Покушение на зеркало [Эдуард Михайлович Кондратов] (fb2) читать онлайн

Эдуард Кондратов ПОКУШЕНИЕ НА ЗЕРКАЛО

Убийца

Происшествие в Тургаевке

Летнее деревенское утро… Уже не раннее, еще не позднее. Впрочем, это для кого как. Горожанам, дачникам, можно еще и поспать. У тех, у кого корова, утро началось давно.

Тихонько звякает щеколда, скрипит калитка… Топ-топ, топ-топ — грузная старушечья перевалочка по дощатой дорожке от ворот, через двор, к крыльцу.

Выцветший голубой платок с почти неприметным горошком, бордовая трикотажная кофтенка, двухлитровая банка с парным молоком зажата ладонями снизу-сверху.

И вдруг словно спотыкается шустрая старушка у порога.

— Господи!.. Чтой-то?!

Чуть было банку не выпустила из рук, хотя, впрочем, выронила бы ее навряд ли — сохранный крестьянский инстинкт держит нервы в узде. Но явно и не на шутку перепугало Евдокию Игнатьевну Сазонову темно-красно-коричневое пятно, размазанное на ступеньках. Это кровь! Кровь, а никак не глинистая грязь и не краска. Не обознаешься, как-никак за жизнь столько петухов да свинок перерезано было в этом дворе.

Постояв, она все-таки решается подняться по ступенькам и надавить локтем на дверь.

Не заперта!

Придержав дверь полуоткрытой, она просовывает голову в сенки и негромко зовет:

— Хвеликс Михалыч!

В доме тихо.

— Хвеликс Михалыч, никак спишь?

Молчание…

Все же в храбрости бабке Сазонихе не откажешь. Она прижимает банку к груди, медленно отворяет настежь дверь и входит. В кухне, она же передняя комната, никого. И ничего такого, чего не было бы вчера-позавчера. Бабка вбирает голову в плечи, прислушивается: не храпит ли квартирант в спальне? Не слышно. С опаской приотворяет дверь, заглядывает…

— Ой, мамочки мои!

Банка скользит из рук и чуть ли не грохается на пол. Но — чуть. Евдокия Игнатьевна опрометью бежит на крыльцо, тяжелой рысцой трусит через двор.

— Женечка! — задышливо зовет она, выпадая на улицу из калитки.

— Чего, баб Дуся? — откликается, тормозя и останавливая велосипед, белоголовый подросток в безрукавой тельняшке и шортах.

— Женечка! — голос Сазоновой срывается на тонкий умоляющий крик. Ехай скорей к Степанычевым!.. У них зять с Самары приехал… С телефонной трубкой… В милицию, скажи, чтоб звонили!.. Никак жильца моего зарезали, все в кровище…

Господи, помилуй! Ой да скорей же ты, милый!

— Во-о как?! — изумляется Женечка, скорей обрадованно, чем испуганно. — Я щас, щас!

Евдокия Игнатьевна тяжело ковыляет к лавочке. Всего десяток шагов, а ведь еле-еле… Садится, ставит банку рядом с собой и только сейчас ощущает, как злобно ноют ее больные ноги.

* * *

Вот беглый пересказ официальных документов, зафиксировавших события, связанные с чрезвычайным происшествием в селе Тургаевка.

23 июля, в 9 часов 20 минут утра, участковый уполномоченный Кинельского РОВД старший лейтенант Соколов принял по телефону сообщение жительницы села Тургаевка Евдокии Игнатьевны Сазоновой об исчезновении жильца, снявшего до конца лета комнату в принадлежащем ей доме по улице Советская, дом 22-а.

Поскольку, по ее словам, в доме «все перемазано кровищей», с жильцом случилась какая-то беда. Участковый Соколов немедленно выехал по адресу. Ожидавшая его у ворот пенсионерка Сазонова тут же рассказала, как полчаса назад, придя от дочери с банкой молока, которое покупал у нее жилец, обнаружила, что входная дверь не заперта, а порожек и ступеньки измазаны кровью. Испугавшись и все же рискнув войти, Евдокия Игнатьевна увидела в комнате жильца «полный раскардаш» — разбросанные по полу бумаги и книги, опрокинутый стул, разобранную постель с пятнами крови. Самого жильца в комнате не было. Ни к чему не притронувшись, Сазонова велела оказавшемуся поблизости мальчику поспешить к соседям, у которых есть телефон, чтобы поставить в известность о происшедшем милицию.

Участковый Соколов, поверхностно осмотрев помещение и двор, вернулся к себе в оперпункт и передал соответствующее сообщение в райотдел милиции. Примерно через два часа в Тургаевку выехала оперативная группа уголовного розыска. Она констатировала произошедший нынешней ночью факт насилия, сопряженный, судя по пятнам крови, с нанесением телесных повреждений. Не исключено и убийство. У Сазоновой было уточнено, что исчезнувший, а возможно похищенный или убитый, жилец проживал в Тургаевке около двух недель. Снял он комнату, по словам Сазоновой, чтобы в спокойной обстановке писать какую-то книгу. Привела его на постой Ирина Скобелева, двоюродная племянница Сазоновой, проживающая через два дома — на Советской, 28. По словам тут же допрошенной Ирины, этим постояльцем был писатель Феликс Михайлович Ходоров, житель Самары, с которым она примерно с месяц назад случайно познакомилась на вокзале, дав ему свой адрес в Тургаевке. Ходоров намеревался работать над книгой до конца августа, деньги уплатил вперед.

В тот же день, 23 июля, следователем Кинельского РОВД Анной Сергеевной Лариной по заявлению Е. И. Сазоновой было возбуждено уголовное дело по факту исчезновения гр-на Ходорова Ф. М. Первые же следственные действия убедили Ларину, что налицо — тяжкое уголовное преступление, однако передавать дело в прокуратуру веских поводов у нее пока не было. Несмотря на признаки кровавого насилия, отсутствие трупа и подозреваемых лиц не давало ей правовых оснований квалифицировать произошедшее в доме на улице Советской как убийство. Впрочем, искать было кого: из показаний пенсионерки Викуловой, соседки Сазоновой, стало известно, что накануне исчезновения Ходорова, а точнее — между двадцатью двумя и двадцатью тремя часами 22 июля — ею был замечен неизвестный мужчина в темной сатиновой куртке, спортивных штанах с полосками и глубоко надвинутой на глаза фуражке, шедший по двору Сазоновой от дома к будочке уборной. Задержавшись на крыльце, Викулова проследила и его обратный путь к дому, причем обратила внимание, что неизвестный оба раза шагал очень торопливо. Когда он открыл дверь в освещенные электрической лампочкой сени, она успела разглядеть его лицо, которое могла бы опознать при встрече.

Словесное описание неизвестного и карандашный портрет, сделанный в присутствии Викуловой, был размножен и распространен в течение двух дней. И уже на третий день пришли сообщения о бомже, очень похожем на того самого неизвестного, дважды замеченного милицейскими постами, — на перроне пригородной электрички в Новокуйбышевске и в лесополосе на южной окраине Чапаевска. Оба раза ему удалось скрыться, хотя, судя по донесениям, преследовать его не особенно-то и старались. Он был задержан только через две с половиной недели, а именно — вечером 11 августа, в продовольственном магазине города Жигулевска.

Сопротивления при задержании не оказал. Никаких документов при нем не обнаружено, себя назвал Иваном Петровичем Сидоровым, на все другие вопросы не отвечал, явно симулируя потерю памяти. Утром следующего дня задержанный был этапирован электропоездом в Кинель и помещен там под стражу.

* * *

…Обитатель одиночной камеры номер семнадцать изолятора временного содержания, он же — бомж, арестованный по подозрению в умышленном убийстве, он же — человек без паспорта, назвавшийся при задержании Сидоровым, лежал на железной койке с открытыми глазами, вытянув ноги в грязных кроссовках без шнурков поверх вытертого серого одеяла, и думал. Мысли ходили по кругу, и он снова и снова перематывал их кассету. И опять говорил себе: нет, не то… Не с того началось!

А с чего все-таки, с чего? Какую точку отсчета выбрать?

Может, со знакомства Ходорова с Марьяной?

Нет, это был всего лишь толчок. Да ведь и любовь у них была настоящая, вот что! Все в ней было, и радости, и пакости, и страсти, все. Может, и стоит рассказать о ней когда-нибудь потом? Если будет оно вообще, это «потом».

Он скрипнул зубами и закинул руки за голову.

Эх, Марьянка, Марьяночка… Синяя птица, которую Ходоров так старательно подсинивал. «Ты любовь моя последняя, боль моя…» Кажется, так мурлыкалось тому лет двадцать, а то и тридцать в каком-то слащавеньком фильме?

А ведь глаза у нее были сучьи… Он усмехнулся: вот оно, точное слово — именно сучьи! Ласковые, преданные до пресмыкания, но с затаенной опаской. В них была всегдашняя готовность лизнуть и укусить. Влажненькие такие были глаза. Были и, конечно, есть. Где-то. Только меня, вдруг подумал он, это больше не касается.

Настоящее потеряло реальность, а будущего нет. Сейчас он вполне обходится прошлым и, между прочим, возни с ним невпроворот. Так что глаза у нее были сучьи. Да ведь Ходоров подмечал это — чего уж тут кривить! Другое дело, что не хотелось ему даже мысленно произносить столь мерзостное слово. Тем паче сочиняя песенки о «чудесной стране Марьянии». Какие уж тут «сучьи»!..

Да, конечно, Ходоров не мог не видеть, что она вовсе не хороша. Правда, когда хотела, Марьяна могла казаться так… ничего себе дамочкой. Брючки — на попке в обтяжку, а ниже колен непременно широкие, дабы спрятать кривоватую тонковатость ножек. Вкупе с каблучками они обманчиво удлиняли фигуру, что и требовалось. Опять же грим, матовая бледность, молодежная стрижка… Нет, нет, порой она бывала просто хороша. Мужикам такие нравятся, хотя и в очень определенном смысле — взгляд-то у нее был всегда и всем обещающий. Такие, как Марьяна, на каждого не инвалида и не урода смотрят с потаенным «вот бы…».

Эдакая любвеобильная синяя птичка, совсем как юная таитянка, для которой «играть» и «любить» — синонимы. Правда, на русском это звучит куда грубее.

Впрочем, что-что, а грубость Марьяну не коробила ничуть.

Если бы этот злосчастный Ходоров не встретил ее тогда!..

Нет, все же не с того закрутилось, не с того… Началось с катастрофы. Или, как это официально? — с наезда… Значит, так: половина первого, июль, очень жарко. Ходоров выбегает из ворот телестудии, идет по тротуару. Вот он сходит на мостовую, пытается быстренько пересечь свежеполитую улицу… И тут — темно-красная «ауди». Не метнись он назад к обочине, просто остановился бы — машина вильнула бы и проскочила… Случайность? Черта с два! Эта «аудишка» — она ведь как тот самый булгаковский трамвай и разлитое Аннушкой масло — были уготованы ему все тем же Воландом, который свел в тот жаркий день Марьяну с Ходоровым, чтобы перекроить его судьбу, а потом и самого уничтожить.

Банальнейший наезд — это глава первая состряпанной дьяволом детективной истории, которая, вопреки законам жанра, не начинается, а кончается убийством.

Ходоров подсознательно сунулся под колеса. И очень закономерно, что случилось такое не потому, что он был погружен в глубокую задумчивость это было слишком бы пресно, да и в самом деле случайностью. И не под гнетом тяжелого стресса, что тоже было бы простительно. А в состоянии эйфории, вызванной очередным приступом самолюбования… Сказать бы «Бог наказал», но разве Господь был в тот день судьей бородатому ничтожеству, которое было фатально обречено на исчезновение из этого бренного мира?

Он тихо рассмеялся. Нет уж, не Бог был судьей писателю Ходорову… Судьей был он, человек, валяющийся на тюремной койке в одиночной камере номер семнадцать.

Судьей. Прокурором. Свидетелем. И, наконец, исполнившим приговор палачом.

* * *

…Лязгнула дверь.

— Сидоров! Давай выходи!

На допрос? Наконец-то! Вот и дождался.

— Ну, быстро, быстро на выход!

Перебьешься, комарик, ядовито подумал он, обождешь. С тобой-то можно без церемоний. Хотя нет, опасно, надо, чтоб все-все тип-топ, чтоб чистенько и в мелочах.

— Нога… — хрипит Сидоров. — Не сымацца с койки…

— Какая еще нога?

Не один ли тебе хрен, какая? Он натужно кашляет. Уж это Сидоров умеет, умеет.

Тренирован прямо-таки замечательно. Виснет на железной спинке, хрипит, захлебывается кашлем. Но правую ногу с одеяла не снимает. Краем глаза следит за конвоиром — не шарахнул бы кованым своим ботинищем. А что? Может.

Сопливенький еще мальчишка, тощенький, угреватый. Небось первогодок. Да ведь и такому хочется выглядеть хоть кого-то сильнее. Хотя бы такого, как он, бомжа вонючего. Три недели он не видел себя в зеркале, образину свою сейчасную знает только на ощупь. Бугристый череп с плешинкой — вылезла, подлая, после «нулевки». Узкие скулы, обтянутые нездоровой кожей, скелетистые впадины на щеках. И щетина мерзопакостная, уже не колючая, правда, помягчевшая, цветом наверняка пегая. А уши, уши!.. Вот не думал, что после стрижки наголо они так забавно раскрылатятся. Подзабыл, что стеснялся в детстве своей лопоухости.

— Кончай ты! — уже не приказывает, а просит конвоир.

Погоди, говорит ему мысленно он, вот захочу — и перестану, а пока не хочу.

Сидоров снова кашляет — с глухим хрипом, изображая муки адовы, с клекотом бьется хребтом о спинку койки, раскачивается, как правоверный еврей на молитве. А парень, бедняга, мельком замечает он, перепугался, совсем новичок, видно, в охране… Ведь с сочувствием смотрит, даже с испугом, вон как губы дрожат…

Усмехнувшись, Сидоров с неожиданной легкостью сбрасывает ногу с койки на пол, рывком встает и корчит брезгливую гримасу. И мысленно представляет, насколько омерзительной смотрится сейчас его рожа.

— Ладно, гражданин начальник, так и быть, потопали.

Конвоир розовеет от злости, но Сидоров уже и не глядит на него, надоел.

Заложив руки за спину, идет к двери и выходит из камеры…

* * *

— Садитесь!

Ларина кивком отпустила конвоира. Придвинула поближе бланк протокола допроса подозреваемого, попробовала на откидном календаре, хорошо ли ходит шарик в авторучке, и только потом уже подняла глаза на человека, мешком плюхнувшегося на табуретку напротив нее.

Нет, не самого приятного собеседника заполучила она на этот раз. Он не произнес еще и слова, а следователь уже знала, интуитивно поняла, что разговор предстоит непростой. Взгляд — острый, лишь на мгновенье полыхнувший откровенной неприязнью и тотчас угасший, словно выключенная лампочка фонарика, ставший стеклянно безразличным, — такой взгляд был ей хорошо знаком. Этот человек лишь прикидывается опустившимся, обезличившимся бомжем, сказала она себе. Он умеет владеть собой, он настроен на жестокую борьбу. Значит, и мне надо быть готовой к тому, что передо мной вероятный преступник, быть может, изворотливый, многоопытный и умный. Как ни старается он сейчас натянуть на физиономию маску дебила, первый же взгляд выдал его с головой. Но пусть он не догадывается об этом. Пока.

Ларина быстро, крупным, размашистым почерком заполнила первые строки протокола, касающиеся ее самой, даты и места допроса, и оторвала ручку от бумаги.

— Фамилия, имя, отчество?

— Мое?

— Ваше, разумеется. Меня зовут Ларина Анна Сергеевна. А вас?

— Ну, Иванов… Петр… Сидорович.

Так, сказала себе Анна, понятно: настроился играть в комедийном ключе. Она обежала равнодушным взглядом лицо бомжа, исхудавшее, с выпирающими скулами, без какого-либо следа бровей, напоминающее детский рисунок — точка, точка, два крючочка… Темная, чуть извилистая прорезь рта с потрескавшимися губами, черные точки ноздрей, обритая голова с грязными оттопыренными ушами, утолщенный кончик носа, почти кругляш, безвольный, чуть загнутый подбородок…

И запрятанные под голыми надбровьями синие глаза — сейчас они неподвижные, тупые, похоже, он нарочно выпучивает их, чтобы выглядеть законченным придурком. Не поймай она тот взгляд…

— При задержании вы назвали себя Сидоровым. Как понимать?

— Да хоть как… Один леший.

— И все-таки? Ваша настоящая фамилия?

— Пиши Сидоров, если больше нравится.

— Хорошо, Сидоров так Сидоров. Дата, место рождения?

— Мое?

Анна стиснула губы. Нет, не разозлишь, не старайся.

— Ваше. Перестаньте прикидываться дурачком, Сидоров. Не поможет.

— А я и есть дурачок. Это ты умная.

— Повторяю: год, число, место рождения?

Он задумался. Отквасил губы, поднял глаза на потолок, словно бы с трудом вспоминая.

— Эта… Как ее? Магаданская область, поселок Барачный… В пятьдесят вроде первом году… Ага, восьмого марта!.. Или нет?

— Вы что, не помните точно?

— Не-а… А чо помнить-то?.. Старый — и все тут.

— Ладно. Запишем пока это. Проверим. Но, Сидоров, учтите: за дачу ложных сведений вы несете ответственность перед Законом.

Ах, как это страшно, подумал он, разглядывая склонившуюся над протоколом молодую женщину. Надо же — от-вет-ствен-ность!.. Тебе, законница ты моя белокурая, наверняка кажется, что нет в жизни страшнее жупела, чем дышло ваших замечательных Кодексов, на которые чихать хотели все, у кого в кармане густо, а уж бомжи и подавно… Сколько ж тебе годков, милая, небось лет пять всего как с институтской скамьи? Интересно, замужем ты или еще в девицах? Вот и занятие у меня теперь есть на время допросов: попробую-ка раскусить тебя самое, как ты меня пытаешься. У тебя, бедняжки, вряд ли что путное выйдет, а я-то тебя так и сяк пощупаю. Как и положено мужику с вашей сестрой.

— Да, ознакомьтесь с вашими правами, — Ларина протянула через стол бланк протокола. — Вот с этим пунктом. Возьмите же!

— Не-а, — Сидоров мотнул головой, заслоняя глаза ладонью. — Не пойму я, сама прочитай, слышь?

— Обращайтесь ко мне на «вы», Сидоров, — В голосе Анны Лариной впервые промелькнуло раздражение. — Хорошо, слушайте. — Она медленно, акцентируя каждое слово, прочитала ссылку на статью 51-ю Конституции Российской Федерации, оставляющую за допрашиваемым право не давать показаний, которые могут быть использованы ему во вред. По лицу Сидорова нельзя было определить, понял ли он услышанное. Округлив глаза, он невидяще смотрел на шевелящиеся губы следователя и молчал.

— Поняли? Нет? Тогда скажу проще: вы можете не говорить о том, что вам, как вы считаете, может повредить.

Шелушащиеся губы Сидорова растянулись в длинной ухмылке.

— Ух ты!.. Зачем мне вредить? Не буду!.. Что я, чокнутый, что ль?

«Слава, трижды слава демократии! — злорадно подумал он. — Попляшешь ты у меня, девонька, с этой идиотской статьей Конституции».

— Продолжим, — сказала Ларина, расправляя листок протокола. — Сообщите о своем постоянном местожительстве…

Сидоров весело хрюкнул и даже зажмурился от удовольствия.

— Третья помойка слева от пятого чердака… Я путешествовать люблю, гражданин следовательница… Не задерживаюсь нигде.

— Семейное положение?

Какая невозмутимость, смотри-ка!.. Ну и нервы у барышни! Надобно бы ее расшевелить.

— Холостяшничаю… Где-то детки, может, плачут по мне, а жен своих я успел в дым позабыть. У вас-то, небось, муженек начальник, любит вас, красавицу такую, а я вот один-одинешенек…

Он с удовлетворением отметил, как досадливо порозовели напрягшиеся скулы, как нервозно дернулась авторучка в пальцах. Попал! И кажется, в больное место.

Разведена? Брошена? По крайней мере, матримониальная тема ей небезразлична.

— Отвечайте на вопросы кратко, без болтовни! Была ли прежде судимость?

— Так за что ж?! — Сидоров помотал головой, сверкнув плешинкой, заметной даже на бритом черепе. — Преступлениев не совершал, чистый я… Зря вы меня сюда засунули, обижаете… Ну что с того, что я ездю по стране? Кому мешаю? Дали б квартиру, не ездил…

Ларина сделала запись в протоколе, затем, подумав, быстро заполнила следующую графу и холодно взглянула на Сидорова.

— В соответствии с частью второй сто двадцать третьей статьи Уголовного процессуального кодекса Российской Федерации официально объявляю вам, Сидоров, что вы подозреваетесь в убийстве гражданина Ходорова Феликса Михайловича, временно проживавшего в селе Тургаевка, улица Советская, 22-а. Основания для вашего задержания вполне достаточны, так что предупреждаю, что только ваши искренние…

Но он уже не слышал ее… Потрясение было слишком сильным, а главное — настолько неожиданным, что единственным, о чем он сейчас мог думать, было только это — не выдать себя, ни на миг не сбросить маску опустившегося туповатого бродяги, которая, как ему казалось, так естественно к нему приросла за эти недели скитаний… Где он промахнулся, чего он не предусмотрел?! Он был настолько уверен, что жалкого бомжа, задержанного за нарушение паспортного режима, вернее, за беспаспортность, за ничтожное, по сути, правонарушение, если не отпустят, то в худшем случае отправят в распределитель, удрать откуда ему не составит труда… Но подозрение в убийстве… Неужели у нее в руках какие-то улики, неужели пошли прахом все его старания ликвидировать этого ничтожного Ходорова, не оставив и малейших следов?.. Голосок следователя монотонно журчал, перечисляя его права на адвоката, ходатайства, отводы, но для него это были всего лишь абстрактные, ничего не значащие звуки, потому что не было сейчас для него важнее задачи, чем немедленная перестройка всей своей тактики. От пассивного, почти безразличного ожидания — к предстоящему жесткому и опасному поединку с этой блондинистой быстроглазой женщиной, на сегодня его врагом номер один…

— …смягчению вашей вины, — закончила Ларина и, взяв со стола протокол, протянула его вместе с авторучкой закаменевшему Сидорову. — Распишитесь, подозреваемый. Вот здесь…

Он машинально вывел каракульку на бланке и угрюмо пробормотал:

— Какая такая вина?.. Ты брось, гражданин начальница, никаких писателев не знаю и не убивал. — Он засопел, метнул из-под голых надбровий полный злости взгляд. — Нашли на кого мокруху повесить, да? Ничего не знаю.

В серых глазах следователя зажегся огонек.

— А откуда вам, Сидоров, известно, что убитый гражданин Ходоров — писатель?

— Сама сказала. Вот и известно.

— Неправда. Даже не упоминала.

— Ну тогда эти… Менты ваши… Когда меня брали…

— Возможно. Скажите, Сидоров, что вы делали в Тургаевке 22-го июля? В среду, как сегодня, только три недели назад? И что вас привело в Тургаевку? Где вы там останавливались?

Ему вдруг стало смешно. Шок, слава Богу, миновал, и сейчас он чувствовал себя, как боксер, поднявшийся на ноги после нокдауна и услышавший гонг, который даст ему минуту, чтоб опомниться. Только не надо спешить с ответами, амплуа придурковатого бродяжки себя еще не исчерпало. Итак, почему оказался в Тургаевке? Милая ты моя, слишком долго пришлось бы объяснять. Да и не поняла бы, пожалуй, хоть с виду ты и не дура. Что ж, сказать тебе, что в этой занюханной Тургаевке я поставил последнюю точку, сделал то, что заказано мне было давно?.. Нетушки, не рассчитывай. Ты ведь не сможешь понять, как ни напрягай свои симпатичные извилинки, что я уже не мог откладывать дело. Увы, время вышло, оттягивать приговор было нельзя, и каждый лишний день жизни — нет, существования Ходорова отсчитывался зловещим метрономом. Я должен был раньше уничтожить его, зря я тянул, зря… Мне так не хочется верить, что ты, белокурый мой мент прекрасного пола, упрячешь меня в кутузку, но даже если это и случится…

— Отвечайте же, Сидоров! Откуда, когда и зачем вы прибыли в Тургаевку?

…Первый допрос подозреваемого Сидорова оставил в душе старшего лейтенанта милиции Анны Лариной скверный осадок. Худо, когда подследственный уходит в «отрицаловку», не признает даже очевидные факты. Но еще тягостнее следователю работать с человеком, который упорно валяет ваньку то ли издеваясь над ненавистным ментом, то ли прикидываясь убогим полудурком. Сидоров — к концу допроса Ларина была уже твердо в том убеждена — избрал для себя второй вариант поведения. Что он совсем не таков, каким представляется на следствии, сомнений не было.

…Ложась спать, Анна, как правило, брала в постель детектив Александры Марининой — она их покупала все, в шкафу набита ими целая полка. Однако на этот раз ее ждало совсем иное чтиво — найденный при осмотре места происшествия рулончик машинописных страниц. Оперуполномоченный Саврасов, роясь в чердачном хламе, обнаружил его в корпусе помятого ржавого термоса. Помучившись с пробкой, забитой в горловину заподлицо, он выудил-таки плотно засунутую, старательно обернутую в целлофан бумажную трубку. Едва развернув ее, Ларина поняла, что это, безусловно, чей-то дневник, полистав же первые страницы, убедилась: датированные июлем записки сделаны Ходоровым, то бишь исчезнувшим, а скорей всего — убитым постояльцем Сазоновой. Впрочем, похожи они были и на фрагменты рукописи нового романа, на эту мысль наводили названия глав на страницах дневника, Но… записки сначала следует прочитать, а потом уж и судить о жанре.

Анна включила лампу на тумбочке, погасила люстру и, скользнув под одеяло, протянула руку за папкой, раздувшейся от толстой пачки некогда скрученных и теперь не желающих распрямляться листков. И вздрогнула от брезгливости: перед глазами вдруг выплыла неприятная, если не сказать отвратная физиономия бомжа с бугристым, плохо выбритым черепом. И без бровей, что особенно противно. «Сбрил он их, что ли? — подумала она, развязывая тесемки папки. — А может, лишай, вот и вылезли…»

Жертва (из записок Ходорова)

Глава 1. Похищение Бонвивана

Что-то около двух ночи, я только уснул, меня разбудил телефонный звонок. «Не встану, сказал я себе, ни за что не встану… Это опять ошиблись». Но телефон настойчиво дребезжал. С мукой расплющив веки, я спустил ноги с дивана и облегченно вздохнул, услышав в прихожей голос дочери:

— Да-да, я!.. Это я!.. — Даже спросонок я понял, что Светлана не на шутку испугана. — Я же говорила вам… Я обещала, значит, будет… Не угрожайте мне, это лишнее, я сама представляю… Да я вам уже сказала!.. Ну и что, если счетчик?..

Голос ее истончился, в нем звучало отчаяние. Что же произошло, черт побери?

Придется-таки встать. Я на ощупь снял со спинки стула штаны и прошлепал к двери, из-за которой доносилось истерическое: «Перестаньте!..», «Только попробуйте!..», «Я-то, я-то причем?!».

В прихожей в тусклом свете, падающем из открытых дверей в спальню, на корточках возле тумбочки с телефоном сидела моя двадцатитрехлетняя падчерица.

Черные прямые волосы неряшливыми прядями свисали на лицо — бледное, помятое сном. Ночная рубашка, словно опустившийся парашют, лежала на полу, закрывая ноги. Глаза Светланы были расширены, на меня она не взглянула. Рядом с ней тоже в ночной рубашке, прижав обе руки к сердцу, стояла Нина. Я вопросительно взглянул на жену и открыл было рот, чтобы спросить, в чем дело, но она зло мотнула головой: молчи!.. Глядя на ее искаженное напряжением, увядшее, но все еще красивое лицо, я в который уже раз за последние недели ощутил, как меня буквально пронзила острая неприязнь, даже нет, чего уж там сглаживать, ненависть, как ни постыдно это — испытывать столь низменные чувства к человеку, с которым прожил вместе последние двадцать лет.

