Люди переменились [Митко Яворски] (fb2) читать онлайн

Люди переменились

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Село притаилось под искрящимся снежным покровом. Не слышно напевного журчания реки, умолкли ручьи, притихли рощи, луга и поля.

Над крышами, над лесистыми холмами и дальше к югу до самого Балканского хребта — синее, холодное небо. По гребням Кадемлии и Юмрукчала лениво ползет туман, холодный и злобный, как гадюка. В хлевах подает голос скот. Вечером из узких окошек льется желтый свет коптилок и керосиновых ламп. На дворы и сады опускается тишина.

В дневную пору вокруг дымовых труб и под соломенными кровлями навесов и сараев чирикают зябнущие воробьи. Голодные сороки поклевывают спины свиней. Часто пролетают над селом стаи диких уток, гонимые с берегов Дуная северными ветрами. Когда задувает южный ветер, на стрехах повисают гроздьями сосульки. Отходит земля и крестьяне отправляются на свои полоски. По праздникам радость вытесняет все иное в крестьянских душах, и в домах допоздна звучат веселые песни.

*

Дом Караколювцев, грузная, неуклюжая громада, притулился под склоном бугра. Его нижний этаж, обмазанный глиной, сливается по вечерам с темнотой, а второй этаж выделяется побеленными известкой стенами. Галерея вдоль второго этажа улыбается долине с речушкой, Кадемлии и Юмрукчалу. Оголенная круча склона сползает на дом, словно хочет подмять его, но на ее пути встала высокая каменная ограда.

Синеватый мрак трепещет в светлых отблесках звезд. Затвердевший от мороза снег поскрипывает под широкими постолами Габю Караколювца. Он только что проведал скотину и теперь стоит, засунув руки в рукава кожуха и близоруко всматривается в замершие вдоль ограды деревья и кусты. Этой ночью они тоже заботили его.

— Коли не потеплеет, померзнут, — подумал Габю вслух и вошел в кухню.

Тлеющие в очаге угли, словно сонные глаза смежали веки, подергивались серебристой золой. Из оконца в кухню доносился говор домашних.

— И где это ты валандаешься? Ровно не знаешь, что нам пора уже… опоздаем, — встретил его хриплый голос жены.

Караколювец разом одернул ее:

— Подумаешь куда собрались… до Меилова двора рукой подать. Тропку, что ли, протоптать тебе?.. — Он задумчиво поглядел на кровать, прищурив окруженные сеточкой мелких морщин серые глаза и тихо добавил: — Сношенька, хорошо ли ты укутала розовый куст? Морозно на дворе, кабы не пропал он.

— Не бойся, не замерзнет, — ответила Вагрила, с улыбкой поглядев на свекра.

Растущий перед домом большой розовый куст красочно распускался весной, встречая ароматом каждого, кто входил во двор. Подумав об этом кусте, Вагрила снова улыбнулась.

— Пойдем, сношенька, — засеменила к дверям бабушка Габювица.

Вагрила погладила опушенные черным мехом полы полушубка и встала. На ноги ей крупными складками опустился сукман^[1]. На тонкой высокой шее звякнуло ожерелье. Набросила на голову толстую шаль с вышитыми шелком цветами, спрятав зарумянившиеся от тепла щеки. Всем своим видом она словно говорила: «Я готова».

Они взяли медное блюдо со снедью, покрытое таким же блюдом, узел с двумя караваями и вышли. Петкан сунул за кушак бутыль с ракией^[2], желтой как подсолнечное масло, повесил на руку баклажку и последовал за женщинами. Караколювец прилег на кровать, прислушиваясь к шагам уходящих. Когда хлопнула калитка, он подложил под голову жесткие ладони и уставился в потолок, разглядывая толстые балки, в которых ему были известны каждый сучок, каждая трещинка и ходы, проделанные жучками-древогрызами.

Со средней балки торчит пачечка бумаг. Он видел ее и раньше, но сейчас не вытерпел, встал. Разноцветные листки бумаги зашелестели под пальцами, словно сухие листья кукурузного початка.

— Налоговые квитанции, — покачал он головой. — Это Петкан их туда засунул, разве можно так… — Караколювец подошел к окну, чтобы спрятать квитанции в укромное место. В это время распахнулась дверь соседнего дома и в темень выплеснулся золотой дорожкой свет керосиновой лампы, а вместе с ней поток веселого гомона. Дед Габю потоптался малость и вышел из дома.

У Меиловых в этот вечер, как и каждый год, собрались соседи встречать святого Сильвестра — праздник покровителя скота. Посреди комнаты, прямо на глиняном полу серой дорожкой лежит дерюжная скатерка. С одной стороны сидят плечом к плечу, спиной к стене, мужчины, напротив них — женщины. С дымным светом очага противоборствуют две керосиновые лампы. Скатерка уставлена медными блюдами, глазурованными троянскими мисками и плошками. Кое-где среди них, словно белые голуби, блестят фарфоровые тарелки, поставленные для гостей из города. Вся эта посуда наполнена разною снедью — жареная свинина, курица с рисом, кровяная и другая домашняя колбаса, сочащиеся жиром пироги. И хлеб, как люди, нарядный — украшенный вязью разных узоров. Из рук в руки переходили бутылки с ракией. Выпивая и закусывая, люди беседовали о разных вещах и разговоры их были выражением какой-то праздничной душевной потребности. Если кто-нибудь заводил речь о своих невзгодах, никто его не слушал. В этот вечер крестьяне старались не вспоминать о будничных заботах.

Караколювец будто не решаясь войти остановился в дверях, щурясь от щиплющего глаза дыма.

— Габю, Габю! — взлетели стрелами из гомона несколько голосов. Улыбаясь, Караколювец подошел к пирующим, которые потеснились, освобождая ему место. И сейчас, как обычно, с одной стороны от него сидел Меил, а с другой — дед Цоню. Караколювец вытянул руки, шаря корявыми узловатыми пальцами в лежащих перед ним блюдах.

— Недовижу я, не знаю что и взять.

Он пришел сюда, давно жаждующим того веселья, которое наполняло комнату. Даже во время страды, когда по воскресеньям и попу не было отдыха, Караколювец мечтал про себя о Васильевом дне, о рождестве, и прочих зимних праздниках.

— Вкусно, — промолвил он, опираясь спиной о стену и облизывая пальцы. — На Сильвестров день бабы стряпают куда лучше, нежели в иные дни.

Бабушка Габювица, направляясь к выходу с пустыми медными блюдами, увидела как он трется новым кожушком о стену и резкие морщины пересекли ее лоб.

— Габю, отодвинься, чего обтираешь известку!

Но он не услышал, его густой голос переплетался с другими голосами.

— Габю, погляди как вымазался! Погляди, что сделал с кожушком! В чем ты теперь на люди выйдешь!

— Эй, сосед, слышишь, как старуха тебе пеняет! — громко воскликнул дед Меил. А Иван Бирник воспользовался случаем и рассказал о том, как однажды в ненастный день дедушка Габю без куртки и плаща, в одной только рубахе, пас своих буйволов в роще у Крутой-Стены.

— Да ведь я хотел было взять их, — перебил Ивана Караколювец. — Да моя старуха возьми да скажи: «Габю, не забудь плаща!» ну я его и не взял.

Раздался взрыв хохота.

Затем дед Цоню стал толковать про жито. Габю не расслышал о каком жите ведет он речь — о прошлогоднем или об озимых, и заметил:

— В этом году хорошо. На Параскеву-Пятницу ездил я в город на ярмарку, гляжу, закудрявились всходы.

— Верно, Габю, теплая была еще земля. Вот и хорошо, что их снежком прикрыло, — сказал дед Меил.

— Лишь бы он корой настылой не покрылся, дышать им нельзя будет, — вмешался в разговор Недко Паша́.

— Эх, Паша, да ежели ему, житу, кругом одни помехи будут, как же прокормиться этот народ! — загремел снова Караколювец.

— Расплодились мы что твои муравьи, — добавил дед Меил.

— Да откуда ты взял, что людей много стало? — спросил Габю. — Ты не гляди на них в базарный день, они тогда со всех сел воедино сходятся! — и он громко захохотал, будто сказал такое, о чем никто не знал доселе.

Принимая баклажки и бутыли Караколювец, сделав маленький глоток, спешил передать их дальше, как бы опасаясь, что вино прервет вереницу приятных слов, которые текли от горла к губам, под жесткими, нависшими над ними стрехой белыми усами.

К сказанному он уже не возвращался. Его влекли те слова, которые он собирался сказать, как влекло и все то, что ему предстояло еще в жизни.

Пока баклажки шли по рукам, дед Меил все расхваливал вино.

— Крепкое, прямо в голову ударяет. Вот и дом мой пошел, Габю.

— Куда же это он пошел?

— Как куда? Спрашиваешь, как дитя несмышленое! — Дед Меил замахал руками, словно стараясь привлечь к себе внимание сотрапезников: — Идет он, идет, идет прямиком в Дупницу, в городской банк!..

Он осекся, уставясь перед собой немигающим взором, как бы подыскивая слова для невыраженной еще мысли. Сидящие рядом залились смехом, а он опустил руки и спокойно добавил:

— Все мое богатство туда ушло.

Габю еще не отведал того вина, которое расхваливал дед Меил, но все-таки заметил, обращаясь к Паше.

— Ежели бы мне кто сказал, что с Баадалы такое вино, ни за что бы не поверил.

Недко Паша, рослый краснолицый мужик, облизав губы, принялся уверенно объяснять:

— За виноградом как за дитем смотреть надо. Вот я сам, хоть чуток дождик покапает, все бросаю и иду опрыскивать…

Дед Меил приложился уже к другой баклажке.

— Ну прямо в жилы вливается.

— От обработки земли тоже многое зависит, — вступил в разговор Стоян Влаев.

Но Караколювцу не хотелось беседовать долго об одном и том же. Он перевел разговор на другое:

— Почему я не отпустил меньшого сына в Софию. Ремеслу он захотел обучиться… Люди, говорит, без обуви ходить не станут. Что верно то верно, не станут они босиком ходить. Да ведь завтра могут фабрику обувную построить, куда ты, сапожник, тогда денешься? А жито иное дело… Попробуй, выдумай фабрику, чтоб она жито производила! Потому и говорю ему, за землю держись. Видел, говорю, как малые дети за мамкин подол держатся? Серчает мать, по рукам дитя шлепает, а оно ковыляет за ней и опять за юбку хватается. Так и крестьянину надобно… Не след бросать землю. Ведь все из нее выходит.

— И все в нее уйдет, — перебил его дед Меил. — Сколько она всяких богатеев, царей с их пашами и беями приняла. И мы в свой черед ляжем в нее, Габю, а покуда только ковыряем ее. Ну, ваше здоровье…

Малыш лет пяти вошел в комнату и неловко перепрыгнул через скатерку. Звякнуло задетое им медное блюдо.

— Кошка, что ли, пакостничает? Зачем ее впустили, Меилица? — прозвучал визгливый женский голос.

Дед Цоню успокаивающе погладил мальчика по плечу.

— Ничего, ничего.

Гергювица Враниловска, тонкая, плоская, как доска, укладывала обратно в блюдо вывалившуюся снедь, приговаривая при этом:

— Дитя оно как скотинка, нужен глаз да глаз. Помните, бабы, как в прошлом году Пенко, сынишка Стояна, играл со спичками да и…

— Гергювица, не люблю я в праздник про такое слушать! — сердито прервал ее дед Меил.

— Да о чем же говорить, чтоб угодить тебе? — обиделась женщина.

— Есть о чем, — вмешался Караколювец. — Вот, к примеру, решили мы с Меилом съездить в некое государство, где старики молодыми становятся. Есть такое государство. Станем мы опять парнями.

— Ага, — улыбнулся во весь рот дед Меил.

— Вот я сейчас тебе задам, научу как озорничать! — бранила малыша мать.

Дед Цоню, обнимая внука за плечи и обдавая ему ушко горячим щекочущим дыханием, шептал:

— Не бойся, не бойся!

Малыш всхлипывал, шмыгая носом.

— Ну хватит тебе! — Стоеница Влаевска вынула из-за пояса каемчатый платок и протянула его малышу: — На утрись!

Но деду Меилу показалось, что она тянется ударить мальчика и раскричался:

— В моем доме детей не бьют. Дом дитя подожгло, ну и бей того, кто не углядел… Со старым, что хошь делай, а дитя бить не смей…

— Ну коли так, Меил, дай-ка я тебя побью! — засмеялся Караколювец.

Недко Паша, снова облизал свои сухие, потрескавшиеся губы и тихо промолвил:

— Малого змееныша и то, прежде чем раздавить, приласкать надо. Это я от тебя слышал, дедушка Меил.

— Верно, Недко, — кивнул старик. — Ласково слово — что вешний день. Вот помру я, пусть меня хоть собакам кинут сыновья, пусть все распродадут да прогуляют… это они могут. А вот слово… попробуй раздели его, продай, попробуй его охаять, удержать на одном месте, ни у кого на это силушки не достанет. — Глаза деда Меила заблестели, морщины разгладились, он словно помолодел. Поднялся и крикнул: — Вот и я перескочу — раз!

Дед Меил ловко перепрыгнул через скатерку, откинул полы куртки, подбоченился и притопнул постолами. Задорно поглядев вокруг, из-под густых седых бровей, он мигнул Трифону Биязу, который улыбаясь смотрел на него.

— Давай рученицу^[3].

Трифон Бияз согнал с лица улыбку, снял с ремня гадулку^[4] и заиграл. Дед Меил едва касаясь пола, выплясывал на носках. Глядя на него, Трифон весело восклицал:

— Уморю я тебя!

А дед Меил сдвинул папаху на затылок, подпрыгнул и пустился вприсядку, выбрасывая ноги в стороны. Затем снова выпрямился и подбоченясь пошел, притопывая, по кругу. Бабушка Меилица заметила соседке:

— На Сильвестра он всегда такое вытворяет.

— У-ху-ху!.. — будто камешек, пущенный из рогатки, с визгом подлетела к нему Мария Войничето и пустилась в пляс, за ней другие. Дед Меил остановился и поднял голову, поглаживая усы.

Все, кто еще сидел, встали, окружив плясунов тесным кольцом. Рученица была им привычна как окучивание кукурузы, но всегда захватывала их — то было буднями, а это — чем-то большим.

Над всеми торчала голова Ивана Бирника — известного на селе политикана. Рядом стоял, дробно постукивая ногой, Стоян Влаев. Крупные морщины, словно ржавые обручи, пересекали его широкий лоб, оканчиваясь на висках тонкой паутинкой. Изогнутые дугой тонкие губы большого рта придавали его лицу насмешливо-вызывающее выражение.

Он часто взглядывал на Бирника и очевидно досадовал, что тот неотрывно смотрит на танцующих. Другое было на уме Стояна.

Гадулка умолкла. На озаренном улыбкой лице Трифона Бияза серебрились мелкие бусинки пота.

Крестьяне снова уселись за трапезу, кто где придется, как будто скоро собирались уходить.

— Ну что нового в политике? — обратился Стоян Влаев к Бирнику.

Иван Бирник кашлянул, промолчал, послюнявил клочок газеты, сворачивая самокрутку.

— Как там твои англичане? — снова спросил Стоян.

— Получил я сегодня «Утро» да почитать не пришлось. В церковь ходил, да другие дела были…

— Передовая написана профессором Геновым.

— Да, умная голова. Ежели возьмется что доказать, все по косточкам разберет и докажет.

— И все для того, чтобы буржуазию защитить, — поддел его Стоян.

Иван Бирник удивлялся, глядя на собеседника, почему тот, говоря, так морщит лоб.

— Вы, Стоян, коммунисты, на все, ровно щенки, кидаетесь. Будто шоры какие надели. Как скажете «буржуазия», так вроде сам сатана встает перед вами.

Стоян нахмурился и промолчал.

Возбуждение, вызванное пляской утихло. Дед Меил всмотрелся в лицо Стояна — серьезное, сосредоточенное, такое чужое в этом праздничном веселье.

— Эй, оппозицию затеяли, что ли? Нечего в праздник политикой заниматься, скиньте ее как грязную рубаху.

— Это дело важное, — вступился было за них Бияз.

— Вот я тебе покажу важность, бери кавал!^[5]

— Это все Стоян заводит, — сердито буркнул Караколювец.

— Смотри, Стоян, побьет он нас, — засмеялся Бирник, гася ногой окурок.

Но Стоян даже не улыбнулся, он с мучительным усилием сглотнул вместе со слюной несколько резких слов, которые жгли ему язык.

Прищурившись и выгнув дугой брови, Бияз собирал кавал. Вытянув губы он едва коснулся ими дульца, словно оно было острием ножа, и в задымленной комнате разлился бархатно-мягкий и печальный звук. Стих гомон по углам, даже зимняя ночь замерла за окнами. Кавал выводил жалобную мелодию и чем тоньше становились звуки, тем глубже они проникали. Крестьяне опустили головы, не знали куда девать руки. Словно чужими стали им ноги в постолах, обмотанные белыми шерстяными онучами. Грустная песня кавала заставляла их вглядываться в себя, что не было им приятно. Бияз опустил брови и широко открыл глаза, сияющие каким-то внутренним светом, глубоко вздохнув, он запрокинул голову. Протяжный тонкий звук постепенно сошел на нет и заглох. Какая-то отрешенность овладела крестьянами, они долго молчали. Скорбь и радость, веселье и грусть как-то располовинили сейчас их души. Вдруг дед Меил поднял голову и, будто сидел один в поле, громко запел, Мария Войничето не замедлила подхватить:

От этой печальной песни крестьяне еще больше погрустнели. Разговор как-то не вязался.

— А ну, давайте выпьем! — воскликнул дед Цоню.

Люди подняли баклажки и бутыли, которые снова пошли по рукам, сопровождаемые добрыми пожеланиями. И это как бы вывело крестьян из того состояния, в которое они впали, слушая песни. Они оживились, разом заговорили о земле, о посевах, о вине и вкусной снеди.

Спустя некоторое время дед Меил обратился к Габю Караколювцу:

— А ну, спой и ты что-нибудь.

— Да какой я певец. Вот ежели приятная беседа, то давали бы мне по пятаку за слово, я бы всю землю деньгами покрыл.

— Спой, чтоб тебя… — воскликнул дед Меил и такое загнул, что стекла зазвенели от дружного смеха. Габю опустил голову и тихо запел:

Так уж повелось, что на Сильвестров день Габю Караколювец всегда пел эту песню.

— Эх, никак не уймется этот Меил, покуда не сделает тебя посмешищем… — засмеялся он, вытирая о кожух потные ладони.

— Эй, бабы, давай закуску!.. Чего затаились?

Бабушка Габювица толкнула в бок Стоеницу Влаеву, которая принялась подкладывать мужикам снеди.

— Хватит, хватит им. Вторые петухи скоро запоют.

— Не подкладывай, — поддержала ее и бабушка Меилица, — а то они и до утра, и весь день просидят!

Первым встал Недко Паша. Он похлопал себя по животу, мол, довольно, облизал губы и вышел. За ним потянулись и другие.

Дед Габю, переступая с ноги на ногу и покачиваясь, говорил неизвестно кому:

— Не хлебом единым жив человек, верно сказано. Вот гляди, у себя под окнами мы цветы сажаем, а хлеб наш насущный, эвон где, в полях сеем. У меня у самого во дворе розы растут. К чему они мне, цветы эти, а пекусь о них как о живой твари… Да, вот какие дела — тянемся мы к чему-то, чего в руки взять нельзя да пощупать…

Пели вторые петухи. Разливалась заря, склевывая огромной птицей зерна звезд.

*

Не потеплело. Вода в ведрах затягивалась ледком. Габю Караколювец еще от отца знал, что стынут нивы в такие холода. Выходя во двор поутру он жадно всматривался в небо, отыскивая примету, которая бы указала на перемену погоды…

День отошел. Стемнело, высыпали звезды. Горы словно притаились, поджидая кого-то. Над двором пронеслась с тревожным кряканьем стая диких уток. Караколювец послюнил палец и ощутил как северный ветер прядет тоненькую холодную нить.

— Задувает малость. Может, подзовет он южный ветерок.

На кухне, занятые стряпней хлопотали женщины, подкладывали дрова в пылающую пасть очага. В сторонке на круглом противне дожидался своей очереди новогодний пирог. У окна, где помигивала лампа, сидел Петкан, уткнувшись в раскрытую толстую книжку. В другом конце комнаты Герган листал какую-то тетрадь. Никто даже головы не поднял, чтобы взглянуть на вошедшего деда Габю, и он сердито покашлял, как бы говоря: «Так что ли хозяина встречают!»

Караколювец не любил тишину даже в собственном доме.

— Читаешь, будто все дела уже переделал, — заворчал он над головой сына.

Подзадорив себя этими словами, он продолжал:

— Отяжелела свинья. Может опоросится ночью. А свежей соломы не постлано, щели не позатыкали. Я это все должен делать? Пора уж тебе привыкать хозяйствовать. На десять лет я моложе тебя был, когда отец меня выделил. Одну только полоску дал. Дом я сам построил и отцовским даром не удовольствовался — прикупил землицы.

В отличие от свекра Вагрила стремилась к тишине. Перерекания и ссоры домашних всегда огорчали ее. Она особенно опасалась их сейчас, в канун Нового года.

— Оставь книгу. Герган, может, тоже почитать хочет, да сесть ему негде, — шепнула она мужу.

— Говорила ведь я, что на таком сильном огне подгореть может пирог, — проворчала из кухни свекровь.

— Хоть бы что ему, вроде оглох, — продолжал Караколювец. — Сидит себе, почитывает…

Он еще раз пренебрежительно поглядел на сына и добавил:

— Петкан он и есть Петкан, что тут и говорить!

— Кончаю, отец.

— Опоросится этой ночью свинья. Соломы не постлал. Гвоздя для фонаря не вбил. Сомнет она их в темноте.

— Рано ей еще.

— Как это рано, что я не помню, когда ее к кабану водил?

Дед Габю подошел к божнице, поглядел на испещренную черточками и крестиками черную доску полочки. Эти знаки он делал сам и только он в них и разбирался. Сколько раз Караколювец выговаривал сыну, что тот не записывает, когда должна опоросится свинья, когда должны отелиться буйволицы или ягниться овцы. Вот помрет он, дед Габю, и никто об этих вещах не будет знать.

Караколювец загибал корявые пальцы, шепотом считая черточки.

— Пора ей уже.

— Ну и ладно. — Петкан встал, оделся и вышел.

Герган сел на место отца и тоже принялся читать. Караколювец любил внука. Потому-то и не хотел примириться с тем, что тот стал учиться в гимназии. Земли у них, конечно, не так уж много, но ведь и прикупить еще можно. Женщины управляются с полевыми работами. Подрастет Герган, будет помогать отцу и старшему брату Влади. Будет вместе с ними ходить на заработки. Опасался Караколювец, что окончив гимназию внук покинет дом. Старик знал, что образованные люди отходят от земли. А ему хотелось, чтобы все шло так, как некогда в отцовском доме. Большая семья. Все его слушаются. По утрам он наряжает домочадцев на работу. Известно ему, чем каждый из них занят в поле. За всем он приглядывает и ничего не упускает из виду. А Герган, хоть и мал он еще, но уже выходит из-под его опеки. Часто, когда в доме никого не было, старик перебирал и разглядывал книги внука. Нечто подсказывало ему, что книги эти не школьные, не учебники.

— Читаешь, а? — спросил он сейчас внука.

— Читаю, — поднял голову Герган.

— Может, крамольное что, а?

— Да нет, дедушка, уроки учу.

— Уроки, — недоверчиво пробормотал Караколювец. — А ну почитай вслух…

*

Спустя некоторое время Вагрила поставила на середине комнаты низенький столик с круглой буковой столешницей. Свекор лежал на кровати. Герган читал, Петкан был в свинарнике. Все как обычно, буднично. А Вагриле хотелось, чтобы все в такой день было иным, торжественным, как в церкви. Она и в девичьи годы была такой, душа ее в праздник наполнялась благостными чувствами. Вагрила одевала новый наряд. Подавала щедрую милостыню цыганкам, даже скотине не говорила бранных слов, гнала от себя греховные мысли.

В доме Караколювца ее удручало то, что мужчины и в праздник не воздерживаются от пререканий и ссор. В такой вечер, как сегодня, ей хотелось, чтобы все было тихо и спокойно, а тут, как нарочно, свинье подошло время опороситься…

— Зови отца ужинать, — сказала она Гергану.

— А Влади не подождем?

— Кто его знает, когда он придет. Будем еще тянуть, славельщики нас за ужином застанут. Меиловы спят уже. Во всем селе наверно только у нас свет горит. Ступай, позови отца!

Петкан вошел и принес с собой дыхание мороза и запах свинарника. Вагрила поглядела на постолы мужа, и тот поспешил разуться и подсел к столику, на который бабушка Габювица уже положила новогодний пирог. Вагрила подняла повыше фитиль лампы, чтобы посветлело и в углах комнаты, будто это могло помочь создать в доме праздничное настроение, которого она жаждала всей душой. Свекровь поняла ее, улыбнулась. Потом взглянула на мужа и сказала:

— Эй, Габю, вставай, тебя ждем.

Караколювец кашлянул, слышу, мол. Он встал и поглядел на столик.

— А где же студень?

— Пирога тебе мало, что ли?

Старик поглядел как его жена устраивается на подушке и едва сдержался, чтобы не сказать: «А заднице своей небось угождаешь, на мягкое села».

Вагрила наклонилась над кастрюлей. Рядом, на лемехе сохи тлели угли и дымилась щепотка ладана. Снаружи донеслись звуки шагов.

— Наконец-то! — встретила Вагрила в кухне старшего сына. — И в такой день не мог вернуться вовремя?

Влади будто не услышал ее. Толкнул дверь и становился перед столиком, румяный и улыбающийся.

«Не довели бы до беды эти его гулянки», — с тревогой подумала Вагрила.

Караколювец окинул его сердитым взглядом.

И только бабушка приветила внука.

— Возьми табуретку и садись, — сказала она.

Влади — рослый, кряжистый, широкий в плечах парень — снял полушубок и сел.

— Буду свадьбу справлять, подарю тебе самую лучшую рубаху, — шепнул он на ухо старухе.

— Ладно уж… Только все равно нельзя так. Ужинать сели, а тебя нету. Ведь Новый год встречаем, — с укоризной сказала она.

— Хватит разговаривать. Все уже простыло, — не вытерпела Вагрила.

Петкан бросил папаху на кровать. На лоб ему легла прядка свалявшихся волос. Он взял лемех и повел им над столом, установленном снедью. Герган прочел «Отче наш». Вагрила удовлетворенно улыбнулась — вроде бы все идет как надо — и набожно перекрестилась. Один за другим, домашние поцеловали руку Караколювцу, прося простить им прегрешения перед ним. Затем бабушка Габювица крутанула на столе круглый противень с нарезанным пирогом, в котором было запечено «гаданье» — кизиловые веточки. Она заранее определила значение каждой из них — «дом», «овцы», «книжная премудрость» и прочее. Герган первым нашел в своей доле пирога веточку и подал ее бабушке.

— Деньги, — сказала она.

Караколювец грустно поглядел на свою веточку с крохотными почками. «Чего она мне предскажет — путь мой уже пройден». С этой неподходящей для праздника мыслью, он положил веточку на ладонь жены.

— Книжная премудрость.

— Дурость бабья! — вспыхнул Караколювец. — Не нарекала бы их, коли запомнить не можешь!

Влади прикрыл рукой рот, пряча улыбку. Бабушка Габювица толкнула его в колено.

— Давай свою.

Влади согнав улыбку, подал ей веточку.

— А тебе, внучек, выпала соха.

— А вот это что означает? — спросил Влади, показывая на разрезанную почку.

Вагрила сердито глянула на сына:

— Хватит глумиться!

Она сердилась, что молодые не выказывают должного уважения к празднику.

Некоторое время в комнате было тихо. Настораживаясь при каждом движении сидящих за столом, Вагрила прислушивалась к тишине, оберегая ее даже от шепота своего сердца. Но деду Габю тишина мешала.

— Петко, деньги для славельщиков разменял?

— Разменял, — ответил тот с набитым ртом.

На столе друг за другом появлялись взвар, сушеные сливы, грецкие орехи, яблоки, гроздь винограда, сбереженного для такого дня. После сытного ужина всех охватила дремотная истома.

— Я присмотрю за свиньей, — сказал Караколювец и прилег на кровать.

Бабушка Габювица, зевнула украдкой, чтобы не показать как ей хочется спать, и сказала Вагриле:

— Ступай, я приберу со стола.

*

Караколювец надвинул папаху на глаза, чтобы свет лампы не мешал ему, и вскоре захрапел.

Бабушка Габювица звенела посудой, подметала, бранила кошку. Дед Габю вздрагивал, поправлял папаху и выходил. Мороз пощипывал щеки и он тихо бормотал:

— Опять вода в ведрах замерзнет.

Шел в свинарник.

Свинья ласково похрюкивала — встречала его.

— Свету не взвидишь, когда завизжит под боком целая дюжина, — сочувствовал он. Взбивал солому, оглядывал перегородку, затыкал поплотнее щели, чтоб не сквозило, и снова шел в дом. В душной комнате, свернувшись калачиком под толстым домотканым одеялом спала жена.

— Что за люди, свинья опороситься должна, а им хоть бы что… спят себе. Придут славельщики, а они спросонья глаза продирать будут…

Вскоре с улицы донесся журчаньем вешнего ручья гомон детворы и, время от времени, над селом взлетало:

— С Новым годом! Поздравляем с Новым годом…

Услыхав эти возгласы, Караколювец переставил лампу на другое окно, которое выходило на улицу. Пусть будет видно, что и в этом доме ждут поздравляющих.

Звонкий гомон приблизился к дверям. Дед Габю вышел. Каждый год он встречал славельщиков в кухне. Отворяя дверь, и, наполняясь тихой радостью, неизменно повторял одни и те же слова:

— Проходите, проходите скорее, холоду напустите.

Мальчики наперебой заговорили, величая хозяина и похлопывая его по плечам кизиловыми веточками. Слушая добрые пожелания, Караколювец разглядывал славельщиков.

— Ты чей будешь? — спросил он мальчика, который был постарше других.

— Трифона Бияза.

— Ого как ты вырос, просто не узнать… Ты, что ли вожак? Как вас одарять — купно или порознь.

— Порознь.

Караколювец достал матерчатый кошелек и подошел поближе к лампе, хотя свет ему не был нужен. Он шарил в кошельке, выбирая на ощупь мелкие монетки и опускал их в подставленные ладони славельщиков.

— А сало собираете? — спросил он, одарив всех.

— Нет, не берем, — пренебрежительно ответили мальчики.

— А мы в свое время собирали…

Не слушая его больше, ребята вышли один за другим на синевато-белый двор.

Провожая их до самой калитки, дед Габю рассказывал:

— Теперь что, а вот мы в свое время ходили славить даже в Драгиевцы. Смелые были, не боялись на волков нарваться…

— Раз-два-три! — сказал вожак.

— С Новым годом! Поздравляем с Новым годом! — хором закричали ребята.

Дед Габю медленно пошел обратно, тихая радость, наполнившая грудь, куда-то испарилась.

«Что за времена настали, — невесело думал он, — разве в мои годы одаряли деньгами? А теперь… погляди-ка на них — сынишка Бияза в шароварах, шею шарфом укутал, а я чуть ли не до семнадцати годков в одной рубахе ходил…»

— Поздравляем с Новым годом! — снова прозвучал дружный возглас.

«Разве пойдут они ночью в другое село, куда им!» Вошел в свинарник, свинья уже поросилась и он остался с ней. Приходили другие славельщики. Дед Габю встречал их, провожал и снова возвращался в свинарник. В маленькое оконце заглянуло зимнее утро. Караколювец погасил фонарь. Свинья настороженно следила за поросятами. Один из них, самый хилый, никак не мог добраться до сосков, тыкался рыльцем, силился протолкаться к ним, закидывая тоненькие ножки на спинки своих братьев и сестер, которые сосали, удовлетворенно шевеля хвостиками.

Габю подхватил малыша под теплое, судорожно подрагивающее брюшко, и подсунул к свинье. Она свирепо хрюкнула и попыталась было встать.

— Не хочешь ну и не надо, — сказал Габю и, положив поросенка за пазуху, вышел.

Вагрила только что развела огонь в очаге. Весело потрескивал хворост. Отблески взметнувшегося пламени заиграли на оконных стеклах.

— Одиннадцатью опоросилась. Один только вот не сосет Но это уже ваше дело.

Поставленный на пол кухни поросенок качнулся, тоненькие ножки подогнулись и он лег. Вагрила взяла его и, лаская, прижала к груди. Потом принялась кормить с ложечки теплой кашей.

Снаружи донеслись возгласы запоздавших славельщиков.

*

На Крещенье приморозило, иордань на реке затянуло льдом. Вечером, когда зашло багровое солнце, с запада поползли разворачивающейся пеленой белые как хлопок облака. Небо низко нависло над землей. Дым из труб стелился над кровлями. Вскоре на гребнях гор завыли ветры. Караколювец сдвинул папаху набок, прислушался и озабоченно подумал:

«Схватились они, да рано еще. Не одолеет его южный ветер».

Но он ошибся. В набухшем влагой воздухе зашелестел теплый шепот южного ветра. Снег на кровлях осел как прошлогоднее сено. Стрехи роняли тяжелые ржавые капли. Утром солнце долго дымилось над синеватой мглой, которая не разошлась у Крутой-Стены до самого вечера. После полудня северный ветер сорвался с бугра, засияло солнце, посветлело небо. Под стрехами повисли сверкающие с голубоватыми прожилками, гроздья сосулек. К вечеру снова задул южный ветер. Снова ожила капель и долго барабанила под окнами. Потом ночь грузно навалилась на крыши. Смутные мысли волновали Караколювца. Не знал, за что сперва взяться: подошла пора вскопать участок под бахчу, на мельницу съездить надо. Были и другие дела…

Петкан сидел под лампой и продергивал оборки в новых постолах. Вагрила пряла. Гергана не было. Каникулы кончились, и он уехал. А Влади по вечерам не сидел дома — гулял с такими же, как и он, холостыми парнями.

Бабушка Габювица чесала шерсть на кардах, но больше дремала, чем работала. Спокойствие домашних раздражало Караколювца, ему казалось, что они заняты не тем, чем нужно.

— Брось постолы, — ворчливо обратился он к сыну, — будто не во что тебе обуться. Давай лучше подумаем — молоть завтра поедем или перекапывать пойдем.

— Перекапывать.

— Ну тогда, — решил дед Габю, — вы с Влади пойдете перекапывать, а я поеду на мельницу. Ты, сношенька, со мной поедешь. Ежели народу много будет, я останусь, а ты воротишь телегу.

У калитки остервенело залаял дворовый пес.

— Петковица, Петковица!.. Цыц, пошел прочь!.. Петковица-а, — раздался визгливый женский голос.

— Одна только Гергювица Враниловска так орет, будто по бидону колотит, — пробурчал дед Габю, поглядев в окно.

— Иду, иду! — отозвалась Вагрила.

Смотав белую прядь, она отложила веретено и вышла на крыльцо.

— Петковица, — заговорила от калитки Гергювица Враниловска, — пастуха выделяйте. Заблеяли овцы, пора выпускать их.

— Ладно, — ответила Вагрила и вернулась в комнату.

— Пастуха от нас требуют, — сообщила она домашним.

— Перережу я этих овец, — разгневался Караколювец. — Видеть их не хочу. И отец их не разводил. Какая от них польза. Держать их ради жареного барашка на Георгиев день? Да я его купить могу. Это вы все виноваты, из-за вас овец держу, — он укоризненно поглядел на жену, которая продолжала чесать шерсть.

— Мы виноваты! А кому длинные кушаки надобны?

Года два тому назад соткали кушак деду Габю. Однако он был недоволен им — короток оказался. Он хотел, чтобы кушак можно было пять-шесть раз обернуть вокруг пояса. Об этом и напомнила ему бабушка Габювица.

Караколювец не нашелся что ответить. Помолчал немного и заговорил более спокойно:

— Вагрила пойдет пасти овец. Мы с Влади на мельницу поедем, а Петкан на перекопку. Посменно за несколько дней управимся.

— Пусть и Влади идет копать, — сказала старуха.

— А кто со мной поедет? Легко тебе распоряжаться, сидя в тепле, — снова рассердился дед Габю. — Нарядить тебя овец пасти? Да ведь не пойдешь, куда мол мне, не угляжу. А, может, хочешь, чтобы я сам на мельницу поехал?

— Не устал еще языком молоть! — вскинулась старуха.

Дед Габю успокоился, довольный тем, что разозлил жену, и лег на кровать. Поглаживая усы, он удовлетворенно покашлял и вскоре задремал.

*

На другой день смололи. Дед Габю и Влади возвращались на телеге в село. Вечер настиг их на околице. Когда телега простучала по мосту, старик повернулся к внуку и сказал:

— Ну, ты мне больше не надобен. Ступай подрядить Митю.

Митю Христов, сверстник Влади, жил неподалеку, в ветхом двухэтажном доме, с крытой шифером кровлей. Отличался он от дома Караколювцев тем, что и второй его этаж был обмазан глиной. Сейчас, в сумраке, он выглядел мрачно. И стоял он не вровень с другими домами, а на отшибе, ближе к реке. К дороге выходил двор, огражденный плетнем.

Влади отворил плетеную из тальника калитку и позвал.

— Митю кличешь? — показалась в дверях старая Христовица.

— Митю.

— Входи, дома он.

Влади пересек двор и подошел к дверям.

— Совсем меня ноженьки не держат, не могу выйти, гостя встретить, — посетовала старуха. Близоруко разглядывая Влади, она добавила: — Как погляжу я на тебя, вроде бы из Караколювцев ты…

— Ихний.

— Ну да, узнала, — обрадовалась она. — Внук деда Габю.

— Его, — подтвердил Влади.

— Совсем я стара стала, не могу сразу признать кто.

— Да, постарела, — согласился Влади.

— Ты в мае родился, а мой Митю на малую богородицу. Ровесники вы, стало быть, — говорила старуха.

— Ровесники, — кивнул головой Влади.

— Дай и вам господь дожить до старости.

— Нужно больно, — сказал Влади, содрогнувшись при мысли о том, во что старость может превратить человека.

В это время вышел Митю Христов, с ломтем хлеба в руке. Жующие челюсти натягивали кожу на сухих щеках. Проглотив кусок, он сказал:

— Здорово.

— Здорово. Я к тебе с просьбой. Пойдешь с нами завтра на перекопку?

Слово «просьба» польстило Митю, глаза его мягко блеснули. Но тут же снова взгляд его стал колючим, недобрым. Густые темные брови Митю низко нависали над глазами, поэтому казалось, что он вечно хмурится, недовольствуя чем-то. Но когда он действительно сердился, то взгляд его, соскользнув по гребню орлиного носа, словно колом вонзался в землю.

Влади отвел глаза. Он и Митю были во многом схожи, потому и недолюбливали друг друга. Митю откусил от ломтя и снова принялся жевать. Торопясь закончить разговор Влади сказал:

— А насчет платы — можем пособить, ежели что строить будешь, или же деньгами, как хочешь.

Митю Христов с усилием проглотил непрожеванный кусок.

— Деньгами!

— Завтра ждем тебя, — сказал Влади и направился к калитке. Митю пошел проводить.

Если бы Караколювцы были богатыми и учеными людьми, то Митю бы с удовольствием пошел бы им пособлять. Но земли у них было чуть больше, чем у него и держались они за нее, как дитя за подол матери. Однако нужда заставляла Митю браться за любую работу.

Митю Христов был ростом малость повыше Влади, ступал твердо, с горделивой осанкой. Раздражение его быстро рассеялось и он спросил:

— Ну как твоя зазнобушка в Здравковце, склоняется? Скоро ли свадьба? И чего это тебе нашенские девки не нравятся?

— Не нравятся и все тут! — резко ответил Влади.

— Ну ладно, — отстал Митю. — Зайду завтра.

Влади понимал, что Митю согласился работать без охоты, и это ему не нравилось. Он злился на деда.

— Затвердил одно, работящий да работящий, а что с того! — бормотал себе под нос Влади, по дороге домой.

*

Южный ветер слизал снег на припеке, чернели проталины.

Зябко поеживаясь, пробуждались деревья в садах и дворах. За Крутой-Стеной надсаживалась заря. В сером небе разливались золотистые волны, розовели кружевные каемки облаков. Овцы нетерпеливо топотали в хлеву, тыкались лбами в дощатые перегородки. Их тоже влекла к себе предвесенняя оттепель.

Вагрила заткнула прялку за пояс, распахнула дверь хлева.

— Пошли, милые, пошли…

Овцы радостно блеяли вокруг нее. Вагрила стянула концы шали, бахромчатые края которой легли на ветхий полушубок. Постояла немного, вслушиваясь в шепот сырого ветра, обвевающего ее румяное лицо, и заторопилась за стадом, которое уже взбиралось по склону бугра. Пепельно-серая шерсть скручивалась нитью под пальцами, наматывалась на веретено. Впереди позвякивало ботало барана…

Вдруг Вагрила остановилась, наткнувшись на отставшую овцу. Это была Мырлушка. У них на селе крестьяне давали клички обычно собакам, частенько коровам, реже овцам и никогда свиньям.

— И она матерью стать готовиться, ох, господи! — Вагрила погладила ее по шее. — Шагай быстрей, шагай!

Овца поглядела на нее влажными кроткими глазами, словно говоря: «Понимаю, но не могу идти быстро».

Все время отставая от стада, она замедляла шаги, обнюхивала дорогу, потом поднимала голову и жалобно блеяла.

Баран с боталом, строптивый упрямец, увидел, что хозяйка отстала, свернул, пробился сквозь придорожные кусты, увлекая за собой стадо в сторону зеленой нивы. Вагрила кинулась за ним. Громко крича и бросая в барана комьями земли, она заставила его повернуть к лужку. Мырлушка добралась до прохода в кустах, заблеяла и остановилась. Вагрила воротилась к ней, накрошила в ладонь хлеба.

— Иди, иди!

Мырлушка дернула хвостом, глаза ее блеснули. Она неторопливо слизнула с ладони крошки и пошла за Вагрилой.

Вагрила судила о ней по себе. И невольно припомнила свою первую беременность. Перед ней тогда открылся целый мир неведомых прежде радостей. Родился Влади, и к ощущению счастья неотвязно примешивалась легкая печаль, порожденная тревогой и заботами о новом дорогом ей существе. Иногда чувство покоя охватывало ее душу, но она суеверно отгоняла его от себя, словно это состояние вело ее к пренебрежению заботами, отрывало ее от жизни.

Стадо уже успокоилось на обнаженном от снега лужке Баадалы. Лишь время от времени позвякивало теперь ботало. Вагрила пряла. Шерсть словно таяла, текла тонкой струйкой нити, наматывавшейся на пузатое веретено. Ветерок шуршал в кустарнике, пел кузнечиком среди камней, трепал шерсть на прялке.

Овцы медленно продвигались к гребню бугра, пощипывая прошлогоднюю траву.

Небо очистилось. С юга, со стороны гор, огромным огненным шаром засияло солнце, заливая светом гребень. Но теплее не стало.

Мырлушка часто поднимала голову и долго блеяла. Спустя некоторое время, будто сочувствуя ей, заблеяла овца из другого стада. Вагрила поглядела в ту сторону.

Вскоре послышались тонкие девичьи голоса:

— Тетя Вагрила, тетя Вагрила!

Она подняла голову и увидела, приближающихся к ней дочку Бияза Тотку и Дону Пырвову.

Вагрила обрадовалась им — будет с кем словом перемолвиться — и, выждав, пока они подойдут, заговорила.

— И вам в этот холод пасти довелось?

— Подошел черед, что поделаешь, — ответила Тотка.

— Да и не холодно совсем, — добавила Дона.

— Молодые вы, потому и не холодно. А я старая уже, вон как укуталась, да все равно зябну.

Девушки были заняты вязаньем. Медленно шагая за овцами, они дошли до гребня и остановились. Вагрила поглядела на их рукоделье.

— Одно и то же вяжете?

— Одно и то же, — ответили девушки и лукаво переглянулись.

— Оно видно.

До того как подойти к Вагриле, они спорили — у кого вязанье выходит лучше. Донка Пырвова, крупная, с круглым румяным лицом девушка, гостила недавно у тетки, живущей в соседнем селе. Еще там она начала вязать для своей подруги такое же покрывало как на теткиной кровати, в крупных квадратах.

Тотка связала несколько рядов квадратами, но потом их однообразие не понравилось ей, и она принялась вышивать на них толстыми шерстяными нитками домашней пряжи алые цветочки на зеленых стебельках. А Донка досадовала, что они не выходят какнастоящие. Тотка соглашалась, что настоящие куда красивей, но продолжала вышивать цветочки. Сегодня подруги встретились и снова заспорили, нужны эти узоры или нет. Увидели Вагрилу и решили спросить ее.

— Нравится тебе, тетя Вагрила?

— Дайте поглядеть.

— Это вот я связала, — поспешила пояснить Дона, — точь-в-точь как у тети, я у ней такое видела.

Вагрила пощупала вязанье, рассмотрела его.

— Плотно вяжешь. А ты, Тотка?

— А я цветики вышиваю, чтоб веселее было, как постелю кровать, — сказала она и покраснела.

— Стараешься для суженого?

— Да нет, тетя Вагрила, — еще больше покраснела Тотка, — нет у меня суженого.

— Нету у ней, — подтвердила Дона.

— С цветиками, говоришь, веселее, а?

— Веселее? — удивилась Дона. — Как же это от покрывала веселее станет?

Вагрила щупала вязанье с вышитыми по нему узором. Толстая шерсть приятно щекотала ладони. Вагрила взглянула на полы своего черного сукмана и пожалела, что на нем нет ни одного узора. А ей так хотелось их здесь, на оголенном гребне бугра, усеянном овцами.

— Оба вязанья хороши, — сказала она, чтобы не обидеть Дону.

Тотка поняла ее и перевела разговор на другое.

— У тебя, тетя Вагрила, дочерей нету, а ты тоже все вяжешь!

Вагрила поплевала на пальцы и, не отрывая взгляда от скручиваемой нити, наматывающейся на веретено, ответила:

— Чулки нам нужны, фуфайки, мужикам — кушаки, а и сноха, может, в дом войдет.

— Пора уже вашему Влади, — оживилась Дона. — Скоро он приведет сноху вам… Так в селе поговаривают.

Тотка укоризненно взглянула на подругу. По ее мнению, не пристало говорить в полный голос о том, о чем люди только перешептывались.

— А Герган учиться поехал? — спросила она.

— Долго еще ему учиться. Избалуется он в городе, не захочет овец пасти. Лишь бы кончил школу, а то недоучке куда хуже, чем вовсе неграмотному.

— Окончит он школу, окончит, тетя Вагрила, — успокаивающе промолвила Тотка.

— Дай-то бог.

Овцы ушли вниз по склону и Вагрила заторопилась за ними.

Поглядев ей вслед, Дона сказала подруге:

— Поговаривают, что есть у Влади зазноба в Здравковце, да родители хотят выдать ее за парня из богатой семьи, который будто тоже но ней сохнет.

— Мало ли чего говорят.

— Это так, да ведь нет дыма без огня.

Вагрила быстро догнала овец, которые рассеялись по склону, пощипывая сухую траву среди кустов и пней. Услыхав блеянье Мырлушки, она насторожилась. — «По-иному блеет», — подумала Вагрила, отыскивая ее.

В одной яме, в затишке, лежала Мырлушка, вылизывая шерстку ягненка.

— Ой, боже ты мой! — умилилась Вагрила. Веретено уперлось ей в ладонь, нить оборвалась. Вагрила укутала ягненка в паневу. Лицо ее озаряло нежная улыбка. Мырлушка тревожно блеяла, тычась в подол сукмана хозяйки.

— Не бойся, не съем я его, — ласково успокаивала Вагрила овцу, развернула паневу. — Вот он, смотри!

Мырлушка лизнула влажным языком кудрявую головку ягненка.

На западе кровавился закат. Зимний день короток. Смеркалось.

Теснясь друг к другу овцы шли домой. Следом, мягко ступая, шагала Вагрила.

*

В тот же вечер дед Габю вернулся с мельницы. Подъезжая к дому, он нарочно подавал голос, громко покрикивая на буйволиц. Ему хотелось, чтобы домашние поджидали его в распахнутых воротах, а он, не останавливаясь въехал бы во двор и сошел бы с телеги, прикинувшись очень уставшим.

— Гей, есть ли кто живой! — прогремел он, видя, что никто не встречает его.

— Сейчас, сейчас! — подбегая к воротам, отозвалась Вагрила.

— Заснули, что ли?

— Мырлушка блеет, не слышали, — оправдывалась Вагрила.

— Стало быть, и в доме хлев устроили? Гоните их вон! — разбушевался дед Габю.

— Не кричи, объягнилась Мырлушка, — попыталась урезонить его бабушка Габювица.

Старик сразу же воспользовался замечанием жены, чтобы излить на нее все свое раздражение, ибо сноху задевать он не хотел.

— Все жмешься к печке и ничего не слышишь. Нет того, чтобы встретить человека… А ну, посторонись! — Караколювец ловко завернул телегу и принялся распрягать.

Влади сам взваливал на спину тяжелые мешки с мукой. Глядя на него Вагрила улыбнулась, припомнив что говорили о нем девушки.

Дед Габю вошел в комнату шумно, как наработавшийся за день человек, кашлянул и лег на кровать, покрытую толстым домотканым одеялом. Он все еще не успокоился. Ему хотелось поговорить, придраться к чему-нибудь, но никто не начинал разговора, даже жена не попеняла ему как в иной раз, что лег он в постолах. По полу прыгал кот, играя с клубком шерсти. Старик вскочил.

— Разъелся ровно боров. На мышей смотреть не хочет, тряпьем играет. Пошел вон!

От неожиданности кот прижался к полу, затем шмыгнул в нишу возле печки и затаился там, поблескивая глазами.

Веретено снова зажужжало под пальцами Вагрилы. Дед Габю поглядел на нее. Тоже молчит, не поговоришь с ней. И он, досадуя, растянулся на кровати. На дворе было уже темно.

*

Все в доме радовались первому ягненку. Дед Габю делал вид, что не замечает его, однако ночью он несколько раз вставал, ходил проведать его. Ягнятся овцы, стало быть, зима на исходе. Однако, бывает, ударит такой мороз, что и фруктовые деревья замерзают.

Небо прояснилось, ярко блестели звезды. Потрескивали сучья тутового дерева. Встревоженно перекликаясь, пролетали стаи диких уток. Воздух обжигал ноздри. Похолодело. Ягненка внесли в комнату. Бабушка Габювица принесла с чердака большое решето, ощупала обечайку, не торчит ли какой гвоздик, устлала пенькой, и устроила в ней ягненка. Он лежал в тепле, время от времени, поднимался на слабых ножках, обнюхивал края решета и пытался выбраться.

— Куда ты, сиди, сиди, — выговаривала ему бабушка Габювица, заставляя его снова улечься.

— Несмышленыш, что он понимает, — умилялась Вагрила.

Ягненок заблеял.

— Мать зовет. Проголодался, верно, — сказала Вагрила, положив веретено на кровать, она взяла ягненка и вышла на кухню. Впустила Мырлушку. Ягненок отыскал вымя и весело застучал копытцами по земляному полу. Мырлушка замахала хвостом и тихо, словно шепотом проблеяла.

Вагрила улыбаясь смотрела на них.

Кончив сосать, ягненок огляделся по сторонам сытыми глазами, и затопал было за овцой, которую Вагрила вывела из кухни. Вагрила снова взяла его на руки.

Снаружи беспокойно топталась и блеяла Мырлушка.

— Ах ты, боже мой! — Вагрила толкнула дверь. — Вот он, гляди, ничего худого с ним не станет. Пусть побудет в тепле, а то на дворе холодно, простынет он. Ступай, ступай себе!

Она захлопнула дверь и вошла в комнату. Мырлушка подошла к окну, откуда лился свет лампы и заблеяла.

*

За Крутой-Стеной светлело утро. Горы отряхались от ночного мрака. Митю Христов мельком взглянул на мать, разводившую огонь в очаге, и вышел из кухни. Холод обжег его, но он только подпрыгнул несколько раз на месте, разминаясь. Под холщовой рубахой напрягаясь, вздулись крепкие мускулы. Приладил под навесом рукоять заступа и вернулся на кухню. Вынул из ночвы каравай, поделил его мысленно на пять частей и отрезал одну часть. Вскоре, широко шагая, он вышел со двора и направился к дому Караколювцев. Постучал в калитку и, не дожидаясь их, зашагал вверх по склону бугра. Петкан и Влади нагнали его на гребне.

«Выставляется. Поглядим, кто первый вспотеет», — подумал Влади, глядя на крепкую мускулистую шею Митю Христова. Голова у него как бы являлась продолжением шеи — сплющенная, продолговатая, высоко подстриженная, отчего он казался еще выше ростом. По дороге они только перебросились парой слов. Митю Христов первым повесил торбу на сучок груши. Все трое принялись за работу. Под заступами поскрипывала прихваченная холодом земля.

Глаза Митю Христова поблескивали, как бусинки, под хмуро нависшими бровями.

Глянцевито отсвечивали комья земли. Влади загляделся на них, охваченный какими-то неясными мыслями, и не заметил как отстал от Митю. Нажимая ногой на заступ, Митю вонзал его в землю, пружинисто давил на рукоять, выворачивал целые глыбы. Время от времени, бросая косой взгляд на край полоски, Митю еще сильнее взмахивал заступом. Работал увлеченно. Недовольство своей жизнью наполняло его непреодолимым стремлением всюду быть первым, показать свою сноровку, выделиться среди знакомых ему людей.

Выпрямившись на меже, Митю Христов взглянул на лес, на черные проталины, но ничто вокруг не привлекло его внимания и, не дав себе передышки, он снова заработал заступом. Влади пыхтел, стараясь нагнать его.

— Припустили взапуски, ровно дети, — понимающе усмехнулся Петкан. — Я тоже такой был.

По соседству вскапывал свою бахчу Стоян Влаев, мало-помалу приближаясь к ним. Остановившись у межи он громко поздоровался:

— Добрый день!

— День добрый! — ответили ему.

— Что, Петкан, всю ее под бахчу?

Петкан вонзил заступ в землю и расправил плечи.

— Всю.

— Огоньку мне надо. Знаю, куришь. Дай, думаю, спрошу.

— Трут у меня хороший, лишь бы не отсырел.

— Завтра не забуду захватить спички. Покуда не вскопаю, не возьмусь за другое дело, — сказал Стоян. Оглядел полоску, покрытую рябью черных комьев, посмотрел на усердствующих Митю и Влади, и крикнул им: — Эй, ребята, давай передохнем малость!

Митю Христов с неохотой воткнул в землю заступ и, словно заяц, перемахнув через межу, скрылся за деревьями леса. Вскоре он вернулся с охапкой хвороста. Все, вчетвером, они направились к груше. Митю шел впереди, скрывая недовольство — чего время терять на пустые разговоры.

— У тебя земля лучше обработана, — заметил Стоян. — Рыхлая она, а мою трудно вскапывать.

— Земля неплохая. Но и от погоды многое зависит. Иной год арбузы густо лежат, будто булыжная мостовая, а бывает, обработаешь землицу, унавозишь, а ничего не уродится, — сказал Петкан.

«Чего зря болтать, коли не знаете — уродится или нет», — с раздражением подумал Митю.

Развели костер. Медленной вереницей тянулись слова беседы. Приятно было Стояну сидеть так, поглядывая то на свою полоску, то на односельчан, которые вынимали из сумок и раскладывали, захваченную из дому еду.

— Поешь с нами, — пригласил его Петкан.

— С людьми есть, кусок слаще. Пойду, схожу за торбой, — поднялся было Стоян.

— Всем хватит, — остановил его Петкан. — Бери, ешь.

Стоян Влаев поглядел на трапезу и нерешительно взял ломоть хлеба.

— Сколько еще осталось перекапывать?

— Примерно, с декар^[6].

— Хорошо, когда после вскопки, морозцем прихватит.

— Холода еще будут.

Разговор не интересовал Митю. Он не любил гадать о будущем, о погоде. Глядя в сторону, он сосредоточенно жевал хлеб с салом, похрустывал луком.

*

Дорога уходила в лес, словно в пещеру. Петкан глянул в ту сторону и замер. Двое полицейских и Иванка, жена Стояна, направлялись к ним. Кусок застрял в горле Петкана. Ясно полицейские пришли забрать Стояна, но как сказать об этом ему. И пока он с усилием подбирал слова, Митю воскликнул:

— Полиция!

Стоян Влаев почему-то затянул сперва кушак, а потом уже поглядел на дорогу.

— Старые знакомые, — угрюмо произнес он. — Пусть идут сюда, навстречу им не побегу!

— Стояне, Стояне! — прозвучал в тишине сердитый голос его жены. — За тобой пришли…

— Привела, ну и ступай себе…

Иванка повернула обратно, а полицейские скорым шагом направились к сидящим у костра крестьянам.

— Ну, добро пожаловать! — поднялся Стоян Влаев, словно встречал их на пороге своего дома.

— Здорово! — буркнул старший полицейский Иван Венков. Ни на кого не глядя, он наклонился над огнем, растопырил пальцы.

— Что это, Иван, все тебя за мной посылают?

— Видно, по знакомству.

— Да, сколько раз встречались.

— И, верно, не последняя это встреча! — Иван Венков выпрямился и строго произнес: — Ну займемся делом!

— Каким это? — с напускным простодушием спросил Стоян Влаев.

— А таким, что пойдешь с нами в город.

— А я-то думал, что вы помогать мне пришли.

— Пойдем! — не принимая шутки, сказал полицейский, шагнув к Стояну.

— Ладно, не убегу. Хотел бы убежать, лес под боком! — Стоян нагнулся, заправил края штанин в шерстяные носки. Потом кивнул, прощаясь, односельчанам и пошел, сопровождаемый полицейскими, в ту сторону, где незадолго перед этим скрылась Иванка.

— Хоть один день продержат его — запоздает он с перекопкой, — заметил с сожалением Петкан, глядя вслед уходящим.

— Ничего, вспашет после, — сказал Митю.

— Коли будет хороший год, и так уродится, — добавил Влади.

Стоян Влаев остановился у торчащего заступа, поднял комок земли и, показывая его полицейским, что-то сказал.

— Ну не грех ли это, — негодующе произнес Петкан. — Оторвали человека от работы. Не могли, что ли, погодить до вечера, он бы успел вскопать!

— Да, неважная у них служба, — заметил Митю.

— Что и говорить, не то был бы и у нас в селе свой стражник.

— У каждого свой интерес, — как-то неопределенно сказал Митю, глядя на полицейских.

*

Не разрешили Стояну зайти домой. Задержавшись немного в общинном правлении, полицейские повели арестованного в город.

На околице, у моста, стояла Иванка. Сердце у ней горестно сжалось при виде мужа, конвоируемого полицейскими. Но когда они приблизились, Иванка раздраженно заговорила:

— Бессемейный ты, что ли, бездомный? Своих забот полон рот, а ты все чужими делами занимаешься, вот и забрали тебя…

— Так-так! — одобрительно кивнул головой Иван Венков. — Верно говорит баба.

— Ежели бы тепло было, я бы и дочку привела, чтобы ты поглядел на нее. Неужто тебе нас не жалко? Когда же ты за ум возьмешься?.. — не умолкала Иванка.

— Слушал бы свою бабу, никто бы тебя и не трогал, — снова сказал старший полицейский.

Угрюмо взглянув на жену, Стоян Влаев ускорил шаги.

Иванка нагнала его и сунула ему в руки ветхую торбу.

— Холодно еще, фуфайка здесь и хлеб.

На душе у Стояна потеплело, но раздраженный замечаниями полицейского, он обернулся и сказал ему:

— Занимайся своим делом!

— Упрямая голова! Хлебнешь ты еще горюшка, — с сожалением произнес полицейский.

Глядя на спину идущего впереди мужа, Иванка снова заговорила, обращаясь к конвоирам:

— Ему тоже от вас жизни нет. Не трогали бы его, он бы и успокоился. Так-то он еще хуже станет… Сами знаете, коли собаку на цепи держать, она злой становится.

— Ладно, ступай себе! — сказал Иван Венков и, кивнув напарнику заторопился за ушедшим вперед арестованным.

— Беда бабе с тобой, — укоризненно произнес старший полицейский, но Стоян Влаев даже ухом не повел, не обернулся, чтобы взглянуть на жену. Не хотел он, чтобы конвойные увидели его повлажневшие глаза.

Не обернулся он и взглянуть в последний раз на село, в котором уже загорелись первые огоньки.

*

Дорога тянулась мимо безлюдных заснеженных полей.

Стоян шагал молча, не глядя по сторонам, погруженный в свои мысли. Но вскоре полицейские поравнялись с ним и заговорили, как со случайным попутчиком.

— Помнишь, Стоян, когда мы с тобой познакомились? — спросил Иван Венков.

— Еще бы не помнить!

— Я тогда только что свою службу начал…

— Не женился еще? — перебил его Стоян.

— Собираюсь. Чему быть, того не миновать.

— В городе люди поздно женятся. А мы в селе рано семьей обзаводимся. Дочке моей уже шестой год пошел.

— Дай ей бог здоровья, — пожелал Иван Венков.

Стоян Влаев, еще будучи учащимся Варненского морского училища, стал членом Рабочего союза молодежи, был активным участником революционного молодежного движения и смысл своей жизни находил в борьбе. Училища он не окончил, исключили его, арестовали, посадили в тюрьму. Отбыв срок заключения, вернулся в село. Женился. Родилась дочка. Он и не заметил как она заполнила его душу, согрела ее тихой радостью… И вот сейчас, когда он подумал о дочке, сердце его горестно сжалось, он замедлил шаги, пряча лицо в заиндевевший воротник полушубка. Отгоняя тоскливые мысли, Стоян заговорил о другом, вспоминал о различных случаях в своей жизни. Он не раз подвергался арестам, но впервые не думал о том, как будет вести себя в участке, что говорить.

— Стало быть, исключили меня, запамятовал уже в каком году это было, сочинили какое-то обвинение и посадили, суда дожидаться. Однажды, решили нас, подследственных, перевести в город. Узнала об этом мать и вышла спозаранок на шоссе. Повидаться со мной хотела. Повели нас к вечеру. Да не так, как вы теперь меня ведете…

— А как? — спросил младший полицейский.

— Были мы в тюремной одежде, к ноге у каждого двухпудовая цепь прикована, тащишь ее, перекинув через плечо. Увидела мать меня, кинулась ко мне, обнять хотела, а стражник загородил ей дорогу.

«Нельзя, — говорит. — Полюбуйся со стороны на своего молодца!»

«Да что он такого худого сделал!» — сказала мать и руки ко мне протянула. Не пустил ее стражник. Тут мне в голову кровь бросилась. Поднял я цепь, да как ударю его о мостовую.

«Бунтовать вздумал, а?» — заорал стражник и толкнул меня, чтобы шел. Так и не удалось мне обнять мать. И покуда сидел в тюрьме, умерла она.

— Отчего это? — снова полюбопытствовал молодой.

— Писали мне, от одышки, а оно, наверно, с горя.

— Наверно, — согласился молодой полицейский.

— Сволочь он был тот стражник! — сказал Стоян.

— Службу исполнял! — строго заметил Иван Венков.

— Так точно! — спохватился молодой полицейский и не вымолвил больше ни слова до самого города.

В сгустившейся синеве неба загорелись первые звезды. Впереди, в низине, показался город в сиянии электрических огней.

Иван Венков поднял голову и нетерпеливо сказал:

— Пошли быстрей!

Стояну Влаеву было все равно как идти. Он ускорил шаги. На мосту перед городом, Иван Венков провел рукой по пуговицам шинели, все ли застегнуты, поправил фуражку, сурово сдвинул брови.

Стоян покосился на него, насмешливо улыбнулся.

— Ну, чего увидел? Пять шагов вперед! — сердито сказал ему полицейский.

Стоян пошел вперед. За его спиной угрожающе щелкнул затвор винтовки. Будто какая-то тяжесть навалилась на плечи Стояна. Он выпрямился, словно стряхивая ее. Потом оглянулся, окинув полицейских хмурым взглядом.

— Того стражника помню, и тебя не забуду. Все вы одним миром мазаны. Знаю я вас, пошлют с кого шапку снять, заодно с головой ее снимете…

— Молчать! — рявкнул Иван Венков.

Они вступили в город. Стоян Влаев сжал зубы, на скулах заиграли желваки. Высоко подняв голову, он молча шагал по опустевшим уже улицам, поглядывал по сторонам.

*

Полицейский участок помещался в большом доме в стиле рококо, красовавшемся на окраине города. Над жестяной крышей развевался вылинявший трехцветный флаг.

В прошлом дом этот принадлежал богачу Хаджи-Дерману. Богач подарил его государству. Когда городские власти отвели дом под участок, полицейский начальник распорядился заменить флюгер на крыше флагом. Внешне дом остался прежним. Стены окрашены красной краской, а обрамления окон — белой. Каменные ступени под навесом — широкие внизу — поднимаясь к дверям, сужались с изящным изгибом. За дверями широкий коридор, на вощеном полу которого всегда пролегала тропка, нанесенных с улицы пыли и ошметок грязи.

Во дворе, окруженном железной оградой, остались только фруктовые деревья. Дорожки и клумбы исчезли, будто их затоптали подкованные сапоги полицейских.

Из круглого окошка караульного помещения высунулось краснощекое, украшенное длинными усами лицо дежурного. Он оглядел Стояна и кивнул конвойным:

— В подвал!

В обширном подвале, с одним-единственным оконцем под низким потолком, было полно арестованных. Стоян Влаев примостился у стены. Из конца в конец прохаживался по подвалу один из агентов. Время от времени, спотыкаясь о ноги лежащих вповалку на полу людей, он раздраженно пинал их и плевался.

Раздумывая о причине своего ареста, Стоян решил, что ничего серьезного нет. «Чтоб полицейские не скучали», — усмехнулся он. Не будучи новичком, Стоян не испытывал любопытства к окружающим его людям. Прилег, подложив ладонь под голову, пытаясь забыться, подремать. Но мысль, что его задержали напрасно, оторвав от работы, не давала ему покоя. Агент наступил ему на ногу. Стоян вскинулся и громко крикнул:

— Гляди, куда ступаешь!

Агент сплюнул и прорычал:

— Помалкивай!

Стоян снова прилег, поджал ноги, угрюмо глядя на широкую спину отошедшего агента.

*

В этот вечер в доме Караколювцев лампа горела допоздна. Женщины хлопотали в кухне, готовясь к завтрашнему базарному дню.

— Не удалось масло, не стало желтым, — досадовала Вагрила.

— Да чего там, никто придираться не станет.

— Ну да, люди за свои деньги хотят чтобы оно и свежим, и приглядным было, — сказала Вагрила, выдавливая деревянной ложкой узоры на бруске масла. Кроме масла, приготовили десяток яиц, несколько килограммов фасоли, немного чернослива и сушеных груш. Что за это выручишь, не стоило бы, право, в город тащиться. Вагрила подняла торбу.

— Вроде бы и ничего нет, а тяжелая.

— Ступай, ложись, а то утром тебе рано вставать, — сказала свекровь.

Вагрила только немного вздремнула и поднялась с первыми петухами. Над дворами еще висела ночь. Свет в окошке был у одних Биязовых. Встал и дед Габю. Покашлял и вышел в кухню, к женщинам. Как-то робко поглядывая на них, он переминался с ноги на ногу, мял в руках облезлую овчинную папаху, надеясь, что они сами поймут, что ему нужно. Но они не догадались. Только жена его сказала:

— Одень шапку, Габю, голову застудишь.

— Свою-то укутала, ну и не беспокойся, — пробормотал он и вернулся в комнату, хлопнув дверью. — Тьфу, не даст слова вымолвить.

На Дмитриев день ходил он смотреть на игрище, встретился там со старыми друзьями, сверстниками, и стыдно ему стало за свою папаху. Купил он ее два года тому назад. Не мало времени. Кто в ту пору родился, ходит уже. Правда, был он летом в городе, но тогда ему не до папахи было, кровью харкал. Осматривал его врач, расспрашивал что он ест, пьет, слушал в трубочку, слушал, да и велел распроститься с ракией. Полежал в больнице дед Габю пару дней, и тот же самый врач обнаружил, отчего он кровью харкает. Оказалось, что пиявка у него в горле засела. С водой ее сглотнул. Вынули ее. Дед Габю так обрадовался, что будет теперь о чем порассказать в селе, что позабыл купить новую папаху.

Не хотелось ему просить об услуге. Да так вышло, что через неделю будет сходка во Враниловцах. Увидят его люди и скажут: совсем обнищал Караколювец! Подумав об этом, старик снова пошел на кухню.

Вагрила уже перекинула лямку торбы через плечо. Дед Габю потупился виновно и попросил:

— Вот что, сношенька… купи мне в городе папаху. Скажешь продавцу — для деда Габю из Сербеглия. Он меня знает, я завсегда у него покупаю. Он сам и выберет. Но ты гляди, чтобы он не подсунул тебе крашеную.

— Ладно.

Вагрила поправила лямку и вышла. Во мраке поскрипывали тележные колеса, раздавались голоса людей. Дорога словно ожила.

Шум растекался над селом и замирал среди спящих еще полей.

В холодном небе перемигивались тысячи звезд.

Вагрила остановилась у калитки двора Биязовых. Накануне Трифон обещал отвезти ее в город.

— Запряг уже! — услышала она голос Бияза и вошла во двор.

Тотка с узелком в руках, а за ней и мать, подошли к телеге, стоящей под навесом, где горел фонарь. Старая Биязиха всхлипывала. Вагрила поглядела на ее желтое скорбное лицо, хотела было спросить, о чем это она плачет, но не спросила. «У каждого свои горести», — подумала она.

— Помни, доченька, не бездомная ты, не сирота… Ежели что, воротишься домой, — наказывала Биязиха.

Вагрила поняла, что Тотка едет в город наниматься в прислуги. Она знала, что не сладко придется девушке у чужих людей. Но тут уж ничего не поделаешь. В желании как-то утешить старуху, она сказала:

— Нечего живого человека оплакивать. Вон где город-то. Коли захочешь, всегда сможешь свидеться с ней.

Биязиха поглядела на юг, словно всматриваясь в ту сторону, куда уезжала ее дочь.

— Пора уже, — заметил Трифон Бияз.

Он перекрестился и взял вожжи, трогая лошадь. Телега выкатилась из-под навеса. Вагрила не обернулась. Она знала, что Биязиха стоит в воротах и смотрит им вслед, утирая слезы.

Тотка в новом сукмане и новой шубке, со светлым платком на голове, совсем не печалилась. Ее влекла к себе новая жизнь в городе. Она тоже не обернулась, чтобы поглядеть на родной дом. Когда выехали на дорогу, она спросила:

— Тетя Вагрила, а ты была в услужении?

— А что?

— Да так, интересно?

Вагрила видела как блестят глаза Тотки и поняла, какого ответа ждет девушка, но промолчала.

«Будто оперившийся птенец, — подумала Вагрила. — Что ему до родного гнезда, скорей бы вылететь, все ему любопытно».

— Гляжу, мать твоя плачет. Смекнула я, куда тебя отправляют.

— Отец так решил, чтоб я в люди пошла. Пригодится, говорит, когда замуж выйдешь. Ну я и согласилась.

Вагрила хорошо понимала, почему крестьяне посылают своих дочерей служить в прислугах у горожан, но подавив горькое чувство, сказала:

— Попадешь на добрых людей, хорошо тебе будет.

*

Перед общиной, где дорога сворачивала на шоссе, ведущее в город, стояли люди, ожидая попутной телеги. Неудобно было Биязу молча проехать мимо. Остановив лошадь, он сказал:

— Взял бы, да сами видите, не один я. Вагрила со мной, и дочка… Сами видите, — кивнул он на кузов.

В это время с верхнего конца села донеслось дребезжанье другой телеги. Бияз отпустил было вожжи, но тут же снова натянул их, увидев Иванку, жену Стояна, которая подошла к ним.

— Ты в город, Вагрила? — сказала она. — Сделай такую милость. Знаешь, арестовали моего. В участке он сидит, непутевый. Я ему тут передачу приготовила…

Вагрила вздрогнула, поняла просьбу Иванки. Сердце тревожно сжалось, как же это она пойдет в участок, будет спрашивать Стояна… Ей-то что, а вот не повредит ли это Гергану, не укорит ли кто, что его мать знается с неблагонадежными…

Иванка догадывалась, что беспокоит Вагрилу, но ведь как-то надо послать передачу, и она продолжала уговаривать:

— Как сестру родную прошу. Разве я виновата, что он такой. Как взяли его, самой теперь приходится управляться. Вот, гляди! — Иванка протянула к самому лицу Вагрилы черные потрескавшиеся ладони. — Вчера бахчу вскапывала. Да разве это бабье дело! Кто знает, когда его выпустят. А не вскопаешь сейчас, чего тогда ждать от землицы-то…

— Ладно, — подавив колебание, согласилась Вагрила и взяла узелок.

Иванка молча отступила от тронувшейся телеги. Утирая слезы, которые неизвестно почему хлынули вдруг сейчас, когда дело уже было сделано, она прошептала, словно про себя:

— Все на тебя с опаской глядят. Что это за жизнь. Сколько я ему говорила, да не хочет он понять, не хочет.

Телега тарахтела по мощеному шоссе, которое серой лентой тянулось мимо черных полей и лугов. Вагрила сидела, опустив голову, словно прислушиваясь к голосу сердца. Он подсказывал ей, что она сделала доброе дело, взяв узелок, но в то же время заставлял тревожиться за Гергана.

В соседнем селе навстречу им вышла женщина, держа за руку укутанного в шаль мальчика. Она сказала Биязу, что ей нужно в город, показать врачу сынишку, у которого болит ухо.

— Садись!

— Ну спасибо! Я как увидела тебя, сразу поняла, что подвезешь.

Биязу польстили слова женщины, но он постарался скрыть это, небрежно ответив:

— Ежели б не дите, я бы не взял. Вон, спроси ее, — повернулся к Вагриле. — И в нашем селе всем отказал.

— Одна-то я бы и пешком добралась, — сказала женщина.

— Сейчас в гору дорога пойдет, тут и я сам пешочком пройдусь, — промолвил Бияз и ловко спрыгнул с передка.

Какой-то одинокий путник остановился на дороге, выждал, пока Бияз поравняется с ним, и пошел рядом.

Все вокруг застыло в предутренней тишине. Чернела гряда холмов. Чиркнула но бархатному небосклону падучая звезда и пропала за Крутой-Стеной.

— Мама, что это? — подал голос, укутанный в шаль мальчик.

— Звездочка.

— Куда она упала, мама?

— Кому ж это ведомо? — неохотно ответила мать.

Все поглядели в ту сторону, где исчезла звезда, но ничего не сказали. Телега тарахтела по шоссе, похрапывала лошадь. Мальчик запрокинувшись разглядывал небо, словно впервые увидел его.

— Мама, а что такое звезды?

— Молчи, застудишь и горло, совсем худо тогда станет.

Вагриле захотелось сказать что-нибудь мальчику о звездах, удовлетворить как-то его детскую любознательность, да что она сама знала о них!

— Как светлячки! — воскликнул мальчик.

— Звезды это души людей, — сказала Вагрила. — У каждого человека есть своя звезда.

Шагавший рядом с Биязом мужчина, поотстал от него и спросил мальчика.

— В школу ходишь?

— Да, в начальную.

— Будешь учиться в гимназии, все про звезды узнаешь… Попросту говоря, и они как наша Земля. — Помолчав немного, как бы подбирая слова, попутчик добавил: — А то, что тебе эта тетка сказала, то это все суеверие, поповские бредни.

Вагрила смерила его взглядом и, стараясь не показать, что ее задело это замечание, сказала:

— Может и так, кто его знает. Там еще никто не бывал. Человек все может выдумать. Один господь бог правду знает. — И словно убеждая себя в чем-то, она тихо закончила: — Когда умирает человек, мать да бога поминает.

— Оно-то известно, — промолвил Бияз и хлестнул лошадь.

Тотка не прислушивалась к разговору, думая о предстоящей жизни в городе.

Телега выехала из ложбины. Дальше дорога была ровной.

На окраине города Вагрила и женщина с мальчиком сошли с телеги.

Взяв сына за руку женщина сказала:

— Ну вот, доехали. Мне тоже на базар надо. Только сперва к врачу зайдем. Хочешь, пойдем вместе. Тут близко.

Вагрила пошла с ними.

Врач, пожилой человек, с таким же белым как и его халат лицом, неторопливо поднялся со стула, когда они вошли в кабинет.

Потер руки, будто стараясь вернуть им утраченную от бездействия чувствительность, и принялся осматривать мальчика. Спустя некоторое время, он шумно вздохнул и проворчал:

— Все вы в селах такие. Приходите к врачу, когда уже все само собой прошло, или же, когда ничем помочь нельзя, — и взглянув на растерянно смотревшую на него женщину, добавил: — Прошло у него.

Мать обрадовалась, расплатилась с врачом, и они вышли.

*

Базар еще только начинался. На масло был спрос, и Вагрила быстро продала его. К фасоли только приценивались, но не брали. Так с ней и до вечера можно было простоять. У женщины с мальчиком осталась непроданной только одна курица.

— Говорила мне свекровь — не бери ничего для продажи, коли с дитем к врачу пошла, — сказала женщина. — Да что делать, все мы смотрим, как бы чего выручить.

— Ничего, продашь.

— Не простоять бы понапрасну до вечера.

Покупатели проходили мимо, равнодушно поглядывая на их товар. После обеда перед ними остановилась дородная горожанка, с красивыми глазами и челкой черных волос, выбившейся из-под капюшона на белый лоб. «Ухоженная бабенка», — подумала Вагрила и принялась расхваливать курицу. Покупательница даже не взглянула на крестьянок. Надменно выставив пухлый подбородок, она сказала:

— Десять левов.

— Не знаю как тебя величать — госпожой или барышней, уж не взыщи, — мягко заговорила женщина. — Этих денег мне и на автобус не хватит, домой воротиться.

Покупательница прищурилась, прикрыв глаза длинными ресницами и раздраженно повторила:

— Даю за нее десять левов.

— Сынок у нее больной, у врача она с ним была, в расход вошла, — поддержала Вагрила свою новую знакомую.

Горожанка еще раз взглянула на курицу и заявила:

— Надбавлю два лева, но пусть мальчишка отнесет ее ко мне домой.

— Да ведь у него ухо болит.

Покупательница пожала плечами и пошла.

— Ладно, госпожа! — крикнула ей вслед спутница Вагрилы. — Пусть будет по-твоему.

— Где живешь, далеко? — спросила Вагрила.

— На Баждаре.

Закутанный в шаль мальчик взял курицу и пошел за покупательницей, стараясь не упустить из виду в сутолоке базара ее белый капюшон.

Когда Вагрила была еще девушкой, отец привез ей из Валахии в подарок тонкое светло-голубое покрывало для кровати. Даже запах этой ткани показался Вагриле каким-то особенным, удивительным. Покрывало это словно говорило ей, что люди в городе живут совсем иной, какой-то особенной жизнью, и внушало ей уважение к ним. С годами это чувство не рассеялось. И сейчас Вагрила не испытала никакой неприязни к надменной и красивой городской женщине, просто пожалела, что мальчику пришлось идти на этот Баждар, который почему-то представлялся ей далеким и крутым. Мальчик скоро вернулся. Он весело улыбался.

— Чего это ты, гостинец она тебе дала, что ли? — спросила мать.

— Да нет. Я все на дома смотрел. Они все одинаковые. И люди одинаковые, не различишь. А на каждой двери таблички. В том доме, где она живет, на табличке написано — Богдан Лесев.

— Верно, мужа ее так зовут.

*

Познакомившись с какой-нибудь крестьянкой Вагрила обычно не разлучалась с ней до конца базара. Они вместе отправлялись домой, если было по дороге. Но сейчас в торбе Вагрилы лежала передача для Стояна Влаева. Нужно было сходить в полицейский участок, но как сказать об этом своей знакомой. Под каким предлогом проститься с ней и уйти, избегая лишних расспросов? Ничего не придумав, Вагрила, выбрав удобный момент, шмыгнула в толпу. Покинув базар, она пошла узкими переулками. Острое чувство недовольства собой овладело Вагрилой. Она любила делать все в открытую, а теперь приходиться таиться от людей. «Сама виновата, — раздраженно укоряла она себя, — зачем взяла узелок. Сказала бы что времени не достанет, мол, своих дел много… Ведь всем не угодишь… Как бы Гергану чего худого из-за этого дела не вышло. И что теперь эта баба подумает — убежала от нее, ровно лиходейка какая!»

Терзаясь этими мыслями она подошла к воротам участка.

— Кого надо? — спросил дежурный полицейский.

— Стояна Влаева, — чуть слышно промолвила Вагрила не поднимая глаз.

— Кем ты ему будешь?

— Да никем, — подчеркнуто сказала она, надеясь, что полицейский поймет, что пришла она сюда не по своей воле.

Арестанты занимались уборкой двора.

Стоян Влаев подошел к ней, радостно улыбаясь.

«И смеется еще!» — возмущенно подумала она, совсем озлобляясь на себя за то, что пришла сюда.

— Добрый день! — протянул руку Стоян.

Но Вагрила, словно не заметив протянутой руки, наклонилась над торбой.

— Вот, это тебе жена посылает, — сказала она, положив на землю узелок.

— Хорошо, что догадалась.

— Трудно ей, совсем замаялась, — сказала она и, не прощаясь, пошла прочь.

— Да что я, виноват, что ли? Работал я, прямо с поля меня взяли!

Вагрила даже не обернулась, торопилась отойти подальше от участка.

Дежурный полицейский подошел к Стояну и, сунув ему под кос карманные часы, сказал с ухмылкой:

— Имеешь еще десять минут на свидание.

Стоян Влаев держал узелок двумя пальцами, отведя руку, словно боялся замарать. Лицо его судорожно покривилось.

Вечером, вернувшись домой, Вагрила ни словом не обмолвилась о встрече со Стояном. Не хотела даже думать о ней.

*

Высадив Вагрилу и случайную попутчицу с мальчиком, Бияз поехал дальше. Вскоре он свернул на крутую мощеную улицу квартала Баждар. Лошадь устало всхрапывала, роняя клочья пены на камни мостовой.

Жалея животное, Тотка спрыгнула с телеги и пошла пешком. Вид города разочаровал ее. Она представляла его себе совсем иным, каким-то по-праздничному ярким, цветистым и нарядным. Серые, теснящиеся друг к другу громады зданий, подавляли ее. Особенно поразили Тотку фабричные трубы, извергавшие в небо клубы дыма. Но в конце улицы картина изменилась. Перед ней предстали двухэтажные дома с занавесками на окнах, палисадники с кустами и деревьями. Дальше улица упиралась в сосновую рощу, над которой голубело чистое небо. Тотка обрадовалась, словно, увидела здесь частицу родного села.

— Тпру, приехали! — воскликнул Бияз, натягивая вожжи…

*

Дверь открыла высокая полная дама в шелковом халате.

— Проходите!

Бияз и Тотка вошли в коридор, где на них пахнуло каким-то особенным городским запахом.

Смущенно поглядев на дочь, словно стыдясь перед ней, Бияз спросил:

— Разуться, что ли?

— Не надо, — сказала дама.

В это время из противоположной двери вышел в коридор высокий худощавый мужчина.

— Галстук мой выглажен? — спросил он, не обращая никакого внимания на посторонних.

Дама, не отвечая, раздраженно мотнула головой. Мужчина скрылся. Поправив черную челку на лбу, дама сделала знак следовать за ней, и пошла, оставляя за собой запах духов.

Трифон Бияз и Тотка, на цыпочках прошли на кухню. Тотка взглянула на стол. Он был завален разной посудой и какими-то другими вещами, каких она не видела у себя дома.

— Так, значит, это и есть твоя дочь, — сказала дама.

Бияз утвердительно кивнул.

— Она.

— Хорошо, я возьму ее.

Бияз мял в руках папаху, переминался с ноги на ногу, ждал — не скажет ли госпожа Лесева еще чего. Но та рассеянно молчала, шевеля сочными губами.

Бияз напялил папаху, шагнул к двери, собираясь выйти и, словно вспомнив о чем-то, обернулся. Хозяйка взглянула на него, потом перевела взгляд на Тотку, которая стояла у стола, и, поняв чего ждет крестьянин, сказала:

— Не беспокойся, ей здесь будет хорошо.

Улыбка разлилась по лицу Бияза. Он поверил словам хозяйки, потому что очень хотел, чтобы дочери его было хорошо у чужих людей. Шагнув вперед, он поклонился.

— До свидания, — сказала госпожа Лесева.

Бияз пожал ей руку — пухлую и мягкую, как овечий хвост, и тут же подумал, что не надо было делать этого — может быть, хозяйке было неприятно прикосновение его корявой мозолистой руки.

— До свидания!

Госпожа Лесева вышла в боковую дверь, куда Биязу, как он сознавал, никогда не будет доступа.

— А ты, смотри, слушайся хозяйку, — наставительно промолвил Бияз, повернувшись к дочери и в груди у него заныло, словно какая-то невидимая рука сдавила сердце. Махнув рукой, он вышел.

Тотка робко огляделась по сторонам. Ей очень хотелось проводить отца, но она чувствовала себя так, словно попала в клетку, из которой она уже не может выйти самовольно.

Услыхав стук колес телеги по булыжнику, она поглядела в окно. Увидела как лошадь весело затопотала под гору. Тарахтенье удаляющейся телеги мало-помалу заглохло. Тотке очень хотелось заплакать, но она не посмела, сдержалась, боясь хозяйки, которая была где-то рядом, за стеной.

*

Бияз ехал понурив голову, отягощенную неясными мыслями. Опустив вожжи, смотрел как бежит под колеса дорога. Лошадь сама остановилась перед корчмой Байдана, и это вывело его из раздумья.

Бияз любил выпить, на праздники даже напивался допьяна. Почувствовав острую потребность хлебнуть вина, а также поговорить с кем-нибудь, он вошел в корчму. Не надеясь встретить здесь знакомого человека, Бияз все же оглядел сидящих за столиками людей. В глубине помещения, у самой стены, ел в одиночестве молодой мужчина, по одежде, горожанин. Бияз молча подсел к нему.

«Люди здесь иные, не то что на селе, — с неудовольствием подумал Бияз. — В нашей сельской корчме чего только не наслушаешься, о чем только не переговоришь за рюмкой ракии. А тут торопятся брюхо наполнить да уйти скорей!»

Бияз заказал похлебку и, когда слуга отошел, крикнул ему вслед, постучав костяшками пальцев по столу:

— И стакан вина!

Посетитель, к которому подсел Бияз, угрюмо взглянул на него. Однако Бияз ничуть не смутился: пришел он сюда не за милостыней, и за свои деньги может делать все, что ему заблагорассудится. Спокойно рассмотрел незнакомца — широкое лицо с мягкими чертами, светлые волосы в беспорядке упавшие на лоб, в уголках губ складочки, придававшие им улыбчивое выражение. Этот горожанин понравился Биязу.

Слуга принес миску похлебки и стакан вина. Бияз залпом выпил вино и крикнул:

— Эй, парень, еще пару стаканчиков!

Горожанин догадался, что второй стакан заказали для него.

— Незачем, — сказал он. — С чего это…

Занятый похлебкой Бияз даже не взглянул на него.

«Другой бы поблагодарил, и только, а этот вишь…»

Принесли вина. Бияз придвинул стакан горожанину. Тот не взял его.

— Я и сам могу заказать!

— Выпьем, угощаю.

Поглядев в глаза Бияза, горожанин видно понял его состояние, и не стал отказываться.

— Ну если так, ваше здоровье!

— На здоровье, парень! — чокнулся с ним Бияз. Он осушил стакан. Затем спрятал руки под стол, опустил голову и дал наконец выход рвущимся из груди словам:

— Эх, парень, бывало ли с тобой такое… Ну, сделаешь что-либо, продашь, купишь, а после вдруг поймешь, что маху дал, ошибся… Да назад уж не воротишь. Будто понесло тебя под гору, никак не остановишься.

— Всякое в жизни бывает.

— Сердце с горя болело у тебя когда?

— Кто ж в жизни не горевал.

— А ты сам-то?

— Приходилось, и еще как!

— Понимаешь, дочка у меня. Нынче отдал я ее в услужение госпоже Лесевой. Муж у нее судья, да еще фабрика у него. Да это все едино. Дочку им отдал в услужение, стало быть. Сам-то он, даже не глянул на нас, будто пустое место, а она, хозяйка, насилу рот раскрыла, доброе слово сказать… Вот какие дела!

Горожанин перестав жевать, внимательно поглядел на Бияза.

— Да ты ешь себе, ешь, — сказал Бияз и, доверительно наклонившись к нему, спросил:

— Дети у тебя есть?

— Нет, не обзавелся еще семьей.

— Пора бы, не молод ты, как погляжу.

— Придет время — женюсь.

— Оженишься — дети народятся. Дай тебе бог вырастить их и в люди вывести. Ну, а коли достатка не будет и захочешь отдать детей в услужение — не отдавай. Эх, знал бы ты, каково у меня теперь на душе…

В это время заржала лошадь.

— Зовет, — сказал Бияз и, доставая из-за кушака кошелек, крикнул слуге: — Эй, парень, сколько с меня!

— Погоди! — взял Бияза за рукав горожанин. — Я тоже хочу угостить тебя…

— Пора мне, не взыщи… — Бияз встал.

— Погоди, послушай, что я тебе скажу.

— Ну, слушаю.

— Как приедешь опять, дочку проведать, загляни ко мне. Я напишу адрес.

