Греческая эпиграмма [Антология] (fb2) читать онлайн

ГРЕЧЕСКАЯ ЭПИГРАММА

Переводы с древнегреческого под редакцией Ф. ПЕТРОВСКОГО

Составление, примечания и указатель Ф. ПЕТРОВСКОГО и Ю. ШУЛЬЦА

Вступительная статья Ф. ПЕТРОВСКОГО

Оформление художника Евг. КОГАНА

ГРЕЧЕСКАЯ ЭПИГРАММА

1 ЭПИГРАММА КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖАНР

В античной поэзии большое развитие получил особый род небольших, но вместе с тем законченных по форме и содержанию стихотворений, называемых эпиграммами, дословно — надписями.

Эпиграммы принадлежат к тем поэтическим произведениям, которые известны в греческой литературе с древнейших времен: некоторые из них греки приписывали самому Гомеру; под его именем дошли до нас, например, эпиграммы, которые можно озаглавить «На гробницу Мидаса» и «Дар Аполлону» (см. стр. 23).

К древнейшим эпиграммам относятся посвятительные надписи на предметах культа — изваяниях, алтарях, треножниках, а также на надгробных памятниках; эти последние носят название эпитафий, дословно надгробий. Греческий историк V в. до н. э. Геродот приводит в своей «Истории» (кн. 5, гл. 59–61) такие посвятительные надписи на треножниках в храме Аполлона Исменского в Беотийских Фивах; на одном из треножников он прочел там такую надпись:

На другом:

Надписи из храма Аполлона, приводимые Геродотом, сходны между собою и по своим формулировкам, и по своему стихотворному размеру — дактилическому гекзаметру, тому самому метру, какой применялся в «Илиаде», «Одиссее» и других эпических поэмах. Надо также отметить, что в эпиграммах на предметах говорящим лицом обычно бывал самый предмет, на котором делалась надпись. Этот прием, как и стихотворный размер — гекзаметр, удержались и во многих надписях позднейших времен, когда вместо сухих формулировок в надписях на предметах появляется и лирический элемент, как, например, в эпиграмме на статуе бога Пана, поставленной на бесшумном водоподъемнике:

Пан жалуется здесь на неудачное ухаживание за нимфой Эхо в тоне подлинной любовной лирики, что является одним из признаков позднейшего происхождения этой простой и шутливо-трогательной строчки.

Личный элемент, который виден в этой надписи, имеет чрезвычайно важное значение в развитии эпиграммы и переходе ее от спокойной эпической формы и, так сказать, регистрационного характера в особый жанр лирической поэзии, осложненной во многих случаях драматическими элементами, как, например, в эпиграмме поэта Посидиппа на статую Лисиппа «Случай» (стр. 83), написанной в форме диалога между статуей и зрителем, или же в разговоре Филодема с красавицей (стр. 169) — эпиграмме, уже совершенно утратившей признаки «надписи».

Такая эволюция эпиграммы теснейшим образом связана с изменением стихотворного размера: наряду с простыми гекзаметрами в эпиграммах появляется и соединение гекзаметра с пентаметром, то есть так называемое элегическое двустишие, или элегический дистих, который навсегда остается излюбленной формой античной эпиграммы как у греков, так и у римлян. До нас дошло множество эпиграмм, где такое двустишие служит для краткого и точного выражения какой-нибудь законченной мысли, разделенной на сообщение о факте и вывод, как, например, в эпиграмме Анакреонта:

В связи с расширением кругозора эпиграмматической поэзии находится все большее и большее разнообразие применяемых в ней стихотворных размеров: помимо гекзаметра и элегического дистиха, в эпиграммах начинают применяться и ямбы, и всевозможные другие метры, порою чрезвычайно сложные и запутанные, как, например, в эпиграмме Феокрита на статую драматурга Эпихарма (стр. 93–94). К таким же сложным по стихотворной форме, а еще более по содержанию относятся так называемые «фигурные» стихотворения, помещенные в нашем сборнике в переводе М. Е. Грабарь-Пассек (стр. 107–108).

Итак, возникнув из краткой надписи на предмете, сделанной гекзаметром, эпиграмма постепенно выходит за эти пределы и обращается в небольшое стихотворение, говорящее о какой-либо вещи, лице или событии, интересующем автора, который хочет привлечь к ним внимание читателя, изложив свою мысль в ясной, убедительной и немногословной поэтической форме. Само собою разумеется, что ставить какие-нибудь строгие границы размеру эпиграммы невозможно: величина эпиграммы всецело зависит от темы, на которую она написана; но в пределах этой темы она должна быть как можно более краткой. Это прекрасно понимали выдающиеся авторы античных эпиграмм, протестуя против чисто формального требования некоторых критиков, требовавших краткости эпиграммы вне зависимости от ее содержания:

говорит римский эпиграмматист Марциал какому-то поэту, осуждавшему его за длинные эпиграммы.^[1]

Греческие эпиграммы чрезвычайно разнообразны по своей тематике: из всех произведений античной литературы поле зрения эпиграммы самое обширное, оно охватывает любые предметы, любые явления как интимной, так и общественной жизни. Мы находим в эпиграмме и рассуждения о предметах изобразительных искусств, и отклики на произведения литературы, и размышления о жизни и смерти, и сентенции, вызванные историческими событиями.

Так же, как с течением времени изменяются форма и содержание греческих эпиграмм, изменяется их тон или характер. Спокойствие и серьезность, свойственные большинству эпиграмм классического периода греческой литературы и роднящие их с эпосом и элегией, начинают все больше и больше уступать место шутке и насмешке, сближая эпиграмму с жанрами сатирическими. Если сравнить эпиграммы Симонида Кеосского, Платона и Леонида Тарентского с эпиграммами живших в начале новой эры поэтов Лукиллия и Никарха, то это изменение характера эпиграммы станет ясно без всяких дальнейших пояснений. И вот со времен римской эпохи слово «эпиграмма» получает то значение, какое, по преимуществу, придают ей в новое время. Сущность понятия «эпиграмма» в нашем обычном смысле прекрасно определена Баратынским:

Такое представление об эпиграмме, как об остроумном и едком стихотворении на случай (ad hoc) сложилось уже в античную эпоху; в первом веке новой эры такое представление было общепринятым, как это видно хотя бы из предисловия ко второй книге эпиграмм Марциала, где он говорит об остром, злом языке эпиграммы; но, повторяем, к эпиграмме классического периода греческой литературы определение Баратынского в большинстве случаев не подходит, поскольку в этот период сатирический элемент отнюдь не преобладает в эпиграмме: из всего обширного наследия греческих эпиграмм (а их нам известно около шести с половиною тысяч) первое место занимают надгробные (эпитафии), затем описательные и посвятительные; а сатирические, вместе с застольными, находятся по их общему количеству лишь на четвертом месте.

2 ИСТОРИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ЭПИГРАММЫ

В отличие от эпоса, лирики и драмы эпиграмма долгое время не признавалась древними теоретиками литературы особым поэтическим жанром, равноправным с такими произведениями, как поэмы Гомера, оды Пиндара и трагедии или комедии греческих драматургов. Но даже и после того, как она получила самостоятельные литературные права, античные литературоведы ставили эпиграмму на последнем месте, не придавая ей того значения, которое упрочилось за тремя основными жанрами античной поэзии, эпиграмма считалась своего рода литературным пустяком, что очень хорошо видно по одной эпиграмме Марциала, который, насмехаясь над одним из своих литературных соперников, говорит (кн. XII, 94):

Но ко временам Марциала, то есть к I в. н. э., воззрение на эпиграмму коренным образом изменилось не только у поэтов-эпиграмматистов, но и публики (Марциал, разумеется, иронически называет эпиграмму самым ничтожным поэтическим жанром). Наоборот, мифологические сюжеты, на которые по многовековой инерции продолжали сочинять и эпические поэмы и драматические произведения, перестают вдохновлять истинных поэтов, для которых сюжетом служит жизнь во всяких ее проявлениях, а не отжившая свой век мифология, в героев которой никто не верит и которыми никто не интересуется, как интересовались ими в классический период греческой литературы, когда великие поэты Греции использовали мифологические образы для передачи мыслей и чувств современного им общества. К началу новой эры таких поэтов уже не было, и все попытки оживить старые поэтические традиции были обречены на неудачу. Это опять-таки хорошо видно по одной из эпиграмм Марциала, обращенной к его другу Флакку (кн. IV, 49):

Таким образом, к началу новой эры (и даже еще гораздо раньше) поэты-эпиграмматисты завоевали себе такие же права, как эпики, лирики и драматурги; что же касается успеха у публики, то эпиграмматисты выходят даже на первые места.

Не так было в древнейшие времена, когда на литературном поприще не встречается поэтов, всецело посвящающих себя эпиграмме. Даже у Симонида Кеосского (VI–V вв. до н. э.), под именем которого сохранилось много эпиграмм, этот вид поэзии был, так сказать, побочным, несмотря на то, что Симонид считался в древности выдающимся автором эпиграмм-эпитафий.

В развитии эпиграмматической поэзии после Симонида очень существен тот ее этап, к которому относятся стихотворения, приписываемые философу Платону (V–IV вв. до н. э.). Его эпиграммы значительно разнообразнее и сложнее по содержанию эпиграмм его предшественников. В первую очередь обращают на себя внимание эпиграммы не на предметы и не надгробные надписи, но обращения к живым людям, в частности эпиграммы любовные, среди которых одна из лучших следующая:

Не менее важно и наблюдаемое в платоновских эпиграммах проникновение в них философских сентенций, например:

Правда, философские сентенции встречаются в более ранних эпиграммах (ср., например, эпиграмму Эпихарма на стр. 42), но полные права гражданства в эпиграмме они получают именно у Платона.

Одним из древнейших примеров сатирической эпиграммы служит эпиграмма поэта Гегесиппа (первая половина IV в. до н. э.) на пресловутого мизантропа Тимона и эпиграмма-пародия Кратета Фиванского (IV в. до н. э.) на эпитафию Сарданапалу (см. стр. 61 и 65).

Начиная со второй половины IV в. до н. э. тематика эпиграмм значительно расширяется; появляются своего рода краткие рецензии на произведения писателей, живописцев, скульпторов, используются мифологические темы, даются характеристики поэтов, философов. Особенное развитие получают эротические эпиграммы.

Три поэта — Асклепиад, Посидипп и Гедил были крупнейшими представителями эпиграмматической поэзии III века до н. э. Самым значительным из них был Асклепиад, родом с острова Самоса, от которого дошло до нас около сорока эпиграмм. Насколько можно судить по этому небольшому наследию, Асклепиада занимали преимущественно любовные темы, в разработке которых он проявляет и самое искреннее чувство и подлинное мастерство. Все его эпиграммы, будь то любовная сценка, или размышление о своей собственной судьбе, или эпитафия — необыкновенно изящные и яркие картинки. Одна из таких картинок — приготовление к пирушке, для которой надо закупить на рынке провизию и цветы, а по пути зайти за гетерой, — принадлежит к самым очаровательным произведениям греческой поэзии (см. стр. 75). Не уступают любовным эпиграммам Асклепиада и его эпитафии (см., например, эпитафию моряку, и надпись под фигурою Доблести для могилы Аянта, стр. 76). Большой интерес представляют также те эпиграммы, в которых Асклепиад высказывает свое мнение о литературных произведениях; таковы эпиграммы на поэму Антимаха «Лида» и на поэму Эринны «Прялка» (см. стр. 75–76).

В эпиграммах современника и друга Асклепиада, поэта Посидиппа мы находим ту же тематику, что и в эпиграммах Асклепиада; в отношении формы и тщательной обработки стиха они тоже не уступают асклепиадовским. Этим объясняется то, что уже в древности, когда стали составлять сборники, или антологии («цветники»), эпиграмм, многие из них приписывались то Посидиппу, то Асклепиаду. Под именем Посидиппа дошло до нас значительно меньше эпиграмм, чем под именем Асклепиада, несмотря на то, что он был только «эпиграмматографом» (как его называли в отличие от современного ему драматурга Посидиппа). Из эпиграмм-надписей Посидиппа большой интерес представляет уже упомянутая выше эпиграмма на статую ваятеля Лисиппа «Случай», в которой дается в виде вопросов и ответов подробное описание этой статуи и раскрывается смысл того, что хотел выразить ею Лисипп. Интересны также эпиграммы, относящиеся к современным Посидиппу архитектурным сооружениям — на храм обожествленной после смерти жены царя Птолемея Арсинои и на Фаросский маяк (см. стр. 83–84). Отличительной чертой творчества Посидиппа является его склонность к философским рассуждениям с несомненным уклоном в сторону пессимизма, порожденного упадком общественной жизни в Греции; мысль Посидиппа не в силах подняться выше обыденной обстановки, которая повергает его в уныние.

Судить о характере творчества Гедила, эпиграмм которого сохранилось меньше десятка, разумеется, почти невозможно; но те его стихотворения, какие до нас дошли, полны жизненной правды и удивительной прелести, что привлекло к нему внимание наших поэтов — Батюшкова, сделавшего вольный перевод эпиграммы «Приношение Киприде», и Пушкина, который перевел (несколько сократив ее) «Эпитафию флейтисту Феону».^[3]

Эпиграммы Асклепиада, Посидиппа и Гедила знаменуют начало новой эпохи в истории этого поэтического жанра. Мы видим в них, как в малом зеркале, отражение тех крупных изменений в общественной жизни греческого мира, какие наступили после счастливого для Греции завершения войн с персами и расцвета греческой культуры в «век Перикла» (первая половина V в. до н. э.). Злосчастная Пелопоннесская война между Афинами, Спартой и другими греческими государствами (431–404 гг. до н. э.), непрерывные столкновения и войны внутри Греции в IV веке и, наконец, покорение ее македонским царем Филиппом и колоссальные завоевания его сына, Александра Македонского (336–323 гг. до н. э.), в результате которых греческая культура распространилась по всему бассейну Средиземного моря, коренным образом изменили тот «классический» греческий мир, который связан в литературе с именами Эсхила, Софокла, Еврипида, Пиндара, Симонида и других крупнейших поэтов и прозаиков.

Характерной чертой литературных произведений новой эпохи, начавшейся после смерти Александра Македонского с распада его колоссальной монархии на отдельные «эллинистические» государства и носящей название эпохи эллинизма, явилась оторванность от общественной жизни и, как следствие, все больший и больший интерес к жизни индивидуальной в самых разнообразных ее проявлениях вплоть до подробностей быта отдельных людей.

В области эпиграммы новая тематика чрезвычайно ярко видна у одного из самых одаренных поэтов эпохи эллинизма — Леонида Тарентского (III в. до н. э.). Он был родом из Южной Италии (Великой Греции), но после завоевания Тарента римлянами в 272 г. до н. э. покинул Италию и до самой смерти вел скитальческую жизнь. Во время своих скитаний Леонид хорошо познакомился с бытом трудового народа — пастухов, рыбаков и ремесленников; это знакомство ярко отразилось не только на содержании, но и на языке его эпиграмм, отличающихся наряду с присущей многим эллинистическим поэтам вычурностью и пышностью изобилием технических слов из речи тех тружеников, среди которых пришлось жить поэту.

