Судьба турчанки
София Григорова-Алиева Я целую тебя в губы
Предисловие
София Григорова-Алиева — современная болгарская писательница; одна из тех, кто стремится возродить болгарскую литературу, снова сделать ее полноценной европейской литературой. Роман «Я целую тебя в губы» прошел тернистый путь от запретов на родине и преследования автора до успеха. Это произведение, рассчитанное на самый широкий круг читателей. Основная тема романа — мучительная ситуация в Болгарии конца 80-х годов нашего столетия, гонения на лиц мусульманского вероисповедания и даже просто на людей, носящих традиционно мусульманские имена, насильственная смена имен, обвинения в отравлении детей и т. д. Главный герой романа — ученый-историк, противостоящий страшной ситуации; не страшась обвинений в антипатриотизме, он видит свой гражданский и человеческий долг в гуманизме и честности. Роман — страстная исповедь его жены. Показывая жизнь одной семьи, автор передает силу духовной и телесной любви двоих, сложное бытие личности. Мужчина и женщина, Запад и Восток, тело и душа, страшная реальность и сверхъестественные способности — все это находит читатель в романе «Я целую тебя в губы». Жан Дидье Вольфром, современный французский писатель, так отозвался о романе Григоровой-Алиевой: «Это не провинциальная литература, которую лишь снисходительно терпишь; это полноценная Европа, открывающая нам Азию». София Григорова-Алиева (1948 г.р.) — поэтесса, прозаик, переводчица. Автор стихотворных книг — «Птицы на высокой башне», «Черный поезд»; повестей — «Доедем до Греции», «Ваня — женское имя», «Мое Средиземноморье»; романов — «Я целую тебя в губы», «Казначей», «Средиземноморская девственница», «Консерватория», «Фихтеанец», «Я — трамвай». Произведения писательницы переведены на французский, немецкий и турецкий языки. В болгарской периодической печати публиковались ее переводы современных французских прозаиков, а также рассказы русских писателей «Серебряного века» — А.Ремизова, М.Кузмина, С.Ауслендера. Книги С.Григоровой-Алиевой написаны в свободной манере, не стеснены гнетом идеологии, отличаются занимательностью и тонким психологизмом.«АЛИ. Мое имя не всегда было Гонсальво. ДОН ЭНРИКЕ. Да, я знаю. Ваше прежнее имя было не менее прекрасно. Вас называли Добрым Али».Гейне «Альмансор».
* * *
Я все время об этом думаю… И о чем бы я ни думала, я все равно в конце концов начинаю думать об этом… В тот день я, кажется, встретила объяснение… в одной статье… какого-то Николая Мизова… Но это совсем нелепый и очень грубый текст… Политика в этом тексте подается так грубо и прямолинейно… Бессмыслица, конечно, — называть такой текст словом «объяснение». Но все равно… Сейчас я переведу эту цитату… Вот… И боюсь, я не сумею передать точно всю эту грубость и тупую прямолинейность… Значит, вот… «… исламская именная система (заимствованная в основном у арабов и персов) использовалась османскими поработителями в целях именного обезличивания обращенных в мусульманство болгар, в целях их отдаления от болгарской национальной истории, в целях деболгаризации болгар…»[1] Вот забавное словечко — «деболгаризация»!.. Значит, имена турецкой мусульманской традиции, такие как «Хасан» или «Эминэ», обезличивают болгар. А греческие «Николай» и «Георги», еврейская «Мария», сербский «Стоян» не обезличивают их, так что ли?… Интересно, какие имена мы должны себе придумать, чтобы полностью болгаризироваться?… Впрочем, кто мне сказал, будто я живу в мире, где имеет значение нормальная логика?…* * *
А так, в сущности, мне хорошо. Больничная палата с одной кроватью, и я — одна. Мне хорошо. И стол стоит возле окна. Целый день можно читать, писать. Если только силы есть… Вчера приезжали Катя и Галя. Галя, кажется, испытывает что-то вроде чувства вины; ведь она всегда говорила, что я придумываю свой туберкулез, чтобы меня считали интересной. Это кто чтобы меня считал интересной? Она, что ли?… Наверное, она вообще думает, что если я двигаюсь; ну, хожу, говорю; значит, я здорова… Ну, а я двигаюсь, пока не упаду, вот я такая… Мы стали говорить об этой автобиографии Жюльетт Греко. Я сказала, что мы очень смешно выглядим, когда читаем воспоминания какой-то удачливой развратницы и впадаем в умиление… Катя промямлила что-то о врожденном таланте. Галя заявила, что это просто мое стремление всегда быть не похожей на других и всегда иметь какое-то ненормальное мнение, нарочно… Я потихоньку начала горячиться… — А…, нет! Просто все дело в том, что мы любим ложь, мы даже повсюду ищем ложь, со страстью ищем… Потому что мы не выносим правды! Нам всегда нравится какая-нибудь ложь, например, вот эта, о пресловутом «таланте, который пробьет себе дорогу», будто бы талант — это грузовик или танк!.. — А все-таки ты признаешь, что ей повезло, что она удачливая! — уколола меня Галя. — Я признаю, что эта так называемая удачливость — прямо пропорциональна бесстыдству!.. Все спуталось… Мы начали ссориться… Но мне лучше, когда женщины говорят о политике, об искусстве, чем о такой грязи, как прерывание беременности… Эта Катя… Зачем она пришла?… От Жюльетт Греко мы перешли к одному актеру — сейчас я даже забыла его имя… Катя видела его в этом спектакле — переделали в пьесу противный роман Антона Дончева «Время насилия»[2] — такое тенденциозное вранье о болгарах-мусульманах… Ей понравилось… — «так будит во мне все болгарское!»… Что она понимает вообще? И что для нее значит само это понятие — «болгарское»?… И бестактная она… Галя поджала губы; знает, что сейчас будет одна буря… Я уже бешусь и кричу, что Катя ничего не понимает; что именно таких мещан, как она, и пичкают этими грубыми шовинистическими поделками, потому что у них даже и капельки нужды нет в настоящем искусстве… Обиженная Катя возражает, что я всем навязываю эту свою проблему с переменой имен, героиню из себя строю… — А эта С., которая замуж вышла за турка из Турции, лишь бы паспорт не менять… кто ее не знает!.. Спала с кем попало… И теперь тоже героиню из себя строит!.. — Нет! — меня совершенно взбесила эта мещанская логика. — Значит, по-твоему, то, что людям насильно сменили имена, это просто наказание для женщин, которые спят с мужчинами… Браво!.. Чудесно… Пойдем, всем сменим имена!.. Пойдем!.. Нет, это не моя, это только твоя проблема! Я — жертва, а ты уже испачкана своим равнодушием; и как тебе не стыдно находить эти мещанские оправдания безнравственности, бесчеловечности!.. — Я не политический деятель! Я ничего не могу сделать! — огрызнулась Катя. — Только политические деятели нам нужны, эти обманщики, которые на нашей крови наживаются! Почему это мы сами не можем себя защитить? — Наверно, потому что мы не обманщики, — иронически вставляет Галя… В сущности, она права… И все… Немножко поговорили… Теперь мои приятельницы готовят салат… Вот люди… Привезли свежие помидоры… И чего я хочу от них? Чтобы они подняли восстание?… У окна сидит молодая девушка. Это дочь Кати, Димитрина, «Диди» ее называют; ей девятнадцать лет, она студентка; химию, кажется, изучает или что-то другое такое, не знаю точно… За все это время, пока мы разговаривали, она не сказала ни слова, тихо так сидела; и мне казалось, что ребенок скучает… Я смотрю на нее. Диди немножко нервно сжимает и разжимает пальчики. Одежда у нее — один из современных стандартов — джинсы… Мне в этой девочке нравится ее какая-то непосредственность, она очень быстро говорит, захлебывается как-то по-детски, сбивается, глотает слова, и вдруг улыбнется так ярко… Вот совсем маленькие девчушки так говорят, мне случалось слышать… Она немножко взволновалась и обращается ко мне: «Пожалуйста… Вы только не обижайтесь… Я Вас очень уважаю… Но тех, других, которым поменяли имена… тех я не люблю… Они грязные… они преступники…» Я даже и не возмутилась. Просто интересно слышать такое от милой девочки, которая к тому же пишет стихи, и неплохие… — Полстраны грязных преступников? — спрашиваю я. — Не полстраны. Только миллион. — Но для нашей страны и самый маленький «только миллион» (подчеркиваю голосом) — уже много… У меня нет такой способности: покорять, побеждать собеседника законченными отточенными репликами; я даже подозреваю, что такая способность бывает только в пьесах, вроде комедий Ростана или Уайльда… — Но они… они хотели автономную республику… — На основании общности вероисповедания? По такому принципу? Но по такому принципу не образовываются автономные республики… — Нет, по национальности, по национальному принципу. — Но такого заявления никто не подавал, такой просьбы… — Если бы подали, уже поздно было бы… Это был такой опережающий удар… эта перемена имен… — Но в нашей стране мусульманство исповедуют люди разных национальностей: цыгане, турки, болгары… — А если они болгары, почему у них имена не болгарские? — А у тебя почему не болгарское имя? — «Димитрина» — славянское имя!.. Я вздыхаю и объясняю ей, что означает греческое «Димитрина»… Вдруг она почти выкрикивает: — Я не хочу говорить об этом, не хочу!.. Мы, молодежь, приняли это совсем нормально… Только за границей все время это обсуждают… И вы… Не хочу!.. Да, я заметила… Люди не хотят об этом говорить… В чем дело? Инстинктивный стыд?… А девочка кричит, кричит… — Я не люблю их!.. Не люблю!.. — Но если ты их не любишь, разве это значит, что надо их мучить?… А почему я говорю «их» вместо «нас»? Разве я что-то другое, отдельное?… Галя сидит, поджав губы. Катя стоит, выпрямившись, в прямой опущенной руке у нее вилка, которой она размешивала салат… Теперь мы все молчим… В конце концов мы все помирились, поели салатик и хорошо попрощались. Они ушли. Я осталась с апельсинами, пирожками и лимонадом… Не могу я их просить, чтобы они приходили чаще… У них ведь семьи, дети… В этой больнице я не от каверн умру, а от голода… Кормят очень плохо и очень однообразно… каждый день одно и то же… Каждый день…* * *
Значит, нельзя говорить о каком-то национальном принципе, потому что речь идет о людях разных национальностей… О религии?… Тогда можно говорить о мечетях-джамиях, она будут доведены до разрушения, а ведь они украшали эту страну… И не все исповедуют ту или иную религию, но имена есть у всех… Значит, просто если ты носишь имя, имеющее отношение к мусульманской традиции, тебя заставляют поменять имя… Значит, просто…* * *
Прежде я думала, что если человеку предлагают пользоваться какими-то преимуществами по национальному принципу, он должен возмущаться и сгорать от стыда. А вот люди с удовольствием принимают эти преимущества; в их сознании легко утверждается мысль о том, что миллионы других людей — грязные преступники… И что во всем этом нового? Только одно — все это сейчас происходит, сегодня, и касается именно меня; и я не знаю, что мне делать…* * *
Но… это все же интересно… Или нет… Конечно, я хочу сказать что-то другое, совсем другое… Значит, если мы захотим третировать, унижать и мучить какую-то «категорию» (пусть будет этот термин), какую-то категорию населения; мы должны объявить, квалифицировать этих людей как «грязных преступников»; мы должны верить, будто бы они в своей повседневной жизни совсем не могут испытывать те же самые чувства к своим женам, детям и так далее, какие и мы испытываем… Но при этом мы вовсе не думаем следующим образом: «они — грязные преступники, и поэтому мы должны наказать их мучениями»… О нет! Мы думаем: «Они ведь все равно грязные преступники, вот именно поэтому мы и получаем право мучить их». Эта их общая «грязная преступность», вымышленная нами, оправдывает в нашем представлении все наши действительно нечистые действия по отношению к ним. Значит мы почти неосознанно знаем, что поступаем плохо, мы неосознанно ищем себе какие-то оправдания… Наверное, это Лазар сказал…* * *
Я никому не нужна… Я совсем одна… Но почему я так боюсь? Почему я даже самой себя смущаюсь?… Пусть мое воображение выйдет на свободу, пусть Лазар мне говорит, что он позаботится обо мне, о моих рукописях; что он приберется в комнате; что мне не надо вставать, и молоко он мне согреет… У меня так болит в груди… Это плевра… Вот я такая, боязливая, стесненная…* * *
Или, может быть, так: я чувствую себя очень обиженной, брошенной; я спрашиваю его своим плачущим голосом, как он будет жить, когда я умру, ведь ему будет не хватать меня?… И он отвечает тихо и с такой ранящей меня правдивостью: «Двадцать шесть лет я жил без тебя. И дальше буду жить.» И этот тихий ответ бросает меня в такую безысходность, что я даже всхлипнуть не могу… Нет… Не надо так…* * *
Я ни одной из Десяти заповедей не преступила… И все же… Я преступила человеческий закон… Я совсем одна… И некому за меня заступиться…* * *
Что делать?… Конкретно… Какие конкретные действия?… Когда есть какие-то близкие люди, тогда вместе с ними что-то пытаешься сделать, на что-то решаешься… Вместе… У меня никого нет… Ни у кого никого нет… Все эти близкие люди — матери, друзья, дети — все это одна только мнимость… И мы ищем, ищем, и не находим…* * *
Пока у меня еще есть одно окно — чтобы броситься вниз… с двенадцатого этажа… А бывает такое, когда уже и нет никаких окон, и даже умереть не можешь по своему желанию, не можешь выбрать себе смерть… Пусть Бог меня сохранит от этого… И мне совсем не хочется, чтобы я лежала на асфальте разбитая. Мне хочется, чтобы я летела… Перелетела бы совсем в другой мир, где нет никаких практических расчетов, только любовь… Такая бесконечная любовь… Только любовь и справедливость… И чтобы у меня было такое белое платье и белое покрывало на волосах, в таком белом платье я хочу стоять с Лазаром… И чтобы эта белизна была не какой-нибудь пустой условностью, а правдивым настоящим знаком моей чистоты… Я хочу быть чистой…* * *
Меня мутит от этих противотуберкулезных таблеток… я их не глотаю… Держу во рту, бегу в туалет, выплевываю и спускаю воду… Хорошо… И что со мной?… Не могу себе представить, что эти таблетки и моя жизнь — как-то связаны… У меня эйфория… Озноб… слабость… Но я привыкла… уже давно… Лучше умереть по-человечески, на своей постели, от туберкулеза; а не в тюрьме или… даже и думать не хочу об одной такой смерти…* * *
Прозрачное утро. Легкий-легкий прозрачный прохладный туман. И видно сквозь него прозрачную зелень. Мы стоим немножко высоко и вся равнина раскрывается перед нами. Лазар движется, как в замедленном фильме, — такие плавные замедленные движения. Я вижу его глаза; и вижу, что я кажусь ему красивой. Такие нежные и милые его глаза… Я слышу звучание его голоса. Не разбираю слов; не знаю, на каком это языке, но он говорит так мило, нежно и понимающе… Мы говорим о природе… Я признаюсь ему, что люблю природу только тогда, когда она не таит в себе никакой опасности, и значит, только в кино или в живописи; потому что в жизни я боюсь насекомых, собак боюсь; а больше всего боюсь, что на меня кто-то может напасть… Лазар отвечает мне, что теперь у природы остается только ее прелестная красота, и никаких опасностей, потому что он со мной… А после — самое прекрасное настает: я закрываю глаза и слышу музыку его голоса, он мне рассказывает о себе; и без слов, только одним звучанием своего голоса, но я воспринимаю все черты, все оттенки его жизни, и слушаю, слушаю… Теперь все будет хорошо, потому что я с ним, а он со мной… Но почему я не могу наслаждаться всем этим? Почему я смущаюсь? По сути, ведь только потому что не обладаю всей полнотой внутренней свободы… Только потому… Потому я смущаюсь самой себя, когда мечтаю о чем-то хорошем… Ничего!.. Все будет хорошо…* * *
Мне очень нравится, когда петухи поют… такие детски-открытые возгласы, вскрикивания… и от них — радость и чувство свободы… И снова утро… И свет и теплота… Как хорошо!.. Лето… В маленьком дворе шелковица распустила такую узорную зелень… Лазар стоит на одной толстой крепкой ветке и легонько покачивает дерево… Черные большие ягоды сыплются, падают и падают вниз. Он хочет, чтобы я их собирала; и смеется, смеется, и вдруг поднимает руки… А я не собираю шелковичные ягоды, я распрямилась и стою, и смотрю на него, и у меня большие и широко раскрытые глаза… Лазар голый до пояса, мускулы очерчиваются тонкие и округлые… Он тянется ко мне рукой… Большой жук вдруг прилетает на его раскрытую ладонь… Но я не боюсь… Я люблю жука, и шелковицу, и все, к чему прикасается Лазар… Лазар… Все очень хорошее, потому что мне девятнадцать лет, а ему — двадцать шесть… Как хорошо чувствовать свои волосы, распущенные по плечам; и чувствовать, что каждое твое движение нравится ему, радует его… Как мне хорошо: — я чувствую, что он весь — мой!.. Как чудесно и странно!.. И у меня теперь есть бумага с такими печатями… И потому я могу сказать: «мой муж»… Но это смешные слова… Потому что Лазар — это Лазар… Лазар… Лазар… И я могу целовать его, и ночью я всегда с ним… И никто ничего не будет говорить… Лазар… Мой Лазар… Я его люблю!..* * *
Петух в соседнем дворе воскликнул, и мне стало так молодо и радостно; и время как будто удлиняется… Утро, полдень, день — и все вокруг замирает… Только мы с Лазаром тихонько бродим в старом доме и разбираем пыльные старые поломанные вещи… Лазар нашел одну такую резную подставку для Корана… «Вот что осталось от прежнего могущества…», — произносит он как-то напыщенно… И сразу ему на самого себя становится смешно… А мне становится как-то мило и как будто бы таинственно… — Почему ты смеешься? — Так просто… смешно сказал… Я смешно сказал… Напыщенно… смешно…, — и он спрашивает меня; не знаю, почему, шепотом. — Ведь ничего не осталось, правда?… — Нет, Лазар, — отвечаю я, и тоже шепотом почему-то. — Все осталось… Ты и я, мы остались… Ты и я… Он меня обнимает и гладит по волосам… И я чувствую, что мои волосы красивые, как шелк…* * *
Ну, чего же я все-таки хочу?… Чтобы у меня был человек?… мой?… И чтобы я могла сбросить на его плечи весь этот тяжелый груз моих проблем?… И чтобы я кривлялась и притворялась, а он чтобы хлопал в ладоши и покорно участвовал бы сам во всех этих сценах, где первая роль — моя?… Хорошо… Нет, нет!.. Йок!..[3] Тогда что?… Сформулируй… объясни…* * *
Полы моего длинного халата как-то странно-ритмично то вскидываются, то опадают; я подымаюсь на третий этаж… На волосы накинула пестрый мамин платок… Наверное, с этими тремя кавернами я еще имею право мерзнуть и потому носить какие хочу платки… Я не могу запомнить лицо врача, оно как все остальные лица; но он совсем не равнодушен; потому что я — его больная, и если я умру — он все-таки будет отвечать… я прошу его отпустить меня сегодня в город, потому что у меня много работы в редакции. Все-таки, когда говоришь, что работаешь для редакции, тебя как-то немножко начинают уважать… Но я его обманываю… С тех пор, как я отказалась поменять свой паспорт, свое имя, значит, а потом все-таки смирилась и поменяла… С тех пор никакой работы мне в редакциях не дают… Так что я обманываю своего врача… Все это было глупо… Сначала я отказалась менять имя; потом, конечно, поменяла… Но в редакциях меня больше видеть не хотят… Вот так… Начинается один разговор с врачом… Я говорю о своей работе в редакции, он — о моем туберкулезе… Наконец он все-таки разрешает… Прямо какие-то соревнования, футбол!.. Команды «Чахотка» и «Редакция»… «Редакция» побеждает… В ее честь поджигают вчерашние газеты… «Мо-лод-цы!»… Останавливаюсь в коридоре напротив большого зеркала… Очень темные глаза смотрят на меня… глаза Балканского полуострова, глаза Европы и Востока — целого мира… Прекрасные глаза — «Две хубави очи»…[4] Может, это и обо мне… И сейчас я думаю, что мои глаза совсем не такие некрасивые… Только ресницы стали немножко редкие… Или просто мне так кажется… Я прижимаю ладони к стеклу — там, где мои глаза… Глаза целого мира… Глаза моего Лазара… Вот мой Лазар… Немножко-немножко смуглое продолговатое лицо, и кадык совсем беззащитный на этой еще мальчишеской шее, и скулы немножко, так мягко выдаются, и нежные-нежные темные полоски на щеках после бритья, а волосы у него темные и не вьющиеся… Я отступаю от зеркала и вижу два маленьких туманных следа, два таких тающих следа на этой странной зеркальной поверхности, там, где были прижаты мои ладони… А теперь — быстро… Я оправляю постель… Чемодан — под кроватью… Книжки, рукописи — все спрятано там… Хорошо… Беру одну сумочку… Туда кладу фотографию Лазара… Мы пойдем гулять, Лазарчо, пойдем в город… Лазар на фотографии согласен; конечно, в жизни он не может так легко соглашаться… Выхожу в большой вестибюль, надеваю пальто… Мне хочется пирожных и кино… Деньги у меня еще остались… Туберкулезная больница за городом, надо ехать на автобусе… Пасмурно и слякоть… Небо темное и низкое. Земля темная и грязная… Вдруг одна-единственная снежинка опускается на мою руку. Она такая хрупкая, тонко-светлая и узорная на черном искусственном шелке моей перчатки… Вот и весна… Один март приходит в мою маленькую страну, будто чуднАя старуха Марта, а покидает ее как молодой Лазар… с луком и стрелами… на коне… Так хочется мне верить, что хотя бы это — настоящий фольклор, а не какая-то выдуманная бутафория… Нигде в Европе; только здесь, в Болгарии, воскрешенный библейский Лазар становится так сходен в своей праздничности с молодым Кришной… Я не была ни в какого Лазара влюблена… просто мне нравится это имя… не знаю почему… Потому что празднично; и молодой, прекрасный; приходит, покидает… Я читала… давно… Если говорить по правде, то этот настоящий праздник Лазара давно забыт… Ну, хватит!.. Хватит пассеизма… хватит этой тоски по никогда не существовавшему чему-то прежнему… Тебе совсем не подходит!..* * *
После кино я зашла в кафе. Молодая полненькая женщина сидела одна, а вокруг — толстые раздутые сумки. Я села возле нее. Взяла кока-колу, мороженое и два пирожных… Вдруг что-то произошло… Входят два милиционера… Нет, не помню, двое ли их было… Но те, которые поднялись из-за стола и вышли вместе с ними, тех и вправду было двое… очень спокойно… Милиционеры вывели их из кафе… Что это?… Это арест?… Значит, я уже видела, как арестовывают людей… Как-то обыкновенно, как будто обычная повседневность… Эти двое были хорошо одеты… Улавливаю, как сквозь сон, что их арестовали, потому что они не сменили свои паспорта… А… Я поняла… Кто сказал это?… Рядом разговаривают несколько голосов… Я знаю, что в этих новых паспортах какие-то специальные пометки… Сердце у меня уже колотится до боли… Откладываю соломинку и пью прямо из стакана… Рука вздрагивает, коричневая жидкость выплескивается на юбку моей соседки… Я прошу прощения, как в лихорадке я… Она улыбнулась, легко махнула рукой по ткани, юбка не сильно замочилась… Я тороплюсь сказать что-то обыденное, лишь бы она не начала разговор о том, что сейчас произошло… случилось… об аресте… Ее зовут Вера и она кажется мне очень милой… Она и вправду очень приятная… Ездила за покупками по магазинам, и вот зашла сюда, немного передохнуть… Мы разговорились… Меня всегда тянет к таким женщинам… Они какие-то органически, естественно чистые, ничего грязного не говорят… И выглядят такими простыми и очень нормальными, но не примитивными и враждебными в этой своей простоте… А ведь есть и такие: — враждебные, агрессивные в своей примитивности… Она мне рассказала о своей дочурке Маргарите, которой полтора года… Так мило она рассказывает… Я немного успокоилась… Теперь моя очередь быть откровенной… Я раскрываю свою потертую сумочку и вынимаю фотографию Лазара… — Это мой муж… Здесь ему двадцать шесть лет. Тогда мы с ним познакомились, мне было девятнадцать… Потому я эту фотографию берегу, всегда ношу с собой. Теперь он, конечно, изменился немножко… Вера с интересом смотрит на фотографию и находит Лазара очень красивым… Смотрит на меня с таким женским уважением: — я не такая красивая, а вот какой красивый человек на мне женился… Она быстро поднимает голову и взглядывает на меня сосредоточенно… Я понимаю, что она искренне ищет следы этой так называемой «минувшей красоты»… Какая она милая!.. Я продолжаю быть откровенной… — У нас трое детей. Мальчик и две девочки. Пока я болею, они у старшей сестры Лазара… Вера согласна, что мужчине трудно было бы справляться одному с детьми… Она горячо сочувствует мне: — трое детей — это и вправду много, и сколько забот!.. Я ей рассказала, что моего сына тоже зовут Лазар. Она немного удивилась: — это не очень принято, чтобы отца и сына звали одинаково. Я говорю, что мне очень нравится это имя… Вот потому… Мы еще разговариваем о разных домашних делах… Мне приятно… Не знаю, поняла она что-нибудь или нет. Может быть, и поняла что-то, а, может, и ничего не поняла… не знаю… Я уже устала… Это, наверное, от своей беспрерывной болтовни я устала… Я уже запинаюсь, даже когда говорю про себя, совсем без голоса… в уме… тихо…* * *
В большом коридоре больные смотрят телевизор… Невыносимо… Бегом спасаюсь в свою палату… Лежу навзничь и смотрю на побеленный потолок… А, в сущности, почему я не показала Вере какую-нибудь другую фотографию, где Лазар постарше?… И фотографии детей… Честно говоря, только потому, что, в сущности, у меня нет никаких детей… Вообще… Никаких… И никакой другой фотографии Лазара у меня нет… В сущности, и Лазара я не знаю… Его нет… Правда… И долго я не могла найти одно лицо… Одно лицо — и чтобы можно было увидеть и почувствовать все — характер, личность… Жизнь все шла, со своими обычными заботами, утомительными мелочами, непрерывным учением, — и ничего не дает именно это учение — школа, университет… Я писала стихи, и разное такое, и, наверное, не то… Наконец нашла… Нет Лазара. Есть только фотография. Я нашла ее в одной аудитории. Мне было девятнадцать лет, я училась на втором курсе… Полстраницы какого-то буклета… Какой-то конкурс; наверное, музыкальный. Только фотография, имя и 1948-ой год, он родился в 1948-ом году, ему двадцать шесть лет на этой фотографии… Такими глазами он посмотрел на меня — печальными и умными, обиженными и детскими; такое лицо у него — милое и нежное и хрупкое… И губы его — такие мальчишески-припухшие, большие и нежные… Таким должен был быть настоящий Лазар… в моих стихах… Глаза — одно такое единство гордости, уязвленного самолюбия, досады, детской обиженности… Наверное, он не получил никакой награды на этом конкурсе… именно такие люди меня интересуют… Которые никаких наград не получают в жизни… Как найдешь человека, если только имя знаешь?… И в самом начале я стеснялась искать его… Я аккуратно вырезала эту фотографию, сделала копию у фотографа, всегда ношу эту копию с собой, она выглядит, как обыкновенная фотография, и я чувствую, будто Лазар на самом деле существует, будто он фотографировался специально для меня… А настоящую фотографию, ту, из буклета, я берегу дома, вместе с моими рукописями… Бедный! — он и не чувствует, что уже давно живет двойной, даже тройной жизнью: — одно — это его реальная жизнь, обыденная: женщины, дети, работа; другое — мои стихи; и третье — мои мысли и чувства о нем — как бы это определить — повседневность моего воображения…* * *