Взяв из рук Бияза коробку сигарет, горожанин написал на ней: ул. «Априлов» № 2. Владо Камберов.

Бияз сунул коробку за кушак и, не простившись, вышел.

*

Сумерки застали Бияза в дороге. Мысли его текли неровно, перескакивая с одного на другое — думал он о городе, о селе и предстоящих полевых работах, о Тотке. Он торопился домой, как бы надеясь, что в привычной обстановке чувство подавленности инедовольства собой оставит его.

— Пошел, пошел! — взмахнул он кнутом, подгоняя лошадь. Старался прогнать беспокойные мысли, но они, одна за другой, налетали вороньем, клевали сердце.

Даже стук колес раздражал Бияза, будто они катились не по дороге, а по его думам, мяли, давили их.

Лошадь весело заржала. Село было близко. Бияз тоже попытался обрадоваться, но не смог. Достал сигареты. Коробка оказалась пустой. Хотел было выкинуть ее на дорогу, но увидел кривые строчки адреса, снова сунул ее за кушак.

Жена встретила Бияза во дворе. Спросила как доехал и, не получив ответа, стала терпеливо дожидаться, когда он заговорит о Тотке. Неторопливо распрягая лошадь, Бияз молчал.

— Поить погоди, притомилась она, — раскрыл он, наконец, рот.

— Ладно.

Досадуя на то, что жена продолжает топтаться рядом и не зная как отвязаться от нее, Бияз огляделся по сторонам, потом взялся за оглобли и покатил телегу под навес.

— Думаешь, снег пойдет? — спросила Биязиха и поглядела на звездное небо.

Бияз не ответил. Тогда она поняла, что муж чем-то очень расстроен и, опасаясь, что он скажет что-нибудь худое, касающееся Тотки, поспешила уйти в дом.

Разговорились они лишь после того как поужинали и легли спать.

— Как они вас встретили, хозяева-то?

Именно это и бередило душу Бияза, он сердито буркнул:

— Как полагается… в кухне.

— В кухне?

— А где еще! Не с музыкой же на площади… Велика важность — дочку в прислуги отдаю.

— Ну чего ты, ровно ёж какой, расскажи толком, — не стерпела Биязиха, но тут же пожалела о сказанном, сознавая, что муж еще не отошел, что какая-то обида продолжает терзать его. И не желая оставлять его наедине с горькими мыслями, коротко спросила:

— Какие они с вами речи вели?

— Да о чем им разговаривать с нами!

— Гордые, стало быть?

— Свинье гусь не родня, знамо дело.

— Все ж, может на добрых людей попала, не станут ее обижать, — старалась успокоить себя Биязиха и, охая, повернулась на другой бок.

Бияз некоторое время ворочался в постели, сопел, потом спросил:

— А малый-то что?

— Да все спрашивал, надолго сестра в город уехала, скоро ли воротится?

Тревожные мысли не давали уснуть Биязу. Жена тоже не спала, вздыхала, бормотала о чем-то себе под нос.

— Хватит тебе, спи! — сказал Бияз. — Не в лесу она, не среди зверья.

Он приткнулся головой к стене, вдыхая терпкий запах известки. Широко раскрыв глаза, смотрел на серую стену, словно хотел, чтобы ее твердость передалась ему и помогла обрести душевное спокойствие

*

Семь суток просидел Стоян Влаев в подвале полицейского участка. На восьмой день стали вызывать арестованных, одного за другим, в кабинет пристава.

— Стоян Влаев!

Сопровождаемый полицейским, Стоян вошел в знакомый кабинет. Впереди над письменным столом, портреты царской четы. Справа и слева на стенах — географические карты и какие-то картины. Однако за столом сидел не толстый, знакомый Стояну пристав, а худощавый старший полицейский. Он держал перед собой листок бумаги, склонив набок голову, словно любовался им. Так прошло некоторое время. Затем, не поднимая глаз на вошедшего, полицейский спросил:

— Имя, отчество и фамилия?

— Стоян Влаев Стоянов.

— Год и месяц рождения.

— Родился в 1910 году, в ноябре месяце, одна судимость, сидел в тюрьме.

— Отвечай только на заданные вопросы! — в первый раз поднял глаза на Стояна полицейский. — Образование?

— Среднее техническое, незаконченное.

— Занятие?

— Земледелец.

— А почему не механик?

— О занятии спросили, вот я и ответил, господин старший полицейский.

Тот снова взглянул на него.

— Семейное положение?

— Семейный.

— Женат — надо отвечать. Сколько раз тебя, парень, поправлять. Не валяй дурака. Не по той дорожке идешь. Ладно, ступай.

— Надо говорить — можешь идти!

Но старший полицейский пропустил мимо ушей это дерзкое замечание и кивнул стоящему у двери полицейскому:

— Следующий!

Стоян Влаев не ощутил радости освобождения. Вышел из участка в мрачном настроении.

*

На лесистый склон, поднимающийся над городом наползал вечерний туман. Срываясь с уступов, бурлила в каменистом русле горная речушка. На берегу, прижимаясь к склону, ютилось маленькое пригородное село.

Дом бабушки Зары ничем не отличался от других домов села: крытая шифером кровля, открытые сени, в которых осенью висели, алея, связки стручкового перца.

На кухне было светло, горела электрическая лампочка. Бабушка Зара разводила огонь в очаге.

— Добрый вечер! — сказал Владо.

Старуха, вздрогнув, обернулась.

— Фу-ты, напугал!.. Добро пожаловать, — улыбнулась она, довольная что пришли навестить ее больную дочь.

На кровати в комнате лежала Мара. В окно был виден белый гребень горы с синеющим над ним небом. Оно казалось сотканным из нежного шепота, который прогонял тоскливые мысли. Мара вздохнула и вдруг захлебнулась кашлем. Приподнялась на локтях, запрокидывая голову. Грудь ее судорожно сотрясалась. Владо стоял, выжидая когда приступ кашля пройдет.

«Что ей сказать, — подумал он, испытывая чувство жалости и собственного бессилия.

— Здравствуй, Мара.

— Здравствуй, присаживайся.

Владо придвинул к кровати стул и сел. В это время в кухню вошел высокий белокурый парень и сбросил на пол охапку дров. Владо узнал Георгия Ваклинова. Тот отряхнулся и прошел в комнату.

— Кого я вижу, — весело сказал он. — Каким ветром тебя принесло?

— Попутным, — в тон Георгию, шутливо ответил Владо, но тут же смутился. Как-то неловко показалось ему шутить у постели больной девушки.

Вскоре пришла Калушка. Раздевшись, она села, положила руки на колени и как-то равнодушно заявила:

— Уволили меня.

— За что же? — спросил Георгий.

— За что… да за опоздание. Туман утром такой, ни зги не видно, ну сбилась с дороги, малость крюку дала. Когда вышла к Народному клубу, разошелся туман, словно ветром его сдунуло. Вижу что опоздала, да что делать. Через забор лезть как другие, не захотела…

Владо слушал, смотрел на румяное от возбуждения лицо девушки и чему-то улыбался про себя.

— А в проходной вахтер номер спрашивает.

— Шестьдесят первый — говорю.

— Опоздала ты, — говорит он, — на целых десять минут.

— Большое дело! — подумала я и пошла через двор. А во дворе сам хозяин — господин Лесев, — стоит, беседует о чем-то с директором и главным инженером. Увидел меня, подозвал.

— Кого ищешь, девушка? — спрашивает, будто не видит, что на работу иду. Потом достал часы.

— Опоздала, — говорит.

— Ну, оштрафует и только, — подумала я, и пошла себе дальше.

А он мне вслед:

— Эй, девушка, куда ты, иди сюда!

Воротилась я, гляжу на него, и так мне захотелось плюнуть в его гладкую рожу. Ведь люди к скотине и то по имени обращаются.

— Почему опоздала? — спрашивает.

— В тумане заплутала, — отвечаю.

— Где он твой туман? — удивился Лесев и огляделся по сторонам.

— Был, — говорю, — когда шла на работу.

— Что это получится, если все будут опаздывать? — сказал он.

А директор с инженером поддакивают ему.

— Получишь завтра расчет, — сказал Лесев.

Калушка усмехнулась горько и добавила, словно про себя:

— Да какой тут расчет. Наверно и десяти левов не получу…

— Ничего, поступишь на другую фабрику, — сказал Владо.

Ваклинов молча барабанил пальцами по столу.

— К чертям, — тряхнув головой, сказала Калушка. — Сколько ни работаешь, все равно концы с концами не можешь свести.

Ваклинов кашлянул и обратился к ней:

— Товарищ!

Калушка вскинула брови, удивившись, что он назвал ее не по имени.

— Буржуазия владеет средствами производства и эксплуатирует пролетариат, — заговорил Георгий. — Иными словами, пока мы не экспроприируем эти средства, не будут блага распределяться справедливо…

Слова эти как-то не доходили до сердца Калушки, хотя она и сознавала, что Георгий говорит правду.

— Брось ты эти книжные слова, говори по-простому, — раздраженно сказала она. — А то выходит, обманываем мы друг друга: ты — будто все мне растолковал, а я — будто все разумела.

На бледных щеках Георгия выступил густой румянец.

— Пусть они книжные.. Они, так сказать, собирательные. Без них нельзя понять сущность… — Георгий запнулся, подыскивая простые, не книжные слова.

Калушка повернулась к Маре и, встретив се осуждающий взгляд, засмеялась.

— Ну чего ты так смотришь? Что у меня на уме, то и на языке.

Ваклинов тоже постарался улыбнуться, чтобы скрыть недовольство собой и Калушкой. Непринужденная откровенность девушки задела его. Но он сознавал, что она права, надо научиться говорить просто, чтобы всем было понятно.

Владо глядя на него, вдруг звонко расхохотался. Мара недовольно посмотрела на него. Ей не нравилось, что он всегда шутит и смеется, даже когда разговор идет о серьезных вещах.

*

Калушке захотелось побыть одной. Не слушать как захлебывается кашлем Мара, не слушать речей Георгия про буржуазию и смеха подшучивающего над ним Владо, который делал вид, что все ему ясно как белый день. Она накинула на голову пестрый платок и тихо вышла из комнаты. Мельком взглянув на бабушку Зару, которая по-прежнему сидела у очага, прошла через кухню во двор.

Было уже совсем темно. Калушка поглядела на звездное небо. «Там, верно, хорошо — нет никаких увольнений, никаких буржуазий», — подумала она. От этой неожиданной мысли она повеселела. Захотелось помчаться вниз по тропке, сбрасывая груз гнетущих сердце забот, думать только о звездах и весне.

Из долины донесся хриплый рев фабричного гудка, призывающего ночную смену. Калушка словно очнулась, поглядела вниз. Дым из труб тянулся к ночному небу, словно пытаясь добраться до звезд. Она снова подняла голову. Небо было по-прежнему высоким, зовущим, но радостное чувство, только что наполнявшее грудь, куда-то исчезло. Тягостные думы снова навалились на Калушку. Какая-то болезненная слабость растеклась по телу. Она покачнулась и ухватилась рукой за ветки куста. Позади послышались шаги. Кто бы это ни был, она заговорит с ним, чтобы почерпнуть у него силу, ободриться. Спросила, не оборачиваясь:

— Кто там?

— Это я, — Владо подошел к ней смущенно улыбаясь. — Хочешь, пройдемся немного.

— Хорошо, — согласилась Калушка.

Они медленно пошли по тропинке.

— Вот и стала я безработной.

— Да какой же из тебя борец, если хоть раз не уволят!

— И ты начинаешь как Георгий.

— Да нет, просто хочу сказать, что лично меня пять раз увольняли.

— Нашел чем похваляться.

Владо улыбнулся. Ему нравилась прямота девушки.

— Каждый день теперь увольняют, — шутливо заговорил он. — По любому поводу. Скажем, не приглянулись хозяину твои веснушки — ступай за ворота…

— Хватит об увольнениях. Весь день о них думаю, — прервала его Калушка и остановилась.

— Сходим в город, — предложил Владо.

— Чего я там не видала!

— А здесь что делать?

— Воздухом дышать будем.

— Верно, под открытым небом как-то легче на душе делается.

Калушка нахмурилась, встретив насмешливый взгляд Владо.

— Тепло сегодня. Давай посидим здесь, — кивнула она на лежащее у тропки бревно.

Сели рядышком. Внизу шумел город. Лес нежно вторил ему. В небе перемигивались звезды.

— Иду я сегодня по улице, — заговорил Владо. — Смотрю, малыш в лохмотьях, ручонку протянул, милостыню у прохожих просит… Так что наше положение совсем не такое отчаянное. Но я верю, что наступят иные времена, радость зальет весь мир, исчезнет горе. И если люди будут плакать, то лишь от радости.

— Что вы за народ… будто на сцене говорите. Мечтаете о том времени, когда нас не будет.

— Да неужто можно так жить — одним только настоящим! — возмутился Владо.

— А откуда тебе ведомо как я живу! — вспыхнула Калушка. — Если бы ты знал, что мне пришлось пережить, слезами бы залился…

Владо удивленно уставился на нее.

— Знаешь только, что зовут меня Калушка, и все. А моя история такая, будто не в жизни все это было, а в книге какой-то написано… — девушка помолчала немного и, уже спокойно, не глядя на Владо, продолжала: — Я на Дунае родилась. С двух лет осиротела. У бабушки моей было двое сынов-погодков. Один — отец мой, а другой — дядя. Жили дружно, в достатке. Свое берегли, на чужое не зарились… Но вышло так, что полюбили оба одну девушку. Не знали, как быть. После решили — пусть она сама выбирает, кто ей больше по сердцу. Оба они были видными собой. Однако мой отец больше ей приглянулся. С ним она и повенчалась. Дядя мой начал пропадать где-то, редко домой захаживал. Счастье с несчастьем не могут ужиться под одной крышей. Вскоре после того как я родилась, отца взяли в солдаты. Дядя все сохнул по моей маме. Однажды работали они в поле. И что у них там было, не знаю… Может, уговаривал он маму бежать с ним или еще что… да отказалась она. Тогда он убил ее…

— Убил?! — воскликнул пораженный Владо. — Как же это у него рука поднялась на жену брата?

— А вот ты… мог бы убить человека из-за любви? — задумчиво спросила Калушка.

Владо смотрел на нее так, как будто видел ее впервые. Она никогда не рассказывала ему о своей жизни. А Калушка, как бы отвечая на какие-то свои мысли, тихо промолвила:

— Не сможешь… да и никто из вас не сможет, сила ваша на другое идет… — Некоторое время они молчали. Потом Калушка, словно спохватилась: — А после вот что было: вызвали телеграммой отца, а что стряслось не сообщили. Как приехал он, повели его в церковь. Глянул он на маму в гробу, закачался как пьяный, а в волосах будто коробочка хлопка лопнула, поседел он А потом что было… отслужил свой срок, снова женился. За мной бабушка смотрела, берегла от мачехи. Умерла бабушка, когда мне шестой год пошел, и осталась я совсем одна на белом свете. Худо стало жить, чего только ни вытворяли со мной, чего я только не натерпелась… даже на цепь нажали, как собаку… И вспоминать не хочу, да не забывается прошлое. Вот и нынче припомнила, как уволили меня… Ничего, не пропали и не пропадем.

Владо невольно взял ее за руку, погладил пальцы. Калушка встала.

— Быстро расчувствовался, — усмехнулась она. — Стало быть, не хлебнул ты еще горюшка. А вот я порой думаю, что вот здесь у меня камень…

Владо ничего не сказал на это, разглядывал лицо девушки, будто запоминая его.

В небе ярко блестели звезды.

*

Задувал теплый южный ветерок, слизывая последние остатки снега на казарменном плацу, поглаживал щеки солдат, выведенных на строевые занятия. С кровель одноэтажных, длинных как бараки построек срывалась капель, барабаня по плитам. В лужицах вспухали и плыли покачиваясь пузыри.

Поручик Буцев вышел из ротной канцелярии. На него повеяло влажной прохладой. На последней ступеньке крыльца поручик поглядел по сторонам и недовольно поморщился — ни зима, ни весна, одна только грязь и сырость. Зашагал на плац. Перепрыгивая через лужу поскользнулся, но удержался на ногах. Только брызнуло на голенища, да колесико на конце ножен сабли чиркнуло по грязи. Скулы поручика напряглись, на лбу вздулась синеватая жилка. Обогнув кирпичную стену конюшни, он вышел на плац, покрытый прошлогодней травой. Вынул носовой платок и смахнул брызги грязи с сапог. Выпрямился и зашагал как на параде, будто за ним неотступно следили тысячи глаз.

Увидев, что солдаты стоят кучками на плацу, раздраженно подумал: «Распустил их фельдфебель, растолстел, обленился…» На скулах заиграли желваки.

Фельдфебель заметил приближающегося поручика и быстро построил взвод, засуетился, выравнивая шеренги. Затем четко печатая шаг, направился к подошедшему поручику, щелкнул каблуками и отрапортовал. Испытывая желание придраться к чему-либо, чтобы дать выход накопившемуся раздражению, поручик Буцев прошелся вдоль шеренг. Однако все было в полном порядке. Довольный выправкой и видом солдат он повеселел, встал перед фронтом и поднес два пальца к козырьку фуражки.

— Здорово, молодцы!

— Здравия желаем, господин поручик! — рявкнул одним горлом взвод. Губы поручика слегка покривились, раздвинулись, словно он собирался улыбнуться, но не улыбнулся и снова вскинул руку к фуражке.

— Здорово, молодцы!

— Здравия желаем, господин поручик!

Эхо ответного приветствия замерло где-то за казармами. На этот раз губы поручика даже не дрогнули. Он был доволен.

— Вольно! — скомандовал он и поглядел на фельдфебеля. Тот не мигая смотрел на него крысиными глазками, тревожно думая: — «Не в настроении, задаст жару…» — и облегченно вздохнул, услышав распоряжение:

— Приступить к занятиям!

— Слушаюсь! — откозырял фельдфебель. «Пронесло, слава богу!» — успокоился он и скомандовал: — Разойдись!

Взвод распался, и тут же снова послышались команды:

— Стой!.. Стройся! Становись!.. Равняйсь!

Придирчиво оглядев снова построившихся солдат, фельдфебель заговорил:

— Подтяни живот!.. Кому говорю!.. Да, да, тебе!.. Вот так! Как скомандую «смирно», вытянись в струнку и замри… Выше голову, чего в землю уставился, не уронит она тебя… Взвод, сми-ир-р-но!

Поручик Буцев прохаживался, меряя шагами размякшую землю. Слушал привычные команды усердствующего фельдфебеля и улыбался чему-то про себя. Чувство досады словно испарилось. Теперь если он и по колено в грязи увязнет, это не нарушит его хорошего настроения. Ходил взад-вперед, искоса поглядывая на солдат. Он не знал их по именам, но зато отлично помнил кто где стоит в строю — в середине, на правом или левом фланге — четвертый справа, пятый слева… Относился он к солдатам строго, но справедливо. Не любил растяп, лентяев или ловчил и испытывал настоящее удовольствие обучать простоватых, но смышленых сельских парней.

Круто повернувшись поручик Буцев подошел к взводу и приказал построиться полукругом. Взял винтовку у ближайшего солдата, чтобы показать ружейный прием.

— Смирно! — скомандовал он сам себе. — Наперевес!..

Ложе винтовки словно треснуло от сильного шлепка ладони. — Коли! — поручик мгновенно присел, откинувшись назад и тут же сделал резкий выпад. Глаза его расширились, будто он действительно проткнул штыком незримого врага. Затем он приставил винтовку к ноге и щелкнул каблуками.

— Вольно! — и поручик вернул винтовку солдату.

— Штыковые атаки доблестных болгарских солдат, — заговорил он, — повергали в панику противника… Услышав нашу команду «К бою! В штыки!» и громовое «ура», противник обращался в бегство… Золотыми письменами вписаны в историю наши славные победы под Адрианополем, Люле-Бургасом и Чаталджой…

Выспренная речь поручика завораживала солдат, они впитывали каждое его слово, сами загораясь его воодушевлением.

— Вопросы?

Обычно солдаты избегали задавать вопросы, по опыту зная, что ничего хорошего из этого не выходит. Но сейчас многим из них хотелось показать поручику, что им понравились его слова.

— Дозвольте мне, господин поручик. Рядовой Лалю Бижев!

— Говори, молодец!

— Когда я учился в третьем классе, учитель рассказывал нам о сражении под Чаталджой. Как услышали турки команду: «К бою, в штыки!», подумали, что приказано «по пять на штык» и разбежались, кто куда…

— Анекдоты сейчас неуместны… Ваш учитель слишком приукрасил свой рассказ.

Поручик Буцев окинул солдат строгим взором, как бы давая понять, что вопросы излишни.

— Внимание, показываю еще раз… Винтовку, молодец.

Поручик повторил ружейный прием, и опять ложе винтовки словно треснуло в его руках, как будто они были железными.

— Все понятно?

— Так точно, господин поручик!

Солдаты с удовольствием смотрели на своего командира. В большинстве своем сельские парни, они привыкли с уважением относиться к людям, выказывающим себя мастерами своего дела.

Все приступили к отработке ружейного приема.

Поручик Буцев натянул на руки черные кожаные перчатки, взялся за эфес сабли и снова начал прохаживаться по плацу. Вид у поручика был задумчивый, но в сущности он ни о чем ни думал.

Спустя некоторое время поручик услыхал тот самый, подобный треску звук, который только он умел извлекать, делая ружейные приемы. Он обернулся. Высокий и стройный солдат с широким открытым лицом, командовал сам себе:

— Смирно!.. Наперевес!.. Коли! — Со стуком перехватывая винтовку, он пружинисто приседал, запрокидывался и рывком посылал тело вперед, резко выбрасывая руки, крепко сжимавшие винтовку.

Поручик подошел поближе. Взгляд солдата — мягкий, добрый, по-девичьи застенчивый, мгновенно менялся при команде «коли!» — становился суровым и решительным. Поручику захотелось поговорить с этим парнем.

— Эй, молодец! Подойди-ка.

— Слушаюсь, господин поручик! — солдат подошел, выбрасывая и твердо ставя ноги. — Рядовой Мишо Бочваров.

— Давно в моем взводе?

— Поступил…

— Стоп! — прервал его поручик. — Помню, третий справа в первой шеренге. Во взводе с марта месяца.

— Так точно, господин поручик. С десятого марта.

— Откуда родом?.. Стоп! Знаю… Отлично, молодец!

— Рад стараться, господин поручик! — ответил Бочваров, недоумевая, за что его похвалил командир.

Губы поручика раздвинулись в улыбке, обнажай ровные белые зубы.

— Продолжай, молодец!

— Слушаюсь, господин поручик! — Бочваров четко сделал поворот кругом и вернулся на свое место.

Фельдфебель ни слова не упустил из разговора поручика с солдатом. Проходя мимо Бочварова остановился и тихо сказал:

— Ежели всегда будешь так стараться, помогу стать унтером.

— Слушаюсь, господин фельдфебель! — рявкнул Мишо Бочваров.

— Тише ты, — оглянулся фельдфебель и, улыбаясь, отошел.

Южный ветер продолжал задувать. В разрыве облаков показалось солнце. Заблестели черепичные кровли. Спустя некоторое время раздались медные звуки горна. Солдаты построились.

— Смирно! — шеренги качнулись и замерли.

— Шагом… марш!

Раскисшая земля захлюпала под тяжелым обрушивающимся на нее слитным шагом солдатских шеренг.

Песня парила над взводом, заглушая его мерную поступь.

— Веселей! Веселей! — покрикивал поручик, оглядывая солдат. Песня как бы возвращала его в прошлое, когда он, пять лет тому назад, будучи еще юнкером, маршировал вот так же на плацу училища. «Как быстро летят годы!» — подумал он.

Вечером в казарме записные остряки подшучивали над Мишо.

— Показался ты поручику. Быть тебе унтером!

— Бери выше — офицером станет!

— Эй, Бочвар, не забудь тогда про меня!

Мишо Бочваров только улыбался в ответ.

*

Воскресенье. Сегодня молодые солдаты увольняются в город. После обеда ротный фельдфебель построил взвод и пошел по шеренге — осматривает обувь, воротнички, теребит пуговицы шинелей, заставляет поднимать руки, проверяя не распорото ли под мышками.

— Ежели я что не замечу, дежурный в воротах не пропустит. Тогда пеняй на себя! — прогремел в каменном коридоре его хриплый бас.

Встав перед строем и подав команду «вольно» фельдфебель назидательно заговорил:

— Слушайте, что я вам сейчас скажу. Солдат в отпуску должен быть как девка на смотринах. По улице идешь, вид покажи, гляди орлом! А с барышнями кто погулять захочет, чтоб обхождение было приличное. И ничего такого себе не дозволять… На кого это там нетерпячка напала! Я все вижу… Один вот так торопился да в яму свалился! Да ты хоть лопни, покуда всего не скажу, никого не выпущу. Запомните это раз и навсегда… А пуще всего бойтесь опоздать. На одну секундочку не поспеешь до горна — в карцер и под суд! Так что гляди в оба. Пошел куда, соображай — поспеешь ли назад вовремя… Смирно!.. Вольно!

Фельдфебель встал в дверях.

— Проходи по одному!

Он в последний раз оглядывал солдат, проверяя все ли в порядке.

— Покуда просеют… сколько времени зазря пропадет, — не выдержал кто-то.

Фельдфебель услыхал и мигом закрыл дверь.

— Стой! Кто это там недовольствует?.. Верно, из образованных кто. Вот вычеркну из списка, будет знать… Давай, следующий!

К нему шагнул трепещущий от волнения Лалю Бижев.

— Брюхо-то подбери, — ткнул его в живот фельдфебель. — Ровно баба на сносях!

Солдаты засмеялись.

— Чего ржете? Солдат должен делать серьезный вид, бравый вид, чтоб ему уваженье было…

Казарменные порядки не тяготили и не раздражали Мишо Бочварова. Он все принимал как должное. Служба давалась ему легко.

Фельдфебель было собрался накинуться и на него, но не нашел к чему придраться и молча пропустил мимо себя.

Поглядывая по сторонам Мишо весело шагал по улице.

В скверике с памятником гуляли гимназисты и гимназистки. Впереди на аллее он увидел офицерский плащ. Мишо тронул пряжку ремня и вытянулся. Навстречу ему шел поручик Буцев. Четко ставя ногу Мишо козырнул и прошел мимо, вспоминая с приятным чувством, как поручик похвалил его на занятиях.

— Стой, солдат! — услышал он голос поручика и обернулся.

— Иди сюда!

Мишо подошел и встал навытяжку.

— Что прикажете, господин поручик.

Гимназистки поблизости остановились, глядя на них. Они ждали что офицер учинит разнос солдату и уже готовы были засмеяться.

— В отпуске?

— Так точно, господин поручик.

— Ты из моего взвода?

— Так точно, господин поручик.

— Можешь идти.

— Слушаюсь, господин поручик.

Отдав честь, Мишо повернулся кругом и пошел дальше. В глазах его сверкнул недобрый огонек и тут же угас. «Чего ради поручик остановил меня? Может, покрасоваться хотел вон перед той белокурой…» Он вспомнил о Тотке и, оправдывая поручика, подумал, что ради нее мог поступить так же, мол, погляди какой я…

Шагая по улицам, Мишо Бочваров продолжал думать о Тотке. Припомнил как перед уходом в казарму, они долго стояли у калитки, он держал ее за руку, перебирая пухлые пальцы. Сейчас Мишо пожалел, что не сказал ей о том, что надумал. Ускорил шаги, чтобы поскорей добраться до дома, где жили Герган и Здравко. Он хотел спросить их о Тотке.

Гимназисты были дома. Здравко читал, а Герган сидел перед железной печкой, запихивая в нее разный бумажный сор.

— Здорово, ребята.

— Здравствуй, в город пустили?

— Ага, дай, думаю, зайду. Ходили в село?

— Только что воротились, — ответил Здравко.

Герган взял сумку и вывалил на стол грудку чернослива и сушеных груш, угостить земляка.

— Как идет служба? — спросил Здравко.

— Ничего, привыкаю. В нашем взводе все деревенские, один только городской, пройдоха. — И догадываясь, что интересует Здравко, добавил: — Сынков из богатых хозяйств нету, все бедняки, славные ребята…

— Я по дороге с матерью твоей повстречался, — сказал Герган.

— Что она тебе говорила? — радостно встрепенулся Мишо.

— Да мы и не разговаривали, она на телеге ехала.

— Трудно ей теперь, одна она, — посетовал Мишо.

Время шло, а он все не решался спросить — видели ли они Тотку, все ждал подходящего момента. Послышался бой городских часов — пробило семь. «А пуще всего бойтесь опоздать…» — прозвучали в ушах Мишо слова фельдфебеля. Он стремительно поднялся, затянул ремень. Пожал руку Здравко.

— Заходи, — сказал тот.

— Ладно.

Герган пошел проводить его. На крыльце Мишо потоптался, и, заливаясь краской смущения, спросил:

— Как там Тотка?

— Чья, Биязовых, что ли?

— Ага.

— Здесь она в городе, в прислугах.

Глаза Мишо Бочварова радостно блеснули, торопливо простившись с Герганом, он быстро зашагал по улице. Лицо Тотки неотступно маячило перед ним — кроткое, с застенчиво потупленными глазами. Мишо даже ощутил теплоту ее пальцев, словно она шла рядом с ним. В сердце рождались, одно за другим, нежные слова… У железных ворот казармы он остановился, помедлил немного и, оберегая правую руку, в которой, как ему казалось, еще хранилось тепло пожатия Тотки, открыл калитку левой рукой.

*

Зазеленели дворы. Желтым цветом покрылись ветки кизила. Поднялась трава под плетнями. Ничто уже не мешало победному шествию весны.

Дед Габю, без шапки, в суконной куртке, чинил ограду вокруг тока. Ленивый ветерок пошевеливал седые пряди его волос. Послюнявив гвоздь, он ожесточенно вколачивал его в доску.

Неподалеку от него Петкан тесал заготовку для нового дышла. Старик поглядел на сына и заметил:

— Не просохло еще дерево-то.

— Так что, дожидаться покуда подсохнет? Старое-то поломалось совсем.

— Дед твой веревкой его подвязывал и никто не попрекал его — Георгия Ненова Караколювца, дескать, плохой он хозяин. Уважали его, да еще как! Вон, омут на реке доселе его именем зовут. А твоим, торопыга, именем, чего назвали?

— То же самое, что и твоим!

— Зачем его таким длинным делаешь?

— Хватит тебе ворчать. Как кончу, тогда и говори.

Бабушка Габювица вышла из кухни, чтобы предотвратить перепалку.

— Довольно вам орать!

— А тебе что, не суйся не в свое дело! — загремел старик. — Поговорить нельзя, что ли?

— Хорош разговор, орете так, что в кухне слышно.

— Вот и ладно, что услыхала и вышла на белый свет поглядеть, а то все безвыходно дома сидишь! — ответил дед Габю.

— Мама, занимайся своим делом! — сказал ей и Петкан.

— Перестань басить, Габю! Петко, не связывайся с ним. Идите, поедим.

— Упрямая голова, — ворчал дед, направляясь к дому.

— Знаешь ведь, что не любит он, когда ему под руку говорят, а все стоишь у него над душой.

— Ладно тебе, и ты то же — всем дыркам затычка, все суешься…

Бабушка Габювица только махнула рукой и скрылась в кухне.

Старик взял кувшин с водой, сполоснул лицо и вошел в кухню.

— Зовешь, а на стол еще не собрала! Мне, что ли, собирать. Сама видела, делом занят. Теперь что, сидеть и ждать, время терять понапрасну!

Старуха, ворча себе под нос, суетилась, собирая на стол.

— Сколько раз я вам говорил, коли зовете есть, то все должно быть готово, — ворчал он, подсаживаясь к столу.

— Не выговорился еще, а? Ну говори, говори, я послушаю…

— Полно вам, — не выдержала Вагрила, — хоть бы за едой помолчали.

Хлопнул дверью Петкан, сел и сразу же принялся хлебать из большой общей миски, лежащей на середине стола.

— Хоть бы лоб сперва перекрестил! — нахмурилась Вагрила.

Петкан положил ложку, с усмешкой проглотил поспешно застрявший в горле кусок, и сделав серьезное лицо, размашисто перекрестился.

Некоторое время ели молча, только постукивали ложки, да мяукал похаживающий вокруг кот.

— Петкан, — первая нарушила молчание бабушка Габювица.

— Ну?

— Кроме нас, кто другие бахчу вскопали?

— Да как он тебе это обскажет, когда ты со двора не выходишь, и не знаешь что и где! — вмешался дед Габю.

— Уж и спросить нельзя! Стоян-то вскопал свою бахчу?

— Ровно с неба свалилась, да ведь его же арестовали, кто ему вскопает?

— Меилица сказывала, выпустили его.

— Коммунистов теперь не держат долго под арестом. Такая теперь политика, — заметил, не поднимая глаз, Петкан.

— Ведь за столом сидишь, хлеб ешь! — легонько хлопнула его по колену Вагрила. Не любила она когда во время еды разговаривают. Но дед Габю словно того и ждал. Поспешно хлебнул еще разок, и забасил:

— Не держат их долго! Просто зло берет такое слушать. Да когда власти наши согласятся терпеть коммунистов? Как это ты не можешь понять такой простой вещи. Сам посуди, неужто ты позволишь кому чужому распоряжаться у тебя на дворе. Так и государство…

— Да разве я об этом? Говорю, что больше недели их не держат. Такая теперь политика. Знаешь что такое политика?

— Да вот только сейчас от тебя услышал, а то бы и не знал!

— Завтра все может по-иному обернутся и начнут их сажать. А покуда только так, для острастки, арестуют и выпустят.

— Ладно что Гергана нет, послушал бы он твои речи.. Он и без того таиться начал, не те книжки почитывает…

— Да будет вам, ведь хлеб едите, — сказала с досадой Вагрила.

— Всегда вы за столом споры затеваете. Просто кусок в горло нейдет! — поддержала сноху старуха.

— А ты не садись есть с нами!

За столом снова стало тихо.

На этот раз Вагрила не рассердилась на свекра — прав он был насчет Гергана. Она и сама тревожилась за младшего сына и все собиралась потолковать с ним. Петкан первым положил ложку и, отряхнув шаровары, спросил:

— А взвару нету?

— Есть, — ответила Вагрила и поставила на стол миску.

Дед Габю хлебнул несколько ложек, поднялся и улегся на кровати.

— Ведь дело у тебя срочное, торопился, не хотел время терять понапрасну, а теперь, поглядите на него, — поддела мужа бабушка Габювица.

— От бестолкового человека жди бестолковой речи! Что же я по-твоему, куска не прожевавши бежать на поле должен? А ты печку обтирать будешь?

— Мама! — остановила Вагрила свекровь, которая уже было открыла рот, чтобы ответить мужу хлестким словом.

*

Тревожилась Вагрила о Гергане. Встречался он со Стояном Влаевым. Читал запрещенные книги. Тут недалеко и до беды. С Влади совсем иное дело. «Женится и остепенится…»

Погода установилась хорошая. Через неделю можно будет сажать лук, Вагрила принялась перебирать семенной лук, откладывая головки покрупнее на медный поднос.

— И махонькие они тоже в дело идут, лишь бы здоровые были, наверстают, — заметила свекровь.

Дед Габю подремал немного и, открыв глаза, заговорил, будто продолжая прерванную беседу:

— Драть Гергана надо, а Петкан ему потакает. В таком возрасте легко с пути сбиться. Ну да это не страшно, ежели вовремя наставить. Вот взять Петко Владова, как молодой был, все против властей шел, самый что ни на есть коммунист. Все в рощу ходил, речи там деревьям говорил, оратором стать готовился. А после что — получил образование, устроился на государственную службу, живет припеваючи. Мозгляком таким был, а теперь разжирел ровно кабан. Попробуй, напомни ему о прошлом, полицию кричать станет, в участок тебя отведет…

— Будет тебе, слышали мы об этом, сколько раз уже говорил, не надоело ли, — прервала его бабушка Габювица. Она знала, что снохе не по душе эти речи.

— Я знаю о чем говорю, — старик спустил ноги с кровати и сел. — Покуда он еще молодой да зеленый надо его остеречь, а то потом, как в возраст войдет, поздно будет. А еще и донести могут, есть худые люди, только и глядят оговорить кого. Пропало тогда его учение. Вернется домой недоучкой. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Вроде попа расстриги. Что тогда? Я знаю о чем говорю. Ты мне рта не затыкай!

— Со Стояном он дружбу водит, — не вытерпела и Вагрила. — Нет, надобно его приструнить…

— О том и речь веду. Скрипнула дверь.

Заглянул Петкан.

— Вранка ревет. Верно, на сходку ей пора.

Дед Габю кашлянул, слышу, мол, и встал с кровати. Что касалось скота, то это было его дело. Буйволов своих он никому не доверял. Вот уже двадцать лет он не брал в руки серпа, но чтоб кто без него телегу запряг и куда-нибудь поехал — на мельницу, за сеном или за хворостом — этого не было. Он тут же отправился в хлев. Вранка беспокойно переступала, мычала, глаза ее возбужденно блестели. Сено в яслях лежало нетронутым. Караколювец прищелкнул языком, надел на буйволицу недоуздок и повел за собой…

— Может, он покрывал недавно, не понесет Вранка, — спросил он Марина — пастуха общинного быка.

— Нет, еще не приводили. Только ты не входи, стой в сторонке, сам знаешь, какой он буйный, — ответил тот, отвязывая быка.

— Ладно, — Караколювец обмотал недоуздок вокруг рогов Вранки и пустил ее в загон.

Бык скосился на Вранку, потянул воздух, раздувая ноздри. Вранка жалобно замычала. Подступив к ней бык ткнул ее широким лбом — раз, другой. Буйволица рванулась в сторону от него и пошла прочь на ослабевших, подгибающихся ногах. Но бык не отставал от нее, ударил лбом и сбил наземь. Она пыталась подняться, но бык не давал. Марин наскакивал на него с колом, пытался отогнать.

— Погубил буйволицу, проклятый, погубил! — кричал Караколювец за оградой.

— Не принял он ее. Теперь его не укротить, побегу за лесником, — сказал Марин и, бросив кол, побежал к общинному правлению. Бывало, что приходилось выстрелами отгонять рассвирепевшее животное, а то и застрелить.

— Погубит ее, зверюга, погубит!..

Прибежал лесник с карабином.

— Пошел! — крикнул он, щелкнул затвором и выпалил в воздух. Бык яростно взревел и тяжело затрусил прочь.

— Вранка! Погоди, Вранка!.. — бежал за буйволицей Караколювец, не зная как успокоить ее.

— Зверюга! Выложить его надо бы, да в ярмо!.. Мать его… — хрипел, матерясь, старик, едва поспевая за напуганной Вранкой.

— Да погоди ты, милая, хорошая! Вранка, милая… — Караколювец вдруг спохватился, что повторяет слова жены, страшно разгневался на себя за это и снова выматерил быка.

Вранка обернулась и, увидев, что бык не гонится за ней, остановилась, задирая голову. Шумно всхрапывала, с ноздрей срывались на зеленую траву клочья пены.

Дед Габю размотал недоуздок, ласково похлопал буйволицу по шее, погладил по боку и повел ее за собой. Они уже были далеко от загона, когда Вранка снова замычала. Стала упираться, бить копытами.

— Да он тебя чуть до смерти не забодал, а ты опять к нему захотела! — удивился дед Габю.

У дощатой калитки своего двора он закричал во все горло:

— Эй, есть ли кто живой в доме! Спите или померли все?

Жена побежала к нему через двор, поправляя платок на голове.

— Чего ты, Габю, что стряслось?

— Уши у всех, что ли, заложило?

— Да не ори ты. Как услышала, ну, думаю, пожар или убили кого.

— Ступай, положи в торбу хлеба и головку лука.

— Зачем? Куда ты собрался?

— Да чего тебе объяснять, спешу я. Ступай скорей. Ничего не вышло с Вранкой.

— Как так?

— Да вот так, поди спроси у быка. Не приглянулась ему Вранка.

— Так бы и сказал…

Спустя несколько минут дед Габю уже шагал по шоссе, ведя за собой буйволицу. Он торопился. Не случишь ее вовремя — останется яловой. Зачем тогда тебе она? И продавать станешь, никто ее не купит. Веди тогда ее на бойню, а это прямой убыток. Потому время от времени он дергал ее за повод и бранил разными словами.

*

На село неторопливо опустился вечер. Дома устало обмякли в его теплых ласковых объятиях. Сады притихли. Засветились окна. Караколювец лежал на кровати. Время от времени вставал, поглядывал в окошко на кухню — не собирают ли на стол, и снова ложился. Устал он, натрудил ноги. Мало ли пришлось ходить с буйволицей. Наконец он не вытерпел и вышел в кухню. У очага поклевывала носом жена.

— Эй, рассвело уже.

— А? Чего тебе? — вздрогнула она.

— Как чего? Ужинать давно пора. Время сейчас такое, каждая минута дорога. Кого ждем? Поедим и спать.

— Да когда мы это не ужинавши спать ложились, — сказала старуха, шумно зевнув и встала. Выкатила и поставила на середине кухни низенький столик с круглой столешницей. Кошка первая заглянула что на нем.

— Брысь! — крикнула ей бабушка Габювица, ставя на стол миску с похлебкой из фасоли, над которой вился парок.

Караколювец, как обычно, уселся спиной к двери.

— Может, подождем Влади, а? — спросила Габювица.

— До утра и прождем, — сердито ответила Вагрила.

Караколювец зачерпнул ложку, поморщился, похлебка ему не понравилась. Накрошил хлеба в миску с кислым молоком. Необычно тихо отворилась дверь и вошел Влади. Тихо поздоровался и подсел к бабушке. Домашние давно уже не видели его за столом. Дед Габю удивленно поглядел на внука и снова принялся шумно хлебать.

Влади чувствовал себя как-то скованно, словно в гостях у незнакомых людей. И не посмел он сразу, как собирался, направляясь домой, объявить домашним о своем решении. «Тот и господин, кто все может сделать один», — подумал он и ласково взглянул на бабушку. От нее он слыхал эту поговорку. Потом оглядел любящим взором всех сидящих за столом, почувствовал, что они сейчас стали для него еще роднее, чем раньше. Ему показалось, что даже в сладостные минуты свиданий с Недкой он не забывал о них.

Дед Габю облизал ложку, со стуком положил ее на стол и хлопнул себя по коленям — так он обычно делал, собираясь встать из-за стола. И Влади не стал больше медлить.

— Мама, мы с Недкой уговорились, слово друг другу дали…

Вагрила поспешно поднесла ложку ко рту, чтобы скрыть набегающую на губы радостную улыбку. Сделала серьезное лицо.

— Стол у нас широкий, места хватит, — первая дала свое согласие бабушка Габювица.

Дед Габю не снял с колен широких ладоней, не встал и с неудовольствием глядел на внука. «И чего ты пришел спрашивать? Схватил бы ее как волк ярочку и приволок, а мы уж после все бы устроили. Показал бы свое молодчество. А ежели все торной дорожкой идти, не о чем будет вспомнить на старости лет. Дерево познается в плодах, а человек в делах. Эх, на твоем месте, уж я бы…» — думал Караколювец, но не решился выразить свои мысли вслух и только сказал:

— Завтра Бияза пошлем сватом в Здравковец. Чтоб все как полагается.

— Ступай, Петко, скажи ему об этом сейчас, — заторопилась Вагрила.

Петкан стряхнул крошки с колен и, не говоря ни слова, встал. Дед Габю тоже поднялся и пошел в комнату, но в дверях обернулся и тихо промолвил:

— Приготовьте там что надо.

— Давай, мама, приберем со стола, — засуетилась Вагрила.

Дед Габю растянулся на кровати и с досадой подумал: «Худо жизнь устроена. Нельзя человеку сказать о том, что думает».

Вагрила слышала, что девушка, которая должна стать ей снохой, из бедняцкой семьи. «Коли любы они друг другу, бедность не помеха», — подумала она, приготовляя все, что требовалось для свадьбы. Вышитые платки и полотенца, рубахи, медные подносы и котлы. Сложила все это подле кровати, чтобы когда ляжет спать, напомнили бы они о радости, которая придет к ней в дом. Новый человек придет, а за ним и второй…

Наутро Бияз и Недко Паша́ собрались в Здравковец. Путь недолгий, если прямиком через Крутую-Стену. Но ведь они не кто-нибудь, а сваты, не приличествовало им идти пешком. Бияз запряг телегу. Все Караколювцы пришли к нему во двор — проводить.

— Погляди, что они за люди, какое у них хозяйство, — наказывала Биязу бабушка Габювица.

— Дело сделано, ни к чему поздние оглядки! — прервала ее Вагрила.

Дед Габю осмотрел телегу. Не понравилась она ему. Старая, ободранная, не подходит она для такого дела, колеса вихляются…

— Не поломалось бы что в дороге, — сказал он.

— Ничего, доедем.

— Ну, в добрый час!

Бияз уселся на передке и подернул вожжами.

— До свидания!

Караколювец сердито покусывая ус, обернулся к сыну.

— Эх, Петко, скоро, как говорится дедом станешь, а ума у тебя… Загодя надо было телегу посмотреть, все ли как надо. Ведь не что-нибудь, а свадьба…

— Не кричи на улице, дома скажешь, — оборвала его жена.

Дед Габю так глянулна нее, что ее будто ветром отнесло назад. Когда пришли на двор, Караколювец сказал:

— Сколько раз я тебе говорил — не затыкай мне рот. Ведь свадьбу затеяли и все должно быть в полном порядке, да так, чтоб комар носу не подточил.

— Прав он, Петко, — поддержала свекра Вагрила.

Старик сразу утихомирился, перестал ворчать.

*

Телега со сватами долго скрипела по проселочной дороге. Приехав в Здравковец, Бияз слез с передка и, сопровождаемый Недко Пашой, вошел с важным видом на заросший травой двор. На пороге дома встретила их мать девушки.

— Петре, — обернувшись, крикнула она. — Выйди, прасолы пришли… Поросят купить хотите? Нету у нас для продажи.

— По другому делу мы, — улыбнулся Бияз. Женщина неохотно отступила от дверей. Войдя в кухню, Бияз сразу подметил, что не ждали здесь сватов.

— Садитесь, — пригласила женщина.

Вышел отец. Поставил на стол бутылку с ракией и принялся угощать гостей.

— Неужто невдомек вам зачем мы приехали к вам, — спросил Бияз, глядя на мать Недки. Он понял, что как она решит, так и будет.

— Молоденькая она еще, рано ей замуж, — промолвила та.

— Пусть она сама нам это скажет, — пробормотал Бияз.

Женщина метнула сердитый взгляд на мужа и ответила:

— В город она ушла с подружками, наряды покупать.

Бияз понял, что тут что-то не так. Посидев ради приличия еще немного и перебросившись с хозяевами парой слов о посторонних вещах, Бияз и Паша встали.

— Пусть подрастет, молоденькая она еще, — сказала проводившая их до калитки хозяйка.

— Быть бы живу, а дни будут! — ответил Бияз и стегнул лошадь.

За первым же поворотом, у первого же дома Бияз спрыгнул с телеги.

— Эй, люди добрые! — крикнул он. — дозвольте водицы испить.

— Заходи, пей вволю! — ответил ему рослый горец и сам пошел к колодцу с журавлем, достать воды.

Бияз окунул усы в ведро.

— Вода у нас, нигде другой такой нету, без хлеба жить, одну эту водицу пить, не помрешь с голоду, — нахваливал ее крестьянин. — А вы сами откуда будете?

— Из долины мы, — утираясь рукавом, ответил Бияз.

— Бывал к там. Земля у вас родит хлеб. Вот и приезжаем к вам за мучицей…

— А мы к вам за девицей, — в лад ввернул Бияз.

Горец усмехнулся и покачал головой.

— Тут по одной нашей девицей ваш парень сох. Да умыкнул ее ночью старостин сын. Сказали ему, будто ваш сватов собирается прислать, ну он и умыкнул ее. Опоздали сваты.

Все теперь стало ясно Биязу. Он еще раз окунул усы в ведро.

— Водица у тебя не того… неважная.

— Это почему! — удивился горец.

— На еду сразу тянет.

— Сразу видно, что из долины ты. Привередливый вы народ. Потому и хлеба много у вас, что вы его без нашей воды не в охотку едите.

— Ну, прощай. Будь здоров, — сказал Бияз, не желая продолжать беседу, и пошел со двора.

Весенний вечер застал незадачливых сватов в дороге. Подъезжая к селу они видели, как один за другим в нем загораются огоньки.

*

Вагриле порой очень хотелось спросить сына про девушку, какая она ростом, пригожая ли, да опасалась досадить ему своими расспросами. Какая ни есть, коли выбрал он ее, стало быть, она по сердцу ему. Вагрила украдкой любовалась сыном. Ростом чуть выше среднего, широкий в плечах. Теперь, когда Влади решил жениться, он показался Вагриле еще более ладным и красивым.

Дед Габю лежал на кровати, размышляя вслух:

— Влади родился на Малую Пречистую, в войну это было. Тогда все на мои плечи легло, — он поглядел на свои руки. — Да, натрудились они. Теперь на Богородицу двадцать один ему исполнится. Эге, да ведь, кажись, и я в этом возрасте женился. Но куда ему до меня. Удалой я был, буйный, кровь вином по жилам бежала…

Хлопнула калитка, донеслись поспешные шаги. Старик встал с кровати и нагнулся к окошечку в кухню. Вошел Бияз.

— Добрый вечер, — сказал он. Караколювец вышел к нему.

— Присаживайся. Сношенька, дай-ка ее сюда, — сказал он, поглядев на полку над очагом, где стояла бутылка с ракией.

Бияз взял поданную Вагрилой бутылку, приложился к горлышку, но не отхлебнув ни одного глотка, тут же опустил ее.

— Вчера ночью умыкнул ее старостин сын со своими сродниками. Сама Недкина мать пособила им…

Будто грозовая туча легла на лицо Караколювца, под нахмурившимися бровями гневно блеснули глаза. Заметался он по кухне.

— Без ведома отца он бы на это дело не решился! Ясно, сам староста благословил свое чадо. Да ежели ты староста — неужто тебе все дозволено. Тебя не за тем поставили старостой, чтоб ты эдакие безобразия учинял, поперек пути людям становился. Тебя поставили бумаги смотреть…

— Шепнул ему кто-то, что сватов засылают, вот они поспешили умыкнуть девку…

— Что с того, что он богатый? Зато у нас род какой! Где ему с нами мерятся. Испугался…

— Богатый, что бык рогатый, только и знает, что гордость свою тешит, — негодовала Вагрила.

— Жидкая у него кровь-то, — продолжал метаться по кухне дед Габю. — Сильный человек не таится, не идет окольным путем… А ты чего так поздно явился? — набросился он на Бияза. — Как узнал, что эдакое стряслось, брось телегу да бегом сюда, напрямик через Крутую-Стену. Мы бы туда еще засветло поспели, быть, может, и сделали что… А теперь куда уж на ночь глядя. Да что я говорю, чужое тебе это дело, не принял ты его к сердцу… Мягкая у тебя душа, Бияз, муху убить боишься…

Не ожидавший этих слов Бияз втянул голову в плечи, весь как-то сжался и начал тихонько отступать к двери.

— Нет, погоди! — загородил ему дорогу Караколювец. — Не прячься, ты мне ответь, коли я неправ, докажи, что я неправ!

Переминаясь с ноги на ногу, Бияз чуть слышно промолвил:

— Не виноват я, дед Габю. Ну чего нам ругаться…

— Ступай, — шагнул в сторону Караколювец. — И отец твой таким же был, на гадулке был играть горазд, а чтоб поперек кому слово молвить, так на это у него духу не хватало. И у тебя душа заячья…

Бияз шел к калитке, подгоняемый обидными словами Караколювца. Ни слова не сказал в ответ. Вошел к себе домой как пришибленный, понурив голову.

— Что это с тобой? — встревоженно спросила его жена.

— Больше к Караколювцам я ни ногой.

— Да что же такое стряслось. С утра сват, а теперь… — всплеснула руками Биязиха.

— Будто ни на что я не годен, только играть умею, — сказал он, будто просил у жены сочувствия и утешения.

— Да не слушай ты людей, Трифон. Болтают зазря…

— Больше я к ним ни ногой.

Но не только обиду испытывал Бияз. Сознавал он, что мягкая у него душа, потому еще и досадовал на себя.

*

Вскоре после того как ушел Бияз, вышел из дому и Караколювец. Слухи по селу разносятся быстро. Вот он и пошел в корчму Ивана Портного. Пусть все видят, что неудачное сватовство не заставило его пасть духом.

На крыльце он потопал, хотя постолы у него были чистые, громко кашлянул. Так он всегда делал, прежде чем зайти куда, чтоб знали, что не вор идет, а честный человек. Отворил дверь, и яркий свет ударил его по глазам. Загораживая их корявой ладонью, поглядел по сторонам. В новую корчму Портного он пришел в первый раз, потому и любопытствовал. Прямо против него, за длинной стойкой угодливо улыбался ему сам Портной в белом фартуке. Караколювец не терпел никакой фальши в человеке, потому больше и не взглянул на него.

За столом у самой стойки, сидел Митю Христов.

— Пришел дед Габю, стало быть, дело твое пойдет, — сказал он Портному.

Тот вышел из-за стойки и поклонился Караколювцу:

— Добро пожаловать!

— Спасибо! — сморщив лоб, пробормотал дед Габю.

— Сосед! — воскликнул дед Меил. — Как же это ты пришел сюда? Верно, бабы тебе говорили не ходить, а ты им наперекор. Подсаживайся к нам.

Караколювец сел и заказал стопку ракии.

Дед Цоню отхлебнул из стакана.

— На чем это я остановился… Ага, ну и договорились мы, что довезу я его до города, а он за это угостит, накормит досыта. Ну, сел он и поехали мы. Довез я его, пошли мы в корчму Байдана. Заказал я похлебки и так начал уписывать, будто целую неделю у меня ни крошки во рту не было. Одну порцию за другой. Байдан не успевал подавать. С каждой порцией похлебки съедал я по стручку жгучего перца. Сколько мой седок заплатил — не знаю. Байдан после сказал, что я съел двадцать стручков! Ладно. Вскоре я опять его нагнал по дороге. «Давай, — говорю, — подвезу за один обед!» А он ухватился за карман, где кошель у него: «Езжай себе, — говорит, — второй раз я грабить меня не позволю!» «Ладно, — говорю, — садись, даром довезу». Недалеч от Падало сошел он, видно, побоялся, что я его снова к Байдану отведу.

— Материл он тебя, верно, — усмехнулся Караколювец.

— И поделом. Подумай только — дорога от Кукаты до города обошлась ему в двадцать похлебок! Как тут не ругаться… — помолчав немного, дед Цоню добавил грустно: — Молодой я был тогда, Габю, молодой… Вот такой кувшин вина одним духом выпивал, а теперь… — и он поглядел на свой стакан с недопитым вином.

— Нашел о чем вспоминать!

— А ты сам какой был. Помню, что на посиделках было. Как придешь, все перед тобой встать должны были, ровно, министр какой пришел.

Караколювец хотя и помнил обо всех этих вещах, но рассказывать о них, не в пример деду Цоню, не любил, как не любил и слушать о своем озорстве в молодые годы.

Он заплатил за ракию и встал. Снова огляделся по сторонам.

— И чего ее нахваливают!.. Что тут хорошего! Широко, высоко, ровно в амбаре. Нет здесь такого уголка, чтоб привык к нему так, будто дома у себя сидишь.

Вообще Караколювец не одобрял решения Ивана Портного бросить свое ремесло и стать корчмарем. Верно, редко люди шили новую одежду, но он мог бы заняться земледелием. «Ну что это за дело улыбаться и кланяться каждому… Стыда у него нет. Вот когда Райчо открыл корчму, никто его не укорил, горбатый он, хилый, неспособен к тяжелой работе, А Иван, здоровый мужик, взялся за такое легкое дело! — размышлял Караколювец по дороге домой.

В корчме попритихло. Посетители понемногу расходились. Митю Христов продолжал сидеть за пустым столиком. Ничего не заказывал. «Молодой, здоровый, а в кармане ни гроша!» — сетовал он про себя.

Иван Портной наливал вино в большой глиняный кувшин, подставив его под кран единственной бочки. Дела его пока шли не особенно хорошо, но все-таки удавалось сводить концы с концами. Не так, как прежде, когда ему частенько приходилось просить взаймы у соседей муки или фасоли…

— Как дела-то? — спросил просто так, томившийся скукой Митю Христов.

Иван Портной повернулся к нему, в вопросе парня ему почудилось сочувствие и доброжелательство, которого он отнюдь не подмечал по отношению к нему в крестьянах.

— Не особенно. Верно, приходят, да все больше беседуют. Слыхал как дед Цоню хвастался — одним духом кувшин вина выпивал, а теперь весь вечер просидел за парой стаканов.

— Денег нету, — судя по себе, заметил Митю.

— Деньги у них есть. Да не любят они расставаться с ними, — усмехнулся Портной.

— Нету, — нахмурясь, упрямо повторил Митю. — Ты на меня погляди, целый вечер просидел, а даже лимонаду не заказал. Стыдно на людей смотреть.

— Да что тебе люди! Не обращай на них внимания.

— А я и не обращаю. Я на себя гляжу, и тошно мне становится. Сколько ни бьешься — из нужды не вылезаешь! — Митю яростно стукнул по столу крепко сжатыми кулаками.

Клевавший носом за соседним столиком дед Цоню вздрогнул, тупо поглядел на Митю, и снова опустил голову.

Портной понимающе покачал головой.

— А как дальше думаешь быть? — спросил он.

Митю пожал плечами.

— Есть кое-что подходящее для тебя, потому и спрашиваю, — пояснил Портной, — Заходил ко мне сегодня дружок мой Иван Венков, полицейский. Может, знаком с ним?

— Видел его как-то, — неохотно ответил Митю, вспомнив как арестовали Стояна Влаева.

— Так вот, сказывал он, что у них в участке набирают полицейских. Можешь поступить на службу.

Митю приподнял брови и бросил какой-то робкий взгляд на трактирщика.

— В полицейские?

— Ну да.

Митю недоверчиво покачал головой и снова уставился на стол.

— Как хочешь, твое дело, — продолжал Портной. — Служить — это хорошо, не то что надрываться в поле, потеть не придется. Подумай, парень. Я тебе добра желаю. Ведь не о работе, о службе говорю. Неужто худо живут те, кто на государственной службе находятся?

Слова Портного взбудоражили мысли Митю, смутили его душу. Он встал, собираясь уходить. В это время в корчму вошел Влади.

— Чего изволите? — повернулся к нему Портной.

— Пачку крепких! — сказал Влади и, заплатив за пачку сигарет, нагнал у дверей уходящего Митю. — Погоди, тебя-то мне и нужно!

Лицо у Влади горело возбуждением, глаза блестели. Митю вышел с ним на крыльцо.

— Пойдешь со мной в Здравковец? — спросил Влади.

— Когда?

— Сейчас.

— Сейчас не могу. В другой раз, пожалуйста.

Влади молча отвернулся и быстро пошел прочь.

— Знаешь, что я тебе скажу, Иван, — обернулся в дверях дед Цоню.

Иван Портной, прибиравший со столов посуду в опустевшей корчме, вопросительно поглядел на старика.

— Я на своем веку столько вина выпил и толк в нем понимаю. Худо то, что ты враз решил разбогатеть. Правда, бывает такое с иными людьми, но тебе ли меряться с ними…

Иван Портной весь напрягся, сжал кулаки.

— Чего это ты? — спросил он.

— О том моя речь, что не следовало бы тебе так вино крестить, так водой его разбавлять, — пояснил дед Цоню и вышел.

*

«Подстерегает беда человека, и не ведает он, когда она навалится на него!» — подумала Вагрила за ужином и вздрогнула, насторожившись: — Почему это пришло ей в голову?»

Правда, она переживала за Влади, но не он, а Герган был ее главной заботой, за него она волновалась больше всего. «Уж не согрешила я в чем, и ты, господи, упрекаешь меня?» — встревожилась Вагрила, замерев с непрожеванным куском хлеба во рту.

В кухне было необычно тихо. Бабушке Габювице неможилось и она рано улеглась спать. Не с кем было сцепиться Караколювцу. Он посидел, посидел и тоже лег.

Вагрила убрала посуду со стола, смела крошки и вышла во двор. Подошел пес и стал ластиться к ней. На кровли домов и деревья проливался серебристый свет месяца. Еще в девичестве любила Вагрила такие тихие лунные ночи. «Сколько воды утекло, постарела я», — подумала она и пошла наверх по скрипучей дощатой лестнице. Петкан спал с открытым ртом, словно заглатывал серебристую полутьму. Перекрестившись на икону, Вагрила осторожно перебралась через мужа. Поворочавшись немного, она уснула.

«Ох, заспалась я!» — Вагрила поняла это прежде чем открыла глаза. За окном полыхала заря. Надев сукман, она торопливо спустилась во двор. Петкан с косой на плече, направлялся к калитке.

— Где нынче косить будешь?

Тот на ходу повернул голову. В сумраке блеснул светлячком огонек сигареты.

— На Крушаке люцерну, — бросил Петкан и хлопнул калиткой.

Вагрила пошла в огород нарвать травы для свиней. На листьях гасли последние капельки росы. Щебетали птицы. Нежный ветерок опахивал лицо Вагрилы. Раскрывались бутоны цветов. Земля пробуждалась, вдыхая живительную свежесть утра. В работе тревожные мысли меньше тяготили Вагрилу. На душе у ней полегчало.

— Петковица, слышь, Петковица, — вздрогнула она от тихого голоса. Почему-то не вызвав ее, как обычно, с улицы, Гергювица Враниловска, неслышно ступая, подошла к ней. Чего это она в такую рань?.. В груди Вагрилы шевельнулась досада, не хотелось ни о чем говорить, чтобы не вспугнуть, охватившего ее спокойствия.

Гергювица Враниловска вдохнула терпкий запах земли, словно хотела обрести с ним силу, которая бы помогла ей сообщить Вагриле страшную весть.

— С Влади что-то стряслось, в больницу его отвезли, — тихо, совсем тихо промолвила она.

Руки Вагрилы вздрогнули, выпустили передник, и ворох травы упал ей на ноги. Смысл сказанного не сразу дошел до нее. Она только поняла, что надо немедленно что-то сделать и, что было силы, побежала к бугру. На вершине она оглянулась и, увидев внизу дома, такие мрачные среди весеннего оживления, осознала, что бежит к мужу. Надо скорей сказать ему, чтоб бросил косить и отправился бы на попутной машине в город. Пусть не жалеет денег на врачей… Она гнала от себя всякие догадки о том, что такое могло бы случиться с Влади. Жаждала только что-нибудь сделать. Она перевалила через бугор и бежала теперь напрямик полем.

Солнце брызнуло золотом на горные кряжи, взбудоражило зеленя в долине. Нагоняя друг друга, прокатились по ним гривастые волны. Зашелестели кусты на межах, встрепенулись кроны одиноких грушевых деревьев. Из-под ног Вагрилы выпорхнул жаворонок и взмыл в лазурь. Она словно споткнувшись остановилась и пошла шагом, удивленно озираясь вокруг. Такими чуждыми показались ей сейчас эти радостно колышущиеся нивы, это голубое небо. Пусть солнце скроется за тучами, пусть все окутается мраком. Зачем сейчас ей эта красота, это великолепие земли? Пусть все исчезнет. Неосознанное желание что-то сделать, которое влекло ее вперед, придавало силы, вдруг оставило ее. Что-то незримое, страшное, надвинулось на нее, острой болью ударило в сердце. Ноги Вагрилы подкосились.

— За что, господи! — запрокидывая голову, протянула она руки к небу. Но каким равнодушным было оно в своей радостной свежести. Какими равнодушными были эти колышущиеся весело нивы. Она поняла, что произошло нечто непоправимое, что уже ничего нельзя сделать.

— Влади! — взлетел к небу ее дикий вопль…

Зачем она идет? Чего ищет? Ведь все уже кончено. Но она продолжала идти вперед, потому что у нее не было сил повернуть обратно. Она едва волочила ноги, ничего не видела и не слышала.

Петкан еще издали увидел Вагрилу, присмотрелся повнимательней и, бросив косу, побежал ей навстречу.

— Что стряслось? — спросил он.

Она съежилась, словно кто-то замахнулся на нее.

— Зачем, пришла?.. Что стряслось? — Петкан схватил ее за плечо. — Чего ты молчишь? Говори скорей!

Вагрила удивленно подняла на него глаза — неужто он еще ничего не знает? — и как-то равнодушно, словно вспоминая о давно минувшем событии, тихо промолвила:

— Влади помер.

*

Весть об убийстве Влади разнеслась по окрестным селам. Все только об этом и говорили. Люди осведомленные рассказывали: полюбили друг друга Влади и Неда, решили повенчаться и слово в том нерушимое дали. Да приглянулась девушка сыну старосты — Дончо. Послал староста сватов, а Неда им от ворот-поворот. Разгневался староста — сам пристав с ним дружбу водит, а тут девка из бедняцкой семьи нос воротит. Решил он, ежели не желает добром, так силой возьмем. Дескать, посидит у меня день-другой и покорится. Выкрал он со своими сродниками Неду, да ничего не вышло. Не покорилась Неда. Удалось ей послать Влади весточку, мол, приходи, выручай. Пришел Владо. Обрадовалась она, и пошли они к нему в село. А Дончо — старостин сын, схватил ружье и вдогонку за беглецами. Нагнал он их на Крутой-Стене. Но Владо не отдал Неду, грудью загородил ее. Тогда Дончо выстрелил. Владо упал раненый. Умер он по дороге в больницу.

*

Бияз вернулся домой, потрясенный страшной вестью. Вся его обида на Караколювца словно испарилась, позабыл он все его жгучие слова. Жалостливое сердце приняло чужое горе как свое. В кухне, спиной к двери сидела жена, перебирала фасоль. «А ей хоть бы что, сидит себе как ни в чем ни бывало», — раздраженно подумал Бияз.

«Дон!.. Дон!.. Дон!.. — размеренно прозвучали печальные удары колокола.

— Что это не вовремя зазвонили, Трифон? Помер кто?

— Влади помер, Караколювский.

— Что ты говоришь! Вчера его видела — живой-здоровый.

— Убили его ночью на Крутой-Стене. Старостин сын убил из-за Неды…

— Что за люди, бога не боятся! Что ж теперь с девушкой станется?

— Да что с ней станет, ничего не станется! — взорвался вдруг Бияз. — Повенчается теперь со старостиным сыном и только.

— Всегда ты так… случись какая беда — вспыхиваешь как порох.

Бияз уже думал о другом.

— Хоть и повздорил я с Габю… Однако надо бы на похороны сходить, ты как думаешь?

— Надо сходить, чего уж тут поминать о раздорах при таком горе.

После полудня Биязиха набрала букет журавленика и первоцвета, завернула в платок несколько свечек и пошла к Караколювцам. Дверь дома была открыта. Входили и выходили люди. Много народу стояло во дворе. В комнате на нее пахнуло ладаном. Женщины бесшумно расступились, пропуская ее к открытому гробу. «Будто спит», — прошептала Биязиха и опустилась на колени, несколько раз поклонилась, осеняя себя крестным знамением. Потом поднялась и отошла к женщинам, которые сложив руки на поясе, молча стояли в надвинутых на глаза черных платках.

Вагрила тоже молчала. Лицо у нее было неподвижное, будто окаменевшее. Она неотрывно смотрела на лицо покойного сына. «Худо это, лучше бы уж причитала да выла, все бы полегчало ей, — подумала Биязиха. — Надобно как-то расшевелить ее». Она поглядела по сторонам, отыскивая Гергана. Он стоял у двери. Биязиха подошла и взяла его за руку. Подвела к матери и шепнула на ухо: — «На мать гляди».

Веки Вагрилы не дрогнули. Сухие глаза, застывшие в немом горе, не обратились на младшего сына. Биязиха тихо вздохнула.

*

Послышался отдаленный раскат грома. Поднимаясь из-за горного хребта, всползала на голубой небосклон серая туча. Бияз застегнул ворот рубахи и сказал:

— Дождь будет.

— Похоже на то, — согласился Недко Паша, облизнув потрескавшиеся губы.

— Вчера Петкан на Крушаке люцерну косил. Наверно подсохла уже, съездим за ней.

Недко Паша снова поглядел на небо и сказал:

— Успеем, сбегаю за телегой.

Трифон Бияз и еще двое мужиков, взяв грабли и деревянные вилы, вышли на улицу. Вскоре подъехал Недко и они укатили. Когда они вернулись обратно, во дворе было уже пусто, люди попрятались. Черная туча уже стояла над селом, роняя первые крупные капли. Едва успели перебросить сухую люцерну в сарай, как полил дождь. Стоя под навесом мужики тихо переговаривались.

— Тяжело ему было расставаться с жизнью.

— Еще бы, молодой ведь…

— Жить бы ему да радоваться…

Вспыхивали молнии, удары грома рвали воздух. Но скоро посветлело. Дождь поредел и совсем перестал. Протянув лучи с омытого свежего неба ласковое солнце сушило лужицы во дворе. Вымахнувший чуть ли не вровень с плетнем репейник стряхивал последние капли.

*

Пришел священник. Белая рука, высунувшись из парчового рукава, помахивала кадилом. Сгустился запах ладана и нагретого воска. Четверо мужиков подняли гроб и понесли. Вагрила как привязанная двинулась за ним. На крыльце она словно очнулась, огляделась по сторонам. Ничто не изменилось, все было таким как прежде. «И шелковица такая же как и была!» — ужаснулась Вагрила. Как все вокруг смогло остаться незыблемым, когда она сама так быстро переменилась? Гроб удалялся. Она поняла, что не может остановить его, как и горе ее не может омрачить солнце, изменить шелковицу, небо и двор…

— Матушка, прибери меня! — закричала она, заламывая руки.

— Под руки ее, под руки… — засуетились вокруг нее.

Толпа снова наполнившая двор медленно вылилась на улицу. Будто падая с неба раздавались медные удары колокола. Они словно звали к себе, но люди шли не поднимая к небу глаз.

Церковь была набита битком. На паперти стояли школьники с венками. Церковный двор почернел от народа. Пришло много парней и девушек из окрестных сел. Из Здравковца принесли большой венок.

У ограды под кленом, в окружении парней, Стоян Влаев, преисполненный горечи и гнева, говорил:

— Ежели он староста и богач, стало быть, все ему дозволено… даже человека загубить? И кто ему разрешил держать в доме боевой карабин? Да что об этом говорить, ведь околийский начальник приятель ему. И как у этого Дончо рука поднялась! Ведь когда овцу резать возьмешься и то рука дрожит, тошно становится, а тут ведь человек…

— Верно… так оно… — соглашались парни.

Из церкви повалил народ. Образовалась процессия. Впереди шли подростки с иконами, а за гробом — священник, родители и близкие покойного, затем школьники с венками, далее следовало все село.

На кладбище гроб поставили на холмик свежевырытой земли у могилы.

— «Господи, сошедши доле во мрак, видел кости, множество костей, и не ведаю чьи оне, богача или бедняка, военачальника или воина…»

— Аминь, — перекрестились все вслед за священником.

Учитель сельской начальной школы Станчо выступил вперед и встал у гроба.

— Добрые люди, мы пришли сюда, подавленные скорбью, простится…

Он говорил о покойном, и образ Влади вставал перед слушателями не таким, каким они его знали, а таким, каким он уже жил в их мыслях…

Когда учитель кончил, священник дал знак и гроб опустили в могилу. Вагрила рванулась к ней, но ее схватили, удержали.

— Господи, матушка, прибери меня! — захлебнулась воплем Вагрила, оседая на землю. Женщины подняли ее и повели под руки в село. Она поглядела на небо. Оно было таким же свежим и чистым, как вчера. Тогда Вагрила закрыла лицо руками, чтобы в глазах у ней стало так же темно, как и на душе.

*

Время шло. Светало… Смеркалось… Дни вереницей тянулись друг за другом. Ветер с полей, залетая во двор Караколювцев, сдувал пыль скорби. Понемногу жизнь в доме возвращалась в прежнее русло. В повседневных заботах Вагрила немного отошла, но теперь все ее мысли обратились на Гергана. Она держалась за него, как слепец за поводыря и еще больше, чем раньше, волновалась и переживала за него…

Однажды вечером, к Караколювцам зашел учитель Станчо.

— Добро пожаловать! — встала навстречу нежданному гостю Вагрила, несколько удивленная его приходом. Он был учителем и Влади, и Гергана, но никогда доселе не переступал порог их дома. Встретив вопросительный взгляд Вагрилы, он заговорил:

— Я к вам вот по какому делу. Правление клуба-читальни решило увековечить память Влади, заказать песню о нем, и выделило для это цели средства.

— Так, понимаю.

— В базарный день надо будет сходить в город. Ты должна рассказать песнопевцу обо всем что было. Мы вместе пойдем, я зайду за тобой.

— Ладно, — после краткого колебания, согласилась Вагрила.

— Ну до свидания, — Станчо повернулся к двери.

— Ой, что же это я! — спохватилась Вагрила. — Даже не пригласила посидеть, погоди Станчо, не спеши, посиди с нами…

— Как-нибудь в другой раз, — Станчо отворил дверь и, облегченно вздыхая, вышел на крыльцо: не думал он, что так легко удастся договориться с Вагрилой. Та пошла проводить его.

— Вот что, Станчо, — решительно сказала она. — Влади мой сын, и за песню я уплачу.

— Так нельзя, — растерялся учитель, — ведь правление решило и средства выделены…

Но Вагрила, не слушая его, пошла обратно.

Песня о Влади! Вагриле и в голову не приходила подобная мысль, но сейчас она вся была захвачена ею. После семейного совета дед Габю выделил из денег, припрятанных на черный день, необходимую сумму. Вагрила завязала их в платок…

В первый же базарный день учитель и Вагрила отправились в город. Отыскали на базаре песнопевца. Он сидел на стуле под большим черным зонтом. Слушая рассказ Вагрилы, он ничего не записывал, только кивал и постукивал пальцами по колену, будто отбивал такт созревающей уже у него в голове мелодии.

Учитель Станчо стоял рядом и ждал удобного момента, чтобы подать песнопевцу деньги. Но Вагрила была начеку и перехватила его руку. Она сама расплатилась с певцом. Тот пересчитал деньги и ничего больше не сказал. Вагрила постеснялась спросить, когда будет готова песня, но была уверена, что она будет написана. За последнее время она убедилась, что горе матери вызывает искреннее сочувствие даже у чужих для нее людей. Встречая ее на улице крестьяне и школьники снимали шапки, священник и учитель первыми здоровались с ней…

*

Солнце уже позолотило весь Баждар, когда Бияз подъехал на телеге к дому Лесевых. Позвонил. Тотка открыла ему и радостно улыбнулась. Бияз долго вытирал постолы и все колебался — войти в дом или же здесь на крыльце сказать дочери то, что было нужно.

— Да зайди на минутку, давно не виделись, — сказала Тотка.

На кухне Бияз вынул из торбы небольшой пакет и положил его на стол.

— Это тебе гостинец мать прислала, а вот еще и хлеб.

— А зачем хлеб-то?

— Я тоже ей говорил, а она — возьми да возьми, пусть поест домашнего хлебца, про дом родной вспомнит — ну я и взял.

Тотка отщипнула от ломтя, отрезанного от середины каравая.

— Да ты, батя, присядь.

Бияз сел, положил торбу на колешь.

— Как там мама?

— Да все по-старому… ни больная, ни здоровая. А про тебя что ей сказать?

— Сам видишь — жива-здорова. Поклон передай.

За стеклянной дверью мелькнула тень. Вскоре на кухню вошла госпожа Лесева, кислая, сонная, как показалось Биязу. Он встал со стула.

— Доброго здоровья.

— Здравствуйте.

— Вот дочку проведать приехал, гостинца ей привез, — как бы оправдываясь, смущенно сказал Бияз. — Может, не побрезгуете, отведаете, тут груши да чернослива малость.

— Спасибо. Да вы сядьте.

Бияз оглянулся на стул, переступил с ноги на ногу и заторопился:

— Благодарствую. Да только мне пора, мне на базар еще надо…

Тотка пошла проводить его. На крыльце Бияз будто спохватился:

— Да, вот еще что, было запамятовал. Наказывала мать сказать тебе, чтобы ты приехала на Лазарский праздник.

— Ладно, приеду.

Вышли на улицу.

— Лошадь у нас новая. Старую я продал, добавил малость и купил вот эту…

— Хорошая лошадка.

Тотка подошла, похлопала ее по шее.

— Простынешь, — забеспокоился Бияз. — Ступай в дом. Ну, прощай покуда.

— Батя, погоди! — окликнула Тотка, уже усевшегося на передке отца. — Тут один знакомый твой приходил. Просил сказать, чтоб ты заглянул к нему, когда в городе будешь.

— Как его звать?

— Не запомнила имя… Белокурый такой, разговорчивый.

Бияз недоуменно пожал плечами и подернул вожжами. Телега тронулась.

— Не забудь, приходи на Лазарский праздник, мать рада будет, — оглянулся Бияз.

Тотка глядела ему вслед, пока телега не свернула в ближайший переулок.

*

На базаре Трифон Бияз вынул из телеги мешок с фасолью, положил его на землю, развязал, чтобы было видно, что́ в нем и принялся ждать покупателей. Однако фасоль не привлекала их.

«Зажрался народ, от фасоли нос воротит», — обиженно думал Бияз. Постоял он постоял да и решил поехать на фабрику. Он по опыту знал, что там легче всего будет распродать такой простой продукт, как фасоль. Народ там непривередливый. Снова взвалил мешок на телегу и поехал.

Солнце било прямо в глаза Биязу. Стало жарко. Он сдвинул шапку на затылок, расстегнул куртку и ворот рубахи.

На перекрестке у большой фабрики «Братья Калпазановы», он остановился и принялся бодрым голосом покрикивать:

— А вот кому фасоли!..

Как раз начался обеденный перерыв. Из ворот повалили рабочие, больше женщины. Обступили его.

— Фасоль для рабочего люда, — весело восклицал Бияз, — быстро уваривается и долго сытость держит!

— Свешай кило!

— А мне полкило.

Бияз зачерпывал чашкой безмена фасоль и взвешивал с присыпкой. Когда загудел фабричный гудок, на дне мешка осталось всего несколько горстей фасоли. Ворота закрылись. Довольный Бияз снова поехал в город. Усмехался, припоминая, как бойко он торговал. Потом вспомнил о сказанном Тоткой. «Не иначе как тот самый, с которым я у Байдана познакомился», — подумал он и, порывшись в кошельке, вынул клочок картона от сигаретной коробки, с адресом. «Владо Камберов… заеду к нему, продам остаток с уступкой», — решил Бияз. Отыскал нужную улицу. Дома здесь были маленькие, теснились друг к другу за ветхими дощатыми заборчиками. Бияз почувствовал себя свободно, не так как на Баждаре.

Сверив номер дома с указанным в адресе номером, Бияз застучал кнутовищем в дверь.

— Эй, люди, есть ли тут кто живой?

— Чего раскричался, ровно в селе у себя. Звонок ведь есть!

«Он самый», — узнал по голосу Бияз.

По дощатой лестнице заскрипели шаги, дверь отворилась.

— Здорово, парень! Узнаешь кто?

— Погоди, не говори, — наморщил лоб Владо Камберов. — Сам припомню.

Бияз снял шапку. Владо весело улыбнулся.

— А, дядя Трифон, пришел наконец, дочь приезжал проведать? Давай, заходи, — взял он Бияза за руку.

— Недосуг мне.

— Нет уж, я тебя не отпущу. Посидим немного, поговорим…

В комнате Бияз сел на предложенный ему стул.

— Ну как дочка? Ведь ты, конечно, от Лесевых сейчас?

— Ну и память у тебя! — удивился Бияз.

— А ты, как погляжу, повеселел, не такой, как тогда, у Байдана. Стало быть, полегчало тебе.

— Да что ж поделаешь…

Влади вынул из ящика стола коробку с рахат-лукумом.

— Угощайся.

— Ты то сам знаешь Лесевых? — спросил Бияз.

— Видел.

— Как они по-твоему, хорошие люди?

— Чудак человек ты, дядя Трифон. Твоя дочь у них в услужении, а меня спрашиваешь! Ну ежели хочешь знать — нету среди фабрикантов и судей добрых людей.

Бияз поглядел на него, прищурился.

— Кажись, прав ты. Спеси у богатых много, а совести совсем нету.

— Но вот видишь, одно и тоже думаем. А как они к тебе относятся, Лесевы-то?

— Чую, не по нутру мы им.

— Кто это мы?

«Рабочий люд», — хотел было ответить Бияз, но спохватился — не успел познакомиться с человеком, а выкладывай ему свои думки!

— И чего ты все допытываешься, ровно следователь какой? Много будешь знать, скоро состаришься — так у нас на селе говорят.

— Следователь! Сказанул тоже, — улыбнулся Владо. — Я тебе вот что скажу: никого, кроме себя, богатые не любят и знать не желают. Это в них самое страшное. Лишь бы им одним было хорошо, — там — пропадай все на свете…

— Может, оно и так, кто их знает, — уклончиво ответил Бияз. Помолчал немного и вдруг, словно решившись, сказал: — Прав ты! Вот Тотка моя, ведь дитя еще, а чтоб улыбнутся ей, ласковое слово сказать — этого хозяйка себе не дозволяет!

— Холодная у них душа… — начал было Владо, но Бияз, снова спохватившись, не наговорил ли лишнего, перебил его:

— Ну пора мне. Приятно, конечно, побеседовать, да ехать надо…

— Оставил бы тебя переночевать, да сам видишь… — развел руками Владо, — где я тебя положу.

Бияз снова оглядел крохотную, бедную комнатенку.

— И было бы где, все едино не могу. Старуха будет тревожиться. Я к тебе вот зачем пожаловал. Фасоль продавал, да вот малость осталось… — Бияз высыпал фасоль из торбы на стол.

Владо достал кошелек.

— Оставь, не возьму я с тебя денег, — отмахнулся Бияз, выходя из комнаты.

— Не люблю я подарков, — пошел за ним Владо. — Сколько с меня причитается.

Однако Бияз решительно отказался взять деньги.

На улице Владо оглядел лошадь, телегу и заметил:

— Сбруя-то совсем ветхая… Да и шины перетянуть следовало бы.

Бияз и сам это отлично понимал.

— Углядел. Ты же ведь из крестьян, откуда родом-то?

— Из Драговирова. Есть такое на Дунае село, — ответил Владо.

— Ты что же, на заработках здесь?

— Да нет, нужда привела. Тут и осел насовсем. Знаешь что, провожу я тебя малость, прокачусь с тобой.

— С нашим удовольствием. А ежели хочешь — и в село тебя отвезу, погостишь у нас. Завтра ведь воскресенье.

— Спасибо, не откажусь, — обрадовался Владо.

— Но-о! — подернул Бияз вожжами, — поехали!

«И как этот человек враз пришелся мне по сердцу? — размышлял Бияз под тарахтение колес по булыжной мостовой. — Обходительный он такой, разговорчивый, взгляд добрый. К тому же свой брат, крестьянин, хоть давно в город перебрался. Тоскует, поди, по родному дому. Это я хорошо сделал, что взял его с собой…»

— О чем ты задумался? — спросил Владо.

— Да так, дивлюсь: случайно повстречались, а теперь, может, и друзьями станем.

— Что ж тут удивительного.

— Вот что, парень, расскажи ты мне о городских людях. С той поры как дочка моя в городе живет, все мне хочется поболе о них узнать.

— О каких людях, ведь они разные…

— Ну которых знаешь, с кем встречался. Ведь дорога без разговору, что засушливое лето.

— Может, о случае каком рассказать?

— Вот-вот, люблю послушать про разные там случаи. Это все равно что книжку прочесть.

— Ну ладно. Вот вчера, например, ремонтировал я кровлю на фабрике…

— Ты плотник, что ли?

— Нет — жестянщик. Так вот, подрядился сдельно и даже обедать не слез, чтобы времени не терять. Работал допоздна. А как кончил, дай, думаю, выпью стопочку с устатку, и зашел в пивнушку. А там уже пусто было. Один только человек сидит у окна. Ну, поздоровался я. А он мне говорит: «С кем это ты, с мухами, что ли, здороваешься?» И на окно кивает, а там мухи ползают. «Нет, — говорю, — с тобой». Ну подсел я к нему, разговорились мы. Рангузом его звать.

— И имена у городских людей другие, — подумал вслух Бияз, — да ты рассказывай, я это так про себя.

— Работал он в молодости на лесопилке и случилось с ним несчастье — ногу ему отхватило пилой. Когда вышел из больницы, никто не берет его на работу, кому нужен калека. Стал он нищенствовать. Поглядел бы ты на него — в каких он отрепьях. Потом он подобрал на улице беспризорного мальчишку и стал ему заместо отца. Я его видел, он пришел после за Рангузом. Сам Рангуз души в нем не чает. «Моя фотография с юных лет» — говорил он про мальчика.

Бияз вздохнул и отвернулся, чтобы Владо не заметил его повлажневшие глаза.

— Долго мы с ним разговаривали. А когда я собрался уходить, Рангуз поблагодарил меня. «Спасибо, — говорит, — что не погнушался посидеть со мной, а то люди все сторонятся меня, как прокаженного».

— И бывают же такие бедные люди, — сокрушенно покачал головой Бияз. — Вот что значит город. А в селе человек до такого положения не дойдет.

— Ну уж не говори, от хорошей ли жизни крестьяне в город уходят.

Некоторое время они молчали.

— Далеко еще до села?

— Недалече, — ответил Бияз и спросил: — А чего ты все про других говоришь, рассказал бы что о себе?

— О себе тоже ничего радостного не могу сказать, — вздохнул Владо.

— Зазнобушка покинула тебя, что ли? — пошутил Бияз. — Не печалься, другую найдешь.

— Да нет.

— А что тогда закручинился?

— Так, припомнился один случай… Есть у меня одна знакомая. Живет она под городом, на квартире. У хозяйки ее дочь больная. Все кашляет, в последнее время не встает с постели. Захожу я однажды к ним, а знакомой моей дома не оказалось. «Присядь, подожди, — говорит Мара, это больная-то, — она скоро придет, вышла куда-то на минутку». Ну сижу я, и так мне тошно стало и горько стало, не могу я смотреть спокойно как люди страдают, а хуже всего то, что не знаешь как да и не можешь ничем помочь. Пришла Калушка — это моя знакомая — и сразу к зеркалу, причесывается, прихорашивается. А Мара на кровати хрипит, заходится кашлем. И так мне худо стало, не глядел бы на белый свет, Только мы с Калушкой собрались выходить, вдруг слышим, охнула Мара. Обернулись, а у ней голова набок, а изо рта кровь струей. Калушка хозяйку кликнула и скорей, к Маре. «Давай, — зовет меня, — помоги поднять ее!» Скажу прямо, заробел я…

— Тут и заразу прихватить недолго, — заметил Бияз.

— Но все же, помог я. Тут и мать пришла, воды со льдом принесла, захлопотала… Ну, ушли мы с Кадушкой. Идем, молчим. Так до самого города ни одного слова не вымолвили. Тяжело было на душе. Потом вдруг заметил я, что на пиджаке у меня кровь, вроде пьявки красной. Я просто задрожал весь. А Калушка, как ни в чем ни бывало, подвела меня к колонке, достала платок и давай кровь отмывать. И вот этим, дядя Трифон, она меня и взяла, заполонила мое сердце навеки… да, навеки!

— Ну дай вам бог счастья! — сказал Бияз и подхлестнул лошадку. Впереди уже показалось село…

Во дворе их встретила Биязиха.

— Это моя старуха… а вот он сынишка, — сказал Бияз, опуская руку на плечико подбежавшего мальчугана.

— А Тотку вашу я уже знаю, — сказал Владо, здороваясь с Биязихой за руку.

Вошли в кухню.

— Не прибрано у нас, ты уж не взыщи. К празднику мы готовимся, — говорила Биязиха. — В следующее воскресенье праздник у нас, вот тогда бы ты приехал погостить, весело будет…

— Какой праздник?

— Лазарский. Молодые его устраивают, — ответила Биязиха и обратилась к мужу:

— А Тотка приедет?

— Обещала, — кивнул он и вышел.

Пока он распрягал, то да се, Биязиха поджарила яичницу, собрала на стол.

— Не побрезгуйте нашей хлеб-солью.

После сытного ужина Бияз показал гостю свой дом.

— Вот в этой комнате мы с сыном спим, а как гости бывают, они здесь спят… А вот еще комната…

Владо вошел, оглядел кирпичные стены, балки потолка и тяжело вздохнул.

— Вот точно такая же комната, есть и в нашем доме. Будто ты ее сюда перенес. Просто удивительно, словно я у себя дома… — Владо еще раз оглядел комнату и тихо вышел.

*

В канун Вербного воскресенья Петкан встал еще до зари, Он уходил на заработки вместе с артелью плотников и каменщиков. Как ни уговаривала его Вагрила, не захотел он остаться на праздник.

Обул новые постолы, сунул за кушак нож и тесло. Вагрила подала ему дорожные сумки и мысленно перекрестила его.

Провожая сына на заработки дед Габю всегда чувствовал себя неловко, припоминал в уме ссоры с ним и досадовал на свой характер, но не знал как извиниться.

— Обратно поездом возвращайтесь, а то в горах ограбить вас могут лихие люди, — напутствовала Габювица.

— Чего ты его учишь, неужто он сам не знает, — не удержавшись, проворчал Караколювец.

На улице Петкан оглянулся, поглядел на уже выцветший черный платок, прибитый к воротам. Вагрила перехватила его взгляд и сглотнула подступившие к горлу слезы. Вспомнила о Влади, а заговорила о Гергане.

