Ветеран войны[1]
Объявление на фабричной ограде гласило: «Работы нет». Возле объявления стоял высокий плохо одетый человек. Его потертое, некогда черное пальто с годами приняло грязнозеленый оттенок. Пуговиц на пальто не было. Человек придерживал полу одной рукой; другую руку он засунул в карман. Из-под пальто виднелась рубашка без воротничка и обтрепанные, грязные серые брюки. Дешевые почти новые сандалии совсем не соответствовали его костюму. Человек давно не брился, да и помыться ему не мешало бы. Наконец он повернулся и, понурив голову, медленно пошел дальше. Было ясно, что такие объявления он видел не раз и давно привык и к ним и к поискам работы. «…Зря все это, — думал он. — Говорил же я Мэри: продолжать поиски бессмысленно. Точка. Придется подыхать на пособии… А все-таки она права — работу я должен найти во что бы то ни стало. Расплатиться с долгами — особенно за квартиру, — купить какой-нибудь хорошей еды, одежду… выкупить швейную машину. Все это понятно. Но главного она еще не понимает. Я скатываюсь все ниже и ниже. Нет сил ни для борьбы, ни для чего… Даже бриться не хочется… Я должен найти работу. Иначе конченый я человек». Незнакомец продолжал бесцельно идти вперед мимо фабрик, у ворот которых давно уже висели объявления, преграждавшие путь потоку безработных. Человек шел до тех пор, пока не увидел фабричные ворота без объявления. Он вошел во двор, разыскал контору и нерешительно остановился перед окошечком с надписью: «За справками обращаться сюда. Звоните». Человек потянулся было к звонку, но сразу же отдернул руку и спрятал ее за спину, как будто испугался, что его ударит током. Потом он снова протянул руку и резко позвонил. Окошко открыла хорошенькая молодая женщина. Она взглянула на незнакомца и сухо спросила: — Что угодно? В бесконечных поисках работы ему тысячи раз приходилось отвечать на подобные вопросы, но теперь он почувствовал вдруг, что язык не повинуется ему. Наконец он выпалил: — Место. Работу. Любую. Женщина жеманно поджала губы. — У нас нет вакансий, — ответила она. Человек помедлил немного, словно собирался сказать что-то еще. Быть может, он хотел вызвать управляющего. Но потом, видно, передумал и медленно повернувшись, пошел прочь. На улице он остановился, как будто не решил еще, в каком направлении идти дальше, потом пересек мостовую и пошел по противоположной стороне непривычно большими шагами. Он шел долго мимо заводских оград с знакомыми строгими надписями, наконец дошел еще до одной фабрики. Автомобильный завод! Родная профессия. И объявления на воротах нет. Человек быстро вошел внутрь. Знакомый гул и грохот машин, как музыка, зазвучали в его ушах. Он увидел паренька, который обтачивал на токарном станке поршень. Человек остановился. У него зачесались руки. Токарные станки! И никакого объявления о том, что работы нет! Он расправил плечи, пригладил рукой волосы и быстро направился к конторе, жалея, что не надел воротничка и галстука и не привел себя немного в порядок. Справочное окошечко открыл добродушный седой мужчина в синем пиджаке. — Чем могу быть полезен? — спросил он. — Я ищу работу. По профессии токарь — механик. Хорошие рекомендации. Работал на разных станках. — Очень сожалею. Сейчас люди не требуются. — Но на воротах нет объявления. Специалист с хорошими рекомендациями может всегда пригодиться. Седоволосый мужчина помедлил с ответом; казалось, ему было трудно отказать этому человеку. Он внимательно оглядел потрепанную одежду незнакомца, и его взгляд остановился на лацкане старого пальто. — Как правило, мы нанимаем только демобилизованных, — Я демобилизованный. — Хм… Чем же вы можете доказать это? Оборванный человек опустил было руку в жилетный карман, но потом раздумал. — У меня есть доказательство, — сказал он, — но теперь оно ничего не значит. — В данный момент у нас нет вакансий, — повторил седоволосый мужчина, — но если вы представите доказательства того, что вы демобилизованный солдат австралийской армии, я запишу ваше имя. Возможно, когда-нибудь впоследствии… — Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — сказал оборванный человек. Он повернулся на каблуках и медленно направился к выходу. С трудом передвигая ноги, человек продолжал свой бесцельный путь. Он шел до тех пор, пока не оказался на широком мосту за пределами города. Человек остановился у перил и долго смотрел вниз, где бурлила черная вода. Потом он оглянулся И окинул взглядом дорогу, которая привела его сюда; вдали виднелись неясные контуры домов, магазинов, фабрик, окутанных пеленой желто-серого дыма. Человек повернул голову и бросил взгляд на другую сторону: роскошные особняки, окруженные нарядными садами, с тайным злорадством глядели на него с противоположного берега. Его осенила неожиданная мысль. Прихрамывая, он пересек мост, с трудом взобрался на холм и свернул на широкую асфальтированную улицу, окаймленную с обеих сторон подстриженными газонами и стройными деревцами. У высокой ограды человек замедлил шаги, одернул пальто и, пригладив рукой волосы, медленно вошел в калитку. Усыпанная гравием дорожка хорошо расчищенного сада вела к большой каменной веранде. Человек робко подошел к парадной двери и нерешительно нажал звонок. Дверь открыла нарядно одетая дама. Она была немолода и безуспешно пыталась замаскировать свой возраст с помощью пудры, краски и невероятно пышной прически. Увидев оборванного незнакомца, дама слегка растерялась, потом сухо спросила: — Почему вы звоните у парадной двери? — Простите, мадам. Я хотел узнать, не нужен ли вам садовник. Подстригать газоны или еще какую-нибудь работу на час — другой… — У нас есть садовник, — сказала дама. — А в будущем знайте свое место и обращайтесь с черного хода. Нам бродяги не нужны. Униженный, рабский тон незнакомца исчез. Его глаза засверкали, кулаки сжались. Неожиданно он широко распахнул пальто, трясущимися от гнева пальцами расстегнул пиджак и, вытащив рубашку, обнажил белый живот. — Видишь это? Видишь этот шрам? — крикнул он. — Пуля вошла сюда и вылетела с другой стороны! Я воевал за таких, как ты, старая ведьма! Дама отпрянула назад, в ее глазах застыл ужас, она поднесла руку ко рту и пронзительно закричала. Человек повернулся, одернул рубашку и, шатаясь, точно безумный, выбежал за ограду. Здесь он остановился и, задыхаясь от быстрого бега, боязливо огляделся вокруг. Он заправил рубашку в брюки и, тяжело припадая то на одну, то на другую ногу, потащился к городу. Теперь он шел, еще больше ссутулившись, и его хромота еще резче бросалась в глаза. Сандалии жали, пальцы стерлись до крови, на пятках появились волдыри. Опустив голову и наталкиваясь на прохожих, он проходил квартал за кварталом, пока не очутился в предместье у городского парка. До него донеслись