Светлана положила трубку на рычаг и заплакала, без слез, одни сухие всхлипы.

Мать бережно подхватила ее за талию, подняла, прижала голову к груди.

— Все обойдется, милая, все обойдется, — голос ее прервался. Взглянула на меня мельком, обдав презрением, словно горячие помои плеснула в лицо.

— Что вскочил?! Молчи! Ничего не спрашивай! Не твои дела!

— И все-таки… — Я изо всех сил старался сдержаться, не унизиться до ночного скандала, неизбежного, ответь я ей в том же тоне. — Свете кто-то угрожает?

Почему?

— По кочану! — выкрикнула жена, бешено округляя глаза.

Кандидат наук, пусть и технических, кичится тремя поколениями ужасно интеллигентных предков… Чем, спрашивается, отличается она сейчас от палаточной торговки советских времен, в гробу видящей всякого докучливого покупателя?

— Ладно. Не мои, так не мои.

Я ушел в гостиную, в которой сплю уже второй месяц, и опять улегся на диван.

Ничего, расскажут все сами. Попозже. Когда обсудят все варианты использования меня в качестве… Чего? Давно не стриженного барана? Фанерки, которой можно заслониться от града камней? Униженного ходатая по чиновничьим инстанциям?

Посмотрим, завтра покажет. А пока — спать, спать…

Уснул я на удивление сразу. И проснулся, несмотря на вчерашний перебор, с относительно свежей головой. А главное, вовремя, даже без будильника. Они спали, и я, разумеется, не стал их тревожить. Побрившись и проглотив два бутерброда с сыром, не стал допивать кофе — гадость, растворимая дешевка, — вылил остатки в раковину и на цыпочках вышел в прихожую. В спальне, слава Богу, было тихо. Можно было считать, что мне крупно повезло — объяснения откладываются до вечера.

Когда хорошего слишком много, это подозрительно и опасно. Всякое везение по сути своей случайность. Случайности, да еще счастливые, да еще и следующие одна за другой, настораживают: так не бывает, быть беде. Но осознавать начинаешь не сразу, лишь когда заметишь, что сплошные везения выстраиваются в цепочку.

Утром, отправляясь на работу, я никогда не заглядываю в почтовый ящик. Раньше полудня почтальонша в наш подъезд не заходит. Сегодня же будто кто-то толкнул под локоть. В ящике была «Комсомолка», которую мы выписываем, и желтоватый прямоугольничек — перевод на сумму чуть меньшую, чем три моих месячных зарплаты в издательстве. Гадать, откуда свалились на меня деньги, не приходилось: я был уверен, что на почте фиолетовый штампик на обороте извещения сообщит мне чрезвычайно приятное: повесть, которую я чуть не год назад послал в толстый журнал, напечатана. Иначе, само собой, гонорар бы не выслали. Конечно, удостовериться в публикации я мог бы и раньше, попади мне журнал на глаза. Месяца четыре я захаживал в областную библиотеку — единственное место, где его можно было найти в прошлом году. Но с января деньги на библиотечную подписку сократили. А подписчики… Не поручусь, что в нашем городе есть хоть один чудак, не пожалевший денег на это недешевое, добротное, но и скучно-солидное издание. По крайней мере у обнищавших местных литераторов искать его не приходится, а с учеными гуманитариями я общался мало. Впрочем, с деньгами сейчас у них не лучше, как и у всей пресловутой прослойки, снискавшей нашей бывшей стране славу «самой читающей». Она бы, конечно, и сегодня читала не меньше, да удовольствие стало слишком дорогим.

Так что следить за журналом я не мог. И его напоминание о себе не могло не растрогать.

Да, прекрасная штука — неожиданно свалившийся на тебя гонорар! Но вдвойне приятней была и та случайность, что, вопреки заведенным в семье порядкам, почту вынул сегодня я, а не жена и не дочь. Никто, кроме журнальных моих благодетелей и меня самого, не знает о переводе — почтовики не в счет. И это означает, что минимум три-четыре недели я буду застрахован от каждодневных микроунижений, связанных с абсолютной пустотой в карманах. Что мне теперь какое-то пиво, хоть бы и баварское? Или чьи-то дни рождения, от коих я пугливо шарахаюсь вот уже второй год? Или… А, что и говорить!.. Я отвыкаю чего-либо хотеть. Вернее, желаний-то не убавилось, но возможности их исполнения давненько ушли в сферу ирреального. Даже мелочи, вроде нового галстука, обрели статус мечты недостижимой, как маниловский мостик через пруд.

Я был уверен, что на почте получить деньги до начала работы не успею. В издательство мне к десяти, и оставшихся сорока минут при постоянных очередях пенсионеров и квартироплательщиков мне, разумеется, не хватит. И все же ноги сами свернули за угол и привели меня к отделению связи. Там было прохладно и пусто. В том смысле, что почтовики, как и обычно, сидели за своими окошечками, но их никто не тревожил. Над вскрытым чревом кассового аппарата посапывал с отверткой в руке умелец в черном халате. На лавке, отрешенно глядя куда-то вниз перед собой, сидела очень одинокая старушка с квитанцией, зажатой в прозрачном кулачке. Ничто не помешало мне протянуть паспорт и мгновенно заполненный перевод кудрявой барышне, получить у нее пачку не самых крупных купюр и совсем уже бодрым шагом направиться к остановке, к которой — надо же! — подчаливал полупустой автобус. Усаживаясь, я вспомнил, что, как это ни странно, на обороте корешочка с суммой не было ни штампа, ни вообще каких-либо следов отправителя денег. На радостях я даже не уточнил, из Москвы ли пришел гонорар или еще откуда — бумажку смял и выбросил в урну, дабы не попалась случайно на глаза домашним.

Со временем получалось так гладко, что, выйдя у Дома печати, я позволил себе тормознуть у книжного развала, мимо которого трижды в неделю проходил не взглянув. Агрессивное лакированное разноцветье обложек на лотках, похожее на длинные клумбы из бумажных цветов, выложенные сотрудниками погребальной конторы к юбилею своего начальника, меня, закоренелого книжника, раздражали.

Возможно, что среди вакханалии кровавых детективов и первобытно-любовных романов знаток и смог бы откопать нечто стоящее прочтения. Но я об них руки не марал и даже втайне гордился этим. Я брезглив и считаю, что ковыряться в венках над картонными гробиками, начиненными трупами, неинтеллигентно. Хотя, если честно, снобизм мой частично объяснялся и причинами вполне материального свойства… Но вот сегодня — ну и день! я почему-то взглянул. И ахнул от приятнейшей неожиданности: коричневый томик нагибинских «Дневников» умоляюще глянул на меня из-под полуголой блондинки, которую пытался удушить не поместившийся целиком на обложке скуластый амбал. И цена!.. Господи, да ведь для меня сегодняшнего, меня многоденежного это же совсем даром!.. Улыбка на моем лице была, видать, настолько лучезарна, что вахтер Ереваныч — а вообще-то он Юрий Иванович — изумленно вскинул седые кустики бровей и тоже осклабился во все свои… уж не знаю, сколько у него там железных зубов. А когда я, зажав обретенного наконец-то Нагибина под мышкой, поднялся на свой третий этаж, на площадке со мной столкнулся технический редактор Зяма Краснопольский, самый лысый человек Среднего и Нижнего Поволжья, как он не без гордости себя называл. И, пожалуй, имел на то право. Его длинный череп с далеко отквашенным, как у древнего египтянина на фресках, затылком был начисто лишен не только пушка, но и малейших точечных намеков на то, что волосы на этой сияющей золотом тыкве когда-либо были. А ведь Зяме не стукнуло еще и сорока! Чтоб добиться такого совершенства, начинать лысеть ему, наверно, пришлось класса с четвертого.

— Феличе, ты зря торопился, служака, — забормотал он, останавливаясь и пытаясь силой вытащить у меня из-под руки книжку. — Главаря не будет до послеобеда, в арбитраж умотал, а полупахан опять на больничном, вот так!.. А-а! — скривился он, выдрав все-таки книгу и разглядев автора. Почитай, почитай, но смотри — желчью мочиться будешь, ты это учти! Как он, подлец, Ахмадуллину с этим… как его?… Окуджавой приделал — ну, полный отпад!.. Если мне позвонят, скажи, появлюсь через час… Нет, через полтора. Ну, дуй, дуй, служивый классик!..

Не-е-т, чтоб такое везение — это уж, знаете ли, слишком! Если что и портило мне сегодня настроение — хотя полученный гонорар и держал его планку непривычно высоко — так это перспектива предстоящего объяснения с Карповичем, директором и соучредителем АО «Издательство „Парфенон“», в просторечии — «главарем», под началом которого я имею счастье служить ведущим, но далеко не главным редактором. В десять тридцать мне надлежало быть на планерке, в одиннадцать тридцать меня ждали в редакции областного телевидения. Успеть туда я никак не мог. Предстояло отпрашиваться у Карповича, а не будь того на месте — у главного редактора Махнева, он же «полупахан». Клички — иногда удачные, чаще не очень — Зяма напридумывал всем, вплоть до корректорш. Но прижились немногие, в частности — эти. Впрочем, прилипло и ко мне: «служивый классик».

Вроде и безобидное это прозвище имеет, увы, достаточно обидные основания.

Некогда, а если точнее — лет пять-семь-девять назад — я не без удовольствия ощущал себя писателем, больше того — популярнейшим в области прозаиком. Мои книги можно было купить лишь по крепкому книготорговому блату либо на партийных пленумах никак не ниже городского уровня. Помню, как приятно было мне однажды подслушать умственный разговор шедших впереди меня по тротуару подростков. «Она, дура, даже „Длинное облако“ не читала!» — громко возмущалась тонконогая девчонка с портфельчиком. И эта уничижительная интонация по отношению к неведомой мне невежде прозвучала даже для моего избалованного в те времена авторского слуха райской музыкой. Народное признание — это вам не реверансы дежурных критиков. Возможно, мои романы и повести по большому счету и не были так уж хороши, в условиях дефицита и вареный рак, известно, сходит за красную рыбу. Но писательское существование «на вольных хлебах» делало мою жизнь, во-первых, осмысленно оправданной, а во-вторых, вполне удовлетворительной материально. Машину я так и не купил, но зато и поездил по европам изрядно, что было тогда не всякому дано. И проблемы мебели-ремонта решил, и даже замахнулся на строительство дачи. Однако рука, к сожалению, так и повисла в воздухе: что теперь делать с недоложенной кирпичной коробкой, не знаю ни я, ни подрядившиеся дачевозводители братья Бубенковы, которым я задолжал столько, что в пору расплатиться с ними самим недостроем. Вот уже три с половиной года я полирую тренированным писательским задом не дубовое кресло в домашнем своем кабинете (он же по совместительству гостиная), а расшатанный казенный стул с инвентарным номером хозуправления Дома печати, а может, и издательства «Парфенон», отвалившегося от него как траченная тлями почка. Почему не пишу книги как прежде? Пишу. Даже написал уже, и не одну, а две с половиной. Но заканчивать третью повесть охоты нет, потому что нет смысла. Презираемый мною книжный поток, словно мутная вода из ведра уборщицы, хлынув на прилавки, не одну щепку вроде меня смыл с современной литературной поверхности. Книгоиздание неожиданно оказалось сверхприбыльным бизнесом, почти как криминальный вывоз нефти. Ну а где быстрые деньги… понятное дело.

Наиболее хваткая часть моих современников не преминула воспользоваться этим.

Что термин «хорошая книга» утратил свое классическое значение, я понял, когда год назад возвращался из Москвы в одном купе с оптовыми книготорговцами.

Узнав, кто я есть такой, они расхвалили мои книги и тут же выразили свое искреннее соболезнование почившему во мне писателю. По их словам, «те, ранишние» книги обречены на забвение. Новый читатель, покупающий только «свою серию» про секс или про убийства, уже сформировался, а на него, массового, только и следует рассчитывать, если не хочешь прогореть.

Все-таки я продолжаю рассчитывать, что увижу напечатанным свой последний роман, лучший, как мне кажется, из всех моих опусов. И в издательстве, пожалуй, меня удерживает только эта трепетная надежда: все-таки рядом с кухней! Карпович очень расплывчато, но все ж таки обещал — к концу года, мол, так и быть, рискнет. Ни он, ни «полупахан» роман не читали, как я им его ни навязывал. Оба выразили полную уверенность в высоких достоинствах моего заслуженного пера, но рукопись так и лежит у меня в столе. Сколько ей там еще томиться? И чего они, олухи, боятся? Ведь роман о любви, а любовь — тема вечная, инфляции неподвластная. Хотя… Кто знает? Глядишь, пройдет еще несколько лет, и наглотавшиеся секс-романов читатели будут, зевая, на десятой странице захлопывать книжку о непонятных переживаниях двуногих бронтозавров.

— Феликс Михайлович, с телевидения снова звонили, — сообщила мне, едва я переступил порог редакции, Люся, наимладшая наша редакторша, принятая месяц назад на полставки. — Спрашивали, вы точно у них будете или как? Просили перезвонить обя-за-тель-но!

Субтильное созданье в доверчиво открытой маечке опять склонилось над компьютером, а я набрал номер и подтвердил: да-да, как и договаривались, в половине одиннадцатого и ни минутой позже. Как возвышает тебя в собственных глазах эта независимость в отсутствие начальства!.. Разложив листы корректуры «Зеленого доктора в каждой семье» и придав таким образом столу вполне рабочий вид, я прикинул, что в моем распоряжении есть еще четверть часа — как раз на чашку кофе в забегаловке рядом со студией. Сегодня-то можно ведь и с коньячком-с! А коли светит такая перспектива, время терять — грех.

* * *

…Примерно час спустя в уютной редакции развлекательных передач местного телевидения можно было увидеть небольшого человека в дымчатых очках, со светлорусой бородкой и плешинкой, чуть проклюнувшейся посреди мягких седеющих кудрей. Человек в очках, одетый несколько молодежней своих сорока с хвостиком лет — американская футболочка с загадочным числом 88, очень потертые светлые джинсы, не первой белизны спортивные туфли, — любезно общался с двумя довольно еще молодыми, но не так уж, сотрудницами — редактором и режиссером ежемесячной телепрограммы «Между нами, женщинами». Русобородый посетитель рассказывал им что-то смешное, раздвигая в улыбке безвольный, припрятанный за волнистой растительностью рот, крутил головой, поддакивал, мягко возражал, угощал собеседниц сигаретами и курил сам.

Это был очень светский человек.

Он все время что-нибудь делал. Вставал с кресла и подходил к окну, касаясь пальцами восковых листьев чахнущей на подоконнике герани. Живо откликался на просьбу костлявенькой рыжеволосой редакторши и говорил ей, который час, а потом, деланно хмурясь, скорбно качал головой: вот, мол, попусту уходит время… Режиссер, тоже рыженькая, но полная, кинула ему реплику — он поймал ее, ответил, почти не думая, но довольно удачно, улыбкой обозначил шутку, подыграл интонацией. Когда рядом с ним на столе запищал телефон, он снял трубку и заговорил в нее совсем не так, как только что: он, видно, настраивался на тональность того, который звонил.

— У аппарата? — веско переспросил он. — Ходоров, писатель… А вот Каретникова нет, ждем.

Ходоров. Феликс Михайлович Ходоров. Это я. Вернее, так зовут человека, который вовсю пользуется моим именем, этого суетливого бородача. Хотя, скорее всего, он-то и есть истинный Ходоров. А я? Вряд ли кто догадывается, что я существую.

Изредка, когда я отслаиваюсь от Феликса Ходорова, он предстает предо мною весь, нагишом, даже бурые печенки просвечивают сквозь кожу. Я наблюдаю за ним без какой-либо родственной симпатии, с жалостливой брезгливостью. Я не принимаю его таким, каков он есть, я мечтаю, чтобы он изменился хоть чуть. Но я знаю, что помочь ему невозможно. Для этого надо каждодневно, а не раз в полгода, в квартал или в месяц, выходить из его оболочки. Только тогда очеловечивается этот несложный разговорный автомат, запрограммированный на типовые житейские ситуации. Если бы я мог выныривать из небытия почаще!.. И не на горсточку секунд, не на жалкую минуту прозрения! Что этаминута, если все остальное время говорящее, передвигающееся, обнимающее, «думающее» и «творящее» нечто, известное людям под именем писателя Феликса Ходорова, действует так, как велят ему дырочки на трансцендентной перфокарте, пробитой невесть кем.

Вот и сейчас, как всегда внезапно, я с перископическим приближением увидел себя. Нет — его. Этого. Ходорова. Я разглядывал его отстраненно, будто из тьмы кинозала.

— Черт знает что, — сердито пробормотал Ходоров и забарабанил ногтями по нечистому от следов клея столу. — Еще полчаса, и я — уж простите, ради Бога! — пошлю куда подале и нашего с вами Каретникова, и саму передачу, как она ни мила.

Вот паяц! Ведь будет ждать, сколько нужно!

— Теперь уже скоро, — сочувственно причмокнув, вздохнула редакторша и поправила высветленную прядку в прическе. — Председатель задержал… От него не уйдешь просто так, вы уж потерпите, Феликс Михайлович.

Она-то не знает, что его угрозы — липа.

— Вот именно — «терпите», — с сарказмом повторил Ходоров. Он снова закурил и движения его были при этом подчеркнуто нервны. — Терпи, покорный россиянин…

— Некрасов? Или импровизация? — вскинула выщипанные брови режиссер. Щеки ее колыхнулись: молчаливость ей шла куда больше.

— Лидочка, не все ли равно? — Ходоров рубанул рукой воздух. — В нас, русских, азиатчина неистребима, застряла с времен Батыя, вот и терпим надо и не надо.

Что нам время — особенно чужое. Сегодня в России, знаете ли…

…Бог мой, скорей бы пришло затмение! Он невыносим! И ведь не остановишь.

…Зря я гневался на Каретникова: оказалось, шеф развлекательных программ задержался у председателя телерадиокомитета как раз в моих интересах.

Кандидатура гостя передачи «Между нами, женщинами», то есть моя, согласована была с начальством раньше, а сейчас Петр Иванович выдирал у него «добро» на возможность более или менее подробного разговора перед камерой о моей новой книге. По мнению председателя, это пахло скрытой рекламой, которую издательство и автор хотят протащить на халяву. По словам Каретникова, ему пришлось побожиться, что роман Ходорова «Не отводи глаза!» не включен в издательские планы «Парфенона», так что коммерческие интересы здесь исключены.

Но поскольку роман о любви — вернее, и о любви, — то затоптать столь выигрышную для женского ток-шоу почву было бы неразумно. Телезрители, особенно телезрительницы, устали от политики. Страсти-мордасти, пусть и выдуманные, восполняют им дефицит собственных эмоций. Разве бешеная популярность «мыльных опер» не наглядное тому доказательство?

Короче, он-таки убедил начальство. Передача состоится через две недели, ее включают в программу, а сегодня нужно в общих чертах обговорить ее содержание и композицию. Но это уже не его, Каретникова, забота — Рената Петровна и Лидия Викторовна приглашены сюда, в его кабинет, не случайно. И если они до сих пор ни словом не обмолвились о моем участии в ток-шоу, так это сделано по его указанию — до разговора с председателем все было писано вилами на воде.

Похлопав меня по плечу и придав розовощекастой своей физиономии наиприветливейшее выражение, Каретников ушел, и медноволосые дамы тотчас принялись за дело. Режиссер налила в кофеварку воды и сунула штепсель в розетку, а редактор раскрыла большущий, в полгазеты, блокнот, крупно написала на чистой странице «ХОДОРОВ, писатель» и поинтересовалась, представляю ли я себе свою роль в женском ток-шоу?

Я представлял, поскольку однажды случайно углядел эту передачу. Несколько довольно симпатичных и острых на язык дам полчаса измывались над косноязычным подполковником, начальником городской милиции нравов. Предмет разговора был достаточно щекотливым — порнопродукция, проститутки, «салоны отдыха», то бишь почти легальные бордели, которых в городе развелось видимо-невидимо. Но если бы речь шла только о его обыденной службе!.. Дамы — среди них я узнал двух знакомых по Дому печати журналисток — лупили милиционера вопросами, что называется, ниже пояса. Интересовались его сугубо личным отношением к интимным встречам с женщинами на стороне, расспрашивали о его мужских вкусах, выпытывали, силен ли он в теории секса, изучал ли он «Кама Сутру», предлагали ему выбрать из присутствующих ту, с которой он охотнее всего изменил бы жене… В общем, как говорит нынче молодежь, оттягивались вовсю. Бедный страж нравственности, багровея и то и дело утирая со лба пот, неуклюже пытался увиливать от прямых ответов, злился и — уж это я подметил безошибочно — едва удерживал готовые сорваться с губ матерки. Тогда я посмеялся над ним, а теперь вот в его роли мне предстояло выступить самому. Я сразу решил, что отказываться не буду. Попасть на телеэкран и к тому же рассказать о новом романе сейчас для меня кое-что значило. Былая популярность писателя Ходорова имела шанс если не выплеснуться снова, так напомнить о себе, а общественный интерес к новой книге в какой-то мере мог подхлестнуть парфеноновцев — чего ж это мы такую книгу не издаем?.. И все-таки предстоящий стриптиз перед резвящимися дамочками меня не на шутку смущал.

— Вы напрасно волнуетесь! — успокоила меня худосочная Рената Петровна, быстро-быстро делая какие-то пометки в блокноте-альбоме. — Естественно, что с полицией нравов можно и нужно было беседовать исключительно о сексе. А о чем еще? Но вы, Феликс Михайлович, вы-то совсем другое дело! Неужели вы думаете, что женщину интересует в любви только постельные страсти? Мужики судят, к сожалению, по себе. Я уверена, что ваше ток-шоу будет украшением месяца. Вы же писатель, знаток человеческих сердец…

— Агроном человеческих душ, — подхватил я иронически. — Но писатель существо не бесполое, и слезть с мужской колокольни трудно и ему.

— Но ведь говорил же Флобер, что «мадам Бовари — это я»! — возразила Лидия Викторовна, разливая кипяток по чашечкам. — Вам одну, две ложки? Это крепкий, предупреждаю, настоящий «голд». С сахаром?

— Надо подумать, как ненавязчиво перейти к вашим песням, Феликс Михайлович, — редактор наморщила тоненький носик и, как ей, наверно, казалось, игриво заглянула мне в глаза. — Да-да, мы рассчитываем на них, вы же конспиративный бард, не отпирайтесь! Гитара у нас неплохая, но вы, конечно, предпочитаете свою?

Я ничего не предпочитал, мне было все равно. Те несколько аккордов, с которыми я с грехом пополам управлялся, подгонялись под любую мелодию и любую гитару, будь в ней хоть семь, хоть шесть струн, и даже пять. Однако перспектива спеть несколько собственных романсов была весьма соблазнительной. Втайне я немножко страдал от несправедливой, как мне казалось, узости аудитории своих слушателей. Мои друзья-знакомые знали мои творения почти наизусть, и иногда мне чудилось, что слушают их только из вежливости. А тут такая возможность…

— Давайте выберем, что спеть, — предложил я. — Где ваш инструмент?

…Я проторчал на телевидении еще не меньше часа. Гитарные переборы имели призывный эффект пастушеской свирели — двери не закрывались, и скоро комната была набита битком. И поскольку среди сбежавшихся овечек были о-очень даже завлекательные экземпляры, не распустить хвост я просто не мог. Тем более, что в моем репертуаре было несколько песенок, которые не могли не растрогать женские сердца. Многозначительно поглядывая на длинноволосую юную блондинку в сокрушительном мини-платьице, я с выражением пел:

В такой аудитории я, как правило, теряю не только чувство меры, но и чувство ответственности. Мне пора было в издательство — ненароком вернется «главарь» чуть раньше, и тогда жди неприятностей: отсиживание от сих до сих он считал наиважнейшим долгом подчиненных. Я отчетливо сознавал, что кадрить никого из этих милых длинноногих ягнят не буду — не время, не место да и башка забита совсем другим. К тому же моим рыжым дамам пора было обедать — обе они к двум часам должны быть где-то еще. Но себя не переделаешь, тем паче на ходу, тем более в запале. Я прекратил свое «а вот еще одна о любви», лишь заметив краем глаза, как, переглянувшись с кем-то, выскользнуло за дверь то самое златоволосое созданье, которому я непроизвольно адресовал свои канцонетты.

Разочарование чуть кольнуло сердце, настроение петь пропало и…

И опять, правда, всего лишь на считанные мгновенья, предо мной с пронзительной отчетливостью появилась заставившая внутренне содрогнуться картинка: молодящийся хмырь с гитарой, с ироническим интересом слушающие и разглядывающие его девицы, ровесницы его дочери, тоскливое нетерпение в глазах двух рыжих дамочек, в душе проклинающих этого бестактного писателя Ходорова, который не хочет понять, что у них есть еще и другие дела и заботы…

— Почему вы не выступаете со своими концертами? — наивно таращась, чирикнула маленькая брюнетка, похожая на симпатичную обезьянку в очках.

— Знаете, когда-то я отказался вступать в Союз кинематографистов только потому, что быть членом сразу трех творческих союзов просто подозрительно, — пояснил я. — Есть основное дело твоей жизни, твоя профессия и призвание, остальное же — хобби, увлечение, слабость — как ни назови. Правда, сейчас все кому не лень стали писать книги — даже писклявые певички делятся своей мудростью. Не хочу уподобляться им, только и всего.

— И зря! У вас просто чу-у-дные песенки! Вам бы аккомпаниатора…

— Зачем? — возразила Рената Петровна вставая. — А Высоцкий? Всего пять аккордов — и сотни песен.

— Да, но у Высоцкого был такой голос, что…

«Так, все правильно, — подумал я. — На гитаре играть не можешь, голоса нет, а песенки чу-у-дные. Спасибо и на этом».

Но обиды в глубине души, как ни странно, не было. Наверное, я настолько изголодался по успеху у публики, уж какой бы она ни была, что даже фальшивые комплименты готов глотать не морщась. И все же, и все же… Готов руку отсечь — девицы западали искренне, особенно когда пел это: «Но как мне быть с тобой счастливым? Тебе ж всего двадцатый год…». Романс бронебойный, проверено.

Спускаясь по лестнице в вестибюль в сопровождении торопившейся в столовую редакторши, я договорился с ней о встрече через три-четыре дня, на записи передачи. Из здания студии я вышел в состоянии легкой, словно облачко, медленно рассеивающейся эйфории. Из головы не шла длинноволосая блондинка: она не могла не заметить моего к ней внимания. И вроде бы ей это нравилось. Но вот ушла она с улыбочкой несколько двусмысленной. Что она должна означать? Ох уж эти наши средневолжские джоконды…

За два часа, которые я провел в студии, июльское солнце поработало на славу.

Такой свирепой жары, какая стоит уже неделю, я не припомню. Ярко белесое небо, размытые очертания слепящего диска, густо парящий мокрый проспект… Поливалка еще не скрылась из глаз, а на асфальте уже проступали и на глазах расширялись бледные проплешины. Прохожих на раскаленных тротуарах мало — в большинстве магазинов перерыв, до автобусной остановки два квартала, а прогуливаться сегодня в полдень отважился бы разве что безумный. Даже автомобильный поток, обычно почти непрерывный на этом спускающемся к Волге проспекте, был сейчас какой-то вялый, словно машины побаивались надорвать свои бензиновые сердца.

