Яна и Ян [Иржина Троянова] (fb2) читать онлайн

Иржина Троянова Яна и Ян

1

Теперь я делю свою жизнь на два периода: один — до «времени дождей» и моего семнадцатилетия, в котором остались Михал, Пушинка и прочие, уже не интересовавшие меня дела и люди, и другой — тот, что начался встречей с Яном.

«Временем дождей» назвала март этого года Моника. Лило тогда как из ведра. Все улицы были запружены снующими взад-вперед, похожими на мухоморы зонтиками. Однажды утром раскрыла зонтик и я, чтобы не испортить первую в моей жизни модную прическу. Ведь неопрятная продавщица — не продавщица — таков девиз нашей заведующей. И вот, проводя этот свой девиз в жизнь, она красит волосы в морковный цвет и надевает рабочий халат из силона такого же цвета. Поэтому, сидя за кассой, она очень напоминает толстенькую каротель, говорящую человеческим голосом: «Благодарю вас, заходите к нам еще. Яна, предложи даме пластинку с тем замечательным вальсом, «Время роз». Дана, ты опять кокетничала с покупателем. Магазин — не бюро знакомств, а школа хорошего воспитания!»

Когда вечером я покидаю «школу хорошего воспитания», то кладу зонтик в сумку, набрасываю на голову капюшон и иду домой пешком. Я люблю дождь, особенно весенний. А эту весну я ждала с нетерпением. У меня было какое-то странное предчувствие, будто весной в моей жизни обязательно произойдет что-то важное.

В тот день, когда это наконец произошло, в магазин заехала Моника и сказала, что отвезет меня домой, — как только ей исполнилось восемнадцать, отец стал давать ей ключи от «Москвича».

— При дождливой погоде машина незаменима, Яна. Сейчас ты увидишь, как она поплывет по этому безбрежному морю!

«Дворники» едва успевали стирать струйки воды на переднем стекле. Но Моника вела машину быстро и уверенно. Она вообще была уверенным в себе человеком, и мне ничего не оставалось, кроме как восхищаться ею. Правда, после истории с Михалом мы уже не были самыми близкими подругами, но все-таки поддерживали дружеские отношения. Мы говорили о нашей компании, распавшейся после несчастного случая с Пушинкой. Он все еще был в гипсе и лежал в больнице. Моника сказала, что познакомилась с отличными ребятами и что у нее есть «новое открытие». Тем самым она давала мне понять, что с Михалом у нее все кончено.

Она подвезла меня до большого продовольственного магазина — вечером к нам должны были прийти гости, и нужно было кое-что купить. Недалеко оттуда, в парке, росли два моих любимых крокуса — фиолетовый и желтый. Не прибило ли их дождем? Нет, крокусы не поддались ему и даже цвели. Как я обрадовалась этому!

Домой я опять пришла промокшая до нитки, замерзшая, в грязных-прегрязных сапогах. Передняя была полна испарениями от мокрых курток — значит, все уже вернулись с работы. Но дома оказалась только одна мама.

— Ты соображаешь хоть немного? — воскликнула она, рассердившись, когда увидела меня. — Бродишь по улице в такую погоду! Ты как отец. Тот после работы непременно должен пройтись.

— «Ты соображаешь хоть немного»! — сказала я шепотом девушке в зеркале, висевшем в передней, как только мама ушла на кухню.

Потом я насмешливо улыбнулась этой девушке, а она улыбнулась мне. У нее были довольно красивые зубы, но это, наверное, все, что было в ней хорошего.

— Ну и выглядишь же ты! — опять обратилась я к девушке.

Я никогда не была высокого мнения о своей внешности, а зеркало в передней подтверждало это мнение с откровенной беспощадностью. Совсем другое дело — зеркало в ванной. Оно, вероятно, было волшебным, потому что вечером, особенно после душа, из него смотрела на меня девушка с такими выразительными глазами… ну, почти что интересная. Но разве кто-нибудь, кроме меня самой, увидит мое отражение в этом зеркале?

— Яна, что ты там делаешь? Иди накрой на стол!

— Уже иду…

Я вздохнула: ну никакой возможности уединиться!

— Где же застрял отец? Вы меня замучаете!

Папа вошел чуть ли не в ту же минуту, мокрый, замерзший. Я закусила губу, чтобы не рассмеяться. Он так похож сейчас на доброго великана из сказки! Папа работает кондуктором трамвая, но мог бы преподавать в школе историю или ботанику. А еще он обожает музыку. У нас с ним есть абонементы на концерты «Пражской весны». Мама с Иркой больше любят оперетту и часто ходят в театр «Карлин».

— Росяночка, — прошептал заговорщицки папа, — ты знаешь, что в парке уже цветут крокусы?

Я бросилась ему на шею — нет для меня на свете никого ближе папы, нет другого человека со столь же родственной душой.

Мы сидели в кухне. Круг света от лампы с абажуром падал на стол. Хотя мы редко собирались вот так, все вместе, мне казалось, что всю свою жизнь мы, четверо, провели в этом круге света. И всю жизнь мы смотрели на пятно, что пробивается под потолком сквозь свежую побелку.

— Ирка, вам с папой нужно как-нибудь слазить наверх, наверное, опять крыша прохудилась.

— Плевал я на эту развалюху пани Балковой! Пусть крыша свалится ей на голову, если она не хочет даже гроша дать на ремонт.

— Не очень-то плюй, ведь она свалится на голову и нам.

Мама кажется еще очень молодой, но нашим семейным кораблем она управляет так же уверенно, как своим трамваем. Она умело руководит даже товарищем Ирки, Петром, по прозвищу Орешек. Живет он напротив, на соседней улице. Как и Ирка, выучился на автомеханика, но страшно любит театр. В Пушинкиных пьесах он всегда был лучшим исполнителем и серьезно мечтал поступить в Академию музыкального и театрального искусства, но учиться там надо очень долго, а воспитывает его одна мама, которая получает лишь пенсию по инвалидности.

Когда в тот памятный вечер — памятный, разумеется, для меня — Орешек пришел к нам, мы посмотрели на него — и не узнали. Он выглядел как настоящий артист. Его рыжие волосы были аккуратно причесаны, новый костюм сидел на нем отлично, а кроме того, он надел белую рубашку из дедерона и — конец света! — галстук.

— Ты ли это?! — опомнившись, воскликнула мама. — Уж не жениться ли собрался?

— Я бы женился, если бы вы отдали за меня Яну! — весело сказал Орешек и покраснел.

В тот день, когда мне исполнилось семнадцать и когда я его впервые поцеловала, я поняла, что он относится ко мне не только по-дружески. Это меня немного беспокоит, потому что… Ну, просто Орешек не тот, кто мне нужен. Я не знаю, как будет выглядеть Он, да и ни одна девушка этого точно не знает, зато хорошо знаю, как Он не должен выглядеть.

— Ну, с ней бы ты натерпелся! — смеясь, сказала мама и сразу же начала перечислять мои недостатки: неаккуратная, ничего не умеет, бестолковая… Но папа прервал ее и обратился к Орешку:

— Ты, Петя, что-нибудь отмечаешь?

Папа всех наших друзей всегда называет по имени, и Пушинку он тоже называет Рихардом, хотя это имя подходит ему, как боксерская перчатка воробью. А меня он иногда ласково называет Росяночкой.

— У меня завтра день рождения, и я хотел бы… хотел бы пригласить Ирку и Яну куда-нибудь потанцевать. Когда тебе девятнадцать, пора уже… проститься с юностью, не так ли?

Мама с папой рассмеялись, и мы все начали его поздравлять. Но потом мама меня разозлила. Она заявила, что если с Орешком и Иркой, то она меня, конечно, отпустит. Однако только до двенадцати!

Я вовсе не жаждала танцевать с собственным братом и Орешком, но после маминого заявления мне ужасно захотелось прийти домой на рассвете. Моника делает что хочет, и Дана — а она ведь еще ученица! — иногда приходит в магазин прямо с вечеринки, а я… Нет, лучше я промолчу и гордо удалюсь в свою комнату.

Правда, комнатой ее можно назвать условно. В прошлом это была каморка при кухне, и в ней жила прислуга богатых квартирантов пани Балковой, вдовы владельца недвижимости, как написано в ее визитной карточке. В каморке уместились диван, шкаф, два небольших плетеных кресла и столик. Папа с Иркой сделали мне полки для книг и пластинок. Центрального отопления здесь нет: прислуге, конечно, оно не требовалось, ну а я пользуюсь электрокамином.

Таково мое гнездышко. Мое и моего друга — летучей мыши Квидо, поселившейся в одной из башенок, прилепленных к фасаду дома. Каждый год, в марте, я слышу, как Квидо пробуждается, почувствовав приближение теплых весенних ночей. Но будут ли в этом году теплые весенние ночи?

Из кухни до меня доносились голоса. Я слышала, как Орешек говорил, что Пушинка просил его с Иркой в субботу приехать за ним в больницу.

— Належался он там, бедняжка! — раздался горестный голос мамы.

— Но, в конце концов, он получил желтый билет, — сказал Орешек.

— Ты что, завидуешь ему?! Что из вас получится, если вы не послужите в армии?

Мама, видимо, очень разволновалась, но я уже не слушала ее. Я начесывала себе волосы и вдруг уловила легкий шорох, доносившийся из башенки. Я прижалась ухом к стене. Так и есть — Квидо просыпался!

Я открыла окно. Дождь прекратился, но вода все еще с шумом текла по трубам. По небу стремительно проплывали дождевые тучи. Кое-где между ними загадочно мерцали звезды. И меня охватило какое-то особенное, радостное предчувствие: кончается «время дождей» и теперь что-то обязательно случится!

Я сидел в «Манесе» с Иваном и Эвой и скучал, наблюдая, как мой лучший друг всякий раз послушно гасил сигарету, когда она со вздохом говорила:

— Опять куришь?

А с какой готовностью он выпрямлялся, когда она щебетала:

— Не горбись так, милый!

В седьмом классе мы с Иваном дали зарок на всю жизнь не иметь ничего общего с женщинами… Это произошло после того, когда я случайно наступил на тетрадку нашей лучшей ученицы Лаштовковой и мои одноклассницы набросились на меня, словно стая диких гусей. Иван героически встал на мою защиту, но девчонки надавали тумаков нам обоим, вытряхнули наши учебники из портфелей, а в довершение всего нам же в дневники записали замечание за «грубое отношение к одноклассницам». Так что с девчонками мы завязали навсегда. Об уроках танцев не хочется и вспоминать — это было сплошное мучение.

К счастью, жили мы и более возвышенными интересами. Дедушка Ивана работал на факультете естественных наук, и внук, конечно, хотел стать биологом, а я конструктором и изобретателем. Мы решили посвятить себя новой науке — бионике, возникшей на стыке биологии с техникой. Но… это были только мечты. Наши успехи в школе были весьма посредственными, и в конце концов мы не отважились продолжить учение.

Короче говоря, мы пошли на стройку. Там нам обоим сразу же закрутила голову черноволосая Маришка из рабочей столовой. Но когда до нас дошло, что поклонников у нее хоть отбавляй, а нам она просто пудрит мозги, то мы распрощались с ней без особых сожалений. Да и о чем жалеть? Девушки к нам благоволили — как-никак лучшие нападающие футбольной команды. Правда, слава наша вскоре померкла, потому что свободного времени у нас стало меньше: ведь мы учились.

И вот Иван сидел здесь со своей молодой женой, которая ждала ребенка. А я? Я тоже ждал… Эвину подругу Монику, дочь нашего директора.

— Где она? Что с ней? — спросил Иван.

— Ну что с ней может случиться! — ответил я, стараясь казаться безразличным.

— Ты, Ян, только не притворяйся, — прощебетала Эва. — Тебе можно Позавидовать: такая девушка тобой заинтересовалась! А ведь у Моники масса поклонников. У меня их тоже было немало, но я вот влюбилась в него, моего Иванека.

Ну и созданьице посадил себе на шею мой друг! Было время, когда мы переписывались с Сережей из Братска и собирались совершить грандиозное путешествие по Сибири. Но и этой мечте, как, впрочем, и другим, не суждено было сбыться. Как только в жизни мужчины появляется женщина — конец всем мечтам и планам. Мне было так горько, что я не мог даже спокойно смотреть на эту парочку. Лучше уж глядеть на сидящих за соседним столиком парней и девушку.

Парни что-то горячо обсуждали, а девушка в их разговор не вмешивалась, сидела спокойно и поигрывала соломинкой, помешивая ею лимонад. Вот она наколола на соломинку черешню, какое-то мгновение ее рассматривала, а потом отправила в рот… И в этот момент взглянула на меня.

Встречал ли я когда-нибудь такие глаза? Какого они цвета? Голубые? Нет, серые или черные… Черт возьми, какие же у этой девушки глаза? Она не избегала взгляда, но в этом не было ничего вызывающего. Казалось, ее что-то неожиданно поразило. Я тоже был поражен. Самим собой. Я смотрел в глаза незнакомой девушки и не мог оторваться.

Заиграла музыка, певица подошла к микрофону и, подражая Наде Урбанковой, запела:

— «Дорогой мой…»

Я поднялся и спросил сидевших за соседним столиком «атлетов»:

— Разрешите?

Они посмотрели на меня не очень дружелюбно, особенно рыжий. Но я уже обернулся к девушке и успел сказать:

— Разрешите вас пригласить?

Она немного помедлила, как бы раздумывая, но потом положила соломинку в бокал и поднялась.

Девушка оказалась почти на голову ниже меня. А мне всегда нравились высокие девушки. Такие, как Моника. Но в этой что-то было… Не знаю что, но что-то такое трогательное, милое. Она молчала. Я тоже. Когда же музыка на время умолкла, девушка заметила, что пластинка с этой песней распродается мгновенно. Я сказал, что мне нравится, как поет Урбанкова, однако я отдаю предпочтение Удо Юргенсу, а вообще больше всего люблю Боба Дилана.

— «Сколько трудных дорог нужно смело пройти, чтоб по праву мужчиною зваться…» — пропела она тихо, но абсолютно правильно. У нее был довольно приятный голос.

— Я вижу, вы в музыке разбираетесь, — похвалил я.

— Я ведь продаю пластинки, — смеясь, созналась она. — С записями оркестра Чешской филармонии, битовой музыки, Вацлава Гудечека, Карела Готта, Плавеца — какие хотите. — Смех у нее был тихий и приятный.

Мы очень оживленно беседовали, и я совсем забыл, что мы танцуем. И все же я увидел, как к их столику подошел официант. Она, вероятно, тоже это заметила, потому что тут же испуганно спросила:

— Наверное, уже двенадцать?

Теперь я наконец рассмотрел ее глаза. Они не были ни голубыми, ни серыми, ни черными. Они были цвета анютиных глазок.

— Этот танец мы дотанцуем, но потом я должна идти.

Проигрыватель умолк. Сейчас девушка уйдет, и я, может быть, больше никогда ее не увижу. А может, так лучше? Чтобы в жизни у тебя была мечта — мечта о девушке с глазами цвета анютиных глазок. И снова я удивился самому себе. Откуда во мне столько романтики? Я всегда избегал ее. И вдруг — опять неожиданно для самого себя — я заговорил:

— Я даже не представился, хотя на уроках танцев нас учили этому прежде всего. Меня зовут Ян.

В «анютиных глазках» блеснули смешливые искорки.

— А я — Яна, — сказала она.

На этом беседа оборвалась, потому что около нас появился один из ее парней, не рыжий, а другой, и сказал, обращаясь ко мне:

— Извини, но я должен доставить сестру домой до двенадцати.

Я вернулся к нашему столику. Иван весело посматривал на меня, а Эва с видом оскорбленной герцогини проговорила:

— Моника звонила, однако ты, к сожалению…

— Она хотела сообщить тебе, что у ее отца опять в гостях какие-то иностранцы… — начал было Иван, но Эва не дала ему договорить:

— Что ты ему объясняешь? Ты же видишь, что его это не интересует.

В тот момент меня это действительно не очень интересовало. Я смотрел вслед девушке с соседнего столика, направлявшейся со своими спутниками к выходу. Ноги у нее были стройные, и я напряженно ждал, обернется она или нет.

Она не обернулась.

Тогда я выскочил из-за стола: должен же я был Спросить у нее, в каком магазине она продает пластинки.

Наконец «время дождей» прошло, и теперь каждое утро на голубом небе сверкало солнце. А в садах на нашей улице и на Кламовке слышалось пение птиц, будто они слетелись на певческий праздник. Мне казалось, что все это есть и во мне — небо, солнце и пение птиц. Ничто не могло лишить меня душевного спокойствия — ни обиженный Орешек, ни комментарии брата, ни работа в субботу.

Только я выскочила на улицу, как сразу же натолкнулась на нашу хозяйку, пани Балкову. Как всегда надев шляпу и перчатки, она подметала улицу, причем делала это с большим достоинством, а все потому, что пани Балкова — настоящая дама.

— Яна, у тебя петля на чулке убежала!

— Ну и что! Значит, ей так хочется, ведь сегодня отличный день. А вам не хочется куда-нибудь убежать?

Я, наверное, здорово ее обидела, но она сдержалась и лишь заметила, что настоящая дама никогда не должна бегать по улице и что мне пора уже об этом знать, потому что я достаточно взрослая.

Действительно, через семь месяцев и несколько дней я стану совершеннолетней. Но почему же пани Балкова обращается ко мне на «ты»? Разве это не дурной тон? Однако я слишком хорошо знаю пани Балкову. Если бы я даже вышла перед подъездом из «мерседеса» в туалетах от мадам Шанель и опиралась бы при этом на руку капитана Клоса, пани Балкова и тогда наверняка сказала бы мне: «Смотри не испачкай лестницу!» Она ведь убеждена, что настоящие дамы жили только в ее время. В то странное время, когда безработные — «Среди них попадались и образованные люди, Яна!» — за пять крон подметали тротуар и еще целовали ей руку. Это было время, когда она каждую пятницу варила для нищих целую кастрюлю наваристого супа из костей — ведь она состояла в благотворительном обществе!

Маму всегда раздражают такие речи пани Балковой. А для меня она нечто наподобие экспоната из паноптикума. Существо времен каменного века.

Напевая, я побежала через Кламовку. Как-то там мои крокусы? Когда я подбежала ближе, у меня даже дыхание перехватило: расцвели уже не два, а целых одиннадцать крокусов! Я наклонилась к ним, и на чулке побежала еще одна петля. Ничего, куплю себе новые на Пльзенской. Ведь неопрятная продавщица — это не продавщица. А сейчас я особенно слежу за собой. Накручиваю волосы, по четверть часа причесываюсь, даже купила себе щеточку для ресниц, всякий раз долго раздумываю, что надеть, и терпеливо коплю на красное кожаное пальто.

Почему я это делаю, спросите у меня, милые крокусы? Потому что он обязательно придет. «Меня зовут Ян. — А я — Яна». Всего две фразы, а в них целая история…

Когда Ян появился в гардеробе и спросил меня, в каком магазине я работаю, Орешек страшно разозлился. И я медлила с ответом, видя его состояние. А еще чтобы мой новый знакомый не подумал, будто я обрадовалась его вопросу. Он очень красивый парень, а такие всегда высокого мнения о себе. Но потом я все-таки назвала адрес магазина. И нарочно громко, чтобы ребята знали: не только они, но и другие мной интересуются. Все равно они танцевали со мной только до тех пор, пока не начали спорить о том, что следует покупать — старую «аэровку» или «опель». С этого момента они не обратили бы внимания даже на Венеру…

Все это немного похоже на чудо. Сначала дождь льет как из ведра, а потом вдруг расцветают крокусы. Зеркало в «Манесе» оказывается таким же волшебным, как у нас в ванной. И в городе, где миллион двести тысяч жителей или и того больше, двое находят друг друга. «Меня зовут Ян. — А я — Яна». Случайность? Да разве это случайность, милые крокусы?..

Только сегодня, в воскресенье поздно вечером, до меня дошло, что если бы кто-нибудь видел, а главное, слышал, как я разговариваю с крокусами, то подумал бы, что я свихнулась. А все-таки жаль, что на свете не бывает чудес и верит в них лишь глупая девчонка, которой я была еще сегодня вечером, когда мы с Иркой и Орешком направлялись к Пушинке. Он отмечал свое «воскресение из мертвых».

Пушинка сидел в центре холла, рядом со своим верным доберман-пинчером Динго, и принимал поздравления. Од сиял от счастья. Когда я в последний раз видела его в больнице, он, бедняжка, лежал весь в бинтах и гипсе. Теперь же он выглядел почти как Юлий Цезарь в учебнике истории. Мне даже показалось, что Пушинка возмужал. Но такое впечатление складывалось из-за гипсового корсета, скрытого под свитером.

Пушинка с гордостью постучал по нему и сказал:

— Непробиваемый панцирь. Предохраняет от пуль и снарядов. В нем я мог бы шагать в авангарде войск, а меня до конца жизни освободили от военной службы…

— Я бы на твоем месте этим не хвастался… — пробурчал Ирка.

Пушинка лишь весело расхохотался. Он никогда не обижается. Это очень хороший и умный мальчик, но… Мы ведь неспроста называем его Пушинкой. Еще в детстве, если случались драки, мы должны были его защищать — он падал в обморок даже при виде содранного колена или расквашенного носа. Он — единственный ребенок в семье. Его родители за границей, на дипломатической работе, а он живет с бабушкой. Она у него очень добрая: на наши вечеринки, которые устраиваются у них на квартире, она всегда печет целый противень ванильных рогаликов и припасает несколько литров апельсинового сока — спиртного в их семье не пьют. Зато там разыгрываются спектакли — «психологические драмы», которые придумывает сам Пушинка. Он же и ставит свои пьесы, делает эскизы декораций к ним и все остальное.

— Ты прав, Ирка! Иди сюда, я прижму тебя к своей непробиваемой груди. Осторожно, не споткнись о ноги Лоукотки. Друзья, я должен сообщить вам, что с Индржихом Лоукоткой, который вот-вот должен пойти в армию, едва не случилось то же, что со мной…

Мне все это было неинтересно, и я вышла на террасу. Меня здесь, собственно, ничто не занимало, и мысли мои витали далеко-далеко. Небо над садом было усеяно звездами. Стояла теплая весенняя ночь. И мне вдруг подумалось: «Сколько девушек, как я, мечтают сейчас о любви! А сколько вообще влюбленных на свете…»

Когда я вернулась в холл, гостей там заметно прибавилось. Мелькало короткое красное платье Моники и ее длинные золотистые волосы. И вдруг я остолбенела — Моника беседовала с той самой девушкой, из «Манеса». Был здесь и парень с длинными светлыми волосами, который сидел тогда за их столиком. А рядом с ним стоял Ян!

Теперь-то я уверена, что должна была сразу же незаметно исчезнуть. Но, с одной стороны, до меня сначала не дошло, что Ян и есть «новое открытие» Моники, а с другой — я словно приросла к месту.

Вдруг Моника приветливо замахала мне:

— Яна, иди к нам!

Девушка из «Манеса» что-то шепнула ей, а Ирка обменялся с Орешком многозначительным взглядом.

Подойдя к гостям, я непринужденно улыбнулась:

— Привет! — Мне казалось, что все слышат, как гулко бьется мое сердце: ему было абсолютно наплевать на мудрые советы пани Балковой по поводу дурного тона.

Ян очень удивился:

— Яна? Как вы сюда попали?

— Вы знакомы? — спросила Моника.

Она уже наверняка узнала обо всем от той надменной девицы, так почему же она притворяется? Я вряд ли составила бы ей конкуренцию, и она это прекрасно понимает. На лице у нее, как всегда, блуждала спокойная, немного пренебрежительная улыбка самоуверенного человека.

— Поскольку все мы знакомы и друг с другом на «ты», можем сыграть мою новую психологическую драму! — обрадовался Пушинка.

— Пушинка, я тоже хотел бы принять участие в спектакле… Вместе с Моникой, — взмолился Лоукотка: он был давно и безнадежно в нее влюблен.

— Ты непременно сыграешь… Но только в научно-познавательном фильме для детей и юношества! — осадил его Пушинка.

Он уже отдавал распоряжения, как подготовить сцену. В центре холла с помощью стульев очертили круг.

— Итак, — начал Пушинка, когда все было уже готово, — сейчас мы сыграем мою новую психологическую драму из цикла «Если держишь путь в космос, забудь, что он необитаем». Я придумал ее, лежа в гипсе на больничной койке…

Пушинка никогда не пишет для нас роли, мы должны, как он утверждает, создавать их сами. Именно импровизация его больше всего интересует. Нас — тоже. Потому что в процессе импровизации мы имеем возможность ставить какие-то важные проблемы и самостоятельно решать их.

И все-таки мне не следовало играть в тот вечер. Лучше бы я пошла с папой на концерт. Послушала бы «Ленинградскую симфонию» Шостаковича. «Вот это музыка, Росяночка! Люди должны слушать ее стоя!» — сказал потом папа, и я очень пожалела, что не пошла с ним.

На Яна моя игра впечатления не произвела, это факт, И от этого мне очень хотелось плакать.

— На такой странной вечеринке я еще не бывал, — заявил Иван, когда мы сели в машину Моники.

— Ты хотел сказать, милый, на такой дурацкой вечеринке, — прощебетала Эва.

Я не обратил внимания на ее слова. Сидел впереди, рядом с Моникой, и молчал.

— Но вот тот парень — как они его звали? — Орешек… Я просто поразился: он же настоящий артист! И ты должна это признать, Эва.

— Он действительно был хорош. Однако пьеса в целом получилась довольно глупая. Я не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю, как Ян и Яна изображали последних людей планеты Земля.

И опять я промолчал. Должен признаться, что и я впервые попал на подобную вечеринку, но пьеса меня увлекла. Понравилось, что в этой пьесе-импровизации актеры… играли самих себя, никто им не навязывал чужих мыслей.

Орешек сразу захотел улететь, и, разумеется, с Яной. Это ее парень? Во всяком случае, он явно за ней ухаживает. Ее брат тоже пожелал улететь, потому что мечтает управлять космическим кораблем. С ними все ясно.

Моника заявила, что этот мир ей изрядно наскучил и даже хорошо, что инопланетяне его уничтожили. Она ищет приключений и потому не задумываясь покинула Землю.

А Яна? Я совершенно отчетливо представил, как она сидит на ковре и с жаром доказывает, что мы не можем оставить людей в подземелье на верную гибель. И нашу планету тоже. А если у нас в космическом корабле есть животные и семена растений, то мы просто обязаны начать все сначала! И почему-то я вдруг принял решение — пусть те трое отправляются за помощью на соседнюю планету, а мы двое останемся здесь… Почему?..

— Ян говорил как на собрании Союза социалистической молодежи, — снова заговорила Эва. — «Цивилизацию нашу создавали тысячи поколений. Земля — наша родная планета. Мы не должны забывать об этом». Ну, Ян, ты и артист!

Я почувствовал, что краснею. Черт возьми, когда войдешь в роль, то уж и не соображаешь, что говоришь!

К счастью, в этот момент мы остановились перед домом Эвы. Бедняга Иван на прощание грустно посмотрел на меня. Что ж, браток, ты получил то, чего хотел!

— Подбросить тебя домой или еще покатаемся? — спросила Моника.

Было около полуночи. В пять утра я должен уже быть на стройке — там мне предстояло побеседовать с Тондой Зайцем. А потом надо было ехать в техникум.

Но не успел я ответить, как Моника выехала за город и помчалась по автостраде. Она вообще ездила на такой бешеной скорости, что нередко мне было жаль машины. Вот и сейчас Моника так резко затормозила в метре от опущенного шлагбаума, что я чуть не выбил переднее стекло.

— Извини! — Это все, что сказала она.

Зачем я, собственно, сижу в машине рядом с этой девушкой? Конечно, приятно, когда на твою спутницу обращают внимание. Впрочем, такими были все девушки, с которыми я до сих пор встречался…

— Ты чего задумался? — услышал я откуда-то издалека голос Моники. — У меня такое впечатление, будто ты совсем забыл, что я рядом.

— Да нет, не забыл, — сразу же откликнулся я. — Только мне завтра очень рано надо быть на стройке…

За время нашего знакомства я уже привык, что она никогда не интересовалась тем, что каждый день мне приходится вставать в пять утра, а три раза в неделю бежать со стройки в техникум, что у меня не очень-то хорошо обстоят дела с подготовкой к государственным экзаменам. Большинство людей из ее окружения жили совершенно иначе.

— Ты меня любишь?

Такие вопросы я просто обожаю! Неужели девушкам еще не надоело об этом спрашивать?

Она прижалась ко мне и обняла за шею:

— Я тебя очень люблю! — и, ласкаясь, прошептала: — Завтра мы едем с ребятами из училища в Татры. Десять дней меня в городе не будет.

Десять дней! На душе сразу полегчало…

Тонду Зайца я нашел в буфете. Да и где еще он мог быть?

— Чао, — кивнул он мне дружески, но в глазах его я уловил настороженность. — У меня опять кран развалился. Вот она, отличная техника! Я просто устал от всего этого… Выпьешь пива?

— А ты сколько кружек выпил?

— Только одну. Если не веришь, спроси Эдиту. Эдитка!

Буфетчица не откликнулась. Она стояла у окна, опершись о стойку, и пристально смотрела своими зелеными глазами на улицу. Этот ее загадочный взгляд и по-кошачьи ленивые движения доводили некоторых ребят до состояния невменяемости. Тонду она совсем с ума свела.

— Эдитка, проснись и дай нам два кофе! — сказал я ей — на меня загадочный взгляд зеленых глаз Эдиты почему-то не действовал. — Послушай, Тонда, у тебя кран все время ломается. Ребята на собрании об этом говорили, только тебя там почему-то не было. Поэтому выслушай меня хотя бы сейчас. Я скажу все, что думаю о твоей работе…

— Ну уж, извини! Вы, наверное, хотите обвинить меня в том, что я сам… Ну, нет. Это вам не удастся.

— Твой кран починили. Но запомни, чтоб это было в последний раз.

Он покраснел и смерил меня презрительным взглядом:

— Меня тошнит от одного твоего вида — такой важный ты стал на посту секретаря! Я очень жалею, что мы когда-то были друзьями…

Вот как непросто быть секретарем организации Союза социалистической молодежи. Это стоило мне дружбы некоторых моих друзей, не одного Тонды. Только такие, как Эвочка, думают, что у секретаря одно на уме — выступать с речами.

Кофе я выпил залпом. Собственная голова казалась мне посудиной, в которой кто-то взбивал коктейль из всевозможных проблем. Почему я так переживаю, что Тонда Заяц попадет в нашу стенгазету, если самому ему на это наплевать?! Он шел рядом со мной по примятой колесами траве, насупившийся, молчаливый, и со злостью пинал комья земли. Когда он чуть было не наступил на кустик желтых цветов, я остановил его и отодвинул в сторону.

— Ты что? Каких-то паршивых цветочков стало жалко? Эта «зеленая архитекторша» вас здесь прямо подмяла под себя.

«Зеленая архитекторша» действительно подняла шум из-за того, что ребята, особенно водители, срывают ей план по зеленым насаждениям в микрорайоне, небрежно относятся к цветникам и газонам.

Мне вспомнилась Яна. Она не хотела улетать с Земли еще и потому, что на ней цветут крокусы. А что, если сорвать несколько крокусов и послать ей? Боже мой, я уже совсем помешался…

— Послушай, Тонда, — сказал я, когда мы подошли к крану, — если ты и дальше будешь по полдня просиживать в буфете около Эдиты, которая, кстати, плевать на тебя хотела, то о поездке на строительство автострады в Сахару забудь. А ведь все было почти решено.

Не проронив ни слова, он забрался в кабину.

Теперь пора в техникум. Иван уже ждал меня. В руках он бережно держал спичечный коробок.

— Что у тебя там?

— Блохи. Их наловил для меня на своих собаках ночной сторож. Исключительно в научных целях. Ты знаешь, что блоха одним прыжком преодолевает расстояние в двести раз большее, чем она сама? Вот если бы реализовать эту ее способность в технике, использовать в одном из средств передвижения!..

Иван говорил и говорил, и мне опять было хорошо. С ним мне всегда хорошо.

Прошло десять дней, похожих один на другой. Я не обращаю внимания ни на небо, ни на пение птиц. А цветут ли еще крокусы? Этого я тоже не знаю. На работу теперь езжу трамваем. В подсобке надеваю рабочий халат и встаю за прилавок.

— У вас есть новая пластинка Карела Готта с портретом?

— А мне нужен альбом «Супрафона» с записями Горничека.

— Пожалуйста, какую-нибудь популярную мелодию для жены к пятидесятилетию. Танго или что-нибудь в этом роде…

— Я слышал, что оркестр Чешской филармонии записал «Славянские танцы» Дворжака. У вас есть такая пластинка?..

В полдень, как всегда, мы закрыли магазин на обед и остались с Даной вдвоем — заведующая ушла в парикмахерскую красить волосы в морковный цвет. А мы подогреваем себе сосиски.

— Яна, ты бы вышла замуж за человека с достатком, если бы ему было, скажем, лет сорок пять?

— За такого дедушку? Никогда!

— А я бы — не задумываясь. Какой толк от молодых! У них почти никогда не бывает денег. Даже за билеты в кино приходится самой платить. Меня такая жизнь не устраивает. Да и работа надоела.

— А чего же ты хочешь?

Она блаженно потянулась:

— Наслаждений! — и, подмигнув мне, рассмеялась: — Ты ведь даже не догадываешься, что это такое, правда?

— Наверное…

— С такими потрясающими глазами да с такой фигурой ты бы могла сделать неплохую партию, если бы не была глупенькой.

Я молча откусила кусочек сосиски. Она как резиновая, и я с отвращением положила ее обратно на тарелку.

— Да, забыла сказать, опять «Мастроянни» заходил, спрашивал о тебе. Я же говорю, что при желании ты можешь удачно выйти замуж. Вот хотя бы за него. Своя машина…

«Мастроянни» покупает только серьезную музыку, преимущественно записи старых мастеров.

После обеда мой поклонник появился снова:

— Вы не забыли о своем обещании, Яна?

Я взяла с полки пластинку с записью концерта Гайдна. В пустом магазине послышались величественные звуки органа.

— Вы сегодня грустны, Яна.

Мне хотелось сказать: «Я не грустна, а глупа. Влюбилась в человека, который встречается с другой. Вот и все», но сказала я совсем иное:

— Это вам показалось. Завернуть пластинку?

— Будьте добры. — И «Мастроянни» продолжал тихим голосом, потому что заведующая уже воцарилась на своем «троне» в кассе: — Вы когда кончаете? Я мог бы подвезти вас домой.

Я молча заворачивала пластинку.

— Так в котором часу заехать? — настойчиво переспросил он.

Я отрицательно покачала головой.

И тут в разговор вмешалась заведующая:

— Здесь магазин, а не бюро знакомств. Извольте частные разговоры с продавщицами вести по окончании их рабочего дня.

Наша заведующая — мужененавистница. В свое время у нее была большая любовь, но потом ее парня призвали в армию и там он нашел себе другую. А заведующая так и не вышла замуж. И теперь время от времени она произносит перед нами речи, обличающие вероломство мужчин. Как, например, сейчас:

— Вот ловелас! Я рада, Яна, что ты не клюнула на его машину. Он наверняка женатый.

— От вас умереть можно! — смеясь, сказала Дана.

— Прежде чем умирать, протри витрину. Ведь это лицо магазина. Вот тебе тряпка, и давай пошевеливайся. И не вздумай там кокетничать с молодыми людьми!

— Я?

— А может, я? Или Яна? Чтобы витрина блестела как зеркало, иначе еще раз протрешь ее после работы!

— У вас совсем как в армии! — отрезала Дана, но взяла тряпку и вышла на улицу.

В этот момент я ей страшно позавидовала. То и дело меняет кавалеров, всегда весела, ничего не принимает всерьез, и при том в общем-то неплохая подруга. А я, должно быть, кончу, как наша заведующая. Нет, надо перебороть себя, ведь в этом мне никто не поможет.

И все же помощь пришла. От того, от кого я ее меньше всего ожидала, — от Моники. Она появилась в магазине в пятницу, вернувшись после поездки в горы, с красивым бронзовым загаром, в отличном брючном костюме. Дана пришла в восхищение, а я разозлилась. Не на Монику, на себя. Рядом с ней я выглядела как ощипанная курица. А добило меня ее заявление, что завтра вечером к ним придет Ян, поэтому ей нужны какие-нибудь хорошие записи.

Из магазина я отправилась прямо в парикмахерскую. Потом купила светло-голубую кофточку с большим вырезом, которые только начали входить в моду.

Вечером мы с Иркой и Орешком пошли в клуб метростроевцев, славившийся хорошим оркестром. Пригласил нас один парень, работавший на строительстве метро, — Ирка с Орешком помогали ему ремонтировать «фиат». Парень оказался умным и очень общительным. Он рассказывал мне, что можно найти глубоко в земле.

— Угадай, — разжигал он мое любопытство, — до какого слоя горной породы мы добрались при работах на трассе «С»?

Я ответила наугад:

— Слой этот, наверное, являлся поверхностью Земли миллион лет назад…

Парень рассмеялся и сказал, что я ошиблась всего на каких-то триста сорок девять миллионов. Ну и ну! Потом он разоткровенничался: мол, скоро поедет в Советский Союз изучать геологию, не только самую древнюю, но и самую интересную науку на свете. Он рассказывал о геологии с таким восторгом, с каким говорят о любимой девушке. И я вдруг осознала, что у меня нет ничего такого, чем бы я была так же страстно увлечена. Может быть, музыка? Но я лишь слушаю ее.

Перед сном я долго думала о горной породе, насчитывающей триста пятьдесят миллионов лет, и о своих страданиях, продолжающихся всего четырнадцать дней, но кажущихся мне вечностью. А может, я такой человек, которого любая мелочь повергает в уныние?

Но на другой день, когда в магазине появился Ян, все мои страдания сразу же улетучились и я почувствовала себя по-настоящему счастливой. Я была настолько взволнована, что даже оперлась о прилавок, чтобы устоять на ногах.

В субботу утром позвонила Моника и сообщила, что вернулась. В горы вместе с ней ездила и Эва, и, пока они там отдыхали, Иван переселился временно ко мне. Мы снова зажили той великолепной жизнью, какой могут жить одни мужчины, хотя нам и приходилось отчаянно зубрить, готовясь к письменным экзаменам. Зубрежка навевала скуку, но мы старались вносить в свою жизнь разнообразие беседами на всевозможные биологические темы.

— Возьми, например, саранчу, — начинал рассуждать Иван. — Она спокойно может перенести облучение, находясь в пяти километрах от эпицентра взрыва мощной атомной бомбы: отряхнется, и все. Я уже не говорю о скорпионе. Для человека смертельная доза — шестьсот рентген, а скорпион может свободно выдержать и семьдесят пять тысяч рентген…

Так мы установили, что нам далеко до саранчи и до скорпиона, что по сравнению с нами они неплохо приспособились к жизни в атомном веке. А ведь это мы, люди, открыли и научились использовать ядерную энергию.

— Ну чем не пещерные жители? Мы — пещерные люди атомного века! — утверждал Иван.

Вчера он уехал к себе. А сегодня звонила Моника. Блаженство мое кончилось.

— Ты не хотел бы вечером прийти к нам? Не бойся, никакой компании не будет, только мы одни. Я достала у Яны отличные пластинки…

Это приглашение меня почему-то взволновало. Ах да, Моника упомянула Яну. Ну так что же? Я ведь вычеркнул из Жизни всех женщин, в том числе и девушку с крокусами. До экзаменов никакой романтики, а там посмотрим. Но неужели Моника так дьявольски хитра? А может, она сказала правду?..

— Да, чуть было не забыла, тебе привет от Яны.

— Спасибо. Как она поживает?

— Спроси ее сам. Она будет вне себя от счастья… Как видишь, для меня это не секрет.

Но это же так не похоже на Яну! В «Манесе» она даже не обернулась, когда уходила. У Пушинки, после представления, я едва успел сказать ей:

— Спасибо тебе за то, что ты осталась со мной на Земле.

Она совершенно спокойно:

— С тобой?! Я просто хотела остаться, а с кем — мне было все равно…

Такая гордая девушка не будет делиться с подругами сокровенным. А впрочем, девушки народ особый, кто их знает…

— Я зайду к ней, — сказал я специально, чтобы позлить Монику. — Мы хотим создать у себя дискотеку, нам нужны пластинки.

— Забери у нее, пожалуйста, одну пластинку, она знает какую.

Моника была настолько уверена в себе, что меня это даже рассердило.

— Ну так как, придешь вечером? — спросила она снова. — Если у тебя другие планы, я не настаиваю…

У меня были другие планы. В понедельник начинались письменные экзамены, на подготовку оставалось только два дня. Договорились встретиться после экзаменов.

— Ты познакомился с новой девушкой? — спросила меня соседка пани Коничкова, которая пришла помыть в нашей квартире окна.

Время от времени она вторгается сюда с ведром и тряпками, чтобы навести порядок, зная, что отец мой работает в Африке на строительстве автострады, а мама попала в больницу с воспалением желчного пузыря.

— Что у тебя за барышни?! Все какие-то размалеванные, наверняка непорядочные.

— А вы знаете, что как раз сейчас я думаю об одной очень порядочной девушке?

— Бедняжка, ей не повезло! — воскликнула пани Коничкова, всплеснув руками.

В телефонной книжке я нашел номер Яниного магазина. Сегодня суббота, и у них, вероятно, закрыто, но я все же позвонил.

— Да! — отозвался чей-то приглушенный голосок, потом до меня донеслись слова песни: «Сколько трудных дорог нужно смело пройти, чтоб по праву мужчиною зваться…»

Я помедлил и повесил трубку, потому что неожиданно понял: я не знаю, о чем говорить с Яной. Я опустил шторы, чтобы солнце не светило в глаза, разложил на столе учебники и тетради, сварил себе кофе по-турецки, закурил сигарету и… Ровно через двадцать минут я уже был перед Яниным магазином.

Через витрину я увидел, что у прилавка стоят несколько покупателей. Я начал ходить взад-вперед по тротуару, не решаясь войти. Вскоре из магазина вышла молоденькая накрашенная продавщица, в коротеньком рабочем халатике, с тряпкой в руках, смерила меня оценивающим взглядом и, покачивая бедрами, нехотя направилась к витрине. Я снова заглянул через стекло. Магазин уже опустел, Яна стояла за прилавком и что-то писала. На ней был такой же розовый халатик, что и на накрашенной девушке. Но как он ей шел!

Поборов нерешительность, я шагнул через порог. Яна подняла голову и от удивления захлопала своими длиннющими ресницами. Мне показалось, что она покраснела.

— Здравствуй! Тебя прислала Моника за пластинкой? — спросила она, стараясь выглядеть спокойной.

— Моника?

— Она говорила, что пришлет кого-нибудь за ней. Но мне еще не удалось достать ее.

— Я не посыльный. Просто случайно проходил мимо, и мне пришла в голову мысль… Мы хотим создать дискотеку… на стройке… и вообще…

Она смотрела на меня, и в ее глазах было что-то такое, что окончательно смутило меня, и я прекратил свой бессвязный лепет. Я вдруг понял, что если и дальше буду разыгрывать эту глупую комедию, то утеряю нечто очень важное, что девушка с крокусами для меня много значит.

— Я не проходил мимо, — решительно заявил я. — И никаких пластинок мне не надо. Я просто хотел тебя видеть. Посмотреть, какого цвета у тебя глаза днем. Вот и все. А теперь я, пожалуй, пойду… — Но с места я не двигался.

Она тоже чего-то ждала. Ее молчание становилось для меня мучительным.

— Ну, ладно, я пошел, — сказал я и направился к двери.

В этот момент она слегка наклонилась вперед и тихо попросила:

— Не уходи!

Сегодня у нас первое свидание. Иногда у меня возникает такое чувство, что с субботы прошла целая вечность, а иногда, наоборот, кажется, что это произошло минуту назад, что он все еще стоит рядом и говорит: «Я просто хотел тебя видеть. Посмотреть, какого цвета у тебя глаза днем».

Не знаю, как бы развивались события дальше, если бы в магазин не влетела Дана с пакетикомнаших любимых сосисок. Она свистнула от удивления, потом сказала:

— Извините! — и величаво проплыла в подсобку, откуда, разумеется, стала внимательно наблюдать за происходящим.

«Пусть смотрит!» — решила я. Но в этот момент вернулась со склада заведующая, и я мигом поставила на проигрыватель первую попавшуюся под руку пластинку.

— Это вам наверняка понравится, — сказала я с милой улыбкой образцовой продавщицы.

Раздались грохочущие звуки духового оркестра. Заведующая подозрительно посмотрела на меня. Я замерла, а Ян закусил губу. («Я думала, что умру от смеха!» — сообщила мне потом в подсобке Дана.)

— Вы возьмете ее? Бабушке она, надеюсь, доставит удовольствие.

— Да, наверное, — с трудом выдавил из себя Ян, а глаза его заискрились безудержной радостью.

Заведующая ушла переодеваться.

— Если не хочешь, я у тебя эту пластинку куплю, — прошептала я, выписывая чек.

— Не надо, я оставлю ее себе на память. Когда ты станешь бабушкой, я подарю ее тебе в день рождения. Я могу тебя подождать? Вы ведь скоро кончаете?

— Сегодня же «черная» суббота. Ты забыл? Мы работаем целый день.

— У меня учебный отпуск. В понедельник сдаю письменный экзамен. Может, встретимся потом? Сходим в кино, например в «Альфу»…

— Хорошо. Я в кино уже сто лет не была.

— Буду ждать тебя в Пассаже!

— В понедельник я тебя буду ругать.

Это было замечательно — вот так открыто перешептываться! И откуда у меня взялась вдруг эта естественность, уверенность в том, что все в конце концов должно было закончиться именно так?..

После полудня часы будто замедлили свой ход, А покупатели словно сговорились: каждый жаждал обязательно сегодня приобрести себе пластинку. В магазине беспрерывно плакала труба Армстронга, звучали голоса Нецкаржа и Черноцкой, гремел оркестр Чешской филармонии. К семи я уже едва держалась на ногах, и все-таки настроение у меня было хорошее.

— Яне что-то нездоровится, — попыталась выручить меня Дана. — Пусть идет, я управлюсь одна.

Заведующая весьма критически посмотрела на меня:

— Весной многие чувствуют страшную слабость. Отправляйся-ка на свежий воздух и купи себе витамин С.

На вешалке в подсобке висело мое новое красное пальто — денег на его покупку мне добавил папа.

В Пассаже меня уже ждал Ян. Я увидела его издали, ведь Яна просто нельзя не заметить. Он ждал меня! Чудеса, вы и в самом деле существуете?

— Знаешь, Яна, билеты проданы на неделю вперед, но нам повезло: кто-то только что вернул билеты в ложу… — Он посмотрел на меня и улыбнулся: — Какое красивое пальто! Я даже не сразу узнал тебя.

— Я очень хочу пить, — пожаловалась я, улыбаясь через силу: от волнения у меня действительно пересохло во рту.

Мы выпили в буфете холодной фруктовой воды. Журнал уже начался, но нам все равно, ведь у нас ложа. Ян помог мне спять пальто, и я почувствовала ласковое прикосновение его рук к своим плечам. Он медленно повернул меня к себе. Его лицо, слегка освещенное светом с экрана, приблизилось ко мне. Он коснулся губами моих волос и прошептал:

— Яна!..

Я хорошо слышала его, хотя зал заполняли ревущие звуки каких-то самолетов, должно быть бомбардировщиков. Но в этот миг, даже если бы они пролетали у меня над головой, я все равно бы слышала только его голос.

Через неделю у нас с Иваном начинаются устные экзамены. Иван расстроен: Эва и ее родители заставили его подать заявление в институт, противиться их воле он не может.

А меня пригласил вчера к себе директор нашего предприятия, отец Моники. Предложил сесть в мягкое кожаное кресло, и я сразу забеспокоился — такие кресла вызывают у меня недоверие. Мой отец, который, как дедушка и прадедушка, признавал лишь коллективный труд в бригаде, любил говорить: «Как только усядешься поглубже в мягкое кресло, так обязательно попадешь в какую-нибудь неприятную историю…»

— Как дела с экзаменами, Ян? Может, позвонить в техникум?

— Письменные сдал хорошо. Теперь на очереди устные. Да не беспокойтесь, пожалуйста, как-нибудь сам справлюсь.

— Как-нибудь, как-нибудь… — повторил директор, поглядывая на меня насмешливыми глазами Моники.

Они страшно похожи друг на друга. Оба красивые, умные, обаятельные. Всегда и во всем удачливые. Но чересчур уж властные. И я снова почувствовал облегчение, вспомнив, что с Моникой все кончено…

Примерно через неделю после письменных экзаменов она подъехала за мной к техникуму.

— Не поддавайся! — зашептал мне Иван: он «болеет» за Яну.

Но Моника вела себя очень корректно, просто как товарищ.

— Ты не хотел бы поехать в бассейн «Подоли» поплавать? — предложила она.

Я подумал, что несколько прыжков в воду мне не повредят, скорее наоборот. В бассейне мы хорошо провели время. Моника была очень мила — пожалуй, такой я ее еще ни разу не видел. И теперь предстоящее объяснение стало казаться мне делом гораздо более трудным, чем я предполагал. Разве Моника в чем-нибудь передо мной виновата? А может быть, она меня даже по-своему любила…

— Куда теперь? — спросила Моника по дороге из бассейна.

— Моника, я должен тебе кое-что сказать, — решился я начать разговор. — Лучше это сделать сейчас…

Она затормозила, как всегда, перед самым светофором и, держа руку на переключателе скоростей и не глядя на меня, обронила:

— Не нужно, и без того все ясно…

Загорелся зеленый свет, и «Москвич» рванул с места, словно взмывающая ввысь ракета.

— Одно только мне не совсем понятно, — заговорила она на следующем перекрестке, — отчего ты остановил свой выбор на Яне? Может, с ее стороны это месть? В училище я отбила у нее мальчика, но мне для этого не понадобилось даже пальцем пошевелить. Достаточно было появиться на занятиях литературного кружка, и Яна перестала для него существовать. Ребята никогда не проявляли к ней особого интереса. И что ты в ней нашел?

Объяснять ей — означало бы защищать Яну. А ей не нужен защитник. Вот и сейчас, в самом центре города, где царил шум и хаос и витал неприятный запах выхлопных газов и французских духов Моники, я вдруг сильно затосковал по Яне. Захотелось растрепать ее волосы — настоящие девичьи волосы, а не копну, покрытую лаком, заглянуть в ее удивительные «анютины глазки», опушенные длинными ресницами, и увидеть в них такое знакомое изумление…

— Тебе это ясно? — услышал я снова голос директора. — Предприятие очень заинтересовано, чтобы ты поступил в институт. Ты из династии строителей, секретарь организации Союза социалистической молодежи. Будешь получать стипендию от предприятия, а после окончания вуза вернешься к нам работать.

— В институт? В строительный? Да мне окончить техникум и то стоило немалых трудов. Моя голова, видимо, для учебы не годится. Я серьезно…

— Ты меня в этом не уверяй, я лучше знаю, на что годится твоя голова. Из нее надо только выбросить девушек. Я, конечно, понимаю, молодость и так далее, и тем не менее пора подумать о будущем.

Я едва не рассмеялся. Никогда я себе голову девушками не забивал. Яна — первая, о которой я так много думаю. Но, надо сказать, это нисколько не мешает моей учебе, а, наоборот, помогает. Допоздна гулять ей не разрешают, поэтому я стал больше заниматься да и выспался наконец по-настоящему.

— Строительное дело — трудное, товарищ директор, это вы сами знаете. Трудное даже для тех, у кого есть к этому призвание. А у меня его нет. Если бы вы знали, как я не люблю черчение!

— Попробуй скажи своему отцу, что у тебя нет призвания. Скажи, если ты такой храбрый. Ваша династия строителей известна всей стране: дедушка построил пятьдесят мостов, отец — Герой Социалистического Труда, один брат сооружает автостраду, другой проектирует Северный район, а ты хочешь изменить этой славной традиции?

Ну что можно было на это ответить? Что я уважаю нашу династию, но не хочу, чтобы традиция стала для меня бременем? Что я, вероятно, пошел в мамину родню, где все занимались слесарным ремеслом?

Мама рассказывала, как ее прадедушка, деревенский кузнец, во время войны с пруссаками сделал такую пушку, с помощью которой крестьяне вызвали панику среди солдат неприятеля. А ее отец наверняка стал бы изобретателем и конструктором, если бы имел возможность учиться. У него была небольшая мастерская, в которой он собирал различные машины и механизмы, вызывавшие восхищение окружающих. Работал он на оружейном заводе, был коммунистом и погиб во время войны в концлагере. Он, бесспорно, поддержал бы меня, если бы остался жив. А мама уступает папе во всем, такая уж она у нас, спокойная и добрая. Зато папа порывистый, энергичный и полон гордости за свою профессию. Но не буду же я рассказывать обо всем этом директору!

И я, как утопающий, ухватился за соломинку:

— Мне предстоит идти в армию.

— И ты уже заранее дрожишь, да?

— Я редко когда дрожу, особенно от страха. Правда, сам я в армию не рвусь, но рано или поздно служить все равно придется. Не будут же мне без конца давать отсрочку.

— Это мы все устроим, ты не волнуйся. Не терять же тебе два года!..

И в тот момент мне впервые пришла в голову мысль, что будут означать для меня эти два года, два года без Яны. Раньше я об этом не думал.

А директор как будто почувствовал, что я заколебался, и встал:

— У секретарши возьми направление в институт для сдачи приемных экзаменов. И еще я хотел тебе сказать о сугубо личных делах. Вы свои ночные прогулки с Моникой пока прекратите. Иначе ты не сдашь экзаменов, а она завалит чешский. У них очень строгий преподаватель.

Не мог же я ему так сразу заявить, что уже не принимаю участия в ночных прогулках Моники — она, судя по всему, говорит ему, будто встречается со мной. Тем временем директор нажал кнопку звонка, и в кабинете появилась секретарша.

Вышел я от него с направлением в институт. Что же теперь делать? Оставалось только посоветоваться с Яной. Мы не договаривались с ней о встрече, но мне страшно захотелось ее увидеть. Я представил себе, как засияют ее глаза, как она покраснеет, — она и не догадывается, как ей это идет, — и до меня наконец дошло, что я влюбился, и, видимо, посильнее, чем Иван в свою Эву.

Однако случилось все по-другому. Когда Яна вышла из магазина вместе с ученицей и я к ним приблизился, она смутилась. Никакого сияния в ее глазах я не заметил.

— У тебя какие-нибудь планы на сегодняшний вечер? — спросил я с заметным волнением: моя оскорбленная гордость взбунтовалась. Может быть, она хотела пойти куда-нибудь с братом и Орешком? Что их, собственно, связывает? Она никогда об этом не говорила, а я соперников просто не замечал. — Если да, то не буду тебе мешать, — добавил я.

— Какие там планы! Мне просто нужно домой. Обещала помочь маме постирать. Папа в санатории…

— Может, все-таки у тебя найдется немного времени? Или нет ни минутки?

Она кивнула, но, как мне показалось, неохотно. Если бы ревность меня не обуяла (откуда только у меня взялось это чувство?), я бы, конечно, не стал ее упрашивать.

— Куда пойдем?

— Куда хочешь, все равно, — ответила она безразличным голосом.

Ну и дела! Всегда у нее была масса разных предложений. А что случилось сегодня? Ее словно подменили.

Раньше, до встречи с Яной, я ходил с девушками в кино, на танцы, на вечеринки… А с ней мы чаще всего бродили по Праге. Я начал открывать для себя город, в котором родился, и иногда казался сам себе туристом, которого сопровождает опытный гид. Когда однажды я обмолвился об этом, она рассмеялась и сказала, что хорошо знает город благодаря бесплатному трамвайному билету.

Нет, Яна — особенная девушка. Она отлично разбирается в цветах и деревьях, знает историю, прочла много книг, ходит на концерты серьезной музыки, на которые меня ничем не заманишь. Кроме того, она знает толк в автомашинах и в спорте не профан. Она удивительно эрудированный человек, в чем, конечно, большая заслуга ее отца и Пушинкиной компании. С ней можно говорить обо всем, как с другом, и при этом она… все еще девочка с крокусами.

— Слушай, Яна, а где растут твои крокусы? Мы не могли бы туда пойти?

— Нет, — резко отклонила она мое предложение, а потом добавила спокойнее: — Крокусы давно отцвели. Но я знаю одно место… Там мы еще не были.

Мы сошли на конечной остановке в Коширже и поднялись наверх по косогору. У меня было такое впечатление, что я очутился где-то в деревне — вокруг луга да поля. И вдруг перед нами, словно в ковбойском фильме, распахнулась долина, а рядом скала и овраг — романтический уголок первозданной природы, о котором, ручаюсь, знают немногие пражане.

— Ну как, нравится тебе здесь? — спросила Яна улыбнувшись.

— Очень. Смотрю и не могу насмотреться. Так же, как на тебя. Но что это сегодня с тобой? Случилось что-нибудь?

Улыбка на ее лице тут же погасла.

— А что со мной могло случиться?! — У нее снова был чужой, безразличный голос. — И… нам нужно возвращаться. Скоро стемнеет.

— Что за фантазии? Тащишь меня в гору, невзирая на мой солидный возраст, открываешь мне такую красоту — и сразу же возвращаться? Да я не сдвинусь с этого места! Иди сюда, посидим немножко.

Она нерешительно присела на куртку, которую я расстелил под выступом скалы. Он защищал нас от ветра, поднявшегося с наступлением сумерек. Было тихо и тепло, как в пещере. От Яниных волос веяло знакомым ароматом свежести. Они были нежные и мягкие, как ее кожа.

— Яна! Мои «анютины глазки»! — сказал я и попытался обнять ее, но она выскользнула из моих рук, чуть отодвинулась и обхватила руками свои колени.

— Что ты хотел мне сказать?

Я сразу протрезвел — она играет со мной! Я знал, что девушки прибегают к этому средству, чтобы убедиться в своей власти над нами. Но Яна была необыкновенной девушкой. У нее, наверное, что-то случилось. Я не стал ни о чем расспрашивать. Если захочет, сама расскажет.

— Сегодня меня вызывал директор. Уговаривал поступать в институт. Направление уже в кармане…

— А ты не хочешь?

— Нет. Я долго отказывался, но потом мне пришло в голову, что об этом надо с тобой посоветоваться.

— Что я могу тебе посоветовать? — сказала она, пожав плечами. — Я знаю только, что многие ребята были бы рады, если бы смогли учиться. Вот, например, Орешек. Он страстно желает поступить в Академию музыкального и театрального искусства, но не может, потому что должен содержать мать. Тебе-то легко!..

— Ты так думаешь? — моментально отреагировал я и почувствовал, как захлестывает меня злость и на Орешка, и на нее. — По-твоему, Орешек — герой, а я… мне, одним словом, все падает с неба! Да известно ли тебе, что я вообще не хотел быть строителем, и тем не менее вкалываю на стройке, как вол. А какой от этого толк? Если меня и хвалят, то, скорее всего, из-за отца…

Мои слова не были пустой болтовней. У отца на стройке действительно был большой авторитет, и я чувствовал, что из-за этого ко мне относятся несколько иначе, чем к другим ребятам. И это меня бесило. Я не хотел жить за счет чужой славы, хотел пробивать себе дорогу самостоятельно. Поэтому и на службу в армии я смотрел не так, как многие мои сверстники. Там меня никто не знает, я буду одним из сотен новобранцев, и трудности нам придется преодолевать одинаковые.

Я довольно сбивчиво рассказал обо всем этом Яне. С Иваном, конечно, говорить о таких вещах легче: к службе в армии у нас хорошее отношение еще с мальчишеских лет, потому что над нашим пионерским отрядом шефствовали военные. Это были настоящие друзья. Когда наступили каникулы, они организовали для нас спортивный лагерь. Мы вели почти солдатскую жизнь — палатки, караулы, тревоги, ходьба по азимуту, состязания в стрельбе, спортивные игры, а главное — они возили нас в близлежащую воинскую часть. Там впервые в жизни мне разрешили влезть в танк. Никто не вызывал во мне такого восхищения, как танкисты в черных комбинезонах. Я уже представлял, как сижу на месте командира в башне…

Разумеется, многое с того времени стерлось в памяти, и я уже не тот пятнадцатилетний мальчик, каким был когда-то, но, наверное, до самой смерти я не забуду командира танкового полка, который вечером у костра поведал нам о своем боевом крещении на Дукле. Ему в ту пору было только на четыре года больше, чем нам, и в полку он числился стрелком-радистом.

Слушая его рассказ, я мысленно переносился на Дуклу, и мне казалось, что я провел с ним ночь перед наступлением. Я представил себе все так, будто в действительности был танкистом.

Ночь была на исходе, все ждали сигнала к наступлению. Еще час, еще полчаса… Послышался гул орудий — началась артподготовка… Еще десять минут — и раздалась команда: «Вперед!» За танками поднялась в атаку пехота. Противник открыл противотанковый огонь…

— А что бывает с танком, когда его подбивают? — услышал я рядом с собой голос Яны. Ее большие глаза сверкали в полумраке. Я опомнился, поняв, что слишком увлекся рассказом. А ведь хотел поговорить с ней совсем о другом!

— Яничка, какой же я дурак! Наговорил тебе тут с три короба вместо того, чтобы просто сказать: я люблю машины и с большим удовольствием пошел бы служить в танковую часть. Понимаешь?

— Так плюнь на институт! — посоветовала она своим тихим голоском.

— Но поступить в институт — это значит остаться с тобой в Праге. А если уйду в армию?.. Кто знает, куда меня направят, может, и не в танковую часть. А потом, два года без тебя… Два года! Ты понимаешь это?

Она отвернулась.

— Так ты это из-за меня?.. — Голос у нее задрожал. — Если все, что ты сказал, правда, так я тебя подожду. Если, конечно, ты этого захочешь… — Дальше она не могла говорить.

Я испуганно привлек ее к себе. По ее холодным щекам текли жаркие слезы.

— Яна, почему ты плачешь? Ради бога, скажи!

— Не спрашивай ни о чем. Я, наверное, очень глупая. Не обращай внимания. И давай не будем больше об этом…

Мне тоже хотелось помолчать. Все и так было ясно. А главное, она уже не отворачивалась, тихо лежала в моих объятиях, и вкус ее слез на нежной холодной коже меня страшно волновал. Нет, от этого можно сойти с ума. Впервые рядом с ней я терял голову, а ведь давал себе слово сдерживаться, потому что она совсем ребенок и до меня у нее наверняка не было ни одного парня. Я целовал ее и чувствовал, как и ей передается мое волнение. Она сама обняла меня и прижалась своим стройным, но крепким телом. Никогда еще она так меня не обнимала. Я чувствовал, как часто бьется ее сердце — как у пойманного зверька.

Вдруг совсем рядом послышался какой-то шум. Яна вскрикнула, оттолкнула меня и вскочила. Мгновенно поднялся и я. Что-то темное встрепенулось около нас и замахало тяжелыми крыльями…

— Фазан! — воскликнула Яна и разразилась смехом.

— Я застрелю его и брошу хищному зверью на съедение. Нет, лучше зажарю на вертеле.

— Нет-нет, ты не сделаешь этого! — протестовала она, смеясь. Но ее «Нет-нет, ты не сделаешь этого!» относилось и к моим рукам, которыми я снова крепко обнял ее. Она все-таки вырвалась и начала быстро приводить в порядок юбку, кофту и волосы:

— Мне пора, уже поздно. Я совсем забыла о мамином белье. Что теперь скажут дома?

— Я пойду с тобой и объясню твоей маме, что мы решали важные жизненные проблемы.

— Смотри не вздумай! — в ужасе воскликнула она и опять показалась мне маленькой девочкой.

— Яничка, мои милые «анютины глазки», ну иди ко мне! Поцелуй меня!

— Нет-нет, и обещай, что больше никогда… что ты никогда не будешь так меня целовать!

— Но, Яна, как же я могу тебе это обещать? Я все равно не сдержу слово. Ведь я тебя люблю…

Она молчала. А мне казалось, что я опять чувствую биение ее сердца — сильные, пульсирующие удары. С ней все было не так, как с теми девушками, которых я легко завоевывал и легко оставлял.

— Но кое-что я могу тебе обещать. Я даю тебе честное слово: пока ты сама не захочешь, ничего не случится. Тебе достаточно моего слова?

Она кивнула.

Над оврагом вышел месяц и осветил его тусклым светом. Я вспомнил Пушинкину пьесу, и мне на миг показалось, что мы действительно два единственных человека на Земле, как Адам и Ева. Только имена у нас другие — Яна и Ян.

— Вы сделали из меня настоящего романтика, мои «анютины глазки»! — вздохнул я и обнял Яну за плечи. — Чего доброго, начну писать стихи и петь под твоим окном ночные серенады. Только предупреждаю тебя, что пою я ужасно.

Она засмеялась и доверчиво прижалась ко мне. Так мы и спускались вниз, к городу, сверкавшему тысячами огней.

Счастье никогда не длится долго. Сразу же находятся люди, которые пытаются ему помешать. Но я, разумеется, меньше всего об этом думала, когда шла, вернее, летела домой, потому что когда ты счастлив, то не ходишь, а словно паришь на крыльях.

И только я нажала на кнопку звонка у калитки — у меня до сих пор нет ключа, будто я все еще маленькая, — как тут же появился брат, и крылья мои опустились.

— Ну и достанется тебе на орехи! — пробурчал он. — Где ты была? Если бы я не помог маме, она бы, наверное, надорвалась с этим бельем.

Дело в том, что стираем мы в подвале и корзинки с бельем таскаем на чердак.

— Ничего с тобой не случится, если ты тоже что-нибудь сделаешь по дому, — отрезала я.

Мне не хотелось портить впечатление от сегодняшнего вечера, ведь я воспринимала его как дар за предшествовавший ему кошмарный день, за все, что я вынесла во время встречи с Моникой. Я уже начинаю верить, что она появляется как плохое предзнаменование.

Она примчалась в полдень, прошла в подсобку, вытащила из портфеля коробку конфет «Вишня в шоколаде» и сказала:

— Это тебе в память о наших школьных годах… Ну а раз мы уже вспомнили юность, то хочу тебя спросить: ты все еще сердишься на меня из-за Михала?

— Слушай, мы ведь были тогда совсем детьми!

…Произошло это весной, когда мы учились на втором курсе педагогического училища. Я первый раз влюбилась в мальчика с последнего курса. Он руководил литературным кружком. Ради него я выучила наизусть, наверное, целый километр стихов, но самыми прекрасными мне все-таки казались строки, написанные им самим. Моника, разумеется, обо всем знала и однажды явилась на занятия кружка. С того дня я для Михала перестала существовать. На меня это так подействовало, что я совершенно забросила учебу, а утром даже боялась идти в училище: ведь там они ходили вместе по коридору, а вечером он шел провожать ее домой — и все это происходило на моих глазах!

Сессию я, конечно, завалила и в конце концов бросила училище. Мама меня не ругала, она всегда считала, что для девушки учеба — это напрасная трата времени, что прежде всего она должна научиться вести хозяйство, готовить, воспитывать детей, потому что рано или поздно выйдет замуж. Папу же моя неудача расстроила. Но даже ради него я не могла посещать занятия в училище…

— История с Михалом мне и самой неприятна, Яна. Поверь, он того не стоил. Мужчинам вообще нельзя верить.

— Женщинам тоже! — отрезала я.

— Ты права, — весело согласилась она. — Один-один…

Она вытащила из портфеля купальник и спросила:

— Нравится? Хочешь, подарю. Папа привез его из Каира, но он мне маловат. Я его надевала только один раз, когда мы с Яном ходили в бассейн…

Вишня в шоколаде сразу же показалась горькой. Ян сказал мне, что ходил в бассейн, но о Монике не упомянул ни словом. После того, первого вечера, когда он заявил, что никогда не будет мне лгать и что с Моникой он расстался бы даже в том случае, если бы не встретил меня, мы о ней не говорили. Для нас она будто не существовала. А оказывается, существовала. В бассейн они, как выясняется, ходили вместе. И может быть, не один раз.

Моника непринужденно села на стул, поближе к телефону. На ней были джинсовые брюки и трикотажная кофточка с большим вырезом. В купальнике она всегда выглядела превосходно, я это знаю. Когда-то мы ходили с ней в бассейн, и мужчины всегда обращали на нее внимание. Теперь она ходит туда с Яном. А как же я?

На плите закипела вода для кофе. Я поставила на стол чашки и услышала, как Моника говорит по телефону:

— Привет, папа! Я знаю, что у тебя нет времени. Ты мне только скажи, как все закончилось с Яном? Он взял направление в институт? Ура!.. Не беспокойся, над этим я еще поработаю… Я не хочу быть женой каменщика… Ни к кому нельзя относиться с пренебрежением? Извини, это не пренебрежение, просто речь идет о будущем твоей единственной дочери… — Она положила трубку и сказала весело: — Сколько хлопот с этим Яном! Но если мы с папой поставим какую-нибудь цель, то уж обязательно своего добьемся!

— Не сердись, — перебила я ее, — мне надо работать. Уже час.

— Час?! Тогда пока! Я сбежала с биология, но на чешском мне нужно быть обязательно. Привет!

Ей действительно нечего было здесь делать: она сказала все, что хотела. Сколько я пережила за эти полдня!

А потом наступил вечер, и все мои тревоги рассеялись…

Мама сидела на кухне. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

— Добрый вечер, мама, — сказала я как ни в чем не бывало. — Я немного задержалась, не сердись. Я тебе за это все белье переглажу.

— Сядь! — Мама решительно показала на стул. — Нам пора поговорить, и не только о сегодняшнем вечере.

Я потупила глаза и, к своему ужасу, обнаружила сухие травинки на кофточке и страшно помятую юбку.

— Я сейчас… — начала я заикаться. — Я только… только помою руки.

В ванной я разделась и набросила на себя халат. Из волшебного зеркала смотрело на меня мое неузнаваемое лицо — пылающие щеки, губы, распухшие от поцелуев, расстрепанные волосы. Я быстро причесалась и вышла.

В кухне на плите стояла кастрюля с гуляшом, и я вдруг почувствовала такой острый голод, что мне стало дурно. Разумеется, ужинать при маме я не решилась и покорно села к столу.

Мамины голубые глаза показались мне совершенно чужими, когда она заговорила:

— Я не спрашиваю тебя, с кем ты была, мне об этом известно. В принципе я не против твоей дружбы с молодым человеком, если бы он был серьезным парнем. Но ты нашла себе какого-то фата, который меняет девушек, как…

— Ян вовсе не фат! — выкрикнула я, потому что все во мне взбунтовалось. — И он меня любит. Кто-то тебе о нем наговорил!

Ирка преспокойно разбирал у стола транзистор. Он насмешливо посмотрел на меня и сказал улыбаясь:

— Только не думай, что это я. Я на такое не способен. Но фат он наверняка. На днях я опять видел его с Моникой. Они сидели в машине и очень мило беседовали. А если ты считаешь, что он любит тебя, значит, ты совсем чокнутая.

— Подожди! — перебила его мама. — Тебе тоже достанется за то, что ты меня вовремя не предупредил, хотя был в курсе. Очень печально, что я узнала об этом от чужих людей. Но боюсь, что слишком поздно. Во всяком случае, судя по тому, в каком виде она пришла…

В этот момент в передней зазвонил телефон. Вся квартира наполнилась его дребезжанием. Трубку снял Ирка.

— Это вас, леди, — сказал он с издевкой, — Ромео просит Джульетту.

Я вскочила.

— Сиди! — приказала мама. — А ты, Ирка, передай ему, что в приличные дома после десяти вечера не звонят.

Однако я не послушалась, потому что просто не могла усидеть на месте. Оттолкнув брата, я бросилась к телефону, схватила трубку и совсем-совсем близко услышала такой родной голос:

— Яничка, ты не сердишься, что я звоню так поздно? Я просто хотел сказать, что люблю тебя, что ты моя первая настоящая любовь. Ты слышишь меня?

— Да… — прошептала я. Меня душили слезы стыда, жалости и унижения. — Но я… сейчас не могу с тобой говорить…

Около меня появилась мама, вырвала из моих рук трубку и сказала в нее своим обычным, властным тоном:

— С вами говорит Янина мама. Я хотела предупредить вас, что против ваших поздних звонков. Если у вас серьезные намерения по отношению к моей дочери, то придите как порядочный человек и представьтесь нам. Мы должны знать, с кем имеем честь…

— Сейчас? — донеслось из трубки, но это было все, что я услышала, потому что нервы мои не выдержали: я убежала в свою комнатку, бросилась на диван и расплакалась.

Я возненавидела собственную мать, брата, Монику, Орешка — вообще всех, кто постоянно вмешивается в мою жизнь. Папы в Праге не было, а он единственный, кто заступился бы за меня. Таков закон подлости: когда тебе нужна помощь, то единственный человек, который мог бы тебе ее оказать, непременно где-то далеко-далеко.

Потом я услышала, как мама в кухне жаловалась Ирке:

— Какая дерзость — он хотел прийти сейчас! Ночью! Мы его пригласим, конечно, но только когда вернется отец. А до этого Яна не должна с ним встречаться. Парень собирается в армию, и если у него сейчас на уме одни девушки, то можно себе представить, сколько их будет там, в армии. А она, глупая, собирается его ждать!.. Одним словом, Ирка, ты будешь ходить за ней в магазин и провожать домой.

— Что я, нянька, черт побери?!

Следите за мной, следите, водите за ручку! Все равно не уследите! Я люблю Яна и буду его ждать, и не только два года, а хоть десять лет, хоть двадцать, сколько потребуется… Я буду любить его, даже если у него, кроме меня, будет дюжина девушек. Но этого просто не может быть, потому что он любит только меня, и я верю ему, верю, верю…

Ночью я тихонечко пробралась на кухню и съела остатки гуляша. Конечно, я готова была идти на жертвы во имя любви, но холодный гуляш показался мне для этой цели не очень подходящим…

Спал я плохо, что случается со мной редко. Сказались, наверное, нервозность перед экзаменами, разговор с директором, тоска по Яне, а главное — беседа по телефону с ее матерью. А до вчерашнего дня мне даже нравилось, что Яну держат дома в строгости.

Еле дождавшись утра, я позвонил ей в магазин. В телефонной трубке послышался такой суровый женский голос, что у меня мороз пробежал по коже. Несмотря на это, я решительно, но вежливо спросил, могу ли я поговорить с Яной.

— Это служебный телефон, и продавщицам не разрешается вести по нему частные разговоры! — «Бац» — это бросили на рычаг трубку.

Я даже вздрогнул.

— Вижу, у тебя ничего не получается с той порядочной девушкой! — прокомментировала мою неудачу пани Коничкова, которая в это время взбивала на нашей кухне тесто для бисквита, чтобы отнести его потом маме в больницу. — Да, сижу я как-то дома, вдруг звонок. А за дверью — ну прямо звезда Голливуда! И на ней кило штукатурки. Но я же не знаю, где ты можешь быть… Так вот, я ей вполне деликатно объяснила, что у меня не справочное бюро и что ты не докладываешь мне, куда уходишь…

Это могла быть только Моника. Однако что ей от меня понадобилось?..

Первая половина дня тянулась страшно медленно. Я пытался заниматься, но в голову ничего не лезло. В полдень я снова начал прохаживаться около телефона, боясь к нему приблизиться, словно это была клетка с хищным зверем. Может, рискнуть еще раз?

Неожиданно телефон зазвонил сам. Это была Яна, я сразу узнал ее тихий голосок, самый прекрасный в мире.

— «Анютины глазки», если бы вы знали!..

— Я все знаю… Просто не могла позвонить тебе раньше. Ты никуда не собираешься?

— Нет.

— Тогда скажи мне, как до тебя добраться… Номер дома и квартиры.

Я остолбенел.

Она говорила очень спокойно, а я так волновался, что не мог ничего объяснить толком.

— Я буду у тебя через полчаса. Пока!

Несколько секунд я стоял в оцепенении, потом помчался в ванную, опрокинул по дороге столик с пепельницей. Побриться! Принять холодный душ! Надеть чистую рубашку! Собрать осколки пепельницы! Нет, это, пожалуй, подождет. Может, сбегать за цветами? А вдруг меня увидит пани Коничкова? Ладно, когда-нибудь я ограблю для моей Яны все цветочные магазины, все сады и парки…

Есть ли у меня вино? Ура! В холодильнике осталась бутылка из наших скромных запасов, сделанных еще с Иваном. Убираться не нужно. Спасибо пани Коничковой — квартира блестит. Ей тоже надо непременно купить цветы. На столе в кухне я обнаружил свежий бисквит — оказывается, пани Коничкова испекла один для меня.

Так… Чистая скатерть для столика, рюмки, бисквит, вино. Еще в холодильнике нашелся варено-копченый язык. Пани Коничкова — просто ангел!

В передней раздался короткий, но энергичный звонок. Я побежал открывать. В дверях стояли мои «анютины глазки» со стаканчиком мороженого в руке.

На улице я купила мороженое, потому что у меня опять пересохло в горле, как перед первым свиданием. Это было странно, потому что теперь я была абсолютно спокойна. Я решилась на это без особых колебаний в тот момент, когда заведующая сообщила мне, что звонил тот самый красавец, который разыгрывал покупку пластинки для бабушки. И она добавила, что не будет поощрять мою связь с этим человеком, потому что до сих пор я казалась ей порядочной девушкой и она несет за меня ответственность перед моими родителями.

Значит, и она пытается вмешиваться в мою жизнь. Нет, это уж слишком! К счастью, после обеда заведующая отправилась на совещание. И я решилась…

Выслушав меня, Дана с восторгом воскликнула:

— Наконец-то! А я уж было начала думать, что ты какая-то ненормальная. Если что, положись на меня, я тебя прикрою…

Когда Ян открыл дверь и втащил меня внутрь, он так неистово схватил меня в объятия, что стаканчик с мороженым отлетел бог знает куда. Мое спокойствие моментально улетучилось. Все было как вчера вечером. Я не узнавала себя.

Наконец он выпустил меня из объятий и охрипшим голосом сказал:

— Я совсем потерял голову, совсем… И все из-за вас, мои удивительные «анютины глазки»!

— Да, — прошептала я почему-то тоже охрипшим голосом. — Ты забыл закрыть дверь! А где же мороженое?

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Ян закрыл дверь и сказал, что купит мне целый автомат с мороженым, который стоит перед Детским универмагом. Потом он помог мне снять пальто и провел в свою комнату. Шторы были опущены, на столике стояла бутылка вина, две рюмки, тарелочка с языком и блюдо с бисквитом…

— Ты ждешь в гости даму?

— Ты надо мной смеешься? Но за это я тебя накажу. Так накажу, что тебе придется просить у меня прощения…

— Просить прощения? Ни за что!

Я вырвалась из его рук и убежала, однако он настиг меня и мы принялись драться совсем как дети…

— Сдаешься?

— Ни за что!

Но и на этот раз он вышел победителем. Я опустилась на ковер, он склонился надо мной, и мы оба часто дышали и смеялись… И вдруг его странно потемневшие глаза погружаются в мои. Я проваливаюсь в них, словно в пропасть, у которой нет дна.

Теперь мы уже не смеемся, а только целуемся в абсолютной тишине…

Она лежала рядом со мной, притихшая, побледневшая, и тень от длинных ресниц падала ей на щеки.

А я? Я чувствовал, что не способен ни говорить, ни двигаться. Между тем как раз сейчас надо было сказать, что я испытываю к ней. Безграничная благодарность переполняла меня — благодарность за то, что она существует на свете, за то, что она именно такая, как она есть, за то, что она полюбила именно меня… Но все слова, которые приходили на ум, казались мне банальными, затасканными, и я молчал…

Сигарета! Поскорее закурить сигарету и расслабиться! Сигареты лежали на письменном столе. Я поднялся с тахты, прошел по комнате, шатаясь, как пьяный, зажег сигарету и с наслаждением затянулся. Обернувшись, я встретился с пристальным взглядом Яны и ободряюще улыбнулся ей. Она покраснела, подобрала сползающее с тахты покрывало, натянула его до самого подбородка и отвернулась к стене, Меня это растрогало до слез. Она все еще оставалась девочкой с крокусами.

— Яничка…

— Выйди, пожалуйста, — попросила она шепотом, — мне нужно привести себя в порядок.

Я повиновался и пошел на кухню. Поставил греть воду для кофе, вытащил две чашки из сервиза, который мама доставала по торжественным случаям. На балконе, в вазе с водой, лежали три нераспустившиеся розы — вчера их принесла какая-то мамина приятельница, думая, что мама уже вернулась из больницы. Я выбрал самый красивый бутон и положил около Яниной чашки.

В этот момент из передней послышался слабый щелчок замка. Пани Коничкова! Но она же не могла попасть в квартиру: я оставил ключ в замке. Я выбежал в переднюю — там никого не было. Я постучал в дверь своей комнаты и, не дождавшись ответа, открыл ее. Комната была пуста. Я выскочил на лестничную площадку. Снизу, с последних ступенек, до меня донеслось постукивание Яниных каблучков.

А напротив, в дверях своей квартиры, стояла пани Коничкова и укоризненно глядела на меня.

Ровно в шесть я стоял перед магазином, преисполненный решимости встретить Яну и сразу спросить: «Что означает твое бегство?» — или что-нибудь в этом роде.

После пятнадцатиминутного ожидания я начал колебаться. Должно быть, я чем-то ее обидел, иначе бы она не исчезла так внезапно. И вчера она вела себя несколько странно. Почему у нее так резко меняется настроение?

Нет, наверное, лучше сказать помягче: «Яничка, давай объяснимся начистоту. Если я что-то сделал не так, я готов все исправить. Только не мучай меня, пожалуйста. И потом, пойми, у меня еще экзамены не сданы…»

Стоп! Это похоже на выклянчивание милостыни. Скажу коротко и просто: «Мои дорогие «анютины глазки», я вас ужасно люблю. Но если я вам опротивел, то навязываться не стану!..»

В половине седьмого Яна, в красном пальто, заплаканная, вышла из магазина. Я подошел к ней, однако так и не смог выдавить из себя ни одного слова. Предварительная подготовка ничего не дала.

Неожиданно за ее спиной выросли две знакомые фигуры: ее брат и тот рыжий, кажется, Орешек, — красавцы хоть куда!

— Послушай, друг, — смущенно пробормотал ее брат, — Яне не разрешают с тобой встречаться. Мне приказано доставить ее домой.

Я посмотрел на Яну:

— Это правда?

Она молчала, но лицо ее стало таким же красным, как пальто.

— Тебе не разрешают со мной встречаться или ты сама этого не хочешь? — спросил я настойчиво.

— Оставь ее в покое! — вмешался Орешек. — Иди туда, откуда пришел. Наша Яна не для таких, как ты!

Прохожие начали на нас оглядываться, а некоторые даже останавливались. Из-за девушки я никогда еще не дрался, но если не будет другого выхода…

— Отойдемте-ка в сторону, джентльмены, — предложил я.

— Послушай, друг, иди своей дорогой, а мы с сестрой пойдем своей. Я не люблю излишних волнений. Идем, Яна!

И тут я вдруг почувствовал, что Яна взяла меня под руку. Она стояла рядом со мной против них.

— Мама сказала, что до тех пор, пока она не познакомится с тобой лично, Ирка будет сопровождать меня из магазина домой, — прошептала она.

В одно мгновение я снова стал самым счастливым человеком и тут же начал действовать.

— Яна, магазин «Эффект» открыт до семи. Пойдем купим мне галстук. А цветочный магазин?.. Черт возьми, какой цветочный магазин открыт до семи?

Все трое смотрели на меня так, будто я сошел с ума.

— Без галстука и цветов я не могу пойти к вам, — торопливо попытался объяснить им ситуацию. — Яничка, нам нужно бежать, иначе мы не успеем.

— Вот ненормальные! — выпалил ее брат, но мы уже бежали.

Перед магазином я взял Яну за локоть и сказал:

— А ну, «анютины глазки», быстренько поцелуйте меня и скажите «да».

Она нежно поцеловала меня и прошептала:

— Да, да!..

2

Так тоскливо, что словами я не могу этого передать… И все-таки я хочу сразу же написать тебе, хотя ты еще, наверное, едешь в поезде. Я делаю это каждый раз, когда ты уезжаешь. На вокзале я стараюсь держаться — это ты должен признать, — но дома на меня нападает страшная хандра. Без тебя так пусто кругом… Точно так же было, когда мы провожали тебя в армию. Помнишь?

Тогда мы даже не поцеловались как следует на прощание, потому что тебя провожал твой отец, и я его страшно стеснялась. Плакать мне тоже было стыдно. А сколько девушек плакали и судорожно обнимали своих парней!

«Будто их призывают на семь лет, как во времена Марии Терезии», — осудил их твой отец. Наверное, он был рад, что я не плакала. Но мне, конечно, было невесело, особенно когда ты сел в вагон.

Там уже играли на гармонике и пели: «И волосики мои, эй, эй, на колени падали…» Ты пробрался к окошку, высунул голову и спросил меня: «Яна, а ты от меня не откажешься, когда меня остригут наголо?»

И снова выручил твой отец: «Предупреждаю тебя, Яна, череп у него яйцевидной формы. Когда увидишь его, остриженного, будь мужественной…» Это меня так рассмешило, что несколько всхлипывавших девушек с возмущением посмотрели в мою сторону. Но я думаю, что мой смех как-то поддержал тебя. Я ведь знала, каково тебе.

Сейчас я часто мысленно возвращаюсь к тому дню, перед твоими проводами, когда мы в последний раз пришли на наше любимое место. Мы видели его при луне и при солнце, когда летом ходили туда загорать. А в тот день шел дождь и туман плотно закрывал живописные окрестности, ты стоял рядом со мной, такой же унылый, как природа вокруг. «Два года — немалый срок, «анютины глазки», — вздохнул ты и добавил: — Что годы! Их только два, но в каждом из них триста шестьдесят пять дней. Если помножить на два, то получится семьсот тридцать долгих дней и ночей. Почти астрономическая цифра!» Но меня это не очень пугало, ведь я уже твердо решила ждать тебя. Так зачем же хныкать? К тому же я все еще была с тобой. Ты держал меня в своих объятиях и шептал нежные слова… Эти мгновения я храню в памяти и, когда остаюсь одна, всегда с нежностью вспоминаю о них. А они проходят передо мной, словно кадры из любимого кинофильма.

Видишь, родной мой, я уже не плачу. Бывает, правда, заскучаю, но это так естественно для девушки, у которой любимый в армии. И хотя поезд уносит тебя сейчас куда-то к границе, мы все равно вместе.

Твоя Яна».

Я вложила письмо в конверт и написала фамилию и звание «свободник»^[1], которое Ян получил в школе сержантов совсем недавно. Когда наши пойдут в ночную смену, они опустят его в почтовый ящик. Только я закончила писать, как вошла мама, промокшая до нитки. В сумке она принесла массу каких-то свертков — вчера у них была зарплата.

— Посмотри, Яна! — позвала она меня и начала распаковывать свертки.

Разумеется, в них оказались кухонные и банные полотенца, скатерти, салфетки — одним словом, приданое! Мы с Яном наверняка обошлись бы без такого обилия текстильных изделий, по… Когда мама выходила замуж, все продавали по каким-то талонам, да и качество было совсем не то.

— Яна, ты только посмотри на этот дамаст! — то и дело восклицает она. — Его же выпускают на экспорт!

Конечно, я восторгаюсь экспортным дамастом, а мама заботливо складывает все в мой бельевой шкаф.

— Ну, невеста, когда Ян вернется из армии, у тебя уже будет приличное приданое. Только вот квартира меня беспокоит. Как строитель, Ян наверняка что-нибудь получит, но в случае чего мы могли бы взять бабушкук себе, а вы бы устроились в ее квартире. Правда, она у нее однокомнатная и не очень комфортабельная, однако ведь Ян мастер на все руки…

Мама так переживает, будто это ей предстоит выйти замуж. Мне даже смешно…

Помнится, тогда мама только что вернулась с работы и была еще в форменной одежде. Мы ввалились к нам вчетвером — Орешек непременно хотел увидеть собственными глазами, как Ян с букетом и в новом галстуке, с которого только что сорвали ценник, предстанет перед мамиными очами.

— Мама, это Ян, — непринужденно представила я своего избранника, хотя сама дрожала от страха.

— Добрый вечер! — поприветствовал ее Ян. По его виду можно было подумать, что он, наоборот, уже перестал волноваться. Он, наверное, ожидал встретить чуть ли не ведьму, а увидел голубоглазую кудрявую женщину.

— Очень приятно, — ответила мама довольно сдержанно. И в этот момент перестала быть похожей на самое себя, а скорее напоминала чопорную даму — ну, прямо как пани Балкова. — Извините, разве я вас приглашала?

— Да, вчера вечером. Вы предложили мне прийти к вам для личного знакомства. Вот я и явился.

Ян был бы великолепен, если бы все еще не держал цветы в руках. Он наконец это понял и протянул букет маме.

— Спасибо, — поблагодарила она, но отказалась от цветов: — Вы напрасно потратились, цветы — не моя слабость, а Яны. Можете преподнести букет ей.

— Нет-нет, эти розы для вас, — сказал Ян и улыбнулся маме своей неотразимой улыбкой, однако на маму она не подействовала. — Поэтому, если они вам не нравятся, ваше право их выбросить. — И Ян обратил свой взор к окну, над которым темнело злополучное пятно.

Мама невольно перехватила его взгляд и покраснела:

— Не подумайте, что мы такие неряхи. Кухню каждый год белим, но наша хозяйка уже двадцать лет не ремонтировала крышу.

— Это пустяки. Я приду к вам как-нибудь с ребятами со стройки, с бригадой кровельщиков, вот и все.

— А разве вы не студент? — спросила его мама.

— Я учусь в техникуме без отрыва от производства. Вообще-то я каменщик, оформитель фасада. И потом, я из рода каменщиков, который берет свое начало с времен княжны Либуше. Она тогда еще сказала: «Я вижу большой город, но мне нужны каменщики!» По крайней мере, мой отец так рассказывает…

И тут мама не выдержала и рассмеялась:

— Садитесь же! Раз пришли в гости, чего же стоять! Яна, дай вазу. Какие роскошные розы…

— Яна, а правда, нашему солдату — извини, уже свободнику — очень идет форма. Все женщины с нашей улицы говорят, что он прямо создан для военной службы.

А тогда, после первого визита Яна, она сказала: «Конечно, это приличный, милый мальчик, но уж слишком красивый. Право, не знаю, девочка. Он наверняка будет иметь успех у женщин, и тебе придется ревновать. А ревность — как тяжелая болезнь…»

Не знаю, что будет дальше, однако пока такой болезни у меня нет. Ян на других девушек даже не смотрит. Пишет мне три-четыре раза в неделю, и кажется, что любит меня еще сильнее, если вообще можно любить сильнее. Ну а о себе я не говорю…

— А теперь пойди на кухню и приготовь ужин. Как ты думаешь, кто будет кормить Яна? Я купила фарш, сделай котлеты.

В этом вся мама. Она постоянно примешивает к нашей любви дамаст, кастрюли, котлеты. Я никогда не смогла бы ей объяснить, что нас это мало волнует. Мамам вообще трудно что-либо объяснить.

— Опять будет готовить будущая новобрачная?! — испуганно спросил брат. — Тогда я лучше пойду в ресторан и съем сардельки с луком.

Так он кривляется каждый раз, когда речь заходит о моем будущем. Наша помолвка — постоянная мишень для его острот. Орешек реагирует совсем по-другому. Он по-прежнему ходит к нам и ведет себя сдержанно, просто как товарищ. У него есть характер.