У Лазара нет матери. Он даже и не помнит ее. Старшая сестра вырастила его… Не знаю, как бы я ладила со свекровью… Софи преподает математику в гимназии… Она мне очень нравится… С этими бровями и очками… они с моим Лазаром похожи… Лазар — поздний ребенок… Я еще помню его отца, как он сидел в кресле на солнечном балконе, совсем уже дряхлый, молчаливый, ушедший в себя… Софи… Она старше Лазара на пятнадцать лет. Она вырастила его. Я думаю; наверно, потому она и не вышла замуж; хотя и теперь еще она такая женственная и красивая. И очень умная… Первые годы, когда мы с Лазаром поженились, мы часто ссорились… Мы не хотели ни от кого зависеть, сняли комнату в подвальном этаже, и чуть что — я сразу хватала ребенка и бежала к Софи… А где-то через час-полтора и Лазар тоже прибегал… И она мирила нас… Такая ностальгическая тоска у меня начинается, когда я представляю себе, как мы с Лазаром возвращаемся от Софи. Лазар несет ребенка. Он выше меня, и кажется мне совсем высоким; я семеню очень близко к нему, немножко закинув голову, и вижу его щеки, и глаза и очки… Он такой молодой и красивый!.. Я оборачиваюсь… Софи стоит на балконе, устало щурится на закатное солнце и машет нам рукой… И я молодая, молодая, молодая!.. И теперь я умираю… И эта ночь перед последним экзаменом… Я ночевала у Софи… Она мне помогала… Я окончила университет… Мы говорили о Лазаре… Я с ней делилась, как я люблю его, потому что он чистый и умный, и все, и все!.. Она была такая милая… Я умру… Когда я умру, мои дети будут жить у Софи… Я знаю… Только она одна… Никого больше не хочу… никакую другую… Не хочу!.. Софи вырастит их… Они и теперь у нее… никакую другую не хочу… Не хочу!.. Нет!.. Я такая нервная стала… Астения у меня… Каждую минуту начинаю плакать…* * *
Теперь у нас все есть — зарплата Лазара, квартира; ковер, пусть не очень персидский, но все-таки… Все есть… По выходным дням Лазар выносит ковер, расстилает посреди этого пространства перед многоэтажными домами и выбивает пыль… Сверху ковер — маленький красно-узорный прямоугольничек, а Лазар — тоненькая спичечная фигурка, такая одинокая… И от этой праздничной яркой узорности, и от этой красноты, ограниченных так четко, у меня почему-то делается ощущение одиночества и незащищенности моего Лазара… И моей отдаленности от него… Я и вправду так высоко — почти под самой крышей башни, и не могу защитить его… А если бы я была свободна и могла бы полететь к нему на волшебных крыльях, как будто крылатая волшебница в сказке… Бедный мой Лазар!.. Я ему жизнь испортила… Совсем замучила его… А он был такой чудесно-красивый и талантливый!.. Этот Борис презирает его высокомерно из своего фээргэшного рая… Пусть!.. И что может сделать Лазар?… Один-одинешенек засучить рукава и начать какую-то борьбу? Или, может, он должен со своим слабым здоровьем пойти работать на тяжелую работу физическую, лишь бы все эти фальсификации бросить?… Потому что ведь его постоянная работа — делать фальсификации… Если бы я могла… И все-таки Лазар — историк, ученый… А так ведь он — одно хрупкое существо, бесконечно изнуренное всеми этими диссертациями, детьми, квартирой, поездками на сельхозработы (это называется: его посылают «на бригаду»)… И от меня он устал… Но это ведь легче всего — уцепиться за какую-нибудь иностранную юбку и сбежать в ФРГ, и там надуваться, строить из себя слависта, тюрколога или что-то в таком роде, и презирать несчастного Лазара… Только вы ведь его не знаете, моего Лазара… Мой Лазар — он — йигит[5]!.. Вот он — мой Лазар… В сущности, этот Борис — что-то вроде Мефистофеля в нашей с Лазаром жизни… Они с Лазаром учились вместе в университете. У Бориса тоже не было связей и больших денег, зато он энергичный, практик… Не знаю, как, но добился этого места в академии, что-то вроде лаборанта. И когда он вдруг предложил моему Лазару это место; сказал, что уступит, договорится; мы были так благодарны… Лазар совсем без работы был тогда… Скоро Борис женился на немке и уехал в ФРГ. А Лазар остался. И стал рабом. Пишет статьи и диссертации для своей работодательницы и всех этих ее прислужников и родственников; даже работал на постройке, когда она дачу ставила для своей дочери… Она с ним любезна, спрашивает о моем здоровье, о детях; позволила ему и самому защитить диссертацию… Теперь у меня муж — кандидат наук… Она была в Париже — всех очаровала — член-корреспондент, доктор наук, мать четверых детей, представительница маленького балканского государства — сколько лжи!.. Впрочем, дети — это правда. У нее действительно четверо детей… Сколько бессонных ночей, сколько ума и таланта Лазар потратил понапрасну!.. Я знаю, Борис говорил с Лазаром обо мне… давно это было… еще тогда… Борис честно ему сказал, что не считает меня ни умной, ни красивой; и думает, что Лазару не надо на мне жениться, и тем более, что у нас с Лазаром тогда еще и не было близких отношений… телесных… Борис сказал, что Лазар должен хорошо обдумать свою дальнейшую жизнь. Они с первого курса дружили… Лазара называли «Профессор»… Честно говоря, я не думаю, что Лазар сильно любил меня; может быть, он просто сам себе нравился в этой роли романтика и бескорыстно влюбленного; когда он чувствовал себя таким и сам себе верил, — это поднимало его над всеми практиками, такими как Борис… Борис опять перечислил ему мои недостатки — ну, как я уже сказала, у меня нет ни красоты, ни ума; и в смысле всяких связей я бесперспективная, и при том еще я отношусь к третируемой категории населения, к «национальному меньшинству» (вот определение!)… Лазар сдвинул брови и ответил, что любит меня… Он и теперь всегда так сдвигает брови, когда ему что-то не нравится, а он не хочет или не имеет возможности открыто возразить… Так вот Лазар ответил, что любит меня. Борис ему устроил то место в академии и мы с Лазаром поженились… Дальше… Нет!.. Я не хочу все рассказывать… Он два раза принимал эти снотворные таблетки, и один раз хотел повеситься… Я как раз вовремя прибежала — он только подбородок себе ободрал… И с таблетками тогда, я ему палец совала в горло, чтобы рвота была… Софи сказала, что он не хочет покончить с собой, просто хочет немного расслабиться, чтобы разрядка… Я так плакала из-за всего этого… Расслабиться, разрядка — вот чего он ищет в нашей рабской жизни…* * *
Сейчас мне будет трудно рассказывать, потому что стало вдруг очень много и надо сделать какую-то последовательность… В основном все хорошо относились к Лазару, и если иногда и делали и говорили ему что-то плохое, то это так же, как всем другим; не то чтобы нарочно сделать ему гадость, а так просто, как все делают всем… Прозвище «Профессор» было такое немножко вульгарное, очень простое прозвище… близкие друзья называли его двумя другими, более тонкими прозвищами: «Могол» и «ДАос»… А мне всегда казалось, что надо произносить «ДаОс»… В сущности, это было красиво: «Могол» и «Даос», и как-то действительно показывало эту силу красоты души и силу телесной красоты, и то, как они красиво и тонко, эти прекрасные силы, соединены в одном человеке… Лазар имел тогда трех близких друзей. Значит, их было четверо… И я думаю, что это уже какой-то стандарт в подсознании, когда мальчики или совсем молодые юноши дружат по четыре человека, четверками такими; наверное, как-то бессознательно они ориентируются на четырех мушкетеров Дюма… Вот и этих юношей из ансамбля «Битлз» (правильно ли я написала название?), их тоже, кажется, было четверо… После случилось так, что Георги совсем потерялся из виду, Лазар о нем и не вспомнит; ну, Борис — вы знаете, где; а Ибиш умер от инсульта… Я даже не знаю, где он работал… Кто-то Лазару сказал, что Ибиш умер, и помню эту тоскливую тревожность Лазара; я поняла, что его только одно мучает: то, что его сверстник умер, и, значит, и ему как будто бы грозит реальная смерть… И больше ничего… Кажется, никакой жалости Лазар не почувствовал… А прежде так улыбался, как будто жалел нежно всех и любил всех ласково… А теперь я знаю, он болен тоской, такая серая тоска у него… Но вот теперь у нашего Лазара Маленького, кажется, нет такой четверки… Заходят к нам мальчики, но мне как-то неловко разговаривать с ними подолгу. Вдруг я что-то скажу или сделаю не так, и моему сыну будет неприятно… Разговаривать с ними, как будто бы они во всем равны взрослым, — получится фальшиво; а так, как взрослые обычно говорят с детьми, — тоже неловко мне так… Два мальчика — это действительно его близкие приятели… Их зовут Иван и Димитр. Я их сразу отличила: когда я спросила, как их зовут, они назвались полными именами, мне понравилось. Димитр — совсем беловолосый парнишка, будто из скандинавских кинофильмов, а Иван — немного заикается. Иван рисует, у него способности есть. Он приносит свои рисунки… Я потом заметила, что наша старшая девочка, когда рисует, подражает ему немного; а иногда и сильно подражает; я видела, как она рисовала улицу с одним деревом сбоку и машина едет… Но я не могу понять, какое удовлетворение может доставляться таким явным подражанием… Мне это не нравится, и я чувствую, как это мое неудовольствие отдаляет меня от моей девочки. Тогда мне становится так жаль ее; я подхожу, обнимаю ее за плечики, целую в головку, она тоже ласкается ко мне… Я хочу любить ее… Конечно, я люблю ее… Она все равно хорошая… Когда Лазар Маленький простудился, эти мальчики приходили, у них были такие озабоченные лица… Помню, однажды вечером Лазар Большой их всех развлекал — рисовал какие-то смешные рисунки и карикатуры, рассказывал разное занимательное из истории… Он говорил немного нарочито-иронически, и голос его звучал так полнозвучно… Но обычно он занят работой, у него нет времени. Мальчики, если он войдет в комнату, здороваются, он им отвечает так мрачно, и отрешенно и немного протяжно… Они смотрят с видимым почтением на его мрачное лицо, сдвинутые темные брови и печальное и как-то странно диковатое и суровое выражение очень темных глаз… Глаза мальчиков невольно так чуточку вытаращиваются… Мне нравится, как они смотрят на Лазара, — значит, мой Лазар Маленький сумел им внушить почтение к своему отцу; впрочем, и к себе самому… Меня удивляет, как это Лазар Большой так прямо спрашивает наших детей, с кем они дружат… Он сидит, а сын стоит перед ним; сейчас он и старшую девочку так ставит и спрашивает… Лицо у него мрачное, глаза суровые, брови сдвинуты… Он спрашивает, с какими детьми дружат наши дети, кто родители этих детей… «Эта твоя новая подруга не учит тебя неприличным словам?», — спрашивает он девочку… Я бы постеснялась задавать такой вопрос; и вообще, я стала бы заискивать, поддакивать, не была бы уверена в своем праве приказывать и учить… А Лазар уверен… И он умеет какое-нибудь вроде бы незначительное событие в их детской жизни, какое-нибудь крошечное происшествие выставить настоящим преступлением против морали и нравственности; дети у него испытывают это мучительное чувство стыда за себя, плачут… Меня даже пугали эти отчаянные слезы, вроде бы не соответственные проступку; потом я поняла, что это нужные слезы очищения… Старшая наша девочка рассказала, как она пришла в гости к своей однокласснице, там была книга — разные советы и рекомендации для женщин в положении, книга принадлежала матери той девочки. Они перелистывали эту книгу, тыкали пальчиками в фотографии и рисунки; и пересмеивались, хихикали… Так и вижу, представляю себе… Лазар сказал ей, что смеяться над этим — гадко, и что только врачи могут говорить об этом разумно и правильно, потому что это очень серьезно… И видя отвращение в его глазах и во всем лице, девочка заплакала… Конечно, она живет в обычной жизни, и будет говорить она и об этом; но какой-то островок чистоты навсегда останется в ее душе… Я было назвала эти допросы: «перед судом истории». Но дети не приняли этой моей шутливости, для них эти допросы — это очень серьезно… Маленькая начала завидовать старшим: — их спрашивают, а ее — нет… Она поняла, что в допросе таком наказывают за какие-то проступки; и она приняла решение: — обычно она хорошая девочка, не озорница; и вдруг понеслась по квартире, опрокинула стул, разбила чашку, влезла на кровать и стала прыгать на чистом покрывале; вбежала в комнату, где Лазар Большой работал, и схватила книгу… Лазар встал из-за стола, она спросила, будет ли он ее спрашивать… Лазар крикнул раздраженно и злобно: «Убирайся! Ты мне противна!» Он не притворялся в каких-то воспитательных целях, как это обычно делают взрослые с детьми; она действительно стала ему противна и он ей это прямо крикнул… Но девочка уже впала в капризное упрямство отчаяния, когда человек понимает, что все пропало, и все равно делает назло… «Нет, спрашивай! Нет, спрашивай!» — кричала она… Лазар схватил ее за руку, вывел из комнаты и захлопнул дверь… Я хотела взять ее, громко плачущую, на ручки; но он услышал, как я приговариваю разные ласковые словечки; приоткрыл дверь; крикнул, чтобы я не смела ее утешать, и снова захлопнул дверь… Девочке тогда еще не исполнилось четырех лет… Дня два она капризничала, не хотела говорить со мной, Лазар с ней не заговаривал. Потом она стала задумчива… Потом подошла к Лазару с такой милой трогательной готовностью стерпеть его раздражение, и попросила «поспрашивать» ее «и чтобы никто не слышал»… Лазар очень нежно взял ее на ручки, унес в другую комнату и там говорил с ней… С тех пор он и ее допрашивает, но если старшие перед ним стоят, то маленькую он берет на колени… С этими мальчиками, Иваном и Димитром, Лазар Маленький поставил пьесу… В квартире Софи он нашел вырезанные из бумаги фигурки, покрашенные черной краской… Софи рассказала, что это Лазар Большой, когда еще в школе учился, сделал театр теней и разыгрывал со своими приятелями «Кота в сапогах»… Лазар Маленький стал просить отца сделать и теперь такой театр, но Лазар Большой отвечал, что у него и времени нет и желание давно прошло, и пусть Лазар Маленький что-нибудь сам сделает… Лазар Маленький и эти два мальчика сделали из твердого картона три большие фигуры, Иван их раскрасил… Пьесу написал Лазар Маленький; я не помню, как она называлась, потому что рукопись он нам не захотел показать… Мы устроили ширму, мальчики сидели за ширмой, держали подставочки картонные у этих плоских фигур, двигали их и говорили… Спектакль был в нашей квартире. Продолжалось все где-то час. Зрители были: одноклассники Лазара, Лазар Большой, Софи, я, наша старшая дочка, и еще несколько детей — тоже чьи-то сестры и братья… После мы всех угощали бутербродами, печеньями и лимонадом… Фигуры картонные были действительно красиво и интересно раскрашены… Я не всю пьесу видела, потому что малышке еще и год не исполнился, она запищала и я вынеслаее на лестничную площадку, чтобы она не мешала; было тепло, конец весны; и я ходила с ней на ручках; укачивала, пока она не заснула… Входная дверь была чуть-чуть приоткрыта и я старалась расслышать, как мальчики разыгрывают пьесу. Они говорили громко. Я думаю, Лазар специально старался громче говорить, чтобы я услышала. Но вот рукопись никому не захотел показать: ни отцу, ни мне… Пьеса произносилась красивыми белыми стихами… Лазар Маленький уже прочитал Шекспира и, как видно, и своих приятелей увлек… Один раз я шла домой и вижу, они все трое играют возле нашего подъезда, размахивают какими-то сухими ветками, как будто фехтуются; и выкрики вроде: «Яд!.. Яд!.. Моя рапира отравлена!»… Кричат такими нарочитыми голосами, и забавно им, и интересно, и весело… Иван когда громко кричит, почти совсем не заикается… Я сразу испугалась, что Лазар может пораниться… Хотела тут же позвать его домой, но испугалась, что над ним станут смеяться, потому что вот, мать утаскивает его за собой… Но он меня увидел… Или ему сказали что-нибудь вроде: «Твоя мать идет!», как мальчишки говорят друг другу, так немножко резко и грубовато… Я поднялась наверх и ничем не могла заняться по хозяйству, мне какие-то страшные смутные видения представлялись, и я делала над собой усилие подавляла, прогоняла их, ведь так представишь себе ярко — и вдруг и в жизни… Меня мутить начало и сердце заболело… И ведь он уже большой мальчик… Все мальчики должны играть в какие-то резкие подвижные игры… Но Лазарчо — очень чуткий человек, и добрый. Он как будто почувствовал, что мне плохо, слышу — сильно звонит у двери, ключ не взял… Я открыла… Он такой раскрасневшийся… Такая нежная детская краска возбуждения веселого… А когда на этой нежной коже — царапины, ссадины — как что-то совсем чуждое, грубое, и потому страшное… Но царапин и ссадин не было… Он смотрел на меня с таким нарочно веселым лицом, как будто всем своим видом хотел показать, что ничего страшного не случилось и не может случиться… Я его обняла и целую в щеки… Стала его умолять, чтобы он больше не играл так… Он ответил, что совсем не играть не может; потому что ему хочется играть и потому что другие ребята играют… Но он обещал мне поберечь себя… Вот он научился от отца такой правдивости и прямоте… Когда началось это с паспортами, и мне тоже поменяли паспорт, и в нашем доме это знали и в школе, я боялась, что мальчика будут дразнить, обидят как-нибудь… Но пока ничего нет… И с нашей старшей девочкой все хорошо… Ну, при таком брате никто не обидит ее!.. Слава Богу… Если бы что-то случилось, они рассказали бы… Отцу они бы обязательно рассказали… Все-таки у моего мальчика нет такого резкого и нетерпимого характера, как у меня… Но мне не нравится, чему их учат в школе… Лазар Большой сказал, что и нас учили не лучше… Но мы ведь и сами занимаемся со своими детьми… Когда Лазар Маленький спорит с учителями, одноклассники всегда на его стороне, любят его… Лазар Большой сказал, что наш сын — интересный человек и умеет ладить с людьми… В сущности, он умеет подчинять их своему влиянию, я заметила это, но это и хорошо — такое умение… А если что-то страшное случится, страшное для всех, тогда уже ничто не поможет… Я Лазару Большому ничего не говорю о своих страхах, чтобы не мучить его напрасно… Ведь он и сам обо всем этом думает, я знаю… А что делать?… Готовиться к беде?… Но это еще страшнее, как будто нарочно вызываешь беду… Остается только жить и делать вид, будто все как всегда и ничего страшного пока нет… Меня очень поразила одна тонкость: в девять лет мой мальчик решил, что главное в пьесе — это не действие, выраженное в движениях и поступках; но действие, выраженное в словах. Мне это показалось проявлением утонченности его натуры… Сюжет был такой: королева решила свергнуть короля и править единолично, она уговаривает принца помочь ей. Принц не соглашается и хочет обо всем рассказать королю. Дальше мы узнаем, что умер младший сын короля и королевы. Старший пытается понять, от какой болезни умер его младший брат, и находит отравленные сладости. Королева внушает королю, что старшего сына надо убить, потому что он хочет свергнуть родителей с престола. Король оплакивает смерть младшего сына. Королева уговаривает его выпить лекарство, растворенное в вине. Вбегает старший принц, он заставляет королеву осушить бокал, приготовленный ею для короля (этот плоский бокал был тоже очень красиво вырезан из картона и раскрашен, но были видны пальцы Димитра, когда эта картонная королева как будто пила)… Значит, принц предлагает ей бокал, она отказывается, король хочет позвать стражу. Тогда принц хватает королеву и подносит бокал к ее губам, насильно заставляя ее выпить отравленное вино; она пьет и умирает. Принц обо всем рассказывает отцу… Мне очень нравилась эта атмосфера своеобразной логики, и нравилось отсутствие формального психологизма… например, совершенно не объяснялось, зачем королеве после стольких лет брака желать единоличного правления, вроде она никак не обижена королем… Но в этой своеобразной немотивированности было свое обаяние… Я вдруг почувствовала, что мой сын — очень талантливый человек, и было такое чувство радостной гордости, потому что это мой сын!.. Я сама за собой заметила, что возбуждена, двигаюсь порывисто… Лазар Большой сказал, что в пьесе и в постановке есть оригинальность… Софи заметила немного снисходительно, что ей не нравится, что столько убийств… Лазар Маленький, обиженный ее снисходительностью, сердито ей возразил, что ведь это трагедия!.. Мальчики хотели поставить потом какую-нибудь пьесу Шекспира… Но как-то не получилось, оказалось слишком сложно, а потом и расхотелось… А в той пьесе Лазара, когда они ее ставили, Лазар говорил за королеву и принца, а Димитр — за короля… Мы купили детям в комнату письменный стол на двух тумбах, дверцы открываются и там внутри — ящики… Одну тумбу со всеми ящиками отдали Лазару Маленькому, там хранится то, что он пишет… Давно тогда Ана пригласила меня в гости к Ц. Я согласилась, мне показалось занятно… Конечно, Ц. не приглашал меня, и даже и не знал. Но на эту вечеринку к нему могли прийти, как я поняла, и просто знакомые его знакомых… Ану тоже не сам Ц. пригласил… Этот Ц. был сыном достаточно богатого и достаточно влиятельного человека и жил один в двухкомнатной квартире. Теперь этот Ц. тоже богат и влиятелен, у него важная должность, и таких как Лазар или Борис, он просто не помнит и не замечает… Наверное, если бы Лазар был статуей какой-нибудь или картиной, и если бы кто-нибудь, считающийся знатоком, сказал бы этому Ц., что эту картину или эту статую надо купить, Ц. купил бы, и статуя или картина была бы в его доме, с нее бы смахивали пыль, показывали бы ее гостям… В квартире Ц. оказались иностранные вещи, мебель, безделушки, — все, как я и думала… Уже собралось много людей, студентов; было спиртное в бутылках; девушки суетились на кухне, делали салат и бутерброды… Впрочем, еды было мало… Я после поняла, что это такая характерная скупость богатых людей, они любят экономить на всяких не очень важных для них гостях… Никакого лимонада, никакой минеральной воды, а я спиртного не пью… Мариана однажды спросила, почему я не пью; может быть, потому что мусульманской религией запрещено… «Да! Потому!» — я отвечаю резко и надменно. (Уже потом Лазар говорил мне, что я умею отвечать жестко и надменно. Но когда он это говорил, он так смешливо мне улыбался.) А Марианна не отстала и стала говорить, что вот, Гюлчин ведь пьет… И пусть эта Гюлчин пьет, какое мне дело! А я не хочу и не буду!.. Бутылки были красивые, с иностранными, пестрыми и лоснистыми, наклейками… Никто на меня и на Ану не обратил внимания… Я тихонько села в углу на стул, рядом стоял журнальный столик и еще — два кресла… Из девушек я здесь знала только Ану и Гюлчин… Ц. показался мне очень заурядным человеком. В нем была та циничность, которая всегда видна в детях богатых и влиятельных людей; такие дети очень рано понимают ложь. Например, нам всем внушают; и газеты, и радио, и телевизор; что вот такой-то человек — это видный ученый, или, предположим, замечательный детский писатель, наивный, как настоящий ребенок, и любящий одиночество; а его сын знает, что отец на самом деле — жестокий карьерист и грязный развратник… Ну, выговорилась!.. Просто сидеть и наблюдать — было занятно, но я боялась, что все напьются, а я боюсь пьяных… Появились Лазар и его товарищи. Мне сразу стало казаться, что все замечают мой интерес к Лазару… Мне так хотелось, чтобы он не видел меня; потому что понять по его глазам, что я ему не нравлюсь, было бы очень горько для меня… Я заметила одно странное: друзья Лазара (может быть, это у них была такая почти неосознанная игра) всячески старались услужить ему, это у них так мило и задорно получалось… Вот и сейчас — один нес книгу, другой — куртку Лазара, третий вынул из кармана брюк и предложил Лазару жевательную резинку. Но Лазар не стал брать… Нет, жевательная резинка была после… А вначале они заговорили как-то сразу вместе, прерывистыми полуфразами; речь шла о книге; они были в бассейне, купались, и замочили нечаянно книгу… А эту книгу Лазар купил для сестры… Они стояли близко, и я видела обложку, это была книга по математике, на русском языке… она действительно совсем отсырела… Все обыденные слова, которые произносил Лазар, звучали как-то трогательно; и эти слова и его голос и то, что он так близко от меня стоит, все это вызывало у меня какую-то щемящую жалость к нему… После была жевательная резинка… У двери то и дело звонили, щелкал замок, стало совсем шумно; я, помню, еще заметила, что никто пока не курит… Приятели Лазара подошли совсем близко, выдвинули кресло, и Лазар сел… У меня сделалась такая слабая просвечивающая черная краснота перед глазами и стало холодно лицу… Он сидел почти напротив меня… И мне было даже некуда пересесть… А встать, пробираться через комнату к двери или на кухню — все могли бы догадаться… Вдруг мне показалось, что кто-то из приятелей Лазара обратил внимание на меня; и я не помню, о чем они говорили, но я поняла, что у них легкое опасение возникло, что одно то, что я здесь, будет раздражать Лазара… Ибиш сказал что-то и глянул на меня… В голосе и во взгляде у него выразилось презрение, какое выражают нищим или сумасшедшим… Это было мучительное унижение… Но Лазар сидел спокойно, кротко и не смотрел на меня… и, казалось, не слышал, о чем они говорят… Эта его милая кротость как-то успокаивала меня, мне захотелось заплакать, но я сдержала эти слезы облегчения… То, что дальше произошло, мне тоже трудно описывать. Я думаю и сейчас, что если я расскажу свои тогдашние ощущения Лазару, он скажет, что мне показалось все это, и что этого не было на самом деле… Постепенно все, кто были в квартире, стали оборачиваться к Лазару… Юноши заговаривали с ним дружески, девушки — кокетливо… Я помню, какая-то из девушек сказала что-то вроде: «Какие ресницы у нашего Лазара!»… Товарищи Лазара было вокруг него, будто маленькая свита из его слуг… Они уже и не думали обращать внимание на меня… На столик они принесли соленые орешки, что-то еще; налили что-то прозрачное светлое в рюмку, после — в другую — немного вина красного цвета… Они двигались уверенно и, казалось, чувствовали себя среди других какими-то посвященными, и будто бы они не просто ставили перед ним угощение, а имели очень ясную для них цель… И будто и другие смутно чувствовали, что для всех здесь эта цель желанна; и превосходство друзей Лазара, будто знающих, как достичь этой цели, все бессознательно воспринимали как что-то естественное… Приятели Лазара касались кресла, на котором он сидел, чуть подвинули столик… Я вдруг поняла, что они заботятся не просто о том, чтобы ему удобно было, но еще больше — о том, чтобы он достиг какого-то определенного состояния… Они ждали наступления, нисхождения этого состояния; и гордились тем, что причастны к наступлению этого состояния… и все остальные ждали… И меня это ожидание захватило… Сначала мне нравилось, что вот теперь совсем никто не обращает на меня внимания; потом меня немножко стала мучить мысль внезапная, что вот, все тянутся к Лазару, все ждут чего-то, а еще полчаса назад я одна любила его так сильно, а теперь — все, и это мучительно мне… Потом все мысли оборвались, и я просто ждала… Несколько молодых людей сели на пол и оказались совсем у ног Лазара… Он как будто сознавал, что все ждут… Он сидел так мило и кротко, без малейшей горделивости… Он сосредоточился на каких-то своих чувствах, он не мог ускорить наступление того состояния, которого все так ждали… Он выпил немного и что-то съел… брал помалу… Голова и шея чуть запрокинулись… и то место под подбородком было такое светлое и нежное… и шея светлая, будто и вправду живой радостный сосуд, вылепленный с любовью Божьим гончаром… вот и выпуклости еле видные живые дышат, ходят под кожей нежной смуглой — Божьи пальцы любовные касались бережно… Это ощущение его кротости, такой милой, все усиливалось… Он ел и пил не для насыщения… Казалось, он хочет испытать какое-то детское по своей чистоте и отчетливости наслаждение от этих глотков, от одного-двух орешков; наслаждение, чтобы скорее пришло то, желанное всеми его состояние… Дальше мне еще труднее описать… Настоящая религия, конечно, должна быть только в душе… Я хотела написать одну работу о Кришне и о болгарском святом Лазаре… И тогда я вдруг вспомнила одни строчки из одного песнопения о Кришне, подстрочник… Всплыло, как будто яркая музыка всплеснулась… но я не точно вспомнила… Да, вот еще: — он весь тот вечер был без очков и, конечно, все вокруг видел, как будто в светлом сиянии радуги…Пока я не увижу тебя,
я бегу за тобой в своих мыслях;
Пока я не обниму тебя,
я умираю в тревоге;
Я сгораю в лихорадке,
я плачу горько;
А тому, кто мне укажет дорогу к тебе,
я буду кланяться в ноги;
Ты выходишь из дверей лесной зелени,
и радуется мир;
Пусть будет вино, и неверная жизнь в далеком краю,
только бы юность моя вернулась ко мне!..
