Беспредел (Современные криминальные истории) [Валерий Дмитриевич Поволяев] (fb2) читать онлайн

Поволяев Валерий

БЕСПРЕДЕЛ (Современные криминальные истории)

ЖИТЬ СТАЛО СТРАШНО

Потомок Тамерлана

Самолет наш шел на север, из Москвы в Воркуту, с промежуточной посадкой в Сыктывкаре, рейс осуществлял не Аэрофлот — привычный, родной, расхристанный, о котором раньше говорили с грустной улыбкой: «Где начинается Аэрофлот, там кончается порядок», а «Трансаэро» — вежливая новая компания с симпатичными стюардессами и предупредительным экипажем. М-да, в «Трансаэро» вряд ли увидишь древнюю бабулю-стюардессу с кривыми волосатыми ногами и лицом Бабы Яги, страдающую несварением желудка, — в «Трансаэро» девочки на подбор. И на них тут же сделали стойку «быки» — племенные представители «новых русских», необъятных размеров молодые люди в красных пиджаках, в шелковых рубашках, при ярких галстуках, с налитыми кровью коровьими шеями, не считающие за деньги пачку долларов, перетянутую для удобства резинкой.

Глядя на них, никогда не подумаешь, что Воркута голодает, из-под земли вылезают синюшные доходяги-шахтеры, по нескольку месяцев не получающие зарплаты, что забастовки не прекращаются ни на минуту, перерастая одна в другую. В самолете летели люди, по чьим сытым лицам было видно, что чем хуже вокруг — тем им лучше. Воркутинцы, кстати, заметно отличаются от сыктывкарцев — тоже, кстати бизнесменов, — пассажиры, следовавшие до Сыктывкара, были более скромными, хотя и среди них были «крутые», имеющие солидные инвалютные счета в банках. Просто мозгов, видать, у них было побольше да сознания того, что богатый человек не должен демонстративно, привлекая к себе внимание окружающих, ковырять хрустящей стодолларовой купюрой в зубах, как это делали воркутинцы… И в туалет с долларовыми банкнотами не ходили — пипифакс, туалетная бумага, которая там имелась, не того, дескать, качества, что доллары.

На чем эти воркутинские богатеи разжирели? На шахтерской нужде? Захотелось узнать их поближе: чем живут, чем они дышат, что в городе их происходит? И все ли так гладко в жизни этих «быков» и тех, кто к ним стремится?

От Сыктывкара до Воркуты лететь примерно столько же, сколько от Москвы до Сыктывкара. И все на север, на север…

А чем севернее, тем, говорят, и законы жизненные жестче, и люди неприветливее, лишней копейкой вряд ли когда поделятся — не в пример показушникам-«быкам». Хотя я о Севере знаю другое — и сам там бывал не раз, и по происхождению я человек северный.

О том, что там происходит, судите сами.

Жили в Воркуте молодые люди, которые очень хотели стать богатыми такими, как самолетные «быки», летающие в столицу попить холодного фирменного пивка в валютном баре. Руководил ими человек жесткий, восточный, из тех, кто муху мимо себе не пропустит — заметит, просчитает и ее полет, и то, куда она сядет, — Кадыр Липатов.

Под началом у Липатова находились двое — Виталий Сазыкин и Олег Орлов — оба неработающие, с образованием не ахти каким — окончили по восемь классов, но с жизненными планами, превосходящими этот образовательный уровень. Липатов держал их в железной узде и говорил совершенно откровенно:

— Что скажу этим скотам — то и сделают.

Вообще характер Липатова был кремень, недаром он считал себя потомком Тамерлана. Говорят, он доставал своим подопечным наркотики, хотя сам не баловался, тем и держал их, но это только говорят, в следственном деле документов я не видел. Видел другое: там черным по белому было написано, что Сазыкин, например, наркоман.

Троица эта желала денег, много денег и мечтала взять какой-нибудь банк со всеми его сейфами и несгораемыми шкафами. Но чтобы охраны там было сгорбленный сивый дедок с трухлявой дубинкой и больше никого и ничего, но такие банки что-то ни в Воркуте, ни в Сыктывкаре, ни тем более в Москве не встречались, поэтому надо было искать другое. И Кадыр Липатов искал. И нашел в одной воркутинской семье…

Семья эта была очень уважаемая в городе. Глава ее Виктор Шубин работал начальником участка на шахте. Это был добродушный и крепкий человек, много лет отдавший угольной Воркуте и собиравшийся теперь распрощаться с Севером — продать имущество и двигаться на юг, в Ростов, к родичам, в их благословенные края, — он этим уже и занимался.

Липатов был знаком с сыном Виктора Шубина — Сергеем: жили-то на одной улице. Собственно, в Воркуте вообще все знают друг друга — город не очень большой, все на виду. Поэтому не будет ничего удивительного в том, если в квартире Шубиных вдруг раздастся звонок в дверь, Сергей спросит: «Кто?», а Липатов ответит: «Это я, Кадыр», — и Сергей Шубин откроет дверь. На этом Кадыр Липатов и строил свой расчет.

Кадыр знал: Шубин, заслуженный шахтер, получил новую машину, но брать ее не стал, продал талон на право приобретения и перевел деньги в доллары на новом месте «зелень» была нужна для обустройства; знал и второе: сын Шубина, Сергей, собирался жениться, а любая свадьба ныне, даже самая плохонькая, требует больших денег, значит, и на это отложены доллары…

Если же Сергей что-то заподозрит и не откроет дверь, Кадыр воспользуется запасным вариантом. У Кадыра имелась милицейская форма, и это упрощало задачу: милицейской форме в России привыкли верить. Он позвонит в дверь, с ним будут двое понятых — их роль сыграют Сазыкин и Орлов — все чин чином, комар носа не подточит. Серега Шубин его в форменной одежде не узнает. Да, это настоящий волшебный ключик — милицейская форма.

Кстати, потом, когда раскручивали это дело, следователи разрабатывали и так называемый краснодарский вариант: там ряд преступлений был совершен именно по этому сценарию — к жертве приходил сотрудник милиции, а с ним двое понятых — якобы для обыска, дальше все было делом техники.

Но это — вариант номер два, а вариант номер один — обычный, бытовой: «Сережа, открой дверь на минутку. Это я, Кадыр!».

Мартовским днем, когда в Воркуте началась сильная пурга, Липатов взял с собой нож, веревку, пластилин и замазку, Сазыкин, в изрядном поддатии после стакана спирта, — топор, Орлов же ничего брать не стал, заявив, что у него кулак посильнее любого топора, и где-то около тринадцати ноль-ноль собрались в Воргашоре — воркутинском районе, где располагалась улица Энтузиастов. Здесь, в доме номер двадцать, жили Шубины.

Пурга усиливалась, в ней все смешалось, дома, кажется, опрокидывались навзничь, снег мертво забивал ноздри, глаза, уши, сделалось трудно дышать, в пяти шагах ничего не разглядеть — и если бы они были не в городе, а в тундре, то запросто бы потеряли друг друга. И, случается, люди теряются. Теряются навсегда. Очень часто бывает, что не хватает им каких-то пяти шагов для спасения: пяти шагов не доходят до цели, до теплого помещения, до заветной двери в дом и остаются лежать в снегу.

Поэтому налетчики на всякий случай держались кучно, подстраховывали друг друга.

Поднялись на третий этаж, на площадке отдышались. Липатов внимательно осмотрел своих спутников:

— Ну что, готовы?

— Г-готовы, — едва удерживая в себе выскакивающее наружу сердце и пьяно дыша, проговорил Сазыкин.

Липатов жестко глянул на него:

— А тебе пить надо прекращать. А это самое — особенно, — он выразительно помял пальцами воздух, — что травкой называется.

Полупьяный Сазыкин, несмотря на оскорбительный тон Кадыра, поедал его преданными глазами.

— Тогда — вперед! — Липатов позвонил в дверь.

Вначале за дверью было тихо, только слышался вой свирепого ветра за стенами дома, потом донеслась тихая возня и наконец раздался голос Сергея Шубина:

— Кто это?

«Дед Пихто!» — хотел было весело выкрикнуть Кадыр, — и тогда бы весь их поход свелся к невинной шутке, но Кадыр жестко сцепил зубы, подумал презрительно: «Женишок! Счас мы тряхнем твою кубышку», вслух же произнес медовым голосом:

— Это я, Сереж… Кадыр!

Сергей Шубин открыл дверь и тут же, получив удар кулаком в лицо, со стоном отлетел в середину прихожей. На грохот выскочила его семнадцатилетняя сестра Вика. Липатов ткнул пальцем в Сергея:

— Связать!

Прежде чем связать Сергея, Орлов порезвился — нанес ему несколько ударов кулаком в лицо, основательно «разукрасил», потом Сергею скрутили веревкой ноги и руки, перетянули полотенцем. То же самое сделали и с Викой.

— Деньги! — потребовал Кадыр. — Мани, мани! Показывайте, где прячете, или изрежем в лапшу! — Он выдернул из-за пояса нож и сделал несколько выразительных движений.

А уж в том, что за двадцать лет работы на Севере Шубины сколотили состояние, Кадыр не сомневался. Подойдя к Сергею, он глянул ему в глаза, с силой ударил кулаком по лицу.

— Деньги! — Снова ударил. — Где деньги? — Потом саданул наотмашь. Говори, где деньги?

Минут через двадцать Сергей указал место, где были спрятаны деньги, отложенные на свадьбу, — в углу большой комнаты, под паласом — что-то около тысячи долларов.

Первый «трофей» поднял настроение, и Липатов, Сазыкин и Орлов начали усиленно избивать Сергея Шубина, приговаривая:

— Деньги! Говори, где остальные деньги!

Но Сергей сказать больше ничего не мог — он не знал. Тогда Липатов начал сантиметр за сантиметром обшаривать квартиру. Денег он не нашел, зато нашел, как сказано в следственных документах, «в шкафчике серванта золотые украшения Шубиной Вики и ее родителей: перстень-печатку, золото в ломе, 5 золотых коронок для зубов, кулон без камня, камень-вставку, цепочку золотую, кольцо обручальное, крестик золотой». Кадыр, одобрительно хмыкнув, сгреб все себе в карман.

Тем временем хозяйка квартиры Наталья Серапионовна Шубина уже несколько раз звонила в дверь квартиры — дети не открывали. Наталья Серапионовна слышала громкие звуки магнитофона и удивлялась: что же там такое происходит? Начала звонить по телефону от соседей.

Сергей Шубин после четвертого звонка с трудом разлепил разбитые губы:

— Это мать!

Липатов махнул ножом перед носом Сергея, подволок телефон:

— Вели матери идти домой! Иначе… — Он сделал красноречивое движение.

Через несколько минут дюжие руки волоком втащили Наталью Серапионовну в дверь собственной квартиры и, связав, бросили на диван.

— Деньги! — потребовал Липатов. — Где деньги? Доллары, доллары, доллары!

Шубина молчала.

— Ах так! Сейчас ты пожалеешь об этом!

Сазыкин накинул ей на шею электрический шнур и с силой сдавил. Липатов одобрительно кивнул: правильно действуешь, друг Сазыкин!

Шубина захрипела. Сазыкин ослабил удавку. Потом снова натянул. И так несколько раз. Шубина потеряла сознание. Придя в себя, прошептала:

— Не знаю я, где деньги… Отец знает… Только он.

Стали ждать хозяина. Ждали все. Налетчики — с одной целью, пострадавшие — с другой, с отчаянной надежной, что придет отец — сильный, здоровый, добродушный — и избавит их от этих нехристей. Была уже ночь, что-то около одиннадцати часов.

А Виктор Шубин в это время шел домой вместе со своим приятелем, тезкой, с которым иногда позволял себе выпить кружку пива с «прицепом» ста пятьюдесятью граммами водки, и уговаривал его:

— Вить, ну давай заглянем ко мне! Минут на пятнадцать, не больше… На кухне опрокинем по стопочке, выпьем по стакану чая и ты пойдешь дальше, а? — Очень уж старшему Шубину не хотелось расставаться с приятелем. Он словно бы что-то чувствовал. — А, Вить?

Тезка Шубина — здоровенный мужик, руки, как экскаваторные ковши, отказывался:

— Не могу, старик, понимаешь, никак не могу. Жена дома больная лежит, загрипповала что-то. Никак не могу. Извини!

— Ну подождет жена пятнадцать минут, Вить, не скапустится. Давай заглянем ко мне!

— Поздно уже! Твои спят, наверное… Чего их тревожить?

— Эх-эх, жаль, что ты не хочешь зайти! — Шубин с досадой рубанул рукою воздух. — Очень жаль.

Пурга уже стихла, свежие снеговые заструги были по-рождественскому белы и нарядны. Если бы шубинский тезка решил заскочить к приятелю хотя бы на пять минут, все могло бы сложиться по-иному. Но они хлопнули рукою о руку и договорились свидеться завтра. Шубин домой пошел один и в двадцать три ноль-ноль стоял уже у своей двери, пытаясь в скудном полумраке лестничной площадки нащупать ключом замочную скважину.

Налетчики, ожидая его, затаились. Едва Шубин вошел в прихожую, как все трое набросились на него. Шубин растерялся, не смог оказать сопротивление, и налетчики довольно быстро свалили его на пол. Кулаками разбили лицо Липатов приволок из комнаты ружье — шубинское же, двустволку, спрятанную под ковром, ткнул в губы и взвел курки:

— Говори, где спрятаны деньги!

— В книге… На полке в серванте…

Но то, что лежало между страницами книги, было ерундой, мелочью. Липатов все понял — денег у Шубина в квартире больше не было — и сожалеюще покачал головой.

— Ну ты и сволота, Шубин. Ладно, теперь больше ни о чем не жалей! — Он сел на старшего Шубина верхом, чтобы тот не дергался, Сазыкин накинул на шею несчастного кусок электрического шнура и с силой сдавил.

Шубин захрипел.

— Дави, мать твою! — заорал Кадыр. — Все! Кончаем! Больше денег у него нет. Дави сильнее!

Кадыр действительно чувствовал себя в этот миг потомком Тамерлана, человеком, способным отнять жизнь, этаким северным властелином.

Минуты через три с Шубиным было покончено. Кряхтя, Липатов и Сазыкин отволокли тяжелое тело в ванную комнату.

— Теперь кого? — спросил Сазыкин.

— Бабу! Старшую Шубину, — приказал Кадыр. Взял подушку, набросил ее на лицо Шубиной, чтобы не кричала, а Сазыкин снова взялся за концы удавки: действовали, в общем, по схеме, уже отработанной. Единственное, Орлов слабаком оказался: его замутило и он ушел.

Трупы складывали в ванной.

Когда подошла очередь Вики, Сазыкин взмолился:

— Кадыр, давай не будем убивать ее, а? А, Кадыр! Жалко!

— Ты с ума сошел! — выкрикнул Кадыр ему в лицо. — Она же всех нас заложит! Ты это понимаешь? Своим черепком! — Он постучал себя кулаком по темени. — Не бестолковку надо иметь, а голову. Го-ло-ву!

— Не могу, — простонал Сазыкин, сел в кресло. — Мне жалко ее.

Вот, еще один слабак обозначился! Тьфу!

— Влюбился? Красивая?

— Красивая, — подтвердил Сазыкин. — Действуй ты! — Он театрально закрыл глаза.

Кадыр Липатов убил Вику. Собственно, сделать это было не трудно: Вика лежала, связанная по рукам и ногам, в кровати и тихо стонала. Кадыр накинул ей на шею удавку, сдавил один раз, другой — и Вики не стало. Оттащил ее тело в ванную комнату.

Все-таки сказывалось в Кадыре Липатове азиатское начало — недаром он звал себя потомком Тамерлана. Он был жесток, как Тамерлан. Вдруг он подумал: а что, если кто-то еще жив? Тогда все, тогда будет хана!

Он взял на кухне нож — острый, большой, которым резали оленину, и каждому их тех, кто лежал в ванной, перерезал горло. До самого основания до позвонковых костей. А потом еще нанес по два удара в грудь для верности.

— Так будет наверняка, — сказал он Сазыкину, — чтобы спали мы с тобой спокойно.

Дверь ванной комнаты Кадыр закрыл и залепил по всему периметру пластилином и замазкой — все щели, вентиляционное отверстие замазал алебастром. В Воркуте, как в любом северном городе, отопление работало по максимуму, к батареям невозможно было прикоснуться — в такой жаре тела быстро начнут разлагаться и их найдут, а это никак не входило в планы Кадыра.

Добыча, которую он взял в опустевшей квартире, была не самой великой: телевизоры «шарп» и «филипс», магнитофон и пылесос «филипс», утюг французский «мулинекс», кожаное пальто, две шапки из норки и из ондатры, лисий воротник, ружье, остальное по мелочи: ножи, вилки, шерстяной свитер, мужские зимние ботинки да золотые изделия, которые Кадыр еще раньше сунул себе в карман. Вот и вся добыча.

Вещи они перетащили в квартиру Кадыра и заперли в одной из комнат — в материнской «зале». Точнее, в спальне, которую она звала «зала». Мать Кадыра находилась в отъезде.

На следующий день в Воркуте снова разыгралась пурга, Виктор Шубин на работе не появился, и его, если честно, особо не искали, но дня через четыре, когда трупы уже основательно разложились и запах нашел себе выход, квартира была вскрыта. Сотрудникам прокуратуры и милиции предстала страшная картина. Говорят, они работали в противогазах — в доме невозможно было находиться.

После следственных экспериментов и экспертизы тела Шубиных были запаяны в цинковые гробы и отправлены в Ростов, к родственникам — туда, куда Наталья, Виктор, Вика и Сережа Шубины хотели уехать живыми, а прибыли мертвыми. Там их и похоронили.

Стали искать убийц. На Липатова подозрение поначалу не падало, держался он со всеми дружелюбно, вежливо, ровно, старался быть услужливым, холодное лицо его, кроме некой восточной загадочности, ничего не выражало. Но потом круг подозреваемых сузился, и в него попадал Кадыр Липатов.

На квартиру к Кадыру пришел участковый инспектор. Пришел, чтобы поговорить о жизни, а заодно и бросить опытный взгляд: нет ли чего подозрительного?

Подозрительного ничего не оказалось, только вот дверь спальни была закрыта на замок.

— А дверь чего запечатана? — полюбопытствовал уполномоченный.

— Мать уехала на юг отдыхать, дверь взяла да заперла.

— Не доверяет, что ли?

— Доверяет, но не любит, когда я что-нибудь беру без спроса.

— Не доверяет, значит, — сказал участковый. Встал, надел шапку, и ушел.

А за хлипкой, сработанной из обыкновенной прессованной доски дверью было спрятано добро, вывезенное из квартиры Шубиных. Участковый находился всего в полуметре от имущества, которое искала вся воркутинская милиция. Искала и не могла найти. Пока не могла…

В следующий раз к Кадыру Липатову пошел уже не участковый — пошла целая группа — подозрения все больше и больше падали на Кадыра.

Кадыр увидел их в окно и все понял. Он стремительно метнулся к шкафу, выдернул из него обрез, загнал в стволы два патрона и, подождав, когда шаги на лестничной площадке застучат — до последнего момента теплилась надежда: а вдруг идут не к нему? — решительно взвел курки и выстрелил себе в голову, выстрелом снеся половину черепа.

В мае состоялся суд.

Вместе с Сазыкиным и Орловым по делу проходил еще один человек Сергей Боренков, которого Кадыр просил сбыть товар. Товар Боренков не сбыл, но о том, что «потомок Тамерлана» держит у себя вещи Шубиных, куда следует не сообщил.

Заседание шло несколько дней.

Виталий Сазыкин приговорен к смертной казни с конфискацией имущества, Олег Орлов — к тринадцати годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима с конфискацией имущества, Сергей Боренков к трем годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима.

Вот так закончилось это громкое и страшное дело. От наказания, как видите, не ушел никто. Было, замечу, в день вынесения приговора Сазыкину двадцать один год, Орлову — двадцать три года, Боренкову — двадцать лет. К их поколению принадлежал и «потомок Тамерлана», не захотевший жить.

Собственно, почему только один Кадыр Липатов не захотел жить — они все не захотели жить. И «быков», ковыряющих в зубах хрустящими стодолларовыми бумажками, из них не получилось.

Ксюша в одеяльце

Сердце останавливается, когда видишь на улице чумазого сопливого бомжонка лет восьми-девяти, одной рукой придерживающего штаны, постоянно сползающие с крестца, а другой… Другую руку он тянет ладошкой вверх к прохожим, просит у них подаяние.

Что день грядущий готовит этому человечку? Доживет ли он до того возраста, когда будет способен зарабатывать деньги — иным, естественно, образом, — и вообще, сколько ему суждено бедовать на этом свете?

Больше всего таких маленьких бомжат в Москве, в Питере да в теплых южных городах, поскольку Москва и Питер — огромные мегаполисы, способные упрятать в своем чреве кого угодно, а меньше всего — на Севере, в частности в чистом, ухоженном Петрозаводске.

Александре Викторовне Ананько лет пока еще немного — двадцать девять, окончила она коммунально-строительный техникум, приобрела неплохую специальность, вышла замуж… Семья была счастливой, пошли дети — вначале один сын, потом другой. Сыновья радовали отца и мать, хотя одно все-таки огорчало — не было крыши над головой. Но это дело, как известно, поправимое… Через год после рождения второго сына супруги Ананько получили благоустроенную двухкомнатную квартиру в городе Петрозаводске на Гвардейской улице.

А потом Саша Ананько начала прикладываться к рюмке. И чем дальше — тем больше.

Женский алкоголизм — штука страшная, говорят, неизлечимая: сколько врачей ни брались — не получилось. В результате муж ушел, никаких «кухонных ограничителей» у Саши не стало, и она вскоре запила так, что иногда вырубалась на несколько дней.

Потом, кое-как приходя в себя, просыпалась в середине дня, патлатая, страшная, с опухшим лицом, с глазами, утонувшими в черной синеве, иногда с садинами и синяками, подползала к зеркалу и глядела в него с долгим осуждением, одновременно узнавая и не узнавая эту женщину, что смотрела на нее из глубины зеркала.

— Это кто же в моем доме поселился, а? Незнакомая баба какая-то, — и обессиленно отползала в сторону.

Когда вспоминала, что у нее есть дети, два сына, которые невесть чем питаются, невесть что делают, в ее душе горячим костром разгоралось раскаяние, но дров для этого костра хватало ненадолго. До первого «клиента», возникшего на пороге с совершенно определенной целью, до первой стопки водки, до первого, дурно пахнущего старой немытой бочкой огурца, которым она любила закусывать крепкие напитки.

Старые, соленые, с отслаивающейся кожей огурцы были в ее доме самой ходовой закуской, любая другая, хотя иногда и возникала на газете, серьезной не считалась. Вот огурцы — это да, это кайф!

Так Саша Ананько и жила — от стопки к стопке, от огурца к огурцу, ото дня ко дню, от ребенка к ребенку. И не заметила, как в сладком угаре, в хмелю да в дыму растеряла все. Иногда, трезвея, она давала волю слезам, ей становилась жаль самое себя, своих детишек, неустроенный быт, мужа, ушедшего от этих пьянок. После слез наступало некое очищение, после которого, однако, Сашу вновь тянуло к стопке: организм ее требовал новой порции «жидкого хлеба», как многочисленные Сашины дружки называли водку. Вначале это было непривычно слышать — «жидкий хлеб» — Саша Ананько только похохатывала, закрывая ладошкой рот: разве может хлеб быть жидким? хлеб это хлеб! — а потом и сама стала просить:

— Плесните-ка мне в мерзавчик жидкого хлебца!

Саше Ананько никогда не отказывали, всегда наливали. Она благодарно улыбалась руке дающего, выпивала и готовно ложилась на пол.

Она была легким человеком, Александра Викторовна Ананько, с улыбчивым, добрым, испитым лицом, на котором даже маленький глоток алкоголя оставлял след, делая глаза лихорадочно блестящими, красными, будто у кролика.

Когда Саша Ананько трезвела, то старалась подзаработать: у кого полы мыла, кому дверь красила, кому продукты приносила, хотя основной ее заработок составляло пособие на маленьких детей.

Мать Саши переживала за непутевую свою дочь, за Санечку, присылала ей из деревни продукты. Когда же была пора ягод и вся деревня выходила собирать морошку, потому что эту крупную, янтарно-желтую ягоду охотно скупали разные коммерческие организации, платя наличные, мать посылала пару трехлитровых банок дочке, внукам — пусть потешатся!

Ребятишки радовались: им, неделями не видевшим сладкого, вкус морошки казался райским.

И еще мать писала дочери письма, просила не забывать родную деревню Ялгубу, родительский дом, землю, которая воспитала ее, просила приезжать почаще и детишек своих, то бишь внуков, привозить с собою.

В тот день Саша Ананько, трезвая, притихшая, какая-то странная, сама себе казавшаяся чужой, решила поехать с детьми к матери. Принарядилась, долго крутилась перед зеркалом — хотелось предстать перед матерью в лучшем виде, принарядила ребятишек, потеплее укутала младшую свою дочурку Ксюшу, появившуюся у Саши уже без мужа — и, естественно, не из воздуха, и не на капустной грядке найденную, и отправилась в дорогу. Но автобус из Петрозаводска в сторону Ялгубы так и не пошел — перебои с бензином, и Саша, пробыв на остановке до вечера, продрогла так, что у нее от холода сводило губы. Старшие ребята тоже дрожали вместе с нею. Хорошо, младшенькая была укутана в ватное одеяльце и не замерзла.

Да тут еще сказали, что автобуса не будет до утра, и Саша, огорченно махнув рукой, двинулась было домой, но свернула на улицу Островского, где проживали ее знакомые Маркины.

А у Маркиных как раз горячая картошечка подоспела. Из бочки достали соленых, тугих огурцов, с холода, прямо из снега извлекли бутылку водки. Когда же появилась Саша, достали и вторую бутылку: гулять так гулять…

В общем, Саша Ананько загуляла. Сыновья, дождавшись утра, пошли домой, а Саша осталась у Маркиных пить дальше.

Пили они лихо. Позже никто даже вспомнить не мог, сколько же раз они бегали за водкой. Когда послали гонца в очередной — в двадцатый, а может, в пятидесятый — раз, тот покорно двинулся в ларек, где продавалась дешевая «табуретовка» северокавказского производства, но вернулся пустым и с тупым видом воззрелся на «честную компанию»:

— А деньги где?

Вопрос справедливый.

Денег ни у кого не было. Деньги кончились.

Тут Маркин вспомнил, что у него припасена двадцатилитровая канистра бензина.

— Бензин ныне — стратегический товар! — воскликнул он. — Почище водки будет! — и сделал указующий жест, который сопроводил громовой командой: Бензин — продать! На вырученные деньги — купить водки.

Продать бензин взялась Саша Ананько. Очень уж ей хотелось быть полезной и уважить хорошего человека Маркина.

Хоть и тяжела была канистра, но Саша дотащила ее до соседней улицы имени Чапаева, к слову, — и предложила бензин веселым богатым цыганам.

Те поначалу отказались: «Мы же лошадники, а кони, как известно, бензин не пьют», — но потом сжалились над несчастной Сашей Ананько, забрали бензин, выдали деньги. Но что можно было купить на те деньги?

Только две бутылки водки. Правда, купила Саша водку местную, хорошую, не сучок, что гонят по всей России из города Орджоникидзе, а настоящую, карельскую. Карельская водка славится, ее охотно покупают питерцы и москвичи, немцы и финны — водка эта проходит очистку молоком и пьется, как чай… Очень вкусная водка! Но это для гурмана она вкусная, а для алкоголика, которому все равно что глушить, скипидар, керосин или самогонку, выпаренную из гнилой свеклы, такая водка — обычное пойло! Выпили эту водку — и даже не заметили, две бутылки будто корова языком слизнула.

Лишь хозяин, Маркин, удивленно воззрелся на Сашу:

— И это все?

— Все, — сказала та. — Дальше хоть сама продавайся!

Вот именно эта формула «хоть сама продавайся» и засела у нее в мозгу и послужила, видно, толчком для дальнейших действий, хотя сама Саша продаваться не стала. Если бы продалась цыганам, может быть, было лучше. Она покосилась на койку, где, закутанная в теплое одеяло, лежала маленькая Ксюшка. Ксюшка вела себя идеально — не плакала, не требовала взять на руки, не просила еды — она не то чтобы не мешала матери, она была просто невидима и неслышима. Саша поднялась из-за стола, подошла к свертку с дочкой, приподняла и неуклюже потетешкала, не заметив, что держит девочку кверху ногами. Другой ребенок разревелся бы так, что на крик сбежалось бы полквартала, а Ксюшка молчала.

— Очень ценный ребенок! — сказала Саша и положила сверток с дочкой на кровать.

А Маркин тем временем морщил лоб в мучительных соображениях, кашлял в кулак и блуждал ищущим взглядом по пространству. Все ждали, что же он скажет — он был старшим в этой компании.

— Горючего не хватило, — наконец изрек Маркин, — надо доставать горючее…

Ох, как хотелось Саше Ананько сделать еще что-нибудь доброе для этих людей, достать денег, обогреть их теплом, снять звездочку с неба, добыть водки, сменить зиму на лето, спеть песню, отдаться всем сразу, сделать что-нибудь еще… Она на все была готова. Но главное, главное — любым способом достать водку. Недаром она поднимала Ксюшку с кровати, недаром она ее тетешкала. Саша Ананько, словно бы боясь, что передумает, стремительно подхватила дочку и метнулась за дверь.

На улице на мгновение остановилась — в лицо ей ударил холодный железный ветер, и задержись она хотя бы на несколько минут, — ветер, может быть, выдул бы из нее весь хмель, но Саша Ананько одолела себя и двинулась к цыганам.

Женщина-цыганка, похоже, уже распрощавшаяся с кочевой жизнью, осевшая в старом петрозаводском доме, — показалась ей сердечной, все понимающей, сочувствующей бедам простых людей. Таких, как Саша Ананько.

Саша подумала, что эта цыганка сейчас для нее гораздо ближе родной матери и детей, она поймет бедную Сашу, как никто другой.

Дом номер 38а, где жили цыгане, она нашла быстро, стремительно пересекла двор и очутилась в теплой, пахнущей травами, молоком, навозом и еще чем-то непонятным кухне. Цыгане — народ южный, горячий, холод переносят плохо, поэтому стараются, чтобы у них всегда было тепло. В кухне находилась та самая цыганка, которая запала ей в душу, — как потом выяснилось, Боброва Галина Александровна.

— Вот, — сказала, глядя цыганке прямо в глаза, Саша, — вот! — и протянула ей куль с ребенком. — Продаю!

Цыганка внимательно и очень серьезно посмотрела на Сашу.

— Ты это, милая, серьезно?

— Куда уж серьезнее. — Саша ощутила, как голос у нее дрогнул и сделался горьким. — Кормить не на что, денег нет… Муж лежит в больнице, когда выйдет — неведомо… — Мужем Саша Ананько называла своего сожителя Сергея Валентиновича Евсеева. — Вот…

— Пьет муж-то? — спросила цыганка.

— Пьет, — горьким голосом отозвалась Саша, — а куда ж он денется? Пьет, лихоимец! Ни ребенка ему не жалко, — она приподняла ватный куль с Ксюшкой, — ни меня! — Саша униженно посмотрела на цыганку.

Она знала, что цыганам всегда нужны дети, чтобы шариться по вагонам, забираться в чужие карманы, просить милостыню, продавать медные безделушки, выдавая их за золотые, горланить в случае опасности и мигом проваливаться сквозь землю, если эта опасность реальная.

— И за сколько же ты хочешь продать? — спросила цыганка.

— За полмиллиона, — ни с того ни с сего бухнула Саша Ананько. Откуда возникла эта цифра, она не знала.

— Полмиллиона много. Сто пятьдесят тысяч — красная цена.

Сговорились на странной сумме в двести тринадцать тысяч рублей. Сто шестьдесят тысяч Саша Ананько получила сразу, а остальные Боброва предложила выплатить позже.

Саша Ананько согласилась. Главное, что есть у нее деньги! Она покрутила в воздухе рукой с зажатыми в ней кредитками. На сто шестьдесят тысяч можно не только водку, можно даже коньяк купить. Французский!

— Пиши расписку! — потребовала цыганка.

Саша Ананько прыгающими корявыми буквами написала, что она получила столько-то денег из рук гражданки такой-то… Тут же всплакнула малость: все-таки Ксюшка — родная кровь.

Уйдя от цыганки, Саша Ананько направилась в магазин и, смеясь от радости, от необыкновенной легкости, возникшей у нее на душе, набрала водки самой разной, с разными этикетками, словно бы потом собралась эти этикетки отклеить — и вообще, коллекционировать их, складывать в коробку с фантиками. О Ксюшке, о том, что с ней будет, Саша не думала.

Запой продолжался два дня. На третий день, проснувшись утром, Саша Ананько стала по привычке звать:

— Ксюша! Ксюша! — но Ксюша не отзывалась. Тихо было в доме. Даже сыновья, хоть и маленькие, а и те вели себя как взрослые, — куда-то испарились. — Ксюша!

И тут Саша Ананько вспомнила. Не в силах сдержаться, захлюпала носом. И так много нахлюпала слез, что грязная, с серой наволочкой, подушка оказалась мокрой. Шатаясь от тупой внутренней обиды, от усталости, от слабости и слез, она оделась и побрела к цыганке. Побрела с одной-единственной целью — просить, чтобы та отдала ей дочку.

А уж она, Александра Викторовна Ананько, вдребезги расшибется, но добудет деньги и вернет их цыганке. И то, что надо сверх суммы — в погашение «морального ущерба», как принято говорить у современных бизнесменов, — она тоже вернет.

Но цыганка о ребенке и слышать не хотела.

— Об этом, милая, надо было думать раньше, — заявила она и закрыла перед несчастной Сашей, от которой на добрых пятнадцать метров разило перегаром, дверь.

Саша Ананько так и захлебнулась собственными слезами. Поразмышляв, она отправилась в милицию — жаловаться на цыганку, на себя, на непутевую свою жизнь, на детей, на то, что у нее нет будущего.

Заявление у Саши Ананько в милиции приняли и… незамедлительно завели уголовное дело. На нее же, на Сашу Ананько. Саша, узнав об этом, посерела от страха. Придерживая пальцами пляшущие губы, она пробовала уговорить милицейского следователя:

— Как же так, а? Я же сама пришла, добровольно… Вот если бы я скрыла… Да мало ли чего не бывает по пьянке! Вы же сами все хорошо знаете…

Она еще что-то бормотала, но следователь не слушал ее — писал что-то на листе бумаги. Саша Ананько понимала: бумага эта очень опасная. Надо было каким-то способом остановить следователя, и она выдвинула последний аргумент:

— Может, не надо, а? Не надо никаких бумаг, а? У меня же на руках еще двое детей! Сыновья!

— Суд это учтет, — сухо сказал следователь, — а моя забота довести дело до конца и… — он поднял голову, словно бы хотел навсегда запомнить Сашу Ананько, — отобрать у цыган вашу дочку. Пока она не стала цыганкой.

— Это же по пьянке все… — продолжала канючить Саша Ананько.

— Вот так, по пьянке, вы и сыновей своих продадите. — Следователь, не меняя сухого, бесстрастного тона, говорил что-то еще, но Саша Ананько не слышала. Она плакала.

Она была виновата, и ее действия подпадали под статью Уголовного кодекса. Случай этот, как и легкость, с которой Саша Ананько продала своего ребенка, потряс тех, кто узнал об этой истории.

Характеристику Саша Ананько получила убийственную: «Ананько Александра Викторовна, 1968 года рождения, ранее не судима, приводов в органы внутренних дел не имеет, на учете у психиатра не состоит, на момент совершения преступления была вменяемой, страдает алкоголизмом 2-й степени с чертами деградации личности. По месту учебы характеризуется положительно, в быту характеризуется отрицательно, по месту медицинского учета дочери характеризуется отрицательно. В ходе предварительного следствия помощи не оказывала, по вызовам следователя не являлась, при даче показаний пыталась ввести следствие в заблуждение, но, уличенная во лжи, дала правдивые показания…»

Саша Ананько была арестована, отсидела в камере предварительного заключения сутки и потом отпущена домой под подписку о невыезде: дома-то оставались маленькие ребятишки, сыновья, а также человек, которого она считала своим мужем. Общий ребенок, дочь Ксения, — это еще не повод для того, чтобы в паспорт ставить лиловый штамп загса. Муж этот, Сергей Евсеев, надо полагать, также является одной из причин случившегося: окажись рядом с Ананько другой мужчина — все могло бы быть по-другому.

Конец этой истории был следующий. Цитирую строчки из приговора: «Ананько Александру Викторовну признать виновной в совершении преступления и назначить наказание в виде трех лет лишения свободы. Считать назначенное наказание условным с испытательным сроком на четыре года.

Обязать Ананько А. В. являться на регистрацию в органы милиции, не менять место жительства, а при изменении места жительства ставить об этом в известность органы милиции».

Не знаю, как вам, а мне грустно. Неужели это с нами, с людьми, происходит, а? Или все-таки мы в разных мирах живем: Саша Ананько в одном мире, а мы в другом? А?

Крокодил Гена

Утро было солнечным, прозрачным, шумным, и петрозаводский городской прокурор Владимир Григорьевич Панасенко, собираясь на работу, неожиданно подумал о том, что нынешний день обязательно преподнесет ему какой-нибудь подарок. Предчувствия, как правило, его не обманывали — все-таки за годы работы в прокуратуре он выковал в себе профессиональное чутье, очень тонкое, заметим, заранее знал, где, что, с кем произойдет, и иногда смеялся над собою:

— Я как тот дядя из анекдота — что застолье, что драку, что партийный выговор за два месяца чувствую.

Так и в этот раз. Поднимаясь по лестнице к себе на второй этаж, он вспомнил об утренних предчувствиях. И, не зная, какой это будет подарок, улыбался — будет обязательно.

Когда появился у себя в кабинете и сел в кресло — в старое, на новое же, недавно купленное, из черной кожи, с металлическими винтами, уже внесенное в кабинет и поставленное в угол, он пока поглядывал с опаской. Все-таки старая мебель привычнее. А мужчины, они большие консерваторы и ко всяким новшествам, особенно модным, только что из магазина костюмам да к мебели, еще пахнущей фабричной краской, относятся настороженно.

Первым делом Панасенко запросил сводку происшествий. Когда прочитал первую страничку, то не удержался от улыбки: был задержан человек по прозвищу «Крокодил Гена». Крокодил Гена этот постоянно, что называется, нарушал закон, но так умудрялся заметать следы, так ловко работал хвостом, что после него даже пыли не оставалось.

Впрочем, несколько раз Крокодил Гена все же прокололся и получал мелкие сроки, а вот по-крупному прокуратура ухватить его никак не могла. Ибо для того чтобы человеку предъявить обвинение, надо иметь хотя бы заявление, несколько написанных от руки или напечатанных на машинке строк, поданных в прокуратуру оскорбленным человеком. А вот заявителей этих, а точнее, заявительниц Крокодил Гена умудрялся обрабатывать так, что никаких бумаг от них не было. Даже те, которые на него жаловались, вскоре забирали свои заявления: дескать, был у них небольшой конфликт, сейчас он урегулирован, все, мол, в порядке.

И Крокодил Гена, встречая сотрудников в милицейской либо в прокурорской форме, только ухмылялся да складывал в кармане пиджака выразительную комбинацию из трех пальцев.

И вот попался.

Нет, воистину верна пословица насчет веревочки: сколько ни вейся, кончик все равно обнаружится. Обя-за-тель-но. Потому у Панасенко и было хорошее настроение.

Вообще-то Крокодил Гена считался местным «новым русским», по-иному предпринимателем: имел собственную контору «Куплю-Продам», разрешение с печатями и размашистыми подписями соответствующих чиновников. Все, как положено, у него было оформлено, занимался различными посредническими услугами, спекулировал (впрочем, стоп-стоп, ныне это называется честной коммерческой деятельностью, и вообще сегодня ведь как поставлено дело: не обманешь — не проживешь). Словом, делал деньги из воздуха и старался предстать крутым бизнесменом. Ну о-чень крутым! Когда к нему приходили посетители, Крокодил Гена изображал донельзя занятого человека, у которого день расписан не то чтобы по часам — по минутам, даже по секундам, посягать на которые — это кощунство, но которые можно купить. Время Крокодила Гены это такой же товар, он так же продается, как и все остальное. Если хочешь, дорогой клиент, чтобы Крокодил Гена тебя выслушал, купи у него время.

Около «занятого» Крокодила Гены стояло, как правило, два-три телефонных аппарата, среди бумаг лежали как минимум две радиотрубки, мелодично потренькивал сотовый телефон, сам Гена сосредоточенно просматривал какие-то бумаги, прайс-листы, предложения, отпечатанные на фирменной бумаге с роскошными тиснениями, небрежно ставил на них резолюции, большинство из которых были отрицательные: «Отказать», «Отклонить», «Не вижу необходимости», и так далее — демонстративно давал понять, что такого крупного деятеля отечественного бизнеса, как он, совершенно не интересуют предложения таких козявок, как «Сименс», «Крайслер», «Фиат», «Золлинген», «Мулинекс» и тому подобное. Это, несомненно, засекалось каждым Гениным гостем, если, конечно, глаза у него были на месте, предназначенном для этого, а не на затылке и, по вполне реальному предположению Крокодила, здорово поднимало его шансы на заключение какого-нибудь выгодного договора. С другой стороны, как ни тряси бумагами с марками великих фирм, сколько ни устрашай посетителей телефонными трубками, денег от этого, как известно, не прибудет.

Но любимым занятием Крокодила Гены было не это. Он обожал женский пол — прекрасных мира сего. Он обожал волочиться за юбками, прыгал на все, что только шевелилось и раздвигало ноги. Один из способов овладения женщиной он разработал сам. От начала до конца, так что Крокодил Гена вправе, что называется, запатентовать его. А потом, совершив юридический обряд патентования, отправиться в места не столь отдаленные.

Всякий свой день Крокодил Гена начинал с чтения газет — он внимательно изучал всю петрозаводскую прессу, особенно тот раздел, где печатались объявления. Красным карандашом отмечал объявления типа «Ищу работу. Знаю английский язык и бухгалтерское дело». Эти объявления интересовали его больше всего, поскольку по части «английского и бухгалтерского дела» он и был настоящим специалистом.

Потом он звонил по телефонам, что были указаны в этих объявлениях, представлялся, не жалея слов, доверительным голосом, с томным придыханием расписывал свою фирму, затем обрывал монолог и говорил собеседнице:

— Ну вот видите, девушка, я разоткровенничался с вами настолько, что выдал тайну. Этого я не имел права рассказывать. Слишком уж доверительный разговор у нас получился…

Девушка, естественно, размякала от такого отношения к себе, рассказывала о том, кто она и что она, — главное Крокодилу Гене было выяснить: молода ли она и пригожа ли, — а то вдруг окажется похожей на его мультипликационного тезку из популярного кинофильма о Чебурашке и его зубастом приятеле. Если девушка подходила, Крокодил Гена приступал к следующему этапу обработки.

— Годовой отчет сделать сможете?

— Конечно!

— Приходите завтра в девять ноль-ноль ко мне в офис, и все обговорим окончательно.

Девушка с надеждой на то, что наконец-то ей повезет с работой, появлялась в положенное время в конторе Крокодила Гены и видела там чрезвычайно занятого, чрезвычайно умного и чрезвычайно модно одетого джентльмена. Допущенная в святая святых, в кабинет самого шефа, она обычно сидела несколько минут на стуле, наблюдая за сложной «умственной работой»Крокодила и, робея, ждала, когда же наконец он обратит на нее внимание.

И Крокодил Гена, написав на очередной бумаге, украшенной эмблемой известнейшей в мире автомобильной фирмы, отрицательную резолюцию, поднимал на гостью усталые глаза:

— Надоел мне этот «Крайслер», ни стыда ни совести у фирмы нет… Слышали, надеюсь, про такую контору? «Крайслер» называется, в Америке находится.

— Да, конечно, — лепетала девушка, пораженная масштабами дел, которыми ворочал Крокодил Гена.

— В пятнадцатый раз уже присылают мне свой прайс-лист — автомобили предлагают, а я не хочу. В России немецкие автомобили популярнее американских. Уж лучше я буду иметь дела с «Мерседесом», чем с «Крайслером». — Глаза его делались задумчивыми, и он морщил лоб. — Так на чем мы вчера с вами остановились? Напомните мне, пожалуйста!

— На годовом отчете. — Кандидатка в бухгалтерши готовно поднималась со стула, Крокодил Гена, измерив глазами длину и стройность ее ног, делал рукою осаждающий жест:

— Ну, годовой отчет — это, пожалуй, слишком, а вот с месячным балансом мы с вами поработаем.

— Балансы бывают годовые, бывают полугодовые… Месячные — это только в крупных фирмах.

— А у меня фирма более чем крупная. Оборот такой, что приходится выводить балансы каждый месяц. — Крокодил Гена садился на любимого конька, расписывал свою фирму, снабжая гостью разными бумагами, цифрами, распечатками, — и делал все это он с ласковой присказкой: — Чем быстрее выполните эту работу, тем лучше будет для вас. От этого зависит размер вашей зарплаты… И ждите моего звонка, ждите, ждите…

Естественно, когда речь идет о зарплате, каждый из нас выкладывается так, как не выкладывался никогда, за ночь способен выучить китайский язык. Так и девушки, претендующие на бухгалтерскую должность в престижной фирме Крокодила Гены. Они немедленно садились за счеты и калькуляторы, за компьютеры и пишущие машинки — у кого что имелось на вооружении, и самозабвенно, считая, что один раз в жизни можно поработать по-настоящему, вкалывали.

Крокодил Гена, как правило, звонил кандидатке во второй половине дня, озабоченно интересовался:

— Ну как идут дела?

И слышал запыхавшиеся, будто после бега, объяснения, уверения в собственном профессионализме и, если улавливал в тоне претендентки некие зовущие нотки, произносил по-прежнему озабоченно:

— Понимаете, милая, у меня тут обстоятельства несколько изменились… Баланс нужен будет сегодня вечером.

В ответ раздавалось покорное: раз надо вечером — значит, будет вечером.

Крокодил Гена, довольно улыбаясь, потирал руки и готовился к вечернему приему: покупал бутылку дешевого вина, переливал его в дорогую, с парижской этикеткой тару, к вину добавлял еще бутылку водки или сомнительного коньяка, произведенного в каком-нибудь жэковском подвале на окраине Петрозаводска, также переливал в посудину с фирменной этикеткой, приобретал «фрукты»: пару бананов и три яблока. Будучи в полной боевой готовности звонил претендентке:

— Голубушка, обстоятельства еще более закрутили меня, я вынужден был даже уехать раньше домой, отменил переговоры с французской делегацией и одним крупным американским бизнесменом: у меня здорово разыгралась мигрень… Приезжайте с отчетом ко мне на квартиру, мы здесь все и обсудим.

За многие годы, пока Крокодил Гена использовал этот простенький прием, ему не было отказа — ни одна девушка не посмела сказать: «Раз сегодня у вас мигрень, то встретимся завтра в вашем офисе, там и поговорим…»

Когда девушка, прижимая к груди папку с драгоценными бумажками, звонила в дверь квартиры Крокодила Гены, тот встречал ее, держа у уха сотовый телефон — изображал большого человека — делал рукой царственный жест в сторону комнаты, где уже царил интимный полумрак, играла тихая музыка, а стол украшали напитки в дорогих фирменных бутылках.

Дальше Крокодил Гена, закончив говорить по телефону, объяснял девице, что, кроме мигрени, у него сегодня фамильный праздник, именины, годовщина рождения любимой кошки либо день Парижской коммуны, который он с трогательной преданностью отмечает уже двадцать лет, поскольку его предки участвовали в Великой французской революции, а близкие родственники живут в Париже до сих пор, и после двух стопок «бормотухи», выдаваемой за чистый «Мартель», и чашки жиденького кофе укладывал будущую бухгалтершу в постель.

Сколько Крокодил Гена перебрал подобных претенденток на высокий оклад в его «фирме», никто не знает, сам он не считал, точнее, потерял счет. Наверное, за сотню… Один раз в пять, в шесть лет Крокодилу не везло, он попадался, а сейчас вот что-то долго не мог попасться. Хотя стоны и вой прекрасных мира сего не раз доносились до прокурорских ушей, но обиженные стоны — это одно, а бумага, по которой можно открыть уголовное дело, — это другое. Вот такая-то бумага, повторяю, в прокуратуру никак не поступала: дамочки боялись Крокодила Гену либо наивно надеялись, что он возьмет их на работу. А Гена продолжал и дальше аккуратно просматривать газеты с нужными материалами, обводя приглянувшиеся объявления красным карандашом.

На это объявление, опубликованное в популярной городской газете, он наткнулся сразу, едва открыл страницу с колонкой «ищу работу». Хотя объявление было напечатано в середине колонки и ничем не выделялось, он прочитал его первым — глаза словно бы сами прилипли к тексту — и потер руки: что-что, а чутье он имел хорошее, недаром в институте разным премудростям обучался, в том числе и тому, как одного человека отличить от другого, и не только по паспорту и фотокарточке. В общем, грыз науки, получал пятерки и кое-что усвоил.

Глаза его сделались сладкими, он немедленно начал названивать по телефону.

Во-первых, ему очень понравилось имя очередной искательницы работы Оксана. Было сокрыто в этом имени что-то трепетное, нежное, берущее за живое, во-вторых, судя по номеру телефона, жила Оксана недалеко от него. В-третьих, она явно была молода и хорошо знала английский язык. В-четвертых… Хватит пока первых трех обстоятельств. Крокодил Гена продолжал накручивать телефон Оксаны, которую про себя уже окрестил Прекрасной незнакомкой — то ли по Блоку, то ли по Крамскому, он точно не знал, откуда произошли эти романтические, рождающие внутренний трепет слова. Телефон Оксаны все время был занят.

