Тонкий слой лжи [Виктор Львович Черняк] (fb2) читать онлайн

ТОНКИЙ СЛОЙ ЛЖИ

Важнее всего, что человек является и тем, что он есть, и тем, во что его превратили. Одна из величайших трагедий состоит именно в том, что эти два существа - то, что он есть и то, во что его превратили - живут в человеке одновременно.

Айра Уолферт «Банда Тэккера»

Газета «Сан кроникл» 26 августа в утреннем выпуске сообщила: «Вчера вечером на пляже отеля Си-Кейп найден труп женщины. Обнаружил его сторож-смотритель Леонард Во в одном из шезлонгов. Документы и личные вещи не найдены. Особых примет нет. Возраст около тридцати. Естественной или насильственной смертью умерла пострадавшая - не установлено. Полиция ведет следствие…»

О Хаймене Бакстере все говорили: добряк. И то правда: всегда улыбка, каждому ласковое слово, чего еще требовать от человека?

Бакстер неуклюжий увалень, - такие у всех вызывают симпатию, - ходил, загребая лапами, носил мешковатые костюмы и темные галстуки, кольца вьющихся волос нет-нет да и спадали на лоб; изумленные чуть на выкате глаза Бакстера поражали пронзительной цепкостью и… мягкостью, вроде бы странное, сочетание? Но Бакстера вполне устраивало. От таких, как Хаймен всегда веет покоем, устроенностью, отсутствием даже намека на мятежность.

Конечно, со стороны всегда кажется, что у другого дела идут отлично, что касается Бакстера, то и в самом деле, ему жаловаться не приходилось. Хорошая работа: прибыли его фирмы заставляли исходить завистью не один десяток военных подрядчиков. Добрая, миловидная, общительная жена. Детей бог не послал, однако Бакстер в душе надеялся: чада - дело наживное.

Был и друг - Билли Манчини. Вместе работали. Билли пришел из лаборатории, разрабатывающей боеголовки с разделяющимися головными частями - не поладил с начальством из-за резкого характера и склонности всех высмеивать. Крохотный субъект, чуть ли не в два раза ниже Хая, щупленький, почти мальчик, непоседа: всегда носится с прожектами - один невероятнее другого, даже сидя в служебном кресле, сучит ножками или исступленно грызет кончики ручек, фломастеров и карандашей. Женщины фирмы наделили Манчини обидной кличкой Мужчинка, он знал это и переживал, впрочем не показывая вида. Мужчинка обладал удивительным даром обхаживать заказчиков в погонах: упаси бог - никаких взяток, только внимание - дружеский ужин при свечах, пикник с не слишком недоступными девушками, презенты к дням рождения самого заказчика и его близких. Стоило смущенному полковнику или вяло протестующему генералу схватиться за карман с бумажником и кредитными карточками, как Манчини возмущенно раздувал ноздри и с негодованием вытягивал ладони с растопыренными пальцами вперед: ни в коем случае! Стоит ли говорить о пустяках? Фирма платит…

Фирма процветала, в немалой степени благодаря энергии Манчини и обстоятельности Бакстера. В паре они работали - лучше не придумаешь. Когда Билли зарывался, Бакстер сдерживал его. Когда Бакстер блаженно засыпал, считая что достигнутое - предел, Манчини тормошил его, не давая передышки.

У каждого свои неприятности и по вечерам после работы, когда Бакстер и Манчини отправлялись выпить, что, впрочем, случалось не часто, кроме цепкости и мягкости в глазах Хая мелькали тоска, растерянность, а в нехарактерных для него суетливых движениях виделись неудовлетворенность и даже скрытая ярость.

Манчини знал проблемы друга. Привлекательная жена, дочь богатого человека - не простая штука: что-то там произошло у Хая с супругой, незаживающая рана жгла грудь под темным галстуком, поэтому и с детьми не спешили. Если у молодой здоровой пары нет детей, каждому ясно: что-то не так.

За выпивку всегда платил Бакстер. Манчини не успевал дотронуться до кармана, а бармен уже улыбался: ничего не надо, все в порядке. Поспешность, с которой расплачивался Бакстер, наводила на мысль о скупости. Так бывает, когда человек боится, вдруг его кто-нибудь заподозрит в тайном пороке скаредности? И, чтобы тут же отмести возможные подозрения, моментально достает бумажник.

Манчини знал, что Хай родился в семье скромного достатка, а значит хорошо помнил годы если не нужды, то постоянных ограничений. Когда Билли тыкал друга в замасленный узел галстука и говорил, что тот заработал право менять галстуки каждый день, Хай только улыбался, иногда неумело оправдывался, уверяя друга что к галстуку привязываешься, как к собаке, чем старше псина становится, тем больше трогает, потому что знаешь: не за горами расставание.

Иногда Бакстер приглашал Манчини к себе домой и тогда Салли - жена Хаймена - закатывала Мужчинке унылую проповедь про незавидную участь холостяков. Манчини смеялся, подтрунивая над собой: мелких мужчин никто не любит, во всяком случае до тех пор пока они не богаты. Как только его состояние станет приличным, обязательно найдется подруга жизни. К тому же, добавлял Манчини, жизнь холостяка имеет свои прелести. И многозначительно улыбался.

Все умолкали. И тогда на Манчини будто снисходило озарение, он умело краснел: надо же, допустил бестактность - бедный друг! - нелепо в тюремной камере разглагольствовать о чудесах вольной жизни.

Салли накрывала на стол, носилась между кухней и просторной гостиной уютного дома и никак не напоминала избалованную дочь богача.

Манчини, хихикая, сообщал Хаю, когда друзья оставались наедине: если не знать, какие деньги оставил Салли папочка, подумаешь, что она всю жизнь собирает по центу на лишние колготки, не пропуская ни одной не вымытой витрины.

Бакстер и Манчини играли в шахматы. Салли сидела рядом, свернувшись в клубочек в мягком кресле, в ее больших глазах, щедро наивных, дрожали блики света. Когда Бакстер «съедал» очередную фигуру или продвигал проходную пешку так далеко, что и неуемной энергии Билли Манчини не хватало, чтобы ее остановить, Салли взвизгивала. Если Бакстеру удавалось провести пешку, Салли всегда замечала: лучшие ферзи получаются из пешек. Ей казалось, что фраза полна тайного смысла. Мужчины молчали или переглядывались, сообщая друг другу: чудачки эти неработающие женщины при мужьях; что они понимают в пешках? в ферзях? и особенно в их превращениях?

Часто сидя в кабинете Хаймена Бакстера в офисе по Мун-стрит, 1200, Билли старался внушить другу, что жизнь прекрасна, надо только обождать и все образуется. Чего еще желать? Работа? Есть. И какая, дай бог каждому. Здоровьем? Не обижен. Верный друг? Всегда при нем. Жена?…

Тут Хай обычно вздрагивал и молчал, как-то особенно насупившись. И Билли неловко проглатывал фразу. Бакстер вообще не отличался многословием, старался обходиться кивками, ухмылками, похлопыванием ладони по столу и беззвучным шевелением губ. Когда Хаймен слышал о жене, полные губы кривились, будто ребенку пытались влить в рот горькое лекарство.

Однажды, год назад, а может больше, Бакстер признался Манчини, что отношения с женой не складываются, нет контакта, как он выразился, хотя со стороны супруги - вполне приличная, Даже дружная пара, по всем давным-давно известно чего стоят сплоченные на вид семьи. На вопрос Билли, что удерживает Бакстера от развода, тот скривился, ослабил узел видавшего виды галстука и промолчал, высосав на одном дыхании бутылку ледяной воды из холодильника.

Больше к теме семейных отношений Бакстера не возвращались. По-прежнему Манчини сыпал пригоршнями идей, по-прежнему дела фирмы шли в гору и Билли Манчини, время от времени бывая по вечерам у Хая, выслушивал стенания Салли о вреде холостячества.

И вот на прошлой неделе Бакстер сам завел разговор о жене, начал с кряхтения и кашля, потом бросил нечто, вроде, тягучего да-а, присовокупив - невмоготу…

- В чем дело? - в глазах Манчини заплясали чертики.

Бакстер тяжело поднялся, подошел к окну и, не оборачиваясь, видно не хотел смотреть в прожигающие глаза друга, пробасил:

- Живу с ней только из-за денег, - и опасаясь, что его не поймут, уточнил, - из-за ее денег.

Манчини замер на полпути из одного угла кабинета в другой, поджал губы, наморщил лоб, постучал редкими зубами.

Главное не давить, сделать вид, что тебе в общем-то безразлично, что скажет друг. Или? Проникновенно молчать, показывая, как деликатен затронутый вопрос и как мучительно ты соображаешь, как бы повести разговор, чтобы не задеть друга, которому и так несладко. Манчини с трудом перекрыл рвущийся поток слов и забегал по комнате еще быстрее.

Бакстер отер лоб, нагнулся, подтянул носок, оглядел ботинок, как оглядывают редкого зверя в зоопарке - с опаской и удивлением.

Манчини вспрыгнул на край стола, повозил пепельницу туда-сюда, спрыгнул на пол и начал раскручивать вертящееся кресло.

Задребезжал телефон, Бакстер тяжело подошел к аппарату, поднял трубку, швырнул на стол.

Молчали еще минуту или две. Манчини рассчитал точно. Бакстер выложил все, что накипело за долгие годы унижений. Рассказал, как он сначала не понимал, почему молодая жена часто не возвращалась до полуночи, а потом стала забывать о доме по три ночи кряду. Как она, такая тихая, устраивала ему истерики и орала, что он ничтожество, если бы не деньги отца Хай бы и дня с ней не жил; что она в жизни не видела такого вялого, самовлюбленного типа, для которого лишний раз погладить жену все равно, что пересечь океан в одиночку; что его вечернее шуршание газетой хуже пыток инквизиции, а его осторожность сильно попахивает трусостью и много лучше, если бы он в этом честно признался; что она прекрасно знает, как и сколько денег он от нее утаивает и что в общем-то ей плевать, но дуру из себя она делать не позволит; если бы он хоть затеял роман, бегал к любовнице, тогда она могла бы надеяться, что ей попался какой никакой, но нормальный мужик; его чистота, с которой он носится как с писанной торбой, ей осточертела и если он так чист, пусть возьмет церковный приход и каждый день морочит головы старым девам и импотентам о вечном блаженстве в раю; что нельзя всю жизнь делать вид, что ты лучше и приличнее других, во-первых, потому что это еще надо доказать, а во-вторых - не следует тыкать грешников в неправедность, как котят в молоко и, наконец, что ей противно дотрагиваться до его туши, а если она ненароком заглянет в ванну и увидит, как дрожат складки жира у него на боках, то не может есть целый день, того гляди вывернет. И наконец, как можно претендовать на такую лучезарность - наш Хай самый благородный! - зарабатывая на орудиях истребления. Все ложь, буйствовала Салли, море лжи, океан, вселенная…

Манчини молчал. Еще не все сказано, понимал Билли, главное, из-за чего Бакстер затеял разговор, впереди.

Хаймен подозрительно оглядел друга, в глазах Бакстера мелькнула настороженность, так бывает, когда человека прорвет, в какой-то миг он ужаснется опасной откровенности, скорее безрассудству, а потом отчаянно решит: черт с ним! Выложу все, будь что будет.

Бакстер придвинулся к Манчини, навис над ним, как скала, облапил - крошечное тельце затерялось в огромных руках - прошептал в ухо:

- Меня посещают страшные мысли…

Манчини молча выпутался из цепких объятий, обежал вокруг стола, уставился на друга, хотел было нажать: если уж начал, договаривай! Оказалось Бакстеру и не нужен толчок извне. Он застегнул пиджак на одну пуговицу, что делал в минуту крайнего напряжения или выступая перед акционерами, и буднично продолжил:

- Я должен заполучить ее деньги. Как премию за годы унижений. Вложить их в наши тихие игры с офицерами и выжать из вложений все до капли. Сегодня ругаются - завтра замирятся, сорвать куш надо сейчас. Ее состояние - мой шанс. Понимаешь? Я должен ее… - Бакстер рухнул в кресло, металл жалобно скрипнул под тяжестью.

Страшное слово не прозвучало. Не важно. Оба поняли, что имел в виду Бакстер.

Манчини налил другу воды, придвинул стакан, Бакстер жадно выпил, благодарно посмотрел на Билли. Вот и все, казалось, подытожил он. Что скажешь?

Манчини извлек ручку, вытянул из кожаного ящика листок бумаги, нарисовал тоненькую женщину, в короткой юбочке в туфлях на высоченных каблуках, чулки покрыл густой сеткой, почти зачернил, пририсовал фонарный столб, получилась женщина определенной профессии на промысле. Манчини погрыз ручку, добавил несколько локонов, выбивающихся из-под шляпки, родинку на губе, внимательно посмотрел на друга - Бакстер не сводил с него глаз - и жирными линиями крест на крест перечеркнул вульгарную особу.

Губы Бакстера скривились: улыбка? или отчаяние? Он сжал руку Манчини и проговорил с придыханием, нараспев, как молитву:

- Я знал… всегда знал, ты меня поддержишь, чтобы ни случилось.

Через час обоих вызвал президент, сообщил, что согласно их рекомендациям открыты еще два лицензионных предприятия, которые, используя технологию и фирменные знаки головной кампании, успешно вышли на рынок, ранее недоступный. Президент уточнил у Манчини, почему не оформляется контракт на поставку термодатчиков. Манчини пробормотал, что конструкция не достаточно совершенна. Президент взглянул гневно: лепет, мой друг! разве дело в конструкции? Манчини повинился, пришлось признаться, что уперся полковник Монсон, считая непозволительным завышение цен на узлы датчиков.

- Монсон? - Президент мотнул головой, будто отгоняя назойливую муху. - Уладьте! Что в первый раз? Лучше всего покупать неуступчивых, они… не самые дорогие. Дороже всего молчуны. Не помогут деньги, надавите на Монсона через генерала Стэмпхэда. Если мне не изменяет память, бравый вояка через полгода уходит в отставку и знает, что у нас ему припасено недурное местечко - консультант. Намекните, такие места не валяются. Будем откровенны, Стэмпхэду нечего продать кроме покладистости и баек о битвах за Мидуэй.

Манчини и Бакстер улыбнулись друг другу. Совсем по иным причинам, вспомнив разговор о Салли. Все остались довольны.

Вечером за рюмкой Манчини выразился в том смысле, что в их стране, если люди могут так организовать дело, как удалось Бакстеру и Манчини, то наверное, они решат, как… Билля щелкнул пальцами и рассмеялся. Бакстер даже не успел расплатиться, как делал всегда, поспешно и стесняясь неизвестно чего.

Манчини, увидев что его друг волнуется, заказал бар лену еще спиртное и, дав волю красноречию, разошелся:

- Все будет хорошо. Ты помнишь хоть что-то, что мы задумали и не сделали? И я не припоминаю. Мы продаем все, а это не просто. Если бы президент решил наладить выпуск каменных топоров, мы бы загоняли их ребятам в погонах по тысяче за штуку. У нас мозги так устроены, их надо науськать, пустить по следу, как породистую собаку и… - обязательно выйдем на дичь. Главное - решиться. Что делать, придумаем. Не сомневайся. Я подводил тебя хоть раз?

Бакстер сжал руку друга, больше похожую на цыплячью лапку.

Манчини захмелел. Захотелось ответить откровенностью, отплатить за доверие.

- Хочешь честно? - начал он. - Салли мне никогда не нравилась. Хищница, лгунья. Думаешь я не видел твоих мучений? Еще как! А что делать? Лезть с советами? Уволь! Глупость страшная раздавать советы налево-направо, когда тебя не просят. Конечно, свинское отношение к мужу. Как ты терпел? Не представляю. По моему характеру она бы не вылезала из больницы от побоев. - Билли поймал недоуменный взгляд Бакстера, пояснил, - не сам был лупил, конечно же. Позаботился, чтобы сг колотили на улице случайные мерзавцы, хоть каждый день - только плати. Не дорого.

- Откуда ты знаешь? - заплетающимся языком спросил он.

- Та-а-к, - уклончивость часто служила Манчини добрую службу. - Рассказывали…

Манчини проводил Бакстера до дома, они долго сидели в машине с выключенными огнями и болтали. Раздался звук подъезжающего автомобиля, зашуршали шины, щелкнули замками дверцы; из машины выбрались Салли и какой-то тип.

Бакстер вспотел, волосы упали на лоб, Манчини затаил дыхание.

Салли поцеловала провожатого, прижалась к нему, мужчина пробасил непристойность. Салли довольно захихикала. Взревел двигатель, машина умчалась. Салли, никого не замечая, скрылась за дверью дома.

Бакстер грохнул кулаком о подлокотник:

- Ну? - он явно не знал что сказать, его душила злоба.

- Брось, - Манчини ткнул кулаком в жирный живот, - какая теперь разница? Все решено.

Бакстер поплелся домой. Билли хорошо говорить, сел в машину и укатил на все четыре стороны, а Бакстер сейчас столкнется с женой и сделает вид, что ничего не знает, что так и должно быть и нет ничего удивительного, что супруга с блестящими от возбуждения глазами приходит домой в первом часу.

Когда Бакстер вошел, горел только светильник в прихожей и со второго этажа из спальни струился свет ночника. Бакстер разделся. Наверху зашуршало. Шаги? Бакстер задрал голову. Салли смотрела сверху, опершись о резные перила, в ночном халате до пола, проворковала нечто вроде: ты дорогой! и в полудреме, будто стала несколько часов подряд, двинулась в туалет.

Бакстер про себя разразился самыми солеными словечками из тех, что знал. С яростью подумал, что скандал сейчас ни к чему? Сейчас чем тише, тем лучше. Смолчал. На обратном пути в спальню Салли, как бы невзначай, поинтересовалась, где будет спать Хаймен. Он ответил, что устал и приляжет у себя. Салли кивнула, пожелала спокойной ночи, в ответ получила воздушный поцелуй.

Бакстер принял душ, улегся в широкую кровать. Манчини его поддержит. Это здорово иметь такого друга, как Билли, надежного, умного, хваткого, на которого во всем можно положиться. Конечно, Мужчинка предложит кучу вариантов, как избавиться от жены. Билли человек способный, но восторженный, не всегда понимает, что в серьезных делах поспешность смертельна. А что может быть серьезнее, чем желание разделаться с человеком?

Бакстер перевернулся на живот. Разве он мог себе представить, что когда-нибудь, ворочаясь на смятых простынях, будет прикидывать, как расправиться с женой? Помнил же он и другие времена: горение, беготня на встречи с ней, ожидания ее телефонных звонков, надежда пополам со страхом, что вот-вот он дотронется до гладкой кожи или мягких волос. Сущее наказание. Чудо скрытности. Такая кроткая, внимательная, тонко чувствующая в глазах других, но он-то знает, какова она на самом деле. Только теперь он понял, что имел в виду умирающий отец Салли, когда в больнице признался: «Вместе с деньгами Салли преподнесет будущему мужу кое-что еще…» И умолк.

Так вот денег Салли Бакстеру не видать, как своих ушей, ее счета неприступны, а что касается таинственного кое-чего, так ее гульбой он сыт по горло. Хватит. Всему есть предел.

Бакстер понимал, что надо самому прикинуть, как поступить с Салли. Маленький пистолет? Лучше всего. Скажем воробьиного калибра, не больше. Не будет же он таскать чудовище вроде Магнума. И еще обязательно нужен глушитель. Где его взять? Надо позвонить в одно место, может и заехать.

С такими мыслями Бакстер уснул.

Позавтракали вместе. Салли щебетала, пропела Хаю, что ее водяная кровать - резиновый матрац, наполненный водой, кажется подтекает, не посмотрит ли Хаймен что с ним? Бакстер обещал. Когда Салли распространялась про водяную кровать, почему-то подумал: заколоть бы ее ножом на таком матраце. Слишком жестоко. Не годится. Лучше напоить, пропороть матрац и подстроить так, будто она захлебнулась. Сама. Случайно. К сожалению Бакстер понимал, что так людей не убивают. Чепуха все это.

После завтрака Салли уселась в гостиной, даже не побросав посуду в машину для мойки. Она смотрела по трем телевизорам сразу три программы и еще умудрялась болтать по телефону.

Днем Бакстер позвонил одному парню. Тот работал когда-то в их компании в отделе охраны. Встретились. Бакстер наплел, что получил письмо от брата (брата и в помине не было, слушатель Бакстера скорее всего тут же сообразил что к чему, но не подал вида), у бедняги неприятности, ему угрожают и брат просит узнать нельзя ли побыстрее раздобыть пистолет сорок пятого калибра? Просто, чтобы спокойнее спать… и заодно глушитель.

Парень выслушал внимательно, то и дело царапая нечистую угреватую кожу на кончике носа.

Дело в том, прогнусавил он, что для пистолета сорок пятого калибра не так-то просто смастерить глушитель, нужно делать внутреннюю нарезку, а с ней возни не оберешься. К тому же, парень обстоятельно поскреб картофелину носа, глушители ставятся только с одной целью - совершить убийство, для обороны они ни к чему.

Бакстер вздрогнул. Разговор явно не клеился. Хаймен скучно заметил, что, пожалуй, не полезет в дела брата. Прыщавый подтвердил, что это самое лучшее и улыбнулся странной улыбкой, с издевкой, но не без жалости.

Часам к пяти Бакстер встретился с Манчини. Поговорили об ассигнованиях на вооружение, которые не без скрипа протащили через конгресс, но главное… протащили. Новые программы сулили хорошие деньги. Манчини говорил о прибыли, о Монсоне, который пошел на попятный, стоило ввести в бой старика Стэмп-хэда, коньюктуре благоприятной, как иногда; затем перешли к последнему футбольному матчу, к тому, что сломанных шей становится все больше.

Давно собирались в кино, наконец выбрались. Надо же, совпадение! Фильм о футболе. Команда заключенных против команды охранников. В конце фильма, когда охранник целил в спину герою, Бакстер внезапно схватил Манчини за руку и прошептал: «По-моему лучше всего маленький пистолет и чтоб без шума.»

Манчини ничего не ответил, он и так с трудом переносил бремя сидения на одном месте.

Вышли на улицу, и, как бы продолжая начатый разговор, Манчини обронил:

- Никаких пистолетов. С ума сошел! Опасно. Их моментально находят.

Он не сказал, но подумал о Федеральном управлении по контролю за спиртными напитками, табачными изделиями и огнестрельном оружии, его агенты рыщут повсюду. Бакстер и не спросил ни о чем - привык, если Манчини говорит нет, значит так оно и есть. Выяснять почему? Пустая трата времени.

Шли молча, Манчини, между прочим, уточнил, зачем Бакстеру деньги Салли, у него своих, слава богу, хватает. Бакстер не нашелся, что ответить и только через минуту уныло забубнил, повторяясь про премию за потерянные годы, Билли слышал это день или два назад.

Манчини напирал: «Как ты думаешь сколько у нее всего и во что вложено?» Бакстер пожал плечами, приблизились к стоянке, Хай уселся в машину, спросил не поведет ли ее Билли? Он что-то не в себе. И только уже на ходу ответил на вопрос Манчини о деньгах Салли.

- Думаю раз в десять больше, чем у меня, а может… и в сто!

- Ого! - Манчини не скрыл удивления, умножал он мгновенно, а сколько у Бакстера мог прикинуть с точностью до сотни другой.

Вечером Хай пригласил жену в ресторан. Мило провели время, танцевали и Салли не раз говорила мужу приятное.

Дома пили кофе, Бакстер сказался больным и снова Салли в одиночку отправилась почивать на водяную кровать.

Бакстер лежал в постели и мучался. Первый его шаг с пистолетом и сразу глупость: и Манчини высмеял, и прыщавый ублюдок явно издевался. Утешало только, что уже перед тем, как расстаться - Манчини ехал за город, веселиться - Билли утешил Бакстера: «Не волнуйся. Что-нибудь придумаю в ближайшее время. Пистолет не годится, поверь мне, велика вероятность, что полиция сможет выйти на тебя из-за этой штуковины. Я придумаю такое, чтоб ты был чист как ангел. Вот посмотришь. И придумаю скоро». За годы их совместной работы Бакстеру еще не подворачивался повод не верить другу. Про себя он решил, что если все пройдет благополучно и деньги Салли достанутся ему, он обязательно отблагодарит Билли.

Бакстер ворочался, листал газету: разбушевавшийся тип по фамилии Плоу пристрелил любовницу и тут же попался; в полиции распустил нюни, дрожа, рассказал, как в последние мгновения девица судорожно глотала воздух - неудивительно: вскрытие показало, что одна пуля прошла через гортань.

Бакстер поежился, отшвырнул шуршащие листки, и подумал: «Никакого пистолета! Не может быть и речи. Молодец Билли. Не хватает только попасть в лапы быкам. Тогда? Конец всему. Только стопроцентная гарантия безопасности. Иначе? Он не согласен. Ни за что!».

Салли улеглась на пухлую кровать, дотронулась до овальной подушки - сухая, значит Хай что-то предпринял, подкрутил или затянул, не забыл ее просьбу. Неожиданное внимание. Она прикинула, что часто люди сами придумывают вражду, распаляют себя понапрасну, сжигают ненавистью, а стоит остыть и сразу видно - чего пыжились? чего рвали сердце?

Салли потушила свет, разделась, юркнула под одеяло. Сон не шел. От чего все так? Каждый порознь совсем не плох. А вместе? Или один давит другого или оба грызутся? От чего так?

Она услышала, как в спальне мужа что-то грохнуло и в ту же минуту, то ли из-за того, что нарушили ее покой, то ли прошла минутная слабость, подумала: «Боров! Всю жизнь испоганил. Ничего, еще посчитаемся!».

Утром, когда Хай заглянул в спальню жены, она спала, на губах играла злая усмешка, будто жертва наконец-то нашла управу на смертельного врага и теперь предвкушала его муки.

На работе Бакстер просмотрел бумаги, дал распоряжения, втянулся в текучку дел и провел время до обеда, ни о чем не думая и чувствуя себя в своей стихии. Созвонился с полигоном Маунтлавиния. Испытания прошли успешно. Узнал, раскупаются ли их системы за границей и надежно ли спрятаны концы, успокоился, когда его заверили: подставные фирмы не подведут. Полистал газету с фотографиями бородатых борцов против войн, среди демонстрантов попадались и вполне солидные люди в костюмах и при галстуках. Бог с ними! У шумливых бузотеров - свое дело, у молчаливого Бакстера - свое. И дела эти никак не связаны.

Манчини на два дня уехал в командировку - промазывать заказчиков, такие поездки президент называл маслёнками: чтобы дружеские контакты не заржавели, их надо протирать почаще! Отсутствие Билли казалось Бакстеру бесконечным, не с кем словом обмолвиться. Он добро улыбался сотрудникам, отпускал милые шутки, все как всегда.

