Узнаёте? Алик Деткин [Анатолий Георгиевич Алексин] (fb2) читать онлайн

Анатолий Алексин УЗНАЁТЕ? АЛИК ДЕТКИН! Повести

ОЧЕНЬ СТРАШНАЯ ИСТОРИЯ Детективная повесть, которую сочинил Алик Деткин

От автора

Судьбе было угодно, чтобы я родился в семье инженерно-технического работника, в самом начале второй половины нашего века. Это была дружная трудовая семья. Я был последним ребёнком в этой семье. Первым ребёнком был мой старший брат Костя. Всего, значит, нас было двое. Сейчас уже Костю трудно назвать ребёнком, потому что он бреется и учится в университете. Родители наши сумели дать своим детям хорошее образование: Костя, как я уже сказал, студент, а я учусь в шестом классе.

У нас с братом были совершенно разные характеры. Они и теперь абсолютно разные, но я пишу «были», потому что предисловия «от автора» всегда пишутся в прошедшем времени, как воспоминания. Брат увлекался техникой, а я любил читать детективные повести и романы. Потом, в более зрелом возрасте, я внезапно почувствовал тягу к творчеству.

У меня не было старой няни, которая бы рассказывала мне в детстве сказки и так, понемножку приучила бы меня любить литературу. Мама сама вела хозяйство, поэтому ни няни, ни домработницы у нас не было. Но зато на меня, как на будущего автора детективных произведений, огромное влияние оказали мои родители.

Когда я ещё был во втором или в третьем классе, мама вышила на мешке для галош мою фамилию: «Деткин».

Это был самый обыкновенный мешок, но он сыграл в моей жизни необыкновенную роль! Судьбе было угодно, чтобы последние три буквы стёрлись, исчезли: нитки порвались то ли от старости, то ли оттого, что мешок служил мне верным оружием в коротких, но решительных схватках, которые вспыхивали время от времени в раздевалке. Так или иначе, но от моей фамилии остались лишь три первые буквы: «Дет…»

— Галоши ДЕТектива! — крикнул один старшеклассник.

С этого и началось: меня прозвали Детективом. А если бы мама не вышила те буквы на моём синем мешке?..

Но положительное влияние родителей было не только в этом. Мама и папа часто отбирали у меня затрёпанные приключенческие повести и романы. «Жалко тратить на это время!» — восклицали они. А потом я находил свою книгу под подушкой у мамы или случайно замечал её в папином портфеле. Таким образом, я с их помощью понял, что все нормальные люди любят читать детективные книжки, но многие любят тайно. А тайная любовь, как известно, самая интересная и самая сильная!

Итак, я начал творить!.. Родители были против: «Жаль тратить на это время!» Тогда я вспомнил все известные мне случаи, когда отцы выгоняли из дома и даже лишали наследства будущих великих артистов, композиторов и писателей. Эти примеры подействовали на папу и маму.

— Ладно, — сказал папа, — раз тебе не жалко времени, которое можно было бы потратить на изучение иностранного языка, на чтение полезных книг или, скажем, на спорт, пусть будет по-твоему! Но позволь и мне обратиться к классическим примерам…

Он достал первый том собрания сочинений Лермонтова, прочитал вслух два стихотворения и сказал:

— Эти стихи были написаны Михаилом Юрьевичем, а точней сказать, Мишей в четырнадцатилетием возрасте. Ты всего на полтора года моложе. Только на полтора! А если учесть, что дети сейчас взрослеют гораздо раньше, можно считать, что вы — одного возраста!

— Ну и что? — спросил я.

— А то, — ответил мне папа, — что нельзя высосать повесть из пальца. Прежде чем сесть за стол, надо изучить человеческие характеры. А сюжет? Его должна подсказать тебе сама жизнь!

Я стал изучать характеры своих приятелей, соседей, учителей. Но сюжета жизнь мне подсказывать не хотела. И вдруг случилось такое!.. Никогда я бы не смог придумать истории страшнее той, которая случилась на самом деле и которую я всю распутал от начала и до конца, доказав, что Детективом меня прозвали не зря!..

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой мы знакомимся с героями повести, не все из которых будут героями

Когда в прошлом году у нас в классе стали создавать литературный кружок, никто не представлял себе, что из-за этого может случиться! Какое таинственное, жуткое событие произойдёт!..

Но я расскажу обо всём по порядку, не забегая вперёд, хотя мне очень хочется забежать. Вы легко поймёте меня, когда дочитаете до конца…

Итак, всё началось год назад на самом обычном уроке, в самом обычном классе. Это была комната с четырьмя стенами, выходившая двумя своими стеклянными окнами прямо во двор, а одним окном — прямо на улицу.

Наш новый классный руководитель Святослав Николаевич сказал:

— Всюду, где я был классным руководителем, обязательно работал литературный кружок. Тем более он должен быть здесь, в этом классе, где учится Глеб Бородаев!

Мы все повернулись и посмотрели на последнюю парту в среднем ряду: там сидел тихий, пригнувшийся Глеб.

Это был человек лет двенадцати. Нежная, бархатная кожа его лица часто заливалась румянцем. Ростом он был невысок, учился посредственно и очень любил собак. Карманы его самых обыкновенных мятых штанов всегда оттопыривались. Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что там — кусок колбасы, или горбушка хлеба, или сосиска. Глеб от каждого своего завтрака оставлял что-нибудь для собак. И собаки платили ему той же любовью.

Мы тоже любили Глеба. Он был добрым не только к собакам, но и к людям. Особенно если их настигала беда. Например, если кто-нибудь падал и расшибал коленку, Глеб сразу подбегал и говорил:

— Как всё это… Ты не очень того… Я сейчас постараюсь…

Он, когда волновался, не договаривал фразы до конца. Фразы его неожиданно обрывались, как звуки неисправного мотора, который глохнет и опять начинает работать, глохнет и опять начинает… Но мы уже знали, что через минуту-другую Глеб притащит из докторского кабинета, с первого этажа, йод, а из уборной, с нашего этажа, платок, смоченный холодной водой.

В его груди билось скромное, благородное сердце!

— Конечно, Глеб такой же ученик, как вы все, — сказал Святослав Николаевич. — Не его заслуга, что он внук Бородаева, писателя, творившего во второй четверти этого века в нашем с вами родном городе. И всё же я рад, что Глеб учится именно здесь! Я думаю, что пристальный интерес к творчеству одного писателя обострит ваш интерес к литературе в целом. И тут Глеб может оказать нам неоценимую помощь!..

Все опять повернулись к Глебу… Когда на него смотрел один человек, он и то пригибался от смущения, а тут уж совсем лёг на парту.

— Как-то всё это… — тихо сказал он, не договаривая фразу, будто кто-то рядом расшиб коленку.

Мы знали, что в городе жил когда-то писатель Гл. Бородаев: портрет Гл. Бородаева висел в школьном зале, на доске «Наши знатные земляки».

Внезапно догадка озарила меня: «И его тоже, наверное, звали Глебом!»

Мы не знали, что тот Глеб — родной дедушка нашего Глеба. Наш Глеб никогда никому об этом не говорил.

Но классный руководитель Святослав Николаевич раскрыл его тайну… Это был человек лет пятидесяти девяти (он говорил, что если мы решительно не изменимся, то он через год сбежит от всех нас на пенсию).

Ростом он был невысок. Глаза его глядели устало, об усталости свидетельствовала и бледность его не всегда гладко выбритых щёк.

Но внешность Святослава Николаевича была обманчива. Энергия в нём била ключом!

— Мы присвоим нашему кружку имя Глеба Бородаева! — воскликнул он. И в глазах его исчезла усталость.

— Как-то это… — тихо сказал Глеб со своей задней парты. — Меня ведь тоже зовут… Некоторые могут подумать… Которые из других классов…

Он не договаривал до конца ни одной фразы: значит, он волновался как никогда!

— Есть ведь и другие… — продолжал он. — Почему обязательно дедушку?.. Хотя бы вот Гоголь…

— Но внук Гоголя не учится в нашем классе, — возразил Святослав Николаевич. — А внук Бородаева учится!

С того самого дня к Глебу приклеилось прозвище: Внук Бородаева.

Всюду ребята любят придумывать прозвища. Но у нас в школе это, как говорили учителя, «стало опаснейшей эпидемией». А что тут опасного? Мне кажется, прозвище говорит о человеке гораздо больше, чем имя. Имя вообще ни о чём определённом не говорит. Ведь прозвище придумывают в зависимости от характера. А имя дают тогда, когда у человека ещё нет никакого характера. Вот если меня назовут просто по имени — Алик! — что обо мне можно будет узнать? А если по прозвищу — Детектив! — сразу станет понятно, на кого я похож.

Жаль только, что некоторые ребята путают и вместо «Детектив» кричат: «Дефектив!» Но я в таких случаях не откликаюсь.

— Занятия кружка ни в коем случае не должны быть похожи на наши уроки. Никто там не будет учиться! — заявил Святослав Николаевич. И всем сразу захотелось вступить в этот кружок. Но на пути возникли неожиданные преграды.

— Творческая направленность будет лицом кружка, — сказал Святослав Николаевич. — А рекомендацией будет литературная одарённость!

Оказалось, что такой рекомендации нет почти ни у кого в нашем классе. Только Андрей Круглов, по прозвищу «Принц Датский», и Генка Рыжиков, по прозвищу «Покойник», сочиняли стихи.

Прозвища их на первый взгляд могли показаться несколько странными, но это только на первый, легкомысленный взгляд!

Круглова прозвали не просто Принцем, а именно Датским, потому что он любил сочинять стихи к разным школьным датам, и даже к семейным: к началу учебного года и к концу учебного года, к дням рождения и если кто-нибудь умирал.

Когда нашей школе исполнилось десять лет, он сочинил:

Однажды, первого сентября, пионервожатая прочитала нам на линейке стихи Принца:

А перед летними каникулами в стенгазете появилось такое стихотворение Принца Датского:

Святослав Николаевич сказал однажды, что «настоящий поэт не изменяет себе». Принц Датский не изменил себе просто ни разу в жизни!

Это был человек лет тринадцати. Ростом он был высок, в плечах был широк. Если Принц Датский узнавал, что у кого-нибудь дома происходит важное событие, он хватал бумагу и карандаш, убегал, чтобы побыть в одиночестве, а потом возвращался и говорил:

— Вот… пришли на ум кое-какие строчки. Может, тебе будет приятно?

Он совал в руки листок со стихами и убегал. Большая физическая сила сочеталась в нём с детской застенчивостью.

Однажды, как сейчас помню, он узнал, что мои родители празднуют годовщину свадьбы. Принц Датский подошёл ко мне на перемене, сунул в руку листок и сказал:

— Вот… пришло кое-что на ум. Может, тебе будет приятно…

И убежал. На листке было написано:

В его груди билось доброе, благородное сердце!

Я читал, что поэты часто дружили между собой: Пушкин с Дельвигом, Шиллер с Гёте… А Принц Датский дружил с Генкой-Покойником.

Покойник писал стихи о любви… Это был человек лет тринадцати. Ростом он был невысок, в плечах неширок, лицо его было покрыто мертвенной бледностью. И вообще он очень хотел умереть.

Над этим стихотворением стояли две буквы: А. Я.

А в поэме, первое чтение которой состоялось у нас в уборной на втором этаже, были такие слова:

Под названием поэмы тоже стояли две буквы: Б. Ю.

Нам очень хотелось узнать, из-за кого Покойник так ужасно страдал. Мы проверили по классному журналу: девчонок с такими инициалами у нас в классе не было.

— Может, из другой школы?.. — высказал кто-то предположение.

Внезапно меня озарила догадка:

— Нет! Они обе из нашей школы: иначе бы он не видел, как А. Я. на большой перемене подошла к старшекласснику и как Б. Ю. спустилась с другим в гардероб!

— Это верно!.. Настоящий Детектив: какая сила логического мышления! — стали восторгаться ребята.

Только Принц Датский сказал:

— Не трогайте Покойника!.. Кто его тронет, тот будет иметь дело со мной.

И хотя большая физическая сила сочеталась в нём с детской застенчивостью, все знали: Покойника он в обиду не даст. Он уважал его, потому что сам не умел писать стихов о любви.

— А только это и есть истинная поэзия! — воскликнул как-то Принц Датский. — Все классики с раннего детства писали о любви. Таланты надо беречь!

Это было его яркой особенностью: восторгаться другими.

— Почему же ты сам сочиняешь стихи к разным датам? — спросил я Принца.

— Людям приятно, когда их поздравляют… Особенно в рифму! — ответил он.

— А ты пиши и о любви тоже!

— Чтобы писать о ней, надо её испытать, — ответил Принц Датский. — К Покойнику уже пришло это счастье, а ко мне ещё нет!

К Покойнику это счастье приходило уже в третий раз. Вообще он вёл рассеянный образ жизни. Все свои последние стихотворения он посвящал какой-то В. Э. Она ещё не спускалась с другим в гардероб. Но Покойник всё равно жить не хотел:

Я набрался мужества и спросил:

— Скажи: кто она… В. Э.?

— Разве это не было бы чудовищно?..

— Что… чудовищно?

— Разве я могу открыть её имя?

— А почему?

— Тебе непонятно?

Это было его яркой особенностью: отвечать на вопрос вопросом.

— Но почему же? — настаивал я.

— Разве мужчина имеет на это право?

В его чахлой груди билось благородное сердце!

Принца с Покойником сразу приняли в литературный кружок. Попросилась в кружок и Валя Миронова.

Это было белокурое существо лет двенадцати с половиной. То есть в прошлом году, когда создавался кружок, все мы были на год моложе… Но в той страшной истории, которую я хочу рассказать, это не играет существенной роли.

Миронова была самым белокурым и самым старательным существом у нас в классе. Она, казалось, всегда думала об одном: как бы ей в чём-нибудь перевыполнить норму!

Если учительница задавала на дом решить семь арифметических примеров, Миронова поднимала руку и спрашивала:

— А восемь можно?

Если другая учительница просила сдать домашнее сочинение через четыре дня, Миронова поднимала руку и спрашивала:

— А через три можно?

Думая о человеке, всегда мысленно представляешь его себе в самой характерной для него позе. Ну, например: Глеб Бородаев вынимает из своих растопыренных карманов бутерброда колбасой и кормит собаку; Принц Датский, несмотря на свой огромный рост и свою силу, застенчиво протягивает листок со стихами, которые кому-то должны быть приятны; Покойник ходит по коридору с бледным лицом и мечтает погибнуть… А Миронову я всегда представляю себе с поднятой рукой: она хочет, чтобы ей разрешили перевыполнить норму.

Если врач поликлиники скажет: «Тебе нужно сделать десять уколов!», Миронова, я думаю, обязательно спросит: «А можно одиннадцать?»

Как только Святослав Николаевич объявил о кружке, Миронова сразу подняла руку и сказала:

— Можно мне записаться?

— А что ты будешь сочинять?

— Что вы скажете… — ответила Миронова.

Это было её яркой особенностью: подчиняться приказам!

— Поэзия, — сказал Святослав Николаевич, — это сфера чувств, там конкретность не обязательна. Проза — другое дело. В прозе каждый должен писать о том, что он лучше всего знает. А с чем ты, Миронова, сталкиваешься ежедневно? Со школой, с уроками, с домашними заданиями, со своими соседями и одноклассниками. Вот об этом и напиши. Начни, к примеру, с литературных зарисовок: «Моё утро», «Мой вечер»…

Миронова подняла руку и спросила:

— А можно — «Мой день»? Это ведь будет и утро, и полдень, и вечер — всё сразу!

— Пожалуйста, — сказал Святослав Николаевич. — Если тебя влечёт такая именно тема, не возражаю. Зачем же наступать на горло собственной песне? Но только побольше конкретных деталей, подробностей. Пусть острая наблюдательность подскажет тебе всё это. Принеси зарисовку дней через пять.

— А можно через четыре? Или через три дня?.. — спросила Миронова, предварительно подняв руку. По привычке она, как на уроке, поднимала руку, даже если разговаривала с кем-нибудь в коридоре или на улице.

Через три дня она принесла зарисовку «Мой день». Начинала Миронова так:

«Я проснулась в семь часов десять минут по местному времени. Было утро. Я умылась на кухне, потому что в ванной комнате мылся сосед. На кухне у нас стоят два стола, потому что в квартире живут две семьи: у каждой по одному столу. На кухне два окна: одно выходит лицом на улицу, а другое — лицом во двор. В семь часов тридцать минут по местному времени я съела одно яйцо всмятку, один бутерброд с сыром и выпила один стакан чаю с сахаром. Так начался мой трудовой день…»

Святослав Николаевич похвалил Миронову:

— Много конкретных, тебе одной известных деталей!..

Миронову приняли в литературный кружок.

— Ну, а над чем ты будешь работать дальше? — спросил Святослав Николаевич.

— Над чем скажете…

В её груди билось послушное женское сердце!

Трёх человек уже приняли. Но этого было мало. И тогда Святослав Николаевич предложил вступить в кружок Наташе Кулагиной.

Это было самое замечательное существо в нашем классе. И во всей школе. И во всём городе!

Ростом она была такой, как надо… Да что говорить!

От самого дня рождения я никогда не был ветреником. И никогда не вел рассеянный образ жизни. Наоборот, постоянство было моей яркой особенностью: Наташа нравилась мне с первого класса.

Она была полна женского обаяния! На переменках девчонки липли к ней со всех сторон: каждой хотелось походить с ней по коридору под руку. Это меня устраивало: если уж не со мной, так пусть лучше с ними!

Наташа часто записывала что-то в толстую общую тетрадку. Когда Святослав Николаевич пригласил её в кружок, она сказала:

— Я не сочиняю, а просто записываю мысли. Так, для себя. О фильмах, о книгах…

— Это должно быть любопытно, — важно изрёк Покойник. — Ты ведь и классные сочинения всегда пишешь оригинально, по-своему.

— Старик Покойник нас заметил и, в гроб сходя, благословил! — сказал я с плохо скрываемым раздражением.

Мне не понравилось, что Покойник хвалил Наташу. Не хватало ещё, чтоб над очередным его стихотворением появились новые буквы: Н. К.!

— О книгах, о фильмах?.. — переспросил Святослав Николаевич. — Значит, у тебя критическое направление ума! Вот и прекрасно. Нам нужны разные жанры. Поэзия и проза уже представлены. А теперь вот и критик! Будешь оценивать произведения членов кружка. Если острая наблюдательность подскажет тебе недостатки товарищей…

— Но я ведь просто записываю свои мысли… Что ж, я буду высказывать их вслух?

— А ты высказывай не свои, — посоветовала Миронова. — Поговори со Святославом Николаевичем, ещё с кем-нибудь. Учебники почитай!

Наташа словно бы не расслышала её слов.

— Нет, я не могу оценивать чужие произведения, — сказала Наташа. — С глазу на глаз могу. А так, в торжественной обстановке… Я не могу себе это позволить.

— Для начала послушай! — сказал Святослав Николаевич. — А потом творческий поток захлестнёт тебя, увлечёт в своё русло!

Она могла бы позволить себе всё, что угодно, по-тому что её считали самой красивой в классе. Но она не позволяла: в её груди билось прекрасное сердце!

Через десять минут я попросился в литературный кружок.

— Ты тоже пробуешь силы в творчестве? — удивлённо спросил Святослав Николаевич.

— Я хочу писать детективные повести…

— Прыгаешь через ступени?

— Как это?..

— Нужна постепенность: сперва зарисовки, потом рассказы, а потом уже повести. Впрочем, не хочу наступать на горло твоей песне. Ты уже что-нибудь сочинил?

— Предисловие… И ещё кое-какие наброски.

Всё это я показал сперва папе, а потом Святославу Николаевичу.

Тогда я ещё не знал, какая страшная история вскоре произойдёт, и в предисловии об этом ничего написано не было.

— Твои портретные характеристики несколько однообразны, — сказал папа, — а эпитеты, думается, крикливы. Порой ты подражаешь высоким, но старым образцам. Так уже нынче не пишут. Это не модно.

— Но ведь моды меняются, — возразил мой брат Костя. — Раньше носили длинные пиджаки, потом стали шить короткие, а теперь опять носят длинные…

В пиджаках Костя разбирался — у нас дома его считали пижоном.

— Да, я согласен, — сказал папа. — Мода — вещь переменчивая. И потом — первый опыт… Первый блин!

Святославу Николаевичу мой первый «блин» очень понравился.

— Кое-где ты продолжаешь благородные традиции рыцарских романов. В смысле стиля, конечно, — отметил он. — Могут сказать, что это не современно…

— Мода — вещь переменчивая! — воскликнул я.

— Безусловно. К тому же я не хочу наступать на горло ни одной вашей песне! Острая наблюдательность тебе многое подсказала. И ещё подскажет! Так что… Теперь в кружке уже…

— Пять человек! — быстро подняв руку, подсказала Миронова.

Это было её яркой особенностью: она любила подсказывать учителям.

— Нет, в кружке будет шесть членов, — поправил её Святослав Николаевич. — Пять обыкновенных и один почётный: внук Бородаева!

Радость озарила усталые глаза Святослава Николаевича и его бледное, не всегда гладко выбритое лицо. Он не знал, к каким ужасным событиям это всё приведёт!..

И у меня на душе не было даже лёгкой тени тревоги. Даже смутное предчувствие чего-либо плохого не посетило, не коснулось меня в ту минуту.

Я радовался, как ребёнок, что буду в одном кружке с Наташей Кулагиной! Я ликовал, как дитя!..

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой неумолимо приближаемся к страшной истории, хотя этого можно и не заметить

О, какие легкомысленные, поспешные выводы мы порой делаем!..

Я всегда думал, что почётный участник чего-либо — это такой участник, который, в отличие от обыкновенных участников, может абсолютно ни в чём не участвовать. Но это было жестокое заблуждение! Именно Глебу поручили организовать у нас в классе «Уголок Бородаева».

— Мне как-то… Самому-то… Это вроде не очень… — не договаривая фраз, стал отказываться Глеб.

— Заблуждение! — воскликнул Святослав Николаевич. — Неверное понимание… Дети и внуки выдающихся личностей всегда пишут мемуары, воспоминания, открывают и закрывают выставки. Одним словом, чтят память! Кому же и чтить, как не им?

Острая наблюдательность подсказала мне, что Глеб писать мемуары не собирался и вообще ему было как-то не по себе.

Но на следующий день он всё же принёс фотографию, на которой его дедушка был изображён в полный рост.

Это был мужчина лет шестидесяти или семидесяти. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что в молодости люди меняются каждый год, а у старых людей трудно определить возраст. Ростом он был невысок, в плечах неширок.

— Почти все крупные личности выглядят хилыми и некрупными, — объяснил Святослав Николаевич. — Природа устремляет своё внимание либо на мышцы, либо на мозговые извилины. На то и другое у неё не хватает сил!

У Бородаева не было бороды. У него были усы.

— Отталкиваясь от своей фамилии, писатель мог бы отпустить бороду, — сказал Святослав Николаевич. — Но он не пошёл по пути наименьшего сопротивления! Отсюда мы делаем вывод, что он не придавал значения внешним факторам, а только внутренним, то есть смотрел в существо, в глубь, в корень событий.

«Уголок Бородаева» расположился между классной доской и дверью.

«Уголок Бородаева» расположился между классной доской и дверью.

Здоровенный Принц Датский один приволок огромный фанерный стенд.

В центре поместили фотографию писателя, под которой был указан год рождения и через чёрточку год смерти. Чёрточка была короткая, а жизнь Гл. Бородаева была очень длинная: он скончался на восемьдесят третьем году жизни.

На стенде поместили любимые книги покойного писателя, которые Глеб тоже принёс из дому. На каждой обложке стоял лиловый штамп: «Из личной библиотеки Гл. Бородаева».

Оказалось, что писатель любил детективы. И не стеснялся своей любви. Я сразу понял, что в его груди билось честное, благородное сердце.

Были тут и книги самого Гл. Бородаева. На них тоже стояли лиловые штампы. Опытный глаз смог бы безошибочно определить, что чаще всего у писателя брали почитать его повесть под названием, которое заставило меня вздрогнуть: «Тайна старой дачи». Она была самой затрёпанной.

— Детектив? — шёпотом спросил я у Глеба.

Он утвердительно мотнул головой.

— Дай почитать…

— Но это же экспонат! — вмешался стоявший рядом Покойник. И лениво кивнул на плакат, вывешенный Мироновой: «Руками не трогать!»

— Тебя не касается! — ответил я Покойнику с плохо скрываемым раздражением. И вновь обратился к Глебу: — На одну только ночь!

— Хорошо, возьми, — сказал Глеб громко и внятно, как почти никогда раньше не говорил.

Мне показалось, ему было приятно, что он может разрешить, а мог бы и запретить. Но потом я подумал: «Нет, у него гордый вид просто потому, что я хочу почитать книгу его дедушки. Я бы тоже гордился. Это вполне естественно!»

Повесть произвела на меня огромное впечатление! В предисловии было написано, что «она относится к позднему периоду творческой деятельности Гл. Бородаева». Значит, на старости лет он вдруг полюбил детективы. А мои родители уверяли, что увлечение детективами — «это мальчишество». О, какие легкомысленные, поспешные выводы мы порой делаем!..

Да, «Тайна старой дачи» меня потрясла. Там было всё, что я так ценил в художественной литературе: убийство и расследование… Зимой на даче пропал человек. Исчез, испарился, как будто его и не было! Это случилось ночью. Прямо под Новый год! Все окна и двери были заперты изнутри. Утром на снегу не нашли никаких следов. На протяжении трёхсот двадцати трёх с половиной страниц пропавшего искали следователи, собаки и родственники. Но напрасно… Это был единственный детектив из всех, которые я читал, где преступников не поймали.

В послесловии было написано: «Итак, преступников не обнаружили… Но зато обнаружила себя творческая индивидуальность автора! Он не пошёл проторённым путём. В повести не найдёшь „чужих следов“, как не было их возле старой дачи после таинственного исчезновения… „Тайна старой дачи“ так и осталась тайной. Зато читателю есть над чем поразмыслить!»

Я размышлял несколько дней.

Глеб сказал, что дедушка описал дачу, на которой прошли последние годы его жизни.

— Детективный период? — спросил я.

— Нет, он только одну эту книгу… Больше он ни одной… Это была последняя…

— Лебединая песня! — воскликнул оказавшийся рядом Покойник. Он любил встревать в чужой разговор.

— Вот бы съездить на эту дачу! — сказал я.

— Всего час… Если на электричке… — ответил Глеб.

— Экскурсия на место событий? — усмехнулся Покойник. Убийства Покойника не волновали: он привык думать о смерти.

Святослав Николаевич сказал, что «Уголок Бородаева» необходимо украсить семейными фотографиями.

На следующий день Глеб принёс старую карточку, на которой усы у Гл. Бородаева почти совсем выцвели, лицо пожелтело. Он сидел в центре, а рядом стояли какие-то люди. Святослав Николаевич спросил у Глеба, кем они приходятся писателю. Глеб не знал.

— Вот наш кружок и прикоснётся к поиску, к литературному исследованию! — воскликнул Святослав Николаевич. — Узнай дома: кто запечатлён фотографом на этой семейной реликвии!

Когда через три дня фотографию поместили на стенде, под ней была подпись: «Писатель Гл. Бородаев в кругу близких. Слева направо: сосед писателя, соседка (жена соседа), брат жены писателя, жена брата жены, друг детства писателя, жена друга детства (вторая), дочь друга детства, сын друга детства, сын сына друга детства…» Это были результаты исследования, которое провёл Глеб.

— А сам-то ты где? — спросила у Глеба Миронова, которой поручили делать подписи под семейными реликвиями. У неё был самый разборчивый и красивый почерк.

— Я с дедушкой никогда… Я был ещё маленький… — ответил Глеб.

— Ну, что-о же ты? — печально протянула Миронова. — Ка-ак же ты так!

На следующий день Глеб принёс фотографию, где он сидел в гамаке рядом с каким-то мужчиной. Опытный глаз мог бы заметить сходство между мужчиной и Глебом.

— Это папа, — объяснил Глеб. — А это вот я…

Под фотографией сделали подпись: «Слева направо: сын писателя, сын сына писателя».

Потом Глеб принёс ещё три семейные реликвии: он был снят с дядей и тётей, с сестрой и братом, с двоюродным братом и двоюродной сестрой. Все его сразу узнавали на фотографиях:

— Вот он! Ну, как же… Вон он, присел на корточки! Почти что не изменился.

Миронова интересовалась, кем точно родственники, изображённые на фотографиях, приходятся Гл. Бородаеву, и делала подписи.

Часто к нам стали забегать ребята из других классов.

— Кто это у вас тут внук писателя? — спрашивали они.

Мы указывали на Глеба. Сперва он пригибался к парте, словно хотел залезть в неё от смущения. Но потом понемножку стал выпрямляться, уже не прятался, а протягивал руку и говорил:

— Очень приятно. Давайте знакомиться!..

Однажды, на какой-то конференции старшеклассников, Глеба выбрали в президиум. И объявили, из какого он класса. Чувство законной гордости возникло в наших сердцах! Если кто-нибудь теперь говорил, что не знает Гл. Бородаева, не читал его книг, мы возмущались: «Это позор! Каждому культурному человеку известно…»

На разных школьных собраниях нас начинали ставить в пример другим:

— В этом классе умеют чтить память знатного земляка! В этом классе любят литературу!..

— Каждый класс, как и человек, должен иметь своё лицо, свою индивидуальность, — объяснил Святослав Николаевич. — Раньше у нас этой индивидуальности не было. Теперь она у нас есть!

— Ты заметил, что Глеб стал говорить не хуже, чем мы с тобой? — спросила меня как-то Наташа Кулагина.

«…Мы с тобой», — сказала она. Сердце моё забилось. Я смотрел на неё с плохо скрываемой нежностью.

— Теперь он все фразы дотягивает до конца. Ты заметил?

Когда она обращалась ко мне, я всегда хотел сказать ей в ответ что-нибудь умное. Но ничего умного мне на ум в такие минуты не приходило. И я отвечал: «О, как ты права! Я думаю то же самое!..»

— О, как ты права! — ответил я ей и на этот раз. — Глеб стал говорить так же прекрасно, как мы с тобой. Я тоже заметил.

— Слава, оказывается, излечивает человека от застенчивости, от робости, — сказала Наташа.

А я подумал: «Эту мысль она обязательно запишет в свою тетрадку! Она рада, что Глеб излечился: ведь болезнь — это плохо, а излечение — всегда хорошо!»

— Он по-прежнему кормит собак? — спросила Наташа.

— Я не следил… Но я это узнаю! Клянусь: я это выясню для тебя! — крикнул я с плохо скрываемым волнением, потому что давно мечтал сделать что-нибудь для неё, выполнить её задание или просьбу.

— Не надо узнавать, — сказала Наташа. — Может быть, ему сейчас некогда?

— О, конечно! Ведь его даже на общешкольные конференции приглашают!.. — воскликнул я.

И сразу же пожалел, что воскликнул. «Почему она так интересуется Глебом? Женщины любят знаменитостей. Я где-то читал об этом. Может быть, и она?..» Эта мысль заставила меня похолодеть. Но лишь на мгновение. «Нет, она не такая!.. — сказал я себе. — Просто она патриотка нашего класса. А Глеб принёс классу известность — вот она и интересуется». Ревность, которая готова была со страшной силой вспыхнуть в моей груди, уступила место доверию.

Однажды на уроке литературы, когда до звонка оставалось минут пятнадцать, Святослав Николаевич сказал:

— Сегодня Глеб по моей просьбе приготовил для нас всех небольшой сюрприз: он прочтёт несколько писем своего дедушки. Они адресованы родным и близким писателя. Эти материалы из семейного архива представляют большую ценность: нам станет ясен круг интересов писателя, мы заглянем в мир его привязанностей, его увлечений.

Глеб, который раньше умирал от смущения, когда его вызывали к доске, на этот раз твёрдой, уверенной походкой прошёл между рядами парт и сел за учительский столик: Святослав Николаевич уступил ему место.

О каждом письме Святослав Николаевич говорил, что оно «очень показательно». Если письмо было длинным, он восклицал:

— Как это показательно! Несмотря на свою занятость, писатель находил время вникать в мельчайшие проблемы быта. Отсюда мы можем понять, что он никогда не отрывался от жизни, которая питала его творчество.

Если же письмо было коротким, напоминало записку, Святослав Николаевич восклицал:

— Как это показательно! Краткость, ни одного лишнего слова. Отсюда мы можем понять, как занят был писатель, как умел дорожить он каждой минутой!

В другой раз, в конце урока литературы, Святослав Николаевич сказал:

— Давайте попросим Глеба Бородаева вспомнить какие-нибудь истории из жизни его дедушки.

Глеб опять прошёл между рядами своей новой твёрдой походкой, опять сел за учительский столик. Но ничего вспомнить не мог. Весь урок я боялся, что Святослав Николаевич вызовет меня к доске, и поэтому закричал:

— Поду-умай, Глеб! Вспомни что-нибудь!.. Это так интересно. Так важно!

— Вспо-омни! — стали умолять его и другие, которые тоже боялись, что их вызовут отвечать.

— Вот видишь, какой интерес к биографии твоего дедушки, а значит, к литературе, — сказал Святослав Николаевич.

Глеб вспомнил, что однажды ходил с дедушкой в магазин.

До звонка оставалось ещё минут десять.

— А что вы там покупали? — закричал я. — Это так показательно!

Глеб продолжал воспоминания…

В следующий раз мы с ребятами сами стали просить на уроке литературы:

— Пусть Глеб вспомнит ещё что-нибудь. Пусть он расскажет!..

— Возникает живое общение с писательским образом! — сказал Святослав Николаевич.

Глеб вспоминал одну историю за другой. В его груди продолжало биться честное, благородное сердце, готовое прийти на помощь товарищам.

Ценность творчества Гл. Бородаева возрастала в наших глазах с каждым часом!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой мы делаем ещё несколько шагов навстречу страшной истории

Всё, о чём вы прочитали в первых двух главах, было моим далёким воспоминанием: это случилось в прошлом году.

А в этом году Святослав Николаевич нас покинул. Раньше, когда мы делали что-нибудь не так, как ему бы хотелось, Святослав Николаевич предупреждал:

— Я сбегу на пенсию, если вы решительно не изменитесь!

А прощаясь с нами, он был не в силах сдержать волнение. Слёзы душили его и чуть было не задушили совсем.

Миронова подняла руку и спросила:

— Вам плохо?..

— Нет, мне хорошо! — ответил Святослав Николаевич. — Хорошо оттого, что я осознал чувства, которые испытываю к вам. Я знал вас всего год, но не забуду никогда… Никогда! Говорят, первая любовь — самая сильная, а я думаю, что последняя!..

Мы были его последней любовью! Чувство законной гордости возникло в наших сердцах.

Вместо Святослава Николаевича к нам пришла Нинель Фёдоровна.

Это было стройное существо лет двадцати пяти. Может быть, об учительнице так говорить нельзя? Но она была совсем не похожа на учительницу. И когда шла на переменке по коридору, её вполне можно было принять за ученицу десятого или даже девятого класса. Выражение лица у неё было такое, что казалось, она вот-вот расхохочется. Я никогда не встречал на лицах учителей такого странного выражения.

За глаза её никто не называл по имени-отчеству, а все стали звать просто и коротко: Нинель. Когда Нинель Фёдоровна пришла к нам в первый раз, она сразу обратила внимание на стенд, который был между подоконником и классной доской. Увидела огромную фотографию и спросила:

— А кто это такой Гл. Бородаев?

Мы просто похолодели и приросли к своим партам. Только Миронова не растерялась. Она любила подсказывать учителям. И тут тоже подняла руку, встала и объяснила:

— Бородаев — наш знатный земляк. Он творил во второй четверти этого века.

— А что он творил? — спросила Нинель Фёдоровна.

— Разные произведения, — ответила Миронова. — У нас есть литературный кружок его имени.

— Имени Бородаева?! — Нинель Фёдоровна рассмеялась. Она была из другого города, до которого слава нашего знатного земляка пока ещё не докатилась.

Миронова подняла руку и объяснила:

— У нас в классе учится внук писателя Бородаева. Он сидит на самой последней парте в среднем ряду. Он — почётный член нашего литкружка.

— Почётный? Зачем такой громкий титул?

Нинель Фёдоровна заглянула в журнал.

— Пусть Глеб меня извинит. Я не читала книг его дедушки. Это моя вина. Когда выставка закроется, — она указала на стенд, — тогда я возьму все эти книги и прочитаю. Так что ты, Глеб, меня извини.

Мы ещё сильнее похолодели. Во-первых, ни одна учительница никогда не просила у нас прощения. А во-вторых, она собиралась закрыть «Уголок Бородаева»…

Мне стало тоскливо: «Неужели старшеклассники не будут больше забегать к нам? И никто больше не скажет: „В шестом „В“ умеют чтить… В шестом „В“ любят литературу!“ Мы станем самым обыкновенным классом. Как все…»

Другие ребята тоже затосковали. Я чувствовал это: все словно замерли, даже тетрадки не шелестели.

Миронова снова подняла руку:

— А мы готовим специальное собрание кружка, посвящённое творчеству знатного земляка…

Она очень хотела помочь новой учительнице поскорей во всём разобраться.

— В какой четверти нашего века творил Бородаев? — переспросила Нинель Фёдоровна.

Миронова взметнула вверх руку и выпалила:

— Во второй!

Она любила подсказывать учителям.

— А мы давайте начнём с первой четверти прошлого века. С Пушкина, например… Потом пойдём дальше. И так постепенно доберёмся до Бородаева.

— У нашего кружка творческая направленность, — сказал Покойник. — Мы сами сочиняем.

— Я тоже пишу стихи, — сообщила Нинель Фёдоровна. — Когда-нибудь вам почитаю. Если наберусь храбрости. Что вам ещё хочется узнать обо мне? Я не замужем. Играю в теннис. Учителя никогда не рассказывают о своей личной жизни. А узнать интересно! Это я по себе знаю. Помню…

Она начинала мне нравиться. Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что и другие ребята ожили: они задвигались, зашевелились.

— В этом городе, — сказала она, — у меня нет ни родственников, ни знакомых, ни близких. Теперь вот вы будете… Если получится.

Раньше, когда раздавался звонок, все сразу выскакивали из класса. А тут стали медленно подниматься, будто отяжелели от разных дум и сомнений.

Я подошёл к Нинель Фёдоровне и сказал:

— Знаете, у Бородаева есть повесть «Тайна старой дачи»… Потрясающий детектив! Весь наш кружок хотел съездить на эту дачу. Походить по местам событий… Это недалеко: всего час, если на электричке.

— Он писал детективы? — шёпотом спросила Нинель Фёдоровна. И кивнула на фотографию Бородаева.

— А вы любите их?! — воскликнул я с плохо скрываемым волнением.

— Все любят. Только некоторые не сознаются.

«У нас полное родство душ! — подумал я. — Она угадывает мои мысли!..»

Ребята начали выходить в коридор. Только Глеб остался сидеть на своём месте, пригнувшись к парте. Рядом стоял Принц Датский.

Нинель Фёдоровна подошла к ним. И я подошёл.

— Мы решили поехать на старую дачу, — сказала она. — В одно из ближайших воскресений. Пока ещё осень… Ты, Глеб, будешь нашим проводником?

— Я пожалуйста… Если, конечно, вы… А я с удовольствием… — Он опять перестал договаривать фразы.

Когда Нинель отошла, Принц Датский пообещал Глебу:

— Я напишу к этому дню стихотворение! Может, тебе будет приятно?..

И погладил Глеба по голове.

Острая наблюдательность давно подсказала мне, что физическая сила сочеталась в Принце с детской застенчивостью и добротой.

В коридоре меня остановила Наташа Кулагина. Это случалось так редко, что я буквально затрепетал.

— На твоём месте я бы в неё влюбилась, — сказала Наташа. И так пристально посмотрела, что внезапная догадка озарила меня: «Испытывает! Ревнует!..»

О, как часто мы выдаём желаемое за действительное!

— Влюбиться? — громко переспросил я. — Ну, что ты? Какие для этого основания?..

— Значит, у тебя нет вкуса. Она прелестна!

«Неужели и правда хочет, чтоб я влюбился? Неужели ей всё равно?» — с этой тягостной мыслью я слонялся по коридору всю переменку.

Примерно через неделю Нинель Фёдоровна сказала:

—. Я готовлюсь к теннисным соревнованиям. На первенство города… Кто хочет, может прийти на тренировку. Я вас там встречу, на стадионе. Правда, это на краю города. Но вы доберётесь: троллейбус, потом трамвай. Знаете?

Приехали почти все. Она бегала по корту в белой майке и в белых трусах. Не многие классные руководители решились бы бегать перед своими учениками в таком виде. А она решилась. Потому что она была молода и прелестна!

Все мы, выражая чувства,охватившие нас, орали: «Нинель Фёдоровна! Нинель Фёдоровна!..»

— Никогда ещё не слышал, чтобы болельщики называли своих кумиров по имени-отчеству, — сказал пожилой человек в шляпе, который сидел впереди меня.

Через несколько дней созвали родительское собрание. Мама и папа были в тот вечер заняты. Пошёл мой старший брат Костя. Он уже не первый раз ходил на такие собрания.

Я не ложился спать, пока не дождался Костю: он всегда подробно пересказывал мне, что говорили родители, а что учителя. Это было так интересно!

Когда Костя вернулся, мама с папой были уже дома.

— Ну, что?! — набросился я на брата.

— Защищал вашу Нинель!

— На неё нападали?

— Ещё как!

— Кто посмел?!

— Ваши родители… Не все, конечно. Но некоторые.

— Что они говорили?

— Во-первых, она отобрала у вашего класса его лицо, его индивидуальность. Во-вторых…

— Во-вторых, ему давно уже пора спать! — сказал папа. Он считал, что нельзя в моём присутствии подрывать авторитет взрослых, особенно же учителей.

Костя махнул рукой:

— В общем, я её защищал.

— Она ведь тебе понравилась? — спросил папа, тоном своим как бы подсказывая брату ответ. — Ведь понравилась?

— Да, очень хорошенькая! — ответил Костя.

Острая наблюдательность давно подсказала мне, что люди в трудную минуту хватаются за то, что у них болит: кто за голову, кто за сердце. Папа схватился за бок.

— А что такого? — спросил Костя. И пошёл спать.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой мы отправляемся на старую дачу

На следующий день опытный глаз мог бы почти безошибочно определить: никто в классе, кроме меня, не знал о том, что на собрании ругали Нинель.

«Всё-таки лучше, когда на родительские собрания ходят не родители, а братья, — думал я. — Если бы папа не остановил Костю, я узнал бы всё до конца!»

Утром я поймал брата в ванной:

— Скажи, за что они набросились на неё?

— Пожалуй, старик прав: ты разболтаешь об этом в классе. А она такая хорошенькая! Хорошая, я хотел сказать…

— Никто не узнает! Никто!..

— Знаю тебя!

Костя полез под душ.

Перед уроками ко мне подошла Наташа Кулагина. «На этой неделе она подходит уже не первый раз! — подумал я с плохо скрываемой радостью. — Это, значит, уже не случайность!..»

О, как часто мы выдаём желаемое за действительное!

— Мама вчера не была на собрании, — сказала Наташа. — Интересно узнать, о чём там говорили.

Её желание было для меня законом! И я сказал:

— Там ругали Нинель.

— Кто ругал?

— Родители. Не все, конечно. Но некоторые…

Губы её задрожали. Наташа сказала громко и возмущённо:

— А другие молчали?

— Мой брат не молчал! Он бросился на защиту Нинели. Она ему нравится.

— Значит, у него вкус лучше, чем у тебя.

О, если бы в эту минуту она могла взглянуть в зеркало, она бы поняла, какой у меня замечательный вкус!

— Мама больна… — сказала Наташа. — Она бы сумела им объяснить.

— Чем больна твоя мать?! — воскликнул я. — Может быть, надо помочь? Прикажи мне, скажи одно только слово — и я сделаю всё.

Наташа взглянула на меня с испугом. И даже отступила на шаг.

— Ты сам-то здоров?

— О, не смейся! — воскликнул я с плохо скрываемой горечью и обидой. — Может быть, надо достать лекарство? Моя тётя работает в аптеке и всегда достаёт…

— Маме прописано только одно лекарство: не волноваться, полный покой! Это лекарство твоя тётя достать не сможет. Его в нашем веке просто не вырабатывают. Не вырабатывают!

Я подумал, что эту мысль она непременно должна записать в тетрадку!

«Какой наша Нинель сегодня придёт в класс? — размышлял я. — Наверно, никому уже не будет казаться, что она вот-вот расхохочется. Она будет взволнована. Что нам тогда делать? Успокаивать её? Нет, нельзя. А может быть, она будет так спокойна, как никогда?..»

Нинель Фёдоровна была абсолютно такой же, как раньше.

— Мы с вами должны будем посоветоваться. Как-нибудь после… — сказала она. — Может, в чём-то я была неправа. Кстати, и о старой даче пора уже вспомнить. Я вам обещала. Подышим, погуляем в осеннем лесу; Глеб будет нашим проводником.

«Мы поедем на старую дачу! Походим по комнатам, которые описаны в повести… Я увижу стол, за которым работал Гл. Бородаев. Это так интересно: ведь мы с ним, можно сказать, коллеги!» — так я мысленно ликовал, не подозревая в те радостные минуты, что страшная история была совсем близко, почти рядом…

«Уголка Бородаева» в нашем классе уже не было. На стенде, который притащил Принц Датский, была устроена выставка, посвящённая Пушкину: мы как раз проходили его стихи. Вернее, изучали… Нинель говорит, что «проходить» можно только мимо чего-нибудь.

Глеб принёс мне из дому повесть Гл. Бородаева. И я прочитал её ещё раз. А полстраницы прямо-таки выучил наизусть:

«Никто не знал его имени, ни тем более отчества и фамилии. Все звали его просто Дачником. Это прозвище как нельзя лучше соответствовало его положению в ту зиму: он снял угловую комнату на втором этаже старой дачи, выходившую единственным окном своим прямо в сад. Дачник почти никогда не покидал эту комнату.

А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью! Сперва она явно заигрывала с Дачником: кокетничала ослепительными лучами, забиралась к нему в комнату студёным ветром, постукивала по стеклу обнажёнными ветками… Но он не обращал на неё внимания, и она обозлилась: задула, засвистела, заулюлюкала. Обозлились и соседи по даче: он не пытался развлечь их разговором в монотонные зимние дни. Никто не видел, что он ест, что он пьёт. Перед сном он прогуливался минут пятнадцать, не более. Последний раз в жизни он прогулялся в канун Нового года. Слышали, как в полночь он поднялся в комнату по ворчливо-скрипучей лестнице. А утром его не стало… Дверь, выходившая прямо на лестницу, была заперта изнутри. Окно, выходившее прямо в сад, было закрыто. На снегу — никаких следов. Дачник исчез».

Так начиналась повесть. Потом, как я уже говорил, на протяжении трёхсот двадцати трёх с половиной страниц Дачника искали следователи, собаки и родственники, которых у него оказалось ужасно много.

От них-то он, как выяснилось, и скрывался на даче: они мешали ему что-то изобрести… «Он искал покоя, — было сказано в повести, — но не того, который нашёл. Хотя… До сих пор ничего не известно. Поиски продолжаются».

— Дедушка хотел дальше… Продолжение… Но он… Понимаешь? — объяснил мне Глеб.

И вот мы должны были отправиться на место загадочного происшествия! Да, всё, о чём рассказывалось в повести, оказывается, не было вымыслом, а случилось на самом деле. Об этом сообщил мне в то самое воскресное утро внук писателя. Он скрывал это раньше: думал, что мы побоимся ехать прямо на место свершённого преступления.

— Ты-то, я знал, что нет… — сказал Глеб. — Ты — Детектив! А другие?..

— Другим — ни слова! — сказал я.

Потом Глеб сообщил мне другую новость, и она повергла меня во временное смятение: Нинель Фёдоровна заболела.