— Во, блин! — выругался взмокший от истомы Крокодил и вновь принялся накручивать диск телефона.

Был он человеком упрямым и в конце концов дозвонился. Голос Оксаны оказался как у певицы Большого театра — серебряным, звучным. Крокодил Гена не удержался, облизал губы, представил, какая она… Конечно же, ноги растут прямо из подмышек, длины они невероятной, глаза как карельские озера, загадочные и зеленые, и такие глубокие, что в них можно скрыться с головой, лицо не хуже, чем у фотомодели нынешнего года…

Но тем не менее Крокодил Гена быстро взял себя в руки и, сухим размеренным голосом рассказав, кто он и какой фирмой владеет, попросил Оксану приехать в офис.

— Когда?

— А вот насчет когда, сейчас сообразим… Та-ак, — озабоченно протянул Крокодил, сделал деловую паузу, поглядел в окно: «Ну что там с погодой?» Потерпите немного, я тут просматриваю, что у меня с загрузкой… Вы не представляете, Оксана… Как вас по отчеству?

— Валерьевна.

— Вы не представляете, Оксана Валерьевна, как плотно расписан у меня день. Сплошные переговоры с иностранцами, подписание контрактов, обеды, презентации, званые ужины, полеты на вертолете в Финляндию. Вы не боитесь вертолета?

— Нет!

— Ну и чудненько! — радостно воскликнул Крокодил Гена. — Нам придется частенько летать. Та-ак, где же мне отыскать щелочку в моем расписании… Голос его снова сделался озабоченным, хотя Крокодил продолжал бездумно глазеть в окно. — Вот, смотрю по компьютеру и ничего не нахожу. Через час я уеду из офиса, и дальше у меня все будет закручено очень плотно… Через час меня здесь уже не будет. — Он недвусмысленно намекал, что лучше всего Оксане приехать к нему сейчас, и если у нее в голове есть хотя бы одна извилина, она это поймет. — Что же делать, что делать?..

— Может, мне прибыть к вам сейчас? — неуверенно спросила Оксана.

— Да это тоже — не очень, — нехотя проговорил Крокодил Гена, — у меня тут тоже все так плотно, что вздохнуть некогда. Впрочем, ладно, приезжайте. Удастся переговорить — переговорим, не удастся — хоть знать будете, где находится моя фирма.

Через двадцать минут Оксана Валерьевна Новикова была в офисе Крокодила. Миновав приемную, она прошла в его кабинет. Крокодил даже головы не поднял, когда Оксана появилась, хотя боковым, верхним, нижним, центровым и еще каким-то зрением сумел окинуть ее с головы до ног и по достоинству оценить: Оксана была хороша. Даже более чем хороша… Тем не менее Крокодил, не обращая на нее внимания, хватал то одну телефонную трубку, то другую, то третью, что-то говорил, отказывался от партии автомобилей «мерседес», бронировал билет на самолет в Париж, разговаривал с Амстердамом, браковал партию телевизоров, пришедших из Японии. В общем, Крокодила надо было в этот момент видеть. Описать это невозможно.

Оксана смотрела на него широко открытыми глазами, восхищалась про себя: вот это человек! Вот это бизнесмен! Наконец Крокодил Гена снизошел до нее:

— Вы Оксана Валерьевна?

— Да, я!

Крокодил Гена выложил перед нею несколько бумаг, бережно примял их ладонью, показывая, что бумаги эти очень ценные, спросил привычно:

— Баланс сделать сумеете?

— Естественно, — ответила Оксана, с интересом глядя на бумагу, лежавшую сверху. На ней стоял красочный штамп крупнейшей электрической фирмы «Сименс», изделия которой она знала, потом перевела взгляд на своего будущего шефа.

Лицо Крокодила Гены было сухим, даже чуточку угрюмым. В грудь Оксане толкнулась тревога: что же она сделала не так? Уж слишком у будущего шефа лицо неприветливое…

— Берите бумаги и делайте! — Крокодил Гена придвинул стопку документов к Оксане.

Тут она вспомнила, с каким трудом Крокодил Гена выискивал в своем загруженном расписании место для встречи, и на душе у нее немного потеплело.

Дальше все развивалось по известному сценарию. Вечером Крокодил Гена позвонил Оксане домой и, ссылаясь на изменившиеся обстоятельства, пригласил «будущую бухгалтершу» к себе домой. Она поехала и нашла в уютно затененной, с минимальным количеством огней квартире все Крокодиловы атрибуты, которые оригинальными, скажем прямо, не были: не он один обставлял свое жилье для интимных свиданий таким образом. В голове у Оксаны закрутились, наматываясь одна на другую, словно решили образовать клубок, не очень хорошие мысли, но она осадила себя: «Мой будущий шеф не из тех, кто спит со своими бухгалтершами и секретаршами. Он… Он — птица высокого полета».

Но, оказалось, «птицы высокого полета» позволяют себе то же самое, что и серенькие птички, живущие на земле. А птички эти часто находят радость в куче свежих дымящихся конских яблок, вываленной иной выведенной на прогулку лошадью прямо на городской тротуар.

Сдав отчет, Оксана заторопилась домой — дома ее ждали муж и маленький сын, ужин, который надо было еще приготовить, но Крокодил, капризно выпятив нижнюю губу, заявил, что гости из его дома без чашки кофе и рюмки хорошего коньяка никогда еще не уходили — даже будущие подчиненные, и начал грудью отжимать Оксану в полуосвещенную комнату, в которой тихо играла музыка, было тепло и душно.

— Пойдемте, пойдемте, поговорим о вашем балансе. Есть в нем кое-какие ошибочки…

— Какие? — спросила Оксана, невольно отступая в комнату: все-таки захотелось узнать, какие же ошибки она допустила в сложном отчете. — Не может этого быть! Какие ошибки?

— А вот такие, — сказал Гена и, будто опытный борец, знаток ковра, сделал ловкое подсекающее движение. Оксана оказалась лежащей на кушетке.

Когда же она попробовала подняться, он надавил ей рукою на шею, навалился сверху. Оксана не помнила, но, кажется, она на несколько секунд даже потеряла сознание — у нее перехлестнуло дыхание, в легких что-то заскрипело, сделалось больно, из глаз посыпались искры. Она с трудом выдавила из себя задавленное глухое «нет», но это не остановило Крокодила Гену.

Лицо его сделалось потным, щеки покраснели, отекли, слипшиеся, ставшие очень маленькими глаза тоже отекли, изо рта резко пахло чесноком, коньяком и конфетами, и этот сложных дух вызывал не то чтобы неприятие — физическую оторопь, столбняк.

— Нет! — очнувшись, выкрикнула Оксана, и Крокодил Гена снова надавил ей локтем на горло, потом ухватил ее за волосы и оттянул голову назад. Засмеялся хрипло и сладко:

— А шейка-то у тебя вон какая нежная, одного взмаха ножа хватит, чтобы распластать ее от уха до уха.

Крокодил Гена получил то, что хотел, — Оксану. Потом выпил немного «бормотухи», выдаваемой за дорогое вино, потом «Мартеля» и некоторое время играл с нею, как кот с неосторожно вылезшей из норы мышкой. На Оксанины слезы он не обращал внимания. Хватило его ненадолго — Крокодил неожиданно откинулся на спину и трубно захрапел. Оксана не поверила своей удаче — надо же, отключился злодей! Тихонько всхлипывая, она подхватила сумку и метнулась к двери. Но не тут-то было. Замок оказался с секретом — сколько Оксана с ним ни возилась, открыть не смогла.

А Крокодил поднялся тем временем с тахты, прошел в прихожую и с усмешкой посмотрел на Оксанины старания:

— Ну-ну!

Затем схватил Оксану за руку, утащил в комнату и бросил в кресло. Приказал:

— Сиди тут, пока я не прикажу тебе встать!

Это был голос повелителя, крупного деятеля отечественного бизнеса, «нового русского», крутого человека. Некоторое время Крокодил бодрствовал, потом сдался — сон сморил его.

Оксана вторично попыталась выбраться из квартиры, минут десять ковырялась с замком, пробовала поддеть блокирующий язычок шпилькой, но у нее ничего не получалось. Она вернулась, села в кресло и долго, ненавидяще глядела в лицо Крокодила, ругала себя за доверчивость, за то, что купилась на очень дешевый прием, думала о том, сколько же девчонок, мечтавших о работе и хорошей зарплате, сидели в этом кресле, и ей хотелось скулить от обиды и унижения.

Она даже подумала о том, а не взять ли ей нож, не полоснуть ли этого самодовольного самца лезвием по горлу? Едва у нее возникла эта мысль, как Крокодил открыл крохотные, заплывшие от хмеля глаза и произнес неожиданно звучным и трезвым голосом:

— Не дури! — лениво пошевелив плечами, добавил: — Если будешь дурить, никогда не выйдешь из этой квартиры. Понятно?

В голосе Крокодила проклюнулись стальные нотки. Оксана поняла: он действительно убьет ее. Ей сделалось страшно, предательски задрожали коленки, руки, запрыгали губы. С трудом она взяла себя в руки. Надо было хитрить, искать выход.

Ночная квартира была чужой, холодной, такой холодной, что хотелось натянуть что-нибудь на плечи.

Дома ее ждал муж, ждал сынишка… У Оксаны на глаза навернулись слезы, она шмыгнула носом и достала из кармашка платок. Крокодил Гена вновь открыл глаза — слух у него был звериным. Тяжело посмотрел на Оксану, облизал влажным языком губы и снова смежил веки. Оксане стало страшно, внутри возникло что-то сосущее, будто к ней прицепился упырь и пил ее кровь, она вновь съежилась, но в следующий миг подумала, что будет худо, если Крокодил Гена засечет ее страх. И Оксана робко, будто девчонка, влюбившаяся в грозного медведя, улыбнулась Крокодилу.

Взгляд Крокодила Гены сделался мягче, он кивнул Оксане, привычно закрыл глаза. Стало понятно, что находилась она на верном пути. Когда Крокодил в очередной раз разжал тяжелые сонные веки, бодрствующая Оксана вновь улыбнулась ему.

Ей удалось усыпить бдительность Крокодила Гены, утром он выпустил ее. Перед тем как открыть дверь, спросил, буравя Оксану зрачками, будто медленно вращающимся сверлом, она даже чувствовала, как он пытается проникнуть в ее мозг:

— Ты обижаешься на меня?

— Нет, — стараясь, чтобы голос звучал как можно беспечнее, проговорила Оксана, — вначале было немного, а сейчас прошло.

Взгляд Крокодила Гены потеплел.

— Ладно, — он принял прежний надменный вид крупного, прямо-таки выдающегося бизнесмена, для которого всякие «Крайслеры» и «Мерседесы» мелочь пузатая, шестерки, лишь отнимающие время, — ладно, — повторил он и открыл дверь.

Очутившись на улице, Оксана заплакала. От того, что смогла выжить в мрачной «интимной» обстановке Крокодиловой квартиры, от того, что не сорвалась, освободилась. Отплакавшись, нашла в сумке жетончик, позвонила домой, предупредила мужа, чтобы не беспокоился. Тот, слава Богу, все понял так, как надо, хотя голос его был хриплым от бессонницы, встревоженным, и пошла в ближайшее отделение милиции писать заявление…

Так Крокодил влип. Пришедшим милиционерам он долго не давался в руки, извивался угрем, бегал то на кухню, то в комнату, то на лестничную площадку, и ничего в нем уже не было от «нового русского». Был человек, что четыре раза попадал за решетку и, судя по всему, прошел не все тюремные науки, коли уж ему захотелось продолжить «образование».

Так что было понятно, почему в таком хорошем настроении находится прокурор Панасенко. Оксана Валерьевна Новикова отступать не собирается, вещественные доказательства через час уже были собраны, в том числе и кухонный нож, и белье с подозрительными следами, похожими на пятна от мороженого, и даже имелись «отпечатки, снятые с полового члена». Я, честно говоря, первый раз в жизни встречался с подобными отпечатками. Как говорится, век живи — век учись. И, кроме этих специфических отпечатков, кое-что еще…

Так что сидел Крокодил Гена четыре раза, будет теперь сидеть в пятый. Это точно, Панасенко был уверен в этом. И изображать в лагере «нового русского», не признающего семгу и сервелат за еду, вряд ли Крокодилу Гене удастся — за колючей проволокой существуют совсем другие законы.

Операция «Золотой луидор»

Театральный Петрозаводск хорошо знал Надежду Пантелеймоновну Вильчинскую — концертмейстера, актрису, заслуженного деятеля культуры, педагога, просто хорошего отзывчивого человека, отмеченного многими артистическими регалиями, медалями, званиями, грамотами. Вильчинская интересовалась всем и вся, подкармливала студентов, сочиняла записки о прошлой своей жизни и о жизни покойного своего мужа, директора республиканского национального театра, продолжала заниматься музыкой и вести активную светскую жизнь — и это несмотря на свои восемьдесят шесть лет…

В доме у нее всегда было много народу, особо она привечала студентов, помогала решать их личные проблемы, мирила влюбленных, совала в руки голодным бутерброды, дарила свои вещи и украшения молодым и бедным — в общем, мировая была старуха! Редкостная. Профессор человеческих душ.

Студентам она сама, собственноручно, подавала пальто. Те, естественно, смущались: как можно? Но Надежда Пантелеймоновна замечала вполне резонно:

— Еще как можно! Даже сам великий Станиславский подавал пальто студентам, когда те приходили к нему домой.

Студентам крыть было нечем, они покорно, будто утки, поворачивались к Надежде Пантелеймоновне спиной и протягивали сложенные лодочками ладони, чтобы сразу попасть в рукава.

Когда это удавалось, Надежда Пантелеймоновна была довольна.

И вообще она очень любила помогать, любила кого-нибудь опекать, любила, когда все получалось так, как она затевала. Это была очень цельная и добрая женщина.

Жила Надежда Пантелеймоновна в старой большой квартире в центре города, жила одна в течение уже восемнадцати лет. Дочь не раз предлагала: «Мама, переезжай ко мне! Будем жить вместе», но Надежда Пантелеймоновна в ответ гордо произносила:

— Нет! Я — свободный человек, я хочу жить у себя дома. Я здесь хозяйка! А у тебя хозяйкой я не смогу быть.

И, конечно же, по-своему она была права.

Характер Надежды Пантелеймоновны был не только доброжелательный, но и твердый. И очень независимый. Она никого и ничего не боялась. Не боялась обогреть незнакомого человека — совсем не рассчитывая, впрочем, на его благодарность, не боялась сказать резкое слово в лицо начальству, не боялась, несмотря на возраст, жить одна.

Квартира у нее состояла из трех гулких, с высокими потолками комнат, полных старых вещей — особо ценного, с точки зрения грамотного грабителя, там ничего не было — если только редкие фотографии, статуэтки да картины петрозаводских живописцев, но всякий жулик хорошо знал: на фотокарточках да на картинках разных засыпаться — проще пареной репы, пяти минут хватит. И вообще, какой дурак будет красть, скажем, фотоснимок того же Собинова, если на нем стоит дарственная надпись, адресованная мужу Надежды Пантелеймоновны? Да с этой надписью заметут за милую душу на первом же рынке. И потом, кто такой для вора-форточника Собинов? Он в жизни не слышал эту фамилию. Вот если бы «пахан», «вор в законе» — тогда другое дело.

Золота, бронзы, хрусталя, дорогих икон, серебряных подсвечников и фарфора в квартире Вильчинской не было. Стоял еще рояль — также старый, благородно потускневший, хорошо отлаженный, настроенный, с прекрасным звучанием. Но в роялях форточники также разбираются не больше, чем в астрономии. Для них главное — блестящие побрякушки, мишура с оттиском пробы, «брюлики» и деньги.

Старые вещи, как известно, придают жилью особый аромат, неизменную прелесть, осознание собственной причастности к ушедшему времени и людям, которые в нем жили. Вильчинская была этаким звеном, мостиком, связывающим прошлое и настоящее, она сама была принадлежностью того самого прошлого, в котором жили великие люди, и одновременно настоящего, хозяйкой квартиры, которая запросто могла стать музеем. И жаль, что эта квартира так им и не стала.

Дверь в квартире была старая, рассохшаяся, замок можно было открыть ногтем — и это первое, на что обратил внимание некий Валентин Ербидский, постучавшийся в рассохшуюся дверь за подаянием.

(Из уголовного дела: «Ербидский Валентин Александрович, родился 8 июля 1946 года в пос. Лехта Беломорского района Республики Карелия, цыган, образование — 1 класс средней школы, женат, имеет малолетнего сына, неработающий, ранее трижды судимый — был приговорен к 8 годам, к 2 годам 6 мес. и к 1 году лишения свободы».)

Был Ербидский человеком тертым, Карелию пропесочил вдоль и поперек, и не было, пожалуй, места, где бы он не наследил. В одном месте своровал золото, в другом — деньги, в третьем — обидел старушку, отняв у нее древнюю икону, самое ценное, что имелось в бедной избе, в четвертом — залез в магазин… В общем, биография у этого вальяжного, по-кочевому косматого господина была богатая. Воровской стаж — позавидовать можно. Воровство это первая профессия Ербидского, попрошайничество — вторая.

А что, собственно, остается делать человеку, у которого всего один класс образования! У его приятеля и одновременно родственника по линии последней жены Ивана Шашкова образование и то в два раза выше — два класса.

В общем, шибко образованные люди. Таким свободное время посвящать чтению Гегеля либо Гумилева недосуг. Да и время — это деньги. Деньги, деньги, деньги… Господи, что же деньги делают с людьми!

Об одинокой, интеллигентной, очень отзывчивой старушке, которая никогда не откажет в куске хлеба, Ербидский уже слышал, но забежать к ней все было как-то недосуг, а вот сейчас, когда день с похмелья прошел впустую, он решил наведаться, попросить что-нибудь… Вдруг старуха на пол-литра расщедрится? Водки у Надежды Пантелеймоновны не было, но подаяние ее оказалось богатым: она вывалила на руки Ербидскому едва ли не весь холодильник, все, что было на полках, кроме бадейки с борщом, — Ербидский ушел от Надежды Пантелеймоновны задом, кланяясь до пола; сам же все высматривал цепким приметливым глазом, где в квартире могут быть ценности и деньги.

Старуха бесхитростная, открытая, прижать ее малость — все отдаст. Засек он и то, что благообразная старушка эта не носит очков, хотя ни шута не видит. И еще она глуха. В общем, налицо все приметы той самой «счастливой старости», когда бабульку запросто можно обобрать, и она даже не поймет, что ее обобрали.

Словом, Ербидский решил наведаться еще раз. Эх, прибрать бы эту квартирку вообще к рукам — цены бы такому делу не было! Но как прибрать? Попроситься к старухе в приемные сыновья? Не возьмет. Предложить, чтобы сделала гуманитарный дар цыганам Карелии? Ербидский не выдержал, засмеялся: ну и глупые же мысли лезут в голову! А золотишко у этой величественной старухи есть. Точно есть. Вполне возможно — дореволюционное. Ведь ясное дело, она — из дворянок. А у дворянок и золото, и денежки должны водиться.

Вот так доброе дело, кусок хлеба, вложенный от всего сердца в просящую руку, может сыграть печальную роль в жизни того, кто этот кусок дает. И отдала Надежда Пантелеймоновна, надо заметить, Ербидскому последнее, что у нее было.

Ербидский, придя домой — а он вместе с женой и немытыми чадами снимал квартиру недалеко от Вильчинский, доходов с попрошайничества вполне хватало на то, чтобы оплачивать вполне приличное жилье, — решил обдумать: как же так тряхнуть старуху, чтобы все припрятанные ею со времен революции «луидоры» оказались у него в кармане? Чтобы старуха не брыкалась, не кричала, не звала на помощь, а?

Ничего не придумав, пожевал мяса, показавшегося ему безвкусным, пошел к Шашкову. (Из уголовного дела: «Шашков Иван Николаевич, родился 26 мая 1973 года в городе Петрозаводске, цыган, образование 2 класса средней школы, разведен, неработающий, ранее судимый — был приговорен к 3 годам лишения свободы».) Услышав о старухе, Шашков радостно потер руки:

— Это дело мы обкашляем так, что ни одна собака не узнает. Положись, дорогой Валек, на меня. Надо для отвода глаз бабу с собой взять. Дескать, ходим по домам, ищем, где можно снять квартиру… А?

— Очень хорошо! — воскликнул Валек. — Возьмем Зойку Смолову. Она баба дельная, умная, храбрая.

— Годится! — Шашков обрадованно засмеялся.

(Из уголовного дела: «Смолова Зоя Николаевна, родилась 24 февраля 1964 года в городе Вытегра Вологодской области, цыганка, образование 3 класса средней школы, разведена, имеет четырех малолетних детей, неработающая, ранее судимая — была приговорена к 1 году лишения свободы».)

Зойка согласилась сразу: все какое-никакое приключение, а приключения она любит, не то от этой пресной жизни скоро зубы сами по себе изо рта будут выпадать.

— Значит, операция «Золотой луидор»? — Зойка засмеялась. — Ладно.

Операцию решили не откладывать.

…Надежда Пантелеймоновна в тот вечер посмотрела «Поле чудес» и, чувствуя, что у нее разваливается голова, похоже, погода пошла на спад, явно с неба что-нибудь посыпется, то ли дождь, то ли град, то ли снег — на севере от погоды можно ждать всяких сюрпризов, позвонила дочке, сказала, что сегодня пораньше ляжет спать, и выключила свет.

Хоть и было у Надежды Пантелеймоновны зрение не как у «ворошиловского стрелка», вышибающего пятьдесят очков из пятидесяти, — у нее и глаукома имелась, и катаракта, и слышала она скверно, но присутствие чужих людей перед дверью почувствовала сразу. Это состояние — «чужой в доме» передается даже на расстоянии: еще вроде бы ничего не произошло, и чужой в дом еще не забрался, а ты уже знаешь — обязательно произойдет. И мурашки от этого ощущения заранее бегут по коже.

Она поднялась и поспешно накинула на себя халат.

Было темно, хотя час был еще не поздний — по улице проехало несколько машин с включенными фарами, свет фар Надежда Пантелеймоновна увидела очень четко.

А трое цыган тем временем осторожно поднимались по лестнице. Остановились у квартиры Вильчанской.

— Дверь-то — тьфу! — неожиданно возмутилась Зойка. Она ожидала увидеть дверь прочную, дубовую, а эта хлипкая перекошенная промокашка вызвала у нее невольное разочарование. — Да я ее плевком вышибу!

— Вышибай!

И Смолова действительно вышибла дверь, сделала это лихо, будто мужик, всю жизнь только тем и занимавшийся, что вышибал двери, смело шагнула в темную прихожую и нос к носу столкнулась с Надеждой Пантелеймоновной.

— Что вы тут делаете? — закричала Надежда Пантелеймоновна. — А ну вон отсюда!

Своим криком старуха могла поднять весь дом. Зойка Смолова испуганно отшатнулась от нее.

— Бей старуху, Иван! — скомандовал Ербидский по-цыгански и добавил несколько матерных слов, также по-цыгански.

Шашков прыгнул вперед, выдернул из кармана нож и ударил им Надежду Пантелеймоновну в бок, потом нанес еще один удар. Затем еще. И еще. Он бил, хакая, будто мясник, разделывающий тушу, бил и бил, Надежда Пантелеймоновна вначале вскрикивала, цепляясь руками за его одежду, а потом тихо сползла вниз.

— Хватит! — Ербидский метнулся в глубину квартиры искать деньги и золото.

Зойка деловито устремилась за ним следом — у нее была своя программа.

Взяли они немного: денег нашлось всего шестьдесят рублей, из холодильника извлекли полиэтиленовый пакет с колбасой, с полки смахнули банку какао, пачку чая, пачку печенья, и все. Добычу спешно покидали в черную дерматиновую сумку с двумя ободранными ручками, которую предусмотрительно взяли с собой (для золота и «брюликов»), и бросились к выходу. По дороге Шашков задержался — увидел на столе здоровенный кухонный нож, которым, как лопатой, можно было копать землю, подхватил его и с размаху всадил в Надежду Пантелеймоновну. Всадил, не пожалев силы, по самую рукоятку.

Как он потом заявил на следствии, в голове у него в тот момент начали звучать какие-то странные голоса, требовавшие: «Добей старуху! Немедленно добей! Всади в нее нож!» Он и всадил. Из квартиры Надежды Пантелеймоновны Шашков уходил последним, на лестнице нервно дергал головой, словно хотел выбить из нее чужие противные голоса, дергался, спотыкался, то валясь на спины Ербидского и Смоловой, то отставал от них. У него сильно болела голова. Как у Надежды Пантелеймоновны перед сном. Наверное, все дело было в смене погоды.

Ербидский был обут в дутые утепленные сапожки, нарядные, приметные, на улице тщательно вытер их о снег, молча пошел вперед. Шашков и Смолова — за ним. У моста через реку Лососинку Шашков выбросил в воду свои рукавицы насквозь пропитались кровью, пальцы были красными, липкими.

Дома троица как ни в чем не бывало достала из сумки печенье, колбасу, заварку и села пить чай. Чай пили смачно, с прихлебыванием, дружно нахваливали печенье: вкусное!

И сами себя хвалили. На Ербидского при этом поглядывали, как на главного своего предводителя.

Приход цыган в дом не остался незамеченным. Их видели и жильцы подъезда, и те, кто в это время наведывался в дом в гости. В частности, к В.В. Власову, проживающему в квартире № 62 (а Надежда Пантелеймоновна жила в квартире № 61) пришел племянник, зябко потер руки:

— Холодно что-то на улице. И цыган у тебя — полный подъезд, дядюшка! Греются они тут, что ли?

Он хорошо запомнил цыгана, одетого в шубу из черного искусственного меха, и нервную дамочку с сумкой из синтетической кожи, выговаривавшую своему спутнику что-то неприятно-резкое.

— Не знаю, — неопределенно пожал плечами Власов.

— Может, они в вашем подъезде собираются поселиться?

— Не дай Бог! Загадят весь подъезд, кого-нибудь обворуют, этим дело и кончится.

Утром следующего дня, было пять минут двенадцатого, к Надежде Пантелеймоновне приехала дочь. Увидела, что дверь в квартиру приоткрыта, а «замочная накладка с шурупами висит на ригеле замка». На полу большой комнаты она увидела «кровяную дорожку и следы обуви».

Это были крупные, волнистые, очень приметные отпечатки модных дутиков Ербидского, по которым нашего героя в тот же день и взяли. Да и цыган в шубе из черного искусственного меха в Петрозаводске было не очень много.

По горячим следам были собраны вещественные доказательства. Было найдено все, кроме ножа, которым Шашков нанес Надежде Пантелеймоновне тринадцать ударов, он был обнаружен лишь два месяца спустя, в марте, когда начал таять снег. Виновные признались в содеянном. И, как обычно бывает в таких случаях, — раскаялись.

Когда я уезжал из Петрозаводска, суда еще не было. Да и не в суде, наверное, дело: смертная казнь у нас отменена, а хороший, нужный человек (особенно для нашего общего оздоровления) потерян. Навсегда. Без таких людей жизнь становится пустой.

Кухонный сюжет на несколько персон

Этот вид преступлений появился только в последние годы и только в России. Связан он с квартирами, с куплей и продажей этого очень популярного товара.

Итак, жила-была в Архангельске красивая вдова. Правда, не восемнадцати годов, как поется в песне, а чуть старше, но это сути не меняет. Впрочем, сама вдова архангелогородкой не была — приехала из Питера, где лишилась мужа. Тот погиб при обстоятельствах, в Архангельске мало кому известных, оставив молодой вдове все свои сбережения и очень неплохую квартиру. Казалось бы, живи да живи в этой квартире, оплакивай щедрого мужа и время от времени носи на его могилу цветы. Но нет, Альбина Александрова продала квартиру и переселилась в Архангельск. Тут у нее жила сестра.

В Архангельске покупать новую квартиру Альбина не стала — решила выждать, присмотреться к городу и горожанам, понять, что к чему, а потом и квартиру купить, и машину, и богатым мужем по второму разу обзавестись. Работать она устроилась в такое место, куда обращаются многие, — здесь невольно чувствуешь себя этаким центром мира, в киоск «Пресса». Из окошечка этого киоска многое бывает видно, и останавливается около него, как правило, народ интеллигентный, который, несмотря на нищету, предпочитает быть в курсе всего происходящего в России. С такими людьми и поговорить приятно.

Однажды около окошечка остановился тихий, приятный, с интеллигентными манерами человек, по виду — неудачник из бывших учителей или инженеров, поболтал несколько минут о том о сем, явно присматриваясь к киоскерше, потом спросил, что называется, в лоб:

— Жилье у меня снять, гражданочка, не желаете? Очень вы мне понравились. Вы — особа приятная во всех отношениях.

А Альбине в тот момент как раз жилье требовалось, и она, невольно подумав, что «на ловца и зверь бежит», расплылась в улыбке:

— Желаю. Только откуда вы знаете, что мне нужно жилье? На лице у меня, что ли, написано?

— Написано. У вас очень милое, красивое лицо. В Архангельске такие не водятся. Вы не здешняя?..

— Приезжая, — подтвердила Альбина.

— Вот видите, я попал в точку.

Альбина закрыла киоск, сходила посмотреть квартиру, она располагалась недалеко, на улице Гагарина, в доме номер семь. Квартира ей понравилась, и Альбина вскоре перевезла туда свои вещи. Жаль только, Станислав Лудников, хозяин, не мог сдать ей квартиру целиком — ему жить было негде, — сдал только часть, но и это было неплохо.

Квартира у Лудникова действительно была недурна, в чем, в чем, а в этом Альбина Александрова понимала толк. В самом Лудникове Альбина тоже разобралась быстро. Интеллигент. Но — жалкий. Без работы, без призвания, без будущего. Существует на то, что продает свои личные вещи, предлагая их разным сомнительным торговкам на рынке, да пускает на свободные метры своей квартиры жильцов. Больше он ни на что не способен. Даже украсть кусок хлеба, если будет голоден, и то не сумеет. А если сумеет, то сделает это бездарно. Как и все интеллигенты.

Слаб по части горячительного: выпьет малость и уже говорить не может, — язык заплетается.

Очень скоро она вообще перестала замечать хозяина квартиры: не тот это человек. Будь он чуть помужественнее, она бы, пожалуй, легла бы с ним в постель, но с мямлей, рохлей, мякиной, в которой мужского — одни брюки на «молнии» да щетина на подбородке, она не хотела.

Надо было искать другого: мужественного, широкого, раскрепощенного. И Альбина нашла. Счастливцем оказался Владимир Масленников. Был он приметным, внушающим даже некую робость, и Альбине запал в душу настолько, что она решила сразу же приобрести для него автомобиль. Поняла: иначе Масленникова около себя не удержать — увидит он какую-нибудь юбку, вильнет хвостом, и будет таков. Нет, лучше всего — сразу же привязать его к себе. На машину он должен клюнуть.

Альбина не просчиталась: при виде нового автомобиля Масленников расцвел, будто майская роза, так ходил вокруг машины и, не переставая, хвалил Альбину. В конце концов Альбина сама расцвела: его слова грели душу.

— Говори, говори, — помахала она ободряюще рукой, — я в следующий раз тебе не такую машину куплю. «Форд»! Или эту самую… «фелицию-бенц».

— Такой машины нету, — авторитетно заявил Масленников. — Есть «фелиция» отдельно, и «бенц» отдельно.

Альбина, продолжая лучиться нежной улыбкой, в ответ лишь кивнула: тебе, Володя, виднее…

Но водителем Володя оказался никудышным. Мало того, что он ездил по улицам Архангельска, постоянно нарушая правила уличного движения, он еще умудрился сесть за руль в нетрезвом виде. Бед особых не натворил, не успел — гаишники перехватили его и вытащили из-за руля, а вот с машиной пришлось расстаться: ее отогнали на стоянку ГАИ. Масленников решил сыграть ва-банк и пригрозил сотрудникам автоинспекции большим наездом.

— Придут ребята с большими пушками, накрошат из вас лапши, если не вернете машину, — заявил он.

Угроза не возымела действия, машину Масленникову, сиречь Альбине документы-то были оформлена на нее, — не вернули, более того, во избежание дальнейших неприятностей порекомендовали ее продать. Вот так закончился автомобильный этап любви Альбины Александровой и Владимира Масленникова.

Но жизнь продолжалась. Иногда Альбине приходилось так туго и жизнь казалась такой серой, что хоть волком вой — земля уплывала из-под ног, оставалось только одно: забиться на кухне в квартире Стаса Лудникова и вместе с ним напиться.

Порою ей казалось, что Стас ворует у нее — то одно пропадало, то другое, — она выговаривала Лудникову:

— Признавайся, ты увел?

— Да вы что, Альбина Александровна! Окститесь! — Тот недоуменно приподнимал плечи.

Альбина сникала и тискала в руках стопку с водкой:

— Смотри, Стас, придет Масленников, он тебе глаза на задницу натянет. Масленников — человек крутой.

Ей хотелось верить в то, что она говорит, хотя она понимала, что вряд ли Масленников будет вступаться — он все больше отдалялся от нее. Таких помочей, которые тесно бы привязывали его к ней, уже не было — машина продана, питерские деньги закончились, в своем киоске Альбина едва зарабатывала на кефир с хлебом. Что могло удержать Масленникова? Ничего.

Масленников откровенно заскучал и начал уже посматривать на сторону. Альбина даже похудела от измен своего благоверного, они давались ей тяжело, и деньгами пробовала его подкормить, и подарками — не тут-то было. И тогда у нее возникла мысль о том, что неплохо бы придавить этого хлюпика Стаса, квартиру его «приватизировать» и продать. А на эти деньги она себе другого Масленникова заведет. Эта мысль крепко засела в ее голову, и она во время вечерних бдений за горячей картошкой оценивающе поглядывала на Лудникова, взвешивая его физические возможности: долго ли он будет брыкаться, если она попытается придавить его?

Выходило — недолго. Здоровяком Лудников никогда не был.

Позже, на следствии, Альбина говорила о том, что и не помышляла убивать этого интеллигентного человека, жила с ним в дружбе и соседском согласии, как примерная квартирантка, деньги отдавала вовремя, никогда с ним не ругалась, но Стас Лудников начал приворовывать, часто себе брал кусок послаще, пожирнее, Альбине же оставлял то, что придется.

Очень ей это не нравилось.

А тут новая беда: ее уволили. Ну хоть воем вой! Собственно, так оно и было: оказавшись без работы, она действительно завыла. Но слезы на глазах Альбины обладали способностью быстро высыхать. Настала пора действовать.

В собственном же киоске Альбина приобрела моток широкого скотча, сбегала в аптеку к знакомой провизорше и без всяких рецептов взяла у нее упаковку тазепама — довольно крепкого снотворного… Вот, собственно, и все.

В один из вечеров, ужиная с Лудниковым, она поплакалась ему на свое горькое житье-бытье, разжалобила его — Лудников и сам не выдержал, пустил слезу, — затем, хлюпая носом, достала бутылку водки. Налила. Лудников, размягченный, опрокинул целый стакан. Внимания на то, что Альбина к своему стакану так и не прикоснулась, не обратил…

Вскоре Лудникова свалил тяжелый черный сон. Лудников не помнил, как дотащился до кровати. Впрочем, вспоминать уже поздно было, как и спрашивать о том, «помнил» или «не помнил», тоже не у кого. В стакане водки, который он опрокинул в себя, было размешано шесть таблеток тазепама.

Убедившись, что Лудников находится в глубоком сне, Альбина приподняла его голову и несколько раз обмотала скотчем, заклеив Стасу рот, потом намертво заклеив ноздри. Лудников задергался, но Альбина ухватила его за руки, а поняв, что это конец, ушла в свою комнату.

Когда вернулась, Лудников лежал на постели неподвижно, лицо его было черным.

— Ну вот и все! — Альбина с облегчением, по-хозяйски оглядела квартиру, вздохнула, сдерживая возникшую вдруг радость. Все это теперь принадлежит ей. Надо только умно все оформить.

Заглянула в тумбочку, где Стас хранил документы, нашла военный билет, какое-то удостоверение в потертой дерматиновой обложке, несколько справок, стопку анализов из поликлиники, с раздражением швырнула бумаги на пол: нужно было другое — паспорт.

Альбина заметалась по квартире. А рядом лежал остывающий черноликий хозяин. На глазах у него вместо слез проступили красные капли. То ли кровь, то ли сукровица.

Паспорт Стаса Альбина так и не нашла. Подумала, что попытается продать квартиру без паспорта. Но для начала нужно было избавиться от трупа. Вывезти труп в одиночку было делом сложным. Деликатную эту операцию можно было доверить только близкому человеку. Поколебавшись немного, она позвонила Масленникову.

Масленников решил помочь «родному человечку» — все-таки худо-бедно, а с ней он прожил некий отрезок времени — не самый плохой, надо заметить: когда у Альбины были деньги, она их на него не жалела.

Упаковав труп Стаса в чехол от перины, Масленников обвязал его несколькими ремнями и, погрузив на скрипучую тележку, поволок по снегу к Северной Двине.

На берегу реки он вывалил Стаса в сугроб, постарался запихнуть поглубже, потом сверху намел еще снега. Постоялрядом и с понурым видом двинулся домой.

А Альбина развернула бурную деятельность. Договорилась за энную сумму, — размеры ее так и остались за пределами следственных документов, с одним бомжем, что он явится в паспортный стол и, представившись Станиславом Лудниковым, заявит об утере паспорта. Нечесаный бродяга, постояв перед зеркалом и пригладив вихры, из которых торчали горелые спички и рыбьи кости, заявил неохотно: «Ладно», но когда узнал, что паспорт придется получать в Октябрьском РОВД города Архангельска, завопил испуганно: «Да меня же там знают как облупленного!» — и отказался.

Дело с продажей квартиры застопорилось.

А тут и весна подоспела, снег начал стремительно таять, потоки воды затопили архангелогородские улицы. Альбина забеспокоилась. Вновь метнулась к своему бывшему «медочке».

— Володенька, выручай! А я уж тебя отблагодарю, не забуду.

Масленников, кряхтя, стал собираться — Альбина права, труп этого дурака надо было запрятать поосновательнее. Той же ночью он раскопал сугроб, извлек заледеневшего Стаса и перевез на новое место «упокоения» — в водопроводный колодец, расположенный неподалеку от яхт-клуба.

Там бедного Лудникова и обнаружили. Нашел его один бдительный гражданин, выгуливавший свою собаку. Собака неожиданно забеспокоилась, сделала над водопроводным люком стойку, и гражданин обратил на это внимание.

Дело поручили Сергею Ореханову, прокурору Октябрьского района города. Он долго не мог установить личность «колодезного жильца»: на нижнем белье никаких меток, в карманах — никаких бумаг. Бомж какой-то. И главное никаких признаков насилия. Похоже, умер своей смертью. Но тогда как же он оказался в водопроводном колодце?

Было над чем поломать голову Ореханову. Он распорядился снять с покойника отпечатки пальцев и не промахнулся: отпечатки пальцев Лудникова оказались в милицейской картотеке — в молодости Стас успел оставить свои следы… С этого и началась раскрутка.

Очень скоро у Ореханова оказались не только паспортные и биографические данные Стаса, но и справка о том, как регулярно тот вносил квартирную плату в сберкассу, и имеются ли у него долги за газ и электричество, и так далее. Следом Сергей Ореханов узнал, что некая Альбина Александровна Александрова пытается продать квартиру Лудникова. Этот факт очень заинтересовал прокурора…

Альбина получила десять лет лишения свободы, Масленников — один год. Хотя могли получить больше. И он, и она.

КРИМИНАЛЬНАЯ ХРОНИКА РОССИЙСКОЙ ПРОВИНЦИИ

Пьяная квартира

Бытовые преступления ныне стали настоящим бичом, они захлестнули Россию своим помойным валом, катятся почти беспрепятственно, поражая своей жестокостью, бессмысленностью, кровавостью. И в ту же пору — это самые легко раскрываемые преступления: и жертвы, и преступники почти всегда оказываются на виду. Это не заказные убийства, которые тщательно продуманы, подготовлены, обставлены деталями, наводящими на ложный след. Бытовые убийства обычно совершаются спонтанно, по злобе да по пьянке.

…Ох и пьянка же это была, ох и пьянка! Лихая, с магнитофонным грохотом и чмоканьем в донышко опустошенных стаканов, с матом и песнями «а-ля Высоцкий», с сигаретным дымом и танцами-шманцами-обжиманцами… Танцевали прямо на осколках битой посуды, в лужах крови.

Весь Орел, кажется, гудел от беспутного веселья молодых людей, собравшихся в доме № 5 по улице Цветаева, но, когда восстанавливали детали этого лихого загула, оказалось: никто особого ничего и не видел, и не слышал. Ни воплей, ни песен, ни предсмертных хрипов… Впрочем, все видели и все слышали.

А происходила пьянка в квартире Петрачковых, матери и дочери, 46-летней Валентины Захаровны и 18-летней Наташи. И мамаша, и дочка, надо заметить, пить умели ну не хуже мужчин, и так же, как мужчины, они научились целовать донышко опорожненного стакана.

Среди гостей в тот вечер, плавно перешедшего в ночь, находились самые разные люди: неработающий Виктор Свистунов по кличке Свист, его приятель Леха Стебаков по прозвищу Портной, он действительно был портным, работал в ТОО «Шевро», мать четверых детей Татьяна Алексашина, бывший курсант военного училища, а потом — студент-неудачник Орловского пединститута Олег и другие. Людей было много, они менялись, будто фигурки в некоем странном зловещем калейдоскопе. Кроме постоянно действующих лиц застолья, были еще лица временные, которые то появлялись, то исчезали: всякие Лены, Ромы, Ирины, Гришки и так далее. Всех имен и не упомнить.

Первой закосела многодетная мать, Татьяна Алексашина. Уже ночью стрелки приближались к той самой поре, когда из всех щелей начала вылезать нечистая сила, — Татьяна стала материться по-черному, громко стучать по столу и петь одну и ту же, набившую оскомину песню «Ромашки спрятались, поникли лютики». Но с песней она не справлялась, срывалась, из глаз ее лилась мокреть: видать, эта песня была сочинена про нее, бедолагу… Хозяйке дома, младшей Петрачковой, Татьянино мычание надоело, и она, морщась брезгливо, подошла к Олегу Лановскому:

— Выведи ее! А то она мне всю квартиру своими соплями испачкает.

— Сейчас! — Лановский готовно поднялся со стула.

Но Татьяна Алексашина уходить не пожелала, ей это вообще показалось обидным.

— Водка-то на чьи деньги куплена? — прокричала она в лицо Наталье. Отдай мне мои деньги, и я уйду!

Наталья даже ответить не успела, как к Алексашиной подскочил мгновенно вскипевший Свист, заполыхал, зафыркал, будто чайник на газовой конфорке, и ударил Татьяну кулаком в лицо. Потом ударил еще раз. Татьяна упала. Ее подхватили за ноги и потащили, как куклу, на кухню. Свист шел следом и продолжал бить Алексашину ногами. Да все по голове, по голове, по лицу. Никто даже не думал остановить его. Наталья Петрачкова поморщилась:

— Все, сортиром в квартире запахло. Она нам все изгадит. Волоките ее не на кухню, а на улицу. Пусть там проспится.

Свист, Лановский и молодой их помощник Гришка Курганов выволокли Алексашину на улицу, дотащили до лесопосадки, проходившей неподалеку от дома и бросили.

В час ночи Курганов обеспокоенно проговорил, обращаясь к Свисту:

— Надо бы посмотреть, что там с этой коровой происходит… А?

Многоопытный Свист согласился с юным приятелем.

По дороге Курганов подобрал серый силикатный кирпич, здоровенную такую дуру…

— Зачем? — спросил Свист.

— Вдруг пригодится, — туманно отозвался Курганов.

Алексашину нашли сразу, она лежала в кустах без сознания; в темноте белели широко раскинутые ноги, из черного разбитого рта вырывался тяжелый хрип. Свист произнес с удовольствием:

— Живучая, курва!

— Женщины живучи, как кошки, — знающе подтвердил Курганов. — Это известно всем, — он оглядел широко раскинутые ноги Алексашиной и сладко поцецекал языком: — А не кинуть ли нам в бой застоявшегося коня? — Курганов выразительно похлопал себя по ширинке.

— В таком виде не употребляю, — гордо отказался Свист.

Курганов сдернул с Алексашиной трусишки, пристроился к ней бочком… Затем, закончив дело, взял в руки кирпич и, подкинув его для ловкости, несколько раз врезал им Алексашиной по голове. Та перестала хрипеть. Свист действия напарника одобрил:

— Правильно. Иначе она, очнувшись, незамедлительно сдаст нас ментам.

— У меня такое впечатление, что она еще жива, — подумав, произнес Курганов.

Свист молча взял в руку кирпич и несколько раз с силой ударил им Алексашину по голове. Его удары были сильнее ударов Курганова и, судя по всему, оказались решающими: Татьяна Алексашина была хоть и живуча, но ударов Свиста не выдержала.

— Вот теперь, кажется, все, — Свист удовлетворенно вздохнул.

Когда возвращались, Курганов зашвырнул кирпич в кусты.

— Улика. А улики нам ни к чему.

Впоследствии следователи Орловской прокуратуры насчитали на теле Алексашиной 88 ран. Восемьдесят восемь!

Вернулись в квартиру, а там дым коромыслом, веселье бурлит пуще прежнего, в доме появились свежая выпивка и новые музыкальные записи пришел Рома Васильков и принес магнитофон. А может, он ушел, но магнитофон свой оставил, кто разберет? Все в этом доме перевернулось. И весело было, очень весело.

Свист и Курганов замыли кровь, освежились одеколоном и как ни в чем не бывало включились в веселье. Ох и лихо же получилось все! Из Ромкиного магнитофона выжали все, что могли… Угомонились где-то в четыре утра, когда за окнами забрезжил рассвет, — попадали замертво. Надо было хотя бы немного поспать, отдохнуть, чтобы утром вновь заняться трудным делом отдыхом.

Проснулись в десять часов. Пришла Наташкина мама Валентина Захаровна, принесла бутылку водки. Растолкала Свиста:

— Эй, кавалер! Поухаживай-ка за дамой, открой посудину. Выпить пора! У нас ведь как водится: если с утра не глотнешь немного живой воды — считай, весь день насмарку, за что ни возьмись — все из рук валиться будет. Поднимайся, кавалер!

Свист кряхтя поднялся. Открыл бутылку, налил полстакана опухшей, с крошечными оплывшими глазками Валентине Захаровне — тоже, видать, время недурно провела женщина, — и себя не забыл, налил чуть больше. С сожалением посмотрел на полуопустевшую бутылку.

— Хор-роша, зар-раза, да больно быстро тает.

Валентина Захаровна с этим утверждением была согласна: действительно быстро тает. Будто снег на горячем солнце. Закусывать было нечем. Выкурили по сигарете, послушали сами себя: что там организм подсказывает? А организм подсказывал одно: надо бы продолжить начатое дело. И вообще борьбу с зеленым змием прерывать нельзя ни на минуту.

— Может, еще по одной? — предложил Свист. — Когда мало — это вредно. Даже очень вредно.

— А ребятам? — Валентина Захаровна оглядела лежавших вповалку гостей. — У них ведь тоже в голове колокольный звон стоит, а во рту, как в конюшне, — лошадь переночевала. Им тоже надо.

С этим Свист, компанейский парень, согласился. Тем более народ начал продирать глаза — Наталья, Лановский, Курганов… И все потянулись к бутылке. Через несколько секунд она была пуста.

А душа жаждала, ох как жаждала хмельного зелья! И не только зелья, а и воли, музыки, красивых слов, сигаретного дыма, ласки. Тосковала душа.

Некоторое время они соображали, где бы достать денег. Вывернули карманы — пусто. Не на что купить горючее. А без горючего известно что происходит с самолетом — он хлопает на землю. Выручила Валентина Захаровна, широкая душа, добрейшая женщина. Ей и самой выпить до смерти хотелось. Она вдруг махнула рукой, решительно сказала:

— Ладно, ребята… Продадим обеденный стол-книжку и… и палас-дорожку. Стол все равно в квартире — лишняя мебель, пообедать можно и на подоконнике, а палас… Это вообще роскошь. Для «новых русских». Но только мы не «новые русские»!

Под восторженное «Ура!» выволокли стол с дорожкой и потащили к ближайшей торговой точке — коммерческому киоску. Там без особых хлопот обменяли на две бутылки водки и пачку сигарет «Родопи». Когда, довольные, шли обратно, Лановский заметил, что на скамеечке в сквере сидит размякший, довольно улыбающийся (такая улыбка бывает только у пьяных людей), хорошо одетый господин. Лановский толкнул Свиста локтем в бок:

— У этого козла есть денежки!

— Откуда знаешь?

— Определил по роже и оттопыренному карману пиджака. Одет вишь как? На тыщу долларов, точно.

— Что предлагаешь?

— Пригласим его, а там видно будет. Разберемся. Не может быть, чтобы он с нами не поделился своим богатством.

— Приглашай!

Так они прихватили расслабившегося Сашу Винокурова — полировщика АО «Научприбор». Привели его в дом, а там даже выпить не налили — самим было мало, прямо с порога начали избивать. Били чем попало. Сдернули с него пиджак, вывернули карманы, достали деньги. Собственно, денег было всего ничего — на три, максимум четыре бутылки водки (смотря, где ее покупать и какого качества). Котоновый пиджак, как боевую добычу, забрал Свист, свой пиджак отдал Курганову, а кургановский драный пиджачишко, словно бы с огородного пугала снятый, натянули на Винокурова. Тот был еще жив, хрипел надсадно, как сутки назад хрипела Татьяна Алексашина. Туфли Винокурова роскошные, с широкими модными рантами — взял Лановский. На деньги Винокурова купили водки.