Манчини появился внезапно, ворвался как смерч, кабинет ходил ходуном, дверь хлопнула. Билли стремительно направился к столу. Бакстер самому себе боялся признаться, что ждал появления Билли и боялся; Билли побуждал к действиям, делал отступление невозможным, его ухмылка не оставляла сомнений - придумал!

Билли вспорхнул на край стола, выудил из стакана карандаш, чтобы грызть, когда надо будет сосредоточиться, вывалил на Бакстера самые свежие новости: про сбыт, про курсы ценных бумаг, про перспективы расширения на внутреннем рынке и возможности экспорта, про компру на нужных людей, которую удалось раздобыть за гроши.

Бакстер не слушал, понимал, что Билли и не рассчитывает на внимание, просто хочет приглядеться, оценить настроение товарища, чтобы приступить к главному, из-за чего так блестели его глаза, а руки сновали туда-сюда, стремительно, как у хорошей буфетчицы на раздаче.

- Все работа и работа, - Манчини осадил себя, как лихой наездник скакуна, подмигнул, сделал вид, что внезапно осознал - от него ждут другого, кусанул карандаш, лукаво посмотрел на Бакстера. - Я там развлек кокардников. Чуть-чуть… Они, конечно, резвились в штатском, под каждым кустом им мерещились объективы. Пуганые вороны, - боятся: если засекут, понадобится делиться. Но дело в другом…

Бакстер приподнялся в кресле, давно привык к манере Билли заходить исподволь, приближаться к главному, не сразу, а кругами, сужая их от раза к разу все больше. Хаймен улыбнулся, любил рассказы о похождениях Билли, находил в них то, чего ему самому всегда не хватало: удаль поступка, бесшабашность, запах риска. Всегда удивляло: такой открытый, понятный Билли - откуда бы взяться секретам? - живет необыкновенной жизнью, полной опасностей, впрочем, скорее будоражащих, чем несущих подлинную угрозу, сюрпризов, чувственных радостей и необыкновенных людей, будь то мужчины или женщины.

Бакстер смотрел на друга и ловил себя на том, что сейчас понимает, как велика может оказаться симпатия одного мужчины к другому, понимает не разумом, а сердцем; хотелось, чтобы Билли, ставший ему братом, больше чем братом, всегда оказывался рядом, всегда говорил, безудержно распаляясь, может и привирая, даже наверняка, но такой ценой возвращая Хаймена Бакстера к настоящему и стоящему.

Билли рассказал о чудесном пляже, о купаниях, о добрых и чутких девушках, с которыми так легко, потому что они все понимают: тут как тут, когда нужны, и моментально исчезают, за минуту до того как станут в тягость; о плавании с маской и ленивых рыбах; о прелестях загара - увы, с солнцем они не так уж часто сталкиваются, все время находясь под защитой бетонных стен своего узилища.

Билли примолк, облизнул губы, несколько раз крутанул головой, как человек, у которого затекла шея и выпалил:

- Все это чепуха. Я там кое-что придумал.

Бакстера словно швырнуло к двери, проверил плотно ли прикрыта, крикнул в селектор, чтобы секретарь никого не пускала, предложил выпить. Билли уже носился по кабинету, его ладони казалось вот-вот задымятся, так ожесточенно потирал руки Манчини.

Бакстер проглотил выпивку сразу. Билли лизал край стакана, растягивая удовольствие.

- Видишь ли, - он с опаской оглядел дверь, - я обратил внимание на одну штуку… на пляже. Люди дремлют в шезлонгах часами. Загорают. Совершенно неподвижно, укрыв голову полотенцем или сдвинув на самый нос широкополые шляпы или кепки с козырьками длиной в милю. Лиц не видно. Отдыхающими никто не интересуется. Часами. А даже, если кто и подойдет, ткнет такого или такую разомлевшую от жары, то ничуть не удивится, если с ним так и не заговорят. Разморило человека. Естественное дело. Понимаешь?

Бакстер налил еще, опрокинул стакан, не скрывая раздражения выпалил:

- Ни черта не понимаю!

Билли подошел к другу, положил руку на плечо, казалось глаза его кричали: чудило! неужели не сечешь? эх ты! ничего, слава богу, у тебя есть я, иначе не представляю, чем бы ты кончил. Билли плюхнулся прямо на пол на ковер по старой студенческой привычке, подпер голову кулаком, склонил чуть набок и посмотрел на Бакстера, сожалея и мысленно подтрунивая, как смотрят на деревенских дурачков или блаженных.

Бакстер разъярился.

- Кончай выдрючиваться!

Он выбрался из кресла, стянул пиджак, под мышками расплылись пятна пота. Кондиционер работал на славу, гнал прохладу волна за волной, значит Хаймен Бакстер нервничал не на шутку, он всегда потел в минуты волнения и Билли отлично это знал.

- Ладно. - Манчини привстал на локтях. - Чтобы разобраться с Салли, тебе нужно алиби. Устроим все так. Ты отправляешь ее в хороший отель отдохнуть, покупаться. За твой счет, разумеется. Деньков на десять…

- Может, на пять? - Бакстер не сумел скрыть, что в уме тут же прикинул, во что обойдутся пять дней в дорогом отеле, а во что десять.

Манчини посмотрел на него с сожалением: время ли сейчас считать лишние сотни, ну, пусть, и тысячи. Бакстер прикусил язык.

Манчини, как ни в чем ни бывало, продолжил:

- Она отдыхает, купается и все такое. В один из дней ты звонишь ей по автомату и говоришь, что приедешь на денек. - Билли замолчал, подумал. - Нет, не годится. Она еще скажет кому-нибудь, что ждет мужа. Лишние люди ничего не должны знать. Давай по другому. В один из дней ты приходишь на работу и мы с тобой с самого утра запираемся в твоем кабинете. Совещаемся. Обычное дело. Никто не удивится - на нас только тут все и держится. Ты берешь билет на самолет. Час лета - ты на пляже. Она любит загорать?

- Обожает, - буркнул Бакстер, у него разболелась голова, то ли от выпитого, то ли от напряжения, он понимал, что на сей раз Манчини говорит серьезно. Да тот и сам перестал строить рожи, говорил размеренно, продумывая каждое слово.

- Угу. - Манчини вскочил, забегал по комнате. - Я представляют все так. Она загорает в шезлонге, конечно же, под самой невероятной шляпой, ей же всегда подай самое-самое. Ты подходишь, опускаешься рядом, тихо говоришь: - Салли. Она может и взвизгнет самую малость, на пляже шум-гам, никто не обратит внимания. Может и не выкажет удивления. - Манчини снова умолк, что-то прикинул. - Тебе придется попотеть. Вдруг, когда ты притопаешь на пляж она с кем-то трепется. Тогда обожди, пока ее не оставят в покое. Главное, когда подойдешь к шезлонгу, чтобы Салли была одна. Ну, купи бутылку воды. Мало ли, может, она попросила знакомого принести попить. Значит, толкаешь ее в бок и шепчешь: «Салли! Мне удалось вырваться на денек-другой к тебе». Что она там отвечает неважно. Проходит минут десять. Молча греетесь. Пара - заглядение! Дальше достаешь шприц. - Манчини поймал недоуменный взгляд Бакстера. - Я уже все обговорил с врачами, шприц без иглы, контактный, приставишь к коже и надавишь, ребенок и тот справится. Ей конец. Симптомы? Вроде бы умерла от перегрева, не выдержало сердце на солнце. Сплошь и рядом случается. Натянешь ей шляпу на нос и наша милая Салли прозагорает еще часов пять, а может и больше. Лучше всего прятать труп среди людей. На видном месте. В этом вся идея. Ты на самолет и сюда. Мы открываем кабинет и вываливаемся еле живые после ожесточенной рубки, как у нас бывает, когда я предлагаю, а ты упираешься. Вот, в общих чертах.

Бакстер с трудом переваривал услышанное. Он сжал голову ладонями, помогая сказанному уместиться в мозгу.

- А как я выберусь из кабинета?

Оказалось, что Манчини продумал все тщательнее, чем предполагал Бакстер:

- У тебя же есть запасная дверь на черный ход.

- Не пользуюсь, ее заклинило что-то, ни разу не открывал.

Манчини потянулся:

- Чудесно. Значит все знают: дверь не исправна. Что ж мы с тобой, инженеры, не откроем эту чертову дверь? Откроем, а потом так закроем, будто она с сотворения мира на запоре. Не думай об ерунде. Важно, чтобы тебя и близко не было, когда с Салли что-то случится. Отойди она в мир иной дома, под твое сопение в соседней спальне, тебе всю жизнь не отмыться. А так…? Никто копать не станет. Сердце подвело, все привыкли. Если и станут копать - я предусмотрел и такой случай, крайний - у тебя алиби на все сто, даже на двести. Попробуй кто-то что-то доказать, ничего не выйдет, плевый адвокат и тот не оставит камня на камне от такого обвинения.

Вечером Манчини сидел с другом. Тихо. В окна заглядывали ветви деревьев, ветер пробегал по листьям, черной тенью изредка проносилась летучая мышь. Салли приготовила ужин. Мужчины играли в шахматы. Салли сладко зевала, то и дело выбегала в соседнюю комнату к телефону, говорила шепотом. Бакстер показывал глазами: видишь, говорил же, таскается, как тебе нравится? Звонят прямо домой…

Манчини двигал фигуру и громко приговаривал:

- Чудесная женщина, Салли. Одна на миллион. Вот везение.

Бакстер шипел вполголоса.

- Брось, услышит.

И хорошо! Глазами отвечал Билли и надолго задумывался над очередным ходом.

Салли приготовила эгног. На глазах у мужчин - хотела наблюдать за игрой - взбила белки, растерла желтки с сахаром, добавила рома из трех разных бутылок и на удивление пахучего вина, казалось, повеяло ветерком из виноградной давильни.

Бакстер выиграл. Манчини нагнул короля, положил к основанию ферзя-победителя, ониксовая фигура приятно холодила ладонь. Проигравший посмотрел на Салли, та вскинула голову, всегда волновалась, когда мужчины смотрели ей в глаза.

- Что-то не так? - Салли непринужденно улыбнулась.

- Все так. - Манчини неспешно расставлял фигуры, - показалось, ты устала. Извини, скажу на правах старого друга, цвет лица того… не персик, как всегда.

Бакстер, не выказывая восхищения, наблюдал, как Манчини подводит Салли к мысли об отдыхе. Главное не пережать. Но Билли, как всегда оказался на высоте, увлекся партией и только в самом конце вечера, прощаясь, целуя Салли в щеку, заметил:

- Тебе бы отдохнуть. Твой тиран перебьется дней десять… ничего… потерпит.

Салли взглянула на мужа: а что? поехать? Бакстер пожал плечами, удовольствия не выразил и даже пробурчал в адрес Манчини нечто вроде: «Не вноси смуту в семью».

Дверь за Билли захлопнулась. Салли убрала посуду. Раздался телефонный звонок. Салли сделала вид, что не слышит. Бакстер кивнул на аппарат. Жена наморщила курносый нос: черт с ним! Пусть звонит.

Бакстер догадался: ему демонстрируют добрую волю. Обострять сейчас не стоило. Он устало плюхнулся в кресло, щелкнул переключателем телевизионных программ. Салли перестала возиться на кухне, прошла в гостиную, застыла перед Бакстером в фартуке, смиренно скрестив руки на груди.

Сама кротость. Бакстер поначалу недоумевал: чего уж ей так заискивать? Деньги у нее свои. Может в любую минуту ехать куда угодно.

Хаймен выбрался из кресла, поставил шахматы на низкий столик. Догадался. Все проще простого. Пока-то Бакстеры - муж и жена и Салли хочет, чтобы он предложил ей поездку на отдых, это означало бы: денежные хлопоты он возьмет на себя.

- Может Билли прав? - неуверенно приступил к делу Бакстер.

- Может… - Салли пожала плечами, будто утеряв интерес к разговору. Тоже понимала - главное не пережать, даже пошла дальше в своем дипломатическом умении. - Как ты тут без меня управишься?

Бакстеру стоило немалого труда не взорваться. Про себя зло передразнил жену: как ты тут без меня? Дрянь! Только вчера липла к мужику… Да что говорить… Бакстер понимал: лучшее в его положении доброжелательность, приправленная усталостью.

- Поезжай. Отдохни. Нам есть над чем подумать порознь.

Удивительно - Бакстер поклялся бы - в глазах Салли мелькнуло нечто давно забытое, человеческое, мягкое. Скорее всего она припомнила их первые встречи, ощущения, давно утерянные обоими, и недоумевала, как же случилось, что от теплых, пусть и не страстных отношений, осталась лишь груда обломков.

Бакстер расслабился: у самых черствых бывают минуты раскаяния, может он слишком жесток, уготовив Салли страшную судьбу? Тут же неожиданно всплыли слова Манчини о том, что сначала надо побеждать, любой ценой, а потом мучаться, копаться в себе. Потом! Когда деньги заработаны и обеспечено право истязать себя в комфортабельных условиях за обильным столом, точно зная запас прочности немалого счета.

На следующее утро Бакстер сообщил Манчини, что отдых - дело решенное и он уже заказал Салли билеты на самолет и номер в отеле.

Манчини все продумал до тонкостей, сказал, что сегодня же они поедут к знакомому врачу и тот покажет Бакстеру, как пользоваться шприцем. Бакстер подтвердит то, что Билли уже наврал врачу: мол, у друга больна мать, нужен уход и Бакстер - чудо, а не сын - хочет научиться оказывать ей первую помощь до приезда медиков.

Урок прошел удачно. Особенно понравилось Бакстеру, что врач убеждал его: шприца ваша мама и не почувствует, ощутит всего лишь скользящее прикосновение, будто муха села и тут же взлетела. Бакстер моментально представил себя жирной мухой, насекомое бежит по телу Салли, впивается ей в горло и… перегрызает. Он брезгливо поморщился, врач поинтересовался: в чем дело?

Бакстер смущенно улыбнулся, не стал вдаваться в подробности. Подумал по дороге от врача, что когда станет старым и больным, сам сможет делать себе уколы и что подготовка к смерти Салли, окажется способом отдаления собственной кончины. И еще. Пока Манчини болтал без умолку, Бакстер подумал о похоронах Салли. О том, трудно ли ему будет всплакнуть? Не без радости отметил, что глаза уже намокли, а значит на похоронах он легко пустит слезу. Бакстер размышлял о надгробном памятнике, твердо решив, что плиту закажет непременно черную, остальное - на усмотрение скульптора, пусть поломает голову, ему же платят за вдохновение; он даже услышал свой скорбный, чуть надтреснутый голос: «Я очень любил ее», в ту же секунду Бакстер сообразил, что без очень фраза приобретает большую глубину и прошептал вслух: «Я любил ее».

Манчини подозрительно посмотрел на друга.

- Ты что?

- Ничего.

Бакстер передернул плечами: пристал! Лишнего слова не скажи.

Манчини пообещал достать парализующий препарат к следующему утру. Бакстер не слушал, и без того знал: все, что нужно, вплоть до мелочей, Манчини предусмотрит и, если Бакстер в чем-то выразит сомнение, еще и обидится.

Машина неслась по шоссе Луп-820, Мысли Бакстера скакали от кладбища к цифре его счета, которая многократно возрастет после смерти Салли; от пляжа, усеянного шезлонгами с отдыхающими, к залу суда, о котором Бакстер нет-нет да и вспоминал: патлатая девочка-художница, разложив на коленях альбом, вознамерится рисовать Бакстера в профиль и в фас, аккуратно заштриховывая тенями жирный подбородок и крылья мясистого носа, останавливаясь цепким взором на залысинах и удивляясь безобразным ушам обвиняемого; потом встанет шут, нашпигованный параграфами, чудо-юдо от закона и промямлит, избегая смотреть в глаза Хаймена и на публику в зале: «Мы, присяжные, признаем обвиняемого Хаймена Бакстера виновным…» Галиматья эта величается вердиктом присяжных и после его зачтения судьбе Бакстера не позавидуешь.

- Что с тобой? - Манчини скосился на друга.

Бакстер по привычке не ответил: не рассказывать же как у него намокли ладони, когда зачитывали вердикт разыгравшегося в его воображении процесса, и девочки-группи, нанятые адвокатом Бакстера, чтобы зал проявлял симпатию к обвиняемому, вспорхнули и выбежали из зала. Все кончено: вздохами и приветственными выкриками девочек - «Хаймен Бакстер не виновен!» - не удалось повлиять на решение присяжных. Бакстера угробили. И девочки, оплаченные по тарифу, тут же утеряли интерес к клиенту, ему уже не поможешь, а тратить время понапрасну жалельщицы не привыкли.

Манчини еще раз покосился. Бакстер боялся, что Манчини перестанет следить за дорогой, отвлечется, пытаясь растормошить Хаймена, и врежется в столб. Хай торопливо попросил:

- Смотри на дорогу, не то угробишь нас раньше, чем мы Салли.

- Ты! А не мы. - Смеясь, поправил Манчини.

- Ну, я… Я! - Несколько возбужденно выкрикнул Бакстер и неприятная догадка пронзила его: человек всегда один, сам выбирает свой путь, сам проходит по нему и все, кто встречаются на этом пути, всего лишь куклы. Разве объяснишь им, что он испытывает каждый раз, когда представляет плечо Салли, согнутую в локте руку, в которую он должен вонзить… нет! Дотронуться шприцем.

Бакстер ослабил привязной ремень. Манчини левой рукой не отпускал руль, правой протянул Бакстеру пластиковую карточку с фотографией неизвестного типа. Оказалось Манчини подумал и о том, что неплохо б купить билет на самолет, доставящий Бакстера к Салли, по чужим документам. Могут продать и без всяких документов. Но… вдруг попросят, пусть Бакстера не поджидают сюрпризы.

Хаймен благодарно посмотрел на друга. Если б не он! Хаймен гнал от себя лениво ворочавшуюся мысль. Почему Манчини принимает такое участие? Думает о безопасности Бакстера, как о своей, больше, чем о своей? Неужели только потому, что они дружны? Или…?

Бакстер отругал себя. Глупости. Все яснее ясного. У них общее дело, они вместе делают хорошие деньги, облапошивая ребят в погонах, фирму многое ждет, оба сработались и Манчини хочет, чтобы у напарника по бизнесу не болела голова из-за того, в котором часу возвращается домой его жена. Может Билли прикинул, что деньги, которые достанутся Бакстеру, окажутся как нельзя более кстати для грядущего расширения? Может… В таком желании нет дурного. Билли, как опытный делец, прежде всего заботится о расширении: нет расширения, жди застоя, а за ним спад и конец. Все так просто. В их промысле застоем и не пахнет, не вспомнить года, чтобы военный бюджет не вырос, все морщатся, а штемпелеют ассигнования: никуда не денешься, оружейный бизнес - священная корова, а священных животных не режут. Тем более в их штате.

Бакстер повернулся к Манчини:

- Зачем ты все это делаешь?

Манчини затушил сигарету в пепельнице:

- Люблю тебя, дурачок. Достаточно?

Бакстер нутром понял, что верит Билли безоговорочно, именно потому, что только Билли мог заявить богатому человеку, процветающему бизнесмену, без всяких выкрутасов - люблю тебя, дурачок!

Вечером Бакстер наблюдал, как Салли собирает вещи. Жена носилась по комнатам и напевала чудовищную мелодию: слух у Салли, как у полена, пение ее - пытка.

Бакстер проскользнул во двор, посмотрел на звезды, на горящие окна в доме соседа, ощутил растерянность. Звезды призывали к чистоте: наступил краткий миг, Бакстер едва не бросился в дом, чтобы перевернуть чемоданы вверх дном, вытряхнуть из них все до нитки и выкрикнуть оторопевшей Салли: «Никуда не поедешь! Почему? Я так решил».

Набежали облака, звезды потускнели. Бакстер. нехотя вернулся в дом, безразлично взглянул на сборы, сквозь зубы процедил:

- Что-нибудь теплое захвати. Вечера прохладные.

Салли аккуратно укладывала вечерние платья. Бакстер замер, опираясь о косяк, отчетливо представляя Салли, облаченную в дорогие тряпки, лихорадочно смеющуюся, в окружении роящихся на отдыхе блестящих бездельников.

Пожелали друг другу спокойной ночи. Разошлись спать. Свет в комнате жены долго не гас.

Салли вылетала днем, рейсом четырнадцать десять.

Утром на работе Бакстер соединился с Манчини, попросил его зайти. Манчини появился через минуту. Мешки под глазами, сухие губы, выпотрошешюсть. Хай знал, как выглядит Манчини после загулов, не частых, но яростных.

Бакстер потянулся к бару. Манчини сделал предостерегающий жест. Бакстер пожал плечами: не хочешь, как хочешь.

Хаймен вызвал друга, чтобы сообщить: он передумал.

Что? Почему? Как?

Сейчас Хай отправится домой, отберет у Салли билет, как-нибудь вывернется и пообещает, что через неделю они отправятся отдыхать вдвоем. Бакстер решил выложить все это Манчини, чтобы посмо!реть, какdoi поведет себя. Бакстер не мог и себе ответить, что его мучает, на что он рассчитывает, устраивая эту проверку. Сомнения? Нет. Скорее призраки сомнений одолевали его; не кричали, а шептали; не пугали, а едва заметно, предостерегали.

Манчини расположился на подоконнике, с трудом удерживал голову, чтобы не уронить ее на грудь. Бакстеру казалось, что внутренняя дрожь Билли вот-вот передастся ему.

- Я передумал.

Бакстер поднялся, задел животом бумагу на краю стола, листок плавно опустился на пол.

Манчини вытащил пилку для ногтей, повертел, провел острием по ладони, опустил в карман.

Бакстер стоял вполоборота к другу так, чтобы иметь возможность наблюдать и так, чтобы Билли казалось - Бакстер на него не смотрит.

Манчини, молча, пересек кабинет.

- Может я зря отказался? - Билли кивнул на бар.

Бакстер повернулся, посмотрел прямо в глаза друга и снова медленно повторил:

- Я передумал.

Манчини улыбнулся доброй, простодушной улыбкой. Сейчас он походил на итальянского мальчика-непоседу, которого застукали на месте преступления: негодник украл сигарету или расколотил любимую кружку отца. Манчини приблизился к Бакстеру вплотную - Хаймена обдало запахом вчерашнего разгула - намотал на руку длинный конец галстука, притянул мощную тушу к себе и тихо-тихо совершенно искренне проговорил:

- Я никогда не осуждал тебя. И сейчас поступлю так же. Передумал? Что ж… Давай забудем обо всем.

Он вытащил из кармана пузырек с желтоватой жидкостью и направился к окну.

Бакстер вспомнил, как Билли поделился вчера трудностями раздобывания препарата; мало того, что нужно хорошо заплатить, надо еще напоить кое-кого, иначе не выйдет. Сейчас Бакстер понял: всю ночь Билли поил неизвестных, чтобы к утру стать обладателем этого пузырька.

Манчини приблизился к окну, распахнул створку. Бакстера окатило теплой волной нагретого воздуха. Или захлестнула благодарность? Или страх, что сию секунду Манчини вышвырнет пузырек, разогрел Хаймена? Он бросился к Билли, вырвал пузырек.

- Прости… Дрогнул… По глупости… Сделаем все, как решили…

Манчини направился к бару, разлил по стаканам, молча выпили. Каждый понял: назад пути нет. Решено.

Манчини ловко раскрыл упаковку со шприцами, повернулся к окну, ближе к свету. Через минуту пузырек полетел в корзину. Билли заметил, как Бакстер тут же нырнул вниз, схватил пузырек, бросил в распахнутое окно - на тротуаре стеклянного крошева не сыскать. Манчини одобрительно усмехнулся: Бакстер взял себя в руки - хорошо - озаботился тем, чем и Манчини не успел, зачем разбрасывать пузырьки в кабинете?

Манчини рванул ручку холодильника, уложил упаковку, чавкнул толстой дверью, обитой пористой резиной.

- Всего четыре шприца, все заправлены, совершенно одинаково, на всякий случай. Для дела хватит одного.

Бакстер окончательно овладел собой, широко улыбнулся, пошутил. Поговорили о партиях экспериментальных образцов, Манчини предложил кое-что изменить в технологии, а потом долго смеялся, пересказывая какого страха старикашка Стэмпхэд нагнал на полковника Монсона. Полковник напоминал зажаривающуюся яичницу - шипел, надувал щеки пузырями и в конце кондов застыл, потеряв дар речи.

Пришло время заняться дверью на черный ход. Как и предсказал Манчини, все оказалось несложно; дверь открыли в считанные минуты. Бакстер принял, как должное, что в сумке, которую притащил Билли, оказался нужный инструмент.

Днем отобедали в ресторане для избранных. Платил Бакстер: и не объяснишь почему, но состояние превосходное; шутил он больше обычного и со стороны казался безобидным толстяком, милейшим и располагающим.

Салли позвонила из аэропорта, как раз тогда, когда Бакстер появился в рабочем кабинете после обеда. Салли мастерски сыграла роль образцовой жены: терпеливо поучала Хаймена где что в холодильнике и как обращаться с плитой, если пульт начнет барахлить, напомнила - поливай цветы и не забывай кормить Багси - маленького попугая. Бакстер кивал, глядя на Манчини. Тот после обеда приободрился и напевал под нос.

В кабинет заглядывало солнце, лучи прыгали по толстым пальцам Бакстера. Попрощаться с женой он толком не успел, объявили посадку и Салли, выкрикнув невразумительное, повесила трубку.

Манчини собрался к себе поработать, просмотреть бумаги, дать разнос подчиненным. Бакстер одобрял манеру поведения Билли с нижестоящими. Тот никогда не повышал голос, не позволял себе резких суждений, ласкал провинившегося отеческим взором и в конце беседы уверял: «Посмотрим, чем можно вам помочь». Страшнее слов в компании никто не знал. Они означали, что через сутки служащий получит конверт со словами: «Сожалеем, в ваших услугах больше не нуждаемся». Манчини с самого начала, со дня организации фирмы настоял: никаких профсоюзов, платить по максимуму, но самим решать кому и за что, Билли всегда уверял: не надо жалеть, - ничего кроме вреда. Он уже стоял у двери, когда Хаймен робко (в деле с Салли он смирился, что Манчини - лидер) поинтересовался:

- Когда мне лететь? Завтра? Послезавтра?

Билли подумал, хлопнул в ладоши:

- Не спеши. Подари ей день-другой. Для нас таких дней - тьма, а для нее?… Сам понимаешь…

Бакстер попросил Билли заехать вечером: сидеть дома одному невмоготу, бродить по пустым комнатам и прикидывать в тысячный раз, как он приближается к Салли?