Рассеянно посмотрев налево, я без какой-либо опаски вступил на проезжую часть и, воспользовавшись паузой в движении по моей стороне улицы, быстро, почти бегом попытался проскочить к разделительной полосе. Я никак не мог ожидать, что из-за большого телевизионного автобуса — кажется, их называют лихтвагенами, — который стоял у тротуара метрах в пяти от меня, вдруг вынырнет несущаяся на большой скорости машина. Но именно так и случилось: запыленная красная «ауди» с тонированными стеклами мчалась прямо на меня. По инерции я сделал еще два-три шага вперед, пересек полосу и тут же, чуть было не оказавшись под колесами «волги» из встречного потока, рванулся назад. Завизжав тормозами, шикарная иномарка вильнула к обочине, крутанулась вокруг оси и с размаху ударила задним крылом о фонарный столб, возле которого то ли пережидала движение, то ли читала объявление немолодая женщина с зонтиком и хозяйственной сумкой. Сшибла ее машина или только задела, я не разглядел — увидел уже лежавшее боком на бордюре тело с неестественно, «блошкой» подогнутыми ногами, высыпавшиеся из сумки пестрые пакетики печенья и кочанчик капусты. Раскрытый выцветший зонтик отлетел в сторону метра на четыре и еще покачивался, словно большая выдыхающаяся юла. Почему-то именно эту деталь отметило в тот злополучный миг мое сознание, видимо, изо всех сил противившееся воспринимать жуткую реальность того, что только что произошло.

Дальнейшее развитие событий запечатлелось в моей памяти кадрами немого синематографа — какими-то рваными, нервно дергающимися фрагментами. Широко раскрытый рот перепуганной мороженщицы — крика не слышу… Мальчишка, оглядываясь на бегу, машет рукой, кого-то зовет… Вот и я… Ватными ногами я шагаю к этой несчастной… Вот распахивается дверца заднего салона «ауди»… Я наклоняюсь… Чьи-то могучие руки обхватывают меня сзади за поясницу… Я инстинктивно вырываюсь, от сильного удара по шее темнеет в глазах, сознание на какое-то мгновенье отключается… Но только на мгновенье: когда меня грубо запихивают в машину, я уже в состоянии как-то контролировать себя и потому не предпринимаю никаких попыток к сопротивлению…Автомобиль, словно на старте ралли, с рыком срывается с места, я болезненно ударяюсь затылком о что-то металлическое, установленное у заднего окна, и, слабенько охнув, окончательно прихожу в себя. Вернее, обретаю способность реально оценить ситуацию и, выражаясь языком редактируемых мною наукообразных брошюр, назвать ее составляющие адекватными их сущности именами.

Я ощущаю, как лихорадочно пульсирует мой мозг. Да, да, я — виновник дорожного ЧП, которое, похоже, стало трагедией для незнакомой мне женщины с зонтиком.

Сейчас я убегаю с места происшествия, хоть и не по своей воле, меня насильно увозят они. Кто — они? Их трое — двое впереди, третий рядом со мной. Я вдвое старше любого из них, этих загорелых мордоворотов с одинаково подбритыми затылками, однотипно одетых. Мой мускулистый сосед в узкой черной майке и пестрых «бермудах», на его корешах — расстегнутые до пупа расписные рубашонки.

Желтая цепь на бычьей, мокрой от пота шее водителя мутно отсвечивает, нахально лезет в глаза. В машине невыносимо душно, но стекла опущены только на два пальца — люди, подхватившие меня словно худого котенка с тротуара, предпочитают быть невидимками для водителей и пешеходов. Я слышу, как время от времени они обмениваются отрывистыми репликами, смысл которых не доходит до моего сознания. Я просто фиксирую звуки и шкурой ощущаю бьющийся в их интонациях страх:

— Сразу на седьмую?

— Охренел?! А краску?

— У Джиги навалом, жми!

— Переулком, Серый, переулком надо!..

— Не учи, блин, ученого… Кровянки вроде не было? А?!!

— У той-то?… ее знает, не глянул…

— Жмурика нам еще не хватало, падла…

— А Джиге, Джиге… Кто ему доложит?.. Толян, может, ты, Толян, а?!

— Да пошел ты…

Мат, мат, мат — через каждое слово, иногда ничего кроме… Я даже не пытаюсь запоминать, куда они меня везут — понимаю, что куда-то к Волге. «Ауди» петляет по улочкам между дач, сердце лихорадочно стучит. Но мне жгуче приятно, что эти крутые смертельно перепуганы. Куда больше меня, хотя уж мне-то, казалось бы, есть чего опасаться. Явные бандиты, по меньшей мере рэкетиры, уносят меня, как лиса петушка, черт знает куда, чтобы расквитаться за аварию. Но оцепенение уже проходит, и я решаюсь подать голос:

— Зачем вы меня везете? Если вы…

Договорить не успеваю: мой сосед больно бьет меня в локтем в солнечное спелетение.

— Узнаешь, сука! Заткнись!

— Еще спрашивает, — оборачиваясь и обдавая меня густым водочным перегаром, сипло выдыхает амбал, сидящий рядом с водителем. Его маленькие, глубоко запавшие глаза бегают по моему лицу, в них откровенная ненависть.

— Ништяк, ништяк… — цедит сквозь зубы худощавый цыгановатый водила. — Подразберемся…

— Собственно, в чем я…

Твердая потная лапища сжимает и тотчас отпускает мое лицо. «Смазь», вспыхивает воспоминание детства, у дворовых блатарей это называлось «смазь»…

— Бороду выдеру… папаша! Сказано тебе — заткнись!

«Проезд 6» — успеваю прочитать я, когда «ауди» внезапно сворачивает с просеки налево. Заборы с прильнувшей к ним пожелтевшей муравой, неказистые и добротные дачки, снова заборы… Смуглый сбрасывает скорость — дорога здесь грунтовая, с засохшими колеями. Машина останавливается в клубах вяло окутываюшей ее пыли.

Парень в черной майке вываливается из кабины и вперевалку бежит к последней в переулке калитке, сливающейся с облупленным зеленоватым забором. Сует зубчатую железку в щель, поворачивает и, навалясь, распахивает ворота. Запыленная «ауди» вздрагивает и с радостным рыком собаки, которую хозяева наконец пустили домой, бросается во двор. Мотор умолкает, сзади слышен стук поспешно захлопнутых ворот. Все. Приехали.

— Давай, борода, выходи!..

Я никак не нащупаю ручку дверцы. Чертовы иномарки!.. Уже выбравшийся из машины парень в черной майке заглядывает в кабину и, презрительно матюкнувшись, выдергивает меня за руку наружу.

— Иди за ним! — Толчок в спину совсем не дружеский.

Узкий проход меж изгородями, увитыми краснеющей малиной, ведет к деревянному домику с неказистым гнилым крыльцом. Я покорно бреду следом за коренастым увальнем, он на ходу стаскивает с бугристых плеч потемневшую от пота рубашку.

В двух шагах сзади меня шаркает шлепками мой амбал. Но дойти до крыльца мы не успеваем.

— Никак у нас гости? — раздается хрипловатый баритон откуда-то сбоку.

Мы останавливаемся и дружно, как по команде «равняйсь!», поворачиваем головы направо.

Из глубины яблоневого сада к ограде направляется, вытирая тряпкой ладони, невысокий сутуловатый человек примерно моего возраста — пятидесяти ему явно нет. Замызганные спортивные штаны, далеко не чистая майка, растоптанные кроссовки… В темных курчавых волосах красиво серебрится седая прядь, словно высветлена специально. Но непохоже, чтобы этот простоватый дяденька, глазки которого добродушно щурятся на нас из-под кустистых бровей, был завсегдатаем парикмахерских. Типичный дачник, вся светская жизнь его, конечно, проходит здесь, в обществе ему подобной огуречно-баклажанной профессуры, озабоченной если не гусеницами, то паршивым напором воды. Батрача на собственном участке, я время от времени удостаиваюсь их мудрых советов.

— Что за приятель, а, Максим?

Слабенький и все ж таки различимый акцент… «Лицо кавказской национальности», это несомненно. Как-то не вяжется с садово-огородной идиллией.

— Из-за этой падлы тачку гробанули! — зло выплевывает коренастый и оглядывается на меня. — И бабу сбили… На Советской Армии…

— Тю-тю-тю-тю!.. — останавливает его «типичный дачник» и недовольно дергает чуть крючковатым носом. — Не так сразу, парень! Ведите в саклю, джигиты вонючие, я сейчас…

— Слушай, Джига, в перекраску сразу бы… — подключается торопливо приблизившийся к нам водитель. — Заднее крыло тоже, блин…

Худощавое лицо хозяина дачи еще более заостряется, легким жестом, будто капли с пальцев стряхнул, он заставляет заткнуться разболтавшегося шофера. Я замечаю, что все трое сдрейфили не на шутку. Улыбочка этого Джиги в сочетании с быстро перебегающим по нашим лицам жестким взглядом, видать, ничего приятного им не сулит.

* * *

В маленькой квадратной комнате с оклеенными голубенькими обоями стенами и щелястым полом мебели совсем негусто. Похожая на грубый топчан кровать без спинок, три некрашеные табуретки, светло-желтый старообразный комод с полукруглой горкой. За мутными от пыли, а может от времени, пластинками стекол белеют пятна чайных чашек. После знойной духоты только что, видимо, политого дворика здесь довольно прохладно. Пахнет яблоками и еще чем-то кислым, напоминающим азиатские ароматы айрана и старой овчины. Максим подбородком указывает мне на табурет и садится сам, Толян заглядывает в нижний ящик комода, роется в нем, звякает бутылками, по звуку — пустыми.

Ждали мы Джигу недолго — ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы умыться. Что договариваться о чем-либо с моими похитителями — пустое дело, мне было понятно: их реакция на его слова и мимику сказала мне все. Шестерки…

Или как там зовут их на сегодняшнем сленге — «торпеды», «бойцы»? Они сделают все, что прикажет сутулый кавказец с эффектной прядью. Вот только что он скажет? На душе было пакостно, история, в какую я влип, не сулила мне ничего хорошего. Я успел заметить вмятину на заднем левом крыле «ауди», глубокую и широкую — на всю толщину столба. Подлежит ли оно теперь ремонту? Если придется менять, то… Страшно представить, в какую сумму выльется такая починка.

Когда Джига вошел в комнату и сел на застланную лоскутным одеялом кровать, по лицу его нельзя было прочитать ничего похожего на раздражение или недовольство. Напротив, судя по тому, как хозяин дачи весело ощерился, он, казалось, был в хорошем, вполне добродушном настроении. Возможно, сегодняшние сельхозхлопоты были в чем-то особенно успешны, по крайней мере, садясь, он потирал руки с видом много и в охотку поработавшего человека. Мы трое сидели на табуретках вокруг застеленного нечистой клеенкой стола, водитель, заглянув на минутку, ушел копаться в машине. До прихода Джиги я помалкивал, Толян с Максимом, вяло матерясь, вполголоса препирались из-за цвета краски, в какую стоило бы перекрасить машину. Но, когда вошел старшой, сразу умолкли, как младшеклассники при виде учительницы. Мне показалось странным, что они не вскочили с мест.

— Вот теперь мы спокойненько побеседуем, — доброжелательно проговорил Джига и с удовольствием осмотрел еще влажные ладони. И — остро, словно финкой ткнул, взглянул на меня.

— Как все случилось, бородач ты наш замечательный, можешь мне не рассказывать, Шурик уже изложил. Чуть не плачет, бедолага, так ему мою тачку жалко. Я его, правда, успокоил маленько — не ты, мол, виноват, не тебе ее и выправлять. А ты как считаешь, борода-бородушка? Что, разве я так уж и не прав?

Парни с острым интересом смотрели на меня: что скажу? Но я ожидал именно такого поворота разговора и уже успел приготовить, как мне представлялось, достойный ответ.

— Давайте определим степень вины, — произнес я, стараясь придать интонациям максимальную значительность. С такой несколько усталой, почти равнодушной интонацией солидные начальники ответствуют поднадоевшим кляузникам. — Да, верно, я был неправ — улицу пересекают у светофора. Но если нетрезвый водитель жмет на газ там, где люди — ну, привыкли, что ли, ее переходить?.. Да к тому же еще неожиданно выскакивает из-за автобуса, как черт из табакерки, то, знаете ли…

— Стоп, стоп!.. Не продолжай, не надо, — мягко, почти ласково прервал меня Джига и беззвучно рассмеялся. — Ты ведь ни при чем, да ведь? Ну, привык там переходить, не менять же привычку, как никак — вторая натура, верно? А если Шурик не знал о ней, так пусть и раскошеливается на лимоны. А то и в тюрягу садится — старушка-то, чего доброго, копыта откинула… Согласен, согласен…

Только вот очень уж знать хочется, что за птица ты такая, чтоб твои привычки для нас законом были? Может, мы с ребятками нарвались на тебя себе на горе?

Извиняться придется?

— Неважно, кто я и что… И извиняться, конечно, надо мне, а не вам. И все-таки хочу заметить…

— Закрой хлебало! — собрав улыбчивые морщинки у глаз, негромко прикрикнул Джига. — Максимка, пошуруй-ка насчет ксивы, какая ни есть. Мотнул головой в мою сторону и, упираясь руками, по-стариковски медленно поднялся с кровати.

Мой сосед по машине вскочил с места куда резвее. Ухватив железной лапищей локоть, он рывком поднял меня с табурета и лапнул — раз! два! задние карманы джинсов. В обоих было — в правом сегодняшний гонорар, в левом служебный пропуск в типографию Дома печати.

— Да ты что это?! — дернулся было я, но рука качка так стиснула локоть, что мне почудился хруст косточек. — Отпусти, сам достану! — крикнул я, изогнувшись от боли.

— Да, пусть он сам… — с сочувственным вздохом проговорил Джига.

Я выложил на стол влажную пачку денег, темно-красные корочки.

— Спрячь! — с пренебрежением поморщился кавказец, кивнув на мои рублишки. Взяв пропуск, он раскрыл его, отнес чуть дальше от глаз и внимательно всмотрелся в фотографию. Беззвучно зашевелил бледными губами, вчитываясь в текст: Ф. И. О., должность, прищурился, разбирая, что там такое на круглой печати.

— Писака, значит, — пробормотал он. — В газетке?

— Нет. В книжном издательстве. Редактор.

— Редактор? Ишь как… Выходит, начальник?

— В издательстве редактор — это рядовой сотрудник. Так что не начальник.

— Жа-аль, — протянул Джига задумчиво. — А может, и не жаль. Даже проще.

— Что проще?

Я протянул руку за пропуском. Он с интересом посмотрел на мою ладонь, покрутил головой и усмехнулся. Сунул пропуск в задний карман.

— Я ж тебе не мент, документы не проверяю. — Джига укоризненно поцокал и опять покачал головой. Небрежным движением пальцев ссадил с табурета Толяна и уселся рядом со мной. Положил локти на стол и приблизил смуглое, нездорово пористое лицо вплотную к моему.

— Однако, крепко ты нас наколол, редактор, — заговорил он, обдавая меня чесночным дыханием. — Посуди сам. Новую тачку из-за тебя разбили, чинить придется. Мелочь, а все же… А вот если баба концы отдала, тогда худо тебе.

Совсем худо. Небось, ищут уже, как думаешь, а?

— Не знаю, вероятно… — неуверенно пробормотал я.

А что тут скажешь?

— Ты не знаешь — я знаю. Свидетели были? Не вспомнишь?

— Разве что мороженщица. Мальчишка еще… Не заметил, может, еще кто.

— Вот-вот — еще кто… Ну, ладно, машину мы пока спрячем, наша забота. А вот со сбитой бабой… Придется тебе пошуровать по больницам. А то и в морг заглянуть. Живая она или нет, сообщишь мне сегодня же. Бумажку прилепишь на тот самый столб возле телевидения. Объявление: пропала, мол, болонка. Если белая — поймем, что живая, ничего страшного, а черная — в морге. Или при смерти. Все понял?

Я кивнул. Сейчас надо соглашаться со всем. Что будет дальше, посмотрим.

— Не все, наверное, не все… — Джига негромко рассмеялся, и меня аж замутило от чесночного смрада. — Тебя бы стоило, говоря откровенно, об стенку размазать, да видел небось кто-то, как мои пацаны тебя увезли. Так что живи, счастливчик. За машину рассчитаешься чуть позже, успеется. А с бабой время терять нельзя. Если узнаешь, что она насмерть, придумай, как засветиться в милиции. Приди с заявлением, что вот, мол, видел, как по твоей вине ее машина сшибла. Расскажешь, как тебя какие-то мужики увезли. А потом врезали как следует и выбросили из машины по дороге на Управленческий. Опишешь тачку: малиновый «форд», госномер точно запомнить не успел, но готов голову дать на отсечение, что были на нем цифры… Ну, скажем, 8 и 4… И что не нашей области номера, на этом стой железно — там, где на них «rus», какие-то другие три цифры, не наши 63. Скажем, 74 или 97. Тут можно и напутать, главное — чужие, кто-то проездом. Опишешь тех, кто в этом «фордике» был, дашь приметы…

Не перегни палку, негров не описывай, пусть малость на Толяна с Максимкой походят — кто-то их хоть мельком, да видел. Но тебе веры больше, ты тех мужиков хорошо разглядел, в случае чего легко узнаешь. Пускай фоторобот делают и ищут в свое удовольствие. Вот теперь все.

— Верните пропуск, — попросил я и внутренне содрогнулся: до того жалким показался мне собственный голос. Нет, страха не было, было тоскливо и мерзко от одной только мысли о том, чем мне придется в ближайшее время заниматься.

Хотя… Есть ведь еще вариант: выложить в милиции все начистоту. Кто знает, может, морда этого кавказца красуется на стендах «Их разыскивает милиция»?

Тогда мне будут просто благодарны.

Он словно прочитал мои мысли.

— Только ты, редактор, даже и не подумай меня наколоть, — почти ласково произнес Джига, тыльной стороной ладони задирая мой подбородок и ввинчивая насмешливо холодный взгляд мне в глаза. — Если стукнешь, погорят пацаны, я — чистый, не подкопаешься. Меня не тронут, переживу. А вот за тебя, редактор, я тогда и дохлого таракана не дам. Учти, Феликс Михайлович, народ мы не шибко интеллигентный.

— Я все понял. Верните пропуск, зачем он вам? Что надо обо мне знать, знаете.

— Ишь!.. — Джига весело рассмеялся и оглянулся на поддержавших его глумливым гыканьем подручных. — А твой портрет, редактор? Что же мне твою физиономию карандашом рисовать, когда пошлю человеков тебе башку отворачивать? Ксиву другую получишь, а эта и нам сгодится.

Логика в его словах, конечно, была. Но легче от сознания этого мне не стало.

— Я уж не предупреждаю тебя, редактор, что про мою дачу ты должен забыть напрочь. Не был ты здесь, меня не видел сроду. Надо будет, мы тебя найдем.

Ясно?

Как долго длилась пауза, я не могу сейчас вспомнить. Двадцать секунд, минуту, две? Растерянно моргающий человечек с пушистой бородкой, сутулый кавказец, растянувший в улыбке тонкогубый рот, отсевшие на кровать, о чем-то шепотом переговаривающиеся парни… Ходоров… Феликс Михайлович Ходоров… Как жалок, как ничтожен он сейчас. Но вот он что-то нервно говорит, кажется, обещает сегодня же… непременно до вечера… обязательно… Вот его провожает до калитки злобно ухмыляющийся парень в черной майке… Водитель, уже почти снявший крыло «ауди», замахивается на него грязным от бурого масла локтем, и Ходоров, дернувшись и втянув голову в плечи, ныряет за ворота… Я наблюдаю за ним, торопливо, чуть не бегом шагающим по пыльному, зажатому заборами переулочку, и ничуть не сочувствую ему. Сейчас, когда никто не следит за ним, он уже не пытается придать лицу достойное мужчины выражение полного хладнокровия. Грязные дорожки пота, сбегающие в бороду с висков и щек, прерывистое дыхание, невидящий взгляд… Это ведь он, он — тот самый селадончик, который всего час-полтора назад небрежно теребил гитарные струны, ловя восхищенные взгляды голоногих ссыкушек… Не могу, не хочу его видеть, но не в силах и не смотреть — не от меня это зависит сейчас…

Фраза, которую на прощанье обронил Джига, — как бы между прочим, без нажима — гвоздем сидела у меня в мозгу все то время, какое мне понадобилось, чтобы пройти к трамваю — сначала по пыльному переулочку, то бишь шестому проезду, затем вверх по просеке к Ново-Садовой. Заняло это примерно полчаса, меня обгоняли машины, дважды — кургузый автобусик, но мне и в голову не приходило воспользоваться транспортом. Надо было что-то придумать, что-то, что-то…

«Имей в виду, редактор, если к нам явятся менты или тачку станут искать по номерам, буду считать, что заложил ты…» Повторять свою угрозу, чем это для меня обернется, он даже не счел нужным.

Я хитрил перед самим собою — знал, что ничего спасительного не придумаю, а потому безоговорочно приму все его условия. В конце концов, они влипли в неприятности из-за меня. Правда, мне показалось, что и от водителя пахнуло спиртным, когда, замахнувшись, он выкрикнул «у, падла!». Но он, скорее всего, успел принять на грудь уже на даче. Вряд ли бы Джига допустил, чтобы за руль его «ауди» сел поддатый. Судя по всему, держит он своих молодчиков в ежовых рукавицах. Что он такое, этот ироничный, улыбчивый, играющий в добродушие и оттого еще более страшный кавказец? Уголовник — безусловно, но вот какого масштаба?.. Впрочем, не один ли черт, кто тебе сунет нож под сердце?

Садясь в трамвай, я уже имел некое подобие плана действий, по крайней мере, на остаток сегодняшнего дня. О том, чтобы соваться в милицию, речи быть не может — сначала надо знать, что было после того, как меня умыкнули. Значит, и начинать надо от печки. Я вышел на улице Советской Армии за несколько секунд до того, как на руке пикнул будильничек, отмечающий каждый час. Взглянув на циферблат — как ни странно, впервые после всех событий, до того башка была забита тревогами, — я удостоверился, что сейчас пятнадцать ноль-ноль, а это значило, что мелькнуть в издательстве до конца рабочего дня я еще успею. Но прежде — туда, на проклятое место, к воротам телестудии.

Мороженщицу, сидящую за своей тумбочкой, я заметил за полквартала. Ее патриотическое одеяние — красная юбка и синяя футболочка, прикрытые белым фартуком, — выделялось ярким пятном на фоне чугунной решетки. Интересно, запомнила ли она меня? Лучше бы нет.

Зря надеялся: по тому, как она на мгновенье замерла, а затем, привстав с табурета, закрутила головой, пытаясь рассмотреть меня за спинами впереди бредущих прохожих, стало ясно, что образ человека, которого на ее глазах засунули в машину и увезли, из памяти ее испариться не успел. Прятаться от нее, конечно, было глупо, я и не стал. Изобразив на лице что-то наверняка мало похожее на улыбку, я направился напрямую к ней.

— Господи! — шелушащиеся от загара скулы радостно запрыгали. — Живой и здоровый, надо же! А я-то думала все — конец дедульке!.. Ой!.. — она смущенно отмахнулась. — Простите меня… Вы ж еще мужчина молодой… Это борода ваша…

Я вас толком не разглядела тогда… Ну, как они вас?.. Били?

— Погодите! — я предупреждающе поднял ладонь. — Не все сразу. Со мной-то все в порядке, как видите. А что с ней, с той женщиной?

С какой женщиной, пояснять, разумеется, не требовалось. Круглое, совсем еще молодое лицо мороженщицы приобрело выражение преувеличенного испуга.

Взволнованно тараща светло-голубые, словно подвыцветшие на солнцепеке глазки, она не без удовольствия, даже с каким-то азартом принялась рассказывать о том, как приехала «скорая» и сразу же — гаишный «жигуль», как милицейский лейтенант расспрашивал ее об иномарке, ее номерах, которые она, мороженщица, с перепугу не сообразила запомнить. Сбитая тетка вроде бы стонала, ее сразу увезли. А лейтенант записал себе в блокнот все не только про машину, но и приметы мужиков, которые из нее выскочили. Хотя запомнила она их тоже плохо — крутые, коротко стриженые, таких на улицах пруд пруди, каждый третий из молодых.

Мне было не по себе хотя бы уже и потому, что она не прерывала свое повествование и тогда, когда к ней подходили покупатели. Поймав-таки мой грозный взгляд, она поперхнулась на полуслове.

— И обо мне, конечно, рассказала? — спросил я, дождавшись, когда отойдет нарочито не спешившая рассчитываться за пломбир любопытная девица.

— А как ты, дядечка, думал?! — мороженщица рассмеялась, и мне стало совсем уж очевидно, что ее переживаниям грош цена, она наслаждалась нежданным приключением. — Я, правда, сказала, что старичок бородатый под машину сунулся.

А лейтенант заглянул в проходную, поговорил там, потом в здание зашел. Был там минут так двадцать, потом сразу уехал.

— А зачем ему на телестудию понадобилось заходить?

— Так я же сказала ему, что вы, видать, там работаете! — искренне удивилась моему вопросу мороженщица. — А что, нет? Вы ж из проходной вышли.

— Не все ли равно… — пробормотал я, лихорадочно обдумывая неожиданный поворот ситуации. Наверняка милиция уже знает, кто таков этот рассеянный старичок, которого увезли на иномарке. Надо опередить их, явиться самому. А то ведь объявят розыск, хай подымется… А Джига предупреждал. И все-таки сначала я должен узнать, что с пострадавшей. Я должен оставить на столбе уведомление — никуда от этого не денешься, рисковать нельзя.

В издательство не поеду, это решено. В больницу. Только вот в какую?

— Так как они вас отпустили-то? Вот уж не думала…

Мне уже было не до нее. Сокрушенно махнув рукой, я не ответил и быстро пошел назад — телефонную будку я заметил на подходе к телестудии, рядом с магазином «Продукты».

По 03 я дозвонился не сразу — занято, занято… Похоже, полгорода вызывало в эти минуты «скорую». Неужели сказалась жара? Наконец бесстрастный женский голос ответил: «„Скорая помощь“. Говорите…».

— Машина сбила на Советской Армии женщину… Мне сообщили… Куда ее могли доставить? Это было часа два назад… — заговорил я, ничуть не симулируя волнение. Но договорить не успел.

— Сегодня дежурит приемный покой Пироговки, — перебил меня без тени раздражения и сочувствия голос. И тотчас в трубке послышались гудки.

Пироговка? Слава Богу, совсем недалеко. Я подошел к обочине тротуара и поднял руку. Тотчас взвизгнули тормоза. «В Пироговку!» — бросил я потному толстячку, усаживаясь с ним рядом. Через четверть часа я уже входил в большое грязноватое помещение, вдоль стен которого стояли соединенные, как в кинотеатре, по четыре ряды старых стульев. Только у входа в темный колодец коридора сидели люди — полная женщина с девочкой дошкольницей на руках — у девочки была замотана цветной тряпкой нога ниже коленки, и постанывающий, зело нетрезвый парень с расквашенной физиономией, которую он прикрывал ладонями. Почти до локтя руки его были красно-коричневыми от подтеков запекшейся крови.

Они безразлично взглянули на меня, когда я направился к окошечку дежурной.

Глава 2. Марьяна

Автоматизмом своего поведения и поступков, которые только кажутся нам осмысленными, мы мало чем отличаемся от животных. Братья наши меньшие от рождения до последнего часа живут по программе, заложенной генетической памятью, воспринятой от родителей или стаи и закрепленной условными рефлексами. В применении к людям это зовется житейским опытом. Натолкнувшись однажды на обнаженную электропроводку, крыса отныне станет обходить провода.

Добравшись, став на ящик, до подвешенной мандаринки, обезьяна в следующий раз подвинет его снова. Отяжелевшая от молока корова идет с пастбища не куда-либо, а к своему стойлу, где ее подоят. Это не инстинкт, это программа выживания, оптимального приспособления. И состоит она из тысяч и тысяч усвоенных и взаимосвязанных микропрограмм.