Первой свалилась Валентина Захаровна, слабенькая она была: все-таки сорок шесть — это сорок шесть лет, а не восемнадцать, как дочке ее, Наталье. Приняла Валентина Захаровна еще полстакана и улеглась на диван почивать. Уже лежа, махнула рукой:

— Продолжайте без меня!

Проснулась она от шума. Свист и Лановский решили добить Винокурова очень уж тот мешал им своим хрипом. Противно, когда так хрипит человек. Свит нашел кусок двухжильного провода в белой пластиковой оболочке длиною 219 сантиметров, накинули Винокурову на шею и каждый потащил свой конец на себя. Но и это не подействовало: Саша Винокуров не хотел умирать.

Тогда Свист вспомнил о заточке. Заточка была сделана из электрода, заострена на манер шила и насажена на деревянную рукоятку. Бил, бил заточкой — бесполезно: Саша Винокуров продолжал хрипеть. Разъярившись, Свист схватил обычный кухонный нож с черным пластмассовым черенком и всадил его Винокурову в шею. Лишь после этого молодецкого удара тот перестал хрипеть.

— Наконец-то! — сплюнул под ноги Свист и скомандовал Лановскому: Давай оттащим его в ванную. Пусть отдохнет там.

И только сейчас он увидел, что Валентина Захаровна, приподнявшись на диване, с нескрываемым ужасом смотрит на него.

— Ты чего наделал? — сиплым шепотом спросила Валентина Захаровна.

Свист не ответил, отволок вместе с Лановским труп Винокурова в ванную комнату — нож у того по-прежнему торчал из шеи, — вернулся и внимательно посмотрел на Валентину Захаровну. Рядом с ним оказалась Наташка. Она словно бы почувствовала, о чем думает Свист, усмехнулась:

— Мать хоть и сильно пьяная, а все-все соображает, имей в виду. Может заявить в милицию. Так что думай, малый, думай…

Свист снова взялся за провод в белой изоляции и накинул его на шею Валентине Захаровне.

— Не надо! — заплакала та.

— Надо! — жестко произнес Свист и затянул провод. Потом нанес Валентине Захаровне три сильных удара ножом в шею. Он уже почувствовал вкус к убийству.

Труп Валентины Захаровны также затащили в ванную и бросили сверху на труп Саши Винокурова.

За окном было уже темно. Все устали. Пора было ложиться спать. Наступала очередная пьяная ночь.

А в лесопосадке тем временем нашли тело Татьяны Алексашиной. Район-то жилой, народ постоянно ходит, движение здесь, как на ином проспекте, — хоть регулировщика выставляй. Единственно, машины только не ездят, а все остальное «имеет место быть»…

Милиция незамедлительно начала прочесывание окрестностей, поиск свидетелей — а вдруг кто-то что-то видел? Город ведь не тайга, где свидетелем преступления может стать только зверь.

Вскоре был найден серый силикатный кирпич. Окровяненный, с отпечатками пальцев Свиста и Курганова. Немного времени понадобилось и на то, чтобы вычислить пьяную квартиру…

Все участники многодневной попойки были задержаны, все, кроме Свиста. Тот, словно бы что-то почувствовав — недаром у него за плечами была лагерная школа, — поднялся утром и ушел. Уходя, пригрозил Наталье Петрачковой:

— Если кому-нибудь хоть словечко, хоть полсловечка, — он показал ей заточку, — я тебя этим делом исковыряю, как решето. Понятно?

Через несколько часов Свиста искала уже вся орловская милиция. Но тот словно сквозь землю провалился. А ушел он к своей приятельнице Лене Манохиной, устроился к ней под теплый бочок и из квартиры решил носа не высовывать до тех пор, пока все не утихнет или хотя бы не прояснятся все обстоятельства событий, которые ему были хорошо известны. Но одно дело известны ему, и совсем другое дело — милиции.

Задержал его лишь через полтора месяца И. Галюткин, — бывший работник колонии, в которой Свист еще совсем недавно отбывал срок. Ныне же Галюткин работал в милицейском СОБРе и, как всякий оперативник, имел при себе ориентировку насчет Свиста. Свиста он знал как облупленного. И вдруг он встречает Свиста едва ли не в центре города, на многолюдной улице Тургенева.

— Стой, Свист! — закричал Галюткин. — Стой, стрелять буду!

Но, когда кругом народ, особо не постреляешь. Свист нырнул в толпу и чуть было не растворился в ней, но ему не повезло — на пути у него оказался еще один сотрудник милиции — И. Глюбин. Он и сбил бегущего Свиста с ног…

Ни психологи, ни писатели, ни философы, ни правоведы не могут понять: в чем причина такого страшного всплеска кухонной жестокости? В том, что общество разбилось ныне на два сословия — на очень богатых и очень бедных? В яростной зависти бедных к кучке богатых и эта зависть рождает отрицательные эмоции? Или причина в чем-то еще? Ведь Свист убил на пару с Олегом Лановским ни в чем не повинного парня, который и слова-то худого ему не сказал, убил только за то, что тот был одет лучше его, а в кармане, по предположению Лановского, имел деньги. Валентина Захаровна Петрачкова была убита лишь за то, что не вовремя проснулась. Татьяна Алексашина — что слишком быстро опьянела…

Ни Свист, ни Лановский, ни Стебаков по кличке Портной, который проходил по этому делу вскользь, хотя имя его в «подсудных» восьми эпизодах уголовного дела упоминалось несколько раз, ни Курганов не родились безжалостными убийцами — они таковыми сделались. У убитой Алексашиной осталось четверо детей, трое из них сейчас находятся в детдоме города Мценска. У Саши Винокурова остался двухлетний сынишка…

Единственное общее, что имелось у всех этих людей (не хочется их даже людьми называть), — они были все, как один, вспыльчивы и малоразвиты. Особенно Свист и Портной. Настолько малоразвиты, что их запросто можно считать дебилами. Но это еще не дает права поднимать руку на человека. Плюс ко всему — все алкоголики.

Приговор по делу Свиста и Ко несколько удивил меня. Сам Свист, попавший в разряд рецидивистов, был приговорен к высшей мере, взял, как на охоте, весь заряд «дроби» на себя. Лановский пошел по статье «за укрывательство» и получил всего три года. Стебаков — также три года (с отсрочкой), а вот фамилий Натальи Петрачковой и Курганова я в приговоре не встретил вообще.

Может, я их просмотрел? Дело-то ведь толстое, том в руке не удержать… Вряд ли.

Тогда в чем причина?

Леди О'Кей Мценского уезда

Мценск — город маленький, тихий. С рыбной медлительной речкой, на которой лихо клюет жирная плотва; с железнодорожной станцией, где поезда останавливаются ровно настолько, чтобы дать сигнал отправления; с шумными базарчиками, рыбой и еще чем-то очень вкусным — то ли свежими коврижками, то ли пивком, то ли горячим хлебом.

Базары в таких городах — это нечто вроде ИТАР-ТАСС — информационного телеграфного агентства, которое круглосуточно отстукивает всякие новости.

Сюда, на милый городской базарчик, стекаются бабки со всего города. В тот день их, кажется, было больше обычного. И все друг другу на ухо — по секрету: «Шу-шу-шу-шу!»

Даже оперативные работники местной милиции, привыкшие разгуливать по городу в штатской одежде, на что уж невозмутимые, и те встревожились: это чего же так засуетились местные «божьи одуванчики»?

Новость распространилась по городу Мценску в мгновение ока. Более того — о ней на следующий день узнали в городе Орле, хотя Орел расположен от Мценска совсем не близко. И завертелась, и закрутилась машина…

Мы все иронически относимся к брюзжанию разных старушек, с небывалым упрямством утверждающих, что раньше молодежь была — во, на пять! Настоящая, словом, а сейчас… Сейчас это люди без руля и ветрил, без чести и совести, без особых мозгов в голове, без чувства долга и локтя, без уважения и даже вообще без сердца. В общем, не молодежь, а сплошные недостатки. Вот раньше была молодежь!

Песенка в общем-то знакомая, и тем не менее, если исходить из мценской истории, в песенке этой есть доля правды. Все правильно: нынешние школьники — это не школьники 1967 года. Это совсем другие люди. Двадцать-тридцать лет назад и отношения в наших школах между мальчишками и девочками были совсем иными — более целомудренными, если хотите, более уважительными. Девчонками увлекались, за ними ухаживали. И неожиданно приподнявшееся на полсантиметра платьице над коленочкой вызывало такое сердцебиение, что хоть в медпункт беги — не то сердце выскочит из груди. Все это было, было, было! Было и, увы, прошло…

Сейчас и нравы другие, и романтика иная, и мужчина подчас смотрит на женщину не как на предмет романтических воздыханий, а как на вещь — пусть дорогую, пусть требующую украшений, но принадлежащую ему.

Эти отношения от взрослых перешли к детям, к соплякам и соплюшкам двенадцати — четырнадцати лет, которые, считая себя взрослыми, полагают, что им все дозволено, и ведут взрослую жизнь. Но рано ведь все-таки в двенадцать лет вести взрослую жизнь. Впрочем, только попробуйте сказать об этом какому-нибудь зеленокожему прыщеватому юнцу — ножиком пырнет. И ни на секунду не задумается.

Вот, выходит, и правы старушки, которые поют осанну молодым людям своей поры и плюются в сторону иных юных парочек, оккупировавших парковые и уличные скамейки для своих утех. А сцены там порою разыгрываются просто неприличные.

Помню, как в одной газете на развороте прошла ошеломляющая заметка о групповом сексе, вызвавшая состояние холодной оторопи: в одном из провинциальных городков родители застали дома своих детей за занятием более чем странным: двое семилетних мальчишек занимались любовью с шестилетней девочкой, и все у них происходило «по любви» и «взаимному согласию».

В тихом городе Мценске, в одном из домов тоже все происходило по любви и взаимному согласию. Только если у семилетних детишек никаких последствий быть не могло — не доросли еще, у тринадцати-четырнадцатилетних последствий бывает сколько угодно. И часто они приводят к беде, к трагедии, к преступлению.

Ольга Кнорикова, по прозвищу О'Кей — прозвище возникло из первых букв ее имени и фамилии, — девочка привлекательная, выглядит старше своих лет, особенно если приоденется, лодочки на высоком каблуке, макияж, накрашенные губы карандашиком обведет, — может такого звону на мценских тротуарах наделать, что… все мужики, как пить дать, попадают. А когда поднимутся побегут за юной девой. И вообще говорят, что мужчины всегда чувствуют в женщине женщину, сколько бы этой женщине лет ни было.

Все у Оли началось с походов в городской парк, на крутые берега реки Зуши, где легко дышится, пахнет цветами и крапивой и так сладко поют соловьи, что сердце разрывается. В американских фильмах, где физическая сила и неутомимость в сексе преподносятся как лучшие человеческие качества, и фильмах наших, которые запаренно вкладывают в свой хилый бег последние силы, поспешая за заокеанской продукцией, первые рюмки и первые поцелуи разительно отличаются от того, что происходит в жизни. Вино на деле часто оказывается горьким и протухшим, поцелуй — слюнявым. От юнца, с которым О'Кей поцеловалась первый раз в жизни, пахло чесноком и навозом, а на щеках и подбородке у него были гнойные прыщи… Словом, ничего романтического.

Но потом оказалось, что вино обладает одной особенностью — оно кружит голову, делает мир цветным и приятным, все худое куда-то исчезает, и прыщавый, пахнущий чесноком юнец — этакий Ромео из навозной кучи превращается если не в принца, то в очень приятного молодого человека, прижаться к которому — одно удовольствие. Да, вот с таких хмельных превращений все и начинается.

И хотя О'Кей училась всего-навсего в седьмом классе, она ощущала себя взрослой дамой, даже более — чувствовала себя настоящей тигрицей. Особенно если выпивала стопочку кислой бормотухи тмутараканского или голопупинского производства.

После стопки посовокупляться где-нибудь под крапивным кустом — самое милое дело. Да никакая английская или датская принцесса не устоит после голопупинской кислушки и тем более «плодово-выгодной». Так началась взрослая жизнь мценской семиклассницы. На берегу Зуши, под кустом. А может, и еще где — на дереве, скажем, среди листвы, в подвале, на куче старых ржавых батарей, на которые, чтобы не очень сильно мяли бока, была брошена промасленная дырявая телогрейка… Нет, датской принцессе такие условия не снились!

Все мы, конечно, прошли через это, только не так бесстыдно, не в таком возрасте, и не под крапивным, извините, кустом, хотя — у кого как…

Вернемся к нашей героине. Прежде чем у нее появился постоянный Ромео, было несколько одноразовых любовников, но это оказались так себе, обычные сморчки, хотя и старше ее, ничему нашу Олечку они не научили, а потом пришел ровесник, он оказался много опытнее сморчков. Оля была благодарна Жорке Антошину за сексуальную науку.

Жорка жил в Мценске у бабушки, которая с внуком явно не справлялась: он не то чтобы не слушался ее, он вообще свою родную бабульку за человека не считал, с утра до вечера в доме колготились пьяные компании, кодлы краснощеких с чугунными, коротко остриженными затылками молодчиков Жоркиных дружков. Жорка перестал учиться, бабку каждую минуту посылал куда подальше, и той уже начало казаться, что великий и могучий русский язык только из мата и состоит, и самый страшный мат перестал застревать в ушах, как клич: «Все на выборы!» или призывы к миру.

— Ох ты и шалопай, Жорка. Ох и шалопай! — удрученно качала головой бабка и в ответ получала «путевку в жизнь» вместе с пожеланиями идти далеко-далеко. Она слала одно за другим письма в Красноярский край Жоркиным родителям со слезной просьбой: «Заберите, ради Бога, Жорку своего, совсем парень от рук отбился, для него нет ничего святого… И учиться не хочет, и работать не хочет…»

Жоркины родители на бабкины письма реагировали вяло: сын для них был обузой. Особенно в нынешние времена, когда жить стало как в сказке: чем дальше — тем страшней. В Сибири народ обитает более жестокий, чем в каком-то Мценском уезде, — Жорка может пристрять к мафии, погибнуть в бандитской разборке либо вообще податься за кордон и словить пулю на границе… Словом, перспектив у него, если он появится в Сибири, много. Но все — не те. Так что брать Жорку к себе они не спешили.

И Жорка продолжал жить в тихом Мценске на широкую ногу. В городском саду как-то приглядел рослую привлекательную девочку. Это была Оля Кнорикова, О'Кей.

— Медам, вы не подскажете, как пройти к ближайшей станции метро? обратился он с вопросом, как ему казалось, очень умным.

Он не ошибся: вопрос действительно оказался неотбиваемым, зацепка сработала. Оля посмотрела на него с интересом, хотя «медам» этой было всего-навсего тринадцать лет.

Сейчас уже, наверное, и не вспомнить, чем угощал свою даму Жорка Антошин в тот первый вечер, — вполне возможно, это было сделано по старой популярной побасенке, помните? В ресторан приходит некий великовозрастный Вася и, как истинный аристократ, призывно щелкает пальцами: «Официант!» Когда тот подбегает, произносит громко, на весь зал: «Вина и фруктов!» Затем добавляет тихо, лишь для одного официанта: «Бутылку пива и два огурца!» Возможно, было что-то другое, не знаю.

Наш Ромео такую тонкую материю, как искренность чувств, не исследовал, и уж тем более не исследовал столь непростую вещь, как серьезность чувств. Наш Ромео постарался поскорее бросить свою Джульетту в постель: едва бабка отвернулась — у нее на сковороде подгорали блины, — как Оля очутилась в измятой, испачканной пивом, пеплом и еще чем-то явно органического происхождения, постели.

Исполнив свое дело, Ромео как-то понурился, сделался скучным и озабоченным.

Тем временем и бабка подоспела с блинами, поставила на стол целое блюдо — ароматных, пышных, невольно вышибающих слюну, — подслеповато сощурившись, оглядела Олю:

— М-да, детка… Сколько же тебе лет?

— Скоро стукнет семьдесят пять! — не растерялась Оля.

Ромео, услышав, как его Джульетта подсекла старуху, повеселел.

Старуха пригорюнилась, присела на край стула, подперла подбородок кулаком.

— Эх, дети, дети… какие же вы еще дети!

Да, они еще были малыми детьми, хотя и играли во взрослые игры.

Жорка с Олей рассмеялись, поели блинов и выбежали на улицу — в доме больше ничего интересного не было, нравоучения бабки вызывали зубную боль, а на улице кипела жизнь, было интересно: музыка и «танцы-шманцы-обжиманцы»; баночное пиво в коммерческих ларьках и игральные автоматы, в единоборстве с которыми, говорят, может повезти и тогда есть шанс обзавестись автомобилем «линкольн»; толкотня на дискотеке и просто променад по тихим мценским улицам под бренчание гитары или песни Сюткина, победно несущиеся из переносных пластмассовых магнитофонов.

Улицы, свобода, простор, воля, собственные позывы влекли, манили наших героев, это была их стихия, они отдались ей.

Жоркина бабка тем временем написала новое письмо родителям: если, мол, хотите, чтобы ваш устоял на ногах, немедленно заберите его — с ним ведь сладу уже никакого нет, поймите, милиция несколько раз домой заявлялась, интересовалась: чем же думает заняться в будущем ваш оболтус? Пьет он уже как сапожник, научился у взрослых мужиков, матерный язык знает в несколько раз лучше языка русского, так что заберите его к себе, Христа ради! Иначе парень совсем отобьется от рук!

Пока шла эта переписка — совсем не дипломатическая, скажем прямо, пока родители прикидывали, как же поступить с сыном, Жорка брал от жизни все, что можно было взять. Что же касается его новой возлюбленной, окончательно запустившей школьные предметы и забывшей, как выглядит ее классная руководительница, то ей нравилось, что при первом же удобном случае он бросал ее в постель.

Результаты не замедлили сказаться — О'Кей забеременела.

Нельзя сказать, чтобы Ольга испугалась, — она была готова и к такому повороту событий: не она первая, не она и последняя. В конце концов сделает аборт, и никто на белом свете, кроме нее и Жорки, не будет знать, что с ней приключилось.

Но вот ведь как — она и Жорке побоялась сказать, что забеременела, побоялась, что тот испугается: мужчины ведь такие трусы! И она тянула, ничего не говорила своему Ромео. Потом, когда тревога, внутренняя маета, худые мысли совсем допекли ее, сообщила.

Жорка, надо отдать должное, не испугался, не сморщил брезгливо рот, а проникся неким мужским сочувствием к Оле и проговорил, озабоченно потирая рукою прыщавый подбородок:

— Как же ты так умудрилась?

— Не знаю… — губы Оли дрогнули.

— Как же не побереглась?

— Да разве я рассчитывала, что все это… м-м-м… произойдет? — Оля не выдержала, заплакала.

— Не надо плакать!.. Давай-ка лучше поищем акушерку.

— Не акушерку, а врача скорее, — Оля улыбнулась сквозь слезы. Акушерка — это когда уже рожать надо.

— Рожать нам не надо. Наше дело — не рожать… — начал было Жорка хулиганскую присказку, но вовремя споткнулся, остановился, озабоченно похмыкал в кулак.

— Надо искать врача! — повторила Оля.

Но не так просто найти в маленьком Мценске врача, который бы у себя дома, на кушетке, за плату, равную стоимости двух бутылок спирта, — а больше наши герои предложить не могли, — согласился бы сделать подпольный аборт. Как говорится, «себе дороже».

Нашли одну акушерку, тихую «надомницу», подрабатывающую абортами на кушетке, но та, осмотрев Олю, прикинула что-то про себя и сказала, поджимая губы:

— Иди-ка, милая, в больницу! Я не возьмусь тебя опрастывать! Рисково это… Поняла?

Оля понурила голову: все было понятно.

Пришлось идти в больницу. Жорка, белый от страха, пошел вместе с Олей — поддержать, так сказать, подбодрить, но оказалось, что его самого надо было поддерживать. Врач, осмотревший Олю, усадил ее на стул перед собой и спросил, насмешливо глядя прямо в глаза:

— И что же вы, сударыня, хотите?

— Аборт.

— По-моему, вы находитесь еще в том возрасте, когда люди за свои поступки не отвечают. Рано еще.

— Но я, но я… — Оля замялась, на глазах ее вспухли слезы.

— Вот видите, — врач усмехнулся, — приходите вместе с родителями, и мы сообща решим, стоит вам делать аборт или нет.

На улице Оля устроила своему Ромео истерику.

— Это ты все виноват, ты! — кричала она и била Жорку кулаками по плечам, груди, животу.

Жорка не отрицал, что виноват он, кто же еще?! Там, на улице, окончательно рассорившись, они разошлись в разные стороны: Жорка Антошин в одну, О'Кей в другую. К родителям О'Кей, конечно же, не обратилась: она боялась тяжелой руки матери, боялась насмешек отчима, боялась самой себя, боялась, что новость эта докатится до школы — мать либо отчим не выдержат, проболтаются, и тогда ей вообще жизни не будет. Тогда — хоть в петлю!

Некоторое время она еще тянула, а потом, когда решилась, оказалось, аборт делать поздно. Она стала ждать, когда же родители заметят, но родители ничего не заметили. О'Кей была девушкой крупной, в свои девчоночьи годы обладала женской статью, а при нынешней вольной одежде порою бывает невозможно понять, беременна представительница прекрасного пола или нет.

Жорка той порой укатил в Красноярск к родителям. Оля, узнав об этом, зло стиснула зубы: допекла-таки его бабка. С беременностью у нее портился характер, появилась взрослая злость, язык стал резким, глаз завистливым. Оля пристрастилась к выпивке. Школа ее перестала интересовать, да и сама школа ею не интересовалась — времена наступили такие.

Прошли положенные девять месяцев, и О'Кей почувствовала себя плохо тот ясный февральский день с чистым небом и крупным колючим солнцем, заглядывающим в каждый дом, показался ей хмурым. Она осталась одна в квартире. Было утро, примерно десять часов. Сильно болел низ живота. Так сильно болел, что хотелось кричать.

Она стискивала зубы, стараясь сдержать стоны.

Ольга прошла в свою комнату, упала на кровать и, похоже, минут на десять отключилась. В таком полубессознательном состоянии О'Кей родила.

В обвинительных документах написано, что ребенок «вышел» прямо на кровать.

Она больше всего на свете боялась, а вдруг сейчас царапнет ключ и на пороге покажется мать. Либо отчим. Или же еще хуже — соседка, которая языком чешет, как дворник метлой по улице — только пыль столбом стоит, эта уж точно разнесет по всему городу…

Боли, которая только что пробивала ее тело, не было, была только сильная слабость, перед глазами плыли круги, руки дрожали, в ушах стоял звон, и был страх, дикий страх.

Она даже не помнила, как и чем обрезала пуповину, как избавилась… от чего там надо избавляться-то? Не помнила, плакала ли она сама, плакал ли ребенок — все мелкие мелочи, очень острые, надолго оседающие в мозгу, которые запоминаются каждой роженице, у Оли просто вытряхнуло из головы, словно бы их и не было. Все утонуло в оглушении, в страхе.

Но дальше она действовала спокойно и четко — достала из шифоньера чистую тряпку, развернула ее, это оказалась рубашка матери — мужская, в пору ее молодости было модно носить мужские рубахи, мягкая, много раз стиранная, белого цвета с зелеными цветочками, завернула в нее новорожденного, прикрыла лицо ему тряпицей, чтобы не кричал, и сунула в спортивную сумку.

Выскочила на улицу. Солнце, которое светило так ярко, что от него плавился, превращаясь в синие ручьи, снег, показалось ей совсем черным, этаким угольным обрубком, невесть как очутившимся на небе, воздух пахнул навозом и кровью, какие-то зловещие картинки проносились в мозгу.

Она бегом пронеслась по улице мимо школы, в которой училась, заскочила в следующий дом, в общежитие, в дальний подъезд, дробно простучала каблуками сапожков по ступеням, ведущим в подвал… Действовала Оля как автомат, ничего не помнит из того, что с нею было. Во всяком случае так она заявила следователю. Наверное, в этот момент ребенок начал кричать и О'Кей испугалась этих криков, резких движений задыхающегося тельца, проворно раздернула «молнию» сумки и сунула ребенку в рот скомканную, пропитанную потом ее рук тряпку — кляп.

Оставив ребенка в подвале, она стремительно, перепрыгивая через две ступеньки, выметнулась на улицу, побежала домой.

Вечером следующего дня, уже в сумраке, в подвале прорвало трубу, горячая вода неспешной струйкой засочилась на бетон. Устранять прорыв выехали два слесаря. Чуточку освоившись с сумраком подвала, один из них слева от входа в подвал увидел сверток. Он боком приблизился к свертку, приподнял его, опасливо глядя: не потянется ли проволочка.

Нет, никаких проволок не было. Слесарь облегченно вздохнул. Приподнял сверток выше. Почувствовал что-то мягкое, поднес к свету, разглядел старую хлопчатобумажную, в веселом зеленом рисунке ткань.

— Чье-то имущество… Ночная рубашка, что ль? — отогнул край ткани, увидел пятно крови и крохотные детские ножки, охнул: — Мам-ма моя!

Далее цитирую следственный документ:

«В ходе осмотра места обнаружения трупа новорожденного выявлено, что труп располагается в центральном коридоре подвала. Слева от спуска в подвал, на расстоянии 0,75 м, на полу, завернутый в мужскую сорочку бело-зеленой расцветки. Повреждений на трупе при осмотре на месте не выявлено, в приоткрытом рте ребенка имеется инородный предмет в виде комка материи, часть которой выступает за полость рта. Под трупом находится ночная сорочка. Освещение в подвале полностью отсутствует.

Согласно заключению эксперта № 36, смерть новорожденного младенца наступила в результате асфиксии, обусловленной закрытием дыхательных путей инородным телом — комком материи, плотно помещенным в полость рта с перекрытием просвета входа в гортань. Скомканный кусок материи рукой постороннего человека был помещен в полость рта младенца с последующим проталкиванием кляпа спереди назад и несколько сверху вниз. После акта родов младенец прожил не менее 5-10 минут, но не свыше 2,5 часа. Рождение ребенка произошло в нормальный срок нахождения плода в материнском организме — 39–40 недель. Ребенок родился живым, доношенным, зрелым, жизнеспособным.

Согласно заключению эксперта № 77, на момент осмотра Кнориковой О.О. экспертом у освидетельствуемой выявлены признаки произошедших родов, которые имели место 2–3 суток до момента осмотра.

Свидетель Крутова И.А. - мать обвиняемой — показала, что о том, что дочь родила и убила своего новорожденного, ей стало известно после того, как дочь вызвали в милицию. Каких-либо признаков беременности у дочери она не замечала, хотя поведение дочери перед случившимся было подозрительным. На все ее вопросы о половой жизни и беременности дочь с негодованием отвечала, что такого нет. 2 февраля она и муж была на работе. 3 февраля, вернувшись с работы, она видела в комнате дочери на ковре красные пятна, дочь пояснила, что разлила краску. После того как о случившемся стало известно и дочь положили в больницу, она разговаривала с Ольгой о происшедшем. Та рассказала ей, что рожала одна, дома на постели. Потом ребенка завернула в старую рубашку, белую с зелеными точками, положила в сумку и отнесла в подвал общежития. О событиях Ольга рассказывала неохотно, реакция дочери на случившееся ей не понятна, как будто дочь не осознает того, что сделала. На ее вопрос дочь ответила, что ребенок шевелил ручками и ножками.

При предъявлении на опознание Крутова И.А. опознала свою рубашку, которую носила в молодости, и чехол от своего праздничного платья».

Я не стал рассказывать, как нашли мать задушенного младенца, сделать это было очень несложно: Мценск — не Москва. Было возбуждено уголовное дело. Когда следователь прокуратуры Василий Алексеев встретился с Ольгой, то засомневался — она ли убила своего ребенка? О'Кей была безразлична ко всему и очень спокойна, словно бы речь шла не о ней. Между ним и обвиняемой возникла глухая стенка, которую он пытался разрушить, но безуспешно.

Ольга не понимала, что совершила преступление. Она уже успела твердо усвоить, что не достигших четырнадцати лет не судят. А раз это так, то на все наплевать!

Следствие было закончено быстро, и дело передано в суд. Кнорикова Ольга Олеговна обвинялась в том, что «совершила преступление, предусмотреное ст.103 Уголовного кодекса РФ — умышленное убийство своего новорожденного ребенка — девочки, — без отягчающих обстоятельств». Мценский районный суд принял дело к производству.

Так оно в суде и осталось. Как уже было сказано выше, детей у нас не судят — нет такой статьи в законе, в действующем ныне Уголовном кодексе.

Банда

На окраине небольшого лесочка под Тверью, недалеко от Александровки, популярного дачного поселка, сидела у костра дружная компания. С гитарой, с разговорами, с незамысловатой закуской, с выпивкой, под которую, честно говоря, больше шли пирожные и шоколад, чем колбаса с огурцами, с разглядыванием ночных звезд. Стрелки часов уже переместились за полночь, компания, состоявшая в основном из молодых людей, в том числе и из «женатиков» — супругов Погодиных, Пономаревых, Соловьевых, домой пока не собиралась. «Женатики», например, еще вообще не успели ощутить себя семейными людьми и продолжали бегать на танцы, ездили в Тверь на дискотеку, ревновали друг друга невесть к кому, целовались на улицах и под магнитофон горланили модные песни. Они, по сути, были еще школярами, эти александровские «женатики», и школьные годы свои считали пока самыми яркими в жизни.

Для позднего сидения имелся повод — Алексей Пономарев только что закончил военное училище и получил золотые лейтенантские погоны с двумя звездочками. Пономарев купил ликера, водки и собрал у костра своих добрых знакомых.

Часть из сидевших у костра были здешние, в Александровке родились, в Александровке жили, тут же, в Александровке, собирались и умирать, часть обычные дачники, имели здесь участки, на них — разные блочно-кирпично-деревянные строения… Ну взять, например, девятнадцатилетнюю Жанну Угарову. Она приехала на дачу и, хотя и не уходила, уже поглядывала на часы: утром из Твери должны были прикатить родители и надо было выспаться: предстояла прополка огорода. Работала она в парикмахерской, умела делать модные прически, была знакома с тверскими знаменитостями и еще — что вызывало удивление у всех — занималась в секции тяжелой атлетики. Что, впрочем, не мешало ей иметь стройную фигуру и привлекательную внешность. А вообще, глядя на Жанну, ни за что нельзя было подумать, что она может ворочать тяжелые гири и штанги ивыступать перед публикой на спортивном помосте.

Ночь та выдалась под стать дню — тихая и теплая, компания чувствовала себя умиротворенно, иногда все умолкали и слушали, как трещит, пощелкивая красными углями, костер да где-то недалеко кричит настырная ночная птица.

— Голодная, — послушав птицу, определил лейтенант Пономарев, — когда она сытая, кричит не так!

— Подгребала бы к нашей компании, мы накормили б ее колбасой, засмеялся кто-то. — Гостям мы всегда рады.

— Нам хищников не надо! — сказал лейтенант.

Слова, как известно, в определенном сочетании и в определенный момент обладают вещей силой — они сбываются. Но молодость есть молодость, молодым все равно, что говорить, юные, еще ничего не повидавшие в жизни люди часто не задумываются над тем, что произносят, назад не оглядываются, к чужому мнению не прислушиваются и в захлебнувшейся атаке ползут только вперед, не зная обходных путей. Так и насчет хищников. А хищники уже были в пути.

Лейтенант Пономарев знал, что у александровцев существуют давние, корнями уходящие еще, наверное, во времена революции семнадцатого года распри с соседями, с оршинцами — жителями поселка Орша. Старые оршинцы, правда, уже не враждуют — годы не те, да и надоело, а вот молодые, эти, как в давние времена, ходят стенкой на стенку, позже считают переломы и синяки — кто больше синяков наставил, тот и победитель. Ну а после подсчета, проигравшие наливаются прямо-таки звериной яростью — как это так получилось, что они проиграли? И идут стеной на «обидчиков». Все повторяется.

Других занятий у оршинских нет. И деваться им некуда. Культурно-развлекательная жизнь Орши ограничивается танцами. Дом культуры, спортивные секции, кружки и прочее, что раньше занимало свободное время молодежи, ныне сошли на нет, танцы надоели. Поэтому оршинские парни, чтобы «повеселить душу» да испытать острые ощущения, занимались не только драками, но и погромами, разбоем, воровством.

Компания выпила еще по рюмке ликера, под гитару спела непритязательную, — уже вразнобой, устало песню, лейтенант глянул на часы: ба-ба-ба, вот так засиделись! Уже второй час ночи!..

— Ну что, будем расходиться?

— Еще полчасика — и по домам, — предложила Ксения Агапова, Жаннина подружка, — только полчасика, и все. А, Жанн?

Жанна согласно кивнула.

Они не сразу заметили «рафик» с потушенными фарами. Факт появления машины пропустил даже лейтенант, хотя «рафик» в этот час ночи да еще с потушенными фарами обязательно должен был обратить на себя внимание, — а через пару минут увидели: к ним неслась орава парней в сапогах.

В руках у парней были дубинки, колья, металлические прутья, веяло от этой толпы чем-то средневековым.

— Атас! — запоздало закричал кто-то. — Отступаем в лес.

Побросали все, побежали в лес. Но лавина оршинских парней, набравшая скорость, настигла отступающих. Вообще день тот складывался так, что оршинские, зажав александровских в каком-то глухом углу, здорово побили их. Александровские, примчавшись в поселок, бросили разинский клич: «Сарынь, на кичку!» — и поехали в Оршу сводить счеты. Было это вечером.

В Орше шли танцы. Народу было полным-полно, не протолкнуться. Один из александровских — тот, кто посмелее, — протиснулся к микрофону, приказал музыкантам, чтобы те замолкли, после чего обратился к противникам с «проникновенной» речью.

Закончить речь он не успел — оршинские надвинулись на непрошеных гостей стеной — те еле успели добежать до своих машин. Территорию «противника» они покинули с позором.

Хотя продолжения драки александровские не хотели — они, как показало следствие, хотели мира, хотели протянуть оршинской банде руку.

Дальше — больше. Дальше оршинские «коммандос», как они иногда называли себя, начали распаляться: почему это александровское хамье осмелилось без разрешения ступить на их землю? Вы обратите внимание — на их землю, — они все уже считали своим: и землю, и воду, и воздух, и небо с облаками абсолютно все, и если кто-нибудь позволял себе подышать их воздухом, пособирать грибы в их лесу или же половить рыбу в их реке, тот подлежал наказанию. Нещадному, жестокому наказанию причем.

Как-то на «своей» территории оршинцы засекли «Запорожец» с тремя рыбаками — те облюбовали пологий берег речки, хотели было забросить в воду снасти, но передумали, что-то им здесь не понравилось, сели в машину, но не тут-то было — налетела ватага мотоциклистов. Дубинками, камнями они превратили машину в смятую консервную банку, пассажиров избили, а владельцу машины, чтобы неповадно было ездить впредь на их земли, палкой отбили почки.

Произошло это примерно год назад, но человек этот до сих пор не пришел в себя, все деньги, что удается ему добыть, тратит на лекарства, и врачи говорят, что выздоровление у него может и не наступить.

И ничего — оршинским это сошло с рук.

В общем, приезд александровцев донельзя возмутил их, оршинцы немедленно собрались на «военный совет», где выступил кое-кто из взрослых кто именно, неизвестно, но то, что взрослые там были, — совершенно очевидно. И вообще, если бы не взрослые, юнцы не могли бы так быстро организоваться. Во всем, увы, видна рука взрослого вожака. Думаю, взрослые брали себе за «руководство» часть «трофеев», добываемых бандой. Юнцы ведь грабили всех и вся, забирались в гаражи, в дачи и в квартиры, любили учинять погромы в столовых — в том числе и в столовой родного торфпредприятия «Оршинское-1», на котором большинство из них работали.

В истории с ночным налетом на компанию у костра гнусную роль, например, также сыграл один из взрослых, фамилия его известна — некий Пшеничный Ю.Г., шофер, привезший распалившихся юнцов в Александровку на «рафике», принадлежавшем Оршинскому торфпредприятию.

И странное дело — Пшеничный не проходил в суде даже как свидетель, словно бы ни «рафика», ни самого Пшеничного в тот день там не было. Это до сих пор вызывает удивление у сотрудников Тверской прокуратуры Владимира Барышева и Юрия Федичкина, которые и рассказали мне эту историю.

Увидев, что александровцы побежали к лесу, оршинские заулюлюкали, засвистели — лавина мигом «озвучилась».

И вот уже раздался короткий задавленный вскрик — дубина пришлась на чью-то незащищенную спину.

Послышался еще один удар, вскрик заглушил новый удар…

Соловьев, человек женатый, глава семейства, рассказывал, что в ту ночь он получил удар палкой по голове, улетел куда-то в кусты, один из активных оршинских бойцов — по фамилии Иванов, добавляя, ударил его, уже лежащего, сапогом в грудь, потом уселся верхом, ухватился обеими руками за волосы, приподнял голову и долбанул ею по земле, в это время напарник его Молчанов стал наносить удары сапогами по телу Соловьева, по ногам. Бил и по голове.

У оршинских имелась специальная боевая обувь, словно бы предписанная их уставом, которую они надевали перед всякой дракой, — тяжелые полупудовые кирзовые сапоги с негнущейся подошвой и головками, сшитыми из толстой кожи. Такими сапогами можно гранит крушить. И оршинские гордились тем, что своими сапогами наводили страх на округу. Не тем гордились, что прочитали всего Монтеня или Толстого, не дружбой с каким-нибудь прославленным человеком, не успехами на работе — пусть даже на скучном торфоперерабатывающем предприятии или достижениями в честном бизнесе, — гордились кирзовыми сапогами и заточками, протыкающими человека насквозь, дубинами, самодельными финками и арматурными прутьями, тем, что хлестко ругались матом, гордились собственной звериной злостью и презирали все человеческое. Презирали доброту, считая ее слабостью, презирали ум, считая, что хитрость выше ума, и так далее. Нападали же трусливо, на одного всемером, шестнадцатью — на двоих и быстро шалели от легкой крови.

Ксения Агапова, подружка Жанны, отстала и, чувствуя, что ее нагоняет парень с металлическим прутом, вот-вот хлестанет по незащищенной полуголой спине, — перерубит ведь, — закричала испуганно:

— Жа-а-анна!

Жанна остановилась, развернулась на сто восемьдесят градусов и тут же столкнулась с Виноградовым, одним из оршинских вожаков. От удара оба свалились на землю, покатились — Жанна, как мы уже знаем, могла оказать сопротивление, но Виноградов оказался проворнее, вскочил первым, изловчился и что было силы ударил Жанну сапогом по голове. Ударил с оттяжкой, целя твердым, как дерево, носком сапога в висок.

К нему подскочил Парфентьев, человек из породы шестерок, также прошелся сапогом по Жанниному телу.

Жанна так и осталась лежать на земле. Перетрухнувший Пшеничный сам предложил отвезти ее в больницу — авось там ее приведут в чувство. Но Жанна умерла по дороге.

Вот что отмечено в акте судебно-медицинской экспертизы: «На голове Угаровой Ж.С. обнаружено темно-красное очаговое кровоизлияние в мягкие ткани левой теменно-височной области, разрыв вены мягкой мозговой оболочки правой теменной доли головного мозга, очаговые кровоизлияния под мягкую и массивное кровоизлияние под твердую мозговую оболочку головного мозга справа.

По коже туловища царапины: две у левого крыла подвздошной кости, одна в правой подвздошной области. На передней поверхности правого бедра вертикальная ссадина.

Все повреждения возникли от действия тупых твердых предметов, причем в левую теменно-затылочную область со значительной силой сзади наперед, вверх, незадолго до наступления смерти».

Вон как по-научному просто и безжалостно определен смертельный удар тяжелого виноградовского сапога — «действие тупого твердого предмета» «со значительной силой сзади наперед, вверх»…

Была девушка — хорошая, светлая, первая дочь у отца-военного, защитника Родины, полная планов и надежд на будущее. В результате «действия» «со значительной силой сзади наперед, вверх» одного подонка ее не стало.

Состоялся суд. На суде обвинение было предъявлено лишь наиболее активным членам оршинской банды — так сказать, только надводной части айсберга, подводная же часть гуляла на воле и в ус не дула, уверенная в своей безнаказанности, копила силы для будущих погромов.

Вот фамилии тех, кто предстал перед судом:

Виноградов Александр Васильевич, образование — 8 классов.

Петров Александр Вячеславович — образование неполное среднее, слесарь торфопредприятия «Оршинское-1».

Журавлев Роман (отчество мне не удалось узнать) — образование неполное среднее, слесарь того же предприятия.

Тихонов Александр Геннадьевич — единственный совершеннолетний участник убийства, нигде не работающий. Сведений об образовании нет — может, и не учился вовсе.

Иванов Сергей Владимирович — тракторист торфопредприятия.

Петров Виктор Николаевич — слесарь. Работает, а точнее, работал там же.

Молчанов Александр Анатольевич — рабочий муниципального предприятия «Круг».

Ванин Владимир Викторович — рабочий.

Левкачев Эдуард Александрович — слесарь.

Парфентьев Дмитрий Юрьевич — рабочий фирмы «Диамант».

Сведений об образовании большей части представших перед судом нет. Но не думаю, чтобы кто-нибудь из них окончил более восьми классов.

Срок за Жанну Угарову получили только трое: Виноградов — восемь лет, Петров с Журавлевым — по четыре года, остальные были отпущены на волю с «добрыми пожеланиями» больше не «шалить».

Когда велось следствие и готовилось обвинительное заключение, то в заключение это было внесено около двадцати уголовных эпизодов, за каждый из которых можно было дать приличный срок, но все они были перекрыты одним уголовным делом, последним — убийством. Все остальное сошло с рук.

Во время следствия действиями юнцов также продолжали руководить взрослые, в период дознания они советовали, что можно и нужно говорить, а чего нельзя — чья-то опытная наводящая рука чувствовалась здорово. Одним только Александром Петровым взрослые не смогли управлять — на следствии он говорил явно «то». Но до Петрова, чтобы внести «поправки» и даже наказать, они добраться не смогли — тот все время находился под стражей, поэтому после суда все претензии решили высказать его двоюродному брату — Виктору.

Когда был оглашен приговор и собравшиеся разошлись, оршинские «коммандос» закупили спиртное, закуску и поехали на берег местной речушки «отметить приговор». Да-да, именно отметить приговор. На природе, на воздухе, среди белых веселых берез, под плеск рыбешки в воде и беззвучное парение паутины в воздухе. Выпили — закусили, выпили — закусили, выпили закусили, потянуло на разговоры, на разборку. Особенно ретив оказался Ванин. Он и так прикладывал Виктора Петрова, и эдак, и так издевался над ним, и эдак, брату его вообще грозился «шары шилом проколоть», «кухонным ножом отрезать причиндалы», как только он доберется до зоны. Петров же, хоть и маленький был, — из знакомой породы вечных подростков, и терпелив, как никто, а не выдержал, вскочил и стремительным, очень ловким движением всадил в Ванина нож.

Этим и закончился пикник на берегу тихой рыбной речушки. Ванин умер по дороге в больницу. Погоня, наладившаяся было за Петровым — тот мигом сообразил, что с ним сделают за ножевой удар и во что превратят «коллеги» в обычный мясной фарш! — молниеносно развернулся, прыгнул в кусты и исчез, — Петрова не поймала.

Поймала его милиция. Получил Петров за свой «героический поступок» шесть лет и отправился в зону следом за своим двоюродным братом.

Надо заметить, что ныне уже многие из оршинской банды находятся в бегах — милиция усиленно ищет, например, того же Левкачева, состоящего на учете в психдиспансере. И придет время, милиция всех найдет, всех «пристроит». Но на смену этим, уже сформировавшимся налетчикам и убийцам, подоспевают новые. «Новые» — это подростки, которых очень привлекают лавры банды. А раз будет подхвачен жезл, то, значит, дело оршинских «коммандос» не умрет. Да и с самой банды, со старой, честно говоря, сорваны лишь листочки. Ветки же пока остались. Корни тоже.

Корни надо искать и рубить. Ибо, пока они не будут вырублены, будет гулять беспредел по оршинской и александровской земле, по земле тверской, и множить свой счет. Кровавый счет, замечу.

Злая Юлька

Людмила Кортун считала себя строгой матерью: она видела, что происходит с ее Юлькой (сама через все это прошла, причем совсем недавно, поскольку для мамы возраст у нее был не самый старый — всего сорок три года. Еще можно было родить несколько детей), где ту заносит, где дочь ошибается, где дает излишнюю волю эмоциям, и она искренне старалась подсказать, как быть, где-то сделать внушение, а где-то и врезать ладонью по затылку. Подзатыльник подзатыльнику, конечно, рознь, можно так врезать, что посыплются зубы, но подзатыльники матери были таковы, что на них обижаться было нельзя. Это были ласковые подзатыльники, скажем так, заботливые.

Как подзатыльник подзатыльнику рознь, так и человек человеку. Другая бы только благодарила маму за учебу и улыбалась ласково, а Юлька нет, Юлька каждый раз превращалась в звереныша и норовила цапнуть маму зубами за руку. Та только удивлялась: откуда в дочке столько злости? Растет, будто детдомовская, это ведь детдомовские бывают злыми, это там ребятам приходится драться едва ли не за каждый кусок хлеба, а то и за жизнь…

У Юльки же все есть — и кусок хлеба с молоком, и сладкое, и модная обувка, и золотые сережки в ушах, и такие кофточки, что на нее даже взрослые женщины, проверенные андреапольские модницы, оборачиваются: надо же, как одета эта юная красотка! От Юльки же взамен требовалось только одно — учиться.

Юлька, конечно, ходила в школу, но очень часто путала ее с дискотекой. Школа для нее была лишь неким информационным центром, где можно узнать последние новости, себя показать, на других посмотреть, выведать, какая девчонка в какого паренька влюбилась, с кем сходила в кусты, у кого появились ломовые записи и вкусная выпивка. В общем, современная девчонка была Юлия Кортун, хотя и жила в городе маленьком, провинциальном и ввиду своей провинциальности — строгом. Впрочем, имя у города было вполне столичное, звонкое — Андреаполь — оно очень нравилось Юльке и, если хотите, предполагало некую итальянскую вольность нравов. Никто, даже сама Юлька, не может сказать, когда у нее был первый мужчина, это произошло давно и совершенно незаметно — наверное, потому, что Юлька была пьяна, очень пьяна. Да и после этого у нее перебывало столько ухажеров, что их и сосчитать-то, честно говоря, трудно. Много, одним словом.

Юлька любила жизнь, любила мужчин, любила дом, в котором жила, любила веселье и музыку, любила смотреть рекламные ролики по НТВ и американские фильмы, любила свое тело; но были и вещи, которые Юлька не любила. Она не любила школу, не любила мать и зависимость от нее, не любила то, что была такой юной. Среди ее подруг были девчонки, которым их соплячество нравилось, а Юльке не нравилось — ей хотелось стать взрослой. Хотя и говорят некие острословы, что молодость — недостаток, который быстро проходит, на самом же деле все обстоит не так — молодые годы идут очень медленно, тянутся еле-еле, словно бы специально норовя вызвать досаду, а вместе с нею — ярость и злость.

Чаще всего свою злость и ярость Юлия вымещала на матери — та ведь находилась рядом, под рукой, как говорится, вот ей больше всех и доставалось. Можно было бы, конечно, обрушивать ярость и на учительниц, но у тех с Юлькой разговор мог быть очень короток: наставят в дневник двоек и попрут из школы взашей; можно было свою злость выплескивать и на одноклассниц, но тут разговор мог быть еще короче — те, не задумываясь, залепят пару оплеух либо вообще зубы вышибут… От дорогих товарок всего можно ожидать.

Поэтому оставалась мать. Отношения с матерью иногда достигали степени белого каления — температуры, когда плавится металл. В матери Юльку раздражало все — и то, как та красится, и то, что не понимает «хипповую» музыку, не ценит «металлистов» и теннисную секс-бомбу Аню Курникову, не может отличить киви-ликер от огуречного рассола и так далее, по жизни же мамашка старается шагать в обнимку с разными деревенскими хитростями… Их Андреаполь вообще больше похож на деревню, чем на город.

На огороде у мамашки, например, очень часто паслись соседские куры загородка-то худая, дырка на дырке, мужчины в доме нет, вот куры и чувствуют себя среди мамашкиных грядок как гвардейцы на Невской першпективе — проход у них всюду вольный, маршируют хохлатки туда-сюда. Соседка, недолюбливавшая Людмилу Кортун, этому обстоятельству была рада: все куры лишний раз чего-нибудь склюют.

Заделать же дыры было невозможно — не женское это занятие, да и на одну заделанную дыру завтра появятся четыре. Тогда Юлькина мамаша пошла на военную хитрость — раскидала среди морковных грядок, особенно любимых соседскими курами, несколько яиц, а утром, на глазах у нехорошо изумившейся соседки, собрала их да на летней кухоньке демонстративно изжарила яичницу.

Больше соседские куры ее не беспокоили — сидели там, где им надлежало сидеть. И несли яйца.

А Юльке эта деревенская мамашкина хитрость — как кусок глины в чае вместо сахара, она лишь брезгливо поморщилась да выругалась. Подружкам сказала:

— Как была мамашка козлом женского рода, так козлом женского рода и осталась.

Однажды за завтраком она сказала матери с недоброй улыбкой:

— Когда-нибудь мы с тобой сойдемся на узкой дорожке. Одной из нас придется лечь в землю.

— Господи, пронеси! — Старшая Кортун перекрестилась.

— Вот тебе и «Господи, пронеси!», — передразнила ее Юлька.