— Пиши ему, Петко, чтоб не читал он крамольные книги, наставляй его…

— Ладно, — ответил Петкан и, перекинув связанные сумки через плечо, зашагал по улице. Шел неторопливо, будто отправлялся посидеть в Райчовой корчме.

Вагрила смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом. Занималась заря, звезды одна за другой гасли на пепельном небе.

*

Жизнь не позволила Вагриле остаться наедине со своим горем. Даже ночью, в ожидании сна, она думала о разных делах по хозяйству. Она и не подозревала, что повседневные заботы отгоняют от нее горе, помогают снова вернуться к жизни.

Солнце позолотило Юмрукчал. Перепархивая по веткам шелковицы защебетали птички. Зажужжали пчелы, запахи весны потекли по селу.

Вагрила радовалась тому, что молодежь впервые решила праздновать Лазарев день — одним праздником больше в жизни. Но когда с улицы донеслись веселые голоса парней и девушек, идущих на игрище, и над селом понеслись медные звуки музыки, Вагрила потуже стянула узел головного черного платка и ушла в комнату. Закрыла окно исела на кровать.

Бабушка Габювица пошла на галерею и, вглядываясь в прохожих, спрашивала себя:

— А кто это такие будут?

И сама себе отвечала:

— Кажись, из Скворцов они… А чего они тогда этой улицей пошли?..

Во двор, опираясь на палку, вошла Биязиха.

— Петковица!.. Петковица!.. — позвала она.

— В комнате она! — отозвалась с галереи Габювица.

Биязиха пошла в дом.

Вагрила вздрогнула и повернула голову на шум отворившейся двери.

— Вот ты где, — заговорила Биязиха, — а я за тобой пришла. Неужто нам полегчает, ежели мы дома сидеть будем?..

А почему бы и не пойти, поглядеть на молодежь?

Веселый гомон, смешанный со звуками музыки, нахлынул на них, когда они поднялись по склону бугра. На зеленой поляне перед ними пестроцветной гирляндой извивалось и кружилось хоро. В стороне стояли пожилые женщины. Глядя на веселящуюся молодежь, они улыбались, подталкивали друг друга локтями и перебрасывались шутливыми замечаниями. Когда Вагрила и Биязиха подошли к ним, все они приумолкли. Вагрила понимала почему они замолчали — сочувствуя ее горю, они не хотели, чтобы веселые и беззаботные речи отозвались болью в ее душе. Поэтому она первая заговорила:

— Кого вы уже успели сосватать?

Женщины словно того и ждали, заговорили, перебивая друг друга.

— Вот Георгий и Дона хорошей парой будут.

— И ростом подходят…

— Трифоница, а Тотка твоя приехала?

— Здесь она, неужто не видели?

— Да вон она, какой красивой стала!..

*

Тотка Трифонова мало чем отличалась от своих подруг. Живя в городе она не подрезала косы, а укладывала их венком на голове, и от этого круглое с розовыми щеками лицо стало еще миловиднее.

Митю Христов танцевал рядом с ней и все старался заглянуть ей в глаза, но она, смущалась, отворачивала голову. И он только крепко сжимал ей руку.

Со стороны шоссе показалась группа парней. Впереди шел Георгий Петров, неся прибитую к палке жестяную вывеску общества трезвости. Это он уговорил парней отпраздновать Лазарев день.

— Поглядите-ка на него, — заговорили женщины. — Застенчивый ровно девушка, идет по улице глаз не поднимет, а теперь впереди всех…

Хоро остановилось. Музыка смолкла.

Георгий воткнул в землю палку. На вывеске был нарисован здоровенный мужчина, подминающий под себя какое-то страшное чудовище — алкоголизм.

Музыканты немного передохнули и снова заиграли. И снова закружилось хоро, но теперь уже вокруг вывески.

*

Лучи заката позолотили вершины Кадемлии и Юмрукчала. На западе, погруженная в тень, дремала Крутая-Стена. Оттуда надвигался синеватый сумрак, постепенно одолевая день.

Хоро распадалось, выцветало. Ушли семейные, начали расходиться парами девушки и парни. Георгий Петров поднял палку с вывеской и во главе компании, которую привел, отправился к селу. Позади них раздавались призывные звуки музыки.

Тотка и Донка пошли вниз по склону бугра. Их догнал Митю Христов и шепнул Тотке, что будет ждать ее у калитки. Ей как будто и не хотелось этого, а в груди родилась какая-то смутная радость. Оттого и не прислушивалась к торопливому шепоту подружки:

— Как встал рядом в хоро, сжал мне руку, а мне и не больно, только словно кто по сердцу погладил, — говорила та, искоса поглядывая на Тотку, которая тихо улыбалась в ответ. — Стало быть, приглянулась ему, коли мне руку пожимает. И мама сказывала, что у них с отцом тоже на хоро началось… Поглядел он, а на меня будто жаром полыхнуло, чуть не сгорела. И откуда только взялся этот Георгий Петров. Остановил хоро, когда было так славно…

«Видать, у всех так начинается», — подумала Тотка с той же тихой радостью и, простившись с подругой, ускорила шаги.

Перед ней, точно вынырнув из мрака, встал Митю, загородив ей дорогу.

— А, это ты, — вздрогнула она.

— Зазнаешься, как городская.

Тотка почувствовала, что щеки у нее горят, но темнота помогла ей справиться с охватившим ее смущением, и она тихо ответила:

— Какой была, такой и осталась.

— Да нет… Красивая стала, — с усмешкой в голосе произнес он.

— Сейчас только заметил? — улыбнулась Тотка, но его твердый пристальный взгляд тревожил ее, и она толкнула калитку.

Митю Христов шагнул к ней и взял за руку.

— Идти мне пора, — шепнула она.

— Погоди!

Митю оглянулся и хотел было ее обнять. Скрипнула дверь. Чьи-то шаги вспугнули тишину во дворе. Он отпустил руку Тотки и шепнул:

— На вечеринке увидимся. — Пригнувшись, Митю широко зашагал в темноту.

Тотка пошевелила пальцами, боль от пожатия его твердой руки была приятна. «А говорят, дикой он парень, болтают зря», — подумала она, улыбаясь.

Мать ждала ее. Накрыла на стол, выбирая куски мяса посочнее, ласково приговаривала:

— Поешь, доченька, поешь. Уедешь ведь завтра.

«На вечеринке увидимся», — звучали в душе девушки слова Митю. И как о давно прошедшем, припомнила она, как Митю держал ее за руку у калитки.

— Ешь, ешь! — напоминала мать.

За окнами замер тихий весенний вечер. Небо, словно луг, усеянный цветами, пестрило тысячами звезд. С улицы доносились девичьи голоса. Тотка наспех поела и вышла из дому. Мать проводила ее до калитки.

— Да не засиживайся, а то не выспишься.

— Ладно, ладно, мама.

*

Необычно яркий свет струился из высоких окон школы, широкими полосами рассекая мрак на шоссе. Несколько мальчишек стояли в стороне, ждали удобного момента, чтобы влезть в школу через окно. Но сторож дядя Дончо был начеку, не спускал с них глаз и время от времени покрикивал, грозя палкой:

— И не совестно вам, вот я вас ужо…

Мальчишки угрюмо молчали.

Когда Тотка пришла, зал уже был переполнен. У дверей теснились опоздавшие. Должны были показывать «Лазаря и Петкану».

Погасла яркая калильная лампа. Занавес раздвинулся, и на сцену вышел Герган. Он был при галстуке, который надел специально для этого вечера.

Затем началось и представление. Крестьяне верили, что происходившее на сцене случилось когда-то на самом деле, и переживали за Лазаря и Петкану, как за знакомых, близких людей.

Когда из корыта — «могилы» вылез вымазанный глиной «мертвый» Лазарь, в притихшем зале послышалось всхлипывание зрителей, растроганных его несчастной судьбой. Глаза Тотки застилали слезы, мешали видеть то, что происходит на сцене, и она то и дело утирала их.

В это время пришел Митю Христов. Разглядел стоящую у стены Тотку, протолкался к ней и встал рядом. Грудь девушки вздрагивала. Он посмотрел на сцену, увидел «могилы» — обыкновенные старые деревянные корыта, намазанные грязью, — и спокойно подумал: «Обман, небывальщина!». Прищурился, перевел взгляд на Тотку. Она словно почувствовала его взгляд и обернулась. Ей сейчас хотелось к кому-нибудь прильнуть, хотелось, чтобы кто-то успокаивающе обнял ее, приласкал, и ей стало приятно, что Митю рядом.

Митю вплотную придвинулся к Тотке и положив руку ей на грудь, сжал ее. С глаз Тотки упала влажная пелена; она недоуменно уставилась на грубую жилистую руку Митю и, неожиданно для себя, яростно впилась в нее ногтями. Митю Христов удивленно посмотрел на нее, будто и не она это была, и убрал руку. В глазах Тотки погасли злые огоньки, она отвернулась, как будто ничего не случилось, снова стала смотреть на сцену, а Митю Христов пробрался обратно к двери, вышел во двор, шумно вздохнул: «Обман! Недотрога! Ладно, еще встретимся».

Село под звездным небом было объято тишиной. Митю поежился от вечернего холода, но пальто не застегнул. Проходя мимо трактира, он невольно замедлил шаги.

Он не захаживал к Ивану Портному с тех пор, как тот посоветовал ему поступить на службу в полицию и даже вызвался помочь в этом деле. Опасался, что трактирщик спросит его о решении, а он пока еще ничего не решил.

Шум открывшейся двери спугнул дрему Ивана Портного. Он разочарованно поглядел на вошедшего Митю Христова, будто увидел не того, кого надеялся увидеть, и зевая, невнятно произнес:

— Добро пожаловать!

Митю огляделся по сторонам: кроме них, в трактире никого не было. Неохотно пожал протянутую руку Портного.

— Здравствуй.

Сели за стол. Трактирщик пытливо посмотрел на Митю.

— Ну что, решил?

— Насчет чего? — будто не поняв, спросил Митю Христов.

— Насчет службы.

Митю оглядел свои узловатые пальцы, словно видел их впервые, и ответил:

— Согласен.

Иван Портной будто только того и ждал. Он встал, долго рылся под прилавком; не отыскав подходящей бумаги, вырвал лист из кредитной тетради и чернильным карандашом написал рекомендательное письмо своему приятелю Ивану Венкову. Взяв письмо, Митю поспешил уйти.

В звонкой ночной тишине время от времени ручейком журчал девичий смех. Митю Христов чувствовал себя неловко и шел тихо, сутулясь, стараясь не попадаться на глаза людям. На дороге увидел одинокую женскую фигуру и по покачивающейся походке узнал Вагрилу. Она тоже не хотела, чтобы ее видели, и торопилась уйти домой.

Не удалось ей рассеяться, новая забота легла на сердце. Он, Герган, сын, для которого только она и живет, вовсе не жалеет ее. Неужто у него совсем ума нету — красный галстук надел! Ежели он так ему нравится, встань перед зеркалом и смотрись, а он — на сцену, чтобы все село видело, чтобы смеялись над ним, да ее жалели, что, мол, и второй сын у нее непутевый. Едва кончилось представление, она пошла в комнату для артистов. Если бы нашла там Гергана, на клочки разорвала бы ему галстук, пусть люди видят — не потакает она сыну.

Придя домой, она помолилась, и молитва как бы смягчила ее мысли. Сняла праздничную одежду и легла. Но сон не шел к ней, прогоняемый тревожными мыслями.

Хлопнула калитка, в тишине двора прозвучали знакомые шаги. «Не встану. Не маленький, сам найдет, что поесть…» — и укрылась с головой. «Корми его, одежду справляй, а он — своевольничать? Где это видано?» Вагрила не выдержала и встала. Босиком, в рубашке сошла по лестнице. Герган, в галстуке, как был на вечеринке, занятый едой, не обернулся к ней.

— И дома мне будешь выхваляться?

— А что?

Вагрила рванула его за галстук. Притворно наивное выражение лица сына еще больше разозлило ее.

— И перед матерью будешь выхваляться? Нашел чем! Все поняли, что в голове-то у тебя пусто. Да ты слов не понимаешь, что ли? Одно горе мне с тобой! — Она дергала его за галстук, даже ударила по голове кулаком. Герган молчал.

Да что его бить, ругать, если он даже повиниться не хочет? Руки Вагрилы бессильно опустились, будто перебитые, сердце сжалось. Она всхлипнула, давясь подступившими к горлу слезами, и пошла обратно. Лестница заскрипела под ее медленными шагами.

*

Через несколько дней после вечеринки Митю Христов пришел в участок. Иван Венков прочел записку Портного и заявил, что Митю примут, если только он не водил дружбы с коммунистами. Потом сам написал заявление и, покровительственно похлопав Митю по плечу, простился с ним.

Ни сомнения, ни колебания уж не разъедали душу Митю. И все же время от времени его охватывало чувство какой-то виновности, которое он старался заглушить усердной работой по хозяйству. Он уже не тяготился жизнью в родном доме и с сожалением смотрел на все то, с чем ему приходилось расстаться.

Старая Христовица не одобряла решения сына поступить на службу в полицию. Улучив подходящую минуту, она сказала:

— Взялся бы лучше за какое-нибудь ремесло…

— Ремесло… Старое полено в дугу не согнешь, — хмурился Митю.

— Что люди-то скажут.

— Всем не угодишь! Вон Караколювцы сколько земли прикупили, и никто слова не скажет.

— Что ж, не маленький, смотри. Лишь бы худа не вышло.

— Богатой невесте за хромоту не пеняют.

— Да я что, привыкли мы, старики, что ни делаем, на людей оглядываться, что скажут.

— Лучше погонять, чем самому везти.

Больше мать об этом не заговаривала.

Наступил день расставания. Мать приготовила две торбы с разными вещами и снедью. Митю сидел, ждал, пока она его собирала в дорогу, нетерпеливо постукивая ногой. «Примется сейчас наставлять да обнимать», — с досадой подумал он. Ему хотелось избежать этого.

— Брат твой в пятницу придет проведать, — только и сказала мать.

Митю Христов перекинул связанные торбы через плечо, кивнул головой и пошел. Не услыхал, как мать сказала ему вслед:

— Пошли, ему, господи, удачи!

Опустив голову, не глядя по сторонам, Митю шагал по улице. У ворот Меилова двора его окликнули. Митю поднял голову. Дед Меил и Караколювец с любопытством смотрели на него.

— Митю, куда это ты так разоделся, словно на сход, — спросил дед Меил.

— В город. Служить буду в участке, — на ходу бросил тот.

— Что ж, полицейским стать не так уж худо парень придумал, — заметил Караколювец. — Они с братом и не пьяницы, да как-то не пошло у них дело. Ремесла не знают, земли у них мало, к отцовскому наследству так ничего и не прибавили.

— Ты мне такую службу не хвали, станет он теперь подневольным человеком.

— Каждый кому-нибудь да повинуется, так уж на свете устроено.

Если Митю пришел спросить совета у него, у деда Габю, он стал бы его убеждать держаться за землю, она всего надежнее. А теперь уж поздно, да и никакого дела ему до этого парня нет, и потому он заключил:

— Каждый свою долю ищет. Мы в земле, а вот он — в городе. Каждый по-своему.

Митю Христову казалось, что он чувствует, как исчезает позади родное село, но ни разу не оглянулся.

*

Конь переступал, постукивая подковами по плитам, нетерпеливо прядал ушами. Тотка уж было поставила ногу на ступицу колеса, чтобы сесть в телегу, но мать снова остановила ее. Чего ей только не наказывала, который раз повторяя одно и тоже: и блюсти себя, и одеваться опрятно, не перечить хозяевам, какие бы они ни были, — ведь ихний хлеб ест.

Бияз слушал, задумчиво выдергивая из носа торчащие волоски, и наконец не вытерпел:

— Ну, полно! Будет тебе наставлять ее…

— Куда это заторопился? Говорю ей, пусть бережется, на хоро сказывали — всяких пройдох в городе, что мух на навозной куче.

— За три дня не выговорилась…

— Полезай, — Биязиха огладила на Тотке безрукавку и, отпустив ее теплую руку, шепнула:

— Смотри, блюди себя.

Спустя несколько дней Тотка ушла из города. Ушла пешком, когда забрезжил рассвет и выступили вдали очертания горных вершин. Она стремилась к ним, как к убежищу, волнуемая особым чувством, — каким-то смешением душевной слабости и томления здорового тела, — вспыхнувшим после того, что произошло той ночью.

*

Гости приходили одни за другими. И где все они поместятся? В гостиной уже полно. Если придут еще, где их усадит хозяйка, наверное, в спальне… Звонок молчит, кажется, гостей больше не будет. Тревожно на душе. Здесь не то, что дома, — спокойно встречаешь и провожаешь гостей. Здесь все ждешь чего-то, будто вот-вот вспыхнет пожар. Сейчас хозяйка прикажет вносить блюда. А сколько их! Кушаний наготовлено, как на свадьбу, и все разные. Она берет блюда, поднимает, руки сейчас не дрожат, но зато как войдешь в гостиную, да встретят тебя чужие взгляды, не знаешь, как ступить. Хозяйка вроде веселая, но Тотка знает, что сейчас-то и надо смотреть в оба.

— Тотка! — зовет хозяйка.

Вот оно, начинается самое трудное. Надо носить по два блюда. Раз двадцать придется входить и выходить. Но смущаться не будет. Да и что ее смущает? Почему так пристально и как-то особенно разглядывает ее племянник Лесевой? Уже целую неделю здесь, поскорей бы уехал… Слава богу, в кухне стало пусто. До чего же хорошо быть одной. И ничего не делать. Хозяйка велела лечь спать, да как тут ляжешь. Она уже их знает, этих людей: и слов своих не придерживаются, раз говорят их таким, как она. Не ляжет она, покуда гости не разойдутся… А может, прилечь? Поздно уже. Утром ей рано вставать, она не может валяться в постели, как они. Они-то могут делать, что хотят, вот ночь в день и превращают.

— Ох, как спать хочется… Вернусь домой, отосплюсь. Неделю буду спать без просыпу…

Сквозь дрему слышала, как открылась дверь, кто-то вошел… Может, хозяйке что понадобилось? Забулькал кран… Тотка открыла глаза. Племянник Лесевой выпил стакан воды и помотал головой, будто стряхивая сонную одурь. Потом улыбнулся, глядя на Тотку, и она невольно улыбнулась… А он вдруг набросился, срывая с нее одеяло. Она открыла рот, чтобы закричать, но голос пропал. Отпрянула и сильно толкнула хозяйского племянника. Тот упал на пол.

— Госпожа, помогите… — только теперь закричала Тотка.

— Не ори! — сказал он, поднявшись.

— Уйдите, прошу вас, — прошептала Тотка.

Племянник хозяйки вышел из кухни.

На другой день он вообще уехал, но пальцы его будто что-то оставили в ее теле, поселилась там какая-то слабость. Испугалась Тотка ее, себя и решила вернуться в село. И вот идет себе одна, поглядывает на горы и синеющее небо…

*

Один за другим подходили гимназисты, собирались под большим вязом. Отсюда они вместе шли в город.

— В давние времена, еще при турках, разбойники грабили здесь прохожих, — сказал кто-то.

— В лесах уже и зайцев нет, не то что разбойников, а все равно каждый базарный день посылают караул, — заметил Герган.

Узкая тропинка огибала несколько больших камней, а потом шла прямо через лес. Недалеко от ручья ребята догнали Митю Христова. Он оглянулся и поспешно застегнул доверху новенькую куртку.

— Эй, ученые, пойдем вместе, что ли, — пренебрежительно бросил он ребятам.

— Ну что ж, пойдем, — сбавил шаг Здравко.

Митю Христов, поколебавшись, посторонился и пропустил вперед Здравко и Гергана. Он всегда испытывал неприязнь к тем ребятам, которые имели возможность учиться в гимназии. Но сейчас, покосившись на серебристый погон, он самодовольно улыбнулся — почувствовал себя выше их. Вскоре он вспотел, но даже жесткий воротник куртки не расстегнул, — боялся, что если будет видна его домотканая рубаха, исчезнет чувство превосходства, доставлявшее ему сейчас такое удовольствие.

Спустя некоторое время они снова вышли на шоссе.

— Жарко, — лениво промолвил Герган.

— Могли полежать в лесу, покуда не станет прохладнее.

— А уроки ваши кто будет учить? — неизвестно почему спросил их Митю. Над маленькой вереницей снова легла тягостная тишина. И только камешки хрустели под подкованными ботинками.

Митю Христов шел позади Гергана, ощупывая его взглядом. Хрупкий, нежный, и лицом больше похож на городского. «Нет у него караколювской силы, не сможет он бороться с землей», — удовлетворенно подумал Митю.

Позади над возвышенностью поднялся клуб пыли. Скоро показался грузовик. Гимназисты обернулись на шум мотора и подняли руки. Из кабины высунулся полицейский.

— Эй, новичок, садись!

Митю Христов глянул на запыленные носки своих сапог и подбежал к кабине. Еще когда грузовик подъезжал к ним, он заметил, что между шофером и полицейским есть место и для него.

— Наверх, — кивком головы показал полицейский.

Митю Христов прикусил губу, злое напряжение поднялось в его груди. Он быстро влез в кузов и облегченно вздохнул. «А эти пускай пройдутся!» — решил вдруг Митю и забарабанил кулаками по кабине.

— Готово!

Грузовик сразу тронулся. Никто из ребят не успел забраться в кузов. Некоторые из них побежали за грузовиком, но скоро отстали. Митю сразу полегчало: он как бы переложил на ребят обиду, которую нанес ему полицейский. Лоб его разгладился и узкий, как щель, рот, растянулся в довольной усмешке.

*

Здравко и Герган жили в городе у Ивана Косева, который сдавал комнату только учащимся-ремсистам.

— Ну что, насосались молочка? — шутливо встретила их жена хозяина Радка.

Герган ковырнул ногой рыхлую землю грядки, возле мощеной дорожки дворика, надул щеки, собираясь ответить, но вместо этого смущенно улыбнулся. Косев ласково потрепал его по плечу и строго заметил жене:

— Не до шуток сейчас.

— А ты что, хочешь сразу за серьезные дела приняться? — слегка обиделась она.

— Что, провал? — деловито спросил Здравко.

— Нет, — успокоил его Косев. — Поручили нам распространить марки для сбора средств в помощь политзаключенным.

— Это мы сделаем.

— Спрячь их пока где-нибудь.

— Надежнее всего спрячем, если сразу же раздадим их.

Пока Здравко разносил марки, наступил «гимназический час»^[7].

С порученным делом он справился легко, и теперь возвращался к себе по темным улочкам. Вдруг навстречу ему вышли из переулка двое полицейских. Здравко украдкой огляделся по сторонам — спрятаться было негде — и на всякий случай сорвал свой гимназический номер.

— У гимназисточки какой засиделся, а? — насмешливо спросил один из полицейских.

— Угадали! — с напускной веселостью ответил Здравко.

— Самое время тебе сейчас, — и полицейский завистливо посмотрел на него, будто хотел сказать: «Живется же вам!».

Во втором полицейском Здравко узнал Митю Христова.

— Второй раз сегодня встречаемся.

— Знаешь его? — обернулся первый.

— Земляки, из одного села, — поспешил сказать Здравко.

— А мы на свадьбу, сослуживец наш женится, — сказал полицейский, почувствовав расположение к этому высокому, ладному гимназисту, который приходился земляком его приятелю.

— Старшина Иван Венков женится, — добавил Митю Христов и пошел дальше.

Его приятель кивнул Здравко и поспешил вслед за Митю Христовым.

«Номера срывают, начинают с этого, а после, — скрипели в мозгу Митю чужие слова, — устои подрывать принимаются». — Слова напирали с неосознанной злобой, и он сказал:

— Богатея одного сынок, сколько мне приходилось на них работать. Они летом дынями торгуют, а я…

— Тебе не случалось подцепить гимназисточку?

Митю Христов удивленно уставился на приятеля.

— Ну, пощупать, — пояснил тот.

Митю прищурился.

— Не доводилось, — признался он.

— Мне тоже. А некоторым из наших удавалось…

Дошли до квартиры Ивана Венкова.

Митю Христова смутили обращенные на него взгляды сослуживцев, и он поспешил сесть на предложенное ему место. Расхлябанная сетка матраца глубоко осела под ним, и он ухватился за латунные шишечки железной кровати. Понемногу освоившись, он оглядел комнату. От стен с накатанным валиком узором веяло свежестью недавней побелки. На одной стене висел портрет царской семьи, на другой — зеркало в деревянной рамке, какие продают на ярмарках троянские ремесленники. С него свисало белое полотенце. Митю посмотрел на молодую в шерстяном сукмане. Городская жизнь еще не наложила на нее своего отпечатка. Она тоже смущалась, чувствуя устремленные на нее взгляды мужчин. Заливалась густым румянцем, неловко подливала в рюмки. Кувшин словно пьяный покачивался в ее руках. «Стыд-то у них все на щеки вылезает», — вспомнив Тотку, подумал Митю и залпом осушил рюмку.

*

Летней порой звезды недолго задерживаются в ночном небе и гаснут прежде, чем к ним прикоснется заря. И подобно им, крестьяне тоже не залеживаются в постели.

Мглистая пелена спадала с Крутой-Стены, обнажались вершины гор, и пока Караколювец возился с буйволами, совсем рассвело.

— Немного косить осталось. Косу вчера отбил, сегодня поработает; бабку и молоток брать не буду, — говорил сам с собой дед Габю, топчась по гумну. Вскинул косовище на плечо и крикнул в открытое окно дома:

— Про буйволов не забудьте, не то испекутся они в хлеву!

Никто не ответил.

— Старуха, не слышишь, что ли? — заорал он.

— Да что мы, первый год буйволов держим! — высунулась Габювица из окна.

— Гляди, не забудь, — и Караколювец пошел к воротам.

Разгребая дорожную пыль широкими постолами, он покашливал, досадовал, что нет попутчиков, не с кем поговорить. Тропка показалась ему слишком крутой, и он пошел отлогим проселком. Но и по дороге никого не нагнал, хоть бы поздороваться с кем, а то прямо во рту пересохло. Вот и луг. Припозднился. Быстро насадил косу на косовище. Прошел несколько рядов, и коса начала цепляться за траву. «До болота дойду, там ее отобью». Посмотрел в соседний луг.

— Трифон, а Трифон, нет ли у тебя бабки да молотка? Вчера отбивал, да трава болотная притупила жало.

— Под дубом лежат.

Дед Габю сдвинул шапку на затылок, утер рукавом вспотевший лоб и пошел к дубу. Скоро молоток зазвенел о стальное лезвие косы. «Недовижу, могу и защербить». Пот тонкими струйками остывал по согнутой спине. «Петкану бы взять на себя всю работу, а я не могу… Сила уже не та», — думал он. Посмотрел на Бияза. Тот мерно взмахивал косой. За ним тянулся ровный ряд скошенной травы.

Спустя некоторое время Бияз вскинул косу на плечо и направился к дубу.

— Притомился? — радостно встретил его Караколювец.

— Задел об кротовину… Да разве это коса, совсем искосилась. Дед Габю, дай и твою отобью.

— Вот и ладно, а то недовижу я.

Трифон Бияз сел, положил косу на бабку, взял молоток, и под дубом словно колокольчик зазвенел. Караколювец растянулся на траве.

— Червячки, всякая мелочь копошатся в земле, рыхлят ее, а железо ее не берет.

Бияз свистнул и весело сказал:

— Готово.

— Мне мало осталось, давай подсоблю тебе, — предложил Караколювец.

Бияз поглядел на него, словно оценивал его силу.

— Коли так, давай вместе возьмемся, скорей управимся.

Дед Габю переступал за Биязом. Следом ложилась пластом скошенная трава.

Жара пошла на убыль, и на западе от распаренного горизонта поползла легкая вечерняя тень. Биязу осталось на завтра докосить возле болота.

*

Спешил он или нет, утро всякий раз заставало Караколювца на гумне. Пока установит на телеге высокие грядки для возки сена, смажет оси дегтем, глядишь, солнце уже коснулось верхушки шелковицы.

— Запоздал, края нет, все поразбалтывалось. — Открыл калитку гумна и нетерпеливо крикнул:

— Куда вы там подевались, эй! Веди буйволов!

— Давай, давай, — уговаривала еще сонных буйволов Габювица, ударяла их по рогам занозой, заставляя сунуть шеи в ярмо.

— Не дразни, ткнет тебя, и не встанешь! — крикнул дед Габю и вырвал у нее из рук поводья. Телега легко застучала по спекшейся от жары земле.

— Стой, стой, мешок положила?

Из кухни выглянула Вагрила, руки по локоть в муке.

— Я принесу, пройду прямиком и раньше тебя буду.

Дед Габю прикрикнул на буйволов, перекрестился, и скоро колеса врезались в глубокую дорожную пыль.

— Бог в помощь, — здоровались с ним возницы. Он всем отвечал:

— На помощь бог.

— Хлеба узревают.

— Скоро жать будем… — Они обменивались скупыми словами, пока разминутся по тесной дороге.

По обочинам молчаливо стояли кусты боярышника и терновника, припорошенные пылью. Между телегами с косой в руке пробирался Мишо Бочваров. Вернулся сегодня утром. Все были в поле, и на улице никого не встретил. Дома и часу не усидел.

— Луг возле болота некошен остался, — понимающе сказала ему мать.

Он спешил: было стыдно идти на косьбу в такой поздний час. По дороге соседи с ним здоровались, расспрашивали, надолго ли его отпустили, как идет служба, и за разговорами запаздывал еще больше.

Дед Габю, сидя на передке, цокал языком, помахивал хворостиной.

Мишо Бочваров его нагнал и на свою голову поздоровался. Дед Габю вгляделся в него:

— Да не ты ли будешь Стояницы Бочваровой сын?

— Я и есть. На побывку пришел.

— Не признал я сразу. Глаза-то у меня слепнут… На побывку, значит… Нас когда-то тоже пускали на побывку в страду. Как там у вас, не знаю, но в наше время, говорю, строго было. За дисциплиной глядели — будь здоров. Ты не смотри, что я сейчас тяжеловат, все годы; а тогда-то я был полегче и в кавалерии служил. Был у нас один вахмистр, так он нам все говаривал. «Дисциплина, — говорит, — войску мать. Солдат, который ее не чтит, не солдат, а дерьмо». Как сейчас помню.

— Да, верно, — поддакивал Мишо, деваться ему было некуда. И рад бы улизнуть, да как, когда Караколювец погонял буйволов, не отставая от него, и продолжал:

— Недовижу я. Может, пастушата тебе сказывали. Буйволов своих в стаде не могу узнать, вот и вешаю им ботала. На уши-то, вишь, не жалуюсь, по боталу буйволов узнаю.

— Я вот на луг спешу, матери хочу помочь, — сказал Мишо.

— И захочешь, в селе не можешь усидеть. В полдень хоть нагишом пройди по улице, никто смотреть не станет, — некому.

— Знамо дело, — отвечал Мишо.

Дед Габю подгонял буйволов хворостиной и оплетал Мишо новыми словами.

— Был бы жив твой отец, царство ему небесное, по-другому было бы. Камнем ему спину переломило в карьере. Мы дом, что ли, ставили тогда. Ты-то был мал, где тебе его помнить.

Мысли деда цеплялись то за одно, то за другое.

— На Лазарев день не было тебя в селе. Да что я говорю, вас ведь и на рождество-то не отпускают. Но слышал, небось, праздник-то трезвенники устроили. Видел там Биязову Тотку, такая стала — не узнать.

— Ну? — вздрогнул Мишо и убавил шаг; телега поравнялась с ним.

— Стой, куда рвешься, опрокинешь телегу! — заругался дед на буйволов. — Да, про трезвенников говорили. Хорошо это, конечно, — не пить. Да не верю я им: нынче не пьют, а завтра как прорвет — не нальешь вином, словно рассохшуюся бочку. Небывалого сторонись. Иди себе торной дорогой, вкуси от всего, сколько можешь. Тогда крепнет душа в человеке и труднее ее одолеть греху… — Караколювец неопределенно махнул рукой; слово, будто непромолотое, осталось на языке, и дед ненадолго замолк.

«Значит, Тотка приходила на игрище». — До свиданья, до свиданья! — Мишо прямиком зашагал через луг. «Трудно матери», — прошептал он и ускорил шаг. «Приходила в село, Тотка приходила на Лазарский праздник», — вспоминал он слова Караколювца.

Скоро коса ужом засвистела в его крепких руках, и жесткая трава стала покорно ложиться под ноги. Дошел до болота, где кончался их луг, и воткнул косу рукояткой в землю. Сжал губы, прищурил глаза, и по лезвию косы засвистел брусок. На шее Мишо, покрытой свежим загаром, выступили капельки пота. Поднял руку, утирая пот, и только тогда огляделся. Над лугами трепещущими волнами стояло серебристое марево. Пастушата отгоняли скот от гривы межи, за которой начинались хлеба. На лугу за дубом ворошили сено только две женщины. На одной из них белел платок, как флаг.

— Стой, да стой же! — раздался крик деда Габю. Мишо Бочваров положил брус в тыкву с водой и снова принялся косить.

Караколювец поставил телегу в тень под дубом и прогнал буйволов пастись на лугу.

— В такую жару и ворошить нечего, само просохнет, — крикнул он женщинам. Вагрила и Тотка только посмотрели на него и ничего не ответили. Он побежал вернуть буйволов с соседнего поля.

Вагрила шла впереди, перед Тоткой мелькала ее выгоревшая кофта. Сама Тотка двигалась в шаге от нее, время от времени в душном воздухе одиноким колокольчиком звенел ее смех. Белый платок, надвинутый на глаза, словно стреха, бросал тень на загорелые щеки.

Трифон Бияз с утра досадовал, что придется опять тащить с собой косу из-за пол-охапки жесткой болотной травы. Но пришел на луг — и успокоился. Сама работа была ему в радость. Только раз пробормотал под нос:

— Надо было пустить скот, пусть бы выпас ее!

Маленькая птичка взмыла вверх. Ее крылья тревожно прохлопали над головами женщин. «Что-то стряслось», — сказала себе Вагрила и побежала к Биязу.

— Что там? — пустилась догонять ее и Тотка. Тихий ветерок развевал ее ситцевое платье. Вагрила нагнулась к Биязу. В его черной, как ком земли, ладони, лежал разрезанный косой птенец.

— Что ты наделал, Трифон, что наделал, — укоряла его Вагрила.

Бияз встал, бросил птенца; взял косу и с сожалением посмотрел на капельки крови, запекшиеся на ее лезвии. Пошел к дубу.

— Батя, что же не смотрел?

— Как тут увидишь? — буркнул Бияз.

Вагрила невольно подумала о других птенцах. Она разыскала в траве двух, положила одного на ладонь.

— Махонький еще, без матери пропадет. Давай уйдем, а то пугаем ее. — Она положила птенца в траву и тихо отошла.

«Глазки светились, как живые», — вспомнила она мертвого птенчика на ладони Бияза. Она вздрогнула, запахнула на груди ситцевую кофту, словно стало холодно, и взглянула на небо. Серое и жаркое, оно ничего не сулило ей, но с тех пор, как убили Влади, Вагриле все казалось: грозит ли какая беда — всегда ее что-то предупреждает, а она не понимает.

— Ох, боже, боже, — вздохнула она.

Бияз тщательно стер с лезвия капли крови, словно хотел стереть самую память о случившемся, и прилег. Мысли, неясные и тоскливые, отгоняли сон.

— Эй, Трифон, уснул, что ли? Печет-то как, погорит сено, — пробасил дед Габю.

— Зовет меня кто? — вздрогнул Бияз и поднял голову.

— Спи, спи себе.

— Не сплю я. — Бияз сел. — Птенчика косой зарезал.

— Ну так что? — удивился дед Габю.

— Да жалко.

— Да ты газет не читаешь, что ли. Не знаешь, что по всей Европе творится. А в Балканскую войну что было! Как загремит эта самая артиллерия, — так снаряды людей в клочья рвут…

— Так-то оно так, да что ни говори, человека загубить своими руками все тяжелей, чем пулей. Там выстрелишь — и не видишь, и не слышишь. В селе не упомню, чтобы человека топором убили.

— Я о другом. Мы, люди, такие, — кур жалко, а когда людей тысячами убивают, слушаем про это, будто про свадьбу рассказывают.

— Тварь малая, дед Габю, и она душу имеет… Ну откуда же было знать, что он здесь вывелся.

— Тебе вот сейчас птенца жалко, а завтра человека зарежешь, а сам все такой же будешь, ни лучше, ни хуже. То, отчего человек ожесточается, оно, как ветер, на всех дует.

Караколювец, прервав свои рассуждения, вскочил и пустился бежать, чтобы вернуть буйволиц, которые направлялись к болоту. Он не давал им пить стоячую воду, чтобы не болели глистами. Вернувшись под дуб, он продолжал:

— Трифон, человек забывает о худом. Ежели бы не забывал, жить бы нельзя было. А так только тверже становится от пережитого.

С неба дождем лился зной. Вагрила и Тотка, кончив ворошить сено, сели в тени под дубом.

— Поедим, что ли?

— Что, уже полдень?

— Давно уж!

— Когда голодный, да есть что пожевать, оно всегда полдень, — радостно задрожал голос Караколювца. Не вставая, дед подвинулся, пристально осмотрел разложенную на платке еду и стал хлебать взвар.

— Брынзу ешь, — предложила Тотка.

— Меня ложка кормит.

Трифон Бияз жевал сухую брынзу и молчал.

— Трифон, смочи горло.

Бияз отхлебнул из глиняного горшка и недовольно пробормотал:

— Сахару не положили, несладко.

— Эх, Трифон, мало на свете сладкого-то, на всех не хватает, вот люди за него и грызутся. Оно, почитай, то же, что кость для собаки. Ведь и Стояновы дела все из-за того же.

— Ты Стояна не трогай! — прервала его Вагрила.

Дед Габю хлопнул себя по морщинистой, как у черепахи, шее, и поймал остервенело кусавшего его слепня.

— Припекает, может, дождь пойдет.

Бияз оглядел обвитые маревом хребты.

— Белые облака дождя не носят.

— Да много ли ему надо, летнему-то дню, — по привычке возразил Караколювец и тоже поглядел на облака.

— Правда, белые.

Буйволица направилась к лежавшему рядом полю. Когда узревают хлеба, Караколювец не дает ногой ступить на поле. Потому, не проглотив куска, побежал ее прогонять. Буйволица жадно щипала траву на меже, и он отталкивал ее, тянул за рога — хворостина осталась под дубом. «И у скотинки страха нет, когда ты на нее с голыми руками…» — размышлял он, медленно возвращаясь в тень. По дороге поднял голову — далекая буря сорвала белое облако с чела Юмрукчала и погнала по выжженному небу. Облако росло и скоро закрыло солнце. Темная тень упала на луга. Мухи остервенело кусали за щеки, за руки. Оборвался сиплый голос какой-то птахи. На болоте закричали лягушки.

— Эй, люди, дождь будет! — громко, словно предупреждая все поле, закричал дед Габю. Женщины схватили грабли и принялись сгребать сено в копны. Туча снизилась, точно ястреб, крона дуба потемнела, поле затихло в трепетном ожидании. Умолкли лягушки, исчезли мухи, не перепархивали птицы. Первые капли дробно застучали по сухой земле, и луга встрепенулись в трепетном ожидании.

— Не поспеть уже, — первым бросил грабли Караколювец.

Женщины, накрыв головы снятыми передниками, побежали к дубу.

— Эк собралось, может, зарядит, — цыкнул языком Караколювец. На темном небе белой змеей изогнулась молния. Дуб вздрогнул, сильные порывы ветра разметали намокшее сено, гнули недокошенную траву. Гром, поднявшись снизу, раскатился по всему небу. Женщины вздрогнули и перекрестились.

Какая-то одинокая птица кружила низко над землей. Вагрила вздохнула:

— Детей ищет.

По себе знала, что только мать в грозу не испугается за себя. Слезы застлали ей глаза. Тотка не стерпела, спросила:

— Что с тобой?

— Молода еще, не понять тебе. Ничего, ничего, — тыльной стороной ладони Вагрила вытерла глаза и через силу улыбнулась.

Бияз приставил ладонь козырьком ко лбу и долго глядел на одинокую птицу.

Босиком, с мешками на головах и подвернутыми штанинами к дубу подбежали двое косарей.

— Ну и льет, промочило так, что и до завтра не обсохнешь, — Стоян Влаев сдернул мешок с головы.

— День добрый, — тихо поздоровался Мишо Бочваров и принялся выжимать мокрый мешок.

— Идите сюда, тут сухо, — сказала Вагрила.

— И ты здесь? — насмешливо сказал Стоян. Он не мог забыть, как Вагрила отнеслась к нему в участке, и все старался как-то уколоть ее.

— Где же мне быть-то, не на пуховиках выросла. Здесь, на поле, и умру, — пожала плечами Вагрила..

— Да, от ненастья мы не гарантированы!

Дед Габю хмуро глянул на Стояна Влаева.

— Да где ты найдешь такой банк, чтобы тебе гарантировал погоду, жизнь да труды. Нету поручителей за жизнь человеческую. Взять деда Бижо, как сейчас его помню. Пасли мы вместе с ним скот возле свяченого вяза. Вечером воротились, попрощались и разошлись. Не успел торбу с плеча снять, идет его старуха: «Габю, — говорит, — Бижо лег и помер».

— Зачем сейчас о таком говорить, — заметила Вагрила.

— А ты что, боишься, что ли? — усмехнулся Стоян.

Вагрила не ответила, только строго посмотрела на него.

Со стороны гор донеслись раскаты грома. Дождь начал ослабевать.

— Уходит, — глядя на тучу, сказал Караколювец.

Показалось солнце, и по зубчатому гребню горы заструилась золотая речка.

Мишо Бочваров смотрел на Тотку. Смущенный румянец заливал ее кроткое приветливое лицо. Глаза у нее большие, смотрят мягко. «Добрая она, безобидная», — думал Мишо.

Бияз покусывал губы, хмурил лоб. «Все труды пошли прахом. Начинай теперь сначала, ничего не поделаешь».

— Стоян, могут ли люди когда-нибудь такое придумать, чтобы жить да не работать? — спросил он.

— Придумают такое, чтобы поменьше болтать.

— Никогда такого не будет, — вмешалась в разговор Вагрила. — Видишь, всякая тварь себе пропитание добывает, даже трава, и та семена выращивает.

— Так уж свет устроен, — задумчиво произнес дед Габю.

— Худо он устроен. Одни работают, под дождем мокнут, а другие живут себе припеваючи, даже не знают, как хлеб растет.

— К чему эти разговоры, — укоризненно сказала Вагрила.

Мишо толкнул Стояна, чтобы тот замолчал. Стоян только сердито вздохнул.

Дождь прошел. Прибитая трава быстро распрямлялась. Мухи появились снова, но уже не кусались. Порхали птицы, ныряя в воздухе как рыбки в прозрачном ручье.

Тотка не смотрела на Мишо, да ей и не надо было его видеть. В ее душе, словно только что вылупившийся птенец, зашевелилась тихая, до сих пор незнакомая сердцу радость, и этой радости отдавалась она сейчас.

Мишо медленно пошел через луг. Он уносил с собой воздух, которым только что дышал вместе с Тоткой, и тихо улыбался. За ним следом шел Стоян Влаев, который все еще не мог успокоиться.

— Задиристая баба!

— Кто?

— Да Вагрила. Все хочет по-своему перевернуть. Да если бы не случилось такого с Влади, я бы ей и про участок напомнил.

Мишо смотрел на него, будто не видел, и вместо ответа замурлыкал веселую песенку.

— В воскресенье приходи, поговорим, — на прощанье сказал Стоян Влаев и пошел своей дорогой.

Телеги шли пустые. С Крутой-Стены робко спускался летний вечер. Темнота заполнила ложбины, коснулась холмов. На лугах и полях лежала тишина. На синем небе высыпали неспокойные звезды, словно немигающие глаза.

*

Целую неделю с неба лился белый зной. Поспели хлеба. Все село вышло в поле. На желтой стерне, как часовые, встали крестцы.

Бияз жал вместе с дочерью. Жена его и в это лето не вышла в поле, все хворает. А у других хозяев вон сколько на полях бабьих платков белеет…

Два добрых жнеца могли убрать хлеб на его поле за один день, а сейчас он боялся, что не успеют: Тотка с трудом могла за ним угнаться, да и поздно начали сегодня.

— Хоть при звездах, да дожнем.

— Успеем, рано еще, — не думая ответила дочь и посмотрела на солнце — огненное, горячее, разливающее жар по всему небу. Над увядшим лесом лениво трепетал зной. Птицы, нахохлившись, сидели по веткам — отдыхали. Там, где прошли жнецы, поле поблекло, словно осиротело. Тотка снова взялась за серп.

Спустя некоторое время вдали в знойном мареве показалась женщина в черном сукмане, рядом с ней — мальчик в белой рубашке. Чуждая полю и жнецам, всему плодородию земному, ее фигура привлекла взгляд Бияза.

— Она, — зло подумал Бияз и повернулся к дочери. — Тота, что не сказала матери, чтобы не приходила? Смотри, ведь почернела вся.

— Да откуда мне знать, батя, что она придет, — кротко ответила дочь.

Бияз закусил губу, загреб горсть колосьев, взмахнул серпом.

Биязиха уже сколько лет не брала в руки серпа. От пустоты и тишины, ложившихся в селе с ранней зари, она чувствовала себя еще хуже. Даже на улицу не хотелось выходить. Но как припекло посильнее солнце, да как посмотрела на золотившиеся поля, на согнувшихся жнецов, которые передвигались по ним, словно жуки, не устояла. Ее тянул к себе запах хлеба. Ноги ее быстро уставали, и она часто всем телом опиралась на клюку.

Бияз не хотел ее видеть, даже думать о ней не хотел и сильнее налегал на серп. Но все же краешком глаза посмотрел. Мальчик подбежал к ним.

— Не мешай мне, — прикрикнула на брата Тотка.

Биязиха подошла. Лицо ее озарила тихая радость. Снопы лежали, словно спящие люди. Она растерла в ладонях колос:

— Ядреное зерно, — и несколько раз перекрестилась.

— Смотри ты, крестится, будто в церкви, — взорвался Бияз.

— Батя! — укорила его Тотка.

— Бог в помощь! — пожелала Биязиха.

— Мама, поставь два снопа и сядь в тени, — предложила Тотка.

— Очень нужно былоприходить, знаешь ведь свои силы, не годишься уже для поля, — заметил Бияз.

— Легко тебе говорить, Трифон. А ты спроси, каково лежать в такое время. Если к месту привяжут — помрешь. В селе-то остались только хромая Нача да я.

— Иди, иди, послушайся Тотку, — подгонял ее Бияз, — а то черное жар притягивает, и мы с тобой сгорим.

— А я все зябну. Не греет кровь-то, — пожаловалась Биязиха.

Тотка отложила серп, поставила снопы:

— Сядь, мама!

— Эй, парень! — крикнул Бияз сыну. — Ступай принеси холодной воды. Кувшин на меже лежит, под кустом.

Мальчик выплюнул соломинку, через которую пытался пускать пузыри, и зачастил босыми ногами по твердой спекшейся тропинке. Сухой зной не мог пробиться к ручью, затененному вербой и ракитником. Мальчик подставил кувшин под желоб и вошел в теплую воду. У его ног блуждала мелкая рыбешка. Он ее подстерегал и прижимал ладошками к каменистому дну.

— Ах ты негодник, сонную рыбу ловишь! — вздрогнул он от сердитого голоса, невольно выпустил пойманную рыбку и поднял голову.

— А, это ты! — узнал он Мишо Бочварова.

— А кто же?

— Я думал, сторож.

— Бери кувшин, видишь, давным-давно полон. Вот отец тебе задаст, — выговаривал ему Мишо Бочваров, подставляя свой кувшин под желоб и недовольно вздыхая, глядя на тонкую струйку воды.

Скоро Мишо нагнал мальчика на тропинке.

— Ты не биязовский ли?

— Да, а что? Отцу, что, ли, скажешь про рыбу?

«В кого он такой озорной? Отец и Тотка — люди смирные», — подумал Мишо и спросил:

— Сестра твоя в поле?

— Видно, приятелями станем. В поле.

— А не боится она загореть? Ишь, как печет.

— А она в платке, даже нос спрятала.

— Привет ей передай. Знаешь, кто я?

— Ага! — кивнул мальчик и побежал.

Бияз прильнул губами к кувшину, вода шумно забулькала у него в горле. Поглядев на мужа, Биязиха перевела взгляд на свои ноги и горестно промолвила:

— Господи, за что насылаешь на нас немочь!

— Пей, мама! — поставил перед ней кувшин Биязенок.

— Дай сперва ей напиться, — кивнула она на дочь.

— Сестрица, испей водички.

— Не хочу, не мешай…

— Один парень привет тебе передает.

Тотка почему-то сразу поняла, что этот парень — Мишо. Ее полные розовые губы дрогнули в улыбке. Вскоре, продолжая жать, она затянула песню, но тут же оборвала себя и смущенно взглянула на мать, неподвижно сидевшую в тени снопов. Но ничто уже не могло остановить песню, она просто рвалась из груди. И Тотка снова запела. Биязиха послушала и вздохнула: весело поет Тотка, а песня эта печальная. Да что ей сказать — молода еще, не поймет. Встала, опираясь на клюку, собираясь уйти. Любо ей было слушать дочь, но сейчас она будто отдалилась от нее. Ласково взглянула на мужа. Бияз уже жалел, что встретил ее так сердито.

— Зачем было приходить, мало разве у тебя делов. Да и можно разве дом без человека оставлять…

Биязиха медленно побрела к селу. Тотка поглядела ей вслед:

— Смотри, мама, не упади!

— Да что я, бегом бегу? — отозвалась Биязиха.

«Привет Мишо передал», — звенело в груди Тотки, она снова запела, горячий пот орошал радостный румянец, игравший на ее лице.

— Пошевеливайся, времени мало! — подгонял ее Бияз.

Тотка жала споро, захватывая колосья деревянной рукавицей на левой руке, и взмахивала серпом. От реки тенью надвигался летний вечер.

— Бог в помощь, Трифон, — сказали проходившие мимо женщины.

Одна из них посмотрела на Биязиху, бредущую к селу.

— Хворая она, а девка и знать не хочет, поет себе.

— А когда же петь, как не сейчас. Выйдет замуж, навалятся заботы, и захочет запеть — времени не найдет.

— Молодость-то своего требует…

Постепенно поля обезлюдели. На стерне остались одни крестцы. Застрекотали кузнечики. В низине у реки перемигивались светлячки.

Мишо Бочваров и его мать обо всем уже переговорили и ужинали молча. Вокруг лампы кружилась мошкара. На золотые полосы света во дворе отбрасывала ленивую тень шелковица. Мишо Бочваров умылся, сменил рубаху и вышел. У калитки его догнали слова матери:

— Не запаздывай, завтра рано вставать, не выспишься!

— Завтра воскресенье.

— В страду праздников не бывает.

— Ладно, — ответил он и захлопнул за собой калитку.

— Ох-ох, нога занемела, — устало потянулась старая Бочвариха. — Здесь болит, там болит, где вы, годы молодые…

Прибрала со стола с трещиной поперек столешницы, разулась и легла. В ее усталом мозгу, словно мошки вокруг лампового стекла, вились неясные для нее самой мысли; скоро она уснула.

Мишо Бочваров вышел на площадь. У общинного правления горел фонарь. В кругу света стояли кучками парни и девушки. Услышав непристойную шутку, девушки прыскали, зажимая рот ладонью, переглядывались смущенно, а парни заливались смехом. Мишо сел на скамейку, закурил. На душе было пусто, как на сжатой полосе: не грустно и не радостно. Чьи-то корявые руки охватили его голову, Мишо ощутил терпкий запах пропитанной потом рубахи.

— Не балуй, пусти.

— Так замечтался, что и не услышал, как я подошел, — засмеялся Стоян Влаев и сел рядом.

— А я было подумал, что кто-то из парней дурака валяет.

Стоян виновато улыбнулся и спросил:

— Когда кончается отпуск?

— Через неделю.

— Скоро молотить начнем.

— Коли не успею, отработаю сейчас кому загодя за молотьбу, маме все легче потом будет.

— Как привезешь снопы на гумно, считай, что с хлебом.

Когда говорили о крестьянских делах, Стоян Влаев повторял слова стариков, и от этого ему было как-то неловко.

Парни привели музыканта — пастуха Марина. Он встал посреди площади, перебирая клапаны кларнета, и заиграл. Вокруг него ярким осенним букетом закружилось хоро.

— Пойдем, что ли, по домам, — сказал Мишо.

— Успеется, — отозвался Стоян. Он задумчиво смотрел на танцующих… Процессы, аресты, тюрьма… и не увидел, как прокатились годы. Стареть начал. Раньше гордился собой, а сейчас в душе, против воли, завидовал чужой молодости.

Неслышно ступая, подошел Филю.

— Что, дядя Стоян, дома не сидится, на хоро пришел, как молодой.

— Молодость свою пришел вспомнить, парень. Наработался сегодня так, что всего ломает, а вот пришел. Молодость — самое большое богатство. Да только понимает это человек, когда начинает стареть.

— Уж не думаешь ли ты, Стоян, что за меня кто-то другой работал? — пренебрежительно усмехнулся Филю.

Донка первая заметила Мишо Бочварова и радостно шепнула подружке:

— Ты знаешь, Мишо здесь.

— Где ты его видела? — спросила Тотка, чувствуя, как кровь приливает к щекам.

— Да вон они со Стояном на скамейке. Давай, пройдемся по шоссе.

Тотка вроде бы и неохотно пошла, увлекаемая подругой. Они плечо к плечу прошли по шоссе. Тотка увидела Мишо, и к сердцу подступила горячая волна.

— Ищут кого-то, — заметил девушек Стоян.

— Донкиного здесь нету, — сказал Филю, — а кого ищет Тотка, не знаю.

— Как же это она без ухажера осталась? — спросил Стоян.

— Кто ее знает. Может, не нашла никого по сердцу.

Мишо Бочваров весело улыбнулся про себя и обернулся к Филю.

— Ты-то откуда знаешь?

— Было бы что, сразу бы стало известно.

Немного погодя Мишо встал и пошел к танцующим, влился в цепочку хоро, взял Тотку за руку, перебирая ногами, поймал такт. Он плясал, поглядывая искоса на Тотку. Она чувствовала это. Мишо сжимал руку девушки, снова рождались в его сердце ласковые слова, как тогда в городе…

— Устал я, — добродушно сказал Марин, поклонился и, прижимая к груди кларнет, пошел прочь.

Хоро распалось. Тотка шла медленно, чтобы Мишо мог нагнать ее.

— Эх ты, неопытная, он не должен знать, что приглянулся тебе. Оттолкнешь этим парня и вообще все испортить можешь, — поучала ее Донка.

Тотка не соглашалась с ней, но и сама не поняла, почему вдруг заспешила за подругой.

Они свернули в боковую улочку и, притаившись в темноте, пропустили вперед озирающегося по сторонам Мишо Бочварова. Он вошел в дом с тем наполнившим его нежным чувством, которое родилось на хоро. Мать его не услышала.

*

Через несколько дней начали возить снопы. С раннего утра по всем дорогам заскрипели телеги. За несколько дней опустели поля. На гумнах поднялись скирды хлеба. В нижнем конце села затарахтела молотилка. Люди проверяли, теряет ли она зерно, какую солому дает, договаривались с машинистом.

«Бульдог» завернул в распахнутые ворота Караколювцев.

Ввезли молотилку, установили ее.

— Все наспех, наспех, — бормотал дед Габю, гоня через двор одуревшую от шума буйволицу.

— Габю, оставь скотину, да иди зови молотильщиков, — прикрикнула на него жена.

С Биязом и Мишо Бочваровым дед Габю уже договорился, и теперь заспешил к дому своего старшего брата.

— Колю, Колю!

Толстуха Станка, братнина сноха, еще сонная, в расстегнутом платье, накинутом поверх рубахи, подошла, унимая собаку.

— Пошла, пошла! Заходи.

— Муж твой где?

— Зачем тебе?

— Молотить будем.

— Что так рано, дядя?

— Коли мужа нету, бери вилы и приходи скорей! — сердито крикнул ей дед.

Взметывая дорожную пыль широкими постолами, он сердито бубнил себе под нос:

— Жди, покуда притащится! Пока повернется, рассветет, вот и жди от нее работы. Разъелась, как свинья, а юбки шьет узкие, чтоб зад выпирал… Нашла, что показывать.

На притаившемся под бугром гумне Караколювцев повисло темное облако пыли. Мишо Бочварову оставалось еще несколько дней отпуска. Он был рад, что Караколювцы позвали его помогать. Они же и помогут в свою очередь управиться с молотьбой его матери. Дед Габю посмотрел на его широкую спину, любо было ему глядеть на чужую силу. «Бывают рослые, да сырые, а этот — каленый».

Густая пыль заполняла сарай. Женщины повязали платки так, чтобы закрыть лицо и рот, блестели одни глаза, и Мишо никого не мог узнать.

— Эй ты, кто там, полезай утаптывать! — Он вздрогнул от повелительного женского окрика.

Мишо Бочваров воткнул вилы в солому и перешел, куда сказали. В углу сарая перекидывала солому Тотка.

— Ох и пылища, — сказала толстая Станка. — Только для молодых работа.

— Это тебе молотьба! Что, хочешь, чтобы как в церкви пахло? — поддел ее Недко Паша.

В это время взгляды Мишо и Тотки встретились. Густая пыль помогла им скрыть смущение. Мишо утаптывал солому, которую подавала Тотка.

— Эй вы там, завалит вас соломой! — крикнула Станка.

— Это им на руку будет! — подхватила шутку другая женщина.

Снаружи что-то проскрежетало, мотор захлебнулся и умолк. Длинный ремень растоптанным червем изогнулся по пыльному гумну.

— Хорошо, что сломалась, а то бы уморила нас здесь! — Станка закашлялась и выскочила наружу; опершись на вилы, сплевывала черную слюну.

Недко Паша тоже вышел. Глаза Тотки запорошило остью. Она моргала, жмурилась. Мишо спрыгнул к ней. Взял за руку.

— Только не три их, не три, — сказал он.

Она улыбнулась под пыльным платком, закрывавшим ее лицо. Ей было приятно прикосновение сильной руки Мишо. Она радостно смотрела на него сквозь слезы, застилавшие ей глаза.

— Прошло? — Мишо еще сильнее сжал ее руку и притянул к себе. Она услышала его учащенное дыхание, рванулась. Но Мишо обнял ее, крепко прижимая к груди. Ухватил зубами край платка и дернул его на сторону. Губы их встретились.

Снаружи снова застучали сита молотилки. Мишо и Тотка быстро взялись за вилы. Вошла Станка.

— Эй, люди, что же не вышли глотнуть свежего воздуха. У меня уж грудь забило.

— Откуда же мы знали, что так долго поправлять будут, — ответила Тотка.

«Как догадалась, что сказать! И так спокойно, будто ничего не случилось», — дивился Мишо, перебрасывая солому вглубь риги.

Со двора подал голос Караколювец.

— Эй, люди, утаптывайте, а то если так пойдет, половина останется во дворе!

— Топчем, топчем! — ответил Мишо, подпрыгивая на соломе.

Тотка снова завязала рот платком. Ее глаза весело блестели под запыленными бровями.

Умолк мотор. Перестала дрожать листва шелковицы. Пыль улеглась на крыши и на деревья. Только теперь машинист присел, устало закрыл глаза. Караколювец поглядел на него и заявил:

— И вреда от вас немало!

— Чего? — удивился машинист.

— После вас телегу придется запрягать, чтобы пыль да дым вывезти, — весело сказал Караколювец.

Машинист промолчал, отвернулся. Дед Габю сочувственно глянул на него и сказал:

— Я, знамо дело, шучу. Не люблю обижать людей.

— Пожалуйте закусить, — приглашала Вагрила молотильщиков. Поплескав водой на глаза, они устало поднялись по дощатой лестнице. Жена машиниста, прикрыв нос белым платочком, бойко простучала по двору тонкими каблуками и тоже прошла в дом. Караколювец проводил ее взглядом, прищурился, подумав о чем-то.

Машинист отвез молотилку в соседний двор и только тогда пришел.

— Главное, чтобы хлеб был в амбаре. Случается, хватят дожди, копны-то и прорастают, — весело басил дед Габю.

— На здоровье! — чокался с ним Бияз.

— Обмолотился ведь, большая забота с плеч долой!

— Да, жевать хлеб не трудно…

— Глотка мала у человека, не то бы весь свет разом проглотил.

Машинист последним спускался по лестнице. Неясная мысль, мелькнувшая недавно в голове Караколювца, стала отчетливой: «Устал человек и от жены, не только от работы. Она нос платком закрывает. Коли так, небось, и к себе его не подпустит».

Во двор вошли буйволы и направились к колоде с водой.

*

Проходили последние дни отпуска Мишо Бочварова. Стремился больше дел переделать, и даже случалось ему опаздывать на свидания с Тоткой.

Ненадолго умолкало село в короткие летние ночи; тишина едва коснется домов — и уже разбивает ее хлопанье птичьих крыльев, кашель спозаранок поднявшегося хозяина. Серебряные лопаты зари быстро выгребали мрак из ложбин. Солнце выбеливало небо, над пустыми полями, пожухнувшими садами нависал сухой зной.

На пустой площади перед общиной одиноко стоял в ожидании Мишо Бочваров. Тесная солдатская куртка туго охватывала его широкие плечи. Подошла какая-то баба с подвязанной щекой. Стала рядом, ожидая попутной машины.

— Проклятый зуб, приспичило же сейчас заболеть. Хотели с невесткой фасоль убирать, да вот… подождет теперь работа. Застану ли доктора дома?

— Куда он денется, не сеет, не жнет, — хмуро ответил Мишо.

— Дай бог, не то пропадет день впустую, — она глянула на солнце и снова заохала.

Мишо радостно вздрогнул от легкого звона медных ведер. Обернулся. Навстречу шла Тотка. Они встретились взглядами. Присутствие женщины их смущало, и они не решились заговорить.

— Куда это ты, Тота? — спросила баба.

— За водой.

— Да у вас же колодец во дворе.

— Есть, да полотно хочу отбелить.

— Оставь это дело, Тота, — баба вместе с ней вышла на шоссе. — Где его ни постелешь сейчас, пылью покроется…

Коромысло спокойно лежало на округлых сильных плечах Тотки. Мишо взял чемоданчик и быстро пошел к городу. Он слышал звонкий шепот меди, видел покачивающуюся фигуру Тотки, и дорога легко ложилась под ноги.

*

Буйволы нетерпеливо постукивали копытами по запекшейся дороге. Давно уже не было дождя. Караколювец смотрел на небо, покашливал, бормотал что-то под нос.

Из-за поворота вывернулся на телеге Бияз, позади него сидела Тотка.

— Доброго здоровья, дед Габю.

— В город, что ли?

— Кончаю с бахчой, решил еще одну телегу дынь продать.

— Свези их не на базар, а к фабричным.

— Там лучше расходятся, — согласился Бияз.

— Народ на фабрике — что скотина весной, как увидит свежую зелень — не нюхает, какова она.

— Но! — поднял вожжи Бияз.

— Трифон, — снова остановил его Караколювец. — Я тут со стариками, с пастухами нашими, разговаривал. Державы европейские ровно псы рычат друг на друга, вот-вот сцепятся. Державы, они, как люди: разругались — и в драку. Ты возьми в городе газету, внук мне почитает.

— Ладно, Габю.

— Трифон, наверное, забудешь. Хоть бы Тотка вспомнила.

— Куплю, дед Габю, — заверила его та.

Бияз хлестнул лошадку, а Караколювец поспешил за буйволами, приговаривая.

— И в луга уже не заходят. Дождь нужен, и для пахоты нужен…

На базаре Бияз распряг телегу. Смахнул солому с дынь. Люди проходили мимо. «В город приехать — только день зря потерять», — досадовал он.

«Пустят ли Мишо в увольнение», — беспокоилась Тотка, выглядывая солдат в базарной сутолоке.

— Чего встала столбом, ступай пройдись, — буркнул Бияз.

Слова отца придали ей смелости, и она решила пойти к казарме. Отряхнула платье, поправила платок, и, вслушиваясь в свое настроение, видела, что сегодня ей хотелось быть во всем особенной.

На главной улице ее увидел Митю Христов и, сам не зная зачем, пошел следом.

Тотка остановилась перед воротами казармы, Митю нахмурился. «Ищет кого-то. Кого бы это?» и свернул в боковую улочку, чтобы Тотка не заметила его.

— К милому? — вышел к Тотке высокий фельдфебель.

— К брату.

— К брату, а сама вся краской залилась.

Тотка провела рукой по щекам с неосознанным желанием скрыть румянец.

— И с братом позволяем свидание, и с милым, — успокоил ее фельдфебель.

Скоро пришел Мишо Бочваров.

— Что в селе нового?

— Как ты, кормят хорошо?

— Рад, что увиделись.

— Дыни продаем с батей.

— Новость знаешь?

— Какую новость?

— Война началась.

— Какая война?

— Сегодня утром Германия напала на Польшу!

«Мишо Бочваров… Когда это он ей стал ухажером?» — сначала с удивлением, а потом раздраженно думал Митю Христов. Он одернул куртку, оглядел свои бриджи.

Гордо подняв голову, с сознанием собственной силы, которое давала ему форма, он вышел из-за угла и еще издалека крикнул:

— Здорово, земляк!

— Здравствуй.

Тотка вздрогнула, услышав знакомый голос, но не посмела обернуться, и прогоняя воспоминание о нем, мелькнувшее в голове, снова спросила:

— Стало быть, хорошо вас кормят?

— Как бы то ни было, конец близок! Через два месяца нас уволят.

— Свидание кончилось, — вышел фельдфебель.

Тотка осталась одна на шумной улице, но ей все казалось, что Мишо рядом, и она напевала тихонько. Но время от времени мелодия в ее душе обрывалась. Почему? Она замедлила шаги, ощутив на себе чей-то взгляд. «Он!» — вздрогнула она, поняв, чьи шаги догоняют ее. Сердце ее сжалось.

— Из-за него меня бросила?

Тотка вздрогнула от неясного мучительного предчувствия и свернула в сторону.

«Сегодня утром началась война», — повторила она слова Мишо. И только теперь поняла, что они означают многое. В сердце ее незаметно пробрался страх, и так как она не знала чего, собственно, боится, он надолго остался в ее груди.

Отец ее распродавал дыни.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Снова холода сдавили село, и оно лежало в дремотном спокойствии, словно озимь под толстым слоем снега. Дни тянулись одинаковые, как близнецы. Но все чаще в разговорах о посевах и скоте проскальзывала весть, что где-то кого-то арестовали.

Люди тревожно вздрагивали, боялись за молодых и с жадным нетерпением вглядывались в будущее. Им хотелось, чтобы завтрашний день был такой, как вчерашний. Тревоги большого мира, лежащего далеко за пределами их обыденной жизни, были им в тягость. Однако они понимали, что, как бы ни хотел человек отгородиться, уйти в свою скорлупу, он все равно неизбежно оказывается связанным с другими людьми.

*

Снег сверкал и искрился под лучами зимнего солнца. Морозный воздух покалывал ноздри, и даже в полдень руки прилипали к железным ручкам дверей.

В такие дни Караколювец любил побыть один. Зимой забот было меньше, да и постарел уже и не совался все время сделать то или другое. Петкан накормил скотину, и дед Габю, зная, что сегодня отдохнет, с облегчением растянулся на кровати. Взгляд его блуждал по старым балкам, источенным шашелем, а в голове лениво кружились мысли. «Что ни случись на земле, человек есть человек. Молод, силен, хорохорится, то сделаю, это изменю; под конец сдаст, как и все, и начинает думать, добро или зло сотворили руки его и душа его. Рано или поздно обрывается нитка. Хорошо, что хоть в этом для всех одинаково. А то богатые откупились бы и уже ничего бы не боялись. И куда, куда хуже была бы жизнь. Знай человек, что не умрет, яд змеиный был бы слабее слюны его».

Петкан прикрутил фитиль керосиновой лампы.

— Листву завтра будем возить?

— Не дадите человеку думу додумать. — Караколювец поднял сивую, как кудель, голову. — Пойду сани искать.

Он вышел на улицу. Дома, притихшие в синеватом морозе, молчали. На площади сверкали окнами общинный дом и корчма. В общинное правление Караколювец заходил, только когда платил налоги. Опустив голову, словно подсчитывая что-то на ходу, он направился к корчме. Войдя, спиной прихлопнул дверь и быстро обвел взглядом столы. К нему подошли его кум Кыню Христов и Христо Семов. Оба были пьяны.

— Крестный, дай руку тебе поцелую, — завопил! Кыню.

Дед Габю спрятал руку за спину.

— Дай ему руку, венчал же его, — пристал к нему и шатающийся Христо Семов.

«С пьяными связываться…» — шагнул, к выходу Караколювец, но Кыню загородил ему дорогу.

— Я командир второй армии, всех вас перебью! — орал он.

Христо Семов наскакивал на Караколювца.

— Прошлой осенью мне буйволицу не продал, а почему, спрашиваю?

Кыню повалился и съехал вниз по обледеневшим ступенькам крыльца, цепляясь за них слабыми, дрожащими пальцами.

Караколювец неохотно направился к другой корчме и войдя, остановился. Белый свет ослепил его, и он, вытянув руку, пошел между столами. Дед Цоню потеснился к Биязу. Он сел с ними рядом и вслушался в разговор.

— Говорю тебе, сбился мир с пути, не туда свернул.

Караколювец по привычке возразил:

— Не всякий поворот — к беде…

— Не о том речь, — перебил его дед Цоню. — Государства передрались, а это не к добру. Неизвестно еще, что станет. Война, она, как наводнение, не может только один берег залить…

— Старуха — то у меня все хворает — принялся рассказывать Бияз. В город ходит, докторам показывается. Что у нее болит, не могу сказать, а все худо ей… Так вот, идет она как-то раз по главной улице, остановили ее полицейские. Арестантов вели. Среди них узнала одного; у Байдана в корчме познакомились, хороший человек. И после, как ходил в город дочь проведать, несколько раз с ним встречался. Даже и здесь у меня гостил. Стало быть, арестовали его…

— Когда людей не арестовывали?

— Нынче за иные дела сажают, — возразил Караколювцу дед Цоню.

А у того уже были свои мысли.

— Хороший человек, говоришь. Только и болтают: эта партия такая, другая — этакая… Ты мне людей ее покажи. Мы-то люди, и самое для нас важное — каков человек.

— Эй, Габю, Габю, — засмеялся дед Цоню. — Человек есть самая дешевая вещь.

Бияз заплатил за рюмку вина и вышел.

— Добрый человек, — сказал о нем дед Цоню.

— Добрый, да мягкий. А мягкие-то, как резина, гнутся. А ведь люди дома свои из камня ставят, — улыбнулся Караколювец и добавил: — Сани мне надобны, листвы привезти.

— Не найдешь саней, ни у кого нет. Потому-то люди и стараются летом все дела переделать.

Караколювец недовольно закусил ус и молча вышел. Снег скрипел под его широкими постолами. Сам того не желая, он начал думать о том случае, про который ему напомнил Христо Семов.

Осенью в прошлом году отвел он на базар одну буйволицу, откормленную и хорошей породы. Смотрели ее и те, кто не собирался покупать. Караколювец назвал цену и от нее не отступался. К вечеру почти уже сторговался с одним из Кормянского края, да тот недодавал еще полсотни левов. Покупатель смотрел на скотину, а дед Габю оценивал его самого. По одежде было видно, что человек с характером и зажиточный. Покупатель ему понравился, и он хотел уже сбавить четвертную, когда в торг вмешался Христо Семов.

— Даю твою цену, — и протянул руку.

— Продал уже, вот ему, — и дед пошел с кормянчанином оформлять продажу.

— Пьяница он, — пояснил Караколювец покупателю. — Через двор живем, не хочу слушать, как скотина будет реветь непоенная, некормленная. А ты хоть зарежь — все не на глазах.

— За скотом хорошо смотрю.

— Понял я, потому и уступил…

…Собака путалась у него в ногах: подошел к дому. Мысли его прервались.

— Нету саней. — Он сердито оглядел комнату и лег на кровать.

— На телеге поедем, — сказал Петкан.

— В такую пору?

— Один поеду.

— Твое дело.

*

На заснеженном дворе зазвенело утро, медленно осветились сугробы под плетнями. Петух, прокукарекав в синее небо, спрыгнул с шелковицы.

Петкан резко дернул поводья. Под колесами захрустел синеватый лед. Габювица посмотрела на пустынную дорогу и сказала:

— Гололед, не вышло бы чего.

— Топор взял? — догнал повозку дед и выхватил из рук сына поводья.

Зарекся за листвой не ездить, но когда телега заскрипела по двору, не выдержал. С сыном разговоры обычно не клеились, и оба всю дорогу молчали.

Перед деревом, на котором хранились нарезанные ветки с листьями, завернули телегу. Холодный ветер налетал на обындевевшие верхушки одиноких деревьев на вырубке. В звучном утреннем воздухе далеко раздавалось резкое карканье ворон.

— Пошевеливайся, скотина мерзнет!

— Подавай! — обменялись короткими замечаниями отец с сыном, нагружая повозку.

Дед Габю провел телегу по замерзшим колеям вырубки и обернулся к сыну:

— Петко, скользко, застопори оба колеса.

— Одного хватит. Давай! — ответил сын.

Караколювец стерегся, чтобы телега не наехала на него, и вел буйволов, изогнувшись, готовый каждый миг отскочить в сторону. Телега раскатилась, дед Габю хлестал буйволов по мордам, стараясь заставить их удержать ее. Петкан сзади ухватился за дрогу. На повороте задние колеса занесло в сугроб, Караколювец понял, что повозка сейчас может опрокинуться, и крикнул:

— Берегись!

Повозка медленно легла набок, задрав крутящиеся колеса. Буйволы испуганно косились на сломанные занозы, устало пыхтели над замерзшей дорогой, раздувая бока. Дед Габю успокаивал их:

— Ну вот и все… все миновало…

Петкан ругался, пиная дрогу. Дед Габю покрыл буйволов рядном и сказал:

— После драки кулаками не машут.

Петкан умолк. Дед скрыл усмешку под усами и посмотрел на промерзшие глинистые колеи дороги. Сверху вел запряженных в телегу буйволов Стоян Влаев.

— Эй, Стоян, и у тебя хватило ума в такую холодину выехать? — Караколювец обрадовался, что есть с кем слово сказать.

Стоян Влаев уперся ладонями в твердые лбы буйволов, останавливая их, и с удовольствием, словно давно ждал такого случая, сказал:

— У нас не как у богачей, работа по часам не расписана.

Дед Габю шумно сплюнул в снег и погладил буйволов по влажным мордам. Не любил он говорить с человеком, который сразу начинал с подковырок.

Стоян и Петкан подсунули под телегу слеги и попытались ее поднять.

«Дельный работник! Не попутали бы его коммунисты, и жена у него работящая, горы вдвоем своротят».

Стоян и Петкан не смогли поднять телегу и начали ее разгружать. Мысли деда Габю сверлили его: «Дельный работник, да ума не хватает понять самую простую вещь. Когда это люди будут все одинаковые? Коли так радеешь за них, сделай что-нибудь такое, чтобы оно жило да радовало их».

— Готово, дед Габю! — весело сказал Стоян.

«Пойдет человек не по той дороге, и захочет вернуться, да поздно». Караколювец подвел буйволов к ярму.

Обе телеги осторожно спускались к селу.

— Стало быть, мы у тебя в долгу, коли что, зови, — попрощался дед Габю со Стояном.

Холодные фиолетовые тени ползли по замерзшей дороге, обнимали молчаливые дворы и дома. Люди попадались редко, выпрастывали головы из высоких воротников полушубков, здоровались. Караколювец отвечал тихо, — не то, что в жатву, когда человек весело здоровается, перекрывая громким приветствием тарахтение колес.

У ворот ждали двое приодетых парней. Дед Габю завел телегу во двор и только тогда подошел к ним.

— Тота Биязова приглашает на свадьбу, — один из них подал ему баклажку.

— И от жениха, Мишо Бочварова, — добавил второй.

Бабушка Габювица, радостно улыбаясь, открыла перед приглашавшими двери.

Вышла и Вагрила. Она посмотрела на баклажки, украшенные букетами журавленика и белыми платками, отпила по глотку и от души пожелала:

— Дай им бог счастья.

Над селом опускался синеватый холодный вечер. Во дворах и под навесами стало тихо. В небе зябко трепетали звезды.

*

Снег на крышах слежался, потемнел. В полдень с кровель, словно скупые слезы, капали редкие капли. По утрам иней одевал серебряным покрывалом каменные ограды и ветви деревьев.

Весела и долга сельская свадьба. Как начнется… От ранней зари до позднего вечера над селом повисал радостный гомон. Он вылетал из пропахших нафталином комнат, во дворах смешивался со звоном бубенцов на повозках и птицей вырывался на волю, заполняя тихие улицы. Народ в праздничных черных костюмах спешил к церкви.

В первой повозке ехали жених с невестой. От тихой радости Тотка разрумянилась. Смущали ее только руки; их широкие загрубевшие ладони казались ей сейчас некрасивыми, и она прятала их в рукава кожуха. Мишо робко озирался, будто сомневаясь, что все эти люди собрались ради них, и все посматривал на Тотку, потом снова вздрагивал от бубенцов, рассыпавшихся вдоль всей улицы, словно роса с васильков.

— Иии, хо-хо-хооо! — настигали их крики с других повозок. Он оборачивался — сзади колыхался лес новых колпаков. Все это — для него и для Тотки, и против воли с его губ не сходила довольная улыбка.

Во второй повозке ехали посаженные и старший сват — Христо Семов. Он размахивал над головой петухом и устало кричал:

— Иии, хо-хо-хооо…

Веселый поток выплеснулся перед церковью. Во дворе и на шоссе стало черно от народа. Белое платье Тотки широкими волнами падало на черные башмаки с высокими каблуками. Слезая с повозки, она оперлась на руку Мишо. Женщины, заполнившие церковь бесшумно расступились перед медленно идущими женихом и невестой. Перед ними заблестело облачение священника. Мишо смотрел, как шевелится его белая борода, и все время спрашивал себя, когда же кончится венчанье. Зато Тотка с удовольствием слушала непонятные слова попа. Биязиха не сводила радостных глаз с лица дочери и все молила бога, чтобы они с Мишо были счастливы.

У входа толпились мужики и бабы. Богомольная бабушка Сыбка которая еще со старым попом водила дружбу, продавала свечи, крестики и другую церковную мелочь. Женщины смиренно крестились, ставили свечку за давно умерших родителей.

Бабушка Сыбка всем говорила одно и то же:

— Что мы за люди стали, будто и не христиане. У своей церкви ограду поправить не можем. Столько мастеров в селе, — никто палец о палец не ударит. Нехорошо это — господа своего забывать.

Сват, смущенно ощупывая трепещущего петуха, двинулся ко входу.

— Эй, погоди! — схватила его за кожух Сыбка.

— Сват я, — пробормотал он.

— И где их таких находят, что порядка не знают, — негодовала старуха.

Сват тер снегом лицо, облегченно фыркая.

— Христо, Христо, рано же ты нагрузился. Иди сюда, отдохни, когда кончат — скажу.

На улице перед церковью собрались парни. Пенчо Христов восторженно расхваливал немцев и как бойцовый петух топтался в снегу. Дене хитро подмигнул парням, чтобы не смеялись, и повернулся к нему.

— Давай, расскажи про пушку, которая обстреливала Париж в первую мировую войну.

Пенчо Христов, желая казаться выше ростом, вытягивал шею.

— Мал еще надо мной подшучивать. Вот они, молодые-то, — обернулся он к собравшимся, — совсем распустились, и государству от таких пользы никакой.

— Вот-вот, — лукаво усмехался Дене.

Подошел Стоян Влаев.

— Дядя Стоян, чего так запоздал, ступай в церковь.

— Коли я в церковь войду, на невесту никто и смотреть не станет, все на меня рты разинут, — пошутил тот.

— Да это что, сама церковь рухнет…

— Отстань, Дене, — беззлобно оборвал Стоян.

Из церкви высыпала гудящая распаренная толпа, освобождая проход молодоженам. Взявшись под руку, Тотка и Мишо чинно шли к выходу. Сыбка разбудила свата и тот, как ни в чем не бывало, подхватил расцветшую от удовольствия куму и разинул рот на молодую, будто только сейчас ее увидел.

Возница поддернул вожжи и свободной рукой поправил на сиденье полость. Полные любопытного ожидания взоры людей приятно волновали Тотку.

— Сахар, сахар! — напомнила мать. Тотка спохватилась, вынула из кармана горсть колотого сахару и бросила, затем еще и еще…

Детвора хватала сахар вперемешку со снегом и нетерпеливо следила за ее рукой. Вот как набила карманы — никак не опустеют!

Послышался конский топот. Тотка глянула — навстречу им под конвоем конных полицейских шла колонна арестантов. Полицейские остановились. Один из них толкнул вперед коня.

— Разойдись! Дай дорогу! — властно закричал он.

Тотка узнала Митю Христова. Ноги у нее подогнулись, она села. Мишо поглядел на нее. Такая, как сейчас, с тревожно расширенными зрачками, она была ему еще милее, и он ласково и успокаивающе пожал ей локоть.

Митю Христов на коне медленно надвигался на отступавшую толпу и только мельком взглянул на Тотку. Нахмурился, глаза надменно сверкнули.

— Дорогу! Дорогу! — снова закричал он.

Дед Цоню схватил его коня под уздцы, но видя, как Митю гневно раздул ноздри, отступил и только сказал:

— С отцом твоим дружбу водили… А ты… — и не договорив, махнул рукой.

— Нельзя нам дожидаться, государственных преступников ведем! — сказал Митю и махнул рукой полицейским: — Давай!

Он повернул коня задом к повозке с молодыми, глядя, как проходит мимо колонна арестантов.

Раздавшиеся в стороны люди вздыхали, глядя на тяжелые цепи, которые арестанты несли, перебросив через плечо.

Душа Бияза заледенела. «Надо же случиться такому, надо же было случиться»… Ноги его дрожали, он с болью вглядывался в арестованных. Один из них все вертел головой, глаза его бегали по лицам людей по обе стороны шоссе.

— Владо! — радостно крикнул Бияз и шагнул к нему. — Выпей за здоровье молодых, дочь замуж выдаю!

Владо Камберов замедлил шаги, протянул к баклажке руку. Затопал конь, и между ними встал Митю Христов. Баклажка застыла в дрожащей руке Бияза.

Повозка с молодой тронулась, и над притихшей толпой взвилось одинокое:

— Ии, хо-хо-о-оо…

Бияз побежал вперед и подтолкнул цыгана Анко. Тот, надув щеки, заиграл на флюгельгорне…

*

Звеня кандалами, колонна вышла из села. Звуки музыки и мерные удары барабана провожали их. Прислушиваясь к ним, арестанты невольно замедляли шаги, теснились друг к другу, потому что безнадежным унынием веяло на них с мертвых заснеженных полей. Митю Христов в струнку вытягивался в седле, словно с обеих сторон дороги за ним следили тысячи глаз, время от времени натягивал поводья, чтобы и конь, как он, высоко держал голову. «Замуж вышла, замуж», — подумал он о Тотке, но не почувствовал ревности. С удовольствием вспоминал он о том, как заставил толпу расступиться. Он ласково похлопал рукой по напряженно выгнутой шее коня, — вот кто ему помог. Конь словно понял его и весело зафыркал.

Владо Камберова угнетало сознание того, что они нарушили ход свадьбы дочери его знакомого, деда Трифона. Поглядев на Митю Христова, он замедлил шаг и поравнялся с ним.

— Господин старшина!

— Чего тебе?

Владо неловко помялся.

— Ну! — нетерпеливо воскликнул Митю.

— Мы у вас как птицы в клетке, никуда бы не убежали.

— Ничего не понимаю, — Митю придержал коня.

— Не надо было свадьбе мешать, — сказал Владо.

— А что, стоять и ждать, покуда пройдут, так, что ли?

— Так точно, господин старшина.

Митю захохотал, пригнулся к шее коня, плечи его тряслись.

Владо удивился. Он ждал, что его обругают, но этот смех… Он ускорил шаги, чтобы отойти подальше от полицейского, который продолжал заливаться смехом.

— Арестант, где ты… Иди сюда… Поближе, поближе, — закричал Митю Христов, весело улыбаясь. — Вот ведь как вышло, я и представить не мог, что мне такой случай выпадет… Иди, иди поближе… Не мог как следует все понять и оценить, а ты мне помог. Да иди ближе ко мне! Вот так. Приятно мне, что подсказал, — и он снова залился смехом.

«Как темпа душа этого человека, для него нет ничего святого», — подумал Владо, глядя на гордо гарцующего на коне полицейского.

Колонна медленно шла по заледеневшей дороге. В такт тяжелым шагам глухо звенели кандалы.

*

С утра Вагрила пошла в соседнее село, покрасить несколько мотков пряжи, и теперь возвращалась домой. Ей не хотелось идти в одиночестве. Чья-то телега медленно нагоняла ее. «Бабе одной и в полдень не годится идти», — подумала она, с надеждой вслушиваясь в напевное позванивание колес. Телега поравнялась с ней.

— На мельницу ездил, Иван? — обратилась она к вознице и шагнула к телеге.

— Нет, не на мельницу, — неохотно отозвался тот. — В Горной был. — И не останавливаясь, подхлестнул лошадь.

Чудное дело. Раньше, кто бы ни был, с чем бы ни ехал, предложит подвезти, а сейчас… Слышала, она, говорили что-то про «черный рынок». Что такое нашло на людей?.. Но знала, что нехорошо это, когда они начинают бояться друг друга.

Тихий мартовский вечер залег вокруг села. А в нем, как на острове среди океана вечерней тишины, мычала скотина, скрипели колодезные журавли. Из печных труб к небу тянулся синий дым. Вагрила заспешила к дому. Ее встретил свиной визг.

— Гуци-гуци, чтоб вас медведи съели, — Габювица вылила в корыто помои и встала на пороге, поджидая сноху. — Герган пришел!

— Какой же нынче день? — вздрогнула Вагрила. — Чего же он пришел-то?

— Не знаю, не спросила.

— Где он сейчас? — от волнения у Вагрилы помутилось в голове.

— В огороде.

«Верно, исключили его», — подумала Вагрила.

Герган не слышал, как мать подошла к нему.

— Ты почему здесь?

— Да немцы будут проходить, вот нас и распустили.

— Герган, сынок, будь осторожен!

— А что? — насторожился Герган.

— Плохие времена настали, гляди в оба. Хоть мал еще, а слова свои подбирай, как старик. Чтобы худого слова, крамольного, от тебя не услышали.

— Опять ты, мама, за свое…

— Берегись, сынок, слушай, что мать тебе говорит. Вроде все как было, а все не так. Чувствую я это, а понять не могу. Вчера Гергювица Враниловска рассказывала, что городские-то на базаре на нас так и кидаются — масло и муку спрашивают. Я людям не судья, да ведь смотри, как все друг друга бояться стали.

Герган продолжал копать.

— Зачем тебе эти ямы понадобились?

— Тополя посажу. И красиво, и берег укрепляет. Быстро растут, мама.

— Нехорошо, что вы, молодые, все торопитесь, лучше бы сосенки посадил, — сказала мать и пошла. «Хорошо, что по дому соскучился. Если тянет к родному месту, труднее человеку плохой шаг сделать».

Несмолкающий рев скотины во дворе прервал ее мысли.

*

На площади перед общинным правлением толпился народ. Уже несколько дней говорили о том, что пройдут германские войска. Чего только о них не слышали! Что будто бы оружие их непобедимо, что солдаты и офицеры вместе едят, одну одежду носят.

Ждали их с раннего утра, и только к обеду на дороге показались первые мотоциклы. Люди отхлынули по обе стороны шоссе, время от времени махали руками. За мотоциклами потянулась колонна грузовиков; казалось, ей не было конца. Люди подались назад и с еще большим нетерпением ожидали увидеть что-то особенное.

Петко Георгиев остался стоять на краю полотна.

— Смотри, задавят! — приставал к нему Дене.

— Говорят тебе, народ точный, в сантиметре от тебя пройдет, а не заденет. — Широкая улыбка разливалась по его возбужденному лицу.

— Это так, с первой мировой знаю, — подмигивал Дене.

— В технике непобедимы.

— Сил-то у них хватает только начать, а до конца никогда не доходят, — вмешался Стоян Влаев.

— Ты потише, — отозвался Пенчо Христов. — Россия с Германией сейчас союзники или нет, скажи-ка!

— Тактика.

— Тогда и не нападай на них.

Петко Георгиев не прислушивался к разговорам. Мало ли воспоминаний о немцах осталось у него от первой мировой! В конце войны, когда все уже пошло прахом, вместе лежали в окопах да голодали. Сейчас он радостно их приветствовал, словно родных. По себе знал, что нет для солдата лучшей награды, чем добрая встреча. Молча протолкался сквозь толпу, дома завернул в белый платок поднос с баницей^[8] и опять встал на шоссе, на краю полотна. Горячий поднос обжигал пальцы; он протягивал его к каждому проезжающему грузовику. Баница начала остывать, но никто не остановился, чтобы взять ее.

— Проходят через чужую страну, и меду им дашь — не возьмут. Сам ведь был солдатом, знаешь, может, кто и отравить захочет, — удерживал его Пенчо.

— Может, оно и так, — смущенно ответил Петко Георгиев.

— Скажи им чего-нибудь, — услужливо посоветовала одна женщина.

— Гут, гут, — протягивал он поднос.

— Спешат германцы, их великие дела ждут, неужто из-за твоей баницы остановятся, — твердил свое Пенчо.

