цел. Правда, оба кое-что скрыли друг от друга и от начальства: первый, как он пил воду, второй, что под утро слышал подозрительный плеск на реке.

Для офицера сбежавший мужик ничего не значил. Управляющий помалкивал — побег Ягура его не пугал. Смертельно испугался один Белянкин. Он-то запомнил зловещие слова Вись-Ягура.

13

Жили в русско-чувашском селе Ягали два друга-побратима: чуваш Яшкин и русский Серафим Дятлов. Яшкина кликали просто Яшкиным, — он был один в селе с такой фамилией, а Дятлова — величали Серафимом, да еще иногда и Демьянычем. Фамилию Дятловы носили почти все русские, живущие в Ягали.

Яшкин и Серафим Дятлов почти в один день разменяли пятый десяток и почему-то похожи были друг на друга как близнецы: лицом, мастью, силой и даже голосом. И думки у них были одинаковые: с лета прошлого года оба ходили в большевиках, а с весны этого стали называться коммунистами.

В одном только расходились: Яшкин не доверял эсерам — правым и левым, а особенно невзлюбил он Фаддея Белянкина, почуяв в нем скрытого и опасного врага. А Дятлова связывала с Белянкиным давняя дружба.

Когда белые стали хватать по селам коммунистов, друзья, Дятлов и Яшкин, укрылись в лесу, в заброшенном домике лесника. Тут-то и совершил Серафим промах, не сказал Яшкину, что Белянкин знает это укромное место. Не понял, бедняга, что старый предатель нарочно перед ним пустил слезу, просил назвать тайный уголок, чтобы при случае спрятаться. Не удивился Дятлов, даже когда Белянкин, узнав про дом лесника, вдруг заявил:

— Пока еще для меня нет большой опасности. А вам нечего медлить — перебирайтесь поскорее: заявлюсь к вам не с пустом, а с оружием для коммунистов.

Серафима Дятлова это обещание обрадовало: «Вот удивится Яшкин, когда Фаддей принесет оружие…»

…На рассвете домик лесника окружили враги. Серафим проснулся первым. В дом ввалился Белянкин с офицером. В глаза прежде всего бросились погоны. Погоны! Только тогда Дятлов понял обман и загадочные слова об оружии, которое обещал Белянкин…

— Успокойся, Серафим Демьяныч, — сказал Белянкин. — Тебе ничего не угрожает. Я друзей в беде не оставляю. Твоего товарища отправим в город, а ты получишь свободу… за услугу.

Яшкина разбудили возбужденные голоса, он спросонья разглядывал непрошеных посетителей. Дятлов привстал на своем ложе и со словами: «Спасибо тебе, Фаддей Панфилыч, за свободу!» — боднул Белянкина в живот. Тот опрокинулся на спину. Яшкин вскочил и ударом кулака оглушил офицера, поленом вышиб оконную раму. Дятлов бросился в дверь, Яшкин в окно, но оба напоролись на солдатские штыки… Об этом злодеянии Белянкина никто как будто не знал. Свидетелем как будто был только Ягальский лес, но он молчал. Но на третий день после того как Хведюк спел свою песенку у ветхого амбара тетки Хвеклэ, тело Белянкина нашли на осине в Ягальском лесу.

Дремучие леса, что начинались сразу за Кузьминовкой, чулзирминцы считали Ягальскими. На самом же деле там соединялись четыре леса: Ягальский, Вязовский, Самлейский и Чесноковский. Между ними не было точных границ. Они переплетались ветвями и корнями, пересекались дорогами и тропинками, речками и оврагами, но порой связывали их неразгаданные тайны…

Ятросов, несмотря на свои немолодые годы, был незаменимым разведчиком: ему, как бывшему эсеру, доверяли враги. Он с давних пор славился в округе как лекарь: к нему шли и ехали чуваши и русские из близких и дальних деревень. Летом бродил он по лесам, собирая лекарственные травы, а в этом году в лесах кроме нужных трав скрывались еще и нужные люди…

Дом учителя в Вязовке стоял на опушке леса. Там всегда дежурил один из толковых и верных учеников, чтоб встречать людей по паролю и направлять их «куда надо». Ревкомовцы укрывались между Вязовкой и Самлеей, в той полосе, где лес считался «ничьим», туда обычно не доходили жители этих деревень. Вот поэтому-то и выбрал Ятросов здесь место для пристанища партизан. Лесным ревкомом пока руководил Радаев. На первом же заседании ревком, выслушав рассказ Ятросова о гибели Дятлова и Яшкина, вынес смертный приговор предателю Белянкину. Но кто приведет его в исполнение? Радаев и Осокин не могли пока появляться в деревнях. Ятросов — из-за преклонного возраста, Семен — по здоровью не годился. А Илюша Чугунов осуществлял связь с Авандеевым. Пришлось повременить с исполнением приговора над Белянкиным до пополнения отряда.

Ятросов отправился в Самлей — там мужики, подобно чулзирминцам, не признавали власти Комвуча. Разведчик вернулся из Самлея быстро: он узнал, что именно там, в Самлее, в тридцати пяти верстах от Чулзирмы, объявился Вись-Ягур, успевший до прихода учителя восстановить там Советскую власть. Некоторые подробности, сообщенные Ятросовым, вызвали особенное недоумение.

Самлейцы арестовали сельского старосту и случайно прихватили члена уездного правления Комвуча Ятросова, «известного эсера и контру». Несгибаемый Вись-Ягур чуть было не расправился с Ятросовым, но самлейские сельчане, знавшие его не только как учителя, но и как спасителя многих жизней, еле уберегли от расправы.

— А как они собираются поступать с арестованными? — тревожно осведомился Радаев.

— Ягур настаивает на расстреле. Но его не все поддерживают — боятся ответной расправы. Среди моих спасителей мелькал один богатей. Он мне шепнул, что его единомышленники посылают человека в город за карателями.

— Вот уж не думал, что Ягур так нам навредит, — заметил Осокин. — Сам того не желая, — добавил он.

Было ясно, что надо срочно «ликвидировать» «Самлейскую республику», возникшую в опасной близости от лесного укрытия. Ятросов и Федотов должны были освободить арестованных. А усмирить «бунтарей» поручили Радаеву и Осокину. Так лесному ревкому пришлось нарушить наказ Авандеева о строжайшей конспирации. Все отправились в Самлей, в лесной сторожке остались больной Семен и Илюшка Чугунов.

Вись-Ягур, разобидевшись на самлейцев, не поддержавших его предложений о расправе над учителем и представителем Комвуча, уединился в доме сестры. Начался сенокос. Сестра Ягура с мужем отправились на луг, оставив гостя смотреть за детьми. Бунтарь приуныл: замучили его племянники-несмышленыши. Начал на них кричать — заревели. Попробовал развеселить — только сильней расплакались.

— Видал анархистов, сам был анархистом, — ворчал Вись-Ягур, — но таких анархистов впервые встречаю.

У открытой двери вдруг послышался густой бас:

— Что ты был анархистом — известно. А вот кем ты стал, пока еще не знаю. Здравствуй, Егор Егорович! Как поживаешь?

Вись-Ягур онемел — мальчуган, которого он держал на руках, упал бы на пол, если б его не подхватил пришелец.

— Не боишься, значит, белых. Открыто живешь, даже дверь распахнул настежь.

— Услышал господь молитву! — обрел дар речи Вись-Ягур. — Прислал ко мне самого главного нашего большевика.

— Анархист, глава Чулзирминской советской республики, восстановивший Советскую власть в Самлее, с богом беседует, — смеялся Радаев, — а в то же время чуть не арестовал коммуниста — члена ревкома.

Дети занялись земляникой, принесенной гостем, и умолкли.

— И анархистом ты себя назвал, Ягур, и большевиком, но ты ни тот, ни другой, — продолжал Радаев. — Ты с нами связан одной веревкой, несмотря на некоторые разногласия. Но мы тебя перевоспитаем. Пока же надо заняться предателем и коварным врагом Советской власти…

— Белянкиным? — Ягур привскочил.

— Именно, — удивленно подтвердил Радаев.

— Я его повесил в лесу на осине, — выпалил Вись-Ягур и замолчал в ожидании похвал.

— Ах, Ягур, Ягур, — Радаев укоризненно покачал головой, — Это самосуд, а надо было его живым, допросить.

— Живым я его и взял! — вскипел тут Вись-Ягур. — И допросил. Во всех своих злодействах признался — и про Дятлова, и про Яшкина. По-твоему, я его должен был после этого отпустить?

Радаев помолчал, заглянул Вись-Ягуру в глаза.

— Чтоб это было в последний раз, — сердито сказал он, — Впредь за самоуправство будем судить по законам военно-революционного времени.

— Может, расстреляете? — скривил губы в усмешке Вись-Ягур.

— Надо будет, и расстреляем. А теперь давай поцелуемся, побратаемся на жизнь и на смерть.

Уставший от одиночества, несуразный и суровый Ягур неожиданно всхлипнул, сжимая в объятиях верного товарища.

Во дворе зазвучали голоса. Ягур отскочил от Радаева и схватился за топор.

— Спокойно. Свои, — сказал Радаев, улыбаясь. — Никак тебя не научишь…

В дверях появились главари самлейских «бунтарей» и с ними еще один земляк Ягура, Салдак-Мишши.

Задуманную операцию в Самлее ревкомовцы провели довольно удачно. Радаева и Осокина в селе видели только те самлейцы, что с ними ушли потом в лес. А репутация «эсера» Ятросова и «прапорщика» Федотова нисколько не пострадала от того, что они «восстановили» власть Комвуча. Правда, Федотов назвался Петровым, и не каменским, а ключевским уроженцем.

14

Кожевенник в Стерлибаше помог Румашу дважды. В первый раз рисковал собственной головой. Во второй — истратил все свои сбережения, чтоб обрядить парня коробейником.

Шел Румаш с полным коробом галантереи, обходя большие села, ночуя в деревеньках и хуторах. Никого и ни о чем не расспрашивая, он исколесил дороги Уфимской в Оренбургской губерний и узнавал о положении на фронтах. Оренбург — в руках Дутова. Отряд Блюхера двинулся на север. Уральские белоказаки рвались к Волге. Южнее Сороки в степях героически сражался с белыми не то отряд, не то армия Чапаева… Через много дней, перейдя Ольховку в двенадцати верстах от Каменки, Румаш очутился на развилке дорог, где ему пришлось задуматься. Здесь начиналась окраинная Кузьминовская волость Самарской губернии.

«Направо пойдешь — коня потеряешь», — говорится в русских и чувашских сказках. Если свернуть направо, через несколько часов можно увидеть Олю. Средняя дорога вела в Кузьминовку, а левая — через лес в Ягаль. В Чулзирме и Сухоречке ждали друзья. Но что там делать? Скрываться у Тражука в Камышле и по доносу Мирского или Павла Мурзабая оказаться в руках беляков? Нет! И Румаш свернул влево, как и задумал сперва.

Румаш решительно шагал по ягальской дороге. В Ягали он кое-что разведает, не опасаясь быть узнанным даже дядей Теменем, с которым не встречался больше семи лет. Может, там удастся установить связь с местными коммунистами… Если же нет, Румаш доберется до Сороки: где коробейнику пополнить свой короб, как не в этом торговом селе?! Можно будет податься к Чапаеву.

Жара усилилась. Дорога — пустынна. Меньше встреч — меньше опасности. Но если б попался безобидный попутчик на телеге, можно проехать несколько верст. Плечи оттягивает даже почти пустой сундучок.

Одинокому путнику нельзя без песни. И Румаш поет. Здесь, на пустынной дороге, можно петь и русские песни и чувашские.

Эту песню коробейник поет и на чувашском, переводя с ходу и заодно заменяя крыльцо калиткой, а золотую уздечку — пеньковой: нет у Оли красного крыльца, а у Румаша золотой уздечки.

Дойдя до леса, парень затянул монотонную татарскую песню. И внезапно смолк. Зачем здесь петь? Отдыхай, усталый путник, радуйся природе, лесной тишине после одуряющего стрекотания кузнечиков в поле и тревожного свиста сусликов. Дыши полной грудью, прохлаждайся в тени. В лесу и дорога другая — непыльная, с глубокими колеями.

Румаш старается идти по обочине, избегая придорожные полукруглые поляны. Вот он чуть не наступил на пискливого птенчика. Румаш взял в руки маленькую желторотую пташку, поговорил с ней и бережно посадил на ветку. Птичка в благодарность чирикнула и смело порхнула на другое дерево.

— Здорово! — сказал Румаш громко. — Через месяц-другой полетишь в далекие края, за тысячи верст.

Внезапно Румаша охватила усталость. Полдень — пора и отдохнуть. Где-то здесь должна бежать по камушкам речушка Ильмень. Румаш помнит ее: в детстве он приезжал с отцом в Ягальский лес драть лыко.

Дорога пошла под уклон. И речка и мостик возникли внезапно за поворотом дороги. Перейдя мостик, Румаш огляделся. Можно здесь закусить, испить чистой речной водички и вздремнуть в тени. До Ягали теперь недалеко, дойдет до села по вечерней прохладе.

Румаш шагнул было в чащу, вдруг кто-то окликнул его по-татарски. Из кустов поднялся невысокий пожилой человек. Взгляд — приветливый, вид — добродушный. Седая бородка клинышком. Одет не по-деревенски и не по-городски. Выцветшая сатиновая рубаха-косоворотка подпоясана узеньким ремешком. Черные штаны из чертовой кожи заправлены в голенища тупоносых сапог из грубой кожи. Одет, пожалуй, так, как одевался отец Румаша. Может, и этот — мастер на все руки? Отец Румаша тачал сапоги такие же лаптеносые. Других колодок у него не было. Тут Румаш еще раз взглянул на сапоги путника, и его осенило: да это ж Ятрус-Хрулкки!

Румашу нетрудно было узнать Ятросова: человек в этом возрасте за шесть-семь лет меняется мало. А Фрол Тимофеевич когда-то, бывало, и за уши драл озорника, но теперь не узнал. Да и по одежде: войлочная шляпа, жилетка, сапоги — коробейник из татар, да и только.

На траве на газете разложена снедь. Румаш прочел название газеты и девиз: «В борьбе обретешь ты право свое». «Ага, белогвардейская газетенка, значит, эсером и остался», — определил Румаш, доставая из сундучка пышную башкирскую лепешку.

«Шел через башкирские села, — сразу решил Ятросов. — Молод еще для коробейника… Скорее всего, сирота».

«Вот попался, — думал между тем Румаш, — приходится объясняться по-татарски. Но этот старый шуйтан поймает еще на каком-нибудь слове…»

А у старого свои заботы. Надо получить побольше сведений: закидал коробейника вопросами. Тот отвечал неторопливо, следя за произношением. А то, что пришлось пережить в Стерлибаше, выдал за рассказ с чужих слов. Вскользь упомянул о Чапаеве. Бровью не повел старый учитель, все вести, добрые и недобрые, выслушал спокойно.

«Но куда же держит он путь? — соображал Румаш. — По этой дороге в Чулзирму — семь верст киселя хлебать! Может, и он, как я, ищет окольных дорожек? А что, если прямо спросить: куда, мол, бабай, идешь и зачем?»

Со стороны Ягали зацокали копыта — коробейник инстинктивно подался в кусты. Ятросов накрыл еду разлапистой веткой, тоже спрятался, но так, чтоб была видна дорога. Шесть-семь всадников проскакали мимо и, минуя мост, исчезли за поворотом.

— Видал, малай! — первым заговорил учитель. — Это каратели рыщут по деревням, порют мужиков.

— Что, бабай, аль и ты боишься карателей? — усмехнулся Румаш.

— Не за себя, за тебя испугался, малай, — невозмутимо ответил старик. — Кто ты — мне дела нет. По-татарски неплохо балакаешь, но и башкирские слова знаешь. Окажись в этом отряде татарин, он бы тебя проверил нагайкой… Ты спрятался первый, ну а я за тобой, чтоб не подвести! — и старик пристально посмотрел в глаза молодому. Но тут пришло время смутиться и ему.

Румаш рассмеялся и ошарашил невозмутимого попутчика, внезапно заговорив по-чувашски:

— Спасибо, дядя Хрулкки, дорогой Фрол Тимофеевич! Давайте уж откроемся друг другу.

Неподдельная тревога, ненавидящий взгляд из-под седых бровей вслед карателям да и слова о расправе над мужиками придали Румашу смелости. Он рискнул: «А что он со мной сделает один на один в лесу, если я ошибусь. И как-никак друг отца…»

Лишь секунду старик был озадачен. Еще раз пристально посмотрел на коробейника и спокойно спросил:

— Чей же ты, откуда? Вроде не чулзирминский, да и в Вязовке не встречал таких пройдох. Или ты чуваш, знающий татарский и башкирский, или башкир, выучившийся по-чувашски. С коробейниками это бывает, хотя и сдается мне, не коробейник ты вовсе.

— Да Румаш я, дядя Хрулкки. Сын Таймана Захара. Не узнали… И я бы не сразу признал вас, если б не лаптеносые сапоги. Ведь таких сапог нет больше на свете — у вас да у моего отца.

Тут Ятросов, запрокинув голову и вобрав весь солнечный свет в узкие щелки глаз, от души засмеялся. Ему вторил Румаш.

Теперь Румаш рассказал все о себе без утайки. Учитель слушал, одобрительно кивая головой.

— Яблоко от яблони недалеко падает, — промолвил он, выслушав парня. — Но так говорили старики, в наше время бывает и по-другому. У вас же, у Тайманов, все по пословице вышло. Твой отец одним из первых пошел по правильному пути. Ты же и без него хорошо разобрался, сразу нашел дорогу. А я вот, старый, долго плутал. Э, да что говорить! Отец-то где сейчас?

— Не знаю, дядя Хрулкки, я об отце ничего не слышал.

— Помнишь Кояша-Тимкки? — спросил Ятросов. — Так вот он сказывал, что при нем направили твоего отца в распоряжение товарища Подвойского, в отряд по охране железнодорожного моста… Когда белочехи шли к Самаре. Будем надеяться, что Захар жив и здоров.

Помолчали. Румаш невольно подумал о возможной гибели отца.

— А где теперь Кояш-Тимкки? Я должен с ним встретиться — так наказывал отец.

— Торопиться не надо, — может, и встретишься, — загадочно проговорил учитель. — Как ты считаешь, сколько верст от Вязовки до Каменки?

— Это смотря для кого, Фрол Тимофеевич, — преодолевая печаль, пошутил Румаш. — Ежели, скажем, для вас нынче, то все сорок наберутся.

— То-то и оно. Смекалистый ты, я вижу. Потому и не задавай лишних вопросов. Что нужно, сам скажу. Вот сижу и соображаю, куда тебя направить: прямо в Вязовку или все-таки через Ягаль…

Еще малость посидели они под кустами ивняка. Румаш узнал о лесном ревкоме и о том, чего ждут от Каменки. Оружие есть у бывших фронтовиков. Да и сельчане волнуются, митингуют, властям не подчиняются. Вот-вот нагрянут туда каратели: потому и идет в Чулзирму учитель-разведчик… И он напомнил Румашу еще одну пословицу: «По прямой дороге — угодишь в болото, по окольной — на клад наткнешься».

— Я ведь и сам член ревкома, — признался наконец учитель. — Да и ты прошел огонь и воду. Давай-ка решим вместе, как быть дальше. Каменка Каменкой, но и в Ягали есть срочное дело. Ягальские призывники Комвуча от карателей в лес сбежали — на Вильитрав. Слыхал про такое место среди болот?

— Слыхал. Отец рассказывал.

— А смог бы туда пробраться?

— Постараюсь.

— Сослужишь ревкому большую службу. Я хотел сам после Каменки туда пойти. Да боюсь, будет поздно. Разбредутся, черти безусые, по лесу, а хуже того — вернутся в деревню, надеясь на авось да небось. Нужно задержать их на Вильитраве.

Ятросов рассудил: «Из Стерлибаша сюда сумел дойти, дойдет и без моих советов до Вильитрава», но кое о чем решил предупредить:

— Остерегайся дядюшки, Куштана-Теменя. Вредный старикашка!

— О, Теве^[31] кукку я знаю. Будьте покойны, вокруг пальца обведу, если придется с ним встретиться.

— И еще. Коммунистов Ягали изничтожили враги. Но среди бежавших на Вильитрав есть сочувствующие: чуваш Шур-Прагань и Ларион Дятлов — русский. Ждите там связного от нас, да не забывайте об опасности: если молодые ягальцы нашли туда дорогу, — найдут и каратели. Им помогут такие старики, как твой дядя или Дятлов Аристарх…

— А я другого боюсь, — задумчиво сказал Румаш. — Займут каратели тропинку на Вильитрав и возьмут людей измором. По-моему, чем скорей вывести оттуда беглецов, тем будет лучше.

— Ну что ж! — повеселел учитель, окончательно уверившись в сообразительности сына Захара, — Если сможешь, валяй выводи. Только не вздумайте пока пробираться в нашу сторону. Целиком можешь положиться на Шур-Праганя. Пусть его отец приезжает ко мне лечиться.

Путники обнялись на прощанье и разошлись. Через несколько шагов Румаш оглянулся: дорога за мостом была пустынна. Учитель как сквозь землю провалился.

15

Скоро после столкновения с Вись-Ягуром Карп Фальшин стал старостой. Правда, не царским, как он мечтал, а только лишь комвучским. «Куды ж денешься! Против рожна не попрешь». А все чего-то недоставало Фальшину — не то царя, не то бляхи. Много раз его сын Васька нырял в Ольховку, железную палку нашел, а бляхи так и не разыскал.

Прошло уже более месяца после драки у моста, а Фальшин все еще не решался перейти на ту сторону. Хотя Вись-Ягура не было, но Палли, бывшие члены Совета продолжали мутить воду — так считал Фальшин. В Чулзирме — бунтовщики, в Сухоречке — тихие смутьяны. А тихие хуже скандальных. Смирные с виду собаки исподтишка кусают. А кузьминовские власти требуют: деньги для помещика собери и рекрутов представь на сборный пункт… Пропадешь ни за грош, как Фаддей Белянкин! Вся надежда на карателей: уж скорей бы явились…

И вот настал день в Каменке. Пришли каратели. Всех шестеро: сынки деревенских богачей и городских купчиков. Старшой у них — усатый бравый офицер. С Назаром знаком, сыном Павла Мурзабая, только называет его теперь Николаевым. Говорит о нем уважительно, но в то же время подсмеивается: уездный, мол, Наполеон. Каратель и сына Хаярова знает. «Небось сами не приехали в Каменку, — злорадствует Фальшин, — других послали. Не хотят, стал-быть, собачиться в родной деревне, родителей своих оберегают». Так прямо и сказал усатому. Тот разъярился:

— Николаев-то?! Черта с два. Отца родного высечет, если надо. Назар Палыч на юг отбыл и Хаярова с собой захватил. Там фронт близко. Мужички бунтуют не как у вас, втихую. Представителей Комвуча убивают, на наши отряды нападают. Ничего, поручик Николаев в контрразведке выучку проходил. Ох и свиреп, образумит… Отец его, надо думать, такой же ярый патриот, как сын. Позовет, надеюсь, в гости?

— Это Мурзабай-то ярый? — презрительно хихикнул Фальшин. — Нет, в гости он не позовет. Ежель гостеваться желаете, найдутся у нас хозяева посамостоятельней и понадежней.

— Отец поручика Николаева ненадежный? Ин-те-ресно!

— Да не то штоб ненадежный.Рехнулся вроде с перепоя. В одиночку глохчет самогон. Раньше думали, пьет с горя, что сын пропал, а вот и Назар нашелся, — не просыхает.

— Значит, в одиночку? Как Александр Третий. Тоже патриотично, — захохотал усатый. — Ладно, веди к надежным, да не забудь позвать таких же надежных с того берега.

Собрались в доме сухореченского богача Медведева вечером за чаркой первача. Из Чулзирмы были приглашены Хаяров и Смоляков. Сухоречку представляли хозяин дома и староста. Четыре бородача и усатый офицер ломали головы над тем, как побыстрее сломить непокорных мужиков, чтоб расплатились с помещиком за пользование землей… И еще одно: о мобилизации двух возрастов в белую армию… Приказ объявлен больше недели назад, а на призывной пункт в Кузьминовку из Каменки никто не явился.

— В первую голову надо арестовать советчиков, — предложил Фальшин. — Потом поодиночке аль как согнать сюда рекрутов. Пусть с ними погуторят Медведев и Хаяров. Не пойдут сами в Кузьминовку, тады отправим под конвоем! А мужиков соберем нащет платежей опосля, когда в селе не останется ни одного смутьяна. Призывники-то не новички. Они уже воевали по указу Временного правительства, ружье в руках держали…

— Тебя, Карп Макарыч, не старостой, а губернатором надо бы назначить, — хлопнул Фальшина по плечу офицер.

Тем временем Филька, чугуновский «красногвардеец», а по общему мнению сельчан пустомеля и вертопрах, сбегал в Чулзирму, повидался с Киргури и отправился к Чугуновскому омуту «забросить удочку на сома». Забрасывал он ее и вытаскивал, пока не раздался в лесу троекратный короткий свист. Филька, закинув удочку без насадки, скрылся в чаще…

Утром по-хозяйски застучали в ворота Элим-Челима. Палли не спешил открывать, заглянул в саманный амбар, где спал Киргури.

— Пришли! Сматывайся через заднюю калитку. Не иначе как за тобой, дурная башка!

— Вот до чего ты меня довел, — упрекнул старшего младший, — Если б не ты, мы давно были бы у красных. Все кары боялся А кара-то — она и без того тут как тут!

— Иди, иди, потом сочтемся. Пока спрячься, а там уж как знаешь…

Страх Фальшина перед босоногим улыпом был так велик, что к воротам Элим-Челима он решился подойти лишь под охраной трех карателей. Палли открыл калитку. Фальшин все-таки струхнул, столкнувшись лицом к лицу с Палли, юркнул за спины солдат.

— Аль разбогатели на барской земле? — крикнул он. — Инда днем запираетесь. Позови брательника.

— Брат вчера еще уехал на мельницу!

— Будешь заложником. А за братом пошли да запомни: ежели не явится, не видать тебе ни жены, ни дома.

— Не пужай, мне бояться нечего, я ничего не крал и человека не убил, — съязвил Палли.

Кликнув сноху, он сказал ей что-то по-чувашски, показал рукой в сторону дальней горы, за которой пряталась водяная мельница. Фальшин подосадовал, что так и не научился понимать чувашскую речь. Позавидовал, как всегда, Смолякову.

Палли увели, а дед Ермишкэ стал набивать трубку, приговаривая:

— Не добру это, ай, не добру. Свяжешься с русскими — добра не жди. Это они сделали меня осноязычным.

Старшая сноха до той поры сдерживалась, орудуя ухватом у печи, но, услышав слова свекра, вдруг заголосила на всю улицу. Около дома Элим-Челима стал скапливаться народ.

Рябой Шатра Микки и картавый Кирилэ, как тихие и смирные люди, были отправлены на ту сторону, каждый в сопровождении одного солдата. Возле дома Медведева прохаживался усатый офицер, похлестывая нагайкой по голенищу сапог. Тут же, у каменного амбара, солдаты сторожили двух советчиков. Палли подвели туда же, к амбару.

— Этого взяли вместо скрывшегося брата заложником, — доложил староста офицеру.

— Сам как? Может быть, не такой, как брат? Не лучше ли перетянуть такого медведя на нашу сторону, — спросил офицер, заведя Фальшина за угол.

— Нутро у него красное. Да он еще опаснее брата!

— Ах так. Ну если изнутри красный, покрасим и снаружи.

Офицер приступил к допросу. К нему подтолкнули картавого Кирилэ.

— Ты, козлиная борода, о чем думал, когда пошел в советчики? Отвечай. Что, язык проглотил? Иль не понимаешь по-русски? Ты Советскую власть любишь? Почему согласился быть членом Совета?

— Мой соклась не спайашивал. Я ничава не снай, — наконец пробормотал перепуганный насмерть мужичок.

— Правду говорит? — спросил офицер у старосты.

— Правду, он не бунтовал.

— Ладно. С ним еще потолкуем, его пока — в амбар.

«Отсюда не убежишь, — прикидывал Палли. — Стены каменные, дверь железная, крыша железная, и пол не такой, как в амбаре бабки Хвеклэ».

Следующий советчик — маленький, невзрачный, рябой. Усатый пронзил его взглядом, спросил с издевкой:

— А тебя-то зачем выбрали в Совет, рябая чума? Что, лучше людей не нашли?

— Спроси у народа, я сам себя не выбирал, — неожиданным басом отрезал Микки.

У офицера взвихрились брови.

— О-о, уж не большевик ли ты? Говори прямо: какая власть тебе по душе? Советская, да?

— Чтоб стать большевиком, ума у меня не хватит. А Советская власть — власть народа, не буржуйская.

— Хвалю за прямоту, — осклабился усатый. — И тебя запрем. Но сначала получи… Пока только пять, точно по счету, — и, размеренно выдыхая «раз… два», начал стегать нагайкой по голове смелого сказочника. — Пять! — отчеканил каратель, хлестнув напоследок по изрытому оспой лицу. — Ну как? Больше не будешь, дурак, агитировать за Советы? Что молчишь? Иль добавить пять горячих?

Шатра Микки потер рукой затекающий глаз, а здоровым зыркнул по сторонам. Заметив, что поодаль от амбара собирается народ, вдруг зычно выкрикнул:

— За Советскую власть все двадцать пять стерплю!

— Люблю героев, — скрипнул зубами офицер. — Пусть будет двадцать пять. Жаль, не приготовили сырых прутьев. Придется тебя угощать нагайкой. Спустить штаны и высечь по первому разряду! Если мало будет, добавим еще двадцать пять…

Усатый не взглянул на Палли, а то, быть может, поостерегся бы. Лицо босоногого богатыря побагровело. Солдаты вдвоем схватили Микки и растянули на скамейке, услужливо вынесенной Фальшивым. Засвистели нагайки. Офицер начал было считать, но, взбешенный молчанием жертвы, взревел:

— Секите, пока волком не завоет.

Микки не завыл, а Палли, внезапно подскочив, свалил с ног офицера и сжал его шею руками. Солдаты от изумления застыли на местах. Один из истязателей Микки бросился на помощь офицеру, за ним остальные. Разъяренный Палли не чувствовал ударов и пинков. Четверо солдат никак не могли оттащить его от жертвы. Но вот кто-то из них выхватил из кармана длинный плетеный ремешок и поймал Палли за шею, другой таким же ремешком заарканил великана за ноги.

Фальшин нырнул было в калитку, но выскочил обратно, заметив, что опутан ремнями его злейший враг. Он подбежал к Палли и ткнул его железной палкой. Офицер нервно потер шею, вытащил маузер и постучал рукояткой револьвера по голове поверженного Палли.

— Не надейся: стрелять пока не буду. Сам в ад запросишься. Если не сдохнешь под шомполами, тогда уж пристрелю.

Палли, связанного по рукам и ногам, прямо на земле стали сечь шомполами. Вдруг взорвался неистовый набат. Офицер хлестнул нагайкой Фальшина:

— Прекратить перезвон! Самого уложу рядом с бунтовщиками!

Кликнув сына, староста затрусил к церкви. Он что-то вопил снизу и грозил железной палкой не то золоченому кресту над колокольней, не то самому господу богу. А Васька полез было по крутой лестнице, но скоро кубарем скатился вниз:

— Не могу, батя, там стреляют.

— Бежим, сынок. Скроемся, пока не поздно. Если народ подымется по набату, добра не жди. Больно крутую кашу заварили каратели, — приговаривал Фальшин, увлекая сына в проулок.

Пока Спирька бил в средний колокол, не одолев языка большого, Филька, напугавший Ваську незаряженным револьвером, продолжал наблюдение. Народ собирался у церкви. Некоторые, бросив работу на полях, мчались на лошадях. Филька видел: на северной окраине Сухоречки из полынных и лопуховых зарослей поднялось человек тридцать во главе с Киргури.

Несмотря на непрекращающийся набат, каратели продолжали свое дело. Но один дрогнул: еле-еле взмахивал отяжелевшим вдруг шомполом. Струхнувший было офицер снова взвинтил себя, стеганул малодушного плеткой, сам взялся за шомпол и не заметил толпу молодых крестьян, которая внезапно выскочила из-за амбара и бросилась на карателей. Усатый схватился за маузер, но выстрелить не успел. У солдат выхватили из рук прутья. Пятый, державший винтовки товарищей, рассыпал пирамидку и поднял руки.

Филька с высоты колокольни с надеждой посматривал в сторону брода через Ольховку, одновременно наблюдая за событиями у амбара. Вот бросилась вперед группа Киргури. Карателей заперли в каменный амбар, выпустив Кирилэ. А вот… Наконец-то! Филька едва не прозевал торжественного момента. Несколько верховых уже перебрались через реку и на рысях направились в чугуновский проулок. Филька оттащил товарища от колокола, схватил все веревки и веревочки обеими руками. Над полями, лесами и селами поплыл пасхальный малиновый перезвон. Филька кинулся вниз по лестнице, увлекая за собой оглохшего звонаря Спирьку.

У амбара мужики бестолково шумели:

— Что таперича будет?

— Это нам не простится.

— Все едино и деньги сдерут, и в солдаты забреют.

— Не забреют! — крикнул Киргури. — Мы — живые люди! И ноги у нас есть, и голова у каждого на плечах. Куда идти, сами знаем.

Окровавленный Палли поднялся на ноги сам, Шатра Микки был без сознания.

— Убить карателей! Смерть извергам! — кричали в толпе.

— Не надо никого убивать! — вдруг заговорил Палли. — Каратели потом перепорют все село, спалят дома. Сила пока на их стороне.

— Может быть, выпустить их прикажешь, да спасибо им сказать… — начал было Киргури, но его перебил подбежавший Филька:

— Не беспокойтесь. Что делать с этими собаками, знает ревком!

— Ревкомы знают, только их тут нету, рази ты их заменишь, — Палли покачнулся, его подхватили.

— Есть ревком! Он нас не бросил. Вон, смотрите, — крикнул подоспевший Спирька.

Люди посмотрели в сторону, куда показывал Филькин товарищ.

— В самом деле, ревком!

— Да это ж Радаев, ей-богу! Пиколка Радаев!

— Смотрите, смотрите! И Илюшка Чугунов с ними!

— Салдак-Мишши!

— Вись-Ягур!

Шум сразу стих. Мужики в торжественном молчании окружили подъехавших всадников. Люди Киргури и товарищи Фильки знали, а остальные еще не подозревали, что присутствуют при рождении отряда красных партизан.

16

Отгремел набат, отшумела церковная площадь, затаилась взбунтовавшаяся было Каменка. Ушли в лес не только «призывники» Комвуча, но и фронтовики старшего возраста, и «гвардейцы» Чугунова с обоих берегов Ольховки. Замученных до полусмерти Палли и Микки увезли из Чулзирмы в лес на рессорных тарантасах Медведева и Хаярова.

Молодые солдатки, вновь оставшиеся без мужей, на этот раз не голосили: не на войну ушли мужики, а от войны бежали. Авось вернутся к осени живехонькими.

Приумолк и дед Ермишкэ. Покуривая свою «серебряную» трубку, он впервые думал о том, что не река и язык разделяют жителей Каменки, а богатство и власть. И не осудил старик сыновей — ни старшего, ни младшего. Он втайне гордился ими, но помалкивал, понимая, что не время сейчас трепать языком.

Фальшин два дня где-то пропадал, вернулся домой пришибленным. Не выходил за калитку, боялся, что не где-то в Ягальских лесах, а здесь, за Ольховкой, ждет его возмездие. Когда узнал, что бунтовщики захватили с собой всех карателей, тайком послал сына в город с донесением о каменских событиях.

Однако больше всех в Сухоречке и Чулзирме был взволнован Павел Мурзабай. После набата бедняга сразу протрезвел и кинулся в Сухоречку узнавать подробности. Не будет больше в селе мира. Не вись-ягуры потрясли деревенского отшельника, а такие люди, как Шатра Микки и Палли. Дать себя выпороть во имя Советской власти! Просыпается народ, народ-богатырь, народ-улып. Сказка Шатра Микки оборачивается былью. Спокойствия не было. Наибольшую тревогу вселили в душу Павла Мурзабая вести о сыне. Назар стал начальником всех карателей в уезде. Там, в контрразведке, он чем-то проштрафился и вот теперь выслуживается, заглаживает свою вину, расправляясь направо и налево и с виноватыми и невиновными.

Нет, теперь не отсидишься в своей горенке за утешительницей бутылью. Самана встала на дыбы. Растопчет она покойную жизнь деревни с ее вековыми устоями и обычаями, втопчет в грязь и его мурзабаевское доброе имя. Явится в село карательный отряд во главе с его сыном Назаром. И не удержишься посередке, бросит тебя злым ветром на тот или другой берег кровавой реки…

Но дальше, к удивлению Мурзабая, все развивалось не так быстро, как он полагал. И думки его постепенно вошли в более спокойное русло. Карательный отряд в село так и не прибыл, прискакал один Назар. Повел себя странно. С отцом и домашними разговаривать не стал. Первый день провел в Сухоречке, сперва навестил Смолякова, потом Хаяра Магара. Лишь поздно вечером сел с отцом за один стол. Мурзабай, радуясь отсрочке расправы с мятежным селом, выставил на стол четвертную бутыль первача, сбереженного им за дни беспокойной трезвости. Угощал Назара как дорогого гостя. Сын все же! Недаром оплакивал его в ночь сурхури! Без вести пропал. А теперь сидит живой, невредимый, но еще более непонятный, чем прежде.

— Где Симун? — жестко спросил Назар.

— А откуда мне знать? Ты вот сын мне, а и то как чужой стал. С хаярами водишься, со мной — молчок. А Симун что ж, не Мурзабай он теперь. Отрезанный ломоть.

— Ладно. Без тебя дознаюсь про Симуна. И найду его. Вздерну на осину, как они — Белянкина. А ты, уважаемый Павел Иванович, кто же сам-то будешь? Ни богу свечка, ни черту кочерга. Пьешь, говорят, много да умничаешь. Отбился от своих.

«Мели, Емеля, твоя неделя, — думал Мурзабай, подливая сыну. — Слава богу, гол ты, я вижу, как сокол. Ничего ты от меня не услышишь — ни за здравие, ни за упокой. А от тебя надеюсь многое узнать».

Но сын, как мог, показывал, что отец недостоин высокого доверия. Однако первач на то и первач, чтоб развязывать языки. Оба постепенно разговорились и даже кое в чем сошлись: дружно ругали половинчатые действия Комвуча. Отец с хитринкой, чтобы испытать сына, а тот искренне и как всегда буйно.

— Мразь, грязь, размазня твой Комвуч, — разошелся Назар. — Не буду им служить, уйду к Дутову. Вот соберу новый отряд, разделаюсь с бунтарскими селами, в первую голову с Каменкой…

Все-таки выболтал Назар все, что надо было услышать Мурзабаю. Неудача постигла белых на юге: всех карателей бросили на фронт. Теперь Назар самолично выехал вербовать кулацких сынков. Посулил Саньке Смолякову и Ваське Фальшину златые горы, а те пообещали привести с собой надежных товарищей. Завтра собирается в Таллы. Скатертью дорога.

— Чередниченко болван! — стукнул кулаком по столу захмелевший офицер. — С оружием в руках поддался безоружным мужикам. Еще, говорят, надо мной насмехался. Я ему покажу Наполеона! Если красные не убьют его, собственноручно выпорю и расстреляю, как изменника.

«Вот он, маленький диктатор», — вспомнил Мурзабай слова Симуна и удивился теплому чувству, вдруг шевельнувшемуся у него к племяннику.

Странно: за племянника тревожится Мурзабай, а за сына нет. Что Назара ожидает завтра в Таллах? Один хочет там провести мобилизацию. Отговаривать — только масла подливать в огонь. Упрямое хурнварское племя! Все же решил предостеречь. Куда там! Взвинтился, понес какую-то околесицу. Усмехнулся самодовольно.

— Не совсем я один, отец, — похвалился Назар. — Двух верных адъютантов себе сохранил. Один в городе, сын купца Половинкина, а другой… Да, кстати, другой зятем тебе станет. Запрягу я тебя, старшина, в одну упряжку с Хаяровым…

И вот с этого в доме Мурзабая все пошло кувырком. Какой-то вихрь завертел всех, его дыхание обожгло камышлинского отшельника Тражука. Мурзабай еле уразумел, кого Назар прочит ему в зятья. Это, оказывается, хаяровский змееныш Чее Митти, которого Назар величает Дмитрием Макарычем.

Назар не только спас этого змееныша от фронта, но приблизил к себе, решил с ним породниться, женив на своей сестренке Уксинэ. Павел, умеющий сдерживаться, погасил первый порыв гнева. Только руки выдали его: задрожали так, что горлышко пустеющей бутылки дробно застучало по стакану. Вот с какой стороны хочет лягнуть его самана! Врешь! Не бывать тому. Не командовать тебе Назар, в моем доме, хоть ты и диктатор.

Отец настолько владел собой, что решил испытать сына шуткой. А вдруг просто ударил хмель в голову Назара? Как бы всерьез не принять просто пьяную болтовню.

— Невесту с собой, что ли, захватишь, по Таллам повезешь? В городе, чай, будете играть свадьбу?

— Не шучу, отец, — трезво и твердо сказал Назар. — Слово дал, слово офицера — и жениху, и его отцу Макару Данилычу. Породниться вам пора и в одну дудку дудеть. А свадьба будет здесь. Скоро. Дождусь адъютанта в Таллах, и вернемся сюда справлять свадьбу.

«Ну раз ты не шутишь, и я не стану шутить, — соображал Мурзабай. — Шуметь не будем. Пусть уезжает скорей. Ишь ты: слово офицера. Дай-кась кольну я его по офицерскому самолюбию».

— Денщик, что ль, у тебя этот Дмитрий Макарыч? Я так понимаю: младшему офицеру не положено адъютанта.

— Эх ты, деревенщина, — добродушно посмеялся Назар, довольный тем, что отец не перечит ему в главном, — Отстал… Сейчас чины получать некому. По положению я полковник, если не генерал. Я — командующий особой войсковой единицей. У меня неограниченные права. Сам чиню суд и расправу. Любого, если пожелаю, — расстреляю без суда и следствия — своей властью. Как же я могу обходиться без адъютантов?

Будь Назар чуть наблюдательней, заметил бы презрительную усмешку отца, почувствовал бы подвох в его видимом согласии на свадьбу.

Как только Назар утром отбыл в Таллы, Мурзабай отрезал все возможные пути к примирению с ним. Он давно решил судьбы дочерей. Для старшей возьмет в примаки Тражука — этот крепыш и добряк заменит ему сына.

Для своей любимицы Уксинэ он готовил лучшую долю, но дурная самана все спутала. Саньку Смолякова Мурзабай всегда считал женихом лишь на худой конец. Вот и наступил он, худой конец. За три дня другого жениха не найдешь. Шалопай он, Санька, но любит Уксинэ и первенец в семье — главный наследник торгового дела. А оно — надежное и прибыльное. Сухорукий торгаш хоть и дружит с Хаяром, но почтет за честь породниться с бывшим старшиной.

Не было б только помехи от строптивой Угахви, и — неизвестно — как сама Уксинэ? Не заартачилась бы. Надо до возвращения Назара окрутить молодых. Главное, чтоб ничего не пронюхал Хаяр, не послал за Назаром.

К удивлению Мурзабая, Угахви сама взялась устроить это дельце:

— Пусть засылает сватов. Все надо по обычаю. Не сам же ты пойдешь к Смолякову! Не бойся, огласки не будет, все устрою через Тимука. А он, сам знаешь, дружит с Емельяном и умеет держать язык за зубами.

Мурзабай был тронут: впервые Угахви пошла вместе с ним против сына. Невдомек ему было, что сама она задумала бунт против планов мужа насчет старшей дочери. В этом заговоре участвовали Тимук и сама Кулинэ, которая в последнее время перестала заглядываться на Тражука.

В двух домах Чулзирмы начали готовиться к малой свадьбе (большую, с недельным гуляньем, решено отложить до осени). Смоляков заверил Тимука, что до венца не будет никакой огласки. Труднее всех было сдерживаться жениху. Болтливый по натуре Санька прикусил язык, понимая, что может все потерять из-за неосторожного слова. Впрочем, за ним присматривал отец, никуда не отпускал его, а когда сам уходил из дома, для верности сажал под замок. В то время как жених томился взаперти, невеста сидела в добровольном заточении. Она проявила покорность воле родителей, рассудив, что лучше Санька, чем Чее Митти. Уксинэ не спешила замуж: еще бы пожила с родителями. Но такова уж девичья доля. Растят родители дочку, балуют ее, а придет время — торопятся сбыть с рук.

Уксинэ порылась в сундучке с приданым, нашла собственноручно вышитый платочек. Простые, бесхитростные слова: «Кого люблю, тому дарю». Теперь горько улыбнулась, рассматривая свою работу. Для кого вышивала? Кого же она любит или любила? Никого. И есть ли она, эта любовь, о которой столько пишут в книгах? Да о ней не только в книгах пишут, и в песнях поют — чувашских, русских.

Девушка в задумчивости поглаживала рукой вышитый платочек. Ну за кого, за кого она вышла бы по собственному выбору? Откуда-то всплыл неясный облик. Ах, это Леонид, бывший друг брата. За него пошла бы, да не сватает он. Городскую найдет. Но вот возник другой… Бог мой, да это же Тражук, дед Тражук, жених Кулинэ, — усмехнулась невеселая невеста. А ведь он какое-то письмо писал ей в прошлом году: Кидери с издевкой над Тражуком говорила об этом. И Уксинэ тогда легкомысленно посмеялась. А Кидери обрадовалась. Она сама любила Тражука. Да ни к чему оказалась эта любовь, стала женой Ехима.

И опять Уксинэ стало и горько и смешно: вспомнила про новогоднее гадание на снегу. И Кидери не вышла в богатый дом, и она еще жива, да и замуж собралась… Вошла сестра, и Уксинэ испуганно скомкала платочек, сунула его в карман.

Мирской Тимук по поручению хозяина поехал в Камышлу за Тражуком. На тайной свадьбе должен присутствовать и он, как будущий член семьи. Даже умные люди, когда они одержимы навязчивой идеей, глупеют. Два умных человека — молодой и старый — не поняли друг друга. Тражук был уверен, что хозяин хочет выдать за него Уксинэ, Мурзабаю же казалось, что Тражук с радостью войдет в дом мужем его старшей дочери. А то, что жена будет старше мужа, отца не смущало. Обычно так и бывает в деревне. Молодые люди из бедных не смотрят в зубы невесте, когда идут к богатым в примаки.

Мирской Тимук приехал на этот раз не один, привез с собой мужика, который останется с волами, а Тражуку велел собираться.

Чудно. Не узнать Тимука: добрый, разговорчивый. По пути к дому рассказал о карателях, порке, набате, об уходе многих мужиков в лес, о Назаре. Подчеркнул, что вместе с фронтовиками ушли в лес и все друзья Тражука — чулзирминские и сухореченские. Удивило Тражука, что Тимук расхваливал на все лады ревкомовцев: и Салдака-Мишши, и Николая Радаева. Упомянул даже Илюшу Чугунова.

— Сдается мне, что и Симун там. И хозяин наш так думает, — добавил Тимук.

Тражук был поражен удивительной осведомленностью Тимука. Вот те нелюдим! Все знает. Не догадывается только, почему Тражук терпеливо ждет осени, почему у Тражука екнуло сердце при известии, что Мурзабай позвал его по какому-то важному семейному делу. Но, оказывается, Мирской знал и это. Тимук помолчал, искоса наблюдая за Тражуком, потом спросил, как бы между прочим:

— А скажи, Тражук, хозяин не обещал взять к себе… зятем?

— Обещал, а что? — Тражук еле сдержал радость.

— Я так и думал, — продолжал Тимук скрипучим голосом. — Вот такие они, богачи. Обманом заставляют работать на себя. Выходит, два жениха мы с тобой для вековушки Кулинэ.

— А Уксинэ? — в отчаянье простонал Тражук, выдав Тимуку заветную думку.

— Эгэ! — присвистнул Тимук. — Губа-то у тебя не дура. Об Уксинэ забудь. Говорю тебе, обманывает нас обоих Мурзабай. Уксинэ теперь за хвост не поймаешь. Замуж ее выдаем, за Саньку. На свадьбу тебя позвал хозяин. Своим тебя считает, будущим зятем. Понял теперь? — посмотрел краешком глаза на возможного соперника. «Скис, молодчик. Нет, не думает он про Кулинэ. А все же надо выпроводить его из деревни. Чем черт не шутит. Бесхарактерный. А Мурзабай не выкинет из головы эту блажь, может уговорить парня».

Остаток пути проехали молча. Старый холостяк ликовал, молодой в душе оплакивал свою несчастную долю.

17

Только вчера вечером Тражук вернулся из Камышлы, а нынче солнце еще не перевалило за полдень, а он уже мчался на урхамахе Мурзабая навстречу своей судьбе. В жизни самого робкого человека наступает время, когда самому надо решать… Тражук, проехав Ключевку, натянул поводья и задержался на развилке дорог. Направо — в город, налево — в Вязовку.

Вчера вечером в разговоре с Олей было решено, что Тражук должен отправиться в Вязовку, разыскать через учителя Ятросова своих друзей. Он и матери сказал, что уйдет на заработки в Ягаль или Вязовку, но случилось непредвиденное. Рано утром позвали его в дом хозяина. Тражуку предстояло еще раз взглянуть на свое уходящее счастье. В горнице собралась семья Мурзабая, из посторонних — только Тимук и Тражук. После общей молитвы перед образами невесту повезут прямо в церковь, куда жених приедет отдельно со своими родителями.

Бледная Уксинэ в белом подвенечном платье стоит рядом с Кулинэ. Тражук сравнивает сестер: похожи и не похожи они! У Кулинэ губы тонкие, рот большой. Яркая звезда, что всегда горела во лбу Уксинэ, озаряя припухлые румяные губы, нынче погасла. Лишь слабое пламя свечи освещает ее грустное лицо. Но и теперь она желанна и прекрасна. А Мурзабай? Сегодня он прямо и всерьез сказал, что быть Тражуку хозяином в этом доме. Нет уж, увольте! Пусть хозяйничает тут Тимук.

Тражук стоял позади всех, у порога. Хозяин, крестясь, шептал слова молитвы. К воротам подскакал запыленный всадник. Мимо окна к двору прошел какой-то незнакомец. Мурзабай оглянулся на Тимука и показал глазами, поди, мол, узнай, что за человек. Тимук вышел и тут же через окно поманил рукой хозяина. Тут же вызвали и хозяйку. Кулинэ выбежала вслед за матерью. В горнице остались только Уксинэ и Тражук.

— Прощай, Уксинэ, навеки прощай! — вдруг заговорил Тражук. — Будь счастлива. Сегодня уйду из деревни и никогда не вернусь.

— Что так? Почему вдруг надумал? — тихо спросила Уксинэ, подняв глаза на парня.

— Больше я ничего не скажу, — потупился Тражук.

Уксинэ хотела что-то промолвить, но не смогла. На глазах ее выступили слезы. Она вынула из кармашка вышитый платочек. В окно постучал Тимук, позвал Тражука. Парень взялся за скобу, но, прежде чем выйти, обернулся.

Глаза Уксинэ и Тражука снова встретились.

— Спасибо, Тражук. И я тебе желаю счастья, — сказала Уксинэ и протянула ему платочек. Тражук выхватил его и опрометью бросился вон.

Во дворе Тимук быстро седлал серого в яблоках жеребца, которого перед тем собирались запрячь в тарантас.

— Тражук, сынок, выручай, милый! — обратился к нему Мурзабай. — Больше некому. У Тимука чирей на мягком месте. Садись на урхамаха и скачи в город. Вот тебе нагайка, гони во весь дух. Через два часа будешь там, доставишь этот пакет. Там адрес указан…

Тражук кивнул головой.

За воротами Мирской Тимук, притворившись, что подтягивает подпругу, прохрипел:

— Это пакет Назара. В Таллах тоже народ восстал. Назар попал в плен. Но он хитрый, заранее приготовил письмо и попросил тамошнего богача в случае беды доставить в город. А тот прислал сюда. Я нарочно сказал, что у меня чирей. Для тебя стараюсь. Назар просит помощи из города, ты же не дурак помогать карателям! Дуй прямо к партизанам, к своим друзьям. Дорогу к ним, думаю, найдешь. Недаром ты вечером бегал в Сухоречку.

Тражук молча тронул коня.

…И вот перепутье. Можно ведь податься к друзьям и на обратной дороге из города. Но с какими глазами он тогда приедет к ним? Здравствуйте, мол, люди добрые, примите меня, я вашего врага ездил выручать. И Мурзабая нехорошо обманывать. Не надо было соглашаться. Но ведь Назар — брат Уксинэ. Что делать? Там в лесу Осокин, Симун, Радаев, Шатра Микки, ребята. Да еще Оля сказала, что и Румаш появился в тех краях, только не добрался пока до своих. Вовремя вспомнил парень о друге и потянул повод урхамаха влево. Еще одно сомнение: конь. Бросить его да удариться пешком? Конокрадство же это будет, разбой, если уехать на коне Мурзабая. А кто-то будто нашептывает: «Бери коня. Он твой. За два лета ты его заработал». Зачем мне он, этот мурзабаевский жеребец? Он нужен только сейчас, чтоб скорее добраться до Вязовки. А там я его передам… О да, передам его Симуну, — племяннику Мурзабая. Вот и не будет конокрадства! А что обманул доверие Мурзабая и предал Назара, так это не обман, а бунт, восстание против богачей и карателей. Пусть так и знают!

Парень облегченно вздохнул, хлестнул пляшущего урхамаха нагайкой и поскакал навстречу вольным чувашским и русским лесам.

КНИГА ВТОРАЯ

Часть первая

1

Тражук уже больше недели живет в Ягали, вызывая гнев своего дяди Теменя. Дядя Темень — человек старый и несговорчивый. На селе его называют Куштан-Темень: и не только потому, что он богат, а за крутой нрав и привычку артачиться.

От Чулзирмы до Ягали — двенадцать верст. Оно — ближе других чувашских сел к Чулзирме. Поэтому за много лет почти все ягальцы и чулзирминцы между собой породнились. Старик Темень — младший брат бабушки Тражука, а мать Румаша приходится старшей сестрой Теменю. Тражук только теперь понял, что он и Румаш — близкая родня.

Темень-Куштан ходил по двору и шумел, а Тражук смотрел на своего дядю и тихонько посмеивался. Тражук вспомнил, что Румаш называл Теменя «дядя Теве». (В прежние годы Темень частенько наведывался в Чулзирму.) И действительно, было в старике что-то от верблюда: худой, долговязый, шея длинная и вся в складках, спина горбом, реденькая бородка растет лишь под самым подбородком. Темень Куштан и летом не снимает стеганой безрукавки. Верх давно уже износился, из дыр торчат клочья пожелтевшей ваты, и впрямь похожие на свалявшуюся верблюжью шерсть.

Село давно мается без соли. А в амбаре Темень-Куштан хранит столько соли, что селу на весь год хватит! Хитрый старик по весне ездил в киргизский край и привез. А теперь Темень сквалыжно торгует солью. Он постоянно повышает цену, и, если кто просит продать подешевле, он тут же начинает ругаться, а то и вон гонит!

А уж коли договорятся о цене — вымотает душу, пока взвесит. Торговец хищно следит, чтобы гиря безмена хоть на сколько-нибудь не поднялась выше. Если чаша с солью потянет — сколько нужно, он не то чтобы отпустить с походцем, а и от взвешенной хотя щепотки да отсыпет.

Соль покупают главным образом женщины. Они бранятся, торгуются, потом — надоест — не знают, как поступить, начинают шутить и смеяться. А Темень посматривает на своих покупательниц злобно и подозрительно, все норовит обсчитать и обвесить.

Тражук, живя у дяди, не раз вспоминал Румаша. Если бы Румаш был здесь, он бы нашелся, как отбрить «дядю Теве», и непременно высмеял бы его скупость и злость, выкинув какую-нибудь штуку. Тражук-то робкий, не как Румаш!

Сегодня дядя Теве заявил:

— И-и-и, родной, уж погостил, будет! Иди домой, иди, мать-то заждалась, наверно…

Тражук притворился, что не слышит.

И трех дней не прожил бы он здесь, да его задерживало одно не вполне ясное дело. В Ягали он повстречал сестру Румаша — собственно, дочку мачехи своего друга. Верук ростом еще ниже невысокого Румаша, поэтому он уже давно сбивал всех с толку, называя ее «младшенькой сестренкой», хотя она была старше.

Хоть Верук и была мала ростом, но по бойкости не уступала Румашу. Тражука насмешница смущала, — своей ненаходчивостыо в разговоре он вызывал веселый хохот Верук. Девушку мачеха Румаша — Лизук еще до переезда в Чулзирму из Базарной Ивановки осенью послала в Ягаль к родственникам — погостить, а она к весне неожиданно вышла замуж. Мужа ее Тражук в Ягали не встречал, но когда-то видел, — тот в Чулзирму приезжал. Звали мужа Верук — Шур-Прагань.

Верук — это Тражук чувствовал — что-то скрывала, а однажды намекнула: в Ягали молодежь не подчинилась мобилизации Комвуча и теперь прячется в лесу.

— Шур-Прагань тоже скрывается на Вильитраве, — шепнула Верук Тражуку, окончательно проникнувшись к пему доверием.

— А что такое Вильитрав? — удивленно спросил Тражук.

— Разве не знаешь?! Вильитрав означает Мертвый Остров. Есть такой сухой бугор среди топей. Туда не каждый найдет сухую тропку. Гиблое место. Иные называют его Чертовым Табором…

Тражук сообразил, что Верук удивляет его неосведомленность.

— Понял, — сказал Тражук, поежившись. — И у нас под Чулзирмой в лесу есть такое место. Вильдук называется. Чулзирминцы боятся туда ходить.

— Люди, побывавшие на войне, теперь ничего не боятся, — возразила Верук. — Ни бога, ни шуйтана, ни Киремета…

…Верук не все сказала Тражуку о тайне Вильитрава, сообщила только то, что было известно почти каждому ягальцу-бедняку. Еще в лесу от власти Комвуча скрываются солдаты, побывавшие на войне. Беглецы по ночам приходят за продуктами в село. А если все спокойно, живут дома — день, два… И Верук скоро ждет к себе своего муженька — Шур-Праганя.

Но о самом важном для Тражука она умолчала.

А было так: Верук готовила снедь для беглецов. В это время прибежала соседская девочка.

— Тетя Верук, выйди-ка на улицу, у нас коробейник появился. Булавки, красивые ленты продает. Ты и говоришь по-русски, и как майра одеваешься. Купи, а то скоро все люди расхватают, — не переводя дыхания, выпалила малышка.

Верук постаралась заслонить спиной горшки, от которых вовсю шел пар, и, взяв девочку за руку, подвела ее к двери. А чтоб ребенок ничего не заподозрил, изобразила на лице интерес, и они вместе выбежали на улицу.

Коробейника в войлочной шляпе окружили сельчане, главным образом женщины. Верук подошла поближе — ее сердце забилось тревожно и часто. Ей стало досадно — что такое на самом деле? Видимо, очень уж стосковалась по брату. Последнее время каждый худой, невысокий молодой парень кажется ей похожим на Румаша. А этот — Румаш, да и только. И голос, и движения совсем как у брата. Особенно голос.

…Румаш, расставшись с учителем Ятросовым вблизи Ягали, повстречался в лесу с двумя чувашами. Он заговорил с ними по-русски, но с татарским акцентом. Озорник, когда был приказчиком, не раз коверкал слова, изображая то татарина, то чуваша, то башкира. Коробейник предложил прохожим покурить, у тех, видно, давно не было табаку, они с удовольствием затянулись.

Пока курили, исподтишка разглядывали незнакомца — щедрого собеседника, а Румаш — не очень-то нужных ему свидетелей пребывания его в лесу. Те между собой перебрасывались короткими замечаниями по-чувашски, Румаш слушал внешне безразлично, но для себя пришел к выводу: они чем-то встревожены и хотят узнать — что происходит вокруг.

Румаш, по-прежнему слегка коверкая слова, сказал им, что проезжали каратели.

Незнакомцы переглянулись.

— Коли проехали, ночью бояться нечего! — сказал один другому по-чувашски. — И все же дотемна подождем.

Румаш решил, что это — люди с Вильитрава, но откровенничать все-таки поостерегся.

Чуваши поблагодарили Румаша и, пожелав ему хорошей выручки, скрылись в лесу.

Румаш решил зайти в Ягаль, повидать Верук и послушать, что она расскажет…

Верук, вышедшая на улицу только для того, чтобы отвлечь внимание девочки-соседки, близко к коробейнику не подошла, но и домой не спешила. Что-то ее удерживало. А вдруг коробейник и впрямь Румаш! Тогда он должен ей подать знак. Довольно скоро торговец сдвинул на затылок шляпу, бросил взгляд в сторону Верук и крикнул:

— Сарынь на кичку!

Так кричал Румаш в Базарной Ивановке, когда шел биться на кулачки. Да и в детстве, если юные обитатели дома очень уж баловались, а он видел в окно возвращавшегося отца или кого-нибудь из взрослых, Румаш предупреждал остальных ребятишек, выкрикивая эти непонятные слова.

Верук окончательно уверилась, что перед ней Румаш, но, видимо, заговаривать с ним самой не следовало… Тражук кое-что рассказал «младшей сестренке» о брате. Ей стало ясно, что он не случайно переоделся коробейником… Скорее всего, скрывается от белых, смекнула сообразительная Верук.