Мы, люди, живем почти так же, разум — великое наше достижение и отличие — в повседневной обыденности включается редко. Нам не надо думать о том, что прежде чем войти в помещение, следует открыть дверь. Мы не размышляем, уступая путь мчащемуся на нас автомобилю, не пытаемся осознать правильность своих поступков, когда выполняем целый ряд движений, связанный, к примеру, с утренним туалетом. Интонации нашего обращения к начальству совсем иные, нежели тональность замечания озорнику… Миллионы миллисекундных «увязок», происходящих в нейронах мозга, автоматически руководят повседневностью человека, а вовсе не его сознание, не разум. Осознание сделанного, тем более — совершаемого приходит редко. И не всегда.

Сунувшись в окошко дежурной приемного покоя и объяснив ей, кого ищу в больнице, я действовал автоматически, выполняя очередной элемент заложенной в меня команды-программы Джиги: найти сбитую «ауди» женщину и узнать, жива ли она. Мой разговор с мороженщицей, названивание по «03» все это были тоже звенья цепочки, перебирая которые, я, подобно роботу, пробирался к заданному мне пункту назначения. И когда дежурная сестра, полистав амбарную книгу, сообщила мне, «соседу пострадавшей», номер палаты, куда поместили «находящуюся в бессознательном состоянии женщину без документов, сбитую автомашиной на ул.

Сов. Арм., около 13 часов», я без каких-либо раздумий двинулся к открытой двери, через которую внутрь здания только что внесли на носилках старикашку с иссиня-красной физиономией бомжа. Я уже сделал несколько шагов по полутемному, черт знает чем воняющему коридору, когда меня вдруг укололо осознание шпионской цели своего посещения больницы. По моей вине с человеком, пусть и незнакомым, произошло несчастье, и еще неизвестно, какими страданиями заплатит эта женщина за мою беспечность. Может, увечьем, а то, не дай Бог, и жизнью.

Почему же меня, писателя, считающего себя, безусловно, личностью нравственной, мучат тревоги не о чьей-то искалеченной по моей милости судьбе, а лишь о собственной шкуре, угроза которой еще лишь гипотетическая? Неужели благородные чувства — сострадания, угрызения совести, искупления — все это перелилось из меня через шарик авторучки на бумагу, в придуманных героев, оставив донышко души сухим? Какой там писатель, какой там интеллигент!.. Трусливый филер загадочного уголовника кавказской национальности пробирается в больничную палату, чтобы сунуть туда на секунду нос и тотчас удрать, торопясь сообщить о масти пропавшей болонки. А потом, облегченно переведя дух, отправиться расслабляться за пивком с приятелями и больше уже не вспоминать о той, неизвестной, на свою беду оказавшейся поблизости от инженера человеческих душ…

И настолько выпукло предстала предо мной фигура торопящегося по коридору бородатого человечка, такого целеустремленного, такого взволнованного собственным благополучием, что я не выдержал, застонал от полоснувшей в затылке боли… Чуть не сбив шарахнувшегося от меня к стене молоденького санитара, я повернул назад и почти бегом бросился к выходу… Послеполуденный, все еще жестокий зной обдал меня сухим саунным жаром. На меня оглядывались, но мне было абсолютно все равно, как он сейчас смотрится, этот задыхающийся, что-то злобно бормочущий на бегу человек… Он маячил перед глазами у меня и тогда, когда, не выбирая и не торгуясь, покупал яблоки, бананы и какое-то печенье в блестящей обертке и когда он запихивал все это в расписанный полуголыми девками полиэтиленовый пакет, и когда он, обтирая о штаны залитые потом очки, быстро-быстро шагал через приемный покой, по коридору, по ступенькам от площадки к площадке. И только недовольный голос пожилой толстухи в белом халате, встретившей его в дверях четвертого этажа, оборвал эту мучительную документальную ленту.

— Знаю, знаю… Сюда! — пробурчала санитарка. — Да не сюда, а туда!! — раздраженно прикрикнула она и, по-утиному переваливаясь, прошаркала к двери палаты с крупно выписанной коричневой краской цифрой 8. Приоткрыла ее, заглянула.

— Женщина… Которая соседка! — окликнула она кого-то. — Не муж ли твой пожаловал? Тоже, говорит, сосед…

Она обернулась ко мне и кивком показала: заходи!..

Шлеп, шлеп… Санитарка ушла. «Какая еще соседка?!» — пронеслось у меня в голове. Но раздумывать не приходилось, и явошел.

Палата показалась мне непривычно маленькой для наших больниц, всего на четыре койки, заняты были только две. У дальней от входа стены спала пожилая женщина с грубо смуглым лицом и тугими смоляными косичками. То ли цыганка, то ли таджикская беженка. У окна, справа, койка была свеже заправлена, рядом с ней пустовало пружинное ложе со свернутым матрацем. У изголовья четвертой кровати сидела на табурете молодая шатенка в бежевых брюках и в белой батистовой блузке навыпуск. Темные, цвета кофейных зерен, чуть продолговатые глаза уставились на меня с нескрываемым удивлением, что, впрочем, было вполне объяснимо: мою бородатую физиономию они видели, безусловно, впервые.

Что-то необыкновенно притягательное и в то же время шокирующее было в ее взгляде — эдакая странноватая смесь доброжелательного интереса и почти звериной настороженности. Казалось, в считанные мгновения она пыталась решить для себя, чего можно ждать от этого незнакомого человека, никакого, конечно, не «соседа», но отчего-то назвавшегося таковым. Подходя к кровати, на которой лежала с закрытыми глазами тотчас узнанная мною старушка, прикрытая по самый подбородок до серости застиранной простынкой, я вдруг ощутил себя не в своей тарелке. Этот внимательный, опасливый взгляд, словно лучом невидимого прожектора ощупавший мое лицо, не мог не смутить. Тем более, что молодая сиделка была хороша собой по-славянски чуть широковатый овал лица, какая-то удивительно свежая бледность кожи, подчеркивающая естественную яркость не тронутых помадой по-детски пухлых губ, ровный, как говорится, точеный нос, прямо-таки трагический надлом узких и в то же время очень густых бровей… Это была женщина в моем вкусе, и глаза ее были, безусловно, самым большим украшением пусть не классически красивого, но, бесспорно, привлекательного лица, и только вот выражали они совсем не то, что мне хотелось бы в них увидеть.

— Прошу меня извинить… Насчет соседа… — я прочистил горло, и это вышло прямо-таки по-актерски, когда изображают смущение. — Надо же было как-то объяснить ей…

Я огляделся. Куда-то следовало пристроить мои продукты. На тумбочке места не было: там уже лежало нечто в промасленной бумаге, а рядом еще и кружка с недопитым соком. Может, положить вон на ту незастеленную кровать?.. Только удобно ли?

Однако женщина не спешила прийти мне на помощь. В глазах ее промелькнула еле уловимая насмешка.

— Вы… не перепутали? — произнесла она приятным, чуть хрипловатым голоском. — Если вы к Вере Семеновне, то…

— Марьяночка, — тихо прошелестела старушка, открывая глаза. — Кто это, из милиции?

— Нет, я не перепутал. И не из милиции, — я протянул пакет молодой женщине, и она в некоторой растерянности приняла его. — Просто я видел, как вас сбила машина… Ну и… В общем, обеспокоился… И решил вот…

Кляня себя за косноязычие, я замолчал. Можно, пожалуй, и уходить. Остается спросить о здоровье, то бишь о степени серьезности повреждений и все.

Большего Джиге не надо.

— Как странно… — Марьяна смотрела на меня в упор, теперь уже с нескрываемым подозрением.

— Что странно? — Я хмыкнул. — Странно, когда кому-то просто по-человечески сопереживают? По-моему, нет. Хотя в наше время…

— Послушайте, — бесцеремонно перебила она меня. — А это не вы?

— Простите, что — я?

— Сбили своей машиной Веру Семеновну… И теперь на разведку отправились.

Откупиться. Не так?

— Не так. У меня нет машины и не было. И теперь уж никогда не будет. Я свидетель происшествия, только и всего.

Я как будто оправдывался. Чего ради?

— Согласитесь, есть чему удивиться. — Она прищурилась. Две глубокие морщинки пролегли от уголков глаз вверх, к вискам, и я подумал, что эта Марьяна, пожалуй, куда старше, чем выглядит. — Совершенно незнакомая вам женщина…

Приходите ее навестить, да еще с гостинцами. Так… не бывает.

— Значит, все-таки бывает. — Я неискренне рассмеялся, и она не могла не почувствовать фальши.

— Я не имею права отпустить вас просто так. — Марьяна встала, положила мой пакет на табурет и наклонилась к старушке. — Вера Семеновна, сейчас мы с этим человеком пойдем в милицию…

— Да, Марьяночка, конечно… — вздохнула та и скорбно прикрыла веки.

— Вы это серьезно?

— Более чем… В конце концов, если вы ни при чем, это выяснится, только и всего.

Круто! Кажется, она и в самом деле намерена меня конвоировать!

— Надо верить людям, — сказал я как можно мягче, но и не без иронии.

— Спасибо за совет. Я тоже так думала. До тех пор, пока…

Не договорила. Вынула из пакета банан, зачистила верхушку, положила на тумбочку.

— Имейте в виду: если вы попытаетесь от меня удрать, я подниму крик и вас все равно задержат. Скандал вам ни к чему, верно? Вера Семеновна, она опять наклонилась к старушке, поправила край простыни. — Я к вам сегодня еще зайду.

Покушайте хотя бы чуть-чуть.

Перекинув ремешок сумочки через плечо, она холодно взглянула на меня и направилась к дверям.

— Выздоравливайте, Вера Семеновна, — пробормотал я и следом за Марьяной вышел из палаты. Что ж, похоже, что мне придется перевыполнить задание Джиги.

…Ни я, ни моя симпатичная конвоирша толком не знали расположения ближайшего отделения милиции. Пришлось расспрашивать лоточников, причем забавнее всего, что этим занимался я. Сведения от них мы получили самые противоречивые, поскольку каждый, к кому я обращался, либо пожимал плечами, либо указывал приблизительное местонахождение того отделения, с которым ему хоть раз приходилось иметь дело. Один же усач, млевший на солнцепеке возле разложенных на раскладушке шампуней, направил нас в областное управление и даже охотно объяснил, каким автобусом туда добраться. Все это время Марьяна цепко держала меня под руку, время от времени настороженно заглядывая мне в глаза.

— Подождите! — вдруг воскликнула она, когда мы отошли от очередного информатора. — Нам же нужно ГАИ, а не все эти управления! Я знаю, где ГАИ, это напротив моего дома! Да-да!.. Отсюда всего три остановки!

ГАИ, так ГАИ… Несмотря на двусмысленность ситуации, я ловил себя на мысли, что она мне не так уж и не нравится. Вернее, так: мне очень не хотелось расставаться с этой странной женщиной и чувствовать ее маленькие тонкие пальчики под своим, увы, вяловатым бицепсом было чертовски приятно. Было что-то по-детски трогательное и смешное в той серьезности, с какой Марьяна следила за каждым моим движением — словно мы играли с ней в какую-то игру на внимательность, где главное было — не зевнуть.

Когда мы стояли на остановке в ожидании нужного трамвая, она впервые разговорилась. До сих пор мы обменивались куцыми репликами: «сюда?», «это где?», «теперь давайте вон у того…».

— Поймите, это моя соседка, — сказала она, и ее легкая хрипотца, сдобренная извиняющейся, почти жалобной интонацией, показалась мне особенно милой. — Две квартиры в одном… ну как это?… «кармане», да? Одинокая, детей не было…

Бывшая учительница, а приходится торговать сигаретами у метро. На пенсию, сами понимаете, не выжить. Сколько ей придется лежать с этими жуткими ушибами?.. И если вы виноваты, то будете платить! По суду ли, по совести ли, но я добьюсь — будете! Она же просто погибнет, я не допущу!..

— Я же вам сказал, что…

Договаривать не стал, не было смысла. Я искоса рассматривал ее уже не матовое, а порозовевшее и оттого еще более нежное лицо и ощущал, как что-то остро и приятно щемит у меня внутри, то ли в области сердца, то ли под горлом. Бог мой, как же давно со мной не было такого… Вдруг вспомнились сегодняшние теледевицы, такие юные и ногастые, но в сравнении с этой женщиной с морщинками у глаз такие же пресные, как маца, которую однажды мне пришлось попробовать у друзей. Сейчас мы сядем в трамвай, и уже через десять минут я буду знать, где живет Марьяна.

Ворвавшаяся в вагон толпа прижала нас лицом друг к другу. Сделав было джентльменскую попытку хоть чуть отслониться, я понял, что противиться судьбе бесполезно — на следующей остановке между нашими телами нельзя было бы протиснуть и лезвие. Марьяна никак не реагировала на это — не пыталась стать ко мне хотя бы немного боком, бисеринки пота выступили на ее невысоком чистом лбу, и я сквозь рубашку и брюки чувствовал разгоряченную женскую плоть. Не мной, увы, не мной, каким ни есть, но мужчиной, разгоряченную, а всего лишь жестоким июльским солнцем и душной трамвайной теснотой. Лицо ее словно застыло, глаза выражали готовность вытерпеть все. Точь-в-точь такие непроницаемые маски были не столь уж давно привычными для наших женщин, простаивавших в многочасовых обувных очередях ГУМа или колбасных — «Елисея». И все-таки — черт побери! — каким бы пустым ни казался сейчас взгляд, тело Марьяны жило нашей близостью. Я не чувствовал в нем отвращения к себе, напротив, я был почти уверен, что слышу, как все учащеннее бьется ее сердце, как на какие-то микроны еще теснее приникают ее бедра к моим. Видно, сама матушка-природа, плюнув на наши умственные разногласия, властно распорядилась: кончайте с притворством, раз уж суждено вам тянуться друг к другу. Нет, не скажу, чтоб голова у меня закружилась, но мыслей в ней не было никаких.

Отделение ГАИ, куда мы зашли, оказалось принадлежащим к Железнодорожному райотделу МВД, а дорожное ЧП произошло на территории соседнего района.

Дежурный при нас связался по телефону с коллегами и, уточнив у них, что данное происшествие на Советской Армии таки было, рекомендовал нам, свидетелям ЧП, обратиться строго по адресу, а именно — к дежурному следователю Октябрьского райотдела милиции. Это совсем недалеко — на проспекте Ленина. Прямого транспорта туда нет, проще всего пешком.

Мы вышли из ГАИ, и мимолетный взгляд, который Марьяна бросила на кирпичную десятиэтажку, подсказал мне, что это, видимо, дом, где она живет. Тем более, других домов напротив и не было — лишь унылые ряды гаражей.

— Недавно здесь поселились? — спросил я, чтобы только не молчать.

Она промолчала. Мы шли рядом, однако Марьяна уже не держала меня под руку.

Видимо, какое-то доверие я успел заслужить.

— Вам не кажется забавным, — сказал я, легонько беря ее под локоть и чуть умеривая шаги, — что мы с вами незаметно для себя превратились в союзников?

Дружно идем к единой цели… На привод задержанного как-то не очень похоже, верно?

— Прошу вас…

— Меня зовут Феликс.

— Хорошо, пусть будет Феликс… Так вот, Феликс, забавного, конечно, во всем этом мало. — Она высвободила локоть и перевесила сумку на правое плечо, словно бы устанавливая барьер между нами. — Вы, как мне кажется, человек порядочный.

А если так, то…

— То что?

— Вы тоже попали в беду, я все понимаю, — быстро заговорила она, и на сей раз в голосе у нее куда меньше холода, чем раньше. — Но в жизни за все приходится платить. Надо платить…

— Расплачиваться за порядочность?

Она остановилась и взглянула мне в лицо. В глазах ее была боль.

— Платить… Расплачиваться… Не играйте словами, Феликс. Какая же она тогда порядочность, если уходит от расплаты за чужое горе? Тогда снимите с себя это бремя, подлецом жить легче.

Я не нашелся с ответом. Вернее, и не пытался продолжать разговор, меня сбила с мысли сама нелепость ситуации: немолодой бородатый писатель, душезнатец и для читателей как бы мудрый наперсник, покорно бредет за маленькой норовистой дамочкой, которая моложе его лет на пятнадцать и которая назидательно втолковывает ему нравственные азы, учит уму-разуму… И настороженно ждет, что вот-вот сейчас он, того и гляди, даст от нее деру.

— Давайте-ка ухватим машину, — предложил я, так и оставив без ответа ее сентенции. — Полчаса по такой жаре — это вовсе не кайф, даже в вашем обществе, Марьяна.

Я поднял руку и открыл дверцу тотчас тормознувшего возле нас «жигуленка».

Минут через семь-восемь мы уже были на месте. Расплачиваясь, я вынул из кармана влажный комок купюр и не мог не заметить, как иронически покривились по-детски припухлые губки. «Да-да, — зло подумал я, — миллионер, типичный „новый русский“. Такие вот и давят несчастных старушек».

Мы прошли дворами и вышли к кирпичному пятиэтажному строению, возле которого стояли две темно-синие милицейские легковушки с погашенными мигалками и фургон с зарешеченным окошком. Входя в подъезд, я вдруг почувствовал холодок меж лопаток: а вдруг да и не скоро отсюда выберусь?

Дежурный следователь оказался совсем молоденьким парнем с редкими черными усиками над вывернутыми, как у негра, губами. И загорелый он был до чертиков — мулат и мулат. Он невнимательно выслушал Марьяну — разглядывал ее саму куда с большим тщанием, порылся в стопке протоколов и обрадованно чмокнул, найдя нужную бумажку.

— Так, есть… Уже возбуждено по факту наезда… — Он не произносил «ж», и его «узе возбуздено» заставило меня непроизвольно улыбнуться: ну ведь дитя, такого и бояться неловко. — Так вы, говорите, соседка пострадавшей гразданки? — Он покивал Марьяне. — А этот гразданин, подозреваете, виновник дорозного происшествия, так?

Да, именно такую версию представила ему моя милая дамочка, увы.

— Я не настаиваю. — Ее хрипотца сейчас не казалась мне милой. — Я сказала вам, что, возможно, он. Потому что его появление в больнице…

— Ага, ага… Вы узе говорили. А что скажете вы, гразданин? Давайте-ка, кстати, сразу ваши фамилии запишем… И адреса. Как? Азарина Марианна Вадимовна…Та-а-к… Магнитогорская… Так… Дом… Квартира… Та-а-к… А вы, значит, Хо-до-ров…Феликс Михайлович… Э! Подождите! Ходоров, говорите?

Следователь нырнул носом в какой-то протокол или дело, кто его знает, и тотчас поднял на меня ликующий взор.

— А мы вас ищем, Ходоров! Часа два узе названиваем — и все впустую. А тут вы сами — красота!

Они меня ищут?!

— Вот так-то! — со злорадством и — мне почудилось, что ли? — с неподдельной грустью сказала Марьяна. — Вы отметьте, пожалуйста, что он как бы сам с повинной… Даже не пытался убежать.

— Ой, да чего зе вы говорите такое! — улыбаясь во весь губастый свой рот, воскликнул следователь. — Мы узе хотели дело открывать о похищении писателя Ходорова! Это зе вас насильно увезли с места происшествия, так зе? — веселясь, обратился он ко мне. — Вот и рассказите теперь подробненько.

Марьяна в изумлении переводила взгляд с него на меня. Следователь заметил это и тотчас пояснил:

— Господин Ходоров был в районе тринадцати часов на телестудии, мы там узнали… На его глазах машина сбила зенщину. Нарушители зе насильно затолкали его в машину и увезли. Это видела морозенщица и еще гразданка одна… Понятно, Азарина? Так я слушаю вас, Феликс Михайлович, как дальше было-то?

Я четко выполнил наказ Джиги. Сбил старушку «опель», не из нашей области, цифры, там где rus, кажется, то ли 54, то ли 94… В машине были трое, один моложавый, с виду армянин, два других русские, им явно за сорок… Одеты они…

Врал я не слишком уверенно, но молоденькому следователю, разумеется, и в голову не могло прийти, что солидный писатель пудрит ему мозги. Правда, его несколько удивило, что нарушители так легко отпустили меня, просто-напросто вышвырнув из машины «где-то в районе дороги на Красную Глинку». Он пожалел, что я точно не запомнил номера — названные мною цифры 8 и, «кажется, 5 или 6» немногим помогут в розыске преступников. На Марьяну он внимания уже не обращал: кое-что уточнил насчет пострадавшей, дал расписаться и целиком отдал время моей персоне. Порасспрашивав еще о деталях и записав адрес, служебный и домашний телефоны, он сообщил, что, если преступники будут задержаны, я непременно понадоблюсь при опознании и меня вызовут.

Когда мы выходили через дворы на проспект Ленина, Марьяна нарушила молчание, которое меня уже тяготило. Но заговаривать первым не хотелось.

— Феликс Михайлович… Вы должны… Если можете… Простите меня, пожалуйста… — Чувствовалось, как трудно дается ей каждое слово. — Я плохо разбираюсь в людях… Ошибаюсь в них… Вот и вам не поверила… А другим…

— Неужто я подозрительно выгляжу? Мне, признаться, странно…

Ах ты старая бородатая кокетка! — полоснуло в мозгу. — Ждешь комплимента? А сам нагло врешь?

— Если бы вы только знали, Феликс Михайлович, как хочется верить, что люди…

Пусть не все, а те, с кем столкнешься, — все они честные, добрые, бескорыстные… Веришь, а потом… А потом убеждаешься, что все-все ложь, что остались на свете одни прагматики, которые заняты только улаживанием своих делишек за счет других. Так радостно бывает, когда вдруг встречаешь человека с искренними чувствами… Пусть самые простые эти чувства — доброта… сочувствие… искреннее внимание к чужим бедам… Так это редко… Слишком редко, к несчастью…

Она замолчала и до трамвайной остановки не произнесла больше ни слова. О чем-то сосредоточенно думала, хмурилась, отчего надлом бровей стал еще резче, острей, почти треугольничком. Когда подошла «двадцатка», Марьяна сделала было шаг к трамваю, но остановилась и с детской робостью взглянула на меня.

— Давайте пройдем хотя бы до следующей. Вы не очень спешите?

Разумеется, тратить время попусту мне не следовало бы: я не оставил намерения показаться на службе. Да и собачье объявление для Джиги надо было прилепить, а до того — умудриться где-то его написать и добыть клей. Где-то — то есть в издательстве либо на почте. Но, если честно, расставаться с Марьяной не хотелось, и это слишком мягко сказано. Я давно уже не испытывал столь щемящего чувства. Мне хотелось взять ее на руки, как мерзнущего у закрытого подъезда котенка, погладить, прижать к груди, отнести в теплую квартиру, накормить. И, радуясь чужой радости, умильно наблюдать, как жадно плещется розовый язычок в блюдечке с молоком. Для меня сделать все это — пустяк, для бедняжки — полная мера счастья.

— Вам никто не говорил, Феликс Михайлович, что вы похожи на Николая Второго? — спросила Марьяна без тени улыбки, скорей даже печально.

— Неужели? Может, наши бороды похожи?

— Не только, и не это главное. Наш последний государь был очень добрым человеком. У него такие чистые глаза на портретах. Будто говорят: знаю, страдаете, хочу помочь вам, да не могу, не могу… Мягкий, добрый…

— После девятого января его, помнится, наградили титулом «кровавый».

— Несправедливо это, — твердо возразила она. — Любая власть защищает себя от тех, которые потом дают ей подобные клички. И которые сами еще более жестоки… Примерно в сто раз. Люди хуже зверей, когда доходит до…

— Вы еще совсем молоды, а послушать вас, кровь в жилах стынет. Неужто так сильно жизнь била?

— Не так уж и молода. — Марьяна покривила губы, улыбка получилась горьковатой.

— Мне скоро тридцать два, а сыну только четыре.

— Почему «только»? Четыре и четыре.

— Потому, что слишком долго еще он будет беззащитным. Молюсь, чтобы рос скорее. Не знаю, будут ли через пять лет суворовские училища, отдала бы не задумываясь. Тогда бы и успокоилась.

Надо полагать, мужа у нее нет. А может, и не было.

— Сейчас офицерская карьера не из популярных. А вырастет, опять мучиться будете. В принципе ведь профессия военного — убивать, значит, и самому идти на смерть. С мамой рядышком все-таки расти лучше. И возможность выбора будет впоследствии. А вы мечтаете о том, чтобы пожизненную лямку накинуть на безответное существо. Да к тому же в нежном возрасте.

— Это безопасней, чем с мамой рядышком, — непроизвольно вырвалось у нее, и я заметил, что Марьяна тотчас пожалела о сказанном.

— Ваша работа связана с риском? Вы пожарник? Испытываете самолеты?

Марьяна никак не была расположена отвечать на шутку шуткой.

— Жизнь наша сегодня гроша ломаного не стоит, это вы и сами знаете, сказала она и вздохнула, совсем не деланно, не рисуясь. — Вы уж простите меня, в подробности о себе я вдаваться не буду, вам они ни к чему. Просто поверьте, что есть у меня основания думать так, как думаю.

— Тогда я непременно провожу вас домой! — с пафосом воскликнул я и осторожно, но крепко взял ее за локоть. — Тем более это совсем рядом, как заверил нас гаишник.

— Ни в коем случае! — Она рывком выдернула локоть из моих пальцев. В продолговатых, разом расширившихся глазах метнулся неподдельный испуг. Садитесь, пожалуйста, в трамвай… Все равно я в детсад… Пора брать Ванечку и… И давайте попрощаемся, Феликс Михайлович, прошу, прошу вас!

Странно, что Марьяну напугала моя вполне невинная фраза!.. Я ведь даже не предложил ей пригласить меня в гости. Хотя и в этом не было бы ничего подозрительного, тем более, если уже знаешь, что не бандит, а писатель. Другим одиночкам было бы лестно. А не хочешь, откажи и все.

— Хорошо! — я не стал прятать прорезавшуюся в голосе обиду. — Могу вам только сообщить, Марьяна, что мне зверски неохота вот так просто с вами расставаться.

У вас есть дома телефон?

— Да… То есть нет… Не имеет значения, — она умоляюще смотрела на меня. — Мне тоже было с вами… Вы… Я читала ваши книги… Для меня встреча с вами… Нет, не встреча… А вот какой вы, увидела… И услышала вас, и знаю теперь, что не ошиблась. Вы в Доме печати… Я сама позвоню, Феликс!..

Садитесь же, ваш трамвай!.. До встречи… Я найду вас, найду!..

Я успел поцеловать ее в лоб. Вышло слишком уж по-отечески, да чего там… В глазах ее — прекрасных, теперь я разглядел их как следует блестели слезы.

Проехав три остановки, я пересел на автобус, который шел по Московскому проспекту мимо Дома печати. Объявление о пропавшей белой болонке я прилеплю на столб непременно сегодня — на кой ляд мне играть с судьбой…

Глава 3. Дело спасения утопающих

На работе, где я появился за час до отбоя, никого из начальства застать не удалось. Хотя я к этому, признаться, и не стремился, скорей напротив. Однако помаячить надо было. Впрочем, Люся, которая, казалось, так и не отрывалась с тех пор от компьютера, сообщила, что ни «главарь», ни «полупахан» — прилежная девочка, разумеется, называла их почтительнее, по имени-отчеству — моей особой за день так ни разу и не поинтересовались. По ее словам, в «Парфеноне» вот-вот грядет какая-то принципиальная пертурбация. В голоске Люси явственно прозвучала тревога: со школьной скамьи все мы знаем, что никакая революция не обходится без жертв. С утра руководство «Парфенона» в мыле — то заседает, то куда-то срочно выезжает. И сейчас его нет на месте, так что мои опасения были напрасными.