Петко Георгиев оглянулся на людей, потом посмотрел на поднос и с досадой прикусил губу. На его лице застыло выражение помрачневшей радости, и он подумал: «Зачем мне надо было, и зачем мне надо было». Руки ослабли, и он прижал поднос к груди.

Спустя некоторое время перед ним остановился пыльный автомобиль. Из него, словно выброшенный пружиной, выскочил стройный офицер.

— Гут, гут, — заворковал Петко. Немец взял поднос с баницей и что-то сказал на своем лающем языке. Петко Георгиев глядел на него, разинув рот, Пенчо нагнулся к шинели — хотел посмотреть, какого качества сукно. Офицер откозырял, и машина тронулась. Петко переступил с ноги на ногу и шумно вздохнул, словно сбросил с плеч какую тяжесть. Рот его растянулся в радостной улыбке.

— И они такие же люди, как и мы, и им приятно, коли их встретишь с добром, — и затерялся в толпе.

— Что стряслось? — пробравшись вперед, спросил Лалю Бижев.

— Германецу поднесли баницу!

— Кто поднес?

— Да кто, Петко Георгиев, — сказал Дене и тут же наделил старика прозвищем: — Петко Баница!

Стоян Влаев разжал губы и сказал Пенчо Христову:

— Дядя Пенчо, ты только болтаешь, а тезка твой, видал, и баницу им поднес.

— У них все есть, ты что думаешь, очень им нужен наш хлеб!

— «Все у них есть»! Да они сами заявляют, что им нужно жизненное пространство, чужая земля им нужна. Было бы у них все, не стали бы масло из угля делать.

— Немцы — они мастера!

— Мастера… масло делают такое, чтобы не оскоромиться!

Крестьяне засмеялись.

В стороне собрались женщины в кружок и, непереставая вязать, обсуждали виденное:

— Какой первый грузовик, такой и последний, как мужикам не надоело смотреть!

— И люди, как грузовики, одинаковые. Все стриженые да белобрысые.

— Как поодеваются люди в форму, все друг на друга похожи, не отличишь.

— Наших хоть во что обряди, все равно узнаю, — возразила Бирникова Тота.

Вагрила подметила и другое: на грузовиках спереди висели большие конские подковы, и она все напрягала ум, стараясь, догадаться, для чего они. Чувствовала, что это связано с чем-то особенным, но с чем, не могла себе объяснить, и спросила Биязиху.

— Чужая сторона, чужие порядки, не знаю, Петковица, — ответила та.

Но Вагрила все размышляла. Ей казалось, что за этим кроется что-то важное.

— Тетя Вагрила, — подошла к ней Тотка, — на счастье вешают подковы, слышала, как мужики говорили, с первой мировой знают.

— Хорошо, что они счастья ищут. Ежели чего-то боятся, значит, не такие уж храбрые, — усмехнулась Вагрила.

— Кто же живой не боится, — удивилась Гергювица Враниловска.

Вагрила ей не ответила. Немцы стали ей ближе, понятнее. «Хорошо, что чего-то боятся», — повторяла она про себя.

— Все молоденькие, матери-то, поди, печалятся о них, — сказала у них за спиной Биязиха.

Вагрила уже думала о другом.

— Трифоница, припекало эти дни. Смотри, поля-то враз ожили.

— Дышат, как живые.

— Март приходит — просыпается земля.

— И мороз ей уже не помеха.

— Эти люди сегодня здесь, а завтра расползутся по полям.

— И медведя водят, люди собираются, а уж чужое войско…

Бабушка Сыбка, ковыряя палкой щебень, поделилась своей тревогой:

— Узнать бы, есть ли у этих парней бог?

— Сильные, здоровые, на машинах едут, зачем он им? — заметила Биязиха.

— Бог у всякого должен быть, — наставительно произнесла старуха и перекрестилась.

— Ежели нету, пускай тогда смерть их пугает и останавливает руку их. Чтобы знали: сотворят ли зло — воздастся им, — кротко сказала Вагрила.

Мартовский вечер тихо окутывал село. Над Крутой-Стеной вспыхнуло небо, и скоро словно стая золотых голубей опустилась на заснеженный кряж. Небо стало серым, как пыльная дорога. Тихий ветерок донес с полей запах свежей мезги.

— Идут! Идут! — закричал примчавшийся на велосипеде Ганчо Станчев. Перевел дух и начал рассказывать про танки, которые увидел первым:

— Как жуки, только большие…

Со стороны церкви показалась железная копна, которая двигалась неуклюже, как коротконогое животное. Привстала на цыпочки и Вагрила. Оглядела со всех сторон копну железа и отпрянула назад. И зачем было столько ждать? Никакой особой премудрости она в танке не заметила.

— Какие, какие они? — спросила ее Тотка. Она была ниже других ростом и ничего не увидела.

— Какие… Черный, как навозная куча… Не человек, чтобы глядеть на него — не наглядеться.

На душе у нее опять стало тяжело. Напрасно она обрадовалась, увидев подковы. «И как в этих громадинах люди живут, — удивлялась она. — Наверное, и сами они, как то железо, что им домом служит. Раз смерти боятся, так зачем других ею пугают».

— Ну что, видели германскую технику? — весело покрикивал Пенчо.

— Люди не силой, добром хвалятся, — тихо ответила Вагрила.

Пенчо пожевал губами и вполголоса сказал:

— Баба — что она понимает в политике.

— Вот он, — прошел по толпе тихий шепот.

Вагрила посмотрела на шоссе. Верх одного танка откинулся, как срезанный край арбуза. Оттуда поднялся человек в черном. Весь он будто сросся с машиной, и Вагрила не видела ни его лица, ни его глаз. «В железо закован… Какими мольбами можно остановить его руку?» Сердце ее сжалось, веретено застыло в пальцах.

Над селом висело облако тяжелой пыли и грохота. Вечер не принес ни спокойствия, ни тишины, как то было прежде.

*

Шоссе затихло. На площади осталось всего несколько человек. В их негромкую беседу все время вмешивался Пенчо Христов.

— Дай немцу полено, он и из него машину сделает.

Со стороны Врана послышалось тарахтение мотора, и скоро перед общинным управлением остановился открытый автомобиль. Из него вышли два офицера и свысока посмотрели на крестьян. Пришел и староста.

— Гут, гут, дойче и болгар гут, — Пенчо Христов насильно пожимал им ладони.

Рядом с ним и старостой встал Колю-Дурной.

— Мы тут все первые люди на селе. Я — первый дурак, этот — староста, тот низенький — первый германофил, а этот — Стоян — первый коммунист.

— Он малость того, — покрутил пальцем у виска Пенчо Христов.

Офицеры сдержанно улыбнулись, будто только хотели показать свои белые зубы.

— И улыбка-то у них, как машина, — подал голос Стоян Влаев.

— Эй, Филю, сходи позови Кыню Американца. Переводчиком будет.

— Сейчас, — не спеша отправился тот.

Вечно занятый какой-нибудь работой, которую другие кончили уже неделю назад. Кыню сидел дома. Когда его позвали, он ничуть не удивился, и идя через площадь сдвинул фуражку и важно поглядывал на односельчан, расступавшихся перед ним.

— Штаны-то хоть подтяни, — вполголоса сказал ему Пенчо.

— И вправду они люди аккуратные, подойти-то к ним страшно, — Кыню невольно посмотрел на свои грязные постолы. Он что-то сказал по-немецки, и один из офицеров предложил ему сигарету. Кыню чиркнул спичкой, закурил и дал прикурить офицеру.

Крестьяне захихикали.

— Что ж такого, — обиделся Кыню, — огонь, он никакой нации, и где ни горит, все чистый.

Пошли к общине. Через полчаса Кыню вышел на крыльцо. Посмотрел на небо и просто сказал любопытно ожидавшим односельчанам:

— Беден немец, бедным и останется. Может, и разбогатеет, только если придумает машину, делать хлеб и масло.

— Ну что?

— Еды просят и солдаты ночевать у нас будут; об этом, главное, шел разговор.

*

К Караколювцам поставили восемь человек да четырех лошадей. Домашние перебрались спать в кухню, а комнату освободили для солдат. Чужие люди, как их не устроить подобающим образом. Деда Габю особенно беспокоили кони. Он вычистил ясли под навесом, запер буйволов в загоне, чтобы не мешали. После этого принес большую корзину сена и подал солдату.

— Гут, гут, — сказал тот.

Караколювец выждал, пока он разнесет сено, и начал кротко поучать его:

— Идем, покажу тебе, где навозная яма. Туда будешь непотребности бросать.

— Гут, гут, — снова сказал немец и не двинулся с места.

— Идем, идем! — ухватил его за рукав Караколювец. — Вот это у нас навозная яма. И животное, как человек, самое непотребное выбрасывает.

Немец потер шею о жесткий воротник куртки и снова гукнул.

Караколювец цыкнул языком и с опущенной головой, словно мысли клонили ее к земле, пошел через двор. «Какой человек ни есть, всегда можно понять друг друга. Они нас побогаче, может, у них навозные ямы цементированы… да ведь хоть позолоти — все навозная яма». Он без дела повертелся в кухне и снова вышел во двор.

Немец, раздевшись, мылся холодной водой. «Мы только так, на лицо поплескаем, а они-то — до пояса», — со скрытым любопытством смотрел дед. Немец, застегивая куртку, подошел к нему.

— Ко-ко-ко!

— Говорим мы по-разному, — пожал плечами Караколювец, — не пойму!

Немец присел на корточки, начал подпрыгивать, махать руками и кудахтать:

— Ко-ко-ко-ко!

— Гут, гут, — понял Караколювец и принес несколько яиц. Немец осторожно положил их в сумку.

Кони под навесом заржали, и Караколювец ласково посмотрел на них.

*

Тревожные звуки горна разорвали влажную утреннюю тишину. Солдаты повскакали с нар. Скоро в сумерках потянулись длинные колонны. И солнце, словно поднятое по тревоге, быстро позолотило Крутую-Стену. По разбуженным полям ползли клочья серого тумана. Майор Буцев молча вспоминал распорядок учения и высматривал вдали село, в котором хотел разместить свой штаб.

С рассветом солдаты собрались на площади. В этот день людям было запрещено выходить на поля, и сейчас они молча наблюдали за ними. Буцев ровным шагом подошел к крестьянам. С детства он помнил, что при встрече полагалось говорить «добрый день», но он отвык от этого и только откозырял. Крестьяне вынули руки из-за кушаков; те, кто постарше, даже сняли шапки. Буцев стал разглядывать молчаливую группу. К нему подошел Мишо Бочваров и улыбаясь ждал, когда его узнают. Буцев поглядел на него, припоминая.

— Первый справа, в первой шеренге, — подал руку Буцев.

— Здравия желаю, господин поручик.

Буцев покосился на свой погон.

— Виноват, господин майор.

— Да, ты ведь был из этого села, — припомнил тот свое знакомство с бывшим солдатом.

— Женился, заходите к нам в гости.

— Ладно, — четко козырнул Буцев и отошел в сторону.

— Посмотри на нашего, одни немцы, что ли, аккуратные, — шепнул кто-то в толпе.

— Моим взводным командиром был, — объяснил Мишо Бочваров и поспешил домой, сообщить Тотке, какого гостя будут ждать сегодня.

Тотка раскатала тесто, старая Бочвариха выбрала курицу пожирнее. Целый день из их трубы валил дым. Только успела Тотка одеть блузку поновее, Мишо привел Буцева.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, — еще во дворе встретили их обе женщины. Входя в дом, Буцев недовольно посмотрел на низкую притолоку и нагнул голову. Тотка подала ему стул. Он сел, оглядывая сумрачную кухню. Тотка поняла и зажгла лампу, хотя было еще рано.

— Здесь и живем, — сел и Мишо.

— Год прошел, как уволился?

— Скоро исполнится.

— Жениться успел.

— Мы, крестьяне, рано женимся.

— А я, хоть и старше тебя, да вот… — не договорил Буцев. Эта сельская домашняя обстановка навевала забытые воспоминания детства, и майор, вздыхая, оценивал, чего он достиг в жизни и как она могла бы сложиться, вернись он в свое время в село.

— Тота, накрывай! — распорядился Мишо.

Тотка осторожно придвинула стол и извинилась перед гостем:

— У нас не обзаведено, как в городе, уж вы не взыщите.

Буцев посмотрел на чистый пол, устланный белыми циновками, и невольно оглядел невысокую, но ладную фигуру Тотки. Громко, словно оправдываясь, он заговорил, скорее отвечая на собственные мысли, чем обращаясь к хозяевам:

— И я в селе родился. Но так свыкся с военной службой, что без нее и жизни себе не представляю. Как встану перед шеренгами — кровь молодеет.

— Человек все должен что-то любить в жизни: мы — землю, вы — службу, — кротко вставила Бочвариха.

— Отведайте баницы, — потчевала гостя Тотка.

Буцев глянул на старуху. Глаза ее были неласковы, и он сразу понял, что между этими людьми есть что-то недосказанное, но продолжал:

— Солдаты строевой службы часто нас недолюбливают только потому, что мы строги.

— Не за это, — ляпнул Мишо и посмотрел на свою ногу, на которую в этот момент наступила жена.

— Я не отрицаю, что каждый должен быть справедлив с другим. Но ведь армия без дисциплины — все равно, что дом без фундамента.

— Да вы ешьте, ешьте, — напоминала Тотка.

— Дисциплина прежде всего! Так-то оно в армии. Иной раз доброе слово портит солдата. Ты ему скажешь «спасибо», а он уже в унтера метит. В крестьянской душе надежды растут быстро.

— Просто в доброй душе, — поправил его Мишо.

— Ну, пускай… Но одного не могу понять, почему разные там коммунисты лезут, куда не надо, подрывают дисциплину в армии…

Мишо недовольно хмурил брови и молчал.

— Ты, наверное, эти дела лучше знаешь. Не так ли?

— Откуда мне знать, — уклончиво сказал Мишо.

— Я ведь с тобой откровенно. Так, как мы сейчас разговариваем, с солдатом говорить не станешь. И если завтра явишься ко мне в форме, не станем беседовать, как теперь.

— Курица остыла, — снова уклонился Мишо от ответа.

Дом окутала темнота, и на окне светлым занавесом заколебался отблеск лампы.

*

Повсюду шумела весна. Снег лежал только в тенистых местах, но и там потемнел, слежался от теплого воздуха. На припеке зажелтел морозник. С темного ковра полей насмешливо поглядывал волчец. С полей, как вешняя вода, прибывала легкая тишина и медленно заливала село.

— Ну, слава богу, подошла пора, — возбужденно топтался по двору Караколювец. — Как пойдут косьба да жатва, так потом до Димитрова дня конца не будет. — Дед любил говорить о предстоящей работе. Начинал ли таять снег — он собирался полоть, косьба пришла — ему уже виделась жатва.

Мужская рука не годится для прополки — груба, и потому спокон веку этим занимались женщины. Вот и сейчас Вагрила отправилась в поле. Невеселые мысли одолевали ее, и она шла через село, отчужденно глядя по сторонам.

— Тетя Вагрила! — она обернулась на знакомый голос.

К ней спешила Тотка, будто ждала ее.

— Полоть иду, — сказала Вагрила.

— Наши поля меньше, пропололи уже.

— Ну и слава богу.

— Каждый год семена перебираем, и откуда этот сорняк берется! Лезет так, что хлеб заглушает.

— И с людьми, Тота, иной раз так бывает. Ты его все добру учишь, а он себе растет сорняком.

Тотка промолчала. Сейчас ее волновало другое. Вагрила пустила веретено и долго оглядывала ее коренастую, полную фигуру.

— Пополнела ты, смотрю.

Тотка отвернулась и всхлипнула.

Улыбка пропала с лица Вагрилы.

— Каждому свое. — Она остановила веретено и едва заметно улыбаясь успокоила Тотку:

— Чего уж тут плакать, радоваться надо.

— Я-то рада, да свекровь попрекает, что так поспешили.

— Чего ждать, — покуда надорвешься и родить уже не сможешь?

— Твоя правда, — прошептала Тотка и глаза ее радостно заблестели.

Вагрила посмотрела на пыльную дорогу, которая лежала перед ней, и на прощанье сказала:

— Была бы ты виновата, если бы не хотела его, а так — другое дело. Так что не переживай особенно, — простилась с Тоткой и пошла своей дорогой.

Придя на поле, Вагрила воткнула прялку в межу и набросилась на сорняки. С жалостью глядя на захиревшие в их тени ростки пшеницы, она с каким-то злым исступлением резала толстые стебли: «Чтобы и семя ваше исчезло»…

Заходящее весеннее солнце уже не грело. Оно расплылось над темной вершиной, подожгло небо и утонуло в собственном огне.

Вагрила шла неспешно. Ей было приятно смотреть на хлеба вокруг. Но потом, перебравшись через речушку и выйдя на луг, она пошла быстрее, и вскоре нагнала Пену Влаиню.

— Пена, колода у тебя с собой?

— Разве я тебя спрашиваю, носишь ли ты в жатву серп? — усмехнулась Пена и остановилась, пропуская вперед Вагрилу.

— Хочу свести тебя к одной молодице. Да не сегодня, а как-нибудь в другой раз.

— Молодым у меня все хорошие карты выпадают, — поняла ее Пена.

— Так и надо, — улыбнулась ей Вагрила и свернула на свою улицу. У калитки стояли ее муж, Стоян Влаев и Мишо Бочваров.

Стоян Влаев, увидев ее, пошел вверх по улице. Следом за ним зашагал, как-то неуклюже раскачивая свое крупное тело, Мишо Бочваров.

«И когда же угомонится Стоян! Испортит хорошего парня, будет Тотка потом страдать», — грустно подумала она и подошла к мужу.

— Чего они от тебя хотели?

— Подпись, — не смог обмануть Петкан.

— Какую подпись?

— Насчет дружбы…

— И ты подписался?

Петкан только переступил с ноги на ногу, и она поняла, что он подписался.

*

На старом скрещении дорог отдыхал вечер. В небе неслышно перешептывались звезды. Тишина над лесами и лугами становилась тревожной.

Мишо пришел на условленное место и сел на траву. Запаздывает он с работой, другие уже когда вспахали… Завтра и он начнет пахать в Крушаке… Быстрые шаги спугнули его мысли и он с досадой всмотрелся в темноту. Увидев его, Стоян насмешливо улыбнулся.

— Ждешь? — и сел рядом. Мишо только взглянул на него, но ничего не сказал. Пришел и Петко Дянков.

— Земля разбухла от влаги, брось камень — и тот прорастет, — сказал он, подсаживаясь к ним.

Мишо посмотрел на затихшие в темноте поля и глубоко вздохнул.

— Кто отнесет подписи? Давайте разберемся скорей, а то дело меня ждет.

— А меня танцульки! — кольнул его взглядом Стоян.

— Завтра отнесем, — сказал Петко.

— А кто понесет?

— Мне нельзя. Я у них на заметке, — сказал Стоян.

— Кто же тогда? — спросил Мишо, чувствуя на себе пристальный взгляд Петко Дянкова. Помолчал немного и твердо сказал:

— Я пойду!

Мишо сунул пакет за пазуху и встал. Как он теперь посмотрит Тотке в глаза?

Некоторое время шли молча. Потом, когда Петко простился с ними и ушел, Стоян спросил, напрямик Мишо.

— Жена знает, чем ты занимаешься?

Мишо посмотрел на него удивленно.

— А моя… Знал бы ты, какая она. Я ведь поздно женился. Ты тогда еще вот такой был. Когда исключили меня из училища я вернулся в село. «Сумасшедший» — набросились на меня все, даже мать… Потом суд, тюрьма… Когда вышел на волю, отец уже помер, мать тоже не дождалась меня. Братья захотели делиться. Хозяйство было большое. Ну, разделились мы. Трудно было одному. Решил жениться. Осмотрелся я — годы мои молодые пролетели… — Стоян, словно запнувшись, умолк.

— Ну, а дальше что? — спросил Мишо, забывая, что торопился домой. Стоян Влаев в этот момент показался ему другим, более близким.

— А дальше… Будто прокаженный я был для людей. За одну посватался, за другую — всюду мне от ворот поворот. В конце до деда Колю дошел: дочь его в девках засиделась — потому и отдали… Однако он поставил условие: чтобы не было на свадьбе красного флага. Что было делать? Может, не поверишь, но я согласился. А Петко Дянков, который теперь только о страде думает, все-таки вывесил знамя. К трубе привязал… Ты не думай, что я ничего не боюсь. И мне порой бывает боязно. Хоть прошел я через все мытарства. Но дело надо делать. Все кто-нибудь да должен быть первым… Да, ведь я о жене речь, повел. Так вот. Она добрая, трудолюбивая, любит чтоб порядок был в доме. Но у нее своя правда. Вот потому-то и нет у нас лада… — Стоян Влаев заглянул в глаза Мишо и продолжал: — Твоя, хоть и не поймет тебя, да все добрым словом встретит. Тяжело без ласки. А я в родном доме себя гостем чувствую…

— Подписи я снесу, — твердо сказал Мишо, прощаясь со Стояном.

Тот пошел, держась поближе к плетням.

Иван Портной, запиравший дверь своей корчмы, долго смотрел вслед одинокому мужчине, который, проходя мимо, будто бы ненароком прикрыл лицо рукой.

*

Мишо проснулся рано. Полегчало ему, когда он вчера вечером поведал Тотке кое-что из того, что и самому ему было не совсем ясно. Он встал тихо, стараясь не разбудить жену. Но сон ее был чутким.

— Уже уходишь? — открыла она глаза.

— Скоро вернусь.

— Не задерживайся, ты ведь знаешь, тревожится буду.

— Почему же?

— Да потому, что знаю теперь, чем ты занимаешься… Всегда теперь тревожиться буду. — Тотка набросила платок на плечи, вздрагивающие от утреннего холодка, и вышла за ним.

«Провожает его, словно во Фракию на заработки. Добрая она, только слишком сердца слушается, а от этого сила убывает, — скосилась на Тотку свекровь. — Мой-то с грудным ребенком на руках оставил меня. Ежели бы угождала я своему сердцу, не смогла бы выкормить и вырастить Мишо», — подумала она и пошла в свою комнату.

Рассвело. Первые лучи солнца стерли чуть заметные на росной траве следы и полегшая трава начала выпрямляться. Зазолотился заснеженный гребень горного хребта. Телега мягко затарахтела по еще влажной от росы дороге.

Пахать было не бог весть как трудно. Но что скажут люди: при муже мужскую работу делает! Это смущало Тотку и она старалась проехать через село незамеченной, чтобы как можно меньше людей видело ее. Впрягла коров. С поля взлетело несколько ворон, издали похожих на темные комья земли. Она воткнула лемех в землю и прикрикнула на коров, но они, почувствовав слабую женскую руку, потянули к меже. Однако немного погодя они успокоились и ровные борозды, как ломти хлеба, отрезанные привычной рукой, стали ложиться ей под ноги.

— Бог в помощь, молодица, — прервал ее мысли елейный голос.

— Дал тебе бог здоровья, — ответила Тотка и искоса взглянула на человека, который нарушил покой ее мыслей. Перед ней улыбаясь стоял Иван Портной.

— Н-но! — подогнала она коров. Не понравился ей взгляд этого человека. Все в селе знали, что одинокой женщине лучше не встречаться с ним в поле.

— А где же твой муженек? — сверлил ее взглядом Иван Портной.

— Дело у него в городе.

«Здесь что-то не так. Вчера допоздна в поле. Сегодня ни свет ни заря в городе», — затаил свои мысли Иван Портной.

— Что-то спозаранку оставляет он тебя одну, молодица. Аль не боится за тебя?

— Но-о! Пошли! — нарочно громко крикнула Тотка.

Мишо вернулся после полудня. Пришел прямо на поле. Глядя на мужа Тотка старалась понять, почему у него такое рассеянное, озабоченное лицо Она все еще сердилась, что он оставил ее пахать одну, и не спросила, что с ним. Мишо бросил куртку на телегу и взялся за поручи плуга.

— Н-но! — уверенно подогнал он коров.

Тотка сошла с борозды и любовно поглядела на склоненную над плугом широкую спину мужа.

— Утром Портной справлялся о тебе.

— Ты сказала ему, что я в городе?

— Сказала.

Мишо помолчал, помолчал и заговорил вдруг совсем о другом:

— Сегодня полк отправили в Македонию.

— Куда хотят, туда пусть и отправляют. Нас это не касается.

— И запасников взяли.

Тотка помрачнела, подумав, что Мишо снова уйдет в солдаты.

Солнце припекало, и поля под его лучами отливали свежекованной медью. Неподалеку две маленькие птички дрались из-за какой-то пушинки, которую в конце-концов отняла у них толстая ворона.

— Ах, ты воровка, — запустила в нее комком земли Тотка.

*

Все село высыпало на поле. Спешили покончить с жатвой и Бочваровы. Нужно убрать урожай побыстрей. Разве в такое время человек может знать, что его ожидает?

Солнце зашло и вечерняя прохлада легла на нагретую землю.

— Мама, пора уже кормить скотину, — напомнила Тотка свекрови.

— Ничего с ней не станется, потерпит!

В страду люди не щадили животных так же, как и себя.

— Иди, мама, хватит с тебя, — присоединился к Тотке и Мишо.

Уломали старуху. Она увязала сноп и отправилась в село.

— Как стемнеет, кончайте. И завтра будет день.

Старая Бочвариха давно косилась на сноху, но молчала. Тотка понимала в чем дело и все надеялась, что угодит ей. Но в это утро свекровь прямо сказала:

— Молодость — она как цветок, быстро отцветает. И о помощниках подумать бы следовало.

Права была свекровь, но в чем виновата Тотка? Ей хотелось этого больше, чем кому бы то ни было. Сколько она думала об этом и переживала.

— Покончим с жатвой — отведи меня к доктору, — сказала Тотка мужу. — Нужно сходить, — твердо добавила она, как бы желая убедить саму себя в необходимости побывать у врача.

— Ладно, — согласился Мишо, несколько удивленно поглядев на жену, но поглощенный работой, он не спросил Тотку, почему она раньше так упорно отказывалась показаться врачу. Не до этого было ему сейчас.

Снопы сложили в крестцы по пяти в каждом. Усталость налила свинцом ноги. Они едва передвигали их. По дороге домой Тотка украдкой наблюдала за мужем. Изменился он напоследок. Лицо его потемнело и удлинилось, а глаза смотрели устало. Любовь его истощила или работа? Тотка беспокоилась. Что она будет делать, ежели он, не дай бог, занеможет? Смотреть за ним она, конечно будет, но что это за жизнь? Какое-то новое чувство пробивалось в ее сердце; ей казалось, что она необходима Мишо, необходима для того, чтобы он был здоров.

На сером, как стерня, небе замигали звезды. Над рекой в ночной прохладе замерцали лампадки светлячков. Сверчки бодрствовали, прогоняя тишину.

Мишо шел, свесив голову, ни к чему не прислушиваясь. Его тянуло прилечь на землю, словно она могла снять с него усталость.

«Мучают его тайные мысли и заботы!» — подумала Тотка.

— Что-то ты похудел, — заметила она.

Мишо встрепенулся и, замедлив шаги, глянул на нее так, будто только сейчас увидел ее.

Жатва, заботы — все это давно уже мешало им остаться наедине. Мишо увидел как грудь Тотки трепетно вздымается. Он взял ее руку. Тотка остановилась и вся подалась к нему. Песня цикад словно обволакивала их теплой, пьянящей пеленой. Казалось, что даже звезды потускнели, чтобы стало еще темнее. Оба они, словно сговорившись, разом скинули с плеч серпы. Полуоткрытые губы сблизились…

Они встали, дрожащими еще руками нащупали серпы и смущенно засмеялись. Тотка пошла впереди. Время от времени она оглядывалась на мужа и прыскала в ладонь.

«Радуется, будто клад нашла», — подосадовал уже успокоившийся Мишо. Мысли о делах снова нахлынули на него. Тотка вслушивалась в тишину, внимая ей как песне, которую давно мечтала услышать. Ее охватило неясное ощущение, что именно в такой тишине зачинается жизнь. Она чувствовала себя так легко, как-будто тело ее стало невесомым. Залаяла собака и, как бы очнувшись, Тотка поглядела на огни села, все еще продолжая улыбаться.

— Послезавтра пойдем к врачу, — сказал Мишо, не понимая настроения жены.

Тотка прижалась к нему и ласково прошептала:

— Погодим немножко… — Как объяснить ему, что забродило в ее душе и внушало ей уверенность в том, что уже нет необходимости ходить по врачам. Взглянув на него, она, все так же ласково, добавила: — как-нибудь после…

Сидя у очага клевала носом старая Бочвариха. Встрепенувшись, она поглядела на вошедших и зевнула.

— А я уж думала, заночуете в поле.

— Не успели засветло, мама, — сказала Тотка, бросив на мужа лукавый взгляд.

— Мишо! Мишо! — всколыхнул тишину мужской голос.

— Забыла сказать, — искали тебя, — вспомнила старуха.

Мишо вышел неохотно. «Наверно опять Стоян Влаев. Только он по вечерам может беспокоить людей», — не без тревоги подумал Мишо, всматриваясь в темноту. Но это был не Стоян, а рассыльный общинного правления.

— Повестка! Запасников берут, — сказал, возвратившись Мишо, и протянул Тотке листок бумаги.

Руки Тотки повисли будто перешибленные.

*

Поезд прибыл в Софию поздно ночью. Сняв с полок свои тяжелые чемоданы, запасники вышли из душных вагонов. Здесь они должны были пересесть на другой поезд. Лалю Бижев и Ангел Христов растерянно оглядывались по сторонам, вздрагивая от резких гудков маневровых паровозов, от выкриков носильщиков, и шарахаясь от наезжающих на них автотележек. Шагая по перрону, они старались не отставать от Мишо Бочварова, который чувствовал себя свободно в шуме и сутолоке этого большого вокзала.

— Схожу узнаю, когда отходит наш поезд, — предложил им Мишо.

— И я с тобой, — сказал Ангел Христов.

— Только не задерживайтесь, — попросил Лалю Бижев, робко озираясь.

— Мы быстро, — понял его Мишо, — а ты не отходи от багажа.

Поезд отправлялся утром. Устроившись в зале ожидания земляки перекусили и вскоре задремали… Разбуженный стуком чемоданов, Мишо открыл глаза и уставился на усевшихся рядом парней, одетых по городскому, в надвинутых на глаза кепках с длинными козырьками. Костюмы парней были помятыми, и Мишо понял, что они тоже ехали в поезде. Он то закрывал глаза, пытаясь уснуть, то снова принимался разглядывать соседей.

Ближе всех к нему сидел белокурый, с веселым открытым лицом. Второй — невысокий и коренастый, но во всем его облике было что-то резкое и порывистое. Лицо третьего было белым, как молоко.

— Вы что, запасники? — перехватил его взгляд белокурый.

— Да, — кивнул Мишо.

— И мы тоже — Владо, Руси и я — Георгий, — представил товарищей и себя коренастый крепыш.

Третий ничего не сказал, он был занят едой — нарезав мелкими кусочками хлеб и брынзу, он осторожно отправлял их в рот и сосредоточенно жевал.

«Наверно, у него нет зубов», — подумал Мишо.

Дальше все пятеро ехали вместе и случилось так, что они попали в один взвод.

*

Лагерь Второго дивизиона 9-го артиллерийского полка располагался на берегу речушки, на другой стороне высились горные склоны, заросшие молодым дубом и грабом. В летние звездные ночи, позади огораживающей лагерь колючей проволоки стояла настораживающая тишина, нарушаемая, время от времени, тяжелыми шагами часовых.

Противоречивые чувства боролись в душе Лалю Бижева, находившегося в карауле. Тишина влекла его к себе, но в тоже время долг службы заставлял его вслушиваться в нее так, как будто она была ему враждебной. Душа его томилась от несоответствия между тем, чего ему хотелось, и тем, что он должен был делать. Тоскливое настроение постепенно овладело им. Все ему было в тягость — и винтовка, которую он держал на весу, и эти скрипящие сапоги, которые словно указывали на его местонахождение подкрадывающемуся в темноте врагу. Он нащупал пальцем холодную скобку спуска. Тишина, с которой ему вначале так хотелось слиться, начинала казаться ему опасной. Он часто посматривал в сторону палаток, с нетерпением ожидая, когда прозвучат шаги разводящего.

Одинокий выстрел разорвал тишину… за ним прогремел другой…

Поднятые по тревоге солдаты перешли речушку и, развернувшись цепью, пошли вверх по склону горы. Лалю Бижев приглядывался к солдатам, стараясь найти в цепи земляка, так бы он почувствовал себя более уверенно.

— А, это ты? — услышал он в темноте знакомый голос и радостно улыбнулся.

— Ты же был в карауле. Чего ты пошел? — спросил Ангел Христов.

— Фельдфебель видел меня, но ничего не сказал, я как и все…

— Вот дурень. Ежели бы мне так повезло… А теперь ползай в темноте по этим скалам, может быть, наберешься ума.

Мишо Бочваров придвинулся, глянул на унылую физиономию своего земляка и попытался его защитить:

— Приказ выступать был для всех.

Цепь вышла на гребень.

— Вперед, не отставай! — раздался голос командира взвода. Стрельба почти прекратилась, но Лалю продолжал пригибаться, продираясь сквозь кусты. Вдруг, прямо перед собой, он увидел ползущего на боку человека и, не отдавая себе отчета в том, что делает, прыгнул и навалился на него. Человек застонал и вцепился ему в горло, отталкивая от себя. Лалю приподнялся, мотая головой. Человек сжался в комок и, развернувшейся пружиной, ударил Лалю ногами. Тот опрокинулся навзничь.

— Эй! — закричал Лалю, — и в тот же миг кто-то тенью метнулся к человеку. Поднявшись, Лалю увидел, что Ангел Христов, прижав коленом лежащего ничком человека, заворачивает ему руки за спину. Подобрав винтовку, Лалю шмыгнул в кусты. Прибежал командир взвода.

— Кто его поймал? — спросил он.

— Я и он — Лалю Бижев, — ответил Ангел Христов.

— А где же он? — спросил взводный, ища глазами Лалю Бижева. Но того уже и след простыл.

Солдаты связали пленного, который оказался тощим подростком и притом раненым.

Над горами безучастно разливалась заря.

*

Буцев разорвал пакет и, по старой привычке, сначала посмотрел на подпись, затем прочел приказ.

— Приказано расстрелять пленного, — сказал он.

— Так точно! — не скрыл своей осведомленности адъютант.

— Но почему его не затребовали для допроса.

Адъютант только повел бровями, как бы говоря: «Мне не позволено знать о намерениях начальства».

— Доложите, что будет исполнено.

— Слушаюсь, господин майор! — адъютант понял, что разговор окончен, и повернулся кругом…

Буцев равнодушно воспринял сообщение о том, что при перестрелке взяли пленного, и даже забыл о нем, послав донесение в штаб полка. Но сейчас он заинтересовался пленным, не понимая, зачем нужно было так спешить с его расстрелом, и потому быстрыми шагами направился в лазарет.

Пленный лежал на койке. Полоса бинта перехватывала его каштановые волосы. Большие глаза и мягкие черты лица делали его похожим на девушку.

— Господин майор хочет поговорить с тобой, — врач взял раненого за плечо, пытаясь заставить его встать.

Парень только приподнялся на локтях. Буцев видел, что это не военный и недовольно поморщился. Сел на табурет и снял фуражку.

Парень снова опустил голову на подушку и губы его покривились, будто он пытался улыбнуться.

— Где был расположен ваш отряд? — спросил его Буцев, испытывая какую-то неловкость.

— Меня сразу ранило и я спрятался в кустах.

«Сущий ребенок», — подумал Буцев и неожиданно для себя спросил:

— Что вас, крестьян, заставило покинуть свои дома, хозяйства и уйти в лес?

— Нет у нас ничего, ни домов, ни хозяйств.

— Неужто народ здесь такой бедный?

— Так точно, бедный, господин майор, — услужливо вмешался врач.

— А что было делать, когда гитлеровские разбойники спалили дотла наше село, — ответил партизан и глаза его сверкнули.

— Как ты можешь так говорить о наших доблестных союзниках? — накинулся на него врач.

Буцев нахмурился и встал: он считал ниже своего достоинства препираться с этим юнцом. Надев фуражку, он вышел из лазарета, пытаясь прогнать какое-то неприятное чувство, охватившее его во время этой встречи с пленным, и только у себя в палатке он вздохнул с облегчением.

*

Ранним утром на росистую траву легли плетением следы подкованных сапог. Среди них, кое-где, как спущенная петля, виднелся нечеткий след босой ноги.

Парень не мог идти сам. Его вели, поддерживая под руки двое солдат, и в сумраке казалось, что они обнимают его. Увидев впереди холмик земли, парень вздрогнул — всего несколько шагов осталось идти но жизни. И он вдруг чуть ли не потащил за собой солдат. Ему хотелось только одного: чтобы все это кончилось побыстрей, иначе страх одолеет его. Он встал на холмик, услышал как падают на дно ямы комья земли и зажмурился, чтобы не видеть ружей, которые вот-вот выстрелят. Но ружья молчали, и он с ужасом понял, что борьба со страхом еще не окончена. Тогда он открыл глаза. Солдаты, которые до этого молча шли вслед за ним, сейчас строились. Офицер стоял на фланге неровной шеренги.

— Равняйсь! — всколыхнул тишину утра его резкий голос.

— Четвертый, подтяни живот, р-равняйсь!

— К стрельбе приготовьсь!

Кончились силы парня. Он спрятал лицо в дрожащих ладонях, открыл рот, чтобы закричать, но ужас сдавил ему горло.

— Прицел сто.

— Огонь!

Прогремел залп. Парень взмахнул руками, хватая растопыренными пальцами воздух и рухнул навзничь.

Ангел Христов медленно опустил винтовку. Палец, которым он нажал на спуск, горел и он потер его о влажную полу куртки.

— В две шеренги стройся! — голос офицера заставил его очнуться.

— Нале-во! Шагом марш!

Заря над белыми палатками лагеря проливалась серебряным дождем.

— Отделение… Стой!

Солдатские сапоги тверже ударили по земле и разом смолкли.

— Напра-во!.. Приказ командира полка: по десять дней домашнего отпуска!

— Рады стараться, господин поручик! — прозвучал дружный ответ.

*

Эхо залпа докатилось до палаток.

Владо Камберов поднялся, поглядел на сонные лица товарищей, затем перевел взгляд на пустую койку Ангела Христова.

— И наш участвовал, — отметил Георгий таким тоном, будто ничего не случилось, только на скулах у него заиграли желваки.

Владо Камберов вздохнул, припомнив пленного партизана, и вздрогнул при мысли, что завтра его может ждать такая же судьба.

Немного погодя, в палатку вошел Ангел Христов. Поздоровался.

— Доброе утро, — ответил один Георгий Ваклинов.

Пока Ангел занимался своим ранцем, все уже успели одеться.

Мишо направился к выходу, но Ангел остановил его:

— Земляк, я еду домой. Отпуск мне дали.

— За что?

— Не прикидывайся дурачком. За то самое. Ты своим что-нибудь хочешь передать?

— Иди к черту! — взорвался Мишо и, как бы отмахиваясь, ударил его по лицу.

Ангел выронил ранец и, пригнув голову, кинулся на Мишо. Сплетясь, они рухнули на землю. С трудом удалось их растащить. Пока Ангел отряхивал пыль со своих бриджей, Георгий держал за руку тяжело дышавшего Мишо и тихо шептал ему на ухо:

— Опомнись! Рехнулся ты, что ли?..

— Пусти меня! — вырвал руку Мишо, присел на койку.

Ангел закинул ранец за плечо и вышел из палатки. Его проводил только Лалю Бижев. Через минуту Ангел вернулся, откинул полотнище и насмешливо бросил в лицо Мишо:

— Ухожу в отпуск, на десять дней!

Мишо вздрогнул, сжал кулаки, но промолчал. А за спиной его стоял настороже Георгий Ваклинов.

— Я знал, что на рассвете расстреляют партизана, — заговорил он. — Я всю ночь глазом не моргнул. А когда услышал залп, — прикинулся спящим. Что с того, что ты изобьешь или даже убьешь Ангела Христова? Ничего… Солдат, которые стреляли, поставят нам в пример… И тебя могут использовать в качестве примера… Предав военно-полевому суду.

Только сейчас до Мишо дошли его слова.

— Твоя правда, — сказал он.

— Всякое мне довелось повидать в жизни, — сказал Георгий. — Но я уже давно понял: дашь ли волю чувствам — страдает общее дело. Все нужно взвешивать, обдумывать. Так я приучил себя к дисциплине. Научился владеть собой. Силы делу нужны. И злость, и радость этому надо подчинить. Борьба нашего класса. Всю свою жизнь я ей посвятил. Это с виду я такой спокойный. Я просто сдерживаюсь, берегу силы, береги их и ты. Придет время — они нам понадобятся.

Мишо будто сник под этим градом слов. И все-таки он не вполне согласился с Георгием. Владо Камберов был ему ближе, понятней, и, время от времени, Мишо робко поглядывал на него, но тот молчал.

*

Награда, как червь, разъедала душу Ангела Христова. Он резко изменился за минувшую ночь. На всех он посматривал свысока. Ему хотелось, чтобы люди видели его новое обмундирование и его радость, что поднимало его в собственных глазах.

В купе он сначала был один. Поезд медленно полз среди серых гор. На полустанках задерживали его недолго. Ангел Христов высовывал голову из окна, рассеянно рассматривал солдат и железнодорожников на перроне и думал, что это очень справедливо, что он едет в отпуск в новом обмундировании, а они тут шатаются в выгоревших рубахах и с винтовками на ремне. И радость, порожденная наградой, заполняла всю его душу.

Еще до Кюстендила все места в купе заняли. Ангел Христов кричал из окна лезущим в вагон пассажирам:

— Мест нет! Все занято!

Пожилая, полная женщина не обращая на него внимания, прошла в купе, и поставила на пол большой узел.

— Гостить долго не буду… — уверяла она в коридоре кого-то из провожающих.

Поезд тронулся и она снова появилась, вошла в купе.

— Нет здесь мест, — враждебно встретил ее Ангел Христов.

— Мне бы только багаж поставить, — сказала женщина.

— Некуда его ставить.

— Отодвинь немножко свой ранец. Вот так. Видишь, что есть.

Ангел недовольно закусил губу.

Женщина помолчала немного и снова обратилась к нему:

— Ноги у меня устали. Когда я была молодой, мне не верилось, что ноги могут отказаться держать человека. И у меня есть сын, как ты, он в Софии учится. Везу ему кое-что. В городе не то, что раньше, никаких продуктов не стало. Сынок придет меня встретить, познакомлю тебя с ним. Мир тесен, гора с горой не сходится…

Ангел Христов отвернулся, делая вид, что не слушает ее. Женщина умолкла, потом шумно вздохнула.

— Ты что, не понял моих слов? — сказал она прямо. — А ну-ка встань, уступи мне место.

— Я же солдат, в отпуск еду… — Как-то неловко начал оправдываться Ангел Христов, но встал. Облокотившись на окно, он впервые после того, как покинул лагерь, задумался.

В село он приехал на следующий день вечером. Перед общинным правлением, как светлячки, мигали огоньки сигарет. Его подозвали.

— Добрый вечер, — поздоровался Ангел Христов.

— А, это ты Ангел? Тебя уволили, что ли? Ну, как там? — расспрашивали его люди.

Поговорили о том, о сем, и, наконец, речь зашла о войне.

— Ты слышал что-нибудь загодя о войне, которая началась сегодня утром?

— Какая война? — удивился Ангел Христов и только сейчас опустил на землю свой чемодан.

— Германия с Россией столкнулись! Вот это будет дело!

— Я в отпуске, впервой об этом слышу.

Тотка издали заметила солдата в группе крестьян, и направилась к нему, ноги ее подкашивались от волнения.

— А, это ты Ангел, здравствуй!

Увидев ее, Ангел Христов сразу же вспомнил о драке с Мишо, и нехотя ответил на ее приветствие.

— Всех, что ли, пускают? — продолжала Тотка, не замечая его смущения.

— Нет, только меня, — пробубнил он.

Тотка уже успокоилась и, проглотив невысказанные и уже лишние слова, спросила его просто:

— Ты же ведь вместе с Мишо служишь?

Ангел заметил, как она помрачнела, и сжалился:

— Вместе. Мишо здоров. Привет тебе шлет. А мне наказал спросить как ты, как мать.

Тотка повеселела.

— А сейчас, когда началась эта война, это худо для вас?

— Почему? Мы себе служим, — поняв, что сказал что-то не то, Ангел взял чемодан и отправился домой.

Голоса крестьян понемногу затихли позади. Но теперь в душе Ангела появилось что-то новое — нечто вроде жалости к парню, который упал в яму после залпа. Подойдя к дому, Ангел поспешил открыть калитку, чтобы не думать об этом.

Мать бросилась ему на грудь.

— Сынок, сынок, — повторяла она.

А он видел перед собой лицо партизана, и не мог ответить на приветствие матери так сердечно, как ему этого хотелось после долгой разлуки. Он не понимал, почему именно здесь, в его родном доме, лицо расстрелянного начало преследовать его. Взгляд Ангела скользнул по голенищам плохо начищенных сапог, как бы ища опоры. Но не найдя ее, он поднял глаза на мать и улыбнулся. Но улыбка эта была какой-то растерянной, виноватой.

«Надо будет зайти к Тотке перед отъездом», — подумал он, протягивая дрожащую руку отцу.

Во дворе как-будто бы ничего не изменилось.

Во мраке над садом все также мерцали светлячки и свод неба тоже был подобен саду; усеянному красными цветами безвременника.

*

Второй артиллерийский дивизион менял место стоянки. Мишо Бочваров ехал на рослом строевом коне, запыленный и осунувшийся от долгого пути. Уставшая лошадь и ездок не торопились. Солнце палило нещадно. Мишо сонно мигал под скудной тенью ободранного козырька фуражки.

Конь фыркнул, как бы прося об отдыхе. Мишо свернул к придорожным кустам и спешился. Конь прянул ушами, словно в знак благодарности. Мишо прилег на землю, вперив утомленный взгляд в белые склоны гор. Ему еще предстоял долгий путь и он тяжело вздохнул.

Только к вечеру он добрался до села, где этой ночью должен был расквартироваться дивизион. Площадь села, как и улицы, были пустынными. Ни одного голоса не услышал Мишо, даже собака, побежавшая прочь, и та не залаяла. Мишо привязал коня в тени одинокого дерева и лег на траву. Заснул он мгновенно. Но вскоре его разбудило ржание коня, который отозвался на зов невидимого собрата. Еще сонный, Мишо быстро вскочил в седло и поскакал. Спустя некоторое время перед ним показалась голова колонны.

— Господин унтер-офицер, где находится штаб? — спросил Мишо.

— Сбегай узнай!Небось подметки не сотрутся! — сердито ответил ему тот, махнув рукой назад.

«Притомился, вот и сердится», — подумал Мишо, и поехал в хвост колонны.

— Господин майор, пакет из штаба полка, — доложил он, подавая пакет командиру.

Мишо Бочваров ехал рядом с командиром, держась несколько в стороне и ожидая, что тот посмотрит на него и узнает. Буцев аккуратно, как будто сидел за столом в кабинете, оторвал край пакета, вынул листок бумаги и принялся читать. Лицо его вытянулось и словно окаменело. Мишо с улыбкой смотрел на Буцева. Ему всегда было приятно увидеть своего бывшего командира взвода. И он с возрастающим нетерпением ждал того момента, когда тот узнает его.

— Солдат, с каких пор вы у нас связным? — спросил Буцев.

— Уже неделю, господин майор.

— Ах, да, — как бы припоминая что-то, кивнул Буцев.

— Так точно! — перестарался Мишо Бочваров.

Буцев повернул голову и пристально посмотрел на него.

— Ваша фамилия, кажется, Бочваров?

— Так точно, господин майор…

— Сразу видно, что вы из строевых.

— Так точно. Строевой!

Буцев несколько раз кивнул головой, как бы снисходительно здороваясь с кем-то, и мягко улыбнулся. Скованность Мишо рассеялась, и он подъехал ближе.

«Мир тесен, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдется», — подумал Буцев и повернулся к следовавшему за ним Бочварову.

— По всему видно, что вы не забыли нашего разговора…

— Так точно, господин майор, — рявкнул Мишо.

Буцев поднял руку в кожаной перчатке, как бы давая ему знак отвечать потише и послал коня вперед.

Колонна солдат, как поток, запрудила пустую площадь, и потекла по крутым, узким и тоже пустынным улочкам села.

*

Ранним утром, над тревожно молчавшими крышами прозвучал сигнал побудки. Солдаты, стряхивая сонную одурь, вяло подчинились зову трубы. Вскоре дивизион покинул село. Колонна растянулась по узкой проселочной дороге. Светало. И солнце, как поднятое по тревоге, разом выметнуло на колонну сноп своих лучей. Птицы перестали щебетать. Воздух словно загустел. На рубахах солдат расплывались мокрые пятна. По обе стороны дороги лежали несжатые поля, тоскуя по белым платкам жниц. Не было слышно песен, которые обычно стелются в эту пору над нивами. Солдаты, в большинстве своем крестьяне, вздыхали, переглядывались, покачивая головой и перебрасываясь замечаниями:

— А в наших краях, поди, уже жнут.

— Что ты, у нас хлеба узревают раньше. Давно уж убрали…

— Кто знает, может, и там хлеб горит.

— Почему же? Там ведь оккупационного корпуса нету.

Тоска по родным местам, раздуваемая этими отрывочными разговорами, как уголья под золой, разгоралась в их утомленных душах. Связной Мишо Бочваров передал приказ командира прекратить разговоры. Солдатские голоса стихли и только топот ног и конских копыт нарушал тишину утра.

Офицеры ехали во главе колонны. Издалека была видна прямая спина Буцева. Его конь часто ржал, будто гордясь таким молодцеватым ездоком.

— Жарко, как в печи, — сказал один из офицеров, посмотрев на выгоревшую траву.

— Лето, — пожал плечами другой.

Время от времени офицеры снимали фуражки и вытирали потные лбы.

— Вчера крестьяне рассказывали солдатам, что одна из наших частей, расквартированная в соседнем селе, подверглась нападению партизан. Несколько солдат было убито…

— А что сделал командир?

— Из дивизии пришел приказ сжечь село.

— Ну и что, сожгли?

— Приказ есть приказ! — заметил Буцев.

Вдруг по колонне пробежало волной оживление. Одинокий жнец и привязанный к груше осел привлекли внимание солдат. Им было приятно увидеть живую душу среди этих безмолвных полей. Забыв о строгом приказе, они приветливо замахали руками одинокому жнецу.

Погруженный в размышления о несоответствии между преступлением партизан и мерой наказания, Буцев заметил жнеца позже других. Он даже позавидовал ему — захотелось побыть в одиночестве. Но сознание того, что это невозможно, наполнило его сердце грустью.

Жнец мерно взмахивал серпом, продолжая спокойно заниматься своим делом. Он заметил колонну только тогда, когда осел заревел. Жнец выпрямился и помахал солдатам пучком срезанных колосьев.

Кое-кто из солдат тоже помахал в ответ.

— Э-гей! — взлетел к небу одинокий возглас, и по колонне, дуновением весеннего ветерка, прошелестел тихий смех.

Мишо Бочваров пустил коня по обочине и поравнялся с Буцевым. Он хотел заслонить от него одинокого жнеца. Но Буцев уже не смотрел в ту сторону, а прямо перед собой на дорогу. Мишо облегченно вздохнул.

«Сделал вид, что не заметил его», — подумал Мишо, и Буцев еще выше поднялся в его глазах. Дорога, которая уходила под копыта коня, уже не казалась ему пыльной и трудной, как раньше.

«Крестьянам приказано не выходить в поле. Но какую опасность для нас может представлять пожилой одинокий мужик? — думал Буцев. — Там было нападение, а это другое дело… Но приказ есть приказ…» — Его тяготили эти неприятные и противоречивые мысли. Он должен был решить вопрос, который по его мнению не имел ничего общего с военными действиями. Не чувствуя себя в состоянии принять решение, он, неожиданно для самого себя, поднял руку и громко крикнул:

— Малый привал!

Спешились. Адъютант и начальник штаба косо посматривали на своего командира, который похаживал, разминаясь, и не торопился присесть, а поэтому и они должны были стоять.

«Приказ категоричен и не допускает никаких исключений! — подумал Буцев, посматривая на своих солдат, сидящих вдоль дороги. — Но, по крайней мере, следует проверить», — решил наконец Буцев и ему полегчало.

— Связной! — крикнул он.

— Слушаюсь, господин майор! — вытянулся Мишо Бочваров.

— Проверьте, почему крестьянин не подчинился приказу.

Через минуту Мишо Бочваров уже бежал вниз по склону.

Буцев, словно сбросив с плеч тяжелый груз, с удовольствием растянулся на теплой траве. Рядом с ним расположились адъютант и начальник штаба. Они уже привыкли к тому, что их командир во время похода становится молчаливым и малообщительным. Поэтому, не обращая на него внимания, они продолжали свою беседу.

— Немецкое командование действует весьма решительно.

— Другого способа создать в Европе новый порядок не существует.

— Однако некоторые их действия кажутся мне порой излишне жестокими.

— Жестокость немцев имеет свое оправдание. Их цель — уничтожение коммунизма. А цель, как говорилось еще в древности, оправдывает средства.

— О чем конкретно идет речь? — спросил Буцев.

— Мы говорили о том, что произошло в Нише, — повернулся к нему адъютант. — Какой-то гимназист застрелил там немецкого солдата. Комендант гарнизона приказал задержать в качестве заложников всех учеников этой гимназии. Всех их расстреляли вместе с учителями…

— В военное время бессмысленно искать виновного в преступлении, — сказал начальник штаба. — Приходится прибегать к репрессивным мерам. Они оказывают такое же действие, как и смирительная рубашка. Этой аксиомой руководствуется и немецкое командование.

— Сразу видно, что вы юрист по образованию, — улыбнулся Буцев и задумался. Он почувствовал, что случай этот рассказан ему не без умысла. И мысли его невольно вернулись к одинокому жнецу в поле.

— Теперь и самые ничтожные события в жизни людей имеют какую-то связь с мировыми, — тихо промолвил он, как будто был не вполне уверен в своих словах.

— Вы правы, господин майор! Вы, разумеется, заметили, какими суровыми стали приказы нашего командования? Только сверху можно рассмотреть связь между главными и второстепенными вещами.

— А мы, как солдаты, должны беспрекословно подчиняться приказам, господин поручик, — сказал Буцев и вскочил как подброшенный пружиной.

— Верните связного! — распорядился он.

— Связной, назад, назад! — закричали солдаты.

Мишо остановился и пошел обратно.

«Обошлось!» — подумал Мишо, взбираясь на дорогу, но тут же закусил губу, заметив, что несколько солдат подкатывают тяжелый пулемет.

Короткая очередь прошила воздух, отразилась от горного склона и летним дождем хлынула в долину. Крестьянин словно прилег, подложив под голову сноп. Осел рвался на привязи и громко ревел. Но это никого не рассмешило. Буцев считал минуты, пока солдаты убирали пулемет, чтобы отдать приказ продолжать поход.

Свинец и подчиненные так легко сделали свое дело, что Буцев даже упрекнул себя за колебания, и первое убийство не смутило его. Он просто подчинился приказу командования. Виновных не было и Буцев был спокоен.

— Без разговорчиков! — крикнул он, приподымаясь на седле. Колонна снова тащилась по пыльной дороге. Поля молчали.

К вечеру колонна свернула с дороги и встала на бивак недалеко от перевала. У палаток засветились фонари. Мишо Бочваров повел коней — своего и командирского к ручью. Кони скалили желтые зубы, стараясь куснуть друг друга и дергали поводья из рук Мишо. Он видел, что задирается конь Буцева и, то и дело, сильно хлопал его по мягкой трепещущей шее. Конь вскидывал голову, настораживал уши и его призывно жалобное ржанье разносилось по склону.

— Подожди, я тебя проучу! — выговаривал ему Мишо.

Напоив лошадей, Мишо вернулся в лагерь. В белом свете калильных ламп извивалось густое, но тихое солдатское хоро.

«Что за люди, — подумал Мишо, — все им нипочем… Человека, как собаку, убили. Пляшут себе веселятся, как ни в чем ни бывало! — Он повел коней в обход хоровода. Задорная мелодия волынки летела велел за ним, но не веселила, а вызывала раздражение.

Когда Мишо вернулся, первым кого он увидал из знакомых, был Владо Камберов, который хлопал в ладоши и, время от времени, отступал назад, чтобы не быть сметенным наступавшей на него вереницей хоро.

— Здравствуй! — подошел к нему Мишо.

— А, это ты, здравствуй! — лицо Владо озарилось улыбкой.

— Почему не танцуешь?

— Я смотрю.

— Это не одно и то же!

— Еще бы! — засмеялся Владо.

— Где Георгий? Вы ведь с ним неразлучны, всегда и всюду вдвоем.

— В палатке он, нога у него болит.

— Пойдем, проведаем его.

— Пойдем.

— Что с тобой? — обратился Мишо к Георгию Ваклинову, который сидел у входа в палатку.

— Лошадь на ногу наступила. Вроде пустяк, а вон как обернулось.

— А может, сломано что?

— Да нет, распухла только.

— Ничего, пройдет.

— Нужно же было этому случиться как раз теперь, — сказал Георгий, и, помолчав, обратился к Мишо.

— Ты много потерял, что не был на учениях, — сказал Георгий, делая вид, что его очень занимает забинтованная нога. Но в глазах его вспыхнул знакомый Мишо огонек.

«Не полегчает мне с ним, — подумал Мишо, сожалея о том, что пришел. — Вечно он тревожит человека своими мыслями».

— Ты что так смотришь на меня? — заставил его очнуться голос Георгия Ваклинова. — Так вот я и говорю: ты много потерял, что не был на учениях.

— Почему?

— Мы должны стать мастерами военного дела. Завтра это нам понадобится больше, чем что бы то ни было. Сейчас о человеке все еще и по словам судят. А потом будут интересоваться только одним — что он может делать. По делам о нас будут судить.

— А за что убили жнеца? — Мишо бросил взгляд в сторону калильных ламп, разгонявших темноту вокруг лагеря, и продолжал: — В селе и скотину ни за что ни про что не ударишь. А здесь?

— А что здесь? — вздрогнули губы Георгия. Чувствовалось, что у него уже есть на этот вопрос готовый ответ, но он ждет, чтобы Мишо закончил свою мысль.

— Человек себе работал… Никто его не спросил, кто он, почему вышел в поле… Может, он из другого села и не знал о приказе. И сразу из пулемета…

— Продолжай, философ, продолжай! — сказал Георгий, вытягивая забинтованную ногу.

Мишо, занятый своими мыслями, даже не услышал насмешки.

— И человек похож на часы. Один винтик испортится — весь механизм выходит из строя. Вот, например, Буцев… Неплохой человек, я его хорошо знаю. А вот… — не закончил он свою мысль.

— Если сразу о многом думать, ничего не выйдет. Силы надо копить для борьбы. Тебе, наверное, легче плакать. Как ты думаешь переделать мир, не встречая на своем пути слез и горя? А они ведь иногда страшнее пуль. Душа твоя должна стать твердой. Надо в одну точку бить. Это сейчас необходимо. А чувства… они, как дождь для земли — размягчают.

— Или как смазка для машины, — сказал Мишо.

— Вот когда победим, тогда пускай философы спорят, что для человека важнее. Может быть, тогда, после победы, человека по рукам будут бить за то, что он может что-то делать, а думать не хочет. А сейчас нужно прежде всего действовать. Если землю не удобрить слезами и мукой, на ней не вырастут цветы счастья. Это-то уж мне хорошо известно.

Все в душе Мишо перепуталось. Ему очень хотелось, чтобы Георгий был неправ.

— И все-таки ты много потерял, что не был на учениях. Постарайся уйти из штаба, — посоветовал ему Георгий в конце разговора.

Мишо понял, что чувства его бессильны перед этой суровой правдой. Он вздрогнул от ощущенья своей внутренней слабости и встал.

— До свиданья!

— А вот и Ангел идет! — воскликнул Владо.

Мишо даже не обернулся.

— Привет тебе от домашних! — крикнул ему вдогонку Ангел, и Мишо не выдержал, остановился и поглядел на него.

— Жена посылает тебе привет и вот — гостинец.

Ангел подошел к нему.

— Как они там, здоровы?

— Хозяйствуют, — неопределенно ответил Ангел.

— Не хворают ли? — озабоченно посмотрел на него Мишо.

— Нет, здоровы. Но ты сам знаешь, работы много. Как говорится, и о себе человеку подумать некогда. Да и налоги дерут, так что им почти ничего не остается.

— Ага, — почти прошептал Мишо, как будто припоминая что-то.

Над палатками проплыли торжественные звуки горна, зовущего на вечернюю поверку. Солдаты выстроились в длинные шеренги, казавшиеся в сумерках темными заборами. Короткий рапорт быстро утонул в духоте летнего вечера. «Вспомнит ли кто-нибудь об убитом?» — подумал Мишо, посмотрев на звезды — утомленные, засыпающие глаза неба.

*

Шумная речушка сбегала с Крутой-Стены, срезала от верхнего конца села десяток дворов. Здесь жил Стоян Влаев. Его дом, как и большая часть домов в селе, был старым, с замшелой шиферной кровлей. За рекой, позади дома, возвышался гладкий склон горы. Летом пастушки пускали по нему в речку камни, а зимой на нем бороздами застывал лед.

На село спускался летний вечер, и к пыли, поднятой стадом, бредущим с выгона, примешивался приятный аромат зреющих груш.

Здравко, купив на почте открытки, возвращался домой. Услышав за спиной тихие, нагоняющие его шаги, он обернулся.

— Подожди, — сказал ему, улыбаясь, Стоян Влаев.

Здравко остановился.

— Есть новости! — бросил на ходу Стоян Влаев. — Приходи когда стемнеет.

— Ладно, приду! — уже в спину ему сказал Здравко.

Спустя некоторое время Стоян встретил его у калитки и повел в дом.

— Ты же знаешь, что я меченый. Не стоит рисковать. Увидят тебя со мной — возьмут на заметку, — сказал Стоян, открывая дверь в кухню.

— Для меня это не имеет значения…

— Все так говорят, — перебил его Стоян. — А люди, ежели на то пошло, сторонятся меня только потому, что я в тюрьме сидел. Мать Гергана, например, даже не здоровается со мной. Да что тут говорить…

— Добрый вечер, — сказал Здравко жене Стояна Влаева.

— Добрый вечер, — пробормотала она, стараясь разглядеть кого привел ее муж. — А, это ты? Добро пожаловать.

Стоян Влаев провел Здравко в комнату.

— Мы больше не можем ждать, — заговорил Стоян. Разбойническое нападение гитлеровской Германии на Советский Союз ставит перед нами новые задачи. Партия берет курс на вооруженное восстание… — Стоян выжидательно уставился на Здравко.

Тот молчал, не находя, что ответить.

— Дело ясное, парень, драться будем!

— Ясное дело, — весело повторил Здравко.

— А сейчас самое главное — это раздобыть оружие. Ремсисты^[9] должны нам помочь. Разницы-то между нами уже, можно сказать, нету. Тут уж не членство важно, а другое…

— А что же? — полюбопытствовал Здравко.

— Дело в том… — Стоян замялся, прошелся взад-вперед по комнате. — Дело в том, что кровь проливать придется, — вдруг выпалил он. — Сейчас в этом все дело.

— За правое дело мы и жизни не пожалеем, — торжественно промолвил Здравко.

— Эх, парень, у одних снегу зимой не выпросишь, а ты… — не докончил свою мысль Стоян. — Но драться будем — другого выхода у нас нет…

Здравко уже собрался уходить, но в это время в дверях встала Иванка.

— Стоян, ты чего сбиваешь с пути парня?

— Уйди, Иванка, не встревай не в свое дело…

— Здравко, берегись его, не слушай, погубишь себя… Людские споры непросто разрешить, а он целый мир переделывать собрался. Ты, слава богу, не бедняк — учишься. Подумай о себе. Ежели бы Стоян один остался, он бы это дело забросил, да вот, на беду, все находятся сочувствующие…

— Это мы уже слышали, — бросил ей на ходу Стоян Влаев и вышел.

— Здравко, Здравко, — уцепилась Иванка за рукав парня. — Не слушай его, не становись на его дорожку, и ради него самого и ради моего ребенка. Раньше только сажали, а теперь и убивать стали. Этого я боюсь. Ежели бы ни это — верь во что хочешь… Ну, пожалуйста, послушайся меня, — просила она его.

Стоян ждал Здравко за калиткой.

— Видал мою? Наши дороги все время расходятся… А напоследок мне даже стало казаться, что и у нее есть своя правда. Ведь ежели бы не так, кто смотрел бы хозяйство, да детей растил? Впрочем, жизнь наши споры разрешит, — заключил он, пренебрежительно махнув рукой. — Но я не об этом собирался с тобой говорить.

— А о чем же?

— Товарищи из подполья были здесь неделю тому назад. Иван из Мызылей и его друг, который до войны был секретарем окружного комитета партии — сейчас в подполье. Я их знаю по «процессу девяноста трех». Ты возьми Гергана и других ремсистов. Подпольщики хотят, чтобы по всей околии в один день были распространены эти листовки. Пусть враги почувствуют нашу силу.

Стоян Влаев посмотрел по сторонам и протянул ему пакет с листовками.

Здравко взял пакет и исчез в поглотившей его темноте.

*

В этот вечер Герган вернулся раньше обычного и не сел за книгу. Он как никогда старался во всем угождать матери. Вагрилу его необычное поведение заставило насторожиться. Она украдкой поглядывала на него, стараясь понять, что же кроется за всем этим, и вовсе не обрадовалась этой неожиданной сыновней покорности.

— Позови дедушку ужинать, — сказала она. Герган подметил настороженность во взгляде матери и понял, что перестарался.

«И все-таки ее меня не подстеречь», — успокаивал он самого себя.

— Дедушка, дедушка!

— Иду, иду, — ответил дед Габю и шаги его гулко прозвучали в вечерней тишине.

Поужинали на быструю руку и разошлись спать. Герган улегся на лавке под окном. Вагрила, даже не поглядев на него, ушла в свою комнату.

Она тревожилась за судьбу Гергана, чувствуя, что он выходит из-под ее воли, но во что бы то ни стало решила уберечь его от беды. Она была уверена, что ее материнское чутье подскажет ей, когда Герган свернет с правого пути, и она вовремя остановит его. Вагрила лежала в кровати, но не спала, прислушивалась к тишине.

Герган впитывал в себя звездную пыль, усыпавшую двор и сад, и старался заглушить свое волнение, как будто боясь, что оно может разбудить мать. Сердце гнало кровь к вискам и он отсчитывал его удары.

Встал, тихо оделся. Сунул листовки за пазуху. Затем нащупал железную задвижку. И вдруг в тишине, которую он так боялся нарушить, прошлепали шаги босых ног. Сильные руки легли на его плечи. Вагрила спокойно посмотрела в его мигающие глаза.

— Куда ты отправился?

— До ветру, — нашелся Герган.

— А чего оделся, будто собрался куда?

— Оделся и все, чего ты за каждым моим шагом следишь? Маленький я, что ли?

— Я тебя породила, я и должна за тобой следить, — сказала она, загораживая ему дорогу.

— Пусти меня!

— Никуда ты не пойдешь!

— Мама!

— Я тебе не мать, коли ты меня не слушаешься, — в ее голосе прозвучали металлические нотки и она положила свою мозолистую руку на его грудь.

— Вернись, я тебе говорю!

Герган тяжело вздохнул. Опустив голову, подошел к лавке и сел.

— Куда ты собрался? — спросила Вагрила, присаживаясь рядом с ним. Ее корявые пальцы дотронулись до его лица. Нежность переполнила ее сердце. «Никуда мы, матери, не годимся. Слишком уж мы слабы», — подумала Вагрила, и уже ласково обратилась к Гергану: — Скажи мне, сынок, куда же ты все-таки собрался?

— Эх, мама…

— Скажи! — Ее взгляд ласково скользил по его лицу.

— Я обещал товарищам… Будем разбрасывать листовки…

— Ох, горе мне с вами, дети. И когда, сынок, ты ума наберешься? — горестно промолвила Вагрила. — Мало того, что в солдаты половину парней взяли, так еще не хватает, чтобы другую половину в тюрьму посадили… Ты, что не понимаешь этого? Или ты в гроб хочешь меня загнать? Ну, что ж, загоняй, коли тебе не жаль меня, но хоть себя-то пожалей… Вам, молодым, кажется, что весь мир создан для вас, но вы еще ничего не научились любить. А знаешь ли ты, что значит пережить собственное дитя? Об этом ты подумал, когда обещал? Можно ли так легко давать обещания?

— Это великая борьба, мама, ты должна гордиться гем, что твой сын в числе первых…

— Перестань, бога ради, — прошептала Вагрила, прикрывая ему рот ладонью.

— О первых, мама, люди песни слагают.

— Я тебе, не мачеха, мне ты надобен, а не песни. Даже если тебе завтра на площади памятник поставят, все равно не пущу. Мал ты еще, не окреп, вот зараза и липнет к тебе. Когда тебя еще на свете не было, я тебя под сердцем чувствовала. А сейчас мне нужны твои глаза, а не песни и речи. Скажи, сынок, когда же ты, наконец, поумнеешь?

Вагрила встала и пошла, но ноги не держали ее. Она оперлась о косяк двери. Потом закрыла глаза и тихо сказала:

— Иди уж, раз обещал, но скажи им, чтобы не рассчитывали на тебя.

Герган боком шагнул через порог.

— Погоди, — тихо сказала она, — послушай, что скажу. Ежели бы ты меня ослушался, бог весть, что я могла бы натворить, я вот даже топор приготовила… Но раз уж ты обещал — иди… Но и я пойду с тобой.

Ослабели, бывшие еще недавно такими сильными, руки Вагрилы. Грудь ее судорожно вздымалась. Она едва сдерживалась, чтобы не зарыдать в голос. На ее искаженном мучительной гримасой лице, как утренняя роса, засеребрились слезы.

Из темноты вышли двое. Их шаги вспугнули сгустившуюся за селом тишину. Парни, которые ждали Гергана, увидев, что он не один, вздрогнули от неожиданности и растерянно переглянулись.

Вагрила опередила сына.

— Недко, и ты здесь? Малы вы еще, потому и слушаетесь его… Герган не пойдет с вами… Не пускаю я его… Идите и вы по домам…

Вагрила долго смотрела вслед удалявшимся юношам, а когда они скрылись во мраке, сердце ее тревожно сжалось. «Господи, хоть бы их никто не заметил», — подумала она и ей захотелось, чтобы стало еще темней.

*

Поезд увозил Калушку в далекую Македонию. Она ехала к мужу. Камнем ложились на сердце тоскливые мысли. Она ехала не просто для того, чтобы повидаться с мужем, порадоваться ему, как это и полагается после долгой разлуки. То, что она собиралась сообщить ему, таило в себе опасность, но уберечь его от нее она не могла.

Дело в том, что в городской организации произошел провал. Одного за другим арестовывали товарищей и нужно было предупредить мужа, Георгия и Руси. Когда ей поручили это дело, она почувствовала, как тяжело будет ей выполнить его. Тяжело потому, что речь шла и о ее муже.

«Тяжелой стала жизнь», — подумала Калушка и прилегла на жесткой скамье, словно надеясь на то, что ей удастся убаюкать свои мысли.

На третьи сутки она уже стояла у ворот лагеря.

— Вам кого? — небрежно спросил ее дежурный офицер.

— Владо Камберова, мужа… — ответила она, вглядываясь в лица солдат, слонявшихся по утоптанному, как ток, плацу.

— Откуда вы? — полюбопытствовал офицер.

— Из Северной Болгарии, — ответила Калушка.

— Стало быть, не перевелись еще на свете любящие жены, готовые отправиться в такую даль ради свидания с мужем, — сказал офицер таким тоном, словно отметил очень важный для себя факт, и распорядился вызвать Владо Камберова.

Калушка вздохнула с облегчением. Солдаты за проволокой вдруг показались ей близкими, знакомыми…

*

— Вольно! Разойдись! — прозвучала команда. Строй солдат рассыпался. Мишо захотелось побыть одному. Он пошел к своей палатке. Сел на чурбачок и задумался. Тотка регулярно писала ему и он уже не беспокоился, как в первый месяц службы. Но жизнь человека — это не только его связи с близкими, но и то, что спрятано глубоко в сердце и тоже заставляет его радоваться или печалиться. Порой он завидовал Георгию за то, что тот знает только одну цель, и ни радость, ни горе не могут заставить его свернуть с избранного пути. «Все люди не могут быть такими», — утешал себя Мишо.

— Земляк, что это ты приуныл? — подошел к нему Владо.

— А ты, наоборот, что-то слишком развеселился.

— Жена приехала.

— А разве ты женат?

— А ты что же, не знал?

— Мы об этом не говорили.

— Женился, а через три недели меня призвали…

Мишо пытался найти слова, которыми точнее всего можно было бы определить его любовь к Тотке.

— Мне кажется, что жена вросла в мою душу, как дерево в землю. — сказал он наконец.

— Пойдем, я тебя познакомлю… Вон Георгий и Руси ждут нас…

Мишо встал и без особой охоты побрел за несущимся, словно на крыльях, Владо…

Калушка поджидала их под большим вязом. Георгий, а затем Руси, долго трясли ей руку, радостно улыбались.

«Старые знакомые, — думал глядя на них со стороны Мишо. — Ишь как обрадовались. А уж про Владо и говорить нечего!»

— А это Мишо, — прервал его мысли голос Владо. — Его село недалече от города. Я бывал там…

Мишо вытянулся, пристукнул каблуками, и легонько пожал протянутую руку Калушки. Затем, смущенно улыбаясь, отступил в сторону. Калушка села под деревом, и все, кроме Мишо, последовали ее примеру.

— Чего стоишь, Мишо, — сказал Владо, понимая, что тот все еще чувствует себя неловко.

— Завтра я уезжаю, — заговорила Калушка. — Я приехала не только для того, чтобы повидаться с Владо, но и с вами…

Владо, недоумевая, закусил губу.

— Партия перешла к подготовке вооруженного восстания. В городе произошел провал. Товарищи предлагают вам дезертировать…

Георгий Ваклинов поглядывал на товарищей с таким видом, будто он знает, что надо делать, но ждет, что скажут они.

— Не очень-то приятно быть первым, но так и быть — я согласен, — сказал Владо.

Калушка протянула к нему руку, и жест этот можно было толковать двояко: и как попытку остановить мужа и как желание приласкать. В этот момент она почувствовала, как тяжело ей будет без Владо. Она с какой-то запоздалой нежностью посмотрела на него.

— А ты, Руси? — спросил Георгий.

— Я не могу сейчас рисковать.

— А вообще намерен ли когда-нибудь рискнуть? — с насмешкой посмотрел на него Георгий.

— Чего ты от меня хочешь?

— Философ, марксист, самый начитанный из комитета, а смысла риска теория тебе не объяснила. Так ведь?

— Нет, не так!

— Боишься риска, боишься! — засмеялся ему в лицо Георгий Ваклинов.

— Сначала нужно хорошенько подумать, а потом уже набрасываться с обвинениями.

— Ты что же, считаешь, что партия не права?

— Этого я не сказал. Но при существующей обстановке рано уходить в горы с голыми руками. При сегодняшних победах гитлеровской Германии нечего и думать о массовости движения. Первые станут жертвой, потому что народ не пойдет за ними. Стоит ли терять людей из-за одного поспешного решения?

— По твоему выходит, что партия ошибается?

— И в партии, как и в любом другом движении, есть профессионалы. И именно потому, что борьба становится для них профессией, они теряют верное представление о чаяниях народа.

— Я и раньше знал, что ты умеешь говорить красиво. Тебя, наверно, и в партию-то из-за этого приняли. Ошиблись товарищи. Ты обманул доверие товарищей, которые тебя принимали.

— Никого я не обманывал.

— Не прикидывайся, что не понимаешь.

— А ты как думаешь, можно без теории вести борьбу? — взял себя в руки Руси.

— Я не об этом. За твоими словами кроется страх. И ничего более. Кого бы ты мне не цитировал, я тебе все то же скажу. Страх порождает все эти твои слова. А чтобы понять, что ты труслив, мне не нужно призывать на помощь Маркса.

«И как только я до сих пор не заметила, что Владо такой красивый?» — подумала Калушка, не слушая их.

— Калушка, передай секретарю, что Георгий Ваклинов скоро будет.

«Завтра уезжаю», — подумала она и эта мысль заставила ее вздрогнуть. Владо не смотрел на нее, и в темноте она жадно сжала его пальцы.

— А ты? — обратился Георгий к Мишо.

— У меня жена беременна, — ответил он и не испугался, что солгал.

«Почему Тотка отказалась пойти к врачу?» — подумал он, припоминая последний вечер. Сердце его угадывало причину отказа, и от этого ему стало тревожно и радостно. «Но почему она ничего не написала?» — спрашивал он себя и сам же отвечал: «Женщины — народ деликатный и не торопятся сообщать о таких вещах, а тем более в письмах». Спор Георгия и Руси мало занимал его и он очень скоро и вовсе забыл о нем.

Звездная пыль, как дождь, сыпалась на светлые пятна фонарей. Звуки горна всколыхнули притихший лагерь…

*

Клубок распутывался. Каждый день в участок приводили арестованных. Все помещения были набиты битком. Но не только это радовало Атанаса Душкова. «Наконец-то, — думал он, потирая руки и то и дело посматривая на часы. С каких пор уламываю, а только сейчас…» Сообразив, что у него уже не остается времени на то, чтобы сходить домой и переодеться, он открыл ящик стола и вытащил флакон одеколона. «А какая гордячка была», — думал он, обильно смачивая одеколоном голову и куртку. В кабинете разлился несвойственный участку нежный аромат.

Быстрый, отрывистый стук в дверь прервал ход его мыслей и он машинально нажал на кнопку.

Митю Христов на минуту отпустил парня, которого держал, и козырнул.

— Все скажет, — доложил он.

«Еще одна радость», — подумал начальник и потер еще влажные от одеколона руки.

— Садитесь.

Митю Христов посадил парня на стул, а сам вытянулся у двери.

— Я вас слушаю! — сказал Душков.

«Однажды и я надушился, когда на свидание шел», — подумал парень, уловив запах одеколона и удивленно глядя на начальника. У него были черные, блестящие волосы, и все его лицо было каким-то особенным, непривычно белым… Обманулся он. Чего хорошего может он ждать от этого человека? Парень почувствовал легкую дрожь, очень похожую на озноб. Сердце его сжалось и он невольно взглянул на свои босые ноги, выглядевшие такими же чужими на этом ковре, каким чуждым был его душе начальник.

— Я слушаю вас, — нетерпеливо повторил Душков.

— Как-то раз и я надушился, — вырвалось у парня.

— Можешь опять надушиться, от тебя зависит, — сказал Душков, придвигая флакон на край стола.

— Да, но я хочу своим.

«Боже, и чего я теряю время с этими наивными детьми…» — подумал Душков и продолжал:

— Вот скажешь нам все, мы тебя выпустим, а там покупай себе хоть целый парфюмерный магазин.

Душков через силу улыбнулся и метнул сердитый взгляд на застывшего у двери Митю Христова. Но и тот, как и парень, был занят тем, что ловил носом непривычный запах, а заметив взгляд начальника, вытянулся еще больше.

— Давай, рассказывай! — на этот раз чуть ли не закричал Душков и вышел из-за стола. Его начищенные сапоги мягко ступили по ковру и парень невольно сравнил их со своими израненными ногами. Какую глупость он сделал, сказав, что признается во всем. Били, правда, здорово… А сейчас что бы это придумать?

— Ну! — склонился над ним Душков, отмечая, что у него осталось всего пять минут. — Говори.

— Душу просто выбивают, господин начальник, — сказал парень дрожащим голосом, прижимаясь к спинке стула.

— И выбьют, если будете молчать.

— Да, но я не об этом…

— Уберите его!

Митю Христов открыл дверь и вытолкнул парня в мрачный коридор. Душков снова побрызгал на себя одеколоном, провел ладонью по блестящим пуговицам своей куртки и быстро вышел. Флакон с одеколоном остался на столе.

*

Митю Христов запер парня в темном подвале, в котором велось следствие, и вернулся в кабинет начальника. «Пропах розой. Небось не по делу пошел. Пустой человек, за запах прячется», — подумал он, опускаясь в кресло начальника, и мысли его приняли несколько иное направление. «И зачем им это? Наверно, это помогает им чувствовать себя выше нас». Митю кисло улыбнулся и так сжал рукой флакон, как будто собирался раздавить его. Но вот лицо его прояснилось, он побрызгал на волосы и задышал, как заезженный конь. Надушив и грудь, он решил, что теперь он будет больше отличаться от… Как их там?..

Наклонив голову, Митю заторопился к камерам.

Скрип ржавых петель прозвучал как заключительный аккорд его отчетливых шагов. В смрадном мраке камеры ничего нельзя было разглядеть, и он зажег электрический фонарик. Светлый круг, как большое зеркало, прилип к стене. Митю Христов быстро пробежал взглядом по стенам, рассмотрел надписи, слова… Наконец, в светлый круг попала всклокоченная голова.

— Опять? — как бы из-под земли прозвучал шепот. Митю Христову он показался знакомым и он склонился над человеком, стараясь рассмотреть его лицо. Парень инстинктивно сжался, охнул и закрыл глаза, чтобы не видеть того, что сейчас произойдет. «И когда они только успели…» — подумал Митю, узнав парня и сделал шаг по направлению к углу, где лежал еще один человек. Парень открыл глаза, увидел, что руки полицейского пусты и попросил воды.

Митю Христов замер на месте и, захваченный внезапно озарившей его мыслью, быстро вышел. Через минуту он вернулся, неся в руке графин с водой, и сел на скамейку. Чтобы быть на виду, он поставил фонарик на землю. Потом запрокинул голову и начал пить. Вода забулькала в графине.

— Воды, воды, — жалобно стонал парень и в полумраке его глаза, большие и светлые, жадно смотрели на графин.

— Воды, воды!

Митю Христов медленно выпрямился и графин блеснул в его руке.

— Не дотрагивайся до него! — послышался из угла сердитый голос. «Только дай ему, будет лакать как…» — подумал Митю, опуская графин рядом с окровавленной головой парня. Бледная рука потянулась к нему.

— Не трогай, тебе говорят! — остановил его голос из угла.

— Воды, воды, — простонал парень и в изнеможении закрыл глаза.

Кровь прилила к голове Митю Христова. Он шагнул вперед и носком сапога повернул лицо парня к себе.

— Я не бью людей, не бойся!

Митю Христов направил луч фонаря ему на лицо.

— Гляди на меня! — заорал Митю Христов и нажал сапогом на его лоб.

Но парень не открыл глаз, по его босым, окровавленным ногам прошла судорога и Митю понял, что слова здесь бессильны.

Что-то сжалось в его груди. Пошатываясь, прошел он по коридору и вошел в кабинет начальника. Теплый воздух все еще хранил запах одеколона и Митю открыл окно, чтобы прогнать его. Огромная яркая люстра освещала комнату и ему казалось, что узор на ковре осклабился на него. Он быстро встал, погасил свет и только тогда начал медленно приходить в себя.

*

Неровная лента шоссе пересекала поля. Был тот предрассветный час, когда мрак, спустившись со склонов, оседает в долине. Георгий Ваклинов и Владо Камберов осмотрелись и им показалось, что заря, языки которой уже лизали небо, приветствовала их. Это ободрило их и они продолжили свой разговор.

— Леса здесь большие, можно и здесь устроиться…

— У меня есть один знакомый, можно к нему пойти, что ты на это скажешь? — обратился Владо к товарищу.

Село, очертания которого выплывали из мрака, манило Георгия. Прошли еще немного и он вдруг спросил:

— А что он за человек?

— Хороший человек.

— Этого недостаточно, — заметил Георгий после минутного колебания.

— Почему недостаточно? Вполне достаточно, — ответил Владо.

— Ладно, веди, споры все равно ни к чему не приведут.

Они заторопились, словно их притягивало лежавшее в низине село.

— Не говори сразу, кто мы.

— Разумеется.

Предрассветный сумрак еще лежал на дворе, но окна уже светились.

— Встали уже.

— Стучи!

Владо прижался к стене и пальцы его забарабанили по стеклу. Оно ответило звоном, который невольно заставил их осмотреться. Улицы еще спали.

— Кому мы понадобились в такую рань? — спросил Бияз, открывая дверь.

— Доброе утро, — улыбнулись ему двое мужчин.

— Войдите, — ответил Бияз, быстро оглядывая гостей. Еще от отца он знал, что если чужие люди стучаться к тебе в дверь, их нельзя оставлять на улице. Владо торжествующе посмотрел на товарища и первым переступил порог. Бияз закрыл дверь, впустил их в кухню и начал искать спички. Георгий Ваклинов следил за его руками, выражением его глаз.

— Не нужно света, — остановил Бияза голос Владо.

Бияз с удивлением посмотрел на гостей.

— И очага хватит, дедушка Трифон.

— Ты откуда меня знаешь? — уставился на него Бияз.

— А я и раньше у тебя бывал.

— Добро пожаловать, — сказала Биязиха, появляясь на кухне. Биязиха разожгла очаг и при его свете Бияз, наконец, рассмотрел гостей.

— А, это ты, а я ведь тебя не узнал, — сказал он Владо, подсаживаясь к нему.

— Ты помнишь, когда мы в последний раз виделись? Дочка твоя тогда замуж выходила.

— Да, — задумался Бияз. — Тебя судили тогда?

— Нет, только под следствием держали и вскоре выпустили.

— Старшина, который вас вел — наш парень, местный.

— Вспыльчивый и злой человек.

— Как тебе сказать. Очень тошно мне тогда было… Но ведь и он службу свою исполняет, как и мы свою работу делаем.

— Может ты и прав, — неопределенно протянул Владо. — Но о человеке по делам его судят.

— Что верно, то верно, Вот у нас, к примеру, есть мост через реку. Мост, как мост. Но мы его называем по имени деда Колю. Он его строил. Твоя правда. Во всяком деле человек и частицу себя оставляет, — согласился Бияз. — Хочешь узнать человека — поручи ему построить мост. Так что, мало того, что человек перед тобой, работу ему надо дать, чтобы показал себя.

Георгий Ваклинов откашлялся, желая прекратить разговор. Они еще ничего не рассказали о себе, солнце уже перескочило через плетни, а по двору нетерпеливо стучал копытами скот.

Бияз забеспокоился, что запоздал с делами и, извинившись, заторопился во двор.

— Я же говорил, что одной доброты недостаточно, — нахмурился Георгий. Покачав укоризненно головой, он повернулся к Биязихе, которая, не обращая на них никакого внимания, занималась в кухне своими делами.

— Вы здесь одни?

— Одни, а как же… Дочь замуж вышла. Здесь же в селе живет, да ведь так уж оно ведется — выйдет ли замуж — к другим льнет. Мальчик у нее, дай бог ему здоровья, а зятя в солдаты взяли. Теперь Бияз на два дома работать должен. Нелегко нам. Вот я вроде и делаю что-то, да толку от этого мало. Я уж давно не работница, все хвораю… Хорошо еще, что мой в чужие-то дела не вмешивается, что бы власти ни делали, он все помалкивает.

Дверь отворилась и Бияз вошел в кухню, настороженно глянул на жену.

— Что ты говорила? — спросил он.

— Повторить, что ли? Уже запамятовала…

— Да и не надо, только говори потише.

— Почему потише? — спросил Владо, улыбаясь.

— Когда лиса забирается в курятник, больше всего она хочет, чтобы ее не учуяли собаки, — многозначительно заметил Бияз и подсел к ним.

Владо закусил губу и устремил пристальный взгляд на Бияза.

Биязиха выставила на стол три рюмки.

— Я сама не пью, нездоровится мне.

— И я не пью, — усмехнулся Георгий.

— За дочку, тогда так и не удалось угостить, — сказал Бияз, наливая.

— Ну, так на здоровье!

Георгий чокнулся, но не выпил.

— Не нравится мне твой друг, — обратился Бияз к Владо.

«Это потому, что я не пью», — понял его Георгий.

— И у нас такие были, такие трезвенники, а теперь только поднеси.

Георгий вымученно улыбнулся.

— Так оно и бывает. Ежели человек в свое время не отведает того сего, после его не насытишь. Ну, давайте еще по одной, — приглашал он гостей, а сам испытующе посматривал на них, словно пытаясь разгадать, что они за птицы.

Но гости продолжали молчать.

— Ежели человек не знает окольных дорожек, стало быть он плохо знает дорогу, — закончил свою мысль Бияз и снова взглянул на гостей.

На улице уже рассвело и в комнате стало совсем светло.

— Ты понял, кто мы такие? — спросил Георгий Бияза.

Владо подал Георгию знак, чтобы он не говорил напрямик.

— Да всякие тут ходят. Село ведь на шоссе. С Владо мы давно знакомы. А вот ты кто, этого уж я не знаю.

— Да и Владо уже не тот, каким ты его знал!

— Так кто же вы тогда?

— А мы из тех, которых еще мало.

— Уж не из тех ли вы, что и мызелский Иван?

— Кажется, из тех.

Бияз осмотрел свою кухню так, как будто впервые ее видел.

— И вы не боитесь? Вас же посадят, если поймают.

— В наше время это не самое страшное.

— А что же самое страшное?

— Что? Головы нам снесут, — ответил Георгий так, как будто речь шла не о его голове, а о чем-то крайне незначительном.

Бияз задрожал и поспешил прикрыть дверь.

— Жена, приберись в гостиной, люди сегодня там переночуют.

— Лучше в твоей комнате, дедушка Трифон, — вмешался Владо. — Знаешь, — обратился он к товарищу, — в комнате дедушки Трифона я себя чувствую как дома.