Кто-то звонит в дверь, и я иду открывать. В переднюю вваливается папа, весь промокший и забрызганный грязью.

— Росяночка, — шепчет он как-то очень печально, — крокусы-то в этом году в парке не проросли.

Боже, крокусы! Я совсем о них забыла. А папа — нет. И оттого он так грустен.

Вечером я остаюсь в квартире одна. Папа с мамой ушли в ночную смену, а Ирка с Орешком отправились в мастерскую. Они раздобыли старый «опель» и теперь переделывают его на «крайслер».

На улице идет дождь, а у меня тепло — я включила электрокамин. С фотографии на стене мне улыбается Ян. Он здесь, со мной. А в коробочке лежат его письма из армии. Они аккуратно пронумерованы и связаны ленточками в пачки. Я перечитываю их, наверное, уже в сотый раз…

«…Старослужащие в шутку называют это конвейером: в первую палатку входишь гражданским человеком, а из последней выходишь уже солдатом. За это время тебя остригли, осмотрели, сделали прививку против столбняка и обрядили в солдатское обмундирование. Из окон казарм высовываются старослужащие и приветствуют наше появление выкриками: «Ура! Смена прибыла!»

Встретили нас очень хорошо. Командир произнес речь, потом нас покормили сосисками и напоили чаем, а старослужащие пригласили в клуб на концерт художественной самодеятельности, который они подготовили.

После отбоя, лежа в постели, я думал о том, что теперь я уже не смогу самостоятельно сделать ни шагу, выйти на улицу или в город… Нас еще не очень гоняют: видимо, дают возможность привыкнуть к обстановке. Некоторые ребята загрустили, стали молчаливыми. Однако это, говорят, пройдет со временем. Я с нетерпением жду, когда нас начнут знакомить с боевой техникой. Думаю о том, как-то будет организовано наше обучение. Но больше всего я думаю о тебе, любовь моя!»

«…Ты пишешь, что навестила наше любимое место и вернулась домой вся забрызганная грязью. С каким удовольствием я бы помыл и почистил твои туфли! Прапорщик Фиала хорошо нас этому обучил. Ты знаешь, как положено чистить ботинки? Сначала удаляешь грязь из каждой ячейки на подошвах — ни одной пылинки не должно там остаться, потом мажешь ботинки гуталином и начищаешь их до блеска.

Но это что! Ты даже не представляешь, как нас здесь гоняют. Однако мы с Венцой и Лацо не унываем. Венца даже шутит: «Служба в армии трудна только первые двадцать три месяца, то есть пока ты не акклиматизировался. А потом будет значительно легче и время пойдет быстрее. Другое дело — супружество. Тут все обстоит иначе. Самыми лучшими являются первые двадцать три месяца. Если, конечно, молодожены проживут вместе столько времени…»

Здесь у меня появился хороший друг — Лацо. Он так же, как и ты, фанатично предан музыке. Он даже учился в консерватории по классу фортепиано, но однажды автобус, в котором он ехал, налетел на грузовик. Никто из пассажиров не пострадал, и только Лацо сломал два пальца на левой руке. Какая ирония судьбы — именно он, пианист, сломал два пальца! Консерваторию пришлось оставить и осваивать профессию часовщика. Девушки у него нет, но он усердно переписывается с какой-то Верой, которая учится на военных курсах. До сих пор они не виделись. Он боится, что при встрече не понравится ей, а он довольно красивый парень. Только волосы у него рыжеватые, однако не такие, как у твоего Орешка. Извини, слово «твоего» беру обратно…

…Мои любимые «анютины глазки», пишу вам почти каждый день, но хочется писать еще и еще. Таким образом я разговариваю с тобой. Вот бы изумилась пани Бартова, которая вела у нас в девятом классе чешский язык и частенько ругала меня за сочинения… За скудость мысли и малый объем…»

«…Наконец-то я видел тебя, Яничка. Теперь я чувствую себя так, будто заново родился, а то просто умирал от тоски. А знаешь, что сказал Лацо, когда вы уехали: «Я боялся, Янко, что твоя девушка какая-нибудь модница, зараженная снобизмом, потому что на красивых парней, как ты, обращают внимание именно такие. Но она — как яблоневый цвет». Ты и вправду была похожа на яблоневый цвет.

Меня страшно бесило только, что мы вынуждены были сидеть с моим отцом и твоей матерью в битком набитом ресторанчике, потому что на улице лил дождь. Наши родители увлеченно беседовали, а мы держались под столом за руки и смотрели друг другу в глаза. И все-таки это были счастливые минуты.

В пятницу со мной произошел нелепый случай. Сразу после зарядки меня вызвали к командиру взвода. Я подошел к нему и, забыв, что только в майке и трусах, вскинул руку к голове и доложил о прибытии. Ребята чуть не умерли со смеху…

Сегодня воскресенье, мне дали увольнительную, а я, вместо того чтобы куда-нибудь пойти, пишу тебе письмо. Без тебя, моя любимая, мне и воскресенье не в радость. Лацо тоже остался в казарме — он слушает по транзистору концерт симфонического оркестра. А в это время разговаривать с ним, как и с тобой, бесполезно.

На следующей неделе нас уже отправляют в сержантскую школу. Надеюсь, что школа находится недалеко от Праги, и тогда мы сможем встречаться чаще…»

Мое чтение прервал знакомый шорох в башенке — это Квидо готовится к вылету. Значит, дождь прекратился. Я открыла окно. По небу плыли низкие, дождевые тучи, и лишь кое-где между ними проглядывали звезды. Все было как в прошлом году. Только я теперь совсем не такая, какой была год назад.

Снаружи помещение бассейна с тренажером выглядит как большой сарай, внутри же оно напоминает бассейн «Подоли». Но только приблизительно, потому что бассейн намного больше и там не стоит герметически закрываемый макет танка. И потом, здесь нет девушек в купальных костюмах, а есть лишь молодые танкисты, которые учатся действовать в аварийной обстановке, если таковая возникнет во время форсирования водной преграды по дну. Происходит это следующим образом. Экипаж садится в «танк», задраивает все люки. Потом в тренажер подается вода из бассейна. Когда «танк» полностью скроется под водой и столб воды достигнет определенного уровня, экипаж по команде руководителя заполняет его водой, надев предварительно специальные противогазы, потом открывает люки и проходит через проем в бассейн, где и выбирается из воды. В случае каких-то осложнений предусмотрен аварийный сброс воды из тренажера в бассейн. Сама по себе эта операция не совсем приятная и сопряжена с определенной опасностью.

Около тренажера выстроился наш экипаж. Все спокойны, кроме Пушкворца, который, как мне кажется, вот-вот упадет в обморок. На ногах он еще держится только потому, что я то и дело бросаю на него угрожающие взгляды. Да, ненадежный у нас заряжающий. Скорее бы уж нас отправляли под воду.

— Сигналы запомнили? — спрашивает новый командир роты капитан Рихта.

Мы киваем. И Пушкворец тоже. Танкисты из остальных экипажей понимают, что в данном случае мы выступаем в роли первопроходцев. Командир в последний раз советуется о чем-то с четаржем^[2] Скалкой и инструкторами, а Пушкворец пользуется этим и, уставившись на меня невинными голубыми глазами, шепчет:

— А сколько раз нужно дернуть шнур, если станет плохо?

В общем, с Пушкворцем не соскучишься. Эх, скорее бы уж все это кончилось!

Мы залезаем по команде в «танк», задраиваем люки. Потом, когда тренажер заполнился водой, пускаем в «танк» воду и надеваем противогазы. Затем по заполнении его водой открываем люки…

Все прошло довольно гладко. У меня возникает чувство легкого разочарования: это же всего-навсего тренировка, где безопасность фактически гарантирована, а вот как проявит себя экипаж в боевой обстановке, когда придется форсировать такую реку, как Лаба?

Капитан Рихта рассказывал нам, как переправлялся в свое время по дну в Т-34. Тогда они сидели в танке по пояс в воде. Нам даже трудно это представить.

— Как вы себя чувствуете, Пушкворец? — заботливо спрашивает командир, как только мы вылезаем из воды.

Пушкворец обращает на него взгляд своих глаз-незабудок и вяло улыбается. Ему уже вроде бы лучше.

— А не попробовать ли вам еще раз! Во второй раз все будет значительно легче.

Услышав эти слова, Пушкворец слабо улыбается и медленно садится на землю. Командир смотрит на меня прищуренными глазами, которые ребята прозвали «рентгенами»: «На отличный экипаж это пока что-то не похоже, свободник!»

Я беспомощно пожимаю плечами. Дело в том, что наш заряжающий Ярда Лотос лег в госпиталь на операцию — у него открылась язва желудка — и вместо него нам прислали Пушкворца. Я запомнил его еще с того момента, когда он плакал, глядя на свои остриженные волосы, ранее спадавшие до плеч. После стрижки открылись некрасиво торчащие уши, и девушка Пушкворца, едва завидев своего кавалера в таком виде, отвернулась от него.

Мы приняли Пушкворца в свой экипаж как равного и теперь всеми силами пытаемся сделать из него настоящего танкиста. Но наши старания пока что не привели к положительным результатам. Глядя на нас невинными голубыми глазами, он проявляет неимоверное усердие при выполнении каждого задания, однако чаще только портит дело. Он, например, оказался невольным виновником того, что меня лишили увольнительной как раз тогда, когда впервые приехала Яна. Случай произошел совершенно анекдотичный.

Наша часть получила переходящее Знамя, и к нам должно было прибыть какое-то высокое начальство из дивизии. Торжества планировалось завершить концертом. Каждый взвод подготовил свой номер. Мы были, как никогда, спокойны: у нас есть Лацо, который хотя и не смог окончить консерваторию, тем не менее оставался прекрасным пианистом. И вдруг Пушкворец тоже изъявил желание участвовать в концерте. Он сказал, что в школе посещал кружок художественного чтения и превосходно знает поэзию. Он долго нас уговаривал, и мы с секретарем бюро Союза социалистической молодежи разрешили ему выступить. «Ничто так не окрыляет, как успех! — одобрил наше решение ротный старшина. — Пусть хоть раз и Пушкворец узнает, что такое успех…»

Мы не возмутились даже тогда, когда накануне торжеств — а это был как раз парковый день — Пушкворец уселся на башне танка и начал мечтательно декламировать:

Правда, Вашек заявил, что Пушкворец мог бы декламировать и утром, а во время работы надо работать, а не сачковать. И мне пришлось спустить на землю нашего романтика.

После официального торжества начался концерт. Все шло по программе без каких-либо помех, начальник клуба сиял. Лацо имел огромный успех, гости и все мы с восторгом ему аплодировали. Но вот подошла очередь Пушкворца. Голос у него дрожал, однако все было сравнительно хорошо, пока он не дошел до строчки: «Май зеленый нам песни дроздов раздарит». В этом месте Пушкворец запнулся, забыв, чьи песни будет раздаривать май, попробовал было вернуться к началу и опять не смог вспомнить. Пушкворец стал перебирать названия птиц и в конце концов заплакал. В зале стоял хохот, смеялся и командир части с гостями. Только начальнику клуба было не до смеха, но я как-то не обратил на это внимания. А надо бы. Потому что в следующую субботу как раз он дежурил по части.

Яна приехала неожиданно, и я помчался к нему просить увольнительную, однако он был холоден как лед: мол, я проявил безответственность, доверив такому недотепе, как Пушкворец, выступать на торжественном вечере. Короче, он не дал мне увольнительной.

Командир роты уехал к своей жене, командир взвода ушел в санчасть удалять зуб. Что же мне было делать?! А Яна стояла у ворот, такая красивая в своем розовом костюмчике. Не яблоневый цвет, а яблонька в цвету… Поэтому-то сейчас я смотрю на возрождающегося к жизни Пушкворца не с сочувствием, а со злостью.

До того как его к нам прислали, у нас был реальный шанс стать лучшим экипажем в роте. Венца Раж — водитель экстра-класса, Лацо — превосходный наводчик. Как и большинство танкистов, мы испытываем гордость оттого, что управляем таким гигантом, и по-настоящему привязаны к своей машине. Венца иногда даже шутит по этому поводу: «Тебе, танк, здорово повезло: ведь у тебя самый лучший водитель в роте!» В лучшие водители он произвел себя сам, хотя наверняка знает — и это его ужасно мучает, — что лучший водитель в экипаже у Поспишила. Это маленький скромный паренек, у которого такое веснушчатое лицо, будто он загорал через шумовку. На гражданке он был водителем грузовика, а в свободное время увлекался эстрадной музыкой. В армии он не забыл о своем увлечении и организовал в части инструментальный ансамбль.

Наводчик у Поспишила тоже не из худших. Я, кстати, его знаю — это Мартин из Пушинкиной компании. Он любит фотографировать, и я часто вижу его с фотоаппаратом. Правда, на первых стрельбах лучшими были мы.

Вечером мое и без того скверное настроение еще более ухудшилось, Причиной для этого послужило письмо Яны.

«…Извини, милый, что заканчиваю письмо только сегодня, хотя начала его еще позавчера… Я старательно повествовала тебе о своих новостях, когда на улице неожиданно раздался выстрел, потом донеслось ужасное тарахтение. Я бросилась к окну и увидела, что по улице едет нечто похожее на автомобиль. Я пригляделась повнимательнее и узнала «крайслер». Машина остановилась у нашего дома, и из нее вылезли Ирка и Орешек. То, что они соорудили, почти допотопная машина, но что-то привлекательное в ней есть. Ребята покрыли ее красным лаком, и она стала похожа на красного дьявола с желтым поясом, по которому идет надпись: «Модель 2000 года!» Они предложили мне покататься, и я согласилась — не могла я их огорчить. Ирка сказал, что на стреляющую выхлопную трубу не нужно обращать внимания. Я так и делала. Но когда мы ехали, прохожие останавливались на тротуарах и подолгу на нас глазели. А вчера мы обмывали «крайслер» в «Манесе», и я весь вечер думала о тебе и о нашей первой встрече…»

А я ждал от нее письма целых три дня! «Яна, неужели ты не знаешь, как ждут в армии писем? — мысленно укорял я ее, садясь за стол, чтобы сразу же написать ответ. — Что ты вообще знаешь о службе в армии?! Ты по-прежнему живешь у мамы и папы, в магазине на тебя бросают полные восхищения взгляды молодые парни и пожилые мужчины, ты улыбаешься им, проигрываешь пластинки, а после работы идешь куда тебе хочется — никаких тебе увольнительных, никаких дежурных, никаких командиров, никакого Пушкворца! Ты часто развлекаешься. Ради бога, не думай, что я на тебя сержусь за это. Нет, я не хочу, чтобы ты жила отшельницей, однако обмывать этот «крайслер» именно в «Манесе» — этого ты не должна была делать. Я верю, что сидя там, ты думала обо мне и о нашей первой встрече, но именно поэтому ты не должна была туда ходить. Ведь это наше кафе, Яна. Что тебе там делать с Орешком, который, как мне кажется, выступает теперь в новой роли — друга детства, утешителя одинокой девушки…»

В комнату влетает Венца:

— Командир отпускает наш экипаж в город до десяти часов! Надеваем парадную форму и спешим окунуться в вихрь ночной жизни.

— У меня нет настроения, — бурчу я, склонившись над начатым письмом.

— Вашек, ты уж извини, но я тоже не пойду: вечером будут транслировать концерт Вацлава Гудечека, и я не могу его не послушать.

— Вы меня изумляете, товарищи свободники. В такой глуши, где на одного солдата по точным подсчетам нашего «физика-атомщика» Скалки приходится сто граммов женской массы при среднем весе пятьдесят пять килограммов, я нашел женщину, перед которой надо стоять по стойке «смирно». Она-то и сообщила мне адрес отличного кафе, которое до сих пор из-за своего высокого разряда оставалось вне сферы внимания военнослужащих. А вы колеблетесь! Ваша инертность меня просто бесит — я не могу позволить себе более сильных слов. И это именно в тот день, когда мы впервые преодолели давление многоводной «Лабы», а Пушкворец мог при этом погибнуть! Пушкворец, ты-то идешь?

Пушкворец, до сих пор изображавший больного, который находится чуть ли не при последнем издыхании, быстро вскакивает и, просияв, говорит:

— А что, вино, женщины — это по мне!

— Сиди уж, дрозд, дятел или как там тебя? Ненароком опять в обморок упадешь, ведь от женской красоты перехватывает дыхание даже у храбрецов…

— Ян, не дури, пойдем! Не будешь же ты расстраивать мои планы? — обращается ко мне Венца.

При мысли о письме, которое я начал писать Яне, мне становится как-то не по себе. Неужели я до того дошел, что высказываю такие нелепые упреки своей девушке? «Наше» кафе! Я всегда высмеивал тех, кто присваивал себе кафе, кинотеатры или какую-нибудь скамейку в парке, на которой он объяснился любимой. Наше место под скалой — совсем другое дело. Оно было действительно нашим. Боже, опять я впадаю в сентиментальность…

— Иди, Янко, — прерывает мои невеселые размышления доброжелательный Лацо. — В последнее время ты стал таким нервным… Повеселишься немного, глядишь, и успокоишься.

И я согласился. Потом быстро побрился, оделся, и мы тут же окунулись в вечернюю жизнь «большого» города, на улицах которого около восьми вечера невозможно увидеть даже собаки…

Кафе «Андалузия» — почему именно «Андалузия»? — находилось на главной улице, но было отодвинуто в глубину. Чтобы попасть в него, нужно было пройти через подворотню, которую расписали сценами корриды. А когда в полумраке, при свете красных фонариков, висевших над отдельными кабинетами, к микрофону на маленькой сцене подошли полноватая Кармен и четверо музыкантов, одетых в испанские костюмы, кафе полностью стало соответствовать своему названию.

Людей в нем было немного — несколько влюбленных парочек, которые курили и молча посматривали в почти пустой зал, да несколько офицеров с женами, которые что-то отмечали.

Вскоре появилась знакомая Вашека. Направляясь ей навстречу, Вашек от волнения задел ковер и чуть было не упал к ее ногам. Девушка засмеялась. Она действительно была красива, а точнее, сделала себя такой с помощью косметики. Серебристый оттенок волос, серебро на веках, полные красные губы. Безусловно, не мой тип. И наверняка на несколько лет старше нас.

Вашек по дороге рассказал мне, что она работала вместе с его женой в парикмахерской, поэтому они и знакомы. Она была замужем, но соблюдением супружеской верности не очень-то себя обременяла, хотя у нее был страшно ревнивый муж. Однажды между ними произошел большой скандал, после которого она и уехала из Праги. В этом городе живет ее мать.

Держалась знакомая Вашека очень непринужденно. Расспрашивала его о жене, о знакомых, о новостях, а потом вдруг внимательно посмотрела на меня. Я, по правде говоря, все это время чувствовал себя здесь лишним, и она, наконец спохватившись, мило извинилась за то, что заставила нас скучать.

— Давайте лучше потанцуем, а? — предложила она обоим.

Вашек толкнул меня под столом ногой, потому что он совсем не умеет танцевать. И я, стараясь быть вежливым, встал.

Когда его знакомая шла передо мной на середину зала, я заметил, что у нее отличная фигура и очень красивые ноги. Наверняка она нравится мужчинам. И конечно, не случайно ее ревновал муж.

— А где же еще один друг Вашека, тот известный пианист? — поинтересовалась она во время танца.

— Вы и о нем знаете?

— О вас четверых я знаю все. О злополучных дроздах Пушкворца, о том, как вы верпы своей девушке… — Она засмеялась. В ее смехе было что-то такое, что совершенно не соответствовало ее манерам. — Неужели еще существует такая верность? — спросила она.

— Если кого-то любишь по-настоящему… — начал было я, но она перебила меня:

— А такая любовь разве бывает?!

Больше она ни разу не засмеялась. Опустила серебристые веки и погрустнела. И мне сразу захотелось, чтобы танец и этот разговор закончились как можно скорее.

За время отсутствия на нашем столике появилось шампанское в ведерке со льдом. И Венца выглядел сейчас как испанский гранд… родом из Смихова.

— Вы что-нибудь отмечаете? — с удивлением спросила знакомая Вашека.

— Повод для этого всегда найдется, пани Лида. В данном случае — это приятная встреча с вами и, кроме того, наши некоторые успехи по службе. Сегодня мы…

Тут уже я толкнул его ногой, чтобы не сболтнул лишнего. Правда, наши военные тайны пани Лиду, очевидно, совершенно не интересовали.

— Сколько лет вашей девушке? — спросила она меня.

Я ответил, что восемнадцать с половиной и что мы встречаемся с ней уже больше года. Она вздохнула и сказала, что ей двадцать пять. Четверть века. И она считает, что прожила уже почти всю свою жизнь, ведь настоящая жизнь — это молодость. А потом… Потом лучше сразу стать старым, поскольку период между молодостью и старостью — это не жизнь, а неизвестно что…

Около девяти под воздействием шампанского мы потребовали от «тореадоров» покончить с заигранными испанскими танго и перейти на хороший современный ритм. Я пригласил Кармен, подсевшую к нам, но она была очень толстая. И я снова пошел танцевать с пани Лидой. Мы завладели серединой зала, танцующие расступились, восторженно нам аплодируя, и у меня появилось такое ощущение, что вернулись те прекрасные времена, когда мы были совершенно свободными и чувствовали себя хозяевами положения и на спортивной и на танцевальной площадке, когда властвовали над девичьими сердцами, а главное — над своими собственными…

Когда мы примчались к воротам, часы на башне костела начали отбивать десять раз — мы явились с точностью до секунды.

Пушкворец сладко посапывал во сне, а Лацо еще не спал.

— Боже мой, какой это был концерт! — воскликнул он, едва завидев нас. — Ну, я вам скажу, в будущем наш Гудечек станет достойным преемником Ойстраха и своими четырьмя струнами покорит мир.

— И наши пятьсот восемьдесят лошадиных сил тоже? — заносчиво спросил Венца, икая.

— Наши пятьсот восемьдесят лошадиных сил могут потребоваться, когда придется защищать наши завоевания, мировую культуру, в том числе и искусство Гудечека.

Лацо — кандидат в члены партии, в дискуссиях он всегда серьезен и неуступчив, но у его оппонентов никогда не создается впечатления, что это лишь поза. В каждом слове Лацо чувствуется убежденность.

— Ну, а как вы повеселились?

— Ты и не представляешь, какое оживление внес Ян в «Андалузии». Женщины были от него без ума. У меня имеются серьезные опасения, что они будут бросаться под гусеницы нашего танка, едва он тронется с места…

Вашек опять болтал лишнее.

После отбоя я скомкал начатое Яне письмо и быстро набросал новое. Оно было совершенно иным и состояло всего из нескольких строк:

«Мои любимые «анютины глазки», приезжайте поскорее. На субботу и воскресенье мне обещали ключи от квартиры. Только для нас двоих. Приезжай, а то я умру от тоски или уйду в самоволку, чтобы только тебя увидеть. А за это полагается гауптвахта, и тогда наш экипаж уже не будет отличным…»

Утром я опустил письмо в почтовый ящик. Днем мы отрабатывали технику ведения стрельбы из пушки. Тут уж я заставил Пушкворца так повкалывать, что с него пот катился градом. Я добивался от него четкого выполнения установленных нормативов.

— Смотри, если упадешь в обморок, мы положим тебя перед танком!.. — пригрозил я ему.

— И переедем, как дрозда! — добавил сурово Венца. — Ты же пискнешь, как нежная флейта, и от тебя останется только мокрое место. Мокрое место, и ничего больше!

Даже Лацо стал предельно строг по отношению к Пушкворцу. Ведь на карту была поставлена наша честь. Не лишаться же нам из-за него звания «отличный экипаж»!

И Пушкворец, как ни странно, больше в обморок не падал.

Деньги, выданные мне на посудные полотенца, я истратила на французскую нейлоновую ночную рубашку. В обеденный перерыв мы с Даной примеряли ее в подсобке — заведующая уехала в отпуск по профсоюзной путевке.

— Слушай, а что, если бы я именно в ней вышла обслуживать покупателей? — спросила меня Дана. — Можешь себе представить, какой шок вызвало бы это у нашей заведующей?! Зато весь залежавшийся товар был бы распродан в одно мгновение.

— Да, представляю картинку! — И я поспешила сложить рубашку.

— Я начинаю уважать тебя, Яна. Знаешь, один мальчик из медицинского училища принес мне интересную книжку — «Чудеса любви», отличная вещь. Я тебе дам ее почитать. Думаю, тебе это будет полезно… Наконец-то я нашла писателя, который знает жизнь…

Пусть себе говорит, но нам с Яном не нужна никакая литература. Как только я вспомню о его письме и представлю себе, что уже в субботу мы будем вместе, а потом всю ночь и еще целый день, по мне сразу будто электрический заряд пробегает.

Без нескольких минут час я послала Дану открыть магазин.

— Что ты так торопишься, заведующей все равно нет? Совсем не даешь отдохнуть! — запротестовала она, хотя и присутствовала на собрании нашей организации Союза социалистической молодежи, на котором мы включились в соревнование за звание «магазин образцового обслуживания».

Мне не хочется отставать от Яна, ведь у него отличный экипаж. Я поступила также на курсы немецкого языка. Магазин посещают иностранные туристы, которые удивляются, какие у нас прекрасные пластинки с записями классической музыки и притом дешевые, но до сих пор туристов обслуживала только заведующая. Овладение немецким языком я взяла как личное обязательство. Дана, разумеется, тоже, однако не была еще ни на одном занятии.

Двери я пошла открывать сама. В этот момент к магазину подкатил знакомый красный «Москвич». Моника вела себя так, как будто бы в последний раз мы виделись только вчера. Я тоже делала вид, что между нами ничего не произошло, но в моем сознании уже сработал предупреждающий сигнал.

Я знаю, что Ян встретился с ней на крестинах дочки Ивана. Иван и меня приглашал, хотя несколько смущенно, потому что его жена меня не переносит. Я, конечно, не пошла, чтобы Моника с Эвой не думали, будто я никуда не отпускаю Яна одного. Мне это ни к чему.

А Иван мне нравится. Он очень подружился с папой, к сожалению, даже больше, чем Ян. Они могут до ночи спорить у нас на кухне, о том, как договариваются между собой пчелы и муравьи. Мой дедушка, директор школы в Славьетине, страстный пчеловод и музыкант, исписал несколько тетрадей своими наблюдениями за пчелами. Мы с Яном были у него в отпуске, только Яна дедушкины пчелы, цветы и вечерние концерты «славьетинского квартета» не очень интересовали. А Иван прочел дедушкины тетради на одном дыхании и решил во что бы то ни стало навестить Славьетин…

Монике нужен был курс русского языка на пластинках.

— Я сдаю экзамен по русскому, но акцент у меня ужасный. С английским у меня все в порядке, а вот к русскому нет никаких способностей.

Я завернула ей пластинки с курсом русского языка. Она посидела еще немного и сказала, что хочет сдавать экзамены в Академию музыкального и театрального искусства, на факультет кинематографии, и уже познакомилась с молодым и талантливым режиссером…

Но что для нас значит Моника?! Ровным счетом ничего!

— Яничка!

Мы стояли на перроне и целовались. Около нас спокойно прогуливались голуби, у наших ног притулился чемоданчик с французской ночной рубашкой, жареной курицей и пирогом с черешней, который мама испекла специально для Яна.

— Ты знаешь, что означают эти ключи?.. Не красней так, а то мы туда не дойдем.

Дом оказался похожим на небольшую виллу с садом. Стоял он на тихой, безлюдной улице, недалеко от вокзала. У забора, на тротуаре, грелась кошка. Ян искал и не мог найти ключи от калитки. Наконец нашел, и мы, словно воры, проникли в чужую квартиру. Я не успела даже подумать о том, кому эта квартира может принадлежать.

В небольшой передней стояла подставка для цветов из тростника, на ней — зеленая леечка. Стены были оклеены обоями с красными розами.

— Если бы ты не приехала, я бы, наверное, сбежал к тебе!

— Нет, этого бы не произошло, потому что я бы приехала в любом случае. А если бы не ходили поезда, пришла пешком или добралась автостопом…

Мы вошли в спальню и опять увидели обои с розами, только с золотыми, и тахту, занимавшую почти треть комнаты.

В вазе на низком столике стоял букет пионов. Их нежные лепестки неслышно падали на пушистый зеленый ковер.

— Тебе здесь нравится?

— Ты еще спрашиваешь! Но с тобой я…

Он не дал мне договорить и принялся целовать мои глаза, щеки, волосы…

Когда вечером я вытащила из чемодана свою ночную рубашку, Ян заявил, что не сможет уйти, если я ее надену, а увольнительная у него только до десяти. Но вот завтра он свободен целый день до восьми вечера. А уходя, он спросил, не будет ли мне страшно одной.

Страшно? Я уснула сразу же, как только за ним закрылась дверь. Однако утром у меня было достаточно времени, чтобы осмотреться. Роскошный халат в ванной, лаки для волос, кремы и духи на полочке под зеркалом, домашние тапочки в передней… Похоже, что в квартире живет женщина. Наверняка со средствами, элегантная и холеная. Где Ян мог с ней познакомиться? Вчера он сказал мне, что эту квартиру ему предложил друг, и я больше ни о чем его не спросила — не было времени, да и все равно мне тогда было. Но теперь мысль о неизвестной женщине не давала мне покоя.

«Ну и что?! — наконец решила я и стала пить чай с куском пирога, который Ян, конечно, забыл. — Хорошо, что у Яна есть друг с такой отличной квартирой и что он предоставил ее в наше распоряжение на целых два дня. Вот и все».

И все-таки меня интересовала хозяйка квартиры. За обедом (на обед я приготовила курицу, привезенную из дома) Ян вдруг спросил:

— Что, если мы возьмем бутылочку вина из холодильника, «анютины глазки»? У меня имеется на это разрешение.

— У тебя хороший друг, — заметила я. — Даже бутылочку вина приготовил.

— Это не его квартира, а его знакомой, вернее, подруги его жены. Он познакомил меня с ней — только не падай в обморок! — в здешнем вечернем кафе. Да-да, в кафе «Андалузия»…

Он смеялся, и я смеялась, но… Что это со мной происходит? Не та ли это тяжелая болезнь — ревность?! Я так испугалась, что тут же встала из-за стола и села к Яну на колени. Он обнял меня за шею и вдруг испуганно спросил:

— Яна, где твоя цепочка с анютиными глазками? — Это был его подарок к моему восемнадцатилетию.

Я дотронулась до шеи — цепочки не было.

Мы искали ее на подушках, на тахте, ползали по полу — все напрасно. Но мы все-таки искали до тех пор, пока я не вспомнила, что сама сняла цепочку и положила на столик около тахты. Ящик был задвинут неплотно, и цепочка, по-видимому, туда соскользнула.

— Подожди, не надо выдвигать ящик.

Однако я его уже выдвинула. Цепочка лежала на фотографии в рамочке. На ней была изображена такая обольстительная женщина в купальном костюме, что внутри у меня все похолодело.

— Это приятельница твоего товарища?

— Да. Ее зовут пани Лида. Она очень милая женщина…

— А почему ты не хотел, чтобы я выдвинула ящик?

— Потому что… Яничка, я сам сунул туда эту фотографию. Раньше она стояла на столике. Я решил, что ты наверняка начнешь расспрашивать о ней, и нам бы это только мешало. Понимаешь?

Я поставила фотографию на столик. В этой женщине было что-то такое, что вызывало у меня тревогу. Или нет, не тревогу, а какое-то странное, незнакомое чувство. Мне вдруг захотелось уйти из этой квартиры, уйти куда угодно, хоть в самую захудалую гостиницу…

Ян протянул руку за цепочкой. Застегивая ее, он поцеловал меня сзади в шею. Это было лишь прикосновение горячих сухих губ, ничего больше, но на меня оно подействовало, как удар электрическим током. Когда он обнял меня, мне опять показалось, будто мы только что встретились после долгой-долгой разлуки. Я целовала и обнимала его так, как никогда прежде. Неужели это та пробудившаяся вдруг во мне странная тревога заставила меня побороть сдержанность? Но и Ян ласкал меня так, как никогда прежде. Разве и у него в душе гнездился этот подсознательный страх?

— Если бы я потерял тебя, я бы не захотел больше жить.

— И я тоже…

Почему мы именно тогда заговорили об этом? Почему именно тогда прозвучало это страшное слово — «потерять»? Раньше оно никогда не приходило мне на ум, в нем было что-то ужасное, что-то неотвратимое… Но об этом я подумала только в поезде.

Уезжала я последним пражским поездом, и Яхт не смог меня проводить. Оказавшись в купе одна, я долго стояла у окна, отодвинув занавеску. Из трубы паровоза летели красные искры, в темноте проплывали поля и луга. Прекрасная таинственная ночь… И вдруг мне вспомнилась пьеса Назыма Хикмета «Легенда о любви». Когда-то я ходила на этот спектакль с Михалом. Правительница в той пьесе, отдернув занавеску, говорила со слезами в голосе: «Какая прекрасная ночь!» Она была глубоко несчастна — ей пришлось отказаться от любимого человека ради счастья другой женщины.

Почему я об этом подумала?! Ведь я-то счастлива, счастлива, счастлива…

На собрании Союза социалистической молодежи выступил Поспишил. Он умеет говорить — как-никак у него высшее образование. Он начал с того, что мы живем в казармах времен Марии Терезии и с этим приходится мириться. Да и вообще, он совершенно согласен, что служба в армии — дело нелегкое. Но он вынужден поставить вопрос о правильном использовании личного времени солдат. Ребята страшно устают — теперь ведь текущий ремонт техники проводят в три раза чаще, чем раньше, — работают в субботу и воскресенье, у них совсем не остается времени на повышение культурного уровня, занятия спортом, ни на что…

Капитан Рихта присутствовал на собрании в качестве гостя, поэтому выступление Поспишила касалось его лишь косвенно. Но у надпоручика Илека, который возглавлял роту до него, на нее времени вообще не хватало — заели личные проблемы и заботы, а в первую очередь — развод. У капитана же Рихты, как нам казалось, напротив, не было других забот, кроме службы. Однако самое большое внимание Рихта уделял текущему ремонту техники.

Мы с напряжением ждали, как он воспримет выступление Поспишила. Нового командира считали спокойным человеком. Даже когда очень горячился, он не кричал и не ругался. Однако его «рентгены» видели все.

Мы были полны решимости защитить Поспишила. Не его лично, конечно, потому что он был хвастун и отчасти позер, а его точку зрения. И в самом деле, мы были измучены до предела. Тот, кто не испытал, каково приходится танкистам после весенних и летних ливней, тот никогда этого не поймет. Нередко даже приходится работать зубилом и молотком.

И вдруг в напряженнейшей тишине раздался голос капитана:

— Товарищ Поспишил совершенно прав!

Мы замерли от изумления.

— Однако я хотел бы дополнить его выступление некоторыми фактами… Во времена Марии Терезии, когда были построены эти казармы, девяносто процентов новобранцев оказывались здесь в лучших условиях, чем были у них дома. В наше же время наоборот — более девяноста процентов попадают в гораздо худшие условия проживания… Пушкворец!

— Я!

— Сидите, сидите, Пушкворец. Скажите, есть ли в вашем доме центральное отопление, горячая вода и прочие удобства?

— Разумеется, есть, у нас дом со всеми удобствами, — сказал Пушкворец и добавил гордо: — И кроме того, у меня отдельная комната с балконом.

— Вот видите! Правда, комната с балконом есть не у каждого нашего солдата, но никто из вас не будет со мной спорить, что на гражданке условия жизни у вас были гораздо лучше… Поэтому я и хочу, чтобы вы по возможности сами улучшали свой быт и досуг. Я начинал службу в этих самых казармах в середине пятидесятых годов и могу совершенно точно перечислить, что здесь изменилось к лучшему. Посмотрите на ваш клуб, — предложил он и окинул всех взглядом. — Мы в свое время перестроили его из старой конюшни. И вас он устраивает?..

Секретарь бюро посмотрел на меня и покраснел. Сразу же после возвращения из сержантской школы мы обращались к нему с предложением перестроить клуб. Однако с того момента наша инициатива фигурировала лишь в протоколах собраний.

— Но мы отклонились, товарищи, у нас сегодня на повестке дня другие, более важные вопросы: повышение боеготовности и мастерства танкистов, совершенствование политической учебы. Пока мы досконально не овладеем техникой и не доведем ее до отличного технического состояния, всякие прочие дела не будут приносить нам морального удовлетворения. Мы прежде всего солдаты и в любую минуту должны быть готовы дать отпор врагу.

«…В субботу не приезжайте, мои милые «анютины глазки». В субботу и воскресенье мы будем работать — подкладывать в парке бетонные плиты под танки. Сознаюсь, что мы вызвались это делать добровольно, а инициатором выступил наш экипаж. Ты только, пожалуйста, не думай, что я по тебе не тоскую. Напротив, мне тебя так не хватает! Когда неделю назад ты не смогла приехать, то свет померк в моих глазах. Но что же делать? У тебя тоже работа. А поскольку ваша заведующая вышла замуж и теперь где-то весело проводит медовый месяц — право, я никак не могу поверить этому, — ты, конечно, не могла на субботу закрыть магазин. Магазин образцового обслуживания!

Хорошо, что ты мне хоть вечером позвонила. Я так обрадовался, когда услышал твой голос… И снова светило солнце, хотя на самом деле небо было почти черным. Ты сказала, что боялась не застать меня, боялась, что я опять ушел в «Андалузию»… Почему «опять», Яничка? Я был там всего один раз, и мне этого вполне достаточно. В тот вечер, к твоему сведению, я слушал в клубе Лацо — он играл Шопена. Ты удивлена? Я тоже. Но должен признаться, что в серьезной музыке все-таки что-то есть. Не могу выразить это словами, но, слушая ее, я был как-то особенно спокоен, и наша любовь представлялась мне прекрасной и чистой. Она и в самом деле такая! Что значат в сравнении с ней бетонные плиты или ваша заведующая, которая отправилась в свадебное путешествие? Уже почти три недели, как мы не виделись, и придется ждать еще неделю — значит, целый месяц длится ожидание. Для меня это почти вечность. Но что такое вечность в сравнении с нашей любовью?..»

— А сегодня мы разве не ворочаем плиты, товарищ начальник строительства? — услышал я и увидел в зеркале ухмылявшегося Венцу. — Я так ждал этого дня! Страшно люблю укладывать плиты, особенно в субботу и воскресенье.

Я брился в умывалке, а он стоял около меня и гримасничал.

— Сегодня и завтра плиты класть не будем, командир разрешил отдых. — Я не удержался от смеха. — Перестань корчить рожи. Предупреждаю, если порежусь, то в следующий раз положу плиту на тебя. Фу ты, черт, ведь говорил же! Из-за тебя порезался. Слушай, давай гуляй отсюда! — И я шутливо замахнулся на него.

— У вас с нервами не в порядке, товарищ командир, — увернувшись, сказал он, но продолжал меня донимать.

Ребята знали, что Яна приедет именно сегодня, а делать вид, что предстоящая встреча меня не волнует, я уже был не в силах. Да разве могло быть иначе? Ведь к Пушкворцу ни одна девушка не ездит, Лацо пока не отважился послать Вере свое фото, а Вашек… У Вашека с женой слишком сложные отношения. И толькоодин я такой счастливчик.

— Возьми подушись, настоящий кельнский! — великодушно предложил мне Вашек маленький флакончик и добавил: — Можешь вылить на себя все!

Одеколона во флаконе оставалось на донышке, и я спросил:

— А ты?

— Что я? Я пойду посмотрю на результаты нашей работы, а для этого мне не нужен одеколон.

— Почему ты не поехал в Прагу? Тебе же дали увольнительную.

— А что мне там делать? Лида привезла мне письмецо от уважаемой супруги, из которого стало известно, что мой визит в Прагу помешает ей поехать на экскурсию по западночешским курортам. Чтобы я не расстраивался, она выслала мне посылку: две банки сгущенного какао, от которого мне каждый раз бывает плохо, и печенье. Мы с Пушкворцем крошили его дроздам — пытались приручить их. Слушай, я забыл тебе сказать: пани Лида просила передать, чтобы в следующий раз ты приходил за ключами сам. Она, между прочим, недвусмысленно интересовалась, не боишься ли ты ее.

— Как волка!

— Что волк! Сирены, дружище, вот самая большая опасность для нашего брата.

Я расхохотался. У меня было невероятно веселое настроение. Надо же, сирена! Нужно будет купить ей коробку конфет или еще что-нибудь, ведь она сделала нам большое одолжение — предложила свою квартиру. Неожиданно я представил себе, что мы с Яной увидимся уже сегодня, и почувствовал такую тяжесть под ложечкой, будто поднимался на скоростном лифте в «Доме обуви» на Вацлавской площади. Я посмотрел на часы. Еще три часа сорок две минуты ожидания.

Чтобы как-то скоротать время, я направился с Венцой в парк. Бетонные плиты лежали ровными рядами, и это наполнило меня вполне обоснованной гордостью…

Когда я потом стоял на перроне и из-за поворота наконец показался приземистый паровозик, тащивший маленькие вагончики, в которых добирались сюда пассажиры с пражского скорого, я почувствовал, что сердце мое стучит, словно молот. Но со стороны мое волнение, очевидно, было не очень заметным.

Поезд остановился. Если бы из него вышла даже тысяча женщин, я сразу отыскал бы среди тысячи ее каштановую головку. Ведь я узнаю Яну по одной только улыбке — мне всегда кажется, будто она посылает мне ее навстречу, как белую голубку. Господи! Из меня в конце концов, наверное, получится поэт…

Из поезда вышло всего несколько человек, и Яны, к моему изумлению, среди них не было. Я побежал вдоль вагонов — никого. Может, я от волнения пропустил ее? Что, если она уже стоит напротив вокзала, на перроне, и ждет меня?.. Я бросился к перрону, и меня чуть было не задавил встречный поезд.

Выскочив на перрон, я увидел, что по нему лишь лениво прогуливаются голуби. Яна так и не приехала. Я ощутил в душе ужасную пустоту, и вокруг было пустынно и тихо. Ожидание, страстное желание видеть мои «анютины глазки», мечты, надежды и радость — все было похоронено в один миг. Я прошел через маленький вестибюль. Окошко кассы было задернуто занавеской. По стеклу с внутренней стороны ползала заблудившаяся пчела. Следующий поезд мог доставить пассажиров с пражского скорого только в 2.48.

У выхода я столкнулся с молодой высокой женщиной, которую узнал не сразу. Это была пани Лида.

— Мой поезд уже ушел? — спросила она, запыхавшись.

Я кивнул — поезд на Прагу чуть было меня не задавил.

Она поставила чемоданчик на перрон, глубоко вздохнула и засмеялась:

— У вас такой вид, будто и ваш поезд ушел…

На ней было светло-коричневое пальто из тонкой кожи, перетянутое пояском. Волосы если и были покрашены, то в естественный цвет, на лице — легкий загар и почти никакого грима. Она не была похожа на бросающуюся в глаза красавицу, какой предстала перед нами в «Андалузии». Это была просто красивая молодая женщина.

Даже очень красивая!

— Простите, я сразу не поняла… Что, она не приехала? Но она наверняка приедет следующим поездом. Вот увидите!

— В три часа ночи?!

Яна уже нечто подобное со мной проделывала. Во время отпуска она однажды заставила меня прождать в беседке целый час из-за четырех пенсионеров, друзей дедушки, которые устроили концерт фольклорной музыки, и ей, видите ли, неудобно было уйти. Но я никогда на нее не сердился. Неделю назад она хоть телеграмму прислала, избавив меня от необходимости ехать на вокзал. Что же все-таки случилось?

— Знаете что? — сказала Лида, улыбнувшись. — Мы остались одни, пойдемте ко мне, сварим кофе… Вы ведь все равно собирались туда пойти, не так ли?

Я смутился. Квартира пани Лиды была для меня как бы частичкой гражданской жизни в лавине армейских будней, и частичкой жизни, неразрывно связанной с Яной. А теперь я должен был идти в квартиру пани Лиды один, без нее…

— Если она приедет на попутной машине, то все равно попытается отыскать вас в моей квартире…

В конце концов я согласился. Действительно, Яна могла опоздать на поезд, тогда ей пришлось бы добираться на попутной машине. А уж искать меня она наверняка направится в Лидину квартиру. Однако, несмотря на логичность всех этих рассуждений и доводов, я нерешительно поднял Лидин чемоданчик. Она сняла пальто и пошла впереди меня. Ее ноги в короткой юбке в складку были такими красивыми, что мои глаза невольно останавливались на них.

Вот и знакомая квартира. Небольшая передняя, белые двери, спальня с зеленым пушистым ковром. Я был настолько нерешителен, что Лида буквально втолкнула меня в небольшую кухоньку и сунула в руки латунную кофемолку.

— Какой кофе сварим?

— Я знаю только один рецепт — по-турецки. В чашку кладут две ложки кофе, кусок сахара и заливают кипятком.

Она засмеялась:

— Существует двадцать пять рецептов приготовления кофе.

Кофе, который мы потом пили, назывался «Тайна Востока». Я не самый крупный знаток, но он мне очень понравился. Мне стало намного лучше. Лида оказалась такой милой, веселой, интересной… Чувство благодарности за ее заботу переполняло меня. Если бы я не встретил Лиду и если бы она меня не пригласила к себе, я вынужден был бы вернуться в казарму, ребята стали бы расспрашивать… А теперь я сижу здесь, в кресле, попиваю «Тайну Востока» и веду беседу с красивой умной женщиной.

Лида переоделась во что-то белое и легкое, без рукавов, с глубоким вырезом. У нее отличный загар, но не такого шоколадного цвета, как на фотографиях, привезенных из поездок к морю во время отпуска.

— Мой бывший муж страстно любил путешествовать, — неторопливо рассказывала она, — а я нет, я скорее домоседка. Я побывала с ним во многих местах. Мне понравились Италия, Крым, но больше всего запомнился Хвар. Посмотрите, есть такой небольшой остров на Адриатике…

Я снова просматриваю фотографии. На каждой из них — Лида. На пляже, под пальмами, у стены какого-то монастыря. И везде одна. Муж истратил на нее, наверное, сотню пленок. Приятно, что о нем она даже не упоминает. Меня приводят в ужас истории, которые рассказывают женщины о своей прошлой жизни — они почти всегда до крайности слезливы. Но Лида не сентиментальная. Вероятно, у нее есть кто-то в Праге — недаром она так спешила на поезд, но когда опоздала, то не очень расстроилась. Во всяком случае, внешне. Мне это импонирует, потому что сам я любое разочарование или неудачу переживаю довольно тяжело.

— Послушаем музыку? Что вы любите?

У нее отличные записи известных ансамблей и певцов, в том числе Удо Юргенса и Боба Дилана.

Зазвучал проникновенный голос Дилана, и я только теперь заметил, что наступил вечер. А что, если Яна и в самом деле придет сюда и увидит меня с Лидой? Что она скажет? Нет, лучше поскорее уйти отсюда, хотя, если говорить начистоту, мне этого не очень хотелось.

— Куда вы пойдете, у вас же увольнительная! — бурно запротестовала Лида. — В казарме вы еще насидитесь. Да и я рада, что вы пришли… Так надоело быть все время одной! После того, что со мной произошло, я боюсь мужчин. Но вы, как мне кажется, хороший парень. Мне нравится, как вы любите свою девушку. А она так же предана вам?

— Она очень любит меня. В этом я не сомневаюсь.

— Можно любить и все же… Знаете что? Давайте приготовим что-нибудь на ужин. Пойдемте сейчас же на кухню и опустошим холодильник.

Какая Лида чуткая и тактичная! И хорошая хозяйка. Когда моя маленькая Яна готовила однажды у дедушки в Славьетине обед, к ней просто нельзя было подступиться. Она волновалась, поминутно заглядывала в поваренную книгу, на плите у нее что-то булькало, горело, а то, что она после стольких трудов подала на стол, было не очень съедобно. Но Яна совсем ребенок, а Лида — женщина. Привлекательная женщина. Когда она, подавая ужин, наклонилась надо мной и, будто случайно, коснулась моего плеча, у меня появилось ощущение, что я прохожу с горящим факелом мимо склада с боеприпасами.

Вот сейчас я поблагодарю ее и пойду…

— А теперь выпьем коньяку. Его нужно пить после еды, вы это знаете? В Праге я причесывала актрис и жен дипломатов и многому у них научилась. Прага!.. При одном воспоминании о ней мне бывает иногда так грустно!

Уйти теперь, оставив ее грустить в одиночестве, было бы жестоко. Однако грусть ей шла даже больше, чем веселость.

Она включила небольшую лампу под шелковым абажуром, свет которой таинственными бликами падал на ее распущенные волосы. Заложив обнаженные руки за голову, она сидела молча и казалась необыкновенно молодой и какой-то беззащитной.

Я налил себе еще одну рюмку коньяка, и мне стало совсем хорошо. Думать ни о чем не хотелось. Хотелось лишь вот так созерцать свет лампы, освещенную им женщину, вдыхать ароматы ночи, проникавшие в комнату из сада. Все казалось сном. Но рано или поздно сны кончаются… А зачем думать об этом? Я включил магнитофон, и снова зазвучал проникновенный голос Дилана.

Лида неожиданно поднялась с кресла и вмиг оказалась подле меня:

— Давайте поставим что-нибудь повеселее и потанцуем…

«Сейчас же уходи! Поблагодари и уходи, пока есть время…» — предостерегал меня ангел-хранитель, но было уже ПОЗДНО…

Она уехала после полуночи, оставив мне ключи, и около семи я уже переступил порог казармы. Следом за мной появился дежурный с телеграммой от Яниной мамы: «У Яны ангина. Высокая температура. Не беспокойся. Принимает пенициллин. Все будет хорошо».

Бегло пробежав глазами телеграмму, я сунул ее в карман — на некоторое время я потерял способность воспринимать что-либо.

— Плохие известия, Янко? — подойдя ко мне, с искренней озабоченностью спросил Лацо. — Тебе нужна помощь?

И Пушкворец устремил на меня вопрошающий, полный сострадания взгляд своих глаз-незабудок.

Я чувствовал себя ужасно. Ведь ребята знали, что должна приехать Яна… Что же я скажу им теперь? Что скажу Лацо, который в таком восхищении от Яны и от нашей любви? А что скажу Венце, на которого жена просто-напросто плюет, а он, скрывая свои чувства за пустой болтовней, по-прежнему верен ей? А как посмотрю я в глаза Пушкворцу, который не получил еще ни одного письма и всегда так грустно глядит, когда я распечатываю Янины письма?

— Оставьте меня, ребята, прошу вас. Оставьте меня!..

Они тихо вышли. Я повалился на заправленную койку и закрыл глаза. Как я мог?! Яна, Яничка, мои милые «анютины глазки»…

Но самое ужасное заключалось в том, что я ни на минуту не забывал о Лиде, о том сладостном дурмане, который она вливала в меня по капле…

— Яна, в слове lasička пишется i или y?

— Конечно, i, Михал. Ведь lasička входит в список слов, перечисленных в правилах.

Он поднимает от тетрадки свою кудрявую головку и внимательно смотрит на меня:

— Но оно же женского рода. А женский род всегда пишется с у. Если бы это был мужской род, las… Слушай, Яна, как будет мужской род от этого слова? Las…

Я не могу больше сдерживаться и смеюсь. Ну какая из меня учительница! Но заниматься с Михалом очень интересно. Он учится в третьем классе, и ему грозит тройка по чешскому языку. И вот его отец, наш новый заведующий магазином, решил, что мальчик должен каждый день писать диктант. Для этого Михал и приходит ко мне. Я уже здорова, только после высокой температуры очень ослабела. Я никогда так сильно не болела — и вдруг эта ужасная ангина. И как раз в тот день, когда я должна была поехать к Яну! Еще накануне я чувствовала себя отвратительно: меня бросало то в жар, то в холод, болело горло, но я крепилась. Ночью я несколько раз глотала ацилпирин в надежде, что все обойдется. А утром, когда я с трудом оделась, у меня вдруг подкосились ноги…

— Грамматика — это страшная скучища, правда, Яна? Тот, кто ее выдумал, был, наверное, совсем чокнутый. Меня куда больше интересует, есть ли на свете настоящая магнитная гора и где находится маленький городок Брансуик…

Михал — прелестный мальчик. Светлые кудри, карие бесхитростные глаза, а на носу веснушки. Как могла мать оставить такого ребенка?

Однажды, еще до моей болезни, он пришел в магазин, а наш заведующий, то есть его отец, был как раз на совещании.

— Яна, ты не могла бы подписать дневник? — обратился ко мне мальчуган. — А то папа всегда так возмущается, а ведь зря…

В дневнике было написано: «Ваш сын Михал облил тушью свою одноклассницу Кухтову. Прошу явиться в школу по поводу этого и других его проступков».

— Михал, как ты мог? — спросила я.

Он помолчал, потом нерешительно спросил:

— А ты не скажешь папе? Честное слово? Сначала я хотел Кухтову избить. Но так как девчонок бить нехорошо, я только покапал на нее тушью, а не облил… Потому что она кричала в классе, что от меня сбежала мама…

Зазвонил телефон. Это был товарищ Калта, отец Михала.

— Яничка, Михал опять у вас? — поинтересовался он. — Гоните его, ведь он вас, наверное, очень утомляет… А вы в самом деле уже в понедельник выходите? Я был бы рад, но только в том случае, если вы хорошо себя чувствуете…

Это очень милый и порядочный человек. А с каким душевным трепетом мы с Даной ожидали, кого же нам пришлют вместо бывшей заведующей! К ней мы уже привыкли, хотя иногда она и действовала нам на нервы. Но когда она после отдыха по профсоюзной путевке явилась в магазин под руку с худым смущенным мужчиной, с нами чуть было шок не случился. Как выяснилось, он-то и был ее первой любовью. Его супружество оказалось неудачным, он развелся и на отдыхе неожиданно встретился с нашей заведующей.

— Должно быть, самой судьбой им суждено быть вместе, — сказала по этому поводу моя мама.

Заведующая уехала с мужем куда-то в Южную Чехию, нам же прислали нового заведующего, товарища Калту.

Когда Михал ушел, без него стало как-то совсем тоскливо. Вообще, после перенесенной болезни я живу в какой-то странной пустоте — такое чувство иногда возникает в квартире, подготовленной к ремонту. От Яна за четырнадцать дней пришло только два письма. В первом в каждой строке сквозило беспокойство за мое здоровье. Конверт почему-то был очень надушен, и я в своем ответе позволила себе подтрунить над ним. А второе было коротким, потому что… Вот что написал Ян: «… прости, Яничка, сейчас мы усиленно готовимся к учениям. Я едва держу ручку в руке от усталости. Не волнуйся, если в ближайшее время не получишь от меня подробного письма. Да ты наверняка и без письма догадываешься, что я все время думаю о тебе, только мой солдатский долг…»

Разумеется, я прекрасно все понимаю, однако в голове настойчиво вертятся строки:

Если бы только тоскливо!

Иногда в обеденный перерыв я хожу в парк. Там гуляют мамы с колясками, а в колясках — розовощекие младенцы. Они спят или машут ручками, агукают и таращат на мир свои круглые от изумления глазки. И у меня появилось страстное желание иметь ребенка. Ребенка от Яна. Откуда это у меня? Раньше, наоборот, я боялась, как бы это не случилось, пока Ян в армии. А теперь я все чаще воображаю, как сидела бы здесь с колясочкой и говорила бы нашему сыну (я почему-то уверена, что у нас будет сын): «Папа на учениях и не может нам писать, но он думает о нас…»

В парк я, очевидно, больше не пойду.

Когда я возвращаюсь в магазин, товарищ Калта обычно говорит:

— Вы какая-то грустная, Яничка!

Да, я грустная, но ничего не поделаешь. Однако начинается работа, и мои тревоги и печали временно отступают… Хорошо, что в нашей жизни есть еще и труд.

В субботу нам пришлось работать, потому что в пятницу мы не успели закончить учет. Я даже обрадовалась этому: субботы и воскресенья теперь для меня самые тоскливые дни недели. А погода, как назло, такая хорошая!

— Смотрю на вас, Яна, и мне кажется, что я вас замучил… Даже как-то не по себе становится, — сказал Калта, когда мы наконец все закончили и пили кофе в подсобке.

— Вы напрасно мучаетесь, мне все равно нечего делать. Мой жених в армии, а они сейчас на учениях.

— Ваша преданность, Яна, удивительна, Он часто вам пишет?

— Сейчас нечасто, некогда ему. Зато вот Михал из лагеря пишет… — И я подала ему письмо Михала, которое сопровождали рисунки.

— Вот сорванец! А мне прислал только открытку, что доехали благополучно. Ну вот, опять с ошибками! Никак не может грамматику осилить.

— У него есть оправдание, ведь грамматика довольно нелогична, а Михал мыслит логично.

Он рассмеялся:

— Жаль, что вы, Яна, не поступили в институт, вы ведь толковая девушка. Почему вы не захотели учиться дальше?

— О, это старая история! Первая и несчастная любовь…

На улице было жарко, а в подсобке так прохладно… И мы вели неторопливую беседу о его сыне Михале, о моем Яне, о наших трудностях — обо всем…

Вдруг послышался громкий стук в дверь, которая вела во двор. Калта пошел открыть — на пороге стоял Ян. Это было так неожиданно, что я несколько мгновений не могла сдвинуться с места.

— Я не помешал? — поинтересовался Ян, взглянув на чашечки с кофе.

Наконец я пришла в себя и, несмотря на то, что была страшно взволнована, представила Яна товарищу Калте, но поцеловать его в присутствии заведующего не посмела.

Однако как только мы вышли за дверь, я бросилась Яну на шею. Он прекрасно загорел, и белая рубашка под формой ему очень шла. Мне он показался и постройневшим и возмужавшим одновременно, каким-то другим и все-таки моим, и я дала волю безумной радости, охватившей меня.

— Подожди, Яничка. А вдруг он выйдет и увидит нас?

— Ну и что?

Руки у него опустились. Только теперь, при дневном свете, я заметила, что он выглядел усталым и каким-то удрученным.

— Что-нибудь произошло?

Ян в нескольких словах рассказал о случившемся. Вчера он получил от брата телеграмму, в которой тот просил его срочно приехать: его матери сделали операцию и состояние ее внезапно ухудшилось. Яна подбросили на газике, но успел он только на пассажирский поезд и провел в дороге всю ночь. Прямо с вокзала звонил мне домой, однако не дозвонился. Потом попробовал еще раз из больницы, наши были дома и сказали ему, где я. Его матери сделали несколько переливаний крови, и опасность миновала.

Я стала мысленно упрекать себя, что не позвонила им домой. Мне было известно, что мать Яна собирается в отпуск. И вдруг такое — кто бы мог подумать! Да и отец Яна опять в Африке, на строительстве автострады.

— Я должен сегодня же вернуться обратно, Яна. Утром из части в район учений идет газик, иначе я туда не попаду… Пойдем к нам. Хоть немного побудем вместе.

Ничего в их квартире не изменилось. Изменились, видимо, только мы.

На этот раз мы не бросились друг другу в объятия, оставив дверь раскрытой настежь. Наоборот, дверь Ян закрыл как следует, на замок. Мы оба казались чем-то подавленными.

— Проходи, Яничка. А я должен принять душ — на мне пыль сотен километров.

Я вошла в знакомую комнату. Тогда на столике стояла бутылка и две рюмки, которую мы так и не открыли… Я села на краешек тахты, положив сумку на колени, будто забежала на минутку к знакомым.

Ян вернулся из ванной, опустился передо мной, отбросил сумку на тахту и положил мне на колени свою голову. Волосы у него были мокрые, и, когда я гладила их, они скручивались у меня под пальцами в колечки. Такие волосы будут когда-нибудь и у нашего сына… Опять это настоятельное, неотступное желание иметь ребенка. Я соскользнула с тахты и оказалась рядом с ним, но когда он поцеловал меня — нежно, однако без особой страсти, — я опомнилась. У него больна мать, он спешил к ней всю ночь, не знал, застанет ли ее в живых, а я… Боже, какая же все-таки я эгоистка.

— Не сердись, Яничка! — прошептал он.

— Ты не сердись… — проговорила я, едва не заплакав — так мне стало его жалко.

Он встал, поднял меня с пола, крепко обнял, и мне вдруг показалось, будто у него случилось еще что-то, что его очень терзает и в чем он хотел бы, однако не может признаться.

А он устало сказал:

— Мне уже пора. Это ужасно, но пора. Не езди на вокзал. Прощание вообще довольно неприятная процедура, да и ни к чему это. Я потом всю дорогу вижу, как ты стоишь на перроне и машешь мне, такая маленькая, брошенная всеми девочка… Я лучше отвезу тебя домой. — Он посмотрел на часы и добавил: — Возьмем такси.

— Ты что? — изумилась я. — Такси?!

Наверное, все-таки не надо было мне ехать на вокзал, если он этого не хотел. Конечно же не надо было! Но меня так поразило его предложение взять такси: ведь я коплю на квартиру и на мебель и живу по режиму строжайшей экономии — и вдруг мы приедем в Коширже на такси. Вот бы пани Балкова удивилась! Да и мама тоже, только немного по-иному… И я твердо заявила, что все-таки поеду с ним на вокзал и пусть он выбросит из головы свои фантазии о «маленькой, брошенной всеми девочке», потому что я вовсе не маленькая и никем не брошенная.

— Это я уже заметил. У тебя нерабочая суббота, а ты идешь в магазин и развлекаешься там с каким-то пижоном. Я слышал, как вы смеялись…

Я готова была расхохотаться: до сих пор я не считала товарища Калту пижоном. Подавленность и напряжение вмиг исчезли, Ян снова стал похож на моего Яна — он меня ревновал. Как когда-то к Орешку. И я рассмеялась.

— Если ты не перестанешь смеяться, то… — сказал он, остановившись.

— То что?

— То я отнесу тебя обратно и сурово накажу… — Он обнял меня и как-то странно обронил: — Что бы ни случилось, ты — моя единственная, настоящая любовь.

И мы с ним поцеловались.

Здесь же, на лестнице, нас увидела пани Коничкова и, конечно, не преминула сказать:

— Дети, дети. Желаю, чтобы ваша любовь была прекрасной… Но зачем целоваться на лестнице, по которой ходят жильцы?

А в трамвае знакомая кондукторша, пани Водичкова, спросила:

— Яна, это твой жених? — и добавила: — Какой красавец! Вы очень хорошо смотритесь вместе.

Только на вокзале я почувствовала себя веселой и счастливой, хотя мы побыли вместе всего лишь несколько часов и Ян опять уезжал неизвестно на какой срок. Однако у нас еще оставалось время. Мы сидели на диване, держась за руки, и я не знала, о чем раньше ему рассказать. То ли о том, что Дана обещала предоставить в наше распоряжение дачу на Слапах, где она сейчас обосновалась, то ли о бабушкиной квартире четвертой категории, которую при желании можно превратить в уютное гнездышко, то ли… Но вдруг мне показалось, что он меня совсем не слушает, что-то его отвлекает. Я осмотрелась. Напротив нас сидела броско одетая, красивая женщина и читала журнал. Откуда я ее знаю? Откуда же?.. И только когда она поднялась и, слегка улыбнувшись Яну, отправилась на перрон, я все поняла.

— Это не та приятельница твоего друга, которая нам одалживала квартиру?

Ян кивнул, и я заметила, как он краснеет.

— Как она попала сюда?

— Откуда мне знать? Вероятно, ездит на субботу и воскресенье в Прагу, ведь ее квартира в эти дни пустует…

— Сегодня же суббота, а она уже уезжает из Праги, — сказала я машинально, ничто другое мне просто в голову не пришло. Но он взорвался:

— Ну что ты, право, то фотография тебя встревожила, то от конверта как-то странно пахло, теперь эта женщина… Надеюсь, ты не ревнуешь?

У меня замерло сердце, и в течение нескольких секунд я не могла перевести дыхание. Он никогда не говорил со мной таким тоном. Я чувствовала, что на глаза наворачиваются слезы, и изо всех сил старалась сдержать их. И мне вдруг захотелось подняться и уйти…

Хорошо, что я этого не сделала. Пред Яном я бы предстала заносчивой гордячкой, которую действительно сжигает ревность. Но почему я так ревную? Потому что они поедут в одном поезде? Ну а если бы даже в одном вагоне? Однако Ян сел в другой вагон. Он так искренне просил его простить: нервы, мол, у него на пределе, а если мы еще поссоримся, то он этого не выдержит. Он, мол, очень виноват: не должен меня подозревать, думать о том, что я здесь делаю. Чего бы тогда стоила наша любовь?! И что бы от нее осталось?! Одни взаимные упреки…

Наверняка нет ничего хуже, чем подозревать того, кого ты любишь, кто тебя любит. А мы же любим друг друга… уже целый год. Еще один год, и Ян вернется, мы поженимся, и у нас будет ребенок, даже несколько детей. Мы будем счастливы. Кто может помешать нашему счастью? Что это взбрело мне в голову? Ах, эта женщина! Разве может мой Ян… Нет, и думать об этом не хочу. Я должна была перед ним извиниться, но от разлуки постоянно какой-то сумбур в голове и мысли лезут какие-то странные. Так недолго и разрушить собственное счастье. Недаром мама говорила, что ревность — как тяжелая болезнь. Теперь я убедилась в этом…

Нет, не надо было мне ходить на вокзал. Надо было проститься с Яном, в тот момент, когда на лестнице появилась пани Коничкова и сказала: «Дети, дети! Желаю, чтобы ваша любовь была прекрасной…»

Едва Янина фигурка скрылась из виду, как я упал на сиденье и закрыл глаза. Я был морально подавлен и хотел лишь одного — чтобы вокруг не было никаких женщин. А лучше всего, если бы этот поезд отвез меня прямо в район учений. Там только мужчины и машины, суровая жизнь под открытым небом, грубые шутки, изнурительная работа, после которой погружаешься в сон, словно в воду. По утрам — умывание в холодном ручье, а вечерами — костры…

За две недели учений многое в моей голове прояснилось. Но достаточно было одного дня, одной встречи с Яной и Лидой, как я оказался отброшенным, что называется, на исходные позиции.

— Тяжела разлука, солдатик? — сочувственно спросила пожилая женщина, сидевшая напротив.

Я не открыл глаз. Я намеренно выбрал купе, занятое старой супружеской парой, хотя вагон был почти пустой. Я хотел избежать встречи с Лидой. Но разговаривать с ними я не собирался.

— Оставь его, ты же видишь, он спит, — заметил ее муж.

Если бы я только смог уснуть! Усталость чувствовалась во всем теле, но сознание было ясным. Даже слишком ясным. Оно воспроизводило в памяти до мельчайших подробностей встречу с Яной и тот момент, когда, движимый угрызениями совести, я чуть было не признался ей во всем. Но, посмотрев в ее глаза, я потерял решимость. Да и разве сумел бы я, глядя в ее чистые, доверчивые глаза, объяснить ей, что случайно упал в пропасть? Последствия моего признания трудно даже предугадать. Однако все равно она подозревает меня в измене и ревнует. Поэтому бесполезно было бы ей объяснять, что появление Лиды на вокзале — чистая случайность, что оно и меня словно громом поразило…

Пожилые супруги уснули — одна белая голова покоилась рядом с другой. Когда-нибудь и мы с Яной вот так же поедем к своим внукам, и никакие любовные проблемы нас уже не будут волновать. Да, молодость не такой легкий период жизни, как об этом думают большинство пожилых людей…

Мне страшно захотелось выкурить сигарету. Но купе предназначалось для некурящих, а выйти в коридор я не отваживался. Просидев еще несколько минут, я не выдержал и все-таки вышел из купе. Коридор был пуст. Мне стало немного легче. Я зажег сигарету и уставился в окно, в темноту. Как вообще мне могло прийти в голову, что Лида сама будет меня искать?! Она сейчас сидит себе преспокойно, потому что знает, я все равно… Черта с два! Все кончено, прекрасная дама! Вы же сами говорили: «… Пока это будет нас занимать».

Мне вспомнилась в деталях та сцена, когда она взяла в руки мое письмо Яне и засмеялась: «Угрызения совести? Но я ведь не пытаюсь украсть тебя у нее, я не хочу выходить за тебя замуж… Я хочу лишь состоять с тобой в любовной связи, пока это будет нас занимать. Что в этом плохого? Жизнь так коротка и так бессмысленна! И если в ней и есть что-то стоящее, то любовь…» А произошло это в то самое воскресенье, когда я вернулся в ее квартиру, чтобы разом все покончить. «Отдам ей ключи, — планировал я, — и скажу, что люблю Яну и не хочу ее обманывать». Я убрал квартиру, написал Яне длинное письмо, заклеил конверт, а потом… потом я просто уснул в кресле. Проснулся я от чьих-то прикосновений — это Лида обнимала меня и шептала: «Как это прекрасно, когда тебя кто-то ждет…» И я опять упал в бездонную пропасть…

С того дня я зачастил к Лиде, будто она околдовала меня. За хорошую службу увольнительные мне давали почти каждый вечер. А Яна, моя чистая, целомудренная Яна, была далеко.

Я принял Лидину теорию и теперь тоже считал, что в наших отношениях нет ничего плохого. Яну я люблю, после армии мы с ней поженимся, у нас будет семья, я буду о ней заботиться. А Лида — лишь эпизод, «армейская» любовь. Вон Поспишил, например, тоже помолвлен, но преспокойно встречается с продавщицей из «Армы». Все об этом знают, острят по этому поводу, но никто не принимает всерьез его увлечение, тем более сам Поспишил. Он даже не стремится что-либо скрывать. А верность… Что, собственно, это такое — верность? Если бы я хотел из-за Лиды разойтись с Яной, это действительно было бы изменой и вероломством, только мне это никогда и в голову не приходило. Значит, я никому никакого вреда не приношу.

И все же каждый раз, когда я открывал калитку сада, у меня было такое чувство… Одним словом, нехорошее чувство. Мне было стыдно перед Лацо, перед Венцой и даже перед Пушкворцем, на которого я в последнее время так насел, что капитан Рихта даже сказал: «Из него, наверное, выйдет неплохой солдат…» Ребята, к счастью, не расспрашивали, куда я хожу, а я как-то обронил скороговоркой, что встретился здесь с друзьями со стройки. За Лидиной улицей началось строительство нового микрорайона, и поэтому сказанное мной выглядело вполне правдоподобно. Если бы я во всем этом не завяз по уши, я бы, конечно, заметил, что Венца стал избегать меня. Но у меня не было времени делать какие-либо выводы.

В последние перед учениями дни я не мог пойти к Лиде — не давали увольнительных, — и как ни странно, ничего со мной от этого не стряслось, я даже как-то приободрился и постепенно снова становился самим собой. Неожиданно Лида сама появилась у ворот казармы, такая же раскрашенная, как тогда, в «Андалузии», и потому опять выглядела старше своих лет. А мне она к тому же показалась совсем неинтересной, узнанной до конца. С Яной у меня никогда такого чувства не возникало, в ней я, наоборот, каждый раз открывал что-то новое. От встречи с Лидой у меня осталось мучительное чувство стыда перед самим собой и перед ребятами, которые глазели на нас у ворот…

Сейчас, стоя в коридоре скорого поезда, я в который раз переживал события последнего времени. Вспоминал, как я всегда гордился Яной перед ребятами. «Пора прекратить свидания с пани Лидой, — твердо решил я. — Если сегодня встретимся, обязательно скажу ей об этом…»

Мы встретились при пересадке. Совершенно естественным движением она сунула мне в руку свой чемодан и вошла в вагон. У меня появилось такое ощущение, что не только в вагоне, но и во всем поезде, кроме нас и проводника, ни одной живой души. О встрече на вокзале, о том, что я не разыскал ее в скором поезде, она даже не упомянула. Она была выше подобных вещей. Как Моника. Наконец-то я сообразил, кого мне напомнила Лида. Она так же, как Моника, попросила сигарету — ласково и одновременно властно. Я зажег ей сигарету, она сделала одну затяжку и выбросила сигарету в окно.

— Не нравятся?

— Мне нехорошо.

При слабом желтоватом свете она действительно выглядела уставшей. Словно поняв это, она встала и переключила свет на синий — ночной. И достаточно было нескольких шагов, нескольких ее движений — она положила ногу на ногу и закинула руки за голову, — чтобы у меня снова пробежал легкий мороз по спине. Ее тело, ее движения и все связывавшее нас до недавнего времени не потеряло своей силы.

И снова я мысленно возмечтал о несбыточном — чтобы наш поезд дошел прямо до палаточного городка, разместившегося неподалеку от района учений. Разумеется, без Лиды.

Выйдя из вагона, я поставил ее чемодан на землю. Уже занимался рассвет, но до шести часов у меня еще оставалось время, да и квартира ее находилась недалеко. Ужасно неприятная ситуация.

— Послушай, Лида, — начал я решительно, — я больше…

Она не дала мне договорить.

— Как, ты не донесешь мне чемодан до дома? Будь так добр. От этих нескольких шагов ничего с тобой не случится.

И опять знакомая комната, тахта, лампа и женщина в каких-то просвечивающих одеждах с двумя чашками кофе на подносе.

— Ну выпей хоть кофе перед дорогой! — предлагает она и затем с явной насмешкой добавляет: — Это тебя так утомила та маленькая девчонка, что на вокзале смотрела на тебя, как на икону?

И самые изощренные женщины делают промахи. По какому праву она смеялась над моей Яной? Я чувствовал, что во мне закипает злость. Лида сидела напротив, закинув руки за голову, так, чтобы выделялся изгиб груди, и забросив ногу на ногу, высоко их оголив. Все точно рассчитано. Полная уверенность в том, что этих сетей намеченная жертва ни в коем случае не минует. Вот и ты, голубок, в них попался!

— Что это ты вдруг побледнел? Я ведь ничего особенного не сказала да и не хотела тебя обидеть! Я знаю, это твоя девушка, ты ее по-настоящему любишь и по-своему ей верен. Все вы одинаковы в любви и верности… — Она закурила, но тут же положила сигарету в пепельницу и погасила. — Совсем не хочется курить, — произнесла она совершенно другим тоном. — Это бывает, когда женщина ждет ребенка.

В первое мгновение я не смог осознать значения сказанных ею слов, а потом просто остолбенел. Передо мной будто пропасть разверзлась.

— Не может быть, — выдавил я из себя. — Этого не может быть!

— Почему? Уж не думаешь ли ты, что детей приносит аист?

Водителю газика из второй роты, с которым я отправился в район учений, было не до разговоров. Мне — тоже.

Когда он через полчаса пробурчал:

— Ты уже знаешь? — я даже немного испугался и спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Я думал, что ты знаешь: у тебя такой измученный вид, — сказал он.

Я полез в карман за сигаретами — пачка была пуста. Сколько же я выкурил сегодня? Сам себе я казался Гамлетом, с той лишь разницей, что ему было несравнимо легче. Он размышлял лишь о том, быть ему или не быть. Такая стояла перед ним альтернатива. Меня же мучили десятки вопросов. Удастся ли мне уговорить Лиду не оставлять ребенка или не удастся? А имею ли я право уговаривать ее? А если не уговорю — что тогда? Ребенок будет жить без отца или я на ней женюсь? Вот жениться или не жениться на Лиде — такого вопроса для меня не было, ведь я хотел жениться только на Яне. Но должен ли я открыться ей или нет? Простит ли она меня? Если не простит, жизнь потеряет для меня всякий смысл. Значит, я должен скрыть это от нее и тайно платить алименты… Стоп! Не могу же я начать жизнь с Яной со лжи. А если она меня простит, однако потребует, чтобы я женился на Лиде? Из-за ребенка. Но я же не хочу на, ней жениться… Получался какой-то заколдованный круг.

— Вот, возьми! — Водитель бросил на сиденье пачку сигарет. — Так ты не знаешь, что случилось? Тот маленький водитель из экипажа Поспишила пытался застрелиться. Вчера ночью, в карауле. Я вез его на санитарной машине в госпиталь. Знаешь, браток, насмотришься такого и никогда не захочешь посягать на свою жизнь, что бы ни случилось.

— Лучший водитель в роте, всеобщий любимец в части?! Это просто невозможно! Почему он это сделал?

— Спрашиваешь! Кто может привести человека в такое состояние? Только женщина! Он собирался жениться, кое-кого даже успел пригласить в Бенешов… И вот у него нашли письмо от… от его невесты: мол, свадьба состоится, но с другим, уже отслужившим в армии, мол, она должна выйти замуж, пусть он не поминает ее лихом. Понимаешь?! Таких женщин надо бы отправлять прямо к прокурору.

Я не мог говорить — что-то сдавило мне горло. Подобное письмо было не первым. Но каждый раз получивший его страдал тяжко, мучительно. И ребята, как могли, утешали товарища.

— Этот-то письмо никому не показал, — рассказывал водитель. — Ребята говорили, что он казался совершенно спокойным, лишь беспокоился о гитаре, которую у него кто-то одолжил. Все хотел ее найти. Напоследок сказал только: «Что должно было случиться, то случилось!» И вот вчера ночью, находясь в карауле, выстрелил в себя.

Да, вынести такой удар не всякому под силу, тем более в одиночку. Нужна поддержка друзей. Даже если бы он нашел гитару, все могло быть иначе. Поплакал бы вместе с ней, ребята бы успокоили, а на приглашения на свадьбу можно наплевать… И у меня положение не лучше, если не хуже. Что же делать?.. Моя рука вновь потянулась к пачке.

— Бери-бери, да что-то много ты курить. Нервы сдают? Вот если бы они у нас были железные! Ты знаешь, что произойдет ночью и завтра…

Я знал, поэтому и торопился. Учения завершались ночным маршем танков, переправой через реку и боем с «противником» на другом берегу. Этого я не боялся. Даже совсем не волновался. Разумеется, в предстоящую ночь и днем все могло случиться, но я верил в свой танк и экипаж.

Капитана Рихту я нашел в палатке. Склонившись над картой, он что-то обсуждал с командирами взводов. На ней ярко-желтой чертой был отмечен маршрут, по которому нам предстояло двигаться ночью.

— Хорошо, что ты прибыл. Мы заменили у тебя водителя, свободник Раж поведет танк Поспишила. Его экипаж очень подавлен случившимся. На остальных это, конечно, тоже подействовало, но твои ребята стойко перенесли несчастье, молодцы. Передаю в ваш экипаж Мелишека. Думаю, с заданием справитесь, однако Мелишека держи в руках.

У меня в глазах потемнело. Мелишек считался в роте отъявленным хвастуном. Способный водитель, но очень азартный и недисциплинированный. На гражданке он водил туристические автобусы.

— Как мать? — спросил меня капитан.

Мне сразу вспомнилось бледное мамино лицо, вспомнилось, как она старалась улыбнуться. Чего только не свалилось на меня в эти дни! И чувствовал я себя страшно уставшим.

— Я не спрашиваю тебя, как ты себя чувствуешь, это излишне, — сказал капитан, глядя на меня проницательными, ясными глазами, окруженными сетью морщин. — Твой танк пойдет первым. Ты поведешь взвод по маршруту, а затем переправишься через реку и вступишь в бой. Ясно? Но у тебя есть право выбора: если боишься — первым пойдет кто-нибудь другой.

Я не раздумывал ни секунды и высказал то единственное, что должен был сказать:

— Задание будет выполнено, товарищ командир!

Решение командира стало для меня точкой опоры. Чем-то вроде света маяка, который призван помочь заблудившимся или растерявшимся. Оно вытеснило из моей головы все остальное, сейчас ненужное, лишнее. Капитан позвал меня к карте, я подошел. Желтая черта маршрута перечеркнула во мне гамлетовские настроения…

Ребята стояли около машины. Мелишек, повернувшись ко мне спиной, вещал:

— В прошлом году у нас посреди реки двигатель заглох. Над нами тонны воды, смотровая щель зелено-желтая, словно рыбий глаз. Такое чувство, будто ты в гробу. А что, если бы вода начала проникать в танк до того, как подоспела помощь…

Пушкворец не отрывал от него испуганных глаз.

Когда я подошел, Мелишек, фамильярно ухмыльнувшись, сказал:

— К нам гости.

— Может, сначала представитесь? — резко оборвал я.

— Ты чего уставился? Представься командиру! — послышался с танка голос Лацо. Он — моя опора в любых трудных ситуациях.

Мелишек посмотрел на него, потом на меня. Он наверняка хотел сказать что-то дерзкое, но потом раздумал и доложил о своем прибытии по уставу. Только это еще ничего не означало. Может быть, мне следовало бы вести себя с ним иначе?.. А впрочем, к чему все эти «может быть»? Я командир и не должен сомневаться ни в одном своем слове или шаге. Настроив себя таким образом, я даже не сказал Лацо о том, чем хотел с ним поделиться. Я не мог сейчас навязывать ему свои заботы.

Наконец в наушниках раздалась команда «Заводи!», и вскоре наш танк повел за собой колонну.

Прошли ночь и день, и снова наступил вечер. После тяжелой работы, жары, напряжения и нервотрепки можно было чуть-чуть расслабиться. Удивительное это чувство — растянуться на траве возле застывшего танка. Наконец-то все позади! Теперь можно неторопливо потянуться, распрямить свое поющее от напряжения тело, отключиться на несколько минут, смотреть в высокое-высокое небо и не думать ни о чем. Даже не вспоминать о том, как посередине реки у Мелишека сдали нервы и он сбился с курса…

Вот попали в положение, черт возьми!

— Направо, Мелишек, направо! — старался я придать своему голосу спокойствие и уверенность, чтобы это передалось водителю. — Половину пути мы уже прошли, ты отлично вел машину, а теперь вправо, вправо!..

Но все было напрасно. Мелишек тянул на себя левый рычаг, начав, видимо, паниковать. Если бы не Пушкворец, именно Пушкворец, то не знаю, чем бы все кончилось. До смерти не забуду его спокойный фальцет:

— Нас обгоняет туристский автобус Вацлава Ража. Мелишек, тебе нужно отвернуть влево!

И Мелишек потянул правый рычаг, а потом уже, придя в себя, точно следовал курсу.

Никто не знает, как будет вести себя в критической ситуации. Самоуверенный хвастун может превратиться в паникера, а падавший в обморок Пушкворец — в человека рассудительного и твердого…

— Янко, ты спишь? — спросил Лацо и лег на траву рядом со мной. — Боже мой, чего мы только сегодня не испытали! Но теперь все позади и скоро отпуск. Послушай, может, вы с Яной приедете к нам в Словакию? Тогда бы я, наверное, отважился пригласить Веру. Что ты на это скажешь?

Отпуск в Словакии с Яной, Лацо и его девушкой. О чем еще я мог бы мечтать, если бы… если бы все это на меня не нахлынуло как лавина. Что такое по сравнению с ней минутная растерянность Мелишека на середине реки! В самом худшем случае нас бы вытащили. Но бывают такие аварии, когда тебе уже никто не поможет, кроме тебя самого.

— Представь себе, Янко, если бы мы четверо…

Я закрыл лицо руками — это было почти невыносимо.

— Что такое? Ну, Янко…

Уже стемнело, а мы все сидели возле нашего танка. Бессвязно, то и дело сбиваясь, я рассказал ему обо всем, что со мной произошло. Я понимал, что положение мое по-прежнему прескверное, но на душе немного полегчало.

— Боже мой! — тихо заговорил Лацо. — Недаром мне в тебе не нравилось что-то в последнеевремя. Я не прислушиваюсь ко всяким пересудам, но все равно бы не поверил, что красивой и чистой девушке ты изменяешь с такой… Не знаю даже, как ее назвать… Ну что я тебе могу сказать? Надо хорошенько подумать, что же нам теперь делать.

Его широкое открытое лицо неясно вырисовывалось в темноте, однако я представлял себе его выражение. Он обманулся во мне и имел полное право презирать меня. Мог просто на меня наплевать. Но он сказал: «Надо хорошенько подумать…», значит, переложил часть моей тяжкой ноши на собственные плечи. Так же поступила бы и моя Яна.

— Лацо, да знаешь ли, кто ты? — выпалил я. — Ты же мой спаситель!..

То, что мы придумали, как все гениальное, было необыкновенно просто. Как только мы вернемся в часть, я сразу же пойду к Лиде и скажу ей: «Я несу за своего ребенка полную ответственность и ни от чего не уклоняюсь, но жениться на тебе я не могу. Ты знала, что у меня есть невеста, что я собираюсь жениться на ней. А теперь, если она за меня не пойдет, я вообще ни на ком не женюсь». Потом я поеду в отпуск и признаюсь во всем Яне, возможно, она и простит меня.

После возвращения в часть я сразу же побежал в парикмахерскую, но там мне сказали, что Лида уехала на несколько дней в Прагу, к врачу. Каждый день я ходил на ту улицу, где жила Лида, и наконец различил свет лампы за опущенной шторой. Когда я в последний раз открывал дверь ее квартиры своим ключом, в душу мою вновь вкрались страх и тревога. Она ждала ребенка от меня. А я собирался нанести ей обиду. Значит, и собственному ребенку? Только теперь я понял, что отношения между женщиной и мужчиной не должны быть развлечением.

Я легонько постучал и открыл дверь в комнату. Лида сидела в своем кресле, в тех же просвечивающих одеждах, закинув руки за голову и положив ногу на ногу. И была она не одна. Напротив нее, в кресле, которое считалось «моим», сидел другой мужчина. Он испуганно встал, но Лида даже не шелохнулась. Она смотрела на меня спокойно, казалось, даже с насмешкой.

— Ну, проходи, что же ты? — пригласила она, а потом добавила, как Мелишек: — К нам гости.

Я не трогался с места. И из-за этой дряни я причиню боль своей Яне, а она преспокойно соблазняет другого. Да, может, она испортила нам жизнь?..

— Не помешаю? — спросил мужчина.

Я старался не глядеть ни на него, ни на нее.

— Подожди, мы быстро, — сказала она.

Мы прошли в кухню. Опершись о мойку, она зажгла сигарету от пламени газовой колонки. Я стоял напротив нее и ждал. Все было как в низкопробном кинофильме.

— Ты наверняка знаешь, что это мой ребенок? — выдавил я из себя.

До этого момента мне и в голову не приходило, что он мог быть от кого-то другого.

Лида молчала, спокойно покуривая, потом бросила сигарету в мойку и засмеялась:

— О чем ты говоришь! Могу тебя заверить, мой мальчик, что вовсе не собиралась иметь ребенка, тем более от тебя.

Все мои мучения и терзания, словно от какого-то внутреннего, невидимого взрыва, трансформировались в неудержимо накатывавшуюся волну злобы. Я поднял руку и дал ей пощечину.

Она схватилась за лицо и, побледнев, прошептала:

— Ты еще заплатишь за это!

Выйдя в сад, я прислонился к забору и мысленно ужаснулся: «Кто бы мог подумать, что я ударю женщину!..»

— Тебе не следовало этого делать, — сказал мне Лацо. — Хотя я тоже вряд ли сдержался бы. Ну, забудем об этом. Главное, ты теперь свободен. Понимаешь? Никакого ребенка! Заедешь за Яной, а я вас встречу в Попраде. Вот будет отпуск!

Я почувствовал себя таким счастливым, что у меня даже закружилась голова: «Никакого ребенка, никаких проблем, никаких страданий. Ничто больше не угрожает нашей любви. Мои прелестные «анютины глазки», я буду носить вас на руках до самой смерти…»

— Ты знаешь, что сказал бы Вашек? Ты легко отделался. Так будь поосторожней в другой раз.

От радости мы начали бороться, как мальчишки. И мог ли я в тот вечер знать, что у жизни есть свои непреложные законы и ничто в ней не дается легко.

Я изнываю от жары и мучаюсь от ожидания. Мне кажется, что во время летнего зноя и вокруг меня все дрожит — от тоски, от нетерпения и от напряжения. От Яна до сих пор ничего: ни открыточки, ни одной строчки о том, где он, что с ним и когда же наконец он приедет.

Папа с Иваном уехали в Славьетин. Они и меня уговаривали поехать, но напрасно. Я упорно жду и — чахну. Мне не хочется даже в бассейн идти, мне ничего не хочется. Однако к маленькому Михалу я забегаю каждый день: в лагере он сломал себе ногу, и теперь она у него в гипсе. Ему скучно одному в большой пустой квартире. Я читаю ему «Трех мушкетеров», по только те главы, где мушкетеры дерутся с гвардейцами кардинала.

— Яна, а почему сейчас мужчины не сражаются за женщин? Я бы никогда не позволил отнять у меня жену. Я бы обнажил шпагу — и готово дело!

Мой бедный маленький мушкетер! Все, наверное, намного сложнее, чем просто «обнажил шпагу — и готово дело!».

Кроме Михала, есть еще один страдалец, которому нужна помощь, — он опять в гипсе и опять в больнице. У него что-то совсем плохо дело с позвоночником: он даже ходить не может, но по-прежнему не унывает.

— Вы знаете, уважаемые, какую я здесь пьесу придумал? О планете, где вообще не существует болезней. Люди болеют только в наказание — оно определяется вместо тюремного заключения. Поэтому на планете все здоровы, кроме преступников и негодяев…

Пушинка уже не похож на Юлия Цезаря. Он снова просто бедный мальчик. Чтобы его порадовать, мы с Иркой принялись вместе с ним додумывать новую пьесу. Мы дошли почти до середины, когда появился Мартин. Он был в форме, на груди его красовался значок «Отличник боевой подготовки». Он скромно раскланялся и прервал наши восторги:

— Небольшие трофеи, завоеванные на полях жестоких сражений. «Противник» разбит наголову благодаря совершенству техники и боевому мастерству нашего танкового батальона… Послушай, Яна, а где же твой Адмирал? У него столько значков, что на груди не умещаются.

Я пожала плечами и сказала:

— Наверное, попал в плен к «противнику». — Я так естественно сыграла, что даже сама себе изумилась.

— Он? В плен?! — Мартин засмеялся. — Он так вел взвод, что можно было снять показательный фильм. У меня есть несколько отличных снимков, на которых запечатлен ваш герой. Он растет над собой, козочка моя. Готовься к тому, что в один прекрасный день ты станешь супругой генерала или настоящего адмирала, так как он особенно проявляет себя в воде… Шутки шутками, но мы пережили там страшную трагедию. Один из наших водителей, отличный парень, чуть было не застрелился. Его невеста прислала ему письмо, что выходит замуж. Нам было очень тяжело.

— Мне тоже было бы тяжело, — сказал Пушинка. — Это надо же! Здоровый парень хочет уйти из жизни из-за неудавшейся любви…

— Пушинка, не принимай это близко к сердцу. Он уже чувствует себя хорошо, я только что был у него. Он раздробил себе плечо, ему грозила ампутация руки. Однако его доставили на вертолете в Прагу и сделали операцию. Как видите, современная медицина творит чудеса.

— Я тоже хочу чуда. Я хочу ходить! — воскликнул Пушинка. — Я хочу двигаться, я не хочу больше валяться на этой проклятой койке, мне надоело быть калекой…

Мы были вынуждены позвать сестру. Она сделала ему укол, и он успокоился. Мы попрощались и ушли. Нам уже не хотелось ни о чем говорить.

Ребята усадили Мартина в «крайслер», а я простилась с ними, сославшись на то, что мне нужно еще зайти в магазин. Я не могла больше разыгрывать перед ними роль спокойного, уверенного в себе человека.