Что ж, мне оставалось констатировать, что полоса везения в этот день пока что не прервалась. Конечно, трудно назвать большой жизненной удачей то, что произошло со мной у ворот телевидения. Последовавшее затем знакомство с Джигой тоже вряд ли меня осчастливило. Но, во-первых, я мог бы и сам угодить под колеса. А во-вторых, не метнись от меня «ауди», не сбей старушку — и я бы наверняка никогда бы не встретился с Марьяной. Почему-то — скорей всего по природному своему легкомыслию — знакомство с этой женщиной представлялось мне куда более важным, чем неизбежные житейские сложности, связанные с предстоящим ремонтом «ауди». Неприятные мысли о том, где взять столь дикие деньжищи, я по-страусиному гнал от себя. Что будет, то будет. Потом. Я давно дал себе слово не поддаваться «синдрому автоинспектора». Выезжая из гаража, не стоит думать о том, что где-то за десять кварталов тебя непременно ущучит «крючок» с гаишной бляхой, твой давний недруг. Вспомнить о нем стоит за квартал до встречи, никак не раньше. Машины у меня нет, но это правило для всех.

Неизбежное все равно случится, так что загодя терзаться бессмысленно.

Дело, конечно, было не в принципах. В голове у меня была Марьяна, и только она. Я просто не мог сейчас думать ни о чем другом. Я влюбчив с раннего детства и мог бы припомнить не один эпизод, когда вот так же, как сейчас, на крылышках летел домой после знакомства с милой девочкой, девушкой, женщиной — в зависимости от соответствующего этапа жизни. Но, как правило, уже наутро, вспоминая о вчерашних восторгах, искренне удивлялся себе. Но сейчас со мной что-то было не то, совсем не то… Пронзительно щемящее чувство жалости, даже нет, не жалости, а ноющей тревоги не отпускало меня и тогда, когда я наспех писал в редакции объявление о пропавшей собаке и искал в ящиках рулончик скотча, и когда я добирался в переполненном троллейбусе до телестудии, и когда, прилепив бумажку, брел назад к остановке. Хотелось, поскуливая, плакать, хотя за мной такого не водится давным-давно, со школьных лет, пожалуй… Марьяна поселила во мне неутихающее ни на миг беспокойство, и, только входя в подъезд своей девятиэтажки, я заставил себя изо всей силы зажмуриться, встряхнуть головой и мысленно прикрикнуть: довольно, опомнись, уже через минуту ты окажешься в ином мире… В нем нет места сантиментам, в нем «вся-то наша жизнь есть борьба, борьба!..».

Вставляя ключ в замочную скважину, я уже был другим человеком — подобранным, словно сжалась внутри какая-то пружина, готовым нарочито бодро выскочить на ринг, приветственно поднять над головой руки в пухлых перчатках и одарить болельщиков уверенной улыбкой будущего победителя. Знали бы они, как на самом деле трепещет в эти секунды душа боксера!.. В университете я боксировал всего лишь год, но забыть этот мандраж, маскируемый фальшивой бравадой, не смогу, наверное, до конца своих дней.

Ночные страсти моих домашних, вызванные таинственным телефонным звонком, да и отложенное объяснение с женой насчет моего очень уж позднего возвращения домой накануне не сулили мне спокойного вечера. Скандалить же сегодня не хотелось, как никогда. Марьяна, трогательная в своей нежной беззащитности, с повлажневшими глазами, которые смотрели на меня в миг прощания с такой печальной надеждой, все еще была осязаемо рядом, хотя я и уверял себя, что уже подлез под канаты и принял бойцовскую стойку. Поэтому, услышав донесшийся из гостиной веселый возглас Нины «а вот и сам хозяин пожаловал!» — я от неожиданности опешил. Но уже в следующую секунду сообразил: у нас гости… И не привычные — не ее двоюродная сестра Катерина, не соседка по лестничной площадке, при которых жена нимало не деликатничала в выборе эпитетов для моей характеристики. Сейчас у нас в гостиной находится некто, для кого специально разыгрывается давно разученная домашняя пьеска под названием «Благополучная семья».

Способность моей супруги мгновенно переключать тональность голоса в зависимости от того, с кем она говорит, — по телефону ли, при встречах со знакомыми на улице или, скажем, с потеснившим ее в трамвае пассажиром — меня поражала только в первые годы нашей совместной жизни. Сейчас я понимаю, что этот ее симфонизм — не двуличие, не перманентное притворство, а сама сущность человека, который мгновенно и точно определяет для себя житейскую ценность всего окружающего. Не столь важно, соответствуют ли люди на самом деле ее раз и навсегда утвердившемуся прейскуранту. Их истинная значимость для Нины не имеет никакого веса, и приди к нам, к примеру, гениальный, но непризнанный художник или живущий на пенсию мудрейший философ, они были бы выброшены за дверь одной лишь интонацией, в которой металла хватило бы на дюжину полководцев. Но сколько переливчатой женской певучести слышится в нем, когда она говорит с теми, кто ей действительно нужен! Пусть даже и по мелочам, но — нужен, нужен!..

Кто же это у нас сегодня?

— Мой руки — и за стол! — шутливая строгость Нины была прямо-таки обворожительна. — Ждать тебя мы, извини, не стали, побоялись с голоду помереть. В темпе, в темпе!

— Значит, выживете! — подхватил я, направляясь в ванную и на ходу заглядывая в комнату, где сверкал хрусталем и разноцветными бутылками стол, накрытый белоснежной скатертью.

Ах, вот он кто, наш дражайший гость!.. По блестящей загорелой лысине и мощной шее цвета мореного дуба, исчерченной ромбиками морщин, я со спины узнал нашего соседа по дачному участку — отставного полковника внутренних войск Николая Петровича. Фамилию его я не знал. Да и зачем было знать, если за четыре года фазендного соседства я перекинулся с ним от силы десятком незначащих фраз?

Жена — другое дело, для нее он — кладезь не только огородных, но и житейских премудростей. Но если судить по тем банальностям, которые она цитирует мне в пику, по-моему, этот пятидесятилетний вдовец просто заурядный пошляк.

— А мы без вас, Феликс Михайлович, уже того, причастились слегка, но только единожды, по махонькой… — бывший конвойный начальник, широко улыбаясь, покивал мне и протянул руку к початой бутылке «Самарской». — Я вот говорю Нине Сергеевне, — он ловко наполнил рюмки, сначала себе, затем моей жене и потом уже мне, — что под такой закусон не захмелеешь, сколько ни прими. А она, понимаешь, боится, на трезвую голову, говорит, надо такие проблемы решать.

Не-е-т! Мозги надо сначала сорокоградусной чуть почистить, тогда и шестеренки работают быстрее. Но в меру, понятно. Все хорошо только в меру.

Я сел на диван рядом с дочерью и оглядел стол. Нина постаралась: шампиньоны, селедочка под луком, мой любимый салат «София», два, даже нет три сорта копченостей… И еще паштет какой-то… «Букет Молдавии», греческий коньяк, паршивый, конечно, и не коньяк, а все же… Вчера за завтраком — каша овсяная, колбаса вареная и дешевый, ничем не пахнущий чай — жена исходила сарказмом, проклиная наше безденежье и, разумеется, меня, безынициативного рохлю, бездельника, которого время выдавило из себя, как дерьмо. Сколько же она потратила сегодня в честь этого подержанного вохровца? Откуда деньги? Выгорело дельце у Светланы? Рановато, всего три дня прошло, как падчерица вернулась из челночного вояжа в Турцию… А впрочем, не один ли мне черт?

— За успех нашего общего дела! — почти торжественно провозгласил Николай Петрович и почему-то со значением взглянул на меня.

Выпили, закусили. «Что за дело такое, что и для меня „общее“», — подумал я, приглядываясь к Светлане, запудренной, как мим, и все же не сумевшей спрятать синеву под глазами. Чутье подсказывало мне, что какая-то беда у нее случилась, и нешуточная. Ее и без того тонкие губы казались сейчас красными ниточками, приклеенными между щек. Она совсем не была похожа на свою крепенькую скуластую мать, которую ничуть не портила, а как раз красила эдакая интригующая азиатчинка. Лицо Светланы было куда правильней — и носик аккуратный, и овал почти идеальный, но было в нем нечто безжизненное, не в лице, вернее, а, конечно, в глазах — бледно-серых, чуть навыкате, малоподвижных, но не от задумчивости или флегмы, а от какого-то скрытого истового упрямства. Ее всегда напряженный взгляд априори заявлял всем и каждому: что бы вы ни говорили, как бы ни умничали, а истину знаю я и возражений не потерплю… Бог мой, чего только не натерпелись мы с ней за последние десять-двенадцать лет! Вкусив со Светланой прелестей отцовства, я категорически отказался от мысли о втором ребенке — втором, разумеется, для Нины, которая, впрочем, и не настаивала на продолжении фамильной династии Ходоровых.

— Ну, что, пора, видать, и посвятить супруга в наши планы? — Николай Петрович подмигнул Нине и снова наполнил хрустальные стопочки водкой. Жена и Светлана так и не прикоснулись к пахучему молдавскому, рюмки их были полны.

— Может, пусть сначала Света все расскажет? — Нина с сомнением посмотрела на на дочь и вздохнула. — Нет, она слишком переволновалась, лучше я.

— Но сначала — уипьем уодки! — отставной полковник коротко хохотнул, приглаживая ладошкой сверкающую лысину и поднимая над головой стопку. Догоняй нас, Феликс Михайлович! — почему-то переходя на «ты», воскликнул он и бравым жестом выплеснул водку в рот.

Что ж, догоню, за мной, как говорится, не заржавеет. И все же, куда они меня хотят затянуть? Что может быть общего у меня с ними — хоть с моей падчерицей с ее челночным бизнесом, хоть с этим огородным гением?

— Феликс, — проникновенно, глубоким грудным голосом, каким не обращалась ко мне уж года три, произнесла Нина, — в нашей семье случилась беда. И мы все вместе, с помощью Николая Петровича, должны найти выход из ситуации… Из ситуации тяжелейшей…

Николай Петрович, с достоинством потупив белесые глаза, старательно выбирал вилкой грибочек покрупнее. Светлана неподвижно смотрела куда-то под потолок. Я отодвинул тарелку с салатом и приготовился слушать.

А произошло вот что. Выполняя заказ известной у нас в Самаре оптовой фирмы ООО «Тарас», Светлана закупила под Стамбулом партию французских духов «Пуасон» по цене десять долларов за флакон. Ровно тысячу штук, то есть на десять тысяч долларов, взятых ею в том же «Тарасе». Фирме она должна была сдать товар, как условились, по двенадцать баксов, навар получался неплохой. За вычетом всех расходов на поездку приблизительно полторы тысячи «зеленых». Две коробки с духами она отвезла на базу «Тараса», но тут-то и случилось неожиданное. По чьей-то наводке торговая инспекция как раз в этот день проверяла здесь не только сертификаты, но и вообще качество импорта. Взяли на экспертизу и одну коробочку с «Пуасоном». И оказалось, что духи имеют к Франции такое же отношение, как и одесская шипучка «Лярошель» к вину провинции Шампань.

Изготовлены они в Малайзии. Но и это не самое худшее, так сказать, полбеды.

Беда же том, что в составе лжефранцузского парфюма обнаружен метиловый спирт, который ядовит, от него слепнут. В тот же день ушлые «Тарасы» узнали об этом заключении экспертов. Товар Светлане фирмачи не медля вернули — вчера вечером привезли обе коробки к нам домой. Теперь требуют возврата денег, угрожают завтра же «включить счетчик» — два процента в день, то есть станут плюсовать по двести баксов ежесуточно. Вышибать долги эта фирма умеет, возглавляет ее недавний уголовник из бывших боксеров. Что делать с девятьсот девяносто девятью флаконами фальшивого, к тому же запрещенного к продаже «Пуасона», ясно — их надо сбыть, хотя бы по дешевке, пусть даже и за свою цену. Сверхзадача в другом — сделать это необходимо в течение ближайших двух-трех дней, пока инспекция раскачивается, экономическая полиция не в курсе, а информация о ядовитой пахучей смеси не предана гласности.

— Ты прекрасно знаешь, Феликс, — печально закончила Нина свое душераздирающее повествование, — что десяти тысяч долларов у нас нет и в помине. Даже тысячи нет. Светлане, нашей дочери… — она с особым нажимом произнесла «нашей», — угрожают криминальные элементы. Каждый потерянный день — это гвоздь в крышку гроба. Поэтому мы решили…

— Маленько поторговать ядом! — захохотал, будто никогда в жизни не острил так удачно, отставной полковник. Его загорелое, в грубых складках лицо лоснилось, смешливые глазки помаргивали из-под кустиков бровей. Он казался весьма довольным ситуацией — может, не той, в какую мы попали, а той, что сложилась сейчас за столом. — Ты же не знаешь, Феликс, ты ж не знаешь наверняка, что «пуасон» по-французски — это по-нашему, по-русски — «яд»! Да, представь — яд!

Надо ж было жизни такую шутку сыграть с вами!

Мне не показалось это смешным.

— Что значит — поторговать, и — кому?

Наверное, мой голос прозвучал чересчур резко: Нина вздрогнула и закусила губу, полковник оборвал смех и пристально взглянул на меня.

— Всем нам, — сказал он негромко. — Вам троим как семье. И мне как вашему другу, потому что вы для меня вроде почти родственники. Мой Витусик и ваша Светлана как-никак…

— Да вы что, осатанели?! — я отшвырнул вилку. — Мне, писателю, стать на углу с этой пакостью? С поганой отравой?! Да если бы и парижские они были, то…

— Замолчи! — взвизгнула Нина. — Нахлебник, захребетник несчастный! Писатель, тоже мне! Кому нужны твои шедевры?! Жрать небось хочешь каждый день? Дочь спасай, ничтожество, пусть не родную, пусть! Но неужели ты не понимаешь, что если мы сейчас…

Она захлебнулась слезами и села, закрыв ладонями лицо. Николай Петрович укоризненно покачал головой, вынул из кармана платок, вытер лысину. Светлана, подбежав к матери, что-то зло и взволнованно шептала ей на ухо, та не реагировала, ее трясло.

— Успокойтесь, Нина Сергеевна. — Полковник вылил в наши с ним емкости остатки «Самарской» и откашлялся. — Вранье это, что метиловый спирт ядовитый, наши зэки хлебали его втихаря, и никто не помер. Да кто ж духи станет хлебать, спрашивается? Глаза ими тоже не прыскают, не туалетная водичка после бритья. А реализовать их надо немедленно, тут у матросов нет вопросов. — Он подумал и, закатив глаза, быстро опрокинул стопку, причмокнул, похрустел грибком. — Придется, Феликс Михайлович, никуда не денешься. Писатель — не писатель. Я вот полковник, ордена имею за выслугу, а ведь не брезгую. Ради вас, не ради себя!

— Бред собачий… Надо искать где-то деньги. — Я тоже выпил, закусывать не стал. — Я попрошу аванс под книгу…

— Да брось ты! — неожиданно свежим, полным презрения голосом оборвала меня Нина. Ее крутые щеки пылали, в черных глазищах, прекрасных даже и сейчас, несмотря на годы, а когда-то сводивших меня с ума глазищах светилось жаркое презрение. — Ты врешь все время — не только нам, ты привык уже врать самому себе. Ты знаешь, что твой роман — пусть он даже гениальный — никто сегодня издавать не будет, а значит, не даст за него и гроша ломаного! Аванс попросит!.. Боже ты мой, не мужик, а тряпочка, которой только пыль вытирать!..

И вытирают!

— Прекрати!

Нет, не надо мне сегодня этих сцен, ради Марьяны сдержись!

— Хорошо! — глаза Нины свирепо сверкнули. — Ты завтра же приносишь домой тысячу долларов! Нет, полторы тысячи! Потому что мы будем горбиться и за тебя, чистоплюя! Попробуй не принеси — вышвырну! С бомжами будешь жить на вокзале, бабам ты уже не нужен, нищий классик!

Я чувствовал, что бледнею. Прикрыв веками глаза, начал мысленно отсчет: двадцать… девятнадцать… восемнадцать… семнадцать…

Видимо, огородный полковник решил, что я все-таки спасовал. Смачно жуя что-то, судя по хрупанью, огурец, он миролюбиво, почти ласково заговорил. О том, что у него в Сызрани, Новокуйбышевске и в Тольятти есть деловые дружки, которые чем-то помогут в реализации, что никого, конечно, просвещать насчет качества «Пуасона» не стоит, однако дорожиться тоже не стоит, даже по одиннадцати — и то хорошо…

«Продать дачу! — пронеслось у меня в мозгу. — За бесценок. Записана она, слава богу, на мое имя… Завтра же дать объявление…»

— Так «да» или «нет»?! — услышал я словно издалека звенящий металлом голос жены.

— Да! Да! Да! — заорал я и с силой ударил кулаком по столу. Рюмка упала, звякнув о тарелку. — Будут вам проклятые эти баксы! Завтра — не завтра, а будут, чтоб вы все провалились!

Я выскочил из-за стола и бросился в прихожую. И именно в эту секунду там забренчал телефон.

— Да! Ходоров!

— Старик, ты где сегодня валандался, классик наш служивый? — услышал я дурашливый голос Зямы Краснопольского. — Небось не знаешь — не ведаешь, что за новости у нас?

— Говори! — раздраженно буркнул я.

— Полная реорганизация нашего благословенного «Парфенона». Вот так!

— Что это значит?

— Завтра узнаешь. Тебе, кажется, выпадет осо-о-бая такая миссия. Ничего конкретного не скажу, сам толком не знаю. Но вроде бы связано с худлитературой, романы будешь кропать… Что-то в этом духе. Поздравляю, классик!.. Ну до завтра, телевизор смотрю, а тут рекламная пауза, вот и позвонить решил, не вытерпел. Покеда!

Я положил трубку на рычаг и вышел на лестничную площадку. Закурил. Надежда тихонько, но явственно, как ребеночек в чреве, ворохнулась, отогнав кипящую тоскливую ярость. Романы писать? Чушь какая-то… Может, кто-то заказал… И чтобы именно я…

Убедившись, что в пачке осталось всего две сигареты, я тихонько закрыл за собой дверь и быстро спустился по лестнице. До ближайшего киоска, где можно купить курева, было чуть меньше квартала, но я свернул в противоположную сторону. Сумерки уже сгустились, было все еще душновато, но совсем не жарко, почти комфортно. Перейдя через площадь, я опустился в сквере на скамейку и закинул ногу на ногу. Мимо, косясь на меня и пересмеиваясь, прошагали три аляповато накрашенные нимфетки, я проводил их долгим, но вполне безразличным взглядом…

И внезапно увидел, словно на холсте написанную, жанровую картину: отдых немолодого жуира… Бородатенький дяденька с сигареточкой, равнодушненько усталое выражение лица, скрещены ножки, локоток на спинке скамьи… А ведь ему, этому душезнатцу Ходорову, только что надавали по мордасам, принудили заняться пес знает чем — не криминальной торговлей, так тайной продажей чужого имущества… Ведь дача только формально его, совсем не Ходоровской жизни она кусочек. Какие бы значительные рожи он сейчас не строил, но этот бородач и на самом-то деле — тряпочка для пыли. Чужое «надо» — его карма, его удел, а что такое его собственное «надо», он позабыл давным-давно… Сегодня наконец-то сверкнул в бессознательной его жизни просветик чего-то настоящего, нужного именно ему, Ходорову, да ведь уже завтра затолкает, затопчет его чужое «надо», некогда будет ему искать свое. А там и развеется, расплывется, забудется — то ли было, то ли не было, почудилось…

Если бы завтра!.. До завтра надо было еще дожить. Ночью, когда я, как мне показалось, только-только уснул на своем диване под шум воды и позвякивание посуды на кухне, что-то тяжелое придавило мне грудь. Спросонок я что-то крикнул, но маленькая твердая ладонь зажала мне рот. «Тихо, милый, тихо…» — услышал я в темноте голос Нины… Видит бог, как я не хотел этого сегодня…

Мы не были близки уже месяц, она никогда не проявляла инициативы, почти никогда… Я был уверен, что противен, по меньшей мере безразличен ей как мужчина, что ей, такой сексуально непритязательной и в более молодые годы, это теперь без надобности, разве что как уздечка для мужа. Да и какая там уздечка, если за все двадцать лет она не приревновала меня ни разу, по крайней мере не показала наружно. И вдруг она сама пришла ко мне в постель, даже сама сняла с себя рубашку и — бог ты мой, что творится! — так усердно и так неумело старается возбудить мое естество руками, жесткими сухими поцелуями, яростным, похожим скорей на атаку борца на ковре прижиманием своего горячего, чуть влажного после душа, такого еще крепкого тела.

— Ты мой… Единственный в жизни… Давай же, давай же, люби меня, Феля мой, Феля!.. — как в лихорадке жарко бормотала она, ерзая и извиваясь — сначала на мне, а потом, после того как почувствовала, что это уже возможно, подо мной…

С такой яростной, если не сказать свирепой страстью Нина не отдавалась мне так давно, что и не упомнишь, чего такого мы вытворяли в годы наши молодые…

Когда она ушла к себе в спальню, я подумал о том, что моя жена — ортодокс, верный себе и своим принципам доконца.

Сейчас я ей был нужен.

Еще некоторое время я полежал на спине, таращась в темноту. Потом зажег лампу, взял из ящика стола пачечку чистой бумаги и записал события минувшего дня. С месяц я не прикасался к дневнику, хотя некогда и поклялся себе, что вести его буду каждодневно. И больше того — не наспех, кое-как, дабы только отделаться, а беллетризированно, даже с главами. Глядишь, и пригодятся записки как черновое сырье для романа или повести. Названия книг и глав — мое слабое место, мучаю себя постоянно. Но сегодня в голову пришло сразу: «Дело спасения утопающих — дело рук самих утопающих». Вторую часть фразы я все же вычеркнул, ясно и так.

Тоскливо мне стало, тоскливо… Но как бы то ни было, а Светлана в беде. И никуда мне не деться.

Убийца

Опровергнутое алиби

Разбудил ее Арчибальд. Толкнув носом полуоткрытую дверь, деловито процокал когтями по спальне и лизнул свесившуюся с кровати обнаженную руку хозяйки.

Анна дернула плечом, убрала руку под простыню. Но настырный спаниель, явно обрадованный — ага, шевельнулась! — забросил передние лапы на край постели и уже присел было, чтобы вспрыгнуть, да не успел — Анна опередила его, выпятив локоть. Еще не проснувшись как следует, она действовала чисто рефлекторно — дурацкая привычка длинноухого золотистого коккера будить сначала ее, а потом и Машу была неизживаема. А спать с закрытой дверью душно.

Впрочем, Арчи мог принять на себя вину лишь за выходные и праздники, когда хозяйка отсыпалась. В будни он нес службу дневального почти по будильнику, ну разве что на пять-десять минут опережал его дребезжание. Так что мириться с этим следователю Лариной было можно, тем более, если предположить, что когда-то будильник способен и отказать. Да и просто позабудешь завести его вечером.

— Встаю, Арчик, уже встаю…

Сегодня четверг, до воскресенья еще целых три дня… Застилая постель, она поймала себя на том, что в последнее время что-то уж слишком ценит свои выходные. До обещанного в сентябре отпуска, если, конечно, дадут, осталось совсем пустяк, можно и потерпеть, как ни устала. В этом году — как никогда.

Возраст?.. Тридцать один, четвертый десяток… Многовато для иллюзий насчет чего-то личного, но совсем немного, если считать служебные ступеньки. Через год-полтора дадут капитана, а майором станет, небось, когда седину придется закрашивать. Слава Богу, что она блондинка, высветлилась и хоть бы хны.

Она накинула на ночную рубашку халатик и пошла в ванную. Критически щурясь на себя в зеркале, отметила не без удовлетворения, что крем, купленный для нее Ираидой в областном центре, и в самом деле хорош — сухость кожи на лбу и надбровьях уже совсем не та, что неделю назад. А если опять пустить от висков локоны, то ведь будет бабеночка и ничего!.. Нос чуть маловат да и губы, скажем прямо, могли быть посочнее, не рот, а куриная гузка. Но ведь все же глаз-то мужики еще кладут на нее! Даже зеленые лейтенанты, чего уж и говорить о солидных женатиках с двумя просветами… Еще не вечер, Анна!.. Только вот на кой тебе это все?.. Ведь куда спокойней живется сейчас, чем раньше, до развода с этим неудалым поддавальщиком. «Муж!» До сих пор в капитанах ходит, горе луковое… Вот уж действительно в худшем смысле типовой мент, а никакой к черту не следователь…

Арчибальду не удалось оторвать от подушки Машу: у нее первые в жизни каникулы, валяется в постели до десяти. Спит с книжкой под подушкой. Вчера легла, кажется, с «Мойдодыром», счастливая до невозможности, что наконец-то читает сама, без мамы и бабушки.

— Не опаздываешь? — донеслось из кухни.

— Нет, мам, в самый раз!

Кажется, опять яичница с помидорами? Годится. Только бы успеть самой заварить кофе, мамина жиденькая бурда уже поперек горла. «На твоей работе надо беречь сердце»… Да уж, этим сбережешь… Лишнюю ложечку зерен в кофемолке Вера Петровна всерьез считает угрозой для дочкиного здоровья. Знать бы ей, сколько чашек растворимого Анна поглощает за день на работе…

— Ты слышала областные известия, когда умывалась? Нет? А я ведь специально на полную громкость включила. Ничего не слышала?

— М-м… — мотнула головой Анна, принимаясь за яичницу. — А что такое случилось?

— Алюминиевая мафия… — значительно произнесла Вера Петровна, сокрушенно тряхнув пегим узелком на макушке. — Нет, кажется, дюралюминиевая…

Анна фыркнула, мать обидчиво поджала губы.

— Мил-ли-ар-ды расхитили! Это не твои киосочные воришки.

Вера Петровна не скрывала от дочери своей убежденности, что та способна на куда более великие дела, чем ковыряние в скучном уголовном мусоре районного масштаба. Большая любительница детективных романов правда, классики уровня Сименона и Агаты Кристи, а не сегодняшней мясницкой — она живо интересовалась всяким новым делом, которое открывала следователь райотдела милиции Ларина, и очень быстро утрачивала к нему всякий интерес, разочаровавшись в его незначительности.

— Так вот, — с энтузиазмом продолжала Вера Петровна, — дело уже закончено следствием и передается в суд. Вскрылось такое, что ой-ой!.. Представляешь, Анютка, через подставных лиц — между прочим кавказской национальности — московские фирмачи якобы поставляли нам в Самару алюминий… Или дюралюминий?.. В общем, поставляли куда меньше, чем было в документах, а наши заводские оформляли…

Анна не слушала. Время от времени угукая и кивая, чтоб не обидеть мать, она с тоской думала о том, что сегодня ей воленс-неволенс придется-таки заниматься делом этого странноватого бомжа Сидорова. Три дня она не вызывала его на допросы, ждала более подробной информации. Ответ из Магаданской области на запрос по месту рождения «Сидорова Ивана Петровича» придет наверняка не скоро, да и вряд ли подозреваемый сказал о себе правду. И хотя вчера вечером пришло сообщение из информцентра о том, что в криминальных картотеках оттиски его пальцев не зарегистрированы, Анна была — пусть без достаточных оснований — убеждена, что бритоголовый бродяга, играющий под дурачка, потреплет ей нервы изрядно.

По дороге в райотдел она думала уже о другом, более приятном. О том, что послезавтра, если не случится никаких ЧП, они с Ираидой все-таки выберутся на шашлыки к Турищевым, самой, пожалуй, симпатичной паре среди ее и Иркиных друзей. Дача у них рядышком, в одной остановке, если на электричке, но вроде бы они собирались туда на своей «Волге». Возможно, и подвезут, надо только спросить у Иры, чем ей войти в долю. Хоть и в гости зовут, а на халяву неудобно. Интересно, кого они еще позовут на свой уик-энд? Анна готова была головой поручиться, что там будет кто-нибудь из неженатых мужичков. Может, даже из города. Ираида не пропустит шанса свести закадычную подружку с очередным кандидатом в женихи. Сама-то она даже и не помышляла когда-либо выйти замуж. «Разве что борец сумо — знаешь, такие пузатые гиганты? — мне будет под пару, — весело острила она. — Да только где, скажи, у нас в Кинеле такие японцы?» Острить острила, но Анна-то знала, насколько весело этой чудесной, добрейшей, преданной друзьям женщине, ее ровеснице и бывшей однокласснице. Но тогда, в школе, Ира на что-то надеялась, мечтала когда-нибудь встретить принца, которому будет наплевать на ее габариты, потому что сумеет почувствовать в ней прекрасную душу и пылкое сердце. Так давно это было…

Когда любимая подружка разводилась со своим Лариным, Ираида настояла на том, чтобы Аня оставила фамилию мужа. «Не цепляйся ты за свою Мухортову, смешно даже! Анна Ларина — это же звучит! На фамилию порой обращают внимание раньше, потом уж на самого человека», — убеждала она Анну, которой было противно все, что связано было со скупердяистым алкашом надо же такое сочетание! — отравившем ей почти пять первых послеуниверситетских лет. Четыре года как они в разводе, но только полтора года она более или менее спокойна — снова женился, супружница на сносях и к Анне с Машенькой по пьянке уже не пристает.