Распродав товар, Румаш, посмеиваясь и зубоскаля, подошел к Верук.

— Самую красивую ленту оставил! — сказал он по-русски. — Подарю той, что меня угостит чаем.

Верук не без притворного кокетства улыбнулась:

— Так ведь прохожего без всякой ленты любая хозяйка напоит чайком, — сказала она и пригласила торговца в дом.

Никто не удивился. Таков был обычай. Что касается Верук, то женщины знали, что она и по-русски и по-татарски разговаривала одинаково хорошо. Жительница Базарной Ивановки уж, конечно, знала, как надо говорить с коробейниками.

Румаш хотел было шепнуть, что к дяде Теменю он не пойдет, но Верук сама повела его в какой-то совсем незнакомый ему дом.

— Я здесь живу, — объявила Верук.

И тут Румаш узнал о Верук удивительные вещи. Она, оказывается, замужем. Не стала дожидаться ни от отца, ни от брата благословения, сама вышла за кого захотела.

— А где же муж? — только и мог спросить Румаш.

— Не торопись. Все узнаешь в свое время, — она ласково обняла брата. — Свекор повез больную свекровь в Вязовку к дяде Хрулкке.

— Да его и нет сейчас в Вязовке. Он… — Румаш осекся, но тут же рассмеялся.

— Знаешь, — сказал он доверительно, — я уж сам себя стал бояться. За каждым своим словом слежу, вот и поперхнулся. Да… вот еще что, надо успокоить зевак, которые уж наверняка собрались у твоих ворот. Будут искать коробейника «после чая». Авось не все продал! Иди, поспрашивай людей, нет ли, мол, кого, кто бы согласился отвезти утром торговца в Сороку. Охотники едва ли найдутся, но зеваки поймут, что я тут ночую, и постепенно разойдутся.

Все произошло так, как предсказал Румаш.

Когда Верук снова села рядом, Румаш с настойчивостью в голосе спросил:

— Ну сказывай, кто твой муж и где он сейчас?

— Моего мужа зовут Шур-Прагань…

Не успела Верук выговорить это имя, как Румаш бросился ее обнимать и целовать, приговаривая:

— Ну и умница ты у меня. Молодец! Лучшего зятя ты мне не могла найти! Можешь и не говорить, где он. Знаю. Он на Вильитраве…

Теперь пришла очередь удивляться сестре:

— Откуда ты это знаешь?!

Румаш рассказал о завтраке в лесу с Ятросовым, о встрече с двумя чувашами, которые, не подозревая, что Румаш их понимает, после его слов о проехавших карателях выразили уверенность, что ночь будет спокойной.

Верук попросила описать наружность обоих.

— Этот — повыше, мой муж, — сказала она обрадованно. — Когда совсем стемнеет, придет за провизией — вот и познакомитесь!

Так судьбе было угодно указать Румашу кратчайший путь на Вильитрав.

…Румаш дня два жил на острове, окруженном непроходимым для чужаков болотом. Он не спешил назвать себя и открывать свои намерения людям. Приняли его приход «лесные люди» довольно безразлично, а он исподволь изучал их, да и сам ловил на себе порой пытливые взгляды.

Тайно, в мечтах, он уже создал «маленький ревком» на острове и открылся только Шур-Праганю и Лариону Дятлову. Остальные лесные люди ничего не знали и считали призывника-недоросля родственником Шур-Праганя — рядовым среди рядовых. Никто даже и подумать не мог, что этот невысокий парнишка скоро станет их строгим и решительным командиром.

Итак, о том, что Румаш на Вильитраве, Верук от Тражука скрыла. Но и Румаш не сразу узнал, что Тражук — в Ягали.

Румаш решил, что обитателей Вильитрава надо как-то объединить, вели они себя разобщенно и никаких целей перед собой, кроме сохранения собственной жизни, похоже, не ставили. Как слить воедино разных людей без совета более опытных людей, Румаш не знал.

Вместо мужа Верук Шур-Праганя Румаш отправился в Ягаль — за пропитанием. Он хотел, встретившись со свекром Верук, попросить его тоже съездить «полечиться» к Ятросову в Вязовку, чтобы позднее получить указание — как быть с беглецами Вильитрава.

Румаш ломал голову — как подступиться к этому свекру, не выдавая себя и не подводя Ятросова.

У овина на опушке леса, где обычно Верук встречала мужа, Румаш вместо сестры, которую думал увидеть, заметил при слабом свете луны какого-то молодца.

Это был тоже ничего не подозревающий Тражук.

Радостные, Тражук и Румаш потискали друг друга, покувыркались в соломе, соблюдая необходимую тишину. Тражук не успел всласть нарадоваться неожиданной встречей, Румаш заторопился в обратный путь и разочаровал этим своего истосковавшегося приятеля.

— Ты, конечно, мечтаешь уйти со мной на Вильитрав? — тихо спросил его Румаш. — Нет, нам надо сейчас расстаться. Ты отправишься все-таки в Вязовку, будешь связным между Вязовкой и Ягали. Мне не надо к родственнику Верук теперь обращаться. Сам понимаешь, какая удача! Ведь в посторонних нельзя быть полностью уверенным! Пусть ревком тебе укажет место для перевода людей. Все, что там узнаешь, передашь на словах Верук. Никаких записок! Все запомни. Понял?

Понять-то Тражук понял. Но как же так?! Лица друга в темноте как следует не видел, в глаза не посмотрел. Даже платочек, вышитый Уксинэ, не смог показать.

2

Анук, дочь Ятросова, прежде, можно сказать, и не замечала, когда приезжал отец в Чулзирму, когда уезжал в свою Вязовку.

Отец не очень-то беспокоился за дочку. Никакой нежности они друг к другу не проявляли. Но на этот раз с Анук творилось нечто необычное: увидев отца, она разволновалась и даже всплакнула, рассказала, как каратели избивали и мучили тут Шатра Микки и Палли.

Отец не только удивился, но и обрадовался чувствительности Анук. Если она так горюет о достойных людях, которых оскорбили, он может ей доверять и кое в чем открыться.

— Не плачь, Анук, — он неумело погладил молодую женщину по волосам. — Оба выздоровели. Микки просил передать тебе привет. Кланяется тебе и еще один человек, брательник Заманы-Тимрука, знаешь кто, поди…

— Пропади земля пропадом! — обрадованно крикнула Анук, только что обливавшаяся горькими слезами. — Ты, атте, выходит, знаешь, где они? Сейчас же побегу и обрадую Праски и тетю Хвеклэ…

— Уймись, сорока-белобока! Молчи, забудь, ни с кем не разговаривай! А Ермишкэ я сам скажу, когда можно будет.

Анук поняла, что тут скрывается нечто важное, переменила разговор, принялась сокрушаться о пропавшем Тражуке:

— Загубил Павел пичче бедолагу! В самое страшное время послал на своем жеребце в город… Исчез парень вместе с конем. Ни слуху ни духу!

— Бог не выдаст, свинья не съест, — многозначительно, но не очень понятно изрек учитель и достал из своей сумки с лекарствами затейливо сложенную бумажку, подал ее Анук. — Почтальоном сделал меня твой Тражук, — сказал он окаменевшей от удивления дочери. — Тражукпросил доставить это письмецо в Сухоречку Оле Чернышевой. Я думаю, ты лучше меня выполнишь его поручение. А я пойду к Павлу, соскучился без друга. Давно не видел…

Сбитая с толку Анук решила ни о чем больше не расспрашивать. Из дома отец и дочь вышли вместе. Ятросов по-стариковски, не спеша поплелся на Малдыгас, а Анук помчалась в Заречье: «Обрадую хоть молодую майру».

Анук несли крылья собственной радости — «Привет от брательника Заманы-Тимрука».

…Ай, и запуталось же все в клубок! Не поймешь. Поп в церкви совсем растерялся — не знает, кого славословить. Одно время он с амвона провозглашал:

— Побе-еды… Христолюбивому воинству!

А теперь у России, можно сказать, нет никакого воинства. Армии нет, а сражений много. Бьются не с внешними врагами Родины, а свои друг против друга поднялись.

Даже родичи перегрызлись и стали враждовать. Назар преследует Симуна, грозится повесить. Прибыв в Чулзирму, Назар все домашние дела переворошил. Мурзабаю пришлось свою любимую дочь Уксинэ выдать замуж без соблюдения пышных обрядов. Невесть как только теперь сложилась жизнь Уксинэ! Должно быть, не слишком-то счастливо, при встречах на улице не обмолвится даже словом. А к Смоляковым Мурзабай не ходит. Поспешил… Испугавшись родного сына, загубил жизнь любимой дочери.

А Назар даже из Таллов не заехал в Чулзирму. Правдами, неправдами сбежал от красных и тут же умчался в город. Наверно, и в Таллах немало фальшиных, прислуживающих карателям.

Позже Павел Мурзабай допустил еще оплошность. Чего ради, зачем послал Тражука в город, старый дурак, остолоп? Ладно бы еще, если малый живым остался. А уж позарясь на жеребца, белые небось его посадили… Да и расстрелять могли Назаровы прислужники…

«Тимук тогда, видать, схитрил. Не хотелось во время этой смуты охать в город… Больным сказался, ишь какие нежности! Ей-богу, если, на свое счастье, Тражук вернется, то в первый же день к себе домой приглашу, в зятья приму! Пусть род Мурзабая соединится с родом Сибадо-Михали, обновится, новые корни пустит…»

Павел Мурзабай опять сегодня с утра дома один, и вот сидит-мучается всякими думами. Он зарок дал больше не пить, а снова подошел к буфету. И бутылка с самогоном, можно подумать, сама на стол перескочила.

«Пропустить рюмочку или повременить? Ладно уж, выпью, и — стопка будет последней. В это тяжелое время хмель еще пуще мутит мозги».

Так думал Мурзабай, наполняя стакан самогоном.

Пропустив вторую стопку, он уже смотрел на дело иначе: «А ведь если не пить — тоска. Опять же, в это смутное время — не пить невозможно». И после того как стало ясно, что трезвым жить непосильно, третья стопка наполнилась сама. Лишь бы начать пить, — объяснение найдется! Опрокинув третью стопку, хозяин закурлыкал какую-то песню, в это время неожиданно постучали в дверь.

— Мир дому сему. Меня не хватало, Павел Иваныч! — сказал гость, перешагивая через порог.

Хозяин, привыкший ничему не удивляться, несколько мгновений сидел, вытаращив глаза. Соскочил с места, неловко повалив стул, вытер тыльной стороной ладони вдруг помутневшие от слез глаза и, забыв всю свою важность, выскочил на середину комнаты.

— С каких небес спустился ты, друг мой, единственный любимый друг Хрулкки, уважаемый Фрол Тимофеевич! А утверждаешь — бога нет. Неверно это, есть он, существует. Только он ведает: ты для меня на свете — самый дорогой сейчас человек… Самый нужный.

По приглашению хозяина гость подсел к столу. И ему пришлось осушить одну стопку.

— А вторая — окажется лишней, — сказал он, еле переводя дух, и заговорил, стараясь подбирать слова помягче, но поубедительней: — Не для того, чтобы выпивать, я пришел к тебе, желание поговорить откровенно привело меня. И тебе на сегодня хватит, Павел Иваныч. Ты что, теперь, как царь Александр, пьешь в одиночку? Не сердись за прямое слово. Я постарше тебя, и не только другом, но и пичче тебе прихожусь. Прежде ты много читал, размышлял. Помнишь, с увлечением читал Льва Толстого. Не забывай его слова: «От нея все качества…» А ведь мудр был Лев Толстой, этот седой бородач.

— Лев Толстой умер, — безучастно сказал Мурзабай. — Да, и такие великие люди умирают. И я умру. И ты умрешь. Что от нас на белом свете останется? От меня — Назар, неумный, напыщенный диктатор. От тебя — Анук, бездетная вдова. Я, брат, за последнее время превратился, как ты или Толстой, в философа…

— И ты философ, и я философ, но настоящие философы самогон не пьют. — Ятросов отнес бутылку и стопки в буфет. — Давай, подобно философам, потолкуем малость, как в былые времена.

Хозяин сидел несколько минут, потирая лоб ладонью, и, ласково улыбнувшись гостю, поднялся из-за стола.

— Прости меня, Хрулкки. Душа тоскует. Прочитай-ка пока это вот письмецо от моего сына. Может, поймешь, почему горько жить Мурзабаю. А я пойду умоюсь, охолонусь маленько.

Мурзабай вышел, а Ятросов вместо того чтобы развернуть письмо, задумался.

«Павел — мой старый друг. А теперь может обернуться врагом. В наше время не только друзья, но даже братья сражаются в разных лагерях: один против старого уклада, за свободную жизнь, другие — отстаивают старые порядки, утверждающие неравенство и несправедливость. Я и сам вот явился к старому другу испытывать его, выведать у него новости. Ведь не предупредишь же его: ты лишнего мне не болтай, я — большевик. Вот и выходит, я, старый человек, обманываю другого. Однако меня нельзя считать бесчестным. Я ведь не о своей пользе забочусь, стремлюсь, чтобы все бедняки были счастливы, чтобы победила справедливость. Дело, ради которого я задумал обмануть старого знакомого, — дело высокой чести. Совсем не подлость — понять настроение близкого к богачам и состоятельного человека, получить через него нужные сведения. Симун Мурзабай — на нашей стороне. И он тоже, как и я, постарался бы выяснить, о чем думает, чем живет Павел. А может, и сам Павел, будь он помоложе, отказался бы от богатства и перешел на нашу сторону. Теперь-то уж он не может, да, скорее всего, и раньше не мог. Как бы там ни было, а в нем уже укоренились черты собственника. И все же он еще не стал таким оголтелым врагом революции, как Назар, его родной сын».

Вернувшись, Мурзабай выглядел трезвым и посвежевшим.

— Ну, прочитал письмо Назара? Что ты можешь сказать?

— Не стал я читать. Если хочешь, прочти мне вслух сам. Я подумал, что так будет лучше.

— Ну что ж, слушай, вот что мне пишет Назар, или, как его называют, маленький диктатор. — Мурзабай про себя прочитал начало. — Вот как смеет разговаривать с отцом этот офицер! — заметил он сокрушенно: — «…Смотри, Павел Иваныч, — обратился он к письму, — и ты не сможешь остаться в стороне от нашей борьбы. А ты сидишь и ждешь победы большевиков? Не дождешься. Газеты небось просматриваешь? Мы разгромили власть депутатов. Теперь и Казань у нас в руках. А в Москве скрывается видимо-невидимо наших сторонников. Они изнутри разожгут пожар…» — Мурзабай отвел глаза от бумаги. — И для меня мой сын работенку нашел… Слушай дальше: «…Ты, бывший старшина, забыл о своем долге. Богачи в Таллах — иные, чем ты. Меня они от смерти спасли. Ты, хотя и отец мой, не захотел, чтобы доставили письма от меня в город. С одной стороны, это для меня оказалось лучше. Теперь здесь нет ни одного человека, знающего о том, что я побывал в руках мужиков. Однако тебе все же за пропавшее письмо придется держать ответ передо мной. Если хочешь искупить вину — к нашему прибытию в Чулзирму сделай вот что: перепиши тех, кто из Чулзирмы бежал в лес. Постарайся выяснить, где именно они скрываются. Предупреждаю, старшина! Если ты увильнешь и от этого поручения, ты мне больше не отец! Тогда пеняй на себя…»

Мурзабай смял листок бумаги, бросил под стол. Он помрачнел, подбородок его задрожал, от этого задвигалась его небольшая черпая борода.

Посидев некоторое время молча, с поникшей головой, он нехотя усмехнулся.

— Вот так, Фрол Тимофеевич! Прежде поговаривали о том, что якобы к двухтысячному году со дня рождения Христа наступит светопреставление. Нет, браток, уже сейчас наступил конец света. Не знаю только, чья вина, — большевиков ли, сторонников ли Назара…

— От волнений народных свету конец еще не придет, — спокойно возразил Ятросов. — Волнений и восстаний и прежде было много. А в мире все по-старому: к казанскому празднику наступают холода, а после масленицы — заметно теплеет. Конец света придет, если только погаснет солнце — от него вся жизнь.

Мрачное лицо Мурзабая прояснилось.

— На жизнь я хотел бы смотреть спокойными глазами философа. Пусть бунтуют, восстают, — не мое дело! Какая власть установит в жизни порядок, ту власть и готов принять. Много думал я и о боге. Для тебя на месте бога — солнце. Это, если хочешь знать, близко к старой вере чувашей. Я давно уже воспринял и русский уклад жизни и поверил в русского бога. Пусть богом будет святой дух, а родившая ребенка непорочная дева — богоматерью. А знаешь, почему я сердцем принял эту веру? Решил, что эта вера умиротворяет человека, успокаивает душу. И двенадцать христианских заповедей я тоже принял. А теперь людей, принимающих и соблюдающих эти заповеди, можно сказать, и не встретишь. Нет порядка в государстве, нет его и в людях… Пропал порядок… Для меня это все равно что конец.

Хотя и посветлел Мурзабай лицом, но говорил он по-прежнему возбужденно, с большой злостью и тревогой. Ятросову хотелось, чтоб хозяин высказался до конца. Учителю было и больно, и интересно…

Мурзабай замолчал.

— А ты не думаешь, — осторожно спросил Ятросов, — что душа человека, его мировоззрение стали строиться по-новому? Может, вместо устаревшего порядка установится новый, лучший, более правильный?

Мурзабай злобно рассмеялся.

— О чьей душе ты говоришь? О душе Вись-Ягура, присваивающего чужое добро, или о душе Назара, который порот безвинного мужика нагайкой? Ты же слышал: «Ты мне больше не отец… Тогда пеняй на себя». Все забыли заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою». Оказывается, для того чтобы меня почитал сын, мне надо стать доносчиком — предать своих односельчан и, выходит, способствовать их гибели…

— Пишет, поди, так себе, похваляется, — вставил обеспокоенный настроением Мурзабая Ятросов. — Сын твой уж не настолько жестокий человек, как ты думаешь.

— Так себе! Похваляется, — передразнил Павел. — Пишет дальше, что вскорости гости пожалуют. Как только закончит формирование отряда… В первую очередь хотят образумить мокшанских мордовцев, затем примутся за наших каменских чувашей и русских. Вот чего я боюсь, друг мой, чтобы найти следы скрывшихся в лесу солдат, могут начать пытать невинных стариков и женщин. И мне ведь пригрозил, подлец… Как только в село прибудет отряд Назара, знай, для меня наступит конец света. Если меня и не тронут, сам утоплюсь или, бросив дом, уйду куда-нибудь в башкирские края…

Ятросов многое услышал от Мурзабая, не прибегая ни к каким хитростям. Павла Иваныча толкнули на откровенность душевное одиночество, беспокойство за свою жизнь и пьянство, которому он предавался не один месяц, — к такому выводу пришел гость, наблюдая за бывшим другом.

Теперь Ятросов уж не остановил хозяина, когда он снова достал из буфета четверть с самогоном, даже сам приложился к рюмке.

— Один живу, один в муке пребываю, — откровенничал дальше Павел. — Никому не нужный я человек, Хрулкки, — хозяин не давал раскрыть рта что-то хотевшему сказать гостю. — Старый мир уже разрушен. Как бы ни старались люди подобные Назару, его уже не восстановить! Сухое дерево со сгнившими корнями вновь не оживить! Это мне ясно! А все вокруг гниет, гибнет.

— Старое погибает, новое нарождается, — наконец смог вставить Ятросов. — Мы и сами умрем, но после нас жизнь не прекратится, нет! И мир, устарев, даст новую поросль. Об этом ты не задумывался, Павел Иваныч?

Хозяин пристально посмотрел в глаза гостю и, помолчав, погрозил пальцем.

— Ты, дядя Хрулкка, уж не левый ли эсер? Шуйтан тебя знает! А может, и левого левее. Новая поросль! Что это, кто это, вновь спрошу я тебя, эта новая поросль? Белянкин, арестовавший Вись-Ягура, или удавивший Белянкина Вись-Ягур? Хорошо, согласен, пусть Назар будет черной кровью старого мира. А чистая кровь у кого? Скажи прямо, не вертись… Коммунисты? Анархисты? Э-э! Да все они, по-моему, одинаковы: коммунист, анархист. Мир божий сумели разрушить, а построить новый не сумеют. Не Христос, видать, а они родились от бойкой девы Марии.

— Кажись, ты своего Христа охаял больше, чем остальных, — усмехнулся Ятросов.

Вновь начавший хмелеть хозяин, весь переполненный злобой, загоготал.

— И смеяться-то по-человечески не умеешь, все только исподтишка хихикаешь, и мысль свою не высказываешь прямо. Помню: ты, как мой покойный братан Тимуш, еще в молодости сомневался, есть ли бог. А теперь вот и ответ: если бога нет, то кто построит новый мир, установит новый порядок? Ты найди мне этого бога! Тогда, может, и я не буду горевать, что рушится старый мир, буду стоять за новый!

— Бог-то, он найдется, — прищурившись, сказал Ятросов. — Бог от нас зависит. Только я не верю, что ты за новый порядок…

— Почему не веришь? Или я глупей тебя?

— Не глупей, а богаче. Как и Хаяр Магар, не сможешь ты войти в новую жизнь…

— Ты меня не равняй с хаяр магарами, Хрулкки! — взорвался хозяин. — Если б был похож на них, я сегодня же о тебе сообщил бы фальшиным. Ты же приверженец новой жизни! Ей-богу, ты-то точно знаешь место, где скрываются в лесу все, сбежавшие из Чулзирмы… Не так ли? Хе-хе!

«Иной в пьяном виде острее чувствует и быстрее соображает, чем в трезвом… Здорово сообразил. А ведь кумекает, каналья! Авось забудет все, когда проспится… Если даже и не забудет, мне вредить не станет. Все-таки и к Симуну привязан больше, чем к Назару», — подумал Ятросов, якобы пропустив мимо ушей, что Павел сказал о мятежниках.

— Не сердись, — вымолвил Ятросов миролюбиво. — По душе ты не схож с хаярами, немного иной ты человек. Те пекутся о своем богатстве, больше ни о чем не думают, теряют облик человеческий. А ты, как учил Толстой, готов стать добрым. Однако ты в царские времена представлял собою какую-то власть. Уж если речь зашла о богатстве — ты сам человек не бедный, достаток твой был намного больше, чем у других. Тебя не сравнять с хаярами, Медведевыми, но скажу одно — чувство собственника в тебе закрепилось. Конечно, в шутку скажу, но слово Христово о том, что легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в рай, видимо, и тебя в какой-то мере касается, — так я подумал.

— Э-э, друг мой, ты опять хочешь увильнуть от прямого ответа. Ты скажи — есть ли бог? Если нет бога, то чего это ты сидишь тут и вспоминаешь Христовы речения? Если не было Христа — он и сказать ничего не мог. Допустим, нет бога, согласимся, что Христос не родился от порочной или непорочной девы. И все же бог, предержащий порядок в мире, обязательно нужен. Пусть и новый порядок будет от бога. Без того народ не поверит в вас. Ну, чего молчишь? Есть у вас какой-нибудь бог или нет?

— Как тебе сказать? Услышишь — не поверишь. Не своими словами, а словами другого человека, что и тебя и меня умнее, скажу… В древности в Пакистане жил один философ. От имени Человека он говорил с самим богом. «Ты, боже, всемогущий. Однако ты, словно слепой, мир создал весьма беспорядочным. И я всесилен, только не слеп. Свое дело делаю я более рассчитанно и умело. Ты создал реки и моря. Я перебросил через реки мосты, по морям вожу корабли и лодки. Ты создал дикие горы и скалы, а я на склонах этих гор развел сады, взрастил плоды».

— Взрастил? — с издевкой прервал Мурзабай гостя. — Что ты там взрастил? Божье дерево, божьи плоды взрастил. А сам ни одного плода вновь создать не можешь.

— Могу! — воскликнул Ятросов с такой силой, словно философ, обличающий самого бога в ошибках. — Приезжай в Вязовку, ко мне. Я тебя угощу ягодами и плодами, их совсем не господь создал, а я сам. Повторяю: я сам. Пусть бог, скажем, красную малину создал! А в моем саду, благодаря моим стараниям, растет и черная.

— Ты чудишь! — Мурзабай обмяк. — Врешь небось, друг Хрулкки. Ты же не волшебник. Ты же сам говаривал раньше, что-де волшебники бывают лишь в сказках Микки.

— Стать волшебником может каждый, Павел. И меня не бог учил, я от людей получил знания. В Тамбовской губернии живет один добрый, но непохожий на волшебника русский… Я побывал у него. Черная малина — это что еще! Этот человек выращивает множество удивительных плодов и ягод. Ну, немного и я перенял у него. Видишь, этот запутанный и беспорядочный божий мир должен и может привести в порядок не бог, а человек…

Мурзабай сидел некоторое время молча, подергивая себя за бороду, и много спокойнее, чем раньше, произнес:

— Если б это говорил кто-то другой, не ты, Хрулкки, — ни за что не поверил бы. Ты, Хрулкки, никогда не врал… Сколько я помню. Вот за это я тебя ценю. Я приеду в Вязовку, отведаю черную малину…

…Провожая гостя, Муразабай запечалился.

— Эх, Фрол Тимофеевич, друг мой, опять остаюсь один, — сказал он. Затем, прищурив глаза, удивил учителя словами: — Увидишь Симуна, кланяйся!

3

Девушку на следующий день после свадьбы чуваши называют сень син^[32]. Она, по обычаю, должна носить другой убор, не тот, что носила до замужества. Вновь одетый наряд иногда до неузнаваемости меняет человека, но характер-то не так просто изменить!

Кидери стала сень син раньше своей подруги. Уксинэ не повязывала сурбана^[33], платья на ней были такие же, что она надевала в девичестве, но ее, как и Кидери, все называли сень син.

На голове Кидери — сурбан, на груди позвякивают серебряные монеты. Она следует в одежде обычаю старины. И хотя ее раздражают металлические рубли, висящие на подвесках у висков, которые при беге и быстром движении могут ударить по глазам, Кидери вслух не выражает неудовольствия.

Но характер Кидери, хотя она вышла замуж и сменила наряд, нисколько не изменился.

И Зар-Ехим с того момента, как женился на Кидери, не стал другим. И ума у него не прибавилось с тех пор, как он стал спать с женой. По селу даже пробежал слушок, будто молодая жена колотит молодого супруга. Может, так и есть. Как говаривали старики: дыма без огня не бывает.

Однако Ехима, видать, разговоры не очень-то смущают: он по-прежнему, как и до женитьбы, старается отлынивать от работы. Нужно идти молотить на гумно или косить в поле — Ехим сразу же притворяется хворым. И отец и мать Ехима — люди мягкие, старшего сына вырастили в ласке и неге. Теперь уж и сами не рады.

Ехим с детства дружил с Санькой. Подражая русскому товарищу, он, как Санька, стал неверно произносить некоторые чувашские слова. За огненно-рыжие волосы его еще с детства звали Зар^[34]-Ехимом. Эта кличка осталась за ним и сейчас.

Кидери сама привезла с гумна зерно. Открыла ворота, подвела коня к глиняному амбару. Ехим в окружении ребятишек сидел в сарае и мастерил им бумажного змея. Кидери позвала мужа — таскать мешки. Молодой супруг и бровью не повел, видать, не услышал оклика. Жена вошла в сарай и огрела мужа кнутом, он вскочил и поохал для вида. Ребятишки с шумом и гамом разбежались по домам. Зар-Ехим, медленно переставляя ноги, принялся перетаскивать мешки в амбар. Он даже и не подумал рассердиться за то, что Кидери хлестнула его кнутом. Но стоило Кидери в сердцах порвать бумажный змей, Зар-Ехим от злости побагровел.

— Дура… дура… дура! — почти плача, сжав кулаки, выкрикнул Ехим. Ему не пришло на ум других слов.

Молодая женщина невольно рассмеялась. Пока она распрягала лошадь, Ехим наконец нашелся:

— Ей-богу, в солдаты пойду! — пообещал он. — Санька давно зовет меня. Вернемся, как Назар, офицерами…

— Хоть сегодня отправляйся, горевать не буду. Может, енералом вернешься.

Ехим, перетаскав мешки, ушел со двора, даже не затворив распахнутые ворота.

Кидери легла спать, так и не дождавшись мужа. Тот не вернулся и на следующий день.

— Скорее всего, с ночевкой рыбачить пошли, — предположил отец.

Кидери не поехала в поле — ждала Ехима. Однако он не пришел и к обеду. Тогда сень син обеспокоилась всерьез: уж не отправился ли муж на войну, чтоб на самом деле стать «енералом»?..

Кидери у реки увидела ребятишек и подозвала к себе. Один из них — Пантти — оказался сыном Палли, а другого, такого же рыжеволосого, как Ехим, Кидери не знала.

На вопрос Кидери, не видели ли мальчишки Ехима, они отвечали сбивчиво наперебой:

— Мы стояли на берегу Ольховки за Санькиным двором и ждали, что Ехим пичче запустит нам змея, — сказал Пантти, — а он прошел мимо, о бумажном змее ничего даже не сказал, спросил нас: почему не купаетесь?..

— Сегодня нельзя купаться, — перебив Пантти, залепетал рыжеволосый. — Якрак сказал, что вчера Илья Пророк в воду льда напустил. Я его спросил: «А ты откуда знаешь, худое брюхо?» Якрака мы так зовем — худое брюхо. «Мама мне сказала, — говорит Якрак. — Но я и без того знаю, говорит, после ильина дня никогда не купаются». — «Так было прежде, а сейчас революция», — сказал я Якраку. «Революция! — он засмеялся надо мной. — Держи карман шире, говорит, как убежал в лес Вись-Ягур, революция кончилась». — «Нет, — говорю я, — совсем не кончилась. Салдак-Мишши с нашими отцами снова делают революцию». Мы чуть не подрались. «Сам, что ли, Салдак-Мишши тебе сказал?» — спрашивает Якрак. Я говорю: «Не Салдак-Мишши, а Тарас сказал». Тарас, он все на свете знает, Кидери акка!

Молодая супруга сбежавшего Ехима так и не смогла выяснить из этого рассказа, куда же отправился ее муж… Она помолчала, соображая, что предпринять дальше.

— Тетя Кидери, — снова заговорил рыжеголовый. — А где Тарас? Почему перестал играть с нами?

— Тарас не такой лентяй, как вы! — сердито ответила Кидери. — Он даже траву умеет косить. И сейчас в поле снопы вяжет. Вы мне все-таки, может, скажете? Что дальше было, куда делся ваш пичче Ехим.

— Никуда он не девался, — спокойно заявил Пантти. — А я у Тараса научился петь новую песню. — Он откашлялся, подражая псаломщику. Над рекой зазвенел тоненький детский голос:

Кидери закрыла ребенку рот ладонью.

— Не глупи, дурачок! Это песня большевиков.

Рыжеголовый рассмеялся.

— И Ехим пичче так же заткнул рот Пантти: «Перестань, ухмах, — говорит. — Как услышат белые, тебе голову отрубят, а остальных выпорют». Ребята испугались, а я нет. И Пантти не испугался. Мы с Пантти никого не боимся, — рыжеволосый мальчик явно старался выговаривать слова, как Ехим.

Кидери не выдержала — рассмеялась.

— Ладно уж, ладно, вы герои, никого не боитесь. А что дальше-то было? — сень син все еще пыталась узнать что-нибудь толковое о муже.

— А Петька Смоляков — такой же злой, как и его старший брат, — снова заговорил рыжеголовый, не давая своему другу вставить слова. — Он сказал: «Давайте играть в карателей». У него даже нагайка из ременных гужей вырезана. «Ехим пичче, говорит, пусть будет офицером, Пантти, как и отец, будет Палли! Ундри, если не боится, будет Шатра Микки». Обо мне ничего не сказал. Ехим пичче при этом закричал как настоящий офицер: «За пение большевистской песни выпороть их нагайкой!»

— Так прямо вас и выпороли? — ничего не понимая, всерьез обеспокоилась Кидери.

— Выпорют нас! — опять захохотал рыжеволосый, — Я вырвал у Петьки нагайку и закинул в реку. Пантти тоже рассердился за то, что Петька напомнил, как отца Пантти пороли. Он сшиб с ног Петьку, стал колотить остальных. И я стоял да смотрел. Пантти сильный, как вол, а я злой, как хорек. Показали бы мы им кузькину мать, да Санька — Петькин брат — помешал. Откуда-то появился он, и все разбежались. Злой он. Санька — не то что Ехим пичче…

Единственно, что удалось установить Кидери: Санька и Ехим вместе перешли по мосту в Заречье. И Кидери, совсем сбитая с толку, побежала к Уксинэ посоветоваться.

…Лишь вторая неделя пошла с тех пор, как Уксинэ стала женой Саньки Смолякова. На вид она ни в чем не изменилась: ведь русской одежды даже не сменила. Она не показывала, что на душе у нее неспокойно. Дочь Павла Мурзабая умела себя держать. Уксинэ, как и Кидери, сидела весь день дома и не могла понять, куда исчез ее молодой муж. В народе считается, что у молодоженов после свадьбы наступает медовый месяц. У Саньки и Уксинэ медового месяца не было.

Отчего же так быстро начались ссоры и раздоры? Уксинэ никогда не была особенно веселой. Всегдашнюю ее задумчивость молодой муж истолковал как печаль. Санька стал допытываться, чем Уксинэ недовольна. И после долгих расспросов Уксинэ решила с мужем серьезно поговорить.

— Как ты думаешь жить дальше, Саня? — спросила она его строго.

Санька никогда о будущем не задумывался. Он крепко обнял жену и поцеловал:

— Вот так и думаю!

Уксинэ такой оборот разговора совсем не обрадовал. Мужа она не оттолкнула, решила высказать, что у нее на душе.

— Так и будем все время целоваться? — голос ее звучал менее спокойно, чем всегда. — Ты решил: вместе будем жить с твоими родителями или отдельно? У твоего отца большая семья: есть у тебя братишки, сестренки. Отец твой держит магазин. Ты тоже хочешь стать лавочником? Крестьянскую работу не знаешь, к тяжелому труду не привык и не так образован, чтобы стать учителем… Времена сейчас смутные, невесть что нас ждет… В какую бы сторону мы ни подались — надо работать, чтобы себя прокормить. Я не так уж приучена работать, но считаю, что надо привыкать.

Санька несказанно удивился. Уксинэ в доме отца только и умела, что вышивать да читать книги. И что ей теперь вздумалось заговорить о работе. Чего это она дурит? Легкомысленного Саньку никогда до этого не посещали подобные мысли. Теперь взял умную жену, оказывается, приходится и задумываться. И он, сам того не ведая, почувствовал дыхание нового времени. Не зря, видно, так разъярился Назар?! Он взялся защищать легкую жизнь богачей… Неужели и ему — сыну лавочника, если победят Осокины да Чугуновы, придется обрабатывать землю? Но ведь Уксинэ права, он этого не умеет. Впервые задумавшись, как же жизнь пойдет дальше, Санька испугался. Правда, слухи ходят, что сверстников Саньки тоже должны забрать в солдаты. И на самом деле, не поступить ли, пока суд да дело, в отряд Назара?..

— Говорят, учредиловка заберет нас в солдаты, — сказал Санька после долгого молчания. — Вот я и надумал пойти под начало булдыра^[35].

Уксинэ рассмеялась:

— Старший брат жены — это не булдыр, а хунчыгам, — по-русски одно и то же, а по-чувашски слова различаются. Не говори чувашских слов не к месту. Я ведь и по-русски все пойму.

— Черт разберется в вашем языке! — махнул рукой Санька. — Слишком много у вас родни: булдыр, хунчыгам… По-русски — шурин, и все. Назар Павлович сейчас приходится мне близким родственником, — вот это самое важное. У него в отряде я не пропаду! Если смотреть правде в глаза — там жив будешь. А коли возьмут в солдаты, угодишь на войну. Карателей на фронт не посылают. Ты, думаю, не хочешь, чтобы твоего мужа убили на войне?

После этих слов Саньки и вспыхнула ссора. Уксинэ сказала, что она не очень-то высоко оценивает деятельность своего старшего брата, и принялась стыдить мужа.

— Ты — трус, такой же, как Чее Митти, — напоследок сказала она.

Санька обиделся, молча встал и отправился спать в сарай. Там лег на телеге, стараясь не шуметь. Отец не должен был знать, что молодые супруги разругались.

Да, замужество не принесло Уксинэ счастья. Она изо всех сил старалась, чтобы никто этого не замечал. Став сень син, она пыталась и себя поначалу обмануть. Не получилось. Она не почувствовала даже радости в любви. Что такое любовь? Есть она или нет? В первую брачную ночь Уксинэ испытала только брезгливость и отвращение. Оказывается, вон какое оно — женское счастье! Но ведь и рожать ребенка тоже нелегко. Надо терпеть. А может быть, счастье женщины только в детях. До этого додумалась Уксинэ, обойденная счастьем в любви. Она было приготовилась спокойно коротать век, надеясь в спокойствии обрести счастье. Мечтала о тихой жизни в постоянном согласии с мужем. Нет, согласие в семье, оказывается, зависит не только от женщины, в большей степени — от настроения и характера мужа. А как плохо знала Уксинэ Саньку Смолякова!

«Легкомысленный, лентяй, трус, — поняла она теперь. — Сам, может быть, и не такой жестокий, как Назар, но готов вместе с ним принять участие в подлых делах. Отец не одобряет пичче, а особенно противен ему Чее Митти. Потому лишь так поспешно сыграли мою свадьбу с Санькой. Теперь мой муж, зять моего отца, хочет быть заодно с ними… В солдаты берут всех. Если бы призвали в армию, горевала бы, наверное, но не стыдилась бы. А он по своей доброй воле хочет участвовать в подлом деле. Какой позор!»

Уксинэ не могла найти места. Муж утром ушел куда-то из дома, ничего не сказал. Все в ней дрожало, не с кем словом перемолвиться, да и не хочется говорить! Надо чем-то заняться, может, будет легче!

Заметив, что Уксипэ собирается стирать, ее свекровь, полная и добродушная майра, выразила неудовольствие:

— Дочь Мурзабая, сноха лавочника, молодая жена, по-вашему сень син — и будет заниматься таким грязным трудом?! Нет, этому не бывать! Не позорь нас!

Уксинэ все-таки удалось убедить свекровь, что стирку своего белья она никому не может доверить. Отец Саньки куда-то отлучился, но он бы противиться не стал. Этот скупердяй любил, чтобы вокруг все работали. Только Саньку ни к какому труду приучить не мог. Да и не хотел, пожалуй! Из всех других он старался извлечь какую-нибудь пользу — все по его воле были чем-то заняты…

Смолякова разрешила снохе стирать, но сама из предосторожности, чтобы кто-нибудь ненароком не зашел и не заметил, закрыла ворота на засов, а сама заняла место за прилавком, поджидая мужа.

Самана-Тимрук, возвращаясь из леса на телеге, увидел, что лавка открыта, завернул туда. Не за товаром зашел Тимрук. У него для друга была припасена тайная весточка. Хозяина не оказалось, майре с ходу говорить не хотелось. Но все-таки пришлось.

Жена Смолякова предложила Тимруку купить калоши.

— Ты посмотри, с какой улыбкой они смотрят на тебя! — сказала она. — Сияют, как солнышко.

— Сколько просишь за пару?

— Пятьсот рублей.

— Калоши сияют, в карман хозяина деньги прибывают, такой хозяин спекулянт бывает, — складно высказался Тимрук.

Хозяйка опешила, а Тимрук в улыбке оскалил зубы.

— Не пойму, что ты говоришь, — удивилась майра, — Ты хвалишь нас или ругаешь? — на всякий случай она улыбнулась тоже.

— Смоляков радоваться не перестанет, Санька карателем станет, — продолжил свою складную речь Тимрук. Понизив голос до шепота, он сообщил весть из Заречья: — Санька вместе с сыном Фальшина завтра отправляется в город, к сыну Мурзабая — Назару. Вот тогда и жди возвращения в село сына вместе с карательным отрядом…

Жена лавочника онемела. Сразу же, как только довольный собой Тимрук удалился, она закрыла дверь лавки и крикнула Уксинэ.

На вопрос свекрови, куда подевался ее супруг, Уксинэ ответила, что ума приложить не может, куда подался, где загулял Санька. И тут ей пришлось поделиться со свекровью вчерашней неурядицей.

Санька не вернулся домой и вечером. Отец его нисколько не беспокоился.

— Не поднимай шума, — остановил он разгорячившуюся жену. — Я потом снохе все расскажу сам. Санька не дурней нас с тобой.

Весь следующий день Уксинэ просидела у окна в ожидании Саньки. Ее волновало отсутствие мужа и удивляло спокойствие его родителей.

К вечеру откуда-то примчался Петька и потихоньку сказал жене старшего брата, прежде оглянувшись, чтобы никто не услышал:

— На берегу Ольховки у переката тебя ждет жена Зар-Ехима, велела сейчас же бежать.

Со времени замужества Кидери подруги еще не встречались. Уксинэ без памяти побежала к реке, увидела подругу, обняла ее и заплакала. У Кидери на душе тоже накипело, но плакать она не умела. Во всех случаях жизни она либо сердилась, либо смеялась. А на этот раз она была удивительно спокойна и ровна, взяла Уксинэ за руки и повела вдоль Ольховки по направлению к Чук-кукри, шли они у самой речки, по берегу, Кидери озиралась, боясь, что кто-нибудь их заметит. Как только Уксинэ немного успокоилась, Кидери первая заговорила о пропавшем муже. Каждая рассказала что знала.

Кидери в первый раз рассмеялась, когда вспомнила, как Ехим, словно дурак, закричал:

— В солдаты пойду. Вернемся, как Назар, офицерами!

— Эх, Кидери, что ко мне не заглядываешь? — сокрушалась Уксинэ. — Ты и в трудный час, как всегда, можешь веселиться. Может, именно поэтому так я тебя люблю. Я ни смеяться, ни забыть о горе, как ты, не умею!

— А вспомни, как гадали на снегу, Уксинэ? — сказала Кидери, стараясь успокоить подругу. — Ведь обмануло наше гаданье. За богатого вышла не я, а ты. Насчет смерти тоже предсказание надо понимать наоборот. Не ты, а я умру раньше.

— Умереть-то легко, жить труднее, — печально промолвила Уксинэ. — Родной брат стал врага ненавистнее. Опостылел отец. Мать и старшая сестра давно мне чужие. Если теперь и мужа придется забыть, как жить дальше на белом свете?!

— Не зря говорят, что чтение книг — вредное дело, — внезапно рассердилась Кидери. — Ты, Уксинэ, сразу видно, немало книг прочитала! Нашла о чем горевать! Зато ты сама — человек с чистой душой. А я вот, дура, родителей мужа полюбила. Теперь что бы ни случилось, а в дом своего отца я уже не вернусь. Ни за что! Если б я, как ты, долго училась, умела б получше говорить по-русски, уехала бы в город. Теперь-то уж мне поздно учиться. Что бы ни было, придется жить в мужнином доме. Я не пропаду, если даже мой Зар-Ехим сунет свою дурную башку куда не надо! Будет ребенок — растить его стану. Не будет, — Кидери расхохоталась, — научусь еще, как их делают — детей.

Уксинэ этой шутке не рассмеялась.

Кидери старалась как могла ее успокоить:

— Попомни мое слово — вернутся они: и Ехим, и Санька! Оба — трусливые души. Конечно, твой поумней будет, однако и он нужды не видал, беды не встречал. Пока корова обоим ног не оттопчет, людьми они не станут.

Так незаметно по рыбацкой тропе две соломенные вдовушки добрели до Телячьего Табора.

— Эй, куда идете? — услышали они крик с того берега. — Погодите, примите и меня. И мне хочется поболтать с вами, развлечься!

Анук — дочь Ятросова издали увидела подруг. Возвращаясь из Заречья, она готовилась вброд переправиться через Ольховку. Оля, сопровождающая Анук, тоже хотела повидаться с Кидери и Уксинэ и тоже перешла через реку.

— Вот так штука! Никак, нас стало четверо сень син? — веселилась Анук.

— Осторожней высказывайся, Анук аппа, — остановила ее Кидери по-чувашски… — Так ни за что ни про что можно обидеть дочь майры.

— Не обидится она. Сама признается: я — жена Румаша. Разве не сень син?

— Пусть будет так, — засмеялась Кидери. — Но ты, Анук аппа, считаться сень син как будто уже не можешь? Давно у тебя все это было…

— Откуда тебе знать, может, обновилось…

Пока Анук и Кидери хохотали, переговариваясь по-чувашски, Уксинэ подумала, что Оля не может понять, что происходит, и по-русски рассказала — какая теперь у нее и Кидери общая забота.

— Ваши мужья с нашими ребятами уехали на одной подводе, — Оля не знала, успокоит ее сообщение подруг или больше встревожит. — А мой бывший жених, Васька Фальшин, как будто объявил при этом: «Добровольно уходим в солдаты».

Услышав Олины слова, заговорила по-русски и Анук:

— Вот вы, выходит, и овдовели, верные подружки! Захотите увидеть мужей, дайте знать нам. Мы с Олей готовимся поехать в город. Вместе тогда поедем, — она подмигнула Оле.

Оля с нежностью посмотрела на Анук. Знакомство с Анук, известие, полученное о Румаше через Тражука, бесконечно ее радовали. Она вернулась в Заречье, проводив приятельницу.

Анук напомнила Уксинэ, что их отцы много лет дружили, пригласила как-нибудь зайти…

4

…Ятросов побывал в городе и вернулся с новыми указаниями Авандеева. Радаев отзывался в распоряжение уездного ревкома. Председателем восточного лесного ревкома и комиссаром отряда, если он будет создан, назначался Осокин. Поручение во что бы ни стало разыскать Малинина оставалось в силе.

Так Михаил Осокин — Салдак-Мишши, неожиданно оказался руководителем большого и ответственного дела.

Проводив Радаева, а с ним и Илюшу Чугунова в пригородное село Большую Сухоречку, Осокин и Федотов приступили к формированию отряда…

Бывшие фронтовики, чаще всего в расцвете сил, истосковались по крестьянским работам за четыре года войны и теперь — вернувшись по домам — оттачивали косы и серпы, исправляли колымаги, ремонтировали амбары и риги, предвкушая привычную радость от трудной летней страды.

Но за работу взяться так и не пришлось. Вернулись помещики, привезли с собой карателей. Власть Комвуча вновь попыталась устроить мобилизацию молодежи для фронта. Но люди не спешили на вторую войну. А те, кто готовы были воевать, — хотели сражаться за власть народа, ее укреплять и защищать. В каждом селе нашлось немало мужчин, — скрываясь от комвучских властей, они бежали в леса.

Отряд, сколоченный из чулзирминцев, вначале не насчитывал и ста человек. Но вскоре число народных мстителей перевалило за двести.

Палли больше всех скучал по дому, по мирному труду. Оклемавшись, он выразил желание вернуться в родное село, однако Киргури, теперь командир чувашей, стал отговаривать старшего брата.

Не послушался бы Палли даже братишку, последовал совету Салдака-Мишши.

— Вот как поступим, — сказал комиссар. — Хочешь работать — работай! Помогай сельским вдовым женщинам в поле. Найди себе напарника.

К Палли присоединились еще двое, которым было невмоготу без привычной работы. Таким оказался Вись-Ягур. Вызвался помогать вдовам и русский по имени Поликарп; чуваши звали его Поликаном. Все трое один другого крепче и здоровей. Если схватятся в драке, пожалуй, и пятнадцати противникам с ними не сладить.

Поискать работу мужики отрядили Хведюка. Его, как подростка, белые ни в чем не заподозрят и не остановят. А насчет того, чтобы перехитрить кого, он сообразит куда лучше, чем Спирька или Филька. Если Хведюк соврет: «Я — из Вязовки», — то получается вроде и правда, ведь его старшая сестра вышла туда замуж. И живет Хведюк больше не в лесу, а в селе. Ни к кому особенно не привязанный Вись-Ягур полюбил мальчонку всей душой — спас ведь Хведюк Вись-Ягура от неминуемой расправы.

Отряд изо дня в день пополняется новыми людьми — вот оружия маловато. Откуда взять? Приходится ревкому серьезно задуматься…

Из Сороки разведчики — Спирька и Филька — вернулись ни с чем. Непопятно, кто там теперь: белые или красные. Многие рабочие ушли за Блюхером, некоторые бежали в леса. И оружием там разжиться негде.

Филька на станции познакомился с молодым рабочим. Спирька по этому поводу чуть не поскандалил со своим неизменным другом. Он побоялся, что свяжутся они с каким-нибудь провокатором да и угодят в руки врага, комиссар предупреждал их быть осторожнее. Тогда же он сказал ребятам:

— Если придется заночевать в Сороке, то ищите пристанище возле станции! Помните, рабочим верить можно!

В отряд юные разведчики вернулись втроем. Спирька и Филька привели с собой еще и товарища Горшкова, мечтавшего стать партизаном. Филька, раньше всегда любивший пускать полову по ветру, на этот раз не стал хвастать и умолчал о начавшейся было ссоре со Спирькой, но потом не выдержал:

— Спиридон привел нас в лес под конвоем, — смеялся он. — Мы с товарищем Горшковым разговариваем между собой, идем рядом, а он сзади шагов на пять-шесть. Притворился, будто нога болит, захромал даже. Оглянусь незаметно — нет, идет нормально, не хромает, а всю дорогу руки из кармана не вынул! Вы, товарищ Осоки и, револьвера больше ему не давайте. Он в другой раз и меня пристрелит, не разобрав, что к чему.

Комиссар похвалил обоих: Спирьку — за то, что не потерял бдительности, Фильку — за находчивость: не растерялся, привел в лагерь нужного человека. Больше славы досталось хитроумному Фильке. Но комиссар все-таки Спиридону доверял больше: он теперь его даже иногда одного посылал в разведку, к тому же и револьвера не отобрал. Позже по этому поводу ему пришлось все-таки пожалеть.

Но заданию ревкома Спирька отправился в село Мокшу — разыскать Малинина. Обходя Вязовку кружной тропой, раньше, чем следовало, вышел на дорогу. Его заметили из села: тут же нагнал его всадник. Солдат. Молодой. Русский.

— Кто? Откуда? Куда идешь? — стал он расспрашивать малого, преградив ему дорогу конем.

— Вязовский. Никуда не иду. Лошадь свою ищу, — объяснил Спирька, поглядывая исподлобья.

— Почему при тебе уздечки нет? Вернись обратно. В селе проверим. Смотри: соврал — расстреляем!

Пока солдат выяснял его личность, Спирька не вынимал руки из оттопыренного кармана. Солдат внезапно заметил, что карман у паренька выпирает больше, чем следует.

— Руки вверх! — приказал он, хватая винтовку из-за спины.

Спирька не стал ждать дальнейших действий солдата, мгновенно достал из кармана револьвер и выстрелил. И не одну пулю выпустил, несколько раз бабахнул…

На выстрелы из села прискакали еще двое. Один спешился, подбежал к раненому, другой — пустился в погоню за юркнувшим в ивняк Спирькой.

Добравшись до мелколесья, Спирька, не оглядываясь, чуял — всадник почти догоняет его: за спиной совсем близко тяжело дышал конь.

Солдат, человек из других краев, плохо знал окрестные места. Не мог предположить, что дорога по крутому обрыву сбежит вниз. Вершины ивовых деревьев по оврагу издали можно было принять за кустарник. Перед том как въехать в этот ивняк, солдат было уже поднял саблю, чтобы опустить на спину беглецу, как вдруг конь громко фыркнул и резко повернул вправо. Солдат вновь направил его вперед и снова очутился у обрыва, но опоздал: малец, удиравший что было сил, уже успел прыгнуть под обрыв и скрыться.

Каратель возблагодарив бога, что не свалился в обрыв вместе с лошадью, поскакал обратно — в Вязовку.

Спирька угодил в кусты и лежал там недвижимо до тех пор, пока не услышал, что всадник восвояси повернул к селу. Но и поднатужившись, Спирька оторваться от земли не мог, — когда прыгнул, повредил ногу. Вновь попытался подняться и чуть не взвыл волком.

Помог счастливый случай — недалеко, за оврагом, на поле, работали трое: Вись-Ягур,Палли и Поликарп. Они давно наблюдали за Спирькой, но вмешаться вовремя не могли, чтобы не выдать себя.

Вись-Ягур и Палли, спустившись под обрыв, перенесли Спирьку в другое, более надежное место — за ним могли вернуться каратели. В село Мокшу разыскивать след нужного человека пришлось послать Хведюка. Ягуру не хотелось отпускать Хведюка в столь опасный путь, но он побоялся возражать комиссару: мог поставить вопрос о неподчинении Вись-Ягура на ревкоме. Великан остался до наступления ночи охранять Спирьку. В сумке с харчами у него хранились и наган, и гранаты. Ночью неудачливого разведчика доставили в табор.

Часть леса, где скрывались партизаны, они сами назвали табором. Ни заядлые грибники, ни опытные охотники не обнаружили бы приюта смельчаков, если бы даже искали.

К табору партизаны пробирались никому не известными тропами. Дорога была отмечена секретными знаками. Чтобы не проторить тропы, партизаны никогда не ходили гуськом, не ступали второй раз по одному следу. Возле табора и на заранее установленных местах были расставлены патрули. При опасности патрульный обязан был сигнализировать. Сразу рядом с табором начинался глубокий ров. Коли потребуется, по густо заросшему лесом рву можно перебраться подальше. Угол здесь укромный, однако партизаны не навечно здесь обосновались, и зимовать тоже не намеревались. До наступления осенних холодов решено было подаваться на соединение с Красной Армией.

И все-таки кое-где партизаны рыли и оборудовали землянки. В одной из них сидели захваченные в Чулзирме каратели. Жестоко расправляться с ними партизаны не намеревались: в городе в штаб карателей была подброшена записка: «У нас в руках заложники. Если каратели вернутся в Чулзирму или нагрянут на какое-нибудь еще селение, заложники немедленно будут расстреляны».

Уж, видимо, так: пока партизаны не включились в активную борьбу, штаб отряда еще не становится настоящим штабом. Осокин ведет работу по линии ревкома. Дело организации отряда целиком легло на плечи Федотова.

Отправив разведчика в Мокшу, Осокин долго ходил взад-вперед по лесной поляне. Забот у Осокина достаточно. Вести неутешительные. В Мокшу вот-вот могут нагрянуть каратели. Нацелились они и на Чулзирму и Самлей.

Раннее утро. Федотов еще спит. Осокин подошел к его шалашу, тихо ступая, чтобы не потревожить Леонида, остановился у дыры, заменяющей дверь, и снова задумался.

Удивительный человек Леонид Федотов! Очень красив лицом, но еще краше душой. Такой человек привлекает к себе людей. Молодой, выглядит еще моложе — строен, ловок. Казалось бы, что особенного в его облике: русоволосый чувашский парень. Даже брови светлые. Сейчас, когда Леонид спит, — кажется обычным. Но как только он проснется и своими улыбчивыми губами что-нибудь скажет, — собеседник невольно радуется — словно лучи утреннего солнца обласкали. Если такой человек с тобой заодно — это уже радость! Друга порой любишь как невесту. Удивительно! Леонид и Михаил — земляки, но раньше не сталкивались. Познакомил их Кояш-Тимкки!

А Воробьев, а Захар Тайманов! Молодцы оба.

Тут же Осокин вспомнил мичмана Павлова — он во время боев с Дутовым командовал фронтом. Намного моложе Осокина, а у Ленина несколько раз бывал. Павлову Совнарком всегда поручал ответственные задания. После разгрома дутовской армии Павлова вновь вызвали в Петроград. Осокин и не думал, что Павлов — чуваш, об этом он вчера совсем случайно узнал от Леонида…

Вот проснется Леонид, надо будет его подробнее расспросить о Павлове.

Леонид, словно угадав мысли товарища, открыл глаза.

— Коли проснулся, вставай, Леонид Петрович, — сказал Осокин. — Поговорить с тобой захотелось!

Семен Мурзабаев, привыкший рано подниматься, подсел к товарищам, расположившимся на траве у буерака. Неподалеку журчал родник, солнце заглядывало сквозь густую листву…

Осокин расспрашивал Федотова о Павлове. Симун, тоже воевавший на Оренбургском фронте, удивился, когда узнал, что их молодой командующий был чувашским парнем. Очень уж лицом непохож.

— Чуваш-то он вроде меня, — улыбнулся Федотов. — Говорить по-чувашски не умеет. Его отец — чуваш, мать — русская. Женился отец Павлова где-то на Тамбовщине и на постоянное жительство переехал в Питер, стал рабочим. Таким образом, сам Сергей Дмитриевич родился и вырос в Питере. Я с ним встретился в Москве, в школе прапорщиков. Тогда еще и я, и он мало в чем разбирались и все же внимательно прислушивались к словам большевиков.

— Постой, Леонид Петрович, не путаешь ли ты? — перебил его Осокин. — Ты, наверно, о каком-то другом Павлове говоришь. Ты говоришь, что он учился в школе прапорщиков, а наш Павлов — не пехота, как ты, а мичман. Весь чин его и звание заключены в двух словах: мичман Павлов! Так же славно звучит, как, скажем: «Адмирал Макаров!» Из Питера привел он матросов, матросов революции! А прапорщик — что это?! И ты прапорщик, и я мог стать прапорщиком. И Симун вон едва не стал им. Так, что ли, Семен Тимофеевич?

— Как высказался Назар: прапорщик — ни солдат, ни офицер, — подхватил Семен. — Не обижайся, товарищ командир, за непочтение к чину. Мне дядя рассказал, как в прошлом году вы с Назаром схлестнулись.

— Вы не смейтесь над прапорщиками! — весело запротестовал Федотов. — А знаете, кто был самым первым главнокомандующим при Советской власти? Крыленко, прапорщик. Павлова я встретил спустя месяц после того, как совершилась Октябрьская революция, в Смольном. Вначале не узнал и усомнился. Почему-то в морской форме, мичман. Сам меня окликнул. Вот тогда-то и поговорили с ним. Он, оказывается, был у Ленина…

— Кто, кто был у Ленина? — услышали собеседника откуда-то сверху.

— Нам, поди, тоже можно послушать?

— У Ленина бы-ыл?..

Теперь, оказывается, товарищи были у края буерака уже не втроем — многие партизаны окружили их, неслышно подходя один за другим.

— Михаил Антоныч, я до сих пор еще не забыл твои прошлогодние рассказы, — вмешался Шатра Микки. — И сейчас, оказывается, речь идет по тому же следу. По-моему, надо собрать на беседу всех солдат. Ты расскажешь, что знаешь о товарище Ленине. А потом товарищ Федотов поведает о том, что видел и слышал. Он хоть сам Ленина не видел, но ведь разговаривал с человеком, который побывал у Ильича. Такая беседа много пользы принесет.

Осокин рассмеялся:

— Может, тебя, братец, начальником клуба назначить? Начальником лесного клуба?

— Не спеши. Вместе со своим отцом, возможно, еще прибудет и настоящий начальник, — намекая на что-то, сказал Шатра Микки.

Собравшиеся не поняли намека сказочника. Но Осокин что-то уразумел, отвернулся и смущенно потер лоб. К толпе партизан подошел Киргури — он только что сменился с дежурства у землянки, где содержались каратели.

— Офицер проснулся, — доложил он, — опять дубасит в дверь.

— Что ему еще надо? — спросил Осокин.

— Говорит: выпустите нас, не имеете права!

При слове «право» партизаны, переглянувшись, посмеялись.

— Покажите вы ему его право, — предложил один. — Высечь до крови нагайкой да и расстрелять! Вот и все его право.

— Леонид Петрович, иди уж, успокой его, — предложил Осокин. — Ты умеешь разговаривать с офицерами. Тебя он уважает, даже держится почтительно. А видит меня — бранится, слюной брызжет…

Федотов неохотно поднялся.

— Не долго ты там возись, быстрее возвращайся. Я пока продолжу… — крикнул комиссар уже вслед.

Но беседу пришлось прервать. Совершенно неожиданно заявился в табор Тражук, которого многие знали. Все были обрадованы, что прибыл свежий человек, окружили его, перебивая друг друга, засыпали вопросами. Однако вести Тражука, полученные от Ятросова, успели изрядно устареть.

Тражук рассказывал о своих злоключениях: о пропаже жеребца, о том, как он попал в Ягаль. Жители табора немного успокоились, но поднялась новая волна оживления — пришел новый вестник, которого ждали, явился Илюша Чугунов.

5

На Вильитраве Румаш, вернувшийся после свидания с Тражуком, заметил, что жителей острова все больше охватывают неуверенность и уныние.

Шур-Прагань и Ларион Дятлов помогли Румашу, решившему действовать, собрать всех вместе.

— В наше поселение стали приходить гости со стороны, — вдруг сказал кто-то Румашу.

— А не боитесь, что появятся гости на конях да с нагайками? — спросил Румаш.

После этих слов что-то переменилось. Приунывшие, подавленные страхом люди окружили парня. Рассказывая о новостях, Румаш сообщил — что красные ведут героические бои, заодно вспомнил о славных делах Чапаева, даже о том, чего сам толком не знал, говорил как о достоверном.

Вначале никто не возражал и не спорил: все внимательно слушали Румаша. Солдаты, подлежащие мобилизации, были люди молодые, лишь года на два, на три старше Румаша. Однако они побывали в солдатах, а агитировал их человек малоопытный. Румаш впервые, увидя всех сразу, обратил внимание на одного, который выглядел старше других. Высокий, красивый, обросший густой бородой. Глаза острые, так и сверкают, временами словно золотые искры под веками загораются.