— Нервное потрясение, — сказал я. — Довели!

— Не-ет, — стал объяснять Глеб. — Ей комнату в новом доме… Переезжала… И вот! Простуда…

Мы разговаривали в школьной канцелярии, где все члены литературного кружка договорились собраться.

— С остальными я поеду за город в другой раз: зимою, на лыжах, — пообещала накануне Нинель. — Всем сразу на дачу являться неловко: всё-таки там не музей. Там же люди живут…

Я пришёл минут за тридцать до срока: мне не терпелось. А Глеб ещё раньше.

— Дежурная передала… Ещё вчера вечером… Я заходил… — пояснил Глеб. — Нинель Фёдоровна ей… По телефону…

— А почему ты вчера же не сообщил нам? Или хотя бы мне одному?

— Боялся, что вы того… Не поедете… Может, мы сами? Без неё? А?.. Как ты считаешь? Или нет?.. Там можно дорасследовать… Раскрыть… Понимаешь? Ты ведь у нас Детектив!

Я погрузился в раздумье. И в этом состоянии находился довольно долго. До тех пор, пока не показались Наташа Кулагина, Принц Датский с Покойником и Миронова.

Принц Датский прямо с порога сообщил:

— Сегодня утром пришли на ум кое-какие строчки. Может, вам будет приятно?

Он протянул тетрадный лист Покойнику. Принц никогда не читал своих стихов сам: он стеснялся. Покойник громко, нараспев, подражая настоящим поэтам, продекламировал:

Добрый Принц учёл, что уже давно никто не просил Глеба вспоминать истории из жизни его дедушки, читать письма. Давно уже никто не разглядывал фотографии из семейного архива Бородаевых.

Прослушав стихи, Глеб как-то приосанился, лицо его просветлело. Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что Глеб вспомнил о тех днях, когда им интересовалась вся школа.

Добрый Принц призвал его руководить нами, и Глеб сразу заговорил громче и уверенней, чем обычно.

— Неизвестно, поедем ли мы, — сказал он. — Нинель Фёдоровна заболела.

— Чем? — спросила Наташа Кулагина.

— Переезжала в новый дом… И вот… простудилась, — пояснил Глеб.

— Может быть, надо помочь?

— Где эта улица? Где этот дом? — лениво пропел Покойник.

— Адрес?.. Его, наверно, никто… — сказал Глеб. И твёрдо добавил: — Не знает!

Он старался дотягивать фразы до конца: ведь Принц назвал его нашим руководителем.

— Поедем на дачу сами! — твёрдо сказал я, обращаясь сразу ко всем.

Пока не было Наташи Кулагиной, меня полчаса терзали сомнения. Но как только она появилась, решимость немедленно овладела мною: «Не ехать нельзя! Когда я ещё смогу быть целый день рядом с нею? Сама судьба буквально подсовывает мне этот счастливый случай! Смею ли я отказаться? А вдруг я в её присутствии и правда что-нибудь дорасследую, распутаю что-нибудь такое, чего недораспутали следователи и родственники? Она поймёт, что я ношу своё прозвище не из-за синего мешка с галошами, а по более серьёзным причинам. И наконец-то оценит!..»

— Люблю грозу в начале мая! — сказал Покойник. — Но в двадцатых числах сентября…

Вялым жестом он указал на окно.

— И ещё неизвестно, как Нинель Фёдоровна отнесётся, — сказала Миронова. — Она хотела сама лично погулять с нами по лесу. Подышать!

— Нас там очень… Я вчера вечером по телефону, по междугородному… — сказал Глеб. И решительно дотянул — …предупредил, что мы сегодня приедем!

— Да-а, ехать или не ехать — вот в чём вопрос! — воскликнул Принц Датский.

Тут раздался телефонный звонок.

Глеб всё ещё чувствовал себя нашим руководителем и поэтому схватил трубку:

— Да! Кто? Это вы, Нинель Фёдоровна?.. — Нежная, бархатная кожа его лица покрылась румянцем. — Да… Мы все… Вот не знаем, ехать ли… — И он решительно дотянул: —…или без вас не ездить?

Внезапно глаза Глеба вспыхнули немыслимой радостью. Острая наблюдательность подсказала мне, что Нинель говорит ему что-то приятное.

И вскоре я понял, что именно.

— Ага, понимаю… Хорошо, мы поедем. Раз вы разрешаете… Передать трубку Алику?

Я выхватил трубку. Она была слегка сыроватой: так Глеб волновался.

— Слушаю вас, Нинель Фёдоровна! Ах, ангина? Ладно, я помогу Глебу. Обещаю вам! Спасибо, что доверяете!

Мне хотелось, чтобы Наташа Кулагина по ответам моим поняла: Нинель Фёдоровна именно меня попросила помочь Глебу, именно мне сказала, что доверяет. Чувство законной гордости переполнило моё сердце!

— Какая у вас температура? — крикнул я весело: у меня было отличное настроение. Но сразу же спохватился и с тревогой добавил: — Надеюсь, что невысокая?

— Тридцать восемь и пять, — сказала она. И повесила трубку.

— Мы должны оправдать доверие, — сказал Глеб чётко и громко.

— Да? Ты считаешь? — промямлил Покойник.

— Теперь уже надо ехать, — сказала Миронова. — Раз она сама позвонила!..

— Слушайте все внимательно! — скомандовал Глеб. — Электричка уходит в девять пятнадцать. Все — за мной, чтобы не потеряться. Не отставайте! Куда я, туда вы!..

— Слушайте все внимательно! — скомандовал Глеб. — Электричка уходит в девять пятнадцать. Не отставайте!

— Ты сказала как-то, что слава излечивает от робости и застенчивости, — прошептал я Наташе уже в вестибюле. — Верная мысль! Глеб опять излечился!..

— Очень жалко, — сказала Наташа.

Мы вышли на улицу.

А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью!..

Погода была отличная! Лил дождь, ветер хлестал в лицо, земля размокла и хлюпала под ногами… «Это создает нужное настроение! — думал я. — Ведь мы едем не развлекаться, а на место таинственного преступления!»

— Пушкин любил осень, — сказал промокший Покойник. — Спрашивается: за что?..

ГЛАВА ПЯТАЯ, которая подводит нас буквально к самому порогу страшной истории

Пока мы ехали на электричке, погода испортилась. Выглянуло солнце. Природа явно заигрывала с нами: она кокетничала осенними лучами, забиралась к нам под пальто прохладным ветерком, махала нам обнажёнными ветками… Разве можно в такую погоду как следует настроиться на мысль о преступлении?!

Но я всё же настроился… Накануне я услышал по радио, что, когда композитор Бородин умер, друзья из «Могучей кучки» закончили за него оперу «Князь Игорь».

Это было для меня абсолютным открытием! Оно натолкнуло меня на идею. И даже на несколько идей сразу… Может быть, мне удастся закончить повесть Гл. Бородаева! Вдруг я сумею разгадать тайну: куда девался тот человек! Я напишу вторую часть «Старой дачи». И Наташа запишет в тетрадку какую-нибудь замечательную новую мысль. «Конечно, его нельзя сравнить ни с Покойником, — напишет она, — ни даже с Принцем. И вообще ни с кем!..»

Я не знал, не мог даже предположить, что в тот день, в то самое обычное воскресенье… Но не буду забегать вперёд, хотя мне очень хочется забежать.

Бледный Покойник ожил под солнечными лучами и произнёс:

— «Да здравствует солнце!» — сказал как-то Пушкин. И в этом я с ним согласен.

Когда мы сошли с поезда на дощатую платформу маленькой дачной станции, Наташа стала оглядываться.

— Кого ты ищешь? — спросил я с тревогой.

— Вон расписание… Я должна вернуться к шести или семи часам. Не позднее! Чтобы мама не волновалась.

— Она всё ещё не встаёт?

— Нет, — сказала Наташа. — Сердце…

Я бросился к расписанию. Мне казалось, что кто-то хочет меня обогнать. Так всегда бывает, всегда: если какое-нибудь существо становится небезразличным, думаешь, что оно нравится всем вокруг и все испытывают те же чувства, что ты. Эта мысль не даёт покоя!

— Есть электричка в семнадцать ноль-ноль! — доложил я. — А потом — в двадцать ноль-ноль.

— Нам надо в семнадцать! Мы успеем?

«Нам… мы…» — я готов был слушать эти слова бесконечно!

— Идёмте! — скомандовал Глеб.

От станции шли минут сорок, не более. Но и не менее, потому что я следил по часам. Специально взял у Кости часы, будто заранее знал, что они в этот день… Нет, забегать я не буду. Не буду!

— За мной! За мной! — командовал Глеб. Ему нравилось быть начальником. — Только не отставать.

Я его просто не узнавал.

Судьбе было угодно, чтобы дорога к даче была очень запутанной. Это мне нравилось: мы двигались, словно по лабиринту: то сворачивали в лес, то шли между дачными заборами, то петляли вокруг каких-то сараев, то опять углублялись в лес… Казалось, удирая от кого-то, мы старались запутать следы.

Я подумал, что без Глеба нам ни за что не добраться обратно на станцию.

— За мной! За мной!.. — поторапливал Глеб. И вновь куда-то сворачивал…

Наконец он остановился. И мы тоже.

— Пришли! — сказал Глеб.

Я взглянул и увидел её. Она выходила одной стороной прямо на дорогу, а другой — прямо в лес. Меня сразу поразило то, что старая дача вовсе не была старой.

— Её покрасили, что ли? — спросил я у Глеба.

— Нет, она всегда такая была.

— «Тайна старой дачи» — это звучит? — спросил у меня Покойник.

— Звучит.

— А «Тайна новой дачи»?

— Не очень.

— Теперь понял? Знаешь, что такое — авторский домысел?

Принц Датский смотрел на Покойника с уважением.

А я лично терпеть не мог, когда Покойник начинал изъясняться «вопросами», будто устраивая кому-то экзамен.

— Почему не видно доски? — сказал он.

— Какой? — спросил Глеб.

— Мемориальной, конечно: «Здесь жил и умер…»

— А он не здесь…

— Тогда по-другому: «Здесь жил и не умер писатель Гл. Бородаев!»

«Может, Покойник всё-таки хочет поставить над своим очередным стихотворением буквы Н. К.? — подумал я. — Чего он вдруг в Наташином присутствии так старается?»

Принц продолжал смотреть на него с уважением.

Я решил немедленно перехватить инициативу!

— Больше я не могу молчать. Вы должны узнать кое-что важное, — сказал я. — То, что написано в повести Гл. Бородаева, — это не авторский домысел. Здесь, на этой вот даче, исчез человек… Как будто его и не было! Мы с вами пойдём не по следам повести, а по следам преступления…

Покойник притих.

— На даче кто-нибудь есть? — спросил я у Глеба.

— Дачники все уехали.

— До одного?.. — прошептал Покойник.

— Ну да, эго же видно! — бодро ответил я. — В посёлке сейчас ни души. Кричи не кричи, никто не услышит.

— А зачем нам кричать? — спросила Наташа.

— О, не бойся! — воскликнул я. — Конечно, всякое может случиться. Но я, то есть мы, тут, рядом. Всё-таки исчез человек…

«Если бы мне представили случай от чего-нибудь сё защитить!» — подумал я в ту минуту.

Миронова подняла руку:

— Нинель Фёдоровна сказала: «Подышим, погуляем в осеннем лесу!»

Острая наблюдательность подсказала мне, что Миронова не боится: она просто и на расстоянии подчинялась классной руководительнице. Такой у неё был характер.

— Сначала — подышим воздухом, которым дышал Гл. Бородаев! — ответил я ей.

— А как мы туда попадём, в эту дачу? — спокойно спросил Принц Датский.

— Дверь открыта, — сказал Глеб. — Я же предупредил, что мы будем. Вчера по междугородной…

— Пошли! — крикнул я. — Не бойтесь!

И первым вошёл в дачу.

Там было тихо. Только сверху раздавалось какое-то бормотание. Все застыли. Я тоже вздрогнул… Но даже опытный глаз не смог бы этого определить: я вздрогнул внутренне, про себя.

— Это племянник хозяйки, Григорий, — сообщил Глеб почему-то не сразу. — Он сторожит все дачи в посёлке. Он ждёт нас… И всё нам расскажет.

«Та самая лестница! — подумал я. — „Ворчливоскрипучая“, как написано в повести. По ней в новогоднюю ночь шёл Дачник после своей последней прогулки. Больше он не гулял!..»

Мы стали подниматься по «ворчливо-скрипучей» лестнице. Она не скрипела. «Понятно: авторский домысел!»— сказал я себе.

Сверху из комнаты стали ясно доноситься слова:

— Вы так?.. А мы вас — бац по загривку! Вы всё-таки трепыхаетесь? А мы вас — по шее трах!..

Покойник остановился. За ним и все остальные.

Сверху неслось:

— Ах, вы ещё живы? Тогда получите! И ещё, и ещё, и ещё!

— Что там происходит? — спросил Покойник.

— Может быть, надо помочь? — воскликнул я. Бросил прощальный взгляд на Наташу и кинулся наверх.

Дверь угловой комнаты была приоткрыта. Племянник Григорий играл сам с собой «в дурачка». Он «ходил» и за себя и за противника, которого не было.

— Ах, вы ещё дышите? Вот вам! Вот вам ещё!

Он стал подкидывать «королей».

— Сюда! Смелее сюда!.. — крикнул я, словно взобрался на вершину горы, а остальные были ещё где-то на склоне.

Миронова зашагала: она подчинялась командам.

Глеб тоже взбежал наверх. Поднялась и Наташа. Принц Датский прикрывал собою Покойника.

Племянник Григорий повернул голову к нам и погасил папиросу прямо об стол, на котором лежали карты.

Это было огромное существо лет двадцати пяти, не более.

— Он вырос на руках у дедушки, — сказал Глеб.

Я часто стараюсь представить себе взрослых людей детьми, которыми они были когда-то… Григория я почему-то представить себе ребёнком не смог. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что почти в каждом человеке на всю жизнь остаётся что-нибудь детское: или взгляд, или смех, или какой-нибудь жест. У Григория ничего детского не осталось… И я не мог вообразить себе, как Гл. Бородаев таскал его на руках.

Я уже говорил, что прозвища стали у нас в школе повальным бедствием: почти никого не называли по имени. Я до того привык к этому, что, знакомясь с каким-нибудь человеком, сразу же мысленно давал ему прозвище. Григория я стал про себя называть Племянником. Очень как-то не подходило к нему это милое семейное слово, — вот я его и прозвал: мы часто давали прозвища как бы в насмешку. Низкорослому кричали: «Эй, Паганель!», а длинному: «Пригнись, лилипутик!»

Племянник поднялся со стула.

Можно было подумать, что ему от рождения досталась не своя голова: она была очень маленькой. И на лице было так мало места, что на нём не умещалось ничего, кроме усмешки. Усмехался Племянник всё время.

— Ну, чего вам показывать?

— Нам всё интересно! — сказала Миронова.

— В этой комнате тот самый чудак жил, который пропал. Залез сюда под Новый год — и баста. Провалился, как будто мать родная не родила. Соображаете?

Миронова сразу стала записывать. Она на всяких докладах, лекциях или творческих встречах записывала буквально каждое слово. Скажет докладчик: «Здравствуйте!» — она начинает писать. Скажет он: «До свидания!» — она тоже запишет и захлопнет тетрадь.

«Туго, как струны, натянутые провода чуть не касались окна его комнаты…» — вспомнил я строки из повести. Провода в самом деле «чуть не касались». Тут не было домысла.

«Пора уже, наконец, по-настоящему оправдать своё прозвище!» — решил я. И произнёс:

— Мне помнится, в повести сказано: «В полночь на даче потух свет. Утонул во тьме и весь дачный посёлок…»

— Слушай, парнёк, ты не выскакивай!.. — Племянник отмахнулся, будто на том месте, где я стоял, вдруг зажужжал комар. В слове «паренёк» он почему-то пропустил первое «е».

Я очень любил, чтобы на меня при Наташе Кулагиной поглядывали девчонки и чтобы она это замечала. Я был счастлив, если при ней ко мне обращались за помощью, просили что-нибудь объяснить: задачку или там теорему… Но когда при ней ко мне относились пренебрежительно, я ужасно страдал.

— Понимаете, — стал я объяснять сразу всем, — напрашивается такая догадка: раз электричества не было, Дачник мог вылезти через окно, схватиться за провода (они были в тот миг безопасны!), потом мог долезть, цепляясь за них, как циркач, до первого столба, а потом спуститься на землю. И навсегда скрыться от родственников! Поэтому и следов на дачном участке не было. Это, как говорят, гипотеза… То есть предположение.

— Окно было заперто изнутри, — сказал Глеб.

— Тогда гипотеза отпадает!

— Если ты, парнёк… — угрожающе начал Племянник.

Слово «паренёк» он упорно сокращал на одно «е», и слово звучало пренебрежительно. Сердце моё сжалось от боли: ведь рядом была Наташа.

— Гипотеза отпадает! — громко повторил я, трепеща всем телом при мысли о том, что он совсем уж унизит меня при ней. И я не смогу потребовать удовлетворения: всё-таки он был в два раза длинней меня.

Он снова махнул ручищей, словно прогнал комара. Но всё-таки оскорбительные слова не слетели с его насмешливых губ.

Мы спустились по «ворчливо-скрипучей» лестнице, которая не скрипела.

Племянник распахнул какую-то дверь, пригнулся и вошёл в комнату. Мы тоже вошли. Комната переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор.

— Хороший был писатель, — сказал Племянник. — Он у тётки дачу сразу на полгода, а то и на год снимал. И деньги вперёд платил. Хороший писатель!

— В этой комнате он создавал свою «Старую дачу»? — спросил я.

— Слушай, парнёк, если ты будешь выскакивать… Если ты будешь…

— Понятно! Понятно! — перебил я. — Я нарушаю ваш план? Это, поверьте, от нетерпения!

Опять он не успел унизить меня при ней.

— Писатель здесь не писал, — сообщил нам Племянник. — Он про Дачника в подвале писал. В подземелье…

Миронова продолжала записывать.

— Здесь есть подземелье? — шёпотом спросил я.

— Он утром залезет туда — и баста. До обеда не видно, будто мать родная не родила… Соображаете?

— Философ Диоген сочинял в бочке, — лениво изрёк Покойник. — А этот, значит, в подвале?

— Он там страху на себя нагонял, — объяснил нам Племянник. — Там сыро, темно…

— Понимаю: входил в настроение! — продолжал выхваляться Покойник.

Племянник Григорий почему-то не крикнул ему! «Слушай, парнёк!..» — а рассказывал дальше:

— Я там бумажки какие-то нашёл, листочки… Хотел выбросить, а тётка говорит: «Снеси-ка в музей!» Я и снёс. Есть у нас музей на соседней станции.

— Видимо, краеведческий, — предположил Покойник.

Племянник и тут не цыкнул на него, а спокойно сказал:

— Ага, этот самый. Мне благодарность в письменном виде выдали! Бумажки эти под стеклом разложили и написали: «Найдены и доставлены Григорием Шавкиным». Теперь все читают! Экскурсантам про меня рассказывают!.. Соображаете?

— Ещё бы: рукописи, черновики! — снова вмешался Покойник.

— Они самые! — согласился Племянник.

Я давно заметил, что личности вроде Племянника обычно выбирают одного какого-нибудь человека и начинают к нему придираться: «Ну, чего смотришь? Чего уставился? Чего тут стоишь? Чего тут сидишь?» Хотя все остальные тоже смотрят, тоже стоят и тоже сидят. Но типы вроде Племянника выбирают кого-нибудь одного, и, как правило, самого симпатичного, самого интеллигентного человека. Племянник выбрал меня…

— Слушай, парнёк, чего в пол уставился? Слушать не хочешь?

— Он, вероятно, задумался, — сказал Покойник.

Все посмотрели на него с благодарностью: он вроде бы меня защитил. Это было невыносимо!

— Скорее туда! — крикнул я. — В подземелье!.. К рабочему месту писателя!

— Если не дрейфите, то айда! — сказал Племянник.

Это моё предложение его почему-то не разозлило. Позже я узнал почему! Но в ту минуту… догадка не захотела меня озарить, хотя вообще она делала это очень охотно.

Бледный Покойник топтался на месте.

— Боишься? — спросил я шёпотом, но так, чтоб услышала Наташа Кулагина. Я должен был раскрыть ей глаза!

Мы стали спускаться по ступеням, на которых скользила нога: может быть, это была сырость, а может быть, даже плесень… Волнение охватило меня: по таким вот ступеням спускались в подземелья настоящие сыщики. Они спускались, зная, что могут уже никогда не подняться!..

«О, если бы нас поджидала там какая-нибудь опасность! — мечтал я. — Наташа бы в страхе бросилась не к Покойнику, а ко мне, и я бы нашёл выход из положения. Я спас бы её! Но к несчастью… Раз туда каждый день залезал Гл. Бородаев, значит, ничего опасного там быть не может. И я не смогу доказать ей…»

— Эй, парнёк, опять ты того… поперёд батьки в подвал лезешь! Я свет зажгу.

Он повернул выключатель. И сквозь приоткрытую дверь, обитую, как и полагается, ржавым железом, выползла полоска тусклого света. В повести Гл. Бородаева свет всегда «выползал» из приоткрытых дверей или «мрачно выхватывал» что-то из темноты, а потом, когда двери закрывались, он «уползал» обратно. Это я хорошо помнил.

Племянник с трудом раскрыл дверь до конца. Она завизжала на плохо смазанных петлях. В повести у Гл. Бородаева все дверные петли были обязательно плохо смазаны и визжали. Это я тоже помнил.

Итак, всё было прекрасно: как в самых настоящих детективных произведениях!

— Валяйте! — сказал Племянник.

Миронова опередила всех: она любила выполнять приказания. Племянник пропустил нас в подвал. Последним вошёл Покойник… На меня приятно пахнуло гнилью и плесенью. Я вдыхал полной грудью!

Внезапно дверь с визгом захлопнулась. Потом железо проехало по железу: это Племянник задвинул щеколду. Он остался по ту сторону двери, которая, как мне показалось, захлопнулась навсегда!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ, из которой становится ясно, что мне ничего не ясно

Невольный страх овладел мною. Но лишь на мгновение! А уже в следующую секунду я отбросил его. Вернее сказать, отшвырнул!

Тем более, что Наташа сделала шаг по направлению ко мне. Совсем незаметный шажок, но я-то его заметил. Точнее сказать, почувствовал. Вообще, когда есть существо, которое тебе нравится, следишь только за ним и говоришь для него, хотя делаешь вид, что для всех. И наблюдаешь, как оно на всё реагирует. И подсчитываешь, сколько раз это существо на тебя посмотрело. Тот, кто любил, поймёт меня без труда!

«В эту опасную минуту она хочет быть рядом со мной! — решил я. — Хочет, чтоб я уберёг её, заслонил собой!»

О, как часто мы выдаём желаемое за действительное!..

— Я должна уехать электричкой, которая в семнадцать ноль-ноль! — сказала Наташа.

«Должна уехать…» Даже не сказала, что «мы должны». «Волнуется за свою маму», — подумал я. И вот удивительно: в ту минуту я позавидовал её маме, хоть у неё было очень больное сердце, а у меня сердце было абсолютно здоровое и, если как следует рассудить, её мама должна была бы завидовать мне. Но я не подчинялся рассудку!

— Племянник Григорий шутит, — сказал я Наташе. — Неужели ты не видишь, что он пошутил?..

— Тогда пусть откроет, — сказала Наташа.

Её желание было для меня законом! Но для Племянника оно законом не было.

— Откройте, пожалуйста, — попросил я его.

— Это ты, парнёк? — послышалось из-за двери. — Опять тебе больше всех надо? Все сидят тихо, будто мать родная не родила… А ты один ерепенишься!

Он тихо и противно засмеялся.

— Откройте сейчас же! — приказал я ему. И посмотрел на Наташу. Она стояла, опустив голову. Лица её я не видел, потому что тусклая лампочка, которую зажёг Племянник, была где-то далеко, в глубине подземелья.

— Ты же хотел узнать, куда тот Дачник девался? — спросил Племянник. — Вот теперь и узнаешь!

— Что он хочет сказать? — Я толкнул Глеба в плечо.

— Не знаю, — ответил Глеб.

И вдруг мы услышали за дверью шаги: Племянник поднимался наверх. Он уходил, оставляя нас в подземелье…

Страшная история началась!

— Остановитесь! — умоляюще воскликнул Покойник.

Громкие шаги Племянника были ему ответом.

Я снова схватил за плечо Глеба:

— Верни! Задержи!..

— Разве его задержишь?

— Кричи! — шёпотом, чтобы не выдать внутреннего волнения, сказал я Глебу. — Ори на всю дачу!

— Не услышит… Он ведь уже наверх… Там ни слова… Дверь-то железная… Кричи не кричи…

— А ключа у тебя нет?

— Ни у кого… Потеряли… Английский замок: дверь захлопывается — и всё… Открывается с той стороны… Он ведь и на щеколду…

— Погребены? — тихо спросил Покойник. — Живьём?..

Я вспомнил про Аиду и Радамеса, которых замуровали живьём. И снова взглянул на Наташу. Как мне хотелось, чтобы и она мысленно сравнила нашу судьбу с их судьбой! Но она думала только об электричке. Это мне было ясно. Да и можно ли было сравнивать? Ведь Аиду и Радамеса замуровали вдвоём, а нас было целых шесть человек.

— О, не печалься! — сказал я Наташе. — Я выведу вас отсюда. Вы снова увидите солнце!

Она взглянула на меня с лёгким испугом. И тогда я добавил:

— Всё будет в порядке!

Мне так хотелось, чтоб опасность сблизила нас.

Но Наташа никак не сближалась: она думала об электричке.

— Я должна быть дома не позже шести.

— И будешь!

Я огляделся…

Тусклая лампочка мрачно выхватывала из темноты отдельные предметы. Она выхватила таинственный круглый стол, который раньше, в дни своей молодости, я думаю, назывался садовым и стоял где-нибудь в беседке. У стола было три ноги, и он угрюмо кренился на ту сторону, где когда-то была четвёртая. Лампочка выхватила из темноты и таинственный стул, у которого тоже было всего три ноги, чтобы столу было не так уж обидно. Непонятная жестокая сила зло разбросала по земле странные ящики… К одной из стен загадочно прислонился кусочек фанеры, с которого на нас всех угрожающе глядели зловещие слова: «Опасно! Не подходить!» А чуть пониже свирепо чернели на фанерном листе череп и кости.

Проходя мимо фанеры, Наташа случайно коснулась её, — и на пальто остался чёрный след краски, которая, видно, никогда не высыхала в этой могильной сырости.

— Осторожно! Не подходите! — крикнул Глеб.

Все вздрогнули и подавленно замолчали. Даже не очень опытный глаз мог безошибочно определить, что настроение у всех было ужасное.

Я для виду пошептался с Глебом и громко, весело объявил:

— Вот Глеб говорит, что племянник Григорий часто так шутит: сначала запрёт, а потом отопрёт.

— И через сколько же времени он отпирает? — спросил Покойник.

— Через час. Максимум через два! — бодро сообщил я. — А пока давайте осмотрим окрестности! Познакомимся с достопримечательностями этого подземелья… Чтобы потом, когда мы выйдем наверх, было что рассказать!

— А мы выйдем? — спросил Покойник.

— Конечно! Когда мы увидим родных и близких, они спросят нас…

— А мы их увидим?

Лампочка всё время выхватывала из темноты лицо Наташи Кулагиной. Вернее сказать, я то и дело смотрел на Наташу.

— Кого ты больше всех любишь? — внезапно спросила она.

«Тебя!» — хотел я ответить. Но она бы мне не поверила, потому что это была неправда. Больше всех я всё-таки любил маму и папу. Потом Костю… А потом уж её. Не мог же я это сказать!

— Кого ты больше всех любишь? — повторила она.

— Вообще… или у нас в классе?

— Скажи ещё: в нашем звене!

— А ты кого?

— Маму.

— Я тоже маму и папу.

— Нет, я не маму и папу, а именно маму. Я могу за неё умереть. А ты можешь за кого-нибудь умереть?

«Могу! За тебя!» — рвался вперёд мой язык. Но что-то ему мешало.

— Можешь? За маму?..

— Я как-то не думал…

— И правильно делал: самое страшное для матери — пережить детей своих…

— Эту мысль ты должна записать!

— Какая же это мысль? Это истина. Вот и всё… Поэтому я должна уехать на электричке в семнадцать ноль-ноль! Ты понял?

— Так и будет! Я тебе обещаю!..

Но как я выведу её из подвала, — это было неясно. «О, если я что-то придумаю! — мечтал я. — Она будет считать меня избавителем, героем, спасителем своей мамы, за которую она готова отдать даже жизнь!»

— То, что было ещё час назад, кажется сейчас таким замечательным. Даже прекрасным, — сказала Наташа. — Хорошее по-настоящему ценишь на фоне плохого. Ты замечал?

— Да! Конечно… Ещё бы! Сколько раз! Эту мысль ты обязана записать!..

Наташа почти шептала. Но я улавливал каждое слово, потому что, когда она ко мне обращалась, слух мой становился каким-то особенным. И если бы рядом в такие минуты что-нибудь взрывалось и грохотало, я бы этого не услышал, а услышал бы только её голос.

«Странное дело, — лезли мне в голову мысли, — маму я люблю больше, но не думаю целый день о том, что люблю её. А Наташу люблю меньше, но думаю об этом всё время. О, как много в нашей жизни необъяснимого!»

Острая наблюдательность подсказала мне, что Наташа разговаривала только со мной. И это вернуло мне силы, которые понемножечку начинали уже уходить. Я снова готов был жить, бороться, искать выход из положения. Вернее сказать, из подвала!

Лампочка выхватила из темноты лицо Покойника. Но лучше бы она не выхватывала: бледные губы его дрожали.

Я решил оживить Покойника!

— Снаряжаем спасательную экспедицию, — объявил я.

— Сами себя будем спасать? — пролепетал Покойник.

— Да! И ты вместе со мной пойдёшь впереди! Где-то здесь должен быть выход. В крайнем случае мы будем пробиваться сквозь стену. Как в «Графе Монте-Кристо». Ты помнишь, Покойник? Эдмон Дантес и аббат Фариа пробились друг к другу. А ведь это было не на даче, а в замке Ив: там стены покрепче.

— Их обоих кормили. А мы умрём с голоду.

Принц Датский положил руку Покойнику на плечо. Глеб, казалось, изучал земляной пол, которого не было видно.

— Алик же сказал нам, что племянник Григорий будет шутить всего час или максимум два, — объяснила Миронова.

Она одна, мне казалось, сохраняла абсолютное спокойствие. Теперь она видела командира во мне, а команды волноваться я не давал: она и не волновалась.

— Конечно, Племянник откроет дверь. Ты права, — сказал я Мироновой. — Но мы не обязаны ждать его помощи. Освободиться своими силами — вот в чём задача!

Наташа улыбнулась — чуть-чуть, еле-еле, да ещё было полутемно, но я заметил её улыбку. Ну конечно: я говорил, как с трибуны. Но ведь надо было ободрить, поднять дух!

— А может, лучше кричать? — предложил Покойник. — Кто-нибудь да услышит…

— На даче же… И в посёлке тоже… — сказал Глеб. Он вдруг снова перестал договаривать фразы.

— Идёмте! Вперёд! — сказал я. Взял Покойника за руку, и мы двинулись. Мне хотелось взять за руку и Наташу, но я не решился.

Мы двигались по подземелью. Сверху падали леденящие капли. Ноги то и дело проваливались в коварные углубления. Кромешная тьма окружала нас, как заговорщица. Неверный свет тусклой лампочки остался в неясной, мрачной дали… Ядовитый запах сырости уже не радовал меня, и мне не хотелось дышать полной грудью.

«Читать детективные истории — это совсем не то, что участвовать в них, — рассуждал я. — Я хотел играть во что-нибудь страшное, а тут самый настоящий кошмар обрушился на нас всех. Только я не должен показывать виду, что тоже волнуюсь… Придёт ли племянник Григорий? Откроет ли дверь? И зачем он её закрыл? Зачем?! А что значат его слова: „Ты же хотел узнать, куда тот Дачник девался? Вот теперь и узнаешь!“».

— Покойник!! — крикнул Покойник.

Он весь дрожал. «Наверно, рехнулся, — подумал я. — Нервы не выдержали».

— Протяни… Ты сразу… Как я… — Верхние его зубы не попадали на нижние. И он, как Глеб, не дотягивал фразы до конца.

Я протянул руку и нащупал… скелет. Он стоял в темноте. Рёбра и череп… Уже не нарисованные, а самые что ни на есть…

— Назад! — крикнул я.

Мы бросились обратно, к неверному свету тусклой и мрачной лампочки. Но теперь она казалась нам целым солнцем.

Внезапно догадка озарила меня: «Так вот как погиб тот Дачник! Вот куда он исчез!..»

Неужели и нас ждала та же горькая участь?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой снова знакомимся с героями повести, не все из которых будут героями

«Итак, судьбе было угодно, чтоб я понял и разгадал страшную тайну старой дачи, но тайна погибнет вместе со мной», — эта мысль заставила меня похолодеть. Но уже в следующую минуту я отогрелся, поняв, что не имею права поддаваться страху ни на мгновение! Рядом была Наташа и остальные… Я должен был их спасти. А пока что поднять или хоть чуть-чуть приподнять их дух!

Никто не узнал о моей догадке. Я остался с нею наедине.

Приятно быть наедине с лёгкими мыслями. А вот когда приходят тяжёлые, хочется, наоборот, не оставаться с ними с глазу на глаз, а с кем-нибудь посоветоваться, поделиться. Но посоветоваться я не мог!

Я должен был скрывать правду.

— Никакого скелета не было! Покойнику показалось…

— Как же не было? — промямлил Покойник. — А рёбра?..

— Галлюцинации! Вот и всё.

— Какие же галлюцинации… в темноте?

— Ты думаешь, бывают только зрительные галлюцинации? О, как ты наивен! Бывают и слуховые. И, как бы это сказать… осязательные.

— Зачем же ты тогда крикнул «назад»?

— Чтоб твои галлюцинации не передались другим. Дурные примеры, сам знаешь…

— Значит, я что же… сошёл с ума? — Губы Покойника задёргались.

Принц Датский обнял его за плечи.

— Все ненормальные считают себя нормальными, — сказал Принц. — А нормальным часто кажется, что они ненормальные. Так что не беспокойся. Вот послушай: мне на ум пришли кое-какие строчки. Может, тебе будет приятно?

И он стал декламировать, хотя никогда прежде своих стихов вслух не читал:

Принц Датский обвёл всех застенчивым взглядом. На никто не веселился. Никто, кроме меня.

— Замечательно! — воскликнул я. — Ты очень верно отразил наше общее настроение!

Вслед за мной улыбнулась Миронова. Остальные не улыбались.

— Какие же галлюцинации? А рёбра?.. — продолжал сомневаться Покойник.

Я отвёл его в сторону.

— Покойник, будь человеком! С нами женщины. Подумай о них.

— Значит, это тот самый… Дачник?

— Скелет Дачника. Так я думаю. Всё, что осталось… Но держи это в тайне. С нами женщины… Найди в себе силы!

— Я поищу… — сказал бледный Покойник.

— Фактически мы с вами находимся в кабинете писателя! — воскликнул я, обращаясь сразу ко всем. — Покойник недавно сообщил нам, что один греческий философ сочинял в бочке. Вы слышали? А Глеб Бородаев творил в подвале! Пока Племянник ещё продолжает свои глупые шутки, давайте устроим выездное заседание нашего литературного кружка. Прямо тут, возле рабочего места писателя. Возле его, если можно сказать, станка! — Я приподнял бывший садовый столик, потряс им в воздухе и поставил на место. — Покойник, Принц и Миронова пусть что-нибудь сочинят. На тему дня! Они это быстро делают.

Миронова подняла руку и сказала:

— Принц уже…

Ничего, сочинит ещё. Ему ведь недолго! А Глеб вспомнит какую-нибудь историю из жизни дедушки.

У Наташи на руке были часики. Другие ребята, которые носят часы, всё время о них помнят, то и дело задирают руку, будто всегда куда-нибудь торопятся. А Наташа взглядывала на свои часики незаметно: просто опускала глаза.

— Электричка — в семнадцать… — сказала она. — Я надеюсь на тебя, Алик!

Она на меня надеялась. Не на Глеба. Не на Принца. Не на Покойника. А на меня! В эту минуту я был благодарен Племяннику, который запер нас в подземелье. Ведь если бы он не запер, я никогда не услышал бы этих слов.

— Их надо отвлечь, — сказал я Наташе. — Пусть они сочиняют и не мешают мне думать. Искать!.. Поверь: я оправдаю твои надежды. Мы успеем на электричку!

Она ничего не ответила.

— Итак, начинаем заседание кружка, — объявил я громко. — Смотрите, у каждого будет своёрабочее место: ровно пять ящиков.

Миронова подняла руку и сказала:

— Но нас шестеро.

— Я не буду садиться. Я буду ходить…

Я читал, что у знаменитых сыщиков были разные привычки, которые помогали им мыслить и распутывать преступления. Один, например, обязательно курил трубку. Это ему помогало. А я должен был непременно ходить взад-вперёд. И хотя говорят, что «в ногах правды нет», я докапывался до правды именно на ногах.

Заложив руки за спину, я стал бродить по подвалу. А все остальные присели на ящики.

Наташа просто отдыхала. Глеб пригнулся, будто сидел на своей последней парте в среднем ряду и боялся, что его могут вызвать к доске. Миронова сразу же раскрыла тетрадку и стала писать. Я был уверен, что она делает очередную «зарисовку». Принц Датский шевелил губами, а длинные руки его двигались как бы в такт словам, которых не было слышно, которые оставались где-то внутри и там же складывались в рифмованные строчки.

Покойник был похож на покойника. Я подошёл к нему.

— Всё кончено… — сказал он.

— Значит, сбудется твоя мечта!

— Какая?

— Ты ведь давно хотел умереть.

— Пожить бы ещё немного… — прошептал он.

— Я буду искать выход из положения. А ты возьми себя в руки. Отвлекись! Сочини стихотворение этой своей В. Э.

— Она не прочтёт его…

— Почему? Может, когда-нибудь обнаружат наши скелеты, и рядом с твоим будет лежать стихотворение. Она прочтёт и вздохнёт украдкой…

— Она не вздохнёт.

— Почему?

— Потому что её негу…

— Как — нету?

— Так… Не существует. Я не могу лгать тебе в эти последние часы своей жизни.

— А другая? А. Я.?.. Её тоже нет?

— Тоже.

— А Б. Ю.?

— И её…

— Ты что же, брал первые попавшиеся буквы?

— Почему первые попавшиеся? У меня была своя поэтическая система. Свой метод!

— Какой метод? Скажи. Раскрой тайну! Всё равно нам не много осталось…

— Поэтому я и скажу. Да, был у меня свой принцип! Я брал первую букву алфавита и последнюю, потом вторую от начала и вторую от конца, третью от начала и третью от конца. Так и получались: А. Я., Б. Ю., В. Э. Понимаешь?

— Ты здорово выучил алфавит! А любви, значит, не было?

— Почему? Я влюблялся, хотел умереть, потом охладевал, возвращался к жизни и снова влюблялся!

— В никого?

О, сколько на свете неожиданного и необъяснимого!

— Разве это первый случай в литературе? Разве и другие поэты не придумывали, не воображали себе образы любимых? И разве не поклонялись им, как живым людям? Разве не поклонялись?

— Я об этом не слышал.

— И не догадывался?

— Нет, не догадывался.

— Ну, как же ты так? Разве это не ясно?..

— Что?

— А то, что выдуманный образ почти всегда лучше реального?

— Ну уж, прости…

— Разве я могу простить, когда ты не понимаешь элементарных вещей?

Он снова заговорил в своей любимой манере, вопросами, чего я просто не выносил. Он всё время недоумевал: как это я не знаю, не слышал, не читал!

— Слушай, Покойник, хоть в этот последний час разговаривай по-человечески, — сказал я с плохо скрываемым раздражением. — Если хочешь, то объясни, а не хочешь…

— Почему бы мне не хотеть?

— Опять ты…

— Пойми, у каждого человека есть свой стиль разговора: это его индивидуальность. Разве это…

Я решительно сделал шаг в сторону.

— Не уходи! — Покойник схватил меня за руку. — Я хочу всё объяснить тебе… Может быть, ты случайно спасёшься и тогда откроешь тайну моих «посвящений»! Видишь ли, живые люди всегда обладают разными недостатками, слабостями. А вымышленный образ может быть без сучка и задоринки. Так сказать, идеальным! Ему как-то приятнее поклоняться. Как мечте! А люди всегда с недостатками…

— Зато ведь они живые!

— Разве это существенно?

— А разве нет?

Покойник взглянул на меня с жалостью:

— Когда-нибудь ты поймёшь. В общем, если ты случайно… Тогда прокомментируй мои стихи, чтобы не возникали вопросы. А то станут разыскивать всех этих А. Я. и В. Э., наткнутся на кого-нибудь не того…

— Покойник, не будь таким мрачным. Твой вид действует на других.

Он изобразил на лице «последнюю улыбку».

— Вот видите, какое у Покойника хорошее настроение! — сказал я. — А у тебя, Принц? Что ты там сочинил?

Принц Датский виновато развёл свои огромные руки в стороны:

— Вот… Пришло на ум. Может, вам будет приятно?

Физическая сила упорно продолжала сочетаться в нём с детской застенчивостью!

Добрый Принц хотел доставить нам радость, но стихи его никому особой радости не доставляли, потому что все уже к ним как-то привыкли. Кажется, первый раз в жизни Принц почувствовал это и, спрятав за спиной свои руки (он всегда не знал, куда их девать), тихо произнёс:

— Тогда простите…

— За что?! Ты очень точно выразил наше общее настроение! — воскликнул я с плохо скрываемым сочувствием.

Моё сочувствие не понравилось Принцу. Он вдруг разорвал стихи и выбросил в темноту. В ту самую, которая помогла ему оценить свет!

— Разве это не обычно? — задал свой очередной вопрос Покойник.

— Что? — не понял я.

— То, что произошло. Разве классики не уничтожали своих произведений? Не сжигали их?

— Но на это всегда были причины, — возразил я. — Их не признавали, не понимали… А мы Принца всегда понимаем. Но ничего… Заседание кружка продолжается!

Миронова подняла руку и сказала:

— Можно мне?

— Конечно. Чем ты нас порадуешь, Миронова? Зарисовкой?

Названия её зарисовок всегда начинались со слов «мой», «моя» или «моё»: «Мой день», «Моё утро», «Моя сестра», «Моя комната»… Эта зарисовка называлась «Моё воскресенье».

— «Обычно по воскресеньям я встаю в 9 часов 30 минут по местному времени, чтобы в 10 часов послушать „Пионерскую зорьку“. Но в эго воскресенье будильник зазвонил, как в обычные дни, то есть ровно в 7 часов 10 минут. Умылась я быстро, как никогда: в ванной комнате было пусто, все ещё спали, никто не спешил на работу. В 7 часов 30 минут по местному времени я съела один бутерброд с колбасой и яичницу…»

«Её последний завтрак!» — подумал я.

Миронова продолжала:

— «В 8 часов 30 минут я была в школьной канцелярии. Там собрались все члены литературного кружка, чтобы ехать на старую дачу, где творил писатель, имя которого раньше носил наш кружок. Глеб Бородаев, внук писателя по папиной линии, сообщил нам, что наш классный руководитель Нинель Фёдоровна заболела. Накануне, то есть в субботу, она переезжала в новый дом и простудилась…»

— Перечитай последнюю фразу! — крикнул я громко, потому что судьбе было угодно, чтоб в эту минуту меня озарила одна догадка.

Миронова перечитала.

— Что такое? — Покойник схватил меня за руку.

— Погоди, погоди! Кажется, я начинаю…

— Что?! — с надеждой спросил Принц Датский.

— Дайте время. Кажется, я уцепился за кончик верёвочки… Теперь надо не упустить её!

— Разве трудно тебе объяснить? — заныл Покойник.

— А разве трудно тебе подождать? — Подражая ему, я ответил вопросом на вопрос. — Читай, Миронова. Читай дальше!..

Она аккуратно сообщила нам всем о том, как мы сели на электричку, как сошли с неё, как добрались до дачи, как познакомились с Племянником и как «в одиннадцать часов сорок минут по местному времени за нами захлопнулась дверь…»

— Много конкретных, тебе одной известных деталей! — похвалил я Миронову.

Я был благодарен ей за её удивительное спокойствие (команды волноваться не было, она и не волновалась!). А главное, за ту фразу, которая натолкнула меня… Но не буду забегать вперёд. Хотя мне очень хочется забежать.

— Заседание кружка продолжается! — объявил я.

— Разве не лучше нам помолчать? — спросил Покойник. — Я чувствую, что твоя мысль заработала. Мы помолчим, чтоб не мешать…

— В самом деле, Алик! Так, наверное, будет лучше! — сказала Наташа.

Значит, она продолжала надеяться на меня! Я снова похолодел, но уже от радости. «Теперь я должен уцепиться за тот кончик верёвочки, который, кажется, у меня в руках!» — так я решил.

— О, не бойся вспугнуть мою мысль! Все эти детали, воспоминания питают её и укрепляют… Пусть теперь Глеб расскажет нам какие-нибудь случаи из жизни своего дедушки. Как это бывало раньше…

— Вот здесь, значит, дедушка… «Тайну старой дачи»… — растерянно начал Глеб. Он снова не дотягивал фразы. — В этом подвале… Там вот, на крышке стола…

Он отделил круглую крышку от ножек садового столика, переплетённых соломой.

На обратной стороне, внутри чёрной рамки, было что-то написано. Глеб прочитал:

— «Здесь, в течение одного года, трёх месяцев и семи дней, была написана повесть „Тайна старой дачи“».

— Мемориальная крышка, — сказал Покойник.

— Так, так, так… — произнёс я задумчиво. Все сразу притихли.

Наташа Кулагина, которая стояла сзади, смотрела на меня с надеждой. Я чувствовал её взгляд затылком и сердцем. Он обжигал меня!

— Значит, дедушка здесь, в подвале, входил в настроение? — спросил я Глеба. — Не торопись, сначала подумай…

— Да… входил.

— Он нагонял на себя страх, как сообщил нам племянник Григорий? Подумай хорошенько, не торопись.

— Да… нагонял.

— Оставайтесь на своих местах! — скомандовал я.

И храбро бросился в темноту.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой я наконец… впрочем, сами поймёте

Я крепко обнял скелет. И потащил его сквозь густую, непроглядную тьму к слабому, неверному свету лампочки.

Идти было недалеко. Но ведь длинный путь может показаться коротким и лёгким, а короткий, наоборот, длинным и тяжким. Всё зависит от того, какая у тебя ноша. Если нет ничего, кроме весёлых, радостных мыслей, тогда легко, а если в руках скелет…

О, сколько неожиданных и глубоких мыслей посетило меня в тот день! Некоторые из них, я думаю, были даже достойны того, чтобы попасть в тетрадку Наташи Кулагиной. «Может, когда-нибудь её общая тетрадка станет действительно общей (её и моею!), — мечтал я. — И мы будем поочерёдно записывать в неё свои глубокие мысли. А потом будем читать… Не вслух, а каждый отдельно, про себя. И всё будем знать друг о друге! Хотя совсем уж всё знать, конечно, не обязательно, а вот самые заветные думы, которые касаются… чего касаются? Движений души!» Эти последние слова я вычитал недавно в книге. Они мне очень понравились: «движения души»! Оказывается, душа может двигаться. Раньше я этого не предполагал.

«О, если б я знал, в каком направлении движется её душа, я бы обязательно повернул и свою в ту же сторону. И наши души столкнулись бы… Вернее сказать, встретились. Или соприкоснулись!» — так мечтал я, прижимаясь к скелету. Он чем-то колол мне руку. А чем именно, я не мог разобрать во мраке.