Бакстер помрачнел.

Манчини без нажима согласился, намекнул, что может захватит с собой девушек. Бакстер порозовел: не надо, не то настроение.

Вечером играли в шахматы. Бакстер проигрывал одну партию за другой. Наконец, Билли не выдержал, смахнул фигуры с доски.

- Ты не в форме. Поплыл. Представляю, какие дьявольские картины роятся в твоей башке. Брось. Ничего особенного. Если б она мучалась. А так… Красивые женщины привыкают к поклонению и страсть, как боятся лет. Кожа увядает, все виснет. Зрелище убогое - развалины бывшего дворца. Понимаешь? Может Салли возблагодарит тебя, что умерла молодой, что ты избавил ее от мук старости, что она изведала только победы, а когда с ней пришли познакомиться поражения, ее уже не было. Многие прикидывают потихоньку: стоит ли так цепляться за жизнь? Особенно, когда все покатилось под гору. Что удерживает? Может и страх перед физической болью… К тому же каждый ужасается: ну, как это собственными руками сам себя? А Салли? Другое дело. Сам господь посылает ей помощь. Она уйдет из жизни в добром расположении духа, даже не прикоснувшись к страданию…

- Убедительно. Даже самому захотелось, - прервал Бакстер.

- Враки, конечно - Манчини кольнул глазами, резко поднялся, - успокаиваю. Жить надо до упора. Пока здоров на всю железку, потом, когда откажут уши - только видеть, koi да откажут глаза - только нюхать, потом ощущать: тепло прикосновения, вкус пищи, черт подери, все что угодно, но… жить надо до упора.

Позвонила Салли: долетела благополучно, рада узнать, что друзья вдвоем и Хаймену не скучно. Она не уставала повторять: Билли - преданный друг, настоящий мужик, конечно, не всем по вкусу - резок, случается и жесток, но иначе с людьми не договоришься. И еще, что уже искупалась, вода чудесная и она словно заново родилась. Бакстер ввернул: смотри, чтоб не сцапала акула. Салли рассмеялась: еще не родилась акула, которой по зубам Салли Сайгон.

Манчини тоже взял трубку, дружески пожелал, чтобы Салли отдыхала как следует, приедет и тогда - пусть Салли хоть что делает - Билли будет настаивать на наследнике, на Бакстере-младшем.

Хаймен недоумевал, смотрел на Билли с изумлением: даже по меркам Бакстера Билли переступил границы дозволенной фальши.

Ночевать у Бакстера Билли отказался.

Хаймен провел тяжелую ночь; бродил по комнатам, подолгу застывал у разбросанных тут и там вещей Салли: пеньюар он подарил ей кажется к рождеству? Нет. Стояло лето. Только какое? Два или четыре года назад?… А этот флакон?… А шляпу?…

Хаймен уселся на пуф в спальне жены, упер ноги в наполненный водой матрац. В тусклом свете ночника проглядывала золоченная рамка фотографии: крохотная Салли на руках отца. Хаймен, будто прикоснулся к чужому прошлому, прикоснулся без спроса (внимательно рассматривая волоски, которые торчали из ушей отца Салли), вторгся на запретную территорию и беззастенчиво совал нос куда заблагорассудится.

Ночные часы едва текли, как глицерин, разлитый в детстве Хайменом: густой поток лениво обогнул ковер, пробрался под столом, вытек через порог и успокоился на подстилке, служившей ложем их огненно-красному сеттеру. Сеттера звали Бунтарь. Смешно. Пес отличался необыкновенной покорностью и при всяком удобном случае норовил лизнуть руку кому угодно.

Хаймен вышел на кухню, вытащил из холодильника лед, почему-то представил, что Салли в месте упокоения будет лежать неподвижно, с надменной улыбкой, обложенная глыбами льда, как кусками горного хрусталя, и широко открытыми глазами впиваться в Хаймена. И каждый в ее глазах прочтет: «Вот человек, который меня убил». Хаймен приложил льдинку величиной с куриное яйцо ко лбу, потер виски, за воротник заструилась вода.

Бояться нечего. И все же… Жаль, Манчини не остался ночевать. С ним Бакстер чувствовал себя спокойнее. Билли обладал свойством сразу, как только появлялся, показывать другому, что берет ответственность за него на себя. Берет тут же и безоговорочно. Чтобы ни случилось. Женщины обожают таких мужчин. Да и Бакстер в глубине души не сопротивлялся, когда некто начинал думать и - главное - действовать за него.

Хаймен задремал в кресле, ему снился солнечный день на пляже: брызги морской воды, подсвеченные солнцем; загорелые тела; смех и шум; монотонный рокот прибоя; завывание лодочных моторов, гудки далеких кораблей, сирены спасателей… Хаймену казалось, что солнце ласкает его, согревает изнутри, вытапливает холод и страх, неуверенность в будущем и всю городскую отраву, что скапливается в человеке за десятилетия жизни в каменных коробках, расставленных рядами вдоль бесконечных улиц.

Утром Бакстер удивился, что всю ночь проспал в кресле. Дурное настроение улетучилось. Ополоснул лицо, почистил зубы. Посетила спасительная мысль. Если он завладеет деньгами жены, появится возможность все переменить: найти другую женщину и сделать ее счастливой; ему подарят детей - не меньше троих. Что же получится? Вместо двоих озлобленных людей - его и Салли в мире начнут жить пятеро счастливых. Обновленный Бакстер, обожающая его жена и трое детей или столько сколько они захотят. Получалось вполне оправданно. Вместо двоих несчастных куча счастливых. И еще, расширится производство - счастье, что у нее нет близких - за счет денег Салли, вырастут прибыли, конечно неприятно, что оружие когда-нибудь пустят в ход, но это не его ума дела; есть спрос, он обеспечивает предложение, в душе, как и многие надеясь, что горы железа так и сгниют, не найдя применения.

На работе Бакстер поболтал с секретарем. Девушка расцвела. Гуттаперчевая, то и дело меняющая выражение мордашка в веснушках так и лучилась улыбками. Бакстер знал им цену. Вое наигранно. И она знала, что он знает. И все чувствовали себя прекрасно. Секретарь подсунула несколько бумаг на подпись. Бакстер прошел в кабинет. Уселся за стол. И все забыл.

Хотел забыть, хотя бы на время. Не вышло.

Посреди полированной столешницы лежали билеты на самолет. Манчини позаботился.

Бакстер лениво пробежал графы заполненные компьютером и обнаружил, что вылетает через день.

Когда появился Манчини, Бакстер уже спрятал билет в бумажник. Билли предложил позвонить жене. Бакстер заерзал в кресле, сразу сообразив, чего добивается Манчини - бессодержательного, намеренно пустого разговора, в котором обязательно прозвучит фраза: «Приехал бы. Но… Не могу. Ни под каким видом. Работа. Вояки упираются. Не уговаривай». Оба знали, что секретарь подслушивает по отводной трубке и каждый понимал, что не лишнее иметь в ее лице полезного свидетеля, на всякий случай.

Бакстер набрал номер. Салли спала, едва пробудилась, наорала на Хаймена: ни минуты покоя! Даже для проформы не предложила прилететь. Затея рушилась. Бакстер внезапно замолчал. Долгая пауза насторожила Салли.

- В чем дело?

Бакстер, тяжело дыша, пролепетал: сердце. Салли спохватилась, переменила тон и - деваться некуда - предложила: «Может приедешь на денек-другой? Придешь в себя. Всех денег не заработаешь». В устах Салли слова про все деньги звучали явной издевкой. Бакстер, тяжело вздыхая, попрощался: «Не смогу. Работы невпроворот. Позвоню еще». И швырнул трубку. Манчини ласково смотрел на друга Вес прошло, как по писанному, главное - оба понимали друг друга с полуслова.

Манчини изучал Бакстера, будто видел впервые: внимательно, прощупывая взглядом каждый сантиметр его лица. Хаймен не понимал в чем дело. Манчини отошел в дальний угол, прищурился, покрутил головой, потом сообщил Бакстеру, что труднее всего запомнить человека в сером костюме (это на аэродроме), а в яркий солнечный день лучше всего облачиться в белое и однотонное - никаких ярких пятен. К счастью, съязвил Манчини, внешность у тебя достаточно бесцветная. - Бакстер даже обидеться не успел. - Галстук сменим, желтые слоники на синем слишком запоминаются. Да и вообще можно обойтись без галстука.

Бакстер, в который раз, восхитился предусмотрительностью друга и более всего тем, что Билли делает все возможное, чтобы никто никогда не доставил Бакстеру неприятности.

У Хая за ухом краснел небольшой, но глубокий шрам, память о неприступном заборе в детстве. Он дотронулся до глянцево блестевшей кожицы.

- Может лечь в больницу на иссечение?

Билли несколько раз пробежал по кабинету, промолчал: Бакстер издевается. Хаймену надоело восхищаться дальновидностью Билли и захотелось прибегнуть к отрезвляющему душу. Манчини пресек попытку в корне, вплотную приблизился к Бакстеру и прошипел:

- Если, что не нравится, можешь поступать, как тебе вздумается. А шрам, между прочим, я бы припудрил.

Игривость вмиг слетела с Бакстера, он зажмурился, подивился гипнотическому дару Манчини, потому что, сам того не желая, представил себя в парфюмерном магазине, выбирающим пудру. Вам какую? Французскую? Итальянскую? Подороже? Подешевле? Хаймен, как ему казалось, безразлично скользнет по миловидному личику продавщицы и смущенно выдавит: «Мне погуще. У дочери прыщи. У «них вечеринка. Чтобы запудрить, чтоб никто не видел. Понятно?»

Неожиданно Бакстер забеспокоился. Вдруг в кабинете запрятан микрофон? Бывает. Сам слышал, что такое случается. Вдруг кто-то наложил лапу на их тайну и только ждет подходящего момента.

Бакстер вспотел, потерянно пролепетал, кивнул на потолок:

- Думаешь здесь ничего такого нет?

Манчини не удивился. Он хотел показать Бакстеру как близко к сердцу принимает его волнение. Наклонился к другу, потрепал по плечу, улыбнулся так лучезарно, что все страхи Бакстера улетучились в ту же секунду; только совсем в глубине зрачка затаился испуг, детский, наивный, готовый исчезнуть навсегда, если кто-то, кому Бакстер доверяет, скажет хоть слово утешения.

Билли улыбался:

- Если помнишь, об аренде помещения договаривался я. Перед тем, как въехать я обнюхал здесь каждый дюйм, особенно в наших кабинетах. Может я тебе и не говорил, тут поработали с отменной аппаратурой. Обнаружили бы самого крохотного клопа. Билли кивнул на приемную, где сидела не в меру любопытная секретарь. - Что касается мисс и трубки, мы специально все предусмотрели, как нужный нам канал утечки. Помнишь? Я лично просил Хартмана прислать толковую девицу с обязательной склонностью к подслушиванию и болтливую. Он еще вылупил бычьи глаза и проскрипел: «Ничему не удивляюсь, найду и такую, «о, право, в нашем мире не соскучишься».

С первого дня Салли Сэйгон загорала. Белая панама надежно скрывала лицо. Жена Бакстера загорала ровно полчаса и отправлялась купаться. Плавала Салли отменно. Каждый раз, входя в воду или выбираясь на песок, замечала неотступные взгляды мужчин: молодых и пожилых, веселых и хмурых, хилых и мощных - разных. Каждый думал о своем, а Салли думала, что здорово, когда на тебя смотрят мужчины, потому что это означает шанс, надежду, ожидание. Значит ты всем интересна. С твоей персоной связывают… Что именно? Время покажет. Она не считала, как многие примитивные натуры, что все мужчины одинаковы. Иногда мысленно она вела монологи с будущими вздыхателями.

- Вы слишком вялы, Джон…

- Вы, Тим, своей говорливостью хотите скрыть растерянность. Напрасно, всем все видно…

- Вы отличный парень, Саймон, но не в моем вкусе. Что это значит? В вашем присутствии я чаще думаю о церкви, чем о постели…

- Видите ли, Барри, вы ужасный хитрец, но совершенно не следите за фигурой. Нельзя быть таким умным и таким толстым - получается карикатурно…

- Если честно, Бад, год назад я была бы без ума от вас, но за прошедшие двенадцать месяцев такие как вы перестали меня интересовать…

- Слушайте, Артур, что вы юлите? К чему напускать такой туман? Все, чего вы добиваетесь, крупными буквами написано у вас на лбу…

- Рассказ о меньших сестрах и братьях, о деревне и ночных рыбалках глубоко тронул меня, Джей, но, если вы думаете, что я поверю в ваше простодушие, то ошиблись адресом…

Салли выходила из воды, не торопясь застывала на смоченном водой песке, запрокидывала голову и ловила жаркие лучи, потом, расставляя ноги чуть в стороны и едва касаясь ступнями облизанных тысячами волн гладких мелких камней, бежала, будто летела. Через минуту она затихала в шезлонге, натянув паня-му до подбородка и зная, что легион ее безгласных поклонников пополнился.

Она грелась, но не спала, думала о муже, о том, что их жизнь такая благополучная внешне, утратила всяческий смысл для обоих, и вместе жили они по инерции, по привычке, боясь что-то изменить, как люди боятся ни с того ни с сего поменять марку пасты или одеколона.

Она промучилась с Хайменом не один год и совершенно не знала его. Добрый увалень? Хитрющий сквалыга? Гулена, прикидывающийся ханжей? Бог его знает. Стоит ли ломать голову. Любой из тех, кто провожал Салли взглядом, будет с удовольствием играть роль, которую она предложит. Молчун? Пожалуйста. Болтун? Извольте. Мот? Нет ничего проще. Обезумевший от страсти обожатель? Сколько угодно. Верный паж? Ради бога.

Иногда Салли думала о Билли Манчини и по ее губам пробегала улыбка, таинственная, не понятная. Салли слыла мастерицей улыбок и от нечего делать насчитала в своем арсенале штук двадцать совершенно не похожих одна на другую.

Пекло солнце. Салли отправилась напиться. В прохладном холле нырнула в глубокое кресло, отхлебнула из стакана, скользнула взглядом по мраморным плитам. Из дверей лифта выпорхнула девица, почти девочка, следом вывалился, скорее выкатился пожилой джентльмен в три обхвата.

Салли лениво посмотрела на часы. Полдень. Ну и пара? Поздновато для пляжа? Последовала одна из неотразимых улыбок, и толстяк поежился: Салли точно видела - ему неловко и испытала удовлетворение. Кусок льда со дна стакана швырнула в урну. Складки жира на животе толстяка заставили ее вспомнить Хаймена. Она тяжело вздохнула и отправилась на пляж. После обеда разминка на кортах, в теннис Салли играла плохо, но это не имело ни малейшего значения. Партнер следил не за мячом, - за ней, пропускал самые безобидные удары, так что человеку непосвященному, казалось, будто Салли держится вполне прилично.

Знакомств Салли не заводила. До поры. Считала - сначала нужно осмотреться, утратить интерес к морю и солнцу и только тогда…

Она несколько раз звонила из углубления под навесом и каждый, кто наблюдал за ней без труда бы отметил: разговаривает с мужчиной. И еще. Никогда так щедро Салли не улыбалась, как держа нагретую ее крохотным ухом трубку.

Вечерами Салли прогуливалась по аллеям вокруг отеля или по набережной вдоль океана, часто стояла у парапета и смотрела, как солнце быстро, будто тарелочка, подброшенная для меткого стрелка, падает за линию горизонта.

Около десяти вечера она звонила Хаймену. Неужели проверяла? Скажи кто-нибудь такое, Салли бы зашлась от гнева. Но себе, не без удивления, могла признаться: при всем безразличии к Хаймену ей до сих пор не все равно где и с кем он проводит свободные вечера. Салли могла не волноваться. Хаймен всегда поднимал трубку, они препирались о его завтраках и ужинах, о работе, о Билли Манчини, о том не перегревается ли Салли и не нужно ли ей чего?

Оба понимали, что во-первых, ей ничего не нужно, а во-вторых, понадобись что - денег ей хватит для самого сумасбродного желания. Сразу видно - говорить не о чем и разговор кругами возвращался к плите, еде и напоминаниям о попугае и цветах.

Хаймен несколько раз посетовал на скуку и Салли поддержала его, выразившись в том смысле, что ждать осталось недолго. Она всегда невнимательно слушала Бакстера и сейчас, как обычно, не обратила внимания на то, что он тягуче и не без значения повторил: ждать осталось недолго. Салли имела в виду собственное возвращение домой. Что имел в виду Бакстер знал только он и Манчини.

Салли ложилась спать около полуночи, настежь распахнув балконную дверь и раздевшись донага. Засыпала мгновенно, посапывала и даже похрапывала. Когда за столом Бакстер сообщал ей о храпе, злилась и кричала - вранье! - потому что в глубине души не терпела храпящих женщин.

Утром Салли делала зарядку и отправлялась на пляж. Все повторялось. Изо дня в день. Одно и то же.

В это же время Бакстер и Манчини обговаривали последние детали. Вылет послезавтра в девять тридцать. С утра они запрутся в кабинете Бакстера для экстренного и необыкновенно важного совещания. Манчини подготовил проблему, и в самом деле не терпящую отлагательств и грозящую фирме серьезными неприятностями. Газетчики раскопали, что фирма недопустимо завышает стоимость изделий, а ее филиалы продают оружие напрямую без санкций дипломатов и других ведомств. Правда, Билли уже больше недели знал, как выпутаться из неприятных историй, но пока ни кому не говорил.

Ножки Манчини расчерчивали кабинет затейливыми узорами. Любимый галстук Бакстера удавкой болтался на красной по бокам покрытой желтоватым пушком шее. Бакстер напоминал бычка, которого тянут на заклание, вроде бы и бодаться пробует, и понимает лучше других: от судьбы не уйдешь.

Манчини ритмично выплевывал слова. Без запинки. Словно перебрал все варианты и остановился на лучшем.

- Итак, вылет в девять тридцать. Такси вызывать не будем, спустишься и сразу на площадку, там всегда полно свободных машин. Пройдешь двором, там ни души. Случайная встреча с кем бы то ни было исключается. Добираешься до аэропорта. Время в полете пятьдесят пять минут, считай час. В аэропорту посадки такси всегда. До отеля Си-Кейп доберешься за пятнадцать минут. Итого без четверти одиннадцать ты на пляже. Чуть не забыл. Переоденешься в самолете: костюм упрячешь в дорожную сумку, напялишь все белое.

К одиннадцати Салли прогреется уже до одури. Считай без десяти ты у ее шезлонга. Пять минут - охи! ахи! - неужели это ты? ну и ну! И все такое. Смотри, чтоб особенно никто не обращал на вас внимания. Разговаривай так, будто смущаешься, пусть со стороны думают, что неумело пристаешь или спрашиваешь, где сауна или бар? В общем смотрись случайным человеком. Особенно не тяни. До десяти минут двенадцатого надо закругляться.

Не вздумай, второпях, выбросить шприц: только в сумку! От четверти двенадцатого до двенадцати (видишь, даю тебе сорок пять минут, с запасом, хотя и половины хватило бы с лихвой) ты должен добраться до аэропорта. Обратный рейс в двенадцать пятнадцать. Считай в четверть второго ты дома. Не забудь переодеть костюм в самолете; дело обычное - никто не обратит внимания. Около двух в своем кабинете. Оба взмокшие в пять минут третьего вываливаемся. Пока ты займешься делом, я посижу здесь один, погоняю магнитофонные записи нашей ругани. Пожалуй, все.

Днем Манчини и Бакстер поехали на озеро близ города, посмотреть на пляж.

Солнце жарило вовсю.

Бакстер ходил по пляжу, никто не обращал на него ни малейшего внимания. Манчини уселся в стороне. Через пять минут к нему подошел Бакстер, поговорили минут десять, Билли щелкнул зажигалкой.

Визжали дети. За лесом гудел вертолет.

Бакстер отошел от Манчини, спрятался в тени, вскоре к нему присоединился Билли. Выпили по банке пива, перекурили, вернулись к месту, где минут двадцать назад разговаривали.

Билли обратился к немолодой женщине со складками жирных щек: «Вы не видели здесь говорили двое, средних лет с полчаса назад?» Женщина поджала губы, отвечать не пожелала.

Сухой старичок уверенно заявил, что сидит здесь с самого утра, никаких мужчин не было, никто ни у кого не просил прикурить. Молоденькая шатенка, по виду официантка, игриво стрельнула глазами (не прочь свести знакомство с серьезными мужчинами), покачала головой: нет, никого не видела. Также отвечали другие.

Только мальчик лет пяти внимательно посмотрел на Манчини и засмеялся: «Ты же дал пликулить этому жилному…» Мать шлепнула его по заду, и малыш обиженно умолк.

Отошли в сторону. Манчини ткнул Бакстера в бок. Понял? Я же говорил. Пляж. Жара. Все спят на ходу, ничего не замечают. Бакстер окончательно успокоился.

Вечером Хаймен уложил дорожную сумку, сверху бросил белые брюки и такую же рубашку, в широкий накладной карман внутри сумки сунул коробку со шприцами. Несколько раз пробовал достать шприц, не вынимая коробку. Наконец получилось. Еще несколько проб и мог бы делать это с закрытыми глазами. По совету Манчини принял снотворное, вернее успокаивающее. Спал неплохо. Встал легко, хотя с чуть тяжелой головой. Под прохладным душем пришел в себя. Примерил серый костюм. Худит. Бакстер подумал, что зря не носил его, надо же дождаться такого случая. Такого случая! Какого такого? (Он бы с удовольствием поговорил сам с собой сейчас, как любил всегда - времени не оставалось). В собственную приемную вошел хмурым и без обычных шуток, зло бросил секретарю:

- Мистер Манчини не приходил? - Застыл на пороге кабинета. - Как появится, ко мне! И никого не впускать.

Он задержался у телетайпа, потянул ленцу на себя, пробежал несколько фраз.

Секретарь умоляюще смотрела на него: сверхсрочное, сэр. Наконец-то полковник Монсон отбил согласие - партия датчиков принята. Генерал Стэмпхэд недурно отрабатывал место консультанта. Бакстер смягчился, повернулся, устало заметил, что у них с Манчини чрезвычайно сложное дело - пока не решат, он ни за что не возьмется.

Через минуту приемную стремительно пересек Манчини с чемонданчиком в руке. Сама озабоченность. Плотно притворил за собой дверь, повернул ключ. Тут же извлек магнитофон, поставил регулятор громкости так, что звук едва слышался. Бакстер уловил ругань, его голос буйствовал: «Бычье дерьмо! Это не вариант. Прогорим вчистую». Потом вступал Манчини, его визгливый тенорок так и сыпал колкостями. Все знали, что Бакстер с Манчини иногда ругаются до умопомрачения.

Манчини щелкнул выключателем. Посмотрел на часы. Пора. Махнул рукой. Давай!

Бакстер тяжело подошел к запасной двери, плечом легко распахнул ее.

Дальше он, будто наблюдал за собой со стороны. Пересек двор, взял такси, аэропорт, поднялся по крутому трапу, пробрался на свое место. Взревели двигатели. Самолет круто пошел вверх. Бакстер выпил ледяной воды, пробежал газету, отправился переодеваться. Вернулся. Выпил еще пару стаканов, вздремнул. Самолет уже заходил на посадку.

На площадке перед аэропортом парило невыносимо. Поймал машину, отрывисто бросил: «Си-Кейп».

Пляж поразил его. Сотни людей, может и тысячи. Попробуй найди! Где она Салли? Начинается. Простая вещь, а Билли не подумал. Пускай пузыри теперь. Может жена отсыпается в номере после загула? Или уехала куда-нибудь?

Бакстер ощутил противную дрожь. Сейчас будет час откапывать ее и… все полетит к чертям. Хаймен задержался на бетонированной площадке, утыканной металлическими палками для тентов.

Дышалось легко. Морская вода пахла горьковато и щекотала ноздри. Бакстер начал процеживать отдыхающих от кромки пляжа. Взгляд медленно скользил по телам. Боже, да тут можно полжизни отыскивать! Не успел подумать, как увидел на одном из шезлонгов полотенце Салли, необычайно яркое с таким рисунком, что не перепутаешь.

Она!

Бакстер расстегнул пуговицы на рубашке до пояса, по груди стекал пот. Глянул на часы. Страхи длились всего три минуты, а он-то подумал…

Хаймен сделал шаг, замер. Рядом с шезлонгом Салли никого - хорошо. Никого ближе пяти-шести ярдов. Он решительно направился по мощенной битым гранитом дорожке.

Шумело море людей. Хлопали пакеты, скрежетали банки, позвякивали игрушки, цепочки, кричали горящие табло, самые невообразимые звуки перемешивались, прокалялись яркими лучами и мешанина шума и жара обрушивалась на человека.

Никто ничего не замечал.

Манчини оказался прав.

Бакстер приблизился к шезлонгу Салли. Жена млела на солнце, вытянув стройные ноги; на лице - широкополая панама; волосы забраны в пучок; по шее сбегала ложбинка шелушашейся кожи.

Бакстер дотронулся до руки Салли. Она вздрогнула, не снимая панамы, лениво процедила:

- В чем дело?

Хаймен почему-то решил, что она спросит - кто это? - и хотел сразу ответить: я, Хаймен. Вышло иначе. Он замешкался.

Салли чуть выпрямилась, сдвинула панаму наверх и, косо оглядывая Хаймена, выдавила:

- Боже!

Он присел рядом:

- Вот… Решил приехать… Сюрприз… Ты же хотела…

Про себя он отметил, что все прошло гладко, никто не обратил на них внимания и Салли, к счастью не разоралась, а он боялся: Салли - необуздана и, если бы ей пришло в голову, могла бы устроить спектакль на весь пляж.

Салли, едва выдавливала слова. Бакстер с благодарностью вспомнил Манчини. Молодец Билли! Все учел… «К одиннадцати Салли прогреется до одури». Так и есть, язык едва ворочается.

Хай украдкой посмотрел на часы. Без двух одиннадцать. Еще двенадцать минут.

Салли поинтересовалась: не хочет ли он пойти в номер, переодеться? или вымыться с дороги? Хаймен помотал головой. Успеется. Она согласилась, провела пальцем по его взмокшей груди, вяло прошептала:

- Пойди, купнись. Вода - чудо, потом поболтаем.

Бакстер быстро скинул штаны и рубаху. Через минуту плыл, шумно фыркая и не оглядываясь назад.

Странно. То ли вода успокоила? То ли в голосе Салли, когда она предлагала ему искупаться послышалось неподдельное тепло? Но Хаймен, перевернувшись на спину и глядя в синь неба, и представить не мог, что всего через несколько минут выскочит на берег, подойдет к шезлонгу, приляжет рядом, будто погреться после прохладной воды и… приступит к делу.