Недалеко от госпиталя я случайно встретила товарища Яна — Вашека, которого несколько раз видела, когда приезжала к Яну. Он шел к тому самому бедняге водителю. В разговоре, как бы между прочим, я спросила, не знает ли он, когда приедет Ян, ведь он говорил, что ему скоро дадут отпуск. Вашек на секунду замолчал, а потом начал усердно толковать о том, что Ян стал заместителем командира взвода, что у него много дел… Он говорил и говорил, я молча слушала, а мысль моя металась раненой птицей, ведь все это Ян мог бы и написать. И тогда я не выглядела бы такой жалкой в глазах его товарища, как теперь. Я едва сдерживала слезы. Вашек заметил это, и его красноречие иссякло. Он начал заикаться, говорить о том, что во время службы в армии возникает множество проблем, что я должна относиться ко всему спокойно и разумно. Вашек хороший парень и, видимо, пытался о чем-то умолчать…

Ну почему, почему я не спросила тогда: «Какие такие проблемы возникли у Яна? К чему я должна относиться спокойно? Почему я должна быть разумной?» Ведь сейчас-то я без конца задаю себе эти вопросы, от которых можно сойти с ума. Я знаю, за моей спиной происходит что-то нехорошее, дрожу от страха за Яна и за нашу любовь, но при этом вынуждена разыгрывать неприступную гордость: «Вы, наверное, торопитесь? В таком случае не смею вас задерживать!» Если бы я расплакалась, я бы уже теперь все знала и могла бы бороться с опасностью. Но умею ли я бороться? И как должна женщина бороться за свою любовь? Где мне об этом узнать?..

— Яна, посмотри, новый материал для пододеяльников. Его не нужно ни крахмалить, ни гладить, он совсем не мнется. Видишь, что я купила?!

Мама опять сияет от счастья, рассматривая одну из своих очередных покупок, а мне хочется ей сказать: «Мама, Ян ведет себя очень странно. Что мне делать? Посоветуй». Но это означает одним махом разрушить мамино счастье. А в конце концов я бы все равно услышала: «Я тебя предупреждала, я так и думала, однако ты настояла на своем. Для тебя он был самым хорошим парнем на свете».

Был? И есть! Что это я вбила себе в голову? Кто знает, о каких проблемах идет речь? У него могли быть какие-то неприятности, что-то экстренное, о чем Вашек не хотел мне говорить. А может быть, Ян ему запретил? Господи, как же мне это сразу не пришло в голову! Я уже до такой степени поддалась ревности, что мне нужно, наверное, пойти к психиатру. Надо сейчас же написать Яну: «Мой дорогой Ян, я тебя страшно люблю, и если тебя что-то терзает, не скрывай ничего от меня, я хочу тебе помочь, ведь для этого я и живу на свете…»

Мои мысли опережали действия. Составив письмо в уме, я взяла бумагу и ручку. Но только я написала три слова: «Мой дорогой Ян», как из глаз у меня брызнули слезы и все буквы расплылись.

В этот момент снова вошла мама, уже в форменной одежде:

— Я с этими пододеяльниками настолько потеряла голову, что забыла отдать тебе письмо от Яна…

Знакомый конверт, знакомый любимый почерк. Обрадовавшись, я обняла маму.

— Какие мы, женщины, глупые, — сказала она, — плачем от радости!

Однако письмо было не от Яна, хотя обратный адрес и почерк на конверте принадлежали ему.

Письмо, которое выпало из конверта, было написано женской рукой, от него исходил запах знакомых духов. Я посмотрела на подпись, и мороз пробежал у меня по коже: «Ваша знакомая и незнакомая Лида».

«Не читай это письмо! Разорви его сразу, сожги!..» — предостерегающе шептал мне внутренний голос. И почему человек не прислушивается к тому внутреннему голосу, что звучит в его душе? Я начала читать: «Ваш Ян уже давно мой любовник. Вы бы этого не узнали, если бы он не вел себя грубо по отношению ко мне, когда я ему сказала, что ради Вас не хочу иметь от него ребенка. Мне Вас искренне жаль, поэтому я хочу, чтобы Вы знали, в каком положении оказались».

И все. Белый листок бумаги, всего три фразы и подпись. Наверное, так же коротки смертные приговоры. Это письмо лежало на столе, рядом с расплывшейся от слез строчкой. Теперь я уже не плакала. Я даже не вскрикнула. Я молчала. Какое-то странное, леденящее спокойствие разлилось внутри. Такое состояние бывает, наверное, у людей, предчувствующих несчастье. Я предчувствовала его с того момента, когда нашла ее фотографию, которую Ян спрятал. Страх поселился где-то около сердца, и я уже не могла от него избавиться. Я боялась за нашу любовь, потому что она была слишком прекрасна.

Глубокая печаль овладела много. Она, словно дикий зверь, впивалась в меня своими когтями — в глаза, в грудь, терзала все мое сразу как-то странно обмякшее тело. Мне казалось, что я ослепла, я не могла двигаться, не могла дышать. Хотелось кричать, но из груди вырывался лишь тихий-тихий стон. Все было как в детстве, когда во сне на меня прыгала злая черная кошка пани Балковой и я от ужаса не могла закричать, а только стонала.

Потом папа эту кошку куда-то отнес.

Однако сейчас весь этот кошмар происходил наяву. И папы не было со мной рядом. Я была одна со своей безграничной печалью.

Утром я встала как обычно. Мама спала после ночной смены. Я приняла душ, оделась, намазалась остатками Даниного «дермакола», причесалась, села на трамвай и поехала на работу. Неужели и вправду ничего не изменилось? А может, это оказывало свое притупляющее действие снотворное. Или у человека настолько совершенен организм, что он в состоянии, когда это нужно, отключить память, мысли, чувства…

— Как вы спали, Яничка?

— Спасибо, хорошо.

— Что значит молодость! Ведь ночью была страшная гроза. Я проснулся и потом не мог сомкнуть глаз.

Молодость?! Это результат снотворного. Белых круглых таблеток в коробочке с надписью: «Водителям и лицам, работа которых требует повышенного внимания, препарат употреблять запрещается». Меня это не касается, я могу выпить столько таких таблеток, сколько захочу. Запьешь водой, и через несколько минут ты уже ничего не помнишь, у тебя такое ощущение, что ты проваливаешься в темную бездну. А потом наступает покой. Спасительные таблетки! Но их было только две, и все равно это счастье, что папа не взял их с собой. Он тоже страдает бессонницей, особенно в период гроз. Я покупаю ему таблетки в аптеке, где работает моя двоюродная сестра Вера, тайно от мамы, потому что она с недоверием относится к любым лекарствам.

В обеденный перерыв я пошла к Вере:

— Папа опять просит что-нибудь от бессонницы…

— Пусть он эти таблетки принимает по одной на ночь. А как твои дела, Яна? Когда свадьба? Я уже собираю документы. Владя вернется из армии через месяц, и мы сразу поженимся.

— Уже прошло два года?

— Время летит. Вот увидишь, Яна, два года промелькнут быстро… Я, например, и оглянуться-то не успела…

— Григ? Ja, bitte schӧn. Hier ist eine ganz neue Platte «Supraphon» mit Grieg…

— Яна, вы уже довольно бегло говорите по-немецки. А что вы делаете завтра и в воскресенье? Михал был бы очень рад, если бы вы поехали с нами на «мельницу».

— Завтра? И в воскресенье? Уже опять суббота и воскресенье?!

— Чего вы так испугались, Яна? Не ломайте себе голову. У вас, наверное, другие, более интересные планы. Но как-нибудь вы уж составьте нам компанию.

— Как-нибудь съезжу обязательно. За городом, должно быть, чудесно. Здесь просто нечем дышать.

— Да, жара необыкновенная, ночью опять будет гроза. Но вам хорошо, вы скоро в отпуск уедете. Кого же я буду «эксплуатировать»? Кстати, Яна, я хочу и сегодня вас попросить снять кассу: мне нужно поехать в автосервис за машиной. Деньги я отвезу сам, об этом не беспокойтесь…

За опущенными шторами в магазине стало темно и тихо. На улице еще светило солнце и ходили люди. Они смеялись, ждали друг друга, обнимались, они были вместе. У меня же было такое чувство, будто настал конец света. Это, видимо, потому, что я одна. Но к этому надо привыкать. Пройдет время, и я стану такой же скучающей, одинокой, всеми покинутой женщиной, как наша бывшая заведующая, и буду читать проповеди молодым продавщицам: «Мужчинам верить нельзя…»

Нужно поскорее сосчитать деньги. Работать, работать, сосредоточиться только на работе. Сотни к сотням, банкноты по пятьдесят, по двадцать крон… Деньги были захватанные, прилипали к рукам, мне всегда было противно их считать. А некоторые идут из-за них на убийство… На что только не способны люди! На жестокость, ложь, измену…

«Ваш Ян уже давно мой любовник…» Где письмо? Не почудилось ли мне все это? Ведь этого не может быть! Письмо у меня в сумке. Она вся им пропахла. Так пахло и от конверта Яна. Нужно немедленно уничтожить письмо. И сумку тоже. Сжечь или куда-нибудь забросить. Но как быть с моей печалью?! Она ведь живет глубоко во мне. Ее не сожжешь и не уничтожишь, не бросишь в воду…

Однако я не хочу оставаться с ней наедине. Здесь, дома, вечером, завтра, в воскресенье. И я не хочу никакого вечера, никакого завтра. Мама будет спрашивать, что он пишет, когда приедет, и опять будет перекладывать кухонные полотенца и пододеяльники. Когда же свадьба, Яна? Где твой командир? Пропал без вести, леди?..

Оставьте вы все меня в покое, я спать хочу! Проглотить таблетку — и на ночь ты спасен от всего этого. Но ночь кончится, и все начнется снова… Сколько же надо таких таблеток, чтобы наступила долгая-долгая ночь? Одной коробочки, наверное, хватит. А если высыпать их в стакан с водой и подождать, пока они растворятся? Деньги подсчитаны, шторы опущены. Теперь надо потушить свет над зеркалом. Ну и вид же у меня! Придется причесаться и хоть немного накраситься. Где же мое волшебное зеркало? Счастливая растрепанная девушка, с губами, опухшими от поцелуев… Сейчас я хочу той печали и боли. Той страшной печали, чтобы набраться смелости. Пластинки, приготовленные для Яна. Подарок по случаю повышения. Почему бы мне их не послушать? «Меня зовут Ян! — А я — Яна». Вот и вся история. История с печальным концом.

«Я не хочу этой печали, я не хочу ее! Ян, любимый мой, что ты сделал со мной? Я бы все поняла, если бы ты сказал одно только слово… Одно-единственное слово… Что же ты сделал со мной? Боже мой! Что же я натворила!..»

3

Перед палатками около танкодрома новички чистят ботинки. На брезент палаток падают листья с кленов, от реки надвигается туман. Ребята вычищают грязь из подошвы ботинок, выковыривают каждую песчинку, потом мажут ботинки гуталином и надраивают их до блеска. Чувствуется школа прапорщика Фиалы.

— Ребятки! — кричит им Вашек. — Поменяйте шнурки на теплые, чтобы не простудиться и не огорчить своих мамочек. В танке дует по ногам.

Головы новобранцев поднимаются от ботинок, некоторые из них улыбаются. Весьма почтительно. А как же иначе, ведь мы теперь старослужащие!

Но один из них отпускает по нашему адресу крепкие словечки, причем смотрит, хитрец этакий, совсем в другую сторону. От того, как он чистит ботинки, Фиала, наверное, упал бы в обморок (еще не раз упадет!). Он плюнул на них, размазал грязь, потом вытер рукавом. Закинув руки за голову, молодой солдат запел невероятно сильным, красивым голосом. А сам-то — колибри, посмотреть не на что. Как же ему подбирали обмундирование?

— Это тот самый Захариаш, — проговорил Пушкворец, видевший, как солдат проходил «конвейер».

Захариаш был спокоен вплоть до того момента, пока парикмахер Антош не коснулся ножницами его длинных локонов. Конечно, глядя на такую муху, невозможно себе представить, что держать его пришлось пятерым. А Антошу до сих пор варят манную кашу: у него оказалось выбито несколько зубов. А кто выбил-то? Подумать только — легковес, меньше сорока восьми килограммов!..

— Ты тоже буйствовал, когда тебя стригли? — поинтересовался Вашек у Пушкворца.

— Я лишь беззвучно плакал, — пояснил мой воспитанник, теперь отличник боевой и политической подготовки. — Я тогда очень перепугался.

— Все мы были такие, — заметил Лацо. — Я помню, как наш уважаемый Ян отдал честь командиру взвода в трусах… А теперь мы с Фиалой, который когда-то уверял, что из нас, бездельников и маменьких сынков, никогда настоящих солдат не получится, живем душа в душу… А помните, как Пушкворец упал в обморок около тренировочного бассейна?

— Этот бассейн наводит ужас только на несовершеннолетних, — спокойно парировал Пушкворец.

Теперь все эти воспоминания стали уже историей. Но что бы я только не отдал, чтобы превратиться в прошлогоднего новобранца!

— «Ах, это время ветром унесло! — поет чемпион в наилегчайшем весе, как его окрестил Пушкворец. — Я голову на отсеченье дам, что не вернется оно к нам…»

Бывают такие моменты, когда мною овладевает мысль, что кто-то всевидящий и всезнающий режиссирует нашу жизнь. До мельчайших деталей, как поется в этой песенке. Вероятно, мой режиссер все время старается пакостить и вредить мне. Иначе со мной не случилось бы всего того, что случилось.

Когда в ту июльскую субботу, я ошалевший от счастья, — а ведь я избавился от большой неприятности — приехал в Прагу, Яны на вокзале не было. Помешать ей встретить меня могла только работа. И я с чемоданом направился прямо в магазин, купив по дороге цветы. Когда я входил, мне казалось, что сердце мое вот-вот выскочит из груди.

Но у прилавка стояла Дана. Широко раскрытыми глазами она посмотрела сначала на меня, потом на цветы и расплакалась:

— Вы… вы… ничего не знаете? Яна… Яна…

Я думал, что сойду с ума, пока добьюсь чего-нибудь от нее. Наконец она обрела дар речи:

— Яна выпила вчера какие-то порошки. Заведующий нашел ее без сознания и отвез на машине в больницу. Счастье, что он заехал в магазин из автосервиса, иначе все было бы кончено. Но Яна все равно в очень плохом состоянии…

В больнице меня к ней не пустили. Сказали, что положение серьезное, что ей необходим абсолютный покой. Дома у Яны никто не открывал.

Потом в коридор вышла квартирная хозяйка и сказала:

— Янина мама недавно уехала с Иркой к мужу. Такой удар! Вы не знаете, почему Яничка это сделала?

Она спрашивала меня! Я вернулся в магазин. Он уже закрылся, но я попробовал пройти через заднюю дверь. Мне открыл заведующий и холодно пригласил войти. Я остановился у двери, держа в руках чемодан и цветы: он не предложил мне сесть.

Вытащив из нагрудного кармана письмо, он спросил меня:

— Вы знаете, что в нем написано?

Я кивнул, узнав собственное письмо, которое переслал Яне с Мелишеком.

— Так зачем же вы сюда пришли? — поинтересовался он ледяным тоном. — Как вы осмелились?!

Я не понимал, в чем дело. В том письме я сообщал лишь о том, что приеду сегодня, что с нетерпением жду встречи и что мы сразу же поедем в отпуск к Лацо.

Заикаясь, я рассказал ему об этом. Он молча вынул из конверта листок и протянул его мне. Я пробежал глазами первую фразу: «Ваш Ян уже давно мой любовник…» Лида! «Ты еще заплатишь за это!» — бросила она тогда. Но заплатила за это ни в чем не повинная Яна.

Заведующий вырвал письмо у меня из рук:

— Мне позвонили из больницы: она хотела поговорить со мной. Об этом письме… Я поклялся ей, что уничтожу его и никому, даже ее родителям, не скажу об этом ни слова. Оно лежало в сумке, которую она засунула в печь. Для вас я сделал исключение, чтобы впредь вы не разыгрывали из себя невинного младенца. И не смейте здесь больше появляться! Оставьте Яну в покое, она достаточно настрадалась. Она забудет вас, уж поверьте, я об этом позабочусь. Уходите, иначе я за себя не ручаюсь!

Чувство вины жгло меня. Я обвинял себя, Лиду, друзей. Ведь если бы я проявил твердость, ничего бы не случилось. Но как Лида узнала фамилию Яны и ее адрес? Что произошло с моим письмом? Почему Яна сразу поверила Лидиному посланию и не дождалась меня?..

Я пребывал в каком-то лихорадочном состоянии — разговаривал сам с собой, стараясь уяснить все, что произошло, обвинял себя и тут же подыскивал оправдания и все-таки вынужден был признать, что виноват я, один я…

Вечером в субботу позвонил Вашек. Когда я рассказал ему о случившемся, он сразу же приехал. Между нами состоялся нелицеприятный разговор, и Вашек все мне высказал: что я отдалился от ребят, стал каким-то другим и потом… спутался с этой красоткой, когда дома меня ждала такая девушка!

Я узнал адрес Мелишека — он пребывал в краткосрочном отпуске — и поехал к нему. Он загорал на даче с какой-то девицей. Сначала он сказал, что сразу отправил письмо и знать ничего не знает, но потом, когда я его хорошенько прижал, попросил свою подругу удалиться и выложил мне всю правду. Оказывается, он был страшно зол на меня за то, что я не рекомендовал командиру батальона отпускать его в первую очередь. Я-де расстроил все его планы. И вот он специально не отправлял мое письмо. В среду, получив увольнительную, он встретился в «Андалузии» с Лидой и рассказал ей о письме и о своей мести. Та попросила у него это письмо, уверив, что потом, попозже, сама его отошлет.

Я еле сдержался, чтобы не ударить Мелишека. Так вот она, разгадка! Да и какого черта обвинять судьбу, обстоятельства, когда сам виноват, во всем виноват сам. Мне хотелось искупить свою великую вину, исправить все-все. Но как?

Весь отпуск я пребывал в трансе. Почти безвылазно сидел в пражской квартире и по нескольку раз на дню звонил в больницу, справлялся о Яне. А в ответ слышал одно и то же: положение все еще серьезное. Наконец появились незначительные улучшения. Потом ей стало гораздо лучше, но посещения были запрещены.

А если бы и не были запрещены, мне все равно нельзя ее навещать, чтобы она не волновалась: это могло ей повредить. Зайти к ним домой я тоже не решался. Лацо я послал телеграмму, чтобы он не ждал нас, не сообщив о случившемся. Не хотелось портить ему отпуск, тем более что он был с Верой. Он бы, конечно, приехал.

Как я мечтал вернуться обратно в часть! К душевным терзаниям прибавилось одиночество. Папа все еще работал на строительстве автострады, Иван с Эвой отдыхали на Балатоне, а мама лежала в больнице, но ей уже было лучше. Я навещал ее, и мне каждый раз становилось не по себе, когда она спрашивала о Яне, интересовалась, не терзает ли меня что-нибудь, потому что уж очень я худой и бледный.

С Лацо я не встретился даже в части. Сразу после отпуска его откомандировали на политучебу. Мне поручили командование первым взводом, Поспишилу — вторым. Капитана Рихту повысили в звании и должности: он стал майором и командиром батальона. Работы у нас заметно прибавилось, и потому не оставалось времени на мучительные размышления. Но все же через день я регулярно звонил в больницу. Однажды в конце августа мне сказали, что Яна уже дома, однако на душе у меня не полегчало…

Целую неделю я писал Яне письмо, накидав полную корзину черновиков. Поспишил рассказывал всем, что я стал графоманом и рвусь участвовать в литературном конкурсе. Плевать мне было на то, что обо мне говорят. Весь ужас заключался в том, что письмо вернулось нераспечатанным. Адрес перечеркнули, а сверху Яниной рукой был написан мой…

Я посылал ей письмо за письмом, но все они возвращались обратно. Я буквально сходил с ума, потерял аппетит и сон, и конца моим мучениям не предвиделось.

В тот вечер, когда я решил все-таки сходить в санчасть за снотворным, до меня донесся знакомый голос:

— Янко!

До полуночи мы сидели у реки. Говорил больше я, а Лацо слушал и молчал. Потом сделал вывод:

— Нет смысла писать письма, если она их не читает. И правильно, между прочим, делает. А ты ждал другого? Тебе нужно с нею обязательно встретиться. Но сейчас ты увольнительной не получишь, дел по горло, приближается принятие присяги новобранцами. А сразу после этого ты пойдешь к Рихте и расскажешь ему обо всем. Ясно? Он тебя поймет, к тому же ты у него на хорошем счету. Одним словом, я думаю, он даст тебе увольнительную, и ты возьмешь курс на Прагу! Конечно, тебе будет нелегко, но ты же мужчина…

Присягу новобранцы будут принимать через две недели.

— «…Ах, это время ветром унесло…» — грустно подпевают они Захариашу после ужина, и кажется, что унылое настроение навевает сама природа: с деревьев дождем падают листья, а от реки, из тумана, неслышно подкрадываются сумерки.

— Унести-то унесло, — как бы невзначай замечает Лацо, — а вот что принесет? — И он лукаво подмигивает мне.

Иногда мне кажется, будто я уже прожила сто лет. Не знаю, может быть, у меня такие ощущения от лекарств, которые я принимаю? Не знаю, право, но теперь я стала совсем другой. Спокойной, уравновешенной и — старой. Как деревья на Петршине. Я ходила туда на прогулку с Михалом и его отцом. Михал такой непоседа, словно никогда и не ломал ногу. Он постоянно крутился возле нас, бегал по склону, топал по кучам листьев и то и дело кричал: «Яна, догоняй!» — а потом залез на дерево в погоне за белкой. За это ему, конечно, досталось, и в наказание он должен был ходить с отцом за руку. Бедный мальчик, он так скучал, что мне стало его от души жаль. Однако заведующий Калта был неумолим…

— Вы еще не устали, Яничка? Не хотите присесть? — обратился он ко мне.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, обо мне, това…

— Яна, опять?

Мне трудно называть его по имени — Иржи, а уж уменьшительное Ирка ему вообще не подходит. Как его называть? Он спас мне жизнь, окружает таким вниманием, каким меня никогда в жизни не баловали. Все это я понимаю, но называть его по имени, как он того хочет… Нет, не могу.

Наверное, он считает меня неблагодарной. А может, я такая и есть? Не знаю, как появляются чувства у человека, видимо, это очень сложный процесс, и после болезни что-то во мне не срабатывает. Я не плачу, мне не бывает грустно, но и радоваться я, вероятно, разучилась. И желаний никаких. Даже в моем отношении к папе уже нет прежнего, теплого и искреннего чувства. Я просто существую… Ем, сплю, хожу на предписанные врачами прогулки и на лечебную физкультуру. Иногда у меня ни с того ни с сего ноги становятся будто ватными, и тогда я не могу выйти одна на улицу. Но меня это не пугает, лишь порой возникает вопрос: я ли это? Или это кто-то другой, только с моим лицом, передвигается во времени и пространстве?

«Не пытайтесь анализировать свои действия, не думайте много», — посоветовал мне доктор Вондра. Это мой врач в психиатрической клинике. Каждого, кто пытался совершить самоубийство, там обследуют и лечат. Нелегкое это дело. Ведь душу нельзя просветить рентгеном, нельзя взять ее частичку на исследование, нельзя ее разрезать и заглянуть внутрь… Хотела ли я совершить самоубийство? Нет, не хотела и даже не думала об этом. Я только хотела ничего не чувствовать, спать…

«Я хотела, чтобы наступила долгая-долгая ночь», — пыталась я объяснить все доктору Вондре. О письме я, конечно, не упомянула. Да это и не имело никакого значения: Ян уже перестал для меня существовать.

Когда я вернулась из больницы и не увидела его фотографии на стене, а в шкафу — своего приданого и всего того, что могло бы мне о нем напомнить, мне стало очень смешно. Напрасные опасения! Хорошо, что ни о нем, ни о чем другом, связанном с ним, дома не говорили. Я знаю, что он каждый день звонил в больницу, сестры мне передавали. Наверное, нужно ему написать, чтобы он не присылал больше писем и не мучился угрызениями совести, я вполне здорова и… И что дальше? Напишу, что он существовал для меня в какой-то прошлой жизни, которая уже кончилась. Нет теперь ни прежней Яны, ни Яна…

Единственный, кому удается иногда вывести меня из состояния апатии, — это маленький Михал. Мы с ним и с папой засушиваем цветы для его гербария, сделали ему аквариум, и я опять занимаюсь с ним грамматикой.

Первое замечание в дневнике его настолько огорчило, что он привел с собой своего лучшего друга Пиньдю.

— Пиньдя, подтверди Яне, что после каникул ухудшилось поведение у всего класса.

Пиньдя, тоже, по всей вероятности, большой озорник, охотно подтвердил и добавил от себя:

— Но главное, ухудшилось поведение нашей учительницы…

Михал мне потом откровенно признался:

— Ты знаешь, Яна, Пиньдя подумал, что ты моя мама. Пусть он так считает, ладно?

Михал вносит какой-то смысл в мою бесполезную жизнь. Ведь всякая жизнь должна иметь какой-то смысл, только тогда и хочется жить. А я очень хочу жить. Я поняла это сразу, как только выпила те таблетки. Меня охватил ужас, смерть страшила. Что произойдет со мной, когда я буду мертвой?..

Когда потом, в больнице, я очнулась, то сначала боялась пошевелиться, осознать случившееся. И вдруг через окно я увидела клочок знакомого-презнакомого голубого неба, услышала человеческие голоса. Я была жива! Я жила!

Это ощущение сохранилось во мне по сей день. Просто я есть, я существую, и этого мне достаточно.

Доктор Вондра мною доволен, даже уменьшил дозы лекарств.

— Как поживает ваша музыка? — спросил он меня во время последнего посещения.

Я ответила, что уже не люблю музыку. Не знаю почему, но… не люблю.

— Не думайте об этом, — сказал доктор, улыбаясь. — Все образуется. Вы же у нас примерная пациентка.

Меня хвалит и сестра из отделения реанимации, прелестная черноволосая Эва. Ее пациентами были в свое время и Пушинка, который теперь ее просто обожает, и тот водитель танка, который пытался покончить с собой из-за девушки.

— Я знаю, почему это с ним случилось. Мой брат Лацо служит с ним в одном полку, — сказала мне Эва в прошлый раз.

И отчего это имя Лацо и упоминание о том несчастном водителе так взволновали меня? Отчего?..

В субботу, вечером, у нас в гостях был Иржи, то есть товарищ Калта. Мы смотрели по телевизору американский фильм «Квартира». Героиня фильма, такая же обыкновенная девушка, как я, и так же, как я, обманувшаяся в любви, решила покончить с собой и начала глотать порошки. И я не выдержала.

— Не пей! Ради бога, не давайте ей глотать!.. — закричала я.

Иржи сразу же выключил телевизор, все перепугались, а я еще долго кричала и плакала. Я не могла им объяснить, что я плачу от страха за эту девушку и за всех, кто хочет поступить так же. Если бы я могла их остановить, отвести их руки, когда они дотрагиваются до таблеток или газовых кранов! Если бы я могла так устроить, чтобы в роковую минуту человек не оставался один! Я все плакала и никак не могла успокоиться, и опять, правда только на мгновение, мне показалось, будто меня парализовало. Но и этого мгновения было достаточно. Меня охватил такой ужас, что страстно захотелось снова стать здоровой, нормальной, такой, какой я была раньше. Что же я наделала!..

Папа с мамой чувствовали себя совсем несчастными. Им надо было идти на работу, но они боялись за меня. Да и я просила не оставлять меня одну.

И тогда Иржи, то есть товарищ Калта, предложил:

— Если позволите, я с Яной останусь… Конечно, если вы мне доверяете.

Он подсел ко мне на тахту и держал меня за руку. Я то засыпала, то просыпалась.

— Ты здесь? — спросила я, не осознавая, что уже говорю ему «ты».

— Я здесь, с тобой. Спи спокойно… — нежно прошептал он.

Он казался мне таким надежным. В его голосе, в его крепком рукопожатии, даже в самом его присутствии я черпала веру — в себя и в свое будущее…

— Так что у тебя на сердце? — спросил меня майор Рихта по-дружески. Он был в отличном настроении.

— Сначала я хотел вас кое о чем попросить, товарищ командир. Но поскольку ситуация изменилась, так уж…

— Ты хочешь сказать, что в связи с изменившейся ситуацией ты изменил тактику и стратегию, и я в твоем новом боевом плане перестал фигурировать, да? — спросил он.

Рихта улыбался. И я попытался ему сдержанно улыбнуться, как подобает десятнику^[3], которого по его просьбе принимает командир батальона и предлагает ему стул и сигарету. Командир роты надпоручик Коциан в два счета бы со мной разделался. Мне хотелось, чтобы и майор поступил со мной так же, и как можно скорее. Но он сказал:

— Раз ты пришел сюда, давай поговорим. У меня тоже кое-что накопилось на душе.

Наркотическое состояние, в которое я погрузился, получив с утренней почтой бандероль от Яны, постепенно рассеивалось. В бандероли были мои письма из армии, коробочка с обручальным кольцом и цепочка с анютиными глазками. И письмо. Его содержание и привело меня в такое состояние. Однако любой организм обладает защитными рефлексами и при необходимости умело защищается. Это я знаю от Ивана.

— …Мы распределили новичков по взводам, но Поспишил не хочет брать Захариаша, — донесся до меня голос майора. — У него такая дурная слава, что ни один из командиров не хочет взять его к себе. Что, если бы ты попробовал?..

Зачислят или не зачислят Захариаша в мой взвод — этот вопрос не был сейчас для меня главным, хотя в общем-то Захариаш нужен мне был, как прошлогодний снег.

— У тебя есть положительный опыт работы с Пушкворцем и даже с Мелишеком… У тебя обнаружился настоящий педагогический дар…

Если бы он знал, почему Мелишек хорошо себя ведет! Нет у меня никакого педагогического дара. Доверить такому типу письмо к любимой девушке!

— Ну как, согласен?

Почему он добивается моего согласия? Он решил, что я воспитаю Захариаша, как уже воспитал Пушкворца и Мелишека. Я что же, призван исполнять функции исправительного заведения?

— Согласен, товарищ майор. Считайте, что воин^[4] Захариаш уже в моем взводе.

— Вот и хорошо! — сказал он, улыбаясь. — А теперь я хочу поговорить с тобой о деле гораздо более серьезном, чем распределение нашего «легковеса». За год службы в армии ты проявил неплохие командирские способности, завоевал авторитет у подчиненных, дисциплинирован, обладаешь организаторским талантом, хорошо разбираешься в политике.

В политике-то может быть… Однако сейчас надо быть осторожным. Если командир, да еще такой командир, как майор Рихта, начинает кого-нибудь вот так хвалить, то это означает, что он придумал для него чертовски трудную задачу.

— Поэтому я хотел тебя спросить: не хочешь ли ты остаться в армии, стать кадровым военным? Мы бы послали тебя в военное училище.

Об этом у меня никогда и мыслей не было… Хотя я довольно быстро привык к службе в армии и меня интересует боевая техника, но о гражданской жизни я мечтаю так же, как и все остальные. Кадровый военный? Офицер? Наверное, майор не думает об этом всерьез. С одной стороны, мне не по плечу такая ответственность, я же знаю, что сейчас требуется от офицера, а с другой…

— Подумай об этом, армии нужны молодые командиры.

— Однако способные, — брякнул я.

Он снова посмотрел на меня своим проницательным взглядом:

— Послушай, что с тобой? Может, у тебя возникли какие-то проблемы?..

— Да, и такие проблемы, которые неразрешимы.

— Все можно решить, дружище.

Мне страшно захотелось, чтобы он сказал: «Можете идти, десятник». Неожиданно зазвонил телефон, и, воспользовавшись этим, я покинул штаб полка.

— …если бы все то, что ты переживаешь, чувствуешь и обдумываешь, можно было в самом себе разложить по полочкам с надписями: «Хороший», «Плохой», «Настоящий», «Ложный» — и так далее, то ты никогда бы не ошибался. Но поскольку иногда трудно отделить хорошее от плохого… Ты слушаешь меня, Пушкворец? Это я ведь тебе говорю…

Вашек читал мораль Пушкворцу, а сам посматривал на меня. Он, разумеется, знал о бандероли, о возвращенных письмах, но о содержании Яниного письма не догадывался. Я же помнил его наизусть:

«Ян! Тебе нет смысла писать мне или стремиться встретиться со мной. Если для тебя важно прощение или ты, может быть, в чем-то упрекаешь себя, то будь спокоен. Я не чувствую к тебе неприязни или ненависти, я ничего уже не чувствую. Кончилась наша любовь. Таких историй немало. Зачем из этого делать трагедию? Чтобы избавить тебя от напрасного писания писем и излишних поездок, сообщаю тебе, что выхожу замуж за своего бывшего заведующего. Не потому, что он мне спас жизнь, а потому, что уважаю его за благородство и доброту. Это все, что я хотела тебе сказать. Яна».

«Кончилась наша любовь… Таких историй немало… Я выхожу замуж…» Это тот пижон? С первого же мгновения он был мне неприятен. Изысканно вежливый, безупречные манеры, литературная речь: «У вас по-настоящему преданная, хорошая девушка, товарищ свободник. Яничка…» Да кто ему позволил называть ее по имени?! Он уже тогда за ней приударял, и никто меня не переубедит, что это не так.

«И не смейте здесь больше появляться!» По какому праву он мне угрожал и приказывал?! Если бы это был Янин отец или брат… Но ведь он-то совсем чужой человек! И вот ловко воспользовался случаем. Он на голову ниже меня, а я стоял перед ним с чемоданом и цветами, как школьник. Должно быть, я был так подавлен, что даже не произнес ни слова. Абсолютно растоптан. «Уходите, иначе я за себя не ручаюсь!» Пигмей, я бы тебе всыпал, если бы ты дотронулся до меня… И этот гордец теперь женится на моей Яне?!

Боль прошла. Осталась лишь злость и досада. И все мне казалось окрашенным в темные тона.

В этот момент в комнату вошел Захариаш, в фуражке, надвинутой на лоб, в грязных ботинках. Он нахально ступил на наш до блеска начищенный пол, пробормотал нечто вроде доклада и, оглядевшись по сторонам, заявил:

— Я хочу койку у окна.

Все мы были настолько ошарашены, что в первые мгновения не могли произнести ни слова.

Первым пришел в себя Венца:

— На койке у окна только что поменяли белье, «легковес». Какие у вас еще будут пожелания? — спросил он, медленно приближаясь к Захариашу.

— Я хочу видеть небо, — объяснил Захариаш свое желание.

— Со сколькими звездами? — Елейный голос Венцы не предвещал ничего хорошего.

Его мощная фигура уже возвышалась над «легковесом». Сейчас Вашек ему покажет свою силу. Потом на него набросятся и остальные ребята. И все это произойдет через несколько минут после разговора с майором Рихтой! «У тебя обнаружился настоящий педагогический дар…»

Вмиг я оказался около Вашека, однако не представлял еще, что мне делать. Захариаш взглянул на меня черными цыганскими глазами. Страха в них не было. Одно спокойное упрямство. Но в глубине их читалось что-то наподобие печали.

— Я хочу видеть небо, — настойчиво повторил он.

И я неожиданно понял, что нужно сделать:

— Воин Захариаш займет койку у окна. Свободник Раж, поменяйтесь с ним койками. Переобуйтесь, Захариаш. Перед вечерней поверкой покажете мне начищенные ботинки.

В коридоре собралась толпа во главе с Поспишилом. Он дежурил по роте. И мне стало ясно, почему он разрешил Захариашу пройти в таких ботинках в помещение.

— Хорошо, ну а теперь что? — размышлял вслух Лацо. — Мы и в дальнейшем будем ему во всем потакать?

Я начал ему доказывать, что первая уступка как раз и означает конец всем последующим. Захариаш должен чувствовать себя обязанным нам.

— Ты как будущий командир уже изучаешь психологию?

Лацо знал о том, что предлагал мне Рихта. Майор и с ним беседовал и тоже предлагал остаться в армии. В отличие от меня Ладо сразу согласился стать военным. И теперь, глядя на него, я подумал, что хорошо бы поехать в военное училище вместе с Ладо, а потом, может быть, мы попали бы в одну часть. И предложение командира я воспринимал уже совершенно в ином свете.

А действительно, что я буду делать после армии? Работать в проектном бюро или прорабом? Оставлять полюбившиеся машины мне не хотелось. Не хотелось, разумеется, и в Прагу возвращаться. Там я мог встретить Яну, идущую под руку с этим… Перед глазами вновь возникла картина, вызывавшая тоску и мучительную ревность.

Ладо о письме еще ничего не знал. Он весь день заседал врайонном комитете Союза социалистической молодежи. Но вечером, когда мы встретились, мы подробно поговорили и о Захариаше, и о положении дел в роте. Я был очень рад, что у меня есть Ладо, которому можно излить душу, рассказать о самом сокровенном, ну и, конечно, о только что полученном письме.

— Ну и что ты намерен делать? — вопрошающе взглянул на меня мой друг.

Я молчал.

— Значит, ты со всем смирился… Будешь теперь всю жизнь страдать и проклинать себя? Ты, конечно, виноват и заслуживаешь наказания, но не такого же?! Разве не достаточно того, что ты сам себя казнишь? Ну, соблазнила тебя эта потаскуха, но ведь это нелепая случайность. Чувства к Яне у тебя остались прежними. А ты уже решил принести в жертву свою любовь к ней… Так, что ли?

Между тем мы подошли к зданию штаба. В окнах еще горел свет.

— Если хочешь, я пойду с тобой к командиру, — предложил Лацо.

— Я не трус! — сказал я и в одно мгновение перескочил через несколько ступенек.

В здании вокзала я неожиданно увидел Яну. Каштановые волосы, красное пальто, стройные ноги в сапожках. Но когда она обернулась, сразу стало ясно: это не Яна, а девушка ничем не похожая на нее. Боже, Яна мне уже повсюду мерещится…

Я взял такси, потому что не хотел терять ни секунды. Увольнительная у меня была только до семи утра: в понедельник ожидалась проверка из дивизии. Мы с Лацо едва выпросили ее у командира роты — Рихты там уже не было.

Из-за собственной, может быть, минутной слабости я потерял Яну и теперь должен был завоевать ее снова. А в распоряжении у меня было всего двенадцать часов. Так что приходилось поторапливаться.

Как назло, опять была суббота. Где же сегодня Яна — в магазине или дома? Я решил поехать сразу в магазин, там я смогу объясниться и с тем пижоном.

За прилавком стояла Дана. Она оставила покупателей, сразу же потащила меня в знакомую подсобку и зашептала:

— Он вчера уехал с ней на «мельницу» — так он свою дачу называет. Свадьба должна состояться на рождество. Но ведь это же невозможно, Ян. Она не будет с ним счастлива. Он почти на двадцать лет старше и страшный педант! Сначала я еще думала, что у них может что-нибудь получиться, но сейчас… Нет, нет и нет. Хотя у него и деньжата водятся, и машина и дача есть… Да и не может столь нелепо оборваться такая любовь, как ваша.

Казалось, Дана была возмущена не меньше, чем я. Это меня обрадовало. С удовлетворением отметил я и происшедшие в ней перемены — она стала будто красивее, лицо ее уже не было так намазано, как прежде.

— Дана, а где находится эта его «мельница»? Я туда поеду.

— Да, это было бы лучше всего. Укради ее! Боже мой, как все романтично! Но действительно, где же находится «мельница»? Ведь где-то в пограничной области… Подожди, я сейчас все узнаю.

Она бросилась к телефону и очень нежно заворковала с кем-то, сказала, что ждет его и что он на своей дьявольской машине должен примчаться через пять минут.

Потом она посмотрела на меня и расцвела словно роза:

— Потерпи пять минут. Я побегу к покупателям и сообщу им, что вы закупили оптом большое количество пластинок для своей части.

Она была озорница, но отличная девчонка.

Ждать пришлось с полчаса. И эти полчаса показались мне вечностью. Под вешалкой стояли Янины белые босоножки. Вы еще ничего не знаете, мои милые «анютины глазки»!

Дана появилась, и не одна, а с солдатом. Мы поздоровались, и в солдате, к своему удивлению, я узнал Яниного брата.

— Ирка, Иржичек, ты должен ему сказать… Или ты не знаешь, что такое любовь? Ты хочешь продать свою сестру этому напомаженному пижону, который и говорит-то, словно читает инструкцию? Ты хочешь, чтобы она стала на всю жизнь несчастной? Ведь они с Яном любят друг друга! Все случившееся — страшное недоразумение, и если мы им не поможем, если ты не захочешь…

Разве можно было устоять перед такой просительницей? Голос, глаза, улыбки, вздохи, слезы — все пустила в ход Дана, и даже у меня закружилась голова. А что же тогда говорить о влюбленном в нее солдате, получившем первую увольнительную?

Ирка достал карту автомобильных дорог и несколько минут объяснял мне запутанный маршрут.

— Я думаю, тебе лучше всего добираться туда автостопом, ведь солдата всегда подвезут, — посоветовал он.

Дана поцеловала его, потом меня, после чего проводила через заднюю дверь, а на витрину магазина вывесила табличку с надписью: «Закрыто на учет».

Здесь уже выпал снег. Когда выходит солнце, он сверкает так, что глазам становится больно. А какая красота вокруг — холмы, леса, река, старая мельница на хуторе, колесо, обросшее мохом, а внутри — все новое, стилизованное. Здесь живет Клара, старая тетка Иржи. Она устроилась в большой кухне, а все остальные комнаты отдала в распоряжение Иржи. Для Михала и для меня она бы и луну с неба достала. Тетка Клара говорит, что должна меня до свадьбы подкормить. До свадьбы. Я стараюсь о ней не думать. Да и что тут думать, если уж я решилась…

Перелом в наших отношениях произошел после той ночи, когда он сидел около меня и держал за руку. Он сидел так до утра, пока я не проснулась. Меня не трогали ни цветы, ни его забота обо мне, а вот это проявление преданности словно что-то растопило во мне…

— Вы меня любите?

— Вы же знаете, Яна.

И я сразу решилась. Теперь я не буду одна, а главное, Михал все время будет со мной. Если бы можно было так устроить, чтобы только Михал и был со мной!

Сейчас Михал ходит в деревенскую школу, потому что Иржи перестраивает и обставляет свою пражскую квартиру. Я каждый день провожаю его и встречаю после уроков. Сопровождает нас Цтирад, помесь дога с терьером, очень обидчивый, и мы с Михалом все время состязаемся, стремясь завоевать его расположение. Когда мы катаемся на санках с крутого холма, пес с лаем бросается нам наперерез — спасает нас из объятий «белой смерти», а вытащив из сугроба, уходит прочь величавой походкой…

Но вечером он снова подбирается к нам — ложится перед камином на самой красивой подушке и наблюдает за игрой в шашки, а иногда даже прерывает наш разговор громким лаем. Мы любим беседовать о разных интересных вещах: как возник огонь, деревья и вообще весь мир и люди. Мне так хорошо, что хочется, чтобы время на каминных часах остановилось. А перед камином мы трое — ребенок, собака и я. Нам этого вполне достаточно. Мне и мысленно не хочется возвращаться в Прагу. Там мне все действует на нервы, даже тот белый квадрат на стене от фотографии Яна. Но тяжелее всего глядеть на маму с папой — молчаливые, подавленные, а мама нередко заплаканная. Как будто на рождество состоятся мои похороны, а не свадьба. Мама наверняка не может забыть Яна. Плохо, конечно, что я вдруг опять начала об этом думать. Будто я медленно пробуждаюсь после какого-то летаргического состояния. Я даже поймала себя на том, что жду почтальона. Теперь, может быть, я и распечатала бы письмо от Яна. Может быть… Только письма больше не приходят. А что, если бы вот сейчас пришло письмо и я бы его распечатала… Нет-нет, не надо об этом думать! Счастье, что Иржи отвез нас сюда, чтобы мы жили здесь до самой свадьбы.

«Перемена места и свежий воздух делают чудеса», — сказал он нам и оказался прав, как всегда, прав. Уже через неделю мы с Михалом торжественно выбросили мои порошки. Мне они больше не нужны. Я сплю как убитая, ем с аппетитом. Я совершенно здорова, довольна и весела. Так чего же мне еще желать?!

Вчера вечером Михал произнес в задумчивости:

— Как-то там теперь существует «Дута пьест»?

— А что это такое?

— Тайная организация, я тебе сейчас о ней расскажу. У нас свои задачи… чертовски трудные.

— Какие же, например?

— Ну, например, Пиньдя, если мы так решим, не имеет права даже вытереть нос, понимаешь?

— Не знаю, Михал, насколько это трудная задача… — размышляю я, однако он перебивает меня:

— Оказалась бы ты на месте Пиньди, когда его вызывают читать стихотворение, а он дал клятву молчать, тогда сразу поняла бы! Но мы совершаем и благородные поступки. Разве плохо, например, перевести старушку через дорогу, помочь ей донести что-нибудь. У Пиньди в блокноте наверняка найдется целый список полезных дел. А я здесь совсем пропадаю. Мне нужно дня на два съездить в Прагу. Лучше всего на субботу и воскресенье.

До меня наконец дошло, почему именно мне Михал открыл тайну «Дутой пьести». А может, — и мне лучше съездить дня на два в Прагу? Ведь завтра на «мельницу» приедет Иржи. Он еще ни разу здесь не был, только присылал нам коротенькие письма и заказы из гастронома. Да и в качестве жениха и невесты мы никогда не оставались с ним наедине. Будет ли он таким же сдержанным, как раньше?..

Когда Михал уснул, я еще посидела некоторое время у камина и, заново все обдумав, сказала себе:

— Не будь столь наивной. Он же собирается стать твоим мужем. И ты сама согласилась на этот брак…

С утра у меня все валилось из рук.

— Наша невеста так волнуется? — заговорщицки улыбнулась мне тетя Клара.

Если бы она только знала, отчего я нервничаю!

Однако когда Иржи появился, я уже успокоилась. Да мы с Михалом и не ждали его так рано и после генеральной уборки разводили огонь в камине. Дым почему-то валил прямо в комнату, и мы оба Изрядно вымазались в саже. И вот неожиданно распахнулась дверь, и на пороге появился Иржи. На нем была короткая дубленка, а в руках он держал массу свертков. Он казался необыкновенно молодым и веселым. Я его таким никогда не видела.

Иржи бросил свертки на стол и схватил нас с Михалом в объятия. От него пахло табаком, бензином и морозом, и мне уже было нетрудно представить его своим мужем. Вот так всегда будет он возвращаться домой…

Хорошее настроение отца передалось и Михалу, тем более что Иржи не спрашивал его о школе, не делал ему никаких замечаний, не читал наставлений. Он привез нам в подарок телевизор, и мы сразу же установили его у тети. Ужин прошел очень весело. Иржи откупорил бутылку вина и разрешил Михалу смотреть телевизионную программу до конца. Я догадывалась, что это значит: Михал останется у тети, а мы… Я быстро налила себе рюмку вина…

Когда мы поднялись наверх, огонь в камине уже горел ярким пламенем. Иржи подбросил еще несколько поленьев, и в комнате стало так светло, что пришлось даже погасить лампу. Я сидела перед камином и думала о том, что, когда не отрываясь смотришь на огонь, у тебя на душе появляется какая-то неизъяснимая тоска… Поневоле начинаешь мечтать о большой, чистой любви, о верной дружбе, об интересной работе, приносящей удовлетворение тебе и пользу окружающим. Может быть, люди страстно желают и чего-то другого. Я не желаю ничего. Но почему мне так холодно? И почему нет больше яркого света? Ни вокруг меня, ни в моей душе…

— Яничка, ты не хочешь рюмочку вина? Да, я привез новые пластинки. Хочешь послушать?

Почему он все время мне что-то предлагает? И зачем говорит без умолку? Когда же он наконец сядет? Ведь все равно это должно произойти… Он же хочет этого, иначе он никогда бы не позволил Михалу смотреть телевизионную программу до конца.

Иржи тяжело опустился рядом со мной, объяснив, что по дороге менял колесо и ушиб позвоночник. Потом он взял меня за подбородок и, повернув к себе, спросил:

— Что с тобой, девочка?

Я протянула руку за рюмкой с вином и сказала ему:

— Прошу тебя, не спрашивай все время, как я себя чувствую.

— Я боюсь за тебя, — вздохнул он. — Но выглядишь ты чудесно. И вообще, очень похорошела. Разреши мне поцеловать тебя?

Ну кто же об этом спрашивает! Я выпила вино как воду, оперлась о подушку и закрыла глаза. Он склонился надо мной и поцеловал:

— Может, тебе это неприятно?

— Не говори ничего, прошу тебя, не говори… — Все во мне похолодело — и руки, и ноги, и губы. И это несмотря на выпитое вино и пышущий жаром камин.

— …Я бы еще… но я люблю тебя… Я так долго ждал!.. Зачем нам ждать?.. Мы ведь скоро поженимся…

«Помолчи, хоть немного помолчи… Я согласна на все, но только помолчи. И не нужно ни о чем думать. Просто нужно представить себе, что руки, которые прикасаются к моему телу, — это знакомые мне руки, а глаза рядом — те единственные глаза, в которые я погружалась, как в морскую пучину…»

Я подняла веки — на меня смотрели чужие холодные глаза. Незнакомый человек с покрасневшим от напряжения лицом тяжело дышал рядом, а его искушенные руки блуждали по моему телу, которое уже не оставалось бесстрастным. Оно сопротивлялось. Сопротивлялось от отвращения… У него была своя память…

— Нет-нет, прошу вас!..

Видимо, я выкрикнула это слишком громко: он испугался и отпустил меня. А мне было плохо. Страшно плохо.

— Я виноват… Нельзя употреблять алкоголь, если принимаешь лекарства… Как я мог об этом забыть?.. Прости меня… Тебе уже лучше?.. Может быть, дать воды? Что я могу для тебя сделать, девочка моя?..

Он и не догадывался, что я давно не принимаю никаких лекарств, не понял, что со мной творилось. Я не могу быть с ним близка, ни с ним, ни с кем-либо другим, кроме… Я хотела единственного — чтобы он ушел. Я уже не боялась остаться одной. Существовало нечто худшее, чем одиночество.

А он все говорил и говорил — объяснял, извинялся, просил прощения. Это невозможно было выдержать.

— Мне уже лучше. Я хотела бы уснуть…

— Спи, Яничка, а я пойду вниз… Я пришлю Михала, чтобы тебе не было страшно… А завтра, если захочешь, мы пойдем вечером в деревню, там будет гулянье.

Я согласилась. Мне стало немного легче. Завтра мы уже не будем одни, а послезавтра он уедет.

Вскоре в комнату прошмыгнула маленькая фигурка в пижаме. Михал забрался ко мне в постель и прижался:

— Яна, ты знаешь, что сказала тетя? Что скоро ты станешь моей мамой!

Я обняла его. Я не должна обмануть его надежд. Ради него мне придется выдержать все…

— Ты слышишь меня, Яна? У меня же есть собственная мама. Я не могу ее так обидеть…

Мне повезло: первая же попутная машина подбросила меня до железнодорожной станции. Поезд отходил через двадцать минут. Потом больше двух часов я трясся до какого-то страшного захолустья. Дежурная по станции посоветовала мне пойти напрямик лесом, тогда, мол, я буду в деревне примерно через час — раньше, чем на автобусе, потому что его нужно очень долго ждать.

Дорога оказалась ужасной. Снегу было как на рождественские праздники, и я то и дело проваливался по колено. Нигде ни души, лишь изредка каркали вороны, и я ощущал себя членом экспедиции, исследующей неведомые ледяные пространства. А что искал в этой глуши я? Любимую девушку, которая на какой-то «мельнице» обретала счастье с другим?!

Пока я преодолевал эту холодную пустыню, мысли мои несколько упорядочились. Но отказаться от задуманного я уже не мог. Подгоняли меня и заверения Даны в том, что Яна все еще меня любит, что она не сможет быть счастлива с другим, что я должен ее спасти, и немедленно. Время от времени образ Яны вставал у меня перед глазами. Она улыбалась, показывая свои красивые зубы, однако в глазах у нее стояли слезы, она протягивала ко мне руки… и видение исчезало. Совсем стемнело, а я все еще не мог выбраться из леса — очевидно, потерял направление. Я умышленно старался не думать о том, что едва ли успею явиться в часть к семи утра.

Наконец я наткнулся на какую-то дорогу, по которой, вероятно, свозили в деревню дрова. Я оперся о дерево, чтобы перевести дух. Меж темными верхушками сосен уже начали поблескивать звезды.

— Идиот и авантюрист! — обругал я себя вслух.

Вскоре я выбрался из леса и увидел в долине огоньки деревни. Куда же податься теперь? В соответствии с Иркиным планом я должен был идти направо вдоль реки, которая и привела бы меня к «мельнице». Но ноги у меня были мокрые, меня трясло от холода, и я был голоден как волк. Да и появиться в таком плачевном виде перед элегантным поклонником Яны — нет, это было слишком!

В то время как я скитался по лесу во тьме, мерз как собака, они нежились в тепле и наслаждались комфортом. А может быть, Яна успела мне изменить? И после всего этого я же должен выступать в роли смиренного, жалкого просителя? Нет и еще раз нет!

Я решил зайти в деревню. Там наверняка есть какой-нибудь ресторанчик, где можно обсушиться и поесть, а потом будет видно.

Ресторанчик был еще пуст, но все готовились к приему вечерних посетителей. Музыканты духового оркестра настраивали инструменты.

Из кухни вышла женщина в белом переднике и всплеснула руками:

— Боже мой! Пойдем, солдатик, скорее на кухню, а то, чего доброго, заболеешь.

Она посадила меня к печке, развесила мою шинель для просушки и принесла тарелку гуляша с кнедликами, пиво и чашку чая с ромом. Я очень напоминал ей сына, который в сентябре пошел в армию. Она все время говорила об этом, а у меня слипались глаза — наверное, разморило от еды и тепла. Может быть, я даже задремал на какое-то время, не помню. И теперь, когда я представил себе, что должен пойти вдоль реки к какой-то «мельнице», вся моя затея показалась мне чудовищно бессмысленной.

Официантка принесла еще чая и сдобных булочек и весело пожурила меня:

— Вы хотите проспать выступление оркестра? Девушки уже сюда заглядывали, ведь у них так мало кавалеров. Подкрепитесь и идите потанцуйте — солдаты у нас за вход не платят.

Мне было не до танцев, однако официантка так внимательно отнеслась ко мне, что я не стал отказываться и направился в зал. Там уже танцевали несколько десятков пар. Но даже если бы их было в сто раз больше, я все равно сразу увидел бы Яну. Она танцевала слегка наклонив голову, очень серьезная и, красивая, как никогда. «Яна!» — мысленно выкрикнул я ее имя. Разумеется, только мысленно, потому что при встрече с ней у меня всегда пропадал голос.

— Так которая вам нравится? — спросила официантка, разносившая вино на подносе, и, видимо, перехватив мой взгляд, заметила: — Эта из Праги и уже обручена. Она здесь с женихом. Он постарше, но очень приличный человек…

Однако я ее больше не слушал:

— Это моя девушка! — Я взял с подноса рюмку, опрокинул ее и заявил: — У него нет на нее никаких прав!

— Боже мой! — испуганно воскликнула официантка и попыталась было меня остановить, но я уже протискивался среди танцующих к Яне, которая все еще ничего не замечала.

— Разрешите вас пригласить?

Яна обернулась и побледнела так, будто увидела призрак.

— Вы разрешите, да? — обратился я к ее кавалеру, не глядя ему в лицо.

— Извините, но моя невеста устала. Она не совсем здорова. Пойдем, Яничка!

Теперь я видел уже только его — выхоленное лицо, пренебрежительный взгляд, самоуверенный тон… «Пойдем, Яничка!» От этого у меня сразу помутилось в голове.

— Я прошу вашего разрешения на танец, — настаивал я. — Все равно я буду танцевать с Яной, разрешите вы или нет!

Около нас стали собираться любопытные, некоторые даже встали из-за столиков, но мне на это было наплевать.

— Отстаньте от нас, — прошипел Янин кавалер. — Вы пьяны, пойдите освежитесь!

— Кто пьян? — выкрикнул я. — Это кто к кому пристает? Это вы пристаете к моей девушке!

Что было дальше, я помню довольно смутно. Яна куда-то исчезла, любопытные расступились, и мы с ее кавалером остались один на один. Я ударил его первый — моя рука взметнулась как-то сама по себе. Он среагировал мгновенно, и началась потасовка. Подрался я, конечно, из-за Яны, но не последнюю роль сыграли в случившемся и зеваки, которые изо всех сил подзадоривали нас…

Однако все это я осознал только теперь, когда прошло уже довольно много времени. В конце концов нас разняли. А окончательно я пришел в себя, услышав строгий, спокойный голос:

— Ваши документы, десятник!

На КПП дежурил Мелишек. Увидев меня, он вытаращил глаза:

— Кто это тебя так разделал? — В его голосе сквозило неподдельное беспокойство. — Какая неприятность!..

Когда я проходил через ворота, мне в голову пришла фраза из какого-то романа: «Все надежды оставьте в раздевалке!» Но у меня не было никаких надежд, так что и оставлять было нечего. Да и какие надежды мог питать командир, взявший на себя обязательство вывести взвод в число отличных, а на деле явившийся из увольнительной перед инспекционной проверкой с опозданием на двенадцать часов и в весьма плачевном виде. Хорошо еще, что сотрудники органов общественной безопасности^[5] в том ресторане оказались такими же молодыми ребятами, как и я, и отнеслись ко мне по-человечески. Они все прекрасно поняли и сделали все возможное, чтобы я успел явиться в часть вовремя. Один из них завел мотоцикл и помчал меня на станцию с такой скоростью, что если бы это случилось на соревнованиях, то мы наверняка получили бы «Золотой шлем». И все же на поезд мы опоздали на полторы минуты…

— Немедленно к командиру батальона! И не смей показываться мне на глаза! — заорал надпоручик Коциан.

И вот я снова предстал перед майором Рихтой. Он поднял взгляд от бумаг на меня и сразу же заметил мое разбитое лицо. Я пытался привести себя в порядок в умывальной, но добился совершенно противоположных результатов — рассеченная бровь начала опять кровоточить, да и ухо тоже.

— Отправляйтесь в санчасть, десятник! Когда приобретете надлежащий вид, начнете отбывать наказание… Сколько суток вам дать — я еще подумаю, — сказал он, снова склонившись над бумагами.

Бровь пришлось зашивать, и я испытал несколько неприятных мгновений. Но разве можно было сравнить эту боль с моими внутренними терзаниями? Ведь я разом потерял любимую девушку и уважение командира.

И вот все вошло в привычную колею. Так уж заведено в армии, где жизнь регламентирована правилами внутреннего распорядка и потому не остается времени для самокопания. Сурового наказания благодаря своей прежней безупречной службе я избежал. По крайней мере, я так думал некоторое время. Но, как выяснилось, глубоко заблуждался. Командир роты и командир батальона придумали наказание, с моей точки зрения, более тяжкое, чем гауптвахта. У меня отняли взвод. Мой взвод. А взамен дали взвод Поспишила, который, катаясь на мотоцикле с продавщицей из универмага, попал в аварию, и его отвезли в госпиталь. Тяжесть наказания усугублялась тем, что мы с Поспишилом питали взаимную неприязнь и об этом знала вся рота. И если теперь я воспользуюсь случаем и сумею подтянуть его взвод, который был самым плохим в роте, до уровня передового…

Ну нет, братцы! Хотя Поспишил хвастун и фат и командует своими солдатами шаляй-валяй, а меня за глаза называет не иначе как «ретивым служакой», я из его взвода отличный делать не буду. Я за честную игру. Да и надоело мне все. Лацо рядом не было: его назначили командиром «моего» взвода. Не было со мной ни Вашека, ни Пушкворца, ни Мелишека. Мне согласились придать лишь Захариаша, причем по его собственной просьбе. Он даже осмелился побеспокоить самого командира батальона по этому поводу. Но мне было на все это ровным счетом наплевать. До осени как-нибудь дотяну, а там… прощай, армия.

Теперь-то уж я ни за что не останусь. Ни за что. В армии никогда не знаешь, в какой день и час тебя откуда-то сорвут и куда-то переведут, все время от тебя чего-то хотят и требуют.

Во взводе Поспишила оказались толковые, хорошие ребята. Они быстро поняли, что слухи, распространяемые обо мне, сильно преувеличены и что от них не будут требовать больше, чем при Поспишиле, и успокоились. Но на стрельбах мы выступили неважно, даже хуже, чем при Поспишиле. Захариаш мог точно заехать кому угодно в челюсть, но поразить цель оказался не в силах.

Мне не хочется рассказывать, как бушевал надпоручик Коциан. А потом меня вызвали к командиру батальона. Я уже знал, что его спокойный тон и манера держаться — это не поза, а черта характера. Правда, его тон мог быть разным — от дружеского до холодно-строгого.

— Вам было поручено, товарищ десятник, командование самым слабым взводом, были вверены люди, техника. Поймите, это было сделано не в наказание, а для того, чтобы вы уяснили, что в армии каждое последующее задание будет более сложным, чем предыдущее. Однако настоящему командиру любое задание должно быть по плечу.

Я молчал. Да и что я мог сказать, ведь все это время я действительно думал, что именно таким образом меня наказали.

— Ты, наверное, хотел почивать на лаврах в своем взводе? — спросил Рихта, переходя на «ты», и предложил мне сесть.

Я растерянно посмотрел на него и впервые почему-то подумал о нем, как об обыкновенном человеке, который еще довольно молод и наверняка нравится женщинам. Его семья жила в Праге, и он изредка туда ездил. Все же остальное время проводил здесь, в батальоне.

— Теперь мне кажется, что тогда я напрасно отправил тебя в санчасть. Надо было прежде поговорить с тобой. Садись!

Я присел на край стула.

— Что у тебя произошло? Ты дрался из-за девушки? — спросил он.

Я кивнул.

— Судя по тому, в каком виде ты явился, победить соперника тебе не удалось, — заключил он.

Я горько улыбнулся в ответ:

— Я не хотел добиваться ее в драке, все произошло совершенно случайно.

— Конечно, случайность невозможно предвидеть, но не забывай, что случайность — это тоже проявление закономерности. А теперь как обстоят твои дела?

— Я думал, что взвод Поспишила…

— Не будем пока говорить о взводе. Как твои дела?

И я рассказал ему обо всем. Без подробностей, но совершенно откровенно. Складом своего характера Рихта напоминал мне Яну. Перед ними не надо было притворяться, иначе ты рисковал утратить что-то очень важное. Сейчас Рихта слушал меня внимательно, подперев подбородок.

— Черт побери! — нетерпеливо воскликнул наконец он. — Во всем этом есть и моя доля вины. Помнится, в свое время я говорил тебе, что неразрешимых проблем не существует. Вот ты и попробовал решить их по-своему…

Рихта перечислил все мои промахи, сделанные за последнее время, и вновь заострил внимание на том, что, будучи командиром взвода Поспишила, я не оправдал доверия командования. История моей любви Рихту вовсе не тронула. Да и чего можно было ждать от человека, который давно позабыл о любовных переживаниях и занимался лишь делами батальона?

Огонь в печи погас. В воздухе плавало столько дыма, что хоть топор вешай — столько сигарет выкурили мы с майором. И во мне наконец созрела решимость доказать командиру батальона, что я не стал хуже и смогу выполнить любое его задание.

— Я не знаю, — проговорил я, — удастся ли мне сделать из этого взвода отличное подразделение и тем самым приумножить славу батальона, но…

Он прервал меня:

— От тебя никто и не требует ее приумножать. Знаешь, в чем нуждается наша армия? В хорошо обученных кадрах — в командирах и солдатах, которые понимали бы свое назначение и были преданы ратному Делу. И если ты не осознал этого сердцем, то из тебя никогда не получится настоящего солдата. Люди доверили нам свои жизни, охрану и защиту нашей родины, и наша святая обязанность — оправдать это доверие…

Беседа наша затянулась до глубокой ночи. Мы варили себе кофе, неоднократно проветривали кабинет майора и снова курили. И говорили, говорили… Постепенно у меня исчезло ощущение, что, потеряв Яну, я потерял все на свете. Проблемы, которые еще совсем недавно меня так мучили, отодвинулись куда-то на задний план. И теперь я был твердо убежден, что здесь, в армии, мне верят, на меня рассчитывают, и я не вправе спасовать.

О Яне стараюсь не думать. «Сколько трудных дорог нужно смело пройти, чтоб по праву мужчиною зваться…» На этих дорогах нас поджидают суровые испытания, тяжкие мучения, утрата близких и любимых, но все это мы должны преодолеть. Да-да, должны!

Когда же наконец Захариаш перестанет петь свои заунывные песни? От этого можно сойти с ума.

— Захариаш, а вы не знаете песен повеселее?

— Я пою только песни о любви, товарищ командир, а они все грустные. Ведь настоящая любовь не бывает веселой…

Мы были в комнате одни, остальные отправились смотреть хоккей. На столе перед Захариашем лежала тетрадь. Я раскрыл ее и обнаружил стихи.

— Откуда они у тебя? — поинтересовался я.

— Наводчик второго танка дал. Я обучаю его боксу, а он меня — стрельбе… Стихи хорошие, надо будет переписать. Но они очень грустные, товарищ командир, как все стихи о любви.

Я отбросил тетрадь в сторону и спросил:

— Учебный кабинет открыт? Пойдем «постреляем»!

Женщина, которая увела меня из ресторана, когда мне стало плохо, работала инженером на совхозной ферме. Мы были немного знакомы. Младший из трех ее сыновей учился в одном классе с Михалом, а однажды я видела ее у тети Клары.

«Не говори об этом Иржи, — смущенно попросила меня тогда тетя Клара. — Квета была приятельницей Милены, и Иржи не хочет, чтобы я с ней встречалась».

Я никогда не расспрашивала о первой жене Иржи, однако у меня создалось такое впечатление, что тетя ее любила. Но теперь я об этом не думала. Я была неспособна о чем-либо думать. Меня знобило, и я изо всех сил сжимала зубы, чтобы они не стучали.

Кветина машина стояла перед рестораном. Квета энергично и вместе с тем осторожно, по-матерински усадила меня в нее, закутала в плед и сказала:

— Вам нужно обязательно выпить черного кофе. Это поставит вас на ноги. А человек, который крепко стоит на ногах, найдет выход из любого положения.

Квета вела машину очень осторожно. Казалось, мы просто выехали на прогулку и весело болтали. Она рассказывала мне, что ее муж организует домашние концерты, которые она терпеть не может. Потом спросила, не хочу ли я заехать сейчас к ним на концерт.

Музыка? Только не это!

— Не сердитесь, — прошептала я, — но сегодня я не могу, лучше как-нибудь в другой раз.

— Мы всегда будем вам рады. А наши доморощенные музыканты придут, вероятно, в бешеный восторг. Муж мне все время говорит, что я плохая слушательница…

Она все говорила и говорила, и от ее слов, от самой ее манеры говорить и двигаться, от того, как она вела машину, веяло какой-то всепокоряющей энергией и уверенностью.

У тети Клары еще горел свет. Когда я вышла из машины, голова у меня кружилась, а ноги просто подкашивались. Квета крепко обняла меня за плечи.

— Знаете, это так на меня подействовало! — сказала я, стыдясь своей слабости. — Но мне не хочется, чтобы вы думали…

— А я ничего и не думаю, — тихо заверила она. — Я ведь все понимаю. Слышите шум воды? Однажды, когда мне было примерно столько же лет, сколько вам, я стояла там, на плотине, и чувствовала себя такой несчастной, что всерьез думала: а не броситься ли мне в воду? — Она пристально посмотрела на меня и неожиданно добавила: — А к вам счастье обязательно придет…

— Счастье?!

— Извините, я не хочу ни во что вмешиваться, но думаю, что вы любите не пана Калту, а того юношу, который к вам сегодня приехал. Мне кажется, он вас любит по-настоящему. Разве вы этого не замечаете?

Свет у тети Клары погас, и мы с Кветой теперь стояли в темноте. И вдруг я почувствовала такое расположение к этой женщине, что даже потянулась к ней, желая обнять, ведь ее слова сразу вселили в меня надежду…

Поднявшись наверх, я открыла окно настежь и стала смотреть на небо, усеянное звездами. Я думала о Яне. Какое счастье, что он нашел меня здесь, в этой глуши, что я снова услышала те заветные слова «Разрешите вас пригласить?», с которых началось наше знакомство и счастливая и несчастливая история нашей любви, едва не стоившей мне жизни! Но с этой темной страницей моей жизни покончено. Ян здесь. Он переночует у Кветы — она обещала заехать за ним в ресторан, а завтра мы встретимся и не расстанемся уже никогда.

Окно я оставила открытым. Камин горел еще вовсю, да и во мне самой было столько тепла и света, что казалось, будто в ночи вдруг засияло солнце. И я решила, что все объясню Иржи, поблагодарю его, пообещаю заботиться о Михале и в дальнейшем.

Однако когда он открыл дверь и устало оперся о косяк, сердце у меня защемило. Он сделал для меня столько хорошего, был так внимателен, а я… Но что же мне делать? Вероятно, нужно было сказать ему обо всем вчера, ведь я же знала, что не смогу быть близка ни с ним, ни с кем-либо еще, кроме Яна.

Иржи не двигался с места. Я поднялась и медленно, очень медленно пошла к нему — иногда и несколько шагов кажутся огромным расстоянием.

— Я прошу тебя, — прошептала я, — не сердись… Прости меня, но… — Неожиданно я увидела кровь на его белой рубашке и вскрикнула от испуга: — Что случилось? Где Ян?

Он пристально посмотрел на меня — один глаз у него распух и покраснел, — и от этого взгляда у меня пробежал мороз по коже.

— Я запрещаю тебе говорить о нем, — словно через силу выдавил он из себя хриплым голосом. — Я запрещаю тебе это раз и навсегда!

Теперь мною владело только одно чувство — страх за Яна.

— Что с ним? Где он? Я пойду к нему! — Я бросилась было к двери, но Иржи резко оттолкнул меня, повернул ключ в замке и сунул его в карман.

— Ничего, милый подождет! — засмеялся он отрывисто и зло. — Какой же я идиот: ни в чем ей не отказываю, берегу, как святую, а у нее в голове этот фат!.. Ты не ожидала, что я приеду, да? Значит, вы сговорились, а когда я вам помешал, он опозорил меня перед всеми. И ты потакала ему в этом!

— Неправда! Ты прекрасно знаешь, что я не могла такое сделать.

— Я не верю тебе. А эта сцена вчера вечером?! Ты просто комедиантка! Ты превратила меня в шута и выставила на всеобщее посмешище…

Я резко отшатнулась от Иржи. Его как будто подменили. Казалось, еще секунда — и он, не задумываясь, убьет меня. Что же делать? Если даже закричать, меня не услышит ни одна живая душа: «мельница» стоит на отшибе, а тетя Клара с Михалом крепко спят на другой половине.

Все это молниеносно пронеслось в голове, когда Иржи, оторвавшись от косяка, двинулся ко мне. Я не должна показать, что испугалась. Он же не может причинить мне вреда, ведь мы не персонажа детективного романа. Спокойно, спокойно.

— Не смей до меня дотрагиваться! — произнесла я тихо, но твердо и посмотрела ему прямо в глаза.

Я вспомнила, как увидела в ресторане Яна, как у меня подкосились ноги. Не от испуга, от счастья. И теперь это счастье надо было спасать, спасать мое с Яном будущее.

Вдруг я заметила, как Иржи изменился в лице — что-то в нем будто надломилось. Его разбитые губы задрожали. Он упал на колени и обнял мои ноги:

— Яна!.. Ведь я тебя люблю… Ужасно люблю… Я поверю всему, что бы ты ни сказала… Только докажи, что и ты меня любишь… что ты моя…

Он потянул меня на пол, и снова, как накануне, я увидела совсем рядом его красное лицо, услышала тяжелое дыхание, почувствовала жадное прикосновение его рук.

— Пусти меня! Опомнись!

Я сопротивлялась изо всех сил — отчаяние придало мне решимости. Я кинула взгляд по сторонам: дверь была заперта, но окно… Окно оставалось открытым.

Мне некогда было размышлять, далеко ли до земли. Я упала в сугроб под окном, глубоко провалившись в снег. Ногу у щиколотки пронизала острая боль, в глазах потемнело. Пришла в себя я от того, что мне терли лицо чем-то горячим и шершавым…

Если бы ангелы-хранители могли принимать обличье животных, то они, вероятно, выглядели бы как Цтирад, а если бы они вообще существовали, то, наверное, походили бы на тетю Клару, миниатюрную тетю Клару, в пестром халате, наброшенном поверх ночной рубашки, с бигуди в волосах — так выглядела она в тот момент, когда лай Цтирада поднял ее с постели…

Нога, закованная в гипс, все еще дает о себе знать, но это ничто по сравнению с тем, как она болела, когда тетя Клара с Цтирадом тащили меня из сугроба. Иржи был настолько ошеломлен, что даже не догадался помочь им. А тетя Клара уложила меня на санки и повезла через мост. «Не сердись на него, Яничка, — увещевала она меня, — Иржи неплохой человек. Вот только чересчур ревнивый. Бедняжка Милена хлебнула с ним горя. Мне надо было тебя заранее предупредить, но вы так ладили с Михалом, да и ты быстро поправлялась…»

Я находилась в полуобморочном состоянии и почти ничего не воспринимала, даже не понимала, куда меня везут, только мечтала, чтобы все беды мои поскорее кончились. Я не плакала. Однако когда распахнулись двери освещенного дома и на пороге появилась Квета, а из дома донеслись звуки скрипок и рояля, у меня на глазах выступили слезы облегчения. Как будто все мои несчастья и вправду сразу куда-то улетучились…

И вот теперь я лежу в комнате старшего сына Кветы, медика Петра, и даже череп на его столе, кажется, гарантирует мне безопасность. Здесь я должна была встретиться с Яном…

— Хорошо, что он так поспешно уехал, — сказала Квета. — Представь себе, что он увидел бы тебя в таком состоянии. — Она уже называет меня на «ты», словно мы знакомы давным-давно. — Он и сам выглядел не лучше. Вот была бы встреча! Да вы бы слезами изошли от жалости друг к другу. И не пиши ему: парню нужно дать время опомниться и еще раз все хорошо взвесить.

Она, конечно, права. Я ни за что не согласилась бы, чтобы Ян увидел меня сейчас: хожу хромая, на лице и на руках царапины — следы обледенелого снега, нос распух и покраснел от насморка… Да, я и впрямь героиня любовно-детективной истории.

— Главное, вы стали чемпионкой по прыжкам без парашюта! — хохочет Кветин муж, доктор Носек, и смех его напоминает раскаты грома. — И при этом отделаться всего-навсего вывихом и насморком — это же потрясающе! Вы, деточка, просто созданы для того, чтобы преодолевать препятствия на своем пути…

Я молчу. Вывих он мне вправлял так бережно, что я и не пикнула — ну так, чуть-чуть. А вот теперь не очень-то церемонится. Однако чему тут удивляться? Больные приходят к нему даже ночью, в его кабинете всегда полно народу, целый день он бегает по участку — принимает роды, зашивает раны, словом, у него тысяча обязанностей. У Кветы хлопот не меньше — она затемно уезжает на ферму. И при этом оба заботятся обо мне, чужой девчонке, у которой только и дел что переживать личные драмы. Господи, как я сама себе надоела!

— Знаете, Яна, чего вам недостает? Чего не хватает большинству людей на Земле? Космического чувства.

— Космического чувства?

— Это мой термин, когда-нибудь я его запатентую. Видимо, когда приму решение стать академиком. Это чувство присуще людям космического века, но оно и старо, как само человечество. А человечество за время своего существования много чего навидалось и натерпелось, милая девочка. Эти ваши переживания… Не сердитесь, право… Когда вы сердитесь, то становитесь похожей на мою жену, а уж она-то умеет злиться. Она работала на той же самой ферме, что сейчас, и очень мне нравилась, но… но я был такой дурак, воображала, докторишка со свежеиспеченным дипломом в кармане, что однажды сказал ей, будто она мне не пара. После этого заявления она исчезла на четыре года, а когда вернулась, бросила мне в лицо диплом, и потом мне пришлось долго ее упрашивать хотя бы потанцевать со мной. Вот это были времена!

— А как насчет космического чувства?

— О нем речь впереди… Каждый из нас создает свой малый космос, но в добавление к нему нам следовало бы завести и собственную ракету и время от времени запускать ее, чтобы взглянуть с орбиты, не слишком ли мал наш мирок, не слишком ли много в нем таких мелочей, из которых мы делаем зряшные проблемы. К тому же наш малый мирок размещается в большом мире, где идет борьба за то, чтобы он стал лучше. Ясно?

— Об этом стоит подумать.

— Подумайте, деточка. А самое главное, поразмышляйте о том, что в мелочах погрязло уже очень много людей. А в жизни ведь есть подлинные ценности…

Вот такими беседами потчует меня доктор Носек вместо порошков. И приходит день, когда мне снимают гипс, а вечером, когда я складываю свои вещи, доктор, гладковыбритый и празднично одетый, входит в комнату и говорит:

— Позвольте пригласить вас на концерт, Яна! «Концерто гроссо»! В вашу честь…

Внизу, в большой, ярко освещенной комнате, меня охватывает то же радостное чувство, которое я испытывала только во время каникул у дедушки в Славьетине. Тихо, нежно и призывно льется волнующая мелодия скрипичной сонаты, и я вдруг ощущаю, как мои беды и неприятности куда-то отступают, а в душу возвращается музыка и все то хорошее, что связано с нею.

Рождество стремительно приближается, и я все больше нервничаю. Дана говорила, что на рождество Яна должна выйти замуж. В глубине души я надеюсь, что этого не случится, хотя и не знаю, на чем основана эта надежда. Тяжкие раздумья не терзают меня только тогда, когда мы отправляемся через снежные сугробы на полигон или когда мне приходится успокаивать замерзших новобранцев, которые еще не научились выбивать из траков снег, смешанный с грязью, и чертовски неподатливые сосульки.

Захариаш уже распевает колядки. Они скорее озорные, чем благостные, — наверное, он их сочиняет сам. И вообще, он повеселел, стал гораздо общительней.

Но каков Лацо, мой верный друг Лацо! Он ни разу не обмолвился о Яне, будто ее и вовсе не было. А ведь когда-то сам меня ругал, призывал за нее бороться. Теперь же ему, видимо, все равно, страдаю я или нет. Он думает лишь об одном — какие из нас получатся командиры. «Знаешь, Янко, каким мне представляется современный командир? Это человек, который для солдат все — отец, брат, товарищ и друг. И при этом он должен быть непререкаемым авторитетом. Только такой командир сумеет поддерживать железную дисциплину…» На эту тему Лацо может говорить часами.

Вот и вчера он ораторствовал до полуночи. А потом, когда я уже почти погрузился в сон, вдруг затормошил меня и объявил как ни в чем не бывало: «Слушай, я забыл сказать, что нас от Союза социалистической молодежи посылают в Прагу. Но если тебе не хочется…»

Я разом проснулся. Столкнул его с койки, придавил коленом и шепотом, чтобы никого не разбудить, принялся ругать, пока не исчерпал полностью лексикон Фиалы и Коциана.

— Налетел, как зверь, — стонал он, давясь от смеха. — А еще хочет стать другом, товарищем и братом для солдат!

На Главном вокзале в Праге нас встречала сестра Лацо, Эва, черноволосая красавица в белой дубленке. Она поцеловала Лацо, а потом встала на цыпочки и, не церемонясь, чмокнула меня. И это получилось у нее так мило, что мне ужасно захотелось иметь сестру. Но, увы, у меня только братья, которые имеют семьи и со мною видятся крайне редко. Мама все еще лечится в санатории, а об отце я лишь читаю в газетах. Кто же ждет меня в Праге? Может быть, Иван? А может быть… Нет, меня она не ждет. И если ночью, когда Лацо сообщил мне о поездке в Прагу, она показалась мне событием довольно радостным, то теперь все выглядело иначе.

— А знаете, мне знакомо ваше лицо! — обратилась вдруг ко мне Эва. — Я видела вашу фотографию у одной моей пациентки.

— А что тут удивляться? — засмеялся Лацо. — От фотографии такого красавца не отказалась бы ни одна девушка.

Я почувствовал, как заколотилось мое сердце.

— Эва, а как зовут вашу пациентку?

— Яна…

Теперь я работаю в другом магазине. Заведующая у нас женщина, и довольномолодая. Каждый вечер за ней заходит муж с пятилетней Ренаткой, которую он забирает из детского сада. Домой они идут вместе, и Ренатка держит за руку то маму, то папу. Счастливая семья…

Еще в магазине работает ученица Олина, вариант Даны. Она мечтает накопить денег на брючный костюм с невероятно расклешенными брюками и на парик, и, когда в нашем магазине по неведомым причинам появится Карел Готт, он застынет в изумлении.

Иногда в магазин заходит верный Михал со своим приятелем Пиньдей, они задают мне разные вопросы вроде: «Что тебе больше нравится — чтобы тебя переехал автобус, поезд или шестьсот третья «татра»? «Дута пьест» проводит такое социологическое исследование. Учти, Яна, мы опрашиваем только интеллектуальных людей», — уверяет меня Михал.

Я тоскую, хотя свободного времени у меня мало. Хочу закончить училище. Мы с папой опять купили абонементы на концерты. А еще я хожу к Эве на лечебную физкультуру разрабатывать сустав и с Даной на уроки немецкого. Я заставила ее поклясться, что она ничего не напишет Яну. Дана жалуется, что с заведующим сладу нет и придется ей теперь пойти работать в мясную лавку или выйти замуж. «Супруга воина действительной службы — это ведь тоже воинское звание, не так ли?» — нередко посмеивается она. Через Кламовку я больше не бегаю, и пани Балкова на меня не нарадуется: «Наконец-то ты образумилась!» «Что вы хотите, годы!» — отшучиваюсь я.

Сегодня, около пяти, когда предпраздничная торговля достигла апогея и я стояла уже только на одной, здоровой, ноге, Олина вдруг подтолкнула меня:

— Посмотри, вон там, у дверей, девушка в белой дубленке, какую я хочу. А с ней-то какой красавец в военной форме! Из-за такою женщины наверняка ведут самую настоящую войну.

Я мельком взглянула в их сторону, и — бац! — пластинка, которую я хотела поставить на проигрыватель, вывалилась у меня из рук. Пришлось Олине наклониться и поднять ее, потому что я стояла как истукан.

— Эту пластинку я уже не возьму, — зашипела покупательница.

— Простите, — еле вымолвила я, — сейчас поменяю.

Однако я никак не могла припомнить, что это была за пластинка, и покупательницу обслужила Олина.

— Тебе плохо? — участливо шепнула она.

Я покачала головой. Хотела бы я поглядеть на нее, если бы в магазин вошел Карел Готт. Говорила бы она таким же ровным, спокойным голосом? Мой голос изменился мгновенно, ведь к прилавку приближались Ян и Эва.

Они отстояли примерно половину очереди, когда от дверей послышался звонкий, веселый голос:

— Янко! Мы же опоздаем на поезд! — Рыжеватый военный пробирался сквозь толпу, извиняясь направо и налево: — Пропустите, пожалуйста, у нас увольнительные только до двенадцати ночи, а нам еще далеко ехать. Спасибо!

И люди на удивление спокойно давали ему пройти, а заодно и Яну с Эвой. Вот они уже стоят передо мной. Теперь я видела только одного Яна. Все остальные будто испарились. Осталось лишь знакомое, любимое, похудевшее и побледневшее лицо.

— Яна! — сказал Ян шепотом.

Магазин снова наполнился людьми. Никто из них, конечно, не знал, что произошло за эту секунду, ведь если бы они догадались об этом, то наверняка сами оставили бы нас наедине. Но, может, так даже и лучше? Иначе как перенести то безмерное счастье, которое обрушивается на тебя невзначай?..

Я протянула руку к полке, на которой стояли пластинки с песнями Нади Урбанковой и Боба Дилана. Мода на них прошла, и никто их уже не спрашивал. Но для нас они по-прежнему оставались прекраснейшими и незабываемыми. И так будет всегда, до последней минуты нашей жизни. Я аккуратно завернула их в подарочную бумагу и подала Яну.

— Яна, чек! — напомнила заведующая, которая сидела за кассой.

Я вырвала из чековой книжки листок и написала: «Любимый мой!»

— О господи! — сказала за моей спиной Олина и уронила целую стопку пластинок.

«…Яна, любовь моя, я, наверное, сумасшедший. Впрочем, ты об этом уже знаешь. Вчера я отправил тебе письмо, чтобы решить наконец свою судьбу, собственно, нашу судьбу, а сегодня целый день с нетерпением ждал ответа. Будто у письма есть крылья или у тебя в распоряжении личный курьер. Будь снисходительна, любимая, ведь я так страдал без тебя. И не сердись за то, что опять пишу тебе. Я сижу один в учебном классе, потому что никому не придет в голову заглянуть сюда — все веселятся в клубе. Передо мной лежит чек с самыми прекраснейшими словами на земле, и я снова и снова завожу наши пластинки. Интересно, спишь ли ты уже или вы все еще сидите под елкой? Я пытаюсь представить, как ты сейчас выглядишь, потому что рождество я с тобой еще не встречал. Это у нас впереди, у нас, собственно, все впереди!

Праздничный ужин нам устроили в клубе — там стоит огромная, до самого потолка, елка, на которой наш «ученый» Скалка укрепил какие-то потрясающие бенгальские огни, — а во главе стола сидела жена майора Рихты, прелестная женщина. И так хорошо нам было с ней, что казалось, будто мы дома. Я, как и другие, смотрел на нее с тайным восхищением и при этом представлял на ее месте тебя. Будешь ли ты сидеть вот так за праздничным столом рядом с моими солдатами, когда я стану командиром батальона?..

А впрочем, наверное, это Лацо заразил меня своими фантазиями. Лучше я расскажу тебе, как мы с ним улизнули после ужина. С нами увязался и Захариаш, хотя в клубе уже появились девчонки из сельскохозяйственного училища.

Шел снег, ярко светились окна, и в некоторых из них, где забыли задернуть занавески, были видны новогодние елки и люди, сидящие за столом. В одной квартире престарелые супруги, держась за руки, смотрели телевизор, в другой — молодые укладывали спать ребенка, который держал в объятиях огромного медведя и никак не хотел с ним расстаться. Картины в окнах сменялись, как на рождественских открытках, а мы, три солдата, шли и любовались ими. Не знаю, зачем я тебе пишу об этом, — наверное, я просто не умею писать писем, — но нам было так хорошо!..

Мы пообещали друг другу никогда не вспоминать о том времени, когда не были вместе, обещали начать все сначала. Однако мы оба очень изменились, Яна, как раз за это время. Ни за что на свете я не хотел бы пережить его снова, но я чувствую, что оно со мной сделало. Оно всего меня будто просветило рентгеном, вывернуло наизнанку… Я опять поставил пластинку и мысленно пригласил тебя на танец. И опять мне захотелось узнать, какие же у тебя глаза. А потом, мне приятно, что твои кавалеры разглядывают меня с таким вниманием, будто я инопланетянин. Я держу тебя в объятиях и не подозреваю, что этот танец сыграет такую огромную роль в моей жизни. Это почти как в сказке о золотой рыбке. По счастливой случайности она попала рыбаку в сети, и теперь уже только от него зависит, исполнит она его желания или он потеряет все, о чем мечтал. Ах, любимая, я оказался не очень мудрым рыбаком, и меня охватывает ужас при мысли, что я мог потерять. Нет, не будем вспоминать об этом…

Ты пришла тогда ко мне с мороженым в руках, в красном пальто… Я очень тоскую по тебе. Никогда не переставал тосковать. И это бессвязное письмо я пишу тебе только потому, что ждал безумно долго, и теперь мне каждая минута кажется вечностью. Я спросил, хочешь ли ты стать моей женой. А теперь я хочу спросить тебя, будешь ли ты моей женой, если я стану кадровым военным. Учти, что нам предстоит прожить нелегкую жизнь. Жду с нетерпением ответа.

Твой Ян».

В рождественский сочельник, вечером, телеграммы на почте принимала какая-то суровая дама.

— Скажите, пожалуйста, — спросила я с волнением, — сегодня телеграмму получат? Нельзя ли послать ее «молнией»?

— А что, у вас горит? — пробурчала дама, взглянула на текст и недоуменно покачала головой.

В телеграмме стояло всего четыре слова: «Да! Да! Да! Яна».

4

В день нашей свадьбы дождь лил как из ведра. Но жильцы из соседних домов высыпали на улицу, чтобы посмотреть, как Ян переносит меня через лужи, по которым волочились шлейф и вуаль. Все говорили, что дождь к счастью.

Нам же было все равно. Мы были счастливы и не собирались доверять свое счастье изменчивым явлениям природы.

— Вы сумели отстоять свое счастье, — сказал отец в свадебном тосте, — так берегите его впредь, боритесь за него с отвагой ваших пылких сердец!

Перед отъездом в часть Ян припомнил этот тост и подарил мне картинку. Она походила на карточку из детской игры, на ней был изображен слон и подпись гласила: «Отважное Сердце». Ян получил ее еще в первом классе от зубного врача за то, что даже не пикнул, когда ему удаляли зуб.

— Мне она уже не потребуется, любимая, — сказал он, великодушно расставаясь с картинкой, — а тебе может пригодиться.

Отважное Сердце показало свою силу почти тотчас же, как только появилась пани Балкова. Она принесла нам свадебный подарок — миниатюрный серебряный молочник, вещицу из своего фамильного серебра. Мол, пригодится для сливок, когда я буду устраивать кофепитие для гарнизонных дам.

Ян и бровью не повел, а мне стало не по себе. «Кофепитие для гарнизонных дам»! Отважное Сердце, защити меня!

Итак, наша совместная жизнь началась. Прошло уже целых пять недель. Но нам принадлежала только одна-единственная. Три раза я ждала Яна, предварительно поджарив цыпленка в электрическом гриле — его нам подарили на свадьбу Лацо и Вера. Три раза, и все напрасно.

— Ты, Яна, как жрица из греческой мифологии, которая приносит жертвы неблагодарным богам, — иронически заметил Пушинка. — Только жрицам было легче, — добавил он сочувственно, — им не приходилось жарить жертвенных птиц на гриле.

Вчера вечером Ян позвонил по телефону и сказал: «Я приеду, даже если для этого мне придется украсть вертолет!»

Ночью мне снилось, будто, услышав рокот мотора, я выбегаю из дома, а в солнечном небе плывет вертолет, словно неповоротливый черный жук. Потом из него выпрыгивает Ян с парашютом и летит вниз, к земле, а я вдруг начинаю возноситься вверх. Мое нетерпение столь велико, что плевать я хотела на законы земного тяготения. И вот Ян заключает меня в свои объятия. «Ты хочешь на Землю, Яна?» «А что нам там делать? — говорю я. — Опять пылесосить?!» И мы продолжаем возноситься над нашей крошечной Землей под гигантским шелковым зонтиком. Красота! Ян заслоняет меня от солнца, чтобы не высыпали лишние веснушки.

И вдруг в эту идиллию врывается голос мамы:

— Раз ты не пылесосила вчера, надо было сегодня встать пораньше. Ты же замужняя женщина!

Боже мой! Представления матерей о супружестве столь же прозаичны, сколь прозаичен их собственный брак. Пылесос, кухонные полотенца, кастрюли, филейная вырезка… Нет, я хочу, чтобы наша супружеская жизнь строилась совсем на иных началах. Ну, вот как в моем сне…

Я пропылесосила квартиру, сходила в магазин, накрутила волосы. «Зеркало-зеркало, как выглядит замужняя женщина? Нет, подожди, я еще подкрашу глаза…»

В полдень повалил снег. Пани Балкова принялась счищать его с тротуара.