— Как хочешь, мне все равно, — ответил Георгий.

Село уже пробудилось. Бияз вышел и занялся делами по хозяйству. Но работа как-то не спорилась. Все валилось у него из рук. Тревожные мысли не покидали его ни на минуту. Вечером он, как и все крестьяне, отправился на уборку кукурузы…

*

Забрезжила заря и на улицах села стало шумно. Торопливое тарахтение телег смешивалось с гомоном возбужденных голосов. Возницы нетерпеливо покрикивали друг на друга на перекрестках, чтобы скорей разминуться. И только приехав на кукурузные поля, крестьяне успокаивались, с удовлетворением оглядывали кучи белых початков и принимались за погрузку. Ветерок не успевал сдувать с дороги и улиц села сухие кукурузные листья.

Бияз вел коров запряженных в телегу и все поглядывал на солнце, будто умоляя его подольше задержаться в небе. Он хотел еще раз поспеть засветло съездить на поле… «А ведь еще и тыквы надо перевезти с бахчи!» Дед Габю шел следом, покрикивая на буйволов, тянувших поскрипывающую повозку, и весело поглядывал вокруг. Легко и радостно было у негона душе — щедро одарила крестьян земля!

— Давай, шагай быстрей! С вами разве сделаешь дело! — поторапливал он буйволов и окидывал взглядом кукурузные поля, подступавшие вплотную к крайним домам. За повозкой шла Вагрила. За пояс у нее была заткнута прялка с куделью. Поплевывая на пальцы, она сучила нить, наматывающуюся на веретено. Завернув буйволов с дороги Караколювец повел их по улице села. Пощелкал языком, словно предупреждая их. Улица здесь довольно круто шла вниз. Телега Бияза ходко пошла вперед и вдруг остановилась, словно присела.

— Стой! Стой! — закричал Караколювец, упираясь плечом в ярмо, сдерживая буйволов. Но тяжело нагруженная повозка налегала на них. Остановились они в нескольких шагах от телеги Бияза.

— Вагрила, подопри! — крикнул он снохе. Она сунула в подоткнутую поневу веретено, подобрала камень и подложила его под колесо. Дед Габю пошел посмотреть, что стало с телегой Бияза.

— Слышу хрястнуло, гляжу — задок запахал…

— Ось поломалась! — Караколювец глянул на солнце и молча прикинул, что покуда починят телегу, начнет смеркаться…

— И как ее угораздило именно сейчас сломаться… — сокрушался Бияз.

— Где тонко, там и рвется! — обобщил Караколювец, размышляя, что можно сделать.

— Слушай, Трифон, — громко сказал он, — подложим слегу. До двора рукой подать, доберешься.

Подошли и другие возчики. Все они согласились, что другого здесь не придумаешь.

Вагрила поглядела на Бияза, молча сочувствуя ему. Пропадает у человека одна ездка. Она не подосадовала, что им самим приходится задержаться. Ежели попал человек в беду — надо помочь. Пусть даже ты с ним в ссоре, надо забыть обо всем и помочь. И ей было приятно смотреть на дружные усилия мужиков, занявшихся телегой Бияза. Жующие пасти буйволов выпускали тягучие нити белой слюны и Вагрила невольно нащупала в поневе веретено, но не вынула его. До дома было два шага и не стоило возвращаться к прерванной работе.

— Петковица! — услышала она и поглядела на дорогу. Направляясь к ней, быстро шла, почти бежала Илийца. «Стряслось что-то у нее!» — насторожилась Вагрила и вся подобралась, будто кто-то намеревался ударить ее.

— Петковица, поговорить мне с тобой надо!

— Тише только, — оглянулась Вагрила на мужиков.

— Здравко мой ушел.

— Ну как ушел, так и придет опять, — еще не понимая в чем дело, но желая успокоить Илийцу, промолвила Вагрила.

— Да убежал он, — сделав плачущее лицо, пояснила Илийца.

— Ох, что они делают эти парни! — заволновалась Вагрила, сразу же вспомнив о Гергане, и пошла, увлекая за собой Илийцу, к воротам своего двора, которые почему-то были распахнуты.

— Мама, почему ворота отворены? — крикнула она проходившей по двору свекрови, но тут же поняла нелепость своего вопроса и не стала дожидаться ответа. Они зашли под навес и встали так, чтобы их не видно было с улицы. Илийца теребила край развязавшегося платка. Слезы катились по ее обожженным солнцем сухим щекам.

«Словно выпеченные они, не размягчат их слезы», — неизвестно почему подумала Вагрила.

— А мой-то остался?

— О нем не знаю. Ох, пропала я, сестрица, пропала…

— Тише, тише, — Вагрила выглянула на улицу. Бияз повел коров и подложенная слега взбороздила укатанную улицу.

— Эй, Вагрила, где ты? — раздался голос Караколювца.

— Сейчас, сейчас приду!

— Знаю, что ничем ты мне помочь не можешь. Да ведь Здравко с Герганом вместе квартиру в городе снимали. Дай, думаю, скажу тебе…

Илийца пошла к калитке.

— Давай, давай! — суетился Караколювец, заводя буйволов во двор. Все его внимание было обращено на то, чтобы повозка не задела вереи узких ворот, потому-то он и не заметил, как Илийца проскользнула в калитку.

— Задержались мы с Биязом, да есть еще время разок съездить…

— Мне в город надо, — сказала Вагрила.

— Нашла время, успеется. Город не кукуруза на поле, не перегорит…

Караколювец не договорив, бросился отгонять буйволов от колоды. Потом накинулся на жену:

— Ты чего не глядишь? Ведь так опоить можно скотину… Ведь не остыли они еще.

Солнце клонилось к закату. Караколювец обошел груженую початками повозку и молча решил, что на сегодня хватит, не поедет он больше в поле.

*

Вот и пришло то, перед чем Вагрила чувствовала себя бессильной. «И он с ним убежал, и он с ним…» — шептала она и тревога леденила ее сердце. Она не раздеваясь прилегла в кухне на лавке, но беспорядочные, отрывочные мысли не давали ей уснуть.

Тихие шаги всколыхнули тишину в кухне. Звякнул ковш.

— Опять воды в доме нет! Сколько раз было говорено…

Ворчание свекра не задело Вагрилу, да и что сейчас могло раздражать ее? Душа, мысли ее были затуманены неясным, страшным предчувствием…

Было уже за полночь, когда она тихо вышла из дома. На рассвете она уже была в городе.

Хозяйка Гергана стирала пеленки.

— Доброе утро. Герган здесь?

— А где же ему быть. Наверно, спит еще…

Вагрила быстро поднялась по лестнице. Распахнула дверь.

Герган приподнял голову, сонно взглянул на мать и, зевнув протяжно, опять зарылся носом в подушку.

Тревога в душе Вагрилы улеглась. Жив и здоров, никуда не ушел — этого ей было достаточно. Она поглядела на лежащие в беспорядке книги и тетради, и густой сумрак в комнате, молчаливый как она сама.

«Перевести его на другую квартиру или оставить до конца года», — заколебалась она и опять взглянула на сына. А он сладко потягивался под одеялом, совсем не желая знать о ее тревогах. Хоть бы спросил, зачем пришла. Тревога Вагрилы сменилась гневом.

— Вставай!

Герган перестал позевывать и сбросил одеяло.

— Перейдешь на другую квартиру. Давай побыстрее.

— Чего это тебе вдруг взбрело?..

— Еще и не такое взбредет, коли вы такие.

— Каждый отвечает сам за себя.

— А, догадался, почему я пришла. Одевайся скорей, — потормошила за плечо Вагрила. — Где Здравко?

— Не знаю. Ну что ж, пойдем. Ты, видно, уж нашла квартиру. Я готов.

Покорность Гергана поколебала решительность Вагрилы.

Герган подошел к ней.

— Я думаю, что мне лучше остаться здесь. Пойдут кривотолки, почему это я меняю квартиру.

Вагрила подняла на него заблестевшие, будто ожидающие чего-то глаза.

— Может быть, ты и прав, — и соглашаясь с сыном, одновременно почувствовала, как она беспомощна. Подошла к нему и робко, кончиками пальцев коснулась его щек. Он не уклонился, как обычно, и она жадно прижалась лицом к его лицу.

— Берегись, Ганя, берегись, сынок, — прошептала она и замерла в ожидании ответного слова. Герган не противился ее ласке, но ничего не ответил.

— Берегись, ох берегись, — повторила она, и горячие слезы покатились по ее щекам.

— И за слезы наших матерей отомстим!

— Сынок, что ты говоришь, кому угрожаешь? — всхлипнула Вагрила.

Плечи ее сотрясались. Но она напрягалась, подавляя рыдания, и встала.

«Сбились вы с пути, это ясно, но хоть бы все обошлось. Это книги виноваты, сбили их с толку. Ведь так было и со Стояном Влаевым», — подумала она. Сознавая, что ничего уже поправить нельзя и надеясь на то, что все обойдется, она вышла из комнаты.

Герган провожал ее, напрасно ожидая, что мать обернется и попрощается с ним.

— Привет деду с бабушкой, — не выдержал он.

— Ежели тебе их жаль… подумай хорошенько прежде чем сделать что-нибудь, — на ходу ответила ему Вагрила.

— Мама…

«Да сколько ему ни говори, сколько ни вразумляй, толку не будет. Он как неоперившийся птенчик, рвется из гнезда на волю, а не ведает, что его ждет…»

Вагрила не оглядываясь пошла по улице, но чувствовала, что Герган стоит у калитки и смотрит ей вслед. Слезы застилали ей глаза, но она крепилась — нечего обращать на себя внимание прохожих. Но когда город остался позади, Вагрила вдруг с ужасающей ясностью ощутила свое бессилие предотвратить грозящую сыну опасность. Щемящей болью пронзило сердце. Вагрила дала волю слезам, но они не принесли ей облегчения. Тревога за судьбу сына продолжала угнетать ее.

*

Поговаривали, что скоро придет смена. И Мишо Бочваров в мыслях своих уже обнимал жену. Обострилась его тоска по семье, по селу, по нивам, по всему, что сейчас непрестанно возникало в его сознании и не давало ни минуты покоя. Слухи о смене волновали солдатские души больше месяца. И только в конце октября запасники отправились по домам…

Огоньки родного села первыми поздравили Мишо с возвращением. Но он с удивлением заметил, что совсем не думает о Тотке, о матери… Его неотвязно преследовало то, что сказал ему на прощанье Георгий Ваклинов. С гор потянул холодный ветер, и Мишо почувствовал ледяное дыхание зимы. Ему захотелось обогнать непогоду. Снежинки уже начали кружить в воздухе. Дух захватывало от трепетного напряжения…

Сунув палец в щель, Мишо поднял крючок и придерживая, чтобы не скрипела, тихо, как вор, отворил калитку. Собака тявкнула, но тут же радостно заскулила, ластясь к нему.

— Пошла! Пошла! — крикнула мать и Мишо притаился, прижавшись к ограде, с удовольствием, прислушиваясь к учащенным ударам своего сердца.

— Кто там? — услышал он, немного погодя, голос Тотки и почувствовал, что она склонилась над перилами галереи, вглядываясь в темноту.

Собака задрала голову, царапая когтями землю. Тотка поправила платок на голове и сбежала по лестнице во двор.

— Кого это ты увидела? — догнал ее возглас свекрови.

Мишо оторвался от стены и теплые руки обвили ему шею. Мишо уронил чемодан, обнял Тотку, осыпая ее лицо жадными поцелуями, вдохнул знакомый терпко-соленый запах и томящая сладостная дрожь пробежала по всему его телу, и он понял, что мечта его сбылась, он был дома.

— Тотка, куда ты подевалась?

Услышав голос матери, Мишо выпустил жену из своих объятий. Тотка поправила сбившуюся косынку и с трудом переводя дыхание, пошла вслед за Мишо. Он подхватил мать, которая споткнулась и чуть не упала, устремившись ему навстречу. Она припала головой к груди сына и, как будто вся усталость, накопившаяся с годами только и ждала этого, тяжестью сковала ее ноги.

— Ох, упаду, не держат меня ноженьки… Ох, что это со мной…

— Это от радости, мама, от радости, — успокаивала ее Тотка.

Мишо помог матери войти в кухню. Здесь старуха быстро оправилась, засуетилась. Подняла фитиль лампы и подошла к очагу. Мишо ощупывал взглядом фигуру жены и старался сразу определить, что в ней изменилось за время его отсутствия. «Похорошела». Тотка пошепталась со свекровью, разжигавшей огонь, и быстро вышла. «Стоит отлучиться хотя бы ненадолго, становишься чужим в собственном доме», — подумал Мишо, недовольный такой скрытностью женщин. Все стояло на своем месте, но казалось поветшавшим, поржавевшим. И все-таки ему было приятно окидывать взглядом тесную кухню, смотреть на языки пламени, весело играющие в очаге.

— Мама, а горлянка для соли у вас новая.

— Старая-то упала и сломалась. Думала склеить ее — она у меня еще от свекра, царство ему небесное. А Тотка не дала, говорит к счастью. Вот и сделали новую.

Мишо недоумевал, куда это подевалась Тотка, но постеснялся спросить мать, и с притворным безразличием расспрашивал о разных вещах.

— А почему котлы не луженые?

— Где олово теперь взять? И для лекарства, как говорится, и то не сыщешь…

*

Неожиданный приход Тотки всполошил Вагрилу, которая прибирала со стола.

— Что стряслось? — спросила она, но выражение лица Тотки подсказало ей, что не беда, а радость привела ее сюда в этот поздний час.

— Тетя Вагрила, услужи, дай колбасы и яиц…

— Муженек, что ли воротился? — догадалась Вагрила и пошла в чулан.

— Воротился…

— Как налюбуешься на него, приходите в гости, — сказала Вагрила, проводив Тотку до калитки.

— Спасибо, придем, — ответила Тотка. Придерживая передник, она осторожно пошла по улице.

*

— Ты куда подевалась? — встретил ее на пороге Мишо. Не отвечая, Тотка показала глазами на передник и принялась выкладывать на стол то, что ей дала Вагрила. Мишо сел у очага, сосредоточенно вглядываясь в лицо, на котором играли огненные блики. «Похорошела без меня», — подумал он, и какое-то новое, доселе неизведанное чувство, похожее на сожаление о чем-то безвозвратно утраченном, охватило его душу.

— Устал я, спать хочется…

Тотка взглянула на него и принялась раздувать огонь, чтоб сильней горел.

«Хоть умри, жизнь идет своим чередом. Никого не ждет», — подумал Мишо и вышел на крыльцо, выкурить сигаретку.

Тотка положила ему в тарелку, как почетному гостю, а сама со свекровью стала есть прямо со сковороды.

— И тарелок накупили!

— Люди таких ли вещей накупили, дивиться будешь! — ответила ему мать.

— Что не вкусно? Завтра курицу зарежу, — сказала жена.

— Тотка, не ешь жирного, тяжело тебе будет.

«Это что же такое?» Мишо вопросительно посмотрел на мать, потом на жену. Но они не подняли глаз. Над столом нависло неловкое молчание.

Мишо не хотелось, чтоб его расспрашивали о том, о сем, и он, сразу как отужинали, ушел в комнату. Тотка осталась помочь свекрови убрать со стола. Мишо глядел в окно, в холодный мрак и не повернул головы, когда Тотка вошла в комнату.

— Почему мама сказала, чтоб ты не ела жирного? — не нашелся о чем-нибудь другом заговорить с женой Мишо.

— А потому что… Как-то раз поджарила мама свининки, я съела немного и стало меня мутить. Это было после того как ты уехал.

— Да ведь это давно было, — недоуменно уставился на жену Мишо. — А сейчас что?

— И сейчас, — как-то странно улыбнулась Тотка и расстегнула овчинную безрукавку.

— А, вон оно что! — мигом слетели с души Мишо неясные сомнения. Он с виноватой улыбкой подошел к Тотке.

— Скучала без меня?

Тотка прильнула к его груди и тихо всхлипнула.

*

Поля притихли под толстым слоем снега. Завывали метели. Заботы перекинулись в хлева и в комнаты. Поосвободились люди и все чаще навещали друг друга. Мишо и Тотка решили в воскресенье пойти к Вагриле в гости. Тотка с утра еще одела новый шерстяной сукман, вычистила полушубок. И терпеливо ждала, когда приготовится муж. А он медлил. Ему не хотелось идти к Вагриле. Гостеприимна, добра, справедлива, но было в ней что-то особенное, казалось, что она разговаривая с человеком, разгадывает все его затаенные мысли, оголяет его душу. «Человеку неприятно, когда он и сам перед собою оголится», — подумал Мишо и неохотно последовал за Тоткой, которая уже сердито поглядывала на него.

Холодный ветерок сдувал снежную пыль с кровель, заглаживал края тропинки, протоптанной посреди дороги. Мишо шел впереди: не хотел, чтобы Тотка заметила, как он раздражен, не нужно было слушать ее и не в пору шляться по гостям.

— Добрый вечер.

— А, наконец-то пожаловали. Нам, женщинам, Тотка, все недосуг в гости сходить. И в праздник, и в будни. Только поспевай управляться с делами… Такая уж наша доля… — встретила их Вагрила.

Приятная теплота кухни охватила гостей. Они подышали на окоченевшие пальцы.

— Садитесь, садитесь, — пригласила их Вагрила.

— Добрый вечер.

— Дай вам бог всего доброго! — приподнялся на кровати Караколювец и прищурил близорукие глаза. «Кого это пригласила Вагрила?»

— Как здоровье, дед Габю? — громко спросил Мишо.

— А, это ты, Мишо, добро пожаловать, — встал старик. — По голосу тебя признал. Помнишь, говорили мы летом, когда ты на побывку приехал. О Тотке шла речь. Дорог жизни никто не знает. Думал ли ты тогда, что она женой твоей станет.

Вагрила внесла широкий поднос с разной домашней снедью, пригласила гостей.

— Ох-хо-хо! — закряхтел Караколювец и принялся что-то искать в углу, под образами. Но никто не спросил, что с ним, тогда он заохал еще громче.

— Габю, иди закусим, — пригласили его к столу.

— Куда же она подевалась? — бормотал он. — Вот тут я ее всегда кладу. Как заколет, пожую ее, смокву-то, и проходит. Где же она? Когда нужно, ничего найти нельзя…

Бабушка Габювица покачала головой.

— То ли ты, Габю, из ума выжил, то ли, придуриваешься, смоквы не можешь купить. Не такой ты уж хворый. Поди в кооператив, купи себе смоквы сколько надобно про запас.

Караколювец перестал шарить под образами и нетерпеливо ждал, когда жена кончит.

— Выговорилась? Ты знаешь, что такое война? Где нынче ее найдешь смокву? В городе хлеб по карточкам выдают, а она тут болтает языком…

— Это верно, ничего нет на базаре, — сказала Тотка.

— Ах, ежели бы только это! — вздохнула Вагрила, — самое страшное то, что кровь льется, люди гибнут. А каково тем, у кого дети есть, каково матерям-то. Я сама ночи не сплю, все о Гергане думаю. Ведь один он у меня остался. Сердце кровью обливается, как подумаю, что и он может пойти вслед за Здравко.

— А что Здравко? — спросил Мишо.

— Лесовиком стал, — ответила Тотка таким тоном, будто была виновата, что Мишо не знает об этом.

— Никто его силой не заставлял, — пожал плечами Мишо.

Тотка вдруг гадливо поморщилась, зажала рот ладонью, и пошла к двери.

— Ничего, это со всеми бывает, — сказала Вагрила. — Мишо, беги, купи мяты. Все полегчает… А я провожу ее до дому…

Выходя из кооператива, Мишо столкнулся со Стояном Влаевым.

— Куда бежишь, гляди не споткнись! — взял его за руку Стоян.

— Вот мятных леденцов взял, для жены, — пытаясь высвободить руку, сказал Мишо. Он был уверен, что Стоян знает, для чего они покупаются. Но тот загородил ему дорогу.

— Большое дело, это ерунда. Жизнь идет своим чередом. Одного вешают, другой конфеты покупает.

— Недосуг мне сейчас разговаривать!

— Погоди! — сердито глянул на него Стоян, — видел я твоего знакомого. Вместе вы служили. Привет тебе передает.

— Недосуг мне…

— Как начали вешать, струхнул. — Стоян выждал, пока Мишо не скрылся в темноте, и только после этого вошел в кооператив.

«Значит, здесь они», — подумал Мишо, чувствуя как захрустел в кулаке кулек с леденцами.

— Стоян Влаев тебя искал, — спокойно встретила его Тотка, занятая вязаньем.

«Легко тебе говорить», — подумал Мишо и сказал:

— Встретил его.

Тотка глянула на него невидящим взглядом, перекинула нитку через спицы и снова зашевелила губами, считая про себя стежки. Новая жизнь, которую она ждала, уже полностью овладела всеми ее мыслями, всем ее существом.

*

Первая оттепель пришла без предупреждения. За неделю южный ветер растопил снег. Земля ожила, задышала. Раньше обычного подступила к селу весна.

Свежий весенний воздух взбудоражил Мишо. Он обошел весь двор, не зная, за что сперва приняться. Дверь хлева сломана, плетень покосился, крыша сарая протекает… и сколько еще всего. Все ждало его рук. Легкий как дыхание туман обвивал горы, и Мишо пожалел, что не в поле. Руки так и зудели. Не раздумывая больше, он взял топор и занялся самым что ни на есть второстепенным делом — решил поправить плетень. Быстро заострил кол и изо всей силы всадил его в мягкую землю, ударил пару раз обухом. Потрогал. Стоит крепко. Принялся тесать второй кол…

Трифон Бияз с удовольствием поглядел на зятя — с огоньком работает, но вспомнив по какому делу он пришел, заколебался, шаги стали неуверенными… «Как бы ему сказать…»

— День добрый.

Мишо оглянулся и утер рукавом вспотевший лоб.

— Добро пожаловать. Вот решил плетень поправить.

— Прогнил совсем. На будущий год новый поставишь.

— А покуда все надо поправить.

Бияз как будто забыл зачем пришел, поднял грабовый прут и начал его переплетать между кольями.

— Здорово придется поворочать. Рано потеплело, захватила нас врасплох весна.

Мишо посмотрел на залитое весенним солнцем поле.

Бияз понял, о чем думает Мишо, и тихо вздохнул.

— Невесел ты что-то, — обратился вдруг к нему Мишо. — Ежели денег надобно, говори, мы свои люди.

— Да нет, не за тем я пришел, — помялся Бияз и, собравшись духом, сказал:

— Один твой дружок свидеться с тобой хочет.

— Георгием звать?

— Георгием.

— Где он сейчас?

— Дома у меня сидит.

Мишо бросил прут. Накинул на плечи полушубок и пошел. Бияз прибрал в сарай топор и тесло, и двинулся следом.

«Хороший человек, — подумал он о Владо, — но в другой раз я ему все-таки не открою». Это решение немного успокоило его, и он догнал зятя. Оба молчали, думая об одном и том же. Бияз остался во дворе, а Мишо вошел в дом.

— Давно не виделись, а? — встал Георгий Ваклинов.

— Здравствуй, годок! — улыбаясь шагнул к Мишо Владо Камберов.

— Ты помнишь, о чем я тебе говорил? — спросил Георгий.

— Помню.

— Удивляешься, верно, почему мы здесь? — спросил Владо.

Мишо пожал плечами.

— Владо и твой тесть старые друзья-приятели, — сказал Георгий.

— Старая дружба, как старое вино, голова от него не болит, — усмехнулся Владо.

— Я думал, уйдете к тамошним партизанам, — сказал Мишо.

— И никто бы тебя не потревожил, да? — прищурился Георгий.

— Моя сила в земле, в селе, — Мишо взглянул на него так, будто собирался вступить в поединок с ним.

— А мы сильны, куда бы нас партия ни послала, — гордо поднял голову Георгий Ваклинов. Мишо опустил Глаза и умолк, он чувствовал, что не может устоять против Георгия. У того все было простым и ясным.

— Начали мы борьбу, как говорится, не на жизнь, а на смерть. Теперь в наших руках последнее средство — оружие, — сказал Георгий, как будто не замечал молчаливого упорства Мишо.

— Держим связь и с вашим селом, — заметил Владо.

— Через Стояна?

— Через него. И ты не стой в стороне. Не замыкайся в скорлупе собственного благополучия — это предательство по отношению к интересам класса, народа. Каждый бы хотел дома отсидеться!

— Очень сейчас приятно дома сидеть! — взглянул на него Мишо.

— А нам думаешь приятно, когда в нас стреляют, убивают нас… Когда жить становится невмоготу, долг настоящего человека — вступить в бой за жизнь, а если придется погибнуть — погибнуть героем. Что ты скажешь на это, Владо?

— Смерть порой как памятник, который человек сам себе поставит.

— Моя сила в земле, — стоял на своем Мишо.

— Дело в том, что человек уже не может быть спокоен даже под своей собственной крышей, на собственной земле. Сегодня нас могут мобилизовать, а завтра отправить сражаться на Восточный фронт. Сегодня нет керосина, завтра, может, не станет хлеба. Сегодня судят, завтра станут убивать по малейшему подозрению, — медленно, как гвозди забивал в сознание Мишо свои слова Георгий.

Вошел Бияз и остановился у двери.

— Ты что-то сказал о службе, о фронте. Что, опять нас призовут? — наивно спросил Мишо.

— Что за вопрос! — усмехнулся Георгий. — Ведь ты видел, что одним призывом дело не ограничилось. Второй раз как тебя мобилизуют, заставят и людей расстреливать.

— Может быть, — вспомнил Мишо, как убили старика и пленного партизана. — Но моя очередь прошла.

— Прав Мишо. Все по разу срок свой отслужат и войне конец, — поддержал зятя Бияз.

— Какой тут срок, дядя Трифон. Тут или победа, или смерть. Или с нами, или с ними. Третьего пути нет.

Мишо поглядел на Владо, словно просил его защитить от суровой правды Георгия.

— Нет третьего пути, — согласился и Владо. Но Мишо подметил в его глазах сожаление, что третьего пути нет, и окончательно убедился, что это действительно так.

Бияз посматривал то на одного, то на другого, но не вставал ни на ту, ни на другую сторону. Только сожалел, что и он ввязался в такие опасные дела, и самым страшным для него было то, что не было никакой возможности выпутаться…

Мишо Бочваров вышел. Мягкое весеннее солнце заливало тихую улицу и кровли домов. На Крутой-Стене кудрявились маленькие серые клочки тумана. Вошел во двор. На припеке у крыльца вязала Тотка. Она только мельком глянула на мужа и ничего не сказала, чтобы не сбиться со счета. Вязанье для нее было сейчас самым важным делом. Кончила считать и улыбнулась мужу, который сейчас был так далек от этого счастья.

Во дворе его ждал разобранный плетень. «Не отстанет от меня Георгий…» — мрачно подумал Мишо и с неохотой поднял с земли прут. На навес над колодцем села горлица, сладко запела.

— Цыц! — замахнулся прутом Мишо. Птица вспорхнула на дерево, повертелась на ветке и запела веселее прежнего.

*

К Недко Паше приехали в гости дальние сродники, да не какие-нибудь простые люди, а важное начальство. Крестьяне любопытствовали, расспрашивали о них Марию, жену Недко. А она уж в который раз, как вот сейчас, рассказывала Гергювице Враниловской:

— Важные господа, ученые…

— Как они одеты-то?

— Ну как тебе объяснить, ежели ты не видела. Одёжа мягкая, гладкая. На тебе такая одёжа враз сгорит.

— Стало быть, у этих людей и телеса-то иные?

— Телес их я не видела…

На улице показалась Вагрила, и Мария умолкла.

Вагрила шла, задумчиво опустив голову, и женщины у ворот переглянулись, и снова обратили на нее сочувственные взгляды.

— Куда это ты так рано направилась? — спросила Гергювица. Вагрила, словно очнувшись, подняла голову, и недоуменно посмотрела на женщин.

— Куда это ты так рано? — повторила Гергювица.

— В лавку, соли купить…

— Вот как. А мы с Марией разговорились. Ведь у нее гости. Один из них судья. Так ведь, Мария?

— Судья, судья.

— А вот и он сам, — Мария посторонилась. Вагрила украдкой оглядела вышедшего во двор судью, и навсегда запомнила его продолговатое, белое лицо.

— Судья, — повторила Вагрила и ей стало неприятно, что только это осталось у нее в голове. Смущенная взглядами обеих женщин, она быстро пошла по улице.

— Горемычная, — промолвила Гергювица Враниловска.

— Всегда она все близко к сердцу принимает…

Вагрила купила соли и сразу же вернулась домой.

— Завтра наш черед овец пасти, — сказал дед Габю.

— Я не могу, — ответила Вагрила.

Караколювец понял в чем дело и уступил ради внука. С тех пор, как Герган «сбился с пути», он полюбил его еще больше.

*

Караколювец перекинул торбу через плечо, подождал на улице, пока не соберется все стадо, и погнал его на луга. Он чувствовал себя неловко, оттого, что пришлось ему пасти овец. Да и не с кем словом перемолвиться. Спустя некоторое время, он увидел двух людей, идущих по тропке через луг. По походке он быстро определил, что прохожие молоды, а по одежде, что не здешние.

— Шагай, шагай! — погнал Караколювец стадо поближе к тропе. «Погляжу на них, может, побеседуем, — подумал он.

— Добрый день, дед, — еще издали крикнул один из прохожих.

— Дай тебе бог здоровья, — сощурил дед глаза. «Городские», — определил он.

— Пасешь, овец-то, дед, пасешь?

— Дело простое. Большой науки не требуется.

— Это верно.

— Каждый человек все на что-нибудь да годен. Один умеет делать то, чего другой не умеет. Я в твоем деле не мастер, а ты за мое не возьмешься, — весело засмеялся старик. Потом спросил: — А ты где служишь?

— Людскими делами занимаюсь. Судья я, дед, — почти крикнул тот, как будто Караколювец был туговат на ухо.

— Слышу. Дай доскажу свою думку, да только другого боку. Мое занятие не для тебя, как и твое не по мне, да есть таки сходное в них. Скажем: стану я судить, буду правды допытываться, а ты станешь овец пасти — траву выбирать, где лучше. Какая б ни была у человека работа, он на земле живет, не на небе. У птиц другое дело. Скажешь, летит и человек на аэроплане! Но это не то: птичка летит на своих крыльях, а человек на чужих.

— Но сделанных руками человека, дед, — заметил судья.

— Так-то оно так, но ведь ежели меня спросить, это ведь не мастерство — машина-то. Где это видано, чтоб откормить животное, которое в десять раз больше обычного работы делало. Ведь это и есть машина…

— Заговорились, видишь куда ушел мой приятель, — прервал рассуждения Караколювца судья.

— А, кто он такой? — полюбопытствовал дед Габю. Он поглядел из-под ладони на человека, который что-то выкапывал из земли и клал в баночки.

— Профессор, ученый человек.

— В чем же его наука, сломанное ли починять, людей ли лечить или дома строить?

— Да нет. Он жизнь изучает, дедушка, — опять слишком громко ответил судья.

— А что ее жизнь изучать? Она сама собой идет.

— Таково уж его профессорское занятие.

— Он что семейный, дети есть у него? Сколько ему лет?

— Да лет-то ему немало. Пожалуй, поздно уж ему жениться.

— А-а, — протянул дед Габю, — где ему жизнь, как ты говоришь, изучать, и какое он понятие о жизни имеет, ежели детей у него нет. Ты погляди, все в мире плодится, умножается, не хочет оставаться в одиночестве. Чудное дело. — И Караколювец потерял интерес к разговору. — Ну, пойду! Заболтались, вон оно куда ушло стадо-то.

Баран увидел деда Габю и замотал головой, звеня колокольцем.

*

Здравко томился, часто поглядывал в просвет занавески, когда же, наконец, стемнеет. В углу лежал приготовленный рюкзак. Через час должен был прийти Георгий. Тихие шаги нарушили тишину, вошел Георгий. Здравко понял — что-то случилось, если Георгий решился придти засветло, и вопросительно взглянул на него.

— Живко арестовали.

— Не выдаст.

— И все-таки. Материалы и оружие нужно вывезти немедленно.

— На чем?

— Возьмем осла у дяди Дмитра.

— Хорошо.

Через час по кривым уличкам маленького города двое молодых крестьян вели тяжело нагруженного осла, молча поглядывая за ограды дворов. Прислушались, не идет ли кто за ними. Облегченно вздохнули только, когда вышли из города. Все кругом было окутано мраком, и они невольно оглядывались на городских огней. Вдруг осел насторожил уши, замотал головой, будто недовольствуя, что гнали его в темноту. Георгий и Здравко сжали рукоятки пистолетов. Кто-то шел навстречу, мрак впереди будто зашевелился, показались двое полицейских.

— Стой! — щелкнули затворы винтовок. Георгий и Здравко прыгнули в канаву и два выстрела почти одновременно пронзили тишину.

Митю Христов и Иван Венков залегли, стреляли в ту сторону, где вспыхнули огоньки пистолетных выстрелов. Георгий и Здравко отползли по канаве, потом, пригибаясь, ушли прочь. На дороге остался осел. Полицейские погнали его в участок.

Два дня осла не поили и не кормили, а на третий — выпустили. Измученное и голодное животное направилось к хозяйскому дому. Так начался провал.

*

Стоян Влаев завел груженую листвой телегу во двор. Иванка встретила его, но не сказала ни слова, закрыла ворота. Стоян распрягая быков, недоумевал, почему жена смотрит на него так странно. Калитка распахнулась, и без слова во двор вошел молодой человек.

— Этот самый спрашивал тебя только что, — сказала Иванка.

— Здорово, хозяин.

— Здравствуй, — ответил Стоян и украдкой от жены мигнул, мол, незнакомы.

— Фуражом запасаешься? — понял его молодой человек.

— Как видишь.

— Беда, когда зимой не достанет кормов.

— И не говори!

Иванка все не уходила и слушала, что скажут они друг другу.

— Ступай, принеси попоны! — не вытерпел Стоян.

— Что я, мужик в этом доме? — рассердилась Иванка, но пошла за попонами.

— Гергана выдали. Предупреди его, пусть уходит.

— Ладно. Иванка, скорей! Остынут быки.

— Обо всем договорились? — спросила она.

Молодой человек неприязненно покосился на нее и ушел.

Стоян Влаев привязал быков и тоже вышел со двора.

— Стоян, Стоян, когда ты угомонишься! — горестно проговорила Иванка и ушла на кухню.

Стоян Влаев встал за деревом, глядя во двор Караколювцев, не покажется ли Герган. Хоть бы вышел скорей. Герган вышел, когда совсем стемнело. Стоян шепотом позвал его.

— Что случилось? — спросил Герган. И увидев, что вокруг никого нет, схватил его за руку.

— Уйдем, чтоб мать не увидела, а то достанется нам, — сказал Герган. Но Стоян и сам хорошо понимал это. Не успели они отойти за угол, как в темноте раздались шаги подкованных сапог. Герган понял, что идут за ним и взглядом поблагодарил Стояна. Он вслушивался в шум на дворе, размышляя, что предпринять.

— Ищут тебя, затем и пришел, чтоб предупредить, — сказал Стоян Влаев и печально усмехнулся при мысли, что задержись Герган в доме пару минут…

— Что теперь… — обратился к нему Герган.

— Сам знаешь… Вступаешь на трудный путь…

— Пошла, пошла! — отгоняла Вагрила собаку, провожая полицейских до самой калитки.

— Как вернется, скажи ему, пусть зайдет в правление! Да пусть не боится! Мы ему ничего не сделаем!

— Скажу, скажу!

Полицейские скрылись в темноте, а Вагрила еще долго всматривалась им вслед.

На пороге ее ожидали свекор и свекровь.

— Почему за ним приходили? — спросила старуха.

— Да ежели бы тут что непонятно было, я бы первый спросил! — хлопнул сердито дверью дед Габю и ушел в комнату, но не лег как обычно. Приник к окну и долго всматривался в молчаливую темноту.

— Опозорит нас Герган, мама, погубит, хоть в другое село переезжай. Матушка моя, была бы ты жива, пришла бы посмотреть, каково оно мне сейчас, завтра хоть из дому не выходи. А ведь не украла я, не убила кого? — причитала Вагрила.

Габювица только горестно вздыхала, слушая ее.

Спустя некоторое время, старуха накрыла на стол. Позвала мужа и сноху. Они пришли, сели.

В гнетущей тишине каждый размышлял о случившемся.

Никто не утешал друг друга, но все понимали, что Герган не вернется. Никто не прикоснулся к еде.

Во дворе, в непроглядной темноте, выла собака.

Герган шагал, повторяя в уме пароль и адрес. Он не боялся, что его догонят полицейские. Если даже и схватят, он не позволит, чтоб его доставили в участок, — дойдет до поворота и там как припустит… до леса рукой подать, ищи его, свищи… Он улыбался своим мыслям. Показалось село. И Герган, жаждавший преодолевать трудности, жаждавший подвигов, даже не подумал, что ему следует быть осторожным, он шел серединой широкой улицы.

*

Пожилая македонка молча ввела его в горницу, стала в дверях, будто опасалась, что он убежит.

— И что ж ты, парень, будешь делать?

— Партизанить!

— Усы у тебя еще не выросли.

Герган тронул щеку. Верно, лучше бы было, если б выросла борода, но что поделаешь.

— Необходимо свергнуть фашистскую диктатуру и освободить народ… — будто декламировал он, ожидая хотя бы молчаливого одобрения связной. Она отошла от двери и тяжело вздохнула. Герган недовольно сжал губы. «Непросвещенная женщина. Разве она не понимает, что человек готов пойти в огонь за свои идеи».

— Одень-ка этот полушубок, — сказала связная.

Герган невольно взглянул на нее.

— Шинельку свою сбрось. Ведь ты власть собираешься свергать.

Герган одел полушубок и встал по стойке смирно. Нельзя было в этот желанный миг стоять расхлябанно. Старуха отворила дверь и пропустила юношу вперед. На улице его охватила звездная стужа. Но душа пылала, и он не чувствовал холода. Взгляд его блуждал по непроторенным дорогам, среди звезд. Он не ощущал под ногами промерзшую дорогу, глаза не видели утонувших в синем мраке домов, и тех редких огоньков, которые заставляли шедшую рядом женщину напряженно отмечать каждую мелочь.

Она вела его темными переулками… В доме, куда она привела Гергана, его ждал Здравко. Связная молча вышла.

Заря уже посеребрила окна, а Герган так и не уснул. Он пошевелился, собираясь повернуться набок, но, спохватившись, замер — боялся разбудить своего товарища, который продолжал спать.

Немного погодя Здравко проснулся, откинул одеяло и прижался лицом к окну. Герган затаил дыхание. Кто знает, какие мысли волнуют сейчас Здравко. Тот повернулся, и Герган увидел, как по его бледным губам пробежала довольная улыбка.

— Если нас здесь найдут… — заговорил Здравко, спустив ноги с кровати. — Я буду стрелять, ведь у нас только один пистолет, а ты беги.

— Ладно, — согласился Герган и подумал: «Они, конечно, станут ломиться в дверь, а я сразу выпрыгну в окно». Но ему и в голову не пришло проверить как оно высоко и что там, во дворе под ним.

Спустя некоторое время, в комнату вошла ятачка^[10]. Увидев Гергана, она оторопело уставилась на него.

— Ох, до чего мал парнишка-то! Зачем ты его привел? — И положив на стол сало и хлеб, она быстро вышла.

Здравко резал сало и хлеб, с удовольствием ел.

Гергану хотелось сейчас во всем ему подражать, и он заставил себя съесть кусок хлеба с салом.

— Привыкнешь! — сказал ему Здравко, вспомнив о своих первых днях в партизанском отряде.

Герган смущенно улыбнулся и, покраснев, сказал:

— Привыкну!

Потом он обо всем рассказал Здравко: и о вечеринке, и о деньгах, которые собрали для РМС.

— Деньги я захватил с собой!

— Это хорошо.

— Передать их нужно. — Герган расстегнул куртку и, вынув деньги, положил их на стол.

— Сколько здесь?

— Я не считал. Все тут.

— Хорошо. — Здравко пересчитал деньги и записал сумму в маленьком блокноте.

Под вечер в комнату снова вошла ятачка, озабоченно поглядела на Гергана.

— Очень уж мал парнишка! Зачем вы его…

Здравко встал, хотел ей что-то объяснить, успокоить, но она и слушать его не хотела.

— Если бы видела его вчера вечером, не пустила бы! Хотите погубить меня? Дитя он еще, ежели попадется, все выложит.

— Погоди…

— И как стемнеет, пойдете по другой улице… чтоб дом не запомнил!..

Герган вспыхнул и смотрел не мигая, пока женщина не вышла.

Здравко тяжело вздохнул, расправил плечи.

— Ничего не поделаешь! Вечером уйдем.

— А если начну бриться, быстро вырастет борода?

Здравко не ответил.

«Одни неприятности от меня товарищам», — укорил себя Герган.

Настал вечер. Здравко и Герган, притаившись за темным плетнем, ждали, когда на улице затихнут чьи-то шаги.

Ятачка стиснула руку Гергана, вглядываясь в его лицо и шепнула:

— Мал ты еще, вот почему я так…

— До свидания, — кивнул Здравко.

— Теплые носки-то хоть есть? — ятачка посмотрела на ноги Гергана и сунула ему в руки пару. — Мужнины.

Снег скрипел под ногами, и шаги звонко отдавались в тишине улицы. Женщина подождала, когда они скроются из виду, и вернулась. На нее пахнуло приятным теплом кухни, и она снова подумала о парнишке, которого она обидела своим недоверием.

Мрак складками залег среди холмов. Впереди черной стеной тянулся лес. В небе мерцали звезды.

Герган шел ссутулясь, чувствуя себя виновным.

Здравко остановился и засвистел, подавая условный сигнал. Вспоров таинственную тишину леса, прозвучал ответный сигнал. Здравко и Герган быстро пересекли ложбину. Навстречу им вышел высокий партизан.

— Следов не оставили?

— Постарались.

— А, новенький, здравствуй! Я — Гената.

Герган переступал с ноги на ногу.

— Ну, ступай вперед, я тут хозяин, а ты вроде гостя, так что по протоколу. — И он пропустил Гергана вперед.

— Мы всех принимаем. И сотня человек разом придет — всем дела хватит. Так что и тебе достанется.

— Вот и хорошо! — улыбнулся Герган.

Гената опустил за собой крышку люка и зажег спичку.

— Новенький, — представил он Гергана.

Герган, улыбаясь, пожимал руки партизанам.

— Быстро гольфы-то продрал!

— Были новые, когда к вам пошел.

— Сразу видать, лазил через плетни. Пока не победим, все закоулками ходить будем. Прямые дороги нам заказаны, — говорил низенький полный партизан..

— Вот твое место. Ложись и набирайся сил; иными словами — спи! — сказал Гената.

Еще одна спичка вспыхнула во мраке землянки, и Герган быстро оглядел ее. Влажные стены, низкий потолок и грубо сколоченные дубовые нары. Герган лег на свое место, взволнованный мыслью, что он теперь партизан. Полежав некоторое время, Герган припомнил о том, с каким аппетитом Здравко ел хлеб с салом. Почувствовал, что очень проголодался, но попросить хлеба не решился.

— Не ворочайся, тепло разгоните! — прозвучал голос Генаты.

Герган лежал прижавшись к чьей-то теплой спине, с нетерпением дожидаясь утра.

*

Было уже совсем темно. Герган и Владо, притаившись за плетнем, выжидали пока пройдет запоздалый прохожий.

— Пошли! — прошептал Владо.

Герган встрепенулся, отгоняя воспоминания, которые нахлынули при виде родного дома. Два месяца он только снился ему. Припомнил, что командир приказал ему быть осторожным, и с какой-то распирающей грудь гордостью сжал рукоятки двух пистолетов, подобно гайдукам, о которых он читал в книгах. Оглядываясь, пошел через двор. Посмотрели бы сейчас родители, каким он стал. Обрадовались, гордились бы. Он выпрямился во весь рост.

— Тише! — шепнул Владо.

Герган пригнулся, но мысли его были все те же: ему хотелось, чтобы его видели, чтобы им гордились мать, отец. Этого он желал сейчас больше всего.

Подойдя к двери, он прислушался и медленно нажал ручку. «Никогда раньше не запирали», — подумал он и дрожащими от возбуждения пальцами забарабанил по стеклу окна.

— Кто там? — послышался дрожащий голос отца.

— Я.

— Кто ты?

— Герган!

— Нет его дома.

— Я — Герган. Пришел повидаться.

Дверь скрипнула и в открывшейся щели показалось радостно взволнованное лицо его отца.

Герган, улыбаясь шагнул к нему.

Отец, придерживая кальсоны, разглядывал сына.

— Это ты? — вышла одетая еще мать.

Герган протянул было руки, чтобы обнять ее, но она отпрянула от него.

В окно струился звездный свет, и Герган подошел к нему, чтобы его лучше видели. Мать сердита, но она всегда понимала его. Поймет и сейчас.

Вагрила присела на кровать.

— Ну, как, дошел до конца своего пути?

— Конец нашего пути — это победа народа, мама.

Вагрила помотала головой, как бы отмахиваясь от этих слов.

— Опозорил ты нас, опозорил на всю жизнь! Слава богу, хоть недолго жить-то осталось! Целый месяц в лавку не хожу, прячусь ото всех, как сова.

— Мама, не срами меня! — Герган поглядел на Владо и развел руками, как бы извиняясь перед ним за мать.

— Перед кем же это? Ведь и он, как и ты, опозорил свой дом, — она сердито глянула на Владо, и тут же отвернулась.

— Говорит по своему разумению, — попытался успокоить Владо Гергана, который уже сжал кулаки.

— Да, худо ты поступил, сынок, — шептал отец, — ну уж не воротишь!

— Мама, ты должна гордиться… Ты слышала о бабушке Тонке?

— Знаете нашу слабость, вот и делаете с нами, что хотите. В огне мы сейчас горим.

— Мама, я пришел повидаться. Не беспокойся, видишь — жив и здоров.

— Поздно уже беспокоиться! Иди себе путем, который выбрал.

— По два пистолета носите? — спросил отец.

— По два, — ответил Герган, обрадовавшись, что наконец заметили это.

— Как гайдуки, — продолжал отец. — Если откажет один, стреляешь из другого.

Герган, задохнувшись от радости, только молча кивал головой.

Могла ли Вагрила не взглянуть на сына? Зачем он пришел?.. Снова тревоги, снова страх и новые надежды…

— Господи! — простонала она, закрыв лицоруками, повалилась на кровать.

— Мама! — взял ее за плечи Герган. — Не плачь!

— Оставь меня! — поднялась Вагрила, вытирая брызнувшие слезы.

Партизаны собрались уходить.

— Мама, товарищи придут к тебе за продуктами.

Вагрила подумала о чем-то, но не ответила.

— До свидания! — поцеловал ей руку Владо.

Она вышла вслед за партизанами, все время думая, что сказать сыну на прощанье.

Герган перепрыгнул через плетень. Вагрила глубоко вздохнула, пожала руку Владо.

Владо помедлил. Ему вдруг захотелось что-нибудь сказать ей в утешение, но ничего не сказав, он пошел следом за Герганом.

— Смотрите, не простудитесь! — тихо промолвила Вагрила.

Она долго смотрела в ту сторону, где исчез во мраке ее сын.

Гергану было неловко перед товарищем. Мать не встретила их так, как ему хотелось. Слабой оказалась она. Хотелось, чтобы она была другая — героичная, смелая, не жалела бы его, не плакала. Лучше уж было не приходить. «Никогда больше не приду», — решил он.

Владо думал о другом. Вагрила напомнила ему мать. И она была такая же добрая и строгая. Давно, когда он был еще мальчонкой, арестовали его… а когда вернулся, она все плакала и укоряла его, что по плохому пути пошел. С той поры стала чахнуть и… Владо почувствовал, что воздух в его груди словно затвердел.

— Мама очень жалостливая, — сказал Герган.

— Шагай, помалкивай! — рассердился Владо.

Задумчивые и печальные, они молча возвращались на базу.

*

Серое весеннее небо словно прохудилось, и целую неделю непрерывно моросил дождь. Воздух отсырел. Улицы опустели. Рано повисал за окнами желтый свет керосиновых ламп. На берегу реки Стоян Влаев и Мишо Бочваров остановились.

— Она не такая плохая!

— Знаю я ее! Вредная баба! — возразил Стоян Влаев.

— Ты не мешайся, я с ней поговорю.

— Ну, иди тогда вперед!

— Вот увидишь, даст все, что попросим.

— Ладно, идем!

Спустя некоторое время, они уже пробирались огородом к дому Гергана. Залаяла собака.

— Ты чего, цыц! — Вагрила еще не спала. Она вышла во двор, вглядывалась в приближающихся людей, и, еще не узнав их, поняла, кто они.

— Пошла прочь! — прикрикнула она на собаку и с тревогой огляделась вокруг.

Потом впустила пришедших в кухню.

— Садитесь!

— Мы не надолго, — пробормотал Мишо.

— Да что уж тут, говори прямо, — сказал Стоян.

— Слушаю, — посмотрела на него Вагрила.

— Партизанам нужны продукты! — Стоян Влаев уже приготовил резкие слова на случай отказа.

— Кому передать продукты?

— Или я приду, или Мишо.

Стоян Влаев невольно посмотрел на ночвы.

— Могу и сейчас дать.

— Ладно.

Пока Стоян Влаев укладывал в торбу хлеб, Вагрила подошла к Мишо и тихо сказала:

— Чего ты полез в это дело? Погубишь Тотку!

— О чем это вы шепчитесь? — сказал Стоян Влаев сердито.

— Учусь таится, да еще не научилась. Сказала Мишо, чтобы не лез не в свое дело. Ты-то у них на заметке, тебе некуда деваться, а вот он…

Стоян пожал плечами и двинулся к двери.

— Эх, Мишо, погубишь ты Тотку! Не смотри на этих оглашенных. Ваше дело другое. Стоян, не бери его с собой! Я сама буду носить тебе, что нужно.

— Ступай в дом! — обернулся он. — Чем меньше людей на дворе, тем лучше!

Вагрила послушно вернулась в кухню.

*

На дворе давно уже было светло.

— Тетя Вагрила! — послышался громкий голос Тотки.

— Заходи, заходи! — обрадовалась Вагрила.

Тотка уселась на кровать и достала из передника вязанье. Занимаясь домашними делами, Вагрила спрашивала ее о том, о сем. Тотка спокойно отвечала. Лицо ее, казалось, излучало какое-то сияние. На пухлых губах словно застыла улыбка. Казалось, ничто не может смутить или встревожить ее. Она жила словно ничего не видя и не слыша. Даже постоянные встречи мужа со Стояном Влаевым не беспокоили ее.

Спицы мелькали в ее руках.

— Очень стянуто, — потрогав вязанье, сказала Вагрила. — Надо свободнее. Младенец — он вроде рассады, которой нужна рыхлая грядка. Одежка должна быть мягкой и легкой.

— Что же теперь, распустить? — спросила Тотка.

— Нет, не нужно, но дальше вяжи свободнее.

— Чтобы ему не жестко было, да?

Тяжелые шаги прервали их беседу.

Вагрила поглядела в окно. У нее перехватило дыхание.

— Что там, тетя Вагрила?

Вагрила молча вышла в кухню. Когда не можешь избежать беды, надо пойти навстречу ей.

— Отойди! — отстранил ее от ночвы полицейский.

Иван Портной скользнул вьюном мимо Вагрилы, откинул полотенце. Подойдя с куском хлеба к окну, он сравнил его с тем ломтем, который принес с собой.

Вагрила все поняла.

— Это один и тот же хлеб? — спросил полицейский.

— Оба ломтя из чистой муки выпечены.

— Кого провести хочешь? Дураками, что ли, считаешь? — толкнул ее полицейский. Митю Христов молчал, стоя у двери.

— Этот хлеб твой? — сунул Вагриле ломоть в лицо полицейский.

— Тот, что в ночве был мой, а тот, что Портной принес, не мой.

— Стало быть, не ты его передала.

— Кто же в такие времена хлеб раздает?

— За сына своего ты и душу отдать не пожалеешь.

— И две души бы отдала, да нету его.

— Ты ведь знаешь где он.

— Если бы знала, пошла бы проведать.

— Мать не оставит голодным сына. Говори — носила ему хлеб?

— Нет! — выпрямилась Вагрила.

— Тот самый. Вот, по противню видно, — заявил Портной.

— Проверьте в других домах, неужто я одна пеку в противне?

— А мука?

— Сеем одно и то же зерно и мелем на одной мельнице.

— Пойдем! — взял ее за локоть полицейский.

— Пусти! Не убегу.

— Пойдем!

— Я готова. — Она направилась к двери.

— Балованный у тебя сынок. Получил двойку, обиделся и — в лес! — сказал Портной.

Вагрила не собиралась с ними разговаривать, но не стерпела:

— Каким хотите можете его называть, но двоек он никогда не получал.

— Ладно. Знаем мы их! — подтолкнул ее Иван Портной.

— И ты, Иван, не тем путем пошел. Не доведет он тебя до добра.

— Ладно, ладно, поменьше разговаривай! Прибереги слова для следствия.

В окне показалась Тотка. Встретив взгляд Митю Христова, она не покраснела, как раньше, и не отвернулась. Митю поразило несоответствие между ее миловидным лицом и полным телом, и он сощурил глаза. «Ишь разнесло, как бочка стала! Хорошо, что я не связался с ней», — подумал он, догоняя своих товарищей.

Вагрила шла, опустив голову, не желая видеть любопытные взгляды соседей, стоящих у калиток.

— Гергана что ли поймали? — говорили они.

— Почему ее забирают?

Силы вдруг оставили ее и она горько заплакала.

— Поплачь, поплачь, пусть и наши дети увидят до чего они родителей доводят. Пусть им неповадно будет…

«Ожесточились людские сердца», — подумала Вагрила, чувствуя, что надо собраться с силами для предстоящих испытаний. Она шла с опущенной головой, но уже не плакала.

*

От правления общины направились к городу. Вагриле и присниться не могло, что она когда-нибудь будет идти так, конвоируемая полицейскими. Хотела было попросить полицейских, чтобы повели ее напрямик, через лес, но не решилась. «Да что им, нарочно сделают наперекор, да еще и посмеются», — подумала она и пошла быстрее. Что могут ей сделать? Убить? Но это ее не пугало. Лишь бы поменьше людей попалось ей навстречу…

Подходя к воротам участка, Вагрила окинула взглядом поток спешащих куда-то прохожих и вошла в утоптанный, как гумно, двор. На крыльце стряхнула с ног пыль. В темном коридоре на Вагрилу пахнуло сырым, затхлым воздухом, и она робко огляделась по сторонам.

— Входи! — вздрогнула она, услышав голос полицейского. Она вошла в кабинет. За отливающим лаком письменным столом сидел поседевший, но не старый еще человек, с наружностью учителя. Из-под рукавов его кителя выглядывали белые манжеты. Его приветливый вид немного успокоил Вагрилу.

— Сядьте!

Вагрила робко присела на кончик мягкого стула. Напротив сидела женщина, попыхивая сигаретой. Встретив взгляд Вагрилы, она одернула короткую юбку и еще больше задымила сигаретой, словно хотела укрыться за завесой дыма от глаз арестованной крестьянки. «Где-то я ее видела», — промелькнуло в голове у Вагрилы.

— Где твой сын? — обратился к ней начальник.

— Всякого встречного спрашиваю об этом.

Она знала, что будет говорить правду, только о Мишо и Стояне ничего не скажет, и ждала, что еще спросит начальник.

— Кого снабжала хлебом?

— Целый месяц из дому не выхожу. Соль и керосин соседи покупают.

— Муж твой где?

— Во Фракии^[11] на заработках.

— Кому же ты все-таки передала хлеб? — не унимался начальник.

— Никакого хлеба я никому не давала.

— Продолжаешь стоять на своем?

— Говорю, что знаю.

Начальник подошел к ней и она невольно вдохнула приятный запах его новой одежды. Скривив тонкие губы, он показал рукой.

— Видишь эту машинку?

Она не знала, что это орудие пытки, но спросила:

— Убьет?

— Может и убить.

— Смерть легче мучений.

— Суд тоже может приговорить к смерти.

— За что же меня судить?

— За то, что сына в лес пустила.

— Тоже придумали — матерей судить за вину сыновей. Да ежели бы я ведала, что он в лес уйдет…

— Хватит болтать!

Начальник быстрыми шагами подошел к столу и несколько раз нажал кнопку звонка.

В комнату вошел человек в штатском. Он был аккуратно одет, гладко причесан. Вагрила не испугалась его. Штатский даже не спросил, зачем его вызвали. Размотав, присоединенные к машинке провода, он подозвал Вагрилу и сунул ей в руки их оголенные концы. Она спокойно взяла их. Спустя мгновенье концы проводов словно вонзились в ладони. Она хотела бросить их, но не смогла. Сотрясаемая дрожью, попыталась сказать что-то, но только простонала и, как будто споткнувшись, упала, скорчилась на ковре…

Через некоторое время она открыла глаза. Блестящие концы проводов лежали рядом с ее руками. Приятное, как сон, мгновение забытья прошло, она встрепенулась, подумав, что неприлично лежать так на ковре, и быстро встала. Ноги подкашивались, и она ухватилась за стул, на котором недавно сидела.

— Встать прямо! — вскричал начальник.

Вагрила взглянула на свои ладони, словно боясь, что испачкала дорогую обивку стула. Человек в штатском приблизился к ней и тяжелым кулаком ткнул ее в лицо. Из рассеченной губы потекла струйка крови. Вагрила даже не вытерла ее.

— Где твой сын?

— Не знаю.

Человек в штатском, стиснув зубы, снова ее удалил. Вагрила покачнулась.

— Где сын?

— Не знаю.

Снова удары и снова вопросы:

— Где твой сын?

— Не знаю.

Начальник был раздражен ее упорством.

— Может, она действительно не знает, — заметила женщина.

Вагрила смахнула пот, заливавший ей глаза и взглянула на нее.

— Где-то я тебя встречала…

— В первый раз тебя вижу… Значит, вырастила сына и послала его в лес на погибель. А самой тебе умереть не страшно?

Лесева поморщилась, словно подавляя подступившую к горлу тошноту. Пухленький подбородочек ее задрожал, и Вагрила вдруг узнала ее.

— На базаре ты куру у нас купила. Еще парнишка наш отнес ее тебе домой.

— Не помню.

— И у вас, наверное, есть дети, вы меня поймете.

— Замолчите! — махнула на нее рукой Лесева.

— Что ни скажу — все не так!

— Отпустите ее, отпустите, — сказала вдруг Лесева, и глаза ее налились слезами. — Зачем вы меня сюда привели, зачем? — обернулась она к начальнику.

Начальник, взяв ее под руку, отвел к дивану.

— Уберите ее! — кивнул он на Вагрилу.

«В одно и то же время люди могут быть плохими и хорошими», — подумала Вагрила.

— Ну, поживее! — подтолкнул ее человек в штатском.

Осушая губами полные слез глаза Лесевой, начальник Душков умолял ее сказать, чем ее огорчила крестьянка, эта мать партизана.

— Ничего, ничего! Уже все прошло, — овладела собой Лесева и собралась уходить. Напрасно Душков пытался ее задержать. Она даже не захотела, чтобы он ее проводил. Как ему объяснить свое состояние, когда ей и самой не все ясно. Осталась сиротой после войны. Жила на стипендию совета общины, окончила университет. Потом молодая учительница истории вышла замуж за Лесева, который открыл перед ней совсем другой мир. Была счастлива, пока не поняла, что любила эту иную жизнь, а не его самого. Муж состарился, а она, всю жизнь занятая только собой, уже не могла иметь ребенка.

Проходя через двор Лесева увидела Вагрилу и смутилась. Но тут же овладела собой. Чего ей смущаться перед этой крестьянкой. Прищурившись, она высокомерно вздернула свой пухленький подбородочек.

Вагрила смиренно поклонилась ей. Лесеву возмутила эта смиренность.

— Зачем вы сыновей рожаете, — на погибель, чтоб воронье их клевало?

Вагрила собралась было ответить, но Лесева уже выбежала на улицу.

Слезы сдавили горло Вагрилы. Зачем рожаем их?.. Воронье.. Она всхлипнула, глотая слезы. Потом смутно подумала, что хорошо когда у человека есть дети, какие бы они не были…

*

Для Гергана настал радостный день: ему дали первое задание. В этот вечер он должен был выступить на комсомольском собрании с докладом о международном положении. Герган всеми силами старался сдерживать свою радость, не показывать ее перед товарищами. Но напрасно. Все и без того понимали его состояние. Почему так медленно тянется время?

Под вечер воздух сгустился, лес настороженно притих. Свежая синева неба угасла, и оно потемнело, словно подернулось дымкой. Радость Гергана как-то померкла. Он боялся, что из-за дождя встреча может не состояться. «Хоть бы подождал, пока дойдем», — думал он, непрерывно поглядывая на небо.

Они перевалили со Здравко через лесистый хребет и перед ними в долине замерцали огни села. Гергану показалось, что он начисто позабыл свой доклад, к которому он столько времени готовился. Будто нетерпение оттеснило все то, что он собирался сказать, куда-то в глубину души.

Под вязом их ждали Георгий Ваклинов и Венко. Потом вместе пошли на условленное место.

Герган заволновался. Почему Георгий не спросил, подготовился ли он к докладу. Может быть, решил сам выступить? Хорошо ему! Может поступать по своему усмотрению не дожидаясь, когда дадут поручение.

Немного погодя, они остановились в небольшой ложбине и стали ждать. Вскоре, один за другим стали подходить парни и девушки. Заморосил холодный дождик.

— Фьють-фьють-фьють! — разлеталось в темноте вместе с каплями дождя. Партизаны отвечали.

Скоро все собрались под большим деревом.

В темноте глаза Гергана горели, как два горящих угля. В руке, которую он часто поднимал вверх, поблескивал пистолет. Он уже не следил за своими мыслями, слова лились непрерывным потоком. Он только чувствовал, как они быстро и легко покидают логово разгоряченного мозга, выпархивают, как птицы в ночь, и на их месте вырастают другие. То, что им говорилось, он понимал скорее по возбуждению, которое наполняло его грудь, мозг и все тело.

Дождь уже хлестал по нераспустившимся веткам дерева, по втянутым в плечи головам слушателей. Но Герган видел лишь их широко открытые, горевшие огнем глаза, и понимал, что его слова доходят до них.

Здравко сгорбился и из-за пазухи, которая еще оставалась сухой, достал несколько пакетов листовок. Молодежь расхватала их еще теплыми. Потом, один за другим, все стали расходиться, растворяясь в темноте. Не торопясь пошли и партизаны. Да и что было спешить? Лес был им другом.

Шли рядом.

— Слишком общо говорил, — не сдержался Здравко, взглянув на вопрошающие глаза Гергана.

— Ничего, ничего, — ободряюще сказал Георгий Ваклинов. «А он не такой уж строгий», — подумал Герган, и ему захотелось всю ночь идти рядом с ним.

Сверху струились потоки воды. Последние огоньки села потонули во влажной мгле. Партизаны непрерывно вязли в грязи.

Георгий перекинул ружье через плечо.

— В такую погоду и мы спокойны, — сказал он и, запрокинув голову, подставил свое бледное лицо под дождь. Так шел он, время от времени подставляя лицо дождю и глядя в небо. И тревожное сознание, что нужно быть постоянно начеку, вести людей, заботиться о том, чтобы их накормить, принимать решения, постепенно покидало его. Он почувствовал себя вдруг легко, точно лег спать в неприступной крепости.

— Зайдем в село, к моему деду, — испугал его голос Венко. Он долго шел впереди Ваклинова, и сейчас, обернувшись, чуть не столкнулся с ним. — Очень уж мокро, товарищ командир, — снова попросил Венко.

— Ведь и раньше заходили, — присоединился к нему Здравко.

Георгий Ваклинов еще несколько шагов шел молча, пока на лице его не угас свет, и мысли не спустились на мокрую землю.

— Как бы не попасться, — заметил он.

— Да нет, мы тихо, — уловив его колебание, сказал Венко, и пошел впереди. За ним, немного наклонившись вперед, словно он тянул своих товарищей, Георгий Ваклинов. Через час уже отдыхали у теплого очага. Всем было очень приятно, и они были благодарны Венко и его деду, который с их приходом заметно оживился. Под ногами у них образовались небольшие лужицы, но огонь скоро их высушил. Дед Венко подбросил в очаг охапку кукурузных стеблей, и кухня ярко осветилась. Георгий обернулся к окну, глядя в темноту ночи, и сказал:

— Надо бы завесить окно.

— Да никто не увидит, — воспротивился старик.

— Завесь! — повторил Георгий, нахмурясь, и взглянул на огонь. Потом с досадой посмотрел на старика, который медленно стал занавешивать окно половичком. Мрачная ночь осталась за ним.

— Дед…

— Васил, — добавил тот.

— Дед Васил, знаешь ведь, прикрытое молоко кошка не съест.

— Ты, верно, из села, коли знаешь нашенские пословицы.

— В селе родился, в городе вырос, а сейчас вот с ружьем повенчался.

— Не женат?

Георгий покачал головой.

— Сейчас принесу одеяла. Ложитесь, отдохните.

— Да не надо, мы и так, — посмотрев на своих товарищей, сказал Георгий Ваклинов.

«Обидел человека», — недовольно подумал Герган.

Партизаны легли у огня и быстро уснули. Ночью Ваклинов слышал, как дед Васил вставал, как кто-то топал по лестнице. «Не спится кому-то», — подумалось ему, и снова тревога закралась в его сердце.

Сквозь томительно сладкую дрему Ваклинов услышал, как скрипнула дверь. Он открыл глаза и огляделся. Увидел, что место, где лежал Венко, было пусто, но ружье его лежало здесь. «Рассвело, наверно», — подумал Ваклинов и выглянул в окно. Он увидел, что Венко идет через двор, а за плетнем мелькают фуражки полицейских. Ваклинов отпрянул к стене, и в то же мгновенье прогремел выстрел. Венко оглянулся и, как будто споткнувшись, упал ничком. Несколько полицейских подбежали и подняли его. Затем, со всех сторон загремели выстрелы.

— Гады! — закричал Герган.

Георгий сердито зажал ему ладонью рот.

— Не стрелять! — приказал он. Партизаны залегли у стены.

Выстрелы участились.

— Вы окружены! Сдавайтесь! — кричали полицейские.

— Попробуем их перехитрить, — шепнул Георгий товарищам. Разорвав на груди рубашку, он привязал к штыку белый лоскут и, выставил его в окно. Полицейские поднялись и опустили винтовки.

— За мной! — тихо приказал Георгий и пошел к выходу.

Выйдя во двор, он выстрелил. Через мгновенье грянули выстрелы его товарищей. Увидев, как они пробежали мимо него, он перескочил через плетень. Встретились уже в поле, за селом.

Сорвав закопченный лоскут, Георгий бросил его в грязь.

— Не люблю хитрость! В первый раз пришлось к ней прибегнуть.

— Цель оправдывает средства.

— Великая цель достигается великими средствами!

Герган испытывал чувство большой благодарности к Георгию, но он все не мог это высказать. Ему хотелось только все время идти за ним, чтобы слышать его дыхание.

*

Утомленные долгим преследованием партизан полицейские рассыпались по двору участка. Другие повыскакивали из помещений и окружили пленного. О чем только его не расспрашивали: верно ли, что партизаны траву едят, где спят, по каким тропам ходят…

Венко, польщенный проявленным к нему вниманием, возбужденно рассказывал даже и о том, о чем его не спрашивали. Подошел и Митю Христов, постоял, послушал, долго вглядывался в лицо и глаза партизана, потом недовольно подумал: «Коли уж выбрал человек себе путь, должен идти по нему до конца», — и отошел. Трусов и дезертиров он не любил, а смелым завидовал. С неясной растерянностью в мыслях он вошел в коридор. Перед дверью начальника стояла Вагрила.

— И твоего тут скоро увидим, — сказал он.

— Поймали кого-нибудь?

— Один сдался, остальные скрылись.

— Кто сдался?

— Из наших, Венко.

— Знаю его, — сказала Вагрила и подумала: «Стало быть, узнают теперь про Стояна. Нечего теперь скрывать. Скажу, что знаю». Она так и сделала, и на другой день ее отпустили.

*

Непрерывно моросил дождь.

Сквозь потолок землянки, крадучись, проникла первая капля, долго блестела там маленькой звездочкой, пока не проложила путь другим. За ней вторая, третья, — потом потекла вся кровля. Вода, залившая пол, стала подниматься; партизаны тщетно пытались вычерпать ее. На второй день она подступила к нарам. На третий — партизаны покинули землянку и укрылись под дубами.

*

Раздался треск раздвигаемых веток, и все ничком бросились на мокрую землю. Закоченевшие пальцы легли на спуск, стволы нетерпеливо подрагивали.

— Фьють-фьють-фьють! — прозвучал в шуме дождя условный сигнал. Кто может их искать в это время?

— Фьють-фьють-фьють! — настойчиво посвистывал кто-то.

Партизаны ответили. Сопровождаемый связным Христо Долаевым, к базе вышел Стоян Влаев. Он оглядел мокрый лес, и, словно собираясь войти в дом, стряхнул налипшую на постолы грязь.

— Барашек остался недоеденным, — улыбнулся он и по очереди пожал всем руку. Выжав намокшую, как губка, кепку, он пояснил:

— Сегодня ведь Георгиев день.

— Да, правда, сегодня Георгиев день… — заговорили партизаны и вдруг примолкли, вспоминая о чем-то своем.

Подошел Герган.

— А, здорово! — заметил его Стоян Влаев.

— Здравствуйте!

— Не уберегла тебя мать!

— Как она там?

— Сейчас, наверное, получает свое первое боевое крещение.

— А что случилось? — вздрогнул Герган.

— Арестовали ее. По подозрению, что она хлебом нас снабдила. Не расстраивайся! Выпустят ее.

— Значит, арестована?! — не верилось Гергану, и он посмотрел на товарищей, слышали ли они.

— Ну, а дальше-то, что было? — спросил Здравко.

— Утром, только скотина напаслась, — продолжал Стоян Влаев, — приходит дядин сын и говорит, что забрали Вагрилу. Понял я, что меня ждет. Но не хотелось бросать скот и подогнал его к селу. Бросился домой, — а полицейские уже идут по улице.

«Иванка! — кричу жене — Идут! Дитя береги!» А она как завопит: «Погубил ты нас, погубил!». Я и махнул через реку и полез по круче. А полицейские палят по мне. Ну, думаю, ежели попадут, свалюсь в реку. Некому особенно по мне горевать. А после добрался до верха и в лес, к защитнику нашему, как вы его называете, по Ботеву^[12]. И вот я здесь.

Непрестанно моросил дождь. Низина, в которой находилось село, затянулась холодной, сырой мглой. Здравко, время от времени, давился кашлем, закусывая рукав куртки.

— Плохой у него кашель, — шепнул Георгию Стоян Влаев.

— В этой сырости и камень простудится, — мрачно ответил тот, — а мы должны стать тверже камня.

Смеркалось. На деревья опускалась влажная темнота. Партизаны подняли мокрые пустые рюкзаки и двинулись на соединение с другими группами околии^[13], чтобы образовать один отряд.

*

Среди деревьев носился легкий ароматный запах молодой зелени. Тропа вышла из леса, и отряд двинулся по оголенному кряжу. Вершины тянулись к небу, мягкая синева которого вместе со звездами, казалось, разговаривала с ними, и они невольно подняли к нему головы. Из-за горизонта, как молодой росток, показалась луна, и скоро по всей небесной шири брызнула золотистая пыль. Она разорвала темноту ночи, и вершины засияли.

Командиру хотелось приказать идти быстрее, чтобы миновать, наконец, этот голый хребет, где их могла поджидать засада, но жаль ему было нарушать тихую задумчивость товарищей. И все-таки он крикнул:

— Шире шаг!

Бойцы сторожевого охранения пристально вглядывались в темноту.

Колонна растянулась по поляне. Песня леса постепенно затихала. И стараясь задержать эти звуки в своей душе Владо Камберов замедлил шаги. Луна уже поднялась, ветерок усилился, и Владо, покоренный, зачарованный красотой ночи, не смог удержать рвущуюся из груди песню:

— Кто это поет? — обернулся Георгий Ваклинов и остановился, пропуская мимо себя вереницу людей.

Владо Камберов умолк и, поравнявшись с ним, сказал:

— Я, товарищ командир!

— Ты не со вчерашнего дня в партизанах, а ведешь себя, как мальчишка!

— Забылся, товарищ командир!

Георгий сжал губы, и на его бледных скулах вздулись желваки, но ничего не сказал и быстрым шагом направился к голове колонны.

Рано утром отряд встал на базу. Георгий пошел осматривать место, прикидывая, откуда может появиться враг, как расположить отряд, занять удобную позицию. На опушке леса его догнал Владо Камберов.

— Товарищ командир, разрешите первым заступить на пост?

— Вину загладить хочешь!

Солнце начало припекать. Артельщик долго возился и наконец разделил несколько караваев хлеба на восемьдесят порций.

Владо Камберов с удовольствием жевал хлеб, молчаливо улыбался. Он даже не заметил, как к нему подсел Георгий.

— И я люблю Ботева… «Хаджи Димитр», «Моя молитва», «На прощание», «Борьба»… знаю их наизусть. И статьи даже… И когда мне трудно или, знаешь, — все мы люди, — колебание закрадется в сердце, Ботева вспоминаю… для храбрости, для бодрости. Стихи его — не только мысль и чувство, а, как тебе сказать… они, как пища, которой время от времени питаю свою душу… А видишь, что получилось? Лучшей его песней ты нарушил дисциплину во время похода. Трудно мне было тебя прервать, когда и самому хотелось во все горло запеть. Да нельзя. Надо было соблюдать тишину. Порой даже самому твердому человеку бывает нелегко подчинять свои интересы общим интересам. Надо научиться держать себя в руках, не поддаваться чувствам… Ты должен понять меня. Если тебе когда-нибудь придется вести людей, быть ответственным за их жизнь, поймешь, что это так…

Что мог возразить Владо?

*

Поздним вечером Владо и Дончо вышли на задание в Крушево. Дончо были знакомы эти места и он шел впереди. Скоро лес кончился, и тропинка побежала по освещенной луной долине.

— Опасное место. Не нарваться бы на засаду, — прошептал Дончо.

Взяли ружья на изготовку и тихо двинулись по тропе. Но как только они вышли из тени леса, впереди блеснули огоньки и прогремели выстрелы. Они бросились на землю, и тяжелое эхо их ответных выстрелов прокатилось в тишине леса. Прозвучала автоматная очередь.

— Назад! — закричал Владо и пополз обратно к лесу. Он напряженно всматривался в ту сторону, где в темноте вспыхивали и гасли огоньки выстрелов. Оглянувшись, он увидел, что Дончо лежит неподвижно. «Убит!» — мелькнуло у него в голове, и он пополз назад.

— Дончо, Дончо! — зашептал он.

— Конец. Уходи!

Владо взвалил его на плечо и понес. Выстрелы участились.

— Брось меня, уходи! — стонал Дончо.

По щеке Владо потекла липкая кровь. Пули свистели над ним, но он, казалось не слышал их, стремясь скорее добраться до опушки леса. Войдя в лес, он положил Дончо на траву. Ощупал его окровавленную грудь. Дончо хрипел, задыхался, жадно ловя ртом воздух. Разорвав на себе рубаху, Владо стал перевязывать его. Но вот Дончо приподнял голову, из груди его вырвался странный всхлип, тело его расслабилось и замерло. Владо испугался, вскочил. Со стороны долины все еще хлопали выстрелы. Что теперь делать? Нести мертвого на базу. Зачем? Ведь там его все равно не воскресят. Но как бы то ни было — мертвого или живого, он не мог оставить его здесь. Снова взвалил его на плечо и понес. Ноги его подкашивались. Но он не останавливался. Ему казалось, что если он сядет передохнуть, то уже не встанет…

— Стой! Кто идет?..

— Это я, Владо! — забыв о пароле, ответил он, но услышав щелканье затвора, спохватился: — «Воробей!»

— «Василек»! — Вышел навстречу командир.

Владо осторожно положил мертвого товарища на землю, поглядел в его в открытые неподвижные глаза и зябко поежился.

— Холодно, — сказал он, поднял голову и обвел взглядом стоявших вокруг партизан.

Одна из женщин подошла к нему, помогла подняться.

Георгий строго взглянул на него. «Размяк, будто впервой мертвого видит», — и распорядился:

— Ботя, возьми четверых и выройте могилу!

— Где, товарищ командир?

— Тут, на базе, у большого дуба… для приметы, чтоб после победы найти было легко.

— Слушаюсь, товарищ командир!

Георгий повернулся к Владо.

— Вечером пойдешь в город.

— Хорошо! — равнодушно согласился тот.

Заря медленно растекалась по небу. На ветках деревьев весело защебетали птицы.

*

Вечером Владо и Герган собрались идти в город. Владо был рад, что представился случай повидаться с женой. Сколько времени уже прошло, как он ее не видел… месяц, два?

Нахлынули сумерки, и они двинулись в путь. В полночь достигли города. Пробираясь по темным улицам, они настороженно озирались по сторонам, прислушивались… Герган остался ждать во дворе, а Владо открыл дверь и начал подниматься по узкой лестнице. Ступеньки скрипели, но он не досадовал на этот шум, ему было даже приятно его слышать. Постучал тихо и замер в ожидании услышать звук родного голоса.

— Войдите, я не сплю! — раздался громкий голос жены.

— Потише, потише, — зашептал Владо. Губы его дрогнули, с ощущением неясной тревоги он вошел в комнату. В первое мгновение ему показалось, что он не туда попал — ни занавесок на окнах, ни пестрой скатерти на столе — Калушкиного приданого. Кровать разобрана — спинки прислонены к стене, рамка с пружинной сеткой лежала на полу. Рядом с ней — большой тюк, увязанный в половик. Все это он рассмотрел в скудном свете уличного фонаря, пробивающегося в окна.

— Ах, это ты? — сказала Калушка и снова села на голую сетку.

— А ты думала кто?

— Да агенты… частенько ночью заходят, прикидываются партизанами… точно так стучат, как ты.

Владо сел рядом, обнял ее и поцеловал.

— А я уж собралась, — сказала Калушка.

— Куда? — удивился Владо.

— Интернируют нас.

Владо поднялся. В углу в деревянной люльке спал ребенок. Владо наклонился, жадно вглядываясь в маленькое личико, которое едва различалось в темноте.

Калушка встала и сняла его руку с люльки.

— Разбудишь!

Владо недовольно взглянул на нее, проглотив твердый и неприятный комок, подкатившийся к горлу.

— А все из-за тебя! — сказала она.

— В чем дело?

— И еще спрашиваешь! Уже целую неделю сидим и ждем, когда нас увезут.

— Куда?

— Да откуда я знаю. Интернируют и все!

— Тише ты, не кричи.

— А вы прячетесь в лесу, как барсуки!

— Думаешь, нам легко… Все мы идем на жертвы, во имя свободы… вот когда победим, будем самыми счастливыми.

— Не люблю сказок! — оборвала его Калушка.

За окнами блеснула заря. Владо неловко обнял жену. Она не отстранилась, но и не ответила на его объятие. Владо тихо пошел вниз по дощатым ступенькам. На душе у него было тяжело. «Сколько ей еще придется пережить…» — подумал он о Калушке и остановился, услышав ее легкие шаги.

— Владо, погоди! — тихо окликнула его Калушка.

Они нашла его в темноте, обняла и поцеловала.

— Ты о нас не беспокойся, — сказала она. — Делай свое дело. Мы тут как-нибудь справимся. Себя береги!

Она вернулась в комнату и подошла к окну. Долго смотрела на пустынную улицу, прислушивалась к спокойному дыханию ребенка.

*

На следующую ночь, незадолго до рассвета, они вышли к родному селу Гергана. Было тихо. Оглянувшись по сторонам, Герган предложил:

— Пойдем лугом.

— Зачем? — спросил Владо, хотя и догадывался, какие чувства волнуют сейчас его товарища.

— Сократим дорогу.

Владо усмехнулся про себя, понимая, что Герган хочет пройти поближе к своему дому и сам сказал:

— Может, заглянем к вам? Как думаешь, не опасно ли это?

— Нет, — уверенно ответил Герган.

Он повел товарища задами. Остановился только тогда, когда из темноты выплыли очертания родного дома. Пригибаясь пошли через двор. Собака тявкнула, но тут же умолкла, узнав Гергана, завиляла хвостом. Один за другим, они, как тени, скользнули в кухню.

Вагрила как-то равнодушно поглядела на них и сказала:

— Садитесь!

Или уже чужим стал Герган, что мать встречает его, как гостя?

— А, это ты? — узнала она Владо и протянула ему руку. — Сказала тогда, что и ты опозорил свой дом, ну уж не взыщи.

Владо только улыбнулся в ответ.

Бабушка Габювица наклонилась, раздувая огонь в очаге.

— Мама, не холодно! — заметила Вагрила.

Окна засеребрились. Необычный в эту пору шум поднялся над селом. С улицы донеслась громкая брань. Вагрила вышла во двор и скоро вернулась.

— Облава!

Владо и Герган вскочили, схватив ружья. Уже совсем рассвело.

— Идите за мной, — сказала Вагрила и пошла вперед, не оглядываясь. Они поднялись за ней на чердак.

— Спрячьтесь в корзинах! — сказала она. Потом прошла через кухню в комнату, открыла сундук с приданым. Нащупав маленький пакетик, она облегченно вздохнула, словно нашла что-то очень важное, и снова поднялась на чердак.

— Герган! — позвала она.

— На, возьми… вот это. — И сунула в его протянутую руку маленький белый пакетик. Герган взглянул на него и в его удивленно раскрытых глазах застыл вопрос.

— Ежели случится что, чтобы другим матерям не плакать!

«Яд!» — догадался Герган. Он понял, что хотела сказать мать — мертвый, он не выдаст своих товарищей.

Вагрила ступила на земляной пол, ноги ее подкосились, она села, вся сотрясаясь в беззвучном плаче.

— Пошла прочь, пошла прочь! — донеслись до нее чужие голоса.

Во дворе дед Габю сдерживал собаку, и всякий раз, как она начинала лаять, испуганно поглядывал на полицейских, которые уже направлялись к кухне. Сняв шапку, он забежал вперед и открыл им дверь.

— Сноха, сноха! — позвал он Вагрилу.

— С вами мы давно знакомы, — подошел к ней Митю Христов.

— А, это ты? Добро пожаловать!

Митю Христов пододвинул стул и без приглашения сел. Вошедший с ним полицейский встал в дверях.

— Пришли с обыском.

— Делайте, что хотите!

Дед Габю принес еще один стул и поставил его перед другим полицейским, все еще держа шапку в руках.

— Садись и ты, дед Габю! — повеселев, пригласил его Митю Христов.

— Да, я и так все сижу, — словно извиняясь за что-то покачал головой Караколювец.

Для Митю Христова облава явилась удобным случаем показать себя. Ведь кто Караколювцы, а кто он? А сейчас дед Габю шапку перед ним снял.

— Давненько я не был в селе, — заговорил он. — Надень шапку-то, дед Габю!

Караколювец нерешительно глянул на другого полицейского.

— Надень, коли говорят! — сказал тот. Это был Венко.

— И он был раньше с ними, — представил его Митю Христов.

— Умом-разумом пораскинул и нашел свое место в жизни, — сказал Венко. — Все равно все с голоду перемрут, ведь одни листья едят.

— Не за тем сын в лес ушел, чтобы только о еде думать, — заметила Вагрила.

Митю Христов встал. Приступили к обыску. Открыли ларь, заглянули в погреб, в амбар. Потом пошли на верхний этаж.

— Идем с нами! — крикнули Вагриле. Сознавая свое бессилие предотвратить опасность, избежать ее, она не возразила. Молча пошла за ними. Открыла комнату. Митю Христов взглянул на большую кровать. «И у нас такая же», — и первый раз за все это время он подумал о своем доме.

— Господин старший! Чердак еще не смотрели, — напомнил ему Венко.

— Идите, смотрите! — равнодушно сказала Вагрила, но вся напряглась, сотрясаемая внутренней дрожью. Прошла вперед, опасаясь, что полицейские заметят ее волнение. Венко медленно поднимался за ней. Она откинула крышку люка.

— Вот, смотрите, — повторила она, отстраняясь. — У кого в эту пору чердаки-то полные?

— От нас не убежит! Везде сыщем! — ответил тот, мельком оглядев чердак, и пошел вниз.

Вагрила проводила полицейских до ворот. Войдя в кухню, она спокойно взялась за прялку, будто ничего не случилось. Но силы вдруг оставили ее, и она ничком повалилась на кровать.

*

Выйдя вечером на поляну, Владо и Герган присели отдохнуть.

Владо прищурился, разгадав по выражению лица товарища, какие мысли его волнуют.

— Знаешь, — заговорил он, — есть у меня один знакомый в вашем селе. Он не коммунист, но помогает нам. Это ведь я его сделал нашим ятаком. Когда кого-нибудь из наших посылают к нему, мне кажется, что идет он к кому-то из моих родных, ну, к брату, что ли. Таким близким чувствую его, дядю Трифона…

— Пошли! Далеко еще до базы, — прервал его Герган, вставая.

— Пойдем! — неохотно поднялся Владо. Какие-то мысли все не давали ему покоя, и пройдя немного, он снова повернулся к Гергану и заговорил:

— Как-то пошли мы к нему с нашим командиром. Знаешь ведь, какой у Георгия нрав. Никому поблажки не дает. Даже мне. А ведь мы с ним старые друзья. Дальше ты поймешь, к чему я это. Так вот, пошли мы, значит, с ним к дяде Трифону. Два дня маковой росинки во рту не было. Я так прямо и сказал дяде Трифону. «Что ж делать-то? — ахнула его жена. — Ведь у нас ничего нету!» «Голодными не оставим! — засуетился дядя Трифон. — Даже скотину и то грех голодной держать!» Сварили нам немного мамалыги, но не знали, видно, что мука-то была затхлая. Попробовал я, будто мне кто в рот горсть толченого перца насыпал. Невозможно есть! Кое-как проглотил ложку и больше не мог. А Георгий, знай себе, уплетает! Я молчу и удивляюсь. А он даже миску выскреб. Трифоница прибрала котелок и проводила нас в комнату, постелила нам поспать. Когда она вышла, Георгий накинулся на меня. «Научись уважать людей, — говорит. — Они из последней муки мамалыгу сварили, а ему видите ли, горько, не может есть!.. Очень уж привередливым стал! Борются за свободу народа, — говорит, — а человека уважать не научились!»

— Интересный человек, — прошептал Герган.

— И с тех пор, скажу тебе, я убедился, что самое главное — это уважать и любить людей.

Некоторое время они шагали молча. Потом Владо, словно что-то вспомнив, тронул Гергана за рукав.

— Вот, сказал я тебе, что самое главное на свете — это любить людей. Вот и твоя мать такая, любит она людей…

— Ночь уже, а мы, смотри, где еще! — прервал его сердито Герган. — Пошли скорей.

Так и не закончив разговора, они вошли в лес и скоро были в отряде.

*

Партизаны готовились к операции. Укладывали рюкзаки, латали обувь, чистили оружие. Только Здравко не участвовал в сборах. Он сильно сдал за последнее время. У него часто шла горлом кровь. Все понимали, что он долго не протянет.

С полей надвигался прозрачно легкий летний вечер. Отряд ждал, когда стемнеет и ярче заблестят звезды. Наконец, командир поднял руку. Партизаны гуськом двинулись вниз по склону. Спустя некоторое время, партизаны, обложили село, перерезали телефонные провода, арестовали полицейских и старосту. Барабан глашатая оповестил все село, что на площади перед общинным правлением состоится политическое собрание. Агитгруппы пошли по домам беседовать с крестьянами, звать их на собрание.

У ворот одного дома под большим орехом, белели рубашки крестьян. Владо рассказывал о борьбе Отечественного фронта, партии, о победах Красной Армии. Кончив говорить, он выжидательно оглядел крестьян. «Ежели не спросят, кто я, да что, женат ли, стало быть сочли меня чужим…» — подумал он. Возникло неловкое молчание и вдруг:

— А ты, парень, из каких будешь?

— Крестьянин, да только давно уже в город перебрался.

— Нас крестьян — больше всех!

— Детишки-то есть?

— Один.

— Дай бог ему здоровья!

— А вот ты, дядя, за какую власть, за самостоятельную сельскую власть? — поспешил переменить разговор Владо.

— Да ведь не о партиях мы сейчас речь повели, — уклончиво ответил крестьянин.

— Так, стало быть, ваша коммунистическая партия хочет сделать всех людей равными? — спросил кто-то.

— Да, мы за равенство! — гордо ответил Владо. — Скажем, принимают в партию, спросят: «Любишь людей?» «Люблю», — ответишь, но этого мало. «Готов ради них жизнь отдать?» Ежели ответишь: «Готов и умереть за них!» — только тогда тебя примут в партию.

— Не легко это, — заметил один из крестьян.

— Конечно, не легко! Потому-то и коммунистов не так много, но они ведут за собой народ. — Владо помолчал, глядя какое впечатление произвели его слова на крестьян. — А ежели обманул, — продолжал он, — или оказался слабым и ничего хорошего в жизни не можешь сделать для других, тогда, — тогда тебя, как паршивую овцу, вон! Нет тебе места в наших рядах!

— Правильно это, — согласился кто-то.

Владо простился с крестьянами и отправился на площадь. Мысли, легкие и веселые, как перелетные птицы, проносились в его возбужденном мозгу. «То, что я им сказал, не совсем точно… Но верно… Без любви к людям человек ничего для них не может сделать хорошего…»

Собрание кончилось. Крестьяне уже разошлись по домам. Мрак заколыхался от занимавшейся зари. Владо взглянул на небо и улыбнулся. Чьи-то твердые шаги оборвали нить его мыслей.