оживленные голоса. Неподалеку на газоне расположились трое оборванцев. Один из них тянул прямо из бутылки. — Хэлло, Коллинз! — окликнул пьяница вновь подошедшего. — Не хочешь ли? Человек посмотрел на протянутую бутылку, помедлил немного, потом пересек газон и подошел к оборванцам. — Привет, Сэм! — сказал он, — Если разрешишь, я отхлебну немножко. Он взял бутылку, вытер горлышко и сделал несколько глотков. Дрожь прошла по его усталому телу. — Спасибо, — сказал он, возвращая бутылку. У оборванцев были прыщавые лица и тусклые глаза алкоголиков. Один из них хриплым голосом начал рассказывать какую-то нелепую историю. Собутыльники хохотали до слез. «Сэм и эти двое нашли выход, — подумал Коллинз. — Пьют, заливают горе вином. Что толку беспокоиться и искать работу? Сэм отказался от этой мысли» — …И вот, пока мы отсыпались, — продолжал рассказчик, — один из садовников привязал мои ноги к ногам Джека. Понимаете? Когда мы проснулись, я встал и попробовал уйти, но тут же грохнулся на землю; потом встал Джек и тоже грохнулся. Садовники следили за нами из-за кустов. Вот это была потеха, так потеха! Ну и ржал же я — подохнуть можно! «Подохнуть можно!» — вот что он сказал. Расстроенный рассудок Коллинза уцепился за эти слова. «Подохнуть можно!» — Коллинз повернулся и пошел прочь. — Спасибо за выпивку, дружище! — визгливо крикнул ему вслед один из оборванцев. Но Коллинз не слышал ничего. Прихрамывая, он шел вперед и думал: «Пропадает человек. Подохнуть можно…» Слова пьяницы не выходили у него из головы. Когда Коллинз дошел до города, черные тучи неожиданно заволокли небо и полил дождь. Коллинз поплотнее запахнул пальто и засунул руки в карманы. Вскоре вода просочилась в сандалии, стертые пальцы разболелись еще сильнее. С трудом передвигая ноги, человек продолжал блуждать под проливным дождем. Дешевое вино бродило в пустом желудке и вызывало тошноту. «Что толку? — думал он. — Сколько все это может продолжаться? За три года всего лишь несколько полных рабочих дней. Недельное пособие — похлебка и десять шиллингов. Ни еды, ни одежды. Только счет за квартиру или „убирайтесь вон!“ И долги, сплошные долги… Свет выключен, швейная машина заложена, Мэри высохла, как скелет, дети разуты, дрова на исходе… Подохнуть можно!» Ночь наступила неожиданно. Тускло замерцали огни. Рассекая дождь, навстречу холодному ветру со свистом пролетали автомобили. А человек все шел и шел, ему было все равно, куда он идет. На углу какого-то переулка он остановился и устало прислонился к стене. «Лучше вернуться домой и выпить чаю», — подумал он. Откуда-то донесся запах пищи. Неподалеку был ресторан. «Я согласился бы сейчас на любую работу, — подумал Коллинз. — Приступил бы немедленно. Пусть в ночную смену. Все, что угодно». Он громко рассмеялся. Из глубины переулка ему ответило эхо. Тошнота прошла. Ее сменило чувство голода. Человек ничего не ел с самого утра, да и утром он съел только поджаренный ломтик хлеба и запил его чашкой чая. Черный ход ресторана. Говорят, здесь можно кое — чем поживиться. Послышались голоса, и Коллинз увидел бродяг, толпившихся возле двух больших урн. Дверь распахнулась, луч света разорвал темноту и осветил этих оборванцев, еще более страшных, чем Коллинз. В дверях появился официант в белой куртке с корзиной в руках. Не обращая никакого внимания на бродяг, он вывалил содержимое корзинки в одну из урн. Капустные листья, огрызки мяса, свиные хрящи, косточки от компота — все это превратилось в отвратительное месиво. Отталкивая друг друга от урны, люди стали с жадностью выхватывать оттуда объедки… В своем голодном неистовстве они едва не опрокинули урну. Коллинз чуть было не присоединился к ним. Но внезапно смысл происходящего дошел до его сознания: «Нет! Только не это! Как голодная собака! Никогда!» Он выбежал из переулка. Холодный, пронизанный дождем мрак снова окружил его. Он шел до тех пор, пока ноги не привели его на широкий мост. Коллинз остановился у перил и задумался. Затем он решил перейти на другую сторону моста. Когда он дошел до середины, раздался оглушительный окрик. Резко затормозив, грузовик свернул в сторону, чудом не задев его. Коллинз не заметил этого. Машина остановилась. Из кабины показалась голова шофера. — Ты что? Жить надоело? — закричал он. Оборванный человек не слышал ничего. Он подошел к перилам и посмотрел вниз, вглядываясь туда, откуда доносился шум воды, бьющейся о громадные каменные выступы. Человек долго смотрел в черную пропасть реки, потом пошарил в жилетном кармане, достал маленький кошелек, вынул оттуда какой-то предмет и бросил его в реку. В тусклом свете фонаря блеснул небольшой бронзовый крестик с орденской ленточкой… Через мгновение послышался всплеск воды. Человек постоял, не двигаясь, еще несколько минут, потом вздохнул, отвернулся и медленно пошел прочь. Дождь усилился. Тяжело припадая то на одну, то на другую больную ногу, человек медленно тащился по городу. Теперь он шел по направлению к рабочим кварталам. Под ногами хлопала грязь. Человек промок насквозь и дрожал от холода. Еще одна темная улица. Освещенный вход привлек его внимание. Коллинз остановился и заглянул внутрь. Здесь помещался какой-то клуб. В освещенном вестибюле возле дверей висел плакат: «Сегодня вечером собрание. Общество сторонников мира». Коллинз подошел ближе и перечитал объявление еще раз: «…Общество сторонников мира…» Щурясь от света, он нерешительно вошел в помещение. На трибуне, обращаясь к присутствующим, собравшимся в полупустом зале, стоял оратор. Коллинз сел сбоку на первый попавшийся стул. Слова говорящего смутно доходили до его сознания: — …Угроза войны. Новая мировая война явится страшным бедствием… Коллинз прислушался. Теперь, наклонившись вперед, он начал сосредоточенно слушать оратора. Недоуменно нахмурив брови, он размышлял над каждым словом. — Мы должны рассказать народу об ужасах войны, — говорил оратор. — Мы должны рассказать людям о судьбах ветеранов, которые оказались теперь выброшенными за борт. Наша организация будет повсюду проводить митинги и рассказывать людям правду. Оратор сошел с трибуны. Поднялся председатель. Неожиданно Коллинз вскочил со своего места и крикнул: — Послушайте, мистер! Председатель с удивлением посмотрел на него. Присутствующие обернулись. Коллинз стоял, крепко уцепившись за спинку переднего стула. — Слушаю вас, — сказал председатель, недоуменно глядя на незнакомого человека. — Послушайте, мистер, — повторил Коллинз. — Расскажите людям о том, как человек был награжден крестом Виктории и как он выбросил этот крест в реку. Люди смотрели на Коллинза с недоверием. — Это правда. Уверяю вас. Меня наградили крестом Виктории. Я могу это доказать. Человек вытащил из кармана маленький кошелек и высоко поднял его.