— Больше всех людей мутит, — шепнул Румашу Ларион. — Зовут его Михаилом Ворониным.

Румаш заговорил о красных партизанах, о том, что им, беглецам острова Вильитрав, пора определиться, сплотиться в отряд.

— Краснобайство! — выкрикнул Михаил. — Чижик-пыжик, — добавил он насмешливо. — Хорошо поешь, да не знаю, где сядешь.

Румаш притворился, что не услышал издевательских слов Воронина, и осмотрелся: не было заметно, чтобы кто-нибудь одобрял слова бородача. Два человека, стоявшие по соседству с Ворониным, слегка усмехнулись.

Румаш помолчал…

«Куй железо, пока горячо!» — пришла ему на ум поговорка, и он заговорил снова:

— Я пришел к вам не как гость, которого пригласил зять, и не как солдат, избегающий мобилизации, — голос его зазвучал увереннее. — Если бы думал только о том, как спасти свою голову, свернул бы на другую лесную тропу. По требованию сердца, но и по указанию ревкома прибыл я сюда. Кто такие вы сейчас? Если признаете власть учредиловки, вы — дезертиры. Если ее не признаете и стоите за Советскую власть, то вы должны, обязаны стать организованными красными партизанами. Пусть каждый решит — в дальнейшем кем он хочет быть: дезертиром или народным мстителем? Другого пути нет. Надо хорошо все продумать. И знайте — вас никто не принуждает…

Румаша вдохновляли решимость и отчаяние.

Все молчали. Помедлив, Румаш взобрался на пень от большого дерева.

— Товарищи, крестьяне-труженики! — снова начал он, стараясь говорить как можно складнее. — Здесь, среди нас, нет кулаков и их приспешников. Что нам нужно? Нужен мир. Спокойная жизнь. И еще нужна земля, чтобы мы могли на ней трудиться на радость своим семьям. И кормиться! Да, и кормиться. Советская власть дала нам и мир и землю. В городе буржуи, в деревнях помещики, сельские куштаны не согласились ни с установлением мира, ни с предоставлением земли крестьянам. Они объединились, чтобы не могли мы жить спокойно. Кто погубил мирных людей вашего села — Яшкина и Дятлова? Кулаки и прихвостни буржуев и помещиков. И с нами хотят рассчитаться… Нам что, разве надо дожидаться расправы? Я к тебе обращаюсь, товарищ Воронин. — Румаш еще более уверенно повысил голос и разыскал глазами красивого бородача. — Вот, допустим, смажет тебя какой-нибудь кулацкий сын по уху… Ты что, будешь смирно стоять и поглаживать свою черную бороду? Спустишь мерзавцу или захочешь отомстить?

Толпа дрогнула, зашевелилась, словно решила дать оратору передохнуть.

Многие, улыбаясь, поглядывали на Воронина.

— Меня смажет? — переспросил Михаил, и лицо его стало еще злее. — За что? Пусть попробует! Не обрадуется, — бессвязно выкрикивал он.

— Ты, конечно, готов дать отпор, если тебя затронуть, — заявил Румаш. — А что, если твоего товарища заденут? — спросил он, понимая, что рискует многим, — Будешь стоять с разинутым ртом и смотреть или…

Бородач не стерпел, как и предполагал Румаш, и, перебивая оратора, завопил:

— Ты чего ко мне пристал, учить еще молод! Сначала женись, да чтобы жена тебе ребенка принесла, а потом и приходи разговаривать с нами. Тогда и послушаемся.

— То-то молоды наши жены! — гораздо миролюбивее подхватил другой, — Эх, вернуться бы домой да забраться под полог к молодой жинке. Не так ли, Миша?

Румаш почувствовал, что напряжение спало, и решил заговорить помягче:

— Не успел я еще жениться, Воронин, — сказал он, почесывая в затылке. — Жены-то нет у меня, понимаешь… А любимая девушка есть, и — недалеко отсюда. Еще к троице ждала меня — не смог я до нее добраться. Более двухсот верст пешком протопал, желая свидеться с любимой. Оставалось еще верст десять-пятнадцать — не дошел. Помешали…

Румаш внезапно смолк.

Вокруг молчали. Одни почесывали головы, как Румаш, другие тяжело вздыхали. А один, сочувствуя парню, спросил:

— А чего ты не дошел до милой? Кто помешал? На твоем месте я бы хоть сейчас к ней пошел. А тебе что? В солдаты еще годами не вышел…

Румаш снова заговорил. Он напряг все силы — так ему хотелось, чтобы его слова дошли до людей.

— Говоришь, кто помешал? — выкрикнул он. — Вы помешали, вот кто! Вас, наивных простаков, — хоть сегодня — переловят всех да перестреляют! И все-таки, товарищи, не беспокойтесь, о вас думают, заботятся. Где вы, сколько вас — все это хорошо знает ревком, — в отчаянии преувеличивал Румаш. — Ревком послал меня к вам, чтобы организовать из вас отряд. Мне поручил стать комиссаром отряда, — говорил он все вдохновеннее. — Если среди вас мы не найдем опытного командира, то и командиром временно стану я. Не сомневайтесь во мне, хотя я и молод. За последние пять-шесть месяцев много испытал, много пережил, будто сто раз побывал в бою… Покончим с лишними разговорами. Подступает опасность. Если мне верите, принимаете сердцем сказанные именем революции слова, то прежде всего знайте: надо сплотиться в отряд! В одиночку нас разобьют. Времени больше нет! Слушайте, товарищи, что я предлагаю: кто готов стать партизаном и сражаться за волю, за жизнь, за революцию — отходите вон под ту березу. Кто хочет скрываться в лесу, как беглец, или вернуться домой и сдаться на милость врага-победителя — оставайтесь на месте.

Сказал это все Румаш и вдруг сам оторопел.

«Не слишком ли я поспешил? Не испортил ли дело, выступая от имени ревкома? И почему все стоят, не отходят в сторону? Наверно, что-то я сказал не так. Но нет ведь времени ждать инструкций!»

Мгновения текли для Румаша, как годы. Вот он увидел: от толпы отделился Шур-Прагань, вслед за ним — еще десять-двенадцать человек стали под березу. Вот, поколебавшись, двинулись еще трое…

Румаш ждал молча, сердце его громко билось; ему казалось, все слышат этот торопливый стук. Вдруг вся группа двинулась к березе, как по команде. Перед Румашем остались только бородач и два его товарища. Через несколько секунд Воронин стоял совсем один, исподлобья поглядывая на сгрудившихся под березой.

— Ведь один ты, Миша! — крикнул кто-то. — Айда, иди сюда. Ты же русский, а русские говорят: «На миру и смерть красна». Я чуваш, а вот жить и умирать — решил по-русскому.

Михаил, махнув рукой, пошел к березе.

Теперь Румаш не раскаивался, что поспешил. Другой на его месте, возможно, и подождал бы. Но он крепко верил в силу слова, а кроме того, навсегда запомнились события в Стерлибаше. Не хотелось, чтоб повторилось что-то подобное. Румаш на всю жизнь уверовал: сила людей в сплочении. Тот, кто один, без друзей — обречен на погибель!

Целый день Румаш формировал свой новоиспеченный отряд. Всего в нем оказалось сорок четыре человека, сам он — сорок пятый. Солдата, согласного стать командиром, не нашлось. Тогда все в один голос решили: «Если пришел по поручению ревкома, то сам и командуй».

Отряд Румаш разбил на четыре отделения. В каждом — выбрали старшего. Одним из них был — Шур-Прагань.

Оружия явно не хватало: насчитали всего лишь двенадцать винтовок. Да еще одна берданка… Револьверов и гранат не нашлось совсем. Невооруженным оказался сам командир отряда. Кто-то притащил с собой в лес какой-то короткий меч в ножнах. Этот меч и отдали Румашу, чтобы хоть как-то было заметно, что он — начальник.

Вечером между собой люди беседовали как никогда дружелюбно. Словно у каждого сердце стало на место. Теперь уж не так боязно: есть командир, сон отряда охраняют часовые. По правде говоря, часовые не так уж и необходимы. На Вильитрав ночью и так никто не проберется. Но все же командир решил выставить часовых. С одной стороны — для порядка, с другой стороны… Румаш остерегался не только тех, кто мог бы забрести сюда, его беспокоили те, кто мог уйти отсюда. На сегодняшнюю ночь назначил разводящим — Шур-Праганя. О точном времени в отряде могли судить только по солнцу. Часов ни у кого нет! Пение петухов до лесу из жилья не долетало.

— Наблюдай за ковшом Большой Медведицы, — сказал Румаш зятю, отправляясь спать.

Ночью Румаша осторожно коснулась чья-то рука. Румаш, будто совсем и глаз не смыкал, мигом вскочил на ноги. Перед ним стоял Шур-Прагань.

— Что случилось? — шепотом спросил Румаш.

— Сбежал Воронин.

— А часовые? Не учуяли или уснули?

— Нет, они не спали. Часовых проверяю… Он исчез еще с вечера. Его товарищ — Чашкин сейчас только мне сказал.

— Он еще и раньше знал, что сбежал Воронин?

— Скорее всего, знал. Сейчас не признается. Люди привыкли отлучаться в село, никого не предупредив, однако с наступлением темноты боятся проходить по болоту. А этот вон не из робких. А может, не смог выбраться — засосало.

Румаш призадумался. То, что ушел один, опасности нет. Но такой, как Воронин, если попадет в руки врагам, может продать товарищей. В Ягали нет карателей, но есть кулаки. Сами они нападать на отряд не станут, но в город сообщат наверняка. Румаш обеспокоился не на шутку. Вильитрав вместо острова свободы может оказаться тюрьмой: перекрыть тропинки не трудно, если их укажут… Мысль эта не оставляла Румаша еще днем, даже мелькала раньше. Но не думал он, что опасность возникнет так внезапно. Бегство Воронина встревожило его основательно.

— Румаш, послушай, — прошептал Шур-Прагань. — Днем ты, когда беседовал с людьми, сказал, что сюда тебя послал ревком. Зачем ты сказал неправду? Ты же и не дошел еще до ревкома.

— Дорогой мой зятек, ты разве не заметил, что по многим вопросам мы давно уже советуемся втроем: ты, я и Ларион. Считай, что мы тоже ревком. Там — большой ревком, а тут у нас — маленький. Я — пока председатель. Кто уполномочил меня, говоришь? Пока скажу тебе так: уполномочила меня революция. А придет время — и имена назову. А сейчас буди Дятлова. Тихонько, чтобы остальные не взбулгачились, пусть пока спят.

Румаш потянулся, несколько раз присел, чтобы размяться, и зашагал к одному из часовых.

— Ты, Чашкин-Ложкин, не думаешь ли тоже драпануть вслед за товарищем? — спросил он нарочито грубо. — Как же это ты не сказал сразу про бегство Воронина? Ладно, помалкивай уж, не ври, не бери грех на душу. Иди спать, тебя мы оставить часовым не можем. Нет к тебе доверия. Спи, завтра поговорим.

Чашкин не то удивился, не то перепугался, но на некоторое время неподвижно застыл.

Румаш мягко подтолкнул проштрафившегося солдата в спину.

— Иди, спи. Или хочешь сбежать в село, как Воронин? Иди, иди, не задерживайся!

Часовой заморгал, протяжно вздохнул и, так и не вымолвив ни слова, направился туда, где спали товарищи.

— Сядем, посоветуемся, товарищ Дятлов, — Румаш присел в темноте на мох. — Отпустить часовых думаю, пусть поспят. Людей, может, скоро по тревоге поднимать придется!

Ларион Дятлов оказался человеком весьма толковым. Долго объяснять ему не приходилось. Шур-Прагань же, уверенный в способностях шурина, соглашался с ним во всем.

— Тут днем, — сказал Ларион, — пока мы дела проворачивали, один мужик в село сбегал, говорит, что мой однофамилец Аристарх Дятлов, тот, что вместе с Белянкиным карателей на сторожку навел, — в город подался. Как бы там ни было, уходить нам надо.

Румаш давно понимал, что перебираться надо. Это он сообразил, еще беседуя с учителем на лесной дороге. А сейчас пришел к выводу — далеко уходить от Вильитрава нет резона. У тропки следует оставить наблюдателя.

Он надеялся, что все-таки должен найти их Тражук и передать указания из ревкома… Нельзя долго действовать по собственному наитию.

— Правильно ты считаешь, Ларион Степанович, — согласился Румаш. — Твой однофамилец и на самом дело мог отправиться за карателями. Он нам очень опасен. По-моему, только следует здесь же, у Вильитрава, два-три дня подождать. Не найдя нас, каратели могут учинить расправу над семьями партизан. Не исключено, что нам придется вступить в бой.

Румаш рассчитал правильно. Даже двух-трех дней ждать не пришлось.

С рассветом отряд двинулся с Вильитрава в глубь леса, как вдруг замыкающие заметили бегущего следом человека. Командир, ранее отправивший Шур-Праганя и Лариона вперед, а сам шагающий позади, приказал отряду остановиться. К командиру подбежал Воронин и, видимо совершенно обессилевший, упал перед ним прямо на траву и, запинаясь, проговорил:

— Скорее!.. Прибыли каратели, все семьи согнаны в один дом, — он с трудом перевел дух. — Все под запором. Спрашивают о дезертирах, нагайками секут. Я едва сбежал. Скорее!

Румаш на мгновение задумался: какой смысл вкладывал в слово «скорее» человек с сердцем зайца? Может, он хотел сказать: «Скорее бежим, а то нас схватят!» Словом «скорее» вызвать панику? Но партизаны поняли Воронина правильно. Люди, еще вчера разрозненная толпа, сегодня сгрудились вокруг командира, — ждали, что он скажет?..

6

…Авандеев, намечая место для подпольного штаба, учел, что в горах, недалеко от города — немало труднодоступных пещер. Ему сначала советовали обосноваться там: «При необходимости будет удобно бежать в лес».

Однако Авандеев меньше всего думал о том, как удобнее будет бежать, и для поддержки связи с двумя ревкомами уезда избрал надежное место в другой стороне.

С ревкомом, расположенным в сосновом лесу, Авандеев связывался через степь. Прибывающие с запада связные покидали поезд на ближайшем разъезде, А едущие с востока — лесом и дальше вдоль Ольховки.

Из соснового бора давно не было ничего слышно, и наконец Авандеев получил долгожданную и обрадовавшую его весть. Там складывались два отряда: один, как и предполагалось, — в сосновом бору, другой восточнее, в соседнем — Самарском уезде, у села Домашни, в лиственных лесах. Теперь штаб Авандеева объединял партизанские действия в двух уездах. Потому-то и затребовал он в помощь Радаева.

Назар и не подозревал, что за ним следят и все его подлые дела известны… Он сокрушался, что с другими офицерами не бежал из Питера на юг. Он было совсем приготовился, но — помешал неожиданный случай. В Питере он жил у одной вдовы — богатой купчихи. Однако майра-толстушка приелась, и Назар позарился на невесту товарища. Красивая. Из благородных. Училась в Смольном. Кто мог подумать, что он от этой дворяночки подцепит мерзкую болезнь? Сам заразился, наградил и вдову. К тому же его друг узнал, что Николаев соблазнил его невесту, и поклялся пристрелить его. Назар бежал, но не на юг, а к Самаре. Здесь он связался с тайным союзом офицеров. Когда Самару захватили белочехи, союз офицеров предложил Николаеву работать в контрразведке. Он с восторгом согласился.

Назар не сокрушался, когда его отстранили от этой работы. Сейчас в отряде карателей он чувствовал себя на месте: людей там было достаточно, один Половинкин привел с собой десяток головорезов, почему-то называющих себя юнкерами. Ребята надежные!

В отряд вступали и деревенские, разумеется, сынки куштанов. Иногда и победней, вроде Зар-Ехима… Вначале Назар был против Ехима, но Чее Митти, адъютант его и главный советник, изрек: «Примем, Назар Павлович. От имени народа будем действовать».

Назар усмехнулся:

— Хе-хе! Ты, Дмитрий Павлович, когда был в охране самарских эсеров, сам обэсерился. Вдохнув в мой отряд дух демократизма, хочешь превратить его в представительный орган, — и полностью с Митти согласился.

Назар мечтал выдать сестренку за Чее Митти. Тот против не высказывался, однако сам об Уксинэ и не думал вовсе. В городе он знакомился с дочерьми богатых купцов, мечтал найти себе тестя куда знатнее, чем Мурзабай.

Из родного села к Назару прибыли «парни-храбрецы». Сначала их было четверо — осталось трое. И в этом виноват сам Назар. Одного потерял исключительно из-за того, что не смог сдержать своего нрава.

Сын Смолякова захотел поговорить с шурином наедине.

Назар повел Саньку в свою комнату, рядом со штабом. Из карателей сюда приглашались лишь Чее Митти и Виктор Половинкин. Чее Митти, заметив, что те вошли в запретную для других смертных комнату, стал подслушивать, о чем говорят. Голос Саньки звучал тихо. Митти разобрал лишь слово «родственник».

Назар говорил громко:

— Так рассуждают политиканы. Ты, Смоляков, только еще вступил в отряд и уже хочешь сблизиться с самим командиром. Покажи себя в деле, лишь тогда можешь рассчитывать на мое расположение. Еще что имеешь сказать?

Перепуганный Санька еле пискнул, потом послышался его истошный крик. Изнутри кто-то ударился о дверь. Она распахнулась, и створка стукнула Митти по лбу.

— Вот тебе зять, вот тебе свадьба! — «Диктатор» стегал Смолякова нагайкой.

Санька бросился было к двери.

Назар, широко расставив ноги, ударом кулака отбросил его в угол. Санька выпрыгнул в открытое окно.

Подбежав к окну, Назар выхватил из кобуры револьвер.

«Это уже лишнее», — подумал Чее Митти, прикрыл дверь в личную комнату «диктатора» и громко постучал, будто прося разрешения войти. Назар, не успевший еще выстрелить, резко отвернулся от окна и, не сказав «адъютанту» ни слова, выскочил из комнаты.

К тому времени, пока Чее Митти подошел к окну, Санька уже успел перелезть через ограду. Митти хорошо понял, за что Назар избил своего зятя. Тот похвастался тем, что он — Санька, зять Мурзабая, теперь родственник Назару. «Адъютант», не знавший характера «диктатора», встревожился было, что Санька может занять его место. Беспокоиться, оказывается, и не следовало.

— Санька, постой, вернись! — крикнул вслед зычным голосом Чее Митти.

Тот даже не оглянулся и изо всех сил помчался вдоль улицы. Чее Митти, и так счастливый оттого, что брак с дочерью Мурзабая ему не угрожает, поднял с полу фуражку Саньки и, хохоча, выкинул в окно. Видимо, «соперник», возможный претендент на место «адъютанта» «диктатора», исчез навсегда.

Зар-Ехим, сидевший в одной из комнат «штаба», не знал, что его товарищ сбежал столь позорно. Он хотел переговорить с Санькой начистоту. Оказывается, их обманул Васька Фальшин: одногодков Ехима и Саньки вообще еще не берут в солдаты. Он подумывал — не вернуться ли домой, но одному страшно, да и Васька пугает, что в тюрьму могут посадить. Рыжий вспомнил слова Кидери и, запершись в нужнике, долго плакал, размазывая грязь по веснушчатым щекам.

Назар бесился еще и оттого, что он до сих пор не смог обнаружить партизан близ Вязовки. Сегодня один из многочисленных Дятловых Ягли Аристарх привез новую весть: оказывается, беглецы Комвуча скрываются в Ягальском лесу. Поступили вести и из Самлея: там тоже надо навести порядок, выявить бунтарей и дезертиров.

У Назара два верных помощника. Чее Митти он решил во главе крупного отряда отправить в Ягаль, Виктора Половинкина с небольшой группой карателей — в Самлей.

7

Чее Митти давно мечтал о самостоятельной деятельности. Наконец-то его мечта сбылась: он командует группой всадников! Назар просветил его, что следует делать. Сын Хаяр Магара и сам хорошо понимал, как надо работать: требуются нагайка, шомпол или даже лоза. И все же отряд не может обходиться без оружия.

Аристарх Дятлов мечтал свое подлое дело совершить тайно. Однако напрасно: командир карателей явился прямо к нему. Чее Митти в лес разыскивать беглецов не поехал, будучи уверенным: «приползут сами».

Во двор Дятлова пригнали по человеку из семьи каждого беглеца — отца, жену, мать, сестру, брата.

— Сын твой где? Где муж, говори! — допытывались каратели, избивая жертву нагайкой.

Женщины отпирались: «Ей-богу, не знаю»; упорствовали: «Убейте, ничего не скажу». Старики чаще всего молча сжимали зубы.

Пока каратели обходили село и сгоняли людей, стало темнеть. Чее Митти устал: напоследок раза два-три огрел приведенного последним старика с острой козлиной бородкой и затолкал его к другим. Десять человек Чее Митти поставил для охраны заложников, запертых в амбаре Аристарха Дятлова, остальных разместил в соседнем дворе. Сам пошел в гости к богатому родственнику. Его старая мать приходилась Митти теткой.

Чее Митти все обдумал: беглецов в лесу не разыщешь, так просто не переловишь. Сначала в селе надо дознаться об их силе. Питье ограничил рюмкой, уединился с родственничком и поделился планами. Рыжий дядя Васюк не одобрял Аристарха, приведшего карателей, однако при беседе с гостем об этом умолчал.

— Береженого бог бережет, — сказал он задумчиво. — Не слышал, чтобы в лесу отряд скрывался. Скорее всего — одиночки, небось и подумывают — как бы без шума вернуться. Однако точно сказать трудно. В роду Дятловых — дерзкие люди. И там есть один негодяй, зовут Ларионом. Наверное, он и мутит людей. Вы, стало быть, надумали словить беглецов, не отправляясь в лес! Попробуйте. — Васюк погладил рыжую бороду и, словно встревожась, добавил: — Солдаты-то твои надежные? Как бы не вышло как в Каменке. Там ведь человек сто поднялись, когда двух только избили. А здесь вы за сорок человек принялись. А что, если возмутится народ!

— Мы народ не трогаем, сами работаем от имени народа, — отрезал Чее Митти. — Ищем дезертиров! Действуем по закону. И наказываем не без толку. Сегодня познакомил с нагайкой, чтобы отведали на вкус. Настоящее дело начнем завтра. Человек у пяти кровь выпустим. Тогда и приведут небось своих из леса.

— Как же увечные дойдут до леса?! — забеспокоился Рыжий Васюк.

— Работаем с хитрецой. Не зря меня в деревне зовут Хитрый Митрий. — Чее Митти усмехнулся совсем как Назар. — Утром из семьи каждого беглеца по одному пригнали, завтра — еще по одному. Пусть смотрят, как будем бить родственников. А кто не выдержит, сам в лес сбегает. И те, в свою очередь, не стерпят, сами прибегут!

— Эх, самана! — на удивление карателю покачал головой ягальский богач. — От такой армии, поди, толку не будет. Только народ взбулгачите.

— Ты, дядя Васюк, оказывается, трусливее Аристарха, — проговорил с ухмылкой Чее Митти. — Ничего, самана тебя научит. Будет толк! Коли четверых расстрелять, то остальные сорок хорошими солдатами будут. С двоими прежде всего надо разделаться: с Ларионом Дятловым и Шур-Праганом. А еще двоих намечу завтра…

Лицо Рыжего Васюка покрылось пятнами. Как бы он только не обругал этого легкодума!

«Нашелся ерой! Аристарх потому только и донес, что сам виноват».

Позднее на улице Васюк повстречал своего друга Куштан-Теменя. В беседе отвел душу, ругая дурака карателя.

Верук, как только вернувшегося свекра увели каратели, побежала к тетушке Марье.

Добросердечная старушка посоветовала молодой женщине домой не ходить, уложила на полатях, спрятала за подушками.

Когда пришел Темень, тетка Марье нарочно стала его расспрашивать. Тот пересказал старухе все, что слышал сам от Рыжего Васюка.

Старуха не доверяла своему старику-куштану — о Верук даже не заикнулась.

На утренней заре втайне от мужа проводила жену Шур-Праганя до калитки.

— Слышала, что сказывал дядя-то твой? — спросила старушка на прощанье.

— Все слышала.

— В лес пойдешь, что ли?

— А как же? Ведь не только муж там, но и братишка.

— Пусть от добра добро и будет. Иди же, — тетушка поцеловала Верук в лоб.

Верук прибежала в табор утром. Решено было действовать немедленно. Партизан с оружием Румаш и Ларион оставили у дуба.

Двор Аристарха Дятлова, обнесенный каменным забором, стоял на развилке главной улицы, в сотне шагов от леса. На опушке шелестело листьями огромное старое дерево. Аристарх так его и называл — «мой дуб».

…Румаш осторожно вышел из лесу и мигом вскарабкался по корявому стволу. Село с этого дуба просматривалось из конца в конец. К Кузьминовке протянулись улицы, на которых стоят дома чувашей, в сторону Самлея расходились на два рукава улицы русских.

Безоружных Шур-Прагань повел в конец села, где жили чуваши. У шестерых из отряда дома примыкали прямо к лесу. Партизанам по три-четыре человека предстояло спрятаться в этих домах. Если каратель подскачет к двору, спешится, зайдет в дом — партизаны смогут схватить его и обезоружить. Иначе поступать нельзя: оружия слишком мало.

Румаш наблюдал с дерева: в чувашский конец села направились восемь всадников. Вот один спешился у дома Шур-Праганя, постучал в окно; видимо, не ответили, он вошел во двор.

«Этот попался, — решил Румаш, — Шур-Прагань уж его не выпустит».

Вскоре во вдоре Аристарха громко крикнула женщина. Чее Митти, видимо, приступил к делу.

С улицы, где жили русские, возвратилось шесть всадников — они гнали нагайками трех пленников. С чувашского конца прискакало двое. Шесть оседланных коней стояли перед воротами. Вскоре и коней завели внутрь.

…Во дворе Аристарха вместе с Чее Митти орудовали три карателя. Двое охраняли ворота.

Румаш наблюдал: всадники со двора Дятлова снова поскакали в разные концы села. Румаш приготовился было свистнуть — но во дворе за каменным забором вдруг прогремел выстрел. Партизаны выбежали из леса, а Румаш спрыгнул с дерева.

Чее Митти и сам не думал, что так рассвирепеет: он не намеревался стрелять.

Можно сказать, ни за что ни про что кроткий на вид остробородый старик неожиданно взбунтовался: вместо того чтобы лечь на скамью, он бросился на командира карателей. Чее Митти даже посторониться не успел. Остальные участники расправы даже и не поняли, что произошло.

События развивались молниеносно.

Громко закричали люди в амбаре, а все находившиеся во дворе с воплями отчаяния бросились к воротам. Каратели безуспешно пытались их задержать.

Митти, выкрикнув: «Молчать!», не целясь, нажал на курок. Увидел: женщина с трудом ползла по крыльцу к двери. Чее Митти схватил ее за косу. Совсем близко прозвучали выстрелы, кто-то повалил Чее Митти наземь…

К полудню в Ягали состоялся суд. Председатель местного ревкома прочитал народу приговор. Решением суда ревкома, именем революции Аристарх Дятлов, Чее Митти и пять негодяев из его отряда были расстреляны.

Четыре карателя и два партизана погибли во время схваток.

Пятерым карателям удалось удрать в сторону Самлея.

Двум недавно поступившим в отряд и во время стычки добровольно сдавшимся ревком оставил жизнь.

Еще троих из отряда Чее Митти — Рыжего Васюка и еще одного из Дятловых — ревком решил захватить с собой.

— Если кулаки или прочие враги революции начнут притеснять семьи сельских партизан, — объявил Румаш, — заложники будут расстреляны без всякого суда, а мы сами снова вернемся в Ягаль. Не бойтесь, товарищи! Скоро белые будут разгромлены. Смотрите, вон какие молодцы уходят сражаться за революцию…

Никто так и не узнал, что Румаш — брат Верук. Ни присоединиться к партизанам, ни уехать на время в Чулзирму Верук не согласилась: она осталась присматривать за больной свекровью. Остробородый старик, которого застрелил Чее Митти, был ее свекром, отцом Шур-Праганя.

Румаш приказал трем партизанам войти к Куштан-Теменю. Те вытащили его из избы и заперли в конюшне.

Румаш забежал к тетке, обнял перепуганную старушку.

— Это я, Румаш, тетушка Марье, не бойся, кукке ничего плохого не сделаем, — пообещал он. — Мне нужно с полпуда соли. Он добровольно с солью не расстанется.

Сына Захара тетушка Марье узнала сразу, как только тот заговорил.

— Благословляю тебя, сынок, благословляю! Где твой отец? Живой ли? — оторопев, бормотала старушка.

— Не знаю, тетушка Марье, ничего не знаю. Береги Верук! Вдруг нагрянет беда — спрячь ее. Как только выздоровеет свекровь, пошли Верук в Вязовку к учителю Ятросову или в Чулзирму. Появится Тражук, расскажи, что произошло, пусть быстрее возвращается назад.

Старушка с мешком спустилась в подпол.

«Тражук говорил, что соль — в амбаре. Оказывается, перепрятал хитрый старик», — усмехнулся Румаш.

— Выпустишь своего старика, — сказал Румаш, прощаясь. — Напугай его, скажи: «Благодари, мол, если бы не я — расстреляли бы и тебя. С кулаками, мол, не связывайся».

Старушка снова обняла парня:

— Эх, Румаш, Румаш! Хотя и в огневое дело вошел, а веселый, как и раньше. Всегда будь добр душою. Береги голову. А за Верук не беспокойся…

Добродушная старушка, провожая, осенила Румаша крестным знамением.

8

Румаш, привыкший скакать верхом, давно мечтал о конном отряде. Теперь, можно сказать, половина его отряда — на конях: значит, есть кавалерия и пехота. Оседланные кони карателей отважным партизанам пришлись по душе: когда дело терпит, верховые могут обмениваться с пешими, а когда спешка — на коне усядутся и двое.

Румаш в лесу посовещался со своим «малым ревкомом». В какую сторону лучше направиться? Между Вязовкой и Самлеем — опасно, об этом Ятросов заранее предупреждал Румаша. Прагань и Ларион с этим согласились. Если же к дремучим лесам Самлея нельзя подобраться от Вязовки, тогда следует подойти со стороны Тарынвара. Там есть надежные места. Румаш знал это. Как бы там ни было, и основной отряд неподалеку.

После маленького совещания тронулись в путь.

«Пройдет денька два, пока из города станут нас преследовать. За это время необходимо связаться с большим ревкомом и подготовиться к встрече с врагом», — размышлял Румаш.

К вечеру отряд с востока подошел к Самлею. Надо было послать кого-то в Вязовку. Кого же? Надежнее Дятлова и Праганя никого нет, хотя Румаш твердо знал: не только они преданы делу, теперь уж и Чашкин, и Воронин готовы по его приказу идти хоть на край света.

В другое время Румаш мог бы послать и других, однако дело слишком ответственное: нужен человек, готовый умереть, не издав ни единого звука…

…Настало, оказывается, время и основному отряду срочно действовать: торопили вести, полученные из города. Белые в сторону Оренбурга отправляют вагон с оружием. Партизаны должны на безымянном разъезде, верстах примерно в двадцати пяти от Вязовки, встретить поезд. На площадке, видимо, будет кондуктор и несколько солдат… Белые ничем не захотят выделять этот вагон.

Поезд можно остановить и прямо среди поля, подать сигнал — и машинист — человек свой — сам остановит. Отряду следует заранее связаться с обходчиком на разъезде. Лишь через него можно узнать, какой именно поезд надлежит остановить. Пока еще не ясно, насколько надежным может быть обходчик.

Вот тогда и понадобился рабочий, которого привел из Сороки Филька. Человек на разъезде, оказывается, родственник Горшкова.

Осокин отобрал пятьдесят партизан. Понадобится и несколько подвод.

Отряд ночью проберется к железной дороге и спрячется в лесу. Горшков с одним надежным человеком отправится прямо на разъезд. Нужен человек храбрый, верткий и сильный. Вись-Ягур может только испортить дело своим нетерпением и резкостью.

Вызвался Киргури, но его не отпустил Осокин, сказав, что он потребуется в другом, не менее важном деле.

Авандееву нужен человек, способный пройти сотни верст и, не попав в руки белых, выйти к Волге, на связь с самарским ревкомом.

Осокин тут же вспомнил про Румаша: тот сумел скрытно добраться от Стерлибаша до Ягали, значит, от города до Волги тоже сумеет дойти.

Комиссар хотя с Румашем не встречался, но о нем слышал много добрых слов. Сам Румаш не спешил вместе с Тражуком перебираться в отряд Осокина, а, по указанию Ятросова, в лесу организовал отряд из дезертиров, поселившихся на почти недоступном острове Вильитрав. Такой способный парень везде нужен, однако установить надежную связь с губернским ревкомом — важнее всего…

Было решено — через Тражука вызвать Румаша. А вместо Румаша назначить другого человека. Вот там и был необходим Киргури.

Румаш со своим отрядом повернул в сторону Самлея, а Тражук и Киргури из табора выехали в Ягаль.

Палли и Горшков направились к разъезду.

Осокин и Федотов повели свой довольно крупный отряд туда, где железнодорожное полотно прижималось к лесу.

В таборе за главного остался Семен Мурзабаев. До этого дня он ни в одном деле руководителем не был. Поэтому и оставаться в таборе за командира согласился не сразу.

— Я готов умереть за дело революции, но от родителей мне не досталось ни большого ума, ни громкого голоса, чтобы я мог быть командиром, — отнекивался он. — Ведь сами же посмеиваетесь надо мной, называя меня «обладателем голубиного голоса». А здесь нужен человек, рыкающий как лев.

— Как только на ногу наступит корова, сразу и ума прибавится, и голос окрепнет, — только и возразил на это Осокин.

Семен понял: отказываться нельзя. Так и согласился.

«Два-три дня авось пробегут быстро. До возвращения комиссара с командиром ничего особенного в таборе, пожалуй, не произойдет», — успокаивал он себя.

Особенного вроде бы и действительно ничего не случилось, однако неожиданности следовали одна за другой. Как быстрее разрешить каждый из возникающих вопросов? Довольно беспечное лицо Семена на другое же утро стало заметно озабоченным.

Тражук и Киргури, быстро вернувшись из Ягали, привезли поразительные вести: отряд, разгромив карателей, перешел на новое место.

Что предпринять? Как и где найти отряд Румаша? С отрядом можно было бы и отложить, Румаш необходим! Его надо, не дожидаясь Осокина и Федотова, отправить в город.

А вот и еще новость! Нет, белые не оставят без последствий события в Ягали. Могут поднатужиться, постараться наткнуться на основной табор партизан.

Семен не показал Тражуку и Киргури, что он растерян.

Словно человек, знающий, как поступать, он предложил уставшим в пути товарищам сперва отдохнуть.

Отправил Шатра Микки сменить патрульных, предупредил: надо быть особенно бдительными.

Тражук и Киргури легли спать.

Семен сидел возле источника, ломал голову. В каком краю искать теперь следы Румаша? Кого послать напоиски? Послал бы Хведюка — тот еще из Мокши не возвратился. Пока командир ищет какой-нибудь выход, пожалуй, Осокин и Федотов вернутся. Позор! Неужели он совсем не пригоден для руководящей работы? Выходит, на его счет товарищи заблуждались.

И тут же еще одно: Яхруш привел с собой кого-то из села. Человек — незнакомый. Светловолосый молодой чуваш. Называет себя Шур-Праганем. Выходит, человек Румаша. Надо бы только радоваться, что Румаш нашелся, но Семен даже радоваться боится. «Может, белобрысый — вражеский лазутчик? Говорит, с паролем пришел. Да, с паролем… старым…»

Растерявшийся Семен решил разбудить Тражука. А к этому времени — вот же не везет! — еще одно происшествие!

Филька, охранявший с двумя ребятами дорогу на Вязовку, вернулся в табор. Что вернулись — хорошо, на их смену Семен сразу послал людей. Но Филька с собой еще одного карателя привел: распорядился самовольно.

— Каратель мне не очень-то был нужен, — оправдывался Филька. — Я как-то пообещал Тражуку найти жеребца, что он бросил… Смотрю, по дороге какой-то человек скачет на сером аргамаке. Один. Нас трое. Вот и словили его, как конокрада. Правда, он совсем на карателя не похож: одет, как бедный крестьянский парнишка, тихий. Однако в его кармане нашли вот что. — Филька положил перед Семеном маузер и небольшой, продолговатый кусок твердого картона.

Семен повертел его в руке — одна сторона чистая, на другой золотыми буквами напечатано: «Виктор Иванович Половинкин». Что в городе есть купец по фамилии Половинкин, Семен слышал от Тражука. Пока ходили за Тражуком, Филька уже, без приказания Семена, начал допрашивать пленного.

— Если правду не скажешь, пристрелю из твоего же револьвера. Таких, как ты, в наших руках много. Если расскажешь все, не стану стрелять. Даже супом покормлю.

Стройный и красивый парень подергал завязанными за спиной руками, мрачно посмотрел вокруг и опустил голову.

— Не скрываю ничего, правду говорю, — процедил он сквозь зубы, — Я крестьянский сын, в городе, у купца, батрачил. Револьвер у него украл.

— Ладно. Скажи-ка тогда, крестьянский сын, батрак, — Филька поморгал. — Скажи-ка, пожалуйста: лежащая корова, почуяв волка, встает сперва на передние ноги; лошадь же, наоборот, поднимает зад, встает на задние ноги. Почему это так? Правильно ответишь, тогда поверю, что ты из деревни. И комиссару объясню так, что он поверит.

— Это и ребенок знает, — просветлев лицом, ответил обладатель маузера, уставясь Фильке в глаза. — Корова рогами пугает волка. А лошадь старается задними ногами лягнуть…

Партизаны расхохотались.

Вместе со всеми засмеялся и подоспевший Тражук.

Филька сохранял на лице каменное выражение.

— Правильно он говорит, Трофим Михайлович? — спросил Филька Тражука. — Ты сам ходил в работниках. Должен знать привычки животных.

Тражук смотрел то на визитную карточку, то на попавшего в плен карателя.

«Вот, оказывается, где пришлось встретиться с женихом Наташи Черниковой, — любителем писать письма».

Он подошел вплотную к карателю.

— Не прикидывайся скоморохом, Виктор Половинкин, — заговорил Тражук. — Небось не забыл еще, как ругал своей любимой девушке большевиков? Если забыл, заставим кое-что написать на бумаге. Твой почерк я хорошо запомнил. Отнекиваться бесполезно. Лучше расскажи: куда, по какому делу ехал?

Тражук своей осведомленностью удивил и Семена и Фильку.

— Ну, и что же?! Я — Половинкин, не отказываюсь! — вдруг закричал «крестьянский сын». — Уж если поступаете как разбойники, расстреляйте тут же! — Виктор побелел, как бумага, упал и, громко всхлипывая, принялся кататься по траве.

По приказу Семена два партизана посадили в землянку вместе с другими карателями назаровского адъютанта.

— Вернется комиссар — пусть сам допрашивает, — заключил Семен.

Дела как будто налаживались: Семен с облегчением вздохнул.

Если есть хорошие помощники, то и командиром быть не страшно! И Шур-Праганя ведь опознал тот же Тражук. Не бывавший еще в деле несмелый парень неожиданно стал опорой командира.

Семен решил устроить совещание. Позвал Киргури, Шур-Праганя, Шатра Микки и Фильку с Тражуком. Решили: до возвращения Осокина отряд Румаша не отзывать из окрестностей Самлея.

Направить в этот отряд, покинувший Вильитрав, вместе с Шур-Праганем Тражука и Киргури.

Они должны передать Румашу распоряжение: немедленно явиться к Авандееву за новым поручением.

Как найти Авандеева и пароль, Семен сообщил одному лишь Киргури. До этого он уже додумался сам. То, что нужно передать Румашу, пусть будет знать только один человек. Старый учитель возвратился из Чулзирмы, особых новостей не принес, но сообщил очень важное: «В село каратели не заявлялись». Отсутствие новостей — порой лучше неожиданностей! Из Мокши благополучно прибыл Хведюк. Старого большевика не нашел. Жители села не знали, куда подался товарищ Малинин.

Может, и случилось бы так, что Семену, не дождавшись Осокина, пришлось бы вступить в бой с карателями, однако, к его счастью, Филька, в поисках пропавшего у Тражука коня, как раз нужного человека и захватил в плен. Он и сам не понимал, от какой опасности уберег он этим табор.

Сбежавшие из Ягали от партизан Румаша пять карателей прискакали в Самлей. Половинкин был в числе этих пяти. У них было задание — разгромить в Самлее Совет. Румаш послал в Самлей двух разведчиков. Они скоро вернулись с вестью, что в селе собрались каратели, счетом — десять.

К рассвету отряд Румаша без единого выстрела взял в плен девять человек. Один, скорее всего командир, к ним в руки не попал. Он еще ночью, переодевшись, поскакал в город, чтобы известить Назара о случившемся. Тут-то он и попался Фильке.

До сих пор в таборе не слышали ржания коней. Даже арестованный Филькой жеребец, словно соблюдая тамошние порядки, вел себя тихо: только пофыркивал.

Наутро третьего дня табор проснулся от лошадиного ржания, от скрипа телег и громких голосов. Побывавшие в деле на железной дороге партизаны возбужденно переговаривались. Отряд вернулся с новым пополнением. Теперь, вместе с отрядом Румаша, партизанская кавалерия насчитывала семьдесят всадников.

Ружей, гранат и сабель теперь хватало еще на такой же отряд. Вот артиллерийские снаряды привезти с собой не смогли. Взорвали их на месте. Теперь в город дойдут не только известия об операции в Ягали, но и о событии на разъезде. Партизанам надо готовиться к открытой схватке с врагом!

«Значит, все протекало удачно, — решил Семен еще до беседы с комиссаром. — Осокин и Федотов вернулись живыми и невредимыми. Незаметно вроде, чтобы и народу в отряде поубавилось…»

Оказалось, что два человека получили ранения. И то — из-за своей горячности. Илюша и Вись-Ягур, не дожидаясь команды, бросились к поезду и угодили под пули солдат, охранявших вагон. Их привезли и устроили в одной из землянок.

Семен познакомил комиссара с жизнью табора. Осокин остался очень доволен делами Румаша — если бы партизаны были по-прежнему почти безоружными, Осокина, возможно, беспокоили бы последствия. Похвалил он и Фильку. А теперь он даже раздумывал: не лучше ли было бы оставить Румаша здесь, а к Авандееву послать кого-нибудь другого. О том, что Половинкин был адъютантом Назара, Осокин знал раньше: в руки Фильки — охотника за лошадьми — попалась очень нужная птица!

Румаш за два дня благополучно добрался до назначенного места и встретился со старым другом отца.

Авандеев сверкнул черными глазами и, ощупывая котомку Румаша, спросил:

— А что у тебя здесь?

— Пропуск, — ответил Румаш, по привычке кривя губы в улыбке. Запустил руку в мешок и на другую ладонь насыпал горсточку крупной серой соли дядюшки Теменя.

— Хороший пропуск. Верю, что ты действительно доберешься куда следует. Молодец, — похвалил Авандеев.

9

Павел Мурзабай, после того как побывал у него Фрол Тимофеевич Ятросов, бросил пить. Он удивил своего старательного помощника Мирского Тимрука:

— Не переводи больше хлеба, брось варить самогон!

Мирской Тимрук замер, глядя на хозяина, словно охотничья собака, выследившая дичь.

— Ты ведь, наверно, не хочешь споить меня до смерти, Тимофей Емельяныч? — засмеялся Мурзабай. — Мы будем пить только вместе с гостями. А сейчас пора с этим кончать.

Слова хозяина работнику, видать, не пришлись по душе. Он будто пролаял:

— Мне все едино, я не пью…

Окончательно протрезвев, Мурзабай решил понять дух саманы, снова стал внимательно читать газеты и размышлять…

Действия самарского Комвуча логике не подчиняются: он стремится показать себя демократическим органом, а с другой стороны — поступает так же дико, как те, кто жаждет диктаторской власти.

Советскую власть многие считали жестокой и выступали против, но и в городе и в деревне преступления стали вершиться лишь после того, когда Советы были уничтожены и захватил власть Комвуч.

У красных был всюду один порядок, а при белых почти в каждой губернии свой: в Самаре — Комвуча, в Оренбурге — Дутова, а что в Сибири — понять невозможно. Власти самарского Комвуча провозгласили Дутова генералом, а тот все равно, никому не подчиняясь, проводит свою линию… Положение в стране Мурзабаю захотелось с кем-нибудь обсудить. И по старой памяти пошел в Заречье — к людям церкви.

Оказалось, и в семье попа не было согласия. Петр Сергеевич проклинал своего сына-большевика. А матушка готова вырвать космы мужу: сердце матери, что ни говори, все-таки — на стороне сына, ради него она готова проклясть и мужа-попа, и даже самого бога.

Не было покоя и в семье дьякона. Однако здесь все по-иному путается. Супруга дьякона, дочь городского купца, проклинает командира «разбойников» — своего старшего сына.

Сам же дьякон, тайно от жены, шепнул Мурзабаю:

— Был бы помоложе, ушел бы вместе с сыном за народное счастье биться.

— Ты же — служитель церкви, Петр Федотович. Большевики не верят в бога. И тебя они не примут! — нарочно поддразнил дьякона Мурзабай.

— Эх, Павел Иванович, — ответил тот, — если говорить правду, я и сам не очень-то верю в древнюю еврейскую сказку. То, что я тиечук, — это всего профессия. Отец мой — крестьянин, я хоть сейчас брошу эту работу и стану хлеборобом. Семья вот большая — детей надо учить. Только это и пугает…

Нет, и возле церкви Мурзабай не нашел покоя. А на этой стороне реки и поговорить-то не с кем. Сват его — человек нечестный. А теперь еще и зятек уехал в город и сгинул.

Говорят, и в городе не видно Саньки, и в Чулзирму не возвратился. Смоляков повел себя совсем бестолково. С Хаяр Магаром у Мурзабая никогда не ладилось. И от богача Танюша он никогда еще умного слова не слыхал…

Собеседники Мурзабая всегда были знатными людьми, может, поэтому он и теперь больше ни о ком не вспоминал.

Мурзабая неожиданно ошарашила дочь его друга Ятросова — Анук…

— Павел пичче, — сказала женщина, еще не успев переступить порога, — мне хочется поговорить с тобой. Думаю, не считаешь, что волос долог, ум короток. И у попа волоса длинные, однако говорить с ним раньше ты не гнушался.

Дочь Ятруса повела речь об Уксинэ. О младшей дочери Павел Иванович и сам немало думал. Он проклинал себя за то, что так поспешил с ее замужеством, вспоминая сына — проклинал его. Из-за его тупости поторопился он с замужеством любимой дочери.

Но как теперь поступить? Если прислушаться к совету Анук, то, выходит, выданную дочь нужно позвать домой обратно. Ну, коли Санька пропал совсем, то еще ладно бы, если бы даже и возвратилась под отчий кров. Так бывало и прежде — односельчане не осудят… А вдруг Санька вернется, тогда как?

Анук считала, что все равно…

— Пусть так и останется у тебя, если даже и объявится Санька, — с вызовом оказала Анук. — Уксинэ найдет себе другого мужа. С Санькой она все равно жить не станет. Она не то чтобы любить мужа, она его ненавидит. Из дома Смолякова ей надо уходить, пока не родила. Будь же человеком, Павел пичче. Сам позови Уксинэ… Так будет приличней.

Мурзабай опустил голову на руку и задумался. Другой на его месте не позволил бы этой наглянке слишком распускать язык, накричал бы, выгнал бы из дому.

Но Мурзабай — не Хаяр Магар. У него даже желания выругать Анук нет. Все же и вторить ей не хочется.

— Старики говорят: отрезанный ломоть! — пробормотал он после долгого молчания.

Но Анук не сдавалась:

— Старики говорили, да повымерли. Ты присказками не отделаешься, Павел пичче. Молодым надо жить. Ты в семье — старший, молви свое слово. Ты не такой, чтобы не видеть и не знать, как меняется жизнь. Молодежь, не спросив стариков, пошла проливать кровь за новую жизнь. Старики не видели этой жизни, и нам не годится жить только их советами. Нужны новые слова, слова, помогающие жить по-новому.

— Мудрость стариков — мудрость народа, мудрость веков, — заспорил Мурзабай. — Слова, пережившие сто веков, за один век в ложь не превращаются. А вы, молодежь, за один год хотите забыть веру, пережившую две тысячи лет. Отбросить порядки и обычаи, которые народ создавал тысячелетиями. Человека, который пренебрег стыдом, обычаями, не прислушивается к голосу стариков, — нельзя уважать. А если говорить об Уксинэ, сам вижу. Но ничего изменить не могу. Род Мурзабая не может нарушить обычай, наложить на себя позор!..

Анук, поняв, что Мурзабай будет стоять на своем, решила больше его не убеждать. Став вдруг, как всегда, легкомысленной, расхохоталась.

— Человек старый — за четверых удалый, говорят твои возлюбленные старики. Ты же ведь добрый, Павел пичче. Не боялся бы народной молвы, позвал бы Уксинэ домой, да… Не тетушки ли Угахви испугался? Я вот живу одна, пересудов не боюсь. Решила надолго уехать из села. Поэтому хочу поговорить еще об одном…

Мурзабай не обиделся на смех Анук.

На эту молодую веселую женщину нельзя сердиться!

Один ее приход исправил огорченному философу настроение.

— Уж не на поиски ли жениха собралась? — попробовал сам пошутить Мурзабай. — Небось в Самлей держишь путь… Вот приведешь кого-нибудь вроде Летчика-Микки. Кто вас разберет, людей новой саманы?!

Анук опять рассмеялась.

— Хочу отыскать жениха вроде тебя — с такой же бородкой, — и кокетливо добавила: —Черная бородка с серебряными ниточками.

И снова став серьезной, Анук заговорила о деле. Она действительно уезжает. Присматривать за домом Анук попросит свекровь свою — мать давно погибшего мужа.

— Ты тоже захаживай, присматривай, Павел пичче, ты же наш близкий родственник…

Родственные связи, правда, дальше шуточного сватовства не шли… И все же Мурзабай обнадежил Анук: он понимает, мужской глаз нужен. Будет захаживать.

— Отец твой мне ближе всякого родственника, — добавил Мурзабай.

Когда прощались, Мурзабай, пожимая руку Анук, заглянул ей в глаза и сказал, как несколькими днями раньше — на прощанье ее отцу:

— Доброго пути! Увидишь Симуна — кланяйся…

Анук хихикнула, чтобы скрыть свое волнение:

«Чует ведь, шуйтан, Мурзабаевых не проведешь».

Мурзабай почему-то после ухода Анук огорчился. В его ушах все еще звучало сказанное молодой женщиной:

«Нужны новые слова, слова, помогающие жить…»

Всю жизнь старался Мурзабай не уронить своего доброго имени. Он на второй же день после женитьбы понял, что с Угахви не будет у них счастья. И не слишком беспокоился по этому поводу. Что такое жена? Мать детей, хозяйка в кухне. И он тогда решил: «Не буду с ней спорить по мелочам, а для большого дела у нее ума не хватает».

Вдруг снова вспомнил Анук, ее слова: «Молодежь пошла проливать кровь за новую жизнь».

Да и Анук, нет сомнения, отправится туда же… Если б одна молодежь пошла — ладно еще. Нужды-горя не видали, что они понимают в жизни? Однако ведь и Ятросов на их стороне. А Шатра Микки? Почему он говорил так дерзко и не испугался розог? И Палли ничего не боялся; схватил офицера за горло? Чем объяснить, что колокольный звон-набат взбунтовал-взбудоражил все село? Не одни они идут. Их ведут за собой умные, ученые люди.

Вспомнились Павлу Назар и Леонид. Леонид куда умнее Назара, и покладистее. Они — теперь непримиримые враги. А Леонида отец поддерживает… В душе, правда.

«И мне подстраиваться под Назара? Почему-то не лежит душа. А Симун, сын моего младшего брата! Он умный, всегда был очень спокойным. И вот бросил семью, хозяйство и тоже бьется за новые порядки…»

Уж не податься ли и Мурзабаю к умным и честным людям? Но нет, так дело не пойдет. Те, кто стоят за новое, хотят жить без веры, без бога…

Пугают насчет собственности: хозяином над землей будет народ. А кто будет хозяином лошади, плуга, жнейки? А тем, кто стоит за старые порядки, надо за них бороться! Но против кого? Кто враг? Симун и Шатра Микки, что ли? Против них и злости-то нет…

Не прошло и недели с тех пор, как заходила к нему Анук, до Мурзабая докатились страшные новости. Где-то — не то в Вязовке, не то в Мокше — красные разгромили отряд белых…

Васька Фальшин едва спасся бегством. И будто бы с Назаром — совсем плохо: не то он убит, не то в плен попал.

«Может, сходить, узнать?»

Нет, он не опустится до того, чтобы идти к Фальшиным. Правду можно будет узнать и помимо них.

«Съездить в город?»

Поехать в город не пришлось. Вскоре в Чулзирму вернулся сын Фальшина, а потом и Санька и Зар-Ехим.

Мурзабай позвал к себе Саньку. Тот явился ночью, осторожно, через заднюю калитку.

— Чего ты, как разбойник, ходишь в темноте?

— Днем боюсь, скрываюсь…

— От кого скрываешься? — безжалостно выпытывал Мурзабай.

— Карателей боюсь, Назара Палыча боюсь.

— Где он? Ты его встречал? Почему ты его боишься?

Санька без утайки рассказал, как он убежал от Назара после того, как выскочил через окно в городе, опасался, что каратели за ним следят, поймают, посадят в тюрьму… Поэтому и в село сразу не вернулся, а отправился жить в монастырь — под городом: уж много лет назад брат Санькиной матери постригся в монахи. Санька скрывался в монастыре от карателей. С ним частенько беседовал игумен, и когда Санька понял, что его готовят в монахи, он удрал и оттуда.

Мурзабай выслушал всю эту невыдуманную историю как смешную сказку.

Но его волновала мысль о сыне.

— Значит, ты так и не знаешь, где теперь Назар? — спросил он и тут же, представив Саньку в клобуке, громко расхохотался. — Ты так много бегал и скрывался, что теперь тебе осталось одно: бежать в лес, к красным.

Беседа с Зар-Ехимом Мурзабая не развлекла. Тот долго рассказывал о жизни в городе, но о чем-то главном умалчивал…

— Постой, — Мурзабай перебил Ехима. — Ты говоришь, Назар повел в Мокшу отряд в пятьдесят человек… В Мокше, выходит, вы избивали невинных людей?

— Павел мучил, я же спрятался. Я сказал, что у меня заболел живот… В село ворвались красные…

— Значит, своими глазами ты не видел, что там было дальше? Не знаешь, кого убили, кого в плен взяли?

У Зар-Ехима глаза забегали по сторонам.

— Его большевики не убили, — сказал он, запинаясь, — связали и увезли в лес…

Мурзабай насторожился.

— Кого, кого не расстреляли? — спросил он, стараясь не выдать волнения.

— Вашего благородия, Назара Палыча…

— Откуда знаешь, если сам не видел? — выдохнул Мурзабай.

— Одна чувашка-мордовка сказала. Я, как только стали стрелять, спрятался в подпол. На второй день меня выпустила мордовка, сказала: беги, пока в селе нет ни красных, ни белых.

Мурзабай не стал слушать дальше болтовни Зар-Ехима, вышел во двор.

Тимук, словно ожидавший хозяина, тут же подбежал к нему.

— Сейчас же запрягай пару в тарантас, поедем в Хурнвар, — распорядился хозяин — голос его дрогнул.

10

Отряд пополнился тремя женщинами. Нюра Федунова — девушка с Заречья — скрывалась на безымянном разъезде, где партизаны остановили поезд. Нюра, в свое время ушедшая на фронт с отрядом Радаева, была участницей нескольких сражений. Но воевать с белыми она отправилась не из революционных побуждений, лишь заодно с подругой — сестрой милосердия — Лидой Черкасовой. Нюра не смогла с отрядом Блюхера двинуться дальше — в оренбургские края, — была в одном бою тяжело ранена… Знакомство с комиссаром Кобозевым и другими деятелями революции заставили ее смотреть на жизнь новыми глазами.

…Семен в тот день, когда в отряде неожиданно появилась Нюра, не отходил от нее. Обрадованный, что вдруг она нашлась, он сразу почувствовал: Нюра его избегает. «Людей стесняется. Тут же много односельчан», — объяснял себе он ее невнимание.

Нюра радовалась встрече со своими земляками и соседями и провела вечер с ними, явно не желая оставаться с Семеном наедине.

И все же Семен сумел отозвать любимую девушку в сторону.

Однако Нюра продолжала держаться отчужденно, даже не поднимала на Семена глаз.

Семен решил идти напропалую и все-таки сказал, что крепко ее любит, но девушка промолчала, только ласково посмотрела на него и потом снова опустила голову.

Семен молчал, невольно отыскивая изменения на лице возлюбленной. Нет, Нюра не постарела. Да и было-то ей всего двадцать три года. В селе ее считали бы старой девой… Нет, она была прелестна. Семену казалось: прежде она походила на зазеленевшую молодую ивушку, а теперь — на молодой тополь, в тени которого можно отдохнуть. Тут же невольно вспомнилась жена — Плаги. Та — и не обжигает и озябнуть не дает. А эта — совсем другая: от нее то в жар бросает, то в дрожь… Сейчас вот, кажется, дрожать заставит: спрятала свои карие глаза под ресницами. И сразу все вокруг снова заволокло тучами.

— Глупые, наивные были мы с тобой, Семен Тимофеевич, — наконец промолвила она. — Нельзя теперь нам быть вдвоем. Живую душу загубим. Не только жена. У тебя еще сын! Другая душа! Что он, при живом отце будет сиротой расти? И ты не задумываешься над этим? Свобода не дает нам права творить подлости. Если ты думаешь только о себе, тогда ты не коммунист, а анархист, — сказала она наивно. — Так учат настоящие революционеры. Ты сейчас сражаешься за народное счастье, в то же время готов доставить горе другим, а эти другие — твои ведь родные люди. Для нас новая жизнь уже наступила, но для твоей жены нет еще. Лет десять — пятнадцать спустя, может быть, и будет все проще, и она бы поняла… А сейчас посмешищем людей станет — хоть в Чулзирме останется, хоть в свою деревню вернется… — И Нюра посоветовала Семену сейчас же написать жене.

Девушка старалась оставаться спокойной, но ее волнение выдавал дрожащий голос…

Семен надвинул фуражку на лоб и остался сидеть на траве. Нюра так с опущенной головой и направилась к табору. Семен не заметил, что девушка вытерла концом платка слезы… Да если бы и видел, это ничего не изменило бы.

Вскоре в табор прибыла Анук, да еще и вместе с Олей.

Партизаны радовались, что в таборе теперь звучат и женские голоса. Несколько встревожился комиссар — вдруг из-за «длинных волос» размякнут души солдат, между мужчинами возникнут ссоры, и еще боялся, что своей дерзкой смелостью Анук может как-нибудь и его поставить перед всеми в смешное положение. Но он мало ее знал: дочь Ятросова весело со всеми болтала, а на комиссара даже не смотрела. Салдак-Мишши даже пытался было выразить Анук свое недовольство, но это осталось ею незамеченным.

Тем, что Нюра отказала ему в своем расположении, Семен поделился с Осокиным.

Осокин сначала удивился, потом вдруг очень повеселел:

— Они, брат, женщины умнее нас, — сказал он огорченному Семену. — После знакомства с твоей женой я тебя, помнится, жестоко осудил. Теперь ты сам у меня совета просишь… Женщины, оказывается, по-своему понимают наступление нового времени. А на жизнь смотрят куда серьезнее нас. Вот сейчас в нашем отряде три женщины. И все три — совсем разные. Несмотря на несходство характеров, о новой жизни думают одинаково. Не ждут, когда будет выработана новая мораль, сами хотят все осмыслить… И по-новому. Нет, браток, многие задачи без женщины нам не решить.

С этих пор комиссар перестал беспокоиться, что появление женщин в таборе может внести смуту. Да и дело показало, что после боя в Мокше женщины появились вовремя. Все они помогали Ятросову выхаживать раненых.

Об Оле Осокин слышал много и наконец встретился. А с Румашем все жизнь разводила. Увидев Олю, он порадовался за друга, а оказалось, к партизанам ее привело тоже не только желание быть с любимым.

— Я, — заявила она, — красногвардейца!

Илюша научил ее обращаться с оружием. А вот с любимым она разминулась, удастся ли повидать?!

Авандеев сообщил в записке Осокину: «Румаш побывал на Волге, у Куйбышева, сейчас мы его направили к Чапаеву. Способный парень! Поговаривают, что в Красной Армии должен выйти закон о награждении за героические дела. Румаша обязательно представят к награде…»

Комиссар относился к Оле с нежностью. На этот счет, не то смеясь, не то серьезно, предупредила Олю Анук:

— Смотри, Оля, на комиссара не заглядывайся, он — мой жених. Как только прогоним белых, закатим пир на весь мир — красную свадьбу сыграем!

Таборная жизнь шла к концу. Скоро отряд, состоящий уже из пятисот человек, должен выйти в поход. Давно уже из города ревком сообщил маршрут продвижения партизан. Вести поступали хорошие: красные все упорнее и с запада и с востока теснят войска Учредительного собрания. В городе уже не оставалось силы, которая могла бы остановить отряд Осокина… Назар взят в плен, а его банда разгромлена в Мокше.