«Когда-то это был человек! — думал я. — Он ходил в костюме, думал, удирал с уроков, сдавал экзамены… Может быть, даже любил. Как я! Неужели когда-нибудь…»

Внезапно передо мной выросло что-то большое и тёмное.

Я пригнулся и взглянул на эту фигуру сквозь рёбра, как сквозь планки забора.

— Кто это? — спросил я еле слышно: язык плохо слушался.

Мне ответил Принц Датский:

— Алик! Как хорошо! Я боялся, что ты заблудишься. Ты ведь один…

— Алик! Как хорошо! Я боялся, что ты заблудишься.

— Мы вдвоём… со скелетом! — Его добрый голос вернул мне дар речи. — Что-то здесь колется… Помоги! Но осторожно: не поломай ему рёбра.

Через минуту я уже объяснял Наташе Кулагиной, хотя не глядел на неё и делал вид, что говорю для всех остальных:

— Это не Дачник! Логический анализ убедил меня в том, что скелет, как и подвал, как и вообще вся эта муть, нужны были Гл. Бородаеву для вдохновения. Он сперва нагонял страх на себя, а потом уже на читателей. Таким образом, нет оснований думать, что нас заперли для того, чтобы… Чтобы мы дошли вот до этого состояния!

Я указал на скелет.

— Откуда такая уверенность? — спросил Покойник.

Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что Покойник очень боялся смерти. Нет, он не хотел унизить меня. Он хотел, чтобы я его убедил, успокоил. Когда на тебя надеются, ждут от тебя защиты, успокоения, это очень приятно. Но и трудно!

Сколько неожиданных наблюдений и выводов посетило меня в том подвале!

— Почему ты уверен, что это не Дачник? — снова спросил Покойник.

И все ждали, чтоб я ответил на его вопрос.

— Откуда уверенность? Ну, во-первых, логический анализ. А во-вторых…

Тут я увидел то, что в темноте кололо мне руку.

— Смотрите! Смотрите все! Видите? Бирка с номером! И вот ещё металлическая пластинка. Тут что-то написано… — Я приблизил планку к глазам и прочёл вслух: — «Любимому писателю в благодарность за выступление. От биологического кабинета подшефной школы». Это подарок! — воскликнул я. — Он шефствовал, выступал — и ему подарили. Может, в биологическом кабинете было два скелета. И вот поделились с писателем! Ведь ему это было нужно для вдохновения. Теперь убедились? Не мог же Дачник жить с биркой и планкой внутри! Да ещё с проволокой, которой они прикручены!

Все смотрели на меня с благодарностью. Так мне казалось… А может быть, даже и с обожанием. В полутьме это трудно было определить.

Я тоже радовался, как ребёнок! Ещё недавно я мечтал раскрыть «тайну старой дачи», а теперь был счастлив оттого, что неверно раскрыл её, что ошибся, что скелет принадлежал вовсе не Дачнику, а биологическому кабинету подшефной школы. О, как часто жизнь меняет наши планы и настроения!

— Что значит иметь талант! — тихо, но с восторгом сказал Принц Датский. — С этим надо родиться!

Он уважал чужие таланты.

— А я вот… — Принц вытянул вперёд свои руки, словно упрекая их за то, что они, такие длинные, ничем сегодня не помогли.

— Ничего, ничего… Они ещё пригодятся! — Я приподнялся на цыпочки и похлопал Принца Датского по плечу.

— Но как же ты догадался? Ещё до того, как увидел бирку и планку? — спросил Покойник.

— Когда Глеб перевернул крышку…

Я подошёл к столику и тоже перевернул. Фразу я не закончил, потому что заметил на обратной стороне крышки… Я ничего никому не сказал. Но подумал о том, что в этот момент прибавился ещё один важный факт. Очень важный! И что я приближаюсь к разгадке…

— Не держи нас в неведении, — приободрившимся голосом попросил Покойник. — Почему тебя так заинтересовала ничего не значащая фраза в «зарисовке» Мироновой? Помнишь, ты сказал о верёвке, за которую ухватился. А в той фразе абсолютно не за что было хвататься!

— Как кому! — сказал я, — Именно ничего не значащие факты подчас значат в расследовании всё! А с виду значительные не значат ничего.

Миронова подняла руку:

— Можно мне?

— Пожалуйста.

— Я подчеркнула эту фразу, — сообщила она.

— Да, твоя фраза осветила нам путь…

— К чему?! — гордо прошептала Миронова.

— К спасению! — ответил я.

Все перестали дышать… Но я ничего больше не объяснил.

— Дайте время, — сказал я. — Мне нужно изучить факты. Оценить обстановку! Продумать, взвесить… И обобщить!

Все тихо присели на ящики. Все подчинялись мне, надеялись на меня. Давно я мечтал, чтобы Наташа была рядом в какой-нибудь выгодный для меня момент. Но о таком моменте я даже и не мечтал. Он даже не мог мне присниться!

О, как, оказывается, мудра поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло!» Только в темноте подвала мои способности могли вспыхнуть так ярко. Свет вообще поражает главным образом тогда, когда внезапно появляется в темноте. Хорошо бы записать эту мысль Наташе в тетрадку!

— Дайте мне время, — ещё раз попросил я.

— Но времени нет, — сказала Наташа.

— В каком смысле?

— До электрички осталось всего полтора часа.

— Я буду действовать ускоренным методом.

Расследование начинается! Я должен побыть наедине!..

Миронова подняла руку:

— С кем?

— С мыслями, с фактами.

Я сел на ящик, стоявший в стороне от других, и погрузился в раздумье.

Я знал, что у каждого настоящего сыщика или следователя должен быть помощник, благородный такой и наивный человек, который говорит разные глупости и споря с которым следователь легче нападает на след. Я не собирался никому подражать. Но, конечно, мне бы хотелось, чтоб Наташа была этим помощником и наблюдала, как я логически мыслю. Но заставлять её нарочно говорить глупости я не мог. Да у неё бы это и не получилось, если б даже я захотел!..

Итак, я начал анализировать в одиночку…

Мне было известно, что знаменитые сыщики и следователи, раскрывая преступления, прежде всего хотят выяснить: кому оно выгодно!

«Так, так, так… Я не пойду обычным путём! Буду действовать своим методом, — решил я. — Пойду от обратного, как иногда доказываются теоремы. Да, сделаю наоборот: продумаю сначала, кому невыгодно, чтоб мы сидели запертые в подвале».

Наверно, всем нам невыгодно. А больше всех? Наташе! У неё тяжело больна мама. И она обязательно должна сесть на электричку в семнадцать ноль-ноль! Так, так, так… Теперь надо выяснить, кому выгодно, чтобы Наташе было невыгодно. Сбиваюсь на чужой метод… Но ничего не попишешь! Кто же может Наташе мстить? И за что? Разберёмся! Вернее всего, кто-то был отвергнут ею — и вот решил… Любовь часто толкает людей на преступления! Об этом и в пьесах говорят, и в кинокартинах… Но кто же ей мстит? Племянник Григорий? Он мог быть только оружием мести! Так, так… Это ясно. Он не подходит: по возрасту и вообще… Вряд ли он способен на глубокое чувство. Но кто его сделал своим оружием? Кто?! Покойник? Он любит вымышленные образы. И вообще умирает от страха. Но прежде чем вынести окончательное решение, я должен во всём сомневаться. А если Покойник притворяется? Если на самом деле он ничего не боится? Да нет! Достаточно взглянуть на него… Принц Датский? Он благороден. Физическая сила сочетается в нём с детской застенчивостью. Но я должен во всём сомневаться! А вдруг он притворяется добрым?

Как-то противно всех подозревать! Но всё-таки… Я должен провести подробнейшее расследование! Значит, надо проверить всех. Кроме Наташи… Может, Миронова? Допустим, она завидует Наташе. Нет, ерунда. Исключается! Она завидует только тем, кого учителя ценят больше, чем её. А больше, чем её, они никого не ценят! Значит, методом исключения, который иногда применяется при расследованиях… Опять пойду старым путём. Говорят, «старый друг стоит новых двух». Может, это относится не только к друзьям? О, как мудры народные поговорки!

Итак, я добрался до Глеба… Он опять запинается на каждом втором слове. А больше — молчит. Но дело не в этом. Не поэтому он вызывает у меня наибольшие подозрения. Так, так, так… А почему? Во-первых, он единственный из нас всех был раньше знаком с Племянником. Улика номер один! А во-вторых и в-третьих… Мои наблюдения, о которых никто не знает! Те две догадки… В них — ключ! Я уверен… Но я должен во всём сомневаться. Так, так, так… Надо всё доказать! Доказать! Доказать!..

Я обернулся. Все тихо сидели на ящиках. И ждали… А Миронова задремала. У неё был железный характер! Я всех обвёл взглядом и остановился на Глебе.

Настала пора допроса! Поведу его осторожно, чтобы предполагаемый виновник ни о чём не догадался. И чтобы не обидеть его раньше времени подозрением. Прежде всего, соблюдение законности! Об этом часто пишут. Я не должен её нарушать. Должен во всём сомневаться, пока не будет доказано… И никакого насилия! Никакой грубости! Так, так, так…

— Глеб, не хочется ли тебе подойти ко мне? Если тебе не хочется, не подходи. Я тебя не принуждаю. Я сам могу подойти. Но если ты хочешь…

— Я что же… — сразу откликнулся Глеб. — Я пожалуйста…

Он не договаривал фразы. Но это не было уликой: он и раньше не дотягивал их до конца. Да, это и прежде было его яркой особенностью.

Однако острая наблюдательность подсказала мне, что он слишком уж быстро откликнулся, словно ждал, что я к нему обращусь. И слишком уж стремительно подбежал, будто боялся, что я спрошу его о чём-нибудь громко и услышат все остальные.

— Что?.. А?.. — сказал он совсем шёпотом, словно предлагая и мне вести разговор так, чтоб о нём знали только мы двое. Моя острая наблюдательность стала ещё острее, будто её только что наточили.

— Хочешь знать, как я догадался насчёт скелета? Очень просто. Когда ты перевернул «мемориальную крышку» и прочитал, что именно здесь была написана вся повесть от начала и до конца, догадка сразу озарила меня: не только подвал, но и скелет был нужен твоему дедушке для вдохновения! Чтобы нагонять на себя страх… Я бросился в темноту, чтобы проверить свою догадку. Бирка и планка её подтвердили. Но это не всё…

— А что же ещё?..

— Глеб, если тебе не трудно, переверни снова крышку и прочти, пожалуйста, ещё раз, что там написано, — сказал я с плохо скрываемой вежливостью.

Мне хотелось, чтобы Наташа видела, как умно и тонко я веду дело, как с каждой минутой всё больше оттачивается моя наблюдательность. Но нельзя было сделать так, чтоб Наташа слышала наш разговор, а все остальные не слышали. А если бы услышали все остальные, у них бы раньше времени возникли подозрения против Глеба. «Если же он не виновен? — рассуждал я. — Если мои предположения — всего только предположения? Нет, законность прежде всего!» И продолжал вести расследование шёпотом:

— Там, при всех, не надо переворачивать крышку. Принеси стол сюда, если тебе не трудно. Здесь переверни и тихо мне прочитай. А то у меня что-то рябит в глазах. Наверное, от окружающего нас мрака! Помоги мне, Глеб, если можешь.

— Я, конечно… переверну. Мне не трудно…

Он подтащил стол к ящику, сидя на котором я анализировал события. Перевернул крышку и прочитал: «Здесь в течение одного года трёх месяцев и семи дней была написана повесть „Тайна старой дачи“».

«Так, так, так… — сказал я себе. — Он прочитал так же, как в первый раз. Значит, это уже не случайность».

— Глеб, почему же ты пропустил одно слово? — прошептал я. — Объясни, пожалуйста, если тебе не трудно. Подумай хорошенько, не торопись.

— Я?.. Слово?.. Какое?

— Всего только одно. Но очень существенное!

Я взял «мемориальную крышку» в руки.

— Написано так: «Здесь в течение одного года трех месяцев и семи дней была придумана и написана повесть „Тайна старой дачи“». А ты слово «придумана» пропустил. Почему? Соберись с мыслями. Не торопись.

— Я не заметил… Не обратил…

— Оба раза? Одно и то же слово? Согласись, дорогой: странное совпадение!

— Не обратил…

— Два раза?

— Два…

— А может быть, целых три?

— Нет… Только два…

— Прости, дорогой: тебе изменяет память. Первый раз ты не заметил это слово ещё гам, в городе. Когда говорил мне, что всё было на самом деле: вся история с Дачником. А оказывается, Гл. Бородаев её придумал. Зачем же ты мне сказал, что Дачник здесь действительно жил и пропал в новогоднюю ночь? Не тот, придуманный твоим дедушкой, а какой-то настоящий, живой, так сказать, человек? Взял и исчез… Зачем ты это сказал? И Племянника подучил сказать то же самое? Подумай хорошенько, не торопись.

Глеб не торопился. Он молчал.

— Так, так, так… — сказал я уже с плохо скрываемой угрозой.

— Хорошо… Я тебе… Всю правду…

— Вот именно: правду, одну только правду! Ничего, кроме правды!

— Иначе бы ты сюда… А так тебе сразу стало… И другие поехали…

— Подведём некоторые итоги, — сказал я. — Значит, ты очень хотел, чтобы мы сюда приехали. И чтоб заинтересовать нас, сказал, будто всё произошло здесь, на этой даче, в самом деле, а не было придумано дедушкой.

— Ну да…

— А почему ты так уж сильно хотел, чтобы мы приехали?

В это время подошла Наташа Кулагина. И тихо сказала:

— Алик, осталось совсем мало времени.

— Считай, что ты уже на пути к своей маме! — воскликнул я. — Скоро она обнимет тебя…

Покойник услышал мои слова. И не то с надеждой, не то с сомнением произнёс:

— «Темницы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа…»

Страх, значит, ещё не отшиб ему память: он помнил стихи Пушкина. Не совсем точно, но помнил.

— Да, встретит! — подтвердил я. — Ещё несколько минут — и я выведу вас отсюда…

— Как Данко? — спросил Покойник.

Острая наблюдательность подсказала мне, что он сомневается. Захотелось поскорее поразить всех своими находками и открытиями.

— Ты помнишь фразу из «зарисовки» Мироновой? — спросил я у Глеба.

— Какую?..

— В ней не было ничего особенного. Но она кое-что напомнила и озарила меня догадкой! Я даже запомнил её наизусть. Там было сказано про Нинель: «Накануне, то есть в субботу, она переезжала в новый дом и простудилась…» Значит, Нинель въехала в совсем новый дом?

— Мне дежурная в школе… А потом она сама… По телефону…

— Разве в совсем новых домах бывают телефоны? Их ставят уже потом, позже. Почти всегда так бывает. Откуда же она звонила? И разрешила нам ехать сюда без неё? Или, может быть, она с температурой тридцать восемь и пять пошла в автомат?

— Я вам всё… Я сейчас же…

— Нет времени! Мотивы преступления объяснишь потом. В электричке! А сейчас смотри мне в глаза. Говори правду, одну только правду, ничего, кроме правды: где выход отсюда? Или прикажи Племяннику! Ведь это ты его подучил?

— Я сейчас же… Я вас… Не беспокойтесь…

«Всё проанализировал я, а освободителем будет он?» — полоснула меня неприятная мысль.

Глеб уже хотел броситься в темноту. Но судьбе было угодно, чтобы очередная догадка молнией озарила меня! Стремительным движением руки я остановил его.

— Наташа! — воскликнул я. — Покажи свой рукав!

— Следствию нужны вещественные доказательства? — съехидничал Покойник с видом покойника. Он всё ещё не верил, что мы выберемся из подвала.

Я прикоснулся к Наташиному рукаву. Сердце моё заколотилось так сильно, что это услышали все и повернулись в мою сторону. А может быть, им просто было интересно, что я обнаружил на её рукаве? Эта мысль пришла ко мне позже. А в ту минуту вообще никаких мыслей у меня не было: я держал её руку в своей…

— Алик, нет времени, — сказала она.

Я не хотел торопиться. Но её слова вернули меня на землю.

Решали минуты! До электрички оставалось совсем мало времени. Совсем мало! А Наташу ждала дома больная мама…

Мысль моя вновь заработала: «Раз эта краска испачкала её рукав, значит, слова „Опасно! Не подходить!“ были написаны кем-то незадолго до нашего прихода: краска ещё не успела высохнуть. Так, так… И Глеб, помнится, крикнул тогда: „Не подходите!..“ Значит, надо немедленно подойти!»

Я подбежал к фанерному щиту, отбросил его. Вернее сказать, оттащил… Он заслонял собой дверь. Я толкнул её, и она нехотя заскрипела. Старая, покосившаяся, она, видно, не закрывалась — в этом было наше счастье: Племянник не смог запереть её. Дверь с трудом поддалась, открывая нам путь к свободе!

— Пожалуйста! Выходите! — воскликнул я. И взглянул на Наташу.

Она ответила мне взглядом, полным благодарности и даже… Но, может быть, это мне показалось.

Покойник бросился к выходу… Еле заметным движением руки я задержал его:

— Пусть первыми выйдут женщины!

«И дети», — чуть не добавил я по привычке.

Свет робко проник в подвал. Мне казалось, что это свет нашего полного освобождения!

Но как часто жизнь ставит на пути неожиданные преграды!

Подвал не хотел выпускать нас из своих цепких, сырых объятий. Старая дверь, обитая ржавым железом, не закрывалась, но и не открывалась тоже. Со скрежетом проехав чуть-чуть по каменной ступени, она словно вросла в неё и не двигалась дальше. Просвет между стеной и дверью был очень узким.

— Надо пролезть! — сказал я. — Первыми выйдут женщины…

И указал на Наташу.

Она не стала спорить, уступать место другим, чтоб показать, какая она добрая и благородная. Нет, ничего и никогда она не делала напоказ!

Тонкая и стройная, она не «пролезала» и не «протискивалась» между дверью и кирпичной стеной, а как бы освободилась, вырвалась из их плена — и оказалась на улице. Она сделала это изящно, не напрягаясь и не смущаясь.

— Теперь Миронова! — сказал я.

Даже тут она действовала как отличница: обдуманно, серьёзно, не торопясь. Сначала измерила внимательным взглядом просвет между стеной и дверью. Потом оглядела свою фигуру. Что-то прикинула, высчитала в уме… А потом подняла руку:

— Можно мне снять пальто?

Сняла и полезла… Миронова и здесь выполняла приказ: она аккуратно, старательно преодолевала препятствие и рапортовала мне как начальнику:

— Осталось всего полспины… Осталось плечо! Осталась рука… Всё в порядке: ничего не осталось!

Первым застрял Покойник. Он оказался самым толстым, а по его словам — «самым плотным» из нас.

— Много ешь, — сказал я. — А ещё поэт!

— У меня неправильный обмен. Это болезнь! — сообщил Покойник.

— Тогда скинь пальто.

Он скинул. Но и без пальто снова застрял.

— Я помогу тебе, — предложил Принц Датский. И стал осторожно проталкивать Покойника.

— Что-то хрустнуло! — вскрикнул тот. — Кажется, не пролезаю…

— Тогда я нажму на дверь, — сказал Принц.

Он сильно навалился плечом на ржавое мокрое железо. Дверь сдвинулась с мёртвой точки, но лишь еле-еле. Хотя детская застенчивость сочеталась в Принце с большой физической силой, ему ничего не удалось сделать.

— Снимай пиджак, рубашку, штаны! — приказал я Покойнику.

— Разве это возможно? — промямлил он.

— У нас нет времени рассуждать!

— Разве осенью раздеваются?

От волнения он заговорил в своей любимой манере: вопросами.

— Он простудится, — сказал заботливый Принц.

— Лучше спастись простуженным, чем погибнуть здоровым! — воскликнул я.

Покойник разделся. Девочки отвернулись.

Голый Покойник (то есть почти голый: трусы оставались на нём) пролез сквозь узкое отверстие.

— Разогрейся! — посоветовал из подвала Принц Датский. — Побегай!

Покойник забегал.

— Сначала оденься, а потом уж… — сказал добрый Принц.

От холода Покойник дрожал и плохо соображал. Наташа и Миронова стали натягивать на него рубашку, пиджак и пальто. Брюки он надел сам.

— Теперь Глеб! — сказал я.

— Я потом… Раз из-за меня… — тихо сказал Глеб. — Ведь всё это…

— Расследование закончим потом, — шёпотом перебил я его (хотя мне очень хотелось спросить прямо в упор: «Зачем ты всё это сделал?»). — Сейчас выяснять не время, потому что дорого время!

Глеб тоже скинул пальто и протиснулся.

Принц Датский указал на просвет:

— А теперь уж ты, Алик!

— Я покину подвал последним! — сказал я так, будто был капитаном гибнущего корабля: капитаны всегда покидают судно последними.

Принц Датский смущённо развёл свои огромные руки в стороны:

— Мне ведь тоже придётся… Как Покойнику…

Девочки отвернулись.

— И вы тоже, — сказал Принц мне, Глебу и Покойнику.

Большая физическая сила продолжала сочетаться в нём с детской застенчивостью.

Принц не был толстым, но мышцы вздувались у него на руках, на груди, даже на животе — и он запросто мог застрять в узком проходе.

По-спортивному быстро он перекинул одежду на улицу, преодолел препятствие, оделся и сказал:

— Можете смотреть!

Он стал по-спортивному высоко поднимать ноги, совершать пробежку по пустому, мокрому саду. Вслед за ним затрусил Покойник. Они согревались. А я?..

Я остался один по ту сторону двери, в подвале. С друзьями всегда приятней, спокойней, а в подвале особенно! «Что, если сейчас из другой двери появится племянник Григорий?» Эта мысль подтолкнула меня: я заторопился, сбросил пальто. И тут же подумал о другом: «Как я буду протискиваться сквозь узкую щель на глазах у Наташи Кулагиной?..»

Я всегда очень боялся предстать перед ней в невыгодном свете, в каком-нибудь смешном виде. Парикмахер сказал как-то маме: «У вашего сына сзади красивая форма головы. Благородная!» И я старался почаще поворачиваться к Наташе затылком… «А сейчас она увидит, как я буду краснеть и сопеть, пролезая с трудом между стеной и дверью». Эта мысль заставила меня похолодеть. Думаю даже, что мне было холодней, чем Покойнику, когда он остался в одних трусах, потому что я похолодел внутренне!

К тому же оказалось, что мне нужно снять не только пальто, но и куртку: выяснилось, что я тоже довольно плотный. А под курткой была старая рубашка, которую мама заштопала на самых видных местах. Она была тёплая, и поэтому я надел её в тот день. Мне не хотелось, чтоб Наташа видела эту рубашку. «А всё из-за Глеба! Зачем ему было нужно? Зачем?! — Я, кажется, впервые взглянул на него со злостью. — И из-за Племянника! Как бы этому Племяннику отомстить? Хоть немного! Хоть чем-нибудь…»

В тот же миг идея озарила меня!

Я нащупал в кармане карандаш и бросился обратно во мрак подвала: мне захотелось оставить кое-что на память Племяннику, какие-нибудь строчки, которые бы его разозлили.

— Куда ты?! — крикнул Покойник так, будто прощался со мной навсегда. Он боялся без меня оставаться. Это было приятно!

— Не бойся: вернусь! — успокоил я Покойника. Подбежал к старому садовому столику — и вдруг…

С ужасом услышал я, что со стороны двери, запертой на щеколду, послышались шаги. Это спускался племянник Григорий. Он, наверно, хотел поиздеваться над нами: спросить, как мы себя чувствуем, не соскучились ли или что-нибудь вроде этого. «Если ему никто не ответит, — подумал я, — он сразу поймёт, что мы убежали, и устроит погоню. Выйдет во двор и снова захватит всех!»

События с головокружительной быстротой сменяли друг друга!

Сердце замерло у меня в груди, а может быть, вовсе остановилось. Каждый шаг за дверью, на лестнице, отдавался трагическим эхом у меня внутри, будто от ужаса там образовалась какая-то пустота…

Так и есть.

— Эй, гаврики! Что это вы молчите, будто мать родная не родила? Заснули? — крикнул Племянник.

— Так точно. Все спят! — громко ответил я.

— Это ты, парнёк?

— Я!

— Опять выскакиваешь?

Он не знал, что выскочили как раз все остальные, а я остался.

— Куда же я выскочу, если вы дверь закрыли?

— Посидите ещё немного! Закаляться надо. Ты как считаешь, парнёк: надо вам закаляться?

— Ещё бы!

— Ты ведь хотел познакомиться с Дачником?

— Ещё как!

— Теперь познакомился?

— Конечно!

— Ну, вот видишь! Может, и о тебе когда-нибудь книжку напишут.

— Если я дойду до его состояния!

— Ага!..

Он засмеялся мелким и дробным таким смешком, будто монеты рассыпал по лестнице.

«Зачем ему нужно, чтоб мы сидели в подвале? — рассуждал я. — Да ни за чем! Просто он выполняет чужую просьбу». Я знал, чью именно! Но выполнял он её с удовольствием: ему приятно было кого-то помучить. Такой у него был характер.

Племянник зевнул длинно, словно завыл:

— Пойду-ка тоже вздремну…

«А не вздумает ли он перед сном погулять? Выйти во двор?..» — подумал я. И сердце опять замерло у меня внутри.

Всё же я не стал торопиться, а вынул из кармана карандаш и крупными буквами написал на крышке садового столика:

«Племянник! Передай привет своей тёте!» И подписался: «Алик Детектив».

А потом помчался обратно — к узкой полоске света!

«Как же мне сделать так, чтоб Наташа не увидела заштопанную рубаху? — думал я. — Пожалуй, как Принц с Покойником, разденусь догола и попрошу всех отвернуться!..»

— Что ты там делал? Куда убежал? — набросились на меня все, когда я высунул голову из подвала.

Соскучились! Это было приятно.

— Отвернитесь! — скомандовал я.

Было холодно, откуда-то с крыши падали капли… Дрожа всем телом, я протискивался навстречу свободе.

Дрожа всем телом, я протискивался навстречу свободе.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой события опять с головокружительной быстротой сменяют друг друга

Когда мы наконец вырвались на свободу, нужно было немедленно бежать, мчаться на станцию, но я словно прирос к земле и жмурился, хоть солнца не было и даже начало уже понемножку темнеть. Мы отвыкли от света и радовались ему, как дети!

Неожиданные мысли заполнили мою голову. Они наталкивались одна на другую, потому что их было много. Да, жизненные испытания делают человека мудрее!

Я думал о том, что если человек каждый день получает одни только радости, он, значит, их вовсе не получает. И о том, что если он с утра до вечера отдыхает, то, наверно, от этого устаёт. И о том, что если человек каждый день видит деревья и небо, он их не видит, просто не замечает, а вот если он посидит в подвале… Может, я был не совсем прав, но мысли на то и мысли, чтобы в них можно было сомневаться!

Наконец спокойствие вернулось ко мне, и я заорал:

— На электричку!!

— Мы всё равно не успеем, — сказала Наташа.

— То есть как это? Почему?

— Потому что осталось всего двадцать три минуты, а до станции — сорок с лишним.

— Я вас… — начал Глеб.

Но тут раздался длинный, солидный гудок тепловоза. Электрички гудят по-другому: короче и как-то, я бы сказал, легкомысленнее.

Догадка внезапно озарила меня.

— Глеб!.. — воскликнул я, желая перекричать тепловоз, который уже умолк. — Глеб! Я чувствую по гудку, что станция совсем близко. Ты вёл нас дальним путём… Запутанным! Ты хотел, чтобы мы… — Я не стал вслух объяснять, чего именно хотел Глеб: расследование ещё не было закончено. — В общем, веди нас кратчайшей дорогой. Самой короткой!

— Я и сам… Я вот как раз об этом…

Мы побежали. Предчувствие подсказывало мне, что станция должна показаться сразу же, как только мы обогнём сосновый лесок, в который упирался дачный забор. Но ведь, как я уже; кажется, отмечал, длинный путь может показаться коротким, а короткий ужасно длинным, особенно если поглядываешь на часы и прислушиваешься, не шумит ли вдали электричка.

«Иногда электричка на минуту-другую опаздывает, — думал я. — Но если нужно, чтоб она опоздала, то обязательно придёт вовремя или даже немного раньше…»

Покойник всё время отставал. Предчувствие подсказывало мне, что он может рухнуть, упасть: в тот день страх совсем измотал Покойника. К тому же ему пришлось голым вылезать из подвала. И это окончательно подкосило его.

Покойник не рухнул — он вскоре присел на пень.

Наверно, среди молодого леска росла ещё недавно могучая, старая сосна, но её почему-то срубили: может, чтобы не выделялась или по какой-то другой причине. Пень был широченный, на нём вполне могли уместиться все шестеро. Но Покойник сел посредине, и никто, кроме него, не уместился. Впрочем, мы отдыхать и не собирались!

У Покойника всё дышало: и нос, и грудь, и живот, и плечи… И даже ноги дышали. Вернее сказать, подрагивали.

Мы тоже остановились.

— Оставьте меня одного, — сказал Покойник таким голосом, словно был тяжело ранен. — Бросьте меня здесь. Нету сил…

— Я потащу тебя! — сказал Принц Датский. И собрался уже взвалить Покойника на себя.

Но к ним подбежал Глеб:

— И я тоже его… Чтоб легче…

В этот момент издали подала голос электричка.

— Из города… — сказал Глеб.

— Конечно. Для нашей ещё рано, — согласился Принц Датский.

Наташа взглянула на свои часики.

— У нас есть семнадцать минут. Нет, шестнадцать…

Принц Датский и Глеб попытались схватить Покойника за руки, но он гордо отстранил их:

— Я сам!

Пожалуйста, Гена… — тихо сказала Наташа. — Если можешь…

Покойник вздрогнул: давно уже никто из нас не называл его по имени. Мы просто даже забыли, что его зовут Генкой. Кажется, лишь в ту минуту Покойник по-настоящему понял, как волновалась Наташа. И он вдруг помчался вперёд с такой быстротой, что мы с трудом за ним поспевали.

Ни одна детективная история не обходится без беготни и погони. И вот мы опять бежали… «Жалко, конечно, что нет погони, — успел я подумать. — Если б за нами по пятам гнался племянник Григорий, а мы бы успели вскочить в электричку и двери перед самым его носом захлопнулись, это было бы совсем здорово! Хотя ведь гнать человека, заставлять его мчаться вперёд со всех ног может не только плохое, но и что-то хорошее, благородное!»

Одних из нас гнала забота о Наташиной маме. А других или, вернее сказать, другого, а ещё точнее сказать, Глеба, я думаю, подгоняла совесть… Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что она в нём уже просыпалась. А предчувствие подсказывало мне, что скоро проснётся совсем!

В тот день я всё время о чём-нибудь думал, что-то замечал или предчувствовал… «Когда не происходит никаких интересных событий, то и интересные мысли не появляются, — рассуждал я. — Потому что нет никаких наблюдений… А когда происходит что-нибудь важное, мысли в голове прямо-таки теснятся. Поэтому в моей повести могло бы быть очень много лирических отступлений и разных раздумий. Но сюжет торопит меня, и от лирических отступлений приходится отступать… Да, именно события рождают умные мысли! Это я чувствую по себе. И это ведь тоже мысль! Мысль о мыслях!»

С этой мыслью я застыл, остановился как вкопанный.

Ноги мои сразу, без всякого предупреждения приросли к земле, и кто-то налетел на меня сзади. Но я даже не повернулся и не посмотрел, кто именно. А в того, кто налетел на меня, врезался ещё кто-то… Всё произошло так же, как бывает на шоссе, когда машина неожиданно тормозит.

Я смотрел вперёд, сквозь сосновый лесок. Он был молоденький, редкий, и сквозь него было ясно видно, что электричка подкатила к станции не из города, а с противоположной стороны. «Значит, та самая… которая в город. На которую мы спешим!» Я не успел ещё как следует в это поверить, а электричка снова гуднула и тронулась.

О, как часто жизнь преподносит нам неожиданности! События продолжали с головокружительной быстротой сменять друг друга…

Наташа поднесла часики к уху, и я заметил, что рука её дрожит. Эта дрожь немедленно передалась мне! Но я дрожал внутренне, про себя, и не подавал виду.

В тот день дрожь уже не первый раз посещала нас всех. И было отчего подрожать!

— Идут… — сказала Наташа. — Я их утром по радио проверяла.

Она оторвала часы от уха, на которое я смотрел. Никогда раньше я не замечал, что оно такое маленькое, аккуратное, плотно прижатое к волосам. Как мне хотелось, чтоб оно, это ухо, услышало что-нибудь приятное, радостное!

— Бывает, что электрички приходят раньше, — сказал я. —Особенно если нужно, чтоб они задержались… Это я замечал. Но ведь не на четверть часа! Ну, на минуту, другую…

— Так что ж это было? — тоскливо вскрикнул Покойник. — Как тогда со скелетом? Галлюцинация?

— Не умничай, — сказал я. — Разберёмся. Сегодня у нас…

Миронова подняла руку и торопливо, словно боясь, что её кто-то опередит, подсказала:

— Воскресенье!

— Стало быть…

— Выходной день! — подсказала Миронова.

Я медленно рассуждал:

— А в выходные дни бывают…

— Дополнительные поезда! — поспешно закончила мою фразу Миронова. Когда нужно было подсказать учительнице или вообще начальству, она очень быстро соображала.

— Вот именно! — согласился я. — Это был дополнительный поезд. Электричка в семнадцать ноль-ноль придёт. Я видел расписание… На станцию!

Мы снова сорвались с места и побежали. Я мчался быстрее всех: мне хотелось первому убедиться, что это был действительно дополнительный поезд, а не самый обыкновенный, не тот, который подчиняется ежедневному расписанию.

Только Глеб пытался меня обогнать. Я понял: ему хотелось отличиться, чтобы хоть чем-нибудь искупить… Всё-таки я раньше других подлетел к окошечку кассы: желание моё сбылось. Но уж лучше бы оно не сбывалось!.. Возле окошечка висел металлический щит с колонками цифр и словами: «ежедневно», «по воскресеньям», «далее со всеми остановками»… Щит был разделён на две половины: «В город» — «Из города».

Я забегал глазами по расписанию.

— Вот… Конечно! Семнадцать ноль-ноль!

— Это из города, — раздался за моей спиной тихий Наташин голос.

— Как? Разве? Не может быть! — Слова вылетели у меня изо рта просто так, от волнения. Я и сам видел, что Наташа была права.

— А нам нужно было на шестнадцать сорок пять! Эта электричка как раз и ушла…

— Разве? Не может быть! Как же так?

— Следующая будет через четыре часа, — сказала Наташа. — По этой ветке поезда ходят не часто. Совсем редко… Особенно осенью. Поэтому я и просила тебя посмотреть… когда мы приехали…

«Как же это могло получиться?! — думал я, бессмысленно водя глазами по расписанию. Мне было стыдно обернуться и взглянуть на Наташу. — Утром я поспешил… Хотел поскорей выполнить её просьбу. О, как мудра народная мудрость, которая учит нас: поспешишь — людей насмешишь!»

Но никто не смеялся.

— Мы доберёмся до дому не раньше одиннадцати, — сказала Наташа. — А я обещала маме в шесть или в семь… Не представляю, что с ней теперь будет. Не представляю… Как же так, Алик?

— Разве не ясно? Если б он утром внимательней посмотрел, мы могли бы успеть, — сказал тот самый Покойник, который ещё недавно прощался с жизнью в подвале. — Мы бы поторопились.

Какие жестокие сюрпризы порой подсовывает нам жизнь! Теперь получалось, что я во всём виноват. О Племяннике успели забыть. Забыли и о том, что я, подобно смелому Данко, осветил всем дорогу к спасению (этот свет ворвался в подвал, когда я подошёл к щиту со словами «Не подходить!» и отбросил его). Забыли, что я, именно я вывел всех из подвала, подарил всем свободу и независимость! Независимость от Племянника, который бы ещё неизвестно сколько держал нас в страшном плену.

Давно я заметил, что люди помнят лишь о последнем твоём поступке. Можно совершить много больших и прекрасных дел, но если последнее дело (пусть даже самое маленькое!) будет плохим, его-то как раз и запомнят.

Путаница с расписанием произошла утром, но казалось, что именно это было моим последним поступком, и ошибка, моя случайная утренняя ошибка, сразу как бы перечеркнула всё. Теперь помнили только о ней. Ощущение чёрной несправедливости больно ранило моё сердце… Но я не показал виду, что ранен!

О Глебе никто ничего не знал. Это тоже было несправедливо: ведь если бы он не попросил Племянника запереть нас, вообще не было бы никакой страшной истории. Но я не хотел позорить его. «Не делай чужое горе фундаментом своего счастья!» — учит нас народная мудрость. Так сказал папа моему старшему брату Косте, когда тот хотел пригласить в театр девушку, которая нравилась его другу. И Костя не пригласил.

Расследование ещё не было завершено. Мотивы преступления ещё не были выяснены. «Зачем? Зачем Глебу понадобилось…» Этот вопрос жестоко терзал меня. И всё же я не подал виду, что Глеб хоть в чём-нибудь виноват. Хотя делить вину на двоих всегда легче, чем принимать её всю на себя! Глеб был рядом и, казалось, просил: «Поручи! Поручи мне что-нибудь трудное!» Он хотел искупить…

Наташа стояла возле окошка кассы и смотрела на расписание, будто всё ещё проверяла, надеялась… Выражение её лица было таким, что капли дождя на щеках можно было принять за слёзы. Решимость вновь овладела мною: «Я должен тут же, не отходя от кассы, что-то придумать! И осушить эти капли! И вернуть улыбку её лицу! Да, я обязан. Тогда и она и все остальные снова увидят во мне спасителя: люди помнят о последнем поступке».

И тут… Идея как яркая молния сверкнула в моём мозгу. Но никто не заметил, потому что это было в мозгу…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой слышится крик из подвала

— У вас тут есть почта? — спросил я Глеба.

— За станцией, недалеко. По ту сторону… — торопливо и старательно, как Миронова, объяснил Глеб: ему хотелось, чтобы я позабыл о его тёмном прошлом!

— Там есть телефонная будка? — спросил я, — Для междугородных переговоров?

— Одна будка есть…

— Нам хватит одной! — крикнул я так громко и радостно, что все подбежали к нам.

— Я знал, что ты придумаешь… Что ты найдёшь выход! Такой у тебя талант! — сказал Принц Датский, который продолжал ценить чужие таланты.

— Сейчас мы помчимся на почту, чтоб спасти Наташину маму и вообще всех наших родителей. Позвоним и скажем, что всё в порядке: задержались, но к ночи будем! Глеб укажет дорогу.

— Это великое дело! — сказал Принц, протягивая свои длинные руки, чтобы обнять меня. — И как всё великое, так ясно и просто: позвонить, успокоить. Это находка!

К чужим находкам он тоже относился с большим уважением.

Снова все посмотрели на меня с плохо скрываемым восхищением: люди помнят о последнем поступке.

Вдруг Принц помрачнел.

— Что случилось? — спросил я.

— Совсем забыл: у нас дома нет телефона… Но ничего. Мои родители, к счастью, здоровы.

И всё-таки я погрузился в раздумье. Но ненадолго! Когда я начинаю что-нибудь изобретать, возникает настоящая цепная реакция: одна идея цепляется за другую. Так было и в тот раз. Я поднялся на цыпочки и обнял благородного Принца:

— Дашь мне свой адрес! Я продиктую его старшему брату Косте, а он сбегает и успокоит твоих родителей.

В том, что у Наташи есть телефон, я не сомневался. Я это просто знал. Иногда я набирал её номер и, если она подходила, молча дышал в трубку. «Что вы там дышите?» — сказала она однажды. С тех пор я перестал дышать.

— Веди нас, Сусанин! — обращаясь к Глебу, торжественно произнёс Покойник.

Я бросил на Глеба мимолётный, но острый взгляд; сам того не подозревая, Покойник попал в точку: утром Глеб, как Сусанин, сбивал нас с пути. Только Сусанин поступал так с врагами, а Глеб со своими друзьями. В этом была принципиальная разница!

Мы побежали за Глебом. Почему мы спешили, трудно было сказать: до следующей электрички оставалось ещё много часов. Просто мы в тот день привыкли бегать, будто нас всё время настигала погоня. Но погони, к сожалению, не было!

А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью. То тут, то там виднелись лужи, в которые мы безошибочно попадали. Грязь напоминала густую серую кашу, которая аппетитно чавкала под ногами. Дождь всё усиливался, приятно освежая в пути. Деревья ласково протягивали нам свои кривые чёрные руки…

Глеб бежал впереди всех. И не только потому, что мы не знали дороги: он по-прежнему очень старался.

— Во-он там! — на ходу крикнул Глеб, указывая на одноэтажный домик, над которым была синяя, с белыми буквами, вывеска: «Почта. Телеграф. Телефон».

«Ещё немного, — мечтал я, — и Наташа войдёт в будку, из которой всё бывает слышно. И я уловлю слова: „Мамочка, не волнуйся!“ Потом она выйдет и бросит на меня мимолётный, но благодарный взгляд. А потом и мы будем звонить… Денег хватит: ведь родители дали „на всякий случай“, а в подвале тратить их было не на что!»

Окна домика звали, манили меня к себе так сильно, что я обогнал Глеба. Эти окна казались мне близкими и родными до той минуты, пока я не увидел, что они с внутренней стороны плотно закрыты ставнями.

Я сразу немного отстал, и Глеб достиг домика первым. Но он не взбежал на крыльцо, а уступил мне дорогу. Я взбежал, дёрнул за ручку, которая оказалась холодной и мокрой. А дверь оказалась закрытой.

«Выходной день — воскресенье», — прочитал я на облезлой табличке.

О, какие печальные сюрпризы подсовывает нам жизнь!

Все смотрели на меня. В глазах не было и тени недавнего восхищения. Я был на крыльце, а чуть пониже стояли пятеро моих друзей — в пустом посёлке, на мокрой земле, под дождём, возле закрытой почты. И они снова считали, что я виноват: если бы я утром не перепутал, они бы сейчас ехали в тёплом вагоне к своим мамам и папам. Я перепутал… Это вновь стало для них моим последним поступком. А о том, что, если б не я, они бы все сидели в подвале, никто уже и не помнил!

Так я думал, пока не заметил в глазах у Наташи нечто иное. Я увидел в них ожидание и надежду. Как это было уже не раз в тот день. Она ещё надеялась на меня!

И вновь началась цепная реакция: идеи одна за другой полезли мне в голову!

— А если добежать до соседней станции? Это далеко?

— Полчаса бега, — ответил Глеб. — Но районная почта здесь… А там нету будок…

— Воскресенье — для всех воскресенье! — мрачно изрёк Покойник. — Ты думаешь, там уже начался понедельник?

— Зачем же так? — неожиданно оборвал его Принц. — Зачем говорить под руку?

— Ну, если он будет думать рукой, наши родители обречены!

— Покойник, не трогай Алика! — сказал Принц Датский так же грозно, как говорил раньше мне: «Не трогай Покойника!»

В его груди билось честное, благородное сердце!

Поддержка вдохновила меня:

— А куда ты, Глеб, вчера звонил по междугородной? Чтобы предупредить Племянника… Ну, о том самом… о чём, ты знаешь. Куда ты звонил?

— На дачу.

— Значит, там есть телефон?

— Да. Его дедушке… Он выступал на телефонной станции, и ему… Там даже табличка… На аппарате… «Гл. Бородаеву от благодарных читателей…»

— По этому телефону ты, Наташа, и позвонишь! — провозгласил я с крыльца, словно с трибуны. — А потом, если останется время, и мы позвоним.

— Нет… — сказал Глеб. — Ты не знаешь Григория. Он не позволит… Раз мы его…

Глеб ещё не знал главного — он не читал моей надписи на столе: «Племянник! Передай привет своей тёте!» А если Племянник, в отличие от Глеба, уже прочитал эти слова? Тогда он и подавно не пустит нас к телефону! А то ещё и загонит обратно в подвал… Встречаться с ним страшно!

Так я думал, а вслух сказал:

— Что нам Племянник! Шестеро одного…

— Не ждут! — подсказала Миронова. И первый раз в жизни, подсказывая, не угадала.

— Не боятся! — поправил я её. И повторил: — Шестеро одного не должны бояться!

— Ты не знаешь Григория, — опять сказал Глеб. — Он же сидел… А мы не сидели… Нам не справиться…

— Посмотрим! — воскликнул я. Но по-прежнему стоял на крыльце: торопиться на «старую дачу» как-то не очень хотелось.

На выручку мне пришла цепная реакция: новая идея ярко вспыхнула средь рано спустившихся сумерек!

— Он нас пальцем не тронет!

— Пальцем, конечно, — заныл Покойник. — А ты видел, какой у него кулак?

— Не видел! И ни один из вас не увидит, — сказал я уверенно. — И самого Племянника вы не увидите!

— Разве это возможно? — продолжал сомневаться Покойник.

— Возможно!

— Разве Племянник исчез? Испарился? — От страха Покойник опять стал изъясняться вопросами.

— Когда вы войдёте в дачу, она будет пуста, — сказал я. — Вы верите мне?

— Верим, — сказала Наташа.

Это было мне скромной наградой.

— Бежим! — крикнул я.

И все опять побежали.

Если бы кто-нибудь в тот день наблюдал за нашими передвижениями со стороны, он бы решил, что происходит нечто весьма странное и подозрительное. Сперва мы мчались от дачи к лесу. Остановились, помахали руками вокруг Покойника и снова помчались. Потом остановились на платформе, снова помахали, посовещались и, обдавая друг друга брызгами грязи, устремились к почте. Опять остановились, опять помахали, посовещались и со всех ног помчались обратно к даче… Теперь уж я всё время бежал впереди, как вожак, который обязательно есть в любой стае — птичьей, собачьей и всякой другой. Мне не нужна была теперь помощь Глеба: я сам знал дорогу.

По пути к даче мы несколько раз отдыхали. Каждый по-своему. Покойник сразу бухался на пень или на скамейку и дышал всеми частями своего тела: носом, ртом, животом и плечами. Принц Датский ходил, по-спортивному высоко поднимая ноги, вскидывая и опуская руки, глубоко и ровно дыша. Глеб начинал прогуливаться где-нибудь подальше от меня: он избегал моих глаз и вопросов. Казалось, он хотел, чтоб я позабыл о его существовании. И о расследовании, которое всё ещё не было закончено: у меня не хватало времени! Внезапно он поворачивал голову, словно за деревьями и за кустами его настигали мои мучительные сомнения: «Зачем ты, Глеб, это сделал? Зачем?!»

Миронова, с трудом переводя дыхание, всё же поднимала руки и спрашивала: «Надо отдыхать?», давая понять, что, если потребуется, если будет отдано распоряжение, она тут же, без остановки помчится дальше.

Но, в общем-то, у всех вид был потный, взъерошенный. Даже я еле заметным движением стирал со лба капли усталости. И только Наташе усталость была к лицу. Лишь по лёгкому, едва проступавшему румянцу да по блеску больших серых глаз, которые меня ослепляли, можно было догадаться, что она немного утомлена. Я был уверен, что не существует в жизни таких положений, которые бы застали Наташу врасплох и могли бы ей повредить. Всё ей было к лицу, и от этого мне становилось страшно…

Когда показалась «старая дача», которая вовсе не была старой, мои друзья решили вновь отдохнуть. Они боялись к ней приближаться. Да, острая наблюдательность подсказала мне, что они робели.

Глеб всегда чуть-чуть пригибался и, казалось, любил изучать землю у себя под ногами. Раньше это было от скромности, а в тот день, как я уже говорил, он боялся встретиться взглядом со мной. Со мной, который многое понял, многое знал о нём, но кое-что ещё не дорасследовал.

Однако на последнем привале Глеб подошёл и сказал:

— Ты не знаешь Григория… Его все тут… Как огня! Он ведь сидел… За драку… Сидел!

— И ещё посидит! — сказал я.

— Где?