Главное, чтобы Салли не затеяла разговор, а лежала, укрывшись панамой так же, как когда он подходил. Он запустит руку в сумку, нащупает шприц, вытащит, оглядится и…

Ненависти к Салли не осталось. Ее смыла вода. Хаймен зажмурил глаза, покачивало, вода заливала лицо, щекотала ноздри.

Он изогнулся, взглядом, затуманенным каплями, поймал белый прямоугольник отеля, вершины далеких гор, птицу парящую над пляжем и поплыл к берегу.

Вышел не сразу; минуту-другую полежал у самой кромки, чувствуя, как крохотные волны тщатся выбросить его тушу на прогретый песок.

Хаймен открыл глаза. Осмотрел пляж слева направо. Еще когда он стоял на площадке и отыскивал Салли, то обратил внимание, как меж разомлевших тел нет-нет да и протащится, позвякивая колокольцами, странная процессия: закрытые индийские носилки, расшитые поддельной парчой и двое до черна загоревших носильщиков в коротких штанах. Сквозь нити бисера и будто бы драгоценных камней, нанизанных на веревку, мелькали фигуры катающихся по пляжу. Иногда мужчина, иногда женщина. Чаще ребенок. Аттракцион. Развлечение. Каждому особенно малышам хотелось почувствовать себя набобом всего за пару-тройку монет.

Только что такие носилки прошмыгнули совсем рядом с шезлонгом Салли и Хаймен подумал: «Некстати. Наверное Салли задремала на солнце и теперь проклятые колокольцы все испортили».

Бакстер направился к жене. Салли лежала, широко раскинув ноги и надвинув панаму так, что и лица не видно.

Бакстер подумал, что поза Сэлли непристойна и когда ее найдут, получится нездорово, вызывающе что ли? Но не рискнул, что-либо изменить. Улегся рядом, просунул руку в сумку, нащупал шприц…

Глухой удар. Хаймен повернулся, увидел, как неподалеку шлепнул мяч. К нему со всех ног бежал широкоплечий детина, который казалось вот-вот сметет и шезлонг и Салли. Бакстер даже губу прикусил от неожиданности и злобы, быстро отдернул руку. Только этого кретина не хватало.

Верзила даже не взглянул на Бакстера. Хаймен перевел дыхание, посмотрел на часы и обомлел. Четверть двенадцатого. Время летело. Бакстер оглянулся. Ни одного настороженного взгляда. Вынул шприц…

Все получилось быстро и просто. Салли и не вздрогнула Бакстер повесил сумку на плечо и, не спеша, потащился по граниту нагретому солнцем, ступни приятно обжигало.

Бакстер сразу же поймал такси и оказался в аэропорту задолго до посадки. Самолет вылетел без задержек. Около двух Бакстер прошел по двору, в который выходила дверь с черного хода. Никого. Он оглянулся и быстро побежал по ступеням вверх. Давно он не бегал так высоко, без лифта… Сердце выскакивало. От нагрузки? Или от того, что позади? Или от всего вместе? Ему здорово сегодня досталось.

Когда Бакстер приоткрыл дверь в кабинет, его голос так и сыпал ругательствами; Манчини, скрестив руки на груди, ласково глядел на магнитофон; перед Билли застыла гора бутылок из-под воды и порожний стакан. Глаза Билли блестели, он малость выпил и даже Бакстеру приготовил. Хаймен тут же прикончил свою долю, запил и с шуршащим уф-ф рухнул в кресло.

Манчини выскользнул на черный ход, из кармана у Билли торчал матовый баллон.

Бакстер приходил в себя. Манчини запшикал баллоном. Хаймен вытянул ноги, подумал, что также лежала Салли, лениво спросил:

- Что это у тебя?

Билли обработал дверной косяк снаружи и внутри, запер дверь, прошелся по всей поверхности еще раза два, задернул декоративную штору, повернулся к Бакстеру, кивнул на баллон:

- Пыль. Высшего качества. Смекнул?

Бакстеру и в голову не приходило, кто кто-то выпускает пыль в баллонах. Оказывается и такое есть. Сейчас чья-то смекалка здорово выручила их. Никто не подкопается. Любой увидит, что дверь на черный ход месяцами на запоре.

Манчини упрятал в портфель баллон и магнитофон, нацепил Бакстеру его любимый галстук, придирчиво осмотрел кабинет, направился к двери в приемную, решительно распахнул ее, посмотрел на секретаря так долго и пронзительно, что девушка не смогла смолчать и выдавила:

- Как поработали? Успешно?

- Как никогда! - Манчини торжествующе улыбнулся. Он не лгал и каждый это видел.

Вечером пьяный Бакстер заплетающимся языком объяснял Билли:

- Ужас! Громадина прет, как бешеный слон. За мячом! Представляешь? А у меня в р-руке… - Бакстер отхлебнул прямо из горлышка, икнул, виновато ухмыльнулся. - Какие-то идиоты носятся по пляжу в носилках. Каждый сходит с ума, как может Салли - молодец! Впервые в жизни я ею доволен. Правда! Никаких неожиданностей. - Бакстер внезапно протрезвел, глаза заледенели. - Сработает? Препарат надежный?

Манчини хрустнул галетой, весомо кивнул. Бакстер снова расслабился.

- Искупался. Вода - чудо. Когда разберусь с деньгами и все такое, обязательно поедем отдохнуть. Вдвоем. Я решил, из того, что получу, выделю кое-что и тебе. Долю по справедливости. Ты все разработал. - Бакстер, хоть и пьяный, смекнул, что не следует захваливать Билли, поспешно добавил, - конечно, самое трудное - сделать, а не придумать. Поверь. За всю жизнь я так не трусил: то взгляд, то шум, то вздох. И все вроде бы по твою душу. Черт!… Дергаешься без конца. - Хаймен успокоился. - А вообще… я думал страшнее. Оказалось ничего особенного, на собрании акционеров иногда достается также, если не больше…

Манчини убрал со стола, оттащил посуду на кухню. Бакстер предложил сыграть в шахматы. Билли отказался. Бакстер посмотрел на часы, выдавил: «Как думаешь ее уже нашли?» Манчини пожал плечами.

Бакстер обошел комнаты, собрал фотографии Салли, вытащил альбом, сложил все в дорожную сумку, протянул Манчини: «Отвези пока к себе, не могу видеть ее, здесь, сейчас. Понятно?»

Манчини молчал. Бакстер говорил без умолку. Друзья поменялись ролями. Хаймена одолевало возбуждение.

- Может ее до утра не хватятся?

- Может. - Манчини застегнул пиджак.

Бакстер улегся на диван, завернулся в плед. Билли двинулся к двери, вернулся, взял сумку с фотографиями Салли, подмигнул:

- Одну… на память… оставить?

Бакстер, как перепуганный ребенок, бешено замотал головой.

- Как хочешь. - Манчини похлопал себя по карманам. - Забудь обо всем. Ничего не было. Запомни. Ни-че-го.

Утром в рабочем кабинете Бакстер с нетерпением ждал Манчини. Билли влетел пулей. Победно заревел, швырнул на стол газету. Читай!

Бакстер не понял что и где. Манчини нетерпеливо склонился над другом, ткнул пальцем, закружил по комнате.

Бакстер зажмурился, внутри что-то дрогнуло. Сбылось! Он богат! И теперь в этом нет ни малейших сомнений. Его благополучие гарантировал газетный текст следующего содержания: «Вчера вечером на пляже отеля Си-Кейп найден труп. Женщину обнаружил сторож-смотритель пляжа Леонард Во в одном из шезлонгов. Документы и личные вещи не найдены. Особых примет нет. Возраст около тридцати. Естественной или насильственной смертью умерла пострадавшая не установлено. Полиция ведет следствие…»

Бакстера переполняли волнение и вопросы, вопросы… Он бросал взгляды то на Манчини, то на газету. Снова и снова перечитывал текст, вгрызался в строки. Почему нет документов? Они наверху в номере. Все проще простого. Еще не установили, кто есть кто. Не опознали. Бакстер успокоился. Снова защемило сомнение. Почему не установлено, что смерть наступила в результате сердечной недостаточности? Билли же уверял…

Бакстер с тревогой взглянул на друга:

- Что означают слова: «Естественной или насильственной смертью умерла пострадавшая не установлено?» Они подозревают? Что!? Почему?

Манчини щелкал пальцами, тянул время; ему нравилось смятение друга, наконец, не выдержал:

- Что означает! Что означает! Означает, что Хаймен Бакстер трус и паникер. Прошли считанные часы. Это же утренний выпуск. Эксперты еще не занялись Салли, как следует. Думаю в вечернем выпуске разъяснят как и что. А может… и ничего не сообщат. Станут они писать о каждом сердечнике - куда ж девать рекламу?

Хай, все лучше лучшего. Дело выгорело! Теперь честно признаюсь - боялся! Мало ли что… Твое хладнокровие потрясающе Думаешь я бы на твоем месте не дергался? Ха-ха! Если хочешь знать, я бы не потянул. Вообще. Одно дело трепаться, другое - делать. Ты верно вчера сказал. Расслабься. Все позади. Можешь сейчас же звонить ее адвокату.

Бакстер с сомнением поднял брови.

- Чего тянуть? - Манчини пристукнул кулаком по столу. - Я сам не верил. Пока не прочел. Думаешь, как же я поощряв тебя, не надеясь на успех? Сознательно! Давно заметил: главное - гони сомнения в шею и все получится.

Бакстер нервно рассмеялся. Он все еще не мог прийти в себя, еще не уступил место новому - самоуверенному, богатому человеку, который провернул чертовски не простое дело. Сейчас в Бакстере жили сразу двое. Их борьба отчетливо запечатлелась на толстощеком лице с хитрыми глазами и детски пухлыми губами, вывороченными, напоминающими розовую мякоть плода.

Бакстера одолевали десятки мыслей. Когда хоронить? Где? Что сообщить знакомым? Какая необходима церемония? Какие распоряжения по поводу своих денег оставила Салли? Вообще-то он знал: все отойдет ему - близких нет, но конкретных пунктов завещания предугадать не мог.

Бакстер вспотел: как избавиться от вещей Салли? Выбросить? Продать? Нельзя! Есть в продаже невероятная скаредность и оскорбление памяти покойной. Хаймен решил играть роль безутешного мужа и порадовался, что роль эта дается ему легко; он действительно изумился тому, чтодумает о Салли с изрядным теплом и, если когда-нибудь они встретятся там… далеко… где рано или поздно все встречаются, он признается, что ничего против нее лично не имел, просто в жизни все так устроено - или ты или тебя. И не он в этом виноват.

Еще Бакстер прикидывал, что его деньги плюс деньги Салли заставят его о многом задуматься. Жизнь его не станет проще. Напротив. Но… появятся новые возможности, подумать о которых раньше он и не смел. Расширить выпуск телеуправляемых снарядов в фирме? Или продать свой пай, а выручку и деньги Салли вложить в свое дело? Производить только оружие или его компоненты - тут сомнений нет - о больших прибылях и мечтать не приходится; Билли переманить к себе; промазать привычно с десяток заказчиков и живи без волнений годы и годы. Надо заиметь собственных Монсонов и Стэмпхэдов, чтобы все крутилось без перебоев, нельзя допустить вмешательства горлопанов-миротворцев и не то, чтобы он желал геенны огненной для всех - вовсе нет! - но деньги превыше всего: или деньги, или морализовать - одно из двух. И еще Бакстер поймал себя на желании щедро поделиться своей удачей. Вот только с кем? С родителями? Ничего такого, что стоило бы благодарности, они для него не сделали. С друзьями? В сущности их нет, не считая Билли, но и тот скорее деловой партнер и вознаграждение ему Хаймен предусмотрел. С женщиной? Такой пока не нашлось, она, конечно, появится и Бакстер начнет ломать голову, кто ей приглянулся - Хаймен Бакстер - одутловатый, смешливый тип с брюшком и вьющимися волосами? Или его деньги? Придется учиться. Чему? Как прикидываться человеком со стесненными средствами, иначе никогда не узнать подлинных чувств женщины к тебе. Неприятно же убедиться впоследствии, что полюбили не тебя, а твой банковский счет.

День прошел суматошно. Вызывал глава фирмы, предупредил: не за горами расширение. Манчини кивал, улыбался и делал все, чтобы понравиться. Бакстер вяло заметил - думал-то вовсе о другом - что сенатор Аллауэр занял странную позицию. Глава фирмы усмехнулся неожиданно мягко, будто припомнил недавние шалости ребенка:

- Сенатор проголосует за ракетную программу и не только потому, что с ней связаны наши интересы, Бакстер. На трибунах все за мир, но прокладывают путь к власти голоса конкретных людей, работающих на конкретных предприятиях и недурно зарабатывающих, например у нас. У живых людей есть вполне земные заботы - содержание семьи, погашение кредитов, накопления и такие люди провалят любого, воркующего о миролюбии. Кто ж захочет потерять работу? Даже, если работаешь на самого дьявола, но тот платит недурно, со временем начинаешь ему симпатизировать.

Президент хлопнул ладонью по столу - устал, напрасно выплеснулся: Аллауэр послушно голосовал не только за расширение военного производства, но и за размещение ракет далеко за пределами страны; сенатор обеспечивал комплексную услугу оружейникам - заботился не только о сбыте их продукции, но и о политической смазке - размещение стремительно увеличит нашу мощь, а значит безопасность. Чтобы фирмы, подобные фирме Бакстера, работали беспрепятственно существовал единственный выход - повсюду видеть врагов. В будущем году сенатора ожидали перевыборы и внезапной неуступчивостью он намекал на пополнение своих предвыборных фондов.

Бакстер повел себя неожиданно независимо, неожиданно даже для самого себя. Никакой наглости, разумеется. Но… спокойная уверенность, которой раньше не было. Хаймен чаще обычного встречался глазами с президентом, и позволял мысленно усмехаться словам патрона, зная что в его взгляде - обычно покорном взгляде Хаймена Бакстера - проглядывает насмешка

В отношениях троих возник новый неизвестный фактор, о котором никто не говорил вслух, но наличие которого не вызывало сомнений.

Бакстеру понравилось это чувство. Он оставался все тем же человеком, но теперь чьи-то мнения о нем разбивались о деньги, которые оставила ему Салли. Он мог кому-то нравиться, кому-то нет; раздражать кого-то или восхищать и всего лишь день назад должен был учитывать все, чтобы своим поведением не осложнить собственную жизнь.

Теперь же?

Все изменилось.

Бакстер думал: такой я или сякой; говорю глупости или сыплю отборным зерном мудрости - не имеет значения, потому что моя жизнь не зависит от чьих-то мнений. Я могу работать для удовольствия, могу в любой день укатить куда глаза глядят, встречаться с незнакомцами на любых широтах, болтать в тихих, уютных барах, что разбросаны по всему миру, выслушивать россказни о бедах, которые случаются с разными людьми, и поражаться, что беды всюду такие разные и такие одинаковые и вежливо улыбаться и уходить, чтобы никогда больше не встретить тех, с кем случилась беда. Я могу распоряжаться собой так, как того хочу только я.

Впервые Бакстер закурил, не спрашивая разрешения, зная, что президент не выносит табачного дыма, но никогда не скажет об этом.

Что-то изменилось. Президент скомкал конец беседы, он не мог понять почему, но отчетливо чувствовал, что с сегодняшнего дня Бакстер стал вровень с ним и ничего тут не поделаешь.

Манчини сразу все понял. Уловил неудовольствие президента и, чтобы сгладить напряженность, позволил себе несколько промахов: на их фоне поведение Бакстера не казалось таким вызывающе непонятным. Билли продемонстрировал, в который раз, отменный нюх и дружеское расположение к Бакстеру.

Жертвы Манчини принес столь очевидные, что и президент их заметил. Хотел Билли того или нет, он выиграл в глазах сразу двоих. Президента потому, что тот мгновенно оценил жертвенность Манчини, готовность пострадать ради друга. Бакстера потому, что Хаймен видел, как Билли вытягивает его, хочет сгладить неожиданную ершистость, скрыть явное желание друга утвердиться.

Билли, не промах, подумали и президент, и Бакстер.

Прощаясь, президент на минуту замолчал, обвел глазами своих самых доверенных помощников и, в чуть ироничной манере сильных людей, умеющих признавать поражения, уточнил:

- Надеюсь, чтобы ни произошло, мы остаемся друзьями…

Все трое улыбнулись. Все шло, как всегда, только Бакстер первым протянул руку для прощания и президент ни чуть не изумился, давая понять, что принял новые правила игры.

Бакстер не то, чтобы опасался, но не исключал, что Билли сделает ему выволочку, как-то прокомментирует выпад. Манчини промолчал. Бакстер отметил, что и для Билли он стал другим, не прежним Хайменом (здорово, Хай! хлопнем по банке пива, Хай! может тебя развеять, Хай? подставить хорошенькую мордашку?), а незнакомым человеком, то есть вроде бы тем же человеком, но… с совершенно иными возможностями.

Бакстер обнял Манчини за плечи и, особенно не думая (он сообразил, что среди прочих преимуществ его нового положения есть и такое - особенно не задумываться), брякнул:

- Все в порядке? Или я того…

- Чего того? - Билли почтительно снял руку с мясистого плеча, ему показалось, что впервые за долгие годы в их отношениях возникла легкая напряженность, поспешнее, чем следовало добавил, - все в порядке. Старик обалдел. Старики никак не возьмут в толк, что рано или поздно придется сдавать позиции. Привыкают. Понятное дело. Тебя не в чем упрекнуть. Никаких бестактностей или грубостей, все тонко и… очевидно. Он и глазом не моргнул, когда ты воткнул ему ладошку.

Бакстеру показалось, что Билли не искренен, лопотал, будто оправдывался. Друзья много смеялись в тот день и само собой получилось, что лидером в паре стал Бакстер, совершенно естественно и никого не задев.

Вечер решили провести дома у Хаймена. Заказали ужин в ресторане и договорились одеться, как для званого приема. Только черное. Хотелось подурачиться.

Билли приехал ровно в восемь. Открыл Хаймен. Официанты, нанятые для обслуживания ужина, мелькали в коридорах. Друзья уселись с противоположных торцов длинного стола. Фалды черных смокингов смешно болтались, скрывая толстые бока Бакстера и тощие Манчини. Черные бабочки блестели шелком.

Бакстер встал, поднял бокал с шампанским, посмотрел на друга и с теплом, которому сам поразился, произнес:

- Билли! Ты даже не представляешь, как много сделал для меня…

В этот момент и зазвонил телефон!

Бакстер быстро приноровился к положению богача, даже бровью не повел: пусть разрывается! со значением продолжил:

- Что бы ни случилось, мы не разлучимся. Никогда. - На Бакстера иногда нападала страсть к напыщенности, Билли знал об этом и покорно слушал. - Как сказано в Священном писании, да будет благословен тот, кто… - (Бакстер наморщил лоб. Нет, не вспомнить!) - Забыл! - Он рассмеялся. - Вот черт. Неважно. Знай, Билли, я всегда любил и буду любить тебя.

Манчини поднялся. Желтые искры заплясали в бокалах.

Снова зазвонил телефон.

Бакстер, не выпуская бокал, величественно, как человек только что обращавшийся к Священному писанию, двинулся к аппарату, поднял трубку…

Руки Хаймена задрожали. Бокал выскользнул.

Звон разбитого хрусталя разнесся по гостиной.

Манчини бросился к другу. Бакстер сползал на пол, сминая нелепые фалды толстым задом.

Манчини отшвырнул груду осколков, плеснул на платок шампанского, приложил влажный комок ко лбу Хаймена.

- Что случилось?

Бакстер молчал. Зрачки расширились, зубы выбивали чечетку. Хай походил на человека только что испытавшего тяжелейший сердечный приступ.

- Что случилось?

Бакстер вырвал из рук Билли платок, отер лоб, скомкал тряпицу, бросил на пол, скривился от истерического смешка:

- Только что я беседовал с… Салли!!!

Лицо Манчини не изменилось. Он стоял неподвижно, столь не свойственная ему поза свидетельствовала о глубоком волнении.

Бакстер уронил голову на руки.

Вошел официант, удивленно посмотрел на клиентов: напились? вряд ли, не успели бы… Что же тогда? Официант замер с подносом.

Манчини рассеянно посмотрел на худышку с ниточкой черных усов - от бедняги валил запах жареной баранины - вяло махнул рукой; то ли уходи? то ли поставь на стол? Официант тихо втиснул поднос меж салатницами и неслышно выскользнул.

Бакстер поднял глаза. Манчини затруднился бы описать, что творится с другом будь у него в запасе и тысячи слов, но если бы в его распоряжение предоставили всего одно, сказал бы: раздавлен!

Бакстер тяжело поднялся, как больной, начинающий ходить после сложнейшей операции, боясь каждого шага, направился к окну.

Манчини нагнулся, подобрал платок, повертел, не зная куда деть, сунул в карман.

Раздавлен!

Бакстер распахнул окно, стянул смокинг, уронил на пол. Казалось у ног Хаймана распластался огромный мертвый ворон.

- Ну… вот… - выдохнул Бакстер. Слезы и жалкая улыбка появились одновременно, казалось он заскулит сейчас.

Наконец Манчини пришел в себя.

- Что она сказала?

И тут же по-видимому понял, что дело вовсе не в том, что именно сказала Салли, а в том, что она вообще могла говорить хоть что-то. Как известно, в ее положении особенной разговорчивостью не отличаются. Хаймен подумал о том же, уголки губ поползли вниз: что она сказала? Ты понимаешь, о чем спрашиваешь? Что сказал тот, кого нет?!

Бакстер рванул рубашку, пуговицы две или три застучали по полу.

Раздавлен!

Манчини бросился под ноги Хаймену, тут же поднял две перламутровые кругляшки, протянул Хаймену, будто именно этим мог помочь ему.

Бакстер жалко улыбнулся, подкинул пуговицы на ладони и выбросил в окно. Внезапно в Бакстере что-то перегорело или наоборот замкнулось. Глаза вспыхнули. Он пробежал несколько шагов, замер, снова затопал и скрылся в спальне.

Манчини носился вокруг стола, когда появился Бакстер, в джинсах и мятой куртке.

- Поедем!

- Куда? - Манчини с сожалением посмотрел на остывающее блюдо.

Бакстер ничего не ответил, схватил Билли за руку и потащил за собой. Официанты выбежали на порог. Манчини на ходу бросил:

- Приглядите здесь, ребята. За все заплатим. Не беспокойтесь. Пейте и ешьте от пуза.

Бакстер вывел машину из гаража, распахнул ворота…

Через минуту они неслись по центру города, улицы утопали в ночи. Манчини и не знал, что Хай лихой водитель. Обычно тот ездил медленно, с опаской поглядывая по сторонам.

Затормозили у офиса. Бакстер выбежал. Навстречу вышел охранник. Бакстер что-то прошептал тому на ухо, потрепал по плечу. Старик улыбнулся и пропустил Бакстера. Вскоре Хаймен спустился, кивнул охраннику и бросился к машине.

Манчини сидел неестественно прямо, закрыв глаза.

Бакстер замер. Неужели?

Так иногда бросают жертвы профессиональные преступники: навечно дремать, утопив голову в удобном подголовнике. Бакстер робко дотронулся до Билли, Манчини открыл глаза. Бакстер облегченно вздохнул.

- Вот, - он что-то сунул под нос Билли. Тот не рассмотрел, чуть отстранился, увидел один из шприцев, который раздобыл для Бакстера.

Хаймен хлопнул дверцей. Машина понеслась. Кружили минут пять.

- Куда мы? - Манчини ослабил ремень - пряжка слишком жала.

Бакстер не снимал ногу с газа, выворачивал руль так резко, что казалось вот-вот его руки переплетутся.

Ш-ш-ш… Завизжали шины. Машина замерла. Запахло жженой резиной. Бакстер толкнул Билли: пойдем!

Манчини неохотно вылез из машины.

Прямо перед ними тускло светилась витрина небольшого магазина. Тлела вывеска: «Птицы. Рыбы. Мелкие звери».

Кулаки Бакстера замолотили по толстому стеклу. Звон! Грохот! Манчини попытался оттащить друга.

- С ума сошел!

Бакстер оттолкнул Билли, затарабанил с удвоенной силой.

Шум невообразимый!

Манчини пытался, что-то предпринять, оттащить Хаймена.

- Хозяйка, наверняка, спит в трех кварталах отсюда. Магазин на сигнализации. Сейчас примчатся меднобляшники и покажут нам…

Бакстер на минуту замер, видно устал, повернулся к Манчини

- Хозяин живет здесь. Я знаю. Я покупал у него попугаев… Для Салли… Сквалыга, сейчас вылезет…

В магазине вспыхнул свет. Появился заспанный тип. Сразу узнал Бакстера. Улыбнулся. Любил богатых клиентов, прощал им взбалмошность и нарушение покоя, лишь бы платили. Скрипнула дверь. Манчини услышал голос Бакстера:

- Что у вас есть из мелкой живности?

Хозяин начал перечислять. Манчини казалось, что он в сумасшедшем доме. Среди ночи вытащить человека из кровати и выпытывать у него что-то о живности. Бред. Бакстер шевелил губами, напряженно прикидывал. Манчини услышал наконец: «Двух морских свинок и поросенка. Дикий? Черт с ним! Свинок в коробку, поросенка я так возьму».

Хозяин скрылся. Через минуту, задыхаясь, поднялся из подвала. Бакстер метался между машиной и магазином, распахнул побежал к прилавку. Манчини увидел, как Хаймен зажал под мышкой отчаянно хрюкающее существо и протянул хозяину пачку замусоленных кредиток. Хозяин крякнул насчет того, как здорово получать наличными и как плохо, что все об этом позабыли из-за проклятых карточек.

Бакстер пробормотал что-то на прощание. Хозяин поклонился: для клиента, как мистер Бакстер, он готов хоть по три раза кряду вскакивать среди ночи.

Хаймен швырнул поросенка, поросшего густой черной шерстью, на заднее сидение - сверкнуло белое брюшко - и снова вцепился в руль. Поросенок вопил нещадно. Манчини ни о чем не спрашивал. Все и так разъяснится, скорее раньше, чем позже. Подъехали к дому Бакстера. Хаймен рассчитал официантов, проследил, как их машина скрылась за первым поворотом, и только тогда потащил живой товар в дом. Манчини подошел к столу, отрезал толстый кусок холодной баранины, съел, запил шампанским.

- Может, объяснишь, что все это значит?