— Вы видите эту вещь? Это кошелек, в котором я в течение всех этих лет хранил свою награду. Я был награжден крестом Виктории к сегодня выбросил его в реку. Я сделал это потому, что для героев войны нет работы. Вот уж три года, как я не могу найти никакой работы. — Голос Коллинза сорвался. — Скажите людям, — задыхаясь, снова крикнул он, — что человека наградили крестом Виктории! И что он выбросил этот крест! Рыдание вырвалось у него из груди. Ничего не видя перед собой, Коллинз вышел из зала в холодную дождливую ночь. Он высоко поднял голову, распрямил плечи и быстро пошел вперед, широко размахивая руками. Казалось, человек забыл о холоде, о своих мокрых, стертых ногах и о страшной пустоте в желудке.
Перевод Ф. Лурье
Дрова
Шестеро безработных отрабатывали свое пособие. По очереди не спеша они набирали полные лопаты гравия и тщательно разравнивали его по дороге. Одни работали в фуфайках, другие в старых жилетах. Было холодно, несмотря на все старания солнца прогнать мороз из долины. Две пустые подводы стояли у обочины дороги. Лошади щипали заиндевевшую траву. — Вы уж кончайте с этим до обеда. Скоро двенадцать, — сказал Мерфи, десятник из городского управления, присматривавший за работой. Здоровенный, плотно скроенный детина, самый рослый из шестерых, кинул лопату в одну из подвод. — Не знаю, как другие, а Дарки до обеда лопаты не возьмет, — сказал он, проводя мозолистой рукой по копне взлохмаченных черных волос. — Вот платили бы нам десятку в неделю, а то пособие — горе одно… Из поношенного пиджака, висевшего на столбе у изгороди, он достал завернутый в газету завтрак, бутылку с холодным чаем и удобно растянулся на мешке из-под соломы. Его огромному телу словно было тесно в красной с черным футболке и в заплатанных парусиновых брюках. — Как хочешь, Дарки, — сказал примирительно Мерфи, — сам знаешь, с меня тоже спрашивают… — А тебе и платят хорошо, Спад. Ступай-ка, пообедай, а мы потом закончим. — Мистер Тай и так уж на стену лезет: слишком медленно вы работаете, ребята, вот что! — Мерфи отвел велосипед от изгороди и перекинул ногу через седло. — Поработайте еще немного до обеда. Мерфи был пожилой человек, казалось, что его сутулая спина для велосипеда и приспособлена. Он уже отъезжал, медленно нажимая на педали, когда Дарки крикнул ему вслед:' — Скажи Таю, пусть сам придет, помахает лопатой, если у него такая спешка. Остальные работали до тех пор, пока Мерфи не скрылся за вязами у самого городка, раскинувшегося по другую сторону долины. Городок выглядел мрачно, словно и его придавил кризис, принесший столько горя его жителям. — Посмотрел бы я на Тая, как бы он здесь гравий раскидывал! — сказал Дарки, когда его товарищи уселись рядом и принялись за еду. — Бьюсь об заклад, мы бы его заставили попотеть. Все засмеялись, а Дарки, опершись на локоть, продолжал: — Встретил я его на днях возле лавки; он меня спрашивает: «Как живешь, Дарки?» А я ему: «От ваших вопросов лучше не заживу!» Потом еще говорю: «Послушайте, — говорю, — если я не ошибаюсь, у нас в городе только два мерзавца». «Кто такие?» — спрашивает он. А я ему: «Тай — городской секретарь и Тай — городской инженер». Видать, не понравилось ему! — А ты что думаешь, может человеку понравиться, когда его обзовут мерзавцем? — утирая нос тыльной стороной ладони, проговорил Коннорс, по прозвищу Гундосьй. — Тая защищаешь, да? — зло огрызнулся Дарки. — Вовсе не защищаю. Просто я сказал, что не может человеку понравиться, ког&а его обзывают мерзавцем. Дарки глотнул чаю, лег навзничь и с жадностью принялся за кусок хлеба, намазанного джемом. — Знаешь, — заговорил он, глядя в небо, — если рабочий человек голосует за националистов[2], выходит, он ничем не лучше скеба. А? — Никогда я за националистов не голосовал. — Гундосый явно нервничал. — А я и не говорю, что ты голосовал, — взглянул на него Дарки. — Я только сказал: если рабочий голосует за националистов, значит, он сволочь и скеб. Вот и все. Наступила неловкая тишина. Все молча жевали, пока Эрни Лайл, молодой парень, недавно ставший отцом, не переменил тему разговора? — Ну и холодно же было сегодня ночью, черт побери! Я прямо закоченел. — Восьмые сутки как мороз держится, — вставил один из возчиков с подводы, — а в доме ни полена. Топлива, что выдают, хватает дня на три, не больше. Мы стали было жечь забор, да хозяин пригрозил выкинуть нас из квартиры, если мы не поставим новый. — А мы с Лиз как поужинаем, так сразу и спать, — сказал Гундосый. — Бережем дрова на стряпню. Да и те уж на исходе. — Я сегодня ночью к реке ходил, думал — хоть сучьев наберу, но все там вымокло после паводка, — сказал еще кто-то. — Да, дров надо достать. Где хочешь, а достать надо. Иначе замерзнем! — взволнованно заговорил Эрни. — У моего маленького ужасный кашель. Домишко наш совсем развалился, а тут еще топить нечем — того и гляди малыш схватит воспаление легких. Возчик Андерсон, самый пожилой из всех, поднялся, разминая ноги. — Собачья жизнь! Мы вот топим половицами из уборной, — пожаловался он. Дарки вскочил и со злостью швырнул в траву корку хлеба: — А мне вас и не жалко. Я ведь тоже едва свожу концы с концами. Но уж чего — чего, а дров у меня — завались! Полный сарай!.. — За последнее время со складов порядком дров утекло, — протянул Гундосый, с усмешкой глядя на Дарки. — Наверно, и тебе, перепало? — А я тебе не стану докладывать, где я их взял. Хотя бы и со склада! Захотел бы там взять, так знал бы, у кого надо брать. У тех бы не убыло. А вы, ребята, только злите меня. Скулите, что топить нечем, а вокруг вон сколько леса! Глазом не охватишь! Сложились бы, наняли на ночь грузовик да нарубили бы, сколько надо. — Но это же воровство, — сказал Гундосый, — а новый фараон шутить не любит. Разве ты не знаешь, что сделали с Гарри Джексоном, когда его поймали? Я в тюрьме сидеть не хочу! — Думаешь, в тюрьме тебе будет хуже, а? По мне — так уж лучше рискнуть, чем морозить детей. — Дарки прав, — сказал Эрни Лайл. — Может, и нам рискнуть? — Нет, неправ, — возразил Гундосый. — Никогда в жизни я не воровал и теперь не стану. Я так думаю: лучше бы нам поговорить с Колсоном, — добавил он. Колсон был членом парламента от местной организации националистической партии. — А что толку говорить с Колсоном? Помог он когда-нибудь нашему брату рабочему?! Я