— Не там, где раньше, но посидит. Пока это тайна.

Остальные молча переминались с ноги на ногу, но глаза их старались остановить, удержать меня. «Умный в дачу не пойдёт, умный дачу обойдёт!» — говорили взгляды друзей. И хотя я в тот день убедился, как мудра народная мудрость, но на сей раз она меня не устраивала. Я вступал с ней в конфликт!

Наконец Принц Датский не выдержал и воскликнул:

— Ты смелый, Алик! Ты самый смелый из нас!

Он уважал чужую отвагу.

— Я знаю, что мои стихи не приносят никому особенной радости, — сказал он. — Но я никак не могу отвыкнуть…

— От чего?

— Высказывать свои чувства в стихах.

— Почему ты об этом заговорил?

— Потому что пришли мне на ум кое-какие строки. Пока мы бежали. Отойдём на минутку. И я прочту. Тебе одному!

Я понял, что ничего плохого Принц обо мне сочинить не мог. Поэтому мне захотелось, чтобы Наташа тоже услышала строчки, которые пришли Принцу на ум. Это ведь так приятно, когда тебя хвалят в присутствии любимого существа!

Я, как бы по просьбе Принца, отошёл в сторону. Но в ту, где стояла Наташа. И сказал:

— Прочитай! Не обязательно мне одному. И не обязательно тихо. Зачем же наступать на горло собственной песне?

Вот что он прочитал:

Но и сам Принц Датский никогда не был трусом. Он предложил:

— Хочешь, я пойду вместе с тобой?

— И я пойду, — сказала Наташа.

В её фразе было только три слова. И в двух из них было всего по одной букве. Всего по одной! Но слова эти обожгли меня (в положительном смысле!).

Я не собирался, подобно Покойнику, говорить, что мечтаю погибнуть. Наоборот, после трёх Наташиных слов мне захотелось продолжить своё существование, как никогда раньше! Но и, как никогда раньше, я готов был рисковать собой во имя высокой цели: спасти её маму. И всех наших мам! Папы, мне казалось, меньше нуждались в спасении.

На том последнем привале я понял, что любовь способна вдохновить человека на многое!

— Мне понятно ваше желание разделить со мной трудности, — сказал я. — Поверьте: мне очень не хочется наступать на горло вашей песне! И народная мудрость гласит: «Один в поле не воин!»

Тут я подумал, что уже второй раз за какие-нибудь пять минут вступаю в конфликт со старой народной мудростью. «Наверно, ни одна мудрость не годится на все случаи жизни!» — решил я. В тот день мысли и обобщения буквально одолевали меня.

— В данном случае, — сказал я, — совершенно необходимо, чтобы воин был в поле один. Но вы всё время будете рядом со мной! — Я взглянул на Наташу. — Ну, а если я не вернусь…

— Ты вернись в сохранности и целости! — сам себя процитировал Принц.

— Постараюсь, — ответил я.

— Ты уходишь? — с тоской сказала Миронова: она боялась остаться без руководства. Всё-таки командиром был я!

— Что ты задумал? — спросила Наташа. — Может быть, скажешь? Что ты задумал?..

— Я открою вам путь к телефону! Я устраню Племянника!

— Устранишь? В каком смысле? Физически? — испуганно прошептал Покойник. — В каком смысле?..

— В том смысле, в котором надо!

— Устранишь? — растерянно сказал Глеб. — Но ведь это… он, знаешь… Его все тут… Как огня!

«Уж ты бы помалкивал!» — хотел я ответить Глебу. Но удержался: расследование не было завершено, и я не имел права при всех его обвинить, вынести ему приговор.

— Значит, идёшь один? Окончательно? — спросил Принц.

Я чувствовал, что друзья хотят оттянуть тягостную минуту. Они смотрели так, будто прощались со мной навсегда. Это было выше моих сил. И я сделал решительный шаг: сбросил с себя пальто.

— Ты простудишься, — сказала Наташа.

— Что поделаешь? Это необходимо.

Она протянула руки и взяла моё пальто. «Если что… пусть это будет памятью обо мне», — хотел я сказать. Но не сказал.

— В случае чего… ты кричи, — попросил Принц. Он предложил это из лучших намерений.

Но я взглянул на него с удивлением:

— Кричать? Ни за что!

— Что же нам делать? Бездействовать?

— Спрятаться за деревьями и ждать моего сигнала! Когда я высунусь из окна и незаметно махну рукой, знайте: с Племянником покончено!

— Навсегда? — спросил Покойник.

— Навсегда или временно — какое это имеет значение? Важно, что путь к телефону будет свободен! Я вам незаметно махну…

— Почему незаметно? Ты маши позаметнее. А то мы не заметим, — сказал Принц.

— Будь осторожен… — тихо попросил Глеб.

«Думал бы раньше!» — мысленно дал я ответ.

И смелым, решительным шагом двинулся к даче, навстречу риску, подвигу и неизвестности!

А природа между тем продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью. Дождь усилился. Я знал, что друзья, следящие за каждым моим движением, видят, как ветер развевает мою одежду и как фигура моя постепенно словно бы растворяется в густой дождевой пелене…

Я вошёл в дачу. Сердце моё билось так сильно, что я придержал его рукой. И стал подниматься по «ворчливо-скрипучей» лестнице, которая не скрипела. Каждый шаг приближал меня либо к торжеству, либо… Но об этом я старался не думать.

Сверху опять донеслось бормотание:

— Ах, вы всё ещё трепыхаетесь? Тогда уж мы вас добьём! Ах, вы так?.. Тогда мы вас — бац! — по загривку!

Мне казалось, что эти слова относились ко мне. И я остановился. Но лишь на секунду. А потом, чтобы не оставлять себе времени для сомнений, быстро взбежал по лестнице. На пороге бывшей комнаты Дачника я вновь на миг задержался: распахнул куртку, разорвал свою старую рубашку на тех самых местах, где она уже была заштопана, потом и её распахнул, чтобы было видно моё голое тело. И толкнул дверь. Племянник по-прежнему играл сам с собой «в дурака».

Вид у меня был такой мокрый и растерзанный, что Племянник, мне показалось, в первую минуту меня не узнал. Но потом пригляделся и поднял своё огромное тело из-за стола:

— Это ты… парнёк?

— Я… — ответил я, дыша так, чтоб он понял, что я почти задыхаюсь.

— Сквозь стену прошёл?

— Нет… Я через дверь. Через ту, которая перекосилась и открывается только чуть-чуть. Сбросил пальто и пролез. Видите, рубашку порвал. Но пролез. Остальные застряли и вернулись обратно. А я прямо к вам!

— Чего же не смылся?

— Мне вам нужно сказать… Сообщить!

— Смелый ты, я погляжу, парнёк. А если я тебя обратно туда запихну, как сельдь в банку?

— Запихните! Пожалуйста!.. Я сам с удовольствием запихнусь. Но сначала послушайте. Я должен вам сообщить…

На его маленьком личике вновь не умещалось ничего, кроме усмешки.

— Я бы вас выпустил. Немного попозже. — Он захихикал. — Но раз вы сами хвост подымаете, смотрите, гаврики! Там ведь написано: «Не подходить!» А ты, парнёк, подошёл? Начихал, значит? Запихну я тебя обратно. И будешь сидеть тихо, будто мать родная не родила!

— Запихните! Пожалуйста! Но сначала послушайте!

— Чего там?.. — Он махнул на меня, словно на комара.

— Мы обнаружили там… исключительно интересную запись! На крышке стола. Прямо на крышке, сверху! Вы не заметили, потому что эта запись сделана карандашом и чуть-чуть стёрлась. Но зато очень важная! И адресована лично вам!

— Мне?

— Лично вам! Представляете?

— Мне лично?

— Вам! Не верите? Можете посмотреть!

— На столе?

— Прямо на круглой крышке. Если вам за какие-то бумажки музей объявил благодарность, то уж за стол с надписью… Наверно, портрет ваш в музее повесят. И всем экскурсантам будут рассказывать!..

— А может, и деньжатами пахнет?

— Заплатят! — уверенно сказал я. — Во-первых, за стол: это же предмет, непосредственно связанный с жизнью писателя. И его творчеством! Потом, он же всего на трёх ножках… А в музее знаете как? Чем старее вещь, чем больше поломана, тем сильней за неё хватаются. Слышали, говорят: «Музейная редкость»? Это, значит, что-нибудь поломанное или разорванное. А во-вторых, там же надпись, обращённая к вам! Табличку прибьют: «Из личного архива…» Я такие читал. И повесят портрет… Ваш портрет!

— Ну, ты не умничай! — Племянник вновь махнул на меня рукой. — Не твоих мозгов дело, парнёк.

Веди-ка меня. Если правду говоришь, всех выпушу. А если наврал, тоже выпущу… дух из тебя! Понял?

Довольный собой, он рассыпал мелкий, противный смешок. И за гопал вниз, перешагивая через две или три ступени. Я еле за ним поспевал.

«Лишь бы не сорвалось! — думал я. — Ну, а если сорвётся… Я погибну в подвале. И не так, как Аида и Радамес, которые всё-таки были вдвоём. Нет, я закончу свою жизнь в тёмном, сыром одиночестве! Всё решится буквально через секунды. Вот сейчас! Вот сейчас…» Я вытер со лба капли страха. Даже не очень опытный глаз мог бы безошибочно определить: меня трясла лихорадка. Как хорошо, что Наташа была далеко!

Мы остановились у двери, ведущей прямо в подвал.

Племянник схватился за щеколду. Железо со ржавым стоном проехало по железу. Потом он повернул круглую головку английского замка.

— Проходи-ка, парнёк…

— Нет, вы вперёд проходите. Вы ведь старше! Я себе не позволю…

— Вежливый ты, парнёк! Не люблю вежливых.

Он шагнул в сырой мрак подвала.

И в то же мгновение дверь, которую я смело и решительно толкнул ногой, захлопнулась. Щёлкнул замок, от которого ни у кого не было ключа… На всякий случай я тут же навалился на щеколду и с трудом задвинул её.

— Парнёк, ты что? — послышалось за дверью.

— Не хочу вам мешать, — с плохо скрываемым злорадством ответил я.

— Открой дверь! Откр-р-р-ой!

— А вы нам открыли?

— Ну, пар-р-рнёк! Ну, ты у меня…

— Пока что не я у вас, а вы у меня… сидите в подвале.

— Сейчас я твоих дружков… Я их всех! Будто мать родная не родила!.. Я их…

— Сначала найдите!

— Да я их!

— Посидите вдвоём со скелетом!

Он стал колотить в дверь ногами. Но она была прочно обита ржавым железом.

— Попробуйте пролезть через другую дверь, — посоветовал я, зная, что через неё пролезет только маленькая головка Племянника. Или его нога.

— Навр-рал? Ты мне навр-рал?

— Нет, я сказал правду. Подойдите к столу и убедитесь!

Послышался топот его ножищ.

«Вот сейчас он остановился возле стола… — думал я. — А сейчас вот читает: „Племянник! Передай привет своей тёте!“».

— Откр-р-рой! — раздался крик из глубины подземелья, похожий на рёв циклопа, запертого в пещере.

Чувство законной гордости переполняло меня! Был открыт путь к телефону. Наташина мама была спасена!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой мы слышим разные голоса и топот погони…

— Как тебе удалось? Как ты это совершил? Как сделал? Как?! Расскажи!

— Важен результат, — отвечал я на вопросы своих друзей. — Он сидит в подвале? Сидит! Он кричит в подвале? Кричит! Остальное, как говорится, детали.

— Победителей не судят! И не расспрашивают!.. — изрёк Покойник.

Ему не хотелось, чтобы мной восторгались, чтоб меня расспрашивали. И хоть наши желания решительно не совпадали, я тоже сказал:

— Зачем оглядываться назад? Лучше будем смотреть вперёд!

— Я слышал, что у военных принято анализировать военные операции, которые привели к победам, — сказал Принц Датский. — На них учатся остальные!

Мне не хотелось вслух анализировать свою «операцию». Ведь я перехитрил Племянника… А хитрость со стороны всегда выглядит менее выгодно, чем прямая схватка, чем смелость, проявленная в открытом бою. «Если бы они слышали своими ушами, как Племянник грозил запихнуть меня обратно в подвал, словно сельдь в банку, — рассуждал я, — они бы поняли, что я проявил не только находчивость, но и храбрость. Но они этого не слышали и уже не могут услышать. Пусть же догадываются сами. Вдруг Наташа подумает, что Племянник струсил, испугался меня! Я не буду с ней спорить. К сожалению, она вряд ли так может подумать…»

И хотя я предложил не оглядываться назад, мне внезапно захотелось, чтоб они услышали рычание Племянника и поняли, какого противника я победил!

Всем не терпелось добраться до телефона, но я предложил:

— Давайте спустимся на минутку!

Спустились все, кроме Глеба… Он, который старался первым выполнять мои приказания и даже, подобно Мироновой, заранее угадывать их, тут вроде бы не расслышал. Я не стал насиловать его волю.

Может, он боялся, что я и его тоже загоню в подземелье. А может быть, считал себя не вправе издеваться над Племянником, который ещё недавно был его верным сообщником. Соучастником его преступления! И вновь передо мной возникла загадка, которую ещё предстояло понять, разгадать: «Зачем Глеб звонил Племяннику? Зачем просил его запереть нас в подвале? Зачем?!»

Мы подошли к двери, обитой ржавым железом, и я крикнул:

— Ну, как там дела? Какое у вас настроение?

Племянник стоял по ту сторону, возле самой двери, как тигр возле металлических прутьев клетки.

— Откр-рой! — заорал он. — Откр-рой!

Все отскочили в сторону. Но я остался на месте. Я даже не шелохнулся. И с плохо скрываемой насмешкой произнёс:

— Мы же освободились собственными силами. Без вашей помощи. Вот и вы постарайтесь! Проявите инициативу, находчивость. Посидите, похудейте — тогда, может быть, пролезете через ту дверь, через которую мы…

— Я р-разнесу дачу! — кричал Племянник.

— Тётя будет очень огорчена, — спокойно ответил я. И обратился к своим друзьям: — Прошу вас наверх! К телефону. Прошу!

Все тихо мне подчинились.

Мы вошли в комнату, которую когда-то снимал у тёти Племянника Гл. Бородаев. Она переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор.

Телефона я в комнате не увидел. И внутренне похолодел: неужели все мои старания оказались напрасными?

Но уже в следующий миг я внутренне отогрелся: Глеб поднял со стола старый женский халат, и оказалось, что телефон скрывался под ним.

— Зачем это? — спросил я.

— Тётя очень боится… Если соседи, которые с других дач… То всегда будут просить… Она прячет, чтобы не знали. Он ведь прямой!

— В каком смысле?

— Сразу соединяется с городом… Такой только дедушке… В благодарность…

К аппарату была прибита потускневшая пластинка: «Гл. Бородаеву от благодарных читателей».

Рядом лежала бумажка, на которой были записаны телефоны милиции, «скорой помощи», пожарной команды и ещё какой-то.

Это чей? — спросил я.

— Тёти Племянника… — сказал Глеб. — Она в городе. Он ей звонит. Сообщает…

— Понятно.

Острая наблюдательность немедленно подсказала мне, что никто не решается первым снять трубку. Вдруг отключён за неуплату? Или испорчен?..

Смелым движением руки я поднёс трубку к уху: раздался гудок. Наташин телефон я знал наизусть. Но она не знала, что я его знал. И я не хотел, чтоб она об этом догадывалась: ведь я чуть не с первого класса звонил ей и долго дышал в трубку, а потом перестал дышать.

— Наташа, какой у тебя номер?

Она ответила. Я набрал… Послышался женский голос.

Он был мне отлично знаком: раньше, услышав его, я сразу же вешал трубку. Но сейчас не повесил, а передал Наташе:

— По-моему, твоя мама.

— Мамуля, — сказала она так нежно, что острое чувство зависти вновь проникло мне прямо в сердце. Если б она сказала Таким голосом «Алик», я отдал бы всё самое дорогое: новый велосипед (двухколёсный!), и шариковую ручку, и бильярд с металлическими шариками!

Она продолжала:

— Нет, не из города… Мы ещё здесь, на даче. Опоздали на электричку. Всё хорошо. Ты не волнуйся. Я буду часов в одиннадцать. Попроси, пожалуйста, Анну Петровну, чтобы не уходила. Чтобы ещё посидела с тобой… дождалась меня, если может. Попросишь? Честное слово? Нет, всё хорошо! Сейчас мы на даче. Нет, не на улице. Ты не волнуйся. Просто опоздали на электричку. Целую тебя!

«Уж этого-то мне никогда не услышать!» — с плохо скрываемой грустью подумал я.

И вдруг она сказала:

— Спасибо, Алик!

— Не стоит. Пожалуйста… — ответил я и громко закашлялся, чтоб не услышали, как заколотилось в груди моё сердце.

Я вновь поднял трубку и протянул её Мироновой: я уступал место женщинам!

— Сколько минут можно разговаривать? — спросила Миронова.

— Сколько хочешь. Ты же не в автомате.

— Разве не ясно? — задал вопрос Покойник.

— Что? — спросила Миронова.

— Разве не ясно, что и другие родители тоже волнуются? И что поэтому не надо затягивать? Разве не ясно?..

Он заговорил в своей излюбленной форме. Миронова быстро набрала номер. Я, как детектив, постарался представить себе весь её разговор полностью, угадывая и то, что ей отвечали.

— Валентин Николаевич! — закричала Миронова.

— Ты говоришь…

— Издалека! — закричала Миронова.

— Очень плохо…

— Слышно! — крикнула она. — Это потому, что я нахожусь за городом.

— Тебе нужно…

— Маму! Или папу. Или брата. Или сестру.

Я понял, что Миронова любит подсказывать не только учителям, но и соседям по квартире. Всем, кто старше её. И главнее!

Потом подошёл брат, потому что Миронова назвала его по имени.

— Передай маме, Михаил, что я приеду в одиннадцать. Или в одиннадцать часов десять минут. Потому что мы опоздали на электричку. Повтори всё это слово в слово!

— Ты приедешь в одиннадцать. Или в одиннадцать часов десять минут, — повторил брат Михаил. — Потому что ты опоздала на электричку.

— Не я опоздала, а мы. Мы все опоздали! — строго поправила Миронова. — Повтори ещё раз.

Он повторил. На этот раз без ошибок, потому что она повесила трубку. Не сказала ни «целую», ни «до свидания», а просто повесила.

Я понял, что Миронова умеет не только подчиняться, но и приказывать. Тем, кто моложе её. В том, что брат был моложе, я почти не сомневался, хотя она и называла его Михаилом. И всё же, чтобы проверить свою догадку, спросил:

— Это младший твой брат?

— Он моложе на один год и семь месяцев, — ответила Миронова.

Острая наблюдательность и на этот раз не обманула меня.

Как только Миронова отошла от аппарата, Покойник, не дожидаясь моего приглашения, сам бросился к телефону.

Но его номер был занят.

— Разве нельзя было в другое время? Разве можно так долго? — ворчал Покойник. И неожиданно заорал: — Мамочка, это я! Телефон был так долго занят… Ты звонила дежурному? Какому? Ах, по городу? В больницу? И в морг?!

Его мама волновалась так, будто Покойник умер.

Потом Покойник зачем-то сообщил, что мы на даче одни, то есть без взрослых. Тут уж голос его мамы стал так ясно слышен, будто она была не в городе, а на соседней даче. Покойник объяснил:

— Нет, мы не сами… Нам Нинель разрешила!

— Зачем? Зачем ты это сказал?! — Я дёрнул его за рукав.

Но было уже поздно. Мама кричала, что она родила Покойника не для того, чтоб его потерять. Или что-то похожее.

Я вновь, как опытный детектив, мысленно представил себе весь разговор.

— Как ваша учительница могла это сделать? Ведь мы же её предупреждали! — кричала мама.

— Когда предупреждали?.. — удивился Покойник.

И я ещё раз понял, насколько лучше, если на родительское собрание идут не родители, а идёт старший брат: Покойник не знал никаких подробностей.

— Ну, уж это последняя капля! — кричала мама, будто с соседней дачи. Но всех слов не было слышно, и мне приходилось догадываться.

— Как это последняя? В каком смысле? — продолжал удивляться Покойник.

Я понял, что его мама была среди тех, которые нападали на нашу Нинель.

Глеб пригнулся так низко, как не пригибался ещё никогда.

— Иди! Твоя очередь! — сказал я с плохо скрываемой злостью.

— Я потом… После тебя… Я могу после…

— Ещё бы: у тебя дома ведь никто не волнуется! Ты, конечно, заранее предупредил. Уж ты-то знал…

Никто из ребят нас не понял. Но мы хорошо поняли друг друга: Глеб заранее знал, что мы поздно вернёмся. Он сделал для этого всё, что мог. И конечно, ещё утром предупредил, чтоб его не ждали.

— О Нинель Фёдоровне ты не подумал? — тихо, немного притушив свой справедливый гнев, спросил я. И угрожающе, но шёпотом, чтоб другие не слышали, добавил: — Скоро я выясню всё. Все мотивы! Зачем тебе было нужно?.. А? Потом объяснишь! А теперь звони. Как ни в чём не бывало! Иначе все догадаются раньше времени.

Он колебался.

— Звони, будто и у тебя дома волнуются!

Он подчинился.

— Мы тут… Я поздно… В одиннадцать… — сообщал он то, что его папа, сын писателя Гл. Бородаева, и раньше прекрасно знал.

Я издали обдавал Глеба холодной струёй презрения. Но так, чтоб эта струя не попала случайно в других, то есть чтоб мой взгляд не перехватили и не догадались о чём-нибудь прежде, чем я закончу расследование.

Потом я узнал адрес Принца, записал его и набрал номер своего телефона.

Он тоже долго был занят.

«Может быть, тоже звонят в морг? — подумал я. — Или Костя разговаривает со своими приятелями? А точнее сказать, с приятельницами…» Телефон был занят минут пятнадцать, не менее. Но и не более, потому что я проверил по часам, которые были на руке у Наташи. У меня тоже были часы, но я старался как можно чаще обращаться к её маленьким часикам. Брал Наташину руку, подносил к самым глазам. Это были незабываемые минуты!

Номер был занят, а я радостно улыбался. Все смотрели на меня с удивлением.

— Если так долго, значит, это наверняка Костя, — стал объяснять я. — Мой брат! Именно он должен сбегать к родителям Принца. Хорошо, что он дома!

Наконец я высказал Косте свою просьбу.

— А Нинель Фёдоровна с вами? — спросил он таким тоном, каким обычно не спрашивают об учителях. — И она тоже просит меня?

— Да! — Я солгал. Но ради высокой цели!

— Тогда я сделаю это немедленно. Передай ей приветик! И сообщи, что я буду ходить на все родительские собрания. Пусть почаще их созывает. Салют! Я мчусь к родителям Круглова!..

Круглов — это была фамилия Принца.

Даже не очень опытный глаз мог безошибочно определить, что у всех стало хорошее настроение: мы уже не волновались за наших родителей, потому что они уже не волновались за нас.

Моя мама не была так тяжело больна, как Наташина. Но я часто думал о здоровье мамы и папы. Однажды я услышал по радио, что долголетие часто как бы получают в наследство от родителей, от бабушек и дедушек. Одним словом, от предков. Это меня очень обрадовало: мои бабушки и дедушки — все четверо! — были бодры и здоровы. Значит, их дети, то есть мама и папа, тоже должны были прожить очень долго!

Один дедушка был даже до того здоров, что лет десять назад развёлся с бабушкой, которая тогда ещё не была бабушкой в полном смысле этого слова, и потому тоже смогла выйти замуж второй раз. Теперь иногда дедушка (по маминой линии) приходил к нам в гости, как говорили, «с молодой женой», а бабушка (тоже по маминой линии) приходила со своим «молодым мужем», который был старше её лет на пятнадцать. Мы всегда встречали их очень гостеприимно. Единственное, за чем приходилось следить, — это за тем, чтобы бабушка с мужем и дедушка с женой не приходили в один и тот же день, то есть, как говорил Костя, «чтобы не сталкивались». Я поинтересовался однажды прабабушками и прадедушками, — оказалось, что они тоже жили на свете долго. Теперь оставалось мечтать только о том, чтобы врач, выступавший по радио, был прав: я очень надеялся на наследственность! Я очень хотел, чтобы мама и папа всегда были здоровы…

Ещё я слышал о том, что дети переносят любые болезни гораздо легче, чем взрослые люди. И когда мама или папа заболевали, я огорчался из-за того, что болезни внутри семьи нельзя распределять по своему усмотрению: я бы с удовольствием принимал на себя их гриппы, ангины, спазмы сосудов. И даже камни, которые где-то откладывались у папы, я бы, не задумываясь, взял и «отложил» где-нибудь у себя.

Я знал, что у взрослых от волнения повышается давление, сосуды сжимаются и происходит ещё много такого, чего со мной никогда не случалось. В общем, мы вовремя позвонили!

Все смотрели на меня так, будто хотели вслед за Наташей сказать: «Алик, спасибо!..»

И хотя все наши родители были уже успокоены, мне показалось, что телефон мы использовали не до конца.

— Давайте позвоним кому-нибудь из ребят? — предложил я.

Начали с Парамонова. Это был человек лет двенадцати с половиной, не более. Восторженность была его яркой особенностью. Он мог сделать слона не только из мухи, но даже из комара. Я знал, что, если позвонить Парамонову, он растрезвонит об этом звонке на всю школу.

— Парамонов, — произнёс я в трубку чуть приглушённым, таинственным голосом. — Привет тебе прямо со старой дачи!

— Вы ещё там?

— А где же нам быть?

— Потрясающе! С Нинель Фёдоровной?

— Нет, абсолютно одни.

— Просто не верится!

— Приезжай посмотри!..

— Одни в целой даче?

— Да. Она полностью в нашем распоряжении.

— Потрясающе!

— Мы вернёмся глубокой ночью.

— Не может быть…

— Позвони ко мне домой и проверь у родителей. Или к Покойнику. Уж родители не соврут!

— Почему же так поздно?

— Мы сидели в подвале.

— Долго?

— Четыре с половиной часа. А может быть, больше.

— Потрясающе! Что вы там делали?

— Раскрывали страшную тайну.

— И раскрыли?

— Да, мы раскрыли. Тайну скелета!

— Кого?

— Скелета, скелета… Не удивляйся!

— Настоящий скелет?

— А ты думал — игрушечный?

— Чей?

— Трудно сказать с абсолютной точностью. Мы не были с ним знакомы…

— Вы в той самой даче? Которая описана в повести? Ну, в той, в которой исчез человек!

— Мы тоже могли исчезнуть. Но мы боролись!

— Их было много?

— Один человек.

— Всего один? А вас — целый литературный кружок!

— Если бы ты видел его, ты бы понял… Но мы победили. Теперь он наказан и находится в заточении. Мы посадили его в подвал!

Потом уж мы стали звонить и другим своим одноклассникам.

— Слушайте старую дачу! — говорил я. Или так: — На проводе — старая дача! Мы вернёмся глубокой ночью…

Нам завидовали и поэтому сомневались…

— Наверно, сидите дома?

— Можете проверить у наших родителей. Уж родители не соврут!

Чтобы Наташа не сочла меня в чём-то нескромным, я говорил: «Мы боролись… Мы разгадали… Мы посадили в подвал…» Хотя на самом деле боролся с Племянником я один и я один загнал его в подземелье. «Пусть для своих одноклассников я буду пока безымянным героем, зато для Наташи навсегда останусь скромным и чистым!» Эта мысль меня утешала.

— Разве нам не пора на станцию? — спросил Покойник.

— Пора, мой друг, пора! — со вздохом ответил я: мы ещё не успели обзвонить всех — в нашем классе учились сорок два человека.

Время у нас было, но сомнения меня подгоняли: «А если я снова что-нибудь перепутал? А если электричка придёт раньше, чем полагается?..»

— Бежим! — сказал я. Ходить мы в тот день вообще разучились.

— Но сначала надо выпустить из подвала Племянника, — сказала Наташа.

— Зачем его выпускать?

— Чтобы он там не умер.

— О, как ты добра! — воскликнул я и прижал руки к груди.

— Пусть сидит «за решёткой, в темнице сырой», — сказал Покойник. — Разве он не заслужил наказания?

— По-моему, он своё отсидел, — сказала Наташа. И взглянула на часики.

— Мы сидели гораздо больше, — возразил я. — Хотя ни в чём не были виноваты. Почему же он должен сидеть меньше, чем мы?

Мне не хотелось ей возражать. Выполнять любое её желание — вот что было моей мечтою! «Но как же нам его выпустить? Каким способом? — молча рассуждал я. — Пожалуй, освободить его из подвала ещё трудней, чем загнать туда!»

Мы вышли из комнаты и стояли возле лестницы: она вела прямо к железной двери, которая вела прямо в подвал.

— Он ведь не сам… Это же я, — тихо начал Глеб.

— Молчи! — Грозным шёпотом я закрыл ему рот: не хваталоещё, чтобы он сознался и сам всё раскрыл. Нет, это должен был сделать я, Детектив!

— Наташа права, — сказал добрый Принц Датский. — По-моему, племянник Григорий уже осознал… Сидит тихо.

Как раз в эту минуту из подвала донеслось:

— Откр-рой! Слышишь, парнёк? Сломаю стену! Оторву тебе голову!

— Я готов пожертвовать своей головой! Но она ещё может вам пригодиться: следствие не закончено! — крикнул я, перегнувшись через перила, чтобы Племянник услышал. — Кое-что мне неясно… Следствие будет доведено до конца! До победного! И может быть, я найду смягчающие вину обстоятельства. Так что сидите тихо!

Я взглянул на Глеба. Он пригнулся, и нежная, бархатная кожа его лица покрылась нервными пятнами. Я пощадил Глеба и не стал объяснять, что именно я уже выяснил и что осталось неясным. Кроме того, по всем правилам я не мог его обвинять, не установив мотивов совершённого преступления. А может быть, среди этих мотивов действительно найдутся смягчающие вину обстоятельства? Для Глеба и даже, может быть, для Племянника. Законность! Прежде всего законность!..

— В конце концов, я могу пожертвовать своей головой, — повторил я. — Но одной головы ему будет мало… А вами я рисковать не могу! — и взглянул на Наташу.

— Откр-рой! — орал из подвала Племянник. — Дачу сожгу! Не пожалею себя!

— Вот видите: он себя не хочет жалеть. А вы думаете, что он пожалеет вас. О, как вы доверчивы!

— Что же делать? Время идёт, — сказала Наташа. — Где выход, Алик?

Все повернулись ко мне. И в глазах я прочёл надежду, которую не мог обмануть!

Судьбе было угодно, чтоб именно в ту минуту мой взор проник прямо в комнату, дверь которой была открыта, и упал прямо на бумажку, лежавшую возле телефонного аппарата. На ней (я это запомнил!) были написаны номера милиции, «скорой помощи», пожарной команды и тёти Племянника.

Идея тут же, без промедления, озарила меня!

— Мы позвоним к тёте, она завтра утром приедет и освободит его!

— Вон… На бумажке… — подсказал Глеб.

— Спасибо, — ответил я таким тоном, будто нуждался в его подсказке. Мне вдруг захотелось самому подкинуть Глебу какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Дать ему возможность чем-нибудь искупить… Хотя каждый раз, когда я взглядывал на него, один и тот же вопрос обжигал меня: «Зачем? Зачем он всё это сделал?!»

— До утра держать человека в подвале нельзя, — сказала Наташа.

— Человека нельзя. Но Племянника…

Второй раз в жизни я возражал ей. Это было невыносимо!

— Жестокостью нельзя победить жестокость, — сказала Наташа.

Я был уверен, что эту мысль она обязательно должна записать в тетрадку! Хотя я с этой мыслью и не был согласен. Доброта к противнику — не жестокость ли это? И можно ли, пожалев противника, не наказать при этом себя? Такие сомнения терзали меня и чуть было не растерзали совсем.

Я был уверен, что и мои мысли попадут в общую Наташину тетрадь, когда она наконец станет общей в самом прекрасном смысле этого слова: её и моею!

Может быть, Наташины мысли были благородней моих. Но с благородными мыслями, как я понял в тот день, очень много мороки: очень уж они осложняют жизнь. Позвонили бы тёте — и всё. Так нет же: нельзя держать человека в подвале!

— Освободить должен кто-то один, — сказал я. — А остальные должны перед этим исчезнуть. И в условленном месте ждать того, кто отправится навстречу опасности.

Все подумали, что навстречу опасности непременно отправлюсь я. В глазах друзей я прочёл нетерпеливое ожидание моего подвига. Именно моего! Что ж, я сам их к этому приучил. И вдруг Наташа сказала:

— Ты не пойдёшь.

И хотя на этот раз я отправляться на подвиг не собирался, но в ответ на её слова грустно вздохнул и сказал:

— А почему бы мне не пойти?

— Потому что тебя он ненавидит больше, чем нас. И именно тебе собирается оторвать голову.

«Значит, она дорожит моей головой!» Эта мысль заставила меня устремить все свои силы на поиск решения.

Взор мой стал напряжённо блуждать по комнате и неожиданно остановился на Глебе. Он не пригнулся, не спрятал взгляда. В тот день я всё время читал что-нибудь в чужих глазах. На этот раз я прочёл: «Дай мне возможность помочь вам и искупить…»

Я отвёл Глеба в сторону:

— Понимаешь ли ты, что в это жуткое положение мы попали из-за тебя?

— Понимаю.

— Я ещё выясню, для чего, с какой целью ты это сделал!

— Я сам… Хоть сейчас…

— Нет, не теперь. Ни в коем случае не теперь! Пойми: решают секунды. Мы можем опоздать на последнюю электричку. И тогда… Одним словом: готов ты на подвиг?

— Я бы… Конечно… Если бы…

— Никаких «если бы»! Готов или нет?

— Готов.

— Тогда именно ты спустишься в подвал и освободишь оттуда Племянника. Только тебе одному из нас всех он не сделает ничего. Ведь вы же сообщники. Соучастники преступления!

— Да он меня… Ведь это же я его сначала… А потом с вами вместе… Он не простит!

— О, как ты наивен! Неужели ты думаешь, что я всего этого не предвидел? Излагаю свой план коротко, или, как говорят, конспективно. Разжёвывать нету времени. Для Племянника всё должно выглядеть так… Ты не с нами. Ты против нас! Запомнил? Сначала мы силой вытащили тебя из подвала, потому что ты, как верный сообщник Племянника, хотел там остаться. Запомнил? Потом ты всё время рвался выполнить свой долг соучастника преступления и освободить Племянника из подземелья. Чтобы ты так сильно не рвался, мы тебя связали верёвками. А сами убежали на станцию… Тогда ты нечеловеческими усилиями воли порвал верёвки, кинулся на помощь сообщнику и освободил его! Запомнил? Можешь не повторять: нету времени! Скажи: ты согласен?

— Согласен… Но если он вдруг…

— Риск — благородное дело. Это известно. А тебе сейчас как раз самое время совершить что-нибудь благородное. Ты согласен?

— Согласен…

Перед всеми остальными я раскрыл лишь часть этого плана: ведь они не знали, что Глеб был сообщником…

— Мой скромный замысел осуществит Глеб Бородаев! — сказал я. — Чтобы наш бедный узник не растерзал его, всё будет выглядеть так… Поскольку дедушка Глеба таскал Племянника на руках, Глеб будто бы сразу хотел освободить его из заточения. Но мы не давали. И даже связали бедного Глеба. Когда же мы убежали на станцию, он развязался и освободил того, кого дедушка таскал на руках. Племянник обнимет своего благородного освободителя! А мы будем ждать Глеба в лесу, возле того огромного пня, на котором сидел Покойник. Помните? Так… Теперь остаётся его связать!

— Кого? — испуганно прошептал Покойник.

— Глеба, конечно! Его внешний вид должен говорить об отчаянной борьбе, которую он вёл с нами. Синяки, царапины… У тебя нет синяков?

— К сожалению, нет… — виноватым голосом сказал Глеб.

— Поищи! Иногда мы незаметно ударяемся обо что-нибудь, а синяки остаются. Надо, чтобы Племянник увидел их!

Глеб оглядел свои руки.

— А на теле? Поищи как следует!

Девочки отвернулись.

— Нигде нету… Ни одного синяка… — грустно сообщил Глеб.

— И царапин нет?

— Ни одной…

— Очень жаль. Не царапать же нам тебя специально! — сказал я громко. И добавил тихо, на ухо Глебу: — Хотя ты это и заслужил.

— Как же теперь… Что делать? — спросил Глеб.

— Ну, хотя бы расстегни рубашку, оторви от неё несколько пуговиц… Но не выбрасывай их, а держи в кулаке: покажешь Племяннику. Это будет вещественным доказательством!

Глеб оторвал пуговицы прямо, как говорится, с мясом: очень уж он хотел добиться смягчающих вину обстоятельств!

— Теперь как следует растрепли волосы! Так… Хорошо. А теперь главное: мы перевяжем твоё туловище верёвкой. А руки оставим свободными, чтобы ты мог открыть ими английский замок. Или лучше так: привяжем тебя к стулу. И ты прямо со стулом на спине пойдёшь его выпускать. Выберем стул полегче. Вот этот, плетёный…

— Я и тяжёлый… Пожалуйста…

Глеб был готов на всё!

— Давайте верёвку, — скомандовал я.

Но никто мне её не дал. Верёвки не было…

— Может быть, без неё обойдёмся? — сказал Покойник, которому очень уж не терпелось поскорее удрать на станцию.

— Не обойдёмся! — ответил я. — Царапин нет, синяков нет!.. Ещё и верёвки не будет? Надо побольше доказательств борьбы, которую вёл с нами Глеб. Чтоб Племянник поверил. Мы не можем рисковать жизнью товарища! — И тихо шепнул Глебу на ухо: — Хотя твоей жизнью можно было бы и рискнуть.

Я всё время забывал о священном правиле: не закончив расследования, не предъявляй обвинения! Забывал и спохватывался. Спохватывался и опять забывал…

Но Глеб не обижался. Острое чувство вины терзало его.

— Там, на чердаке… — сказал он. — Сушат бельё… Значит, верёвки…

— На чердаке? — переспросил я.

— Наверху… Там темно. И вообще…

— Покажи дорогу!

— Я с вами! — сразу вызвался благородный Принц Датский.

— Нет, оставайся здесь, — сказал я. — Вдруг Племянник вырвется на свободу! Придётся защищать женщин. Хоть одного мужчину надо оставить!

— А я? — тихо спросил Покойник. — Разве я…

— Да, конечно! Ты давно хотел умереть. Вот, может быть, и представится случай…

Мы с Глебом отправились на чердак. Когда мы уже выходили из комнаты, нас догнал голос, который я не мог спутать ни с каким другим на всём белом свете:

— Осторожно!

Одно только слово… Но в нём было всё, о чём я мечтал: тревога, просьба скорее вернуться и нежное обещание ждать! Так провожают на подвиг. Что встретит нас там, на чердаке? Этого никто бы не мог сказать.

Сперва мы поднялись на второй этаж, где была комната, из которой обычно неслось: «Ах, вы живы? А мы вас — бац! — по загривку! Ах, вы ещё трепыхаетесь? А мы вас по шее — трах!» Из комнаты выполз па полоска света. Я заглянул… На столе, который был без скатерти и даже не был накрыт газетой, валялась колода карт. Горела лампочка без абажура. Дальше наверх вела лестница без перил.

— Сюда… — сказал Глеб.

Мы стали подниматься ещё выше по лестнице, которая ворчливо заскрипела, хотя она и не была описана в повести Гл. Бородаева. Над ней навис бревенчатый потолок без штукатурки. Да, всё здесь было какое-то голое, словно бы неодетое: стол без скатерти, лампочка без абажура, потолок без штукатурки, лестница без перил…

Мы шли вперёд без страха!

Я сначала нащупывал в темноте ступеньку, а потом уже делал шаг: одно неосторожное движение — и я бы полетел без всякой надежды ухватиться за перила, которых не было.

Наконец мы достигли цели!

Чердак был построен в форме гроба, накрытого крышкой. Мы были внутри этого гроба. На меня приятно пахнуло гнилью и сыростью.

Я снова был в родной детективной обстановке: темно, таинственно, сквозь треугольное окно ветер заносил свист и холодные капли…

Природа, стало быть, продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью: на улице, как прежде, шёл дождь.

Окно было без стёкол, а верёвки, протянутые через чердак, без белья. И тут тоже всё было голое, неодетое, словно кем-то ограбленное. Это мне нравилось!..

Казалось, из мрачных углов на нас вот-вот что-то набросится. Но этого, к сожалению, не случилось.

Протянув вперёд руки, мы пошли нетвёрдой походкой по нетвёрдому земляному полу в глубь чердака. Глеб шёл впереди. В темноте я наткнулся на что-то твёрдое и мысленно вздрогнул. А может быть, и не только мысленно. Глеб не заметил этого.

Он торопился отвязать одну из верёвок. Он очень старался: ему нужно было набрать побольше смягчающих обстоятельств.

Противоречивые чувства разрывали меня и чуть было не разорвали совсем. С одной стороны, я был благодарен Глебу за то, что он был свидетелем моего минутного падения, но не заметил его — то ли из-за темноты, то ли из-за того, что был занят верёвкой. Но, с другой стороны, я понимал: если бы не Глеб, мои нервы не расшатались бы и не дошли бы до такого ужасного состояния. «Зачем же он совершил то, что он совершил? С какой целью?» Это мне ещё было неясно.

Через несколько минут мы спустились в комнату Гл. Бородаева. Внук писателя нёс верёвку, которой мы должны были его связать.

— Волосы у тебя в порядке: растрёпаны! — сказал я, внимательно осмотрев Глеба. — Рубашка в порядке: без пуговиц!

— Может быть, и на пальто оторвать? Две или три?.. — предложил Глеб. Он готов был на всё!

— Нет, не надо. Ещё замёрзнешь! — Я читал, что к подследственным надо проявлять доброту, или, вернее сказать, чуткость.

— Теперь осталось только привязать тебя к стулу. К самому лёгкому, вон к тому…

Глеб покорно задрал руки, словно сдавался в плен. И мы привязали его к плетёному стулу.

Мы привязали Глеба к плетёному стулу.

Его спина и спинка стула были тесно прижаты друг к другу.

— Запомни: ты так отчаянно рвался на помощь Племяннику, что нам пришлось тебя привязать! Впопыхах мы не рассчитали, что стул лёгкий и ты можешь бегать по даче вместе с ним. Запомнил? И главное: мы давно удрали. То есть покинули дачу… И уехали в город. Чтобы Племянник не устроил погоню. Усвоил?

— Усвоил.

— Сколько времени потребуется тебе на эту операцию?

— Не знаю… Минут десять… Или пятнадцать…

— Сверим часы!

— У меня нет часов.

— Ну ладно. Ждём тебя возле того самого пня ровно четверть часа! Будем следить по Наташиным часикам. Наташа, сколько сейчас?

Она протянула мне руку. Я взял её руку в свою. И долго держал.

— Что, плохо видно? — спросила Наташа.

— Нет… просто я хочу дождаться, пока будет ровно двадцать часов двадцать минут. Хорошо запоминается: двадцать двадцать!

Она тоже взглянула на часики:

— Но ведь нужно ждать ещё целых четыре минуты.

— Ничего, я подожду.

Ровно в двадцать двадцать я воскликнул:

— Операция начинается! Ты, Глеб, ничего не забудешь? Племянник должен поверить: мы давно покинули дачу! И уехали в город… А на самом деле ждём возле пня!

— Не забуду…

Я приблизился к Глебу и шепнул:

— Ну, а если… Считай, что мы тебя простили. Однако я надеюсь, что мы ещё встретимся!

— Я тоже…

— Теперь все — на улицу! На цыпочках! Чтоб Племянник ничего не услышал, — скомандовал я.

Не только Миронова, но и все остальные охотно подчинились приказу, потому что Племянник изо всех сил барабанил по ржавому железу и казалось, что он вот-вот высадит дверь.

Глеб остался один, с растрёпанными волосами, со стулом на спине и в рубашке без пуговиц.

Мы на цыпочках покинули «старую дачу» и опять побежали.

Природа между тем продолжала жить своей особой, прекрасной жизнью, но уже в темноте. А что может быть печальнее опустевшего осеннего посёлка! Да ещё в вечернюю пору… Несколько раз я жил летом на даче. И вот когда к концу августа одна дача за другой пустели, становилось тоскливо и одиноко. Ну, а тут уж во всём посёлке не было ни огонька! И мы то и дело попадали в лужи, в ямы, в канавы.

Мы вновь стали огибать сосновый лес, который днём был красивым, молоденьким, а сейчас потемнел и насупился, будто за один день постарел. И все деревья казались мне издали притаившимися злоумышленниками…

Утром я бы этому, конечно, обрадовался. А тут даже дождь, и слякоть, и сырость не радовали меня. Мне неожиданно захотелось домой, в тёплую комнату… Но это было только минутной слабостью! Я ей не поддался. Я отбросил её. Вернее сказать, отшвырнул!

— Разве это не мой пень? — воскликнул Покойник. И снова уселся на самую середину: другим уже сесть было некуда. И так же, как утром, всё у него дышало: и нос, и живот, и плечи. Я это чувствовал в темноте.

— Уступи место женщинам! — сказал я.

— Разве мы в трамвае? Или в троллейбусе? — усмехнулась Наташа. — В лесу вежливость ни к чему.

Покойник вскочил. Но она не села. И даже Миронова продолжала стоять.

— А ещё лирик! — сказал я Покойнику. — Посвящаешь стихи красавицам! — И тихо добавил: — Несуществующим…

— Не надо трогать Покойника, — попросил добрый Принц. Он по-прежнему думал, что Покойник испытал уже счастье любви. А чужие чувства Принц уважал.

— Согласен: не будем ссориться в такую минуту! — сказал я. — Что там сейчас с нашим Глебом?

Я сказал «с нашим», потому что, представляя себе, какой опасности (может быть, даже смертельной) подвергал себя Глеб, я готов был забыть о его вине, о его преступлении. «А если Племянник ему не поверит? — думал я. — А если разъярённый выскочит из подвала и набросится на беззащитного Глеба? Или затолкает его в подвал и запрёт?»

Да, я готов был простить Глеба, потому что в тот момент он совершал подвиг во имя нас всех!..

— Конечно, можно было бы и не выпускать Племянника, — сказал я тихо.

— Можно ли так поступать с человеком? — ответила мне Наташа.

Под холодным дождём она думала о справедливости!

— Сколько сейчас времени? — спросил я у неё.

— В темноте не вижу, — сказала Наташа.

— Дай руку. Я разгляжу!

Она протянула руку, и я долго разглядывал.

Потом я ещё три или четыре раза просил её дать мне руку и снова долго разглядывал, потому что трудно было увидеть, рассмотреть стрелки. И вообще…

Наконец я стал волноваться! Пятнадцать минут прошли. А Глеба всё не было.

«Он пожертвовал собой и тем искупил вину, — думал я. — А я был с ним недостаточно чутким… Правда, я не проявлял грубости. Но всё-таки упрекал его. А он один на один, связанный и растрёпанный, со стулом на спине, встретился в подземелье с Племянником. Не каждый бы на это решился. Вот Покойник бы ни за что не пошёл! А я сам?»

На последний вопрос мне трудно было ответить. И я, чтоб не думать об этом, ещё раз взглянул на Наташины часики. Прошло уже двадцать минут.

Это было ужасно… «Во-первых, вероятно, погиб Глеб, — думал я. — А во-вторых, до электрички остаётся совсем мало времени. Уж если мы опоздаем на этот раз, нам не добраться до дому раньше завтрашнего утра. А как мы сообщим об этом родителям? Никак! По телефону теперь уж не позвонить: Племянник выпущен на свободу! Наши мамы и папы просто погибнут. Не в прямом смысле слова, а в переносном… Хотя некоторые, может быть, и в прямом. Особенно мамы! За пап я как-то меньше волнуюсь. А где ночевать? Не пойдём же мы в гости к Племяннику! Может быть, уехать без Глеба? Нет, невозможно. Помочь ему? Как?!»