Ненависть Юльки к матери росла, будто на дрожжах, не по дням, а по часам.

Иногда Юлька исчезала из дому, скрывалась у кого-нибудь из подружек, со злорадством думая: пусть мать помучается, погадает, где она находится, попереживает. И мать, видя, что дочь к ночи не вернулась домой, действительно переживала, плакала горько.

В начале июня Юлька ушла на дискотеку, надела свои любимые золотые цацки, накрасилась, натянула на плечи шелковую кофту и ушла. Домой Юлька не вернулась.

На танцах она познакомилась с представительным, понравившимся ей парнем Сережей Дуровым. Она видела его и раньше — у своей подружки Оли Петровой, но тогда ни познакомиться, ни сойтись с ним не удалось, — а сейчас он оказался на танцах. Один. Без «напарницы». Юлька незамедлительно подкатилась к нему, пригласила на белый танец, а чуть позже, в танце же, сказала Дурову, что хочет быть его девушкой.

Дуров не возражал: Юлька ему понравилась. В прошлый раз, у Ольки Петровой, она какой-то несерьезной свиристелкой, недозрелой писклей выглядела, а сейчас ничего — вполне взрослая, вполне сформировавшаяся женщина.

— Ладно, — сказал он ободряюще.

Юлька от радости вспыхнула, покраснела, словно маков цвет. Вот почему в тот вечер она не вернулась домой. Не вернулась она и на следующий день. А чего, собственно, ей делать дома? Мать лицезреть? От внутренней гадливости ее даже передернуло. В школу идти не надо. Каникулы, безмятежная летняя пора.

Они с Сережей крепко выпили и завалились спать. На следующий день сделали то же самое. И через день.

Счастливое молодое время. Никаких забот, никаких дум, никаких обязательств, никаких этических норм. Сегодня с Сережкой Дуровым, завтра, если он надоест, — перейдет к Витьке Клопову, от Витьки — к немцу Петеру Вагриуцу и так далее. Одна только заноза в сердце, словно кусок железа, мать. Очень уж надоела мамашка!

Через неделю совместной жизни с Дуровым Юлька сказала ему — дело было ночью — после жарких объятий:

— Серега, ты должен выполнить социальный заказ…

— Чего-чего?

— Социальный заказ, говорю, должен выполнить. Никогда не слышал о таком? Мой личный заказ. И тогда мы оба будем богаты.

— Быть богатым — это хорошо, — Дуров засмеялся. — Что я должен для этого сделать?

— Убить мою мать.

Дуров разом оборвал смех, внимательно посмотрел на свою юную подружку, потом, потянувшись к ночнику, включил его, посмотрел еще более внимательно.

— А ты, часом, не того? — Он повертел пальцем у виска. — А?

— Вот она где у меня сидит, моя мамашка, вот где! — Юлька яростно попилила себя пальцем по горлу. — Вот где! Вот где! Вот где! Наелась я ее досыта, хватит!

От звонкого истеричного голоса Юльки Дурову сделалось не по себе, и он поспешил выключить свет.

— Ладно, — сказал он, — будет день — будет и пища. Выдастся подходящий момент — заказ выполним.

А Юльку уже трясло от злости, она лежала в постели, вытянувшись в струну, обнаженная, и крепко стиснутыми кулаками взбивала простынь:

— Не хочу, чтобы она жила! Не хочу, не хочу, не хочу!

Отступив, надо заметить, что Юлька обращалась с этой просьбой не только к Дурову. Свидетель Бекалиев Олег Куатович сообщил, что еще зимой к нему приходила Юлия Кортун, просила убрать свою родительницу. Пообещала хорошо заплатить. Бекалиев отказался.

Свидетель Миткалев Михаил Сергеевич заявил: Юлия Кортун приезжала к нему с просьбой убрать мать. Миткалев даже не стал говорить на эту тему.

В конце июня, в один из жарких вечеров, Людмила Кортун встретила у колодца старика Фомина, тот поинтересовался:

— Ну как твоя Юлька? Небось уже красавицей стала?

— Юлия по нескольку месяцев не живет дома. И сейчас ее нет.

— Да ты что? — удивился старик. — Вроде бы рано ей замуж-то.

— Не замужем она. Ушла и не живет.

— Где же она?

— Не знаю. Хотя недавно получила от нее письмо с угрозами. Грозится убить меня.

— Господи! За что?

— Дом ей мой нужен. И все, что я нажила.

— Свят, свят, свят! — Старик истово перекрестился.

Четвертого июля, в три часа ночи, Юлька разбудила пьяного Дурова:

— Вставай!

Тот недовольно завозился в постели.

— Ты чего?

— Вставай, кому сказала! — В Юлькином голосе зазвучали командные нотки.

— О-о-о-ох! — со стоном потянулся Дуров. Ему было плохо, хотелось выпить. — Ты не могла бы отложить свои дела на завтра?

— Не могла бы! Вставай! Или я ухожу от тебя!

Это было серьезно. Терять Юльку не хотелось. Дуров, нехотя, с руганью и бурчанием, поднялся.

— Пошли на улицу Пушкина! — скомандовала ему Юлька.

Дуров все понял, натянул на плечи куртку, взял нож-бабочку, отщелкнул лезвие, попробовал пальцем. С подвывом зевнул.

— А отложить это дело нельзя?

— Нельзя! — Голос Юлькин вновь, как и тогда ночью, сделался каким-то вскипевшим, истеричным, и Дуров подчинился.

Они шли по пустынным улицам своего города, и им казалось, что звуки их шагов слышат все — не только Андреаполь, но и вся Тверская область. Они слышны даже в Москве, их видят, их слышат, засекают каждый их шаг осознание одного лишь этого может остановить любого человека — любого, но только не Юльку Кортун. Она шла по улице и, сжимая кулаки, шептала про себя:

— Все, с этим пора кончать, с этим пора кончать… Надоела мне мамашка хуже горькой редьки.

На улицах ни одной машины, ни одного человека — даже жизни в Андреаполе вроде бы никакой нет — вымерла жизнь, только в нескольких местах, словно бы переговариваясь друг с другом или устраивая спевку, заливались трогающими душу трелями поздние в этом году соловьи.

Минут через двадцать Юлька с Дуровым пришли на место. Юлька обошла дом, потрогала рукой углы, словно проверяла их на прочность, сказала Дурову:

— Стань сбоку двери и прижмись к стенке, чтобы тебя не было видно из окна.

Дуров подчинился. Извлек из кармана куртки нож-бабочку, вытер о штаны.

— Я готов, — проговорил спокойно, будто врач на хирургической операции.

Юлька постучала в окно. Один раз, потом другой. Время уже приблизилось к четырем часам утра, а сон в эту пору, как известно, самый крепкий. Наконец зашевелилась занавеска, и показалось обеспокоенное женское лицо.

— Мам, это я! — крикнула Юлька. — Открой!

Ей показалось, что мать за окном облегченно вздохнула: наконец-то дочка вернулась, ведь стыдоба была какая… Юлька злорадно усмехнулась: сейчас она покажет мамашке «облегчение», сейчас та завоет благим матом.

Дверь распахнулась, мать, накинув на плечи платок, в старенькой рубашке-ночнушке показалась на пороге, и в ту же секунду Дуров, сделав резкий шаг вперед, очень похожий на каратистский бросок, ударил Людмилу Кортун ножом.

Юлька поспешно отскочила в сторону, нырнула за угол — она свое дело сделала, выманила мамашку из дома, но видеть, как ее убивает Дуров, не хотела. Юлька вообще боялась крови.

А Дуров бил и бил Людмилу Кортун. Почему-то люди, взявшие в руки нож и поднявшие его на человека, обязательно звереют. Это давно уже подмечено. Такое впечатление, что тяжелый дух свежей крови действует на них, они, опьяненные, не могут остановиться. Так и Дуров. Он не мог остановиться. Всего он нанес старшей Кортун двадцать пять ударов — бил, пока не выдохся.

В уголовном деле отмечено: «Смерть Кортун Л.В. наступила на месте происшествия в результате массивного внутреннего и наружного кровотечения с развитием шока от кровопотери тяжелой степени».

Выдохшись, Дуров тупо посмотрел на неподвижно лежащую женщину и выкрикнул хрипло, подзывая скрывшуюся за углом Юльку:

— Иди! Цыпленок сдох!

Юлька робко выступила из-за угла, отвернула голову в сторону.

— Не хочу смотреть на нее. Открой мне второй выход. Дверь там изнутри запирается на крючок.

Дуров прошел в дом, открыл дверь, Юлька бесшумной мышкой скользнула внутрь, отыскала висящий на гвозде ключ от подвала. Прихватила также несколько больших мешков для мусора, кинула Дурову:

— Запакуй… — Тут у нее что-то застряло в горле, она никак не могла выговорить слово «мать» или «мамашку». -…запакуй в них мать. Я пока пойду подвал открою.

Дуров проворно — весь хмель с него слетел — упаковал Юлькину мать в мусорные мешки, перетянул веревкой. Когда труп тащили в подвал, успели наследить и во дворе, на крыльце уже было наслежено — из убитой натекло много крови.

— Юлька, кровь придется замыть, — сказал Дуров.

— Без тебя знаю!

Нож-бабочку Дуров забросил в дровяной сарай, в гору поленьев: век бы этого ножа не видел! В дровах его никто не найдет.

Юлька проворно подхватила два ведра и помчалась на огород за водой там у них стояли бочки с дождевым НЗ. Быстро замыла крыльцо, Дуров лопатой соскреб кровь, испятнавшую двор. И оба дружно кинулись в дом, чтобы забрать драгоценности, которые мать хранила в своих многочисленных шкафах. Особых богатств не нашли — взяли лишь несколько золотых украшений, магнитофон «Атланта», «зубы» — четыре золотые коронки, сберкнижку и так называемые «правоустанавливающие документы» на дом.

— У мамашки было кольцо красивое, с синим камнем, — вспомнила Юлька. Не видел?

— По-моему, видел. На руке осталось.

Спустились в подвал, содрали с коченеющей руки перстенек с сапфиром.

— Ну, теперь все, — облегченно проговорила Юлька, оглядывая дом, теперь все это наше!

— А труп? — забеспокоился Дуров. — Труп как же?

— Пусть пока валяется в подвале. Потом что-нибудь придумаем. Может, там, в подвале, и зароем. Я всем буду говорить, что мать уехала отдыхать на курорт. Целый месяц ее никто не будет искать…

Вечером, уже в темноте, они вновь вернулись в дом на улице Пушкина, взяли еще кое-какие вещи — часть для того, чтобы сбыть, часть для личного пользования. Дуров к той поре уже сбыл золотые украшения Кортун-старшей, выручил 250 рублей. Хотя реальная стоимость украшений была, наверное, раза в четыре больше. Юлька выругала Дурова. Тот огрызнулся:

— Попробуй сама продать!

На следующий день Юлька подделала кое-какие бумаги, написала от имени матери заявление, взяла ее паспорт и побежала к нотариусу переоформлять на себя дом.

Не тут-то было. Слишком много существовало различных юридических крючков и преград, о которых Юлька даже не подозревала. Она выскочила от нотариуса со сжатыми кулаками.

— У-у, бюрократы проклятые! — махнула рукой. — Ладно. Через месяц, когда от мамашки останется лишь гнилая половина, все равно свое возьмем!

И уехала вместе с Дуровым в город Торопец веселиться дальше. Лето же на дворе. Каникулы. Отдыхать надо!

Милиция начала искать Юльку скоро — нашлись люди, которые и крик матери слышали, когда в нее Дуров всаживал нож, и то, как Юлька с каким-то парнем выносила из дома вещи, видели. Прибывшие сотрудники милиции обратили внимание на бурые пятна, впитавшиеся в землю двора, на свежие соскребы земли, ведущие к подвалу будто бы специально, а потом заглянули и в сам подвал.

Следствие не было запутанным — вела его местная прокуратура, следователь А.Г. Щербина, — Юлька запираться не стала, Дуров тоже. Дуров только одно бубнил на допросах: «Я был пьян, я за свои действия не отвечал». Гораздо сложнее было делать анализ всего случившегося. И вообще, что происходит с современной молодежью? Мы, наверное, около часа просидели с первым заместителем прокурора области Валерием Александровичем Федуловым, размышляя над тем, что происходит на Тверской — и не только Тверской земле. Звереет молодежь, не имея ни работы, ни увлечений — кроме травки, алкоголя и дискотеки, но это не увлечения, развлечения — они потеряли ориентиры и все чаще и чаще скатываются в яму преступности. Как в некую пропасть, откуда веет могильным духом. И дальше будет хуже. Дальше целые города могут стать преступными. Если не будет разработана программа спасения молодого поколения. Особенно программа, связанная с занятостью.

Ладно, Юлька — глупая, хотя и жестокая, но Дуров-то — тертый калач, уже побывал в местах не столь отдаленных… На что он надеялся, беря в руки нож? На то, что пронесет?

Не пронесло.

Состоялся суд. Юлька получила девять лет лишения свободы. Дуров четырнадцать. С конфискацией имущества. Суд рассудил все по совести, по закону — так оно должно быть. Одно только покрыто мраком: как Юлька думает жить дальше? И вообще, выйдет ли она из колонии, неся в себе такой запас ненависти? Там, за колючей проволокой, совсем другие законы жизни, там жестокостью отвечают не только на жестокость, но и на доброту тоже, считая доброту проявлением слабости. Той самой слабости, которую старшая Кортун испытывала к своей дочери…

В общем, вопросов полно, а ответа на них нет.

Беда в почтовой сумке

Одна из самых незащищенных ныне профессий — профессия почтальона. Случается, иная девчушка — вчерашняя школьница, покидает отделение связи с сумкой, битком набитой деньгами — ей предстоит разнести пенсии старикам, оплатить переводы, помеченные штампом «С доставкой на дом», выдать пособия инвалидам, прикованным к постели, собрать с них кое-какие деньги — плату за свет, за газ и прочее… В общем, у девчонок набирается довольно много того самого «товара», который интересует бандитов всех мастей, — денег. И иногда совсем не бывает сил у иной курносой почтальонши защищать толстую, сшитую из древнего рыжего либо черного дерматина, сумку. Вот и погибают эти девчонки, будто солдаты в бою. То в одном месте нашей необъятной России, то в другом.

И тем не менее они безропотно выходят на работу. Наверное, радость, расцветившая лицо иного пожилого человека, пенсионера или инвалида-фронтовика, «афганца» или «чеченца», который увидел, что к его дому идет почтальонша, в несколько раз перекрывает постоянное ощущение опасности, все эмоциональные расходы, гасит испуг, превращающий душу в серого мышонка, делает жизнь осмысленной, — ради таких улыбок и ходят, наверное, девчонки по домам, отмеченным печатью бедности. Да ладно бы только девчонки — очень часто в отделениях связи работают умудренные жизнью, измотанные непосильными домашними заботами женщины, попадаются среди почтальонов и мужчины… Они хорошо знают — в доброй сотне домов их встретят с превеликой радостью, с объятиями, которые принято называть распростертыми, постараются напоить чаем, последний кусок колбасы пустят на бутерброд, и лишь в одной квартире из ста, в одной из двухсот или из трехсот, — но только в одной встретят хмуро и даже скажут какую-нибудь гадость.

…Стоит на земле тверской древний город Торопец, спокойный, уютный, неторопливый, хотя название его свидетельствует об обратном, жители в Торопце — приветливые, открытые… Но, как говорится, в семье не без урода, уроды водятся во всяких семьях, в том числе и в самых открытых и приветливых. Правило это ныне проявляется, к сожалению, все чаще и чаще. Среди доверчивых улыбающихся лиц встречаются порой лики угрюмые, с угрозой, затаившейся на дне глаз. И кто знает, на что способны такие люди, что они задумали…

Вячеслав Алексеевич Кожевников жил тихо, одиноко, дружбы ни с кем не водил, с соседями не ругался, в дурных компаниях замечен не был, но вот какая вещь — общение с ним всегда оставляло ощущение холода, онемения, оторопи — непонятно чего, в общем. Когда такой человек оказывается рядом, стараешься держать себя в собранном состоянии, в напряжении, поскольку неожиданно возникшее чувство, что должно что-то произойти, не то чтобы не проходит — усиливается.

Лет Кожевникову было уже немало — за шестьдесят, был он холост, на дамский пол вообще старался не обращать внимания, пить особо не пил, рюмочка, опрокинутая под горячую котлету с давленой картошечкой либо выпитая в кампании со старым корешом Малютиным на задах огорода, в счет не шла — это не питие, а лечение. Прежняя работа Кожевникова была связана с жилищно-коммунальным хозяйством: кому кран починить, кому перекосившуюся водопроводную трубу поправить, кому гвоздь в оторвавшуюся доску вколотить, кому сгнивший шуруп на утюге сменить, — работа хоть и несложная, но хлебная и нужная, принадлежит к разряду тех, что может здорово облегчить (либо испортить) жизнь. Ведь капающий кран может свести с ума кого угодно…

Пенсию Кожевникову приносили один раз в месяц, — впрочем, приносили не только ему, у них половина Высокой улицы, на которой он жил, — пенсионеры, все получали деньги в один и тот же день.

Пенсию приносила всегда улыбающаяся, очень приветливая и приятная женщина по имени Галя. Галя Григорьева. Сумка у нее каждый раз была полным-полна — надо полагать, денег в такой «кошелек» вмещалось немало. Кожевников, когда поглядывал на «кошелек», невольно облизывался: эх, попали бы эти деньги в его руки! М-м-м!

Галя отсчитывала Кожевникову деньги, с улыбкой вручала, просила расписаться в ведомости и, спросив напоследок, не надо ли чего принести в следующий раз и выслушав традиционный ответ: «Принеси побольше денег», улыбалась широко, лучисто — шутка ей нравилась, — исчезала.

С ее приходом в домах пенсионеров обязательно появлялось хорошее настроение, а с ним — и надежда, что завтра обязательно будет лучше, чем сегодня. Галя была чем-то вроде птицы, приносившей людям тепло… А Кожевников, провожая ее глазами, произносил едва ли не вслух: «Сыпануть бы тебе заряд дроби под хвост, птица ты этакая… Да посмотреть, чем ты начинена».

Впрочем, лично против Гали Григорьевой он ничего не имел — почтальонша как почтальонша, если завтра вместо нее придет какая-нибудь Варя Агафонова либо Надя Уткина — ради Бога! Он против них тоже ничего не будет иметь.

Но вот раздутая донельзя, полная денег дерматиновая сумка… вот на этот счет он имеет кое-какие соображения.

День 23 марта выдался по-настоящему весенний: небо радовало своей южной голубизной, солнце вызолотило снег до янтарной сочности, тени были пронзительно синими, установилось настоящее весеннее тепло, — и все, даже замшелые торопецкие старухи, выползли на улицу подышать свежим воздухом и погреться. День этот был еще хорош и тем, что Галя Григорьева разносила пенсию по домам, пробираясь по талым лужам от одного пенсионера к другому. Вышла она, по меркам местного отделения связи, рано — ей хотелось быстрее доставить деньги: а вдруг кто-нибудь из них сидит без хлеба, не имея на руках даже завалящей пятерки, чтобы купить себе полбатона пшеничного и граммов двести сахарного песка для чая. Галя хорошо знала, как живут здешние пенсионеры, как ждут ее, с какой радостью будут встречать, поэтому и торопилась…

Дом, в котором жил старик Кожевников, состоял из двух квартир: в одной половине дома обитал сам Кожевников, в другой — такой же, как и он, пенсионер, также ожидавший прихода Гали Григорьевой, по фамилии Зуев.

На этот раз Кожевников начал готовиться к приходу Гали Григорьевой загодя и, как он считал, основательно: достал старый гвоздодер, обернул его капроновым чулком, добыл несколько целлофановых пакетов побольше, прикинул свои действия…

Кожевникову срочно понадобились деньги. Он умудрился влезть в долги. И хотя долг был небольшим — всего триста пятьдесят рублей, давил он на шею будто тяжелое ярмо — все время тянул вниз. Головы поднять невозможно. Способ добыть деньги Кожевников видел только один — взять из сумки почтальона.

Без пятнадцати минут двенадцать во дворе залаяла собака. Кожевников поспешно накинул на плечи пиджак и выскочил во двор — Галю Григорьеву он решил встретить во дворе.

А с другой стороны, вдруг это не Галя, а кто-нибудь еще? — например, старый болтливый корешок Малютин, с которым они иногда пропускают по стопке-другой, чтобы получше познать радости жизни, либо кто-нибудь еще сосед за солью, например?

Но это была Галя Григорьева.

— Собака ваша меня не загрызет? — спросила она Кожевникова, нащупывая рукой задвижку на калитке.

— Да ты что, Галя, — Кожевников натянуто рассмеялся, забегал вокруг Гали, — она у меня больше для блезиру, чем для сгрыза… — Он перестал суетиться, широко повел ладонью, приглашая Галю войти в дом. — Прошу, Галочка, прошу! Погода-то сегодня какая… Словно золотой червонец.

На крыльце он поднялся на цыпочки, прострелил взглядом улицу: много ли народу видит, что почтальонша зашла к нему? Кожевникову показалось, что этот визит не засек никто… А с другой стороны, он эту Галю запрячет так, что ее днем ни с фонарем, ни с собаками не найдут.

Времени было без двенадцати минут двенадцать. Кожевников, закрывая за Галей дверь, поспешно накинул на прочную стальную петлю крючок.

Галя села за стол, вытащила из сумки ведомость, в которой Кожевников должен был расписаться, следом — две пачки денег. В одной пачке светлой банковской резинкой были перетянуты пятидесятирублевые купюры, в другой десятирублевые.

Когда Галя склонила голову над ведомостью, чтобы в списке найти фамилию Кожевникова, тот глубоко вздохнул и, задержав в себе дыхание, потянулся рукой к гвоздодеру, лежавшему на табуретке. Затем резко, сильно, будто вколачивая в дерево гвоздь в неудобном месте, без оттяжки, ударил Галю. Удар пришелся по затылку, точно под основание черепа.

Галя охнула и ткнулась лицом в ведомость, из уголка ее рта выбрызнула кровь. Кожевников поспешно накинул на Галину голову полиэтиленовый пакет, чтобы кровяным краснотьем не испятнать пол, затем еще трижды ударил по голове гвоздодером. Бил он по-прежнему резко, коротко, без оттяжки. Потом накинул на голову Гале еще один пакет и крепко стянул его на шее пальцами.

Через несколько минут все было кончено. Он завалил почтальоншу на пол и в тот же миг вздрогнул от громкого голоса, раздавшегося за дверью:

— Алексеич! Ты чего, спишь? Отворяй, господин-товарищ, ворота. В магазин бежать пора!

Это друг-кореш появился, язви его в душу. Малютин. Он обязательно должен был появиться: ведь сегодня день пенсии. Кожевников застыл, затем, стараясь не издать ни скрипа, ни стукотка, ни царапанья, потянулся к коробке репродуктора и увеличил громкость. Вновь замер. Малютин еще несколько раз ударил ногой в дверь- не верил, что Кожевников решился в одиночку, без него, отметить «святой день», но, видать, это было так. Дед Кожевников отсутствовал, лишь из форточки доносилась громкая музыка радиорепродуктора: глуховатый дядя Слава иногда включал трансляцию на полную мощность… Малютин посидел на крыльце еще минут двадцать, выкурил пару сигарет и ушел.

Вернулся он через два часа. Дверь Кожевникова на этот раз была открыта. Старик стремительно пронес мимо Малютина ведро, наполненное грязной буроватой водой, выплеснул в угол, под забор, потом, вернувшись в дом, кинул на мокрый пол половик.

— Ты чего это? — опешил Малютин. — Ты ведь уже давным-давно должен был разговеться в честь дня пенсионера, а ты не то чтобы еще ничего не выпил, ты даже ничего не нюхал.

Кожевников молча достал из-за обоев пятидесятирублевую бумажку деньги он по обыкновению прятал на кухне, под отклеившимисяобоями, — сунул Малютину:

— На! Дуй в магазин! Купи бутылку водки и двести граммов колбасы.

Малютин, мигом озаботившись, пробежался взглядом по мокрому полу и спросил:

— А хлеб не нужен?

— Хлеб у меня есть.

Малютин исчез. Будто дух бестелесный: только что был человек — и не стало его.

Тело Гали Григорьевой Кожевников закопал под пол в землю, туда же бросил и опустошенную почтовую сумку.

Первый сигнал тревоги прошел в 17.00. Именно в пять часов вечера оператор главной кассы районного управления почтовой связи доложила по селектору начальству:

— Почтальон Григорьева не явилась в отделение связи и не отчиталась за денежную сумму, которая у нее имелась.

Подождали час. Григорьевой не было.

В 18.00. специальная группа выехала на ее участок.

Довольно быстро группа выяснила, что Григорьева выдала деньги восьми пенсионерам.

Пошли по домам.

Первой пенсию на участке Гали Григорьевой получили Ефимова М.А. с мужем. Галя вручила Ефимовой 366 рублей 52 копейки, ее мужу — 847 рублей 26 копеек. Вторым пенсию получила семья Суслова А.Н. Он — 530 рублей 14 копеек, его жена — 441 рубль 10 копеек. Следом шла Кудряшова Е.Н. Галя выдала ей 422 рубля 10 копеек, на предложение выпить чаю и поболтать о политическом моменте Галя ответила отказом — некогда, мол, — и отправилась к дому Егоровой. От Егоровой — к двухквартирной «крепости», в которой обитали семья Зуева и Кожевников. Егорова А.С. получила 312 рублей 32 копейки и проводила Галю Григорьеву к Зуеву В.В. Там Галя вручила пенсию его жене — 562 рубля 06 копеек, затем Зуев вежливо проводил милую почтальоншу до калитки и попросил почаще заглядывать в их дом.

Галя, улыбаясь, пообещала. На прощанье махнула ободряюще рукой:

— Скоро, говорят, будет повышение пенсий!

Двинулась на вторую половину дома, где жил Кожевников.

Зуев машинально глянул на часы. Стрелки показывали без четверти двенадцать. Увидел, как засуетился, забегал Кожевников около Гали. Ему отчего-то сделалось неприятно, и он пошел к себе дом.

На квартире Кожевникова Галин след обрывался. Вячеслав Алексеевич был последним, кто видел почтальона Григорьеву.

Группе поиска после несложных подсчетов стало известно, что в сумке у Гали оставалось 1518 рублей 40 копеек, среди денег имелось пятнадцать пятидесятирублевых купюр серии «ГЛ», все купюры уже были в употреблении, находились в хорошем состоянии и носили следы сгиба вчетверо. Было известно также, во что одета Галя Григорьева — в куртку сиреневого цвета и розовую шапочку. Обута по случаю весны в резиновые сапожки с рифленой подошвой. Служебная характеристика ее была положительной, и не просто положительной, а очень положительной, хвалебной — полным-полно благодарностей и грамот плюс правительственная награда — медаль.

В общем, выходило так, что поиск пропавшей почтальонши надо было начинать с дома старика Кожевникова.

Чем и занялась другая группа — на этот раз оперативная, милицейская. Собака, прибывшая вместе с группой в дом Кожевникова, заволновалась, закрутилась на полу волчком, потом стала поддевать доски лапами. Оперативники вскрыли пол и нашли там Галю. К сожалению, бездыханную, уже окоченевшую.

Психологический тип Кожевникова ясен. Это нелюдь. Обычный нелюдь, какие имеются в каждом селе, в каждом городе. Только одни докатываются до преступления, как это произошло с Кожевниковым, другие нет и часто вообще уходят на тот свет неразгаданными. У Кожевникова, как у всякого нелюдя, никогда не было семьи, он жил один. Все время один.

У тех, кто знал его, сложилось впечатление, что он был один с самого рождения, не познал ничего из того, что люди познают в детстве, — ни песни матери, убаюкивающей ребенка перед сном, ни теплых крепких рук отца, подсаживающих сына себе на колени, чтобы приласкать, а заодно и объяснить трудную задачку, не познал ни дружбы, ни тяги к коллективу — люди ведь всегда стараются держаться вместе, чтобы сообща преодолевать трудности, любая беда вместе переносится легче, — не познал даже вкуса поцелуя с девчонкой, чьи губы пахнут земляникой, — ничего из того, что познали другие люди. А ведь редко когда у человека, которому ведомо все это, поднимется рука на другого человека. Так считают психологи.

Впрочем, недаром говорят: чужая душа — потемки. Поэтому быть может все…

Что же касается Кожевникова, то он получил свое — восемнадцать лет лишения свободы. И клеймо на всю оставшуюся жизнь. Клеймо убийцы.

Вольный стрелок

Смоленск — город хоть и старинный, и губернский, и нет человека, который бы не слышал о нем, а все равно когда люди, имеющие одинаковые интересы, сходятся тут друг с другом, то им кажется, что большой областной центр их — в общем-то очень маленький, совсем маленький. Как варежка. И все и вся в этой варежке вмещаются.

Если человек торгует радиодеталями — все в Смоленске, хоть как-то связанные с радиоделом, знают об этом человеке; если умелец занимается ювелирным делом, то слава о нем идет широкая, поскольку очень многие считают себя знатоками золота и ювелирных каменьев; если он промышляет выделкой шкур диких зверей, то к нему в очередь выстраиваются местные охотники, желающие украсить свой очаг шкурой собственноручно застреленного волка.

Эта профессиональная «повязанность» обязательно используется опытными следователями при раскрытии преступлений: если что-то произошло в предпринимательской среде и, не дай Бог, пролилась кровь — преступника надо в первую очередь искать в среде профессиональных интересов пострадавшего…

Жили-были в Смоленске два приятеля — такие закадычные друзья, что их даже считали братьями, — ну не разлей вода просто, всегда вместе да вместе. И в бизнесе они двигались вместе — все, что ни делали, ни приобретали, все пополам. И одевались одинаково — настолько одинаково, что их даже путали — братья-близнецы, и только!

Что же касается интересов, то интересы у них давно уже стали общими: оба любили компьютеры, оба могли часами копаться в «ящике» — телевизоре новой модели, настраивая его на шестьдесят каналов сразу, а когда они возились с видеомагнитофонами, звуковыми стереосистемами и музыкальными центрами, у них даже лица преображались.

Хотя характеры у них были разные. Олег Яковлев был покладистым, доверчивым, добродушным — этакий теленок, который ко всем ластится и в каждой протянутой руке — даже с зажатым в ней камнем — видит кусок хлеба, и это качество он сохранил в себе до зрелых лет. Даже встав на жесткий рыночный конвейер.

Его напарник — он же брат-близнец, ближайший друг, коллега, кореш Саша Михеев был человеком иного склада. Михеев признавал дело, и только дело, и там, где вопрос касался профессии, бизнеса, работы и особенно денег, — проявлял необычайную жесткость. Здесь, в деле, для него не было ни друзей, ни знакомых, ни родственников — все были одинаково равны. Хотя с компаньоном своим Михеев поддерживал отношения, что называется, теплые: ведь оба начинали с одной стартовой отметки, с нуля, оба внесли равное количество денег в «котел», открывая общую фирму, оба делали все, чтобы переманить к себе покупателей — буквально зубами вгрызались в каждого, отбивая его у соперникав, — создать собственную клиентуру оказалось делом невероятно сложным, — и в конце концов встали на ноги. На улице Гагарина, 6 у них образовался свой магазин — фирменный, так сказать; на Колхозном рынке, в плотных рядах коммерческих точек, — свой киоск.

И дело пошло, пошло, пошло потихоньку — появились не только собственные клиенты, не только свой магазин — появились деньги.

Как известно, аппетит приходит во время еды… Первым деньгам Олег и Санька радовались, как маленькие, едва до потолка не прыгали, строили планы. В планах тех было все — и расширение «производства», как они называли магазин с ларьком, и приобретение нового жилья — желательно в одном доме, в одном подъезде, поскольку они имеют общий бизнес, жить им теперь вместе, и отдыхать на Багамских или Сейшельских островах — только там, и нигде больше, и… В общем, чего только не было в тех планах. Но… Но все испортил этот самый пресловутый аппетит.

Саша Михеев почувствовал вкус денег. Хороших денег. Настоящих денег. Он понял, что денег можно делать много. И без всяких компаньонов. А для этого надо стать «вольным стрелком». А «вольный стрелок» — это синоним «нового русского». Действительно, зачем с кем-то делиться, если все деньги можно положить в свой карман? Идея была хорошая, и Михееву она крепко засела в голову. Но от замысла до осуществления — дорога долгая. Да и не так-то просто поднять руку на человека. Тем более близкого. На свете есть немало людей — потенциальных преступников, но далеко не всегда они становятся настоящими преступниками, подчас им не хватает сил сделать последний шаг.

А Михеев этот шаг сделал легко: он решил, что компаньона пора убирать, и начал действовать. А разные там реминисценции, словесный изюм, рассуждения о душевных терзаниях, ночные страхи и прочее — это не для Михеева. Михеев человек твердый. Он уже разработал план, как стать крутым настоящим «вольным стрелком». Чтобы все снимали перед ним шапки и кланялись в пояс. Но для начала надо убрать Яковлева. Михеев поморщился: «Братец-дегенератец! Покончим с Яковлевым, подумаем, как завоевать телерадиокомпьютерный рынок Смоленска, следом… В общем, понятно, что надо делать. И так — далеко-далеко, вплоть до того, что выставить свою кандидатуру в Государственную думу.»

Сказано — сделано. Но для начала нужна боевая группа. Первым в нее вошел Сергей Рудаков — несовершеннолетний — ему едва исполнилось шестнадцать лет, — но очень воинственный парень, ловкий и загребущий, который ничего из рук не выпускал, вторым — Владимир Науменко, малый тихий, себе на уме, прибывший в Смоленскую область из соседней Беларуси…

Рудаков показался шефу посообразительнее, понапористее, поэтому Михеев поручил руководство группой ему. Науменко не возражал: «Кто платит деньги, тот и танцует девушку». А Михеев уже начал выкладывать деньги: уж коли есть «быки», значит, должно быть и оружие.

Михеев торжественно вручил Рудакову деньги — восемьсот долларов.

— Это на карманную артиллерию.

— На это много не купишь. — Рудаков хоть и деревенский был, но цены на «стволы» знал.

— Но хоть что-то купить можно?

— Два ружья. И сделать из них обрезы.

— Приобретай два ружья и делай обрезы, — согласился Михеев.

Рудаков купил две «ижевки» — хорошие двуствольные ружья, по самое цевье отпилил у них приклады, аккуратно обрезал стволы. Обрезы спрятал в камере хранения железнодорожного вокзала.

— Обрезы пристреляли? — спросил Михеев.

— Нет.

— Возьмите десяток патронов и пристреляйте где-нибудь в лесной чаще!

Глухих мест в смоленских борах много, Рудаков вместе с напарником опробовал «карманную артиллерию» — работала безотказно. О чем Рудаков и доложил шефу.

К этой поре Михеев уже перестал делиться выручкой со своим напарником, ожидал, что тот вот-вот выскажет Михееву все, что он о нем думает, за взрывом последуют объяснения и тогда уже он выскажет Яковлеву все. Это, с одной стороны, снимало с Михеева всякие нравственные и прочие обязательства, мешающие ему все-таки открыто прогнать Олега из общего бизнеса, с другой — давало оправдание некой злости, скопившейся в нем, с третьей — служило катализатором, позволяющим сжиматься мускулам, множить свои силы… В общем, разные причины-поводы придумывал Михеев, подыскивая психологические мотивы оправдания своих действий.

Странное дело, об ответственности — и прежде всего перед законом уголовной, — он в те минуты не думал. Замечу, качество это присуще всем преступникам. А возможность подумать — и желание, — приходит уже потом. Как правило, в камере предварительного заключения.

А Яковлев все не взрывался и не взрывался. Михееву это надоело, и он вызвал к себе Рудакова.

— Ищи машину, чтобы можно было быстро исчезнуть с места… ну, ты сам понимаешь, с какого места, — Михеев выразительно помял пальцами воздух. Деньги на это я дам. Надо срочно убрать одного обмылка.

Рудаков уже знал, о ком идет речь.

— Когда? — облизнув губы, спросил он.

— Сегодня вечером.

— Каков будет гонорар? — Все-таки Рудаков был современным, очень деловым человеком.

— Три тысячи зеленых. На троих — с Науменко и драйвером. Хватит?

Деньги были хорошие. Знакомый водитель — надежный, как считал Рудаков, который не выдаст даже под пыткой, — на примете уже имелся: шлифовщик завода «Электромаш» Сергей Владимирович Абрамов. Машина у него была не то что новенькая, но очень ухоженная, с хорошо отрегулированным двигателем, из тех, что обычно не подводят. Из камеры хранения были извлечены обрезы.

А Олег Яковлев словно бы что-то почувствовал — он не пришел на работу. Этот рядовой факт вызвал в Михееве приступ острой мстительности. Он даже сжал кулаки. Велел Рудакову караулить «дичь» в подъезде.

Тот прокараулил целый день, Яковлев так и не появился. Михееву это только прибавило злости. Он потер руки.

— Никуда от нас этот обмылок не денется. Переношу задание на завтра.

А назавтра Яковлев как ни в чем не бывало появился в магазине, безропотно выполняя все, что велел Михеев, вечером пошел домой. Михеев же остался в магазине: ему пришла мысль насчет алиби, и он решил побыть на рабочем месте часов до десяти. Разложил перед собой бумаги, включил весь свет, чтобы уборщице было удобно обихаживать помещение, налил себе кофе. В этот вечер он много, очень активно звонил, просил перезванивать ему… В общем, Михеев старательно обозначивал себя на рабочем месте с семи до десяти вечера — в то самое время, когда и произошло убийство.

Не учел он, правда, одного — такая старательность может насторожить опытных следователей.

Тем временем Олег Яковлев, выйдя из магазина, направился домой больше идти было некуда, да и не хотелось, если честно, — дома ждала жена, которую он любил, дочка, которую любил еще больше, теща, которая умела так вкусно готовить, что из-за стола не хотелось вставать, так век бы и сидел за тарелкой. За Яковлевым двинулся Науменко — шаг в шаг, с намерением этого лоха обязательно пришить. Не то шеф что-то уж больно нервничает.

Рудаков запрыгнул в «жигуленок» Абрамова и помчался к дому Олега. Машину приказал поставить в проулке и мотор не глушить.

Когда Олег вошел в подъезд, Рудаков вскинул обрез и в упор выстрелил тому в лицо. Выстрел был мощный, с отдачей — Рудакову едва не вывернуло руку, пороховая пыль брызнула в глаза. Голова Олега Яковлева разом превратилась в мясную мешанину. Он умер мгновенно.

Рудаков сунул обрез под плащ, выскочил из подъезда, побежал к машине. Следом за ним, тяжело вскидывая ноги, понесся Науменко. Они почти одновременно влетели в машину Абрамова, Рудаков, грязно выругавшись, крикнул водителю:

— Гони!

Абрамов слышал глухой выстрел и обратил на него внимание: уж больно странный выстрел, будто из-под перины… Не связан ли он как-нибудь с его приятелем?

Но раздумывать было некогда. Абрамов включил скорость и выехал из проулка. Глянул через плечо на Рудакова, спросил беззвучно, одними глазами: «Куда?»

— Гони из города!

Смутная тревога вновь шевельнулась в Абрамове: а вдруг эти ребята и впрямь кого-то шлепнули? Уж больно вид у них взбаламученный…

По дороге в Сафоново, на трассе Москва — Минск, которая, как всякая транспортная река, несет полным-полно разного мусора, Рудаков попросил остановить машину, проворно перескочил через кювет и галопом помчался по свежей пашне в глубину поля. Ушел он далеко, совсем исчез, растворившись в серой предночной мути, — метров восемьсот, наверное, взял, — там выкинул что-то и понесся обратно.

Обезображенный труп Олега Яковлева был обнаружен в 21 час 20 минут в подъезде № 1 дома № 11 по улице Докучаева.

Через час уже заседал штаб по раскрытию преступления: а вдруг удастся найти преступников по горячим следам? Однако этого не удалось.

Оперативники подняли все дела, связанные с последними убийствами в Смоленске: нет ли чего общего?

Проанализировали материалы и пришли к выводу: общих деталей нет. Проверили знакомых Яковлева: не угрожал ли кто ему? Оказалось, нет. Может, его убили случайно? Нет, не случайно. Убийство было заказным, поставили вопрос по-другому: а кому это было выгодно? И поняли: Александру Михееву, его компаньону.

Так предприниматель, имевший, как ему казалось, железное алиби, попал в разработку. А что такое разработка? Это прежде всего связи человека. Так «вышли» на Рудакова и Науменко, за ними — на Абрамова.

А Михеев, полагая, что эти милицейско-прокурорские «следопыты» ничего не нашли и дело прикрыли, выдал Рудакову гонорар — три тысячи долларов. Рудаков деньги поделил — каждому по «способностям» — по-сделанному, значит: себе, как главному исполнителю, — большую долю, и первым делом помчался в магазин — очень захотелось шикануть.

Ну и шиканул. Это, естественно, не укрылось от глаз оперативников.

Наблюдение за Михеевым тоже дало любопытные результаты: он за это время, например, приобрел боевую гранату. Для чего, спрашивается? Ответ был прост — собирался поднять на воздух соперника. За ним другого. И так всех раз за разом. Чтобы самому стать первым, главным, чтобы подмять под себя рынок, где он сейчас был пока лишь обычным винтиком, а хотелось быть рычагом.

Брали всех одновременно — Михеева, Рудакова, Абрамова. Ну а дальше началась обычная следовательская раскрутка, кропотливый труд. А потом как итог — суд.

Михеев получил четырнадцать лет колонии строгого режима, исполнитель Рудаков — десять лет, Науменко, которому была отведена лишь роль «топтуна», — восемь лет колонии общего режима, драйвер Абрамов — по статье «умышленное оказание помощи преступникам» — три года. Также в колонии общего режима.

Дело завершено, точка поставлена, порок наказан, а некий горький вопрос все-таки остается. Научила ли эта история тех предпринимателей, кто, взявши удачный старт, решил двигаться без компаньонов, избавившись от них криминальным способом?

Таких предпринимателей в России сегодня предостаточно — убийства в сфере бизнеса происходят каждый день… И будут, наверное, происходить еще долго.

Или все-таки ничему не научила?

Отрубленные пальцы

Эта жалоба, написанная в возмущенно-слезных тонах, повергла Сергея Алексеевича Петухова, заместителя прокурора Смоленской области, в состояние некоего шока, а еще больше в состояние шока повергли действия его подчиненных — следователя и прокурора одного из сельских районов, Починковского. Нехорошие мысли возникали в голове Петухова, на смену им приходило недоброе изумление, изумление сменялось желанием как можно быстрее поставить на этом деле точку, и он, морщась, видел себя с пером в руке, визирующим приказ об изгнании двух прокурорских работников из системы… Подписывать такие приказы имеет право лишь прокурор области первое лицо в их конторе, а заместитель прокурора, он же начальник следственного управления, каковым является С. Петухов, эти приказы должен визировать…

— Эх, мужики, мужики, коллеги мои дорогие, что же вы наделали! — не раз и не два воскликнул в сердцах Сергей Петухов, читая бумаги, лежавшие перед ним. — Эх, мужики! — И в голосе его появлялись горькие, неверящие нотки.

А дело это было из породы тех дел, что, замечу, не всегда выпадают на долю даже очень опытного следователя. Случилась эта мерзость в деревне Пирьково Починковского района.

Сельская жизнь отличается от городской прежде всего тем, что здесь все на виду, скрыть что-либо невозможно: всем все известно, все все друг про дружку знают… Знают, кто что ест и что пьет, кто за кем ухаживает и кого ругает в ночной тиши… Водку пить в таких условиях можно лишь под одеялом и закусывать только вареным огурцом. Чтобы хруста не было слышно…

Жил в Пирьково один великовозрастный, но весьма недоразвитый ребенок Витя Губан. Судя по характеристике — обычный даун, которому уже пора бриться, а он все еще с соплями под носом ходит и развлекается тем, что в сортире, по лужам мочи пускает бумажные кораблики. Но при этом он уже относится к категории тех, кто почувствовал зов собственной плоти — у даунов созревание наступает рано — и начал с нескрываемым интересом поглядывать на прекрасных мира сего. Возраст дамы тут, как правило, не имеет никакого значения — от одного года до девяноста двух…

Губан лез к девчонкам целоваться прямо в школе, в классе, во время занятий забирался им под юбки, хватал за грудь, старался зажать за партой, в углу, в коридоре на перемене, в общем, вел себя вызывающе. И окорота в своих действиях, к сожалению, не знал: никто из взрослых, даже мать, не сумели ему внушить, что этого делать нельзя. Если же кто-то особенно настойчиво пытался ему объяснить, «что такое хорошо и что такое плохо», Витя Губан надувал щеки и пускал влажными губами пузыри.

В классе, случалось, он от девчонок и по физиономии получал, и — если уж очень допекал — пинки в зад, но это так же, как и внушения, не помогало.

Единственный человек, которого Витя Губан еще как-то слушался, была его мама Надежда Юрьевна. Действительно, попробуй ее не послушаться: возьмет и обеда либо сладкого на ужин лишит. Это Витя усвоил четко, этого очень боялся и старался матери не перечить, щеки не надувать и пузыри влажным ртом не пускать.

В тот день мать, к сожалению, находилась в больнице, — плохо ей было, — за детьми присматривала бабушка Зинаида Максимовна. С Наташей Витькиной старшей сестрой — у нее проблем не было, а вот с Витькой были: он не желал слушаться бабушку.

Неподалеку от Губанов жила многодетная семья Муртазы Долгатова — в этой семье было девять детей, младшей из которых, Язбике, исполнилось всего два годика. Поскольку Витька неравнодушно посматривал и в сторону долгатовских девчонок, Муртаза предупредил его:

— Парень, не шали и глаза на моих девок не выворачивай. Понял? Не то худо будет!

Но что такое предупреждение для человека, который выглядит взрослым мужиком, а мозгов у него столько же, сколько у селедки. В следственных бумагах, подписанных юристом первого класса А.В. Девятко, сотрудником Починковской прокуратуры, есть такая фраза: «Губан В. Н. хотя и достиг хронологического возраста 14 лет, но развитие его соответствует возрасту ребенка 7,5 года». В основу этого утверждения легло заключение врачей Смоленской областной психиатрической больницы: «В. Н. Губан с 1995 года состоит на учете у районного психиатра с диагнозом „Умственная отсталость в степени дебильности семейного генеза“».

Но вернемся к предупреждению Муртазы Долгатова. Впрочем, их было не одно — несколько.

Витька один раз пропустил предупреждение мимо ушей, потом пропустил второй и третий — ему было наплевать, он не вникал в смысл слов, не научили. А тридцатого мая, вечером, он встретил Язбику на улице. Она направлялась в общественный туалет.

— Ты что, писать хочешь? — спросил Витька.

— Хочу.

— Я с тобой.

Витька завел ее в одну из дырявых кабин туалета и изнасиловал.

В форме даже не знаю какой изнасиловал: извращенной, неизвращенной, полуизвращенной — вряд ли этому найдется точное определение. Витька Губан изнасиловал ее пальцами, порвав у ребенка все, что можно было порвать.

Причем мерзкий процесс этот происходил довольно продолжительное время, не менее десяти минут, и вот ведь как бывает: никто, ни один человек в это время в туалет даже не заглянул.

Выскочила Язбика из туалета плачущая, одежда смята, трусишки в крови.

Отец встретился по дороге, шел домой, кинулся к ней, подхватил на руки:

— Дочка, что с тобой? Что случилось? Что? Что?

Язбика, продолжая давиться плачем, рассказала, как могла, что с ней произошло. Она не знала, что это такое, не знала, как называется, не знала, какие слова подобрать…

Отец едва не зарыдал: за что же ему такое наказание? Потом рассвирепел — новое психологическое состояние, — впоследствии он очень жалел об этом, но в тот миг обида, боль, тревога, стыд, ненависть — все сплелось в один клубок. Он понимал, что, сколько не говори, Витька все равно ничего не поймет. Будет только глупо улыбаться и пускать пузыри.

И Муртаза решил наказать его.

Он выволок Витьку из дома, притащил к себе на лестничную клетку и устроил экзекуцию. Положил Витькину руку на столбик перил, фаланги двух пальцев — тех самых, которыми Витька насиловал Язбику, третьего и четвертого, — придавил лезвием ножа. Потом, зажмурившись, поскольку и самому было страшно, ударил по ножу обухом топора.

Два пальца отлетели, будто две колбаски. Витька заорал и, тряся окровавленной рукой, помчался домой.

Обрубки пальцев Муртаза, догнав Витьку, сунул ему в карман.

— Чужого мне не надо!

Через несколько часов Муртазу Долгатова и его зятя Алиясхана Давудбекова, который тоже присутствовал при экзекуции, арестовали.

Началось следствие.

Следствие — штука затяжная, одних только свидетелей надо опросить не менее трех десятков, провести следственные эксперименты, обследовать обвиняемых в психиатрической клинике, обследовать и самого потерпевшего.

И чем дальше шло следствие, тем больше следователь Девятко приходил к выводу, что он поступил бы, наверное, точно так же, как поступил Муртаза Долгатов, если бы какой-нибудь Витька Губан или Мишка Квакин изуродовал его ребенка. Может быть, не стал бы рубить пальцы дауну. Но то, что проучил бы его, — это точно.

Ведь никакой суд четырнадцатилетнего дауна судить не будет, даже если тот найдет в поле пулемет и перестреляет половину Починковского района. Витька Губан, как всякий, извините за выражение, дурак, неподсуден. Учить его, раз он стал социально опасным типом, надо своими силами. Чтобы преступление больше не повторилось, чтобы он действительно не нашел пулемет и не покосил из него людей. А пулеметов в смоленской земле запрятано много. Еще со времен войны. Но, с другой стороны, есть закон, и закон этот преступать не имеет права никто.