Бакстер открыл коробку с морскими свинками, из шкафа выгреб ножницы, хотел выстричь клок белой шерсти, понял - ничего не выйдет - короткая; сбегал за бритвой, выбрил пятак кожи, прижал шприц. Зверек несколько раз дернулся и замер. Бакстер затравленно посмотрел на Манчини,

- Я подумал препарат не сработал, может липа? Ничего такого с сердцем не происходит. - Он пнул ногой тельце зверька. - Мелкота, могла подохнуть просто от страха. Сейчас займемся хряком.

Он забыл, что минуту назад выпустил поросенка и сейчас начал преследовать шарахающееся существо по всем углам.

- Понимаешь, - время от времени переводя дыхание, выкрикивал Бакстер, - я сразу подумал, что Салли может щебетать только, если препарат липовый…

Манчини наконец сообразил, чего хочет друг. Проверки! Предложил ему мяса, тот отказался.

Через минуту Бакстер изловил поросенка. Еще через пять - тот лежал без движения. Бакстер плюхнулся прямо на пол, обхватил голову руками:

- Кошмар. Если бы твари не сдохли, тогда понятно - Салли в полном порядке, но… - он со страхом посмотрел на зверьков, - раз так, значит, дело еще хуже. Может она звонила прямо оттуда? - Он ткнул в потолок толстым пальцем. - Я всегда подозревал, что Салли не женщина, а дьявол.

Манчини проглотил еще кусок, опрокинул бокал, поднялся, тронул поросенка носком ботинка.

- Ерунда. Все образуется. Не психуй. Что все-таки она сказала?

Бакстер снизу вверх зыркнул на Манчини, показал головой: если б с тобой разговаривали жены с того света, посмотрел бы я на тебя, бодрячок. Бакстер перевернулся на живот и зарыдал.

Манчини сгреб зверьков в пластиковый пакет, вынес на кухню. Вернулся. Бакстер хлестал шампанское прямо из горлышка.

- Она сказала, что завтра позвонит и кое-что выложит. Чтоб я был дома с утра. Около восьми. Понял? Может пригласит меня к себе?

В глазах Бакстера мелькнуло безумие. Манчини решил остаться с другом до утра. Спали на ковре, не раздеваясь. Манчини хотел принять душ - передумал. Бакстер рухнул, как подкошенный.

Среди ночи Манчини показалось, что Бакстер ходил. Билли приоткрыл глаза. Никого. Утром Манчини проснулся от дурного запаха из кухни, бросился туда, сразу же схватил пластиковый пакет; кроме жертв вчерашней проверки Бакстера, там лежал еще и попугай. Комок слипшихся перьев. Любимая птица Салли. Манчини поморщился.

Над блюдом с мясом роились мухи. На черном смокинге, громоздившемся на полу у окна, замерла бабочка. Бакстер лежал, скорчившись, на боку, изо рта вытекала коричневая жижа и струилась по щеке. Рядом с рукой Бакстера Манчини заметил осколок разбитого бокала, острый, как бритва.

Билли подумал, что сейчас Бакстер неловко повернется, дернет рукой и… обрежется. Он нагнулся, двумя пальцами приподнял осколок. Хрусталь покрывала дымчатая пленка - красноватая муть. Неужели Хай уже обрезался? До меня? Манчини оглядел руки Бакстера: нигде ни царапинки. Билли сообразил, что стало с попугаем, брезгливо выбросил осколок.

Бакстер захрипел, нелепо повернулся, не просыпаясь, подсунул по ухо мятую лоскутную подушку.

Манчини хотел растормошить Бакстера, но понял, что не дотронется до него. Вышел на кухню, налил ледяной воды в кружку, вернулся, долгим взглядом посмотрел на друга и, медленно наклоняя кружку, нацелил струю на затылок, заросший густыми волосами.

Бакстер вздрогнул, открыл глаза. Вчерашнее безумие так и застыло в них. Воспаленные веки производили отталкивающее впечатление. Бакстер присел, потом кряхтя поднялся, дотронулся до головы - разрывалась от боли - посмотрел на баранью кость с лохмотьями мяса и… все вспомнил. В ужасе посмотрел на часы.

До звонка Салли оставалось меньше получаса.

Бакстер побрел в ванну. Билли услышал, как зашумела вода, Бакстер что-то разбил и чертыхнулся. Хаймен возился долго. Манчини смотрел на часы.

Ровно в восемь телефон ожил.

- Может мне поговорить? - крикнул Билли. В ванне загрохотало, появился Бакстер в трусах, по кривоватым ногам стекала вода, по левой голени расползлось родимое пятно, рябое - будто пальнули с расстояния в ярд и порошинки навсегда въелись в молочно-белую кожу.

Бакстер схватил трубку, кивнул Манчини на параллельный аппарат. Билли одним прыжком оказался у плоской коробочки с кнопками и впился взглядом в Бакстера.

- Хай, - начала Салли, - я попала в скверную историю.

Манчини перехватил взгляд Бакстера: видишь, я же говорил. С ума сойти! Скверная история! Что она имеет в виду? Что, оказаться на том свете - скверная история? Билли, ты всегда считался самым умным и проницательным, растолкуй в конце концов, как это получается, что покойники запросто звонят по телефону и, как ни в чем не бывало сообщают, что попали в скверную историю. Будто разбили машину или потеряли деньги.

- Хай, - Салли говорила ровно, - я тебе дам сейчас кое-кого, поговори.

Глаза Бакстера округлились: господа бога, что ли? Манчини прижал трубку к уху так сильно, что казалось пластмасса никогда не отклеится от густых черных волос на висках.

- Мистер Бакстер, - просипел незнакомый голос, - ваша жена похищена. Если вы хотите видеть ее живой, то… - Дальше незнакомец назвал сумму и перечислил условия передачи денег. У Бакстера глаза полезли на лоб. Разговор оборвался.

Манчини вертел трубку, пи-пи-пи - пищали гудки.

Бакстер захрипел. Оба только что слышали, как незнакомец отрубил: если в течение суток названная сумма не будет доставлена. Бакстер никогда не увидит жены. Салли жива… Почему? Бакстер понять не мог. Но… жива, черт возьми! За мертвую никто не станет просить выкуп. Бакстер мог бы не дать ни цента и вторично попытаться отправить Салли в мир иной, но теперь дело принимало другой оборот, потому что незнакомец сообщил: «О похищении миссис Салли Сайгон обязательно уведомят президента вашей фирмы». Остальное Хаймен мог представить без труда. Сумма выкупа определена так, чтобы именно Хаймен с его положением мог ее заплатить, испытывая крайнее напряжение, но все же мог. Никто не допустит, чтобы на солидную фирму легло пятно: один из высших управляющих спокойно наблюдает, как бандиты убивают его жену. Придется платить! Бакстер не сомневался. Причем из собственных сбережений. Деньгами Салли, пока она жива, Хай не может распоряжаться. Скверно? Сквернее не придумаешь! Получилось все наоборот: его деньги, его труды, унылые годы, когда он отказывал себе во всем, пойдут в оплату жизни Салли, чтобы она, наглая и невредимая, порхала из одних объятий в другие и отпускала Бакстеру деньги, как мать ребенку на мелкие расходы.

Теперь Бакстер хотел бы винить в случившемся Манчини, Салли, всех-всех, только не себя. У него хотят отобрать всё, обобрать подчистую. Мерзавцы! И за кого? За Салли! Из-за желания покончить с которой он пошел на такой риск. В глазах Манчини, хотевшего вроде бы что-то сказать, высказать участие, мелькнули издевка или торжество. Или?… Бакстер одернул себя: не прав, озлился на весь свет только потому, что ему не повезло.

Что же получилось? Он не только не добрался до денег Салли, о которых еще вчера думал: в кармане! Но и потерял все. Бандиты словно знали его сбережения; цифра выкупа, как сверена с его счетами. Впрочем ничего удивительного. Салли-то в курсе, сколько он стоил. Хорошо, если она отдаст ему долг, после выкупа, а если нет? Всю жизнь на коротком поводке, еще короче, чем тот, что был. Тогда он навсегда обречен терпеть Салли и ее выходки, и можно поставить крест на всем, о чем он мечтал, возвращаясь с пляжа в тот проклятый солнечный день. А с президентом фирмы? Повел себя как дурак, напыщенный индюк и ничтожество. Президент не из тех. кто забывает свой позор. Как быстро судьба преподнесла патрону возможность сквитаться с Бакстером, как по заказу.

Бакстеру казалось, что кто-то влез ему вовнутрь, намотал на руку кишки и тянет медленно, не торопясь, наворачивая на запястье кольцо за кольцом. Паршиво как никогда!

Счастье, что никто на свете не знает, что у Бакстера есть еще кое-что за щекой. Немного, всего несколько десятков тысяч за дедову ферму. Никому не известный спасательный круг на самый крайний случай, которого никогда не ждешь. А он пришел, пришел - проклятье! - сегодня с восьмичасовым звонком тот крайний-крайний, о котором думаешь только, чтобы нервы пощекотать, а он тут как тут.

Манчини двинулся к Хаю, застыл чуть в отдалении, глядя на Бакстера, не рискнул подойти ближе. Манчини, как каждый хлипкий человек, считался с возможностью немотивированного гнева напрочь обескураженного, обманутого, выпотрошенного Бакстера.

- Что делать? - Бакстер спросил безучастно, ни на что не надеясь: никто ему не поможет.

- Нужно платить. - Манчини сглотнул слюну. - Ничего не понимаю. Как похитили Салли, если сторож нашел ее на пляже мертвой?

Бакстер считал в уме, сколько же y него останется. Почти ничего. Может попросить адвокатов оформить расписку на деньги, которые он даст в качестве выкупа за Салли… Не плохо бы Но… Не дай бог об этом узнают и тогда… Газетчики разорвут его на части.

Муж берет расписку с жены, выкупая ее из рук бандитов! Мистер Бакстер! Может вы слишком дорого заплатили за прелести семейного очага? Не кажется ли вам, сэр, что жена не стоит так дорого? За такую сумму вы могли бы спокойно найти дюжину жен по вкусу. Мистер Бакстер - христианин с деловой хваткой! Любовь любовью, а табачок врозь, говорит мистер Бакстер!

Ясно, ни о какой расписке не может быть и речи. Больше всего Бакстера сейчас интересовали именно деньги, он даже свыкся с мыслью, что Салли жива, время от времени задавая себе вопрос, как же это могло произойти. Недоразумение? При чем оно здесь. Однажды на банкете Бакстер весь вечер расхаживал с расстегнутыми брюками - молния лопнула! Недоразумение! Иначе не назовешь. Но то, что произошло сегодня, не укладывалось в голове.

Бакстер сидел с полчаса, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону, затем позвонил адвокату, дал кое-какие распоряжения, почувствовал голод.

Билли убрал со стола, достал из холодильника свежее пиво, бекон. Молча пожевали, промочили горло. Билли рекомендовал выпить основательнее - снять напряжение. Бакстер кивнул, предложил выбраться на воздух - душно. Билли вытащил на участок раскладные стулья, уселись на травяном ковре, попивая крепкий напиток.

- У меня от скошенной травы глаза слезятся, - буркнул Бакстер.

- Я знаю одно средство, - Билли налили другу еще, - как рукой снимет.

Бакстер сгреб волосы, отпил:

- Откуда только берется эта аллергия? У меня дед… - он осекся, потом подумал, что наличие деда само по себе ни о чем не говорит, - у меня дед умер от нее. Какой-то шок развился, лавина. Отек легких. В общем я не понимаю в этом ни черта, но, если попросту: отдал концы то ли из-за сена, то ли из-за клубники. Представляешь? А все вроде потому, что его перекололи антибиотиками.

Манчини подставил лицо солнцу:

- Главное - здоровье.

Оба усмехнулись.

С выкупом Бакстер тянуть не стал. Выполнил все требования бандитов. Пришлось получить необходимую сумму пятидесяти- и стодолларовыми купюрами и потратить немало времени на их многократный обмен-отмывку. Похитители Салли знали, что, когда в банке берут крупные суммы наличными, номера ассигнаций фиксируются. Процедуру передачи денег продумали довольно тонко, так, что Бакстер и надеяться не смел на захват бандитов, обратись он в полицию. К тому же тогда Салли, наверняка, рассталась бы с жизнью.

Президент фирмы дал понять: неприкосновенность Салли - жены высшего менеджера - и репутация фирмы одно и то же. Никто не станет покупать товар фирмы, один из руководителей которой не попытался спасти собственную жену. Президент держался холодно, скорее надменно и смотрел на Хаймена с плохо скрытой неприязнью. Бакстер сразу почувствовал, что президент преподаст ему хороший урок: когда прощались, старик намеренно не вышел из-за стола, и рука Бакстера повисла в воздухе…

Через час после передачи денег появилась Салли. Она подъехала к дому на развалюхе, которая казалось вот-вот задымится, и бросилась на шею Бакстеру.

Вечером сидели втроем - заехал Билли. Салли описывала свои злоключения, и Хаймена не покидало ощущение, что он попал на дурное представление, когда все скверно: в зале сумасшедшая духота, на сцену без слез не взглянешь, а сосед похоже и не подозревает о существовании мыла и воды.

Что бы ни говорила Салли, Бакстер думал о деньгах, которых лишился и о том, что судьба обошлась с ним круто. Салли бегала по дому и ойкала, будто видела все впервые. Когда она истерично выкрикнула - где попугай? - Хаймен мрачно ответил, что его сожрала кошка.

- Вместе с клеткой? - злость Салли перехлестывала через край.

Хаймен промолчал, тоскливо подумал: теперь маяться всю жизнь. Сыграли в шахматы. Бакстер хотел, чтобы Билли побыстрее уехал - не терпелось спросить Салли, отдаст ли она деньги, которые он снял со своих счетов для выплаты похитителям.

Наконец Манчини раскланялся. Хаймену показалось, что оба - жена и друг - смотрят на него с жалостью. Он едва не взорвался, потом сообразил, что скорее всего устал и к тому же скандалить, значит настроить Салли против себя и забыть о возвращении денег навсегда. Заломило в затылке. Отчего? От сознания, что снова придется приспосабливаться к Салли и еще искуснее чем раньше. Где запастись терпением? Где раздобыть улыбки, которыми он будет одаривать Салли? Где набраться мужества, чтобы спокойно сказать себе: будешь у нее под каблуком сто лет.

Салли развалилась в кресле и Хаймена так и подмывало спросить: «Салли! Помнишь я приехал к тебе в Си-Кейп? Ты поохала, впрочем умеренно. Отчего такая сдержанность? До сих пор не пойму. Впрочем, ладно. Знай, Салли, когда ты жарилась на солнце, прикрыв наглую физиономию панамой, я вкатил тебе такую дозу черт знает чего, что за тебя никто не дал бы и цента. Как же случилось, что я выложил сотни тысяч, чтобы сейчас дрожать от мысли о том, что все начинается сначала (брак с тобой, нерасторжимое супружество) и ты жива-живехонька? Может ты заколдована? Или господь решил продлить мои мучения? Что же случилось, черт тебя дери!»

Салли допила вино, спокойно попросила, чтобы Бакстер завтра же съездил в лавку с живностью и купил самых лучших попугаев. Почему двух? Чтобы смягчить горечь утраты. Хаймен заметил, что проклятые птицы жуть какие дорогие и что у него нет свободных денег. Салли махнула рукой: нашел о чем говорить.

Хаймен решил попробовать:

- Кстати, Салли, - он потянулся, - те деньги, что я внес за тебя… могу я на них рассчитывать?

Никогда он еще не видел такой улыбки у Салли. Если порубить на мелкие кусочки веревку висельника, нож гильотины и ремни от электрического стула и все перемешать, получится как раз то, что изобразили пухлые губы и широко открытые глаза Салли. Хаймен отпрянул. Салли поднялась:

- Не будем говорить о ерунде.

Бакстеру показалось, что сейчас, сию секунду голова лопнет и страшная внутренняя дрожь разорвет его на части; он едва сдержался, чтобы не вцепиться ей в глотку. И снова испугался, что настроит Салли против себя и почему-то подумал, что его дни в фирме сочтены и что может так случиться, что ему придется клянчить у Салли не сотни и тысячи, а мелочь на пиво. Бакстер просительно улыбнулся и отправился к себе, долго ворочаясь, он слышал, как Салли шумно мылась и распевала препохабную песенку.

Через две недели по настоянию президента Бакстер покинул фирму. Все сожалели. Особенно Билли. Хаймен днями сидел дома, наливал воду в клетку попугаям, набрасывал прожорливым птицам нарезанные кусочки фруктов, горки зерна и старался, чтобы Салли застала его за этим занятием.

Однажды пришел Манчини, выиграл подряд четыре партии в шахматы и сказал, что хотел бы серьезно поговорить с Бакстером, Салли ушла к себе.

Билли долго ходил вокруг да около, потом, видимо устав, рубанул:

- Хай, мы с Салли будем жить вместе. Тебе придется уехать.

Бакстер хотел спросить: куда? Вовремя понял, как глупо прозвучит вопрос. Он жадно выпил (последнее время от него частенько попахивало):

- Слушай, Билли, я, конечно, уеду. Дом ее и все здесь ее, и даже воздух и трава здесь ее. Не бойся, уеду. Только скажи, что вы со мной сделали? Ты же знаешь что-то? Скажи. Как вы обманули меня? Обобрали как ребенка. Не хочешь? Ладно. Одного не пойму. Сообщение в газете было? Определенно. Значит Салли погибла. Нет сомнений. Что же потом случилось?

Манчини вынул бумажник, достал фотографию. На фоне синего неба и моря отчетливо видны фигура и лицо Бакстера, склонившегося над шезлонгом с женщиной.

Хаймен вырвал фотографию. Стопроцентная улика - он убивает Салли.

- Так я ее убил? - выдавил Хаймен. - Может это не она? Там! - он кивнул на спальню жены. - Не Салли? Может грим или еще что?

Бакстер вскочил. Казалось, войди сейчас Салли, он набросится на нее, сорвет одежды, ногтями начнет сдирать кожу, лишь бы удостовериться, что перед ним его жена.

- Глупости. - Манчини сгреб фигуры. - Салли и есть Салли, дурачок. Я когда-нибудь расскажу тебе всё.

Бакстер дотронулся до рукава Манчини.

- Я не сержусь. Ты сильнее и выиграл. Так всегда бывает. - Он подумал, что на деньги, оставленные дедом, купит себе крошечное дельце и заживет тихо и спокойно в забытом богом городке с чистым воздухом и красивыми закатами.

Манчини дотронулся до фотографии.

- Видишь ли, Хай. Фото против тебя. Придется выкупить или…

Бакстер даже испугаться не успел! - всё выгорело. Рушилась надежда на покой и сказочный городок в глубинке, где добрые люди улыбаются и носят друг другу пироги на праздники. Он собственно и не рассчитывал на такую удачу, понимал, что еще не расплатился за решение убить Салли.

- У меня нет денег. - Тихо сказал Бакстер. - Ты же знаешь. Все что было я отдал Салли и ничего не получил назад. Вы будете жить здесь, а мне придется что-то придумать. Мне понадобятся деньги, хоть чуть-чуть…

- Значит чуть-чуть есть? - Манчини улыбнулся. - Я знаю, что есть. Давай, Хай, не жмись. Зачем тебе деньги? От них одни хлопоты. И потом, - он потряс фотографией перед носом Бакстера, - разве такая фотография не стоит жалкой фермы?

Бакстер на минуту подумал, что мог бы уничтожить Билли, одним ударом, вытряхнуть мозги и… Нет! Только не тюрьма. Он будет бродяжничать или найдет себе работу; он - неплохой специалист, репутация его не пострадала. Кое-какие неприятности с женой? С начальниками? С кем не бывает. Образ жизни, конечно, изменится. Будто чья-то невидимая рука возьмет Хаймена Баксте-ра за шиворот и перенесет с верхней полки серванта на нижнюю. Что же… На нижней, хоть и глухой и скучной, без стекла, в затхлости и под замком тоже живут.

Бакстер поднялся.

- Хорошо, Билли, я заплачу за фотографию.

Манчини приветливо улыбнулся.

- И не забудь дать развод добровольно и без претензий.

Куда уехал Бакстер никто не знал. Где-то устроился, как-то перебивался, а привычка из старой жизни осталась: читал разделы бизнеса газет, встречал имена людей, которые когда-то жали ему руку и говорили, что он далеко пойдет. Однажды он прочел, что некая Салли Сайгон обобрала до нитки мистера Билли Манчини и скрылась. Бакстер улыбнулся. Забавно. Он давно не злился на Билли и даже находил прелесть в новой жизни. Совершенно перестал ценить деньги и ему хватало.

Прошло лет пять, может и больше. Однажды в баре облысевший Бакстер увидел, как в вертящуюся дверь вошел человек.

Не может быть!

Маленькие семенящие ножки. Жгучие глаза и стремительность.

Не может быть!

- Билли!

Человек вздрогнул. Поискал глазами.

- Билли! - помог ему Бакстер.

- О! - Только и вымолвил Манчини и бросился к стойке.

Возникла неловкая пауза. Что делать? Расцеловаться? Глупо. Похлопать друг друга по плечу? Не те отношения.

- Рад тебя видеть, Билли, - просто сказал Хаймен.

- И я рад…

Сквозь матовую витрину улица казалась сумеречной, хотя солнце шпарило вовсю. Они долго говорили сначала ни о чем, потом подобрались к тому, что еще интересовало Бакстера. Он давно понял, что Билли и жена играли против него по крупному, понял, что похищение подстроили с одной лишь целью - выманить его деньги. Одного не мог понять Бакстер. Почему бы сразу не инсценировать похищение? Зачем понадобилась путаница с пляжем, шприцами, поездками? Из-за грошевой фермы?

- Почему? - Хаймен сжал худое плечо Манчини, по нездоровой коже, потертой одежде, по запаху безразличия, который исходил от Билли, чувствовалось, что и его жизнь не сложилась.

Манчини произносил слова с трудом, звуки едва теплились, как робко колеблется язычок пламени на выгоревшем фитиле, когда на дне спиртовки осталось всего две-три капли.

Вот уж Бакстер не думал, что все было так, как рассказал Манчини. Оказалось, друг и жена обманывали Бакстера давно. Ничего особенного. Такие вещи случаются сплошь и рядом, хотя Бакстер всегда считал, что жена друга неприкосновенна.

Манчини предложил Салли разыграть похищение и заполучить деньги Бакстера. Тут шло самое интересное. Оказалось, на первых парах Салли жалела мужа. Надо же! Бакстер даже вспотел.

Манчини гнул свое, он уговорил Салли, что Бакстер прожженный негодяй и, если она хочет знать, не остановится даже перед тем, чтобы угробить Салли. Она не верила, требовала доказательств.

Билли стал плести сети, подводить Бакстера к мысли расправиться с женой. Дело зашло слишком далеко. Оба увлеклись. Появились шприцы и средство, парализующее сердце…

Манчини вцепился в стойку, посмотрел на бывшего друга слезящимися глазами:

- Когда мы предусмотрели совещание и то, что ты уйдешь через запасной выход и все другое, я достал средство. Помнишь? Ты еще колебался, и я подошел к окну, вроде хотел выбросить. Тогда, Хай, ты был другим, только казался мягким, я неплохо тебя знал, у тебя в те годы хваточка водилась о-го-го. Думал вначале достать тебе безобидное средство: глюкозу или просто дистиллированную воду. Потом встревожился. Вдруг проверишь препарат на зверюшках? Только не после, как сделал ты, а до… До поездки в Си-Кейп. Понимаешь? Вдруг схватишь меня за руку? Пришлось достать настоящее средство. Тут я сам себе затянул петлю. Сразу возник вопрос: на самом деле погубить Салли? Ужас. Дать задний ход? Не получалось. Ты уже разлетелся, как паровоз под парами…

Бакстер поежился, не без дрожи представил, в окружении каких людей прожил лучшие годы, ослабил узел галстука, любил эти бесполезные тряпичные хомуты по старой памяти. Снова всплыло воспоминание, сменившееся смятением: неужели он убил Салли? С кем же бежал Билли? С кем жил в его доме?

- Дальше! Дальше что? - Бакстер приподнялся на локтях.

- Дальше? - Манчини начал грызть ногти, такого раньше за ним не водилось. - Меня надоумил один человек. Подменить Салли…

- То есть как? - Бакстер замотал головой. - Кем подменить?

- Другой женщиной.

Бакстер охнул. Значит он убил ни в чем не повинного человека. Но почему безымянная жертва согласилась сыграть роль Салли? Не знала, что ей грозит? Вынудили? Запугали? И когда они успели это провернуть? Как все было? Он отыскал Салли на пляже, потом полез в воду (Салли предложила!) и… Бакстер вспомнил нелепые носилки на пляже в ярде от шезлонга Салли. Получалось, пока он купался, они пересадили в шезлонг другую женщину, а Салли утащили.

- Значит я убил человека? - выдавил Бакстер. - Все-таки убил?

Манчини стряхнул перхоть с плеча:

- Никого ты не убил. Дослушай. Один тип, когда я ему вес рассказал, надоумил меня. Договориться в морге. Я кое-кого попросил. Сторожа-пьянчужку. Не одолжит ли он нам труп. Подходящий. Конечно, на время. Заплатили несколько монет. Подбирали тело, похожее на Салли. Пришлось подождать. Жара в те дни стояла страшная. Помнишь? Все рассчитали по секундам, тело прогрели на солнышке, чтобы тебя не отпугнул холод. У объекта (так между собой называли тело) давно наступило трупное окоченение, но я считал: ты будешь на таком взводе, что вряд ли на что обратишь внимание. Получилось сложнее. Мы репетировали каждое движение, каждый шаг. Помнишь, я отлучался в командировку? Мы не рассчитали. Труп на пляже - видно за версту, доска доской, ничего не гнется, страх да и только. Пришлось изготовить куклу. Вылитая Салли. Особенно под панамой. Сейчас это пара пустяков. Ты сразу хотел лететь, а я сказал: не к спеху. Делали муляж. Как только куклу получили, я тут же притащил тебе билет на самолет. Ты купался, куклу из носилок пересадили в шезлонг, а Салли в носилки. Ты ничего не заметил, действовал как заведенный. А вечером и труп пригодился, им заменили куклу. Я хотел, чтобы на пляже обнаружили мертвую женщину и напечатали о случившемся в газете. Зачем? Чтобы ошеломить тебя, сломать. Все так и вышло. Ты обезумел, когда услышал голос Салли. Пришлось повозиться. Деньги за так не заработаешь…

Бакстер вспомнил нелепую позу Салли на пляже, прикусил губу от омерзения.

- А что с Салли?

Манчини пожал плечами, полез в карманы, потом словно что-то вспомнил - махнул рукой.