— Послушай, Яна, мне интересно, какое приданое дают теперь за девушкой? В мое время давали не менее тридцати тысяч.

— Я вышла замуж без приданого.

— Без приданого?!

— Ну да! Мы же любим друг друга.

Пусть поудивляется.

Скорый прибывает в 14.26. Я приехала на вокзал за час: вдруг поезд прибудет с опережением графика?! На мне был новый синий костюм, и сама я медленно сипела от холода. Но Ян меня в нем еще не видел, поэтому я согласна даже померзнуть.

Какая-то толстая дама в кроличьем манто с разбегу налетела на меня и, не извинившись, принялась проталкиваться к парапету. Через секунду мы уже знали о причинах ее волнения.

— Девушка, не пришел еще поезд из Будеёвице? Я жду мужа!

Я удерживаю свои позиции у парапета. Я тоже жду мужа, к ее сведению. «Девушка»! Разве она не видит, что у меня на пальце кольцо? Где там! Знай ораторствует:

— Двадцать лет мы прожили вместе, ни шагу друг без друга, а теперь ему дали путевку на курорт, нервы у него…

Живут же люди! Двадцать лет вместе — и ни шагу друг без друга. Но мой друг, Отважное Сердце, нашептывает: «Разве временем можно измерить жизнь двух людей? Что такое время? Оно мчится, когда вы вместе, и тянется невыразимо долго, когда вы в разлуке…»

— Скорый поезд из Ческе-Будеёвице, Весели, Табора прибыл на третий путь.

У меня задрожали ноги. Я в полуобморочном состоянии — каждый раз одно и то же!

— Франя! — вопит дама в кроличьем манто и самозабвенно машет обеими руками. — Вон мой муж!

«Худ как щепка», — сказала бы мама про этого Франю. Мне до ужаса хочется, чтобы вслед за ним появилась высокая фигура Яна в офицерском форменном пальто, чтобы дама в кролике увидела, как выглядит мой муж, но той уже и след простыл. Пространство перед парапетом пустеет, толпы на лестницах редеют…

Наконец появилась группа офицеров. «Тихо! — приказала я своему сердцу. — Не дури…» Но оно зря колотилось, Яна среди офицеров не было. Станционный служащий уже вешал цепь, закрывая проход.

— Скажите, пожалуйста, это действительно был скорый из Будеёвице?

Служащий обернулся — старый, худой, хмурый:

— А вы думали, из Монте-Карло? Разве не ясно объявили?

— Не будет ли еще какого-нибудь… ну, особого скорого?

Он лукаво подмигнул:

— Что, не приехал ваш голубчик? Дело знакомое, мужикам верить нельзя…

Закрывая собой расписание поездов, дама в кроличьем манто душила в объятиях своего Франю. Но я и без расписания знаю, что следующий поезд приходит только в десять вечера. Значит, нужно ждать еще семь часов. Я уже ждала семьсот двадцать часов, а предстоящее семичасовое ожидание мне просто не под силу. Я чувствую, как вся съеживаюсь и поникаю.

— Всего несколько часов, — говорит мама спокойно.

Ей легко говорить! Она живет с папой двадцать лет, и они тоже не сделали ни шага друг без друга. Даже на работе они ездят в одном трамвае. Но отец меня понимает и пытается успокоить:

— Может, его кто-нибудь согласился подвезти на машине? Помнишь, так уже было однажды, когда он учился в училище.

«А может, он украл вертолет? — шепчет Отважное Сердце. — На вокзал больше не ходи. Все уйдут на концерт, и ты встретишь его дома одна. Пусть он позвонит подольше у дверей, а потом ты подойдешь, и откроешь, и засмеешься. Что, где-нибудь пожар? Ни слова упрека, ни расспросов, ничего, ведь ты клялась быть разумной, нежной и все понимающей женой!»

Играя роль такой жены, я насадила на вертел уже четвертого по счету «жертвенного» цыпленка. Потом достала скатерть, фарфор, хрусталь — все из приданого — и накрыла стол на двоих. Над тахтой повесила репродукцию «Клеопатры» Зрзавого, которую купила с последней зарплаты. Мама непременно скажет: «Опять новая картина? У вас будет не дом, а картинная галерея». По ней, так лучше купить скороварку. Когда я наконец задернула занавески и включила электрокамин, в моей каморке стало совсем уютно…

Я уже три раза причесалась и подкрасила губы. Выключила и опять включила камин. Принесла бутылку вина из холодильника и унесла ее обратно. Взяла в руки книжку и не прочла ни строчки… Ждать, ждать! За те три года, что я знакома с Яном, я могла бы написать целый роман. Героиней романа, конечно же, была бы я, жена, которая сидит в одиночестве за столом, накрытым на двоих. Почему Пушинка не написал до сих пор психологическую драму об ожидании? Но разве мужчины знают, что это такое?

А цыпленок все сохнет. На это невозможно смотреть. Вот досчитаю до десяти, нет, до двадцати, до пятидесяти, до ста — и раздастся звонок…

Была полночь, когда я услышала, как поворачивается ключ в замке. Это вернулись наши. Вошли тихо, как призраки. Они не хотели нас будить. Я не вышла из своей комнаты, чтобы не портить им настроения. Пребывая в глубокой жалости к самой себе, я откупорила бутылку и выпила залпом целый фужер. Вино оказалось замечательное, и я налила второй фужер. А третий…

Я сидела уже за свадебным столом, который тихо колыхался передо мной вместе с приглашенными на свадьбу гостями. Ян взял его у меня из рук: «Не пей больше, любимая, нам предстоит долгий путь». На улице нас ждал «крайслер», нагруженный лыжами и рюкзаками. Мы переоделись в лыжные костюмы и отправились в заснеженные Изерские горы — Пушинка разрешил нам пожить неделю на своей даче.

Она оказалась занесенной снегом по самые окна, внутри стоял собачий холод. Пока Ян растапливал печку, облицованную кафельной плиткой, я уснула, одетая, на огромной постели, сделанной из дубовых досок. Постель качалась подо мной, словно корабль, груженный перинами, покрытыми канифасом.

— Кому же мне жаловаться, что моя жена уснула в свадебную ночь!

— У нас целый день впереди, милый…

В почерневших потолочных балках неслышно продвигались жучки-древоточцы. В трубе завывал ветер, а в сенях молоко сразу превращалось в лед. Но печка все-таки грела.

Открывать новые черты в любимом человеке можно до бесконечности. Это похоже на открытие новых планет во Вселенной, но только делаешь свои открытия, не выходя из комнаты. Пригубив последнюю рюмку вина, я услышала скрип саней под окнами и звон колокольчиков. Мне очень хотелось посмотреть на них, но я упала в перины, покрытые канифасом, и постель поглотила меня…

— Яна! — звал меня чей-то настойчивый голос. — Какой же ты ребенок! Заснула в кресле и спит чуть ли не до полудня. Вставай, Ян звонит.

— Алло! — произнесла я почему-то сиплым голосом.

— Яна? Что с тобой? — услышала я совсем близко знакомый и в то же время незнакомый, нетерпеливый голос. — Я уже было хотел положить трубку. Жду целую вечность.

— Постой… Мне надо… Ничего не понимаю. Ты ждешь? Да это я тебя постоянно жду — на вокзале, дома…

— Я звонил тебе ночью из Праги, но тебя не было дома.

— А где же я была? И почему ты звонил из Праги? Ты и сейчас в Праге?

— Нет. Я был там, но не смог зайти. Понимаешь?

— Нет. Странно все как-то. Ты не находишь?

— Странно, что ты не подошла к телефону, если была дома.

Неужели это действительно Ян? Говорит нетерпеливо, раздраженно.

— Алло! Это ты?

— А кто же?

— Ну ладно. Ты хочешь еще что-нибудь сказать?

— Только одно: я никак не мог прийти.

— Это я уже слышала. Ты был в Праге и не смог зайти. Даже на минутку. Ладно… До свидания.

На мгновение в телефоне воцарилась тишина. Потом в микрофоне что-то захрипело и женский голос поинтересовался:

— Вы говорите?

Голос Яна ответил чересчур сурово:

— Нет, разговор окончен. — Что-то щелкнуло, и нас разъединили.

— Что происходит? Уж не поссорились ли вы? — забеспокоилась мама.

— У нас нет немножко содовой? — спросила я вместо ответа.

Я бы выпила целое море содовой воды. Нет, одну половину моря выпью, а в другой половине утоплюсь.

Я повесил трубку.

— Что такое? Вас прервали? — с участием спросил Лацо.

— Да ну ее! — буркнул я.

Я буквально валился с ног от усталости. К этому моменту она достигла той стадии, когда человеку ничего не нужно, не хочется ни говорить, ни есть, ни спать — словом, ничего. Однажды, еще на стройке, со мной уже было такое. Ровно двенадцать часов я просеивал тогда песок на пари. Очень хотелось выиграть. Дома я, не ужиная, повалился на постель, но спать не мог — мысленно продолжал просеивать песок.

Сегодняшняя усталость накапливалась во мне тридцать два часа — со вчерашнего утра, когда я явился в роту с головой, забитой мыслями о Яне. Я до того погрузился в них, что не отреагировал на необычное оживление в коридоре. В душе я даже порадовался этому. Наш медик капитан Микушка время от времени открывал кампанию против тех, кто уклонялся от физзарядки, причем, обладая безошибочным чутьем фронтового разведчика, он извлекал солдат из самых укромных уголков. И вот теперь я решил, что капитан снова хочет добиться стопроцентного участия в физзарядке. Даже глядя на испуганное лицо дежурного, я не догадался о разразившейся катастрофе. Это дошло до меня лишь в тот момент, когда он дрожащим голосом доложил:

— Товарищ поручик, во время моего дежурства пропал воин Жачек из первого взвода… Ушел из роты и до сих пор… до сих пор не вернулся.

Это было как гром среди ясного неба. Поездка в Прагу, Яна — все разом отступило на задний план. О, черт! Надо же такому случиться!

— У него была увольнительная?

— Нет.

— Где журнал?

Воин Жачек, похоже, совсем не получал увольнительных. Последний раз он ходил в увольнение под Новый год. Ездил домой, в Прагу.

— Он никуда не ходил, товарищ поручик. Только к Микадо… то есть к капитану Микушке в санчасть. Они оба заядлые голубятники… Я уже посылал туда дневального, но у товарища капитана его нет.

Танкист — и вдруг голубятник! Ну, я понимаю, поэт, спортсмен или музыкант. Есть у нас водитель первого класса свободник Халупа, который, по словам Лацо, мог бы давать органные концерты даже в соборе святого Якуба. Однако внешний вид Жачека свидетельствовал о том, что он попал в танкисты по ошибке — маленький, тощий, бледный. Рядом с обветренными лицами других парней его творожная бледность бросалась в глаза. «Вам плохо, Жачек? Отчего вы такой бледный?» — спросил я его на занятиях по технической подготовке, спросил попросту, по-дружески. Он покраснел до корней волос, бросил на меня испуганный взгляд и неожиданно брякнул: «Есть, товарищ поручик!» Ребята так и покатились со смеху, а командир взвода десятник Слива заверил с готовностью: «Уж мы его пропесочим, товарищ поручик!»

Слива — любимец командира роты. И действительно, что касается военного дела, то я ни в чем не могу его упрекнуть. Но все-таки он мне чем-то неприятен — сплюснутый нос боксера, глаза хитрые, насмешливые. Недоучившийся машиностроитель, держится он весьма самоуверенно. Когда меня назначили заместителем командира роты, мы встретились со Сливой на улице. Он небрежно, двумя пальцами отдал честь, будто хотел сказать: «Привет, поручик!..» Я немедленно осадил его, и теперь он приветствует меня по уставу. Но в его взгляде я нередко читаю: «Ну чего ты выпендриваешься, поручик? Хозяева-то роты — мы…» Я ловлю его на этом и в парке, и на танкодроме, и в учебном классе. Однако сейчас десятника рядом не оказалось: я еще вчера подписал ему увольнительную.

Старший по комнате свободник Халупа только после подъема заметил, что койка Жачека пуста. Он припомнил, что вечером все ходили в кино. Там Жачека разыскал начальник клуба: он хотел, чтобы воин по окончании фильма посмотрел телевизор, ведь на гражданке Жачек был телевизионным мастером. И товарищи по комнате спокойно легли спать…

Я немедленно позвонил начальнику клуба.

— Какой еще Жачек, черт возьми! — выругался он спросонья. — Этот бледный солдатик из твоей роты?.. Ну да, телевизор он починил, а что? Я должен был проводить его в казарму с почетным эскортом? А может быть, его следовало и в постель уложить, и одеялом прикрыть?..

Я бросил трубку. Именно начальник клуба наставлял нас с Ладо на путь истинный после партсобрания, на котором мы говорили о том, каким представляем себе настоящего командира. Принеся с собой из училища изрядный заряд бодрости и оптимизма, мы объявляли войну формализму в подходе к людям, воспевали значение личного примера, дисциплину, основанную на подлинном сознании, товарищеские отношения… «Парадные речи! — спустил нас на землю начальник клуба. — Все приходят из училища с такими настроениями… Но чем скорее вы избавитесь от подобных теорий, тем лучше для вас. Училище — одно, а жизнь — другое. Приглядывайте хорошенько за подчиненными, не позволяйте им фамильярничать с вами и тренируйте голосовые связки с упорством Демосфена, который в конце концов сумел перекричать прибой».

И такой опытный офицер оставил новобранца без присмотра чинить телевизор в клубе, а сейчас ему и дела нет, куда подевался солдат. Главное, что телевизор работает. Позади клуба расположен садик Микушки, единственный зеленый оазис, затерявшийся среди казарменных зданий. Именно там держит капитан голубей и кроликов. Жачек здесь, видимо, хорошо ориентируется. И вот он перелез через забор… Хотя вряд ли ему это по силам.

Да что я, собственно, знаю про своих подчиненных?.. Я хотел было звонить командиру роты, как вдруг он появился в казарме. С капитаном Понцом мы ладим: он всего на восемь лет старше меня и еще не забыл, как чувствует себя новоиспеченный командир, да и в заместители он сам меня выбрал. Но сейчас, когда я увидел, как беззаботно шагает он по коридору своей пружинистой походкой, на душе у меня стало совсем муторно.

— Ты чего тут маячишь? Не переусердствуй! — Он взглянул на часы, потом на меня, скользнул глазами по фигуре несчастного дежурного и спросил так, словно выпустил пулю в цель: — Что у вас тут стряслось? Пропал кто-нибудь?

Не успел я объяснить ему все по порядку, как в его кабинете зазвонил телефон. Через минуту он вернулся. Взгляд, который он бросил на нас, и движение, которым он провел по пуговицам кителя, свидетельствовали о том, что звонил командир батальона. Значит, ему уже известно о случившемся. Ничего не могло быть хуже: о происшедшем ЧП командир узнал от кого-то раньше, чем от своих подчиненных. Я нелегко поддаюсь панике, но в ту минуту мне стало не по себе. Теперь начнется…

И я не ошибся. Капитан, не глядя на меня, резко, официальным тоном приказал:

— Товарищ поручик, возьмите прапорщика Валашека, и быстро в штаб. Прихватите там необходимые документы и отправляйтесь в Прагу. Поторопитесь: поезд отходит через двадцать минут. Да, захватите с собой оружие. В Праге явитесь в комендатуру, где заберете задержанного воина Жачека и первым поездом возвратитесь с ним в часть.

Хотя я почувствовал облегчение при вести, что Жачек жив, по тону капитана было ясно, что мне от него еще достанется по возвращении. А поскольку мы приняли обязательство участвовать в соревновании на лучшую роту, то это отразится на наших результатах.

Никогда еще я не ездил в Прагу с подобным заданием. Для Валашека же это было дело привычное. Я терялся в догадках, что же мог натворить Жачек. Видимо, догадываясь о моем состоянии, Валашек попытался успокоить меня:

— Товарищ поручик, чего вы зря волнуетесь? Он же наверняка к своей девчонке уехал…

— Может быть, меня здесь встречает жена… — сказал я, когда мы вышли на перрон.

— Я подожду вас в сторонке, но учтите, товарищ поручик, задерживаться нам нельзя.

Однако Яна к этому поезду, конечно, не пришла. Я немного расстроился, хотя понимал, что так даже лучше. Какой толк встретиться и тут же расстаться?

Дежурный по комендатуре послал нас на гауптвахту. Очкастый прапорщик посмотрел наши документы, и через минуту перед нами предстал бледный, перепуганный Жачек. Увидев меня, он заплакал.

— Перестаньте, Жачек! Хныкать теперь поздно.

Не берусь описать чувства, охватившие меня в ту минуту. Во-первых, ситуация складывалась не из приятных, во-вторых, у меня вдруг появилось такое ощущение, что Жачек, стоявший передо мной, не виноват в случившемся. Правда, на чем было основано это ощущение, я не понимал…

И вот теперь я стою у телефона и не знаю, что мне делать. Жачека дежурный по роте уже увел на гауптвахту. А я… я чувствовал себя ужасно. Да и неудивительно, ведь я не ел со вчерашнего утра, ни минуты не спал, а в ушах у меня все звучал хрипловатый голос Яны: «Ладно… До свидания».

— Пошли-пошли! — Лацо обнял меня за плечи, — Вера нам приготовила токану. Это такое венгерское блюдо. И выпьем чего-нибудь. Рюмочку-другую пропустишь — и сразу почувствуешь себя гораздо бодрее.

Лацо — настоящий друг. Он всегда выручит.

Я направила струю содовой воды из сифона прямо в рот. Это меня отрезвило. Что же теперь? В сифоне еще никому не удавалось утопиться, да у меня уже и не было такого желания. Может, позвонить Яну самой? Или написать письмо? А может, оставить все как есть?.. Нет, так дело не пойдет! Для меня это пройденный этап. Недаром Пушинка заявляет в своих психологических драмах, что человек может в жизни не раз споткнуться, но не следует спотыкаться дважды об один и тот же камень. При первом же испытании на звание разумной, нежной и все понимающей жены я с треском провалилась. «И теперь ситуация такова, что необходимо действовать», — сказала бы Дана.

— Ты куда-то едешь? — воскликнула мама, войдя в мою комнату, — она увидела, что я собираю чемодан.

— К Яну.

— Сейчас? Но ты же еще не завтракала!

Наверное, все родители так наивны. Ну какое значение имеет сейчас завтрак?

— В такую даль?!

А что значат расстояния?

— Хоть ты и вышла замуж, но ума у тебя не прибавилось!

А при чем тут ум? Хотя ума у меня как раз прибавилось.

— Тогда возьми с собой торт, который я для вас испекла… — начала сдаваться мама. — А как же цыпленок?

Незнакомая станция, каких немало. Около путей купались в пыли куры, на перроне — ни души. Небо плотно закрывали низкие тучи.

Я стояла перед зданием вокзала с чемоданом в одной руке, с тортом в другой и дрожала от холода. Разумеется, на мне был новый костюм. Дороги вели направо и налево, и справа и слева виднелись далекие огни. Куда же мне идти? И окажется ли Ян на месте? Я подошла к двери, ведущей в комнату дежурного по станции, и несмело постучала. Дежурный с мальчиком лет восьми разглядывали под лампой голубя с забинтованной лапкой.

— Давай возьмем его домой, — предложил мальчик.

Дежурный вздохнул:

— Мама выгонит. У нас и так уже ветеринарную лечебницу открывать можно… Что вам угодно? — обернулся он ко мне.

Я спросила, как пройти к воинской части.

— Я вас провожу, — сразу вызвался мальчик, рыжий, веснушчатый, с огромными черными глазами и щелочкой между передними зубами. Такого бы мне сына! — Пойдем короткой дорогой, — объяснил он.

— Вам кто нужен? Может, я его знаю? — Дежурный улыбнулся: — Военные взяли над ними шефство, выступают в роли вожатых, так что в казармах у них полно друзей.

— А в нашем отряде не вожатый, а вожатая, — уточнил мальчик, — товарищ Вера. Вы не знаете ее? Она десятник…

«Вера! Как могла я забыть о ней и о Лацо! Они наверняка знают все про Яна и обязательно помогут…»

— Тебе известно, где она живет?

— Само собой. Мы часто провожаем ее до дому…

Вера жила в старом доме с темной обшарпанной лестницей. По ней мы поднялись на последний этаж. Мой гид, который уже на станции по-рыцарски взял у меня коробку с тортом, теперь весело барабанил ею по перилам. Бедный торт!

Мальчик остановился у коричневой двери и дал два коротких звонка.

— К ним два звонка, к их хозяйке — один. Она у них настоящая ведьма, — сказал он, показывая свою осведомленность, — но с Верой не связывается. С Верой никто не связывается! — добавил он с гордостью.

В этот момент дверь открылась и на пороге появилась Вера в брюках и свитере. Ее нежное лицо, обрамленное каштановыми волосами, сияло.

— Янка! Душенька!.. — Она обняла меня и повернулась к Лацо, который вырос за ее спиной: — Ты посмотри, кого нам Ярда привел. Где же вы встретились?

— Она дороги не знала, — бойко объяснил мальчик. — А мы должны всем помогать.

У меня было такое чувство, что я приехала домой, моя подавленность сразу исчезла. Но прежде чем я успела спросить про Яна, Вера приложила палец к губам:

— Тихо-тихо, не разбуди его. Вот будет сюрприз!.. Лацо, отведи Янку в комнату, только не греми там!

В комнате с высоким потолком и голландской печкой, от которой веяло благодатным теплом, лежал на тахте Ян. Он спал на боку, подложив руку под щеку. Вид у него был такой усталый, что у меня сжалось сердце.

— Когда я открыл глаза и увидел тебя…

— Ты их поскорее опять закрыл.

— Ну да! Я думал, ты мне снишься, и хотел подольше посмотреть этот сон. Я и сейчас не вполне уверен, что не сплю.

Мы лежали в объятиях друг друга и наслаждались тишиной — Лацо и Вера «внезапно» вспомнили, что им пора на вечер в гарнизонный клуб. Мы почти не разговаривали. Мы вместе, и не было в эти минуты в мире ничего более важного. Только к полуночи мы встали и торопливо оделись: Лацо и Вера каждую минуту могли вернуться.

— Ты ночуй здесь, а я пойду в общежитие. Завтра снимем номер в гостинице. А ты позвонишь утром в Прагу и скажешь, что остаешься.

У меня было два отгула за субботы, но вот занятия в училище… Впрочем, сейчас мне было не до них. С большой радостью я осталась бы тут насовсем. В кухне был накрыт стол, на котором стояли всевозможные лакомства и бутылка вина.

— Ну и друзья у нас, а?

— Мне, пожалуйста, не наливай, вчера, пока ждала тебя, я выпила целую бутылку.

— Ах вот оно что! Поэтому-то я и не мог тебя добудиться…

Только теперь он рассказал мне, что случилось. И я сразу представила себе этого незадачливого солдата, представила, как ночью он добирается автостопом до Праги и приходит к своей девушке. А ее нет дома, она работает в ночную смену, и мать девушки, посочувствовав парню, угощает его чаем. Когда девушка пришла с работы, она отправила мать спать и спросила: «Ты получил увольнительную?» Парень рассердился: мол, ради нее пошел на риск, а она ведет себя как начальник патруля. Они поссорились. Девушка плакала, говорила, что не хочет, чтобы его арестовали, а он упрекал ее в том, что она его не любит, грозил, что наложит на себя руки, и под конец выскочил из дома. Она бежала за ним, но не догнала. Опасаясь за его жизнь, она обратилась в отделение милиции. Сотрудник милиции выяснил, где живут родители парня, и сообщил в комендатуру. Дальше все пошло как обычно. Мне было ужасно жаль солдата.

— Почему эта девушка так поступила? — недоумевала я. — Ведь он убежал из-за любви к ней. А она сразу заговорила о какой-то увольнительной, а потом заявила о нем. По-моему, это жестоко.

— А что она, по-твоему, должна была делать?

— Не знаю, по крайней мере, сейчас не знаю. Уверена только в одном: не очень-то она его любит.

— А мне кажется, наоборот, что она его очень любит, потому и не хотела допустить, чтобы он попал в неприятную историю. Какой-нибудь другой девчонке, наверное, достаточно было бы того, что они вместе, а там хоть трава не расти. В конце концов ей-то что? Даже можно подружкам похвалиться: вот, мол, на что мой парень ради меня пошел. А эта девушка действовала по велению разума. Ведь когда мы кого-то любим, мы стараемся как-то его оберегать.

— Да, конечно… Но если бы что-нибудь подобное случилось с тобой, я бы тебя спрятала, а потом мы вместе что-нибудь придумали бы. Однако заявлять о тебе я бы никогда не пошла.

— Не сердись, но ты рассуждаешь как маленькая. Как ты себе это представляешь? Ты что, прятала бы меня всю жизнь? «Мы вместе что-нибудь придумали бы»! Что? Ты пойми, что меня стали бы искать, и каждый день, каждый лишний час рассматривался бы потом трибуналом как отягчающее вину обстоятельство. Нет, ты бы сделала то же самое, что и девушка Жачека.

— Никогда!

— Или ты уговорила бы меня сделать это, или же я сделал бы это сам, без уговоров, и тебе сразу стало бы легче. И потом, для нас с тобой это дискуссия на отвлеченную тему, а в жизни дезертирство, даже совершенное во имя любви, все равно дезертирство. Ведь дезертир ставит под удар не только себя, но и своих товарищей, командиров… А главное, он нарушает присягу. Что такое присяга, я думаю, тебе не надо объяснять.

— Не надо! Я как-то иначе к этому отношусь. Но только он сейчас сидит на гауптвахте, а она, вероятно, смотрит преспокойно фильм или спит, и в ее жизни абсолютно ничего не изменилось.

— А ты думаешь, что без ее заявления он бы не сидел на гауптвахте? Сидел бы, и ему наверняка дали бы больше. Но все могло бы кончиться еще хуже: ведь он был очень взволнован, а в таком состоянии люди способны совершить любую глупость. Собственно говоря, она его спасла. А насчет того, что она спокойно спит, это вовсе не соответствует действительности. Она звонила в часть, как только мы вернулись: задыхалась от слез и говорила с трудом — так она переживала за Жачека. Это хорошая, рассудительная девушка, и очень его любит.

— А парню об этом сообщили? Он ничего с собой не сделает, когда его выпустят?

— А вот об этом позабочусь я.

— Ты хорошо его знаешь?

— Разумеется. Ведь он из моей роты. У него прекрасная характеристика с места работы, и служит он добросовестно, только какой-то пассивный… вроде бы кем-то запуганный.

— А тебя не удивляет, что такой запуганный, безынициативный и притом дисциплинированный парень вдруг взял да и убежал? Одно другому явно противоречит. У парня были, видимо, на то довольно веские основания…

— Похоже, что моя жена всерьез занялась психологией.

— Не смейся, пожалуйста. У вашего Жачека есть друзья?

— Тут у всех есть друзья. В армии без дружбы… Но оставим это, Яничка. У нас так мало времени…

Мы были одни до самого утра. Лацо сообщил по телефону, что решил пойти в общежитие вспомнить холостяцкую жизнь, а Вера переночует у знакомых. Еще он сказал, чтобы мы не забыли подложить угля в печку, а то ночью замерзнем. Подложить уголь мы, конечно, забыли, но ни капельки не замерзли.

Когда Ян ушел, я не знаю. Я в это время крепко спала. Выходит, не привыкла еще к роли жены военнослужащего.

«Мамбру ушел на войну…» В ушах у меня все еще звучала Верина песенка, старинная испанская песня о вояке, который ушел на войну, а дома его ждут. Ждут на рождество, на пасху, ждут который год, а Мамбру все не возвращается. Вера пела ее на испанском языке, под гитару, преобразившись при этом настолько, что и вправду стала похожа на испанку.

— Ты, Янка, наверное, и не знала, что моя жена — иностранка? — обронил Лацо.

— Какая же я иностранка?! — возмутилась Вера. — Иностранкой я была в Чако, хотя отца там и называли дон Хосе. «И чего это вы, дон Хосе, хотите вернуться в Чехословакию, ведь теперь там большевики? И вы уже не будете фермером…» «Зато там дом, — отвечал он. — Там есть работа и хлеб для всех. И вода в наших колодцах чистая и вкусная…» Знаешь, Янка, в Аргентине шелестели пальмы и апельсиновые рощи, но вода, которую нам приходилось пить, пахла тараканами. А родину я всегда представляла себе как источник, полный вкусной чистой воды.

— И меня ты представляла?

— Конечно. Мне было шесть лет, когда мы на «Италии» отправились через Атлантический океан домой, но уже тогда в моем детском сознании сформировался идеал мужа. Когда в школе мы пели очень трогательную песню «Слетел с неба ангел», я видела тебя, Лацо.

— Хорош ангел — в комбинезоне танкиста! Одному богу известно, кого ты тогда видела, ты наверняка что-то от меня скрываешь.

Лацо все время дразнит Веру, хотя любит безмерно. Мой Ян уважает ее как друга и советуется с ней по разным вопросам. Мне она кажется такой умной, проницательной и энергичной, что у меня порой появляется чувство собственной неполноценности. Как-то я представила себе встречу пани Балковой с Верой, этой, по ее понятиям, «гарнизонной дамой»: «Еще немножко сливок? Вам нравится молочник? Фамильное серебро. Эпохи Людовика XIV…»

Зато жена коллеги Яна, надпоручика Копеца, наверняка произвела бы на пани Балкову хорошее впечатление. Красавица, настоящая светская львица. Усталый взгляд, устремленный вдаль, картинно подавляемая зевота: «Вы приехали на машине? Какая у вас марка? Мы считаем, что нет ничего лучше «фиата».

Меня так и подмывало ответить ей в тон: мол, мы считаем, что нет ничего лучше нашего допотопного «крайслера». Но в этот момент в клуб пришел ее муж с доктором Коларжем, и она тут же от меня отвернулась.

— Послушайте, доктор, ваше снотворное на меня не действует!

— Это потому, что ты привыкла к своей швейцарской гадости… Ничего ей больше не давай, Йозеф!

Ее муж такой же свой парень, как и Ян. Когда Ян представлял мне доктора Коларжа, он предупредил: «Осторожнее с ним! Это ловец женских сердец!» «Ловец сердец? — усмехнулся доктор. — Да для меня, братец, нет ничего страшнее женщин». Дана наверняка сказала бы, что этот Коларж похож на Бельмондо. Должно быть, он умеет производить впечатление на женщин. Во всяком случае, жена надпоручика Копеца, который тотчас же принялся обсуждать с Яном какое-то рационализаторское предложение, при виде Коларжа сразу оживилась.

Скоро я буду жить среди них. Буду часто видеться с Верой… но и с женой надпоручика Копеца тоже. Выдержу ли я? Правда, решение этих проблем можно отложить до той поры, пока я не переселюсь сюда окончательно. Сейчас же место, где будет стоять наш дом, представляет собой пустырь с наваленными в беспорядке стройматериалами. Пожалуй, не надо мне было туда ходить. Кажется, мечты о том, что скоро я буду жить вместе с Яном, утонули в грязи.

— Чего ты хнычешь? — укорял меня Пушинка, когда я ему все рассказала. — Конечно, грязь для мечты — среда неподходящая, но и в мещанском уюте она может зачахнуть. Только от тебя зависит, осуществится ли она. Я как раз пишу пьесу на подобную тему… — Пушинка сидел в своем кресле на колесиках: весной и осенью его мучают такие боли, что он не может ходить даже на костылях, а нормально ходить он уже никогда не будет. — К счастью, у меня целы руки и голова, — усмехается он. — Для того чтобы писать, ноги не нужны…

— Как это не нужны?! — протестует медсестра Эва.

Она каждый день приходит к нему и учит его ходить. Я в таких случаях всегда убегаю. Не потому, что мне больно смотреть на изуродованного Пушинку, который, крепко сжав зубы, тяжело передвигает ноги по ковру, останавливается и виновато улыбается, а потому, что я знаю, как он любит Эву. Но это же безнадежно! Пушинка мужественный парень. Он, например, не отказался от своей мечты стать драматургом, и она почти осуществилась: одну из его пьес ставит Камерный театр, по другой написан сценарий и снимается фильм на телевидении. Однако его мечте о любви сбыться явно не суждено. Судьба решила иначе, а виной всему роковая случайность. Это приводит меня в ужас.

Я думаю о Яне, о тех опасностях, которые подстерегают танкиста, и они вырастают в моих глазах до гигантских размеров. Кто знает, что происходит сейчас в его части, пока я тут терзаюсь из-за отсутствия квартиры, из-за нейлоновых занавесок, которые мне негде повесить, из-за большой глиняной вазы, которую некуда поставить… И на бумагу торопливо ложатся строки очередного письма: «Дорогой, мы оба молоды и здоровы, поэтому то, что мы еще не можем жить вместе, должны воспринимать всего лишь как неприятность. Особенно по сравнению с трудностями той жизни, которая нас ожидает…»

Иногда вечером заходит Орешек. В прошлом году у него умерла мать, за которой он ухаживал, и Пушинка подготовил его к экзаменам в Академию музыкального и театрального искусства. И еще он добился, чтобы Орешек получил роль в телефильме по его сценарию.

— А про что эта пьеса, Петр? — спрашивает папа.

Все собрались у нас на кухне, в том числе Иржи с Даной, которые решили пожениться. Но тогда ведь надо женить и Орешка: они же с Иржи поклялись, что женятся в один день.

— Очередная утопия Пушинки. О коммунистическом обществе…

— Социализм тоже когда-то считали утопией.

— Знаю, — спокойно отвечает Орешек, — но это настоящая утопия. Я играю роль архитектора, построившего город-круг. Когда в этом городе женятся, то молодоженам не надо никаких свидетельств о браке и прочих документов. Они просто получают ключ от квартиры, однако ключ этот символический, потому что там уже никто ничего не запирает. Но прежде чем получить его, молодожены должны ответить на три вопроса: что они хотят сделать для себя, для города, для всего человечества? И это нигде не фиксируется, ведь там уже никто никого не обманывает…

Я затаила дыхание, а Дана выпалила:

— Не такая уж это утопия!

— Для тебя — нет, — сыронизировал Иржи. — Тебе Пушинка как раз под стать. Вы знаете, что ей взбрело в голову? Она хочет поехать на строительство электростанции в Тушимице, чтобы дать людям свет. А дело кончится тем, что она будет торговать там в столовке сосисками.

— Ну и что? — Дана покраснела: — Это тоже важно. Люди на стройке должны есть.

— А я-то что буду делать? Да и сколько я там заработаю? Разве что на разбитое корыто. Здесь, в мастерской, у меня интересная работа и получаю я неплохо. Можно накопить денег на квартиру и даже на машину.

— Подумаешь! Все это я уже могла бы иметь. Хотела же я ради денег выйти замуж за разведенного сорокалетнего мужчину. У него было все — машина, хорошая квартира, дача. Но потом до меня дошло, что я стала бы тогда похожа на улитку, которая куда-то ползет с грузом на спине. А я хочу свободы, хочу найти смысл жизни!

— Ты не заболела, случайно? — спросил мой брат. — Ты лучше подумай, как нам женить Орешка.

— Я готов нарушить клятву, — заверил всех Петр.

— Нет, я клятвоотступничества не принимаю!

Я оставила их в покое и удалилась в свою комнату. Я хотела побыть одна и подумать над тремя вопросами: что я хочу сделать для себя, для города, для всего человечества?

Прекрасная идея — вместо свидетельства о браке получить ключ от квартиры. Но мне его все равно бы не дали. Я не знаю, что ответить на эти важные вопросы.

Жачек мне начал уже сниться. Вообще-то мне редко кто-либо снится, а Яна так никогда. Но в сегодняшнем сне мы плыли с ней на лодке по реке ранним утром. Солнце только начинало пробиваться сквозь туман. Яна сидела, прислонившись спиной к моим коленям. Время от времени она оборачивалась ко мне и улыбалась. Я смотрел по сторонам, но берегов не было видно. Неожиданно вода стала с шумом отступать, кое-где показалось дно, усеянное валунами, и наша лодка застряла, зацепившись за один из них. Я выпрыгнул из лодки и попытался ее высвободить, но все мои усилия оказались тщетными. И вдруг рядом со мной появился солдат в маскхалате. «Жачек! — воскликнул я, удивленный и рассерженный одновременно: и здесь от него нет покоя! — Вы что тут делаете? Вы же должны сидеть на гауптвахте! Не сбежали ли вы снова?!»

Он залился краской и, заикаясь, проговорил: «Кто-то ведь должен помочь вам выбраться, товарищ поручик, а то, чего доброго, опоздаете…»

Опоздаю!

Я проснулся. По оконному стеклу стучал ливень, в водосточной трубе гудела вода. В полумраке комнаты светился рефлектор, который я забыл выключить. Я протянул руку к будильнику — половина пятого. От злости я чуть не хватил его оземь, но у меня был только один будильник. Я снова залез под одеяло и закрыл глаза, однако сон не возвращался.

Черт бы побрал этого Жачека! Не дал досмотреть такой сон. Даже ночью нет от него покоя! Правда, я для него еще ничего не сделал, а ведь обещал Яне. Она, наверное, и не подозревает, как заморочила мне голову этим Жачеком. Но случилось так, что мы поехали на стрельбы, а когда вернулись, началась ремонтная эпопея. В конце концов, почему этот Жачек так застрял у меня в мозгах? Ведь он отделался всего десятью сутками ареста. Девушка действительно выручила его, а то дело не обошлось бы без военного трибунала.

И почему у меня не выходит из головы Слива? Его взвод был на стрельбах первым, танкистам объявили благодарность, и рота сразу вышла вперед… Так что же меня беспокоит? Я потянулся за сигаретой, закурил, и после первой же затяжки в мозгах сразу что-то прояснилось. Жачек явился мне во сне не незваным гостем — для этого он слишком робок, я сам его позвал. И я вдруг понял, что должен обязательно его встретить, когда он вернется в часть. А это случится как раз сегодня.

Я оделся как по тревоге и стремглав выскочил на улицу, под дождь. Я успел вовремя. Солдаты заметили меня не сразу. Они окружили Жачека, казавшегося еще более бледным, чем обычно, и тряслись от смеха. А Слива привязывал ему к ноге железное ядро на цепи. Где они его только раздобыли? Но в ту минуту меня это не заинтересовало — так я был взбешен.

— Слива! — рявкнул я.

Хохот мгновенно прекратился, все вытянулись по стойке «смирно». Застыл с ядром у ноги и Жачек. Вид у него был весьма испуганный. И в эту минуту я отчетливо понял, что если даже наказать Сливу, то ни в судьбе Жачека, ни в судьбе других новобранцев ничего не изменится или изменится к худшему…

В обед я обсудил сложившуюся ситуацию с Лацо. Мы оба вынуждены были признать, что наши восторженные представления об армии во многом расходятся с практической деятельностью. Мы идеализировали армейские будни, подгоняя все под школьную схему, идеализировали командиров, будучи не в состоянии оценить сложность и многообразие их деятельности.

Решительность, с которой я мысленно произносил критические речи на собраниях офицеров, полностью исчезает, как только я вижу ехидную улыбку начальника клуба или ловлю на себе холодный взгляд командира полка. Когда же я стою перед своей ротой и чувствую на себе испытующие взгляды солдат, ко мне иногда возвращается первое волнение, которое я испытывал как командир. Я ощущаю себя неким подобием мишени. Каждое мое движение, каждое слово, каждый нерешительный жест будут критически оценены. Каждый мой приказ, который, конечно же, будет выполнен, вызовет в их душах самые различные реакции. И если я хочу оставаться требовательным по отношению к ним — а я этого хочу, — я должен быть стократ требовательнее к себе.

Лацо, который в училище возглавлял партийную организацию курса и обладал большим запасом политических знаний, все время терзается от того, что на его занятиях не возникает дискуссий. Активно выступает только воин Фаркаш, по кличке Шехерезада. «Где-то я допускаю ошибку, — ломает себе голову Лацо. — Все вроде бы делаю по правилам — выбираю тему доклада, составляю план, пишу тезисы, а дискуссии все равно не получается. Неужели всем все ясно?!»

Но сложности, возникающие у нас при столкновении с действительностью, вовсе не означают, что мы сложили оружие или смирились со скептицизмом начальника клуба и ему подобных. Лацо даже придумал по этому поводу афоризм: «Когда перестанешь идеализировать действительность, начнешь по-настоящему бороться за то, чтобы приблизить ее к идеалу».

Я, например, уже не идеализирую своего командира капитана Понца. Однако это не означает, что я его не уважаю, я просто понял, что популярность у солдат достается дорогой ценой. И наш командир платит сполна. Но в то же время он любит повторять, что военное дело оформилось как наука без нас и теперь в нашей помощи не нуждается. В роте он опирается в основном на солдат второго года службы, командиров взводов и командиров танков.

Таким образом, к подчиненным он подходит с разными мерками: с одной — к молодым солдатам, с другой — к «старикам».

Не люблю этого слова, но солдаты второго года службы произносят его с гордостью. Они горой стоят друг за друга, потому что «из одного котелка кашу ели». Новобранцы же покорно терпят такое положение.

Говорят, что десятник Слива стал любимцем капитана, потому что хорошо исполняет его родные моравские песни. Понц никогда его не наказывает. Как же, лучший командир в роте! Да и потом, какое это произведет впечатление на бойцов?

Вера молча слушала нас. Она обладает редким даром слушать не перебивая, без эмоциональных взрывов. При первой встрече она показалась мне — вероятно, по сравнению с живой и непосредственной Яной — слитком серьезной, даже немного замкнутой. На самом же деле она общительная, энергичная и искренняя, и я иногда думаю, что она гораздо умнее, чем мы с Лацо, вместе взятые.

Когда мы с Лацо перешли к кофе, Вера нарушила молчание:

— А знаешь, Янко, девушка Жачека приезжала к нему за неделю до того, как он сбежал?

— Ну и что? — недоуменно взглянул я на нее. — Что это объясняет?

— Подожди, не торопись, — улыбнулась она. Она говорит по-чешски так же хорошо, как и по-словацки. — Дело в том, что они так и не увиделись. Был день уборки, и Жачек вместе с другими новобранцами чистил урны. Дежурным по роте был Слива, и, когда с КПП сообщили, что Жачека ждет девушка, он устроил так, что солдат у ворот не появился.

— Почему же Жачек не пожаловался? — взорвался я. — Ведь я был в роте.

— Да его и в известность не поставили. Дневалил в это время Карас, ты его знаешь. Разве он будет искать по всей роте какого-то зеленого новобранца, да еще из-за девушки! Пусть, мол, привыкают к разлуке, ничего с ними не случится. И они развлекались со Сливой, попеременно отвечая по телефону: «Воина Жачека никак не могут найти». Девушка в конце концов уехала, так и не повидав его.

— И Жачек про это узнал?

— Слива ему сам сказал, присовокупив, что, мол, если приглашаешь девчонку, то должен находиться в казарме или где-нибудь поблизости и ждать, когда тебя позовут к воротам, а не мотаться по роте, мол, девочка-то что надо и скучать она, видимо, не будет: ею занялся парень получше Жачека. Тот, конечно, расстроился, написал девушке письмо, но ответа не дождался… Остальное ты знаешь.

— Откуда тебе об этом известно, Вера? — изумился Лацо.

— Известно, потому что это меня интересует. — Она спокойно взглянула на него, потом на меня: — Ты что делаешь после работы, Янко? Если есть свободное время, я могу пригласить тебя на одно мероприятие.

— Вот это да! — только и сказал Лацо.

Как только мы с Верой вышли из казармы — я впервые уходил вовремя, — на нас набросилась целая ватага ребятишек. Собственно, не на меня, а на нее. Я оторопел.

— Пошли-пошли, — Вера, смеясь, взяла меня под руку. — Теперь наконец дошло, что я пригласила тебя на встречу с пионерами?

На встречу с пионерами! А мой лучший друг, наверное, теряется в догадках. Прервав мои размышления по этому поводу, ко мне подбежала девчушка-дюймовочка — за ушами две тугие светлые косички, и в каждой — по огромному, словно крыло бабочки, банту. Она доверчиво взяла меня за руку:

— Ты будешь нашим вожатым вместо Гонзы? А в шарики ты умеешь играть?

Мне очень захотелось, чтобы у нас с Яной родилась девочка. Вот как эта, например… Шарики… Черт побери, когда же я последний раз играл в шарики?

— А пускать змея будем? — спросила другая девочка, тоже с косичками, спускающимися по ее спине двумя блестящими черными змейками.

— А умеешь стрелять из духового ружья? Но только так, чтобы, что ни выстрел, то прямо в цель? — спрашивал мальчишеский ломающийся голос.

Следующий мальчик допытывался, умею ли я водить танк и придумывать игры и что мне известно о планетах. Короче, меня проверяли так основательно, что я даже вспотел. Мысль, что я вряд ли справлюсь с ролью вожатого, становилась все более навязчивой. Вот разве что танк выручит. Но конкуренции с неизвестным мне Гонзой я ни за что не выдержу.

— …Мы делали с Гонзой змея, а клей не хотел вылезать из тюбика. Тогда Гонза нажал, и клей ка-ак вылетит…

— …Только с другого конца, и прямо Гонзе на форму. И так прилип, что мы никак не могли его отчистить и стали плакать…

— …Это вы плакали. Девчонки всегда плачут…

— …Еще бы! А вдруг командир не отпустил бы больше Гонзу за такой проступок?.. Но он отпустил, хотя клей отчистить не удалось, и Гонзе выдали новую форму.

— …Он купил нам шарики, и мы состязались у реки на звание лучшего игрока. А Блоха думал, что выиграет…

— …Этот Блоха, товарищ поручик, такой завистливый, всегда хочет выиграть. Однажды он перевернул ведерко. Знаете такую игру — нужно ходить с завязанными глазами среди ведерок, полных воды?..

— …Лучшим игроком стал Гонза, но он все шарики нам опять раздал. Блоха бы ни за что этого не сделал, и никто другой, кроме Гонзы. А он нам еще пастельные карандаши купил…

— …Сейчас он с нами не занимается, потому что гагаринцы попросили его помочь им подготовиться к конкурсу… Да с Гонзой любой конкурс выиграешь, он все на свете умеет… А ты его не знаешь? Ты не знаешь нашего Гонзу?

Это, конечно, звучит парадоксально, но Вера и ее пионеры познакомили меня с одним из моих танкистов. Разумеется, я его знал. Десятник Гонза Жальский — командир второго танка в первом взводе, отличный боец. Перед уходом в армию комсомольская организация больницы, где он работал лаборантом, рекомендовала его кандидатом в члены партии. Он член бюро Союза социалистической молодежи роты.

Биографию каждого солдата своей роты я мог бы рассказать наизусть, но в том-то и дело, что каждого из них я пока больше знаю по анкетам. А я ведь на собственном опыте убедился, что нигде человек не общается так активно с другими людьми, как в армии, однако при этом он может чувствовать себя ужасно одиноким.

Как много значила для меня на действительной службе дружба с Лацо, Вашеком, Пушкворцем! А сколько неприятностей доставили мне Поспишил и водитель моего танка верзила Мелишек! И как по-отечески выручил меня из нависшей надо мной беды майор Рихта! Он никогда не играл роль добренького папаши — он был для этого слишком молод. Он никогда ни на кого не кричал, но перед ним терялись даже самые дерзкие солдаты. Его подчиненные учились у него мужеству, прямоте и честности. Только благодаря ему я стал офицером и командиром. А стал ли? Какое емкое это слово — командир!

…От моего плаща и рубашки идет пар — я сушу их перед рефлектором в своей холостяцкой комнате. Мы отправились с Жальским побродить по окрестностям и ушли далеко от города, когда вновь хлынул ливень. Во время нашей прогулки Гонза признался, как стыдно ему за глупые шутки над Жачеком, хотя сам он при этом не присутствовал — передавал дежурство на КПП. Он сказал, что хочет разобрать этот случаи на заседании бюро ССМ, а потом вынести его на собрание, ведь в конце концов речь идет не только о Жачеке, но и о взаимоотношениях бойцов первого и второго года службы. Гонза — умный и чуткий парень. Но мне показалось, что и он боится Сливы. Он не сказал о Сливе ничего плохого, напротив, даже признал, что десятник очень помог ему, когда он облил клеем свою форму. Именно Слива уговорил старшину обменять ее. Ему старшина, конечно, не отказал, Сливу он уважает. А кто его не уважает?..

Ужасно хочется есть, а запасов — никаких. Нашел только пирожок, твердый как камень. Его привезла еще Яна. Живу как отшельник. Что общего между мной и женатым человеком? Я еще не прочувствовал, что означает это слово. А Яна? Привыкнет ли она к моему ненормированному рабочему дню, к ранним подъемам и поздним возвращениям? А как отнесется к тому, что мне предстоит учиться в офицерском училище? Поправятся ли ей мои прогулки с Лацо? Вера давно свыклась с армейской жизнью, к тому же она сама достаточно занята, а Яна — ребенок, она до сих пор осталась девочкой с крокусами. Способен ли я воплотить в жизнь все ее мечты о супружеской жизни? Я даже испугался, когда она рассказала мне свой сон про вертолет. Ведь я живу на земле, занимаюсь довольно будничными делами, со мной особенно не полетаешь.

Сегодня пришло письмо от Ивана, но времени у меня хватило только на то, чтобы пробежать его глазами.

Я сунул руку в карман кителя: конверт размок от дождя, но разобрать написанное было можно. Я устроился поудобнее с чашкой горячего чая (опять у меня кончился сахар!) и начал читать:

«Привет доблестному воину! Я тоже воюю — с черчением, с начертательной геометрией и с тещей. Вот три зла моей жизни. Но ими можно пренебречь, если сосредоточиться на грандиозном плане, который я только что наметил и спешу в кратких чертах обрисовать тебе. Чтобы у тебя сложилось полное представление, прилагаю рисунок. Это научно-исследовательский институт бионики, в котором будут…»

Письмо я так и не дочитал, потому что лампочка, несколько раз мигнув, погасла. Наверное, провод оборвался. Во время ливней и сильных ветров у нас так часто бывает. Рефлектор, разумеется, тоже погас. Рубашка и плащ теперь не высохнут. Ну да ладно, завтра они мне не нужны.

Я нащупал в темноте чашку и стал пить чай. Без сахара он был довольно противным. Слава богу, хоть транзистор у меня есть.

— «…возьмите семь тысяч семьсот оплодотворенных утиных яиц и поместите их в инкубатор, — вкрадчиво советовал мне из транзистора мужской голос. — Время от времени, но регулярно, меняйте положение яиц, так, чтобы…»

Да, это мне знать совершенно необходимо. Я начал крутить рычажок — послышалась музыка, но сейчас мне нужно было человеческое слово. И вдруг ко мне обратился девичий голосок, до того нежный, что у меня перехватило дыхание:

— «Любимый мой, к счастью, и ты романтик, иначе бы ты не поверил, что я полюбила тебя в то самое мгновение, когда увидела, — вчера, здесь, на пляже, в каком-то…» — Голос куда-то пропал, в транзисторе что-то затрещало.

Я отчаянно затряс его. «Останься со мной, раз ты любишь романтиков, ведь я тоже принадлежу к ним, не уходи!» — мысленно умолял я свою невидимую собеседницу.

Откуда-то издалека донеслось:

— «…мы все время ищем кого-то, кому бы могли хранить верность до самой смерти…»

На этом все кончилось: я забыл купить батарейку. Удел всех романтиков — одиночество. Лежи один в тишине и темноте и слушай, как льет дождь. До завтра этот ливень превратит дорогу на полигон в Ла-Манш…

«Яна, Яничка, — обращался я мысленно к любимой, — я тоже полюбил тебя сразу, как только увидел… Но эти проклятые машины… Знаешь, что бывает, когда соскакивает гусеница, а кругом грязь?.. Мои «анютины глазки», простите, что в воскресенье опять будете скучать в одиночестве. Однако я все-таки очень надеюсь, Яна, что ты не будешь искать того, кому могла бы остаться верной до самой смерти, ведь у тебя есть я. Вот только я не могу быть все время с тобой… Карас, если у вас завтра завязнет танк, я отдам вас под суд. И вас посадят в инкубатор, где уже лежат семь тысяч семьсот утиных яиц. Семь тысяч семьсот…» Я засыпал.

В воскресенье я поехала в Штеховице. Погода стояла отличная. На пароходе было полно влюбленных, супругов с детьми. Все были с кем-то…

«А ты чего полезла на пароход? — укоризненно сказало Отважное Сердце. — И зачем пошла в кино на «Анну Каренину»? Чтобы найти повод пореветь? Реветь надо из-за тройки по математике, если уж тебе очень хочется…»

Дома у нас сидела гостья, новая жена отца Яна. Когда мать Яна умерла год назад, его отец женился во второй раз и вскоре опять уехал за рубеж. Ян, правда, заявил, что понимает отца, но порога квартиры во Вршовице больше не переступал.

И вот теперь новая жена его отца пришла к нам. Это пожилая дама, тихая и скромная — именно такая жена, должно быть, и нужна отцу Яна.

— Дома так тоскливо, я все одна да одна, — пожаловалась она. — Считается, что я замужем, а с мужем только письмами обмениваемся. Пишет, что, мол, скоро приедет, а сам все не приезжает.

— И наша девочка в таком же положении, — поддержала ее мама.

— Да, я знаю… Все сыновья моего мужа удивительно непоседливые. Наверное, это у них наследственное. На первом месте всегда работа, работа…

— И все равно это лучше, чем те мужья, что по пивным ходят, — сказала мама.

Мне-то хорошо известно, что значит работа для Яна, Только мы, женщины, не такие. Для нас, как для Анны Карениной, любовь на первом месте. И даже равноправие ничего не изменило. Но если бы я попыталась оттеснить работу Яна на второе место, то рисковала бы оказаться на последнем. Как Эва, жена Ивана, которая выбрасывает его коробочки с блохами, сороконожками, болотными козявками и кричит: «Они тебе дороже, чем я?» До сих пор она так и не поняла, что такое увлечение. Она, наверное, ни разу не видела своего мужа за микроскопом. А я заметила, какое восторженное лицо было у Яна, когда он показывал мне танк. Вероятно, я все-таки могла бы уговорить его остаться в военном училище: там ему давали должность и квартиру, но разве был бы он счастлив? И разве могла бы я быть счастлива, если бы он чувствовал себя несчастным?

Однако и я хочу быть счастливой, а без Яна это невозможно. Я не могу жить вечным ожиданием, чтобы в конце концов не выдержать и жаловаться, как жена отца Яна: «Считается, что я замужем, а с мужем только письмами обмениваемся». Больше никогда ни за что не поеду на пароходе в Штеховице одна.

«Милая Вера!

Я хочу жить вместе с Яном, ты это, конечно, понимаешь. Только не говори ему, а то он подумает, что я утратила душевную стойкость. А я, наоборот, считаю, что лишь теперь обрела ее. Зачем мне ждать, когда отстроится наш дом и нам дадут новую квартиру? Мне хватило бы какой-нибудь комнатушки, куда вошла бы самая необходимая мебель. Остальное несущественно. Как ты считаешь, такая комнатка найдется? Я не хочу обременять тебя поисками и поэтому приеду сама. Может, мне повезет? Мы согласны жить даже в селе, ведь сейчас всюду ходят автобусы. Я верю, что ты единственная, кто не станет меня разубеждать. Ян станет. Он вбил себе в голову, что должен перенести меня на руках через порог квартиры, где будет кухня с горячей водой и ванная, облицованная кафелем. А я могу ограничиться простым корытом и самой обычной кухней.

Твоя Яна».

«Милая Янка, как только получила твое письмо, тут же начала поиски. Бегала везде, а у себя под носом посмотреть не догадалась. Я имею в виду нашу квартиру. И вот сегодня я поинтересовалась у нашей хозяйки, и оказалось, что она хочет уехать к своей дочери в Табор. Квартира будет целиком наша, но зачем нам с Лацо две комнаты? Мы можем создать коммуну: каждая семья получит по комнате, а кухня и ванная будут общие. Если тебя это временно устроит, напиши мне. Яну тебя тоже очень не хватает.

Твоя Вера».

«Мамочка и папа! У нас появилось жилье. Остальное расскажу, когда вернусь.

Ваша Яна».

Я ехала всю ночь. На знакомой станции меня дружески приветствовал знакомый железнодорожник пан Кутилек:

— Опять в гости?

— Нет, насовсем!

В солнечном свете город показался мне особенно гостеприимным и уютным: многочисленные башни и башенки, узкие улочки, центральная площадь с фонтаном… Теперь это и мой город. Вот в этом парке я, может быть, буду прогуливать в коляске нашего сына. Вот у этих ворот мы будем встречать Яна. И вообще, нас ждет жизнь, полная чудес…

Однако первое чудо не состоялось — Ян, Лацо и Вера уехали рано утром в Будеёвице на политучебу. Ну и что? Пока можно пройтись по мебельным магазинам.

Здесь он оказался всего один. Тахты в нем не было.

— Заходите, скоро получим, — обнадежил меня услужливый продавец.

Нет так нет. Зато я обнаружила прекрасный красный ковер. Однако с ним придется подождать, ведь неизвестно, сколько денег останется после покупки тахты. Конечно, теперь мы можем воспользоваться кредитом для новобрачных. А почему бы и нет, раз у нас есть где жить? Интересно, а как выглядит наша комната? Может быть, хозяйка…

Я долго звонила, и когда уже совсем отчаялась, дверь осторожно приотворилась:

— А, доктор?! Простите, пока я доковыляла до дверей… Ах-ах, такие боли! — запричитала высокая, худющая женщина, вся в черном, с головой, обмотанной белым полотенцем. — Если бы голова так не болела, я бы вас сюда не гоняла, доктор, вы же меня знаете.

— Простите, но я не…

Нащупав выключатель, женщина зажгла свет.

— Вам кого?

Я в смятении начала объяснять, но она вдруг улыбнулась и пригласила меня войти.

— Ну как же, я вас знаю. Вы — супруга того интересного пана поручика, который ходит к моим жильцам. Они тоже очаровательные, порядочные люди, но… Проходите, проходите, пожалуйста… Слава богу, теперь я не одна! Вы знаете, у меня такая мигрень, что я вызвала доктора. Ах, эти современные врачи! Знаете, что этот доктор мне недавно сказал? Надо, мол, проветривать помещение. Представляете?

Передняя была мне знакома, но сейчас, когда я попала сюда с улицы, залитой солнцем, она показалась мне похожей на склеп. А когда хозяйка отворила передо мной дверь своей, то есть нашей будущей, комнаты, сердце у меня оборвалось. Это был почти такой же склеп, как передняя, только набитый мебелью и хламом. И здесь пахло кошками, хотя ни одной не было видно.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила хозяйка. — До меня дошли слухи, что вы с мужем интересуетесь моей комнатой, но я еще не знаю, буду ли переезжать. Куда девать мебель? У дочки квартира обставлена, все новое, модное, и я не убедила ее в том, что она покупает за большие деньги ящики из фанеры… А у меня прекрасная, добротная мебель. Вы только посмотрите. Сегодня уже ни одна фабрика такой не делает — какое дерево, резьба! А обивка?..

В пузатых шкафах жучки-древоточцы работали так же усердно, как в потолочных балках горной дачи. Этот звук был мне хорошо знаком. Тумбочки около супружеского ложа с высоко взбитыми перинами были покрыты узорными мраморными подставками. В вазе на большом круглом столе торчали запыленные бессмертники. Им, вероятно, было лет сто. А еще тут стояли покрытый черным лаком буфет, заваленный фарфоровыми оленями, собаками и пастушками, и гарнитур мягкой мебели — диван и кресло, обитые зеленым плюшем, кое-где траченным молью. Выглядело все это отвратительно.

— Ко мне уже столько народу приходило насчет комнаты, девонька, но я сдам ее только с мебелью. В противном случае уж лучше сама буду в ней век доживать… Да что же вы все стоите? Присаживайтесь, вот хотя бы сюда, на кушетку. Чем бы вас угостить? Может, чуточку вина? У меня оно свое… Ведь швыряться деньгами мне нельзя, и так еле-еле свожу концы с концами. Раньше у меня был целый дом, а теперь…

Все это изверглось из ее уст, как водопад. Вина мне вовсе не хотелось, я со вчерашнего вечера ничего не ела, но из вежливости я все-таки выпила. Вино, на вкус оказалось сладким и тягучим, и у меня сразу же заболел живот. А может, он заболел от страха, что не удастся сиять комнату. Она уже не казалась мне такой темной, как прежде. Если ее отремонтировать, помыть окна и повесить светлые занавески вместо плотных гардин, пропитавшихся пылью, если…

Но хозяйка не дала мне помечтать. Она беспрестанно открывала шкафы, вытягивала оттуда какие-то ящики и при этом говорила без умолку. Она кружила вокруг меня и в своем черном одеянии с белой тряпкой на голове походила на оживший призрак. Ее глаза сверкали, как у чародея, и мне казалось, будто я сижу в театре, а передо мной разыгрывается какая-то гротескная трагедия или трагикомедия. Голова у меня просто разламывалась, мои мечты о собственной квартире разбивались о фарфоровых собак и пастушек, о мраморные подставки, умирали на старом, потертом ковре…

— Настоящий персидский, — бахвалилась хозяйка, — он лишь сверху слегка потерт, но если его подремонтировать, он еще лет пятьдесят прослужит. Пять тысяч за такой ковер недорого… Та дама, которую я жду, предлагает мне десять, она хочет получить эту комнату во что бы то ни стало, но я не обдирала, я не хочу наживаться на том, что у нас не хватает квартир…

Разве я не знаю, что у нас не хватает квартир?! За квартиру люди готовы отдать все что угодно. А может, хозяйка уже с кем-то договорилась и теперь просто морочит мне голову? Вдруг Вера не все знает? И тогда мне придется ехать обратно в Прагу, а мама станет ругать меня, что трачу слишком много денег на поездки. Заведующая же вздохнет с сожалением и скажет: «А мы уже взяли человека на твое место». Иржи лишь презрительно усмехнется: «Вы с Яном ничего не можете устроить». Но главное, мне опять придется томиться в одиночестве в своей комнатке и писать письма: «Любимый мой, не думай, что я хныкаю. Я просто с нетерпением жду, когда же наконец мы будем вместе…»

В коридоре раздался звонок.

— Наверное, это та дама, о которой я вам говорила… Ну та, что хочет снять комнату со всем имуществом, потому что иначе я не согласна… — И хозяйка направилась к дверям.

— Подождите!

Кажется, я уснула. А может, потеряла сознание? В общем, когда я, услышав из передней знакомые веселые голоса, пришла в себя, то обнаружила, что лежу на мерзкой кушетке, пропахшей кошками. В комнате горел свет, но хозяйки не было.

Я выбежала в переднюю. Там стояли Ян, Лацо и Вера и смотрели на меня как на привидение. Вид у меня, вероятно, был ужасный — босая, помятая, взлохмаченная.

— Яна! Что с тобой? Откуда ты взялась?

Я упала в объятия Яна. Как же мне было хорошо!

— Я уплатила за эту комнату. За все сразу. Даже за ковер.

— Что ты наделала! — воскликнула Вера. — Ой, держите меня! Эта ведьма и ее разыграла. Но ей это даром не пройдет. Лацо, за мной!

Вера застегнула китель на все пуговицы, и они с Лацо выбежали из квартиры.

Я обняла остолбеневшего Яна:

— Не сердись, милый, но я отдала ей все наши деньги. В конечном счете это же не имеет значения. Главное, мы будем вместе…

В понедельник утром на тротуаре перед домом горой возвышались пузатые шкафы, разобранные кровати, тумбочки с мраморными подставками и гарнитур мягкой мебели, обтянутый зеленым плюшем. Пани хозяйка в черной шляпке и каракулевой шубе, хотя вовсю сияло солнце, бегала вокруг своих богатств. На наше приветствие она не ответила, но нам было безразлично.

У дверей в квартиру Ян остановился, сказал: «Традиция есть традиция», поднял меня на руки и перенес через порог. Мы поцеловались. Итак, мы дома.

В передней и в нашей комнате хозяйничали маляры. Окна были раскрыты настежь, и через них в комнату вливалось солнце.

На кухне Вера с потерянным видом изучала поваренную книгу.

— Яна, ты умеешь делать кнедлики? Маляры хотят на обед кнедлики.

Я расхохоталась. Впервые Вера чего-то не умела, и от этого у меня на душе стало как-то спокойнее: делать кнедлики я умею.

— Молодая пани хочет белый потолок? — заглянув в кухню, спросил маляр.

— Молодой пани все равно, — ехидно заметил Ян, который просеивал муку. — Главное, что у нее есть этот потолок. А не могли бы вы нарисовать на нем вертолет?

Он был в гражданском и выглядел так же, как в «Манесе», когда я впервые увидела его и влюбилась на всю жизнь.

Я простился с общежитием. Несколько меланхолично, как и положено отшельнику, возвращающемуся в мир.

— Вот рефлектор, — сказал я Коларжу. — Дарю его тебе. На нем хорошо сушить носки. Сахар тоже дарю, тут два кило. Чай купить я забыл, но его можно пить и без заварки.

— А как насчет дам? — спросил Коларж: его только это и интересовало.

— Этого я, братец, не знаю. Я женатый человек, как тебе известно.

— Супружество — это всегда оковы! — провозгласил доктор.

— Это утверждает медицина?

— Нет, это одна из жизненных заповедей.

На том мы и расстались. Мысленно я не соглашался с Коларжем. Разве моя любовь к Яне — это оковы? Вот только о супружеской жизни я имел пока весьма смутное представление.

Да, наша супружеская жизнь только начиналась. Какой женой будет моя Яна, я не знал. Для меня она до сих пор оставалась любимой девушкой. Но вот я прихожу в квартиру, где все сверкает, в ванной развешаны чистые полотенца, а из кухни распространяются дразнящие запахи… За одно это женам надо выдавать награды.

Лацо полностью согласен со мной. Он открывает холодильник, подмигивает мне и шепчет:

— Ты посмотри на эти чудеса! Ведь раньше тут лежал только смалец да паштет.

Наша коммуна уже действует. Касса у нас общая. У каждого свои обязанности, но всем руководит моя Яна. Она до сих пор не работает: в августе должно освободиться место продавщицы в книжном магазине, где продаются и пластинки.

Она могла бы ездить куда-нибудь на работу, например, в Будеёвице. Там полно мест. Но я этого не хочу. Мне нравится, что она постоянно дома, при мне.

«Ты настоящий феодал», — дразнит меня Вера, однако я придерживаюсь иного мнения. Я склонен считать брак одним из самых выдающихся достижений человечества и на эту тему веду страстные дебаты с Пепиком Коларжем. Он в ответ лишь снисходительно улыбается: мол, ты меня не переубедишь, был женат, спасибо, мол, брак как общественный институт переживает кризис. Моих чувств он при этом старается не затрагивать.

Я же благодаря браку впервые понял, какую атмосферу очарования создают женщины одним своим присутствием. Например, мне нравится наблюдать за моей женой утром, когда она встает. Обычно она поднимается раньше всех. Позевывая, тянется за щеткой для волос и начинает медленно их расчесывать. Ее движения полны такой неги, что у меня возникает желание притянуть ее к себе и поцеловать. Но сделать этого я не могу, ведь она думает, что я еще сплю. И если я пошевелюсь, то лишусь возможности наблюдать дальше: как она надевает халат и на цыпочках шествует к дверям ванной, но непременно спотыкается… Из ванной возвращается совершенно другая женщина — свежая как роза, собранная и энергичная. Через несколько секунд, когда я открою глаза, Яна уже найдет выход этой энергии — волосы она будет расчесывать так, что от них посыплются искры. А потом удивительно грациозным движением она завяжет их в узел. Боже, как это удается женщинам опоэтизировать самое обыденное? Их способности в этом плане поистине уникальны. Вот эта очаровательная модная девушка, которая ждет меня у казарменных ворот, — моя жена. И та, что схватила учебник математики и, бросив его на пол, зарыдала, приговаривая, что никогда в нем ничего не поймет, что она совершеннейшая дура, тоже моя жена. И я снова чувствую, как влюблен в нее.

В полку все спокойно. Если, конечно, можно считать спокойным периодом подготовку к летним учениям. А что, если это спокойствие пришло ко мне от сознания обеспеченного тыла? В целом подготовка к учениям проходит гладко. Взвод десятника Сливы опять добился лучших результатов, после учений, видимо, придется представить его к поощрению, но меня это почему-то не очень радует. Я ловлю себя на том, что болею за второй взвод, которым теперь командует Гонза Жальский. Есть ли у меня на то основания? Когда я начинаю рассуждать таким образом, то сразу же вспоминаю заседание бюро Союза социалистической молодежи, на котором рассматривалось дело Жачека.

Сначала мне показалось, что Сливу это нисколько не взволновало.

— Даешь самокритику! — кричал он в коридоре и, лишь увидев меня, слегка запнулся. Но тотчас же взял себя в руки, поприветствовал меня как положено и, поскольку я стоял у дверей клуба, учтиво обратился: — Разрешите пройти, товарищ поручик?

«Ничего, ничего, — думал я, — на заседании бюро самоуверенности у тебя поубавится…» И все-таки он нас перехитрил. Мы ожидали, что он будет защищаться своим испытанным способом — пойдет в атаку, а он вопреки нашим предположениям выступил очень самокритично. Признал свою вину, согласился, что был справедливо наказан, даже заверил: мол, не считает, что тем самым искупил свою вину, а потому хочет взять обязательство добиться хороших результатов при подготовке к учениям. Кроме того, его взвод принял коллективное обязательство и вызывает на социалистическое соревнование другие взводы.

Социалистическое соревнование у нас только начало развертываться, командиры говорили о нем на каждом собрании, и в обязательстве, зачитанном Сливой, как раз содержались необходимые пункты, включая рационализаторские предложения, на которые раньше имела патент лишь рота Копеца.

— …Я должен признаться, что питаю некоторую антипатию к воину Жачеку, — заговорил Слива после продолжительной паузы. — И антипатия эта относится не к категории личных эмоций, она вытекает из моего отношения к армии и технике. Из Жачека никогда не получится настоящий танкист, потому что у него хромает не только дисциплина, но и боевая подготовка. Об отношении к технике я уже не говорю… И во время технической подготовки и на политзанятиях он пассивен, ни разу не проявил инициативы. Поверьте, я не пытаюсь оправдаться… Поговорите с ребятами из взвода, и они подтвердят мои слова… Всем нам приходится изрядно попотеть, чтобы удержать первое место. Всем, кроме Жачека…

Он говорил спокойно, но убежденно, и я заметил, что на членов бюро это произвело впечатление. Впрочем, и на меня тоже. Он раскрыл проблему отношений между военнослужащими первого и второго года службы в новом свете. В его словах сквозило превосходство, но в нем, как ни странно, не было ничего от высокомерия. Это было превосходство людей, в совершенстве овладевших боевой техникой. Новобранцы же тормозили их движение вперед, не позволяли им добиться более высоких показателей. Более того, некоторым надо было учиться преодолевать элементарный страх, ведь танк не легковая машина…

Проблема эта не нова. Разве я не приходил в отчаяние, когда Пушкворец предпочитал упасть в обморок, чтобы не лезть во второй раз в люк башни тренажера. По мере возрастания сложности и модернизации техники проблема эта встает все острее. С задачей часто не справляются даже те, кто получил специальное среднее и высшее образование. Агрономам, учителям истории, ребятам из цехов приходится осваивать совершенно иную работу. И тут без наставничества и помощи опытных товарищей не обойтись. Об этом и говорил Гонза Жальский, возражая Сливе. Он констатировал, что служба в армии — это непрерывное накопление опыта и передача его другим. Отсюда следует, что военнослужащие второго года службы становятся для молодых солдат воспитателями, учителями и советчиками. Гонза припомнил курьезный случай, происшедший со Сливой год назад при переправе через реку. Сливе тогда пришлось преодолевать препятствие, но он так растерялся, что вместо того, чтобы прибавить газу, совсем отпустил педаль…

Собравшиеся засмеялись, Слива густо покраснел, а Жальский продолжал свою мысль. Он напомнил, что сейчас Слива считается отличным водителем танка, но вот командир из него вышел посредственный.

— Чтобы стать хорошим командиром, тебе не хватает умения воздействовать на людей, — наступал на Сливу Жальский. — Или тебе вообще на них наплевать? Я знаю, с Жачеком пришлось повозиться немало. Но разве ты помогал ему? Наоборот, ты ежедневно запугивал его, а иногда и насмехался. Он и так не верил в свои силы, а теперь я вовсе крылья опустил. Его в дрожь кидает, когда он тебя видит…

Я ожидал, что Слива вот-вот взорвется. Но он владел собой прекрасно: признал, что Жальский прав, и предложил перевести Жачека в другой взвод, к Жальскому, чтобы там занялись его воспитанием на научной основе, а то, мол, скоро его, Сливу, будет кидать в дрожь при виде Жачека…

Слушая выступления ребят, я думал о том, что такие, как Жачек, есть в любом коллективе. Нередко они становятся мишенью для шуток, все их учат и наставляют, но когда унижают… во мне сразу восстает чувство справедливости. Ведь Слива и ему подобные в своих речах очень часто употребляют слова «социалистическая армия». Но разве имеют они о ней правильное представление?

На другой день я перевел Жачека во взвод к Жальскому. Мне очень хотелось, чтобы Гонза доказал Сливе, как должен вести воспитательную работу с солдатами настоящий командир социалистической армии.

Перед этим я решил поговорить с Жачеком. Он, по обыкновению, то краснел, то бледнел, примостившись на самом краешке стула, и, казалось, с огромным трудом выдавливал из себя односложные ответы.

— Что тебе больше всего нравится?

— Голуби.

— Голуби?

— Почтовые.

— А кроме почтовых голубей?

— Вот эти… ящики. — Он указал на радио.

— Музыка?

Он закачал головой. Ну и разговор! Я даже в чем-то начал сочувствовать Сливе. Но потом Йозеф Жачек все-таки сбивчиво объяснил, что речь идет о проблеме быстрейшей передачи сообщений, об обеспечении связи на максимальном расстоянии на земле и в воздухе. И вдруг он заговорил довольно связно, перестал краснеть, весь переменился, а я смотрел на него, и до меня постепенно доходило, что в нем, может быть, погибает связист экстра-класса, я же до сих пор ни о чем даже не догадывался, что мне, как и Сливе, не мешало бы выступить с самокритичной речью, потому что я тоже нарушил устав: ведь каждый командир обязан знать все о своих подчиненных и внимательно относиться к их нуждам и склонностям.

Солдаты из взвода Сливы простились с Жачеком под похоронный хорал — они остались верны себе до конца. Зато во взводе Жальского его приняли доброжелательно. Конечно, солдаты хорошо понимали, что от результатов, которых добьется воин Жачек, в конечном счете будут зависеть и показатели их взвода, включившегося в соцсоревнование, и потому сразу окружили Жачека заботой и вниманием. А когда среди социалистических обязательств заряжающих и наводчиков взвода Жальского, которые взялись освоить вторую специальность — водителя, я обнаружил обязательство Жачека, то понял, что все идет нормально.

На некоторое время я позабыл о Жачеке. У меня и без него хлопот хватало. Но Вера опять напомнила мне о нем.

Это случилось в тот день, когда я собирался встречать Яну — она уезжала в Прагу сдавать экзамены. Ее не было всего три дня, однако я невероятно соскучился. Я побрился, переоделся, поставил на стол вазу с только что купленным букетом. В этот момент в комнату заглянула Вера — вернулась после встречи с пионерами.

— Заходи-заходи. Ну как твои пионеры?

Она была чем-то удручена.

— Я говорила с Жальским. У Жачека три дня назад пропал походный котелок.

— Ну и событие! Ты что, шутишь? А может, ты всерьез думаешь, что произошло ЧП, которое нужно расследовать? Да я ему лучше новый котелок куплю.

— Пропажа котелка не стала бы ЧП, если бы сегодня у Йозефа не исчезли коньки. — Вера была так расстроена, что с чешского перешла на словацкий.

— Коньки?! Но кому они понадобились?..

— Дорогой Ян, — она усмехнулась, но совсем невесело, — если ставишь перед собой какую-нибудь цель, то не стоит упускать ее из виду.

Я стал было возражать: мол, мне вовсе не светит нянчиться с Жачеком, однако Вера резко осадила меня: в любом случае дело нужно доводить до конца. Мы заспорили…

И вдруг открылась дверь, на пороге появилась Яна. Пот катил с нее градом: она тащила два тяжеленных чемодана.

Я удивленно посмотрел на часы:

— Ты уже приехала?

Яна взглянула на Веру, потом на меня и не сказала ни слова.

Ушел! Хлопнул дверью и ушел: он, дескать, не привык к сценам. Я, что ли, устраивала сцену? Я тащусь через весь город с двумя чемоданами, думаю: «Ах, бедняжка, опять он на дежурстве или опять его куда-то откомандировали», а он преспокойненько беседует с Верой в нашей комнате. Постель не застелена, впепельнице полно окурков, ботинки под столом… И он еще смотрит на часы: «Ты уже приехала?»! Как будто я нагрянула невзначай. Раньше надо было смотреть на часы.

А потом по чистой случайности, ну совершенно случайно, я перевернула вазу с цветами — это когда бросила сумочку на стол. Вот тут-то он и взорвался. Я, мол, топчу цветы, которые он купил для меня, я, мол, не понимаю, что они с Верой решали серьезные проблемы, что эти три дня, когда капитан Понц отсутствовал и у него на шее оказалась целая рота, он мотался с утра до ночи… Ну, разумеется, только они — Ян, Вера и Лацо — и работают, только они треплют нервы и решают проблемы, а я живу себе поживаю.

На математике я провалилась, в квартире — словно Мамай прошел, да еще муж на меня кричит. Нет, я не плакала, но я действительно топтала букет. Плакать я начала после того, как Ян хлопнул дверью. Ну и пусть идет куда хочет!

Когда Вера спустя некоторое время заглянула в комнату, я сделала вид, будто сплю. И когда вернулся Ян, я продолжала лежать не шевелясь. Не зажигая света, он прошел на цыпочках в ванную, потом лег рядом. Я знала, что он не спит, но не окликнула его.

Так мы и лежали друг подле друга, будто чужие. Неужели такое может случиться всего через пять месяцев после свадьбы, после пяти месяцев счастливой супружеской жизни?

Наконец я уснула. Когда я открыла глаза, то поняла, что впервые проспала. Все уже ушли. Ушли, не завтракая. В кухне на столе лежал листок бумаги. Содержание записки было лаконичным и строгим: «Не забудь, что сегодня мы приглашены к командиру. Ян».

И в кабинете командира полка мы сидели друг против друга, будто чужие. Внешне, может, это было и незаметно, однако каждой своей частичкой я чувствовала это отчуждение. Я постаралась, несмотря на заплаканные глаза, привести себя в порядок, даже в парикмахерскую сходила, но Ян, который ждал меня у ворот, никак на это не отреагировал.

— Сегодня ты точна, — только и сказал он.

Если бы не ссора, встреча с командиром полка могла бы стать одним из светлых воспоминаний в моей жизни. Седовласый полковник был так мил и внимателен, что я перестала робеть. Он расспрашивал, как мы живем, привыкла ли я к трудной роли жены кадрового военного, подшучивал над Яном: мол, имея такой прекрасный тыл, ему следует теперь и на фронтах добиваться выдающихся успехов. Потом с большим юмором рассказал нам о том, как сам начинал службу. Было это после войны в одной из отдаленных пограничных частей. Жена выдержала только месяц и сбежала, а он кинулся на почту и немедля отбил ей телеграмму: «Если не вернешься, застрелюсь». А когда прискакал обратно, то, к величайшему своему удивлению, застал жену дома — она преспокойно жарила кролика.

Под конец командир осведомился, нет ли у нас каких-либо трудностей или проблем и не может ли он чем-либо помочь нам в их разрешении, но мы дружно закачали головами. Однако командир оказался хорошим психологом. Вероятно, у его жены, перед тем как она убежала, тоже были заплаканные глаза, и он это хорошо запомнил. Может быть. Только он вдруг спросил Яна, как у него обстоит дело с отпуском.

Мой муж начал что-то бормотать насчет осени и подготовки к учениям, но полковник не стал его слушать. Он взял в руки настольный календарь и поинтересовался:

— Вы были в Крконоше? У меня там друг заведует небольшим пансионатом. Сезон еще не начался… Погодите, я ему позвоню. Правда, я не узнал, хотите ли вы поехать в Крконоше.

Я не осмелилась взглянуть на Яна, однако кивнула в знак согласия. Мне ужасно хотелось в Крконоше, хотя я все еще не верила в возможное счастье. Но полковник уже нажал какие-то кнопки на телефонном аппарате и перебросился с кем-то несколькими фразами. Потом обратился к Яну:

— В отпуск, поручик, отбываете в субботу, возвращаетесь в следующее воскресенье!

— Есть, товарищ полковник! — откозырял Ян.

В коридоре мы кинулись друг другу в объятия. Позабыв о прическе, сделанной в парикмахерской, и о накрашенных ресницах, я заплакала от радости. Благословен тот, кто выдумал отпуск. Да здравствует лето! Да здравствует командир полка!

Мы живем, позабыв о времени. Рядом с нашим домиком шумит поток, в окно видны горы. По утрам в дверях появляется горничная с кофейником на подносе. У меня уже облупился нос, а Ян стал совершенно бронзовым. Своими впечатлениями мы спешили поделиться с нашими друзьями: «Дорогие Лацо и Вера, посылаем вам вид на Снежку. Вчера наблюдали восход солнца, ждали его целую ночь. Ваши Яна и Ян».

Трава здесь, на альпийских лугах, по пояс, и, когда падаешь в нее, она сразу смыкается над твоей головой. Вечером в комнату заглядывают звезды. Будто приходят с коротким визитом. Здесь они кажутся более близкими, чем внизу, в городе, и более яркими.

— Когда у нас родится ребенок, а это обязательно будет девочка, у него в глазах будут светиться звезды… как у тебя, — мечтает Ян.

«Но у нас родится мальчик», — хочется мне возразить ему. Я это знаю, а мой муж — нет. Что вообще знают мужчины о жизни?..

С горячих валунов мы прыгаем под водопад, который стремительно обрывается с гор. От ледяной воды перехватывает дыхание, но уже через несколько мгновений ты испытываешь такое блаженство, которое нельзя передать словами. Часто отправляемся из нашей тихой долины вверх, в горы. Мы карабкаемся по козьим тропам, по каким-то гребням, ноги у меня то и дело скользят, покрываются ссадинами, солнце печет нещадно, ведь наверху нет деревьев, только низкая поросль, но как это прекрасно — подняться на вершину! Здесь я поняла что-то такое, чего не умею выразить словами. Теперь я убеждена, что смысл жизни не в спокойном существовании, не в домашнем хозяйстве. Впрочем, им я занимаюсь только из любви к Яну…

Но к чему философствовать! Вокруг нас бескрайние альпийские луга, высокие стебли фиолетового чертополоха качаются на ветру, по небу несутся бесчисленные облака. Все в движении, в беспрестанном движении, и мы частица этого нескончаемого, вечного процесса.

Мы сидим с Лацо на танке и курим. Над черным лесом выплывает молодой месяц, заливая палатки серебристым светом.

— Как в кино, — приглушенно усмехается Лацо, — когда битва окончилась… Ты помнишь по фильмам, какая тишина наступает после битвы?.. «Победившие войска погружаются в глубокий сон, лишь охранение бодрствует. Но почему не спится этим Двум молодым командирам?» Продолжай, друг Ян…

— «Перед их мысленным взором все еще мелькают движущиеся мишени и заболоченная местность, по которой они ведут роту в контратаку. В грохот пушек врывается рев моторов, в ушах звучит голос командира: «Отлично! Открывайте огонь по двум целям справа…» Их нервная система все еще в напряжении…» Теперь твоя очередь.

— Я не могу в таком напряженном темпе. Ну да ладно… «Командиры садятся на танк, закуривают и начинают обсуждать только что закончившийся бой. Не грех поразмыслить и о завтрашнем дне…»

— Ты что, рехнулся?

— Так это же фильм!

— Я и имею в виду фильм. Если мы создаем сценарий, то должны написать боевик, чтобы очереди у касс стояли, понимаешь?

— Ты не дал мне договорить. Что у тебя за манера?! Я хотел сказать, что они обсуждают бой, самокритично разбирают собственные промахи… Постой, а что дальше? Конечно, должна быть любовная интрига. А, нашел. Твоя жена влюбилась…

— Почему именно моя?

— Боже мой, это же кинофильм. Твоя жена влюбилась, а я, твой друг, раскрою тебе глаза…

Нас прерывает приглушенный смех позади танка. Мы вскакиваем.

— Ну, вы как маленькие, — разводит руками Пепик Коларж.

Мы с Лацо бросаемся на него. И начинается потасовка. Однако смех настолько заразителен, что даже на шутливую борьбу у нас недостает сил.

— Глядите, какой месяц вышел! — вздыхает Пепик, когда мы, уже угомонившись, опять дружно курим. — После битв в лагерь победителей всегда доставляли прекрасных пленниц. Какой хороший был обычай. Включите это в ваш сценарий. Разве можно в такую ночь не мечтать о женщинах? А мы вынуждены торчать здесь целых тридцать темных летних ночей. Кто это способен выдержать?..

А мне почудилось вдруг, что месяц поплыл над лесом в наш городок, зацепился прямо за ветви нашей груши и стал смотреть, как Яна распускает волосы. Я не увижу этого еще две с половиной ночи…

Наутро мы с Пепиком отправились в районную больницу навестить командира роты, чтобы доложить, как отличились на тактических учениях и боевых стрельбах. Но командир уже обо всем знал.

— Молодчина! — похвалил он меня. — Передай и ребятам мои поздравления. Командир высоко оценил твои действия. Лацо тоже не подкачал. И твоя жена командиру понравилась. Это с ним не часто случается. Ну, а теперь давайте рассказывайте. С самого начала.

Понц пребывал в прекрасном настроении, хотя выглядел довольно неважно. Около его кровати все еще стояла капельница. Он чуть было не умер во время учений: слишком долго терпел боли в боку, и, когда его привезли в больницу, оказалось, аппендикс уже лопнул и начался перитонит.

— С самого начала? Это когда ты сделал вид, будто отправляешься на небеса?

— Небеса — не марксистский термин, тебе следовало бы это знать. Уж не ошиблись ли мы с командиром полка, вручив целую роту такому невежде?..

— Я же тебя только замещал, и, наверное, не очень хорошо. Вот Пепик может подтвердить. Да и нервы у меня ни к черту.

— Наоборот, нервы у него — как танковые гусеницы. Знаешь, что они вчера ночью делали с Лацо? Когда все свалились от усталости, они уселись на танке и принялись сочинять сценарий фильма…

Капитан негромко рассмеялся. Мы описали ему учения со всеми подробностями, которые, как правило, не попадают в сводки. Мы по праву гордились своими успехами, а я даже почувствовал какое-то легкое опьянение. Мне уже казалось, что я смог бы участвовать еще в нескольких учениях. Эта мысль, очевидно, невольно проскальзывала и в моем разговоре с Понцом, потому что на обратном пути Пепик измерил мне пульс и почти серьезно заявил:

— Классический случай головокружения от успехов. Говорю тебе в глаза суровую истину. — И он бодрым голосом добавил: — Ничего, признаки его исчезнут, как только на тебя выльют ушат холодной воды.

И он накаркал…

В ту минуту, когда я информировал Лацо о визите к командиру роты, перед нашей палаткой остановился газик. Из него вылез районный военный комиссар, суровый, как бог войны, а за ним насупленный лесничий.

— Что бы это значило? — воскликнул Лацо.

Оказалось, рабочие, заготавливавшие лес, сообщили лесничему, что в первой половине дня слышали автоматную очередь. Лесничий отправился на указанное место, и собака нашла подстреленную серну с детенышем.

— Пятница — несчастливый день, — меланхолично обронил доктор Коларж.

— Пятница пятницей, а ваших заядлых охотников я отправлю сейчас к прокурору, да и вас вместе с ними, — заявил комиссар.

Меня это глубоко задело. Моя рота только что отличилась на учениях, а тут…

— Хороши у вас солдаты, поручик, — иронизировал комиссар. — Хулиганы! Где у вас хранится оружие?

По уставу ключи от комнаты для хранения оружия находились у дежурного. Все автоматы, вычищенные, стояли на месте. Комиссар брал их по очереди и осматривал. Нигде ни пылинки. Переведя дыхание, я уже решил: «хулиганов» ни за что не прощу.

— А это что? — вдруг выкрикнул комиссар и замахал нечищенным автоматом.

Я почувствовал, что бледнею, что мне не хватает воздуха. Автомат принадлежал воину Жачеку.

Жачек стоял передо мной перепуганный насмерть, и руки у него тряслись. Он то бледнел, то краснел. В общем, вел себя как преступник, пойманный с поличным.

— Где вы были сегодня утром, когда рота занималась профилактическим ремонтом?

Жачек молчал.

— Разрешите объяснить, товарищ поручик? — попросил Жальский. Он тоже был взволнован, но старался держать себя в руках. — Воин Жачек с вашего разрешения был направлен для починки телевизора… в связи с чемпионатом…

Я сразу все вспомнил. Действительно, я согласился отпустить Жачека исправить телевизор.

Я приказал позвать десятника Сливу, который как раз сегодня дежурил. Слива твердо высказался в защиту Жачека: мол, никуда он не отлучался и телевизор прекрасно отремонтировал, потом он, Слива, пошел отдыхать, оставив за себя дневального, а тот, вместо того чтобы дежурить, ушел смотреть телевизор — повторяли какую-то вечернюю передачу. Жачек же отправился в свою палатку.

Ярость и стыд охватили меня. Дневальный, оставленный за дежурного, спокойно смотрит телевизор, а коробка с ключами от комнаты для хранения оружия лежит без присмотра. И вот кто-то дал очередь из чужого оружия, а его владелец находился в это время в спальном помещении, и сейчас он, заикаясь, смог сказать в свое оправдание только одно:

— Я этого не делал… Я бы никогда… не смог выстрелить…

— Чем ты занимался в палатке?

— Я… я… Шехерезада шел во вторую роту, к доктору… с рукой… А я хотел дописать письмо, он мне обещал его…

Мы вызвали Фаркаша.

— Вы видели воина Жачека?

— Да, видел, когда он шел в свою палатку. Он попросил захватить письмо, и я ждал, пока он его закончит. Но потом меня увидел десятник Слива и приказал идти во вторую роту немедля.

— А вы, Жачек, значит, утверждаете, что передали Фаркашу письмо?

— Я… я не говорил, что дал… Я хотел… он мне обещал, когда будет проходить через деревню, бросить письмо в ящик… А потом он ушел… Вот письмо… вот оно… — Он начал шарить по карманам.

— Оставьте, Жачек.

Все, что бы он ни говорил, вызывало во мне раздражение. Черт бы побрал этого недотепу! И я опять вспомнил, как забирал его с гауптвахты в Праге, как он, дрожащий от страха, стоял посреди комнаты с привязанным к ноге ядром, а солдаты надрывались со смеху.

Однако на сентиментальные раздумья у меня не было времени. В моей отличной роте произошло ЧП, и опять из-за Жачека. И на этот раз без прокурора дело, видимо, не обойдется.

— Послушай, Ян, ты веришь этому Жачеку? — спросил Лацо, когда поздним вечером мы, измученные и издерганные, курили одну сигарету за другой и вновь анализировали случившееся.

— Разве в этом дело?! — взорвался я. — Все свидетельствует против него. Ты слышал показания? Даже Слива пытался его выгородить, я уже не говорю о Жальском и ребятах из его взвода. Но под конец и им пришлось признать, что за время своего отсутствия он вполне мог застрелить серну с детенышем, поставить автомат на место… и даже вычистить его… Только он про оружие забыл, впрочем, это так похоже на него…

— А зачем ему понадобилось стрелять в серну?