Даже по телефону.

— Анна Сергеевна, тебя Михалычев спрашивал! — поздоровавшись, тотчас сообщил ей Сергей Жуколев, следователь, с которым она в связи с ремонтом на втором этаже уже почти неделю делила кабинет. — Сдается мне, что насчет магазина в Язовке. Сроки жмут, да?

Круглоголовый и огненно-рыжий — ну, просто солнышко! — лейтенантик-первогодок сочувственно чмокнул. Он с восхищением относился к способности своего старшего коллеги в юбке не только с полным хладнокровием реагировать на проявления начальственного недовольства, но и уметь настоять на своем, не страшась осложнений.

— Жмут, Сережа, жмут, — поморщилась Ларина, усаживаясь за стол. Потянулась к сейфу, открыла, достала разбухшую папку — тесемки еле сходились. Пустячное дело, но когда их, этих пустячных, висит на тебе чуть не дюжина, попробуй уложись. Может, и права мама — стоит ли гробить лучшие годы, а точней — остатки молодости на тусклую бытовуху, на раскуроченные киоски, домашние мордобои и украденные с чьей-то там дачи магнитофоны?..

И все-таки зачем она понадобилась с утра пораньше майору Михалычеву? До сего дня Анна не обменялась и десятком слов с новым заместителем начальника райотдела, перешедшим к ним из линейной милиции. Но антипатию к нему уже успела ощутить всей кожей. Достаточно было двух оперативных совещаний.

«Убежденный силовик и карьерист», — записала она в своем мозгу характеристику, согласуясь с которой и будет теперь относиться к майору Михалычеву. Это предвещало почти неизбежные конфликты, Анна Ларина не терпела давления ни сверху, ни сбоку.

Звякнул телефон. Сережа не глядя поднял трубку.

— Да, пришла, товарищ майор! С делом на Сидорова? Сейчас будет!

— Ты уверен? — едко спросила Анна. — Сейчас или не сейчас, ты уж позволь мне самой решать.

Сказала так, для острастки… Достав тонюсенькую картонную папочку, захлопнула сейф и вышла из кабинета.

…Вернулась Ларина примерно через четверть часа с пылающими пятнами на щеках.

Сергей не осмелился спросить, что было там, на «малом ковре», побоялся нарваться на резкость. Анна заговорила сама. Ей просто необходимо было сейчас разрядиться, выпустить злой пар.

— Представляешь, Сережа, чего он от меня хочет? Переквалифицировать дело.

Вернее, по существу закрыть. Никакого убийства, ограничиться розыском. В общем, «ушел из дома»… Тем более, что заявление сделано не родственниками, а какой-то чумной соседкой. Уехал и уехал… А вот если труп найдется со следами насилия, тогда прокуратура будет заниматься, а не мы. Сплавим втихаря — и никаких забот. Посадили хитрожопое дерьмо на нашу голову…

Сергей хрюкнул и покрутил головой: ай да ну, о начальстве так!

— А кто он такой, Анна Сергеевна, этот пропавший?

— Какой-то известный… Член Союза писателей… Не слыхала, не читала. Их, этих членов, Сережа, в СССР было десять тысяч, а скольких мы знали?

Десяток-другой. Читаю сейчас его дневник, зацепки ищу.

— А как его фамилия?

— Ходоров. Феликс Ходоров. Может, псевдоним, не знаю.

Жуколев со стуком опустил руки на стол. Веснушчатое лицо порозовело, зрачки расширились.

— Да ты что, Анна Сергеевна! Ходоров?! Так это же… — Молоденький лейтенант не находил слов. — Да я же с детства им зачитывался! «Длинное облако»!.. Это ж такой классный роман! И приключения там, и всякое… Сам Ходоров, надо же!

Он был в восторге от того, что прикоснулся наконец к иным мирам.

— Ладно, кончай с восторгами, — неохотно оборвала его Ларина. — Тем хуже, если такой знаменитый. — Она сняла параллельную трубку, набрала номер дежурного.

— Ленчик, где-то должен быть этот чертов Саврасов, не знаешь? Увидишь, скажи, чтоб срочно ко мне. Нет, ты уж лучше поищи, очень надо.

— Ишь, переквалифицировать!.. — сказала она зло, кладя трубку на рычаг. — Наложил в штаны, боится, что не раскрою. А про Ходорова и генерал спросить может, вот чего он трусит. Черта тебе лысого!

— А что ты ему сказала, если не секрет?

— То и сказала: да пошел ты!.. Не так, конечно, но в принципе… Сказала, что раскручу, если уж начала. Там явно мокрухой пахнет… «Ушел и ушел», — передразнила она и сжала накрашенные губы, отчего и без того маленький рот ее превратился в красную точку. — Ничего, кого-нибудь найдем. И не кого-нибудь, а кого следует!

— Эх, хорошо, если б и в самом деле это был твой бомж! — мечтательно произнес Сергей.

Он от души болел за коллегу, цинизм начальства еще коробил его.

— Этот Иванов-Сидоров? — Анна пожала плечами и раскрыла тоненькую папку. — Что ж, даже очень вероятно. Будем посмотреть.

Скрипнула дверь.

— Извини, Аня, что задержался, — с порога проговорил невысокий черноволосый крепыш с погонами капитана милиции. — Привет, Серега! Я ведь из Тургаевки вчера последней электричкой успел, у «козлика» нашего опять с электропроводкой что-то…

— Есть что новенькое? — быстро перебила Ларина, указывая уполномоченному уголовного розыска Виктору Саврасову на свободный стул.

— Можно считать, что да, есть… Хотя… Если посмотреть с одной стороны, то есть… А если с другой…

— Выкладывай, не тяни кота за хвост! Не томи бедную женщину!

— Есть не томить бедную девушку! — Саврасов снял фуражку и стер ладонью со лба бисеринки пота. — Значится, так… — Он щелкнул застежками обтершегося на закругленных углах дешевенького кейса и шлепнул стопкой исписанных бумажек по столу. — На сегодня ситуация у нас такая… Да, в записках-то термосных ничего интересного? Пока нет? Тогда слушай…

* * *

Капитан милиции Виктор Саврасов, старший оперуполномоченный уголовного розыска Кинельского РОВД, сделал и в самом деле немало. Старался. И потому, что халтурить, работая со следователем Лариной, было опасно: у оперов и участковых района репутацию она имела самую скверную — не только въедливая придира, но и полудурошная перестраховщица, заставлявшая даже тогда, когда все яснее ясного, трижды и четырежды перепроверять очевидные факты да еще письменно подтверждать всякое сыщицкое слово. И еще потому проявил он далеко не всегда свойственное ему усердие, что очень хотел угодить молодой женщине, на которую как неисправимый бабник имел определенные виды. Исправлять Саврасова тщетно пытались обе его бывшие жены — каждая по-своему, но одинаково безуспешно.

Последняя его супруга, в отличие от предшественницы, сотрясавшей маленький городок шумными скандалами и демонстративными уходами из дома, пыталась бороться с мужниным непостоянством той же монетой — напропалую флиртовала с командированными в Кинель эмвэдэшниками, а однажды даже увязалась за одним из инспектирующих в областной центр. Кончилось тем, что ее просто уволили из органов — она работала инспектором по несовершеннолетним, а Саврасову, тотчас подавшему на развод, даже посочувствовали. Хотя всем было ясно, как божий день, что именно его неистовый кобеляж довел бедняжку Марью Петровну до столь драматической крайности.

Облизываясь на стройненькую белокурую следовательницу, Виктор Иванович Саврасов навряд ли имел серьезные намерения матримониального свойства. Он априори знал, что с Анной Лариной семейной жизни не будет хотя бы уже и потому, что прощать блудни она не станет даже по минимуму. Эта общительная, веселая, острая на язык бабеночка обладала мгновенной и крайне жесткой реакцией на любое, пусть и шутейное проявление того, что она презрительно называла «пошлянкой». Виктор Иванович опасался ее. Однако перспектива работать вместе по делу, а значит — возможно, бывать вместе в командировках, жить в одной гостинице, а того глядишь — в одной избе… Да с устатку расслабиться вечерком за бутылочкой «Расторопши», посмешить анекдотцами до полуночи… А там, глядищь… М-да… Но чтобы такое стало реальностью, не следовало злить старшего лейтенанта милиции Ларину, а напротив, постараться заслужить ее благосклонность ударным сыщицким трудом. Тогда и шансов будет побольше отпраздновать при случае вместе свои производственные успехи.

Пока что загадывать о том, то есть об успехах, не приходилось, поскольку труп убитого писателя Ходорова — вернее, возможно убитого — обнаружить Саврасову не удалось. В течение двух дней после его загадочного исчезновения тургаевские подростки под непосредственным руководством участкового Соколова на двух весельных лодках тралили шестами с толстенной леской и сомовым крючком на конце дно старицы Малой Кинельки, но ничего, кроме размокших топляков, зиловского колеса с помятым ободом и проржавевшей загогулины, бывшей некогда частью чего-то геодезического, найти на заиленном дне старицы не удалось. На том поиски тела прекратили — проверить, нет ли его в водах быстротекущего и широкого Кинеля, не было материально-технических возможностей, то есть денег на бензин для моторок, водолаза и оплату поисковых работ. Тем более, не было никакой уверенности, что течение не снесло труп убитого, если он, конечно, утоплен, аж в саму матушку Волгу.

Но в том, что он когда-нибудь найдется именно в воде, у старшего оперуполномоченного Саврасова сомнений не было. Только слепой не заметил бы следов волочения какого-то тяжелого предмета от порога дома Сазоновой до берега старицы. На протяжении примерно ста пятидесяти метров отчетливо видна была полуметровая в ширину полоса, оставленная то ли мешком, то ли большим баулом из толстой синтетической плетенки — излюбленной тары челноков и барахольных торговцев. Об этом свидетельствовали оборванные пластмассовые нити, обнаруженные на вылезшем из стареньких ворот гвозде и в щели на коряге близ самой старицы. Да и на асфальте проходящей сразу за селом трассы, которую преступнику пришлось пересечь, нетрудно было различить широкую эту полосу, прочерченную дорожками от жесткого плетения. Пропавшая и в тот же самый день найденная почти у слияния старицы с Кинелем лодка дачника-пенсионера Костромина была еще одним доказательством того, что убийца (или похититель?) Ходорова постарался ночью отвезти его (а скорее всего труп) как можно дальше от Тургаевки, чтобы предельно затруднить его поиски. Утопив свою жертву, преступник выбрался на берег далеко за селом и, никем не замеченный, скрылся.

Скорее всего, воспользовался первой электричкой, хотя не исключено, что его подвез какой-нибудь проезжавший по трассе левак.

Все это стало ясно капитану Саврасову уже к вечеру первого дня. Весь следующий ушел на опрос населения Тургаевки — словесный портрет, а затем и фоторобот незнакомца, увиденного пенсионеркой Викуловой во дворе соседки, был готов уже утром. Однако ни в селе, ни в соседней Язовке, ни близ переездов и домиков путейцев человека с такой внешностью или хотя бы приблизительно на него похожего не приметил никто. Что было по меньшей мере странным. Если Викулова видела его во дворе между двадцатью двумя и двадцатью тремя часами, то, значит, в тот вечер он уже какое-то время был в Тургаевке. А поскольку летом темнеет поздно, пробраться в село, а потом и в чей-то дом абсолютно никем не замеченным было практически невозможно. Или почти невозможно. Или, скажем так: маловероятно. Хотя, конечно, могло и повезти, в жизни бывает, конечно, всякое.

В сыщицкой практике Саврасова случались еще и не такие загадки.

И все же… Откуда он, с неба упал, что ли?.. Саврасов не поленился смотаться на мотоцикле участкового на соседнюю станцию, но кассирша заявила, что билета кому-либо похожему на этого типа наверняка не продавала. То же сказала, что и ее тургаевская коллега. Вернувшись в райцентр, капитан Саврасов опросил все смены кассирш и дежурных по вокзалу, но с тем же нулевым эффектом. А потом его осенило: вовсе не обязательно искать его на станциях, которые между Тургаевкой и областным центром, куда, по логике, должен был удрать убийца. А если он проехал за Тургаевку, скажем, в Кротовку? А уже оттуда — на электричке в город? Или — дальше, в сторону Оренбурга, до Похвистнева? И дальше, и дальше…

Он попал в точку! Угадал: молоденькая кассирша на станции Кротовка сразу узнала даже на приблизительном фотороботе неприятного типа, которому она продала билет до областного центра. Вспомнить было легко: он был единственным пассажиром самой первой электрички, проходившей Кротовку в пять одиннадцать утра.

А как он добрался ночью до Кротовки? Не пешком же — от Тургаевки километров пятнадцать, до вокзала — все шестнадцать с половиной. Ясное дело, кто-то его подвез. Саврасову выяснить это не составило труда. Там же, в Кротовке, на местной автобазе ему указали на водителя, который с напарником в ту ночь возвращался порожняком из райцентра. Тот не стал отнекиваться и, взглянув на карточку фоторобота, признался, что да, подвозил такого человека. Не побоялся взять его ночью, потому что ехал в кабине не один. Голоснувшего мужичка посадил в кузов. Деньги взял с него сразу, всего-навсего пятерку.

Итак, все стало на свои места. Некто, предположительно убивший писателя Ходорова в ночь на 23-е июля, утопив в старице Малой Кинельки труп и добравшись до Кротовки, 24-го рано утром на электричке отбыл оттуда в областной центр. В линейном отделе никаких сведений о появлении его на вокзале не оказалось. Гипотетическому убийце легко было раствориться в толпе высадившихся пассажиров, внимания милиции он к себе не привлек, поскольку ориентировка на него поступила из Кинеля лишь к концу дня.

След неизвестного затерялся. Но, как оказалось, ненадолго. Неделя, прошедшая с момента начала поиска и до задержания подозреваемого имярек, ушла у Саврасова на отработку еще двух версий происшедшего в Тургаевке, выдвинутых следователем Лариной. Версий, на взгляд Виктора, нелепых, с нулевой вероятностью. Тем не менее, понимая, что добросовестный следователь обязан проверять любую, оперуполномоченный занимался ими с не меньшей старательностью. Одна из этих диких версий строилась на предположении, что убийцей был сам Ходоров, а его жертвой — неизвестный, замеченный Викуловой. Застав в комнате вора, писатель вступил с ним в борьбу и нанес ему повреждения, повлекшие смерть. Испугавшись содеянного, Ходоров утопил труп и скрылся. Другая версия предполагала, что писатель спокойнехонько, не говоря о том хозяйке, решил съездить домой, в город, к знакомым или родным, а кровавая драка произошла в его отсутствие.

Ведь нельзя с уверенностью утверждать, что тот неизвестный был один, пришельцев могло быть и двое, и четверо.

Первую версию — убийца сам Ходоров — по сути опровергла справка из поликлиники, к которой был прикреплен писатель, переданная по телефону в ответ на запрос о группе его крови. Оказалась она совсем не редкой, одной из самых распространенных групп — II A, резус положительный. Именно эту группу определил кинельский судмедэксперт, исследуя соскобы пятен в доме Сазоновой.

Так что кровь хлестала из одного человека, хотя, впрочем, нельзя было исключить, что и у нападавшего могла быть та же группа. Но, учитывая степень невероятности версии «Ходоров-убийца», такое совпадение было бы совсем уж сказочным. Лопнула же эта версия после того, как был задержан Сидоров: прослеженные от дома к старице следы дешевых, совсем почти что не ношенных кедов совпали по размеру и рифлению подошвы с его обувью. Но что там обувь!..

Отпечатки его пальцев были прямым доказательством присутствия в доме именно этого человека, назвавшегося при задержании Сидоровым, а потом, на первом допросе, Ивановым. Их было на удивление мало — один с внутренней стороны табурета, еще два — на дверце платяного шкафа и спинке железной кровати. Все остальные, как показал осмотр места происшествия, были, видимо, тщательно вытерты — дверные ручки, стол, наспех зарытый в огороде топор, щеколда калитки, которую непременно должен был отодвинуть преступник, были в смысле отпечатков стерильно чисты. Зато на зазубринках топора удалось выявить микроследы крови все той же группы II A. Как и на краешке рукава застиранной клетчатой рубашки самого Сидорова.

Были, впрочем, обнаружены и два других отпечатка пальцев. Под горлышком графина с водой и очень слабенький — на подоконнике. Сомнений в том, что они принадлежали Ходорову, у Лариной не было. Однако и официально утверждать, что это так, следователь права не имела, поскольку дактилоскопических данных на Ф.

М. Ходорова в милицейских картотеках не оказалось. Да и быть, разумеется, не могло: к уголовному преследованию он не привлекался никогда, а поголовный дактилоучет в России, к глубокому сожалению криминалистов, пока не ведется.

Но для Лариной гораздо важней были отпечатки, идентифицированные с папиллярными спиральками на кончиках пальцев задержанного Иванова-Сидорова.

Это уже серьезные улики. Синяя дорожная сумка, опознанная хозяйкой дома Сазоновой как вещь, бывшая в руках писателя при его заселении и оказавшаяся при задержании у Сидорова, стала веским вещественным доказательством того, что эти люди были в контакте. По крайней мере, в определенном месте их пути пересеклись.

Поручив Саврасову выяснить в областном центре о Ходорове все, что может быть полезным для расследования дела, следователь Ларина позвонила в Тургаевку и договорилась с участковым Соколовом, чтобы тот привез в Кинельский РОВД в четверг, примерно к полудню, пенсионерку Викулову — ту самую соседку, которая вечером 23-го видела во дворе у Сазоновой незнакомого мужчину. Сегодня как раз четверг, день, на который она назначила опознание. До полудня еще два с половиной часа, времени вполне достаточно, чтобы обсудить с Саврасовым собранную в городе информацию и продумать план намеченного на сегодня второго, очень важного допроса этого Сидорова-Иванова. И этот протокол допроса — уже не просто задержанного, а подозреваемого — она со злорадным удовлетворением положит в конце рабочего дня на стол своему весьма хитромудрому начальству.

* * *

— Излагай, Виктор, только по сути, не растекайся.

Саврасов наморщил мясистый нос, хмыкнул.

— Можешь, Анюта, версию с отъездом закрывать. С чистой совестью. Никуда Ходоров не уезжал и не собирался уезжать. Ему было не до путешествий, знаешь ли.

Анна 0нетерпеливо вздернула подбородок. Прихлопнула ладонью бумажную стопку.

— Не тяни! Что у тебя здесь? Нет, просмотрю потом. Рассказывай.

— Сначала я двинул в Союз писателей. Симпатичный особнячок на Самарской, культурненько, тихо, прохладно. И — никого, кроме уборщицы и секретарши… А может, бухгалтерша или делопроизводитель, пожилая такая женщина… А писателей этих самых и духу нет, ни начальников, ни рядовых. Во работенка!.. Я в девять заявился, а они только к двенадцати появляются. Да и то не каждый день, как я понял эту…

— Саврасов! — в голосе Анны пробилось раздражение. — По делу!

— По делу. Ходоров в Союзе писателей не появлялся, считай, месяца три-четыре.

Взял у этой служительницы его адреса — домашний и рабочий, он в издательстве что-то там редактирует. Но в Дом печати я позже съездил, сначала — домой. Как раз жену застал, хотела уже уходить. И дочку, лет так двадцати. И еще мужичок один там был…

Саврасов недобро рассмеялся.

— Я так понял, что нашему писателю делать там нечего. Кажись, место его занято. Мужик-то солидный, начальственного вида. Как дома себя держит, вышел голый по пояс, в шлепанцах. «Родственник вы, что ли?» — спрашиваю. А он с женой писательской переглянулся, ручищи на груди скрестил. «Ну, можете считать, родственник. Это, что, важно?» А я…

— Слушай, Виктор Иванович, — сухо перебила Ларина. — Давай-ка я лучше твою писанину просмотрю. Что будет неясно, спрошу.

— Ладно, Анечка, все, все, не буду…

Саврасову ужасно не хотелось уходить, это чувствовалось. Приятно ощущать рядышком женщину, которая тебе желанна, пусть «рядом» — это всего лишь локоть о локоть за казенным столом. Да еще при свидетеле, который только делает вид, что углубился в бумажки, — косится рыжий гад, интересно ему, как же… Не само дело, конечно, а Витины подходцы…

Поняв, что рассердить сейчас Анну — это значит надолго оборвать ниточку интимной доверительности, оперуполномоченный Саврасов сменил тон и предельно лаконично, без лишних подробностей и отступлений рассказал, вернее даже — доложил о результатах своих третьегодняшней и позавчерашней поездок в областной центр и вчерашней — в Тургаевку. В результате получасовой беседы с женой и дочерью Ходорова, в которой живо участвовал и некто Николай Петрович, представившийся как «друг семьи и сосед по даче», выяснилось, что Феликс Михайлович Ходоров не собирался куда-либо уезжать за пределы области, на это не было и намека. Его отсутствие в течение нескольких дней домашних ничуть не обеспокоило — он и раньше, бывало, снимал летом на месяц-полтора комнату или домик в какой-нибудь деревне, чтобы, не отвлекаясь, работать над новой книгой.

Правда, так было, когда его издавали, в последние два года он предпочитал уединяться на даче в Советах, от города час на электричке. Из-за хронического безденежья, только поэтому, ибо к своей даче он безразличен, хотя под нажимом жены иногда и делает там кое-что, в основном поливает. Однако «сосед по даче», который через день ездит в Советы — разгар огородной страды как-никак! — утверждает, что в течение последних двух недель Ходоров там не появлялся. Жена и дочь Ходорова на дачу не ездили давненько, как они выразились, «сейчас не до того». Так что сказать с определенностью, где сейчас Ходоров, они не могут, хотя, если судить по отсутствию пишущей машинки, рабочего кейса, дорожной сумки и зубной щетки, можно с уверенностью предположить, что он что-то где-то пишет, скорее всего в деревне, хотя не исключено, что временно поселился у друзей в пустующей квартире или на даче. Но далеко уехать не мог — единственный его брат не так давно умер в Санкт-Петербурге, с другими родственниками отношений практически не поддерживает, даже не переписывается.

— Я так понял, что для этой семейки он был отрезанный ломоть, — резюмировал Саврасов. — Видела бы ты, какую рожу скорчила дочка, когда я спросил, были ли у него крупные суммы, которые он мог бы взять с собой. А жена аж зашипела, рукой рубанула: «Да какие там суммы!.. Сума!..». И вот что, Анечка, самое любопытное: ни жена, ни дочь даже не поинтересовались, с какой стати я расспрашиваю их о Ходорове. Не то что не забеспокоились, э-ле-мен-тарного любопытства — и того не проявили!.. Я усек и спрашиваю: а не опасался ли он кого-то, не спрятался ли где? Не в курсе ли они, может, Ходорова кто преследовал, угрожал ему? Или какие подозрительные люди на горизонте появлялись? Мать с дочкой переглянулась, губу закусила и не сразу так головой покачала: нет, мол… А девица не смолчала все же, не выдержала. Видела, мол, отца в ресторане с бабенкой, где он бабки взял на угощение — непонятно… Тут «сосед по даче» ввязался: да скажите, говорит, про бандитов, которые приходили и его спрашивали… Тут я уцепился. Но так ничего и не прояснил: описать они этих самых «бандитов» толком не смогли — видели мельком, качки и качки, никаких примет… Я показал им фото нашего Иванова-Сидорова. Вглядывались, плечами пожимали — нет, совсем не похож на тех… Но знаешь, Анна Сергевна, у жены что-то глазки забегали-забегали и задышала чаще. Нет, протокольно подтвердили, что нашего бомжа знать не знали, видеть не видели. Подробности потом прочитаешь…

— А что на работе?

Саврасов пренебрежительно покрутил в воздухе пальцами.

— Тем он тоже до лампочки… Или вроде того. Директор издательства в отпуске, говорил с главным редактором. Нормальный такой мужик, видать, из бывших военных. Сказал, что Ходоров взял большую работу — переделывать какой-то роман заграничный, договорились с ним, что может не приходить на службу — лишь бы в срок все сделал. Аванса не получал, хотя и просил. Но на счету ихнего «Парфенона» сейчас шиш без масла, хотя Ходорову хотели найти, прижало его, кажется, крепко… Но он не идет почему-то, ну и никто его, понятно, не ищет… А по договору получит неплохо. Но это мне было уже как-то ни к чему.

Потом он направил меня к одному шустренькому еврею — Зиновию… Как его там?

Ага, Краснопольскому. Ходоровский закадычный корешок, там же, в Доме печати, работает… Вот он-то единственный, кто забеспокоился. По его словам, нервничал его дружок в последнее время крепко, не только из-за безденежья, а еще в неприятность чуть не влип с одной бабенкой. Не хотел говорить, с какой, мямлил, но я поднажал. С секретаршей районного прокурора, как оказалось. Да если б она была для того только секретаршей!.. Короче, по пьянке она как-то повисла на этом писателе, а прокурор психанул…

— Ты с ним говорил?

— С прокурором? Нет, а зачем? Я с ней говорил. Бабеночка еще та, но говорит, что только раз и видела Ходорова на вечеринке. Ничего не знает, где он и что.

Утверждает, что и в ресторане никогда не бывала. И Сидорова на фото не признала, как и этот, который Зиновий… Да, он тоже подтвердил, что Ходоров, похоже, собирался над рукописью засесть, но не дома у себя там ему вроде бы совсем отбой дали. Предположил, что куда-то в деревню смылся поработать. Или на дачу. Но на дачу я в конце дня съездил, опросил соседей. Не появлялся, говорят, давно. Вот все. То есть ничего интересного. Разве что баба в ресторане и эти самые «бандиты». Но это уже дохлый номер — искать их, не зная примет. Так что, Анюта, версию «уехал» отбрось. В Тургаевке его прирезали, это верняк. Раскручивай своего Сидорова. Кстати, в Тургаевке я вчера наскреб кое-что полюбопытнее, чем в городе.

— А именно?

— В кустах, метрах в тридцати от старицы, наткнулся на следы недавнего костра.

Кто-то что-то жег.

— Жег? Ну и что?

— А то! — Саврасов выудил из кармана форменной рубашки две черные от копоти металлические заклепки. — Джинсовые! От штанов. А Ходоров носил джинсы. Я давай копать угольки. И нашел то, что надо — молнию, или как его там — зиппер.

А еще пошукал — и на золе обнаружил следы тех же кедов, что у Сидорова.

— Странно… — Анна усмехнулась. — Он что же, снял с него штаны, прежде чем утопить? А потом их сжег? Зачем?

— А ты вот и спроси у него сегодня, зачем.

Дверь скрипнула, открывая просунувшуюся в кабинет загорелую физиономию немолодого щекастого блондина со звездочками старшего лейтенанта милиции.

— Соколов?! — Ларина приветливо закивала. — Здравствуй, Семен Семенович!

Привез?

— Так точно! Ничего, что чуть раньше?

— Нормально, Семен Семенович! Сейчас Виктор Иваныч с вами займется, подберет подходящих мужичков.

— Опознание? — Саврасов кивнул. — На какой час?

