Слой 3 [Виктор Леонидович Строгальщиков] (fb2) читать онлайн

СЛОЙ 3 Роман

Николаю Николаевичу СОРОКИНУ, генеральному директору ЗАО «Холдинговая компания ФОНД»

Благодарный автор

Техническая страница

ББК 84.44

С 83

СТРОГАЛЬЩИКОВ Виктор Леонидович

Слой 3: Роман. – Тюмень: Издательство Ю. Мандрики, 1999. – 384 с.

В последнем романс трилогии читатели вновь встретятся с полюбившимися героями – Лузгиным, Кротовым, Снисаренко... События происходят сегодня. Они узнаваемы. Но не только на этом держится нить повествования автора.

Для массового читателя.

© Строгальщиков В.Л., 1999.

© Издательство Ю. Мандрики (оформление), 1999.

ISВN 5-93020-044-0

СЛОЙ 3

Роман – сочинение в прозе, содержащее полный округленный рассказ вымышленного или украшенного вымыслами случая, события.

В.И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка.

Т. 4. М., 1998. С. 103.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Когда в половине восьмого он прошел через пустую приемную к своему кабинету и открыл первую дверь «тамбура», то еще на пороге услышал и опознал резкую прерывистую трель «прямого» городского телефона. Другой аппарат, линия связи с которым шла через секретаршу, звонил и тише, и мелодичнее. Виктор Александрович не думал, что это было сделано специально, что кто-то премудрый заранее озаботился столь многозначительным и точным разделением звонковых тональностей, но тем не менее в силу своего многолетнего чиновничьего опыта понимал, что все в этом здании, в этом кабинете имеет свое значение.

Слесаренко пересек кабинет, слева обошел массивный двухтумбовый стол еще горкомовских времен, опустил портфель на привычное место у правой ноги под столешницей, сел в крутящееся модное кресло, не без скрипа просевшее под тяжестью хозяина, и точно, не гадая и не глядя, выбросил левую руку вбок и снял трубку.

Все в городе, кому это было положено, знали, что с половины восьмого до восьми звонить сюда было нельзя. Номер же «прямого» телефона был известен и вовсе немногим; еще меньшим разрешалось им пользоваться. Сохранить его в тайне было непросто, разные люди разными способами узнавали пять заветных цифр и прорывались сюда кто с криком, кто с полушепотом, кто со слезами, кто с уверенной наглостью, но Слесаренко за месяц заставил обслугу дважды поменять номер «прямой» линии, и случайные звонки почти прекратились. Тех же, кто все-таки прорывался снова, он вежливо и строго отсылал в приемную. В конце концов в городе прошел слух, что напрямую звонить бесполезно. Это не прибавило Виктору Александровичу популярности, однако иначе он просто не смог бы работать. Своим чиновинкам на первом же – в новой должности – аппаратном совещании он сказал: «Запомните, я не пожарник». Аппаратный люд с готовностью осклабился, но, не увидев на лице шефа ожидаемой реакции, скинул улыбки и закивал со значением.

Эти полчаса до восьми принадлежали только ему. Он пробегал обзор местной и центральной прессы, подготовленный службой информации, задерживая взгляд на тонированных бледно-зеленым маркером особо важных строчках. Это дело с обзорами наладил Лузгин, и уже вскоре Виктор Александрович оценил удобство нововведения, хотя его и раздражали суммы, которые Лузгин выплачивал наличными таинственным столичным специалистам, готовившим и пересылавшим по факсу московскую часть обзора. Лузгин утверждал не без доли бахвальства, что такой же материал ложится на стол начальнику президентской администрации. Слесаренко всегда делал скидки на «издержки характера творческой личности», но с каждым днем все больше убеждался в безусловном профессионализме и точности анализа московских «обзорников».

Закончив с обзором, Виктор Александрович просматривал изготовленный помощником план работы на текущий день, что-то вычеркивал и вписывал, что-то менял в нем местами. Ровно в восемь помощник входил в кабинет с деловой почтой и документами на подпись, забирал исчерканный листок и возвращал его перепечатанным набело, когда начиналась ежедневная «планерка». День мэра был расписан блоками по пять, пятнадцать и тридцать минут и в последние недели катился строго по расписанию, однако Слесаренко отдавал себе отчет в том, что любая мелочь, любая новая бумага или телефонный звонок способны изменить или застопорить это движение, именуемое работой органа местной власти. Вот и сейчас, поднося к уху молчащую до поры телефонную трубку, он уже чувствовал, что весь этот летний, яростно-солнечный по-северному, только еще начинающийся новый рабочий день, так хорошо спланированный, вскоре полетит вверх тормашками ко всем чертям собачьим.

– Слушаю, – сказал Виктор Александрович. Получив разрешение, трубка ожила.