— Жальский мне кое-что о нем рассказывал, правда по секрету, но теперь, вероятно, ему придется сказать об этом громко. Жачек очень любит лес и даже собирался, когда отслужит в армии, пойти в лесники. С людьми он ладит плохо, а в лесу будет один. В общем, у меня голова от всего этого идет кругом, Лацо. Жачек не такой простак, как нам казалось. Наоборот, он хитрец… а мы… мы просто попались на его удочку. Я уже ничего не понимаю. Все против него, а как он говорит, как держится!.. Вообрази себе его перед прокурором.

— Именно это и вызывает у меня недоверие. Но не к Жачеку, а к доказательствам…

— Пожалуйста, оставим это, — забормотал я.

Усталость навалилась на меня словно перина, но лишь на миг. Через мгновение к нам в дверь постучали. Лацо вскочил следом за мной. В дверях стоял Гонза Жальский, в майке и тренировочных брюках.

— Товарищ поручик… Жачек…

— Что с ним? Я же поручил тебе не отходить от него ни на шаг!

— Я бы выполнил приказ, товарищ поручик, но ребята из взвода Сливы… набросились на Жачека… Он, мол, испортил нам показатели, лишил отпусков, он сам, мол, телевизоры ломает, чтобы потом было что чинить… Мы, конечно, дали им отпор, но Жачек… Я с ним даже в туалет ходил, товарищ поручик…

Мы побежали к санчасти, где уже собралась толпа.

— Разойдись! — закричал Лацо.

Я вбежал в санчасть. Пепик Коларж мыл в кабинете руки, его халат был забрызган кровью.

— Уже все в порядке, — проворчал доктор. — Он вскрыл себе вены. Вот этим! — Он кивнул на стол, на котором лежал детский ножик в форме рыбки. — Не беспокой его, я сделал ему укол. — Он взглянул на меня и невесело усмехнулся.

Не успел я и слова сказать, как дверь распахнулась и голос Лацо приказал:

— Не робеть! Товарищ командир тебя выслушает.

В кабинет, спотыкаясь, ввалился Шехерезада. По его красивому смуглому лицу катились слезы. Он утирал их забинтованной правой рукой, а они лились и лились из его глаз не переставая.

— Товарищ поручик… не… не умрет Жачек? Я бы этого не пережил. Я… это моя вина…

Я подошел к нему:

— Если ты сейчас скажешь, что сделал это…

Он в ужасе отпрянул:

— Нет, не я! Клянусь, не я! Но я знаю, кто мог это сделать…

Доктор открыл шкафчик и сухо проговорил:

— Пожалуй, я приготовлю еще несколько успокоительных уколов.

— Видела бы ты его! — рассказывал Ян шепотом. — Он стоял и плакал как ребенок… Если бы ты знала, какой это дерзкий парень, ты бы поняла, как он был потрясен.

Но мне и не надо было знать Шехерезаду, чтобы понять это. Рассказ Яна был так впечатляющ, что я живо представила себе и его, и Жачека, и Сливу — словом, всех ребят и их жизнь «там».

«Там» я никогда не была. Ян полушутя-полусерьезно бахвалился: «К нам женщинам вход воспрещен! У нас запретная зона. Только мужчины и машины. Суровая военная жизнь…» Иногда он мне и в самом деле казался тем мальчишкой, который слушал у лагерного костра рассказ фронтовика. Я даже немножко ревновала, наблюдая, как он взволнован в ожидании «суровой военной жизни». Они с Лацо уже ни о чем другом не говорили, кроме как об учениях, а о том, что мы разлучаемся на целый месяц, Ян и вовсе не вспоминал. Он просто не принимал меня в расчет: «Ты поедешь с Верой и пионерами в лагерь и не заметишь, как месяц пройдет».

Но хотя я не была в их учебном лагере и имела довольно смутное представление о равнине, перерытой траншеями и окопами, о тапках, идущих в атаку, и непрерывной стрельбе, мне казалось, что я вместе с ними считала оставшиеся до возвращения дни. Возвращение должно было быть веселым, триумфальным… Вера, как только мы вернулись, принялась вместе с пионерами готовить приветствие. Никому и в голову не приходило, что может случиться. Впрочем, если бы Шехерезада сказал правду во время расследования, может, все бы и обошлось?..

— Почему он сразу не сказал, что видел, как Слива ставит автомат на место? Он его очень боялся?

— Не думаю, чтобы это был страх, — задумчиво проговорил Ян. На тахту падала лишь полоска лунного света, и я не могла различить выражения его глаз. — Сначала он просто не придал этому значения. А когда давал показания и хотел сказать, где встретился со Сливой, неожиданно осознал взаимосвязь происшедшего и — опешил. Ведь он, как и большинство ребят их взвода, восхищался Сливой, почитал его за образец, несомненно, считал сильной личностью. Суров? Да, но тех, кто ему полюбился, в обиду не давал. Шехерезаду, например. Помог ему воспитать в себе качества, необходимые для наводчика: точность и быстроту, ободрял или журил, когда следовало, с удовольствием слушал его бесконечные истории. Знаешь, что означает для цыганского парня такой дружелюбный собеседник? Шехерезада за своего командира прыгнул бы в огонь, а теперь должен был погубить его. И ради кого? Ради Жачека, которого все во взводе презирали. Да Шехерезада был счастлив, что выбрался из этой ситуации, не погрешив против истины. И вот чего стоило его промедление…

— А что же Слива?

— Его будут судить. Пусть еще благодарит судьбу, что Жачек остался жив. Доктор отвез его в госпиталь. Он очень беспокоился, что потребуется переливание крови, но все обошлось. Жачека оставили там для обследования… — Ян помолчал. — Говоря по совести, за такое с меня должны бы снять звездочку, а не добавлять, — горько заметил он.

— Разве ты в этом виноват?

— Конечно, виноват. Я же с самого начала догадывался, что Слива негодяй, но выступал против него недостаточно твердо и последовательно. За это мне еще придется отвечать. Однако не это главное. Каково-то сейчас ребятам?! Так хорошо закончить учения — и вдруг… Самое ужасное в подобных случаях — это подавленное настроение солдат… — Он протянул руку к столику, нащупывая в темноте пачку сигарет.

Я зажгла лампу. Еще до его приезда я положила на столик бутерброды и сигареты, поставила бутылку вина. Правда, мы с Верой и Эвой, которая у нас гостит, устроили торжественный ужин в честь их возвращения, а эту легкую закуску я приготовила так, на вечер. Разве могла я предположить, что мы проговорим не только весь вечер, но и всю ночь?

Ярда Кутилек ежедневно появляется у нас с букетом роз или георгинов. Он носит их, скорее всего, Эве: в пионерском лагере, где она часто бывает вместе с Верой, в нее влюбились все мальчишки.

— Это вам, Вере я уже отнес. — Он сует нам букет в руки.

— Где же ты берешь такую роскошь? У вас свой сад?

— У нас — нет, но здесь у всех сады! — бросает он, уже мчась по лестнице.

Наша квартира теперь утопает в краденых цветах. Эва с вечерних прогулок тоже возвращается с букетиками и с мечтательным видом ставит их в воду. Я ни о чем не расспрашиваю ее, мне и без того все ясно. Я догадалась обо всем в Доме пионеров, где Эва встретилась с любимцем детворы Гонзой Жальским. Мимолетный взгляд, которым они обменялись, сказал мне о многом. Сказал еще до того, как они познакомились.

Яничка Валашкова, бойкая девочка с косичками, высказывалась в их присутствии довольно откровенно: «Гонза не женат, да и у тебя, Эва, никого нет, так что спокойно можете пожениться. Вы очень подходите друг другу…»

И действительно, нельзя себе представить более гармоничной пары. Бедный Пушинка! Я представила себе его в кресле на колесиках, к которому пристроили доску, чтобы он мог писать свои пьесы о счастливых людях идеального общества. Наверное, эти люди уже не узнают, что такое «страдание любви».

— «Страдание любви»? — изумился Ян. — Откуда ты берешь такие выражения?

— Я нашла это у Фридриха Энгельса, — сказала я спокойно.

Ян прямо подскочил. Но я говорила правду. Я нашла в Вериной библиотеке сборник статей Энгельса. В одной из статей он цитировал сонет Петрарки и в комментарии к нему заметил, что страдание любви — самое возвышенное из всех личных страданий.

— Представляешь, что говорил о любовных страданиях один из основоположников научного коммунизма!

— А я, следовательно, их недооцениваю?

— Ты-то, может быть, и правильно оцениваешь, но вот твои друзья… Вспомни дискуссию в клубе. Речь шла о солдатах, о том, как им бывает тяжело, когда изменяет любимая девушка. Так надпоручик Копец отнесся к этому с презрением, назвал переживания ребят сентиментальными штучками, и только. Солдат, мол, должен, пока служит в армии, думать не о возлюбленных, а об оружии. И если парень тоскует, то самое рациональное — увеличить ему ежедневную нагрузку… Я не удивляюсь, что его жена вышла из-за стола. Ты же ему ни слова не возразил, только улыбнулся. А для доктора Коларжа все сводится к сексу. Никаких иных проблем во взаимоотношениях людей для него не существует…

— Но это же обычный треп. Оба они отличные ребята и с солдатами прекрасно ладят. Они просто хотели тебя подразнить, а ты с такой страстью бросилась защищать солдат…

— Больше я этого никогда не сделаю.

— Очень рад.

— Однако не думай, что у меня не заболело сердце, когда ты заявил, что с приходом нового набора вновь вспыхнет любовная эпидемия и к этому надо готовиться.

— А ты думаешь, у меня оно не болит?! — неожиданно взорвался Ян. — Ты вот критикуешь Копеца, доктора, меня, льешь слезы, что какому-то бедному солдату девушка написала, что он ей надоел, но не хочешь войти в положение командира. Ведь мы доверяем этим парням человеческие жизни и технику, которая стоит миллионы. На гражданке все иначе: если водитель автобуса, придя в отчаяние от измены жены или девушки, врежется в столб, он сам и будет за это отвечать, понесет соответствующее наказание. Но за водителя танка отвечает командир… — Он посмотрел на меня, сразу осекся, потом провел рукой по лбу и прошептал: — Прости меня, Яна, я, кажется, разнервничался. Ты не можешь себе представить, сколько у нас с Лацо неприятностей из-за последнего ЧП… Но оставим это. Меня пугает, что мы почти все время говорим о службе.

— Не я начинаю эти разговоры. А в клубе меня явно спровоцировали.

— Знаю. И я счастлив, что ты не похожа на тех жен, которые только и делают, что обсуждают полковые сплетни и вмешиваются во все, будто сами командуют. Ты у меня умная девочка… Поди ко мне, и давай лучше помолчим.

Я поставила на проигрыватель фантазию Шопена. Мы сидели в одном кресле, держась за руки, и вслушивались в прекрасные звуки музыки.

Эва завтра уезжает — отпуск у нее окончился. Я приготовила прощальный ужин, но за стол нам пришлось садиться вдвоем. Вера была на собрании — ее выдвинули кандидатом в депутаты национального комитета, а Лацо с Яном даже не соизволили позвонить и сообщить, где они.

— Если бы ты вышла замуж за врача или шофера, то находилась бы в таком же положении, — утешала меня Эва. — Тебе надо иметь какой-то свой мир. Потом она незаметно взглянула на часы и заволновалась.

Я засмеялась:

— Иди-иди, не надо заставлять его ждать из-за каких-то отбивных с картофельным гарниром.

— Яна, ты все знаешь?

— Не знаю, но догадываюсь.

— Я, наверное, покажусь тебе дурочкой, но я все равно хочу у тебя спросить: военные — надежные люди?

— Меня лучше не спрашивать… Всякое бывало. Однако сейчас, как видишь, все отлично.

— У тебя действительно все хорошо.

— Да, можно сказать, я живу в лучшем из миров.

— Ты имеешь в виду кухню?

— Нет, не кухню, Эвочка. Я сказала это вполне серьезно. Мой мир — это Ян. Может быть, мое заявление довольно наивно, но я не хочу себя обманывать. Мой мир — просто любовь. А поскольку человек должен что-то сделать и для всего человечества, то я хочу родить несколько детей и стать хорошей учительницей и для них, и для других детей. Домашнее хозяйство я бы совсем исключила из деятельности людей…

Я взяла свою записную книжку, отодвинула посуду, которую мне страшно не хотелось мыть, и начала писать:

«Что я хочу сделать для человечества:

1. Дети (3–4). Срок: зависит от квартиры».

Потом указание о сроке я перечеркнула. Дом могут строить еще пять лет, не буду же я столько ждать!

«2. Профессия. Срок: пересдать в сентябре математику, закончить училище…»

Это была самая сложная проблема. Чтобы закончить училище, я должна работать. Да и вообще, я очень хотела бы работать. Без работы жизнедеятельность теряет свой ритм, кажется, что у тебя каждый день — выходной, а на самом деле все дни становятся буднями. Но в книжном магазине, где мне обещали место, предпочли взять девушку, окончившую книготорговое училище. Я должна склонить Яна в пользу Будеёвице. Попрошу поддержки у Веры, ведь она дразнит Яна «феодалом». Ну а пока второй пункт остается на повестке дня.

Тут зазвонил телефон. Я вздрогнула, словно меня поймали за чем-то недозволенным, и молниеносно сунула записную книжку в карман фартука. Звонили по ошибке. Но когда я вернулась в кухню, неприбранную и пустую, у меня пропала всякая охота планировать свою дальнейшую жизнь. Я показалась себе малым ребенком, которому нечего делать, и вот он придумывает для себя игру.

За окном над ветками груши висел месяц. И вдруг меня охватила ужасная тоска. Я отвела взгляд от окна, налила в тазик воды и стала мыть посуду. Это то, что я могу сейчас сделать для всего человечества.

Под утро меня разбудил стук: кто-то хлопнул парадной дверью. Я села на тахте — место рядом со мной пустовало, подушка была не примята. Это означало, что Ян домой не приходил.

В подъезде раздалось пение. Пели на два голоса — бас и тенор. Я выбежала из комнаты, Вера с Эвой были уже в передней. В ночных рубашках, мы столпились там, как воспитанницы в девичьем пансионе.

Пение могучей волной поднималось вверх по лестнице, Я даже различала слова:

Мы с Верой, замерев, взглянули друг на друга — пели наши мужья. И уже было слышно, как они тщетно пытаются попасть ключом в замочную скважину. Я хотела было помочь им, но Вера меня остановила:

— Пусть сами открывают.

Ян и Лацо ввалились в обнимку. Они были в штатском, в брюках и свитерах, и наше присутствие их явно обрадовало.

— О, сколько прекрасных дам! Лацо, погляди-ка, сколько прекрасных дам нас ожидает. Одна, две, три, четыре, пять, шесть… Посчитай их сам, Лацо!

— Одна, четыре, восемь… — послушно начал Лацо, отчаянно икая. — То ли шесть, то ли восемь?..

— Вы уже и на ногах не стоите! — ледяным тоном бросила Вера. — Благодарите бога, что хоть в штатском.

— Благодарить надо не бога, а надпоручика медицинской службы Йозефа Коларжа, душенька. Это он одолжил нам одежду, правда, Янко? Бог далеко, и, когда человек зовет на помощь, только человек может ему помочь. Но мы везде вели себя пристойно, спроси хоть кого. Да чего спрашивать, ведь ты нас знаешь…

— Таких я вас не знаю. Почему вы это сделали?

— Потому. Просто так, правда, Янко? «Потому» — самый логичный ответ на каждое «почему».

Лацо натянуто улыбался, у него был вид ребенка, который знает, что напроказил, и теперь старается сгладить свою вину. Мне хотелось расхохотаться, но я взглянула на Яна, и охота смеяться у меня разом пропала. Он ужасно побледнел, и вид у него был страдальческий.

— Почему я тебя люблю? Потому. Почему мы напились? Потому. Просто так… — все еще ораторствовал Лацо.

— Хватит! — выкрикнул вдруг Ян. — Просто я плохой командир, и мне нельзя работать с людьми…

Он тяжело рухнул на стул, всхлипнул и закрыл лицо руками. Воцарилась тишина. Потом заговорила Вера, как всегда спокойно, уверенно:

— Отложим разговор до тех пор, пока вы протрезвеете. А сейчас — спать.

— Янко, ляжем вместе. Мы всегда теперь будем вместе… — бормотал Лацо, но Вера уже втолкнула его и Эву в комнату.

Дверь за ними захлопнулась.

Я подошла к Яну — он не пошевелился. Я взяла его за руку:

— Вставай. Пока ты разденешься, я сварю тебе кофе.

— Тошно мне, Яна, — застонал он. — Если бы ты знала, как тошно!

Одной рукой он все время прикрывал глаза, а другой крепко сжимал мою руку. Я с трудом сдерживалась, чтобы от холода и от волнения не стучать зубами. Оказывается, они не просто так напились. Этого с ними еще никогда не случалось.

Я заставила Яна подняться, увела в комнату и усадила в кресло — он позволял обращаться с собой как с ребенком. Потом я пошла на кухню, а он так и остался сидеть в кресле. Когда я вернулась с двумя чашками кофе, на дворе уже светало и пели птицы. Как всегда на рассвете, заметно похолодало.

— Выпей, милый…

Он поставил чашку на стол. Глаза у него были затуманенные, покрасневшие и совсем трезвые.

— Знаешь, Яна, — тихо сказал он, — Жачек… умер…

— Полюбуйтесь, какой знаменитой стала моя жена! — воскликнул Лацо. Он стер с рук мыльную пену и вытащил из заднего кармана брюк сложенную газету. На первой странице была помещена фотография Веры в военной форме, а под ней заметка «Представляем вам самого молодого кандидата Национального фронта в депутаты городского национального комитета!». — Я как раз размышлял, отдать мне ей свой голос или не отдавать, — бросил Лацо небрежно и, взглянув в ванную, где были замочены его рубашки, тяжело вздохнул.

Яна рассмеялась:

— Давай постираю: нельзя лишать Веру твоего голоса.

— Нет-нет! — запротестовал Лацо, отстранив Яну от ванны. — Извини, но я за равноправие. И я чувствую себя настолько равноправным с женщинами, что могу и сам постирать рубашки.

Потом мы слышали, как, посвистывая, он развешивал выстиранные рубашки на балконе.

— Замечательный он парень, — улыбнулась Яна. — При другом муже Вера никак не смогла бы выполнять столько общественных нагрузок.

— Например, при таком, как я. Ты это хочешь сказать?

— Ничего такого я не говорила.

— Но подумала.

— Да что тебе все в голову приходит?

Яна опять принялась наводить порядок в шкафу. У нее просто мания какая-то: вытащит аккуратно сложенные стопочки белья, раскидает по тахте, а потом снова складывает их в шкаф. Раньше я в таких случаях всегда подтрунивал над ней, а сейчас это уже действовало мне на нервы.

— Лацо гордится Верой, — произнес я.

Она взглянула на меня из-за стопки моих прекрасно отглаженных и сложенных рубашек, смотрела так в течение нескольких секунд, а потом снова опустила ресницы.

— Да, — сказала она, — я ничего не вижу в том удивительного.

— Слушай, — взорвался я, — какого черта ты перекладываешь белье с места на место?

Она опять взглянула на меня, и в ее глазах я прочитал изумление. Стопка рубашек выпала у нее из рук. Она наклонилась и опять принялась их складывать.

Я не стал ей помогать. Хотел, чтобы она швырнула в меня этими рубашками, или начала их топтать, или хотя бы заплакала. Но ничего подобного не случилось. Моя Яна, которая, разозлившись, могла топтать ногами цветы, превратилась в существо кроткое, наделенное ангельским терпением. Откуда в ней это взялось?

Я не очень хорошо помню, что происходило со мной после того, как умер Жачек и мы с Лацо напились. Я заболел. У меня была высокая температура, а перед моими глазами маячил Жачек… Это я помню. А больше — ничего.

— Да, основательно тебя скрутило, — говорил мне потом Коларж. — Если бы при тебе не было такой образцовой сестры милосердия, я бы мигом отправил вашу милость в госпиталь. Там тебе, по всей вероятности, отвинтили бы башку, чтобы узнать, какого привидения ты боишься…

Это, конечно, был треп. Я просто простудился во время нашего ночного загула. Ведь когда последний ресторан закрылся, мы купили еще несколько бутылок вина и выпили их на траве у реки. Разумеется, и Пепик присутствовал при этом. Он не переставал внушать мне, что я не должен брать на себя вину за чужие грехи, не могу же я отвечать за пьяного водителя грузовика! Дело в том, что Жачек погиб не в результате попытки самоубийства. Это случилось, когда он, живой и здоровый, возвращался из госпиталя в часть. Водитель санитарной машины ехал как раз сюда и согласился его подвезти. Но по дороге на них налетел грузовик, за рулем которого сидел пьяный шофер. Машина опрокинулась в кювет, перевернувшись при этом два раза. На первый взгляд никто не пострадал, только водитель вывихнул руку. Они сели у дороги в ожидании милиции, закурили. Жачек еще смеялся: «Повезло нам, легко отделались. После всего, что я пережил, мне уже не хочется умирать. Однако что-то у меня побаливает внутри…» И вдруг, не договорив, повалился на землю.

У него обнаружили тяжелое повреждение. Он умер от внутреннего кровоизлияния, прежде чем его привезли в госпиталь.

«Это был просто невезучий человек, — утешал меня доктор. — Не надо так переживать и строить из себя Достоевского!» Он прописал мне успокоительные лекарства и подолгу совещался на кухне с Яной. У меня даже появилось подозрение, что он мог бы начать за ней ухаживать, если бы Яна была из таких. Но вполне достаточно и того, что он заморочил ей голову. В понедельник я выхожу на работу, потому что здоров как бык, а моя жена все еще играет роль сестры милосердия: «Ты прав, милый!», «Не волнуйся, милый!». Осталось только ходить вокруг меня на цыпочках и кормить с ложечки…

— Ты принял лекарство? — Она посмотрела на часы.

Ну вот, опять начинается! Моя сестра милосердия, сидя в кресле, делает себе маникюр и следит за тем, чтобы я вовремя принимал лекарство. И выглядит она при этом прелестно…

— Нет, не принял, потому что я все лекарства выбросил уже в мусорное ведро. Вы хотите сделать из меня психа, ты и твой приятель Коларж, но у вас ничего не выйдет…

Я достал из кармана пачку сигарет, которую наконец-таки приобрел во время лечебного моциона, и закурил. Яна мгновенно вскочила с кресла:

— Тебе нельзя! Ты Же знаешь, что тебе нельзя!

Она пыталась отнять у меня сигареты, но, пока мы боролись, халат соскользнул у нее с плеч, она наступила на него и упала. Я обнял Яну. Ах, какой от нее исходил аромат! Сколько раз он дурманил меня, мои милые «анютины глазки»!

Сигарету я отбросил сам, но она оттолкнула меня:

— Нет, не сейчас… Может быть, вечером…

Я разом отрезвел, и она это заметила. Расстроенный, я все же закурил и заговорил раздраженно:

— Вечером, как тебе известно, мы идем на встречу с кандидатами в депутаты.

— Ты и в самом деле хочешь туда пойти? Стоит ли после такой болезни? Впрочем, поступай как хочешь. — Пожав плечами, она вышла из комнаты.

На собрание мы пошли вдвоем с Лацо. Яна приготовила нам ужин, была спокойна и мила, а потом вдруг заявила, что у нее страшно разболелась голова. По-видимому, она думала, что меня это растрогает и я останусь дома. Но я не мог простить ей, что она меня оттолкнула. А кроме того, я истосковался по людям и потому действительно хотел пойти на это собрание. Из кандидатов, за которых предстояло голосовать, я, кроме Веры, знал только троих, а ведь мне наверняка придется еще долго жить в этом городке. И мне было интересно, что за люди будут им управлять, что будет здесь построено в ближайшие годы. Неприятно, что Яну это не интересует. Хотя, скорее всего, она не пошла из принципа.

— Вот они какие, женщины! — горько заметил я, когда мы с Лацо шагали по дороге.

— А что мы знаем о них?! — ответил он со вздохом.

Погрузившись в невеселые раздумья, мы шли через весь город по направлению к агитпункту. Уже издали слышалась музыка.

Вера сидела среди кандидатов. Одета она была в военную форму, а причесана явно в парикмахерской — видимо, успела забежать туда до собрания.

— Ты только погляди, — прошептал Лацо, — жена-то у меня не только знаменитость, но и красавица…

Я никогда не обращал внимания на то, как выглядит Вера. Для меня она была просто отличным товарищем и женой моего лучшего друга. Однако теперь я вынужден был признать, что она действительно хороша собой.

Она казалась очень серьезной и только один раз украдкой лукаво улыбнулась нам. Потом она перестала обращать на нас внимание.

— Мы избиратели или нет? — недовольно ворчал Лацо. — А она нас даже не замечает, будто нас здесь и вовсе нет. Откуда такое неуважение к избирателям? Сейчас я ей это скажу…

Я думаю, он просто хотел повоображать, похвастаться, что имеет некоторое отношение к молодой симпатичной женщине — кандидату в депутаты. Однако он так и не успел к ней пробиться, потому что двери вдруг распахнулись и в зал вошли пионеры — трубачи и барабанщики, а за ними стройными рядами мальчики и девочки в белых рубашках и красных галстуках. Дети промаршировали по центральному проходу прямо к столу президиума. Изумленные люди встали, раздались аплодисменты. Я видел, что многие, особенно пожилые, очень растрогались.

Пионеры подошли к столу, трубачи протрубили приветствие, и Яничка Валашкова, бойкая девочка с белобрысыми косичками, вырвалась из рядов и подбежала к Вере. Та погладила девочку по голове, что-то пошептала ей на ушко, и Яничка послушно вернулась к остальным.

Потом выступила пионерка постарше. Звонким голосом без всякой бумажки она сказала приветственную речь, ни разу при этом не запнувшись. Интересно, смогу ли я так выступать? Вряд ли…

— Пошли куда-нибудь погуляем, — весело предложил после собрания Лацо. — Неохота домой, такое праздничное настроение. Ты не устала? — обратился он к Вере.

— От чего? — засмеялась в ответ она. — Я пока ничего не делала. — Она оглянулась по сторонам: — А где Яна?

— Дома. У нее голова болит, — буркнул я.

— Но я же видела ее в зале! — всполошилась Вера. — Я еще удивилась, почему она сидит не с вами. — Она посмотрела на меня проницательно, но Лацо тут же вставил:

— Предлагаю зайти за Яной, а потом отправиться в какое-нибудь питейное заведение. Давненько мы не веселились! — И он взял нас под руки.

Так мы и шли по городу, весело болтая, однако мысль о Яне не давала мне покоя. Надо попросить у нее прощения. Как давно мы с ней не танцевали! Да, несладкая у нее жизнь со мной. Конечно, надо больше уделять ей внимания…

В квартире было темно.

— Наверное, она спит, — предположила Вера. — Разбуди ее, а я пока переоденусь.

Я осторожно открыл дверь в нашу комнату и нажал на выключатель. Свет залил тахту, постланную… на одного. Моя чистая пижама лежала на подушке. На столе белела записка. «Ян, — писала моя жена, — я решила на некоторое время уехать в Прагу. Не из упрямства, просто мне нужно спокойно подумать кое о чем. Еда на субботу и воскресенье в холодильнике. Яна».

Я побежал на кухню, откуда доносился веселый смех Веры и Лацо — они уже переоделись.

— Когда отправляется поезд в Прагу? Мне надо на вокзал!

— А что такое? — остановила меня Вера и, увидев записку, стала ее читать. — Ну, уговоришь ты ее вернуться домой, а что дальше? Опять она будет тут стряпать и прибирать для всех нас… Нет! Мне давно хотелось с тобой поговорить, да все боялась вмешаться в ваши дела. Но ты-то должен был видеть. Она даже математику не сумела пересдать: все ухаживала за тобой. Тебе об этом она, конечно, не сказала. Вот у нее и накопилось. Так что уж лучше дай ей спокойно обо всем подумать.

— А как же я? — забормотал я.

— Ты? — Вера посмотрела на меня, и глаза ее заискрились смехом. — Ты возьмешь на себя какую-то часть хозяйственных дел. — Она подошла к буфету и достала фартуки. — А теперь приготовим себе что-нибудь поесть: не пойдем же мы в ресторан без Яны! Но троим в кухне делать нечего, так что кинем жребий.

Жребий пал, разумеется, на меня и Лацо.

— Позовете меня, когда все будет готово, — промолвила наша кандидат в депутаты и спокойно покинула кухню.

Лацо подвязал фартук.

— Что мы знаем о женщинах?! — сказал он, открыл холодильник и с меланхолическим видом стал осматривать отделения, где Яна заботливо разложила запасы мяса, сыра, колбасных изделий и овощей. — Я знаю только одно, — продолжал он, — что твоя Янка в самом деле хорошая девчонка, но мы слишком мало думали о ее душе, гораздо меньше, чем она думала о наших желудках. Вот в чем дело, братец, а теперь подлей масла в лук…

Я долго ждала поезда местного сообщения, который подвозил к станции, где можно было пересесть на пражский скорый. Дома буду только к утру, но ничего, как-нибудь переживу эти неудобства. Я даже удивилась, что понятие «дом» для меня — все еще старая пражская квартира, где живут мама и папа, а не новая, где я живу с Яном, Верой и Лацо. А я ведь так мечтала о собственном доме! Но дом — это место, где человекчувствует себя в безопасности, а я сейчас нуждаюсь именно в этом. Что погнало меня из нашей общей квартиры? Не жажда протеста, не жалость к себе, не ревность. Однако Ян, наверное, объяснит мое бегство именно этими причинами. Ну и пусть…

На перроне было довольно противно. Дул сырой, пронизывающий до костей ветер. Я вошла в зал ожидания — там было полно народу, в основном военные. Я сразу вспомнила, что сегодня пятница, они тоже едут домой. Какое счастье, что человеку есть куда поехать! Нашим я скажу, что приехала сдавать экзамены. Не буду их пугать. Очень жаль, что у меня так получилось с учебой. Правда, доктор Коларж говорил, что в Будеёвице у него есть приятель, преподаватель педучилища, который поможет мне устроиться. «Твой друг Коларж готов для тебя на все!» — с какой иронией произнес эти слова Ян, когда я сообщила ему об этом. Но я и сама была удивлена не меньше. Доктор проявлял ко мне действительно дружеское участие.

В зале ожидания стояла докрасна раскаленная печка, от которой исходило приятное тепло. У Яна наверняка печка погаснет, а он после тяжелого воспаления легких. Как только приеду в Прагу, надо будет написать Вере, пусть хоть она последит за нашей печкой…

И вдруг мне опять стало плохо. Жарко натопленное помещение, спертый воздух, запах мокрых пальто и шинелей… Надо поскорее выйти на улицу, на воздух.

На перроне я оперлась о газетный киоск, стараясь дышать медленно и глубоко. Только бы не потерять сознание! Только бы не поднялась суматоха вокруг! Ноги у меня стали как ватные, в ушах появился гул, а перед глазами желтоватая пелена. Надо поглубже дышать, и все пройдет.

Такое уже случалось со мной неделю назад в очереди за мясом и сегодня, на предвыборном собрании. Мне пришлось оттуда уйти. Подобное состояние мне известно — это, видимо, последствия отравления. Когда я вспоминаю об этом, меня сразу охватывает панический страх. Он-то и погнал меня домой. У меня и без того хватает комплексов. Сегодня Ян даже заметил один из них и закричал: «…Какого черта ты перекладываешь белье с места на место!» А если я, ко всему прочему, еще и заболею, то стану для него лишь обузой. Как долго смогу я делать вид, что со мной все в порядке? Это ужасное чувство подкрадывается как будто из-за угла, неожиданно… Конечно, это может пройти, меня, наверное, вымотала болезнь Яна. Я так за него боялась, что не могла ни есть, ни спать. Ну а теперь… зачем ему такая жена? Сначала он, конечно, станет меня жалеть, потом станут жалеть его, а в конце концов ему же будет жаль самого себя… Нет, ни за что на свете!

Я сидела на чемоданчике позади закрытого киоска. Дурнота постепенно проходила, но я чувствовала себя слабой и разбитой. И еще было противно, что свитер прилипал к потному телу. Да что это опять со мной?! Я кусала губы, чтобы не зареветь. Однако слезами не поможешь. Надо будет сразу пойти к доктору Вондре. Как он встретит меня? Прощаясь, он сказал: «Ну, Яна, надеюсь, в клинике мы больше не увидимся». Я тоже была в этом убеждена. Но теперь придется туда пойти. Я сделаю все, чтобы стать совершенно здоровой. И Ян ни о чем знать не должен, у него и так забот хватает.

Рассуждая так, я уже не могла сдержать слез. Но потом мне стало смешно — вспомнилось высказывание Пушинки о том, что ничто не трогает нас так, как собственное благородство. Значит, я рыдаю над тем, что я такая благородная и отзывчивая?.. «Ну да! — усмехнулось Отважное Сердце. — Такой ты хочешь быть, но у тебя это плохо получается. И ревешь ты сейчас лишь потому, что Ян не прибежал на станцию. Ведь больше всего на свете тебе хотелось упасть ему в объятия, рассказать обо всем и позволить отвести себя домой. Ты только делаешь вид, что храбрая и сильная. А еще ты ревнуешь к Вере…»

К счастью, вдали раздался гудок. Из здания вокзала вышел дежурный по станции пан Кутилек. Я смешалась с толпой на перроне, чтобы он меня не заметил, и вошла в тот вагон, который остановился около меня.

Как только поезд тронулся, меня опять начало мутить. Я едва успела дотащиться до туалета.

Мы с Лацо опять стоим в очереди. Теперь главным образом в кулинариях — покупаем полуфабрикаты.

— Как насчет тефтелей? С татарским соусом?

— Мы их ели позавчера. А что ты скажешь о рубленом бифштексе? Наше меню должно быть разнообразным. Понял?

Блюда нашего разнообразного меню уже не лезут мне в глотку. Тефтели, рубленые бифштексы, бесконечные картофельные кнедлики, начиненные мясом. Последний раз они у нас разварились. Ко дну прилипла какая-то странная липкая масса, ну прямо приварилась, а фарш всплыл наверх. Мы выбросили кастрюлю на помойку. Вере ничего не сказали: ей не обязательно знать обо всем.

На этот раз купили карпа в сухарях. Скоро рождество, придется жарить карпа, так что надо натренироваться заранее. И опять же какое-никакое разнообразие. Только вот сковорода после тефтелей осталась немытой с позавчерашнего дня. И вторая тоже — на ней мы жарили яичницу. Ох и надоела эта посуда… И вообще все эти домашние дела.

Лацо чистит картошку, а я в это время стираю рубашки. Пришлось бежать за стиральным порошком. Завтра надо купить чего-нибудь для чистки ковра — вчера я пролил на него кофе.

«Милый мой, — пишет мне моя жена, — надеюсь, что ты живешь хорошо. Только не забывай поддерживать огонь в печке…»

Я живу как король, изменница. Печка? Зачем королям печка? Опустевшая комната опять обогревается рефлектором, а перед ним сушатся носки. Но куда же повесить рубашки? Балкон завалило снегом.

— Ты съел огурцы?! — Шеф-повар возник на пороге ванной как воплощение мщения.

— Они в холодильнике.

— В холодильнике кукиш с маслом!.. Что я теперь подам к рыбе? Бросай рубашки и жми за огурцами. Надо бы и компот купить.

— Может, мне еще и в лес по ягоды сходить? Я занимаюсь стиркой. Если у меня рубашки не высохнут, мне завтра не в чем идти на службу.

— Какие мелочи! Просушить их феном… Ну-ка, давай по-быстрому!

Но быстро не получилось, и ужин наш состоял из хлеба с сыром и чая. Карпа пришлось выбросить, и опять вместе со сковородой.

Вот так мы и живем. Иногда мне кажется, что Вера нарочно взвалила нам на плечи домашнее хозяйство и еще критикует, когда у нее выдается минутка, свободная от собраний, активов и занятий. Квартира пришла в запустение. Я — тоже.

Обещанного повышения я, разумеется, не получил. Но пока капитан Понц долечивался, я продолжал командовать ротой. Кое-что у нас изменилось к лучшему, а именно отношения между солдатами первого и второго года службы. Я специально следил за этим с того самого момента, когда пришли новобранцы.

Ребята все еще не могут забыть Жачека. Бедняга Жачек! При жизни — предмет насмешек и жестоких шуток, после смерти — грозное предостережение. «Жачеков среди новобранцев не будет, — обещали мне командиры взводов и экипажей, — а среди нас не будет таких, как Слива!» Однако я сам бдительно слежу за всем происходящим в среде моих подопечных, находясь с ними от подъема до отбоя. А что мне еще делать?!

Приезжай! Сколько раз писал я это слово на телеграфном бланке и каждый раз, скомкав, бросал бланк в корзину. Сколько раз укладывал я свой чемоданчик и решал, что вот сегодня привезу ее домой — по доброй воле или силой. Но мешала гордость. Да и перед Верой стыдно. Она может подумать, что я стремлюсь вернуть Яну из-за этого проклятого домашнего хозяйства… Ничего подобного. Мы с Лацо шутя справимся со всеми домашними делами, нужно лишь немного потренироваться, набраться опыта. У Яны время для этого было.

Но теперь, когда она вернется, я больше не оставлю ее одну, я непременно стану ей помогать. Ведь это и впрямь чертовски выматывает. Только сготовили — и тут же все съели, посуду только помыли — и тут же выросли горы грязной, пыль только вытерли, а на другой день вся мебель снова покрыта ею. В общем, ведение домашнего хозяйства — ужасно непроизводительный труд. Надо будет нам с Яной как-то все иначе организовать, чтобы у нее оставалось время для занятий. Она писала, что экзамен пересдала и прилежно готовится к зимней сессии. Но она могла бы готовиться к сессии и здесь. Что ее так держит в Праге? Ну ясно, дома ей лучше. Однако ведь она вышла замуж, у нее есть свой дом… А что, если муж, и этот дом, и вообще наше супружество не выдержали испытания временем?

В голове у меня сплошная круговерть от подобных мыслей. Но хуже всего, что Яны нет со мной вечерами. А какое это было сказочное зрелище, когда она распускала волосы!..

— Вот эта ткань наверняка понравилась бы Яне, — сказала Вера.

Я кивнул. Она уже целый день таскала меня по магазинам. Увешанный свертками, я терпеливо выстаивал очереди у прилавков и в кассы, поддавшись предрождественскому ажиотажу.

И вот я наконец стою с чемоданом на станции. Вера предусмотрела все: у меня есть подарки и для Яниных родителей, и для Иржи с Даной, она купила мне билет на скорый поезд и послала телеграмму Яне о моем приезде. В общем, она развила такую бурную деятельность, что я чуть было не заподозрил неладное.

— Разрешите, товарищ поручик…

Я обернулся. Командир взвода Жальский протянул мне небольшой плоский сверток:

— Пионеры просили передать вашей жене. Они шлют ей привет и надеются увидеться с ней после рождества. Как поживает ее мама?

— Мама?! Ах, да-да, все в порядке…

Фу ты, чуть было не проговорился! Болезнь Яниной мамы я придумал сам: ничего лучшего мне в голову не пришло. А что еще может придумать муж, от которого убежала жена? Правда, Яна не убежала, однако… Просто ее сейчас здесь нет. Удивительно, сколько людей про нее спрашивают. Доктор Коларж так ежедневно. И какое ему дело до моей жены?!

— Наверное, ждешь не дождешься, когда сможешь поехать домой? — спросил я Жальского.

Гонза растерянно заулыбался.

— У тебя есть девушка?

Столько часов мы с ним дискутировали на разные темы (он теперь у нас комсомольский вожак в роте, один из моих главных помощников), а вот о личных делах ни разу не говорили.

— Это… Это очень сложный вопрос, товарищ поручик.

— Да, конечно… — Не мог же я ему сказать, что все сложности начинаются после свадьбы.

Я, глупый, когда-то думал, что, как только Яна станет моей женой, все сложности сами собой исчезнут. Только любовь будет длиться вечно. А пока жива любовь, неизбежны и сомнения, и тоска, и мучения. Однажды мы с Яной поссорились. Потом, ночью, мы лежали рядом на тахте и молчали. Я знал, что она не спит. И наверное, достаточно было бы к ней прикоснуться, чтобы мы помирились. Но я не мог этого сделать из гордости: я считал себя правым. Однако с каждым мгновением во мне поднималась такая волна желания, такая тоска по ней, что в конце концов я превозмог свою гордость. Я склонился над Яной. Сердце у меня колотилось так, как если бы я впервые в жизни собирался ее обнять. А она спала, в самом деле спала… «Я еду к собственной жене, — хотелось мне сказать Жальскому, — но это тоже очень сложный вопрос…»

Я поднимался из подземного перехода в здание вокзала. У парапета стояла толпа встречающих, в основном девушки и женщины — чьи-то возлюбленные, чьи-то жены, уставшие от долгого ожидания, но все равно сияющие от счастья. Если и меня ждет моя волшебница, я без единого звука сажаю ее в такси и умыкаю, как в стародавние времена. Чемодан с подарками мы отошлем ее родителям на другом такси и останемся с ней наедине.

Но Яна избавила меня от совершения этого рыцарского поступка — она просто не пришла. Да и на два такси у меня не хватило бы денег: Вера, делая рождественские покупки, вела себя так, словно я был богат, как индийский магараджа. И теперь я в лучшем случае мог умыкнуть Яну на трамвае…

Не увидев своей жены, я огляделся по сторонам и заметил красавицу Эву, похожую в белой дубленке с опушкой на Снегурочку. В первый момент мне пришло в голову, что ее послала Яна: Эва плыла мне навстречу с лучезарной улыбкой на устах… Но, как оказалось, улыбка предназначалась не мне, меня Эва даже не заметила, а Гонзе Жальскому, который промчался мимо, словно метеор. Так вот каков его сложный вопрос!

Однако я смотрел на них не только потому, что был ошарашен. Было нечто трогательное и прекрасное в том, как они бросились навстречу друг другу и вдруг остановились в нерешительности. А потом Эва встала на цыпочки и, зардевшись как мак, нежно поцеловала своего солдата.

На секунду я представил себя на месте Гонзы Жальского, а на Эвином месте — Яну, и неожиданно меня охватило чувство огромного, прямо-таки необъятного счастья. Я быстро прошел мимо, чтобы они меня не заметили (впрочем, они бы не заметили, даже если бы на них начали рушиться своды вокзала), и, полный решимости не поддаваться сантиментам, прыгнул в такси, остановившееся, будто по мановению волшебной палочки, у выхода.

Калитка старого особняка в Коширже была отперта — легендарная пани Балкова убирала снег. Я пролетел мимо нее, поздоровавшись на ходу, и, перескакивая через три ступеньки, взбежал наверх. Мои мысли тоже опережали одна другую: «Хватит притворяться! Ты покинула меня, Яна, но ты моя жена… Решай сейчас же, хочешь ли ты делить со мной радость и горе. Решай… Или я остаюсь или ухожу…»

Я нажал кнопку звонка. Дверь распахнулась — моя жена стояла на пороге. Я не видел ее два месяца. Но как часто я вспоминал ее лицо с затуманенными фиалковыми глазами, ее нежное тело, ее распущенные волосы…

Сейчас волосы у Яны были заколоты шпильками на затылке, образуя нечто наподобие воробьиного гнезда, ресницы и нос — в муке, а поверх джинсов болтался огромный фартук. И все-таки она была прекрасна. Прекраснее той Яны, которая так часто представала в моих мечтах.

Я забыл, что мне надо говорить. Лишь стоял и смотрел на нее. А она смотрела на меня. Но потом вдруг начала исчезать в густом дыму, который наползал волнами откуда-то сзади, сопровождаемый громкими причитаниями Яниной мамы:

— Боже мой, что же это делается? Второй струдель у тебя сгорел!

Яна даже не повернулась.

— Первый струдель сгорел еще утром… — прошептала она. — Я хотела испечь для тебя другой, но и он…

Дым обволакивал нас со всех сторон — меня, с огромным чемоданом, ее, в каком-то невероятном фартуке. И тут Яна так протянула ко мне руки, как это могут делать только женщины, и обняла.

— Ты не сердишься? — смущенно улыбнулась она. — Знаешь, у нас будет ребенок…

В свертке, который Жальский передал для Яны, мы обнаружили множество детских рисунков. Почти на всех был изображен маленький мальчик и только на одном поручик в военной форме, вероятно, я. В сдвинутой набекрень фуражке, я толкал детскую коляску и улыбался до ушей.

5

Звонит телефон — это опять Ян.

— Я только что вспомнил имя более красивое, чем Маркета или Мацешка. Что ты скажешь о Юдите?

Я уже знаю, как надо себя вести в подобном случае. Ян очень чувствителен, и мой смех его бы наверняка обидел, Юдита — это, вероятно, пятьдесят пятое самое красивое и звучное имя, которое он придумал, поэтому я говорю вполне серьезно:

— Звучит оно отлично, но… как мы его переделаем, если все-таки родится мальчик? Юдит? Согласись, что…

— Какой мальчик?! Я абсолютно уверен, что у нас будет дочь.

Он не дает мне даже договорить, к чему я тоже готова. О продавщице из зеленой лавки он, например, отозвался весьма резко, потому что она сказала однажды: «У вас непременно будет мальчик, пани Яна. Девочки отнимают у мам красоту, а вы прямо цветете…»

Женщины в таких делах разбираются куда лучше мужчин. Но какое это имеет значение? Ян в роли будущего отца меня очень забавляет.

…По пути из Праги он взял с меня честное слово, чтобы я не проговорилась Вере и Лацо.

— Надо сделать им сюрприз. Приготовь ужин… или нет, подожди! Ужин приготовлю я: тебе надо беречься, потом я открою бутылку и скажу: «Дорогие друзья, первый тост я предлагаю за человека, который сейчас находится среди нас, хотя его пока еще не видно…»

У этого плана была масса вариантов. В конце концов все, разумеется, вышло иначе. Едва мы открыли дверь, как Ян бросил чемодан на пол, обнял Веру и Лацо и затанцевал с ними по прихожей, выкрикивая:

— У нас будет ребенок! Я — отец! Посмотрите на меня!

— В полку ни слова, — снова приказал он нам за ужином, который Вера уже приготовила (она знала обо всем из моих писем, но не выдала меня). — Пригласим Коларжа, Копеца, еще нескольких ребят, и, когда соберемся… — Он еще раз повторил свои варианты и добавил к ним несколько новых.

Однако утром, спустя всего лишь час после его ухода, позвонил доктор Коларж:

— Поздравляю, Яничка, Ян только что мне сообщил. Я уже дал знать другу в Будеёвице, там замечательный родильный дом…

Наверное, он очень удивился, услышав в трубке мой смех.

Однажды Ян притащил сверток и, пока я его разворачивала, стоял надо мной с таинственным выражением лица. То, что я увидела, вызвало у меня приступ смеха. Это были книги. Красиво переплетенная монография «Наш ребенок» и множество брошюр: «Ребенок и телевизор», «Умеет ли ваш ребенок сосредоточиться?», «Конфликты между взрослеющими детьми и родителями» и так далее.

— Не понимаю, что ты находишь в этом смешного? — бросил Ян обиженно. — Ты вообще-то понимаешь, какое это серьезное и ответственное дело — воспитание ребенка? Время летит, а мы совсем не готовы к выполнению наших родительских обязанностей.

Он так и уснул в кресле, выронив из рук брошюру «Хороший ли у вашего ребенка сон?». Надеюсь, что у нашего ребенка будет такой же хороший сон, как у его отца…

Разумеется, в полку об этом знают уже все. Едва я появилась в клубе, как Ярмила Копцова искренне меня пожалела:

— Мужчины такие безалаберные существа! Я вот своему мужу сказала: «До тех пор пока не обзаведемся хорошей мебелью и «фиатом» новой модели, чтобы мне не было стыдно ездить с ребенком к родителям, об этом даже не заикайся!» Что же ты теперь будешь делать, бедняжка?

— А что тут особенного? — засмеялась жена командира полка. — Мы, например, одно время жили на границе, так туда даже летом машина не могла проехать… Наш старший сын, Зденек, родился перед рождеством. По моим подсчетам это должно было случиться на рождество, и мы с мужем запланировали поехать на праздник к нашим, с тем чтобы я там и осталась. Однако Зденек ждать не захотел. Тогда солдаты хорошо застелили сани, но подобраться к самому дому, стоявшему высоко на склоне горы, из-за огромных сугробов не смогли. Вот мне и пришлось съезжать к ним на лыжах… И все-таки наш мальчик рос там, в горах, крепким и здоровым. А как он плакал, когда мы переехали в город! Привык к солдатам, лошадям, собакам… Детям ведь не нужна ни модная мебель, ни машина. Да и матерям, пожалуй, тоже…

Не только жена командира полка, но и все жены старших офицеров стали относиться ко мне очень внимательно. У меня даже возникло чувство, что они лишь теперь приняли меня в свой круг. Мы с Ярмилой здесь самые младшие. Некоторые из этих женщин уже, наверное, объездили со своими мужьями и детьми всю республику, а мы с Яном преодолевали пока что первый этап наших странствий. Но я бы хотела остаться здесь навсегда. Мне нравится этот маленький старый город, где все люди знают друг друга и при встрече здороваются, и здешняя природа мне нравится, хотя это суровый и безлюдный край, особенно сейчас, зимой: заснеженные леса тянутся до самой границы. Однако именно в этом суровом краю мои отношения с окружающей природой и людьми стали по-настоящему гармоничными, да и сама с собой я уже не конфликтую. И потом, раньше я думала, что самым счастливым периодом в жизни женщины является время, когда она влюблена. А теперь я убедилась, что самое лучшее время — это когда ждешь ребенка.

По мне еще ничего не заметно. Тошнота прошла, чувствую я себя здоровой, как никогда, и тем не менее меня постоянно окружают заботой и вниманием. Сначала я все же опасалась, что Лацо с Верой выскажут недовольство по поводу предстоящего пополнения: мол, пустили их в свою квартиру, а они вдобавок крикливого грудного ребенка принесли. Мысленно я уже не меньше тысячи раз попросила у них прощения. Однако все обернулось иначе.

— Это и наш ребенок! — заявила Вера и начала действовать.

Она распределила обязанности по дому и принялась энергично закупать распашонки, пеленки, ползунки, будто для собственного ребенка. «Дядя Лацо» — именно так величали мы теперь нашего Лацо — тоже примчался с подарком: со школьной сумкой, украшенной разноцветными стеклышками.

— Время пролетит незаметно. Не успеешь оглянуться, как уже в школу пора, — объяснил он несколько меланхолично.

Наверное, это внимание меня бы избаловало, если бы не страстное желание быть кому-нибудь полезной, такое страстное, как никогда ранее. Дома мне теперь все помогают и особенно делать нечего, к учебе душа не лежит, и меня тянет к людям, в коллектив.

Я пришла в Дом пионеров как раз тогда, когда там возникла неразрешимая проблема. Катаясь на лыжах, сломал ногу директор, перелом оказался сложным, так что ему предстояло отлежать в больнице месяца два-три. И вот администрация безуспешно искала человека, который бы смог временно заменить директора.

— Слушай, Янка, а не взяться ли тебе за это дело? — неожиданно повернулась ко мне Вера.

Внутри у меня все оборвалось — такая работа! Не знаю, откуда взялась смелость, но я проговорила:

— Если вы думаете, что я справлюсь…

Ян, разумеется, начал протестовать. Однако на этот раз я не уступила, и Вера поддержала меня. Я заявила, что молода и здорова и не хочу, чтобы ко мне относились как к мимозе. На каждом шагу я встречаю женщин в положении, и все они работают. Вон моя парикмахерша Милушка стоит ежедневно по восемь часов в жаре, исходящей от электросушилок, среди раздражающих запахов красителей, лаков и духов…

Застав ее в парикмахерской после своего возвращения, я очень удивилась:

— Как, вы еще не уехали в Брно, Милушка?

Летом ее частенько поджидал темноволосый четарж. До службы в армии он работал в Брно инженером-механиком. Свадьбу они планировали на рождество. Милушка прямо цвела от счастья, и я радовалась за нее. Это красивая, милая и добрая девушка.

— Вы ничего не знаете? — прошептала она. — Он оказался женатым. Признался только тогда, когда узнал, что я в положении. Но я его так любила, что, наверное, простила бы все. Случается же, что женатый человек влюбится, потеряет голову. Однако он начал меня просить, чтобы я не губила ему жизнь и ничего не сообщала его жене. Он будто бы не любит ее, но благодарен ей за свое положение… Он работает в каком-то научно-исследовательском институте, а директор института не кто иной, как его свекор… Так вот мой бывший возлюбленный живет в доме свекра, получил от него машину в подарок на свадьбу… Мне даже сделалось страшно, когда я поняла, кого любила, кто будет отцом моего ребенка. Карьера, дом, машина, а я всего лишь парикмахер, простая девушка, с которой можно позабавиться, чтобы быстрее шла служба. Однажды вечером я осталась здесь, опустила шторы и стала размышлять, как покончить с моими страданиями…

Мне стало не по себе. Ведь и я пережила нечто подобное тогда, в магазине. По тротуару шли и беззаботно смеялись люди, везде горели огни, а там, в магазине, было тихо и темно, как в склепе.

— …Потом кто-то постучал в окно и окликнул меня по имени. Это была мама. Она чувствовала, что со мной что-то происходит, и, когда вечером я не пришла домой, побежала меня искать. И знаете, что она сказала, когда я поведала ей о своем горе? Я ужасно боялась говорить ей об этом, ведь она уже готовила приданое. А она сказала: «Ничего не требуй от этого человека, Милушка. Это будет наш ребенок. Мы с отцом вырастили троих, вырастим и четвертого. Ничего не бойся и никого не стыдись. Мы живем не в мещанском обществе…»

Какая прекрасная женщина ее мать! Она немного напоминает мою маму. Сколько раз я уже думала о том, откуда в этих маленьких женщинах столько силы и решительности. Может быть, на них повлияла работа? Моя мама водит трамвай, а мать Милушки работает на кране. Я хорошо узнала ее, подружившись с Милушкой. Когда Милушка работала в первую смену, то вечером приходила в Дом пионеров — делала для ребят из драматического кружка парики, шила костюмы. У нее необыкновенная творческая фантазия, среди детей она меняется на глазах — становится веселой, непосредственной, ведь ей нет еще и восемнадцати. Дети даже поджидали Милушку у парикмахерской, как раньше ждали солдат перед казармой. Но однажды в Дом пионеров пришла мать одной пионерки и стала распространяться о том, что она, мол, больше не пустит сюда свою дочку, потому что девочка взрослеет и пример Милушки может плохо на нее повлиять. «Какой пример?» — «Вы разве не знаете, что она спуталась с солдатом и у нее будет внебрачный ребенок?!»

Я рассказала об этом случае Лацо. Он — политработник, коммунист, так пусть объяснит, почему в нашем, социалистическом обществе, где каждая мать пользуется уважением и о каждом ребенке государство начинает заботиться еще до его появления на свет, по-прежнему различают детей, рожденных в браке и внебрачных, а мать-одиночку иногда обижают и оскорбляют. И в то же время в нашем обществе спокойно живут такие карьеристы и нечестные люди, как Милушкин инженер. Как же быть с ними? Ждать, пока они вымрут сами по себе, как капиталисты?

Лацо объяснил мне, что капиталисты у нас сами по себе не вымерли, что ни один эксплуататорский класс не ушел и не уйдет с исторической арены добровольно, что он должен быть побежден в борьбе. Но и после победы над ним остаются пережитки старого общества, мещанские привычки и традиции. Люди не могут освободиться от них сразу, по какому-нибудь приказу или декрету, процесс перевоспитания на основе принципов социалистической морали и нравственности длительный и тяжелый… Лацо взял книжку и стал цитировать мне Маркса и Ленина.

В это время вернулся Ян.

— Опять ты обучаешь мою жену? — пошутил он.

— Мы вместе обучаемся, — ответил Лацо серьезно.

В отличие от Яна он не считает мои вопросы наивными и не отделывается шутками. И к моей работе он относится очень серьезно. Мне же приятно, что я с ней справляюсь. Раньше я и понятия не имела, сколько обязанностей у директора Дома пионеров, сколько надо вложить труда, чтобы обеспечить работу десятков интересных кружков. В больших городах есть прекрасно оборудованные Дома пионеров, но дети не чувствуют такой организации, как у нас. Это потому, что здесь мы все делаем своими руками. Наш Ирка, например, привез из своих запасов различные детали для автомобиля, из которых ребята теперь мастерят мотокар. Папа прислал мне гербарий, и мы используем его как образец для ботанического кружка. Потом папа приехал к нам вместе с Орешком, и я попросила их провести беседу с ребятами из драматического кружка, которую пришлось даже повторять для всех детей, поскольку успех ее превзошел наши ожидания. А когда к нам в отпуск приехал отец Яна, я уговорила его рассказать детям о стройках, на которых ему довелось трудиться. Вот так я подключаю к работе друзей и родственников, и вообще мне очень нравится что-то придумывать и организовывать.

Ян над всем этим снисходительно посмеивается. Как будто это всего лишь мои причуды, которые быстро пройдут. Но именно теперь я наконец ощутила, что такое полнокровная жизнь. Я жду ребенка, постоянно нахожусь среди детей, и эта моя работа мне очень нравится. Лацо считает ее весьма важной для общества. А мой собственный муж? С ним на этой почве у нас однажды произошел «веселый» семейный разговор.

Началось все с обыкновенного катка. Мы сооружали его на игровой площадке, и Ян застал меня там как раз в тот момент, когда я вместе с детьми очищала площадку от снега и поливала водой. Как он разошелся! Мол, я, видимо, хочу простыть или поскользнуться и упасть…

Однако на другой день во двор явилась группа солдат, которые превратили наш захудалый, неровный каточек в целый зимний стадион. Петр Халупа, старший группы, привел из казармы своего друга, работавшего до призыва в армию электротехником. Тот протянул провода с гирляндами разноцветных лампочек и повесил на столбе усилитель. Дети были без ума от счастья. Каток — как зеркало, разноцветные огни, музыка… На следующий день в спортивных магазинах были раскуплены все коньки.

Когда мы подбирали пластинки для нашего стадиона, Индра Скршиван, электротехник, посетовал на то, что в городской дискотеке лишь поп-музыку проигрывают, а хороший концерт был всего один раз. Это меня удивило. Ведь мы с Милушкой окрестили Скршивана щеголем. Уж очень он красивый парень: высокий, смуглый, зубы ровные — одним словом, такой, к которым девчата прямо липнут. И он об этом наверняка знает. Вызвало во мне удивление и то, что такой скромный и интеллигентный юноша, как Петр Халупа, который на гражданке был учителем, подружился с этим фатом. Но едва мы заговорили о музыке, как мое мнение сразу изменилось. Этот щеголь знал композиторов-классиков лучше, чем мы обе.

А как он относился к детям! Ведь они такие любопытные, все время мешали ему, обо всем расспрашивали, когда он делал проводку, однако он все терпеливо им объяснял. Я даже подумала, что у него есть младший брат или собственный сынишка.

Я спросила его об этом, но сразу пожалела. Индра моментально замкнулся в себе, обронив лишь несколько слов о том, что он еще не был женат и единственный ребенок в семье. Мать с отцом развелись, так что семейных радостей он не знал и полагает, что не узнает никогда. И он так странно усмехнулся, что я быстро замяла этот разговор.

Когда вечером я с восторгом начала рассказывать о том, что мы с Халупой и Скршиваном хотим организовать дискотеку серьезной музыки, Ян прямо подскочил на стуле:

— Скршиван?! Ну и выбрала ты себе помощника! Об этом бабнике я и слышать не хочу.

Мне стало неприятно.

— Зачем ты так? Хотя он действительно красивый, даже чересчур, но сказать, чтобы он вел себя как… Нет, совсем нет. Он очень серьезный парень. Это видно уже из того, что он любит классическую музыку и хорошо в ней разбирается.

— Если ты хочешь выступать в роли адвоката, то плачущих девиц я буду посылать прямо к тебе. Серьезный! Боже мой! Только с одной развязался, как уже трое новых у ворот стоят. Встретились, видите ли, случайно! И пока они изливали мне душу, твой любитель серьезной музыки исчез из казармы, словно дым. Но это еще не все. По дороге он успел окрутить следующую жертву. И представь, она сразу же пригласила его к себе.

— Слушай! Мне кажется, это все сплетни. Ребята ему просто завидуют…

— Танкисты не сплетничают, пора бы тебе запомнить это! — оборвал меня Ян. — Он сам рассказал мне обо всем. Можешь себе представить подобную дерзость? А в ответ на мой вопрос, как на его взгляд, хорошо ли он себя ведет, спокойно парировал: «А девушки, по-вашему, все хорошие, товарищ поручик?»

— Мне кажется, в одной из них он здорово разочаровался, — вмешалась в разговор Вера.

— Очередной адвокат. Не будьте наивными. Скршиван — и разочарование в любви! Он вообще не знает, что такое любовь. Он руководствуется одним принципом: брать от жизни все — и не скрывает этого.

— Не сердись, но в этом повинны и сами девушки, которые позволяют так с ними обращаться, — пыталась я возражать…

Не знаю почему, однако я испытывала потребность защищать Индру, что вообще-то противоречило моим правилам. Ведь на Милушкиного четаржа, который тоже пытается урвать от жизни все, что можно, я была страшно зла. Ян, разумеется, тут же напомнил мне об этом. И еще он добавил, что для определения достоинств человека недостаточно знать, любит ли он музыку.

— Я слышала, он хороший солдат, — стала на мою сторону Вера.

Яна это окончательно вывело из себя. Он почти кричал на нас:

— Хороший?! Они с Халупой лучшие водители танков в роте, верно. Но никто не заставит меня характеризовать солдата только по его профессиональным данным. Пример Сливы еще не забыт. Скршиван, конечно, другой случай, однако и здесь речь идет о невысоких моральных качествах. По-вашему, вытирать женские слезы или успокаивать расстроенных родителей тоже входит в обязанности командира? А так бывало. Мне это уже надоело. Сколько я ни старался: говорил с ним по-хорошему, по-товарищески, убеждал, просил — все впустую. И знаете, что он мне сказал? Что до его личной жизни никому нет дела. Если ему прикажут что-нибудь по службе, он обязан подчиниться, но личная жизнь принадлежит только ему. И с такими взглядами он надеется остаться в армии. Мы сейчас как раз подбираем ребят в военное училище, однако его я ни за что не буду рекомендовать, пусть хоть из кожи вон вылезет. Офицер наряду с другими качествами должен быть и в моральном отношении на высоте. Он не может вести двойную жизнь — личную и армейскую. Офицер обязан воспитывать молодых солдат, и воспитывать прежде всего личным примером!

Таким разъяренным Яна я еще не видела. Я едва сдержалась, чтобы не напомнить ему о том, что в свое время и у него с Иваном девушек было дай боже, но они не считали это серьезным недостатком и что, уже будучи помолвленным, он связался с той, Лидой… Я, конечно, очень рада, что армия Яна так изменила, однако как быстро люди, у которых сложилась удачно жизнь, перестают понимать тех, у кого что-то не ладится. Как будто сами они всегда были идеальными. Вот и Ян к своим теперешним взглядам пришел нелегко, да и вряд ли сумел бы это сделать без посторонней помощи. Не зря он иногда в шутку называет Лацо спасителем, а о своем бывшем командире майоре Рихте всегда говорит с уважением. По его словам, Рихта останется для него примером, потому что владеет самым трудным искусством — понимать людей и помогать им, не поступаясь при этом своими принципами. Я знаю, что Ян хочет стать таким же командиром, как Рихта. Но, по-моему, на сегодняшний день он лишь усвоил принципы.

Впервые за последнее время я долго не могла уснуть. Дело в том, что я пригласила к нам Петра с Индрой, чтобы они выбрали пластинки из моей коллекции для первой дискотеки, но, помня бурное выступление Яна, сказать ему об этом не решилась. В конце концов я отложила разговор на утро, а сейчас, ночью, пыталась собраться с мыслями, придумать такие веские аргументы, которые убедили бы Яна Изменить свое отношение к Индре и не осуждать его огульно. У меня появилось чувство, будто и Яна что-то гложет. Очевидно, Индра чем-то его допек, каким-то образом поколебал престиж… Откуда мне знать их мужские отношения?! Я бы не придала этому большого значения, если бы не помнила, как тяжело переживал Ян случай с Жачеком. Потому-то он и предъявляет такие высокие требования к моральным качествам солдат. Ведь Слива тоже был отличным солдатом, а потом обнаружилось, что как человек он ничтожество, подлец. Или, может, Ян боится за девушек Индры, вспоминая все происшедшее со мной?..

Вот так я и разговаривала мысленно со своим мужем, который лежал возле меня, но близость эта была только видимой. Что-то очень значительное отдаляло нас друг от друга. Да и способны ли мы по-настоящему познать даже любимого человека?

Наконец я уснула. А проснувшись, увидела, что квартира уже пуста, хотя была суббота. В кухне на столе лежала записка, в которой мне сообщали, что всех троих срочно вызвали в часть, и просили не беспокоиться, если их не будет до вечера.

В первый момент у меня будто камень с души свалился. Но потом мне стало еще тяжелей: а вдруг Ян подумает, что я специально сделала это за его спиной?

Я вздохнула с облегчением, когда Петр пришел один. Он сказал, что Индра просит его извинить, но он оказался занят. Говоря это, Петр покраснел, и сразу стало ясно, что он обманывает меня, причем очень неумело. Уже в следующую минуту он признался:

— Не сердитесь, все было иначе. Просто Индра не хотел сюда идти. Товарищ поручик… Ну, просто Индра побоялся показаться навязчивым.

У меня уже вертелось на языке: «Что товарищ поручик?» — но я вовремя спохватилась. Жена командира не должна вмешиваться в служебные дела мужа.

Я вытащила пластинки, и мы с Петром принялись за дело, которое так нас обоих захватило, что я на время выбросила Индру из головы. И только когда мы прослушивали «Вариации на тему рококо» Чайковского, Петр снова напомнил мне о нем:

— Эту вещь исполняли на том концерте, где мы с Индрой, собственно, и познакомились. Это было не так давно, перед рождеством.

— Почему же вы познакомились только на концерте? Ведь вы с ним, кажется, из одного взвода…

— Да мы и спим рядом с самого начала службы. Но друзьями никогда не были. Видите ли, Индра — человек необычный. Его все любят, он пользуется авторитетом, но очень уж необщительный, дружеские отношения завязывает неохотно, товарищей сторонится. Никто ему не пишет, и сам он никому не пишет. Домой за всю службу так ни разу и не съездил.

— Необщительный? — вырвалось у меня. — А как же девушки, ожидающие около ворот?

— Он по своей натуре необщительный, — повторил Петр. — Никого у него нет, я имею в виду близких. Только дед. Недра покупает здесь в магазине самообслуживания продукты и посылает ему. Дед-то пенсионер, но пьет очень, вот Индра и боится, что он голодает. Да и вообще Индра очень добрый человек.

«Может, мы говорим о разных людях?» — недоуменно подумала я. А Петр будто прочитал мои мысли (это умный парень, женатый, они с женой тоже ждут ребенка), пристально посмотрел мне в глаза, потом тихо сказал:

— Сначала и я осуждал Индру… Осудить всегда легче, чем понять.

Он высказал мои вчерашние мысли вслух. А затем поведал мне историю Индры:

— Говорят, что в селе или в маленьком городе люди лучше знают друг друга, потому что чаще общаются между собой, чаще заглядывают в душу друг другу. Чепуха! Я сам рос и учился в маленьком городе и поэтому знаю, что заглядывают там куда угодно — в кухню, в спальню, но только не в душу. Душа сейчас никого не интересует.

Правда, вначале люди жалели мальчика, когда отец, бросив их с матерью, ушел к другой женщине. Жалели, когда через год мать вышла замуж за иностранного подданного, а мальчугана с собой не взяла, потому что этого не хотел ее новый муж. Но спустя десять лет те же люди говорили уже с презрением: «Ничего путного из этого парня не выйдет, раз у него такие родители…» Как будто он был в этом виноват.

Как он жил — это никого не волновало. К отцу Индра никогда не льнул: в те редкие дни, когда отец бывал дома, он постоянно устраивал ссоры и скандалы. Но мать Индра любил: она была молодой, красивой и доброй. И когда она уехала, пообещав позднее забрать его к себе, он очень ее ждал, хотел, чтобы она побыстрее за ним приехала. Сначала мать писала, посылала подарки. Потом прислала фотографию младенца с надписью: «Это твой новый братишка, Индржишек!» — и перестала писать. Индра разорвал фотографию и затоптал ее ногами — он понял, что мать его забыла. У нее был другой сын, другой дом.

Умерла бабушка, и дед начал безбожно пить. Теперь у Индры осталось одно близкое существо — школьная учительница. Она была такой же молодой, красивой и доброй, как его мать. Наверное, потому, что судьба ее была похожа на судьбу Индры — она выросла в детском доме, она полюбила его, как младшего брата. В отличие от других детей Индра не любил каникул. Не было учительницы, и время тянулось необычайно медленно. В основном Индра сидел у проигрывателя и прослушивал пластинки, которые ему дарила все та же учительница. Именно она и привила ему любовь к музыке.

Придя осенью в девятый класс, Индра не увидел ее. А потом получил письмо, в котором учительница сообщала, что ее перевели в другую школу, что она помнит о нем, советует ему прилежно учиться, чтобы поступить в институт, и обязательно к нему приедет.

И она действительно приехала. Накануне рождества перед домом деда остановилась машина. Индра увидел в окно, как учительница выходит из машины с пакетами в руках… только не одна, а с молодым мужчиной, который обнимал учительницу за плечи. Они весело смеялись. А еще Индра заметил, что учительница ждет ребенка, и понял, что она не дождалась, пока он выучится, станет инженером и скажет, что любит ее. Он выскочил через окно в сад и до ночи бродил по полям, оскорбленный до глубины души. Ее подарки он побросал в печку, даже не взглянув на них, граммофон с пластинками пропил дед — так Индра пытался выкорчевать саму память об учительнице. С того рождества он возненавидел весь мир, всех людей.

Исключительные способности к физике и математике позволили ему без труда овладевать профессией электротехника. По этим двум предметам он не мог получить плохих оценок, даже если бы захотел. В то время им начали увлекаться девушки, и Индра ухаживал то за одной, то за другой, в общем оправдывая мнение, бытовавшее о нем среди жителей городка: «Что вы хотите от парня из такой семьи?!»

Однажды, на последнем году обучения, мастер послал Индру в гимназию устранить какую-то неисправность в электропроводке. Занятия к этому времени уже кончились. Проверяя, везде ли горит свет, он обнаружил в одном из классов плачущую навзрыд девушку. Короче, все было как в романе, но в реальной жизни происходят порой такие события, что и писатель ничего подобного не выдумает. Индра уже хотел было уйти, не сказав ни слова, но что-то его остановило. Голова девушки лежала на парте, лица ее он не видел — оно было закрыто светлыми волосами, спадавшими на исписанную парту… Индра спросил: «Что ты ревешь, дуреха?» Оказалось, она получила двойку по математике, уже вторую, и боялась идти домой. Да и аттестат теперь будет плохой. «Покажи мне, что ты не смогла решить!» — попросил Индра. Она вытащила тетрадь. Ногти на ее правой руке были обкусаны, нос красный, глаза воспалены от слез… С такой некрасивой девушкой он еще никогда не встречался. Но в ту минуту он был ей нужен. Нужен совсем для иных целей, чем девушкам, с которыми он сталкивался до сих пор. Индра начал объяснять ей решение задачи. Она слушала, широко раскрыв глаза, ведь математика всегда была для него игрушкой. Так они просидели вместе час или два. Она успокоилась, и когда он наконец внимательно посмотрел на нее, то, к своему немалому удивлению, обнаружил, что рядом с ним сидит красивая, даже очень красивая девушка. И она, кажется, заметила, что он очень красив.

Вспыхнула любовь. Сначала были только стопки листков, исписанных уравнениями, исчерченных геометрическими фигурами в кухне, куда она приходила тайком от родителей. Потом наступила весна, и они стали гулять, все реже вспоминая о математике. Она уже не боялась ее и успешно сдала экзамен. И Индра, не желая отстать от нее, тоже сдал экзамены в техникум на вечернее отделение.

Наступили каникулы. Она уехала куда-то с родителями, но писала ему каждый день. Он проводил время так же, как когда-то в школьные каникулы, когда уезжала его учительница: думал только о любимой, заводил пластинки, занимался. Другие девушки перестали для него существовать.

Неожиданно она приехала вся заплаканная, как в тот раз вгимназии, и бросилась ему на шею. Родители обнаружили письма Индры и строго-настрого запретили ей с ним встречаться… И вот она убежала с дачи: она не могла без него жить.

Встречались они тайно. В небольших городах все еще существует иерархическая лестница, и Алена в отличие от Индры принадлежала к одному из самых уважаемых семейств: у ее родителей были другие планы в отношении единственной дочери. Им и в голову не приходило выдать ее за рабочего паренька, да еще с такой репутацией. Но все их возражения только усиливали ее любовь к Индре. «Как только я сдам выпускные экзамены, мы сразу же поженимся, — мечтала она. — И у нас будет много детей. Быть единственным ребенком — это ужасно…»

Однако первый ребенок дал о себе знать еще до того, как она закончила гимназию. Когда она сообщила об этом Индре, боясь, что обо всем узнают дома, у того от счастья закружилась голова. У него и Алены будет ребенок! Их ребенок! Он даст ему все, чего самому в детстве так не хватало. Его неподдельная радость заразила и Алену. Они начали строить планы, как переоборудуют дедушкин дом. Зарабатывает Индра достаточно, а когда закончит техникум, будет получать еще больше… Собственно, им, как считал Индра, в будущем нечего было бояться. Она и не боялась никого, кроме родителей. Они были добры к ней, все позволяли, но они же могли устроить грандиозный скандал из-за плохой оценки.

И вот теперь предстояло сказать им, что у нее будет ребенок. Индра хотел пойти к ее родителям вместе с ней, но она не согласилась. Сначала она должна сказать им об этом сама. Потом будет видно. Сыграют скромную свадьбу, экзамены она сдаст до родов, а главное, они будут вместе.

Он уехал в командировку на какое-то строительство, и всю неделю, что пробыл там, его мучило скрытое беспокойство. Иногда он спускался с неба на эту грешную землю и тогда задавал себе вопрос: «Неужели после стольких обид и разочарований я обрету дом, жену и стану счастливым?»

Вернувшись из командировки, он ждал ее несколько дней, но она не появлялась. Тогда он собрал всю свою решимость, нажал кнопку звонка, прикрепленного на калитке забора, который окружал двухэтажный дом ее отца. Овчарка, бегавшая вдоль забора, беспокойно залаяла, но дверь не открывалась. Наконец на балконе показалась Аленина мать: «Вы напрасно звоните, молодой человек, Алена уехала к тете, вернется не раньше чем через неделю».

«К тете? Зачем ей понадобилось именно сейчас ехать к тете? Сказала ли она о случившемся дома? Или не решилась?» — мучился в догадках Индра. Один раз он с Аленой был у ее тети, так что знал, где она живет. Он сел на мотоцикл и помчался к тете, которая жила километрах в двухстах от их городка. Он уже не на шутку забеспокоился. Алены у тети, разумеется, не оказалось. В ту же ночь он вернулся назад и утром, по пути на работу, завернул к гимназии. «Она больна, — сказала ему Аленина одноклассница. — Я навещала ее, она почувствовала себя так плохо, что ее пришлось положить в больницу». Но в регистратуре ему ответили, что такой пациентки у них нет.

Ему ничего не оставалось, как отправиться на работу. Опаздывать было нельзя, потому что теперь от его зарплаты очень многое зависело. Сразу после работы он поехал в соседний городок и обратился в местную больницу. «В каком отделении она лежит?» — спросил его вахтер. Он не знал. Он вообще ничего не знал. Его обуял страх, что она могла упасть, ушибиться… Могло произойти и что-нибудь похуже. «Придите утром, когда соберется медперсонал», — посоветовали ему.

Утром он, невыспавшийся, раздосадованный, сдавал экзамен в техникуме. И все же сдал. Затем снова поехал в больницу. «Да, она здесь, однако время для посещений уже кончилось, — сказали ему. — Может, упросите сестру?..» Он упросил сестру, ради этого он был готов упасть перед ней на колени. «Я выпущу ее на минутку в коридор, но ни в коем случае не расстраивайте ее…» — сдалась сестра.

Он опустился на скамейку и ждал. У него еще теплилась надежда, но, когда она вышла из палаты и направилась к нему по пустому коридору, белая как мел, со слезами на глазах, он потерял сознание. Очнулся он уже в ординаторской. Старшая сестра сразу же набросилась на него: «Силен, нечего сказать! Сделал девушку несчастной, а когда все уже позади, падает в обморок. Чего же ты на ней не женился? Оба такие красивые. У вас был бы очаровательный ребенок. Да знаете ли вы, какое горе ей причинили? Ведь может случиться, что она уже никогда не будет иметь детей!..» — Петр замолчал. От волнения ему стало нехорошо.

— Это значит, Петр, что она не упала и… еще не родившегося ребенка у нее отняли?

— Да. Ей пришлось уступить родителям. Оставшись одна, без Индры, она испугалась предстоящих родов и того, что об этом будут говорить в гимназии, в городе… Она еще не встречалась в жизни с серьезными трудностями и потому не умела бороться. Индра понял все это и сначала не хотел ее простить. Но потом одна девушка в больнице рассказала ему, что Алена очень плакала, когда ее туда привезли. Некоторые девушки в последнюю минуту решаются оставить ребенка, и родители Алены, очевидно, боясь этого, не покидали больницу. Алена была морально подавлена и все время плакала, звала Индру. Доктор просидел около нее всю ночь. И Индра простил ее.

«Во всем виноват я, я не должен был оставлять тебя одну, — утешал он любимую — он не на шутку испугался, увидев Алену, бледную, апатичную. — Мы начнем все сначала, так, как планировали. Закончишь гимназию, мы поженимся, и когда ты будешь совсем здорова…» «Нет-нет, — расплакалась она, — я не хочу ребенка, и домой я не хочу. Отвези меня к себе и никогда никуда не уезжай!»

Но приехали родители и забрали Алену домой. Прошло довольно много времени, прежде чем она снова встретилась с Индрой. Она была милой, нежной. Да, она любит его, но зачем так спешить со свадьбой? Она еще молода. Родители обещали после окончания гимназии устроить ей поездку в Италию: ей нужно как следует отдохнуть до поступления в институт. Нет, о ее родителях он не смеет говорить плохо. Они сделали все это из любви к ней, ребенок в таком молодом возрасте испортил бы ей жизнь. И Индра тоже должен учиться. Он должен доказать ее родителям, что из него получится нечто большее, чем обычный электротехник, тогда и они изменят к нему свое отношение…

Она отдалялась от него. Оставались одни обещания. Как когда-то от матери, от учительницы… А в конце концов все его предали.

Из Италии она прислала ему одну открытку — всего пару слов. Собственно, они отдалились друг от друга раньше, чем она уехала. Техникум он бросил, потом его призвали в армию. У девушек он действительно пользуется бешеным успехом, но ни одна из них, по его словам, не достойна преданной любви. Мне кажется, что он им вроде бы мстит. Наверное, никак не может избавиться от того чувства разочарования, которое поселилось в его душе. А еще там гнездится страх, что сильное чувство к любой женщине окончится для него очередным крахом.

И ничего-то у него в жизни не получается. Хотел остаться в армии, говорил, что воинский коллектив, пожалуй, заменит ему семью, но потом неожиданно для всех отказался подавать заявление. И армия его будто бы разочаровала: ведь здесь, как ему кажется, никому нет дела до того, какой он солдат, а он отличный солдат! Посмотрели бы вы на него, когда он ведет танк или занимается в учебном классе. Думаю, что он мог бы легко поступить в вуз и окончить его. Вероятно, тогда его жизнь обрела бы смысл…

Сразу после ухода Петра я позвонила в казарму. Мне хотелось встретиться с Яном, сесть с ним где-нибудь в сторонке и все ему рассказать. Но дежурный ответил, что в казарме нет ни его, ни Лацо, ни Веры — они работают на стройке в новом районе, выполняют обязательства, взятые ими в честь съезда Союза социалистической молодежи. А вчера даже словом не обмолвились, заговорщики! Неужели и Вера боится, что со мной может что-нибудь случиться на стройке?

Я надела брюки. Правда, они уже не застегивались до конца, и, чтобы они лучше держались на животе, я позаимствовала у Яна подтяжки. Под длинным свитером их не будет видно.

На улице было чудесно. Казалось, будто наступила весна. Город выглядел безлюдным, зато стройка напоминала муравейник. Год назад, стоя посреди грязного пустыря, я хоронила свою мечту о новой квартире. Теперь же здесь сновали люди, гудели бетономешалки, машины беспрестанно подвозили песок и кирпичи… Из проезжавшей мимо машины выскочила Вера. В комбинезоне она казалась еще более подтянутой. Энергия била у нее через край.

— Янка, кто тебе сказал, что мы здесь? Ведь мы же хотели сделать тебе сюрприз! — На ее лице, как у обманутого ребенка, отразилось сожаление, но в следующий миг она схватила меня за руку: — Ну пошли, раз ты явилась сюда! — И она потащила меня на самый оживленный участок, где над фундаментом уже поднимались стены из красного кирпича. — Ваш дом! — воскликнула она с гордостью.

— Наш дом?!

Увидев, как я буквально остолбенела при этих словах, она рассмеялась и обняла меня:

— Мы хотели показать тебе дом в готовом виде, но и начало строительства для тебя все равно сюрприз, правда? Ваши дети будут жить в новом красивом доме. Ну чего же ты плачешь?

У меня действительно выступили слезы на глазах. Но причиной этих слез был, конечно, не дом, а сознание, что на свете есть такие люди, как Вера, Лацо и Ян, и что мне посчастливилось встретиться с ними.

Вера затащила меня за груду кирпича и подала платок:

— Перестань, а то и я начну плакать. Как представлю, что вы уезжаете и наша коммуна распадается… Ну посмотри, я уже плачу.

— Вера, что ты говоришь? Вы ведь тоже переедете. И коммуна наша не распадется, жить-то будем рядом. Все можно устроить, как раньше.

— Нет, Яна, мы уже решили, что в этом доме будут жить только семьи с детьми или семьи, которые ожидают ребенка.

— Ну и что? У вас тоже будет ребенок. Вы ведь его хотите, разве не так? Мне даже было неудобно, что из-за нас… Как-то так получилось, что мы вас обогнали… Собственно, в коммуне можно было воспитать двоих детей, а теперь вообще проблем никаких не будет. Игрушек у нас хватит на пятерых. У нас будет мальчик, а у вас девочка, или наоборот, но это все равно…

Она засмеялась и почему-то нарочито громко заговорила:

— Нас уже Ян заметил. Он тут за главного инженера. Посмотри, как ему это идет!

Вечером Ян бросил мне раздраженно:

— Что ты лезешь в чужую жизнь? Мало того, что ты стала вмешиваться в мои командирские дела, так ты вторгаешься и в интимную жизнь моих друзей. Это их личное дело, когда и сколько иметь детей… Вера учится, работает, избрана депутатом…

Он швырнул комбинезон на одно кресло, рубашку — на другое. Я напряженно ждала, куда он бросит майку. Я знаю, что обладаю удивительным качеством — портить то, что намеревалась исполнить самым лучшим образом. Все мои планы мирно посидеть с Яном в каком-нибудь кафе и, создав соответствующую атмосферу, поговорить о судьбе Индры Скршивана остались всего лишь планами. Дома я сразу же выпалила Яну, что Вера напрасно поставила общественную работу на первое место, а детей — на второе и что Скршиван совсем другой, нежели он о нем думает.

— Вера и Лацо и мои друзья, и я им плохого не желаю, — продолжала я уже более миролюбиво. — Но если ты думаешь, что общественная работа и учеба важнее детей, то пожалуйста… Мог бы мне об этом и раньше сказать. А на Скршивана ты зря нападаешь, если хочешь знать, у тебя нет против него ни одного веского аргумента.

Ян ударил фуражкой об пол:

— Хватит! Самое плохое, что может случиться с офицером, это когда жена вмешивается в его дела. Однако я не из тех, кто собирается это терпеть. Что же касается истории, которую ты мне тут поведала, то я могу добавить только одно: родители той девушки знали, что делают, и я их хорошо понимаю… А теперь оставь меня, я очень устал! — Он хлопнул дверью и пошел в ванную.

И это мой муж! Отец моего будущего ребенка. Да ему нет до него никакого дела. Натащил массу книг о том, что влияет на детей в эмбриональном состоянии, об отношениях между родителями, ожидающими ребенка, о покое матери, сколько сам говорил об этом, а теперь кричит на меня и хлопает дверью…

«Нет, только не реветь. Это может повредить ребенку. Домой я тоже не поеду, один раз я уже туда ездила. Ни до чего не дотронусь, даже фуражку поднимать не стану, пусть валяется. А что делал папа, когда мама была к нему несправедлива? Поливал цветы или поправлял книги в шкафу, но никогда не спорил. Папа — самый мудрый человек на земле. А у тебя, мой маленький, будет хотя бы умная мама…»

Я принялась аккуратно складывать вещи в гардероб. У нас их теперь два, один — детский. На следующей неделе приедет мама: мы хотим постирать и погладить все пеленки и распашонки. Правда, времени еще очень много, но лучше заранее привести все в порядок.

Вернулся Ян, поднял фуражку и лег с книгой на диван. В тот вечер мы не разговаривали.

В ночь с понедельника на вторник бушевала метель. Нас подняли по тревоге. Когда мы с Лацо добежали до казарм, экипажи уже были в полной боевой готовности. Через несколько минут из ворот выехали первые танки и бронетранспортеры.

Я командовал ротой, Понц замещал командира батальона. Опыта, приобретенного во время летних учений, оказалось явно недостаточно, да и в подобную ситуацию я попал впервые. Судьба снова испытывала меня.

На этот раз нам предстояло преодолеть двести шестьдесят километров по основательно заметенным снегом проселочным дорогам, изобилующим многочисленными крутыми поворотами и спусками. Я откинул люк и высунул голову. Глаза сразу же залепила колючая снежная крупа. Дорога превратилась в настоящий каток, припорошенный снегом. Первый танк уже занесло. Еще немного, и он врезался бы в столб. «Проявлять максимальную осторожность! — прозвучал в наушниках голос командира. — Снизить скорость!.. Соблюдать дистанцию!..»

Чувство ответственности за чужие судьбы стало для меня теперь таким обычным, что кажется, оно родилось вместе со мной. Без этого чувства ни один человек не может считаться настоящим командиром. Но бывают минуты, когда неожиданно начинаешь осознавать всю его огромную значимость. Тогда оно захватывает тебя целиком и приходится даже укрощать свою фантазию. И страх тоже. Не за себя, о себе командир в такие минуты не думает. Но в стальных корпусах танков сидят люди, его подчиненные. Они спокойны, потому что надеются на своих командиров и, вероятно, понятия не имеют, как мы за них переживаем. Однако хватит размышлять, лучше сосредоточиться на выполнении приказа, который гласит: в полной боевой готовности прибыть в указанный населенный пункт точно в назначенное время.

Пройдено сто километров. Метель вьется змейкой вокруг стволов деревьев на опушках, дорога по бокам круто обрывается вниз. Наш путь подобен балансированию над пропастью. От такого «ралли», наверное, отказались бы и храбрейшие из храбрейших. Но для нас слова «отказаться» не существует. Своеобразное состязание водителей в мастерстве продолжается. И мне передается их напряжение, их железная воля и выдержка. Каждый мой нерв, каждая из миллиардов моих клеток пребывает в состоянии боевой готовности.

Когда позади остались сто шестьдесят километров, метель улеглась. Но надолго ли? Чернов небо нависло над верхушками сосен и елей, и кажется, вот-вот снова пойдет снег. Вперед продвигаемся на малой скорости, поэтому во избежание нарушения графика движения остановки приходится сокращать до предела. Водители и командиры экипажей курят торопливо, быстрыми, жадными затяжками, на их лицах заметна усталость. Ребят первого взвода забавляет Шехерезада. Ему, вероятно, даже тайфун нипочем.

Вот Шехерезада улыбнулся мне, обнажив белые зубы на закопченном лице:

— Я их тут убеждаю, товарищ командир, что, когда мы, вконец обледеневшие, достигнем фронта, «противник» совсем окочурится. Так что обеим сторонам предоставят отдых и раздадут соответствующие порции водки для размораживания.

— Без этого ни за что не оттаем, — вставил Скршиван охрипшим голосом.

Я пригляделся к нему внимательнее. Глаза у него как-то неестественно блестели, верхнюю губу обметала лихорадка.

— Послушайте, Скршиван, у вас наверняка высокая температура!

— Тем-пе-ра-ту-ра?! А что это такое, товарищ командир? — прохрипел он.

— Это у него голос ломается, — усмехнулся худенький заряжающий Хмелик. — Он же у нас жаворонок^[6], а сегодня сретение, вот он и пытается петь…

— А может, следы пылкой любви? — продолжает иронизировать Шехерезада. — Был у нас один ротный^[7], не буду называть его фамилии, а жена у него Страшно ревнивая…

Удивительные люди — танкисты. Даже после всего, что им пришлось сегодня пережить, они не потеряли чувства юмора. А сколько трудностей поджидает их впереди! И ни один из них еще не обратился в санчасть. Да я на собственном примере убедился, как может закалиться человек около машин. Как будто прочность их стальной брони невидимыми путями передается человеческому организму. Даже когда в начале января в казармах свирепствовала эпидемия гриппа, среди моих танкистов число заболевших было совсем незначительным…

— Это благодаря сибирскому ракитнику, — авторитетно заявлял Шехерезада. — И вам глоточек не помешает, товарищ поручик, отличное профилактическое средство. Рецепт его изготовления дал нам Алеша, советский танкист, с которым мы подружились на совместном учении. Рецепт совсем простой. Бросаете в котелок с кипящей водой ломтики лимона, потом сыплете две ложки ракитника, добавляете ложечку меда и, покипятив все это в течение нескольких минут, добавляете туда немножко водки.

— А где вы возьмете этот ракитник?

— Да, ракитника у нас нет. Но и у Алеши его не было. Вместо ракитника он клал душистый перец. А если и его нет, то можно обойтись обыкновенным перцем.

Я выпил глоток этого средства против гриппа и принялся расхваливать:

— Кто бы мог подумать, что это так вкусно!

— Вот каков ракитник! — обрадовался Шехерезада. — Сила в нем действительно чудодейственная!..

Я мгновенно вспомнил и о неприязни своих танкистов к санчасти, и о волшебном ракитнике, но состояние Скршивана очень обеспокоило меня. Я отозвал в сторону прапорщика Губку, который командовал взводом:

— Во время следующей остановки пусть Скршивана сменит Шехерезада.

Тот опешил:

— Скршиван не уступит место водителя, товарищ поручик. Даже если будет еле держаться на ногах, он никому не доверит свою машину…

— Вы прикажете ему, прапорщик.

— Е-есть, товарищ поручик! — Он покраснел, потом огляделся по сторонам и прошептал: — А не лучше ли вам самому ему приказать, товарищ поручик? Скршиван очень впечатлителен. Опять подумает, что… — Он запнулся, не зная, что сказать дальше.