— С Глебом что-то случилось, — с плохо скрываемым беспокойством сказал я.

— Это из-за меня, — сказала Наташа. — Я виновата. Только я!..

В лесу, в темноте, под холодным дождём она продолжала думать о справедливости!

— О, не казни себя! — воскликнул я шёпотом. Она с плохо скрываемым испугом отодвинулась от меня. — Ты не виновата, — уже спокойно, нормальным голосом сказал я. — Это же я запер Племянника в подземелье. Правда, у меня не было другого выхода. Значит, никто не виноват. Такова жизнь!

— Сэ ля ви! — воскликнул Покойник. Он любил встревать в чужой разговор.

Это самое «сэ ля ви» было известно каждому первокласснику, но Покойник произнёс так, будто знал французский язык. Вообще, убежав со «старой дачи», он осмелел.

— Ещё возможна погоня, — сказал я.

И Покойник сразу заговорил обыкновенно, по-русски:

— Какая?

— Племянник!.. Ну, а если Глеб не вернётся, нам придется освобождать его!

Покойник умолк.

«Что же делать? — рассуждал я. — Не пойти ли в разведку? Но тогда мы наверняка опоздаем на электричку. Так, так, так… Где же выход? Может быть, мне одному остаться, а всем другим мчаться на станцию?»

Я предложил это. И затаив дыхание ждал, что мне ответят: оставаться одному всё-таки не очень хотелось.

— Давай вдвоём, — предложил Принц Датский.

— Пусть женщины уедут! — воскликнул я. Посмотрел на Покойника и добавил: — И ты с ними.

Покойник не возражал. Но Наташа не согласилась:

— Ещё есть минуты. Несколько минут… Подождём. Одного я тебя не оставлю.

Меня! Одного! Хотя и Принц тоже хотел остаться… Она сказала про меня одного! Если б это было не в холодном лесу, а в какой-нибудь другой обстановке, я бы, наверно, умер от счастья. А так я остался жить.

Хотя в следующую минуту могло показаться, что все мы умерли. Все пятеро! Потому что мы затаили дыхание, прислушиваясь к тому, как чьи-то пятки шлёпали по лужам и грязи. Они шлёпали очень звонко…

И вот появился Глеб. Вернее сказать, возник!

— Что у тебя в руках? — спросил я.

— Ботинки… Чтобы не падать… Скорее! Скорее… Погоня!

— Где?!

Мы помчались!..

Но, даже задыхаясь от бега, я всё-таки умудрился спросить Глеба:

— Он?

— Да… Очень был благодарен…

— Благодарен?

— Ну да… Очень хотел… Меня до станции… А их, говорит, убью! Ну, я и… Пока он за плащом…

Глеб, как всегда, не дотягивал фразы. Но тут уж трудно было его не понять: сколько он пережил!

«А всё-таки, если б не он, вообще бы ничего не случилось! — опять пришла мне на бегу упрямая мысль. — Значит, всё равно будет дорасследование. Надо довести до конца!..»

Глеб теперь был с нами, я уже за него не волновался, и желание забыть всё и простить куда-то сразу исчезло.

Так иногда бывало дома со мной… Если мама начинала меня ругать, я убегал и долго слонялся по улицам. Или сидел где-нибудь у товарища. А когда возвращался, мама вновь за меня принималась. И тогда Костя по секрету мне сообщал: «Пока тебя не было, она волновалась, и называла тебя ласковыми словами, и готова была простить… А вот появился, успокоилась — и опять за своё. О женщины! Кто их поймёт?» Я не был женщиной. Но с Глебом у меня получалось так же, как у мамы со мной. Сэ ля ви!

На этом мои рассуждения прекратились. Прервались… Потому что сзади мы услышали топот ног. Тяжёлый, увесистый…

— Это Григорий… — с ужасом, задыхаясь то ли от бега, то ли от страха, прошептал Глеб. — Он вас… И тебя первого! Он обещал…

Я тоже не сомневался, что Племянник выполнит своё обещание. И убьёт меня! Или, в крайнем случае, оторвёт голову…

— Надо уйти от погони! Успеть! — скомандовал я шёпотом, чтобы Племянник не услышал моего голоса.

Покойник бежал впереди: он боялся больше нас всех! Но и меня покидало мужество.

— Быстрее! Быстрее! — крикнул я во весь голос. Шептать было уже не нужно: Племянник наверняка видел нас. Его горячее дыхание было у нас за спиной.

Я обернулся. Ну да, это он! Племянник!.. Огромная, тёмная фигура с каждой секундой приближалась, нагоняла нас…

«Всё погибло! Мы не справимся с ним, — промелькнуло в моём сознании. — Но если даже возникнет борьба и мы неожиданно возьмём верх, победим его, электричка всё равно за это время уйдёт… Да мы и не победим! Женщины и Покойник не в счёт. Остаёмся мы трое — Принц, Глеб и я. Но как ещё поведёт себя Глеб? Неизвестно. Ведь это он всё придумал! Он!.. Всё случилось из-за него. Значит, может быть, в борьбу вступим мы с Принцем вдвоём… Наташа, конечно, бросится мне на помощь. Но я этого не допущу. „Спасайся! Беги!“ — крикну я. И прегражу Племяннику путь своим телом!»

Все эти мысли пронеслись в моей голове за какое-нибудь мгновение. Топот погони был уже рядом… Совсем рядом! И жаркое, обжигающее мне спину дыхание Племянника… Вот сейчас! Сейчас всё погибнет! Все мои усилия и находки окажутся ни к чему. Ещё один его шаг… Только один! Ужасный, тяжёлый… И он поравняется с нами! Уже поравнялся. Уже!..

— Опаздываем, ребята? — раздался рядом взволнованный мужской голос.

Я повернул голову и увидел (уже не сзади, а сбоку!) высокого мужчину в плаще и с портфелем.

— Опаздываем на электричку? — переспросил он.

— Разве? — ответил я, готовый обнять и расцеловать его.

— Увидел, что вы бежите, и тоже помчался. Хотя и нельзя: сердце выскакивает…

«Наверно, больное! Как у Наташиной мамы…» — подумал я. Я любил этого незнакомого человека в плаще. Я обожал его!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, самая короткая и самая последняя (в этой повести)

С одной стороны к платформе неумолимо приближалась электричка. А с другой — приближались мы.

«Если бы мы успели, тогда бы все наши родители остались живы в прямом и переносном смысле этого слова! Тогда все мои догадки, находки, сомнения и мучения оказались бы не напрасными!» С этой мыслью я взбежал на платформу.

Судьбе было угодно, чтобы как раз в этот момент и электричка тоже поравнялась с нею.

— Садитесь! — крикнул Глеб. — А я билеты…

— Не надо! — ответил я.

«Лучше пусть нас всех оштрафуют, но зато родители будут живы-здоровы!» Я успел так подумать, но не успел объяснить это Глебу, потому что он уже ринулся к кассе. Он хотел совершить ещё один подвиг: ему нужны были смягчающие вину обстоятельства!

Машинист высунулся из окна и глядел вдоль состава. Никто не вышел, и никто, кроме нас, не собирался садиться. Мужчина в плаще, оказывается, ждал электричку из города и вообще зря торопился.

Проводница последнего вагона помахала зелёной лампочкой: можно было трогаться! С её точки зрения…

Что было делать? Вскочить в вагон и уехать без Глеба? Покойник вскочил. А все остальные не знали, как поступить. Покойник высовывался и печально глядел на нас всех:

— Разве не ясно? Она сейчас тронется…

А Глеб всё ещё стоял, пригнувшись, возле окошка кассы.

Двери вздохнули, словно сочувствуя нам, и медленно стали закрываться. Голова Покойника всё ещё торчала, и казалось, двери вот-вот зажмут её с двух сторон. В какую-то миллионную долю секунды идея озарила меня.

— Осторожно, ребёнок! — заорал я. Я знал, что эти слова: «Осторожно, ребёнок!» — всегда очень сильно действуют.

Двери, не успев прихлопнуть Покойника, медленно поехали обратно.

— Где ребёнок?! — крикнул злой, испуганный машинист.

— Во-он! — неопределённо ответил я, зная, что время неумолимо работает на нас.

— Да где же?

— Во-он! — Я указал на печальную морду Покойника, который всё ещё высовывался из тамбура.

— Я думал: он под колёсами…

— Большое спасибо! — ответил я машинисту, потому что необходимая нам минута была окончательно выиграна: Глеб бежал от кассы с билетами.

Мы ворвались в вагон!

Двери облегчённо вздохнули, словно были рады за нас, поехали навстречу друг другу, захлопнулись… И мы наконец-то отправились в город, домой!

Мы успели на последнюю электричку! Наши родители были спасены. Чувство законной гордости переполняло меня.

— Вот… билеты! Купил… — сказал Глеб, садясь рядом со мной.

— Не думаешь ли ты так дёшево откупиться? — шепнул я ему. И сразу же пожалел о своей необдуманной фразе: ведь расследование ещё не было закончено. Значит: никакой грубости! Я всё должен раскрыть до конца. Только вежливо, без насилия!

Вагон был пустой… Я пошёл в самый конец, сел на лавку и позвал:

— Глеб, если хочешь, подойди, пожалуйста. Если хочешь…

Он подошёл и снова сел рядом.

— Нет, сядь напротив: я должен видеть твоё лицо. Займёмся мотивами…

— Какими? — спросил он, вздрогнув. И пересел.

— Мотивами преступления.

— Ты потом всё Наташе…

— Ни за что! Никому! Можешь быть абсолютно спокоен. И откровенен, как с родным человеком!

— Нет, пусть она обязательно… Я не хотел, чтоб её мама… Я по другой причине…

Глеб неожиданно громко, прямо на весь вагон крикнул:

— Наташа!..

Она подошла и села возле него.

— Я думал всё выяснить тайно, но Глеб хочет, чтоб и ты слышала, знала…

— Что слышала?

Я уже не злился на Глеба: он дал мне возможность рассказать Наташе обо всём, что я выяснил там, в подвале, обо всех своих догадках, находках, открытиях. И я рассказал… Ведь он сам попросил об этом!

— Пойдём дальше, — сказал я. — Итак, мы установили, что Нинель не звонила. И ехать сюда нам одним не разрешала. А кто же звонил? Не торопись. Хорошенько подумай!

— Моя двоюродная сестра, — признался Глеб.

— Так, так, так… Вот, значит, зачем ты из всех болезней выбрал для Нинель именно ангину: болит горло, голос хриплый — и не похож. Понятно, понятно… Зачем же тебе нужно было, чтоб мы поехали без неё? И чтоб все думали, что Нинель разрешила? Не торопись. Правду, одну только правду! Ничего, кроме правды!..

— Мне мама рассказала про собрание… Там некоторые родители… За то, что Нинель нам самостоятельность… Ну, разрешала одним ездить на стадион и вообще… Говорили, что если она ещё…

— Стоп! — крикнул я, потому что испугался, как бы Глеб всё до конца не раскрыл, не рассказал сам. А между тем догадка озарила меня так ярко, как никогда ещё раньше не озаряла! И я мог продолжить его рассказ, окончательно доказав, что прозвище своё ношу недаром, не просто так. — Следите за мной! — торжественно сказал я. — Следствию всё абсолютно ясно. Конечно, я должен во всём сомневаться. Но я не сомневаюсь, что было так… Именно так! И никак иначе! Ты, Глеб, решил: если Нинель ещё раз предоставит нам самостоятельность (да ещё какую: разрешит одним ехать за город!), родители добьются, чтобы она ушла из нашего класса. Тем более, что она молода и прелестна, нету опыта и так далее. Пойдём дальше! Все мы слышали, что она звонила. Хоть звонила твоя сестра… А если бы Нинель и доказала, что не звонила, ей всё равно сказали бы: «Вы приучали их к самостоятельности — и вот результат!» Знаем мы наших родителей! В общем, твоей целью было: всех их разволновать! Так, так, так… Состав преступления налицо! Ты хотел, чтоб мы не успели на электричку и попросил Племянника запереть нас в подвале. А следующая электричка — вот эта. Мы возвращаемся чуть ли не ночью… Родители в панике! Нинель уходит. А к тебе, наоборот, всё снова приходит: кружок имени дедушки, уголок имени дедушки… Ты снова выступаешь с воспоминаниями о своём дедушке, опять становишься почётным членом кружка! И вообще самым почётным в классе… И даже во всей нашей школе!

Глеб молчал. Расследование было закончено. И тут уж я позволил себе сказать:

— Это подлость.

Наташа покачала головой.

— Он не так уж и виноват.

— Он?!

— Конечно… Глеб был раньше совсем другим. А потом не смог отказаться от того, к чему мы его приучили. Мы сами! Он любил собак. Но мы заставили его о них позабыть…

— О, как ты добра! — крикнул я.

В пустом вагоне мой голос усилился, все обернулись. Миронова подняла руку. Но я ей слова не дал.

— Очень страшная история… — тихо, чтоб никто, кроме нас троих, не услышал, сказала Наташа.

— Ещё бы: столько часов просидели в подвале!

— Это не так уж страшно.

— Не так уж? А что же страшно?

— Когда начинают ни за что ни про что восхвалять человека!

— А как быть с Нинель Фёдоровной? — спросил я. — Вдруг некоторые родители всё же поднимут шум: «Предоставила самостоятельность — и вот результат. Приехали ночью!» Мама Покойника, например…

— Возьмём мам и пап на себя, — сказала Наташа. — Объясним, растолкуем! Дети должны отвечать за родителей.

Это была прекрасная мысль. И всё-таки я сказал, кивнув на Глеба:

— Расследование закончено. Обвинительное заключение есть. По всем законам должен быть суд.

Волнение душило Глеба и чуть было не задушило совсем. Румянец покрыл его лицо, но он уже был не ровный, не бархатный, а нервный, пятнистый. Плечи его судорожно вздрагивали.

Предчувствие подсказывало мне, что он вот-вот разревётся, или, вернее сказать, разрыдается.

— Слезами горю не поможешь, — сказал я. — Так учит народная мудрость!

— Глеб помог нам не слезами, — сказала Наташа. — Он один спустился в подвал к Племяннику, который мог бы… Неужели ты забыл, Алик? Ведь ты же сам это придумал! Как и всё остальное…

Наташа посмотрела на меня таким взглядом, о котором я не мог и мечтать! В нём была благодарность. И даже… Но, может быть, это мне показалось.

— Всё в твоей власти! — воскликнул я. — Ты хочешь его простить?

— Нет… Я не знаю. Но скажу тебе вот что… Если слабый и глупый человек жесток, это противно. Но если умный и смелый жесток — это страшно. Такой человек обязан быть добрым. Обязан!..

Умный и смелый! Чтоб услышать от неё эти слова, я был бы готов просидеть в подвале трое суток. Или даже целую учебную четверть!

Послесловие

Судьбе было угодно, чтоб на этом кончилась моя первая детективная повесть. Но предчувствие подсказывает мне, что не последняя!..

Я где-то читал, что настоящий писатель должен быть ни на кого не похож. У него должен быть абсолютно свой голос! Чтобы люди сразу его узнавали… И я твёрдо решил: следующую повесть я напишу так, чтобы, прочитав, её, люди радостно восклицали: «Узнаёте? Это же он: Алик Деткин!»

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ СЕВЫ КОТЛОВА ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

С чего все началось…

Это началось на уроке немецкого языка.

Я поднял руку и сказал:

— Анна Рудольфовна, можно закрыть окно? А то прямо мурашки бегают…

Анна Рудольфовна сняла пенсне, не спеша оглядела окно, потом всю нашу парту и, наконец, меня в отдельности.

— Свою просьбу вы, Котлов, вполне могли бы изложить по-немецки. Кроме, разумеется, слова «мурашки», которого мы ещё не проходили.

Анна Рудольфовна была единственной учительницей в нашем классе, да, пожалуй, и во всей школе, которая называла учеников на «вы». С этим «вы» у нас случалось много разных историй. Вот, например, скажет Анна Рудольфовна ученику, стоящему у доски: «Вы свободны», и мы все дружно вскакиваем со своих мест.

Получив разрешение, я стал коленями на подоконник, ещё шире раскрыл окно и высунулся на улицу.

— Котлов, зачем столько лишних движений? — сказала Анна Рудольфовна. — Чтобы сделать простой перевод с немецкого, вы зачем-то наваливаетесь на парту, сопите и даже высовываете язык. А чтобы закрыть окно, вылезаете на улицу.

Я ничего не ответил Анне Рудольфовне, а только ещё больше свесился вниз. Наконец я всё разглядел, спрыгнул на пол и, тяжело вздохнув, направился к своей парте.

— Котлов, вы же забыли закрыть окно, — сказала Анна Рудольфовна.

И в самом деле, как же я забыл? Надо было выкручиваться.

— А я, Анна Рудольфовна, вижу: люди внизу без пальто ходят. Ну, значит, думаю, потеплело уже!

— Потеплело? — Анна Рудольфовна развела в стороны свои полные руки. — А как же ваши мурашки?

— Всё нормально! — бодро ответил я и сел на своё место.

— Ничего не понимаю! — по-немецки воскликнула Анна Рудольфовна. И с размаху, даже не примеряясь, насадила пенсне себе на нос. — Ничего не понимаю!..

Мой сосед Витька Бородкин, по прозвищу Витик-Нытик, прошептал так, словно великое открытие сделал:

— У тебя, Котелок, башмаки только что в починке были, да?

— Откуда ты знаешь?

— А бумажки к подошвам приклеены. — Витька хитро подмигнул: вот, мол, какой я сообразительный. — Ты на коленях стоял, а я твои подмётки разглядывал.

И любил этот Витька всякими пустяками заниматься!

Я взял ручку, как всегда, навалился на парту и написал на белом клочке: «В „Авангарде“ идёт „Под чужим именем“. Заграничная! Во всю стену — человек в чёрной маске, со шпагой и в сапогах с отворотами».

Витька ответил мне на том же белом клочке: «Значит, опять завтракать не придётся? Очень есть хочу».

Я с презрением посмотрел на голодного Нытика, для которого какие-то несчастные пончики в масле были важней чёрной маски, шпаги и сапог с отворотами. «Можешь проедать свои деньги! — со злостью написал я. — В кино нас всё равно не пустят».

— Почему-у? — сразу забыв про пончики, разочарованно прошептал Витька.

На белом клочке больше не было места, и я тоже ответил шёпотом:

— Потому что чёртову бумажку уже повесили.

«Чёртовой бумажкой» мы называли зловредное объявление у дверей кинотеатра: «Дети до 16 лет не допускаются». А как мы в тот день мечтали быть в «Авангарде»!

«И неужели это правда, что взрослые люди, в особенности женщины, хотят выглядеть помоложе? — думал я. — Не верю! Только сумасшедший может убавлять себе года. Ведь для взрослых — все на свете удовольствия. Вот мой старший брат Дима.

Он может смотреть в кино любую картину, и во взрослую читальню записаться, и вечером на симфонические концерты ходить. Ну, я, положим, не особенно рвусь на симфонические концерты. Но почему всё-таки ему можно, а мне нельзя?..»

В общем-то, мои рассуждения ни к чему не привели. Так что можно считать, что всё началось не на уроке немецкого языка, а после этого урока, когда Анна Рудольфовна, прощально помахав пенсне, сказала нам: «Ауфвидерзеен!» — и мы вырвались на большую перемену.

Я сразу побежал на четвёртый этаж, к своему старшему брату Диме.

С каждым этажом ребята всё взрослели, а большая перемена становилась всё тише. На втором этаже носились, кричали, свистели и толкались самые лихие, самые буйные — пятые и шестые классы. На третьем этаже тоже шумели и бегали, но уже не дрались и не свистели. А уж на четвёртом были тишина, спокойствие и даже свои правила уличного, или, верней сказать, коридорного, движения: старшеклассницы под руку и в обнимку ходили по самому центру коридора, а старшеклассники с умным видом жались у стен и подоконников.

К Диме я бежал за деньгами на завтрак. Мама уверяла, что если дать мне эти деньги утром, дома, так я их до школы не донесу. На большой перемене, солидно порывшись в своём кошельке, Дима всегда говорил:

— Сейчас же прямым ходом — в столовую. И бери не селёдку, а что-нибудь существенное. Ведь обедать будем только вечером. Я проверю! Смотри, Котелок!..

Проверять-то он, конечно, никогда не проверял, а говорил всё это просто так: чтобы унизить меня в глазах своих товарищей. Но и на этом Дима не успокаивался: он напяливал на нос свои очки в толстой оправе, как у Ботвинника, разглядывал меня и обязательно делал какие-нибудь замечания:

— Эх, Севка, уже всю рубашку помял! Если бы сам гладил, так не мял бы, наверное!..

— Эх, Севка, всю куртку в чернилах вымазал! Если бы сам покупал, так, наверно, не мазал бы!..

Честное слово, мне казалось, что Дима никогда в жизни не был в пятом классе, а так прямо и родился на свет важным девятиклассником в роговых очках! Да, хорошо быть взрослым человеком: всегда можешь поизмываться над младшим братом да ещё со всех сторон похвалы за это получать: «Ах, какой вы заботливый брат! Ах, какой вы внимательный!»

В тот день Дима, как обычно, выдал мне деньги, приказал но дороге в буфет никуда не сворачивать и уже приготовился сделать замечание, но не успел. Мимо какой-то подпрыгивающей, воробьиной походкой проходила Димина классная руководительница — маленькая седая старушка. Она, между прочим, учила ребят математике ещё тогда, когда не то что я, а даже мой папа на свет не родился. Старушка остановилась, заглянула снизу мне в лицо и сказала Диме:

— Котлов, это твой младший братишка? Я так и подумала: вы похожи как две капли воды.

И, взяв меня за пуговицу, она спросила:

— В каком ты классе?

— В пятом «В».

— В пятом? Ишь какой рослый! Меня обогнал и тебя, Котлов, скоро перерастёт.

— Да, в смысле роста он не подкачал, — ответил Дима таким тоном, будто во всём, кроме роста, я очень даже подкачал.

— Похож. Удивительно похож! — повторила старушка. — Только вот зрение он себе ещё не успел испортить. А так, если не считать очков, одно лицо. Тебя как зовут?

Я, помню, не сразу ответил старушке, потому что в ту самую минуту меня осенила одна очень важная идея. Просто потрясающая! Вот с этого всё и началось…

Мне — шестнадцать лет!

На последнем уроке все рисовали цветочные лепестки, тычинки и пестики. И Витик-Нытик тоже рисовал, деловито посасывая кончик чернильного карандаша. Губы у него сделались такие синие, словно он целый день в реке сидел.

Я толкнул Витьку в бок, и один пестик в его тетрадке сразу стал длиннее других.

— Ну-у, во-от ещё!.. — заныл Витька. — Всё ис-по-ортил!..

Зарывшись в учебник и будто разглядывая рисунки, я прошептал:

— Вопрос есть. Очень важный!

Витькины уши зашевелились от любопытства.

— Как ты думаешь, наш Димка фотографируется в очках или без очков? А?

Витька жалобно вздохнул:

— Насмехаешься, да? Издеваешься?..

Это была Витькина болезнь: ему всегда казалось, что кто-то над ним издевается, что кто-то его обижает или одурачивает.

— Бородкин, тебя удивляет структура цветка? — спросила ботаничка. — У тебя есть вопрос?

— Да не-ет… — протянул Нытик. И снова взялся за рисование.

«В очках или без очков? В очках или без очков?» — всё время думал я и, сам того не замечая, строил из лепестков и тычинок короткие слова: «Под чужим именем… Под чужим именем…»

Домой мы с Витькой бежали, толкая прохожих и бормоча себе под нос какие-то извинения, которые, кроме нас самих, никто не слышал. Витька еле поспевал за мной, но, и задыхаясь от бега, он умудрялся всё же потихоньку скулить:

— Ну, скажи-и, в чём дело? Ну, скажи-и… Сам всё знаешь, а мне не говори-ишь…

Я только отмахивался от него:

— Вот дома всё проверю — тогда скажу. Подожди меня у парадного. Я мигом!

Мама считала меня растяпой номер один. Но были ещё растяпы номер два и номер три — Дима и папа. Им было категорически запрещено таскать с собой документы: «Обязательно потеряете! Или в троллейбусе вытащат».

— А если я нарушу правила уличного движения, — восклицал папа, — и у меня потребуют паспорт?

— Не делай этого! — преспокойно отвечала мама. — Человек без паспорта не должен нарушать никаких правил.

И дома паспорта лежали не где-нибудь в открытом ящике, а прятались в книжном шкафу, прямо в книжках. Папин паспорт — в третьем томе Мамина-Сибиряка, а Димин — в восьмом томе Малой советской энциклопедии.

Я стал поспешно листать страницы: перед глазами мелькали портреты, диковинные машины, скелеты рыб и древних животных. Но паспорта не было… В спешке я и не заметил, как тонкая тёмно-зелёная книжечка выскользнула из пухлого синего тома. Паспорт валялся на полу, у моих ног, — тот самый паспорт, который мама всегда брала только двумя пальцами, как драгоценность какую-нибудь.

Я поднял паспорт, раскрыл его — ну, ясно, так я и знал! Дима нарочно сфотографировался в очках, чтобы испортить всё дело. Вставил свои глаза в противные чёрные рамочки и ещё ехидно улыбается сквозь них: вот, мол, ничего у тебя и не выйдет!

На самом деле Дима вовсе не улыбался, а очень даже напряжённо смотрел куда-то вдаль. Но это я после разглядел.

Я подошёл к зеркалу, посмотрел на Димину фотографию, а потом на себя: на фотографию — и на себя. Лица, конечно, похожи. Но вот очки…

Дима часто называл меня «великим комбинатором». Я ещё тогда не читал книжки про «великого комбинатора» и думал, что это какой-нибудь очень симпатичный, умный и находчивый человек. Дима называл меня так недаром: ведь я никогда не унывал больше пяти минут, а на шестой минуте уженаходил выход из любого положения. Так было и на этот раз.

Я вспомнил, что в левом ящике письменного стола лежат мамины очки. На работу мама ходила без очков и надевала их только по вечерам, когда читала, да ещё в кино захватывала.

«А есть ли какая-нибудь разница между мужскими и женскими очками? — подумал я. — Вот сейчас узнаю».

Я достал из письменного ящика гладенький пластмассовый футляр, вынул из него очки. Они были не в толстой роговой оправе, как Димины, а с тоненьким чёрным ободком. Но ведь каждый человек может, например, разбить свои очки и потом купить другие. Или даже иметь две пары очков: одни домашние, а другие, так сказать, парадные, выходные. Конечно, может!

Я надел очки на нос, подошёл к зеркалу — и увидел какую-то расплывчатую, бесформенную физиономию. Казалось, что я переглядываюсь сам с собой сквозь мутное стекло. Как же я буду ходить в этих очках по улице? Но тут я вспомнил, что мама, отрываясь от книги и желая сделать мне какое-нибудь замечание, всегда глядела поверх очков. Я сдвинул металлическую дужку на кончик носа и взглянул на себя поверх тоненьких чёрных ободков. А потом — на Димину карточку; на карточку — и на себя. Права была старушка учительница: одно лицо!

Не снимая очков, я помчался вниз. Витька чуть сумку не выронил:

— Ты-ы?..

— Нет, не я. Вовсе не я! Перед тобой девятиклассник, круглый отличник учёбы и дисциплины Дмитрий Котлов. Не веришь? Проверь, пожалуйста!

С этими словами я протянул Витьке паспорт.

— Опять издеваешься? Опя-ять?..

— А что, разве не похож?

— Похож-то похож, но…

— Раз похож — значит, дело в шляпе, — перебил я Нытика. — Пойду в кино под чужим именем. Понял?

— А я-я?..

— Что ты?

— А я домой, да?..

— Так ведь паспорт у меня один. Был бы у тебя похожий старший брат — и ты бы пошёл в кино. Сам виноват!

— А ты на Димкин паспорт сразу два билета возьми.

— Возьми!.. Билеты не берут, а покупают. Понял? За деньги! А ты свои деньги в буфете проел. Ведь проел, да?

Витька грустно кивнул головой и снова затянул:

— Возьми-и меня… Я только издали посмотрю, как у тебя с билетом получится… И сразу уйду. Только посмотрю. Возьми-и, Котелок! Котело-очек!..

Мне стало жалко Нытика: ну разве он виноват, что у него нет старшего брата, а есть только одна маленькая сестра, да и та на него ни капельки не похожа? И аппетит у него какой-то ненормальный: вот взял и потратил все деньги на пончики. Таких людей жалеть надо.

«Приготовьте пятьдесят копеечек!»

Смотреть всё время поверх очков оказалось не так-то легко: глаза очень уставали. Да и кончику моего носа было как-то не по себе: сперва он только чесался от металлической дужки, а потом вовсе онемел под тяжестью маминых очков. Тогда я подтянул дужку к переносице и стал смотреть сквозь стёкла. Всё кругом сразу расплылось.

И тут я подумал: «Зачем же так истязать свои глаза и свой собственный нос? Зачем? Буду надевать очки только, как говорится, при предъявлении документа. Не мог раньше додуматься!»

Я спрятал очки в боковой карман куртки, и всё вокруг опять стало нормальным: люди как люди, деревья как деревья и солнце в небе как солнце: круглое, золотистое, с ровными, а вовсе не расплывчатыми краями.

Ноги мои задвигались легче, веселее. И даже так весело, что мы с Витькой перебежали улицу в неположенном месте. И сразу спину мне защекотал свисток милиционера.

Обычно в таких случаях мы с Витькой ныряли в первый попавшийся магазин. Витька и сейчас так сделал. А на меня вдруг напала какая-то необычайная храбрость. Я быстро посадил очки на кончик носа и вразвалочку, не торопясь, зашагал к милиционеру.

— Куда ты? Куда-а?! — кричал мне из дверей магазина Витька.

Но я уже был на середине улицы.

— В чём дело? — спросил я у милиционера.

— Был бы постарше, мы бы тебе показали, в чём дело!..

— А что именно вы бы мне показали?

— А то именно, что документики бы твои проверили!

— Ах, документы? Пожалуйста!..

Я вытащил паспорт и протянул его милиционеру. Тот козырнул мне и сразу перешёл на «вы». Но от этого «вы» мне легче не стало.

— Так у вас, оказывается, паспорточек имеется?! — почему-то очень обрадовался милиционер. — Порядок! Вот мы вашу прописочку проверим. Так… Всё нормально. Тогда, будьте любезны, приготовьте пятьдесят копеечек.

Милиционер попался очень обходительный: он так и сыпал уменьшительными словечками, а себя почему-то величал во множественном числе.

— Что вы просили приготовить? — словно не понял я.

— Пятьдесят копеечек, молодой человек! Бывшую пятёрочку, так сказать! Штрафик вам уплатить придётся. Если бы вы каким-нибудь мальчишкой несознательным были, тогда, понимаете, другой разговор. А то паспорточек имеете! Взрослый, можно сказать, гражданин. Понимать должны. Так что, будьте любезны.

Я вспомнил нашего учителя математики. После хорошего ответа у доски он всегда с удовольствием потирал руки и говорил: «Получите-ка свою пятёрочку». Сейчас положение было совсем другое: пятёрочку надо было не получать, а отдавать.

В кармане у меня лежало всего сорок копеек. Но и их я вовсе не собирался отдавать этому ласковому милиционеру. Для вида я немного пошарил в карманах и говорю:

— Вот несчастье: бумажник дома забыл!

— Ага, очень даже понятно, — усмехнулся милиционер. — Правила нарушать вы не забыли, а бумажник, значит, забыли.

— Значит, забыл…

И зачем меня понесло сюда, на середину улицы? Забыл про свои шестнадцать лет! Вот удрать бы сейчас. Но удирать было нельзя: паспорт был в руках у милиционера. Он разглядывал его так внимательно, словно хотел наизусть выучить всё, что было выведено на водяных знаках густой чёрной тушью.

А в это самое время пешеходы у него за спиной перебегали улицу, где хотели. «Хоть бы спасибо сказали! — со злостью думал я. — А то бегут — и никакого внимания!»

Вид у меня, наверно, был очень расстроенный, потому что милиционер поспешил меня успокоить:

— Не беспокойтесь, молодой человек. Мы вам повесточку домой подошлём. Тогда уж, правда, побольше заплатить придётся. Но ничего не поделаешь, раз бумажник забыли. Вот я ваш адресочек сейчас перепишу.

И он переписал мой «адресочек» в какой-то растрёпанный блокнот, состоявший из отдельных листиков. Потом протянул мне паспорт, снова козырнул и зашагал себе как ни в чём не бывало посредине улицы.

А я вернулся на тротуар.

— Ну что? О чём ты с ним разговаривал? — набросился на меня Витька.

— «О чём, о чём»!.. — огрызнулся я в ответ. — Хорошо вам, молокососам, без паспорта!..

Попался!

В кассе остались только самые дорогие билеты. Значит, нужно было ждать, пока начнётся очередной сеанс и кассирша начнёт продавать билеты на следующий. А ведь до этого она ещё закроет своё окошко и будет минут двадцать стучать деревянным штампиком по синей билетной книжке, словно азбуку Морзе выстукивать.

В нашем распоряжении было часа полтора. Что же делать?

Я сразу вспомнил про взрослую читальню. Она была совсем рядом, на углу, но попасть туда я раньше никак не мог: записывали только по паспорту. «Вот пойду сейчас и попрошу книжку про великого комбинатора. Надо же узнать в конце концов, с кем сравнивает меня Дима!» Я много раз слышал, как Димины приятели читали эту книжку вслух и хохотали так, что однажды даже дворничиха снизу пришла: «Надо, молодые люди, и совесть знать!»

А мне бывало не до смеха: меня каждый раз выставляли в другую комнату. Я, конечно, прилипал ухом к замочной скважине, но из-за их дурацкого хохота ничего толком не мог понять. Чаще всего Димины приятели читали главу про какой-то шахматный турнир. Дима её прямо всю наизусть знал.

«Сейчас вот и про турнир почитаю, и вообще посмотрю, что уж там такого смешного», — думал я, с трудом открывая тяжёлую дверь читальни, всю увешанную объявлениями о разных читательских конференциях и обсуждениях.

— А я-я?.. — заныл Витька. — Ты будешь смеяться, а я буду здесь ходить как дурак. Да-а?..

— Если можешь, ходи как умный. Мне не жалко.

— Сам ты уж больно умный. Хи-итрый ты! Вот!.. — Витька опустил голову и обиженно заколесил по прохладному и тёмному вестибюлю.

— Можешь объявления почитать! Тоже интересно! — крикнул я ему уже сверху.

И тут меня кто-то схватил за руку.

— Вы что, молодой человек, на бульвар пришли?

Седая полная женщина в синем халате была очень возмущена, вся покраснела и даже руками размахивала, а говорила еле слышным шёпотом.

Мне, между прочим, всегда казалось, что у библиотекарш какие-то особые голосовые связки. «Это у них чисто профессиональное, — объяснил мне как-то Дима. — Знаешь, от вечной темноты можно ослепнуть, а от вечной тишины — потерять половину своего голоса».

— И вообще мы детей не обслуживаем, — произнесла библиотекарша так тихо, словно рядом спал тяжелобольной человек и она очень боялась его разбудить. — Мы только по паспорту записываем.

— Вот и прекрасно! — шёпотом воскликнул я. — Нечего здесь всяким несовершеннолетним слоняться. Пожалуйста!..

Я протянул паспорт — и вдруг мне показалось, что на библиотекарше не синий халат, а синяя милицейская форма и что в руке у неё не толстый гранёный карандаш, а полосатый орудовский жезл. Точь-в-точь как мой ласковый знакомый милиционер, только шёпотом, она сказала:

— Так у вас, оказывается, паспорт есть? А вести себя в читальне не научились? Были бы вы каким-нибудь там шестиклассником, тогда другое дело. А то — взрослый человек!

Библиотекарша обвела меня сердитым взглядом, как говорится, с головы до ног, и вдруг какая-то жалость появилась у неё в глазах. Казалось, она хотела сказать: «И какой же ты маленький для своего возраста! И какой же ты щупленький!»

— Ладно уж, запишу вас, так и быть.

Она направилась к своему столику, по краям которого стояли длинные узкие ящики с карточками. И тут я с ужасом вспомнил, что ведь Дима давно уже записан в этой самой читальне.

— Не надо меня записывать, — схватил я библиотекаршу прямо за синий рукав. — Не надо… Я уже и так… давно к вам хожу…

— Где же ваш читательский билет?

— Билет?.. Ах, билет?! Билет я дома забыл.

— Тогда придётся паспорт в залог оставить.

— Конечно! — обрадовался я, нацепляя на нос мамины очки. — Возьмите себе на здоровье!

Библиотекарша удивлённо подняла на меня глаза, но ничего не сказала.

— Мне бы «Двенадцать стульев», — попросил я уж таким тихим шёпотом, что она даже и не расслышала толком.

— Стулья? Да, да, стулья для читателей имеются, конечно. Пожалуйста, садитесь, — сказала она, всё так же жалостливо разглядывая меня. — Садитесь. Вы что-то слегка побледнели.

Да, я, конечно, побледнел, когда она заговорила про читательский билет. Но теперь уж опасность миновала.

Седая библиотекарша была похожа на старую добрую учительницу, и ей, наверно, очень трудно было сердиться.

— Мне бы книжку «Двенадцать стульев»… Книжку… — уже громче попросил я.

Она довольно ловко для своих лет поднялась по деревянной приставной лестнице и с трудом вытащила потрёпанную книжку, плотно зажатую соседними томами. Книжный ряд тут же сомкнулся, и даже никакой щёлочки не осталось. Библиотекарша медленно погладила потрёпанную книжку, потом погладила корешки других книг, будто утешая их: ничего, мол, ваша соседка скоро вернётся на своё место. Спускалась она с лестницы гораздо медленней, чем поднималась, нежно прижимая книжку к груди.

Книга эта сразу, уже одним своим видом, мне очень понравилась. Я любил зачитанные книжки с пожелтевшими страницами и зубчатыми, потрёпанными краями. У таких книг даже запах какой-то особенный: понюхаешь — и сразу читать захочется.

Я вошёл в читальный зал, весь уставленный очень солидными и важными столами. Я ещё ни разу в жизни нигде не заседал, но мне всегда казалось, что именно за такими вот длинными столами происходят всякие длинные и скучные заседания, против которых статьи в газетах помещают. В зале была мёртвая тишина. И только сами книги, которые чувствовали себя здесь полными хозяевами, чуть-чуть нарушали её: они осторожно переговаривались, шелестя страницами. Все сидели с опущенными головами, словно провинились в чём-нибудь.

Я пошёл к самому дальнему столу, за которым сидел один только человек — пожилой, лысый дядя. На улице стоял конец апреля, а дядя был в белых полотняных брюках и белой рубашке с отложным воротником. Словом, одет он был до того по-летнему, что мне показалось, будто в читальном зале очень жарко и душно. На столе возле него лежали белая панама и палка с толстой гнутой ручкой.

Читая журнал, лысый дядя всё время улыбался и согласно покачивал головой.

Я стал перелистывать «Двенадцать стульев» и вскоре понял, что Дима сравнивает меня с самым настоящим жуликом. «Ну ладно! — подумал я. — Вот прочту побольше книг и найду, с кем тебя самого сравнить!.. Найду какого-нибудь злодея!»

Но вскоре я перестал злиться и начал потихоньку хихикать, что почему-то доставило лысому дяде большую радость. Можно было подумать, что он вместе со мной читает книгу и ему тоже очень смешно.

Наконец я добрался до главы о шахматном турнире и уж захохотал прямо во всё горло. В дверях сразу появилась старая библиотекарша. Вид у неё был такой, словно в доме начался пожар и пламя уже пожирало самые ценные книги.

— Что вы делаете? Как вы себя ведёте!..

За меня библиотекарше ответил лысый дядя:

— Ничего особенного. Просто молодой человек очень заразительно смеётся, а смех — это те же витамины. Послушайте, как он хохочет. Нам с вами так уж не похохотать!

— Но хохотать надо про себя! — возразила она.

— Нет, вы послушайте только, что здесь написано! — воскликнул я, думая рассмешить библиотекаршу. — Здесь написано: «Великий комбинатор играл в шахматы второй раз в жизни…» Всего второй раз! А полез сражаться на тридцати досках!..

— Ну и что? — преспокойно спросила библиотекарша. — Это вовсе не значит, что можно безобразничать в читальном зале. Смейтесь, пожалуйста, про себя. Иначе я вас просто выведу отсюда.

— Не дают развернуться молодому организму, — вздохнул добрый лысый дядя.

А я продолжал читать про шахматный турнир. Я, честно говоря, не очень-то понимал, как это можно «хохотать про себя». Но всё же старался: зажимал рот рукой, фыркал то в рукав, то в носовой платок, а то прямо в книжку.

Глава о турнире с каждой строчкой становилась всё смешнее. Когда, наконец, «великий комбинатор» проиграл двадцать девять партий из тридцати возможных, мне очень захотелось прочитать эту главу Витьке Бородкину. «Ходит сейчас один по вестибюлю, читает объявления, — с жалостью подумал я. — Небось уж все их наизусть выучил!» Витька хоть и был нытиком, но мы с ним всё-таки родились в одном доме, «дружили, как говорила мама, буквально с пелёнок» и всю жизнь за одной партой сидели.

Да и вообще я очень любил пересказывать своим приятелям и папе с мамой фильмы, которые мне нравились, и книжки любил перечитывать вслух. Читая, я всё время предупреждал: «Ох, сейчас страшно будет!.. Ох, сейчас смешно будет!..» И если мои слушатели и правда волновались или смеялись, я получал огромное удовольствие. Мама говорила, что это «непроизводительная трата времени»: «Лучше бы сам что-нибудь новенькое почитал». А папа не соглашался с мамой и говорил, что в моём характере понемножку «торжествует общественное начало».

В общем, мне очень захотелось почитать Витьке главу из «Двенадцати стульев». Но как это сделать? Как вынести книгу в вестибюль?

План созрел довольно быстро: положу «Двенадцать стульев» под рубашку и выйду как будто для того, чтобы попить газированной воды. Пить мне и правда хотелось. Всё было просто. Но как только я подносил книгу к вырезу своей майки, через который нужно было пропустить «Двенадцать стульев», лысый дядя поднимал на меня свои добрые глаза, а мне приходилось нежно прижимать книжку к груди, как это делала старая библиотекарша.

Лысый дядя умилялся чуть не до слёз:

— Ах, до чего наша молодёжь любит литературу!

Когда же наконец он углубился в свой старый журнал и на несколько минут оставил меня в покое, оказалось, что вырез на майке маловат и «Двенадцать стульев» туда не лезут. Пришлось действовать, так сказать, с чёрного хода. Я вытащил майку из брюк — и тут добрый дядя вновь с любовью взглянул на меня.

Заметив некоторое изменение в моём туалете, он очень удивился.

— Как-то жарко, знаете. Душно… — объявил я и стал обмахиваться краем майки, вытащенным из брюк.

— Температура вполне терпимая. И даже прохладно, я бы сказал. Но, может быть, вам не по себе, молодой человек?

Добрый дядя перегнулся через стол и схватил меня за кисть руки. Но пульс у меня оказался абсолютно нормальным.

— Да нет, ерунда, — тихонько вырывался я. — Сейчас всё пройдёт.

— Не говорите так, не говорите. Сердце — очень загадочный механизм. От него можно ждать всяких сюрпризов и неожиданностей. Вот я — врач, а и то не поручусь за свой двигатель внутреннего сгорания. — Он похлопал себя по груди. — Так что понюхайте немного нашатыря.

Он достал из потайного кармашка брюк маленький пузырёк и, перегнувшись через стол, поднёс его к моему носу. Пузырёк был вонючий, но пришлось понюхать.

Два раза чихнув, я почувствовал заметное облегчение, заправил майку обратно в брюки, а добрый дядя посоветовал мне:

— Если ещё когда-нибудь почувствуете духоту, охлаждайте прежде всего голову, а не живот. И дышите поглубже.

Я обещал всегда действовать именно таким образом.

Ещё некоторое время добрый дядя ворчал по поводу излишней перегрузки учащихся домашними заданиями, огорчался, что я так рано испортил своё зрение и уже вынужден носить очки. Но вот наконец он взглянул на часы, сказал: «Мне пора!» — и направился к выходу.

Теперь уж ничто не могло помешать мне. Я запихал книжку под майку и тоже прошёл к двери. Я старался идти как можно уверенней, но шаг у меня получался каким-то напряжённым, деревянным. «Двенадцать стульев» неприятно щекотали живот и всё время грозили вывалиться наружу.

Увидев меня, старая библиотекарша привстала и наклонилась над столиком:

— Вы куда же собрались, молодой человек?

Согласно паспорту я за один день постарел сразу на три года, но никогда ещё мне так часто не напоминали о моей молодости: все — и милиционер, и добрый дядя, и старая библиотекарша — назвали меня «молодым человеком».

А раньше меня называли просто мальчиком, без всякой добавки «молодой».

— Попить что-то захотелось, — объяснил я библиотекарше.

— Попить? Так у нас ведь графин с водой на каждом столе. По три раза в день воду меняем.

— Ах, графин? А я что-то не заметил… Мне, знаете, газированной воды захотелось. С сиропом…

— А книжку вы в читальном зале оставили?

Я хотел было сказать: «Да, конечно, оставил!», но сама книга не дала мне соврать — она потихоньку переползла через границу майки и брюк, проходившую как раз по линии моего кожаного пояса, и стремительно нырнула в левую штанину. Я вскрикнул, согнул ногу в колене, как аист, и схватился за штанину.

Разговаривали мы всё время шёпотом, а вскрикнул я полным голосом, так что библиотекарша от неожиданности вздрогнула и схватилась за край стола. Так мы оба и вцепились руками: я — в штанину, а она — в стол.

— Что с вами, молодой человек?

— Судорога ногу свела…

— Судорога? Странно! А почему у вас брючина так раздулась?

— Опухоль. Нога, что ли, опухла…

— А вот я вам сейчас разотру ногу — и судорога пройдёт. — Библиотекарша подошла ко мне. — Да вы не стесняйтесь: у меня уж внуки такие, как вы.

— Не трогайте! Не трогайте мою ногу, — зашептал я. — Там воспаление…

— Воспаление хитрости, как говорит моя маленькая внучка. — С этими словами библиотекарша вытащила книгу из моей левой штанины и потрясла ею в воздухе. — Вы хотели похитить книгу, источник знаний?! — воскликнула она.

— Я не хотел похитить… Я только Витьке показать… Вынести на минутку — и сразу обратно…

— Сейчас вот занесу вашу фамилию в наш «чёрный список врагов книги» — и больше сюда не показывайтесь. На порог вас не пустим!..

Она достала из ящика мою тёмно-зелёную книжечку, переписала все данные о бедном Диме в свой «чёрный список» и буквально швырнула паспорт на край стола.

А я молча взял его и поплёлся вниз…

Витька всё ещё петлял по вестибюлю. Заметив меня, он испугался:

— Что случилось, а?

— Молчи, Нытик несчастный! Всё из-за тебя… Из-за тебя нашего Диму больше никогда не пустят в читальню. Никогда!.. И он умрёт необразованным человеком! Понял?

Один на двоих

В очереди у кассы я оказался самым первым — так что мог даже опираться на маленький деревянный подоконничек.

Само стеклянное окошко было ещё закрыто, сквозь щёлку пробивался жёлтый электрический свет, и было слышно, как кассирша штампует билеты.

С другой стороны на деревянный подоконничек опирался ещё и милиционер, следивший за порядком. Он был не похож на того милиционера, который переписал в растрёпанный блокнот мой «адресочек»: этот был гораздо нарядней — в фуражке с красным околышем, в красных погонах и вообще весь какой-то начищенный и выглаженный.

В очереди у кассы я оказался самым первым.

Милиционер был очень вежлив и внимателен к людям, стоявшим в очереди за моей спиной.