Утомительная жизнь вечного странника заставляла Леонида мечтать о спокойном существовании, которое он считает верхом благополучия; он не стремится ни к роскоши, ни к богатству: поселившись в скромной хижине, он рад, «коли есть только соль да два хлебца ячменных» (см. стр. 119). Свой скромный жизненный идеал он выражает так:

Леонид искренне жалеет бедняков и тружеников и посвящает им полные глубокого чувства эпитафии. Таковы его эпитафии рыбаку Фериду (стр. 120), пастуху Клитагору (стр. 124), ткачихе Платфиде (стр. 125–126), эпитафии зарытым при дороге (стр. 122–123) и другие.

Несмотря на постоянные мысли о смерти, которыми полны его эпиграммы, мировоззрение Леонида нельзя назвать пессимистическим: смерть для него просто неизбежность и вместе с тем состояние полного покоя. В этом отношении он близок к Эпикуру, и корни его миросозерцания те же, что и у этого философа. Однако Леонид существенно отличается от Эпикура тем, что интересуется жизнью во всех ее проявлениях и отнюдь не уходит от нее; он откликается на военные события (см., например, эпиграммы на стр. 118), подшучивает над пьяницей-старухой Маронидой (стр. 121), живо воспринимает произведения искусства (см. стр. 128 — эпиграммы об «Афродите» Апеллеса и «Эроте» Праксителя).

Эпиграммы Леонида пользовались большим успехом в древности; не утратили они своего обаяния и в новое время. До нас дошло около сотни его эпиграмм, из которых многие переведены на русский язык.

В конце III — начале II в. до н. э. в творчестве поэтов-эпиграмматистов заметно некоторое оживление интереса к политической жизни Эллады. Между двумя объединениями греческих государств — Ахейским и Этолийским союзами происходит борьба за гегемонию в Греции. Эта борьба, как и войны между Македонией и Римом, отразилась и в эпиграмме. Наиболее выдающимся эпиграмматистом этого времени был поэт Алкей Мессенский, под именем которого сохранилось около двадцати эпиграмм. Но в дальнейшем развитии эпиграмматической поэзии общественно-политические мотивы опять замирают, а первенствующее значение снова получает личная тематика.

Крупнейшим представителем поздней эллинистической эпиграммы следует считать поэта Мелеагра, жившего в конце II — в начале I в. до н. э. Родился Мелеагр в палестинском городе Гадарах, где получил хорошее образование, а затем жил в Тире, как и его современник эпиграмматист Антипатр Сидонский. В молодости Мелеагр, как видно из его собственных слов (см. стр. 167), писал сатиры, идя по стопам своего земляка, кинического философа Мениппа (III в. до н. э.). От этих юношеских сочинений Мелеагра ничего не сохранилось. После переселения в Тир поэт всецело обращается к иной тематике, которая была по душе и ему самому, и тому богатому и легкомысленному обществу, в каком ему приходилось завоевывать себе положение. Большая часть его эпиграмм, написанных в Тире, — игривого и любовного содержания. В этих произведениях он достигает высокого совершенства. При всей риторичности и изысканности языка Мелеагра, в его эпиграммах видно живое и глубокое чувство, которое особенно ярко проявляется в стихотворениях, обращенных к его рано умершей возлюбленной Гелиодоре.

Особо следует отметить автоэпитафии Мелеагра, в которых отразилось то огромное значение, какое имела для Средиземноморья греческая культура, превратившая отдельные страны и народы, их населявшие, в единый эллинский мир. У передовых людей этого мира исчезает узкий и ограниченный национализм: они начинают сознавать себя гражданами того великого, не знающего никаких внешних пределов государства, идейным центром которого навсегда останутся утратившие всякое политическое значение Афины. Для приобщившихся к греческой культуре, — будь они греки, будь финикийцы, будь сирийцы, — кроме, родной земли, есть одна общая родина — мир (по-гречески — космос). И вот в одной из своих автоэпитафий Мелеагр говорит:

а другую, обращаясь к путнику, который пройдет мимо его могилы, заключает такими замечательными словами:

В старости Мелеагр переселился на остров Кос и занялся составлением сборника греческих эпиграмм, начиная с произведений древнейших греческих поэтов. Свой сборник он назвал «Венком», потому что он составлен из «цветов» разных поэтов: из роз Сафо, из лилий Аниты, из мирта Каллимаха и т. д. Вступительное стихотворение к этому сборнику сохранилось. Приводим его начало в переводе Ю. Шульца:

Свои собственные эпиграммы, включенные в эту антологию, Мелеагр называет «ранними левкоями».

В России эпиграммы Мелеагра давно обратили на себя внимание благодаря своим высоким поэтическим достоинствам. Произведения Мелеагра переводили Д. Дашков, В. Печерин и другие. Сохранившееся под именем Мелеагра стихотворение «Весна» (см. стр. 165–166) переведено было в 1825 году Масальским и в 1898 г. В. Латышевым.

Младший современник Мелеагра Филодем, от которого дошло свыше тридцати стихотворений, знаменует в области эпиграммы переход к римскому периоду греческой литературы. Он, как и Мелеагр, был родом из Гадары, откуда переехал в Рим, где пользовался покровительством современника Цицерона — Луция Кальпурния Пизона. Цицерон очень хвалит Филодема за его ученость, образованность и поэтический вкус.

Филодем был последователем Эпикура, учение которого получило в его время большое распространение в Италии. Он был весьма плодовитым писателем; до нас дошли отрывки из его философских произведений, ценных главным образом тем, что среди них имеются фрагменты сочинений Эпикура. Следы эпикурейской философии можно найти и в эпиграммах Филодема (см., например, стр. 171), но по большей части их тематика та же, что и у Мелеагра, то есть прежде всего — эротическая.

В эпиграммах греческих поэтов, живших в эпоху завоеваний римлян в бассейне Средиземного моря, содержание далеко не ограничивается темами, которые так явно преобладают в стихотворениях обоих сирийцев — Мелеагра и Филодема. Особенный интерес в эпиграммах этого периода представляют отклики на разорение Греции, которые видны уже у поэта II в. до н. э. Полистрата в его стихах на разрушение Коринфа римским полководцем Луцием Муммием в 146 г. до н. э. (см. стр. 148). В эпиграммах более позднего времени мы находим много откликов на события, связанные с военными действиями римских войск в Греции. В этих стихотворениях глубокая скорбь об Элладе постоянно соединяется с прославлением подвигов римских императоров и полководцев, оказавшихся мстителями за разрушение греками Трои, выходцами из которой согласно легенде были римляне. Сочетание этих двух мотивов видно у Кринагора, Антипатра Фессалоникского, Алфея и других поэтов начального периода Империи. У позднейших авторов эпиграмм преклонение перед мощью Рима уже совсем заслоняет былой греческий патриотизм. К таким эпиграммам относятся стихотворения поэта I в. н. э. Леонида Александрийского, у которого это преклонение переходит уже в неприкрытую лесть (см. стр. 216–218).

Ко второй половине I в. н. э. относится составление нового сборника эпиграмм поэтом Филиппом Фессалоникским. Самый сборник Филиппа, как и сборник Мелеагра, не сохранился, но ряд эпиграмм из него, несомненно, перенесен в более поздние антологии. К поэтам мелеагровского «Венка» Филипп прибавил еще много новых, начиная с Филодема. Благодаря Филиппу сохранились эпиграммы Антипатра Фессалоникского, Кринагора, Пармениона, Автомедонта и других греческих эпиграмматистов римского периода.

У эпиграмматистов начала новой эры заметна своего рода пессимистическая ирония, проявляющаяся в сравнении былого величия Греции с настоящим ее положением. Это хорошо видно по эпиграмме Автомедонта; в этой эпиграмме поэт высмеивает легкость, с какою в римский период приобретались права афинского гражданства (стр. 214–215).

В культурных центрах эпохи эллинизма и ранней римской Империи (особенно в Александрии Египетской) наряду с крупными представителями литературы и науки появляется множество мелких риторов, грамматиков, шарлатанов-врачей и тому подобного люда, живо охарактеризованного уже в произведениях римского драматурга Плавта (ок. 254–184 гг. до н. э.):

Нападки на эту «ученую моль» были одной из излюбленных тем сатирических эпиграмм, примером которых может служить одна из эпиграмм Антифана Македонского (поэта Филипповского сборника).

Среди представителей античной сатирической эпиграммы видное место занимает Лукиллий, современник римского мастера эпиграммы Марциала (ок. 40 — 104 гг. н. э.) и очень близкий к нему по характеру своего дарования. От Лукиллия дошло около ста тридцати эпиграмм, почти сплошь сатирических, среди которых имеются эпиграммы и на врачей, и на риторов, и на философов, и на всевозможных шарлатанов и обманщиков как греков, так и римлян.

В более поздний период — конец IV — начало V в. н. э. — выделяется александрийский поэт Паллад. Полтораста дошедших от Паллада эпиграмм отличаются высокими поэтическими достоинствами. Стихи его чрезвычайно изящны и правильны; содержание их проникнуто тонким и грустным юмором, полным глубокого смысла. Все симпатии Паллада явно на стороне погибающего язычества, неизбежность конца которого он, однако, ясно сознает (см. стр. 268—269). Сатирические эпиграммы Паллада, в которых он высмеивает врачей, грамматиков, плохих актеров, живы и остроумны; очень характерна для него эпиграмма на монахов (стр. 280); в ней хорошо видно презрение этого «последнего язычника» к новой религии.

Наиболее известной эпиграммой Паллада является поставленная Проспером Мериме эпиграфом к рассказу «Кармен»:

Эпохой последнего расцвета греческой эпиграммы надо считать время Юстиниана Великого (VI в. н. э.), когда появилась целая плеяда талантливых поэтов, оставивших богатое эпиграмматическое наследие. Это прежде всего Юлиан Египетский, Македоний, Павел Силенциарий и Агафий Схоластик.

Юлиан Египетский, от которого дошло около 70 эпиграмм, разрабатывал в них не только традиционные мотивы, но отразил и современные ему события, например, связанные с известным восстанием «Ника».

Из стихотворений Македония остались 44 эпиграммы (большей частью любовные), отличающиеся исключительным изяществом.

Из эпиграмм Павла Силенциария, служившего при дворе Юстиниана в должности «блюстителя тишины и спокойствия», нам известно 80 эротических и описательных эпиграмм. И те и другие свидетельствуют о крупном художественном даровании и мастерстве их автора. Эпиграммы «На прибрежный сад», «На сады Юстиниана» (стр. 302) и небольшая поэма «На Пифийские горячие источники» отмечены тонким ощущением природы.

Около сотни эпиграмм, дошедших от Агафия Схоластика, замечательны совершенством формы; они не велики — большею частью по восьми — десяти стихов, но очень ярки и законченны по содержанию. Интересно характерное для этого поэта смешение в его эпиграммах языческих и христианских мотивов: мы находим у него и «Посвящение Афродите» (стр. 304) и стихотворение «На изображение архангела Михаила» (стр. 303). Агафий был не только поэтом, но и историком и написал историю царствования Юстиниана.

3 АНТОЛОГИИ ГРЕЧЕСКИХ ЭПИГРАММ

Несколько тысяч дошедших до нас греческих эпиграмм сохранились главным образом благодаря древним их сборникам, или антологиям, первая из которых, как указано выше, была составлена поэтом Мелеагром, а вторая — Филиппом Фессалоникским. В VI в. н. э. Агафием Схоластиком был составлен третий сборник. Ни один из этих сборников до нас, однако, не дошел, а сохранилась только четвертая антология, составленная в X в. н. э. Константином Кефалою. Кефала соединил в своем сборнике материал из трех первых антологий, а также из других источников, ближе нам неизвестных. Всех книг в антологии Кефалы пятнадцать. Эта антология долгое время считалась утраченной, и только в 1606 г. французский филолог Клавдий Салмазий (Клод де Сомез) обнаружил ее в гейдельбергской «Палатинской библиотеке»; отсюда и пошло название этого сборника — «Палатинская антология». Гейдельбергский список этой антологии датируется XI в. До открытия Салмазия была известна лишь антология византийского филолога, монаха Максима Плануда (1260–1310 гг.). Этот сборник — сокращенное издание антологии Кефалы в семи книгах; однако в нем имеются некоторые эпиграммы, которых нет у Кефалы. Антология Плануда была впервые напечатана под редакцией ученого-византийца Иоанна Ласкариса в 1494 г. во Флоренции; в XVII в. она была переведена голландским ученым Гроцием на латинский язык.

Во время Тридцатилетней воины (в 1623 г.) антология Кефалы была отправлена в Рим; в 1797 г. французы увезли ее в Париж; после Парижского мира в 1815 г. двенадцать книг этой антологии были возвращены в Гейдельберг, а последние ее книги (XIII–XV) остались в Париже.

Всех эпиграмм в Палатинской антологии 3696, из которых 377 христианских (книги I и VIII). В печатных изданиях к Палатинской антологии добавляются еще 388 эпиграмм из антологии Плануда, которые составляют XVI книгу.

В издании Дюбнера и Куньи, вышедшем в Париже с латинским переводом эпиграмм, было добавлено из разных источников еще 2198 эпиграмм, составивших третий том этого прекрасного издания, законченного в 1890 г. Таким образом, в этом издании помещено 6282 эпиграммы. Следует отметить также пятитомное издание с английским переводом, вышедшее в 1916–1918 гг.; но эпиграмм, собранных в третьем томе парижского издания, в английском издании нет. В 1957–1958 гг. в Мюнхене вышло четырехтомное издание шестнадцати книг антологии с немецким стихотворным переводом. Другое немецкое издание антологии греческих эпиграмм, начатое Штадтмюллером, остается незаконченным.

Первыми переводами греческих эпиграмм в размерах подлинника мы обязаны Д. В. Дашкову, поместившему их в «Северных цветах» и в «Полярной звезде» в 1825 г. К тому же времени относятся и переводы Масальского («Весна» Мелеагра в «Полярной звезде» 1825 года) и переводы «Отрывков из Антологии», помещенные в «Благонамеренном» за 1825 г. (№ 37, 38) за подписью: «Н — Роз» и с датою: «Астрахань. 27 августа 1825». За этими переводами идут переводы, опубликованные в 30-х гг. прошлого столетия В. С. Печериным, которые, наряду с упомянутыми выше, и до настоящего времени могут считаться превосходными. Таким образом, традиция переводов греческих эпиграмм размерами подлинника продолжается у нас уже более ста лет.