скорей подохну от холода, чем стану его просить, — ответил Дарки, поднимаясь. — В прошлые выборы он предлагал мне выпить с ним. Стою я возле избирательного участка и раздаю лейбористские листовки. А он проголосовал сам за себя и выходит из будки. «Пошли, — говорит, — выпьем, Дарки». — «Стану я пить с тобой, как же!» — говорю я. А он прицепился: «Брось, Дарки, пойдем! Что до меня, я не хочу с тобой ссориться». — «Ну, а что до меня, — отвечаю я, — то как раз наоборот!» — Дарки сплюнул на траву, словно хотел выплюнуть самое имя Колсона. — Просить у Колсона?! К чертовой матери! Он достал жестянку с табаком из кармана брюк и со злостью стал крутить папиросу. — Если у вас недостает смелости взять вязанку дров, мое дело сторона! У меня-то их хватает. — Пожалуй, стоит подумать, — сказал Эрни Лайл. — Надо же чем-нибудь топить! Риск большой, но топить-то надо! — Не хочу я в это ввязываться! — отвернулся Гундосый. — Мне дрова нужны, — сказал Андерсон, тот, что топил половицами из уборной. — Но это дело опасное, так мне кажется, Дарки… — А мне тесть обещал дать немного, — соврал третий. — Вот трусы проклятые! — выругался Дарки. — Но я скажу вам, что я сделаю. Я попрошу грузовик у Берта Спарго и, если кто-нибудь из вас поедет со мной, привезу дров. У меня-то дров полно, но я возьму половину на продажу. А другую половину можете делить между собой. Рабочие с надеждой посмотрели друг на друга, потом все, за исключением Гундосого, повернулись к Эрни Лайлу. Эрни помялся и нерешительно сказал: — Что ж, Дарки, я помогу тебе. Пожалуй, помогу. — Я это не для вас делаю, ребята. Я о себе забочусь, — и Дарки ударил себя кулаком в грудь. — Получу малость деньжонок за свою половину, понятно? А вы, ребята, держите язык за зубами. Сегодня вечером переговорю со Спарго насчет грузовика, а завтра ночью мы с Эрни привезем дров. — Вдруг он снова повернулся к Гундосому: — Ну, а ты как? Дровишек хочешь? — Мне дрова позарез нужны, Дарки, но краденых я не хочу. — Значит, ты бы эти дрова и в подарок не принял? — Огромными, мозолистыми ручищами Дарки сгреб Гундосого за шиворот и поставил на ноги. — Ну, смотри у меня — молчок! Донесешь — дух из тебя вышибу! — Н-н-не донесу я, Дарки, — испуганно проговорил Гундосый. — Ты же знаешь — не донесу… — И не советую, — сказал Дарки, отпуская его. — Не советую!.. Вон уж старый черт Спад едет. Пошли работать! И смотрите — не болтать! Завтра условимся…* * *
К ночи мороз словно белой простыней накрыл равнину. Эрни Лайл быстро шагал к окраине города, где должен был встретиться с Дарки. «Только бы Дарки не опоздал», — думал Эрни, глубже засовывая руки в карманы пальто и с опаской оглядываясь. Пар морозным облачком клубился при каждом его вздохе. Послышались чьи-то шаги, и Эрни поспешно перешел на другую сторону улицы. «Жена была права, — твердил он себе. — Лучше бы мне остаться дома. Поймают нас…» Не успел он дойти до условленного места, как подъехал старый грузовик. — Прыгай сюда, — сказал Дарки, не заглушая мотора. — Пришлось повозиться, пока завел машину. Верно, аккумулятор сел. На Дарки было поношенное черное пальто и мятая Шляпа, шея обмотана старым красным шарфом. — Ух, дьявол, и холодно же! — прибавил он, когда Эрни влез в машину. — Куда ты собираешься ехать? — спросил Эрни. Дарки резко отпустил педаль сцепления, и старая развалина рванулась вперед. — На делянку старого Пэдди Ши. Это мили за две от реки. Там уйма хорошего леса. — Ты что, старого Пэдди не знаешь? Он ведь там же и живет. За холмом. Всего в какой-нибудь миле. Да он нас сгноит в тюрьме, если поймает! — Пусть сперва поймает. Пусть только сунет нос в наши дела — полетит у меня в речку! — Дарки оглушительно расхохотался над собственной шуткой, но Эрни было не до смеха. Фальшиво, но с чувством Дарки начал насвистывать «Пташечку — малиновку», а Эрни следил, как баранка прыгала в руках Дарки, когда он старался направить дребезжащий грузовик между выбоинами дороги. «Конечно, он тоже боится, только не подает вида, — размышлял Эрни. — И какого черта я согласился участвовать в этом деле?! Если нас увидят, обоих посадят…» — Эрни стал думать о жене и ребенке, и кажущаяся беспечность Дарки вдруг взбесила его. — Перестань ты свистеть, ради бога! — резко сказал он. — Можно подумать, мы на прогулку едем. — Неужели боишься? — Да, боюсь. Чертовски боюсь! — А ты не бойся. Я ведь хитрый. Меня этим остолопам не поймать, — успокоил его Дарки и снова принялся насвистывать. Когда они уже были почти у цели, грузовик проехал по небольшому мосту через реку. Раздался грохот расшатанных досок. Эрни показалось, что грянул гром, и он словно врос в сиденье. До ближайшего жилья было не меньше мили, но Эрни чудилось, что и у ночи есть глаза и уши. Они подъехали к делянке; дрожа от страха, Эрни торопливо распахнул ворота. — Что это там за надпись на дереве, возле самых ворот? — прошептал он, влезая обратно в машину. — Вон там, с твоей стороны? Дарки вылез из кабины, приподнял расшатавшийся козырек над фарой и направил свет на табличку, висевшую на дереве. — «Браконьерство строго воспрещается, — прочитал он вполголоса. — Замеченные в хищении леса с этого участка понесут строгое наказание. Именем закона Патрик Ши». Не говоря ни слова, Дарки достал из кузова топор, поплевал на руки и начал делать зарубку для пилы на том самом дереве, где висела табличка. Это было огромное, сухое, смолистое дерево с толстыми сучьями — лучше топлива не сыщешь! Удары топора рассекли морозный воздух, а Эрни, чуть живой от страха, сидел в грузовике. Дарки вернулся к машине, бросил на сиденье шляпу, шарф и пальто, потом пошел к кузову и достал оттуда поперечную пилу. — Пошли! — сказал он Эрни, выключая фары. — Пока не свалим, поработаем в темноте. — Дарки! Лучше поедем домой, право. Сцапают нас! Как пить дать, сцапают! — Давай, давай! Никто нас не сцапает, если быстро управимся. И, ради бога, перестань трястись — смотреть на тебя тошно! Эрни нехотя сбросил пальто. Освоившись в темноте, они начали пилить. «В тюрьму, в тюрьму», — казалось, твердила Эрни пила. Он дрожал от страха и пилил плохо. — Хочешь верхом на пиле прокатиться? Валяй! Только ноги держи повыше! — сострил Дарки и громко захохотал. Эрни промолчал. Они снова принялись пилить. «Нас услышат на ферме, — думал Эрни, — и старый Пэдди