* * *
Бедный мой Лазар… никогда он отпуск не берет… Ни на море не ездит, ни в горы… никуда мы не ездим… Может быть, когда я умру… Он снова женится — тогда… Я знаю, о чем он мечтает, — о какой-нибудь молодой толстой девчонке с накрашенными губами… Какая мелочная примитивность… Мне очень плохо!.. Я так ревную, так подозреваю его, как будто бы совсем не люблю… А!.. Пусть… Пусть и он поживет… Боже!.. Мне так тоскливо, так печально…* * *
Борис приехал на лето со своей женой. Ее зовут Хели. Это, вероятно, Хелена… Мне кажется, это какое-то странное имя для немки; или я просто не знаю… А, нет… Хелла… Мне же Лазар говорил… Ну, Лазар переговорил с Борисом и Борис согласился прийти к нам в гости, вместе с ней, конечно… Лазар уже сейчас мучается; брови его сдвинуты — как судорогой сведены, а в глазах — боль, равная телесной… Телесная все-таки хуже, чем боль души, телесная — неблагородная, терпеть ее больнее, страдаешь от нее больше, она — бессмысленная… Может, Лазар и хотел бы увидеться со своим прежним другом, вспомнить их прежние разговоры, шутки и надежды… Поболтать наедине, чтобы они оба почувствовали на время ту прежнюю легкость, и веселье молодости… Но только непременно наедине, чтобы при этом не было жен, и никого не было, только они вдвоем; и ни лжи, ни фальши, а если и немного зависти и сожаления, то все равно искренне и открыто… Но ничего такого не будет… Лазар приглашает Бориса для того, чтобы обратиться к нему с просьбой… И мы уже заранее мучаемся, нам ведь предстоит целый вечер, полный притворства и унижений… Бедному Лазару так плохо, и я никак не могу разговорить его, утешить и успокоить. У меня не получается. Он чувствует себя одиноким, покинутым, он раздражен и уже измучен… Детей Лазар с утра решил отправить к Софи. Девочки обрадовались, они еще такие маленькие, время для них течет медленно и наполнено неожиданностями… Каждая прогулка — это игры и приключения… Они любят свою тетю, Софи рисует им кукол и платьица для этих кукол, и вырезает, и они все играют… Я не умею рисовать таких куколок… Но Лазар Маленький оскорблен, он считает себя достаточно взрослым для того, чтобы оставаться с нашими взрослыми гостями. У Лазара Большого уже нет сил что-то объяснять сыну. Да и что объяснять? Сказать, что мальчик помешает нам что-то выпрашивать, унижаться; это сказать? Лазару моему двенадцать лет; он, должно быть, воображает, будто мы и вправду собрались беседовать с гостями, обмениваться занимательными мыслями, интересными мнениями… Отец ничего не хочет ему сегодня объяснять. Но надо отдать должное Лазару Большому; когда голос его звучит сухо и сурово, дети понимают, что надо подчиняться и оставить в стороне все споры и возражения… Вот я так не умею… После завтрака Лазар велел мне отвести детей к Софи. Мне так грустно видеть и чувствовать, что наш мальчик уверен в нашей несправедливости к нему. Самолюбие его уязвлено, он цепляется за какие-то мелочи; он говорит, что не понимает, почему я должна их провожать, неужели он сам не может идти со своими сестренками и присматривать за ними по дороге… Тогда я ему быстро шепнула: «Я хочу уйти хотя бы ненадолго, Лазарчо…» Он смягчился, а я стразу пожалела о своих словах… Я и вправду хочу уйти хотя бы ненадолго, хочу еще немного передохнуть, а то вечером начнется… Но получилось, будто мы с мальчиком какие-то заговорщики против отца, это нечестно… Вот мы выходим из подъезда… Лазар уже угадал, что я хочу что-то сказать ему… Он предлагает пойти через скверик… Девочки, довольные, что их не держат за ручку, бегут, припрыгивая, вперед… Тогда я полушепотом, наспех, рассказываю сыну, зачем приглашены гости, какого одолжения мы хотим попросить у Бориса… Лазар и без моих просьб сразу обещает, что никому не скажет… Какой он чуткий и умный… Но теперь… Должен ли отец знать о том, что сын все знает?… — Знаешь, Лазар… Еще что… Не говори отцу, что ты уже все знаешь… Он очень измучился, не будем его еще больше мучить… А?… Мой сын соглашается со мной… Теперь восстановлено равновесие, он теперь тоже участник наших планов и заговоров… Вот он почувствовал, как я сомневаюсь все-таки… Но он все понимает и не обижается на меня… — Я не скажу… Никому… Не бойся…, — пальцы его правой, деловой, руки на миг прижимаются к тыльной стороне моей левой, сердечной, ладони… Он отнимает пальцы, а тепло, его тепло, я еще чувствую… Когда-нибудь он будет прикасаться к чужим девичьим и женским ладоням… Наверное, меня уже не будет тогда… Но я уже сейчас немножко ревную его… Мне кажется, они не смогут оценить, какое это чудо и совершенство — мой сын Лазар, сын моего Лазара Большого… Мы выходим на улицу, я подзываю девочек, чтобы взять их за ручки. Лазар догоняет их и приводит ко мне. Младшая чуть подергивает мою руку. Она немного сердится. Обычно по выходным дням отец причесывает ей головку и завязывает бантик. Лазар, как многие мужчины, если уж берется за обыденные домашние дела, то совсем невольно придает им праздничное очарование. Пальцы у него такие изящные и красиво-умелые. Все он делает так красиво и интересно: — и еду готовит и прибирается… На головках у девочек он делает такие красивые цветки, пышные, нарядные, из лент… Маленькая изо всех сил зажмуривает глаза, так что ресничек не видно; и маленький милый ротик приоткрывается, видно маленькие тонкие молочные зубики… Вот она перестала чувствовать прикосновения отцовских пальцев, значит, можно раскрыть глаза… Она ахает и взвизгивает; складывает ладошки, как для танца, и делает перед зеркалом ритмические движения, — я заметила, что она любит смотреться в зеркало… Сегодня у нее на головке, вместо отцовского пышного бантика-цветка, скучная капроновая висюлька, это я ей завязала… Она идет, надув щечки, но вот она придумала, поднимает свободную ручку, теребит ленточку, развязывает и сминает в кулачке… Искоса глянула на меня; поняла, что я ничего ей не скажу, теперь встряхнула волосиками, вскинула головку и шагает гордая и довольная… В четыре года для нее так важна ее телесная красота? Старшая все-таки другая. Но иногда мне и в ее характере видятся задатки какого-то совсем женского, взрослого практицизма, неприятного мне, какие-то совсем мелочи…* * *
Я не люблю смотреться в зеркало… Меня раздражает лицо, которое я там вижу… Это чужое лицо… Вот моя душа идет с моими детьми, с детьми моей души; и наслаждается моя душа тем, что видит моего сына, сына моей души… А тело — это всего лишь оболочка, я ощущаю эту оболочку тесной и уродливой… Мне все равно, какие мысли у других обо мне… Мне даже нравится быть плохо одетой; я знаю, что мое лицо выражает уныние и тоску… Я люблю закрытую и широкую и темную одежду, скрывающую тело… Мне хочется, чтобы никто со мной не заговаривал, даже когда я плачу… Иногда я не могу удержаться от слез даже на людях… Но в одиночестве я плачу совсем сильно, всему телу больно, я сжимаюсь и раскачиваюсь от этой боли… А душа моя живет вместе с моими детьми… И живет мой Лазар, Лазар моей души…* * *
Меня мучает мысль, что я плохая мать своим дочерям, я мало люблю их… Такую нежную округлую лапоньку сжимаю своими влажными неприятными пальцами; ногтики чуть шевелятся в моей горсти, будто живого маленького жука я держу… Такой чудный запах у этих маленьких девочек… Я беру младшую на руки и начинаю целовать щечки… А старшая?… Двоих мне не удержать на руках, а я чувствую, что ей уже одиноко и несправедливо… Опускаю маленькую и, нагнувшись, прижимаю к груди и ласкаю и целую обеих… Они тоже ласково прижимаются ко мне… «Связанные петушки!» — громко говорю я; это значит, я зажимаю в одной горсти сразу две ручки, и старшую и младшую я так держу, и мы так перебегаем через дорогу… Лазар ушел вперед… Дети, наверное, никогда не простят мне эту мою всегдашнюю торопливость с ними, когда я спешу с ними к врачу; спешу на детский фильм, потому что мы выбежали в последнюю минуту, пока я приготовила обед; и всегда я тороплюсь и чувствую себя усталой, и так мало времени и сил у меня для того, чтобы вглядываться в них, бережно играть с ними, не мучить их этой моей торопливостью… И как бы я им ни объясняла когда-нибудь, когда они вырастут, если доживу, что все это не моя вина, что это жизнь такая; все равно они, наверное, не простят… Может быть, Лазарчо простит, а девочки, наверное, нет… И будут чувствовать, что мать им недодала в детстве теплоты и спокойной веселости и доброты……. Лазар уже стоял у дома, где жила Софи… Мне подниматься наверх не хотелось, потому что если бы я поднялась, я восприняла бы это как предлог, чтобы подольше не возвращаться домой, а Лазар Большой велел, чтобы я скорее возвращалась, значит, не надо сидеть у Софи… Я договорилась с сыном, что дети поднимутся, потом выйдут на балкон и помашут мне… Скоро все трое уже стояли на балконе и стали махать мне… Маленькая махала сразу обеими круглыми ручками, так мило-смешно, и растопыривала пальчики… Старшая просто махала рукой и улыбалась этой своей странно-женской задумчивой улыбкой… Лазар вскинул руку вперед, и на лице у него стало такое смешливо-ироническое выражение… Я стояла, закинув голову, чтобы лучше видеть детей… Я заметила недавно, когда мой сын вдруг резко вскидывает руку, и плечико у него как-то так подается, и это движение меня как-то пугало, оно было некрасивое… Какое-то чувство протеста: почему, откуда у моего сына такое некрасивое движение… И оно было знакомое… Это было мое движение… Лазар Большой тоже это заметил, он замечает у детей мои какие-то черточки, а своих не замечает; но мои в детях кажутся ему занятными вроде бы… Он вдруг скажет что-нибудь, как такое: «Смотри, точно как ты…» А я тогда испытываю отчаяние и боль и страх за своих детей. Мои дети не должны быть некрасивыми — протест… И это ужасно: видеть со стороны свою некрасивость в своем ребенке, понимать, что ты вот такая, такая… Наверное, у некоторых людей так рождается ненависть к своим детям; а у меня — страх, тревога, и это чувство протеста… Софи тоже вышла на балкон… Она знала, что у нас сегодня гости, и знала — зачем… Я крикнула: «Софи!» и замахала, она тоже махнула приветливо, потом ушла с детьми в комнату… Я почувствовала, что не только не скучаю по своим детям сейчас, но даже мне приятно, что я одна и свободна… Погода хорошая, ветерок приятный… Мне захотелось походить одной по улицам, съесть мороженое, пойти в кино… Я вошла в скверик и напилась из фонтанчика… Надо идти домой, а дома раздраженный Лазар, надо убираться в квартире и помогать Лазару готовить обед, а Лазар будет кричать на меня, что я все плохо делаю… Я не делаю плохо, только, пожалуй, медленно и неловко… В квартире сейчас все будет пахнуть… Запах раскаленного масла сделается душным, и мытый рис запахнет водяной свежестью, и резанная морковка… И жарко запахнут приправы… Это все очень яркие и сильные запахи… В такой маленькой квартире они какие-то неестественные, и от них почти становится нехорошо… Потому что для них нужен двор, чтобы во дворе все готовить, плескать воду, и все запахи чтобы сливались с этим солнечным воздушным пространством двора… Дома Лазар и правда готовил пилав и надо было ему помогать и еще — мыть полы и вытереть пыль, и он сердился и кричал от нетерпения и досады… Когда Лазар в хорошем настроении, он утром сидит и смотрит на меня, когда я режу хлеб, так кротко и задумчиво смотрит, будто он даже любит меня за то, что у меня медлительные движения и неловкие пальцы… Но сегодня он раздражается все сильнее, и ему все хуже делается… Если бы можно было сейчас убежать, бродить по городу; Борис и его жена пришли бы, а нас нет; позвонили, позвонили бы у двери, и ушли бы; а вечером мы сами бы съели пилав… Я улыбаюсь, и сразу быстро сжимаю губы; Лазар может не понять, почему это я улыбаюсь; и рассердится на меня, и ему станет еще хуже… То, что я подумала, это детскость, этого мы не сделаем… инфантильность… Лазар поставил пять тарелок. Я спрашиваю, почему. Он пригласил этого К. Я знаю, почему. Потому что мы с тех пор еще всех денег не отдали, когда у маленькой была диспепсия и нужна была капельница и то лекарство, я уже забыла… И Лазар одолжил у этого К. деньги… Теперь я чувствую, что надо спросить что-то по-честному, хотя бы мелочь какую-нибудь, а то мы уже задыхаться начнем; какая-то фальшь будто уже стала вместо воздуха и душит нас… Я спрашиваю, что хочет К. попросить у Бориса… Лазар отвечает немножко грубо (интонация такая), но кажется, ему тоже легче от этой, пусть маленькой, но честности… В голосе Лазара — какая-то брезгливость, он уже противен сам себе. Ему плохо… К. хочет попросить, чтобы Борис помог ему жениться на немке из ФРГ, — отвечает Лазар… Все, больше никаких честных вопросов я не могу придумать, но вроде бы начался разговор и я по инерции спрашиваю: «А как он будет с ней разговаривать, он же не знает немецкого языка?…» Это уже надуманный вопрос и, значит, нечестный. И Лазар это чувствует, и отвечает совсем грубо: «… откуда я знаю!»… Наверное, все это может восприниматься комично, но это совсем не комично, потому что это наша мучительная жизнь, и наше задыхание в этой жизни… Уже надо одеваться, приводить себя в порядок… Почему-то квартира стала очень тесной, мы не можем в двух комнатах разойтись, наталкиваемся друг на друга; Лазар в одних трусах, и прикосновения мои случайные к его телу меня возбуждают и усиливают мое раздражение… Мы говорим друг другу нелепые, нелогичные и злые фразы… Лазар спрашивает зло, собираюсь ли я оставаться в таком виде… — А ты?… А ведь и он и я, мы оба знаем, что, конечно, не собираемся так оставаться. Не останется Лазар в одних трусах, и я не останусь в грязном халате и босиком… И я виновата, я не должна поддаваться мелочному самолюбию; я должна думать о том, как бы успокоить Лазара, а совсем не о том, чтоб обязательно что-то ответить на его слова… Я стою в ванной и протираю лосьоном лицо. Лазар вошел. Мы не договорились, кто первый будет мыться. Несколько моих баночек на полочке под зеркалом вызывают у него новый приступ раздражения. Мужчины, уже немолодые, особенно не любят всякую женскую косметику. Думаю, это потому что не принято, чтобы и они могли подкрашиваться, и поэтому им, наверное, кажется, будто они выглядят хуже своих жен. И еще — наверное, в этих красках Лазар видит еще одну ложь, и чувствует, что лживость человеческой, нашей жизни проникла через эти мелочные игрушки и в его дом… Но почему он так мучается? Разве он впервые просит об одолжении? Да, впервые у человека, с которым вместе учился, дружил так близко, который всегда признавал себя не таким способным, как Лазар… Но у меня уже тоже нет сил хотя бы подумать что-то утешительное для Лазара… Я положила ватку на полочку, но увидела, с каким отвращением Лазар глянул на эту ватку, и снова взяла ее и зажала в пальцах. — Вымойся первый, Лазар, и побрейся. Я ведь все равно дольше тебя буду собираться… Но Лазар передразнивает злобно мою интонацию и говорит быстро, что он ненавидит, когда я притворяюсь покорной и ласковой… Тогда у меня глаза наполняются слезами и я говорю тоже со злобой, что и я его ненавижу, всегда ненавижу… Глаза его вдруг перестают быть злыми и становятся сосредоточенными, и смотрят на меня, как будто вдумчиво и беспристрастно меня всю видят; смотрят на меня без всякой уже злобы, но и без доброты, испытующе как-то… Лазар выходит и спокойно прикрывает дверь… Я остаюсь, моюсь, потом подкрашиваюсь… Выхожу из ванной в незастегнутом халате. Не хочу опять столкнуться с Лазаром. Думаю, и он не хочет… Пойду на кухню… Подхожу к двери кухонной, он стоит в кухне близко к двери; наверно, прислушивается, ждет, пока ванная освободится; думает, я в комнату пойду. Ну, я и пойду в комнату, оденусь… Лазар пошел мыться… Я думаю, что надеть… Два домашних платья — это просто тряпки — нельзя… Слишком наряжаться — смешно получится… Надену пестренькое платье, оно легкое, и не такое ношеное… Я причесалась и подколола волосы красной заколкой… Мне вдруг хочется надеть ожерелье и серьги, которые мне Лазар купил когда-то в горах. Не думаю, понравится ли ему, просто надеваю — и все… Лазар уже стоит, ему тоже надо одеться, но он ждет, когда я выйду. Я выхожу из комнаты, отвернув лицо… Через несколько минут Лазар зовет меня по имени. Голос у него обычный, даже мягкий. Я понимаю, что надо войти как обычно, не нужно дуться и делать вид, будто что-то серьезное произошло между нами… Я вхожу. Лазар спрашивает, что ему надеть… Белая рубашка и черные брюки — как-то полуофициально и смешно… Джинсы и голубая рубашка? Да, и мне нравится… Я понимаю, что сейчас нам не надо много говорить… Иду на кухню… Все приготовлено. Салаты… Все красиво выглядит, будто и не мы с Лазаром готовили, а какие-то чужие люди, все отчужденное какое-то… Тихонько иду к двери и заглядываю в большую комнату. Лазар, уже одетый, стоит спиной ко мне. Вначале мне показалось, он закрыл лицо ладонями; я испугалась; нет, просто держится руками, немного присогнутыми в локтях, за эту буфетную полку. У нас такой старый буфет с зеркалом, еще в квартире родителей Лазара он стоял… Когда маленькая заболела; я помню, Лазар стоял вот так, выпрямившись, закрыв лицо ладонями, и плакал. Это был тот громкий плач, который называется рыдание; и в буфете чуть дрожала ритмически, слабым стеклянным звуком чайная посуда на полках… И все это было так странно, и почему-то так красиво это было, и мне тогда на какой-то миг показалось, что я не должна разрушать эту красоту своими мелочными утешениями… Так помню его распрямленного, с чуть склоненной головой, и его красивые ладони удлиненные скрывают его лицо… Совсем не помню, чтобы потом он показал мне свое лицо опухшим и покрасневшим от слез… Я помню еще мужские слезы… Как я, маленькая совсем, лет пяти, сижу у какого-то очага… да… И огонь, словно целый мир огня, странно живущий… Напротив меня сидит мой дедушка; он в своем черном грязном пиджаке, в таких же брюках, ворот грязной светлой рубашки расстегнут, шея крупно-сморщенная, и лицо искалеченное; бесформенный деформированный рот, словно пещеристая приоткрывшаяся щель; страшный расползшийся нос и отвисшие и запавшие щеки… Рядом огонь, и от близости огня все это становится четким, твердым, и на что-то похоже, на такое красивое, что я видела на цветных фотографиях в книгах, красивое и древнее… Бронза!.. У него страшные нависшие косматые брови, грязная черная кепка надвинута на лоб, он смотрит на огонь, и не видит меня… Будто бы этот человек и этот огонь связаны какой-то духовной близостью, не какой-то мелочной человеческой духовностью, а совсем другой, как, например, огонь и металлы… Глаза его совсем раскрываются, поднимая груз тяжелых сморщенных век… В глазах — слезы… Глаза — черные, словно черные живые драгоценные камешки большие… И от слез в них живой, красивый и густой блеск… Пальцы крепко сплетены, они тоже красивые, большие и темно-бронзовые… Неужели и сейчас Лазар плачет?… Я осторожно и нерешительно останавливаюсь в дверях. Лазар оборачивается ко мне. Он улыбается. И вдруг я понимаю, о чем он подумал. И улыбаюсь, потому что знаю, я правильно угадала… И Лазар начинает говорить, и я уже точно знаю, я правильно угадала… Это было года два тому назад. Лазар вдруг сказал нашему Лазару Маленькому, пусть тот поднимает кверху карты игральные из колоды, по одной; рубашкой, изнанкой кверху, а Большой Лазар угадает, что на карте нарисовано. И он все карты угадал… Я даже немножко испугалась, потому что не могла это себе объяснить, как это он сделал. Мальчик выскочил из-за стола, ухватил его за руки: — «Ну как ты это делаешь? Ну скажи! Ну ска-ажи!»… Я тоже начала возбужденно просить… Лазар улыбался и делал головой отрицательные кивки… Наконец он сказал, и мы разочарованно засмеялись… Все очень просто было: Маленького Лазара он посадил так, что когда мальчик поднимал карту изнанкой кверху, картинка отражалась в буфетном зеркале. Большой Лазар стоял напротив зеркала и все видел… Теперь мы вспомнили, и, перебивая друг друга, напоминали друг другу подробности, разные мелочи, — что на ком было надето, и как смешно мы просили его все объяснить; и теперь мы говорили, и улыбались, и смеялись… Вдруг Лазар оглядывает меня; я вижу, что ему нравится, как я оделась, и радуюсь… Время быстро пошло. И позвонили у двери. Мы как-то сразу обмерли, будто тяжесть на нас какая-то свалилась — уже они!.. Лазар пошел открывать. Мы почти обрадовались, это был К. Он принес большой букет. Нам очень стало тоскливо… снова… Цветы казались нелепыми, напыщенными. Я нашла в кухне синюю стеклянную вазу, мне подарили еще в школе на день рождения. Поставила букет. Лазар перенес вазу с цветами на буфетную полку. Стекло у вазы грубое, посредине стола поставить, будет как-то совсем очень просто выглядеть… Этому К. Лазар сказал, что на полке цветы смотрятся красивее… К. одет в какой-то импортный полуспортивный костюм летний. Он в приподнятом настроении. Он что, серьезно верит, что Борис будет делать ему одолжение? Или он что-то важное собирается предложить взамен? Очень пошлым мне кажется этот К. Он оглядывает нас самодовольно и начинает снисходительно хвалить меня, говорит, что я хорошо выгляжу, что он будет за мной ухаживать… Это он так шутит… У него такой грубо-громкий голос… И я знаю, что на самом деле он считает меня совсем некрасивой; и еще с какой-то брезгливостью относится ко мне, потому что у меня больные легкие… Но вот уже мы все трое мучаемся последним нетерпеливым ожиданием… Замолчали… К. предлагает открыть бутылку пива… Голос у него такой противный, у меня в ушах боль… Лазар натянуто отвечает, что не надо открывать, сейчас гости уже придут… Еще ждем… Я представляю себе, как они там разговаривают о нас, как бы им увернуться от наших просьб; как они презирают нас… Почему это унижение? Они ведь не умнее нас… Это можно долго и напрасно рассуждать… Я не помню, как идут эти первые бестолковые минуты после их прихода… Я показываю, где мыть руки… К. очень громко говорит и громко смеется… Он называет жену Бориса «госпожа», и со смехом просит его перевести, что вот «госпожа» это «фрау»… Все противно и стыдно… Она дежурно улыбается этому К. Борис не скрывает своего презрения к нему. По-моему, она твердо решила отводить разговор от всяких просьб. Эти женщины с дежурными улыбками, они ведь с таким очень твердым характером… Лазар мне говорил, что Борис теперь выглядит, «как настоящий европеец»… У этого Бориса такой нарочитый вид, будто он показывает специально, с какой легкостью он теперь носит дорогие потертые джинсы и очки в дорогой оправе… Она начинает спрашивать (по-немецки), турецкие ли это блюда: пилав и салат из нарезанного сладкого перца… К. еще не сел, стоит с напряженным лицом; ему, наверное, неловко, он ведь не понимает по-немецки… Борис переводит ее вопросы, в голосе у него такая демонстративная тактичность… Лазар отвечает ей (тоже, конечно, по-немецки), что пилав — это восточное кушанье, а салат — общебалканское… Она, конечно, притворяется с этими своими расспросами. Никакая это для нее не экзотика. Она это нарочно, чтобы отнять у нас время, чтобы Лазар не успел поговорить с Борисом о деле… Дальше помню… Но я хочу сначала сказать, пока я не забыла… Вот видишь человека, смотришь на него со стороны, и замечаешь, когда он что-то делает совсем неправильно и себе во вред, и кажется, вот сейчас посоветуешь ему, укажешь — и он исправится; а не понимаешь: ведь эти его неправильности — это он сам, это его натура, и чтобы ему помочь, надо все время о нем думать, все время придумывать, находить какие-то осторожные бережные слова и действия для помощи ему… А если просто так говорить, то и ничего не получится. И еще и человек может сопротивляться, не верить тебе, и ты и сам можешь быть неуверен в себе… И еще… Уже другое я хочу сказать… О другом… Иногда просишь человека о чем-то, а хорошо относишься к этому человеку, даже любишь; но когда просишь, уже и сама думаешь о себе: может, и не люблю, может, нарочно притворяюсь, внушаю сама себе эту любовь, чтобы легче было просить… Да, это… Мы уже сидели за столом… К. уже сказал много пошлостей и какие-то пошлые тосты… Поели уже кое-что… Теперь К. выставил свой крепкий локоть на столе. И Борис как будто отгорожен этим локтем. К. ему что-то гудит напористо, будто шмель, залетевший в комнату… Лазар не может сейчас говорить с Борисом, и ест пилав. Нервничает, и чуть убыстренно вилка в его руке подвигается от темно-желтого риса на тарелке к губам, чуточку уже залоснившимся… Лазару нельзя острое… Но если я ему сейчас это скажу громко… Зачем? Чтобы показать всем здесь, какая я заботливая?… А если потихоньку скажу… тоже зачем? Чтобы ему показать свою заботливость о нем?… И только раздражить его понапрасну… Он ведь и сам знает, что ему нельзя острое, и если все-таки ест, значит, ему очень хочется; он меньше нервничает, может быть, когда сейчас ест… Понемногу все равно можно ему острое… Когда у него болит желудок, он прижимает ладони к животу, на лице у него делается такая тревожная тоска, он мечется по квартире, не хочет лечь, он боится смерти, боится — вдруг операция… Я помню, как меня одно время этот его страх раздражал; я чувствовала себя униженной; мне было стыдно, что я люблю человека, у которого болит живот, и он боится так открыто смерти, и у него пахнет изо рта, и он воспринимает свою совсем не страшную болезнь как что-то очень важное, очень-очень серьезное; и эти нестрашные и не такие уж сильные боли заполняют его жизнь, становятся смыслом его жизни… После мне было стыдно за такие свои ощущения… Я теперь могу наблюдать, что Лазар гораздо спокойнее переносит эти приступы, потому что наши девочки за ним ухаживают… Для них это радостно-серьезное состояние, когда они сознают себя нужными взрослому человеку, своему отцу… Старшая умеет уговорить его лечь, а я не могу… По-моему, для них это и немножко игра, но меня удивляет, что они и не пытаются имитировать, как дети при игре «в доктора», какие-то медицинские манипуляции; уколы, например… Они проделывают какие-то странноватые действия и при этом у них какой-то вид полной уверенности в полезности и целесообразности этих действий… Я помню, как это они с таким серьезным видом разложили у него на животе, где желудок, кожурки от огурцов, сверху наложили чистое сложенное вдвое полотенце; и старшая следила по часам, не сводила глаз с будильника, будто было очень важно, сколько времени должна продлиться эта процедура… Он лежит, бедный, в одних трусах, и выражение лица у него такое жалобное и серьезное… И лицо моей старшей девочки не похоже на мое лицо; и когда она смотрела на будильник, как-то я почувствовала в ее лице какую-то нежную внимательность, женственную пристальность… Я не умею так, у меня слишком много своих собственных мнений по самым разным вопросам, и с чужими мнениями я не соглашаюсь, а свои доказываю очень резко… Это плохо… Другой раз маленькая прижала свои ладошки к его животу; как абрикосик она; и серьезность ее личика такая милая, и эта милая напряженность на личике, эта энергическая уверенность, что вот сейчас, еще немножко, и ничего у него не будет болеть… Лазар бедный… У него и кожа на лице огрубела, и видны седые волоски на голове и в бровях, а на подбородке кожа отвисает немного; и живот выпячивается у него… И мне так жаль его, и от этой моей жалости к нему он мне такой милый… когда он так лежит… Девочки его очень успокаивают… И странно так: еще недавно совсем, какое тонкое было у него лицо, и нежная темнота на щеках после бритья; а ноги — когда в одних трусиках или совсем без ничего — будто в альбоме Микеланджело; так было странно и радостно, что это все-таки живые загорелые человеческие ноги, не мраморные, и такие совершенные; а теперь бледные, будто отечные, и видно, что на них много волос… И у меня вдруг такое ощущение, будто это все так быстро, как бывает у насекомого или у цветка, на глазах почти, за какие-то считанные дни… И какое-то чувство боли и Бога, ведь это нам была дана эта красота живого человека, и вот она сошла, а мы не взяли от нее всей той радостности, всего того счастья, что в ней было… И мы виноваты в том, что она вот так сошла, и, может быть, и бесследно сошла… Он был единственный живой… И мне так жаль его; он лежит кроткий и успокоенный; а я ощущаю это чувство вины… Вот я о Лазаре сказала, но у меня самой есть только очень смутное ощущение, что я была телесно другая — волосы темные и сильные, и сама вся — крепче и сильнее… А теперь у меня туберкулез обострился и мучают разные нарушения женские… У меня стали слабые руки, я быстро устаю… Единственное, что осталось, это то, что я еще могу подолгу ходить, много могу пройти… Я люблю ходить по центральным улицам… Иногда эта доброта Лазара изумляет меня. (Наверное, всякая бескорыстная доброта должна изумлять)… Он так тонко все замечает, сам предлагает, чтобы я пошла пройтись; и остается дома, готовит еду… Мне стыдно, потому что ведь у него и без того много работы. Но я так эгоистически не могу себя переломить и иду на прогулку… Сын ходил со мной, мы разговаривали, но я стала уставать от этих разговоров и рассуждений на ходу, в конце уже так немножко откашливаюсь и выплевываю кровь; Лазар и это заметил, я поняла; теперь мальчик под разными предлогами отказывается идти со мной, отец ему сказал; я и перестала звать сына, не хочу этой фальши, мне ведь и правда хочется идти совсем одной… На улицах меня не занимают ни люди, ни дома, ничего; только то, что я иду, двигаюсь, и какое-то ощущение относительной безопасности… У меня перед глазами, как будто бы такие крохотные прозрачно-зернистые разноцветные переливчатые круги. И даже иногда, когда закрываю глаза, они остаются. Щурю глаза, чтобы лучше видеть, глаза устают… Неужели это от болезни?