Длинный ларь [Эдгар Аллан По] (fb2) читать постранично

Эдгар Алан По ДЛИННЫЙ ЛАРЬ

Несколько лет тому назад я взял себе место на добром пакетботе капитана Харди «Независимость»^[1], идущем из Чарлстона (Южная Каролина) в Нью-Йорк. При благоприятной погоде мы собирались отплыть пятнадцатого (дело было в июне), а четырнадцатого я отправился на корабль, чтобы проверить, все ли в порядке в моей каюте.

Я узнал, что пассажиров на корабле будет много, особенно дам. В пассажирском списке я нашел несколько знакомых имен и от души обрадовался, увидев среди них мистера Корнелиуса Уайетта, молодого художника, к которому питал я чувства самые дружеские. Мы были с ним товарищами по Ш-скому^[2] университету, где проводили немало времени в обществе друг друга. Он обладал обычным темпераментом человека талантливого – смесь мизантропии, обостренной чувствительности и восторженности. Со всем тем в груди его билось сердце доброе и верное, равного которому я не знал.

Я заметил, что на его имя были записаны три каюты, а заглянув снова в список пассажиров, увидел, что он нанял их для себя, жены и двух своих сестер. Каюты были достаточно просторны, и в каждой имелось по две койки, одна над другой. Разумеется, койки были так необычайно узки, что там и одному едва хватало места; и все же я не понимал, к чему нанимать три каюты для четырех человек. В то время мною владело то странное расположение духа, когда придаешь несообразное значение пустякам; признаюсь, к стыду своему, что я принялся строить самые невероятные и неуместные предположения насчет этой лишней каюты. Конечно, это нисколько меня не касалось; с тем большей настойчивостью пытался я разгадать эту тайну. Наконец нашел я решение, такое простое, что только подивился, почему оно не пришло мне на ум раньше. «Ну, разумеется, это каюта для служанки, – сказал я про себя. – Что ж я, глупец, не догадался об этом сразу!» Тут я снова обратился к списку – и ясно увидел, что друзья мои путешествуют без служанки, хотя поначалу, видно, и намеревались взять ее с собой, ибо в списке первоначально стояло «со служанкой», но потом слова эти были зачеркнуты. «Ну, тогда это багаж, который нежелательно помещать в трюм, – решил я, – что-то, что всегда должно быть на глазах… А-а, догадался, – это картина или что-нибудь в этом роде… Так вот о чем он вел переговоры с этим итальянским евреем Николино!» Догадка эта меня успокоила, и я на время забыл о своем любопытстве.

С обеими сестрами Уайетта я был хорошо знаком – это были весьма любезные и остроумные девицы. Зато жену его я ни разу не видел – женился он недавно. Впрочем, он часто с обычной своей восторженностью говорил о ее необычайной красоте, уме и благородстве, и потому я искренне желал с ней познакомиться.

В день, когда я явился на корабль (это было четырнадцатого), капитан сообщил мне, что они ждут и Уайетта с его спутницами, и я задержался на час дольше, в надежде быть представленным молодой жене моего друга, – но мне передали их извинения. «Миссис Уайетт несколько нездоровится, и она поднимется на корабль лишь завтра, в час отплытия».

На следующий день я уже направлялся из своего отеля на пристань, когда меня перехватил капитан Харди. «В силу некоторых обстоятельств», – сказал он (бессмысленный, но удобный оборот речи), – он склонен думать, что «Независимость» задержится еще на день или два, и как только все будет готово, он пошлет известить меня об этом. Это мне показалось странным, ибо с юга дул свежий попутный ветер, – но что это были за «обстоятельства», я так и не узнал, как ни расспрашивал, и потому мне не оставалось ничего другого, как возвратиться домой и постараться умерить свое нетерпение.

С неделю не получал я от капитана обещанного знака. Но, наконец, меня вызвали, и я, не мешкая, явился на корабль. Как всегда перед отплытием, на борту толпились пассажиры; на палубе царила суматоха. Уайетт прибыл минут через десять после меня, с женой и двумя сестрами. Художник был в своем обычном мизантропическом настроении. Впрочем, я слишком к этому привык, чтобы обращать на это особое внимание. Он даже не представил меня своей жене; поневоле этот долг вежливости пришлось исполнить его сестре Мериэн, милой и умной девушке, которая без долгих слов нас познакомила.

Лицо миссис Уайетт было закрыто густой вуалью, и, когда она подняла ее в ответ на мой поклон, я был, признаюсь, поражен до глубины души. Я был бы поражен еще более, если бы опыт многих лет не научил меня не слишком полагаться на моего друга-художника, когда он предавался восторженным описаниям женской красоты. Я слишком хорошо знал, с какой легкостью он воспаряет в высоты идеального, когда речь идет о красоте.

Сказать по правде, миссис Уайетт, как ни старался я убедить себя в противном, показалась мне решительно дурнушкой, и никак не более того. Если она и не была положительно нехороша собой, то, на мой взгляд, была от того весьма недалека. Правда, одета она была весьма изысканно – что ж, верно, она