— Ты опять самодеятельностью занимался? — спросил Георгий Ваклинов.

— Ты же знаешь о чем я мог говорить…

— Крестьяне это крестьяне. Никто не может до конца осветить их душу. Хоть и меняются они…

— К лучшему, — поспешил вставить Владо.

Ваклинов недовольно помолчал.

— Какой же ты борец, если только стараешься снискать расположение людей? — заговорил снова Георгий Ваклинов. — Бывает, что большая далекая перспектива борьбы входит в противоречие с насущными интересами народа. Какой же ты руководитель, если не можешь твердой рукой проводить данную линию? Неужто будешь стараться всем угодить? Для борца прежде всего важна перспектива… А ты разглагольствуешь… От всяких таких слов оскомину набило! Завоюй ее, человеческую любовь-то, вместо того, чтобы только мечтать о ней!..

— Товарищ командир! — прервал его торопливый шепот. Их догнал невысокий юноша.

— А, это ты? — узнал его Георгий. — Почему не остался в селе?

— Примите меня в отряд, товарищ командир, примите! — повторил он снова, как тогда на площади,свою просьбу.

Георгий Ваклинов улыбнулся.

— Ладно, иди! — махнул он в сторону уходящей колонны.

Мрак, подгоняемый рассветом, теснился в котловину. На вершины опустилось утро.

*

Караколювцу не спалось, и он без нужды вышел посмотреть скотину. В предрассветной дымке проступили очертания огромного, как сказочный исполин, Юмрукчала. Небо посветлело. Буйволы недовольно засопели, когда к ним приблизился дед Габю. Они, как человек, сердились, что кто-то нарушает их предутренний сон. Везде Караколювец чувствовал себя не на месте. Снова лег, но так и не мог заснуть.

С той поры, как ушел Герган в лес, Караколювец заметно увял. И еда ему была не в охотку, и не работалось. Голос стал тихим, как у батрака, и не гремел больше по гумну и пастбищу, на проселках. Замкнулся он в себе. Целыми днями лежал в дровяном сарае. В обед съест пару яблок, и только, да и яблоки были что-то не те, — не нравились они ему в этом году.

В кухне Вагрила нетерпеливо поглядывала в устье печи, из которого веяло приятным теплом. Караколювец сел у печи, молча жался к ней, в надежде, что от жара схлынет малость та тяжесть, которая теперь постоянно давила ему грудь.

— Пойду, запрягу буйволов! — сказал Петкан и вышел.

— Петко, я сейчас, только возьму хлеб и догоню тебя! — крикнула ему вслед Вагрила.

Скоро по каменному двору загромыхала телега. Вагрила перекинула через плечо торбу с теплым хлебом и побежала догонять мужа. Караколювец дождался восхода и снова лег на дровяную колоду.

Спустя некоторое время щелкнула задвижка, и в воротах появились двое полицейских, сопровождаемых глашатаем. Они оглядели двор и, заглянув в кухню, крикнули:

— Эй, есть люди в этом доме?

Давно никто не кричал так громко во дворе Караколювцев.

— Кто там? — выглянул из сарайчика дед Габю.

— Добрый день, старче!

— Доброго здоровья! — сняв шапку, воззрился на полицейских дед Габю.

— Где сноха? Где сын?

— В поле.

— Сведи нас к ним!

Они шли впереди, а за ними, словно ступая по раскаленным углям, с непокрытой головой плелся дед Габю. Вышли в поле. Дождь раскаленных лучей июльского солнца заливал нивы. Полицейские оставили деда Габю позади и направились к телеге. Завидя их, Вагрила вздрогнула и встала, как вкопанная, с хомутом в руках: «С Герганом что-то случилось».

— Пойдемте! — приказали полицейские.

Вагрила сняла передник и пошла, не спрашивая, что случилось, что от них нужно, только облегченно вздохнула, поняв что пришли за другим, а не сказать, что ее сына больше нет.

— Ну чего ты там? — сердито крикнул один из полицейских Петкану, который торопился привязать буйволов. Он подошел, прихватив с собой, не зная зачем, занозу.

— Батя, — сказал он, проходя мимо кладбища, где под кустом шиповника сидел дед Габю, — прибери, — и бросил занозу на землю.

*

Одетые как в воскресный день, Вагрила и Петкан пришли к общинному правлению. Скоро подошли Илийца с мужем, и еще несколько семей — все родители или близкие родственники партизан.

— А нас-то зачем забираете? — сердился Христо Дрыгнеолу, двоюродный брат Гергана.

— Останется хлеб неубранным, — всхлипнула его жена.

— Так вам и надо, коли детей не уберегли! По одному у вас, и тех не углядели… — посыпались упреки на двух матерей.

Вагрила закрыла лицо руками, чтобы не смотреть на людей. «Господи, до чего дожила!»

Подождали, пока приведут крестьян из соседних сел, и после полудня караван интернируемых потянулся к городу.

*

Привели их на «пересылочный пункт» — в школу. К вечеру все помещения школы были битком набиты. Те, которых привели позднее, устроились во дворе, под открытым небом. Полицейские заперли железные ворота и больше уже ими не интересовались. Утомленные долгой дорогой, люди постелили на голой земле одеяла и коврики, и легли спать. Надежда, что на другой день им предоставят помещения и койки не оправдалась. Прошла третья, четвертая неделя, а положение не изменилось. В комнатах оставались только старики, больные и дети. Одна и та же участь сближала людей. Беседуя, они тешили себя надеждой, что, может быть, их арестовали только для того, чтобы попугать.

— Почему нас держат?

— Ведь без дела сидим!

— Наверное, скоро отпустят. Мы же пользу государству приносим.

— Теперь, как мы страху набрались, не станем тянуть с поставками.

— Отпустят!

— Что-то не торопятся!

Наконец, в школу пришел начальник полиции Атанас Душков. Двор притих. Взоры крестьян со страхом и надеждой обратились на начальника.

— Завтра поведете интернированных! — сказал он Митю Христову.

— Слушаюсь, господин начальник! — ответил тот и щелкнул каблуками.

Атанас Душков козырнул и ушел.

*

Заря гасила побледневшие звезды, небо становилось пепельным, как утоптанный большак. Митю Христов поднялся. Крестьяне увязывали свои пожитки. Дети плакали, и матери унимали их рассказами о сахарных петушках, которых им купят в большом городе. Те, что уже были готовы выйти в дорогу, стояли перед железными воротами.

Митю Христов, окинув взглядом ожидающую толпу, дал знак трогаться. Ворота распахнулись, и толпа крестьян, как разрушивший преграду поток, хлынула по широкой улице. Митю Христов сел на лошадь и поехал впереди колонны…

Крестьяне скинули куртки и пиджаки. Конвойные расстегнули вороты мундиров. Солнце припекало. Все поглядывали на тень, отбрасываемую растущей по обочинам акацией. Митю Христов ехал по-прежнему в наглухо застегнутой куртке. Только сапоги уже успели покрыться тонким слоем пыли. Он смотрел прямо перед собой. Глаза под козырьком низко надвинутой на лоб фуражки, отливали сталью. Вслушиваясь в топот ног позади, он старался как можно прямее держаться в седле, не опуская плеч.

Вышли на Вран. Лошадь, утомленная, как и люди, фыркала, тянула в сторону. Митю Христов сердито натянул поводья и оглянулся.

— Господин старший, отдохнем немного? — встретив его взгляд, спросил один из конвойных.

— Там отдохнем, — указал Митя рукой на потонувшее в мареве село.

— В селе, в селе будем отдыхать, — прокатилось по колонне. Митю Христов улыбнулся и впервые огляделся по сторонам. Кругом простирались поля.

Словно тычась головой в желтую стену, жнецы подрезали колосья поблескивающими серпами, оставляя позади себя похожие на спеленутых младенцев тяжелые снопы. Кое-где они были уложены в крестцы. Завидев колонну, жнецы долго глядели на нее из-под ладони. Черная колонна, такая чуждая среди желтых полей и зеленых лугов, медленно двигалась к селу. Митю Христов с неудовольствием подумал, что село, наверное, встретит его безмолвием, ведь все люди в поле, и брови сердито нависли над его маленькими глазками.

У корчмы Ивана Портного, Митю Христов осадил лошадь. Колонна распалась. Люди поспешили сесть в тени под оградой. Полицейские сошли с коней и расположились за столиком в тени акации.

Митю Христов досадовал, что никто кроме Портного не видит, какую он приобрел власть над людьми. Но и сам Портной как-то небрежно поздоровался с ним и поспешил обратиться к людям:

— Есть холодное пиво и лимонад!

Митю еще больше нахмурился, в глазах блеснуло, затаилось сдержанное раздражение. Он стоял и смотрел как суетится Портной. А тот один за другим тащил ящики пива и лимонада. Мельком взглянув на хмурое лицо Митю Христова, он бросил на ходу:

— Расторговался я сегодня!

Митю Христов посмотрел на людей, которые допивали лимонад, и вскочив на коня рявкнул:

— Поднимайся!

Полицейские, с сожалением покинув тень акации, сели на коней. Вагрила оторвала прицепившийся к подолу репей и посмотрела в сторону общинного правления. По улице к ним спешила бабушка Габювица, махала рукой, мол, погодите. За ней, опираясь на палку, ковылял Караколювец. «Зачем пришли, хлеб-то в поле не ждет», — упрекнула их про себя Вагрила.

Митю Христов, прищурившись, оглядывал двинувшуюся колонну.

— Петко, сноха, погодите! — подошла Габювица. Доковылял и Караколювец. Митю Христов скосился на них.

— Принесли вам хлеба. Не ведали, что проведут вас через село, ничего другого не приготовили.

Митю Христов дернул поводья, завернул коня и подъехал к ним.

— Здорово, Митю! — сняв шапку, поклонился ему дед Габю, и только после этого подошел к сыну.

Митю усмехнулся.

— Ничего не нужно, мама. То, что мне надо, никто мне не может дать, — сказала Вагрила.

— Хлеб хоть возьми! — совала ей в руки узелок Габювица.

— Без хлеба не останемся, мама. На край света ушлют, все равно найдутся добрые люди…

Вагрила пошла догонять колонну, которая уже шла по мосту.

Митю Христов нагнал Вагрилу и крикнул, словно плетью ожег:

— Шагай быстрей!

Караколювец долго глядел из-под ладони на дорогу.

*

В тесных помещениях участка, прижавшись друг к другу, сидели и лежали люди. Негде было повернуться, перепеленать детей. Половину единственного окна, которое было закрыто, заслоняла широкая спина сидящего на дворе полицейского. Женщины снимали свои платки и сидели нахохлившись, как птицы в ненастье. Духота сгущалась, и к полудню стала совсем невыносимой. Дети, положенные у стен, чтобы было прохладнее, плакали, и матери напрасно пытались обмахивать их потными ладонями.

— Петко, постучи, покричи, может услышат нас, смилуются! — обернулась к мужу Вагрила. — Патроны берегут, что ли, удушить нас решили? Скажи им, что дети тут. Они-то разве виноваты?

Петкан посмотрел на широкую спину полицейского, на ружье, стоявшее рядом, и нерешительно шагнул к двери.

— Спроси, чего нас тут мучают! Окно хоть бы открыли! И воздух, что ли, от нас охраняют?

— Дети тут! Задыхаемся! Хоть бы окно открыли, — постучал негромко Петкан.

Все затаили дыхание, напряженно вслушиваясь, подойдет ли кто.

— Задыхаемся!.. — закричала Вагрила и нагнулась к замочной скважине.

В коридоре прозвучали шаги, кто-то протопал мимо.

— Откройте! Дети тут задыхаются! — стучала в дверь Вагрила.

Наконец, снова раздались шаги, щелкнул замок.

Вагрила невольно быстрым движением рук, оправила складки передника и выпрямилась. Дверь отворилась и перед Вагрилой предстал офицер.

— Господин офицер!.. — обратилась к нему Вагрила.

Офицер сморщился: в нос ему ударил смрадный воздух, и он невольно отпрянул назад.

— Господин офицер! — продолжала Вагрила. — Мы ни осужденные, ни подследственные, за что с нами так обращаются…

— Что вам угодно? — прервал ее Буцев.

— Прикажите хотя бы окно открыть. Сами видите, дышать нечем! Дети тут задыхаются. Они-то за что страдают?

— Я только что приехал, и еще не в курсе дела. Впрочем, я распоряжусь.

Буцев козырнул по привычке, щелкнул каблуками и ушел. Полицейский, стоявший в коридоре, снова закрыл дверь.

— Что бы там ни было, а человек должен оставаться человеком, — сказала Вагрила.

— Порой он хуже зверя! — сказал кто-то из мужиков.

— И зверь доброе слово понимает, — ответила Вагрила.

Время шло, а окно не открывали. Дети уже не плакали, а только хныкали. Широкая спина полицейского по-прежнему маячила в окне.

— То, что ты молвила, — спустя немного обернулся к Вагриле все тот же мужик, — верно для зверей, но не для людей.

— Человек добрым рождается, да мир во зле живет! — возразила ему Вагрила.

«Господи, станут ли когда-нибудь люди такими, чтоб только добро друг другу делать? Чтоб спокойно, без страха жили!» — думала она.

Полицейский вдруг встал, повернулся и приник к окну.

— Кто здесь воздуха хочет? — заорал он. — Вы не у себя дома, чтобы распоряжаться!

Вагрила поджала губы. Она понимала, что права, но люди еще не скоро станут такими, какими должны быть. Вечером их увезли.

*

Юмрукчал надвинул белую шапку. Зима уже засела в горах, в ожидании удобного случая, чтобы покрыть снегом леса и поля.

— Где зимовать будем? — волновались партизаны. Одни предлагали разойтись по селам, другие — разбиться на небольшие группы и вырыть землянки в лесных дебрях. Георгий Ваклинов только улыбался, зная, что этого нельзя делать, но никому не возражал. Наконец он распорядился объединить отряды двух околий на одной базе.

— Товарищи! С сегодняшнего дня мы — один отряд, — сказал командир. — А выпадет снег — каждый вечер операция. Больных отправим в лазарет…

Здравко закусил рукав, сдерживая кашель. Сидевший рядом Герган невольно вздрогнул, взглянув на его неестественно удлинившиеся пальцы, — никогда еще не видел таких длинных пальцев.

*

Наступил вечер. Партизаны, проходя мимо Здравко, прощались с ним. Он пожимал протягиваемые руки, заглядывал в глаза товарищей. Что-то странное было в его взгляде. Он словно навсегда прощался с ними и потому старался запомнить их.

— Мы еще встретимся, — шепнула Дафинка, ласково улыбаясь, но уверенность, прозвучавшая в ее словах, показалась ему наигранной.

— До свидания! — сказал Здравко и тоже, с наигранной бодростью помахал рукой.

Дафинка побежала догонять колонну, которая уже спускалась к селу, и засевший среди деревьев мрак быстро поглотил ее.

*

Проводив Здравко и других больных партизан в лазарет, находящийся в глухом месте в глубине гор, Стоян Влаев и Герган возвращались на базу. Темнота уже опустилась на долину и огоньки села казались издалека тлеющими кострами. Стоян Влаев спешил. Он шел напрямик, срезая повороты тропинки. Герган едва поспевал за своим спутником, недоумевая, почему он так торопится.

— Надобно зайти в село, дело есть, — обернулся Стоян, отвечая на его вопрос. — К Мишо Бочварову заглянем.

С Мишо нужно было встретиться во что бы то ни стало. В соседних селах произошли провалы, арестовали некоторых товарищей. Может, кто не выдержит, развяжет язык, тогда полиция доберется и до Мишо. Нужно было предупредить его. Впрочем, тот, может быть, уже знает об этом, но поговорить с ним не мешало бы. Кроме того, Стояну Влаеву очень хотелось кое-что разузнать о своей семье. Дом, жена, дочь часто снились ему, занимали его думы…

Когда они спустились в долину, огоньки в селе уже погасли: в нем, как и в окрестных полях и рощах, притаился мрак безлунной ночи. Стоян часто останавливался, прислушивался. Один только раз взлаяла где-то собака, но тут же умолкла, словно испугавшись чего-то. Выйдя задами ко двору Бочваровых, Стоян некоторое время вглядывался в неподвижную темноту, затем махнул рукой неотступно следовавшему за ним Гергану. Низко пригибаясь, они подошли к дому. Стоян тихонько стукнул в окно, и тут же к стеклу приникло лицо Мишо. Он будто дожидался их прихода. Стояну показалось, что узнав его, Мишо недовольно поморщился.

Бесшумно отворилась дверь. Мишо вышел в наброшенном на плечи полушубке.

— Уж не взыщи, что мы в такую пору… — криво усмехаясь, прошептал Стоян.

Мишо, не отвечая, молча пожал руки партизанам, но в дом их не пригласил. Повел под навес.

В непроглядной тьме под навесом Стоян сразу сел, словно показывая этим, что разговор будет долгим. Герган последовал его примеру, с удовольствием вытянув усталые ноги. Сел и Мишо, зябко кутаясь в полушубок. Стояну очень хотелось расспросить Мишо о своей семье, но сперва надо было покончить с тем делом, ради которого он пришел сюда.

— Слышал об арестах? Знаешь, кого взяли? — придвинулся он к Мишо.

Тот неопределенно пожал плечами.

— Того, кто предупредил насчет тебя, — повернулся Стоян Влаев к Гергану, — тоже взяли. Замучили его в участке. Твердый человек был — не проронил ни слова.

— Знаю его, — вздохнул Герган. — Прекрасный был товарищ.

Мишо поежился. Потом сунул руки в рукава полушубка и запахнул его на груди.

— Да, попадешь им в лапы, пощады не жди. Все едино, что в самый ад попал… У коммунистов такая же плоть, как у всех людей. Может, кто и не выдержит, раскроет рот…

— Не захочет, не раскроет, — возразил Мишо, глядя на Стояна широко открытыми немигающими глазами.

— Говорю тебе, там у них будто геенна огненная, про которую в евангелии сказано, — убежденно сказал Стоян.

— Ты мне вот на что ответь, — заговорил после некоторого молчания Мишо. — Ежели бы в полиции прознали про меня, то ведь не сидел бы я сейчас с вами, забрали бы и меня, так?

— Так, — согласился Стоян.

— Стало быть, выдержали товарищи, не выдали, — с торжеством заключил Мишо.

— Ишь ты, как он себя успокаивает, — усмехнулся Стоян. — А может, в полиции знают, может, уже следят За тобой — с кем встречаешься и все такое… Тебе одна теперь дорога — в лес. Верно, наш путь розами не усеян, но уж коли сложишь голову, так люди будут добром твое имя поминать.

— Нельзя мне сейчас с вами, — смущенно отвернулся Мишо. — Жене время подошло, этой ночью ждем…

— Ах, вот в чем дело, — протянул Стоян, только теперь поняв, почему Мишо не пригласил их войти в дом. — Отцом собираешься стать?

— Ага.

Стоян уже сожалел, что заронил в его душу тревогу в такое время. Не зная теперь как успокоить его, сказал:

— Те товарищи, люди испытанные, бывали в переделках, не выдадут.

— И я так думаю, — кивнул Мишо.

Помолчав немного, Стоян Влаев спросил:

— А как там мои?

— Ничего. Живы-здоровы. Баба у тебя молодец, управляется.

— Не смею я заглянуть домой, свидеться. Знаю, крик подымет. Дурная — и меня, и себя погубит… Все приходится у людей узнавать, как и что…

Мишо повернулся к Гергану.

— Дед твой очень уж плох стал. Едва ноги волочит. А отца с матерью, может, слыхал, интернировали.

— Борьба не обходится без жертв, — ответил Герган.

Стоян угрюмо покосился на него. «Легко ему словами бросаться!». Тяжело вздохнул и поднялся на ноги. Закинул за плечо карабин.

— Ну, гляди в оба, — сказал он, прощаясь с Мишо. — Чуть что — в отряд. А Тотке привет от нас передай.

— В добрый час, — сказал Мишо.

Он поглядел вслед партизанам, которые словно растворились во тьме, постоял некоторое время, прислушиваясь, и пошел в дом.

*

Заря заиграла по темной кроне шелковицы. Птицы звонким щебетом встречали льющуюся с неба прозрачную свежесть. Свинья остервенело разогнала кур, которые ждали у крыльца, чтобы их покормили. Буйволы топотали по двору и жалобно мычали. Каждый требовал своего. Когда при таком шуме Караколювец смог усидеть дома!

Ослабел он, будто кто-то вдруг похитил его силу. Неделю назад приходил проведать его брат Колю, привязал к балке пеньковую веревку, чтобы мог старик, ухватясь за нее, подняться с постели. Сидя целыми днями в одиночестве, он перестал и ворчать. Голос его стал слабым, мысли отрывистыми, путаными. Разве мог он раньше терпеть, чтобы буйволы на дворе ревели? Кряхтя поднялся, опираясь на палку.

— Куда все подевались? — крикнул он. В ответ только хрюкнула свинья.

— Пошла, пошла! — замахнулся он на нее палкой, но она даже не пошевелилась.

Пришла Габювица, неся охапку хвороста.

— Будет проходить закупщик из Ловни-Дола, продай ее, — сказал Караколювец, указывай на свинью. — Буйволов-то выпусти, жара-то идет какая!

— А ты зачем встал? — обойдя его, сказала Габювица и бросила вязанку в кухню.

— Мешаю, я тебе, что ли? — Караколювец вздохнул и тихо поплелся под навес, прилег на груде хвороста.

Солнце поднялось на аршин над Крутой-Стеной. На дворе стояло осеннее марево. В этот день было особенно жарко. Буйволы тыкались в ворота и беспомощно кружились по двору.

— Габю, поведу их на выгон, окаянных! Вот тут хлеб тебе положила.

Караколювец посмотрел на белый узелок и ничего не ответил.

Буйволы радостно замычали за воротами. Во дворе стало тихо. Рой мух закружился над Караколювцем. Он вяло помахивал рукой, отгоняя их. «Не к добру это». Всем телом почувствовал, что с ним происходит что-то плохое. И невольно обвел тоскливым взглядом дом, словно прощался с ним.

Во двор вошел дед Цоню. В руках у него была горлянка. Подошел, уселся рядом, и заговорил:

— Все недосуг проведать тебя! С каких пор уж собираюсь! Спозаранку сегодня ходил в лес за водой из свяченого колодца. Может быть, поможет?

Искорка надежды блеснула в мутных глазах деда Габю, он взял горлянку. Несколько капель скатилось по его морщинистым щекам.

— Свяченая… Может, и был бы от нее прок, ежели бы душа и хлеб принимала.

Дед Цоню отвел глаза в сторону, чтобы дед Габю не подметил в них тревоги и сожаления.

— Это у тебя все от забот, точат они тебя изнутри и силы твои грызут. Забудь о них — встанешь на ноги. Рано помирать собрался… Душа с телом так легко не расстается.

— Да тела-то уже не осталось! — потрогал свою грудь Караколювец, — высох я совсем.

— А зачем от еды отказываешься?

— Да ничто в рот нейдет. Подошло мое время.

— Неужто человек ведает, сколько ему отпущено по земле-то ходить?

— Человек он — человек, покуда на ногах стоит, — ответил дед Габю, — а меня уже ноги не держат…

Мухи наседали на него, облепляя лицо, и дед Цоню тщетно отгонял их.

— Я тебе говорю, что от забот она эта твоя хворь, — успокаивал он Габю. — Прогони их, и встанешь на ноги. Ведь мы с тобой годки!

— Спасибо на добром слове, дед Цоню.

— Горлянку оставлю в головах, чтобы тебе с руки было…

*

Бабушка Габювица шла за буйволами, пощипывающими траву по обочинам дороги, и все время поглядывала по сторонам. Тревожилась. Ведь люди-то теперь они меченые. Каждый может тобой помыкать, не разбираясь, прав ты или виноват. А ты только помалкивай. Не смей слова в ответ сказать…

— Ну, пошли, пошли! — подгоняла она буйволов, чтобы не задерживались на обочинах. Государственная тут земля, ведь могут попенять за то, что пасет здесь скот.

— Ну, пошли! Пошли!

Вдали показался грузовик. За ним тянулся хвост клубящейся пыли. Бабушка Габювица пуще всего на свете боялась машин. Она поспешила отвязать недоуздки и потянула буйволов в сторону от шоссе.

— Ну, шагайте, вот дойдем до нашего перелога, там вас пущу.

Грузовик с полицейскими профырчал мимо, и она, облегченно вздохнув, что не нужно больше тащить за собой буйволов, обмотала вокруг рогов недоуздки и снова погнала их по шоссе.

*

Грузовик остановился перед общинным правлением. Полицейские разбились на две группы, одна из которых направилась к верхнему, другая — к нижнему концу села. Вскоре полицейские вошли во двор Караколювцев. Никто их не встретил.

— Эй, есть тут кто живой?

Никто не ответил. Только вспорхнула с шелковицы черная ворона. Несколько полицейских вошли в дом, обшарили его сверху до низу. В комнатах, как и во дворе было пусто.

— Под навесом кто-то лежит! — заметили они, наконец, Караколювца.

— Проверьте, кто!

— Старик, хозяин, — доложил полицейский.

В верхней части села взметнулись языки пламени, и легкий ветерок донес запах дыма. Жаркий воздух вздрогнул и затрепетал.

— Начинай! — распорядился старший полицейский и отошел в сторону, досадуя, что другая группа опередила их. Двое полицейских с керосиновыми бидонами в руках направились к дому.

— Погодите! Погодите! — закричал кто-то с улицы. Во двор вбежал запыхавшийся староста. — И этот дом хотите спалить? — спросил он.

— А они сами что делают, — вскинулся старший полицейский. — Прошлой ночью сожгли в Бериево весь архив общинного правления и убили тамошнего старосту.

— Для острастки и одного дома хватит, ежели и этот спалите — тогда совсем селом нельзя будет управлять, — не унимался староста.

Старший посмотрел на него, как на сумасшедшего.

— Начинайте!

Полицейские с бидонами вошли в дом.

— Что же это, так и селом нельзя будет управлять… — бормотал староста, разводя руками.

Несколько женщин и дед Меил вошли во двор и остановились, глядя на дом. Вскоре послышался треск, пламя вырвалось из окон и стало лизать стены и перила галереи. Горящая балка рухнула на розовый куст у крыльца.

— Воды! — не выдержал дед Меил. Взял у колодца ведро с водой. Залил куст. Полицейские вышли и построились на улице.

— Шагом марш! — бодро прозвучал голос старшего полицейского.

Дед Меил встал на колоду и закричал:

— Эй, люди, пожар!

Пламя уже металось по крыше. Шиферные плиты проваливались, поднимая столб искр.

— Люди, пожар! — кричал дед Меил, принимая ведра и выплескивая воду в окна.

Безучастный ко всему на свете Караколювец вдруг зашевелился, поднял голову — на месте дома — пламя и клубы дыма. «На крышу не хватало денег… Меил дал двадцать грошей…» Он взял горлянку, но она выпала из его дрожащих рук и выкатилась из-под навеса.

— Воды, воды! — пошевелил он губами, где-то далеко, как сквозь туман, увидал лежащую на земле горлянку, услышал бульканье вытекающей воды. Уронил голову на хворост, челюсть отвалилась, глаза больше не мигнули. Пламя сникло. Скоро на месте дома тлела огромная жаровня.

— Дон-дон-дон! — поплыл над селом печальный голос колокола. В сарае обмыли тело Караколювца. Не было во что обрядить его, одели в старое. Положили на голую землю и увидели, что нет на нем шапки. Не смогли отыскать ее. Дед Меил дал свою. В миске с пшеницей поставили несколько свечек, а в голове и ногах положили стебельки базилика. Недко Паша и Бияз гасили на дворе тлеющие головни. У сарая толпились крестьяне, одетые в черное. Ждали попа. В полдень, наконец, тронулись к церкви. За гробом шло всего несколько крестьян и грустно было видеть, что так мало людей провожает человека в последний путь. Держа в одной руке букетик георгин, а другой опираясь на палку, ковылял дед Цоню. Ослабел он, ноги его сейчас совсем не держали, опасался он — не захворал ли. Вот уж семьдесят ему недавно стукнуло, с Габю в одном полку служили.

— О чем задумался? — прервал его мысли дед Меил.

— Отошел наш Габю.

— И мой конец уже виден! С Габю, почитай, пятьдесят годов соседствовали. Может, помнишь, он позднее меня строил дом. Двадцать грошей я ссудил ему тогда. А сколько за это время было переговорено, сколько вина выпито…

— Добром поминать его будем.

— Остается память о человеке, да еще то, что он на земле оставил…

Позади всех шел Трифон Бияз, погруженный в свои мысли. «Много умного знал дед Габю, добрый был человек. Был и нету его…» Припомнилось ему, как однажды на сенокосе, зарезал он невзначай птенца, а дед Габю сказал: «Нечаянный грех. Давно у нас на селе не было смертоубийства».

Габювица всхлипывала, тихо причитала, горестно качая головой. «Все там будем», — вздыхала она, поглядывая в сторону кладбища, словно сожалела, что она еще не там.

Медный звон колокола, словно обрушивался на людей. Входя в церковь старики сняли шапки, перекрестились. Скоро протяжное пение священника нарушило тишину церкви.

*

Утро соскользнуло с вершин, задымилась роса. Осенняя земля будто помолодела. Восход растопил синеву неба, и свет дня хлынул в долину. Женщины вышли на работу в рассаднике. Хорошо, что нашлась хоть эта работа — ухаживать за саженцами. Платили им не бог весть сколько, но все-таки на хлеб хватало. Мужики работали в каменном карьере. Душа Вагрилы словно онемела. Казалось, не могло уже ее коснуться никакое горе. Какие бы тяжелые мысли не приходили ей в голову, сердце отбрасывало их. И оттого ей сегодня стало как-то спокойно. Такого ощущения покоя она не испытывала с тех пор, как Герган ушел в лес.

— Илийца, может, когда на старости лет придем сюда на лес поглядеть.

— Доживем мы до старости, как бы не так, вот пальцы онемели, не слушаются.

— От мук этих какая хочешь хворь пристанет!

— Ноют ноженьки, к погоде что-ли?

Повязанные черными платками головы запрокинулись к небу.

— Не похоже!

— Когда человек все о своих болезнях думает, они еще пуще накидываются на него, — заметила Мара, сноха Македонца.

— Да как не думать, коли они все донимают тебя.

Перешагивая через гряды к ним шел надзиратель.

— Не могу видеть фуражки их! — сказала Илийца.

— Терпи, мы здесь люди подневольные, — заметила опять Мара.

— Тебе-то что, твой сын с тобой.

Мара невольно посмотрела на своего мальчика, который копался в земле, и молча согласилась.

Вагрилу пугала легкость, которая была в ее душе, и она молчала. «Почему мне сегодня так покойно», — удивлялась она, и поглядела на приближающегося надзирателя, точно ждала от него ответа.

— Кто тут Илийца?

Женщины выпустили из рук саженцы и повернулись к нему.

Илийца выступила вперед.

— Я Илийца.

— Освобождают тебя!

Илийца пошатнулась и ухватилась за Вагрилу, словно хотела спрятаться от этих страшных слов.

— Горе мне, сестрицы! — простонала она, заламывая руки. И пошла за надзирателем. Все молчаливо двинулись за ней. Легкость в душе Вагрилы сразу погасла. Завтра, а может быть, через час, и ей скажут, что она свободна, а это будет означать, что Гергана убили. И, идя за Илийцей, она сдерживала рвущийся из груди крик ужаса.

— Нет его больше, нет его! Оттого так все во мне ныло, господи! — всполошенной птицей взлетел к небу вопль Илийцы. — Пусть вас целый век здесь держат!

Женщины, следовавшие за ней, поняли ее пожелание. Пусть до конца дней их тут держат, пусть понукают ими и бьют, лишь бы сыновья и братья были живы, лишь бы знать, что они живы. Может быть, настанут когда-нибудь другие времена!

Вопль Илийцы снова взвился к небу, точно хотел нарушить его равнодушие. Вагрила и Мара подхватили Илийцу под руки. Другие женщины шли следом, опустив головы в темных платках и всхлипывая, словно на похоронах. Темная процессия приближалась к окраине города.

Солнце закатывалось, и скоро зажженный им на западе пожар погас.

*

Весть о смерти Здравко оледенила сердца интернированных крестьянок. Вагриле хотелось убежать куда-нибудь, затеряться в глухих дебрях, чтобы никого не видеть, не слышать больше о человеческих страданиях, остаться одной-одинешенькой, из соков сердца своего сплетать надежду и ею поддерживать в себе остаток сил, но лишь бы не дожить до того дня, когда и ей скажут, что она свободна.

*

— Давай, пойдем куда-нибудь! — сказала она Маре.

— Воскресенье сегодня, пойдем, — охотно согласилась Мара, но страшными показались ей глаза и голос Вагрилы.

Вагрила надела белую рубаху и праздничный сукман.

— Зачем нарядилась? — удивилась Мара.

— Переоденься и ты. И в праздник, что ли, глаза людям мозолить нашим горем.

Мара нерешительно подошла к вешалке.

— Переодевайся! — строго подгоняла ее Вагрила.

Поток людей в праздничной одежде двигался за город, и радостный гомон разливался по залитым осенним солнцем лесистым склонам. И обе женщины, стремясь уйти от людей, сами того не желая, попали в этот водоворот.

Вскоре перед ними предстал залитый солнцем луг, который словно расцвел, пестрея праздничными нарядами женщин и девушек. Ударил барабан, зазвенел бубен, взвился ввысь тонкий голос волынки. Огромный букет встрепенулся. На середине луга закружилось пестроцветное хоро.

— Попали на сход, — промолвила Мара. Вагрила не ответила. Как тронутые инеем цветы, угрюмо стояли они в стороне. Напрасно обманывала себя Вагрила, не полегчало ей.

— Куда бы не ушли — все то же. Мука — не одежда, ее не скинешь, — тихо вздохнула она.

— Танцуют не так, как у нас, — думая о своем, заметила Мара.

Музыка заиграла быстрее, хоро развернулось веером. И будто множество цветов распустилось на лугу. Обе женщины, словно сговорившись, повернулись и пошли к лесу. Звуки музыки некоторое время гнались за ними, но потом поотстали, притихли.

— Куда нам со своим горем в чужое веселье…

Внезапно какие-то новые, но не веселые, а грустные звуки точно ласточки, низко понеслись над землей. Вагрила подняла голову и с удивлением огляделась. На опушке леса, куда вела тропка, стояла кучка людей. Над пестрыми косынками женщин и сдвинутыми на затылок шапками мужчин торчал черный зонт. Оттуда и звучала печальная мелодия. Прислушиваясь к ней, Вагрила смотрела на людей, не веря глазам: те же люди, которых они видели утром, такими веселыми, стояли теперь, понурив голову. Зачем им слушать о чужой печали в такой день?..

Вагрила подошла поближе и увидела певца. Это был полный мужчина, сидевший под зонтом с гадулкой в руках. Передохнув немного, он завел новую.

Боже милостивый, да это же песня о Влади! Вагрила провела рукой по вспыхнувшим щекам, пробралась вперед и замерла, неотрывно глядя на певца, жадно ловя каждое слово песни.

«О моем Влади песня, боже милостивый!» Грудь ее взволнованно вздымалась от этой неожиданной радости.

Песня смолкла. Женщины вытирали слезы, мужчины вздыхали. Всех тронула печальная судьба Влади и Неды.

— Цена песеннику двадцать левов! — Певец вынул из сумки стопку голубых тоненьких книжечек. Вагрила развязала узелок с деньгами и высыпала все ему в руку.

— Дай на все сколько есть!

— И ты поешь? — ласково поглядев на нее, спросил он.

— Да нет, песня хорошая.

Вагрила сунула книжечки за пазуху.

— На память взяла, знакомым дарить буду, — сказала она Маре.

Они пошли домой. Вагрила ступала легко, расправив плечи. Она вся как-то распрямилась.

Солнце завершало свой путь по небосводу и с востока надвинулась плотная тень.

*

Заморосил дождь и тьма словно ожила. Отряд занял усадьбу под городом. Эта операция проводилась на пути в горы, где отряд собирался перезимовать. Партизаны отправили в лес несколько телег, груженых мешками с мукой, увели две пары коров. Непрестанный шелест дождя заглушал голоса и шаги во дворе.

Георгий Ваклинов обходил посты. Самым главным сейчас было, чтобы враг не застал их врасплох. Он часто поглядывал на мрачное небо, настораживаясь при каждом шуме.

— Сторожевое охранение вперед! — распорядился он.

Владельцу усадьбы командир выдал расписку и заявил, что после установления народной власти ему будет выплачена стоимость взятого партизанами… Отряд построился, и длинная вереница людей потонула во мраке. Позади остался маслянисто расплывающееся в тумане зарево городских огней. Ноги хлюпали в раскисшей обуви. Тропинка, по которой шел отряд, круто поднималась в гору. Люди с тяжело нагруженными рюкзаками скоро устали. Георгий Ваклинов поторапливал их, рассчитывая к утру добраться до базы. Отряд вышел на хребет. Дождь сменился снегом.

— Быстрее, быстрее! — кричал, подгоняя отстающих Ваклинов. Усталость брала свое, и партизаны чаще стали спотыкаться и падать на скользкой тропе.

— Десять минут отдыха! — объявил командир.

Партизаны, как подкошенные, тяжело повалились на мокрую землю. Устало закрыли глаза. Некоторые даже задремали. Георгий остался стоять. Уронив голову на грудь, пошатывался. Спустя некоторое время, он неловко переступил ногами, сунувшись вперед. Выпрямился, помотал головой, стряхивая дремоту и закричал:

— Вста-ать!

Партизаны встали, отряхнули снег и снова тронулись в путь. Рано утром они достигли базы. Те, что были посланы раньше, чтобы приготовить все для зимовки, встретили их радостными возгласами.

— Здесь наша держава, — весело говорил Георгий, — здесь мы в полный голос говорить и петь можем. Тут мы на своей территории.

Продолжал валить снег. Это было на руку партизанам. Замело следы.

— Отделенные, проверьте свои отделения и выделите дежурных! — распорядился командир и сел на пенек. Теперь можно было отдохнуть. Приятная дрема сомкнула его веки, и он провалился куда-то, точно земля раскрылась и окунула его в свою ласковую теплоту.

*

Войсковые части и отряды полиции, направленные на уничтожение партизанского отряда, встретили зарю у подножья гор. Буцев посмотрел на часы и по его лицу пробежала улыбка удовлетворения: все шло точно по расписанию.

— Малый привал! — скомандовал он и спешился.

— Малый привал! — передали по колонне взводные и батарейные командиры.

Все для Буцева было ясно: место расположения партизанского отряда, отмеченное на карте, пути обхода его, позиция артиллерии, направления ударов пехоты… Похлопав фыркающего коня по шее, он повел его за собой под уздцы. Позади него, словно свита, следовала группа офицеров. Солдаты лежали на снегу, опираясь на ранцы.

— Ну, как, молодец, притомился? — спросил он первого попавшегося ему на глаза солдата.

— Так точно! — вскочил тот.

— Отдыхай, отдыхай! — махнул рукой Буцев и пошел дальше. Впереди дымилась походная кухня, окруженная солдатами.

— Хорошо в походе горячего поесть, а? — спросил Буцев.

— Так точно! — нестройным хором прозвучал ответ.

Довольно улыбаясь, Буцев прошел дальше.

— Разгромим их, молодцы!

— Так точно!

Митю Христов завернул коня, освобождая дорогу Буцеву, и с неприязнью посмотрел ему вслед. «Такую власть имеет, а все равно подлаживается к солдатам», — злобно подумал он. Его раздражала самоуверенность Буцева. Сам Митю никогда не загадывал вперед. «Когда добыча будет у тебя в руках, тогда и радуйся!» Сейчас он даже захотел, чтобы партизаны ускользнули от них, и Буцеву не удалась задуманная операция, чтобы гордая его самоуверенность разбилась, как сосулька, сорвавшаяся с кровли. При мысли об этом глаза Митю блеснули под нахмуренными бровями.

Буцев, сойдя с дороги, вынул из сумки карту. Глядя на неподвижное, с плотно сжатыми губами лицо Буцева, Митю Христов понял, что тот размышляет о чем-то важном.

Буцев отдал какое-то распоряжение обступившим его офицерам. Вскоре все пришло в движение. Солдаты развернулись в цепи. Митю Христов приподнялся на стременах, стараясь понять, что происходит.

Батарейцы засуетились вокруг своих орудий. Ординарец увел коня Буцева. Встав под большим буком. Буцев поднес к глазам бинокль. Митю Христов тоже поднял бинокль. Поросший лесом склон будто прыгнул к нему.

Ничего такого не увидев, Митю снова взглянул на Буцева. Тот поднял затянутую в кожаную перчатку руку, и в следующее мгновение грохнули орудия. Потом затрещали пулеметы, с винтовками наперевес между буками побежали солдаты.

Глаза Буцева радостно блестели, рот приоткрылся от распиравшего грудь возбуждения.

Немного погодя орудия смолкли, но ружейная пальба и треск легких пулеметов все усиливались. Митю Христов, встав за ствол бука, томился неведением, прислушивался к выстрелам, поглядывал по сторонам. Чего-то ждал. Ветки деревьев были неподвижны, и небо, чистое и ясное, омытое зимним солнцем, светлело над ними. Вдруг Митю Христов встрепенулся. Охваченный какой-то новой мыслью, он направился к Буцеву.

— Господин майор, почему с их стороны нет ответного огня?

Буцев остро глянул на него, и Митю, отдав честь, круто повернулся кругом. Его тонкие губы растянулись в язвительной усмешке.

*

Партизаны своевременно заметили приближение врага. Не принимая боя и ничем не обнаруживая себя, они совершили быстрый переход и вышли далеко в тыл карателям, которые не могли предположить такой дерзости. Так во второй раз прибегнул Георгий Ваклинов к хитрости. Партизаны двинулись в сторону вершины Св. Николы. Частые спуски и подъемы крепко измотали их. Ноги у всех подкашивались от усталости. Но Георгий Ваклинов не давал передышки. Покрытые снегом возвышения вставали перед ними как волны бушующего океана. Сколько еще будут идти, где остановятся, они не знали.

— Быстрее, быстрее! — торопил Георгий. Он, как и его товарищи, шатался от усталости, но гнал ее от себя, опасаясь как бы утро не застало отряд в той долине, которую он рассчитывал миновать ночью, чтобы снова затеряться в горах. Только тогда он будет спокоен за отряд. Он надеялся, что в долине еще нет снега, и они не оставят следов.

— Быстрее, быстрее! Быстрее, товарищи!

В ответ бойцы укоризненно поглядывали на командира. «Сам видишь, из последних сил идем!»

Тревожный возглас заставил командира оглянуться. Сзади кто-то упал и вокруг него сгрудились партизаны. Махнув рукой передним, чтоб не останавливались, Георгий Ваклинов поспешил туда.

— Димо не может больше идти, — встретили его партизаны.

— Что с тобой? Нога подвернулась? — как можно мягче спросил Георгий.

— Сил больше нет, — промолвил Димо, и Георгий увидел, как мучительно покривилось лицо товарища.

— Вставай, друг. Смотри, как мы отстали, когда еще их догоним?

Димо тоскливо посмотрел вперед, где едва виднелась удаляющаяся вереница партизан. Кто-то протянул ему руку.

— Нет! Пусть встанет сам!

Димо скрипнул зубами, встал и пошел.

— Вот так, быстрей, товарищи!

В эту ночь Ваклинов знал только одно это слово и только его повторял.

Спустя некоторое время отряд спустился в долину. Среди черных стволов сосен засверкали огоньки села. Здесь не было снега.

Все с облегчением вздохнули. Теперь идущие гуськом партизаны не оставляли следов. Шли огибая село. Оно уже осталось позади, когда прогремели выстрелы. Кто-то вскрикнул. Вереница рассыпалась и залегла, отстреливаясь.

— Младен ранен! — услыхал Георгий.

— Скорей в горы! — приказал он.

Младен шел, опираясь на ружье, волоча ногу.

— Выдержишь до верха? — шепотом спросил его Георгий.

Пуля свистнула над ухом словно плеть, и он невольно пригнулся.

— Пусть четверо понесут Младена!.. Сторожевое охранение прямиком в горы!

Партизаны перебежками, один за другим, добирались до покрытого снегом склона. Георгий снова взглянул на небо. «Хоть бы снег пошел», — подумал и снова крикнул остановившимся партизанам:

— Давай прямо!

Партизаны пошли вверх по склону. Георгий уже не торопил их. Он понимал, что спешить незачем. Судя по выстрелам со стороны села, противник был немногочисленный, преследовать их не станет. Небо над вершиной горы словно осело, воздух сгустился. Пошел снежок. Одна снежинка упала Георгию на нос и он громко расхохотался. И словно расшалившийся ребенок, начал валяться в снегу.

— Товарищи, мы спасены! — крикнул он, весь белый от снега.

Мрак сгустился в ложбинке. Партизаны остановились немного передохнуть. Метель завыла в верхушках деревьев. Младен боялся, что если он сядет, то уже не сможет встать, и, сгорбившись, прислонился спиной к буку. Герган плотно прижался к дереву, наслаждаясь тем, что ледяная крупа не сечет его по лицу.

— Пошли! — сказал Стоян Влаев и подставил Младену твердое плечо. С другой стороны его подхватил Владо Камберов. Герган молча потирал озябшие руки, ему не хотелось вставать.

— Ступай вперед! — Стоян сурово глянул на него.Герган неохотно двинулся вверх по крутому склону. Снег обрывался под ногами, по телу разливалась горячая волна. В особенно крутых местах Герган помогал товарищам, которые волокли раненого, подавая руку, подтаскивая к себе.

На гребне горы их поджидала метель. Не могут они укрыться от нее. Она везде, куда бы они не направились. Уже было слышно как она гнет ветви деревьев, которые поредели у гребня. На покрытую снегом поляну первым ступил Герган. Ветер обрушился на него, и он сжал зубы, напрягся. Ему казалось, что так он становится тяжелее. Оглянулся на подходивших товарищей. Ему стало радостно, что он не один здесь.

— Иди! — крикнул ему в лицо Стоян Влаев.

Герган пошел наклонившись, навстречу ветру. За ним, в клубах снежной пыли, продвигались его товарищи. Младен уже не мог держаться на ногах, и они его несли. В груди у Гергана затеплилось какое-то запоздалое ощущение вины перед товарищами, и он поравнялся со Стояном.

— В чем дело? — спросил тот.

— Дайте и я понесу.

Стоян Влаев молча взглядом показал ему, чтобы он шел вперед. Ветер леденил лицо. Герган чувствовал, что оно каменеет. Повернулся и пошел задом.

Стоян Влаев и Владо Камберов догнали его. Стоян подтолкнул его локтем. Герган снова обернулся лицом к ветру. Перехватывало дыхание, а ноги подкашивались от усталости. Немного спустя они перевалили через гребень и увидели редкие деревья. Пошли вниз по склону. Метель теряла силу среди деревьев, злобно завывая теперь у них над головой. Стоян Влаев прислонил раненого партизана к стволу дерева и осмотрелся вокруг.

— Здесь внизу, что ли, землянка? — промолвил он ни к кому не обращаясь.

Владо пожал плечами, и на его осунувшемся от усталости лице промелькнуло выражение какого-то безразличия.

— Чего ты мне плечами пожимаешь? Ты же тут бывал! Осмотрись, запомни! Ты что же думаешь, все тебя водить будут? Ты же партизан. Надо все примечать и запоминать. Ежели со мной что случится, кто вас доведет?

Герган встрепенулся, поглядел стволы деревьев, на звезды, которые ветер был не в силах сдуть с неба. Да как их запомнишь? Дядя Стоян верно потому и спрашивает, что сам не знает где землянка…

— Ага, пониже она будет, — радостно воскликнул Стоян Влаев.

Владо отстал немного, обвел взглядом стволы деревьев, полянку, на которой будто голодный волк выл ветер, отметил кривое дерево и поспешил догнать товарищей.

Немного погодя они постучали в крышку землянки будто в запертую дверь дома, за которой их ждали отдых и тепло.

Роза быстро откинула домотканое одеяло и встала с топчана, чиркнула спичкой, зажгла коптилку.

— Кто пришел, мама? — послышался голос ее сына Маринчо. Владо вздрогнул, ему показалось что земля у него под ногами осела. Как это он мог забыть, что тут есть и ребенок! Маринчо жил со своей матерью с осени, потом пришел Здравко. Говорили, что его могила где-то поблизости.

— Привел вот вам нового товарища, — обратился Стоян к девушке, указывая на Младена.

— Ох! — простонал тот, вытягивая раненую ногу на топчане.

— А мы уходим…

— Побудьте хоть денек! — Роза загородила им дорогу.

— Нельзя нам.

Все заметили как в ее глазах погас радостный огонек.

— Мы опять придем.

— Дорога нас ждет. — Стоян недовольно взглянул на товарища, словно говоря: «Обещай только то, что можешь выполнить».

Роза задула коптилку. Мрак рванулся из углов, мгновенно заполнив светлую только что яму в земле. Роза подняла крышку. Холодное дыхание ветра обожгло ей лицо.

— Укутайся! — бросила она сыну.

— Закрывай! — сказал Стоян.

Он вышел последним, спрятал голову в воротник полушубка, ссутулился под ветром и быстро зашагал, догоняя товарищей. Роза не послушалась его; она долго глядела вслед партизанам, которые уже растаяли во мраке. Ветер гудел в ветвях деревьев, выл как осиротелая волчица, а ей все слышались затихающие голоса.

Холодная тишина висела над сеном. Стояна тревожило это безмолвие. И улицы, как и поле, были пустынны. В белой зимней ночи плетни отбрасывали густую тень и Стоян все жался к ним, покуда они пробирались садами и огородами.

— Пришли. — И он присел на корточки под плетнем.

Подошли его товарищи. Все они долго прислушивались, но ничто не нарушало белую тишину неподвижно, как мертвец, лежащую на току. Над лесистым бугром повисла одинокая звезда. Стоян Влаев поднялся.

На стеклах окна играли отблески пламени очага, и Стоян Влаев позавидовал людям, сидевшим в тепле. Пальцы его нервно забарабанили по стеклу… Хрупкая тишина подхватила дробный стук, пронесла его над двором и спрятала где-то в темноте ночи. Занавеска поднялась, и за окном застыли, словно нарисованные, два больших добрых глаза.

Стоян Влаев увидел движение губ Тотки и шагнул к двери. «Немало это, чтобы люди тебя приняли, когда ты пришел к ним в дом с горящей головней», — подумал Владо. Стоян Влаев нажал дверную ручку. Свет скользнул мимо него и, как разъяренный пес, впился в густую темноту под навесом.

— Добрый вечер.

Мишо Бочваров пошевелил головни в очаге и только глубоко вздохнул.

— Добрый вечер, — ответила Тотка. — Садитесь, дядя Стоян. Мишо хмуро взглянул на нее, перевел взгляд на переминающегося с ноги на ногу посреди кухни Стояна Влаева. Тотка прикрыла ладонью ушко ребенка, спящего у нее на руках, чтобы шум не потревожил его.

— Садитесь, — пригласил Мишо остальных партизан и только сейчас посмотрел на них. Это были знакомые ему люди. Стоян Влаев покосился на Тотку, досадуя, что придется говорить при ней.

— Времени-то у нас мало, — сказал Влаев.

— Говори, в чем дело? — спросил Мишо.

— Ты разве не знаешь, что тебя выдали?

— Не верю, чтоб товарищи не выдержали, ведь они коммунисты!

— Так что же, неужто будешь дожидаться когда тебя заберут?

— А может, и не заберут.

— Ждать больше нельзя, не сегодня-завтра нагрянут.

Мишо как бы в раздумье опустил голову, потом огляделся по сторонам с таким видом, словно находился в чужом, незнакомом ему доме.

— Вы за мной, что ли, пришли? — спросил он наконец.

«Наконец-то ты сообразил!» — подумал Стоян Влаев и кивнул.

— Нить к тебе тянется, оборвать ее надо, — сказал Владо Камберов.

— Собирайся! Пойдем. — Стоян Влаев указал на дверь.

Ребенок зевнул, но не открыл глаза. Тотка продолжала укачивать его, тихонько напевая колыбельную песенку. Мишо поглядел на нее, на огонь в очаге и снова вздохнул.

— Понимаем, нелегко тебе, браток, — сказал Владо. — Но речь идет о жизни других людей…

Стоян вдруг насторожился и приоткрыл дверь, темнота преградила дорогу свету, попытавшемуся вырваться наружу. Прислушался и сжал винтовку. Во дворе, под чьими-то шагами поскрипывал снег. Стоян прижался к стене. В кухню вошел Бияз и замер у порога. Напряженная тишина сказала ему все. Он хмуро оглядел партизан и понуро опустил голову. Мишо повернулся к Тотке. Она положила ребенка на одеяло из козьей шерсти и подошла к нему. Посмотрела на него долгим взглядом и прильнула головой к его груди. Мишо поднял руки, чтобы обнять ее, но чувствуя себя виноватым перед ней, опустил их. Тотка что-то невнятно шептала как заклинание. «Береги себя!» — расслышал Стоян Влаев и вспомнил о своей жене. Она бы никогда не сказала так. Но все же, ему захотелось ее увидеть. Что-то она сейчас делает? А дочка? Но спросить сейчас о них, это ведь все равно что подлить масла в огонь, который он хотел бы погасить.

Тотка прижималась головой к груди Мишо и все повторяла: «Береги себя!» Мишо молчал, он обдумывал, как ему поступить. Ребенок пошевелился на кровати и заплакал, прогоняя тягостную тишину в открытую дверь. Тотка взяла ребенка на руки. Пальцы ее шарили по кофте, расстегивая пуговицы. Ребенок умолк, поймав беззубым ртом сосок белой груди, и в кухне снова стало тихо. Мишо засмотрелся на сосущего ребенка, на его чмокающий ротик. Партизаны тоже смотрели на него. Тотка прикрыла рукой головку ребенка, словно опасаясь, что эти чужие люди сглазят его, и устремила взгляд на догорающие в очаге головни.

— Пора! — сказал Стоян Влаев.

— Одевайся! — добавил Владо.

Мишо взял полушубок и шагнул за порог.

— Добрый вечер, дядя Трифон! — Владо Камберов только сейчас заметил Бияза и подал ему руку.

Бияз вяло пожал ее.

— Скорей! — оглянувшись, сердито сказал Стоян Влаев.

Бияз поглядел вслед уходящим. Зять его держал в руках полушубок, то и дело оборачивался.

«Вон как оно обернулось. Вот тебе и добрый человек… Погубил он Мишо, хуже лиходея оказался», — подумал Бияз о Владо и проклял тот час, когда познакомился с ним. Вспомнил, как Габю упрекал его за душевную мягкость, и проклял свою доброту. Он устало ухватился за косяк открытой двери и, растерянно, обвел взглядом опустевшую кухню.

Тотка сидела с уснувшим ребенком на руках. Бияз чувствовал, что все мысли его дочери сосредоточены на ребенке, что она вся поглощена им и ничто иное не волнует ее.

Чтобы привлечь ее внимание Бияз со стуком закрыл дверь.

— Ах, это ты? — равнодушно взглянула она на него.

Трифон Бияз уселся на табуретку и сердце его сжалось при мысли о том, что будет с Тоткой.

*

Покрытые снегом пашни у реки угрюмо встретили четверых партизан. Мишо огляделся как затравленный зверь, и пустынная белизна словно давила его. Из теснин ущелья примчался ледяной ветер. Стоян Влаев поднял воротник и удивленно взглянул на Мишо.

— Оденься, простынешь ведь!

Мишо торопливо натянул полушубок и поежился. Стоян Влаев усмехнулся. Хватит и того, что Мишо его послушался.

Добравшись до леса они остановились передохнуть. Мишо все смотрел в сторону села. Стоян Влаев подступил к нему вплотную и тихо заговорил:

— Коли двинулся в путь, не озирайся. Думы о семье отнимают силы. А путь у нас, сам понимаешь, нелегкий.

Стоян Влаев умолк и, словно вспомнив о чем-то, посмотрел на Владо Камберова.

— Ступайте. Наша дорога короче. Встретимся на базе.

Владо кивнул Гергану приглашая его следовать за ним. Вскоре темнота поглотила их.

Владо Камберову нравился покладистый и добрый Герган. С ним он чувствовал себя свободно, не таился, говорил откровенно, не боясь встретить осуждение в его глазах.

Город встретил их сиянием электрических огней. Владо зорко поглядывал по сторонам, прислушивался — не идет ли кто навстречу. Ах, эти правила конспирации, как они сковывают человека, как порой трудно следовать им!.. Звезды ярко блестели в черном небе, соперничая с уличными фонарями.

Владо втолкнул Гергана в один подъезд и замер рядом, затем выглянул и долго осматривал пустынную улицу. Если бы он отвечал только за себя одного, он бы плюнул на эти правила конспирации. Из соседнего переулка докатились до них, как стеклянные шарики, трели полицейского свистка. Владо на мгновенье поколебался, не уйти ли отсюда. Но покинуть город уже было невозможно, близился рассвет. Он продолжал прислушиваться. И все это, чтобы не подвести тех людей, живущих в этом доме на пятом этаже, с которыми он должен был встретиться. Свист не повторился, Влади дернул Гергана за рукав и они стали подниматься по лестнице.

— Тише ты! — раздраженно шепнул Владо, споткнувшемуся Гергану.

Владо остановился перед дверью и долго прислушивался, затем тронул кнопку звонка. Выждал, и чуть слышно постучал. Дверь бесшумно открылась. В маленькой прихожей на них пахнуло теплым воздухом. Владо о чем-то пошептался с хозяином, после чего провел Гергана на кухню. Тепло разморило их, и они быстро уснули на жесткой кушетке.

Свет утра залил кухню, но не разбудил их. Прошло некоторое время и в комнату ворвались резкие звуки марша из уличного громкоговорителя. Герган встрепенулся и сел.

— Радио, — успокоил его Владо и прислушался. — Хозяева еще не встали.

— Тогда поваляемся еще.

Они снова легли. Гергану уже не хотелось спать. Но какое это блаженство лежать так, не думая ни о чем, нежась в тепле! То же самое, наверно, испытывал и Владо. Но, спустя некоторое время он потянулся и недовольно посмотрел на посеребренное инеем окно.

— Встаем, что ли…

Герган только качнул головой в знак согласия, но вставать ему не хотелось. А Владо задумчиво заговорил:

— Знаешь, как неловко мне укрываться у этих людей…

Герган не отводил взгляда от окна, за которым рождалось утро.

— Неловко, говорю, укрываться у этих людей, — повторил Владо. — Это такие… ну как тебе объяснить?.. золотые люди, ходят на цыпочках, чтобы не потревожить тебя, и все стараются угодить, заботятся. А тебе неловко, просто не знаешь что сделать, чтобы как-то отплатить им…

День отошел. Засветились окна домов. Вспыхнули огни фонарей. Глухой гомон заполнил улицу. После короткого затишья, нежные звуки музыки проникли в комнату и в ней будто разлился смешанный аромат цветов. Глаза Гергана расширились, словно перед ним предстало нечто неведомое. На губах заиграла мягкая улыбка. Звуки, казалось, окрашивали воздух, догоняя друг друга. Герган улыбался как ребенок, стоящий у роскошной витрины…

— Пойдем! — позвал его Владо. Ему хотелось, подобно Гергану, слиться со звуками музыки… Но кому-то было надо помнить обо всем, быть начеку, думать об опасностях и о том пути, который им предстояло пройти ночью.

— Нам пора идти!

Исчезла улыбка Гергана, утих радостный трепет в его груди, и в ней засела безотчетная грусть.

Их встретила холодная и безмолвная улица. Владо молча огляделся по сторонам. «Наверное тому человеку, который создал эти неземные звуки, было очень грустно». Полицейский свисток прорезал тишину, оборвав мысли Гергана. Мускулы напряглись и он нащупал рукоять своего пистолета. Они вышли на окраину города. Здесь на них обрушился ледяной ветер. Вскоре они уже поднимались по заснеженному горному склону.

Ветер свистел в голых ветвях буков, швырял в лицо партизан снежной крупой. Звуки, которые Герган услышал в городе, воскресали сейчас в его сердце, ветер не мог заглушить их своим диким завыванием. На душе было легко, он чувствовал себя так, будто побывал на большом празднике. Губы застыли в замороженной улыбке. Ветер набросился на них с новой силой. Качнувшись под его яростным натиском, Герган ухватился за плечо Владо. Тот повернулся и, прикрывая Гергана своим телом, заботливо глянул ему в глаза. Потом, увлекая его за собой, шагнул к толстому стволу старого бука — переждать порыв ветра.

— Ишь как разыгрался, кто ее знает, когда утихомирится, — сказал Владо.

— Звезды он не может сдуть с неба. Гляди, видишь, они не шелохнутся! — задумчиво произнес Герган.

— Верно! — Владо засмеялся и медленно двинулся вперед. Герган пошел за ним, прячась от ветра за его спиной.

Вдруг, рассекая свист ветра, грохнули выстрелы. Гергану показалось, что сорвавшаяся с неба звезда рухнула ему на голову. Он упал и покатился вниз по крутому склону. Владо сообразил, что они нарвались на засаду. Он кинулся в сторону и пополз в снегу. Ветер то относил в сторону звуки выстрелов, то бросал их в уши.

— За мной, за мной! — крикнул Владо товарищу.

Он обернулся. В клубах белой снежной пыли он не увидел Гергана, и сердце у него сжалось.

— Герган, Герган! — позвал он.

Гремели выстрелы. Владо стало жарко при мысли, что Герган убит и образ сломленной горем Вагрилы вдруг возник перед ним.

Небо с застывшими в нем звездами опустилось на Гергана, подняло его и понесло куда-то… он не противился. Странная легкость разлилась по всему телу, будто он снова сидел в темной комнате, а вокруг него — музыка, музыка. «Меня убили…» — подумал он. Эта мысль оборвала музыку. Небо снова опустилось на землю. Он напрягся, попытался пошевелить руками, но не смог.

«Кровью изошел», — промелькнуло в его помраченном сознании.

— Мама! — с трудом произнес он, едва шевеля губами. Только она могла его спасти. Пусть она придет, приласкает его как маленького у себя на коленях. Погладит его по голове. Она станет укорять, что он ее не слушался.

— Мама! Ты меня не слышишь?.. — Пусть даже побранит его. Он слова не скажет в ответ… Он станет послушным…

— Мама, где ты? — Она не может не прийти, ведь он ее зовет. Вот она — спешит через сугробы, ветер стихает перед ней, в воздухе кружатся снежинки, но они не падают на нее. Вот она склонилась над ним. Послышались тихие звуки музыки. Мать взяла его на руки, и он успокоился.

Пышущее жаром небо опустилось над ними, и ему стало тепло…

*

Сердце Вагрилы облилось кровью, когда она получила повестку из суда. Сойдя с поезда на вокзале, она направилась к центру города. Она знала, что такие важные государственные дома, как суд, находятся всегда в центре города. В темных коридорах суда ей встречались самые различные люди. Каждый торопился по своим делам и никто не обращал на нее внимания. У дверей залы ее остановил человек в форменной фуражке.

— Больше не пускаем.

— Сына моего судят! — она показала ему повестку.

— Только тихо! — он отворил дверь.

Когда Вагрила вошла в зал, в стене напротив открылась другая дверь, и сидевшие в зале люди поспешно встали. На возвышение, где стоял стол, поднялся высокий человек с бледным гладко выбритым лицом. Он коснулся длинными, такими же белыми, как лицо, пальцами высокой спинки стула позади стола, посмотрел на зал как будто приветствуя людей, вставших при его появлении, и тогда только сел. За ним сели и сопровождавшие его люди. Зал медленно затихал. Вагрила опустив глаза, на цыпочках, тихо как тень, прошла по узкому проходу. Свободное место было только в переднем ряду, и она там села. Герган первым заметил ее и звякнул цепью, здороваясь с ней. Полицейские, между которыми он стоял, что-то сказали ему, и он снова повернулся лицом к столу, за которым сидели судьи. Вагрила не разглядела глаза сына, а увидела только коротко остриженную голову. Но по шраму, белевшему на темени, она бы узнала эту голову среди тысяч других голов. Цепь спускалась с его плеча. Одежда — полосатая, словно грядки на огороде — была измятой и ветхой. Лицо — бледное, но по-прежнему ребячье, нежное и дорогое ее сердцу. «Всем он удался, только вот сбился с пути». Очевидно, он устал стоять, потому что он оперся руками на загородку перед собой. Полицейский справа заставил его убрать руки. «Боже, боже, неужели ты меня проведешь через все муки на свете?!» — беззвучно простонала она.

Главный судья, тот самый с бледным лицом, указал глазами на нее полицейскому. Вагрила покраснела от неожиданного внимания к ней и ждала в испуге, что скажет направившийся к ней полицейский.

— Кто ты такая?

— Ему, что ли? — она указала на сына.

— Да, ему.

— Мать.

Полицейский доложил что-то судье и тот кивнул головой. Она поняла, что ей разрешили остаться. Полицейский снова стал возле Гергана и заслонил его. Она уже не видела головы сына. Герган понял это и чуточку отступил, кивнул ей и улыбнулся.

Главный судья полистал страницы толстой папки, затем принялся выкликать разные имена. Но Вагрилу удивило, что когда вызванные отзывались, он не смотрел на них, а спешил вызвать следующего.

— Герган Петканов! — сдержанный голос председателя застал ее врасплох. Посеребренный лежащим на крышах снегом свет падал на его гладко причесанную голову. Лицо его вдруг показалось ей знакомым. Белый воротничок охватывал сухую шею. «Ученый человек, все у него, как и его слова, размеренно». Длинные белые пальцы медленно перелистывали страницы толстой папки. «Если бы мой учился как следует, и он бы мог стать таким как этот». Председатель ей понравился, и ее успокоило сознание того, что судьба сына попала в его руки. Мягкие и нежные, они не пугали ее. Цепь зазвенела, и она увидела как Герган перебросил ее на другое плечо.

— Болгарин, болгарский подданный, девятнадцати лет, под судом и следствием не состоял, бывший гимназист, задержан с оружием в руках, партизан, — читал председатель, не поднимая глаз от папки. «Неужто эти бумаги могут рассказать о человеке все? Глаза больше могут сказать! Взгляни на него, взгляни!» — Мысленно просила Вагрила. Председатель не поднял глаз. Тревога снова сжала сердце Вагрилы. «Слабенький он, нежный, дитя еще, не станут они губить его… Ведь дитя же, неужто они этого не видят», — старалась успокоить себя Вагрила.

Поднялся прокурор. Немного помолчал и, как бы убедившись, что все взоры обращены на него, громко заговорил:

— Господа…

Он говорил, что государство в опасности, что национальное единство поколеблено. Вагрила смотрела, как двигаются его руки, как меняется выражение его лица. Он поднимал и опускал брови, повышал и понижал голос, указывал куда-то перед собой, наклонялся и снова выпрямлялся. Ей казалось, что прокурор проделывает все это, чтобы понравиться людям и себе удовольствие доставить. Зачем нужно говорить о том, что не касается ее сына. Зачем тогда его вызвали? А ведь что может быть проще — взять да и растолковать ему, какую он большую совершил ошибку! Герган поймет, ему ведь ученые люди это скажут. А этот что говорит? Да разве может ее сын быть таким опасным преступником? Вы только посмотрите на него, разве может этот ребенок угрожать государству? Почему же тогда этот с такой яростью на него нападает? Господи, худо этот день начался! И на душе у нее снова похолодело. Рука ее задрожала, и она спрятала ее под полой полушубка.

Говорил уже адвокат, но она не вслушивалась и в его слова. Понимала, что он говорит о ее сыне хорошее и не отрицает его ошибку. Потом вдруг насторожилась. «Ошибся он себе во вред, причем же тут угроза государству?» — про себя упрекнула она и адвоката. Почему он так тихо говорит? Можно ли так защищать человеческую жизнь?! Ты говори громко, всем, чтобы тебя весь мир услышал. Жизнь дается человеку один раз, и все должны ее беречь, защищать. Когда мы станем смотреть на чужую жизнь и на чужие дела как на свои, Не станет нужды нам о себе заботиться. Тогда никто не поднимет руку на другого. Боже, до чего дошло! Выходит, что дитя угрожает государству. Дитя же он поглядите на него. Кровь у него, что неперебродившее вино. Молодые всегда так — тут собьются с дороги, там заплутаются, но после выходят на верную дорогу. Это же так просто понять. Для того не требуется большой учености.

Адвокат кончил говорить, и наступившая в зале на короткое время тишина прервала мысли Вагрилы. Адвокат поклонился суду и приблизился к председателю.

— Предъявляю удостоверение о том, что мой подзащитный несовершеннолетний! — И адвокат снова поклонился.

— Да к чему вам метрика. Поглядите сами — ведь дитя же он! — вырвалось со стоном у Вагрилы. В ответ звякнул колокольчик.

— Тихо!

— Признаешь себя виновным? — обратился председатель к Гергану.

— Нет. Я боролся с оружием в руках за свободу народа.

— Не слушайте его! — воскликнула Вагрила и встала. Брови ее гневно сдвинулись, но при взгляде на председателя, в глазах ее появилось выражение смиренной мольбы.

— Вывести ее! — догадалась она по движению его губ. К ней направился полицейский, но не стал выводить ее из зала, а сел рядом на скамью. Она спрятала лицо в ладонях, широко растопырив пальцы, плечи ее вздрагивали. Но она сжимала губы, не позволяя вырваться ни одному всхлипу, чтобы не вызывать у людей жалости к себе.

Суд удалился на совещание.

Беспорядочный топот людей, выходивших поразмяться, не прервал беззвучных рыданий Вагрилы. Герган устав, от вопросов, взглядов, непрерывного напряжения, теперь с облегчением опустился на скамью. И как тогда на склоне, когда его ранили, ему захотелось, чтобы мать подошла, чтобы он мог положить голову ей на колени…

— Мама! — промолвил он.

Вагрила отняла руки от лица и, озаренная какой-то надеждой, рванулась к нему. Руки Гергана протянулись ей навстречу. Полицейский не встал ей навстречу, даже не пошевелился.

— Признайся, что ошибся. У них ведь тоже сердце есть, попросишь их хорошенько — они простят. А вы это, прете друг на друга и разминуться не можете. Отступи в сторонку. Попроси их, простят. Повинись, только. Прошу тебя, сыночек…

В зале снова послышался топот ног.

— Сядь на место! — строго предупредил ее полицейский.

— Повинись, сыночек…

Герган ничего не ответил, и новая надежда залила горячей волной сердце Вагрилы. Ей захотелось поклониться, поклониться ему в ноги за покорность.

Двери напротив снова отворились и первым опять вошел председатель с нежными бледными пальцами.

«Он повинится, и его помилуют». Вагрила низко опустила повязанную черным платком голову. Председатель снова уткнулся в папку. Перевернул несколько листков и начал нанизывать друг на друга, вслед за именем ее сына, знакомые уже слова: под судом и следствием… год рождения… «Боже, смилуйся, сохрани мне его! Тогда не будет на земле матери счастливей меня!»

—…Приговаривается к смертной казни через повешение. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Вагрила повалилась на пол, пала ниц как перед иконой.

— Поглядите на него, ведь он дитя! Смилуйтесь! — Как можно губить ребенка!

— Смерть фашизму, свобода народу! — крикнул Герган, перебивая ее мольбы. Она поднялась, чтобы заставить его замолчать, но полицейские уже окружили его. И она снова обратилась к суду:

— Слышите, что он говорит, да ведь он же несмышленыш. Поглядите на него, ведь он еще дитя малое. Смилуйтесь! — И она снова упала на колени.

— Смерть фашизму, свобода народу! — прозвучал у дверей голос ее сына. Вагрила испугалась, что больше не увидит его.

— Герган, сыночек! — проталкивалась она к нему.

— Будь стойкой, мама! Как тогда с ядом! — услышала она слова сына, но не увидела его за спинами полицейских.

*

Покориться судьбе, захлебнуться горем и онеметь? Нет!.. Его жизнь пока еще в руках людей. Еще не все кончено. Худо ли признать свою ошибку, чтобы сохранить жизнь. Вагрила старалась успокоить себя и ухватилась за единственную надежду: прошение царю! Она пойдет лично к нему, поклонится ему до земли и все ему расскажет. «Сбился он с пути, но ребенок ведь». Не может царь, каким бы он ни был, глядя ей в глаза и слушая ее слова, не понять ее страдания, не внять ее мольбам. Сила человека — в глазах и словах. Лично пойдет, все объяснит, и он поймет ее.

Железные двери тюрьмы заскрипели, и полицейский ввел ее в темное помещение. Вагрила тщетно протирала глаза, чтобы увидеть, где она находится. Вскоре раздался скрип другой железной двери, и тихие нетвердые шаги прогнали тишину, которая уже начала ее угнетать. «Это он!» Мать и сын устремились навстречу друг другу. Сейчас она снова прижмет его к своей груди. Руки, раскинутые для объятия натолкнулись на что-то твердое. И Герган наткнулся на ту же преграду. Они видели друг друга, но не смогли обняться. Их разделяла стеклянная перегородка. «Что только не придумают, чтобы мучить людей!» — подумала она.

— Можете только разговаривать и глядеть друг на друга, — предупредили полицейские.

Она жадно глядела на бледное лицо сына. Ничего больше ей не было нужно — видеть его.

— Вам остается еще пять минут.

— Герган! — спохватилась Вагрила, вспомнив зачем она пришла и, боясь что не успеет сделать самое важное.

— Что, мама?

— Герган, не бойся. Судьи такие же люди как и мы, и могут ошибиться. Где это видано и слыхано, чтобы детей губить. И тебя не погубят… — Она расстегнула полушубок и вынула сложенный вчетверо лист бумаги.

— Мама! — Герган насупился, догадываясь в чем дело.

— Погоди. Погоди! — заторопилась Вагрила. — Завтра я к царю поеду… — Она просунула белый листок в щель под стеклом. — Подпиши!

Герган отпрянул, будто кто-то замахнулся на него.

— Мама, зачем обманываешь себя пустыми надеждами?

— Умно ты толкуешь, сынок, да все ошибаешься. Что такое птицы без крыльев? Так и мы без надежды.

— Не подпишу я.

— Подпиши! — гневно крикнула Вагрила.

— Мама, — с ласковым укором произнес Герган. — Ну зачем ты обманываешь себя?

— Коли не буду себя обманывать, я умру.

— Время свидания истекло! — предупредил полицейский.

— Повинись, Герган!

— Я должен кончить достойно, как и начал, мама, — Герган даже не посмотрел на лист бумаги в ее дрожащих руках.

— Подпишись, сынок!

— Нет, мама! — Герган ласково ей улыбнулся.

— Что ты подпишешь, что я — все едино, ведь ты же плоть от плоти моей… — твердо сказала она и отвернулась.

Герган прижался лицом к стеклу. Вагрила пошатнулась, оперлась на мгновение о стену и, не оборачиваясь вышла.

*

Родное село как-то неожиданно предстало перед Вагрилой, но ничто, кроме горечи не всколыхнулось в ее душе. Она остановилась, печально поглядела на Крутую-Стену, на ее заросшие лесом склоны, на безмолвные заснеженные поля. Они показались ей более родными и близкими, чем само село. Несчастие разметало ее семью. Что осталось от ее дома?.. Скрип телеги пробудил ее от дум, и она заторопилась. Во дворе крайнего дома села залаяла собака. Хоть бы никто не вышел, она не хотела встречаться с людьми. Для чего они ей, чтобы жалели ее, сочувствовали…

Дворовый пес учуял ее и радостно залаял за воротами. Теперь только он и будет встречать ее.

— Песик ты мой, — она через силу улыбнулась и погладила его по жесткой шерсти. Собака, радостно скуля, побежала вперед. Прошлась вдоль фундамента, обнюхивая закопченные камни кладки, и повернула морду к Вагриле.

«Тут на ступеньках я и поймала Гергана с листовками. — Она подняла глаза. — А вот тут навес был и зимой на жердине сушилась домашняя колбаса. Герган ее очень любил…» Визг собаки прервал мысли Вагрилы, и она поглядела на нее. Собака царапала когтями землю у двери сарая.

— Пошел! Пошел! — вышла из сарая бабушка Габювица.

Вагрила направилась к ней. Свекровь вздрогнула и отшатнулась.

— Кто это?

Голос прозвучал глухо, будто из-под земли. Сердце Вагрилы сжалось.

— Мама!

Бабушка Габювица вгляделась, узнала ее и стала убирать под рваный черный платок редкие седые волосы. Видно не хотела, чтобы невестка видела ее такой растрепанной.

Помахивая хвостом пес радостно смотрел на них. Обе женщины молча вошли в сарай, где прямо на земляном полу, словно в открытом поле, тлели угли костра. С балки, на которую дед Габю когда-то вешал косу, теперь свисал на цепи закопченный котелок. В углу, рядом с грохотом — горшок, в другом углу — сундук. На полу лежал опрокинутый трехногий табурет. Бабушка Габювица подняла его и тихо сказала невестке:

— Садись!

Потом спросила:

— Стало быть, выпустили вас?

— Меня-то выпустили, а Петкан еще сидит. Но и его скоро выпустят, — ответила Вагрила.

— Это хорошо, а то… — и бабушка Габювица обвела взглядом плетеные стены сарая, кое-где завешанные циновками и домоткаными дорожками, и горестно вздохнула.

Вагрила опустила глаза.

— А что со скотиной?

— Одна свинья осталась да пяток курей.

Бабушка Габювица поглядела, без всякого выражения на уголья, помахала обломком доски, раздувая их, и просто сказала:

— Старика моего отсюда понесли хоронить.

Не отводя взора от костра, Вагрила спросила:

— Кроме Стоянова и нашего, чьи еще дома спалили?

— Других не жгли.

— А Тоткин?

— Мишо тогда еще не ушел.

— Что о нем слышно?

— Сын у них родился.

— Сын!

— Киро помог убрать хлеб. Воротился бы Петкан, да взялся бы за дело.

«Завтра поеду в Софию… Поеду… Не может он меня не понять», — подумала Вагрила.

— Герган приводил как-то. Видались они с дядей. — И бабушка Габювица снова принялась раздувать гаснущие угли.

— Так у Тотки, говоришь, сынок?

— Сынок. Мать Мишо, Бочвариха, да и Биязиха тоже, частенько меня навещают. Бочвариха и нонче приходила. — И бабушка Габювица поглядела на большую миску с бобовой похлебкой.

«Неужто и стряпать уже не может», — подумала Вагрила и только сейчас вгляделась в ее лицо. Постаревшее, осунувшееся, глаза помутнели, погасли.

«Одни умирают, другие рождаются. Катится жизнь, что твое колесо».

— Пойду, погляжу Тоткиного ребеночка.

— В такой поздний час? Завтра сходишь.

Вагрила вздохнула. Ну как объяснить старухе почему она так спешит. Она подошла к сундуку, подняла крышку. На дне, под другими вещами отыскала старое детское одеяльце Гергана.

— Как сундук-то уцелел?

— О чем ты? — встрепенулась задремавшая бабушка Габювица.

— Про сундук спрашиваю, как это он уцелел?

— Не знаю, я тогда скотину пасла.

Вагрила взяла одеяльце Гергана и вышла из сарая. Собака подошла к ней, помахивая хвостом. Вагрила отыскала под снегом журавленик^[14] и завернула несколько стебельков в белый платочек. Какая-то мысль смущала ее и замедляла ее шаги. Ее томило неясное чувство, что она что-то упустила, забыла. Она перебросила одеяльце на другую руку, чтобы отворить калитку, и вдруг остановилась, словно наткнулась на препятствие. Она несет в подарок ребенку одеяльце, словно желая ему ту же судьбу, какая досталась Гергану! Нет! Вагрила испуганно оглянулась и затолкала одеяльце под стреху над калиткой. «Подарю ему золотой, что берегла для будущей невестки».

Собака смотрела вслед хозяйке, пока не затихли ее шаги.

*

Сухой морозец пощипал щеки Вагрилы и она прикрыла их краями платка. Она шла мимо плетней с наметенными сугробами. За ними чернели безмолвные деревья. Светились окна домов. Все в селе было таким, каким она его знала и помнила. Только люди переменились. Что было и что стало! Приходится ей прятаться от людей, чтобы ее не жалели, радуясь в то же время, что им-то самим повезло. Пусть же радуются, не всем ведь страдать! Что прошло, того уж не вернешь, не поправишь, но почему мысли непрестанно возвращаются к прошлому, заставляя сердце человека истекать кровью?

У нового дома Недко Паши она остановилась, припоминая что-то.

— Да ведь тут я его и видела, судью-то, он ведь родич Недко Паши, — пробормотала она и, задохнувшись от неожиданной надежды, и с робкой улыбкой застывшей в уголках рта, взошла по ступенькам крыльца.

Увидев ее, Недковица как-то смешалась, словно раздумывая, пригласить ее войти или нет.

— Недковица! — заторопилась Вагрила. — Моего Гергана приговорили… — Слезы подступили ей к горлу и остановили страшное слово.

— Слыхали мы…

— Судья, ваш родич, его судил… Жизнь Гергана в его руках. Помоги нам, Недковица! — И она вся напряглась, ожидая ответа.

— Да оно, Петковица, сама знаешь, беспричинно ничего не бывает, — как-то неопределенно ответила Недковица.

— Ну, что ж!.. — опустила глаза Вагрила. Только что она была готова целовать ноги Недковицы, но сейчас почувствовала, что больше ни о чем ее не попросит и перевела разговор на другое. — Вижу, вы новый дом построили.

— Войди поглядеть, — пригласила Недковица и пошла впереди, показывая: — Тут у нас спальная, а тут — кухня…

Вагрила, из приличия, похвалила:

— Всем бы такие дома.

Улица, холодная и безлюдная, поджидала ее. Вагрила втянула голову в плечи и пошла к Бочваровым.

Ее шаги оборвали тихий разговор в кухне. Она кашлянула и толкнула незапертую дверь. На пороге ее встретила старуха Бочвариха.

— Добро пожаловать! — Старуха пожала ей руку и отвернулась, чтобы скрыть слезы. Тотка удлинила фитиль керосиновой лампы, потом подошла к Вагриле и крепко обняла ее. Терлась лицом об ее укутанные платком щеки, всхлипывала.

— Может, помилуют его, тетя Вагрила.

— Дай бог!

Вагрила посмотрела на плетеную колыбель.

Тотка откинула полог и губы ее тронула счастливая улыбка.

Ребенок прижмурился от света, беспокойно заворочался. Маленький ротик пустил струйку слюны. Вагрила умиленно улыбнулась.

— Погляди ты на него, тетя Вагрила! — воскликнула Тотка.

— Ах, ты мой маленький! — Вагрила пощелкала языком. Ребенок кулачками прикрыл глаза, будто прося, чтобы его не беспокоили.

Вагрила положила в изголовье веточку журавленика и турецкую золотую монетку.

— Завесь свет, пускай спит, — сказала она, отходя от колыбели.

Ребенок зачмокал губами.

— Пускай спит, пускай спит, — сказала с улыбкой Вагрила. — Дай ему бог здоровья, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, — добавила она и села у очага на табуретку, придвинутую для нее старой Бочварихой.

— Есть какая весточка от Мишо?

— Недавно передавал, что, мол жив, — здоров.

— И на том спасибо!. А мое дело, почитай, конченое.

— Погоди, ничего еще не ведомо, — попыталась успокоить ее старая Бочвариха.

— Может и помилуют его, — сказала Тотка.

Вагрила поднялась уходить, поглядела на икону в углу, затем перевела взгляд на колыбель.

— Ребенок у вас неладно положен, — промолвила она.

— Почему, тетя Вагрила? — растерянно спросила Тотка.

— Когда спит, головонькой на восход должен лежать.

— И я то же толковала, а Мишо воспротивился. Там дует, говорит, и не дал. А без него мы не посмели.

— Головонькой всегда на восход должен лежать, — повторила Вагрила. Она подошла к колыбели и, с помощью Тотки повернула ее.

Вагрила снова села, поглядела в огонь и грустно, словно про себя, проронила:

— Пусть бы уж наши головы скорей на запад легли. Какие муки, господи, ты еще нам пошлешь?

Тотка сжала губы. Бочвариха потуже стянула узел платка под подбородком и промолчала.

Собака на дворе залаяла.

— Ох, пора мне, — спохватилась Вагрила, и вскоре за ней хлопнула калитка.

*

Деревья потрескивали на утреннем морозе. Снег искрился под лучами солнца. Вагрила прищурилась и огляделась вокруг. Несколько уцелевших кур неуклюже подбежали по глубокому снегу и выжидательно скосились на нее; Вагрила взмахнула рукой, и они разбежались…

Уложив кое-что в торбу, Вагрила простилась со свекровью и вышла со двора.

Ночь она провела в поезде.

— Тетка, вот мы и в Софии, — сообщил сосед по купе. Она сошла на перрон вслед за стройным офицером. Полы его шинели развевались, в такт шагам позвякивали блестящие шпоры.

«Он мне скажет, куда идти», — подумала Вагрила, спеша за ним.

Увидев офицера, сидящие вдоль стены цыганята-чистильщики призывно забарабанили щетками по ящикам. Офицер, это был Буцев, окинул их взглядом и поставил ногу на один из ящиков. Чистильщик весело улыбнулся, и заработал щетками. Вагрила стала в сторонке. Сапоги заблестели, но лицо офицера оставалось неподвижным и, как показалось Вагриле, хмурым.

— Господин офицер!

Буцев обернулся и удивленно вскинул брови.

— Что вам угодно?

— Мне во дворец надо, где он находится?

Буцев улыбнулся.

— Во дворец?

— Да, прошение подать.

— Ага. Поезжайте в центр города и обратитесь там к любому полицейскому. Он вам укажет… Это их обязанность.

*

Вагрила подошла к воротам дворца, охраняемым неподвижными, как статуи, часовыми. Она обратилась к стоявшему тут же полицейскому с огромными усами и так уверенно и спокойно заявила о своем желании видеть царя, что тот удивился, однако показал ей как пройти в караульное помещение — небольшую постройку, выходящую на соседнюю улицу. Там ее спросили, что ей нужно. Дежурный провел ее в канцелярию, где за столом сидел лысый человек.

— Сына моего приговорили к смертной казни, так я хочу прошение подать. Он — дитя несмышленое. Несправедливо это — детей приговаривать.

— Дайте ваше прошение.

Вагрила вытащила из-за пазухи лист бумаги.

Человек за столом прочитал прошение, раскрыл толстую книгу, что-то записал в нее, затем написал что-то на прошении.

Вагрила молча ждала.

— Готово. Прошение принято, — сказал лысый.

— Мне бы с царем свидеться!

Лысый удивленно поглядел на Вагрилу.

— Бумагу прочесть — это не то, что с человеком поговорить. Я ему все растолкую, он поймет, — пояснила она.

— Прошение написано по всей форме. В нем все указано: сколько ему лет, за что приговорен и, что мать просит помиловать. Этого достаточно.

Вагрила нахмурилась, вздохнула. Ну что это за люди, как они не могут понять таких простых вещей!..

— Я же мать, — подступая к столу, сказала Вагрила, — и ради жизни моего сына могу и до господа бога дойти… Пустите меня к царю.

Лысый не отвечая, ткнул пальцем в торчащую перед ним кнопку звонка. Двери отворились, и на пороге встал молодой человек с винтовкой, одетый в ту же пеструю гвардейскую форму, что и часовые у ворот.

Вагрила поняла, что ее собираются вывести. Губы ее дрогнули, и она поспешила уйти. С болью в сердце она старалась сдержать слезы.

В министерстве Буцев получил приказ интернировать семьи партизан. До отхода поезда оставалось несколько часов и Буцев бесцельно бродил по софийским улицам.

Полицейские перекрыли движение перед Университетом. Вскоре показалась довольно большая группа людей. Впереди шел Богдан Филов^[15], мельком поглядывая на толпившихся на тротуаре прохожих.

Буцев остановился, разглядывая пеструю группу штатских в котелках и военных в парадной форме, шагавших по улице.

— Буцев! — неожиданно окликнули его. Буцев сошел с тротуара, дружески пожал протянутую руку и пошел рядом с приятелем, отвечая на его вопросы.

— Если ты не занят, пойдем с нами, посмотришь выставку в Академии Художеств.

Буцев взглянул на часы и, без особенной охоты, согласился. Высокопоставленных посетителей встретил сам художник.

Глядя на картины, развешанные на стенах, Буцев невольно проникся мыслью, что художник — невзрачный человечек, — тщится, посредством своих картин, поставить себя выше этих важных посетителей. И ему стало как-то не по себе. Он подошел к людям, разговаривающим с художником.

— Как вы работаете? — спросил кто-то.

Художник поднял голову и Буцев увидел его глаза. Мягкий и теплый взгляд излучал какое-то сияние, отразившееся и в его картинах.

— Когда я принимаюсь писать, — заговорил художник, — я прежде всего стараюсь отрешиться от действительности… и, когда то, что я хочу выразить, всецело овладевает мной, тогда я беру палитру, и краски словно сами ложатся на холст…

Буцев закусил губу.

«Его картины потому и производят такое впечатление, что он вкладывает в них частицу самого себя, обращаясь с ними к будущему. А я связан только с настоящим, преходящим», — подумал он, неизвестно почему. И это сопоставление еще больше расстроило его. Попрощался с приятелем и быстро вышел из зала. Впервые за столько лет он ощутил потребность сделать что-то важное, необычное…

*

Утро ворвалось во двор. Ветер стих.

— Будет дождь, — промолвила Тотка невольно взглянув на затянутое пеленой облаков небо. Она сняла со стены ковшик. Свинья захрюкала, и сорока, клюющая что-то у ней на спине, неохотно вспорхнула и уселась на ветке шелковицы.