побежит и приведет полицию. Уж слишком Дарки храбрится, вот что плохо! А жена была права: зря я впутался в это дело. Во всяком случае, теперь надо поторапливаться». Он налег на пилу, стараясь не отставать от Дарки, и вскоре дерево было почти перепилено. — По-моему, в самый раз, — сказал Дарки. С трудом запустив мотор, он зажег фары и направил свет на дерево. — Еще разок провести — и готово, — прибавил он, возвращаясь. Скоро дерево рухнуло на покрытую инеем землю, разорвав тишину ночи. — Боже мой, — пробормотал Эрни, — наверно, даже в городе слышно!.. За холмом, около фермы Ши, глухо залаяла собака. — Живо бери второй топор! — прошептал Дарки. — Обрубим сухие ветки, распилим ствол — и скорее на машину… Да брось ты трястись!.. — Не беспокойся, Дарки, я не буду… Просто я хочу домой. Вот помяни мое слово — нас схватят! — Не поймешь, от чего ты дрожишь: от страха или от холода. Накличешь беду — сам будешь виноват. Перестань скулить! Около часа они работали, не отрываясь. Злость и отчаяние подстегивали Эрни, и он не отставал от Дарки. Наконец тот выпрямился и отер ладонью лоб. — Из этой вывески выйдет неплохая растопка, — сказал он, отдирая от распиленного ствола грозное предупреждение и швыряя дощечку в грузовик. Но Эрни даже не отозвался. Несмотря на мороз, обоим было жарко. Еще час — и машину нагрузили выше бортов. Дарки затянул дрова толстой веревкой. Эрни облегченно вздохнул — можно было ехать назад. Дарки принялся заводить машину, но, как он ни бился, мотор молчал. Дарки бегал взад и вперед, проверял, есть ли искра, подсасывал, ругаясь и богохульствуя. Ворча, он крутил заводную рукоятку, чертыхался, потом снова крутил ее, но все безрезультатно. Вне себя от страха, Эрни вглядывался в ночную темень. — Мотор застыл, как дождевой червь. Аккумулятор сел… — буркнул Дарки. — Придется повернуть машину и толкать ее вниз с холма. Они принялись толкать. Дарки управлял одной рукой. Когда грузовик двинулся, Дарки прыгнул в кабину и включил передачу. Болтаясь из стороны в сторону, громыхая по корням и пням, старая колымага покатилась между деревьями, пока мотор не заработал. Вначале он с неохотой заворчал, потом оглушительно взревел. Дарки круто развернул машину и выехал за ворота.* * *
Протирая время от времени запотевшее смотровое стекло, они въехали на окраину темного, затихшего городка. Вдруг Дарки неудержимо расхохотался хриплым смехом. — Над чем ты смеешься, черт побери? — спросил Эрни. — Хотелось бы мне поглядеть на рожу старого Пэдди, когда он утром увидит, что осталось от того дерева, — ответил Дарки и, перестав смеяться, добавил: —Отвезем сначала этому верзиле Андерсону. И запомни: половина дров мне на продажу! Я пилил их не для того, чтобы погреться. Дарки свернул в пустынную уличку и остановил грузовик у дома Андерсонов. — Как бы нас не увидели, — прошептал Эрни. — Никто не увидит, не волнуйся, — сказал Дарки. — В городишке ложатся спать вместе с курами. А сейчас больше двух часов… Дарки только выключил фары, мотор продолжал работать. Они перебросили через ограду несколько чурбаков, осторожно вытаскивая их закоченевшими руками. Вдруг в окне сбоку вспыхнул свет и из-за занавески выглянуло чье-то лицо. Через мгновение свет погас. — Довольно! — шепнул Эрни. — Ты же знаешь, нас ведь пятеро на эти дрова. — Еще парочку на прощанье, — ответил Дарки, перекидывая во двор Андерсона два больших чурбака. — Теперь старику не надо будет жечь свою уборную. Никем не замеченные, они доставили дрова еще в три дома, и везде Дарки подбрасывал «еще парочку на прощанье». Он по — прежнему казался беззаботным, а у Эрни росло страстное желание поскорее все кончить. Вдруг Эрни заметил, что по темной улице кто-то идет. — Кто это? — воскликнул он, — Неужто полицейский? — Да нет. — Дарки смотрел через заднее стекло кабины. — Это всего — навсего Клэри Симпсон возвращается домой из пекарни. Он ничего не поймет. Ума не хватит. — Но он нас видел! — Думаешь, он видит в темноте?' Да ты труслив, как заяц! — Скорей бы отвезти остаток тебе и мне и лечь спать. Да и тогда нас могут накрыть!.. В ответ Дарки снова начал насвистывать, сменив прежнюю песенку на «Матушку Макри». Он, видимо, замечтался и едва не пропустил поворот в узкую уличку позади дома Эрни. Борт грузовика громко заскрежетал об ограду. — Тише ты, Дарки! Разбудишь соседей! — Если к ним въехать через переднюю дверь и выехать через заднюю, они и тогда не проснутся, — беспечно отозвался Дарки, останавливая грузовик за домом Эрни. Ледок на замерзших лужах затрещал под колесами. — Дарки, ты ведь уже сбросил половину дров! — Э, да говорил я тебе, у меня их полно. А вы помрете от холода, если я о вас не позабочусь. И во двор Эрни с глухим стуком полетели чурбаки. — Теперь мне надолго хватит, — сказал Эрни. — Тебе и полагается больше, чем тем трепачам. Ты ведь ездил со мной, не так ли? — усмехнулся Дарки, с легко- Crbto швыряя за ограду еще два громадных чурбана. — Бери эту вывеску тоже, — добавил он, бросая во двор треснувшую деревянную табличку. — Лучше уничтожить ее, Дарки! — Пригодится утром на растопку… Теперь выедем назад и свалим остальное у меня. Надо успеть до рассвета… Потом я подвезу тебя до дому и верну Спарго его грузовик. На главной улице машина поровнялась с домом старой вдовы — пенсионерки. — Держу пари, старуха давненько не видела дров, — сказал Дарки. — Надо бы и ей малость подбросить. — Немного же у тебя останется на продажу! — От пары чурбаков у меня не убудет. У меня же полный сарай! Да и в кузове еще немало. Дарки с размаху бросил три большущих чурбана прямо в середину старательно возделанного цветника. В это мгновение дверь отворилась и седая женщина в пижаме уставилась на них из-за керосиновой лампы. — Кто это? — спросила она дрожащим, испуганным шепотом. Затем, видимо, поняв, что происходит, она задула лампу и прикрыла дверь. — Ух ты, и напугали же мы ее, — сказал Дарки. — Э, да не беда! Если ей не с кем согреться в постели, так хоть у огня погреется. И, как всегда, он радостно расхохотался над собственной шуткой. — Ты меня замучил, Дарки. Я помираю от страха. У меня прямо все нутро выворачивает. Ради бога, забирай свои дрова и отпусти меня. Грузовик свернул на улицу, где жил Дарки. В тусклом предутреннем свете выплыл ветхий домишко, в котором ютился с женой