Комиссар и командир сейчас были озабочены подготовкой отряда к походу: дорога партизан теперь вела к дивизии Чапаева.

Федотов хорошо знал свое дело, Осокину и Семену не хватало опыта.

Осокин часто задумывался — как правильно вести дела ревкома и отряда?

«Не особенно удачен и состав ревкома, — размышлял Осокин. — Леонид — человек с добрым и отзывчивым сердцем. Иногда теряет классовое чутье и склонен жалеть даже врага. Семен, — возможно, оттого что вырос в семье старшины, иногда впадает в сомнения…»

Осокин не раз жалел, что из отряда отозвали Румаша. С другой стороны… кто знает? Румаш по собственному решению расстрелял сразу семь человек, — может, это анархистский душок, как у Вись-Ягура?

Нет, Румаш поступил так, как следовало, — просто не было времени ждать указаний, согласовывать. Вот и решил сам. Не надо было отпускать Румаша…

Настало время решить судьбу заложников: расстрелять или выпустить на свободу? Судьба двоих ясна. С Назаром и другим офицером, столь гнусно проявившим себя в Чулзирме, надо покончить через суд, по приговору. А что делать, например, с Половинкиным? Румаш вон пристрелил и рядовых карателей… В то же время некоторых отпустил на свободу…

В конце Осокин решил так:

«Если из города не будет никаких указаний… надо будет спросить у народа. Как бы там ни было, пятьсот человек умнее и опытнее пятерых».

Горшков в таких делах неопытен. Малинин хотя и состоит в партии с 1904 года, но он действительно уж стар и, кажется, слишком «добренький».

Вспомнив старого большевика, невольно улыбнулся. Высокий, крепкий. Длинная белая борода закрывает грудь. То ли очень храбр, то ли чрезмерно наивен.

Когда в Мокше каратели начали пытать людей, стремясь что-либо узнать о старом большевике, Малинин, словно вынырнув из-под земли, взобрался на бочку и оттуда стал разоблачать карателей, призывал народ бороться против врагов Советской власти.

Ошарашенный Назар сразу ничего и сообразить не мог.

— Кто этот сумасшедший старик? Уж не поп ли расстрига? — спросил он у одного богача мордвина.

— Это тот самый Малинин, которого вы ищите, — ответил тот.

Назар, расталкивая всех, стащил наивного оратора с импровизированной трибуны и накинулся на него с кулаками. Как раз нагрянули партизаны, Назар не успел добежать до коня, его поймали и связали.

Он и в плену успокоился не сразу. Громче других в помещении заложников раздавался голос Назара — голос отъявленного, яростного офицера-карателя. Даже задумал бежать из землянки. По этому поводу он рассорился с «болваном Чередниченко», который советовал не лезть на рожон. Не было согласия и между другими карателями.

Офицер, расправившийся в Чулзирме с Шатра Микки и Палли, присмирел. Он надеялся, что его простят, и последнее время перестал буянить.

Он готов был и Назара отговорить от побега.

Назар потребовал у Леонида встречи наедине. Сначала посулами пытался его расположить. Федотов посмеивался. Тогда Назар перешел к угрозам. Леонид только пожал плечами.

А Назар и ведать не ведал, что в отряде, кроме Леонида, — комиссар, связанный с городским ревкомом Михаил Осокин, прекрасно знающий все о деятельности сына Мурзабая, а кроме того — Палли и Шатра Микки…

11

На развилке дорог между Хурнваром и Вязовкой Мурзабай спрыгнул с тарантаса, Тимука на взмыленных копях послал в Хурнвар. Сам пешком пошел по прямой дороге в Вязовку.

Дом учителя — за школой, в стороне от других построек. В нем всего лишь одна маленькая комната, сени — просторные, чистые, светлые. Летом большую часть дня хозяин проводил здесь.

Сад, засаженный плодовыми деревьями и ягодным кустарником, тянулся до самого леса.

Мурзабай на этот раз в дверь входил осторожно, с опаской.

— Что, хозяина дома нет? — спросил он из сеней.

Молчание было ему ответом.

Гость небрежно перекрестился, искоса бросив взгляд на икону. Раскрашенная дощечка изображала не то Николая Угодника, не то Серафима Саровского. А присмотришься попристальней, вроде портрет самого Ятросова.

Хотя настроение было не из веселых, Мурзабай не удержался, чтобы не ухмыльнуться: «А не поставил ли этот безбожник вместо иконы свое изображение? Недаром у него такая дочь-озорница! И сам при случае посмеяться умеет…»

До появления хозяина гость решил осмотреть сад.

Оставшийся за связного с отрядом Яхруш, увидев Мурзабая, перепугался не на шутку. Когда гость входил в дом, он в саду присел за кустом, потом, так же пригнувшись, осторожно ступая, прокрался в более густую тень.

Мурзабай услышал шорох пожухлой травы. Уж не забрались ли в сад любители полакомиться, пока нет хозяина, — и пошел в сторону Яхруша.

Мурзабай, возможно, и словил бы Яхруша как воришку, однако, дойдя до смородины, задержался: никак, на смородиновом кусте растет ежевика? Нет, это не ежевика, а малина. Отведал на вкус: верно, так. А поспела поздно, как ежевика. И он снова вспомнил свой спор со школьным учителем.

«Ведь не соврал эсер! Действительно, сам вырастил удивительные ягоды! Божьи ягоды малины — красные, эти — черные. Чертовы ягоды… Ятросов говорил, что-де запутанные божьи дела исправляем, приводим в порядок. Хочет стать умнее бога. Совсем как главарь чертей — Сатана».

Яхруш лежал в траве, сдерживаясь, чтобы не раскашляться. Вот гость вернулся в дом. Вскоре из сеней донеслось погромыхивание железа. Из трубы столбиком поднялся дымок.

Яхруш решил предупредить хозяина, что явился нежданный гость, и, возможно, с ночевкой. Пройдя с версту по лесу, Яхруш засомневался и остановился.

Не близкий путь до табора! Может, вернуться назад? Если не знающий в лицо учителя человек явится из города, примет Мурзабая, пожалуй, за Фрола Тимофеевича Ятросова. Невесть что может приключиться! Вроде и уходить нельзя. То так прикидывал растерявшийся Яхруш, то иначе: неспроста ведь Мурзабай приехал в Вязовку?! Об его приходе надо дать знать! Как правильнее поступить?

Вместо того чтобы быстро решить — бежать ли вперед или вернуться назад, Яхруш полчаса топтался на месте, — к его счастью, командир отряда на сегодняшнюю ночь перевел патрули ближе к селению. Из чащобы перед Яхрушем выросли двое.

— Сейчас же возвращайся обратно, — сказал один из партизан, когда Яхруш рассказал о своей растерянности. — Комиссар ждет человека из города. Пропал Хведюк. Поэтому не исключено, что связной поначалу завернет к учителю. О приходе Мурзабая сами доложим ревкому.

Яхруш вернулся в Вязовку…

Мурзабай, в ожидании друга, устроился в сенях и попивал чай с черной малиной, которую успел собрать в блюдце. Хозяин все не появлялся. И лишь теперь гость удивился: «Этот неверующий негодник и сам живет как святой пустынник. Оставил двери открытыми, самого куда-то унесло, и за домом никто не присматривает. Некому охранять сад, богатый ягодами и плодами…

После того как жена умерла, ни на одну бабу не посмотрел. Один дочку вырастил».

И перед глазами, как наяву, предстала веселая молодая женщина, Анук… А не мечтал ли Мурзабай встретить здесь дочь учителя? Да нет, она, скорее всего, где-то с теми… как он и предполагал. А он лишь для того, чтобы развеяться, забыть о сыне, одно воспоминание о котором вызывало сердечную боль, решил прийти сегодня к старому учителю.

«В саду выращивает какую-то черную малину. В жизни мечтает завести новые порядки, новые обычаи. Однако не путем прививок, посева, как с ягодами, а ломкой, резней, кровопролитием…

В лесу они — и Ятросов и Анук. Апостол нового мира и проповедница новой морали. Почему это против них не поднимается злое чувство? Чем сюда приезжать, правильнее было бы махнуть в город за солдатами. Может, следовало похлопотать о Назаре.

Сам я, выходит, предал сына: не спасать приехал, а лишь узнать о нем. А если Назара убили, тогда что делать? Мстить? Да, мстить за убийство сына. Чем сидеть здесь, угощаться чаем с малиной, ждать хозяина, пойти бы да обратиться к властям. Сказано же в божественном писании: око — за око, зуб — за зуб… Но ведь там же есть и другие слова: «Ударят по левой щеке — подставь правую». Эй, и бог-то запутался, не только я. И его сына злые люди казнили, пригвоздили к кресту. Наверное, тогда со злости и сказал бог насчет мести. Потому он и ненавидит людей, одна беда не миновала, а он уж другую напустил».

Смеркалось…

Как быть? В лес не пойдешь и не станешь искать хозяина дома с дочкой. Если и вздумаешь искать — не найдешь. Раз уж оставили двери незапертыми — наверняка вернутся. А когда Ятросов придет, что я ему скажу?

Дескать, я вам неприятностей не приносил, положитесь на мое слово, а сейчас помогите найти и освободить моего сына? Ятросов, положим, поверит мне…

Яхруш снаружи смотрел в дом через окошко: гость зажег лампу. При свете комната стала еще меньше, стол, стулья как бы сдвинулись теснее…

Мурзабай подошел к шкафу: много книг — он их днем не заметил.

Мурзабай гордился, что у него целый сундук книг. Здесь раз в десять больше.

«Ятросов, видать, и впрямь вдесятеро умнее меня. Невесть что знает, окаянный. С богом спорить начал…»

Спать не хотелось.

Гость решил почитать книгу. За какую взяться? Вот — толстая — лежит прямо на столе.

Мурзабай придвинул лампу и прочитал название. Постой, это же Библия! Неверующий Ятросов читает божественную книгу? Как видно, с вниманием читает… В нескольких местах страницы заложены бумажками, исчерканными вдоль и поперек. Должно быть, учитель записывал свои соображения. Даже на полях книги какие-то пометки.

Устроившись поудобнее, гость только было открыл книгу на одном из отмеченных хозяином мест, как вдруг услышал какое-то шуршание. Мурзабай, вздрогнув, оглянулся. Нет, не в доме! Посмотрел в оконце — полная темь. Надо закрыть ставни! Да у этого пустынника их нет! И занавесок не видно, чтобы задернуть окно.

Мурзабай огляделся, снял с кровати покрывало.

Яхруш увлеченно вел наблюдение за гостем. Теперь ничего не видно: тот какой-то ряднушкой окно завесил.

Приходится сидеть в темноте и просто караулить.

Скоро Мурзабай забыл о шорохе за окном, весь углубившись в чтение. Некоторые помеченные Ятросовым строки он перечитал по несколько раз.

А это что? Песнь песней. И чья она песня? Бога или человека? Оказывается, песня царя Соломона.

Мурзабай слышал, что был такой в древности царь, но но знал, что он писал книги. Не зря дьякон называл религию — «сказкой древних евреев». В этой песне и — сказка.

С интересом Мурзабай листал страницы.

Царь прославляет любимую девушку, но не ум, не характер и не душевную красоту, а только лишь тело. Но ежели бог благожелательно относится к этой песне, то за что же тогда он Адама и Еву прогнал из рая? А Новый завет всех девушек предлагает запереть в монастыре: «Христос будет твоим женихом». А как быть со всем родом человеческим? Сам Христос против того, чтобы от него рожали.

Мурзабай запутался вконец. То и дело возникают греховные мысли. Тимуш поговаривал, что и Лев Толстой будто бы от долгого чтения Библии перестал верить в бога. Неспроста его предали анафеме, отлучили от церкви. И все же народ вон не перестает почитать его.

Как это говорил сам Толстой относительно бога-то?

«Жизнь есть все. Жизнь есть бог… Любить жизнь — любить бога».

Мурзабай удивлен: греховная песня Соломона помогла ему попять смысл слов Толстого. «Сказать «греховная» тоже не совсем правильно. То, что мужчина любит и славит женщину, ее тело, — это не грех. Песнь песней Соломона и не будит грязных чувств».

Тут Мурзабай припомнил чувашский обычай. Красивый обычай, чистый и благородный. Девушка и парень на улахах ложатся в одну постель. Как только запоет утренний петух, жених уходит от невесты, оставляя ее невинной. Разве этот парень не любит лежащую рядом девушку? Так же, видимо, любит, как и Соломон любил Суламифь, как и он, небось про себя поет песню любви, только не смеет поведать невесте слова той песни.

Много читал, о многом подумал Мурзабай в эту ночь.

…Почему-то в полуосвещенной комнате будто бы послышался голос Назара: «Ты, Павел Иванович, мне не отец! Ты своего долга не выполнил, не выдал дезертиров, скрывающихся в лесу. А они хотят меня убить». Неслышно открылась дверь и в комнату вошел сам Назар: из раны на шее течет черная кровь. «Иуда за предательство Христа хоть получил деньги, тридцать сребреников. А ты продал за горсточку черной малины…»

…Ятросов наливал керосин в закопченную и потухшую лампу, когда гость поднял склонившуюся на Библию голову. Увидев старого учителя, он протер глаза.

Мурзабай никогда не путал сон с явью. А сейчас, что было во сне, — правдоподобно, а явь — кажется сном. Лишь вспомнив, зачем приехал в Вязовку, сбросил оцепенение. Поднялся со стула и, не подав другу руки, заговорил:

— От меня ничего не скрывай, Хрулкки. Я не выслеживать тебя приехал. Хочу узнать о судьбе Назара. Скажи лишь одно слово: он мертв? Не бойся. Не закричу, не завою и не схвачу тебя за горло.

Ятросов ответил не сразу. Перед Павлом не станешь вилять, не скажешь: «Я ничего не знаю, не видел и не слышал».

— Если веришь в бога, бей поклоны, молись, Павел! — учитель перевел дыхание. — Назар нашел то, что искал. Ты еще в прошлом году мысленно похоронил его. Он принес много зла. Теперь вот притих! И тебе не придется топиться — как ты собирался: сын твой не приведет больше в село карателей…

Мурзабай сел, откинувшись на спинку стула, бессильно свесив руки.

— Бога нет, Хрулкки! — произнес он наконец — голос выдавал его гнев и волнение. — За Назара пусть молятся попы. Ложись спать, Хрулкки. Я, повторяю, не предам тебя! А может быть, позднее стану для всех вас врагом. Сейчас же пока не враг и не друг. Я теперь лишь убитый горем отец непутевого и погибшего сына…

— Мне спать еще не время, Павел, — сказал Ятросов, преодолевая усталость. — Меня ждут больные… Жители нашего села. Сам знаешь, я иногда могу помочь. — Почувствовав, что не эти слова нужны сейчас его гостю, спросил: — Ты пешком пришел? Если хочешь уехать, — лошадь найду. Не думай, что прогоняю… Можешь у меня лечь. Пожелаешь — погости у меня день… Скоро утро. Вечером я вернусь.

— Я ничего не хочу, — вяло произнес Мурзабай. — Отведал черной малины: вкуснее красной…

Мурзабай вдруг вскочил с места и гневно крикнул:

— Не бог ты, Хрулкки, шуйтан, сатанаил! Умнее бога хочешь быть. Хоть и вкусны твои ягоды, но черные. Шайтановы ягоды! Сегодня сладкое мне противно! Ты найди мне выпить. Если у тебя нет, попроси у соседей. Сердце горит, Хрулкки. Послушал тебя было, бросил пить, а теперь прошу — сам поднеси. Ваши слова сладкие, а дела горькие. Что ни говори, а и вы кровь народную проливаете… Насчет меня не беспокойся. Отсюда до Хурнвара дойду пешком. И еще не забудь вот что, Хрулкки: Мирского Тимука в Вязовку из-за тебя не пустил. Он человек — недобрый. К себе пока не вернусь. А может, и не вернусь вовсе. Пожалуйста, найди самогону, Хрулкки, — в голосе Мурзабая зазвучали умоляющие нотки.

Хозяин достал из шкафа стеклянный пузырек.

— Вот чистый спирт, Павел. Хранил как лекарство… Разбавь водой…

Как только закрылась дверь за хозяином, Мурзабай вылил из пузырька в стакан жидкость, прозрачнее ключевой воды, и выпил не разбавляя. С трудом отдышался.

— Смотри, как бы он чего не сотворил над собой, — сказал учитель Яхрушу, провожающему его до калитки. — Но и себя не выдай… Гляди потихоньку.

На востоке светлело…

12

Хведюк и сам нашелся, и привел в табор человека, которого ждал ревком.

Горожанина Осокин сразу и не узнал: можно было подумать, что обычно яркие глаза Авандеева навсегда потухли.

Осокину следовало бы радоваться, что в таборе — глава красного уезда, однако хмурый вид Авандеева смутил его.

«Недоволен нами или отряду грозит опасность?»

Авандеев приказал сейчас же созвать членов ревкома и командиров.

Ожидая в землянке при свете лучины, пока они соберутся, Осокин, не дожидаясь вопросов, рассказал Авандееву об обстановке в таборе, напомнил и о заложниках, содержащихся в землянке.

Авандеев, как показалось Осокину, слушал не очень внимательно.

— Надо бы собрать всех людей и провести митинг — времени нет. Пусть поспят. До рассвета тронемся.

В землянку вошел Шатра Микки.

— Здравствуй, Тимкки пичче! — весело загремел его голос. — Сто лет, как тебя не видел! Значит, не забыл нас. Уж если стал Кояшем, то, как солнце, освещай нам дорогу.

Авандеев с приходом Шатра Микки несколько повеселел.

А Осокин, войдя, сразу понял, что Авандеев прибыл с какой-то невеселой вестью.

И прибыл он из города неспроста, и людей не зря созывает ночью.

Ятросов собрался было сразу отправиться в село, узнав, что там ждет его Мурзабай, но его попросили задержаться.

Вслед за Авандеевым все вышли из землянок и столпились вокруг него.

Тепло, безветренно. Днем было видно: листья на деревьях уже начали желтеть. Сейчас, ночью, полная луна как бы ласкала собравшихся людей, пыталась влить в них бодрость.

— Неделю назад, — начал Авандеев, — Красная Армия вышибла врага из Казани. Позавчера дивизия товарища Гая освободила Симбирск. Настало время выбить врага из Самары. Нам предстояло принять участие в этом деле, но белоказаки задумали обойти нас с юга и перейти за Волгу. Не дадим же уральским казакам бесчинствовать! Полки, руководимые Чапаевым, снова начали на них наступление в направлении Уральска. Чтобы соединиться с Чапаевым, нам теперь следует продвигаться не на запад, а на юг. Сегодня же ночью тронемся: до вечера завтрашнего дня мы должны быть у Таволжанки. По прямой это недалеко, но нам придется идти по кружной дороге. В Таволжанке отдохнем час-два и ночью, прорвав вражеское кольцо, постараемся перейти линию фронта. И на западе действуют героические партизаны — такие, как вы. Те, кто в Таволжанке присоединятся к вам… — Авандеев помолчал. — Товарищи! Вести с фронта радуют нас. Но есть одна печальная новость («Вот оно!» — встрепенулся Осокин)… Я эту горестную весть узнал только утром. В Москве враги революции совершили нападение на товарища Ленина. Враг целился ему в сердце. В сердце революции выстрелил враг. Нанес две раны… К нашему счастью, пули врага миновали сердце вождя. Одна попала в левую руку, ближе к плечу, вторая пробила шею.

Люди встревоженно загудели… Помедлив минуту, Авандеев продолжал:

— Положение было и остается серьезным. Но самая большая опасность миновала, товарищ Ленин стал выздоравливать…

Люди, охваченные тяжелым горем, перевели дыхание:

— Выздоравливает!

Шатра Микки недавно впервые услыхал имя Ленина и тогда, как умел, рассказал о нем молодежи на улахе. Он понял, есть партия, которая стремится освободить трудовой народ от векового гнета. Эта партия уже давно ведет борьбу за всенародное счастье. И есть человек, который руководит этой партией, его называют вождем, Лениным. Он — отец всего народа. В прежние времена лишь богачи считались людьми. Теперь человека ценят не по богатству. Вот и его, Шатра Микки, ценят… Он как будто заново родился, не испугался злобных карателей. Каждый богач — враг трудового человека. Буржуями, помещиками, кулаками называют бездельников, живущих за счет народа. А теперь еще их стали называть паразитами, контрой. Эта контра подняла руку на Ленина!..

— Подлое дело врагов революции всколыхнуло весь трудовой народ, — все так же громко звучал голос Авандеева, — подняло всех на борьбу за окончательную победу революции. «За одну твою рану взяли Симбирск, — за вторую возьмем Самару», — послал телеграмму Ленину товарищ Гай. И действительно, так будет! Лакеи капиталистов и помещиков — эсеры и меньшевики, распространяли в народе о нас ложь, старались показать наше дело подлым. А теперь выяснилось подлое нутро их самих. Большевики никогда не действовали способом тайных убийств, обман — не наш метод. Отнимая у буржуев народное добро, мы не трогали их самих. Враги трудового народа первыми встали на путь террора. До сих пор мы были слишком мягкими, допускали немало ошибок. Из-за этого тысячами гибли герои революции. Довольно! Следует подавлять в себе жалость к врагам. Пусть не будет больше пощады людям, потерявшим человеческий облик! Против белого террора да будет красный! Ваш ревком работал хорошо. Однако теперь он, перед походом, растерялся, не зная, как поступить со взятыми в плен карателями. По моему мнению, всех их следует расстрелять. Что вы скажете по этому поводу?

— Правильно! — крикнул Шатра Микки.

Крикнул вроде один, но отозвалось громкое эхо. Вместе с Микки гневно кричали и другие. Микки поднял склоненную было голову — вокруг собралось больше сотни людей. И еще подбегали. Печальная весть разбудила спящих.

Авандеев не хотел сзывать всех, партизаны собрались сами.

— Правильно! — гремели партизаны.

— Врагов надо уничтожать!

— Смерть гадам!

— Горячий привет товарищу Ленину!

— Пусть всегда будет здоровым, пусть живет долгие годы товарищ Ленин!

Неожиданно для ревкома в таборе возник митинг — вместе горестный и торжественный, гневный и светлый. О том, как поступить с заложниками, Осокин хотел спросить у народа, а получилось так, что об этом спросил Авандеев.

— Ленин родился в Симбирске, на Волге, учился в Казани, начал революционную деятельность в Самаре. Отсюда взмыл в небо волжский орел… Ленин для всех трудящихся мира — самый близкий человек. Для нас, волжан, он кажется еще более близким. Уважаемый читатель! Если ты уже старый человек, то хорошо помнишь те горестные дни. Если ты еще молод, то ты читал об этом, знаешь от ветеранов революции.

Для партии, для трудового народа две недели болезни Владимира Ильича после ранения казались невыносимо долгими. И сейчас при одном воспоминании о тех днях холод сковывает душу. Мучительным было то время.

Болел Ленин.

Болело сердце Ленина.

Болело сердце партии.

Болело сердце народа…

За свое счастье, за свободную жизнь трудовой народ веками вел кровопролитную борьбу. Для «нашего последнего и решительного боя», как сказано в песне, нужен вождь, человек, способный понять лучше других вековые чаяния человечества и своим гениальным умом угадать путь новой жизни. И указать его. Это — Ленин.

В голове каждого из ближайших верных соратников Ленина, закаленных в огне революции, клокотали такие мысли. Даже эти люди со стальными сердцами плакали. Они — негодовали. Вместе с ними негодовал и горевал весь пролетариат, весь трудовой народ.

И вождь народов мира, на наше счастье, выздоровел. Оправившись после ранений, он еще в течение нескольких лет отдавал всю свою энергию, все свои силы борьбе за счастье людей труда, за будущее всего человечества.

…После того как Авандеев взбудоражил людей горестной для всех вестью, он тут же поспешил и успокоить их, заверив, что Ленин выздоравливает. Осокин же чувствовал: опасность еще не миновала. Взволнованные, разгневанные партизаны еще дружнее объединились вокруг ревкома.

В ту ночь сердца пятисот человек в лесу болели единой болью, бились одной надеждой. Народ, разговаривающий на разных языках, думал на одном и с единым чувством, еще крепче, чем когда-либо, сплотился вокруг партии, вокруг Ленина.

Партизаны, проснувшиеся без побудки, больше спать не ложились.

Авандеев отдал приказ немедленно готовиться к походу…

Не весь табор тронулся с места. Раненые идти не могли. Ухаживать за ними оставили Ятросова и Олю, а охранять — отряд, который еще недавно возглавлял Румаш.

Киргури попросил разрешения вместе со всеми двинуться в поход — это нашли разумным.

В лесу Авандеевым был создан новый ревком, из трех человек. Это были — Семен, Малинин и Шатра Микки; им приказано было скрываться и работать в лесу до тех пор, пока эти края не будут окончательно очищены от белых.

Оля рвалась вместе с отрядом, — может быть, где-то там ей и встретится Румаш!

— Откуда знать, может, здесь ты скорее увидишься с любимым, — сказала ей Анук.

И Семен надеялся быть вместе с Нюрой, но Авандеев счел необходимым, чтобы он оставался здесь.

Анук — дочь Ятросова — нужна всюду. Было бы спокойнее в лесу, но она рвалась в бой. Авандеев посмотрел на Мишши, потом на Анук:

— Ладно, будешь в Красной Армии первой из чувашских женщин, проложишь дорогу другим.

…Кулаков из Ягали, взятых в плен, по приказу ревкома выпустили на свободу, отведя их подальше от Самлейского леса.

Пока преступления их против Советской власти не были столь велики… Каратели жизнью расплатились за свои преступления против народа.

13

Чуваши из отряда, державшего путь к Чапаеву, говорили: «Идем к Чапаю». Может, с того времени прославленного народного героя и стали так звать «Чапай»? Кто знает!

Отряду путь к Чапаю оказался неблизкий — шли, как и говорил Авандеев, кружной дорогой, возникали непредвиденные препоны.

Оставшиеся в таборе добрались до Чапая быстрее — Шатра Микки повел людей по пути сказки. По правде говоря, имя «Чапай» раньше других назвал именно он. О Чапаеве Шатра Микки слышал давно, да и неудивительно — о делах народного героя говорили повсюду…

Шатра Микки давно бы сложил сказку о прославленном, но никогда не виденном им командире. Но мало он о нем знал…

Шатра Микки робко попросил Авандеева побольше рассказать ему о Чапае.

Авандеев, как ни был занят, понял, что это не любопытство, а интерес от души, выбрал время поговорить с Шатра Микки. И вскоре оставшиеся в таборе слушали о Чапае-батыре от сельского сказочника. Не было в этом рассказе большой точности, не все знал и Шатра Микки, а собравшимся вокруг него сказал:

— Это не совсем сказка и не совсем быль. Не будет в ней ни конца, ни начала… Начало отыщут потом, — а конец — узнаем, поживем и узнаем…

…Чапаю, еще молодым, довелось побывать в краю казар. Родился он от бедных людей, много ходил за плугом… И был он очень силен — в тяжелом труде закалялся, отдыхая — пел и плясал. В школу не ходил, читать и писать не умел. Очень смышленый, что видел, запоминал. А то, что запомнил, старался еще и понять…

Ямские дороги и тракты, по которым ездил, речушки и реки, в которых купался Чапай, все запомнил. Знал, по какой дороге куда можно проехать, где через какую реку переправиться. Присмотрелся он к есаулам-атаманам, понял, какие они хитрые и жестокие. Чапай в солдатах выучился грамоте, мог прочитать небольшую книжонку, письмо написать. Прославился храбростью еще в царской армии, домой возвратился унтер-ахвицером. Началась ерманская война, Чапай на войне трижды был ранен… Получил за геройство четыре креста. Когда народ восстал и сверг кровавого царя Мигулая, Чапай лечился в саратовском госпитале. Весть о свободе дошла и до его слуха, звала Чапая в Заволжье — в родные края. Не успели затянуться раны, Чапай, не заезжая к родным в Балаково, помчался прямо в уездный город. Явился в штаб большевиков и сказал:

— Я не поехал домой, как другие солдаты, не свернул с дороги. Мечтаю отстаивать счастье народа, примите меня в вашу партию, верьте мне, возьмусь за самое трудное дело. Я много крови потерял на войне, хочу проливать теперь кровь за свободу.

Большевики поручили Чапаю собрать Красную гвардию, создать сильный отряд и стать во главе командиром. Собрал Чапай вокруг себя тучи солдат, сынов крестьян, бедняков и батраков в могучий отряд. В Николаевске победила Советская власть, большевики назначили Чапая уездным военным комиссаром — охранять революцию от врагов. Всю зиму Чапай со своим отрядом подавлял кулацкие восстания в уезде, уничтожал контру, побеждал ученых ахвицеров. К началу лета с востока, с казарской земли появился грозный враг. Белые казары вступили в родной уезд Чапая…

— Еще давече хотел спросить: кто, ты сказал? О таких врагах — казарах до сей поры не слыхивал, — перебил сказочника Палли.

— Что не слышал — услышишь, что не видел — увидишь. Так Чапай называет уральских казаков. Тех, которые против Советской власти, — пояснил сказочник. — Чапай во главе отряда выступает против белых казар, — продолжал он рассказ. — Не сдается никаким есаулам-атаманам, ахвицерам-енералам. И прогнал врага Чапай-батыр за Урал-реку. И гремит слава Чапая-батыра далеко-далеко, по селам и степям, через реки и леса, донесясь до нашего слуха. А тут нагрянули белочехи, поднялись повторно казары. Но наш Чапай не сидел зеваючи, поясок распускаючи. Созывает вместе всех партизан из уезда: «Мы ходили в походы, сражались отрядом. Теперь же сплотимся теснее, станем Красной Армией, соберем новые силы под ее знаменами». И красные герои с криками «ура!» избирают Чапая-батыра командиром. Против войска белых казар Советская власть выставляет свои полки — Четвертую армию, велит Чапай-батыру подчиняться ее командиру. В штабе Красной Армии немало прежних ахвицеров-енералов. И конечно, среди них есть нетвердые люди. И командующий Четвертой армией — бывший енерал — по мундиру был красным, в душе — белым. Чапай-батыр не уважал этого енерала, но и ссориться с ним нельзя было. Советская власть енералу доверила командовать армией… Чапай-батыр повел людей вперед, потеснил казаров, сильно их потрепал… Подлый енерал невзлюбил Чапая. «Пусть уходит мужицкий енерал и пусть там погибнет, я не стану ему помогать». А сам притворился больным, отвернулся от дела. Его люди топтались на месте. И не только бригада Чапая, вся Четвертая армия попала между белочехами и казарами. Енерал тот не то чтобы Чапая спасти, а и сам был бессилен спастись. Чапай-батыр перестал подчиняться енералу и сам стал командовать Четвертой армией, от гибели армию спас, прорвал вражье кольцо и вывел полки на свободу. Енерал пытался очернить Чапая, вся армия была на стороне народного героя и не дала его оклеветать. Чапай-батыр стал еще пуще ненавидеть ахвицеров-енералов, что засели в штабах. Они же, услышав имя Чапая, прямо болеть начинали — чихать, и сморкаться, и кашлять.

О славных делах Чапаева Микки сказывал, нетвердо зная суть дела.

Василий Иванович Чапаев в это время, выйдя в третий поход против уральских казаков, наводил страх на «казар», не сдавался даже во много раз превосходящим силам врага. Он не только сдерживал врага, но теснил и гнал… Потом сам вновь сталкивался с опасностью. Он назначен командиром дивизии: большое дело возложила на него революция!..

Командование Красной Армии приказало Четвертой армии захватить Самару. Одновременно Первая армия, продвигаясь по правому берегу Волги, должна была атаковать Сызрань. Разгромив Сызранский плацдарм и форсируя Волгу, все армии Восточного фронта Красной Армии должны были соединиться.

Чапаев выбил противника из Николаевска. Временно приняв командование Первой дивизией, разгромил врага, напавшего от Самары на Балаково. Четвертая армия, прорвав фронт между Самарой и Сызранью и выйдя на железнодорожный путь, начала движение на Самару и с юга и с запада. Однако нельзя было оставлять без внимания Уральский фронт.

Против уральских казаков решили выставить только что созданную Николаевскую дивизию, еще не обстрелянную. Командиром новой дивизии назначили Чапаева. И Чапаев, поневоле оставив свои закаленные в сражениях полки, принял не побывавшую еще в огне дивизию, повел ее против хитрого и сильного противника. И как бы трудно ни приходилось, сколько бы раз ни случалось попадать во вражеское кольцо и выходить с большой потерей крови, пути назад не было. Сегодня наконец-то удалось перевести дыхание. Ночью Чапаев, прорвав окружение белых, вышел из-под непосредственной опасности, вырвался вперед. Однако противники не теряли друг друга из глаз. Белые оставались совсем рядом — в хуторе Чилижном. Постреливает враг, не дает передышки чапаевцам, а пойти в атаку с ходу не решается. И у Чапаева не хватает сил, чтобы прогнать врага.

…Сам Чапаев час-другой подремал в штабе. Проснулся к рассвету, заглянул в соседнюю комнату. Товарищи спали. Только начальник штаба, видимо, проверял посты — отлучился. Откуда-то вроде послышался шумок. Несколько мгновений Чапаев вслушивался. Опасности, должно быть, нет, скорее всего, подоспели отставшие.

…Деревни, станицы, реки… Много их попадалось по пути… Выбиваешь врага из села, поневоле и название, и все, что вокруг, откладывается в памяти. Переходишь реку — по мосту, вплавь или вброд, — и эту реку никогда не забудешь. А в некоторых городках бывать приходилось по несколько раз — то враг отступит под напором, то вновь, набрав силы, захватит. Реку форсируешь — то назад приходится подаваться, то — снова бросок вперед! Конца сражениям не видно.

У врага — вокруг свои, он не в походе, как мы, а дома, бросает в бой все новые и новые силы.

Со стороны Самары подмоги ждать не приходится. Самые надежные полки, командиров пришлось оставить там. А новая дивизия, одна дивизия — не армия, должна удерживать весь Уральский фронт. Отступать нельзя. Отступить — может оголиться весь Восточный фронт. В нас верит Ленин. Нет! Чапаев не отступает!

Эх, маловато героев-командиров! Товарищи, отважные и храбрые командиры, одни погибли в боях, другие сражаются под Самарой… Пусть будут новые полки, командиры найдутся, Чапаев научит их воевать. Он сам разве учился? Нет. Кутяков не то чтоб учиться, войны настоящей не видел. Батрацкую школу прошел… А вот ведь прекрасно воюет…

— Василий Иванович, хорошая весть! — прервал раздумья Чапаева начальник штаба. — Прибыло пополнение. Партизаны. Около тысячи человек. Все вооружены. Сильный отряд. И командир есть, и комиссар.

— Кто они, откуда? — обрадованно спросил Чапаев.

— Как вам сказать? Крестьяне. Называют себя партизанами. Русские, чуваши, мордвины, татары. Вышли из соседнего уезда и шли — искали тебя. Уездный ревком по указанию товарища Куйбышева направил их сюда. Вначале в отряде насчитывалось пятьсот, другие прибились дорогой. Несколько сот верховых…

— Будет новый батальон и новый эскадрон, — задумчиво произнес Чапаев, — А позже преобразуем в отдельный полк. Командир, говоришь, есть? Не из офицеров? — обеспокоился он.

— Прапорщик. Учился вместе с мичманом Павловым, громившим Дутова.

— Если прибыли с командиром, оружием, меня пусть встречают в строю, — приказал Чапаев, — Я сам поговорю с ними, — накинул черную лохматую бурку, посмотрел в окно. Надел папаху с красным верхом, покрутил усы…

Начальник штаба знал командира. Партизанам он приказал выстроиться возле церкви.

— Конных в конном строю, пеших — в пешем!

Помощнику дал команду — поставить перед строем пулеметную тачанку.

Осокин остался в строю, Федотову приказал выйти вперед одному.

— Чапая увидим! Чапай придет! — шумели партизаны.

На крыльце появилось четверо, направились к строю. Партизаны притихли. Гадать — кто Чапай, не пришлось: передний, ступающий легко и свободно, конечно, Чапай!

На сабле играет утреннее солнце, верх шапки краснеет огнем.

Федотов звонко подал команду:

— Смирно! Равнение на середину!

Чапаев, как птица, взлетел на тачанку. Полюбовался, как красиво стоит в строю новое пополнение, громко выкрикнул:

— Здорово, молодцы!

Партизаны еще не умели ответить на одном дыхании.

Осокин вышел перед строем и громко провозгласил:

— Славному героическому начдиву Чапаеву — ура-а!

Могучий, слившийся воедино крик взлетел к нему, разнесся по сторонам.

— Довольно! — засмеялся Чапаев. — Как бы врага не испугать! Спасибо, дорогие товарищи! — окинул быстрым взглядом строй, улыбнулся в усы.

— Трудно будет — не скрою, а потому трусы, паникеры нам не с руки… — заговорил он, не скрывая сложности и опасности походной жизни.

Партизаны слушали, в воздухе повисла никем не прерываемая тишина…

— Где вы теперь, знаете?! — загремел голос Чапаева. — В героической Николаевской дивизии! У нас здесь все — герои, трусов и предателей — нет. И не будет!.. Скоро разгромим врага и вернемся по домам, тогда отдохнем. Все!.. Не побоимся казар? Ладно. Сейчас же начнем проверку. Недалеко, в хуторе Чилижном, засел неприятель и дразнит нас, постреливает. Выбить его из хутора! В атаку поведу я… Мне сказали, что среди вас разные народы: русские, чуваши, мордовцы, татары. Интернационал!

Новый батальон и новый эскадрон повел сам Чапаев. Для чувашей название хутора казалось смешным, и они шутили:

— Идем чилигу рубить!

Первое испытание новые чапаевцы выдержали. Они не уступали «старым» ни в отваге, ни в храбрости: выбили врага из хутора. Особенно отличился Вись-Ягур.

Иные погибли, были и раненые. Вражья пуля достигла Спирьку. Филька разыскал друга среди раненых. Спирька был в сознании, с трудом улыбнулся…

— Вот и Чапая увидели. Вместе сражались. Эх, Илюши с Румашем нет. Очень хочется увидеть Румаша, — он умолк навсегда.

Филька опустился перед ним на колени, плакал долго и горько.

14

Румаш был далеко — у Кутякова. Он давно раздобыл винтовку, приписался к одной из рот и стал рядовым. Шли бои за Самарой, на левом берегу Волги, а мост через великую реку и Сызрань — еще в руках врагов.

Румашу приходилось на коне скакать, и из ружья стрелять, и в беду попадать. А вот в таком сражении он участвовал впервые. Ежедневно — бои, день и ночь — ожесточенные схватки с врагом.

Румаш понимает так: коли будет разрушено последнее гнездо учредиловки, а ее войска разгромлены, белочехам — тоже конец. Потому именно бои под Самарой проходили так напряженно.

Белые и близко не подпускали красных к мосту через Волгу. Четыре месяца для охраны этого моста от белочехов ревком выделял лишь сотню людей — притом не военных. Белые нагнали тысячу человек. Здесь — орудия, пулеметы, бронепоезд…

Сызрань окружена колючей проволокой, как и окрестные селения. Жители деревень впервые видели такие «околицы». Сызрань — последний оплот белочехов и самарского Комвуча. Если крепость не выдержит натиска красных, то ворота Самары распахнутся настежь…

Командует Первой армией товарищ Тухачевский. Он готовится к взятию Сызрани, все проверяет сам, живет в палатке.

Товарищ Гай после взятия Симбирска спешно перебросил свою дивизию к Сызрани. Симбирская дивизия и в окрестностях Сызрани не отставала от других, хотя много дней люди не знали отдыха. Недаром Симбирскую дивизию называли «железной».

Враг под Сызранью был сильнее красных — и оружия больше и командиры — лучше обучены. Но в восемнадцатом году положение почти всюду было таким же. А врага надо было победить!..

Чапаев храбро сражался под Самарой и остановил войска Дутова в районе Уральска.

Гай нашел силы для взятия Симбирска и для упорных сражений за Самару. Врага, превосходившего силами, Красная Армия все же разгромила, разбила, победила. Как же так? Если победила, разве она сама не была сильнее врага? Верно. Только не численностью и не вооружением — революционным духом Красная Армия, армия рабочих и бедных крестьян, сражавшаяся за правое дело, была сильнее своего противника. А где силен дух, там и дело спорится.

В то время, когда Первая армия выбила врагов из Сызрани, полки Четвертой армии громили врага под Самарой.

Кутяков — ближайший сподвижник Чапаева — командовал полком имени Степана Разина в другой дивизии. Скоро он станет командиром бригады у Чапаева, но пока он не знает этого…

Румаш полюбил командира полка. Совсем молодой, немного постарше Румаша, немного повыше ростом…

Кутяков — пример для каждого молодого красноармейца. И Румаш мечтал: «Эх, стать бы похожим на Кутякова!»

В жестоких боях убывала и численность красных, из ближних трех деревень Румаш привел в полк пополнение — триста человек.

А дело было так. Три деревни вблизи Самары носили названия: одна — Русские Липяги, вторая — Чувашские Липяги, третья — Мордовские Липяги. Румаш решил найти коня и снова стать кавалеристом. И вот, будучи в разведке, завернул в деревню Чувашские Липяги, встретил двух мальчишек. Они бродили по изрытым боями местам, искали стреляные гильзы. Почему-то кликали друг друга по фамилиям. Один оказался Савдеров. «Уж не отсюда ли переехали в наши края ягальцы, — подумал Румаш, — ведь Шур-Прагань тоже Савдеров». Ребята, не остерегаясь «русского», между собой говорили по-чувашски. Румаш прислушался: о старших братьях разговаривают…

— Я тоже Савдеров, — сказал по-чувашски Румаш, — может, мы родственники.

Познакомились, поговорили. Румаш залег в снарядной воронке. Мальчики убежали.

В темноте Румаша разыскали два молодых чуваша. Один Алеша — старший брат Савдерова. Алеша не знал, что где-то есть село Ягаль, поэтому сомневался насчет родства…

Румаш вновь услышал чувашскую речь — неподалеку — в другой воронке от снаряда два солдата бранили белых и славили красных. Румаш перебрался к ним, открыто рассказал, кто он и по какому делу пришел.

Оказалось: что солдаты уже давно решили перейти на сторону красных. И Румаш от них узнал, что много крестьянских парней, мобилизованных из трех селений в белую армию, при приближении фронта к этим деревням разбежались и попрятались. Их скрывалось немало, около трехсот человек.

Румаш даже забыл о коне, не пошел в деревню. Солдаты знали, что в Каменный Брод можно пробраться окольными путями, но не были уверены, примут ли их красные. Румаш осторожно созвал большую группу и привел с собой.

Остальные попозже пришли со старшим Савдеровым.

Кутякова не удивило то, что к нему перебежало триста добровольцев, удивил его храбрый маленький солдат. Удаль Румаша он отметил еще и прежде. Теперь он подумывал о том, чтобы назначить его командиром.

Узнав, как мечтает Румаш о коне, Кутяков подарил ему свою пристяжную.

— Ты не горюй, что конь маленький: до двадцати пяти километров в час скачет, — похвалил командир свою лошадку.

Утром полк Кутякова вместе со всей бригадой наступал на станцию Липяги. Новые красноармейцы, вышедшие из трех Липягов, дрались, как львы, за освобождение родных сел от противника.

Сражение вблизи Липягов было последним боем под Самарой. Белые — и бежавшие из-под Сызрани, и разгромленные здесь — спешили спастись, переправившись через реку по железному и понтонному мостам. Однако и река, и городские здания уже не были им защитой — противник в тот же день был выбит из города.

Отступая, враг взорвал оба моста: через Волгу и через реку Самару.

Румаш, увидев упавшие в воду пролеты моста, готов был заплакать: именно этот мост охранял его отец… Сложил он здесь голову или жив? Бежал из города или скрывался в нем? Кто знает. Скорее бы переправиться через реку. Может, найдутся знающие Захара люди.

Командир, видимо предположив, что есть еще понтонный мост, повел полк влево.

На правом берегу реки Самары видны были группы людей: машут руками, что-то кричат. Ясно слышны только возгласы «ура!».

«Рабочие», — решил Румаш.

Не стерпел, повернул лошадь прямо к реке. Она, спустившись с берега в воду, бойко поплыла по реке.

Вслед за Румашем плюхнулось в воду еще десяток всадников. Остальных задержал командир.

Люди на берегу первого всадника встретили криками «ура!».

Они стащили Румаша с коня, несколько рук подбрасывало кверху. Принялись подкидывать и остальных: переправились через реку пока немногие.

На том берегу реки столпилось множество воинов Красной Армии. Уставший от войны, стосковавшийся по свободе народ не остался только наблюдателем. Вскоре на волнах заплясали лодки: пять, десять… сотня. Подавал короткие гудки небольшой, но шустрый катер. Красноармейцев на этом берегу прибывало…

Рабочие заводов налаживали понтонный мост для артиллерии и всадников.

Румаш размышлял: «О чем думали враги, взрывая железный мост? Наверно, считали, что Красная Армия не сумеет переправиться через реку Самару, а если и переправится — не догонит отступающего противника. Нет, и переправится, и догонит, и заставит держать ответ за все подлые злодеяния. Герои Красной Армии и без мостов не раз форсировали реки. Для переправы через самые могучие потоки у нас всегда есть надежный мост. И никакая сила не сможет его разрушить. Между рабочими и крестьянами, между армией и народом, между разными народами-братьями Великий Октябрь возвел могучий мост — без свай и опор. Его никогда никому не разрушить».

В Самару вступила Красная Армия.

Вскоре прибыл в город и Реввоенсовет Четвертой армии.

У Реввоенсовета и ревкома не было времени задерживаться. Надо закреплять победу, преследовать врага; как можно скорее восстановить власть Советов.

Румаш три дня ходил по разукрашенным красными флагами улицам города, отыскивая отца. Сведения были неутешительными: возможно, погиб восьмого июня или, если спасся от смерти, попал в тюрьму. Там расправлялись без суда и следствия. Все тюрьмы учредиловки были переполнены: перед отступлением белые отправили несколько эшелонов с заключенными в Сибирь…

И в клубе коммунистов не нашлось человека, знавшего о судьбе Захара Тайманова. Румаш спрашивал там каждого.

Высокий, красивый русский детина удивил Румаша: даже горестные вести сообщал спокойно, почти весело.

— Я старшего брата давно ищу, — отозвался он на вопрос Румаша об отце. — Ничего об Алексее не могу узнать. Не то расстреляли, не то «поездом смерти» отправили в Сибирь.

И фамилия этого русского человека, такого спокойного, когда впору было плакать, оказалась Самарин. Узнал, что Румаш — сын Захара Тайманова, вдруг заговорил по-чувашски, без единой запинки, без ошибки.

Их совместные поиски тоже ни к чему не привели.

Никаких следов Захара Тайманова и Алексея Самарина обнаружить не удалось.

Младший Самарин попытался разузнать и о Воробьеве.

— Он оставался в городе, в подполье. Белые упрятали его в тюрьму, — сказал один из рабочих.

Андрей Самарин и Роман Тайманов, дойдя до Самары разными путями, ушли из города одной дорогой.

Комбриг Иван Кутяков, годами чуть старше Румаша и чуть моложе Самарина, крестьянский сын, батрак, красный генерал повел их дальше.

15

В Чулзирме до самой осени боялись нового налета карателей. Однако враг, потерпевший поражение в селе Мокша, не мог набрать сил для новых набегов. Малый ревком, оставшийся с отрядом в лесу, стоял, готовый защищать селения, проштрафившиеся перед белыми. После расстрела Назара в городе, как видно, не осталось людей, знающих о летних событиях в Каменке. Уездные власти Комвуча больше целились на южные и западные районы, для устрашения остальных уже не хватало сил.

Чулзирминцы благополучно дождались осенних дней.

На здешние места осенняя погода нагрянула без бабьего лета. Ненастье затянулось. По приметам стариков, если снег выпал до покрова, то зима ляжет поздняя, запоздает. Землю рано посыпал снежок, но и быстро растаял: потом больше месяца то снег, то ледяная крупа перемежались. Земля раскисла. На дорогах — грязи по колено, телеги увязали по ступицы.

К казанскому празднику бесконечные обозы белочехов потянулись по мосту через Ольховку.

Ребятишек не смущала грязь по колено, они выбежали за село. Да и как усидишь дома: ведь шли настоящие чехи, везли настоящие пулеметы, всамделишные пушки…

Бедные кони, меся грязь, еле тащили груз в гору.

Часть отступающих лежала на телегах, другие сидели согнувшись, поджав ноги. Дрожали от холода, но не было таких, чтобы шли пешком. Боялись запачкаться или потерять место на телеге…

Обоз убегающего врага и на следующий день медленно полз по дороге, словно израненная змея.

У развилки на конце села собрались теперь не только дети, но и взрослые. На третий день обоз этот, не сворачивая, заехал в Чулзирму. На передней подводе восседал сельский староста.

Фальшин удивил односельчан смирным видом, вежливым обхождением, а старосту удивило то, что односельчане выглядели вполне мирными, даже в лошадях не отказывали.

Фальшин присмирел с горя, а чулзирминцы радовались уходу врагов. «Пусть бежат, куда угодно проводим, лишь бы назад не вернулись».

Кирилэ вместо себя в извоз отправил племянника Тараса. Этот готов был и похвалиться, что по-русски говорит чисто, однако понял: порой лучше об этом помолчать.

На подводу Тараса сели два солдата. Как только выехали из села, сразу заговорили меж собой.

— Хорошо! На телеге вдвоем едем — без третьего лишнего. Давно я хотел поговорить с тобой по душам, — начал один.

Тот ткнул в бок товарища локтем:

— Даже такой третий может оказаться лишним, — сказал и заговорил с молоденьким кучером.

Тарас смекнул: притворясь, что не понимает, залопотал что-то по-чувашски.

Солдат успокоился:

— К нашему счастью, этот мужичок по-русски ни бельмеса.

Седоки разговаривали всю дорогу. Один, начавший первым, оказался офицером. Однако это скрывал. Тарас хорошо понял беседу, узнал много разных новостей.

У белочехов пыл выдохся! Вскоре должна прибыть Красная Армия. Войска Комвуча распадаются. Офицер и сам бы сбежал к красным, да боится недружелюбного приема.

Он сокрушался, что добровольно пошел в белую армию:

— Сразу же нужно было перейти на сторону красных! На первых порах они были обходительнее, офицеров-перебежчиков принимали охотно. Теперь, после покушения на Ленина, стали более жестокими, объявили красный террор. Заложников расстреливают без суда…

Солдат рассмеялся и, слегка издеваясь над товарищем, развел руками:

— Ах, какие негодяи! Нас, смиренных, как христосики, смеют расстреливать… Мы в одной только Самаре без всякого суда отправили на тот свет тысячи и тысячи коммунистов и рабочих, несколько тысяч в «поездах смерти» отправили в Сибирь. Мало того, еще пытались застрелить их вождя. За это нам надо было сказать спасибо. А они — объявили красный террор…

Тарас не понял значения слова «красный террор», а в остальном разобрался. Солдат, оказалось, сын богача. Он тоже добровольно вызвался воевать против красных. Теперь и ему надоело.

— Не то чтобы самому бежать, а и отца придется захватить, — вслух раздумывал он, — Такова уж наша судьбина. Старому не верим, нового боимся. Мы обречены на безвременную, бестолковую гибель. Сами виноваты.

— Тебя я не понуждаю, — сказал офицер. — Но сам я все равно убегу. Я всего лишь сын бедного аптекаря. Пристрелят — пускай так и будет! А с этими оставаться — придется умирать за дело, к которому не лежит душа. Армия, сражающаяся без веры в свою правоту, никогда не победит…

На обратном пути из Таллы, подъезжая к соседней деревне, Тарас несколько раз останавливал коня и отстал.

На краю деревни он напоил коня, решил покормить.

Встревоженно посматривал вдоль улицы, будто кого-то поджидая.

Когда ехали в Таллы, на этом месте, среди толпы, Тарас заметил рыжебородого мужчину. До войны его отец носил точно такую же бороду.

Тарас чуть не крикнул:

— Атте!

Вовремя вспомнил, что отец большевик, и промолчал.

А человек, напомнивший Тарасу отца, пошел в сторону — по боковому проулку.

«Нет, ошибся. Чего он будет жить по соседству?!»

В Чулзирме отставшего возницу встретил чем-то обрадованный Замана-Тимрук.

— Замана! — закричал он, скаля зубы. — Ерой! Кого видел в соседней деревне? Ахтем-Магар говорит, что встретил Святого Захара. Вот если белочехи опознают твоего отца, тогда-то он уж и вовсе станет святым. Боже упаси!

Руки Тимрука всегда в движении, пальцы постоянно что-нибудь щупали. Он и сейчас подергал полог на телеге. Под пологом, в сене, зашуршала бумага: Тарас туда засунул забытую белыми газету.

— Тебе газета не нужна. Дай мне! — попросил Тимрук. — Я вначале внимательно прочитаю, потом пущу на цигарки.

Тарас обеспокоился:

— Я тоже видел мужика, похожего на отца. Я рассмотрел: это не атте — хохол какой-то. Я сам слышал, как он по-хохлатски говорил, ей-богу, — поспешил он соврать.

Тимрук, не вслушиваясь в слова мальчика, продолжал молоть свое:

— Я тебе за газету две керенки дам. Керенский сам сбежал, а деньги остались. На что нужны мне его бумажки! За сорок рублей русский Смоляков тебе конфету даст.

Тимрук и вправду вынул из кармана две керенки, отдал Тарасу. Сам уткнулся в газету:

— «В борьбе обретешь ты право свое!» — прочитал он вслух. — Замана! Обретешь с вами, того и жди! — закричал он, отводя глаза от бумаги. — Последняя газета эсеров! Всякие разные чехи-мехи, эсеры-комвучи теперь кончились. Накрылись. Петь хочется, плясать хочется…

Тимрука понемногу обступали люди.

Тарас тронул коня.

Это был последний обоз, какой видели чулзирминцы. Белые за собой разрушили мост через Ольховку. Не только читающий газеты Тимрук, но и другие тогда ясно увидели: возвращаться обратно они не думают, а хотят любым способом задержать продвижение Красной Армии.

Не было случая, чтобы чулзирминцы чинили мост осенью… Зачем он нужен? Скоро зима возведет мосты без свай. Нет, сельчане, с нетерпением ждавшие прихода Красной Армии, на этот раз без споров сами принялись за мост.

Красная Армия не прошла по новому мосту: белых гнали по другим дорогам.

…Недели через две-три в селе избрали новый Совет.

Собрание опять проходило в Заречье. Однако в селе теперь не было фронтовиков, приходивших на улахи. Ни один из них не вернулся из лесу. Для проведения выборов из Кузьминовского ревкома прибыл незнакомый — товарищ Хайкин: молодой красавец с черными волосами.

В день приезда лицо Хайкина было чисто выбритым. К началу собрания облик его затуманился. Борода пробилась, как трава весною, не только возле губ и на подбородке, а почти по всему лицу — от виска до виска и на щеках. Лишь лоб да большой горбатый нос не покрылись порослью.

Одни смотрели на оратора, похожего на цыгана, с опаской, а другие еле удерживались от смеха.

Уж не хочет ли этот оратор нарочно повеселить людей! Когда говорит — губы складываются наподобие буквы «о», а слово «батрак» произносит не иначе как «ботхак».

Хайкин не ведал, кого надо предложить в Совет, за кого агитировать. Прибывший со стороны, никого он не знал. Время, которое бы пригодилось для знакомства с людьми, потерял на поиски бритвы. Успокаивал себя: избирать будем по классовому принципу. В докладе осветил положение на фронтах, говорил о том, что по всей губернии вновь восстанавливается Советская власть и что в Совет следует выбирать только бедняков.

Когда начали выкрикивать имена кандидатов, Хайкин их записывал карандашом и старался узнать подробности о каждом: если батрак — сколько лет был в работниках, хозяин двора — что есть у него в хозяйстве. Сколько у него лошадей, коров, овец, чем крыт дом, что в этом доме есть. Кто-то из Чулзирмы, то ли шутя, то ли всерьез, предложил кандидатуру Чахруна Мишши. Среди чувашей раздались смешки.

Приезжему этот кандидат очень приглянулся: лошади нет, коровы нет… Кроме кур — ничего! Маленькая глинобитная избушка крыта соломой. И солома прогнила, в дырах.

Перед голосованием Пашка Васьлей все же выкрикнул:

— Лодырь Осокин. Потому у него и нет ничего.

— Это кулацкая теория, ненужные разговоры. Нам как раз бедняков и следует выбирать, — возмутился, сверкая глазами, Хайкин.

Услышав слово «теория», Пашка Васьлей перепугался. Невесть что это означает!

— Если для вас подходит, — то и нам пойдет, — сказал он тогда, поджимая губы.

Не стали возражать и другие. И все же за него голосовать не хотелось. Русские, услышав фамилию «Осокин» и зная Осокина, который сражается за Советы, подняли руки дружно. Тогда и чуваши вроде бы подняли.

Когда упомянули имя Мирского Тимука, возражающих не было. Что поделаешь — всю жизнь в работниках трудился — как есть «ботхак».

К этим выборам, можно сказать, никто не готовился. Однако такое утверждение было бы не совсем правильным. Кое-кто, оказывается, вел работу. Имя Чахруна Мишши назвал усевшийся среди русских Мирской Тимук…

У Хаяра Магара, Медведева и им подобных насчет богатых и бедных действительно своя теория: радеющий за хозяйство человек — богач, кто ленится работать, лентяй-лодырь — бедняк.

Павел Мурзабай тоже на Чахрунов смотрел примерно так, их за людей не считал. Неужели теперь его взгляд переменился? Почему он послал своего работника с наказом предложить в Совет Чахруна Мишши?

Более месяца где-то пропадал Павел Мурзабай. Когда вернулся, домашние его не узнали. Всегда спокойный, а теперь стал какой-то издерганный. Без всякого повода и причины ругал и жену и старшую дочь. Как-то забежавшую Уксинэ почему-то выгнал. Угахви, шипя и ворча, как прежде, попыталась вначале укротить нервного супруга, даже замахнулась.

Мурзабай закричал, как бешеный:

— Зарежу! — и схватился за нож.

Угахви притихла, осторожно ступала, чтобы не скрипнуть половицей.

О жизни, о самане теперь после потери сына Мурзабай рассуждал так:

«Во время Комвуча народ ощетинился! Даже в темных чувашских деревнях не хотели подчиняться этой власти. Чулзирма поднялась и взяла в руки оружие, в Ягали разыгралась своеобразная «война», в Самлее еще до ухода белых вновь избрали Совет. Народ не сам по себе волновался, нашлись руководители. Хитро они работают: Назара и ему подобных расстреляли, в то же время Васюка и Дятлова выпустили на волю. И нам придется хитрить. Мы не против Советской власти. Поможем избрать в Совет беднейших из бедных. Алабаш^[36] у себя дома, пусть так же небрежно выполняет и работу в Совете…»

Мурзабай вконец лишился душевного равновесия.

И тут-то он решил объединиться с сельскими куштанами. Поговорил со Смоляковым, повидался с Фальшиным.

Те были обрадованы, что Мурзабай теперь совсем заодно с ними, решили прислушиваться к его словам. Через кого действовать — они кумекали сами. У Мурзабая — Тимук, Смоляков обещал подпоить Заману-Тимрука.

Фальшин тоже решил разыскать нужных людей. Ни в чем не возражая и не противясь наивному горожанину, во всем внешне соглашаясь с ним, в то же время тайно от него приступили к выполнению своих замыслов. С помощью куштанов в Совет избрали только неимущих.

Сельчане плечами пожимали. Поразительное дело произошло на первом заседании сельского Совета. Кого председателем? Мирской Тимук предложил Чахруна. «Михаил Иваныч Осокин достоин быть председателем», — внушительно произнес он.

Русские выразили было протест. Как же так? Глава села никогда не бывал из чувашей! Их убедил Хайкин.

— Теперь всем людям, всем народам — равные права…

Таким образом, никогда — ни в поле, ни дома — не проливавший капли пота Осокин стал председателем сельского Совета.

Этому растрепе кто-то из его покровителей решил придать более деловой вид. Нашли ему выцветшую зеленую гимнастерку и брюки галифе. К галифе лапти не подходят, нужны сапоги. Это заявил сам Мишши, довольно быстро сообразивший — что к чему. Однако его шефы то ли сразу сапог не подыскали, то ли очень наряжать своего выдвиженца поостереглись: вместо сапог нашли башмаки из какой-то грубой кожи и обмотки. Возиться с обмотками, разумеется, такое же долгое занятие, как навертывать онучи. К тому же — на улице обмотки вдруг развязываются или просто сползают… Но что поделаешь, пока приходится терпеть. «Сапоги будут, подожди», — заверил председателя Мирской Тимук.

Чахрун прежде носил широкие штаны, и то, что он так долговяз, в глаза не бросалось, а теперь — в галифе, ботинках и обмотках — стал высоким всем на удивленье.

Облик его изменился. Лишь небритая борода да нечесаные волосы остались прежними. Меньше стал пить — больше не отекало лицо, на более худом лице вдруг виднее стали синие глаза.

Только теперьлюди рассмотрели: Чахрун, оказывается, стройный, красивый. К тому же может и пошутить при случае. И еще удивил он сельчан: читать, писать умеет! Грамотным оказался. В Совете частенько видели его с газетой.

Прежде, хмельной, никого не слушал, болтал всякую чепуху. А теперь, когда с ним заговаривали, внимательно смотрел в лицо собеседнику.