… Мне кажется, я совсем противна себе самой; будто я совсем одна на свете, и ощущение какой-то странной и грубой угрозы… Я умом знаю, что когда-то была относительно здорова, но тех, прежних своих телесных ощущений не помню… Иногда вдруг мысль — спросить Лазара, как он воспринимал меня прежнюю… Но было бы совсем бесчестно мучить его такими вопросами… Я думаю, надо и мне поговорить с этой Хели… Борис уже несколько раз назвал ее по имени, и так время от времени пошлепывает ее по предплечью или по бедру, показывает нам, что она ему принадлежит; и все блага, которые она ему дала: фээргэшная жизнь, очки в модной оправе, и не знаю что еще, — все это он заслужил, он, а мы не заслужили, и он лучше нас… Она еще молодая, моложе меня, или это кажется, потому что у нее кожа гладкая. Наверное, она питается свежей хорошей пищей. Одета она в такие тоже выцветшие джинсы и в белую блузку из какой-то хлопчатобумажной материи… Без украшений… Лицо и шея и руки загорелые… Ну конечно, на пляже загорала с Борисом… Без лифчика она… Губы у нее полненькие такие, свежие… Так чуточку она подкрашена… Катя, наверное, определила бы, что это очень дорогая блузочка и очень дорогая косметика, которая так незаметно и естественно оживляет все краски лица… Но я не знаю… Глаза темно-карие. И волосы темно-каштановые, такими спиральками завиваются, и на пробор, и сзади на затылке такой жгутик, и заколочка незаметная… Нос тонкий острый и даже с горбинкой… На какие-то мгновения у нее серьезное выражение, будто она страстно решает какую-то важную для нее задачу; но тотчас улыбается всем этой дежурной улыбкой. Зубы хорошие, белые и большие… Что-то странный этот нос; может, она и не немка, а еврейка… Сначала я злюсь на себя, потому что нам с Лазаром приходится унижаться; после — на К., на Бориса, который всегда был против меня; на эту женщину, на немцев, на евреев… Это, кажется, называется «глухое раздражение»… Какой-нибудь неразумный волшебник если бы сейчас исполнил мое подсознательное желание, вся вселенная погибла бы… Ах, глупо… Хотя бы попробую говорить по-немецки. Другой случай вряд ли будет… Что у меня получится?… Я обращаюсь к ней; говорю, что я хочу немного поговорить по-немецки, у меня нет практики, можно ли говорить помедленнее… Она улыбается и отвечает: да… да… Она смотрит на меня… Кажется, она пытается определить, насколько я похожа на своих единоплеменниц… Это глупо и унизительно… Я — это я… И это моя манера одеваться, моя неловкость в движениях и жестах, мое лицо… А другие женщины — они просто обыкновенные, и в этой обыкновенности своей они лучше меня… Я спрашиваю, в каком городе она живет. Она отвечает… Такой разговор, я спрашиваю — она отвечает… Спрашивать меня ей ни о чем не хочется… Наверное, ей хочется уйти, и ей жаль Бориса, которого мучит этот К. И эта ее жалость сближает ее с Борисом… А мне вот назло становится жаль этого К…. Я спрашиваю, кем она работает. Она отвечает, что она врач. У меня не хватает слов спросить, какой врач. А мы с Лазаром не знали, чем она занимается. Но Борис и Лазар ведь не переписываются, это Лазар случайно узнал, что Борис приехал… Я говорю, что у нас трое детей… — А у вас есть дети?… Да, у нее две девочки, четырнадцать лет и шестнадцать… Значит, это до Бориса. И она не такая уж молодая… Тут я замечаю, что почти при каждом слове делаю такой странный жест обеими кистями, будто хочу взять в ладони лицо собеседницы… Видно, этот жест как-то неосознанно помогает мне подбирать слова… И Лазар заметил этот мой жест… Почему-то он рассердился. Хватает меня за руку, встряхивает мою руку, и шипит, чтобы я прекратила этот нелепый разговор… Все слышат и видят… К. ослабил хватку и уставился на нас уже немного осоловелым взглядом. Борис откинулся облегченно на спинку стула и смотрит презрительно. Его жена демонстративно отвернулась… «Лазар, не надо», — тихонько говорю я… Но ему, конечно, кажется, что я нарочно притворяюсь покорной и ласковой… Но руку мою выпустил… Я встаю. Мне стыдно, я чувствую, что покраснела. Беру пустую уже салатницу и несу в кухню… Пью воду… Когда возвращаюсь в комнату, все понимаю… Так и остаюсь неловко стоять в дверях… Никто на меня не обращает внимания… К. опять взялся за Бориса… Лазар придвинулся к этой Хели, и очень быстро и хорошо картавит по-немецки… Сначала у меня как будто условный рефлекс срабатывает. Всегда, если Лазар заговорил с женщиной, даже близко подошел, я начинаю ревновать… Хотя говорит он только по делу, и лицо у него мрачное, и брови сдвинуты сурово; и ни за кем он не ухаживает, я все равно ревную… И сейчас, когда я вижу, как это он близко сел к ней и так бойко заговорил, меня как будто ударяет волна душного воздуха… Я даже пошатнулась… Но вот я все поняла… Это, наверное, он немного опьянел, иначе зачем такие глупости. Он услышал слово это — «врач». И теперь выцарапывал консультацию насчет моих легких… И ничего не понимал… Какой она там врач, по какой специальности; и ведь она за столом и ей неприятно вести разговор о крови, о болезнях; и, наверное, она испугалась, что сидит за одним столом со мной — все-таки кровь из горла почти каждое утро; и вообще он ведь должен совсем о другом попросить Бориса; нельзя же сразу несколько просьб… Ничего не понимает Лазар… Бывает такое состояние, когда просишь, и уже ничего не понимаешь, и только до слез по-детски обижаешься, что человек тебе отказывает… И ужасно слышать это «я ничего не могу сделать»… И хочешь его унизить, заставить, чтобы он честно признался, что не «не могу», а «не хочу»… Хочешь его унизить этим его признанием… Но зачем?… Человек не хочет — и все!.. Может — а не хочет тратить свое время и свои силы и деньги и связи на исполнение твоей просьбы, твоей мольбы… Он плохой, этот человек… Она плохая, Лазар… Я тоже плохая, я даже сейчас не верю, что ты меня любишь, просто ты не хочешь терять привычный свой жизненный уклад; если я умру, этот уклад нарушится… Она уже отвечает отрывисто и почти не скрывает досады… Нет, она детский врач, она занимается совсем маленькими детьми, новорожденными… Да, если кровь идет горлом, это может быть все, что угодно… Да, зубы, желудок… Да, если уже есть туберкулез… Нужно обследование… Нет, она не знает, как это делается, направление на лечение в другую страну… Глаза у Лазара такие злые, даже я боюсь смотреть, чтобы не встретиться с этим тяжелым взглядом. Он злится на себя, на свое унижение. Он понимает, что не вытряхнет, не выцарапает из этой женщины хорошее лечение для меня и все те блага, которыми она пользуется, а мы этого тоже заслуживаем; может и больше, чем она; и не имеем… Он уже просто не может остановиться, и ему хочется сделать ей хоть немного плохо, причинить ей неудобство хотя бы этим разговором, этими отчаянными просьбами… И тут она встает, и громко, невежливо (и это нарочно) говорит ему, что извините, ей нужно выйти из-за стола… Борис пользуется моментом, тоже стряхивает с себя настойчивого К., и тоже громко, спрашивает, нельзя ли выпить кофе: напоминает как бы, что пора все это кончать… Лазар теперь встает, велит мне сесть, и сам идет на кухню, варить кофе… Он, конечно, не хочет, чтобы я шла за ним и упрекала его, или чтобы я сама сварила кофе; ему хочется побыть одному, очень измучился… А мне хочется его обнять крепко, и расстегнуть платье и прижать его лицо к своей груди — и больше ничего… Я помню разговор, который этот самый К. и завел… Эта мода осуждать идею равенства… И кто? Совсем не аристократы по рождению, неудачники, слабые люди… нет, это смешно — такое детское ницшеанство у этого К…. Он выставляет вперед генетику, будто он в ней что-то понимает — нашел боевого слона!.. Но Лазар говорит, что у великих людей что-то не рождаются великие дети; он верит в наследственность на уровне Менделевского горошка — или что он там выращивал, — цвет волос, форма ушей — это, вероятно, наследуется; а когда ему внушают, что дети рабочего глупее детей академика!.. — Но не бывает равных способностей! (Это К.)… — Да боже мой, ни о каком равенстве способностей не идет речь, — о равенстве возможностей! (Лазар)… Пример у Лазара простой: двое хотят поступить в языковую гимназию; одного принимают, потому что у него отец со связями, а другого — нет, не принимают, хотя у него побольше способностей, чем у первого… Я отвлекаюсь на свои мысли: интересно, — думаю я, — а если эта энергия злая, эта способность подличать, заводить связи, выгодно пристраивать своих детей, с успехом идти на компромиссы; если это все — тоже способность, такая же, как способность к математике или к языкам, — что тогда?… Как тогда нам сопротивляться, чтобы нас не утопили, не растоптали, чтобы мы не задохнулись?… нашего мальчика скоро надо будет пристраивать; и тоже мы ведь хотим в гимназию с английским языком; и придется опять унижаться, просить… Что еще я вспомнила?… Вот… Эмила, который вместе с Лазаром работает в академии… Но это была одна из тех странностей — всегда можно подумать, что ее нарочно придумали, а ведь она и вправду случилась… Зачем-то Эмил зашел к Лазару… Они разговаривали; малышка наша подошла и стала о чем-то просить отца; чтобы он ей что-то нарисовал что ли… Эмил заговорил с ней, таким фальшивым тоном, каким обычно разговаривают с детьми взрослые, когда притворяются, будто всерьез убеждены, что будто бы дети равны взрослым… Вот Лазар никогда не разговаривает с детьми таким тоном, Лазар не лжет, Лазар знает о себе, что он умнее ребенка… Я вышла из кухни, чтобы забрать девочку, чтобы она им не мешала; и вот вижу, Эмил дал ей бумажку что ли, и говорит, что она может играть, как будто это деньги; а, нет, он сказал — играть «в магазин»… А девочка сказала: «Это не деньги, это левы!»…[6] Она оказывается, я поняла, деньгами называла только монеты, только металлические деньги; а левами называла бумажные деньги… Случайно получилась такая двусмысленная реплика у нее… Эмил сказал Лазару каким-то меланхолическим голосом: «Серьезная заявка у твоего ребенка…» Не помню, как Лазар ответил, но как-то они сразу о чем-то другом заговорили… И Лазар не запомнил эту реплику, а ведь она такая забавная получилась… Странно, что они оба так мало внимания обратили на эту реплику… Но я другое вспомнила… все к тому… о чем я все время думаю… Этот Эмил — еврей, и вот он как-то получил разрешение поехать в гости в Израиль, он ездил к своему какому-то приятелю, по приглашению… Лазар мне сказал, что теперь Эмил приглашает нас в гости, Эмил будет рассказывать свои впечатления… Я подумала, что не надо идти; ведь, наверное, Эмил пригласил каких-то своих единоплеменников, рассказывать будет собственно для них, а мы будем себя неловко чувствовать… Но на лице Лазара такое милое кроткое выражение интереса, ему хочется послушать… Зачем я буду всякие свои предположения высказывать… Мне идти не хотелось, но я ничего не сказала… Мы втроем пошли. Конечно, и Лазар Маленький… Вот уже года полтора я замечаю, как это он тянется участвовать в разговорах взрослых людей, особенно если мужчины разговаривают; он прислушивается напряженно, ищет возможность вставить какую-нибудь свою реплику… Я думаю, он совсем не глупее их, когда речь идет о политике или о философии… Конечно, всякое бытовое он хуже знает, но это и не главное… Иногда его реплики действительно немножко невпопад, но это потому что он волнуется и потому что к нему несправедливы, могут оборвать и даже резко, не дают договорить до конца… А чем они гордятся? Тем, что старше его? Все равно ведь не умнее… Я боюсь, вдруг его сильно обидят… Но он не обращает внимания на эти обиды, все равно тянется, прислушивается, и сам стремится говорить… У Эмила сидел еще какой-то его знакомый; значит, мы, жена Эмила, Ива ее зовут, она болгарка, и их дочка — годика три — мешала, конечно… Но он интересно рассказывал, разные сценки, ситуации… Но вот он сказал, как это уже когда он улетал, и в аэропорту две очереди на таможенную проверку; ну, уже из Израиля ой улетал; и он стоял в очереди, где евреи стояли, их не очень тщательно проверяли, а рядом была очередь арабов, их тщательно проверяли… Я сразу встрепенулась и спросила, не стыдно ли было ему стоять в такой вот привилегированной очереди… Лазар даже мотнул головой и брови сильно сдвинул, он был недоволен моим вопросом, ему не хотелось никакого спора, хотя я совершенно уверена, что в этом случае Лазар был со мной согласен… Эмил посмотрел на меня таким хитроватым дипломатическим взглядом… Он хорошо выглядел, как это бывает после зарубежной поездки, голубые водянистые глаза у него стали довольно яркие… Он решил, что в этой компании может не скрывать своих симпатий к Израилю, и ответил мне, что евреи в Израиле имеют причины обыскивать арабов — а вдруг бомба спрятана или что… Я сказала, что причины для того, чтобы обыскивать всех подряд людей одной национальности или одной религии всегда можно найти… И можно и не только всех обыскать, но и всем поменять имена, или всех сжечь в газовой камере… И с его единоплеменниками уже так поступили в прошедшую войну… Тут Лазар глянул на Эмила, и быстро улыбнулся в сторону; Лазару, наверное, стало интересно, что теперь Эмил ответит мне… Я, как это бывает со мной, говорила запальчиво, и Эмил тоже понемногу впал в запальчивость и сказал, что вот именно для того, чтобы не повторились те преследования и убийства прошедшей войны, евреи и хотят быть сильными… — Значит, — сказала я. — Испытания ничему не учат людей, ничему, кроме несправедливости к другим людям. Все хотят быть сильными за счет чужих несчастий… Конечно, разговор перешел на положение тех, кому поменяли имена… Я сказала, что даже если бы и была автономия болгарских турок внутри Болгарии, ничего плохого не было бы в этом… Лазар Маленький бросился в разговор и сказал, что должна быть свобода передвижения из одной страны в другую — как человек захочет — Если во мне турецкая кровь, я что, обязательно должен все время жить в Турции?!.. Ива, жена Эмила, сказала, что если бы сделать эту свободу передвижения, то все захотели бы жить только в Париже, в Лондоне или в ФРГ… Знакомый Эмила поддержал ее (я не поняла, этот знакомый, он еврей или нет)… Я заметила, что Лазару Маленькому стало приятно, потому что его реплику приняли всерьез и всерьез возразили… Эмил сказал, что вот, перемена имен — это такая месть за времена турецкого ига… У его жены сделался очень одобрительный вид… Я встала… Я тогда почувствовала, что Лазару не нравится весь этот спор, он тяготится этим спором; он уже давно считает все эти домашние споры бессмысленными и тягостными; но я уже не могла остановиться… Я встала и сказала Эмилу, что в германских и австрийских газетах конца тридцатых годов писалось о его единоплеменниках кое-что поинтереснее этого пресловутого «турецкого ига»; и все эти писания обосновывали возможность уничтожения миллионов людей, и женщин и детей; и я всегда считала, что эти писания — ложь; а теперь я буду считать их правдивыми, а убийства в газовых камерах буду считать просто обыкновенной местью! До свидания!.. Я вышла из квартиры… Дверь входную спокойно прикрыла… Никто не удерживал меня… Я села в подъезде на скамеечку… Ведь этого Эмила, в сущности, и его единоплеменники нисколько не волнуют… И никакая справедливость или несправедливость не волнует его… Его волнует только собственная шкура… Вот он еврей, и если будут убивать евреев, то и его убьют, и потому он начинает кричать, что убивать евреев несправедливо; а всех других, значит, справедливо, или по крайней мере Эмилу будет безразлично… Но Лазар сердится на меня за этот спор… Лазару будет совсем тяжело и одиноко на работе; там ведь все чувствуют, что Лазар не такой как они; что он притворяется, когда пишет все эти лживые статьи и книги… А с этим Эмилом у него какие-то более или менее человеческие отношения… У меня слезы навернулись на глаза, так мне стало жалко Лазара… Еще посидела… Вдруг шаги вниз по лестнице в подъезде… Думаю: это Лазар или сын?… Лазар Маленький… Он сел радом со мной… Я взяла его за руку… Такая ручка у него, длинненькая, тоненькая еще, но тверденькая такая; он улыбнулся, согнул руку в локте, сжал кулачок, и мускулы тонкие надулись… — Лазарчо, — говорю. — Я пойду извинюсь… — Он тебя оскорбил, ты ему ответила. А зачем извиняться?!.. — Все равно. Он к отцу нашему хорошо относится… Я представила себе одиночество моего Лазара Большого на работе, и пошла в подъезд… Чувствую, Лазар Маленький не идет за мной… Я оглянулась… он подошел к этим деревянным рамкам, на которых ковры выбивают, и выгибался, гимнастику какую-то проделывал… Я позвала его… он пошел ко мне… без большой охоты… Я позвонила… Эмил открыл… Я быстро и не глядя ему в лицо, сказала: извините… Он заговорил суетливо, что а, ничего, ничего… После я пила кофе, что-то говорили о кино, я все время молчала… чувствовала себя униженной… Когда мы возвращались домой, Лазар Маленький заговорил об этом споре, но Лазар Большой спросил у меня что-то по хозяйству, я стала отвечать… Я поняла, что он не хочет этих бессмысленных разговоров; и без того понятно, что все плохо… Но мальчик все же сказал, что я не должна была унижать себя этим извинением… Лазар Большой сказал, что если бы извинился Эмил, это значило бы, что у Эмила есть сила воли; а раз извинилась я, значит, это я сильный человек… Лазар Маленький промолчал, и в молчании его чувствовалась пренебрежительность; чувствовалось, что он обижен на отца и думает, что отец нарочно притворился и солгал… И ведь это, наверное, так и есть; и я чувствую, что Лазар Большой сейчас солгал; и солгал, потому что наше мнение, мое и Лазара Маленького, кажется ему слишком резким… А на самом деле он с нами согласен… В комнате тяжело пахнет выпившими мужчинами… Я распахиваю настежь окно… Жена Бориса почему-то оборачивается ко мне и говорит спасибо… отрывисто… Все устали и отупели… Куда это она ходила?… А, ну я показывала уже, где ванная и туалет… Еще светло… Все-таки лето… С улицы слышно какие-то голоса, как всплеск шумной воды вверх в фонтане… Машина проехала… Тихо… Лазар кофе мелет… Прямо на глазах темнеет в комнате… Свет не хочется включать… Сейчас все начнут по очереди выходить… И мне бы надо… Кажется, уже никому не хочется говорить… У меня какая-то тупая бредовая ревность… Тупо думаю, может, это Лазар не потому что я больная, просил ее; может, это он так за ней ухаживал… Какая я!.. Когда Лазар в гимназии учился, кончал уже, он влюбился в одну свою одноклассницу, Лиляна ее звали… Такая школьная любовь. Он смотрел, молчал. Молча давал ей цветы… Может, большего он и не хотел… А когда они поехали летом работать на раскопках, она там сошлась с шофером. И все это знали и говорили об этом Лазару. Одни хотели ему сделать больно, другие — наоборот — утешить; и все говорили… Он тогда мучился от отвращения к себе. Не к ней, а к себе… Это мне Софи рассказала… А Лазар не рассказывал, и я его не спрашиваю, не надо причинять ему лишнюю боль… Мне нравится его теория о том, что в любви человек свободен. Она свободна: — хочется ей — и не любит его и идет к другому. Он тоже свободен, хочется ему — и любит ее и стоит у ее дома и смотрит, как это она идет по улице. Но если она не хочет, не надо к ней подходить и говорить с ней, это уже будет значить стеснять ее свободу… Очень славная хорошая теория… О его другой любви я больше знаю. Она моложе его, но раньше кончила университет и уже работала в школе. И очень интеллигентные у нее были родители, такие думающие и совестливые и порядочные служащие, бывшие чиновники, на такой старомодный европейский манер, как, наверное, бывало еще до первой мировой войны… Лазар пришел с ними знакомиться, а когда он ушел, родители ей отсоветовали выходить за него замуж; сказали, что не сложится жизнь… И когда наутро он пришел и ей сделал предложение, она ему эти их слова передала; и сказала, что не хочет, чтобы и Лазару и ей было плохо, и отказала ему. И мне нравится, что она при этом не говорила, как она его любит; чтобы не получалось, что вот, она такая героиня, жертвует ради него своей любовью к нему… Нет, все так скромно и спокойно… А ведь она его любила, я знаю… Я бы так не смогла… И он потом ведь знал, что я его люблю, и смотрю на него; и меняюсь в лице, когда слышу его имя… Ему сказали, все заметили… А, может, я хотела, чтобы заметили?… Тогда нечестно… А я готова какие угодно причины найти, лишь бы самой себе доказать, что это я, я, я его люблю, а не он — меня. Почему-то мне так легче. Может, я просто боюсь, что вот я поверю, что он меня любит, а потом он скажет что-нибудь или голос будет сердитый, и мне тогда станет совсем плохо… Может, боюсь этого… Потом она вышла замуж и у нее сын есть… Я ее видела несколько раз, случайно, вид у нее усталый… Вот с ней бы я дружила… Но это невозможно. И Лазару было бы больно, и ей, наверное… Когда мы еще только поселились в том подвальном этаже, и накануне дня рождения Лазара она пришла. Так вежливо поздоровалась. Стоит на пороге. Такое достоинство и бескорыстие, и без малейшей тени самодовольства… И, кажется, это передается… Я поняла, что не надо ее приглашать в комнату, ей это не надо… Она сказала, что Лазар хотел иметь эту книгу, и отдала ее мне, и вежливо попрощалась… Нет, она не для того пришла, чтобы показать мне, как она его любит, а просто, чтобы у него была эта книга, которую ему хотелось иметь… И она мне доверилась… Значит, она понимала, что он с плохой женщиной не соединится… Вот она уже попрощалась, и приостановилась и немножко покраснела, и попросила, чтобы я сказала, что я сама купила эту книгу… И я поняла, что я так должна сказать, чтобы ему не было плохо… Потом она ушла, и больше никогда не приходила… А эта книга, переводная, греческий поэт Кавафис… Лазар действительно хотел ее иметь и очень обрадовался… Но так быстро все прошло… Как будто что-то почувствовал… И никогда мы не говорили об этой книжке… А когда я вспоминаю, то будто что-то светлое, хотя у нее темные волосы и глаза темные… Юли ее зовут… Уже стемнело… И Лазар включил свет и до половины прикрыл окно… Пьем кофе… Лазар бедный вспотел, у него рубашка под мышками потемнела, она голубая светлая, и видно… Так мне хочется быть с ним без никого!.. И никто его не знает… И никто не любит его, как я… А я люблю его мыть под душем, и всегда прижимаюсь губами к его телу; а вода течет; и губами чувствую его мокрое тело… Он стоит спиной ко мне. Я говорю, чтобы он держался крепко, он послушно упирается ладонями в стенку; я так сильно его намыливаю, что он бы не удержался на ногах… Потом смываю мыло под струями… Мне нравится, как он голову пригибает, и волосы мокрые начинают блестеть… А когда ночью я его целую там, где внизу, и он весь напрягается и вытягивается… И оно поднимается, так странно всегда, как будто оно само по себе живое… И Лазар говорит так тихо, смешливо, напряженно и прерывисто: «Видишь… Вот что ты делаешь… Совсем измучила меня… Сколько можно…» Дыхание у него прерывается… А когда он так резко поворачивается ко мне и глаза его так сжаты… Вот он уже спокойно лежит навзничь… А я сижу, поджав ноги, и смотрю на него в полутемноте предутренней… Я ему говорю, что когда это спокойно лежит между его ногами, оно похоже на лежащего маленького человека в чалме… Лазар прикрывается простыней и отворачивает лицо; я знаю, он краснеет… Другие так не умеют стыдиться… Я точно знаю… И не надо мне быть с другими, я и так знаю… Интересно, а Лазар если с какой-нибудь другой женщиной, тогда он тоже так?… А, какая я ревнивая, сама себя мучаю… Он меня еще зубами так кусает за соски — даже больно… А у него соски такие маленькие и беззащитные, так осторожно я прикасаюсь губами… А он говорит: «Не дергай…» Я говорю, что я совсем не дергаю… — Нет. Дергаешь… И какое-то детское серьезное упрямство в его тихом голосе… И странно так, взрослые люди серьезными голосами произносят ночью бессмысленные какие-то слова… И другие ночи, когда ребенок плачет, и злишься, и умираешь от усталости, и жалеешь маленького, и ничего не понимаешь… А Лазар понимает, он кладет ладонь на маленький животик, и ребенок успокаивается… А Лазар так сидит возле кроватки… А когда он сам усталый и кричит, чтобы все стало тихо и что у него сил нет… Уже кончается у них мужской разговор о том, как деньги зарабатывать… К. говорит о грибах, как грибы выращивают в сарае… Борис поддерживает его свысока… Ну, как будто Борис уже такой иностранец, такой европеец, и все это далеко от него… А сам наверняка ведь зависит от этой женщины… Она ведь работает, а что он может заработать своими статьями… Думаю, что очень мало может он заработать… Лазар как-то вяло передергивает плечами и улыбается какой-то смазанной улыбкой, устал бедный мой… Вот что неприятно: К. заводит разговор о перемене имен, разумеется, и обо всем остальном… Только этого не хватало! И без того тошно и сил не осталось… Борис говорит, что, конечно, это ошибка правительства. Теперь-то ему все равно, теперь это уже не его правительство!.. К. завел разговор о горах. Там войска, и перестрелки… И он рассказывает, как женщин согнали в селе на какое-то собрание и заставили снять шальвары и косынки… Он обращается ко мне, хочет уточнить, чья это национальная одежда: шальвары и косынки… Не знаю, чего он хочет… чтобы я сказала, что это хорошо и правильно, когда насильно заставляют снимать одежду?… Я отвечаю, что шальвары — это гигиенично; по утрам, например, когда холодно и надо корову доить… Хотя я в жизни не доила никаких коров!.. К. предлагает доить коров по утрам в шерстяных чулках… И это мы все говорим вялыми, серьезными голосами, а как же это глупо и нелепо… Вдруг я перестала думать о чем-либо, кроме этого желания обязательно высказать свою мысль… Я сказала, что мне смешна такая наука, которая с маниакальным упорством выискивает что-то общее у болгар с белорусами Полесья, например, или с русскими из Средней полосы России; а эта кровная общность болгар и турок, о ней можно тома исписать; а такая наука не замечает, не желает замечать… Только рознь растравляет она между людьми, между близкими странами… Это уже принесло нам горе… Борис произнес как-то в пространство: «… славистика…» Этот К. что-то заговорил о турецких насилиях, и что вот от этого и есть у болгар эта самая общность с турками… насильственно… Но говорил он без горячности, ему не хотелось втягиваться в спор, в скандал; он ведь не для того сюда пришел… Я сказала со злостью: «Ну, если я тебя насильно одела, обула, и дала тебе слова, и культуру, и все; так это еще не самое страшное насилие!»