Все верно. Кроме одного. Существует еще и такая неудобная и непростая штука, как совесть. Впрочем, совесть совести рознь, одно дело — совесть разумного человека и совершенно другое — совесть человека неразумного…

Впрочем, какая разница, если от неразумного преступника общество страдает так же, как и от разумного?

Было открыто и второе уголовное дело. Одно — открытое ранее по обвинению Долгатова и его зятя Давудбекова, второе — по обвинению юного злодея в необычайном изнасиловании. По закону (и по совести) надо было судить и одну, и вторую стороны, но итог у судебного разбирательства во всех случаях получался перекошенным: Долгатов и Давудбеков отправлялись на северный лесоповал откармливать морозоустойчивых комаров, Витька Губан оставался дома, чтобы продолжать дело, которое уже освоил, — насиловать малолетних девчонок. Девчонки постарше давали ему сдачи, и это Губан учитывал. Сдача — это всегда больно.

И молодой следователь, взвесив все «за» и «против», решает уголовное дело закрыть: не виноваты Долгатов и Давудбеков, и все тут! Прокурор района, надо отдать ему должное, поддержал своего подчиненного.

Но тут начали вылезать особенности уголовного дела, ранее скрытые верхним пластом преступления. Дескать, Долгатов и Давудбеков — лица кавказской национальности, от денег у них пухнут карманы; купили, дескать, кавказцы прокуратуру целиком вместе со следователем, шефом этой правоохранительной конторы, дымоходом и печной трубой, — потому-то это дело и закрыли…

В общем, поползли по району гаденькие слухи, а мать Витьки Губана Надежда Юрьевна, которую я очень хорошо понимаю — она, как всякая мать, защищает своего сына, и было бы странно, если бы не защищала, — немедленно настрочила бумагу в область.

Правда, надо отдать ей должное, национальные мотивы, Надежда Юрьевна в своем шестистраничном послании не затронула.

А с другой стороны, они все равно присутствовали — в подтексте, — они витали в воздухе.

Я находился в кабинете Сергея Алексеевича Петухова, когда к нему принесли почту, и среди бумаг — постановление о прекращении уголовного дела и жалоба Надежды Юрьевны.

Если разбираться в этом деле поверхностно, с точки зрения нашего несовершенного закона, то получалось: работники прокуратуры, не имея никаких на то оснований, прекратили уголовное преследование. А почему они это сделали? Ответ находится на ладони: получили взятку.

Этот находящийся на поверхности вывод усиливается в несколько раз, стоит только встать на сторону Витьки Губана и посочувствовать ему: больно ведь было парню, когда Муртаза рубил ему два пальца. А Язбике разве не было больно, когда ее насиловал этот здоровенный дядя?

И вообще, кто берется определить: кому было больнее, Язбике или Витьке? Или же отцу Язбики?

Петухов — человек опытный — понял, что никакой взятки не было, да и быть не могло.

И Петухов поступил по совести — поддержал своих подчиненных, признал их правоту. Я снимаю за это перед Сергеем Алексеевичем шляпу.

Все участники этой истории наказаны. А раз наказаны, то этого достаточно, этим и надо ограничиться… Так? Или не так?

Звереныш

Ромка Сухарьков происходил из так называемой наблагополучной семьи: отец у него после ограбления ларька, носившего гордое название «Все для дома, все для семьи», загудел на четыре года в край белых ночей и непуганых комаров под северный город Инту, а матери, бывшей работнице формовочного цеха завода на Косой Горе, до сына не было дела — у нее без мужа, как это часто бывает, началась веселая жизнь. Дешевого спиртного появилось много, очередей никаких, талонов, которые раньше, в «сухую» перестроечную пору, приходилось предъявлять едва ли не под каждую бутылку, сейчас уже никто не требует… Пей — не хочу!

Иногда она исчезала на двое суток, иногда на трое, и тогда Ромка оставался один в загаженной, пахнущей нечистотами квартире, рыскал по полкам в поисках еды, находил заплесневелый сухарь, твердый, как железо, и грыз его, упрямо, давясь слюнями, горечью, гнилым духом плесени, рыча и с жадной тоской оглядываясь по сторонам: а вдруг попадется еще что-нибудь съестное? В другой раз он находил в бумажном пакете горсть риса либо гороха и жевал упрямо, морщась, когда зубы не могли одолеть слишком уж твердую еду… Но хуже, если еды не оказывалось вовсе…

Однажды он не вытерпел, подтянулся к открытой форточке, по-змеиному ловко протиснулся в нее и вывалился наружу. Падать со второго этажа ему не пришлось, он свалился на толстый сук дерева, растущего под окном, распластался на суку, будто гусеница, обхватил его обеими руками и ногами, чтобы не свалиться на землю.

Некоторое время он лежал неподвижно, словно пережидая что-то, гася испуг, возникший в нем запоздало, когда полет уже состоялся, и пронзивший ужасом все тело, потом приподнялся на ветке, по-гусеничьи перебрался на ствол и сполз вниз.

Около ближайшей торговой точки его угостили куском свежего батона сделала это щекастая жалостливая тетка, высунувшая голову из полузарешеченного окошка. Ромка съел хлеб, отер грязной лапкой рот и поклонился окошку, за которым смутно белело лицо благодетельницы:

— Спасибо, тетенька!

Попасть домой тем же путем, через форточку, Ромка не сумел, поэтому ночевать ему пришлось на улице. Холодно, конечно, было, но зато сытно. В куске хлеба ему не отказывал никто, стоило только подгрестись к гражданину или гражданке, — Ромка это делал боком, по-крабьи, как-то особенно жалостливо, — и протянуть ладонь, как в ладони незамедлительно что-нибудь оказывалось. Из этого Ромка сделал вывод: люди у них в Туле в большинстве своем живут добрые.

Мать появилась лишь на третий день, Ромку дома не обнаружила и, разъяренная, вынеслась на улицу. Ромка безмятежно спал под деревом, натянув на себя старый дырявый половичок, который стащил в подъезде соседнего дома — половичок лежал у порога одной квартиры, был единственный во всем подъезде и выглядел слишком сиротливо. «Все равно кто-нибудь его стащит», подумал Ромка, прихватывая коврик.

— Ах ты, сученыш эдакий! — закричала мать. — Позоришь меня перед людьми! — Выдернула сына из-под коврика, коврик сунула себе под мышку — не пропадать же добру — и поволокла Ромку домой.

Уходя на следующий день в очередное «плавание», мать привязала Ромку проволокой к ножке стола. А чтобы он не смог сдернуть проволочную петлю с ножки, закрепила ее над перекладиной. Чтобы сбросить петлю, надо было перепилить перекладину. А попробуй доберись до пилки, когда у тебя к ноге прицеплен тяжелый большой стол. Толстую же медную проволоку не перегрызть зубов не хватит. Еды мать не оставила никакой. Посидел Ромка до вечера, ожидаючи мать, но та к вечеру не пришла, и Ромка понял, что сегодня она не придет совсем.

А есть хотелось, ох как хотелось есть! И Ромка впился зубами в перекладину. Он задыхался, сипел, давился древесной крошкой, чем-то гадким, липким, приклеивающимся к небу, к горлу, но от стола не отступался, все грыз и грыз отвратительное, твердое дерево.

Через два часа он все-таки перегрыз перекладину, протащил проволочную петлю под ножкой стола и откатился в сторону, распластался на полу. Ему надо было отдохнуть.

Отдохнув, пополз к открытой, призывно менящей свежим воздухом форточке, к желанному квадрату свободного пространства, и покинул квартиру.

Главное теперь было — не попасться на глаза матери. Ромка примерно знал, на каких рынках бывает мать, и постарался облюбовать тот рынок, на котором матери быть не должно. По определению, как принято говорить среди взрослых.

Проволоку — материны кандалы — он с себя не снимал; во-первых, она была слишком толстая, ее не одолеть, а, во-вторых, он видел, как округляются, делаются жалостливыми при виде проволоки глаза взрослых, как тянутся их руки за деньгами, чтобы подать маленькому зверенышу полтинник или рубль либо сунуть кусок хлеба с колбасой.

Никогда еще у Ромки жизнь не была такой сытной. И никогда он еще не испытывал к себе такой секущей жалости, как в эти дни, — в нем словно бы что-то растаяло, растеклось по телу теплом и ядом одновременно… А вообще у Ромки бывали моменты, когда он даже был счастлив. Может быть, впервые в жизни.

О том, что будет завтра, Ромка не думал. Во-первых, не дорос еще Ромке было всего пять с половиной лет, а во-вторых, просто не хотелось. Тепло, сытно, мухи с комарами не кусают — и ладно! Хор-рошо!

Спал он в картонном ящике из-под большого японского телевизора.

Иногда на рынок совершали набеги местные «чесальщики» — ватаги подростков, валом шли по прилавкам, под прилавками, хватали что ни попадя, и тогда Ромка прятался — он опасался этих ребят не меньше, чем своей матери.

Они могли и проволоку закрутить у него на шее, и шилом ткнуть в бок, и уши отрезать — что им в голову взбредет, то они и сделают. Во всяком случае он слышал о них много худого.

Но пока — тьфу-тьфу-тьфу! — проносило.

Так прошло две недели.

Через две недели он проснулся рано утром, отогнул картонный клапан у ящика, выглянул наружу — рядом парень стоит, с интересом смотрит на него. Одет в потертые модные джинсы, скроенные в виде галифе, в шелковую рубашку, обут в кроссовки. На вид лет двенадцать. А может, четырнадцать. Парень поманил Ромку пальцем:

— Ну-ка, поди сюда, малый!

Ромка подтянул штаны, сползшие во сне едва ли не на самые щиколотки и послушно вылез из ящика. Парень с интересом осмотрел Ромку:

— Интересный экземпляр!

— Чего-о?

— Да нравишься ты мне, говорю.

— Что я, жареная курица, чтобы нравиться?

Паренек положил руку на Ромкино плечо:

— Пошли со мной!

— Куда?

— Будешь моим рабом.

Что такое раб, Ромка не знал и даже никогда не слышал, но предложение показалось ему интересным, и он согласился:

— Пошли!

Так Ромка Сухарьков стал рабом.

Витек Кононов — так звали паренька-рабовладельца, и лет от роду ему было двенадцать, — Ромку угадал, он вообще имел глаз-ватерпас, сделался его хозяином. У Витька имелось обустроенное место в подвале. Подвал — это хорошо: летом прохладно, зимой тепло. О зиме Ромка пока еще не думал, но думать ведь придется обязательно.

Раньше Ромка занят был лишь тем, чтобы добыть себе кусок хлеба, к деньгам особо не стремился, брал их лишь потому, что давали, сейчас же Витек заставил его добывать в основном деньги, хлеб Витька не интересовал.

Вид зачумленного, с толстой медной проволокой на руках и ногах Ромки был убедительным — такому экземпляру не подать никак нельзя. К тому же Ромка оказался хорошим актером, умел слезу пустить и в птичий тонкий голос свой нагнать столько сырости, что люди начинали сами вытирать глаза: Ромкин голос хватал их за сердце.

Три дня Ромка поработал на Витька Кононова, потом ему стало скучно и он сказал хозяину:

— Я уйду от тебя.

— Куда? — насмешливо сощурился Витек. — Ты же раб!

И все-таки Ромка совершил, говоря современным юридическим языком, попытку ухода. И вляпался — на него тут же выскочили трое пацанов из местной «чесальной» группировки, окружили, вытряхнули из карманов деньги и с хохотом послали Ромку в «пятый угол».

«Пятый угол» — испытание серьезное. Ромка это знал, ощерился, зашипел, забряцал проволочными кандалами, в ответ ребята только засмеялись. В «пятом угле» могут обработать так, что синим станешь, а потом тебя, синенького, красивого, словно баклажан, бросят в какой-нибудь ящик и отволокут на свалку, — это Ромка знал хорошо. Из «пятого угла» не вырваться, и Ромка приготовился к худшему, сжался в комок, снова зашипел.

Но «худшее» не состоялось — в круг вихрем ворвался Витек Кононов, ловким ударом подсек одного из «чесальщиков», потом тычком в ухо свалил на землю второго, а оставшийся на ногах третий в одиночку «пятого угла» устроить никак не мог, да и налет Витька произвел на него ошеломляющее впечатление, «чесальщик» плаксиво завопил «дяденька-а-а», развернулся на сто восемьдесят градусов и дал деру. Витек подхватил Ромку за руку, поднимая с земли, — Ромку случайно зацепил один из падающих «чесальщиков», проговорил беззлобно, хотя и жестко:

— Пошли, дурак!

Когда свернули за угол ближайшей палатки, Витек остановился, ткнул пальцем Ромке в грудь.

— Еще раз смоешься от меня, выручать больше не буду. Понял?

Через тридцать минут Ромка под неусыпным присмотром Витька Кононова уже сидел на земле, показывал людям свои ноги, украшенные проволочными кандалами и призывно тянул руку, требуя, чтобы ее «позолотили». И люди «золотили»: бедность и убогость у нас всегда одарялись щедро.

Вечером Ромка первый раз попробовал водки. Оказалось — гадость, непонятно, за что ее так любит мать, от водки у него кругом пошла голова, по телу растеклось тепло, а ноги сделались чужими. Такими чужими, что Ромка не мог даже ими шевельнуть. И узнавал их только по браслетам.

Браслеты он не снимал — Витек не велел, да и сам хорошо понимал, что без браслетов подавать ему будут много меньше. А это значит, что и жизнь будет хуже.

К осени денег стали давать больше — люди вернулись из отпусков, народу на рынке начало толпиться больше, желающих «позолотить» ручку и тем самым вроде бы получить отступного также сделалось больше. Продукты среди подаяний были тоже, но меньше, и от них Ромка теперь не отказывался.

Как-то Витек привел в подвал еще одного паренька — лет семи, тонкошеего, темнолицего, кадыкастого, похожего на жердь.

— Принимай, раб, в свои покои! — приказал Ромке.

Ромка обиженно поджал губы: появление еще одного человека на узком жизненном пространстве ему не понравилось, и он отвернулся к стене. Витек не стал залезать Ромке в душу — не хочет общаться, не надо. А Ромка в этот момент лежал и решал: пора ему возвращаться домой или не пора? Тем более что уже надвигаются холода и на рынке свободно, как прежде, греясь на солнышке и кайфуя, уже не посидишь. Пусть теперь Витек поклянчит деньги с этим кадыкастым. Что вдвоем, что по одному, они много не наберут. Это Ромка знал точно. Он это даже проверил. Они с Витьком становились на базаре в рядок и «бомбили», Ромка всегда набирал больше денег. Во много раз больше в пять, а то и в шесть раз…

А с этим кадыкастым Витек каши не сварит — кадыкастый наберет денег еще меньше, чем Витек.

Через два дня он ушел, благополучно перевалил через щитовой железный забор, неровным кольцом вставший вокруг рынка, побежал домой, погромыхивая браслетами, одолел на одном дыхании три квартала, удивляясь тому, что здесь, в городе, даже воздух и тот иной, чем на рынке, радуясь свободе, тому, что не надо будет «чужому дяде» собирать деньги, все денежки он теперь станет брать себе, пронесся еще два квартала и остановился неожиданно вспомнил, как его била мать.

Ромка насупился, губы у него задрожали, загорелое, дочерна пропеченное личико сделалось старческим, но в следующий миг он одолел себя и двинулся дальше.

Дверь в квартиру оказалась открыта — значит, мать была дома. Ромка, стараясь не производить ни одного звука — главное, чтобы браслеты не забренчали, — вошел, поморщился от гадкого застойного духа, пропитавшего стены — даже в подвале такого духа не было, они там с Витьком каждое утро мылись, часто принимали душ (имелось в подвале и такое место), — заглянул вначале на кухню, потом в комнату.

Мать лежала на старой железной кровати, запрокинув голову и сложив руки на груди крестом, будто мертвая. Ромка вначале и подумал, что она мертвая, но мать шевельнулась, трубно вздохнула, побулькала чем-то в горле и опять затихла.

Губы Ромки задергались. Не от жалости к матери, не от радости, что он ее увидел, — от злости. Он подумал, что неплохо бы найти в квартире осколок разбитой бутылки и всадить ей в горло поглубже. Он поискал глазами по полу — не найдется ли где такого, но осколка подходящего не нашлось, и Ромкина злость угасла.

Он понял, что дома ему делать нечего, да и нет у него дома — мать, как проснется, снова выпорет его, а потом привяжет проволокой к ножке стола либо просто-напросто пришибет табуреткой.

Рот у него задергался сильнее. Мать вновь трубно вздохнула, зашевелилась, Ромка еще раз поискал глазами бутылочный осколок, — раньше их было много, а сейчас нет, видать, мать в кои-то веки убралась, разочарованно вздохнул и ушел.

Рот у него продолжал обиженно дергаться, в животе возникло тупое, тяжелое жжение, будто вместо хлеба он съел кусок глины, на глаза наполз влажный туман.

Он тихо, едва волоча ноги, побрел на рынок, кВитьку Кононову, который, наверное, уже обыскался его. Ромка понял, что другого места, где бы он мог приткнуться, нету — только Витьков подвал.

Впереди осень, впереди зима — суровое время, которое надо будет одолеть, чтобы остаться в живых, а потом вновь встретить весну и лето… Без Витька, хозяина и рабовладельца, ему не выжить. Ежу понятно.

Замужем за крутым парнем

В Тульской области есть небольшой промышленный город Ефремов. Стоит он на реке с романтичным названием Красивая Меча и известен своим комбинатом, выпускающим искусственный каучук, а также еще кое-что по химической части; каждый второй житель города работает именно на этом комбинате.

Жила в Ефремове том девушка с толстовской фамилией Нехлюдова. Людочка Нехлюдова. Девушка она была видная, с длинными ногами и томным взглядом, сводившим с ума молодых офицеров из местной воинской части. Еще в школе на нее «положил глаз», как было принято тогда говорить, Колька Панков. Одно время он даже преследовал ее, но из этого ничего путного не вышло, поскольку мать Панкова работала аппаратчицей в цехе, которым руководил Людочкин отец. Людочкин отец топнул ногой на свою подчиненную, и Панкова-мама выдала своему отпрыску по первое число — тот не только на Людочку перестал смотреть, на всех девчонок перестал. Но, как оказалось, это было временное.

В городе Ефремове Колька Панков, когда подрос, стал считаться крутым парнем, а когда неожиданно скончался его отец — вместе с отцом исчезли всякие сдерживающие рамки, Колька Панков и вовсе покрутел. И кличкой обзавелся — Ясновельможный Пан. Отказа среди девчонок ему не было, но он теперь вновь начал вспоминать Людочку Нехлюдову, и в один прекрасный момент опять подкатился к ней. «Колбаской по Малой Спасской».

— Выходи за меня замуж, — предложил он вполне серьезно, — не пожалеешь!

Людочка смерила взглядом своего бывшего школьного ухажера-приставалу, отчеканила металлическим голосом:

— Ник-когда!

Колька дернулся, будто от удара, и сжал губы, под скулами у него вспухли два крупных желвака, в глазах полыхнуло что-то сатанинское, лихое. Людочке неожиданно сделалось жаль его, и она сказала:

— Вот когда станешь крутым не по ефремовским меркам, а по московским, тогда и разговор с тобою будет. — Снова смерила его взглядом с головы до ног и отвернулась.

В ту же секунду Колька Панков исчез с ее глаз. А вскоре исчез и из города.

Появился Ясновельможный Пан в Ефремове через восемь месяцев. За рулем новенького «мерседеса» с экономичным дизельным движком, что сразу же было оценено местными знатоками автомобильной техники; одетый с иголочки, одежда его была украшена фирменными этикетками от «папы Версаче» — эти лейблы были пришпилены даже к заднице; с подарками. Матери он привез модное кожаное пальто до пят, которым хорошо в осеннюю пору подметать ефремовские тротуары — ни одного палого листа не останется, Людочке — роскошное платье, сшитое из черных блесток, и серьги с бриллиантами. Людочка зарделась: не ожидала таких подарков. Шутка ли — серьги с бриллиантами и платье от самого Лорана! Правда, кто такой Ив Сен-Лоран, она не знала, но имя звучало красиво, и она понимала — это шик! Это то самое, что надо! Она улыбнулась Кольке Панкову первый раз в жизни ободряюще, едва ли не призывно, а когда увидела его «мерседес», улыбнулась еще шире: Колька Панков начал ей нравиться.

Вскоре Колька снова исчез. В следующий приезд, через три месяца, он преподнес Людочке пальто из тонкой, нежной, схожей с шелком высшего качества замши и внушительный перстень — также, как и серьги, с бриллиантами.

С этого момента о Людочке Нехлюдовой заговорили как о невесте московского бандита Кольки Панкова — очень крутого, настоящего мафиози, хотя кто такие мафиози, в Ефремове ни один человек не знал. Как ни странно, Людочке такие разговоры нравились. Она ходила по Ефремову с гордо поднятой головой, подобострастные шепотки, как и вообще шепотки, воспринимала как должное и в конце концов пришла к выводу, что была не права, отвергнув когда-то Колькины ухаживания. Но жизнь, как говорится, на то и жизнь, чтобы вносить поправки, она все расставляет по своим местам.

В третий раз Колька приехал в Ефремов со свадебным платьем. Длинное, белое, с воздушным шлейфом, расшитое жемчугом, оно Людочке так понравилось, что у нее едва не зашлось сердце. Ей показалось, что она счастлива. Как никогда. На этот раз она уже ждала приезда своего Кольки — «своего». Она уже звала его так.

…Нарядил ее Ясновельможный Пан в платье с белой фатой, на палец невесте натянул тяжелый золотой перстень с бриллиантом, на другой обручальное кольцо, в уши воткнул сережки и увез счастливо хохочущую Людочку в первопрестольную. Все девчонки города Ефремова завидовали ей. Вполне возможно, кто-то из них из зависти пустил вдогонку заклятье, и оно догнало проворный «мерседес», прилепилось к бамперу, оттуда перепрыгнуло на Людочку.

Квартира, которую занимал Колька, располагалась в самом центре Москвы на тихой улице Медведева, по которой автомобили проезжали не более двух раз в день, в нескольких минутах ходьбы от метро «Маяковская». Дома на этой улице стояли добротные, внушающие уважение, в большинстве своем — старые, в конце улицы находилось знаменитое кафе под названием «Синяя птица». Квартирка у Кольки была, конечно, закачаешься. Людочка быстро обежала комнаты, вернулась к мужу:

— Твоя собственная?

Тот заколебался, говорить правду или нет, в конце концов решил сказать правду:

— Не моя, но в будущем планирую приобрести такую же.

Людочка не заметила Колькиных колебаний, восхищенно открыла рот, и у нее само по себе вырвалось восторженно-округлое:

— О!

— В принципе у меня были деньги на квартиру, я их накопил, но пришлось отдать за прописку. Всю сумму, целиком. Прописка в Москве такая же дорогая, как и жилье. Может, даже еще дороже. Зато сейчас с этим делом не будет никаких проблем.

— О! — вновь восторженно округлила рот Людочка.

— Прописка в Москве — это больше, чем прописка, — важно произнес Колька и потащил Людочку в спальню.

Хоть и настроилась Людочка на романтически-возвышенную жизнь, на светские рауты и тесное, накоротке, общение с телевизионными звездами, но не тут-то было. Жизнь с Колькой в роскошной московской квартире оказалась иной. Днем Колька отпускал ее на улицу, в магазины, совал деньги — чаще всего доллары — и велел купить продукты по списку, отсебятины, как выяснилось, он не терпел, тщательно рисовал на бумажке каракулями свой перечень, отчитываться требовал за каждый доллар, вечером же запирал жену на замок в квартире и уезжал. Иногда его не было всю ночь, до утра. Где он бывал, что делал — знать Людочке было не положено. На все ее вопросы он отвечал однозначно:

— Меньше знаешь — лучше спишь.

Однажды, когда он был не в духе, а расспросы Людочкины ему здорово надоели, он так рявкнул на жену, что та, бедная, с испугу спешно помчалась в туалет, из судорожно распахнутого рта у нее вылетело привычно округлившееся:

— О!

Колька замахнулся на нее вдогонку, как на обычную подъездную девку, но бить не стал, сдержался, опустил руку. Но на всякий случай предупредил:

— Больше никогда ни о чем меня не спрашивай!

Вот какой жизнью зажила Людочка Нехлюдова. Никакого тебе светского общения, никаких презентаций с модными демонстрациями, никакого тебе общения с киноактерами и известными телевизионными ведущими. Людочке сделалось тоскливо, так тоскливо, что она по ночам, оставаясь одна, зажимала зубами подушку и выла, словно обиженная хозяином собака…

А жизнь шла, и была она веселая, не то что в городе Ефремове, у Людочки глаза были на месте, видела она хорошо — она наблюдала за этой жизнью по телевизору. И рекламные ролики видела, и репортажи из бизнес- и пресс-клубов, и церемонии вручения разных «Ник», «Тэфи», «Букеров», «Золотых масок» и прочее, — все, к чему она так стремилась, текло мимо нее. Ей хотелось пойти в казино, в театр «Геликон-опера» и гостиницу «Редиссон-Славянская», на вечернее представление в Дом моды, сопровождающееся продажей сногсшибательных туалетов, а вместо этого она одна сидела в квартире и полузадушенно выла.

Жизни, похоже, не получалось.

Однажды она увидела в ящике Колькиного стола пистолет и гранату и испугалась, хотя пугаться не должна была бы — она ведь еще в Ефремове знала, чем занимается Ясновельможный Пан. Правда, однажды он бросил ей:

— Насобираю деньги на квартиру и завяжу со своей братвой. Навсегда завяжу.

— Кем же ты тогда будешь? — наивно поинтересовалась Людочка.

— Генеральным директором фирмы либо поступлю еще круче — организую собственную контору, займу там президентское кресло.

И то правда — президентов этих, гендиров и председателей советов директоров ныне развелось как собак нерезаных, — чем Колька хуже их?

Он взял взаймы деньги, большую сумму, собрался их прокрутить в банке, входящем в состав группировки, в которой Колька «служил», к вырученным процентам кое-что добавить из скопленного и переехать в собственную квартиру, но не тут-то было: над Россией грозным шквалом промчался августовский кризис и все Колькины денежки разом превратились в труху. И свои собственные денежки, и те, что он взял взаймы. Колька почернел от горя, стал раздражителен, дважды Людочку избил.

Дело настолько было худо, что ему пришлось продать «мерседес». Вместо него он купил старую, с дырявыми от ржави крыльями «копейку» — «Жигули» давней, еще первой модели. Машина хоть и была старая, но сборки считалась итальянской, мотор у нее работал превосходно. Людочка же брезгливо сморщила нос: слишком уж убогой показалась ей «копейка» после роскошного «мерседеса», да и не для того она выходила замуж за Кольку, чтобы ездить на дырявом тарантасе. А Колька был и «копейке» рад.

Как-то вечером он примчался домой запыхавшийся, с белыми глазами и трясущейся нижней челюстью, голос Колькин был незнакомым, булькающим, словно в живот ему вставили столовый ножик.

— Собирайся быстрее! Не телись! Все, что можно, кидай быстрее в чемодан — срочно смываемся!

— Что такое? — Людочка демонстративно огладила рукою свой живот, ей казалось, что она беременна, и Людочка старалась лишний раз подчеркнуть это.

— Собирайся! — На губах у Кольки появилась бешеная слюна. — Если мы с тобой задержимся на пять минут, нас уберут. И меня, и тебя, такую красивую, за компанию.

— К-как уберут? — Людочкин голос задрожал.

— А вот так! Была девушка и не стало ее! — Колька секанул себя пальцем по шее. — Отвалят нам двоим головы, а безголовые трупы сбросят в Истринское водохранилище. Рыбам на корм.

От этих слов у Людочки не только голос задрожал, задрожали руки и коленки, она засуетилась, сгребая все, что попадалось под руку, в два безразмерных, резиново растягивающихся чемодана.

— Ах… ах… ах… — стонала она подбито, разом перестав соображать, а Колька, белый, трясущийся, с вывернутыми наизнанку глазами, подгонял ее:

— Быстрее, быстрее! — и все выглядывал в окно, за штору.

Они успели и уехали в Ефремов уже в ночи, оглядываясь и заметая за собой следы, будто увозили награбленное. Впрочем, хорошо было, что ночью и что тайком: Людочке очень не хотелось, чтобы соседи видели, на какой машине она вернулась в родной город. Уезжала на «мерседесе» настоящем, вернулась на «мерседесе» цыганском, из тех, что в большом количестве валяются на городских помойках.

Остановились у Людочкиной матери — у своей Колька побоялся появляться: а вдруг нежданные гости туда нагрянут?

Утром Людочка хотела выйти в город повидаться с подружками, но Колька зашипел на нее, как Змей Горыныч:

— К-куда? Вздумаешь нос за дверь высунуть — отрежу его вместе с головой!

Оскорбленная Людочка скрылась в детской комнате. Потом, отойдя от обиды, начала аккуратно выспрашивать Кольку: чем же она провинилась? Почему он на нее так гавкает? И еще — угрожает…

Колька на этот раз остыл так же быстро, как и закипел — редкий случай, обычно он остывал долго. Людочка не поняла, в чем причина, хотя разгадка этого была проста — Колька теперь зависел от Людочки, от того, как она себя поведет. В конце концов он рассказал Людочке, в чем дело:

— Кредит вернуть мне, как ты сама понимаешь, не удалось. Теперь на меня оформили заказ.

— Кто оформил? Какой заказ? — Людочка невольно повысила голос.

Колька помялся, задумчиво пожевал губами:

— Помнишь человека, который как-то остановил нас? Ты еще обратила на него внимание…

Того человека она помнила. Было воскресенье, и они поехали с Колькой в Выхино, на тамошние водные просторы. Искупаться, отдохнуть. Неожиданно перед носом у них возник серебристый джип со знакомой «мерседесовской» звездой на задней части кузова — самый крутой из всех джипов, которые были ведомы Людочке, — тормознул резко. Колька едва не врезался в него. Хорошо, он сам сидел за рулем «мерседеса», если бы это была «копейка», от нее осталась бы мятая жестяная груда да оторванные, откатившиеся в разные стороны колеса. Колька выругался и побледнел.

Из джипа неспешно вылез коротко остриженный рыжий человек в темных очках и с широко расползшейся красной склеротической паутинкой на щеках. Был одет он в дорогой джинсовый костюм. Что такое дорогая «джинса» и что такое «джинса» дешевая, Людочка уже знала хорошо и могла отличить одно от другого с закрытыми глазами. Громко хлопнув дверцей джипа, рыжий таракан подошел к Колькиному «мерседесу», приподнял темные очки и заглянул внутрь. Увидев Людочку, улыбнулся. Лучше бы он не улыбался — Людочке сделалось страшно от этой улыбки.

— Девочка, оставь нас с Вонючкой вдвоем, — приказал он. — Нам побалакать надо. Тебе наш разговор будет скучен. — И снова улыбнулся.

Людочка опасливо передернула плечами — впервые слышала, чтобы Кольку звали Вонючкой, страх свой преодолеть не смогла и, отвернувшись, молча потянула на себя твердую, обшитую кожей скобку, открывая дверь. Ей было не только страшно, но и обидно: какой-то рыжий пряник вмешивается в их планы, рушит воскресный отдых. А они с Колькой везли с собою на берег реки две бутылки шампанского в холодильной сумке… И главное — этот тип называет Кольку Вонючкой. Это что же выходит, у Кольки — новая кличка? Он больше не Ясновельможный Пан?

Рыжий таракан выговаривал Кольке минут двадцать, потом сел в свой роскошный джип и освободил дорогу. Следом за серебристым джипом помчался еще один джип, в котором находились четыре парня со стрижеными затылками и бицепсами, тугими буграми проступающими сквозь кожу курток. Ни Колька, ни Людочка не обратили внимание, что джип этот очень умело, профессионально страховал рыжего таракана, и если бы Колька вздумал удрать, он бы легко перекрыл Колькиному «мерседесу» выезд.

Людочка потом каждый раз зябко передергивала плечами, вспоминая неприятного рыжего человека…

И вот этот человек, похоже, возник вновь.

— Он тебя запомнил в лицо, — шепотом произнес Колька, — у него глаз, как фотоаппарат: один раз ему достаточно посмотреть, чтобы потом помнить всю жизнь. Это страшный человек. Тебе от него не уйти, — Колька часто и устало задышал, — и мне не уйти. Поэтому пока никуда не выходи из дома.

Людочка застонала, вновь кинулась в свою комнату, памятную еще по далекому детству, выплакалась в подушку и вышла к мужу спокойная, с пустотой внутри: поняла, что с Колькой ей плохо жить, но без Кольки будет еще хуже. Во всяком случае, пока ситуация не рассосется, держаться надо Кольки. А там будет видно.

Колька часа полтора втолковывал теще: пожалуйста, никому ни слова, ни даже полсловечка про то, что они с Людкой приехали — ни единому человеку. Ни по телефону, ни в личной беседе. Ни соседкам-кумушкам, ни родственникам своим, ни главе городской администрации.

Теща делала большие глаза и понимающе кивала мелкозавитой крашеной головой: к старости она не только начала играть в аристократку, выискивая в себе графские корни, но и стала молодиться.

— Все понятно, маман? — спросил Колька и вздохнул облегченно: наконец-то ему удалось вразумить не только жену свою дуреху, но и тещу. Через три дня раздался телефонный звонок. Теща подняла трубку и пропела в нее томно, расслабленным меццо-сопрано:

— Ал-ло-о-о!

Очень вежливый, очень аристократический голос, которому никак нельзя было отказать, попросил подозвать к телефону Николая Ильича Панкова — вот так, очень достойно и важно, по имени-отчеству, — теща, разом забыв о Колькиных предупреждениях, пропела на всю квартиру:

— Коля, тебя к телефону!

Колька побелел и смачно захлопал ртом, будто туда налили кипятка. Замахал на тещу рукой:

— Повесь трубку! Повесь трубку, дура!

Теща сделала непонимающее лицо:

— А что такое? Напрасно! Может, это тебе с работы звонят, Николай! Такой интеллигентный голос… — И лишь потом повесила трубку.

Колька спешно засобирался — надо было выгонять «копейку» и мчаться отсюда куда глаза глядят, но не успел — выглянул за штору и невольно присел на корточки: во дворе дома, прямо под тещиными окнами, стояли два джипа, окруженные компанией людей с бритыми затылками и накачанными литыми фигурами. Руководил ими веселый рыжий демон в темных очках. Колька понял, что прорваться ему не дадут. Он заплакал.

Через час незваные гости увезли Кольку. В славный город Ефремов он не вернулся и Людочку, любимую жену свою, больше не увидел. И где он находится сейчас, где гниют его кости, никому не ведомо: ни Людочке, ни одряхлевшей Колькиной матери, ни друзьям его — Колька исчез совершенно бесследно.

И сколько их таких, молодых и глупых, лежит ныне в земле вдоль многочисленных российских дорог, никто не знает. Даже те не знают, кому положено это знать по службе.

В наследство Людочке осталась лишь старая «копейка», с которой она не ведает, что делать, и больше ничего. Впрочем, нет, остался еще медленно набухающий живот: Людочка действительно оказалась беременна. Оглаживала она живот свой, когда требовала от Кольки ласки и повышенного внимания, недаром.

Теперь Людочка, думая о своем будущем ребенке, которому надлежит расти без отца, часто плачет. Ей кажется, что жизнь ее не удалась, все в ней потеряно и никогда уже не выпадут в жизни этой треклятой светлые дни. Не будет их. А уж разных презентаций, демонстраций, конкурсов и прочее — тем более. Все это находится совсем в других весях, в иных измерениях, куда Людочке нет ходу. Чувствует она себя совершенно дряхлой старухой навроде Колькиной мамаши и, понимая это, понимая всю безнадежность своего положения, начинает плакать еще сильнее…

СИНЕЕ МОРЕ, РОЗОВЫЕ ГОРЫ, КРАСНАЯ КРОВЬ

Выстрел в спину

Мало кто знает, что в горах Адыгеи, в ручьях до сих пор находят золото, его промывают в примитивных грохотках, очищают, сушат, набивают золотым песком плотные полиэтиленовые мешочки — для продажи специально делают узкие, размером примерно с авторучку, кульки — и успешно торгуют. Золото всегда было товаром ходовым и вряд ли в наши дни потеряет свою ценность.

Каждый год в горы направляются золотоискатели. В одиночку, таясь от себе подобных — не дай Бог, если пристрянет кто или дорогу пересечет еще какой-нибудь любитель желтых невзрачных крупинок, поднятых со дна студенистых местных ручьев, — это плохо, очень плохо, золото не любит, когда к нему идет слишком много народа, пугается, любит людей одиноких. Так и таятся друг от друга золотоискатели, таскают в горы продукты в гигантских горбатых рюкзаках, инструмент, лопаты.

Впрочем, в «экспедиции» ходят не только любители драгоценного металла, ходят и другие любители, например оружия. В годы войны на здешних перевалах шли изнурительные бои, в заросших окопах осталось много оружия, его находят до сих пор — находят и отечественные, с сопревшими прикладами трехлинейки, и германские карабины, и «шмайссеры» с хорошим патроном, и «парабеллумы» с наганами, и столь популярные сегодня тяжелые командирские ТТ — оружие, уважаемое киллерами, находят даже горные пушки с целыми складами снарядов, аккуратно уложенных в деревянные ящики.

Ходят также сборщики шиповника, рябины, боярышника, других ягод, но эти высоко не забираются, им хватает товара внизу, в зарослях, широкой зеленой полосой обрамляющих подножия гор. Этим сбором занимаются в основном старухи, мальчишки и бомжи. Бомжи и ночуют там же, в горах, у костров, живут в пещерах либо в шалашах, на берегах ручьев, вниз спускаются лишь за тем, чтобы сдать добытое и купить ящик «фуфыриков» — крепчайшего тройного одеколона, который они предпочитают всяким другим заморским напиткам «мартини» и «камю». Над «камю» бомжи вообще надсмехаются и весело восклицают: «Камю на Руси жить хорошо?» Действительно, камю?

В октябре горы становятся красными, огнисто-яркими, светящимися, осенний свет их режет глаз, воздух делается стеклистым, по ночам от крутых морозцев начинают кряхтеть камни, приглушенный, с таинственной одышкой гомон золотоносных ручьев делается громким, возмущенным — неохота на зиму ложиться под лед, под снег.

В горах в эту пору много сладкой, тронутой первыми морозами рябины сладка она бывает, как мед, чай без сахара пить можно, старухи так и поступают — бросают в рот по рябиновой ягоде и пьют чай вприхлебку, с блюдца.

Как-то в горы пошли школьники изучать родную природу, как было записано у них по программе, а заодно полакомиться ягодами и домой набрать, благо, кроме рябины, водится в заповедных горах много и дикого винограда, и терна, и инжира, и разных южных орехов, начиная от «греческих», кончая фундуком.

Молодые люди — народ любознательный, изучая природу и лакомясь ее дарами, они поднимались все выше и выше, пока, наконец, не поднялись к одному из золотоносных ручьев — мрачному, бурчливому, с седым старым дном, одолели его по широкому осклизлому бревну, выскочили на тропку, двинулись по ней и через несколько минут остановились.

В центре полянки, у остатков холодного костра, держа в руке алюминиевую миску, лежал скелет, скалился отмытыми дождем зубами на ребят.

Не выдержав, ребята бросились назад — вот тебе и изучение дикой природы, вот тебе и сладкие дары горной адыгейской осени! И так неслись школьники вниз, объятые страхом, бледные, взмыленные, что остановились лишь далеко внизу, за несколько километров от полянки, где лежал страшный, со скалящимся бандитским черепом скелет.

В горы выехала следственная группа.

Возглавил «выездную» бригаду опытнейший прокурор Егор Алексеевич Горяйнов.

Первое открытие, которое сделала группа, подтвердило, что такая представительная бригада нужна — этот расклеванный дикими птицами, изгрызенный мышами, крысами, разными горными зверьками, съеденный червям человек был убит. Левая лопатка у него имела крупное страшноватое отверстие — след пули, та же пуля выкрошила и часть костей на грудной клетке.

После первого осмотра стало понятно — на этой полянке неведомый убийца уложил золотоискателя. Но кто он, этот золотоискатель? Документов-то нет, на котелке, который так и остался висеть на рогульке костра, фамилия не выгравирована, хотя, будь на то воля Егора Горяйнова, он выдал бы людям, уходящим в горы, на промысел, пластмассовые либо железные медальоны, как солдатам Великой Отечественной войны, и маркировал бы их посуду — ведь это же одиночки, а одиночка, отправляющийся в горы без напарника, — это самоубийца. Он здорово рискует.

То, что в горах втихую моют золото, Горяйнов знал, наткнулся на этот факт еще несколько лет назад, когда среди вещественных доказательств, фигурирующих в одном деле, увидел бутылку с ртутью. Большой, черного стекла «огнетушитель» из-под шампанского был под самую пробку заполнен ртутью. Горяйнов недоумевал: зачем в доме держать бутылку с опасной жидкостью? Потом один старик разъяснил ему, что ртуть используется для очистки золота — каждый добытчик драгметалла имеет такую бутылку. Но золотоискатели — это люди-тени, никто не видит их, не слышит, никто (правда, только на первый взгляд) не знает их в лицо. За годы прокурорской практики Горяйнов так ни разу и не столкнулся с золотоискателями. Не довелось.

И вот странная находка: «скелетированный труп», как было отмечено в следственных документах. Хоть и уходят золотоискатели в горы втихую, боясь сглаза, и все-таки получилось, что почти каждый отправлялся на промысел при свидетелях — обязательно кто-то что-то да видит. В частности, в селе Гузерип засекли, как в горы уходил один незнакомый золотоискатель: с собой нес инструмент, имел хороший запас продуктов. Был этот человек в возрасте, усталый, с тяжелой походкой, седой. Седой… может, это и был тот самый незнакомец — около трупа в траве следователи нашли выпавшие седые волосы. Горяйнов проверил всех, кто уходил мыть золото в горы, выяснил, кто вернулся, получилось, что все уже дома. Кроме одного старика. Старик этот жил в другом селе, а иногда по нескольку месяцев обретался у сына в городе. Фамилия его была Андрейченко. Родственников у старика, кроме сына, не было. Но сын пока находился в альпинистской экспедиции.

Впрочем, недаром говорят: на ловца и зверь бежит. Через некоторое время в Гузерипе появился сын.

По вещам, по посуде, по остаткам волос сын опознал своего отца Михаила Семеновича Андрейченко.

Вскоре сын Андрейченко исчез на несколько дней — ушел в горы, проверял места, где отец мыл золотой песок. Потом вернулся в Гузерип.

Горяйнов пробовал говорить с ним, но младший Андрейченко замыкался, темнел лицом, устало опускал жилистые крепкие руки.

— Если бы я узнал, кто это сделал… — голос у него начинал опасно звенеть, — я бы его задушил собственными руками. — И по-ребячьи шмыгал носом.

— Этого делать нельзя, — пробовал мягко убедить его Горяйнов, — это самосуд, а преступник должен ответить перед судом настоящим.

Андрейченко лишь отмалчивался. Он вообще был вещью в себе, младший Андрейченко, замкнутый, с угрюмым взглядом, посчитавший, что сможет в одиночку найти убийцу отца. Видимо, законы в семье Андрейченко были такие, они не верили властям, не верили в добро, не верили никому, кроме самих себя.

Хоть и произошло убийство в горах, в глуши, куда люди почти не забирались, боясь угрюмых урманов, сырых каменных теснин, способных завалить и зверя, и человека, а у этого убийства оказался свидетель кочующий бомж, промышляющий сбором грибов и боярышника, веселый, бездумный, вечно под градусом, на полверсты распространяющий вокруг себя хмельное амбре. Верно все-таки считается, что у преступления обязательно должны быть свои свидетели — надо только их отыскать.

Бомж с гордой кличкой, которую сразу и не выговоришь, — да она и не нужна нам, если честно, мы же с вами не ведем расследование, — оказался в тот день буквально в тридцати метрах от трагедии.

Шел он в горах куда глаза глядят, выискивал себе место для ночевки, постукивал посохом по земле и неожиданно почувствовал запах съестного, горячего дымка. У бомжей чутье развито, как у собак. И бомж наш осторожно, совершенно беззвучно, поскольку много раз битый-перебитый, ломаный-переломаный, — научился ходить, как охотник, ни одна щепочка под ногой не треснет, — двинулся на запах.

Вскоре он очутился на небольшой, густо заросшей опушке, но из леса выходить не стал: ведь в профессии бомжа главное что? Главное — произвести тщательную разведку, чтобы потом кости не болели от чужих ударов, и наметить путь отступления, поскольку в девяноста девяти случаях из ста приходится удирать быстрее лани: хапнуть кусок послаще — и стремглав в кусты.

Посреди круглой, очень аккуратной, совершенно домашней полянки спиною к нему сидел человек. Усталый, с костлявой спиной и седым затылком. Держа в руке ложку, он сосредоточенно ею орудовал. Перед ним горел костер, в котелке что-то вкусно побулькивало, рядом стояла блестко посверкивающая на солнце стеклянная банка.

Бомж сглотнул слюну. Хотелось есть, а еще больше выпить. Но золотоискатели — народ суровый, — может и за нож, и за обрез схватиться. Бомж решил выждать: пусть золотоискатель подкрепится. Подкрепившись, он обязательно добрее станет. Рецепт проверенный.

В это время с другой стороны поляны, резко раздвинув кусты, вышел человек, остановился, внимательно глядя на золотоискателя. Бомж вздрогнул он узнал этого человека. Кличка у него была Хрип. Хрип действительно обладал необыкновенно сильным хрипучим голосом — низким, как паровозный гудок. Несколько раз Хрип попадал в места не столь отдаленные, говорят, у него были даже побеги из зоны, ни имени его, ни фамилии бомж не знал.

Хрип подошел к золотоискателю. Тот даже не шелохнулся, не предложил гостю ни чая, ни места у костра — то ли не знал, что за фрукт к нему пожаловал, то ли, наоборот, хорошо знал Хрипа и так выражал свое не самое нежное к нему отношение. Бомж ничего не понял из их разговора, а обрывки нескольких фраз, долетевших до него, были невнятными, сплющенными расстоянием.

Хрип резко развернулся — у него вообще все движения были резкими, опасными, угрожающе-угловатыми — и ушел в чащу. Бомж перевел дух, вытер со лба пот — встреча с таким человеком, как Хрип, ничего хорошего не сулила. С другой стороны, он подивился золотоискателю, позавидовал — не побоялся такого волка, отбрил. Вон как вызверился Хрип. Будто настоящий волк.

Золотоискатель как ни в чем не бывало продолжал есть, мерно работая ложкой, выгребая из алюминиевой миски кулеш. Костерчик перед ним продолжал весело потрескивать, в котелке булькало варево. Бомж хотел было уже выйти на поляну, как вдруг снова увидел Хрипа. Тот появился на полянке, на этот раз совершенно бесшумно, сзади золотоискателя. Добытчик дорогого металла не шевельнулся, не почувствовал опасности.

В одной руке Хрип держал винтовочный обрез — нашел, видать, в одном из окопов, укоротил ствол, сгнившую деревяшку приклада заменил крепким грушевым торчком — получилась рукоять, похожая на пистолетную. Из такого обреза можно стрелять с одной руки, это очень удобно.

Хрип поднял обрез, негромко, по-птичьи тоненько свистнул, золотоискатель удивленно приподнял голову, и в ту же секунду Хрип выстрелил. Бомж увидел очень отчетливо, увеличенно, словно бы стреляли по нему, как пуля разорвала золотоискателю рубашку на спине, на лопатке нарисовалось темное маслянистое пятно, золотоискатель вскрикнул, вскинулся всем телом, ткнулся лицом в миску, потом тело его само по себе разогнулось, и золотоискатель — уже мертвый, поскольку пуля разорвала ему сердце, медленно выпрямился и завалился на спину.

Передернув затвор обреза и выколотив из него гильзу, Хрип помахал рукой перед лицом, разгоняя вонючий дым, ударивший из ствола, загнал в казенник новый патрон и неспешно подошел к убитому. Тот продолжал сжимать в одной руке ложку, в другой миску. Уже мертвый. Хрип усмехнулся, порылся в рюкзаке, нашел мешочек из плотного полиэтилена, наполовину наполненный золотым песком, — добыча была богатой. Хрип удовлетворенно кивнул, подержал мешочек в руке, пробуя на вес, расцвел и неожиданно настороженно поднял голову.

Бомж, онемевший от ужаса, почувствовал, что у него начали шевелиться волосы, что-то тяжелое легло на затылок, не выдержал, закашлялся и в ту же секунду, стремительно развернувшись, перемахнул через какой-то высокий куст и врубился в чащу.

Хрип, по-козлиному подпрыгнув, несся следом, держа в одной руке мешочек с золотом, в другой обрез. Бомж бежал, едва касаясь ногами земли, скатываясь с каких-то осыпей, одолевая такие заросли, через которые без топора не пройти, перепрыгивая через каменные канавы и бочаги.

Ему казалось, что Хрип стрелял в него — пули дважды пропели у него над головой свою смертельную песню, — может, ему только показалось. Бомж бежал долго, бесконечно долго, пока не свалился без сознания на землю.

Впрочем, очнулся он скоро, хотел подтянуться, но не тут-то было: ноги отказали, и он снова повалился на землю, ткнулся лицом в какую-то корягу, замер, слушая пространство, не раздастся ли где поблизости тяжелый бег Хрипа?

Было тихо. Бомж облегченно выбил из себя мокроту, еще какую-то гадость, пахнущую одеколоном, кое-как выровнял дыхание…

Ночевал он в глубокой страшной пещере, очень теплой, часто просыпался — казалось, что рядом кто-то находится, хрипло дышит, а когда закрывал глаза, вновь видел угловатую спину, обтянутую линялой рубахой и украшенную страшным красным пятном.