Видя такую перемену, одни сельчане начали проникаться к Чахруну уважением, прислушивались к его мнению, некоторые даже стали вспоминать, что он — близкий родственник Салдака-Мишши, но все это оказалось преждевременным…

Вскоре Мирской Тимук, следуя указаниям Смолякова и Хаяр Магара, принялся его помаленьку подпаивать. Позднее выяснилось — ради чего. Однажды Чахрун созвал в Чулзирме собрание и оповестил, сколько кто должен сдать зерна по разверстке.

Вот когда и проявил себя Тимук:

— Кто тебя научил вести себя так недостойно? Подкулачник ты, браток! И с бедняка — двадцать пудов, и с Пуян Танюша двадцать пудов…

Чахрун разинул рот, растерянно поморгал.

— Я не виноват, — проговорил он смущенно, — из Кузьминовки такие наметки прислали…

Тимук еще больше напугал своего незадачливого родственника:

— Ладно, — кивнул он головой, — завтра поеду в Кузьминовку — проверю.

После этого Чахрун назвал цифры по совету Мирского Тимука.

Мурзабай сам собраний не посещал. Но, услышав о проделке Чахруна Мишши и Тимука Мирского, не на шутку взволновался.

«Эти глупцы думают провести народ. Неосторожно это, неосторожно и бестолково. Зря, пожалуй, с ними связался. Глупы оба».

Вскоре в селе появился человек, умеющий восстанавливать мосты, разрушаемые врагом. После этого Чахрун и недели не проходил в председателях.

И Мурзабай отшатнулся от куштанов.

Часть вторая

1

О том, что какой-то новый человек прибыл в село, узнал и Мурзабай. И пригласил к себе в гости, разобраться — кто такой. Это был Захар.

Мурзабай встретил его радостно:

— Ай, боже мой! Ты нашелся! Будто воскрес из мертвых мой брат Тимуш! Ведь шесть лет не виделись. К тому же Ятросов говорил, что ты пропал в этой бойне и нет от тебя вестей.

Гость дружески пожал руку хозяина. Он знал: Мурзабай умел прятать свои мысли, но явно кривить душой и врать было не в его характере. Видимо, правда, рад.

И старые соседи, словно революция не развела их в разные лагеря, повели спокойную беседу.

Рыжебородый человек, которого в соседней деревне видели Ахтем-Магар и Тарас, был действительно Захар Тайманов. Нет, он не погиб ни у моста через Самару, ни в ночь на восьмое июня, когда в город нежданно-негаданно ворвались белочехи. Вместе с горсточкой рабочих, которую повел за собой товарищ комиссара земледелия Казанцев, Захару удалось выбраться из города. Они прошли сначала на север к Постниковой даче, свернули на восток, чтобы добраться до станции Смышляево в расчете застать там наших подрывников. За версту до станции их настигла конная группа белых. Горстка красных спряталась в буераке. Там бы они все и остались, но к ним на дрезине подоспели со станции подрывники.

Группа Казанцева, вместе с подрывниками, благополучно добралась на дрезине до станции Кинель. Но они уже не застали там своих: части Красной Армии отступили в сторону Бузулука и Бугуруслана.

Казанцев решил пробраться в село Черкасск, верстах в шестидесяти от Кинеля, к родственникам. Тайманов отправился с ним.

В Черкасске, таком же большом селе, как и Базарная Ивановка, они прожили больше месяца.

Безбородого Захара легко могли узнать в Бугурусланском уезде, поэтому он перестал бриться. О том, что эсер Казанцев теперь стоит за власть Советов, — никто в Черкасске не знал. И оба пока могли жить не скрываясь.

Захару раздобыли инструмент. Он — как шорник — ходил по домам, обзавестись мастерской не представилось возможности.

Казанцев и Тайманов подружились. Но вскоре враги разлучили их.

Однажды Захар в доме сельского купца чинил сбрую, а хозяин, известный эсер, дотошно выпытывал шорника о его приятеле.

«Чует, сатана! — думал Захар. — Выпытывает, шуйтан. Не доверяет Казанцеву. Может, узнали о нем что?..»

Захар тут же посоветовал товарищу скрыться.

Казанцев не соглашался: «Если спрячусь, то примут за большевика. Эсеров в губернском исполкоме и без меня много: от белых они не скрываются. Мое прошлое сейчас для меня — защита».

А ночью Казанцева арестовали. Захар сложил в сундучок инструменты и до рассвета покинул Черкасск. Куда направиться? В сторону Микушкина идти нельзя, там он в свое время был председателем ревкома. Тогда решил взять курс в сторону Державина…

В то время когда сын с лотком коробейника плелся на запад, его отец с сундучком шорника топал на восток. Одно время их разделяло не больше сорока верст… Но встретиться им не привелось.

Захар знал: ни в Базарной Ивановке, ни в Чулзирме появляться ему нельзя. И все же его тянуло в родное село. С какой целью? Хоть отращивай бороду, хоть сбрей, — односельчане-земляки все равно сразу его узнают. Он верит: белых скоро победят, Советская власть возьмет верх. Потихоньку, помаленьку продвигался Захар ближе и ближе к Чулзирме. Остановится в каком-нибудь селе, поработает, подкормится, подзаработает деньжонок, сложит инструмент в ящик и пойдет дальше. Поживет в другой деревне — переберется в третью.

«С одной стороны, я сейчас — беглец, — с усмешкой думал о себе Захар. — С другой — свободная, как вольная птица, душа. Свободная душа! А что такое свобода? Я прежде стремился к привольной и сытой жизни. С этим ушел из родного села. Крестьянствовать бросил. Мучился — старался стать независимым. Одиночка, даже рабочий человек, — не может жить свободно, сразу же попадет в руки мироедов. Одиночество — это свобода для мещан. Много просвещали меня Авандеев и Воробьев. Свобода рабочего народа — в его единении. В этом и смысл свободы. Иное ее толкование — анархизм. Чтобы творить большое дело, нужны дисциплина, порядок… Быть членом партии не означает ли потерю личной свободы? Нет! Я в партию вступил добровольно. И умирать пошел без чьего-либо настояния, сам. Сейчас многие моложе меня живут дома. А я семью оставил. Ради кого, для чего? Пошел сражаться за счастье большой семьи, трудового народа».

Когда белочехи потянулись на восток, Захар был совсем рядом с Чулзирмой. Он видел и Ахтем-Магара и других своих односельчан, однако не думал, что встретит сына. Он узнал Тараса, но отвернулся и пошел в другой конец деревни. И заспешил в город. Чтобы идти было легче, в лесу бросил под куст сундучок.

Город был очищен от белых.

Захар довольно быстро отыскал своего старого друга Авандеева. Порадовавшись добрым вестям о семье, особенно о Румаше, продолжавшем быть в армии, Захар принялся за работу. Его направили в южные и западные чувашские селения с заданием — восстановить в них власть Советов.

В Чулзирму Захар приехал позже по санному пути — спустя два месяца после ухода белочехов.

Уважаемого человека, что был семь лет в чужих краях, односельчане так и водили бы из дому в дом, и принимали бы, как дорогого гостя.

Захар побывал только у одного Павла Мурзабая. Знал Захар: Павел Иваныч — человек умный, крестьянскую жизнь понимает. Решил Захар, что делу не повредит, если услышит новости от Мурзабая.

То, что хозяин сразу назвал имя младшего брата, покойного друга Захара, обоим позволило разговориться. То тайно наблюдая друг за другом, то изъясняясь обиняками, беседовали бывший старшина и сегодняшний коммунист. Не задавая прямых вопросов, Захар Тайманов понял умонастроение хозяина, услышал немало нового.

«Дела в селе, оказывается, обстоят неважно. Завтра надо будет наведаться в Заречье», — решил Захар Тайманов.

…В канун Нового года в Чулзирму вернулись Шатра Микки и Палли.

Вечер сурхури начался как обычно. Ребятишки собирали по домам пироги, парни под песни и побасенки — крупу и масло, девушки готовились варить в доме, где собирался улах, кашу.

Жена Шатра Микки Пазюк, такая же маленькая и неказистая, как муж, обливаясь слезами счастья, пекла картофельные блины. Детишки визжали от восторга. Самому Микки с женой хочется поговорить и с детьми повеселиться… Он выбрал второе: притащил в избу охапку ржаной соломы, разбросал по земляному полу и принялся кувыркаться с ребятишками.

В глинобитную однокомнатную избу Микки ввалились два парня. «Сурхури — овечьи ножки!» — выкрикнули они и вдруг умолкли.

— Йывы и пшена от нас не дождетесь. Хотите, поведаю вам сказку, — заговорил хозяин, поднимаясь на ноги. — Со сказками о царях навсегда покончено. И царя нет, и сказок о нем не осталось.

— И не надо нам сказок про царей. Ты нам, Микки пичче, в прошлом году начал новую сказку, но не закончил ее. Вот мы и хотим ее дослушать. Пойдем, Микки пичче! Сам знаешь, сурхури без сказки все равно что каша без масла…

— Так и ждите! — заворчала Пазюк. — Человек еще и не присел, не отдохнул. Не поел даже. И дети еще не нарадовались, глядя на него. Убирайтесь, убирайтесь! Не придет он сказки сказывать! Другого позовите.

Ребятишки повисли на отце:

— Не пустим, не пустим!

— Постойте, репьи, отвяжитесь! — отстранил детей сказочник и обратился к парням: — Видно, придется рассказать вам новую сказку. Ладно. Конца сказки, правда, и сейчас еще нет, но расскажу что знаю.

— Иди, иди, шляйся, — Пазюк рассердилась. — Шататься по миру, посмотрю я, научил тебя старый холостяк Салдак-Мишши.

Шатра Микки пощекотал шею жены соломинкой, и оба залились смехом.

Приунывшие было парни поняли, что беспокоиться им нечего — Шатра Микки пойдет с ними.

Пазюк замахнулась на незваных гостей чапельником.

— Придет он, придет! Идите подобру-поздорову.

Послушать сказку в улах к Альдюк в этом году собрались парни и с других улиц. Хватало и мелюзги. Хведюк отстоял право для своей ребятни остаться со взрослыми, как и в прошлом году. С ним были и Пантти — сын Палли и вездесущий Тарас.

Желающие послушать сказку в одной половине избы не уместились, пришлось настежь открыть двери в другую.

Откуда только взялся новый обычай: прежде все сидели тихо и слушали, не сбивая сказочника. А теперь все вмешиваются, перебивают вопросами.

О том, как было в отряде, что сам слышал о Чапаеве, о событиях в Ягали, чего узнал нового о Ленине, — обо всем складно поведал Шатра Микки.

Альдюк и девушки, как и в прошлом году, забыв про кашу, заслушались — сначала каша подгорела, а потом остыла. И все-таки, как всегда, каша нынешнего сурхури оказалась вкуснее, чем когда-либо раньше.

— А когда доскажешь конец? — спросил кто-то.

— Конец досказать вы поможете, — ответил сказочник. — Конец, если взяться умело, будет красивым.

Тарас, вернувшись в дом дяди, где они жили теперь вместе с отцом, пересказал все, что слышал от Шатра Микки.

— Сказочник — герой, — заключил Тарас. — Самый большой комиссар его сам похвалил.

…Утром первого дня нового года Захар Тайманов пришел в маленькую избушку к Шатра Микки. Хозяин сказывал сказку ребятишкам. На соломе, расстеленной по полу, лежал Ахтем-Магар и тоже слушал. Когда его товарищи бежали в лес, он был болен. И теперь еще не совсем выздоровел.

— Я ведь в соседней деревне видел тебя, Захар пичче. С нами ты не захотел говорить. Или не узнал, или тогда так нужно было? — спросил Магар, как только все находившиеся в избе обменялись приветствиями с вошедшим.

Захар попросил позвать и Палли — сына Элим-Челима. И тогда, растянувшись на соломе, повели задушевную беседу лишь сегодня сблизившиеся друг с другом люди.

Сельчане удивили Захара. Прежде — забитые и робкие, теперь их не узнать! Они стараются все понять, постичь суть перемен, судят серьезно, здраво, как-то возмужали.

Шатра Микки и Палли были уже женатыми людьми, когда Захар уехал в Базарную Ивановку. Ахтем-Магара Захар оставил еще мальчиком, теперь и он уже побывал в солдатах. Остер на язык. Развит. Видать, что умен и честен.

Захара собеседники провожали на улицу. Тут они столкнулись с Чахруном Мишши, сменившим ботинки на валенки. Кожаных сапог так, видать, и не раздобыли бедняге.

— Вот наша Советская власть, — сказал Магар, брезгливо сжав губы.

— Это зависит от нас самих, — усмехнулся Захар.

…Всюду побывал Захар — боролся, сражался, теперь ему приходится работать в родном село.

Пока что он тут один. Большевики из села проливают кровь на войне. Один — в поле не воин. Нужно подыскать стойких людей, надежных товарищей. Есть они в селе, есть! Шатра Микки хоть сегодня готов записаться в партию. Палли вроде не согласится. Хоть и в партизанах побывал, но не готов еще.

Сказал однажды в шутку:

— Туда, где запрещают пить, записываться не стану.

А как Ахтем-Магар? Он — мог бы быть коммунистом. Можно поговорить и с Пашкой Васьлеем…

И в Заречье нашел Захар достойных людей. Гревцев и Галкин — люди, похожие на Ахтем-Магара. Как и Магар, жалеют, что летом не ушли в партизаны, и считают: в Совет избраны не совсем подходящие люди. Сами тогда ссориться с горожанином Хайкиным поостереглись.

С Олей Захар познакомился в Чулзирме, в глинобитной избе Кирилэ.

Оля сама прибежала на тот берег не только потому, что соскучилась по Тарасу, она спешила повидаться с Захаром — отцом Тараса и Румаша. О том, что он в Чулзирме, она узнала в городе от Авандеева.

Оля и Захар понравились друг другу. Но встретились они не как будущие родственники, а как бывшая партизанка и коммунист: обсудили городские вести, обстановку в селе, говорили о неотложных делах.

— Совсем было забыла! — встрепенулась перед уходом Оля. — Тимофей Степанович просил передать вам, что ждет вас в городе.

— Мне самому надо туда съездить, — сказал Захар. — А до того надо осуществить кое-что из того, что мы задумали…

Захар попросил Олю познакомить его с Тоней Фироновой — ее подругой. Он знал, что Тоня училась в гимназии, а Оля сказала о мечте бывшей гимназистки — стать сельской учительницей.

В школу, открытую в прошлые годы в крестьянской избе, ребятишки не ходили — некому было с ними заниматься. Захар решил, что Олина подруга вполне может стать учительницей в Чулзирме.

Фиронова… Откуда у него в памяти засела эта фамилия? В 1905 году волнение охватило и здешних крестьян. Они напали на имение Киселева. Молодой русский, по фамилии Фиронов, обращаясь к собравшемуся возле церкви народу, произнес горячую речь. Двух братьев Фироновых забрали стражники. Говорили, будто обоих сослали в Сибирь. Тоня, оказывается, их младшая сестра, живет вдвоем с матерью.

Захар побеседовал с бывшей гимназисткой. Девушка показала письма от своих братьев из ссылки. Теперь пишет только старший: он работает в дальнем городе в Продовольственном комиссариате. Младший в самом начале гражданской войны погиб на фронте.

— Не думаешь ли пойти по пути братьев? — спросил Захар девушку после продолжительной беседы. — Тебе бы — вступить в коммунистическую партию. Ученые люди нам очень и очень нужны, особенно — из женщин.

— В душе хоть сейчас готова, — обрадовалась Тоня. — Только боюсь, что не смогу. Жизни еще не знаю. И Оля тоже предлагает мне вместе с нею записаться в партию. Я и ее пока отговариваю: слишком мы молоды. В городе еще можно бы, а здесь — страшновато. Авторитета не будет. А без него мало от нас пользы.

«Разумно рассуждает, — решил Захар. — Пусть поучит ребятишек — и авторитет заработает. Сначала из мужчин создадим ячейку. Позже привлечем и женщин. А сейчас помаленьку их надо вовлекать в общественную работу».

2

Захар много размышлял над последними событиями в родном селе, происшедшими еще до его возвращения.

По обе стороны Ольховки в Совет избраны непригодные люди — другого мнения быть не может. О Заречье даже сказать нельзя — есть там сельский Совет или нет. Сухореченские почти в Чулзирму не ходят. Члены Совета не собираются, не советуются между собой.

«И в Чулзирме и в Заречье — не очень-то благополучно. Сдается, что и Чахрун и Мирской Тимук подставные лица от кулачья. Дело с выполнением продразверстки сознательно запутано — середняк недоволен».

Проводить новые выборы — нельзя. На первый взгляд повода для этого действительно нет. Правда, если смотреть поверхностно.

Надо скорее выбраться к Авандееву — посоветоваться.

У Захара созрел своеобразный план: Чулзирму и Заречье объединяет лишь их общее название по бумагам — Каменка. Это произвольное объединение осталось еще от царских времен. Рассудить здраво — два довольно больших села: в Чулзирме триста дворов, в Заречье — около двухсот. Вместо одного бездействующего Совета следовало бы образовать два деятельных по обе стороны реки. Власть должна быть ближе к народу, с каждым бедняком, с каждой женщиной должна разговаривать на ее родном языке. Так еще в прошлом году задумал Радаев, но довести до конца помешали другие события.

Итак, решил Захар, обязательно надо съездить в город, тем более и Авандеев ждет.

Пока необходимо созвать два раздельных собрания. И в Чулзирме и в Заречье мысль Захара будто бы одобрили.

…Оба собрания прошли хорошо, без особых помех. Помехи возникали до собрания. Захар даже не успел понять толком: не то враги, не то простаки пытались всему помешать.

Захар завел разговор с председателем Совета Чахруном Мишши, — Мирской Тимук навострил уши. Председатель, не зная, как ответить Захару, вопросительно взглянул на мурзабаевского батрака.

Тот приблизился.

— Собрания созывать не будем! — заявил он своим скрипучим голосом. — Времена анархии миновали. Сейчас у нас — Советская власть, власть бедняков и батраков. Если каждый желающий захочет собирать собрания, то что же получится? Кто ты для нас? Никто. Ты не житель Каменки, ты — базарноивановский. Если и будет собрание, тебя все равно не пустим…

— Так и будет, — подтвердил Чахрун, бросив преданный взгляд на Тимука. — Мы тебя знать не знаем, Захар Матвейч! Кто ты? Для нас — никто.

Улыбка Захара спряталась в бороде — для «представителей власти» осталась незаметной.

— Вы, выбранные бедняками и середняками, подчиняетесь ревкому? — спокойно спросил он.

— Как не подчиняться? Мы подчиняемся товарищу Хайкину, — не дожидаясь, что скажет Тимук, осмелился ответить председатель.

— Небось и уездному ревкому подчиняетесь?

— Слишком высоко хватаешь, — проскрипел Мирской Тимук. — Ездить в город далеко. Ты хоть из Кузьминовки нужные бумаги принеси, для поездки туда коня не дадим.

— Я пока не с тобой разговариваю, Тимофей… Отчества твоего не слышал, прости. Если нужна бумажка, вот она вам: мандат, выданный уездным ревкомом.

Захар, чтобы достать из кармана документ, приподнял полу шубы. При этом из-под шубы стала видна кожаная куртка, подаренная Захару Авандеевым. И не только куртку, но и наган успел заметить Чахрун Мишши. И, даже не прочитав бумажки, он оторопело затараторил:

— Ладно, ладно, Захар Матвейч. Соберем собрание. Сейчас же пошлю созывать.

Мирской Тимук, стоявший позади Захара, не успел увидеть нагана. Он разозлился на то, что председатель, не слушаясь его, подчинился неуполномоченному лицу. Уходя, он с силой захлопнул за собой дверь.

…Побежал Тимук к Смолякову, но того не оказалось дома. Тогда Тимук решил рассказать все своему хозяину.

Мурзабай последнее время всегда отделывался шутками, а на этот раз обругал его:

— Заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет, говорят русские. Не послушались меня, вздумали своевольничать. А теперь пришел ко мне все-таки? К свату или к Хаяр Магару иди! Советская власть!.. Вот когда она в село пришла, настоящая Советская власть. И этого ведь не можете понять. Вместо того чтобы поговорить с ним по-хорошему, стараться узнать его мнение, затеяли ссору. Надо было бы еще объяснить: мне, мол, мой хозяин Мурзабай так велел. У тебя дури невпроворот. Оказывается, даже Чахрун Мишши тебя умнее…

Таких унизительных слов Тимук никогда еще от хозяина не слышал.

«Постой, недолго осталось терпеть, — злобно думал Тимук. — Еще отхвачу половину твоего хозяйства. А тогда иначе будешь плясать».

Захар все-таки выехал в город. Вместо с ним отправилась и будущая учительница. Антонина Павловна с радостью согласилась работать в чулзирминской школе. Но надо было получить разрешение.

…Город украшают два больших дома: один из них чуваши называют Шурзюрт^[37], другой — Улазюрт^[38]. В одном прежде размещалось земство, а другой особняк принадлежал помещику Киселеву. Каждый раз приезжая в город, Захар еще издали любовался ими. Перед Пестрым домом он и теперь задержался. Теперь эти дворцы принадлежали народу.

Пестрый дом, сложенный из каких-то сверкающих зеленых и синих квадратных камней, особенно привлекал внимание. На его крыше возвышались островерхие башенки, на фронтоне нарисованы три всадника, да так мастерски, что кажутся отлитыми из металла, — прославленные русские богатыри — Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович. Захару они уже стали казаться добрыми знакомыми.

Тоня побежала по каким-то своим делам, обещала скоро вернуться.

Захар еще бы долго любовался домом, позабыв о деле, но кто-то подошел сзади и взял его под руку.

— Видимо, тебя придется назначить главным архитектором города, Захар пичче, — ласково улыбаясь, по-чувашски проговорил невесть откуда появившийся Авандеев.

— Если бы было у меня две жизни, может быть, поучился и архитектором стал, — ответил Захар. — Не смейся, Тимкки, ей-богу, смог бы. Любимому делу учиться весело, но иногда бывает поздно.

— Не смеюсь. Верю. Сейчас же и назначим тебя архитектором. Внутри, поди, не побывал еще… Айда, войдем. Здесь теперь наш штаб. — Авандеев, полуобняв Захара, пропустил его вперед в стеклянные двери.

— Недавно в этом красивом доме красивый кабинет получил, но позаседать не пришлось. Сегодня последний день здесь работаю. Вызывают в Самару. Не в губком или ревком, — прямо в штаб Восточного фронта. Если б ты сегодня не приехал, то и не застал бы меня. Вернуться обратно, может, и не придется вовсе, — начал беседу Авандеев после того, как друзья вошли в нарядную комнату на втором этаже и он предложил Захару мягкое кресло; сам садиться не стал, расхаживал по кабинету. — Как там у вас дела, поведай вкратце…

Прежде всего Захар рассказал о том, кто выбран в Совет от бедняков и батраков в Чулзирме.

— Знаю сам, — перебил его Авандеев. — Не было людей, и в Кузьминовскую волость пришлось послать человека, который никогда отроду не бывал на селе. Теперь товарища Хайкина мы определили на более подходящую для него работу, поручили организовать новый театр.

Захар подробно высказал свои соображения.

— Не архитектором следует тебя назначить, а каким-нибудь наркомом, — засмеялся Авандеев. — Этот вопрос еще не продуман. Выходит, ты начал первый. Сам знаешь, чувашских селений в уезде более тридцати. В губернии же их — несколько сотен. Многие — смешанные с русскими. Видимо, о них придется и говорить. Народ, разумеется, ценит, когда власть говорит с ним на его родном языке. Однако нужно подготовиться основательно. Сейчас при губкоме открылась чувашская секция… Постой, я и забыл тебе сказать: нашелся твой Воробьев. Он был отправлен в «поезде смерти». Где-то в Сибири Воробьев сбежал, проломив пол вагона. Он, как твой Румаш, маленький, да удаленький, не побоялся даже прыгнуть под поезд. Другие — кто побоялись — ехали дальше, а кто прыгал… Говорят, в поезде немногие остались в живых. По несколько суток людям не давали ни пищи, ни воды. Мало того, еще вспыхнул тиф…

Авандеев остановился против Захара.

— Человек рождается в муках, причиняя матери страдания, — заговорил он после некоторого молчания. — И революции не происходят безболезненно. Это мы хорошо знаем, но неустройство людей, ненужные сложности рождают в душе честного человека возмущение и негодование…

Долго беседовали старые друзья. Захара Авандеев, оказывается, вызвал по важному вопросу.

— Учитывая козни кулаков на селе, чтобы крепче сплотить подлинно трудящихся, партия дала указание — образовать комитеты бедноты. Они в других губерниях уже действуют с прошлого года. В Самарской губернии к этому делу только еще приступаем…

Захару надлежало стать председателем Кузьминовского волостного ревкома: в каждом селе создать комитет бедноты. Сформированные под руководством Хайкина сельсоветы тоже следовало проверить и, если нужно, переизбрать. Правильно проводить политику продразверстки. И придется еще потрясти сельских богачей. С кого хлебом, с кого деньгами — все это нужно определить, учитывая возможности каждого хозяина. Следить за настроением кулачества.

— Таковы, — подчеркнул Авандеев, — сегодняшние задачи на селе.

Захар хотел было возразить, что мечтал побыть дома, с семьей, поработать в Каменке.

— Греться на печке время еще не пришло! — как будто прочел мысли Захара Авандеев. — Да и, насколько я знаю, и печи-то своей у тебя нет, — добавил он, уже смеясь. — Ты хочешь стать архитектором, Захар Матвеич, — он сверкнул черными глазами. — Ладно, вот и будешь главным архитектором Кузьминовской волости. После победы революции для постройки новых домов и зданий архитекторы понадобятся: возможно, это будут твои же сыновья. А сейчас нужны архитекторы, которые смогли бы перестроить мир по-новому. Вот ты и станешь таким архитектором новой жизни… Чулзирму и Сухоречку можно разделить, а с деревнями, где смешанное население, пока подождем. Сначала запросим Самару, а потребуется — напишем и в Москву.

— Еще одно дело, Тимофей Степанович. В Чулзирме нет учителя. Да и здания для школы. При разделе надо бы устроить так, чтобы дом просвирни при церкви перевезли на чувашскую сторону…

— Это уже не моя забота, — перебил его Авандеев. — Договариваться по школьным делам иди к своему старому другу. Пока временно комиссаром просвещения у нас Фрол Тимофеевич Ятросов. Что тебе нужно, он все уладит…

Давно Захар не виделся с учителем. Однако узнали они друг друга с первого взгляда.

В большой комнате Белого дома — пять столов. В правом углу Ятросов полушепотом распекает какого-то молодого парня. Захар было направился туда, но оглянулся и, увидя, что за ним не вошла Тоня, нерешительно остановился.

— Я здесь, Захар Матвеевич! — крикнул Ятросов. — Коли пришел — проходи вперед, не убегай так быстро.

Захар повиновался.

— Посмотри-ка на этого лоботряса! — Ятросов подал руку Захару так, словно они лишь вчера расстались, и снова начал выговаривать парню: — Такой молодой, а хочет протирать штаны в конторе. Явился сюда, чтоб стать, видите ли, делопроизводителем! Судит по названию, видимо, думает, что будет большим начальником. Сам получил образование, может учить ребят, а не хочет. А почему? В чувашскую деревню, видишь ли, не желает ехать. Городским человеком намеревается быть. Позавидовал жизни городских мещан и теперь клевещет на себя: «Я-де по-чувашски-то забыл». Я тебе дам «забыл»! Я больше тебя учился, и если бы пожелал, как ты, обтираться в городе, то в прежнее время мог стать столоначальником. Я тебе отцом довожусь, можно сказать — даже дедом. Если не послушаешь меня, шиповником отстегаю, — Ятросов добродушно рассмеялся.

— За уши бы надо таких драть, — продолжал он выволочку. — Не убегай из села! Но отворачивайся от своих… Широкая дорога сейчас открылась перед всеми, кого называли раньше «малыми» народами!

Парень, видать, не в первый раз выслушивал ворчание комиссара: не смущаясь, посмеивался про себя.

— Еще вчера согласился, а Фрол Тимофеевич и сегодня пилит за позавчерашнее, — сказал парень, обращаясь к Тайманову, — вскочил со стула, вытянулся перед Ятросовым, словно поддразнивая старого человека, зачастил: — Поверьте мне, Фрол Тимофеевич! Только ради вас, лишь потому, что вас почитаю как родного отца, я и решил стать учителем. Иначе бы стал де-ло-про-из-во-ди-те-лем. Слово-то какое! Звучит как ге-не-рал.

И чувашей, и русских — всех, кто был в комнате, насмешил этот весельчак.

Узнав, по какому делу пришел Захар, Ятросов пожалел, что не задержал парня.

— Я и забыл о Чулзирме. К вам надо бы послать Арланова. Для Фироновой нашли бы русскую деревню, — сказал он.

— Парень-то мне понравился, — Захар призадумался. — Чуток Румаша напомнил. Однако отпускать Фиронову в другое село не хотелось бы. У нее старая и больная мать. Присматривать за старухой некому. С другой стороны, Фиронова дело знает. В партию хочет вступать. Чувашской речи научится быстро.

Ятросов согласился с Захаром. Однако с перевозом здания для Чулзирминской школы с русской стороны предложил повременить.

— Это можно будет уладить, когда примет решение уездный исполком. А сейчас этим только разозлим зареченских, — объяснил он.

Выйдя за Тоней, Захар был ошеломлен. Парень, которого так отчитывал старый учитель, держал девушку под руку и прогуливался с ней по широкому, как улица, коридору.

— С будущего учебного года приеду работать к вам, Захар Матвеевич. О вас мне Антонина Павловна уже все рассказала, — почтительно обратился он к Захару, — Не думайте, что я легкомысленный. Фрол Тимофеевич в шутку сердится. Я сам с ним согласен. Пусть знают городские: хоть в лаптях ходим, но не унываем и за словом в карман не полезем. Вот Антонина Павловна знает меня: мы с ней дружили, еще когда в городе учились…

— Приезжай, приезжай! — обрадовался Захар. — На будущий год нам действительно нужен будет еще один учитель. К тому времени школу выстроим.

Вечером Захар пошел на вокзал провожать Авандеева. Друзей у вагона собралось немало. В ревкоме Авандеева будет заменять Ильин, бывший ранее секретарем укома. Захар с Ильиным встретились впервые.

Ильин на прощание сказал Захару:

— Завтра же заходи в штаб, увезешь с собой несколько винтовок. И в нашем уезде кулаки начинают баламутить народ. Мы всегда должны быть во всеоружии.

…Захар Тайманов свою семью из избы Кирилэ — брата Лизук, перевез в дом дочери Ятросова. Сам Фрол Тимофеевич попросил об этом:

— Непоседливая дочка моя пошла сражаться с белыми, а дом бросила. Ведь там и конь, и корова. Живите себе! Не надо будет каждый раз выпрашивать коня у кулаков. Езди на нем, как на собственном. Хозяйка, может, и не вернется, — добавил он печально.

Лизук было обрадовалась: «Наконец-то, как люди, будем своей семьей в отдельном доме». Нет ведь, снова не пришлось пожить! Как только переехали, Захар оседлал лошадь и сказал, что ему надо в Кузьминовку. А когда возвратится — не знает. Лизук пробовала умолять его и поплакала. Наконец принялась причитать:

— Двух сыновей родила, не смогла вырастить. Уходил в солдаты — осталась беременная, без тебя дочку родила, и ее без тебя с Тарасом вдвоем, обливаясь слезами, похоронили. Если б ты был дома, может, и она живой осталась? Все — впроголодь, молока у меня не было… Люди, моложе тебя, живут дома. Кто тебя гонит?.. Почему такая жалкая судьба мне выпала?..

И сердился, и печалился Захар. Однако ничем не мог Лизук успокоить.

— Недалеко уеду, буду поблизости, — говорил он, гладя ее по волосам. — Домой смогу наведываться часто. Кузьминовка близко. Пешком за полчаса можно добежать.

Вскоре пегашка Анук Ятросовой умчала Захара по дороге в Кузьминовку.

В доме еще долго раздавались причитания мачехи. Тарас закрыл за отцом ворота и деловито направился в хлев — проверить надежность отцовского тайника, — там были спрятаны винтовки.

3

Мурзабай хорошо знал законы старой жизни. Не только знал, но и придерживался их, всегда хотел быть примером для других и дома и на людях. Но не потому, что сам был когда-то старшиной, а за другие свои добродетели считал он себя полезным для России.

О «крепком крестьянине» Мурзабай размышлял чаще, чем когда-то Белянкин… Стараясь побольше засеять земли, он раньше рассуждал так:

«Зачем мне выращивать много хлеба? Люди бывают сыты одной буханкой. И я не съедаю две: даже от одной остаются куски. Семья у меня небольшая. Мне бы хватило две-три десятины. Я забочусь о других. Такие крестьяне, как я, опора страны. Весь народ кормим. Умные люди говорят, что «Самарская губерния — житница России». Мы и есть «житница». В этом почетном деле есть и моя доля. Из нашей пшеничной муки, говорят, в Италии макароны изготовляют. Не знаю, сам я не едал. Как и другие чуваши, предпочитаю салму. Не роняем чести своего государства, стараемся поднимать урожаи…

…Теперь богатые хозяйства хиреют. Советская власть из сел постепенно вывозит зерно. Вывозить-то вывозит, но… но как она думает жить дальше? Если крепким хозяйствам ставить препоны, то кто же будет кормить страну?»

Теперь все чаще и чаще одолевали Мурзабая сомнения. Он внутренне спорил сам с собой. От этого голова шла кругом. И верно, одному рассуждать трудно, истина рождается в споре. Чтобы прийти к правильному выводу, нужен собеседник.

И тогда Мурзабай выдумал себе собеседника по имени Тагам. А этот Тагам казался ему Ятросовым, а то обертывался давно умершим братом Тимушем. Теперь вот предстал Захаром Таймановым. Тагам крепко засел в Мурзабае. И Мурзабай по-прежнему спорил сам с собой. Если бы записать мысли Мурзабая, этот внутренний спор выглядел бы так:

Мурзабай. Какая бы власть ни была, я нужный для страны человек. Выращиваю хлеб и тем кормлю город.

Тагам. И все же за проданный хлеб ты стараешься получить побольше денег. Даром не отдаешь. И ругаешь власть, которая берет бесплатно.

Мурзабай. Я деньги в карты не проигрываю. Капитал мне необходим для содержания хозяйства, те же машины дорого встают.

Тагам. И капиталисты так же говорят. Мы, дескать, развиваем нашу промышленность, рабочему народу предоставляем работу.

Мурзабай. Правильно говорят.

Тагам. Тогда и ты не крестьянин, а капиталист.

Дойдя до этого довода, Мурзабай сам терялся. Нет, он — крестьянин. Не капиталист и не помещик. Помещики, распоряжаясь землей, только мешали делу. Правильно, что отняли у них земли и передали крестьянам. Век помещиков миновал. Кто должен быть хозяином земли? Бедняк? Он даже сам себя не прокормит. Так называемый середняк, хоть и живет хорошо, зерна много продавать государству не может. Без крепкого хозяйства, где и скот и машины, излишков хлеба не получишь. Ошибаются эти «Тагамы». И так, снова обретая силы, Мурзабай пытается загнать в угол выдуманного им самим Тагама.

Мурзабай. Вы нас, сравнивая с капиталистами, стараетесь ликвидировать. А если уничтожите мурзабаев, Медведевых, тогда как будете жить? Понадеетесь на чахрунов — все с голоду помрете.

Тагам. Давай рассуждать по порядку! Вас никто не уничтожает. Живите мирно. Не бунтуйте против Советской власти, не подстрекайте народ. Тогда и вас не тронут.

Мурзабай. Об этом мне Симун говорил еще в позапрошлом году. Он оказался частично прав. Я не борюсь против Советов, народ не подстрекаю. Сижу, наблюдаю и жду, как пойдет дальше. И вы меня в тюрьму не сажаете. Однако хлеб вам давай, без денег давай. И деньги еще с нас же сдираете. Сегодня отдам зерно, завтра отдам, а на третий день и я останусь таким же, как Чахрун. Что тогда? Мы, крестьяне, как-нибудь проживем. Что будут есть в городе?

Тагам. Мы не хотим вас грабить, хлеб нужен для спасения Родины от капиталистов, от иностранного гнета…

Мурзабай. Вы смотрите на сто лет вперед. Я попробую хотя бы на несколько лет заглянуть… Скажем, вы окончательно победили. Семенной хлеб в некоторых закромах есть, в некоторых и не осталось. Новая власть не любит богатых. И они, допустим, больше не хотят богатеть, если даже есть зерно, все равно больше чем две десятины не засевают. Каждый — только для себя. Крестьянин, он только излишки вывозит на базар и продает. Лишнего — нет. В мелком хозяйстве что может быть лишним? Посмотрим вперед…

Тагам. Давай посмотрим. Крупные хозяйства еще будут. Временно, может быть, будут те же Медведевы, останутся и «крепкие середняки», как ты. В дальнейшем объединятся бедные и средние крестьяне. Про коммуну ты слышал? В Ключевке двадцать дворов хотят выселиться из села, хотят работать совместно, коммуной. Их хозяйство тогда будет крупным. Вот мы и поможем этим коммунам развиваться.

Мурзабай. Вы хотите пойти по пути Столыпина, но не по-столыпински, по-своему хотите поступать, хотите объединить крестьян для общей работы. Скажу прямо: дело у вас не выйдет. Только и получится, что напугаете крестьянина словом «коммуна».

Тагам. Умный ты человек, Мурзабай, и книг много читал, однако не то, что надо. Хватит сидеть за книгой «Столыпин». Теперь в доме Мельгуша каждый вечер открыта библиотека. Там — сочинения Ленина…

Днем в доме Мельгуша — школа, вечером там библиотека. Учительница навезла из города книг. Даже свой книжный шкаф перетащила в школу.

Тарас частенько туда забегал. Помогал учительнице проверять тетради. Иногда, если по делам приходилось отлучаться, Антонина Павловна просила Тараса провести несложный урок.

…А теперь каждый вечер с наступлением темноты Тарас как хозяин входил в переднюю комнату мельгушинского дома, зажигал лампу, открывал шкаф, раскладывал книги по столу, по партам. Сначала в библиотеку заглядывала только детвора. Из взрослых захаживали члены Совета.

И вот пришел Мурзабай. Потрогал, посмотрел книги.

— Молодец, — похвалил он Тараса.

— Парнишка-то молодец, только не все названия русских книг умеет перевести, — вмешался Ахтем-Магар. — Вот, папример, как объяснить заглавие этой книги?

Мурзабай прочитал: «Гигантский кризис».

— Это не только парнишка, но и поп запнется, — сказал он, улыбаясь. — Гигантский — это значит большой, огромный. А кризис, как сказать… недостаток, что ли, или сложность? Вернее, так: «Большие затруднения».

— Ты, Павел мучи, каждый вечер приходи сюда, тогда все тоже начнут ходить, — предложил Тарас.

— Хочешь, чтобы я стал твоим помощником? — Мурзабай засмеялся. — Сколько платить будешь? А сам-то сколько получаешь? Половину мне будешь отдавать?

— Для народа работаем бесплатно, — ответил Тарас. — Надо просвещать народ, — добавил он солидно.

Слова Тараса слегка обескуражили Мурзабая.

«Просвещать надо».

Ведь раньше он сам такие слова произносил сотни раз. Произносил, а за дело, как это ни удивительно, взялся недоучившийся мальчишка!

— Есть у тебя книги Ленина, Тарас Захарыч? — как бы между прочим спросил Мурзабай.

Тарас подал Мурзабаю три брошюры: две на русском языке, одну — на чувашском.

— И эти посмотрите, — предложил он. — Обе на чувашском.

— «Карл Маркс и Фридрих Энгельс», «Август Бебель», — прочитал Мурзабай. — Эти потом, — он их отложил, а первые три книги унес с собой.

Ахтем-Магар и Шатра Микки переглянулись.

— Если все были бы как Мурзабай, нам было бы легче работать, — проговорил Шатра Микки, — Сколько хлеба ни требуют, не ругается. В прошлый раз приехавших к нему за излишками даже блинами угостил.

— Удивляет он меня, — покачал головой Магар. — Еще книжки Ленина читать собрался. Уж не думает ли он занять твое место в Совете?

— Пускай, если хочет, — не то шутя, не то всерьез ответил Микки. — Бывший старшина лучше меня сумеет работать. Он человек грамотный, не то что я. Меня и расписываться недавно научили…

— Поп еще грамотнее, — съязвил Магар. — Может, тогда и его надо избрать в Совет?

— Чего смеешься? Пусть отрежет космы — и выберем, — сказал Микки, словно шутить и не собирался. — Его сын — коммунист. Сын дьякона — красный командир. Племянник Мурзабая был у нас членом ревкома.

— Если слушать тебя, то во всем мире окажутся одни только коммунисты. Рассказывая сказки, ты сочинять научился. Айда, пойдем лучше спать. Нам завтра с утра надо идти в Заречье напомнить Медведеву, что он еще целиком не рассчитался…

Оставшись один, Тарас вынул из шкафа тетрадку. На ее обложке Антонина Павловна вывела: «Список абонентов». До сих пор туда еще ни одного имени внесено не было — люди просматривали книги только здесь. Мурзабай оказался первым абонентом.

«Этого слова и Мурзабай перевести на чувашский не смог бы», — с некоторым удовлетворением подумал мальчик.

А он, Тарас, может: абонентом называют человека, который книги для чтения берет на дом.

Мурзабай и сам того не знал, что он стал абонентом…

«Кажется, что это борьба только за хлеб, на самом деле — это борьба за социализм».

Так сказал Ленин о борьбе с кулаками. Кто же перевел ленинские слова на чувашский? Конечно, те же чувашские парни, которые окончили школу Ивана Якльча. Так подумал Мурзабай. Вспомнил, что на Библии видел заметки Ятросова, и теперь некоторые фразы из брошюр сам стал выписывать на бумагу. В русской книжке интересных для него мыслей он обнаружил больше. Говоря по правде, здесь и сам смысл был ему понятнее.

О том, почему чехи не где-нибудь, а именно в Самарской губернии и Сибири подняли мятеж, Ленин, оказывается, говорил так:

«…чтобы отрезать от России хлебные местности… как раз в хлебородных окраинах найти себе социальную опору, найти себе местности с преобладанием кулаков, богатых крестьян».

Вот как! А мы вместо того, чтобы быть опорой России, выходит, помогали иностранным государствам ее уничтожить. Захары, симуны, хрулкки, поняв ленинские слова, добровольно сами сражаются за Россию… Что они? Без чужой подсказки до всего сами дошли?

Почему тогда другие не понимают? На селе не только такие «кулаки», как я, но и крестьяне победней сомневались. Я, скажем, не очень-то одобряю Советскую власть, однако и белочехи-комвучи меня не устраивают. И будто зная это, Ленин говорил:

«…Крестьянство, как и всякая мелкая буржуазия вообще, занимает и при диктатуре пролетариата среднее, промежуточное положение: с одной стороны, это — довольно значительная (а в отсталой России громадная) масса трудящихся… с другой стороны, это — обособленные мелкие хозяева, собственники и торговцы. Такое экономическое положение неизбежно вызывает колебания между пролетариатом и буржуазией…»

Мурзабай все больше удивлялся. Старался вспомнить, где и что слышал о Ленине.

Ведь все насквозь видит! Словно сам жил среди крестьян. Пролетариату верит. Говорит, за социализм боремся. Однако о том, каким должно быть хозяйство крестьянина в этой новойжизни, здесь не сказано. Скорее всего, можно отыскать в другой книге Ленина. Вот это — голова. Такой человек на весь мир один за сто лет рождается.

Так думал Мурзабай, прочитав три брошюры. И все же он хотел еще поспорить с воображаемым Тагамом.

4

Перед тем как выехать из села, Захар Тайманов внимательно присматривался к сельчанам. И тогда он наметил предложить на пост председателя сельского Совета Шатра Микки, а председателем комитета бедноты — Ахтем-Магара. Магар, как и Микки, — человек прямой, честный. Характером малость тверже, правда, грубоват, зато грамотный. Захар немало наблюдал и за Пашкой Васьлеем, и он вроде мужик подходящий.

Эти три человека, не без помощи Захара, собрали вокруг себя довольно большой актив.

И в Заречье Захар для работы в Совете и в комитете бедноты наметил людей стоящих.

Из Кузьминовки в Чулзирму Захар наведывался редко. Однако смог организовать партийную ячейку. Из Чулзирмы в партию записались те же трое: Ахтем-Магар, Шатра Микки, Пашка Васьлей; в Заречье — четверо. И для Чулзирмы и для Заречья ячейка общая. Советы работали раздельно, в то же время комячейка объединяла коммунистов двух селений по обеим сторонам Ольховки, руководила работой Советов и комбедов.

Молодым коммунистам было нелегко: сплошные раздоры с односельчанами.

Кулаки в первое время было притихли. И то, что оба села как бы разделились, основательно спутало их планы. Однако сельские куштаны недолго бездействовали. Вскоре некоторые обстоятельства стали им на руку.

К масленице все молодые мужчины по мобилизации пошли в Красную Армию. Из Чулзирмы Пашка Васьлей, из Заречья — два коммуниста. Актив поубавился, подкулачники осмелели. Временно затаившиеся горлопаны, при подстрекательстве кулаков, стали шуметь и на сходках.

Найти повод для явного возмущения, можно оказать, помогли сами молодые коммунисты. В одном деле они допустили ошибку. Добрый и несколько мягкохарактерный Шатра Микки начал, а Ахтем-Магар с Гревцовым, не подумав как следует, продолжили. А после всем пришлось пожалеть.

На селе у каждого много родни. У бедняков немало и среди имущих. Принуждать людей, связанных с тобой кровно, не очень-то и удобно.

— Мы будем собирать налог в Заречье, а русские — в Чулзирме. Всем будет легче, — предложил Шатра Микки.

Так и поступили. Во время денежных сборов особых столкновений не было. Деньгами платили только богачи, и село это ничуть не взволновало. Волнения начались, когда приступили к вторичному сбору продразверстки.

Только с одной разверсткой рассчитались, пришла другая. Получив такую весть, коммунисты собрались в Заречье. Поскольку денежные сборы прошли спокойно, то и эту работу решили продолжить тем же способом: зареченские пусть работают среди чулзирминцев, а те — в Заречье.

Кулаки нашли повод для возмущения. Но кроме повода были и условия: приближалась черная туча с востока. И называлась она — Колчак. Но кто такой Колчак? Черт его знает. Говорили, что он уничтожает всех, кто за Советы… Ходили слухи, будто Колчак станет новым царем.

Идти-то он идет к этим краям, но дойдет он сюда? Неизвестно. Именно это заставило Фальшина еще сомневаться. Во время наступления белочехов он просчитался, действуя в одиночку. Поэтому сейчас образовал «ячейку».

Вокруг Фальшина тоже собрались люди из обоих сел. И у них провозглашена своя программа: «Советы пусть будут, но без коммунистов». Мы-де не против Советской власти, только лишь против коммун.

В волости все складывалось по-разному, однако нигде еще кулаки открыто не выступали.

Жизнь вроде бы вошла в колею. Наступало время распустить ревкомы, теперь с делами волости справляется исполком.

Число коммунистов стало быстро расти. Партийную работу перестроили, объединив коммунистов нескольких волостей, создали райком.

Решили, что райком должен быть в Ключевке, она на окраине Кузьминовской волости, в то же время — в центре для сел и деревень других волостей.

Ключевка раскинулась у большой полноводной реки, на городском тракте — и Ключевский базар привлекал немало народу из окрестных мест.

Село быстро разрасталось — лавок, лотков и больших красивых домов там невесть когда настроили больше, чем в Базарной Ивановке.

После роспуска волостного ревкома Захар готовился к возвращению домой. Райком было не хотел его отпускать, но он сумел упросить, приведя основательные доводы:

— Колчак приближается, — объяснил Захар. — Разумеется, как бы быстро он ни приближался, но через реки: Ольховка, Кутулук, Боровку — с бухты-барахты не сможет переправиться. Вскоре реки вскроются, начнется ледоход. Чулзирма — единственное село в волости на правом берегу Ольховки. Вешние воды надолго отрежут его от других селений. Кулаки тогда, в связи с приближением Колчака, и вовсе распояшутся. Там сейчас всего-то только два коммуниста, да и то с очень небольшим стажем. Я там буду нужнее.

И райком с Захаром согласился.

Пегая лошадь Анук крепко поработала в этом году для народного дела. С тех пор как выехал из села, Захар все время так на ней и ездил. Сегодня, видать, он оседлал ее в последний раз…

Поехать через Заречье, конечно, было бы проще. Однако перед ледоходом там уже и мост разобрали. Лед некрепкий. Через Ольховку Захар переехал по мосту близ Ключевки. А дальше погнал по гористой стороне.

…Последнее время и Захару пришлось размышлять немало. Только ему не надо было, как Мурзабаю, спорить с выдуманным Тагамом.

Путь революции, путь партии — для Захара единственно правильный путь. Он правильный, но неизведанный. Такой дорогой никто в мире не пробовал ходить. Как и Мурзабай, Захар думал о сельском хозяйстве. И его тревожили разруха, беспокойное будущее.

В Ключевке в этом году создана сельскохозяйственная коммуна. Если там коллективный труд удастся — хорошо. А вдруг ничего не получится? Крестьянина можно отпугнуть. Захар надеется на удачу. Победим вооруженного врага, так жизнь и наладится… Вот вынырнул Колчак — кто это мог предвидеть? Сам произвел себя в «верховного правителя». Вроде бы царем хочет стать. Не выйдет! Настоящего царя расстреляли, пристрелят и тебя, Колчак. Красная Армия, только еще набирающая силы, сразу не смогла остановить Колчака. Теперь остановит. Говорят, должна прибыть Чапаевская дивизия. Штаб уже в городе. Может, удастся повидать Румаша. Несколько лет как отец и сын расстались. Мальчиком был тогда Румаш. Хорошим малым…

Думы Захара невольно пошли по другому пути: на ум снова пришло родное село.

Вторая продразверстка осложнила дело. Закрома действительно остались без зерна. Крестьянин, не до конца поверивший в революцию, даже тот, кто до сих пор молчал, начнет сопротивляться. А если найдутся еще и подстрекатели? Скажет слово Мурзабай — и часть села против Советов поднимется. Мурзабай, пожалуй, так не поступит. Даже потеряв сына, он держал себя сравнительно достойно. Насчет хлеба он не станет жадничать! Для себя немного припрячет в Камышле, а остальное отдаст. Но ведь кроме него есть еще там и Хаяр Магар. Этот опаснее.

Вспомнился случай на свадьбе — шесть лет прошло… Ведь тогда Захар, перегнав Магара, всерьез его разозлил, а сам, не остановившись в Ягали, умчался в Вязовку. Хаяр Магар тогда стал его личным врагом. А сейчас не враг? Классовый враг. С тех пор так и не встречал его. В прошлые разы на собрания куштан не являлся. Не только Магар, но и другие куштаны тогда приутихли. Невесть как там теперь!

Разбудоражив душу воспоминаниями о Хаяр Магаре, теперь, чтобы малость успокоиться, Захар потихоньку затянул:

Много свадебных песен знал Захар. Но когда пел на свадьбах, то ли от того, что был во хмелю, или уж настолько знал их назубок, в значение слов он не вдумывался. Сейчас запел, стараясь вникнуть…

В крестьянском деле — как в любом — кроме тяжелого труда, есть еще и своя красота! В песнях об этом поется мимоходом, но верно, правдиво.

Перед глазами возникло двенадцать крепких мужиков. Они идут в ряд по цветущему лугу, и широко, разом, в едином размахе сверкают косы. Несравненна красота луга, удивительна прелесть работы!

Чего только не поется в песнях за свадебным столом. И в каждой — восхваляется труд, народное умение.

И Захар замурлыкал под нос:

Но и песней не смог Захар развеять своего беспокойства. Она только растревожила.

Иногда на селе трудно разобраться в расстановке сил. Бедняк и богач в одном селе переплелись родственными узами и нитями обычаев. Если захочет, скажем, Фальшин или Хаяр Магар…

Мерно шагавшего коня Захар вдруг подхлестнул и погнал рысью.

Гони, Захар, коня, гони! Так гони, как на свадьбе, когда хотел обскакать Хаяр Магара… В Чулзирме сейчас той справляют, постарайся поспеть на него. Ты теперь уже не боишься богатого тойбуся, даже если погибнуть на кровавой свадьбе доведется — не струсишь, скрываться не станешь…

Неспокоен и сын Захара — Тарас. Пока его отец спешил в село, он, встревоженный тем, что узнал, помчался на лыжах в другой конец Чулзирмы.

…Тарас шел вечером в здание школы, чтобы, как всегда, открыть двери своей библиотеки.

Услышав ропот толпы возле Совета, решил сбегать посмотреть. Отдельные возгласы были слышны издалека.

Тарас уловил:

— Русских связали… «Камунов» посадили под замок… Шатра Микки прибили насмерть…

Тарас подошел поближе, чтобы понять, о чем шумит народ.

— А что, как из Заречья придут русские?!

— Не придут! Побоятся, лед ненадежный.

— Не дадут им перейти. У моста выставлена охрана.

О кулацких бунтах Тарас уже знал и от Оли и от отца. Мальчонка быстро сообразил, что ему сейчас следует предпринять. Добежал до дому и, взяв лыжи, метнулся в направлении Чук-кукри. Там охраны нет, а если бежать на лыжах — лед Ольховки выдержит.

Прошлогодняя летняя дорога Румаша послужила Тарасу зимой.

5

Вечерело. Русские, ходившие по Чулзирме, собирая излишки хлеба, закончили работу в Малдыгасе. Они уже возвращались к себе в Заречье, как на улицу с колом в руках выбежал дед Васьлей — и завопил не своим голосом:

— Ловите зареченских, бейте! Хлеб, что там должны сдавать, у нас отбирают! Карау-ул!..

Будто только этого и ждали; шесть парней окружили жителей Заречья. Кто-то послал людей по дворам — созывать народ.

Шатра Микки, только что вернувшийся домой, еще не слышал, что происходит в Малдыгасе. Микки разулся и грел ноги у печки.

Вбежал запыхавшийся Магар.

— Ты, что ли, велел созвать сходку? — спросил он.

— Не велел, Макар Петрович. Ты сам поговаривал, что надо бы собрать бедняков.

В это время расстроенная Пазюк что-то начала выкрикивать. Мужчины едва поняли. В Малдыгасе, оказывается, народ расшумелся против Советов.

— Пойдем быстрее! — махнул рукой Магар. — Я еще в Заречье чувствовал, что сегодня что-то должно произойти. Тебе, чтобы понапрасну пока не беспокоить, не сказал.

Микки быстро обулся, надел полушубок.

Жена заверещала еще громче:

— Не ходи, останься. Убьют тебя там. Весь народ взбесился, кричат, что со всеми расправятся!

— Эй, дурочка, — Микки похлопал жену по спине. — Захотят убить, так и сюда придут. Нет, Советскую власть они не смогут уничтожить…

Перед зданием Совета гудели сельчане. В доме зажгли огонь, туда набился народ. Как только Магар и Микки попали в полосу света, кто-то закричал во все горло:

— Вот еще камуны, ловите их!..

Магара оттащили от Шатра Микки. Два мужика схватили председателя Совета и поволокли в освещенный дом. Кто-то стоявший по пути, может, не узнав, а скорее всего нарочно так стукнул Микки, что он потерял сознание.

В помещении Совета командовал Смоляков: распоясался в надежде на приход Колчака — временную свою вкрадчивость и сладкоречивость сменил грубой руганью. Однако главным заправилой был не он.

Хаяр Магар, зная, что его народ не жалует, засел в запечном закутье. Вперед не выходит, вместо себя выступать других науськивает. Горлопапов много!

Кроме деда Васьлея, разоряются Пузара-Магар, Шакмак, Тимерсь Якку, Мирской Тимук, Шырчик-Прагань…

Чтобы сборище выглядело законным, куштаны хотели Шатра Микки заставить объявить собрание открытым. Но не вышло — Микки лежал без памяти. Хаяр Магар попросил сесть за стол побывавшего председателем Чахруна…

Смоляков, перестав браниться, торжественно провозгласил:

— Мы не против Советской власти! Но хлеба больше не дадим!

Послышались отдельные выкрики:

— Не дадим, не дадим!

— Не станем платить за сухореченских!

— У нас нет хлеба, — продолжал разглагольствовать Смоляков. — И богачей у нас нет. Все крестьяне — все одинаковы. Неправильно взыскали с нас деньги. Мы не против Советов, в селе пускай остаются, но сегодня изберем других людей. Нам камуны не нужны. Пусть они убираются из села и живут камуной. Не задерживаем!

— Не задерживаем, пускай уходят!

— Нам они ни к чему!

— Прогнать их из Чулзирмы!

— Чего там выбирать Совет! — крикнул подогретый Хаяр Магаром дед Васьлей. — Назначить Смолякова старостой. И дело с концом. Через неделю все равно сюда Колчак придет…

— Не придет Колчак! — донесся от двери твердый и решительный голос. — Чапаев придет!

К столу протиснулся Захар Тайманов. Иные не заметили, как он вошел, другие не узнали. Зачинщики бунта вдруг растерялись.

— По какому поводу шумите, хотел бы я звать?! — стукнул Захар ладонью по столу. — Свадьбу справляете? Кто здесь мынкерю?^[39] Кезенькерю^[40] уж наверняка ты, Василий Карпыч, — сказал Захар, тыкая пальцем в сторону деда Васьлея, подпиравшего стену.

Внезапно наступившую после первых слов Захара тишину взорвали смешки. Сельчане, услыхав, что Захар назвал долговязого деда Васьлея дружкой на свадьбе, развеселились.

Захар толком не знал, что до него тут происходило. И все же, немного постояв у двери и понаблюдав, понял: крикунов не больше пяти-шести человек. Да и те выступать открыто побаиваются. Захар постарался разрядить общее напряжение шуткой, вызвав смех вместо злости.

— Кто же подстрекает вас против коммунистов? — строгим голосом спросил Захар и осмотрелся. — Ты, Василий Карпыч, не свои слова говоришь. Тебе Колчак не нужен. Рылом ты на него маленько смахиваешь. — В толпе захохотали. — А вот тебе, Смоляков, чтобы народ дурачить, без Колчака не обойтись! — Многие из собравшихся смеялись, оглядываясь на ошарашенного Смолякова, — Однако на этой свадьбе не ты, Смоляков, тойбусь! — Захар помолчал и вдруг заговорил — страстно и напористо: — Товарищи односельчане! Кулаки обманывают и подстрекают вас!

Прятавшийся за печкой Хаяр Магар поднялся на ноги. Ему шепнули: Захар прибыл один. Куштан почуял, что Захар, насмешив народ, несколько остудил горячие головы. И еще хитрец понимал: растерявшиеся его помощники ждут, как он себя поведет.

— Это — главарь камунов! — диким голосом завопил Магар. — Не слушайте его! Явился в село и все дела перебуробил! Это он расхаял избранный нами Совет и поставил своих дружков…

— A-а, вот и выскочил тойбусь! — Захар широко раскинул руки. — Вот кто вас подстрекает, товарищи! Под дудку куштана — богача пляшете! — Перебив Магара, Захар стремился сохранить спокойствие. Но сам не заметил, как заиграла в нем кровь бабы Круни. — Кого вы слушаете? — крикнул он так, что зазвенели стекла. — Недаром этого кулака зовут Магаром! Никому никогда добра он не сделал! Это волк!

Хаяр Магар чуть пониже деда Васьлея, но, как и тот, едва не достает головой потолка. Поседевшие волосы и короткая, совсем серая борода действительно смахивают на волчий мех, огромные клыки во рту дополняли сходство со свирепым животным.

Захар не успел договорить, как Хаяр Магар, словно настоящий полк, прыгнул к столу.

— Ловите главаря камунов, чего рты разинули! — не скрываясь, приказал он Мирскому Тимуку и деду Васьлею.

Захар словно ждал этого. Чтобы никто не мог подойти сзади, прислонился спиной к столу, положив руку на спинку стула.

Мирской Тимук и дед Васьлей, послушные команде Хаяр Магара, бросились на Захара. В это же мгновение Захар левой рукой швырнул стул в деда Васьлея, правой рукой оттолкнул Тимука.

Захар легко вскочил на стол и выхватил наган.

— Застрелю! — угрожающе крикнул он. Он решил, не стреляя, выскочить в окно.

Вдруг на улице, совсем близко от Совета, и вправду грянул выстрел. Все застыли на местах, только Хаяр Магар рванулся к выходу. Захар и сам опешил.

В дверях, словно гром, загремел зычный бас:

— Не шевелиться! Всем оставаться на месте. Вы окружены отрядом.

Расталкивая народ, к столу не спеша подошел высокий и плотный человек. На нем ладно сидела видавшая виды шинель. Черная папаха с красным верхом, сдвинутая на затылок, чудом держалась на голове.

— Карательный отряд явился, — проскрипел кто-то.

— Прошу раз и навсегда запомнить, — военный быстро посмотрел на говорившего, — у Советской власти не заведено для народа карательных отрядов, но врагов революции и Советской власти всегда будем карать сурово…

Голос сразу же показался Захару знакомым, но человека, появившегося в такую нужную минуту, он узнал не сразу.

Захар спрыгнул со стола и, стараясь не выдать радостного волнения, спокойно проговорил:

— Здравствуйте, товарищ Радаев.