— Очень прошу вас, товарищи, прижмитесь к стене. Вам же удобнее будет: никто не заденет, не толкнёт (он именно так и сказал — «не толкнёт»). И не волнуйте себя, пожалуйста. Билетов много, всем достанется.

Но я уже давно заметил, что даже самые воспитанные и вежливые люди как-то недоверчиво относятся к нам, к мальчишкам. Словно мы обязательно должны сделать что-нибудь плохое.

— Чего ты здесь разлёгся? — другим голосом, будто в нём сидело два разных человека, сказал мне милиционер. — Всё равно билетов не получишь.

Услышав эти слова, Витька, прятавшийся где-то в уголке возле автомата, очень обрадовался и даже глупо заулыбался: вот, дескать, ничего у тебя не получится. Сейчас вместе домой пойдём!

Я поверх маминых очков взглянул на милиционера, потом с презрением — на Витьку, вынул из бокового кармана Димин паспорт и помахал им в воздухе.

— Тогда извиняюсь, — сказал милиционер и зашагал по вестибюлю. — Сейчас будем кассу открывать, товарищи. Прижмитесь к стеночке, получше прижмитесь.

Милиционер, заложив руки за спину, как победитель, один расхаживал по вестибюлю, а все прижимались к стенке. Наконец кассирша убрала фанерную дощечку, закрывавшую окно, и по очереди пронёсся радостный ветерок: «Дают! Дают!..» Очередь ожила, зашевелилась.

Я поверх очков взглянул на кассиршу, которая, как все кассирши кинотеатров, была усталая, строгая и не глядела на людей, а только — на билеты и деньги.

— Какие у вас самые дешёвые? — спросил я, поверх очков изучая разложенные на столике синие билеты и план зала, в котором ещё не было зачёркнуто ни одного места.

Кассирша подняла на меня глаза (это было очень плохим признаком!) и каким-то безразличным голосом процедила:

— Есть по двадцать.

Я протянул в окошечко двадцать копеек, запотевших у меня в ладони. А взамен получил узкий синий билетик на своё самое излюбленное место — в первом ряду партера.

Когда Витька понял, что домой ему всё же придётся идти одному, он очень загрустил:

— Ну во-от. Всегда так получа-ается…

Мы стояли в тёмном углу, возле автомата. Молодой человек в пиджаке, зелёном, как скамейки на нашем бульваре, подскочил к телефону, быстро-быстро набрал номер и заворковал:

— Мусенька, я достал самые лучшие места. Восемнадцатый ряд! Как ты любишь… Самая серединка.

— Нашёл чем хвастаться, — тихо сказал я. — Восемнадцатый ряд! По пятьдесят, наверно. У меня вот по двадцать — это я понимаю!

Витька вздрогнул:

— По двадцать? Ты по двадцать достал? Так, значит, ещё двадцать копеек у тебя осталось? Ведь десять-то ты со вчерашнего дня сэкономил… Чего же ты мне билет не купил?

— Ой, не догадался!

— Ну да-а, не догада-ался. А ещё това-арищ называется. Теперь мне домой идти, да-а?..

Мне было стыдно перед Нытиком: «И как же я в самом деле не догадался?»

— А ты чего сам молчал? — набросился я с досады на Витьку. — Где ты сам был раньше?

— Я думал, у тебя ничего не вый-ыйдет… Я думал, не полу-учится… Да ещё по двадцать копеек… Откуда я знал?

Вдруг несчастный Витик оживился:

— Слушай, Котелок, а если тебе ещё раз в очередь стать? А? И мне билет достанешь. Тогда вместе пойдём. А?

— Да как же я второй раз?.. Нельзя.

Витька ничего не ответил, а молча, опустив голову и грустно постукивая себя портфелем по коленкам, побрёл к выходу.

Мне стало жаль бедного Нытика. «И как же я не догадался сразу попросить два билета? Очень уж внимательно кассирша Димин паспорт разглядывала… Вот я и растерялся. Но что теперь делать? Не идти же Витьке домой одному. Это нехорошо будет, не по-товарищески как-то».

И я снова стал в очередь. Но уж не к окошку, а в самый-самый конец. И по всем правилам, как требовал милиционер, прижался к стене. А ещё я прижался и даже слегка пригнулся для того, чтобы не слишком вылезать вперёд и не попадаться на глаза милиционеру. Но он, прохаживаясь перед очередью, как полководец перед строем, всё же заметил меня:

— Вам что, молодой человек, одного билета мало? Спекулировать собираетесь?

— Н-нет… Я не спекулировать. Я товарищу очередь занял.

— Товарищу? А где ваш товарищ? В Анапу уехал?

«При чём тут Анапа? — подумал я. — Вот радуется, вот торжествует: думает, припёр меня к стенке в прямом и переносном смысле! А я не поддамся!..»

— Товарищ мой в Анапу не ездил. Ему там делать нечего. Вон он стоит. — Я преспокойно кивнул на Витьку и вышел из очереди, как бы уступая ему место. Побледневший от страха Витик прижался к стене вместо меня.

— И ему тоже шестнадцать стукнуло? — немного растерявшись, спросил милиционер.

— Ещё как стукнуло! — бодро соврал,я. В самые трудные минуты на меня всегда находила отчаянная храбрость.

— И какая мелкота пошла! — буркнул милиционер. Он презрительно оглядел невысокого, а от страха уж совсем съёжившегося Нытика.

Проверять у Витьки паспорт милиционер всё-таки не стал: побоялся, что опять осечка выйдет.

Но кассирша-то обязательно потребует паспорт — в этом я был уверен. Голова моя работала, как говорится, с полным напряжением. А что-то внутри так и подмывало не сдаваться, добиться своего.

Я незаметно сунул Витьке Димин паспорт и шепнул:

— Покажешь кассирше. Только смотри не раскрывай, а так, издали помаши. Ясно?

— Я-ясно, — жалобным шёпотом ответил Нытик. Он до того перетрусил, что ему уж, наверно, и в кино идти не хотелось.

— А деньги? — вспомнил он. — По одному-то паспорту не дадут. Деньги нужны!

Я сунул ему в руку двадцать копеек.

— Ничего не полу-учится, — промямлил Витька.

Честное слово, смотреть на него было противно.

Через каждые две минуты он оборачивался и повторял:

— Вот уви-идишь, ничего не полу-учится…

Я бы с удовольствием вытащил несчастного Нытика из очереди, отобрал у него паспорт и деньги. Но у меня появился прямо какой-то спортивный интерес: надо получить ещё один билет, обязательно надо!

Чтобы не видеть кислой физиономии Нытика, я отвернулся к двери и стал смотреть на улицу. А в это время с грузовика в глубокую яму, вырытую на краю тротуара, осторожно опускали развесистую липу с длинными переплетёнными корнями и застрявшей в них землёй. Железные пальцы подъёмного крана цепко держали дерево за ствол.

«А вот интересно, откуда привезли эту липу? — подумал я. — И где она росла раньше? Наверно, где-нибудь на краю пёстрой полянки. Слушала она себе пение птиц и не думала, что привезут её сюда, на шумную улицу, и посадят прямо напротив кинотеатра. И что каждый вечер под её раскидистыми ветвями вместо птичьих песен будут раздаваться одни и те же слова: „У вас нет лишнего билетика? Лишнего билетика нету?“».

Мои мысли были прерваны громким возгласом Нытика:

— Это мой паспорт! Мо-ой!..

Я обернулся и увидел ужасную картину: кассирша привстала со своего места, от злости чуть не просунула голову в узкое окошко и, потрясая раскрытым Диминым паспортом, кричала:

— Я по этому паспорту уже продавала билет. Где ты его взял? Говори, где!..

— Это мой паспорт. Мо-ой!.. — бубнил бледный, растерянный Нытик.

— Нет, не твой! Пока владелец не найдётся, не отдам документ — и всё!..

Увидев, что Димин паспорт в опасности, я бросился к кассе.

— Владелец уже нашёлся! Нашёлся владелец! Я тут…

— Ах, это ваш? А как же к нему попал?

— Н-не знаю…

— Не знаете? А может, он украл у вас?

При слове «украл» милиционер грозно двинулся к кассе. Нытик съёжился. Надо было спасать его!

— Нет, он не украл. Вовсе не украл… — быстро заговорил я, обращаясь то к кассирше, то к милиционеру. — Он не украл. Это я сам дал ему. Просто так, на время… Поносить…

— Ах, поносить дали? — ещё сильнее возмутилась кассирша. — Так вы свой паспорт у администратора получите. Вход с улицы, за углом.

Кассирша уселась на своё место.

Вся очередь весьма неодобрительно оглядывала нас с Витькой. А одна ехидная гражданка, из тех, что всегда вмешиваются в чужие дела, поджала свои тонкие губы-полоски и спросила:

— У вас, что же, молодой человек, один паспорт на двоих? Очень оригинально!

Я снова навалился на знакомый уж мне деревянный подоконничек.

— Отдайте мой паспорт. Отдайте!

Но кассирша не обращала на меня никакого внимания. Она вновь глядела только на билеты и деньги да отрывисто повторяла:

— Вам какой ряд? Вам за какую цену?

— Отдайте мой паспорт!

Люди в очереди стали возмущаться и оттирать меня от окошка.

— Не мешайте, молодой человек. Не задерживайте очередь. Вам русским языком сказано: получите у администратора!..

Паспорт в плену

Итак, мой паспорт оказался в плену.

Администратор был взъерошенный, злой человек, который, казалось, не спал двадцать ночей подряд. Он сидел в маленькой голубой комнатке. В стене, за его спиной, было проделано полукруглое окошко, закрытое голубой, под цвет комнаты, фанеркой. В окно то и дело стучали, но администратор не открывал его, а только пожимал плечами и произносил всё время одну и ту же фразу: «Вот люди! Вот люди!..»

Войдя в комнату, я вздрогнул и спрятался за раскрытой дверью — так что со стула, стоявшего в уголке, меня не было видно. На этом самом стуле сидел, опираясь на палку с толстым гнутым наконечником, мой сосед по читальне — добрый лысый дядя.

Администратор заметил меня, но не обратил никакого внимания. Он пристально следил за своими пальцами. А пальцы его барабанили по стеклу, лежавшему на столе и уже треснутому во многих местах. «Добарабанился!» — подумал я.

Лысый дядя между тем говорил:

— Поймите, что ко мне приехал зять из Актюбинска. Я не видел его уже пять лет!

Администратор продолжал барабанить, следя за пальцами, словно боялся сбиться с мотива.

— Может быть, и ваша дочь скоро выйдет замуж. И у вас тоже будет зять.

— Моя дочь учится в третьем классе, — буркнул администратор, не поднимая головы.

— Ну, так она лет через десять выйдет замуж.

Стекло стало слегка потрескивать.

— Ну хорошо, хорошо… Допустим, ваша дочь никогда не выйдет замуж и у вас вообще не будет зятя.

Допустив это, администратор так хватил кулаком по столу, что стекло разлезлось в стороны, как по швам, по трём старым трещинам.

— Успокойтесь, пожалуйста, — мягко сказал лысый дядя.

— Да что вы меня успокаиваете, как ребёнка! В Москву каждый день приезжают десять тысяч зятьёв, и я не могу всех их устроить вместе с тестями на девятичасовой сеанс. Не могу!.. Зятьёв — тысячи, а сеанс — один. Идите сейчас — на дневной.

— Но мой зять приехал в командировку, и он не может днём.

— А я не могу вечером!

Тут зазвонил телефон. Администратор снял трубку, и лицо у него вдруг стало милым, приятным, а волосы, казалось, причесались сами собой. «Нет, он, кажется, прекрасно спит по ночам!» — подумал я.

— Здравствуйте, Лев Петрович, — замурлыкал администратор в самую трубку, точно боялся, что Лев Петрович его не услышит. — Да. Пожалуйста, пожалуйста… Наши двери гостеприимно раскрыты для вас. На любой! Конечно, на любой! Да хоть целый ряд занимайте.

— Значит, у вас всё-таки есть билеты на девятичасовой сеанс? — раздался вдруг дрожащий голос дяди, который в этот момент был не таким уж добрым. — Льву Петровичу, значит, и без зятя можно, а мне…

Администратор замахал руками: дескать, ладно, получите свои билеты — только разговаривать не мешайте!

Повесив трубку, он порылся в ящике стола, достал оттуда маленький квадратный листик, поднял глаза, чтобы найти ручку, и тут, наконец, обратил на меня внимание:

— А вам что нужно?

Я подошёл поближе и увидел, что паспорт мой преспокойно лежит на краю стола.

— У меня вот… отобрали…

Администратор поспешно схватил паспорт и переложил в ящик, точно я мог стащить его и убежать.

— Паспорт, молодой человек, вы не получите. В школу отошлём!

— Отдайте паспорт… Я больше не буду. Никогда не буду… — угрюмо пообещал я.

Тут лысый дядя, который снова стал добрым, узнал меня и приветливо поднялся ко мне навстречу.

— A-а, старый знакомый! Какими судьбами? За что арестовали ваш паспорт?

Повернувшись к администратору, он прижал палку к груди и заверил:

— Мальчик не мог сделать ничего плохого.

— Он не мальчик! — зло отчеканил администратор. — Был бы он мальчишкой — тогда другой разговор. А то ведь вполне взрослый, самостоятельный человек. Паспорт уже имеет!

Господи, и как же мне надоели эти разговоры: «Был бы он мальчишкой — тогда другой разговор…» Как я хотел поскорей положить паспорт на место, в восьмой том Малой советской энциклопедии, и поскорей вернуться в свои милые и симпатичные тринадцать лет! Как я хотел!.. Но сделать это было не так-то легко.

— Хорошо. Допустим, что он взрослый человек, — продолжал заступаться за меня добрый дядя. — Но он всё же не мог совершить ничего дурного. Я видел недавно, с каким подлинным упоением читал он книгу. А человек, любящий литературу, не способен на дурные поступки. Не спо-со-бен! Литература поднимает, возвышает, очищает… Тут какая-то ошибка. Он не мог сделать плохого.

— Ошибка? Не мог сделать?! — Администратор с жалостью взглянул на лысого дядю: как, мол, плохо вы разбираетесь в людях. — Да он, если хотите знать, передал этот паспорт какому-то своему дружку, не достигшему положенных шестнадцати лет, чтобы тот незаконным путём купил билет в кассе!

Добрый дядя взглянул на меня, как бы спрашивая: «Неужели вы это сделали?» Я опустил голову. Видя моё смущение, администратор совсем уж разошёлся:

— Не получит он свой паспорт. Не получит! Учить их надо!

— Совершенно справедливо, — подхватил добрый дядя. — Надо учить! Вот и давайте лучше побеседуем с молодым человеком. Может быть, нам удастся убедить его, перевоспитать.

— Здесь не детский сад! И не исправительная колония! — хмуро возразил администратор.

А я стоял и упрямо повторял:

— Отдайте мой паспорт. Отдайте!..

— С юридической точки зрения, вы не имеете права отбирать у него паспорт. Вот побеседовать, объяснить, даже в крайнем случае сообщить в школу…

За этот «крайний случай» и ухватился администратор. Перебив доброго дядю, он сказал:

— Ладно. Хорошо. Паспорт я ему отдам. Но в школу позвоню обязательно!

— А вот мы побеседуем с молодым человеком, обратимся к его совести, — не отступался добрый дядя. — И тогда, быть может, отпадёт необходимость в вашем звонке.

— У этих сорванцов нет никакой совести! — выходил из себя администратор. — И ни к чему нам с вами обращаться. Просто ни к чему! Вы — культурный человек, газеты читаете, наверно. А что там пишут? «Не проходите мимо! Не проходите мимо!» А вы проходите и даже, можно сказать, пробегаете. Наверно, ещё прикуривать детям на улице даёте и билеты у них покупаете по двойной цене. Знаем мы таких! Читали! Хватит!

— Вот именно: хватит! — поднялся добрый дядя. — Довольно. Вы — сторонник карательных мер, а я — воспитательных. И мы с вами никогда не договоримся. Я вот уж второй раз сегодня наблюдаю, как этого молодого человека ругают, но даже не пытаются побеседовать с ним по-человечески, объяснить…

— Мне некогда тут болтать со всякими сорванцами, — ответил администратор.

— А чем вы так уж заняты, интересно знать? — с ехидством, которого я уж никак не ожидал от него, спросил добрый дядя. — Билеты Льву Петровичу организуете?

— Уж не вам, по крайней мере!..

Я понял, что ни добрый дядя, ни его зять из Актюбинска сегодня в кино не попадут. И всё из-за меня!

Администратор достал мой паспорт из ящика и, держа его в руке, спросил:

— Так какой номер вашей школы?

Я мог бы, конечно, назвать любой номер. Любой!.. Но я так много хитрил и обманывал в этот день, что мне вдруг очень захотелось сказать правду. Да и перед добрым дядей было неудобно: ведь он так верил в возможность моего исправления! И я назвал номер своей школы, как-то даже не подумав в ту минуту, что опасность грозит вовсе не мне, а Диме. Ни в чём не повинному Диме!

Администратор с недоверчивой улыбочкой зашелестел страничками Диминого паспорта. Добрался до прописки и стал изучать её, чуть не разглядывая на свет.

— Да… По району совпадает. Странно!.. — сказал он. — Завтра же позвоню директору школы. Учить таких надо!

Добрый дядя смотрел на администратора с жалостью, как на какого-нибудь конченого человека.

— Эх, не верите вы людям! А ведь столько, наверно, разных фильмов видели. Могли бы уж научиться!..

Не дожидаясь ответа, он вышел из маленькой комнаты, зло постукивая своей палкой. И совсем даже забыл о билетах на девятичасовой сеанс — вот до чего рассердился!

А я, спрятав Димин паспорт в боковой карман курточки, тоже поплёлся вслед за ним.

Добрый дядя нарочно шёл очень медленно, чтобы я мог догнать его. А когда я догнал, он остановился и сказал:

— Вот вы, молодой человек, читали сегодня книгу двух блестящих сатириков. Читали? И вполне законно восторгались ею. А не подумали вы о том, что, будь эти сатирики сейчас живы и узнай они о вашем сегодняшнем поступке, вы бы вполне могли стать мишенью для их беспощадного пера. И очень даже удобной мишенью!

Добрый дядя не знал, что я уж давно сделался такой мишенью: ведь не зря же, оказывается, Дима сравнивал меня с «великим комбинатором»!

Я ничего не ответил, а только низко опустил голову и поплёлся дальше. А он, видно, пожалел меня и постучал своей палкой, требуя, чтобы я вернулся.

— А вообще-то, молодой человек, запишите телефон одного моего друга по гимназии и коллеги — специалиста в области желёз внутренней секреции. Он поможет вам… Как бы это сказать?.. Ну, подрасти немного… Окрепнуть! И в плечах стать пошире. А то вы несколько хилы для своего возраста. Да-да… несколько жидковаты…

«Хватит с нашего Димы, хватит!..»

Витька ждал меня на улице. Он бродил вдоль кинотеатра, волоча портфель чуть не по тротуару и печально постукивая им то по одной, то по другой ноге. Вид у него был самый виноватый.

— Всё из-за меня-я? Да-а?..

Я махнул рукой.

— Пошли домой. Там разберёмся.

— Домо-ой? А как же билет?

И тут только я вспомнил, что в кармане у меня лежит билет на очередной сеанс.

— В кино я не пойду. Иди сам, если хочешь.

Я протянул Витьке билет. Он осторожно взял его, потом вернул мне. Потом снова взял и стал разглядывать все печати и штампы, которыми, словно какой-нибудь лиловой татуировкой, был разукрашен весь билет.

— Не-ет, один я не пойду. Давай продадим лучше. За двадцать копеек сразу купят.

— Продавать?! — набросился я на Витьку. — Как ты сказал: продавать? Нет уж, хватит! Хватит с нашего Димы на сегодня!

— А при чём тут ваш Дима?

— Очень даже «при чём»! Подумают, что мы спекулируем, задержат, а влетит снова нашему Диме. Хватит!

Я со злостью разорвал билет на мелкие синие клочочки и, как говорится, развеял их по ветру.

* * *

«Бедный Дима! — думал я ночью, ворочаясь с боку на бок, и вздыхал. — Бедный!..»

Дима уже дважды интересовался, почему я не сплю и не получил ли я случайно двойку. Потом он спросил, не выдал ли я себя где-нибудь за участника экспедиции в Антарктиду. Дима был уверен, что я способен решительно на всякую выдумку. Не дождавшись моего ответа, он еле слышно и безмятежно, как младенец, засопел носом.

Если бы он знал, что его ждёт завтра! Пришлют домой штраф — это раз. Не пустят в читальню — это два. Пожалуются директору школы — это три. Ну, штраф — ещё полбеды. Несколько дней не буду завтракать— мне ведь не привыкать! — и всё уплачу. А как быть с читальней и с директором школы?

Надо завтра всё же рассказать Диме. Нет, не завтра, а сейчас же, сию минуту! Я вскочил с кровати, прошлёпал по полу и тихо дотронулся до Диминого плеча.

— Ты не спишь?

Идиотский вопрос! Как будто я не видел, что он спит как убитый. Ещё два-три энергичных толчка — и Дима ожил. Он открыл глаза. И, как всегда бывает со сна, не сразу понял, где он и что с ним происходит.

А потом во всём разобрался и преспокойно спросил:

— Что? Опять какая-нибудь идея?

Мне и по ночам иногда приходили в голову идеи, наедине с которыми я никогда не мог оставаться до утра. Я будил Диму и рассказывал ему о своих планах. Но он их никогда не мог оценить по достоинству, а всегда называл «бредом» или ещё более странно и грубо — «собачьей чушью».

Но сейчас дело было весьма серьёзным.

— Димочка, я должен рассказать тебе…

— Завтра, завтра!

Если бы он знал, что будет завтра!..

Шлёпая обратно в постель, я думал о том, что носить паспорт в кармане и считаться совершеннолетним человеком — это, в общем, не такое уж простое дело. Да, совсем не простое!

* * *

Директор нашей школы Елена Кирилловна сидела в маленькой комнате за маленьким столом. С одной стороны был телефон, а с другой — развёрнутый, словно книжка на деревянной подставке, календарь. Мне даже показалось странным, что всё это, вместе взятое, называлось не просто скромной комнатушкой, а очень солидно — кабинетом директора.

Елена Кирилловна была такая же невысокая и полная, как вчерашняя библиотекарша, такая же седая и такая же полудобрая-полустрогая.

Ещё вканцелярии школы, которая была как бы приёмной перед кабинетом директора, я поклялся себе быть твёрдым, смелым и сознаться во всём до конца. Но как только Елена Кирилловна подняла на меня свои строгие и немного удивлённые глаза, я сразу понял, что сказать всю правду не смогу ни за что на свете. Я переступал с ноги на ногу, как журавль в зоопарке, оглядел подоконник, который был весь уставлен работами наших кружков «Умелые руки», и, наконец, тихо-тихо спросил:

— Елена Кирилловна, вам ещё сегодня не звонили?

Она вдруг громко рассмеялась и почему-то схватилась при этом за сердце.

— Не звонили, говоришь? Да у меня телефон вообще не умолкает. Голосит себе целый день и разрешения не спрашивает.

Словно желая подтвердить, что Елена Кирилловна говорит правду, телефон бодро зазвенел. Голос у телефона и в самом деле был слишком громкий для такой маленькой комнатки.

— Ну вот, лёгок на помине!

Елена Кирилловна сняла трубку — и сразу помрачнела.

— Нет, нет, обсуждать это по телефону не буду. Чтобы поговорить о своём сыне, о судьбе сына, вы обязаны найти время и прийти в школу. Обязаны!

«Ну, если она родителей так отчитывает, — подумал я, — то что же будет со мной? Что будет?!»

Рассерженная телефонным разговором, Елена Кирилловна и ко мне уже обратилась гораздо строже:

— Так о каком звонке ты говоришь?

— Из «Авангарда»…

— Откуда?

— Ну, из кинотеатра…

Елена Кирилловна вновь повеселела.

— Разве директоров стали приглашать на новые фильмы? Это бы неплохо было! А то в очереди не достоишься.

Я через силу заулыбался, показывая, как это было бы хорошо, если б директоров школ прямо по телефону приглашали в кино. Но улыбался я недолго.

— Что же мне должны были сообщить из «Авангарда»? — снова строго, по-деловому спросила Елена Кирилловна.

— Про моего старшего брата. Про Диму Котлова…

— Это из девятого «А»? Знаю. Хороший у тебя брат.

— Он-то сам по себе хороший… — залепетал я. — А получилось с ним нехорошо. То есть не с ним… а с одним другим человеком… Понимаете?

— Ничего не понимаю.

— Ну в общем, вам скажут, что Дима передал свой паспорт одному своему другу, чтобы тот тоже купил билет…

— А разве у нас билеты стали по паспортам продавать? Вот что значит редко в кино ходить, — совсем от жизни отстала.

— Да нет, — успокоил я Елену Кирилловну. — Это не всем. А только нам, кому ещё шестнадцати лет не исполнилось. Понимаете?..

Елена Кирилловна задумчиво подпёрла подбородок кулаком, а пальцами другой руки стала барабанить по стеклу, лежавшему на столе. Но только барабанила она не так зло, как администратор в «Авангарде», а очень легко и еле слышно, словно и пальцы её вместе с головой тоже о чём-то задумались, что-то соображали.

— Та-ак… Начинаю понимать, — медленно сказала Елена Кирилловна. — Неужели Дима Котлов мог пойти на такой поступок?

— Нет, он не мог пойти! И не пошёл! И никогда не пойдёт!.. Честное слово, никогда не пойдёт! — стал я горячо защищать бедного Диму. — Это был не наш Дима… А совсем другой мальчик из нашей школы…

— Разве в нашей школе есть ещё один Дима Котлов? — удивилась Елена Кирилловна. — Кот-лов… редкая фамилия!

— Не знаю… Наверно, больше нету… А того, другого мальчика, который паспорт передавал, совсем не Димой звали.

— Не Димой? Но как же к этому другому мальчику из нашей школы попал Димин паспорт? Украл он его, что ли?

— Нет, нет, он не украл. Не украл! Он просто взял на время… Поносить…

— Чужой паспорт? И Дима об этом знал?

— Нет, он ничего не знал!

— А ты?

— Я?.. Тоже не знал… то есть я догадывался… Но только так… слегка… Совсем немножко догадывался. Понимаете?

— Хочу понять. — Елена Кирилловна подпёрла подбородок сразу обоими кулаками. — Значит, один мальчик, как ты говоришь, не украл, а просто взял без спросу поносить Димин паспорт. Ходил с ним по городу, купил по нему билет в кино да ещё передал его своему товарищу.

— Ну да! — обрадовался я. — Всё правильно! Вы всё поняли!

Елена Кирилловна взглянула на меня так, что я сразу перестал радоваться.

— А кто же, интересно узнать, этот великий изобретатель?

— Один мальчик…

— Твой товарищ?

— Нет, он не мой товарищ… Он мой знакомый. Но не товарищ… То есть чей-нибудь он, может быть, и товарищ… А для меня — просто знакомый… И всё…

— Так надо же немедленно сообщить об этом твоём «не совсем товарище» в милицию: он, может быть, и сейчас ходит по городу с чужим паспортом и творит неизвестно что!

Елена Кирилловна уже дотронулась до телефонной трубки, но я, наверно, так изменился в лице, что рука её вздрогнула и соскочила с телефона.

— Не надо звонить в милицию… — тихо сказал я. — Не надо. Он ведь уже не ходит с паспортом. Этот мальчик… Он уже вернул его на место. И паспорт лежит себе преспокойненько в шкафу. Честное слово, положил обратно.

— А ты откуда знаешь?

— Я видел…

— Видел? И почему же не схватил, не задержал его — нечестного человека, который причинил такую неприятность твоему брату?

— Я не успел схватить. То есть я схватил, а он сразу взял и вырвался… — И для большей убедительности я добавил: — Чуть рукав его у меня в кулаке не остался!

— Здорово ты схватил! А кто же всё-таки этот таинственный мальчик?

Я опустил голову и снова стал по-журавлиному переминаться с ноги на ногу. «Хоть бы телефон позвонил, что ли?» — с тоской думал я. Но, всегда такой голосистый, телефон тут, как нарочно, умолк. Настроение у меня было плохое. Ведь я шёл к директору, чтобы сказать правду, а получилось так, что ещё сильней заврался и окончательно всё запутал.

Елена Кирилловна вдруг улыбнулась и показала сразу все свои красивые белые зубы.

— Ты не хочешь выдавать товарища? Правильно. Не выдавай. Приходи с ним вместе ко мне. Я буду здесь часов до семи вечера. И мы оба с ним потолкуем. Хорошо потолкуем, чтобы он всё понял… А то ведь ещё и не до того додумается! Надо его вовремя остановить. Как ты думаешь?

— А он уже сам остановился! — стал я убеждать Елену Кирилловну, для чего-то приподнимаясь на цыпочки и прижимая руки к груди. — Он уже всё давно понял! И сам остановился… Он ведь хороший… Ну, неплохой парень… И он больше не будет додумываться до плохого, а только до одного хорошего!..

— Он тебе обещал, что ли?

— Ну да! Честное пионерское дал!

— Отлично. И всё-таки вы с ним приходите ко мне. Сегодня же приходите. Договорились, Сева? Я буду ждать вас. До семи часов вечера.

Ровно в семь

В тот же день одна наша соседка очень удивлялась на кухне:

— Что это случилось с нашим Севооборотом? (Так «остроумно» — Севооборотом, а иногда даже Севообормотом — звал меня соседкин муж, известный всему дому шутник, который очень хвастался своим агрономическим образованием.) Что случилось с нашим Севочкой? Раньше он, если замечали, никогда не ходил открывать парадную дверь — хоть до утра звони, хоть руками стучи, хоть ногами колоти! А сегодня на каждый звонок выскакивает. Светопреставление!

Я и правда выбегал на каждый звонок: ведь я знал, что сегодня обязательно должны принести штрафную повестку, а она ни в коем случае не должна была попасть в руки к Диме или вообще к кому-нибудь, кроме меня.

«Вот бы Дима ушёл сейчас из дому!» — мечтали. Но Дима, кажется, вовсе не собирался уходить. Удобно устроившись на диване, он решал какую-то шахматную задачу. Перед ним, на самой большой подушке, до которой мама и дотрагиваться запрещала, лежал раскрытый на последней, странице номер «Огонька» и шахматная доска, в одном уголке которой одиноко притаились четыре фигурки. Дима ерошил волосы, поправлял очки и чесал свой затылок так, что мне казалось, он доскребётся в конце концов до самой коры головного мозга. Но задача, как назло, не решалась. «А вот мы так пойдём, — бормотал себе под нос Дима. — А вот если мы так попробуем?..»

Каждый раз, возвращаясь в комнату после очередного открывания дверей, я, словно невзначай, сообщал:

— Говорят, на улице погода замечательная!

— Вот ты пойди и погуляй, — не отрываясь от доски, советовал мне Дима.

«Сам пойди погуляй!» — про себя огрызался я. И продолжал вслух:

— А вот сейчас Пётр Ефимович пришёл. Говорит, скворцы уже прилетели и все почки за одну ночь полопались. Два часа, говорит, по улицам бродил, невзирая на ревматизм.

— Делать нечего твоему Петру Ефимовичу.

Но я не сдавался:

— Я вот сейчас Лидии Кондратьевне дверь открывал. Пошла, говорит, за ботиночками для Борьки, три часа по городу проходила — и забыла купить: такой воздух на улице. Прямо опьяняющий!

На самом деле Лидия Кондратьевна просто не нашла для своего трёхлетнего Борьки подходящего номера и вовсе не восторгалась погодой, а на чём свет стоит ругала «торговую сеть».

Но вот Дима радостно смахнул фигуры с доски на диван, схватил подушку и подбросил её под самый потолок (видела бы это мама!).

— Эврика! Эврика!.. Упорство горы сокрушает!

Он побежал в коридор, к телефону, чтобы сообщить своему другу Кольке об очередной «сокрушённой горе». И как раз в эту минуту раздался длиннющий звонок в парадную дверь. Никто из наших соседей так не звонил. Я бросился открывать. Ну, ясно! Всё! Конец! Попался! На площадке стоял' пожилой небритый почтальон-мужчина с той особенно толстой сумкой на боку, в которой разносят не письма и не газеты, а деньги, разные важные квитанции и повестки. Дима был совсем рядом, у телефона, а почтальон держал в руке повестку — небольшую, жёлтенькую и очень ехидную.

— Это мне, это мне, — зашептал я, прямо вырывая повестку у него из рук. — Давайте я распишусь.

И быстро-быстро расписался в каком-то разлинованном журнальчике на глазах у растерявшегося почтальона.

Но тут вмешалась наша соседка — жена знаменитого шутника с высшим агрономическим образованием, по имени Калерия Владимировна.

— Кому здесь почта? — поинтересовалась она, вытирая руки о фартук.

Я замахал повесткой:

— Мне, мне… Не беспокойтесь, пожалуйста.

— Да, гражданину Клячину, — охотно подтвердил почтальон.

— Не Клячину, а Клячину, — поправила соседка: она очень не хотела сознаваться, что её фамилия произошла от такого некрасивого слова — «кляча».

И вдруг, сообразив, в чём дело, она закричала: — Так это же нам! Посылка!.. Мандарины из Самарканда! Я жду эти мандарины, как свежего воздуха, а он схватил их и держит в руке. — Она выхватила у меня повестку, чуть не разорвав её при этом на мелкие клочки. — Теперь мне всё ясно! Теперь я понимаю, почему письмо от дяди из Архангельска идёт уже вторые сутки. И куда девалась позавчерашняя «Вечёрка»!..

— Она по воскресеньям не выходит! — только и мог я крикнуть в ответ. И скрылся в комнате.

Я слышал, как Дима долго извинялся за меня перед соседкой, и она отвечала ему:

— Нет, Дима, к вам я ничего не имею. Никаких претензий. Вы вполне интеллигентный молодой человек.

Вслед за этим «молодой интеллигент» появился в комнате и поплотней прикрыл дверь, что значило: «Жди серьёзного разговора!»

— Зачем ты схватил повестку? — начал Дима.

— Я думал, что это нам…

— Как же ты мог «думать», когда там по-русски написано: «Клячину»?

— А что я, обязан все слова от начала до конца читать, что ли? Я посмотрел на первую букву и на последнюю, вижу — «К» и «У». Я и подумал, что «Котлову».

— Оригинальный метод чтения, — съехидничал Дима. — Ты, может, скоро будешь в каждом слове только одну первую букву читать! Замечательная получится рационализация: скоростное чтение!

Я отбивался очень вяло, потому что, честно говоря, мне за эти два дня смертельно надоело врать. Я старался выпутаться из всего этого вранья, но одна ложь незаметно цеплялась за другую, одна выдумка тянула за собой ещё десять. И я ничего не мог поделать.

— Ты безнадёжный человек, — сообщил мне в конце нашей беседы Дима. — Надоело с тобой разговаривать. Пойду в читальню.

Час от часу не легче! Шутка сказать: пойдёт в читальню! Да кто его туда пустит?!

Я схватил Диму за руку.

— Зачем тебе идти в читальню? Что там интересного? И потом, ты уже устал… Вон какой бледный! Пойди лучше в Сокольники, на выставку собак. Там знаешь какая выставка! Говорят, есть такие страшные псы, что собака Баскервилей по сравнению с ними просто жалкий щенок.

Дима только плечами пожал.

— А вот в Парке культуры, между прочим, открыли выставку женского платья, — сообщил я. — Сам по радио слышал…

Брат посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

Что было делать? Как задержать Диму хоть на пятнадцать минут? А потом, я знал, придёт с работы папа, начнётся разговор о международных событиях— и Дима сам забудет про читальню.

Я взглянул на наши стенные часы с пожелтевшим от старости циферблатом и снова схватил Диму за рукав.

— Ой, сейчас ведь будут «Последние известия»! И сводка погоды на завтра. А вы завтра как раз на массовку собираетесь. Значит, надо послушать!

— Сам послушай, а потом мне расскажешь.

— Я могу чего-нибудь не расслышать… или забыть! Ведь ты же сам говорил, что я безнадёжный человек. Вот!

— Да, на тебя надежда плохая, — согласился Дима и присел на диван.

Замысловатая старинная стрелка с резными тоненькими прожилками и заржавленными бугорками приближалась к семи. Вот уж и голос диктора, словно напоминая мне о чём-то важном, предупредил: «Товарищи, проверьте ваши часы!» Радио на миг замолчало, потом из репродуктора стали падать такие знакомые глухие удары…

И тут я вскочил со стула. Семь часов!.. Без одной минуты семь! Меня ждёт Елена Кирилловна. Вот сейчас она тоже проверит по радио часы и уйдёт из маленькой комнаты, которая так солидно именуется «кабинетом директора». Я пулей помчался в коридор. Слава богу, телефон был свободен. Возле него на жёлтом ботиночном шнурке косо висела телефонная книга. Я отыскал букву «Ш», потом слово «Школа», потом среди сотен школьных номеров — номер своей школы и набрал его дрожащей рукой.

— Елена Кирилловна? Это я, Сева Котлов…

— Почему же не пришёл твой товарищ? Этот таинственный мальчик…

— Он приходил! Приходил, Елена Кирилловна. И вы видели его… Утром, помните? И он уже всё понял. Честное слово!

Елена Кирилловна строго сказала, чтобы этот мальчик, то есть я сам, завтра ещё раз зашёл к ней для очень серьёзного разговора. Она так сказала… Но я не испугался! Я даже обрадовался. Да, да, обрадовался! Мне вдруг показалось, будто с плеч у меня свалилось что-то очень тяжёлое, такое тяжёлое, что даже пол под ногами слегка покачнулся.

— Ладно, Елена Кирилловна. Конечно! Он… то есть я… Обязательно зайду!..

Соседка с кухни крикнула, что «если с таким остервенением вешать трубку, так рычаг скоро отлетит и окажется на полу». Но я ничего не ответил соседке. Я легко и весело зашагал в комнату, хотя разговор мне там предстоял совсем не лёгкий и, уж конечно, не весёлый…

«ТАЙНЫЙ СИГНАЛ БАРАБАНЩИКА», ИЛИ КАК Я ВЕЛ ДНЕВНИК

10 ноября 1957 года

Вчера вечером, когда я слонялся без дела по коридору, мама сказала:

— Займись-ка лучше дневником. Это очень хорошее дело! Каждый день записывай в тетрадку всё самое важное. А когда-нибудь, через много-много лет, тебе будет очень интересно прочитать её своим детям или даже внукам и вспомнить, как ты был маленьким.

— Не маленьким, а школьником среднего возраста! — поправил я маму. — Так ведь и в книгах пишут: «Для среднего школьного возраста».

— Ну, пусть так, — согласилась мама. — Только пиши о себе всю правду, ничего не сочиняй. А то тебе же самому будет неинтересно читать свой дневник, если в нём будет неправда.

— Через много-много лет я уж забуду, правда это была или неправда…

— Ничего ты не забудешь: детство никогда не забывается.

Ну, маме это, конечно, виднее!

Доставая из ящика чистую тетрадку, я думал: «А может быть, я стану не просто взрослым, а каким-нибудь знаменитым человеком? Все люди сразу захотят узнать разные подробности о моём детстве. И вот эта самая тетрадка в клеточку им поможет. Тогда уж она будет храниться не в моём сломанном ящике, который можно открывать только щипцами да плоскогубцами (голыми руками его не возьмёшь!), а где-нибудь в музее, под стеклом».

Для начала я изрисовал всю обложку и края первой страницы человеческими головками, фигурками животных, хвостатыми росписями.

Первую фразу я начинал три раза и три раза нарочно зачёркивал: я знал, что так именно поступают со своими рукописями всякие знаменитые писатели и поэты.

Но что делать дальше, я не знал. Тогда я пошёл в библиотеку и набрал много толстых и тонких книг. Это были дневники известных людей: путешественников, учёных, писателей… Они все очень подробно описывали в дневниках свою жизнь и жизнь ближайших родственников. Прямо изо дня в день: и кто что сделал, и кто что подумал, и кто что кому сказал. Они и природу описывали, и все свои мысли, и настроения. И я так буду делать.

Потом я почитал Димин дневник, который лежит в нашем книжном шкафу. Ну, Дима пишет главным образом о книгах, которые он прочитал, и о международных событиях, и о своей общественной работе. Мне кажется, это не очень интересно записывать. О международных делах можно будет потом, через много-много лет узнать из газет или журналов. А в дневнике уж лучше писать о собственной жизни.

Я попросил всех наших домашних — и маму, и папу, и брата Диму — помогать мне, проверять иногда мой дневник. И сразу приступил к делу: сделал в тетрадке эту самую первую запись.

11 ноября

Сегодня, ровно в 10 часов 20 минут утра, мне в голову пришла гениальная идея: посадить Лёльке Мухиной в парту живого ежа! То есть я не сразу дошёл до этого. Сперва я хотел сунуть ей живого ужа.

Это случилось опять на уроке немецкого языка, у той же самой Анны Рудольфовны. Лёлька зачем-то полезла в парту. А там лежала мокрая тряпка, которой доску вытирают. Лёлька со страху так заорала, что из соседнего класса прибежали две девчонки: не случился ли с кем-нибудь приступ аппендицита?

Потом Анна Рудольфовна целых пол-урока объясняла нам, что трусость — это очень плохое человеческое качество. И что Бетховен в своём музыкальном произведении «Эгмонт» как раз воспевал смелость, а трусость никогда и никто на свете не воспевал. Всё это Анна Рудольфовна объясняла нам на немецком языке, чтобы «приучить нас к разговорной речи». Но так как мы к разговорной речи ещё не приучились, она почти каждую фразу со вздохом переводила на русский язык.

Так прошло пол-урока — и меня не спросили!

Тогда я и подумал: как же завизжит Лёлька, если сунуть ей в парту не какую-то мокрую тряпку, а самого настоящего живого ужа! «Надо, — решил я, — сперва вынуть чернильницу».

Сидит-сидит Лёлька на уроке — и вдруг через кругленькое отверстие в парте появляется змея. То есть это Лёлька будет так думать, что змея, а на самом деле это будет обыкновенный уж из нашего с Витиком-Нытиком живого уголка.

Тут уж Анне Рудольфовне придётся читать лекцию о смелости не меньше урока. А может, и переменку прихватит!

Но потом я подумал: если сунуть ужа в начале большой перемены, когда все убегают из класса, он за двадцать минут может преспокойно уползти и не появиться в круглом отверстии для чернильницы. Нет, лучше посадить в парту живого ёжика: он заснёт себе в темноте, а иголки его и во сне колются.

Решено: не буду сегодня учить немецкого! Ведь завтра вместо урока будет настоящий спектакль!

12 ноября

Сегодня, в самом начале большой перемены, я сделал всё, как было задумано. Положил Лёльке в парту своего ежа, которому мой брат Дима дал очень странное имя — Нигилист. Я поинтересовался, кто это такие — нигилисты и за что Дима так обозвал ёжика, которого я сам нашёл в лесу прошлым летом. «За то, что он никого не признаёт и всех подкалывает!»— ответил Дима. Мама называла ёжика «Сев-кой номер два», потому что я, по её мнению, тоже иногда бываю колючим. А мы с Витиком-Нытиком называли его просто Борькой. В общем, у ежа было целых три имени, и он ни на одно из них не откликался.

Значит, положил я своего колючего Борьку в парту. И не просто в парту. Я засунул его прямо в мухинский портфель, оказавшийся довольно-таки вместительным, и запер на блестящий серебристый замочек.

Ёжик не уж: он не выползет из Лёлькиного портфеля!

Счастливый как никогда, побежал я на большую перемену.

Целых двадцать минут я носился по этажам и даже спустился вниз, где занимались первоклассники. Я даже изучил всю их стенгазету, в которой было всего две маленькие заметочки, написанные огромными печатными буквами, и много разных картинок, нарисованных цветными карандашами: дома, похожие на сундуки с широкими трубами и толстыми хвостами дыма; пароходы с такими же трубами и хвостами, паровозы — тоже с трубами и тоже с хвостами. Я уж давно заметил, что малыши очень любят рисовать трубы и дым. И почему бы это? Тут ракеты летают, атомные электростанции строятся, а у них дым столбом!

В общем, я старался сделать так, чтобы поскорей промчалась большая перемена: уж очень мне не терпелось узнать, что произойдёт на уроке.

А случилось совсем неожиданное.

Я ничего не слышал и ничего не видел, кроме рук Лёльки Мухиной. А они, эти маленькие, беленькие ручки, полежали немного на крышке парты, словно отдохнули после перемены, потом поправили волосы, а потом… Потом полезли в парту за учебником. Я затаил дыхание: «Что сейчас будет?!» Вот Лёлькины руки скрылись внутри. Вот сейчас… Сейчас Лёлька вскочит и завопит на весь класс, на всю школу, на всю улицу! И все ребята тоже вскочат и побегут на помощь Лёльке. А потом увидят нашего мирного Борьку и будут долго-долго хохотать. Вот сейчас, сейчас… Но ничего такого не произошло. Лёлька преспокойно достала учебник, по-девчачьи аккуратненько завёрнутый в белую бумагу. Открыла нужную страницу и стала водить пальцем по строчкам.

Я не верил своим глазам! Как же так?! Ведь Борька лежал в портфеле поверх всех учебников и тетрадок. Она не могла, просто не могла не наткнуться на его колючки! И всё-таки, словно желая ещё больше удивить меня, Лёлька снова полезла в портфель и достала оттуда тетрадь с аккуратной розовой ленточкой и такой же аккуратной розовой промокашкой.

Это было какое-то чудо!

Чтобы я не так уж сильно удивлялся, Анна Рудольфовна сказала:

— Котлов, раскройте учебник и работайте вместе с нами!

Я сунул руку в свой портфель… И вот тут действительно раздался крик! Но вовсе не Лёлькин, а мой собственный. Я вскочил на ноги и стал дуть на руки. И все ребята повернулись ко мне. А Анна Рудольфовна даже поднялась со своего стула.

— Что у вас такое, Котлов?

— Тут эти… Ну, как их?.. Которые колются… Гвозди! — сказал я, посасывая уколотые пальцы.

Лёлька Мухина жалостливо покачивала головой.

Чтобы ребята перестали наконец вертеть головой, Анна Рудольфовна решила вызвать меня к доске: там уж меня все сразу увидят.

— Но ведь у меня… Эти самые… пальцы… — промямлил я.

— Вы, надеюсь, будете отвечать не пальцами, — строго сказала Анна Рудольфовна. — Разве голова и язык у вас тоже повреждены?

Я поплёлся к доске. Но это даже не очень огорчало меня — одна мысль сидела в голове: «Каким образом Борька попал обратно ко мне в парту? Или он тоже, как и собака, верный друг человека и всегда находит своего хозяина?»

Да-а… хорош друг! Всё, всё испортил! Прав был наш Дима, когда назвал его Нигилистом! Типичнейший нигилист.

13 ноября

С Витькой невозможно стало ходить по улице — он то и дело вскрикивает: «Ой, спутник летит! Спутник летит!..» Иногда даже ему кажется, что он видит сразу два спутника, один из которых прямо у него на глазах обгоняет другого. Вокруг нас сразу собираются прохожие. Витька тычет пальцем в небо, и все задирают голову вверх. Но всегда кто-нибудь догадывается раскрыть газету, где чёрным по белому написано, что в это самое время спутник должен пролетать над Порт-Саидом или где-нибудь над Аддис-Абебой.

— А мне показалось… — разводит руками Нытик. — Вон там, вон там! Видите?..

И каждый раз оказывается, что это была какая-нибудь самая обыкновенная падающая звезда или разноцветные огоньки на крыльях и хвосте самолёта.

Я решил провести наблюдения за искусственными спутниками серьёзно и вполне научно. И хотя некоторые видели спутник, как говорится, невооружённым глазом, я всё-таки решил вооружить наши с Витькой глаза.

Но чем вооружить?