Прапорщик Губка закончил училище совсем недавно и сегодня впервые выступал в качестве командира взвода. Я понимал, как ему будет трудно заменить лучшего водителя, да еще такого, как Скршиван. Догадывался я и о том, что недосказал Губка: и ему, и Скршивану, и всем ребятам кажется, что я излишне строг с Индрой. Более того, такого же мнения придерживается и моя жена. Но есть ли сейчас время копаться в этом? Колонна должна прибыть в намеченный пункт в срок. А плохое самочувствие водителя может поставить под угрозу жизнь всего экипажа, да и жизни танкистов других машин, следующих сзади.

Меня переполняла злость, но я должен был держать себя в руках. Возникшая ситуация требовала холодной головы, здравых суждений и немедленного принятия решения.

В критические минуты мысли в голове носятся со скоростью «торнадо». Вот и сейчас за несколько секунд я припомнил, что Скршиван лучший водитель во взводе, а я так и не выяснил, действительно ли у него высокая температура или это лишь мое предположение. Сам он не признался, что болен, да и машину вел безупречно. А Шехерезада отличный наводчик, но за рычагами чувствует себя не совсем уверенно. И потом, неожиданная замена водителя может выбить из колеи весь экипаж. Кроме того, я должен учитывать и то, что солдаты считают, будто я придираюсь к Скршивану. Им и сейчас может показаться, что я хочу лишить Индру благодарности, которую он наверняка получил бы от начальства за это учение. А ведь я буду участвовать и в отборе кандидатов в военное училище. Что, если замена водителя станет причиной несчастного случая, а потом вдруг выяснится, что у Скршивана всего лишь банальная простуда?.. Положение, черт возьми! Учишься, учишься, сдаешь экзамены на «отлично», а потом чувствуешь себя совершенно беспомощным.

Губка молча ждал моего ответа, и под щеками у него от волнения ходили желваки. «Когда отдаешь приказ, помни об одном — солдаты должны быть убеждены в его правильности, — всплыл в моей памяти невозмутимый голос майора Рихты. — Это прежде всего означает, что ты сам не должен в нем сомневаться…»

— Послушайте, Губка, — заговорил я уверенно: ко мне вдруг вернулось утраченное было спокойствие, — неважно, что подумает Скршиван, главное, что думаете вы. Вы командир взвода, следовательно, отвечаете за людей и за машины. Перед своей совестью отвечаете…

Он невесело взглянул на меня.

— Ведь я вчера посылал его в санчасть: он так сильно кашлял, что не давал никому спать, — признался Губка, — но он наотрез отказался… Потом, в суматохе, я забыл о нем, да он, собственно, первым бросился к машине… И в этих труднейших условиях танк слушался его, как оркестр дирижера. А сейчас я начинаю сомневаться… Однажды я с высокой температурой газик вел… Обычный газик…

— Я пришлю вам доктора. Эти несколько минут задержки я беру на себя. И если у Скршивана действительно высокая температура, вы замените его…

У Скршивана было тридцать девять и четыре десятых.

Всегда спокойный, Пепик Коларж на этот раз разошелся:

— Ты, братец, настоящий симулянт!

— Я — симулянт?

— Ты прикидываешься здоровым, и это так же плохо, как если бы ты симулировал болезнь. Усвой это раз и навсегда. А теперь полезай в танк. Когда доберемся до места, я отправлю тебя в госпиталь…

К рассвету начало подмораживать. Колонна, подобно черной гусенице, извивалась по безлюдной, застывшей местности. Создавалось впечатление, будто мы приближаемся к краю земли. Из-за гололеда иногда приходилось снижать скорость до пяти километров в час. Видимость была ужасной, и водители ориентировались по задним огням впереди идущих машин.

— Молись, безбожник, чтобы мы без происшествий съехали с этой проклятой дороги, — услышал я в наушниках голос Понца. — Тогда, можно считать, самое трудное будет позади.

«Молись, безбожник…» Я усмехнулся. Добрые боги были на стороне танкистов: они ведь видели, сколько пота проливается во время учений и тренировок на технике. Девяносто девять процентов труда, один процент везения! На большее, чем на один процент, танкист не должен рассчитывать.

Последняя часть маршрута проходила по лугам, где, собственно, и начинался район учения. Командир прав: как только мы окажемся там, основную часть приказа можно считать выполненной.

На луга мы съехали, как на перину. Машины начали набирать скорость. Я с облегчением вздохнул, тревожные мысли уже не роились в голове. И вдруг в наушниках что-то затрещало, в уши ударил залп страшных проклятий. Я открыл люк. Огни машин, следовавших впереди нас, уже едва виднелись в сероватом свете предрассветных сумерек, а середина и хвост колонны все еще были на шоссе. Как оказалось, задержка произошла из-за Шехерезады: при съезде с насыпи он не справился с управлением, и танк занесло на тонкий лед болота, припорошенного снежком.

Прежде чем я добежал к месту происшествия, Скршиван успел прыгнуть в ледяную воду, приладить трос, и ребята начали вытягивать провалившуюся в болото машину. Им удалось сделать это в рекордно короткое время. Колонна снова пришла в движение и, как потом было сказано в донесении, достигла заданного района без помех в полной боевой готовности. Свободнику Скршивану была объявлена благодарность за образцовое выполнение своих обязанностей и проявленную при этом самоотверженность.

Ночью Индру Скршивана отвезли на вертолете в госпиталь. Доктор Коларж сообщил в штаб о его болезни еще во время марша. У Скршивана обнаружили воспаление легких.

— Смотри, какие герои у тебя во взводе! — усмехнулся Пепик.

— Знаешь, я себя очень ругаю… — пробурчал я. — Эта ледяная ванна еще больше ухудшила его состояние… А если бы я не заменил его, все наверняка обошлось бы благополучно. Он бы доехал, у него железная воля. Но вот стоило ли этим злоупотреблять?..

— Ты со своей достоевщиной действуешь мне на нервы, — оборвал меня раздраженно Пепик. — Пойми же, пожалуйста, что он влез в танк с воспалением легких. Если бы ты не заметил, что у него высокая температура, кто знает, чем бы все это кончилось. А теперь его накачают пенициллином, и, прежде чем мы возвратимся, он уже поправится. Да понимаешь ли ты, какие черты воспитываешь у ребят своей идиотской романтикой? Они готовы ради тебя бог весть что сотворить… Еще в прошлом году Шехерезада ударился обо что-то и сильно поранил палец. Помнишь? Теперь у него прихватило левую руку к холодной броне, он дернулся и оставил на броне кусок кожи. Пришел ко мне: дайте, говорит, мне пластырь, а то я не могу задерживаться, но завтра приходите смотреть на мастерство современного Вильгельма Телля. Ты из них и вправду пытаешься делать фронтовиков?..

Вообще-то его слова должны были меня обрадовать. Но не обрадовали. Наверное, я в чем-то очень ошибаюсь. Слабаков и нытиков я не переношу, впрочем, среди танкистов они вряд ли и прижились бы, но здоровье — слишком дорогая вещь. Я вспомнил, как на действительной службе мы перевоспитывали Пушкворца, который здорово трусил при освоении техники форсирования водных преград. Уж как только мы его не ругали, как не называли — и салагой, и водолазом, и привидением!.. И только наш командир Рихта не забывал побеспокоиться о его здоровье, причем сам он казался нам сделанным из стали, был настоящим воином. Как удачно сочетались у него человечность и мужественность! Я же сначала придерживался одной крайности, а теперь впадаю в другую. И на Яну я тогда напрасно обрушился, она была права. Скршиван рвался вести танк с высокой температурой не только из любви к боевой технике, но и из желания доказать мне, какой он солдат. Придется с ним объясниться…

Учение продолжалось четыре дня и пять ночей. Непрерывно.

Когда после возвращения в гарнизон мы с Лацо, еще не успевшие как следует отогреться и отойти от рева двигателей и зрелища вздымавшихся перед глазами фонтанов снега и глины, подходили к нашему дому, я увидел, как на балконе весело и мирно, словно символические белые флажки, трепетали пеленки.

Лацо показал на них кивком и принялся философствовать:

— Многое изменилось в этом мире за две или три тысячи лет, но одно осталось неизменным: Одиссеи всегда возвращаются из своих странствий, а верные Пенелопы ждут их за прялкой. Тебя это не трогает?

— Фантазируешь ты, брат, что-то слишком часто, ну да ладно, у тебя есть оправдание — мозги с мороза наверняка еще не оттаяли, — проворчал я. — Моя Пенелопа хоть и не прядет, но на меня все равно сердится. По-твоему, это должно меня трогать?

— Жаль, что твое знакомство с Гомером столь ограниченно. Иначе тебе было бы известно, что Пенелопа тоже порядком злилась на своего мужа. Ведь она сидела у прялки, а его в это время где-то черти носили. И как ты думаешь, что она сделала, когда он вернулся? Она бросилась ему в объятия. Все Пенелопы одинаковы…

Хорошо ему говорить! Может быть, он прекрасно знает «Одиссею», зато плохо знает мою Яну.

Тепло и сердечно меня обняла лишь ее мать — она приехала к нам, пока мы были на учении. Потом она быстро начала снимать белье, потому что веревки были натянуты не только на балконе, но и в прихожей, и в нашей комнате.

— Мы ждали тебя только вечером, Яничек, а то бы уже давно все закончили. Господи, человек пришел с мороза, уставший, а тут везде пеленки да распашонки… — оправдывалась она, но моя милая женушка возразила довольно спокойно:

— Ничего, пусть привыкает! — Она небрежно, будто какая-то дальняя родственница, чмокнула меня в щеку и вернулась к занятию, от которого я ее отвлек.

Она аккуратно складывала вещи в так называемый детский шкаф, который я купил, узнав, что скоро стану отцом. Конечно же, не без давления с ее стороны, хотя от ее пристрастия к мебели мне нередко становилось не по себе. А сейчас она была занята тем, что перекладывала и поправляла стопки пеленок, распашонок, рубашонок и всяких других детских вещичек, не обращая на меня никакого внимания, будто это вовсе не я отсутствовал здесь целых четыре дня и пять ночей. Такова моя Пенелопа.

Даже ее мать не выдержала:

— Это подождет, Яна. Поди займись мужем.

Яна присела на диван. На ней было платье с глубоким вырезом.

— Ты меня еще любишь? — прошептал я робко, как школьник.

Она не ответила. Лишь взяла мою руку и прижала ее к животу:

— Чувствуешь?

Я ощутил у себя под ладонью едва заметное биение:

— Яна…

— В ту ночь, когда ты уехал, даже не простившись, мне было очень обидно. И тут вдруг он дал о себе знать. В первый раз…

Вот оно, то самое таинство, которое происходит в ней и меняет все ее поведение. Она теперь не одна, даже когда меня с ней нет, и не будет одна, куда бы я ни уехал. Она не сказала об этом вслух, но я это понял. Она отодвинула меня на второе место. Черт возьми, уж не ревную ли я ее к собственному ребенку, появления которого на свет сам жду с огромным нетерпением?

— Знаешь, Ярда вырезал ему деревянного конька.

— Какой еще Ярда?

— Ты спрашиваешь так, будто мы знакомы с несколькими Ярдами! Кутилек, конечно. Он посещает художественный кружок. И все дети сразу начали вырезать жирафов, слонов, осликов… У нашего мальчика будет целый зоопарк…

— У нашей девочки… — сказал я. — У Даниэлы. Она вырастет очень красивой, и ты станешь ревновать — так сильно она будет меня любить.

— Ну хорошо, хорошо, — улыбнулась Яна. — А теперь вздремни немного, у тебя очень усталый вид. Я пойду помогу маме приготовить ужин. Надо тебя хорошенько подкормить.

Она направилась к двери. В ее походке появилось что-то гордое, величавое.

Я не пытался задержать ее. Пожалуй, никогда мне так сильно не хотелось побыть с ней вдвоем и никогда я не ощущал себя таким лишним и ненужным. Теперь понятно, почему старые мастера изображали на своих полотнах только мадонну и дитя и никому не пришло в голову нарисовать рядом отца этого ребенка…

В понедельник я встал пораньше — хотел съездить с Пепиком в Будеёвице, в госпиталь. Сразу по возвращении мы туда позвонили, и лечащий врач испуганным голосом сообщил нам, что Скршиван добивался разрешения сходить вечером на концерт. Надо обязательно съездить в госпиталь!

Дежурный по роте Хмелик, известный балагур, так четко и по-уставному отрапортовал мне, что я сразу заподозрил что-то неладное:

— Хмелик, давайте выкладывайте начистоту, что тут происходит.

Его голос немножко задрожал:

— Товарищ командир, разрешите доложить, что… что новый командир полка… Товарищ поручик, он в первом взводе. Что там творится! Но я здесь ни при чем, честное слово…

В коридоре появился капитан Микушка:

— Иди послушай, как командир отчитывает твоего прапорщика и твоих зазнавшихся молодцов! Им бы только на танках разъезжать, а физзарядкой пусть занимаются пехотинцы…

Полный недобрых предчувствий, я направился в первый взвод. Услышав спокойный, не терпящий возражений голос, доносившийся из первой комнаты, я остановился. Сердце мое застучало. Нет, это невозможно! От рева двигателей у меня, наверное, появились слуховые галлюцинации.

Я открыл дверь и понял, что со слухом у меня все в порядке. Высокий и подтянутый офицер в форме подполковника, который разносил моих подчиненных, действительно товарищ Рихта, мой первый командир.

Я представился. Не знаю, как это у меня получилось, но я старался говорить спокойным голосом. Сколько раз я рисовал в своем воображении нашу встречу! Я мечтал о том, как во время учений он неожиданно появится в расположении нашей части и я представлю ему свою роту… И вот — а так всегда бывает по закону подлости — рога «представилась» ему сама. Совсем иначе, чем я мечтал.

Рихта поглядел на меня, потом на часы, попросил, чтобы я его проводил, и вышел в коридор, прежде чем совершенно подавленный Губка успел крикнуть сиплым голосом:

— Сми-ирно!

Милушка привезла из Будеёвице коляску с окошками. Вечером, когда Ян лег спать, я сообщила ему об этом.

— Какие окошки? Зачем? — пробормотал он, зевая.

Теперь он ведет себя только так — как будто мы уже прожили вместе лет пятьдесят.

— Чтобы наша малышка могла смотреть по сторонам…

— Какой абсурд! Разве ребенок в таком возрасте что-нибудь понимает?

— Может быть, даже больше, чем взрослые… — заявила я довольно резко: нервы у меня уже не выдерживали.

К Международному женскому дню я получила из штаба письмо. В нем меня благодарили за терпение и понимание, с каким я отношусь к трудной работе своего мужа. Я положила письмо в записную книжку, где у меня лежит картинка с изображением «Отважного Сердца». Эта картинка и письмо нужны мне теперь больше, чем когда-либо. Кажется, я не дождусь, когда кончатся эти последние недели беременности. К тому же вернулся из больницы директор Дома пионеров, и я снова одна, совсем одна.

С того дня как в полку появился любимый командир Яна подполковник Рихта, мой муж уходит на службу пораньше, когда я еще сплю. За ужином они шумно дискутируют с Лацо о вещах, в которых я не разбираюсь, но у меня сложилось впечатление, что этот Рихта произвел в полку революцию. Потом Ян скороговоркой извинится: «Вы ведь не будете сердиться, «анютины глазки», правда? Хорошенько отдыхайте…» — и вернется домой, когда я уже усну…

— Хорошо, хорошо, дорогая, покупай коляску с окошками… — сказал он, опять зевая, — с дверками, с лесенками, чтобы малышка могла выйти из коляски, если увидит что-нибудь очень интересное. Ты довольна? Или еще что-нибудь?

Он взял меня за руку, но продолжал зевать, Я выдернула руку и повернулась к нему спиной.

— А-ах, — снова зевнул он.

Я услышала, как он заводит будильник.

— Можно погасить свет, дорогая? Я вспомнил, что завтра должен встать в четыре часа…

Я хотела было поинтересоваться, не лучше ли ему вообще ночевать в казарме, но в голове вовремя сработал предупредительный сигнал: «Терпение, терпение и еще раз терпение!»

За окном видны ветки груши, озаренные лунным светом. Пожалуй, она скоро зацветет. Квидо, наверное, давно вылетел из башенки — такие стоят теплые весенние ночи. Боже мой, как хочется иногда плюнуть на терпение и понимание!

Помню, неделю назад Ян, увидев, как я еду на велосипеде Ярды Кутилека, с раздражением сказал:

— Не знал, что беру в жены такую легкомысленную женщину!

А я и проехала-то совсем немного по ровной дороге. Нашему ребенку это наверняка понравилось, он любит движение. Сейчас-то я вряд ли смогла бы взгромоздиться на велосипед. За несколько дней у меня так вырос живот, что я из-за него не вижу, куда ступаю. Ходим только на прогулки с Милушкой. У Яна нет для меня времени ни в субботу, ни в воскресенье. И в эти дни он пропадает на стройке или на службе.

— Хоть у тебя и есть муж, Яна, но ты почти так же одинока, как и я, — говорит Милушка.

На ней последний месяц беременности никак не сказался. Она даже похорошела. А у меня появились коричневые пятна, ноги отекают. Хорошо же я выгляжу, нечего сказать! Надо ли удивляться, что такая женщина совсем не привлекает Яна? Ничего, как только снова стану стройной и красивой, я ему отплачу…

Всякий раз, когда я объясняю Милушке, что за работа у моего мужа, я немного избавляюсь от чувства собственной неполноценности и начинаю верить, что все у нас хорошо, что он по-прежнему меня любит. А как он истосковался, пока был на учении! Если бы в должность командира полка не вступил этот самый Рихта, если бы не проверки из штаба дивизии, если бы не весенний призыв новобранцев… Как много этих «если»!..

Однажды мы с Милушкой сидели у озера. Был уже вечер, но солнце припекало, как днем. От нечего делать мы по очереди играли на губной гармошке. Милушка получила ее в одной из тех посылок, которые регулярно присылает ей какой-то таинственный незнакомец. В каждой посылке она находит какую-нибудь забавную вещицу для ребенка или игрушку, пластинки с колыбельными песнями и записями сказок. Милушка понятия не имеет, кто бы это мог делать, во всяком случае не тот инженер. Он давно уже в Брно, а посылки сдаются на местную почту. Мысль о том, что кто-то думает о ней и ее будущем ребенке, доставляет Милушке радость, а мне кажется, что этот человек обязательно молодой, нежный и по-хорошему сумасшедший. Как Ян в первые месяцы, когда он узнал, что станет отцом. Или как Лацо, когда он принес школьный портфель с забавными стекляшками. Послать губную гармошку грудному ребенку! Причем отличную концертную губную гармошку.

И вот, беззаботно забавляясь в камышах, полураздетые и босые, потому что вокруг не было ни одной живой души, кроме лягушек в пруду, мы заметили, как из леса выскочили трое мужчин в тренировочных костюмах и побежали на противоположный берег озера. Со стороны могло показаться, что они отрабатывают бег по пересеченной местности. Вскоре с другого берега донеслись громкие голоса. Один из них был мне незнаком, но два других я узнала сразу. Узнала голоса и Милушка. Она ничего не сказала и только растерянно, с сочувствием посмотрела на меня. А трое мужчин на противоположном берегу швыряли в воду камешки и с интересом наблюдали, как они отскакивали от поверхности.

На другой день Ян пришел домой рано, сразу после обеда. Я мыла окно, потому что до 1 Мая оставалась всего неделя.

— Разве я не запретил тебе этим заниматься? — спросил он. — И почему ты еще не одета? Ты что, так и пойдешь на улицу?

— А почему я должна идти на улицу?

Вчера вечером мы страшно поругались. Я плюнула на понимание и терпение и призвала на помощь Отважное Сердце. И я была права. Муж, который занят делами настолько, что у него совершенно не остается времени для собственной жены, оказывается, преспокойно бегает по лесу и бросает в озеро камешки! И какое мне дело до того, что проверка прошла успешно, что они хотели снять нервное напряжение и пошли к озеру с Рихтой… Это меня еще больше подхлестнуло. Рихта здесь без жены, один. И ребенка они не ждут…

— Значит, ты уже не хочешь купить коляску с этими… ну, с окошками? — лукаво спросил Ян.

— Зачем нашему ребенку окошки? — изобразила я удивление на лице. — Пусть малыш смотрит в небо. И потом, таких колясок в городе все равно нет.

— А кто утверждает, что мы купим ее здесь? Мы можем купить ее в Праге.

У меня от радости перехватило дыхание. Я так мечтала посмотреть на свою Прагу! В последнее время начала даже скучать по ней и по маме с папой. Поехать туда хотя бы на денек! Разумеется, Яну я боялась об этом даже заикнуться. Вплоть до вчерашнего вечера.

— Но если ты в течение тридцати минут не оденешься, мы никуда не поедем, потому что Пепик Коларж больше тридцати минут никого не ждет… Дай-ка мне тряпку, я пока домою.

В стремительном темпе я приняла душ. Хорошо, что у меня есть Милушка, вчера она сделала мне отличную прическу. Но… боже мой, что же мне надеть? Мое легкое широкое платье висело на веревке, оно было еще мокрым, в каком-нибудь теплом платье мне было бы жарко, да и вряд ли я в него сейчас влезу… Я стояла перед шкафом и готова была разреветься — все мои поиски найти что-нибудь подходящее были напрасны.

— А что, если немного укоротим то, в чем ты только что была? — неожиданно предложил Ян (я и не предполагала, что он за мной наблюдает). — Халат или что это было?.. Он тебе очень идет.

— Мне… что-нибудь сейчас идет?.. — всхлипнула я и поглядела на себя в зеркало — огромный живот заслонял все. — Не смотри на меня… И поезжай один…

— Но, Яничка! — Он отбросил тряпку, подошел и обнял меня. — Ты такая очаровательная! Поверь мне…

У меня сразу подкосились ноги. Он держал меня в своих объятиях, целовал, нежно и взволнованно шептал все те слова, которые я так хотела услышать. Нет, ничто не умерло в наших отношениях, все мои мысли на этот счет были, конечно же, беспочвенными…

На дворе сигналил «трабант» доктора Коларжа.

— Ян, он уедет!

— Подождет, — легкомысленно заявил мой муж. — А потом, мы можем поехать и поездом. Или украдем вертолет…

Однако поехали мы все-таки на «трабанте». Я вышла из него перед нашим домом на глазах у изумленной пани Балковой так величественно, как когда-то мне виделось в девичьих мечтах. Только подкатили мы не на «мерседесе», и опиралась я о плечо не капитана Клоса, а обыкновенного поручика. И одета я была не в туалеты от мадам Шанель. На мне было платье выше колен, изготовленное скоростным методом из халата. Обрезали мы его довольно неровно: край получился зубчиками, потому что ножницы были тупые. И все же пани Балкова, как в моих девичьих мечтах, восхищенно воскликнула:

— Да вы прямо как распустившаяся роза, пани поручица!

Нет, чудеса еще бывают на свете. Я уже «пани поручица», и пани Балкова обращается ко мне на «вы»…

Домой мы поехали только в воскресенье вечером. На крыше «трабанта», подпрыгивая на неровностях, громыхала коляска (все-таки без окошек). Ян с Коларжем все время разговаривали, а я сидела сзади и молчала, переполненная своими думами. Чувствовала я себя как деревенская жительница, впервые посетившая Прагу. А ведь это город, где я родилась и выросла. Здесь находятся мои любимые Градчаны, Влтава и живописные парки над ней, вечерние улицы, залитые светом фонарей, потоки людей, неумолчные звонки трамваев, беспрестанно мигающие на перекрестках светофоры, орган в храме святого Якуба, концертные залы, выставки, театры — мир, страшно далекий от маленького тихого городка, в котором я живу и с которым уже сроднилась.

Пушинка пригласил нас на вечер поэзии в «Виолу». Артисты из Национального театра читали стихи молодого поэта Петра Скарланта: «Париж, Париж!..» Когда я в последний раз слушала стихи? Наверное, поэтому они так на меня подействовали и вызвали много мыслей. Сначала они казались мне даже непонятными, какими-то тяжелыми, грубоватыми, но потом так захватили, что я сама себе стала казаться пассажиром утлого суденышка, попавшего в шторм. Вместе с поэтом я переживала то состояние огромного потрясения, которое он испытывал при встрече с городом на Сене, а потом — постепенное разочарование, тоска по родине, стремление поскорее вернуться домой. Я чувствовала гордость оттого, что так же, как поэт, люблю свою прекраснуюродину…

Небольшой зал был забит людьми, в большинстве своем молодыми, как мы с Яном, и все они сидели неподвижно, не прикасаясь ни к соку, ни к сигаретам, словно завороженные магической силой стихов и вложенных в них мыслей. Как жаль, что среди водоворота повседневных дел редко выпадает минута, когда ты глубоко задумываешься: «А что же это такое — родина и родной край? Почему мы так самоотверженно и пламенно их любим?..»

Когда затянувшийся семинар наконец окончился, было уже около пяти, но на улице еще светило жаркое солнце. Сегодня утром я встал ровно в пять, и теперь ощущал во всем теле непомерную усталость. К тому же был конец недели, и я желал лишь одного — залечь в постель и отключиться от всей этой суматохи.

С приходом Рихты мы чувствовали себя так, будто полк постоянно находился на учениях. Многие не раз вспоминали старого командира. Он жил в своем кабинете, в то время как Рихта там только спал.

— Черт возьми! — не выдержал однажды и Лацо. — У него будто прибор какой есть. Он всегда появляется в тот момент, когда его совсем не ждешь или меньше всего желаешь его видеть.

Собственно, теперь мы ждем его появления всегда и всюду. Нервы напряжены до предела. Каждый день он с беспощадной требовательностью добивается осуществления своего принципа, который мне знаком с действительной службы: солдат в любое время должен быть готов к боевым действиям…

В коридоре я закурил сигарету. Лацо все еще дискутировал, значит, задержится надолго. Я уже спускался по лестнице, когда меня остановил Рихта. Внутри все так и оборвалось — опять что-нибудь задумал, но Рихта заговорил совсем по-дружески, что случалось довольно редко:

— Как ты думаешь, Гонза, не пробежаться ли нам к озеру? Мои легкие забиты никотином. Твои, наверное, тоже. Но если у тебя другие планы…

Рихта относится к числу командиров, перед которыми подчиненные даже мысленно вытягиваются по стойке «смирно». Однако если бы сейчас я сказал ему, что мне не хочется бежать к озеру, он бы совсем не обиделся. Личных обид для него не существует. Ему не кажется, что подчиненный изменит в чем-то свое отношение к командиру, если тот во внеслужебное время будет поддерживать с ним дружеские отношения. Определенное расположение, которое он питает ко мне еще с действительной службы, проявляется прежде всего в том, что он требует с меня больше, чем с других. Но если бы он предложил мне бежать с ним к озеру ночью, я бы побежал. И не потому, что хочу угодить ему, а потому, что мне с ним хорошо.

Я переоделся в тренировочный костюм, позвонил Яне и спросил, как она отнесется к тому, если я опять побросаю в озеро камешки. В ответ она рассмеялась. Вообще, после путешествия в Прагу ее как будто подменили. И еще Яна спросила, не возражаю ли я, если она к ужину приготовит картофельные оладьи, которых ей очень хочется. На это я самоотверженно заявил:

— То, чего хочется моей жене и дочери, я съем с превеликим удовольствием…

В кабинете командира полка сидел замполит майор Трпак. У меня сразу испортилось настроение, как только я увидел его пухлый портфель. Никакой пробежки теперь не будет. Но Рихта тоже взглянул на портфель и сказал, что раньше чем через два часа его голова не воспримет ни единой мысли.

— У меня здесь не мысли, а букет цветов и коробка конфет, — возразил замполит и открыл портфель. — У твоей жены в воскресенье день рождения. Мы подумали, что ты обязательно об этом забудешь, и вот решили купить…

Как только он ушел, Рихта заговорщицки подмигнул мне:

— Не хотел я его обижать, но моя жена заслуживает по крайней мере двух букетов и двух коробок конфет. Однако в выборе подарков мы далеко друг от друга не ушли…

Мы вышли из штаба через запасный выход. До леса было рукой подать, и вскоре мы уже окунулись в чистый воздух, напоенный запахом сухой смолы, и благословенную тишину. Рихта бежал впереди. В тренировочном костюме, без головного убора, он выглядел очень молодо, и то, что сейчас я бежал с ним рядом, казалось мне таким же естественным, как и то, что завтра я буду стоять перед ним, вытянувшись в струнку. Как он этого добивается?

У озера мы остановились. Оно довольно большое и весной разливается, затопляя ближайшие балки. Но люди обычно здесь не купаются, потому что находится озеро далеко от города и вокруг много болот. Сегодня же на противоположном берегу копошились ребята, что-то там строили. Командовал детворой Янин друг Ярда Кутилек, его можно было узнать даже издали по рыжим вихрам. Вода пахла гнилой рыбой и болотом.

— Сейчас бы сигаретка не помешала, — мечтательно протянул Рихта. — Есть?

— Нет. Специально не взял.

— Силен! — сказал Рихта одобрительно.

Потом он нагнулся, поднял плоский камень и, пригнувшись, бросил, стараясь получить как можно больше отскоков. Вышло у него неважно. Мы с Иваном в свое время считались непревзойденными мастерами бросания, и я уже показывал командиру, на что способен. Брошенный мною камень отскочил от поверхности несколько раз, улетев за середину пруда.

— Слушай, как тебе это удается? Я просто умираю от зависти.

Подобной похвалы я от него ни разу не слышал. Высшей наградой среди наших офицеров считалось его строгое «Хорошо!».

— Ах, вот как надо бросать! Видел, как полетел? Раскусил я твой прием.

«Если бы мне с такой же легкостью удалось раскусить ваши приемы…» — подумал я с надеждой.

— Надо возвращаться, а то тебе опять дома достанется. Отпуском в Прагу ты теперь не откупишься… А скоро он родится?

— Наверное, в конце месяца. Скорей бы! Я иногда просто замираю от страха, потому что Яна… такая безрассудная… Она может, например, преспокойно поехать на велосипеде.

Удивленно покачав головой, он улыбнулся:

— Твоя жена, судя по всему, отличная девчонка! Ой, посмотри-ка! Кажется, сейчас нам придется принимать рапорт, товарищ поручик. Встать!

По плотине к нам приближалась колонна мальчишек. Они шли в ногу, задний ряд нес лодку. Колонну вел Ярда Кутилек — нос в веснушках, и сам весь мокрый, как водяной.

— Товарищ командир, разрешите доложить! Отделение саперов под командованием Ярослава Кутилека закончило строительство плотов для переправы танков через водную преграду…

Рапорт был отдан по всем правилам. Рихта, хоть и был в тренировочном костюме, стал по стойке «смирно» и внимательно его выслушал. Почему он так подробно расспрашивал ребят, почему мы прошлись с ними по всей плотине и почему Рихта как-то сразу посерьезнел, до меня дошло, когда мы остались одни.

— Слушай, мы ездим отрабатывать преодоление водных преград по дну к реке, до которой отсюда пятьдесят километров, а между тем под носом у нас идеальная местность. Я вынесу Кутилеку благодарность. Можешь себе представить, какая будет экономия? Время, горючее и смазочные материалы. Уменьшится износ техники… Гонза, кому принадлежит это озеро?

Я не знал. Но об этом наверняка знает Вера, она же депутат национального комитета. Волнение Рихты передалось и мне. Преодоление глубоких водных преград относится к самым сложным элементам учений, ребята этого побаиваются, и возможность осваивать его здесь… Я предложил Рихте зайти к нам и поговорить с Верой. Лацо тоже сейчас дома. А заодно Рихта познакомится и с моей женой.

Шагнув на лестницу нашего дома, Рихта заколебался:

— Может, лучше сначала пойти тебе одному? Я бы подождал здесь, и если сейчас неподходящее время…

Ужасно смешно было видеть его таким нерешительным. Будто он собирался не вести разговор об учениях на озере, а штурмовать самую настоящую крепость. Я уверенно открыл дверь и пропустил командира вперед, но, войдя следом за ним, сразу попятился назад. На какое-то мгновение мне показалось, что мы попали в квартиру, где только что побывали грабители. Все было перевернуто вверх дном. На полу валялся раскрытый чемодан, рядом с ним — пеленки и распашонки. На кухне и в ванной журчала вода.

Мимо промелькнула Вера, в чем-то белом, с кастрюлей горячей воды, и скрылась в нашей комнате. Нас она даже не заметила. В дверях, ведущих на кухню, где царил такой же невероятный беспорядок, появился бледный Лацо и страдальчески улыбнулся.

Я бросился к нему.

— Спокойно, братец, спокойно, пожалуйста, не пугайся! Товарищ командир, проходите… Только спокойно, дорогие товарищи… — Но голос у него заметно дрожал.

И вдруг раздался детский плач. Нет, это был крик, да такой сильный, что казалось, будто он заполнил квартиру, дом, улицу, а может быть, и весь город.

Я чуть было не потерял сознание от радости. Лацо, мой верный друг и спаситель, оперся о стену и закрыл глаза. Его трясло от страха и от пережитого волнения.

А наш гость молча взирал на этот переполох и с неописуемо радостной улыбкой слушал крик новорожденного. Потом он посмотрел на нас, засмеялся и обнял обоих:

— Мужайтесь, товарищи командиры! Новый человек родился. Это большое событие. Давайте же поздравим его с появлением на нашей прекрасной земле!

Он родился! У него темные волосики, длинные ресницы, а глаза — еще не знаю какие, но определенно красивые… У него есть все — даже ногти на маленьких пальчиках. Это ли не чудеса? Но наше чудо с розовым пластырем на пупочке все время ревет, ревет белугой.

— Доктор, у него что-нибудь болит?

— Ничего у него не болит. Просто он извещает мир, что явился. Пусть покричит.

— А что это за синее пятнышко? Вот здесь, посмотрите.

— Оно исчезнет со временем.

— Хорошо бы! А где же Ян?

— Папу Яна и Лацо подполковник Рихта приводит в чувство в ванной. Наши мужья оказались отменными храбрецами, — засмеялась Вера.

— Позови сюда, пожалуйста, Яна, — попросила я. — Только не говори ему, кто родился. Я должна его подготовить…

— Подождите, Вера, мамочке надо отдохнуть, — мягко возразил доктор.

— Зачем мне отдыхать! Я чувствую себя прекрасно, а вот вы присядьте, вы так устали, бедняжка.

— Вот это да! В таком случае я желаю вам, Яна, родить десять сыновей… Десять героев. Этот мальчик не просто появился на свет, он прямо-таки ворвался к нам!..

Все произошло так быстро, что мне даже нечего рассказывать. Ну, заболел немного живот. Потом перестал. И снова начал болеть. В это время как раз пришел Лацо, и я попросила его допечь картофельные оладьи. Но из прихожей до комнаты дойти уже не смогла. Тогда я попросила Лацо вызвать «скорую помощь» и вытащить из шкафа чемодан, приготовленный для роддома. Перепуганный, он быстро принес чемодан, однако, когда я застонала, почувствовав, как у меня разрываются внутренности, он бросил чемодан и рванулся к телефону:

— Вера, беги домой, роды начинаются, а я не знаю, что делать. Вызови «скорую помощь», да поскорей…

Вера с доктором Коларжем приехали буквально через несколько минут. Я понимала, что до будеёвицкого роддома уже не доеду. Доктор, вероятно, пришел к такому же выводу, потому что сразу крикнул Вере:

— Согрей воды и приготовь простыни! — а потом набросился на Лацо: — Что ты дрожишь как осиновый лист? Помоги лучше отнести Яну на диван.

События разворачивались все стремительнее. Я запомнила лишь, как вдруг почувствовала облегчение во всем теле и откуда-то издалека услышала пронзительный детский крик, не плач, а именно крик.

— Мальчик у тебя, Яна, — наклонился ко мне доктор, а мой усталый голос ответил:

— Я знала об этом с самого начала…

Я услышала из прихожей шепот, после чего кто-то несмело постучал в дверь. Вошел Ян.

— Привет! — сказала я. — Чего стоишь, проходи.

Я улыбалась, но глаза мои почему-то наполнились слезами. Наверное, от огромного счастья: ведь в корзинке для белья, вымытый и запеленатый, лежал наш мальчуган.

— Яничка, — нежно прошептал Ян.

— Чего ты стоишь у двери? Все уже кончилось. Посмотри в корзинку. Разве это не самый красивый в мире ребенок?

Ян наклонился над корзинкой. Малыш спал с зажатыми возле щечек кулачками. От него пахло чем-то удивительно приятным.

Ян взял мою руку и поцеловал ее:

— Спасибо тебе, Яна!

— Подожди благодарить, это ведь не девочка, а мальчик. Такие вот дела… Не сердишься?

— Мальчик?! — Ян, стоявший у дивана на корточках, начал выпрямляться, он словно вырастал на моих глазах. — Серьезно, мальчик? Значит, у нас сын?! Люди, у меня сын! Не сердись, Яничка, но я… я сейчас приду… Лацо! Товарищ командир! Вера! Доктор! У меня сын!..

Это я уже услышала из прихожей: Ян оставил дверь открытой настежь. Вот такие они, мужчины! Мечтал только о дочери, о сыне и слышать не хотел, а теперь сходит с ума от радости, что у нас родился именно сын.

Итак, теперь нас трое — Ян, Яна и Ян.

6

— «Жилище богов» готово! — сказал «ангел» и слез со стремянки. На вычищенной люстре остался покачиваться букетик омелы.

— «Уважаемые телезрители, — проник через стену из квартиры Фиаловых баритон диктора, — наша сегодняшняя программа окончена…»

— Наша тоже! — проговорил «ангел» голосом Анны Кутилковой, моего лучшего друга. — У меня руки и ноги от этой программы не поднимаются… А вы-то, Яничка, давайте быстро, быстро… Боже мой, да ведь уже полночь!

За стеной звучал государственный гимн — глуховатый ротмистр Фиала всегда включал телевизор на полную громкость. Была действительно полночь. А мы надрывались с рассвета, поднявшись с первыми петухами. Зато теперь наша квартира буквально сияла: кругом чистота и порядок, даже железная роза на стене, которую отчеканили Яну на прощание танкисты его роты, сверкала как новая. Окна закрывали ниспадавшие до пола красивыми складками нейлоновые занавески, а на полу лежал мягкий, пушистый ковер. Мы с Анной стояли на нем босиком.

— Прямо как в раю! — говорила она, оглядываясь по сторонам. — Вот пан надпоручик удивится. Он ведь все время подтрунивал, что вы устраиваете «жилище богов»… Мне даже не верится, что прошел только год. Как вспомню ваше прошлогоднее рождество… Вы походили тогда на пассажиров, потерпевших кораблекрушение и высадившихся на льдине. — Она добродушно рассмеялась.

Я тоже улыбнулась, но при этом у меня сжалось сердце. Воспоминания о прошлогоднем рождестве были мне не особенно приятны…

Сейчас за окнами горели огни прожекторов. Оттуда доносился гул бульдозеров, расчищавших новые строительные площадки. Зима для строителей не помеха, да и пришла она в этом году на Шумаву с опозданием. Микрорайон возводят невероятно быстрыми темпами, работы ведутся днем и ночью. Многие дома уже заселены, заканчивается строительство торгового центра, заложили фундамент детского сада. А в прошлом году на пустой, припорошенной снегом площадке возвышался только один дом и мы стали его первыми жителями. ТЭЦ не работала: снежный буран порвал линию электропередачи, квартира выглядела как после набега аваров (следует заметить, что она так выглядела довольно долго). К тому же во время лихорадочных сборов — новоселье было таким долгожданным! — я умудрилась сломать ногу в голени. И вот мы с Яном, продрогшие и голодные, коротали сочельник в кухне у единственной, чудом уцелевшей у нас свечки. И все же это был самый лучший сочельник, потому что мы впервые встречали его в нашей квартире. Нет, лучшим он был до той минуты, пока Ян не сообщил, что его направляют учиться в Брно, в военную академию. На целых пять лет…

— Как быстро летит время! Уже прошло четыре месяца, — проговорила Анна ободряюще.

Она будто читала мои мысли. Впрочем, для этого ей не понадобились какие-то особые таланты. Когда в тот вечер она зашла к нам, то застала меня расстроенной и заплаканной. И такой она видела меня не только в тот вечер. Это продолжалось до тех пор, пока я не смирилась с мыслью, что мне снова придется жить без Яна. Собственно, с этим я не смирилась и сейчас, хотя внешне этого не показываю.

Ведь я всю жизнь только и делаю, что жду и жду Яна. Сначала служба в армии, потом военное училище, а когда мы поженились, мое одиночество продолжалось, потому что я жила в Праге, а он здесь… Переселившись в новую квартиру, я была страшно счастлива, я надеялась, что теперь-то уж мы будем вместе, но прошло немного времени, и мои иллюзии развеялись как дым. Вместо семейной жизни мне снова предстояло ждать. Ждать целых пять лет!

— Не выпить ли нам по глоточку бехеревки? — вздохнула Анна. — Возьмите ваш ключ и спрячьте его. Я закрыла шкаф с вашими книжками и тетрадками, — прошептала она, как будто нас кто-то мог услышать. — Положите его под матрац. Я все прячу под матрац, по крайней мере, потом не надо искать по всей квартире.

Она уже надела шубу из ангорского кролика, которых разводит ее муж, пан Кутилек, на голову надвинула платок, а на отекшие ноги натянула толстые носки, но все равно осталась «ангелом». Без нее вряд ли я сумела бы привести в порядок нашу квартиру. Да что там квартира! Теперь вся моя жизнь с ней связана. Я обо всем ей рассказываю, потому что не испытываю перед ней никакой неловкости, как перед Верой. Она помогает мне во всем, подбадривает, утешает, иногда нянчит Гонзика…

— Один глоток, — задержала она мою руку с бехеревкой. — Мне надо еще зайти на вокзал: у мужа ночное дежурство, и я не хочу спотыкаться о рельсы. Налейте себе тоже, Яничка!

Я налила и себе. Я знала, что она вспомнила о бехеревке только из-за меня, но… Почему бы мне и в самом деле не выпить после стольких трудов?

— А с утра займитесь собой. К приезду мужа надо быть в форме. И потом, не лучше ли вам оставить Гонзика у нас еще на некоторое время, пожили бы спокойно одни…

Я не удержалась от смеха, хотя ее забота о нас меня очень растрогала.

— Мы всегда ходим встречать Яна вдвоем. И если он не увидит Гонзика, сразу же побежит за ним. Сын теперь у него на первом месте.

— Не говорите так! — решительно перебила меня Анна. — Для хорошего мужа жена всегда на первом месте. У меня четверо детей, и я знаю, что говорю.

Но разве я не любима? Разве не напоминают приезды Яна домой свидания с возлюбленным? Только вот приезжает он всего два раза в месяц. Да и в эти считанные дни почти безвылазно сидит в чуланчике, который превратил в свой кабинет — поставил там стол, стул, развесил по стенам полки с книгами. В такие минуты отвлекать его осмеливается только Гонзик, ему это сходит с рук. Однако если потревожить Яна отваживаюсь я, он смотрит на меня как на приведение и возмущенно говорит:

— Яна, сколько раз я тебя просил… Ты хотя бы имеешь понятие, что такое интегралы?

Как ни странно, имею, но мой муж почему-то никак не может в это поверить. А если он начинает сетовать на сложность русской грамматики и я, не сдержавшись, разражаюсь смехом, потому что с русским в отличие от математики у меня трудностей не было, он обижается:

— Хорошо тебе смеяться. Ты ведь не знаешь, что такое учеба в военной академии. Это похуже монастыря, моя милая…

Тоже мне монах! Правда, иногда мне его жаль — так он похудел и побледнел, видно, учеба отнимает у него много сил, а иной раз так и хочется напомнить, что помимо учебы у него есть дом и ребенок, который способен за день извести кого угодно, не то что слабую женщину. Но об этом я не смею и заикнуться.

На сей раз мои невеселые мысли прервал настойчивый внутренний голос: «Ты сама выбрала такую жизнь, никто тебя к этому не принуждал». На миг мне показалось, что в голосе звучат знакомые нотки. Откуда я его знаю? А голос продолжал: «Ты же давала клятву никогда не роптать. Помнишь?..» «А я разве ропщу? — пробую я неумело защищаться. — Ну а если и так? Сдержать клятву, данную самой себе, совсем не просто». «А тебе хотелось бы свернуть на путь более легкий?..» — вопрошает голос уже более язвительным тоном.

Если бы я не потеряла картинку с изображением любимого Отважного Сердца, я бы решила, что это он упрекнул меня. Но… это, видимо, влияние бехеревки. Когда за пани Кутилковой закрылась дверь, я выпила еще одну рюмку, и у меня сразу закружилась голова… Я даже до ванной не в состоянии была дойти, сил моих хватило только на то, чтобы раздеться и надеть ночную рубашку. Будильник моя рука уже не удержала…

Проснулась я от необычайной тишины за окнами. Бульдозеры молчали. А на улице было белым-бело от снега. Его выпало так много и он так красиво искрился в лучах солнечного света, что мне сразу вспомнились рождественские открытки. В квартире тепло и уютно. И трудно было даже представить, что в прошлом году в это же время мы мерзли здесь от холода и страдали от неустроенности. «Увы, где прошлогодний снег!»

Строчка из Вийона напомнила мне о Михале. Эти стихи он прочитал и в тот раз, когда мы случайно встретились с ним. Встретились после стольких лет!

Это произошло в тот день, когда Ян уехал в академию. Я провожала его до Будеёвице, где он должен был пересесть на скорый поезд. Сказала, что мне надо купить кое-что для квартиры. Это была правда, но только не вся правда. Прямо с вокзала я поехала в педучилище. Поехала на такси, чтобы не было времени передумать. Мне не могло прийти в голову, что за дверью с табличкой «Заместитель директора училища» (имени я от волнения не прочитала) я встречу Михала.

Я узнала его сразу, ему же на узнавание потребовалось несколько секунд.

— Яна!.. Как ты сюда попала?

— Вот хочу на старости лет снова взяться за учебу…

Мы оба рассмеялись, но в нашем смехе не было и тени смущения. Кружок художественного чтения, первая, почти детская любовь и первое разочарование, невольной виновницей которого стала Моника, — все это было так давно! Да и было ли? Я смотрела на Михала и не могла представить себе, что когда-то была в него влюблена. Сколько же мне было тогда? Кажется, шестнадцать. В эти годы девушек нередко пленяет в парнях рассеянный, мечтательный взгляд, мягкие пряди волос, спадающие на лоб, умение петь и играть на гитаре…

Михал писал стихи, сочинял музыку к ним, был страстным поклонником Вийона и стихи подписывал не иначе как «Мишель Франсуа». Однажды, вероятно, чтобы сделать ему приятное, мы отпечатали на школьном ротаторе десять экземпляров его сборника «Сто стихов в подражание Вийону». Это была довольно изнурительная работа…

Теперь он подписывается совсем по-другому: профессор Михал Швец. Кроме административной работы он занимается преподаванием. Его специальность — чешский и русский. Он аккуратно подстрижен, но мягкие пряди все равно упрямо спадают на лоб, и взгляд его остался прежним. Ученицы наверняка от него без ума.

Он долго меня разглядывал, потом сказал:

— А ты не изменилась, Яна. Нет, я не прав, ты очень похорошела… Чем же ты занимаешься?

— Я вышла замуж, счастлива, мой муж — офицер, у меня есть сын. А ты? Все еще не женат?

— Снова не женат. Моя бывшая жена играла в здешнем театре, а потом получила приглашение в Прагу и… — Он меланхолично улыбнулся, остановил на мне взгляд и, отбросив со лба непокорную прядь, продекламировал:

Передо мной был прежний Мишель Франсуа, как он когда-то себя называл, и в то же время выпускник филологического факультета, профессор Михал Швец.

— Оставим банальные истории и прошлогодний снег, Яна, человек должен жить настоящим. Расскажи мне о себе… Подожди, ты действительно хочешь учиться?

— С горем пополам я закончила в Праге два курса вечернего отделения педагогического училища. Сейчас мой муж уехал в Брно, будет учиться в академии, ну а я хотела бы закончить училище…

— Значит, поступив в высшее учебное заведение, твой муж захотел иметь образованную жену. И все же мне это не понятно. Прости, я не знаю твоего мужа, но считаю, что мужчины в таких случаях поступают безрассудно. Разница в образовании не имеет никакого значения, а учеба и работа изнуряют женщину, приводят ее к преждевременному старению… Так что эмансипация — это палка о двух концах, да и вообще процесс недостаточно изученный. Назначение женщины — быть возлюбленной, женой, матерью…

— …Нимфой, богиней, хранительницей семейного очага, — засмеялась я. — Ты, наверное, тоже по натуре феодал?!

— Кто-кто? — не понял он.

— Это я просто так. Могу тебя заверить, что мой муж ни к чему меня не принуждал, он даже не знает, что я хочу закончить училище. Я сама так решила.

— Но это уже женские капризы. Яна, ты интеллигентна, молода, привлекательна, у тебя есть ребенок, и, судя по тому, как ты выглядишь, ты любима и любишь… Чего же тебе недостает? Независимости?

— Может быть… — неопределенно сказала я.

Независимость, как таковая, меня мало волновала. Я вообще считаю, что если два человека любят друг друга, то они и зависят друг от друга, и причина этой зависимости кроется не во внешних обстоятельствах, а в какой-то внутренней потребности. Но мне не хотелось объяснять это Михалу. В конце концов, многие люди могли бы меня спросить: «Чего же тебе недостает?» И они были бы правы, но… не совсем. Женщина не только возлюбленная, жена и мать, она прежде всего человек. А в каждом человеке есть такое внутреннее чувство, которое восстает против стереотипа, бессмысленной траты времени, праздности. Рождение ребенка может притупить это чувство, но совсем оно никогда не исчезает, как я раньше думала.

Я убедилась в этом, когда Ян почти все лето был на учениях. Как-то вечером Гонзик уснул, и в квартире сразу стало тихо и пусто. От Фиаловых проникали приглушенные звуки телевизора, со станции доносились гудки паровоза, где-то били башенные часы… Ванная после вечернего купания была убрана, выстиранные распашонки и чепчики развешаны на балконе, игрушки в шкафу аккуратно расставлены, а впереди — длинный-длинный вечер. Что делать?

Одиночество навевает не только тоску, но и тревогу. Наверное, поэтому я и противилась так отъезду Яна на учебу. Но потом поняла, что если из-за любви ко мне он откажется от академии, то всю жизнь будет чувствовать себя несчастным и это непременно отразится на нашей любви.

Командир Яна подполковник Рихта в откровенном разговоре со мной сказал то же самое, сказал, что муж редко прощает жене, если она препятствует его карьере. А этого мне не хотелось, я страстно желала, чтобы Ян был счастлив и всегда любил меня, только не знала, что для этого надо делать.

Смогла бы я объяснить все это Михалу? И разве понял бы меня Мишель Франсуа, он же Михал Швец? К счастью, он ни о чем не расспрашивал, видео, его вполне удовлетворило слово «независимость». Он лишь снисходительно улыбнулся и с готовностью пообещал устроить меня на заочное отделение, хотя срок подачи заявлений давно прошел. Вероятно, Михал добился определенного положения, потому что в разговоре он, будто случайно, заметил, что является членом школьной и культурной комиссий совета районного национального комитета, но мне это абсолютно безразлично. Из училища я уехала, набив сумку учебниками, которые дал мне Михал, и мечтая о том, как через два года я выложу на стол перед Яном свой диплом.

Мечты, мечты… А пока у меня голова идет кругом от экзаменов за семестр. Иногда я с отчаянием говорю себе: «Зачем тебе это надо? Ведь все равно у тебя не хватит сил!» Но не казалась ли когда-то неосуществимой мечтой и эта квартира?

Я вскочила с кровати и, шлепая босыми ногами по мягкому ковру, подошла к окну, чтобы прикоснуться к новым занавескам, посидела в уютном финском кресле. Потом зажгла все люстры, лампы и лампочки — пусть будет иллюминация! — и поставила «Итальянское каприччио» Чайковского — там ведь звучат фанфары. И вот босая, в ночной рубашке, но под радостные звуки фанфар я еще раз осматриваю залитое светом «жилище богов», в котором в отличие от настоящего их обиталища есть кухня, где домовито урчит холодильник, кладовая, где так приятно пахнет рождественскими пирожными, аккуратно сложенными в коробках, и ванная, где блеск плиток соревнуется с блеском кранов.

Осмотр окончен. Я гашу иллюминацию, снимаю пластинку с музыкой Чайковского, наполняю ванну, беру в рот несколько подгоревших ванильных рогаликов и погружаюсь в воду. У меня легко на душе, потому что все сделано, все расставлено по своим местам, а учебники заперты в шкафу. Ян приедет только в шесть часов, и у меня достаточно времени, чтобы привести себя в порядок. Это необходимо, ведь в Брно много красивых женщин и девушек…

— И ты не боишься за него? — спросила Милушка, когда делала мне прическу. — Я бы Индру ни за что не оставила одного на пять лет. Хватит и года!

— Супружество не тюрьма! — бодро заявила я и подумала: «Где же я это вычитала? А может, я это придумала в пику доктору Коларжу, который постоянно твердит, что супружество — это оковы?»

— Ну, если ты так уверена в себе…

— Если бы!

— У меня большой опыт в этом деле, — добавляет Милушка с чувством превосходства.

У меня он тоже есть, более того, он едва не стоил мне жизни, но об этом мне не хочется говорить.

— Главное, у тебя есть прелестная дочь… — возразила я Милушке, — и есть Индра.

— Знаешь, иногда я не верю в свое счастье. Мне всегда казалось, что человеку труднее поверить во что-то злое — в измену, подлость, но стоит самому пережить это, как уже не можешь поверить в собственное счастье… Постой, нужно постучать по дереву, чтобы не сглазить!

— Опомнись, ты стучишь по моей голове!

Я рассмеялась, она тоже. В зеркале отразилось ее счастливое, прелестное личико. Не знаю, замечает ли она сама, но в последнее время она просто расцвела…

Когда в нашей квартире впервые неожиданно объявился Индра Скршиван в форме курсанта военного училища и представился как тайный благодетель, который отправлял подарки для будущего Милушкиного ребенка, девушка расплакалась и убежала. Милушка никогда не искала отправителя, ее вполне устраивало, что есть кто-то, кто думает о ней и ее ребенке. Она считала, что это наверняка какой-нибудь старый человек, одинокий и очень добрый. Иногда, как мне казалось, она подозревала даже меня… А когда наконец узнала имя таинственного незнакомца, то не захотела поверить в его искренние чувства.

Я нашла Милушку дома. Она была вся в слезах.

— Яна, не уговаривай меня, — всхлипывала она. — Такой парень! Да стоит ему захотеть, у него будет сколько угодно красивых девушек. А я? Ты же знаешь, что обо мне говорят… У меня есть ребенок, и я счастлива, а жалости мне не надо… Мне ничего не надо…

Через две недели после этой встречи они поженились…

— Куда теперь красавицам из Брно! — проговорила Милушка, явно гордясь своей работой, и показала в зеркало: — Посмотри, как здорово. Не правда ли? Сейчас подкрашу тебе ресницы и брови… Никаких отговорок!

Но я и не пыталась возражать. Эта милая, кроткая девушка становилась непреклонной, когда дело касалось ее профессии. Только она подложила на моем левом глазу под ресницы жгутик ваты, как послышался стук кулачка в дверь.

— Мама… ма-ма… — Гонзик был настолько возбужден, что у него перехватило дыхание. — На улице одно шало!

— Что там? — не поняла я.

— Да снег, — бросил со смешком Ярда Кутелек. — А ему все кажется, что это сало. Только он выговорить не может.

— Шнег, шало! — пошел Гонзик на компромисс и, несмотря на то что не видел меня два дня, потянул Ярду снова на улицу: — Пойдем!

— Куда это он так рвется?

— Хочет кататься на санках, они остались внизу. Мама сказала, чтобы мы попросили разрешения. Все уже катаются с горки, что за казармой.

— Пусть покатается, — начала убеждать меня Милушка, видя, что я колеблюсь. — Моя Барбарка тоже катается на санках, я доверила ее Алене Емелку, она учится с Ярдой в одном классе. Не идти же тебе с такой прической на горку! А потом тебе предстоит печь яблочный пирог. Что скажет пан надпоручик, если не съест хотя бы кусочек любимого пирога? — подтрунивала она надо мной.

В этом была доля правды. Ян не любит разные сладкие булочки, плюшки, но пироги обожает.

— Только на час, — разрешаю я. — Но, пожалуйста, присматривай за ним, Ярда.

— Само собой. Правда, Гонзик?

— Шамо шобой, — повторил мой маленький озорник тоном самостоятельного человека, не выпуская своей ручки из руки Ярды. На меня он даже не взглянул.

Я к этому уже привыкла. Ярда занимает в жизни Гонзика особое положение. К нему малыш питает безграничное уважение, только ему он без всякого протеста позволяет повязывать шарф, с ним за компанию пьет молоко, хотя ненавидит его, покорно глотает рыбий жир. Мой авторитет и даже авторитет Яна ничто по сравнению с авторитетом Ярды Кутилека.

Милушка уже приготовила в баночке краску, но я вышла на балкон посмотреть на ребят. Они дружно тащили санки: длиннющий Ярда, совсем не похожий на того пионера из Вериного отряда, который когда-то вел меня по этому городу, и маленькая, трогательная фигурка в комбинезоне… Могла ли я представить себе такую картину, когда приехала сюда?

— Для вас тут записка, Яничка! — крикнула снизу пани Фиалова, наша дворничиха, сметавшая снег с тротуара. — Я сейчас поднимусь к вам, вот только снег уберу…

По лестнице я сбежала как ветер, а наверх поднималась медленно, будто у меня внезапно отяжелели ноги. Но дело, конечно, было не в ногах, просто у меня защемило сердце, едва я прочитала записку. Ян позвонил в часть и просил передать, чтобы сегодня мы его не ждали, он приедет завтра, утром или в полдень. Звонил он из Праги, а не из Брно, значит, задержался не в академии, а в гостях у своего друга Ивана…

— Садись, Яничка, — поторопила меня Милушка, — а то у меня высохнет краска.

— Лучше выброси ее! — вырвалось у меня.

Разумеется, ничего особенного не случилось. Просто придется поскучать в одиночестве еще один вечер. Только и всего. Но… пирог у меня сгорел, на задании по чешскому языку я никак не могла сосредоточиться, а сосиску для Гонзика варила так долго, что она лопнула. В другой раз это привело бы его в восторг, однако сегодня он не захотел ее есть. И вообще, он страшно злил меня: беспрерывно брюзжал, плакал, капризничал. Когда он опрокинул на пол тарелку супа, я не выдержала и отшлепала его. Обычно в таких случаях он чувствовал себя оскорбленным и уходил без единого слова, но сегодня принялся жалобно хныкать.

— Перестань плакать! Возьми тряпку и вытри, а потом помой руки и иди спать!

Я начала чистить яблоки на пирог и одновременно наблюдала, как Гонзик размазывает лужу по полу. Конечно, в довершение ко всему он умудрился сесть в нее в чистой пижамке.

— Все, бросай это занятие и иди спать! — Я понимала, что срываю на ребенке свое плохое настроение, но поделать с собой ничего не могла.

— Не хочу! — всхлипнул он.

— Не люблю я тебя такого! Посмотри, как здесь все тщательно убрано. Скоро наступит рождество, приедет папа, а ты что наделал?

— Хочу к папе…

— Да, сегодня ты бы его порадовал. Быстро в постель!

Гонзик укоризненно посмотрел на меня большими темными глазами, такими родными и любимыми, но я промолчала. Он у нас единственный ребенок, но он сын солдата и не должен быть размазней. А пока… Он бросил на меня еще один полный обиды взгляд и горделиво прошествовал в свою комнату. При виде его маленькой фигурки в пижамке у меня снова, как утром на балконе, сжалось сердце. Но сейчас не время проявлять свою жалостливость: он этого только и ждет.

Я помыла посуду, вытерла пол на кухне и снова занялась яблоками. И вдруг я услышала, как малыш плачет. Тут я уже не выдержала:

— Что с тобой, Гонзик?

Вместо ответа он прислонял руку к своему ушку. Мне дотронуться до него он не давал. Я пощупала ему лоб и не на шутку перепугалась — лоб был ужасно горячий. Я принесла градусник, но Гонзик махал ручонками и говорил сквозь слезы:

— Не хочу! Не хочу!

— Хочешь не хочешь, а надо! Никогда больше не пойдешь гулять с Ярдой! — От страха мне аж дурно сделалось, но я нашла в себе силы говорить с сынишкой спокойно и решительно.

Столбик ртути поднялся выше тридцати девяти градусов. Что же делать? Больница далеко, в городе, пока туда доберешься… Неотложку не вызовешь: наш район к общей телефонной сети еще не подключили. Осенью проложили кабель, на том все и кончилось. Но рядом штаб и санчасть. Если доктора Коларжа там не окажется, я найду его в общежитии или в клубе. Кого-нибудь обязательно разыщу…

Доктора Коларжа я встретила в воротах. Он был одет в гражданское — собирался идти в театр, однако немедленно побежал со мной.

Диагноз он установил сразу:

— Не буду даже ослушивать, все и так ясно: у малыша воспаление среднего уха. Ничего страшного нет, но мы должны забрать его в больницу… Через неделю-другую вы получите назад своего вояку в полном здравии, так что не расстраивайтесь, вы же отважная девушка… Оденьте его потеплее и сами оденьтесь, я скоро буду здесь с машиной.

— «Отважная девушка»! — ворчала пани Фиалова, которая сидела с Гонзиком, пока я бегала за доктором, а теперь помогала мне одевать малыша.

К моему удивлению, Гонзик вел себя спокойно, только тихо стонал и прижимался головкой к моей груди.

— Боже мой, все время одна да одна! — причитала пани Фиалова, глядя на меня.

Нет, я не была одна. Через несколько минут снаружи засигналил автомобиль — не обшарпанный «трабант» доктора Коларжа, а новенькая «Волга» командира полка. Вот они оба вошли в комнату, и Гонзик доверчиво протянул руки к подполковнику Рихте.

Утро, которое я должна была встретить в объятиях Яна, застало меня в кресле. После того как я возвратилась ночью из больницы, я присела немного отдохнуть, да так и уснула одетой. Гонзика принимала строгая медсестра в белом халате. Когда она несла его по пустому больничному коридору, Гонзик все время кричал:

— Мама… мама!.. Я к тебе хочу!..

Я слышала эти слова Гонзика даже во сне, но внезапно послышался какой-то другой голос:

— Яна! Яничка, что с тобой? Что случилось?

Ян вбежал, даже не отряхнув снег с шинели, и я ощутила этот холод, когда он поднял меня из кресла и прижал к себе.

— Не плачь, милая, — утешал он меня. — Я уж думал, стряслось что-то ужасное. Успокойся, доктора всегда преувеличивают… Я сейчас сбегаю в штаб и позвоню в больницу, может, сегодня мы его и заберем. Жди, я скоро вернусь!

Я задернула занавески — снег валил по-прежнему. Потом я поставила на плиту кофеварку, сполоснула лицо холодной водой и стянула волосы в узел. Сооруженная Милушкой прическа ночью совсем развалилась, но мне уже было на это наплевать.

Ян действительно вернулся быстро. Выражение его лица изменилось.

— Воспаление среднего уха, острое, — убитым голосом обронил он, — ему делают комбинированные инъекции антибиотиков. Боятся, как бы не было осложнений…

Я догадывалась об этом, потому что ночью доктор Коларж слишком долго говорил с врачом — мы ждали его почти час. И потом, врачи не всегда преувеличивают. Снотворное, которое дал мне Коларж на обратном пути, еще продолжало действовать, и я чувствовала себя какой-то отупевшей.

— Острое воспаление… — повторил Ян. — Откуда? Ведь у него ни разу не было даже насморка… Как это могло случиться?

— Не знаю.

— Не знаешь? Что вы делали вчера?

— Спал он у Кутилковых, потому что мы до полуночи драили квартиру. До обеда он был у них, а потом я отпустила его с Ярдой покататься на санках…

— Значит, ты ничего не знаешь? — перебил он меня раздраженно. — А я впервые слышу о том, что наш малыш спит и обедает у чужих людей, что ты спокойно доверяешь его Ярде, как будто у тебя нет времени погулять с ним…

— Ян!.. — Мне вдруг показалось, будто рядом вовсе не Ян, а чужой человек.

— Это так? Или, может, я не должен об этом знать?

Внутри у меня все закипело, и я забыла о столь необходимой в подобных случаях сдержанности.

— Ты прежде всего понятия не имеешь о том, что значит быть одной с ребенком с утра до вечера. Ты видишь Гонзика раз в месяц, для тебя эти минуты — веселое развлечение, а я сижу с ним каждый день. Другие женщины тоже отдают своих детей соседям, но для того, чтобы пойти в кино или на какое-нибудь увеселительное мероприятие, а я уже забыла, что такое кино, не говоря о других развлечениях. И когда я всего один раз отпустила его к Кутилковым, людям вовсе не чужим для нас, чтобы убраться к твоему приезду, а потом разрешила ему погулять с Ярдой, чтобы испечь пирог, чтобы… чтобы… — Подступившие слезы не дали мне договорить, и Ян сразу этим воспользовался:

— Я был бы последним брюзгой, если бы стал упрекать тебя за то, что в квартире не убрано, или за то, что ты не испекла пирог… Я не мещанин какой-нибудь! Но то, что ты плохо смотрела за Гонзиком…

Я перестала плакать.

— Замолчи, прошу тебя… — тихо обронила я.

Это было удивительное рождество. Мы все-таки помирились и вместе ходили звонить в больницу. Доктор Коларж в течение дня несколько раз привозил нам известия о Гонзике, потому что нас в больницу не пускали. Гонзику наконец-то стало лучше.

Ян по-прежнему закрывался в своем кабинете, но со мной был ласков и внимателен. Он использовал каждую возможность, чтобы выказать восхищенное удивление по поводу убранства и идеального порядка в «жилище богов», от его внимания не ускользнули даже мелочи, которыми я украсила кухню и ванную. Только в комнату Гонзика он не вошел. А может быть, он был там, когда я уходила? Но прелестную фигурку совы, привезенную из Праги (они вырезали ее из дерева вдвоем с Иваном, из-за этого, собственно, Ян и задержался), я вешала сама. Каждый вечер у нас бывали гости, чаще всего, разумеется, заходили Вера с Лацо, да и мы к ним наведывались. Сочельник мы встречали дома с ними и с доктором Коларжем, а Новый год — в клубе.

Ян и Лацо изрядно выпили и затянули старую тоскливую песню танкистов: «По дорогам, по полям пыль клубится…» Мне стало жаль Яна. Я поняла, как он, должно быть, скучает в Брно без меня, без Гонзика…

Ян уехал на следующий день, вечером. Впереди его ждали экзамены за семестр, и он заметно волновался.

— Приеду со щитом или на щите, — сказал он при расставании и попытался улыбнуться.

Это означало, что приедет он не раньше чем через месяц, ведь в этот раз ему так и не пришлось позаниматься. Вечером он обычно говорил, что устал, а я не представляла себе, что было бы, если бы мы все это время не находились среди людей. И только когда я вернулась с вокзала и вытащила из-под матраца ключ от шкафа с заветными учебниками и тетрадями, мне стало ясно, почему так все получилось. Впервые с тех пор, как родился Гонзик, мы остались наедине и испугались этого. Так, значит, не в прошлом, а в этом году мы напоминали людей, потерпевших кораблекрушение…

Из соседней комнаты сквозь приоткрытую дверь доносился голос майора Зики.

— …путь, который совершит наша точка с момента t до t плюс h… — Он опять мучил Йозефа деривациями.

Выдержать это было невозможно. Я закрыл дверь поплотнее и включил приемник.

Зденек лежал на кровати и читал письмо от жены. Он почему-то никогда не успевал прочитать его целиком.

— Стоило мнеуехать, как у нее сразу проявился литературный талант, — бросил он шутливо, переворачивая листы, мелко исписанные красивым учительским почерком.

Было время, когда и Яна присылала длинные послания. Но теперь она пишет мне коротенькие письма, которые можно, пожалуй, сравнить с телеграммами: «Гонзику стало лучше. У него растут коренные зубы. Больше ничего нового у нас нет…»

Приторный голос в приемнике напевал о том, что весь Амстердам знает: наступило время любви… Я зевнул, меня тянуло ко сну. Позади осталось шесть часов лекций, два часа плавания и русский язык. Амстердам, полный любви и тюльпанов, был для меня так далек, как планета Марс. И вообще, вся эта слащавость меня сейчас совершенно не трогала. «Скорее бы спать», — подумал я. В голову почему-то назойливо лезла задача: едет автомобиль, идет дождь, на ветровое стекло падает капля. Какова скорость капли в момент падения? С какой силой она упадет? С какой… К черту! А мы-то, наивные дураки, думали, что сдадим зимнюю сессию — и нам сразу станет легче. Черта с два!

В ванной так зашумела вода, будто там неожиданно начал низвергаться Ниагарский водопад. Все это сопровождалось громким пением. И такой шум может создать всего-навсего один человек — наш Лудек! Мне, наверное, никогда не понять, как этот парень, тихий и скромный на вид, под душем вдруг превращался в неукротимое, издающее громоподобные звуки существо.

— Хоть бы ты захлебнулся! — крикнул я.

Лудек не захлебнулся. Через несколько минут он появился в комнате с полотенцем, обернутым вокруг бедер, со спокойной улыбкой на устах. С его густых кудрявых волос на наш до блеска надраенный пол капала вода.

— Я вытру, — пообещал Лудек извиняющимся тоном.

— Я бы на твоем месте не разговаривал, а уже бежал за тряпкой, — проворчал я.

Лудек вместе с Йозефом занимали вторую комнату нашей квартиры. Они служили в одном полку. А все четверо мы составили прекрасную компанию.

Вначале я чувствовал себя в академии очень одиноко и переживал, что Лацо направили учиться в Братиславу.

— Ты уже с кем-нибудь подружился? — неожиданно спросил меня как-то кудрявый надпоручик с фигурой атлета, но с каким-то удивительно детским выражением лица, которое придавали ему, видимо, необыкновенной голубизны глаза.

Я покачал головой — здесь, в Брно, у меня не было ни одного знакомого.

— Хочешь к нам в компанию? — улыбнулся он.

Парень мне сразу так понравился, что я принял бы его предложение, даже узнав, как он моется под душем.

Многие образовавшиеся тогда группы распались уже в течение зимнего семестра, но мы остались верны нашей дружбе.

Капитан Зденек, прослуживший в полку семь лет и пришедший в академию с должности заместителя командира батальона, был человеком, которого ничто не могло поставить в затруднительное положение. Вероятно, он был единственным, кто не боялся на занятиях сложных вопросов и не стремился, как некоторые, отсидеться. «Ну и что? Если я скажу, что не знаю ответа, меня что, убьют за это, что ли?» — говорил он в таких случаях.

С Лудеком они познакомились еще в военно-инженерном училище, с тех пор и дружат. Жена Лудека — врач, в конце июля она ожидает ребенка.

— У нас все запрограммировано, — гордо заявляет Лудек. — В августе у меня отпуск, так что первый месяц жизни ребенок проживет со мной. Первый месяц — самый важный для дальнейших отношений.

— На первом месяце жизни ребенок — все равно что слепой котенок. Эх ты, грамотей, даже этого не знаешь! — осадил его Зденек, отец двоих детей. — Он спит, пьет, писает и плачет. Словом, на футбол ты его взять не сможешь…

Йозеф самый младший из нас. Он еще поручик и не женат. У доски при решении задач по начертательной геометрии он смущается, как красная девица, и кажется таким беспомощным, что вызывает приступ жалости даже у нашего преподавателя по начертательной геометрии, которого мы прозвали Монжем в честь известного французского математика Гаспара Монжа. Но ему следовало бы увидеть Йозефа «в деле». Например, в комнате для гостей нашего общежития, куда наведываются его поклонницы. Какой огонь, какое красноречие, какая смелость! Ему постоянно звонят по телефону, а его почтовый ящик всегда забит письмами. Он всегда свеж и источает аромат духов. И все это дается Йозефу необыкновенно легко. А вот деривация — никак! Математику за зимний семестр он так и не сдал, и теперь за него взялся не только Лудек, но и майор Зика, слушатель четвертого курса, который тоже из их части.

Вообще, все здесь помогают друг другу, и все же экзамены за первый семестр здорово нас вымотали. Сразу, как только начались занятия, я с ужасом осознал, что преподаватели, приступая к объяснению материала, предусмотренного программой, полагают, что у нас есть кое-какой багаж знаний, в чем очень ошибаются… Знания, которые мы в свое время получили в училище, давно выветрились из наших голов. Зденек, например, закончил училище десять лет назад, и интегральное исчисление ему сейчас кажется китайской грамотой.

Я, правда, получил военное образование сравнительно недавно, но сначала очень плохо соображал, что же, собственно, так прилежно переписываю с доски к себе в тетрадь. Иногда страшно становилось. Я завидовал тем, кто пришел сюда непосредственно из гимназий или из военных училищ, ведь нам, пришедшим из частей, приходилось снова начинать с азов. Занятия сменялись лекциями, семинары — контрольными. Объем не вполне усвоенного материала увеличивался с каждым днем, и одна лишь мысль, что вскоре предстоит сдавать экзамены, вызывала у меня дрожь. Сколько раз ночью, когда голова моя склонялась от усталости на чертежи, я вспоминал директора нашего предприятия, советовавшего мне поступать в институт. Тогда я категорически отклонил его предложение, а теперь, став отцом семейства, добровольно взвалил на себя эту тяжелую ношу и даже убеждал Яну, что хочу и должен учиться…

— Мужики, послушайте, что пишет мне жена, — засмеялся вдруг Зденек. — Была, значит, она в Праге на праздновании Дня учителя… Впрочем, я лучше прочитаю: «Только теперь я стала тебе завидовать. Ты живешь в большом городе. Какое разнообразие культурной жизни! Театры, концерты, выставки, новые кинофильмы, интересные люди…» — Он не смог читать дальше — его душил смех.

Мы тоже расхохотались: в большом городе Брно мы хорошо знали только академию и небольшой район вокруг нее, вот и все.

— И самые умные женщины бывают иногда удивительно наивными, — заключил Лудек. — Ганка просто не хочет верить, что за все время я побывал лишь однажды на концерте…

— И хорошо там всхрапнул, — со знанием дела добавил Зденек.

— Я никогда не храплю! — возразил Лудек. — Я уснул, потому что мы пошли на концерт после физкультуры, но спал тихо. Только ведь она бы мне все равно не простила. Ей этого ее понять…

Я лежал, заложив руки за голову, и думал о Яне. О недельных каникулах после экзаменов.

Когда я ехал домой, в поезде ни с того ни с сего на меня напало жуткое уныние, я совершенно потерял к окружающему интерес. Пепик Коларж впоследствии объяснил мне, что это естественная реакция организма, который сначала подвергался нервному и физическому истощению, потом был охвачен эйфорией от успеха, а затем вообще ни на что не реагировал. Он требовал только одного — покоя.

Но тогда я, естественно, не мог дать столь научного объяснения своему состоянию, и меня одолевали предчувствия, что дома не все ладно. До экзаменов у меня не было времени думать о доме, о Гонзике, о Яне, главное, о Яне, и я только сейчас осознал, что после того несчастного рождества в наших отношениях появился еле заметный холодок отчуждения, хотя внешне все было в порядке. Внешне! Это, пожалуй, самое точное определение. Собственно, я был даже рад тому, что мало думал о ней, ведь я оскорбил ее, глубоко ранил ее душу. Она вроде бы простила меня, но наверняка не забыла обиды.

Из вагона я выходил с неспокойной душой. Придет ли Яна меня встречать?

Она пришла. Выглядела она похудевшей и какой-то уставшей. Это очень не шло ей, и меня вдруг, как прежде, захлестнула такая волна любви и нежности к ней, что я потерял способность говорить. Впрочем, такое со мной бывало и раньше, но Яну мое молчание страшно перепугало.

— Ты не сдал экзамены? — прошептала она с тревогой в голосе.

Она была готова броситься ко мне с утешениями, но в этот миг уныние и тоска куда-то разом улетучились, бурная радость охватила все мое существо, и я принялся говорить без умолку, что, конечно же, все сдал, что два экзамена сдал даже на «отлично», что в этом мне помогла она, моя жена, которая постоянно думала и заботилась обо мне, одновременно выполняя столько домашних обязанностей, что теперь я могу немного разгрузить ее, а главное — впереди у нас целая неделя свободного времени, я впервые не привез с собой ни книг, ни учебных пособий.

Гонзик уже совсем выздоровел, хотя все еще находился в больнице. Его не выписывали, потому что там вспыхнула эпидемия гриппа. И я почти обрадовался этому — вот какие непонятные метаморфозы могут происходить с человеком! Всем своим существом я мечтал о покое, о тишине и, главное, о Яне.

И снова мне было суждено изумиться тем внутренним переменам, которые могут произойти с женщиной. Во всяком случае, с моей женой — других женщин я не знаю. Те, что были до нее, давно забыты. Она была такой же ласковой и нежной, как во времена нашей юности, и все-таки она была другой. Не знаю какой, но другой. Я ощутил эти внутренние перемены сразу, в первую ночь, когда она вдруг заявила:

— Я страшно голодна.

— Я тоже, — признался я.

— Я голодна, как в Великую Ночь Возвращения, — сказала она.

— В какую ночь?

Вместо ответа она вздохнула и щелкнула выключателем торшера. В его свете в углу спальни я увидел сервировочный столик, на котором стояли блюдо, прикрытое салфеткой, и термос. Я посмотрел на Яну — она покраснела. Она еще не разучилась краснеть, а я оставался все тем же невозможным олухом, потому что забыл, совсем забыл о Великой Ночи Возвращения, хотя когда-то сам придумал ее.

Я обнял жену:

— Прости, Яничка, у меня не память, а решето. К тому же голова моя просто забита разными примерами, теоремами, тестами…

— Все-таки ты вспомнил, значит, твоя память не так плоха…

— Это твоя заслуга. Вы, женщины, обладаете удивительной способностью извлекать из наших примитивных, забитых до отказа мужских мозгов все то прекрасное, что спрятано глубоко-глубоко… Очевидно, так уж вы устроены. И добиваетесь вы этого с помощью слова, взгляда, жеста…

— Слова? Взгляда? Иногда для этого требуется домкрат, дорогой муженек! — Яна засмеялась и выбралась из моих объятий. — Подкати-ка сервировочный столик. Да, я забыла чашки, принеси их из кухни, а еще сахарницу…

От удивления я не смог произнести ни слова. Она всегда все делала сама, и я считал это само собой разумеющимся. А сейчас… Она взяла с туалетного столика гребень и начала расчесывать волосы.

— Женщина должна готовить себя к приему пищи, — бросила она.

Я же встал и поплелся на кухню. Конечно, я забыл сахарницу и ложки. Яна в это время зачесала распущенные волосы за свои прелестные ушки и полулежала, изящно опираясь локтем о подушку.

— Смею ли я налить леди кофе, несмотря на то что не причесан?

— Лучше я сделаю это сама, милорд. Ваша прическа в общем в порядке, но я не полагаюсь на вашу расторопность.

— Вот как? Ну хорошо же…

— Теперь мы поедим и поговорим. — Она отхлебнула кофе. — Например… например, об интегралах…

У меня застрял кусок в горле, а она спокойно и совершенно серьезно, не забывая с аппетитом жевать бутерброды и пирог, рассуждала о том, как ей импонирует, что у нее такой образованный муж, что он разбирается в математике и других науках…

— Ты знаешь, о чем я подумала? Как же праматерь Ева должна была мучиться в раю с Адамом, когда у него не было никакой иной заботы, кроме любви и разговоров о ней! И тогда она заставила его съесть яблоко с древа познания — чтобы заставить его работать и думать, открывать и созидать, а также хранить все то, что он создаст. Змей-искуситель во всей этой истории играет второстепенную роль, его просто придумали, но Еву — нет. Знаешь, что означает в древнееврейском слово «Ева»?

Я не знал.

— Женщина! — заявила она с победоносным видом, затем отставила чашку, мило улыбнулась и погасила свет…

— Не уснул ли наш Адмирал? — нарушил мои сладкие воспоминания Зденек.

— Ну никак не могут оставить в покое!.. — Я бросил в Зденека тапочкой, повернулся к ним спиной и положил на голову подушку.

Об Адмирале разболтал Мартин Кличек, один из друзей Яны по Пушинкиной компании. Мы служили с ним срочную службу (он был наводчиком в экипаже Поспишила), и он помнил, как на учениях мой танк первым форсировал реку. Тогда я получил благодарность от командования, а друзья прозвали меня Адмиралом. Сейчас Мартин обошел меня: он уже учился на четвертом курсе. Кличек благосклонно дал мне несколько советов, главный из которых состоял в том, чтобы я сразу начинал вкалывать.

— Потому что… — попытался он объяснить свою глубокую мысль. — В общем, здесь никого не обманешь! Если и проскользнешь как-нибудь на экзамене, то потом, через год-два, все равно за это поплатишься. И придется ох как наверстывать!

Легко ему советовать, ведь он отличник: на груди его поблескивал значок «Примерный слушатель». Но гораздо больше, чем я, его интересовала Яна.

— Она не жалеет? — участливо спросил он.

— Что вышла за меня замуж? — ответил я вопросом на вопрос.

— Этого я не имел в виду, да и никогда не позволил бы себе задавать такие бестактные вопросы, — заверил он меня и продолжал уже другим тоном: — Она была самой умной девчонкой в классе. Моника ей в подметки не годилась. А теперь она учится в вузе, а Яна в каком-то пограничном городке погрязла в домашних делах… Даже самым незаурядным женщинам такая обстановка грозит умственной деградацией. Ты не боишься этого? Мне известны случаи, когда именно это стало причиной разлада в семье. Ребята получили высшее образование и неожиданно для себя обнаружили, что им не о чем говорить с женами. Вот так-то, Адмирал, — заключил он свой монолог.

— Не беспокойся, — парировал я. — В данном случае ты промахнулся. Насколько я помню, ты всегда отличался этим и на стрельбах. Как видно, таков твой удел…

В течение той недели, когда я снова открывал свою Еву, мне на ум несколько раз приходил разговор с Мартином, и должен сказать, что вспоминал я о нем совершенно спокойно. Во время каникул я ни разу не переступил порог кабинета. Все свое время я посвящал Яне. Я гордился, что она такая сообразительная, любознательная, просто диву давался, сколько она всего знает, подобно тому, как когда-то удивлялся познаниям семнадцатилетней Яны, которая знала в Праге множество достопримечательностей и водила меня по родному городу, словно опытный гид иностранного туриста, разбиралась в истории и в музыке, была неплохо осведомлена о новейших марках автомобилей и последних событиях в спорте. Я мог говорить с ней о чем угодно. Конечно, многим она была обязана отцу и Пушинкиной компании, в которой были умные, способные ребята, но тяга к знаниям прежде всего была заложена в ней самой.

— Ну, мне нечего бояться, что ты тут умственно отстанешь, — дурашливо бросил я однажды за завтраком, когда мы разговаривали о рассказах Чехова.

Яна взяла в библиотеке сборник его рассказов и по вечерам читала мне своим бархатным голоском. Рассказы произвели на меня глубокое впечатление, тем более что это было мое первое знакомство с произведениями великого писателя, в то время как Яна читала почти все написанное им.

— Ты так думаешь? — она взглянула на меня испытующе. — А ты что, боялся этого?

— Боже упаси! Я, как всегда, выразился по-дурацки. Мне хотелось сказать, что ты не должна этого бояться. — Я не стал ей излагать сентенции Мартина, это было ни к чему. — Ты ведь всегда стремилась учиться, хотела даже поступить в Будеёвице в педучилище… К счастью, с рождением Гонзика это у тебя прошло…

— К счастью? — повторила она задумчиво.

— К счастью для меня и для Гонзика…

— Наверное, ты прав. Один мужчина мне тоже говорил, что главная обязанность женщины — быть возлюбленной, женой, матерью. Я осознала правильность этих слов, когда заболел Гонзик. Признаюсь тебе, что…

— Какой мужчина? — прервал я ее, почувствовав, как меня моментально охватила ревность. — Готов поклясться, что это Пепик Коларж.

— Ты что?! — засмеялась она. — Будто не знаешь его отношение к женщинам и супружеству. Это же своего рода Бельмондо, избалованный поклонницами. Он признает за ними одно право — быть возлюбленными. Остальное его совершенно не волнует.

— Но ты же для него редкое исключение. Это отрицать, я думаю, ты не будешь?

— А я разве отрицаю? Напротив, я это очень ценю. — Яна взглянула на меня из-под длинных ресниц. Она была такой очаровательной, что меня снова охватила ревность.

— Так, Бельмондо нужно немедленно отозвать отсюда. Я попрошу об этом Рихту. Сейчас же пойду к нему…

— Поди лучше поблагодари его за заботу о твоем сыне, а потом попроси позвонить в больницу. Может, Гонзика отпустят в субботу…

Но Гонзика не отпустили: в больнице был строгий карантин, да и в районе все еще свирепствовала эпидемия гриппа. Нам удалось избежать болезни с помощью сибирского ракитника, который я готовил по рецепту советского танкиста Алеши и своего бывшего подчиненного Шехерезады. «Кто бы мог подумать, что это так вкусно!» — повторяла всякий раз с лукавым выражением лица Яна мое собственное изречение, а я в свою очередь отвечал ей словами Шехерезады: «Вот каков ракитник! Сила в нем действительно чудодейственная!..»

В пятницу, когда мы узнали, что Гонзика не выпишут, и на нас напала ужасная тоска, как по заказу пришло письмо от Зденека. Он приглашал нас в гости по случаю убоя свиньи: «…вареной свинины полный котел, а какой стоит запах от кровяной колбасы! Имеется большая бутыль сливовицы, так что приезжайте. Лудек и Йозеф тоже приедут…»

— Ты бы поехала? — спросил я Яну. Мне вдруг захотелось показать ее ребятам.

— Почему бы и нет?! — Она сразу приободрилась: — По крайней мере, познакомлюсь с твоими друзьями. Только… что мне надеть?

Я невольно улыбнулся. Опять возник этот неразрешимый даже для самых умных женщин вопрос, если они настоящие женщины.

— Тебе идет все, — с уверенностью заявил я. — И потом, Яничка, мы едем не на демонстрацию мод. Жена Зденека очень скромная. Она учительница, воспитывает двоих детей и, кроме того, занимается общественной работой. А у Лудека жена врач, она тебе тоже наверняка понравится. Сам Лудек так в нее влюблен, что мы даже подшучиваем над ним.

— А почему вы над ним подшучиваете?

— Да мы по-дружески… Он просто боготворит ее. Но она действительно хороша собой, к тому же очень способная. Закончила медицинский институт с отличием, сейчас продолжает учебу, готовится защищать диссертацию… Так что ему есть чем гордиться…

Радуясь предстоящей встрече, я говорил и говорил и вдруг заметил, что Яна как-то изменилась.

— Наверное, я не поеду, — сказала она вдруг тихо и сразу будто погасла.

— Что с тобой? — испугался я.

— Что-то голова разболелась…

— Только бы не грипп! — прикоснулся я к ее лбу. — Сейчас сбегаю в аптеку за аспирином, заварим ракитник — к утру все как рукой снимет.

Она сказала, что в аптеку сходит сама, ей будто бы нужны такие вещи, которые мне покупать будет неудобно. Я оценил ее деликатность, но когда она ушла, почувствовал себя ужасно одиноким и решил отправиться в часть.

Проходя мимо казармы, я стараюсь не смотреть на парк, однако меня тянет туда какая-то неведомая сила. Нечто подобное произошло и на этот раз. Там как раз готовились к выезду, и несколько ребят надевали на танк гусеницу. У меня чесались руки помочь им, но пришлось воздержаться, поскольку я был в форме. Рихта созвал совещание командиров подразделений, и мне ничего не оставалось, как зайти в санчасть к доктору Коларжу. Просто поболтать, чтобы скоротать время до прихода Яны.

И что же вы думаете? Моя жена была там. Она звонила по телефону и была так этим поглощена, что меня просто не заметила.

— То письмо выброси, — говорила она кому-то. — Я передумала, решила продолжать… Наши обещали приехать на следующей неделе, так что я могу еще успеть… — Тут она увидела меня, запнулась и бросила трубку.

— Невежливо прерывать разговор без предупреждения, — стараясь быть спокойным, произнес я.

— Я уже все сказала, — ответила Яна. Она окончательно пришла в себя и теперь даже улыбалась.

А я еще раз имел возможность убедиться, какой независимой умеет быть моя милая и нежная Яна.

— Позволено ли мне будет узнать, о чем это ты беседовала? И с кем? — Я не смог удержаться от этих вопросов, хотя понимал, что в какой-то степени роняю свое достоинство в ее глазах.

— Разумеется, как муж ты имеешь право знать все. — Она снова улыбнулась и объяснила, что говорила со своим однокашником, который теперь преподает в педучилище. Педучилище шефствует над здешним Дворцом пионеров, и ей обещали помочь детям в выполнении пионерских обязательств. Она будто бы не говорила мне до сих пор об этом только потому, что я мог упрекнуть ее в недостаточном внимании к Гонзику, хотя, мол, я и восхищаюсь женщинами, которые воспитывают детей, работают и успевают делать все по хозяйству. Потом она взяла сумку с покупками и величавой походкой направилась к двери.

— Супружество — это конец свободы и начало рабства, — констатировал Пепик Коларж, внимательно наблюдавший всю эту сцепу. — Сейчас я понял, что это может относиться и к женщинам…

В комнату ворвался Йозеф — наконец-то майор Зика отпустил его.

— Напрасно старался Ньютон! — кричал Йозеф торжествующе. — Да и Лейбниц тоже! Ничего гениального они все равно не придумали. Ведь ясно как божий день, что скорость точки, двигающейся по прямой…

Зденек набросился на него и схватил за горло:

— Достаточно! Если ты не перестанешь…

— Не могу я перестать, — хрипел Йозеф. — Я двигаюсь по прямой и смогу остановиться только на «шестом факультете», причем с вашей помощью…

«Шестым факультетом» слушатели академии называли пивную «Северка», куда все мы иногда заглядывали.

— Что ж, придется ему помочь, — согласился Зденек, — мы же его друзья. Кто «за»?

Проголосовали единогласно.

— Там наверняка будут товарищи с телевидения. Они снимают что-то в академии. Среди них есть прелестная девчонка, ну прямо картинка… — мечтал по дороге Йозеф.

Мы вошли внутрь и огляделись. У двери сидела девушка с красивыми длинными волосами.

— Это она! — толкнул меня локтем Йозеф.

В этот момент девушка обернулась, обвела нас равнодушным взглядом женщины, привыкшей к всеобщему вниманию, потом вдруг дружески улыбнулась и помахала мне рукой. Это была Моника.

— Спи! — сказала я строго. Гонзику давно пора было спать.

— Уже сплю! — ответил он обиженно. — Не видишь? — Он прикрыл глаза, но в щелочки между веками наблюдал, буду ли я смеяться.

Нет, так дело не пойдет. Я закрыла двери. В гостиной, на столе, среди учебников лежало начатое письмо Яну: «Сегодня на субботнике мы с Гонзиком приводили в порядок детскую площадку. Я купила ему лопатку, и он работал с большим удовольствием. Но продолжалось это до той минуты, пока…» А стоит ли об этом писать?