— Постой, молодуха, простынешь еще, — остановила ее старуха и взяла у нее из рук ковш. Свинья спугнула кур и, хрюкая, уткнулась в корыто. Тотка села на кровать и принялась шить занавеску на окно.

Калитка отворилась,и во двор вошел Иван Венков. Он оглядел двор и неторопливо подошел к Бочварихе.

— Здравствуй.

— Добро пожаловать. — Старуха положила ковш и вытерла руки передником.

Иван Венков молча глядел на кур, суетящихся вокруг корыта.

— Заходи, — пригласила его старуха.

Потопав сапогами, сбивая с них налипший снег, полицейский вошел в кухню. И не дожидаясь приглашения, сел на табуретку у очага.

Тотка повернула ребенка лицом к себе, не хотела, чтобы на него смотрели чужие люди, как бы не сглазили.

— Не бойся, — шепнула ей старуха и пошла подбросить дровишек в очаг.

Огонь разгорался. Иван Венков протянул к нему руки, как будто хотел вобрать в себя все его тепло. Старуха поглядывала на полицейского: «Ежели не с добром пришел, говори сразу, не тяни, а то будто с петлей на шее ждешь…»

— Я давно служу, третий десяток пошел… Как ярмарка или в базарные дни, все я в карауле у Врана был…

Он внезапно умолк. «Теперешняя служба не то, что прежде. Все арестовывать, да обыскивать, на слезы глядеть, жалкие слова выслушивать. И самому жестокосердному человеку невмоготу становится… Приказал начальник доставить в участок родных партизан. А ежели у кого грудное дите? Как тут быть?»

— Сколько ему, ребенку-то? — спросил он у Тотки.

— Три месяца.

— Три месяца, — повторила за ней старуха с надеждой. Может, пройдет стороной то худое, ради чего он пришел.

«Сказано мне: всех! Чего тут думать? Исполняй, что приказали и все! Муж ее в лес ушел, завтра он может пулю в меня послать, останутся мои дети сиротами».

— В город пойдем. Собирайтесь! — сказал Иван Венков. Помолчал немного, будто убеждая себя в чем-то, и добавил: — Приказано доставить. Собирайтесь!

Тотка прижала ребенка к груди.

— Не трогал бы ты ее, — попросила Бочвариха. — Простынуть дите может.

— Нельзя! Приказано доставить! — повторил Иван Венков.

Поглядывая на суетящихся женщин, укладывавших в торбы еду и одёжку, он не торопил их, и даже сказал успокаивающе:

— С грудным ребенком, может, держать не будут, отпустят.

Тотка укутала ребенка и вышла первой, за ней Венков. Старуха заперла дверь на ключ и заторопилась следом.

Тотка крепко прижимала к себе ребенка, и это ощущение его близости придавало ей смелости, успокаивало ее.

*

Одну за другой приводили полицейские в участок партии задержанных родственников партизан. Отведенные им помещения были набиты битком. Люди сидели вдоль стен коридора. К вечеру и двор был полон. Часть задержанных устроилась под навесами пожарной команды, но вскоре их оттуда прогнали. Мужчины, женщины, дети сидели под открытым небом. Были среди них и больные. Одного старика принесли на носилках.

Ночь прошла. Наступил новый день.

— Тотка Мишева Бочварова!

«Наконец-то». — Тотка прикрыла ладонью глаза ребенка от яркого света, хлынувшего из открывшейся двери. Сейчас все решится. С ребенком ее не разлучат, а другое ее не страшит.

За массивным письменным столом в глубине просторного кабинета сидел подполковник Буцев. Лицо его было усталое, хмурое. Он посмотрел на вошедшую с ребенком на руках молодую крестьянку. Она медленно приближалась к столу, осторожно переставляя ноги, словно шла по шаткому мостку через ручей. Казалось, что она опасается попортить своими шагами пестрый узор ковра. Это позабавило Буцева. Третий день он допрашивает задержанных. Одни входят к нему в кабинет горбясь, с мольбой во взоре, другие прикидываются этакими простачками, но в глазах у них мелькают лукавые искорки… А эта только смотрит как ступить…

— Садитесь! — указал на стул Буцев и, выйдя из-за стола, подошел к окну. Во дворе еще полно народу. Конца края нет!

Буцев отвернулся от окна и, увидев, что крестьянка продолжает стоять, будто не решаясь сесть на мягкий стул, повторил:

— Садитесь!

Тотка присела на кончик стула. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Имя и фамилия? — спросил Буцев.

— Тотка Бочварова.

— Год рождения… под судом и следствием… семейное положение… — читал он с листа, лежавшего перед ним. — Супруга партизана… один ребенок…

— И его сюда? — вздрогнула Тотка.

— Такой порядок! — успокаивающе произнес Буцев.

— Имя мужа? — продолжал он.

Ребенок заворочался, и Тотка баюкая его, не ответила.

— Имя мужа? — повторил Буцев.

— Мишо Бочваров, — ответила Тотка и вдруг спохватившись, вспыхнула, покраснела — не дай бог, еще подумает, что она стыдится своего мужа!

— Стыдно тебе за него? — спросил Буцев, заметив ее смущение.

— Чего мне стыдится. Мы с ним повенчаны. Вы не подумайте, что я от него отрекаюсь.

— Образование?

— Третий приготовительный.

— Имя ребенка?

— Владимир.

— И детей, стало быть, в честь вождей крестите.

Тотка не поняла на что он намекнул, и нежно поглядела на сына. Глаза ее заблестели и все лицо озарилось каким-то внутренним светом.

«Да, ребенок для нее — это все. Но, как видно, мужа своего она любит, — думал поручик, глядя на Тотку. — Люди нашего круга стремятся снискать расположение своих жен роскошью и дорогими подарками… А она вот страдает из-за своего мужа, но все же…»

Взяв со стола бумагу, Буцев протянул ее Тотке.

— Подпиши эту декларацию!

Тотка встала, чтобы взять бумагу, но ребенок вдруг залился плачем и Тотка отступила от стола. Принялась укачивать и баюкать его. Буцев нахмурился.

— Уйми ты его!

— Чего подписывать, я и так согласна со всем, что от меня потребуют.

— Этого мало. Подпиши! — Буцев протянул автоматическую ручку.

Тотка положила плачущего ребенка на край стола и придерживая его рукой, вывела корявую подпись.

— Будете ждать распоряжения.

Тотка поняла, что может уйти. Она чувствовала, что грудь ее распирает от молока и торопливо вышла из кабинета. Присев на корточки у стены в коридоре, расстегнула кофточку и дала грудь ребенку, тот сразу умолк и сладко зачмокал.

— Баю-баюшки… — тихо напевала Тотка.

В заполненный людьми коридор ворвался снаружи рокот мотора. Немного погодя вошел высокий сутуловатый полицейский. Люди потеснились, и он, ни на кого не глядя, подошел к двери кабинета начальника. Тотка почувствовала на себе чей-то взгляд, прикрыла грудь кофтой и подняла голову. Перед ней стоял Митю Христов. Встретившись с ним взглядом, она равнодушно отвернулась. Обветренное, кирпичного цвета лицо Митю насмешливо искривилось. «Как будто не знает меня, — подумал он. — А прежде, как увидит — краской вся заливалась!» Он резко нажал ручку двери и вошел в кабинет начальника.

Митю Христов доложил о результатах облавы на партизан. Начальник порасспросил его кой о чем и отпустил, не возложив никаких поручений…

«Сходить, что ли, к Тодоре…» — подумал Митю. Зашел в дежурную, почистил шинель, начистил до блеска сапоги и вышел во двор. Хмуро оглядел людей. «Слоняются без дела. Это нехорошо. Участок — что твое хозяйство, работа всегда найдется. Поручили бы мне, я бы их погонял, навсегда бы запомнили как сидели в участке».

— Митю, — услышал он знакомый голос и обернулся.

— Здравствуй, — сказал, подойдя к нему, Иван Венков.

Митю Христов только кивнул в ответ.

— За делом и повидаться не можем, — посетовал Венков.

«Чего зря болтать, — подумал Митю, пренебрежительно поглядев на него. Он гордился тем, что за сравнительно краткое время обогнал его по службе.

— Сегодня я опять в облаве был, — сказал Митю.

— А я вчера заходил в твое село.

— Зачем?

— Доставил сюда бабу с грудным ребенком. Муж ее месяц, как ушел в партизаны.

— Видел ее, — Митю усмехнулся, вспомнив обнаженную грудь Тотки.

— Пойдем ко мне, выпьем по рюмке. Давненько ты у меня не бывал. — пригласил Иван Венков.

— Ладно, — согласился Митю Христов и они вышли из участка.

— Не смог я повидать нашего дружка, — заговорил Иван.

— Портного, что ли?

— Других дружков в вашем селе у меня нету. Пришлось поторопиться. Ребенок-то грудной. Погода, думал, испортится, завьюжит, что тогда?.. Ну и не зашел к Портному, повел их…

— Скоро ее выпустят? — спросил Митю Христов.

— Никого покуда не выпустили. А как с ней будет — не знаю.

Митю Христов облегченно вздохнул, ему хотелось, чтобы Тотка осталась в участке, а зачем — он сам не отдавал себе отчета.

— Ну расскажи, как живешь? — попросил Венков.

— Да все за партизанами гоняемся. Буцев, сам знаешь, из жандармов он, сочиняет разные планы, покуда разберешься в них, да поймешь что и как, голова вспухнет… И не всегда выходит так, как он задумает…

— Да, одно загадываешь, а выходит иное, — согласился Иван Венков. — Вот скажем, дочь у меня, дорога она моему сердцу и милей, нежели кому иному сын, и неведомо мне, какая у ней жизнь будет, по какой дорожке пойдет? Порой не сплю ночами, все об этом думаю… А ты вот холостой, нет у тебя таких забот… Ты человек вольный…

— Какой я тебе вольный, что прикажут, то и делаю! — раздраженно заметил Митю.

— Я в том смысле, что бессемейный ты.

Митю ничего не ответил, и дальше они шли молча.

— Ну, вот мы и пришли, — с облегчением сказал Венков, которого уже начинало тяготить это молчание.

Оба они увидели, как в освещенном окне колыхнулись обнаженные женские плечи.

— Невяна, гостя тебе привел, — крикнул Венков.

Женщина за окном исчезла.

— Бабы любят примерять наряды, — заметил Венков, останавливаясь на пороге.

— Может, спать укладывалась, — сказал Митю Христов.

— Без меня не ложится. Всегда дожидается. Да и рано еще.

Невяна открыла дверь, смущенно оправляя платье. Она поздоровалась с Митю за руку и пропустила его в наскоро прибранную комнату.

Пока Иван Венков, стоя спиной к ним, раздевался, Митю пристально разглядывал его жену. «И чего он спешит домой?» — подумал Христов. — «Было бы на что любоваться!»

Невяна ловко налила рюмки.

— Ты же знаешь, что я ракию не пью, — сказал Митю Христов, отодвигая рюмку.

— Выпить с устатку — милое дело! — сказал хозяин.

— Мутит меня от нее!

— Только одну, — уговаривал Иван. Митю укоризненно поглядел на него, взял рюмку. Они чокнулись. Ракия обожгла горло. Митю поморщился, помотал головой.

Невяна снова налила. Она ласково поглядывала на Митю. Он словно обмяк под ее взглядом и выпил еще. «Какая она была прежде, — подумал он, — стыдливая, зеленая еще, как незрелый персик. А теперь налилась вся». Такую перемену он подметил и в Тотке. Он повеселел. Его хмурое лицо словно посветлело. Иван заметил это.

— Пей! — обрадованно сказал он.

— Не горазд я пить, — покачал головой Митю, но все же выпил. Теперь на его лице застыла виноватая, не идущая к нему, улыбка.

— Давненько вы к нам не заглядывали, — говорила Невяна, занимая гостя.

— А я, ведь, тебе чем-то вроде крестного довожусь, — сказал Иван.

— Какого крестного? — спросил, не поняв, Митю.

— А помнишь, как ты на службу поступил?

Митю Христов снова нахмурился, мало приятного, когда тебе напоминают, что ты кому-то чем-нибудь обязан.

— Ну, я пошел! — сказал он, вставая из-за стола и, как его не удерживали, ушел.

Шагая крутыми, узкими улочками, Митю Христов направлялся кратчайшим путем к дому, где жила барышня Тодора Гайдова. Он хотел как можно скорее стряхнуть с себя безотчетное возбуждение.

Шаги его гулко отдавались в тишине. Под окном маленького дома, прилепившегося к склону над рекой Янтрой, Митю остановился. Открыв рот он жадно вдыхал свежий морозный воздух. Дрожащие от возбуждения пальцы забарабанили по стеклу. Подождал немного, глядя на темное окно. Занавеска не колыхнулась. Он снова постучал.

— Кто там? — спросил старческий женский голос. Митю Христов обернулся, мельком взглянул вниз, на реку, над которой горели огни фонарей и, стуча подкованными сапогами, подошел к двери соседнего дома.

— Кто там? — переспросил голос.

— Полиция.

Дверь скрипнула. Старая женщина взглянула на высокого полицейского.

— Вам кого?

— Тодору Гайдову!

— Нету ее, в деревню уехала. Мать у нее захворала. В воскресенье вернется.

Митю Христов помрачнел. Тодора была ему нужна сейчас, немедленно. Он хотел, чтобы она тихо отворила дверь, провела его в комнату, где на него бы пахнуло теплом и запахом ее тела. Этого он сейчас хотел больше всего на свете. Сглотнув горьковатую слюну, он молча пошел прочь.

Теперь он никуда не торопился, вяло переставлял ноги. Неудовлетворенное желание еще сильнее, чем выпитая ракия, туманило мозг, путало мысли. В душе его закипало озлобление.

Улица, где находился участок, так же была тиха и пустынна. Свет горел только в одном окне и оно словно поманило его. Спертый воздух, нагретый дыханием спящих вповалку в коридоре людей, заставил его поморщится. И тут из мрака коридора словно выплыла перед ним обнаженная грудь… И он уже ничего не видел и ничего не хотел видеть, кроме нее…

Дежурный полицейский услужливо указал ему где находится молодуха с ребенком. Немного погодя, светлое пятно фонарика скользнуло по полу, затем по двум составленным вместе стульям. На них спал ребенок. На полу, возле них — Тотка. Митю удовлетворенно улыбнулся и погасил фонарик.

Лицо Тотки белело в полумраке. Митю Христов стал на колени, протянул руки. Тотка вздрогнула и проснулась, охваченная внезапным ужасом. Страшная тяжесть навалилась на нее. Твердая как железо рука зажала не издавший ни звука рот. Она напряглась, но не смогла сбросить с себя эту тяжесть. Рука ее нечаянно ухватилась за ножку стула и рванула ее. Ребенок скатился на пол и заплакал. Плач его резанул сердце Тотки, в глаза ударил ослепительный свет, словно вспыхнувший в ее мозгу и тут же угас. Она уже ничего не чувствовала, ничего не слышала, кроме плача, впивавшегося ей в уши.

*

Рассвет медленно обнажал крыши и улицы города. Тарахтение телеги оборвалось перед участком. Бияз помог жене сойти на мостовую. Постовой полицейский не пропустил ее. Биязиха отошла в сторонку и с замирающим сердцем смотрела сквозь решетчатую ограду на людей во дворе. Бияз опустил голову, подавленный сознанием своего полного бессилия — ну что он может сделать?

Вдруг дверь участка распахнулась Полицейский вывел за руку Тотку, простоволосую, с бледным, ничего не выражающим лицом. Она упиралась, рвалась назад и кричала:

— Плачет, слышите? Плачет! — За ней, прижав к груди ребенка, шла старая Бочвариха. Голодный ребенок жалобно попискивал, потеряв голос от плача. Но Тотке слышался другой плач, завязнувший в ее ушах.

— Плачет, слышите?! Плачет!..

Бочвариха встала перед ней и воскликнула:

— Не плачет! Вот он! — И она показала ребенка невестке, но та даже не взглянула на него. Взгляд ее широко открытых глаз был какой-то застывший, остекленевший.

Биязиха почувствовала, что ей не хватает воздуха, она широко открыла рот, пошатнулась и рухнула ничком на мостовую.

Бияз зажмурился и по его морщинистым щекам потекли слезы. Пусть он провалится сквозь землю в котел с кипящей смолой, только бы не видеть этого, не слышать, не чувствовать ничего! Биязиха трепыхалась раненой птицей, билась головой о каменные плиты тротуара.

— Плачет, помогите, люди!

Голос дочери поднял ее с земли.

— Тотка, Тотка! — она сжала ладонями холодные щеки дочери, стараясь заглянуть ей в глаза.

— Плачет, плачет! — повторяла та, отталкивая мать.

Биязиха удержала ее. Тотка уставилась на нее стеклянным взглядом, и словно вспоминая о чем-то, засмеялась. Мороз пробежал по телу Биязихи.

— Узнала меня? — спросила она, силясь улыбнуться.

Тотка отвела неподвижные глаза. Подошел Бияз, взял Тотку за руку и помог ей влезть в телегу. Тотка легла на сено и тотчас уснула. Лошадка взмахнула хвостом и телега завела свою песню. Биязиха сняла с себя кожух и накрыла спящую дочь. Ребенок плакал на руках у Бочварихи. Она тщетно баюкала его, он продолжал кричать.

— Голодный он, бедняга, — Бияз натянул вожжи, и песня телеги прервалась перед корчмой Байдана. «Тут я познакомился с Владо, — с кислой гримасой подумал Бияз. — Как бы там ни было, а он добрый человек». Бочвариха проворно слезла с телеги. Вскоре, она, сидя за столиком в корчме, кормила ребенка с ложечки простоквашей.

Биязиха не сошла с телеги. Она уже не плакала. Сидела пригорюнившись, смотрела на спокойно спящую Тотку. Насытившись простоквашей ребенок успокоился. Бочвариха взобралась с ним на телегу. Бияз подергал вожжами, телега покатилась. Биязиха всю дорогу не поднимала головы, не сводя глаз с дочери, и только вздрагивала при сильных толчках, опасаясь, что Тотка проснется.

Сумерки настигли их у въезда в село. Кое-где уже в окнах домов горел свет. Тотка проснулась и встала на колени, огляделась по сторонам.

— Плачет… — пробормотала она.

— Да не плачет он, милая, не плачет! — откликнулась с облучка Бочвариха, обернувшись назад.

Тотка снова легла, опустила голову на грядку телеги и, казалось, пересчитывала светящиеся окна. Телега прогрохотала по мосту и лошадка радостно фыркнула. Дед Цоню шел навстречу, постукивая палкой по дороге. Он знал, как и все село, о том, что стряслось с Тоткой, но не решился остановить Бияза и заговорить с ним, молча прошел мимо.

Вдруг Тотка соскочила с телеги.

— Плачет! — крикнула она на всю улицу.

Бияз с женой бросились за ней вдогонку. Старая Бочвариха прижала крепче ребенка к груди и свободной рукой ухватила вожжи, остановив торопящегося в конюшню коня.

Дед Цоню вошел в корчму и, не взглянув на Портного, заказал литр вина.

Немного спустя в корчму ворвался запыхавшийся Трифон Бияз.

— Лампа мне нужна! — крикнул он, где висела калильная лампа, сетчатый колпачок которой излучал ослепительный свет. — Утопилась, верно, Тотка.

— Не трогай. — Портной оттолкнул его.

— Слышь, Иван, дай ему лампу. Беда, ведь у человека, — оказал дед Цоню.

— Нельзя заведению без света, — ответил Портной, отпихивая Бияза, который пытался снять лампу со стены.

Дед Цоню вскочил и схватил Портного за руки.

— Бери ее, Трифон! — крикнул он Биязу. Дед Цоню затолкал Портного за стойку, выбежал за дверь и навалился на нее плечом. Бияз с лампой был уже далеко. Портной отчаянно колотил в дверь, ругался.

— Спалю я тебя, Иван, так и знай! — спокойно говорил в ответ дед Цоню.

Яркий свет лампы рассекал мрак у реки. Бияз и его жена бегали по каменистому берегу, вглядываясь в пенистые водовороты.

Дед Цоню, подпирая плечом дверь корчмы, горестно подумал: «Нет конца человеческим мукам!»

— Жаловаться буду, узнаешь ты, как на чужое посягать! — орал Портной.

— Спалю я тебя, Иван!..

— Утопилась, господи, утопилась! — послышался вопль Биязихи. К корчме подошел Бияз и молча поставил лампу на ступеньку крыльца. Дед Ценю яростно пнул ее ногой и снял шапку.

*

Тотка бежала по шоссе к городу. Откуда только у нее брались силы! Ночная тьма не пугала ее. Перевалив через холм, она увидела перед собой внизу огни города и содрогнулась от ужаса.

— Жгут его! — закричала она и снова устремилась к городу, навстречу его огням… У ворот участка она остановилась.

— Сыночек мой… — задыхаясь, бормотала она, ломая руки. — Плачет, слышите, люди? Плачет!

Полицейский не торопясь подошел к ней. Она инстинктивно отступила и ударилась спиной о фонарный столб, обернулась и обхватила его руками, подняла голову.

— Наверху, там он, горит, горит! — воскликнула она, глядя на лампу фонаря.

Полицейский оторвал ее руки от столба и толкнул ее в спину. Сделав несколько шагов Тотка споткнулась и упала. Увидела рядом камень, взяла его и поднялась, словно собираясь броситься на полицейского, но вдруг замерла, радостно улыбнулась. Нежно поглаживая холодный камень и, прижимая его к груди, она пошла медленно вниз по крутой улице.

*

Рваный полумрак притаился под забором и стрехами домов. Воздух был пропитан сыростью. Дворы и сады пробуждались от сна.

Бабушка Сыбка не постучавшись вошла в кухню.

— Доброе утро, Трифон… жена дома?

— Дома. — Он кивнул на дверь в комнату и вышел. «Кто их знает, что они еще выдумали». Еще вчера стало известно, что Тотка в городе. Кто-то встретил ее на шоссе.

— Святой воды принесла. Вчерась я уговорила попа, молебен отслужить. С перепугу это у ней, пройдет… И с другими такое бывало, да святая вода помогла…

В сухих глазах Биязихи засветилась надежда.

— Пошлю за ней Трифона в город… — сказала она, направляясь к двери.

— Погоди, не надо его посылать, — остановила ее старуха. — Не приведет он Тотку. Она все туда будет рваться, где беда с ней стряслась. Так что лучше мы с тобой сходим, святой водой окропим, может, она в разум придет…

— Ладно, бабушка Сыбка, — охотно согласилась Биязиха и принялась собираться в дорогу.

— Я знала, что ты не откажешься. А то нынче такой народ пошел, никого не признает. А людям следует помнить, что гордыня неугодна богу…

— Пойдем, что ли.

— Пойдем. Раньше выйдем, раньше воротимся… Дай боже, полегчало бы ей…

Дорогой Биязиха все оглядывалась и прислушивалась, не идет ли попутная машина, которая бы подвезла их в город.

*

Бияз не пошел проводить женщин, но и не отговаривал их отказаться от этой затеи. Он не верил в силу «святой воды», но и не хотел признаться себе, что потерял всякую надежду на то, что Тотка оправится. Он ходил по двору, не зная чем бы ему заняться, чтобы отвлечься от тягостных мыслей.

— Пошла прочь! — прикрикнул он на буйволицу, топтавшуюся у колодца.

— Да ты что, оглохла? — заорал он и, схватив деревянную лопату, стал бить куда ни попало. Буйволица заметалась, ткнулась в запертые ворота и замычала, словно прося помощи. Лопата сломалась и Бияз еще больше разгневался. Сынишка его встал на пороге, придерживая, спадающие штаны, он только что проснулся.

— Пошел в дом, простынешь! — крикнул ему Бияз.

Солнце уже поднялось над Крутой-Стеной, заливая двор своими лучами. Бияз бросил обломок лопаты и тяжело вздохнул.

*

Биязиха и бабушка Сыбка нашли Тотку в подворотне дома напротив участка. Она сидела расчесывая пальцами волосы, еще больше взлохмачивая их.

— Тут, верно, и ночевала, горемычная, — промолвила Биязиха, качая головой.

— Тс-с! — Тотка мрачно взглянула на мать и нагнулась к завернутому в бумагу булыжнику.

— Ох, господи, совсем рехнулась! — всхлипнула Биязиха и села рядом на ступеньку лестницы. Тотка, лаская камень, что-то шептала ему. Сыбка достала пузырек со святой водой и покропила Тотке голову. Та испуганно вскинулась, глядя на старуху безумными глазами. Старуха покропила еще раз. Тотка поморщила лоб, будто пытаясь что-то вспомнить.

— Что, опамятовалась? — радостно встрепенулась Биязиха. Тотка вдруг схватила булыжник, прижала его к груди и пошла по улице.

Бабушка Сыбка беспомощно развела руками.

— А ежели дать ей испить свяченой воды, а? — спросила ее Биязиха и, не дожидаясь ответа, поспешила вслед за дочерью, которую уже почти потеряла из вида в толпе прохожих. За ней застучала клюкой и бабка Сыбка.

Тотка шла, покачивая на руках булыжник, сердито оглядывала прохожих, которые нечаянно толкали ее. Женщины догнали Тотку и неотступно следовали за ней.

— Поведем ее в село, чтобы была на глазах, — сказала Биязиха.

— Не пойдет. Обратно сюда прибежит. Тут с ней беда стряслась, тут, может, и опомнится.

— Дай, боже!

Тотка дошла до моста и здесь остановилась. Огляделась по сторонам и, приблизилась к статуе раба, разрывающего цепи. Положила булыжник на постамент и принялась заново заворачивать его в бумагу.

— Ну как мне ее одну-то оставить! — всхлипывая, промолвила Биязиха.

Бабушка Сыбка со смиренным видом перекрестилась.

— Позаботится о ней господь!

*

Митю Христову сообщили, что на него наложено взыскание и его переводят на службу в село. Впервые участок показался ему каким-то чужим. Он вышел и долго бродил по освещенным улицам города. Почувствовав усталость, он сел на скамью и задумался, опустив голову.

«Помешалась Тотка. Неужто я хотел этого… Откуда я знал, что так выйдет…»

Посидев немного, Митю Христов пошел дальше.

За забором позади церкви, на куче угля стоял маленький мальчик, озираясь по сторонам. Рядом на земле сидел на подогнутых ногах пожилой мужчина, торопливо запихивая в мешок куски угля. Митю Христов притаился за забором, наблюдая за ворами. Он не спешил. Ему было приятно стоять так в засаде, сознавая, что он может в любой момент захватить воров врасплох. Наконец мужчина поднялся, опираясь на костыль. «Одноногий», — узнал его Митю Христов, он уже встречался с ним. Мальчик спустился с кучи, чтобы пособить ему взвалить мешок на спину. Митю Христов вышел из засады. Калека, услышав его шаги, испуганно оглянулся и уронил мешок.

— Меня зовут Рангуз, — сказал одноногий, когда Митю приблизился.

— Арестуйте меня, бейте, только не штрафуйте, господин полицейский!

— Иди, иди! — сердито ответил Митю Христов досадуя, что удовольствие уже кончилось, и повел обоих в участок.

Постовой в воротах шутливо вытянулся и щелкнул каблуками.

— А ты без дела не сидишь, — заметил он Христову.

— Гулял себе, а тут они и подвернулись.

— Старайся, может, и снимут взыскание.

Митю Христов нахмурился, остро глянул на постового и процедил сквозь зубы:

— А я и не старался. Делаю то, что мне приятно.

— Начальник идет! — шепнул дежурный.

Митю Христов стал смирно.

— Когда едете? — приветливо опросил его Буцев.

— Завтра, господин начальник.

— Можете побыть в городе до воскресенья.

— Покорно благодарю, господин начальник, но делать мне здесь нечего.

— Ну, желаю вам успеха, — пожал ему руку Буцев.

*

Ночь опустилась на долину. Вспыхивали один за другим огоньки в селах. Покрытые снегом вершины тянулись к звездному небу, словно спасаясь от мрака. Между деревьями полз туман, застилая огоньки.

Артельщик раздал ужин — по черпаку болтушки. Партизаны быстро покончили с ней и снова улеглись на хворосте. Спустя некоторое время в ложбинке прозвучал короткий свист — сигнал. Все подняли головы — кто это идет? Из-за деревьев вышел Владо. На его светлом добродушном лице сияла улыбка.

— Вам воз приветов! — воскликнул он и взмахнул руками, показывая какой огромный воз. Партизаны заулыбались. Владо подсел к угасающему костру, грея руки. — Ах, какие там внизу ребята, — рассказывал он, — просто любо-дорого поглядеть. Чудо-ребята! Только свистни — придут. И о событиях в мире знают, о победах Красной Армии так говорят, будто с фронта сами вернулись. И не боятся. Можно сказать, что они и есть хозяева села…

— Здорово земляк! — услышал он знакомый голос и поднял голову.

Мишо Бочваров подсел к нему и тоже протянул руки к огню. Выражение лица его было какое-то странное. Глаза смотрели тревожно. Немного помолчав, он спросил:

— Как там, внизу?

— Все как надо. Славный народ. За партию, за наше дело готовы хоть в огонь.

Мишо глубоко вздохнул и отвернулся.

— Да, я слышал, что ты говорил, — сказал он и подумал: «Зачем ты притворяешься, будто не понимаешь, о чем я тебя спрашиваю».

— Ты хоть поел вволю?

— А как же!

— Досыта?

— Досыта.

— Счастливый ты… А я… С той поры как в отряде ни разу не поел досыта.

— Так уж вышло — зима ведь. Как придет весна, совсем другое дело будет, — стал успокаивать его Владо Камберов.

Глаза Мишо медленно гасли под насупленными бровями. Он расшевелил угли в костре и с виноватой кривой усмешкой сказал:

— Ты, верно, хлебца прихватил с собой. Дай хоть корочку.

— Ничего я не прихватил. Нету у меня хлеба, — удивленно сказал Владо.

— Нету? Ну, хоть что-нибудь… Ну хоть горсточку кукурузы.

Владо рассердился.

— Да неужто я бы утаил, неужто бы не дал…

— Эх, вот уже три месяца, как не доводилось поесть досыта…

— Товарищи, все сюда, — крикнул партийный пропагандист, и оба партизана молча отошли от гаснущего костра.

Мишо подпер голову руками и стал слушать.

Он слушал, но слова песни как-то не доходили до него, потому что в мыслях он был далеко отсюда.

…В очаге булькает котелок с бобами. Тотка ставит на середину кухни низенький круглый трехногий столик и зовет его:

— Мишо…

— Сейчас, — отвечает он и вздрагивает от звука собственного голоса.

— Ты что, заснул что-ли? — сидящий рядом Стоял Влаев подталкивает его локтем.

Мишо встряхивает головой, но дремота с новой силой нападает на него.

…Над миской с похлебкой вьется парок. Мишо берет деревянную ложку и торопливо ест.

«Гляди не обожгись!» — говорит его мать.

Вдруг все исчезает, а на снегу появляется богатая трапеза. Кто-то подает ему круглый противень со слоеным пирогом — баницей, он отрезает ножом большие куски и жует, жует…

Тотка тычет его в бок и шепчет:

«Ты что, ведь у нас гости! Сам всю баницу хочешь съесть?»

«И шут забыл, кто он такой, в свою влюбился королеву…»^[16] — Непривычно громкий голос Владо оторвал его от еды. Рот Мишо наполнился слюной, и он шумно сплюнул.

— Тс-с! — зашикали на него товарищи.

Над разлившимся по земле черным морем ночи мерцают звезды. Снизу им вторят поредевшие огоньки сел. Холодный ветер принес с вершин снежную пыль, осыпал ею партизан и помчался в долину.

*

Мишо, с затуманенной головой, шел по протоптанной в снегу дорожке к роднику. Хотел сполоснуть лицо, чтобы освежиться. Голод, по-видимому, повлиял на зрение. Погода как будто ясная, а видится ему все в легком тумане.

Холодная вода обожгла лицо, в голове сразу прояснилось. Низко пригнувшись, Мишо плескал горстями на лоб, фыркал.

Сзади послышались шаги. Мишо обернулся и увидел дядю Стояна. Одутловатое лицо, морщины паутиной лежат вокруг глаз. Зрачки мутные. Тяжелое дыхание со свистом вырывается из его груди.

— О чем это ты вчера так размечтался? — спросил Стоян Влаев.

— Да так, — Мишо улыбнулся, вспомнив, о чем он думал.

— Нынче видел я во сне свой двор, — тихо сказал Стоян Влаев. — Снегу навалило — крышу продавит, а буйволица без попоны мотается по двору и ревет, и некому ее в хлев загнать.

— Твоя Иванка — добрая хозяйка, непорядка не допустит.

— Это так. Да все-таки иное дело, когда мужик в доме.

— Моей хуже приходится. Очень она жалостливая, — Мишо сразу погрустнел.

— Это верно, чувствительным людям труднее, да Бияз не оставит ее, — сказал Стоян. Однако мысли его занимало другое. — Худо мне что-то, Мишо. Все слабею. Дошел до сюда и выдохся. И когда лежу — не легче.

— Скажи командиру.

Стоян Влаев вымученно улыбнулся.

— Наши-то командиры не то что казарменные. Ты недавно служил в армии, знаешь. «Сапог у меня порвался, господин фельдфебель!» — «Ступай к интенданту!» Тот выдаст новую пару — и порядок. А здесь чего? Командира зря беспокоить. Ему и без меня нелегко. Ведь на нем больше груза лежит за право идти впереди.

— Все же он может что-нибудь придумать, — не сдавался Мишо Бочваров.

— Что? В больницу, что-ли, меня отправит или знаменитым докторам покажет? Ведь и у него, как и у нас, только одна душа, да и на ту сколько взвалено. Знаю, что он готов ее за нас отдать, да разве это мне поможет? Я, еще до ухода в лес, обдумал все и приготовился ко всему. Покуда могу, останусь в строю… Тебе ведь приходилось видеть сосну — на голом камне растет, дивишься, чем жива!.. Так и я… Я вот еще таким был, когда нашу идею воспринял. Что же мне теперь, в конце жизни сдаться?

— И я не представлял себе, что так трудно будет.

— Да, перевернуть мир, жизнь переделать, это не легко…

Глаза его блеснули, он оживился.

— Вот именно, что не легко, в том и красота нашей жизни… Думаешь, я себя обманываю, дескать, дожив до победы, заживу лучше, чем жил доселе? Нет, я не дитя, чтоб себя этим тешить… Правда, верю в нашу победу, мечтаю до нее дожить. А там и смерть готов с радостью принять, лишь бы вражеской была пуля… А ежели уцелею, — грустно продолжал Стоян Влаев, — придется тогда по больницам таскаться… А этого я не хочу… Тошно становится, как подумаю об этом… Позавчера в перестрелке я нарочно лоб подставлял под пулю. Да вот, не повезло… А силы у меня с каждым днем уходят… Продержаться бы до сражения — вот чего я хочу…

Протяжный тревожный сигнал прервал Стояна. Он, кряхтя, поднялся, пошел на базу. Сняв с плеча винтовку, Мишо последовал за ним.

Отряд занимал позицию. Партизаны рассыпались цепью, залегли в снегу, напряженно всматриваясь туда, откуда только что донесся тревожный свист. Дозорные присоединились к отряду.

Прошло несколько минут томительного ожидания и вдруг в цепи грянул выстрел. Кто-то не выдержал.

— Отставить! — раздался строгий голос командира. — Без приказа не стрелять!

Среди деревьев показалась цепь прочесывающих лес солдат. «Вот и мой черед пришел!». — подумал Стоян Влаев.

— Огонь! — крикнул Георгий и дал очередь из автомата. Лес под бледной синевой зимнего неба огласился грохотом выстрелов.

— Пришел и мой черед! — воскликнул Стоян Влаев, поднимаясь во весь рост. Он пробежал несколько шагов и рухнул в снег. Партизаны перебежками продвинулись вперед. Солдат, обнаруживших отряд, было мало, и они откатились в долину за подкреплением. Партизаны, радуясь успеху, прекратили стрельбу и вернулись на стоянку.

Мишо склонился над земляком. Стоян Влаев, едва шевеля белыми губами, промолвил с сожалением:

— Опять обошла меня пуля…

Он уже не мог подняться. Четверо партизан положили его на кусок брезента и понесли в хвосте вереницы, медленно ползущей по заснеженным склонам Балкан.

После полудня небо помрачнело. С соседних вершин сорвался ветер и вскоре клубы снежной пыли заволокли растянувшийся цепочкой отряд.

Но лес, в котором спешили укрыться партизаны, был уже близко. Сквозь метели уже слышался треск гнувшихся сучьев. Добравшись до леса остановились немного передохнуть. Садились прямо в снег, жадно глотая холодный воздух.

Георгий Ваклинов топтался в снегу. Он опасался, что если сядет, то уже не сможет подняться и только оперся спиной о ствол дерева. Стоял, борясь с одолевавшей его дремотой.

— Товарищ командир, нас догнали! — услышал он и тут же, как бы в подтверждение возгласу дозорного, застрекотал пулемет.

Партизаны, укрываясь за толстыми стволами буков, открыли беспорядочную пальбу. Георгий Ваклинов, перебегая от дерева к дереву, приказывал бойцам залечь.

— Не тратить зря патронов! — кричал он. — Стрелять только прицельно!

Стоян Влаев лежал прислушиваясь к выстрелам, собирался с силами, чтобы подняться навстречу пулям. Ему было все равно, убьют его или нет, унесут ли его товарищи или оставят тут.

Пули щелкали по ветвям, стряхивая снег.

— Свалил я его! Свалил! — закричал вдруг в дикой ярости Мишо Бочваров. Партизаны, не переставая стрелять, бросились вперед. Противник отошел на соседний склон и залег там. Редкие выстрелы с обеих сторон как бы поддерживали связь между солдатами и партизанами. Казалось, что те и другие хотят показать, что остаются на месте.

— Болгарские солдаты! — сложив рупором руки, закричал политрук. — Не стреляйте в своих братьев — верных сынов народа! Наша борьба — борьба за национальную независимость, за спасение Родины от фашистского ига! — Он помолчал немного, переводя дыхание, и продолжал: — Неужели вы хотите стать братоубийцами, пролить кровь тех, которые поднялись с оружием в руках защищать честь болгарского народа?..

Над лесом спускались ранние зимние сумерки.

Под прикрытием одного отделения отряд начал отход. Передние вышли на гребень и остановились — слишком крутым был представший перед ними склон.

— Смелей! — воскликнул Георгий Ваклинов и шагнул вперед. Снег осыпался у него под ногами и он на спине поехал вниз. Партизаны последовали его примеру. Небо нависло крышей над ущельем, и а дне которого пенился бурный поток. Георгий Ваклинов стоял на укрытой от ветра площадке, поджидая пока вое соберутся внизу.

Брезент, на котором партизаны несли Стояна Влаева, вырвался у них из рук, и он покатился вниз, увлекая за собой кучу снега. Георгий молча вздохнул и ничего не сказал, словно не видел этого.

— Товарищи! — обратился он к партизанам. — Ночь, как всегда, приютила нас. Но к утру нам могут отрезать дорогу в горы. У нас остается одна только возможность — этой же ночью спуститься на равнину и укрыться где-нибудь в лесу. Знаю, что тяжело, но другого выхода не вижу. Если можете что иное предложить — говорите…

— Идем, товарищ командир!

— Артельщика! — позвал Ваклинов.

Перед ним встал Горан.

— Сколько у нас продуктов?

— Муки всего…

— Громче, громче, чтобы все слышали! — перебил его командир.

— Килограммов пятьдесят муки, малость кукурузы и два каравая, что взяли в усадьбе, товарищ командир.

— Пятьдесят килограммов муки, малость кукурузы и два каравая, — повторил командир. Он хотел, чтобы все поняли как будет трудно, так трудно, как еще никогда не было.

— Раздай хлеб сейчас.

Горан разрезал оба каравая на восемьдесят кусков. Подходя по очереди, партизаны подставляли ладонь и тут же бережно отправляли в рот маленький кусочек хлеба и долго прожевывали, словно стараясь извлечь из него и то, чего в нем не было.

Артельщик подал Стояну Влаеву его долю. Тот только застонал. Тогда Горан поднес ломтик хлеба к его губам. Стоян Влаев мотнул головой, и ломтик упал в снег. Горан с жадностью взглянул на него, но не поднял.

Георгий Ваклинов смотрел некоторое время на пенистые гривы потока, словно любуясь им, а затем вошел в него и зашагал по воде.

— За мной! Чтобы никаких следов на берегу! — приказал он, и пошел по течению.

Перевалило за полночь. После трудного подъема, продолжавшего в течение нескольких часов, отряд добрался до гребня горы. Ветер рассеял тучи, и на синем небе заблестели звезды. Георгий Ваклинов окинул взглядом темнеющие лесистые склоны, спящие во мраке села и, словно сожалея о том, что делает, скомандовал:

— Привал!

Партизаны повалились на снег. Георгий отломил веточку и кольнул себя в лоб, но это не помогло. Тяжелые веки надвинулись на глаза. Прошло несколько блаженных минут. Казалось, земля разверзлась и овеяла его чарующим теплом. Как найти силы, чтобы выбраться из этого тепла и кинуться в холод белой зимней ночи? У него в голове шевелились какие-то мысли, но он не мог овладеть ими и только ощущал тепло.

Ребенком он очень любил спать на свежем сене. На него сейчас пахнуло запахом клевера и все тело охватила блаженная истома.

Вдруг загрохотали барабаны. Затем показались солдаты и полицейские. Они окружили отряд. Пули посыпались как град… Георгий Ваклинов вскочил на ноги. Глаза его сверкнули мрачной решимостью.

— Вста-ать! — крикнул он.

Отряд шел по гребню Крутой-Стены, который полого спускался к равнине. «Там снег уже стаял, мы свяжемся с партийными и молодежными организациями и, опираясь на них, осуществим ряд диверсий. Скорей бы прошла эта суровая зима», — подумал Георгий.

— Товарищ командир, товарищ командир… — услышал он и замедлил шаги. «Что еще стряслось?»

— Товарищ командир, — сказал партизан, догнав его, — Стоян Влаев не дышит.

Как же он забыл о нем! Георгий потер рукой лоб и дал знак остановиться. Партизаны как снопы повалились на землю.

Георгий, тяжело шагая, прошел мимо них. На куске брезента лежал, обратив лицо к небу Стоян Влаев. «Вот он уже избавился от усталости», — мелькнуло в голове у Георгия. Он задумался. Что делать с трупом? Нет времени рыть могилу, да разве выроешь ее в мерзлой земле. Оставить так нельзя. Найдут, отрубят голову, чтоб награду получить. Подошел Мишо Бочваров и разжал руку мертвеца, сжимавшую винтовку.

— Он все тосковал, по семье, по нашему селу, — сказал Мишо.

— А где ваше село? — машинально спросил Георгий, напряженно думая о другом.

— А вот там, под нами, — ответил Мишо указывая рукой вниз. Потом он поднял винтовку Стояна и ушел. Георгий напряженно размышляя, даже не взглянул туда, куда показал Мишо. Что делать со Стояном Влаевым? Пока тот был жив, дело было ясное — нести его, и все. А теперь?

«Случается, что будучи не в силах унести раненого, товарищи добивают его. А тут, как быть?» — спрашивал себя Георгий. Голову его словно стянуло железными обручами, на лбу выступила испарина.

— Вот что сделаем… — облегченно вздохнул Георгий и отошел. Подозвал двоих партизан и отдал им какое-то распоряжение…

Мишо Бочваров молча вдыхал родной воздух. Георгий Ваклинов подсел к нему.

— На село смотришь?

— Темно еще, а я вижу его как днем, — ответил Мишо.

— Не дожил до победы наш Стоян.

— Он так мечтал умереть в бою!..

— Смотри, огонек вспыхнул, как тюльпан во тьме. Скоро рассвет, — сказал со вздохом Георгий и повернулся в ту сторону, где лежало тело Стояна Влаева. Там что-то делали двое партизан.

Помолчав немного, Георгий сказал:

— Невзгоды ныне — что влага для посевов; чем больше накопится, тем лучше, чем горше нам сейчас, тем радостнее будет всем, кто придет вслед за нами…

Мишо посмотрел на него вопросительно: не к нему ли это относилось?

Двое партизан прошли мимо. Один из них что-то держал в вытянутых руках.

— Что это такое? — спросил Мишо и глаза его округлились.

Георгий даже не взглянул на партизан.

— Это голова Стояна Влаева, — спокойно оказал он.

На скулах Мишо заиграли желваки, в груди словно что-то оборвалось.

— Уйдем отсюда! — сказал он, поднимаясь.

— Погоди! — Георгий удержал его. — Я тебе еще не сказал всего. Тверже надо быть, Мишо… Нам еще не то предстоит…

Мишо озираясь смотрел то на родное село внизу, то в ту сторону, где лежал обезглавленный труп Стояна Влаева.

— Тяжел наш путь, но мы должны идти по нему до победы.

Мысли путались в голове Мишо.

— Но мы говорили о другом, — продолжал Георгий, — о другом говорили, — повторил он. Он вгляделся в бледное лицо Мишо и подумал о том, что щадить человека — тоже не всегда хорошо. Пожалел, что время, щадить человека еще не настало. Настанет оно после победы.

— Твоя жена месяц тому назад…

— Что с ней? — подался Мишо к командиру.

— Сошла с ума.

— Ты окажи прямо: убили ее!

— Только душу убили.

Приходится сказать, все что известно.

— Полицейский какой-то, родом из вашего села, изнасиловал ее.

Мишо поник головой.

— Я не хотел говорить тебе об этом, — продолжал Георгий не глядя на него, — потому что далеко мы были от этих мест. Сейчас ты, как говорится, у порога дома, пора все тебе сказать. Мы или закалимся, как сталь,или согнемся. Другого выбора у нас нет.

— А ребенок? — спросил Мишо, широко раскрыв глаза.

— Еще один огонек загорелся, — тихо произнес Георгий Ваклинов и встал. — Вставай! — раздался его голос над головами спящих партизан.

Вереница партизан снова растянулась по каменистому голому гребню.

С сизого неба серебряными струями пролилось утро. Отряд стал на привал. Партизаны, выделенные в дозор, разошлись по своим местам.

— Раздай кукурузу! — распорядился Георгий.

Горан развязал сухарную торбу, отсыпал всем по пригоршне кукурузного зерна. Они показались голодным партизанам слаще всякого лакомства. Жалели только, что слишком мало, чтобы насытиться. Те, кто уже съел свою порцию с завистью глядели на товарищей.

Солнце озарило белые горные кряжи. Потеплело. В лесу словно повеяло весной.

Прозвучал тихий свист дозорного. Партизаны сжали в руках винтовки, тревожно вслушиваясь в голоса, доносившиеся с дороги. Одни голоса глохли, их сменяли другие. Так, с перерывами, продолжалось весь день.

*

Рано на рассвете Иванка, жена Стояна, проводила двоих партизан, принесших ей страшную весть. Все было кончено. Не о ком больше тревожиться. В узкую улицу вливался светлый поток утра. Дома и деревья последними освобождались от мрака. Иванка затворила калитку и шаги ее глухо прозвучали по мощенному булыжником двору. Сколько она воевала со Стояном, все надеялась, что удастся заставить его сойти с той дороги, по которой он шел, что они наконец заживут с ним как все люди. А теперь его нет, нет и этой надежды. Ноги у нее подкосились, грудь сдавило. Она опустилась на закопченный фундамент дома, охватила голову руками и тихо запричитала:

— Что хорошего ты видел в жизни, Стоян? Все о будущем мечтал, им одним и жил. О себе не думал. Недоедал, недосыпал. Душу людям готов был отдать, а они хулили тебя… А теперь тебя нет, никогда тебя не будет! Боже, боже!.. Стоян, Стоян! А я сама чем тебя порадовала? Все только пеняла тебе. И словом добрым не встречала. Разве я тебя спросила когда, не голоден ли, не томит ли тебя жажда? Под одной крышей как чужие жили. И на ласку скупилась, а теперь и приласкать, приголубить мне некого. Остались мне только воспоминания приятные, да и тех у меня нет…

С улицы донесся барабанный бой, Иванка вздрогнула. Подняла голову, утерла слезы. О чем сообщит общинный глашатай? Может быть, всему селу объявит, что нет больше Стояна Влаева? Пусть объявит. Сама вместе с глашатаем пройдет по селу и всем скажет, что Стояна Влаева нет в живых.

— Приказано всем явиться к общинному правлению.. Кто не явится будет строго наказан! — прокричал глашатай.

— Это что-то другое будет, — подумала Иванка.

Вскоре по улице потянулись мужчины, женщины, старики, дети. Иванка не думала идти и вошла в дом. Ребенок встревоженный скрипом двери заворочался, но не проснулся. Иванка села у него в ногах.

Дверь скрипнула снова и распахнулась. На пороге встал полицейский.

— Ты что, не слышала? Почему не идешь на площадь? Специального приглашения ждешь?

— Тише ты, ребенка разбудишь. Уйди отсюда.

— А ну, вставай. Пойдем.

Иванка подошла к нему вплотную.

Полицейский подошел к Иванке и взял ее за плечо.

Она вскочила, оттолкнула полицейского и, схватив табуретку, угрожающе занесла ее над головой. Полицейский выхватил пистолет. Руки Иванки ослабели, она медленно опустила табуретку на пол. Наскоро одела проснувшегося ребенка и, не оборачиваясь, пошла впереди полицейского.

Перед общинным правлением собралось все село. По шоссе проносились грузовики и мотоциклы, они петляли по узким деревенским улицам. Было видно, как полицейские и солдаты занимают подходы к лесам Моминки. Крестьяне, волнуемые неизвестностью, даже не роптали, что их согнали как скот на бойню.

На балкон правления вышел Митю Христов и, словно наслаждаясь устремленными на него взорами, долго стоял молча, глядя в даль. Одинокий выстрел всколыхнул тревожную тишину, и Митю заговорил:

— Мужчины мобилизованы. Под моей командой будут участвовать в облаве, помогать полиции и войскам. Поставлю вам на руку печать. Тот, кого задержат без печати, будет арестован как партизан. — Он посмотрел на небо и громко добавил: — Стройся!

Пока мужчины строились, Митю Христов спустился вниз. Он пошел вдоль шеренги, ставя на покорно подставляемые ладони печать общины. За ним рассыльный нес коробку с черной подушечкой.

Ангел Христов, который стоял вытянувшись по-солдатски, неизвестно почему вдруг вспомнил о случае с парнем из Македонии. Он робко окинул взглядом лица односельчан, и нахмурился при неприятном воспоминании.

С лесистых склонов посыпались как град выстрелы. Начиналось сражение. Солнце припекало.

*

Наступивший день согрел вершины. Выпавший ночью снег начал подтаивать. Глухая тревога долго не давала Георгию Ваклинову заснуть. Ему все казалось, что он что-то упустил, но что именно — он не мог сообразить усталым умом.

Проснулся на рассвете, но не спешил встать. Лежал, вдыхая еще холодный аромат ранней весны, разглядывая почки на ветках молодых дубков. Мимо прошли двое партизан. Это сменялись дозорные. Шум шагов словно ободрил Георгия. Он быстро встал. То, что произошло ночью все не шло у него из головы. Он старался не думать о случившемся, но не мог.

Солнце взошло. С неба повеяло душистой свежестью. Георгий Ваклинов осмотрелся вокруг и его всегда плотно сжатые губы дрогнули в сдержанной улыбке.

Земля разъедала снег снизу, и он уже растаял под стволами деревьев. Георгию показалось, что он, наконец, увидел то, что давно хотел увидеть, и на мгновенье его охватило ощущение покоя.

Ветки зашевелились и тихие шаги заставили Ваклинова обернуться.

— Товарищ командир, — торопливо заговорил дозорный, — идемте, посмотрите сами…

По всем дорогам и тропинкам, ведущим из села, и напрямик через пашни, шли густые колонны солдат и полиции. Вслед за пехотными частями тянулись артиллерийские упряжки. Справа солдаты переправлялись через реку, а слева — медленно развертываясь, солдатские цепи охватывали оголенную кручу. Георгий сжал зубы.

Это неторопливое, расчетливое движение воинских частей подействовало на него угнетающим образом.

Немного спустя партизаны тревожно столпились вокруг него.

— Вот видите там… И здесь… — он спокойно указывал им на противника, чтобы они сами все поняли и взвесили.

Отряду оставалось только одно — принять бой, продержаться до темноты и вырваться из окружения.

Решение было принято. Спокойствие вернулось к Георгию Ваклинову. Он опустился на землю, словно для того, чтобы собраться с силами для предстоящего напряженного дня. Встретив вопросительные взгляды партизан, коротко приказал:

— Наверх!

Партизаны потянулись к вершине.

Немного погодя Георгий встал и пошел вслед за товарищами. Он не спешил, понимая, что и дорога через вершину перерезана и что придется где-то здесь принять бой. Немного выше или немного ниже — какая разница!

Партизаны вышли на прогалину. Впереди рванули воздух разрывы мин.

— Рассыпаться цепью! — с запозданием распорядился Георгий Ваклинов. Но партизаны уже успели залечь, укрываясь за камнями. Разорвалось еще несколько мин.

— Наверх! — снова приказал Георгий Ваклинов.

— И скалы заняты, товарищ командир, — крикнул Мишо.

Георгий поднял глаза и увидел то, что ожидал. За скалами, на вершине виднелись вооруженные люди.

— Наверх! — повторил он приказ.

Он решил занять позицию у подножья скал. Тогда их не смогут обстреливать сверху. Вот только сумеют ли бойцы продержаться до темноты? Он посмотрел на солнце — было еще рано — и вздохнул.

Казалось, скалы обрушили на отряд грохот выстрелов.

Воинские части, двигавшиеся со стороны села тоже начали их обстреливать. Партизаны укрылись вплотную у скал. Они залегли за камнями, и позиция их приобрела форму подковы. Снизу к ней подбиралась густая цепь полицейских и солдат. Эхо выстрелов перекатывалось по скалам. Цепь наступающих бросилась в атаку, но частая стрельба партизан прижала ее к земле. Завязалась перестрелка. Немного спустя появились два самолета, и, покружив над горой, ракетами указали на расположение партизан. За ними появилось еще несколько самолетов и зловещий треск пулеметов заглушил рокот моторов… Одни партизаны съежились под скалой, другие перевернулись на спину и стали стрелять по самолетам. Нападающие сделали третью попытку атаковать. Несколько мин разорвалось на правом фланге, взметая землю и снег.

Мишо Бочваров, лежащий близ зарослей кустарника, приподнялся, поглядел туда, где разорвались мины. Там трещали выстрелы. Значит, товарищи уцелели, но он не решился присоединиться к ним. Мишо стало страшно, что он здесь один.

— В отделение Страхила! — услышал он команду Георгия.

Мишо пополз, товарищи были в десятке шагов от него, но пули защелкали перед ним, и он залег в неглубокую яму.

С тех пор как он узнал о случившемся с его женой, он невольно стал осторожным. Смутное чувство, что ему предстоит совершить нечто важное, заставляло его беречься. Он держал палец на спуске, шарил взглядом по кустам впереди, высматривая что-то. Он чувствовал, что как только увидит это «что-то» страх его сразу исчезнет Он лежал и ждал, вздрагивая от свиста пуль над головой. Спустя некоторое время стрельба прекратилась. Стало тихо…

Впереди под чьими-то шагами захрустел валежник. Мишо затаил дыхание, напряженно вглядываясь в кусты и так плотно прижавшись к земле, что ему казалось будто он расплющился.

Ветки раздвинулись, и он увидел прямо перед собой Ангела Христова, позади которого показались каски солдат.

Мишо растерянно поглядел на односельчанина и не решился нажать на спуск.

Ангел Христов наклонился, и взгляды их встретились. Прошло какое-то страшное мгновение. Ангел Христов отвернулся.

— Нету тут никого! — крикнул он солдатам и пошел к ним.

— Когда я служил в солдатах, — громко заговорил он, — вот в таком же лесу я поймал македонского партизана. А когда воротился домой в отпуск, понял, что нехорошо сделал. И тут, у родного села, коли и самого лютого своего врага встречу — пройду мимо, не трону его…

Шаги солдат затихли на склоне и Мишо Бочваров перебежал к товарищам, укрываясь за скалами.

Солнце медленно, томительно медленно проходило свой путь по небосклону. Со стороны утесов на западе подползала синеватая вечерняя тень.

Крестьян вскоре отпустили. Митю Христов, остановившись под старым орехом, смотрел им вслед, пока они не скрылись из вида. Затем присоединился к полицейским, стоявшим в маленькой ложбинке. Сюда только что приволокли двух раненых партизан.

— За скалой наверху еще есть! — крикнул младший унтер-офицер.

Лежащие на земле раненые партизаны глухо стонали.

Пришел приказ продвинуться к скале. Полицейские, хватаясь за кусты, полезли наверх. Иван Венков отстал, растерянно потоптался и подошел к партизанам.

— Нельзя их одних оставить… — сказал он и стал пинать ногами раненых, поглядывая на выбиравшихся из ложбины полицейских. Митю Христов оглянулся. Иван Венков встретив его взгляд, стал пинать раненых еще усерднее. Послышались выстрелы. «Трус…» — подумал Митю Христов и пополз к одинокой скале. Свистнувшая над головой пуля заставила его приникнуть к земле.

— Быстрей окружай! — раздался голос начальника группы. Полицейские перебегали, прячась за камнями, обходя с флангов скалу. Митю Христов увидел, что под ней что-то шевельнулось, тщательно прицелился. Пуля ударила в камень, выбив фонтанчик осколков. Митю улыбнулся. «Ничего, опять покажется!» И, дослав патрон в ствол, стал ждать. Ему стало весело. Полицейские по обе стороны открыли огонь по скале, и Митю подполз поближе к ней. Снял с ремня гранату и бросил ее. Она ударилась о камень, покатилась по склону и только тогда взорвалась. Полицейские подняли головы и сердито поглядели на Митю, а он до того удивился, что чуть не убил себя своей же гранатой, что даже не испугался.

Из-за скалы высунулся партизан, словно насмехаясь над ним. Митю Христов выстрелил и увидел, как партизан повалился на бок.

— Подстрелил, — со смехом закричали полицейские.

Митю встал.

— Молодец, молодец! — сказал кто-то позади него. Не успел он оглянуться, как что-то ударило его по ноге. Он упал, задохнулся от пронзившей его боли, муть заволокла глаза.

— Умираю! — простонал он.

Некоторое время он лежал неподвижно. Наконец в глазах прояснилось. Он поднял голову. Полицейские куда-то исчезли.

— Помогите! — крикнул он. — Кровью истекаю!

— Ползи сюда! — ответил кто-то из ложбинки.

— Умираю! — снова закричал он, с ужасом глядя на свою ногу.

Над ним просвистела пуля, заставив его снова прижаться к земле, как будто он хотел вдавиться в нее.

— Ползи сюда! Скорей! — кричали полицейские.

Митю Христов сжал зубы и пополз вниз по склону. Пули свистели над ним, щелкали совсем рядом. Наконец он сполз в ложбинку, и грохот выстрелов остался где-то наверху. Только теперь он снова почувствовал острую боль в ноге. Вытер рукавом потное лицо и вздохнул при мысли о том, что его бросили одного. К нему подошли, перевернули на спину.

— Куда тебя ранило? — спросил унтер-офицер.

Митю Христов, не отвечая, закрыл глаза. Немного спустя его подняли и понесли. Положили на земле неподалеку от раненых партизан.

Иван Венков поглядел на Митю, и про себя порадовался, что не участвовал в атаке.

— Моего лучшего друга ранили! — вскричал он и принялся снова пинать партизан…

На дороге раздался рокот подъезжающих грузовиков. Прибыло подкрепление — отряд полицейских. Они быстро рассыпались цепью и полезли по склону к скалам. Несколько полицейских, из тех, что стояли в ложбине, взяв хворостины, присоединились к Ивану Венкову и начали хлестать раненых. Они корчились, глухо вскрикивали…

Военная машина пересекла наискось заснеженные пашни и въехала в ложбинку. Из кабины выскочил какой-то человек в штатском.

— Не трогать их, — крикнул он. — Нам эти люди нужны.

Партизаны, оглянувшиеся на крик, бессильно уронили головы. Вслед за агентом из машины вышел врач и принялся осматривать их.

— Выживут? — спросил агент.

— Выживут, — врач отпустил руку раненого и выпрямился. — На всякий случай я им сделаю укол.

Агент облегченно вздохнул и отошел.

Митю Христов приподнялся.

— Господин доктор, и я ранен, — воскликнул он, тронув фуражку, чтобы показать, что он полицейский.

— Готово? — спросил агент.

— Готово, — ответил врач.

— Несите их в машину! — распорядился агент.

Иван Венков и другие полицейские подняли раненых и понесли их в машину. Шофер завел мотор.

Митю Христов понял, что пленных увозят. А как же он?

— Возьмите и меня, господин начальник…

Агент повернулся к Венкову.

— Скажите господину старшему полицейскому, что за ним приедет санитарный автомобиль.

Иван Венков подошел к Митю и беспомощно развел руками. Митю Христов понял, что его не возьмут. Пленные, оказывается, более нужны… Животный страх охватил его.

— Я тоже вам нужен, я тоже нужен!.. — хрипло вопил он, ползя вслед за машиной.

Мотор зарычал, колеса забуксовали в грязном снегу, агент захлопнул дверцу.

— Я тоже вам нужен! — кричал вдогонку Митю Христов.

Машина ушла. Митю Христов обмяк, опустил голову.

Иван Венков присел возле него на корточки и сказал сочувствующим тоном:

— За тобой пришлют санитарную машину. Ты же понимаешь, их спешат допросить. Хотят, наверно, узнать, кто их сообщники в селах.

— Человеку надо поступать так, чтобы всегда быть кому-нибудь нужным, — пробормотал Митю Христов, не отвечая приятелю.

Мрак медленно окутывал лесистый склон. Пальба прекратилась. Партизаны куда-то исчезли. Полицейские и солдаты спускались в долину.

Ночная тьма окутала скалу.

— Отходи вправо! Вправо! — повторял Георгий Ваклинов, словно только эти слова и знал. «Выдержали, выдержали!» с радостью думал он.

— Вправо, вдоль скалы! Скорее!

Важно было выйти из окружения так, чтобы их уход остался незамеченным.

— Товарищ командир! — обратился к нему Мишо Бочваров.

— Скорее! — не слушая его, повторял свое Георгий Ваклинов.

— Товарищ командир, товарищ командир, — не отставал от него Мишо.

— Ну?.. — спросил Георгий не останавливаясь.

— Отсюда начинается Пашова Щель. Она выводит наверх через скалы. Человек может пройти, она достаточно широка.

— Стой! — сказал Георгий останавливаясь.

Партизаны замерли, сжимая в окоченевших руках винтовки.

— Ну, веди нас! — сказал Георгий Ваклинов.

Партизаны последовали за Мишо в узкую расщелину. Мишо, широко раскрыв глаза старался что-нибудь разглядеть во тьме. Он слышал за собой тихие шаги товарищей, которых надо было вывести из ловушки. Но Мишо не думал об этом, другие мысли владели им. Он удалялся от родного села, которое продолжало притягивать его к себе как магнит. Только там он сможет освободиться от той тяжести, которая гнетет его душу. Он отомстит… за Тотку, за своего сына, которого он давно не видел… За позор… Отомстит за позор… Отомстит! Он не чувствовал усталости, он был жив!.. И он вел людей за собой…

— Далеко еще до выхода? — оборвал его мысли шепот командира.

Мишо остановился, вглядываясь во мрак.

— Вон там, где светлое пятно, — ответил Мишо.

Георгий обернулся к стоящему за ним партизану.

— Чтоб ни звука! Передай дальше.

Затаив дыхание Мишо пробирался к светлому пятну. Вскоре оно превратилось в клочок звездного неба. Мишо высунул из расщелины голову, ночь показалась ему необычайно светлой, даже стало страшно при виде бездонной глубины неба. Георгий, рядом с ним, припав к земле внимательно озирался и прислушивался к тишине, царящей над темными ложбинами. Невдалеке крикнула какая-то птица, и ему показалось, что звезды дрогнули от ее крика. Но крик не повторился, и он успокоился. Стояла глубокая тишина, и Георгий обрадовался ей как никогда еще не радовался. Притянул к себе Мишо и расцеловал его в обе щеки. Мишо обтер щеки рукой и, шепотом позвал притаившихся в ожидании партизан. Затем он лег на спину и уставился в звездное небо. После всего пережитого ему казалось, будто небо раскачивается у него над головой. Нет, он не успокоится, пока не отомстит!..

Партизаны вышли на каменистый кряж. Георгий Ваклинов долго вглядывался на юг, где чернела горная гряда. Наконец он вытянул руку и скомандовал:

— Туда!

Вереница партизан медленно поползла вниз по склону, растянулась. Мишо оглянулся и прикрываясь за кустом, шагнул в сторону и словно растворился во мраке.

Георгий остановился, пропуская мимо себя вереницу.

«Высокий — Бончук. За ним… прежде шел Дончо. А теперь женщина. Кто же это? А, Дафинка. А Страхил, Лиляна, Роза?.. Это — Владо. Перед ним шел Любчо… За Владо шел Доктор… Его взяли живым… Кто его знает, выдержит ли пытки… Надо будет перевести лазарет в другое место… Это Милчо, за ним шли Соня, Андрей, Камен, Алеша… Сколько же осталось… всего сорок пять человек. Димо в хвосте, как никогда. Опирается на палку и охает. Я не слышу, но чувствую что он охает про себя… Теперь самое главное не нарваться на засаду…»

Георгий поспешил вперед.

— Бончук, — окликнул он своего помощника. «Мишо здешний, пошлю его с Бончуком в дозор», — подумал он.

— Мишо Бочваров в дозор!

— Мишо! Мишо! — тихо понеслось по цепочке.

Никто не отозвался.

Георгий подождал немного… и понял. Поняли и другие.

— Товарищ командир, разрешите мне пойти с Бончуком! — попросила Дафинка.

Георгий удивился, подметив радостное волнение в ее голосе, и разрешил. Она поспешила вперед.

Дозорные скрылись во мраке. Партизаны двинулись следом. Они так осторожно переставляли ноги, словно опасались наступить на раскаленные угли.

— Димо отстал! — передали сзади по цепочке.

Георгий оглянулся и тихо скомандовал:

— Стой!

Партизаны остановились. Спустя некоторое время показалась медленно плетущаяся фигура Димо. Командир пошел к нему навстречу.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ноги отморозил, — ответил Димо.

— До новой базы дойдешь?

— Постараюсь.

— Трудно будет, — раздумчиво проговорил Георгий и скомандовал привал. Он прошел вперед. Что это с ним происходит? Кажется у него притупилось чувство ответственности? После сражения он почему-то стал меньше беспокоиться о товарищах. Как же он забыл про Димо?.. Все они несут те же тяготы, что и он. И в сражении делали то же, что и он сам. Выходит, каждый из них мог бы его заменить. Надо, конечно, чтобы кто-нибудь стоял во главе отряда. Он командир, но ведь каждый из товарищей мог бы стать командиром не хуже его…

В стороне сидели Дафинка и Бончук. Они о чем-то шептались. Не лежат молча, как другие. Какая же сила вливает в них бодрость. По их виду можно было предположить, что они не чувствуют ни усталости, ни голода…

— Хватит отдыхать. Вставайте, товарищи!

Партизаны поднимались с земли и строились шеренгой.

Забрезжила заря, и звезды, как шаловливые дети, одна за другой, попрятались от нее.

*

Весеннее солнышко обогрело лес. Партизаны остро почувствовали, как они ослабели и устали. Им казалось, что все живое насмехается над ними — и черный дрозд, насмешливо посвистывающий на ветке, и трясогузка, помахивающая им хвостом, и бабочки, порхающие на прогалинах. Отдохнуть по-настоящему не было возможности. Тяжелые сражения сменились заботами о хлебе, о патронах. И сегодня во рту набегает голодная слюна. Надо было связаться с окружным комитетом партии, опереться на организацию… Сходить за больными товарищами…

Георгий собирался пойти в город, чтобы установить связь с окружным комитетом. Он нетерпеливо поглядывал на солнце, которое медленно ползло по небу, и как влюбленный дожидался вечера. Почистил ботинки, пытался расправить помятые брюки, достал зеркальце. Впалые щеки заросли щетиной. Вода была только в манерке у санитара, но попросить не решился. Намылился, пользуясь слюной, и долго скоблил щеки. Вечер вползал в лес, но над кронами деревьев было все еще светло.

— Товарищи! — обратился Георгий к партизанам. — Всем нам нелегко. Сидеть и ждать — легче не станет… Надо нам возобновить связь с окружным комитетом партии, прибегнуть к помощи товарищей… Добыть провизию, лекарства… Придется, по крайней мере, пока не окрепнем, поступить на содержание окружного комитета… Кроме того, Доктор в плену, кто знает, всего можно ожидать. Больных товарищей надо куда-то перевести… Да и Мишо тоже… кто его знает, что может учинить… Вот какие дела, товарищи… Труднее всего будет с лазаретом…

— Поручи это дело мне! — сказал Владо Камберов.

— Хорошо! — кивнул Ваклинов и продолжал, — я бы сам занялся больными, но никто, кроме меня, не знает явок и наших людей в городе. А сейчас самое главное — наш отряд. Его надо сохранить во что бы то ни стало. Поэтому пойдете на базу не вместе, а поодиночке.

Наступил вечер, но Георгий не торопился уйти. Ему не хотелось расставаться с товарищами. «Откуда взялась во мне эта размягченность, — думал он. — Наверно, от усталости». Он еще раз оглядел себя.

— Ну, пошли! — сказал ему Владо Камберов.

Георгий в последний раз обвел взглядом партизан и молча двинулся следом за ушедшим вперед Владо. Нагнал его и придирчиво осмотрел.

— Почисти обувь, завяжи шнурки. Да и штаны мог бы залатать как-нибудь, — сказал он.

Владо поглядел на свои порванные брюки, грязную, кое-как зашнурованную обувь и, с добродушной виноватой улыбкой, ответил:

— Мне почему то кажется, что если я приведу себя в порядок, со мной что-нибудь худое случится.

— Да ну тебя! — с досадой сказал Георгий.

Они вышли на опушку леса. Хмурое лицо Ваклинова прояснилось, и он некоторое время молча шел рядом с товарищем.

— А мне, не знаю почему, сегодня больше, чем когда бы то ни было хочется иметь приличный вид. Тяжело на душе. Такое у меня чувство, будто я иду на самое важное свидание в своей жизни.

— И то правда, — согласился Владо. — Если не удастся установить связь, считай, что отряд погиб.

— Это так, — Георгий вздрогнул при мысли об этом. — А ты постарайся сделать все возможное.

— Что-нибудь придумаю, — бодро ответил Владо Камберов.

Они обменялись крепким рукопожатием.

— До свидания.

— До свидания.

И каждый пошел своим путем.

*

Увидев огни города, лежащего в узкой долине, Георгий остановился и некоторое время глядел на них, затем быстро пошел вниз по склону. Под первым фонарем еще раз окинул взглядом свою одежду, обувь, затем смешался с прохожими и, через полчаса, свернув в переулок, направился к домику, прильнувшему к обрыву над рекой. Прохожие поредели, и он внимательно следил за всем окружающим, боясь оглянуться, чтобы не привлечь к себе внимания. Притулившийся к темному склону дом, казалось, приветливо подмигивал ему освещенными окнами. Георгий замедлил шаги, прислушиваясь, не идет ли кто за ним. В это время впереди замаячил, такой же, как и он сам, одинокий прохожий. Они разминулись, скосив глаза друг на друга. Георгий отворил калитку, вошел в палисадник и облегченно вздохнул.

Поглядел на улицу.

Молодая женщина тащила за собой упирающегося малыша. Какой-то мужчина, забегая вперед заглядывал ей в лицо. Она делала вид, что не замечает его, но кокетливым жестом взбила челку на лбу.

*

— Смотри ты, чем только люди не занимаются! — подумал Георгий. Он улыбнулся и направился к двери.

…Связная сидела за швейной машинкой. Подняла голову, узнала его и в испуге вскочила на ноги.

— Это ты? — пробормотала она, словно не веря своим глазам.

— Неужели я такой страшный? — спросил Георгий, снимая кепку.

— Да нет, похудел только.

— Это ничего… — Георгий усмехнулся. — Был у нас один в отряде — мы худели, а он толстел…

— Что-что?

— Я про Нестора.

Георгий, без приглашения, сел на стул. Ноги его больше не держали его.

— Ты один, что-ли, спасся? — грустно спросила его женщина.

Георгий пожал плечами.

— Не понимаю.

— В городе объявили, что отряд уничтожен. Фабриканты выставили на улицу бочки с вином для угощения.

— Отряд понес потери. Многих товарищей потеряли, — тихо сказал Георгий Ваклинов.

— Значит, это неправда, что отряд уничтожен? — воскликнула женщина, всплеснув руками.

— Отряд не уничтожен… но находится в тяжелом положении… Очень тяжелом. Нам надо установить связь с товарищами из окружного комитета.

Связная взглянула на стенные часы.

— Скоро комендантский час… Завтра схожу.

— Ладно, — согласился Георгий, поудобнее устраиваясь на стуле и невольно посмотрел на свои мятые брюки.

— Завтра выглажу.

— О чем ты? — не поняла связная.

— Да вот — брюки, выгладить надо, — сказал Георгий с улыбкой.

— Есть хочешь?

— Очень!

— Напрасно они старались нас обмануть! — все приговаривала связная, пока он ел.

— Да, да. Отряд не уничтожен! — подтверждал Георгий. Он чувствовал всем своим существом — что бы ни случилось, отряд уцелеет. — Давно это было, вошли мы с Владо в одно село… («что-то он поделывает с больными?» — подумал Георгий). Увидали нас крестьяне и стали бросать в нас камнями, а теперь уже не то…

— Ложись спать, устал ты, — сказала связная.

— Люди по улицам гуляют. Женщина идет, за нею мужчина волочится, — бормотал Георгий. — Смешно…

— Устал ты, поспи! — повторила связная, не поняв его.

Георгий помотал головой, словно стараясь стряхнуть с себя какую-то тревожащую его мысль. Как будто он был должен сделать что-то, но не мог вспомнить, что именно…

Буцеву донесли, что командир отряда Георгий Ваклинов находится сейчас в крайнем доме у реки. Из участка выехали грузовики с полицией. Сам Буцев надел каску и вскочил в машину, ожидавшую его с заведенным мотором.

«В середине первой шеренги стоял. Старательный был на учениях, исполнительный солдат», — вспоминал Ваклинова Буцев.

— Померяемся силами, — произнес он вслух и почувствовал бодрость, какую не испытывал уже давно. Внезапно на него нахлынуло воспоминание о посещении выставки, и он нахмурился.

Полицейский свисток просверлил тишину царившую в маленькой комнатке.

— Объявляют комендантский час, — заметила связная, подходя к окошку… Георгий! — вдруг вскрикнула она.

Георгий с трудом разомкнул слипающиеся веки и поднялся на ноги. Дом окружали полицейские.

— Беги! — воскликнула женщина.

Он окончательно проснулся, и усталости вмиг как не бывало. Схватил связную за руку. «Уйти через потайной ход! А если полицейские заняли и соседний двор, что тогда? Пусть уйдет она. Он прикроет ее, отвлечет внимание. Надо скорее сообщить ей явки для связи с отрядом».

Он быстро сообщил ей все необходимые сведения и закончил:

— Скорей, дорога каждая секунда! — и подтолкнул ее.

— А ты?

— Скорей! — произнес он таким тоном, что она не могла больше медлить.

— Сдавайся!

Георгий прижался к стене у окна. Он думал только об одном: удастся ли ей проскользнуть? Все сосредоточилось для него в этом, ничто другое не имело значения. «Что это за тип крадется к крыльцу? — подумал Георгий. Он тщательно прицелился и нажал спуск. Грохнул выстрел. Полицейский, словно споткнувшись упал. И тут на дом обрушился шквал беспорядочной пальбы. Со звоном посыпались стекла. Со стен, с потолка падали отбитые пулями куски штукатурки. «Наверное она уже далеко», — подумал Георгий. Ему уже было нечего делать и захотелось прилечь отдохнуть. Стрельба стихла и снова раздались крики:

— Сдавайся! Сдавайся!

Глядя наискось в окно, Георгий увидел как за каменной оградой проскользнул офицер. Георгий приготовился — как только офицер покажется снова, он выстрелит.

Сначала у Буцева было желание вступить в поединок со своим бывшим солдатом, к тому же ему было неприятно сознавать то, что триста человек напали на одного. Но меткие выстрелы партизана заставили его отказаться от своего намерения. Он приказал забросать дом гранатами, а в крайнем случае — поджечь его.

Георгий, высматривая офицера, осторожно выглянул в окошко. Город, словно испугавшись пальбы, окутался тьмой.

На ступенях крыльца уже стучали подкованные сапоги полицейских. Георгий Ваклинов выстрелил в дверь, из ствола пистолета вырвался и угас алый цветок. В ответ снова началась пальба. Пуля обожгла его руку, и он выронил пистолет. Тут же схватив его левой рукой он нажал спуск, но выстрела не последовало; оказывается, он расстрелял все патроны. Досадуя, что не оставил последней пули для себя он торопливо собрал кучей на полу разную бумагу — выкройки, журналы, газеты, разбил керосиновую лампу и чиркнул спичкой. Затем поднялся по лесенке на чердак. Когда полицейские, наконец, вышибли дверь и ворвались в комнату, их встретили языки пламени, рвущиеся к потолку сквозь густой дым. Они тут же выбрались обратно во двор. Пламя подступало к Георгию. Здоровой рукой он ухватился за балки и головой раздвинул плитки шифера, пролез в дыру и встал на крыше. Штанина загорелась и он, похлопав по ней, сбил огонь. Снизу стреляли, но все мимо. Он схватил плитку и швырнул ее в полицейских, за ней вторую, третью… Полицейские, казалось, стреляли по звездам. Буцев вышел из своего укрытия на середину улицы и посмотрел на крышу. «В середине первой шеренги… старательный на учениях, исполнительный солдат…» — мелькнуло у него в голове. Он вдруг почувствовал нечто вроде зависти, раздраженно крикнул:

— Кончайте скорей!

Полицейские швырнули на крышу несколько гранат.

Густой дым обволок Георгия, языки пламени окружили его, одежда загорелась…

— Палачи! Вот я, берите меня! — крикнул он звенящим голосом, взмахнул горящими рукавами и рухнул в огонь. Взметнулся сноп искр…

*

Владо шагал пошатываясь от усталости, голода, и мечтал только о том, чтобы скорее добраться до лазарета. Что он будет делать дальше, где достанет провизию, как увезет больных — об этом он пока не размышлял. Только бы дойти скорее, до рассвета. Раз он жив и может еще идти — все в порядке. Что-нибудь он придумает, только бы дойти… Звезды одна за другой покидали веселый хоровод, и синева неба бледнела.

— Скорее! — подгонял Владо Камберов сам себя.

Вот и лужайка, вот он — огромный, ветвистый древний бук. Хорошо что его тогда пожурил Стоян Влаев, заставив запомнить приметы. Будто знал он, что ему снова придется здесь побывать… Бедняга Стоян, как он кончил жизнь! Мысли цеплялись беспорядочно одна за другую.

— Еще немного осталось, — говорил он вслух, ободряя себя. — Погода поправилась, и все образуется…

Вдруг затрещали частые выстрелы. Он невольно поднял руки, словно пытаясь остановить пальбу. Ноги его подкосились, лес пошатнулся, и Владо повалился на землю. В одно мгновение, показавшееся ему вечностью, он понял, что случилось, и в ужасе стал отползать обратно в гущу леса. Страх придавал ему силы. Наконец он наткнулся на дерево, поляна кончилась! Он попытался встать, но снова упал на землю. Ему было ясно, что приходит конец, повинуясь какому-то инстинкту он заполз в густой кустарник и опустил голову на траву. Будь, что будет! Если его обнаружат, он пустит пулю себе в лоб… В сети ветвей ему померещились две звезды. Победоносно наступил рассвет. Глазам стало больно от яркого света, он зажмурился. Но две звезды остались на своем месте. Золотые волны захлестывали их, но они снова выплывали, потом устремились вниз, коснулись его лба. Владо открыл глаза, было светло, звезды исчезли.

«Я жив!» — подумал он и потряс головой. — «Здесь она еще!» В стороне прошагали по тропинке полицейские, оживленно переговариваясь. Владо разобрал только одно слово: «больница»…

«Опередили меня!» — подумал Владо и сердце его сжалось. Он почувствовал что задыхается. Земля под ним словно обледенела. Солнце угасло в небе. Зачем он еще живет? Почему не приходит смерть? Почему… чтоб продлились его мучения?

Он пожалел, что не послушался командира и не привел себя в порядок, не почистился, не побрился. Теперь уже поздно. А командир был прав — надо всегда быть готовым ко всему… Вид у него, у мертвого, будет жалкий: худой, оборванный, заросший щетиной…

Он повернулся на бок и, упираясь в землю руками, сел. Ощупал окровавленную грудь.

— Поздно! — прошептал он и мысли стали путаться у него в голове. Он протянул руку к шнуркам ботинок, бессильно уронил ее и все перевернулось у него в глазах.

Очнувшись, он увидел клочки звездного неба. Глаза его скользнули по верхушкам деревьев, подпирающих небосвод. Надежда, неясная надежда снова зазвучала в его душе. Он приподнялся на локтях, пробуя силы. Сухая листва зашуршала, словно ободряя его. Одинокий крик ночной птицы будто придал крылья его мыслям. Руки выдержали тяжесть тела, он пополз вверх по склону…

Перевалив через возвышение Владо увидел внизу один единственный огонек. Передохнул немного и пополз дальше, к нему.

«Дядя Трифон поможет мне, — думал он. — Хороший он человек, все сделает. По гроб жизни буду ему благодарен! Он мне будет как родной брат, нет, как родной отец… Надо только добраться до села, добраться до дяди Трифона… Доберусь. Село уже близко, ночь длинна…»

*

Почему дожидались ночи, чтобы об этом сообщить? Этого никто не понял. Крестьяне и днем не выходили из дому. Женщины выглядывали одним глазком, чуточку сдвинув занавески. Шикали на детей, чтобы они не плакали слишком громко. Говорили между собой шепотом и ходили на цыпочках. Сердились даже на свиней, за то что они так громко хрюкают.

По улицам ходили только люди в форме, изредка попадался кто-нибудь в штатском. Сперва таких было только двое: Иван Портной и Иван Венков. К вечеру остался только Портной. Стрельба не прекращалась до позднего вечера. Как закончилось сражение было неизвестно, но никто и не думал выйти из дому, чтобы узнать об этом.

И вдруг это сообщение…

Двое полицейских с примкнутыми штыками сопровождали глашатая. Он останавливался на перекрестках, бил палками в ветхий барабан. Говорили, что этот барабан был оставлен русскими в 1877 году, когда они проходили тут.

— Всем крестьянам и крестьянкам явиться немедленно на площадь перед общинным правлением!

Следовала барабанная дробь, и трое вестников шли до следующего перекрестка, где повторялась вся эта церемония.

Крестьяне как-то неуверенно шли на площадь, озираясь по сторонам, словно очутились вдруг в незнакомом чужом краю.

В верхнем конце села барабан пробил в последний раз. Иванка вышла с каким-то неясным стремлением сделать что-то, что понравилось бы Стояну. Вышла во двор. В это время кто-то хлопнул калиткой. В темноте мелькнула человеческая фигура, и к ногам Иванки подкатилось что-то завернутое в газету. Иванка осторожно огляделась. Наверно товарищи Стояна передают ей весточку. Она с бьющимся сердцем развернула газету. Застывшие мертвые глаза глянули на нее как живые…

Она прижала голову мужа к груди, потом завернула ее в передник и быстро вышла на улицу. Калитки тихо открывались и люди в молчании шли к правлению. Ее шаги громко отдавались в тишине, и люди, которых она обгоняла укоризненно глядели ей вслед, негодуя на то, что она идет так шумно.

На площади двое полицейских заменили перегоревшую лампочку новой. Мрак, как испуганная стая воронов, поднялся и повис над кровлями. На небе тихо перешептывались звезды. Вдоль каменной стены, прислоненными к ней головами, так, чтобы были видны лица, лежали тридцать трупов, босые, в одних рубашках. Какой-то штатский стал с краю шеренги мертвецов и в тишине голос его прозвучал необычайно громко:

— Только отцам и матерям разрешается подойти к ним! — он небрежным жестом указал на трупы.

Приблизившись к фонарю он уставился в лист бумаги. Где-то в задних рядах послышалось всхлипывание. Он поднял глаза и словно обдал холодом толпу.

— Павел Иванов!

Из толпы никто не вышел.

— Георгий Петров!

Сквозь толпу пробралась Вагрила. Она остановилась перед мертвецами.

— Головы у них на бок легли, поправить надо… — тихо сказала она, обращаясь к штатскому. Не дожидаясь ответа, она прошла мимо него и стала скрещивать на груди руки мертвецов и поднимать им головы.

— Пенчо Драгиев! — продолжал агент, не обратив на нее внимания.

От толпы отделилась женщина и с воплем отчаяния устремилась к трупам. Мать приникла к бесчувственному телу сына и запричитала.

— Тише, ты! — прикрикнул на нее агент. — Мешаешь!

— Иван…

— Соня…

— Владимир…

Тридцать имен… Тридцать…

Иванка пробралась сквозь толпу. Перед ней расступались, зная о судьбе Стояна, но полицейские, охранявшие доступ к трупам, остановили ее.

— И я имею право! — крикнула она, вынимая из передника голову мужа. Полицейский невольно отступил на шаг. Иванка осторожно положила голову на землю у стены и воскликнула:

— Здесь твое место! Здесь!

Она стала на колени и замерла, склонившись над головой мужа.

— Иванка, Иванка! — раздался чей-то дрожащий голос, словно предостерегая ее от чего-то.

— Не в чем ее укорить, боже! — произнесла бабушка Сыбка и перекрестилась.

Бияз и его жена не сводили глаз с агента, зачитывающего имена убитых партизан, трепетали, боясь услышать имя зятя. Неужели их внук останется полным сиротой? Если есть в мире какая-то справедливость в распределении горя, то по крайней мере, отец должен остаться у ребенка…

— Страхил Дойчинов! — выкрикнул агент последнее имя и сложил список.

Бияз и Биязиха облегченно вздохнули. Только сейчас они почувствовали, что не перенесли бы горя, если бы услыхали имя зятя…

Люди ждали, когда им разрешат разойтись по домам.

*

Мишо Бочваров крался по улицам притихшего села. Ни одного освещенного окна, ни звука человеческого голоса. Только в той стороне, где находилось общинное правление расплывалось пятно света. Но это ничего не подсказало Мишо. Он был поглощен одной мыслью, одним желанием — встретить его и убить. Некоторое время он стоял перед домом Митю Христова и долго вслушивался в тишину, в движение воздуха, но не услышал ни звука. Тогда он направился к площади, к единственному свету в этой ночи. Он остановился в садике за шоссе. Крестьяне, собравшиеся на площади, молчали. Горестные вопли подсказали ему, что происходит. В нем еще сильнее вспыхнуло желание выполнить то, чего так жаждало его сердце. Затаив дыхание он стоял за оградой и всматривался в полицейских, расставленных вдоль шоссе. «Тут он, не может его здесь не быть», — подумал Мишо и радостная надежда охватила его… «Вот этот, крайний — высокий, сутуловатый, в надетой прямо фуражке. Это он!» Мишо, с детской улыбкой, упер приклад винтовки в плечо и тщательно прицелился. Нажал спуск. Хлопнул выстрел. Высокий полицейский упал. Радость осуществленной мести сменилась страхом, и Мишо бросился бежать. Позади загремели выстрелы. Народ на площади повалился. Крестьяне почему-то решили что стреляют в них. Полицейские, бросившиеся в погоню за убийцей их товарища, вскоре вернулись ни с чем.

Агент подступил к толпе.

— За этот выстрел вы дорого заплатите… — произнес он угрожающим тоном, обводя взглядом крестьян, словно проверяя какое впечатление произвели его слова, и добавил: — Расходитесь по домам!

Бияз уже боялся и тишины и все же ему хотелось укрыться с нею у себя дома. Он тихонько, как вор, открыл незапертую дверь. Ржавые петли заскрипели и он вздрогнул, словно кто-то его окликнул. Пропустил вперед жену и так же робко закрыл дверь.

— Трифон! — испуганно вскрикнула Биязиха. Он вздрогнул и вслушался в тишину. У него появилось ощущение, что тишина исчезла. Шагнул к очагу и увидел лежащего на полу человека.

— Кто ты такой? — спросил Бияз и невольно схватил табуретку.

Человек только пошевелил рукой, силясь что-то сказать, но не произнес ни звука. Бияз опустил табуретку и, с тяжелым предчувствием, наклонился над лежащим. Он узнал его по глазам.

— Ах, это ты? — пробормотал он, чувствуя как у него подкашиваются ноги.

— Выйди во двор, погляди! — сказал он жене.

А сам, схватившись за голову, беспомощно молчал, словно беззвучно плакал. Жена вернулась.

— Шастают по улицам? — спросил Бияз жену.

— Все еще у правления.

— Это я, дядя Трифон! — с трудом прошептал Владо Камберов.

— Чего ты пришел! — простонал Бияз с таким видом, как будто ему нанесли незаслуженную обиду. — Зачем ты пришел? — повторил он, наклоняясь к раненому.

— Меня никто не видел, — прошептал тот.

— Зачем ты пришел, зачем?.. Что я тебе сделал худого?

— Ранен я.

— Хочешь и нас погубить?

«Что ты наделал, парень! Зачем ты пришел? Что теперь с тобой делать!»