— Давай через полчасика, ладно? Бабульку-то чайком угостите, у меня здесь печенье, возьми… А я покопаюсь в твоих бумажках. Да и подумать надо…

— Я про Тургаевку тебе не все успел…

— Потом доскажешь, в бумажках твоих есть? Вот и славно… Иди!

Когда дверь за капитаном закрылась, Анна оглянулась на рыженького визави и улыбнулась ему. Почти по-матерински.

— Так-то, Сережа… Ты извини, но я хочу допросить своего бомжа один на один.

Часок у тебя еще есть, посиди, а там… Есть ведь куда сходить, верно?

— Найду… Да я и сам собирался…

— Вот и славно… Не нравится мне что-то этот Сидоров-Иванов.

— А кому нравятся бомжи?! — ухмыльнулся молоденький следователь. Одно слово — отбросы…

* * *

Несмотря на порывистость и кажущуюся непредсказуемость поступков, следователь Анна Ларина слыла среди своих занудой и крючкотвором. Ни дефицит времени — а у следователей, волочащих порой по десятку дел, он постоянен, — ни «абсолютная ясность» дела, по мнению коллег, самого заурядного, вроде бытовой драки, ни даже нажим или прямое указание руководства не влияли на дотошность, с какой старший лейтенант милиции Ларина обмозговывала, обсасывала, обнюхивала каждую самую невинную прогалинку, оставленную оперативниками в фактуре их рапортов, донесений, справок, служебных записок и протоколов — неважно, обыска ли, опроса или осмотра места происшествия. Порой она доводила их до белого каления, отправляя заниматься и во второй, и в третий раз тем же самым. И только потому, что была упущена какая-нибудь абсолютно несущественная мелочь, казалось бы, не имеющая никакого отношения к существу дела. Поэтому самоуверенность капитана Саврасова была чисто показной, и факт, что он, вернувшись из областного центра, по своей инициативе, не отдохнув, снова отправился в Тургаевку, говорил о том, что в глубине души он был убежден, что Ларина найдет в его действиях не один огрех. Теперь он подстраховался, но полного спокойствия все-таки не ощущал. А портить отношения с Анечкой ему было ну никак нельзя, Виктор уже настроился на их развитие в менее официальном аспекте.

Очистив стол от всего лишнего, Анна разложила слева от себя свежие бумажки Саврасова, чтобы иметь в поле зрения сразу все, и заставила себя вчитаться заново, как будто впервые, в документы, уже подшитые в дело. Их было совсем немного, но Ларина знала, что любая тощенькая картонная папочка может разбухнуть при случае в толстенные тома. Однако, если верить первому впечатлению, вряд ли дело об исчезновении Ходорова поставит перед следствием тьму сложных задач.

Но это лишь первое впечатление… Каким будет второе, третье?.. Она быстро пробежала глазами протокол осмотра места происшествия, потом перечитала снова, внимательнее, останавливаясь на отдельных строчках. Да, обилие крови на простыне и крае подушки, лужица возле кровати близ изголовья и редкие брызги чуть подальше на полу — все говорит, что нападение было совершено на лежащего в постели человека, возможно, спящего. Вряд ли он успел подняться со своего последнего ложа: следы крови в других концах комнаты не обнаружены. Только размазанный кровавый след волокнистого мешка с грузом от кровати до двери и дальше, за порог. Вывод: сопротивление жертва не оказала, каких-либо следов схватки нет. Ничего нового, не придерешься. Обо что же вытирал руки убийца?

Ведь он не мог не перемазаться в крови, когда запихивал труп в мешок, а скорее всего — в мягкий баул, поскольку полоса волочения имеет четко обозначенные границы. Видимо, вытирал их об одежду или вторую простыню, которой укрывался спящий и которую потом преступник сжег или утопил в той же таре… Так, так…

Список вещей Ходорова, обнаруженных в шкафу и возле кровати. Рубашки, бельишко, кроссовки, летние брюки и летние же туфли… Нет, интересней другой список — тот, что составлен со слов хозяйки… Сопоставим еще раз: не хватает пишущей машинки, синей сумки… «Жынцов» — так она, кажется, сказала? Джинсов и джинсовой куртки, фирму, понятно, она не знает. Нет ни денег, ни документов, ни вообще каких бы то ни было бумаг… Вот это как раз очень странно: по словам Сазоновой, ее жилец «дотемна стрекотал на машинке». Показания Ирины Скобелевой: поселился в Тургаевке, чтобы писать новую книгу… Где же рукопись, хотя бы сколько-то страничек? Что, сжег ее, как Гоголь? В этот же день? Если раньше, то чего же тогда не уехал, продолжал торчать в сонной глуши? Неужели предполагаемый убийца покусился на его сочинения? Тем более, этот бомж Сидоров?.. Анна усмехнулась: в кино, в романах Хмелевской такое возможно. Но в жизни?.. В задрипанном Кинеле совершено убийство с целью похищения таинственной рукописи?.. Бред.

Ларина быстро просмотрела бумаги, составленные для нее Саврасовым, и отложила в сторону стопочкой те, что касались непосредственно писателя Феликса Ходорова. Ими она займется позже — сейчас надо думать только о предстоящем допросе подозреваемого Сидорова. С ним пока что далеко не все ясно. Саврасов проследил его путь в ночь на 23-е июля от дома Сазоновой до станции Кротовка.

Но так и не выяснил, как, когда и откуда он прибыл в Тургаевку? Ведь ни одна живая душа не заметила его в тот день! А может, он жил в Тургаевке уже несколько дней? Может, прятался, а 22-го выполз? Узнал о писателе, решил, что тот, конечно, при деньгах — пи-са-тель же!.. Пришел, убил, упаковал — и на лодочке по старице, до быстрой Кинельки. Бултых и концы в воду!..

Это Сидоров-то? — скептически одернула себя Анна. — Вытер отпечатки, сжег запачканные кровью джинсы и ненужную рукопись, утопил тело? Зачем понадобились такие сложности ему, этому пещерному бомжу?.. Хотя настолько ли он и примитивен, каким хочет казаться? Что он никакой не Сидоров, ясно и козе, отрицательный ответ из Магадана на запрос можно прогнозировать стопроцентно.

«Иван Петрович Сидоров»… Никакой фантазии, набившая оскомину воровская издевка над «ментами». Нет уж, не так он и прост. Тот быстрый, мимолетный, но предельно выразительный взгляд, который он бросил на нее на первом допросе, Анна не забыла. Зря она церемонилась с ним. Нажать! Такие считаются только с силой, вежливость следователя расценивают как неуверенность, профессиональную слабость… Сейчас отпирается от всего на свете, а вот как поведет себя, если его опознает Викулова?..

Ларина достала из стола бланк протокола опознания и подняла глаза на Жуколева.

— Сережа, не в службу, а в дружбу… Узнай, как там они, готовы?

— Опознание? — встрепенулся Жуколев и тряхнул медным ежиком. — Сей минут!..

Не прошло и минуты, как он заглянул в кабинет:

— Ждут, Анна Сергеевна! Я сказал, чтобы привели бомжа…

* * *

Августовское предполуденное солнце беспощадно пробивает рыженькие, такие совсем-совсем домашние тюлевые занавески, рисуя на линолеуме пола неясный орнамент. В кабинете следователей светло, душновато. Трех внесенных сюда стульев оказалось достаточно, чтобы ощутить в полной мере убогую тесноту казенного помещения, где долгими часами два человека визави ведут вязкую, изнуряющую словесную борьбу, победа и поражение в которой определяют для одного из них — свободу, а то и жизнь, а для другого — всего лишь служебный, порой почти никем и не замеченный успех.

У стены, в шаге от дверей, перешептываются понятые — молодая пара, взятая из очереди в паспортном столе. С любопытством и потаенной опаской они поглядывают то на симпатичную блондинку в серенькой рубашке с погонами, приготовившуюся заполнять протокол, то на четверых мужчин, которые сидят рядком на стульях.

Четвертый стул им уступил рыженький парень, сидевший за столом напротив и тотчас ушедший, когда в комнату ввели и усадили этих четверых. Понятые — это видно по глазам — силятся догадаться, кто же из них преступник, которого сейчас будут опознавать? Двое молоденьких парней, коротко постриженных, очень похожих на новобранцев, мужчина постарше, с пробивающейся сединой в крутых кудрях, и четвертый, еще старше, лопоухий, наголо стриженный, без бровей и ресниц. Он вызывает наименьшую симпатию, и не внешностью, а беспокойным выражением исхудалого лица. Тонкие его губы беззвучно шевелятся, в отличие от своих соседей он не поглядывает по сторонам, а уставился в пол у своих ног, словно стараетсяразглядеть что-то в узорах светотени. «Этот, наверняка этот!» — шепчет на ухо мужу скуластенькая толстушка и смущенно отворачивается под строгим взглядом следователя.

— Можно приступать? — отворяя дверь, спрашивает Саврасов.

На пороге появляется Марья Ефимовна Викулова. Пенсионерка явно робеет, но по всему видно, что довольна значительностью момента. Потому и принарядилась.

Марья Ефимовна внимательно, с видимым напряжением выслушивает все, что говорит ей следователь Ларина, кивает: да, да, да… 22-го июля, около одиннадцати вечера… Да, да, да, она видела во дворе Сазоновой… Кого? Нет ли среди этих четверых того самого или похожего на него человека?.. Она скажет, а ежели он за это ее прибьет?.. Не отпустят? Тогда…

Восемь пар глаз смотрят на взволнованную старушку из Тургаевки. Даже тот неприятный поднял подбородок, правда, после того лишь, как Саврасов тихо, но грозно бормотнул: «Головы вверх!..». Викулова, втянув плечи, бегает взглядом туда-сюда по лицам четверых, но Ларина уже поняла, что свидетельница опознала, причем опознала сразу увиденного ею у соседки во дворе человека, и сейчас тянет время то ли от неиспарившегося еще испуга, то ли из чувства приличия: нельзя ж так сразу, с бухты-барахты… А может, актриса в душе, наслаждается драматичностью роли?

— Вот он… этот! — Викулова оглядывается на следователя, на Саврасова, на понятых и опять тычет почему-то не пальцем, а щепотью в сторону Сидорова. — Он и есть, ей-ей, он…

— Вы хотите сказать, что именно этот человек похож на незнакомца, которого вы видели во дворе Сазоновой в тот вечер?

— Какое там похож! — Викулова стискивает сухие, в пигментных пятнышках пальцы.

— Он и есть! Он!

Понятой обрадованно толкает локтем жену в мягкий бок: ай да мы!..

Ларина исподлобья пристально наблюдает за реакцией Сидорова…

Саврасов поправляет обеими руками поясной ремень, по его лицу заметно, что он удовлетворен произошедшим безмерно: поймал, кого надо…

Трое на стульях переглядываются, уже равнодушно — пора и уходить…

Сидоров опять опускает глаза долу, голова его склоняется еще ниже, чем раньше, зеркалом блестит на солнце проплешинка на макушке…

Но Ларина успевает поймать взглядом то первое, самое важное мгновение, когда в его тусклом, нарочито сонно-равнодушном лице промелькнуло… Что? Что именно?

Как точнее определить это странное выражение запавших глаз, явно неадекватное, как сказал бы психиатр, происходящему, поскольку не отразилось в них ничего естественно ожидаемого — ни страха, ни злости, ни отчаяния, ни возмущения…

Напротив, Анне почудилось, что в них плеснулась радость… Или нет, облегчение — как раз такое, какое должно было охватить подозреваемого, но не опознанного свидетелями преступника. «Что за мазохизм? — промелькнуло в голове у Анны. — Не отправить ли его на судмедэкспертизу?.. Да нет, на психа не похож…»

— Че врешь, бабка! — запоздало и как-то неубедительно хрипит Сидоров и косится на следователя.

— А ну-ка помолчи! — грозно рявкает Саврасов и бьет кулаком себе по ладони.

Ларина бросает на него укоризненный взгляд: не вмешивайся!..

…Оформив протокол опознания и предупредив Саврасова, что допрашивать Сидорова она будет до обеда, максимум через полчаса, Анна отпустила всех, сама отнесла уже не нужные ей стулья в приемную и опять принялась перелистывать дело. Уверенность, с какой Викулова указала на бомжа, укрепила ее в мысли, что именно Сидоров, или Как-Там-Его, впрямую причастен к исчезновению, а скорее всего — убийству писателя Ходорова. Признается ли он в этом сегодня или чуть позже, особого значения не имеет, улики против него пока что представляются неопровержимыми, хотя, конечно, с выводами спешить не стоит. Тем более, что на многие вопросы ответов у нее еще нет. Да и другие, пусть и маловероятные версии происшествия в Тургаевке требуют проверки. Сведения о Ходорове, которые представил ей Саврасов, Анну удовлетворяли мало, видимо, придется-таки ей самой съездить в областной центр. «Все-таки он колун, примитив, — подумала она с сожалением. — Нюх есть, это безусловно, и интуиция, и мозги быстрые, что есть, то есть. А вот как психолог…» Анна рассмеялась: уж очень неподходящим показалось ей это сочетание — «психолог» и «опер Саврасов». Хотя на охоте гончие как раз и незаменимы…

Анна взглянула на часики: до начала допроса еще час семнадцать минут. Так что можно еще маленько читануть откровения этого хлюпика Ходорова. На чем она остановилась-то? Ага, вот здесь: муж, насилуемый собственной женой… «И никуда мне не деться»… Ну и ну. Бедняжечка.

Жертва (из записок Ходорова)

Глава 4. Любовные романы

— Кто-кто, а вы, Феликс Михайлович, можете не беспокоиться. Вы не из тех, кем можно было б разбрасываться. Ваш признанный талант нам нужен, поверьте. Думаю, вас даже порадует новое амплуа. Хватит заниматься редактурой всяких там кулинарных справочников, это унизительно для такого пера, как ваше. Хотите работать над романами?

Прищурясь, он ласково, как на любимое чадо, смотрел на меня своими живыми темными глазками, которые тонули в складочках набрякших век и все же были необыкновенно выразительными, словно подсвеченными изнутри. Савелий Маркович Карпович, он же «главарь» издательства «Парфенон», он же мой благодетель-работодатель, обладал — и знал это хорошо — несомненным обаянием.

Даже увольнение с работы он мог обставить так, что после разговора с ним у сотрудника оставалось чувство чуть ли не признательности к этому мягкому, такому интеллигентному, искренне сострадающему вам человеку.

Однако, что же он имеет в виду? Неужели хотят заказать мне книгу? Но ведь уже написанную ни он, ни «полупахан» не захотели прочитать.

— Хочу ли? — Я усмехнулся, взял бороду в кулак. — Стоит ли спрашивать у голодающего его отношение к бифштексу? Я же профессиональный писатель, сочинять для меня — то же, что рыбе плавать.

Карпович с улыбкой покивал — еще бы ему меня не понимать… Правда, я знал, что сам-то он не написал в жизни ни строчки, даже газетной. Когда-то он ведал в облисполкоме отделом… то ли коммунальным, то ли еще каким в этом роде.

«Парфеноном» он овладел всего лишь год назад.

— Может, и не столько сочинять… — Он вздохнул и задумчиво потер глубокую залысинку. — Скорей, я бы сказал, преображать… Рукою мастера, которому стоит только коснуться кистью чьей-то неловкой работы, чтобы картина ожила.

— То есть?

Я начинал догадываться: не иначе, как литературная редактура.

— Вы знаете, Феликс Михайлович, что сейчас покупательский спрос на книги невелик. Слишком много книг, целый океан, и людям разобраться, какую стоит купить и прочитать, трудно. Покупают привычные серии — любовных романов, детективов с маркой «Черной кошки» или, скажем, «Бестселлер». Реклама дает себя знать да и чисто собирательская страсть — иметь непременно всю серию. На новое смотрят с опаской или просто не замечают.

Он поправил узел яркого галстука, словно тот ему мешал говорить, и снова печально вздохнул.

— Такова, как говорится, селяви… Есть спрос — есть и деньги у издателя. Наши дела, вы это знаете, неважнецкие, без реорганизации, без новых подходов не выживем. Так вот, мы приобрели у московской издательской фирмы «Эдос» право пользования логотипом и принципами оформления популярнейшей серии «Любовный треугольник». Не перепечатывания уже изданного, а выпуска оригинальной литературы. Вернее, переводной, но как бы… авторизованной, что ли. Джимы и Сюзанны российскому читателю порядком поднадоели. Все-таки чуждая нам жизнь, не те реалии, что в нашей многострадальной. Нашим людям хочется читать про свое, родное, про Сергеев и Катюш, но не тружеников производства, как раньше, а… — Карпович замялся, его узкое аскетическое лицо еще более вытянулось, став похожим на редьку. — Короче, это должны быть закрученные, насыщенные эротикой и любовными интригами романы, герои которых действовали бы в знакомых для наших читателей обстоятельствах… Вернее, для читательниц, на женский контингент серия в основном и рассчитана.

— И вы предлагаете мне перелопачивать переводную макулатуру? — спросил я в лоб. — Менять Майклов на Миш, Патрисий — на Пелагей, Лос-Анжелес на Сыктывкар?

Так, что ли? И ставить на обложке свою фамилию? Но это же воровство, плагиат!

«Главаря» ничуть не шокировала моя прямолинейность.

— Этим мог бы заниматься и ремесленник, — усмехнулся он и протянул мне открытую пачку «Данхилла». — Давайте закурим и очень-очень спокойно прикинем детали. Я потому и обращаюсь к вам, писателю с развитым воображением, с фантазией подлинного мастера неординарных сюжетов. Перелопачивать? А что, почему бы и нет? В конце концов, сюжеты в мировой литературе повторяются бесконечно. Важно не о чем, а кто пишет. «Евгений Онегин» — это же плагиат крыловской басни о журавле и цапле, которые поочередно предлагали друг другу пожениться. С вашим воображением и мастерством вы неузнаваемо перевоплотите на бумаге импортную дешевку в добротную книгу о страстях человеческих. И вам не надо будет ломать голову над перипетиями фабулы, не надо мучительно сочинять сюжеты — берите заготовку и — с Богом!

— И под своей фамилией? — Я затянулся и довольно нахально пустил струйку дыма в его сторону.

— Желательно. Вас знают. Но можно и под броским псевдонимом, который потом примелькается и станет популярным. Советую подумать, Феликс Михайлович. Ваша редакторская ставка сокращена, а по договору за каждый романчик вы могли бы иметь очень приличные деньги. Подстрочник — за счет издательства, у нас есть очень неплохой переводчик, работает, что важно, очень быстро. Хотите — трудитесь в Доме печати, место найдем. А если удобней дома, пожалуйста. Важно одно — вовремя сдать рукопись. Подумайте, я не тороплю…

— Хорошо, я подумаю, — сказал я и, загасив сигарету в бронзовой, с взбрыкнувшим Пегасиком пепельнице, поднялся с кожаного кресла.

…Такой вот интересный разговор произошел у меня с «главарем» в половине одиннадцатого. К тому времени я уже успел убедиться, что посетившей меня вчера вечером идее быстренько продать дачу можно убираться восвояси. Напечатать мое объявление газеты — а я позвонил с утра в пять или шесть редакций — могли лишь на следующей неделе. Но еще хуже, что подобных предложений на их страницах были если не сотни, то многие десятки. Клюнуть на мое сразу могли бы лишь в случае, если бы я написал «отдаю недостроенную дачу задаром».

Когда я вернулся к себе, Люся встретила меня взглядом, полным тревожного любопытства. Однако спросить о чем-либо не решилась и, подождав, неохотно уткнулась в компьютер. К счастью, Краснопольского на месте не оказалось, настырность Зямы была бы сейчас для меня невыносимой. Я сел за стол, отодвинул локтем сверку «Зеленого доктора», с редактурой которого, судя по всему, было покончено, и задумался.

Давно уже на душе у меня не было так скверно… Чувство отвращения к себе, с которым я утром открыл глаза, вызванное ночным набегом жены, логически было трудно объяснимо. В конце концов, ни у меня, ни у Нины и в мыслях не было разводиться, взаимное физическое охлаждение — штука банальная, особенно для супругов, живущих вместе два десятка лет. Ну, не спали мы с ней достаточно долго, ну не хотелось. А сегодня ночью, предположим, эмоции в ней пробудились.

Я же совершил то, что на канцелярите называется исполнением супружеских обязанностей. И, слава Богу, что оказался еще способным на это. За что, спрашивается, себя грызть?.. Задавая себе этот риторический вопрос, я прекрасно осознавал, что опять вру самому себе. Марьяна… Весь день, весь вечер и засыпая я думал о ней, почти физически чувствовал ее рядом, обонял, как мне казалось, чуть пряноватый аромат ее духов, слышал милый хрипловатый голосок… Стоило вспомнить, как мы ехали в трамвае, прижатые друг к другу словно тисками, и дрожь электрическим разрядом пробегала по телу, а мозг на мгновенье просто-напросто отключался. И вот такой тривиальный финал этого необыкновенного дня…

Сегодня моя любовная нервозность — а как еще назовешь это состояние? — спала, смикшировалась, но зато пришло самоуничижительное раскаяние, совсем как в горьком похмелье. Да, человек слаб, конечно, но не мерзко ли, думая и мечтая об одной женщине, предаваться плотским утехам с другой? Ей, Нине, эта близость была нужна как напоминание об узах, которые я не смею сбросить. Моя жена искренна в своей прагматичности, свое «надо» она осуществляет всегда. А я?..

Опять, как в театре марионеток, кто-то дергает за нитки, и ты делаешь то, что вовсе не нужно тебе, даже неприятно, мучительно и противно. Но делаешь, потому что чужое «надо» всегда бывает сильней твоего.

Теперь вот и это, Светланино «надо» — вынь да положь, и немедленно, тысячу, даже полторы тысячи долларов… А в глубине памяти, как ни гони, нет-нет да и ворохнется мысль о Джиге, его «ауди» и расплате, наверняка скорой и неминуемой. Такие не ждут и уж тем более — не прощают.

На этом мрачном фоне предложение Карповича — забыв о профессиональном достоинстве и элементарной порядочности, превратиться в литературную проститутку — уже не казалось мне столь издевательски мерзким. Напротив, оно давало хоть какой-то шанс если не разрубить, так ослабить стянувшую меня финансовую петлю. Если «главарь» согласится дать мне приличный аванс под будущую поделку, а еще лучше — сразу за два-три эротических романчика — я, может, и смогу выкарабкаться из ямы. Впрочем, еще неизвестно, сколько они готовы мне платить по договорам. Надо торговаться. «Парфенон», как я понял, заинтересован во мне не меньше, чем я сейчас в заработках. В конце концов, литературное имя — это мой интеллектуальный капитал, надо дать им понять, что цену себе я знаю. А уж коли найдем согласие, буду работать как одержимый, мне ведь стоит только настроиться, а там пойдет…

Выкурив подряд четыре-пять, а может и больше сигарет, я поднял трубку и набрал номер Карповича.

— Это Ходоров. Я готов продолжить разговор. Могу зайти прямо сейчас? Спасибо, иду…

…Больше часа продолжалась в кабинете директора «Парфенона» беседа, в которой, кроме меня и Карповича, участвовали главный редактор издательства — «полупахан» Иван Петрович Махнев и ведущий экономист Яков Яныч Готц, как оказалось, главный мой оппонент. Он прямо-таки обомлел, когда услышал от меня об авансе. А когда разговор зашел об оплате моего труда, заявил, что не может быть и речи о том, чтобы я получал за каждую книжонку больше пятисот долларов, поскольку большая сумма сделает ее издание нерентабельным.

Разумеется, он нахально врал. Работая в «Парфеноне», я был достаточно осведомлен, какие дивиденды снимает издательство с популярной литдешевки, допечатку которой массовым тиражом заказывали ему московские фирмачи-книгоделы. Даже на таких договорах самарцы имели неплохой куш, а сейчас, выкупив право на самостоятельный выпуск книжек расхожей серии, они будут грести во много раз больше. Но доказательств у меня не было, я не мог ловко оперировать цифрами, как это виртуозно продемонстрировал лопоухий крючконосый семит, которого я возненавидел за этот час, как лютого врага. Я мог лишь тупо упираться, багровея, закусывать губу, чтоб не перейти на ненормативную лексику, и мысленно твердить и твердить себе: не поддавайся, не будь хлюпиком, не дай себя провести, как сельского дурачка…

Карпович практически не вмешивался в наше противоборство. Он благожелательно следил за нами — точь-в-точь как зарубежный министр, приглашенный на корриду, где опытный тореро элегантно расправляется с неуклюжим разъяренным бычком.

Полковничья, мясистая, в складках физиономия Махнева, напротив — выражала живейший интерес к содержанию нашей перепалки с экономистом, но и «полупахан» предпочел предоставить Готцу право нанести последний, смертельный укол…

Когда я вышел от Карповича, в руках у меня была толстенная папка с подстрочником романа «Из бездны — вдвоем», сочиненного некой Армандой Кройс, и экземпляр договора Заказчика с Исполнителем. Согласно ему, Исполнитель, то есть я, обязывался в течение двух месяцев подготовить к печати «оригинальное высокохудожественное произведение», за которое Заказчик отслюнит мне в рублях сумму, эквивалентную одной тысяче долларов аккордно, а главное — авансом. На этом я все же настоял, и они-таки поняли, что в основании моего упрямства есть что-то действительно серьезное.

Можно ли было считать эту тысячу моей победой? Казалось бы, да. Ведь я сумел удвоить предлагавшуюся мне сумму. Наверняка они уступили бы и еще, но я просто уже обессилел. И уговорил себя тем, что именно тысяча «зеленых» мне сейчас и нужна, а упорствуй я дальше, того и гляди «Парфенон» откажется вообще иметь со мной дело. Короче, я струсил. Презирая свое малодушие, я успокаивал себя тем, что завтра-послезавтра швырну поганые эти деньги на стол пред светлы очи своих милых женщин и… И что-то надо резко, кардинально менять в самом своем существовании в этом мире, становится уже просто невыносимо от этой насквозь фальшивой, словно навязанной мне жизни.

Чтобы не думать ни о Марьяне, ни о Джиге, ни о своих домашних, я решил не откладывая заняться делом — хотя бы просмотреть подсунутый мне Махневым любовный роман. Так сказать, перешагнуть пока что лишь порог публичного дома, под красным фонарем которого мне предстоит отныне усердно трудиться. Текст довольно-таки пухлой рукописи был отпечатан крупным шрифтом и достаточно чистенько, три-четыре помарки на страницу. Неведомый мне переводчик с английского работал на компьютере с хорошим принтером, интервалы между строчками были широкими, так что места для литературной правки было достаточно. Однако уже первый абзац заставил меня содрогнуться.

«Заложив свои нежирные руки за золотоволосую голову, Эстебан с удовольствием рассматривала свое обнаженное тело в зеркале, когда за ее спиной послышался дверной скрип и густой мужской голос издал восклицание восхищенности: „Ты хороша сегодня, как спелый персик, когда зубы вонзаются в его сочащуюся бархатную плоть!“» Я зажмурился и тряхнул головой… Неужели и дальше будет такое?

«— Ты пришел вовремя, дорогой Стив! — засмеялась молодая женщина, оборачиваясь к вошедшему в будуар высокому блондину с твердыми челюстями и голубыми глазами, которые жадно ощупывали подробности ее восхитительных прелестей. — Еще минута, и я позвонила бы Джорджу, и тогда тебе пришлось бы стать за мной в очередь, как безработному на бирже труда в Чикаго. Но ты пришел первый, а первому всегда полагается приз.

— Не упоминай это проклятое имя! — взревел Стив, прижимая к груди задрожавшее смуглое от атлантического загара тело. Его ладони медленно скользнули…» Я захлопнул папку и обеими руками вцепился в бороду. Тоскливый ужас надвигался неотвратимой мутной волной… Наверняка такими вот трескучими фразами пестрит вся эта кошмарная поделка. Но ужас-таки и в самом деле наваливался на меня — от одного лишь осознания самого факта, что в этой вонючей словесной бурде мне придется барахтаться многие месяцы… Но поздно, брат Ходоров, поздно, желтый билет проститутки тебе уже вручен… Отрабатывай и не суетись под клиентом…

— Что с вами, Феликс Михайлович? Вы не заболели?