Дело в том, что на площадке Гонзик подрался с Миреком Лендлу, мальчиком на год старше его. У Мирека были грабли, а Гонзику очень хотелось поработать ими. Рассказывать ли о случившемся Яну? Во время потасовки наш сын здорово получил по носу, даже кровь текла. Но и Миреку досталось, он ревел так, будто его резали. Гонзик же рта не раскрывал. «Подумайте, какой драчун!» — удивлялась потом бабушка Мирека…

Я скомкала письмо. Неожиданно все мне почему-то опротивело. Что, собственно, произошло? Подрались два мальчика, что тут особенного? И я в свое время не раз участвовала в потасовках, хотя и девочка. Но в Коширже относились к этому спокойно. Папа прикладывал к моим шишкам нож плоской стороной, на синяки никто не обращал внимания, а ссадины промывали спиртовой настойкой арники. Она стояла у нас в банке из-под огурцов. Других лекарств в доме не держали. В поликлинику мы с Иркой ходили только на прививки.

Однако Ян наверняка возразил бы: «Гонзик совсем недавно серьезно болел. Вдруг его бы стукнули по уху?» Может, он прав. Или не прав? Болезнь Гонзика прошла без осложнений, он уже абсолютно здоров и ни минуты не хочет посидеть спокойно, а я должна все время повторять: «Не надо! Нельзя! Упадешь! Ушибешься!..» Так из него вырастет второй Пушинка. Если бы Ян был с нами, у меня бы не возникало подобных проблем. А так вся ответственность ложится на меня, и я постоянно чего-то боюсь. Однако страх — плохой советчик. Он вынуждает меня многое замалчивать, а иногда даже лгать…

До сих пор не могу понять, как я сумела молниеносно сориентироваться, когда Ян застал меня за телефонным разговором с Михалом. В другое время я бы посмеялась над его вопросом: «Это тайна. Придет время, и ты все узнаешь!» Но в данном случае я предпочла солгать, солгать из страха. И из упрямства — нечего скрывать недостатки своего характера. Я так казнила себя за болезнь Гонзика, что по окончании экзаменов за семестр действительно хотела бросить училище и даже сообщила об этом Михалу. Я ожидала увидеть на его лице торжествующую усмешку, ведь он же отговаривал меня, но, к великому моему удивлению, он повел себя совершенно иначе.

— Ты очень способная, Яна. На экзаменах по чешскому и русскому ты показала хорошие знания. Сначала я думал, что это всего лишь блажь или стремление не отстать от мужа, теперь я задним числом прошу у тебя прощения.

Когда я напомнила ему о Гонзике, он ответил:

— Разве у одной тебя ребенок? И только твой ребенок болеет? Это со всеми детьми случается. Подумай хорошенько…

Если бы Ян вместо упреков сказал тогда: «Это со всеми детьми случается»! А он начал меня упрекать, и я написала Михалу: «Может, я и способная, но учиться и одновременно воспитывать ребенка не могу. Спасибо тебе за все. Не сердись». Написать подобное письмо было нелегко, а отослать Михалу учебники я вообще не решилась. Когда приехал Ян и наши отношения снова нормализовались, я считала, что поступаю правильно. Любовь Яна и Гонзик — вот мои самые большие богатства. Но когда Ян начал восхвалять жен своих товарищей, все во мне запротестовало. Я снова почувствовала себя совершенно беспомощной. Не пора ли с этим покончить? Я достаточно натерпелась на старой квартире, когда Ян без конца восхищался Верой, во всем советовался с ней, а я была всего лишь бессловесным существом, мнение которого никого не интересовало.

Как же так? Он восхищается женщинами, которые учатся, трудятся, занимаются общественной работой, а меня, свою жену, хочет привязать к дому. Вера часто над ним смеялась, называла «феодалом». Но я не хочу быть женой «феодала». Михал тоже говорил, что эмансипация женщин процесс сложный и до конца не изученный. Скорее всего, не изучена эмансипация мужчин. Какое недоуменное лицо сделал мой муж, когда я однажды попросила, чтобы он подкатил сервировочный столик! А когда я попросила его дочистить яблоки для пирога? При воспоминании об этом я с трудом удержалась от смеха…

За спиной у меня зашлепали босые ножки, и теплые ручонки обвились вокруг моей шеи.

— Я не хочу спать. Пожалей меня, бедненького.

— Ничего себе «бедненький»! — засмеялась я. — Ты — отъявленный драчун! — Не удержавшись, я все-таки поцеловала его в лоб.

Маленький притворщик скорчил при этом страдальческую гримаску. Боже, как я избаловала малыша! С тех пор как его выписали из больницы, я не противилась, когда он ложился в мою постель, обнимал за шею и засыпал, прижавшись ко мне. Наверное, в больнице ему было очень скучно, ведь раньше он отвергал всякие нежности. Доктор и сестры хвалили его за выдержку и хорошее воспитание. Однако теперь это хваленое воспитание трещало по всем швам.

— Ты у меня настоящий здоровяк! — сказала я. — А теперь иди спать и смотри у меня!..

— Там… — показал он рукой в сторону нашей спальни.

— Нет, у тебя есть своя постелька, а маме надо учиться.

— Маме не надо учиться, она уже большая. Мама должна спать. Пойдем, пожалуйста!.. — В постельке он прижался к стене, давая мне место. — Ложись, я тебя очень прошу.

Ну разве тут устоишь? Нос у него распух, под глазом всеми цветами радуги переливался синяк. Вот если бы Ян его увидел! Ну и что? Я бы сказала, что Гонзик весь в него. Разве Ян в свое время не пытался подраться из-за меня с Орешком? А ему ведь шел тогда двадцать первый год.

Гонзик мгновенно уснул, да и я задремала вместе с ним. Но меня ждали квадратные уравнения. Проклятая математика! Как было бы хорошо, если бы Ян оказался сейчас рядом со мной!

Неожиданно в прихожей раздался звонок. Я быстро вскочила. Это наверняка не Вера — она уехала на какие-то курсы в Советский Союз. Может, пани Фиалова? Она всегда звонит так, будто в доме пожар. Кто же все-таки пришел?

За дверью стояла жена капитана Минаржа, который тоже учился в Брно, но уже на четвертом курсе. Эта семья переехала в наш дом месяц назад, когда освободилась квартира прапорщика Губки. Я знала только, что жену Минаржа зовут Магдой и работает она на вещевом складе. Утром, отдергивая занавески, я видела, как она выходила из дома, держа за одну руку четырехгодовалую Наташку, за другую — шестилетнего Петршика. Они торопились в детский сад, расположенный на другом конце города. Возвращались же обычно около пяти вечера. Петршик помогал матери нести сумку, и всегда все трое о чем-то разговаривали.

— Вы не присмотрите за моими детьми? — попросила жена Минаржа. — Они уже в постели, а мне надо срочно сбегать на работу. Мы готовимся к учету…

— Я могу взять их к себе, чтобы они не боялись, — предложила я.

— Да они ничего не боятся, они у меня совсем самостоятельные! — засмеялась она.

Смех ей очень шел, он стирал следы усталости с ее довольно красивого лица. А вообще Магда была смуглая, высокая, со стройной фигурой и густыми, коротко постриженными волосами.

— И все-таки оставлять их одних нельзя, — продолжала она. — Если бы вы были так добры…

— Конечно, конечно, я с удовольствием помогу вам…

По правде говоря, мне очень не хватало друга: Вера далеко, Анна Кутилкова слишком занята… И вот мне пришло в голову, что было бы очень здорово подружиться с этой приятной молодой женщиной.

Квартира у Минаржей оказалась точно такой же, как наша, только расположена она этажом ниже. Девочка уже спала в обнимку с медвежонком, но Петршик бодрствовал — он вытирал посуду на кухне.

— Сюрприз для мамы, — объяснил он мне, заговорщицки подмигнув. — Вернется она усталая, начнет вздыхать, что надо еще мыть посуду, а посуда чистая.

— Молодец! — похвалила я мальчугана.

Он встряхнул мокрое кухонное полотенце и аккуратно повесил его на вешалку. Возле шкафа с посудой стояла скамеечка, видимо, для того, чтобы дети могли дотянуться до верхней полки. Мальчик убрал ее, и теперь в кухне царил полный порядок.

— Ты всегда помогаешь маме? — поинтересовалась я.

— Нет… Иногда не получается из-за телевизора. Но наши с Наташкой обязанности мы выполняем добросовестно. Только она часто устает. Летом она сломала ручку, и, когда ей выпадает очередь вытирать посуду, она иногда хнычет и жалуется, что у нее болит ручка. На маму это не действует, а вот папа… Папа Наташку ужасно балует, и маме с ней одно мучение.

Потом мальчик предложил мне стул и спросил, не сварить ли мне кофе. Будет ли когда-нибудь таким мой Гонзик? Пока он берется за все, но ни на что у него не хватает терпения. Вытрет три чашки, отложит полотенце — и вот уже строит из этих чашек паровозик. Начнет убирать игрушки — и вдруг примется раскладывать их на серванте, на кресле, на подоконнике…

В тот вечер я заходила к Минаржам еще два раза, но дети спокойно спали.

Потом в дверь позвонила запыхавшаяся Магда:

— Бежала, как спринтер на стометровке. До сих пор не могу отдышаться. Вот что бывает, когда давно не тренируешься, раньше я бегала хорошо… Дети спят?

— Да, я только что заходила к ним. Не хотите выпить кофе?

— А вы не желаете надеть тренировочный костюм и пробежаться со мной вокруг нашего квартала?

От удивления я даже рот открыла, однако быстро надела вельветовую куртку и брюки. Обежав один раз вокруг квартала, мы перешли на «ты».

В конце мая приехали наши. Мама так и сияла: она на «отлично» сдала экзамены и получила специальность машиниста электропоезда метро. Кондукторы были упразднены, и папа тоже учился на курсах при каком-то транспортном училище. В общем, все у нас учились.

Раньше мне казалось, что мои родители уже прожили свою жизнь, все у них позади, но сейчас я с удивлением обнаружила, как глубоко ошибалась. Мои родители словно помолодели и решительно не походили на дедушку и бабушку. Однако размышления подобного рода меня занимали недолго. Михал договорился о досрочной сдаче экзаменов, и на подготовку у меня оставалась только неделя.

Я перебралась в спальню и углубилась в учебники и конспекты. Мама, которая всегда считала, что замужней женщине учеба ни к чему, пересмотрела свою точку зрения и теперь опекала меня, как могла. Чудеса да и только!

А Гонзик подружился с дедушкой. Я вижу, как крепнет любовь между ними, и это напоминает мне о том времени, когда я испытывала к папе безграничное доверие и бесконечно восхищалась им. И сейчас я не перестаю удивляться умению папы быстро найти общий язык с Гонзиком.

С первой прогулки они принесли большую корзину рассады и кусты роз. Мальчик уже знал, как называются эти цветы, и немного погодя пообещал:

— Вот завтла увидишь!

Потом Гонзик с дедушкой вскопали землю перед домом, сделали клумбы и высадили рассаду. И Гонзик не отлынивал от работы, а, наоборот, трудился в поте лица.

— Я для тебя посадил лозочку, — сообщил он вечером, когда я укладывала его спать. — Класивую-класивую лозу… Как ты… Утлом ласцветет…

На следующий день роза, разумеется, не расцвела, но зато цветоводством заразились в нашем квартале все. Папа выступал в роли консультанта, а Гонзик гордо сопровождал его.

— Это мой дедушка, — объяснял он всем, отталкивая от деда Мирека Лендлу. — А у моей бабушки метло. Ведь плавда, деда, вы будете на метло ездить?

И Мирек, сгорая от зависти, предлагал теперь Гонзику на выбор грабельки, лопатку или ведерко.

Мне очень хочется, чтобы Ян приехал именно сейчас, и в то же время я молю бога, чтобы этого не случилось, потому что тогда два дня можно считать потерянными. А что такое два дня, если экзамены уже на носу?

В четверг я получила письмо, в котором Ян сообщал, что не приедет. А далее он писал: «Яна, приезжай теперь ты ко мне. Гонзика оставь с родителями. Я купил билеты в театр, заказал номер в гостинице, и вообще, все будет чудесно. С нетерпением жду, жду…»

При обычных обстоятельствах я бы сразу бросилась укладывать чемодан, но сейчас! Если бы я даже рискнула поехать в Брно, то мыслями оставалась бы здесь и страшно нервничала, Ян принялся бы выяснять, в чем дело, и мы наверняка бы поссорились. Нет-нет, сейчас я не могу себе этого позволить.

Я решила маме с папой письмо не показывать, а в пятницу зашла на почту и отбила телеграмму: «Приехать не могу. Заболела ангиной. Не беспокойся. Яна».

Женщина в окошке, прочитав текст телеграммы, посмотрела на меня с подозрением. А может быть, мне это просто показалось? А что, если Ян испугается и все-таки приедет? Тогда для большей убедительности я притворилась, что у меня болит горло, и легла в постель, прихватив с собой учебники. Разумеется, я сразу же уснула, так как страдала от хронического недосыпания. Во сне я увидела Яна: он стоял на незнакомом вокзале, грустный и поникший, а я носилась мимо него по кругу в каком-то поезде, и Ян то исчезал, то появлялся вновь…

Я проснулась. Голова у меня кружилась. Неужели действительно поднялась температура? Нет, это было всего лишь предэкзаменационное волнение. Скорее бы уж все осталось позади. Вечером я даже не пошла бегать с Магдой. И потом, вдруг бы меня, «больную ангиной», встретили знакомые Яна?

Когда я вышла из училища, ноги у меня все еще дрожали, но хотелось взмыть в небо и полететь. Я сдала экзамены! Люди, вы меня слышите? Разумеется, никого это не интересовало. Даже Михала. Впрочем, он уехал вчера в Прагу — наверное, не хотел быть свидетелем моей дуэли с математиком. Действительно, зрелище было не из приятных, но математик, пожилой мужчина, почему-то сжалился надо мной и поставил «удовлетворительно». Зато по чешскому и русскому я получила «отлично», а по остальным предметам — «хорошо».

До отправления автобуса была уйма времени. Я вышла на улицу и на радостях купила папе красивое издание о многолетних растениях, Гонзику — «конструктор», маме — духи, а Яну — импортную махровую безрукавку. Потом мне пришло в голову, что неплохо было бы как-нибудь отблагодарить Михала, и я заглянула в магазинчик, где продавались пластинки. Магазинчик совершенно не походил на тот, пражский, в котором я когда-то работала, но, как только девушка поставила диск на проигрыватель, я сразу вспомнила, что вот так же стояла за прилавком, когда передо мной впервые появился Ян. И вдруг я почувствовала, что очень по нему соскучилась. Если бы сейчас свершилось чудо и он бы повстречался мне на улице! Но высокий молодой мужчина, который шел мне навстречу, оказался Михалом. На пластинке, купленной для него, были записаны стихи известных поэтов, и его это очень растрогало.

— А что ты купила себе? — посмотрел он на мои свертки.

— Кое-что купила, но тебе это знать не обязательно… — засмеялась я.

На второй пластинке, которую я купила для себя, была записана песенка Карела Готта «Безумные сны».

До поезда, которым должна была приехать Яна, оставалось еще много времени, но я уже побрился, оделся и, чтобы избежать лишнего волнения, стал прислушиваться к болтовне Зденека. Периодически с ним такое случается, особенно после нервного потрясения. А сегодня он как раз принимал участие в телевизионной передаче. Собственно говоря, мы все принимали в ней участие.

Мощные лампы, казалось, светили прямо в глаза, зловеще стрекотала камера, и ты невольно съеживался, не знал, куда деть руки и ноги, и не узнавал собственного голоса. И вот сейчас Зденек пытался с помощью болтовни вернуть себе обычное состояние.

— Ну что ты мелешь? — пробовал по-дружески урезонить его Лудек.

— Не прерывай меня, а то я потеряю мысль. Ты что думаешь, я их на тротуаре собираю? Так о чем я говорил?

— Что-то о покорителях… — охотно подсказал Йозеф.

— Да… Упорным трудом мы покоряем вершины науки. Наш мозг в принципе рассчитан на долгую жизнь, но если ежедневно отмирают десять тысяч клеток из тех пятнадцати миллиардов… Ты понимаешь меня, Йозеф?

— Удивляюсь, почему ты не сказал об этом перед камерой?

— Самые хорошие мысли приходят ко мне тогда, когда все уже позади. То, о чем не сказал на экзамене, после экзамена знаю отлично. Когда я познакомился со своей будущей женой, то хотел ей тут же признаться в любви, но вместо этого завел разговор о наведении понтонной переправы… Когда на следующий день я провожал ее с танцев — она жила в другой деревне, — над нашей головой светила луна, рядом журчала речка, а я говорил ей, что хочу стать сапером…

Йозеф от смеха в изнеможении упал на диван, но Лудек серьезно спросил:

— А где же та мысль, которой ты хотел с нами поделиться?

— Ах, мысль… — Зденек почесал в затылке и наморщил лоб: — Идея, если хотите знать, как угорь. Если не держать ее крепко, она выскользнет, а потом попробуй поймай!

В это время кто-то за дверью крикнул, что принесли телеграмму. Телеграмма была от Яны. Я прочел ее несколько раз, прежде чем до меня дошел смысл написанного. Мимо проходили ребята с чемоданами и сумками, смеясь и перебрасываясь шутками, — они направлялись домой, ведь была пятница. У меня в кармане лежали билеты в театр, и я так хотел, чтобы Яна приехала! Моника намеревалась после спектакля отснять нашу беседу с артистами.

Встреча с Моникой пробудила во мне воспоминания. Когда-то я вот так же ждал Яну… «Неисправимый романтик», — сказала бы, наверное, сейчас моя жена.

— Не приедет? — моментально догадался Лудек, когда я вернулся.

Я зачитал им телеграмму.

— Вот это действительно любящая жена! — воскликнул Зденек. — Не хочет тебя огорчать своей болезнью, даже боится, чтобы ты от нее не заразился. Когда я учился в училище, то получил однажды от жены такую телеграмму: «Немедленно приезжай!» Я уж было подумал, что деревня сгорела. А на самом деле знаете, что произошло? Ей должны были удалить зуб, а она так боялась этого, что ни за что не хотела идти к зубному врачу без меня: я, видите ли, должен был держать ее за руку.

Все засмеялись. Я тоже засмеялся, но получилось это у меня как-то неестественно. В этот момент мне в голову пришла мысль, которую, к моему удивлению, высказал Йозеф:

— А что такое большая любовь? И бывает ли такая?..

— Хватит тебе со своей любовью… — бесцеремонно прервал его Лудек. — У тебя не сданы еще двадцать чертежей. Подумай лучше о том, какую тень отбрасывает шар, когда на него светит лампа.

— Это для меня пустяк! Но я никогда не смогу рассчитать, какую тень наводят на мою жизнь твои проповеди, — оборвал его Йозеф и гордо прошествовал в ванную.

И вдруг Зденек радостно воскликнул:

— У меня идея! Наш мозг остался единственным неисследованным объектом на этой планете. Но так как мы его ежедневно тренируем…

Дальше я уже не слушал.

— Ян, скажи несколько слов о том, какое впечатление на тебя произвел спектакль, что тебя больше всего заинтересовало, и держись, пожалуйста, более непринужденно… — просила Моника.

Хорошо говорить — более непринужденно! Лампы, камеры, микрофон, режиссеры, их ассистенты… И зачем только я сюда пришел? Актриса, сидевшая в кресле напротив, смотрела на меня ободряюще, но мой обескураженный вид, видимо, забавлял ее. Немного освоившись, я принялся разглядывать мою будущую собеседницу. Я с трудом узнавал в ней ту женщину, которая совсем недавно играла на сцене. Тогда на ней был парик с длинными волосами, и вообще, на сцене она казалась намного красивее. А в жизни у нее были гладкие, коротко постриженные волосы, которые обрамляли голову как шапочка. Мне же больше нравятся женщины с длинными волосами, и, очевидно, поэтому я почувствовал легкое разочарование. Зато Йозеф был совершенно очарован, а этот вечер казался ему неповторимо прекрасным. Впрочем, для каждого из нас вечер был по-своему необычным.

Вообще-то мы уже жили впредчувствии экзаменов за летний семестр: история КПЧ и международного рабочего движения, физика, математика, русский язык, но основную трудность представляла для нас механика. Днем и вечером мы пропадали на консультациях, семинарах и лабораторных занятиях, а потом зубрили ночи напролет. Одни занимались сообща, другие одолевали науки в одиночестве, но и у тех и у других жизнь была чрезвычайно напряженной. Поэтому и спектакль, и встреча с артистами оказались для нас неожиданным, однако очень приятным сюрпризом.

Актрису звали Ирена, и Моника вела себя с ней как закадычная подруга. Обе они учились на последнем курсе Академии музыкального и театрального искусства, только Ирена в филиале академии в Брно, а Моника в Праге.

— А почему не приехала Яна? — спохватилась вдруг Моника.

Я молча протянул ей телеграмму.

— Узнаю Яну, — усмехнулась Моника. — Она никогда не любила, чтобы ее жалели. Однажды на спортивных соревнованиях она растянула связки на ноге, но никому ничего не сказала и, забинтовав ногу, продолжала борьбу. И лишь после того, когда наша команда выиграла, она рассказала о случившемся. Было нам тогда по четырнадцать, и я до сих пор не могу понять, откуда в ней столько самоотверженности.

— О, какая у вас замечательная жена, товарищ надпоручик! — воскликнула Ирена.

Однако у меня подобная характеристика восторга не вызвала. Напротив, я в этом плане завидовал Зденеку. Да и какой муж не мечтает о жене, которая нуждалась бы в нем, в его помощи? Яна была тому полной противоположностью. Она и ребенка родила почти без посторонней помощи.

Девушки заговорили о каком-то режиссере, который в пятьдесят лет оставил семью и женился на восемнадцатилетней девчонке. Моника его поступок одобряла: мол, каждый волен распоряжаться своей жизнью так, как ему заблагорассудится. Она видела в этом проявление свободолюбия, современности, смелости, наконец, потому что не каждый решится в пятьдесят лет начать жизнь сначала, попытаться возвратить себе молодость…

— Я представляю жизнь как драматическое или какое-то другое литературное произведение, у которого есть свое начало, вершина и конец. Нельзя постоянно возвращаться к началу, — произнесла с усмешкой Ирена.

Моника возражала. Йозеф, разумеется, встал на ее сторону. А я промолчал. Мои взгляды в этой области консервативны, я даже не могу себе представить жизнь без Яны и Гонзика с какой-нибудь другой женщиной. Однако я не претендую на роль судьи. На собственном опыте я убедился, как трудно познать другого человека. «Наш мозг остался единственным неисследованным объектом на этой планете», — вспомнилась мне фраза Зденека. Мозг является вместилищем того, что идеалисты называют душой. Так как же может человек понять до конца душу другого человека, если он зачастую не понимает самого себя?

— Существует определенная шкала ценностей, — продолжала Ирена, будто отвечая на мои невысказанные мысли. — Их порядок меняется, но ценности остаются ценностями.

Ее манера говорить, серьезность и убежденность понравились мне. Раньше я представлял себе актрис как нечто яркое, ослепительное. Ирена же была девушкой скромной, милой и вдумчивой. Полная противоположность искрометной, темпераментной Монике. А вот Монику по праву можно было назвать ослепительной. Но для меня она значила так же мало, как и в былые годы. И все-таки приятно сознавать, что все ею восторгаются, а она обращает свое благосклонное внимание только на тебя.

— Говорят, ты будешь играть в новом советско-чехословацком фильме? — спросила она Ирену.

— Я сама была ошеломлена, когда мне предложили роль в этом фильме. Моя героиня — прекрасная девушка, но, как это часто бывает, любовь ее остается безответной.

Она стала рассказывать историю несбывшейся любви, и создавалось впечатление, что рассказывала она о себе. Позже Моника сообщила мне по секрету, что Ирена была помолвлена с выпускником летного училища, который погиб в авиационной катастрофе накануне свадьбы. Однако в то время я еще ничего не знал.

— Бедный, одинокий Ян! — обратилась вдруг ко мне Моника. — Ирена, а что, если мы возьмем его на загородную прогулку?

— Вы когда-нибудь видели белый тополь? — поинтересовалась в свою очередь актриса, и ее серые, с разноцветными точками глаза засветились каким-то особенным светом.

Я признался, что белого тополя никогда не видел да и обычный-то тополь, наверное, не смог бы распознать, хотя во время учений это слово частенько фигурировало у нас в качестве позывного. Все рассмеялись.

На следующее утро на знакомом мне «Москвиче» Моники мы отправились за город, прихватив обомлевшего от счастья Йозефа. Зденек и Лудек еще ночью уехали домой. День выдался великолепный. Над нами простиралось чистое, без единого облачка, небо. И я чувствовал себя таким же беззаботным, как когда-то по время школьных походов. Вечером, отдохнувшие и веселые, мы вернулись в город.

В понедельник с утра я попытался связаться со своей частью, но все оказалось напрасно. Потом начался привычный марафон: три двухчасовые лекции, марш-бросок в «Гигант» на обед, изнурительные практические занятия у профессора Мошка. К вечеру от вчерашней прогулки остались лишь прекрасные воспоминания да ожог на спине — так хорошо позагорали мы у озера.

Снова позвонить в часть я смог только в шестом часу. К счастью, Коларж оказался на месте.

— Как чувствует себя моя жена? — взволнованно спросил я, ни минуты не сомневаясь, что Яну лечит он.

— Я только что ее привез, — сообщил Йозеф.

Я не на шутку перепугался:

— Она что, была в больнице?

— Что ей там делать! Она прекрасно себя чувствует. Я встретил ее случайно в Будеёвице с одним нашим общим знакомым, преподавателем из педагогического училища, и привез домой. Яна хорошеет день ото дня. Если бы я оказался на твоем месте, я бы… Алло, ты слушаешь меня?

Я уронил трубку. Оттуда еще доносились неразборчивые слова Коларжа, но я уже ничего не слышал. Так Яна вовсе не больна?! С ней был тот человек. Ее знакомый по училищу, с которым она разговаривала тогда по телефону. Что все это значит? И как могло случиться, что Яна, моя Яна, мне солгала? В памяти всплыли трогательное письмо, которое я ей послал, и скупой текст телеграммы, которую получил от нее. Подозрения, одно нелепей другого, одолевали меня. Нет, я должен ехать домой. Сейчас же, немедленно. Разыщу где-нибудь начальника курса, покажу ему телеграмму, скажу, что состояние здоровья жены ухудшилось… В академии к нуждам семейных слушателей относились с большим пониманием. Но ведь мне придется их обмануть — говорить о Яне как о тяжелобольной, в то время как она…

Я вернулся в комнату. Лудек все еще горланил в ванной. Майор снова мучил Йозефа математикой за закрытой дверью. Зденек сидел над чертежом, глаза у него слипались. В понедельник, по возвращении из дома, чертить хуже всего. Однако ужаснее всех чувствовал себя я, хотя и не покидал Брно.

Я переоделся в гражданское.

— Ты куда? — удивился Зденек.

— Пойду пройдусь. Что-то голова разболелась, наверное, перегрелся вчера на солнце.

Он почесал в затылке, сморщил лоб, будто опять пытался поймать ускользающую мысль, и наконец вымолвил:

— Стало быть, ты ездил с Ньютоном и с этими девицами за город? А, впрочем, почему бы и нет? Но только смотри… как бы они тебе не заморочили голову, а то начнется такая круговерть, что и учебу забросишь. Бывали такие случаи…

Я не стал ничего ему объяснять, потому что со мной «такого случая» быть не может. И в моей голове круговерть началась не из-за кого-нибудь, а из-за собственной жены.

Стоял прекрасный вечер, но мне было не до того. Я шел быстрым шагом куда глаза глядят и неожиданно очутился на зеленой улице с частной застройкой, перед тем маленьким особнячком, около которого по возвращении с загородной прогулки мы высадили Ирену. Из садика тянуло ароматом гвоздик, однако это была не гвоздика, а какая-то корейская калина — так, во всяком случае, объяснила мне вчера Ирена. Она хорошо разбиралась в цветах и деревьях, как и Яна. Моя Яна, девушка с крокусами…

Я повернулся и поспешил прочь, несмотря на то, что полукруглое окно мансарды приветливо светилось. Конечно, такая умная девушка, как Ирена, помогла бы мне разобраться в столь сложной ситуации, но как бы выглядел при этом я?

Во вторник, вечером, я получил письмо от Яны. Она писала, что ангину быстро ликвидировали, что Иван успешно закончил институт и приглашает нас отметить это событие. На душе у меня сразу полегчало. Если бы Яна в чем-то провинилась, она бы не смогла написать такое письмо. По-видимому, в Будеёвице она ездила по делам. Но это волшебное исцеление от ангины просто так ей не пройдет. По меньшей мере удивительно, что, как только ей предстоит встретиться с моими друзьями, она тут же заболевает.

В коридоре я встретил нарядного Йозефа, благоухающего одеколоном «Табак оригинал», который мне подарила Яна.

— Иду в театр, — сообщил он. — У майора внезапно приключилось воспаление троичного нерва. Бедняга! — притворно посочувствовал он.

Все здесь было как прежде. Ярко освещенный холл, посередине в кресле-коляске Пушинка, верный доберман-пинчер у его ног, проигрыватель, запах ванильных рогаликов, бар с фруктовыми соками… Неужели мне опять семнадцать?

— Изменница! — воскликнул Пушинка при встрече. — Если бы верные слуги не донесли мне о том, что ты здесь, и если бы я не приказал доставить тебя, мы бы вовек не увиделись!

Верные слуги — Ирка и Орешек разом ухмыльнулись. Они в буквальном смысле выманили меня с торжественного ужина, устроенного Иваном. Правда, там мой уход никого не огорчил, даже Яна…

— А где же твой Адмирал? — спохватившись, поинтересовался Пушинка.

Я пожала плечами. Да и что, собственно, я могла ему объяснить? Что в эту самую минуту мой муж пьет на пару со своим другом Иваном и ему нет до меня дела?

— Вот что такое современная семья! — весело захохотал Пушинка. — Впрочем, это тема моей будущей пьесы, — поспешил он добавить, видимо, побоявшись задеть мое самолюбие.

Однако меня это нисколько не трогало. Правда, утром, когда Ян прямо с поезда пришел в зал, где должно было происходить вручение дипломов, сердце мое учащенно забилось. «Успокойся, ну успокойся же, — убеждала я самое себя. — Твой муж здесь, с тобой, так зачем же волноваться?!» Я крепко держала Гонзика. Ян подошел, взял сына на руки, а меня лишь спросил:

— Ты поправилась?

— Поправилась? — растерянно повторила я и вдруг почувствовала, как краснею, и ужаснулась: «Боже, когда же я научусь лгать!»

— Яна стала такая элегантная, что я не сразу узнал ее, — обратился к Яну отец Моники.

— Да… — как-то неопределенно произнес мой муж, даже не посмотрев в мою сторону.

Прическа, сделанная в салоне «Власта», импортная косметика, красный кримпленовый костюм — все, что с первого взгляда по достоинству оценили Моника и Эва, сразу утратило всякий смысл. Конечно, собираясь на ужин, я имела в виду поразить их воображение, но прежде всего меня волновало мнение Яна. А он… он даже не взглянул на меня, не улыбнулся, не сказал ни словечка, кроме одной холодной фразы: «Ты поправилась?» И потом, в течение всего вечера, к которому я так готовилась, я то и дело глотала комок, подступавший к горлу, хотя присутствовавшие любовались нами, называли отличной парой…

— Пушинка, ты познакомишь нас сегодня с какой-нибудь новой психологической драмой?

— Если тебя это интересует…

— Пожалуй, нет.

Я была уже по горло сыта теми драмами, которые разыгрывались в жизни.

Из тех людей, что заполнили дом Пушинки, я мало кого знала. Вернее, знала многих из них, но только по телевизионным передачам или кинофильмам. Ведь Пушинка стал известным, преуспевающим драматургом и режиссером. К счастью, он от этого нисколько не изменился. Как и прежде, он с интересом смотрел по сторонам, оживленно беседовал со всеми, весело смеялся и из всей массы друзей по-прежнему больше всех любил Ирку и Орешка.

В детстве он был таким робким, что нам не раз приходилось его защищать. И потом, когда стали взрослыми, мы продолжали считать его слабым человеком, а он на поверку оказался необыкновенно мужественным. Несмотря на постигшее его несчастье, он не сломался, а упорно шел к поставленной цели и добился почти невозможного. Вероятно, это я слабая натура, если всякий раз впадаю в панику, когда наталкиваюсь на какие-либо трудности.

— У меня для тебя небольшой сюрприз, Яна, — сообщил мне шепотом Пушинка после того, как представил своим друзьям. — Только ты узнаешь об этом немного позже, потому что я еще не все до конца продумал.

«Думаю, что это не так… — усомнилась я в его словах, — но если необходимо, можно и подождать…»

Я взяла из бара апельсиновый сок и вышла на террасу. Дождь не прекращался, и на террасе никого не было. Я стояла там одна, как в ту далекую весеннюю ночь, когда неожиданно встретила Яна. Я видела его во второй раз и знала только, что его зовут Ян. Но я уже любила его. И люблю по сей день. Ах, Ян!

— …Позвольте мне сначала выпить за мою мать, за мою жену и за ее мать, за всех женщин, которые поддерживают нас, мужчин, своей любовью, самоотверженностью и бесконечным терпением. Разве мы добились бы чего-нибудь без них? — говорил на торжественном ужине Иван, новоиспеченный инженер-строитель.

Я взглянула украдкой на Яна. Поднимет ли он бокал за меня? Но он смотрел только на своего друга. А впрочем, разве в благодарности дело? Главное — побыстрее преодолеть возникшую в наших отношениях напряженность. В тот момент я стремилась добиться этого во что бы то ни стало, и шампанское, очевидно, прибавило мне сил и решимости…

Из сада тянуло холодом, и я почувствовала себя совсем неуютно. И это называется лето!

В холле кто-то начал декламировать стихи прекрасно поставленным голосом. Да ведь это Орешек! С гладко причесанной огненной шевелюрой, в безукоризненно сидящем пиджаке, он совершенно не походил на прежнего Орешка, ведущего актера в Пушинкиных психологических драмах. В настоящее время он студент Академии музыкального и театрального искусства, но по-прежнему исполняет главные роли в Пушинкиных пьесах… Все мои друзья детских лет чего-то добились. А я?

Вот Орешек, продолжая декламировать, повернулся ко мне. Я улыбнулась ему, но отвела глаза…

На торжественном ужине, когда мне уже смертельно надоели разговоры о моде, детях и домашнем хозяйстве, я поднялась и подошла к Яну, который беседовал с Иваном.

Иван как раз начинал новую фразу:

— Проблема гармоничного сочетания с природой…

И тут я прервала его:

— Ян, не пора ли нам?.. — Мне действительно очень хотелось поехать домой, побыть с ним наедине.

— С чего это вдруг? — поразился человек, наедине с которым я мечтала остаться.

— Куда вы собираетесь? — изумился и Иван.

— Мы приглашены к Пушинке, и я обещала прийти, — не отступала я.

Ян бросил на меня короткий взгляд и повернулся к Ивану:

— Моей жене недостаточно иметь поклонников в областном центре, она хочет иметь их и в Праге…

Иван продолжал свои рассуждения, а я стояла как громом пораженная: «Что такое говорит Ян?! И что означает этот вроде бы шутливый тон?..»

— Не огорчайся, Яна, они же всегда были немного не в себе, — рассмеялась Моника, подсаживаясь к мужчинам…

Орешек кончил декламировать. Теперь до меня доносились лишь обрывки глубокомысленных рассуждений о том, что «поэзия является основой мира», о «психологической границе» и «чувствах человека нашей эпохи». От всех этих мудрствований мне стало не по себе: поэзию я любила, но разглагольствовать о ней столь витиевато не умела. А в последние годы домашние дела, сын и бесконечные мысли об одиночестве отнимали так много времени, что ничего из новой поэзии я не читала. Сейчас Ян наверняка бы шутливо улыбнулся, если бы увидел меня…

— Так я пойду одна, если ты не против?

— Почему же я должен быть против? Ты ведь любишь общаться со своими друзьями наедине…

«На что он намекает? И вообще, что с ним происходит?» — задавала я мысленно себе вопросы, в то время как Гонзик увлеченно играл с Иванкой, дочкой Ивана. Потом, сославшись на то, что ему уже пора спать, не то он начнет капризничать, я распрощалась со всеми, а отец Моники, который тоже куда-то спешил, предложил подвезти нас…

Пушинка помахал мне рукой. Рядом с ним стояла черноволосая девушка. И вдруг она бросилась мне навстречу. Эвка! Вот это сюрприз! Вмиг на меня нахлынули воспоминания. О тоскливых днях, проведенных в больнице, о черноволосой девушке, заботившейся о своих пациентах, о волнении, охватившем меня, когда я узнала, что она сестра Лацо, лучшего товарища Яна по службе, о том, как она приезжала к нам в часть, как вспыхнула ее любовь к Гонзе Жальскому…

— Эва, скажем ей по секрету? — обратился к девушке Пушинка.

— Почему бы и нет? — улыбнулась она в ответ.

Он нежно взял Эву за руку:

— Через месяц мы поженимся…

Мы уединились наверху, в комнате Пушинки, и я узнала все подробности. Эва очень любила Жальского, но на родине, в Моравии, его ждала девушка, и Гонза никак не мог решить, что же ему делать. И тогда Эва приняла самостоятельное решение — отдала свою руку и сердце Пушинке, который давно любил ее.

— Он ведь даже жить не хотел, когда узнал, что никогда не сможет ходить. А теперь с ним все хорошо… — закончила свой рассказ Эва, выбравшая в спутники жизни того, кто нуждался в ней больше всех на свете.

— Бросишь работу? — спросила я Эву.

— Что ты! А как же мои пациенты?

Что ж, вероятно, Эва права. Многие женщины, разочаровавшись в эмансипации, сейчас считают, что было бы гораздо лучше, если бы они не работали, а вели домашнее хозяйство и воспитывали детей. Но сможет ли наше общество обойтись без их труда, без моего труда? А Ян все упорствует, не хочет, чтобы я работала. Так как же быть?

Я проснулась рано — спали мы в моей бывшей комнатке. Моя голова покоилась на плече у Яна. Он еще спал. Вчера он возвратился в хорошем настроении и гораздо позже, чем я, поэтому у нас не было времени поговорить, решить наши проблемы. Но сейчас начинался новый день, и возникшие проблемы всплывали вновь.

Из кухни по всей квартире распространялся запах кофе. Потом я услышала, как папа уговаривал Гонзика не мешать нам. Я хотела было встать, но Ян удержал меня.

— Какая ты вчера была красивая! — прошептал он спросонья.

— Неужели обратил внимание?

— Еще бы! Я всегда обращаю на тебя внимание. — И он крепко прижал меня к себе. — Только прошу тебя, Яна, пожалуйста, не лги мне… никогда…

— Разве я лгу?

— Ладно, не будем об этом. Давай говорить друг другу правду, что бы между нами ни произошло.

«О, господи! Неужели придется рассказать ему обо всем? Нет, нет. Пусть это будет для него полной неожиданностью…» — лихорадочно размышляла я.

— Что с тобой?

— Ничего. Пора вставать.

— А как там поживает Орешек?

Я продекламировала Яну несколько строк из того стихотворения, которое читал на вечере у Пушинки Орешек.

— Что это?

— Стихи, которые читал Орешек…

— Тебе?

— Почему мне? Всем! Он же артист.

— А у меня на стихи даже времени не остается. В голове одни уравнения да задачи… А тут еще экзамены за летний семестр на носу!

— Представляю.

— А мне кажется, нет. С таким трудом выкроил два дня, а ты пошла слушать какие-то стихи!

К счастью, в это время в комнатку ворвался Гонзик и с ликованием бросился на грудь к Яну. Я встала и начала одеваться. При одной лишь мысли, что сегодня мы поедем в пашу долину — об этом мы договорились ночью, — на душе у меня стало радостно.

— Вставай, — поторопила я Яна, — иначе мы никуда не попадем.

— А куда мы должны попасть? — посмотрел он на меня вопросительно. — Ах, да! Что-то мне не хочется…

В последний раз мы были в долине на рождество, когда я ему сказала, что у нас будет ребенок. Тогда он переносил меня через сугробы на руках. Представляете? На руках.

— Ты не будешь сердиться, если вместо этой поездки я прочитаю тебе лекцию по истории международного рабочего движения?

Прежде чем я успела ответить, дверь в нашу комнату открылась и к нам заглянул папа:

— Быстрее! Посмотрите, что показывают по телевизору!..

С экрана на меня смотрел Ян. Вернее, не на меня, а на молодую прелестную женщину, которая ему улыбалась. А он улыбался ей.

Наконец-то наступили каникулы! Но я настолько вымотался за экзамены, что не могу поверить в свое счастье. В мыслях я все еще стою перед комиссией, мел в моей руке кажется необыкновенно тяжелым, а голос, будто у чревовещателя, раздается откуда-то изнутри.

— «Как же нам не веселиться, как же нам не веселиться…» — горланит под душем Лудек.

…Позавчера он получил телеграмму. Принес ее в комнату нераспечатанной и положил на стол:

— Ребята, прочитайте, а потом мне расскажете… только в том случае, если в ней приятные известия…

Телеграмма была короткой: «Дочь. Три пятьсот. Пятьдесят. Обе здоровы. Ганка».

Пять минут мы приводили его в чувство, еще десять втроем держали за руки, чтобы он не убежал на вокзал. Потом он успокоился и целый час пыхтел над ответной телеграммой. В конце концов его усилия увенчались лишь одной фразой: «Назови дочь Люцией. Отец».

Придя в себя, он расхвастался:

— Через два года у Люции появится братишка Петр.

— А что, если близнецы? — предложил ему Зденек.

Телеграмма жены Лудека, украшенная неизвестно откуда взятым аспарагусом, висит теперь на стене. Она питает мои мечты о дочери, но хватит ли у меня смелости заговорить об этом с Яной?

Ну и закатила же она концерт из-за этого злополучного выступления по телевидению. «Господи боже мой!» — сказал бы Лацо. Буквально минуту назад он справлялся по телефону, каким поездом я поеду, чтобы добираться от Брно вместе.

— А что сказала Янка по поводу твоего выступления по телевидению?

В ответ я пробормотал что-то невнятное. Не мог же я объяснить ему по телефону, что после всей этой истории не звонил ей. Она тоже не звонила. После встречи в Праге она сразу же уехала к деду в Славьетин, совершенно равнодушно восприняв мое заявление, что я, видимо, не смогу навещать ее: по вечерам дед все еще играет квартеты с друзьями-пенсионерами, и это будет мешать моим занятиям. И вот теперь Яна снова пишет мне такие письма, которые можно смело вкладывать в пакет с надписью: «Служебные рапорты о воспитании нашего сына». Вот один из них: «Сегодня Гонзика укусила пчела. В ответ он произнес такое слово, от которого я онемела. Объяснила ему, что это нехорошие слова. Он твердо обещал не говорить их, но через минуту на сахарницу села пчела и Гонзик закричал: «Челт подели! Если ты, тваль, меня укусишь, я тебе покажу…» Хорошо хоть о сыне пишет: я так тоскую по Гонзику, который озорно улыбается мне с присланной Яной фотографии…

— Объявляется посадка до станции «шестой факультет»! — горланит в коридоре Зденек.

Он сдал философию и теперь радуется, как дитя. Мы, трое, получили по всем предметам отличные оценки. Благодаря героическим усилиям майора Ньютон успешно справился с деривациями, но зато завалил механику.

— В мире столько прекрасных девушек, а мне придется весь отпуск мучиться с этой проклятой механикой! — ныл теперь он.

— Так ты идешь веселиться в «Северку»? — спросил его Лудек.

— Надоели мне ваше пиво и пустые развлечения! Я иду на вечер поэзии… — гордо заявил Йозеф.

— Ой, держите меня! — покатился со смеху Лудек.

Я молча направляюсь к своему чемодану и вытаскиваю оттуда «Табак оригинал». Йозеф уже израсходовал полфлакона, но кажется, напрасно. Ирена не из тех девушек, что приходили к Ньютону в комнату для гостей, и я почти убежден: каникулы ему придется провести с механикой наедине.

Ирена позвонила мне вскоре после моей поездки в Прагу. Дело в том, что энтузиасты с их факультета создали агитбригаду, которая во время летних каникул должна была выехать в воинские части, и Ирена просила меня посмотреть генеральную репетицию. Я пришел с опозданием. Ирена уже стояла у рояля и читала стихи о том, что, как бы ни ярилась река произвола, она не в силах снести мост любви.

После размолвки с Яной настроение у меня было подавленным, поэтому стихи, задушевный девичий голос произвели на меня потрясающее впечатление. Я вдруг почувствовал, что в моей жизни чего-то недостает, это вызвало у меня странное беспокойство. С такими вот ощущениями я пытался вслушиваться в стихи, которые читал высокий смуглый парень, сменивший Ирену. Но, видимо, слишком велико было напряжение, поэтому слов я не мог запомнить. В памяти остался лишь чеканный ритм, сопровождавший строки о верности и любви к отчизне.

Позднее Ирена сказала, что это стихи молодых вьетнамских поэтов, которые участвовали в долгой, кровопролитной войне за свободу своей родины. Мы сидели в небольшом, почти пустом кафе. Она пила сок, отказавшись наотрез от вина, а я весь обратился в слух.

— Вы не сердитесь, что я оторвала вас от занятий?

— Наоборот, я очень рад, что вы меня вытащили. Мне необходимо было развеяться.

— Я бы не тревожила вас, если бы речь шла только о нашей программе. Конечно, хорошо, что вы ее послушали, но не это главное… Я хотела попросить, чтобы вы поговорили с этим… вашим Ньютоном… — Она улыбнулась и добавила смущенно: — Ведь вы друзья, не так ли? Понимаете, не хочется, чтобы кто-то страдал из-за меня.

Я едва не рассмеялся, потому что никак не мог представить Йозефа страдающим, однако взял себя в руки и сказал:

— Нашему Ньютону это пойдет только на пользу. Пусть узнает, что не каждую девушку можно завоевать с ходу.

— Он уже знает… И потом, если бы он вел себя как покоритель сердец, я бы справилась с ним сама. А тут другое… Он ходит на каждый мой спектакль, ждет около театра, провожает домой. Берет книги, о которых мы говорим, и возвращает чуть ли не через день. Таким образом ему удалось «прочитать» уже половину моей библиотеки. — Она засмеялась, но через мгновение вновь стала серьезной: — Боюсь, на все это у него уходит уйма времени, я хорошо знаю, что такое учеба в академии… — Она прикусила губу.

А у меня вдруг отчего-то заныло сердце.

— Не бойтесь, Ирена, — попытался я все-таки ее утешить. — Строгий опекун Йозефа, майор Зика, уже вышел из госпиталя, и в скором времени вы увидите, как интерес Ньютона к культуре заметно поубавится. А мне бы не хотелось вмешиваться, ведь Йозеф наверняка скажет, чтобы я не совал свой нос в чужие дела…

— Тогда не будем говорить об этом, — прервала она меня и потянулась к фужеру. — Ну как, понравились себе на экране? У моих коллег по факультету вы вызвали большой интерес.

Я почувствовал, как краснею. Конечно, не из-за интереса коллег Ирены. Мне оказалось достаточно бросить на экран мимолетный взгляд, чтобы составить мнение о передаче и о собственной роли в ней.

— А ваша жена вас видела? — продолжала допытываться Ирена. — Ее мнение самое важное…

— Моя жена… ко всему подходит критически, — выдавил я с трудом. — Знаете, я ведь все время писал ей, как усердно мы занимаемся, как зубрим ночи напролет, и это соответствовало действительности. Но вот ее отец включил телевизор, и я предстал их взорам в качестве зрителя, беседующего с двумя очаровательными женщинами.

— Но ведь ваша жена умная женщина! — недоуменно воскликнула Ирена.

— Так-то оно так, однако она не выносит Моники. Я когда-то ухаживал за ней, пока не познакомился с Яной. Старая история. Я уже забыл об этом, а Яна, очевидно, помнит. Ее задело, что я ничего не сказал о встрече с Моникой…

— Да, надо было сказать…

— Ну, сейчас об этом говорить поздно… да и наши отношения в последнее время наладились…

Потом я провожал Ирену домой. Мы шли пешком и всю дорогу разговаривали о хорошем и плохом, о собственных удачах и промахах, о настоящем и будущем, которое зависит от нас… Ни с одной женщиной, кроме Яны, конечно, я никогда не был так откровенен.

В разгаре веселья в «Северке» майор Зика вдруг вспомнил Йозефа, который в последние дни ходил какой-то замкнутый, печальный.

Зденек в ответ захохотал и сообщил с таинственным видом:

— Он даже стал сочинять стихи для одной прекрасной блондинки…

— Для брюнетки, — поправил я.

— Это все равно, — бросил он. — Главное, что все это делается ради женщин.

— Ох уж эти женщины! — добродушно вздохнул майор. — А знаете, ребята, моя жена права подучила. Якобы для того, чтобы я не уставал, когда мы поедем на автомобиле по Словакии. Но заранее могу сказать, чем все кончится. Всю дорогу буду слышать: «Как ты переключаешь скорость?.. Хочешь сорвать тормоза?.. Здесь обгон запрещен. Разве ты не видишь знака?..»

— Лучше всего путешествовать на своих двоих. Забросишь за спину рюкзак, на плечо — гитару и идешь себе, не обращая внимания ни на какие знаки…

Мы вновь рассуждали о привычном, обыденном, как все нормальные люди. Экзамены позади, и скоро мы поедем к своим девушкам, невестам, женам, поедем домой. Как много значит для нас это слово! Даже моя разгневанная Яна это хорошо понимает. В последнем письме из Славьетина она написала, что будет ждать меня дома.

Я наклонился к майору и спросил:

— А вы ссорились когда-нибудь со своей женой? — и тут же пожалел о том, что задал этот вопрос.

В нашей академической газете совсем недавно о майоре была помещена большая статья под заголовком «Не только примерный слушатель». В ней говорилось, что он отличный офицер, опытный партийный работник, постоянно проявляет заботу о повышении политической подготовки молодых слушателей, всегда оказывает нуждающимся необходимую помощь и дает советы и так далее. А я спрашиваю его о каких-то ссорах!

Майор в свою очередь посмотрел на меня так, будто я с неба свалился, а потом добродушно рассмеялся:

— Милый мой, я начал спорить со своей женой, когда еще не был с ней знаком. Однажды я ехал на машине и ломал себе голову, что же мне делать. Командир полка вручил мне ордер на квартиру и полушутя приказал жениться в течение двух недель. Еду я, стало быть, а квартира и женитьба из головы не выходят… Вдруг впереди откуда-то выскочил велосипедист. В последний момент я отвернул руль и влетел в канаву, велосипедист, а это была женщина, как вы догадываетесь, угодил в канаву по другую сторону дороги. Прежде чем я к ней подбежал, она уже поднялась на ноги. Колени ее кровоточили, но я не обратил на это никакого внимания. Можешь себе представить, как я рассвирепел. Она тоже разозлилась, ведь у ее велосипеда погнулись колеса, начала ругаться, хотя сама же и нарушила правила движения. Вот так мы и познакомились… Ссоримся часто. Сколько раз я говорил ей, что напрасно вышел тогда из машины! — Он отхлебнул пива и неожиданно добавил: — Это необыкновенная женщина! У нас трое детей, но она до сих пор гоняет на велосипеде как сумасшедшая.

— Она сидит дома? Я хотел сказать, занимается домашним хозяйством?

— Моя жена? Да разве она выдержала бы? Она зоотехник, уже будучи замужем, закончила институт и теперь объезжает фермы на своем легендарном велосипеде. Вот приеду домой, и мы сразу же наверняка поссоримся, потому что ей непременно понадобится куда-нибудь ехать.

Через стол к нам наклонился Лудек, уже изрядно подвыпивший: мы ведь отметили и рождение его дочери.

— Извините, что прерываю ваш разговор… Я так и не понял, что означала цифра пятьдесят в той телеграмме. Что вы об этом думаете? Вы же отцы со стажем…

— Это означает, что твоя дочь весит пятьдесят килограммов, — сказал Зденек, не моргнув глазом, и повернулся к двери: — А, сэр Исаак Ньютон к нам пожаловал. Ну, как дела на поэтическом фронте?

Йозеф лишь сокрушенно махнул рукой и мрачно потребовал:

— Кружку пива! Или лучше две…

Я сочувственно обнял его за плечи. Дела мои складывались хорошо — на каникулы я отправлялся без учебников и моя любимая писала, что ждет меня.

7

В субботу вечером на новеньком «трабанте» примчались Лацо и Вера. Они привезли проектор и проявленные цветные пленки о нашем совместном отдыхе на Балтике. За окном уже падали листья с деревьев, по утрам леса окутывали холодные туманы, а мы погасили свет и окунулись в лето.

Гонзик пробрался в темноте к Вере и устроился у нее на коленях — они очень дружат.

— Видишь, — показала Вера на полотно. — Это море.

— Я знаю, — кивнул Гонзик и со знанием дела объяснил: — Очень много воды, и притом соленой.

Я стала рассказывать ему о море, но ведь никакие слова, картины, пленки не могут заменить подлинных впечатлений. До этого я тоже была знакома с морем лишь по картинам да фильмам.

…Мы ехали из Ростока в Варнемюнде, когда внезапно услышали угрожающий грохот. Создавалось впечатление, будто мы приближаемся к фронту. Мы остановились, взобрались на высокий склон над шоссе, который закрывал горизонт, и у меня перехватило дыхание. Море поразило своими огромными просторами. Как раз штормило, и мощные волны с грохотом накатывались на берег и разбивались о камни внизу под нами. Море! Описывать его словами — это все равно что пытаться определить, что такое вечность…

На экране появился пляж, песчаные дюны и низкие приморские сосны. Они всегда напоминали мне стадо животных, спасающееся от взбесившейся стихии. Потом мы увидели шестерых загорелых людей, которые, смеясь, бежали к воде. Вот они исчезли во вспененных гребнях волн, но море, чуть помедлив, выбросило их обратно…

Жили мы в рыбацком домике. Гейди, жена обер-лейтенанта Курта, с которым Ян и Лацо подружились на совместных учениях армий стран социалистического содружества, получила его в наследство от родителей. Умывались мы во дворе у колодца. Наши мужья с утра уходили в море с рыбаками, а мы ждали их на берегу. Гейди научила нас быстро чистить и жарить рыбу. Жены рыбаков приглашали в гости, потчевали кофе из пузатых фарфоровых кофейников и пончиками. Гейди в этой деревне родилась, выросла и постоянно бывала даже теперь, когда стала доцентом кафедры марксизма-ленинизма в высшем учебном заведении. По внешнему облику она типичная морячка: у нее, как у всех женщин деревни, сильные стройные ноги, глаза цвета моря, а волосы цвета морского песка.

Курт в отличие от нее брюнет, но тоже стройный и обаятельный. Учится он в высшем военном училище. У них двое детей, оба школьники.

В начале отдыха я была самой важной персоной в нашем коллективе, так как лучше всех говорила по-немецки — пока Ян был на действительной службе, я времени зря не теряла. Но мы быстро научились понимать друг друга, а когда разгорались особенно страстные дебаты, мужчины переходили на русский. И вообще, если у людей одинаковые взгляды и цели в жизни, они всегда сумеют договориться.

Гейди рассказала, что в конце войны гитлеровцы заключили ее отца в концентрационный лагерь. Он был рабочий, коммунист. Гейди родилась спустя несколько месяцев после его гибели. И дедушка Яна был рабочим и коммунистом, и замучили его тоже фашисты. «Пока в мире существует фашизм, наша задача — бороться против него…» — не раз говорила Гейди.

Гейди почти на десять лет старше меня, образованная, рассудительная, но умеет радоваться, как ребенок. Как, например, она возликовала, когда убедилась, что мы с Лацо хорошо знаем немецкую музыку! Конечно, мы говорили не только о политике и музыке. Нам вообще было очень интересно общаться друг с другом.

Благодаря Гейди я кое над чем серьезно задумалась. Например, о том, какой вклад в дело защиты мира может внести такая обыкновенная молодая женщина, как я.

Однажды я поделилась своими раздумьями с Яном. Это было ночью. Мы лежали в мансарде, сквозь открытое окно доносился шум моря, воздух был чист и свеж. Но или я говорила слишком сумбурно, или Ян не захотел меня понять, а только он обнял меня и засмеялся:

— Маленькая моя, если ты хочешь сделать счастливыми всех людей на земле, начни с меня. А самым счастливым человеком на свете я стану тогда, когда у меня появится дочь…

После подобных разговоров всегда сомневаешься, способны ли вообще мужчины понять своих жен. Я, например, настолько осознала смысл профессии Яна, что добровольно согласилась на годы разлуки, но стоит мне завести речь о смысле жизни, как Ян начинает мечтать… о дочери.

— Я живу не только для того, чтобы рожать детей, — возразила я.

— Ну хорошо-хорошо, все это так, однако ты же не станешь отрицать, что люди созданы для любви…

— Я создана не только для любви, — оттолкнула я Яна. — Я, конечно, хотела бы иметь еще детей, но не теперь.

Если я успешно закончу училище, то смогу работать в новом детском саду в нашем микрорайоне, а если мы заведем сейчас второго ребенка… Нет, я не хочу отступать от намеченной цели и не отступлю!..

— А почему папа такой хмурый, — полюбопытствовал Гонзик.

Кинокамера запечатлела Яна как раз после той ночи, когда я произнесла это категорическое «нет». Он сидел на пляже в плетеном кресле, упершись подбородком в ладони. Услышав вопрос сына, я едва не рассмеялась, а Ян объяснил:

— Мама на меня рассердилась, понимаешь?

Вот обманщик! Сам потом целый день дулся.

— Тогда ты должен быть не хмурым, а грустным, — принялся поучать его Гонзик. — Мне всегда становится грустно, когда мама на меня сердится. — Он потянулся ко мне и с лукавой улыбкой спросил: — Ведь, правда, ты сразу перестаешь сердиться, когда я грустный?

Какой хитрец! Хорошо знает, как разжалобить меня. Вот такие они, мои мужчины…

— Неужели мы одни? И возможно ли такое чудо? — прошептал Ян, едва открыв глаза.

…Ночью, как только мы легли, раздался топот босых ног, и через мгновение Гонзик втиснулся между нами.

— Это я за вами в море прыгнул, — объяснил он. — Теперь я буду охранять вас. Ничего не бойтесь!

— Прямо наказание какое-то! — прошептал Ян.

— Ну что ты, в самом деле? Пусть полежит с нами, если ему это так нравится, — улыбнулась я.

— Ты, вероятно, самая холодная женщина в мире…

Наконец оба моих Яна уснули. Причем Ян-старший спал так крепко, что даже не слышал, как рано утром мы поднялись. Дело в том, что Вера и Лацо пообещали Гонзику взять его с собой ловить рыбу на пруду. Гонзик чувствовал себя таким счастливым, что даже забыл меня поцеловать. Не забыл он только об одном — приказать мне наполнить ванну водой для пойманной рыбы. Боже мой, он становится во всем похожим на своего отца…

— Мы наконец-то одни, а ты спокойно читаешь, — продолжал Ян.

— Читаю, потому что ты спокойно спишь. Послушай, что рекомендуется носить нынешней осенью. «Самыми модными будут цвета опала и серы, а также вишневый, радужный, коричневый, пармская лазурь, шалфейно-зеленый…»

— Что такое пармская лазурь?

— Ну это… пармская лазурь. Разве не ясно?

— А шалфейно-зеленый — это шалфейно-зеленый, тоже ясно. Где об этом пишут?

— В газете «Руде право».

— В «Руде право»?!

— В субботнем приложении. Чему ты удивляешься? Ведь это же очень хорошо, что наша главная газета заботится о том, чтобы женщины были модно одеты. Или ты считаешь, что это неважно для развитого социалистического общества?

— Конечно, важно, моя любимая. И я как раз сейчас думаю о том, что у тебя действительно нет модного платья.

— Мне нечего было надеть даже на вечер, посвященный Дню армии. Остальные же офицерские жены пришли в клуб разодетые…

— В платьях цвета опала? — Он наклонился ко мне, и глаза его излучали мягкий свет. — Можешь выбрать себе, дорогая, туалет любого цвета…

— Спасибо… — растроганно прошептала я.

Через три дня я получила из Брно посылку. В ней лежал великолепный шелк голубого цвета. К посылке была приложена записка от Яна: «Как ты думаешь, любимая, это та самая пармская лазурь?»

Невысокая черноволосая девушка с большими серыми глазами, которая вместе с Яном сошла с поезда, определенно показалась бы мне симпатичной, если бы я вдруг не вспомнила, что именно ее видела в той телевизионной передаче. Ян, помнится, говорил, что с актрисой вообще незнаком, что всю эту кашу заварила Моника, и я в конце концов выбросила из головы и Монику, и актрису. И вот эта девушка и Ян вместе выходят из вагона, улыбающиеся, веселые, и называют друг друга по имени. Ян подчеркнуто внимателен к девушке, а меня едва замечает, и это после того, как я мерзла на вокзале целый час: скорый поезд снова опоздал, и я переживала, как бы Гонза с Ярдой не напроказили… Но моему мужу до этого и дела нет.

— Представь себе, Яна, Ирена спасла торжественное открытие Месячника дружбы. Я звонил вчера командиру, а у него как раз присутствовал отчаявшийся начальник клуба, Одну из его знаменитых агитбригад свалил грипп, другую — ангажировали киношники для съемок, а артистов из будеёвицкого театра увела из-под носа какая-то воинская часть…

— Да, я слышала… У Веры в связи с этим было много хлопот, — прервала я его, и мой собственный голос показался мне каким-то чужим. Потом я повернулась к девушке: — Какая вы молодец, что согласились поехать в нашу глушь. Видимо, мой муж действительно хороший агитатор.

— Завтра прибудут остальные члены агитбригады, а Ирена приехала пораньше, чтобы осмотреть клуб и поговорить с начальником, — попытался рассеять мои подозрения Ян и сразу, будто спохватившись, обратился к актрисе: — У нас, Ирена, вы можете располагаться как дома.

Голос Яна показался мне чересчур игривым. И девушка, вероятно, почувствовала это, потому что сказала тихо:

— Мне не хотелось бы вас затруднять, ведь я могу остановиться и в гостинице. Мне это не впервой, я даже в палатке жила… — Она засмеялась и умоляюще посмотрела на меня своими прекрасными глазами: — Так что не беспокойтесь из-за меня. Ваш муж так редко бывает дома, что вам, конечно, хочется побыть вдвоем.

Мне вдруг стало стыдно. Как я себя веду? Как ревнивая жена.

— Мы с Гонзиком всегда рады гостям. — Я окончательно пришла в себя, и голос мой приобрел свою обычную окраску. — Правда, мы вас не ждали, но, чем богаты, тем и рады.

К приезду Яна я всегда убиралась и готовила что-нибудь вкусное, но последнюю неделю я очень плохо себя чувствовала. Все у меня валилось из рук, одолевала какая-то апатия, да и спала я плохо. Так что и вид у меня сейчас был соответствующий. Я поймала критический взгляд Яна и почувствовала себя еще хуже. Но потом я посмотрела на девушку и сразу успокоилась. Нет, она не походила на Монику. Напротив, в ней было что-то такое, что очень привлекало…

Гонзик ворвался в переднюю, на удочке у него отчаянно бился карась. Этого только не хватало! Вслед за ним прибежал со своим уловом Ярда. Значит, они опять ловят рыбу в ванной.

— Да это же почти что кит! — оценила Ирена карася. — А ты — охотник за китами.

Гонзик взглянул на нее испытующе: не подтрунивает ли? Потом он снял рыбу с крючка и небрежно, но с достоинством подал Ирене. Это был такойвеликолепный жест, что мое сердце наполнилось материнской гордостью. Однако при виде рыбы я вновь почувствовала невыразимое отвращение, К счастью, Ян уже проводил Ирену в гостиную, где они полностью переключились на Гонзика.

— Что это ты сюда забилась? — заглянул он немного погодя в спальню. — Я предполагал, что ты будешь сердиться, но не до такой же степени… Человек у нас в гостях, а ты, видите ли, не изволишь…

— Хорошо-хорошо, я сейчас приду, — прервала я его возмущенную тираду.

Мне стало уже лучше. Только бы не вспоминать об этой рыбе! Я попросила Яна куда-нибудь ее выбросить и спустить воду из ванны.

— Что с тобой? — неожиданно забеспокоился он. — Ты какая-то бледная и усталая.

— Это все от рыбы, — немногословно объяснила я и попыталась переключить его внимание: — Иди предложи Ирене принять душ…

Я причесалась, подкрасила губы, но потом стерла помаду: с ней я казалась еще более бледной. На вешалке висело длинное платье из скользящего шелка цвета пармской лазури. Я вспомнила прекрасное воскресное утро, когда нам было так хорошо, и… С лихорадочной поспешностью я выдвинула ящик туалетного столика, вынула из него календарик. Так и есть. Теперь понятно, откуда все эти недомогания, вялость, обостренная чувствительность, отвращение к рыбе…

Из соседней комнаты доносился смех Яна. Пока он не должен ничего знать. А может, ничего еще и не случилось…

Дрожащими руками я положила на поднос то, что было в холодильнике, поставила кипятить воду и вошла в гостиную. Вера и Лацо были уже там. Лацо обнял меня так нежно, что на душе как-то сразу полегчало. Я бы с удовольствием даже поплакала у него на плече, но надо было держаться. Я накрыла на стол, принесла кофе и включилась в общую беседу, будто ничто, кроме этого, меня и не занимало. «А из меня могла бы получиться неплохая актриса…» — отметила я, взглянув на себя со стороны.

— …Она напоминает мне Джульетту, — убежденно говорила Ирена. — Такая же нежная, изящная, восторженная и в то же время целеустремленная, мужественная… Короче, у нее есть все данные, чтобы сыграть героиню Шекспира.

— Вряд ли так думает Ромео, — недовольно пробурчал я, потому что говорила она о Яне.

— Думаю, что Ромео ее не всегда понимает, — возразила Ирена после некоторого колебания. — Я бы сказала… — Она посмотрела на меня и быстро спросила: — Впрочем, может, вы не хотите об этом говорить?

Я не хотел.

Мы сидели с Иреной в вагоне-ресторане вдвоем. Лацо и члены агитбригады страстно спорили в купе о том, уничтожает ли техника в человеке все человеческое или человек очеловечивает технику. А у меня от своих проблем голова шла кругом.

Ирена пила сок, а я заказал себе немного коньяку. Сейчас мне это было необходимо. Я, конечно, не большой специалист по вопросам семейной жизни, но тем, кто намеревается жениться, все-таки мог бы дать один замечательный совет: приготовься к тому, что в семейной жизни всегда будешь виноват ты. Сломала ли твоя жена ногу, испортился ли телевизор, не пришел водопроводчик или электромонтер, пошел дождь во время воскресной экскурсии, а она забыла плащ — в любом случае виноват ты. Смирись с этим и не протестуй. А все потому, оказывается, что ты ее не понимаешь. Да и есть ли на свете мужья, которые понимают своих жен? Даже Лацо, наш признанный философ, в данном случае бессилен. Что же тогда взять с нас?

Мы сидели молча, а за окном навстречу нам бежал поблекший пейзаж. Поздняя осень. Вдруг в окно, словно желтая птица, залетел кленовый лист. Он напомнил мне далекую осень, палатку у танкодрома. И тогда с деревьев дождем осыпались листья, от реки, из тумана, неслышно подкрадывались сумерки, а рядовой Захариаш пел свои грустные песни. «Ах, это время ветром унесло…» Интересно, чем занимается сейчас этот странный парень, который хотел спать у окна, чтобы видеть небо, и в тетрадь по технической подготовке переписывал стихи? Под конец службы он стал отличным наводчиком.

И снова меня охватила какая-то странная тоска. Не хотелось ехать в академию, но и дома оставаться тоже не хотелось. Уехать бы куда-нибудь, выйти на маленькой незнакомой станции и укрыться там на несколько дней! И опять откуда-то нахлынуло это навязчивое чувство, будто что-то безвозвратно ушло из моей жизни, как ушли когда-то утренние осмотры, вечерние поверки и песни у солдатского костра…

Ирана взяла сигарету, а я, задумавшись, слишком поздно потянулся за зажигалкой. Хорош кавалер!

— Представьте себе, Ирена, как бы я выглядел с розой за ухом, — попытался я хотя бы таким образом скрыть неловкость.

Она засмеялась:

— Почему именно с розой?

— Примерно так, наверное, я сейчас выгляжу. Не надо было пить коньяк, от алкоголя я становлюсь сентиментальным. В голову лезут воспоминания о днях давно прошедших…

— Ничего странного в этом нет, достаточно было видеть, с какой гордостью вы показывали свой командирский танк. И вовсе вы не сентиментальны, просто вам грустно.

Ее голос переливался сотнями оттенков. А последнюю фразу она произнесла с такой теплотой, что моя скованность вдруг куда-то испарилась.

Около нашего столика забалансировал официант, на подносе у него мелодично звенели рюмки — скорый, видимо, сокращал отставание от графика, и вагон бросало из стороны в сторону, как корабль во время бури.

— Еще коньяк, пан надпоручик?

— Нет, спасибо.

— А мне вы не хотите заказать коньяк? — неожиданно попросила Ирена.

— Извините… прошу прощения… Мне как-то не пришло в голову, ведь вы…

Я проводил ее до купе, где спорщики наконец прекратили дебаты о гуманизации техники, вытащили гитары и затянули песню, которую пели вчера в клубе. Ирена сразу же присоединилась к ним, а я вышел в коридор и закурил. Местность за окном скрывал густой туман, видны были лишь снопы искр, вылетавшие из трубы паровоза. И мне невольно подумалось, что моя бывшая рота завтра выезжает на стрельбы, а я буду дремать на лекциях.

Вдруг из тумана, в который я тщетно всматривался, выплыл весь вчерашний день…

Мы с Гонзиком строили в детской телевизионную башню, а женщины слушали музыку. И какую музыку?! Органную!

— Яна, у тебя и Бетховен есть?! И Букстехуде?..

Я казался себе невеждой, случайно забредшим в храм искусств. Букстехуде! Черт побери, в каком веке он жил?

— Папа, будем передавать?

— Что передавать?

— Ну с башни… Для чего же мы ее строили? Ты будешь «Береза» или «Тополь»?

— Какой еще тополь?

— Ну когда начнем передавать…

Задания «Березы» сводились в основном к одному — принести лимонад из холодильника. По гостиной я ходил на цыпочках.

— Смотри не наливай ему слишком много! — советовала мне Яна.

— Но он хочет пить.

— Так отговори его… А теперь не мешай! Ирена слушает соло…

Я был рад, что они подружились. А какое у Яны было кислое выражение лица, когда мы с Иреной сошли с поезда! Вечером она даже не стала ждать, пока мы вернемся из клуба, и легла спать. Постель для Ирены была постлана в гостиной.

Я боялся утра. Но когда проснулся, в нашей квартире уже звучал орган…

— А кто же будет готовить обед, уважаемые жрицы музыки?

— Наверное, вы, — предположила Ирена.

— Вероятно… — поддержала ее Яна.

И обе рассмеялись.

Рядом с худенькой Иреной моя Яна казалась такой женственной и соблазнительной, что я сразу начал мечтать о вечере, когда Гонзик уснет, а Ирена отправится в клуб…

Но моим мечтам не суждено было сбыться. Мы не оставались одни ни на минуту. Приехала Вера и притащила с собой Лацо и доктора Коларжа. Не успели они с Иреной уйти, как Лацо вынул откуда-то бутылку портвейна, заговорщицки подмигнул Яне, и она, как мне показалось, с превеликим удовольствием поставила на стол рюмки, принесла маслины, орехи, соломку… На сей раз она не притворялась гостеприимной, а радовалась по-настоящему. Лацо и Пепик тоже веселились от души, и все было бы действительно прекрасно, если бы они хотя бы на час оставили нас вдвоем. Но мою жену это нисколько не огорчало.

Ужинали тоже у нас. Коларж почему-то совсем не обращал внимания на Ирену, а крутился возле Яны: он, видите ли, помогал ей по хозяйству.

— Все мы здесь не поместимся, — категорично заявила она мне и Лацо, — а Пепик умеет готовить!

Коларж принялся резать сыр. Господи, и это называется умением готовить! С непроницаемым лицом Коларж стряпал нечто странное под названием «сыр с зеленью под парижским соусом».

Яна не стала ужинать и, извинившись, удалилась в спальню. Я, конечно, пошел посмотреть, что она там делает. Она лежала. И только я приблизился к постели, чтобы поцеловать ее, как в прихожей раздался звонок.

— Это Магда с детьми. Иди поздоровайся, ты же хозяин…

Такого бедлама в нашем жилище я еще ни разу не видел. А моя жена тем временем прихорашивалась в спальне. Когда она наконец появилась, я чуть рюмку не уронил. На ней было платье цвета пармской лазури, глаза казались ослепительно синими, волосы были собраны в пышный узел, а шею украшал медальон на тоненькой цепочке… Она была такой обворожительной, что маленькая Наташка подбежала к ней и, нарушив молчание, воскликнула:

— Тетя Яна, ты — принцесса!

Яна взяла ее на руки, и эта сцена так очаровала меня, что я невольно закричал:

— Взгляните, как смотрится моя жена с Наташкой! А она почему-то не хочет иметь дочь!

Разумеется, я никогда бы этого не сказал, если бы не был навеселе. Однако протрезвел я быстро, потому что Яна подала Наташку Магде и, обратившись ко мне, проговорила тихо, но отчетливо:

— Ты думаешь только о себе…

Она вдруг побледнела, будто ей сделалось нехорошо, и, прежде чем я успел опомниться, к ней, естественно, подбежал доктор. Он отвел Яну к окну, которое услужливо распахнул капитан Минарж, и приказал ей глубоко дышать. Вера помчалась на кухню за водой, Лацо — в ванную за одеколоном… Это продолжалось всего несколько минут, но я даже в этот короткий промежуток времени успел почувствовать себя никому не нужным человеком. Или кем-то вроде этого. И теперь, вспоминая о вчерашнем вечере, я курил одну сигарету за другой.

Правда, все закончилось вполне благополучно. Яна попросила не сердиться на нее: мол, выпила немного лишнего, вот и стало плохо. Вечер удался. Из клуба мы вместе с агитбригадой отправились к Вере и Лацо, а потом… Потом подошло время уезжать.

Яна вела себя так, будто ничего не произошло. Я тоже. Но ее слова вонзились в меня, словно острые шипы. «Ты думаешь только о себе…» Так что же, выходит, я — эгоист? И мои друзья, по всей вероятности, разделяют эту точку зрения, ведь они ни слова не проронили в мою защиту. Да и Ирена только что заявила, будто я не понимаю свою жену…

— Змея я уже убил! — крикнул возбужденный Гонзик. — Я отрубил ему все семь голов.

— Ну хорошо, успокойся!

Он не был похож на ребенка, перенесшего легкое сотрясение мозга, но доктор предписал ему строгий постельный режим, и, чтобы удержать малыша в кроватке, я играла с ним в кукольный театр. Только что закончилось седьмое представление о глупом Гонзе — других героев мой сын не признавал. Полумертвая от усталости, я начала показывать ему сказку в восьмой раз…

Когда в воскресенье Вера принесла его на руках в полубессознательном состоянии, с головой, залитой кровью, у меня от страха ноги подкосились. Вскоре появился и доктор Коларж — его по поручению Веры вызвал Ярда Кутилек. Но Гонза уже открыл глаза, посмотрел на меня и улыбнулся счастливой улыбкой:

— Мама, я победил… Я чемпион…

Наконец я не выдержала и решительно убрала кукольный театр. Гонзик не сопротивлялся. Без возражений он съел кашу из овсяных хлопьев, выпил стакан молока, укрылся одеялом до самого подбородка и закрыл глаза.

Было уже шесть часов, а доктор Коларж все не приходил. Мне хотелось есть. Я открыла было холодильник, но тут же его захлопнула. От одного вида еды мне делалось плохо. Попробовала доесть Гонзикову кашу, однако и от нее пришлось отказаться.

Когда доктор наконец явился, он застал меня за рюмкой бехеревки. Я ужасно покраснела и, заикаясь, начала объяснять:

— Это ликер от желудочных заболеваний… Мне что-то нехорошо…

Коларж хитро подмигнул мне и засмеялся:

— Мать такого чемпиона заслуживает ежедневно по крайней мере бутылки бехеревки. Да вы, как я вижу, пьете за здоровье выдающихся представителей мировой культуры… Канта, Вольтера… — придвинул он поближе к себе мои учебники.

Я выхватила их из рук доктора и закрыла. Он опять лукаво на меня посмотрел. В июне, когда я сдавала экзамены, он как-то встретил нас с Михалом. Может быть, Михал ему что-то объяснил, не знаю, во всяком случае, Йозеф никогда ни о чем меня не спрашивал.

— Что поделывает наш герой?

— Уснул. Хотите на него взглянуть?

Коларж приходит к нам три раза в день: утром, в обед и вечером. Я так обязана ему: ведь это по его просьбе Гонзика не положили в больницу.

Из комнатки Гонзика доктор вышел быстро.

— Напрасно я его разбудил. В пятницу мы снимем повязку, и больше я вам не нужен…

— Как вы думаете, останется у него шрам?

— Что вы, Яна! Он зарастет волосами… — Доктор весело улыбнулся: — Ох уж эти матери!

Однако мне было не до веселья. В пятницу приедет Ян, увидит наполовину выбритую голову сына, шрам… Как я в прошлом году упрекала себя за то, что доверила Гонзика Ярде! Но на этот раз с ним была Вера. Правда, Веру Ян очень уважал, считал почти что идеалом, пока не познакомился с Иреной…

— Вы зря так переживаете, Яна… — В голосе доктора звучали успокаивающие нотки, и я вдруг спохватилась:

— Какая же я, право! Даже бехеревки вам не предложила.

— Водителям употреблять алкогольные напитки строго запрещено! — отчеканил он.

— Вы опять куда-то едете… — с трудом подавила я разочарование, хотя могла бы и раньше догадаться, что не ради Гонзика он надел темный костюм с белой рубашкой и галстуком. Но я это только теперь заметила.

— Опять, Яничка, в театр. Поэтому я попросил бы вас сварить мне чашку кофе, чтобы я там, чего доброго, не заснул.

— А что сегодня идет?

— Премьера. Иногда мне присылают приглашение, и всегда на два лица, хотя всем известно, что я старый холостяк. Поэтому, когда я сижу в зале, мне кажется, что все смотрят на свободное место возле меня.

— Меня вам разыграть не удастся, доктор. Своими поклонницами вы могли бы заполнить целый ряд.

Он с сожалением развел руками и нечаянно задел новогоднюю елку. На ковер посыпался частый дождь порыжелых иголок.

— Вот несчастье! — заволновался Коларж. — Где у вас щетка или пылесос?

— Не беспокойтесь, ради бога! В порядочных семьях елки выбрасывают сразу после Нового года, а у нас все стоит. Это из-за Яна. Он снимал нас кинокамерой в сочельник, но потом у него что-то заело… Одним словом, он хотел повторить съемку, да никак не соберется…

Нынешнее рождество снова оказалось неудачным. Я даже стала немного побаиваться рождественских праздников. Я героически пыталась преодолеть свои недомогания, но мысль о ребенке мучила меня постоянно, ведь Ян так мечтал о дочери. Правда, я была почти уверена, что снова родится мальчик, однако это все равно. В общем, если бы тогда мы поговорили по душам, теперь все было бы решено. Но он приехал прямо с учений, злой, вконец простуженный, и попросил постелить ему в гостиной, чтобы я, чего доброго, не заразилась. Я носила ему туда чай и чистые пижамы. Разве в такой обстановке поговоришь? А потом, немного оправившись, однако пребывая все в таком же раздраженном состоянии, он заперся в своем кабинете, чтобы наверстать упущенное время. Он так нервничал, что даже отшлепал Гонзика, когда тот разукрасил ему цветными карандашами какой-то чертеж.

В общем, жена, у которой муж учится в академии, должна иметь железные нервы. А если этот муж еще и простудился, то ей лучше всего забыть о собственных нервах.

Лацо и Вера на рождество уехали в Татры. Вскоре пришли поздравительные открытки. Ирена тоже отдыхала в Закопане. «Живут же люди!» — проронила я невольно. На открытках были изображены горы, белые сугробы, голубое небо и солнце, а здесь постоянно шел снег с дождем и все казалось каким-то серым, невзрачным… И каждый день одно и то же — приготовление обеда, уборка, капризы Гонзика. Он скучал и злился. Ян болел… И в который раз мне приходилось выслушивать от своего мужа, что я даже не представляю себе, как он целый год трудится, что и у актрис жизнь далеко не сладкая, а Ирена к тому же занимается общественной работой…

— Я все поняла: бездельничают круглый год одни домохозяйки, — сказала я гораздо резче, чем мне хотелось, и толкнула Гонзика под душ прямо в одежде, так как он с головы до ног облился апельсиновым соком.

С каким бы удовольствием я сама сейчас встала под душ! С того вечера, когда Ян приехал с Иреной, у меня появилось такое чувство, что нам необходимо что-то смыть с себя, из чего-то наконец выбраться…

— С чашкой в руке, Яна, вы прекрасно смотритесь… О чем вы задумались?

— О Гонзе. Наверное, не спит и ждет, когда я ему расскажу сказку. — Я хотела улыбнуться, но из глаз брызнули слезы.

Доктор протянул мне свой носовой платок и поставил чашку на поднос.

— А теперь я вам сварю кофе, да такой, какого вы никогда не пили. Есть один потрясающий рецепт…

— Я испортила вам вечер, доктор.

— Да уж, потеря невосполнимая! — усмехнулся он. — Представляете, как мне весело сидеть в переполненном зале рядом с пустующим местом?..

На улице темно так, будто наступил конец света, и льет как из ведра. Стук дождя наводит тяжкую дремоту.

— Такая холодина меня абсолютно не устраивает, — зевает Лудек.

Вслед за ним зеваем и мы. Сегодня пятница. Большинство слушателей уехали домой, и в общежитии воцарилась тишина. Только мы никуда не поехали: решили заниматься в субботу и воскресенье, ведь сессия приближалась с катастрофической быстротой и в скором времени нам предстояла серьезная борьба за первое место на курсе с группой надпоручика Либора Пулпана.

В пятницу мы хотели немного отдохнуть, однако в наши планы вмешалась Ирена. Она пригласила нас всех в субботу на день рождения. И Зденек, как старший, принял мудрое решение:

— Давление чертовски низкое, поэтому небольшая разрядка нам не помешает. Однако придется интенсивно заниматься в пятницу.

Интенсивные занятия кончаются тем, что наши головы чересчур низко склоняются над столами и мы начинаем клевать носами.

— Поднять головы, покорители науки! — прерывает нашу дремоту Йозеф. — Вы же меня деморализуете. В таком случае я вынужден буду заниматься где-нибудь индивидуально.

Наш Ньютон был до тошноты бодр и весел. К тому же майор Зика, его постоянный наставник, получил диплом военного инженера и отбыл по месту назначения. Правда, время от времени он пишет, чтобы мы присматривали за Йозефом, но что такое наши нотации по сравнению с грозными речами майора?!

— Не сделать ли нам и в самом деле перерыв, Зденек? — предлагает Лудек. — Пе-ре-рыв…

— Ладно, — нехотя соглашается Зденек, но чтобы в восемь часов все были на месте. И вам, сэр, — обращается он к Ньютону, — трех часов на самостоятельные занятия будет вполне достаточно.

Он поднимается, берет кофейник, но идет варить не кофе, а сибирский ракитник. Жена Лудека прислала нам много разных витаминов, однако мы единогласно решили лечиться от гриппа ракитником. Зденек, кстати, сразу научно доказал эффективность этого средства, заявив, что организму, перенасыщенному разными химикалиями, совсем не помешает витамин С, содержащийся в лимонах, гвоздике, не говоря уже о самом ракитнике.

— «Моя первая любовь сегодня выходит замуж…» — заливается в ванной Йозеф, тщательно готовясь к самостоятельным занятиям. Об Ирене он вроде бы уже и думать забыл, во всяком случае, считает, что и так любил ее слишком долго — целых полгода.

Лудек уснул. Я тоже растянулся было на кровати, но сон куда-то пропал. Я посмотрел на оранжевое солнышко, которое нарисовал мне Гонзик, и на душе у меня стало спокойно и хорошо. Я повесил рисунок на стену, чтобы и в эту дождливую погоду мне светило солнышко…

— Папа, — звучит у меня в ушах его неповторимый голосок, — я — чемпион! Я победил. Мы соревновались с Ярдой, и я победил…

Вчера я звонил домой — нам наконец-то поставили телефон, — чтобы сообщить Яне, что не приеду. Но к телефону подошла пани Кутилкова — Яна уехала с доктором Коларжем в Будеёвице. Это меня расстроило.

— Папа, ты меня видишь?

— Только слышу, и очень этому рад.

— А у меня часть головы голая…

— Ты выстриг себе волосы?! Ну подожди, вот вернется мама, она тебе задаст!

В ответ он весело расхохотался:

— Да мама об этом знает. Дядя доктор мне голову зашил. Но я совсем не плакал. Ну ладно, до свидания!

— Подожди… Почему тебе зашивали голову?

— Ну… из-за этого забора… Я же его головой пробил, понимаешь? Так хотелось стать чемпионом!..

— Когда это произошло?

— Давно. Еще когда шел снег. Ну, пока. Мы с Ярдой тренируемся на ковре…

Потом пани Кутилкова объяснила, что у Гонзика на голове два или три шва, потому что, катаясь на лыжах, он налетел на забор, но горевать, мол, об этом не стоит, ведь настоящий мальчишка и должен ходить в царапинах да синяках. А еще она спросила, не хочу ли я передать что-нибудь Яничке. Я поблагодарил ее за то, что она присматривает за Гонзиком, и только.

— Да я для Янички на все готова, — запричитала Кутилкова. — Мне ее очень жаль. Такая молодая — и все время одна.

Боже мой, как все жалеют мою жену! А что у меня голова трещит от занятий и забот — это им кажется естественным. И Яне тоже. Так стоит ли ей звонить?..

— У вас настоящая сонная болезнь! — воскликнул Йозеф, появившись на пороге. — Как у рядового Недомы, был такой у меня во взводе. Выглядел он вполне нормально, но в любой момент мог уснуть, например, во время вечерней поверки. А однажды он умудрился уснуть на танцплощадке у партнерши на плече…

Лудек швырнул в него словарем. Потом по квартире распространился аромат одеколона (разумеется, моего) и запах гвоздики, перемешанный с запахом лимона. Это сразу поставило нас на ноги. Зденек с важным видом принялся разливать ракитник. Проворно придвинутый стакан Йозефа он обошел:

— Только для больных, Ньютон.

— А для профилактики? Я же нахожусь в зараженной атмосфере, и мне необходим грог.

— Это не грог, а антигриппозный напиток для людей, физически и морально истощенных. А тебе в качестве профилактики лучше принимать витамины.

Яна позвонила после десяти.

— Что случилось? — спросила она приятным голоском. — Я ждала тебя на вокзале.

— А я думал, что ты в Будеёвице со своим лучшим другом.

— Что бы, по-твоему, я делала там два дня?

— А что тебе делать там даже один день? Но это не имеет значения. — Мне пришло в голову: если бы нас кто-нибудь подслушал, то подумал бы, что разговаривают двое ревнивых любовников.

— Значит, ты приедешь только завтра? — спросила она, никак не отреагировав на мое замечание.

— У меня другие планы, — ответил я.

Она молчала.

— Следовательно, я могу убрать рождественскую елку, — констатировала она.

— Убери, — согласился я и разозлился: «Вот она какая! Для нее главное — чтобы не подметать с ковра упавшие иголки».

— Ты сердишься, что Гонзик разбил себе голову, а я тебе ничего не сказала? Но, понимаешь, я боялась, что ты опять будешь сердиться…

— Опять? Ну что ты! Настоящий мальчишка должен ходить в царапинах и синяках. Мы же не хотим, чтобы из него вырос нюня.

Она засмеялась.

— Почему ты смеешься?

— Просто так, — сказала она.

— Вижу, у тебя хорошее настроение.

— Ты угадал…

— Так я не буду тебе его портить. Кроме того, у меня мало времени.

— Да, — сказала она чуть слышно, — я знаю и не стану тебя задерживать. Ну, будь здоров!

В ее голосе прозвучало что-то такое, что не только растопило мою злость, но и заставило проговорить против собственной воли:

— Яна…

На другом конце провода послышалось тихое всхлипывание. Я был растроган, и все мои намерения оставаться гордым и неприступным рассыпались, как карточный домик.

— Яничка, что с тобой?

— Я… Я… Почему ты не приедешь?

Если бы она призналась мне в любви, то даже это не прозвучало бы более трогательно. Заикаясь от волнения и радости, я пробормотал что-то о массе дел и ребятах, которые остались заниматься, о том, что я не могу срывать их планы.

— А что, если я приеду к тебе? — предложила она вдруг. — Только на один вечер, а ночью уеду обратно. Думаю, что два-три часа, проведенные со мной, не нарушат твоих планов.

У меня екнуло сердце. Как я ждал, чтобы она ко мне приехала! У нее будто был радар, воспринимающий мои желания. Стоп! А как же день рождения Ирены?.. Нет, лучше Яне не приезжать.

— Наверное, это нецелесообразно, «анютины глазки».

— Нецелесообразно? — переспросила она, будто не расслышала.

— Да… Стоит ли ехать в такую даль ради одного вечера?

— Ради одного вечера? — опять переспросила она.

Я почувствовал, как на лбу у меня выступил пот.

— Ведь через неделю я приеду, а после экзаменов опять будут каникулы… Алло, ты меня слышишь?

Яна молчала. Потом в трубке раздались длинные гудки. Что же делать? Позвонить ей? А зачем? И я повесил трубку. К тому же здравый смысл подсказывал мне, что она осталась бы здесь не только на один вечер. Пришлось бы снимать номер в гостинице, а потом… В общем, я сам ни за что бы ее не отпустил.

Я возвратился в комнату. Зденек как раз читал Йозефу нотацию, что его «самостоятельные занятия» вносят раскол в наши ряды, сбивают рабочий настрой, что, в то время как мы штудируем материал, он… В этом месте Зденек прервал свой монолог и посмотрел на меня. В его глазах отразилось глубокое понимание, ибо только мужчины до конца понимают мужчин.

— Тебе пришлось поклясться, что в академии объявлен карантин из-за гриппа? — спросил он сочувственно.

— Нет. Но мне пришлось отговорить ее от поездки…

В субботу к вечеру в общежитии неожиданно появился Лацо. Он сиял, как нарисованное Гонзиком оранжевое солнышко. Ирена его тоже пригласила, и он, так же как и мы, пришел к выводу, что небольшая разрядка нам не повредит.

— А Вера знает об этом?

— У моего депутата столько забот со своими избирателями…

Я бросился ему на шею, последние угрызения совести исчезли. Впервые мы отправились на развлекательное мероприятие все вместе.

— Только бы там не было телевидения! — притворно беспокоился Зденек.

Телевидения там не было. Зато были друзья Ирены из театра и сокурсники до академии. В небольшой квартире царила радушная атмосфера, звучала музыка, слышались веселые голоса. Лацо покорил всех своим виртуозным мастерством, Зденек неплохо спел несколько моравских песен, а Лудек прочитал знаменитый монолог Гамлета. Ирена нас знала, а вот ее друзья были удивлены: они, видимо, полагали, что нас ничего, кроме военной службы, не интересует. Только Йозеф сидел тихий и замкнутый. И я заметил, как он украдкой бросал взгляды на Ирену.