В 1935 г. вышел сборник переводов греческих эпиграмм (и некоторых других стихотворений греческих поэтов) виднейшего русского ученого, профессора медицины Леонида Васильевича Блуменау (1862–1931 гг.).^[4] Столь обширного и высокого по своему художественному уровню собрания переводов греческих эпиграмм на русский язык до выхода этой книги в России еще не было. Этот сборник с добавлением некоторых, прежде не печатавшихся, переводов Блуменау составляет основу настоящего издания. Кроме того, в книге представлены и другие переводчики, в том числе поэты первой половины XIX в. — уже упомянутые Дашков, Печерин и другие. Поэтому читателя не должна изумлять некоторая пестрота стиля переводов: иные из них своею архаичностью значительно отличаются от более новых. Около четырехсот эпиграмм в переводе Ю. Ф. Шульца публикуются впервые.

Ф. ПЕТРОВСКИЙ

I ПОЭТЫ, ВРЕМЯ ЖИЗНИ КОТОРЫХ ИЗВЕСТНО

ГОМЕР

^[5]

НА ГРОБНИЦУ МИДАСА^[6]

ДАР АПОЛЛОНУ

АРХИЛОХ

^[7]

ДАР НОВОБРАЧНОЙ

ЭПИТАФИЯ

САФО

^[8]

НАДПИСИ

1

2

3

ЭЗОП

ФЕОГНИД

^[10]

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

АНАКРЕОНТ

ДАРЫ ДИОНИСУ

МОЛИТВА ГЕРМЕСУ

ЭПИТАФИИ ВОИНАМ

1

2

3

НА БРОНЗОВУЮ ТЕЛКУ МИРОНА

ПИРУЮЩИМ

СИМОНИД КЕОССКИЙ

ЗЕВСУ — ОСВОБОДИТЕЛЮ^[12]

ДАР ПАВСАНИЯ АПОЛЛОНУ

ФЕРМОПИЛЬСКИЕ НАДПИСИ^[13]

1

2

3

4

ПАВШИМ АФИНЯНАМ

АФИНЯНЕ, ПАВШИЕ ПРИ ПЛАТЕЕ

АФИНЯНЕ, ПАВШИЕ НА ЕВБЕЕ^[14]

СПАРТАНЦАМ, ПАВШИМ ПРИ ПЛАТЕЕ

ЗАЩИТНИКАМ ТЕГЕИ

ЛЕВ НА МОГИЛЕ ЛЕОНИДА

* * *

ЭПИТАФИИ УБИТОМУ^[15]

1

2

АНАКРЕОНТУ

1

2

ЭПИТАФИЯ ТИМОКРЕОНТУ

ЭПИТАФИЯ КУПЦУ КРИТЯНИНУ

ПОГИБШИМ В МОРЕ

ЭПИТАФИЯ НИКОДИКУ

* * *

* * *

КОРИНФЯНАМ, ПАВШИМ НА САЛАМИНЕ

НА СМЕРТЬ ГИППАРХА

ЭПИТАФИЯ КСАНТИППЕ^[16]

ЭПИТАФИЯ АРХЕДИКЕ

ЭПИТАФИЯ БЕДНЯКУ

МОЛИТВА КОРИНФЯНОК АФРОДИТЕ

ЭПИТАФИЯ СОБАКЕ

О СЕБЕ КАК УЧИТЕЛЕ ХОРА

МЕГАРСКАЯ НАДПИСЬ

* * *

ПОБЕДИТЕЛЮ НА ОЛИМПИЙСКИХ ИГРАХ

* * *

* * *

ПАН МИЛЬТИАДА^[17]

ОТРЫВОК ЭЛЕГИИ

ЭПИХАРМ

ЭСХИЛ

АВТОЭПИТАФИЯ

ВАКХИЛИД

МОЛИТВА НИКЕ

* * *

СОФОКЛ

* * *

АЛКИВИАД

НА ЕВПОЛИДА

ЕВЕН ПАРОССКИЙ

* * *

* * *

ХЕРИЛ

НА ГРОБ САРДАНАПАЛА

ЕВЕН АСКАЛОНСКИЙ

ТРОЯ

АНТИМАХ

НА СТАТУЮ ВООРУЖЕННОЙ КИПРИДЫ

ПАРРАСИЙ

^[20]

НА ИЗОБРАЖЕНИЕ ГЕРАКЛА В ЛИНДЕ

* * *

ФИЛИСК

ПЛАТОН

^[21]

ДЕВУШКЕ

1

2

АГАФОНУ

АФРОДИТЕ ОТ ЛАИДЫ^[22]

* * *

ЭПИТАФИИ МОРЯКАМ

1

2

3

ЭРЕТРИЙЦАМ, ПОХОРОНЕННЫМ В ПЕРСИИ^[23]

1

2

ЭПИТАФИЯ ПИНДАРУ

ДИОНУ СИРАКУЗСКОМУ

АСТЕРУ

1

2

* * *

* * *

АФРОДИТА И МУЗЫ

* * *

* * *

* * *

САФО

* * *

НА СИДЯЩЕГО У ИСТОЧНИКА САТИРА И СПЯЩЕГО ЭРОТА

ПАН

1

2

НА «АФРОДИТУ» ПРАКСИТЕЛЯ

1

2

СПЯЩИЙ ЭРОТ

АРИСТОФАНУ

* * *

ГЕГЕСИПП

ПОСВЯЩЕНИЕ ЩИТА ГЕРАКЛУ

ДАР АРТЕМИДЕ^[27]

УТОНУВШЕМУ

НА ГРОБ ТИМОНА^[28]

ЭПИТАФИЯ АРИСТОНОЮ

ПЛАТОН МЛАДШИЙ

НА ДИОНИСА, ВЫРЕЗАННОГО НА АМЕТИСТЕ

ЭРИННА

НА ПОРТРЕТ АГАФАРХИДЫ

ЭПИТАФИИ БАВКИДЕ^[29]

1

2

КРАТЕТ ФИВАНСКИЙ

^[30]

ПАРОДИЯ НА ЭПИГРАММУ-ЭПИТАФИЮ ХЕРИЛА^[31]

СПЕВСИПП

ДЕМОДОК

1

2

* * *

* * *

АДЕЙ

ЕВРИПИДУ^[32]

ЭПИТАФИЯ ФИЛИППУ, ОТЦУ АЛЕКСАНДРА ВЕЛИКОГО

АЛЕКСАНДРУ ВЕЛИКОМУ

НА ПЕВКЕСТА

НА ГЕММУ ТРИФОНА

ФАЛЕК

О МОРЕХОДСТВЕ

НА ПАМЯТНИК ЛИКОНА

МЕНАНДР

^[33]

* * *

ФИЛЕТ КОССКИЙ

УМЕРШЕМУ ДРУГУ

* * *

ОТРЫВОК ЭЛЕГИИ

АСКЛЕПИАД

К ЗЕВСУ^[35]

ДЕВСТВЕННИЦЕ

СЛАДОСТЬ ЛЮБВИ

НА ГЕТЕР

1

2

3

4

5

6

7

8

НА ПОЭМУ ЭРИННЫ

НА ГРОБ АЯНТА^[36]

ЭПИТАФИЯ МОРЯКУ

НА «ЛИДУ» АНТИМАХА

ГЕСИОДУ

О САМОМ СЕБЕ

1

2

НА ЮНОШЕЙ

1

2

3

4

5

* * *

НА СТАТУЮ ВЕРЕНИКИ

НА БЮСТ АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО

ПОСИДИПП

ЗАСТОЛЬНАЯ

ДЕВУШКЕ

* * *

ЭПИТАФИИ УТОНУВШИМ

1

2

НА ГЕТЕР

1

2

О ЖИЗНИ

ДУША И СТРАСТЬ

НА БЮСТ АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО

НА «СЛУЧАЙ» ЛИСИППА

НА ХРАМ АРСИНОИ-КИПРИДЫ^[39]

НА ФАРОССКИЙ МАЯК

НОССИДА

О ЛЮБВИ

ПРИНОШЕНИЕ ТРОФЕЕВ

ЭПИТАФИЯ РИНФОНУ

ДАР ГЕТЕРЫ

АВТОЭПИТАФИЯ

АPAT

НА ПОЭТА ДИОТИМА

АЛЕКСАНДР ЭТОЛИЙСКИЙ

АЛКМАН^[40]

ФЕОКРИТ

^[41]

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

*^[42]

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

*^[43]

* * *

КАЛЛИМАХ

ПОКИНУТОЙ

ГЕТЕРЕ

ВЕРЕНИКЕ

* * *

ПОЭТУ ГЕРАКЛИТУ

ЭПИТАФИИ УТОНУВШЕМУ

1

2

НА ТИМОНА-МИЗАНТРОПА

1

2

* * *

САОНУ

* * *

КРЕФИДЕ

КЛЕОМБРОТУ

ACТАКИДУ

* * *

* * *

НА МОГИЛЕ ХАРИДАНТА

ЭПИТАФИЯ БАТТУ

НА АРХИЛОХА

ФЕЭТЕТУ

* * *

* * *

* * *

* * *

ПРИНОШЕНИЕ СЕРАПИСУ^[47]

НА ПОЭМУ КРЕОФИЛА

АВТОЭПИТАФИЯ

ФЕЭТЕТ КИРЕНСКИЙ

КРАНТОРУ

ГЕДИЛ

ПРИНОШЕНИЕ КИПРИДЕ^[48]

* * *

* * *

ЭПИТАФИЯ ФЛЕЙТИСТУ ФЕОНУ^[49]

ЗАСТОЛЬНАЯ

ЗЕНОДОТ

^[50]

СИММИЙ

СОФОКЛУ

1

2

ПЛАТОНУ

ТОПОР^[52]

[Читать надо так:]

КРЫЛЬЯ ЭРОТА^[53]

НИКИЙ

* * *

МИРО

МОЛИТВА НИМФАМ

АНИТА

^[55]

МЕРТВОМУ ПЕТУХУ

УБИТОМУ КОНЮ

ЭПИТАФИИ ВОИНАМ

1

2

ЭПИТАФИЯ РАБУ

* * *

ТРЕМ МИЛЕТСКИМ ДЕВУШКАМ, УБИВШИМ СЕБЯ ПРИ НАШЕСТВИИ ГАЛАТОВ^[56]

ЭРАТО^[57]

НА СТАТУЮ АФРОДИТЫ У МОРЯ

* * *

* * *

НА СТАТУЮ ПАНА

НИКEHET

ПОСВЯЩЕНИЕ ГЕРОИНЯМ^[58]

КРАТИНУ

*^[59]

ЛЕОНИД ТАРЕНТСКИЙ

ПРИНОШЕНИЕ ПИРРА АФИНЕ^[60]

ПРИНОШЕНИЕ ТАРЕНТИНЦЕВ АФИНЕ^[61]

1

2

* * *

НА КИНИКА СОХАРЕЯ

К АФРОДИТЕ

* * *

ЭРИННЕ

ДИОГЕНУ

* * *

* * *

ЭПИТАФИЯ РЫБАКУ ФЕРИДУ

* * *

* * *

* * *

ЭПИТАФИЯ ПЬЯНИЦЕ МАРОНИДЕ

СКОРБЬ МАТЕРИ

ЭПИТАФИЯ ФИДОНУ

ЗАРЫТЫМ ПРИ ДОРОГЕ

1

2

ЖЕРТВА АКУЛЫ

ЖЕРТВА КРИТСКИХ ПИРАТОВ

ЭПИТАФИЯ БЕДНЯКУ

МОГИЛА ПАСТУХА

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

ТЕЛЛЕНУ

ЭПИТАФИЯ ТКАЧИХЕ

СМЕРТЬ СТАРОГО ГОРГА

* * *

ГОМЕРУ

КОЗЕЛ И ВИНОГРАД

АФРОДИТА В СПАРТЕ

* * *

ПРИЗЫВ ПРИАПА

«АФРОДИТА АНАДИОМЕНА» АПЕЛЛЕСА

«ЭРОТ» ПРАКСИТЕЛЯ

АНАКРЕОНТУ

ДОРОГА В АИД

АВТОЭПИТАФИЯ

ТИМОН ФЛИУНТСКИЙ

МНАСАЛК

ФЕОДОРИД

ДИОСКОРИД

* * *

ЭПИТАФИЯ РАБУ

ЭПИТАФИЯ АНАКРЕОНТУ

СОФОКЛУ^[66]

О СПАРТАНЦАХ

1

2

ЭПИТАФИЯ ФЕСПИДУ

ЭСХИЛУ

СОСИФЕЮ^[68]

МАХОНУ

ЖАЛОБА АКТЕРА

ДАМАГЕТ

ПАВШИМ АХЕЙЦАМ^[71]

1

2

ПОСВЯЩЕНИЕ АРТЕМИДЕ

РИАН

ЮНОШЕ

АЛКЕЙ МЕССЕНСКИЙ

ГЕСИОДУ

НА СМЕРТЬ КИФАРЕДА ПИЛАДА

НА ФИЛИППА МАКЕДОНСКОГО

*^[72]

*^[73]

НА ТИТА ФЛАМИНИНА

* * *

ФИЛИПП III МАКЕДОНСКИЙ

^[75]

СИМОНИД МАГНЕСИЙСКИЙ

ГАЛЛ И ЛЕВ

МOCX

* * *

ПОЛИСТРАТ

НА РАЗРУШЕНИЕ КОРИНФА^[76]

АНТИПАТР СИДОНСКИЙ

ЭПИТАФИЯ ГОМЕРУ^[77]

ЭПИТАФИИ АНАКРЕОНТУ

1

2

СТЕСИХОРУ

* * *

ЭПИТАФИЯ АРИСТОМЕНУ

[Прохожий]

[Орел]

ЭПИТАФИЯ ВОИНАМ

НА МОГИЛЕ ЛАИДЫ

АНТИМАХУ

* * *

НА СМЕРТЬ ДВУХ КОРИНФЯНОК

ЭРИННЕ

САФО

НА РАЗРУШЕНИЕ КОРИНФА

НА «ФЕСПИАД» ПРАКСИТЕЛЯ^[78]

НА «ТЕЛКУ» МИРОНА

НА «НЕКИЮ» НИКИЯ^[79]

НА ХРАМ АРТЕМИДЫ В ЭФЕСЕ

1^[80]

2^[81]