Мы перерыли все старые сундуки и чемоданы, пропахшие нафталином, но никаких, даже самых старых, подзорных труб и телескопов у наших родителей не оказалось. А между тем в «Последних известиях» по радио передали, что завтра, ровно в 6 часов 10 минут утра, спутник пролетит над Москвой. Что было делать? Я уж совсем приуныл.

Но вот вечером раздался телефонный звонок, и Витька, захлёбываясь, торжествующим шёпотом сообщил мне со своего нижнего этажа:

— Ура! Нашёл старый бабушкин бинокль. Театральный! Левая трубка не работает… То есть она работает, но только в одну сторону.

— Как в одну?

— Уменьшает!..

— Это нам совсем не нужно: спутник и так маленький.

— Зато другая и увеличивает тоже! Знаешь, как увеличивает!

— Ну, тащи его сюда!

Ровно через три минуты мы с Витькой уже заперлись в нашей ванной комнате и стали разглядывать бинокль его бабушки. Это был очень старинный бинокль. И красивый: сам весь белый, из камня какого-то (Витька сказал, что из перламутра), а ручка и ободки золотые.

Я посмотрел в один глазок — и наша ванна показалась мне маленькой-маленькой, как крышка от белой мыльницы. А посмотрел в другую трубку — и ванна стала огромной: хоть втроём туда залезай! Посмотрел на рыжую кошку Мурку, прикорнувшую на табуретке, — и она показалась мне настоящим рыжим тигром, усатым и страшным.

— Бабушка с этим биноклем в театр ходила!.. — как-то мечтательно произнёс Нытик.

— Подумаешь, в театр! Всякую там ерунду смотрела!.. А мы вот увидим спутник. Понимаешь: искусственный спутник Земли! Твоя бабушка должна быть просто счастлива за свой бинокль, что ему на старости лет выпала такая честь! Понял?

Решено: завтра, в половине шестого утра, мы уходим из дому для научных наблюдений!

14 ноября

Мне казалось, что я всю ночь не спал. Но это было, наверно, не совсем так, потому что мне снились сны. А раз они снились, значит, я всё-таки немножко спал. Мне снились спутники и космические корабли, в одном из которых были мы с Витькой. Какая-то планета хитро улыбалась вверху, словно дразнила нас: «А ну достаньте, доберитесь!» И мы с Витькой стали добираться до неё. Мы совсем уже почти добрались, но нам помешал будильник.

Я протянул руку, чтобы остановить звонкий дребезжащий голосок, но будильника на стуле не было. Вот удивительно: ведь вчера я поставил его именно сюда! А теперь он трезвонил откуда-то с книжного шкафа. Опять чудеса!

Зато рука моя наткнулась на что-то большое, твёрдое и продолговатое. Я быстро зажёг настольную лампу — и Дима сразу заворочался и заворчал на своём диване:

— Эгоизм! Не может в темноте одеться!

Одеться в темноте я, конечно, мог. Но я никак бы не мог разглядеть предмет, лежавший на стуле возле моей кровати. А это был настоящий полевой бинокль! Да, да, бинокль! Такой же точно, как те, с которыми ходят и в которые разглядывают поля сражений разные знаменитые полководцы на картинах и в кинофильмах. Честное слово, я подумал, что ещё сплю. Я подбежал к дивану и тряхнул брата за плечо.

— Дима, я сплю, а?

— Завтра ночью ты будешь спать в коридоре! Совсем распустился!..

Нет, это было не во сне! Такую фразу мог произнести только мой старший братец Димочка и только наяву.

Но откуда же полевой бинокль? Откуда?! Я осторожно погладил его, прижал к груди, а потом взглянул сквозь его стёкла на Диму. И брат сразу уехал на своём диване куда-то далеко-далеко, чуть ли не на край света. Я перевернул бинокль — и вдруг увидел прямо перед своим носом огромное, свирепое и малознакомое (потому что без очков!) Димино лицо.

— Сейчас же потуши свет!

Одевался я в коридоре. Наша соседка-старушка уже зажигала газовую плиту.

— И что ты так рано поднялся, Сева? Это нам, старикам, не спится. А тебе?..

— На спутник хочу поглядеть, тётя Паша.

— А зачем же вставать так рано? Поглядел бы днём: и светлее и видать лучше.

— Так он, тётя Паша, понимаете ли, в определённое время пролетает. Днём его не будет.

— Ну, погляди, погляди. Потом расскажешь на кухне. Это ты молодец!..

Вышел из комнаты папа в пижаме и с какой-то бумажкой в руке.

— Тебе, Сева, вчера поздно вечером прислали бинокль… Я положил его на стул, возле кровати. И ещё вот эту записку просили передать.

— Как «прислали»? Как «просили»? Кто именно просил?

— Человек какой-то…

Папа потянулся и зевнул.

— Мужчина или женщина?

— Не знаю. Кто-то из соседей дверь открывал, а я не разглядел… Кажется, мужчина.

— «Кажется»! И как это можно было не разглядеть?!

Папа не спеша, будто ничего такого не случилось, пошёл в ванную комнату.

Записка была напечатана на пишущей машинке: «Посылаем тебе полевой бинокль для наблюдений за спутником. Завтра же, после уроков, оставь его в своей парте — и сразу уходи! Не думай только следить. Если вздумаешь, будет беда!»

Внизу стояли три большие буквы: «ТСБ».

Что это значило? Кто прислал мне бинокль? И эту записку?! И что такое «ТСБ»? Ведь никто, никто, кроме меня и Витьки, не знал, что мы собираемся наблюдать за спутником!

Но размышлять было некогда — скоро уж этот самый второй спутник должен был появиться над Москвой! И я побежал к вешалке…

На улице было утро. Или, верней сказать, только так считалось, что это утро, а на самом деле ещё стояла самая настоящая ночь. Было совсем темно. И шёл мокрый снежок. И было холодно. Витька поёживался и по своей противной привычке скулил:

— Ну да-а, тебе хорошо-о: у тебя тёплое пальто. А у меня куртка… Да-а, тебе хорошо-о: ушанку надел. А у меня кепка… А что ты прячешь под пальто?

— Тайна!

— Покажи-и… Ну, покажи-и…

— Не скули! Всё равно не покажу. Вот придём на бульвар…

— Покажи сейча-ас!..

— Замолчи!

— А я тогда тебе бабушкин бинокль не дам! Вот!..

— Ха-ха-ха! — сказал я громовым голосом прямо Витьке в лицо. — Сдалось мне твоё театральное старьё! Отправь его в музей. Понял? У меня есть кое-что получше!

И тут я вытащил свой полевой бинокль. Витьку на утреннем морозе пот прошиб.

— Бинокль?! Откуда?..

— Тайна!.. Сам не знаю.

— Как не знаешь?..

Но тут мы пришли на бульвар. Все лавочки были уже заняты. И это в шесть часов утра! Люди были с телескопами, с подзорными трубами. И только у меня в руках был полевой бинокль!

Рядом с нами на лавочке сидел старичок — маленький, сморщенный, замёрзший. А телескоп у него был огромный, на высоком треножнике. Этот телескопище был похож на какую-то птицу с тонкими ногами и длиннющим клювом, только без крыльев.

— Тише, тише, молодые люди! — зашептал он. — Мы присутствуем при великом событии. Началось покорение космоса!

И мы с Витькой стали переговариваться торжественным шёпотом.

Я долго разглядывал в свой могучий бинокль и бледное небо, и снежинки, каждая из которых казалась огромным снежным комом, и памятник великому русскому писателю.

Я долго разглядывал в свой могучий бинокль и бледное небо, и снежинки…

А где-то внизу ныл Витик:

— Дай мне-е… Дай посмотре-еть…

Я оторвался от могучего аппарата и взглянул на Витьку. Он со своим стареньким бабушкиным биноклем был какой-то очень несчастный и смешной.

— На, посмотри немножко, — сказал я.

Витька прямо впился в круглые стеклянные линзы. И тут по всему бульвару пошёл крик: «Летит! Летит!..» И Витька тоже заорал как полоумный:

— Лети-ит!..

Я вырвал у Нытика бинокль и направил его прямо в небо. И вдруг сердце у меня забилось, и так сильно, что я даже придержал его локтем: я видел, как по тёмному небу мчится красная звёздочка. Наша! Красная!

— Ур-ра! — завопил я на весь бульвар.

И маленький замёрзший старичок тоже вдруг разгорячился и подхватил хриплым голоском:

— Ур-ра! Ура, друзья мои!..

А когда мы шли с Витькой обратно домой, мы уже твёрдо решили, что полетим на Марс и куда-нибудь ещё подальше. Мы знали: так и будет! Мы знали это совершенно твёрдо!

А вот откуда появился вдруг полевой бинокль, мы ещё не знали. Откуда же?!

17 ноября

Летом можно гонять в футбол, зимой играть в хоккей. А что делать осенью? На улице слякоть, грязь и вообще противно.

Ребята стали приставать к председателю совета отряда Толе Буланчикову:

— Ну придумай что-нибудь! Придумай! Не зря ведь мы тебя выбирали!

Толя морщил лоб, чесал затылок, важно вертел в руках самопишущую ручку, но так ничего умного и не придумал. Тогда он созвал совет отряда совместно с активом.

— Пионер должен быть всем ребятам пример, — сказал Толя. — Он должен всё время совершать хорошие, общественно полезные дела!

— Это мы без тебя знаем! — крикнул кто-то. — Ты что-нибудь интересное изобрети! Новенькое!

— Давайте подумаем вместе! Всем коллективом! — предложил Толя.

— Собирать металл! — крикнули сзади.

— Мы всегда собирали, собираем и будем собирать металлолом, — сказал Толя. И, заглянув в тетрадку, словно не помнил наизусть, добавил: — Из собранного нами металла можно изготовить десять новых автомашин «Волга»!

— А сколько «ЗИЛов»? — ехидно крикнул кто-то.

— Насчёт «ЗИЛов» я не в курсе.

— Знаем! Слышали! Это всё хорошо!.. Да ты что-нибудь ещё придумай!

— Давайте собирать бумажную макулатуру, — пропищала со своей парты Лёля Мухина.

— Как тебе известно, Лёля, мы и это делаем! — Буланчиков снова заглянул в тетрадку. — Из собранной нами макулатуры можно сделать двадцать тысяч новых тетрадок. И мы будем продолжать эту важную работу.

— Будем, будем! А что-нибудь ещё!.. Что-нибудь… чего ещё не делали!..

— Может быть, Сева Котлов нам поможет? — сказал Буланчиков. — Он ведь у нас великий изобретатель!

Все повернулись, стали смотреть на меня и ждать. И, наверно, от этого у меня произошло полное затмение мозгов.

Так ничего и не придумав, мы разошлись по домам.

19 ноября

В последнее время я так привык ко всяким чудесам, что даже перестал обращать на них внимание. И я почти не удивился, когда нашёл сегодня в парте записку, опять отпечатанную на пишущей машинке: «Эх вы, горе-изобретатели! Неужели ж вы забыли, что почти в каждом доме есть люди, которые нуждаются в вашей помощи: пенсионеры, инвалиды войны? И ещё! Прямо напротив школы вырос новый дом. Неужели не заметили? Да ослепли вы, что ли? Дом ещё надо немного принарядить: очистить от мусора, протереть, окна и так далее. Тоже ведь неплохое дело, а? Мозгами надо шевелить, ребятки!»

И опять в углу стояли те же три буквы «ТСБ».

Я сразу помчался к Толе Буланчикову и потребовал внеочередного созыва совета отряда совместно с активом.

— Мы же только позавчера собирались, — сказал Толя. — Нельзя устраивать заседательскую суетню!

Любит наш председатель умные выражения!

— Да при чём тут суетня? Никто вовсе не будет суетиться. Есть гениальные общественно полезные дела! Понял?

На совете я аккуратно изложил всё, о чём было напечатано в таинственной записке. Правда, о самой записке я почему-то забыл упомянуть. И все подумали, что полезные дела придуманы лично мною. Все хвалили меня, называли «светлой головой», «великим изобретателем» и даже «гордостью класса».

И только один Витька заныл:

— Да-а… У нас на весь дом только один пенсионер — и Севка его обязательно захватит.

— Как тебе не стыдно! — возмутилась Наташа Мазурина. — Вы можете вдвоём шефствовать над этим пенсионером. Может, он совсем слабый, больной, бессильный.

— Это хорошо-о, если больной, — протянул Витька. — А если здоровый?!

— Ты не должен так говорить! — вскрикнула Наташа, самая сознательная девочка в нашем шестом классе «В». — И вообще мы должны быть благодарны Севе Котлову: ведь это он всё придумал!

Я стал быстро-быстро собирать книжки. Но, впрочем, какая разница, кто это придумал? Важно, что дела хорошие. Это ведь самое главное! А кто придумал, я, между прочим, и не знаю даже. От кого приходят эти записки? И кто такой «ТСБ»? Кто?!

30 ноября

Степан Петрович жил в нашем подъезде на третьем этаже, но мы с Витькой видели его очень редко. У Степана Петровича были, оказывается, больные глаза, он очень плохо видел и редко спускался вниз. Чаще всего он просто сидел дома или дышал воздухом на своём балконе. А балкон этот выходил не во двор, а в переулок, а в переулке нам с Витькой делать было совершенно нечего.

В общем, мы редко видели Степана Петровича. А он помнил нас только маленькими, когда мы ещё не ходили в школу и не гоняли в футбол. Мы тогда ездили в каких-то белых колясочках по бульвару и вели самый настоящий паразитический образ жизни: целый день или спали, или ели. Степан Петрович сказал, однако, что мы очень славные ребята. Узнав про эти его слова, мама вздохнула:

— Ну, тогда его ждёт жестокое разочарование!

И ещё мама сказала, что наш подшефный пенсионер станет теперь самым несчастным человеком на свете и что общественность или райсобес должны немедленно спасти его от нашего шефства. Так и сказала: «Спасти!»

— Ничего подобного! — возмущался я. — Мы будем за ним ухаживать: варить ему обед, бегать за всякими там покупками, убирать комнату и читать ему книжки!

Мама заявила, что после того как мы один раз сварим обед, надо будет вызывать минимум трёх уборщиц, чтобы они скребли кастрюли, в которых всё пригорит, чистили плиту и мыли пол. В общем, мама почему-то не верила в наши хозяйственные способности.

И очень зря! Я сразу блестяще всё организовал. Прежде всего я распределил обязанности: Витька варит обед, бегает за покупками и убирает комнату, а я читаю Степану Петровичу книги и газеты.

Витька, конечно, не согласился. И заныл:

— Ну да-а… Выбрал себе самое лёгкое!

— Не самое лёгкое, а самое ответственное! Я взял на себя политическую часть шефской работы! Понял?

Тем более скоро оказалось, что обед варить вовсе не нужно — это делала соседка Степана Петровича. Значит, за Витькой остались только магазины да ещё уборка комнаты. И он выполнял эти обязанности с большим удовольствием. Он даже научился различать сорта мяса: какое для супа, а какое для котлет. На рынке Витька обычно долго торговался с молочницами. И тут, между прочим, очень пригодился его характер: он так долго ныл, что молочницы в конце концов уступали ему, лишь бы отвязался. Витька, запыхавшись, влетал в комнату и победным голосом сообщал:

— Сегодня купил молоко на три копейки дешевле!

— Зачем же это, Витя? — спрашивал своим глуховатым голосом Степан Петрович и протягивал вперёд руку: разговаривая с человеком, он почему-то обязательно должен был держать его за плечо или за локоть.

Витька подходил поближе и объяснял:

— Да так интересней! А то скучно очень: подошёл, заплатил деньги, купил… Никаких событий!

Каждое утро Степан Петрович получал сразу четыре газеты, и я читал ему вслух. Сперва я очень волновался и читал с выражением, будто стихи декламировал. Но Степан Петрович сказал, чтобы я читал просто и тихо, как разговариваю, как беседую с товарищами, а не надрывал себе попусту горло. И я стал читать по-человечески.

Но дело, конечно, не в этом. А в том, что, читая каждый день по четыре газеты, я стад очень образованным в политическом отношении! Я лучше всех в нашем классе знал теперь о важных событиях, которые происходят у нас в стране и даже далеко-далеко за её границами, за рубежом.

Я рассказывал ребятам, что даже разные буржуазные газеты восторгаются нашими спутниками.

Потому что ими просто нельзя не восторгаться! И даже эти газеты признают, что мы обогнали Америку в очень важных научных вопросах.

Чтобы ребята не сомневались, я громко и абсолютно наизусть произносил названия всяких заграничных газет: «Фигаро», «Темпо»… И даже такие названия, которые выговорить было нелегко. Вроде какой-нибудь «Нью-Йорк геральд трибюн», или «Манчестер гардиан», или «Коррьере делла сера». А то ещё и помудрёнее!

Лёлька Мухина заявила как-то, что я всё перепутал и что «Фигаро» — это вовсе не название газеты, а имя одного парикмахера из оперы «Севильский цирюльник». Она видела эту оперу в филиале Большого театра. Но тут Лёльку подняли на смех, и она чуть не разревелась. Впрочем, это давно известно: девочки не читают газет и совсем не разбираются в политике.

Я читал Степану Петровичу и книги тоже. Только у нас вышли небольшие, как это пишут в газетах, разногласия. Я больше всего люблю книги про войну, а Степан Петрович таких книг не любит. Ему тяжело вспоминать о войне: ведь он и в финской участвовал и в Отечественной. А в 1945 году под городом Кёнигсбергом его сильно контузило — и он с тех пор стал плохо видеть. И два сына его погибли на войне. Их фотографии висели на стене, над кроватью Степана Петровича, в красных, прямо до блеска отполированных рамках. И когда Витька начинал убирать комнату, Степан Петрович всегда просил его не трогать эти рамки, чтобы он случайно не поцарапал их, не попортил, не разбил стекло. Степан Петрович сам ухаживал за этими фотографиями.

У Степана Петровича большая лохматая голова. И вся белая, седая. А на лице рябинки попадаются… Иногда, когда я читаю газету или книгу, Степан Петрович вдруг задумывается о чём-то и опускает свою седую большую голову низко-низко… Я тогда могу замолчать, прекратить чтение, а он и не замечает. Я даже уйти могу — он и этого не заметит. И даже «до свидания» не скажет. О чём он думает? Что вспоминает?..

А иногда он бывает очень весёлым и тогда угощает нас всякими вкусными вещами. Даже неудобно получается: Витька накупит чего-нибудь к чаю, а мы сами всё это и съедим. И Степан Петрович очень доволен! В такие минуты он нас очень часто сравнивает со своими ребятами — с теми, которые на стене, в красных отполированных рамках.

— А мои вот сладкого не любили. Кислое им, бывало, подавай: капусту или огурцы… И мои тоже часто вслух читали газеты или журналы. Я тогда ещё видел вполне прилично. А они всё равно читали мне.

И ещё друг у друга книжку выхватывали — один говорит: «Моя очередь!», а другой: «Нет, моя!..» И такие книжки читали мне, которые сами чуть ли не наизусть знали. И всё предупреждали: «Вот сейчас будет самое интересное, вот сейчас!..»

— И я так часто делаю, — сказал я.

А Степан Петрович в ответ почему-то тихо-тихопогладил меня по голове.

Да, в общем, мы шефствуем над Степаном Петровичем. И я так увлёкся этим делом, что даже целых одиннадцать дней дневник не писал. А сегодня вот всё сразу и выложил.

Нет, не всё. Я совсем забыл рассказать об одном загадочном происшествии. Оно как раз и Степана Петровича касается.

Спускаюсь я однажды на третий этаж, вынимаю из почтового ящика все четыре газеты, вхожу в комнату и вдруг вижу на стене, возле балкона, полевой бинокль. Тот самый! Честное слово, тот самый, который я, согласно приказу, положил после уроков в свою парту. Я тогда в точности выполнил приказ: не стал подглядывать, куда исчезнет бинокль, кто именно придёт за ним. И зря не стал подглядывать! Сейчас бы я уже не ломал себе голову, не путался бы в разных дурацких догадках, кто и откуда узнаёт заранее о всех наших планах, кто вмешивается в них?!

Да, я-то полевой бинокль в парту положил, а он вдруг здесь, у Степана Петровича, на стене оказался!

— Степан Петрович, это тот самый бинокль, да? — спросил я тихо.

— Какой «тот самый»?

— Ну, который… возле моей кровати…

— Возле твоей кровати? Ты что-то путаешь, Сева. Этот бинокль — мой боевой спутник! Он со мной на всех фронтах побывал и столько видел всякого, что просто удивляюсь, как его линзы от ужаса не ослепли. Смерть он видел. И кровь, и дым…

— А тогда, ночью… его никто у вас не забирал? Его ведь вчера на стене не было. Он только сегодня появился.

— Брал его у меня один сосед по дому. Он астрономией интересуется.

— Ах, сосед?!

Нет, сосед Степана Петровича, конечно, не мог переслать бинокль в нашу квартиру: мы с ним и не знакомы вовсе! А может, это совсем не тот бинокль, в который мы с Витиком-Нытиком спутник наблюдали? Может, это просто двойник того бинокля? Ведь на свете, наверно, много одинаковых биноклей! Да, конечно…

А всё же странная какая-то история. И вообще много странного происходит со мной в последнее время. Что всё это значит? Не пойму. И никто, я уверен, не поймёт. Может быть, рассказать всё это моему старшему брату Диме? Нет, нельзя: он на смех поднимет, не поверит. И за колючего Нигилиста просто со свету меня сживёт. Он ведь у нас такой дисциплинированный, такой сознательный, будто и не школьник вовсе. Лучше дам ему своё сочинение проверить на тему «О чём я мечтаю».

Я всегда показываю Диме свои сочинения и его дневник, его тетрадки по литературе тоже люблю почитать на досуге. Он, между прочим, недавно написал сочинение про любовь в стихах Пушкина, за которое ему сразу поставили «пять с плюсом». Я ещё никогда не получал такой отметки.

А это сочинение — «О чём я мечтаю» — мне было особенно трудно писать. Ведь я мечтаю об очень многом: и о полёте на Марс, и о новых беговых «норвежках», и об альбоме с марками (особенно с треуголками!); и о том, чтобы наш Димка хоть раз в жизни получил двойку или хотя бы троечку с минусом и перестал быть для меня, как говорит мама, «живым укором»; и о том, чтобы меня приняли в нашу общешкольную футбольную команду, хоть когда-нибудь, пусть даже через десять лет (хотя я ведь тогда уже не буду школьником!); и о том, чтобы мою фамилию как-нибудь случайно пропустили в классном журнале — и тогда бы целую четверть не вызывали меня к доске; и о том, чтобы разгадать все таинственные случаи, которые произошли со мной в последнее время.

2 декабря

Моя парта стоит у самого окна, и мне было хорошо видно, как сперва, прямо напротив школы, появилась красная кирпичная коробка — всего в какой-нибудь метр высотой. Потом коробка стала расти, расти — и вот уже обогнала наш второй этаж, потом и третий, а потом всю нашу школу переросла. И вот, наконец, дом построен! Его оштукатурили, словно в новое белое платье одели, и он сразу стал красивым и каким-то таким чистеньким, что к нему и подходить было страшно: а вдруг дотронешься до стены — и след останется? Стены-то дома были очень чистыми, прямо белоснежными, а вот вокруг него и внутри скопилось столько строительного мусора, что, казалось, и за месяц не вывезешь!

И вот мы решили устроить субботник по очистке дома. Вернее сказать, это был не субботник, а «вторничник», потому что дело было во вторник. Но все говорили: «У нас сегодня субботник! У нас субботник!», хотя до субботы оставалось ещё целых четыре дня.

Я первый раз был в новом и ещё не заселённом доме. Ходил по комнатам и всё думал: «А кто, интересно, будет жить вот в этой комнате? Может, какой-нибудь старый холостой учёный, каких в пьесах часто показывают, а может быть, целая семья — отец, и мама, и сын. И этот самый сын, может, будет в нашу школу ходить и даже в наш класс. А вдруг?.. И вот они будут жить здесь долго-долго, и дом уже постареет, его будут ремонтировать, и никто не будет знать, что самыми первыми побывали в этой комнате мы, ребята из шестого класса „В“!.. А что, интересно, будет стоять у этой вот стены: тахта, или, может быть, стол, или пианино? А что повесят сюда вот, между окнами?»

Я так долго мечтал, что председатель совета отряда Толя Буланчиков сделал мне замечание:

— Ты работать пришёл или на экскурсию?

И я стал работать.

Было решено, что для облегчения женского труда носилки будут таскать пионер и пионерка: парень — впереди, а девчонка — сзади.

Мне досталось работать с Наташей Мазуриной, Как я уже, кажется, говорил, это самая сознательная девочка в нашем классе. Она часто решает задачки, до которых мы с учителями ещё не добрались: просто так, для себя, ей интересно… И учебник истории она, кажется, уже прочла весь до конца и сейчас изучает его уже по второму разу. Представляете себе, каково мне было работать с этой Наташей! Она то и дело поправляла меня: то я носилки не так держу, то пол где-то поцарапал, то стёкла протираю слишком сильно, и они, по её мнению, могут выдавиться.

К концу работы я очень устал, но вовсе не от носилок и не от работы, а от нудного Наташкиного голоса. Как только позади раздавалось её знаменитое «и не совестно!», лоб мой сразу становился мокрым. Один раз мы устроили отдых. И тогда Наташа Мазурина задумчиво сказала:

— А хорошо бы украсить чем-нибудь эти комнаты к приезду жильцов!

— Ну да-а… — возразил Нытик. — Им и новые квартиры, им и подарки тоже…

— Тебе не совестно?! — воскликнула Наташа.

Но Витьке не было совестно, и она замолчала.

— А что мы можем подарить, ребята? Давайте вместе подумаем! — обратился к отряду Толя Буланчиков.

Мы все вместе подумали немного и все вместе ничего не придумали. И тогда снова взялись за носилки, лопаты и тряпки.

В самый разгар работы на весь дом раздался вдруг ужасный, прямо-таки душераздирающий крик. Я, конечно, сразу узнал голос нашей Лёльки Мухиной. Мы все помчались в соседнюю квартиру, где работала Лёлька. Оказалось, что из кучи мусора выглянул кусок электрического провода, а Лёлька почему-то решила, что это змея. Змея в новом доме! До этого могла додуматься, конечно, только наша Муха. Ах, почему я до сих пор не засунул ей в парту живого ужа?! Представляю себе, что будет! Или, может быть, этот уж к концу перемены окажется вновь в моей собственной парте, как и ёж Борька? Чудеса, чудеса!..

В общем, мы во время своего «вторничного» субботника очистили от мусора только один первый этаж. А в доме-то ещё целых шесть этажей! И зачем такие высокие дома строят?!

3 декабря

Сегодня у нас в школе вывесили «молнию». И в ней через весь квадратный лист ватмана красный заголовок: «Ценная инициатива». А чуть пониже — синей краской: «Равняйтесь на них!» Это на нас, значит, — на наш отряд: на меня, на Толю Буланчикова, на Витика-Нытика и даже на Лёльку Мухину. В «молнии» написано, что «все отряды должны подхватить этот славный почин и помочь строителям очистить все шесть этажей от мусора и стройматериалов».

«Молния» сверкнула так ярко, что прямо ослепила всех наших ребят, — они ходят по коридору гордые, задрав носы, а все их нахваливают. Все говорят: «Молодцы!», «Настоящие тимуровцы!» — и всё такое прочее. Даже строгий учитель истории заявил сегодня, что мы, устроив субботник, «оказались достойными наследниками лучших традиций своих отцов»! Вот как здорово!

И никто, конечно, не догадывается, что всё это вовсе не наш «славный почин» и не наша «славная инициатива», а подсказка какого-то неизвестного человека, который отпечатал на пишущей машинке и сунул мне в парту маленькую записочку и который поставил вместо своего имени три непонятные буквы «ТСБ».

6 декабря

Есть в нашем отряде кружок «Умелые руки». В него записались все ребята: и те, у кого умелые руки, и те, у кого неумелые, тоже. Это Толя Буланчиков так решил, что все должны записаться.

— Каждый нормальный человек должен что-нибудь уметь, — сказал Толя. — И вообще пусть умелые влияют на неумелых!

Толя был прав: каждый нормальный человек что-нибудь да умеет. Вот я, например, сколачивал клетки для нашего живого уголка, а Витик-Нытик мне гвозди и молоток подавал — он это умеет!

А потом, когда в пионерской комнате выставку устроили, на моих деревянных клетках оказались таблички с такой надписью: «Работа пионеров Вити Бородкина и Севы Котлова». Витька вдруг впереди меня очутился, потому что он по алфавиту раньше идёт.

Больше всего на выставке было девчачьих работ: вышивки, вязания, салфеточки, наволочки всякие и прочая ерунда. Это я тогда, когда выставку смотрел, думал, что ерунда. А потом…

Прибегаю я однажды в класс после второй перемены (это была именно вторая перемена, потому что Дима сверху, со своего четвёртого этажа, мне деньги на завтрак приносил и я успел в буфет сбегать), сажусь на скамейку, лезу в парту за тетрадкой — и вдруг рука моя натыкается на что-то колючее. «Ах, чёрт! — думаю. — Неужели наш Борька-Нигилист оставил в парте свою иголку?» Подул на палец, открыл крышку и вижу: разломанным напополам пёрышком приколота записка.

Опять записка! И опять на пишущей машинке напечатанная! А напечатано в ней было вот что: «И почему только тебя, Котлов, „великим комбинатором“ прозвали? Медленно у тебя в башке подшипники крутятся, и не в ту сторону. Если так и дальше пойдёт, тебя неминуемо из Котелка в Кастрюлю переименуют! А теперь читай внимательно! Не знаете вы, куда девать изделия своего кружка „Умелые руки“? Догадаться не можете? Свалили их все в шкаф, и они там гниют себе на здоровье, моль ими питается. А разве не лучше подарить всё это людям, которые в новый дом вселятся? Положите в каждую комнату коврики, вязания, салфеточки. И пусть девочки вышьют на каждом подарке цветными нитками: „С новосельем, товарищи!“ Разве плохо будет? А если у вас подарков не хватит, бросьте клич на всю школу: ведь почти в каждом отряде есть кружок „Умелые руки“! Соображать надо!»

Ну, а в уголке, конечно, стояла та же самая подпись «ТСБ».

И снова мы созвали экстренный внеочередной совет отряда. И снова все кричали, что я «просто гений» и «гордость класса», что у меня «золотая голова» и всё такое прочее. А я тихонько отвечал, что «я здесь вовсе ни при чём». Правду говорил, но никто мне не верил, и все от этих моих «ни при чём» только в ещё больший восторг входили: «Скромница ты наша! Скромность украшает пионера!.. Всю жизнь будь таким скромным!» И я обещал быть таким всю свою жизнь.

А потом девочки вышили на ковриках и салфеточках разноцветные поздравления. И мы уже собирались снова идти в новый дом, но тут взбунтовались некоторые мальчишки:

— А как же наши работы? Почему только девочки дарить будут?

Девчонки в ответ заголосили:

— А что делать с вашими моделями глиссеров и подъёмных кранов? Может, вон в той комнате старушка жить будет и ей ваши глиссеры совсем ни к чему? А что делать, например, с Севкиными клетками? Их ведь тоже не подаришь! Представляете себе, как будет мило: входит человек в свою новую комнату и видит— посреди комнаты стоит здоровенная клетка и на ней надпись: «С новосельем, товарищи!»

— А если переделать клетку в мышеловку? — вылез со своим предложением Витик-Нытик.

— Как тебе не совестно?! — вскрикнула Наташа Мазурина. — Разве в новых домах бывают мыши?! Мыши и клопы — это пережиток прошлого, понятно?

Мы, мальчишки, сказали, что без наших подарков дело не пойдёт. А девчонки сказали, что они тогда одни, без нас, пойдут в новый дом и разложат свои коврики. А мы тогда сказали, что расставим возле дома посты и не пропустим их. А Наташа Мазурина сказала, что у нас внутри сидят пережитки прошлого.

— Ты хочешь сказать, что там сидят клопы и мыши?! — грозно спросил Коля Тимохин, самый сильный у нас в классе в смысле мускулов и самый слабый в смысле учёбы, и дёрнул Наташу за косу.

Тогда Толя Буланчиков забрался на подоконник и, с трудом установив тишину, предложил отложить на один день «торжественную церемонию внесения подарков в новый дом».

— Мы все крепко подумаем, как быть! — сказал Толя. — Всем коллективом подумаем!

И все разошлись по домам очень задумчивые…

7 декабря

Что же нам всё-таки сделать, чтобы не одни только девчачьи подарки в новом доме красовались? Неужели мы, мальчишки, будущие, можно сказать, мужчины, не сможем соорудить что-нибудь очень-очень нужное для новых жильцов?! Гораздо, ну, прямо в сто раз более нужное, чем всякие там салфеточки и подушечки?! Об этом я думал и вчера вечером, когда лёг в постель, и сегодня утром, когда бежал в школу.

Я очень спешил в класс, так спешил, что даже три раза споткнулся на ровном месте. И один раз услышал за своей спиной: «Ишь как младший Котелок в школу катится! По урокам соскучился!..» Это, наверно, сказал кто-нибудь из старшеклассников — тех, кто знал и «старшего Котелка», то есть нашего Диму. В школу я и правда бежал очень быстро, но вовсе не потому, что соскучился по урокам. Нет, я просто был уверен, что в парте меня ждёт очередная записка от этого таинственного «ТСБ». Уж он-то подскажет нам выход из положения! Нельзя, ни за что нельзя уступать девчонкам! Они же потом до самого десятого класса, до самого последнего выпускного вечера будут насмехаться над нами и презирать нас!..

Я подлетел к своей парте, отбросил крышку, но никакой записки там не оказалось. Не было там записки от «ТСБ»!

До урока было ещё долго. Забравшись на подоконник (я заметил, что именно там, на подоконнике, мне в голову приходят самые гениальные мысли!), я стал думать. «А что бы, интересно, мог мне подсказать этот самый „ТСБ“, если бы он хотел подсказать? — думал я. — Он бы, наверно, прежде всего узнал, что мы умеем делать в столярной мастерской. Так… А что мы там делаем? Доски для стенгазет. Это новым жильцам не нужно! Ого, если жильцы начнут критиковать друг друга в стенгазетах — такая каша заварится, что ни один управдом не расхлебает! Ещё мы делаем скворечники. Но если новым жильцам не нужны клетки для зверей, так и скворечники для птиц им, наверно, тоже ни к чему. А ещё мы собирались сделать в своей столярной мастерской… Мы собирались делать…»

Тут я соскочил с подоконника и на весь класс заорал:

— Табуретки! Ура! Табуретки!..

Ну конечно! Вот что надо дарить новосёлам: табуретки! Они всем нужны! Они обязательно должны стоять в каждой кухне, возле стола или возле плиты. И мы их сделаем! И мы их принесём на кухню ещё до приезда жильцов! Вот сюрприз-то будет! Приезжают люди, заходят на кухню и вдруг видят: стоит новенькая, аккуратненькая, такая симпатичная табуреточка! И на другой кухне тоже, и на третьей.

Все представители мужского пола в нашем классе поддержали мой план. Со всех сторон неслось:

— Это будет дело! Не то что салфеточки и коврики! Мы девчонкам докажем!

— Мы докажем! — кричал и Витик-Нытик.

— Молчи уж лучше! — махнул я рукой. — Уж ты докажешь! Опять будешь только молоток и гвозди подавать, да?

Наш отрядный поэт Тимка Лапин тут же сочинил песенку:

На перемене мы все помчались в столярную мастерскую и изложили учителю свой план. Он просто в себя не мог прийти от радости:

— Наконец-то вы оценили уроки труда! Труд — это великое дело, ребята! Труд превратил обезьяну в человека!..

А мы в ответ так галдели, что, глядя на нас, можно было твёрдо сказать: мы все действительно произошли от обезьян. И, кажется, совсем недавно…

10 декабря

Вот и наступила зима!

Вообще-то говоря, мороз уже давно пощипывал лицо и руки, я уже давно надел зимнее пальто и шапку-ушанку, которые потом ещё целых пять дней пахли нафталином. Но снега всё не было. А зима без снега — это, по-моему, не настоящая зима. И вдруг позавчера утром я увидел, что наши подоконники будто заросли белым мохом, и улицы побелели, и все деревья во дворе стали седыми. В воздухе кружились мохнатые звёздочки. И хоть на улице сразу потеплело, я сказал: «Пришла наконец моя любимая зимушка-зима!»

Толя Буланчиков, а за ним и все ребята в классе решили, что «нужно провести какое-нибудь очень оригинальное зимнее мероприятие». Такое, какого ещё не было ни в одном отряде! И все тут же стали поглядывать на меня. Вот наказание: привыкли, что я всегда что-нибудь придумываю! Но ведь это же мне загадочный «ТСБ» подсказывал!

Я надеялся, что он и теперь что-нибудь да подскажет. Три дня подряд я прибегал в школу раньше всех, бросался к парте, но она была пуста-пустёшенька. Только один раз валялся кусок засохшей булки с маслом и колбасой: кто-то из второй смены не доел свой завтрак. А записок никаких не было!

Я снова стал размышлять: «Ну что бы мне мог посоветовать в таком положении этот самый „ТСБ“?

Что?!» Все ребята с надеждой смотрели на меня, и от этого я уж совсем ничего не мог сообразить. Я по десять раз в день залезал на свой заветный подоконник, у меня даже поясница заболела, и наша умная Наташа Мазурина сказала, что я от сидения на холодном камне наживу себе очень неприятную болезнь радикулит, которой вот уже двадцать пять лет болеет её бабушка. Так вот я жертвовал своим здоровьем ради общего дела, ради коллектива! Но никакие «оригинальные зимние мероприятия» не лезли мне в голову.

— Ты просто не хочешь подумать как следует! — ворчал Толя Буланчиков. — Если бы ты по-настоящему, так, знаешь, по-пионерски захотел, то уж давно бы что-нибудь придумал!

Ох и чудак этот Буланчиков! Неужели он думает, что мне охота самому перед всем коллективом подрывать свой авторитет! Но если ничего не придумывается! Виноват я, что ли? А может, я просто привык уже к помощи этого «ТСБ» и отвык думать своей собственной головой? Может быть… Но ведь в этом я тоже не виноват.

Мучения мои кончились сегодня утром. Я снова забрался на подоконник — и вдруг меня осенило: «А может, и не нужно вовсе никаких „оригинальных мероприятий“? Снег у нас есть? Есть! Лёд есть? Есть! Коньки есть? Есть! И лыжи есть. И санки тоже! Вот и будем ходить на лыжах, бегать на коньках, кататься на санках! Да еще в снежки сражаться! А „оригинальных мероприятий“ совсем не надо!»

— Я же говорил, если захочешь — всё будет в порядке! — воскликнул Толя Буланчиков. — Вот захотел — и придумал! Кто, брат, ищет, тот всегда найдёт!

И все меня поздравляли с моей оригинальной идеей о том, что не нужно нам никаких оригинальных идей. Вот как оно получилось!

12 декабря

Ещё в прошлом году мы с Витькой заключили «священный договор»: делать письменные уроки по очереди. Это рационализаторское предложение внёс, конечно, я. План у меня был очень простой: один день я решаю арифметические задачки и примеры, а Витька списывает у меня. Другой день Витька решает, а я списываю. При этом способе получается огромная экономия времени. А за счёт сбережённых таким образом минут и даже часов можно побегать на коньках, погонять футбольный мяч, почитать книжку и просто поваляться на диване.

Мы бы, конечно, хотели точно так же поступать и с устными уроками: один день по всем предметам отвечаю только я, а другой день — Витька. Этот план, однако, был невыполним: учителя бы никогда не оценили его и не позволили провести в жизнь.

Но письменные домашние задания мы целые полгода делали так, как договорились. И всё шло очень хорошо, просто отлично!

Но вот вчера случилось что-то непонятное. Утром, ещё до школы, папа, вынимая из почтового ящика газету, сказал:

— Тебе письмо, Сева. И какое-то странное. Первоклассник его писал, что ли?

И правда, адрес был написан крупными печатными буквами, как пишут ребята-первоклассники. Но ошибок ни в адресе, ни в имени и фамилии не было. Значит, писал не такой уж первоклассник!

Я почти никогда ещё не получал писем по почте. Вернее сказать, я не получал «личных» писем, где бы на конвертах было написано: «Севе Котлову». А так-то вообще мне писали: и дедушка (мамин папа), и бабушка (папина мама), и сами мама с папой, когда они в доме отдыха бывали. Письма бабушки и дедушки всегда были адресованы маме, и только внутри конверта один из листков начинался словами: «Дорогой Всеволод!» (так писал дедушка) или: «Родненький мой внучек» (так писала бабушка). Мама и папа писали на конверте: «Дмитрию Котлову». И тоже только внутри конверта было обращение ко мне. Так что можно считать, что «личных» писем я не получал.

А тут прямо на конверте печатными буквами, словно для того, чтобы посильнее удивить меня, было выведено: «Севе Котлову (лично)».

Я быстро разорвал конверт. Соседка Калерия Владимировна, та самая, муж которой, «агроном по образованию», называл меня иногда Севооборотом, а иногда Севообормотом, ехидно сказала старушке пенсионерке тёте Паше:

— Наш-то кавалер стал уже письма получать!

— А вы уже перестали получать — вот и завидно небось? — не поднимая головы от кастрюли, ответила тётя Паша.

И мне, честное слово, хотелось расцеловать её!

Стало быть, я надорвал конверт и увидел, что внутри лежит небольшой белый листок, а на нём такими же печатными буквами написано:

«Дорогой Сева! Я ничего не могу объяснить тебе подробно, но только знай: я расторгаю наш „священный договор“. Теперь я буду готовить письменные задания сам. Каждый день сам! И ты делай сам. Это необходимо! Ни о чём меня не спрашивай. Я тебе сейчас ничего не могу объяснить. И вообще не разговаривай со мной целых пятнадцать дней с момента получения этого письма. Если только заговоришь, плохо нам обоим придётся. Потом всё объясню. И почему пишу печатными буквами, тоже объясню. Твой верный друг Витя».

Верный! И он ещё смеет так называть себя, этот несчастный Нытик! Нарушил «священный договор»— и хоть бы хны! Теперь придётся каждый день корпеть над задачками и примерами. А как раньше было хорошо! Как много было свободного времени!

Так думал я, разрывая на мелкие кусочки Вить-кино письмо и выбрасывая его в форточку. Я поклялся не прощать Витьке его коварства никогда и жестоко отомстить ему при первом же удобном случае.

В школе я не проронил с Нытиком ни единого слова. И он всё время от меня отворачивался. А когда мы случайно встречались глазами, его лицо становилось жалобным-жалобным.

«Ничего, — подумал я, — ещё не так жалобно взглянешь, когда испытаешь на себе мою беспощадную месть!» Но как отомстить?

13 декабря

Ура! Я придумал план кровной мести неверному Нытику!

За коварство я отплачу коварством!

Как я уже писал раньше, мы с Витькой жили в одном доме, а письменные уроки каждый из нас делал через день. Значит, нам нужен был только один задачник по арифметике. У нас и был один задачник: мой! А Витька свою Березанскую отнёс как-то, в самом начале учебного года, в букинистический магазин, потому что в тот трагический, как теперь оказалось, день у него не хватило денег на кино.

Что же оставалось делать несчастному Нытику сейчас, когда он так предательски и, как пишут в газетах и в нашем учебнике истории, «односторонне» разорвал «священный договор»?

Ровно в 3 часа 40 минут дня по телефону позвонила младшая Витькина сестрёнка, первоклассница, которую мы звали Кнопка. Она пропищала в трубку:

— Витя очень просит тебя, Сева, дать ему задачник.

Я услышал, как Витька довольно-таки громким шёпотом подсказывает ей:

— Всего на полчаса! Только на полчасика!

— Он просит задачник всего на полчасика, — послушно повторила Кнопка.

— Ха-ха-ха!.. — рассмеялся я в самую трубку. — Скажи своему дорогому братцу Витеньке, что он ещё ни разу в жизни не смог решить задачку не только за полчаса, но даже и за час. А сегодня задачи очень трудные.

Витька воспитывал Кнопку в высоком уважении к своей персоне. И поэтому младшая сестрёнка очень оскорбилась за своего старшего брата.

— Сам ты не можешь решить! А наш Витя всё может!..

— Если будешь грубить старшим, совсем не получишь задачник, — строго предупредил я.

В трубке послышалось какое-то шуршание — это Витька на другом конце провода воспитывал свою сестрёнку. Он, наверно, нашёптывал ей, чтобы она была повежливее, а то он, бедный, может остаться на сегодня без задачника. Перевоспитанная Кнопка заговорила по-другому:

— Спасибо тебе, Сева, за учебник! Я зайду за ним.

— Не раньше, чем через полчаса! — воскликнул я, потому что именно в ту минуту мне и пришёл в голову план кровавой мести.

Раздумывать было некогда, и потому план показался мне просто великолепным. «Нет, напрасно думает этот „ТСБ“, что мои подшипники медленно крутятся, я ещё кое-что соображаю! — думал я, потирая руки от восторга. — Ага, Витенька, мой бывший дружок-приятель, ты нарушил наш договор, ты воротишь от меня свою унылую физиономию, ты даже по телефону не желаешь со мной разговаривать — так я же отомщу тебе за всё это коварство!»

Вот что я придумал! Скажу Кнопке, что задачник сегодня дать не могу: он, дескать, мне самому очень нужен, а Витьке пошлю готовое решение задач. Знаю я его натуру! Хоть он и стал таким сверх всякой меры сознательным, но если увидит у себя под носом готовое решение задач да ещё взглянет в это время во двор, где ребята будут строить ледяную крепость, — не выдержит, всё аккуратненько перепишет в свою тетрадочку.

Перепишет, да не то, что нужно! Потому что я пошлю ему вместо настоящих решений всякую ерундистику, над которой весь наш класс завтра хохотать будет.

Нам задали на дом две задачки. Одна из них рассказывала о бассейне, который наполняется водой сразу через три трубы. Нужно было выяснить, за какое время бассейн наполнится до краёв, если открыть вторую трубу через пятнадцать минут после первой, а третью — через пятнадцать минут после второй? Вот что нужно было узнать на самом деле! Но Витька-то этого не подозревает, потому что он не читал задачку, даже в глаза её не видел. А я ему пошлю решения не про трубы и не про бассейн, а про что-нибудь совсем противоположное.

Но про что именно?

На столе лежала газета, а в ней была фотография: знатная птичница на птицеферме в окружении белых кур и петухов.

Я бросился к своему столу, вырвал из самой середины тетрадки двойной листок в клеточку и написал на нём:

«Первый вопрос. Сколько яиц снесёт курица в первый день?

Второй вопрос. Сколько яиц она снесёт во второй день?

Третий вопрос. Сколько яиц снесут все птицы на ферме за месяц (не считая, конечно, петухов)?»

И какие-то вычисления в цифрах произвёл. Вот уж будет потеха, когда Витька вместо бассейна с трубами начнёт описывать птицеферму с курами! Все подумают, что он сумасшедший. Ребята будут на полу от хохота лежать. Узнает Витенька, как расторгать «священные договоры»!

Вторая задачка, которую нам задали, рассказывала о двух путниках (не о двух спутниках, а о двух путниках!), которые вышли навстречу друг другу из пунктов А и Б. Нужно было узнать, когда и где они, исходя из размера пути и скорости движения, встретятся.

«Какие бы вопросы придумать вместо этого?» — стал размышлять я. Переворошил все газетные листы, но никаких интересных фотоснимков больше не нашёл. А надо было торопиться: вот-вот зазвонит звонок и явится Витькина Кнопка. И тогда я вдруг вспомнил про наши знаменитые табуретки. Вопросы несуществующей задачи придумались как-то сразу:

«Первый вопрос. Сколько табуреток нужно поставить одну на другую, чтобы, исходя из размеров комнаты, достичь потолка?

Второй вопрос. Сколько табуреток нужно поставить одну на другую, чтобы, исходя из размеров дома, достать до крыши?»