- Года три таскал с собой копию медицинского заключения. Ей конец. Наркотики. Не перенесла увядания: постарела, подурнела. Помнишь, я предвидел… Помочь ничем нельзя. Поздно. Ее консультировал Роберт Миллер. Шишка из миннесотского университета. Дока по наркотикам. Подтвердил: конец.

Бакстер сразу смекнул, что Билли врет. Про Салли. Утешает себя. И его Салли использовала, как Хаймена, выжала до капли и вышвырнула, как банановую кожуру. Бакстер сразу догадался. Он словно в футе от себя увидел Салли, худенькую, подтянутую, в окружении галдящих поклонников.

Манчини нащупал в кармане бумагу, протянул Бакстеру.

- Что это? - Бакстер вертел бумагу с гербовыми печатями и грифами.

Манчини облизнул пересохшие губы, заерзал на стуле, и Бакстер успел подумать, что Билли проиграл еще больше, чем он, проиграл все, скатился на самое дно и теперь ему осталось последнее - сыграть в благородство. Бакстер даже порадовался собственной проницательности, когда все так и оказалось. Билли искал тихую гавань, покровительство и знал, что Бакстер, если не выплыл, то стоит на ногах.

Бакстер широко улыбнулся:

- Что это?

- Письменное признание под присягой с моей подписью. Тут все, что тогда произошло с нами, в подробностях. Крючкотворы называют аффидевит. Я здесь не случайно. Искал тебя, чтобы отдать. Это бумага отмоет тебя до бела. Ничего и не произошло по существу… так дурацкие шутки…

Манчини отколупнул кусок грязи от засаленных, вечность не глаженных брюк.

Бакстер пробежал бумагу. Отер лоб салфеткой. Бог мой! Все, как и рассказал Билли, слово в слово: подмена, укол, кукла, кража из морга… С такой бумагой он поднимется вновь. Даже, если только продаст право на описание своей жизни газете или кому из писак. Правда Манчини крышка. Лет на…

Бакстер вздохнул, посмотрел прямо в глаза Билли, аккуратно перегнул бумагу пополам, разорвал раз и еще раз, опустил клочки в пепельницу.

Впервые в глазах Манчини мелькнуло облегчение. Прощен!

Бакстер кивнул на улицу.

- Смотри, какой денек. Жарища. У нас тут пляж неподалеку Не хочешь? Купнемся. Потянем пивка…

Манчини спрыгнул с круглой, обтянутой кожей шляпки, ладошки молитвенно сложились.

- Согласен.

Бакстер, выходя, шепнул пару слов бармену. Шли молча. Каждый думал о прожитом и плакал и смеялся, только в себе, никому не показывая вида, поди догадайся, что там у них внутри. Обычное дело: двое мужчин средних лет отправились на пляж всолнечный день.

Часа через три распрощались. Манчини хотел спросить: не таишь зла? Не стал. И без того понял: прощен. Он потер заросший подбородок, помялся:

- Не одолжишь две-три сотни? Отдам непременно.

- Какие разговоры. - Бакстер обнял Билли. - Сейчас не могу. Будут через день-другой. Дай адрес, переведу.

Манчини протянул карточку с адресом, еле слышно проговорил:

- Пиши.

Бакстер перед тем, как двинуть в центр, хлопнул Манчини по плечу, смеясь сказал:

- Не думай ни о чем. Живи спокойно. Ничего и не было. Как ты сказал однажды: ни-че-го!

Крохотная фигурка Манчини скрылась за поворотом. Бакстер вернулся в бар, подошел к стойке, наклонился к оттопыренному уху толстяка в белом пиджаке:

- Тэдди! Верни-ка мне те бумажки, что я швырнул в пепельницу.

Бармен расплылся. Бакстер сунул бумажки в карман, туда, где уже лежала карточка с адресом.

Склеить шесть клочков, что сделать куклу, - пара пустяков.

На полигоне в Маунтлавиния взмывали ввысь ракеты. Ветер перебирал седые волосы президента фирмы. Рядом плечом к плечу стояли самые доверенные.

- Тэд, - президент обратился к молодому управляющему, работающему меньше года, - отчего застопорился контракт по ракетам Икар?

Голубоглазый Тэд виновато защищался:

- Полковник Ронто, сэр, из пятого управления считает сметную стоимость завышенной.

- Да, что вы!? - Президент показно изумился. - Это пустяк, уладьте!

- Подкуп, сэр? - Голубоглазый пошел красными пятнами.

- Упаси бог! - Президент едва скрыл ярость: совсем дурачок, понадобится время, чтобы избавить его от иллюзий, - в моем окружении, Тэд, всегда работали люди исключительной порядочности.

К группе наблюдателей приближались двое: высокий со следами ожога на шее и старик с буропятнистой кожей на голом черепе. Президент оживился:

- Кстати, Тэд, вот наши консультанты Стэмпхэд и Монсон, весьма опытные спецы, они посоветуют, как преодолеть ваши затруднения.

ЧЕЛОВЕК В ДВЕРНОМ ПРОЕМЕ

Ничего не происходит годами. Разве такое вытерпишь? Скрепки, бумаги, дыроколы… Ничего не происходит. На работу, с работы - пришел-ушел, ушел-пришел. Только что звонил Гэри: лисий шепоток, рассыпался, юлил. Выбивает заказы, а так бы… Только его и видели! Фальшивое участие пригоршнями: как здоровье, старина? Как вообще?

Вообще? Плохо!

Кристиан Хилсмен нагнулся, спину свело. Всего тридцать пять, а радикулит мучает лет десять, не меньше.

Скулит кондиционер, подвывает, как живой, какая-то железяка сломалась. Починить никак не могут. Всем лень. Приходил парень с инструментом в железном ящике с ручкой, покрутился, пробурчал с укором, будто Хилсмен виноват в поломке: пора новый покупать. И без него известно.

Наконец Кристиан подцепил карандаш, упрятал в стакан. Ничего не происходит годами. С ума сойти. Каждый день с девяти до пяти на одном и том же стуле. И так всю жизнь…

С улицы доносился шум. Кристиан Хилсмен поднимается, расправляет широкие плечи, снимает очки в тонкой оправе, дужкой скребет кончик прямого носа. Светлые волосы шевелит ток воздуха, с кашлем вырывающийся из полумертвого кондиционера.

Кристиан высок, синеглаз, на него хочется смотреть долго, замечая уверенность и едва уловимое высокомерие.

Звонит телефон. Снова Гэри? Или… С Джоан как раз говорить не хочется. Не был неделею - не мог. Женщины не понимают, что время мужчин течет иначе. Сначала добиваешься взаимности, потом не знаешь, как избавиться от их опеки. С ума сойти. И так всю жизнь. Самое страшное - ничего не происходит. Он не беден, но никогда не будет богат. Деньги матери не в счет. У нее своя жизнь. Делиться она не намерена. Отец? Ушел, когда Кристиану и десяти не было, подарив сыну фамилию и жизнь, - отец считал, что это вполне достаточные, даже щедрые дары. Может, и прав… Добился Хилсмен-младший не меньше других. Но i-не больше. Как все! Как все, черт возьми!

Хилсмен ударил кулаком по столу. Проклятый карандаш, будто ждал, чтобы хозяин кабинета вышел из себя: сразу выпрыгивает из стакана и катится по полу. Ах, так! Валяйся! Может, раздавят…

Телефон надрывается. Кристиан Хилсмен поднимает трубку.

Голос незнаком, без примет: не высокий, не низкий, не скрипучий, не противный - обычный. Предлагает? Нечто невразумительное - странную встречу неизвестно с кем и зачем. Одно утешение - нужно всего лишь спуститься вниз в холл - там его уже ждут. Лишний повод выскользнуть из кабинета. Лучше спуститься вниз, прокатится в лифте туда-сюда, вверх-вниз, чем злиться под кряхтенье кондиционера.

Вошел Нэш. Обычно в двенадцать друзья пили кофе. Кристиан извинился: сейчас не сможет. Действительно внизу ждали. Двое мужчин. Только он появился, встали. Значит?… Знали в лицо?… Странно. Он-то их видит впервые. Точно.

- …Мистер Хилсмен… весьма рады… - называют фамилии, имена, скорее всего вымышленные, глаза не прячут, и в них Кристиану чудится жутковатое. Хорошо, холл полон народа. Кристиан нервно оглядывается. Незнакомцы не замечают или. Скорее делают вид. Он-то не вчера родился: замечают, еще как, все, каждое его движение, вольное или невольное, даже подрагивание век. Говорит один, тот, что постарше, пониже, этакий коротконогий, крутолобый бычок.

- Мистер Хилсмен не будем тратить время. Перейдем к делу. Предлагаем вам убить человека. За деньги, не волнуйтесь - ваша жизнь и безопасность гарантируются. Почему именно вам? - Пауза, глаза бычка искрятся. - А почему бы нет? Мы могли бы придумать десяток пустых отговорок. Но… Разве важно - вы, не вы? Важно ваше согласие. Сумма приличная. Для человека со стесненными средствами. Иначе всю жизнь сидеть на одном к том же стуле с девяти до пяти. Так?

Кристиан Хилсмен сжимается. Надо же! Его словами: с девяти до пяти… всю жизнь… с ума сойти!

Кристиан Хилсмен избегает заглядывать в маленькие колючие глазки и чувствует: незнакомец ему симпатичен несмотря ни на что. Приятно, когда кто-то мыслит точь-в-точь как ты, возникает родство душ, пусть на считанные минуты.

Кристиан замирает, стараясь не выдать волнения. Что это? Шутка?… Разумеется. Жаль, сразу не догадался. Друзья развлекаются от нечего делать. Тоже бесятся от того, что ничего не происходит. Ну что же! Он подыграет.

Кстати где шутники умудрились откопать таких типов. На первый взгляд ничего страшного: ни золотых зубов, пи татуировок, ни шрамов. Но настораживающая основательность во всем, движения медленные, но рассчитанные, ощущение, что рядом чуткий зверь, ожидающий выстрела в любой миг, черные рубашки, светлые галстуки, короткие шеи и мощные лапы и улыбки, от которых становится не по себе.

- Сколько!? - шепотом с издевкой произносит Кристиан и… не верит собственным глазам - шутка превращается в нечто иное.

Незнакомец вынимает чековую книжку, водит пером, выписывает впечатляющую сумму. Хилсмен чувствует, как комок застревает в горле. Незнакомец дарит приветливую улыбку, протягивает чек - подлинный, нет сомнений. Хилсмен навидался их за свою служебную жизнь.

- Для начала, - незнакомец засовывает чек в нагрудный карман пиджака будущего убийцы.

- Вы серьезно? - Кристиан не узнает свой голос, пугается скрипа и бульканья.

Бесшумно распахиваются двери лифта, выскакивает похожая на ворону секретарь из офиса, что сразу под их конторой, приветственно машет рукой, Хилсмен вяло отвечает, переспрашивает:

- Вы серьезно?

- Совершенно.

Незнакомец пожимает плечами. Ему вроде неловко, что Кристиан сомневается. Несколько секунд молчания. Бычок теребит шляпу, ребром ладони ударяет по тулье, потом спокойно продолжает:

- Не бойтесь. Все довольно просто. Мы укажем вам адрес, поедете туда, подниметесь на нужный этаж, позвоните и, когда дверь откроют, выстрелите в того, кто в дверях. Вот и все. Ничего страшного. Никто вас не схватит, через полчаса будете дома и получите остальное, на нуль больше, чем сейчас, - щелчок пальцами по карману пиджака Хилсмена, снова улыбки. Напарник бычка тоже расплылся. Всему разговору сопутствовали подчеркнутая доброжелательность и успокаивающая солидность.

Кристиан выдавил:

- А выстрелы? Услышат соседи! - и тут же понял, что говорит о страшном, что его волнует не смерть неизвестного человека, а совсем другое: поймают его - Хилсмена - или нет. На лбу выступил пот. Он огляделся. Вблизи никого.

- Вам ничего не грозит. Совершенно бесшумный пистолет. Мы могли бы все сделать сами. Штука в том, что когда-то мы обещали жертве - ее прикончит интеллигентнейший человек с хорошими манерами и добрым взглядом. Слово надо держать. Наш выбор пал на вас. Вот и все. Мы хотим изумить жертву. Она, знаете ли, выразила сомнение в том, где мы найдем человека с такими данными для такой работы. Вот мы и нашли. Мы уверены, Дело не в данных, а в том, сколько и за что платишь. Так, мистер Хилсмен?

Секретарь-ворона возвратилась с улицы, снова махнула рукой Кристиану, он ответил.

Бычок проследил, кому предназначается жест, заметил:

- Забавная особа.

- Весьма, - кивнул напарник.

Хилсмен лихорадочно соображал. Отказаться? Незнакомцы уйдут, и тогда, как и предрекал бычок: всю жизнь на одном стуле с девяти до пяти. Или прикончат его? Оба варианта не из лучших. Что делать? Что? Бычок в некотором нетерпении повертел головой.

- Я могу подумать? - Хилсмен взмок.

- Разумеется. - Бычок подтолкнул напарника к выходу, протянул руку для прощания. - Есть над чем…

Время едва ползло, до окончания работы Кристиан Хилсмен извелся: он то вскакивал, то садился, к нему заходили сослуживцы, что-то спрашивали, он кивал в ответ, или невпопад начинал злиться и кричать, что без него не могут решить и плевого вопроса, или вдруг впадал в оцепенение и остервенело колотил по крышке стола тупым концом карандаша. Хилсмен то распахивал окно, потому что ему становилось жарко, то закрывал его, когда по телу пробегал озноб, попеременно то снимая, то надевая пиджак и всякий раз осторожно дотрагивался до нагрудного кармана и нащупывал тонкий листок чека - значит, все правда, значит, на самом деле днем, между двенадцатью и часом, среди бела дня, ему предложили убить человека.

Убить человека!

К тридцати пяти годам в жизни случалось всякое, он вспоминал минуты опасности и моменты триумфа, часы уныния и дни восторга, взлеты надежды и пропасти отчаяния, которые при ближайшем рассмотрении оказывались скромными канавками. Чего не бывало… Но такое не укладывалось в голове.

Больше всего смущало вот что: непостижимым образом Кристиан понимал, что ему сделано честное предложение, его никто не обманет, не подставит, не засадит в тюрьму, все произойдет именно так, как обещал незнакомец. Поездка по указанному адресу. Несколько тихих, как хлопок детских ладошек, выстрелов, безнаказанность и… деньги. Все. Никто никогда не узнает, что Кристиан Хилсмен убил человека. Запросто, как если бы насадил червя на крючок или проткнул булавкой в разводах бабочку.

Предположим, ему угрожала бы опасность, был бы риск для его жизни, тогда другое дело, он отказался бы из чувства самосохранения, своя рубашка ближе к телу - каждый поймет. Впрочем, себе предпочтительно объяснить бы все тоньше: поднять руку на человека? Невозможно! Именно для Хилсмена. И тогда Кристиан верил бы: он честный человек.

Сейчас же перед ним выбор сложнее: совершить убийство, точно зная, что ему лично ничего не грозит. Напротив, немалая сумма перекочует в его карман, и тогда ужасные слова - «с девяти до пяти каждый день» - можно будет забыть. Надолго. Навсегда.

Его не поймают - нет сомнений. Возникал вопрос: будет ли он мучиться всю жизнь, зная, что убил человека? Самое страшное, что Кристиан и сейчас мог бы без запинки ответить, коротко и ясно: нет. Он и в лицо-то не видел того, кого должен…

Если не мудрить, ему предлагали раз в жизни сыграть роль палача. Разве нет? Правда, палач, действует в рамках закона, когда приводит в исполнение смертный приговор, вынесенный судом присяжных. С другой стороны, законы пишут люди, в кодексах кучи ошибок и нелепостей, и палач, действующий в рамках закона или вне таковых, творит примерно то же, что предлагают Хилсмену - лишает жизни другого. Не исключено, и палач задает себе тот же вопрос, что стоит сейчас перед обычным человеком Кристианом Хилсменом: может ли он поднять руку на человека? Отобрать его жизнь хладнокровно и обдумав все заранее?

Кристиан зажмурился, представил: тягучий звонок, входная дверь тихо распахивается, в полумраке коридора расплывается фигура - мужчина? женщина? - неважно. Нет, важно. В женщину ему будет выстрелить труднее, особенно если она молода и хороша. Лучше всего жирный старик с крючковатым носом и подбородком, заросшим трехдневной щетиной.

Итак, в проеме двери фигура. Настороженные глаза сверлят мистера Хилсмена, воспитанного человека с мягкими чертами, надтреснутый голос спрашивает: что вам угодно?

Интересно, жертва снимет дверь с цепочки или придется стрелять в узкую щель, и тогда нет уверенности, что пули достигнут цели, жертва будет всего лишь ранена и сможет опознать Кристиана Хилсмена впоследствии.

Наконец, вдруг жертва вооружена и окажется сноровистее убийцы? Тогда? Тогда неожиданно придется поменяться ролями. Кристиан представил, как падает на пустынной лестнице, скорчившись, лежит, истекая кровью у запертой двери, и ни одна живая душа не спускается по истертым мраморным ступеням.

Он вскочил, подбежал к окну. Рубашка липла к телу. Бросило в жар - и вовсе не от страха. Только сейчас он понял, что гонит от себя на удивление простую мысль, главную: он, Кристиан Хилсмен, не может убить человека. Просто и ясно - не может. Он никогда не нажмет на спусковой крючок, зная, что через секунду кончится чья-то жизнь. Он всегда будет помнить глаза того, s кого стрелял, и отпущенные ему годы превратятся в сплошную пытку от восхода до заката, а между тягостными днями будут громоздиться ночные кошмары, ужасы бессонницы человека с нечистой совестью.

Рабочий день окончился. Кристиан собрал бумаги, швырнул в стол. Никогда перед ним не стояла так остро проблема выбора: он понимал, что, после того как примет решение, его жизнь круто изменится. Отправиться домой он не мог. Оставаться наедине с противоречивыми, загоняющими в угол мыслями казалось невыносимым.

Кристиан Хилсмен набрал номер телефона человека, с которым дружил больше двух десятков лет, тихо спросил: можно заехать? Друг ответил, что ждет с нетерпением.

Сайрус Борст рисовал всегда, сколько помнил Кристиан. И сейчас он встретил мистера Хилсмена в комбинезоне, сплошь заляпанном красками. Голова мистера Борста напоминала шар из спутанных волос, среди которых затерялись умные глаза, нос пуговкой и розовые влажные губы.

Борст выкатил колченогий столик, водрузил на него бутылку и, показывая на жуткое фиолетово-сизое творение, распятое на подрамнике, принялся разъяснять Кристиану, почему тот видит великое произведение искусства. Кристиан кивал, соглашался, искренне подтверждал, что ничего подобного в жизни не видел.

Борст сиял, похлопывая Хилсмена по плечу, потом подозрительно приглядевшись, спросил, что с ним, нездоровится или что-то случилось?

- Случилось… - Кристиан обычно не пил, но тут опорожнил стакан и даже не поморщился.

Борст присел на стремянку, обтер руки тряпкой, как бы давая понять - о живописи на время забыл и готов выслушать друга.

Кристиан Хилсмен довольно сбивчиво рассказал, что сегодня днем его вызвали двое неизвестных и без обиняков предложили убить человека.

- Угу, - Борст привстал, - убить человека?

Кристиану сразу не понравилась интонация. Неужели не примет всерьез? Неужели напрасно?

Борст подошел к окну, опустил жалюзи, повернулся, внимательно, с участием посмотрел на собеседника и как можно мягче спросил:

- Отдыхал давно?

- Что? - не понял Кристиан.

- Отдыхал давно? - Борст скрестил руки на груди и уткнул в них бороду.

Нечто подобное Кристиан предполагал: не трудно поставить себя на место Борста. Приезжает старинный друг, которого знаешь как облупленного, с которым гулял ночи напролет, поверял самое-самое, делился любыми секретами, которого понимаешь, как самого себя, часто лучше, чем себя, и… на тебе! Что же он сообщает? Ему, видите ли, предложили убить человека. Ни больше, ни меньше.

Борст закружил по комнате, делая вид, что говорит только для себя:

- Кто ты такой, чтобы тебе сделали такое предложение? Профессиональный убийца? Нет. Чрезвычайно жестокий, агрессивный тип? Нет. Существо с неуравновешенной психикой? Судя по тому что ты мне сообщил, я бы мог подумать, что да. Но, слава богу, не первый год вижу твою унылую физиономию и, кроме того, знаю, что не всегда она у тебя такая. Когда ты зажигаешься, то нет компании, которой ты не верховодил бы, особенно если в нее затесалась дама в твоем вкусе. Я тебя люблю - ты знаешь. Обидно, что ты городишь такую чушь. И кому? Мне. За что? Мы столько лет близки. - Борст чертил в воздухе таинственные знаки, он явно возбудился. - Несешь чертовщину! Не ожидал. И еще с такой миной, что я должен чуть ли не на колени перед тобой пасть и умолять: не убий, не убий! Кристиан, опомнись! Дурацкая шутка…

- Вовсе не шутка, - буркнул Хилсмен.

- Ах так?! - В глазах Борста зажглось что-то дьявольское, ему надоела эта канитель. - Может, тебе нужно орудие убийства? Возьми мои кисти, ими можно защекотать до смерти, если шпарить по пяткам. Или вот эти железные лопаточки, я ими отскребаю засохшую краску, думаю, при известной сноровке ими можно перепилить горло. Или хочешь, принесу тебе чудесный кухонный нож? Шеффилдская сталь, перерубает муху на лету…

Хилсмен поднялся, побрел к двери. Борст преградил путь:

- Нет уж, раз пришел, изволь выслушать до конца. Нельзя делать дураками близких друзей. Глупо. Мало ли что в жизни случается? Я могу тебе еще пригодиться. Пойми меня! Кому приятно, когда старый приятель вламывается на ночь глядя, откровенно завирается и еще хочет убедить, что брехня про убийство - правда…

Кристиан нервно пожал плечами, устал за сегодняшний день, столько всего произошло. Сейчас он отчетливо понял: Борст не поверил. Люди не привыкли, когда им честно сообщают о чем-то серьезном, касающемся лично вас. Вот если бы кто-то на ухо насплетничал Борсту, что его лучший друг где-то случайно сболтнул про участие в убийстве, а потом прикусил язык, если бы поползли слухи, если бы Кристиан отпирался, а его пытались уличить, может, тогда Борст поверил бы. Он, как и все вокруг, не верит, если говорят правду в лицо. И больше всего ценит сведения, просочившиеся неизвестно откуда, неизвестно от кого. Кто-то кому-то что-то! В такое легче поверить, привычнее.

Хилсмен открыл дверь, вышел на площадку перед лифтом, Борст последовал за ним. Застыл в дверном проеме.

Вот так будет стоять тот, к кому приду я, думал Кристиан и внимательно смотрел на Борста. Фигура перегораживала серый прямоугольник и сзади подсвечивалась коридорным светильником. Видимость идеальная. Как будто кто-то кнопкой прикрепил черный контур к светлой стене. Промахнуться невозможно.

Кристиан вяло махнул рукой. Подъехал лифт, распахнулись створки. Кристиан вошел, повернулся лицом к Борсту, тот так и застыл на пороге квартиры. Нет, промахнуться невозможно. Хилсмен улыбнулся. Борст улыбнулся в ответ.

Ночью Кристиан ворочался и боялся, что сейчас раздастся звонок и ею спросят: надумали? Несколько раз бегал за содой мучила изжога. Спину перепоясал толстым шерстяным платком. Смешно, если бы его кто-нибудь увидел сейчас: убийца мается радикулитом, осложненным изжогой.

Утром Хилсмен пришел на работу разбитым.

Никто не звонил. Он ждал до полудня и во второй половине дня. Даже задержался после работы.

Никто не звонил.

Решил пройтись. Подышать бензиновой гарью - одно название «воздух». Наверное, к нему подойдут на улице. Тихонько тронут за локоть. Мистер Хилсмен! Как дела? Надумали?

Никто не подошел.

Весь вечер просидел дома, накручивая себя. Запутался окончательно. Боже праведный! Убить человека? Не сможет. Никогда. Ни за что.

Раздался звонок. Борст. Спросил, что на него нашло вчера?

Хилсмен ответил, что действительно устал, извинился за неудачную шутку.

Борст смеялся, приглашая на вечеринку через неделю. Сказал, что все понимает, с кем не бывает, у всех нервы. Распрощались.

До полуночи Кристиан сидел в кресле не шевелясь, не ужинал, не пил чай, так и просидел весь вечер, долгий и пустой, и улегся, не раздеваясь.

Никто не звонил.

Утром Хилсмен появился на работе, как всегда, за десять минут до начала. Вытащил бумаги. Бездумно пробегал строчки текста, буквы плясали, наплывали одна на другую, силился прочесть хотя бы фразу и не мог. От каждого звонка вздрагивал и, прежде чем понять, кто с ним говорит, - звонили по делам - судорожно прикидывал, что же ответить незнакомцам. С утра не ел, не хотелось, подташнивало, слегка кружилась голова.

Позвонила мать. Вяло побеседовали. На ее вопросы отвечал односложно, в голове неотступно вертелась назойливая мысль: что делать, если человек, в которого он будет стрелять, упадет не на спину, то есть назад в коридор, а рухнет вперед, и обмякшее тело застрянет в раскрытых дверях? Что тогда? Броситься вниз, так и оставив убитого тоновой на площадку? Или попытаться запихнуть его обратно в квартиру и прикрыть массивную створку? Получалось, что Хилсмену придется дотрагиваться до трупа голыми руками. Невозможно. Что делать? Перчатки. Может быть. Он засунет их в карман и натянет, уже подымаясь в лифте Смешно, как в непритязательном фильме. Или сразу ехать в перчатках? Среди бела дня? Привлечет внимание - тепло, никто не носит перчатки, правда он думал о черных, бросающихся в глаза, но можно купить тонкие лайковые перчатки телесного цвета - никто их и не заметит.

Оказывается, если подумать, можно более-менее удачно решить на первый взгляд непростую проблему.

Кристиан немного успокоился, поднялся, подошел к окну, посмотрел как люди-букашки снуют внизу, прочерчивают лестницы в различных направлениях и скрываются в здании, где разместилась и его контора.

Раздался звонок. Кристиан бросился к телефону, вышло неловко - перевернул карандаши, поднял трубку.

Молчание…

Он напрягся, затаил дыхание, прислушался, стараясь уловить хоть какой-то шорох. Ничего. Положил трубку, сглотнул слюну, холодные иглы впились в спину. Минут десять не отходил от аппарата. Телефон молчал.

Кристиан спустился выпить чашку кофе, вернулся. Зря ходил - сердце и без того колотилось как бешеное, теперь же выскакивало из груди.