Кажется, я даже застонал… Карие глазки обернувшейся на меня Люси смотрели так сочувственно…

И я вдруг увидел его, такого сейчас несчастненького Ходорова, глазами этой скромной, совсем неглупой, но бесконечно наивной девушки, с искренним обожанием взирающей на Писателя, человека совсем иной, ужасно благородной породы — совсем не той, к какой относятся ее родители, кажется инженеры, знакомые родителей, соседи по дому, даже институтские преподаватели и профессора… Им недоступны эмпиреи творческого духа, они будничны в своих интересах и заботах, а он, знаменитый Ходоров, книгами которого она упивалась девчонкой, терзается совсем другими страстями, неведомые дюжинным людям муки творчества обуревают этого лобастого пышноволосого человека с ухоженной русой бородкой… Как хочется сейчас помочь ему, облегчить ту нравственную ношу, которую добровольно взваливают на себя они, Писатели, Творцы…

Я увидел себя ее глазами, и мне стало нестерпимо стыдно, будто я молча наблюдаю, как опытный стареющий жуир соблазняет очередную бесхитростную девчонку дешевыми посулами сняться в кино, стать фотомоделью, и сам прекрасно осознает, как гадостна и пошла разыгрываемая им комедия, но не в силах преодолеть себя, циничного сластолюбца, привыкшего думать, что любые средства оправдывают любую, высокую или низменную цель. Если бы знала сейчас бедная Люся, что под этим высоким челом прыгают и суетливо сшибаются трусливенькие, весьма прагматические мыслишки, что окромя того, как оберечь свою потертую шкуру, этот только что продавшийся задешево, а сейчас скорбно застывший за столом Ходоров просто не способен думать ни о чем другом.

Я вздрогнул и очнулся… Я понял, что немедленно, не откладывая ни на секунду, должен найти Марьяну.

— Вы будете кофе? Или чай? — робко спросила Люся. И покраснела до корней волос: мой остановившийся на глубоком вырезе блузки взгляд смутил ее, бедняжку. А у меня и в мыслях не было оглядывать ее прелести, я лихорадочно напрягал память, пытаясь восстановить в ней адрес Марианны Вадимовны Азариной, записанный в протокол шепелявого следователя… Магистральная… Нет, Магнитогорская!.. Дом один, это точно. А квартира… квартира… Необязательно ее знать, телефон справочная даст… Если дома он у нее есть… А если нет?..

Буду ждать у подъезда хоть до ночи, хоть до утра…

— Аза-ри-на Эм Вэ? — громким, абсолютно бесцветным голосом переспросила телефонистка. — Минутку… Сорок восемь, двадцать пять, шесть, четыре…

Сердце стучало так, что, казалось, занявшаяся чайными делами Люся услышит, оглянется. Говорить с Марьяной при ней?.. Да не все ли равно, хватит же наконец поджимать хвост!

Длинные гудки… Два, три, четыре…

— Алло! Слушаю вас. Алло!..

Я молчал. Я отчетливо сознавал, что должен хоть что-то промямлить, иначе Марьяна положит трубку, а потом, кто знает, уже больше не поднимет ее с рычага. Я же знаю, она чего-то боится, поэтому мне нельзя, нельзя молчать!..

— Не хотите говорить?

Ее легкая хрипотца проявилась так отчетливо, так памятно, что меня полоснул дикий испуг: еще миг — и все будет потеряно…

— Это я!.. Ходоров… Вы помните меня?.. Вчера…

Я опять умолк, но теперь это было уже не страшно. Она не бросит трубку, нет…

— Феликс!

Я готов был положить голову на плаху, что в ее голосе прозвучала радость.

Или… Или мне просто хочется это расслышать?

— Я думала о вас… И вы позвонили, будто подслушали. Спасибо…

— Марьяна, мне нужно увидеть вас. Сейчас… Когда скажете… Но лучше бы сейчас, Марьяна, как можно скорее…

Ффу! Вот и все. Сказал.

— Сейчас?.. — В голосе ее прозвучала озабоченность. — Не получится, Феликс…

В два я должна быть в больнице, а в три у меня урок… Может, завтра?… Нет, послезавтра, да, послезавтра!.. Мне будет удобно, если утром. Вы можете послезавтра?..

Мне почудилось, что Марьяна чуть не плачет, говоря об отсрочке. Неужели только почудилось?

— Хорошо, — сказал я. — Послезавтра… До свиданья.

— До свиданья, Феликс… Не обижайтесь, прошу вас!..

Опустив трубку на рычаг, я взглянул на часы. Без четверти час. Если выйти в половине второго, у больницы Пирогова я буду как раз к двум.

— Ну, как у нас с чаем? — бодро спросил я у Люси.

— Заваривается, Феликс Михайлович. Пусть еще чуть, вы ведь покрепче любите, я знаю.

Чудная девушка!.. Какой у нее всегда замечательный чай!.. И что за великолепная нынче погода, не то, что вчерашнее пекло!

Я закурил и, подойдя к открытому настежь окну, рассеянно взглянул вниз. Как всегда, у подъезда Дома печати было многомашинно — легковушки, микроавтобусы, большой автобус… Парни тащат на плечах запечатанные белые коробки с книгами, а может и не книгами, а какими-нибудь отпечатанными здесь бланками, грузят их в багажник серого «мерседеса»… Вот подъехал еще один «мерс», только черный и поновее. Из него выходят и неторопливо идут к подъезду двое мускулистых парней в цветастых рубашонках и сандалиях на босу ногу… Я прищуриваюсь и убеждаюсь: это они!.. Толян и Максимка, «торпеды» ласкового уголовника Джиги!.. Они идут, безусловно, чтобы увидеть меня, но я не намерен встречаться с ними — ни выяснять, ни уточнять, ни обещать сейчас я не в состоянии. Я знаю, что разборка с ними неизбежна, что оттягивать ее значило бы гневить эту уголовную свору, усугубляя ситуацию. Но сейчас мне нужна Марьяна, и только она. Я должен вырваться из тухлого болота, которое все сильнее затягивает меня. Хоть до вечера…

— Люсенька, сейчас сюда придут… Будут спрашивать меня… Задержи их хотя бы на две минуты, объясни поподробнее, по каким делам ушел и скоро ли вернусь…

Скажи, что через час… Меня сегодня уже не будет, спасибо тебе, милая, до завтра! После объясню все!

Я выпалил это на одном дыхании, торопливо заталкивая в кейс рукопись мерзопакостной «Из бездны — вдвоем» и другую, еще более увесистую — своего романа, который никто здесь так и не удосужился прочитать. Времени у меня было считанные секунду, но я знал, что успею. Им-то подниматься на третий этаж, а дверь мужского туалета с нашей соседняя…

Оттуда, через оставленную в дверях щелку я наблюдал, как через пару минут в коридоре появились мои недобрые знакомцы, как они направились прямо к нашему кабинету, как вежливо постучали и вошли.

Двух минут, которые мне пообещала Люся, было более чем достаточно, чтобы спуститься по лестнице в вестибюль и, выйдя из здания, завернуть за угол.

Теперь — сто шагов до трамвая, а машины сюда уже с неделю не заворачивают — очередной ремонт дороги… Так-то, мой Джига!

Глава 5. Павлиний хвост

В два часа Марьяна у больницы не появилась… Я был у въезда на территорию Пироговки уже в двадцать семь минут второго и не отходил от распахнутой решетки ни на шаг, чтоб ненароком не прозевать ее. В сравнении со вчерашним сегодня было вполне терпимо, даже на солнцепеке. Тротуар, зажатый с обеих сторон киосками и прилавками-раскладушками, кишел пестрым людом, что-то покупающим, приценивающимся и просто разглядывающим заморские фрукты, ранние помидоры, сосиски, зацеллофаненные ломти грудинок, соки, шампуни, массажные щетки и прочую дребедень. От покупки каких-нибудь апельсинов старушке сам я решил пока что воздержаться: успеется, неизвестно, придет ли еще Марьяна.

В два десять я прошел в больничный двор и сел на лавочке наискосок от входа в корпус с табличкой «Приемный покой», рассудив, что Веру Семеновну — вроде бы так ее называла Марьяна? — навряд ли перевели отсюда. О какой-либо операции речи не было, с ушибами больные просто лежат. Млеющий на солнышке старикан в жеваной полосатенькой пижаме подсел ко мне, пытался заговорить и отстал.

Марьяна не появилась. Я взглянул на часы: два двадцать… Тоскливое раздражение — то ли на нее, то ли на себя, не поймешь — подбиралось из глубины груди к горлу, словно позыв тошноты…

Белоснежный, по-лягушачьи приплюснутый «сааб» медленно проплыл мимо моей лавки и притормозил прямо напротив входа. Плечистый молодой человек в затемненных очках и черной трикотажной рубашке вышел из машины, быстро обошел ее и открыл заднюю дверцу. Я равнодушно следил, как он принимает от кого-то сидящего в салоне цветной пластмассовый пакет с ручкой, как помогает выйти из машины изящной женщине в мини-юбке. Когда она, выйдя, распрямилась и подняла голову, мое безразличие испарилось вмиг: это была Марьяна!..

Я судорожно вцепился пальцами в сидение, но не вскочил, не окликнул ее. В темноте салона смутно белела рубашка еще кого-то, кому она кивнула и прощально махнула рукой. Взяв из рук водителя тяжелый пакет, она направилась к ступенькам, ведущим в приемный покой. Сверкающий, как Эльбрус на солнце, «сааб» чуть проехал вперед, развернулся и бесшумно покатил к воротам.

Я не пошел следом за Марьяной в больницу. Я был слишком ошеломлен. Лимузин суперкласса — и это, казалось бы, обиженное жизнью существо, которое я, кретин, уже успел столько раз мысленно пожалеть… Никак они не вязались друг с другом. Вряд ли это был случайный «левак», которым она, опаздывая, воспользовалась. Галантность парня в черной рубашке совсем не походила на оплаченный сервис. Тот, невидимка, что остался в салоне, не иначе хозяин машины. А может, и ее, Марьяны?.. «Жизнь наша гроша ломаного не стоит», — вспомнилось вдруг мне. Неужели и она, моя Марьяна, чем-то повязана с обладателями грязных капиталов, с какой-то криминальной средой?

Впрочем, с какой стати — «моя»? И почему — непременно с криминалом? Такой вот «сааб» может себе купить вполне благонамеренный банкир. И разве не мог подвезти ее попутно сосед по подъезду? Живет как-никак не в «хрущебе», в доме относительно престижном…

Как ни убедительны были эти аргументы, с каждой минутой на душе становилось все пакостней. Я с трудом уговорил себя подождать. Нет ничего мучительнее неопределенности, пусть уж будет даже наихудшая из правд. Иначе никогда не выбраться тебе из паутины иллюзий, которой ты всякий раз оплетаешь себя, как полоумный паук.

Марьяна появилась из подъезда примерно через четверть часа и сразу же увидела меня. Ожидая, я пытался предугадать ее реакцию — изумится, испугается, гневно нахмурится, пройдет мимо, сделав вид, что не заметила… Все, что угодно, но только не это: неподдельная радость. Ее матовые щеки вспыхнули, стали розовыми. А главное — какой по-детски искренней радостью засветились эти темно-карие, чуть скошенные к вискам глазища! Давно уже не смотрели на меня так молодые красивые женщины, давненько… И ведь это была не просто молодая и красивая, это была она, Марьяна…

Мы одновременно двинулись навстречу друг другу и, наверное, обнялись бы, если б не визг тормозов подкатившего к подъезду фургончика «скорой». Автомобиль с красным крестом всего на несколько секунд заслонил ее от меня, но их нам хватило, чтобы прийти в себя. К выходу из двора Пироговки мы шли уже почти спокойно, о чем-то — разве вспомнишь, о чем? — переговариваясь. Наверняка это была полная бессмыслица, междометия, ничего не значащая чушь. Дар связной речи я обрел, лишь когда мы окунулись в гомонящую, торгующуюся толпу.

— Вы не опаздываете? Уже без двадцати три, так что, может, машину?..

До чего же хотелось мне, чтобы Марьяна сказала «нет»!.. Но она и в самом деле опаздывала: до проезда Масленникова — ах, вот о чем она успела сказать мне в больничном дворе! — на автобусе уже не успеть.

Мы спустились по Полевой до проспекта, куда заворачивал поток автомашин, я поднял руку и почти сразу же остановил импортную тачку, белую, но далеко не такую шикарную, как подвезший ее к Пироговке «сааб». Вспомнив о нем, я почувствовал, как в сердце опять неприятно кольнуло… Ладно, все выяснения отложим на потом.

В машине мы не разговаривали. А когда вышли у Дома культуры подшипникового завода, времени на это уже не оставалось совсем.

— Я подожду вас в вестибюле. Или подойду… Примерно через сколько закончите?

Дубина, я даже не удосужился спросить, что это за урок у нее такой.

— Зачем? Пойдемте вместе, — просто сказала она. — Может, никто и не пришел. В такую жару молодежь выбирает пляж, а не репетиции.

Репетиции? Тем любопытнее.

К сожалению, на репетицию — чего? — эта самая молодежь все-таки явилась. В прохладном вестибюле Марьяну уже поджидали трое — две белобрысенькие девицы лет пятнадцати-шестнадцати, обе загорелые и коротконогие, инкубаторски похожие даже выражением круглых мордашек, и уже вполне взрослая, безусловно за двадцать, длинноносая шатенка в широких серых шортах, никак уж не гармонирующих с торчащими из них до голубизны бледными худыми ногами. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, пожилая уборщица, что-то бурча себе под нос, открыла ключом зал. Марьяна включила над сценой свет, я устроился в полутьме на последнем ряду.

— Начнем с повторения! — произнесла с милой своей хрипотцой Марьяна. — Девочки, кто самая храбрая?

Самой храброй оказалась длинноносая шатенка. Через пять минут мне стало ясно, что долго я здесь не высижу. От кружковых занятий «по художественному чтению», к которым в детстве меня принуждали родители, видевшие во мне будущего дипломата, я на всю жизнь получил стойкое отвращение к декламации и сколько-нибудь выразительной сценической речи. Потому, наверное, я и не написал ни одной пьесы. Читать их я могу спокойно, но само театральное действо неизбежно рождает во мне ощущение неловкости и даже стыда за актеров. Сейчас же на меня так сразу и так остро пахнуло бабушкиным нафталином, что стало тоскливо и обидно за Марьяну, вынужденную заниматься с тремя дурами черт знает чем. Впрочем, уже выходя с незажженной сигаретой из зала, я понял из ее реплики, что девицы готовятся к какому-то конкурсу. Видимо, радио или теледикторов, а может… Не все ли равно?

Минут сорок я гулял по чадному проспекту Масленникова, заглядывал в магазины, потом курил, сидя на скамейке возле Дома культуры, рассматривал проходящих мимо девиц. Мыслей в голове не было, так, какие-то хвостики, свои утренние тревоги я загнал глубоко внутрь и не позволял им высунуться даже на мгновенье.

Я просто ждал Марьяну, и минуты плыли мимо, словно и не задевая меня. Потом я наконец вспомнил, что в кейсе у меня подстрочник переводной бодяги. Самое подходящее время, чтоб его полистать. Противно, конечно, но в ожидании электрички читаешь на вокзале любую муру. А эту — надо.

Она освободилась только через полтора часа.

— Знаете, я полагаю, что нам с вами необходимо поговорить, — сказал я, вставая, когда Марьяна приблизилась ко мне. — И лучше всего, если мы это сделаем не на ходу, а где-нибудь в кафе. Как у вас со временем?

— У меня есть еще свободный час, — без обиняков ответила она и улыбнулась, по-моему, с искренней признательностью. — Ванечку я беру обычно в половине шестого, полчаса на дорогу. Пойдемте. А куда?

— Тут неподалеку есть уютное заведеньице. С завлекательным названием «Золотой теленок».

— Знаю, бывала… — Марьяна засмеялась. — Будете завлекать? А не слишком ли накладно? Что ж, попробуйте, Остап Ибрагимович Бендер-бей, желаю успеха.

— Он будет, — пообещал я. — Меня, как известно, любила даже одна женщина — зубной техник. Какие уж тут могут быть сомнения?

Идти было около трех кварталов. В ресторане было пустовато, однако столик возле дальнего от входа окна, который я как-то присмотрел, оказался занят совсем еще юной парочкой, допивавшей бутылку шампанского. Пришлось устроиться в другом конце зала, где по соседству не было никого. На мой вопрос насчет вина Марьяна ответила просто: «Лучше коньяк. И, бросив на меня испытующий взгляд, быстро добавила: — Но совсем немножечко. И к нему чего-нибудь такого… Цитрусового…».

Открыв карточку, я похолодел… Я слышал, что это заведение — одно из самых дорогих в Самаре, был я в нем лишь однажды, да и то у барной стойки, и платил за выпивку, кажись, не я. Цены здесь были просто-напросто бессовестные, дикие, оскорбительные… Но, черт побери, не отступать же!.. Шальной перевод, откуда бы он ни свалился, позволял мне сегодня… ну, не то, чтоб шикануть, но все-таки.

Я заказал триста граммов коньяка, лимон, апельсины. От мороженого она отказалась, и, по-моему, зря. Впрочем, может, у нее что-то с горлом?

Со стороны бара доносилась негромкая музыка, нечто итальянское, леденцовое…

У меня к Марьяне было много вопросов, связанных и с загадочным «фордом», и с ее неснижающимся внутренним напряжением, которое я ощутил еще вчера. Чего же она все-таки опасается? Что нас увидят вместе? Кто увидит? Что не муж, это ясно. Любовник? Тот, что подвез ее к больнице? Или еще кто-то, от кого эта женщина зависит и кого боится? Но спрашивать о чем-либо таком было, разумеется, рано. Для этого надо иметь хоть какой-то задел доверия.

— Спасибо вам, Феликс, что выбили меня из моей колеи. — Марьяна улыбнулась мне глазами, тоненькие морщинки в уголках век проступили и исчезли. — Не в том смысле, — спохватилась она, — что нарушили покой, нет, я имею в виду другое совсем… Ну, в том смысле, что моя жизнь на маятник похожа своим однообразием. И вдруг вы, ресторан…

— Вот и первый тост. За сбой ритма!

Мы выпили, я — по-пролетарски, одним махом, Марьяна пригубила, зажмурилась, но допила рюмку довольно уверенным длинным глотком. И не поморщилась, надо же…

— Наверное, не надо уточнять, почему я так приклеился к вам, — сказал я, принимаясь счищать свернутой салфеткой сахар с дольки лимона. Она иронически покосилась на мои руки, и я тотчас оставил цитрус в покое. Потому что это естественно, вы привлекательная женщина, равнодушным не будешь… Но, пожалуй, главное все же другое — сейчас мне это необходимо…

— Что — это? — Брови Марьяны вопросительно изогнулись, их надлом стал еще резче. Прямо-таки крылья буревестника.

— Это — значит влюбиться… Увлечься, так сказать, воспарить над собой.

Единственный выход… Вернее, хоть и банально звучит, увидеть просвет в конце туннеля. Оттого я так навязчив, хотя ловеласом, уж вы мне поверьте, никогда не был.

— Ну, предположим, это я вас зацепила. — Марьяна покачала головой и взглянула на меня с такой грустной лаской, что мне стало не по себе. — Я отконвоировала вас, Феликс, в милицию, а не вы меня. Попробовали бы вы от меня убежать!..

Мы рассмеялись. Действительно, и не придумаешь пикантней повода для начала романа. И — сразу спала напряженность, словно по чьей-то команде «вольно!».

— Забавно, конечно… — Марьяна разрезала апельсин и вопросительно взглянула на меня, я покачал головой. — Выходит, я оказалась той первой смазливой, которая в нужный момент попалась вам под руку? Не скажу, чтобы это мне льстило. Но, что ж, как видите, я не против. Только бы вы потом не пожалели.

На рынке нельзя покупать что-то сразу, что с краю, лишь бы скорей.

— Не упрощайте, Марьяна. Я не знаю, но я чувствую, чем вы можете стать для меня. Я писатель, у нашей породы особое чутье.

— А если я дрянь? Разочаруетесь, только и всего, правда? А ведь во мне, Феликс, столько гадостного… Порой себя ненавижу, убила бы. А себя не переделаешь, поздно…

— Это с какой меркой подходить. Хоть к себе, хоть к другим. — Я наполнил рюмки коньяком, взял свою. — Постарайтесь жить в мире хороших людей. Но сначала вы его должны создать, этот мир.

— Создать? — Марьяна машинально поднесла рюмку ко рту, но лишь макнула губы, поставила. — Не совсем вас поняла.

— Считается, что у каждого явления есть, как у рубашки, изнанка и лицо. Но все относительно. Прямодушного человека можно называть бесцеремонным, неделикатным, примитивом. Подружку, которая искренне переживает за вас и поэтому интересуется вашими отношениями с людьми, вашей личной жизнью, легко обозвать настырной сплетницей или любительницей копаться в чужом белье. Все зависит от вас самой: что вы хотите видеть в них, по какой шкале оценок судить. Я стараюсь выбирать ту, по которой человек хорош.

— Понятно. — Марьяна опустила глаза, уголки полных губ иронически дрогнули. — Действительно, очень удобно… Кривоногая? Зато как удобно тебе ездить в седле!.. Набитая дура? С ней так приятно: никогда не заподозрит, что ты не Сократ. Так ведь?

— Мир хороших людей, милая Марьяна, это всего лишь иллюзия, я сам все прекрасно осознаю. Но жить в нем все-таки можно, даже когда разочаровываешься то и дело. А вот в изнаночном мире «плохих людей»… Не дай Бог! Сразу вешаться надо.

— «Тьмы горьких истин нам дороже нас возвышающий обман…» Все это было, было, Феликс Михайлович. Помните: «Я сам обманываться рад…»? Если огрубить вашу теорию, то она звучит так: постоянно себе вру, вру и вру. Видимо, и другим тоже? А, Феликс Михайлович? Для пущей приятности отношений?

Марьяна достала из сумочки пачку сигарет и протянула мне. По-моему, это самые дорогие из тех, что видишь в киосках, купить для пробы я так ни разу и не рискнул. Я выудил одну, чиркнул зажигалкой, поднес Марьяне огоньку, прикурил сам. Мне показалось, что она занервничала. Неужели что-то в моих речах задело ее за живое?

— Видите ли, — сказал я примирительно, — придумывать лишнее, конечно, приходится. Я имею в виду чьи-то достоинства, главным образом той женщины, которая нравится. Так и должно быть: мужчина должен приподымать образ любимой, смотреть на нее снизу вверх… А поскольку я по профессии своей выдумщик да плюс к тому — натура самовозгорающаяся, то, как правило, получается перебор…

— Например? Если можно…

— Например, когда писал последнюю свою книгу — ту, которая сейчас у меня в этом вот кейсе, — взял прообразом героини очень милую женщину, познакомились на какой-то тусовке. Ничего такого особенного, в меру привлекательна, в меру умна… Мой герой, однако, влюбился в нее — ну, по сюжету надо мне было — и, естественно, видел в придуманной мной Алисе качества необыкновенные, переживал, мучился, потому что по началу чувство было безответным… В финале, как полагается в романах, она-таки оценила его… И что-то вроде хэппи-энда, хотя и не в классически сусальном варианте… Но до того… — Я рассмеялся и отхлебнул коньяку. Марьяна слушала, не поднимая глаз от стола, длинный столбик пепла на кончике сигареты изогнулся, вот-вот упадет на скатерть, но она не замечала. — А до того я сам извелся, истерзался… Почему она, то есть реальная, прототип, не звонит, хотя и обещала? Почему я не видел ее в Доме актера, куда она обещала прийти? Я чуть ли не в измене ковар-р-ной ее обвинял, депрессия была такая, что не приведи Господь!.. Места себе не находил, исстрадался, бородатый Ромео… А она ведь даже не подозревала о моих любовных муках, мы и не встречались с нею ни разу тет-а-тет… Кажется, я ей все же нравился, ей было приятно в моем обществе, тем паче — внимание писателя не могло не льстить… Но она жила себе и жила тем, чем всегда — работой, мужем, ребенком… Безо всяких обязательств передо мной, выдумщиком, который перетащил сначала жизнь в книгу, а потом — наоборот.

Марьяна загасила сигарету в пепельнице, взяла рюмку за ножку, покрутила, поставила.

— Уж и не знаю, хорошо ли это или плохо… — Глаза ее сузились, она о чем-то напряженно думала. — Но я ей завидую, — после долгой паузы произнесла она тихо и опять замолчала.

— Давайте-ка выпьем, — предложил я. — Кажется, я вогнал вас в меланхолию. Для соблазнителя это непростительный промах.

Мы опорожнили рюмки одновременно и одинаково — одним глотком до дна. И так же дружно протянули мельхиоровые вилочкик блюдцу с желтыми пластинками лимона.

— И часто вы… как бы сказать… выплескиваетесь?

Я готов был поклясться, что в ее милой хрипотце прозвучала нотка ревности.

Жестковато спросила, с сарказмом.

— Что значит — часто, редко?.. Как нахлынет. Я многим женщинам посвящал стихи, всех и не упомнишь. Кому-то даже песни, верней что-то вроде современных романсов… Это мое хобби…Фу, терпеть не могу, пластмассовое какое-то словечко, но шут с ним… А чтобы роман, так сказать, возник из самого романа, чтобы благодаря книге — такое со мной было впервые… К сожалению, вряд ли мое творение кто-то прочитает в обозримом будущем, печатать его некому. Вот и рукопись поэтому взял, издателям она без надобности.

О чем же таком она сейчас напряженно думает? Невидящий взгляд Марьяны был устремлен куда-то мимо меня, губы сжались в бутон… Как же все-таки она хороша, эта странноватая маленькая женщина…

— Значит, так… Роман ваш печатать не хотят… — пробормотала она негромко, словно обращаясь к самой себе. — Это вы его листали, когда меня ждали на лавочке?

— Нет, поденщину… Дешевенькую поделку, рукопись подстрочника, из которого мне предстоит сделать хоть какое-то подобие литературы.

Не знаю, что меня дернуло за язык, выпитый коньяк, видно, но я неожиданно для себя откровенно рассказал Марьяне об утреннем предложении хозяев «Парфенона» и почти откровенно объяснил, почему я его вынужден был принять. Меня покоробило, что мою горестную исповедь она восприняла почти равнодушно, без тени сочувствия.

— Деньги-то хоть приличные? — спросила она, будто речь шла о продаже подержанного холодильника, а не писательского пера. Спросила с живым интересом, деловито. Похоже, именно размер гонорара, а не сам факт моего падения был в ее глазах единственно важным предметом, достойным обсуждения.

— Относительно… — Я пожал плечами. — Главное, что противно соучаствовать в возведении той мусорной пирамиды, которая сегодня на книжных прилавках.

— Феликс… — Марьяна тронула тонкими, неярко наманикюренными пальчиками мой кулак, сжимавший пустую рюмку. — Не хватало еще страдать от такой чепухи.

Гиены… Еще кто?.. Грифы… Они питаются падалью, для них тухлятина — лакомство. Эту макулатуру покупают, значит, кому-то она по вкусу. Вам-то что?

Пусть себе читают. Лучше уж вы их угостите, чем наглая бездарь. Смотрите на это проще: вам сейчас нужны деньги, чтобы выкрутиться. И чтобы потом опять спокойно заниматься любимым делом… Не думайте о всем человечестве, Феликс, ну его!.. Отделяйте четко, как я: это — им, это — мне. Швырните им, чтобы получить свое. получить свое.

Оглавление

Убийца

Жертва (из записок Ходорова)

  Глава 1. Похищение Бонвивана

  Глава 2. Марьяна

  Глава 3. Дело спасения утопающих

Убийца

Жертва (из записок Ходорова)

  Глава 4. Любовные романы

  Глава 5. Павлиний хвост