…С той поры бомж Хрипа больше не встречал, и слава Богу — не то начал бы волноваться, потеть, мяться и обязательно выдал бы себя. Ни к чему ему было встречать Хрипа.

К октябрю испуг, естественно, прошел, и он согласился со следственной группой подняться в горы. Память у него оказалась отменной. Показал: вот тут, в таком-то положении сидел золотоискатель, в правой руке держал миску, в левой ложку, — все точно, золотоискатель был левшой.

— А вы где в это время находились?

Бомж показал место, где он стоял, место отметили специально вырезанными для этого двумя колышками.

В общем, следователи пришли к выводу, что свидетельствам бомжа можно и нужно верить. Он показал место, откуда Хрип вышел в первый раз, кусты, из которых тот вышел во второй раз, из какого положения стрелял, как держал обрез, куда улетела выщелкнутая затвором гильза — в общем, все, что видел…

Стали искать Хрипа. Личность эта, естественно, была известна и милиции, и прокуратуре. Объявили розыск в Адыгее и соседнем Краснодарском крае, но Хрип как сквозь землю провалился.

Говорили, он скрывается в горах, сидит в какой-то утепленной пещере, имея хороший запас продуктов, но все это, конечно же, россказни — зимой в горах, на высоте, случается, такие морозы трещат, что из любой пещеры выковыривают не только человека, но мохнатого «утепленного» зверя, а потом, чтобы забросить на верхотуру хороший запас провианта, нужен был по меньшей мере вертолет. На собственном горбу продукты на закинуть.

Да и опасно человеку зимовать в горах: со скал, бывает, даже от легкого дыхания сходят лавины, зверей раскатывают, расплющивают до толщины книги.

И все-таки Горяйнов ждал, что Хрип проклюнется где-нибудь, всплывет, привлеченный теплом, запахом еды, возможностью выпить водки, по части которой Хрип был признанным мастером, но Хрип так и не возник — он исчез.

Хрипа искал и младший Андрейченко. Будучи хорошим скалолазом, он не боялся ни лавин, ни осыпей, ни козней коварного дедушки Мороза — брал веревки, ледоруб и уходил наверх.

У Горяйнова возникло даже подозрение: а вдруг Хрип где-нибудь встретился с альпинистом на узкой скальной тропке, и сын, рассчитываясь за отца, отправил Хрипа прямиком в преисподнюю — такая концовка у этого криминального сюжета запросто могла быть, но, судя по тому, что Андрейченко не прекращал поисков, Хрип на глаза ему не попадался.

И золото, взятое Хрипом у искателя, нигде не всплыло — неужели Хрип сумел переправить его на север — в Москву или в Питер — и сбыть там? А следом и сам мотанул, накупил одежды и еды, выпивки и сигарет, снял номер в «Савойе» и сгорел в жестоком кутеже? Тоже вряд ли. На Хрипа это не похоже.

Объявили розыск по всей России — вдруг сеть зацепит где этого разбойника? Нет, не зацепила.

Видать, все-таки лежит он где-нибудь в каменной расщелине, сгнивший, обглоданный зверьем, расклеванный птицами, — золото счастья ему не принесло. Оно вообще таким людям счета не приносит.

След шакала

В Астрахани он появился без денег, в брюках, которые долго не знали утюга, в старой, много раз стираной-перестираной рубашке и с обрезом малокалиберной винтовки ТОЗ-8М № 9557, надеясь с его помощью разбогатеть, удивить мир — словом, в корне изменить свою жизнь. Довольно быстро снял квартиру — нашел «разведенку», как он называл женщин, побывавших замужем, смазливую, веселого нрава, любительницу выпить и потанцевать, понял, что с ней у него особых проблем не будет, и этим обстоятельством остался доволен.

Некоторое время он размышлял о смысле жизни, не выходя из комнаты, слушал детский смех — у его хозяйки Татьяны Трешкиной имелась дочка, очень шустрая, звонкоголосая, смышленая. Новый жилец, увидев ее, одобрительно усмехнулся: «Хорошая баба подрастает!»

Фамилия этого человека была обычная, хотя и некрасивая, каких на Украине да в Молдове, в местах, где он жил, водится немало, — Коряга. Был Владимир Коряга молод: еще даже четвертак — двадцать пять лет — «не разменял», женат, на иждивении имел дочь, родился на Украине и по национальности был украинцем, прописан же в Тирасполе, успел отсидеть срок, немалый, надо подчеркнуть, — шесть лет, от звонка до звонка. Так что университеты свои он прошел. И все экзамены с зачетами сдал.

Итак, Коряге надо было разбогатеть. Это цель, конечно, глобальная, общая, но для начала нужно было бы иметь пару пачек банкнот на водку, хлеб и колбасу. И на дыни в придачу. Да на деликатесную волжскую рыбу, к которой Коряга относился очень даже положительно, и… В общем, эти «и» и «да» можно было продолжать до бесконечности.

Размышлял Коряга о своей жизни недолго. Очень скоро он нашел человека, которому требовался автомобиль «Волга», — одного степенного, знакомого еще по Приднестровью, чеченца. И деньги за машину чеченец выкладывал немалые. Коряга взялся выполнить этот «социальный заказ».

Тот осенний вечер был теплым; если прислушаться, можно было даже различить застывший в воздухе комариный звон, хотя пора уже была поздняя, листья с деревьев поопадали, травы пожухли, по ночам приползали стылые туманы, и комариная жизнь кончилась.

Перед выходом на дело Коряга выпил водки, закусил луком и рыбой, потом выпил еще и вместе со своей хозяйкой вышел на улицу.

Примерно часов в десять вечера около железнодорожного вокзала он выбрал такси поновее и поухоженнее, за рулем которого сидел водитель в куртке, с короткой стрижкой, — его фамилия была Калашников, — сел в машину, положил руку на плечо шофера:

— Трогай!

Тот повернул голову.

— А куда, собственно, трогать-то?

— В том-то и дело, что никуда. Просто зазнобу свою хочу прокатить. Коряга обнял за плечи и притянул к себе Трешкину. — Тань, не будешь против, если я тебя стану зазнобой звать? Зазноба — хорошее словечко, русское. И у нас, на Украине, популярное.

— Не буду, не буду, — готовно отозвалась Трешкина.

— Тогда вперед! — скомандовал Коряга.

Астраханские улицы — темные, лишние фонари здесь не зажигают, стараются обходиться без них, на одной из таких улиц Коряга попросил остановиться, высадил спутницу, снова сел на заднее сиденье «Волги», пояснил:

— Очень она мне надоела. — Скомандовал: — А мы едем дальше… К другой зазнобе!

Через несколько минут, беззвучно вытащив из кармана плаща малокалиберный обрез, Коряга аккуратно приставил его к затылку Калашникова и выстрелил.

Калашников, охнув, ткнулся головой в руль «Волги», дернулся один раз, второй и больше не шевелился. Коряга, кряхтя, боясь испачкаться в крови, перетащил водителя назад, сел за руль, развернулся. Прихватил Трешкину, стоявшую в тени крупного старого тополя. Трешкина села аккуратно, выпрямилась, строго глядя перед собой. Оборачиваться она не рисковала боялась мертвых. Спросила бесцветно:

— А теперь куда?

— Надо избавиться от довеска — довески нашему товару не нужны, Коряга повел головой назад, усмехнулся, — а потом… потом поедем к богатому чеченцу за деньгами.

Труп Калашникова они бросили в Волгу недалеко от гостиницы «Гавань». Коряга предварительно обшарил карманы Калашникова, нашел пухлую пачку денег и произнес довольно: «Ого! Это дело мы одобрям-с», — забрал кое-какие бумаги, кнопочный ножик и только потом поволок тело к черной, гулко плещущейся воде.

Чеченца-заказчика в ту ночь они отыскать не смогли — тот как сквозь землю провалился, а может быть, спешно выехал к себе на родину по призыву земляков. Коряга от досады чуть панель в кабине кулаком не расколотил грохнул по ней так, что из пластмассы все заклепки и шурупы повылетали.

— Вот сучье! — выругался он. — Заказать заказал, а как расплачиваться — так пусть другой расплачивается?!

Машину погибшего Калашникова он на рассвете бросил — не пригодилась, взял из нее только радиоприемник с двумя колонками, с рычага переключения скоростей содрал понравившийся фасонистый болбачок, сдернул зеркало заднего вида и зло хлопнул дверцей.

— Вот непруха так непруха! — сказал он Трешкиной, в серой утренней мгле покидая пустынное место. — Не удалось нам заработать денег, — обнял свою спутницу за плечи, — ну да ничего! Ты не журись!

— Я не журюсь.

— Сейчас время ведь какое: автомобильный бизнес — беспроигрышный, доходы приносит не такие, правда, как травка и прочая наркота, но куда большие, чем торговля водкой. Так что мы с тобой дело это продолжим. Продолжим?

Трешкина согласно наклонила голову:

— Естественно.

Вскоре к Коряге с Трешкиной присоединился еще один «искатель приключений», некий Семенов, и Коряга решил его включить в дальнейшие операции. Если уж создавать мобильную «боевую группу», то создавать ее надо человек из четырех, не меньше. Коряга присмотрелся повнимательнее к Семенову и дал первое поручение.

Поручив ему сбыть кое-что из вещей, снятых с «Волги» Калашникова, вместе с Трешкиной отбыл на Украину. Астрахань — город хоть и с громким именем, но небольшой, тут стоит только бросить камень в воду, как уже все знают, кто это сделал. Круги от камня идут долго-долго, нужно время, чтобы все устоялось, стихло, поэтому Коряга решил на недельку исчезнуть, покантоваться в соседнем государстве, посмотреть, послушать, не отзывается ли Астрахань возмущенным криком на убийство Калашникова. А вдруг кто-нибудь что-нибудь засек, вдруг найдется свидетель, который выведет на него милицию?

Кругов не было, об убийстве таксиста мало кто узнал, тем более что в Астрахани действовала лихая банда, специализировавшаяся именно на автомобилях. Вполне возможно, что и это убийство списали на ту разъездную банду.

Вскоре появился четвертый член «боевой группы» — некто Гасимов, верткий, злой и ловкий, пуговицы на брюках у милиционера срезать может, и тот не заметит. Гасимов был знаком Коряге еще по Тирасполю.

Вернувшись с «ридной, самостийной», Коряга решил брать очередной автомобиль.

Вечером 19 октября «боевая четверка» пошла в кафе «Зодиак» повеселиться, послушать музыку, попить кофейку и коктейлей, заодно и поболтать — вдруг родится что-нибудь деловое? Ничего нового на тех «посиделках» не родилось, всетолько старое, испробованное.

— М-да, лучше автомобильного промысла могут быть только наркотики, пришел к окончательному выводу Коряга. — А раз так — значит, будем действовать.

Через некоторое время Коряга, Гасимов, Трешкина и Семенов остановили около кафе «Волгу». Коряга попросил водителя — молодого парня в военной форме — с некоей обезоруживающей доверительностью, какую можно допускать только по отношению к близким людям:

— Браток, беда у нас, на Бакинской улице сеструха ее помирает, — он показал пальцем на Трешкину, — подбрось, пожалуйста! А? Не откажи! Солдаты — ведь они всегда солдаты, наша палочка-выручалочка. Так и ты… выручай!

Водитель «Волги», принадлежавшей, как позже выяснилось, автохозяйству управления внутренних дел области (фамилия его была Болонин, он работал в отделе пожарной охраны, потому и носил военную форму), поразмышлял немного: на Бакинскую ему было ехать совсем ни к чему, но, с другой стороны, ему было жаль сгорбленную, с убитым лицом женщину, стоявшую под фонарем, Трешкина очень хорошо сыграла роль, и кивнул согласно:

— Садитесь!

На Бакинской Семенов и Трешкина вышли, а Коряга и Гасимов остались. Водитель недоуменно повернул к ним голову. Чего, мол? Коряга попросил:

— Браток, до ближайшей аптеки подкинь! Лекарства-то ведь надо купить. Во как нужны! — Он попилил рукою по горлу. — Иначе женкиной сеструхе не вытянуть.

— Но только до аптеки, — сказал Болонин, — мне задерживаться нельзя голову снимут.

— Это же благое дело, за благие дела голову не снимают, — успокоил его Коряга. — А дежурная аптека, она недалеко, рукой подать.

Он сидел за водителем, крепко держась обеими руками за спинку. Гасимов сидел рядом с Болониным — прямой, как доска, напряженный, злой, в темноте салона, когда он поворачивался к Коряге, были видны его посверкивающие глаза.

Когда машина нырнула в тень проулка, Коряга выхватил из кармана нож, коротко размахнулся и всадил его водителю в плечо. Тот вскрикнул, бросил руль и развернулся всем корпусом, чтобы ответить Коряге, но не успел Коряга нанес второй удар.

Как сказано в обвинительном заключении, «Коряга нанес Болонину 4 удара в область правого плеча, причинив ему тем самым колото-резаные ранения грудной клетки, относящиеся к тяжким телесным повреждениям, опасным для жизни, после чего, пытаясь сломить сопротивление Болонина, стал удерживать того за руки, а Гасимов, взяв нож у Коряги, стал наносить Болонину множественные удары ножом, в результате чего причинил ему проникающее колото-резаное ранение шеи, с повреждением левой наружной сонной артерии и одноименной вены, непроникающее колото-резаное ранение шеи, левого бедра, два непроникающих колото-резаных ранения грудной клетки, два — левой голени, резаные раны шеи, кистей, ссадины и кровоподтеки лица, левого бедра, правого плеча, брюшной стенки — относящиеся к тяжким телесным повреждениям, опасным для жизни. В результате полученных ранений от ударов ножом Коряги и Гасимова, вызвавших острую кровопотерю у Болонина, тот скончался в салоне машины».

Да-а, работать ножом — это не то что малокалиберным обрезом. Обрез у него выкрал в поезде попутчик. Нормальный вроде бы был мужик, выпили, разговор душевный вели и спать легли, намереваясь проснуться уже в Астрахани, а когда Коряга с Трешкиной проснулись, то в купе уже ни попутчика не было, ни «личного оружия».

Убитого Болонина перенесли на заднее сиденье, на нос ему надвинули фуражку — спит мол, солдатик, притомился малость. Коряга сел за руль, развернулся, по дороге подхватил Трешкину с Семеновым, и всей компанией покатили на берег Волги. Волга-матушка все стерпит, все следы скроет. Коряга радовался: машина досталась новая, в салоне еще химией пахло, сиденья поскрипывали, будто кожаные. Остановившись в темном месте, на речном косояре, Коряга вышел из машины, цепко ощупал глазами темноту: нет ли кого поблизости? — и скомандовал Гасимову с Семеновым:

— Давайте, выволакивайте защитника Родины на свежий воздух, больно крови от него много.

Те выволокли Болонина на берег, Коряга перекрестил его: «Царство тебе небесное», ногой подкатил к яме, у которой он тормозил, спихнул труп. Приказал Гасимову:

— Засыпь землей. И след проверь: не осталась ли где кровь?

— Темно, фонарь нужен!

— Без фонаря обойдешься, — сказал Коряга, но все-таки забрался в машину, осветил фарами болонинскую могилу. Крови не было. Скомандовал привычно: «Поехали!»

Одежда у всех, кто находился в «Волге», была испачкана кровью — и у самого Коряги, и у Трешкиной, и у Семенова с Гасимовым — измарались, пока везли Болонина.

— Вот… — Коряга выругался матом. — Надо переодеваться, а то мы… как мясники.

А они и были мясниками, с которыми опасно не то что встречаться, опасно даже жить на одной земле.

Переодевшись, Коряга решил поехать к ресторану «Волна». Во-первых, операцию надо было обмыть, а во-вторых, в ресторане можно было отыскать людей, которые заинтересовались бы их товаром. Слово Коряги для «боевой группы» было законом. Ресторан «Волна» из тех, где дым коромыслом, случается, стоит до самого позднего часа, слава у него темная, поэтому его часто навещают милицейские патрули: мало ли что тут может произойти? Ведь случалось уже, и не раз, когда посетителей ресторана находили в Волге плывущими ногами вперед в сторону Каспийского моря.

Коряга пошел в ресторан искать знакомых чеченцев, которые могли бы у него с лету взять свеженький автомобиль, а Семенов с Гасимовым отправились пополнять запасы спиртного — Коряга был прав: очередной «трудовой подвиг» надо обмыть.

Тут в «Волгу» и нагрянула милицейская группа. Все машины своего автохозяйства милиционеры, естественно, знали, «Волгу», обслуживающую пожарников, тоже. Удивились тому, что же она здесь делает? А тут и Семенов в Гасимовым двери машины открывают своим ключом. В общем, попали они в руки милиционеров горяченькими, вместе с несколькими бутылками водки, громыхающими в полиэтиленовом пакете.

Трешкина наблюдала эту сцену, стоя в стороне, прижав пальцы к губам, чтобы не закричать, потом тихо вдавилась задом в кусты и исчезла.

Арестовали ее на следующий день.

Коряга тоже увидел, что Семенов с Гасимовым взяты милиционерами и метнулся к черному входу, вымахнул за двор, на бегу ловко одолел забор и был таков.

Он будто бы растворился в Астрахани, залег на дно — определился в квартире одного знакомого, затих, прислушиваясь к тому, что происходит в городе. «Отдохнув» немного, снова всплыл стремительно, тихо, с дружелюбной улыбкой на губах. У него вообще была подкупающая внешность, у Владимира Коряги. И улыбка у него была широкая, добрая, и взгляд открытый, не таящий в себе ничего опасного. В Тирасполе его, кстати, таким и считали — добрым, открытым парнем. Несмотря на шесть лет, проведенных им за решеткой. В Тирасполе Коряга не разбойничал, никого не трогал. От себя замечу: пока не трогал.

В Тирасполе он вел себя так, как ведут волки. Волки там, где обитают, не разбойничают. На промысел уходят на сторону, устраивают там резню и погромы, потом тихо, заметая следы, возвращаются. Домой, так сказать. Это их тактика. Это стало тактикой и Коряги.

Через два дня после убийства Болонина на рынке Селенские Исады он познакомился с неким Боканевым, тот привел Корягу к себе домой. Естественно, распили бутылку, затем открыли другую. Коряга рассказал несколько сногсшибательных эпизодов из своей жизни, о том, как он воевал в Абхазии, сколько раз был ранен, сколько раз, попадая в переплеты, прощался с белым светом — в общем, жизнь свою расписал так, что у Боканева потекли слезы. Сердобольный хозяин обвел рукою свою квартиру и растроганно произнес:

— Живи здесь, сколько хочешь!

Это-то и нужно было Коряге. Обнялся с Боканевым и проговорил глухо:

— Спасибо, брат! Никогда этого не забуду. Чем могу — отблагодарю.

И отблагодарил. Боканев проживал в доме по Валовому переулку в квартире № 1, а напротив, на первом же этаже, в квартире № 2, обитал его сосед, человек интеллигентный, имеющий хорошую библиотеку, собиратель икон и старинных вещей. Как узнал о его богатстве Коряга, никому неведомо. Но тем не менее на следующий день он взял в сарае Боканева топор, позвонил в дверь квартиры номер два, услышал далекие шаркающие шаги и глухой бормоток:

— Это ты, друг Боканев?

— Я, я, — ответил Коряга.

— Погоди немного, у меня что-то замок стало заедать.

Через полминуты он открыл дверь и получил удар топором по голове. За первым ударом — второй, за вторым — третий. Всего Коряга нанес коллекционеру четыре удара, потом взял полотенце, накинул его на шею несчастного и сдавил, затем тряхнул так, что у того рассыпались шейные позвонки.

Забрал Коряга вещей немного, но зато самые ценные: две старинные иконы, Библию в хорошем окладе, деньги и медали. Вернулся в квартиру своего благодетеля и, поскольку знал, что благодетель сегодня не вернется, со вкусом позавтракал, выпил бутылку шампанского, забрал его личные вещи, те, что подороже, — куртку, шапку из хорошего меха и бинокль, присоединил к ним вещи, взятые в соседской квартире, и отправился на Татар-базар: надо было пополнить кошелек, а то уж больно тоща стала пачечка «деревянных», которую он прятал в нем.

Он продал все, кроме куртки Боканева, куртка что-то никого не заинтересовала, и, поразмышляв немного, решил оставить ее у себя пригодится. Осень опять-таки, скоро начнут поджимать холода, и куртка придется очень даже кстати.

Да и пора было уезжать из Астрахани — слишком много следов он здесь оставил. И все впустую — не обогатился. Если бы не иконы, вообще нищим бы уехал. Выругался, сплюнул себе под ноги.

Поглядел на солнце, неторопливо ползущее в небесной выси, — что-то слишком медленно ползет светило, потом глянул на часы — да, время не спешит, еще раз сплюнул. Он кожей своей, нюхом обостренным, волчьим, кончиками пальцев чувствовал — надо сматываться. Увидев человека в милицейской форме, поспешно спрятался за угол дома. Поразмышляв, решил: лучше всего снова пойти на Татар-базар, там народу тьма, затеряться ничего не стоит. А вечером на автобусе, идущем в Ставрополь, он покинет Астрахань. Купив билет на восемнадцатичасовой автобус, Коряга вернулся на рынок.

Среди рядов, торгующий рыбой, он встретил двух приятелей, говорливых, как сороки, шебутных, подвижных, похожих друг на друга, словно бы рожденных одной матерью, — Язрепова и Кузина. Те кое-что выгодно продали и собирались это удачное дело отметить. Как всегда бывает, не хватало третьего. Третий нашелся в ту же минуту. Он был тут как тут — с доброжелательной улыбкой, со спокойным, уверенным лицом, готовый и хлеб порезать, и тараньку облущить, и стаканчик ополоснуть под живительной струей базарного водопровода, и услужить по части разлива бутылки, ежели что…

— Собственно, а чего мы на базаре будем тесниться? Пошли ко мне домой, устроим маленький праздник, — предложил Кузин. — Я тут недалеко живу.

Грустная улица с несерьезным, каким-то детским названием — Узенькая. Кто бы мог подумать, что на этой улице свершится такое, от чего похолодеет кровь у многих астраханцев…

В доме № 38, в квартире № 1 — Коряга невольно отметил, что в Астрахани он просто повязан на квартиры номер один: у Таньки была первая квартира, у Боканева в Валовом переулке тоже номер один и здесь этот же номер — тьфу! Троицу в квартире № 1 поджидал хороший стол, приготовленный женой Кузина Зотовой, — с горячей картошкой и рыбкой собственного засола, с дивными маринованными помидорами и тушеным мясом, только что извлеченным из духовки.

Это был настоящий пир. Выпили по одной, по второй, славно закусили, и Язрепов, человек восточный, востроглазый, во время пира все приглядывавшийся к Коряге, неожиданно сказал:

— Слышь, парень, а по-моему, тебя разыскивает милиция!

— С чего ты взял? — Коряга прекрасно владел собою, хотя внутри у него все оборвалось и сделалось холодно.

— Да фоторобот сегодня по телевизору показывали. Утром, в астраханских новостях. Очень ты похож на того человека. Убил он там кого-то… Зарезал иль задушил, не помню.

— Ну мало ли кто кого зарезал или задушил? Я-то тут при чем? Это еще ничего не значит. Давай лучше выпьем!

— Можно и выпить, — задумчиво согласился Язрепов.

Эти несколько фраз и решили судьбу трех человек.

После обильной пищи, хорошей выпивки решили малость отдохнуть.

— Хороший сон никогда не мешал здоровью, — посмеялся Язрепов и растянулся на тахте.

Кузин покивал согласно, зевнул, потер пальцами глаза.

— У меня есть свой корабельный отсек, я туда. — И, продолжая зевать, нырнул в свой «корабельный отсек».

Сон сморил и Зотову — жену Кузина. Удержался только один Коряга — он и моложе был, и крепче телом, и злее, и, главное, знал, что для волка, которого обложили охотники, сон опасен.

Едва собутыльники уснули, он бесшумно обследовал квартиру, поморщился недовольно — квартира была бедная, взять нечего, в кладовке нашел лом, подкинул его в руке, проверяя, ловко ли лежит, обвязал тряпкой и, подойдя к спящему Язрепову, сощурился:

— По телеку меня, значит, видел? Больно похож, значит… Ладно! — Он размахнулся и с силой ударил Язрепова ломом по голове. За первым ударом нанес второй, потом схватился за лежащий на столе нож, нанес несколько ударов ножом, потом прыгнул к дивану, где лежала Зотова, ударил ее ломом также по голове, смешав разом все — мозг, кости, и уж потом метнулся в «корабельный отсек». Ни один из спящих не проснулся, словно бы в водку было подсыпано снотворное зелье, ни один не закричал…

В следственных документах отмечено, что Коряга нанес Язрепову четыре удара ломом по голове и тринадцать ударов ножом в различные части тела, Зотовой — один удар ломом и пять ударов ножом в межлопаточную область, Кузину один удар ломом в правую височную кость и три удара ножом в грудь.

До вечера Коряга провел время в залитой кровью квартире — никто его не потревожил, Коряга даже поспал немного, потом взял куртку Кузина, примерил ее, куртка была в самый раз, и, главное, — понравилась, модная, фасонистая, в отличие от куртки Боканева. Куртку же боканевскую повесил на место хозяйской и, беззвучно отжав язычок автоматического замка, ушел. Дверь за собою аккуратно закрыл.

В 18.00, точно по расписанию, ставропольский автобус отошел от городского вокзала. Коряга, приветливо улыбаясь, сидел на месте, отведенном «согласно купленному билету».

Всего за двенадцать дней пребывания в Астрахани он убил шесть человек.

Из Ставрополя Коряга перебрался в ПМР — Приднестровскую Молдавскую Республику, в город, где был прописан, в Тирасполь, на улицу Советскую, 2. Но в Тирасполе, дома, он вел себя тихо: воспитывал дочку, ходил с женой в кино и на зиму варил вишневые компоты. Того, что его обнаружат, Коряга не боялся — ни один из членов «боевой группы» не знал, где он живет, не знали и подлинной фамилии Коряги. Никто, даже Гасимов. Когда же местные власти кинули клич: «Все на защиту Приднестровья!» — Коряга одним из первых встал в ряды защитников. В общем, дома он был другой. Но, как я уже заметил, до определенного момента. А вскоре в нем произошел надлом — Коряга совершил преступление. Во время боевых действий Коряга совершил несколько убийств: по одним данным — три, по другим — четыре.

Сейчас Коряга арестован и ждет в Молдавии суда. Из тюрьмы попробовал бежать, был ранен охранником, угодил в лечебное учреждение с зарешеченными окнами. Скоро состоится суд. Если же Верховный суд Молдовы не приговорит его к высшей мере, то тогда, вполне возможно, его передадут на территорию России и Корягу будут судить здесь.

Семенов, Гасимов, Трешкина пока находятся под стражей и ожидают прибытия в зарешеченном «вагонзаке» своего предводителя. Но даже если предводитель и не прибудет, от суда они не уйдут.

Люди в костре

Жил в Краснодаре один человек. С хорошей головой, с хорошими руками. Считался предпринимателем, хотя был самым обыкновенным работягой, не гнушавшимся никаким, даже малым заработком, поскольку знал — лишняя копейка в доме не помешает. Это был Николай Николаевич Закладной. В конце концов у него и дело собственное завелось, и машина-иномарка (и даже не одна) появилась, и деньги на валютном счету… Семья у Николая Николаевича был дружная, дети старались находиться поближе к отцу, помогали ему, а из сына Дениски вообще должен был вырасти незаменимый помощник. Отец выделял Дениса, держал около себя. Дениска, которому лет было всего ничего девять, но он уже все понимал и постигал кое-какие науки жизни, которые могли пригодиться в будущем, — отцовскую привязанность ценил и каждый день из школы бежал прямо на работу к отцу.

Жили Закладные в стесненных условиях, семья была большая, развернуться в четырех углах своей квартиры они никак не могли — не хватало места. Надо было расширяться, поэтому Николай Николаевич присмотрел на окраине Краснодара, на улице Калинина отдельный дом и вскоре купил его.

Дом Закладному полюбился с первого взгляда — стоял он на хорошем месте, на обдуве, ветер здесь всегда вкусно пахнет степными травами, во дворе растет грецкий орех, а этих деревьев всякая пакость боится — тля, моль, слепни, подъезд к дому хороший, много свободного места, можно и склад свой собственный поставить, и пару подсобных помещений завести, и баньку сгородить, и даже бассейн около нее выкопать… Закладной был рад приобретению — очень удачное было оно…

Когда оформили купчую и выпили положенные по такому поводу сто граммов, бывший хозяин дома, степенный армянин, предупредил:

— Дом, пока в него не въедешь, обязательно сторожи, не оставляй без присмотра ни на минуту. Особенно когда станешь делать ремонт…

— А что так? — не понял Закладной.

— Как что? Чечня-то рядом, беженцев полно, а среди них есть всякие люди… Бомжей столько, что в Краснодаре некуда уже будет скоро ступить обязательно угодишь в бомжа, залезет пяток таких, грязных, пропитанных водкой и мочой, в дом — никогда не выкуришь… Так что я дело тебе, хозяин, говорю.

Закладной согласно наклонил голову — армянин был прав: если бомжи заберутся в дом, то вышибать их нужно будет армейским подразделением, не меньше — очень цепкий, очень загребущий это народ. Протянул армянину руку, крепко пожал ее и остался один: бывший хозяин отер влажные глаза — он будто бы с этим домом отрубал от себя часть жизни, — и уехал.

А новый хозяин начал осваивать покупку: спланировал участок, разметил, где что будет стоять, завез материалы и, как и советовал прежний хозяин, старался ни на минуту не оставлять дом без присмотра. Особенно ночью.

По соседству строился дом одного из казачьих сотников — человека обстоятельного, знающего толк и в крестьянском деле, и в городском, и в деле ратном. Сотник тоже, как и Закладной, не оставлял свое хозяйство без присмотра, обзавелся собаками, а на ночь обязательно определял на участок кого-нибудь из близких людей, в крайнем случае нанимал…

В тот вечер Закладной приехал на свое подворье с Дениской: сын увязался за ним, как ни удерживала его мать — не смогла удержать, Дениска разревелся, и мать отпустила его, на нее Денискины слезы всегда действовали размягчающе; приехали они на «тойоте» — маленьком быстроходном японском автобусике. В автобусике на случай ночевок было приготовлено белье, сиденья удобно откидывались, и салон превращался в мягкую небольшую спальню.

Вечер наступил быстро, солнце неожиданно потемнело и стремительно, будто у него обрезало все провода, поползло вниз, через несколько минут сделалось сумеречно. Сторожа — на этот раз нанятые — на соседнем подворье разожгли костер, поставили котелок с кулешом — наступал час ужина, плотного, с выпивкой, с рассказами о разных жизненных приключениях и старинными казацкими песнями, как это принято в здешних краях.

Были сторожа тезками, звали их Сергеями. Фамилия одного была Шуров как у известного артиста шестидесятых годов, которого Сергей Шуров, естественно, не знал и даже не слышал о таковом, поскольку в ту пору был совсем маленьким — родился он в 1960 году, фамилия второго — Ульянов, 1962 года рождения.

Один из них подошел к забору, отделявшему владения сотника от владений Закладного, поинтересовался:

— Ну что, хозяин, будем твой дом обмывать или нет?

— Да хоть сейчас, — готовно отозвался тот, поскольку что-что, а водка у него всегда была, несколько бутылок хорошей «пшеничной» он обязательно возил с собой, — водка всегда считалась лучшим «дипломатическим» средством во всяких деловых переговорах.

— Это хор-рошо, — обрадовались сторожа, — не то мы наломались сегодня так, что даже рук-ног не чуем.

Бутылка опустела скоро — будто и не было ее, сторожа оказались большими мастерами по этой части, и, когда Закладной пошел к машине за второй бутылкой «пшеничной», Дениска уже клевал носом. Закладной откинул сиденье, уложил сына, накрыл его двумя пледами и ушел к костру.

…Ссора возникла из ничего, из пустяка, из того, что из костра вылетел уголек и плюхнулся на штаны Сергея Шурова. Вообще-то Шуров относился к категории людей, которые, выпив, делаются мрачными, подозрительными — всем бывают недовольны, во всем видят угрозу, обязательно дают волю рукам. Хватаются за кирпичи и пустые бутылки, размахивают кулаками, могут потянуться и к ножу либо к обрезку стекла, чтобы исполосовать им физиономию человека, который им не понравился. Сергей Ульянов характер имел полегче, но, напиваясь, дурел. Хотя и не так, как его напарник. Глаза делались странными, большими, как у кота, неподвижными, и он начинал искать что-нибудь острое: нож либо стамеску (он немного промышлял по плотницкой части) — и тоже начинал примериваться к «обидчику».

В застольях, подобных тому что поздним вечером «имело место» на улице Калинина, редко когда хватает водки — сколько ни пьют, всегда бывает мало. Так случилось и на этот раз. Конечно, можно было бы съездить за водкой, но в карманах у сторожей было пусто — это во-первых, а во-вторых, у Закладного явно в автобусике есть еще, так чего же ездить?

— Нету у меня ничего больше, — пытался объяснить Закладной, — днем три бутылки пришлось отдать за разгрузку машины, а то, что осталось, — я выставил.

— Как это нету водки? — Шуров задергал губами, схватил с земли грязный, с приставшими ошметками сала нож и прыгнул на Закладного. Тот даже не успел увернуться — Шуров уложил его с одного удара, вытер нож о рукав и прохрипел, остывая: — Нету… Вот тебе и нету…

— Поздравляю, — мрачно произнес Ульянов. — Ты убил его!

Шуров молча послушал у Закладного сердце, потом, ухватив тело под руки, поволок к машине. Открыл дверь «тойоты» и увидел Дениску, спящего под двумя клетчатыми пледами. Поморщился: убирать надо теперь и этого, поскольку щенок — опасный свидетель. Ульянов, подойдя к машине, согласно кивнул: свидетеля оставлять никак нельзя.

С сонным мальчишкой Шуров справился в несколько секунд, стянул тело одним из пледов и оставил лежать на дне автобусика, в салоне. Рядом с Дениской уложили его отца.

В три часа ночи, когда Краснодар спал, на улицах дежурили лишь одни проститутки, не было даже милиционеров, сторожа на «тойоте» покинули двор дома, в котором дружной семье Закладных так и не удалось пожить. Поехали в сторону станицы Елизаветинской, где сторожа обитали, решив, что, если им придется бросить машину, они смогут до дома дойти пешком.

На берегу Кубани остановились, в предрассветном сумраке попробовали сориентироваться, съехали на обочину вправо, продрались сквозь высокую жесткую траву и минут через десять заглушили мотор в низине, затянутой сизым туманом. Сделалось тихо. Было слышно, как внизу, под обрывистым берегом плещется Кубань, да неподалеку в камышах потревоженно крякает утка.

В багажнике «тойоты» сторожа нашли канистру с бензином, обрадовались.

— Это то, что надо! — бодро произнес Шуров, обливая бензином салон автобусика, тела Закладного и Дениски. Остатки выплеснули на крышу «тойоты». Затем бензин подожгли и стремглав, кинулись прочь — уж слишком жарко разгорелся тот страшный костер.

Прикубанский окружной прокурор Анатолий Леонидович Одейчук рассказывал мне, что, как установила экспертиза, когда сторожа подожгли машину, то девятилетний Дениска был еще жив.

Шуров и Ульянов уже порядочно отбежали, когда громыхнул взрыв: у «тойоты» рванул бензобак.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно прокричал на бегу Шуров, — от вонючек этих, от коммерсантов, одни ошметки теперь останутся, так что будь, парень, спокоен, нас никто не найдет!

Он ошибался, Сергей Шуров. Несмотря на сильный взрыв, от «тойоты» даже номерной знак не оторвался. По нему оперативники определили, кому принадлежит машина, и уже ранним утром милицейский офицер стоял у дверей квартиры Закладного. У жены Закладного узнали, что муж вчера вечером уехал охранять дом на улице Калинина, 60. А там ниточка была уже совсем короткая — она очень быстро вывела на Шурова с Ульяновым.

Надо отдать должное — те чутьем обладали волчьим, мигом поняли, что запахло жареным, и спешно засобирались в дорогу. Они решили раствориться в Чечне, тем более что у одного из них в Ичкерии были крепкие завязки. Уйти Шуров и Ульянов не успели — милицейская группа взяла их в кольцо.

Обложенные, они попробовали прорваться с боем — открыли стрельбу из охотничьих ружей, но не тут-то было — оперативники видели и не такое и вообще по этой части имели опыт куда больший, чем Шуров с Ульяновым, кольцо сжали и убийц повязали. Чечня недополучила двух аскеров — впрочем, аскеров весьма сомнительных: такие люди продаются кому угодно и когда угодно, всякие боевые действия их интересуют только одним — возможностью затеряться в неразберихе да вволю пограбить беззащитных жителей. И воевать они не умеют, хорошо воюют лишь тогда, когда сами вооружены до зубов, а против них выступают люди с перочинными ножиками.

Матерящихся, сопротивляющихся убийц затолкали в «воронок» и увезли в Краснодар, в следственный изолятор.

И Шуров, и Ульянов были осуждены — получили срок по соответствующей статье. Не согласившись с приговором, подали кассационную жалобу, и получили смягчение, но в дело вмешалась прокуратура: убийцы не достойны жалости, у них нет никаких прав на так называемые смягчающие обстоятельства, — и загудели бывшие сторожа в места не столь отдаленные: один на семнадцать лет, другой — на пятнадцать. И справедливо.

Вернутся они оттуда нескоро.

Нелюди

В Адыгее, в Майкопе, живет прекрасный, очень дотошный юрист, знающий свое дело, как, наверное, сапер знает разминирование дорог и мостов, следователь по особо важным делам республиканской прокуратуры Андрей Фатин. Впрочем, сейчас он уже переместился из следователей в прокуроры отдела это работа хоть и беспокойная, но нет в ней тех бесконечных поездок, напряжения, что имеется в следовательских буднях, она не требует чемоданной жизни, а чемоданная жизнь, как известно, разрушает семью, изматывает, старит, она вообще только для молодого человека… Но не в этом суть.

На счету Андрея Фатина расследование немалого числа «крутых», как ныне принято говорить, дел.

Одно из таких дел — о банде Болдырева — Тонких, дело это так и проходило под двумя фамилиями и было настолько тяжелым и необычным, что расследование его заняло целых 64 тома.

Болдырев Сергей Алексеевич, 1954 года рождения, Тонких Виктор Николаевич, 1958 года рождения, сидели вместе в одном лагере. Тонких — за покушение на убийство, Болдырев — за изнасилование, там они подружились и, выйдя на волю, решили следовать по жизни дальше вдвоем. Только вдвоем.

Поклялись на крови: порезав руку одному из клянущихся, потом другому, по нескольку капель крови выдавили в стакан с водкой, разделили на двоих, поровну, закусили вкусной венгерской колбасой, купленной в торговой палатке…

— Ну что, надо бы первым делом пополнить наши кошельки, — сказал Тонких Болдыреву, — а то без «мани-мани» жизнь совсем скучная.

— И серая, пресная, как вареный картон — ни тебе песен, ни тебе радости в душе, — согласился Болдырев. — Я и сам об этом думаю. Надо провести очень эффективную операцию.

— Какую?

— Да взять, например, кассу на заводе. Или в сельскохозяйственной академии, в Краснодаре, народу там, сотрудников и студентов, полным-полно, денег привозят несколько мешков. Один раз возьмем и на всю жизнь будем обеспечены этими самыми… «мани-мани».

— Дельная мысль!

— Нужно оружие! Без оружия нам не только мешок — сто рублей не взять.

— У меня кое-что есть… Припасено не нами, да нам досталось. — Тонких красноречиво помотал рукою в воздухе.

— Ну! — удивился Болдырев.

— Ага! Обрез малокалиберной винтовки.

— Обрез не пистолет Макарова, конечно, но на безрыбье и рак рыба.

— У меня тоже есть оружие. И оно не хуже пистолета с обрезом, — сказал Болдырев и взял с обеденного стола кухонный с черным лезвием нож, показал напарнику: — Вот оно, это оружие!

— Ты чего, Сереж? — всполошилась жена Болдырева Валя Краснихина, лицо было коричневым от пятен — Валя была беременна. — А?

— Да ничего, успокойся. Мы тут с Витюхой одно дело обкашливаем. Добавил недовольным тоном: — Не все же нам в нищете ходить!

Валя обрадовано прижала руки к щекам:

— Ой, как хочется разбогатеть! А то надоело считать каждую копейку!

Когда Болдырев с Тонких покидали тюремную зону, довольные, со справками об освобождении на руках, Тонких получил то, что на профессиональном воровском языке называется наводкой — верные сведения о том, что на благословенной кубанской земле живет богатая женщина по фамилии Малахова, бриллиантов у нее видимо-невидимо — еще от деда, который едва ли не царским генералом был, остались да от родственников, от отца, что, придя с войны, не мануфактуру с собой привез и не ржавый трофейный «опель», а коробку с радостно посверкивающими камушками.

В общем, наводка была точной, богатство Малаховой пора было экспроприировать.

Обрез на это первое дело не взяли — взяли лишь ножи да веревку.

Самой Малаховой в квартире не оказалось, там находился ее сын с девятнадцатилетней девчонкой: то ли к занятиям вместе готовились, то ли еще чем занимались…

Первым делом связали их, чтобы не брыкались или, еще хуже, не вздумали убегать. Мальчишку пытали, жестоко, зло: кололи ножом, прижигали тело огнем — требовали, чтобы открыл тайну: где находятся бриллианты?

Мальчишка тайну не открыл, он и слыхом не слыхивал, что у матери есть какие-то драгоценности.

— Где тайник? — подступал к нему Болдырев с ножом, острием поддергивал подбородок несчастного парня вверх. — Говори, не то сейчас глотку, как распоследнему козлу перед октябрьскими праздниками, располосую. Ну!

А что мог сказать ему юный Малахов? Ничего.

Болдырев убил его. Ножом. То, как он работал ножом, вызывало у Виктора Тонких восхищение. Болдырев был профессионалом: бил безошибочно, в уязвимое место, нож у него никогда не спотыкался о кость, потом вращал крепко зажатой в руке рукоятью, будто циркулем, — лезвие ножа вырезало все, что попадалось, оставляло огромную рану, затем Болдырев ставил итоговую точку перерезал жертве горло. Как киллеры ставят последнюю точку — делают контрольный выстрел жертве в голову, так и Болдырев ставил последнюю точку — ни одна из его жертв не выжила.

Он потом довольно цинично и открыто заявил следователю Фатину:

— Самый надежный способ убийства — перерезать человеку горло. Это наверняка.

Девчонку (ее фамилия Солодухина) тоже убили — свидетелей Болдырев не оставлял никогда.

Бриллианты не нашли — «наводка» оказалась ложной, в доме Малаховой их вообще никогда не было. Взяли какую-то не самую лучшую бижутерию, несколько «цацек» из золота и серебра, немного денег, и все. И вот что показательно все это было испачкано кровью.

— Не беда, — сказала Валя Краснихина мужу, — это мы быстро исправим.

Налила в тазик теплой воды, бросила туда пачку денег, «цацки». Бижутерию завернула в старую газету и отдала мужу:

— Это утопи в реке Белой.

— Чего так?

— Дерьмо! — коротко произнесла Валентина. Добавила: — Максимум на что годится — на шею собаке повесить.

Болдырев хотел было прикрикнуть на жену, но сдержался — живот у нее был уже большой, поэтому Болдырев побоялся испугать будущего ребенка. Где-то он слышал, что это очень просто сделать — испугать ребенка, находящегося в чреве матери. Потом родится уродец…

Тем же вечером Болдырев выкинул сверток в реку. «Цацки» жена припрятала, а деньги отмыла, высушила и сходила за выпивкой, чтобы отметить первое дело. Болдырев смотрел на нее с восхищением: «Молодец, баба!»

— Не горюй, что первый блин комом, — сказал он за столом напарнику, мы свое еще возьмем. Есть у меня одна мысля — квартиру мебельной директорихи пощупать. Там наверняка урожай должен быть.

Надо заметить, что, когда Болдырев вернулся из лагеря, разные официальные чины отнеслись к нему, скажем так, прохладно — на работу его не брали. Нигде. Все-таки десять лет провел в зоне и сидел по статье серьезной — за «взлом мохнатого сейфа», как принято в уголовной среде называть изнасилование. Сжалилась над ним директор мебельной фабрики Валентина Васильевна Гончарова, взяла на работу электриком. Пожалела: Болдырев был худой, заморенный, синюшный.

Так вот Болдырев и решил отблагодарить Валентину Васильевну за это доброе дело. Недаром учит Библия: содеявший добро подставляй спину для наказания.

Болдырев тщательно изучил все подходы к директорской квартире, расписание жизни самой директрисы, привычки ее старой матери, чем живет и дышит девятнадцатилетний сын Гончаровой — Игорь.

Бабушка хоть и старая была, но жила в основном у себя дома, поэтому ее скоро исключили из «списка»… Чего ее «планировать», когда она только раз в неделю бывает у дочки.

Игоря Болдырев решил убить. Убить ради ключей от квартиры.

Болдырев дождался, когда Валентина Васильевна уехала отдыхать в Железноводск, в тамошний санаторий, и уже на следующий день дал команду напарнику: «Пора начинать операцию!» К операции подключили еще одного человека — Аведиса Арутюняна, имевшего свою «иномарку» — довольно шустрый «Запорожец». На машине подъехали к дому Валентины Васильевны, вызвали ее сына:

— Выйди на пять минут, тут один вопрос с твоей девчонкой возник. Решить его надо.

Игорь вышел. Его стремительно скрутили, сунули в тесный «Запорожец», там малость придавили, чтобы не кричал, и вывезли на реку Белую, шальную от продолжительных горных дождей, в земляной мути и пузырях.

На берегу реки парня обыскали, изъяли ключи, связали ноги, заломили за спину руки, связали и швырнули в крутящуюся заводь. Через полчаса Игоря вытащили из воды, уже мертвого, раздели до трусов и положили на берегу утонул, мол…

Сели в арутюняновскую «иномарку» и укатили. Когда нашли Игоря, то сотрудники милиции первоначально так и решили — утонул парень. Но когда материалы посмотрел прокурор республики Михаил Васильевич Прихленко, то не согласился с выводами милицейского следователя:

— Это убийство. И вообще, я сомневаюсь, чтобы молодой сильный парень утонул сам… Ему помогли утонуть. Это убийство!

К этой поре была убита и бабушка Игоря Л. В. Скосырева. Она приехала в квартиру, чтобы немного прибраться, и по обыкновению начала ворчать, не обнаружив внука дома. «Рано начал по девчонкам бегать, рано… Ах, Игорек, Игорек!» — и обрадовалась, когда услышала скрежет поворачиваемого ключа.

— Ну, наконец-то, явился! Садись, сейчас ужинать будем!

Но на пороге стояли двое незнакомых худощавых мужчин с жесткими глазами и какими-то мстительными улыбками.

— А вы молодые люди, не ошиблись дверями? — спросила она.

— Нет, бабка, не ошиблись.

— Вы к кому, к Игорьку?

— Ага, к Игорьку. — Болдырев сделал несколько стремительных шагов вперед, ударил старую женщину свинцовым кастетом по голове.

Та упала, захрипела.

— Во, умирать не хочет! — удивился Болдырев. — Крепкая старуха! Метнулся к дивану, схватил одну из подушек, придавил ею бабку, та дернулась один раз, другой и затихла. — Так-то лучше, — констатировал Болдырев.

Выпрямился, отряхнул руки.

— Ну что, друг Витек, теперь можно и осмотреться. Мешать нам никто не будет.

Тонких оттащил бабку в сторону.

— Как никто мешать не будет? А бабка? На дороге лежит, ноги о нее спотыкаются.

На этот раз они нашли бриллианты — взяли довольно дорогое украшение, которое ювелиры на своем профессиональном языке называют «бахчой». «Бахча» — это когда в центре украшения расположен один крупный бриллиант, а вокруг него сеевом разбросаны мелкие алмазные сверкушки, — украшение редкое, стоит немало. Взяли серьги с хорошими каменьями, а вот дальше уже по мелочи — дезодоранты, французские духи. Тонких позарился на книгу Пикуля «Фаворит», которая потом и сыграла роль улики. Но это было потом.

Когда уходили, Болдырев внимательно ощупал голову старухи — череп был цел, и тогда он вложил ей в руку таблетку валидола — скончалась, дескать, от сердечного приступа…

Хитрый, изворотливый, жестокий человек был Болдырев — не человек, а оборотень, нелюдь, упырь, уж и не знаю, как его назвать.

Через несколько дней сообщники приобрели наган — довольно справный, с хорошим боем. Продавец, краснодарский наркоман Юрий Зимаков, хвалил свой товар:

— Товар — перший сорт! Берите — не пожалеете!

И полилась кровь… Много крови!

После налета на квартиру Валентины Васильевны Гончаровой решили работать по-крупному — брать кассы.

Недалеко от Майкопа, в Теучешском районе, есть аул Понежукай — наши герои решили туда наведаться и взять сберкассу. Для начала запустили в аул разведку — тяжелую, с огромным, клином выступающим животом Валентину Краснихину. Та поехала, все высмотрела и нарисовала схему, в которой все точно обозначила — и места, где стоит сейф и где контролер сидит, и какие подходы есть — в общем, все, все, все…

Добрым весенним утром — дело уже происходило в марте — Болдырев и Тонких пошли на рынок — совершили прогулку вдоль рядов, чтобы их увидело побольше людей, потом отправились на железнодорожный вокзал, к стоянке частных такси.

Присмотрели «Ниву» — ладную, ухоженную, за рулем которой сидел парень с узкоглазым лицом. «Кореец», — догадались они.

Сели в машину, один рядом с водителем, другой сзади.