Снова зазвонил телефон. Кристиан поднял трубку. Шорох, щелчки, далекое гудение. Он что-то прокричал в трубку. Никто не ответил. Кристиан опустил трубку на рычаг. Откинулся в кресле, ослабил узел галстука.

Началось…

Ему сигнализируют - пора принимать решение. Но какое? Чтобы он ни решил, жизнь его круто изменится: или он навсегда, страшное, не оставляющее надежд слово - останется серым, безликим существом без возможностей, пожизненным исполнителем., мелким и быстро стареющим человеком типа нуль или убьет другого и попробует все изменить.

Убить! Страшно…

Но… отбросим эмоции, убеждал себя Кристиан Хилсмен. Ему не нужно будет резать кого-то на части и видеть боль и страдание, кровь, хотя любой хирург делает такое не раз на дню и вполне привыкает. Кристиану такое не потребуется. У него в руках окажется прибор, в данном случае пистолет, но он бы мог быть феном или миксером, соковыжималкой или кофемолкой. Итак, в руках прибор, устройство. Нужно нажать соответствующую кнопку, в данном случае спусковой крючок и прибор сработает: быстро, бесшумно, надежно. Вот и все.

Что, собственно, требуется от Кристиана Хилсмена? Включить прибор в определенном месте в определенное время. В сущности, такой прибор может включить кто угодно, даже ребенок. Значит, его роль во всей этой истории чисто вспомогательная. В конце концов, сейчас понаделали столько приборов, которые можно включить на расстоянии, жаль, что с пистолетами возникают некоторые сложности, иначе можно было бы и не видеть глаза жертвы.

Главное, полыхнуло в мозгу Кристиана, не видеть глаза. Это и есть основная трудность в работе убийц. Он одернул себя, зачем бросаться такими словами, от них так и разит гнусностью и преступлением.

А если поразмыслить… Любого можно назвать убийцей, например, каждого, с кого взимают налоги. Деньги налогоплательщиков могут пойти на закупку оружия, которым где-то когда-то кого-то убьют… Вполне. И наоборот - каждого можно оправдать. Все запутано.

И еще. Незнакомцы, кто бы они ни были, приняли решение - это ясно, значит, жертву уничтожат. Не Кристиан, так кто-то другой. Почему же он должен спокойно смотреть, как кто-то заработает деньги, которые мог бы заработать он? Деньги и есть успех, всю жизнь ему вдалбливали: главное - достичь успеха, оседлать судьбу, остальное приложится. Значит, на сделанное ему предложение можно взглянуть и по-иному: способен ли Кристиан Хилсмен сам лишить себя решающего успеха, тем более что повторного шанса не будет никогда, точно зная, что жертву все равно не спасти.

Снова звонки - и снова никого. Кристиан взмок, поморщился: не дают сосредоточиться. Звонили несколько раз подряд, и несколько раз ухо Кристиана вбирало гулкое молчание. Неприятная манера давления. Пустые звонки.

Выбирать не приходится. Кристиан Хилсмен смотрел на телефоны, как на орудия пыток. Скрипнула дверь. Сзади. Хилсмен вскочил, напряженно прижался к столу. Пальцы побелели. В дверях застыл техник с телефонного узла. Через минуту Хилсмен понял: никто специально не звонил, просто неполадки на линии с несколькими аппаратами. Через десять минут техник ушел. Телефон заработал - чудесная слышимость и никаких пустых звонков.

Кристиан успокоился. Решил, что пуля отбрасывает назад, значит жертва упадет в квартирный коридор и никакие перчатки не понадобятся. Какие неожиданности могли подстерегать?

Осечка!

Сразу и не сообразил.

Он направляет пистолет на фигуру в дверях, сухой щелчок… жертва захлопывает дверь перед носом - грохот стального запора - и тут же звонит в полицию. Может, потренироваться перед поездкой по указанному адресу? Привыкнуть к оружию? Хилсмен вскочил. Привыкнуть! Надо же, незаметно для себя он уже примирился с мыслью, что согласен, и обдумывает только детали. Смакование мелочей успокаивает, поэтому столь многие предпочитают размышлять о мелочах - в их частоколе скрывается главное, то, о чем, думать не хочется.

Для него главное: решился он или нет?

К вечеру разболелась голова. От постоянных сомнений, от страха, от раздвоенности. Никто не поможет, никто не поймет, не подскажет. Может, мать? Они не близки, но иногда в серьезных делах именно люди, на помощь которых в наименьшей степени рассчитываешь, как раз и выручают.

Около семи, с бутылкой французского ликера Хилсмен стоял перед матерью.

- О! - Мать погладила бутылку, только потом посмотрела на сына. Она любила сладкие напитки, быстро приготовила чай.

Кристиан рассказывал о работе, о том, что Баклоу - его шеф всегда говорит, что Хилсмен самый способный, а выдвигает других, о Радже Сингхе - индийце, который кланяется по сто раз на день, завидев тебя еще с противоположного конца коридора, и каждый месяц получает прибавку. Хилсмен раздраженно щелкнул пальцами:

- Прозорливые устранители общественных конфликтов, им всех жалко: черных, потому что они черные, индийцев, потому что они индийцы, вьетнамцев, потому что они вьетнамцы, и только обычных людей, родившихся в чертовых дырах, разбросанных по этой злополучной стране, никому не жалко.

Мать наполнила крохотные рюмки, закатила глаза. Кристиан смотрел через стол и ловил себя на том, что перед ним совершенно чужой, непонятный ему человек. Глаза матери блестели. Оба предусмотрительно молчали - большинство тем вызывало обоюдное раздражение. Мать осушила рюмку, Кристиан попросил еще чая. В детстве, когда он должен был в чем-то признаться - наказуемом, греховном, мать мгновенно понимала это. И сейчас она посмотрела на него густо намазанными глазами, как много лет назад, со смешинкой и потаенной угрозой: выкладывай, выкладывай, все равно не скроешь.

Хилсмен с опаской подцепил хрупкую, как яичная скорлупа, японскую чашку, прозрачную - чернота густого чая проступала наружу. Отпил, неловко скрючился на низеньком стуле, заметил, оглядевшись вокруг:

- У тебя мило, уютно…

Мать поняла, что Кристиан не знает, как начать, тянет время, обдумывает. Она никогда не отличалась снисхождением, поправила волосы и не произнесла ни слова: ни да, ни нет. Она долго прожила на свете и знала, что нет ничего глупее, чем помогать людям выпутываться из их неприятностей. Каждый должен сам справляться со своими сложностями. Если помогать человеку, он никогда не научится самому важному жизненному ремеслу - противоборству судьбе.

Мать молчала. Кристиан вытянул платок, дотронулся до губ, аккуратно сложил его и упрятал в карман.

- Мне предложили убить человека.

Твердая женская рука наполнила рюмку. Мать и бровью не повела, спросила:

- Тебе налить?

Хилсмен знал, что она жадна и ей тем приятнее, чем больше останется в бутылке, которую он принес. Покачал головой. Он знал, что мать ничего не скажет до тех пор, пока не выудит из него все.

- Мне предложили убить человека. За деньги. Большие. Предложили неизвестные люди. Мне ничего не грозит. Так они говорят. - Хилсмен перевел дыхание, с облегчением допил чай. Он сказал все, что хотел. Предугадать реакцию матери он никогда не мог и сейчас не старался. Мать закинула ногу за ногу, Хилсмен про себя отметил: еще привлекательна, наверное, у нее кто-то есть. Он испытал неловкость от этой мысли и почему-то неприязнь к тому, кто есть у матери. Как их называют? Друг? Приходящий утешитель? Скорее всего, мой ровесник, так сейчас принято…

Мать изучала длинные малиновые ногти, вертела ими перед носом, будто видела впервые. Поправила туфлю, похоже, жала чуть-чуть, одернула юбку, приветливо улыбаясь, посмотрела на сына. Хилсмен съежился; он знал этот взгляд, помнил его каждой клеточкой тела - хищный, наглый, беспощадный.

Проиграл! Кристиан закусил губу, поднялся, втянув голову в плечи. Если уж не захотел или не смог понять Борст, надеяться на мать? Глупо - никаких шансов. Он застегнул пиджак, щелкнул по раме картины, двинулся к двери.

- Погоди. - Мать поднялась. - Тебе нужны деньги? Так и сказал бы. Нечего плести: убийство, незнакомцы. Я еще не выжила из ума. И вообще, ты взрослый мальчик и должен зарабатывать на жизнь сам. Я дала тебе все, что могла: жизнь, образование, манеры, вкус…

Хилсмен улыбнулся. Все так. Дала, дала, дала… Образование, манеры, что там еще? Жизнь.

Мать приблизилась, привстала на цыпочки, коснулась виска губами.

- Иди! Иди, мой мальчик. Ко мне должны прийти.

Хилсмен посмотрел на стол, она так и оставила две рюмки, только его рюмку успела заменить чистой.

Хилсмен быстро вышел, направился к лифтам. Обернулся Мать стояла в проеме дверей. Как Борст, загораживая коридор. Черный контур на светлой стене. Хилсмен широко улыбнулся. Действительно, промахнуться невозможно. Мать улыбнулась в ответ гак же широко, скрывать нечего - четыре года новые зубы украшали ее рот.

Дома Хилсмен разрезал пакет с бельем, стал раскладывать в стопки рубашки, носки, шейные и носовые платки. Отвлекло. Решил подгладить воротник полосатой рубашки, задумался, прожег рубашку, на белой ткани зияли опаленные по краям дыры. Наверное, так пули прожигают тонкую ткань, если стрелять с двух-трех ярдов. А может, и не так. Он никогда не видел рубашек, снятых с тех, в кого стреляли. Да и снимают ли с них рубашки?

Принял таблетки. Кто-то рекомендовал. Говорили - чудо. Спал как убитый, проснулся вовремя и сидел за осточертевшим столом, как всегда, за десять минут до начала работы. Пришло успокоение. Никто ему не верит, никто и не поверит. Никто не хочет понять, почему и как другому бывает тяжело. Чего было ходить? И так ясно: никто никому не нужен. Давно не секрет. И все-таки надеешься, что для тебя сделают исключение. Приласкают, поддержат…

А за что? Почему тебя? Что в тебе такого?

В перерыв Хилсмен забежал в бар на другой стороне улицы. За стойкой пунцовый забулдыга будто случайно задел его локтем, извинился. Другой посетитель рассматривал долго немигающим взглядом. И еще двое за столиком, как послышалось Хилсмену, говорили о нем. Допил, расплатился: мышцы напряглись. Поднялся с вызовом. Все смотрели на него? Или казалось? Кто-то поглядывал из любопытства: красивый малый, спортивный, явно взвинчен Вдруг начнет пальбу в круговую из двух стволов? Да и вообще скучно: смотреть друг на друга - одно из развлечений. Вдруг чего увидишь.

Хилсмен выбрался на улицу. Его несколько раз толкали, он вздрагивал, будто от прикосновения лезвия.

От выпитою шумело в голове. Страх, который копился всю жизнь - страх быть непонятным, униженным, затертым, бедствующим, - выполз наружу. Показал свою осклизлую мордочку после того, как с ним поговорили незнакомцы. Способ избавиться от страха только один. Принять предложение. Принять! Да! Только так. Он согласен. Решено.

И сразу лица на улице показались привычными, солнце ярким, небо синим и воздух чистым, прозрачным на удивление, без намека на городскую гарь.

День пролетел незаметно. К вечеру вызвал Баклоу. Что-то говорил: выяснял, доволен ли Хилсмен работой, все ли на месте, нет ли каких личных просьб? Кристиан кивал, отвечал, видно, удачно, потому что Баклоу одобрительно жевал губами и скалил зубы в мерзкой гримасе - умрешь от ужаса, если не знать, что у Баклоу это признак полнейшего удовлетворения. Баклоу что-то говорил о возможностях, перспективах, о том, что деньги так и потекут рекой, надо только вкалывать, засучив рукава, и шевелить мозгами

Деньги потекут рекой! Ха! Хилсмену стало тоскливо: он знал, что Баклоу наверняка лжет, хочет подсластить пилюлю и навалить гнусную работенку. Его стиль. Потрепать по плечу, развесить морковки перед голодным кроличьим носом, а потом, когда дойдет до дела, философски заметить, что деньги - тлен! Если деньги что либо значат, чем вы объясните, что наибольшее число самоубийц среди миллионеров?

Странно. На сей раз Баклоу, кажется, говорил всерьез. Сквозь ^гул в голове Хилсмен понял: его действительно повысят, здорово, стремительно, он и не ожидал. Получалось, все уже решено, со всеми согласовано. Всегда так. Стоит поставить на одну лошадку, тут же подворачивается другая. Хилсмен думал о Баклоу и незнакомцах одновременно, и тот и другие манили его указательными пальцами: ну же, смелее!

Дома впервые за несколько вечеров он приготовил ужин и поел, не торопясь, перебирая события последних дней. Предположим, он попытается скрыться: тогда нужно покинуть привычный город, залечь на дно, бросить работу. То есть соскочить с лестницы, по которой он медленно, то и дело переводя дыхание и оглядываясь, карабкается уже тринадцать лет.

Что он видел, перебираясь на четвереньках со ступеньки на ступеньку? Бесконечные зады впереди, разрезы пиджаков тех, кто обогнал его, и теперь, когда у него появляется реальная возможность сделать рывок и показать спину тем, кто долгие годы смотрел на него, как на пустое место, теперь он должен покинуть город, потерять работу?

Ну нет. Возможно лучшее из предоставленного ему судьбой - принять предложение незнакомцев и остаться на работе. Может и не плохо поставить на двух лошадок сразу, если они бегут в разных забегах, но каждая приходит первой. Получалось, он просто не может отказаться от убийства. До разговора с Баклоу о повышении мог. Сейчас? Не может. Отказ равносилен крушению. В покое его не оставят - яснее ясного: а сорваться с насиженного места, лишить себя возможности встать почти вровень с Баклоу, а если учесть, что мозги у Баклоу скрипят, как плохо смазанная телега, и он далеко не мальчик, то и обогнать его в считанные годы? Такую добычу упускать грех.

Хилсмен ощутил подъем. Не так уж плохо все складывается. Намазал хлеб маслом, положил кусок ветчины, откусил, запил соком. Лучше думать о деталях, надежнее и вернее: горят-то на мелочах. Кристиан упустил из виду глазок. Ну да, дверной глазок.

В подъезд он наверняка войдет без труда, код известен его нанимателям. Хилсмен поднимается на нужный этаж, звонит, и тут возникает заминка. Человек за дверью смотрит в глазок, а у Хилсмена в руках пистолет? Или руки упрятаны в карманы? Не годится. Хилсмен должен выглядеть так, будто случайно перепугал квартиру.

Например, неплохо бы растянуть рот до ушей и сжимать букет. Розы. Рассеянный кавалер пришел к даме сердца. Недурно. Или, напротив солидный джентльмен, неторопливый, держит толстый литературный журнал?

Или коробку конфет? Или красивую бутылку?

А где же пистолет? В кармане. Брючном или пиджачном? Не натянет же он на себя дурацкую кобуру, подмышку, как горе-инспектор. Или, может быть, в одной руке букет, а в другой, заведенной за спину, пистолет? Неплохо. Не понадобится лезть в карман, такое всегда и всех настораживает. А вдруг в момент, когда за спиной торчит пистолет, по лестнице побежит мальчик или вообще кто-то пойдет? Нет. Исключено. Об этом и думать не стоит.

Съел еще бутерброд, место голода снова занял страх. Голова шла кругом - запутался. Боялся просидеть всю жизнь на одном стуле с девяти до пяти, а теперь опасается потерять работу? Но стул-то вот-вот станет другим, и есть никому неизвестный закон, по которому в неведомый миг служебные стулья начинают меняться, мелькать один за другим - только успевай перескакивать наверх. И потом, о чем он думает: розы? глазок? любопытный мальчик на лестнице? А главное!? То, что он - Кристиан Хилсмен - убьет человека, живого, возможно, смеющегося или пережевывающего бутерброд, как он сам минуту назад? Неужели он способен на такое? Может, забыть обо всем? Прошло столько времени, почти неделя, и… молчок. Никто не звонит, не приходит, он не находит в своем почтовом ящике никаких указаний.

Произошла ошибка! Его приняли за другого.

Никто никогда не появится. Конечно, они перепутали, теперь разобрались и оставили его в покое. Смешно ждать от незнакомцев извинений. Никто никогда не появится. Все кончено. Ничего в сущности, и не было: полубредовый разговор, неизвестные люди… Кто-то что-то перепутал: всюду исполнители - живые люди, ошибаются, может, по недосмотру, с похмелья, мало ли что?…

Ожил телефон. Хилсмен поднял трубку.

- Надумали?

Ровный голос выдержал паузу и повторил вопрос.

У Хилсмена задрожали руки. Он зажал подбородок и попытался объясниться. Его прервали, негрубо. Единственно, что он запомнил: через три дня позвонят, и тогда…

И тут же Хилсмен вспомнил мать: непроницаемые глаза, поджатые губы, из розовая черта будто зримо отделяла жизнь матери от других жизней; в отличие от многих мать никогда не прикидывалась доброй и всегда в открытую заявляла, что ее интересует только собственная судьба: пусть каждый позаботится о себе! Разве не так? Слушай, Крис, возьми нашего отца, у него вечно слова добра на устах, но любит-то он только себя, как и все. Учти, он хуже меня, он не только эгоист - в конце концов, покажи мне других, - но еще и лжец вдобавок.

Кристиан увидел отца в те далекие годы, когда они жили вместе. Мать посреди комнаты, руки уперты в бока, отец пристыженно сжался в кресле: неважно, что говорит в данную секунду мать, важно, что его родители никогда не понимали друг друга и при любой возможности мать бросалась в атаку, отец не защищался не потому, что был великодушнее матери или слабее, он так бережно относился к себе, что не считал нужным тратить силы на скандалы, пусть себе кипятится. Отец в разгар материнских соплей мог спокойно подняться, закурить, снова сесть и внимательно слушать мать, кивая с пониманием, будто к нему разнос не имел ни малейшего отношения. Нервы - позавидуешь…

Отец ушел из семьи, когда Кристиану не исполнилось и десяти. Извини, сказал он сыну, я даже не говорю «вырастешь - поймешь», и так все понятно, даже тебе, жить с ней попросту невозможно. Я постараюсь помогать тебе. Жаль, сынок, что тебе уйти некуда, а взять тебя с собой?… Отец махнул рукой и занялся своими вещами. В последующие двадцать пять лет поддержка отца слабо ощущалась, со временем становясь едва приметной, как пересыхающий ручей.

Хилсмен припоминал манеру отца ни на что не реагировать, никогда не взрываться и сейчас решил обратиться к его помощи, впервые лет за двадцать. Кристиан не думал посвящать отца в свои беды, просто хотел посидеть рядом с человеком, у которого запасы спокойствия кажутся беспредельными, и занять у него чуть уверенности и умения без подрагивания век смотреть в глаза судьбе, какой бы она не оказалась.

…По телефону отец разговаривал с сыном непринужденно, не скрывая радости, и так обыденно, будто они расстались вчера. Попросил сына захватить по дороге соленых орешков к пиву.

Хилсмен не видел отца многие годы и, когда дверь распахнулась, невольно застыл на пороге. Будто он сам себе открыл ее, щелкнув замком. Раньше их сходство так не бросалось в глаза., теперь в дверном проеме застыл в длинном халате сам Кристиан, внезапно постаревший и перешагнувший рубеж шестидесяти лет. Сын отступил на шаг-другой назад, прищурился - промахнуться невозможно, - отец ответил недоумением в глазах, подумал, что темно, потянул вниз реостат выключателя, свет разлился у него за спиной, над головой, пробиваясь сквозь седины, засеребрился нимб.

- Заходи!

Кристиан послушно прошел, не спуская глаз с рук отца: когда-то эти руки обнимали мать, и в одном из объятий забрезжила жизнь Кристиана Хилсмена, жизнь, которая так запуталась сейчас, а руки, которые выпустили ее в мир, ничем не в состоянии помочь. В доме отца поражал идеальный порядок: сын нагрянул внезапно, и, значит, в этом мертвенном царстве навсегда нашедших свое место вещей и предметов жил его отец, занимаясь… чем он только не занимался в своей жизни…

- Как дела? - Кристиан дружелюбно заглянул в глаза отцу зная, что для того нет большей радости, чем обсуждать свои успехи.

- Сейчас делаю прокурора штата, - отец отхлебнул пива, пережевал пригоршню орешков. - Если выгорит, вся машина правосудия окажется в моих руках.

- Зачем? - невольно вырвалось у Кристиана.

Отец пожал плечами.

- Трудно объяснить. Вирус власти. Привыкаешь, что люди приходят к тебе на поклон, без этого ощущаешь свою ненужность, а еще ни с чем не сравнить, когда забегают вроде бы так, поболтать, увидеть старого друга, а на самом деле мелкими шажками подбираются к просьбе. Люблю наблюдать как крадутся к цели умники, крадутся целыми вечерами, иногда и неделями подряд, чтобы случайно обронить два слова прошения, а я решу, пойти навстречу или нет.

- Разве это так интересно? - Хилсмен огладывал большую комнату и двери, ведущие в другие комнаты, он не знал,сколько комнат в доме отца, зато знал, что у отца много сердечных привязанностей, и ему, Хилсмену-младшему, особенно рассчитывать не на что.

Отец не ответил, положил руку на колено сына, немо попросил: хоть ты не подкрадывайся с просьбой, выкладывай сразу напрямик, как-никак мы близкие родственники.

- Мне ничего не нужно, - Кристиан уселся поудобнее. - Ты удивлен?

Отец так и не снял руки с колена сына:

- Если честно - да. Люди привыкли выжимать из своего времени… все до капли… Потратить час-другой в пустую для многих все равно что раскуривать сигару ассигнацией.

Если бы отец много лет назад не встретил мать и их не потянуло бы друг к другу, размышлял Хилсмен, меня бы не было и никогда ко мне не пришли бы те двое и не предложили убить человека. А что если сказать отцу о моих хлопотах? Подумает, выдумки или, хуже того, дурно пахнущий способ шантажа. Сейчас отец мучается, стараясь понять, зачем я пришел, он никогда не поверит, что случается в жизни, когда некуда деться и не к кому обратиться, и тогда, даже не рассчитывая на поддержку, мечтаешь хоть на час оказаться рядом с живым человеком.

- Я был у матери, - Кристиан не смотрел на отца, чтобы не смущать его, не ставить в неловкое положение.

Отец убрал руку, намотал на кулак длинный махровый пояс.

- Как она?

- Вполне, - неопределенно ответил Хилсмен и подумал, что отцу было бы приятнее узнать, что мать здорово постарела. В сердце отца не осталось места для женщины, от которой он без сожаления ушел двадцать пять лет назад.

- М-да… - отец с удовлетворением разглядывал сына - рослого, крепкого мужчину с располагающим лицом. - Время… ну я не стану заводить стариковские разговоры о его быстротечности, каждому непременно выпадет шанс оценить справедливость этого соображения.

Гладкая речь, отточенные адвокатские фразы разозлили Хилсмена, он глянул на отца в упор.

- А что захватывает сильнее - делание сыновей или прокуроров?

- Не дури… я понимаю, у тебя нет оснований симпатизировать мне, но… значит, мать ничего? - И неожиданно: - Никогда не забуду, как она вечером мазала лицо кремом - белая смерть, меня неимоверно бесило, но я молчал, мелочь, понятно, но отчего так запомнилось, отчего я так раздражался?

Хилсмен хотел вслух предположить, что отец просто не любил мать, но тогда выходило, что Кристиан нелюбимый ребенок, и все тогда смотрелось как-то жалко, и величественность отца будто бы оттенялась подавленностью сына, и происходящее походило на дурной сон, когда один предлагает его пожалеть, не считаясь с унижением, а другой делает вид, что ничего не замечает.

- Ты доволен работой? - голос отца выдавал растерянность.

Он и впрямь не в себе, когда его ни о чем не просят. Кристиан кивнул.

- Сколько тебе платят? - Отец слизнул соль с ореха, а сам орех отложил, перехватил взгляд сына, пояснил: - Слежу за собой, орехи полнят, впрочем, и соль и пиво, но от всего отказаться невозможно.

- Да и нужно ли?

- В твоем возрасте всегда кажется, что не нужно… Тебе сейчас?… - Отец смутился.

- Тридцать пять. - Хилсмен как раз не удивлялся, что отцы забывают годы рождения собственных сыновей, - жизнь сумасшедшая.

- А я думал, еще нет тридцати. Ну да, конечно, война в Корее, процессы над «комми», сенатор шевелит густыми бровями… Ну да, тогда ты и родился. Может, тебе нужна семья? - И не дождавшись ответа: - Хотя я всю жизнь считал, что брак порождение сатаны. Семья… Узы… Может, я ошибаюсь?

- Может… - Кристиан пожал плечами. - Проверишь после семидесяти.

Отец засуетился, нервно запахнул полы халата, сцепил пальцы - растерянность, с трудом скрываемый страх приближающейся старости.

- Ты не оставишь меня, когда… ну если… помнишь Килмана? Его разбил паралич, ужасно. Ты не оставишь меня, если, ну, словом, если меня призовут ангелы? - Отец слабо улыбнулся, оставляя для себя возможность свести все к шутке и отступить, не утеряв достоинства.

- А как ты думаешь? - Хилсмен поднялся.

Растерянность неподдельная, и слова отыскиваются с трудом:

- Ну да… конечно… мне не на что рассчитывать, сынок. Ты прав - я жил для себя. Но, может, ты лучше, чем я? Великодушнее?

- Вряд ли. - Кристиан направился к выходной двери. - Мы все одинаковы, только обстоятельства у всех разные.

Хилсмен вышел, не вслушиваясь в слова отца, летевшие вслед, ему казалось, что бормотание перемежается всхлипами, или это ветер выжимает первые капли из набрякших дождем туч?… Кристиан поднял воротник, резко обернулся - отец стоял на невысоком крыльце, ухватившись за косяк, - темный силуэт на светлом фоне. Промахнуться невозможно. Хилсмену почудилось, что лицо отца исказила гримаса, ему даже виделись слезы на помятом лице с наброшенной поверх сеткой морщин, но тут как раз хлынул дождь, и лицо отца расплылось в потоках воды, контуры, только что четко очерченные, задрожали, дождь усилился, и фигура почти растворилась.

Хилсмен, втянув голову, побежал к машине. Дворники с трудом расталкивали потоки воды, стекающие по лобовому стеклу.

Возможно, я вижу отца в последний раз, его, человека, которому я обязан жизнью и… которому ничем не обязан. Хилсмен выключил дворники, и струи дождя надежно отделили от него внешний мир.