СЕЛЕВКУ

* * *

НИОБЕ

НА РОДИНУ ГОМЕРА

ПИНДАРУ

* * *

МЕЛЕАГР

ТИМО

АСКЛЕПИАДЕ

ДЕМО

1

2

ЛИКЕНИДЕ

НЕИЗВЕСТНОЙ

ЭРОТУ

1

2

ГЕЛИОДОРЕ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

ЗЕНОФИЛЕ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

ЦИКАДЕ

* * *

ЭПИТАФИЯ ЭСИГЕНУ

ЭПИТАФИЯ КЛЕАРИСТЕ

ВЕСНА

* * *

ОТСУТСТВУЮЩЕЙ

* * *

АВТОЭПИТАФИИ

1

2

ФИЛОДЕМ

ДЕВУШКЕ-ПОДРОСТКУ

* * *

НА ГЕТЕР

1

2

3

4

5

6

7

8

* * *

МОЛИТВА О ПЛАВАНЬЕ

* * *

МОЛИТВА КИПРИДЕ

АРХИЙ МИТИЛЕНСКИЙ

О ЖИЗНИ

ДИОДОР ЗОНА

НА ФАРОССКИЙ МАЯК

***^[85]

ФЕОФАН

ГЛАВК

ПАН И ДАФНИД

НА «ВАКХАНКУ» СКОПАСА

НА «ФИЛОКТЕТА» ПАРРАСИЯ

ГААЛ

НА КУБОК С ИЗОБРАЖЕНИЕМ ТАНТАЛА^[86]

ПОЛЕМОН

НА ЭЛЕЙЦЕВ

КРИНАГОР

ПРИВЕТСТВИЕ РОЗ

НА СМЕРТЬ СЕЛЕНЫ

САМОМУ СЕБЕ

ГЕРМАНИКУ

НА УНИЖЕНИЕ КОРИНФА

* * *

АВГУСТУ

1

2

МАРЦЕЛЛУ

1^[87]

2

ТИБЕРИЮ^[88]

НА ИЗОБРАЖЕНИЕ ВРАЧА ПРАКСАГОРА

ГЕТУЛИК

*^[90]

АНТИПАТР ФЕССАЛОНИКСКИЙ

*^[91]

* * *

* * *

КИПРИДЕ ОТ КИФЕРЫ

САФО

О ДЕВЯТИ ПОЭТЕССАХ

*^[92]

ГЕРМЕС И ГЕРАКЛ

АРИСТОФАНУ^[93]

АВГУСТУ, ИДУЩЕМУ В ВОСТОЧНЫЙ ПОХОД^[94]

ДЕЛОС

НА ЦИКЛАДСКИЕ ОСТРОВА

ЛУЦИЮ КАЛЬПУРНИЮ ПИЗОНУ

НА ОСТРОВ ТЕНОС^[95]

НА ПОСТРОЕННЫЙ АВГУСТОМ НИКОПОЛЬ

ПАНТОМИМУ ПИЛАДУ

АЛФЕЙ

НА ГРОБ ФЕМИСТОКЛА В МАГНЕСИИ^[96]

НА «ИЛИАДУ» ГОМЕРА^[97]

ДЕЛОС

МИКЕНЫ

АРГОС^[98]

РИМ

КАПИТОН

ИМПЕРАТОР ГЕРМАНИК

* * *

БИАНОР

АРИОН

1

2

* * *

ПАРМЕНИОН

class="book">ЗЕВСУ

Златом ты влился затем, Олимпиец, в Данаю, чтоб дева,

  Этим подарком прельстясь, не испугалась тебя.

* * *

Золотом Зевс покорил Данаю. И я тебя — златом.

  Более Зевса тебе я предложить не могу.

НА АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО

Ложно оракул гласит, что погиб Александр, если даже

  Феб и правдив: не берет непобедимых Аид.

ОБ ЭПИГРАММЕ^[99]

Думаю, сердятся Музы, коль много стихов в эпиграмме:

  Разное дело совсем — стадий и длительный бег.

Множество в длительном беге кругов совершают, а стадий

  Надо, все силы собрав, духом единым пройти.

НА «ГЕРУ» ПОЛИКЛЕТА

Геру один лишь видавший своими глазами такою,

  Как ее видел, резцом воспроизвел Поликлет,

Мастер аргосский, ее красоту показав, сколько можно,

  Смертным. Что скрыто, про то ведает только Кронид.

АПОЛЛОНИД

Критским стрелком уязвленный орел не остался без мести:

  Жизни лишаясь, ему жалом за жало воздал.

С горного неба ниспал он стремглав и, настигши убийцу,

  Сердце той сталью пронзил, коей был сам поражен.

Будете ль, критяне, вы бросанием стрел неизбежных

  Ныне гордиться? Хвала Зевсовой меткой руке!

НА ОРЛА, ПОЯВИВШЕГОСЯ НА ОСТРОВЕ РОДОСЕ ПРИ ТИБЕРИИ^[100]

Зевсова птица, орел, до сих пор не знакомый родосцам

  И о котором они знали по слухам одним,

Я прилетел к ним на крыльях могучих из дали воздушной,

  Только когда посетил Солнечный остров Нерон.

Ставши ручным для владыки, в хоромах его обитал я,

  И неотлучно при нем, будущем Зевсе, я был.

НА СТАТУЮ КОЛЕНОПРЕКЛОНЕННОГО ПРИАПА

Анаксагором поставлен, а сделан рукой Филомаха,

  Не на стопах я, Приап, а на коленях стою.

Видя, что рядом со мною жилище Харит, ты не станешь

  Спрашивать больше, зачем я так склонился к земле.

ЛОЛЛИЙ БАСС

Золотом течь не хочу. Другой пусть в быка превратится^[101]

  Или же, лебедем став, сладостно песнь запоет.

Пусть забавляется Зевс всем этим, а я вот Коринне,

  И не подумав летать, дам два обола — и все.

ПАВШИМ ПРИ ФЕРМОПИЛАХ

1

Видишь курган у Фокидской скалы? То могила трех сотен

  Лакедемонян, что здесь бились с войсками мидян

И полегли далеко от родного им края, ослабив

  Сопротивленьем своим грозную силу войны.

Изображение зверя с косматою гривой увидя,

  Знай, что воздвигли его в честь Леонида-вождя.

2

Триста мужей, привезенных опять на ладье для умерших,

  Новую жертву войны встретивши, молвил Аид:

«Это спартанская рать; у них — вы видите? — раны

  Все на груди: они приняли грудью удар.

Дай же теперь от трудов себе отдых, о племя Арея

  Непобедимого! Здесь сном моим тихим усни».

НА СМЕРТЬ ГЕРМАНИКА

Стражники мертвых, поставьте преграды у каждого входа

  В царстве Аида, и вы, двери, замкнитесь на ключ!

Так говорю я, Аид. Не для нас он — для неба Германик.

  Разве такое судно мог бы вместить Ахеронт?

*^[102]

Кифотарида-болтунья под бременем лет поседела, —

  Нестора после нее старцем нельзя называть.

Смотрит на свет больше века оленьего и начала уж

  Левой рукою своей новый отсчитывать век.

Здравствует, видит прекрасно и в резвости спорит с девчонкой.

  В недоумении я: как это терпит Аид?

ЭРИКИЙ

ЭПИТАФИЯ АФИНЯНКЕ, ВЗЯТОЙ В ПЛЕН РИМЛЯНАМИ

Родом из Аттики я, афинянка; но грозным Ареем

  В римский давно уже плен уведена из Афин,

Римской гражданкою стала. Теперь наконец, после смерти,

  Прах мой землею своей Кизик покрыл островной.

Благословляю я землю родную и ту, где жила я,

  Благословляю и край, где схоронили меня.

НА ПАРФЕНИЯ, ХУЛИТЕЛЯ ГОМЕРА

Хоть и в могиле лежит уж Парфений, а все-таки лейте,

  Лейте смолу на него, на сквернослова, за то,

Что изрыгались потоки слюны ядовитой и грязи

  В гнусных элегиях им на пиерийских богинь!

Так далеко он в безумстве зашел, что дерзнул «Илиаду»

  Тернием вслух называть, а «Одиссею» дерьмом!

Руки ужасных эриний за это на стрежне Коцита

  Душат его, охватив шею железной петлей.

АНТИФИЛ ВИЗАНТИЙСКИЙ

Нивы ужель не осталось другой для сохи селянина?

  Что же стенящий твой вол пашет на самых гробах,

Ралом железным тревожа усопших? Ты мнишь, дерзновенный,

  Тучные кинув поля, жатву от праха вкусить!

Смертен и ты. И твои не останутся кости в покое;

  Сам святотатство начав, им же ты будешь казним.

ДИКЕАРХИЯ^[103]

— Что здесь за насыпь, скажи, Дикеархия, брошена в море

  И в середину воды врезалась массой своей?

Точно руками циклопов построены мощные стены.

  Долго ль насилие мне, морю, терпеть от земли?

— Целого мира я флот принимаю. Взгляни лишь на близкий

  Рим и скажи, велика ль гавань моя для него.

НЕОСТОРОЖНОЕ СЛОВО

Весело, к краю родному уже приближаясь, сказал я:

  «Завтра окончится мой долгий и тягостный путь».

Но не закрыл еще уст, как в Аид превратилося море,

  И погубило меня скорое слово мое.

Пусть же никто не пророчит о завтрашнем дне: Немезиды

  Не избежит ни одно из легкомысленных слов.

О МОРЕХОДСТВЕ

Смелость, ты — мать кораблей, потому что ведь ты мореходство

  Изобрела и зажгла жажду наживы в сердцах.

Что за коварную вещь ты из дерева сделала! Сколько

  Предано смерти людей ради корысти тобой!

Да, золотой то для смертных, поистине, век был, когда лишь

  Издалека, как Аид, видели море они!

СМЕРТЬ СТАРОГО МОРЯКА

Путеводитель плывущих по междуостровным проливам

  И старожил берегов острова Фасоса, Главк,

Опытный пахарь морей, чья рука безошибочно твердо, —

  Даже когда он дремал, — править умела рулем,

Обремененный годами, истрепанный жизнью морскою,

  И умирая, своей он не покинул ладьи.

Так вместе с нею, его скорлупой, и сожгли его тело,

  Чтобы на лодке своей старый отплыл и в Аид.

ЛЕОНИД СПАРТАНСКИЙ И ПЕРСЫ

— Это пурпурное платье тебе, Леонид, посылает

  Ксеркс, оценивший в бою доблести подвиг твоей.

— Не принимаю. Пускай награждает изменников; мне же

  Щит мой покров. Не нужны мне дорогие дары.

— Ты же ведь умер. Ужели и мертвый ты так ненавидишь

  Персов? — К свободе любовь не умирает во мне.

ЧУДЕСНОЕ ИСЦЕЛЕНИЕ СЛЕПОГО

Света дневного лишенный и тайнам богинь непричастный,

  С помощью посоха я в храм их высокий вошел.

Оба я дара от них получил: в эту ночь, посвященный,

  Сбросил я сразу с себя и слепоты моей ночь.

В город без посоха я возвратился и больше глазами,

  Чем языком, прославлял чудо Деметры в толпе.

ИССЯКШИЙ КЛЮЧ

[Прохожий]

— Нимфы источника, где вы? Ужели обильные воды,

  Вечно журчавшие здесь, Гелия зной иссушил?

[Нимфы]

— Смерть Агриколы пресекла наш ток; слезами печали

  В гроб излилися струи — жаждущий прах напоить.

ДИОГЕНУ

Время состарит и самую медь. Но и целая вечность

  Не уничтожит отнюдь славы твоей, Диоген,

Ибо один ты о жизни правдивое высказал мненье,

  Смертным легчайший из всех жизненный путь указал.

НА «МЕДЕЮ» ТИМОМАХА

Изображая Медею, преступницу, в сердце которой

  С ревностью к мужу любовь к детям боролась, большой

Труд приложил Тимомах, чтобы выразить оба противных

  Чувства, рождавших то гнев, то сострадание в ней.

То и другое ему удалось. Посмотри на картину:

  Видишь, как в гневе слеза, в жалости злоба сквозит!

«Этой борьбы мне довольно, — решил он, — то дело Медеи,

  Не Тимомаховых рук, детскую кровь проливать».

ОНЕСТ

На Геликон восходя, я немало трудился. За это

  Был Гиппокрены ключом сладостным я напоен.

Так и труды и стремление к знаньям способны доставить

  Муз благосклонность тебе, если ты цели достиг.

О САТИРОВСКОЙ ДРАМЕ

Вакх изобрел этот род поучения музы игривой,

  Сам по тебе, Сикион, шествуя в сонме Харит.

И в прорицаньях своих он приятен и жалит он смехом,

  И, опьяненный вином, разуму учит граждан.

ФИЛИПП ФЕССАЛОНИКСКИЙ

ПРИНОШЕНИЕ РЫБАКА ПОСИДОНУ

Невод, свинцом обрамленный и часто кидавшийся в воду,

  Пьяное все и сейчас влагой соленой весло

И китобойный трезубец, копье смертоносное моря,

  С вершей, чью тайну в воде пробки всегда выдают,

С якорем, твердой рукою судов, с дорогим мореходу

  Камнем, хранящим в себе семя огня, — все тебе,

О Посидон, повелитель морей, посвящает Аминтих:

  Дар он последний принес, бросивши труд рыбака.

* * *

Старая грымза Нико увенчала могилу Мелиты,

  Девушки юной. Аид, где ж справедливость твоя?

НА ГИППОНАКТА^[104]

Беги от гроба, друг, — он сыплет градом слов,

В нем страшный Гиппонакт лежит, чей прах еще

Кидает ямбами в Бупала, мстя ему.

Смотри не разбуди заснувшую осу,

Что и в Аиде злость не уняла свою

И жалом острых слов язвит в хромых стихах.

ГЕРАКЛ — ЗАЩИТНИК ДЕТЕЙ^[105]

Мальчика, сына Калиптры, бродившего раз без присмотра

  Матери, начал бодать злой криворогий баран.

Это увидел Гераклов кабан и сейчас же, сорвавшись

  С привязи, острый свой клык в брюхо барану всадил.

Спас таким образом жизнь он малютки. Знать, кознями Геры

  Был побужден ты, Геракл, возраст детей охранять!

ФИВЫ^[106]

Видели Фивы и Кадма прославленный брак, и Эдипа

  Свадьбу нечистую. Здесь оргии Вакх учинял,

За осмеянье которых наказан Пенфей. Эти стены

  Строились звуками струн, пали со стонами флейт.

Здесь родила Антиопа к добру, и на грех Иокаста,

  С чадолюбивой Ино дерзкий здесь жил Атамант.

Был злополучным всегда этот город. Как много и славных

  И безотрадных найдешь мифов в истории Фив.

* * *

Труп Леонида кровавый увидевши, Ксеркс победитель,

  Дивную доблесть почтив, сам багряницей одел.

Мертвый тогда возгласил спартанский герой незабвенный:

  «Нет, не приму никогда должной предателю мзды!

Щит украшенье могиле моей: прочь персидское платье!

  Я спартанцем хочу в царство Аида прийти».

* * *

Прежде погаснет сияние вечных светил небосклона,

  Гелия луч озарит Ночи суровой лицо;

Прежде волны морские дадут нам отраду от жажды,

  Или усопшим Аид к жизни отворит пути, —

Прежде чем имя твое, Меонид, Ионии слава,

  Древние песни твои в лоно забвенья падут.

ДИКЕАРХИЯ^[107]

Варвар в безумной гордыне мостом Геллеспонт опоясал;

  Время, однако же, весь тот уничтожило труд.