Звонил начальник городского управления внутренних дел полковник Савич, неделю назад получивший на погоны по третьей желанной звезде. Прилетавший для этого случая один окружной милицейский замнач, хлебнув изрядно на банкете, достал именинника и ближнее к нему застолье самозабвенным повторением скабрезной хохмы: «Раньше ты был подполковником, а теперь твоя жена будет под полковником!». Савич натужливо смеялся, подпевалы с дальних концов стола восклицали игриво: «Л как же все другие бабы?». Хмельной замнач, получив ожидаемый пас, гудел по-барственному: «А как душа, наконец, пожелает». Слово «наконец» он выговаривал раздельно и вращал глазами, подстегивая новую волну мужского ржанья.

– Слушаю, полковник, – в ответ на приветствие сказал Слесаренко, выразив этим безличным обращением и уважение к новому званию, и раздражение свое несвоевременным звонком.

– Они все-таки перекрыли дорогу, – угрюмым басом доложил Савич. – Сегодня, в начале пятого утра.

– И куда ваши люди смотрели?

– Куда, куда... Туда и смотрели. Вы же знаете, Виктор Александрович, какой у нас приказ.

– У вас был приказ не допустить блокирования железнодорожной магистрали. Я точно цитирую?

– Так я и сам процитирую, только дальше: «...методами убеждения и готовностью пресечь...». Да начихали они на эту нашу готовность. Знали ведь, что силу применять не будем.

– Ладно, приезжайте, – сказал Слесаренко. – Доложите подробно на «планерке».

– Я приеду, только...

Ну, что «только»? Говорите, полковник, не мямлите.

– Разрешите моих людей от насыпи отвести. Их женщины с путей толкают, дубинки отобрать пытаются. Не дай бог кто-нибудь не выдержит и даст отмашку – тут же, блин, такое начнется...

Слесаренко отметил про себя и это скользнувшее «блин», и вдруг прорвавшуюся нервную веселость в полковничьем голосе. «До сей поры, похоже, отмечает», подумал он и спросил в трубку:

– Где вы сами находились в течение ночи?

Да здесь же, Виктор Александрович, здесь! То на рельсах, то в палатке у... этих, то в «пээмгешке» на связи. Я, кстати, из «пээмгешки» и звоню.

«Молодец, – мысленно похвалил начальника управления Виктор Александрович. – На служебном «джипе» не приехал, в обычном милицейском «уазике» – не стал травить народ...».

– Отвести наряды разрешаю. Жду с докладом и предложениями.

«И все-таки вляпались, – раздраженно подумал он, возвращая трубку на место. – Вляпались по уши».

Виктор Александрович знал, что по сложившимся правилам он должен немедленно сообщить о случившемся в округ и область, где в кабинетах, а точнее в приемных губернаторов, было налажено круглосуточное дежурство секретарей или помощников. Знал он и другое: новость эта по милицейским и фээсбешным каналам уже достигла соответствующих ушей и передана дальше куда следует, и чем больший временной зазор образуется между первым сообщением и его собственным докладом «наверх», тем хуже это будет там воспринято. В структурах власти крепче всех повинен тот, кто доложил о неприятности последним, и тот всегда герой и победитель, кто первым выдал новость о хорошем.

На селекторе внутренней связи загорелась неяркая лампочка: пришедшая секретарша этим знаком сообщала о готовности к работе. Он нажал кнопку под огоньком, и спустя мгновение ровный голос секретарши произнес в динамике:

– Доброе утро, Виктор Александрович!

– Доброе, – ответил Слесаренко и неприязненно мотнул головой: откуда и как прицепилась к нему эта новомодная чиновничья манера произносить в ответ только половину приветствия? – Доброе утро, Нина Константиновна. Пусть Кротов и Лузгин зайдут ко мне.

– Хорошо, Виктор Александрович.

Еще месяц назад Слесаренко распорядился бы выяснить, на месте ли его сотрудники, и если нет, то попросил бы разыскать и соответственно прибыть, когда появятся или будут обнаружены по телефону, и мог бы добавить «Срочно!», или не добавлять, что означало допустимую неспешность причины вызова и собственно его процесса. Но тот же Кротов, поймав его однажды за этим многословьем по селектору, дождался конца разговора и прочел Виктору Александровичу короткую внятную лекцию, суть которой заключалась в следующих постулатах: настоящий руководитель обязан четко и недвусмысленно формулировать свои распоряжения; он не должен и, тем более, не имеет права расхолаживать и сбивать с толку подчиненного различными деталями и вариантами исполнения, ибо это лишает сотрудника самостоятельности и принижает его ответственность; распоряжение не может содержать даже намека на вероятную возможность его неисполнения; если в распоряжении не указано точное время исполнения, оно должно исполняться немедленно. «Я что, робот, по-твоему?» – возмутился тогда Слесаренко и тем самым нарушил еще один кротовский постулат: в служебное время, в служебных кабинетах и по служебным вопросам общаться друг с другом только на «вы», даже если при этом отсутствуют третьи лица. Последнее казалось Виктору Александровичу и вовсе надуманным, по театральному двуличным –до тех пор, пока он не увидел и не принял окончательно спасительную простоту такого решения. С убитым мэром было все иначе: на «ты» с утра до ночи в любой аудитории...