— Куда? — спросил кореец.

— В Понежукай!

По дороге, среди полей, Болдырев достал наган и выстрелил корейцу в затылок. Кореец даже не охнул, свалился на руль. Тонких рванул наверх тормоз-ручник, останавливая «Ниву».

Вдвоем они отволокли корейца — это был Николай Тю, в канаву, там Болдырев перерезал ножом ему горло. Мало ли что — а вдруг он с пулей в голове оживет? Дальше Болдырев на попутной машине вернулся в Майкоп — алиби надо было поддержать, а Тонких сел за руль и двинулся дальше, в аул Понежукай. Там он с наганом в руке, в капроновом чулке, натянутом на голову, заявился в сберкассу и изо всей силы ударил кулаком по крохотному прилавку, за которым сидела кассирша:

— Деньги на стол!

В сберкассе в этот момент оказался местный почтальон, пожилой адыгеец Ереджип Мешлок, он стремительно схватил что-то со стола и швырнул в Тонких.

Тонких в ответ два раза выстрелил, тяжело ранил почтальона. На следующий день Мешлок скончался в больнице.

Схватив брезентовый, опечатанный сургучом мешок, Тонких прыгнул в машину и покинул аул.

По дороге пересел в попутную машину и вернулся в Майкоп.

А у Болдырева большая радость — дочка родилась!

Естественно, гульнули широко, с дорогими напитками и едой, да, кроме этого, Болдырев расстарался — преподнес жене дорогой подарок…

А следствие в это время работало над брошенной «Нивой», над телом убитого Николая Тю и — вот ведь как — над арестованным в Краснодаре наркоманом Зимаковым. Тот уже признался, что продал Болдыреву и Тонких наган.

С руля «Нивы», с приборного щитка, с дверей и корпуса были сняты отпечатки пальцев и переданы краснодарскому эксперту Федотову. Федотов установил: это не Болдырев и не Тонких.

Ошибка эксперта привела к тому, что позже были убиты еще семь человек. Вот во что обошлась федотовская ошибка. Тем не менее Болдырева — ради профилактики, — вызвали в местный уголовный розыск.

— Ты это… гражданин Болдырев, наган у Зимакова покупал?

— Не-а, — ответил Болдырев, он был уверен в себе.

— А Николая Тю не убивал?

— Не-а!

— Ладно, иди домой… И продолжай честно трудиться. На благо нашей Родины.

А тем временем Валентина отмыла от крови деньги, взятые в сберкассе, прополоскала каждую купюру в теплой воде и пустила их в оборот.

Кстати, она с легкостью необыкновенной надевала на себя вещи людей, убитых мужем, пользовалась их украшениями и духами.

После вызова в угро Болдырев дал команду:

— Временно ложимся на дно!

— Надолго?

— Посмотрим. Думаю, что на три-четыре месяца.

Через полгода они всплыли. Тонких к этой поре отобрал у отца старый «москвичок» и перегнал его из Шушенского в Адыгею. Но «москвичок» этот едва дышал, его надо было ремонтировать, укомплектовывать новыми деталями. Для этого подобрали в Майкопе подходящую машину, ее владельцем был Монашков Владимир Петрович, — к сожалению, я употребил глагол «был», поскольку Владимира Петровича, как вы догадываетесь, уже нет в живых, — и как-то, остановив на дороге, попросили подвезти…

Болдырев застрелил Монашкова, как и Николая Тю, из нагана, труп его засунули в багажник, машину загнали в лес, сняли с нее все четыре колеса новенькие, недавно поставленные, сняли наиболее нужные детали с двигателя, посдирали тормозные колодки, машину же облили бензином и подожгли. Вместе с телом владельца.

Зато собственный «москвичок» теперь был в полном порядке.

Но для большого дела не было достойного оружия. Достойным оружием Болдырев считал автомат Калашникова.

Автомат они взяли у солдата — Болдырев застрелил его из малокалиберного обреза, — часового воинской части № 61638 Бермагомбетова Е. К.

Вскоре они остановили на горной дороге автобус, перевозивший вещи туристов, ушедших по тропе через горы к морю.

На крутой горной дороге перед радиатором автобуса возникли двое «измотанных» путников, попросили подбросить до ближайшего жилья. Добрый жест стоил Виктору Сарычеву жизни — Болдырев перерезал ему горло. Затем «кореша» устроили ревизию добыче: позабирали наиболее ценные вещи,украшения, часы, дезодоранты — почему-то везде они брали дезодоранты, набрали столько, что все не смогли сразу унести, часть добычи зарыли в тайнике. Остальное бросили вместе с автобусом и убитым водителем.

— Все это цветочки, — подводя итоги «операции», объявил напарнику Болдырев. — Пора приниматься за ягодки, будем брать кассу сельхозакадемии в Краснодаре.

— Так точно! — по-военному ответил Витек Тонких.

Начали с изучения подъездов к академии. Параллельно занимались модернизацией своего «имущества» — доводили до совершенства старый «москвичок», к автомату изготовили глушитель, опробовали в лесу — стрельба была едва слышна, достали дорожные знаки «объезд» и «кирпич», «куклу» — в ней оказалось очень удобно скрывать автомат. Познакомились также с разбитной двадцатишестилетней бабенкой Зинаидой Шараповой — женщиной веселой, пьющей, любительницей разных загородных развлечений, лихой разведенкой, матерью двух маленьких детей. Зинаида работала техничкой в бухгалтерии сельхозакадемии и мыла полы в той самой кассе, которую Болдырев и Тонких вознамерились взять.

Зинаида Шарапова согласилась стать наводчицей, так и не поняв — едва она расскажет все, что знает, она мигом превратится в нежелательного свидетеля. После того как «кореша» получили от Зинаиды все сведения о кассе, они решили ее убрать. Незамедлительно.

Тонких прикатил к Зинаиде в Краснодар на машине.

— Зин, мы собираемся в горы отдыхать. Я за тобой приехал.

— Ой, сейчас! — всплеснула руками Зинаида и начала спешно собираться.

Пока она собиралась, в квартиру заглянула Зинаидина подружка Таня Куйсокова.

— Ой, Зин, я, наверное, не вовремя! — воскликнула она.

— Вовремя, вовремя, только извини, Тань, я тороплюсь — уезжаю в горы. На пикник. Вот Витечка за мной на машине прикатил, — добавила Шарапова гордо и прижалась к Тонких, — персонально!

— А-а… — На Танином лице возникло завистливое выражение.

— Не горюй, подружка! — Зинаида тряхнула челкой. — В следующий раз и тебя возьмем. Правда? — Она глянула на Тонких вопросительно и снова прижалась к нему.

Через несколько минут Зинаида и Тонких уехали.

Скатерть наши герои накрыли на нагретых солнцем камнях плато Лаго-Наки. Приготовили шашлык, выпили несколько бутылок вина, по очереди отлучаясь с Зинаидой в кусты. Через некоторое время Болдырев скомандовал:

— Пора кончать!

Тонких ударил смешливую пьяненькую Зинаиду саперной лопаткой, Болдырев — любимым ножом. Уложили ее сразу — Зинаида даже не вздрогнула. Перед тем как сбросить тело в каменную расщелину, Болдырев вырезал у Зинаиды правый глаз — имеется такой бандитский обычай: у очевидцев и свидетелей вырезать правый глаз, чтобы они даже на том свете не могли ни за чем подсматривать. Болдырев воровские и прочие законы соблюдал гораздо тщательнее, чем законы Российской Федерации.

Тут Тонких встревожился:

— Я же при Таньке Куйсоковой увозил Зинаиду, Танька все видела, она свидетель!

— Ерунда, — поразмышляв немного, сказал Болдырев, — сейчас поедем за Танькой и ее привезем на пикник. Небось не откажется?

Поехали за Татьяной Куйсоковой, Татьяна обрадовалась, когда увидела на пороге своей квартиры Виктора Тонких. С ней произошло то же, что и Зинаидой Шараповой. Даже кусты были те же. Только каменная расщелина, в которую ее отправили на вечный покой, была другой.

Осталось теперь одно: взять кассу. Но Виктору Тонких пришла в голову другая мысль:

— А чего нам тащиться в Краснодар и там рисковать собой, а? Давай лучше выследим почтовую машину, которая ходит по аулам, собирает деньги на почте, в магазинах. Деньги, правда, не такие, как в кассе сельхозакадемии, но полмешка, говорят, всегда набирается.

— Ну что, давай проверим нашу сноровку на почтовой машине, согласился Болдырев. — Только в машине, кроме водителя, есть еще и экспедитор. А он — вооруженный.

Техническая «обстава» состояла из двух брусьев, в которые были забиты толстые гвозди-«сотки», с острыми концами, вылезающими из доски, и шнуров, привязанных к брусьям.

…Некоторое время налетчики шли за почтовым фургоном на «москвичке», проверяли, где что те брали в аулах, потом обогнали фургон и первый брус выставили на узкоколейной железной дороге. «Обстава» сработала — почтовый грузовик пробил себе шину. Водитель, чертыхаясь, вылетел из кабины — в горах уже было морозно, выпал снег — и минут через двадцать сменил колесо на запасное.

— Теперь ему надо пробить второй скат, и грузовик будет наш, — сказал Болдырев.

Около поселка Шунтул у почтового фургона был выведен из строя второй скат. Все, запасных колес у водителя больше не было. Оставалось только одно — ремонтироваться.

Водитель почтового фургона, тридцатилетний Анатолий Ковалев, костеря всех и вся, начал доставать инструменты, чтобы снимать колесо и латать камеру. Сопровождающий Владимир Несветайлов — он был несколько старше Ковалева, ему исполнилось сорок пять лет, — тоже вылез из кабины: собрался помогать Анатолию. Настороженно огляделся. Место, где они застряли, было угрюмым, тяжелым, таило в себе что-то зловещее.

Починиться не удалось — из кустов зазвучали выстрелы. Ковалев был убит на месте, Несветайлов ранен — пуля пробила ему почку. Он попробовал уйти, но Болдырев догнал его и добил выстрелом из нагана в рот.

Трупы оттащили в поле, присыпали снегом и соломенной трухой, машину на спущенном скате отогнали в сторону, стали ее обыскивать. Денег не нашли экспедитор в этот раз брал только письма и посылки.

— Тьфу! — отплюнулся Болдырев.

Стали вскрывать посылки. Конфет, апельсинов, орехов и носков из козьей шерсти было завались — целый грузовик.

— Ладно, хоть Вальку свою цитрусовыми до пупа накормлю, — мрачно пробормотал Болдырев, набивая почтовый мешок апельсинами и конфетами, стараясь брать конфеты подороже, в ярких обертках.

Через двадцать минут они уехали.

— Все-таки надо снимать кассу академии! — Болдырев с досадой стукнул кулаком по приборному щитку. — Если бы мы не отвлеклись на это… — он покосился на почтовый мешок с апельсинами, поморщился, будто от зубной боли, — были бы уже с деньгами и отдыхали бы сейчас на берегу Средиземного моря в Турции либо в Египте, в Хургаде… Тьфу!

Тонких молчал — упрек «шефа» был справедлив.

Утром Болдырев пошел на работу — он так и продолжал трудится на мебельной фабрике электриком, а Тонких сел в «москвичок» и поехал к почтовому фургону — захотелось еще поковыряться в посылках: может быть, что-нибудь ценное попадется!

Здесь, в безлюдном месте, прямо в фургоне среди посылок его и взяла милицейская засада. Невозвратившийся на базу почтовый фургон с грузом — это ЧП. По маршруту фургона выехала милицейская группа и часа через полтора обнаружила брошенный почтовый грузовик.

Была выпущена собака — она мигом отыскала тела Ковалева и Несветайлова. Засада была сделана на всякий случай — а вдруг вернутся? И он оказался выигрышным, этот крохотный шанс.

Через два часа после ареста Тонких начал подробно рассказывать о преступлениях, совершенных им в паре с Болдыревым.

В тот же день были арестованы Болдырев, Краснихина, некий Осипов, помогавший укрывать окровавленные вещи, деньги и оружие. Были арестованы также старший брат Болдырева Александр — он, как и Осипов, помогал укрывать вещи, и Арутюнян — владелец «Запорожца».

Признаться, это было первое дело в Адыгее, которое проходило по 77-й статье Уголовного кодекса — бандитизм. Было проведено 148 различных экспертиз — баллистических, дактилоскопических, трассологических, судебно-медицинских и других.

Тонких, находясь под следствием, решил уйти из жизни добровольно. У него открылся туберкулез, и он начал получать медицинские препараты. Набрал двадцать таблеток тубацида, взял две пачки махорки, заварил табак в кружке, растворил в махорочном «чифире» все двадцать таблеток тубацида и выпил. Произошло прободение желудка. Тонких спасти не удалось. Узнав об этом, Болдырев обрадовался и начал все валить на него — он поверил, что выкарабкается, но был изобличен следствием.

Состоялся суд. Болдырев получил высшую меру, несколько лет он писал прошения, жалобы, заявления, но ни одна из инстанций не отменила решение суда, и недавно он был расстрелян. Его жена Валентина Краснихина получила десять лет лишения свободы, старший брат — Александр Болдырев — пятнадцать (недавно он умер в тюрьме от туберкулеза), Арутюнян — пятнадцать лет, Зимаков — также пятнадцать, и Осипов — пять лет лишения свободы.

Беспредел идет по стране, по России… Когда он кончится, люди?

Убийца с положительной характеристикой

Это история достойна того, чтобы попасть в некий «классический фонд» криминалистики — очень уж она необычная. Впрочем, обо всем по порядку.

Жили-были два брата. И хотя они были очень похожи внешне, характеры у них были совершенно разные. Один брат был работящий, совестливый, спокойный, на работе у себя в автопарке получал премии да благодарности, имел правительственные награды, фотография его не сходила с доски почета, на работе ему вручили ордер на однокомнатную квартиру с крохотной кухонькой и балконом, который он любил открывать в горячие летние дни настежь, выходил на балкон и дышал воздухом. И чувствовал себя человеком — у него была квартира. Хорошая, по ставропольским понятиям, квартира. И он боготворил свое жилье, драил каждую перекладинку, каждую паркетину на полу, по десятку раз на день, когда бывал дома, стирал пыль с подоконников, стены оклеил самыми лучшими обоями, которые только сумел отыскать в городе. В общем, была у человека в жизни радость.

Второй брат был ленивый, вальяжный, умеющий делать в жизни профессионально две вещи — выпивать и закусывать.

Завод, контора, автоколонна, строительное управление — это наша производственная жизнь, но не больше, хотя она и занимает основную часть времени, а ведь еще есть дом, семья, быт, отцовские и прочие обязанности… Это второй брат напрочь исключил из своего жизненного «меню» и вел себя этаким легкокрылым мотыльком: в одном месте побудет немного, напоет разных сказок представительнице прекрасных мира сего, затем, сытый, обласканный, переместится в другое, потом в третье место — и так далее. Он нигде не задерживался, хотя было несколько семей, где его всегда рады были видеть. Так и летал он по белу свету: то на Дальнем Востоке объявлялся, то в Крыму, то на Дону, то еще где-нибудь — уследить за ним было невозможно.

Однажды вечером он возник в Ставрополе, вооружившись двумя бутылками шампанского, отыскал нужный дом и нажал кнопку звонка. Он стоял у двери, за которой жил его родной брат.

Брат, естественно, обрадовался, выставил на стол все, что у него было. Просидели, проговорили часов, наверное, до двух ночи. И когда легли спать один на кровати, другой на раскладушке, — также все говорили, говорили, говорили…

— А ты, Толян, все живешь один, никак не женишься? — спросил гость, закурил, прислушался к звону цикад за окном.

— Никак не женюсь, — односложно отозвался брат. — И пока не думаю.

— Хорошо тут, — произнес гость через некоторое время, — тепло, воздух чистый, бензиновым духом не замусоренный. И что главное — комаров нет. Их тут, в Ставрополе, вместо хлеба ведь едят, так их много, — гость раскатисто, довольный своей шуткой, рассмеялся, — а у тебя нет.

Анатолий шутку не принял, он ее просто не понял. Сказал лишь:

— Хватит, Володя, все! Отбой. Давай спать. Мне завтра рано утром в рейс.

— Все так все, — легко согласился гость, — спать так спать. Ты уйдешь в рейс, а я покемарю подольше, можно?

— Можно.

— Когда вернешься?

— Дня через три.

— Ну, за три дня я в Ставрополе и на работу устроюсь, и общежитие получу.

Утром Анатолий Васильевич Служак ушел в рейс, он работал водителем-дальнобойщиком, а брат его, Владимир Васильевич Служак, остался хозяйничать дома.

— Ты, Толян, не беспокойся, — сказал он, — все будет в целости, в сохранности.

Через три дня Анатолий вернулся из рейса и пожалел, что так легкомысленно оставил брата — в доме уже поселился запах, которого раньше не было, похожий на запах грязного тела и помойки одновременно, на полу застыли сальные пятна, пятна были и на стенах, и на мебели. Владимир встретил брата с улыбкой от уха до уха.

— А я тут видишь, Толян, — он широко повел рукой по пространству, отдыхаю малость.

— На работу устроился? — стараясь, чтобы голос его не звучал резко, спросил Анатолий.

— Погоди, рано еще. Дай малость отдохнуть, погулять…

Через три дня Анатолий Служак снова ушел в рейс. Квартиру отмыл, все привел в порядок, дух грязи извел. Когда вернулся — сальные пятна украшали не только пол, мебель и стены, а и потолок, кухня была загажена, ванная комната забита бутылками, а от кислого рвотно-капустного духа даже щипало ноздри.

Брат валялся мертвецки пьяным посреди комнаты, на появление хозяина он почти не прореагировал — лишь открыл глаза и тут же закрыл их. Если бы брат находился в нормальном состоянии, Анатолий отчитал бы его, как мальчишку, правда, потом бы пожалел, ругал бы себя за резкие слова, но это было бы потом. Анатолий решил дождаться утра, а утром все высказать Володе. Он разулся, согрел таз воды и взялся за тряпку. Через полтора часа привел квартиру в порядок. Злость, которая сидела в нем, пока он мыл квартиру, улетучилась, утром же от нее не осталось и следа.

И тем не менее он решил поговорить с братом.

— Как у тебя с работой? — Анатолий подивился собственному голосу какому-то заискивающему, дрожащему, чужому. В следующий миг он понял: он боялся обидеть брата — все-таки тот прикатил из дальнего далека, рассчитывает на Толину помощь, а Толя… ну то, что он расслабился немного, дело поправимое, сегодня расслабился — завтра соберет себя, если надо, даже в кулак сожмется и заживет нормальной жизнью.

Но Владимир не хотел выходить из состояния блаженной одури, в которое попадают пьющие люди, если занимаются своим любимым делом постоянно, не отвлекаясь ни на какие житейские глупости, — едва он приходил в себя, как тут же тянулся к бутылке, делал несколько крупных глотков и со счастливым выражением, прочно припечатавшимся к небритому лицу, откидывался назад и вновь окунался в сладкое забытье.

На вопрос брата Владимир не ответил, лишь пожал одним плечом, словно бы говоря: «Ты же видишь».

— Понятно, — пробормотал Анатолий огорченно. — Может, я попытаюсь подыскать тебе что-нибудь сам, а?

— Не надо. Без тебя справлюсь.

Анатолий вновь ушел в рейс. На этот раз не на три дня, а на пять. Уходя попросил брата:

— Ты хоть не пей, а? Воздержись чуток.

Брат пообещал, хотя уверенности в его голосе не было никакой.

Вернулся Анатолий Служак из своего пятидневного рейса — квартира на свинарник похожа. И пахло в ней свинарником. Брат, похоже, переселился жить на пол — он распластался на нем вверх пузом и, широко раскинув ноги, будто шел в своем сне по раскачивающейся штормовой палубе, громко храпел. Служак попробовал растолкать его, но куда там — брат только давился храпом, мычал, пускал слюни, сопливился и снова продолжал храпеть — еще пуще, еще громче. Так Анатолий его и не разбудил. Некоторое время он сидел на кухне, пытаясь одолеть пару бутербродов с чаем, но бутерброды не лезли в горло, чай ошпаривал рот. Служак был расстроен, не знал, что делать.

После некоторых размышлений он пришел к выводу, что у брата скоро должны закончиться деньги — не бездонная же у него мошна, в конце концов когда-нибудь дно должно обнажиться, а когда кончатся деньги, все встанет на свои места: брат либо уедет к своей брошенной семье, либо пристроится к семье новой, либо определится с работой в Ставрополе. Работы в городе полно, в рекламных витринах под стеклами висят объявления «требуются», «требуются», «требуются», так что Володя найдет себе дело по вкусу.

Жаль, Анатолий Служак не удосужился заглянуть в ванную комнату — мыл руки он в кухне, — не то бы он увидел, что в ванной уже нет ни одной бутылки. В прошлый раз был целый склад, на эту посуду, если сдать, можно было купить целый автомобиль, а сейчас не было ничего, ни одной поллитровки, лишь на кафельном полу поблескивало битое стекло. А это был показатель того, что брат перешел на «замкнутый цикл» обслуживания: купил бутылку водки, выпил, посуду сдал (прибавив к ней еще полтора десятка поллитровок, благо пустой посуды во всех скверах хоть отбавляй), снова купил бутылку водки и так далее. «Технологический» цикл этот практически непрерывен.

Утром Владимир проснулся первым, подполз к кровати, на которой спал брат, потряс его руку:

— Это ты?

— Я, — пробормотал тот смято, не в состоянии еще отойти от сна.

— А я-то думаю, что за мужик лежит. Испугался — а вдруг чужой? — У Владимира Служака уже, похоже, «глюки» пошли — появились галлюцинации.

Анатолий обессиленно отвернулся к стене.

А ведь как здорово они жили когда-то под Ставрополем, как лелеяли и оберегали их отец с матерью, как славно было — воспоминания о том времени приходили вместе со слезами. Но нет отца, нет матери, а память о них брат пропил.

Перед смертью родители купили Володьке — любимому своему сыну справный домик, думали, Володька прикипит к нему, остепенится, перестанет куролесить, почувствует себя хозяином, но нет — все впустую, Володька пропил этот дом, а на попытки Анатолия остепенить его, лишь рукой махнул:

— Что я, к этому навозу должен быть всю жизнь привязан? Не-ет, брат, я — птица вольная!

Когда умерли отец с матерью, Володька даже скорбной телеграммы не прислал!..

Едва Анатолий задремал, как брат вновь разбудил его:

— Дай мне денег на бутылку: голова болит!

— Может, хватит? — спросил Анатолий.

— Погашу пожар — тогда и будем с тобою вести разговоры о спасении моей души.

Анатолий дал ему денег — жалко стало: а вдруг действительно «колосники» перегорят? Хотя денег давать не надо было.

Через некоторое время он выяснил, что Владимир решил поселиться у него навсегда, никаких попыток стать человеком он не делал — лишь пил, пил, пил.

— Хватит квасить! — умоляюще просил его брат, но Владимир Служак в ответ лишь отрицательно качал головой:

— Я — птица вольная!

Анатолий хотел его послать туда, где летают вольные птицы, но, несмотря на взрывчатый свой характер, послать не мог, становилось жаль брата, он понимал — очутившись на улице, брат пропадет. А ведь это единственная родная, единственная близкая кровинка.

Так прошел месяц, второй, третий, прошло полгода… Прошел год.

Анатолий Служак устал от своего постояльца, от словоизлияний, пустых обещаний, от грязи и сивушного духа, насквозь пропитавшего стены его квартиры. Жизнь его прочно облеклась в темные одежды, светлые просветы были, лишь когда он находился в рейсе, а приезжал домой — вновь пьяный брат, вновь грязь в квартире, вновь вонь и пустой холодильник, вновь загаженная кухня и нечищеный туалет.

Никогда Анатолий Васильевич Служак не жил еще так, как жил сейчас. И ничего не мог поделать с братом.

Одно он знал твердо: это должно когда-нибудь кончиться.

И это однажды действительно кончилось. Анатолий вернулся с работы раздосадованный, то одно не клеилось, то другое. Да и машина требовала немедленного ремонта. В общем, одни заботы. Пришел он домой, а брат пьяный на его постели сидит, ноги в грязных кальсонах на пол свесил, раскачивается из стороны в сторону, мычит. Анатолий ничего не сказал, отправился в ванную умыться. А в ванной грязные бутылки — немытые, дурно пахнущие, с пристрявшей к ним землей, окурками, бумажками, соплями, загородили все — к умывальнику не подойдешь.

Анатолий покрутил головой, застонал, и собственный стон, надо сказать, добил его — он кинулся в комнату, где на койке сидел брат, дымил, будто паровоз, и шевелил пальцами немытых ног.

Брат поднял на Анатолия недоуменно, лихорадочно блестевшие с похмелья красные глаза, улыбнулся: а-а-а! Анатолий не помнит разговора, все будто бы погрузилось в красную муть, наверное, он наговорил брату немало обидных слов, брат в свою очередь — ему, слова сплелись в один беспощадный клубок. Гнев ослепил Анатолия: не видя ничего и не слыша, он кинулся на кухню, схватился за лежавший на столе нож.

Возможно, он бы и остыл, одумался, но на глаза ему попался этот злосчастный нож. Обычный в общем-то, с наполовину сточенным черным лезвием и почерневшей деревянной ручкой. Нож и натолкнул Анатолия на недобрую мысль, он замер, останавливая себя, но рука его сама покрепче сжала нож, внутри словно бы чей-то голос родился — громкий, властный. Голос твердил, что все увещевания, переговоры — это не мера, это полумера, а мера — это совсем другое. Он схватил нож и кинулся в комнату.

Лихо извернувшись, — он даже сам не ожидал от себя такой прыти, Анатолий всадил нож брату в живот. Затем выдернул лезвие, ударил в грудь. Потом снова в живот, затем опять в грудь. И снова в живот.

Он бил до тех пор, пока брат не сполз с кровати на пол…

До рассвета Анатолий Васильевич Служак просидел на кухне, непрерывно курил и раскачивался из стороны в сторону… Точно так же раскачивался его брат, когда сидел на койке. Утром прошел в комнату, накинул на окоченевшее тело старое пальто, распахнул форточку пошире и поплотнее закрыл дверь.

Прошло четыре года. Все это время Анатолий Служак прожил рядом с убитым братом: Владимир лежал, гнил, накрытый пальто, в комнате, а Анатолий обитал в кухне. Дверь в комнату он так ни разу с той поры не открыл и, естественно, не заметил, как пол вспучился под убитым — паркет пропитался водами, — потом высох и опустился вновь, пальто покрылось плесенью, прикипело к гниющему телу — не отодрать.

Со Служаком произошла метаморфоза — он поугрюмел, зажался, уволился с работы и целыми часами сидел теперь на кухне, неподвижно уставясь в одну точку.

Он походил на сумасшедшего, хотя сумасшедшим не был. На улицу подышать, размяться — он выходил теперь только вечером либо ночью. Питался чаем и хлебом. Денег на это требовалось немного. Тех сбережений, что находились у него на книжке, — хватало.

Хотя ходить в сберкассу, выстаивать очередь у окошечка, а потом толкаться в магазине было для него огромной мукой — Анатолий Служак боялся, что его арестуют и жизнь тогда закончится. Он умрет…

Но нет, Служака никто не арестовывал, он продолжал жить своей странной жизнью. Из комнаты некоторое время тянуло сладкой вонью, потом вонь эта исчезла. Владимира Служака никто не искал. Все дело в том, что пропавших ищут только в тех случаях, когда об этом заявляют родственники.

А из родственников у Владимира Служака остались только брат Анатолий, который сам на себя навлекать подозрение ни за что не станет, да многочисленные жены с детьми, давным-давно потерявшие след незадачливого отца семейства.

Время продолжало свой неторопливый отсчет. Сидящий у себя на кухне Служак не знал ничего о том, что происходило в стране — ни о перестройке, ни о борьбе демократов с коммунистами, ни о том, что Советский Союз распался и вместо него уже Россия продолжила плавание по океану времени правда, с обрубленными мачтами и укороченным корпусом, — все это прошло мимо него.

Служак редко, очень редко выходил из дома. Он боялся. Боялся все того же, что однажды на пороге его жилья появятся люди в милицейской форме.

Но они не появлялись.

Прошло еще одиннадцать месяцев.

В доме, где жил Анатолий Служак, понадобилось сделать ремонт. Собственно, и не ремонт это был вовсе: просто сгнили водопроводные и прочие трубы и их потребовалось заменить. Трубы стали тянуть снизу, с первого этажа. Дошли до квартиры Служака, а там — замок. Подождали день, подождали другой — Служака нету. Стали тянуть трубы сверху, также подводить к квартире Служака. Подвели — и вновь остановились: мешал замок.

Тут на пороге возникла соседка:

— Вы знаете, — сказала она водопроводчикам, — Анатолий Васильевич Служак — шофер-дальнобойщик, он может долго отсутствовать — месяц, два, три…

Водопроводчики переглянулись: такие долгие паузы в работе, за которую им решили выдать зарплату — причем сразу за несколько месяцев, в их планы никак не входили, и они решили вскрыть квартиру… Взять понятых, как это положено в таких случаях, и вскрыть. При свидетелях быстро произвести все монтажные работы, и вновь закрыть… Хозяин приедет из рейса, а ему ни о чем не надо будет беспокоиться, у него все уже сделано и не надо ни у кого стоять над душой, ожидать, когда подойдет очередь…

Едва они занялись тем, что затеяли, как дверь квартиры распахнулась, на пороге появился бледный, как мел, Анатолий Васильевич Служак и заявил твердым голосом:

— Я иду в милицию!

Водопроводчики напряглись, если не сказать больше. Они ведь нарушили закон и совершают теперь нечто противоправное — вскрывают дверь в квартиру этого человека. Пусть даже при свидетелях… Пусть даже при представителе жилищно-эксплуатационной конторы…

— Не надо, не надо никакой милиции! — запричитал бригадир водопроводчиков. — Мы все тебе сделаем, дверь подправим, зашпаклюем, подкрасим… Не надо милиции!

— Нет. Я иду в милицию, — твердо заявил Анатолий Служак и раздвинул строй водопроводчиков своим исхудалым, измученным телом… Но в милицию он не пошел, пошел к соседке, у которой имелся телефон, от нее уже позвонил в милицию. Он даже не знал, где находится их отделение: был там давным-давно, когда прописывался в квартиру.

Вскоре к Служаку приехала целая бригада — эксперты, следователи из милиции, представитель прокуратуры Сучков Александр Михайлович. Служака допросили. Потом открыли дверь в комнату, где лежал его родной брат Владимир Служак. Вернее, то, что от него осталось. Открывали дверь, честно говоря, не без некоей внутренней дрожи, хотя все, кто приехал на квартиру к Служаку, были людьми бывалыми. Очень уж страшной была эта история: человек прожил четыре года одиннадцать месяцев в одной квартире с трупом, совсем рядом…

Сучков вспомнил, что нечто подобное произошло в годы войны в блокадном Питере: там одна женщина держала за печкой труп умершей сестры. Сестра мумифицировалась… Но женщина та преследовала конкретную цель — ей надо было выжить: она получала на сестру продуктовые карточки…

Тот питерский случай попал в историю криминалистики. Но о том, что произошло у Анатолия Служака в его квартире на улице Мира, наверное, не только история криминалистики ничего не знала… Это было нечто особое, пугающее фактом собственного существования в списке разных «ужастиков».

Труп Владимира Служака превратился в мумию, по которой невозможно было определить, Служак это или кто-то еще. На фотоснимках, которые Сучков получил в ходе следствия, Владимир выглядел этаким бравым, уверенным в себе молодцом, с густой шевелюрой и открытым взглядом, — чувствовалось, человек этот полон жизни, надежд, планов, желаний, он очень старался выглядеть на фотокарточке получше, и это у него получилось, — и совсем не был похож этот Служак на мумию.

А мумия лежала в комнате с оскаленными зубами, с глазницами, затянутыми плесенью, с паутиной, мертво приклеившейся к его рукам. Паркет под трупом был черным — «отошли трупные воды», как было сказано в следственных документах… Узнать, от чего погиб этот человек, было уже невозможно. Хотя нож, завернутый в газету «Сельская жизнь», валялся тут же, рядом. Пришлось делать фотосовмещение черепа со снимком, который Сучкову удалось добыть, производить следственные эксперименты. Группу крови, например, определяли по кости, и это очень сложная «молекулярная процедура» — надо отпилить кусочек кости и произвести несколько десятков анализов. Отпилить, конечно, легко, а вот анализы… Их делать не только сложно, но и очень дорого. Но все же пришлось делать: того требовали юридические формальности.

Самого убийцу решили пока не арестовывать — он никуда не собирался исчезать. Но потом все-таки арестовали из совершенно бытовых соображений: беднягу надо было немного подкормить, он совсем дошел до ручки на своих харчах. Анатолия Служака качало, его могло сбить с ног даже обычное движение воздуха, так он ослаб.

Следствие хоть и не было сложным, но все же доставило Сучкову немало хлопот — с одной стороны, по части технической, с другой — играл свою роль временной фактор: детали преступления (когда преступление раскрывается по свежим следам) совершенно утратили свои обличительные функции. Они обезличились.

Все характеристики, которые Сучков получил на убитого, были отрицательными. Характеристики же убийцы, были, напротив, только положительными. Вот какой казус «имел место быть». Случай, очень редкий в юридической практике.

Да и вообще вся эта история…

Приговор, вынесенный судом, был довольно мягким: Анатолий Служак за убийство брата получил три года, которые он благополучно и отсидел. Когда же вышел на волю, то появился у Сучкова.

— Александр Михайлович, вы у меня правительственную награду, медаль «За трудовые заслуги» при аресте изымали?

— Изымал.

— Верните ее мне!

Раньше осужденных лишали правительственных наград — Верховный Совет СССР по этой части принял немало постановлений. Но все это осталось в прошлом: Верховного Совета нет, СССР тоже нет, никаких постановлений насчет того, чтобы Служака лишить законной награды, не было, и Сучков вернул ему медаль. Благо хранилась она в сейфе краевой прокуратуры.

Вот такая история произошла в славном городе Ставрополе.

Бездна

Кто такой Сашка Грохоткин? Наверное, во всей Астраханской области нет человека, который бы знал его биографию лучше, чем старший помощник прокурора области Вера Сергеевна Армянинова. И что только ни делала Вера Сергеевна, чтобы наставить Сашку на путь истинный, — ничего не получилось, Сашка оказался тем человеком, которого исправить уже невозможно. Везде он успел побывать — и в детприемнике, и в психиатричке, в милиции его вообще каждый сержант знает, пробовали определить в детдом, так директор дома в ужасе замахал руками: «Свят, свят, свят! Только не в детдом! Он всех наших детишек превратит в бандитов!» Директор детского дома был прав.

Итак, кто же такой Сашка Грохоткин? Отец Сашки был уважаемым человеком, рабочим с золотыми руками и изобретательной головой. Все на Трусовском рыбзаводе помнят его и отзываются с теплом: безотказный и добрый был человек. К сожалению, был… Отца не стало, когда Сашка был совсем маленьким, а мать, Юлия Николаевна, без опоры устоять не смогла, вскоре в дом привела мужика — привлекательного, веселого, умеющего совершать красивые поступки: например, ради «своей Юлечки» он готов был полностью ободрать палисадник у соседа, вырвать с корнем все цветы… Но перечень «красивых поступков» на этом и заканчивался. А вообще мужик этот, оказывается, не раз и не два побывал в местах, где люди под охраной автоматчиков с овчарками дружно возводят великие стройки либо валят вековые деревья — в Коми и в Архангельской области, в Сибири и на Колыме, умел лихо пить и не пьянеть, и, что плохо, стал спаивать и вдову рабочего.

И покатилась Сашкина мамаша по наклонной плоскости. Если мужской алкоголизм вылечивается, то женский, увы, никогда. Это одна из самых тяжелых болезней. Те, кто знает, говорят: остановить пьющую женщину невозможно. Несмотря на запои, у новой пары родился ребенок, которого нарекли Владимиром. Солидное имя, светлое, как солнце.

Сейчас Вовке шесть лет, и жизнь у него такая же собачья, как у старшего братца, у Сашки. Мать иногда исчезает из дома на неделю, на две, на месяц, совершенно не беспокоясь о том, что будет с детьми, о них она даже не думает, не тревожится, лишь иногда, когда Юлия Николаевна бывает трезвой, на губах ее является далекая сожалеющая улыбка. Может, и не надо было вообще заводить детей — жизнь без них лучше! Но потом перед ней возникает стакан водки, поставленный щедрой рукой сожителя, и она вновь забывает о детях.

Когда не было матери и ждать ее становилось невмоготу, от голода кружилась голова, Сашка брал Вовку за руку и тащил на рынок — там они воровали. Оба. Тянули все подряд, но прежде всего съестное: пирожки, шаньги, рыбу, помидоры, дыни — тем и бывали сыты. Сашка, как мог, подбадривал младшего брата: «Не дрейфь, Вовка, прорвемся! Главное — не бэ!»

Что такое «Главное — не бэ!», Вовка не понимал, спросить же у старшего брата не решался — тот и так слишком много ему внимания уделяет.

Как-то в отсутствие матери к Грохоткиным из Москвы приехал родственник. Дядя. Если точнее — дядя Володя. Подкормил ребят, обогрел, ободрил, сестры своей не дождался, хотя и провел в ее доме две недели, и отбыл в столицу. Чтобы ребята не голодали, оставил им пятьдесят тысяч рублей — розовую, вкусно хрустящую бумажку.

Когда кончились продукты, купленные дядей Володей, Сашка взял эту бумажку, с сожалением посмотрел на свет, словно бы хотел запомнить водянистое изображение, появляющееся на бумажном поле, будто в кино, и пошел на рынок. Потом он рассказывал Армяниновой:

— На рынке я купил немного вермишели, мяса, картошки, яблок. Осталось двадцать пять тысяч, я их убрал в банку, поставил в шкаф. Пошел за водой, смотрю, она идет, — мать он называл только так, в третьем лице, «она», — и понял я, что сейчас она заберет те деньги, что остались…

Сашка не выдержал, с громким визгом налетел на опешившую мать, стал колотить ее кулаками:

— Не трогай, не трогай эти деньги! Их дядя Володя нам оставил! А нам с Вовкой еще жить надо.

На Сашку нашло помутнение — ведь мать-то до дома не дошла. Когда Армянинова разговаривала с Сашкой, то чувствовала — вот-вот расплачется: такая обездоленная, затравленная судьба была у этого пацаненка. И вместе с тем она хорошо знала, что не было дня, когда Сашка не совершал кражу. Иногда две кражи в день, иногда — три. И вообще характер Сашкин был ей известен — скрытый, хитрый и в то же время взрывчато-эмоциональный. Она иногда спрашивала его:

— Саша, ты знаешь, арестовать мы тебя не можем, но и оставлять дома у матери, без присмотра, тоже не можем. Куда бы ты хотел пойти жить? Если бы я взяла тебя к себе домой — пошел бы?

— Нет! — Сашкин взгляд делался угрюмым и твердым.

— Почему?

— Ты прокурор! — А Вера Сергеевна, встречаясь с Сашкой, обязательно надевала форму с «подполковничьими» прокурорскими погонами: два просвета и две звездочки: Саша Грохоткин форму уважал.

— А куда бы ты хотел?

— В детдом. Но только с Вовкой.

А в детдом его не брали. Даже если Сашку туда определят по решению суда, то директор дома все равно не возьмет либо подаст заявление об уходе — он заранее знает, что не справится с Сашкой.

Ибо Сашка — преступник. Самый настоящий. Убийца.

Были у Сашки два приятеля — Илья Котов, угрюмый четырнадцатилетний, быстро краснеющий парень, с прыщавым лицом, проводивший дома какие-то странные опыты с кошками и собаками, и Александр Виннов тридцатишестилетний олигофрен, дитя пьяной ночи двух непутевых родителей. Мозгов у олигофрена было в несколько раз меньше, чем у Сашки.

У Виннова имелся свой промысел — церковная паперть, где он садился с протянутой рукой и изображал блаженного. По виду он действительно был блаженным: рот открытый, из уголков две струйки слюны стекают, глаза вытаращены бессмысленно, на лице радостное выражение, будто по трамвайному билету выиграл пятьсот тысяч рублей. Так и сидел он с утра до вечера на паперти, с перерывом на «бутылку». Как только у него в шапке набиралась нужная сумма, он шел покупать бутылку водки с легкой закуской: в чем, в чем, а вот в этом дурак толк знал. Если рядом оказывались Сашка с Ильей, усаживал в круг и их и, ловко поддев ногтем жестяную нахлобучку с водочного горлышка, отправлял «бескозырку» в кусты. Разливал водку по картонным стаканам и произносил степенно, как знающий себе цену мужик-работяга:

— Будем!

В свои девять лет вкус водки Сашка Грохоткин знал хорошо.

В тот серый февральский день настроение у нашей троицы было паршивое было холодно, на землю падала какая-то противная крупка — вещь для южной Астрахани редкая, хотелось есть. Все время хотелось есть. Сашка чувствовал, что от голода его выворачивает наизнанку, шатает, на глазах проступают слезы. Матери нет уже две недели, Вовка орет от голода, будто маленький. В общем, все на свете в тот день было плохо.

Сашка ринулся на обычный свой промысел — на рынок. Рынок всегда выручал, кормил его. В одном месте слямзит пирожок, в другом дыню, в третьем рыбий хвост, в четвертом кусок мяса — в результате получается, что два желудка, Сашкин и Вовкин, наполнены, а тут нет, тут словно бы отрубило — погода распугала людей. Рынок был пуст, несколько «божьих одуванчиков», торгующих носками из козьей шерсти, Сашку не интересовали шерстью не наешься.

От нечего делать к Сашке присоединились двое — угрюмый Илья и вечно всему радующийся слюнявый Виннов. Сашка разозлился на Виннова.

— Вместо того чтобы радоваться да слюни пускать, ты бы лучше пришел в себя хотя бы на минуту, посмотрел бы, что творится кругом, и от перенесенного ужаса либо умер, либо нормальным человеком заделался!

Он так все и выложил Виннову, зло порубал рукою воздух, уничтожая невидимого неприятеля, а Виннову хоть бы хны — в ответ только улыбается да слюни пускает.

— Нет, никакая больница тебя уже не вылечит, — в сердцах бросил ему Сашка. Речь у Сашки была, как у зрелого взрослого человека, он научился лихо, с напором говорить: — Никакой хирург, даже если сделает удачную операцию.

Что верно, то верно. Сашка был прав. Но как бы он ни ругал Виннова именно Виннову в тот день, 2 февраля 1995 года, удалось сшибить у богомольных старушек немного денег, на добытое они купили, как водится, водки и немного еды. Водку выпили, колбасу с хлебом съели — снова захотелось и выпить, и закусить. Вообще, у Сашки состояние голода, сколько он себя помнил, не проходило — он все время хотел есть, все время у него кишка кишке кукиш показывала, а пустой желудок прилипал к хребту.

— Ну, буденновцы! Что будем делать? — спросил Сашка, подтянув штаны. Он в этой троице потихоньку становился главным, хотя Виннов, годился ему не только в отцы, даже в деды. — А, люди? Что-то не слышу вумных речей!

— Может, того? — Илья Котов сделал движение, каким обычно выворачивают карманы в брюках. — А? У какого-нибудь подвипившего пахана?

— Дело! — одобрил Сашка.

Они стали выискивать одинокого выпивоху. На улицах было пустынно: в эту прошибающую до костей погоду все прятались по теплым углам, коротали время в домах. Наконец в скверике на Комсомольской улице они заметили одинокого человека.

Тот шел по засыпанной крупкой дорожке, покачиваясь из стороны в сторону, — верный признак того, что хорошо «принял на грудь», и, счастливо улыбаясь, бормотал что-то про себя — возможно, вспоминал лучшие свои дни, а возможно, и грезил теплом, поскольку сырой волжский ветер прошибал насквозь, выдувая из человека последнее, что грело его.

— Вперед! — скомандовал Сашка.

Они быстро нагнали пьяного. По дороге Илья подхватил палку, приладился к ней получше — важно, чтобы она хорошо лежала в руке, Виннов натянул на руки вязаные дамские перчатки большого размера. Было уже поздно и темно девять часов вечера, тусклые фонари посвечивали слабо, не справлялись с вечерней мглой. Его фамилия, как потом выяснилось, была Русаков.

Первым нагнал пьяного Виннов, прыгнул, завалил на землю. Был Виннов мясист, тяжел, цепок, он мертво ухватил Русакова за плечи, и поскольку тот не ожидал нападения, то Виннову удалось легко сбить его с ног. К поверженному Русакову проворно подскочил Котов и, примерившись, изо всей силы ударил палкой по голове, за первым ударом нанес второй, потом третий.

Русаков закричал, выбросил перед собою руки, защищаясь от ударов:

— За что-о-о? За что-о-о?

Одинокий страшный крик этот был погашен порывом ветра. В открытый рот сыпануло пригоршню холодно-жгучей, хрустящей, как стекло, крупки, Котов добавил палкой — удар пришелся по крепким зубам, и палка переломилась. Котов выругался. Четырнадцатилетний Котов умел ругаться матом, как никто, и в три этажа, и в четыре, и в шесть. Собственно, как и Сашка. Русаков поперхнулся собственным криком, прогнулся всем телом на мерзлой земле, изо рта у него выбрызнула кровь.

Котов увидел неподалеку обломок бетонной плиты, которыми устилают городские тротуары, по-обезьяньи, на четвереньках, переместился к обломку, ухватил его и в следующий миг опустил на голову Русакова.

Сашка потом признался Вере Сергеевне Армяниновой:

— Он бил так, что я слышал хруст костей.

Всего было нанесено Русакову девять ударов. Как результат — переломы, кровоизлияния, рваные раны и прочее. После этого были проверены карманы жертвы. Денег у Русакова не оказалось — ну ни рубля просто, ни копейки даже старой, завалящей, советского периода, монетки не было. Это не на шутку разозлило троицу.

— Вот с-сука! — выругался Сашка. — Заработать не мог! — Добавил к этому хлесткую мужицкую матерщину.

Всего они взяли у Н.И. Русакова четыре сигареты — больше не было, шапку да сняли с руки «кольцо желтого металла». Вот за что убили человека. Для того чтобы снять плотно сидевшее, буквально вварившееся в кожу кольцо, сломали Русакову палец.

Затем Сашка, которого трясло от злости и какой-то странной непонятной обиды, словно Русаков был его отцом, но не обеспечил сносного детства, достал из кармана нож и нанес Русакову два удара в живот. Причем оба раза старался вспороть ему полость так, чтобы полезли кишки.

Он орудовал с недетской, с нечеловеческой жестокостью. Взрослая жестокость эта удивила потом даже бывалых, всякое повидавших на своем веку следователей.

Напоследок Сашка вздумал отрезать у Русакова половой орган. Как он сам потом сказал, для опытов, которые проводит Илья Котов, «обесчленивший» в Астрахани не одного бездомного пса. Но нож для такой «тонкой работы» оказался слишком тупым, Сашка содрал с полового органа только кожу. Вытер руки об одежду убитого и ушел. За ним привычно потянулась его ватага.

Но минут через двадцать дурак Виннов предложил вернуться, видать, что-то шевельнулось в разжиженном мозгу, и спрятать труп Русакова. Они вернулись, ухватили Русакова за ноги и потащили в котельную ресторана «Весна». Там решили тело сжечь. Виннов даже добыл бутылку бензина, но тут в котельную кто-то стал ломиться, и ватаге пришлось ретироваться. Через окно.

Тревога, конечно, была напрасной, труп Русакова нашли в котельной лишь через три дня, 5февраля. По косвенным приметам, по аналитическим результатам, по следовательским выкладкам вскоре вышли на нашу троицу, арестовали олигофрена, который по-прежнему появлялся на паперти, затем Котова. А вот что делать с Сашкой, не знали.

Арестовывать его нельзя — слишком мал, да вряд ли еще есть у нас в России девятилетние убийцы. Попробовали поместить его в психиатрическую клинику, оказалось, нечего там ему делать, Сашка Грохоткин был нормальнее любого нормального, более того, умудрился в больничных палатах сколотить преступную группу. Вот какой оказался он организатор. В детдом, как мы знаем, его не взяли, в спецшколу для подобных ребят, что есть в соседней области, в Волгоградской, отправлять его было рано — туда берут только с одиннадцати лет. В общем, Сашка Грохоткин — это головная боль не только Веры Сергеевны Армяниновой, занимающейся такими детьми, но и прокурора области Виктора Сергеевича Орехова, его первого заместителя Вячеслава Павловича Белоусова — всех, словом. Вот и приходится этим облеченным властью и высоким служебным положением людям бросать все и заниматься тем, что не должно быть ни их болью, ни их заботой. Но так уж получилось, что, кроме прокуратуры да милиции, никому до ребят типа Сашки Грохоткина нет дела.

Раньше существовали комиссии, общественные суды — можно было повлиять на родителей, рычагами воздействия были различные парткомы и профкомы, а сейчас ничего этого нет, сейчас, как рассказывает В.С. Орехов, родители приводят неблагополучных детей за руку к дверям прокуратуры и бросают со словами:

— Что хотите, то с ними и делайте. Хотите, в тюрьму сажайте, хотите, стреляйте — отдаем этих ублюдков вам!

Вера Сергеевна даже подумывала о том, не подать ли заявление об уходе из прокуратуры. Сердце тогда хоть дырявиться не будет, а то сейчас ведь что ни дело, то словно бы пуля из подворотни…

А работников прокуратуры с большой охотой берут куда угодно — и в суд, где юристы имеют большую социальную защиту, чем в прокуратуре, и зарплата у них выше, и в милицию, но особенно в различные кооперативные структуры. Ведь у прокурорских работников такие связи!

Те, кто был послабее, уже ушли! Остались только самые стойкие, самые верные своему делу, своему долгу, в том числе и Армянинова.