Бияз легко, как ребенка, поднял Владо и понес егов горницу. Биязиха, дрожа как в лихорадке, последовала за ним.

Бияз положил Владо на лавку. «А ежели придут? — думал он, — ежели найдут его здесь?» — вспыхивало в голове Бияза. Он озирался как зверь, попавший в ловушку, поглядывал в окно. Ему казалось, что от общинного правления надвигается нечто страшное. Вспомнилась шеренга мертвецов под стеной, и он замер. Постоял несколько минут, крадучись вышел во двор, прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы. В темноте блеснул топор у колоды. И тут словно что-то подсказало ему, что топор ему понадобится, и он дрожащими руками поднял его. Пряча топор за спину, вошел в горницу.

— Ежели придут, что тогда?.. — спросил Бияз, без стука сунув топор под лавку.

Владо не ответил, только придвинул к себе винтовку.

«Не жалеет он нас!» — подумал Бияз, отворачиваясь. Вошла жена с тазом горячей воды, захлопотала над раненым. Бияз стоял у окна, смотрел в темноту. Никто этой ночью не зажигал света. Биязиха осторожно разрезала на груди рубаху раненого и смоченной ракией тряпочкой промыла ему рану.

— И здесь… — сказал Владо, показав на ногу.

«О себе, небось, думает», — с досадой подумал Бияз и, не утерпев, произнес вслух:

— И чего ты не помер в лесу, а сюда явился!

Но в тот же миг упрекнул себя за эти слова.

Бледное лицо Владо исказилось болью. Но он не рассердился бы на Бияза даже если бы тот сказал ему, что убьет его. С улицы донеслись звуки шагов. Бияз отодвинулся от окна. «Ежели постучат, он возьмет топор, зажмурится и…» Прошли мимо. Бияз снова всматривается во тьму за окном. Биязиха перевязывала грудь Владо полосками полотна. Покончив с этим делом, подошла к мужу.

— Пойдем, — сказала Биязиха.

«Ведь он не ради себя на это пошел», — подумал Бияз, и эта мысль словно оправдала в его глазах поступок Владо, свалившегося к нему, как снег на голову.

— Ты того, принеси ему воды или молока. Может, он пить ночью захочет, — сказал Бияз.

— Все едино не уснем, будем присматривать за ним, ежели попросит…

— Ты все же принеси.

Биязиха вышла в кухню. Вскоре она вернулась, принесла кувшин с водой и миску айрана^[17].

— Малыш пускай ничего не ведает, — шепнул Бияз жене, выходя из горницы.

Тихо вошли в спальню. На широкой кровати посапывал ребенок. Биязиха поклонилась в угол, где стояли иконы, и перекрестилась. Словно спохватившись, Бияз тоже перекрестился.

Некоторое время они сидели на кровати, потом прилегли. Беззвучно шевеля губами молились, чтобы ничто не нарушило тишину.

Тянулись минуты, долгие как часы: часы, долгие как вечность. Ребенок пошевелился и сладко зевнул. Это словно разбудило тишину. Где-то залаяла собака, за ней другая, третья…

— Что это, Трифон! — голос Биязихи дрожал как пламя догорающей лампадки.

Бияз метнулся к окошку и прильнул к нему в трепетном ожидании чего-то страшного. По улице шли, конвоируемые полицейскими, связанные по-двое, человек десять мужчин, за ними — женщина с ребенком на руках… Бияз с трудом перевел дыхание… Пожалуй, с ней не случится ничего страшного, ведь она с ребенком… И ему полегчало. Он направился к двери, словно подгоняемый неведомой силой.

— Трифон! — тихо окликнула его Биязиха, но он уже затворил за собой дверь. Выйдя со двора, он прислонился спиной к калитке, постоял немного, силясь успокоиться и вернуться домой. Но его неудержимо потянуло за связанными людьми, и он крадучись пошел следом, держась тени плетней.

Лай постепенно затих. На село снова опустилась тишина. Полицейские вели арестованных по шоссе. «Наверно, ведут в город», — подумал успокаиваясь Бияз. Только теперь он осознал, что он пошел за ними тревожась за их судьбу. Но как ему теперь вернуться? Хоть бы его никто не заметил! Он содрогнулся от страха, продолжая следить за конвоем… Вдруг Бияз насторожился, увидев что полицейские, наставив штыки, заставили арестованных свернуть с дороги и погнали куда-то через луг. У Бияза сжалось сердце, замер в горле беззвучный вопль. Он последовал за ними, прячась за деревьями.

Полицейские подвели арестованных к одинокому дубу, среди луга.

«Здесь я нечаянно снес голову птенцу», — вспомнил Бияз, и в душе его воскресло неприятное чувство, которое он тогда испытал.

— Один, два, три… десять мужчин, женщина и ребенок! — услышал Бияз как пересчитывают задержанных. Полицейские отошли на несколько шагов от них, подняли винтовки и автоматы. Треск выстрелов заглушил возгласы и крики… Снова стало тихо. Полицейские неторопливо направились к шоссе. Бияз упал на землю ничком… Зачем он пришел сюда? Мало ли у него своих горестей… Да будет проклята та сила, которая привела его сюда…

А земля пахнет весной, она равнодушна к человеческому горю…

Тишина встрепенулась. Как круги от брошенного в воду камня, распространились вокруг звуки детского плача. Бияз поднял голову. Робкая надежда зародилась в нем. Та сила, что привела его сюда, снова толкнула его вперед, на детский крик.

— Тихо, не плачь! — зашептал он, едва шевеля губами. — Как бы не услышали, пусть они уйдут. Я тебя возьму к себе. Никто тебя не хватится… Молчи, не плачь…

Но ребенок не умолк, заплакал еще громче… Один из полицейских пошел обратно к дубу. Бияз снова приник к земле.

«Молчи, молчи!» — мысленно повторял он.

Полицейский остановился перед неподвижной грудой тел, и короткий огонек обрубил детский плач. У Бияза перехватило дыхание. Глаза его наполнились слезами. Как безумный он побежал через луг. Сердце горело в груди. Кто это сделал? Люди? Может быть, ему померещилось? Он ужасался тому, что и он человек.

…Бияз вошел в дом. Дверь спальни скрипнула и перед ним, как одинокий подснежник, предстала белая рубашка его сына.

— Тятя!

— Уйди, убью! — прошипел Бияз и, ужаснувшись сказанному, зажал себе рот. «Скорей в горницу… надо опередить полицейских… иначе убьют меня, сына, всех нас убьют!» — мелькало в его помраченном сознании. Вошел в горницу, нащупал под лавкой топорище. Владо открыл глаза, увидел блеск стали…

Вешняя заря, разливаясь половодьем, посеребрила улицы, крыши и дворы пробуждающегося села.

*

Бияз спал безмятежным сном. Растянувшись на полу возле очага он проспал беспробудно несколько часов. Солнечный луч, проскользнув через окно в кухню, заиграл на его морщинистом лбу. Бияз открыл глаза и потянулся. На крыльце его встретил чистый весенний день. Он взглянул на небо, высокое и ясное. Светит ласковое и доброе солнышко… Он почувствовал свое ничтожество перед природой, какую-то тяжесть на душе… и вдруг вспомнил все, что произошло ночью, сердце его пронзила нестерпимая боль. Он повалился на землю. Пусть ударит молния и испепелит его… Пусть придут товарищи Владо и покончат с ним. Он сдавил горло в тщетной попытке задушить себя… Медленно поднялся на ноги… Его потянуло на улицу. Он должен с кем: то поделиться давившим его бременем. С кем? Только с Вагрилой, она будет молчать…

Он распахнул калитку двора Караколювцев и, пошатываясь как пьяный, пошел по двору, не обращая внимания на кидающуюся на него собаку.

— Пошла прочь! — прикрикнула на нее Вагрила.

Бияз улыбнулся, обрадовавшись, что застал ее дома.

— Чему ты улыбаешься, Трифон? — недоумевающе спросила она, очень уж странной показалась ей эта улыбка.

— Бог в помощь! — приветствовал он Петкана, словно только ради этого и пришел.

— Садись! — сказала Вагрила, показывая на низенькую табуретку.

Здороваются, даже усаживают. Неужто не замечают, что он уже не тот. А может, не говорить, что он сделал ночью.

— В порядок его приводишь? — обратился он к Петкану, обмазывавшему глиной плетневую стену сарая.

— Хочешь, не хочешь, а надо, — отвечал тот.

— Это ты хорошо делаешь, — одобрил он, — надо его в порядок привести. — Он сел и закинул ногу на ногу.

— Вы слышали новость? — спросил Бияз немного погодя.

— О Мишо что-нибудь? — Вагрила даже подошла поближе.

— Третьего дня, ночью в городе убили Георгия…

— Кого?

— Партизана. Пятьсот полицейских с ним одним сражались. А он — словно из камня вытесан. Не берут его пули и все! Полицейские дом в кольцо взяли, плечом к плечу стояли, чтобы Георгий как-нибудь не выскользнул. Ну, после подожгли дом. А Георгий, как понял, что не уйти ему, облился керосином, вылез на крышу, да и вспыхнул над городом как флаг.

— Кто это тебе сказывал?

— Эту ночь Георгиевой люди звать станут… — Бияз замолчал. «Ведь муку свою пришел гасить, а говорю о другом…» Он невольно взглянул на небо, оно все также давило на него. Он поднялся и тихо заговорил:

— Я пришел сказать вам…

— О Мишо что-нибудь? — перебила его Вагрила, но почувствовала, что он скажет что-то другое, очень важное.

— Я ночью топором… человека порешил…

— Да что ты, Трифон! — вскрикнула, отступая от него. Вагрила.

— Он был товарищем Мишо и вашего Гергана.

— Трифон, да ты в своем уме?

— Я его укрывал.

— Неужто ты его… ради награды… — Вагрила впилась в него грозным взором.

— Нет… — твердо ответил Бияз. — Я его укрывал много раз вместе с Георгием, с тем самым, что сгорел. Вчера он пришел раненый. Старуха его перевязала… Ночью я видел как казнили людей и ребенка… И во мне что-то оборвалось… Как это вышло, я и сейчас в толк не могу взять… вот, как сказал… порешил я его.

— Ох, Трифон, Трифон, что ты наделал! — Вагрила положила руку ему на плечо и заплакала. И Бияз почувствовал, каким он становится маленьким, ничтожным перед нею.

— Где ж он сейчас? — спросила шепотом Вагрила, немного погодя.

— У нас.

— Пойдем!

Бияз сейчас понимал лучше, чем прежде, что он сделал, но ему от этого не стало тяжелее. Он шел позади Вагрилы, не смел поравняться с ней. Время от времени он только поднимал глаза на нее. Она знала его тайну, понимала его, и от этого ему становилось легче.

Слаб человек. Не может нести тяжесть совершенного самим же им злодеяния. Ищет с кем бы разделить эту тяжесть…

Слабым и ничтожным и ненужным чувствовал себя Бияз. Его путь уже подходит к концу. Вагрила только поддержит его, проведет еще немного и все… Но это его не пугало.

Бияз распахнул перед Вагрилой дверь. Она вошла в горницу и склонилась над убитым. Глаза его были открыты. «Это он, — узнала она Владо. Я тогда за руку с ним попрощалась…»

— Эх, Трифон, Трифон! — тихонько всхлипнула она. Бияз замер. Какой приговор она ему вынесет?

— Только бы они не узнали. Надо уберечь его от них.

— Убережем его, убережем..

Вагрила взглянула еще раз на мертвого Владо. «Не ожидал парень такой смерти, — подумала она, — боже мой, как он раненый, истекая кровью, добрался сюда, весь оборванный, на коленях полз, всю одежду изорвал».

— Обмыть его надобно, обрядить, свечку поставить…

Бияз принес все, о чем она сказала и это угнетало его. Она не кляла его, не пугала. «Вот, пришли бы сейчас товарищи Владо, схватили бы его, и ночью… Легче бы ему было… А так…»

— Ступай, Трифон, побудь на дворе, займись каким-нибудь делом, чтоб им невдомек было. Иначе нам несдобровать.

Бияз покорно вышел…

Вагрила смыла запекшуюся кровь с лица убитого, почистила ему ботинки, завязала шнурки, надела на него чистую белую рубаху, которую ей дал Бияз. Исполнилось желание Владо быть опрятным в смерти. Зажгла в изголовье несколько свечек. Бросила в кадильницу щепотку ладана, и горница наполнилась запахом похорон. Со двора прибежал Бияз.

— Пахнет! — тревожно сообщил он и опять ушел. Вагрила неохотно потушила кадильницу.

— Боже ты мой, чтобы нельзя было оплакивать его как положено, проводить, кто знает, где его мать… — бормотала она, захлебываясь слезами.

Не дай бог, и Герган ее… найдется ли кто, чтобы одеть его в белую рубаху, свечку зажечь у него в изголовье… Вагрила пригладила русые волосы покойника, оправила ворот белой рубахи…

Бияз приоткрыл дверь не решаясь войти, чтобы не побеспокоить Вагрилу. Она сидела, положив голову на скрещенные на груди руки Владо.

«Оплачет ли кто-нибудь так и моего?» — с болью подумала она.

— Бочвариха идет! — предупредил Бияз.

— Не говори ей!

Старуха с ребенком на руках вошла в кухню.

— Вот он где, дедуня, — сказала она ребенку, — поди к дедушке. Бияз спрятал руки за спину.

— Дедуня, дедуня, — повторяла старая Бочвариха. — Возьми же дитя!

— Руки у меня… тово… — бормотал Бияз, отступая к стене.

Старуха недоуменно взглянула на него и снова прижала к себе ребенка. Бияз с облегчением вздохнул.

— Уморилась я, — сообщила Бочвариха, оглядывая пустую кухню, и присела у погасшего очага.

Вагрила слышала все и перекрестилась.

— Трифон! — сказала немного погодя старая Бочвариха.

— Ну?

— Тише! Поди поближе. Видели нашего Мишо. Жив он и здоров.

— Ну и ладно, — ответил Бияз, словно это его не касалось.

Старая Бочвариха посидела еще немного и ушла. Бияз остался сам. Вокруг царила тишина. Он боялся тишины. В такой тишине все и случилось прошлой ночью.

Мрак охватил село и когда все утихло, Бияз и Вагрила вынесли Владо. Они похоронили его на видном месте под грушей, что приносила самые ранние плоды.

*

Солнце сражалось с тучей и на землю то ложилась густая тень, то лились потоки света. Кошка нежилась на солнцепеке у колодца. «Так его и не огородил Петкан, — подумала Вагрила, — того и гляди кто утонет». Два воробушка, распушив перья, дрались на качающейся ветке. Туча рассеялась, и открылось высокое, чистое, свежее, будто выкупанное небо.

— Кончил я с сараем, — сказал Петкан, встречая ее.

— Гляди ка, как настоящий дом получился.

— Сегодня заговенье, — напомнила свекровь.

— Что ж, встретим его, как люди!

В полдень приманили петуха кукурузным зерном и поймали. Когда Вагрила понесла его под навес, он отчаянно затрепыхался. Она положила его шеей на пень, сверкнул топор, и голова отскочила, глаза затянулись желтыми веками.

— У Гергана была легкая рука, — произнесла старуха, сложив на животе руки. «Как он глянул на меня, будто молил не губить его», — подумала Вагрила, у нее потемнело в глазах, дрожь пробежала по телу, она медленно опустилась на землю.

«И его такая судьба ждет… — подумала она о Гергане. — Ох, что я сделала, что я сделала!» Она медленно шевелила побелевшими губами, не издавая ни звука.

— Петко, Петко! — тревожно крикнула бабушка Габювица. Петкан прибежал с ведром, побрызгал Вагриле на лицо. Она открыла глаза. В них застыл ужас.

Вагрилу перенесли в дом, положили на кровать. На нее повеяло приятным запахом свежей известки от недавно побеленных стен. Она подумала, что пришел ей конец, это как бы придало ей силы. Она надела белую рубашку и снова легла.

«Не увидят его глаза мои… не пощадят его, нет… Что он для них? Что для нас курица…»

— Скорее бы конец, — простонала она.

— Что с тобой, сношенька? — спросила подойдя к ней свекровь, которая без толку бродила по комнате.

*

Наступил вечер, и Вагриле полегчало, но это только подсказало ей, что конец еще не пришел, что придется мучиться и дальше. На весело пылающем огне булькала кастрюля, в которой варился петух. Ее затошнило, она накрылась с головой одеялом и зажала уши руками. У нее уже не оставалось надежды, что Гергана пощадят, что его молодость пробудит чувство жалости у них…

— Иди ужинать, — позвала свекровь, не подозревая, что у снохи на душе.

— Мутит меня, — сказала Вагрила, зажимая рот ладонью и села в кровати.

Бабушка Габювица, по окончании ужина, убрала со стола, и Вагрила снова почувствовала свежий запах известки. Но она уже не думала что ей пришел конец.

Землю окутал мрак. Вагрила ворочалась с боку на бок и не могла уснуть. Она вспомнила, как к ней пришел Бияз и сама почувствовала потребность поделиться с кем-нибудь своей мукой, облегчить душу. Она вспомнила горе, выпавшее на долю Бияза из-за несчастья с Тоткой. Уснуть она не могла, но от этих мыслей перестала ворочаться в постели.

*

Вагрила нашла Тотку у входа в полицейской участок. Булыжник, который Тотка всюду таскала с собой был завернут теперь в разноцветные тряпки. Она была растрепана, одежда ее была в беспорядке, расширенные глаза казались стеклянными. Она каждое утро отсюда начинала свои скитания по городу.

— Точе, — ласково обратилась к ней Вагрила. — Это я, неужто ты меня не помнишь?

В глазах у Тотки промелькнуло выражение нежности, она что-то ласково шепнула камню и пошла. Вагрила пошла рядом с нею. Встречные уступали им дорогу, провожали сочувственными взглядами. Наконец пришли на рынок. Тотка стала рассматривать то, что было разложено на циновках перед крестьянками, торгующими разными продуктами. Вагрила следовала за ней. Тотка развязала узелок на платке и протянула монетку одной из женщин. Та зачерпнула мисочкой чернослива и высыпала его Тотке в карман, не взяв монетку. Через несколько шагов Тотка столкнулась с красивой дамой, на лоб которой свисал черный локон. Дама отпрянула, брезгливо поморщившись.

— Несчастная! — процедила она сквозь зубы. В глазах Вагрилы вспыхнул недобрый огонек. Круглый подбородок женщины и надменный взгляд напомнили ей что-то, и она схватила ее за пальто.

«Это та самая, которую я видела в участке!» — вспомнила она.

— Что вам угодно? Пустите меня! — сказала дама, высвобождая пальто из руки Вагрилы.

— Теперь и я живу без детей, — сказала Вагрила.

— Я вас не знаю… — ответила дама.

*

В больнице Митю Христов стал калекой, не смогли врачи спасти ногу. Культя зажила, ему сделали протез, но он так и не смог научиться ходить без костыля. Через месяц его выписали. Куда ему было деваться? Сообщили, что назначают его надзирателем в тюрьму областного города. День он провел в участке, а вечером сел в поезд. Покачивание вагона убаюкивало его, он то забывался сном, то просыпался и все думал о том, как это случилось… мгновение — а всю жизнь придется таскать костыль. Ранили его, а могли и убить. Врачи сказали, что его слишком поздно доставили в больницу. Если бы не увезли сперва партизан, наверное не было бы поздно.

Выйдя из поезда он зажмурился от блеска весеннего солнца, заливавшего город своими лучами. Веселые, оживленные люди заполняли улицы, а Митю Христов чувствовал себя несчастным, немощным, ковыляя к тюрьме.

Показал постовому приказ о назначении. Когда, немного спустя, он вошел в сумрак холодного, очень длинного коридора у него вырвался вздох облегчения. Казалось, он спешил сюда ради этих сумерек и прохлады.

Перед дверью в кабинет директора он положил на землю сумку с вещами, приставил к стене костыль и, стараясь принять молодцеватый вид, постучался.

Его встретил близорукий взгляд сидящего за письменным столом директора. Митю Христов подал ему приказ.

— А, новый надзиратель, — сказал директор, протягивая ему руку. Рука была гладкой и мягкой, как и все в кабинете. Стены, окрашенные в розовый цвет, портрет несовершеннолетнего царя, гладкий письменный стол, на котором не было ничего, кроме чернильницы. В углу — клетка с двумя канарейками. «Чересчур по-домашнему все, не деловой человек», — мысленно взвесил директора Митю Христов и стал ждать распоряжений.

— Если пожелаете, можете здесь жить. Для вас есть свободная комната, — сказал директор.

— Благодарствую, — согласился Митю Христов кланяясь. Он обрадовался, что ему не придется каждый день проходить по светлым городским улицам. Он почувствовал, что устал, нога давала о себе знать. Он еще раз поклонился и, пятясь, вышел из кабинета. Пошел по коридору, чувствуя себя свободно, как будто прожил здесь годы. В отведенной ему комнатке он нашел железную кровать, столик и стул. Попробовал кулаком матрац, не мягок ли, и сел на стул. На столике стояла пепельница и ваза с цветами. Он взял в руку пепельницу, она была чугунной, тяжелой. «Не курю, — подумал он, — незачем ей тут лежать, и ваза не нужна…» Он вынес пепельницу и вазу в коридор. Взял в руку цветы и, не зная, что с ними сделать, выглянул в окно. Внизу лежал серый, утоптанный как гумно двор, окруженный высокими зубчатыми стенами с башенками по углам, на которых стояли часовые. Вдоль стен тянулась узкая полоска травы. Во дворе шагали по кругу одетые в полосатую одежду заключенные. В середине круга стоял как столб надзиратель.

— Человек везде может приспособиться, — сказал Митю Христов сам себе и выбросил цветы за окно.

На следующее утро, с дюжиной ключей, висящих на кожаном поясном ремне, он отправился по узкому, мрачному и холодному коридору. Ему предстояло принять заключенных, над которыми он будет надзирать.

— В десяти одиночках — смертники, в двух общих камерах — остальные, — сказал ему директор.

Митю Христов начал обход смертников. Камеры, в которых они сидели, походили на ниши. Только высоко под потолком — забранное решеткой оконце. Одни из смертников лежали на узких нарах, другие перебирали как четки звенья цепи. «Чем же им и заниматься-то?» — подумал Митю Христов.

Поглядев в глазок последней камеры Митю Христов никого не увидел в ней. Поспешно отпер дверь. Обежал взглядом все углы, заглянул под нары — никого. Смертника не было. Неужели убежал? Послышался какой-то шорох, и он только теперь поднял голову. Оперевшись руками и ногами в противоположные стены камеры заключенный взобрался к окну. Успокоившись, что смертник не сбежал, Митю Христов беззлобно сказал:

— А ну, слезай!

Тот опустился, так же упираясь в стены, цепь звякнула об каменный пол. Митю Христов вышел и запер дверь.

Немного спустя он вернулся в камеру со стремянкой, краской и кистью. Забравшись на стремянку он закрасил окошко, оставив только узкую полоску чистого стекла. Он был очень доволен, что в первый же день сделал нечто полезное. Вытерев руки, он сказал оторопевшему заключенному:

— Нечего ни волю глядеть, понапрасну себя растравливать.

Герган — это был он — открыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут Митю Христов узнал его и протянул ему руку:

— Здорово, земляк!

Он прислонил стремянку к стене и взгляд его остановился на переброшенной через плечо цепи, затем скользнул по ней вниз, к худой лодыжке Гергана, которую охватывал железный хомутик с заклепанными ушками. Затем он сочувственно произнес:

— Меня не было в городе, когда тебя судили, я об этом после узнал… Стало быть, ты еще живой…

— Живой, — ответил Герган, не зная радоваться ли ему этой встрече или нет.

— Вот как довелось встретиться, — продолжал Митю Христов. — Земляки мы с тобой, может, я тебе чем-нибудь и помогу. Скажи, чего тебе надо?

— Если можешь бумаги мне дать, я тебе по гроб буду благодарен.

— Это можно… А на что тебе бумага-то?

— Мысли свои записывать, — пояснил Герган.

— А на что тебе мысли записывать? — удивился Митю Христов.

— Чтобы сохранились.

— Ишь ты! — в недоумении произнес Митю Христов. — Помню, отец мой покойный, когда дом собирался строить, сырой кирпич черепицей покрывал, чтобы его дождем не размыло, сохранить его, значит, хотел. Это я понимаю. А мысли — для чего их тебе сохранять?

Митю Христов взял стремянку на плечо и, обернувшись в дверях, произнес:

— Бумаги я тебе дам, потому как мы с тобой земляки.

Герган шагнул к нему, чтобы пожать ему с благодарностью руку, но тот уже повернулся к нему спиной и вышел. Замок щелкнул.

Войдя к себе, Митю Христов заметил на столе сложенную бумажку. Развернул ее, подошел к окошку и увидел, что это телеграмма. Брат звал его в село, сообщал что мать их тяжело больна.

«Поеду домой!» — подумал он и лег отдохнуть, набраться сил перед дорогой.

*

«Эх, кабы его помиловали!» — подумала Вагрила, но все-таки достала из сундука ненадеванную белую рубаху, встряхнула ее, завернула в бумагу. Сделав пакет, она написала адрес тюрьмы, но тут ей вдруг стало жутко. А вдруг его и впрямь помилуют? Она положила пакет в сундук. Несколько раз она доставала его, собираясь отправить, но каждый раз снова прятала.

Ночью Вагрила спала крепко и утром встала необычно бодрой. Быстро оделась и вышла во двор. Рассвет золотил листья на верхушке шелковицы. Покрытый снегом горный хребет празднично сверкал на солнце, небо было ясным, обещая погожий день. Она вывела буйволов из хлева. Петкан собирался пахать. Она проводила его, заперла за ним ворота, но ей не хотелось возвращаться в приспособленный под жилье сарай. Ей не хотелось расставаться с безотчетным радостным чувством, которое, однако пугало ее своей неожиданностью. Она искала, чем бы заняться. Пошла в курятник проверить, нет ли яиц. Нашла несколько штук, причем одно из них вроде орешка. Она положила и его в передник и задумалась. Ей случалось порой находить такие маленькие яйца, но сейчас она подумала, что это неспроста. Оно, верно, предвещает несчастье, которого она все время ожидает. Ну что же, чему быть, того не миновать. Она оделась, взяла посылку с рубахой и отправилась на почту. В воротах она наткнулась на Бияза, шедшего к ней. Она заранее знала, что он скажет.

— Я пришел спросить, не приходили они?

— Нет.

Бияз тяжело вздохнул.

— Не могу больше так жить. Хоть бы пришли скорей, чтобы я им все сказал, а там — пусть делают со мной что хотят. Любую кару приму… Только скорей бы, а то сил моих больше нет…

— Найдем их, Трифон, ты не кручинься. Найдем, и все им поведаем. У меня есть небольшое дело. Как покончу с ним — займусь твоим, других дел у меня на свете нет.

Бияз не понял ее и сказал:

— Слышно, наш Мишо в этих краях побывал.

— Лишь бы был жив, найдем и его.

— Я тебя задержал.

— Ничего, ничего, — машинально ответила Вагрила, глядя на дорогу.

С пригорка брел по дороге какой-то калека, опираясь на костыль.

— Это не наш человек, — подумала вслух Вагрила.

Бияз посмотрел на дорогу, и в тот же миг они оба узнали Митю Христова. Словно увидев змею, они вошли во двор и захлопнули калитку. Митю проковылял мимо. Было слышно как постукивал костыль о дорогу и, поскрипывал протез.

— Ему хорошо, он не убил человека, как я… — И Бияз посмотрел на свои руки, словно они были чужие.

— Найдем их, найдем! — снова повторила Вагрила. — А я запаздываю по своему делу. — И с этими словами она заспешила вслед за хромым Митю Христовым. Она обогнала его, пройдя по обочине и, делая вид что не замечает его, направилась в общинное правление, где помешалась почта.

— Отправь этот пакет, да так, чтобы его получили как можно скорее, — сказала она почтовому служащему.

*

Митю Христов вошел в родной дом ни на что не глядя, будто он не отсутствовал несколько месяцев, а только выходил на минутку. На кухне, он на мгновенье задержал взгляд на пламени в очаге и произнес:

— Добрый вечер.

— Добро пожаловать, Митю, — встретила его невестка.

— Спасибо, — ответил он и сел у очага.

— Мать сильно захворала, — сказал ему брат.

— Да, знаю, — пробормотал он, поднимаясь. — Потому и приехал.

— Ты костыль-то оставь здесь! — сказала невестка и, видя, что он не понимает, пояснила: — Чтоб маму не огорчать.

Брат вошел в комнату первым, прикрывая его от взгляда матери. Подойдя к кровати он сказал, наклоняясь к ней:

— Мама! Ты хотела Митю видеть. Вот он здесь, приехал.

Одеяло пошевелилось, и старуха уставилась на Митю выцветшими глазами. Он наклонился и поцеловал высохшую холодную руку матери, но не спросил ее, как она себя чувствует. На него нахлынули воспоминания… Он представил себе, что сейчас, вот придут звать его, копать землю Караколювцев. И он, против своей воли, пойдет… «И чего я приехал?» — подумал он, упрекая себя и стараясь не смотреть на испитое лицо матери.

— Митю, ты ли это, сынок? — прошамкала она, пошевелив пальцами.

— Я, а кто же! — ответил неожиданно громко Митю, не глядя на мать.

— Голос твой узнаю, такой же как прежде, — с трудом проговорила она и, словно истратив на это последние силы, закрыла глаза и стала дышать ровнее.

— Голос тот же, да я сам не прежний, — так же громко сказал Митю.

Мать тяжело дышала. Он еще немного посидел возле матери и встал. Немного спустя, постукивая костылем, он уже ковылял к корчме Портного.

Иван Портной встретил его молча и неприветливо. Он чувствовал куда ветер дует и, в ожидании событий, совсем не радовался встрече с Митю Христовым. Немного утешало его то, что в корчме не было никого, кроме деда Цоню.

На душе у Митю Христова было тяжело, это было не просто забота о том, как спасти шкуру. Он прислонил костыль к столику и подпер голову кулаком, точь-в-точь как тогда, когда Портной уговаривал его стать полицейским. Но об этом он и не вспомнил. Вообще-то он был человеком непьющим, почему же ему так хочется сейчас выпить?

— Дай двойную! — заказал он, подняв голову, и снова подпер ее кулаком. Ему вспомнилось, как он давеча, у постели матери, почувствовал себя прежним Митю. Это было обманное чувство, он далеко не прежний, и именно это его мучило…

Иван Портной за прилавком молчал, довольный тем, что Митю не заговаривает с ним. Дед Цоню поднял стопку.

— Будь здоров, Митю!

Митю обрадовался, что его приветствуют.

— Поди сюда, дедушка Цоню! — пригласил он старика.

Дед Цоню, отпил глоток и подсел к Митю.

— Мать проведать приехал? — спросил он.

— Мать, — коротко ответил Митю, ожидая другого вопроса.

— Вижу я, костыль у тебя, — продолжал дед Цоню.

— Дай еще двойную, — сказал Митю, не отвечая.

Портной поставил стакан на стол и поспешил отойти.

— Никак ты выпивать стал, — заметил дед Цоню.

Митю Христов не отвечая, выпил залпом.

— Ты с меня пример не бери. Берегись, чтобы не пристраститься, а то тебе трудно придется. Похудел ты, гляжу я, быстро хмелеть будешь.

— Как же человеку жить, ежели он ни к чему пристрастия не имеет и ничего не любит, дед Цоню.

— А ты, верно, слезы любишь?

— Нет, не припомню, чтобы я когда плакал, — не поняв, ответил Митю Христов.

Он вдруг схватил костыль, оперся на стол и, с неожиданной ловкостью взобрался на него. Дед Цоню прихватил стопку, чтобы Митю не опрокинул ее и с изумлением глядел на него. Митю Христов вдруг заговорил, громко, словно перед тысячной толпой:

— Я, — он стукнул себя кулаком в грудь, — выпускаю и запираю по несколько раз на дню пятьдесят человек. Они мне подчиняются. У тебя были когда-нибудь подчиненные, знаешь ты, что это такое пятьдесят человек под своим началом иметь?

Дед Цоню, не допив вино, встал, положил на стол деньги и пошел к дверям.

— Придушить бы тебя, гада, да некому, — пробормотал он себе под нос уже в дверях, перекрестился и вышел.

— Пятьдесят человек я выпускаю и запираю! — злобно кричал ему вслед Митю Христов, но тот уже закрыл за собой дверь.

Митю Христов обмяк, опустился на стол, несвязно бормотал:

— Трудно мне словами сказать, а я все понимаю… Только как это людям объяснить, чтобы поняли… Я всегда за правду стоял… — он схватил себя за куртку и рванул ее, будто она его душила.

Портной молча выглядывал из-за стойки. Митю Христов снова встал на столе, хотел снова что-то сказать, но вдруг почувствовал вокруг себя пустоту и промолчал.

На дворе была уже ночь.

*

Митю Христов пришел домой.

— Мама как увидела тебя, так ей полегчало, — сказал ему брат, когда он вошел в кухню.

— Я уезжаю.

— Чего ж так скоро?

— Служба…

— Поужинай хотя бы, — сказала невестка и стала собирать на стол.

Митю Христов подумал, прикинул что-то в уме и сел за стол. Ел молча и торопливо. Встал, опираясь на костыль и ушел. Брат проводил его до ворот, уговаривая взять еды на дорогу, но Митю предпочел ничего не взять, чтобы руки были свободны.

Он вышел на шоссе у общинного правления. На лавке сидели, покуривая и беседуя крестьяне. Митю Христов, ни с кем не здороваясь, оперся на костыль и стал терпеливо ждать. Заболела нога, костыль больно давил под мышкой, не он не пошевелился. Наконец затарахтела, подъезжая, телега. Митю Христов вышел на середину шоссе. Возница, молодой паренек, остановил лошадей.

— Откуда ты? — спросил его Митю Христов.

— Из Драгановцев.

— А куда едешь?

— В город…

Митю Христов взобрался на телегу и устроился поудобнее на сене.

Луна сияла как улыбка на девичьем лице. Было светло и листья придорожных тополей серебрились под легким ветерком. От земли дурманяще пахло весной.

Парень забыл о седоке и вздрогнул, услышав его громкий голос.

— Гони быстрей! — Митю Христов опустил голову на грудь.

Парень тщетно пытался разгадать, кого он везет. Он ехал по обочине, где толстый слой пыли поглощал шум колес и смягчал тряску. Седок молчал, и парень вернулся к своим мыслям.

С неба сорвалась звезда, черкнув по небосклону. Парень ахнул.

— Чего ты, с дороги сбился?

— Звезда померла.

— Звезды не помирают, а гаснут, — назидательно сказал Митю Христов.

— А мне одна баба как-то сказывала, будто звезды — это души людей.

Заднее колесо въехало в кювет, телегу тряхнуло, и она накренилась.

— Осторожней, ты! Чего доброго, вывалишь меня.

— Я на небо глядел, — оправдывался парень.

— Когда телегой правишь, ты только на дорогу гляди.

Когда Митю Христов был молод, как этот парень, он тоже заглядывался на звезды, а теперь — на что они ему сдались!

— Гони побыстрей!

Очень ему было нужно ездить в село! Будто мать могла выздороветь от его приезда. Смешно! И как это он поддался? Ему не терпелось вернуться в тюрьму. Он мечтал о том, как войдет в прохладный полумрак коридора, и ему станет легче дышать.

— Быстрее, паря, быстрее! — повторял он.

*

Митю Христов добрался до тюрьмы на следующий день утром. Устав с дороги он с наслаждением вытянулся на кровати. Все было как прежде: низкий сводчатый потолок, маленькое темное окошко. Двенадцать ключей висели на кожаном ремне. Только в нем самом что-то изменилось за эти два дня. Ему казалось, что вернувшись сюда он вновь обретет душевное равновесие. Он никак не мог избавиться от впечатлений, которые привез из своей поездки. Как погано устроен человек — и все на него влияет и оставляет след. И пламя очага, и трава, и небо, и костлявая рука матери… Как это он не удержался от поездки! Не надо было ему ездить. Он ворочался в постели и никак не мог заснуть. Заснул только перед рассветом, но его скоро разбудил звон тюремного колокола.

«Выходят. Сейчас начнут кружить по двору. Сегодня я не выйду, и так на два дня раньше воротился», — подумал Митю Христов. Он укрылся с головой, чтобы не слышать топот ног в коридоре. «Вот повели свое хоро», — подумал он минуту спустя и не смог удержаться. Встал. Только глянет в окно и снова ляжет и уснет, ведь он устал. Заключенные обходили по кругу двор, как всегда, остерегаясь ступать на полоску травы под стеной… Ему припомнился возница, луга по обе стороны шоссе… Он взглянул на небо…

И в тюрьме было небо! Ах, это небо! Он торопливо вышел в коридор, не притворив за собой дверь. Выйдя во двор прищурился от яркого света дня, хлынувшего в глаза и поспешил к заключенным. Он не ощущал в себе достаточно силы, чтобы выполнить то, что задумал, и передвинул кобуру на живот, расстегнул ее, чтобы было можно выхватить мигом револьвер. Оружие придавало ему уверенность. Он не задумается выстрелить в человека. Кто может помешать ему вернуть себе спокойствие? Это его законное право, все люди к этому стремятся.

Он прорвал круг заключенных и вышел на середину двора.

— Идите по траве! — приказал он. — Топчите ее! С сегодняшнего дня будете ходить по траве!

«Что он, спятил?» — подумали заключенные, недоуменно глядя на «хромого».

— Это для вашего же добра. Просторнее вам станет во дворе. К чему ей, траве, напоминать вам о том, что за стеной? Растравлять вас? Я вам советую и на небо не глядеть. Я вот не гляжу, и мне от того не худо, а наоборот…

Заключенные привыкли к таким вещам как карцер, брань, казнь товарища… Но это нелепое требование, прозвучавшее почти как просьба, поразила их. Надзиратель, казалось, был убежден, что так надо.

— Ну, шагай по траве!

Заключенные не двигались.

— Я для вашего добра требую!

Никто не шевелился. Митю Христов почувствовал, что надо настоять на своем во что бы то ни стало. Он выхватил револьвер и закричал:

— А ну, живо!

Он весь дрожал. Мысли набегали одна на другую. Каждый ищет в чем-нибудь удовлетворения. Вот, к примеру, директор — ему нужны розовые стены, кресло, канарейки, Буцеву нужны сложность, путаница. А ему, Митю Христову? Ему нужно только спокойствие, которое он потерял, повидавшись с матерью. Что бы он ни сделал — его поймут, его оправдают. Если его не послушаются — он будет стрелять.

— А ну, живо!

Заключенные, один за другим, зашагали по траве. Деревянные подошвы сандалий мяли опоясывавшую двор нежную зелень. Хоро снова пришло в движение. В центре его Митю Христов стоял неподвижно, как вбитый в землю кол. Заключенные, словно послушавшись его совета, не поднимали глаз к небу. Митю Христов прислушивался к себе ожидая, когда к нему вернется спокойствие. Низко над двором пронеслась птица, увлекая за собой взгляды людей. И Митю Христов проследил за ее полетом. В лазури неба гонялись друг за другом две птички. Он закрыл глаза и упрекнул себя за то, что поддался соблазну.

— Я прошу вас, — снова заговорил он, держа в руке револьвер, — не смотрите вверх. — И вдруг умолк, с растерянным видом. Одна из птичек уронила перышко, которое зигзагами опускалось во двор. Митю Христов хмуро оглядел заключенных, не смеется ли кто над ним?

Колокол возвестил конец прогулки.

— Марш в помещение! — закричал Митю Христов, размахивая пистолетом. — Марш в помещение!

Вереница заключенных медленно втекла в мрачное чрево тюрьмы. Митю Христов, стоя у входа с пистолетом в руке, тихо повторял одно и то же:

— С завтрашнего дня я буду стрелять в каждого, кто посмотрит на небо.

Заключенные разошлись по камерам. Митю Христов сунул пистолет в кобуру, и понял, что ослаб духом, коли пришлось ему прибегнуть к угрозе применения оружия.

Стук костыля глухо отдавался в узком и длинном, очень длинном коридоре.

*

Дневной свет еле пробивался в камеру сквозь замазанное стекло. Герган сидел на нарах и что-то записывал в свой «дневник» — несколько листов бумаги, которые дал ему Митю Христов. Каждый вечер перед поверкой он складывал листки и засовывал их в щелку под нарами. Месяцы тянулись один за другим, и он потерял им счет. За все это время с него ни разу не снимали цепь, и душа его истомилась… Сколько времени ему еще предстоит ее таскать? Этого он не знал и старался об этом не думать. Он был доволен тем, что еще жив. Это давало ему надежду, что он будет жив и завтра. «Надежда — это луч света, возникающий в самом человеке, а человек воображает, будто луч приходит извне», — записал Герган в дневнике.

Ключ скрипнул в замке, и дверь распахнулась так быстро, что он едва успел засунуть свои листки под нары. Митю Христов задержался в дверях и сделал вид, что ничего не заметил. Двое каких-то людей прошли мимо него и схватили Гергана за плечи.

— Пустите его! — приказал Митю Христов.

Они отступили.

— Идем! — тихо сказал ему Митю Христов. Герган недоверчиво посмотрел на двоих незнакомцев и, убедившись, что у них в руках ничего нет, поднялся. Вышел он из камеры пятясь, ему казалось, что если он повернется к ним спиной, они бросятся на него и задушат. Митю Христов стал возле него и сказал:

— Не бойся.

Это несколько успокоило Гергана.

Митю Христов отвел его в маленькую комнатку. На земляном полу стояла ржавая наковальня и тут же рядом — большой молоток. Герган ухватился за косяк двери и изо всей силы рванулся назад.

— Не бойся, не бойся! — успокаивал его Митю Христов.

Сопровождавшие их люди втолкнули Гергана в комнатку и заперли дверь.

Герган опустился на колени.

— Не пугайся, земляк! Тут все делается по закону. Сегодня мы только заклепаем тебе цепь и на второй ноге. Ты лучше ляг, удобнее будет.

Герган мешкал, его повалили на пол. Он озирался как затравленный зверь.

— Не бойся! — успокаивал Митю Христов. Он надел ему на лодыжку хомутик, сунул в ушки заклепку и застучал молотком.

Герган вскрикнул.

— Ногу, что-ли, задел? — спросил сочувственно Митю Христов.

— Малость, — ответил Герган, поднимаясь.

— Можно перевязать.

— Не стоит, — ответил Герган и в этот момент похолодел от внезапно охватившего его ужаса. Он столько думал о смерти, а не заметил как она к нему подкралась! Отряхнул пыль со штанов и пошел в камеру.

— Вот и конец! — вслух подумал он, оставшись один.

«Первым делом надо спрятать дневник», — подумал он. Можно было бы много еще написать, но теперь уже не осталось времени. Он сложил листки, оторвал лоскут от рубашки, завернул их и спрятал в щель между кирпичами стены. Товарищи найдут его записки после победы и узнают, что он не испугался смерти. Этого достаточно для завершения его краткой жизни — от него людям останется только этот дневник и воспоминание о нем самом. Да кто его, в сущности, знает! Жил безбородый мальчишка.. Не везло ему в жизни. Старая ятачка испугалась тогда, что он такой молодой… а теперь борода растет, да уже поздно.

Он сдвинул браслет кандалов. На лодыжке запеклась ссадина. «Как бы не произошло заражение крови», — подумал он, но тут же улыбнулся — это уже не имело значения… А в детстве мать прикладывала ему на царапины растолченный в деревянной ступке тысячелистник…

— Чуть не забыл! — спохватился он. У него оставался клочок бумаги. Он достал его и начал торопливо писать:

«Мама, сегодня мне заклепали кандалы…»

В коридоре послышались шаги и замерли перед дверью. За ним пришли! Дверь приоткрылась.

— Тебе посылка, — услышал он, и к ногам его упал пакет. Герган развернул его дрожащими пальцами. В нем была рубашка и записка: «…Ты знаешь, когда она тебе понадобится. Надень ее».

Он принялся стучать в железную дверь кулаками, крича:

— Возьмите письмо! Возьмите письмо!

Глазок открылся.

— Отправьте мое письмо! — уже спокойнее попросил Герган. Дверь открылась.

— Письмо маме…

— Я его отправлю, — пообещал Митю Христов. Он взял сложенный листок бумаги из дрожащей руки Гергана, прочел, и снова сложил.

— Ночью я не спал, — медленно заговорил он, глядя Гергану прямо в глаза, — все думал, думал. Тяжело, худо человеку становится, когда одолевают его думы. Потому-то я и дал тебе бумагу. И тебе нелегко… — Он помолчал. — Тебе лучше будет, когда перестанешь думать. Это я по себе понял. Если придется еще раз думать так, как нынче ночью — я на себя руки наложу.

Пальцы его бегали по ржавой ручке двери. В раздумье он поглядел на ключ. Казалось, он жалеет о том, что ему придется снова запереть Гергана. Он медленно вышел.

— Письмо, пожалуйста, отправь. В наше село, маме!

— Отправлю, — твердосказал Митю Христов уже за дверью.

Герган верил ему, знал, что если он что сказал, то исполнит. Сев на нары, на которых он провел столько дней и ночей в страхе и надежде, он только теперь почувствовал как проголодался. Он лег на спину и стал ждать ужина. Принесли котелок. Герган быстро съел похлебку и только удивился тому, что она оказалась гуще, чем обычно, в ней даже попалась косточка с кусочком мяса. Покончив с ужином, он приготовился провести последнюю ночь своей жизни.

*

Весенняя ночь была на исходе. Над пустынным двором тюрьмы нависало звездное небо. Виселица с переброшенной через перекладину веревкой еле намечалась в темноте. Весенние шорохи, не пугаясь ее, проникали через высокие стены в мрачные сырые коридоры. В тишине раздались тяжелые шаги подкованных сапог. Светлые глаза карманных фонариков ощупывали стены, двери, замки. Заскрипел ключ.

Две пары рук впились в плечи Гергана, и он проснулся. В глаза ему блеснул резкий свет, и он все понял. Он хотел крикнуть, но не успел издать ни звука. Сильная жилистая рука зажала ему рот. Его подняли и потащили по коридору. Цепь зазвенела по каменному полу. Это был конец. Он напряг все силы и рванулся, освобождая рот:

— Палачи!

Вдруг, кроме топота подкованных сапог и звона кандалов, раздались другие звуки. Товарищи провожали его, стучали в железные двери камер и пели «Интернационал» и «Марсельезу». Если бы не рука зажимавшая рот, он бы крикнул: «Прощайте, товарищи!» и «Да здравствует свобода». Потом он вдруг обмяк, перестал видеть и слышать, словно сознание покинуло его, покорно шел туда, куда его вели…

Позади всех, с фонарем в руке, ковылял Митю Христов.

Вдруг Герган увидел клочок ночного неба и будто очнулся, внезапно смысл происходящего привел его в ужас. Еще несколько минут — и он перестанет видеть, чувствовать, мыслить! Он изо всех сил уперся в землю скованными ногами и забился в крепко державших его руках. Но они только еще крепче сжали его.

Митю Христов взял его за плечо, и посветил фонарем ему в лицо, сказав успокаивающе:

— Это я, не бойся.

Герган снова поднял голову. Сильные руки повернули его к виселице. Фонарь, который нес Митю Христов, осветил ее. Герган продолжал смотреть в синее небо, в котором мерцали трепещущие звезды. Необъятный простор вселенной, в которой он был пылинкой, словно вдохнул в него силы. Он выпрямился и сам пошел к виселице. Теперь его только придерживали под локти. Взор его не отрывался от неба и силы не покидали его.

— Вот так-то бы с самого начала, — произнес кто-то рядом и Герган вздрогнул, так как окружающее было уже далеко от его сознания.

— Стой! — произнес тот же голос. Гергану надели наручники. Но он даже не взглянул на них. Ничего не хотел видеть кроме звездного неба, хотел отрешиться от всего земного…

Митю Христов поглядел на неподвижно стоявшего Гергана. «Будто оцепенел от страха», — подумал он и отошел. Приблизился к группе людей в стороне, окружавшей другого смертника со связанными руками.

Священник и прокурор стояли перед другим.

— Осознал ты свою вину? — спросил прокурор.

— Смерть фашизму! Да здравствует свобода! Да здравствует коммунизм! — крикнул в ответ смертник.

«Каков вопрос, таков и ответ», — подумал Митю Христов и стал внимательно присматриваться к тому, что будет дальше, чтобы не оплошать, когда придет его черед действовать. На голову смертника надели белый мешок, поставили его на скамейку под виселицей. «Это хорошо придумано, — подумал Митю Христов. — Чтоб не видел. А только мне, калеке, трудно будет». Он оглянулся на Гергана, который стоял неподвижно, уставясь в небо. Тем временем, смертнику накинули на шею петлю, вышибли скамейку из-под ног, и он повис. «Так и я сделаю», — подумал Митю Христов и покачивая фонарем подошел к Гергану.

— Подходит наш черед, — сказал он, взяв его за локоть.

Герган вздрогнул, испугавшись, что может снова поддаться слабости, и еще напряженнее стал всматриваться в бездну звездного неба. Чересчур долго все это тянется, хватит ли у него сил? Подошли прокурор и священник.

— Признаешь себя виновным?

«Товарищи, — подумал Герган, — простите меня…»

— Пора нам! — прервал его мысли Митю Христов.

Он подтолкнул Гергана к скамейке. Тот встал на нее и, почувствовал в руках руки Митю Христова, машинально помог ему встать на скамейку рядом с собой. Митю Христов надел ему на голову мешок. Небо скрылось из глаз и Герган крикнул:

— Скорей!

— Сейчас, сейчас, — отозвался Митю Христов, расправляя петлю.

— Погоди! — крикнул кто-то. Митю Христов выпустил веревку и стал ждать дальнейших распоряжений. В бумагах оказалось что-то не так, надо было подождать, пока все оформят должным образом.

Митю Христов снял с головы Гергана мешок.

— Погляди еще на мир божий. Потому как мы земляки, — сказал он.

«Мама что-то сделала, меня помиловали», — мелькнуло в голове Гергана. Но состояние отрешенности, в котором он находился, после того как примирился со смертью, почему-то не покидало его. Он и сейчас взглянул вверх. Перед глазами качалась от ветра веревка, мешая ему смотреть на небо. Вдруг звезды бешено закружились и разлетелись в разные стороны, пустое небо стало черным… Потерявший сознание Герган повалился со скамьи.

— Полейте его водой! Полейте водой! — испуганно кричал Митю Христов суетясь вокруг Гергана…

Гергана подняли, Митю Христов накинул ему на шею петлю, досадуя, что все произошло не так, как с другим смертником.

Все было кончено… Начинало светать.

Он поднял с земли фонарь и, ковыляя, направился в тюрьму. У входа его встретил директор и, проходя мимо, сказал:

— Молодец!

Митю Христов, глядя ему вслед, подумал раздраженно: «Когда замазал окна, чтобы они не глядели на волю, не сказал «молодец»…

И он застучал костылем по плитам коридора, в который еще не проник рассвет.

*

В этот весенний вечер на узкой деревенской улице пахло свежей травой. В наступавших сумерках исчезали дома с садами и дворами. Царила необычайная тишина, исполненная ожидания. Двор Караколювцев, куда — в который раз — направлялся Бияз, был пуст и безмолвен. Он был у Вагрилы всего два дня назад, но сейчас его опять тянуло побеседовать с ней. От этого как-то легче ему становилось. Он шел медленно, сутулясь, как пахарь за плугом.

— Трифон! — услышал он оклик и остановился не оборачиваясь.

Его нагнал почтальон.

— Ты в верхний конец?

— Да.

— Тогда занеси Петковице это письмо!

Бияз взял конверт, адресованный Вагриле, и пошел дальше.

К Вагриле он входил запросто, как к себе домой, не оповещая с улицы о своем приходе. Собака его знала и хотя не ласкалась к нему, как к хозяевам, но и не лаяла на него.

— Добрый вечер, — сказал Бияз входя во двор.

Вагрила доставала воду из колодца.

— Ну как, — спросил он, — узнала что-нибудь?

— Была в Кормянском. Там отряд два дня простоял, да я его не застала.

— Ишь ты! Стало быть, уже села стали занимать! А наши с ними были?

— Я же тебе сказала, что уже не застала никого. Да, наверное, они скоро и к нам заявятся, как я погляжу.

— Когда это еще будет! А я больше не могу так ждать. Словно камень на сердце. Повинюсь, а там пусть что хотят со мной делают. А так больше невмоготу.

— Найдем их и скажешь им все.

— Этого мало, надо чтобы меня наказали. Сколько мне еще ждать, да ночей не спать?.. — и спохватился: — Ах, да, почтальон письмо просил передать.

— Это не от Гергана, — сказала Вагрила, рассматривая незнакомый кривой почерк. Она распечатала письмо.

«Мама, сегодня мне заклепали кандалы…»

Вагрила ничего не поняла, но материнское чутье подсказало, о чем ее извещает Герган.

— Вот и конец! — громко и раздельно произнесла Вагрила. Она не заплакала, и Бияз не понял ее. Он медленно, как и пришел, опустив голову на грудь направился к калитке.

Рано утром Вагрила уже была в тюрьме, за высокими железными воротами.

— Хочу видеть сына, — сказала она, когда ее провели к директору.

— Знаете, в какой он камере?

— Он уже не в камере.

Директор поглядел на ее черный платок.

— Ага! — сообразил он. — Одну минуту, я сейчас проверю.

Он развернул толстую книгу и стал листать ее.

— Он еще ребенок был, безусый еще, — пояснила Вагрила.

— У нас здесь списки по именам, а не по приметам.

— Герган его имя, — проговорила она, и слезы впервые за все это время выступили у нее на глазах.

— Возраст?

— В ноябре восемнадцать исполнилось.

— Вы не можете его видеть.

— Почему?! — она наклонилась вперед и оперлась на стол, впилась взглядом в директора.

Тот откинулся и сказал:

— Он похоронен. Такой порядок.

— Кабы он только успел надеть рубаху, — прошептала она и, пошатываясь, медленно пошла к двери. Ее щеки, изрезанные преждевременными морщинами, подергивались. Она вышла в коридор и направилась к выходу. Навстречу ей шел калека, стуча костылем, Вагрила шла серединой коридора, не желай уступать дорогу.

— Высох ты совсем, Митю, — сказала Вагрила, узнав его.

Митю Христов закусил губу и уступил ей дорогу. Она прошла.

— У меня что-то для тебя есть, — сказал он ей в спину. Вагрила остановилась.

— Вот, возьми, — с этими словами он накинул ей на плечо рубашку, которую она прислала Гергану.

— Нашел у него в камере развернутой… Мне чужого не надо.

«Герган собирался ее надеть, да не успел», — подумала Вагрила. Она задыхалась в мрачном коридоре. Ей не терпелось выйти на свежий воздух, на солнечный свет.

— Не все ли равно, я или кто другой? — спросил Митю Христов, ковыляя за ней.

Вагрила молча шла к выходу, с белеющей на плече рубахой.

— Все едино, — ответил он сам себе. Он чувствовал, что эта женщина приобретает над ним какую-то власть, от которой он уже никогда не избавится, и в нем росло озлобление против нее. Особенно злило ее молчание.

— Не все ли равно, я или другой? — повторял он. Она не отвечая шла к выходу. Охваченный яростью, он догнал ее, рванул за плечо, поворачивая к себе, и схватил за горло, но у него не нашлось силы, чтобы сдавить его. Митю уронил руки.

— Почему ты даже не укорила меня? — крикнул он вслед Вагриле.

Она уже вышла на улицу и удалялась быстрыми шагами.

— Всю жизнь у меня на душе это будет камнем лежать! — пробормотал Митю Христов. Ему хотелось убить ее, но вместо этого, он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из вида.

Вагрила шла не глядя по сторонам. Она шла по улицам, затем по шоссе и только когда вышла на Вран, огляделась. Перед ней лежало родное село.

Дойдя до первых дворов, она услышала звуки музыки, летевшие к ней птичьей стаей, и увидела впереди толпу празднично одетых людей.

— Что же такое сегодня? — подумала она, оглядывая фруктовые деревья в цвету и вдруг вспомнила, что сегодня — пасха. Она мысленно упрекнула себя за то, что забыла о празднике. После суда над Герганом она избегала людей, но теперь шла к ним твердым шагом, подняв голову, как в коридоре тюрьмы. Ее заметили. Умолк барабан, замолчала труба Анко. Хоро рассыпалось как разноцветный букет. Все расступились, давая ей дорогу, Вагрилу смутили устремленные на нее взгляды, она ускорила шаги…

Тихо открыла калитку. Ей показалось, будто ворот на колодце заскрипел и она пошла к нему, чтобы обмыть утомленные длинной дорогой ноги. Разулась и наклонилась над колодцем, рубаха Гергана соскользнула с ее плеча и полетела в сруб…

«Для чего я еще живу, — подумала она. — Все люди живут для кого-то, а я… только мешаю другим, танцевать, веселиться…»

Железная щеколда на калитке щелкнула и послышались чьи-то шаги. Она обернулась. К ней подходил человек с ружьем. Она села на сруб в полном безразличии… Пусть он скажет ей, что ему надо, а потом она сделает то, что решила.

— Добрый вечер, тетя Вагрила.

— Кто ты такой? — спросила не глядя на подошедшего человека Вагрила, сожалея, что она еще не находится на дне колодца.

— Не узнаешь, что ли? Это я — Мишо Бочваров.

— Зачем пришел?

— Тетя Вагрила, прошу тебя как родную мать, не гони меня!

— У вас есть ружья, вы сильные. А я слабая, во мне души не осталось, на что я вам нужна?

— Не гони меня! — повторил свое Мишо, бросив ружье, и умоляюще протянув к ней руки. Вагрила тяжело вздохнула и встала.

— Идем! — сказала она, сунув ноги в калоши. Наклонилась, подняла и подала ему ружье. Мишо Бочваров облегченно вздохнул и, стараясь ступать тихо, последовал за Вагрилой.

Комнату освещали только гаснущие в очаге головни. Мишо уткнулся лицом в колени Вагрилы и всхлипнул. Вагрила охватила его голову ладонями и подняла. Мишо вымученно улыбнулся, сквозь слезы.

— Слезы человека не позорят, — сказала Вагрила, поняв что с ним происходит.

— Измучился я в одиночестве, — заговорил Мишо. — Не смог найти отряд, сколько ни искал, и вот, пришел к тебе, невмоготу стало. А отряд я должен был покинуть, чтобы отомстить. Думалось мне, что ежели не убью его, то жить не смогу дальше.

— Кого это?

— Митю. Я ушел из отряда, пришел сюда в село. Все были перед правлением. Всюду темно, только на площади свет. Увидел его, выстрелил и убил.

— Так это ты стрелял? — удивилась Вагрила.

— Неделю я был счастлив, а потом радость прошла.

— Как еду добывал?

— Добрые люди хлеб давали… Как прослышу где отряд, сразу туда, приду, а они накануне ушли. Словно в прятки со мной играют. Должен я, во что бы то ни стало, разыскать их!

— Найдем твоих товарищей. И тесть твой их разыскивает. Ты далеко от села не уходи. Сейчас уже поздно, а завтра я тебя домой отведу, на сына своего поглядишь, а потом подумаем, что делать дальше.

Вагрила дала ему хлеба и брынзы и вышла проводить его.

— Завтра тебя жду, — напомнила Вагрила на прощанье.

Мишо перепрыгнул через плетень и, сжимая в руках ружье, исчез во мраке ночи.

*

День уходил за покрытые лесом горы. Близилась ночь. Вагрила поджидала Мишо, чтобы провести его домой. Это будет радость не только для него, но и для нее самой. А потом она разыщет отряд и свяжет с ним Мишо.

Мысли ее прервала дробь барабана. Вагрила вышла на улицу. До недавнего времени ничто не интересовало ее, а теперь ей показалось, что сообщение будет касаться и ее. Она потянула край платка, высвобождая ухо, чтобы лучше слышать глашатая.

— Облава!.. — разобрала она, и этого было достаточно, чтобы повергнуть ее в страх. Мишо может нарваться на засаду. Что ей делать? Ее обычно угнетало, что время течет медленно, а тут ей его не хватало! Она быстро подвязала постолы, чтобы они не хлопали по земле, потуже завязала на голове платок.

— Ежели меня спрашивать будут, скажи: в город ушла, — бросила она мужу и вышла.

Мрак скрывал от глаз привычную картину двора — гумно, шелковицу, колодец… Мысленно видела она перед собой каменистые осыпи, по которым ей предстояло пробираться. На улицах, погруженного в темноту села, и вокруг него, вспыхивали и гасли, как светлячки, фонарики полицейских. Она перелезла через плетень и остановилась в раздумье. «Когда провожала Гергана и Владо, они в ту сторону пошли. Стало быть, и мне туда надо». Вагрила крадучись пошла в темноту. В стороне от тропы, чуть ли не ползком взбиралась она по крутому склону. Из-за туч выглянула луна, и Вагриле показалось, что ее нащупали фонарики полицейских. Она приникла к земле, стараясь втиснуться в нее, исчезнуть. По спине пробежал озноб. Луна снова спряталась за тучу и Вагрила облегченно вздохнула и пошла дальше… Она решила, что если наткнется на полицейских, то пустится бежать — в нее станут стрелять и Мишо будет предупрежден об опасности. А если он, наоборот, побежит на выстрелы? Она замерла услышав шаги — мимо прошли двое полицейских. Выждав, когда они отойдут, Вагрила успела, до того как подошел следующий патруль, выбраться из села. Она побежала в лес. Надежда встретить Мишо сменялась опасением, что они разминутся. Не опоздала ли она?

Она бежала в тревоге, пока, потеряв силы не повалилась на землю. В этот момент она услышала тихие крадущиеся шаги.

— Мишо! — позвала она.

Мишо Бочваров вздрогнул, сжав винтовку.

— Тетя Вагрила, это ты? — спросил он.

— В селе облава, — сообщила она. — Я пришла тебя предупредить…

Они медленно пошли выколосившимся полем.

*

Утро застало их спящими невдалеке друг от друге в густом дубняке. Мишо, не расставаясь с винтовкой, прикидывал, откуда может нагрянуть полиция. Вагрила зевала, словно проснулась у себя дома. Ей было все равно. Он вооружен, сумеет защититься, а ей уже нечего бояться.

Два муравья напали на божью коровку. Она пыталась уползти, но вскоре опрокинулась на спинку и замерла, поджав лапки.

— Повсюду друг друга убивают, — заметил Мишо, радуясь тому, что он вооружен.

В лесу рассвело. Никто их не побеспокоил. Мишо переобулся и стал оглядывать себя в маленькое зеркальце, ощупывая рукой заросшие щетиной щеки. Ему было радостно, что он не один.

— Стало быть, ты с тех пор все один-одинешенек? — сказала Вагрила.

— Все один, чуть с ума не сошел. Но сейчас уже я не один и чую, что отыщу скоро товарищей.

— Так это ты стрелял тогда на площади?

— Я.

— А Митю там не было.

— Стало быть, он жив! — вскрикнул Мишо, словно его ранили.

— Еще как! — тихо произнесла Вагрила, и как будто увидела перед собой руки, которые повесили ее сына. Она закрыла глаза.

— А я был уверен, что отомстил.

— Люди часто ошибаются. Я бы тебе не стала говорить, да ты все равно узнал бы когда-нибудь.

Каждый из них погрузился в свои мысли.

*

Снова наступила ночь.

— Пора, — сказала Вагрила, вставая.

— Мой дом здесь! — сказал Мишо Бочваров.

— Ты должен повидать сына!

— Не имею права, пока не отомстил.

— Идем! — Вагрила потянула его за рукав.

Она переживала заранее радость его встречи с сыном и бодро шла впереди чутко вслушиваясь в ночные звуки и вглядываясь в темноту. Мишо следовал за ней, стараясь не потерять ее из виду.

Вошли в дом. Огонь в очаге отбросил их тени на стену. Со скамеечки встала Бочвариха. Мишо хотел было обнять ее, но она мягко отстранила его и указала на ребенка в колыбели.

— Тише! Разбудишь…

Мишо Бочваров закинул винтовку за плечо и дрожащими руками взял ребенка из колыбели. Он не проснулся.

— Смотри, не урони! — встревожилась Бочвариха, — руки-то у тебя непривычные.

Мишо не слышал ее, любуясь нежным личиком ребенка. Он позабыл обо всем на свете…

Вагрила вышла на двор и прислонилась к стене. Теперь, когда исполнилось ее желание показать Мишо его сына, ей стало грустно, что это уже позади.

— А где же Вагрила? — спросила старуха, тронув Мишо за рукав.

Мишо осторожно поцеловал ребенка, положил в колыбель и вышел из кухни. Вагрила, увидев его, утерла украдкой слезы, чтобы не омрачать чужой радости.

— Чего ты ушла?

— Здесь мне лучше.

У Мишо сжалось сердце от страшной догадки. Он наклонился к Вагриле и тихо спросил:

— С Герганом, не дай бог, что стряслось?

— Повесили его! — Вагрила тепло взглянула на него, тронутая тем, что он, в своей радости, не забывает о других.

— А где Тотка? — спросил Мишо.

— В городе.

Уходя Мишо сказал Вагриле:

— Во что бы то ни стало мне надо найти товарищей.

— Сказывали, что были они в ближних селах. Может, и в наше село скоро наведаются… Жду их, ради тестя твоего. Хочу с ними встретиться…

— Я их раньше тебя найду, — сказал Мишо.

Он поцеловал Вагриле руку и скрылся во мраке.

*

Над селом перекатывался треск выстрелов. Крестьяне попрятались по домам, но не погасили керосиновых ламп, не заперлись в подвалах. Стрельба уже не пугала — попривыкли. Грохнули гранаты, задребезжали стекла. Взвилась ракета, за которой последовало несколько одиночных выстрелов. Затем стало тихо. Крестьяне поняли, что в село пришли партизаны. Немного выждав, люди вышли во дворы прислушиваясь к дроби барабана. Сельский глашатай, сопровождаемый вооруженным парнем, сообщал «товарищам крестьянам», что село занято партизанами и, что их зовут на политическое собрание. Вскоре площадь заполнилась народом.

Перед общинным правлением, на свету стояли связанные полицейские. Несколько молодых парней взобрались на клен, чтобы лучше видеть происходящее.

— Смотрите, ребята, не сорвитесь! — серьезно сказал, проходя мимо, высокий стройный партизан.

Он поднялся на крыльцо общинного правления, улыбаясь, окинул взглядом толпу крестьян и начал:

— Товарищи! Красная Армия на Дунае. Дни фашистов сочтены. Конец их близок. Солнце свободы скоро взойдет над Болгарией…

— Ура, ура! — грянуло на площади.

Затем снова наступила тишина, и высокий партизан продолжал:

— Много крови пролилось за свободу. Тысячи наших товарищей никогда уже ее не увидят — они отдали свою жизнь за то, чтобы больше не было вот таких, — он указал на связанных полицейских у стены.

— Вот здесь, у стены лежали убитые партизаны! — воскликнула Иванка, выступая вперед.

— Мы отомстим за всех наших товарищей! Отомстим за слезы матерей, за страдания народа, — твердо прозвучал его голос.

— И за сирот и вдов, — добавила Иванка.

Крестьяне окружили партизан и партизанок, разглядывали их, расспрашивали.

Марин-пастух вышел на балкон, и мягкие звуки кларнета полились над толпой. Парни повесили калильную лампу на ветку клена, на площади стало светло, как днем. Началось веселье, хоро плясали, и стар, и млад, партизаны и партизанки.

*

Трифон Бияз часто представлял себе, что когда придут товарищи Владо, он побежит к ним, повинится, и ему полегчает. Когда они пришли, он испугался. Он стоял за воротами в мучительном колебании, не зная, пойти ли ему на площадь или спрятаться где-нибудь. Чувство виновности, которое за последнее время как-то притупилось и меньше тяготило его, стало сейчас невыносимо острым. Он посмотрел на перекладину ворот, затем на себя, словно прикидывая, выдержит ли она вес его тела. Спокойно стал разматывать свой длинный кушак, глядя прямо перед собой широко раскрытыми, но ничего не видящими глазами.

— Трифон, Трифон! — дошел до сознания знакомый голос.

Бияз замер. В темноте он различил фигуру быстро идущей к нему Вагрилы. Хотел ответить, но губы его только беззвучно пошевелились. Протянул к ней руки, но не смог сделать ни шага.

Подойдя к нему, Вагрила прислонилась к верее ворот. Отдышавшись немного, она сказала:

— Я к тебе поспешала Трифон. Искала тебя на площади, да не нашла…

Она вдруг схватилась за грудь и пошатнулась. Бияз поддержал ее, не дал упасть.

— Что-то у меня с сердцем неладно, все замирает… — сказала Вагрила и добавила. — Идем!

Они медленно направились на площадь. Бияз поддерживал Вагрилу, за ним волочился наполовину размотанный кушак. Поскрипывала ржавыми петлями на ветру оставшаяся открытой калитка…

На ярко освещенной площади извивалось хоро. Сопровождаемая неотступно следовавшим за ней Биязом Вагрила подошла к танцующим. Отыскала глазами того самого высокого партизана, который сказал речь крестьянам. Он плясал рядом с Иванкой.

— Тетя Вагрила! — окликнула ее Иванка.

Но Вагрила, казалось, не слыхала ее зова. Она потянула за рукав высокого партизана. Тот повернул к ней голову. Встретив страдальческий взгляд Вагрилы, он выпустил руку Иванки и отступил от вереницы танцующих.

— Ты, что-ли, главный? — негромко спросила Вагрила.

Высокий партизан — это был Бончук — сказал:

— Главный наш погиб!

Вагрила повернулась к стоящему рядом Биязу.

— Видите этого человека, — сказала она Бончуку, — у него дочь сошла с ума в полиции, а зять его — партизан Мишо Бочваров…

— Здравствуй, товарищ! — сказал Бончук, протягивая руку Биязу.

— Убери руку! — остановила его Вагрила и тихо добавила: — Он убил вашего товарища… Владо.

— Вот как! — растерянно промолвил Бончук и вдруг, сорвав с плеча винтовку, шагнул назад: — Гадина!

Вагрила пошатнулась и повалилась на землю.

— Бончук, что случилось? — воскликнула Дафинка, подбежав к ним. Она наклонилась к Вагриле и помогла ей подняться.

— Вот этот убил Владо! — сказал Бончук, гневно сверкнув глазами.

Дафинка, в недоумении, вопросительно посмотрела на Вагрилу.

— Убери ружье, парень, — с трудом выговаривая слова, сказала Вагрила. — Этот человек никуда не убежит, он ждет расплаты.

— Да ты кто такая? — спросил ее Бончук.

Ох, зачем ее спрашивают, зачем бередят незажившие раны! Она снова пошатнулась. Дафинка поддержала ее.

— Сына ее Гергана повесили, а другого еще раньше убили, — тихо сказал Бияз.

Вагрила открыла глаза и, как бы извиняясь, пробормотала:

— Что-то все дурнота находит.

Дафинка поцеловала ей руку. Вагрила смутилась. К чему ей теперь почет, уважение? Это ей сейчас все едино, что монисто на траурном платье…

Тихо и молча вошла группа партизан в сад, где был похоронен Владо. Вагрила и Бияз остановились под грушей. Стрекотали кузнечики. Пахло травой. Прошелестев в листве, глухо шмякнулся о землю перезревший плод. Бунчук недоверчиво спросил.

— Где же могила?

Вагрила провела рукой по росистой траве.

— Здесь!

Партизаны обнажили головы и тихо запели.

Вагрила стала на колени и перекрестилась. Трифон Бияз всхлипывал, уронив голову на грудь.

твердо и громко зазвучала песня.

— Убейте меня! Скорей… — не выдержал Бияз, упал ничком на могилу. Песня смолкла. Бончук взял Бияза за шиворот и одним рывком поставил на ноги.

Партизаны вернулись на площадь. Здесь они остались до утра, беседовали с крестьянами. Вагрила сидела на земле, привалясь спиной к каменной ограде общинного правления.

*

Над Крутой-Стеной забрезжила заря.

Отряд построился на площади. Бончук выслал вперед дозорных и встал во главе колонны. Молодая партизанка завела песню:

В хвосте колонны, между двумя партизанами, шел Бияз. Вагрила поднялась и пошла следом.

— Куда ты? — обернулся один партизан.

— С вами… Одно у меня дело с ним, — сказала Вагрила, указывая на Бияза.

— И ты, что-ли, ему пособляла?. — спросил, нахмурясь, парень. «Точь-в-точь как Герган», — подумала Вагрила. Она протянула руку и коснулась пальцами румяной щеки юноши.

— И у меня был такой, как ты… Герганом его звали…

Партизан смущенно отвернулся.

— Ладно, иди. Только все равно ты ничем ему не поможешь. Ведь этакое дело — топором раненого…

Вагрила и сама понимала это. Страшное преступление совершил Бияз. Но ей хотелось увидеть своими глазами, как поступят с ним партизаны. Это было очень важно для нее, хотя она и не вполне сознавала, почему это так важно…

В лесу отряд расположился на отдых. Все, кроме дозорных, легли спать. Бияз тоже лег. Теперь, когда уже стало все известно, на него нашло какое-то успокоение. Ему было все равно, какой приговор вынесут ему товарищи Владо, он уже примирился со смертью и равнодушно ждал конца. Он уснул сразу. Приставленный к нему часовой, сидя в стороне, только изредка поглядывал на него.

Вагрила легла вместе с женщинами. Но уснуть не смогла. Мешала давившая на грудь тяжесть. Вагрила села. Так было легче дышать. Разглядывала лица спящих женщин. Словно почувствовав на себе ее взгляд, Дафинка открыла глаза.

— Почему не спишь?

— Не могу на свету, — ответила Вагрила.

В полдень артельщик расстелил на земле холстину, нарезал хлеба и брынзы, подозвал товарищей и приступил к раздаче. Покончив с этим делом, подал Вагриле хлеба с брынзой. Она взяла, но есть не стала, словно выжидая чего-то. И только когда увидела, что артельщик дал хлеб и Биязу, она с облегчением вздохнула и принялась за еду.

Под вечер партизаны собрались для суда над Биязом.

— Товарищи! — заговорил Бончук. — Вы теперь, знаете, как погиб наш Владо… Вот этот человек, к которому он обратился за помощью, убил его, зарубил топором… — он замолчал, словно задохнувшись, мрачно глядя на Бияза. Молчал и весь отряд. Бияз смотрел на суровые лица партизан.«К чему вы тянете, — говорил его взгляд. — Зачем меня так долго мучить? Кончайте скорее. Что бы ни решили — лишь бы скорее все-кончилось!» Бончук отвел от него глаза.

— Скорее бы конец! — простонал Бияз.

— Ишь, хитрец! — усмехнулся кто-то.

— Смерть за смерть! — гневно крикнул другой.

Вагрила не видела кто это крикнул, но почему-то-подумала, что это тот самый юноша, похожий чем-то на Гергана.

Она встала и сказала:

— Накажите его! Его зять — Мишо Бочваров. Дочь его сошла с ума в полиции в городе. Он принимал и прятал у себя Георгия, которого убили в городе…

Руки Бияза дрожали, было просто невероятно, как они смогли поднять на Владо топор.

— Смерть убийце! — раздался тот же гневный голос.

— Так должно быть! — тихо произнес Бончук и лицо его омрачилось.

Вагрила подняла худую бледную руку.

— Зачем воздавать злом за зло, — тихо произнесла она, — пусть уж не будет зла на земле.

— Философия всепрощения! — раздался насмешливый голос.

Встала Дафинка. На лице ее застыло выражение какого-то глубоко скрытого в ней радостного чувства.

— У нее у самой сына казнили… И если она не желает смерти этого… значит… — Дафинка не сумела до конца выразить свою мысль.

— Вижу и ты собираешься матерью стать? — сказала Вагрила, присмотревшись к ней. Дафинка покраснела и села на свое место. Бончук взглянул на нее и все понял. На его загорелом лице промелькнула нежная улыбка.

— Давайте рассмотрим этот случай завтра, — предложил он.

— Я пойду, — сказала Вагрила. — Я тебе здесь, Трифон, больше не нужна… А Мишо я к вам приведу, как только он явится ко мне, — сказала она, обращаясь к партизанам.

Бончук с Дафинкой проводили ее до опушки леса и долго смотрели ей вслед. Она быстро шла по лугу, на который уже наползала тень.

Попрощавшись с Вагрилой, они пошли обратно на стоянку. Бончук все думал о том, о чем узнал только после слов Вагрилы, относящихся к Дафинке.

Подойдя к Биязу, он, не глядя на него, сказал:

— Живи!

Бияз не двигался с места.

— Уходи отсюда! — нетерпеливо сказал ему Бончук.

Бияз пошел прочь и скоро скрылся за деревьями.

Но на другой день он вернулся и смиренно попросил:

— Дозвольте мне остаться с вами?

Бончук ничего не ответил, однако не прогнал его.

*

Митю Христов не ожидал что наступит такая перемена режима в тюрьме Заключенные шатались по двору. Двери камер стояли теперь открытыми, ключи стали излишними, но он не снял их с ремня. Ему казалось странным, что эти толстые высокие стены, эти железные двери и решетки станут скоро ненужными.

Он сходил по лестнице, когда на дворе хлопнул выстрел, и группа вооруженных людей, смешавшихся с заключенными, ворвались в коридор. Митю Христов остановился, глядя, что будет дальше. Вооруженные люди и заключенные высадили дверь директорского кабинета.

— Сам виноват, зачем отменил правила внутреннего распорядка! — злорадно подумал он, увидев, как протащили по коридору перепуганного насмерть директора. Однако хватали и надзирателей. Тут, он сам испугался. Со всей быстротой, которую позволяла его хромая нога, он спешил учти прочь из тюрьмы. Ему удалось проскользнуть к выходу.

В глаза ударил свет осеннего солнечного дня, и он остановился. Куда ему идти? У него нет ни крова, ни семьи. Он поежился, беспомощно огляделся вокруг и повернул назад. Стал в коридоре, прислонясь к стене, опустив голову.

Вдруг кто-то взял его за плечо. Прямо в глаза ему смотрело дуло пистолета. Поднял руки и пробормотал пересохшими губами:

— Старший надзиратель Митю Христов.

*

Его отвели в подвальный этаж бывшего полицейского участка. Там находились уже все его начальники. Они лежали вповалку на цементном полу, и Митю Христов, не без злорадства, оглядел их, припоминая, какими они были прежде.

«Всем им было тепло и сытно. Поделом им. Буцев любил командовать, смотрел со стороны, а сам рук не марал. Душков, как увидит красивую бабу, забывал и службу, и все на свете. В кабинет к себе их вызывал. Правильно, что он больше не начальник. А директор тюрьмы? Ему бы только пожрать. А где же Иван Венков? — вдруг спохватился Митю Христов. — Трус, побоялся тогда на скалу лезть, остался сторожить раненых… Здесь он должен быть…»

«Ну, а я сам? — задал он себе вопрос и ответил на него тут же: — Кто мне скажет — могло ли не быть со мной того, что было». Его бледные тонкие губы покривились в усмешке, глаза блеснули.

Он вдруг вспомнил Вагрилу, страх охватил его, и ему страстно захотелось жить. «Хорошо, что ее здесь нет», — подумал он и, весь во власти страха, сжался в комок в углу.

*

Над полями днем и ночью струился запах фруктов и скошенного сена. Весенние соки, любовно согретые солнцем, принесли осенью богатые плоды.

Красным шаром выкатилось из-за горизонта солнце. Вершины Юмрукчала и Кадемлии первыми встретили его, а затем и другие вершины поменьше, весь зубчатый горный хребет. Слизнув росу с кровель, солнце озарило поля и сады, щедро одаряя всех теплом и светом…

*

С грузовика спрыгнул Бияз. Лицо его заросло бородой, в руках он сжимал винтовку. Встречные не сразу узнавали его. Не по годам проворно сбежал он с бугра и, как прежде, не постучавшись, вошел во двор Караколювцев. Петкан наворачивал вокруг пояса длинный кушак.

— Мы победили! — громко и радостно крикнул Бияз.

Вышла Вагрила. Бияз просиял и поспешил к ней, но вдруг замедлил шаги. Ему показалось, что прошлое уже покрылось пеплом, но сейчас все припомнилось так, будто случилось вчера. Он потупил голову и забыл поздороваться. Вагрила тронула его за плечо и сказала:

— Ну вот, проведать пришел. Как видишь, жива-здорова… Не теряй даром время. У вас, верно, дела-много, ступай себе…

Бияз вышел на улицу. С площади донеслись радостные крики, и он направился туда. По дороге он позвал с собой Иванку, вдову Стояна, и они вместе поспешили на площадь. С помощью вооружившихся парней арестовали старосту, полицейских. Трифон Бияз вспомнил, что не хватает еще одного и пошел арестовать Ивана Портного. По улицам ходили патрули из молодежи. Иванка с винтовкой на ремне вошла в кабинет старосты. Потрогала кресло, но сесть не решилась. Зазвонил телефон. Она дрожащей рукой взяла трубку и отозвалась. Звонили из города, невидимый собеседник отдавал распоряжения. Иванка сперва несколько растерялась, но затем успокоилась и просто ответила:

— Все будет исполнено!

Она положила трубку, села в кресло и стала разбирать бумаги на столе.

Вагрила оделась по-праздничному, повязала новый платок и тоже пришла на площадь. Улицы, сады, дворы, залитые ласковым осенним солнцем, выглядели необычайно приветливо. И люди показались ей какими-то празднично возбужденными, словно на игрище.

На площади сошлось все село. Марин взобравшись на стул заиграл на кларнете. Вокруг клена завертелось хоро. Вагрила попыталась встать на камень, чтобы лучше видеть, но почувствовала вдруг слабость и прислонилась к стене правления. «Совсем сдала», — подумала она.

Немного спустя, учитель Станчо привел на площадь детей. Головы девочек были украшены белыми бантами. Только у дочки Иванки не было банта. Она всхлипывая побежала к матери. Иванке в этот день и в голову не пришло позаботиться о каком-то банте. Откуда его взять? Ну ее ли это дело сидеть за письменным столом… Но делать нечего, сейчас уйти отсюда нельзя. Она посмотрела на красную плюшевую скатерть и отрезала от нее полоску. Вскоре повеселевшая девочка вышла на крыльцо. На ее русой головке алел бант. При ее появлении раздались рукоплескания, и тут вспомнили о флаге.

Иванка дала двум парням красную скатерть, и они сделав флаг, укрепили его на видном месте.

Все это произошло немного после полудня девятого сентября 1944 года. День был солнечный и ясный как радость, овладевшая всей родной землей.

*

Мишо Бочваров к вечеру спустился в село и прошел прямо в общинное правление. Люди здоровались с ним и он с улыбкой отвечал на приветствия, но не задерживался, так как спешил. Иванка, увидев его, широко улыбнулась и встала с кресла.

— Вот и хорошо, что ты пришел. Делов уйма, а я в них плохо разбираюсь. Садись-ка на мое место!

— Куда мне, — отмахнулся Мишо.

Кто-то тихо постучался б дверь. Вошла Вагрила.

— Тетя Вагрила! — радостно встретили ее Мишо и Иванка.

В этот момент зазвонил телефон. Иванка и Мишо переглянулись, им одновременно пришла в голову одна и та же мысль: Вагриле надо было занять место старосты, отозваться по телефону, получить инструкции и отдать распоряжения. А им — выполнять ее распоряжения… Но Вагрила была далека от этого, мысли ее были заняты другим.

Иванка взяла трубку и приняла распоряжения из города.

— Ты, Мишо, нашел своих товарищей? — спросила Вагрила.

— Нет, не нашел, тетя Вагрила.

— Завтра отправимся в город. Я им обещала привести тебя.

— Почему не сегодня, сейчас?

— Утро вечера мудренее. Пойдем завтра.

Мишо остался в правлении. По ступенькам поднималась Бочвариха с ребенком на руках. За нею шла, всхлипывая, Биязиха.

*

Мишо и Вагрила шли в город. Их обгоняли грузовые машины, повозки, в которых ехали с песнями мужчины и женщины. Над головами развевались красные флаги, а руки, сжатые в кулак, приветственно вздымались вверх. Вся земля, казалась, помолодела. Вагрила мечтала об этом времени, но приход его не прибавил ей сил. Поступь ее не стала тверже, дышать не стало легче. Последние силы ее уходили зря на этом сером каменистом шоссе. Мишо мог бы и сам дойти до города, но Вагрила считала, что она обязана выполнить эту последнюю задачу в своей жизни — отвести его к товарищам по отряду.

Солнце, позолотившее вершины гор, залило светом дорогу, вьющуюся вдоль реки.

Мишо Бочваров шел на шаг позади Вагрилы. Он видел, что она нетвердо держится на ногах и был готов в любой момент подхватить ее.

Навстречу им катилась телега запряженная тощей лошадкой. В телеге сидели трое парней в кепках набекрень и с дерзким огоньком в глазах.

— Партизан что ли выдавала? — спросил один из них, указывая на Вагрилу.

Мишо не ответил, но обогнав Вагрилу, пошел впереди нее.

Город шумел как улей. Вагрила еще на окраине обтерла травой постолы, отряхнула одежду от пыли и перевязала черный платок на голове.

Мишо Бочваров продолжал идти впереди, прокладывая дорогу сквозь густую толпу. Наконец они добрались до городского правления и поднялись на второй этаж.

— Не сердитесь на него, что он запоздал! Никто в этом не виновен, — сказала она Бончуку, который с улыбкой пожимал Мишо руку.

— Ничего, не поздно и сейчас, — ответил Бончук. — Завтра поедешь на фронт с гвардией, ты же служил в армии, — сказал он Мишо.

— Есть, товарищ командир! — ответил тот, щелкнув каблуками.

Борьба еще не кончилась, людям еще предстоят страдания. Вагрила ясно поняла это, но ее уже ничто не волновало. Она исполнила все, что должна была сделать. Жизнь ее подходила к концу. На душе у нее было спокойно.

На городской площади, как и у них на селе, было полным-полно народа. Над многотысячной толпой возвышалась старинная башня с часами. Раздался звон колокола, часы пробили двенадцать. На балкон городского правления вышел партизан. Со стороны моста донесся рев моторов.

— Товарищи, — крикнул с балкона партизан, — в город вступают передовые части Красной Армии — нашей освободительницы…

Громовое «ура» заглушило его слова. Переливы радостных возгласов напомнили Вагриле колыхание зреющих хлебов.

Вагрила взглянула на балкон, увидела улыбающееся лицо советского офицера. Волны приветствий обгоняли одна другую. Вагрила стала пробираться сквозь толпу.

— Ура, ура, ура! — неслись за ней и обгоняли ее крики. Она растрогалась и машинально поднесла руку к глазам, чтобы утереть слезы, но глаза были совершенно сухие.

Вдруг она увидела Тотку, которую вели под руки две молодые женщины. Но Вагрила не остановила их, ни о чем не спросила. Она сама не знала куда идет.

Она шла по пустынной улице. Крики, раздававшиеся на площади, сюда уже еле доносились. У нее было такое чувство, будто бурное море жизни выбросило ее на берег как обломок кораблекрушения, ненужную щепку, вырвавшуюся из темной бездны.

Добравшись до окраины города, она облегченно вздохнула, как будто избавилась от преследования. Перед собой она увидела зеленую ограду кладбища. Она вспомнила, как кто-то ей говорил, что здесь будет братская могила всех убитых, и ее потянуло туда.

Солнце припекало, а ее пробирал озноб. Она испугалась, протянула к солнцу ладони, но не почувствовала его тепла. Холод постепенно охватил все ее тело.

В ее холодеющем мозгу возникла мысль, воплотившаяся в призыв: «Люди, люди, прогоните страдание с земли!» Она уже ничего больше не желала для себя лично, и в ее затуманенном сознании дрожала последняя мысль: «Люди, люди, прогоните с земли страдание!»

Шаги Вагрилы спугнули сидевшую на ограде трясогузку… Под аркой каменных ворот мелькнула фигура кладбищенского сторожа, которого не коснулось охватившее всех воодушевление.

В груди Вагрилы что-то порвалось, и она упала. Губы ее беззвучно пошевелились. Она повернула лицо к солнцу, стараясь уловить хоть каплю тепла…

…Земля была укутана снегом. Радостные возгласы волнами заливали Вагрилу, снег таял… Расцветали розы… везде, по всей земле, под всеми небесами… Как хорошо! Спокойствие охватило все ее существо… Взгляд ее остекленел.

А солнце плыло по необъятному небу, и лучи его заливали сухую землю, словно ничего не случилось.

Примечания

1

Сукман (болг.) — женское суконное платье без рукавов.

(обратно)

2

Ракия — фруктовая водка.

(обратно)

3

Рученица — болгарский народный танец.

(обратно)

4

Гадулка — смычковый муз. инструмент.

(обратно)

5

Кавал — духовой муз. инструмент, род флейты.

(обратно)

6

Декар — ¹/₁₀ часть гектара.

(обратно)

7

«Гимназический час» — после восьми часов вечера гимназистам не разрешалось ходить по улицам.

(обратно)

8

Баница — слоеный пирог, обычно с брынзой.

(обратно)

9

Ремсисты — члены РМС (Союза рабочей молодежи).

(обратно)

10

Ятачка, ятак (болг.) — пособники и укрыватели партизан в Болгарии.

(обратно)

11

Фракия — область в Болгарии.

(обратно)

12

Ботев, Христо (1848—76) — один из руководителей национально-освободительной борьбы болгарского народа.

(обратно)

13

Околия — административная единица, район.

(обратно)

14

Журавленик — дикая герань. По болгарскому народному поверью — пожелание и символ здоровья.

(обратно)

15

Богдан Филов — премьер-министр во время монархо-фашистской диктатуры и немецкой оккупации.

(обратно)

16

Слова популярного романса.

(обратно)

17

Айран — разбавленное водой кислое молоко.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

*** Примечания ***