Это был действительно прекрасный вечер, но у меня он оставил горький привкус. Вероятно, привкус этот ему придали последующие события.

«Наверное, это нецелесообразно, «анютины глазки»…» Связь прервалась, но дождь с мучительной настойчивостью выстукивал по стеклу: «Не-це-ле-со-об-раз-но… Не-це-ле-…»

Разве можно использовать такое слово, когда речь идет о любви? Как мы дожили до этого? А ведь было время, когда я ехала к нему в такую даль только для того, чтобы постоять с ним один час у ворот. И он мчался ко мне на поезде, на попутных машинах, шел ночью через лес, чтобы потанцевать со мной хоть несколько минут. Разве это было целесообразно?

Нет, не надо упреков. Упреки — это последнее дело. Я стояла у окна и смотрела в непроглядную тьму поверх освещенных окон. Потом перевела взгляд на красный фонарь, прикрепленный на строительных лесах детского сада, который планируют открыть первого сентября. А я первого сентября пойду туда работать в качестве воспитательницы, если…

— Я должен сделать это не позже понедельника, — сказал мне доктор, молодой, подтянутый и энергичный. — Времени на раздумья у вас нет.

«Вре-ме-ни… у вас нет…» Разве я не знаю?!

— Это мой друг, Яна, и вам нечего бояться. Думаю, что кроме него, вам уже никто не поможет. А в больницу обращаться не стоит, скорее всего, там вас уговорили бы оставить ребенка, а если бы и… С этим должен будет согласиться Ян.

«Со-гла-сить-ся… Со-гла-сить-ся…»

Он ни за что бы не согласился. Он ничего не должен об этом знать! Однако почему тогда мне так хотелось, чтобы он приехал именно сегодня? Почему, почему?

— Папа, папа!.. — раздалось вдруг из комнаты Гонзика.

У него очень крепкий сон, но вечером в пятницу обычно приезжает Ян и Гонзик, как правило, не спит, дожидаясь его.

— Спи, Гонзик, папа сегодня не приедет, у него много дел.

— Тебе грустно?

— Немножко.

— Мне тоже. Только не немножко, а очень грустно…

Я укрыла Гонзика, вернулась в гостиную и задернула занавески. Они приглушили стук дождя по стеклу. Из угла смотрел серый глаз телеэкрана. Включить телевизор? Или радио? А может, лечь с книгой в постель? Нет, если я сейчас лягу, то ночью обязательно проснусь. А может, позвонить кому-нибудь? Но кому? Лацо не приехал, Вера в клубе — телевидение снимает там какой-то сюжет из жизни Союза социалистической молодежи. Доктор Коларж, вероятно, тоже там. Да и не стоит ему звонить, я и так злоупотребляю его дружбой. Хорошо бы сходить к Магде, но капитан Минарж уже приехал.

«А ваш снова не приехал, Яничка? — прозвучал в моей голове голос пани Фиаловой — она запирала за мной входную дверь, когда я во второй раз возвращалась с вокзала. — Слышали? Надпоручик Копец разводится. Это все академия! Когда мужики становятся образованными, они начинают важничать и прежние жены их уже не устраивают…» Весь гарнизон знает, почему не сложилась жизнь у Копеца и что разводится он не по собственному желанию, а потому, что Ярмила нашла себе другого. Но объяснять это пани Фиаловой — напрасный труд.

Вдруг зазвонил телефон, и у меня сильно забилось сердце. Снова звонит. Дошло, наверное, до Яна, что не так говорил со мной. Сожалеет, видимо. Хочет, чтобы я приехала. Конечно же, я поеду и во всем ему признаюсь. И об училище расскажу. Боже мой, даже невинную тайну не могу сохранить. А как же я собиралась скрыть от него такой страшный поступок?

Но звонил не Ян. По приятному и одновременно властному голосу я узнала Монику.

— Яна? Доктор Коларж сообщил мне, что ты живешь совсем рядом…

Как и в годы молодости, перед моими глазами зажегся красный предостерегающий свет.

— Я здесь с телевидением. Мы уже закончили съемку и развлекаемся. Приходите сюда с Яном, мы хорошо отметим нашу встречу.

Я объяснила, что Ян в Брно, а я не могу оставить Гонзика одного. Ей почему-то очень хотелось увидеть нашего сына, и во мне взыграла материнская гордость.

— Так заходи, здесь недалеко. Йозеф тебя проводит…

Потом, когда я уже оделась, причесалась и накрасилась, — не могла же я предстать перед ней в облике Золушки! — у меня мелькнула мысль, что не стоило ее приглашать. Но было поздно. Приготовления к приему гостей немного меня взбодрили, а когда около дома послышались веселые голоса и смех, я и вовсе обрадовалась: хоть на какое-то время мое мучительное одиночество нарушится…

Автобус до Будеёвице отправлялся в половине пятого. Доктор Коларж обещал отвезти меня, но в субботу он поехал с Моникой в Прагу и до сих пор не вернулся. Очевидно, она и Йозефу закружила голову.

Еще вчера выпало много снега, и Гонзика я повезла к Кутилковым на санках. Он был так счастлив, что чуть не забыл попрощаться. «Если я умру, — подумала я, — он быстро меня забудет. Слишком мал… Боже, что за глупые мысли! Почему это я должна умереть? Речь идет о банальной операции, на которую решаются тысячи женщин…»

Автобус, к счастью, был почти пустым. Я устроилась на сиденье позади водителя. Он вел машину медленно, осторожно — колеса то и дело буксовали, а «дворники» не успевали счищать с лобового стекла мокрый снег.

Вероятно, на меня еще действовало снотворное, потому что я все время дремала. В голове творилось что-то невообразимое: слышались голоса, каркали вороны, похожие на тех, которых мы видели, проезжая мимо заснеженных полей. «Так ты знаешь Ирену? А я думала, что Ян будет скрывать от тебя это знакомство. Но Ирена серьезная девушка, и тебе нечего бояться. Завтра, собственно уже сегодня, у нее день рождения. Она и Яна с товарищами пригласила на это торжество. Она их очень любит…» И вдруг один из воронов заговорил голосом Яна: «Наверное, это нецелесообразно… Да… Стоит ли ехать в такую даль ради одного вечера?» И еще один голос, с моравским акцентом: «Он ушел куда-то с ребятами минуту назад». Проклятые черные вороны!

— Проклятый снег! — жалуется водитель на остановке и поворачивается ко мне: — Потому и тянемся, как похоронная процессия. Вам не холодно?

Мне не холодно, но я бы с удовольствием превратилась в кусок льда, чтобы ничего не чувствовать. Нет-нет, это не ревность. Это острая, неутихающая боль, вызванная тем, что Ян отдал предпочтение другой женщине, а меня… меня обманул.

Автобус стоит на остановке до тех пор, пока не проглотит все заснеженные фигуры.

— Вы чем-то огорчены? — уже не в первый раз спрашивает меня от нечего делать водитель. — Вы огорчены?..

Наконец двери с шипением закрываются, и автобус вновь пробивается сквозь снежную завесу. Чем я огорчена? Теперь ничем. Я уже решилась… Я хочу стать такой же независимой, как Вера, Ирена, Моника. Хочу работать. А ребенок у меня уже есть, мой милый непослушный Гонзик…

Вчера после обеда приехала Вера — она хотела взять Гонзика в кукольный театр. Он, как всегда, бросился к ней, обнимал, что-то рассказывал, а она, такая красивая и уверенная в себе, в новой шубке и шапочке, только снисходительно улыбалась. И я вдруг разозлилась:

— Не сердись, Вера, но я его не пущу. Он еще не совсем здоров…

Это была неправда, Гонзик, конечно, мог пойти в театр, однако я не хотела давать его Вере напрокат. У нее есть все, потому что нет ребенка, а у меня нет ничего, кроме Гонзика.

— Ты боишься мне доверить его? — почему-то шепотом спросила Вера, и на глазах у нее выступили слезы.

— Я просто не хочу, чтобы он выходил на улицу, пока не окрепнет.

Гонзик заревел. Я шлепнула его пару раз, втолкнула в детскую и заперла.

— Мне грустно… Ты меня не любишь… Ты злая, злая!.. — стучал он в дверь.

Вера молчала. Я тоже.

— Что с тобой, Яна? — повернула она ко мне свое открытое доброе лицо.

Мне стало страшно стыдно, но отступить я уже не могла.

— Я немного нервничаю, плохо сплю, не сердись. Хочешь кофе?

— Лучше я уйду, чтобы он быстрее успокоился. Поцелуй его…

Вечером я звонила ей, но Веры не оказалось дома. Боже мой, что со мной творится? Я перестала понимать самое себя…

Когда я вышла из автобуса, у меня от слабости подкашивались ноги. Я отыскала в кармане кусочек сахара, положила его в рот и начала сосать. Вроде бы немного полегчало. До роддома я доехала без особых происшествий.

Доктор уже ждал меня и немного нервничал:

— Потерпите, пожалуйста, мне надо заглянуть в операционную.

Он ушел. Я сидела в кресле и слушала, как капает из крана вода: «Не-це-ле-со-об-раз-но… Не-це-ле-со-об-раз-но…» Я вскочила, чтобы завернуть кран. Вспотевшая рука скользила, и я открыла сумочку, чтобы достать носовой платок. Сумочку я взяла с собой старую и положила в нее пять носовых платков. Почему — не знаю. Когда я вытянула один из них, на пол что-то упало. Я наклонилась — это была картинка с изображением слона по прозвищу Отважное Сердце. Ее мне подарил Ян в день свадьбы. Смешная, трогательная картинка. Смешная до слез…

В это время вернулся доктор.

— Я… я… не сердитесь, но я… — Носовые платки выпали из моих рук.

Он поднял их.

— Я знал, что вы передумаете, — спокойно начал он и недоговорил, потому что кто-то постучал в дверь, она открылась и в кабинет вошла Вера, запыхавшаяся, испуганная:

— Яна, ты что, с ума сошла? Нет, ты не сделаешь этого. Я бы все отдала за то, чтобы иметь ребенка. А ты?!

Все поплыло у меня перед глазами…

Когда мы вышли из роддома, снег уже прекратился. Но на крыше Вериного «трабанта» высилась замысловатая снежная шапка. Вера заботливо застегнула мне страховочный ремень, набросила на плечи плед, и мы тронулись в путь. Перед тем как отпустить нас, доктор сварил кофе и дал мне какой-то порошок, и теперь я чувствовала себя так, будто непосильная ноша упала с моих плеч…

Вера узнала обо всем от доктора Коларжа. Он мчался из Праги, надеясь застать меня в городе и отговорить. Он думал, что мы с Яном уже не любим друг друга, однако слова Моники убедили его в обратном. Она рассказала Коларжу, как из-за Яна я пыталась покончить жизнь самоубийством и как на это реагировал Ян. Но меня Коларж уже не застал. И тогда он пошел к Вере…

— Он же тебя любит, ты хоть знаешь об этом?

— Ну и что? Это пройдет. Он ведь получает время от времени два билета в театр. И придет день, когда пустующее рядом с ним место займет какая-нибудь очаровательная девушка…

Мы смеялись. Нам опять было весело.

— Ты — лучший человек в мире, Вера! Если у нас родится дочь, мы назовем ее твоим именем. Вера — какое красивое имя!..

Вера переключила скорость и запела. Мы поднимались на крутой холм перед въездом в наш городишко. Я закрыла глаза, предчувствуя нечто очень приятное, и вдруг песня оборвалась. Через мгновение я услышала ужасающий Верин крик:

— Яна, береги голову!

Навстречу нам мчался зеленый грузовик. Я только помню, как прикрыла руками живот. А потом последовал резкий удар, меня куда-то отбросило, и наступила тьма…

Вахтер районной больницы узнал меня сразу — во время учений его призывали на некоторое время на переподготовку.

— Такое несчастье, товарищ надпоручик, такое несчастье!

— Где моя жена?

Ожидание было невероятно мучительным. Из больницы вышел мужчина с двумя детьми, дети плакали, мужчина был смертельно бледен.

Вахтер опять затараторил:

— Возможно… возможно… она еще в операционной. Не знаю. Вторую женщину отвезли в Прагу, в военный госпиталь. На вертолете.

Я взбежал по лестнице. Длинный пустынный коридор, в конце которого на стеклянных дверях операционной горела яркая надпись: «Вход строго воспрещен!» Кто же может запретить мне войти? Но я все-таки удержался, не вошел.

Десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять минут ожидания… Круглые часы в коридоре равнодушно отсчитывали мгновения. Казалось, прошла целая вечность, когда из какой-то двери вышла молоденькая сестра. Она поддерживала женщину с загипсованной ногой.

Я подбежал к ней, сестра посмотрела на меня с сочувствием, но сразу покачала головой:

— Ничего не знаю, все в операционной.

Она чем-то напоминала мне Яну, ту Яну, которую я когда-то встретил в «Манесе». Воспоминания наваливаются на меня, вызывая щемящую боль в сердце. Вот Яна стоит передо мной в красном пальто с мороженым, а вот в переполненном магазинчике пишет на чеке: «Любимый мой!» Вот она в белом платье невесты, и я беру ее на руки и переношу через лужи, а вот прямо в лыжных ботинках и спортивной куртке она падает на постель и мгновенно засыпает. Вот Яна в купальнике, и я сталкиваю ее с огромного валуна в ледяную воду, а она кричит от ужаса и восторга. Вот я держу ее в объятиях, а капли с мокрых волос стекают по ее мягкой бронзовой коже. А вот она после рождения Гонзика — неузнаваемо бледная после перенесенных страданий и непередаваемо прекрасная. И наконец, она на перроне машет вслед уходящему поезду, ее маленькая фигурка уменьшается у меня на глазах, становится уже еле различимой точкой. Боже, неужели я схожу с ума?..

Неожиданно дверь операционной бесшумно открылась, и оттуда выехала тележка на резиновых колесах. Под белой простыней четко вырисовывалась стройная фигура. Застывшее, бледное как мрамор лицо, закрытые глаза… Тележка двигалась очень медленно, и так же медленно, словно лунатик, шел за ней я. Потом санитар легко, будто ребенка, поднял Яну с тележки и ее прекрасные волосы свесились через его плечо.

— Сюда нельзя, товарищ, — преградила мне путь в палату сестра.

Я не проронил ни слова. Нигде человек не бывает таким покорным, как в больнице. Дверь закрылась. Доктор, который оперировал Яну, провел меня в свой кабинет. Он сообщил, что у Яны тяжелые внутренние повреждения. Ее привезли сюда в бессознательном состоянии, к счастью, вовремя.

Он говорил усталым, но очень официальным голосом. Из всего сказанного я запомнил только, что у Яны оторвалась почка. Однако она не настолько повреждена, чтобы ее удалять… Свет настольной лампы освещал его еще молодое, но сразу осунувшееся, посеревшее лицо — операция длилась несколько часов.

— Мы сделали все, что могли. Состояние вашей жены весьма серьезное. Ближайшие дни, видимо, будут тяжелыми. Будьте готовы ко всему… — Он предложил мне сигарету, но я не смог ее держать: у меня тряслись и пальцы и губы…

С того момента, когда меня пригласил к себе начальник факультета, я почувствовал что-то неладное. По выражению его лица и глаз я сразу понял: случилось непоправимое. «Неужели с Гонзиком?..» — подумал я. Но речь шла о Яне. Сообщение об автомобильной катастрофе передали по телефону. Командир полка сразу выслал машину на аэродром…

У меня пересохло вдруг во рту, будто я пересек Сахару.

— Принесите нам кофе, Блаженка, — услышал я голос доктора, — и бутылку газированной воды. — Очевидно, он заметил, что меня мучила жажда.

Я сделал глоток кофе, но проглотить не смог — словно кто-то невидимый сжал мне горло. Тогда доктор вынул из шкафа бутылку коньяка, налил в рюмку и подал ее мне:

— Выпейте, и вам сразу станет легче…

Мне действительно стало лучше.

— Что же теперь делать? — спросил я, сознавая всю бессмысленность своего вопроса.

— Ждать, — сказал он сухо и провел рукой по волосам — руки у него были большие и сильные, как у плотника. — Она потеряла очень много крови… Но, как ни странно, ребенок еще жил.

— Ребенок?

Рюмка выпала у меня из рук и разбилась.

— Ничего, ничего… Разве я вам не сказал, что она была беременна?

Теперь, некоторое время спустя, все случившееся кажется мне таким неправдоподобным, будто это пережил не я, а кто-то другой. По ночам я нередко просыпаюсь от того, что слышу во сне, как Яна зовет Веру. Когда она приходила в себя после наркоза, я стоял за дверью и ждал, что она позовет меня, но она без конца повторяла: «Вера, Верочка…»

С доктором Петром Навратилом мы впоследствии подружились. Оказалось, что он учился вместе с Коларжем. Петр рассказал, что Йозеф, можно считать, спас и Яну, и Веру. Беспокоясь о том, как бы Вера не застряла в сугробах, онвыехал ей навстречу по направлению к Будеёвице и оказался свидетелем дорожного происшествия: водитель грузовика не справился с управлением, но благодаря самообладанию Веры он только зацепил «трабант» и отбросил его с шоссе в сторону. К счастью, в машине у Йозефа есть радиостанция, поэтому он смог сразу же вызвать из части санитарную машину, а важна была буквально каждая секунда. Потом он вместе с Верой вылетел в военный госпиталь в Прагу. В районную больницу он позвонил утром. Сообщил, что Вере сделали операцию, что все идет хорошо и Лацо уже в Праге.

Вообще, Вера пришла в сознание по пути в больницу. Поначалу казалось, что она отделалась сравнительно легко, и только Йозеф, пока весь персонал занимался Яной, благодаря богатому опыту в области травматологии обнаружил у нее трещину в черепной коробке. Иначе… Но об этом страшно было даже подумать.

А вчера Лацо сообщил мне, что, возможно, в конце недели отвезет Веру к своим родителям в Попрад.

Яна все еще в больнице. Когда на четвертый день после операции я смог войти к ней, она спала. Теперь она уже не была бледной как мрамор — сказывалась высокая температура. Я стоял не шевелясь. Вдруг она открыла глаза и пристально посмотрела на меня, словно не узнавая, потом положила руку на живот, и из глаз ее брызнули слезы: «Что с ней сделали? Поди спроси, я должна знать!..»

Доктор Навратил посоветовал мне уехать. Критическое состояние миновало, боль Яна переносила с удивительным мужеством (впрочем, такова моя Яна), только не могла примириться с мыслью, что потеряла ребенка. А встречи со мной доставляли ей лишнее беспокойство. Да и мне пора было возвращаться в академию. Гонзика взяла к себе бабушка, мать Яны, и я был ей чрезвычайно благодарен.

В Брно я сразу засел за учебники. Преподаватели проявили по отношению ко мне большую чуткость, а товарищи по курсу на практике доказали, что такое настоящая дружба. Ньютон следил, чтобы никто не занимал телефон в то время, когда я обычно звонил в больницу, жены Зденека и Лудека написали, что готовы взять к себе Гонзика, пока Яна не поправится… И вообще, ребята вели себя здорово.

Экзамены за зимний семестр, несмотря на выпавшие на мою долю испытания, я сдал словно играючи. Даже поволноваться как следует не пришлось. И ребята сдали почти все экзамены на «отлично».

Зато как я волновался, поднимаясь по лестнице к Яне! На этот раз она уже улыбнулась мне. Она была неузнаваемо худой. Глаза на бледном лице казались просто громадными.

— Ты выглядишь так, как тогда, когда приходил с букетом просить моей руки, — прошептала она, становясь снова моей Яной.

О погибшем ребенке не было сказано ни слова. Говорили главным образом о Гонзике. В ящике ночного столика Яны лежал пакетик с рисунками, на которых были изображены оранжевое солнышко, домики с кривыми трубами и лыжники. Нам предстояло решить, как быть с их автором. Сейчас за ним присматривал дедушка, однако в понедельник он должен был приступить к работе. У меня, правда, были недельные каникулы после сессии, но что потом?

Яна сама завела разговор о сыне. Она показала мне письмо, в котором Ирена предлагала взять мальчика к себе: мол, они с матерью-пенсионеркой будут этому очень рады.

— Как мило с ее стороны, не правда ли? — спросила Яна. — Что ты на это скажешь?

Я пожал плечами. Ирена говорила об этом и раньше, сразу же после моего возвращения. И хотя мысль казалась очень заманчивой — Гонзик в таком случае был бы рядом со мной, — я вежливо отклонил ее предложение. Вечер по случаю дня ее рождения навсегда оставил во мне горький привкус. Из-за него я отговорил Яну от поездки в Брно, и меня до сих пор мучают угрызения совести. Ведь если бы она приехала в Брно, вероятно, несчастья не произошло бы. Но потом…

Потом пани Кутилкова, обуреваемая искренней жалостью ко мне и к Яне, открыла мне ее тайну:

— В Будеёвице она ездила в училище. Хотела сделать вам сюрприз…

Так вот в чем дело! Я был ошеломлен и растроган. Это объясняло многое в поведении Яны, и мне стало ужасно стыдно, что я так глупо ревновал ее и подозревал во всех смертных грехах. Более того, тщательно все обдумав, я наконец понял, почему мои друзья так уважают Яну. И я гордился ею, по-своему любил ее, но так ли, как она того заслуживала? Я считал само собой разумеющимся, что она воспитывает ребенка, ведет домашнее хозяйство, создает мне условия для учебы, а что я давал ей взамен? Постоянно требуя от нее понимания, я даже не задумывался над тем, что в таком же понимании нуждается и моя жена.

Мне очень хотелось сказать ей, что я все понял, что мне ужасно хочется стать другим, но я не мог этого сделать. Ведь тогда мне пришлось бы признаться, что я знаю ее великую тайну. А она продолжала хранить ее. И однажды с тревогой спросила, говорил ли я с доктором Коларжем и о чем. Несомненно, Йозеф знал о ее учебе, и она боялась, не проговорился ли он. Но когда я сказал, что Йозеф в отпуске, она сразу успокоилась…

Яна закрыла глаза, видно, устала. Когда я дошел уже до двери, она меня окликнула:

— Придешь завтра?

— Завтра, послезавтра, каждый день буду приходить…

— Тогда я попрошу Блаженку, чтобы она меня причесала. И знаешь что? Купи мне… губную помаду. Сейчас в моде коричневая, но она мне не идет. Купи, пожалуйста, светло-розовую…

Итак, мы с Гонзиком ведем самостоятельную жизнь, как два солдата в военном лагере. Он сразу же стал свертывать ковер в гостиной.

— Зачем ты это делаешь?

— В футбол будем играть. Хорошо? И никто нам мешать не будет!

Теперь, когда убран ковер, мы играем в футбол на нашем замечательном паркете, ставим барьеры для бега с препятствиями. Из его кровати мы соорудили танк, а спим вместе в спальне. Вместе ходим в расположение части, отдаем честь старшим офицерам и отвечаем на приветствия солдат. Мучит его только одно — что мы не ходим на рыбалку.

О маме почти не говорим — таков наш молчаливый уговор. Он мужественно переносит разлуку, рисует для Яны веселые картинки, но однажды вечером я услышал в спальне плач. Я оторвался от занятий и пошел к нему.

— Где ее подушка? — всхлипывал он. — Эта не мамина, она совсем не пахнет…

В тот день я менял наволочки — и вот пожалуйста. К счастью, я догадался побрызгать подушку Яниными духами. Он подложил ее под щечку и сразу же уснул. Наверное, не надо было говорить ей об этом, потому что она разволновалась, стала расспрашивать о нем… Петр меня отругал, когда я ему рассказал об этом. Внешне она как будто смирилась с потерей второго ребенка, но как на самом деле?..

— Ты, надеюсь, понимаешь, как сложна психика женщины? А тут еще пережить такое!

Я осмелился задать вопрос, который все время меня мучил:

— Как ты думаешь, сможет она иметь детей?

— А почему бы и нет? Травма, конечно, тяжелая, но Яна еще молода… Со временем все образуется…

— Не понимаю, почему она мне ничего не сказала? — вырвалось у меня. — Я очень хотел дочь, и она это знала.

— Может, ждала подходящего момента…

И снова я почувствовал горький привкус — Брно! В тот день она дважды приходила встречать меня на вокзал, а потом хотела сама приехать. Для чего? Чтобы сказать о том, что у нас будет ребенок? Смогу ли я когда-нибудь простить себя?

К концу недели нашей холостяцкой жизни я почувствовал, что силы мои на исходе. Я уже не знал, за что браться: то ли в магазин бежать, то ли ужин готовить — обедать мы ходили в офицерскую столовую, — то ли стирать, то ли убирать… А в это время Гонзик продолжал реализовывать свои бесчисленные идеи по разгрому нашей прежде такой уютной квартиры. И как это Яна все успевала, да еще и училась?

Свободно вздохнул я только в воскресенье на вокзале. По настоянию Яны я вез Гонзика к Ирене. Умытый и нарядный — над этим поработали Магда Минаржова и пани Фиалова, — он послушно держал меня за руку и казался очаровательным ребенком. Меня охватила отцовская гордость, ведь целую неделю я воспитывал его совершенно один. Воспитывал так, как надо воспитывать мужчину и будущего солдата.

Когда подошел поезд, Гонзик посмотрел на меня и простодушно спросил:

— Папа, а мы не можем поехать на паровозе?

Я учусь ходить заново. В больничном саду уже зацвели черешни, по лужайке прыгает дрозд. Хорошо ему! А у меня голова кружится от весеннего воздуха, и ноги совсем не держат. Но как приятно видеть небо, облака, а не скучный белый потолок!

— Вот какой день я выбрала вам для первой прогулки! — хвастает медсестра Даша из отделения восстановления трудоспособности.

Бедняжка! Она так измучилась со мной, что вынуждена была призвать на помощь Блаженку, которая обладает такой силой, что переносит больных с тележки на кровать на руках. Но вскоре и Блаженка устала. Ноги будто не мои, они никак не хотят слушаться. Я мобилизовала всю свою волю для того, чтобы сделать хотя бы один-единственный шаг. Потом упала на кровать, измученная, как марафонец после установления олимпийского рекорда, и мне хотелось одновременно и смеяться и плакать.

— Поздравляю! — радостно кричал мне по телефону Ян. — Я слышал, что ты уже ходишь.

«Как хорошо, что ты этого не видел», — подумала я.

Но теперь я шагаю по тропинке, посыпанной песком. Конечно, при помощи Даши.

— Ле-вой, пра-вой, ле-вой, пра-вой… — подбадривает меня Ленка со своей тележки, и вдруг: — Посмотри, Яна, мотылек!

Мотылек, черный дрозд, небо, трава, цветущие деревья. Какая благодать! Раньше все это казалось таким обычным.

Ленка лежит со мной в одной палате. Она — любимица всего отделения. Ей только восемнадцать, и она хороша собой — черные волосы с синеватым отливом, темно-голубые глаза, великолепные зубы. В больнице она уже четвертый месяц, ее доставили сюда с переломом позвоночника. Она тоже жертва автомобильной аварии — ехала со своим парнем за город кататься на лыжах.

— Он так ее любил, что бегал сюда по нескольку раз в день, пока она не стала его прогонять, — рассказала мне однажды по секрету Блаженка. — Но когда узнал, что Ленка никогда не будет ходить, любовь кончилась. Я сама относила ей конверт с колечком, и, поверите ли, это письмо показалось мне весом в центнер.

— А как Ленка?

— Не проронила ни единой слезинки. Она умеет держаться. И потом, у нее много друзей на фабрике. Она была там передовой прядильщицей. Знаете, сколько у нее разных дипломов? И вот ребята ходят к ней, подбадривают…

После рассказа Блаженки я долго не могла прийти в себя, и Ленка это заметила.

— Ну, теперь вы все знаете обо мне, так что рассказывать мне нечего, — сдержанно обронила она.

Но это было давно, когда мы еще обращались друг к другу на «вы» и я думала лишь о себе. И как же мне потом было стыдно, что я плакала и жаловалась, а Ленка меня утешала. Я тоже слышала, как она тихо плачет по ночам. Вот только утешать ее я не осмеливалась, ведь слова — это лишь слова.

В приемные дни нашу небольшую палату заполняют веселые молодые девушки и пожилые работницы с текстильной фабрики, и Ленка сразу преображается. Она становится оживленной, много смеется, обо всем расспрашивает, всем интересуется, и кажется, она может в любую минуту встать, помахать мне на прощание рукой и уйти в настоящую жизнь, где ее ждет любовь, работа, счастье. На самом же деле все обстоит иначе, и Ленка это знает. Иногда после этих посещений она лежит неподвижно, с закрытыми глазами, будто мертвая, и лишь рука ее судорожно сжимает одеяло.

Однажды я рассказала ей о Пушинке, о передвигающемся письменном столе, на котором он пишет свои пьесы. Это взволновало Ленку. Теперь в разговорах со мной она часто возвращается к Пушинке, размышляет вслух, нельзя ли и для нее сделать какое-нибудь кресло, в котором она могла бы передвигаться и обслуживать свои станки… Значит, у Пушинки и Ленки не только похожие судьбы, но и похожие характеры. Характеры людей, которые не сдаются, а противостоят судьбе. А я? Если я когда-либо и противостояла судьбе, то это очень смахивало на глупое упрямство, которое приносило одни страдания. И если бы только мне! А разве не страдали Ян, мама, папа, Вера — самые дорогие мне люди? И во всем виновата я.

Хватит, доктор Навратил запретил мне много думать. Сейчас главное для меня — покой, лечение и желание выздороветь. Поэтому я стараюсь сосредоточиваться на этой задаче. Это не так легко, как может показаться с первого взгляда.

За открытым окном белеют в темноте черешни. Я решительно встаю и начинаю ходить, полагая, что Ленка крепко спит. И вдруг с ее кровати раздается ободряющий голос:

— Ле-вой, пра-вой, ле-вой…

Мы обе весело смеемся, так, как могли бы смеяться две счастливые молодые девушки…

Вместе с письмами Ирена присылает мне фотографии Гонзика. Выглядит он прекрасно. У меня сразу начинает болеть сердце, когда я представляю, как прижму его к своей груди.

— Тебе бы следовало отдать его мне, — укоряет меня во время посещений Магда. — Какая разница, два или три ребенка в семье. По крайней мере, я могла бы приводить его к тебе. А ты отправила его в Брно!

Но я сделала это после долгих колебаний. С одной стороны, чтобы избежать искушения видеть Гонзика — зачем отягощать душу ребенка своими страданиями? А с другой — это является составной частью моей жизненной программы. Раньше я ревновала Яна к Вере, к Ирене, ревновала глупо, напрасно, а теперь я хочу бороться против этого отравляющего мою жизнь чувства. Кроме того, Ян так мало занимался Гонзиком, что для него будет лучше, если сын поживет где-нибудь рядом. По вечерним телефонным звонкам Яна я убеждаюсь, что поступила правильно: «Я сделал Гонзику лук, Яна». — «Купил или сделал?» — «Зачем же покупать, если можно сделать? Из ясеневых сырых палок… Из них получаются самые хорошие луки. А знаешь, как ловко он научился бросать по поверхности воды плоский камень?» Как хорошо, что Ян находит время поиграть с Гонзиком!

Но иногда мною овладевают такая тоска и безысходность, что даже вокруг не могу смотреть без отвращения… «Нормальная послеоперационная депрессия, — успокаивает меня в таких случаях доктор Навратил. — Не надо ей поддаваться». И прописывает мне какие-то таблетки. Я их не пью. Я хочу одолеть депрессию и без таблеток!

Я стараюсь мечтать, а это самое эффективное лекарство. Чаще всего я воображаю, как выйду в сад навстречу Яну здоровой и умиротворенной, и никаких тебе слез, никаких забот. К тому времени я вновь стану красивой, по крайней мере красивее, чем сейчас. А пока я боюсь подолгу смотреть на себя в зеркало — похудевшая, постаревшая, кожа и волосы утратили свой прежний блеск. А сколько рубцов и шрамов на моем теле! И когда они теперь побледнеют?

Мой постоянный посетитель — доктор Йозеф Коларж. Почти каждый день, под вечер, когда время тянется особенно медленно, потому что ложиться спать еще рано, а читать уже темно, в дверях появляется его высокая худая фигура в белом халате. Он не приносит ни цветов, ни апельсинов, а вытаскивает из портфеля магнитофон с самыми новыми записями или куклы. Об этом увлечении я даже не догадывалась и никогда бы не поверила, что он сам их мастерит. Куклы у Йозефа самые разнообразные — и выдающиеся исторические деятели, и литературные герои. Мне он подарил фигурки Наполеона, Дон-Кихота, индейских вождей. Как они меня порадовали!

И еще одна мысль не давала мне покоя. «Яна, золотая моя, — писала мне Вера в своем первом письме еще неровным почерком, — держись, все будет хорошо. Ян не должен знать, зачем мы ездили в Будеёвице…» А я-то думала, что именно Вера, такая честная и правдивая, будет настаивать, чтобы я во всем призналась Яну.

— Что вы об этом скажете, доктор? — показала я письмо Йозефу.

— Она, видимо, знает Яна лучше, чем вы или я, и боится за ваше супружество. В тот ужасный день она взяла с меня клятву… У меня было так скверно на душе, что я хотел обо всем рассказать Яну. Ведь это моя вина… это моя вина, Яна!

Мне стало жаль доктора, я взяла его за руку:

— Но, Йозеф… Мне кажется, вы тоже страдаете достоевщиной. Помните, что вы когда-то говорили Яну после трагической гибели Жачека?..

— Это разные вещи, Яна. Моя вина заключается в том, что мне всегда не хватало чувства ответственности. И вот результат… За последнее время я о многом передумал…

На эту тему мы беседовали с доктором Коларжем не один раз, и я наконец поняла, как опрометчиво мы с Яном поступили, условившись никогда не вспоминать о нашей первой и самой серьезной размолвке. Без конца ворошить прошлое действительно ни к чему, но совсем другое дело — откровенный разговор. Он бы помог нам добиться настоящего взаимопонимания, разрешить наши проблемы. Никогда нельзя быть уверенным, что до конца изучил другого человека, если даже прожил бок о бок с ним не один год и тебе знакомы, казалось бы, каждое его движение, взгляд, улыбка… «Человеческая душа, — говорил Пушинка, — как горный массив, который состоит не только из высоких, освещенных солнцем вершин, но и из темных пропастей. Делом всей моей жизни будет изучение неизвестной планеты под названием Человек…»

Когда Ян звонит мне по вечерам, его голос полон любви и нежности. Разве я смогла бы жить без него?

С каждым днем силы мои прибывают. Теперь я рада даже таким посетителям, которые раньше меня утомляли. Например, пани Фиаловой, которая приносит мне кексы, яблоки и обильную информацию о последних событиях в нашем городке. Приезжали ко мне товарищи Яна по академии, несколько раз был командир полка, навещали дети из Дворца пионеров во главе с Ярдой Кутилеком.

Приезжал ко мне и Михал. Пообещал договориться относительно экзаменов, а госэкзамены можно будет сдать и зимой, в зависимости от того, как я буду себя чувствовать. Но почему-то очень перепугался, когда я попросила привезти учебники.

— Ты хочешь заниматься здесь?!

— Именно здесь, и немедленно. Где же я потом найду столько свободного времени?

Однако я, видимо, переоценила свои возможности. Чтение меня быстро утомляет, мне тяжело сосредоточиться на самом главном, да к тому же я стала ленивой — привыкла лежать и мечтать. Хорошо, что рядом Ленка — она быстро прерывает мои бесплодные грезы.

На улице светит ласковое весеннее солнце, в черешнях жужжат трудолюбивые пчелы, и через окно видно, как повсюду развеваются красные флаги. Ян сейчас в Праге, он — участник военного парада, и доктор Навратил по этому случаю разрешил мне смотреть телевизионную передачу. Это уже огромный шаг вперед, но… Если бы я могла отправиться вместе с Яном в Прагу, нарядную, веселую — такой я ее помню в дни Первомайских праздников. Я держала бы Гонзика за руку, и мы оба ждали бы с нетерпением, когда же по площади пройдет наш папа…

Мои мечтания прервал голос Ленки:

— О чем ты думаешь, Яна? Держу пари, не о том, что написано в учебнике.

— Ты права. Я думала, как было бы хорошо оказаться сейчас в Праге…

— А я размышляла о том, что вряд ли смогу работать прядильщицей. И никакое кресло тут не поможет. Да и смешно это… Но у меня же есть голова и руки. Как у Пушинки… И я могу учиться.

— А чему бы ты хотела учиться?

— В школе мне очень нравилась математика. — В ее больших голубых глазах светится надежда.

По ночам я все еще слышу, как она плачет. Но мужество человека не в том, что он никогда не поддается грусти, а в том, что он эту грусть превозмогает.

Около телевизора — ни одного свободного места. Показывали как раз слушателей академий. Как узнать среди них Яна? И вдруг оператор, словно прочитав мои мысли, перешел на крупные планы. Телекамера заскользила по лицам участников парада, и — о чудо! — я увидела лицо Яна, сосредоточенное, серьезное. У меня бешено заколотилось сердце.

— Ленка, Леночка… ты видела?

Конечно, она ничего не увидела, потому что это длилось всего лишь какую-то долю секунды, однако взяла меня за руку и, улыбаясь, сказала:

— Ты должна гордиться своим мужем, Яна!

А я всегда им гордилась. Правда, вслух я этого не говорила. О некоторых вещах не стоит рассказывать.

На экране телевизора, печатая шаг, проходят подразделения нашей славной социалистической армии, потом появляется могучая техника, и все зрители — пациенты, сестры, врачи начинают горячо аплодировать…

В академии идут приемные экзамены. Будущие слушатели, еще вчера такие уверенные в себе и в собственных знаниях, сегодня то и дело бледнеют от волнения и не уверены ни в чем. Зато наш Ньютон расцветает прямо на глазах, замечая завистливые взгляды абитуриентов.

— А помнишь, как мы дрожали на приемных экзаменах? — небрежно обращается он ко мне.

Хотя я и не помню, как он дрожал на экзаменах, но киваю.

Мы по-прежнему шефствуем над Ньютоном, и можно считать, что в этом плане успешно заменили майора Зику. Кроме Ньютона на нашем попечении еще двое парней, которые тоже добились неплохих результатов. Наверное, поэтому наша группа в социалистическом соревновании опять заняла первое место на курсе. А вот группа надпоручика Либора Пулпана отодвинулась со второго места на четвертое. При подведении итогов Пулпан упрекнул меня, что надо было бы учесть их объективные трудности, что так, мол, и поступают настоящие товарищи, но… я совсем зазнался с тех пор, как занял столь ответственный пост.

Дело в том, что на отчетно-выборном собрании меня избрали в состав комитета факультетской организации Союза социалистической молодежи и теперь мне предстоит решать массу сложных задач. Главная из них — это повышение эффективности учебного процесса. Руководство академии стремится организовать его так, чтобы слушатели хорошо усваивали учебную программу и у них оставалось больше свободного времени. Только вот…

Кипячу я как-то себе в кухне чай, а поручик Зоурек вдруг заявляет:

— Чтобы повысить эффективность учебного процесса, нужно прежде всего ликвидировать неравноправие!

Зоурек — один из тех, кто в кулуарах критикует всех и вся, но почему-то предпочитает отмалчиваться на собраниях.

— Какое еще неравноправие? — спрашиваю я спокойно.

— А вот какое. Одни слушатели могут ехать домой в пятницу сразу после обеда, а другие должны торчать в классе на самоподготовке до самого вечера…

Я уже начинаю злиться. Уезжать домой в пятницу после обеда разрешается только отличникам и хорошо успевающим слушателям. У Зоурека же дела с учебой, прямо скажем, идут неважно, но, как и большинство ему подобных, он не желает понять, что отставание в учебе можно ликвидировать только кропотливым трудом.

Зоурек продолжает кипятиться:

— Отличники занимаются в кружке бальных танцев, посещают спортивные секции, слышал даже, наши альпинисты планируют штурмовать какую-то вершину в Гималаях…

— Так в чем же дело? Посещай и ты кружки и секции.

— Что?! Да я после занятий уже падаю от усталости!

— Это кто тут падает? — спрашивает с наигранным ужасом Франта Слейшек, вбегая в кухню. — Смотри не сверни себе шею…

Он, как всегда, спешит, у него каждая минута на счету, а я все свое свободное время посвящаю Гонзику. Как хорошо придумала Яна, что поручила его на время заботам матери Ирены! Во всяком случае, Гонзик очень доволен, с бабушкой — так он называет мать Ирены, — бывшим работником детсада, ему хорошо и весело, а обо мне и говорить нечего.

— Папа, — сказал он мне как-то по секрету, — бабушка говорила, что мы живем на земном шаре. Но она дала промашку, понимаешь?

— Нельзя так о бабушке говорить, ясно? И почему она дала прома… то есть ошиблась? Где же мы, по-твоему, живем?

— Внутри, конечно, в самом шаре. Если бы мы жили наверху, то давно бы свалились. Попробуй походить по шару…

Пришлось купить ему глобус и объяснить, как все обстоит на самом деле. И теперь мы путешествуем по морям и океанам, по странам и континентам. Какое испытываешь наслаждение, открывая мир ребенку! Но не меньшее наслаждение — открывать для себя мир ребенка. Только сейчас я начал понимать Яну, которая мечтает стать учительницей.

Моя милая, моя нежная Яна! Как я тоскую о ней! Я не видел ее целую вечность… Где те незабываемые вечера, когда она распускала свои прекрасные волосы?..

— Что ты делаешь с паштетом, варвар? — прерывает мои возвышенные мысли Франта.

Я в это время намазывал хлеб паштетом. На ужин я не хожу, потому что ровно в семь нужно звонить Яне.

— В чем дело? — недоуменно спрашиваю я, но он, не говоря ни слова, берет у меня из рук банку с паштетом, проворно опрокидывает ее содержимое на тарелку и пускается в разглагольствования:

— Чтобы из этого полуфабриката приготовить замечательное блюдо, мы должны поступить следующим образом: нарезать его тонкими ломтиками, добавить жир… Не мешай, Зоурек, когда готовит шеф-повар!.. Берем лук. Очищаем его, режем, поджариваем. Потом кладем в сковородку ломтики паштета и разбиваем туда пару яиц… Слушай, иди звонить и не мешай специалисту. Придешь, когда ужин будет готов…

С голодным желудком, но в приподнятом настроении я набрал номер и стал с нетерпением ждать, когда же в трубке раздастся бархатный голосок моей Яны.

— Это вы, товарищ надпоручик? — загремела вдруг трубка басом медсестры Блаженки.

От неожиданности я даже вздрогнул.

— Да, это я…

— Я очень рада, — опять зарокотала трубка. — Яна попросила меня подежурить у телефона, а у нее сейчас урок математики.

Конец света! Что же там происходит?

— Блаженка немного напутала, — объяснила мне потом Яна своим бархатным голоском.

— Разве доктор разрешил тебе заниматься?.. Где ты была?

— На уроке математики. Но я ее не изучаю, я преподаю.

— Пре-по-даешь? — У меня сорвался голос. Я подумал, что она шутит, но Яна продолжала мне объяснять:

— Я как раз диктовала своей ученице задачу. Кстати, ты не знаешь, какова длина экватора?

— А я хотел прочитать тебе лирическое стихотворение…

— Так читай…

— Но ты же спрашиваешь про длину экватора.

— Одно другому не мешает… — весело рассмеялась она.

И в это мгновение тоска, накапливавшаяся у меня в груди, вырвалась наружу:

— Яна… Я приеду к тебе в субботу!

— Что это тебе пришло в голову? — испугалась она. — Ведь мы же договорились встретиться первого августа, когда ты возвратишься из части после осмотра боевой техники, а я из санатория…

Мы ни о чем не договаривались, я просто согласился с ее планом, потому что он показался мне довольно разумным. Но это было тогда…

— Знаешь, я могу и не дождаться этого первого августа…

— Не мучай меня!

— Я тебя мучаю! Я же только хочу увидеть тебя… Ничего не понимаю…

— Успокойся, первое августа не за горами, — мягко проговорила она и чуть слышно добавила: — А потом… потом мы опять будем вместе.

И от того, как она это сказала, у меня по спине побежали мурашки.

В тот же вечер к нам на огонек заглянул Мартин Кличек. По академии он обычно расхаживал с кинокамерой и страшно задавался. Но сегодня он притащил под мышкой огромный чемодан и без преувеличения являл собой воплощенную скромность.

— Слушай, помоги мне с дипломным проектом, — робко попросил он и рассказал, о чем идет речь.

То, что он принес в чемодане, оказалось не проектом, а лишь подготовительным материалом к нему.

— Ума не приложу, как мне во всем этом разобраться! — горестно вздохнул он. — Уже дважды засыпался. Потом вспомнил, что ты окончил строительный техникум… Понимаешь, теоретически мне удалось решить одну важную проблему. Думаю, что важную, — поправился он и подал мне папки: — Посмотри вот это…

Ребята слушали нас молча, а Йозеф весело посвистывал, изредка посматривая на меня. Если бы Мартин притащился к нам в другое время, я бы, вероятно, дал ему несколько полезных советов в его же духе, однако он пришел в тот незабываемый вечер, когда я был готов обнять все человечество, не то что моих сокурсников. И вот я принялся внимательно изучать собранный им материал. Он действительно попытался решить важную проблему, причем его поиски решения отличались смелостью, и это мне импонировало.

Ранним утром, еще до начала лекций, мы проверили его гипотезу в кабинете по измерению упругости и прочности металла. Результаты получились такими, что я сразу посоветовал Мартину сдать все свои бумаги в макулатуру, а сам позвонил Пушкворцу, который занимал ответственный пост в научно-исследовательском институте. Вскоре от него пришел ящик с материалами, для института они не имели большого значения, но для проекта Мартина оказались неоценимыми. Теперь мы торчим до самой ночи в мастерской, как будто разрабатываем наш собственный проект. Зачастую спорим. А Йозеф бдительно охраняет, как он выражается, наше душевное равновесие и своевременно снабжает черным кофе и вафлями.

Только в субботу ребята работали над проектом без меня: я поехал навестить Гонзика, которого Ирена собиралась взять с собой на съемки на целую неделю.

Малыш был так занят игрушечным «фиатом», который ему подарила Ирена, что почти не обращал на меня внимания. И мне стало вдруг очень-очень грустно.

— А вы не хотите поехать с нами? — уловив мое настроение, спросила Ирена. — В воскресенье кто-нибудь непременно поедет в Брно и возьмет вас с собой…

Я представил себе, как хорошо было бы именно сейчас переменить обстановку, отдохнуть на лоне природы вместе с Гонзиком, но в мастерской ждали ребята. Все это я откровенно выложил Ирене, и она понимающе кивнула…

Потом прибежал мой сын и объявил:

— Машина заведена!

Он забрался ко мне на колени, обнял и заглянул в глаза:

— Я буду по тебе грустить…

Когда Ирена с Гонзиком уехали, мне показалось, будто солнце стало светить менее ярко. Зато в мастерской ослепительно сверкала свежей краской готовая модель Мартина Кличека.

Мартин ходил вокруг нее взволнованный, даже какой-то торжественный и не переставал изумляться:

— Какие вы молодцы, ребята! Вы — настоящие друзья!

— А ты разве не слышал, что говорил начальник академии на активе? — проворчал Зденек. — О сплоченных коллективах, возникших в академии.

— Это он о нас говорил… — скромно пояснил Ньютон.

8

На улице даже в тени тридцать три градуса, а когда Иван закрыл окно и задернул занавески, я моментально покрылся жаркой испариной.

— А нельзя ли отложить представление? — умоляюще попросил я, для решительного требования у меня уже не хватало сил.

— Нет, папа, нет! — запротестовал Гонзик.

— У твоего сына интерес к знаниям гораздо больший, чем у тебя, — сказал Иван укоризненно. И со вздохом добавил: — Где те времена, когда и ты к ним стремился?

Годы, прошедшие с тех «времен», не уменьшили страсть Ивана к бионике, хотя он проектирует промышленные объекты. А впрочем, и я сочетаю увлечение техникой с изучением марксистской философии и иностранных языков… И все-таки, когда я вместе с Лацо в одной из воинских частей знакомился с новой техникой, с оснащенными совершенным оборудованием учебными кабинетами, я почувствовал себя по-настоящему счастливым. Даже тоска по Яне как-то сразу улеглась, отступила на второй план. И Яна, конечно, поняла это из моих лаконичных писем, но ни единым словом не упрекнула.

Сама же она писала мне длинные веселые письма, но на любовные излияния, по обыкновению, была скупа. Зато в каждом из посланий моя жена пела дифирамбы какой-то Штепанке, занимающей с ней один номер. Она-де живет по модному принципу: станьте необходимым человеком для своего ближнего, однако не затрудняйте ему жизнь…

На дачу к Ивану мы попали чисто случайно. Так как я выезжал из Брно раньше, чем Яна из санатория, то мы договорились встретиться в Праге у ее родителей. Но пани Балкова сообщила, что они спешно выехали в Славьетин: тяжело заболел дед. Я попробовал позвонить домой, и, как всегда, без толку. Да и немудрено. Отец поменял Сахару на Урал, строит там газопровод и в отпуск, кажется, вообще не собирается. Пришлось тащиться по жаре к Ивану.

Но напрасно в течение нескольких минут я нажимал на дверной звонок — в квартире никого не было. И вдруг до меня дошло, что сегодня пятница, а кто же в пятницу будет сидеть в раскаленной от августовской жары Праге? Когда мы выходили из подъезда, перед домом заскрежетал тормозами автомобиль. Это была Моника…

В последний раз я встречался с ней в Брно, у Ирены. Она сочувственно расспрашивала о Яне, о Гонзике. А впрочем, она знала обо всем от Йозефа — у них близкие отношения. Что ж, меня это нисколько не удивило: для него — одним любовным приключением больше, для нее, пожалуй, тоже. Она, вероятно, сообразила, какие мысли роятся в моей голове, и как бы между прочим поинтересовалась:

— Пойдешь к нам свидетелем? — и, убедившись, что достигла желаемого эффекта, добавила: — Только без эмоций, друг детства… — А потом она пустилась в объяснения: — Я решила, что неплохо иметь доктора в доме, но при одном условии — он не должен быть военным. Сам подумай, какую он может сделать карьеру в армии? А у него есть для этого все данные, да и у меня неплохие связи…

Как прежде, веселый властный тон. Моника знала себе цену, однако не знала Пепика. Возможно, он и женился бы на ней, хотя такое супружество и в самом деле было бы оковами, но чтобы из-за женщины он оставил армию и любимую травматологию? Никогда! Меня так и подмывало сказать: «Ты проиграешь, дорогая Моника!» — однако я сдержался.

Гонзик давно спал, и я собрался было уходить. Моника предложила подвезти меня до общежития, но Ирена вдруг попросила остаться: мол, надо поговорить о Гонзике.

Когда Моника удалилась, она достала бутылку коньяка. Я видел только однажды, как она пила коньяк, и сейчас почему-то ужасно испугался:

— Он что-нибудь натворил?

— Кто? — так же испуганно спросила Ирена. — Гонзик? Нет, с ним все в порядке… А я вот, пожалуй, кое-что натворила. Я давно хотела сказать вам, как мучается Яна, когда вы встречаетесь с Моникой, и если бы она узнала, что я предоставляю вам для этого возможность…

— Но, Ирена, Яна ведь знает, что Моника ваша подруга. Не будете же вы из-за меня выпроваживать ее из дома. Яна и сама приглашает ее, хотя и утверждает, что при появлении Моники в ее сознании всегда загорается красный свет: «Внимание, избегай ее!»

— А вы все-таки избегайте ее. Обещайте это ради Яны и ради меня. Некоторых людей действительно лучше обходить стороной. Теперь я Яну поняла…

Чтобы успокоить Ирену, я пообещал выполнить ее просьбу. Поэтому, встретив Монику возле дома Ивана, я оторопел, но она приветствовала нас с такой искренней радостью, что предостережения Ирены показались мне уж очень преувеличенными. Да и можно ли разобраться во взаимоотношениях женщин? Для прямолинейного мышления мужчин они слишком сложные и загадочные существа. И потом, для меня даже в те далекие годы Моника была лишь мимолетным увлечением, не более. И если сейчас мы иногда встречаемся с ней, я не вижу в этом ничего предосудительного.

— Подождите минуточку, я только возьму некоторые вещи для Эвы и подброшу вас к ним на дачу. Это недалеко, каких-нибудь полчаса езды…

Она еще не договорила, а Гонзик уже сидел в автомобиле.

— Какая красивая тетя, правда, папа? Но машина еще лучше, — со знанием дела оценил он достоинства Моники и ее нового автомобиля.

Мне ничего не оставалось, как занять место рядом с ним. Тем более что Моника не собиралась задерживаться на даче: вечером к ней должен был приехать Йозеф. А как обрадуется Иван!..

Щелк! Изображение лягушки на экране сменяется чем-то невообразимым. Дети приходят в неописуемый восторг, а Иван невозмутимо продолжает:

— А теперь я продемонстрирую вам медуз и дельфинов, которые обладают столь совершенными…

Однако разговор о медузах и дельфинах прервала Эва. Она открыла дверь и недовольно затараторила:

— Я так и думала. Когда вы сходитесь вместе, у вас сразу начинается разговор о лягушках, летучих мышах, саранче, блохах…

— Блохи?! — крикнул Гонзик с удивлением.

— Да у нас их полная банка, — похвасталась Иванка. — Ты видел, как прыгает блоха?

— Не видел, — признается мой сын. — В Брно на одной собаке они наверняка были, только не прыгали…

— Пойдем покажу! — Иванка взяла его за руку.

— Иванка, только посмей!.. — закричала Эва.

Но было поздно, дети уже убежали. Иван со смехом последовал за ними.

— Вот видишь… — беспомощно развела руками Эва, — вместо одного сумасшедшего у меня теперь их двое. Иванка вся в отца. Нас уже соседи стали сторониться, потому что мои сумасшедшие всюду хвастаются, что у нас есть блохи, тараканы и пяденицы…

На Эве был только купальник, и я сразу заметил, как она пополнела. От ее хрупкой фигуры, из-за которой Иван когда-то потерял голову, не осталось и следа. И волосы она перестала красить. Невольно я вспомнил свою неизменно стройную Яну, но в это время снизу послышался детский голосок.

— Наша Регинка встает, — засмеялась Эва. — Ты ее еще не видел?

Иван писал мне о рождении второй дочери, но видеть ее мне не приходилось.

Мы спустились по лестнице, Эва открыла дверь в небольшую спальню — и у меня сжалось сердце. В кроватке сидела такая очаровательная девчушка, о которой я мечтал: черноглазая, с золотисто-каштановыми локонами, обрамляющими миловидное личико, загорелая до черноты… Эва взяла ее на руки — и сразу же преобразилась. Малютка смотрела на меня с любопытством.

— Пойдешь к дяде, Регинка? Он поиграет с тобой, пока мама вскипятит тебе молочко. Хорошо?

Девочка еще раз посмотрела на меня долгим взглядом, потом вдруг улыбнулась и протянула ручки. Ей-богу, я никогда никому так не завидовал, как Ивану, у которого росла такая дочь.

Ночевали мы на даче: Иван с Эвой ни за что не хотели нас отпускать, да и нам возвращаться в Прагу было поздновато.

— Давай привезем сюда маму и поживем здесь, — предложил Гонзик.

— А может, действительно останетесь? И нам бы было веселее, и Яна бы хорошо отдохнула. Места у нас много, — откликнулась Эва.

В этот раз она показалась мне более любезной, чем прежде. Видимо, материнство повлияло на нее, а может быть, это результат того, что она освободилась от опеки родителей, которые уехали в Бразилию. Когда Иван и Эва остаются вдвоем, они лучше понимают друг друга.

Дети спали, а мы сидели на веранде, пили охлажденное белое вино и смотрели в августовское ночное небо, усыпанное звездами. Воздух был кристально чист и напоен ароматом трав. А кругом стояла такая тишина, что я уже с трудом мог представить себе полигон с его грохотом и суматохой.

После долгих месяцев напряженного труда эти часы отдыха казались мне невыразимо прекрасными. Я наконец-то обрел душевное равновесие, и все в моей жизни повернулось к лучшему. Я с глубокой нежностью думаю о Яне и о забавной дочке Ивана, не теряя надежды, что со временем и у нас с Яной будет такая же…

Это прекрасное чувство какого-то всеобщего умиротворения не оставляло меня и утром, когда я проснулся. В окно я увидел маленькую Регинку. Она сидела на лужайке, похожая на одуванчик, а Гонзик и Иванка кувыркались рядом, и всех троих освещали ласковые лучи раннего солнца. Иван делал на веранде зарядку — видимо, таким образом он боролся с начавшим появляться животиком.

До обеда мы проводили время у пруда. Туда нас отправила Эва, чтобы мы не мешали ей готовить: приготовление обеда было для нее почти священнодействием. И я снова подумал, как хорошо могла бы отдохнуть здесь Яна…

— Как ты думаешь, Иван, мы действительно могли бы отдохнуть у вас? Может, Эва сказала это из вежливости?

— Излишней вежливостью она никогда не страдала, и если уж приглашает, то, поверь мне, искренне. А тебе за такой вопрос не мешало бы дать по шее… Ну а если серьезно, это было бы просто здорово. Эва подружилась бы с Яной. Моника ей уже надоела. Счастье еще, что она воспылала страстью к этому вашему доктору…

Когда мы возвратились, Моника уже восседала на кушетке в ультрамодном купальнике. Я нес на плечах Регинку, которая крепко держала меня за шею.

— Привет, Моника!

— Привет! Эта девочка очень тебе идет, — лениво произнесла она и потянулась, словно сытая кошка. — Иди ко мне, Регинка.

Но девочка решительно отказалась и еще крепче обхватила меня за шею.

— Очевидно, я ей тоже подхожу, и, как женщина, она уже это поняла. А тебе придется удовлетвориться Бельмондо. Кстати, где он?

— Об этом тебе лучше знать…

— Почему именно мне?

Она прищурилась и опять стала похожей на кошку, только приготовившуюся к прыжку.

— Потому что он уехал в санаторий к твоей жене…

— К Яне?

— А что, разве у тебя есть другие жены? Или я неправильно поняла вашего Микадо? Товарищ начальник, являясь ее лечащим врачом и твоим другом, по его словам, считал своим долгом… Ее врачом! Нет, все-таки правильнее — твоим другом! — сказала она иронически. — Но ты, как всегда, об этом не знал. Ты вообще многого не знаешь!

Я осторожно опустил Регинку на землю. Откуда-то появилась тошнота, будто я перегрелся на солнце. Почему Яна не написала мне об этом? И почему она так настаивала, чтобы мы остались на субботу и воскресенье в Праге?

Голос Ивана, всегда такой добродушный, на этот раз прозвучал довольно резко:

— Гость в доме — черт в доме! Я уже сыт всем этим, Моника!

— Я тоже, пяденица! — закричала она. — Ты — тряпка, трус! Вы все тут трусы и лжецы. Боитесь сказать ему правду…

— Идите обедать, — робко позвала с веранды Эва. — Такой вкусный обед…

— Приятного аппетита! — Моника уже овладела собой. — Прошу прощения, если я вам его немного подпортила, но это не только моя вина. — Она набросила на плечи какое-то длинное цветастое одеяние и непринужденной походкой пошла по саду.

Через несколько секунд мы услышали удаляющийся шум автомобиля. Я ощутил в своей вспотевшей руке маленькую ладошку Гонзика.

— Она совсем не симпатичная, правда, папа? — зашептал он. — Наша мама лучше, да? Подожди, я тебе ее покажу…

Он возвратился с небольшой самодельной рамкой из картона. В нее была вставлена фотография Яны. Фотография, сделанная не перед аварией и не в больнице, а у здания санатория. Яна стояла в длинной модной юбке и в широкополой шляпе, красивая, элегантная, веселая…

Я дала Йозефу ключи, чтобы он открыл дверь, потому что у меня от волнения тряслись руки. Более полугода я не была дома. Переступив порог, я сразу же сбросила туфли: пол в прихожей, как и во всей квартире, блестел как зеркало. На окнах висели белоснежные занавески. Пани Кутилкова писала мне в санаторий, что сделала небольшую уборку. Ничего себе — небольшую! Все прибрала, ни о чем не забыла. В ванной — чистые полотенца, в холодильнике все полки полны продуктов, в кладовой — картофель, овощи, корзина яиц. И во всех вазах — свежие цветы. Мои глаза увлажнились. Чтобы Йозеф этого не заметил, я быстро открыла окно и высунулась наружу. Выкрашенные в яркие тона балконы белых домов купались в лучах полуденного солнца, на клумбах пламенели цветы. Тротуары защищала от солнца ласковая зелень деревьев, а наплощадке для игр детского сада радовали глаз красные и желтые качели, скамеечки, горка… Весной исполнилось пять лет с тех пор, как мы с Яном ходили по пустырю, где должен был строиться наш дом. Как все здесь изменилось!

— Куда положить свертки? — вернул меня к действительности Йозеф. Увешанный моими курортными покупками, он очень напоминал Деда Мороза, спустившегося на землю делать людям рождественские подарки.

— Йозеф, — сказала я ему, — можно мне вас поцеловать?

— Сейчас? — испугался он. — Но я же еще не брился!

Я разразилась смехом. Какое счастье — я наконец-то дома!

— Ну, тогда давайте выпьем. В холодильнике есть тоник и джин. А потом я приготовлю вам изумительный бифштекс.

— Это уже более приемлемо, особенно для такого заросшего и проголодавшегося джентльмена, как я. — Он начал складывать свертки на тахту. — Но, может быть, вам лучше отдохнуть?

— Йозеф, забудьте на несколько минут, что вы врач.

По правде сказать, от езды в его «трабанте» у меня ныло все тело, но это же мелочь. А мне страстно хотелось поскорее приготовить что-нибудь, накрыть стол, послушать свои любимые пластинки — в общем, почувствовать себя дома, прежде чем приедут Ян с Гонзиком. Интересно, понравится ли Яну моя новая прическа? А косметика? А длинная юбка?..

Я поставила фужеры на поднос и принесла его в комнату. Йозеф как раз положил телефонную трубку, он был явно расстроен.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Просто придется провести воспитательную работу с Микадо. Стал слишком забывчивым. — Он высунулся из окна: — Кто это в вашем доме купил «сааб»?

Я поняла, что он хочет замять этот разговор. В санаторий я ехала на санитарной машине, Йозеф меня сопровождал, а потом приезжал туда еще три раза: его очаровала красивая медсестра Сильвия из нашего отделения. В последний свой визит он и захватил меня…

— Кто же это может быть? — сказала я и подошла к окну посмотреть.

Из серого автомобиля вышел кто-то очень знакомый… Не Иван ли? А этот маленький человечек, в джинсах и красной майке, с каштановыми волосами, выгоревшими на солнце?

Я бросилась на лестницу, сердце колотилось, как бешеное. И вот уже совсем рядом черные сияющие глаза и эта знакомая до боли улыбка.

— Мама! — И крепкие загорелые руки обхватывают мою шею.

Я жадно целую Гонзика, глотая слезы, прижимаю к себе.

— Ты так хорошо пахнешь! — ласково шепчет он мне в ухо. — Ты никуда больше не уедешь?

— Никуда!

— Всегда будешь со мной, да? А я теперь умею управлять автомобилем. Правда, дядя Иван?

— Иван, здравствуй. А где же Ян?

Он отвел глаза:

— Яна… Я должен тебе… просто…

Белые дома с разноцветными балконами поплыли передо мной в пестром калейдоскопе.

— Что с ним?

— С Яном все в порядке, не беспокойся. Он остался в Праге, чтобы… чтобы… — Иван запнулся и беспомощно провел рукой по волосам.

— Что — чтобы?

— Чтобы бабушка не плакала, понимаешь? — объяснил с важным видом Гонзик. — Она много плачет, потому что умер дедушка.

Дедушка из Славьетина! Как же я раньше не догадалась? В своих письмах мама меня к этому осторожно подготавливала.

Весной дедушка обрезал деревья и упал. Переломы для его возраста зажили довольно быстро, но, как следствие долгого лежания, началась пневмония, и он сильно ослабел. Даже до своих пчел дойти не мог. Это письмо меня глубоко взволновало. Однако пока человек живет, он надеется. Я все время собиралась поехать туда с Гонзиком, и вот…

Но почему так плачет мама? И даже Ян вынужден был остаться около нее… Я могла представить маму скорее утешающей отца, чем плачущей.

— Иван?..

Он молчал, а глаза его постепенно наполнялись слезами.

Почему Иван плачет? Неужели?! Нет, это неправда! С отцом ничего не может случиться. Отец бессмертен. Как музыка и цветы.

— Иван, прошу тебя…

— Пойдем, Яна. Я все тебе расскажу.

— Нет! Я знаю, что ты хочешь сказать. Но я не верю. Я должна сейчас же ехать в Прагу. Сейчас же…

И вдруг я почувствовала, что стремительно падаю в глубокую пропасть. Падаю, и неоткуда ждать спасения. Но оно пришло.

— Мама, — донесся до меня голосок Гонзика, — на тебе же нет ботиночек. Подожди, я сейчас принесу…

Как мало мы думаем, став взрослыми, о тех, кто дал нам жизнь и потом многие годы дарил любовь и нежность, чтобы из маленького человечка сформировался человек и гражданин…

Весной у папы был инфаркт, но мама не написала мне об этом, боясь расстроить. Да и папа запретил ей меня волновать. Мама ходила в больницу каждый день: ей разрешили на несколько минут подходить к стеклянной стенке реанимационного кардиологического отделения. И они каждый день смотрели друг на друга, веря и надеясь…

Они всегда хорошо ладили, хотя ничем не походили друг на друга, да и общих интересов у них не было. Но они любили, и они пронесли это светлое чувство через всю свою жизнь…

Отец был для меня таким авторитетом, что я невольно сравнивала с ним каждого парня, с которым знакомилась. И всегда отец выигрывал. Он никогда и ни в чем не упрекал меня, но я сама чувствовала, если чем-то очень огорчала его, и старалась искупить свою вину. Может быть, и педагогическое училище я стремилась закончить в какой-то степени ради отца…

Сейчас мы с Яном и Гонзиком гостим в Славьетине. После кризиса, по поводу которого звонили папе и который стоил ему жизни, дедушка все-таки оправился. Опираясь на палку, с трудом передвигая непослушные ноги, он уже ходит к своим пчелам. А вчера впервые после болезни садился за фортепиано и дрожащими руками пытался что-то тихо наигрывать. Когда я смотрю на него, у меня невольно выступают слезы на глазах.

Я знаю, как не любит Ян Славьетин. Вот и сейчас он предлагал мне провести отпуск у Ивана на даче, но не стал настаивать, когда я отказалась. Ян и не подозревал, какую боль причинил мне его рассказ о маленькой Регинке. Всегда, когда я думаю о том, будут ли у нас еще дети, мне становится не по себе. В Праге я вынуждена была обратиться к врачу. Он рекомендовал соблюдать предписанный мне режим и ждать.

И теперь Ян спит в мансарде, а мы с Гонзиком устроились в парадной комнате, в которой в свое время устраивались концерты «славьетинского квартета».

За время болезни дедушкин дом и сад пришли в запустение, и Ян энергично взялся за работу. Вместе с внуком пани Кржижовой Алешем, который весной вернулся из армии и теперь работает секретарем национального комитета, они отремонтировали крышу, покрасили забор и ставни, заменили кафельную плитку на веранде. Ранним утром, когда еще не сошла роса, Ян уходит косить траву, потом прореживает буйно разросшуюся малину, копает грядки, что-то сажает, окапывает деревья — одним словом, возвращает саду былую красоту. Иногда он со знанием дела ведет с соседями дискуссии о прививках, о скрещивании, видно, уже кое-чему научился у дедушки. Кроме того, он реставрировал полуразрушенную беседку, о чем я не знала до тех пор, пока он торжественно не провозгласил:

— Летний дворец для вас, графиня Гортензия. Можете теперь мечтать среди цветов…

Вместе с Алешем он привез для беседки камышовые кресла из Йиндржихув-Градца. Я сшила для них цветные подушечки, и теперь беседка стала для меня и для дедушки любимым местом отдыха. Пани Кржижова приносит нам туда малиновый сок, уютно устраивается рядом и разражается в адрес Яна хвалебными речами: мол, о таком муже только мечтать можно — интересный, офицер, да еще работящий, по всему Славьетину о нем слава ходит… Вот так и случилось, что Ян полюбил Славьетин, а славьетинцы полюбили моего Яна.

Почти все жители Славьетина присутствовали на торжественном вечере, посвященном годовщине Словацкого национального восстания. Мы с Яном тоже пошли. По этому случаю он надел форму, и я заметила, что женщины посматривали на него с интересом.

Гонзик целыми днями пропадает с ребятами на улице, со мной он бывает только по вечерам, да и то считанные минуты, так как быстро засыпает. Я смотрю на него, и мне кажется, что повторяется мое славьетинское детство пора невиданных открытий и ожесточенных схваток, сопровождавшихся ссадинами и синяками, ведь «открывателям» даром ничего не достается.

Я еще чувствую себя неважно, побаливает спина, но какое это счастье — сознавать, что мы наконец вместе. Иногда вечером мы выходим с Яном и Гонзиком на сельскую площадь и допоздна сидим с соседями под липами. Когда мы возвращаемся домой, Ян одной рукой нежно обнимает меня за плечи, а в другой несет сонного Гонзика. В тишине слышно, как падают в траву славьетинские яблоки…

Потом я проводила Яна в академию. А мы с Гонзиком остаемся здесь на всю осень, пока мама не заберет дедушку в Прагу…

От Веры приходили с Татр письма, написанные уже уверенным, энергичным почерком. В одном из них она сообщила, что приняла решение просить о переводе в Братиславу. Ей и Лацо дают там квартиру, так что теперь они будут вместе. Меня это поразило, но она попыталась утешить: «Моя дорогая Яничка, мы все равно будем встречаться. Мы с Лацо не можем даже представить, чтобы наши пути разошлись навсегда…» Я тоже чувствовала, что без нее моя жизнь сразу станет беднее.

Потом я получила письмо от Магды: ее муж закончил учебу, получил назначение в Прагу, и вскоре они туда переберутся. Так кто же из друзей у меня останется? Йозеф Коларж, пани Кутилкова да пани Фиалова… Между прочим, Фиалова пишет, что ее любимого внука Витека наконец перевели в нашу часть. Я поздравила ее с этим радостным событием, ведь она воспитывала Витека после того, как он потерял родителей в результате автомобильной катастрофы…

«А что, если Ян попросит квартиру в Брно или в его окрестностях? — пришло мне однажды в голову. — Я была долгое время больна, у нас ребенок… Руководство академии в подобных случаях идет навстречу слушателям…»

Я сама удивилась, как быстро отбросила эту мысль: «Нет-нет, я должна окончить училище. В другом месте у меня не будет таких условий, как в нашем городке. И Ян очень любит свою часть. А потом осталось всего три года, они пройдут незаметно…»

Проснулся я поздно, в голове шумело, то и дело накатывала тошнота. Сейчас бы холодного пива! Недаром наш Ньютон говорит: «Одна хорошо охлажденная бутылка сразу ставит человека на ноги…» Только Ньютона здесь нет, нет и холодного пива. Зато весь подвал заставлен бутылями с малиновым соком.

Я встал, подошел к умывальнику, вылил на голову кувшин воды и почувствовал себя немного лучше. Яна вешала в саду белье — мои рубашки, майки, спортивные трусы, а Гонзик подавал ей прищепки, подбирая их по цвету.

— К красному больше подходит белый цвет, правда, мама?

— И желтый…

— А зеленый нет?

— Нет!

— А почему красные розы и зеленые листья хорошо смотрятся вместе?..

Через окно мансарды я наблюдал за ними: они меня еще не заметили. Оба вышли во двор босиком, Яна была в купальнике, Гонзик — в одних трусиках. Солнце палило совсем по-летнему, хотя было уже последнее сентябрьское воскресенье. Весь месяц стояла великолепная погода, и Гонзик стал бронзовым, как индеец. Яна распустила волосы, еще влажные после душа, и подставляла солнцу то бедра, то грудь. За месяц моего отсутствия она заметно пополнела и похорошела. Поэтому вчера время от обеда до вечера я провел в состоянии, которое трудно описать. А Яна вела себя так, будто мы расстались три дня назад. Ее сдержанность волновала меня еще больше, и я поклялся, что вечером непременно унесу ее к себе наверх…

Но вечером явилась целая делегация, чтобы пригласить меня в трактир, где жители Славьетина отмечали праздник урожая. Я не хотел идти, но Яна сказала: «Папа порадовался бы, как тебя любят в Славьетине» — и тут же начала гладить мне брюки и рубашку. Не помню, когда я возвратился домой, и уж совсем не помню, сколько выпил вина. Интересно, что сегодня скажет Яна о моем участии в славьетинском празднике?

Она продолжала развешивать белье. Веревка была привязана высоко, и она все время поднималась на носках, демонстрируя свои красивые ноги… Я потянулся к пачке с сигаретами, щелкнул зажигалкой.

Яна посмотрела на окно и весело помахала мне:

— Привет! Эта ночная серенада… была посвящена мне?

Какая серенада? У меня был полный провал памяти.

— Папа, сейчас я поднимусь к тебе, — выручил меня Гонзик, но Яна его задержала:

— Папа побреется, чтобы нам понравиться, и сам спустится вниз. А ты иди к дедушке, помнишь, о чем вы договорились? — Она взяла пустую корзину и, обворожительно улыбнувшись, крикнула: — Ян, приходи поскорее! Я приготовила тебе на завтрак нечто сказочное!

Ну что ж, будем надеяться, что это сказочное блюдо не струдель с яблочной начинкой и не кекс. А если еще попить чая с малиновым соком, то завтра в академии я буду чувствовать себя так же прескверно…

Спустившись вниз, я почувствовал дразнящий запах форели, приготовленной на масле и в изобилии сдобренной тмином. На столе стояла охлажденная в подвальчике бутылка пива.

— Ну, Яна!.. — У меня даже дух захватило.

— Форель принес Алеш. Прямо из трактира он пошел к реке. Для меня осталось загадкой, как он не свалился в воду. А пиво?.. Ты же всегда цитируешь своего Ньютона: одна хорошо охлажденная бутылка… — сказала она, подавая мне открывалку.

На ней была цветастая юбка до пят и кофточка без рукавов с глубоким вырезом. На шейке висел медальон на тоненькой цепочке. «Как она хороша!» — подумал я.

— Ну, как прошел праздник? — спросила Яна, усаживаясь напротив меня и положив подбородок на ладони. Она была просто неотразима.

Я уставился в тарелку.

— Впрочем, зачем спрашивать? — засмеялась она. — Если вы возвращались домой с песнями… А пели хорошо.

— Это потому, что я не пел, чтобы им не мешать. Ведь в Славьетине все певцы и музыканты.

— Так уж и не пел? А я вот слышала, что пел, и даже соло.

— Соло?!

— Песенку Лацо, помнишь? — И она тихонечко напела первый куплет. — Но ты не только пел, ты еще и танцевал.

— Не знаю, может быть… Во всяком случае, пани Кржижову я проводил.

— Она уже обо всем мне рассказала. И что ты танцевал с самыми красивыми девушками… Она пришла к выводу, что у тебя хороший вкус…

Ревнует?! Ничего похожего. Сидит себе, положив свою прекрасную головку на ладошки, и насмешливо за мной наблюдает.

— Хочешь еще форели? Я оставила ее в электрогриле, чтобы была горячей.

— Где же ты взяла электрогриль?

— Да это наш свадебный подарок… Написала Йозефу Коларжу, вот он и захватил, когда приезжал сюда…

Никогда бы не поверил, что обычная фраза может пронзить как нож. Но была ли это обычная фраза? Яна произнесла ее так, будто я давно знал, что они с Пепиком переписываются и что он даже был здесь.

«Ты вообще многого не знаешь!» — зазвучал у меня в ушах голос Моники. Я забыл о том разговоре, а вот Иван и Эва его, по-видимому, помнят. Это чувствовалось по их отношению ко мне — как будто они о чем-то знали и боялись, чтобы об этом не догадался я.

Я решил откровенно поговорить с Яной и наверняка поговорил бы, если бы не смерть ее отца. Я знал, как она была к нему привязана, и по сравнению с тем горем, которое постигло ее, мои подозрения казались мелкими, никчемными… Потом Яна сама рассказала, как Йозеф привез ее из санатория, с юмором описала его флирт с тамошней медсестрой, упомянула и о том, как разозлил Йозефа Микадо, который не выполнил его инструкции и брякнул кому-то, что товарищ начальник вместо учений уехал в санаторий. Я от души смеялся, ко мне вновь вернулось спокойствие…

— Когда он тут был? — поинтересовался я, стараясь казаться равнодушным.

— Две недели назад, когда ты не мог приехать. У них в Йиндржихув-Градце намечались какие-то сборы, в которых он должен был участвовать. Он написал мне, что хотел бы у нас остановиться, и я телеграммой попросила его привезти электрогриль…

Выглядело все в общем правдоподобно. Только четырнадцать дней тому назад я был дома, и, когда в санчасти разыскивали Йозефа, Микадо точно в соответствии с инструкцией отвечал: «Товарищ начальник уехал на учения». Мы оба делали серьезный вид, так как нам все было ясно. Но мог ли я подумать, что он уехал к моей жене?!

Я отодвинул тарелку. Форель сразу мне опротивела, да и Славьетин тоже.

— Тебе нехорошо? — испугалась Яна.

— Да… Я бездельничаю в то время, когда должен заниматься. А как тут заниматься, если одна ночь проходит в поезде, другая — в гулянье…

— Я уже думала об этом… — прервала меня Яна. — Конечно, я счастлива, что ты полюбил Славьетин, а славьетинцы полюбили тебя, но вечно мы здесь жить не можем. Тебе необходимы условия для занятий, а мы с Гонзиком соскучились по дому…

Она соскучилась в Славьетине! По ком?

— В следующем месяце Йозеф снова сюда приедет, и я попрошу его отвезти нас домой. Дедушку мама заберет в Прагу. Так что ты уже приедешь домой. Мы будем тебя ждать. А потом…

— А потом? Что будет потом, если у тебя уже все продумано? — Медленно, но неудержимо во мне нарастала ярость: «Йозеф приедет и отвезет их домой! Почему не я? Разве это не моя жена и не мой сын?..»

— А потом… — Яна остановилась и решительно на меня посмотрела: — Я должна тебе кое-что объяснить, Ян. Последствия той автомобильной аварии оказались более серьезными, чем я предполагала. Знаю, как ты мучился, переживал. К счастью, теперь уже все позади и скоро все будет как прежде. Мне кажется, что все это время ты думал, будто я изменилась к тебе…

— Ни о чем таком я не думал… Просто я всегда должен чувствовать, что у меня есть жена. Что она принадлежит мне, только мне. А ты не бойся, тебе ничего не надо объяснять, выдумывать, оправдываться. Я не стану тебя беспокоить — ни здесь, ни дома, нигде… И не надо меня ни о чем просить. Знаю, что я не единственный мужчина, но и ты не единственная женщина!

Только теперь я понял, что кричу на нее. Я оцепенел. Боже мой, я кричал на Яну?! Ярость прошла, чувствовал я себя прескверно и желал только одного — чтобы она на меня тоже кричала или хотя бы заплакала. Но ничего подобного не произошло. Она даже не пошевелилась, не произнесла ни слова. Я наклонился за вилкой, которую швырнул на пол, и положил ее на стол.

В воцарившейся тишине были слышны доносившиеся из гостиной звуки фортепиано и голос деда:

— Это си!

— А почему си, дедушка?

— Так называется эта нота. Каждая нота имеет свое название. Это до… ре… ми… фа…

— Они носят странные названия, правда, дедушка? Хорошо, что меня зовут Гонза, а не До или Ми…

Я решился взглянуть на Яну. Ее лицо было обращено к гостиной, и я заметил, как по нему промелькнула улыбка. Потом она поднялась из-за стола, собрала посуду и пошла к двери.

— Подожди… — с трудом выдавил я из себя. — Куда ты идешь?

— Отнесу посуду в кухню и пойду снимать белье, наверное, оно уже высохло. После обеда тебе уезжать, так что я должна успеть все погладить и сложить в чемодан…

— Я сделаю все сам. Зачем ты стирала? Ты должна беречься. Я ведь и сам мог бы постирать.

Она повернулась ко мне:

— Хочу исполнять хотя бы некоторые супружеские обязанности…

В ее словах не было ни тени иронии или горечи, ни малейшего намека на то, что я ее обидел. Она умела сдерживать себя даже в возрасте семнадцати лет, а теперь, с годами, у нее появилась такая женская гордость, которая не позволяла ей унизиться до слез, упреков или сцен…

Яна стояла у двери и смотрела на меня своими огромными, потемневшими глазами. Вот сейчас схвачу ее на руки, отнесу наверх, запру двери мансарды, а потом… Потом встану перед ней на колени… Я встал из-за стола. Но прежде, чем я сделал шаг, дверь распахнулась, и на пороге появилась пани Кржижова:

— Пардон, что не постучала. Думала, пан надпоручик еще спит, а он уже на ногах. Словом, солдат — всегда солдат…

Яна исчезла. Пани Кржижова говорила и говорила. Я опустился в кресло и слушал, испытывая непреодолимое желание затолкать ее в подвал и накрепко запереть…

С Яной мне уже не удалось ни поговорить, ни толком попрощаться — дом был полон людей. Потом Алеш посадил меня на мотоцикл и отвез на станцию.

Когда в общежитии я открыл чемодан, из него пахнуло свежим, высушенным на улице бельем, сдобными пирогами и струделем с яблочной начинкой. Славьетинские колбаски были упакованы в жестяную коробку, рядом лежали хрен из дедовского огорода и банка малосольных огурцов, которые я любил, кажется, больше всего на свете.

— Хорошо вам, женатым! — сказал, облизываясь, Ньютон. — А посмотрите, что дают в дорогу бедному холостяку. — И он вытащил из кармана помятую красную гвоздику. — Но это поэзия, — добавил он мечтательно, потом с тем же мечтательным видом сел за стол, отрезал кусок колбасы, хороший ломоть струделя, выловил из банки огурец и начал отгонять Лудека, который тоже приковылял к столу: во время недавних прыжков в воду он сломал ногу у щиколотки. — Прежде всего соблаговолите распаковать свой багаж, раненый джентльмен, и не пытайтесь меня убедить, что ваша докторша дала вам с собой только витамины.

— Моя докторша уехала на симпозиум, поэтому не дала мне даже витаминов, — меланхолично заявил Лудек. — Но разозлила она меня порядком.

— Что я слышу? Твоя идеальная жена тебя разозлила?!

— Я говорю не о Ганке — жене, а о Ганке — матери… Представляешь, — обратился ко мне Лудек, — ценой огромных усилий я подыскал для Люцинки отличную квартиру. Хозяйка по образованию детская медсестра. Чисто, как в аптеке. Дочь десяти лет, прекрасно воспитана. Лучшего не найти! Но вот я приезжаю домой — и где же нахожу свою дочь? У деда Немравы…

— Нем… Нем…равы?! — Ньютон начал задыхаться от смеха.

— Это вахтер из больницы, любимец моей жены. Она жила у Немравов, пока я не получил квартиру. У них все время под ногами путаются кошки, котята, собаки, щенки. Люция без ума от животных, она же не понимает, что они распространяют инфекцию. Но Ганка-то все прекрасно понимает… И знаете, что она мне написала? «Не забирай ее от Немравов, ей там хорошо. У твоей дипломированной медсестры ее водили на прогулку за ручку в белых гольфах. У Немравов ей будет лучше во всех отношениях».

— А может быть, ей там действительно лучше? — возразил я.

Лудек пропустил мои слова мимо ушей.

— Хочу, чтобы она была девочкой, раз уж девочкой родилась. Чтобы носила белые гольфы, юбочки, а не валялась с кошками и собаками в траве. Если бы у меня был мальчик, я бы не возражал, но раз она девочка, пусть девочкой и остается!

Ньютон проворно поднялся и отправился в душ.

Вскоре там зашумела вода и срывающийся тенор Йозефа затянул:

— «Когда нам было семнадцать лет, зеленой долиной ее я вел…»

Лудек приковылял к моей кровати:

— Знаешь, у него появилась совсем молоденькая девчонка, и, по-моему, самое время напомнить ему о чувстве ответственности… Но еще лучше, если бы он женился, ведь офицеру крепкий тыл необходим. Вот как у нас с тобой…

Я слушал Лудека молча.

Не знаю, продолжается ли еще ночь или уже наступил день, сплю я или проснулась… Я могу открыть глаза, но — боюсь. Что, если все это, как было уже много раз, мне кажется, и стоит только открыть глаза, как я опять увижу потолок гостиной в Славьетине, бронзовую люстру, которая висит величественно и прочно.

— Спите, «анютины глазки»?

Я еще крепче закрываю глаза. Может быть, и этот родной голос я слышу во сне?

— Спишь?

— Сплю!

— Ах ты, негодница! Я похищаю ее с риском для собственной жизни, единственного сына бросаю неизвестно где, целый час жду, когда она проснется, а она…

Счастье — это и слезы, и смех. Кто не пережил страданий и горя, тот, наверное, и не поймет, что такое счастье. Я поднимаю руки, чтобы прижать к груди голову Яна, в который раз заглянуть в его загадочные глаза. Над нами — потолок, белый потолок нашей квартиры, и люстра, подозрительно покачивающаяся на крючке. Еще вечером я говорила Яну, что она определенно упадет… Ну и пусть падает!

Пока я размышляла, Ян уснул. За последнее время он опять похудел, нос с горбинкой заострился и волосы поредели, но мне он по-прежнему кажется двадцатилетним… Ему никогда не будет больше.

Я тихо встала и пошла на кухню приготовить что-нибудь поесть. Неожиданно тишину квартиры нарушили молодые голоса, смех и топот на лестнице. Потом зазвенел дверной звонок. Я набросила халат, поправила волосы и пошла открывать.

В прихожую буквально ворвалась пани Фиалова:

— Слава богу, Яничка, вы дома! У нас не хватает приборов и тарелок. Катержина притащила всю свою группу из техникума…

— Какая Катержина?

— Как — какая?.. Невеста! Ах, вы ведь ничего не знаете! У нас свадьба. Витек женится, он уже поручик… Ему дали квартиру Минаржовых, так почему бы и не жениться? Невеста, Катержина, еще учится. Красивая, очень красивая девушка, вот только вспыльчивая…

— Проходите же, сейчас я соберу все, что вы просите.

— Только приборы и тарелки. Я напекла, наварила и нажарила столько… Господи, я так разволновалась, что чуть было не забыла вас пригласить… Будет жаркое из вырезки с карловарскими кнедликами, цыплята, гусь без малого на девять килограммов… А салаты готовили с девчатами целую ночь. Я вам не прощу, если вы не окажете нам честь… А какие торты я напекла — ореховый, шоколадный, пуншевый…

Еще немного — и со мной случится голодный обморок. А у нас в холодильнике только сардины в томате, банка паштета, три яйца да ведро сливового повидла…

— Вставай, Ян! В нашем доме свадьба… — Я трясу его, дергаю за нос, а он только бормочет:

— Прошу тебя, ну еще минуточку…

— Свадьба! — кричу я ему прямо в ухо.

— Какая свадьба? — ворчливо вопрошает он. — Не хочу никакой свадьбы…

В нашем распоряжении всего семь часов. Как лучше провести их — вдвоем или на свадьбе? Поистине гамлетовская дилемма. Что же выбрать? Решено. Я отключаю звонок, намазываю повидлом краюху славьетинского хлеба — паштет и яйца пусть останутся для Яна…

Когда я ныряла в постель, у меня мелькнула мысль: пани Фиалова мне никогда этого не простит! И не простила — мне приснился роскошный свадебный стол. О боже, как это было вкусно!..

— Я паштет очень люблю, — заявил вдруг Ян, — но в чистом виде — это все-таки полуфабрикат. У нас найдутся лук и яйца? Ура, мы спасены! На кухню пока не заходи. Займись разборкой почты!

В почте не было ничего интересного — газеты, журналы, приглашение в Дом пионеров на заседание актива. И вдруг… Длинный конверт был адресован Яну и мне одновременно: «Инженер Иржи Маха с супругой имеют честь сообщить о помолвке своей дочери Моники с капитаном медицинской службы Йозефом Коларжем…» Две строчки золотых букв на дорогой бумаге…

Я сидела, глядя на это официальное уведомление, и просидела бы так, наверное, очень долго, если бы из кухни не донеслись дикие вопли. Я испуганно вскочила, но тут же облегченно вздохнула, увидев дым, валивший из раскрытой двери. По квартире быстро распространялся запах сгоревшего лука, паштета и яиц.

— Значит, она все-таки загнала его в угол, — с грустью констатировал Ян, ознакомившись с уведомлением.

Мы ели бутерброды, запивая их чаем.

— Конечно, это только помолвка, но Моника своего не упустит, вот увидишь. А жаль… У нас есть что-нибудь еще, Яна?

— Сардины в томате.

— И больше ничего?

— Повидло… Мы же не захотели пойти на свадьбу. А там столько вкусных вещей!

— Какая свадьба?

— А я не знаю, как теперь объяснить пани Фиаловой наше отсутствие… Это она, наверное, звонит. Поди открой и извинись…

— А может быть, ты сама?..

— Даже храбрые мужья теряются в критической ситуации! — И я решительно направилась к двери.

На лестничной клетке стояли двое молодых людей с корзиной, прикрытой белой салфеткой. Оба были в спортивных костюмах.

— Это бабушка вам прислала, — заговорила звонким голосом девушка. — Возьмите, пожалуйста, иначе нам с Витеком здорово достанется.

— Заходите, мы ведь должны вас поздравить, — послышался за моей спиной голос Яна.

Он был уже в военной форме, и рука поручика Витека Фиалы невольно подскочила к лыжной шапочке.

— Мы не будем вас задерживать, товарищ надпоручик, я только хочу сообщить, что принял вашу роту…

— Мою роту?! Да раздевайтесь, побудьте у нас хотя бы минутку… Яна, там вино есть, давай выпьем за здоровье новобрачных! А как дела в роте?

— Готовимся к зимним стрельбам…

Катержина подошла ко мне:

— Я вас узнала. Вы лежали в одной палате с Ленкой. Я приходила к ней… Я тоже ткачиха, но сейчас по направлению учусь в техникуме. И Ленка с осени пошла учиться. Она часто вас вспоминает. Как я рада, что мы будем жить в одном доме!..

Мы выпили. Только Витек поднял свой бокал символически: перед домом стоял его маленький «фиат», на крыше которого были прикреплены лыжи. Задерживать их далее было бы грешно, и мы пожелали новобрачным счастливого пути и приятного отдыха в горах. Когда юркий «фиат» скрылся из вида, Ян повернулся ко мне и спросил:

— Яна, они тебе никого не напоминают?

Мы взглянули друг на друга и весело расхохотались.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Соответствует званию «ефрейтор» в Советской Армии. — Прим. ред.

(обратно)

2

Приравнивается к званию «сержант» в Советской Армии. — Прим. ред.

(обратно)

3

Приравнивается к званию «младший сержант» в Советской Армии. — Прим. ред.

(обратно)

4

Приравнивается к званию «рядовой» в Советской Армии. — Прим. ред.

(обратно)

5

Название чехословацкой милиции. — Прим. ред.

(обратно)

6

Скршиван в переводе с чешского «жаворонок». — Прим. ред.

(обратно)

7

Приравнивается к званию «старший сержант» в Советской Армии. — Прим. ред.

(обратно)

8

Перевод В. Брюсова.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

*** Примечания ***