Склоняю голову перед этими людьми.

…Когда мы уезжали из Астрахани, суда над преступной троицей, возглавляемой девятилетним пацаненком, еще не было, так что приговор впереди. Хотя одно уже было известно: мать Сашки Грохоткина лишили родительских прав. Максимум же, что грозило самому Сашке, — спецприемник. И все. Так и катится он в бездну.

Насильник из милиции

Город Камызяк — сравнительно небольшой, люди здесь живут дружно, хорошо знают друг друга, случается, что по несколько раз на день встречаются на улицах, утаить какой-либо секрет бывает трудно. Рядом с городом расположена низовая богатая Волга, где в прежнюю пору, случалось, когда осетры пробирались по воде вверх на нерест, в реку нельзя было войти — здоровенные трех- и четырехпудовые чушки сбивали с ног, на мелкотье вообще могли прокатить на себе либо подмять, понаставить синяков. Сейчас Волга уже не та, как, впрочем, и время наше, и сами камызякцы…

Работал в местном райотделе внутренних дел двадцатипятилетний милиционер-водитель Валерий Михайлович Дудченко, лихо разъезжал на «канарейке» — милицейском «уазике», доставляя оперативные группы вневедомственной охраны на места тревоги, хотя зачастую тревога бывала ложной: Камызяк ведь не Москва и не Питер, где ворье не только спокойно грабит квартиры, а и крадет бесценные манускрипты и без особых осложнений вывозит их за границу. В Камызяке же не ворье беснуется — иногда местная жирная ворона вынесет форточку в охраняемом помещении, либо корова выдавит непрочную дверь, или же мальчишка заберется в чужое окно за конфетами, воров крупных тут нет, да и правоохранительные органы, в отличие от той же столицы, здесь находятся начеку. Но тем не менее по каждому сигналу группа должна мчаться на «прохудившуюся» точку. Группе, конечно же, хоть бы хны, она отдыхала в таких поездках, а милиционеру Валере приходилось крутить громоздкий, вырывающийся из рук руль «уазика», кряхтеть, ругаться… Очень это ему не нравилось: никто не работает, а он работает. Впрочем, это могло быть и не так, ему тоже, может быть, завидовали.

Парень он был не только молодой, но и приметный, и, вполне возможно, не одна камызякская красотка положила на него глаз, намереваясь отбить у законной жены, а, с другой стороны, если судить с точки зрения красотки, не такой уж и богатый человек Дудченко, обычный милицейский «драйвер», вот если бы он был полковник… Но не был Дудченко полковником, да и стать полковником ему уже не суждено.

В тот февральский день он ехал на своем «уазике», месил колесами грязь, подумывая, где бы отобедать. Домой не хотелось — жена на сносях, кухней почти не занимается. Около районной больницы он тормознул — увидел Ирочку Мамаеву, привлекательную девчонку, дружившую с его приятелем, таким же, как и он, «беспросветным», то есть без офицерского звания, милиционером. Остановившись, Дудченко приоткрыл дверь машины.

— Ириш, привет!

— Приветик!

— Куда спешишь?

— Да вот, есть поручение от родителей, — она не стала уточнять, что за поручение. А было оно самым бытовым — отец велел купить на рынке продукты.

— Может, тебя подвезти?

— Можно и подвезти! — согласилась Ирочка Мамаева. Ничего худого от человека, который дружил с ее женихом, она не ожидала. Хлопнула ладонью по сиденью.

— А в машине очень удобно. И видно хорошо, высоко, не то что в «жигуленке».

— Хм, «жигуленок», — неопределенно прищелкнул пальцами Дудченко, «жигуленок» — детская игрушка. «Уазик» — это настоящая машина. Для мужчин. Ну-с, куда прикажете везти, сударыня?

Дудченко включил скорость, «уазик» медленно двинулся по улицам тихого, степенного городка. Пока ехали, Валерий, искоса поглядывая на Ирину, снова говорил. Слова его обволакивали Ирину Мамаеву, усыпляли. Ей было покойно, тепло в кабине «уазика», приятно было слышать мерный рокот мотора, речь Валерия Дудченко, который, оказывается, умел очень хорошо и складно рассказывать. И вообще, он так заговорил Ирину, что она забыла, куда ей надо ехать.

Очнулась она, когда машина оказалась за пределами городка, в районе строящейся птицефабрики.

— Куда это мы приехали? — дрогнувшим голосом спросила Ирочка.

— Туда, Иришечка, где нет людей.

Валерий Дудченко остановил машину, обхватил Ирину руками и притянул к себе. Крепко сжал.

— Отпусти меня! Пусти! — пробовала кричать Ира Мамаева, но не тут-то было: Дудченко был много сильнее и старше, опытнее ее, знал кое-какие приемы — ведь все-таки он служил в милиции.

Ирочке Мамаевой, кстати, в тот февральский день еще не было восемнадцати лет. Она еще что-то кричала, но все было бесполезно — Дудченко содрал с нее одежду и завалил на заднее сиденье машины.

Занимался гнусным делом, не думая ни о чем — ни о приятеле своем, верном сменщике, с которым Ирочка дружила, ни о собственной беременной жене, которую надо было уже везти в роддом, ни о себе самом — он превратился в зверя, перед которым стояла одна только цель: овладеть Ирочкой Мамаевой.

Овладев, очнулся.

Ирочка лежала на заднем сиденье и плакала. Давясь рыданиями, подтащила к себе одежду, натянула на себя, когда же Дудченко дотронулся до нее, она, словно придя в себя, отшатнулась от милиционера. Ударилась головой о какую-то железку. Прокричала что-то злое, вывалилась из машины и, спотыкаясь, оскользаясь на мокрых комьях земли, побежала по полю в сторону домов. Дудченко испугался: эта девчонка может искалечить его жизнь, испортить милицейскую карьеру, которую он выстроил мысленно от рядового до полковника, выметнулся из «уазика» следом. На бегу подтянул сваливающиеся брюки.

— Стой, Ирка, стой.

Ирочка Мамаева, похоже, даже не услышала его.

— Стой! — вторично прокричал Дудченко. — Стой!

Он быстро догнал девчонку — все-таки и крупнее был, и сильнее, и спортивнее, прыгнул на нее, сбивая с ног. Навалился сверху, прохрипел сдавленно:

— Я же тебе сказал — стой!

— Пусти! — закричала Ира Мамаева.

Крик испугал и одновременно разозлил Дудченко, перед ним словно бы огонь вспыхнул, он вслепую пошарил рукой по земле, другой придавил горло извивающейся Ирине, нащупал кирпич и с силой ударил им девушку по голове.

Кирпич оказался прелым, непрокаленным, сырым — от удара превратился в груду крошек. Ира Мамаева закричала, захлебнулась криком, стихла на мгновенье. Дудченко слетел с нее, сквозь кровянистое марево, застилавшее ему глаза, он увидел другой кирпич — большую силикатную каменюгу, крепкую, как железо. Ирочка Мамаева также поднялась с земли, пошатнулась, выпрямилась, попробовала бежать, но снова повалилась на землю.

Дудченко, хрипя, подскочил к ней и что было силы ударил силикатной булыжиной по голове, после первого удара нанес второй — кирпич сорвался, хлестнул Ирочку по плечу, потом Дудченко нанес третий удар, затем четвертый, пятый. Он бил и бил ее, не переставая, бил по голове, по плечам, груди, рукам.

Вскоре, поняв, что Ирина мертва, Дудченко отшвырнул кирпич, выпрямился на дрожащих ногах, стал соображать, что делать дальше. Немного успокоившись и приведя себя в порядок, не глядя на убитую, сел в «уазик» и покатил в милицию, в родной отдел вневедомственной охраны. Во дворе сменил правое заднее колесо, поставил с совершенно новым, иного рисунка протектором понимал, что искать будут прежде всего по следу машины.

Увидев на заднем сиденье пятно крови, тщательно и спокойно замыл его холодной водой — от горячей кровь свертывается, проникает в ткань, и ничего с ней тогда не сделаешь, пятно будет вечным.

Во двор вышел начальник Валерия, старшина Новокрещенов, потянулся с хрустом:

— Чего так долго ездил обедать?

— Я же сообщил тебе по рации, что у меня лопнуло колесо. Менять пришлось. А потом чинить. Без запаски же ездить не будешь?

— Не будешь, — согласился Новокрещенов, обошел машину: он словно бы что-то чувствовал, многоопытный старшина. У Дудченко внутри все даже похолодело, в животе поселилась боль. Не в силах сдерживать дрожь, Дудченко выдернул из кармана какую-то тряпку — то ли платок, то ли еще что-то, начал судорожно вытирать руки.

— А сиденье отчего мокрое? — Новокрещенов ткнул пальцем.

— Когда менял колесо, испачкал, — кое-как совладав с собою, пояснил Дудченко. — А чего ты, ко мне придираешься? Я и так наколбасился с колесом, вон даже руки дрожат…

— Да ничего, — добродушно махнул рукой Новокрещенов, — просто так, из вредности характера, — и ушел в помещение.

Убитую Ирочку Мамаеву нашли довольно скоро. В тот же день была создана группа, и первое, на что следователи обратили внимание — на автомобильные следы. То, что это были следы от «уазика», определить было несложно.

«Уазиков» в городе было немного, поэтому стали проверять все, в том числе и машины милиции. Срисовывали рисунок протекторов, сравнивали с отпечатками, в общем, шли совсем рядом с Дудченко и находились так близко, что он даже слышал «дыхание» следствия.

Через два дня Валерий Дудченко отвез в больницу свою жену — наступила пора рожать. Оставшись дома один (мать не в счет, мать, по его понятиям, была уже древняя старуха, которой не понять страстей молодых), заметался сделалось невмоготу. Ему казалось, что в любую минуту к нему могут прийти и арестовать.

Терпеть не было мочи, и он бросился к своей старой знакомой, точнее, к любовнице, к А. А. Сивириной. Даже в таком маленьком городке, как Камызяк, Дудченко «ходил на сторону», не боялся разборок дома. С Сивириной он жил уже месяцев семь. Он появился у Сивириной в общежитии, серый, потный, тяжело дыша, сел на стул. Отер рукою лицо и сообщил:

— У меня беда!

— Какая?

— Я сбил человека! Выручай!

Сивирина охнула, неверяще опустилась на кровать.

— Как это произошло?

Дудченко, ругаясь, держась рукою за лоб — голова раскалывалась от боли, рассказал, что у него неожиданно, когда он находился за рулем, лопнула контактная линза, поставленная на глаз, впилась в яблоко, от боли он потерял зрение и наехал на девчонку, идущую по обочине и сбил ее… Сивирина ахнула еще раз — о том, что убита Ирочка Мамаева, говорил уже весь Камызяк. Говорили также о том, что убийца был на машине.

Дудченко пожаловался, что он не просто сбил Ирочку, а колесами переехал голову, кости превратил в фарш, смял череп…

— Мне нужна твоя помощь, — попросил Дудченко, — без тебя я не выкручусь…

Сивирина посмотрела на него непонимающе: а чем она может помочь? Накормить своего любовника горячим супом? Это всегда пожалуйста! А еще чем? Если честно, то она тогда подумала о Дудченко как о ненормальном. До этого же дня считала его «гигантом секса». Есть «гиганты мысли», а Дудченко был «гигантом секса». В постели он часто изобретал что-нибудь «новенькое». А однажды предложил совершить половой акт в наручниках.

— Что я должна сделать? — Сивирина настороженно смотрела на своего любовника.

— Написать отвлекающее письмо и отправить его в нашу «уголовку».

— Хорошо, — помедлив, согласилась Сивирина.

Письмо, которое они сочинили вместе, было коротким — всего несколько слов, из него следовало, что убитая Ирочка Мамаева была приговорена к смерти астраханской мафией. И спасти ее не мог никто, ни один человек на свете, и не ищите, мол, господа милиционеры, убийцу, и не подозревайте понапрасну невиновных людей.

Вначале хотели писать буквы по очереди левой рукой, но из этого ничего не получилось, и тогда Сивирина одна, левой рукой, написала письмо.

Утром Дудченко опустил его в почтовый ящик…

Ирочка Мамаева тем временем была похоронена. Смерть ее наступила, как сказано в заключении, «от перелома костей свода и основания черепа, перелома костей носа, переломов верхней и нижней челюстей, ушиба головного мозга, ушибленных ран головы, кровоизлияния под твердую мозговую оболочку головного мозга, перелома тела грудины». Кроме того, на теле было много ссадин, сделавших Ирочку буквально черной, неузнаваемой — «ссадины лица, ссадины и кровоподтеки шеи, кровоподтеки грудной клетки, ссадины и кровоподтеки верхних конечностей».

Ни отец Ирочки Мамаевой, ни мать не могли понять, за что же убили их дочь.

В это время в уголовный розыск райотдела милиции поступило письмо.

Печатные крупные буквы, неровно написанные, дрожащие, сделаны явно левой рукой, нетвердой, скорее всего женской, дали новую пищу следствию. Если жена Дудченко не знала, с кем из женщин встречается ее муж, то сослуживцы знали, и очень скоро перед экспертами уже лежал листок бумаги с почерком Сивириной.

Графологическая экспертиза показала: анонимное письмо написано ее рукой. Кольцо замкнулось.

Исследовали одежду Дудченко и нашли микрочастицы посторонних волокон, среди них те, что имели отношение к одежде Ирочки Мамаевой: полиакрилонитрильное волокно черного цвета, снятое с кальсон Дудченко, оно «отщепилось» от Ирочкиных лосин, вторая пылинка, а точнее, полиэфирное волокно белого цвета входило «в состав меха куртки Ирины Мамаевой». В «подногтевом содержимом» рук Ирочки оказались «клетки поверхностных слоев эпидермиса подозреваемого Дудченко В. М.». Ирочка отбивалась, царапалась, и частицы кожи насильника попали ей под ногти. Это также оказалось веской уликой…

Валерий Дудченко был приперт к стене. Перед арестом он сделал последний красочный жест: в полном милицейском обмундировании, при оружии, приехал к теще попрощаться. Был он печален, рассеян, как гусар, которому предстояло отправиться на войну, и, вполне возможно, в тот момент действительно ощущал себя гусаром, которому не повезло в жизни.

На убитую Ирочку Мамаеву, на ее поседевшего от горя отца, на молву людскую ему было наплевать. От возмездия же уйти не удалось — вот и был «гусар» печален, вот и кривил горько губы.

На следующий день он явился в райотдел внутренних дел с повинной, довольно бодро доложил дежурному, что Ирочку Мамаеву убил он…

На первом же допросе Дудченко выстроил свою версию убийства, смягчающую: дескать, никакого насилия не было, Ирочка Мамаева сама отдалась ему, добровольно, хотела досадить жениху, а отдавшись, стала шантажировать: сообщит, мол, на работу о том, какой он мерзавец, негодяй, насильник и тому подобное, и вообще, от всего этого ему следует откупиться. Как водится в таких случаях, поссорились. Выскочив из машины, Ирочка Мамаева начала кричать… Он испугался, выскочил следом, увидел на земле обломок кирпича, подхватил, ударил ее, надеясь только оглушить, убивать же не собирался. Но получилось, что убил. Нечаянно убил…

Следователь М. М. Михайлов повел дело тонко, умно и очень скоро доказал, что Валерий Дудченко совершил умышленное убийство и смягчающим обстоятельством является только одно — его явка в милицию с повинной. Медицинская комиссия признала Дудченко вменяемым, вполне нормальным, хотя и большим любителем мирских услад: по части секса деревенский паренек Валера Дудченко (он родился в селе Евпраксино Приволжского района Астраханской области, да и прописан в момент следствия был в селе — в Водянке) оказался большим мастаком.

Но вот что обращает на себя внимание. Мы уже привыкли, что преступления совершают уголовники, совершают малолетки, стаями выползающие из темных подворотен на улицы, совершают бомжи, готовые за бутылку водки пришибить кого угодно, но вот к тому, что их совершают люди в милицейской форме, привыкнуть никак не можем. И, наверное, никогда не привыкнем. Ведь человек в милицейской форме призван защищать граждан, к нему обращаются за помощью, к нему бегут, если кто-то угрожает, — это предначертано милиционеру самой профессией, предназначением, формой в конце концов. Поэтому и бывает особенно горько, когда человек в милицейской форме сам делается преступником.

К сожалению, таких людей становится все больше и больше, милиция увеличивает свои штаты: там, где раньше работали двадцать человек, ныне уже работают пятьдесят, а то и семьдесят, она уже приближается по своему числу к армии. И, поскольку подбор кадров часто бывает скоротечен, а порою и неряшлив, появляются такие люди, как Дудченко. И вообще печать давно бьет тревогу, что милиция сращивается с криминальным миром. Да только ли милиция? Беспредел наш, которого нет ни в одной стране мира, беспокоит органы прокуратуры особенно. Как остановить его, никому не ведомо. Может, под силу только президенту России?! Но до того ли ныне президенту?

Недавно состоялся суд. Получил бывший милиционер за содеянное четырнадцать лет лишения свободы. Четырнадцать лет, вычеркнутые из нормальной жизни, — это много, но вот из жизни такой, как у Дудченко?! Не знаю.

Знаю только, что Ирочку Мамаеву в этот мир, к нам, никто никогда уже не вернет. И Дудченко в этом виноват.

Малолетки

Тот вечер был дивным: дневная жара спала, откуда-то из волжских низовий принесся живительный ветер, смел жирное осеннее комарье, люди высыпали из домов на улицу, чтобы немного подышать воздухом, полюбоваться огромным красным солнцем, низко зависшим над рекой и окрасившим воду в яркий помидорно-кровянистый цвет.

Бабушки оккупировали скамейки около домов, чтобы погрызть семечки свежего урожая и поговорить о видах на ближайшее повышение пенсии. Взрослые мужики, отцы семейств, сбивались около столов с домино, но стучать костяшками не стали — важнее было в этот вечер потолковать о политике и разных перетасовках, происходящих в Москве, в правительстве, а также о том, почему в Волге пропала рыба. Женщины собирались в группы, кляли на чем свет стоит своих непутевых мужиков, не способных обеспечить семью деньгами. У молодых были свои интересы, и они, взяв магнитофоны, включали их на полную мощность, танцевали на асфальте и траве, вызывая осуждающие реплики бабушек.

Словно бы бес какой витал в воздухе, парил над домами, влиял на молодых людей, причем только на молодых, старых он не трогал…

На Первой Керченской улице собрались трое молодых людей. Из них двое очень молодых: одному пятнадцать лет, он учился в восьмом классе средней школы; другому — семнадцать (этот неуч едва одолел восемь классов и бросил школу, поскольку учиться было невмоготу, и вообще он исповедовал Митрофанушкину формулу «Не хочу учиться, а хочу жениться»), а с ними третий — не намного постарше, но уже отец троих детей. Собравшись, решили распить бутылку разведенного спирта, заправленного для вкуса клубничным сиропом.

С бутылкой наша компания расположилась в детской беседке около дома. Закуски с собой молодые выпивохи не принесли — спирт от клубничного сиропа и так сладкий, чего компот закусывать? Но «компот» оказался крепким: в головах у троицы вскоре здорово зашумело. Спирт — вообще штука крепкая, больше рассчитанная на железо, на смазку и промывку различных механизмов, чем на человеческий желудок, запросто сшибает куда более дюжих мужиков, чем эти астраханские молодцы, ну а мозги размягчает полностью, съедает их, словно некая злая кислота…

О чем обычно говорят настоящие мужчины, когда выпьют? Естественно, о женщинах. Точнее, о своих подвигах, о том, скольких красоток им удалось уложить в постель, а скольких вычеркнуть из своей жизни, как отработанный материал.

Особенно старался пятнадцатилетний Сергей Морозов — невзрачный астраханский школьник, прыщеватый, заносчивый, со вздорным характером. Он слов не жалел и говорил так громко, что его собутыльники, Виктор Орлов и Гарик Рустамов, невольно притихли.

— А ты это… — Гарик Рустамов (Гарик и был старшим в компании) согнул крючком указательный палец, сунул его в рот и ловко свистнул — одним пальцем. — Ты не свистишь, а?

— Я свищу? — Морозов едва не задохнулся от гнева, мигом наполнившего его и перелившегося через край. — Вик, ты мой приятель, скажи, я когда-нибудь свистел? — спросил он Орлова.

— Ник-когда! — пробормотал Орлов заплетающимся языком и ударил себя кулаком в грудь. — Как и я! Я тоже никогда не свистел!

— Вот видишь? — Морозов вновь переключился на старое — на девочек.

— Подожди, — перебил его Рустамов. — Ребята, мы еще чего-нибудь выпьем?

— Выпьем! — сказал Орлов.

— Тогда я сейчас! — Рустамов убежал за подкреплением — второй бутылкой разведенного спирта.

— Не нравится, Вик, мне этот чернозадый, — Морозов, поглядел Рустамову вслед. — Он кто, армянин, грузин, чучмек?

— Чего это тебя заносит? — спросил Орлов, пошатываясь. — Какая разница, кто он. Плевать!

— Есть разница, — процедил Морозов сквозь зубы, — большая разница!

Хоть и пьян был Орлов, а на минуту протрезвел от резкого голоса своего юного приятеля, поразился его совершенно взрослой ярости, тому как, налились жидким свинцом глаза Морозова, его искривленному рту, пробормотал вяло:

— Ну ты даешь!

Вернулся Рустамов с бутылкой «клубнички» — разведенного клубничным сиропом спирта и двумя большими растрескавшимися помидорами — местный сладкий сорт, помидоры такие, что нигде в мире не рождаются.

Глядя на Морозова, Рустамов мигом определил, что тот говорил о нем, и говорил плохо, поднял руку с зажатой в ней бутылкой:

— А ты, пацан, если будешь на меня по-собачьи задирать ногу и брызгать мочой, получишь этой вот бутылкой… прямо между глаз. Понял?

Напрасно произнес это Рустамов. Морозов промолчал — в руках Рустамова была бутылка, а значит, Рустамов был в эту минуту сильнее.

— То-то же. — Рустамов смилостивился, посчитав, что одержал над Морозовым верх.

Разлил спирт по стопочкам. Морозов молча, не чокаясь, выпил опрокинул в себя залпом, вытер рукою мокрые губы, а когда Рустамов протянул ему кусок разломанного помидора, отвернулся.

— Ишь ты! — усмехнулся Рустамов. Выругался матом.

Лучше бы он этого не делал, и вообще — чего им было делить, трем соседям, живущим в одном доме на Первой Керченской улице? Ведь самая худая ссора — это ссора с соседом. Ссора с соседом хуже, чем ссора с родственниками: с родственником можно не встречаться целые годы, а с соседом, увы, такой роскоши позволить себе нельзя — где-нибудь да обязательно столкнешься: на лестничной площадке, в подъезде, на тротуаре.

Но об этом, похоже, не думали ни Морозов, ни Орлов, ни Рустамов. Рустамов, не замечая побледневшего лица Морозова, благодушествовал — снова взялся за бутылку и продолжил барским тоном:

— Ну что, мальцы! Пропустим еще по махонькой?

— Какие мы тебе мальцы? — Морозов не любил, когда его так называли. Какие мы тебе мальцы?

— А кто же вы?

Морозов жестко, тщательно выговаривая каждое слово, сказал Рустамову, кто они с Орловым есть, а потом, сощурив глаза, будто смотрел в винтовочную прорезь, спросил:

— А теперь хочешь, я скажу, кто ты?

— Ну, скажи!

Морозов произнес резкое матерное слово — такое, что не все его ровесники знают, добавил еще одно словечко, не уступающее первому. Рустамов, услышав, даже рот раскрыл: не думал, что этот довольно тихий оголец способен выдавать такое. А Морозову было все равно — он выпил, раскрепостился, то темное, что скопилось в его неустойчивой, совсем еще детской душе, всклубилось, поднялось, застило ему глаза. Если бы у него в руках был пистолет, он выстрелил бы в Рустамова, был бы нож — сунул бы этому «чернозадому» в живот, была бы дубина — обрушил бы на голову.

Рустамов не выдержал, ответил Морозову тем же — опыт у него по части мата был все-таки больший, чем у Морозова. Морозов не уступил, снова обозвал Рустамова. И понеслось, и покатилось, словно бы с горы поехал снежный ком.

От таких снежных комов — на первый взгляд безобидных — рождаются лютые лавины, сметающие все на своем пути. Морозов подумал, потирая зачесавшиеся кулаки: жаль, что у него нет ножа! Одними кулаками он ничего не сделает.

А с другой стороны, и за ножом бежать недалеко, от беседки до подъезда метров пятнадцать, не больше.

— Ты на кого, малек, прешь? На кого пивом дышишь? На кого балон катишь? — заорал Рустамов — нервы у него не выдержали. — Я тебя в пыль превращу!

Но Морозов лишь презрительно скривил рот:

— Пошел ты!..

Рустамов отшвырнул пустой стакан — все-таки он был уроженцем Кавказа, человеком эмоциональным, — и произнес дрожащим голосом:

— Значит, так… Значит, так… Завтра придут двое моих друзей, поставят тебя в позу и используют, как осла. Понял? Я по-соседски не могу, а они могут… Понял?

Морозов помрачнел — он знал дружков Рустамова, которые не брезговали «мальчиками», ничего не ответил. А Рустамов, победно улыбаясь, понял, что наконец допек этого пацаненка, — помахал рукой, провозгласил громко:

— Чао-какао! — И с этими словами покинул беседку.

— Я эту суку убью, — тихо пробормотал Морозов. — Сегодня же убью!

— Да перестань ты обращать на него внимание, — пробовал успокоить Морозова приятель, — дурак есть дурак… Завтра протрезвеет — другим будет. И мы будем другими.

— Таких людей, как Рустамов, только ножик с хорошим лезвием и успокаивает, — угрожающе бормотал Морозов. — Скажи, Вик, ты мне друг?

— Друг, — согласно наклонил голову Орлов.

— Тогда ты мне поможешь убить его.

— Ты что?!

— Ничего. Ты все слышал… Я больше ничего повторять не буду.

Час был уже поздний, разбойный — полночь, выпивохи и не заметили, как прошло время, от чудного вечера с огромным плавящимся солнцем не осталось даже следа — утонуло светило в Волге, злобно гудели осенние комары, и пора было отправляться по домам. Но Морозову было не до сна. Он кипел от ярости.

Сбегав домой, он схватил на кухне два ножа — обычные, столовые, которыми пользуются в каждой семье, чтобы порезать хлеб, мясо, почистить картошку и рыбу, нашинковать капусту, один нож с деревянной ручкой, другой с пластмассовой, — и стремительно вымахнул на улицу. Морозов торопился, боялся, что Рустамов исчезнет…

Один нож Морозов оставил себе, другой сунул приятелю.

— Держи!

— Зачем? — попробовал тот уклониться.

— Ты друг мне или портянка?

— Друг, друг, — нехотя пробормотал Орлов и взял нож.

Было уже десять минут первого, улица затихла совсем, лишь откуда-то издалека, из ресторана, доносилась едва различимая, сдавленная расстоянием музыка.

— За мной! — скомандовал Морозов и трусцой припустил в темноту.

Рустамов на свою беду еще находился на улице.

— Эй! — крикнул Морозов. — Чернозадый! Поговорить надо!

— Чего-о-о? — Рустамов отмахнулся от Морозова, будто от червяка, добавил несколько матерных слов.

У Морозова перед глазами полыхнуло пламя. Он схватил бутылку, валявшуюся на земле, и, подпрыгнув, что было сил грохнул ею о рустамовскую голову, угодил в темя. Рустамов вскрикнул, схватился руками за голову и повалился на землю. Морозов ударил его ногою по животу, потом добавил еще, потом еще — по груди и животу, по ребрам, — криком подогнал Орлова.

— Бей! Чего стоишь?

Орлов неохотно ударил лежащего Рустамова, затем, заводясь, почувствовав вкус крови, ударил еще раз и через минуту уже вовсю молотил лежащего человека, азартно ахал, крякал, вскрикивал — ну будто лихой драчун из американского кино. И тем более было приятно бить, что они, малолетки, завалили взрослого мужика. Рустамов несколько раз, приходя в себя, пробовал подняться, но они не давали ему встать. Когда надоело бить ногами, пустили в ход ножи.

Ножами били в основном в лицо, в шею, били в живот, били в бока. Били до тех пор, пока не выдохлись. Выпрямились, вытерли проступивший на возбужденных лицах пот.

— Все, хватит! — Орлов помял пальцами поясницу. Вздохнул устало. Пусть отдыхает. В следующий раз не будет язык распускать.

— Надо же, меня хотел использовать, как ишака! — не выдержал Морозов. — А, Вик?

— Как осла… Наплюй и забудь об этом!

Они ушли и уже было попрощались, как Морозов неожиданно озабоченно потер пальцами лоб.

— Слушай, Вик, а ведь чернозадого надо добить!

— Зачем?

— Не понимаешь разве? Он завтра поскачет в милицию на одной искалеченной ноге.

— Да-а? — неверяще протянул Орлов.

— А как ты думал? Лучше всего будет, если он никогда никому ничего не скажет.

Они вернулись к лежащему в траве Рустамову и снова взялись за ножи. Били до тех пор, пока Рустамов перестал подавать признаки жизни — валялся на земле с открытым ртом, не хрипел, не стонал, не ругался…

Вот так не стало отца семейства, на иждивении которого находилось трое малолетних детей, не стало работника, не стало просто человека…

Когда утром приехала милицейская машина, чтобы забрать труп, Рустамова было не узнать — так его отделали малолетки — сплошная кровь. Почерневшая, ссохшаяся кровь.

Судебно-медицинская экспертиза зафиксировала повреждения, которые получил Рустамов, — человек словно бы попал в бетономешалку: кроме пробитой головы, у него было «одиннадцать резаных и пять колото-резаных ран головы, шеи, лица, переломы ребер — второе и третье ребра справа и ребра со второго по шестое слева», кроме того, «Морозов С. В. нанес Рустамову Г. А. два удара в область грудной клетки, однако лезвие ножа согнулось, и больше ударов он нанести не смог, а Орлов В. А. нанес четыре удара ножом в живот, причинив потерпевшему четыре проникающие колото-резаные раны передней брюшной стенки с повреждением аорты, от которых вследствие острой кровопотери Рустамов Г. А. скончался на месте происшествия.»

Тех, кто это сделал, не надо было искать. Малолетки, у которых с похмелья трещала голова и тряслись руки, тогда же, утром, во всем и признались; их признание, кстати, было зафиксировано как смягчающее обстоятельство. Оба они тем же горячим сентябрьским утром, когда жить бы да жить и творить добрые дела, были взяты под стражу и увезены в следственный изолятор.

В Астраханской областной прокуратуре делами «малолеток» занимается Вера Сергеевна Армянинова, старший помощник прокурора области. Она считает, что раньше не было таких преступлений. Ну ладно бы преступали закон взрослые, помешанные на перестройке и постперестройке, на бизнесе и торговых делах. Резко выросло число преступлений среди детей. Начинают дети, как правило, с краж, а кончают убийством. Причем и взрослые, и дети нападают группами на одного, нападают трусливо, подло, сзади. Стараются повалить на землю, а потом, уже лежачего, добить.

И главное, часто в случаях, когда дети совершают преступления, бездействуют их родители. Ну разве не могла бы выскочить на улицу мать Морозова и загнать своего пьяного отпрыска в дом? Наверное, могла.

А с другой стороны, возможно, и не могла, вполне возможно, мать знала, что, встань она на пути сына, он поднимет нож и на нее.

Но уж что касается Орлова — более тихого, более смирного, чем его пятнадцатилетний собутыльник, то родители еще часов в десять вечера могли его вырвать из пьяной компании — ведь поздно уже, спать надо не только детям, а и взрослым. Но они этого не сделали, и семнадцатилетний Виктор Анатольевич Орлов (русский, нигде не работающий и не учившийся, образование 8 классов, ранее не судимый) поднял нож на человека. Именно его удары оказались смертельными.

Кстати, перед тем как уйти, Морозов выкурил сигарету, окурок погасил о лоб Рустамова. Видать, ощущал себя этаким «крутым» парнем, сошедшим в убогую российскую жизнь с экрана американского боевика… В общем, нет слов.

Состоялся суд. Оба «супермена» получили по десять лишения свободы: Орлов — в исправительно-трудовой колонии общего режима, Морозов, поскольку был несовершеннолетним, — в воспитательно-трудовой колонии общего режима.

Вдова Рустамова за причиненный моральный и материальный ущерб потребовала с убийц пятьдесят миллионов рублей: ведь было затрачено немало денег на похороны, на руках у нее осталось трое детишек. В этой сумме суд ей отказал, но иск все же удовлетворил и постановил — взыскать с убийц три с половиной миллиона рублей за причиненный материальный ущерб и пять миллионов — в пользу вдовы, на воспитание детишек.

Вот во что, в какие денежные затраты обошлись две бутылки спиртного, выпитые в детской беседке. Плюс одна человеческая жизнь, которая, кто бы что ни говорил, не переводится на язык денег — она самое дорогое, что есть у человека, но, как часто оказывается, и самое дешевое…

Тюрьма вместо гонорара

Студент сельскохозяйственной академии Роман Пономаренко на праздники приехал домой к родителям. Родители у него — люди в Ставропольском крае известные, отец Виктор Михайлович — депутат краевой думы, председатель одной из комиссий, акционер популярного общества «Русь», выпускающего макароны, хлеб, пряники, бублики — словом, все то, без чего не обходится ни одного чаепитие русского человека.

Ну а раз акционер, то, значит, по нынешним понятиям — богатый человек, значит, с него есть что взять. Кроме того, раз при власти находится, то, значит, при деньгах еще больших. Ведь в нынешних условиях одно равно другому, так полагают многие простые жители Ставрополья и граничащей с нею Чечни. Правда, на Западе считается, что деньги — это власть, а у нас наоборот: власть — это деньги. Дикость, конечно, но с этой дикостью все мирятся. Хотя странно, почему мирятся нищие. Почему мирятся богатые — это понятно, но вот почему мирятся нищие? Ведь их в добрую сотню раз больше, чем богатых… Но вернемся к Роману Пономаренко.

В тот день Роман пошел на дискотеку в своем селе, в Орловке, это совсем рядом с печально известным городом черных платков Буденновском, для которого налет басаевцев остался вечной раной. Дискотека — дело, конечно, молодое, народ веселится и рядом с мрачной Чечней, хотя люди часто оглядываются на своих соседей. Особенно по ночам: рядом может остановиться машина с небритыми абреками, вооруженными автоматами, из-за руля вылезает дядя в барашковой папахе и, нехорошо ухмыляясь, поманит пальцем, иди-ка, мол, сюда, гражданин свободной России!

Роман Пономаренко всегда думал, что похищения людей происходят с кем-то, где-то в других местах, в других условиях, при иных обстоятельствах, где угодно, но только не в их тихой, утопающей в садах Орловке, и уж вряд ли это когда произойдет с ним. Дискотека закончилась рано, в двадцать два ноль-ноль Роман шел под руку со своей одноклассницей Леной и рассказывал ей разные веселые городские истории. Себя он уже считал жителем сугубо городским.

Он даже не следил за тем, о чем рассказывал, что попадало ему на язык, то и говорил, главное — чтобы было смешно. Он довел Леночку до родного палисадника, галантно, будто великосветский кавалер, распрощался и отправился домой.

Дома их, Леночкин и Романа, располагались неподалеку друг от друга, примерно в полукилометре, — идти всего ничего: неспешным шагом восемь десять минут.

Но через десять минут Роман Пономаренко дома не появился. И через двадцать минут не появился. И через час не появился. На отрезке улиц — не самом длинном — Роман Пономаренко будто бы сквозь землю провалился.

Через некоторое время домой приехал отец — Виктор Михайлович находился на охоте — и, словно бы что-то почувствовав, первым делом спросил:

— Где Роман?

Мать ответила неопределенно: гуляет, мол. Дело молодое, пусть погуляет, целебным воздухом подышит, с девчонками понимается, ведь все-таки домой приехал… В Ставрополе, в академии, жизнь, наверное, совсем пресная. Только науки да науки. Отец, хорошо знающий, какая жизнь в Ставрополе у студентов, в ответ только крякнул. А глаза его сделались тревожными.

…А Романа в это время вели через огромное кукурузное поле. Вели уже по чеченской земле, на веревочной растяжке, впереди шел русский с тяжелым запаренным дыханием в форме старшего лейтенанта милиции, что, кстати, соответствовало его действительному званию и положению: этот человек на самом деле был старшим лейтенантом милиции из города Буденновска, сотрудником отдела вневедомственной охраны Юрием Коревым, сзади шел чеченец.

Дыхание рвалось в горле Романа, идти было тяжело, он устал, на ноги наматывались пудовые комки грязи, надо было передохнуть, но Корев все дергал и дергал веревку, подгоняя:

— Не спи, парень! Не спи! Тебя ждет хорошая жизнь! — И хохотнул гнусно.

Пономаренко готов был плакать, но слезы застревали где-то в груди, тяжестью оседали в нем, мешали дышать. Он не мог поверить, что все происходящее с ним — не дурной сон, жестокое кино, еще что-то, с жизнью не связанное, выдуманное, но это была самая настоящая, очень страшная жизнь с ее реалиями, которых нет нигде в мире, только в Чечне. Только в Чечне и рядом с Чечней, вот ведь как.

Все произошло очень быстро и очень просто. Роман шел от Леночки по пустынной орловской улице, посвистывал беззаботно, когда рядом остановилась машина и из нее проворно выскочил офицер в милицейской форме. Ткнул в Романа пистолетом:

— А ну, быстро садись в машину!

Все мы воспитаны законопослушными гражданами, милицейская форма действует на нас не то что гипнотизирующе, нет, но она заставляет подчиниться. И мы подчиняемся. Так и Роман Пономаренко. Он лишь покосился на пистолет и молча полез в машину.

С одной стороны, было занятно. Это что же за приключение, в котором его, помимо его воли, заставили участвовать, а с другой… с другой должен был бы появиться страх, а страх не появился. Роман принимал происходящее за некий приключенческий эпизод, за кино, из которого он благополучно выберется. Тем более у него такой отец!

И только в машине, в окружении двух хмурых вооруженных чеченцев, Роман Пономаренко почувствовал, как внутри него рождается тяжелый холодок, от этого холода перехватило дыхание. В бок Роману снова ткнулся пистолет.

— Имей в виду: пикнешь — сразу продырявлю, — предупредил старший лейтенант милиции. — Понял?

Через несколько минут «жигуленок» уже находился за пределами Орловки, на трассе. Роман не думал, что его повезут в Чечню, почему-то Чечня вообще выпала из его сознания, но Романа повезли в Чечню. Маршрут «жигуленка» был длинным, окружным, машина направлялась к блокпосту «Зона 3-а», это около станицы Галюгаевской — там Корев намеревался пересечь так называемую административную границу.

Не доезжая поста, Корев остановил машину, выволок из нее Романа Пономаренко, поспешно сделал растяжку, один ее конец взял сам, второй отдал чеченцу, которого Корев звал Индусом, и они поспешно перекатились через обочину, в кусты. Впереди Корев, в центре Роман Пономаренко, сзади Индус.

Трасса была безлюдна, глуха, — недаром для преступных дел выбираются такие беспросветные, без единой звезды, тревожные ночи. До рассвета оставалось еще часа три — три с половиной. Корев с Индусом поволокли Романа в обход поста — крюк постарались сделать побольше, чтобы ни одна собака не заметила, что они ведут человека… С другой стороны, Корев не очень-то и боялся встречи с каким-нибудь шальным патрулем — у него было милицейское удостоверение. Подлинное удостоверение. Так что, если они столкнутся с патрулем, он сумеет отговориться.

Машина же с довольно посвистывающим что-то под нос чеченцем ушла на блокпост, там была остановлена, тщательно проверена — ничего в «жигуленке» не нашли, ни марихуаны, ни оружия, ни людей, спрятанных в багажнике, и отпущена — и документы у нее были в порядке, и водитель находился не подшофе.

А старший лейтенант вместе с Индусом упрямо волокли Романа через пашни и поля, хрипели, матерились, спотыкались, оставляя в разбухшей земле глубокие следы. Линию границы, как подсчитал Корев, они прошли в четыре часа ночи, по пути им никто не встретился… Ну а на чеченской территории они чувствовали себя вольно — тут им указа нет, тут другие законы, другие обычаи, тут другая власть.

Корев повеселел: вроде бы все прошло без сучка, без задоринки. Единственное, что плохо, — они с Индусом чересчур удалились от дороги. А потом, дур-раки, эту дорогу потеряли. Ходили, ходили — выдохлись, но привалов не устраивали. В конце концов шустрый Корев, которому утром надо было быть на работе, стал совершать разведывательные пробежки, забираться на макушки холмов, чтобы увидеть дорогу. Ему повезло: во время одной из пробежек он увидел с макушки крутого земляного горба тоненькую серую нитку шоссе и одинокую машину, медленно ползущую на ней. Корев узнал машину и даже обрадованно помахал ей, надеясь, что «чич», сидящий за рулем, его увидел.

Корев с Индусом припустили к шоссе, таща за собой едва ли не волоком бедного студента сельхозакадемии. Корев опаздывал на работу…

Старший Пономаренко всюночь глаз не сомкнул, ожидая сына, а утром, понимая, что произошло нечто страшное, позвонил прокурору края Алексею Ивановичу Селюкову. У Ставропольской прокуратуры имелась хорошая практика по части освобождения похищенных и расследования случаев воровства людей. Ставропольский край, он ведь ныне фронтовой, тут происходит такое, что иным городам и весям и в дурном сне не снилось. Селюков немедленно поручил расследовать дело — пока еще следы не остыли, а дыхание похитителей не растворилось в воздухе — Анатолию Николаевичу Платонову. Платонов же, надо заметить, в свое время был начальником штаба следственной группы, которая вела дело по налету басаевцев на Буденновск, и знал в том районе очень многих людей. Ведь в те горячие дни несколько тысяч человек прошли через его руки, ибо надо было выяснить не только юридические детали чеченского налета, но и определить, кто пострадал от басаевцев. Пострадавшим, как известно, государство выплачивало компенсацию.

В общем, такого опыта, как у ставропольских прокуроров, нет ни у кого в России, поэтому счастье Пономаренко, что он обратился к Селюкову. А с Селюковым в крепкой спайке работали все местные «силовики» — и милиция, и ФСБ, и пограничники, и налоговая полиция; понадобилось буквально пятнадцать минут, чтобы создать штаб по поиску Романа Пономаренко.

В том, что Романа уволокли в Чечню, уже не было сомнений. Почти не было…

Сейчас важно было не упустить время.

Платонов незамедлительно выехал в Буденновск. В Буденновске стал опрашивать свидетелей. Он быстро вышел на след, нашел двух чеченцев, проживающих в Буденновске, Мурата и Умара… Вообще-то их проживает в Буденновске много больше, но эти двое слишком часто мотаются в Чечню, кроме того, их в тот день засекли в Орловке. Ну, словно бы чьи-то задания выполняют эти ребята. Та-ак, а кто дружен с бравыми чеченскими парнями, с Умаром и Муратом? Оказалось, старший лейтенант милиции Юрий Корев.

Корева Платонов знал лично. По тем же печальным событиям в Буденновске: Корев тогда был ранен басаевцами. В спину. Платонов даже навещал его в госпитале. Честно говоря, Платонов не предполагал, что милицейский сотрудник может быть замешан в похищении человека, но раз уж Корев попал в разработку, то с ним надо было обязательно переговорить.

А тут выяснилось, что Корев с утра не вышел на работу, дома его не было, он вернулся в Буденновск лишь в конце дня, в сумерках, на машине с чеченскими номерами. Это наводило на некоторые мысли.

Когда Корев увидел Платонова, то заулыбался, будто встретил близкого родственника:

— Николаи-ич!

Свое отсутствие Корев объяснил тем, что ночевал у Мурата (и Мурат, и Умар ночью действительно находились в Буденновске, никуда не выезжали, это Платонов уже знал). Накануне засиделся в гостеприимном чеченском доме, выпил много водки и там же завалился спать. Утром от него разило, как от ликеро-водочного завода, поэтому он на работу не пошел. Пробовал позвонить — не дозвонился. Версия, конечно, правдоподобная, но для окончательного укрепления ее надо было переговорить с Муратом. И с Умаром. Чеченцы подтвердили то, что сказал Корев. Но вот какая вещь — имелись кое-какие расхождения в их рассказе. В мелочах. Именно за них и зацепился Платонов. Снова допросили Корева. Потом — Мурата и Умара. И понял: Мурат и Умар имеют самое прямое отношение к похищению Романа Пономаренко.

И Корев имеет отношение.

Платонов арестовал всех троих.

Арестованный человек ведет себя не так, как человек на воле. Очень скоро один из арестованных признался, что на Пономаренко был сделан заказ в Чечне одним из тейпов, что с заказчиками связаны Мурат с Умаром, а Корев обычный исполнитель. Рядовой. За деньги. С милицейским удостоверением в кармане.

Корева незамедлительно уволили из рядов милиции. Задним числом, естественно. У нас это умеют делать профессионально: милиционера, совершившего преступление, увольняют из органов задним числом. Чтобы он органы своим присутствием не портил… Я бы, честно говоря, ни в коем разе не стал это делать, а служебное положение преступника рассматривал бы как отягчающее обстоятельство. С соответствующим утяжелением приговора. Тогда бы многие Коревы задумались, стоит ли поправлять свое материальное положение «гонорарами», полученными за преступление.

К этой поре подоспели и кое-какие известия из Чечни. За Романа требовали миллион долларов. Вкусы у соседей-горцев до уныния однообразны: кого бы они ни похитили — миллион долларов, и ни цента меньше.

Но миллиона долларов ни у старшего Пономаренко, ни у краевой прокуратуры не было, поэтому ответ прозвучал жестко:

— Нет! Если что и возможно, то только обмен. Младшего Пономаренко — на двух преступников. На Мурата и Умара.

Тогда с чеченской стороны донеслось масляное, пахнущее молодым кислым вином и шашлыком:

— Роман хорошо питается, за столом сидит вместе со старейшинами тейпа.

В ответ прокуратура произвела арест еще двух чеченцев, и предложила новый вариант обмена: четверых на одного.

Тейп-похититель согласился обменять четверых на одного, но запросил деньги: на этот раз двести пятьдесят тысяч «зеленых».

В ответ прокуратура вновь произнесла: «Нет! Только обмен. Плюс будет закрыто уголовное дело в отношении бывшего старшего лейтенанта милиции…»

Это была игра, некое психологическое перетягивание каната: кто кого? Селюкову и Платонову стало известно, что Умар — близкий человек, родственник главы тейпа. В результате тейп согласился на обмен.

Из Ставропольского края на блок-пост в Курском районе — самом неблагополучном в смысле налетов с чеченской стороны, тут боевики все время кого-нибудь похищают — выехала группа во главе с заместителем прокурора края Владимиром Ложниковым. Но чеченцы на «обменный» пункт не явились.

Прокурор края тем временем подключил сильных мира всего — в Нальчике проходило крупное правоохранительное совещание, на котором присутствовали президенты нескольких республик. Помочь Селюкову взялись Валерий Коков, Руслан Аушев, Александр Лебедь. Снова прошли переговоры. И Ложников опять выехал на обменный пункт.

И опять впустую.

…Я в это время находился в Ставрополе, тоже ждал обмена — очень хотелось присутствовать при развязке этой истории, может быть, даже сфотографировать сам акт передачи Романа Пономаренко в руки Ложникова, но не тут-то было: чеченская сторона все время уходила от контактов, от встреч, затягивала, вела свою игру, а может, просто боялась: ведь за похитителей взялись не только российские власти, взялись соседи чеченцев, взялись родственники похищенного… Я же так и не дождался обмена и, расстроенный, уехал в Москву.

Самое тяжелое, самое страшное, самое гнусное, что может быть на свете, — это похищение человека. К сожалению, всем нам, живущим в России, приходится думать, что похищениями ныне занимается вся Чечня, это становится там государственным делом. Увы! Уже и в Ставрополе, и в Москве известно, какие тейпы занимаются воровством людей, кто за ними стоит, и надо полагать, возмездие придет к ним: в один прекрасный момент все кончится…

Дней через десять из Ставрополя позвонил Александр Сучков, старый мой товарищ, работник краевой прокуратуры.

— Все, обмен произведен. Роман Пономаренко дома…

— А как с этим бывшим милицейским старлеем, и вообще…. С Умаром этим… с Муратом?

— Находятся в Ставропольском крае, мы их не выдали, все пойдут под суд!

Как удалось и похищенного выручить, и выкуп не заплатить, и преступников для суда «сохранить», Сучков не сказал: это профессиональный секрет.

Вот так и закончилась эта история. Впрочем, еще не закончилась. Еще будет процесс, будет приговор, будут места не столь отдаленные…

Оглавление

БЕСПРЕДЕЛ (Современные криминальные истории)

  ЖИТЬ СТАЛО СТРАШНО

    Потомок Тамерлана

    Ксюша в одеяльце

    Крокодил Гена

    Операция «Золотой луидор»

    Кухонный сюжет на несколько персон

  КРИМИНАЛЬНАЯ ХРОНИКА РОССИЙСКОЙ ПРОВИНЦИИ

    Пьяная квартира

    Леди О'Кей Мценского уезда

    Банда

    Злая Юлька

    Беда в почтовой сумке

    Вольный стрелок

    Отрубленные пальцы

    Звереныш

    Замужем за крутым парнем

  СИНЕЕ МОРЕ, РОЗОВЫЕ ГОРЫ, КРАСНАЯ КРОВЬ

    Выстрел в спину

    След шакала

    Люди в костре

    Нелюди

    Убийца с положительной характеристикой

    Бездна

    Насильник из милиции

    Малолетки

    Тюрьма вместо гонорара