А Дикеархия в сушу теперь обратила и море,

  Водной пучине самой образ земли придала.

* * *

Если ты это и то отдаешь и вот это ссужаешь, —

  Ты не хозяин отнюдь собственных денег своих.

НА ГРАММАТИКОВ

Детища адского Мома, грамматики, гладкие моли,

  Уничтожатели книг! Вы Зенодота щенки

И Каллимаха солдаты, — ведь он же оружие ваше.

  (Хоть не щадит и его ваш невоздержный язык!)

Любо ловить вам союзы, гоняться за «сим» и за «оным»,

  Спорить, держал ли собак в гроте своем Полифем…

Мучьтесь, несчастные, вечно, себя и других изводите,

  Только пускай для меня будет безвреден ваш яд!

НА ФИДИЕВА «ЗЕВСА»

Бог ли на землю сошел и явил тебе, Фидий, свой образ,

  Или на небо ты сам бога узреть восходил?

АВТОМЕДОНТ

Жизнь береги, человек, и не вовремя в путь не пускайся

  Ты через волны морей; жизнь ведь и так недолга.

Ты, злополучный Клеоник, на Тасос богатый стремился

  Раньше с товаром прибыть; вез Келесирии груз,

Вез ты, Клеоник, товар; и когда заходили Плеяды,

  Вслед за Плеядами ты канул в морскую волну.

* * *

По вечерам, за вином, мы бываем людьми; но как только

  Утро настанет, опять звери друг другу мы все.

ПРАВО АФИНСКОГО ГРАЖДАНСТВА^[108]

Только угля десять мер принеси, — и получишь гражданство.

  А приведешь и свинью — будешь ты сам Триптолем.

Надо еще Гераклиду, советнику, дать лишь немного —

  Или капусты кочан, ракушек, иль чечевиц.

Есть у тебя — так зовись Эрехфеем, Кекропом иль Кодром, —

  Как предпочтешь; никому дела до этого нет.

* * *

— Феб, эту жертву прими, что тебе приношу. — Коль позволят,

  Жертву приму. — Но скажи, Феб, ты боишься кого?

— Я никого не боюсь, кроме Аррия: хищной рукою

  Может он жертву мою крепче, чем коршун, схватить.

Жертвенник он стережет, но не пахнет там дымом от жертвы.

  Если ж он жертву свершит, — все заберет уходя.

Только в амбросии Зевса великая радость, — и богом

  Быть я не мог бы, когда б чувствовал голод, как вы.

* * *

Я пообедал вчера козлиной ногою и спаржей,

  Желтой и вялой: давно срезали, видно, ее.

Но побоюсь я назвать пригласившего, это опасно:

  Страшно мне, как бы опять он не позвал на обед.

ЛЕОНИД АЛЕСАНДРИЙСКИЙ

НЕРОНУ

1

В день твой рожденья несет Леонидова Нильская Муза

  Это посланье тебе, Кесарь, как жертвенный дар.

Жертвы ее, Каллиопы, бездымны; и если желаешь,

  Больше тебе принести их будет рада она.

2^[109]

Кесарь, прими и теперь от меня эту новую, третью

  Книгу Харит, образец числами равных стихов.

Нил, отправляя ее, как и прежние, в путь чрез Элладу,

  С нею земле твоей шлет самый певучий свой дар.

АГРИППИНЕ

Слать в годовщину рожденья хрусталь, серебро и топазы,

  Роскоши пышной дары будут другие тебе;

Я же два дистиха только, сравняв, подношу Агриппине,

  Но даже зависть сама не обесценит мой дар.

НАДГРОБНОЕ ЭХО

Кто этот Демон Аргосский, что здесь погребен? Не родной ли

  Дикеотела он брат? «Дикеотела он брат», —

Эхо сейчас прозвучало в ответ; но не знаю я, точно ль

  Это он самый и есть? «Это он самый и есть».

ЭПИТАФИЯ ПОГИБШЕМУ В МОРЕ

Смело отчаливай в путь от могилы погибшего в море, —

  Я утонул, но другой благополучно доплыл.

ЭХО

Будь осторожен в словах, проходя мимо Эхо: могу я

  Быть и немым и болтать, отклик давая на все.

Каждое слово твое я к тебе самому обращаю;

  Если молчишь ты, молчу. Кто справедливей меня?

ВИНОГРАД^[110]

Я отдаю добровольно свой плод, когда станет он спелым.

  Не причиняй же мне ран, камни бросая в меня.

Гнев Диониса карает того, кто вредит его делу, —

  Участь Ликурга, смотри, может постигнуть тебя!

УРАНИЯ И КАЛЛИОПА

Раньше, покуда мой ум услаждался наукой одною,

  Мне и не снилось, что знать римляне будут меня;

Нынче ж я всеми любим. Что Уранию так Каллиопа

  Силой своей превзошла, вижу я только теперь.

НА КАРТИНУ С ИЗОБРАЖЕНИЕМ МЕДЕИ

Ласточка, в небе летишь ты над всею землей с островами.

  Рядом с Медеей ты вьешь здесь на картине гнездо.

Разве птенцов защитить пожелает колхидянка, если

  Даже родимых детей не пощадила она.

ПОППЕЕ^[111]

Это подобие неба тебе, о Поппея Августа,

  Зевса супруга, как дар, в праздник рождения твой

Нильский принес Леонид. Не отвергни подарка: достоин

  Ложа высокого он, как и ума твоего.

* * *

Вымени мне не давай, не клади ты мне поросенка,

  После того, как уже брюхо себе я набил.

Если созрел урожай, то и дождь земледельцу некстати,

  Как и Зефир моряку, если он в гавань вошел.

НА ПОХИТИТЕЛЯ ВИНОГРАДНОЙ ЛОЗЫ^[112]

Вор Гекатоним, укравший лозу, примчался к Аиду:

  Насмерть забили его этой же самой лозой.

ЛУКИЛЛИЙ

НЕРОНУ

«Песню от муз геликонских начнем», — написал, по преданью,

  Стадо пася, Гесиод. «Гнев, о богиня, воспой»,

«Муза, скажи мне о муже», — когда-то устами Гомера

  Так Каллиопа сама песни свои начала.

Надо вступление сделать и мне. Что скажу для начала,

  В свет выпуская теперь книгу вторую свою?

«Дочери Зевсовы, музы Олимпа! Пропал бы я вовсе,

  Если бы кесарь Нерон меди мне дать не велел!»

НА СУДЬБУ

Многое может свершить негаданно воля богини:

  Гордых смиряет она, помощь смиренным дает.

Пусть золотые текут по полям твоим реки, однако

  Должен ты будешь пред ней гордой склониться главой.

Ибо не мальву ломает Борей, не болотные травы, —

  Наземь валит он дубы и горделивый платан.

* * *

Пира известны условья. Сегодня же на необычных,

  Новых условиях, Авл, вас приглашаю на пир:

Песен не будет поэт распевать, разваляся на ложе;

  Ты же не будешь хлопот с их разъясненьем иметь.

НА КИНИКОВ^[113]

Всякий безграмотный нищий теперь уж не станет, как прежде,

  Грузы носить на спине или молоть за гроши,

Но отрастит бороденку и, палку подняв на дороге,

  Первым объявит себя по добродетели псом.

Так решено Гермодотом премудрым: «Пускай неимущий,

  Скинув хитонишко свой, больше не терпит нужды!»

НА КУЛАЧНЫХ БОЙЦОВ

1

Как и у всех, государь, у Олимпика этого были

  Уши, была борода, брови, и веки, и нос.

Но, подвизаясь в кулачных боях, он утратил все это,

  Да и в отцовском добре части лишился своей,

Так как, увидя портрет его прежний, предъявленный братом,

  Судьи решили, что он — вовсе другое лицо.

2

С этаким рылом, Олимпик, не вздумай когда-нибудь близко

  Стать у ручья и взглянуть в зеркало чистой воды.

Видя свое отраженье, умрешь ты, подобно Нарциссу, —

  До смерти сам ты тогда станешь противен себе.

3

Где только были в Элладе агоны кулачного боя,

  Всюду участвовать в них я приходил, Андролей.

В Писе лишился я уха, без глаза остался в Платее,

  В Дельфах с арены меня замертво вынесли вон.

Стали уже хлопотать мой отец Дамотел и наш город,

  Чтобы хоть мертвым меня с места борьбы воротить.

4

Апис, кулачный боец, никого не поранил. За это

  Был от соперников он статуей этой почтен.

5

Жил прорицатель Олимп, и к нему обратился Онесим,

  Чтобы узнать: доживет он до седин или нет.

И прорицатель изрек: «Доживешь, если драться не будешь;

  Если же будешь, тогда Кронос погубит тебя».

* * *

Крошку Эротию вдруг похитил комар за игрою.

  «Зевс, — закричала она, — иль ты влюбился в меня»?

* * *

Умер поэт Евтихид — сочинитель песен. Бегите

  Все, кто лежит под землей: к вам направляется он.

Оды несет, и двенадцать кифар по его завещанью

  С ним сожжены и мешков песен его двадцать пять.

Только теперь вас Харон умертвил. И куда вам деваться

  Ныне, когда Евтихид власть под Землей захватил?

* * *

Стоит лишь только припомнить грамматика Гелиодора, —

  От солецизмов его губы слипаются вмиг.

НА РИТОРА

Не принимает Плутон умершего ритора Марка;

  «Будет, довольно с меня Цербера-пса, — говорит. —

Если же хочешь в Аид непременно, пусть Иксион, Титий

  Да стихоплет Мелитон слушают речи твои.

Худшего горя, чем ты, я не знаю, — пока солецизмы

  Руфа-грамматика к нам не проникают еще».

* * *

Все в один голос отцу предсказали астрологи как-то,

  Что до глубоких седин брат мой сумеет дожить.

Лишь Гермоген заявил: «Он умрет преждевременно». Только

  Это сказал он уже после кончины его.

* * *

Круг генитуры своей исследовал Авел-астролог:

  Долго ли жить суждено? Видит — четыре часа.

С трепетом ждет он кончины. Но время проходит, а смерти

  Что-то не видно; глядит — пятый уж близится час.

Жаль ему стало срамить Петосириса: смертью забытый,

  Авел повесился сам в славу науки своей.

НА РАЗМАХИВАЮЩЕГО РУКАМИ

Если бы ноги Диона с его были схожи руками,

  То не Гермес, а Дион звался б крылатым тогда.

НА ПЕВЦА

Целую ночь распевая с кифарой, убил всех соседей

  Пеньем Симил-кифарист. Жив лишь один Ориген:

Он от рождения глух. Так природа, лишив его слуха,

  В вознагражденье дала более долгую жизнь.

НА ОХОТНИКА

Пану, любителю гротов, и нимфам, скиталицам горным,

  Также сатирам и вам, гамадриады дубрав,

Марк, ничего не добывший со сворой своей и смертельным

  Раньше для вепря копьем, в жертву повесил собак.

* * *

Знай, Дионисий, вчера Евтихид не оставил ни крошки

  Авлу, когда на обед был он к нему приглашен.

Все утащил Евтихид и дома пирует, но Авла

  Не приглашает к себе, с черствым оставив куском.

* * *

Медленно в беге на стадий бежит Евтихид, а к обеду

  Мчится. О нем говорят: «Вот Евтихид полетел».

НА ХУДОЖНИКА

Ты, Менекрат, написав Фаэтона и Девкалиона,

  Все размышляешь, — чего каждый достоин из них.

Мы полагаем, что стоят они им присущего только:

  Пламени — твой Фаэтон, Девкалион же — воды.

* * *

Пусть у Кратера и ноги и руки нетронуты были —

  Тронулся разумом он, если такое писал.

*^[114]

Даже Химера, свидетель Гомер, так мерзко не пахнет,

  Также и стадо быков, дышащих адским огнем,

Лемнос, исполненный скверны, нечистые Гарпий объедки,

  У Филоктета нога гнойная так не смердит…

Все полагают, что ты превзошла, Телезилла, зловоньем

  Лемнос, гниения смрад, гарпий, Химеру, быков.

НА ЛЕНТЯЯ

Снилось ленивому Марку однажды, что бегал он долго.

  После того он не спит, чтобы не бегать во сне.

НА ГРАММАТИКА-РОГОНОСЦА

О Менелае, Парисе, о нравах ты судишь вне дома,

  А у Елены твоей полон Парисами дом.

*^[115]

Нет, ни один из грамматиков сдержанным быть не сумеет:

  В памяти вечно у них «гнев» постоянный и «желчь».

НА ЭПИГРАММАТИСТА

Мертвого здесь никакого, прохожий, земля не скрывает.

  Эту гробницу воздвиг Марк-стихотворец — затем,

Чтобы на ней поместить одностишную лишь эпиграмму:

  «Плачьте! В могиле зарыт десятилетний Максим».

Гроб и не видел Максима; одним указанием поэта

  Хочет заставить он вас плакать, идущие здесь.

* * *

Истинно тот наилучший поэт, кто накормит обедом,

  Не позабыв угостить тех, кто внимает ему.

Если ж он только читает, а гости уходят не евши,

  Пусть и его самого та же постигнет беда.

НА ЖЕНЩИН

1

Лгут на тебя, будто ты волоса себе красишь, Никилла, —

  Черными, как они есть, куплены в лавке они.

2

Мед покупаешь ты с воском, румяна, и косы, и зубы.

  Стало б дешевле тебе сразу купить все лицо.

3

Спящий Деметрий, дохнув ненароком на Артемидору,

  Этим из дому ее, нежную, выбросил вон.

4

Двадцать на свет сыновей произвел живописец Евтихий;

  Сходства, однако, с собой не получил ни в одном.

5

В зеркало только кривое Демостенида глядится;

  Взглянет в прямое, смотреть больше не станет в него.

НА ВОРОВ

1^[116]

Дальше паси свое стадо, пастух, чтобы все твое стадо,

  Да и тебя самого вор Периклес не угнал.

2

Раз довелось увидать Антиоху тюфяк Лисимаха, —

  И не видал тюфячка после того Лисимах.

3

Бога, которым в суде Евтихиду велели поклясться,

  Он утащил и сказал: «Клясться тобой не могу».

4^[117]

Гермеса, вестника богов крылатого,

Аркадского царя, быков уводчика,

Который здесь стоял, храня гимнасии,

Похитил ночью Авл и, унося, сказал:

«Бывает ученик сильней учителя».

НА СКУПЫХ

1

Скряге Гермону приснилось, что он израсходовал много.

  Из сожаленья о том утром повесился он.

2

Асклепиад, увидав в своем доме однажды мышонка,

  Крикнул в тревоге ему: «Что тебе нужно, малыш?»

И, усмехнувшись, ответил мышонок: «Не бойся, любезный, —

  Корма не жду от тебя, нужно мне только жилье».

3

Вовсе не мятой Критон-сребролюбец себя исцеляет,

  Если урчит в животе, но ароматом грошей.