Кристиан произнес вслух:

- Надумали? - и с силой ударил кулаком по приборной доске.

В эту ночь Хилсмен не спал ни минуты. Утром выглядел как ходячий покойник. В коридоре налетел на Баклоу. Тот с хитрецой посмотрел на подчиненного:

- Эка вас разобрало. От мыслей? Дух захватило? Не думал, что вы такой честолюбец. Это неплохо. Неплохо для дела, - и он скорчил гримасу.

В конце дня Кристиану позвонила подруга. Разговор - короче не придумаешь.

- Ты обнаглел, - и повесила трубку.

Права. Не видел ее больше недели. Хилсмен решился на последнюю попытку. Может, она поймет? Что мать? Что друзья? Одни слова. Другое дело человек, который его любит. Что тут говорить - любит. А он? Скорее всего, тоже. Во всяком случае, если и есть любовь, она выглядит именно так, как их отношения.

Три дня. Всего три. Почему-то он знал - переносить не будут. Хилсмен приехал с букетом роз. Позвонил. Мелодичная трель звонка отразилась от голых стен. Минута - и дверь распахнулась. Гость помедлил. В левой руке цветы, правая за спиной. Приветливо посмотрел на Джоан. Прищурился.

Промахнуться невозможно.

Заплаканные глаза провожали его. Хилсмен прошел в квартиру, протянул букет, поцеловал девушку, слишком отечески - в обе щеки. Надулась, прикрывает растерянность и досаду беготней по комнатам… Ничего, пройдет.

Кристиан уселся на кухне, утянул с тарелки поджаренный хлеб, хрустнул. Джоан застыла с букетом и цветочной вазой.

- Ты чего? - спросил он и улыбнулся.

Она хотела казаться сердитой, но глаза выдавали. Поставила вазу на стол и забралась ему на колени. Хилсмен смежил веки, поцеловал теплую щеку. Перед глазами стояла Джоан в дверях в он с букетом. Между ними три-четыре шага. Промахнуться невозможно.

- Почему не звонил? Неделя прошла…

Хилсмен пожал плечами, откусил еще кусочек, тщательно прожевал.

- Почему? Почему? - Она теребила его ухо.

Хилсмен отстранил девушку, поднялся, засунул руки в карманы:

- У меня неприятности.

Джоан насторожилась:

- Большие?

Хилсмен пожал плечами:

- Как посмотреть…

Джоан приблизилась к нему, погладила волосы:

- Ты не должен падать духом, я же с тобой.

Они обнялись, простояли так минуту, может, больше, потом Хилсмен отступил на шаг:

- Мне предложили убить человека.

Глаза Джоан потемнели. Хилсмен про себя усмехнулся: как часто и как спокойно научился говорить об убийстве. Он не успел умолкнуть, как догадался: проиграл. Его не поймут. Никто не верит его словам. Почему? Потому что он говорит правду?

Джоан закатила истерику, кричала, что давно разобралась, он задумал бросить ее. Ну что ж! Каждый волен поступать как хочет. Но зачем же устраивать идиотский спектакль? Зачем? Неужели нельзя было уйти красиво?

- Думала, ты умнее! Убить человека?! Предложили тебе? Кому ты нужен, ничтожество!

Хилсмен пережил несколько неприятных минут. Больше ничего не говорил, ушел не прощаясь. Джоан выбежала вслед, рыдала, застыв на пороге. Он повернулся. Разметавшиеся волосы, вздымающаяся грудь, крик - слова не разобрать. Что-то страшное мелькнуло во взгляде Хилсмена - Джоан осеклась, будто захлебнулся орущий приемник, потому что кто-то рывком выдернул вилку из сети.

Они молча смотрели друг на друга. Джоан прикрыла халатик, сжалась, втянула голову в плечи. Хилсмен дождался лифта, вошел, повернулся и снова, как Борста, как мать, как отца, увидел человека в дверном проеме. Он уже перестал различать, кто это: друг? мать? отец? близкая женщина?

Просто человек в дверном проеме. Единственный кто верит ему, Кристиану Хилсмену, потому что только Кристиан неустанно думает об этом человеке и каждый раз напоминает себе: промахнуться невозможно.

Хилсмен судорожно нажал на кнопку и неожиданно понял, что полюбил человека в дверном проеме, безымянного, безликого, полюбил, как любят каждого, кто занимает самое важное, самое большее место в твоей жизни.

Ровно через три дня Хилсмену позвонили. На работу. Он спустился вниз. Как и в первый раз, его ожидали. Та же пара. Приветливо поздоровались.

- Надумали? - уточнил тот, что постарше, бычок с аккуратным пробором и расплющенным носом боксера. Кристиан дал себе слово держаться запросто, не шарахаться, не канючить, не лепетать и по возможности быть мужчиной. Он игриво - чтобы скрыть нервозность - потер руки:

- А если откажусь?

Молчаливый напарник бычка хохотнул, также потер руки, как бы принимая приглашение к участию в игре:

- Тогда… мы отрежем вам уши.

Нелепость сказанного ошеломила Хилсмена. И улыбка говорящего. Хилсмен так до конца жизни не мог бы понять, что это: шутка или, как все, что исходило от его новых знакомых, серьезное предостережение?

Дав согласие, он уже не думал о пустяках. Вечером принял снотворное, чтобы завтра, в субботу, когда его повезут показывать нужный дом, а потом на стрельбище, чувствовать себя если не на высоте, то хотя бы прилично.

Хилсмен метался по кровати, стонал, выкрики, особенно сильные к утру, оглашали спальню. На стрельбище Хилсмен успокоился, выяснилось, стреляет он неплохо.

От бога, нехотя признал мрачный инструктор. Хилсмен, как и все любил похвалы. Порадовался про себя. Стрелял, сжимая рукоятку обеими руками, чувствовал себя уверенно, возникало приятное ощущение, что лоснящийся от смазки револьвер не выскользнет. Вначале отдача испугала Хилсмена - оказалась неожиданно сильной, потом привык, заранее расслаблялся перед очередным выстрелом и мощный толчок воспринимал, как подтрунивание, тычок друга-верзилы, которого распирает от неуемной энергии.

Через полтора часа стрельбы инструктор обратился к бычку:

- Отлично. Можно больше не приезжать. Для соревнований слабовато, для дверной щели в самый раз.

Пошел дождь. Смачно чавкала грязь. Поездку по адресу жертвы решили перенести на следующий день. Хилсмен понял: дело не в дожде, у его провожатых изменились планы. Он промолчал, когда старший, как бы оправдываясь, заметил:

- Лучше смотреть при солнечном освещении, тогда и в непогоду отыщешь.

Ерунда, подумал Хилсмен, какая разница? Наоборот, в дождь меньше вероятность привлечь чье-то внимание. Приходится верить сопровождающим: у них опыт, а у Хилсмена лишь желание скорее покончить с этим делом.

У подъезда хилсменовского дома незнакомец с перебитым носом потрепал Кристиана по плечу. Оружие оставили Хилсмену. Он положил тупорылый револьвер с пузатым барабаном на стол, долго смотрел, потом спрятал в тумбочку в спальне. Не подошло. Засунул под подушку - тоже не устроило. Тогда Хилсмен переложил новую в его обиходе вещь в ящик, где хранились дипломы, свидетельства, значки и прочая мишура, что невольно пристает к человеку за долгие годы и от которой проку никакого, а выбросить рука не поднимается.

Спал неплохо. Когда за ним заехали, быстро спустился. Обменялись кивками, поехали. Сначала все шло хорошо, потом Хилсмен поймал себя на некотором беспокойстве: район, по которому они ехали, был ему знаком, помимо матери, здесь жило несколько его друзей. В отдалении проплыл дом матери, голубоватая жердь с железякой-скульптурой на крыше. Скрылась в заводских дымах.

Хилсмен успокоился. Машина петляла по переулкам, повороты, повороты, скрипнул ручной тормоз - Хилсмен замер. Перед ним сквозь лобовое стекло просматривались первые этажи трех одинаковых домов. В одном из них жил Борст.

Вышли из машины. Бычок сунул Хилсмену бумажку, шепнул, чтобы тот шел один. Сначала Кристиан боялся заглянуть в бумажку, надеялся, что дом другой. Оказался тот - дом Борста. А потом и этаж, и квартира совпали. Заныло в затылке…

Хилсмен усмехнулся. Не нужно говорить, что он проснулся. Давно не спал, просто стоял с намыленными щеками перед зеркалом в ванной и проигрывал такой вариант. А что? Он скорчил гримасу отражению: лезвием стянул пену вниз, обнажились гладко выбритые щеки. Хилсмен плеснул в лицо ледяной водой, растерся жестким полотенцем докрасна, смазал лосьоном горящую кожу.

Снизу раздался сигнал автомобиля. На сей раз настоящий. Кристиан вышел на балкон, перегнулся. Его ждали, он собрался и через десять минут уже ехал, к счастью, все дальше и дальше от известных ему мест в городе.

Ему показали дом. Чистенький, чуть на отшибе от других. Он мысленно поднялся на нужный этаж, посмотрел на плотно закрытую дверь Его размышления прервали слова бычка:

- Четвертый этаж. Завтра утром. Дверь подъезда будет открыта.

Дома Хилсмен несколько раз проворачивал барабан, как учил инструктор. Получилось. Спать не хотелось. Он понимал, все меньше времени, чтобы что-то изменить. Да и зачем? Позвонил Борст. Потом мать, сказала, что благодарна за ликер, напиток знатоков. Хилсмен не сомневался, что мать довела до его сведения мнение очередного воздыхателя.

Итак, если отбросить мелочи, что же оставалось? Он - Кристиан Хилсмен - в трезвом уме и доброй памяти согласился совершить насильственное убийство. Он пытался разобраться вначале, прислушаться к другим, искал поддержки, понимания, стремился уяснить главное; либо с негодованием отвергнуть предложение, либо взрастить в себе ледяную уверенность. Поставил в известность близких. Результат? Никто не поверил. В который раз Хилсмен убедился: понятие «близкие» - бессмысленно, наиболее удалено от чего-то реального, действенного. Ни помощи, ни понимания ждать не приходится. Самое большое - кисло-сладкие улыбки, чаще всего - открытое недовольство: как же, кто-то может нарушить их покой.

Близкие любят отдыхать в тени удачи, но не любят ее растить.

Хилсмен вспомнил, что при встрече с Баклоу тот уверял, ваше повышение дело решенное, но возникли некоторые трудности. Наверху иногда любят оказать противодействие. Просто так. Любому. Я, конечно, сломаю их сопротивление, тем более что сопротивляются они скорее по инерции. Никаких конкретных причин не желать вашего роста у них нет. Вы - редкостный работник. На досуге заезжайте ко мне. Потолкуем.

Хилсмен знал, что при многочисленных недостатках Баклоу- от перхоти до полного пренебрежения судьбой ближнего - за ним водилось и неоспоримое достоинство. Если Баклоу говорил, что сломает, можно было не сомневаться - так оно и будет. Выходило, что с работой, с карьерой, о которой он мечтает так много лет, все в порядке.

Он четко проговорил: каждый день с девяти до пяти на одном и том же стуле и так всю жизнь? Увольте! Есть варианты и получше. Что он чувствовал? Будто удалось вырвать ногу из капкана: он и впрямь мальчиком угодил меж железных зубьев и помнил мертвую хватку, боль, содранную кожу и кровь.

Страх перед поездкой к жертве выцвел, потускнел, что-то перегорело, с мрачным удовлетворением подумал Кристиан и в ту же минуту ужаснулся: волна страха накатила внезапно, как будто страх только и ждал, как бы Хилсмен забыл о нем.

Кристиан заставил себя успокоиться, еще раз проиграл все с начала до конца. Есть ли смысл неизвестно откуда взявшимся нанимателям в обмане, хотят ли они сдать его с поличным полиции с опаленным пороховыми газами пистолетом в руках? Ни малейшего смысла. Попади Хилсмен в полицию, он не станет скрывать, кто, как и при каких обстоятельствах предложил ему убийство. У него достанет сил подробно описать их рожи, дорогу, по Которой его возили на стрельбище, и многое другое. Он понимал: его молчание всем много выгоднее, чем язык, развязанный над полицейским протоколом.

Не попробуют ли его убрать после? А зачем? Он не знает Ничего и никого из окружения нанимателей. По его виду, повадкам, даже по тому, что он ездил советоваться к матери с бутылкой ликера - а за ним наверняка следили все эти дни, - нетрудно понять: такой будет молчать.

Утром Хилсмен проснулся рано, хотел позвонить Джоан, несколько раз поднимал трубку и не решался. Тщательно побрился, не торопясь оделся, застегнул пиджак на одну пуговицу, сунул револьвер в накладной карман. Осмотрелся. Посторонний взгляд вряд ли что заметит, хотя припухлость материи явно появилась. Сунул револьвер за пояс на живот. Вначале мешало. Минут через пять он и думать забыл о холодной стали. Мысли снова вернулись к глазку. Вдруг не откроет, что-то насторожит, почувствует опасность. Второй раз Кристиан вряд ли совершит такую поездку.

Хилсмен перебирал в руках перчатки - купил на всякий случай.

Ровно в шесть сбежал по лестнице. Сел в машину, поехал по маршруту, который прекрасно отпечатался в мозгу вчера. Включил приемник. Играла тихая музыка. Хилсмен доехал быстро. Дом одиноко возвышался на зеленом холме. Еще ярдов за десять-пятнадцать Хилсмен увидел, что дверь подъезда открыта. Выбрался из машины. Мотор не выключал. Посмотрел на небо. Ватная серость нависла над землей. Поежился и, перепрыгивая через лужи - ночью шел дождь, - побежал к подъезду. Оглянулся - никого. Дотронулся до живота, сталь нагрелась теплом тела. Вошел в подъезд. Гулко ухнули шаги. Сердце застучало. Вдруг сейчас закроют подъезд? Снаружи. Он окажется в ловушке.

Замер. Высокий сводчатый потолок. Лепные украшения. Дорогая лестница кованого чугуна. Хилсмен вспомнил, что забыл навернуть глушитель, шарахнулся в тень, пристроил глушитель, вызвал лифт.

Высоко над головой раздался приглушенный собачий лай. Хилсмен вошел в кабину, нажал на кнопку четыре, поднялся. Ступил на слабоосвещенную площадку. Всего одна дверь - одна квартира. Удачно. Хилсмен тут же нажал звонок. Заунывный гул разнесся, отраженный каменными стенами. За дверью послышалось шевеление, что-то вроде приглушенного вздоха. Дверь распахнулась.

Все произошло так, как и предполагал Хилсмен много раз. Широкий дверной проем. Промахнуться невозможно. Только свет в коридоре не горел, темная фигура заполнила весь проем, лица Хилсмен не видел. Он поднял револьвер и разрядил барабан. Прошелестели хлопки выстрелов. Кристиану показалось, что еще перед тем, как он нажал спусковой крючок, человек произнес нечто вроде: ах, это вы…

За десять минут до начала работы Хилсмен сидел за столом. Все позади. Последние сомнения отпали: если бы его хотели подставить, брали бы на месте. Все позади.

Он распахнул окно, стянул пиджак, уселся, придвинул ворох бумаг. Работал Хилсмен быстро и хорошо. Всегда. Его не повышали, но и ни малейшего недовольства им никто из руководства никогда не выказывал.

Откинулся от стола. Время летело - уже одиннадцать. Скорее бы получить остальную сумму. Скорее бы дотянуть до кофе. Еше час. Хилсмен посмотрел в зеркало: гладко выбритое лицо, плотно сомкнутые губы. В лице произошли важные изменения, выражение стало тверже.

Ожил телефон. Хилсмен, не торопясь, поднял трубку. Голос бычка. Вот оно. Деньги. До чего аккуратны при таких-то рожах. Хилсмен надел пиджак, поправил галстук. Спустился. Лица нанимателей сразу не понравились. Улыбка бычка разила таким елеем, что Хилсмен даже сглотнул слюну. Второй размахивал чемоданом, безразлично глядя на улицу.

- Привет, - неожиданно буркнул бычок, в руках у него Хилсмен заметил самую популярную городскую газету. Сердце екнуло.

Бычок развернул ворох страниц, ткнул в крупно набранное сообщение.

Сначала Хилсмен никах не мог собрать буквы в слова, поправлял очки, комкал тонкие газетные листы, потом прочел: «Покушение на жизнь вице-президента корпорации «Файв дэйз» мистера Баклоу. Неизвестный проник в дом мистера Баклоу - код не послужил препятствием. По-видимому, Баклоу знал стрелявшего, иначе никогда не открыл бы ему дверь. Баклоу, как и многие состоятельные люди, считался весьма осторожным, даже подозрительным человеком. Те, кто добивался его гибели, не могли без риска разоблачения организовать покушение на улице или в офисе. Они пошли по другому пути. Нашли человека, который был хорошо известен Баклоу…»

Хилсмен задрожал. Все становилось на свои места. Он убил Баклоу. Собственными руками поставил крест на карьере, о которой говорил ему вице-президент.

Конец!

Самое страшное ждало впереди, дальше он прочел: «Мистер Баклоу тяжело ранен, состояние критическое. Пострадавший успел сообщить полиции имя убийцы. В интересах следствия пока его не указываем…» Газета выпала из рук Хилсмена. Он лихорадочно соображал. Бежать? Сию минуту! Через считанные часы о нем раструбят по всей стране. Исчезнуть? Где? Без денег?

- Деньги, - просипел Хилсмен, - мои деньги.

Бычок поднял газету, свернул в трубочку, сунул в карман:

- Сделка не состоялась, Хилсмен. Вы его не убили. Не представляю, как можно не уложить человека пятью выстрелами с расстояния в ярд. Ваше имя известно полиции. Мы вас не знаем.

У Хилсмена все поплыло перед глазами. Бычок подтолкнул напарника, оба направились к выходу.

Электронные часы показывали без десяти двенадцать.

Хилсмен побрел к лифту. Поднялся на свой этаж, вошел в кабинет.

Конец.

Вытянул ящик стола, точно в таком же у себя дома он пытался спрятать револьвер. Зачем он его выбросил… Бычок еще на стрельбище сказал, после того как вставил барабан: «Как только отстреляете, при себе не держите, мало ли что. Недалеко от дома пруд, за вторым поворотом, швырните туда».

Конец… Успел сообщить имя убийцы… Конец…

Хилсмен потащился к открытому окну, глянул вниз - тридцать этажей, голова закружилась. Он взобрался на подоконник, несколько секунд цеплялся за раму. Может, и лучше сразу покончить со всем? Не стоять через годы и годы с перекошенным лицом как у отца, растворяясь в потоках дождя. Может?… Стрелки на часах слились в одну на цифре двенадцать. Дверь распахнулась Вошел Нэш:

- Пойдем пить ко… - Он осекся, так и не закрыв рта.

Хилсмен разжал руки.

Все были потрясены. Умница! Красавец! Покончил с собой среди бела дня. Нэш подолгу и в подробностях рассказывал, как видел все собственными глазами.

Вечером на загородной вилле Баклоу, развалясь в кресле, беседовал с бычком.

- Хорошая работа, - Баклоу скорчил гримасу.

Бычок удовлетворенно хмыкнул:

- Больше всего я боялся за газету. Вдруг заметит, что полоса липовая. Полосу-то с сообщением о вашем ранении нам отпечатали в одной крохотной типографии, еще вчера. Взяли пару сотен. Он не заметил ничего. Только глянул на название газеты и тут же впился в сообщение. Все прошло как по писанному. Дочитал. Как раз к двенадцати, когда к нему заходил его дружок, пить кофе. Так и получилось. - Бычок отхлебнул из широкого стакана. - Чистое самоубийство, со свидетелями, как вы и хотели.

- Газету уничтожили?

- Еще бы. - Бычок допил до дна. - Не волнуйтесь, он унес наш маленький секрет далеко, не докопаешься. Мало ли почему люди кончают с собой в наше время. Нервы не выдержали, темп жизни и все такое…

Баклоу поднялся:

- Когда он палил в меня холостыми - скверное ощущение доложу вам, пришлось упасть, вон на локте синяк. Все боялся вдруг перепутали барабан с холостыми и боевыми. Вообще-то он парень неплохой, но когда я узнал, что его прочат на мое место, стало не по себе. Тридцать лет в одном кресле, привыкаешь… И потом, он слабоват, издерган, выдержка - никуда, я так и думал: не потянет… Честолюбив. Хорошо вы его тогда прижали: с девяти до пяти! каждый день!

Вице-президент мистер Баклоу подтолкнул бычка к дверям. Оба остались довольны.

Хоронили Хилсмена в дождливый день. Отец лежал с сердечным приступом. За гробом шли только мать и Борст.

Джоан на похороны не приехала, полагая, что их роман закончился еще до гибели Хилсмена.

Виктор Черняк родился в Москве в 1945 году» семье архитектора - обладателя небольшой, но тщательно подобранной библиотеки изданий конца девятнадцатого-начала двадцатого века. В этой библиотеке большую часть составляли произведения приключенческого и детективного жанров. Такой подбор томов на книжных полках по-видимому и предопределил любовь автора к остросюжетным произведениям.

Однако путь в литературу был не прост. Виктор Черняк в 1967 году закончил Московский электротехнический институт связи, факультет электроники, телемеханики и автоматики и ничто не предвещало литературной карьеры. В 1968 году появились первые журналистские публикации автора: к 1972 году число их перевалило за сотню и автора приняли в Союз журналистов СССР,

Первые литературные опыты были поставлены написанием юмористических рассказов в том же 1972 году. Всего автор опубликовал более полусотни юморесок в «Крокодиле», «Советской культуре», в других газетах, толстых журналах и в сборниках авторов-сатириков.

Первый политический детектив увидел свет на страницах журнала «Студенческий меридиан» в 1981 году, а в следующем году вышел отдельной книгой в издательстве «Московский рабочий».

Виктор Черняк автор романов «Час пробил» («Советский писатель», 1985), «Исход с крайними последствиями» («Советский писатель», 1988), «Правило Рори» («Московский рабочий, 1988) и более десятка повестей. Детективы «Опекун безумца» и «Тридцать пятое сентября» написаны им в соавторстве.

Произведения Виктора Черняка переведены на основные европейские языки, в том числе на английский, немецкий, испанский.

Из интервью:

- Скажите, почему действие большинства Ваших произведений разворачивается на Западе?

- Когда я начал писать в конце семидесятых годов, публиковать правду о нас было нельзя, а врать не хотелось. Тогда я решил писать о них, понимая, что уж тут меня никто за руку не схватит.

- В Ваших романах легко угадываются Соединенные Штаты, вы не жили в этой стране, не опасаетесь ли Вы, что совершите ошибки, препарируя чужую действительность?

- Знаменитый Джеймс Хедли Чейз написал свой первый, принесший ему славу, роман «Орхидеи для мисс Блендидж», ни разу не побывав в США, и, однако, роман ему удался. Не думаю, что так уж важно, кто где был. Уверен, что у Алексея Толстого не было опыта личного общения с Петром I, равно, как и опыта проживания в те времена. Или возьмите «Таис Афинскую» Ивана Ефремова? Вряд ли автор имел возможность лично познакомиться с особенностями характера этой дамы. Я знаю много людей, которые подолгу жили в разных странах и не в состоянии не то, что роман написать или повесть, даже крошечный рассказ.

- В чем же дело? Что им мешает?

- По-видимому для создания романов нужен особый склад ума, умение представить себе, что переживает тот или иной человек в конкретных обстоятельствах. Но важнее, думаю, как это ни банально, умение побороть лень. Я встречаю многих, бурлящих великолепными идеями, чарующими сюжетами, но все они так и остаются в чернильнице. При написании романов, особенно объемных, «широкофюзеляжных», как я их называю, на вдохновении далеко не уедешь, нужен каторжный труд.

- У Вас есть информационный материал, справочники, путеводители?

- Я веду досье по некоторым проблемам, выписываю поразившие меня факты, но часто забываю, где что записал, и потом, когда приступаю к роману, руководствуюсь не столько конкретными познаниями, сколько ощущениями. Даже те, кто родился и всю жизнь прожил в США, знают о своей стране мизерное, охватить бесконечное никому не по силам. И я знаю скорее всего не так уж много, но… я точно знаю, чего не знаю и не лезу в области, где я «плаваю». Мои романы всегда проходят рецензирование в компетентных организациях (я не имею в виду обязательно соответствующие органы). Учреждения и даже академические институты, занимающиеся США, находят ошибки чрезвычайно редко. Скажем, в романе «Час пробил» на шестистах страницах нашли две небольшие конкретные ошибки, но после тщательной проверки выяснилось, что ошибка была только одна. Я думаю, одна действительно крохотная ошибка на шестьсот страниц допустима. Я знаю писателей, у которых верно рассыпаны ромбики по петлицам, никогда не перепутаны шпалы и просветы, а также с какой стороны висит портупея, но читать такую прозу скука смертная и еще: часто такая проза, как бы это выразиться, антиинтеллигентная.

- Нельзя ли поточнее, что имеется ввиду?

- Видите ли, у нас выпускается много книг, отнюдь не обогащающих духовный мер человека. Убогих по фактуре, написанных каким-то нескладным языком, который непременно пытаются выдать за истинно народный. Возьмите феномен Артура Хейли. Его читает весь мир. Отчего? А Хейли, на мой взгляд, первый понял, что пришло время информационно насыщенной прозы. Что это такое? Мы все живем в условиях чудовищного дефицита времени. Как говорил У. Фолкнер: живешь себе живешь, в один прекрасный день просыпаешься и узнаешь, что тебе шестьдесят пять. Время быстротечно! Непозволительная роскошь прочесть роман толщиной с бедро взрослого мужчины и узнать из него, что на свете есть любовь, ненависть, предательство, неблагодарность и прочее. Читатель и так давным-давно это знал. Читая роман, надо вообще много чего нового для себя открыть: нравы, обычаи, традиции, чужой обиход. Прозаики в мире делятся на два больших класса: душевики - те, кто аппелирует к душе, и иителлектуальщики, аппелирующие к разуму. У нас всегда в почете были душевики и они достойны всяческого восхищения, но это вовсе не означает, что нужно сбрасывать со счетов таких столпов интеллектуальной прозы, как Борхес, Музиль, Гессе, Фриш, Дюрренмат, и нет им числа. Думаю, если в России появятся им подобные, греха не будет.

- Вы душевик или интеллектуальщик?

- Смиренно надеюсь, что не чужд и тем, и другим. А вообще… я не волшебник, я только учусь, как и все мы всю жизнь…

Оглавление

ТОНКИЙ СЛОЙ ЛЖИ

ЧЕЛОВЕК В ДВЕРНОМ ПРОЕМЕ