… Борис хмыкнул как-то очень простецки… Странно это и не похоже на него… Я подумала, что он даже радуется, наверное, что мы вроде забыли о наших просьбах, отвлеклись, ссоримся… У меня такая злость и отвращение ко всему… Несколько раз было такое… Я спала одна, и мне снился страшный сон, будто я повисла в каком-то пространстве, какая-то пресная душащая безвоздушность; я не могу пошевелиться, мне плохо; и это не кончается, я не умираю; мне очень плохо; и вдруг я во сне понимаю, что со мной: — я больше не люблю моего Лазара… И тогда я просыпаюсь, и вся мокрая от пота, жилы бьются на висках, сердце колотится; но это все хорошо, я опять жива, люблю… В горле пленка, я встаю, у меня слабость, меня качает; и в умывальник, в раковину выплевываю кровь… От этого сна только легкая тень страха, ужаса остается, вот и прошла; я ложусь и легко, сладко засыпаю… Жена Бориса оглядывает нас, у нее теперь какое-то задумчивое и совсем человеческое теплое выражение лица… Душа Лазара уже стряхнула, как паутину иссохшую, все эти сегодняшние унижения… Душа его летит… Мы уже молчим, а он один говорит… Он говорит все свои любимые мысли о человеческом достоинстве, и о том, как нельзя отнимать это достоинство у людей; как нельзя мучить людей унижениями; как нельзя унижать их, давая им это гнусное право унижать и мучить других… Теперь его лицо такое молодое, живое, чистое; а глаза его так чудесно и открыто сияют… Он как будто молодое божество; с одной защитой, с одним невидимым щитом прелестной чистой красоты и милосердия… Он всех защитит… Я знаю, какое божество: — Кришна или наш весенний святой Лазар… Очки он снял… он так… когда весь в своих чувствах и мыслях, таким мальчишеским жестом снимает очки и зажимает в пальцах опущенной руки… Он сидит перед нами так легко и свободно, чуть подавшись вперед, и говорит… У всех такие серьезные и потаенно-радостные лица… Наверное, и у меня… Такие лица я видела в горах, когда несколько человек, совсем разных, пили из родника и плескали живую воду себе в лицо… Мы прощаемся в прихожей… Как все это кончилось, как они поднялись, как мы все вышли в прихожую — не помню в подробностях… Лазар тихонько просит К. задержаться… Я понимаю, Лазар не хочет, чтобы этот К. продолжал им досаждать еще и на улице, а то еще и провожать их пойдет… А с кем не случалось такое, когда просишь и унижаешься… Она вдруг схватывает меня за руку. Неожиданное какое-то движение, слишком резкое и открытое. У нее сильные пальцы… Она начинает очень быстро говорить… И я прошу с просительной улыбкой: «Не так быстро, пожалуйста…» Она тоже улыбается, как-то жалобно, или мне показалось, и произносит: «Да, медленно…» И медленно говорит, что она мне завидует, потому что Лазар меня очень сильно любит, и что иногда лучше прямо сказать о каком-то чувстве, а не прятать его; если сказать, тогда быстрее пройдет, — эта ее зависть пройдет… Она сжимает мое запястье… Теперь она как будто унижена передо мной… Я пытаюсь проанализировать свои чувства: а если я испытываю удовольствие? Мне становится стыдно. Я стараюсь, чтобы мой голос был очень добрым и сердечным: — «У вас все будет хорошо…» У нее кривятся губы… Ну, если Борис и не так ее любит, все равно он умный и волевой; пожалуй, за эти качества я даже его уважаю; он, конечно, понимает, что если уж он от нее зависит и она ждет от него любви, то он должен ей доказать эту свою любовь к ней. А как она понимает любовь, не знаю… Но то, что она видела и чувствовала, когда Лазар говорил, это не из-за меня и не для меня, это как будто святой Лазар, или Кришна, или родник… Они ушли… Теперь Лазар говорит К., что мы скоро отдадим деньги… К. рвется на улицу… Я выхожу на балкон… Конечно, Борис уже поймал такси и их нет… К. покрутился, огляделся и пошел… Но это все совсем не смешно… В комнате Лазар сидит за столом, накручивает на палец темную прядь волос и напевает… Он приподнял руку, согнутую в локте, и этот согнутый указательный палец кажется очень длинным и светлым… Когда у меня плохое настроение, я сержусь, если он вот так сидит, крутит волосы и напевает… Сейчас — не сержусь… Он развалился на стуле, одну руку откинул… Он забыл слова, что-то мычит, потом выпевает: «… Са-анта Лю-чи-иа…», потом опять мычит и выпевает опять… Он поднимает на меня смешливые глаза и спрашивает, не сержусь ли я на него. Мне становится стыдно, что он первый спрашивает, и я сама спрашиваю в ответ, не сердится ли он на меня… Мне хочется быть с ним… Убирать со стола не хочется… Я подхожу, прижимаю его голову к своей груди, подтягиваю к своим губам его откинутую вниз руку и чуточку покусываю кончики его пальцев… Я хочу потушить свет… Я не люблю, когда при свете… Но он вполголоса бормочет, растягивая слова: «… Не нужно… давай так поласкаемся…» Уже в постели я спрашиваю о главном: — Ты ему отдал?… Вдруг мне хочется, чтобы он ничего не отдавал, чтобы мы с ним не устраивали себе лишнего беспокойства в жизни… Но я этого не скажу вслух… не могу… — Завтра в аэропорту, — отвечает Лазар. — Так они завтра улетают? — Ну да… Утром мы вскочили как раз, чтобы без завтрака, без кофе бежать на улицу, хватать такси и добираться до аэропорта… Лазар прижимает к груди сумку, в сумке то, что он хочет отдать Борису… Ну, мы успели… Немножко пометались, запыхались… Нашли их… Они стоят в таких выжидательных позах, оглядываются… Я даже обрадовалась; значит, обязательные люди, ждут… Народа много… Никому до нас дела нет… Все равно Лазар поднял чемодан Бориса, оттащил в сторону; Борис открыл чемодан, что-то оба засуетились, наклоняются… Никто не провожает Бориса и его жену… Ну да, родители Бориса в другом городе живут, у моря… Это она там, наверное, так загорела… Она в тех же самых джинсах, в той же блузке, на плече — сумочка на ремешке… Такая легкая естественная небрежность… У меня с ней странный разговор… Она говорит, что мы, наверное, больше никогда не увидимся… Она знает, о чем Лазар просил Бориса. Она еще напомнит Борису и все будет сделано, и Борис даст знать через их знакомых, когда их знакомые сюда поедут… Потом она просит, чтобы я не обижалась на нее, она действительно не может мне помочь с лечением, это у них очень сложно, и нужно много денег для хорошего лечения… Я думаю, их плохое лечение вполне равняется нашему хорошему, но я упрашивать не стану… Я отвечаю, что это пустяки, не стоит об этом говорить… Нет, — она повторяет серьезно, это не пустяки, я должна лечиться… И — откуда ни возьмись — я не заметила, откуда — сует мне в руки ворох каких-то тряпок и какую-то косметику… И говорит уже опять быстро… И я еле разбираю, что это все я должна взять, потому что нашим врачам тоже надо давать деньги, она знает (ну да, взятки); и это все можно продать, хотя это все уже немножко использованное: и одежда и косметика, но здесь это все равно ценится, и она знает, что нам нужны деньги… Я — нет, нет, нет; она — да, да, да… Все лежит на скамейке ворохом… Теперь она заново вспомнила, как надо со мной говорить, и говорит медленно… Она говорит, что всю ночь думала обо мне… Тут мне становится как-то странно: — что это?: думать о человеке, которому ты не собираешься помогать, и явно не хочешь опять увидеться с ним… Может, это она о Лазаре думала, может, она просто влюбилась в него?… Она же тогда не могла понимать его слова, только слышала звучание его голоса и смотрела… Разве что Борис ей после перевел… Впрочем, с Лазаром хватает и того, что слышишь его голос и видишь… Она говорит, что меня трудно будет забыть, что ей еще придется восстанавливать свое душевное равновесие… Все это странно и даже фальшиво звучит, хотя и лестно для меня… Она продолжает, что нашла одну мелочь, которую мне будет приятно иметь, и что она просит у меня что-нибудь на память, «как талисман»… Это совсем фальшиво, хотя и лестно, конечно… И что я дам? Клочок платья? А, волосы я заколола не заколкой, а простым зажимом… Распускаю волосы и отдаю ей зажим… Она открывает сумочку, прячет мой зажим, вынимает маленькую книжку, карандаш, и что-то пишет… Лазар и Борис уже закрыли чемодан и разговаривали в стороне… Объявляют досмотр… Борис несет два чемодана, Лазар — большую, вроде рюкзака, сумку Бориса… Мы с ней поспеваем следом… Открывают чемоданы и сумку… Нам все видно… Лазар, я чувствую, замер… Мне тоже тревожно. Борис спокойно вынимает из чемодана то, что Лазар ему дал, и кладет в большую сумку. Чемоданы уезжают… Борис глядит на Лазара, смеется и бодро хлопает по своей сумке… Сумка остается при нем… Конец досмотру… Теперь они пойдут на самолет садиться… Они машут нам, мы машем им… Они пошли… Тут я вспоминаю, что на скамейке остались эти тряпки, бросаю Лазара и бегу… Он — за мной… Я ему объясняю, что это все она нам оставила, на нашу бедность; о зажиме ничего не говорю… Лазар садится, перебирает одежду и косметику, и говорит, что это все действительно можно продать; Софи продаст в гимназии, своим учительницам, когда учебный год начнется… Он спохватывается: — Извини, может, ты хочешь себе оставить?… Да нет, — говорю. — Я не хочу ношеное… Я и вправду не хочу носить то, что она надевала, и краситься ее косметикой. Это бы меня раздражало как напоминание о тех жизненных благах, которыми эта женщина пользуется, а я — нет, как будто я не заслужила… Лазар начинает запихивать все в свою, теперь пустую сумку… Не заметил, что у меня волосы вдруг распущены… По-моему, он волнуется, сомневается, надо ли было отдавать Борису… Но я чувствую, что разговор об этом сейчас заводить совсем не надо, так Лазар скорее успокоится… Я и сама волнуюсь и сомневаюсь. Если я заговорю, он это почувствует и сильнее занервничает… Надо отвлечься… Я раскрываю книжечку… Она размашисто написала: «Love»… Почему-то косо поперек почти пустой титульной странички, и по-английски… Может, английский ей кажется таким универсальным языком?… И почему «любовь»?… У нее ко мне что ли? Или у нее к Лазару? А, может, это она вообразила, что Лазар меня так сильно любит?… Но я-то его люблю… Это сказки Гауфа на английском… А, вот почему она по-английски написала… Эта книжечка действительно мне нравится, и детям можно будет читать… Но тут не все циклы, а только один — «Караван»… Картинки хорошие, не аляповатые цветные, а в такой коричнево-золотистой гамме, гравюры что ли… На обложке — пустынныйпейзаж; и человек в таком восточном костюме, в чалме, ведет в поводу верблюда, а на верблюде сидит укутанная в покрывало женщина…* * *
У меня озноб…* * *
Я совсем одна… Я ни с кем не хочу говорить… Никто не понимает, какая я… Вот… В сущности, я хотела сказать, что нельзя насильно…, что, может быть, после, спустя какое-то время… Нет… Оказалось, можно насильно… И все в каком-то бесконечном забвении тонет…* * *
Когда нашему сыну было уже лет шесть, он уже стал хорошо читать и стал сам брать книги из книжного шкафа. Старшей девочке тогда еще было меньше двух лет, и она много времени брала у меня… Потому как-то незаметно для меня он стал сам читать… Помню, прочел сказки Гофмана… Так понравилось ему… Я думала, что следует предоставить мальчику свободу; пусть читает, что хочет… Но Лазар по-другому решил, он одни книги детям запрещает; другие, наоборот, очень советует или даже обязательно велит прочесть… Мне всегда странно, что дети не только слушаются Лазара, но даже как-то гордятся этими его запретами и рекомендациями… Может быть, это потому что в его поведении нет никакой мелочности; что бы он ни делал, он всегда сохраняет какую-то серьезную горделивость… Даже когда у него болит желудок, и у него испуганное лицо, он все равно с этими его сдвинутыми бровями похож на сказочного восточного короля из немецких сказок; он будто король, который боится, что его отравили; а вовсе не какой-то обыкновенный человек, у которого просто болит живот… Последний месяц перед тем, как меня положили в больницу, был очень плохой. Мне сделали анализ, и палочек не нашли, но у меня стала высокая температура почти все время, кровь каждое утро откашливалась, я лежала. И я все время боялась, что вдруг палочки все же появятся и это будет опасно для детей. Лазару, кроме своей работы, пришлось еще и по хозяйству все делать. Софи хотела забрать детей, но дети не хотели от меня уходить. Они уже знают, что обострение туберкулеза долго лечится; значит, нам придется надолго расстаться. Особенно Лазар Маленький это понимает. Я видела, как он нервничает, и я себя ругала, что у меня не хватает силы воли для того, чтобы остановить болезнь. Я виновата в том, что ему не по себе. Он ребенок еще, ему нужно, чтобы я была дома… Потом искали хорошего врача, договаривались с ним, устраивали так, чтобы меня именно в ту больницу к нему в отделение положили… И все это унижения, деньги, подарки… Однажды я лежала, а девочки сидели около меня на кровати. Старшая показывала мне, как она вышивает и какие разные швы она уже знает… В школе начали учить вышиванию и ей очень понравилось… Младшая сидела и баюкала на руках куклу. Круглое личико такое озабоченное. Но эта озабоченность не ко мне относится; это она играет, будто она взрослая женщина с ребенком… Интересно, о чем она думает, когда просто вот так сидит и баюкает куклу… Все-таки девочки не похожи на меня. Я никогда не играла в куклы… А старшая все делает лучше меня; ей только покажешь, а она уже умеет и овощи чистить, и полы мыть… Лазар маленький запомнил, как ей было четыре года и она свое платьице стирала в тазу. Наша малышка тогда родилась и я болела, в больнице лежала… Я слушаю голосок моей старшей дочери, но мне надо все время собираться с силами, чтобы улавливать смысл, а то слышу одно только звучание… Вдруг я очнулась, испугалась, что она потеряет иголку или уколется… Сказала ей, чтобы она была осторожна с иголкой и с ножницами… — Мама, ты мне уже говорила… Вдруг я услышала свой голос как бы со стороны… такой слабый и надтреснутый стал… И ничего не выражает, кроме напряжения голосовых связок, мне трудно говорить… Я совсем не умею шить и вышивать… Так, дырочку зашью кривыми стежками, залатаю — и ничего больше… Я заметила, что девочка что-то хочет мне сказать, но колеблется… Наверное, отец сказал ей, что меня нельзя тревожить… Я и вижу, что девочки стали относиться ко мне как-то настороженно, натянуто, без естественности… Эта моя болезнь совсем отдалит от меня моих дочерей… Я почувствовала досаду на Лазара, зачем эта его излишняя забота обо мне… Я стала такая раздражительная, это от слабости; у меня пальцы очень ослабели, дрожат… Дня два я не могла причесаться, Софи зашла к нам, заметила, и причесала меня… Заплела волосы в одну косичку, так легче лежать… Она сказала Лазару… Утром он принес таз, графин с водой; умывал меня, потом стал расчесывать волосы… Во всех его жестах и в том, как он все это делал, была какая-то тоскливость и будто сломленность какая-то… Я ужаснулась этому его состоянию и своей беспомощности, и заплакала… Меня начало трясти от этого плача… «Не надо… не надо…», — он проговорил так сломленно… Я попыталась перестать, но не могла… Он кончил заплетать мне волосы в косичку, уложил меня на подушки (две подушки подложены) и снова попросил: «Не надо…» «Я не могу, — сказала я. — Лучше не обращай внимания, само пройдет…» «Хорошо», — ответил он так же сломленно и отошел от кровати… Действительно прошло, минут через десять… И дети бедные все это видят… — Ты что-то хочешь мне сказать? — я сказала девочке. — Ты скажи. Это можно… Какой у меня голос… Оказывается, еще месяц назад отец обещал ей устроить экзамен по греческой мифологии. Она целый месяц читала книги, которые он велел прочесть; и все статуи и все рисунки на вазах запомнила, а он не спрашивает… Я сказала, что отец, наверное, забыл из-за моей болезни… — Давай я тебя спрошу… Она снова заколебалась… Я поняла, что она считает, что отец знает лучше, но говорить это мне она не хочет. Я ведь больна, она боится меня обидеть, огорчить… Вот Лазар Маленький не сомневается в моих знаниях… — Давай я отцу напомню вечером… А, я правильно угадала, вот этого она как раз и хотела… Со своим вышиванием в руках она наклоняется ко мне немножко виновато и хочет поцеловать… — Нельзя! — поспешно говорю я… Голос звучит совсем сорванно и визгливо… Она и сама вспомнила этот запрет, и отстраняется, прижимается к металлическим прутьям спинки кровати… Очень мучительно мне так жить… И детей очень жалко… Я Лазару сказала о нашей девочке и он вечером устроил ей экзамен… Он спрашивал ее, она рассказывала, потом он прикрывал ладонью надписи под фотографиями и спрашивал, какого бога или героя изображает статуя или рисунок на посуде… Она только один раз ошиблась, спутала Геракла с Гермесом, это была та статуя Праксителя, где Гермес с одной отбитой рукой держит на другой руке маленького Диониса, там действительно Гермес такой широкий… Я слушала ее и стала гордиться ею, какая она вырастет, такая умница и все будет уметь делать… И неужели я не доживу и не увижу ее взрослой… Я почувствовала слезы в глазах… Дети уже привыкли, что я часто плачу… Я чувствую, что такая больная, слабая, я им неприятна. Им тягостно сидеть возле меня, ухаживать за мной. И они испытывают чувство вины, им кажется, что они жестокие, нехорошие. Они стараются все делать, но заставить себя любить меня больную они не могут… И я чувствую, что и я слишком сосредотачиваюсь на своих ощущениях, на своей беспомощности… Я стала нечуткая к детям… За что они, такие маленькие, должны так страдать?… Я стала хвалить девочку… Лазар сказал, что когда я вернусь из больницы, она уже и «Одиссею» прочтет… Он говорил с уверенностью… Обе девочки как-то оживились, подались немного вперед, на личиках — надежда и облегчение… Я поняла, они при словах отца поверили, что я поправлюсь и буду такая, как была всегда… Я тоже сказала, что скоро поправлюсь… Лазар Маленький сказал с такой горестной иронией, что пока я вернусь, она может уже и древнегреческий изучить и читать Гомера в подлиннике… Это у него, конечно, такое совсем детское желание противопоставить себя своим сестренкам; показать, что если для них можно и солгать, то для него не надо придумывать утешения, будто я скоро поправлюсь… Я испугалась: — столько горечи в его голосе… Ему хуже всех… Девочки посмотрели на него с недовольством, они хотят верить отцу, а не ему… Сделалось короткое молчание, но мучительное какое-то… Мальчик вдруг подошел к постели близко; он худенький и уже сильно тянется вверх, и как-то беззащитно выглядит от этого; он спросил, не хочу ли я чего-нибудь — помидоры или абрикосы… Он сбегает сейчас на базар и купит мне… Я хочу только, чтобы меня не мучила эта слабость, особенно в пальцах, и этот жар… Но я понимаю, ему хочется что-то сделать, побежать; какое-то действие, пусть иллюзорное, лишь бы забыться… Когда «скорую помощь» вызвали, он тогда тоже бегал на улицу, ждал машину; хотя не было необходимости стоять на улице… Я сказала, что хочу абрикосы… Лазар тоже все понял; сказал ему, где деньги… И он побежал, чтобы успеть; вечер уже, торговля заканчивается… Мне кажется, наши дети не стыдятся нас… Но вдруг это у них признак недостаточной тонкости натуры?… Или нет, просто душевное здоровье, равновесие… Я стыдилась своих родителей, когда была ребенком, подростком. Мне казалось, они слишком суетливые, голоса у них слишком громкие… Я стыдилась, когда они на людях громко говорили по-турецки с характерными интонациями… Лазар тоже стыдился своего отца. Ему вот казалось, что это стыдно, что отец у него такой старый, болезненный, горбится… На похоронах отца ему было стыдно за тот свой детский стыд… Лазар мне рассказывал еще, что он почему-то гордился тем, что у него не мать, а старшая сестра, такая молодая, красивая, умная, и он дружит с ней и они понимают друг друга… И он заметил, что его друзья, у которых матери были, завидовали ему… Ну, это мне как-то понятно; матери бывают грубы, кричат, приказывают; а Софи такая милая и понимающая… Лазар не говорит о своей матери, и в семье старались не говорить о ней, чтобы он не чувствовал себя сиротой; даже отдалились от других родственников; боялись, что мальчика будут как-то громко и шумно жалеть… Иногда мне это кажется несправедливым и даже страшным: — так умереть и чтобы родной сын не испытывал потребности вспомнить о тебе… Но, наверное, это лучше, чем если бы он сознавал себя сиротой, без матери… А мои дети уже запомнят меня, они большие уже… Даже фотографии у Софи так спрятаны, что и дети, которые всюду суют свои носики, ничего не найдут… Кажется, Лазар не видел этих фотографий… Софи мне их показывала… Одна — чуть ли не начала века — целая семья в ателье у фотографа: — женщина в роскошной шляпе — это бабушка Лазара, пожилой мужчина с бородкой и с тростью — его дедушка, молодые люди с черными усиками и в жилетках — его дяди; а девочка на полу сидит, вытянув ножки в чулочках и в туфельках, в каком-то сложно пошитом светлом платьице — это его мама… Все они очень смуглолицые, даже на нецветной фотографии это заметно… Другая фотография мне нравится, и Лазар ее знает, — на ней отец Лазара в молодости, у него косой пробор в гладких темных волосах, пенсне, лицо тонкое и выглядит одухотворенным… Это он фотографировался в Вене… Там он изучал экономику, бухгалтерию, всякие такие финансовые науки… Но что-то с ним случилось, когда он вернулся на родину и стал работать… Немножко это странно и комично, но он стал работать не в конторе какой-нибудь фабрики и не в какой-нибудь новооткрытой фирме, а в цирковой антрепризе… В Вене он ходил иногда в кафе, где собирались его соотечественники, — пообщаться в мужской компании, и там познакомился с одним человеком, по профессии акробатом… Этот человек его увлек идеей открыть в столице Болгарии большой цирк; получалось как-то так, что финансировать это цирк будет какое-то акционерное общество; этот человек и его семья должные были заниматься собственно программой и выступлениями, а отец Лазара должен был взять на себя всякие денежные расчеты… Действительно открылся это цирк, под пышным названием «Колизей»… (А как еще называться цирку в стране, где римляне ставили себе виллы с мозаичными полами и расписными стенами…)… Несколько лет цирк хорошо существовал, и отец Лазара честно и хорошо вел денежные расчеты… После начались какие-то конфликты членов акционерного общества с сыном этого акробата… Отец Лазара попытался препятствовать каким-то незаконным махинациям с деньгами. Он тогда еще думал, что если честно трудиться для своих работодателей, то можно зарабатывать много и жить хорошо. И он считал своим долгом самому быть честным и добросовестным, и думал, что его честность и неподкупность будут высоко оценены… Кончилось все тем, что цирк закрылся, началось следствие; и нечестные люди, со свойственной всем нечестным людям наглостью и уверенностью в себе, повернули дело так, что в тюрьму попал отец Лазара… Был суд, и об этом суде писали в газетах… тогдашних… Был стыд; были какие-то знакомые и родственники, которые отвернулись от несчастной семьи… Мать Лазара уже давно отвыкла работать, она только в молодости работала в сельской школе, а потом — никогда и нигде… Сбережения начали таять… Она начала искать хорошего адвоката… Дело оказалось запутанное и никто не брался… Отец Лазара обвинялся в неимоверных каких-то растратах и чуть ли не в убийстве… Там было и убийство… Этот глава семейства акробатов был еще и убит… И, кажется, в убийстве обвинялся отец Лазара… Замечательная детективная история… Ее бы рассказать нашему Лазару Маленькому, он был бы в восторге… Но Лазар Большой не разрешает… Он и Софи даже и не любят говорить об этом… Все эти пышно-обнаженные жизненные ситуации, со всякими цирками, судами и убийствами, им неприятны. Потому что они — скромные люди, и главное для них — жизнь души… Но странно, столько было переживаний, событий — и все исчезло, и, в сущности, бесследно… Софи была совсем маленькая, но помнила смутно, как они хорошо жили, пока работал этот цирк… У них была прислуга, большая квартира… На фотографии с какими-то искусственными колоннами позади, тоже сделанной в каком-то фотоателье, мать Лазара в дорогой шубе и в шляпке с откинутой вуалеткой, она улыбается, но улыбка ей не идет как-то; отец в распахнутой каракулевой, кажется, шубе и в шапке пирожком, черные усы у него горизонтальные на пол-лица, а улыбка у него чуть насмешливая… Наконец они нашли адвоката и он добился того, что отцу Лазара дали какой-то минимальный срок тюремного заключения… Этот адвокат был еврей; и, наверное, потому Лазар хорошо относится к евреям, хотя я думаю, адвокату хорошо заплатили… Сын этого адвоката теперь известный поэт, но взял себе не еврейскую фамилию отца, а болгарскую — матери, что-то вроде Асенов или Петров… Отец Лазара оказался в тюрьме, вместе с ворами-рецидивистами и разными другими преступниками… Ему было очень тяжко… Но как ни странно, все обернулось к лучшему… Отец Лазара находился в тюрьме в большом приморском городе, вторая мировая война кончалась и в город вошли советские войска… По чьему-то приказу все преступники были освобождены из тюрьмы, и отец Лазара — тоже… Теперь считалось, что они — жертвы царско-фашистского режима… В тюрьме к отцу Лазара хорошо относился один убийца по имени Иван, по прозвищу Добруджанец, то есть человек из местности Добруджа… Этот Иван Добруджанец сидел за убийство своей жены… Жена сказала ему, что уходит к другому и ждет ребенка от этого другого… Иван закричал, что она лжет и что он ее не отпустит… Они подрались, он ударил ее кулаком и получилось, что убил… Растерялся, схватил нож сапожный (он был сапожник) и сунул себе под ребра куда-то… Его спасли и посадили в тюрьму… Он был еще молодой человек и к отцу Лазара относился с уважением за его честность и мягкость характера… Этот Иван Добруджанец сказал отцу Лазара, что они должны добиться документов, в которых было бы указано, что они — жертвы… Тогда еще была неразбериха, суматоха, и они довольно легко получили такие документы… Иван Добружданец имел какие-то деньги, эти деньги хранились у его матери; он дал отцу Лазара деньги на билет на поезд… После отец Лазара вернул ему деньги, когда заново устроился, и сделал ему какие-то подарки… Отец Лазара вернулся домой… Дочь, уже большая девочка, узнала его, она ездила вместе с матерью к нему на свидания… Жена и дочь встретили его очень радостно и нежно… С помощью документа, что он — жертва, отец Лазара устроился одним из рядовых бухгалтеров в контору одной швейной фабрики; он теперь не хотел быть на виду, хотел жить скромно и неприметно… Теперь, наверное, надо сказать несколько слов о его политических убеждениях… Они были демократические и патриотические… то есть он считал, что должны быть равенство и справедливость, и в то же время его страна должна процветать, и его народ, имеющий великие традиции и великое прошлое, должен снова стать и быть великим… Мне теперь совершенно ясно, что великим народом можно быть только за счет чужого несчастья и, конечно, игнорируя в той или иной степени справедливость и равенство… Но, впрочем, у моего отца убеждения были еще более своеобразные. Разумеется, обязательные справедливость и равенство, плюс еще он хотел не связываться ни с какими властями того государства, где он жил, и чтобы его народ был великим и процветал в другом, соседнем государстве, с которым не в особенно дружеских отношениях то государство, где он волею обстоятельств вынужден был жить и где он решил жить послушно… Отец рассказывал, как Назым Хикмет, поэт и коммунист из Турции, приехал в Болгарию, и в округе Кырджали, где живут турки, агитировал вступать в трудовые сельскохозяйственные кооперативы… и — «Я тогда сразу понял…»… Но я знаю, что именно понял мой отец; он понял, что надо стараться жить так, чтобы по возможности не попасть ни в трудовой исправительный лагерь, ни в тюрьму, ни в сельскохозяйственный кооператив; так жить неприметно, по возможности честно; и тихо исповедовать процветание и величие своего народа, живущего в соседнем государстве… Теперь отец моего Лазара… Его народ проживал в том же самом государстве (надо же, какая счастливая случайность), где проживал он сам, то есть отец Лазара… И поэтому отец Лазара имел более активную позицию, чем, например, мой отец… Он полагал, что именно фашисты осуществят его идеалы всеобщей справедливости и равенства и еще и процветания народа и величия государства… Он даже ходил на какие-то собрания и много болтал в приятельских компаниях… Но при ближайшем рассмотрении люди, занимавшиеся политикой, не понравились ему; они были совершенно беспринципные, жадные, злобные, абсолютно негуманные… Такими они всегда были, и думаю, навсегда останутся… Часть государства, которое называется «Греция», была захвачена и присоединена к Болгарии под скромным названием «старых пределов Болгарии»… Против этого отец Лазара ничего не имел… И действительно это были некие старые болгарские пределы, и еще чьи-то пределы, и еще чьи-то… Вероятно, для того, чтобы иметь право исповедовать равенство и справедливость, надо отказаться от этих заманчивых понятий: — «народ», «родина», «величие народа» и «процветание родины»… Может быть, Лазар и может отказаться от этих понятий, но, например, этот Эмил, который в свой Израиль ездил, не может отказаться, и еще и будет уверять, что нельзя отказываться… Так что, поскольку большая часть человечества хочет величия своего народа и процветания своей родины, нечего ждать какой-то справедливости или какого-то равенства… Вторая мировая война закончилась и старые пределы вернулись в Грецию… Но теперь отец Лазара начал рассуждать, что завоевание старых пределов было преждевременным; и что коммунисты нужны стране, в которой всегда были демократические традиции… Я думаю, никаких демократических традиций не было; просто аристократия болгарского царства, да и византийская, ромейская, была частично уничтожена в Османской империи, потому что, конечно, пыталась отстоять свои привилегии и всякие разные преимущества; а в другой своей части аристократия обратилась в мусульманство и стала в ряды новых имперских властей… Но отец Лазара скоро увидел, что и коммунисты совсем не осуществят его идеал справедливости, равенства, процветания и величия… Теперь все доносили друг на друга и обвиняли друг друга в сотрудничестве с фашистами; после и коммунисты стали обвинять друг друга в различных несправедливостях, и одни коммунисты начали уничтожать других коммунистов… Все имели основание бояться всех и всего… И еще много чего было… После вроде бы закончилась борьба за власть и стало спокойнее… Но на самом деле не стало… И хочется каких-то перемен к лучшему; и боишься, что все будет происходить как-то страшно, что еще много страшного произойдет… Вот уже наступает страшное… имена эти… Но я боюсь раздумывать… После тюрьмы отец Лазара потянулся к своей жене, они как бы заново полюбили друг друга, и родился Лазар… Они обрадовались, хотя уже и не думали, что в их годы у них может быть ребенок… Но мать Лазара скоро умерла… После родов у нее сделалось какое-то осложнение на почки и скоро свело ее в могилу… Софи не рассказывала подробно, а мне было неловко спрашивать… Маленький Лазар остался на руках своего пожилого отца и старшей сестры, она была еще совсем девочка… Его отец заново открыл для себя смысл жизни; теперь смысл жизни заключался в том, чтобы Лазарчо ни в чем не терпел недостатка… И то, Лазар и в детстве уже был удивительным, чудесным существом… И мои дети, когда они рождались и мне их показывали, я видела их прекрасные большие глаза, такие темные и прямо глядящие… Такое крохотное, еще десятиминутное существо, и смотрит тебе прямо в глаза этими своими прямо глядящими огромными темными глазами… И не помню личика; не помню, какое тельце, только эти глаза… А у других новорожденных глаза голубоватые и такие сжатые, узенькие… А эти глаза… Чудо!.. Это глаза моего Лазара… Когда его отец впервые увидел эти глаза, и удивился, как можно было прежде жить, не имея этого мальчика… И с детства все открылось в Лазаре — красота, доброта, всевозможные таланты — все!.. Лазар мне рассказывал, что в детстве ему было хорошо и весело… Софи старалась по возможности готовиться к экзаменам дома, брать книги из библиотеки, она даже договорилась, чтобы ей не ходить на лекции… Иногда она брала маленького брата с собой на какие-то очень нужные лекции или на экзамены… Кто-то приласкает ребенка, кто-то угостит чем-нибудь вкусным… Кто-нибудь из преподавателей, свободных от занятий, особенно женщины, берется за ним присмотреть; начнут показывать буквы и цифры, и удивляются его способностям… Вечером он рассказывает отцу, что был в деканате и на кафедре, пишет на листке бумаги разные буквы, складывает цифры в числа… Отцу и мило, и забавно, и трогательно; и он себе представляет какое-то неопределенно-радужное будущее для своего сына; и вдруг пугается, потому что знает, какая жизнь, и как мало возможностей у него самого… Отец тоже уговаривался брать работу на дом, чтобы оставаться с сыном… Лазар помнит, что у отца были большие такие деревянные счеты с крупными костяшками, Лазар играл с этими счетами… Часто отец и ночью что-то считал и записывал, глаза у него краснели и слезились… Лазару было годика четыре, он залезал на стул, становился коленками, и писал цифры на каком-нибудь листке бумаги; ему очень хотелось и на счетах щелкать, но отец объяснил, что во время работы щелкать на счетах можно только старшему бухгалтеру, а Лазар считается младший… Софи еле уговаривала Лазара лечь спать, он сердился, и серьезно и с горячностью настаивал, что помогает отцу… А на самом деле Лазар просто писал цифры, какие ему в головку приходили; он ведь не знал, в чем заключается работа отца, и не мог помочь ему… Софи мне рассказывала это… Думали тогда, что Лазар будет математиком, но чуть он подрос немножко и проявилось увлечение древней историей, и литературу он полюбил… Он прочитал старые учебники Софи и книги стихов и прозы… В доме были книги… Когда отдали мальчика в детский сад, отец и сестра боялись, что его будут обижать… Но уже в первый вечер он выбежал к ним веселый и довольный… Среди других детей он не стремился быть первым; хотел только, чтобы все играли мирно и весело; он придумывал разные игры… Другие дети сами тянулись к нему; давали игрушки, угощали… Когда Лазар еще подрос, он, как все дети, полюбил бродить по окрестным улицам… Отец сначала тревожился, но Софи скоро поняла, что мальчика можно отпускать без боязни… Наверное, все-таки дети — существа интуитивные, подчиненные подсознанию… Моего Лазара никто не обижал в детстве, а теперь… Потому что взрослые живут сознательно; интуиция, подсознание не велит им чего-то, и какие-то сознательные мелочные расчеты — велят, и они следуют этим расчетам… Чем взрослее становились сверстники Лазара, тем чаще они вели себя с ним, как будто он — обыкновенный и ничем не отличается от них… Или я вижу, люди с какой-то жадностью, и с этой жадной поспешностью наслаждаются взглядом его чудесных глаз, и поспешно отходят от него, и нарочно не стремятся отблагодарить, помочь; как если бы они хотели втоптать в землю источник, из которого только что пили… Почему это они так делают?