Когда Радаев пригрозил врагам: «Вы окружены», вокруг дома никого не было. После выстрела весь народ, толпившийся на улице, бросился врассыпную. Лишь минут через десять подбежали пятеро с винтовками. К их появлению по приказу Радаева зачинщиков бунта чулзирминцы сами успели запереть в подвал.

Застрельщиков — Хаяр Магара, Пуян-Танюша, Смолякова, деда Васьлея, Мирского Тимука — отправили в Ключевку. Теперь и Кузьминовский волостной центр перебрался туда же.

В Ключевке сначала посмеивались.

— Буря в стакане воды!

Но когда по этому поводу собрался райком, поняли, что положение не такое уж простое.

Приближался Колчак, и в каждой волости вновь были образованы ревкомы. Когда обсуждался вопрос о Кузьминовском ревкоме, решили: Тайманов пусть пока останется в Каменке, а Кузьминовский ревком должен будет возглавить Радаев.

Решать судьбу бунтовщиков поручили ревкому.

Ревкому пришлось основательно все продумать. Расстрелять кулаков явного повода не было: бунтовщики покричали, но ни на чью жизнь не покушались. И против Советской власти не агитировали. Все как один отнекивались, заявляя, что Шатра Микки никто избивать не собирался. Его потащили — это правда, — хотели, чтобы он вел собрание. Получалось, что он сам ударился виском о дверной косяк. Поди и установи теперь! У ревкома такие дела решались просто. Или расстрел, или свобода. Проводить следствие, сажать в тюрьму не было времени. Ревком принял «грозное» решение — расстрелять условно. В приговоре записали так:

«Если указанные лица в течение трех лет вновь будут подстрекать народ против Советской власти или коммунистов, то они без суда и следствия подлежат расстрелу тут же на месте. В чьих руках будет текст этого приговора, тот и приведет его в исполнение».

В документе были перечислены четыре фамилии, ни дед Васьлей, ни Мирской Тимук там не упоминались. А кто же был четвертым?

Настоящий тойбусь «свадьбы» Фальшин тут отвертеться не смог. Мирской Тимук и Смоляков показали, что подстрекателем к бунту и скрытым руководителем был он, Фальшин. И его доставили в Ключевку, подержали два дня под арестом. Перед тем как выпустить на волю бунтовщиков, прочли приговор. Дед Васьлей, услышав, что его даже не упомянули, почему-то всплакнул.

Фальшин разволновался:

— Меня ни за что сюда приплели, Павла Мурзабая не записали. А я ставлю вас в известность, что он подучал нас и всегда повторяет: «За убийство сына я коммунистов ненавижу».

Дед Васьлей вдруг пришел в ярость:

— Врешь, сволочь, — выкрикнул он.

— Лишнего говоришь, Карп Макарыч, — не выдержал и Смоляков. — Если бы руководил нами Мурзабай, так по-дурацки не вели бы дело, — добавил он двусмысленно.

«Ну эти больше бунтовать наверняка но станут, договоренности им во второй раз не достичь», — решил Радаев.

6

Самана и погода в этом году словно поспорили: кто — кого.

Совсем недавно покрытые снегом горы почернели, зазеленели. Зашумели и загудели безмолвные зимой и летом овраги.

Разлилась Ольховка, вгрызаясь в обрывистый правый берег, вода поднималась все выше. Ударилась о железную заднюю калитку Смолякова, залила не огороженный забором двор Кирилэ.

Можно подумать, что никогда здесь не было лугов Симека, озер Юплэ, болот Киремета. От леса до гор, от Чулзирмы до Сухоречки бушевало весеннее половодье.

А село вдруг притихло, будто смирившись перед буйством природы. Жизнь его ушла куда-то вглубь.

Как полая вода, разливаясь вширь, наступали армии Колчака. Говорили, что вчера они были еще в пятидесяти верстах, сегодня как будто — уже совсем рядом.

В селе никто никак себя не проявляет. Одни, как видно, помнят о хранящемся в кармане Захара приговоре, другие не забыли о мятежном собрании.

Захар, с тех пор как разлившаяся река прервала всякую связь с Ключевкой, на глаза не появлялся: возможно, снова, как при белочехах, придется уйти в подполье…

Пасха в том году пришлась как раз на посевную страду. Началась страстная неделя. Прежде та неделя людей не пугала, страданьем она обернулась лишь для сына божьего. А в этом году она, пожалуй, окажется страшной и для сыновей человеческих.

В Чулзирме уже не говорили: «Колчак наступает». А слышалось тут и там — «Колчак пришел». Колчаковских солдат видели будто бы в соседнем селе, всего-то в семи верстах.

Сегодня «колчаки» вступили в Чулзирму…

Утром с горы в село спустились всадники, не менее двадцати… Прибывших с севера разведчиков богачи приняли за «колчаков». Те согласно закивали головами: да, мол, мы колчаки и есть.

Захар Тайманов на всякий случай коммунистов переправил лодкой в Заречье.

Сам он все-таки и допустить не мог, что ворвались в Чулзирму войска Колчака — верил в силу дивизии Чапаева. Однако, увидев всадников, наказал Тарасу, чтобы тот, бегая с деревенскими ребятишками, наблюдал за селом.

Приговор ревкома, оказалось, не образумил Хаяр Магара, деда Васьлея и им подобных…

Беседуя с «колчаками», Хаяр Магар пел лазаря насчет контрибуции.

— Советская власть ограбила нас, оставила без хлеба, без денег, меня вынудила уплатить десять тысяч рублей, — жаловался куштан.

Командир «колчаков» слушал с виду участливо, даже сказал что-то вроде того: в соседнем селе Колчак вернул богачам деньги.

Хаяр Магар, уверяя, что он говорит от имени всего села, умолял командира «колчаков» возвратить «бедным крестьянам» заработанные тяжелым трудом деньги.

Командир согласился:

— Напишите бумагу, что-де Советскую власть не принимаем. Колчака ждем как царя, — предложил он. — Соберите подписи. И все, кто подпишет, пусть следуют за нами. Сегодня же до вечера получите деньги…

Как бы там ни было, но после беседы с «колчаками» действительно была составлена, а кое-кем и подписана такая бумага.

Куштаны начали снаряжаться к Колчаку за деньгами.

Всадники с гиканьем носились по селу…

Пьяный дед Васьлей похвалился: «Я — Колчак». Один из «колчаков», услышав это, хотел нагайкой привести старика в чувство. Не помогло. Подгулявший старик кричал: «Я — Колчак!», наверное, вспомнил шутливые слова Захара о том, что смахивает на Колчака.

Тарас побежал к отцу с сообщением. Выслушав сына, Захар определил:

— Наши балуются.

Девять человек, оседлав своих коней, вместе с «колчаками» ускакали за Лысую гору.

Говорили, Мурзабай наблюдал в окно, как его односельчане отправились за деньгами к Колчаку. И будто бы, упав на пол, катался Мурзабай со смеху, когда среди них увидел и своего молчаливого работника — Мирского Тимука.

Более опытный, чем его собратья, Смоляков взыскивать деньги с Колчака не поехал. Ходили слухи, что даже спрятался от «колчаков».

Эта загадочная, печальная для одних и долго веселившая других история скоро разъяснилась.

Наивные и жадные куштаны, возможно еще не перевалив за гору, почуяли подвох. Но обратно они не вернулись ни на следующий день, ни спустя неделю, ни через месяц…

В тот же день, попозже, со стороны села Тоцкого появились в Чулзирме еще два всадника. Один, показывая в сторону горы, хохотал так, что едва не вывалился из седла. Другой лишь кривил в улыбке губы:

— Твоих это рук, Лапша! Ты, видать, подговорил моих ребят, ты небось подучил…

— Нет, не я, товарищ командир! — помирал от смеха первый, — Я только велел снять красные звезды с фуражек. А уводить кулаков к Кутякову я ребят не подучал. Сами небось додумались. Это — не иначе — дело Белякова.

— Ничего еще, если на Кутякова попадут. А то сегодня Чапаева ждали. Тебе, Лапша, достанется.

— От Чапая не достанется. За военную хитрость? За находчивость? Это же разоблачение контрреволюции. Чапай меня орденом наградит!

— Вы с Чапаевым, может, и близкие друзья, я этого не замечал. А вот если вместе с ним и комиссар приедет, товарищ Фурманов… Что будешь делать?

— Не боюсь я, товарищ командир. Надеюсь на то, что ты меня выручишь.

Командир, уже не слушая, пришпорил коня. И оба всадника направились прямо к дому Кирилэ.

В Заречье вешняя вода не обошла и знакомый нам переулок. Двор Чугуновых залило — мать Илюши временно переселилась к Радаевым. Вода добралась до ворот Олиного дома и, будто в раздумье, остановилась. Мать Оли, захватив необходимые вещи, с детьми ночевала у родных — подальше от реки. Дома Оля осталась одна.

Оля не могла попять, почему сегодня с утра ее сердце переполняла радость. Может, девушка предчувствовала счастье, а скорее всего, ее веселило бурное половодье.

Она поглядывала в сторону Чук-кукри: тропка Румаша скрылась под водой. Лыжный след Тараса давно растаял. Все пути, связывающие с Чулзирмой, перерезаны. Оля еще не знала, что весенняя дорога для любящего сердца — самая короткая, не видела, что к ней приближается ее счастье.

Не в сторону Чук-кукри и Телячьего Табора, а немного левее смотри ты, Оля! Вон, видишь, по широкой, как море, весенней реке Ольховке плывет какое-то сучковатое бревно. Нет, это совсем не бревно. И плывет не по течению, а поперек — прямо к твоим воротам. Да ведь это лодка, и на ней люди.

Только теперь Оля увидела лодку и подбежала к воде.

А что дальше было, Оля толком не помнила. Но навсегда западет в сердце яркий и теплый весенний день, завершивший два долгих года ожидания…

Оля готова броситься в воду и поплыть навстречу лодке.

Один, который поменьше, — Тарас. И другого узнала Оля. Это Филька! Кто третий? Спирьки уже нет… И не Илюша… Оля боится, что обозналась. Вот он, третий, поднялся на ноги, размахивает фуражкой. Что-то кричит, но слов разобрать невозможно.

Филька, перестав грести, тоже вскочил, подкинул фуражку кверху, но поймать не сумел — упала в воду.

Все трое, хохоча, как малые дети, принялись ловить в воде фуражку.

Оля всхлипнула и сразу засмеялась. Горюет она или радуется? Губы смеются. А из глаз бегут крупные слезы.

…Издали Оля узнала Румаша, а вблизи — нет. Вдруг стала на миг какой-то отчужденной. Ведь два года прошло. Для молодой любви два года тянутся как век, а иногда время и совсем остановится!

Оля жила ожиданием встречи с любимым, и ей чудилось, что это длятся дни, незабываемые дни давно прошедшего семика. И Румаш, постоянно живший в ее сердце, нисколько не изменился. Но времени протекло много. Вблизи Оля даже не поверила, что это Румаш. Совсем другой человек: выше ростом, шире в плечах, над губой чернеет полоска усов. И одет совсем по-другому.

Нет, нет, лицом он ничуть не изменился. Вот он чуть скривил, как всегда, в улыбке губы.

— Оля, Ульга! — сказал он и обнял девушку…

Пока лодка приближалась к Олиным воротам, у залитого водой переулка собралась толпа. Оля не стала смотреть на то, что скажут люди, сама обняла парня и сама, закрыв глаза, поцеловала его.

Румаш и Оля вошли в дом. Закрылись окна, задернулись занавески.

Тарас, хотя и мал еще, понял — заходить за старшим братом в дом не надо.

Филька остальных повел по бежавшей мимо двора сухой тропе, развлекая присказками и прибаутками.

— Что это на груди у твоего товарища? И не крест и не медаль, — спросили его парни.

— Орден! Орден Красного Знамени, — ответил Филька. — Такого ордена больше ни у кого нет.

Филька, и сам толком не знавший, за что Румашу дали орден, тут же, как Шатра Микки, начал сочинять сказку. Но его выдумкам помешали подоспевшие женщины. Увидев мать Спирьки, Филька смолк. Заметив издали свою, вырвавшись из толпы, побежал матери навстречу.

Филька не мог жить на свете без друга. Ему нужна была опора — крепкий, надежный товарищ. В детстве такой опорой ему служил Илюша. Потом он стал тенью Спирьки. Потеряв Спирьку, Филька не находил себе места.

Когда бригаду Кутякова перебросили на Уральский фронт, Румаш разыскал односельчан, добился перевода Фильки в свой отряд. И парень ожил снова.

Дивизию Чапаева перевели на Восточный фронт, послали против Колчака, а Румаш и Филька остались в другой дивизии, на Уральском фронте, оборонять город Уральск.

…Талые воды прибывают быстро. Но и убывают еще быстрее. Разлившееся, как половодье, счастье Оли, длилось недолго…

В Заречье Румаш провел лишь одну ночь. Олиной матери керю^[41] пришелся по душе. Румаш при первой встрече объявил ей:

— Я муж Оли…

Но страстная неделя еще не прошла — свадьбу в те дни справлять было не принято. А без свадьбы жить как муж с женой неудобно перед народом. Это высказала Румашу теща.

По старинным обычаям чувашский мукун^[42], — тут вдруг сообразил Румаш, — начинается в страстную среду.

— Если у вас в Сухоречье на страстной неделе нельзя играть свадьбу, сыграем ее в Чулзирме. Венчаться мы не будем. Отец мой с мачехой еще при царе обошлись без венчанья. А мы — в советское время — и подавно.

Через Ольховку Румаш решил перебраться с Тарасом. Фильку и Олю попросил переправиться на тот берег завтра.

В четверг до рассвета Румаш умчался в село Тоцкое, где стоял полк. Румашу разрешили отпуск еще на пять дней. Возможно, возвратиться в Тоцкое не придется, не исключалась возможность, что через день-два полк переведут в Чулзирму.

Свадьбу Румаша и Оли играли в пятницу.

Фильку Румаш назначил кезень-керю и заставил плясать первым.

Шатра Микки играл на волынке. Самогона на «камун-свадьбе» не полагалось. Лизук у Кирилэ разжилась пивом. От пива не отказался даже Захар.

Всех удивил Филька: на дне лодки привез он сома, длиной с Тараса. Не столько сом, сколько рассказ Фильки всех потряс.

— Дома в сенях, без единой снасти словил, — похвалился он.

Люди не поверили: ну, дескать, парень шутит.

Румаш посмеялся:

— Ты, Лапша, загибай, да так, чтобы хоть немного было правдоподобно…

К субботнему вечеру в село вошел полк имени Степана Разина.

Узнав, что командир эскадрона женился, красноармейцы вновь затеяли свадьбу.

Затянув песню о Степане Разине, заставили Фильку после слов «Эй ты, Филька, черт, пляши!» — плясать.

И неожиданно, сменив ритм, — запели:

— И тебя вспомнили, Лизук. И ты спляши, — попросил Захар. — Поплыви по-лебяжьи, тряхни стариной!

В воскресенье затрезвонили колокола, а «свадебная свита» раздобыла лодки — праздник продолжался на воде.

И снова гремела песня, вызывая дальнее эхо:

Гуляли два дня — понедельник и вторник, качались на качелях. Румаш и Оля, держась за веревки, не раз взлетали в небеса. Вокруг молодой пары целые дни топтался народ — и друзья из села, и однополчане при шпорах и с саблями. Филька пытался ласково отвадить молодежь. Сам он никогда не играл своей свадьбы, но своего командира понимал, как и всегда, безошибочно.

В среду, еще до выхода полка из села, чулзирминцы начали в поле работы. Но не всюду: в сторону Верблюд-горы красноармейцы никого не пускали, там должны были начаться вскоре бои.

Утром Тарас запряг пегашку и приготовился выехать в поле вместе с артелью дяди Кирилэ. Мальчуган, уже держа вожжи, устроился на мешках с семенным зерном. Из дома Анук, где все они так и жили, выбежал Румаш.

— Постой, Тараска, погоди, — крикнул он. — Возьми поесть — яиц тебе наварили да сомятины нажарили. Тетя Ингэ тебе все своими руками приготовила и принесла чуть свет.

Брат обнял Тараса и крепко поцеловал.

Тарас растерялся — до этого утра брат его ни разу не целовал. Сабля рукояткой ткнула Тараса в бедро — легкий удар острой болью отозвался в сердце мальчика.

Румаш и его друзья готовятся в бой. Вот брат повесил саблю. Для чего она нужна? Рубить головы врагам. И Румашу может враг снести голову с плеч. Мальчика так взволновали мысли о тяжелом пути, что предстоит Румашу, — он еле сдержался, чтобы не зареветь.

И, не глядя на Румаша, Тарас натянул вожжи, лошадь тронулась.

Когда поднялись на холм и доехали до Кивзюрта, откуда-то со стороны Лысой горы долетел треск первого залпа.

Сигнал! Тарас оглянулся на село: отсюда, издали, оно казалось растревоженным муравейником — по улицам и переулкам туда-сюда сновали люди. Всадники собрались на дороге у склона горы, один выдвинулся вперед. Тарас решил — это его брат, командир первого эскадрона. Мальчику показалось, что он даже отсюда видит Румаша и его чуть искривленные при улыбке губы.

Румаш, обнажив саблю, что-то выкрикнул и пустил коня рысью. За ним поскакал эскадрон, за эскадроном — полк. Красноармейцы по косогору быстро мчались в сторону Верблюд-горы. Остановив пегашку, Тарас смотрел вслед…

Тараса сегодня отправили на дальнее поле, чтобы он пробыл там неделю, не возвращался домой.

Дядя Кирилэ, поди, уж там!

Тарас добрался скоро, но на пашню не пошел. Он лежал под распряженной телегой и горько плакал, прислушиваясь к далеким раскатам пушек за Верблюд-горой. Кирилэ хотел было унять мальчика, позвал его работать, но вмешалась Кидери, засевавшая поле вместо своего мужа — лентяя.

— Не трогай, пускай успокоится, — сказала она тихо. — Ведь там, за горой, его родной брат.

Кирилэ, глава артели, встал у межи лицом к востоку и трижды перекрестился. В час, когда там начались бои, здесь приступили к посеву.

…Оля целый день, не поднимая головы, пролежала в постели, прислушиваясь к грохоту сражения. К вечеру Захар переправил ее на лодке в Заречье. Весь путь они промолчали. Да и дорога успела сократиться: весенние воды спадали, Ольховка постепенно входила в русло…

В дни половодья полное счастье испытала Оля. Войдет ли в берега река ее счастья и будет спокойно нести свои воды? Не пересохнет ли летом до самого дна?

Кто знает?..

7

В двухэтажном красном доме, что на окраине города, разговаривали только по-чувашски. Иногда можно было здесь послушать и чувашские песни.

Улица напоминала деревенскую: не вымощена камнем, под ногами поскрипывал деревянный тротуар… Вдоль улицы выстроились дома, тоже деревянные… Дворы, огороженные дощатым забором, крашеные ворота. Между домами под железной крышей встречаются и крытые тесом, соломенных крыш не видать. По утрам, как и в селе, из ворот выгоняют коров, коз. И после того как пройдет стадо, над улицей надолго повиснет облако пыли.

Что ни говорите, а городского облика у этой улицы не было. Лишь двухэтажный кирпичный дом купца Мочалова несколько напоминал о городе. Прежде эта улица называлась Выгонная, а теперь Пролетарская. Семен Мурзабай не согласен с этим названием:

— Не Пролетарской ее надо было назвать, а Мещанской… Здесь ютятся закоренелые мещане.

В этом красном доме поселились втроем: Симун, Тражук и Анук Ятросова. Так их кликали в Чулзирме. В городе и они друг друга называли иначе. Они приехали сюда после окончания политшколы в Самаре.

Старика Ятросова не сразу освободили от его работы: наконец человек на пост заведующего отделом просвещения нашелся. Нужен был инспектор по чувашским школам, Ятросов временно исполнял эти обязанности. Старый учитель все ждал, когда окончат учебу и вернутся из Самары Николаев и Петров.

Они приехали только к началу лета. Но старик никак не предполагал, что вместе с двумя «самарцами» прибудет и его дочь.

— Партия меня направила работать в уком женоргом, — объяснила Анук свой приезд. — Буду сеять революционные идеи среди чувашских женщин.

Ятросов не удивился: кто-то и эту работу должен начать и возглавить. И все же старик не удержался, чтобы не проворчать:

— А не велела тебе партия ехать домой и сеять хлеб? Может, пользы было бы больше. Потребителей хлеба в городе и без нас много.

Анук не растерялась, весело захохотала, совсем как отец.

— Ты, кажется, говорил, что Захар Тайманов вернулся в село? Если запряг мою пегашку, пусть и работает в поле. Пусть выращивает хлеб. Осенью все к нему двинем за горячей буханкой. Вот тогда будет коммуна. Он состарится — мы примемся крестьянствовать.

Отец погрозил пальцем и ничего не возразил, махнул рукой.

Однако, обождав несколько, снова не стерпел:

— Валяйте! Но у вас, похоже, коммуна не получится. Хорошо, если ты не захотела в город, как Арланов… чтоб стать делопроизводителем.

Ятросов чрезвычайно удивил этими словами дочь, которая обычно ничему не удивлялась.

— Какой такой Арланов? — растерялась она. — Что за делопро… чем ты меня пугаешь? — Анук так и не выговорила длинное слово «делопроизводитель».

Отец и дочь долго не виделись, да и прежде особенной близости между ними не было, — дружеской и родственной беседы между ними и на этот раз не завязалось.

Ятросов ознакомил учителя Семена Николаева с делами просвещения, а сам поспешил возвратиться в Вязовку.

Маленькую комнату в красном доме, которую занимал Ятросов, он передал Анук. Мужчины разместились в одной из больших комнат. Хозяин не возражал, а даже сам предложил кров приезжим. Купец Мочалов был не такой человек, чтобы бестолково ссориться с Советской властью.

«Если меняться будет — сами убегут, — рассуждал он, — если ничего не изменится — не худо и то, что в моем доме коммунисты».

Односельчане, встретив Тражука, никогда его не признали бы, а если б даже и так — ни за что не решились бы назвать Тражуком. Зато он оправдал прозвище, данное ему когда-то Уксинэ: «Тражук мучи».

Пока жил в Самаре, оброс роскошной густой русой бородой. Вначале, может быть, ему и некогда и негде было бриться. А потом — просто махнул рукой.

Однажды в общежитие, где жили курсанты, пришел Воробьев. В момент его прихода обитатели комнат как раз обсуждали бороду Петрова. У кого-то из ребят оказалась бритва, и он готовился побрить Тражука. Семен Николаев никак не позволял губить чудесную бороду друга. Тридцать человек, населявших огромную комнату, разделились на две группы: одни требовали — «Долой бороду-лопату!», другие возражали — «Да здравствует золотая борода!».

При появлении Воробьева все стихли, а он, задержавшись у двери, молчал, а глаза его смеялись. Воробьева Семен узнал поближе. Прежде он побаивался этого маленького, серьезного человека. Всегда погруженный в мысли о работе, всегда серьезный, ради дела он не жалел ни себя, ни других. «Ничего у него нет, кроме работы», — думал Семен. Однако Иван Васильевич, оказывается, любил и посмеяться, и пошутить, и порадоваться. Вот и сейчас он глядел на молодежь, а в глазах его теплился смех, готовый вырваться наружу.

Далеко еще из коридора он услышал хохот, шум, нестройные крики: «Долой!», «Да здравствует!».

— Что у вас тут? Вы совершаете всемирную революцию? Или, наоборот — выступаете против? — спросил он весело.

— Нет, Иван Васильевич. Сегодня на повестке дня совсем другой вопрос, — заговорил чуваш из Девлезеркина, державший в руке бритву. — Кое-кто заинтересован в том, чтобы молодой и красивый парень выглядел стариком, хотят превратить товарища Петрова в церковного старосту или старшину. Сторонники старого режима!

Смутившегося Тражука Воробьев осмотрел так, словно видел впервые.

— Сколько тебе лет, товарищ Петров? — спросил он без тени озорства в голосе.

Тражук ответил.

— Выходит, ровесник века. Ладно…

Сказал Воробьев это «ладно» и тут же, словно забыв о Тражуке, заговорил с курсантами о другом.

Тражук задумался: а что бы значило это его «ладно»? Встревожился. Но все-таки был рад: обсуждение достоинств его бороды закончилось.

Но товарищ Воробьев снова вернулся к этому вопросу.

— О бороде решим так: сбривать не станем, — он откровенно веселился. — Пусть растит ее. А при окончании школы мы проэкзаменуем Петрова и на этот счет. Но и сами выскажем свое мнение: понравится борода — оставим, не понравится — сбреем. Хорошо? — спросил он перед уходом.

— Хорошо, согласны! — с хохотом кричали курсанты вразнобой.

И вот скромный, несмелый Тражук стал бородатым солидным человеком — инструктором укома товарищем Петровым. Незнакомые люди не поверили бы ему, назовись он хоть двадцатипятилетним, он выглядел на все тридцать пять.

…Когда большой отряд партизан из местных направился к Чапаеву, Тражук с маленькой группой оставался в Самлейском лесу. Вскоре число партизан снова значительно выросло. Авандеев, проводив добровольцев в армию, возвратился под Самлей. Он объединил партизан Вязовки с партизанами соснового бора. И они несколько дней задерживали белых, не давая им переправиться через реку Самару.

Стойко и храбросражались партизаны, не отступая до прибытия частей Красной Армии.

Этот отряд до зимы считался отдельным отрядом. Лишь перед новым годом он тоже слился с Красной Армией.

Авандеев, Воробьев и Алексей Самарии тщательно проверяли здоровье, возраст и грамотность партизан. Стариков отправили по домам, молодые и здоровые перешли в Красную Армию, а грамотных отобрали для поездки в Самару учиться — там открылась военно-политическая школа.

Тогда под Новый год среди других вернулись в Чулзирму Палли и Шатра Микки.

Анук, Семен и Тражук поехали в Самару, в школу сначала попала только Анук. Семена и Тражука забраковала комиссия. Первому помешали старые ранения, а у Тражука нашли плоскостопие.

Воробьев добился: он доказал, что обученные люди требуются не только на фронте, но и в тылу. И обоих друзей все-таки в школу приняли.

Тражук был счастлив, что попал в школу, да еще и учится с людьми старше себя по возрасту. В его голове всегда возникало множество вопросов, теперь на все находил понемногу ответы, все размещалось по порядку, находило свое место. Что знал, слышал, читал до школы — как-то оформлялось в отчетливые представления. Он сам понимал, что мужает, набирается ума, сам говорил себе, что уголки его в общем-то темного сознания как бы пронизываются светом солнца.

И как понял Тражук, у этого солнечного света было вполне реальное имя: марксизм. Марксистско-ленинская наука увлекла Тражука.

— Как только кончится война, тебя, Петров, пошлем учиться в Москву, — пообещал Воробьев. — Думаю, из тебя получится философ. Сейчас, когда окончишь школу, поработаешь, приобретешь опыт, внимательно читай Маркса, Энгельса, Ленина, но кроме того — изучай жизнь.

Симун Мурзабай — Семен Николаев давно стал взрослым человеком. Школа, однако, оказалась полезной и для него. Семен был здесь не только курсантом.

Однажды Семен, вслушиваясь и стараясь понять путаное объяснение учительницы, во время урока поднял руку и коротко уточнил:

— Звезда с хвостом — это не планета, а комета.

Учительницу оскорбило вмешательство рядового курсанта, и она отчитала его при всех.

Узнав о происшествии, Иван Васильевич Воробьев пробрал руководителя школы Самарина за плохое преподавание. У этой учительницы документов об образовании не оказалось. Она просто обманула Самарина, подсунув ему поддельные бумаги. Ей важно было получать паек…

Воробьев проверил знания Николаева и предложил ему преподавать курсантам в пределах его возможностей космографию. Чтение ученых книг из сундука дядюшки Павла пошло Семену на пользу. Он давно мечтал быть учителем и здесь оказался на высоте. По окончании школы он получил от Воробьева документ, выданный отделом народного образования, подтверждающий, что Семен Николаев может работать учителем в школе.

В родном городе Семена назначили инспектором чувашских школ.

Анук постепенно забывала свое деревенское имя. Теперь она — товарищ Ятросова. Когда ее спрашивали, почему она, бывшая партизанка и боец дивизии Чапаева, вдруг оказалась в школе, она коротко отвечала:

— Была против увольнения Чапаева из армии.

В политотделе Анук сказала несколько иначе:

— Чапая послали на учебу, отправьте учиться и меня.

Анук, бывшую в армии санитаркой, послали на курсы медицинских сестер. В губкоме с ней столкнулся Воробьев. Она пожаловалась ему. И вот Ятросова оказалась единственной женщиной, обучающейся в политшколе.

Однако в стремлении Анук попасть в Самару виновен был не Чапай.

Осокина, работавшего в политотделе, штаб фронта отозвал в Самару. Обратно в дивизию он не вернулся. Но и в Самаре не нашла Михаила Анук. Удалось узнать, что его назначили куда-то комиссаром бригады.

Но Анук давно пришла к мысли: в военное время надо быть независимой от мужчины. Надо заняться делом, успокоиться и терпеливо ждать конца войны.

И все же на месте Анук не сиделось. Обосновалась она в городе, но много времени проводила в разъездах по деревням и селам. Там, как только собирался народ, Анук выступала с докладами.

Полученные в политшколе знания помогали немало. Но всего запомнить невозможно — так считала Ятросова. Ей больше, чем другие, запали в сердце лекции старика Малинина.

В своих докладах Анук упоминала о многом: о вселенной, о революционных событиях…

А уж о наступлении белочехов, о создании учредиловки она говорила с таким знанием, что удивляла слушателей. Никогда не забывала Анук рассказать о славных делах Чапая: тут уж ей карты в руки, ведь она сама была в его дивизии!

Анук радовалась, что ей суждено работать в Пестром доме с тремя богатырями на фронтоне. Здесь раньше размещался штаб Чапаева.

Анук теперь могла говорить в докладах:

— Без Чапая так и не смогли одолеть врага. Отозвали его из Москвы и снова назначили командовать дивизией. Такого героического командира, как наш Чапай, нет на целом свете!

И Семен и Тражук — каждый по своему делу — часто выезжали в деревни, однако в родном селе никто из них не бывал. Мечтали поехать все вместе.

8

С весны Чулзирма как-то вылиняла. И цвет потеряла и голос. Актив, собранный Захаром, весь призван в Красную Армию. В Заречье в партию вступили женщины — Оля и Антонина Павловна. А в Чулзирме осталось два коммуниста — Захар и Микки.

Захар Тайманов теперь как бы взял отпуск от больших дел. Занимался хозяйством. Лишь только просохли дороги, он, собрав сельчан на помощь, перевез из Базарной Ивановки свой сруб и строил дом, расчищал двор.

Не только Захар, можно сказать, и все село взяло отпуск от забот саманы. Сельские дела помаленьку Шатра Микки выполнял один, некому ему было помочь, некому и помешать. Изредка он заходил к Захару Тайманову посоветоваться по какому-нибудь вопросу.

Однажды Шатра Микки попытался представиться обиженным.

— Наше село вдруг утихло, как старый мерин, — пожаловался Захару. — Ни один непутевый горлопан не приходит в Совет ругаться. Даже скучно.

— Из-за этого печалиться не будем, — усмехнулся Захар. — Горевать у нас и без того есть причины. Партию, например, мы своими людьми не пополняем — отстали от заречинцев. Райком не погладит нас за это по голове.

— Ты печешься только о революции, а мне приходится беспокоиться и по поводу контрреволюции. В селе ни одного куштана не осталось. Девятеро исчезло враз. Ведь от тех, кого увели тогда озоруя красноармейцы, ни слуху ни духу.

— Нашел о ком горевать, — засмеялся Захар. — Можно подумать — от того, что богачи бросили все и ушли, село много потеряло?

— То-то же горе, — Микки покрутил головой. — Сами кулаки ушли, а семьи-то остались. Вот они меня и одолевают.

Захар уже больше не смеялся, призадумался.

— И верно. Тоже, брат, забота для тебя, — сказал он после некоторого молчания. — Я сам, по правде говоря, совсем и забыл о них. А надо помнить. Что ни говори, а бабы их и дети — из нашего села, граждане Чулзирмы. Ладно, вот осмотрюсь немного и съезжу в город, узнаю, куда подевались куштаны.

— Не обязательно ехать самому. Хорошо будет, если напишешь бумагу, — вздохнул Микки.

Захар не успел послать бумагу.

Перед тем как перевезти сруб, Захар ходил по селу — выбирал место. За амбарами на пригорке начинались гумна. Между гумнами и обрывистым берегом реки Каменки рос мелкий кустарник. Прежде никто и не думал селиться здесь. В позапрошлом году показал пример Семен. В прошлом году неподалеку выросли еще три избы.

Рядом с Семеном поселился Летчик-Кирюк. Красавица Надали словно канатом привязала к себе самлейского чуваша. Легкомысленный, непривычный к труду человек начал было в поте лица работать…

Теперь Надали опять осталась одна с двумя ребятишками — дочкой от первого брака и с недавно родившимся сыном. Скрывавшийся от мобилизации на царскую военную службу Кирюк в Красную Армию пошел служить охотно.

По соседству с двором Семена, ближе к селу, на берегу Каменки, пустовал довольно обширный клок земли. Не очень-то удобный участок браковали все. Высокий берег круто спускался к реке, за водой надо было бы ходить в обход более пологой дорогой.

Захар, высматривая место, где бы устроиться, остановился у пустыря, задумался.

— Атте! — вдруг услышал он голос, несомненно принадлежащий молодой женщине.

Удивленный Захар оглянулся, всмотрелся и узнал — это ведь красавица Надали! На первую ее свадьбу он был приглашен как посаженый отец. «Погляди-ка на нее, — окликает, как родная дочь».

— Твоего второго мужа — Летчика мне довелось увидеть мимоходом дважды, — сказал Захар, не зная, с чего начать разговор. — Ну как, сбросил он свои крылья? — пошутил он.

— Заставила, — засмеялась в ответ на шутку Надали. — Друг другу очень мы пришлись по душе, — сказала она уже серьезно. — Как только вернется из армии, я уж оттреплю его за волосы… Однажды как-то ему попало за трюмо.

Узнав о том, за какое «трюмо» всыпала Кирюку молодая супруга, Захар долго хохотал.

— А теперь почему ты им недовольна? — спросил он после нового взрыва смеха.

Захар невольно любовался стройной и привлекательной молодой женщиной. Недаром на свадьбе он тогда сказал, что в Чулзирме нет девушки красивей Надали. Так подумал он и сейчас.

— Обманул меня чертов Летчик, — притворно сердясь, проговорила Надали. — Сына не тем именем нарек. Я хотела, чтобы звали его Хведером. А он обманул, записал его Львом. Полгода, качая младенца, все называла Хведером да Хведером. А в прошлый раз услышал Шатра Микки — и говорит: «Надали, да он же у тебя не Хведер, а Лев»… Да провались ты сквозь землю.

Захара снова разобрал хохот.

— За это не ругать мужа надо, а благодарить да расцеловать, — смеясь, вымолвил он. — Очень хорошее имя. У русских знаменитый человек носил имя Лев. Лев Толстой. Писатель. После его смерти горевал весь народ.

— Русским, может, это и подходит, а нам такое имя ни к чему. Если бы фамилия была хоть другая, может, и ругаться не стоило. А то ведь получается Лев Мамонтов, будто детеныш мамонта — лев…

«Лев Мамонтов! Славно звучит. Для меня красиво, а для нее — непривычно. Пока еще для нее непривычно, но уже разбудила революция темное чувашское селение в заброшенном медвежьем углу. Даже «летчики» приносят новые веяния, сами того не понимая. Новые люди в селе. Это ведь тоже дух времени, дух саманы. Надали говорит — «оттреплю за волосы», однако сама почти уж свыклась с непривычным именем, ворчит любовно. Нарочно надулась, а сама готова расплыться в улыбке».

— То, что русскому идет, подойдет и чувашу, Надали, — сказал Захар. — Пока будет подрастать твой сын, имя Лев и среди чувашей станет обычным. Кирюк, наверное, хотел, чтобы он рос сильным и смелым, как лев. Не брани мужа! Ои скоро сам вернется из Красной Армии героем.

Надали, всегда готовая пошутить и посмеяться, вдруг прослезилась.

— Спасибо тебе, атте, за добрые слова, — проговорила она, вытирая глаза фартуком. — Ни от кого до этого не слышала о Кирюке доброго слова. Все ругали меня, что приняла в дом Летчика. Только из-за одинокой жизни связалась с бродягой. Сам знаешь, родного отца у меня нет, муж пропал, дочку растить надо — ей уж седьмой год пошел… Некогда было выбирать мужа, да и не из кого… Ты теперь для меня вместо родного. Люди тебя остерегаются, «камуном» называют. А я сказала себе: «Если атте — камун, то нечего бояться камунов». Хорошо бы вы поселились рядом, поставили здесь свой дом, двор бы разбили…

Новые соседи скоро перестали бояться «камунов». В каждом доме нашлась чисто мужская работа. Захар одной солдатке помог сложить печь, другой — вставил стекло, третьей заменил доску на крылечке.

Еще до поездки в Базарную Ивановку за срубом, Захар обнес свой будущий двор оградой из жердей. У самого берега вырыл яму и сколотил над ней крышу, как для скворечника, назвал его по-русски: «нужник». Таких строений до сих пор в селе не возводили.

Лизук и Тарас трудились дни и ночи на откосе обрыва: копали неглубокий ров. Тарас вначале даже и не понял, почему здесь надо рыть, но не перечил. А когда удлинили ров в стороны, он решил все-таки обратиться за объяснением к мачехе.

— Что же это будет, айне^[43], зачем это мы копаем? — спросил он недоуменно.

— Папа велел, пусть, говорит, сигсак^[44] будет. Искривленную туда-сюда дорогу так называют. По такой дорожке подниматься будет легче.

«Ага, зигзаг», — догадался Тарас, но поправлять мать не стал.

Эту извилистую дорожку так все и называли — «сигсак». Отец говорил сыну: «Тарас, сбегай-ка по сигсаку да принеси побыстрей воды!» Ходить за водой с участка Тайманова можно было тремя путями: один — по перерытому Семеном и Тражуком откосу — далековато; второй путь вел к колодцу в Малдыгасе, до него — еще дальше. Ближе всего — сбежать по «сигсаку». Но как он ни изгибался, все же был крутоват. Зато близехонько, начинался, можно сказать, у самой печки.

Это потому, что над самым обрывом Захар сложил небольшую печку. В высоту не было аршина, с трубой, с подгнездами для чугунков. Разумеется, печь топилась не для обогрева улицы. На ней в теплое время готовили пищу. «Плита» — назвал Захар.

К приезду друзей в Чулзирму у Захара между домом и амбаром был готов сарай. И в избе уже потрескивала печка. Три «комиссара» — Тражук, Анук и Семен и один учитель — Арланов проверили работу Захара. Его подворье плохим не назвали, но и хвалить не спешили.

Анук, увидев плитку во дворе, пришла в восторг.

— Захар пичче, ты это хорошо придумал! Как есть натуральная печка. Здесь можно и суп сварить, и картошку поджарить, и блины испечь, — очень кстати вставила она новое для нее городское слово — «натуральная».

— Ты, Захар Матвеевич, вьешь свое гнездо и не по-русски, и не по-чувашски. И не по-башкирски тоже, — уклончиво выразился Семен.

— По-немецки! — выкрикнула Анук, обрадованная тем, что опять нашла нужное слово. — И если еще вокруг дома посадить кусты, а весной они зацветут — тогда и вовсе будет по-немецки. Это у них — строения сплошные, во дворе летняя плитка, рядом — гумно.

— У Захара пичче гумно даже и не рядом, а прямо во дворе, — вставил слово Тражук.

И верно, тут же, шагах в двадцати от дома, Захар укатал ток.

Крыша дома и печь в избе привлекли внимание «комиссии». Тесу у Захара не было, а о железной крыше по тем временам никто и не мечтал. И все же не соломой покрыл избу Захар, а мелкими снопиками из камыша и сверху обмазал глиной.

— Подобной крыши во всем мире больше нет, — определил Арланов, стараясь не отстать в суждениях от других.

После плиты на улице больше всего обрадовала Анук печь в избе.

— Ведь из кирпича сложена, — весело определила она, — но бока у печи какие гладенькие. Я слышала, что Захар Тайманов — отменный шорник, но он, оказывается, еще и замечательный печник.

— Все-то ты умеешь, Захар Матвеевич! — похвалил глава «комиссии» Семен. — Шорник, сапожник, плотник, столяр, печник… еще кто?

— И еще музыкант! — Арланов снял с гвоздя на стене балалайку и неумело потренькал.

— Люди в перерыве на обед курят, а я играю на балалайке, — объяснил Захар. — Тараса учу плясать. Хочет быть героем, как Румаш, а сам плясать, как он, не может, — отец заставил покраснеть мальчика. Сам тут же взял балалайку из рук Арланова и, настроив ее, зазвенел плясовой мелодией.

— Эх, как говорит Тимрук пичче, замана! Без мужа могу жить, а вот как услышу плясовую, не могу, чтобы не плясать. — Анук тут же затопотала по-мужски.

Смотрел-смотрел на нее Арланов и женской выходкой заскользил вокруг.

— Люди работают, камуны пляшут, — негодующе пробормотала старуха, плетясь мимо избы на гумно.

Дня через два «камуны» не только пляской, но и работой удивили. К приехавшим из города присоединились еще и зареченские — Оля и Тоня.

Захар весной засеял по осьминнику и для своей семьи и для Анук. В поле весной вместе с Кирилэ больше всех работал Тарас. Сейчас, во время уборки урожая, Тарасу оставалось только вязать снопы. В артели «камунов» собралось десять жнецов и жниц. За неделю хлеб был убран и обмолочен.

И люди, любуясь дружной работой, назвали те дни «неделей камуны». Теперь уж, слыша балалайку Захара, никто не посмел бы ворчать и посмеиваться.

И Захар и Плаги, жена Семена, немного посеяли хлеба. Артель «камунов» проработала еще и у деда Сабана, и у матери Тражука, а еще и в Сухоречке и русских заставила заговорить о «неделе камуны».

А Арланов, пляшущий по-женски, равняться на поле с Тарасом и женщинами так и не мог. Беззлобно подшучивая над учителем, Оля и Тоня учили его вязать снопы.

Кирилэ нисколько не был удивлен дружной работой артели.

— Камунами лишь пугают народ, — рассудительно сказал дядя Тараса. — Ничего в этом нет и смешного. Чуваши издавна любили сообща трудиться и сеять хлеба, мы, жители нашего края, всегда выходим вместе, помогаем женщинам, когда нужны в работе мужские руки. Нимэ — ведь это и есть работа камуной.

— А ведь правильно сказал шурин! — поддержал его Захар. — Чуваши и в самом деле частенько работают артелью. Разве нимэ не похожи на субботники?

Захар рассказал об опыте Ключевки. Он ездил туда за оконным стеклом для своего дома и для избы Самани — матери Тражука, куда ее наконец переселили из землянки.

Гости помогли Тражуку перевезти мать, а также подсобили перетащить дом просвирни из Заречья под школу. Антонина Павловна радовалась — с осени она начнет учить ребятишек в новом здании.

Евграф Архипович тоже начнет с осени первый учебный год в Чулзирме.

Городские гости стали на десятый день готовиться к отъезду. Анук пригласила Арланова пожить в ее доме. Семья Захара уже справила новоселье.

— Ухаживать за конем ты не умеешь. За пегашкой будет присматривать Тарас, — тоном, не допускающим возражений, сказала Оля Арланову.

Корову Ятросовой к радости Лизук перегнали на новый двор Таймановых.

А Семен готовился снова оставить семью и уехать. Плаги в позапрошлом году провожала мужа в город на неделю, а он пропадал там в сто раз больше. Домой хотя и вернулся, но побыл-то всего десять дней. Сынишка толком и привыкнуть-то к отцу не успел, даже дичился немножко.

Семен сначала огорчился. Только на третий день после приезда отца пятилетний Вася впервые крикнул:

— Атте!

Семен был в восторге, ему казалось, что сын только что появился на белом свете. С этого дня сердце Семена настежь распахнулось и для сына и для его обездоленной матери.

Плаги почувствовала, что Семен заметно к ней изменился, но почему-то не радовалась. Накануне отъезда мужа в город она поплакала в одиночестве. Лишь насухо вытерев лицо передником, вошла в избу. Семен вырезал ножом игрушечное ружье для сына.

— Семен, послушай, — начала Плаги, — до сих пор я ревности не показывала. Ни одного слова не говорила против. И сейчас не скажу. Хочу тебя попросить об одном…

Семен отложил незаконченную игрушку. «Очень добрая душа Плаги, мать моего сына. Сама душою как ребенок. А я ведь всегда был холоден к ней… Из-за Нюры… Никогда не хотел согреться ее теплом».

Семену вдруг захотелось обнять и приласкать жену.

Плаги замолчала, будто надеясь услышать от мужа какие-то необходимые ей сейчас слова. Она не почуяла, что внезапно нахлынувшая нежность мешает ему говорить. Плаги решила высказать все, что задумала.

— Я давно знаю, что ты любишь майру. Теперь в городе, поди, будете жить вместе. Живите. Если ты до сих пор не любил меня, то я уж не смогу теперь привлечь тебя, заставить полюбить. Об одном прошу — ради бога, не показывайтесь на глаза нашим сельским вместе с майрой, чтоб здесь, на селе, не ходили о нашей семье плохие слухи. Сама не знаю, куда мне теперь деваться? Ваську надо вырастить и вывести в люди. Лишь бы не получилось так, что услышит сынишка злые толки и скажет: «Нету у меня атте!»

— Зря говоришь, Плаги. Никакой майры у меня нет, — возразил Семен, подавив нежданную грусть.

Плаги молча положила перед мужем на стол гребенку. Она хотела сказать: «Нюрину расческу нашла в твоем кармане, когда взяла зашить», но не могла произнести слова.

Семен понял все, опустил голову и, посидев какое-то время молча, печально произнес:

— Да, это Нюрина гребенка. Но я говорю правду. Нюры нет больше на свете. Только эта гребенка осталась на память. Да и она сохранилась потому, что случайно в тот день, когда Нюра погибла, эту гребенку воткнула себе в волосы Анук.

Стараясь быть понятым Плаги, а может, и потому, что до сих пор ни с кем не делился своим горем, Семен начал говорить и не мог остановиться. Подробно и по порядку рассказал он бедной Плаги историю своей любви, вспомнил и о том, как провожать его на войну Нюра приходила в Кузьминовку. Когда он передал, что сказала ему Нюра в лесу, сочувствуя Плаги и Васе, жена Семена не могла сдержать слезы: одна за другой текли они у нее по щекам.

— Нюры больше нет, — закончил Семен, — и праха ее не нашли, чтобы похоронить. Когда она тащила из-под пуль раненого Поликана, как раз разорвался снаряд. И оба исчезли, словно никогда их и не было…

Семен умолк и вышел из избы, медленно побрел по берегу реки в сторону Кивзюрта. До самого его возвращения Плаги потихоньку плакала.

Маленький Вася, заметив слезы матери, попытался ее успокоить:

— Не плачь, анне. Атте приехал, он опять приедет, привезет игрушки…

Мать попыталась улыбнуться, но не смогла и зарыдала уже громко.

В Чулзирме Тражук попытался у матери узнать об Уксинэ. Сабани почему-то особенно не распространялась, сухо заметила, что дочь Мурзабая в отцовский дом перестала ходить совсем. Мать от кого-то слышала, что Уксинэ скоро должна родить.

Тражук почему-то загрустил. Ему захотелось заглянуть к Мурзабаю. И повод был: надо рассказать о том, как пропал жеребец…

Мурзабай, оказывается, за все лето домой даже не заезжал, жил в Камышле.

В последний вечер Тражук сидел в новом доме, за столом и успокаивал мать, взволнованную отъездом сына в город.

В дверях появились две женщины. На руках у молоденькой кряхтел грудной младенец. В другой Тражук с трудом узнал Кидери. Узнал и удивился. Прежде Кидери напоминала Тражуку осыпавшийся куст боярышника, а сейчас она походила на яблоню в цвету: чуть пополнела, побелела, порозовела, даже губы стали пухлее и ярче.

Младшую сестру Кидери Тражук даже не мог вспомнить.

Подруге Уксинэ учиться не пришлось, и она мечтала, чтобы ее сестра Ануш, нянчившая сейчас ребенка Кидери, поехала бы в город.

— Воробьев хлопочет, чтобы в Самаре открыли для детей чувашских бедняков школу, вроде гимназии, — сказал Тражук. — Как только будет эта школа открыта, так сразу напишу тебе, — пообещал он.

— Писать письма ты умеешь, только вот отсылать — не мастер, — не могла не уколоть Кидери. — Для меня там не найдется школы? — спросила она сердито. — И я бы поехала учиться.

— И ты хочешь учиться?! — удивился Тражук.

— Учится же Анук Ятросова, почему же мне не смочь! — с вызовом сказала Кидери.

Тражук теперь не боялся «этой настырной девки», чувствовал себя свободно. Он взял у Ануш младенца Кидери и стал легонько подбрасывать. Малыш, видимо, принял Тражука за дедушку, вцепился Тражуку в бороду.

Мать забавлялась не меньше своего ребенка.

— Дери, дери за бороду Тражука мучи, — приговаривала Кидери, смеясь.

Хозяин вышел проводить нежданных гостей. Ануш с младенцем на руках вышла первая.

В сенях Кидери вдруг остановилась:

— Постой, и я попробую, — сказала она и на самом деле схватила Тражука за бороду. — Ты написал из Камышлы дурацкое письмо и думал этим отделаться от меня! От мужа-дурака, хоть он и вернется домой, я все равно уйду. Теперь Советская власть… Как только чуть подрастет сын, сразу приеду в город. Жди. Или беги куда-нибудь на край света, только в село больше не приезжай!

Дерзкая женщина приподнялась на цыпочки и крепко поцеловала в губы изумленного Тражука. Затем, так и не услышав от него ни слова, побежала.

9

Грохот пушек уже не доносился до Чулзирмы. Фронт, подкативший весной к Верблюд-горе, переместился на сотни верст. Не слышно стало и слова «Колчак». Не говорили ничего и о Дутове. В письмах с войны упоминается какой-то Деникин, а иногда называют каких-то врагов никогда ранее не слыханным словом «казары». Они, «казары» эти, оказывается, не так уж далеко, верстах в ста пятидесяти, — от Чулзирмы к югу.

С войны письма приходят редко. Ждут, ждут солдатки — нет весточки. Элим-Челим опять начал стращать своих снох, что-де, погодите, скоро женюсь.

Палли вернулся было из леса, а в самом начале лета и его призвали в Красную Армию. От него письма еще идут, а вот Киргури писать перестал.

Неунывающая Праски обеспокоилась, но пока не очень-то горевала. И в прошлые годы, бывало, муж подолгу не писал. А когда письмо пришло, нашелся и сам Киргури. Нашелся и — снова потерялся: словно в прятки играет… Потому-то не убивается пока Праски. Не только от Киргури, но и от других, призванных вместе с ним, писем нет как нет.

«Не сразу же все, в один день, погибли», — утешает себя Праски. — Теперь, что бы ни было, я не виновата, пусть пеняет на себя. Другие, вернувшись с солдатской службы, больше года жили в селе. Многие отделились, построили свои избы. Теперь их жены от свекра или там от свекрови не зависят. А он вернулся домой, пожил четыре месяца и поминай как звали, в лес подался. А теперь армия. Я и сама могу убежать, не удержат…»

В голове Праски всегда дул ветер. А на этот раз уж не Анук ли повинна в том, что Праски мечтает о самостоятельной жизни?

В пору летней страды Анук приезжала из города, работала в поле. Однажды попыталась собрать молодых женщин. Пришли только солдатские жены. Говорила им Анук о том, что Советская власть освободила, раскрепостила женщину, что теперь жены равноправны с мужьями. А те думали о другом, у них совсем иные заботы: «Когда мужей отпустят домой? Когда кончится война?»

Разошлись с собрания и забыли слова Анук. И только Праски все это крепко запомнила. Став «равноправной с мужчиной», она перестала слушать свекра, грубила невестке, начала варить в баньке кумышку. Сама сварит, сама и пьет.

— Дура! — укоряет свекор. — Огда власть не запрещала, не варила. А что теперь? Хочешь в тюрьму угодить.

— Пусть сажают, не… страшусь, хоть… умышкой отведу д… ушу, — отвечает Праски, как всегда передразнивая Элим-Челима.

…Девятнадцатый год не принес облегчения Советской республике. Иностранные государства изо всех сил старались погубить молодую республику.

Отголоски гражданской войны, словно волны разлившегося моря, захлестнули и Чулзирму. Весной всех, кому исполнилось девятнадцать, призвали в Красную Армию. Как раз перед страдной порой ровесники Румаша, распевая солдатские песни, через Ольховку строем отправились в город.

Мужчин в селе снова поубавилось. Захар Тайманов как в воду канул. Вскоре и Шатра Микки уехал.

«Камунов всех на войну забирают. У Советской власти выдохлись силы», — поговаривали на селе.

А другие высказывались иначе:

«Камуны сами добровольно уходят на войну. В деревне работали ради народа, теперь пошли защищать народ».

Эти говорят без страха, открыто перед всеми. Те — с опаской, шипят исподтишка…

Не вернулся из города Шатра Микки, сельский Совет остался без руководителя. Как раз в это время приехали в село люди, которые весной отбыли к Колчаку за деньгами.

Насчет девяти чулзирминцев, сидевших в тюрьме, уездные власти терялись, не знали, что и предпринять. Весной Кутяков отправил их из Тоцкого на усмотрение здешнего трибунала. Бумаг с ними не было. Никто не знал, за что их судить…

По показаниям самих крестьян, среди них были одни бедняки и батраки. Один говорил: «Бедняк. Меня Пуян-Танюш позвал как свидетеля». Другой уверял: «Батрак я. Меня хозяин заместо себя отправил». И — смех, и — горе. Самим им вроде доверять нельзя (к Колчаку за деньгами отправились!), но и документов, доказывающих их виновность, никаких нет…

В конце концов самому Захару Тайманову и пришлось вызволять своих злополучных земляков. Он, выручая их, даже не упомянул о бумажке ревкома, промолчал и о бунтарском сборище весной. По настоянию Захара их отпустили, а с самого Захара взяли подписку, как с поручителя.

Нисколько не колеблясь, Захар взял это на свою душу и тут же отправил два письма: в Ключевку, к Радаеву, и в свое село, на имя Тараса. Радаева предупредил: мол, возвращаются в село куштаны, а сыну сообщил: идет добровольцем в Красную Армию, а бумагу ревкома, что хранится на дне сундука, просил отнести Шатра Микки.

Получив письмо от отца, Тарас не заплакал. Но Лизук, узнав, что муж вызвался идти на войну, изрядно погоревала. Ключ от сундука, уезжая в город, отец оставил Тарасу. Мальчик нашел приговор ревкома.

Шатра Микки бумаги у Тараса не взял.

— Я тоже ухожу в Красную Армию, — сказал он, — приговор ревкома храни у себя.

В доме Микки пичче плакала Пазюк, дома мать места себе не находила. Куда теперь деваться Тарасу? И ревкомовская бумажка беспокоила мальчика. Как ее уберечь? Тарас побежал в Заречье, к невестке. Оля прочитала приговор ревкома, обрадовалась, что там упомянут Фальшин, и сказала:

— Ладно, Тараска, это очень ценная бумага. Я сама ее спрячу.

То, что Захар не вернется домой, Олю не удивило. Бумага, призывающая коммунистов добровольно идти в Красную Армию, пришла и сюда…

Хаяр Магар, приехав из города, три дня подряд заставлял топить баню. На горячих камнях морил тюремных вшей, до одури парился веником. Но селу еще в девяти дворах среди недели дымились бани — субботы хозяева не дождались. Эту неделю в Чулзирме окрестили «банной неделей», а другие прозвали «кулацкой».

А Тимрук, как всегда, не унывал и пустил по селу складные слова:

— Неделя камуны прошла, кулацкая неделя пришла. Пошли на войну Микки и Захар, со вшами воюют Танюш и Магар. Замана!

Мнение Тимрука определить было сложно, кого он одобряет — «камунов» или кулаков. А что сам в действительности думает? Когда ушли белочехи, он плясал от счастья посреди улицы — все видели. Во время скандальной сходки вроде остался в стороне.

— Ведь из этого Заманы может получиться человек саманы, — сказал как-то Ахтем-Магар Захару. — Хорошо было бы совсем перетянуть его на нашу сторону.

У Захара и времени-то не оставалось пристальнее понаблюдать за Тимруком. А Шатра Микки не очень-то одобрил предложение Магара, даже выразил сомнение, напоминая, что Тимрук «выпивает вместе с богачами». Захар все-таки стал присматриваться: «Тимрук не богат и не беден. Середняк. Народ прислушивается к его шуткам. Человек очень неглупый. Читает газеты. Надо начистоту с ним поговорить». Так он наметил. Но осуществить замысла не успел.

То, чего не успел Захар, неожиданно вдруг завершили Радаев и Арланов.

Новый учитель пришелся сельчанам по нраву. Открытая душа, любит пошутить, по-чувашски говорит, правда, чудновато, неточно, с акцентом, что ли, — но он ведь из дальнего края.

Тимрук, у которого изба на горе, спускаясь в село, неминуемо проходит мимо дома Ятросовой. А ведь Арланов квартирует.

Тимрук, завидев учителя, поздоровается, брякнет что-нибудь смешное, крикнет:

— Замана!

Однажды из открытого окна дома, когда мимо брел Тимрук, ему особенно приветливо улыбался бритоголовый учитель. До того Тимрук в дом не заходил. Но в этот раз учитель зазвал его.

Постояли друг против друга и, скаля зубы, помолчали.

Первым не выдержал Тимрук — выкрикнул вычитанную сегодня из газеты фразу:

— Пролетарий — на коня!

Учитель расхохотался:

— Присаживайся, пролетарий. Давай почаевничаем.

— Чай любят русские, чуваш пьет чай… если нет кумышки, — и тут же сообразил, что не к месту упомянул про самогон. — В избе Ятросовой живут камуны, и кумышки они не пьют. Поневоле будешь чай пить, если поднесут.

— Газеты читаешь, а сам красивое слово коверкаешь. Научись говорить — ком-му-нисты, — поправил его Арланов.

— Без тебя знаю, — проговорил Тимрук, передразнивая Арланова тем странным акцентом, с каким тот говорил. — Если речь идет о Шатра Микки, то это — камун. Если о Евграфе Архиповиче, то — ком-му-нист.

— Я еще не коммунист, Владимир Наумович, как и ты — лишь сочувствую.

Хотя до сих пор Тимрук и Арланов с глазу на глаз не беседовали, а оказалось, друг друга знают по имени и отчеству, оба порадовались: учитель — за то, что чулзирминец правильно выговорил, а Тимрук — потому, что учитель и его включил в число сочувствующих. Он несколько обижался и даже беспокоился, что «камуны» вроде чуждаются. Если бы, как предлагал Ахтем-Магар, поговорил бы Захар с Заманой по душам, Тимрук, возможно, коммуне оказался бы преданнее многих.

— Ты чудодей, что ли? Откуда знаешь мои мысли? — постарался скрыть шуткой свою радость Тимрук.

— Знаю, — сказал Арланов и начал по очереди, загибая пальцы: — Белочехи уходили, ты смеялся над лозунгом эсеров. Это раз! Потом как-то выкрикивал: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» Два! Теперь бросил пить кумышку. Три… А твое давнее выступление на съезде эсеров? Так-то, брат.

С того дня близко сошлись два шутника-разумника.

Арланов не зря сказал Тимруку про себя, что он — сочувствующий. Он не думал о вступлении в партию. Антонина Павловна заставила Арланова призадуматься.

— Хочешь принести больше пользы народу, вступай, — посоветовала она.

Радаев только через неделю после письма от Захара сумел поехать в Каменку. Познакомился с положением дел в селе и решил все-таки объединить в один два Совета. На собрании коммунистов кто-то возразил — дескать, так мы нарушаем национальную политику.

— Нет, нисколько не нарушаем, — загремел басом Радаев. — Говорю же — временно! До осени подберите новый актив, а жениха своего агитируй, пусть станет коммунистом, — кольнул Тоню Арлановым. — Сама научись разговаривать по-чувашски. А Оля — Оля пусть перейдет жить в семью мужа… Тогда и в Чулзирме снова образуем самостоятельный Совет. А пока оставлять без внимания село даже преступно. Вернулись из тюрем кулаки, пока молчат, в банях парятся, самогон пьют. Но вскоре они начнут перелопачивать село на свой лад. Об этом и предупреждает Захар Тайманов.

Радаев достал из кармана письмо Захара и попросил Фиронову прочитать вслух.

— Слышали? Коммунист подписался в качество поручителя, — снова загремел его могучий голос. — Сам в село не вернулся. Его долг должны выполнить мы. Советы в Чулзирме заглохли. Вам всем надо проводить усиленную работу на чулзирминской стороне. А если не будет единого сельского Совета, все может провалиться. Вас просто слушать не будут, дескать, у нас есть свой Совет, до нас вам нет дела. Вот тогда действительно и будет, что мы нарушим политику партии. Не беспокойтесь, этот вопрос я улажу и в райкоме и в городе. А сейчас — приступим. Надо заняться продразверсткой, покончить с самогоноварением. Бедняков убеждать, а богачей-неслухов сразу отправлять в город!..