4

Лежа на смертном одре, Гермократ в завещанье назначил

  Все, чем владел он, отдать снова в наследство… себе.

Начал прикидывать он, сколько надо врачу за леченье

  Дать, и прикинул расход, если остаться больным.

И рассчитал, что, придется отдать за лечение драхму.

  «Выгодней смерть», — он сказал и, протянувшись, застыл.

Так и лежал он, лишившись всего, лишь с единым оболом,

  А достоянье его алчный наследник забрал.

5

Ты по богатству — богач, а по жизни — бедняк; и богат лишь

  Не для себя, а для тех, кто унаследует все.

НА ВРАЧЕЙ

1

К каменной статуе Зевса вчера врач Марк прикоснулся;

  Зевс был, и камень, и все ж — нынче выносят его.

2

Раз астролог Диофант напророчил врачу Гермогену,

  Что остается ему девять лишь месяцев жить.

Врач, засмеявшись, сказал: «Девять месяцев? Экое время!

  Вот у меня так с тобой будет короче расчет».

Так говоря, он коснулся рукой Диофанта, и сразу

  Вестник несчастия сам в корчах предсмертных упал.

3^[118]

Если желаешь ты зла, Дионисий, кому, ни Исиду

  Не призывай на него, ни Гарпократа не кличь.

Вместо слепящих богов только Симона кликни, и скоро

  Сам ты увидишь тогда, бог или Симон, сильней.

4

Кесарь владыка! Когда-то давно — существует преданье —

  Был Еврисфеем в Аид послан великий Геракл.

Врач Менофан это сделал со мной. Так пускай же зовется

  Не Менофаном он впредь, а Еврисфеем-врачом!

5

Раз увидал Диофант Гермогена-врача в сновиденьях —

  И не проснулся уже, хоть и носил амулет.

РУФИН

Счастья желает Руфин своей милой Эльпиде — Надежде,

  Если она без него может счастливою быть.

Сам я снести не могу, клянусь очами твоими,

  Этой пустыни любви, этой разлуки с тобой.

Но, обливаясь слезами, уйду я либо к Корессу,

  Или к великой пойду я Артемиде во храм.

Завтра на родине буду опять, пред очами твоими,

  И пожелаю тебе здравствовать тысячи раз.

МЕЛИТЕ

1

Где я Праксителя нынче найду? Где рука Поликлета,

  Прежде умевшая жизнь меди и камню придать?

Кто изваяет теперь мне душистые кудри Мелиты,

  Взор ее, полный огня, блеск ее груди нагой?

Где вы, ваятели? Где камнерезы? Ведь надо же строить

  Храм для такой красоты, как для подобья богов.

2

Геры глаза у тебя, о Мелита, и руки Афины,

  Ноги Фетиды, а грудь от Афродиты самой.

Счастлив, кто видит тебя, трижды счастлив, кто слышит твой голос;

  Любящий равен богам, ставший супругом — сам бог.

РОДОКЛЕЕ

1

Боги! Не знал я, не знал, что купается здесь Киферея,

  Кинув на плечи рукой волны развитых кудрей.

Будь милосердна ко мне, о богиня! Прости, не преследуй

  Гневом за то, что узрел образ божественный твой…

Но — это ты, Родоклея, — не Пафия! Где же такую

  Взять ты могла красоту? Не у богини ль отняв?

2

Этот венок, Родоклея, тебе посылаю. Усердно

  Сам я его для тебя сплел из прекрасных цветов.

Лилии есть в нем и розы, и влажные есть анемоны;

  С темной фиалкою там нежный в соседстве нарцисс.

Голову им увенчай и не будь неприступной, — сама ты

  Так же цветешь, как венок, так же увянешь, как он.

* * *

Ведь говорил я тебе: «Стареем, Продика, стареем».

  Предупреждал: «Скоро ждать надо разлучниц-морщин».

Вот у тебя седина и морщины, и дряблое тело;

  Губы твои лишены прелести прежней своей.

Разве приблизится кто, тобою, гордячка, прельстившись?

  Нет, как могилу, тебя мы обойдем стороной.

НАКАЗАННОЙ

Кто тебя высек нещадно и голою выгнал из дому?

  Зрения был он лишен? Сердце из камня имел?

Может, вернувшись не в час, у тебя он любовника встретил?

  Случай не новый, дитя, — все поступают, как ты:

Только вперед, если будешь ты с милым в отсутствии мужа,

  Дверь запирай на засов, чтоб не попасться опять.

* * *

Слишком легка — не по мне, и слишком расчетлива — тоже:

  Эта все медлит, а та хочет немедленно все.

НА ГЕТЕР^[119]

Лембион, как и Керкурион, — обе гетеры, и обе

  В гавани Самиев нас подстерегают всегда.

Юноши, этих пиратских судов Афродиты страшитесь:

  Свяжетесь с ними, и вам в бездне придется тонуть.

* * *

Бедность и страсть — мои беды. С нуждою легко я справляюсь,

  Но Афродиты огня перенести не могу.

ТЩЕТНАЯ МОЛЬБА

Пользуясь тем, что Продику застал я одну, ей колени

  Нежные начал с мольбой я обнимать и сказал:

«Сжалься, спаси человека, почти уж погибшего! Жизни

  Слабый остаток ему дай сохранить до конца!»

Выслушав это, она прослезилась, но вскоре отерла

  Слезы и нежной рукой прочь оттолкнула меня.

НЕИЗВЕСТНОЙ

Ты обладаешь устами Пифо, красотою Киприды,

  Блещешь, как Горы весны, как Каллиопа, поешь;

Разум и нрав у тебя от Фемиды, а руки — Афины;

  Четверо стало Харит, милая, нынче — с тобой.

* * *

Очень гордится Родопа своей красотою. Твержу ей:

  «Здравствуй», — но бровью в ответ чуть лишь она поведет.

Если ж на двери ее я повешу венки — рассердившись,

  Тотчас растопчет венки гордой стопою она.

Немилосердная старость, и вы, о морщины, придите,

  И поскорее: лишь вы в силах Родопу смягчить.

ЭРОТУ

1

Против Эрота мне служит оружием верным рассудок.

  Выйдя один на один, не победит он меня;

Смертный, с бессмертным готов я бороться. Но если Эроту

  Вакх помогает, один что я могу против двух?

2

Если в обоих, Эрот, одинаково стрелы пускаешь,

  Бог ты; когда ж в одного ими ты сыплешь, — не бог.

* * *

Все я люблю у тебя, но глаза твои ненавижу,

  Ибо невольно они дарят блаженство другим.

НИКАРХ

Разве избегну я смерти? Не все ли равно мне, с подагрой

  Или на твердых ногах, быстро спуститься в Аид?

Люди толпою меня понесут… Так пускай охромею —

  Из-за того никогда не отрекусь от пиров.

*^[120]

Бедным садовником был наш Стефан, но в делах преуспел он,

  Стал богатеем и вдруг сделался Филостефан.

К прежнему имени он благородные буквы прибавил,

  И Гиппократиппиад будет со временем он.

Иль его сделает блажь Дионисиопеганодором,

  Но на базаре для всех он, как и прежде, Стефан.

НА ВРАЧЕЙ

1

Мне ни клистира не ставил Фидон, не притронулся даже;

  Только в бреду я о нем вспомнил — и умер тотчас.

2

Выпрямить горб обещав Диодору, три камня квадратных,

  Тяжеловесных ему на спину Сокл наложил.

Сдавленный тяжестью, умер горбун; после смерти, однако,

  Стал он действительно прям, как измерительный шест.

3

Акесторида зарезал хирург Агелай. «Что ж, несчастный

  Был бы хромым, — говорит, — если б остался в живых».

* * *

В самом расцвете была Никоноя — согласен. Однако

  Время расцвета ее — Девкалиона потоп.

Мало мы знаем о том, но знаем, что ей подобает

  Ныне не мужа себе, а погребенье искать.

* * *

Больше всех смертных Орфей стяжал себе славу кифарой,

  Нестор других превзошел сладостным даром речей,

Песен искусством — Гомер, обладавший божественным знаньем,

  Флейтой же — он, Телефан, в этом лежащий гробу.

НА ПРЕДСКАЗАТЕЛЯ

Некто к Олимпику раз обратился, прося указаний,

  Плыть ли на Родос ему, как и чего избегать;

И отвечал предсказатель: «Во-первых, возьми себе новый,

  Прочный корабль; во-вторых, летом плыви, не зимой.

Так поступив, невредимым доедешь туда и обратно,

  Если тебя на пути в плен не захватит пират».

НА СКУПОГО

Вешаться было собрался Динарх. Только самая малость —

  Несколько медных монет скрягу заставило жить:

Столько спросили с него за веревку, и он отказался

  Дать эту цену, решив смерть подешевле найти.

Вот уж, действительно, Главк, величайший пример скопидомства:

  Несколько медных монет скрягу заставило жить!

НА ПЕВЦА

Ворон ночной на людей своим карканьем смерть накликает.

  Если ж поет Демофил, дохнет сам ворон ночной.

*^[121]

Вызвал однажды на суд глухой глухого, но глуше

  Был их гораздо судья, что выносил приговор.

Плату за нанятый дом за пять месяцев требовал первый;

  Тот говорил, что всю ночь он напролет промолол.

«Что же вам ссориться так? — сказал им судья беспристрастный, —

  Мать вам обоим она — оба кормите ее».

* * *

Судном владеет Филон под названьем «Спасенье», однако,

  Думаю, даже и Зевс в нем не сумел бы спастись.

Только зовется «Спасенье», а все, кто поднимутся на борт,

  Иль не отчалят совсем, илиотчалят в Аид.

ИМПЕРАТОР ТРАЯН

Выставив нос свой как раз против солнца и рот свой разинув,^[122]

  Всем ты прохожим легко время поможешь узнать.

ИМПЕРАТОР АДРИАН

Здесь погребен Архилох, а на ямбы его вдохновила

  Муза, чтоб славой не мог он Меонида затмить.

ГЕКТОРУ

Гектор, Ареева кровь! Если слышишь меня ты за гробом,

  Радуйся! Скорбную ж мысль об Илионе родном

Прочь отгоняй. Он людьми населен, хоть в сравненье с тобою

  Менее сильными, — все ж любят Арея они.

А мирмидоны исчезли. Скажи при свиданье Ахиллу,

  Что энеады царят над Фессалийской землей.

ДИОНИСИЙ СОФИСТ

ПРОДАВЩИЦА РОЗ

Девушка с розами, роза сама ты. Скажи, чем торгуешь:

  Розами или собой? Или и тем и другим?

ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

Ветром хотел бы я быть, чтоб, гуляя по берегу моря,

  Ты на открытую грудь ласку мою приняла.

Розой хотел бы я быть, чтоб, сорвавши своею рукою,

  Место на белой груди ты ей, пурпурной, дала.

ПЬЯНИЦЕ, УПАВШЕМУ ПОД ДОЖДЕМ^[123]

Не мудрено и упасть, если смочен и Вакхом и Зевсом.

  Как устоять против двух, смертному против богов?

БЕЗАНТИН

О моя милая юность, и смертью грозящая старость!

  Та уж прошла, и ко мне этой приход недалек.

ЛУКИАН

^[124]

НА СВОЮ КНИГУ

Все это я, Лукиан, написал, зная глупости древних.

  Глупостью людям порой кажется мудрость сама:

Нет у людей ни одной безупречно законченной мысли;

  Что восхищает тебя, то — пустяки для других.

МОРСКИМ БОГАМ

Главку, Нерею, Ино и рожденному ей Меликерту,

  Самофракийским богам, как и Крониду пучин,

Спасшись от волн, я, Лукиллий, свои волоса посвящаю, —

  Кроме волос, у меня больше ведь нет ничего.

О ДЕТЯХ

Я, Каллимах, пятилетний ребенок, беспечный и резвый,

  В царство теней унесен смертью безжалостной был.

Но не скорби обо мне, что мало я жизни изведал —

  Мало и горя зато в жизни пришлось мне узнать.

* * *

Тратить разумно не бойся добро свое — помни о смерти.

  В тратах же будь бережлив — помни, что надобно жить.

Мудрым зову я того, кто, постигнув и то и другое,

  Тратить умел и беречь, должную меру блюдя.

* * *

Делая зло, от людей еще можешь укрыться; но боги

  Видят не только дела — самые мысли твои.

* * *

Целая жизнь коротка для счастливых людей, а несчастным

  Даже и ночь-то одна неизмеримо долга.

* * *

Нет, не Эрот обижает людей, но рабы своей страсти

  Вечно стремятся ему вины свои приписать.

* * *

Смертных владение смертно, и вещи во времени гибнут;

  Все-таки вещи порой могут людей пережить.

* * *

Будешь любезен ты смертным, покуда удача с тобою,

  Боги охотно внимать станут молитвам твоим.

Если же доля твоя переменится к худшему, — всякий

  Недругом станет тебе с первым ударом судьбы.

* * *

Горше на свете никто досадить человеку не может,

  Нежели тот, кто друзей искренних вводит в обман.

Ибо льстеца не врагом ты считаешь, но другом, и душу

  Всю открывая ему, терпишь сугубый ущерб.

* * *

Все, что обдумано зрело, стоит нерушимо и крепко.

  То, что решил второпях, будешь менять, и не раз.

О БОГАТСТВЕ

1

Только богатство души — настоящее наше богатство,

  Все же другое скорбей больше приносит, чем благ.

Тот лишь действительно может по праву назваться богатым,

  Кто из добра своего пользу способен извлечь,

Кто не корпит над счетами, всегда об одном помышляя, —

  Как бы побольше скопить, — сходен с прилежной пчелой,

Многоячейные соты трудящейся медом наполнить —

  Медом, который потом будут другие сбирать.

2

Артемидор обладает богатством несметным, но тратить

  Он не решается, жизнь жалкого мула влача:

Часто ведь мул на спине таскает золота много,

  Кормом же служит ему только лишь сено одно.

* * *

Следует класть на язык свой печать, чтобы слова не молвить

  Лишнего, — пуще богатств надо слова охранять.

* * *

Всякий худой человек продырявленной бочке подобен.

  Сколько в нее не вливай — бочка все так же пуста.

* * *

Будучи юным еще, Ферон, сын Мениппа, позорно

  Деньги отца промотал, в тратах не зная границ.

Это узнал Евктемон, старинный приятель Мениппа,

  Юношу он пожалел в бедности горькой его

И, прослезившись, сказал: «В свой дом я тебя принимаю;

  Зятем ты станешь моим, я и приданое дам».

Но не успело к Ферону богатство вернуться нежданно,

  Как обратился опять к тратам привычным Ферон.

Так он приданое все расшвырял до последней монеты,

  Ставши рабом живота, сделавшись блуда рабом.

Снова беднягу Ферона несчастий волна захлестнула,

  Гибельной бедности вал, снова нахлынув, увлек.