и тремя детьми непреклонный Коннорс Гундосый. — Бьюсь об заклад, эта сволочь храпела в постели, пока мы добывали дрова. Даже и в подарок не принял бы! Подумаешь! — Не так уж он плох, старина Коннорс, — вступился Эрни. — Я тебе говорю, в душе он паршивый скеб. Он за Колсона голосовал. — Ты ведь не знаешь наверняка, за кого он голосовал, Дарки. А много мы получили от того, что голосовали за лейбористов? — Говорю тебе, он проклятый скеб всей своей душонкой. Но сдается мне, что жена и дети здесь ни при чем. Держу пари, они там закоченели. Надо им подкинуть чурбанчик. — Да ты себе-то всего полдюжины оставил! — Сколько тебе твердить — у меня полон сарай дров! — огрызнулся Дарки, круто разворачивая грузовик. — И деньги у меня тоже есть. В прошлую субботу на скачках выиграл… В домишке никто не шевельнулся, пока они выгружали дрова. Потом, выводя машину из узкого переулка, Дарки со злобой проворчал: — Чтоб он сгорел на этих дровах! — Скоро рассветет, — сказал Эрни, когда они остановились у старенького дома Дарки. — Я мигом. — Дарки торопливо спрыгнул на землю. — Тут всего-то два или три чурбака. Я их брошу прямо в палисадник. — Отнеси лучше во двор. В палисаднике кто-нибудь увидит, и нас схватят. Я тебе помогу. — Сам управлюсь. Думаешь, все такие хилые, как ты? — Но ведь тяжело. Я помогу тебе… — Сказал тебе, справлюсь! — буркнул Дарки. Несмотря на протесты Эрни, он откинул задний борт грузовика, взял, поднатужившись, увесистый чурбан под одну руку, два поменьше под другую и, покачиваясь, двинулся по боковой дорожке к заднему двору. Замерцал морозный рассвет. Эрни ждал. «Чудной парень этот Дарки, — думал он. — Хотел бы я знать — есть ли у него хоть полено в сарае?..»Перевод И. Архангельской и М. Литинской (обратно)
Друг не подведет
Вы, наверно, заметили, что иногда совершенно несхожие люди становятся закадычными друзьями. Возьмите хотя бы Энди и Сэнди. Это была самая странная дружба, какую я только встречал в жизни. Энди был рослый парень, с черной вьющейся шевелюрой, жизнерадостный, услужливый. Сэнди был приземистый, плотный, на рыжеватой голове уже завелась плешь. Характером он отличался флегматичным, почти угрюмым. Казалось, ничего между ними не было общего, наоборот, они вечно ссорились друг с другом — больше по пустякам, а иногда и всерьез. Я и познакомился с ними как раз во время такой стычки. В то утро, когда эти двое впервые появились у нас на скотобойнях, несколько наших ребят сидело в кабачке. В двери поминутно входили полусонные люди и заказывали завтрак. Энди и Сэнди уселись за наш стол, между мной и Перком О’Коннеллом, пожилым одноглазым человеком, которого мы выбрали секретарем нашего местного профсоюза. — Ну что, пришли наниматься сюда, ребята? — спросил Перк. — Угу, — сказал Энди, — на прошлой неделе взяли расчет у Энгвина — и сюда. — А как там было, у Энгвина? — Плохо. Потому и бросили. Он изверг, вот он кто, этот Энгвин. — Да, мне говорили, — заметил Перк. — Это не совсем так, — вмешался Сэнди, громко прихлебывая чай. — Не так уж Энгвин плох. Бывали у меня места и похуже. — У тебя бывали места и получше, — резко повернулся к нему Энди. — Энгвин грабит нашего брата рабочего, набивает мошну да еще считает, что это мы его обкрадываем. Боится, как бы не утащили у него баранины на жаркое. Разве не так, приятель? — обратился он к Перку. — Слыхал я, что у Энгвина трудно работать, его люди жадные, прижимистые, — промолвил Перк. — Гонят без передышки с этим их конвейером, верно? — Слов нет, у этой банды не заработаешь, — не сдавался Сэнди. — Но не так уж там плохо, как Энди говорит. — Если тебе там нравилось, так какого же черта ты ушел? — огрызнулся Энди. — Говорили, что тут лучше. — Так о чем же ты споришь? Ну о чем? — кипятился Энди. — Я не спорю. Просто ты преувеличиваешь, вот и все… Вскоре они нанялись резать скот на небольшую бойню. — И бреем и причесываем по первому разряду, — говорил, посмеиваясь, Энди. Они во всем были прямой противоположностью друг другу, но всегда их видели вдвоем — водой не разольешь. Вместе приходили на бойню, вместе завтракали, работали рядом, вместе заходили в кабачок и снимали вместе одну комнату. Они не расставались и по воскресеньям. В этот день они отправлялись на скачки и, как правило, проигрывали. Каждый сваливал неудачу на другого. Особенно издевался Энди над тем, что Сэнди ничего не смыслит в лошадях. — Он не может отличить обыкновенной лошади от призовой, — сказал мне однажды Энди. — Только пускает на ветер наши деньги. — То есть как «наши»? — не понял я. — Мы ведь дружки, как вам известно, ну и кошелек у нас общий. Но, правду говоря, я еще больше трачу денег, чем старина Сэнди. Они спорили о скачках чуть ли не круглые сутки, и каждый норовил поддеть другого. Я работал в соседнем загоне и убедился, что и юмор у каждого был свой, особый, — этим они больше всего и отличались друг от друга. Энди был природный шутник; его насмешки отличались тонкостью и подлинным остроумием. Сэнди, наоборот, был способен только на безвкусные колкости и плохо замаскированные личные выпады. — Совсем недурно для такого старого хрыча, как ты, — подшучивал Энди, следя за работой друга. Сэнди только бросал на него свирепые взгляды: он не успевал придумать подходящий ответ. Казалось, Сэнди нарочно пропускал мимо ушей шутки друга, чтобы весь запас своего небогатого юмора сберечь до удобного случая. А Энди, наоборот, с царственной щедростью рассыпал тысячу и одно острое словечко и множество забавных прозвищ. Все это было так оригинально и неожиданно, что даже тот, кого он высмеивал, хохотал вместе со всеми. Не прошло и недели после их прихода к нам, как Энди уже назвал Перка О’Коннелла Лордом Нельсоном. Его острое чувство смешного не упускало ничего. Не пропустил он и старого Бэнди Джоунза. Бэнди было уже за семьдесят, он работал на бойне со дня ее основания, почти полвека. Работа у него была такая: он убирал со двора дохлых овец, остатки свиной кожи и прочую дрянь и отправлял все к Кокбэрну, где в котлах вываривали из этого всякую всячину. От орлиного глаза старого Бэнди не ускользало ничего, и Энди сразу взял это на заметку. — Эй, гляди в оба, брат! — крикнул он мне однажды. — А в чем дело, Энди? — Гляди в оба, а то Бэнди утащит тебя и сдаст Кокбэрну! Шевелись быстрее! Глаза навыкат! — выкрикивал