… А детство Лазара было настоящим золотым веком для детей того квартала, где он жил… И те мальчики и девочки, которых зовут разбойниками, хулиганами, тянулись к Лазару, успокаивались как-то… Рядом с ним все вдруг ощущали себя любимыми и любящими. Взрослые могут затаить свои такие ощущения; а дети стремятся быстрее претворить эти ощущения в какие-то добрые хорошие и веселые поступки… Софи рассказывала о моем Лазаре, с ним всегда было как-то чисто и мило… И эта его открытая доброта… Все отдаст — игрушки, сладости… велосипед — катайтесь все по очереди… Софи приходит с работы — полный дворик детей (они тогда жили в домишке с двориком)… — Это Олга, это Митко, это Жоро. Я шел, а он идет навстречу; я говорю, давай корабли пускать. Он согласился… И наделают из старых газет разные кораблики, и пускают в канаве, устраивают какие-то состязания… И разные сложные игры в прятки и в догонялки и в мяч… Только «в войну» Лазар никогда не играл… Если без него мальчики заведут такую игру… и тут Лазар выйдет… — Лазар, будешь?… — Нет… И как-то сразу скучно станет, сама собой погаснет игра… И как-то незаметно Лазар всех увлечет в другую игру; и опять всем хорошо и весело… И все чувствовали себя совсем свободными, Лазар никогда не командовал… Вот наш сын — совсем другой, командир, — … Димитр — туда, Иво — сюда, Боби оставайся на месте… Начали!.. Уже и не знаю, это хорошо или плохо… Отец Лазара стал приглядываться к другим мальчикам, к разным их мальчишеским желаниям и стремлениям… Лазар такой скромный и нетребовательный, сам ничего не попросит… Но отец ему все достает, покупает… Новую авторучку хорошую, футбольный мяч, аккордеон, взрослый велосипед, новую куртку, джинсы… Отец смотрит искательно, тревожно и ласково, жесты его нервны, он суетливо двигается… — Ну, примерь… Это модно, правда?… Лазар улыбается и благодарит так мило и с такой естественностью… И отец так радуется… Никто не завидовал моему Лазару; всем казалось, что это что-то естественное, чтобы именно Лазар был красиво одет, имел красивые вещи… Никто не заговаривал с Лазаром о стоимости этих вещей… При нем как-то никто не вел таких мелочных разговоров… Ни отец, ни сестра, ни сверстники… И сам Лазар принимал эти подарки, будто естественное что-то… А между тем, его отец мало зарабатывал, и Софи — не так много; и чтобы иметь деньги, отец Лазара шел на всякие мелкие нарушения закона, маленькие приписки… осторожно, по мелочам, чтобы не было заметно, чтобы успевать замести следы… Нервничал, дрожал от страха… Софи мне рассказывала… А Лазар и до сих пор не знает… И мы и не скажем ему… Да, этот аккордеон… Лазар любит слушать музыку и предпочитает классику, на аккордеоне он так и не учился играть… Это просто его отец заметил, что аккордеон как будто в моде среди мальчиков, и купил сыну… Этот аккордеон Лазар после подарил Ибишу, тому своему приятелю, который умер от инсульта… Ибиш хорошо играл… Я однажды слышала… И Георги, другой приятель Лазара, тоже играл… И еще одну фотографию, где мать Лазара, я помню… Там его отец и мать стоят возле какой-то неказистой сельской постройки вроде сарая. Отчетливо видно кольцо на двери, и такая волнистая крыша… Отец Лазара выглядит совсем молодым, он в каких-то сандалиях на босу ногу, ворот светлой рубашки расстегнут, и волосы — вихрами… Мать Лазара в темной кофточке и в светлой юбке, у нее мелкие черты лица, озабоченное выражение, немного прищуренные глаза, и волосы на затылке — узлом… голова так немножко повернута… На руках у нее такой белый кокон — это Софи… Мне кажется, что иногда моя старшая дочка бывает похожа на свою бабушку с этой фотографии… Дедушка Лазара с материнской стороны был оптовый торговец — только и Софи уже не знает, чем он торговал, — а дедушка с отцовской — как это называется? — бедный крестьянин; он работал на лесопильне, кажется… Но дети учились в одной гимназии… Это все происходило от демократических традиций… Но все имеет свое развитие, и демократические традиции уменьшились в своем объеме, и, кажется, теперь дети начальства и партийных функционеров не всегда учатся вместе с детьми таких простых людей, как, например, мой Лазар… Значит, отец и мать Лазара поженились. И отец Лазара не стал брать деньги у своего тестя, а тот ему и не предлагал… Отец и мать Лазара поехали в село и там работали учителями в сельской школе… Софи родилась в этом селе… Впрочем, и в это село они попали не без протекции… Отец Лазара тоже в этом селе родился, это было его родное село, и все его родственники там жили… И теперь еще там у Лазара есть родственники… Отец и мать Лазара были бережливы, накопили денег и поехали учиться в Вену… Там они сняли какое-то дешевое жилье, и оказалось, что дешевле обойдется, если учиться будет только отец Лазара, а мать чтобы вела хозяйство… Так они и сделали… Когда мы с Лазаром расписались, его отец уже очень был плох, то и дело терял память… Вдруг взгляд его делался совсем потерянным… Лазар или Софи подходили к нему скорее… — папа, это я! Помнишь меня?… он чуть приподымал одутловатые кисти старческих слабых рук и потерянно произносил: «Не помню…» Не узнавал даже своего ненаглядного Лазара… И значит — «Папа, это моя жена!»… С отцом Лазар меня прежде не знакомил, только с Софи… Отец Лазара посмотрел на меня равнодушно и заговорил медленно о том, как он венчался с матерью Лазара в монастыре Арбанаси… Он замолчал, отвисшие бледные губы как-то потерлись одна о другую; затем он сказал, что монастырь Арбанаси находится неподалеку от города Велико Тырново и что Велико Тырново — это столица последнего Болгарского царства… «После этого было турецкое рабство, пятьсот лет…», — пробормотал он туманным голосом… Софи прыснула, как девочка, и побежала в комнату… Лазар улыбнулся и взял меня за руку… У него была белая рубашка и черные брюки, а у меня обыкновенное платье, красное пестренькое такое… Мы стояли на балконе, отец Лазара сидел в таком складном кресле, вроде шезлонга… Внезапно глаза его как-то прояснились, он немного приподнял голову и отчетливо произнес: «Это была комсомольская свадьба…» «Все!», — сказал мой Лазар, еще улыбнулся, наклонился к отцу, поцеловал его в щеку и увел меня с балкона… Все это парадоксально и комично, но это правда было так… Еще расскажу для полного комплекта… Я сказала своему отцу, что Лазар — историк. Лазар попросил рассказать какой-нибудь интересный случай из времени второй мировой войны… Отец начал рассказывать, как в сорок первом году фашистские власти мобилизовали его и других его единоплеменников в трудовую роту на строительство шоссейной дороги… Им запретили носить чалмы или фески… Было очень жарко… Тогда отец свернул чалму из полотенца, у него было полотенце… Многие взяли с него пример… у кого что было… Отец сказал им, что стыдно надевать гяурские кепки; хотя в другое время носил кепку, и дедушка носил кепку… Тут вдруг отец прибавил: «Мы все были комсомольцы…»… Откуда у них эти комсомольские свадьбы в монастырях и комсомольцы в чалмах из полотенец? Что это? Такой наивный застарелый страх, что вот, пойдут, донесут, непонятно кто, непонятно о чем… И наивное стремление обезопасить себя, и тоже самым наивным способом… Или все это совсем не наивно, а только кажется, что наивно; и кажется нам, потому что мы еще не знаем всего… А вдруг узнаем?… Не дай бог!.. Лазар считает, что ребенка нельзя оставлять наедине с книгами, нельзя позволять ему читать все подряд… Надо как-то следить, приглядываться… А то могут развиться комплексы, и у нас с ним были в детстве такие комплексы… Лазару позволяли читать все, он охотно рассказывал о прочитанном даже отцу, а сестре — непременно… И вот у него возник один комплекс, о котором он никому не рассказывал… Впервые рассказал мне… Ему было лет девять, тогда он почувствовал, что боится того, что ему придется служить в армии, когда он вырастет… И даже не то чтобы он этого боялся, нет, это было ему как-то мучительно и неприятно, противно, будто грядущая обязательная несвобода, обязанность тягостная подчиняться, выполнять приказания… Ему было мучительно читать о службе в армии, но он все время возвращался к этим книгам, к этим страницам, перечитывал их, будто нарочно хотел мучить себя… Особенно мучительны ему были «Севастопольские рассказы» Толстого, «Холера» Людмила Стоянова и «Прощай, оружие» Хемингуэя… В этой повести — «Холера» — о вспышке холеры в армии; еще, кажется, в Первую мировую, или во время Балканских войн; там одного из персонажей — молодого солдата, бывшего студента, звали Лазаром, и он едва не умирал от холеры… И Лазар все возвращался, мучая себя, к этим страницам… Но он говорил, что когда ему действительно пришлось служить в армии, страшно не было. Правда, не было и никаких военных действий и никаких эпидемий… Когда мне было лет двенадцать, я увлеклась медициной, но, конечно, выборочно, анатомия мне казалась скучной, а психиатрия — интересной; и я заинтересовалась эпидемическими болезнями — чумой, холерой; их ведь занятно описывали в книгах… Тогда я узнала, что основной признак холеры — сильная диаррея — понос. А в повести Людмила Стоянова какая-то странная холера — без диарреи… Что это было — стыдливость автора?… Теперь о моих комплексах расскажу… И я тоже могла читать все, что хочу… Мои братья и сестра были старше меня и не увлекались чтением… Мама считала, что когда я читаю, это я нарочно делаю, чтобы не помогать ей по хозяйству… И она по-своему была права. Я не любила домашней работы… У меня какой-то дефект мышц и мне трудно чистить овощи или, например, шить, и даже стирать, и особенно трудно выжимать белье… Дома это не считали болезнью. Лазар тоже считал, что это просто моя такая особенность… Софи ему сказала, что, может быть, это болезнь. Лазар сначала рассердился на нее, ему показалось, что она хочет просто сказать обо мне плохое… Но Софи сказала, что если это болезнь, то, может быть, можно лечить и мне будет лучше… Она нашла хорошего невропатолога, профессора, Лазар меня повел, врач заставил меня сгибать и складывать пальцы… После я вышла, а Лазар говорил с врачом… Потом снова позвали меня… Врач спросил, как я справляюсь в быту. Я ответила, что мне, конечно, немного трудно удерживать ложку или карандаш, или заплетать волосы в косу, но я справляюсь… Врач попросил меня взять карандаш и что-нибудь написать… Я взяла и написала «Лазар»… Я знаю, что держу карандаш неправильно… Врач указал Лазару на то, как я держу карандаш, и произнес с какой-то даже гордостью за себя что-то вроде: «Вот… видишь… то, что я говорил…» Ничего он не прописал и мы ушли… На улице я спросила, что сказал врач… Лазар ответил, что нет ничего страшного, просто синдром такой… Мне вдруг все это показалось унизительным, а ведь еще недавно даже нравилось, что Лазар заботится обо мне. Я сказала, что лучше нам больше не видеться… Мне тогда показалось, что это мое унижение совсем нарушило наши отношения, сделало их тоже унижающими нас обоих… И лучше я буду видеть его издали… Но с Лазаром трудно ссориться. Во-первых, потому что он добрый. Во-вторых, потому что он не подхватывает никакого разговора; не поддерживает, когда нарочно говорят одно, а подразумевают, думают другое… Я имею в виду разные интимные разговоры… Персонаж Чехова из моего Лазара не получится… По-моему, Лазар просто ненавидит ту разновидность лживости и фальши, которая в литературе называется «психологическим подтекстом». Если бы Лазар сказал, что в Африке жарко, это значило бы только, что да, он считает, что в Африке жарко; но никак не значило бы, что Лазар влюблен или что в мире неблагополучно… Если он захочет сказать, что влюблен или что в мире неблагополучно, он так прямо и скажет… Лазар умеет говорить правду… То есть, не какую-то большую общую правду, которая, может быть, и не существует совсем, или она такая нечеловеческая, что люди бы ее не вынесли… Или она принесла бы людям какой-то совсем непоправимый вред… Ведь плоды с дерева познания принесли людям горе… И я знаю, какое это горе. Это горе негармонического существования… Горе болезней и мучений и тех человеческих желаний, исполнение которых или даже одно стремление к этому исполнению, приносит горе другим людям… Но ужасно много людей, претендующих на то, что вот именно они знают и всем скажут эту всеобщую, большую правду… Они бывают так уверены в том, что знают эту правду, владеют ею; что даже не пытаются что-то доказать, а просто навязывают, заставляют силой… И вот уже — и очень быстро — вместо познания всеобщей правды получается всеобщее грубое насилие… Лазар признает только маленькую, такую очень индивидуальную, отдельную правду; она принадлежит отдельному человеку, принадлежит, как например, зубная щетка или трусики… И вот такую свою правду Лазар чудесно умеет формулировать и говорить… И он сказал мне, что если он повел меня к врачу, то не для того, чтобы унизить меня или использовать мои болезни как предлог для того, чтобы расстаться со мной; нет, он действительно хочет, чтобы я меньше болела, и он будет меня беречь и стараться лечить… Тут голос его стал мягким и появилась беззащитная улыбка… Он сказал, что впервые в его жизни его так волнуют болезни другого человека… И прибавил, что вникать в болезни отца ему никогда не хотелось и, может быть, это было жестоко… Я сказала, что, конечно, нет, не было жестоко, просто Лазар воспринимал отца, как все дети воспринимают родителей, отец был такая данность жизни, вот он существует, он такой, и даже и нет желания особенно интересоваться им, задумываться о нем; и, наверное, отношение к родителям, оно всегда такое… Но я действительно с детства часто болею, подолгу лежала в постели… Интересно, что мне давно уже не хочется отыскивать свои болезни в медицинских книгах, как-то скучно это стало… А Софи и Лазар болеют редко. В детстве и в юности Лазар совсем никогда не болел… Только в шестнадцать лет у него обнаружилась небольшая близорукость, пришлось надеть очки… Но он их не всегда носит… В армию его все равно взяли… Лазар мне рассказывал, что ему казалась отвратительной сама эта обязанность подчинения… Читать о поединках героев в «Илиаде» было интересно… Но все другие книги о войне были противны именно этой системой подчинения, которая была всегда, от Александра Македонского до нашего времени… Лазар страдает, например, от этой противной необходимости голосовать, сидеть на собраниях… Однажды я сказала ему, что нахожу здесь противоречие; значит, он против подчинения, а сам приказывает детям и они ему подчиняются… Лазар мне ответил, что всякие другие отношения между ним и детьми были бы ложью; дети материально зависят от него, он их кормит, содержит… Он немного поколебался и сказал еще, что я, наверно, заметила, что дети любят подчиняться ему… Я сказала, что, конечно, вижу это, и спросила, как же все-таки он добивается этого любовного подчинения… Он смутился и ответил твердо, что не может мне этого сказать, и прибавил, что знает, что когда дети вырастут и будут сами себя содержать и прервутся эти отношения любовного подчинения, тогда дети уже не будут любить его, как любят сейчас, тогда они найдут в нем много недостатков… Голос его стал грустным и чуточку дрогнул… Мне стало так жалко его; я подумала, а, может, он просто усложняет и преувеличивает… Но это нехорошее любопытство узнать, а что он мне ответит, победило мою жалость; и я продолжила разговор… — Хорошо, — сказала я. — Но ведь и солдаты подчиняются какому-нибудь Наполеону охотно и даже с большой любовью, и они зависят от него материально, он устраивает их жизнь… Лазар сказал, что солдаты подчиняются, потому что оглуплены, обмануты… Тогда я сказала, что и наших детей можно счесть обманутыми, они подчиняются Лазару, а Лазар пишет лживые статьи и диссертации; они мне подчиняются, а я перевожу повести и рассказы, которые считаю заведомо плохими, лишь бы получить деньги… И еще, допустим, Лазар захочет изменить это положение, в одиночку он ничего не добьется… Ну, вот он войдет, предположим, в какую-то организацию, тогда ему придется в первую очередь бороться за то, чтобы укрепить какое-то свое место в организации; то есть все участники заговора или члены организации — называйте как хотите — борются не только со своими прямыми противниками, но еще и между собой у них идет борьба за власть, за первенство… И при этом они лгут, будто борются только за справедливость… Значит, снова ложь… Как же тогда?… Лазар помолчал, потом улыбнулся мягко и засмеялся каким-то протяженным густым, мужским таким смешком, добрым, снисходительным, потерянным и беззащитным… Я почувствовала себя виноватой… Ведь этим писанием лживых статей он и меня кормит, содержит… Связи у меня с издательствами слабые, плохие; и переводить мне редко дают, а последнее время совсем ничего нет… Лазар перестал смеяться и сказал: «Но это не означает, что я ничего не должен делать…» А я ведь хотела рассказать о тех комплексах, которые у меня развились в детстве при чтении книг… Отец любил читать… Когда-то в самой ранней юности он изучил французский язык и читал в подлиннике Гюго, Золя и Бальзака… Ему очень понравились стихи Ламартина и еще… романы Поль де Кока… Я помню, как он говорит: «Парижанка под деревьями» — Хо! — это роман!», — и улыбается лукаво и довольно… Я не читала Поль де Кока, но думаю, теперь он не показался бы никому таким соблазнительно непристойным… Когда я была маленькая, отец пробовал научить меня читать и писать на турецком и на французском языках, но он не имел никакой методики обучения, и ничего не вышло… Я не понимала его объяснений, он сначала сердился, я обижалась на него, после мы просто оставили эти занятия… Отец много читал мне вслух… Разговаривал со мной о книгах, он твердо делил персонажей на плохих и хороших; рассказывал мне,что о поведении и о характере персонажа можно рассуждать; и мне теперь кажется, что это были какие-то начатки, основы того, что называют «литературоведческим анализом»… Зачем он все это делал?… Он совсем не считал, что меня надо приохотить к литературе, и вообще и не задумывался о том, что детей надо воспитывать; он просто знал, что детям надо приказывать, чтобы они не шумели, не возвращались домой поздно, учили уроки… Так получилось, что я была его собеседником и слушателем… Он был по-своему образованный человек, но у него не было подходящей среды для общения… Он был странный человек… В нем вдруг возникало какое-то мальчишеское веселье и он говорил людям дерзкие и непристойные грубости, с этим таким мальчишеским озорством… Но когда я тяжело болела, он сидел на краешке моей постели и всхлипывал… Из моих детей он знал немножко Лазара Маленького, и то совсем крохотным… Лазару Большому нравятся две фотографии, на которых мои родители… На одной — моей маме семнадцать лет, волосы у нее закручены вокруг головы толстыми косами, и ворот платья темного заколот серебряной брошкой в виде розы… Эта брошка сейчас у моей сестры… Мама улыбается, в глазах и во всем лице у нее такая радостность молодости… Я никогда не умела так… Она действительно выглядит, как настоящая восточная красавица… Когда в сорок первом году отца мобилизовали строить шоссейную дорогу, он однажды сумел отпроситься с одним своим приятелем в ближний городок, там у этого приятеля были родственники… Они шли утром, как раз моя мама подметала улицу перед своим домом и держала в одной руке ведро с водой, а другой рукой плескала воду на подметенную улицу… Она тогда не была хорошо одета, в ситцевом платьице, в шальварах и повязанная платочком… Но отец увидел, какая она красивая… Она распрямилась, быстро поставила ведро и пошла к дому… Она уже стояла у калитки, отец резко рванулся, заступил ей дорогу, обхватил за шею и поцеловал в губы… Тут отец, я помню, сказал, что она так растерялась, что не закричала, не оттолкнула его, только убежала в калитку… Мама засмеялась и сказала, что она совсем не растерялась, просто ей понравилось, как он целуется… На лице у нее появилось выражение удовольствия, мне это выражение показалось нечистым… У нас во дворе отец сделал деревянный настил, такой широкий топчан… Помню, как несколько раз мамины приятельницы сидели там с ногами, в тени шелковичного дерева, на разостланных таких пестрых одеялах; болтали, курили, и громко смеялись… А их стоптанные туфли, все какие-то серые, валялись внизу… Я знаю, они говорят о своих отношениях с мужьями и о рождении детей… Мне это противно, я ухожу в дом и сижу с книгой… А моя сестра-подросток все вертится вокруг них, мама гонит ее… Я презираю сестру, он кажется мне человеком низменных инстинктов… Когда братья и сестра сердятся на меня, а они не любят меня, потому что я не скрываю своего презрительного отношения к ним; и вот когда они сердятся, они всегда говорят мне: «Ты никогда не выйдешь замуж!», и при этом у них такой вид, будто я должна обидеться… А мне совсем не обидно, я и не хочу выходить замуж… Теперь я думаю, что моя сестра просто из тех людей, которые приемлют без раздумий окружающую действительность, и даже находят радость, подчиняясь этой действительности… Впрочем, и в рамки подчинения этой действительности входит какой-то свой протест, какое-то непослушание… Сестра встречалась с молодым человеком, который очень не нравился нашей маме… Однажды он пришел к нам и мама все ему сказала… Он ушел… Сестре тогда было лет шестнадцать… У нас был такой глинобитный забор, и вот она всю ночь просидела на заборе, в темноте, обиделась на маму… Через год она вышла замуж за другого… Я любила читать по ночам, я спала одна в комнате, сестра уже вышла замуж и не жила с нами; мама просыпалась, видела, что у меня включен свет, входила, выключала и ругала меня, что я не думаю, сколько денег приходится платить за свет… Она уходила спать, а я тихонько выходила во двор… А там шелковичное дерево… И ночь такая теплая… И короеды на шелковице ожили… И желтые такие улитки с голыми спинками без раковинок ползут очень тихо… И кто-то летит… И кто-то жужжаще так поет… Я всегда считала, что моя сестра — мелочно-практичный человек… Когда мы делили имущество после смерти родителей, я нашла ученическую тетрадку, там были записаны стихи, латиницей, на турецком языке… Я не смогла понять… Сестра складывала в чемодан какие-то мамины платья… Я показала ей тетрадку, она присела на стул… Это была ее, еще девичья тетрадка, и она эти стихи написала… Она хорошо знала язык и умела писать… Она взяла тетрадку и прочла несколько строчек вслух… У нее было хорошее произношение и певучий голос… Она перевела: «Сумасшедшее черешневое деревце, что ты делаешь на берегу речки?»[7]… Я удивилась, какие своеобразные строки… Она протянула тетрадку: «Хочешь, возьми себе…» «Нет, — сказала я. — Оставь, ты должна это сохранить для твоих детей»… Она встала, обняла меня за плечи, подвела к шкафу и стала объяснять, почему она берет это и то из маминой одежды, и стала говорить, что вот; то, что осталось, как раз и пригодится мне… Тетрадка лежала на столе… Но я немножко солгала, когда говорила о том, что стихи надо сохранить для детей моей сестры; я не взяла тетрадку, потому что, перечитывая эти строки, уже не смогла бы получить удовольствие; я все время помнила бы мою сестру, как она складывает мамины платья в чемодан с какой-то уверенной поспешностью; и эти ее располневшие женские руки и какая-то очень женская блузка с короткими рукавами; и туфли на высоких, чуть стоптавшихся каблуках… Отец мой на фотографии старый, он в шляпе, обычно он кепку носил, и шляпа немного затеняет его лицо, шея у него жилистая и вытянутая… Самое интересное на этой фотографии — надпись… Отец в светлом свитере, а надпись сделана красным карандашом, прямо на фотографии, а не на обороте, как обычно делают… Надпись на латинице тоже и по-турецки, печатными буквами, чтобы совсем разборчиво… Это надпись для нашего Лазара Маленького… Значит, я ее перевожу: «Ты не можешь хорошо узнать меня, и потому не успеешь так полюбить меня, как я тебя уже люблю»… Эти две фотографии, на которых моя мать и мой отец, стоят у нас в книжном шкафу на верхней полке, их видно через застекленную дверцу… В доме, где жили мои родители, где я выросла, живет теперь мой брат с семьей, я не поддерживаю с ними никаких отношений и никогда не бываю там… Помню, я спросила сестру, откуда она так хорошо узнала язык, и кто научил ее читать и писать… Она ответила, что мама… Я плохо знала их, и слишком плоско о них думала… примитивно… потому что я негибко думаю вообще… Моему отцу пришлось работать на тяжелой физической работе. Сколько я его помню, он работал на заводе (да, это, кажется, именно «завод» называлось, а не «фабрика»), значит, на заводе, где консервы делали, овощные и фруктовые… Кажется, он работал на конвейере… А после, когда уже был на пенсии, работал недолго сторожем в лаборатории… Там на заводе была какая-то лаборатория, вроде химической, в отдельном здании; это здание было во дворе и деревья росли… Помню, я однажды заходила вечером, когда уже Лазар Маленький был… Мы сидели во дворе на скамеечке; отец говорил, что здесь хорошо, тогда лето было, что можно сидеть, читать… Лазар Маленький сидел у него на коленях, сосал кусочек сахара и улыбался, дед бережно его держал… В семьях наших соседей многие работали на этом заводе… И вообще в городе многие там работали… Завод был почти за городом… Многим было далеко ехать, в переполненном автобусе, из окрестных сел тоже там работали, тоже приезжали на автобусе… Отец приносил с работы овощи, фрукты; особенно помню джем и масло сливочное… Все так поступали… Вроде бы это запрещено было, но все приносили… Позднее я видела еще такие ситуации, когда вроде бы официально запрещено, и все равно все нарушают это запрещение; и само это нарушение становится вроде бы чем-то обычным, будто бы так и надо… Если бы нельзя было ничего приносить с завода, никто, наверное, и не стал бы там работать, потому что работа тяжелая, а платят за нее не так много… Летом на работу привозили студентов, даже из столицы… Мы жили недалеко от завода… Но на самом заводе, в цехе, я была только один раз… В гимназии нам сказали, что мы будем летом работать на заводе… Мама сказала, что я должна взять у врача освобождение, потому что у меня больные легкие… Но мне это показалось унизительным, никто из моих одноклассников не брал освобождение… Дальше я помню, как мы в каких-то темных, почти черных халатах стоим в цехе… Цех мне показался очень большим и высоким; все было каким-то очень темным и казалось грязным, иди на самом деле и было грязным; люди казались маленькими с измученными лицами… В этих темных до грязности халатах… Волосы у женщин убраны под косынки, от этого еще более жалкий вид… Я увидела конвейер, и много человеческих рук над ним — вереница… Но, как двигались стеклянные банки, помню смутно… Стоял страшный шум, грохот настоящий… Я ужаснулась… Как можно здесь находиться целый день?