Плачет опять Евктемон, но он не Ферона жалеет.

  Горе! Приданого нет, дочери горестен брак.

Опыт его научил. И узнал Евктемон, что не станет

  Деньги чужие беречь, кто и своих не сберег.

*^[125]

Все собираюсь спросить, расскажи мне, Гермес, как спускался

  В мрачное царство теней этот болтун Лоллиан?

Если молчал он, дивлюсь; и тебя поучал он, пожалуй.

  Встретить такого, увы, даже и мертвым — беда.

*^[126]

Часто, мой друг, ты вино присылал мне, и часто, бывало,

  Благодарил я тебя, нектара сладость вкусив.

Если ты любишь меня и теперь, то не шли: не нуждаюсь

  В этом вине я — латук кончился весь у меня.

*^[127]

Будь благосклонна ко мне, о Грамматика! Славное средство

  Ты для голодных нашла: «Гнев, о богиня, воспой!»

Храм бы роскошный за это тебе надлежало поставить,

  Жертвенник, где б никогда не потухал фимиам.

Ведь и тобою полны все пути и на суше и в море,

  Каждая гавань полна, — так завладела ты всем!

НА ВРАЧА

В школу мою обучаться грамматике лекарь однажды

  Сына прислал своего. Мальчик прошел у меня

«Гнев, о богиня, воспой» и «Тысячи бедствий соделал»,

  Начал и третий уже было разучивать стих:

«Многие души героев могучих в Аид он низринул», —

  Как перестали его в школу ко мне посылать.

Встретившись после, родитель сказал мне: «Спасибо за сына;

  Только науку твою может он дома пройти:

Мною ведь тоже в Аид низвергаются многие души,

  И не нужна для того ваша грамматика мне».

* * *

Пусть ни один из богов не дает мне той пищи, какую

  Ты с наслаждением ешь, Эрасистрат, за столом!

Боль от нее в животе; уж лучше совсем не обедать:

  Дети врага моего пусть эту гадость едят!

Голод согласен терпеть я, как прежде, но пусть не придется,

  Уподобляясь скоту, быть на пиру у тебя.

НА ПОДАГРУ

Нищий, богиня, противен тебе, ты смиряешь богатых;

  Знаешь всегда и везде, как беспечально прожить.

Нет тебе радости большей, как в ноги забраться чужие,

  Впрочем, оружье и сок мирры приятны тебе;

Радует свежий венок и влага авзонского Вакха, —

  Этого ты никогда у бедняка не найдешь.

Вот почему избегаешь ты бедности скудной порога

  И веселишься, войдя в ноги и в дом богача.

* * *

С зобом своим Диофант никогда не нуждается в лодке,

  Даже тогда, когда он должен залив переплыть.

Но, положив на свой зоб всю поклажу, поверх на нее он

  Ставит осла и плывет, все паруса распустив.

Да, незаслуженно в море сопутствует слава Тритонам,

  Если совсем, как Тритон, плавать умеет зобач.

* * *

Никона нос крючковат и чует вино превосходно;

  Только не может узнать сразу, какое оно.

Этого с носом своим он и за три часа не узнает,

  Ибо на двести локтей нос выдается вперед.

Нос величайший! И, если наш Никон ручей переходит,

  Носом, как будто крючком, ловит он маленьких рыб.

* * *

Волосы крась, если хочешь, но старости ты не закрасишь.

  Снова разгладить тебе этих морщин не дано.

Так перестань наконец лицо притираньями мазать:

  Вместо лица у тебя стала личина теперь.

Что ты стараешься? Брось! Ведь все притиранья не в силах

  Старой Гекубе опять юность Елены вернуть.

* * *

Мудрость какая на деле у киника (с палкою был он

  И бородой), показал нам превосходно обед.

Киник, усевшись за стол, от редьки, бобов воздержался,

  Ибо, как он пояснил, доблесть — не раб живота.

Стоило только ему белоснежную матку увидеть,

  Мигом был ею смущен хмурый кинический ум.

Тут, вопреки ожиданью, он просит ее и съедает,

  И говорит, что она доблести не повредит.

* * *

Волосы — ум у тебя, когда ты молчишь; заболтаешь, —

  Как у мальчишки, в тебе нет ни на волос ума.

* * *

Демона много болтавший, вонючий изгнал заклинатель,

  Но не заклятьями, нет — только зловоньем своим.

* * *

Моешь индуса зачем? Это дело пустое: не сможешь

  Ты непроглядную ночь в солнечный день обратить.

* * *

Трезвым в компании пьяных старался остаться Акиндин.

  И оттого среди них пьяным казался один.

* * *

Если ты думаешь, что с бородой вырастает ученость,

  То бородатый козел есть настоящий Платон.

* * *

Если ты скор на еду, но вял и медлителен в беге,

  Ешь ты ногами тогда, рот же для бега оставь.

* * *

Лампу глупец погасил, терзаемый блох легионом,

  И объявил им: «Теперь вам не увидеть меня».

* * *

Ты, живописец, берешь только облик вещей, но не в силах

  Так написать, чтоб могли краски твои зазвучать.

*^[128]

Если увидел ты грудь, и плечи, и плешь, и дивишься,

  Кто это — спрашивать брось, это — плешивый дурак.

* * *

Бит стал софистом — дивлюсь: он мыслить не в силах и даже

  Так говорить, чтобы все поняли речи его.

* * *

Белую легче ворону найдешь, черепашек крылатых,

  Чем в Каппадокии всей путного ритора ты.

* * *

Эхо гранитную, Пана подругу, ты видишь, приятель.

  Звуки и голос она любит назад возвращать.

Всех голосов отраженье она, пастушья забава.

  Слово скажи и, его снова услышав, уйди.

* * *

Статую эту, твой образ, тебе посвятил я, Киприда;

  Мог ли прекраснее я что-нибудь в дар принести?

* * *

Зря ты Приапа, меня, по обычаям нашим поставил

  Здесь, Евтихид, сторожить сгнивший, ненужный сушняк.

Рвом я стою окружен. Вор придет и, не видя поживы,

  Только и сможет меня, сторожа, он утащить.

ПТОЛЕМЕЙ

НА ТИМОНА АФИНСКОГО

Кто и откуда я родом, не спрашивай. Знай, что желаю

  Смерти я всем, кто идет мимо могилы моей.

* * *

Знаю, что смертен, что век мой недолог, и все же — когда я

  Сложный исследую ход круговращения звезд,

Мнится, земли не касаюсь ногами, но, гостем у Зевса,

  В небе амвросией я, пищей бессмертных, кормлюсь.

ЭПИГРАММА ПТОЛЕМЕЯ САМОМУ СЕБЕ

Звездные в небе дороги и лунное круговращение

Я, хитроумно раскрыв, изложил в своих сочинениях.

ЮЛИЙ ПОЛИЕН

Вечно надежда крадет наши дни, а последнее утро

  Множество наших надежд губит на веки веков.

ДИОГЕН ЛАЭРТСКИЙ

Ты не горюй, коль с тобою несчастье нежданно случилось,

  Равно довольствуясь всем, что подаст божество.

Даже мудрец Периандр, павши духом, угас безвозвратно:

  Он не добился того, чем захотел обладать.

НА ПИФАГОРА

Был Пифагор мудрецом, и таким, что мяса не трогал

  И говорил, что оно недопустимый соблазн.

Но угощал им других. Я дивлюсь мудрецу: как же сам он,

  Не соблазняясь, других прямо толкал на соблазн.

* * *

Ты, Аристон, — и старец и плешив, — и вот

Подставил солнцу темя, чтоб спалить его.

Теплее стать, чем надо, верно, хочешь ты

И не желаешь хладным угодить в Аид.

* * *

Умер, твердят, Протагор. Но в земле лишь тело сокрыто;

  Дух же великий его ввысь к мудрецам отошел.

* * *

— Диоген, скажи, какая ввергла смерть тебя в Аид?

— Зуб ужасный пса похитил и низверг меня туда.

ЗЕНОБИЙ ГРАММАТИК

Изобразить пожелал живописец Грамматику как-то.^[129]

  Виктора сделав портрет, молвил: «Я цели достиг».

АФИНЕЙ

Люди, вы трудитесь тщетно, и лишь из корысти единой

  Не прекращаете ссор, войны друг с другом ведя;

А от сокровищ природы берете лишь малую долю,

  Споры пустые любя о бесконечном пути.

Слышал мудрец Эпикур, сын Неокла, от Муз эти речи,

  Иль их треножник святой бога-пифийца открыл.

МЕТРОДОР

^[130]

О ЖИЗНИ^[131]

В жизни любая годится дорога. В общественном месте —

  Слава и мудрость в делах, дома — покой от трудов;

В селах — природы благие дары, в мореплаванье — прибыль,

  В крае чужом нам почет, если имеем мы что,

Если же нет ничего, мы одни это знаем; женитьба

  Красит очаг, холостым — более легкая жизнь.

Дети — отрада, бездетная жизнь — без забот. Молодежи

  Сила дана, старики благочестивы душой.

Вовсе не нужно одно нам из двух выбирать — не родиться

  Или скорей умереть; всякая доля блага.

*^[132]

Старец Закон повстречал самого Иоанна и молвил,

  Помолодевши: «Солон, снова я вижу тебя».

ИМПЕРАТОР ЮЛИАН

НА ПИВО^[133]

Что ты за Вакх и откуда? Клянусь настоящим я Вакхом,

  Ты мне неведом; один сын мне Кронида знаком.

Нектаром пахнет он, ты же козлом. Из колосьев, наверно,

  За неимением лоз делали кельты тебя.

Не Дионисом тебя величать, а Деметрием надо.

  Хлеборожденный! Тебе имя не Бромий, а Бром.

ЛИБАНИЙ

Здесь за стремительным Тигром лежит Юлиан погребенный.

Добрым правителем был он, а равно и храбрым солдатом.

ГРИГОРИЙ БОГОСЛОВ

^[134]

ПАМЯТИ ВАСИЛИЯ ВЕЛИКОГО

1^[135]

Легче бы телу, казалось, лишиться души, чем расстаться

  Мне, о служитель Христа, друг мой Василий, с тобой!

Но перенес я разлуку — и жив. Для чего? Лучше взял бы

  В хоры блаженных с собой ты от земли и меня.

Не забывай меня! Я же — свидетелем гроб! — не забуду,

  Если бы даже хотел. Слово Григория в том.

2^[136]

О общежитие дружбы, о милые сердцу Афины!

  Речи и жизни святой данный впервые обет!

Знайте, что в небо теперь, как желал, удалился Василий.

  Я же, Григорий, живу, узы нося на устах.

ЭПИТАФИИ НОННЕ, МАТЕРИ ПОЭТА

1

«Жертвенный стол мой, ты слез от Нонны принял немало.

  Также и душу ее, жертвой последней прими».

Молвила. И отлетела душа, сокрушаясь о сыне:

  Он лишь один из детей дожил до этого дня.

2

Смертные, плачьте о смерти. Но если кто-нибудь умер

  Так же, как Нонна, молясь, — я не оплачу его.

ЭПИТАФИЯ АМФИЛОХУ

Риторы, вам говорить, ибо смолкли уста Амфилоха.

  Здесь подо мною, в земле, он навсегда опочил.

О СЕБЕ САМОМ^[137]

Милая юность, Эллада и все, что имел я, что было

  Плотью моей, как легко вы уступили Христу!

Мне ли жалеть вас, когда иереем возлюбленным бога

  Я, по обету родной, сделан рукою отца?

О приими же, Христос, меня в сонмы свои и честную

  Славу Григорию, мне, сыну Григория, дай!

АВТОЭПИТАФИЯ

Имя отца я носил; он, святейший, престол мне оставил,

  С ним и в могиле лежу. Помни Григория, друг!

Матери был я как дар, в сновиденьях обещанный богом,

  Послан Христом, и Христос к мудрости дал мне любовь.

ФЕОН АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ

О ПЛАНЕТАХ

Семь блуждающих звезд чрез порог переходят Олимпа,

Каждая круг совершая в свое неизменное время:

Ночи светильник Луна, легкокрылый Меркурий, Венера,

Марс дерзновенный, угрюмый Сатурн и веселое Солнце,

И прародитель Юпитер, природе всей давший начало.

Между собой они делят и род наш: есть также и в людях

Солнце, Меркурий, Луна, Марс, Венера, Сатурн и Юпитер;

Ибо в удел получаем и мы со струями эфира

Слезы и смех, гнев, желанье, дар слова, и сон, и рожденье.

Слезы дает нам Сатурн, речь Меркурий, рожденье Юпитер;

Гнев наш от Марса, сон от Луны, от Венеры желанье;

Смех же исходит от Солнца: оно заставляет смеяться

Как человеческий ум, так равно и весь мир беспредельный.

ПОГИБШЕМУ В МОРЕ

Ты зимородков, Леней, потревожил на море, но молча

  Мать над холодной твоей, влажной могилой скорбит.

ПАЛЛАД

Вместо быка и взамен золотого подарка Исиде,

  Ей, умастив, принесла кудри Памфилион в дар.

Радость богине от них, и не меньшая, чем Аполлону

  Радость была от даров, присланных Крезом ему.

* * *

Дивное лезвие, ты преисполнено счастья: Памфила

  Волосы срезав тобой, их посвятила богам.

И не людьми изготовлено ты, но у печи Гефеста,

  Молот подняв золотой, с яркой повязкой своей

На голове — мы здесь говорим по слову Гомера, —

  Сделала Прелесть сама ловкой рукою тебя.

*^[138]

Гессий не умер, повержен богинею Мойрой; напротив,

  Сам он своею рукой Мойру низвергнул в Аид.

* * *

Брюхо бесстыдное я пристыдил суровою речью.

  Мнил воздержаньем унять чрево в нелегкой борьбе;

Если ж моя голова поставлена выше желудка,

  Разве не справиться ей с тем, что пониже ее?

* * *

Дикою грушей была я. Ты сделал меня ароматной,

  Ветку привив, и тебе я возвращаю твой дар.

НА ЖЕНЩИН

1^[139]

Женщина — гнев божества, воздаянье злосчастное людям;

  За похищенье огня нам «подарили» ее.

Мужа сжигает заботой и горем его иссушает,

  Юности тотчас она скорую старость несет.

Даже и Зевс не живет без тревог с златотронною Герой:

  Он с олимпийских высот часто ее низвергал;

Под облаками висела, качаясь: известен Гомеру

  Был на супругу свою Зевса великого гнев.

Так никогда и не может жена не ссориться с мужем,

  Пусть хоть в чертоге златом с ним сочеталась она.

2

Мудрый Гомер говорил, что любая из женщин негодна:

  Пусть целомудренна, пусть шлюха — но пагубны все.

Ведь из-за блуда Елены мужеубийство возникло,

  А Пенелопы была верность причиной убийств.

Да, из-за женщины лишь была создана «Илиада»,

  И «Одиссеи» виной лишь Пенелопа была.