Оля смотрела на Радаева с грустью и даже с жалостью. Такой был веселый, открытой души человек, жизнь в нем кипела. Теперь под глазами черно, да и все лицо как-то потемнело. Можно подумать, что он никогда не шутил, не смеялся. Здоровье уходит. Мучают старые раны, а иногда бывают приступы необъяснимой боли. И катается он тогда по постели, скрипит зубами. Неужели и Румаш вернется с фронта такой, израненный, потемневший?! Какой бы ни был, лишь бы живой вернулся…

Вдруг Оля просветлела, улыбнулась. Она явно почувствовала живые толчки под сердцем. И тут молодая женщина забыла и про все горести.

«Дитя Румаша шевелится!»

Предложение Радаева приняли. Решили, что выполнять работы по Совету в Чулзирме должен человек, знающий людей на селе. Антонина Павловна горячо и убежденно заговорила о Тимруке. Комячейка, выслушав ее, наметила уполномоченным Владимира Осокина, по прозвищу Замана-Тимрук.

Два дня спустя Арланов поучал Тпмрука:

— Смотри, Владимир Наумович! Ты теперь уже не Тимрук-Замана, а товарищ Осокин, у-пол-но-мо-чен-ный! И брось раз и навсегда выкрикивать: «Замана!» И лозунг «Пролетарий — на коня!» — тоже надо говорить вовремя и к делу.

— Без тебя знаю, — ответил Тимрук, как всегда скаля в улыбке зубы. — И за тебя возьмусь, научу чисто и правильно говорить по-чувашски. За каждое искаженное слово буду взыскивать штраф: в первый раз — десять рублей, во второй — пятнадцать, а там — и двадцать.

Вдвоем они перешли через верхний мост и направились было в Малдыгас. Арланов вдруг издали заметил Мирского Тимука. Оглянувшись по сторонам, работник Мурзабая быстро заскользил по обрыву вниз.

— Знаешь ты этого батрака? — спросил Арланов. — Может он стать опорой Советской власти?

Тимрук тихонько засмеялся.

— Этот батрак недавно из тюрьмы вышел. По денежному вопросу отсидел, да ты, верно, слышал? — отозвался Тимрук, неожиданно став серьезным. — Вместо того чтобы стать опорой или сесть «на коня», он скоро Мурзабая оседлает. А пока ищет всюду для Хаяр Магара кумышку… Сами варить остерегаются.

…Мирской Тимук спускался по крутому берегу Каменки действительно в поисках самогона. Вернувшись в село, Тимук удивился: односельчане, оказывается, гнать кумышку боятся. Из всего села, не очень и скрываясь, варят самогон лишь Чахрун Мишши да младшая сноха Элим-Чилима. С Чахруном Тимук решил не связываться больше, а узнав, что орудует Праски, направился к ней в баньку.

От щепы и стружек поднимался белесый дымок. Стоя спиной к двери, Праски что-то помешивала в кастрюле… Помаленьку с волнующим звуком «кап-кап!» наполнялась подставленная под трубочку кружка.

Тимук, стараясь не топать, прокрался в баню. Праски готовилась вылить наполнившуюся первачом кружку.

— Слишком рано пришел, Тимук пичче, — узнала почему-то нежданного гостя Праски, не оглядываясь. — Рано пришел. Пойди прогуляйся, просвежись.

Тимук молча закрыл накрепко дверь, присел прямо на пол.

Праски поднесла ко рту кружку, отпила:

— И тебя небось тянет? Угостить, что ли?

Тимук облизнулся. В бане дымно и полутемно. Молодая женщина попивает кумышку… Тихо легла на спину Праски рука Тимука. Женщина вздрогнула, но не оттолкнула, вроде ждала молча. Тимук быстро повалил женщину на пол, целовал в губы, в щеки, в шею.

Одурманенная кумышкой Праски вроде бы и сдалась, но потом мгновенно оттолкнула гостя, поднялась и ласково сказала:

— Постой, Тимук, сначала выпей и ты.

Тимук, оставаясь сидеть на полу, совсем было приготовился хлебнуть самогону. Праски еще нацедила в кружку вонючей жижи. Неожиданно пинком ноги раскрыла дверь бани:

— Ты, тюремная вошь, решил стоптать меня как петух! — злобно прошипела она, — Вот, катись к Ембельди Альдюк и топчи ее! — и плеснула еще неостывшей кумышкой из кружки Тимуку в лицо.

Тимук меньше всего рассчитывал на такой оборот. Он, растерявшись, не успел еще и вытереться, — Праски уже выбежала из бани.

— Правильно прозвали тебя Мирским Тимуком! Гляди-ка! Ко мне даже пристал. Если надо будет — поищу помоложе… — бормотала женщина, карабкаясь по откосу.

Оставив заказчика наедине с запретным аппаратом, Праски поплелась к Кидери.

Тимук как ни в чем не бывало остался гнать самогон. Выпил полную кружку горячего зелья и прошипел:

— Погоди, в другой раз не вырвешься! Не то чтобы вырваться, сама позовешь. А не позовешь — будешь в тюрьме вшей кормить.

Праски не оглядывалась, угроз Тимука не слыхала — была уже далеко.

10

Вихрь времени поднял Тражука на такую высоту, о которой он и мечтать не мог.

До нынешнего года ему и во сне не снилось, что будет он работать на третьем этаже прославленного дворца, в самом высоком здании города. Тражук ничуть не возгордился. Не только что возгордиться, даже потерял покой, словно сам перед кем-то в чем-то провинился. Больше всего страдал от сознания, что он не вместе с товарищами, проливающими за Советы кровь на фронте.

Это хорошо понимал старше его годами Симун Мурзабай — Семен Николаев. Семен разделял его мысли.

Семен и Тражук и вместе и поодиночке немало передумали о жизненном долге.

Захар Тайманов по долгу коммуниста добровольно записался в Красную Армию. Семен и Тражук тоже хотели последовать его примеру. Их опять забраковали, признали негодными для строевой службы. Семен и в самом деле все еще чувствовал последствия старых ранений, иногда посидев за столом, должен был менять положение, а порой и прилечь. Что Семен не очень здоров, было видно и на глаз — бледный, глаза запавшие…

Тражук и выглядел здоровым, и на недуги не жаловался: без отдыха бегом мог подняться на Атаманскую гору. Но его забраковали из-за плоскостопия.

Тяжело было им двоим довольствоваться тихой городской жизнью, когда все друзья-товарищи воевали.

Найти работу для души в свое время помогла Семену Николаеву Анук Ятросова — мысль эта родилась еще во время просмотра мольеровского «Тартюфа» в театре, когда Тражук затерялся в саду. Надо написать пьесу о теперешней жизни самому! Но ведь для этого нет опыта и просто знаний — как это делается.

Тогда-то Анук и посоветовала Семену сначала попробовать перевести на чувашский язык русскую пьесу.

В отделе просвещения пьесы о сегодняшнем дне, о которой мечтали Семен и Анук, не нашлось. Как поступить дальше?

Семен тогда взялся за Островского. И вот перевод драмы «Бедность не порок» завершен. Немало усилий затратил Семен, взявшись за совершенно незнакомый труд, но все-таки он закончен!

Хорошо бы теперь драму поставить в театре! Но, живя в городе, это невозможно, даже с такой помощницей, как Анук.

Надо ехать в село — там и артисты найдутся и зрители.

Об отъезде из города Семен подумывал и раньше. Работа инспектора, которой он поначалу увлекся, ему со временем стала казаться скучной. Хотелось бы поработать в чувашской деревне, приносить какую-то реальную пользу.

Побывав в Чулзирме, он понял, что и там теперь больше размышляющих о жизни людей, он ведь сам когда-то крепко подумывал, искал новый путь. Ему помогли тоже люди, но более зрелые, более развитые, чем он. А теперь настало время ему самому стать полезным — помочь отрешиться от старых взглядов и представлений, а может быть, тоже показать новую дорогу тем, кто ищет ее.

И возник еще один повод, влекущий Семена в село. Последнее время он стал скучать по Плаги и Васятке.

Возможность перейти на работу в село появилась. После отъезда на фронт заведующего уездным отделом просвещения на егоместо из Самары прибыл товарищ Малинин. И Семен, и Тражук, и Анук были обрадованы приездом их лесного товарища и городского учителя. Он передал им привет от Воробьева, сообщил новости. Школу, в которой они учились, оказывается, закрыли, все курсанты отправлены на фронт. И все же Воробьев снова мечтает к зиме открыть школу — недалеко время, когда враг будет разгромлен на всех фронтах.

Вскоре из Ключевки приехал Радаев. И там, оказывается, заведующий отделом просвещения призван в армию. И Радаев просил прислать на его место не кого-нибудь, а именно Николаева. Семен и сам выразил желание отправиться туда как можно быстрее.

Анук, загоревшаяся идеей постановки пьесы на чувашском языке, не захотела отстать от друга. В укоме не стали ее отговаривать, сочли более полезной ее работу среди женщин Ключевки.

Таким образом, чулзирминская колония в Красном доме распалась. Тражук остался в городе один. Он даже и не заговаривал о поездке в деревню. Он точно знал: не отпустит уком, но не забыл Тражук и слов Воробьева… Тражук мечтал учиться дальше.

— В укоме более-менее здоровых мужчин теперь только двое — я да ты, товарищ Петров, — сказал ему как-то секретарь укома Ильин. — Остальные все хромые да больные. У тебя борода длинная, а у меня волосы, — добавил он, смеясь. — А поэтому и работать нам приходится больше других. Остальные-то — женщины, у них — дом, хозяйство, дети…

Волосы у Ильина действительно длинные. Совсем как у Максима Горького. Когда он сидит в кабинете за столом — его и напоминает. Но это пока сидит. А встанет — Тражуку по плечо — очень уж невысок. Но веселый, добрый. Тражук к нему привык.

На имя укома прибыл вагон политической литературы: книги, плакаты, лозунги. Тражуку предстояло распределить все по селам уезда.

Он горячо взялся за дело. На третьем этаже освободили ему комнату. Вечерами он работал там. Как устанет — выходит на балкон подышать воздухом; и комната и балкон теперь стали его кабинетом. По вечерам Тражук домой не торопится — дел невпроворот.

Балкон Тражука вроде коридорчика, крытого и огороженного с трех сторон стенами. Позднее Тражук узнал, что это — лоджия. Здесь, говорят, прежде вечерами сиживал хозяин дома Киселев. И любовался видом города и знаменитой Атаманской горой. Наверное, при этом о чем-либо мечтал, думал. Однако, разумеется, не о том, что вскоре здесь будет хозяином сын чулзирминского чуваша Михаила-лапотника. Если бы даже кто-нибудь в шутку сказал ему об этом, то помещик наверняка умер бы со смеху.

Тражуку очень нравился помещичий балкон. Укромный уголок. Снизу сидящего на балконе человека не увидишь.

Сегодня вечером работать в комнате Тражук не мог, беспокойно было на сердце, и он вышел на балкон и стал прохаживаться от стены к стене.

Утром откуда-то в уком заявился Илюша Чугунов. Сам очень торопился, с Тражуком разговаривал как-то бестолково. И новостями путем не поделился, взбаламутил только.

— Наши все, видать, погибли, браток! С Уральского фронта пришли страшные вести. Более точные сведения поступят в уком, сегодня-завтра все узнаешь… Пока я не очень-то верю тому, что слышал в штабе. Тороплюсь. А мне, видать, придется рыскать по прошлогодним лесным чащобам.

Больше сказать не успел, его позвали к Ильину.

Страшно подумать: на Уральском фронте — полсела из Чулзирмы и полсела из Сухоречки. Самые отважные, самые умные, самые здоровые. Многие погибли раньше: Спирька, Поликан, Нюра, Ундри, Киргури… Всех остальных касались слова, что сегодня Тражук услышал от Илюши. В этих словах — жизнь нескольких сотен людей. Если вспоминать каждого в отдельности — сердце не выдержит. Можно с этого балкона броситься вниз головой. Перед глазами встают один за другим — знакомые, близкие люди, на душе становится как-то тесно. Вспомнился самый дорогой друг. Румаш!.. Улыбается, слегка скривив губы. Нет, не может смерть его одолеть!

Мысль о Румаше внезапно успокоила Тражука.

Новая самана, новый мир рождается в кровавых битвах. Тысячи отважных сынов народа отдают жизни за светлое будущее. Веками народная кровь орошала поле брани, но не становилось от этого легче жить. Даже прославленным героям. Теперь народ поднялся на борьбу за то, чтобы навсегда покончить с несправедливыми войнами, утвердить свою волю, закрепить свое счастье. И снова вспомнились слова торжественного гимна:

Война кончится нашей победой. Тысячи погибнут — завоюют миллионам счастье. Забудут ли оставшиеся в живых тех, кто погиб? Нет, никогда не забудут. Словно яркие звезды, будут звать имена погибших все вперед и вперед…

Опять разволновался и долго не мог успокоиться Тражук. Даже в омуте не остудить охваченное пламенем сердце. Только разве можно утопить горе в кровавой реке? Вспомнился потемневший от мрачной вести Илюша. Счастлив ли он? Хоть на настоящее дело пошел. Ведь не берут же его, Тражука, в Красную Армию. Уж не убежать ли на фронт самому?

Нет, так не годится! Если взвесить все по-серьезному, побег отсюда — то же дезертирство. Ильин и сам готов быть на фронте, но ведь партия поставила его воевать здесь, в тылу. И Тражука разве не партия поставила?

Теперь ему уже не кажется детской игрой то, что задумали Семен и Анук. Оказывается, Семен понял свой долг, нашел истинное призвание. Он для борьбы за дело партии нашел иное, но очень действенное оружие.

Разве не наши заботы заставить и городской театр работать как следует? Завтра же надо поговорить об этом с товарищем Ильиным. Смотреть спектакли пока больше ходят женщины в шляпах. Пусть он, театр, служит рабочему народу…

Тражук и на самом деле заговорил как-то с секретарем укома о городском театре. Ильин откинул назад свисавшие на лоб волосы и окинул парня добрым взглядом.

— Словно угадал ты мою мысль, очень нужный вопрос поднял, — одобрил он и тут же напугал: — Не назначить ли тебя, товарищ Петров, агитпропом? После отъезда Семыкина этот отдел у нас прихрамывает. Безрукова — хорошая коммунистка, однако одна работу агитпропа, пожалуй, поднять не в силах.

— Не смогу я, Тихон Семенович. Еще слишком молод.

— Ты слишком молод, а я слишком стар… Не горюй, что молод. Ты будешь еще таким, как я, а мне уж не стать как ты. И все-таки я не сетую. Молодые люди, вроде тебя, в Красной Армии полками да бригадами командуют. Не отставай от них. Через год оставлю тебя работать на своем месте. Если согласишься — открою тебе один секрет…

Последние слова Ильин произнес хрипло, почти шепотом. Ухватился за грудь и глухо закашлялся.

Его «секрет» удивил Тражука. Секретарь укома Тихон Ильин, оказывается, пишет книгу для молодежи. Он целые ночи напролет не спит — работает в кабинете. Другую его тайну Тражук узнал от Безруковой.

— Товарищ Ильин проживет недолго. Болеет легкими.

Ильин после разговора Тражука с Безруковой почему-то показался еще больше похожим на Горького.

«Хотя и к концу подходят дни его жизни, он все же старается для людей, не о себе думает…» Тражук позавидовал выдержке и воле старшего товарища, ему хотелось быть похожим на Ильина.

11

За что Тражук любит Уксинэ — он не знает, но все-таки любит до сих пор. Иногда казалось, что нет, не любит. Но неправда это! В разлуке скучал, а встретились — растерялся, не только до ее руки дотронуться, заговорить с ней не посмел.

И Тражук решил: «Лишь та любовь подлинная, когда любишь сердцем, а плотская любовь просто развлечение, прихоть». К такой мысли он пришел после того, как однажды в театре встретился с Сафо Пулькиной. Встреча эта всколыхнула в нем добрые воспоминания, и он сам не заметил, как его потянуло к этой красивой женщине. Они стали встречаться почти каждый вечер, но так, как он скучал по Уксинэ, он не скучал по Сафо, хотя ему казалось, что он полюбил ее. Особенно он так думал, когда долго ее не видел. Во время же свиданий Сафо казалась ему прелестной, а может быть, и любимой. Иногда он невольно сравнивал Сафо с Уксинэ. Дело дошло до того, что он, не посоветовавшись с Семеном, помог через Малинина устроить Софью Пулькину на работу.

Семен и Анук понимали, что затевает их друг, но помалкивали, ждали, не скажет ли сам. И не дождались. Перед самым расставанием Семен сам заговорил с Тражуком.

У Тражука, когда он слушал Семена, пылало лицо, даже уши покраснели. Он сидел тихо, боясь вымолвить слово, как уличенный в шалостях мальчишка.

— Девы-перестарки сейчас готовы подцепить кого угодно, — безжалостно высказался Семен. — Я не для того сейчас говорю, чтобы навести тень на дочь Пулькина… Но если подумать, можно немало наговорить о ней и плохого. Но не о внешности. Красивая она женщина, но запомни: ты ей не пара. Она хотя и не буржуйка, но мещанка. Мещанка по уровню: вспомни, как она себя ведет! Ее привычки, когда присмотришься, не понравятся, а твои выходки коробят ее. Пока вы взаимно не замечаете недостатков, а позже она будет укорять тебя: «некультурный, деревенщина, мужик». А тебя будет раздражать ее сюсюканье, ее гонор… А кроме того: женщина должна быть несколько моложе мужчины. Ты еще неопытен в жизни, она — поверь — все превзошла. Твоя суженая еще не выросла, или в люльке качается, или ходит под столом где-то в доме отца…

Тражук молчал. Семен немного помедлил и, расхаживая по комнате, не глядя на своего молодого друга, словно для себя, продолжал:

— Если не моложе, то хоть пусть будет ровесницей. А эта намного старше. Я был парнем, а она — уже зрелой девушкой. Чулзирминцы помнят ее давно… Я не неволю. Предупредить тебя — мой долг. Сейчас ты останешься один, без нас. Говорю тебе как старший брат. Ты и сейчас еще слишком молод… и неопытен. Смотри не сделай глупого шага, корить себя будешь всю жизнь.

И Ятросова перед самой разлукой тайно от других сказала Тражуку свое слово. Уже сев на подводу, подозвала Тражука.

— Бунт плоти можно усмирять и с этой красоткой, — шепнула она ему. — Но если вздумаешь жениться — осчастливь молодую девку, — и так захохотала, что вздрогнула даже лошадь в оглоблях.

И совсем уж напоследок сказал Семен Тражуку:

— Смотри, не прими медь за золото! В городе много красивых вещей, способных обмануть деревенских простаков. И красота и достоинство их — не более чем обман.

Понял Тражук: и сейчас Семен намекает ему насчет Сафо Пулькиной.

Оставшись без друзей, крепко задумался парень над их словами. Он и сам давно догадался, что Сафо намного его старше. Но забывал об этом сразу, когда она была веселой и кокетливой. К ее возрасту он привык, и он его но смущал. Не беспокоила его и разница в образовании — можно подучиться, почитать, теперь он понимал, что Сафо довольно поверхностна: слышала о многом, но не так уж много знает. Насторожили его слова о красоте подлинной и ложной — ведь именно это имел в виду Семен, когда сравнивал золото с медью.

Раздумья овладели Тражуком, совсем сбили с толку.

Сафо сама красива и одевается нарядно. Красивы, привлекательны и вещи, окружающие ее. Звучные стихи читает наизусть, увлекательные сказки помнит. Однако действительно есть в ней какая-то лживость, многое она делает напоказ. Почему? Не стремление ли это выдать за правду то, чего нет на самом деле? Взять опять-таки имя. Он старался понять, зачем, коли зовут Софья, ну — Соня, если ласково к ней обратиться, требует она, чтобы называли ее Сафо. В этом тоже какое-то притворство.

А однажды удивила, сказав, что не любит ребятишек. Женщины, девушки должны любить детей. Дети — это украшение мира. Как же можно — красивые вещи любить, красивую одежду любить, звучные стихи любить, а самое прекрасное, что есть на свете, — детей — не любить. А не водит ли она Тражука за нос, говоря — «люблю»? Может, никого и ничего она не любит, только себя?..

Если даже не совсем так, все равно Сафо живет в какой-то выдуманной жизни. На эту неправду толкает и Тражука.

Но, может быть, и не совсем правильно утверждать, что в Сафо «все ложно». Ничего удивительного нет в том, что дочь городского мещанина живет в выдуманной ею самой жизни. Подлинная жизнь — в среде народной. Такие женщины, как Сафо, до революции не понимали народ, а во время революции стали его бояться.

Если говорить о Сафо, «простого люда» она не боялась. С детства привыкла и к городским извозчикам, и к деревенским мужикам — и к русским, и к чувашам. И все же, обучаясь в гимназии, читая Блока, возомнила о себе слишком много. Одно время она мечтала выйти замуж за сына богатого купца… Но Половинкин обманул ее, бросил.

Время смутное. Женский век не долог. И вот она столкнулась с Тражуком. В вечер знакомства «комиссар» казался ей необыкновенным, не похожим на других, и она решила сделать его героем своей ложной жизни.

У Сафо были свои планы. Она и не думала выходить за Тражука замуж. Для замужества отыщется инвалид войны, какой-нибудь офицер или настоящий комиссар.

«Прожгу молодость с этим бородатым Русланом, — так называла она его. — Иначе она все равно истлеет. Хоть будет о чем вспомнить…»

Сафо уложила в ридикюль несколько красивых безделушек, ей казалось, что они приукрасят комнату холостяка; сегодня Сафо проведет ночь в уединенной комнате вместе с ним.

Тражука в назначенный час дома не оказалось. Сафо не дождалась его прихода. В руки какой еще волшебницы мог он попасть? Не встретилась ли какая-нибудь Наина? Наина… Вначале Сафо рассмеялась, потом — запечалилась, приревновала. А потом разозлилась на себя.

«Нет, к чему подозрения? Слишком много чести — ревновать такого липового героя…»

И все же Сафо почему-то не отправилась сразу домой, медленно прошлась по главной улице, не замечая встречных знакомых. По этой дороге она никогда прежде не ходила. Очутилась у здания Советов. Но не вошла.

Если бы, перейдя на противоположную сторону улицы, она подняла глаза и посмотрела вверх, Сафо могла бы увидеть Тражука, который, как всегда, устав от дел, вышел на балкон. Да и Тражук, перегнувшись через перильце балкона на третьем этаже и поглядев вниз, наверняка заметил бы нарядно одетую девушку. Тогда, может быть, даже сбежал бы с третьего этажа. Но у Тражука нет привычки свешиваться с балкона и глазеть по сторонам… А противоположный тротуар при желании и так хорошо виден, только нет нужды его обозревать. Тражук только и успел заметить, как красиво одетая женщина перешла на ту сторону улицы…

В эти дни Тражук много передумал о Сафо и решил найти повод для разрыва.

Поводом таким, сама того не зная, оказалась сноха Элим-Челима Праски.

Мирской Тимук все же отомстил непокорной женщине, подвел ее под арест. Она действительно гнала самогон — это знали все: не прислушалась к словам свекра, ни к замечаниям односельчан, ни к предупреждению Тимрука от имени Совета. Однако она все же в тюрьму не попала, как хотел того Мирской Тимук — ее отвергнутый поклонник, который на нее донос послал. Праски вызвали в город, и та, решив, не весточка ли какая о муже пришла, быстро собралась и поехала.

Одетая по-чувашски красивая и молодая женщина удивила начальника милиции. Бумаги на нее были не оформлены как надо.

Как узнаешь, может, составители акта торопились, сами приложились к стопке с самогоном. Нужен еще и переводчик, чтобы поговорить с хорошенькой преступницей. Позвонил в уком. Оттуда вскоре пришел Тражук.

— Зачем варила кумышку? — сердито спросил он Праски. — Что мне людям сказать? Как помочь тебе?

— Потом объясню тебе, Тражук, зачем варила. — Праски очень обрадовалась встрече с Тражуком. — Меня, верно, посадил Мирской Тимук. Он напал на меня, хотел овладеть. Я не сдалась, плеснула ему в лицо кумышкой. Ты объясни, что посадил меня тот самый, кто сам сидел в тюрьме, да еще он и против Советов. А насчет меня скажи, что кумышку варила не я, а свекровь, а я в то время в баню случайно вошла.

— У тебя же нет свекрови! Уж не на свекра ли хочешь ты свалить?

— Нет, нет! Об Элим-Челиме не заикайся. Еще общего жениха нашего посадят, чего доброго. Скажи, что свекровь. Откуда им знать, есть она у меня или нет?

Тражук едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. С этой второй Кидери и разговаривать бесполезно. Он все объяснил начальнику милиции. Узнав, что по проискам кулаков арестована жена красного партизана-командира, тот тут же приказал ее отпустить.

И Праски освободили, однако Тражуку все же пришлось дать подписку, что он за нее ручается.

— Ну, и что мне теперь с тобой делать? — раздраженно спросил Тражук. — Проводить бы домой побыстрее…

— Проводить еще успеешь, — в отпет улыбнулась Праски. — Сначала накорми. Есть хочу, спать хочу и тебя хочу поцеловать за то, что меня спас, — она беспечно захохотала, не обращая внимания на уличных прохожих.

— Попристойнее веди себя! Я за тебя подписку дал. Теперь ты должна меня слушать и не бесчинствовать, — сказал Тражук несколько высокомерно.

— Что это значит — подписку дал? — продолжала куражиться Праски. — Если я снова стану варить самогон, тебя в тюрьму посадят? Если так, то не я, а ты в моих руках.

Тогда и Тражуку пришлось посмеяться вместе с неунывающей вдовой. Он все-таки попытался настроить беспечную Праски на серьезный лад: стал расспрашивать ее о муже, притворяясь, будто ничего не знает о его судьбе.

— То-то вот, не пришлось мне пожить с мужем, — с некоторой печалью в голосе проговорила Праски. — Можно сказать, сам не захотел пожить на белом свете, удрал из дому и нашел себе погибель. Похоронная бумага пришла. Теперь и в Чулзирму не вернусь скоро, поеду в Самлей и поживу немного у своих. Пусть поплачет мой свекор Элим-Челим: сидит, мол, моя бедная сношенька в тюрьме.

Тражук отвел Праски в свою комнату. Он думал, освободившись от работы, разыскать заезжую квартиру самлейцев. Но вышло совсем не так, как он задумал. Задержался в клубе железнодорожников на станции и домой вернулся поздно. Гостья, оказывается, и не думала никуда уходить. Она провела целый день за работой по дому: вымыла полы в комнате холостяка, стерла везде пыль, перетряхнула постель, истопила баню, помылась, даже успела сварить обед. Объявила, что завтра постирает белье Тражука.

В первую ночь хозяин уступил гостье кровать. Для себя постелил на полу. На следующую ночь получилось по-другому.

— Ты опять думаешь валяться на полу? — спросила Праски перед сном. — На свою кровать ложись сам, а на полу я себе постелю. Хватит и того, что одну ночь как барыня почивала.

Возражений Тражука она не стала и слушать.

— Тогда выйди, я лягу, — согласился парень, сдаваясь.

Как только Тражук укрылся одеялом, до его слуха донеслось, что Праски в коридоре с кем-то свободно болтает по-русски.

— В тюрьме ты уверяла, что по-русски не понимаешь, — укорил хозяин загостившуюся односельчанку. — А сейчас говорила по-русски, как на своем языке. Выходит, там ты соврала? — спросил он неодобрительно.

Праски, усмехнувшись, сверкнула глазами и посмотрела на Тражука так, словно готова немедленно его поцеловать.

Помолчала, подумала, минуту спустя почему-то напомнила:

— Я же из Самлея!

«К чему это она так сказала? Что это значит? В селе говаривали озорные парни: «Самлейские девки податливы». Уж не на это ли она намекает? Уж не думает ли она перебраться ко мне в кровать? А с другой стороны — что особенного? В сельских улахах девушки и парни спят на одной постели. Лежат, беседуя меж собой, и засыпают как ни в чем не бывало… Только там ложатся несколько пар кряду, а здесь мы только вдвоем… Эй, глупец, чего это я испугался? Ведь парень-то я, а не она…»

Пока он размышлял, его потянуло ко сну, он смежил веки и не заметил даже, когда Праски погасила свет. Но услышал он, как она стелила постель. Совсем рядом Праски что-то ему шептала…

Утром они проснулись в одной постели.

— Пора вставать! Ты закрой глаза, пока я буду одеваться, — предложил Тражук, чувствуя себя очень неловко.

— Женщина с мужчиной до этого стесняются, а после этого и при дневном свете не совестятся. — Праски крепко поцеловала Тражука. — От Летчика-Киряка меня спасла Кидери, Мирскому Тимуку сама не поддалась. А от тебя даже сама матерь божья не помогла мне спастись. До того как влезть к тебе под одеяло, я помолилась божьей матери. Видишь — не помогло…

— Не тебя от меня, а меня от тебя не уберегла божья матерь, — с некоторой насмешкой по своему адресу сказал парень. И тут же подумал о Сафо: «Вот так все само собой и разрешилось. Больше уже не смогу смотреть ей в глаза. Все еще, наверное, злится, что в тот день меня не оказалось дома…»

Чувствуя неловкость и упрекая себя за все происшедшее, Тражук было успокоился, но совсем неожиданно, уже вечером, его ошарашила в коридоре жена купца — хозяйка дома.

— Супруга-то у вас красивая, да работящая такая, и характером добрая, — похвалила она Праски.

Не дождавшись ответа от удивленного «комиссара», она тут же сообщила дополнительную новость:

— Недавно заходила к вам женщина, вас спрашивала. Я сказала, что вы пошли провожать жену.

— Какая женщина, кто? — еле ворочая языком от стыда, спросил Тражук.

— Не узнала я ее. Она не подняла вуали…

Толстая майра-купчиха своими словами смела красивый и лживый мир Тражука, наваждение исчезло. «Что прошло, того не вернешь, если даже и захочешь».

В ту ночь Тражук написал к Сафо пространное письмо:

«У меня жены нет. Хозяйка дома, ничего не зная, невольно вынуждена была солгать». В письме Тражук навсегда прощался с Сафо. Чтобы не очень оскорбить женщину, которая ни в чем не была перед ним виновата, Тражук закончил свое письмо так:

«При первом знакомстве вы мне прочли отрывок из одного стихотворения Блока. Я вам напомню и начало стихотворения и его конец:

Письмо несколько дней лежало на столе и пылилось. Когда оно попадалось на глаза Тражуку, он невольно вспоминал слова Кидери: «Писать письма ты мастер, только не умеешь отправлять». Вспомнились и листки, адресованные Уксинэ и ни разу не отправленные. И совсем уж неожиданно Тражук почувствовал обиду на себя самого: почему он вовремя не смог сказать любимой девушке о своих чувствах? Теперь уже ничего нельзя исправить.

«Что минуло, того не вернешь», — вновь с глубокой грустью подумал он.

Он и сам толком не смог понять, почему так опечалился.

12

Захар не вернулся. Лизук осталась вдовой…

Приезжала в гости Верук. Она посетовала, что не смогла увидеть отца, пожила немного.

— Тетя Марье соскучилась, велела привезти Тараса, — неожиданно сказала она.

Верук уехала, захватив с собой Тараса. Лизук жила совсем одна в недостроенной еще избе.

Днем дела — скучать некогда. Нужно получше подготовиться к холодной зиме. Покрасить холст да сшить Тарасу штаны, — совсем обносился мальчишка. Ситцу в лавке нет, да и был бы — на покупку нет денег. Лизук целый день хлопочет по двору или в избе. Вечерами же, не зажигая огня, сидела одна-одинешенька и плакала, тихо причитая. Из Заречья доносились печальные девичьи песни. Женихов у них нет — воюют или убиты.

«Бедные девушки! — и за них печалилась Лизук. — Так и останутся вековухами. Эх, самана, самана! Мужчины кровь проливают, женщины слезы льют… Хоть бы в избе был маленький, — снова о себе подумала она. — Умерла дочка-то. Последней оказалась. Может, принять в дом сироту?»

После отъезда Тараса Лизук еще острее почувствовала свое одиночество.

И вдруг как-то вечером, когда Лизук сидела в темноте без огня и, потихоньку причитая, горевала, в избу кто-то вошел.

— Я пришла, мама! — прозвучал в избе звонкий женский голос. Скрипнула половица.

Лизук вздрогнула, но от внезапного волнения ничего не смогла сказать.

— Ты одна, анне? Тараска не вернулся? — прозвучал тот же голос. Гостья стояла теперь возле стола. Лизук догадалась: Оля! Слово «мама», произнесенное и по-русски и по-чувашски, согрело сердце женщины, страдающей от одиночества.

Зажигать свет Оля не захотела, подошла еще ближе и села рядом с мачехой Румаша.

— Я к вам совсем, буду жить у вас… Прямо перешла по тропке Румаша. Завтра на подводе привезут вещи. Приспело время. Давно надо было перебраться, да мать все не отпускала. А сейчас сама проводила. «Иди, — говорит, — сваха совсем одна, а нас и без тебя в доме трое».

Оля говорила по-русски, Лизук отвечала по-чувашски: друг друга они понимали хорошо.

До самых петухов сидели за беседой молодая солдатка и жена старого солдата. Перед тем как лечь спать, Оля взяла руку Лизук и приложила ее к животу:

— После рождества бабушкой станешь, — проговорила она.

Так ведь оно в жизни — рядом с горем идет радость. Матерью Лизук больше не быть, но зато будет бабушкой.

На новом месте Оля долго не могла уснуть. Свекрови она сказала только о своей радости, а о горе промолчала. А ведь горе у нее великое: от Румаша перестали приходить письма.

Сегодня проездом побывал у своих Илюша. Больше года не видели его в селе, но и теперь он куда-то очень торопился. Оказывается, ему поручено вылавливать злостных дезертиров.

Изменился Илюша, стал хмурым, суровым. Он мечтал попасть на Южный фронт — против Деникина, но туда его не пустили: «Ты партизанил, жил в лесу. Все уголки тебе знакомы. Теперь в лесу куштаны-дезертиры убивают советских людей. Разыщи, найди гнездо этих гадов», — сказали ему в штабе. Там он молча выслушал приказ, а здесь Оле сказал:

— Найду и ни одного в живых не оставлю. Всех перестреляю.

— Тебе-то лично расстреливать права, поди, не дали? — спросила его понятливая Оля.

— «Только в перестрелке», — объявили в штабе. Уж я устрою перестрелку! Кто меня проверять-то будет? — Чугунов скрипнул зубами.

Оля призадумалась — ожесточился Илюша. А Илья, услышав печальные слова Оли о Румаше, словно озарился светом.

Подсел поближе, попытался шутить:

— Меня надо было тебе полюбить, Олюша! И здоров я, и пули меня не берут, да если и заденут — дырка только остается — и все. Три раза был ранен — жив остался. Да и Румаша, в каких только переделках он ни был, пуля миновала, сабля вражья не поранила. Он — орденоносец. Пуля его не поцарапает. Уж если попадет, то прямо в сердце. Потому что он счастлив, в любви счастлив. Жизнь счастливого человека не бывает долгой. А такие, как я, несчастливые живут по сто лет…

Оля побледнела:

— Зачем ты так говоришь? Уж не слышал ли ты плохую весть?

Илюшу несло дальше. Оля не могла понять — что с ним? Может, ревнует?

— Весть? Какую весть? Может, свихнулся я немного от того, что увидел тебя? Я лишь подумал, что не будь Румаша, Оля могла бы меня полюбить… Я не такой начальник, Оля, чтобы мне доверяли, сообщали вести. Штабные тайнами со мной не делятся, они только и знают, что отдают мне приказы.

Перебирая в уме все, что сказал ей Илюша, Оля все больше волновалась, не могла сомкнуть глаз.

«Почему все-таки так странно говорил Илюша? Действительно, может, завидует Румашу? Или и в самом деле с Румашем что-то случилось, а он знает, но сказать не решается».

Лизук поднялась с зарей, чтоб подоить корову Анук.

Почему сегодня проснулась с такой радостью на душе? И тут же вспомнила: Оля пришла, чтобы всегда с ней жить. К тому же недалек тот день, когда Лизук бабушкой станет! Подойдя к кровати Тараса, она постояла, любуясь спящей Олей, — Лизук не могла знать, что Оля совсем недавно заснула — ее мучили страшные мысли. Накрыла сноху еще одним одеялом. Осторожно, чтобы не скрипнуть половицей, вышла из избы.

«Пусть хоть месяц живет Тарас у Верук — не страшно, теперь я не одна», — думала Лизук, спускаясь по «сигсаку» с ведром в руке.

Однако Тарас прожил в Ягали всего несколько дней.

Прожил бы и подольше, да не пришлось!

С ягальскими мальчишками Тарас познакомился быстро. По росту своему он, тринадцатилетний подросток, выглядел пятнадцатилетним. Ягальские ребята, и чуваши и русские, приняли его с радостью. Многие по прошлому году помнили его брата. О Румаше, перебивая один другого, рассказывали всякие легенды, самого Тараса прозвали «братишкой Трибунала».

Вскоре у ездивших в ночное «кавалеристов» Тарас стал «командиром».

На Долгую поляну в самлейской стороне ребята было давно уже перестали гонять лошадей в ночное. Говорили, будто там на ребят нападали какие-то злые люди.

Тарас не поверил этому и захотел показать свое геройство, — самые храбрые мальчишки поскакали верхом на Долгую поляну в ночь.

Коней ребята стреножили, разожгли костер, напекли картошки и расселись вокруг костра сказывать были и небылицы. Тарас несколько раз ходил проверять лошадей: на поляне пасутся, в лес не уходят, сами хорошо знают, что если трава выросла на солнышке, а не в тени, самая вкусная.

И вот ребята угомонились, уснули. Тарас тоже готовился вздремнуть, ждал только, когда догорит костер.

В это время на опушке с самлейской стороны послышались голоса. Тарас вскочил на ноги. К костру подъехали двое верхом.

Один спешился. Другой, заметив, что один мальчишка не спит, тихо предупредил:

— Не кричи, нас не бойся. Не тронем. Нам не кони нужны, а харчи. Друзей своих не трожь! Харч у вас есть?

Тарас узнал всадника и от удивления даже лишился дара речи. В это время спешился другой, обыскал все торбочки у ребят, недоеденную картошку и хлеб рассовал по карманам.

— Санька! — наконец выговорил Тарас. — Что вы тут делаете?! В Красной Армии разве не дают продуктов? — мальчик говорил тихо, чтобы ребята не всполошились. — Приезжайте днем в село. Дадим хлеба, мяса, крупы…

— Спасибо, Тарас, — узнал Тараса Санька. — Ездить днем нам запрещено. Мы — в тайном отряде. — Он почему-то усмехнулся. — Ты зачем в Ягаль прибыл? Смотри, что меня видел, не проговорись никому… Быстрее, Васька, чего ты медлишь? Скорей! — поторопил Санька товарища.

«Васька. Это же Фальшин! Оля как-то сказывала, что он бежал в лес. И значит, Санька вместе с ним. Вон какой у них тайный отряд», — догадался Тарас.

Мальчик вдруг сорвался с места и побежал вслед всадникам.

— Санька-а! Постой, — смело крикнул Тарас. — Ты — беглец. Возвращайся лучше. Вас все равно поймают и расстреляют. — Эти слова нарочно произнес по-чувашски, чтобы Васька не понял.

Санька остановил коня, товарищу велел скакать дальше; он сумел подчинить себе кулацкого сынка.

— Эх ты, Тарас! Сор тебе в глаз! Ты еще не знаешь, где убьют скорее. Молокосос! Не хотел тебе сказывать. Но раз ты обзываешь меня беглецом, то и я скажу. Твоему брату крышка, капут. Нет больше твоего Румаша. Был и нет. Всей Красной Армии — капут. Чапай тоже капут. Был и нету. Вскоре и вас, камунов…

Санька выкрикнул крепкую матерщину и погнал коня вслед за Васькой.

Тарас сразу так ослабел, что не мог двинуться с места. Вернувшись к костру, он до утра лежал с открытыми глазами.

«Может, Санька и соврал, обозлясь за то, что я его выругал беглецом? Я ведь просто сказал из жалости к нему… Подлый он человек — Санька. Врать мастер. Скорее всего выдумал, что всей Красной Армии капут. Быть не может. Врет».

Тарас решил: как только вернется из ночного, так сразу пойдет домой в Чулзирму. Может, какая весточка пришла…

Длинна осенняя ночь, но и она на исходе. Измученный бессонницей парнишка решил все-таки прилечь и отдохнуть немного, стараясь ни о чем не думать. Нет, оказывается, темная ночь решила Тараса еще удивить.

Тарас, перед тем как уснуть, подбросил в огонь хвороста, пламя вспыхнуло с новой силой. И тут же снова послышался конский топот. Теперь всадник мчался со стороны села. Конь копытами чуть не попал в костер. Седок осадил его. Конь взвился на дыбы: Тарас едва успел отпрянуть в сторону.

В свете костра Тарас увидел вороного коня и всадника в островерхом красноармейском шлеме.

— Илюша! Это же ты?! — чуть не плача от радости, сказал мальчик, еле сдерживая крик, чтобы не разбудить разоспавшихся ребятишек.

— Я, Тараска, я, — закивал головой Илюша. — Айда-ка, отойдем в сторонку. А то твои кавалеристы проснутся, а этого и не надо.

Илюша повернул вороного к лесу. Тарас, сдерживая себя от радостного крика, пошел сзади.

— Ты что, Тарас, часовым остался? Не спишь даже тогда, когда сон самый сладкий, — спросил Илюша, спешившись.

Тарас коротко рассказал ему о налете ночных всадников. Илюша вскипел, услышав имена Васьки и Саньки.

— Эх я дурак, недотепа! — со злостью выругался он. — Не надо было в Ягали отдыхать, а тебя бы разыскивать с вечера! Дураком ты был, Чугунок, дураком и остался.

Тарас поделился с Ильей страшной вестью, что передал ему Санька.

— Может, это и правда, — Тарас решил сказать о своем отчаянье, умолчав о бессонной ночи. — Ведь нет писем от Румаша.

Илья, не стыдясь подростка, тихо выругался, куда хуже, чем Тарас услышал от Саньки.

— Я им покажу «капут»! — погрозил он кулаком в сторону леса.

Тарас даже удивился, он никогда не видел Илью таким злым и ожесточенным.

Познакомились они в прошлом году во время народного восстания против карателей. Он хорошо запомнил друга Оли и Румаша. Илюша очень изменился с прошлого года. И голос у него стал другим. А когда выкрикивает невесть какие слова, лицо становится совсем черным. И Тарас смотрел на него удивленными и даже испуганными глазами.

Илюша внезапно смолк.

— Прости, Тараска! Мне теперь предстоит воевать с этими шакалами… Ты же мужчина, становишься все взрослей и выше. Смотри-ка, ты мне уже дорос до ушей! — проговорил он, внезапно ласково прижав Тараса к себе.

Тарас почему-то хлюпнул носом.

— Ты же мужчина! — повторил Илюша. — Так вот и слушай, как мужчина. Оле я не сказал, да и Верук еще не знает. Терпеть не могу женских слез. Тебе знать надо! Действительно, дошла печальная весть, но скажу правду.

О судьбе Румаша я ничего не знаю. О Красной Армии, конечно, ты прав, Санька врет. Не вся армия… Чапаев погиб, вместе с ним штаб дивизии и еще много людей. Говорят, никто не мог спастись.

Тарас не заплакал. Он широко раскрыл глаза и смотрел на Илью не мигая. Сказать что-то Илье у него просто не нашлось ни силы, ни слов… Видя, что мальчик вне себя от горя, заволновался и сам Илюша.

— Бригады Кутякова в Лбищенске не было. Странно лишь то, что нет от Румаша писем. Ведь твой брат не мог быть в штабе Чапаева! — вдруг выкрикнул Илюша, схватив Тараса за ворот рубахи.

— Он был переведен в штаб, в политотдел, — наконец вымолвил Тарас срывающимся голосом. — Он в одном… из писем… он писал нам об этом… Радовался…

Чугунов чуть не застонал.

Он тут же забыл о Тарасе. Одним прыжком вскочил на своего вороного коня, и через мгновение Тарас одиноко стоял на опушке.

Совсем рассвело.

Со стороны села показались еще всадники. Около десяти… Ехали они шагом. Усталый Тарас, ко всему безразличный, слышал их разговор.

— Чугунка надо дождаться! — сказал один.

— Чего ждать! Он приказал: через полчаса без всяких трогать! Давайте-ка быстрее в Самлей! — поторопил другой.

Всадники спросили у мальчика, не проезжал ли мимо парень на вороном коне. Тарас все еще не мог вымолвить слова, показал рукой в сторону Самлея.

…Не заходя в Ягаль, никого не предупредив, Тарас бежал домой. Через поле, мимо Кузьминовки, по тому пути, по которому в детстве — себя не помня от страха, мчался его отец.

Тарас бежит, пока хватает силы, передохнет, отдышится и снова бежит. В голове одна мысль:

«Только Оля бы не узнала. Успеть бы!..»

О себе Тарас не думает. Он мужчина! — так сказал Илюша.

13

Мурзабай давно убедился: живое существо рождается на землю только для мучений. Если взять человека, то он, преодолевая страдания, утверждает справедливость, к чему-то дельному стремится… Исходя из этого, Мурзабай одобрял когда-то христианскую религию.

«Есть бог или нет, а законы веры для рода человеческого благотворны», — думал он частенько.

После гибели Назара он не мог рассуждать спокойно. Даже и месяц спустя его перепутавшиеся мысли не пришли в порядок. Мурзабай и свою Угахви напугал, и людей удивил.

А приход Уксинэ совсем потряс его.

Уксинэ, его родная дочь, не захотела нести долг жены!

И не с матерью, а с ним советовалась, с самым когда-то близким ей человеком в родном доме. Уксинэ хотела бросить мужа и вернуться к отцу.

— Рядом с собой Саньку видеть не могу, брезгую, — объяснила она.

Тогда-то Мурзабай и прогнал навсегда любимую дочь. Сам от жалости к ней едва не плакал, а словно взбесился:

— Брат твой из-за своей дурости головы не сносил, теперь ты снова из-за дурости своей хочешь и себя и отца осрамить. Я не неволил тебя: сама согласилась. Терпи теперь! Роди ребенка! Не смей отказываться от женской доли. Коли не слушаешь меня, то и защиты возле меня не ищи. Хоть из села уходи, хоть прыгай в омут!

Ушла тогда, убежала Уксинэ и с тех пор забыла дорогу в отчий дом. Лишь оставшись один, Мурзабай заплакал, и все-таки не раскаивался.

Раскаянье пришло потом…

В тяжкое раздумье впала молодая женщина. Отчий дом стал чужим, а дом мужа как был чужим, так и остался. А муж хуже чужого! Куда деваться?! Только в омут и броситься!

«Отец велит терпеть. И Кидери терпит, а мужа тоже ненавидит, — успокаивала себя Уксинэ. — Скорее всего, прав отец. Он сказал — роди ребенка! Может, будет родное дитя, все по-другому покажется. И муж станет другим…»

Когда Саньку и Зар-Ехима призвали в Красную Армию, у Кидери уже был ребенок, а Уксинэ только его ждала. Они не провожали своих мужей через мост, не обливались слезами вместе с другими женами. Санька и Зар-Ехим, как и в прошлом году, неожиданно исчезли. Кидери, взяв ребенка на руки, разыскивая дурного мужа, пришла к Уксинэ. Смоляков все сделал, чтобы не оставить подруг наедине.

— Санька уехал в город пораньше, — обратился он к Кидери. — И твой муж от товарища не отстал, не бойся.

— Ваш Санька хитрый, — смело отрезала Кидери. — А мой муж глупый. Оттого что они отправились вместе, ничего доброго не будет, — добавила она.

Скоро по селу поползло позорное слово «беглец».

В прошлом году вся молодежь села скрылась в лесу, и никто не говорил такого стыдного слова. Люди не признавали власти белочехов и учредиловки, на мобилизацию отвечали тем, что селами прятались по лесам. Советская власть народу — своя, и потому тех, кто скрывался от мобилизации, прямо называли «беглецами», а от их жен отворачивались, ругали «дезертирками».

Кидери не приняла на свой счет этого жалкого и горького прозвища.

— Весь позор падет на рыжую голову Ехима, я за него не в ответе, — сказала дерзкая Кидери намекнувшей на ее несчастье соседке. — Только пусть теперь ко мне не заявляется, колотушкой голову размозжу, — пригрозила она.

Уксинэ сторонилась людей, мучила себя, ни на минуту не забывая: «Жена беглеца. Дезертирка».

«Пусть будет врагом, яростным офицером, как Назар, но нельзя быть беглецом, трусом», — мысленно обращалась она к исчезнувшему мужу.

Иногда Уксинэ начинала себя успокаивать:

«А может, впустую болтают? И народная молва не всегда оказывается верной. Может, что-то с ним произошло такое, чего никто не знает. И все разъяснится».

Человек широкой души, если он силен духом, борется за доброе дело. Слабый это доброе дело творит лишь в мечтах, — представляет осуществленным то, чего и не было, и тем обманывает себя. Жизнь не щадит наивных мечтателей, со временем раскрывает им глаза. И тогда правда убивает слабых.

Не было от мужа вестей, поэтому надежды Уксинэ на хороший исход еще продолжали таиться в сердце, она утешала себя. Очень уж не хотелось видеть мужа «беглецом», трусом.

Первую весть принесла Праски. Вернувшись из Самлея в Чулзирму, она, запыхавшись, прежде всего побежала к Кидери.

— Из-за твоего мужа к моей племяннице пристала падучая, — крикнула она еще с порога, а потом начала рассказывать по порядку: — Семья моей сестры живет в конце деревни, у самого леса. Сестра и муж с утра пошли за дровами в лес на зиму. Семилетнюю дочку оставили дома с соседской девочкой. И к ним во двор из леса ворвались три беглеца. Один из них велел племяннице показать погреб, а двое пытались изнасиловать дочь соседей. Вдруг откуда-то объявились… партизаны, что ли. Двух беглецов расстреляли прямо на дворе, а дочь сестры с перепугу тут же повалилась без сознания. Теперь вот падучая болезнь привязалась…

Кидери не сразу поверила словам Праски.

Посмотрев ей в глаза, спросила:

— А не заливаешь, Праски? С тобой это бывает…

— Ей-богу, не вру, — перекрестилась Праски, — не по слухам говорю, сама видела. Как раз прибыла в Самлей во время похорон: Саньку признала. Другой, должно быть, русский из Заречья. Сказали, что выследил их тоже зареченский, Чугунов по фамилии. А того третьего, кто лазил за племянницей в погреб, никто не заметил, невесть в какое время сбежал. Соседская девочка тоже вначале язык потеряла, слова вымолвить не могла. Потом, когда заговорила, я поняла, что третий был Зар-Ехим. И Ульга запомнила его рыжую голову…

— Кому еще быть, как не ему, — подтвердила, подумав, Кидери слова Праски. — В прошлом году в подполе от смерти спасался, сейчас в погребе. Если б его расстреляли, я бы даже не вздохнула. А то останется в лесу один и совсем человечий облик потеряет. Один и ни на что не способный. Рождаются же на свет такие дураки, да еще их женят…

Кидери побежала к Уксинэ. Сразу, как только вошла во двор, столкнулась с хозяином.

— Небось к сношеньке пришла. Она сейчас побаливает. — Смоляков загородил путь Кидери.

Она ничуть не струсила.

— Конечно, не к тебе! Уйди с дороги, эсремет. Сына своего на смерть послал. И моего мужа погубил. Теперь над Уксинэ измываетесь, — глядя торговцу прямо в глаза, резала правду Кидери.

Когда нужно, безрукий лавочник понимал по-чувашски. И почему-то озлобленной Кидери он тут же уступил дорогу. Сам затревожился:

«Уж не о Саньке ли с его друзьями что знает? Надо было расспросить…»

И Смоляков решил дожидаться во дворе, пока Кидери выйдет из дому.

— Пожалуйста, скажи, Кидери, что слышала. Что, весточку какую получила? — сладким голосом спросил он, остановив бежавшую было прочь жену Зар-Ехима.

Та хотела было промолчать, уйти, но у самых ворот остановилась:

— За весточкой езжай в Самлей. Я своими глазамине видела. Люди говорят, что дезертиров всех поймали и расстреляли.

Смоляков сразу не поверил.

«И чего это она на меня злится? — недоумевал он, глядя вслед Кидери. — Зачем так наврала. И все же надо проверить, спросить Уксинэ, что ли?»

Постоял у двери в комнату Уксинэ, прислушался — тишина. Так бы не было, если что случилось.

Смоляков сам не уговаривал сына бежать в лес, однако задумка его была отцу известна. Знал он, но помалкивал. Поэтому всегда все-таки чувствовал себя перед брошенной Уксинэ немного неловко. Сейчас зайти к снохе он побоялся, попросил жену.

— Что-то пишет, на меня даже и не оглянулась, — донесла та, выйдя из комнаты Уксинэ на цыпочках.

Растревоженный хозяин решил все-таки подождать, когда выйдет Уксинэ, узнать у нее — зачем забегала Кидери.

Вдруг по дому разнесся душераздирающий стон. Почти нечеловеческие крики следовали один за другим без передышки.

Смоляков растерянно продолжал сидеть.

— Ай, боже мой! — закричала толстая майра. — Наша сношенька рожает… Да еще до срока. А ну, вон из дома! — и вытолкала мужа во двор.

…Недолго пришлось Тражуку работать в укоме агитпропом. Из губкома пришла бумажка: его вызывали в Самару. Воробьев прислал Тражуку еще и частное письмо: «К октябрю опять открываем школу. Зимой, что ни говори, война стихнет или прекратится вовсе. Деникин застрял в районе Орла и Воронежа. Красная Армия начала теснить его к югу. Ты временно будешь директором школы. Позже, как найдется человек, тебя откомандируем в Москву учиться. Собирайся основательно, обратно в город вернешься не скоро. Заезжай в родное село. Даю тебе неделю срока, чтобы смог утрясти все свои дела… Бороду теперь, если надоела, можешь и сбрить. Усы оставь, они придадут тебе солидность».

«Ну и человек этот Иван Васильевич! — как всегда, удивился Тражук. — Пишет о деле и тут же, как всегда, весело подтрунивает».

Тражук решил по совету Воробьева перед отъездом проститься с матерью. Переехав мост через Ольховку, Тражук захватил нехитрые свои вещи, а подводу отправил обратно — в город. Он решил зайти сначала на кладбище — посмотреть на могилу отца. И здесь, совершенно неожиданно, издали еще заметил Мурзабая.

Павел Иванович, склонившись, стоял перед свежим холмиком.

«Жену, что ли, похоронил, бедолага? Как убит-то, головы не подымает, руками лицо закрыл. Кто бы мог подумать, что дядюшка будет так печалиться? Он же не любил тетушку Угахви».

Тражук тихо подошел к Мурзабаю и стал рядом. Тот даже не пошевелился. И Тражук не сказал ни слова. Он бросил взгляд на крест, прочел надпись на прибитой дощечка. Что это? Нет, не «Агафья»?! Имя зарытой в землю женщины полоснуло по сердцу.

Тражук застонал.

— Нет, не может быть… Уксинэ?!

Убитый горем старик поднял голову, искоса посмотрел на Тражука.

— Опоздал ты, братец! — вымолвил он с трудом, тяжело вздохнув. — Поминают ее сейчас, да только чужие люди. Не пошел я. Не могу!.. Есть и пить… А она в могиле… И ты не ходи! Перед смертью только нас двоих с тобой она и вспомнила. Оставила письмо, отослать не успела… Нашел сам у нее под подушкой…

Мурзабай каким-то деревянным движением вынул из кармана конверт и подал Тражуку.

— Горит душа, пойду к Красному Яру, попью воды из родника, — пробормотал он и зашагал через кладбище.

Тражук остался один.

Почему-то он не торопился распечатать и прочесть письмо, никак не мог и не хотел поверить, что Уксинэ, написавшая его, лежит перед ним, Тражуком, под землей.

Перед ним предстал живой облик Уксинэ. Надела белое платье, чтобы идти под венец, лицо печальное, глаза закрыты ресницами.

Встань, открой глаза, Уксинэ! Скажи хоть слово, назови меня, как прежде, «Тражук мучи», сверкни улыбкой. Нет, не улыбнется никогда Уксинэ, никогда! Да можно ли поверить?!

Тражуку тут же вспомнилась другая Уксинэ — Уксинэ-девочка! Смеется, разговаривает, но в глаза не смотрит… Отвернулась, насмешливо говорит: «Ну и нашел! Это же читают старики. Ладно уж, Тражук мучи, читай. Может, станешь умным, как мой отец. Читай, да смотри не свихнись, как мой дядя Тимук!»

«Читай, да не свихнись!» Раз, еще раз повторил Тражук эти слова и все никак не мог распечатать письмо.

Вышел на дорогу и медленно побрел.

Тражук, кажется, и правда тронулся умом. В Чулзирму почему-то не пошел, а свернул к мосту, как будто направился в Заречье. Дойдя до середины моста, остановился, прислонился к перилам.

Течет и течет вода под мостом. Сколько лет, сколько веков и тысячелетий спешит Ольховка все в одном направлении — с востока на запад? Днем и ночью, каждое мгновение! Не такова ли и человеческая жизнь? С восхода течет к закату, дни и ночи без остановки. Дни и ночи! Что протекло — не вернешь обратно. Детство протекло, протечет — она на исходе — и юность. Как река… Да нет, человеческую жизнь с рекой не сравнить. Река — не убывает, а жизнь человека с каждой минутой тает. Неожиданно оборвалась жизнь Уксинэ. Тражуку на миг померещилось, что со смертью Уксинэ и река пересохла и село обезлюдело…

И на мосту не вскрыл конверта Тражук. Спрятал его в кожаную сумку, что висела через плечо.

«Читай, да не свихнись умом!»

С этой мыслью Тражук добрался домой и немного успокоился. Что написала Уксинэ в письме? Когда написала? Мурзабай сказал — «перед смертью». Откуда она знала, что умрет? Нет — это не самоубийство. Мурзабай промолчал, но люди сказали — «умерла от преждевременных родов»…

И наконец Тражук решился прочитать.

«Тражук, я тебя, может, больше не увижу. Может, на самом деле не увижу тебя. Ты единственный человек, который любил меня. И только перед тем как уехать из села, открылся в своей любви. Если бы признался раньше, не знаю, что бы произошло. Я сама, говорю тебе прямо, никогда никого не любила. Я не могу сказать, что меня насильно выдали замуж, я сама, не обдумав всего, согласилась. Потом постаралась полюбить мужа… Моя жизнь, оказывается, была разбита еще до ее начала. Ее уже ничем не исправить. Только что побывала у меня Кидери. Она сказала, что наши мужья-беглецы расстреляны. Не хочется жить женой труса, дезертира. Сейчас же наложила бы на себя руки, однако не могу вместе с собой погубить еще одну душу…

Счастливый ты человек, Тражук. Спасибо тебе, Тражук, за твою любовь ко мне. Наверное, никто на белом свете, кроме тебя, меня не любил. Даже те меня не любили, кого я сама любила, отец испортил мне жизнь, выдал меня замуж и забыл обо мне…

Ладно, не о том хочу написать тебе. Повторяю: счастливый ты человек, Тражук. И самана теперь в твою пользу. От всей души желаю тебе — будь счастлив! Кидери тебя любит с самого детства. Может, даже поэтому я никогда не думала о тебе. Привыкла к мысли, что ты суженый Кидери, ее жених, а позже чуть даже подсмеивалась, называя тебя женихом Кулинэ. Прости за это.

Тебя никто так не полюбит, как любит Кидери, и с ней ты будешь счастлив. Сердцем своим чувствую это. И я была бы счастлива с полюбившим меня человеком. Нет, по ошибке родилась я на белый свет, не принял он меня…

Отцу и матери я не так верю, как тебе. Если вдруг сиротой останется мой ребенок, не забудь, не бросай его — сироту. Ты — человек нового времени, пусть он вырастет похожим не на Саньку, а на тебя.

Кидери тоже — счастливая. Она знала, что ты меня любил. И все же ко мне не остывала. Кроме тебя, меня любила одна лишь Кидери. Как только соедините свои жизни, положите на мою могилу букет цветов. Я хоть на том свете порадуюсь».

Перед уходом письмо Уксинэ с запиской к Кидери оставил у матери, завернув в чистый лист бумаги.

— Если заглянет Кидери и спросит обо мне, передай ей вот это.

— А если сама не придет, отнести, что ли? — спросила Сабани.

— Не придет — не надо. Пусть будет у тебя до моего возвращения.

Тражук не успел еще дойти до могилы Уксинэ, как Кидери уже прибежала к Сабани:

— Ушел?!

— Ушел. Для тебя оставил бумаги…

Кидери, обливаясь слезами, прочла письмо Тражуку от Уксинэ, затем — записку от Тражука:

«Правильно, Кидери, слов больше не надо, пусть пройдет время. Сейчас все равно нет цветов, чтобы положить на могилу Уксинэ. Весной сходим вместе, как она просит. До весны, если ничего у тебя не изменится, жди! И я получше проверю себя. Как только заскучаю по тебе, вернусь и пойду к Красному Яру собирать цветы».

— Ухмах! — как и в прошлые годы сказала Кидери.

Однако на этот раз в ее голосе не было обычной резкости.

Сабани ничуть не обиделась, хотя поняла, что Кидери говорит о ее сыне. Она продолжала безучастно возиться у печи.

Вскоре после ухода Кидери прибежал Тарас, сын Захара Тайманова. И узнав, что Тражук пичче уже ушел, горько расплакался, будто не застал родного отца или брата.