Я быстро произвёл некоторые расчёты в цифрах, написал решения и, как полагается, окончательный ответ задачи.

Я уверен, что Витька даже и сомневаться не станет в том, что это именно те самые задачки, которые задавали на дом. Во-первых, Витька не очень-то силён в математике, а во-вторых, ему уж очень хочется сегодня не опоздать во двор к торжественному моменту закладки ледяной крепости, которую ребята ещё вчера решили назвать «Шипкой».

Вскоре раздался один коротенький звоночек: Витенькина Кнопка, видно, еле-еле смогла дотянуться до другой кнопки — до той, которая была над нашим почтовым ящиком.

Я схватил двойной листок в клеточку и побежал открывать. Кнопка была, как всегда, в своём коричневом форменном платьице, а её передничек был таким отглаженным, что было просто удивительно: неужели она сегодня ходила в нём в школу, сидела за партой и бегала в перемену по коридорам? Хотя ведь девчонки не бегают, они тихо и смирно прогуливаются.

— Витя бы не стал брать у тебя задачник… Но его завтра спросят, — сказала гордая Кнопка.

Я знал, что Витьку завтра спросят: наша математичка проверяла домашние задания по алфавиту. Сегодня она как раз остановилась на Нине Балбековой, значит, завтра — очередь Нытика.

— Я не могу дать Вите задачник…

— Жалко, да? — Кнопка презрительно сморщила свой маленький курносый носик.

Мне стало немного не по себе. Глядя куда-то в сторону, на перила, я ответил:

— Нет, мне не жалко. Но просто… Просто у меня его нет… Задачника. Ну, я одолжил его одному товарищу. А вот передай брату эти две странички. Туг всё есть… Он поймёт!..

Ох и нелегко же далось мне это враньё!..

Кнопка двумя пальчиками, словно брезгуя, взяла мои листки и сразу побежала вниз.

Кнопка взяла мои листки и побежала вниз.

Только уже с третьего этажа она крикнула: «Спасибо!» И это «спасибо» гулко разнеслось по всем этажам. Знала бы Кнопка, за что она благодарила меня!..

Но ничего. Этот урок пойдёт на пользу её старшему братцу! Узнает, как нарушать клятвы и договоры!.. Вот потеха-то будет завтра в классе, даже представить себе невозможно!

14 декабря

Сегодня, ровно в 7 часов 15 минут утра, вместе со звонком будильника во мне вдруг заговорила совесть. Натягивая башмаки, я представлял себе несчастного Нытика и то позорище, которое ждёт его сегодня на первом уроке.

Только выйдя на кухню мыться, я заметил, что башмаки мои смотрят в разные стороны, словно отворачиваются друг от друга, как мы с Витиком-Нытиком в последние дни. Всё понятно: я от расстройства натянул левый башмак на правую ногу, а правый — на левую. Пришлось сесть на табуретку и переобуться.

— Э-эх, — вздохнула старая тётя Паша, — рассеянные нынче молодые люди пошли: науками много занимаются! Для простых-то дел места в голове не остаётся.

Я махнул рукой:

— Да нет, тётя Паша, науки здесь ни при чём. Здесь совсем другое дело…

И пошёл к умывальнику — намыливать лицо и руки. А мне-то, по всем правилам, надо было бы намылить шею! И ещё как!..

Вчерашняя ненависть к Витьке совсем почти прошла. Я даже забыл об одностороннем нарушении Нытиком нашего «священного договора». Я думал только об одном: «Что будет сегодня на уроке арифметики? Что будет?»… Я волновался так же или даже ещё больше, чем в тот день, когда произошла знаменитая история с Диминым паспортом. Эх, и ничего-то я не понял тогда!.. Все мне говорили: «Сделай выводы из всего, что случилось. Сделай выводы из своего поведения!» А я не сделал никаких выводов — и вот снова натворил дел!

Чем меньше времени оставалось до урока, тем сильнее меня охватывал ужас. «Все подумают, что Витька просто издевается над классом, — размышлял я по пути в школу. — Или что он сумасшедший. Но его ведь могут повести к доктору. Доктор скажет, что он совершенно здоров, и тогда все решат, что он именно издевается. Ему влепят двойку за поведение и будут обсуждать на совете отряда, а может быть, даже на совете дружины. И всё из-за меня, из-за моей дурацкой злости! Тоже ещё мститель нашёлся! Узнай об этом Наташа Мазурина, она бы правильно сказала: „Кровная месть — пережиток проклятого прошлого! И ты, Котлов, находишься во власти этого пережитка!“»

Так сказала бы Наташа. И она была бы совершенно права. Я в самом деле, наверно, находился во власти пережитков и ещё во власти страха: «Что будет, что будет?!»

И я решил предупредить Нытика до урока, во всём ему признаться. И хоть он сам первый вздумал не разговаривать со мной и отворачиваться от меня, я решил протянуть ему руку и даже просить извинения, лишь бы загладить свой подлый поступок. Совсем загладить, чтобы и следа от него не осталось!

А Витька, ничего не подозревая, как назло, явился уже после звонка, перед самым уроком. Он вошёл в класс за какую-нибудь секунду до учительницы. Я только-только раскрыл рот для раскаяния, как все ребята, громыхнув партами, поднялись: на пороге стояла наша математичка. Она была очень доброй женщиной, но сегодня мне показалось, что у неё сердитые глаза. Бедный Нытик! Бедный!..

Математичка Софья Романовна раскрыла журнал и произнесла свои обычные слова:

— А вот мы сейчас посмотрим, как вы дома поработали!

Витька знал, что его спросят, — он весь подтянулся, раскрыл тетрадку. И тут я стал молча закрывать его тетрадь и совать ему под нос свою собственную, где были правильные вопросы и правильные ответы.

— Ты чего-о? — шёпотом удивился Витька. — Ведь мы же с тобой…

И он отодвинул мою тетрадку. Отбросил в сторону спасательный круг, который я ему протягивал! Сам, своими руками отбросил!

Так и есть.

— Начнём-ка сегодня с Бородкина, — сказала Софья Романовна.

Витька поднялся. Лицо у него было довольное: он, видно, хотел блеснуть верностью решений двух трудных задач.

«Вот сейчас он блеснёт! — с ужасом думал я. — Да так блеснёт, что всех кругом ослепит!» И тут же я принял решение: «Нет, этого не должно случиться! Любой ценой искуплю свою вину и спасу Нытика!»

Я вновь раскрыл свою тетрадь и стал совать её Витьке в руки.

— Вот здесь!.. Здесь правильно… Читай по моей.

Витька растерянно моргал глазами. И мне стало ещё больше жалко его.

— Отста-ань, я са-ам… — шёпотом заныл он.

— Что у вас там происходит? — строго спросила Софья Романовна. — Я ведь вызвала Бородкина. Так что ты, Котлов, сиди спокойно!

Легко сказать: сиди спокойно! Я не мог, просто не мог допустить, чтобы Витька прочитал то, что было написано в его тетрадке! Любой ценой я должен был помешать или, верней сказать, помочь ему!

— Скажи, что забыл тетрадку дома, — опять зашептал я.

Но Витька ничего не понял.

— Я не забы-ыл. Она во-от… Во-от она!

— Возьми лучше мою! Читай по моей. Слышишь, дурак несчастный!

— Сам дура-ак, — зло прошептал в ответ Витька. И раскрыл рот, чтобы читать про куриц, которые высиживают яйца, и про целые пирамиды табуреток, которые достигают потолка и даже самой крыши.

Тут уж я не выдержал и, забыв, что нахожусь на уроке, просто вырвал у Витьки из рук его тетрадку. Весь класс ахнул и сразу замер… В гробовой тишине раздался голос нашей доброй Софьи Романовны. Голос был очень сердитым, и оттого, что Софья Романовна была очень доброй и никогда раньше не повышала голоса, её слова показались мне какими-то особенно грозными:

— Котлов, сейчас же покинь класс! Ты мешаешь нам заниматься. Погуляй в коридоре и приди в себя!

И я покинул класс… Но не стал гулять по коридору. Нет, я прислонился ухом к замочной скважине и стал слушать. Вот… вот сейчас Витька прочтёт: «Сколько яиц снесёт курица в первый день?» — и весь класс прямо взорвётся от хохота.

Витик-Нытик стал что-то читать по тетрадке; тут я заткнул уши и постоял так минуты две. А когда я вынул пальцы из ушей и снова приставил правое ухо к двери, то услышал добрейший голос Софьи Романовны:

— Пока всё хорошо, Бородкин. Молодец! А как у тебя со второй задачей?

Оказалось, что и со второй задачей у Бородкина всё обстояло вполне благополучно.

Я привык в последнее время к разным чудесам, но тут уж я ничего не мог понять. Как же так? Неужели Витька разгадал мои коварные планы и всё решил сам? Но ведь у него даже нет задачника! А может, он сходил за ним в библиотеку или к кому-нибудь из ребят? Да нет, он строил вчера во дворе вместе со всеми нами ледяную «Шипку».

Мимо прошла нянечка и, покачав головой, сказала:

— Выгнали? Выперли из класса-то? И не стыдно? Эх, увидели бы тебя сейчас твои родители!

Потом она принесла щётку, стала подметать пол и всё никак не могла успокоиться:

— Какие для них условия предоставляют! А они, ироды!..

Я всё продолжал теряться в догадках. И, наверно, совсем бы потерялся, но тут затрезвонил звонок, и школа, которая только что была тихой и будто совсем пустой, вдруг ожила, и зашумела, и запрыгала, и даже запела.

Ребята окружили меня и стали на разные голоса упрекать:

— Это уж слишком, Котелок!

— Подсказывал бы тихонько, а то лезет, как агрессор, вырывает тетрадку!..

— Витька и без тебя всё знал. И вообще надо кончать с подсказками!

— Нет, иногда можно… Но когда товарищ погибает. А тут не было никакой необходимости!

Наташа Мазурина презрительно взглянула на меня. И я прочёл в её глазах знаменитое: «И тебе не совестно?!»

Вышел из класса и Витька. Я сразу подбежал к нему и, забыв даже про оскорбительную записку Нытика, сказал:

— Прости меня, Витя…

Витька, видно, очень обрадовался, что я заговорил с ним.

— За что же прощать? Ты просто сперва перепутал…

— Нет, я не перепутал. Я нарочно послал тебе не те решения.

— Наро-очно? — протянул Витька своим обычным обиженным голосом. Но потом, будто вспомнив что-то важное, спохватился: — Это сперва ты сделал нарочно! А потом ведь ты всё исправил.

— Я исправил?

— Ну да.

— Ничего не понимаю!

— Ты же опустил в почтовый ящик записку. Вот эту. Ты же опустил?..

— Я — записку?!

— Ну да-а…

С этими словами Витька полез в брюки и достал оттуда смятую бумажку. На ней большими печатными буквами было написано: «Вот условия задач, которые нам задали сегодня на дом. Реши сам!»

Дальше шли уже известные мне рассуждения о бассейне, который наполняется тремя трубами, и о путниках, которые вышли навстречу друг другу из пунктов А и Б.

А в самом конце записки стояла подпись: «Сева».

Сева! То есть получается, что это писал я. А я на самом деле этого никогда не писал! В чём же туг дело?

— Я сперва и сам удивился немного, — сказал Нытик. — «Почему, думаю, Котелок стал писать печатными буквами?» Но потом вспомнил, что ты уже писал мне однажды такими же точно буквами.

— Я?! Когда? Это ты мне писал печатными буквами, а не я тебе.

— Нет, ты мне! Ты-ты! Ты-ы-ы! — как-то очень решительно и обиженно заныл вдруг Витька. — Я ведь ту записку тоже храню!

Он помчался в класс и прибежал оттуда через минуту, победно размахивая белым листком.

Мы оба склонились над этим листком и прочитали вслух:

— «Дорогой Витя! Я ничего не могу объяснить тебе подробно, но только знай: я расторгаю наш „священный договор“! Теперь я буду готовить письменные уроки сам. Каждый день сам! И ты делай сам. Это необходимо! Ни о чём меня не спрашивай. Я тебе сейчас ничего не могу объяснить. И вообще не разговаривай со мной целых пятнадцать дней с момента получения этого письма. Если только заговоришь, нам обоим плохо придётся. Потом всё объясню. И почему пишу печатными буквами, тоже объясню! Твой верный друг Сева».

— Но ведь я получил точно такую же записку! — воскликнул я.

— От кого?

— От тебя! Не притворяйся! Ты же писал?

— Не ври-и. Я ничего не писал…

— И я ничего не писал.

— Значит, кто-то… — таинственно прошептал Витька.

— …прислал нам с тобой одну и ту же записку, но только подписал её разными именами! — закончил я.

— Покажи свою, — всё ещё не веря мне, потребовал Витька.

— Я разорвал её.

— Ах, разорва-ал?..

— Ты мне не веришь?! Клянусь… клянусь… — Я никак не мог придумать, чем бы таким поклясться. — Клянусь… Чтоб мне ни разу в жизни в кино не попасть! До самой смерти!

Витька даже вздрогнул от такой страшной клятвы.

— Я верю тебе…

— Так ты, значит, поэтому от меня и отворачивался?

— И ты тоже из-за этой записки?..

— Ну да!

Ох и здорово нас кто-то одурачил! Заставил нарушить «священный договор», а чтобы мы не могли договориться друг с другом и выяснить, что к чему, заставил нас отворачиваться друг от друга. И печатными буквами записки написал, потому что сообразил, что я знаю Витькин почерк, как свой собственный, и он мой так же. Хитро придумано! Это уж действительно какой-то «великий комбинатор» изобретал! Но кто он? Кто он такой? А самое главное, откуда он мог узнать ещё вчера обо всей этой истории с задачками? Ведь о ней не знал никто, кроме меня. Никто на всём белом свете! С ума сойти можно!

Мы с Витькой только затылки чесали.

Мимо прошёл Толя Буланчиков.

— A-а! Друзья встречаются вновь? — сказал он. — Это очень хорошо: дружба, знаете ли, дороже всего на свете!

Но мы даже не обратили на Буланчикова никакого внимания.

Наконец я пришёл в себя и сказал:

— Теперь восстановим наш договор! Ладно?

— Не зна-аю… — протянул Витька. — Мне даже немного, как бы это сказать… понравилось, что ли…

— Что тебе там понравилось?

— Ну, самому, как бы это сказать… задачки решать. И отвечать потом как-то приятнее. Я вот сегодня… И Софья Романовна похвалила! «Молодец», говорит…

— Ну ладно! Мы об этом ещё подумаем, — перебил я Витьку. Потому что об этом и в самом деле стоило немного подумать.

17 декабря

Сегодня председатель совета отряда Толя Буланчиков поручил мне зайти домой к Володе Каталкину и помочь ему по арифметике. Володя уже целых две недели не ходит в школу. У него какая-то очень странная болезнь: воспаление среднего уха. Я до сих пор думал, что у всех людей только по два уха — и оба крайние: одно — левое, а другое — правое. Но, оказывается, у нас есть ещё третье ухо — среднее. Только мы его не видим. Вот оно-то как раз у Володьки и болит…

Сегодня после уроков я отправился к Каталкину. Он живёт в старинном одноэтажном домике. А домик стоит в небольшом садике за забором. Я, когда вижу такие дома, так всегда думаю: здесь вот, наверно, жил до революции какой-нибудь важный барин, князь или даже граф. И по утрам к подъезду подкатывала тройка, а на козлах сидел бородатый кучер и лихо натягивал вожжи. А лакей вскакивал на запятки. И один вот такой граф занимал целый дом, сам ничегошеньки не делал и толькосвоих дворовых гонял с утра до вечера. А сейчас в доме живут, может быть, внуки этих дворовых и крепостных. А граф удрал за границу и работает где-нибудь в Париже официантом в ресторане. Мне почему-то кажется, что почти все дворяне, которые за границу удрали, стали там официантами…

На доме Володьки Каталкина какие-то старинные кренделя, которые, как я узнал, называются вензелями. И две буквы внутри этих вензелей: «Б» и «К». Это, наверно, инициалы князя или графа, который проживал когда-то в этом доме.

От забора на дорожку падают ровные полоски, тёмные и светлые. Шагая по этим полоскам, я добрался до калитки. Но только стал открывать её, как вдруг отскочил от забора и даже одной ногой в сугроб провалился. Во дворе я увидел огромную серо-белую немецкую овчарку. Я ей, наверно, чем-то не понравился, потому что она стала громко лаять и с самым зверским видом рваться мне навстречу.

Собака была, конечно, привязана к столбу, но не цепью, а какой-то очень ненадёжной верёвкой. Верёвка натягивалась прямо как струна, и казалось, вот-вот оборвётся. А надо сознаться, что я с раннего детства боюсь или, лучше сказать, остерегаюсь собак. И недаром! Когда я был ещё в детском саду, меня тяпнула за ногу такая же вот огромная серая немецкая овчарка, и я потом целый месяц ходил на уколы. Помню, живого места на моём животе не осталось.

«Уж лучше поищу другую калитку», — подумал я. Обошёл кругом вдоль забора. Но никакой другой калитки не было. Тогда я стал звать Володю. Я кричал, а собака в это же самое время лаяла, да ещё ветер подвывал ей вовсю — так что Володя меня не услышал.

Я ещё походил, походил вдоль забора, захотел есть, замёрз и поплёлся домой. Володька ведь завтра ещё не собирается в школу, так что я успею оказать ему свою товарищескую пионерскую помощь. А собаку они, может быть, завтра в комнату заберут или привяжут понадёжнее цепью какой-нибудь. Вот позвоню Володьке по телефону и попрошу, чтобы привязали. Хватит с моего живота уколов!

18 декабря

Степан Петрович плохо видит. Но зато он очень хорошо слышит. Когда хлопает парадная дверь и человек только ещё входит в коридор, Степан Петрович сразу узнаёт, кто именно пришёл. И никогда не ошибается.

Сегодня, когда я вошёл к нему в комнату, Степан Петрович спросил:

— Что ты там замешкался, Сева? Я уж минут пять назад услышал твои шаги по коридору. И почему, думаю, он в комнату не идёт?

— Меня соседка ваша попросила помочь. Бак на плиту мы ставили. Она бельё кипятит…

— Ах, бельё? — Степан Петрович поднял очки на лоб и лукаво прищурился. — А я думаю, там, возле двери, собака на верёвке бегает.

Я вздрогнул. Собака? Это Степан Петрович сказал не случайно! Откуда он знает о вчерашней собаке? Откуда?! Ведь рядом со мной никого не было. И никто ничего не видел. Откуда же он знает? И даже о том, что собака бегала не на цепи, а верёвкой была привязана — и об этом знает! Прямо волшебство какое-то! Ни одного дня не проходит без чудес! Ну и жизнь у меня пошла: только и ломай себе голову над всякими загадками! И ничего всё равно не разгадаешь!..

В эту минуту хлопнула дверь в коридоре.

— Наш «главпродукт» пришёл, — сразу сказал Степан Петрович. Это он так Витьку прозвал.

Нытик влетел в комнату, нагруженный пакетами и кульками. На шапке и воротнике у него ещё не растаяли снежинки, а лицо было раскрасневшееся и гордое.

Нытик очень любил рассказывать о своих хозяйственных успехах.

— Я купил вам мандарины, Степан Петрович! Их прямо с юга привезли. На самолёте!.. Только вчера они, может быть, на солнышке грелись, а сегодня мороза попробовали. Здорово, а?

Я воспользовался этим разговором и тихонько, прямо без шапки и без пальто, вышел на балкон. Он был весь покрыт снежным пушистым ковриком. И на перилах тоже лежал снег.

«А может быть, отсюда виден дом Володьки Каталкина? — думал я. — И Степан Петрович всё сверху разглядел?» Но тут же спохватился: да ведь Степан Петрович почти ничего не видит! А может, кто-нибудь другой разглядел отсюда и ему всё рассказал? Но нет, балкон выходил совсем в другой переулок. И здесь тоже было несколько невысоких старинных домиков с кренделями-вензелями над окнами, но того самого, возле которого бегала на верёвке собака, не было.

Я вернулся в комнату. И после того белого снежного коврика долго, вытирал ноги о самый обыкновенный, пёстрый матерчатый коврик, который лежал на полу. На столе валялись оранжевые корки, и Витька весело уплетал мандарин.

— Ты, Сева, выходил на балкон? — спросил Степан Петрович.

— Да… Знаете, захотелось подышать свежим воздухом… День сегодня, знаете, чудесный! Солнечный!

— Мороз и солнце? — Степан Петрович глубоко вдохнул морозный воздух, который прямо хлынул с балкона в открытую дверь.

— Ну, я побежал! — дожёвывая мандарин, сообщил Витька. — Мне ещё надо курицу купить.

Он очень увлекался покупками, хотя ему потом и приходилось отчитываться перед строгой соседкой Степана Петровича, которая упорно называла Витьку не «главпродуктом», а «главфруктом». Соседка упрекала Нытика в том, что он плохо экономит, «выбрасывает деньги на ветер» и «скоро пустит бедного Степана Петровича по миру».

— Я на рынке всегда торгуюсь и никогда не уступаю! — гордо отвечал Витька. — А скупиться мы не можем. Мы должны покупать всё самое лучшее: шефствовать так шефствовать!

Вот и сейчас он собирался мчаться за какими-то курами, которых, как он точно узнал, должны привезти в диетический магазин.

— А сколько яиц снесёт курица в первый день? — тихонько, со смехом спросил я у Витьки.

Он в ответ обиженно надул губы:

— Не забу-уду этого… Никогда-а…

Он уже направился к двери, но Степан Петрович остановил его:

— Хватит на сегодня покупок. Разденься, Витя. И если у тебя ещё есть время, почитай мне, пожалуйста, сегодняшние газеты.

Когда я выходил на балкон без пальто и без шапки, мне совсем не было холодно, а тут вдруг по телу пошли мурашки: «Как же так? Витька будет читать газеты? А я? Это же мой шефский участок!»

— Сева сегодня, к сожалению, занят, — пояснил Степан Петрович. — Ему надо пойти к Володе Маталкину и помочь там. По арифметике, кажется.

— Не к Маталкину, а к Каталкину, — тихо поправил я.

А сам подумал: «Это я сам вчера был Маталкиным, когда от собаки сматывался».

— Кстати… — Степан Петрович снова поднял очки на лоб и хитро прищурился. — Кстати, собака у этих Каталкиных-Маталкиных, по моим точным сведениям, только глотку дерёт понапрасну, а сама даже мясо боится укусить, когда ей в миске обед приносят.

— Степан Петрович, а откуда вы знаете про всё про это: и о собаке и о Каталкине тоже? — спросил я тихо.

Степан Петрович подмигнул мне и своим глуховатым баском пропел на мотив известной арии из оперы «Пиковая дама»:

— Три буквы, три буквы, три буквы!..

«Какие три буквы?» — сперва не понял я. Но уже в коридоре понял. «ТСБ»! Вот какие это буквы!..

21 декабря

Кто же такой «ТСБ»? Я думаю об этом целые дни, с утра до ночи. И даже ночью иногда думаю.

А однажды мне приснился страшный великан в чёрной маске и длинных чёрных перчатках до локтей. Он подкладывал мне в парту самого настоящего живого крокодила. Я хотел убежать, но, как это всегда бывает во сне, не мог двинуться с места. А в ушах у меня почему-то звучал преспокойный голос нашей Анны Рудольфовны:

«А как будет по-немецки „крокодил“? Не знаете, Котлов? Я так и знала, что вы не знаете. Запомните, если вам не трудно, что „крокодил“ по-немецки будет: „ТСБ“, „ТСБ“…»

От всей этой чертовщины я проснулся и увидел над собой испуганное, и, как всегда, очень странное без очков, лицо Димы.

— Ты не заболел? Что с тобой, Котелок?..

Странный всё же человек наш Дима: то грозится выкинуть мою раскладушку в коридор, где от дверей холодным ветром дует, а то о здоровье моём беспокоится! И всегда он так: то хороший, добрый, а то злится и ко всему придирается!

Ах, если бы он знал, что происходит с его младшим братом, если бы он только знал!..

И как странно ведёт себя этот «ТСБ»: иногда он помогает мне, подсказывает разные хорошие мысли, а иногда вмешивается в дела, которые его вовсе не касаются, и срывает мои самые лучшие планы. Ведь это он, я теперь уверен, что это он, переложил нашего колючего Борьку-Нигилиста из мухинской парты обратно в мою собственную. И это он послал мне и Витьке те самые записки и добился-таки, что мы целых три дня не разговаривали друг с другом. И, может быть, это он доложил Степану Петровичу об истории с собакой, которая «только глотку дерёт понапрасну, а сама даже мясо боится укусить, когда ей в миске обед приносят». Всё это он!..

А кто «он»? Не знаю. И думаю об этом всё время — до того, что даже не слышу на уроках, о чём рассказывают учителя. Позавчера, например, учитель истории сказал вдруг:

— Котлов, закончи мою мысль!

Но я не мог закончить его мысль, потому что не слышал, с чего она началась.

И в тот же день после уроков мы с Витькой собрали в ванной комнате экстренный совет. Мы твёрдо решили выяснить, кто такой «ТСБ» и почему он вмешивается в нашу жизнь.

— Пусть лучше и не помогает нам, и не портит наших планов — пусть вообще не лезет в чужие дела! — решительно заявил я.

Витька высказал мысль, что здесь, быть может, орудует не одно лицо, а какое-нибудь тайное общество или союз. В общем, какая-нибудь организация, а «ТСБ» — её сокращённое название.

— Давай попробуем расшифровать это название, — предложил я.

Мы сели в разных углах комнаты, наморщили лбы и только время от времени вскакивали как сумасшедшие и выкрикивали:

— «Тайный Совет Бандитов»!

— «Тёмное Сообщество Бездельников»!

Но потом мы вспомнили, что многие советы «ТСБ» были как раз очень деловыми и даже полными — при чём же здесь бездельники и бандиты?

И мы стали искать совсем в другом направлении. Расшифровывая загадочные три буквы, мы поочерёдно выкрикивали:

— Твёрдость! Смекалка! Бесстрашие!

— «Тайный Сигнал Барабанщика»!

— Это вот похо-оже!.. — обрадовался Витька.

— На что похоже?

— На то, что нужно!

— Ни на что это не похоже. Просто бессмыслица: какой-то сигнал, какой-то барабанщик…

— И зачем ему вдруг барабанить? Давай дальше!

— «Трое Смелых Борцов»!

— «Трест Самых Благородных»!

Так могло бы продолжаться до бесконечности: до самых «Последних известий» или даже до сводки погоды. Но когда вспотевший от напряжения Витька, глядя куда-то вдаль бессмысленными глазами, выпалил: «Товарищество Свободных Библиотекарей», я сказал:

— Довольно! Хватит! Мы с тобой уж, как это говорится, до точки дошли. Такую ерунду стали пороть, что слушать противно. «ТСБ» — это, вернее всего, никакая не организация, а первые буквы имени, отчества и фамилии. Понял?

— Чьи буквы?

— Если бы я знал чьи, так и отгадывать было бы не нужно. Давай соображать. Давай анализировать все, даже самые мелкие факты, как это делал Шерлок Холмс?

— Дава-ай…

— Человек, который подсовывает эти записки, знает обо всех наших отрядных делах и обо всех наших планах. Так?

— Та-ак…

— Он даже знает, какие именно нам задачки на дом задали. Он так и написал даже: «не вам», а «нам задали». Значит, он учится в нашем классе! Это ясно?

— Я-ясно…

— Кто у нас в классе есть на букву «Б»? Бородкин, то есть ты…

— Я-я…

— Ты сразу отпадаешь: тебе никогда в жизни не придумать таких дел, какие нам этот «ТСБ» подсказывает.

— Ну да-а, не приду-умать!.. — заныл Витька.

Но я, не обращая на него никакого внимания, продолжал:

— Дальше идёт Балбекова… Она тоже отпадает: во-первых, девчонка, а во вторых, её Нинкой зовут. А у нас первая буква — «Т». Остаётся Буланчиков.

— Но ведь его Анатолием зовут.

Витьке почему-то очень хотелось, чтобы и Буланчиков тоже отпал. Но я этого не допустил:

— Анатолий!.. А уменьшительно-то как будет? Толька! Мы его так и зовём. Это когда вырастет, его будут Анатолием величать. Значит, остановимся на Буланчикове… Чует моё сердце, что это он нас и разыгрывает! Сам подкладывает мне записочки — и сам же потом насмехается: «Гений! Золотая голова! Гордость отряда!..»

— Издевается, значит? — посочувствовал мне Витька.

— Вот именно! И он один про Володьку Каталкина знал. Это же он поручил мне навестить его. Поручил, а сам, наверно, коварно и тайно сзади шёл, всё подсмотрел и потом Степану Петровичу рассказал.

— А что рассказал? — всполошился Витька: я ведь его не посвящал в историю с собакой.

— Да так… ничего особенного… Про собаку…

— Про какую собаку?

— Да там про одну. Я, в общем, вспугнул её… Она сорвалась с цепи и убежала.

— А потом вернулась?

— Потом вернулась.

— Ясно! Собака ведь всегда находит хозяина. А Толька, значит, всё это видел и растрепал?

— Ну да…

— Завтра мы его разоблачим! — решительно заявил Нытик.

— Погоди. Надо ещё узнать его отчество. Может, не подходит?

На следующий день утром, ещё до уроков, я подскочил к Тольке Буланчикову и прямо в упор взглянул на него. Толька как-то вздрогнул и слегка попятился в сторону. «Ага! Смущается! Совесть заговорила!..» — подумал я и, не отводя глаз, спросил:

— Как зовут твоего отца?

— Моего папу? А что?

— Как зовут твоего отца, я спрашиваю?!

— Сигизмундом Ивановичем…

— Всё! Есть! Попался! Значит, ты — Толя Сигизмундович Буланчиков?! Попался!

— Кто? Мой папа?

— Не выкручивайся! Оставь своего папу Сигизмунда! Всё ясно: он составляет вторую букву! Значит, ты и есть «ТСБ»? Ха-ха-ха! Всё ясно!..

Толя слегка побледнел, глаза у него сделались круглыми, и он зашептал:

— Успокойся, Севочка… Ну хорошо, хорошо… Допустим, что я попался! Что я этот самый «БСТ»…

— Не «БСТ», а «ТСБ»!

— Ну пусть «ТСБ»… Допустим… Только не волнуйся, пожалуйста…

— Что ты меня успокаиваешь? Попался?!

— Ну, допустим… Только не волнуйся!

— Ага, сознался! Сам сознался! Значит, это ты подкладывал ко мне в парту ежа. А потом ещё насмехался? И записки всякие!..

— Ну, допустим. Допустим, что я действительно… так сказать, подкладывал… И ежа, и носорога, и кого хочешь! Только успокойся, успокойся, Севочка. Успокойся, Котелок!

— Не успокоюсь!

— Тогда пойдём с тобой вниз. На минутку… Там, знаешь, на первом этаже есть такой маленький и очень уютный кабинетик. И там такая милая-милая женщина, в таком белом-белом халате. Наш доктор… И она…

— Сам иди к доктору! И ещё куда-нибудь подальше! — крикнул я и побежал в класс, потому что уже зазвенел первый звонок.

Толя вошёл в класс вместе с учителем истории. Историк, очень строгий и никогда не улыбающийся, вдруг как-то жалостливо посмотрел на меня и сказал:

— Котлов, может быть, ты хочешь пойти домой? Может быть, ты переутомился?

Переутомился! Это слово и на перемене все шёпотом повторяли за моей спиной. А наша умная и сознательная Наташа Мазурина упрекала Тольку Буланчикова:

— Мы сами виноваты. И, в первую очередь, ты как председатель совета отряда. Ты не проявил чуткости… Навалились на него всем классом: «Давай нам гениальные идеи! Котелок придумает! Сева подскажет!..» Вот он и не выдержал…

Все в этот день смотрели на меня очень сочувственно, перешёптывались за моей спиной. Все предлагали проводить меня на первый этаж, к милой женщине в белом халате. Я один (Витька, как нарочно, заболел вирусным гриппом) пытался объяснить всему классу, что я вовсе не переутомился, что мне не от чего было переутомляться, пытался рассказать ребятам про историю с «ТСБ», и с ёжиком Нигилистом, и с полевым биноклем, который неизвестно кто прислал мне и неизвестно кто унёс из моей парты… Но ребята не дослушивали до конца, с жалостью смотрели на меня и тут же, как-то очень быстро со всем соглашаясь, кивали головами.

— Да, да… Мы понимаем, мы верим… Ты прав, Севочка. Только не волнуйся, пожалуйста. Только успокойся. Хочешь, мы проводим тебя домой, к маме?

— Сами идите домой! Я совершенно здоров!..

Когда я в десятый или в двадцатый раз выкрикнул это, то услышал, как Наташа Мазурина тихо и грустно сказала за моей спиной:

— Первый признак! Все безумные считают, что они абсолютно здоровы. Надо принимать меры, ребята! И действовать быстро, по-пионерски!..

Я не дал им действовать «по-пионерски» — я вырвался и удрал домой. «Завтра вот покажу им все записки, в правом уголке которых стоят прямые печатные буквы „ТСБ“, тогда узнают, кто из нас сумасшедший, а кто нормальный!»

22 декабря

Наша соседка Калерия Владимировна очень любит читать книжки про сыщиков и про всякие страшные приключения. Книги эти почти всегда старые, какие-то пожелтевшие и состоят из отдельных листочков. Калерия Владимировна читает их всюду: и у себя в комнате, и на кухне, над газовой плитой, когда обед варит, и даже в ванной комнате, когда моется. Муж её, агроном Клячин, часто кричит ей из коридора:

— Калера, не смей читать в ванне: ты получишь разрыв сердца!

— Да, я когда-нибудь получу разрыв сердца, — говорит наша соседка, — но не от горячей воды, а от этих острых, захватывающих сюжетов! Мне ведь, поверьте, кажется, что я сама общаюсь с разными Шерлоками Холмсами, беседую с ними и даже пью их горячий грог! Умели же раньше писать!..

Я не очень-то верил, что Калерия Владимировна хочет общаться с сыщиками, потому что она ужасная трусиха. Все эти старые романы до того запугали её, что она вздрагивает от каждого шороха на кухне и сразу хватается за сердце. А по ночам запирает свою дверь сразу на три крючка.

Недавно Калерия Владимировна распустила по всей квартире слух, что на чердаке, который находится прямо над её комнатой, «происходит что-то непонятное».

— Там кто-то орудует! — заявила Калерия Владимировна. — Каждую ночь я слышу вздохи и крики о помощи.

— Почему же вы не бежите на помощь-то? — удивилась старушка тётя Паша.

— Меня не пускает муж. Он удерживает меня. А то бы я…

— Сам тогда пусть оденется да и сходит наверх. Или хоть в милицию позвонит, — не унималась тётя Паша.

В общем, Калерия Владимировна в конце концов добилась того, что все наши соседки перестали развешивать бельё на чердаке. А одна соседка, у которой там стоит бочонок с кислой капустой, даже сказала:

— Пусть сгниёт моя капуста! Не пойду я туда, раз там кто-то орудует!

Я посмеивался над нашими соседками… Но посмеивался только до сегодняшнего дня. А сегодня, ровно в 3 часа 20 минут, мне стало не до смеха.

Я получил по почте заказное письмо. Адрес и само письмо были опять напечатаны на пишущей машинке. И на той же самой! Уж теперь я отличу этот шрифт из тысячи. Буква «Л» бледно получается. В записке было вот что: «Как только стемнеет, поднимись на чердак. Приходи туда один. Доберись до самого дальнего левого угла, и там, под бочонком с капустой, лежит для тебя очень важное письмо. В нём — раскрытие всех тайн! ТСБ».

Не знаю уж, как это получилось, но только я сразу отправился на кухню и стал расспрашивать Калерию Владимировну о нашем чердаке и о том, какие оттуда по ночам доносятся звуки. Соседка страшно обрадовалась и начала рассказывать мне про таинственный чердак: и про всякие шорохи и о криках тоже. Оказывается, сегодня ночью она видела, как с чердака спустили сразу несколько верёвок. Эти верёвки даже задели её подоконник и чуть было не свалили вниз банку с маслом, которая стояла за окном.

«Ободрённый» этим рассказом, я вернулся в комнату. Мне показалось, что из окон сильно дует и что вообще в комнате как-то прохладно. Я плотно закрыл форточку и проверил отопление — трубы были не горячие, а прямо-таки раскалённые. Тогда я с возмущением подумал: «Неужели мне страшно? Неужели я боюсь? Нет, я не трус! Я не похож на Калерию Владимировну! Но кто же всё-таки мог спустить с чердака верёвки? И зачем?»

Я вспомнил, что жестокие восточные дари иногда сбрасывали по ночам свои жертвы из окон башен прямо вниз, в бушующие потоки. А может быть, эти самые… Ну, которые орудуют на чердаке, спускают свои жертвы вниз на верёвках? При помощи какой-нибудь лебёдки? Техника ведь с тех пор, когда жили жестокие восточные дари, очень сильно шагнула вперёд.

Я уже десять раз перечитал записку, подписанную всё теми же тремя непонятными буквами. Я выучил её всю наизусть! «А может, захватить с собой Витика-Нытика? — .думал я. — У них ведь там, на нижних этажах, не слышно, как на чердаке „кто-то орудует“, он ничего про это не знает — и не будет бояться», Но захватывать с собой Нытика было никак нельзя — ведь в записке было ясно напечатано: «Приходи туда один». Да я к тому же вспомнил, что Нытика угораздило заболеть вирусным гриппом.

«А вообще, может, не ходить на чердак? — подумал я. Но тут же спохватился: — Нет, нельзя! Ведь если этот „ТСБ“ добрался уже и до Степана Петровича, он обязательно сообщит ему, что я струсил, и тогда Степан Петрович снова будет презирать меня. И ещё сильней, чем из-за этой горластой немецкой овчарки!»

Зимой рано темнеет. Уже в пять часов в окнах домов зажглись огни. А я нарочно не зажигал свет, чтобы убедить себя, что вечер ещё не начался. Я всё тянул, тянул… Но без конца тянуть было невозможно: скоро должна была прийти с работы мама. А я ещё не сделал никаких уроков: всё о чердаке думал. Ну, а если мама узнает, что я не прикасался к урокам, она меня не то что на чердак — и в коридор-то не выпустит. В общем, надо было решиться…

И я решился!

Я вышел через кухню на чёрный ход. Дверь я на всякий случай оставил приоткрытой: если что-нибудь случится, буду кричать — и пусть бегут на помощь!

На чердак вела узкая винтовая лестница. Я стал медленно подниматься по ней. Всё время я натыкался на какие-то старые вёдра, которые со страшным грохотом скатывались вниз, и на какие-то разбитые горшки, и на доски. Один раз я чуть было не вскрикнул: прямо под ногой у меня было что-то мягкое и, как мне показалось, тёплое, живое… Я потрогал это «мягкое» рукой, и оказалось, что это я наступил на рукав от старой телогрейки. Как здесь оказался этот рукав? Может быть, это всё, что осталось от смельчака, который дерзнул подняться на чердак до меня? Ещё через минуту я с ужасом наткнулся на чей-то сапог. Всё ясно: и это остатки того же самого смелого безумца!..

В этот самый момент снизу раздался визгливый голос Калерии Владимировны:

— Безобразие! Дверь за собой не закрывают! Заморозить хотят!

Дверь с шумом захлопнулась, и на чёрном ходу сразу стало темным-темно.

Ужасный страх охватил меня. Сердце колотилось очень сильно. Но никакого выхода не было: надо было Идти вперёд или, вернее сказать, наверх. И я быстро пошёл: будь что будет!

Под низкими сводами пахло чем-то кислым или даже солёным. И вдруг я вскрикнул: какой-то саван белел справа от меня. Я закрыл глаза руками и сделал несколько шагов в сторону этого савана, а когда открыл глаза, то чуть было не расхохотался: на верёвке, рукавами вниз, болталась чья-то белая ночная рубашка.

На верёвке, рукавами вниз, болталась чья-то белая ночная рубашка.

Видно, не во всех квартирах знали о страшных событиях, которые происходили у нас на чердаке, и некоторые хозяйки ещё продолжали развешивать там своё бельё.

«Ну, раз женщины не боятся сюда ходить, так можно ли бояться мне, мужчине?!» — подумал я и сразу направился в дальний левый угол, где было особенно темно и сыро. Я протянул руки вперёд, чтобы не наткнуться в темноте на какую-нибудь балку или на низкие деревянные перекрытия.

Неожиданно руки мои обхватили что-то холодное и сырое. Бочка! Вот она, бочка с кислой капустой, которая протухнет здесь из-за страшных рассказов Калерии Владимировны! Именно здесь, под этой самой заброшенной бочкой, и должно находиться письмо. Я нагнулся, пошарил рукой и сразу нащупал конверт. Я вынул его из-под бочки и хотел тут же вскрыть, но кругом было темно, и я мог как-нибудь случайно вместе с конвертом порвать и само письмо, в котором заключалось «раскрытие всех тайн».

Я быстро направился к разбитому окну. Возле него было холодно, но я от волнения не замечал ни холода, ни снежинок, которые садились мне на лицо и сразу таяли. На конверте уже не печатными буквами и не на пишущей машинке, а самым обыкновенным и каким-то очень знакомым мне почерком было написано: «Севе Котлову (лично)». Я разорвал конверт и с волнением прочитал вот что:

«А ты, оказывается, не такой уж трус, Котелок! А я-то думал, что ты у нас совсем прохудился! Ну что ж, допустим, что история с собакой была просто случайностью.

Получай же, младший Котелок, награду за свою сегодняшнюю храбрость! Я раскрою перед тобой все секреты, которые так мучают тебя и чуть было не довели до врача-психиатра. Это уж слишком! И поэтому я больше не буду мучить тебя.

Знай, что три таинственные буквы „ТСБ“ обозначают вовсе не название какой-нибудь тайной организации и не инициалы каких-то твоих товарищей-одноклассников, на которых ты совершенно напрасно орал. „ТСБ“ — это значит: „Твой старший брат“. А так как брат у тебя всего-навсего один — значит, это я и есть: Дима!

Когда вы с Витькой ломали себе голову и никак не могли раскусить три загадочные буквы, вы там случайно выкрикнули: „Тайный Сигнал Барабанщика“! Можно, пожалуй, и так расшифровать. Ведь каждый раз, когда ты сбивался с дороги, я начинал бить в барабан: старался подать тебе тайный сигнал тревоги.

Да, это я переложил ежа обратно к тебе в парту. Это я бросил в почтовый ящик Витику-Нытику условия задач, которые вам задали на дом. И я послал вам обоим одинаковые записки с разными подписями. Я, как видишь, пытался срывать все твои нехорошие, нечестные планы.

Это я, конечно, тот самый сосед Степана Петровича, который интересуется астрономией. Это я взял у него бинокль и, не без помощи папы, переслал его тебе вместе с той самой запиской. Ну как, увидели искусственный спутник? Это я на переменках, когда ты убегал в буфет, подкладывал тебе в парту бумажки с разными предложениями и советами. Я, выходит, не только мешал тебе, но и помогал немножко. Да, я старался помочь тебе во всех твоих хороших, честных планах и затеях.

Теперь остаётся объяснить самое главное: откуда я узнавал заранее обо всех твоих замыслах? Да очень просто: из твоего собственного дневника! Ты ведь сам просил меня иногда заглядывать в эту тетрадку, проверять, правильно ли ты ведёшь дневник. Забыл уже?»

И как это я в самом деле забыл об этой своей дурацкой просьбе? И как не додумался до такой простой вещи, что из дневника можно узнать обо всём, что я сделал, и даже о том, что хочу сделать завтра, или послезавтра, или вообще в будущем?!

Дальше Дима писал:

«Ты ведь часто почитываешь мой дневник, а я вот почитывал твой. Только ты не догадался разыграть меня, хоть тебя и называют некоторые „великим комбинатором“. А я догадался! Очень рад, если этот небольшой розыгрыш пойдёт тебе на пользу! С приветом „ТСБ“, то есть твой старший брат Дима».

Вдруг я вздрогнул: с треугольным чердачным окном, со стороны улицы, поравнялась чья-то голова в шапке-ушанке. И тут же скрылась. Что это? Неужели Калерия Владимировна была права? Я выглянул в окно — и у меня защекотало в носу от смеха. К крыше нашего дома была прикреплена самая обыкновенная лебёдка, от неё вниз шли металлические канаты, на которых в люльке преспокойно разъезжал штукатур. Он приводил в порядок облицовку нашего дома. Так вот каких верёвок испугалась ночью Калерия Владимировна!

И тут уж все мои страхи сразу рассеялись. Как это смешно, что я испугался какого-то несчастного рукава от старой телогрейки и рваного сапога! Да ведь некоторые наши жильцы выбрасывают на «чёрную лестницу» всякий ненужный хлам, домоуправ даже хотел оштрафовать их за это. Как же я забыл? С перепугу, наверно. Эх, младший Котелок! Знал бы об этом Дима!.. Уж он бы тогда не начал своё письмо словами: «А ты, оказывается, не такой уж трус!» Но он об этом не узнает: я не буду больше держать свой дневник на столе. Я спрячу его куда-нибудь подальше! Хватит с меня розыгрышей! Довольно!..

23 декабря

Сегодня я кончаю писать свой дневник. Это ведь, оказывается, очень опасное дело: все могут узнать мои мысли и про все мои поступки тоже. Нет, не хочу!

Писать про себя только одно хорошее, то есть писать неправду, совсем неинтересно. Это мама правильно говорила. А описывать всё, как есть на самом деле, очень опасно.

Ведь если этот дневник через много-много лет будут читать мои дети и внуки, они скажут: «Ишь ты, какие номера откалывал в детстве наш папа (или дедушка)!» И тоже начнут вытворять что-нибудь похожее. И это будет, как говорится, непедагогично!

А если я стану когда-нибудь знаменитым человеком и мой дневник попадёт в музей, то и тогда тоже получится нехорошо. Люди будут читать в музее эту тетрадку и говорить: «А ведь и у него тоже были недостатки. Прямо как у наших детей… Кто бы мог подумать!»

Нет, я не буду больше вести дневник! А эту тетрадку разорву на мелкие клочки или даже сожгу где-нибудь в печке.

Дима, правда, говорит, что есть ещё и другой выход: не думать и не делать ничего такого, о чём стыдно было бы писать в дневнике и за что могли бы насмехаться надо мною мои будущие дети и внуки.

— Поборись со своими недостатками! — сказал Дима.

Может, я и поборюсь… Но это ведь не так-то легко! А пока я ещё не поборол, не победил своих недостатков, обойдусь без дневника. Так я решил. И пусть «ТСБ», то есть Дима, говорит всё, что хочет!..

Оглавление

ОЧЕНЬ СТРАШНАЯ ИСТОРИЯ Детективная повесть, которую сочинил Алик Деткин

  От автора

  ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой мы знакомимся с героями повести, не все из которых будут героями

  ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой неумолимо приближаемся к страшной истории, хотя этого можно и не заметить

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой мы делаем ещё несколько шагов навстречу страшной истории

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой мы отправляемся на старую дачу

  ГЛАВА ПЯТАЯ, которая подводит нас буквально к самому порогу страшной истории

  ГЛАВА ШЕСТАЯ, из которой становится ясно, что мне ничего не ясно

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой снова знакомимся с героями повести, не все из которых будут героями

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой я наконец… впрочем, сами поймёте

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой события опять с головокружительной быстротой сменяют друг друга

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой слышится крик из подвала

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой мы слышим разные голоса и топот погони…

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, самая короткая и самая последняя (в этой повести)

  Послесловие

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ СЕВЫ КОТЛОВА ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

  С чего все началось…

  Мне — шестнадцать лет!

  «Приготовьте пятьдесят копеечек!»

  Попался!

  Один на двоих

  Паспорт в плену

  «Хватит с нашего Димы, хватит!..»

  Ровно в семь

«ТАЙНЫЙ СИГНАЛ БАРАБАНЩИКА», ИЛИ КАК Я ВЕЛ ДНЕВНИК