3

Зевс отплатил огнем за огонь, дав нам в спутники женщин,

  Лучше бы не было их вовсе — ни жен, ни огня!

Пламя хоть гасится скоро, а женщина — неугасимый,

  Жгучий, дающий всегда новые вспышки огонь.

4

Женщина — горечь; но есть два добрых часа в ее жизни:

  Брачного ложа один, смертного ложа другой.

* * *

Я продаю Каллимаха и Пиндара также, и с ними

  Все падежи продаю, в бедность злосчастную впав.

Ибо кормилец мой — «синтаксис» весь Дорофеем разрушен;

  Я сомневаюсь, — найду ль завтра еду и питье?

Ты же, мой друг, за меня соверши божеству приношенья,

  Чтобы не кончить мне жизнь в тяжких цепях нищеты.

* * *

Ты пригласил меня, ритор. Хотя опоздал я к обеду,

  Честь я с собою унес, сделавшись другом твоим,

Большим, чем был: не в еде для души наслажденье — в почете;

  Если окажешь ей честь, этим она и сыта.

* * *

Как погляжу, на свете извратилось все;

Несчастным стало счастье на глазах у нас.

* * *

Тантал не ел ничего. Ведь плоды на трепещущих ветках

  Вверх убегали тотчас, выше его головы.

Пищи лишенный, не мог он и жажду испытывать. Если б

  Даже и смоквы плодов спелых и сочных поел,

И чернослива лесного, и яблок, — бесплотные тени

  Могут ли там от плодов жажду земную терпеть?

Мы же едим, если нас пригласят, только пряную пищу:

  Перепелов и сыры, жирных соленых гусей,

Дичь и телятину, — все запивая одним лишь бокалом.

  Значит, страдаем мы все, Тантал, не меньше тебя.

* * *

«Нет, — говорил Одиссей, — ничего драгоценней отчизны»,

  Ибо на острове он Кирки не ел пирога.

Стоило б только хоть пар от него исходящий увидеть,

  Даже и десять тогда он бы забыл Пенелоп.

ИПАТИИ

Когда ты предо мной и слышу речь твою,

Благоговейно взор в обитель чистых звезд

Я возношу, — так все в тебе, Ипатия,

Небесно — и дела, и красота речей,

И чистый, как звезда, науки мудрой свет.

НА СТАТУЮ ГЕРАКЛА, ОПРОКИНУТУЮ ХРИСТИАНАМИ^[140]

Медного Зевсова сына, которому прежде молились,

  Видел поверженным я на перекрестке дорог

И в изумленье сказал: «О трехлунный, защитник от бедствий,

  Непобедимый досель, в прахе лежишь ты теперь!»

Ночью явился мне бог и в ответ произнес, улыбаясь:

  «Времени силу и мне, богу, пришлось испытать».

* * *

Коль кто-нибудь желает светлым видеть день,

С тобою встретясь, светлый день узнает он.

Но если он захочет в горе быть, тогда,

С тобой не встретясь, черный он узнает день.

НА СТАТУИ БОГОВ, ПЕРЕНЕСЕННЫЕ ДЛЯ ХРИСТИАНСКОГО КУЛЬТА В ДОМ НЕКОЕЙ МАРИНЫ

Став христианами, боги, владельцы чертогов Олимпа,

Здесь обитают теперь невредимыми, ибо отныне

Не предают их огню плавильня и мех поддувальный.

* * *

Медник сделал Эрота, и сделал его наподобье

  Сковороды: ведь она также способна сжигать.

* * *

Право, уменье молчать у смертных — великая мудрость.

  Мог бы и сам Пифагор эти слова подтвердить.

Зная искусство речей, других обучал он молчанью,

  Верное средство найдя против волнений людских.

* * *

Пей молчаливо и ешь. Ведь в страданьях не следует чревом

  О мертвеце горевать, — так и Гомер говорил.

Даже Ниобу, двенадцать детей схоронившую сразу,

  Мысль о еде отвлекла от размышлений о них.

* * *

Пусть проклянет божество и желудок и пищу желудка!

  Это по их лишь вине гибнет умеренность в нас.

* * *

Прочь от богатых, бесстыдных, домашних тиранов бегите:

  Бедность — стыдливости мать — не переносят они.

* * *

Ночи проходят, и мы ежедневно рождаемся снова:

  Прошлые дни никакой прибыли нам не дают.

День, миновавший вчера, для нас пропадает бесследно,

  И начинаем опять жизнь мы сегодняшним днем.

Не называй же, старик, никогда ты себя многолетним:

  Нет на сегодня того, что миновало вчера.

* * *

Жизнь человека — игрушка Судьбы, горька и несчастна,

  Между богатством она и нищетою бредет.

Этих, принизив сначала, возносит Судьба, а другие

  Вниз с высоты облаков сводятся ею в Аид.

ГРЕКАМ

1

Не умерли ль уже мы, греки, и влачим,

Несчастные, давно лишь призрачную жизнь,

Действительностью сон воображая свой?

Иль мы живем, когда жизнь умерла сама?

2

О худшее из зол — зло зависти, вражда

К любимцам божества, счастливым меж людьми!

Безумцы, ею так ослеплены мы все,

Так в рабство глупости спешим отдать себя!

Мы, эллины, лежим, во прах повержены

И возложив свои надежды мертвые

На мертвецов. Так все извращено теперь.

* * *

Всех нас готовят для смерти и кормят для смерти, как будто

  Мы — это стадо свиней, годное лишь на убой.

* * *

Пускай не щедро я, но все-таки кормлю

Детей, жену, раба, и птиц, и даже пса;

И лживым нет льстецам дороги в дом ко мне.

* * *

Лучше спокойно стерпеть даже самую тяжкую долю,

  Чем богачей-гордецов спесь и надменность сносить.

* * *

Я ненавижу того, кто по самой натуре двуличен,

  Кто на словах лишь хорош, а по поступкам — злодей.

* * *

Может всякий невежда сойти за премудрого, если

  Речи скрывает свои, словно постыдный недуг.

НА ГРАММАТИКУ

1

Книги, орудия Муз, причинившие столько мучений,

  Распродаю я, решив переменить ремесло.

Музы, прощайте! Словесность, я должен расстаться с тобою, —

  Иначе синтаксис твой скоро уморит меня.

2^[141]

Целый пентастих проклятий грамматике служит началом:

  В первом стихе его — гнев; гибельный гнев — во втором,

Где говорится еще и о тысячах бедствий ахейцев;

  Многие души в Аид сводятся — в третьем стихе;

Пищей становятся псов плотоядных герои — в четвертом;

  В пятом стихе, наконец, — птицы и гневный Кронид.

Как же грамматику тут, после всех этих страшных проклятий,

  После пяти падежей, бедствий больших не иметь?

3

С Гибельным Гневом связался, несчастный, я брачным союзом;

  С Гнева начало ведет также наука моя.

Горе мне, горе! Терплю от двойной неизбежности гнева —

  И от грамматики я, и от сварливой жены.

* * *

Чужд я надежде, не грежу о счастье; последний остаток

  Самообмана исчез. В пристань вошел я давно.

Беден мой дом, но свобода под кровом моим обитает,

  И от богатства обид бедность не терпит моя.

* * *

Солнце — наш бог лучезарный. Но, если б лучами своими

  Нас оскорбляло оно, — я бы не принял лучей.

* * *

Полон опасностей путь нашей жизни. Застигнуты бурей,

  Часто крушенье в пути терпим мы хуже пловцов.

Случай — наш кормчий, и в жизни, его произволу подвластны,

  Мы, как по морю, плывем, сами не зная куда.

Ветром попутным одни, а другие противным гонимы,

  Все мы одну наконец пристань находим — в земле.

* * *

Наг я на землю пришел, и нагим же сойду я под землю.

  Стоит ли многих трудов этот конец мой нагой?

* * *

С плачем родился я, с плачем умру; и в течение целой

  Жизни своей я встречал слезы на каждом шагу.

О человеческий род многослезный, бессильный и жалкий,

  Властно влекомый к земле и обращаемый в прах!

* * *

Сцена и шутка — вся жизнь. Потому — иль умей веселиться,

  Бремя заботы стряхнув, или печали неси.

* * *

Много тяжелых мучений несет ожидание смерти;

  Смерть же, напротив, дарит освобожденье от мук.

А потому не печалься о том, кто уходит от жизни, —

  Не существует болей, переживающих смерть.

* * *

Золото, пища льстецов, порожденье заботы и горя!

  И обладать тобой — страх, и не иметь тебя — грусть!

* * *

«Злого и свиньи кусают», — гласит поговорка. Однако

  Правильней, кажется мне, было б иначе сказать:

Добрых и тихих людей даже свиньи кусают, а злого,

  Верь, не укусит и змей, — сам он боится его.

* * *

Мне кажется порой и бог философом,

Который не сейчас казнит хулителей,

А медлит, но больней зато впоследствии

Наказывает их, несчастных, за грехи.

* * *

Спал, говорят, под стеной обветшалой однажды убийца,

  Но, появившись во сне ночью, Серапис ему

В предупрежденье сказал: «Где лежишь ты, несчастный? Немедля

  Встань и другое себе место найди для спанья».

Спавший проснулся, скорей отбежал от стены, и тотчас же,

  Ветхая, наземь она с треском упала за ним.

Радостно утром принес в благодарность он жертву бессмертным,

  Думая: видно, и нас, грешников, милует бог.

Ночью, однако, опять ему снился Серапис и молвил:

  «Воображаешь, глупец, будто пекусь я о злых?

Не дал тебе я вчера умереть безболезненной смертью,

  Но через это, злодей, ты не минуешь креста».

ЗАСТОЛЬНЫЕ

1

Дай мне вина, чтобы Вакх отогнал от меня все заботы

  И отогрел бы опять сердце остывшее мне!

2

В этом вся жизнь. В наслаждении жизнь. Отойдите, заботы!

  Смертного жребий не долог. Сегодня — дары Диониса,

Хоры, венки из цветов и женщины с нами. Сегодня

  Пользуйся благами всеми. А завтрашний день неизвестен.

* * *

Женщины дразнят меня стариком и советуют даже,

  К зеркалу взор обратив, жизни останки узреть.

Белые будь у меня или черные волосы — это

  Мне безразлично теперь: я уж к закату иду.

Но благовонною мазью, венками из листьев прекрасных,

  Бромием прочь я гоню множество тяжких забот.

* * *

Всем суждено умереть, и никто предсказать не сумеет

  Даже на завтрашний день, будет ли жив человек.

Ясно все это поняв, человек, веселись беззаботно,

  Бромия крепко держа — смерти забвенье — в руках;

И наслаждайся любовью, ведь жизнь у тебя однодневна.

  Прочие тяготы все я оставляю Судьбе.

* * *

Остолбенел я, увидев ритора Мавра: слоновый

  Хобот, по фунту губа, голос — убийственный рев.

НА АКТЕРОВ

1

Мемфис курносый играл в пантомиме Ниобу и Дафну.

  Деревом Дафна его, камнем Ниоба была.

2

Комику Павлу приснился Менандр и сказал: «Никакого

  Зла я не сделал тебе. Что ж ты бесславишь меня?»

НА ХИРУРГА

Лучше на суд Гегемону, казнящему смертью злодеев,

  Отданным быть, чем тебе в руки, Геннадий, попасть:

Тот, по закону карая, разбойникам головы рубит,

  Ты же, невинных губя, с них еще плату берешь.

НА УЧЕНОГО ВРАЧА МАГНА

Магн опустился в Аид. И в смятенье владыка Аида

  Молвил: «Пришел он затем, чтоб воскресить мертвецов».

НА МЕНЯЛУ

Некто все пальцы пустил в работу, на счетах считая,

  Но неожиданно смерть с ним свои счеты свела.

Счеты живут и теперь, но душа их живая — хозяин —

  Уж не считает на них, с жизнью окончив расчет.

* * *

Что пользы граду в том, что пишешь ты стихи,

Беря такие деньги за хулу и ямб

Продать всегда готовый, как торгаш елей?

* * *

Ты оскорбляешь меня. Все стерплю и терзаться не стану:

  Кто оскорбляет других, злобой наказан своей.

* * *

Как ты болтлив, человек, а ведь скоро ты ляжешь в могилу.

  Лучше молчи и, живя, думай о близком конце.

* * *

Нет, не меня оскорбил ты, а бедность мою. Если б даже

  Нищим был Зевс на земле, он бы обиды терпел.

* * *

Если я беден, что ж делать? Невинного что презираешь?

  В этом виновен не я; это — ошибка Судьбы.

* * *

Александрию покинув, ты двинулась в Антиохию.

  После Сирийской земли мчишься в Италию ты;

Мужа-вельможу тебе не поймать! Ведь из города в город

  Скачешь без устали ты, тщетно гонясь за мечтой.

* * *

Сын у тебя Эрот, супруга твоя — Афродита.

  Не без причины, кузнец, ты и хромаешь еще.

* * *

Мне подарили осла. Ленивый, он все упирался.

  Будет в дороге стоять тот, кто отправился с ним.

Медленность — матерь его, а сам он — сонливость и мука.

  Если ж его повернуть, первым помчится назад.

* * *

Клялся я тысячи раз, что не буду писать эпиграммы:

  Ими я злобу к себе многих глупцов возбудил,

Но Пантагата едва пафлагонскую рожу завижу, —

  И не могу побороть страсть к эпиграммам в себе.

* * *

Да, восхвалять — хорошо, а злословье вражду вызывает;

  Но ведь злословье само это — «аттический мед».

* * *

Как, расскажи мне, измеришь ты мир и пределы земные:

  Малое тело твое — только частица земли.

Прежде себя охвати и себя самого ты постигни;

  Сможешь исчислить тогда, как беспредельна земля.

Если ж не можешь измерить и бренности малого тела,

  Как же сумеешь познать меру безмерности ты?!

* * *

Ты говоришь: «Я все знаю». Но все твою видят незрелость.

  Пробуешь все — своего ж нет ничего у тебя.

* * *

Сын и родитель вступить в состязанье решили друг с другом,

  Кто поскорее из них сможет богатство проесть.

Так и проели они до конца все богатство. Осталось

  Им напоследок одно — это друг друга сожрать.

НА ПОЭТА — ИГРОКА В КОСТИ^[142]

Есть у поэтов, служителей Муз, Каллиопа богиня.

  Ну, а богиню твою все Таблиопой зовут.

*^[143]

Нет, не под силу терпеть ни грамматику мне, ни супругу:

  Толку в грамматике нет, несправедлива жена.

Злая кончина и гибельный рок породили обеих.

  Пусть от грамматики я, хоть и с трудом, убежал,

Но не могу я оставить супругу свою Андромаху:

  Брачный мешает контракт и Авзонийский закон.

НА МОНАХОВ^[144]

class="poem">

Если зовутся они «одинокими», что ж их так много?

  Где одиночество тут, в этой огромной толпе?