14

Ни обильные возлияния кумышки, ни забор одиночества, которым долго отгораживался Мурзабай, не помогли ему спрятаться от бури саманы. Напоследок нагрянула она, нежданная, и крепко потрепала.

Троих детей вырастил Мурзабай: одного сына и двух дочерей. И еще вырастил он племянника — сына покойного брата. Трое разлетелись из дома Мурзабая, не осталось и следа. И каждый нанес его сердцу жестокую рану.

В том, что Семен и Назар отбились от рук, Мурзабай себя не винил. Само время виновато. В смерти Уксинэ повинны и время и женская судьба. Однако за гибель дочери Мурзабай корит только себя, не выходит у него из памяти письмо Уксинэ: «Эх, отец, отец! Я тебя любила больше всех, почитала как бога. С тобой говорила о том, о чем не говорила с мамой. Не услышал ты моих самых горестных слов, запер для меня ворота своего сердца, не оставив открытой даже калитку, чтобы я могла войти. И куда теперь мне деваться? Для меня нет нигде родного дома, родного человека. Послушавшись тебя, решила родить. Отец не увидевшего еще свет ребенка погиб, совершив подлость. Как жить?! Приказав терпеть, ты оставил меня без сил, без надежды. Твоим последним советом было — «бросайся в омут»…

Дальше Мурзабай читать уже не может. Письмо от любимой дочери!

Да, Мурзабай не прислушался ни к словам Уксинэ, ни к словам Анук. Чтобы сохранить добрую славу о себе, убоявшись людской молвы, не принял обратно в дом дочь, которая нуждалась в заботе и защите.

Теперь вспоминаются ему слова Анук Ятросовой.

«Старики сказали, да сами поумирали. Молодым сейчас жить надобно… Старики не ведали нашей жизни». Как отец, умна дочь Ятросова. Они умны рассудком саманы. Мурзабай же умудрен лишь опытом стариков, старался жить обычаями и правилами прошедшей, сгинувшей жизни.

Недели через три после похорон дочери Мурзабай немного пришел в себя.

Другими стали казаться ему устои жизни. Мир перевернулся вверх дном. Он это чувствовал давно, но гнал эти мысли от себя. Возможно, что этот мир и прежде стоял вверх тормашками? Как бы там ни было, своеобразие саманы Мурзабай определил по-своему и думал:

«Белое почернело, задние вышли вперед». И действительно, но так ли?

Был бог, теперь его не стало. Тражук был батраком, теперь он — комиссар. Мурзабай слыл хозяином, теперь он сам как работник: сеет зерно, растит хлеб и без всякой оплаты сдает в город. Семен был родным, теперь он чужой. Мирской Тимук — самый надежный батрак, теперь он… Кто он такой, кем теперь приходится хозяину, он убедился совсем недавно.

Ум-разум Тимука, его сокровенные думки до сих пор никто не знал. В одно время Мурзабай решил было через него быть в курсе всех дел Совета. Тимук же, нарушив волю хозяина, решился на такой шаг, что Мурзабай вообще отвернулся от бывшего батрака.

Мурзабай решил больше не держать работника. Зачем это надо? Хозяйство, сколько ни старайся, все равно рушится и разваливается. Новая власть призывает к уничтожению богачей. Заслуг Мурзабая новая власть не поняла. Пускай себе! И Мурзабай может, не переваливая за уровень середняка, выращивать хлеба ровно столько, сколько ему и его семье надо. Вот он и засеял поле лишь около Камышлы. И жить намеревается переехать туда с семьей. Семья — это жена и старшая нелюбимая дочь.

И Тимуку Мурзабай предложил уйти, выделив от своего имущества определенную часть. Почему-то воспротивилась Угахви. Да и Тимук никуда уходить не желает.

То-то же Мурзабай, оказывается, не знал настроений Тимука, его взглядов на жизнь. А Тимук-то больше самого хозяина печется о его хозяйстве. Душой он больше кулак, чем хозяин. Не случайно он вместе с Хаяр Магаром поехал к Колчаку выручать хозяйские деньги. Даже возвратись из тюрьмы, ради приумножения хозяйства Тимук старался больше самого Мурзабая. Обмолачивал его молотилкой хлеб другим, собрал зерна больше, чем Мурзабай полагал. Не для хозяина старался Тимук, а для себя.

В будущем расцвете крестьянского хозяйства он не сомневался, не то что Мурзабай. По убеждению Тимука — сельский богач не будет сметен, никакая революция его не уничтожит. Среди крестьян равенства никогда не достигнуть — Мирской Тимук в этом был уверен. Пусть, скажем, у каждого мужика останется одна лошадь, одна корова, десятина земли. И лошадь, и земля попадаются разные. А люди еще более разнятся между собой: один работящий, другой ленивый, один умен, другой глуп. Даже на базаре каждый ведет себя по-своему. Один может приумножить деньги, а другой пустит их по ветру…

Не вечно так будет, чтобы власть давила на богатых. Кончится война, жизнь войдет в русло, и сельские богачи снова получат волю.

Так бы примерно рассуждал Мирской Тимук, если б его вызвать на прямой разговор. Однако в мире еще не родился человек, который смог бы вызвать этого дикаря на откровенность. Даже его единомышленники-друзья — Смоляков и Хаяр Магар — не вполне знают планы и не целиком понимают мысли Тимука. Мурзабай же совсем ничего про Мирского Тимука не ведает.

Поначалу Мирской Тимук боялся Назара, родного сына хозяина. Но Назар бесславно окончил жизнь. Позже, когда белые стали снова приближаться, Тимук решил повременить.

Вернется старая власть, и хозяин снова наберет былую силу и со своим бессловесным работником сможет поступить невесть как.

Пускай уж побеждают красные. Советы защитят батрака, обязательно… Тимук решил подождать весны. А весной, вместе с товарищами совершив непродуманный шаг, угодил в тюрьму.

К осени, когда из тюрьмы вернулся в село, Тимук спешно принялся за свою незаметную работу. Как раз время приспело. Хозяин дома не живет. Советская власть, как бы там ни было, еще с год продержится. В течение года можно многое успеть.

И дела, как нарочно, шли согласно ненасытным устремлениям Мирского Тимука.

Внезапная смерть Уксинэ приблизила долгожданный день Тимука, помогла ему сделать последний шаг. Тимук решил словом добить раздавленного горем хозяина.

Когда наступил праздник Казанской божьей матери, Тимук надел синюю сатиновую рубаху, помазал волосы маслом и без зова ввалился в горницу.

Кулинэ и Угахви наряжаться побоялись: со дня смерти Уксинэ не минуло и месяца.

Угахви на кухне готовила завтрак, Кулинэ, ухватившись за ручку двери, прислушивалась к тому, что могла уловить. Как только в передней комнате загремит голос отца, она удерет за ворота. Угахви не думает отступать, ради счастья Кулинэ она готова даже насмерть схватиться с сумасшедшим мужем. Может, поэтому она и не выпускала из рук чапельника.

Тимук уже минут десять как прошел к хозяину, никаких воплей не слышно. Кулинэ осмелела, припала к двери вплотную, приложила ухо к щелке. Мать пригрозила ей сковородником и отогнала прочь.

Кулинэ боялась, что расшумится отец. Теперь Угахви перепугалась — до них не доносилось никаких звуков. За тридцать лет она уже хорошо изучила мужа. Если Мурзабай сверх меры сердит, то он кричать не будет. Целую неделю ни с кем словом не перемолвится. Хоть бы закричал, что ли, как в прошлом году: «Зарежу!»

Мурзабай молчал. Дверь комнаты распахнулась. Хозяин дома тщательно оделся, словно собрался в дальнюю дорогу. Ни на кого не посмотрел, никому не сказал ни слова. Когда хозяин вышел из дома, женщины пытали жениха, выступившего перед Мурзабаем сватом за себя самого.

— Что произошло? Почему молчит? Куда собрался уехать?

— Постойте, постойте! — проскрипел Тимук, не трогаясь с места. — И без вас я закружился, как порченый баран.

Угахви забеспокоилась, прошла в сени, приоткрыв дверь во двор, принялась наблюдать, что там происходит.

— Он же ответил все-таки? — допытывалась Кулинэ. — Ты, боюсь, не все сумел рассказать ему, что между нами было?!

Тимук в сердцах оттолкнул расстроенную Кулинэ.

— Дура! — закричал он, — Не только о том, что было, и о том, чего не было, сказал. Сказал, что ты понесла от меня. Пока не испугаешь, с твоим свихнувшимся отцом не договоришься. Он сначала засмеялся так тихо и сказал: «Ты не жених Кулинэ, а жених Угахви». Когда я сказал о ребенке, он прикусил губы.

Угахви, вернувшись из сеней, услышала последние слова Тимука. Смуглая лицом и никогда не смущавшаяся женщина вдруг почему-то стала багровой.

— Пойди-ка, отец-то коня запрягает, — бросила она дочери. — Посмотри, в какую сторону поедет. Иди! Иди! — Она настойчиво выпроваживала дочь за дверь.

Угахви и Тимук остались одни. Жена Мурзабая, намного превосходившая ростом Тимука, схватила будущего зятя за шиворот и злобно потрясла.

— Заткнись, — прошипела Угахви. — Когда молчишь — медведь, а коли заговоришь — верблюд. Будешь лишнее болтать — удушу тебя подушкой.

— Не я, не я, Угахви, — запищал Тимук. — Он сам так сказал! Он сам!

Скрипнули ворота. Тимук выбежал на улицу и успел заметить, куда свернул Мурзабай.

«Не через маленький мост, а через большой поехал. Видать, в Вязовку, к Ятросову», — решил он.

— Лишь когда сказал о ребенке, удалось уговорить. Без этого ни за что бы не согласился, — нахально осклабясь, сказал Тимук, вернувшись в дом.

— Атте согласен?! — обрадовалась Кулинэ.

— Можно сказать, согласен. Перед уходом выговорил лишь одно слово: «Валяйте!»

Другое слово, которое сказал Мурзабай женщинам, Тимук не передал. Тот злобно бросил: «По собачьи валяйте!» И еще несколько слов прошептал он невенчаному зятю:

— В Камышле не вздумайте появиться. Для берданки приобрел картечь на волков.

Тимук решил, что хозяин выехал из ворот с тем, чтобы никогда не возвращаться. Ни Угахви, ни Кулинэ об этом пока можно и не говорить…

— Валяйте, сказал? Что же будем валять-то? — развела руками Угахви. — До заговенья можно было бы окрутить, да играть свадьбу — грех. Сразу после похорон одной дочери выдавать другую замуж — перед людьми стыд. А не поспешить… может твоя вынужденная ложь, Тимук, правдой оказаться, — растерянно говорила Угахви.

— Венчаться не будем, справлять свадьбы не станем, — Тимук не дал докончить матери Кулинэ. — Запишемся в книге Совета и начнем жить по новому закону. Никто и знать не будет, когда записались.

Таким образом, обычай сочетаться браком по новому закону в Чулзирме начали дочь Мурзабая и его работник. Хотя сам Тимук и не верил в бога, но после этого обряда встал на колени и долго молился за окончательную победу Красной Армии, за то, чтобы власть Советов закрепилась навсегда.

Мурзабай в душе уже начал было мириться с неожиданно нагрянувшей бедой. Но тут же вскипело, взбунтовалось его сердце. Им овладело желание размозжить голову Тимуку, а Угахви и Кулинэ схватить за косы, выбросить за ворота…

Но он попытался успокоиться.

«Нет. Терпи, Мурзабай, терпи! Любимую дочь призывал терпеть, терпи и сам. Пусть они живут по-собачьи. Мне бы самому не потерять человеческого обличья».

Вот так закрылись для Мурзабая ворота жизни, долга и чести, не закрылась бы еще хоть маленькая калитка. Две цели призывали его жить дальше: первая — внук, ребенок Уксинэ, вторая… вот из-за нее и решил внезапно Мурзабай заехать в Вязовку.

В Ключевке Павел Иванович со дня образования там волостного центра ни разу еще не был. При въезде в село через дорогу на высоких столбах трепетало красное полотнище аршинной ширины:

«Да здравствует хлебная монополия!»

«Хлеб, хлеб, хлеб нужен государству. Кто его посеет и вырастит? Пусть растит Тимук. Я, как Хрулкки, стану разводить только черную малину», — усмехнулся Мурзабай, проезжая под плакатом. К центру села такие полотна попадались все чаще. Развевались красные флаги. А что случилось? В честь чего торжествует Ключевка? Спросить бы у кого-нибудь. Но он догадался сам, без расспросов.

«Ведь после Казанской настает праздник Советской власти. Наверное, готовятся отметить вторую годовщину новой саманы».

Перед двумя красивыми домами-двойняшками Попова снует народ. На этом месте Мурзабай почему-то остановил коня. На широкой, как ворота, доске аршинными буквами начертано: «Бедность не порок».

«Только это вам теперь и остается говорить, — Мурзабай принял название пьесы за лозунг. — Чахрунов вы видеть не желаете, не замечаете…»

— Да пропади пропадом! Павел пичче! Куда едешь? — вдруг окликнул Мурзабая женский голос.

— А, что? Куда еду? Куда… В Камышлу еду, — растерялся Мурзабай.

Женщина громко рассмеялась, лишь тогда Мурзабай признал Анук.

— Ты что, Павел пичче, среди бела дня без всякого бурана заплутался? Кто же ездит в Камышлу через Ключевку? Это получается: в Таллы через Киев.

— Ну, попутно, попутно решил заехать к Симуну. — Мурзабай сам понял, что такое объяснение — нелепо. — Еду к твоему отцу. А оттуда прямиком — в Камышловку, через мельницу, через мельницу.

Анук сразу стала серьезной.

«Что случилось с Мурзабаем? Что-то он, бедный, не то болтает. Может, после смерти Уксинэ стал заговариваться?» — Анук, не долго думая, вскочила в тарантас и села рядом.

— Дай-ка сюда вожжи, Павел пичче. Поедем с тобой на квартиру Семена Тимофеича.

— Ради чего это вы аршинными буквами стали прославлять Чахруна? — Мурзабай снова удивил Анук.

«Что он несет, бедный. Не отвезти ли в больницу?» — забеспокоилась Анук.

— Ты это о чем, Павел Иванович? Я по своей женской глупости не могу попять, — попыталась Анук шутить. — Ты небось что-нибудь загадал? — Анук говорила с ним ласково, как с ребенком.

— Да вон, вы ни с того ни с сего написали: «Бедность не изъян». Лучше бы уж так призывали: «Долой богатство, да здравствует бедность!»

Анук поняла.

«Нет, в здравом уме этот несгибаемый человек. Наоборот, еще подсмеивается».

Она невольно обрадовалась и принялась охотно объяснять:

— Семен Тимофеевич измучился, когда переводил на чувашский слово «порок». Все он перебрал: вред, бесчестье, позор… А ты вон, одним махом перевел. Брось свое хозяйство, присоединяйся к нам! Будешь у нас главным переводчиком, или, если пожелаешь, можем назначить комиссаром земледелия…

Мурзабай совершенно спокойно и обстоятельно рассказал ей, что бросил свое хозяйство. Анук хохотала чуть ли не до потери сознания.

— Выходит, и ты, как царь Николай, отрекся. В честь выхода из богачей надо было бы манифест издать: «Мы-де, Павел Первый, отрекаемся от богатства и на свое место ставим Тимука Первого…»

Семен, когда узнал от Мурзабая все, что произошло, смеяться не стал.

Они всю ночь не сомкнули глаз, беседовали: Семен сразу же, как только Анук пришла в райком и сказала ому, что отвезла к нему Мурзабая, прибежал на квартиру. Увидев до неузнаваемости состарившегося за два года Мурзабая, Семен не стал раздумывать, взволнованно обнял гостя. Мурзабай размяк, не выдержал — и вдруг заплакал.

Во время беседы в течение всей ночи Семен сумел кое-что объяснить Мурзабаю, и новые порядки перестали старику казаться уж такими нелепыми.

Дядя и удивил Семена, и порадовал. Оказывается, он читал и Ленина. Много размышлял о будущем сельского хозяйства. Он отвергает коммуны, не как кулак, не от жадности и ненависти, а по другой — ошибочной, но глубоко продуманной причине. В Камышле он, как Ятросов, хочет выращивать небывалые ягоды. В меру своих сил хотел бы возделывать там землю, вывести такой сорт пшеницы, не поддающийся суховею. Посоветоваться обо всем этом он и едет к Ятросову.

— Стремление жить, принося пользу, окрыляет, — сказал Семен. — Когда в жизни находишь свое место, то и мир кажется краше.

Эти слова не были Мурзабаю откровением. Мурзабай и сам всю жизнь думал так. И пользу народу приносил. Однако эту пользу теперешняя власть не оценила, не одобрила…

— Ты, дядя, может, и сейчас не очень-то принимаешь Советскую власть и новые порядки? — продолжил Семен. — Книги Ленина, говоришь, читал с интересом. Насколько больше будешь понимать Ленина, порядки и законы Советской власти, ее политику, настолько лучше и поймешь сбой долг.

— Не для чего и не для кого, а лишь для себя ищу я сейчас покоя, — Мурзабай как бы уклонился от прямого разговора.

— Только если то, что считаешь нужным для себя, совпадет с тем, что нужно для народа, вот тогда и станешь на правильный путь!

«Хоть одна душа в мире старается понять меня», — порадовался Мурзабай.

15

Салдак-Мишши теперь, если бы пришлось заехать в Чулзирму, не стал бы брезгливо сторониться своего старшего брата. Совсем переменился Тимрук. И сельчане его теперь зовут почтительно — «Владимиром Наумычем». Он еще не совсем отвык от слова «замана» и от привычки говорить прибаутками, но все же стал совсем другим человеком. Бросил пить… Партийная ячейка не ошиблась, выдвинув Заману-Тимрука на советскую работу.

Воздух саманы в свое время на селе Тимрук почувствовал первым. Тогда даже принимал участие в общественных делах. В 1917 году, еще до Октябрьской революции, его послали в город в качестве делегата на крестьянский съезд. Возможно, Тимрук тогда дошел бы и до Самары, однако на уездном съезде он проштрафился перед эсерами и несколько дней отсидел в каталажке. С тех пор он начал якшаться с куштанами, а от провозглашения политических лозунгов воздерживался.

Первые «камуны» не поняли его, чуждались… И даже родной брат отнесся к нему как к подкулачнику.

Тайманов сам, вернувшись ненадолго в село, познакомиться с ним ближе не успел. Лишь прибывший со стороны учитель хорошо понял Тимрука.

Среди крестьян-середняков авторитет Тимрука, оказывается, был очень высоким. Для них он не обертывался лишь только шутником и балагуром.

Тимрук водился с куштанами, а односельчане поговаривали:

— Наш Замана помалкивает о новой самане. Если бы он похвалил Советы, и мы бы тоже его поддержали!

Сам он свое небольшое хозяйство вел аккуратно. По характеру Тимук был добрым и честным. Немало хлеба давал в долг беднякам, вдовам-солдаткам, но никогда не ущемлял их, как какой-нибудь куштан. И это очень хорошо знали в Чулзирме.

Одним словом, и середнякам и беднякам пришлось но сердцу, что Тимрук стал главой села. Хаяр Магар, помня прошлое, пытался подпаивать его и склонить на свою сторону. Тимрук высмеял ого:

— Кумышкой будешь угощать — в каталажку посажу. А за перевод зерна на самогон продразверстку наложу. Пудов сто!..

Мирской Тимук не захотел признать нового руководителя села.

Но сам выслуживался как мог: поймав за варкой кумышки сноху Элим-Челима, написал на нее донос. Ловя самогонщиков, он, видите ли, помогает Советской власти.

Тимрук давно понял сущность Мирского Тимука. И однажды, при встрече, когда оказались вдвоем с глазу на глаз, сказал:

— Если еще раз вмешаешься, самого снова отправлю в тюрьму. А ведь сваренную Праски кумышку пили с Хаяр Магаром вдвоем! Почему же это ты не повел его к Чахруну?

Тимук, тяжело ворочая глазами, попытался поддеть Тимрука:

— Тебя пожалел. Он же твой сродственник…

— Его родственники — волк из Волчьей пади и сорока из Чук-кукри. Обоих вас с Чахруном выслежу в Чук-кукри и отправлю куда следует.

— У тебя нет права ущемлять батрака и бедняка, раз ты — Советская власть, — продолжал ершиться Тимук.

Тимрук посмотрел ему в глаза издевательски-насмешливым взглядом и тут же припугнул:

— Завтра еду в Камышлу. Пригласить Мурзабая на твою свадьбу, или свадьбу решили справить без него?

Сказав это, он не торопясь отправился своим путем дальше, насвистывая какую-то песню.

Тимук мелкой рысцой побежал следом.

— Владимир Наумыч, не шути надо мной… Не позорь бедного сироту. Дурную молву не принимай за правду.

Тимрук, прикинувшись, что не слышит его заискивающего голоса, засвистав еще громче, шел дальше.

Тимрук давно чуял, на что замахнулся Мирской Тимук. И его не удивило, когда «сирота» стал хозяином в доме Мурзабая.

Спустя три месяца после того, как Тимрук начал работать на общество, для жителей села слово «Совет» было равнозначно имени Тимрука-Заманы. Некоторые приняли это, другие его возненавидели. Больше всех Тимрук ругал Мирского Тимука и зареченского богача Фальшина. Они его боялись, но мечтали сжить со свету. Ненавидели и боялись они не только Тимрука, но и все его окружение.

Поэтому, когда в бреду Микки вспомнил имя Фальшина, Тимрук прислушался. Тот четко выговорил: «Нет у меня, Карп Макарыч! Документ у Тараса. Он тебя и пристрелит…» Ревкомовская бумажка, о которой не забывал Фальшин и другие куштаны, сейчас в кармане у Тимрука.

Фальшин, выходит, не знал этого, но боялся, что подвернется случай и кто-нибудь воспользуется правом призвать к ответу и расстрелять.

И еще — Микки все время вспоминает Абрашкин Дол. До того как начать бредить, сказал жене: «Еле-еле выбрался из Абрашкиного Дола». Может, его там повстречал Фальшин, избил его и искалечил. Но не видно на теле ни синяков, ни крови. Ничего понять нельзя. Только время покажет.

Думает обычно Тимрук долго, но дело делает быстро. Он, не заходя домой, оседлал пегашку Анук и поехал по следу Микки. В Заречье он, провожая Гревцева в Вязовку за Ятросовым, заехал к Фальшину. Самого дома не оказалось, домашние сказали, что уехал в город.

Вернувшись к мосту и поговорив с Арлановым и Тоней, Тимрук поскакал к Абрашкину Долу. Когда-нибудь прежде, наверное, был здесь дол, а сейчас лишь неглубокая ложбина. Удивительно! След ведет из-под крутого берега Ольховки. А следа, ведущего к берегу, нет как нет. Сам ли Микки забрался туда, или же до снегопада кто-нибудь затащил его под обрыв? Далее Владимир Наумович стал рассуждать как настоящий следователь:

«Надо установить, в какое время пошел снег…»

В Ключевке Тимрук тоже решил кое-что разведать. В первую очередь навестил Семена. Тот не видел ни Микки, ни Фальшина. Нет, если уж начать какое-нибудь дело, — без женщин не обойтись — они гораздо наблюдательнее.

Анук Ятросова вчера вечером Фальшина не видела, но позавчера заметила, как он с загорелым, как цыган, человеком проехал в город. Знает даже, в каком доме в Ключевке останавливался сухореченский богач. Тимрук зашел и туда и там порасспрашивал. И действительно, напал на след волка. Вот что ему рассказали.

Фальшин вчера вечером привез с собой какого-то невзрачного, рябого мужика. Тот, намереваясь дотемна добраться до Чулзирмы, прошел дальше пешком, не заходя в избу. Фальшин остался ночевать. Вечером, верхом на коне, куда-то отлучался, вернулся поздно ночью. Утром рано запряг хозяйские сани и снова куда-то отправился, пообещав вернуться сегодня, а может, и завтра. Тимрук по санному следу доехал до высокого моста и, вернувшись обратно, заглянул в исполком, к Радаеву.

Радаев, как и Тимрук, человек сообразительный. Следопыта он не заставил долго говорить.

— Сам думаешь завершить дело или…

— Сам! — отрезал Тимрук, перебив Радаева. — Но помощь, может, и понадобится.

— Ладно. Если сейчас же отправитесь, до вечера сможете его словить и доставить.

Тимрук полез в карман, извлек бумажку, развернул ее перед Радаевым.

— Может, его и доставлять не надобно? — спросил он, прищурившись.

Николай Васильевич сначала ничего не понял, прочитал подписанную им самим весной бумажку. Разразился таким хохотом, что задрожали оконные стекла.

— Нет, Владимир Наумович, теперь не те времена, — сказал он. — Настало время прочной, устойчивой Советской власти. Судить будем. По закону, перед народом, именем Федеративной Советской Республики…

Через полчаса Тимрук и два милиционера, переехав через высокий мост, завернули вправо по санному следу. Снег выпал неожиданно, поэтому никто еще на санях не ездил, их только ладили для зимнего пути. Снег, засыпав всю округу, прекратился. Утренний след сохранился нетронутым.

К какому же селу приведет он трех всадников?..

Тимрук задумался.

«Ведь он же убил и Сибада-Михали — отца Тражука. На суд, пожалуй, придется вызвать и Мурзабая, пусть расскажет о Фальшине все, что знает и помнит. Да поймать бы еще и того конокрада с цыганистым лицом. Если Микки умрет, не придя в сознание, — Фальшин сам, конечно, все будет отрицать, — нужны будут свидетели. Я, глупый, по пьянке, говорят, даже допрашивал о Михаиле-лапотнике Фальшина, но сам сейчас не помню… Хозяин квартиры чернявого не упомянул. Скрывает, что ли? Может, тот мужик остался в городе? И все же санный след, видимо, ведет в селение того темнолицего. Фальшин решил съездить туда, чтобы всех запутать. Ты, злодей, отнял у Сибада-Михали его пегую лошадь, а самого убил. А сегодня я сам на другой пегой лошадке выехал, чтобы тебя накрыть. Замана!»

Даже «заману» вспомнил Тимрук. Теперь он свое прославленное слово произносить вслух остерегался.

16

Новый год в этом году чулзирминцы встретили по-новому. Вместо сурхури по селу передавали незнакомое слово: «спектакль».

Так называемый спектакль вначале показали в Сухоречке. Арланов собрал всю молодежь села. Парни и девушки расходились после спектакля шумно и весело.

Качага^[45] Матви всю дорогу кричал:

— Шире дорогу — Любим Торцов идет!

Семен и Анук, мечтавшие показать в Чулзирме пьесу на чувашском языке, наконец могли осуществить свой замысел.

Семен Николаев и Анук Ятросова в Ключевку не вернулись, перебрались в Чулзирму и стали готовить к Новому году драму «Бедность не порок» на чувашском.

И слово «репетиция» зазвучало в Чулзирме. Каждый вечер сельчане гурьбой приходили в школу на репетицию.

Во время репетиции Семен одновременно был и Гордеем Торцовым, и режиссером, и суфлером. Арланов теперь звался Митей, Антонина Павловна — Любой, Анук играла купчиху. Качага Матви должен был изображать Любима Торцова.

Матви знал много русских слов, а во время репетиции даже по-чувашски не мог их выговорить как надо, почему-то стеснялся. И его трескучий голос совсем не подходил к роли.

Даже Замана-Тимрук сам попробовал учить Качагу Матви:

— Выпяти грудь вот так, говори грубо, левой рукой старайся отстранять толпу, правую подними высоко и вытяни вперед…

Обучая незадачливого артиста, он показывал, как именно следует задерживать толпу и как поднимать руку, Тимрук менялся на глазах, а слова суфлера то ли плохо слышал, то ли нарочно перевирал.

— Сторонитесь, голытьба! Любим Торцов к брату-богачу в гости идет!..

Народ считал, что и во время репетиции надо хлопать в ладоши, — выходки Тимрука встречали аплодисментами. Анук Ятросова откровенно хохотала.

Семен и Арланов были восхищены артистическим талантом Тимрука.

— Если научишься не искажать слова пьесы, то лучше тебя Любима Торцова и в городе не найти, — похвалил Тимрука Семен.

Но Тимрука в артисты не потянуло. Забраковал сам себя тут же:

— Нет… Повторять чужие слова? Неинтересно. Да еще и «замана» невзначай вылетит. Потом… Как-никак, а при Советской власти и на сцене не положено пьянкой увлекаться.

Антонина Павловна, улыбнувшись, предложила:

— Пока мы готовимся к спектаклю, Владимир Наумович пускай скажет речь перед зрителями.

Режиссеры настойчиво продолжали Качагу Матви обучать грубому голосу.

Село с нетерпением ждало Нового года. А он не заставил ждать, пришел довольно быстро. Раньше — через неделю после рождества, а в этом году раньше за неделю…

Желающие смотреть спектакль в здании школы не уместились.

Семен и беспокоился и радовался:

— Летом прямо на улице соорудили бы сцену. Всему селу сразу показали бы. А сейчас что делать? Ни в Ключевке, ни в Заречье такого успеха не было. Мы разве думали, что вся Чулзирма повалит «Бедность не порок» смотреть?

Не попавшие на спектакль нажимали на двери.

Тимрук вышел на улицу уговаривать толпу.

— Успокойтесь, товарищи. За то, что пришли, вам — спасибо!.. Все посмотрят, и вас не забудем. Завтра специально для вас покажем. Того, кто сегодня смотрит, второй раз не пустим…

— А не обманешь, Тимрук пичче?

— Советская власть никогда не обманывает!

Семен перед началом спектакля произнес речь: он объяснил, что такое новый календарь, новый стиль. Все были довольны, что Новый год пришел раньше обычного.

Когда Семен нырнул за полог, вышел Замана-Тимрук.

Анук наказала ему «говорить не меньше получаса, чтобы артисты успели приклеить бороды, покрасить лица».

— Я дам знать, как настанет время, — предупредила она его.

— Товарищи! Советская власть и в Чулзирме, и во всей Самарской губернии, и по всей Российской земле укрепилась навсегда, — начал Тимрук.

Он говорил о положении на фронтах, о необходимости собирать и отправлять теплую одежду для фронта. Народ, раньше боявшийся слово сказать перед председателем, сейчас зашумел:

— Ладно, Тимрук пичче, об этом ты с нами часто беседуешь. Теперь ты расскажи нам, как выследил и поймал Фальшина. Суд над ним был или нет?

— Сразу бы расстрелять такого злодея!

— Говорят, что он убил Сибада-Михали.

— Он Шатра Микки сбил, сбросил под обрыв. Верно или нет?

Публика заставила Тимрука заговорить и о событиях в Чулзирме.

— Шатра Микки, говорите? Кто это — Шатра Микки? — загорелся Тимрук, как настоящий оратор. — Не знаю! Не видел, не слышал! Есть у нас Никифор Иванович Романов, герой! Прежде он занимал вас своими сказками. Превращая сказку в жизнь, дважды добровольно уходил на фронт. А здесь, в селе? Борясь с врагом, три раза встречался с глазу на глаз со смертью. А помните, как его до крови избили каратели? Он и тогда не переставал славить Советы… Вы по старой привычке зовете его Шатра Микки, но все-таки теперь он для нас не Шатра-рябой Микки, а Хитре-красивый Микки. Каждому надо стараться быть похожим на него… Если хотите знать о Фальшине, то время Фальшиных кончилось. Чтобы судить Фальшина по всем законам, ждут только выздоровления Никифора Иваныча…

— А за что посадили Хаяр Магара? Он что, тоже убил человека?

— Я же сказал, время Фальшиных кончилось, они получат по заслугам. Фальшины, хаяры-узалы^[46] на одну колодку скроены. Одной веревкой перевязаны, на одной бумаге записаны их имена…

Разгоряченного Тимрука Анук уже несколько раз дергала за полу, просунув руку из-за занавеса. Тот ничего не чувствовал. Сразу и не заметил, как открыли занавес, и лишь когда засмеялся и захлопал в ладоши народ, соскочил со сцены.

Тимрук не стал дожидаться конца спектакля, решил пойти поздравить своего нового друга с Новым годом.

Микки вроде бы выздоравливал, сегодня он не бредил, разговаривал спокойно и разумно. Тимрук не торопил его и не переспрашивал.

Вечером, перед тем как пойти в школу, не надеясь на Пазюк, Тимрук велел своей жене Мархве посидеть возле больного.

— Если кто придет, говорить с Микки не разрешай, пусть окрепнет, — распорядился он.

Ятросов приехал в Чулзирму еще до возвращения Тимрука с «охоты на волка». Он страшно ругался, что больного положили в глиняной избушке с земляным полом. Из углов дуло, печь разгоралась медленно. По просьбе Ятросова Микки перенесли в дом Анук, к Арланову, и уложили на кровать в передней избе.

В Чулзирме Ятросов пожил неделю.

Было совершенно ясно: чем-то тяжелым стукнули Микки по затылку, сочли его умершим и бросили. Свежий воздух сделал свое — к Микки вернулось сознание.

Несколько часов пролежал бедняга на промерзшей земле, в снегу и простудил легкие.

— Если выдержит сердце, поправится, — сказал Ятросов перед отъездом, оставил лекарства и велел при первой необходимости съездить за ним в Вязовку вновь.

Ятросов, каким бы отличным народным лекарем ни был, не мог сам писать медицинское заключение. Вызывали для Микки врача из Ключевки.

Ученый доктор во всем согласился с Ятросовым.

«Замана! — думал Тимрук, торопливо шагая из школы к Микки. — Чахрун-Мишши — мне близкий родственник. Но если бы кто-нибудь стукнул его по затылку, я так бы не беспокоился. Микки вроде чужой человек, и все же дороже родственника. Люди, у которых в жизни одна дорога, оказываются ближе, чем родня. Не зря называем друг друга «юлдаш»^[47]. Говорят, это любимое слово Ленина. Для него и Шатра Микки и Замана-Тимрук — юлдаши».

…Войдя в дом, Тимрук застыл от удивления: дверь в переднюю комнату распахнута, дом полон ребятишек. На вошедшего никто и не оглянулся, все сидели тихо, разинув рты. Слышен был лишь голос взрослого.

Оказалось, Микки, свесив ноги с постели, рассказывал сказку.

Тимрук не хотел, чтобы Микки его увидел, присел в прихожей рядом с Пазюк, осмотрелся: Мархвы не было. Подняв кулак, Тимрук погрозил Пазюк.

Жена Микки, стараясь оправдаться перед Тимруком, прошептала ему на ухо:

— И вдвоем не могли с ним совладать. Узнав, что наступил Новый год, Микки захотел увидеть сына, потом послал Васюка по соседям собрать ребятишек, обещал сказки рассказывать. Мархва так и знала, что ты придешь, боялась — рассердишься, и оставила меня здесь.

Тимрук отмахнулся и сам вместе с ребятами начал слушать сказку.

«3ря тревожусь, — подумал он. — Микки уже лучше. Начал выздоравливать, а то никого бы не хотел видеть».

Вскоре слова сказки заставили Тимрука забыть обо всем — он вслушивался в мощный голос сказочника и только огорчался, что ему не удалось попасть к началу.

То, что услышал, запало в сердце на всю жизнь.

— …Нет, не утонул Чапай-батыр в Урал-реке, — торжественно и плавно продолжал Микки. — Свинцовым градом падали пули вокруг героя. А Чапай все плыл да плыл к тому берегу. Справа от командира — рабочий сын, слева — крестьянский сын. С двух сторон — один правой рукой, другой — левой — прикрывали они голову любимого начдива. Так они добрались до середины реки, и тут пуля пробила руку рабочего сына, другая — ранила руку крестьянского сына. Тогда они поменялись местами, и каждый здоровой рукой снова защищал батыра. Оставалось до берега половина от половины, и в это время одна пуля убила рабочего сына, другая — угодила в крестьянского сына. И остался Чапай один под смертоносным свинцовым дождем.И решил тогда Чапай-батыр перехитрить злого врага, нырнул поглубже и исчез под водой — будто утонул.

Это видел сам казарский генерал и стал тут похваляться: я-де победил и погубил Чапая, утопил его в Урал-реке.

Не утонул Чапай. Под водой добрался до береговых камышей и скрывался в воде до вечера — дышал через камышину. Вечером Чапай-батыр выбрался из воды и зашагал к лесу, а потом побежал, чтоб согреться. От его бега поднялся ветер и просушил его мокрую одежду.

Всю ночь пробирался Чапай лесом — все на восток и на восток. С рассветом он вышел из леса во чисто поле. И тогда встретился ему столетний киргиз, дед Аксакал.

— Саламалик, Чапай-батыр, прославленный красный командир! — заговорил дед Аксакал, низко кланяясь герою. — Спасибо тебе за геройские дела, за то, что по совету Ленина ты объединил мой народ и русский народ и повел на борьбу с врагами трудового люда. Притомился ты, видать, пробираясь темным лесом. Присядь, Чапай-батыр, на киргизской земле, — отдохни. Выпей кумысу, наберись сил.

— Ах, хорошо! Я теперь стал еще сильней, — сказал Чапай, напившись кумысу. — Да вот жаль, нет у меня с собой серебряной сабли…

— Свое слово потом скажешь, Чапай-батыр, а сейчас выслушай мое, — молвил ему дед Аксакал. — Один злой человек видел, как ты выбрался из воды, и донес казарскому генералу. И этот злой враг послал за тобой в погоню тысячу и одного всадника.

Дед Аксакал припал ухом к земле.

— Вот они недалеко, злые дошманы, — сказал дед Аксакал, поднявшись с земли. — Вот-вот покажутся из леса. Быстро бегают казарские кони, но никогда не догнать им ветрокрылого киргизского аргамака. Будет он твоим, этот ветрокрылый аргамак, но за это ты должен жить, не показываясь людям. Куда тебя унесет аргамак, там останешься. А если придет для Красной Армии лихой час, сядешь на аргамака и будешь крушить и преследовать вражеские полки. И не только нынче-завтра, а всегда, пока не искоренятся враги Советской власти и трудового народа. Согласен ли ты спастись такой ценой, Чапай-батыр? Кликнуть, что ли, ветрокрылого аргамака?

И замолчал дед Аксакал, дожидаясь ответа.

— Дорогой и досточтимый дед Аксакал! — сказал тогда Чапай-батыр. — Я смерти не боюсь. Я никогда не бежал от казары и сейчас встретил бы ее грудью, была б при мне моя серебряная сабля. Да вот беда, нет у меня серебряной сабли, я подарил ее моему другу и помощнику Ивану-батыру. Ладно, досточтимый дед Аксакал, пусть Иван-батыр командует вместо меня дивизией. Для счастья народного согласен я стать невидимкой. Так и быть, зови своего ветрокрылого аргамака.

На опушке леса уже были видны тысяча и один преследователь.

И свистнул дел Аксакал, земля задрожала, и попадали кони казар. В тот же миг лучший аргамак из самого большого киргизского табуна появился перед Чапаем-батыром. Сам белый, как снег, а во лбу красное пятнышко, как звезда красноармейская.

Чапай-батыр обнял и трижды поцеловал деда Аксакала и сказал невесело:

— Эх, родной мой дед Аксакал! Спасибо тебе за ветрокрылого аргамака. Но как же я буду громить врагов без серебряной сабли и без стального ружья-самострела? Безоружному на аргамаке можно только ускакать от врага. Одной плеткой не перешибешь голову злому дошману, щелчками не перебьешь тысячи вражьих воинов.

— Не горюй, Чапай-батыр, — ответил ему дед Аксакал. — Белый аргамак унесет тебя на склон далекой Белой горы на земле киргизов. Там ты найдешь и серебряную саблю и стальное ружье-самострел. Только крепко запомни мое слово: когда наступит трудный час для нашей Родины, трудовой народ помянет твое славное имя. В тот же миг садись на своего белого аргамака с красной звездой во лбу…

И вскочил Чапай-батыр на аргамака и ускакал на восток к далекой Белой горе.

С тех пор, как только приходится туго, вспоминают красноармейцы имя славного командира своего. В тот же миг налетает с востока белый вихрь. Только самые ясноглазые из наших могут рассмотреть, что посреди белого вихря — белый аргамак, а на нем сам Чапай-батыр крушит и преследует вражьи полки.

Я сам был в одном таком бою, когда нам пришлось очень туго. Пали духом наши, окруженные врагами, но тут вспомнили имя славного Чапая-батыра, и с востока налетел на врагов белый вихрь. Я узнал Чапая на белом ветрокрылом аргамаке с красной звездой во лбу. Лихо рубил Чапай-батыр серебряной саблей, сметая одним взмахом тысячу вражин, стрелял из стального ружья-самострела, одним выстрелом поражая тысячу вражеских стрелков. Только не удалось мне слово молвить Чапаю, — враг был разгромлен, белый вихрь исчез на востоке.

Так что жив Чапай-батыр, не показывается только людям, живет там, куда его послал дед Аксакал, чтоб в любой трудный час прийти на помощь.

Микки умолк. Несколько минут ребята сидели тихо. Видно, ждали, что Микки пичче расскажет еще какую-нибудь сказку. Нет, сказочник молчал и вдруг склонился на бок.

Тимрук подбежал к кровати и сказал ребятишкам, чтобы они ушли.

Тимрук тут же распорядился послать на конях в Вязовку за Ятросовым. Но не успел старый учитель. До его приезда в Чулзирму Шатра Микки, не придя в сознание, скончался…

Собравшиеся в клубе люди навсегда запомнили первый спектакль, а дети, пришедшие в дом Анук, всю жизнь не забывали доброго Шатра Микки и его сказку о Чапае.

Так начался в Чулзирме тысяча девятьсот двадцатый год.

17

Нет, не стал еще Тарас взрослым. Узнав от Илюши печальную весть, не заплакал, не плакал и говоря с Антониной Павловной. Спокойно перешел вместе с нею через мост, но увидев жену брата, не сдержался.

Тараса Оля ни о чем не расспрашивала, уложила в постель, успокоила, как маленького ребенка. Сквозь слезы он даже толком не мог рассмотреть и лица своей инге. Почему-то все вышли в прихожую. Одна лишь Антонина Павловна осталась возле Тараса и, время от времени кивая головой, как единомышленнику, гладила мальчика по волосам.

— Не плачь, не плачь, Тарас, — шептала она. — Оле мы ничего не скажем. Письма она не получала… Я пояснила, что, мол, Тарас, испугавшись дезертиров, убежал домой и на мосту ушиб ногу. Если ты еще будешь плакать, Оля догадается. Возьми себя в руки, Тарас, будь мужчиной. Ты не спал ночь и устал. Подремли, успокойся. И больше не плачь. Ты же сказал, что, мол, «буду мужчиной, пойду вместо пичче воевать против белых». Пойдешь, сами тебя проводим. Ты сказал, что запишешься в партию. У тебя года не вышли, чтобы записываться в партию. У молодежи есть свой Союз. Коммунистический Союз, комсомол. Ты раньше всех на селе запишешься в тот Союз и станешь секретарем ячейки. Ты еще и для того годами не поспел. Ладно уж, об этом мы никому говорить не станем. Ты и высокий и развитый, много читаешь, ты — уже совсем взрослый.

Как вода в речке, журчал голос Тони. Краше всех она, Тоня, Антонина Павловна… И имя у нее красивое, и голос ласковый…

«Успокаивает она меня, обманывает. В Красную Армию сами, говорит, проводим и тут же обещает, что секретарем ячейки стану. Утешают они меня, успокаивают…»

Мысли Тараса путались. Голос, который бодрил и успокаивал, смолк. Тарас заснул.

Антонина Павловна вышла, и Тарас уже не слышал, что опа сказала:

— Забылся, милый. Очень разгорячился. Как бы не занедужил…

Проспав целые сутки, Тарас проснулся здоровым, но совершенно неузнаваемым. Как будто во сне он потерял детство. Все больше молчал. И, будто никого не замечая, частенько сидел, погрузившись в раздумье.

Много горя выпало Оле за ее короткую жизнь, о самом последнем Оля старалась не говорить. С Тарасом неладно. Что с ним приключилось? А у нее долгожданная радость. Но ведь и радость надо встретить с честью, достоинством. Ежедневно до Дальнего леса пешком ходила Оля. И Тараса, стараясь успокоить, приглашала с собой.

Неделя прошла, как прибежал Тарас из Ягали, и месяц миновал. Тарас не изменился. Имени брата он вслух не произнес ни разу. Почему Оля сама о нем не упоминает? Дивился Тарас. «Уж не раньше ли меня услышала инге горестную весть?» — задумывается порой он.

Не только Оля, но и Евграф Архипович и Антонина Павловна старались не волновать паренька. Никто из них ни разу не упоминал при нем имени Румаша.

В Заречье поздней осенью во время праздничного митинга Тарас первым, раньше всех записался в комсомол. Его действительно выбрали секретарем ячейки…

Горе, разъедавшее сердце, постепенно стало отступать. Хлопотное, но полезное дело успокаивало Тараса и бодрило. Все время в заботах, все время на людях. И себе и для каждого комсомольца Тарас находил занятие. Они собирали по селу теплую одежду для Красной Армии, проводили субботники, помогали солдаткам пилить дрова, перевезти сено, приводили в порядок их хозяйство.

Скоро в школе начались репетиции.

В вечер первого спектакля Тарас тяжело заболел.

…Упал грохотавший на голове Тараса мельничный жернов, разбился со звоном, как стеклянный. Тарас боялся, что камень вновь начнет давить на голову, открыл глаза. Оказывается, не на мельнице он, а дома, на кровати…

Не поверил Тарас и вновь зажмурился.

И дом, и кровать, и дневной свет — все это выдумка. Он устал жить в мире сказки. Никакого порядка не было: на голове человека стучит мельница, камень дробится со звоном, как стекло, отец влезает в окно и уходит в дверь, Румаш бегом взбирается на высокий столб, упирающийся в небо.

«Конечно, бредил я, от болезни бредил, — в голове, ставшей вдруг легкой, родилась трезвая мысль, — А сейчас-то я не сплю? А почему же тогда кажется, что лежу в прихожей? Здесь же и кровати не стояло».

Тарас хотел было снова открыть глаза, чтобы проверить, где он, в это время снова зазвенело стекло.

«Нет, это не стекло, это голос Оли. Оля прежде смеялась так. Прежде? Когда это было — «прежде»? Давно-давно, когда отец еще был дома, когда Румаш писал письма. Сколько времени прошло с тех пор? Помню, еще до болезни… Сколько времени прошло? Ставили спектакль, был суфлером, посадили меня у сцены в сколоченный домик. Когда и как оттуда я вышел — не помню. Да, сказали, что умер Микки пичче. Хрулкка мучи пощупал мне лоб, посидел рядом, подержал за руку… Это на самом деле было так или померещилось? Теперь это уже — не бред. А может быть, сплю? Почему так звонко смеется Оля?.. Сказала несколько слов и опять смеется. Но о чем она говорит?

— Смотри-ка, смотри, атте. Румаш смеется…

— Это он во сне смеется. Живая душа сначала смеется во сне! Вон лежит наш мальчик, положил ручку под голову. Что поделаешь, крошечный еще, но уже человек!

— Снова смеется!

— Не кричи так, Уля, Румаша разбудишь, да и Тараса беречь надо. Недавно успокоился…

Тарас прислушивался к переговорам снохи и свекрови, не верил себе, недоумевая.

«Если это не сон, то что это? «Румаш» да «Румаш». «Не верю! — крикнула инге, когда получила черное известие. — Румаш живой». Она всегда так успокаивала себя. И верно, ведь написано не «убит», а «пропал без вести».

Может, и на самом деле жив?! Наверное, не сплю, наверное, Румаш домой вернулся!.. Только почему они говорят о нем будто о маленьком».

Из передней комнаты донесся крик младенца.

Не очень сперва порадовался Тарас, услышав голос нового родственника. Этот выкрик все объяснил, развеял надежду. Но потом вдруг мальчик ощутил счастье, — инге родила, счастлива, смеется.

Тарас позвал: «Оля!» — но голоса его никто не услышал: болезнь измотала. Он не мог даже крикнуть.

Сам он хорошо слышал: к нему кто-то вошел. Не открывая глаз, Тарас понял, это его анне. Вот мачеха постояла возле кровати, вздохнула и снова вышла.

С ясной головой, но не открывая глаз, Тарас полежал еще немного, собираясь с силами.

«До прихода бумаги жили, прячась друг от друга, не называя имени Румаша. Я решил пойти добровольцем в Красную Армию, не пустила Оля. Не послушал я ее, стал убеждать — она расплакалась. Сколько до этого видела горя — сдерживалась, а тут разрыдалась. Все равно пойду. Теперь за Олю нечего бояться. У нее есть маленький Румаш. Оля! Называть «инге» сама не велит.

«Я тебе не инге, а сестра, зови меня Олей, — просит. — Русские, — объясняет, — родных братьев и сестер зовут по имени»…

Когда детского писка не стало слышно, в прихожую вышла Оля. Тарас открыл глаза и с трудом вымолвил:

— Оля, покажи мне маленького Румаша…

Оля, не веря своим ушам, несколько мгновений стояла, глядя на Тараса, наклонилась к нему, обняла, заплакала.

— Что с тобой? Оля! Успокойся! Что-нибудь о Румаше узнала?

— Нет, Тараска, новых вестей нет. Обрадовалась, что ты выздоравливаешь, попросил показать маленького Румаша. Вот и не сдержалась. Есть радостная новость: атте выздоровел и выписался из госпиталя. Только возвращаться домой и не думает. Собирается на Туркфронт к Фрунзе. «Я, пишет, знаю по-киргизски и в политотделе буду нужным человеком». Написала ему и о маленьком Румаше, и о том, что ты болеешь. О большом Румаше не упомянула. И сам он не спрашивает о нем.

— Я сам напишу ему, — сказал Тарас. — Но уверен, он уже знает.

— Эх, Тараска, Тараска! Горе и болезнь и тебя сделали взрослым. Ладно… молчи да скорее выздоравливай. Дел много. Скоро твои товарищи зайдут. Без тебя работа не так ладится. Ждут не дождутся твоего выздоровления. Два месяца… Каждый день заходили…

— А сколько маленькому Румашу?

Оля улыбнулась:

— Месяц еще только, на второй перевалило. Молчи, прошу тебя не волнуйся, придет анне, сменит тебе белье. А когда проснешься еще раз, покажу тебе Румаша. Он смешно улыбается, как отец… Губки кривит…

Лишь к разгару весны встал на ноги Тарас. Молодежь обоих берегов Ольховки встретила его радостно.

Вскоре на комсомольской конференции в Ключевке Тараса избрали в райком и делегатом на уездную конференцию.

К поездке в город Тарас готовился тщательно. В прошлом году брат оставил ему кожаную сумку. В нее он положил все письма Румаша и книжку стихов Демьяна Бедного. С беспокойством следила за ним Оля:

«Что это задумал наш мужчина? Уж не решил ли пойти по стопам отца и старшего брата?»

Провожать Тараса в город комсомольцы уговорились у моста. Чулзирминские ребята сначала собрались возле школы, но подоспела из Заречья Антонина Павловна.

— Все идите к мосту, — сказала она. — Вместе с зареченскими провожать будем.

Тараса теперь называли не по имени, а по фамилии. И председатель сельского Совета товарищ Осокин сказал:

— К мосту, товарищ Тайманов, идите пешком. — Подводу я туда пришлю.

Вместе с молодежью провожали комсомольца Оля, Антонина Павловна и Арланов. Зареченские вышли со знаменем, на котором давно еще сам Тарас вывел разведенным мелом: «Российский Коммунистический Союз Молодежи». Арланов сказал несколько слов.

— Товарищ Тайманов — наш первый комсомолец. Со всего района — из четырех волостей — избрано пять делегатов, самые достойные люди. Для нашей ячейки это большая честь. В районе чулзирминская ячейка — на хорошем счету. А в ячейке самым достойным оказался Тарас Тайманов.

Тарас, словно желая несколько охладить чрезмерно горячие слова оратора, разъяснил:

— Меня избрали не как самого достойного, а оттого, что от Чулзирмы тоже нужен человек.

— Тем более! Так что не роняй нашего имени. И не только по уезду или по губернии, а в мировом масштабе! — крикнул приехавший на подводе Тимрук.

Оля долго смотрела вслед телеге, а Тарас махал друзьям на прощанье рукой.

Разошлись комсомольцы, Арланов и Тоня вернулись в школу. Оля не торопясь пошла домой.

«Большая сила комсомол, — думала Оля, — Румаш давно чуял это. Еще до Октября ратовал за объединение молодежи. Сказать по правде, мы тогда были как комсомол по возрасту. Теперь вот подросли другие. Опоры нового моста. Румаш как-то сказал: «Возведем новый мост и будем его сваями». То-то, видно, вышла из строя одна свая. Однако из-за одной мост не обрушился. Вон сколько их, опор для нового моста. И Тарас тоже хочет стать опорой, сваей или хотя бы каким-нибудь клинышком…»

К Оле подошел Тимрук.

— Ну, Ольга Николаевна, хватит тебе сидеть дома, горевать да забавляться малышом, — сказал он. — У маленького Румаша есть бабушка. Пришло время участвовать в общественной работе. Селения теперь снова разделили. То есть сельские Советы разделены, а партийная ячейка по-прежнему одна. Тебя в твое отсутствие заочно избрали секретарем. В Заречье организована коммуна. Кандидата более подходящего, чем ты, нет! Ты хорошо знаешь жизнь обоих сел, на обоих языках разговаривать можешь…

— Говорить-то могу, смогу ли работать?!

— Когда выдвигали в Совет меня — не спрашивали. При желании человек все сумеет.

Оля, включившись в большое дело, все меньше вспоминала свое горе. Рана мало-помалу затягивалась.

Тарас тоже, как отец и брат, уехал в город, но в Чулзирму не вернулся.

Через три недели Оля получила от него письмо уже из Самары.

«Прости меня, Оля, тебе я не сказал, что уезжал из дома с готовым решением. Боялся, что станете отговаривать, задерживать. Большая часть комсомольцев, прибывших на конференцию, записалась в Красную Армию. Я вместо со всеми. Назвался шестнадцатилетним, поверили. В Самаре меня направили на учебу в чувашскую политшколу. Начальником школы — Трофим Петров, Тражук пичче. Здесь многие помнят моего атте и пичче. Показалось, будто в родное село вернулся».

Оля загрустила:

«Эх, Тараска, Тараска! Вот и ты оставил меня. Увижу ли я тебя когда-нибудь?»

В Чулзирме при выборах самостоятельного сельсовета вспомнили о Кирилэ.

— Да будет ли от меня какая польза? — пытался он возражать. — Надо избрать людей, умеющих выступать, все объяснить. В позапрошлом году даже каратели меня обошли. Не смог я сказать ни слова ни за Советы, ни против.

— Ты, видно, Кирилэ пичче, жалеешь, что нагайка тебе не досталась? — крикнул кто-то.

— Вспомнил, что было. Забыть пора.

— Сейчас в Совете нам нужны не умеющие говорить, а умеющие работать, — Тимрук не принял шуток. — Тебя, Кирилл Иваныч, назначим комиссаром посевных работ. Этой весной проведем их всем селом, артелями, как в вашем конце. Ни сажени пустующей, незасеянной земли не оставим.

— Этак ты нас не в коммуну ли хочешь тащить, Владимир Наумыч? — забеспокоились старики.

Попросил слова Арланов:

— В коммуну никто обманом или силой объединять вас не думает. На селе много безлошадных мужиков, у многих нет ни бороны, ни плуга. А сеялки только у тех, кто побогаче. Прежде бедняк, если вспахал свой надел лошадью богача, в течение всего лета отдавал долг. Сейчас и лошади и сеялки богачей будут работать для всего села. Заставим. Своевременное окончание весенних полевых работ — это не только наша забота, крестьянская, это — забота всего государства. Сельский Совет в этом году весенний сев решил провести организованно, всем селом. Иными словами, сеять в этом году будем артелью. Опыт такой работы в селе был. Так работала артель Кирилла Иваныча.

Слова Арланова в тот же день облетели все село, бедняков обрадовали, кулаков напугали.

Мирской Тимук ничего не боялся. «Сеялку выделю, одну лошадь дам, — прикидывал он в уме. — Посеять-то посеют, а при уборке солдаток все равно заставлю на своем поле поработать».

Задумкой своей Мирской Тимук, как всегда, ни с кем не поделился.

Кирилэ со времени избрания его в Совет частенько бывал в доме младшей сестры. Но не к Лизук, а к Оле, как к секретарю ячейки, заходит он и Тимрук. И сегодня Тимрук с Кирилэ сидят, ждут, пока Оля накормит Румаша.

Лизук, занятая хлопотами о маленьком внуке, снует мимо: то туда, то сюда.

— То-то же замана, Кирилл Иваныч. И Лизук вон, даже на старости лет, живет солдаткой, — заметил Тимрук.

— И о Захаре своем теперь она совсем забыла, — улыбнулся Кирилэ. — Умирает за дитя эта Лизук. Во время японской войны вдовой осталась без ребенка. Не жили дети и от Захара. Всю жизнь чужих воспитывала. Теперь, если ее кинь, не вернется в Заречье, забавы для Лизук хватит на всю жизнь.

— Ольгу Николаевну не отпустим, — твердо сказал Тимрук, словно надо было убеждать Кирилэ.

Оля вышла к ним, когда Румаш заснул.

Кирилэ, сидевший напротив света, не выдержал весеннего яркого солнца, бившего в глаза, и передвинулся в тень.

«Ради солнышка Захар и поставил дом на пригорке, а самому греться под его лучами не приходится», — невесело подумал он.

Неожиданно за дверью громко крикнула Лизук:

— Оля, скорее! Румаш проснулся и смеется, смеется!

Оля побежала на зов свекрови. До сих пор видела только, как улыбается сынок во сне.

Маленький Румаш выпростал из пеленок руки и, жмурясь от солнца, дрыгал голыми ножками. Вот правый угол маленьких губ дрогнул. Скривив ротик, как отец, будто радуясь людям и свету, маленький Румаш широко улыбнулся.

Тимрук и Кирилэ, вошедшие следом, застыли у кроватки.

— Румаш смеется, замана! — сказал Тимрук, легонько щекоча малыша по пятке. — Русский ты или чуваш, но ты — гражданин Советской Республики!

Маленький Румаш что-то проворковал и высоко задрал правую ручку.

— Смотрите-ка, это он за Советскую власть голосует. Узнал председателя сельского Совета, замана!

— Ну, хватит, хватит. Выходите-ка отсюда! — заволновалась Лизук и, словно наседка над цыплятами, распростерлась над колыбелью. — Сглазите еще мне ребенка.

— Этого ребенка не сглазишь. Это — первое дитя коммуны, — торжественно провозгласил Замана-Тимрук.

Влас Захарович Иванов-Паймен

Примечания

1

Ахыр-заман — светопреставление.

(обратно)

2

Сурбан — головной убор.

(обратно)

3

Кукка — дядя, брат матери.

(обратно)

4

Улбут — барин, помещик.

(обратно)

5

Турхан — князь.

(обратно)

6

Сары — русый, блондин; каччы — парень, жених.

(обратно)

7

Майра — русская женщина.

(обратно)

8

Сибада — лапоть, лапти.

(обратно)

9

Кукка — брат матери.

(обратно)

10

Ингэ — сноха, невестка.

(обратно)

11

Маммэ — слякоть, кисель, размазня.

(обратно)

12

Шывси — уклейка.

(обратно)

13

Xушпа — головной убор.

(обратно)

14

Сидэ — хватит, довольно.

(обратно)

15

Тавсья — спасибо за угощение.

(обратно)

16

Чуваши выговаривают не «семик», а «симэк».

(обратно)

17

Таможа — диковина.

(обратно)

18

Башкурт — башкир, баш юрт — большой или главный дом, бар — есть, кыз — девушка, кизил — красный, баш — голова, кумаш — кумач.

(обратно)

19

Вись-Ягур — трижды Егор.

(обратно)

20

Нимэ — помощь.

(обратно)

21

Куржанак — репей.

(обратно)

22

Алдар — большая ложка, половник.

(обратно)

23

Вырс — русский.

(обратно)

24

Ширтан — национальное кушанье.

(обратно)

25

Атте — отец.

(обратно)

26

Такмак — куплеты.

(обратно)

27

Айван — простак.

(обратно)

28

Хазыр — сейчас.

(обратно)

29

Комвуч — Комитет членов Учредительного собрания.

(обратно)

30

Камвуч — кам вуче — чей огонь?

(обратно)

31

Теве — верблюд.

(обратно)

32

Сень син — новый человек.

(обратно)

33

Сурбан — головной убор молодой женщины, напоминающий полотенце. Им закутывают голову, чтобы свекор или свекровь не видели волос снохи.

(обратно)

34

3ар — желтый.

(обратно)

35

Булдыр — шурин.

(обратно)

36

Алабаш — небрежный, неловкий.

(обратно)

37

Шурзюрт — белый дом.

(обратно)

38

Улазюрт — пестрый дом.

(обратно)

39

Мынкерю — старший дружка.

(обратно)

40

Кезенкерю — младший дружка.

(обратно)

41

Керю — зять.

(обратно)

42

Мукун — пасха.

(обратно)

43

Анне — мать.

(обратно)

44

Игра слов: сиг сак по-чувашски — семь скамеек.

(обратно)

45

Качага — козел.

(обратно)

46

Узал — негодяй.

(обратно)

47

Юлдаш — товарищ.

(обратно)

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

  Часть вторая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

КНИГА ВТОРАЯ

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

  Часть вторая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

*** Примечания ***