… И как можно, чтобы в этой грязи темной люди возились бы с овощами и маслом… Вдруг я увидела отца, он быстро шел ко мне, и резко размахивал руками… На нем тоже был этот темно-грязный халат… Лицо казалось совсем смуглым и как-то в испарине, а глаза показались мне какими-то выпученными… и с расширенными зрачками… Я подумала, что здесь, на работе, он всегда так выглядит, и мне стало тоскливо и больно… Он подошел не ко мне, а к учительнице, которая была с нами, и стал громко кричать, иначе его не было бы слышно… Он кричал, что мне нельзя здесь работать, что у меня слабые легкие… Нельзя было понять, доказывает он, или просит, или сердится, различалось только напряжение голоса для громкого крика… я видела его запекшиеся губы, и зубы металлические серые вдруг проблескивали, и капельки слюны как-то страшно летели… Было видно эти капельки слюны… Кажется, я никогда раньше не видела такого… Мне было неловко… Наверное, кто-то из соседей наших сказал отцу, что я здесь, или мама ему сказала… Мои одноклассники насмешливо заулыбались… Учительница как-то растерянно качала головой, показывая, что соглашается с моим отцом… Он схватил меня за руку, я опустила голову… Какой-то рабочий подошел к нему и что-то крикнул по-турецки… Отец выкрикнул ответ… Я не разобрала, что они кричали… Не отпуская моей руки, отец обернулся к этому конвейеру и что-то крикнул повелительно… Потом повел меня из цеха… Мы вышли в большой заасфальтированный двор, у меня еще немного звенело в ушах… Отец дернул полу моего халата, я сняла халат и отдала ему, он скомкал халат и взял его под мышку… Я молчала и отец молчал… Он уже не держал меня за руку… Он отошел немного в сторону и отхаркнулся… Мы дошли до проходной, отец вошел туда вместе со мной и сказал: «Иди домой…» Я молча ушла… Вечером отец ругал мать за то, что она сама не пошла к врачу за справкой для меня… Я сердилась на отца; мне казалось, он меня унизил… И все же я понимала, что он прав… Мой отец имел несколько человек знакомых, которых мог бы назвать даже своими приятелями… Они приходили к нам в гости и играли с отцом в таблу… Но у нас в семье не полагалось, чтобы мама или мы, дети, при этом оставались… Мы всегда выходили из комнаты… Я запомнила одного из этих гостей отца; когда были детьми, мы называли его «дядя Умар». Он носил чалму, и особенно меня занимали его четки; они были, кажется, янтарные… Он перебирал бусины… Я была совсем маленькая и мне казалось очень таинственным, что вот есть такие странные бусы, которые не надевают женщины на шею, а мужчина перебирает в пальцах… Однажды, я училась тогда в первом классе, он спросил обо мне, как я учусь. Спросил он по-болгарски… Отец ответил сдержанно и серьезно и тоже по-болгарски, что я учусь очень хорошо… Я не очень хорошо училась в начальных классах, и хотела сказать, что я сегодня получила тройку; и вдруг поняла, что не надо этого говорить… И почему-то я это вот запомнила… Дядя Умар знал арабский язык и читал по-старотурецки на арабской графике… И он и другие приятели отца были религиозные люди, умели читать Коран, ходили в мечеть… Вот здесь начинается интересное… Отец не был религиозен… Он душой принадлежал светской культуре Турции конца XIX-го и первых десятилетий ХХ-го века… Его приятели были равнодушны вообще к светской культуре и не знали ее… Мой отец еще мальчиком, после юношей, познакомился с книгами тех писателей, и все еще, спустя много лет, разделял их чувства и мысли… С тех пор все менялось не один раз, и писались новые книги на турецком языке, но отцу неоткуда было их взять; для него те, прежние книги, оставались как бы новыми; он говорил о них так, будто бы изложенное в них легко прилагалось ко всем событиям теперешней жизни… Я помню, мне казалось, что это странно, что отец смешон даже… Но вот по какой-то странной, а скорее всего совсем и не странной спирали, тогдашние мысли, чувства, идеи начали перекликаться с теперешними… В сущности, отец постоянно перечитывал те десять-пятнадцать книг, которые он имел… Говорить об этих книгах ему было не с кем; моя мать, мои братья и сестра не стали бы сидеть и слушать его… А я была маленькая девочка, часто болела и много времени проводила в постели… Не хотела играть в куклы… Вероятно, сначала он говорил со мной, как разговаривает одинокий человек с котенком или собачкой; ему и не надо, чтобы ему отвечали на его слова… Но я была не котенок и не собачка, а маленькое человеческое существо… Я уже понимала, что он говорит со мной о серьезном, о чем обычно не говорят с детьми… Я гордилась тем, что он именно со мной об этом говорит… Я решила, что книги важнее, чем всякие дела по домашнему хозяйству; и я стала считать себя лучше матери, и братьев, и сестры; ведь отец именно со мной говорил о книгах… Мне было интересно слушать его, я сама стала задавать ему вопросы… Я обдумывала свои вопросы; мне хотелось, чтобы они доказывали мой ум… Мне нравилось, что отец любит меня не просто потому что я его ребенок, но главное потому что нам интересно разговаривать вдвоем… Я презирала своих двух старших братьев; у них были смуглые жесткие костлявые мальчишеские тела, заскорузлые локти и коленки, стриженные головы с черными ежиками жестких волос; они старались приглушать в доме свои слишком громкие голоса, переговаривались они резко и отрывисто; и летом целые дни проводили в каких-то своих мальчишеских играх далеко от дома… А сейчас я вижу, что все это похоже на моего Лазара Маленького, и мне все это мило в нем… Старшую сестру я тоже презирала, потому что ее любила мама, а уж маму я презирала за ее мелочные занятия домашним хозяйством… Мама учила сестру шить и вышивать, и мне это казалось неинтересным и пошлым… А мама была хорошая мастерица; она шила на руках, без машинки, и особенно хорошо стегала одеяла, ей заказывали… Я уже сказала, что отец много читал мне вслух по-турецки… Я все понимала, и даже сама довольно хорошо говорила… Когда я была совсем маленькая, и дедушка был жив, он мне рассказывал сказки… Там было много о волшебниках и о разных превращениях, в одной сказке говорилось о крылатом коне… Впрочем, я боюсь, что какие-то рассказанные дедом сюжеты перемешались в моей памяти с теми турецкими сказками, которые я позднее читала… Родным языком моего отца оставался турецкий, на этом языке он, вероятно, думал; и говорил он с матерью моей и со многими другими людьми — на этом языке; на этом языке были написаны его любимые книги… Но со своими детьми, когда они подрастали, он переходил на болгарский язык, и даже мать просил говорить с нами по-болгарски… На болгарском языке мы учились в школе, и он боялся, что это двуязычие помешает нам в учебе… Турки, о которых говорилось в книгах моего отца, никак не соотносились в моем сознании с ним самим, или с мамой, или с нашими родственниками и знакомыми… Я думаю, что, например, и французы не похожи и никогда не были похожи на персонажей своей литературы, от аббата Прево до Камю, Сартра, Паскаля Лэнэ и Жана-Дидье Вольфрома… Потому что литература — это вовсе не отражение жизни, это просто какая-то другая форма жизни… Другие какие-то измерения… Даже когда литература натуралистическая и вроде бы напоминает зеркало; стоит помнить, что и в самом обычном зеркале обыденном, так точно отражающем все, что в него заглядывает; правая рука у нас — левая, и наоборот; любая, самая обыденная надпись превращается в загадочную тайнопись… Отец очень искренне говорил о величии турецкой нации, но спохватывался, хватал меня за руку и говорил еще, что об этом надо молчать, ни с кем нельзя говорить… В школьных учебниках говорилось о турецкой нации только плохое… Но получалось так, что это плохое имеет отношение и ко мне и ко всем моим родным, и значит, если надо бороться с этим плохим и уничтожить, то и меня уничтожат… В учебниках говорилось, что турки убивали и притесняли болгар; отец говорил, что знает точно, что во время русско-турецкой войны болгары, как настоящие разбойники, нападали на турецкие дома, грабили и насиловали… Учебникам и учителям я никогда не верила, в них была какая-то сухая тупая крикливость, и они были для всех, как будто хотели надавить, и всех одинаково сплющить… А отец говорил интересно и говорил только для меня… Я росла с каким-то чувством неловкости, и подавленной горделивости, и страх стал моим постоянным чувством… Но моим родным языком все более становился болгарский… На этом языке я думала… В переводе на этот язык я впервые прочитала книги знаменитых писателей, европейских, русских, и даже восточных… У меня был один родной язык, у отца — другой… Я читала все больше книг, отец довольствовался своими десятью-пятнадцатью… Как-то получилось, что мы реже стали говорить по душам… Отец старался покупать мне произведения европейских классиков. На болгарском языке были эти книги. Я помню, как он купил мне Гюго — «Человек, который смеется», и Байрона — «Дон Жуан», и старую книгу с изложением греческих мифов… Все эти книги были на болгарском языке… Когда он приносил книги для меня, мать ругала его, что он тратит деньги на книги, а нам не хватает на одежду, на хозяйство… Отец даже пробовал читать переводы на болгарский язык, но помню, пожаловался мне, что плохо понимает этот книжный язык, не совсем похожий на тот, на котором говорят; и вернулся к своим книгам на турецком языке… Первый мой комплекс от чтения был связан все-таки с книгой на турецком языке… Отец часто читал мне вслух рассказы Омера Сейфетдина. Он любил этого писателя… Рассказы были довольно короткие, и в них был юмор и психологизм, и тонкость была… Когда мне было где-то семь лет, на меня вдруг произвело сильное впечатление то, что в одном из этих рассказов говорилось о смерти маленького мальчика… У меня почему-то возникли какие-то скомканные полумысли-полуощущения, что вот, если описана смерть маленького мальчика, значит, и я могу умереть скоро, и я ведь еще мала… Но когда у меня сделалось сильное удушье; и я помню, как сестра кричала, звала маму; не помню, боялась ли я смерти или просто забыла о таком страхе; помню, как я доверилась маме и чувствовала себя в безопасности рядом с ней; помню, на стуле у кровати миску с водой горячей, и мама наклоняет мою голову прямо в пар… После помню, как я лежу и такое наслаждение свободно дышать… И вот я сижу на постели, под спину подложена подушка… Один из братьев сидит возле меня, чистит яблоки перочинным ножом, так серьезно склоняя стриженную голову, и кладет дольки мне в рот… Суровым мальчишеским голосом он произносит: «открой рот», и вдруг улыбается и строит мне смешную дружелюбную гримасу… Я помню, что было время, когда я выискивала в книгах страницы о смерти детей, мне было тяжко и неприятно читать это, и тянуло читать именно это… Но я росла, и этот комплекс прошел, и вместо него развился новый… Теперь я искала в книгах описания издевательств над беременными женщинами, рассказы о преждевременных родах, о рождении мертвых детей… Я снова и снова возвращалась к таким описаниям, с тем чувством отвращения и презрения к себе, с каким человек тайком предается какому-нибудь гадкому пороку… Лазар — единственный человек, которому я обо всем этом рассказала. Он мне сказал, что я боюсь совсем не того, что со мной может что-то такое случиться, нет, я боюсь именно описаний… А ведь описания не могут случаться, они ведь не жизнь, они — совсем другое какое-то бытие… И я думаю, он прав… Во время родов, например, был совсем не тот страх, какой бывал, когда я читала описания родов… И при обострении туберкулеза, когда у меня кровь идет, это все равно совсем другое, совсем не то, что в литературе… Лазар говорит, что даже если попадешь в какую-нибудь катастрофу, совсем не будет того страха, того чувства обреченности, как бывает, когда читаешь в повести или в романе хорошо сделанное описание катастрофы… Когда Лазару было четыре года, Софи затопила в кухне печку, солярку залила; и вдруг огонь метнулся; Лазар помнит, как пламя так длинно взвилось под этот низкий потолок; из кухни дверь была во двор, Софи подхватила Лазара и выбежала… Стала звать соседей, дом чуть не сгорел… Лазар помнит, как уже все потушили и Софи смеялась… Она стояла на снегу в одном шлепанце, и ногой в толстом носке нашаривала другой, отлетевший в сторону; Лазара она прижимала к груди, на плечи ей кто-то накинул пальто чье-то и она кутала мальчика в полу этого пальто… Ей тогда было девятнадцать лет… Другой раз Лазару было восемь лет, они ездили на море все втроем и возвращались поездом… Произошло крушение; тот вагон, где Лазар ехал с отцом и сестрой, не пострадал… Все выбежали… Тогда Лазар увидел страшное: увидел мертвых, искалеченных, увидел кровь… Но страшно ему не стало — «Я тогда еще не знал, что всего этого надо бояться…» Я спросила, какие у него тогда были чувства… Он ответил, что у него возникло такое энергическое желание подбежать и помочь; отец и сестра с трудом удержали его, увели, и объясняли, что взрослые все сделают и что он не сможет… Отец и сестра были испуганы, подавлены, и Лазару это казалось непонятным… Страха у него совсем не было… В третий раз Лазару было уже двадцать два года, вместе с отцом и еще с одним родственником они поехали в село за овощами… Там у них тоже были родные… Машина была этого родственника… Ехали поздно вечером… Машина как-то съехала с дороги и перевернулась… Лазар и тот родственник совсем не пострадали, тот немного ушибся, а Лазару немного оцарапало ногу; но отец Лазара получил сотрясение мозга и после стал совсем уже плох… Но опять никакого страха не было… — А что было? — спрашиваю я… Лазар попытался вспомнить, — пожалуй, было какое-то чувство неожиданности; сильное беспокойство за отца; Лазар тотчас начал звать его, но отец молчал, не откликался в темноте… — И что еще было? — Да, показалось, что нога очень болит, в первую минуту… Когда Лазар это сказал о том, что у него нога болела, мне стало его очень жалко за его тогдашнюю боль, я тихонько поцеловала его в плечо… Мы ночью лежали… «— Не бойся, — говорит Лазар. — С нами ничего плохого не может случиться»… Мне хочется поверить ему, но я спрашиваю, откуда он такое знает, почему не сомневается… — Я видел во сне, — отвечает Лазар, и у него серьезное и замкнутое лицо… Однажды он сказал мне, что не смог сделать меня счастливой… Я знаю, что для него это серьезная проблема, чтобы люди чувствовали себя счастливыми и не мучили друг друга… Я ему сказала, что, наверное, он никогда не умрет, и снова будет молодым, таким, как прежде, и познает все свои свойства, и многие люди, благодаря ему, станут счастливыми… И меня он сделал счастливой… Лазар мне рассказал, что когда он служил в армии, два года, им приказали пройти большое расстояние; кажется, марш-бросок это называется, но не знаю… Было очень жарко… Они были в этой форменной одежде, в сапогах, и еще несли, кажется, что-то вроде вещмешков или скатанных плащ-палаток, не знаю… В общем, тяжело были нагружены… Очень хотелось пить, а воды не было… Дорога шля в гору… И вдруг они увидели родник, такой даже не обделанный в каменную плиту… Все побросали то, что несли, и бросились к роднику; отталкивали друг друга, даже выкрикивали какие-то бранные слова… Лазар мне рассказывал, что эти молодые люди в загрязненной одежде, почти уже дерущиеся у родника, произвели на него очень тягостное, горестное впечатление… Но это еще не весь рассказ… Я слышала, как Ибиш рассказал Гюлчин, с которой я тогда вместе училась, что было дальше… Обращался он к ней, но я тоже сидела на скамейке, и слушала… Это было еще до того, как я впервые говорила с Лазаром… Когда Лазар мне рассказывал, я уже знала, что он не все рассказывает… Но я не сказала ему, чтобы не смущать его… Когда я поехала поступать в университет, мама не верила, что я поступлю, потому что у нас не было никаких связей в экзаменационной комиссии… Она поехала со мной, у нее был адрес одной женщины, дальней родственницы одних наших знакомых, эта женщина жила одна в двух комнатах, она уже была на пенсии, но хорошо выглядела, высокая и худощавая; она была очень неразговорчивая и мне это понравилось; вечером она смотрела телевизор, а днем уходила в город… Раза два в году она лежала в больнице, у нее была какая-то болезнь печени… Звали ее Мария… Мама с ней договорилась и сняла для меня комнату, чтобы я не жила в общежитии… В тот год конкурс был маленький, я поступила, все экзамены я сдала на «отлично»… Но вот что было дальше… Когда все бросились к воде, Лазар отошел в сторону, тоже бросил свою ношу на землю и сел на землю… Он сидел, вытянув ноги, руки завел немного назад и опирался ладонями о землю… Пилотку он снял и бросил рядом… Он сидел, опустив голову… Ибиш, который тоже там был, вдруг заметил, что Лазар сидит в стороне. Он подумал, что Лазару плохо, оставил толкучку, подбежал и спросил Лазара, что с ним… — Тебе принести воды? — Нет… Лазар медленно поднял голову, глаза у него стали какие-то очень продолговато-большие и какие-то плоские и как будто влажные… Он как-то отрешенно посмотрел на Ибиша, и после как-то медленно перевел взгляд и внимательно посмотрел на остальных, которые все еще толкались у воды… Внезапно все как-то расступились, будто пришли в себя, стали поочередно, уступая друг другу, наклоняться к воде; стало тихо, голоса умолкли, даже слышно стало это мерное журчание воды… На Лазара никто не оглянулся… Ибиш все стоял подле него… Потом Ибиш тоже отошел к роднику… Все напились, умылись, и отошли от воды… Заговорили спокойно и заулыбались, всем вдруг сделалось немного как-то радостно… Лазар тогда встал, подошел к воде, опустился на одно колено, склонился, сложил горстью ладони, выпил воды и умыл лицо… Но это не был тот родник, который мы видели, когда поехали с Лазаром в горы… Другой родник… Вот это мой Лазар…* * *
Чем я отличаюсь от тех, которым везет? Я лгу без успеха, они лгут успешно… Я не научилась лгать хорошо, как следует… Только это…* * *
Конец! Больше не могу выносить весь этот кошмар обыденной жизни… Какого-нибудь другого Лазара сделаю себе… Придумаю… Но дело в том, что я не могу придумывать… «Творение» и «придумывание» — это совсем разное, как будто бы одна детская выдумка, хорошая, милая; и одна грубая практичная ложь…* * *
Я сжимаюсь в темноте под одеялом… У меня тонкие руки, и у меня больные легкие; я чувствую себя очень беззащитной… Никто меня не жалеет… Моя мать думает, наверное, что ее жизнь прошла зря, ведь у ее дочери нет семьи, нет детей… Мать жалеет меня, но с какой-то долей презрения… А я, конечно, хочу, чтобы она жалела меня с любовью… Лазара совсем нет… Я сама?… Все время я чувствую, что другие несчастнее меня… Вон та молодая женщина… Олга ее зовут… У нее двое детишек… Но почему я должна ее жалеть?… Все-таки у нее что-то было в жизни… Я знаю, дети не просто так рождаются! Они от наслаждения рождаются… Зачем я ее жалею?… И все-таки я ее жалею… Лазар?… Зачем у меня не получается один милый, добрый, хороший Лазар?… Не могу остановить это, этот процесс, это движение, которое называется «фантазия» или «воображение» или «творчество», нет, «творение»… Или еще как-то… Это действие… И развивается, вращается, с одной такой беспогрешной беспощадной логичностью, — как Земля вокруг солнца… Но разве я не могу сосредоточиться и вырваться из всей этой ситуации, из всего этого моего движения куда-нибудь в другое какое-нибудь мое движение, в другую ситуацию? Теперь, сейчас — нет, я слишком усталая… Интересно мне, откуда приходят все эти подробности, детали?… В моей обычной жизни; в той, которая называется реальной, я их не знаю… И вот… Нигде его нет, моего доброго Лазара… Только одна логичность, беспогрешная и беспощадная…* * *
Я объяснила сыну принципы построения исторических романов. Он написал один роман, о том, как финикийцы открывают Американский континент… И очень хорошо пошло… Что-то вроде такого фантастического моделирования исторического процесса… Я сказала Маленькому Лазару, что есть один такой способ, прием: берешь своего знакомого или близкого человека, и как будто переодеваешь его в образ какого-то реального исторического лица, смешиваешь детали… Он в своем романе представил своего отца как Демосфена… Мой сын соблюдает свою своеобразную хронологию; у него Демосфен, финикийцы, Меценат и индейцы — все они живут в одно время… В этом я вижу свободу его мышления… Лазар Большой не сердился, даже смеялся, но мне сказал, что не надо учить мальчика всему такому… — Не бойся, Лазар, у нас Колымы нет, не могут тебя туда послать… Моя ирония раздражила его. Он сказал, что я глупая и несдержанная… Я еле удерживала слезы, не хотела еще сильнее раздражить его… Все это он мне сказал, когда мы были одни. При сыне ничего не сказал. И я не хочу, чтобы Лазарчо знал о наших ссорах… Все-таки Лазар Большой прав, Лазар Большой более тактичный, более воспитанный, чем я…* * *
Когда мы только поженились с Лазаром, мы ездили в горы… В село болгар-мусульман… Это через одну учительницу, которая работает вместе с нашей Софи… Она туда ездила несколько раз отдыхать… Там большая семья, несколько маленьких девочек… Я привезла куклу в подарок, но им больше нравилось брызгаться водой, и носить малышей на ручках, и бегать… Но Лазару хотелось, где тихо, где нет людей… Хозяин сказал, что если мы поднимемся, там будет оставленный дом, и мы сможем в нем пожить… Мы взяли еду и пошли туда… Там такой большой очаг, вроде камина… Но мы побоялись, и готовили кофе на костре… Круглые голуби издавали свои горловые звуки, трещали крыльями, и пробегали мелкими шажками по этим выщербленным каменным плитам большого двора… Утром они громко слетали на окно и я просыпалась… Мы спали с раскрытыми окнами… Голуби это были, а может, горлицы… Когда не знаешь чего-то, в этом тоже есть свое обаяние, как в неправильностях или неточностях «Трех мушкетеров» или «Королевы Марго»… Воздух, как будто вкусный и мягкий, и такой чистый… Зелень прозрачная… Внизу течет река, и мостик крутой каменный изгибается… Лазар сказал, что неподалеку от этих мест он служил в армии… Это и до сих пор удивительно мне, что мой необыкновенный Лазар делает то, что все делают; что он служил в армии, что он утром встает, умывается, надевает обычную, такую как у всех, одежду; вот он ест, пьет, движутся его милые губы и беззащитный кадык… И это все почему-то мне странно и трогательно и вдруг хочется заплакать… И вот Лазар сказал, что когда он служил в армии, ну, восемнадцать-двадцать лет, и эта зелень, и воздух; и девушки в горах такие красивые, что он не мог уснуть по ночам, долго лежал без сна и ему казалось, что он сам — это целый сложный мир таинственный, и если так лежать, молча, без сна, вдруг что-то почувствуешь, как озарение; что-то прояснишь в себе… Но я подумала сразу, почему он это говорит? Хочет сказать, что те девушки были красивее меня? Или наоборот, что я красивая и что он теперь любит только меня?… И тогда я поняла, что эта моя женская мелочность и мелочная эта сосредоточенность моя на себе самой, все это всегда будет мешать мне понимать, чувствовать моего Лазара. Он будет говорить со мной, делиться, как с близким человеком, той красотой и высотой, какие он чувствует, а я буду всему искать свои женские мелкие объяснения… А тесноты и мелочности будет становиться все больше: будут дети, жилье, работа… И я могу совсем потерять моего Лазара… Неужели так будет?… И я чуть не заплакала… А пока я все это думала, я совсем не обдумала, что же сказать ему, чтобы он понял, что я его понимаю… И я боялась, что вот он сейчас нахмурит брови, и будет это выражение тоскливого одиночества на его лице… И я наклонилась, как мы сидели рядышком, и стала осторожно целовать его раскрытые глаза, и чувствовать губами ресницы и веки… Тогда в горах он купил мне браслет, ожерелье и серьги, даже не серебряные, простые, с красными яркими стекляшками вместо камешков, но это было красиво… Теперь там, в горах, людям поменяли имена. Говорят, что там теперь войска, милиция, вертолеты над селами… В этом голубом небе…* * *
Лазар… У него совсем настоящее имя… Пока ему легче… Но как же все случается, происходит? Внезапно, вдруг?… Нет, мы просто думаем, что внезапно… Просто думаем так, потому что целиком поглощены какой-нибудь тошнотой, и головокружением, и ненавистью к самим себе, и переводом рассказов, и по книжке французской кулинарии готовим обед из болгарских продуктов, и пальтишко надо купить маленькой… И вот все происходит: насильно меняют имена, и арестовывают людей, и всякое другое… А что мы? — Вечером читаем детям вслух «Чиполлино» или «Пиноккио»; и гланды; и начинается один конфликт с этой тупой учительницей болгарской литературы… Маленький мой Лазар! Как я его люблю! С ним так чисто и хорошо!.. Каждую неделю я ему пишу по одному письму; рассказываю, какие книги есть в больничной библиотеке, и какие здесь люди, какие человеческие характеры, типы… Он мне отвечает, такие интересные мысли сейчас приходят ему в головку… Я не хочу, чтобы он приезжал сюда, к туберкулезным больным, поэтому мы так усиленно переписываемся… Пусть мой сын не чувствует так, будто я его забросила… Как хорошо он улыбается!.. Девочки так не умеют… Но они такие тепленькие и нежные… Волосики у них пахнут нежностью… Они так прижимаются ко мне, мои девочки… Мне так хорошо, когда я их обнимаю и прижимаю к себе… И я очень люблю купать их вечером… Но больше всего я скучаю по Лазару Маленькому… Лазарчо мой… Я так люблю его!.. И сразу я понимаю, что и девочек очень люблю… Эта тупая учительница в школе, она не может понять моего Лазарчо… Теперь он и рифмованные стихи начал писать… А его сестрички рисуют… Но все-таки, может быть, ему не надо так сильно увлекаться литературой… Ведь так много лжи, фальши, зависти нехорошей, и разного такого стремления к легким успехам бывает там, в этой литературной среде…* * *
В сущности, я знаю, в чем заключается мое страдание. Значит… а, кажется, я это уже говорила… Только немножко в другой форме… Ну, еще раз повторю… Есть такое, когда людей строят в колонны, значит, объединяют по принципу каких-то общих, единообразных имен и фамилий, или записи в паспорте, в графе «национальность»… И люди идут убивать и притеснять других людей, у которых другие имена и фамилии и другие записи в разграфленных документах… Такие объединения, кажется, всегда добровольные, или полудобровольные… И люди охотно идут и верят, что именно убивая и притесняя других людей, они достигнут благополучия, даже величия… И, кажется, мало кому бывает в таких случаях стыдно… Вот Льву Толстому было стыдно, когда русских крестьян погнали на Балканский полуостров, воевать за то, чтобы империя стала еще больше, и чтобы расширилась сфера ее имперского влияния… А Достоевскому стыдно не было… Но бывает еще страшнее: когда чья-то конкретная и страшная воля ставит тебя к стене, или загоняет в газовую камеру, или меняет тебе имя; когда тебя зачеркивают, ты уже больше не ты, не личность, а только графа в разграфленном документе; носитель имени, которое тебя насильно заставляют поменять на другое имя… Но я все равно, даже в этом едином мучении не знаю, о чем говорить с тысячами моих единоплеменниц, которые держат детей на руках… У меня нет детей… Я пишу стихи… И насильственное, унизительное объединение — самое мучительное для меня… Я не понимаю тех, которые пишут в своих стихах о каком-то своем единстве со своим народом… Нет!.. Я — это я! И другие люди — это другие люди!.. И я не хочу этого гнусного единства под дулом автомата или в тюремной камере… Такие отдельные отчаянные глаза, пораженные страшным своим одиночеством, я видела на фотографиях, где целые толпы людей с шестиконечными звездами на груди; эти глаза я выхватывала взглядом из десятков других, чужих для меня глаз…* * *