он, как только Бэнди появлялся во дворе. За завтраком мы обычно играли в карты, и Энди особенно изощрялся в этот час. Как-то раз у Сэнди оказалось два туза. Энди мгновенно вытащил две груши из тарелки с компотом и торжественно заявил: — У меня тоже пара[3], я выиграл! Сэнди, как всегда, ответил нечленораздельной бранью. Однажды мы вместе вышли из дому и направились к автобусу. Энди первым заметил приближающуюся машину и бросился бежать. Запыхавшийся Сэнди едва поспевал за ним, и тут у него слетела шляпа. Потеряв несколько секунд, он не успел вскочить в автобус. Энди весело помахал ему из окна машины. Назавтра, когда мы собрались в кабачке, Энди сказал мне со смиренным видом: — Сэнди неплохой бегун, не правда ли? Если бы только не случай со шляпой… — Да, — сказал я, предвкушая шутку. — Я едва поспевал за ним. — Знаешь, — продолжал Энди, — когда я вошел в автобус, одна старуха, которая видела, как бежит Сэнди, сказала мне: «Пари держу, этот старичок в молодости умел неплохо бегать». Сэнди был очень раздосадован. — Я-то хоть волосы расчесываю! — крикнул он наконец. — Не так, как другие, что причесываются раз в год, на рождество… Но пришел черед и для Сэнди отплатить другу. — Теперь я сыграю шутку с Энди, — сказал он мне раз утром. — Он тут завел шашни с одной девицей, подбородок у нее лошадиный, точь-в-точь как у Джека Элберта[4]. — А в чем же тут шутка, Сэнди? — А ты скажи ему, — зашептал Сэнди, — что видел его вчера в кино с… Джеком Элбертом. Клянусь богом, он взбесится! — Нет уж, лучше ты сам скажи. — Ладно! — Сэнди зашагал в сторону Энди, обдиравшего овцу. — Понравилось тебе вчера кино, Энди? — крикнул он. — Угу, неплохая картина, — проворчал Энди. — Говорят, ты был там с Джеком Элбертом? — О ком это ты толкуешь, не пойму? — сказал недовольно Энди. — О Джеке Элберте с длинным подбородком, о твоей красотке. — Заботься лучше о собственной роже! — огрызнулся Энди. Сэнди был вне себя от радости: он нашел слабое место в панцире острослова Энди. Теперь у него был постоянный ответ на шутки друга. — Ему это не нравится, клянусь богом, — говорил он мне. Икаждый раз, когда Энди заикался насчет «старого хрыча», Сэнди торжественно выпаливал: — Зато у меня подбородок не такой, как у Джека Элберта! Даже Джордж Доннелли, наш профсоюзный делегат, и тот оказался жертвой добродушного юмора Энди. Как-то на бойню приехал репортер собирать информацию для газеты. Джордж Доннелли провел его по всем загонам. Перед отъездом газетчик спросил его, давно ли он здесь работает. Джордж сказал, что сорок лет. Полагая, что перед ним самый старый рабочий на бойнях, репортер написал заметку под заглавием «Отец наших боен». Это разобидело старика Бэнди Джоунза, который работал дольше Джорджа. Старик даже хотел писать в газету опровержение. Когда Джордж явился к нам на следующий день, Энди сказал с невинным видом: — Кажется, о вас написали в газете, Джордж. — Да, но я не просил газетчика об этом. Что ему взбрело в его пустую голову, то и нагородил, ничего не проверив. Пусть только приедет сюда еще раз… Энди подмигнул Сэнди и мне. — А какой там был заголовок, Джордж, в вашем экземпляре? — «Отец наших боен», — сказал делегат. — А что? — Странное дело, — протянул Энди. — Должно быть, типографская опечатка. В моем экземпляре напечатано «Дед наших боен». — Убирайся к дьяволу! — закричал Джордж, но, как ни досадовал, не мог и сам удержаться от смеха. С тех пор Джорджа стали звать Дедом. По пятницам, в день сбора членских взносов, Энди встречал Джорджа возгласом: — А вот и Дед пришел за пенсией. Раскошеливайся, ребята! Оба друга аккуратно посещали ежемесячные профсоюзные собрания. Энди охотно выступал с речами, иногда его примеру следовал и Сэнди, чтобы поспорить. Тогда Энди брал слово вторично и с лукавым огоньком в глазах начинал так: — Тут старина Сэнди наговорил разных нелепостей… Впрочем, во время стачек оба боролись плечом к плечу и держались до конца. Пришло время выборов в профсоюз, и я, к удивлению своему, убедился, что и в политике друзья расходятся: Энди поддерживал коммунистов, а Сэнди оказался заядлым лейбористом. На выборах были, как полагается, два бюллетеня: «Промышленной группы» лейбористской партии и левого объединенного профсоюза. В спорах о том, чей список подлинно рабочий, Энди и Сэнди дошли чуть не до драки. Споры эти могли бы послужить темой для особого рассказа. Я подозреваю, что каждый из них так и опустил в урну бюллетень со списком, ненавистным для другого… Во время стачки Энди работал с коммунистической группой, существовавшей на скотобойнях, потом разнесся слух, что он вступил в компартию. Однажды они работали, как всегда, в загоне, и я вдруг услышал, как Сэнди спросил у Энди: — Говорят, ты теперь коммунист? — Да, коммунист, — ответил Энди. — Я ведь и раньше сочувствовал им, еще во время кэрнских событий[5]. — Ты бы все-таки поостерегся… В газетах пишут такое… Опасное это дело, по — моему. Кончишь тем, что сядешь в тюрьму. — Это будет не впервые, — сказал Энди. — Вспомни, мы ведь однажды во время кризиса побывали там с тобой вместе. — Ну, это другое дело. — Видишь ли, Сэнди, когда человеку стукнуло сорок, пора заняться чем-либо полезным, сделать что-нибудь для нашего брата рабочего. Ведь не вся жизнь в том, чтобы опрокинуть стаканчик да глядеть в хвосты лошадям на скачках. Меня удивило, как терпеливо Энди толкует обо всем этом с приятелем. Но еще больше поразил меня ответ Сэнди: — Ты должен был раньше посоветоваться со мной, вот что! После этого разговора Сэнди стал дразнить друга. — Где твой красный галстук? — спрашивал он вдруг либо подпускал совсем уж несуразные шпильки: — Говорят, русские поедают своих детей… Энди стал ходить на собрания, и Сэнди с каждым днем становился все угрюмее. Похоже было, что он просто ревнует Энди к коммунистам. Он даже принялся вышучивать друга за его спиной, чего никогда не делал раньше. Но совсем по — другому получилось, когда об Энди непочтительно отозвался Махони — Бочка, вожак хозяйского «профсоюза» на бойнях. Дело было так. Во время завтрака у Сэнди вдруг вырвались злые слова: — Энди уехал в город за подрывной литературой. Махони — Бочке эти слова пришлись по душе. — В костер бы этого ублюдка — коммуниста! — проворчал он. — Кого ты назвал ублюдком? — спросил, поднимаясь, Сэнди. — А что? Разве тебя не бесит, что он теперь с этими проклятыми «коммо»[6]? Сэнди точно ощетинился весь. — Всякий может иметь свое мнение. «Коммо», во всяком случае, больше делают для рабочих, чем твоя вшивая банда. — А я считаю, что он изменник, ему место в тюрьме! Все глаза устремились на спорящих. Сэнди отодвинул ногой табуретку. — Выйдем на минутку, — сказал он спокойно. Для Махони — Бочки кулачная схватка с Сэнди могла быть только развлечением: это был детина огромного роста и с чудовищными кулаками, на которых и держался отчасти его авторитет. Все вышли вслед за ними во двор и стали в круг. — Это будет убийство и ничего больше, — прошептал мне Перк О’Коннелл, и я бросился уговаривать Сэнди. — Стоит ли связываться? — осторожно сказал я. — Никто не смеет называть моего друга изменником! — сказал Сэнди и стал стягивать с себя рубашку. Они стояли лицом к лицу в середине круга, обнаженные до пояса: Махони — Бочка, огромный, немного обрюзгший, и Сэнди, приземистый, с усыпанной веснушками грудью, с сильно развитыми бицепсами. — Давай сигнал, и пусть дерутся честно, — сказал кто-то. Я подумал: «Какая тут может быть честная драка?» Махони — Бочка яростно ринулся на Сэнди и сбил его с ног скорее тяжестью тела, чем ударом. Как раз в то мгновение, когда Сэнди подымался на ноги, появился, расталкивая толпу, Энди. Противники сблизились снова, но Энди стал между ними. — Убирайся отсюда, парень, — сказал Сэнди, отводя его руку. Энди отступил и стал рядом со мной. — Я убью Бочку за это, — пробормотал он. Я не успел ничего сказать. Махони — Бочка снова кинулся на Сэнди. Но тот отскочил в сторону и неожиданно ударил противника в солнечное сплетение. Махони — Бочка сердито заворчал. — Старик умеет драться, не думай, — сказал Энди. — Но Бочка слишком тяжел для него.
Махони тем временем сблизился с Сэнди и принялся молотить его своими кулачищами. Сэнди упорно оборонялся, но сила была на стороне противника. От зверского. удара выше правого глаза Сэнди полетел на землю и кровь залила ему лицо. Зрители молчали, их взяла оторопь. Словно у них на глазах беспощадно избивали провинившегося ребенка. — Я с ним посчитаюсь, с толстой сволочью, — бормотал Энди. — Он у меня получит свое…
Он шагнул вперед, но Сэнди был уже на ногах. Махони рванулся к нему, чтобы его прикончить, но Сэнди увернулся снова и с размаху въехал крепким кулаком в толстый живот верзилы. Каждый раз, когда Бочка наносил удар, Сэнди ускользал и тут же сильно бил противника под ложечку. Его встречные удары начинали действовать. Махони сопел, как старый паровоз. В толпе теперь все как один были на стороне Сэнди, его стали подбадривать криками. Неожиданно Сэнди перешел в наступление. Он сделал ложный выпад правой в живот, и, когда Махони инстинктивно согнулся, обороняясь, Сэнди левой угостил его сильным крюком в челюсть. Бочка свалился, как оглушенный по темени бык. Мы столпились вокруг Сэнди. Энди перевязывал ему разбитый глаз. — Из-за чего все произошло? — допытывался Энди у приятеля. — Не лезь не в свое дело, — отрезал Сэнди. Мне думается, что Энди очень скоро узнал причину драки. Но приятели в тот же день снова повздорили из-за политики. Через несколько дней Энди пришел на работу один. Он выглядел очень озабоченным. — Где твой дружок? — спросил я. — Старика всего скрючило, — тихо проговорил Энди. — Жалуется на сильные боли в кишках. Я вызывал доктора вчера вечером. Говорит, перитонит. Забрали его в больницу. Скверное дело, скажу тебе. Энди работал молча часов до одиннадцати. — Я, пожалуй, схожу в больницу, — сказал он вдруг. — Погляжу, как там старик борется со штормом. И он ушел. Два дня их загон стоял пустым. Потом туда пришли двое новых рабочих. Я спросил у них: — Не знаете, что там вышло с этими двумя, которые работали тут, с Энди и Сэнди? — Один из них в больнице, что ли. Говорят, помирает. А другой все ходит вокруг больницы. Сказал хозяину, что не вернется, вот нас сюда и послали. Энди пришел через несколько дней, в обеденный перерыв. Взглянув на него, я сразу понял все. — Может, пойдем выпьем? — предложил он. Мы пошли вниз по улице, не произнося больше ни слова. В кабачке Энди заказал три порции. Бармен посмотрел на него удивленно, да и я не понял, к чему он клонит. Но Энди резко повторил заказ: — Три порции, я сказал. Мы выпьем с товарищем, который помер. Бармен поставил на прилавок три стаканчика. — За Сэнди, за лучшего друга на свете, — сказал Энди. Мы выпили в торжественном молчании. Третий стакан мы оставили на стойке[7]. — Теперь ты можешь вылить его, — сказал Энди бармену. — Как вы впервые встретились с Сэнди? — спросил я. — На большой дороге, во время кризиса. Ты знаешь, как это бывает. Встречаешься с уймой людей, но только один становится тебе другом, по той ли причине или по другой — все равно. Он пришелся мне по душе. Мы рассказали друг другу свою жизнь. А потом уже не разлучались, даже во время войны. Мы много спорили, но все равно друг никогда не подведет. Ребята не очень-то высоко его ставили, но я его знал лучше, чем они. Мы помолчали с минуту. Потом Энди сказал: — А знаешь, какие были последние слова старика? Он пришел в себя на минутку. Я говорю ему: «Вид неплохой для такого старого хрыча, как ты». А он сжал мою руку как тисками и отвечает: «Зато у меня не такой длинный подбородок, как у Джека Элберта…» В глазах Энди стояли слезы. Признаться, и мои глаза были на мокром месте: у меня тоже был когда-то приятель, он умер много лет назад. Я знал, что Энди больше не найдет такого друга, как покойный Сэнди. — Я уезжаю на север, — заговорил снова Энди. — Условился с профсоюзом и получил разрешение от партии. Здесь мне больше невозможно оставаться. Мы расстались. Временами мне чудится, что я слышу их голоса в соседнем загоне. Один, говорит: «Неплохо идет дело сегодня у такого старого хрыча, как ты!» Другой отвечает: «Зато у меня подбородок не такой, как у Джека Элберта…» Между рабочими часто завязывается тесная дружба, и эта дружба перерастает в великое товарищество всех рабочих. Я думаю, что новое общество будет настоящим содружеством всех людей.
Перевод Л. Чернявского (обратно)
Последние комментарии
1 час 4 минут назад
2 часов 51 минут назад
4 часов 5 минут назад
5 часов 10 минут назад
6 часов 19 минут назад
18 часов 17 минут назад