Я почти не общаюсь со своими родственниками. И у них нет особого желания видеться со мной. Мне не нравится их презрительная жалость ко мне за мое одиночество, за мою неопределенность в жизни… Если бы Лазар был со мной, я бы не чувствовала себя одинокой… Но скоро все это станет (или уже стало) совсем незначительным, потому что чернота одной общей для всех нас беды сожмет нас в своих когтях… Разумеется, я тоже могла бы подхватывать эти унизительные оправдательные разговоры; и когда рядом со мной сидит мещанка, которой барабанная пропаганда внушила нелепое сознание избранности (это значит, что в этой стране она лучше меня, потому что у нее другие записи в паспорте. И это, наверное, одно из самых страшных искушений для человека, искушение вот такой вот избранностью.); и вот она рядом со мной и распаленно говорит мне, что мои единоплеменники — наркоманы, воры и безнравственные люди… И я могла бы сказать, что люди бывают разные, что мои родные не таковы, или еще другие банальности могла бы сказать… Но я не стану унижаться… Ведь если в безнравственности и других пороках обвиняются тысячи людей, и только на основании каких-то единообразных записей в их паспортах; и обвиняются их маленькие дети, и уже все они обвиняются, без различия возраста и пола; тогда уже можно ничего не пытаться прояснить, уже можно ни о чем не говорить; нужно просто бить тревогу… Это Лазар говорит…* * *
Впрочем, и Лазар не любит своих родных… У него много каких-то дальних родственников, и ему неприятно, что он в родстве с какими-то чужими ему людьми… Это я понимаю… Но если его погнать вместе с ними в газовую камеру или насильно сменить им всем имена, получится пресловутое единство, и глаза у моего Лазара сделаются совсем тоскливые и отчаянные, как на тех фотографиях, где шестиконечные звезды… Но я сейчас другие фотографии вспомнила; где его родственники сидят за столом или стоят вокруг жениха и невесты; Лазар на этих фотографиях еще молодой, почти мальчик, но я узнаю его милое лицо с этими раздраженно сдвинутыми темными бровями и сердитыми глазами… Чья-то это свадьба… По обычаю у него, как и у других родственников на свадьбе, приколот к груди такой платочек свадебный; и я смотрю на эту старую уже фотографию, и чувствую, что Лазару там плохо почти физически. Потому что и он не выносит этих грубых объединений через свадебные платочки, шестиконечные звезды, нательные кресты, фашистские значки, зеленые повязки и прочие атрибуты (ну, пусть это так называется)… Из родных Лазар оставил себе только Илию. Илия страдает эпилепсией, у него где-то раз в месяц припадок. Но он всегда заранее предчувствует, за несколько дней, так что это не бывает неожиданно, и мы знаем, что он детей не напугает… Он мало говорит, и как-то смазанно, чуть неясно… Но он умеет выращивать цветы, и косить, и ловить рыбу, и фотографировать… Он помнит, когда день рождения Лазара, и мой, и детей. И всегда присылает открытки. На открытках (на обратной стороне) большими печатными буквами всегда написано одно и то же: что он желает здоровья, счастья и чтобы мечты сбылись. В четырех строчках — несколько орфографических ошибок… Он если говорит, то только о животных, растениях, или о фотоаппаратах… Летом Софи ездит к нему отдыхать и берет детей с собой… У нас есть фотографии, где дети в одних трусиках, босенькие, играют на траве, под деревом каким-то маленьким и немножко кривым… Там была маленькая серна, и наш сын, Лазар Маленький, с ней играл… Потом Софи привозит детей обратно, и сама уезжает на неделю на море… Там теснота и очереди за мороженым и сосисками… Но все-таки море, и морской ветерок на пляже… Она возвращается такая посвежевшая, и говорит, что снова убедилась в глупости и суетности людей, и что не надо никому завидовать… Я тоже так думаю, что не надо… Ведь никто не может чувствовать, как я. Только я так чувствую, а все другие — иначе. Мои чувства могут быть только у меня… И мое счастье никто не может украсть… Оно где-то там хранится неприкосновенное в сокровищнице Бога, и когда я окажусь там, оно будет моим… Но это идеализм… И все же… Я верю… Бог знает меня и жалеет, и знает, что я стремлюсь быть хорошей, доброй… Когда Илия приезжает в город, он у нас останавливается. Он привозит овощи и фрукты и эту домашнюю колбасу — каждая колбаска на банан похожа… Помню, когда Лазару Маленькому было девять лет, Илия хотел взять его осенью на село, показать, как будут свиней колоть… Мальчик обрадовался, что увидит новое и даже поучаствует в таком интересном и взрослом деле. Но Большой Лазар это ему запретил, и притом так экспансивно, с криком, сердито… И кричал, что он не хочет, чтобы его сын рос убийцей… Я поняла, что это слово «убийца» задело мальчика… Смысл этого слова ему уже сознательно неприятен, и как странно и мучительно, что этим словом назвали его, и назвал отец, которого он любит… И мальчик ощутил, я знаю, это мучительное сознание собственной нечистоты, когда уже физически, телесно хочешь бежать от самого себя, а это сделать невозможно; и он закрылся руками и заплакал… А я подумала, что это несправедливо; доводить такого маленького до такой муки. И я со слезами обняла его, чтобы почувствовать его плечики дрожащие, и согреть и защитить его собой. Но ему это не было нужно, он высвободился и убежал в другую комнату. Он уже настолько взрослый, что ему нужно самому эту муку пережить, наедине с собой, без моей помощи… А я обиделась на Большого Лазара и плакала… Хорошо, что Илия такой деликатный человек. Я замечала такую деликатность у совсем необразованных людей. Просто молчит и все, но какое-то это легкое молчание, будто человек все понимает, что случилось у него на глазах, и не думает о вас плохо… Лазар пошел к сыну, повел его в ванную,вымыл ему лицо… Я понимаю, что Лазар может что-то сказать и даже просто прикоснуться, погладить по голове так, как я не умею… Вот что-то такое Лазар может дать детям, чего я не сумею им дать… Лазар уже спокоен и говорит успокоившемуся мальчику и нам, что одно — убивать животных, потому что это дело, работа — получение пищи; и совсем другое — смотреть на это убийство или соучаствовать в нем для забавы, для развлечения — это — самое скверное… Мне нравится, как мой мальчик играет в шашки с Илией. Он знает, что Илия болен и ему нельзя перенапрягаться умственно. (Это мы с Большим Лазаром так решили). Маленький Лазар так серьезно поддается, личико такое открытое, захваченное этой серьезностью… Илия спокойно передвигает кругляшки. Вот мальчик решил, что теперь можно и выиграть один раз. У него такое открытое личико, все читаешь, все видишь… Но флегматичный Илия не позволяет ему выиграть… Лазар опять задумался и нахмурил бровки… мое кисонькино солнышко… И развеселился, что можно играть без притворства… Такая мелочь, а глазки засияли… Моя радость!.. Вот теперь оба сосредоточенно, серьезно играют, и получают удовольствие… Но теперь Маленький Лазар совсем вырос, личико уже не такое открытое, это выражение подростковое ироническое появилось и все за ним он прячет, и только проглядывает эта его милая прелесть… Но так и должно быть… И через это надо пройти…* * *
Я закутываюсь с головой…* * *
Вот что… Я скажу… Сейчас… Все-таки… Я ведь о моем муже говорю… Дело в том, что… Лазар не может, когда это… презерватив… Ему становится плохо, он не испытывает наслаждения… В сущности, и я не могу, когда так… и не хочу, чтобы он… Но тогда последствия… Ведь на много детей и денег неоткуда взять… Впрочем, это природа… Мне приходится терпеть боль из-за этих последствий; а у него, например, гастрит на нервной почве, тоже больно… Но мне кажется, что теперь он совсем выздоровел; и стал такой красивый… С тех пор, как он знает, что я серьезно больна… Душа его полнится надеждами… Бедный мой Лазар!.. Он стыдится… Он ждет… Ждет, когда я умру… Мечтает о свободе, о красоте… Стал такой мягкий с детьми… Никаких замечаний им не делает… Только ласкает и улыбается как-то рассеянно и стыдливо… как будто бы уже это чужие дети… Ничего… Софи о них будет заботиться… Они вырастут… Я на него не сержусь… Интересно, как он представляет себе свою новую жену; с какими глазами, с какой фигурой, и о чем она говорит с ним в его воображении… Теперь я спокойна… Спокойно люблю его… Это Лазар… Лазар…* * *
Откуда мне приходит в голову такая грязь?… Просто тошнит от самой себя… А!.. Я плохая, низкая, я обманщица… И все остальное… У меня грязное подсознание…* * *
Когда мне было двенадцать лет, и у меня впервые сделались менструации, я сказала матери, потому что испугалась, подумала, что это болезнь. Я мало любила мать и не склонна была делиться с ней своими мыслями и чувствами, но болезни — это что-то бытовое, как хождение за покупками или мытье посуды, об этом надо было матери сказать… Мать объяснила, что теперь это будет каждый месяц… Я почувствовала себя скованной, униженной… Взяла в библиотеке книжку о женской физиологии и испытала еще большее отвращение. Зачем эти мерзкие рисунки и медицинские термины и советы имеют отношение ко мне?… Одна мысль о том, что я могу быть такой, как те замужние женщины, которых я видела вокруг, приводила меня в какой-то тоскливый ужас… Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мама заговорила с отцом о моем будущем; она считала, что надо иметь профессию, но не обязательно иметь высшее образование… Она сказала, что меня могут и не принять в университет, и что высшее образование совсем не помогает выйти замуж… Лучше мне поступить на курсы какие-нибудь и, например, стать машинисткой… Отец как-то вяло возражал, что если я думаю, что у меня есть способности, пусть я поступаю, куда хочу… Помню еще, как я сказала матери, что боюсь замужества, потому что мне неприятно смотреть на женщин в положении… Мать рассердилась и сказала, что я дурочка и что самое худшее — это быть старой девой… Я спросила, почему… Она закричала нервно, что я — сумасшедшая, и ударила меня по щеке… Я равнодушно ушла во двор… Тогда я стала увлекаться христианством; мне, впрочем, нравился именно аскетизм, обет безбрачия… Но мне не нравились церкви, священники, иконы… Я не хотела подкрашивать лицо, красиво одеваться; я видела в этом что-то лживое и грязное… С тех пор много времени прошло, у меня родились дети, я испытала много женских недомоганий, но не могу сказать, чтобы это все помешало моей духовной жизни, а в юности я именно этого боялась… И когда надо идти на люди, я стараюсь одеться прилично и подкрашиваюсь, но я знаю, что делаю это не для того, чтобы кого-то соблазнить, а просто чтобы быть похожей на всех остальных женщин… Я думала, что мои родители должны полюбить Лазара… Но они отнеслись к нему равнодушно, и Лазар не испытал к ним особой приязни… Свадьбы у нас не было… Мы оба не представляли себе, как соберутся за одним столом наши родственники; то есть мы это представляли себе каким-то ужасным пошлым зрелищем… Родители дали мне денег. Лазару тоже родственники собрали денег и подарили ему сберегательную книжку… Все эти деньги были нам не без пользы… Я думала, что моя мать должна быть благодарна Лазару за то, что он женился на мне… Мне это казалось таким чудом, что мы с ним соединились… Но мать вовсе не была благодарна, она сказала, что выходить замуж надо за человека своей национальности… Конечно, умом я понимала, что у Лазара есть национальность, но я чувствовала совсем другое… Лазар не такой, как другие люди… Разве можно говорить, что святой Лазар — еврей из деревни Вифания или считать Кришну — индусом?… Я редко ездила к родителям, и старались, чтобы мои родители не встречались с Лазаром… Зачем было навязывать им троим какие-то притворные отношения, если уж они друг друга не смогли полюбить… Когда нашему сыну было полгода, я его еще кормила, и поняла, что у нас будет еще ребенок… Но я сразу как-то испугалась, опять придется испытать все неприятные ощущения, всю болезнь родов, и, может, это покажется мелочным, но я мечтала, что вот Лазар Маленький немного подрастет и я смогу нормально спать ночами, не надо будет кормить, менять пеленки… И еще надо было университет кончать… Когда первый раз случилась беременность, я так волновалась и радовалась, а теперь у меня были только эти мелочные и практические мысли… Лазар Маленький уже ел творожок и кашки, но я его еще кормила… Я сказала Кате и она меня поддержала в этих моих мыслях и обещала все устроить и что я чуть ли не вечером того же дня буду дома… Я отнесла маленького к Софи и сказала, что я через несколько дней вернусь. Я на всякий случай сказала, что несколько дней и оказалась права, были какие-то осложнения и несколько дней это продлилось… Я сказала Лазару, что моя сестра заболела и мне придется на несколько дней поехать… Он знал, что я почти не общаюсь со своими родными, но если сестра заболела… Софи, кажется, все поняла, но ничего не сказала… Когда она была на работе, Лазар смотрел за ребенком… Борис предложил ему куда-то пойти, Лазар отказался и объяснил, почему не может… Борис тогда еще не женился… Борис сказал ему, что догадывается, что со мной, и спросил, почему Лазар не пользуется этими презервативами… Лазару было неприятно, потому что Борис говорил о нашей интимной жизни, как о чем-то обыденном, что бывает у всех; и еще одно — Лазар не знал тогда, что такое презервативы, но ему было неловко признаться и он делал вид, будто знает, но даже такой маленький обман был ему неприятен… Но Борис и об этом догадался и стал объяснять ему, а Лазар прерывал его разными «да», «я знаю», «конечно»… Лазар после мне все рассказал… Борис обещал ему раздобыть презервативы… Когда я вернулась домой, у меня совсем не было ощущения, будто я убила живое существо, но я не очень хорошо себя чувствовала; еще немного шла кровь… И Лазар меня раздражал своим отчаянием и откровенностью, он говорил, что это очень страшно — такая жизнь, когда двое только и делают, что убивают своих возможных детей… Он действительно мучился… Но я устала телесно и хотела отдохнуть, и надо было опять ухаживать за ребенком; и все эти его слова об этих убийствах казались мне глупыми, неестественными, нелепыми какими-то… Когда я совсем выздоровела, он боялся быть со мной… Я стала плакать и ревновать его, кричала на него… Я боялась, что у него есть другая женщина… Странно, но мне совсем не было бы страшно еще сделать такое прерывание беременности. Я чувствовала, что это никак не повлияет на мою духовную жизнь, как не может влиять на нее любая незначительная болезнь… Лазар предложил пойти к Софи, посоветоваться… — Иди, — сказала я. — Я не пойду… Я знала, что Софи не захочет ему ничего советовать… Она умная… Он пошел… Вернулся растерянный, и сказал, что Софи очень твердо сказала, что именно по таким вопросам ничего советовать не будет ни ему, ни мне, и велела ему уйти, даже кофе не дала… Он попробовал презерватив, но это оказалось так противно и ему и мне; так нельзя было; как будто жизнь теряла какой-то свой тайный смысл, какую-то самую тайную свободу… Тогда Лазар сказал, что пусть у нас не будет телесной близости. Он знал, что я сейчас закричу, что у него есть другие женщины… Потому он даже приподнял руку, словно уже останавливал меня, и сказал, что совсем пусть ничего не будет, ни с кем, и пусть я этого не боюсь… Он правду говорил, и у него хватило бы силы на это. Но я слабее, и у меня уже не хватало таких сил; жить без него, без его тела, у меня бы мысли и чувства смешались, помутились, я не могу так жить, без него… Я сказала, что он не должен думать о детях, пусть я это буду решать, и ведь по логике природы я должна это решать… Конечно, он постепенно успокоился… Я не хотела детей после нашего сына… Мне и сейчас кажется, что любимый ребенок бывает один, а все остальные — их меньше любишь… Приходилось еще делать эти прерывания беременности… Лазар, кажется, привык, но я чувствовала, что он всякий раз мучается… И девочки родились, потому что, я знаю, ему было приятно чувствовать, что он него родится новое живое существо… Когда наконец-то мы переехали в эту двухкомнатную квартиру, он сразу сказал, что пусть у нас будет трое детей, ведь у нас теперь есть квартира… Мы ночью разговаривали, и он сказал, что с тремя детьми он уже не будет чувствовать себя убийцей… Я не стала уже разубеждать его, говорить, что он не убийца… Если у человека такое глубинное убеждение о чем-нибудь, зачем оскорблять его, пытаясь его переубедить… Так родилась наша младшая девочка… После нее у меня обострился туберкулез… И больше не было беременностей; может быть, это связано с болезнью легких… Мне кажется, Лазар больше любит дочерей, чем сына… Сын появился на свет как-то естественно; а дочерей он, словно бы сам спас от небытия… Лазар мне говорил, что его мучает мысль, что болезнь обострилась после рождения девочки… Он снова чувствовал себя виновным, ведь он так хотел, чтобы она родилась… Теперь он обвинял себя в том, что не думал обо мне… Но я ему говорю, что такого чудесного человека, как он, вообще не бывает на свете, и это счастье, что я увидела его и что он со мной… А странно, я не помню, как я его увидела в первый раз… Кажется, в какой-то аудитории в университете…* * *
Но как же это получается?… Я?… Ничего… ни с кем… Придумываю?… Нет… Как вам объяснить… Просто нужно так, и я рассказываю… и ничего не могу изменить в своем рассказе… Но все-таки почему?… Почему это именно такой Лазар получается?… Я всем сердцем хочу, чтобы он был другим; но я знаю, это он, и я люблю его… В самой этой глубине моего подсознания, будто комок в горле, — одно какое-то чувство, ощущение, что я не заслуживаю другого Лазара… Почему?… Я хочу видеть его другим, я не знаю его до конца… Значит, фантазия не спасает от реальности… Но это плохая фраза… Но мой Лазар… и, может быть, еще…* * *
Нет!.. Будем говорить о чем-то другом… Но я не должна об этом думать, потому что это грязное… Теперь я лежу в палате, где только одна кровать, и я одна… А когда я лежала в другой палате, где было еще пять женщин, я плакала от отвращения… А они говорили не бог знает о чем; просто о мужчинах, о детях, о прерывании беременности… Но почему они такие злые, грубые, грязные? Может быть, они изменятся, если в этом мире людям не будут насильно менять имена, и не будет газовых камер, и будет больше демократических свобод?… Странно, но я все-таки надеюсь, что они, может быть, изменятся тогда, хотя бы немножко… Наверное, я идеалистка… Но когда я слышу, как они разговаривают, мне хочется, чтобы когда наконец я найду Лазара, у нас с ним не было бы этих близких, интимных отношений; чтобы мы были чистыми… Но все-таки Лазар — это Лазар… С ним я не могу стать грязной…* * *
Так… теперь дальше…* * *
Меня еще не положили в больницу, и мы пошли с Лазаром купить ему куртку… В магазине он стоял перед этим большим зеркалом и примерял куртку… Я на него сердилась, указывала ему, он послушно поднимал руки, поворачивался… Вдруг я почувствовала с удивлением, что он смотрит прямо в зеркало… Я тоже посмотрела… Я стояла у него за спиной… выглядывала… И я увидела, что он не видит меня. Видит только свое лицо. Чудесно прекрасное, почти мальчишеское лицо, с большими изумленными глазами, полными надежды… Машинально он снял очки и мальчишеским жестом зажал их в горсти… Мне так захотелось поцеловать его, где одно такое крохотное пятнышко сбоку на шее, будто крупинка. Я всегда это местечко целую… никто бы не заметил… но я не осмелилась, как будто бы это уже не был мой муж, как будто бы я уже не имела права поцеловать этого отдаляющегося от меня человека…* * *
Эти глупые фальсификации, эти диссертации — «Критика буржуазных фальсификаторов истории болгарского рабочего класса» — сачма[8]!.. Но все это кончится…* * *
Мой Лазар… Эта его хозяйка (мы так ее называем, даже наша маленькая знает это «хозяйка»)… когда строили дачу для ее дочери и она велела, чтобы Лазар работал, как простой рабочий… Я помню его, усталого, испачканного известкой… кандидат исторических наук… Ничего!.. Все-таки теперь рукопись уже передана… Мой Лазар не раб, душа у него живая, настоящая!..* * *
Дело в том, что Лазар перекопировал документы, которые приказано было уничтожить, и написал комментарии, и все свои рассуждения, доказательства и выводы; и все передал Борису, когда Борис был здесь летом… Может быть, в ФРГ издадут… Но пока ответа нет… А, может быть, Лазар для них совсем не тот человек, который должен рассказать обо всем, что случилось?… Лазар не зарабатывал себе имя, не дружил нарочно с теми, с кем нужно дружить; не заискивал, не притворялся… Может быть, они думают, что Лазар только на то годится, чтобы мучить его вместе с тысячами других бесприметных людей?… Но я знаю, что Лазар все написал прекрасно. И я хочу, чтобы он победил… А если здесь узнАют?… И что тогда?… И все-таки я так горжусь им, просто сама себе удивляюсь… Одна такая детская большая-пребольшая гордость!..* * *
Еще нет ответа… Может быть, они думают, что не такая уж это сенсация — когда насильно меняют имена у какой-то части населения в какой-то маленькой балканской стране… Однажды мы говорили с Софи… Я ее люблю с этой ее маленькой родинкой у края рта… Лазар очень похож на свою старшую сестру… Она рассказала о двух девушках в автобусе: — в их селе взяли паспорта, поменяли имена, но все вроде привыкли… Софи сказала, что, может быть, мы преувеличиваем, когда так возмущаемся, и что, может быть, все и не так страшно… Надо потерпеть и все как-то выправится… И в литературе и в кино вот говорят, что эти турецкие имена были насильственно даны болгарам в средние века… Тут Лазар на нее напал, стал говорить, что все это мифология, что документы показывают другое; а то, что сегодня, сейчас происходит, это настоящее насилие, и вся страна загажена этим насилием. Я тоже вмешалась и сказала, что речь идет о человеческом достоинстве, о том, чтобы дети после не чувствовали себя виноватыми из-за того, что сейчас одни насильно меняют имена своим согражданам, другие не сопротивляются, а третьи молчат, испуганные… — И ты, Лазар, должен что-нибудь сделать!.. — Я уже сделал, — сухо ответил он. — И без твоих советов… Софи посмотрела на него, вздохнула и сказала тихонько: «Не кричите так, дети проснутся…» — И пусть проснутся! — почти кричу я. — Пусть видят, что их отец и мать — еще не совсем рабы!.. И тогда Лазар улыбнулся смешливо и поцеловал меня…* * *
Хорошо… Почему же тогда я в конце концов трусливо сдалась и поменяла имя?… Потому что у меня нет ни Лазара, ни детей… И я не могу одна… И я все понимаю… И мне так горько!.. Я хочу умереть скорее…* * *
Значит… Исследование уже есть, существует… Оно, как обвинительный акт… И это сделал мой Лазар… потому что он йигит[9]… И пусть он меня сейчас не любит; я знаю, что из-за этой болезни я стала совсем некрасивая… И пусть он мечтает о какой-нибудь молодой красавице… Совсем как ребенок о новой игрушке… Боже, что с ним будет… У нас нет Колымы, но кто знает, что у нас еще есть… Я люблю Лазара… потому что он смелый… Я так люблю его!.. Я не хочу умирать. Не хочу!..* * *
Я знаю, что это малодушие, но мне захотелось еще жить… С завтрашнего дня буду принимать эти противотуберкулезные таблетки… Мне уколы делают — все-таки было какое-то лечение… Я выздоровею… У меня есть свои настоящие несчастья, почему я о них не рассказываю?… Мне слишком печально о них говорить… И они мне кажутся слишком странными… и такими — тягостными… Хотя они совсем не связаны ни с какой любовью… Или, может быть, как раз поэтому… Нет, я сейчас не буду о них рассказывать… Просто не могу… Может быть, когда все кончится… А вот кончится или нет?…* * *
Я выздоровею и найду Лазара. Я его найду!..* * *
Написать письмо? Написать?… Но зачем мне эта грубая имитация настоящей жизни, когда я могу сделать настоящую жизнь еще более настоящей… И еще… И еще… гене[10]… Только возьму чистые листки бумаги и карандаш или ручку… и буду нанизывать рифмованные строки — мои стихи… Стихи, как эти бескрайние старинные ожерелья — герданы — из этих старинных золотых монет… Но сейчас я не могу… Не могу встать с постели, не могу вынуть из чемодана свои наброски, черновики… Мне хочется спать… На сегодняшний вечер пусть останется одна имитация… Я позвоню по телефону, снизу, с первого этажа, из кабинки… Я представлю себе, как будто бы я звоню… Я буду говорить тихо, чтобы меня слышал только Лазар, а не эти люди возле кабинки, которые ждут своей очереди… Я не хочу показывать другим людям, как будто бы я какая-то очень заботливая мать и супруга; не хочу играть эту тонкую роль такой хрупкой, но духовно сильной женщины; она тяжело больна, но притворяется беззаботной, щебечет; и во всем ее поведении одна цель: смотрите, какая я! замечайте! И зрители замечают и аплодируют… А она думает: вот я! Как я возвышаюсь над своим мужем, какая я тонкая натура!.. Но я так не хочу! Не хочу… А все-таки чего же я тогда хочу?… Я опускаю монетки и беру трубку… Вот сейчас я все ему расскажу, все разделю с ним: то кафе днем, и противотуберкулезные таблетки, и статью Мизова, и одну-единственную снежинку, и небо, и землю, и утреннее зеркало — все!.. И он, Лазар, утешит меня… потому что он все понимает… Вот сейчас… Мое мгновенное напряжение… Я услышу его голос… Я так по нему скучаю… Мой Лазар!.. Я выкрикиваю одно «алло!»… Не могу узнать его голос… впрочем, это всегда, когда я звоню ему… — Зарко!.. Лазаре!.. — Кто это? — спрашивает он на другом конце провода… Голос у него такой будничный и недовольный… Может быть, он уже спал, а я подняла его с постели… — Извини, Лазарчо… — Это ты? — теперь интонации как будто живее… Но зачем эти фокусы, как будто из пьесы Пинтера «День рождения» — «Пити, это ты?»… Он правда не узнает мой голос?… Кто может быть, кроме меня?… Зачем он мне устраивает этот театр абсурда?… Плохо слышно… Мне приходится кричать, и от этого совсем портится все, что я хочу сказать… Я еще успеваю огорчиться из-за того, что весь придуманный заранее разговор пропадает… О, какая же я глупая и карикатурная!.. А он?… Наверное, он не один сейчас, или вернулся от какой-нибудь женщины; и какими смешными и надоедливыми ему кажутся эти мои выкрикивания… Я уже немного раздражена… Он спрашивает обязательное «как ты себя чувствуешь?»… Но я не чувствую никакой настоящей заботливости в его голосе… Просто так спрашивает, как будто это тягостная обязанность… Я не отвечаю, потому что одна мысль меня обжигает и еще больше раздражает… Погода дождливая, дети у Софи, а непромокаемые пальтишки с капюшонами остались дома… — Лазар, ты отнес пальтишки детям?! — я кричу страшно, и даже сама расслышала, как будто со стороны, этот свой теперешний раздраженный голос… Бедный Лазар! Он даже не догадывается обмануть меня: говорит, что еще не отнес, что утром отнесет… Но и он уже злится… А я совсем уже бешеная… Чужой человек он, чужой!.. Дети — единственное, что у меня есть в жизни… они в опасности… они простудятся… — Сейчас же отнеси! Немедленно! Слышишь?!.. — Завтра вечером отнесу, я работаю… Я кричу, как бешеная, какие-то несвязные слова; не слышу себя… Вдруг на меня нападает кашель… Я не хочу, чтобы он слышал; он расстроится, он будет брезговать мной… Я прихожу в себя: — и почти инстинктивно отвожу трубку в сторону… Выплевываю бурые крошки в носовой платок… А он кричит; спрашивает, где я, почему я не отвечаю, что со мной случилось… Я наконец все расслышала и удивляюсь: — ведь это человек, который открыто тревожится обо мне… как сильно кричит… А я замолчала от изумления… Я совсем прихожу в себя… Я жалею его… и очень его люблю!.. Что я сделала?… Подняла его с постели, а он так устает, и утром ему снова надо ехать на работу в этом автобусе, и толкотня, и все остальное… и я даже не могу ему завтрак приготовить… — Почему ты молчишь?!.. Ты кашляешь?!.. Вот! — он все понимает!.. Я сильно прижимаю трубку к уху… — Нет… Не кашляю… Просто… Пришла в себя… Извини, Лазарчо… — Я отнесу детям пальто… — Спасибо… — Я приеду к тебе… Время уходит со страшной быстротой… Вот сейчас исчезнет его голос… Я должна его беречь, я должна сказать ему, что не надо лишний раз приезжать сюда, ко мне… Нас уже прерывают со станции… Такие страшные горы одиночества с таким страшным шумом, грохотом, рушатся на меня!.. одно это ощущение, что время кончается, уходит… И вдруг он выкрикивает мое имя… Это мое имя… Он называет меня моим настоящим именем… Это правда мое настоящее имя!.. — Лазаре, Лазаре… приезжай скорее, Лазаре!.. Я очень тебя люблю!.. Лазаре, Лазаре!.. ты еще слышишь меня?!.. я целую… Я целую тебя в губы!.. ……………….. … только это… (Бургас, 1983 — София, 1989). Фаина Гримберг — поэтесса, прозаик, переводчица. В ее переводах опубликованы романы Стефана Цвейга, Агаты Кристи и других западноевропейских писателей; а также произведения болгарских авторов — Л.Михайловой, Д.Коруджиева, Д.Цончева, К.Топалова, Т.Лижева и т. д. В переводе Ф.Гримберг опубликован роман «Лавина» известной болгарской писательницы и политической деятельницы, бывшего вице-президента Болгарии Благи Димитровой.
«ВОСТОЧНАЯ КРАСАВИЦА» — единственная уникальная серия романов. Пески Иудеи и пирамиды Египта, дворцы Стамбула и цыганские шатры — всё это — «ВОСТОЧНАЯ КРАСАВИЦА». Коварные колдуньи и чарующие волшебницы, прекрасные принцессы и страстные любовницы — это тоже «ВОСТОЧНАЯ КРАСАВИЦА». Утонченная мистика, изощренный психологизм, необычайные приключения — и это тоже «ВОСТОЧНАЯ КРАСАВИЦА».
Следите за серией «ВОСТОЧНАЯ КРАСАВИЦА» Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Последние комментарии
15 минут 47 секунд назад
2 часов 2 минут назад
3 часов 16 минут назад
4 часов 22 минут назад
5 часов 30 минут назад
17 часов 29 минут назад