«Господи! – оборвал себя Слесаренко. – Почему я называю его убитым? Ведь он формально еще жив!». Перед глазами на мгновение всплыла большая палата, флаконы на стойках и трубки, равнодушное пиканье электроники, люди с оружием за дверями и внутри, неподвижное тело, сокрытое белым... «Не приведи господь, – подумал Виктор Александрович. – Если вдруг и меня, то лучше сразу и насовсем». И он постучал пальцами по старой щербатой столешнице. Сколько уж раз хозяйственники порывались заменить этот стол на любой новый, который понравится, совали красивые цветные картинки, а он лишь отмахивался и гнал назойливых радетелей из кабинета. Непонятно почему старый обшарпанный стол успокаивающе действовал на Слесаренко. «Почему непонятно? – подумал вдруг Виктор Александрович. – Как раз напротив, все понятно: старый стол напоминает о том, что и до тебя, дружище, были жизнь, проблемы и надежды, и после тебя они будут и будут, а потому... Что потому?».

Стукнула невидимая ручка первой «тамбурной» двери, повернулась и поехала в сторону вместе с дверью вторая. Вошел Кротов в светлом легком костюме, золотистом модном галстуке поверх белой рубашки, за ним Лузгин в джинсовых штанах и жилете, рубашке «поло» с коротким рукавом.

– Слышали? – спросил Виктор Александрович, выходя из-за стола и протягивая руку: так у них установилось – здороваться за руку без приветствия.

– А как же! – весело ответил Лузгин, выныривая из-за кротовской спины.

– Он там пробыл всю ночь, – кивнул на друга Кротов.

Здороваясь в очередь с Лузгиным, Виктор Александрович унюхал слабый, но ясный запах водки и не сумел, видимо, совладать с лицом, потому что журналист вдруг отступил на шаг назад и развел руками.

– С народом, Виктор Саныч, только с народом!

– Выходит, все-таки пьют, – с плохо скрытым злорадством сказал Слесаренко. – А ведь слово дали, что ни грамма...

Сели в конце длинного совещательного стола, расположенного вдоль кабинетной стены с двумя большими окнами: Слесаренко во главе, Кротов справа, Лузгин – слева. Потом, когда начнется «планерка», Кротов останется на месте, а Лузгин переместится ближе к противоположному торцу – в соответствии с табелью о рангах, или, как любил переиначивать Лузгин, «в соответствии со сценарием».

– Рассказывайте.

В отношении этих двух слово «докладывайте» Виктор Александрович не применял.

Лузгин потянулся к центру стола за гостевой пепельницей.

– Люди те же, настроение – то же. В общей сумме человек триста. Одна часть пикетчиков, одна часть сочувствующих и членов семей, третья часть – зеваки. Пикетчики не пьют, а вот зеваки и сочувствующие разговлялись с полуночи.

– И вы с ними.

– И я с ними, – спокойно кивнул Лузгин. – Когда утром полезли на насыпь, то наши доблестные менты-молодцы руки за спину, пытались остановить народ, так сказать, грудями и голосом. Никто никого не уронил, только толкались немного. А вот когда пикетчики вышли на рельсы и стали сгонять милицию вниз, под насыпь, возникла напряженка. У них же приказ...

– Знаю, – сказал Слесаренко. – Я дал Савичу команду отойти. Вы мне другое скажите: если и люди те же, и настроение, то почему они все-таки вышли на рельсы?

– А вы не знаете? – Лузгин округлил глаза и затянулся дымом. – Вам не доложили?

Этого в Лузгине Виктор Александрович так и не выучился принимать: если знаешь больше – скажи просто, без этих тянущих встречный унизительный вопрос сигаретных пауз.

– Дело в том, что утром, в шестом часу, приехал депутат областной Думы Харитонов. На «Волге», кстати, с думскими номерами. Очевидно, выехал из Тюмени вчера днем или к вечеру. По приезде собрал митинг, толкнул речь и повел народ на штурм. Сейчас сидит на рельсах и требует вашей явки с повинной. Вашей и Вайнберга. Последнего требует с мешком денег.

– Да, кстати, Вайнберг! – Слесаренко поднялся и пошел к селектору, ругая себя за утреннюю несобранность.

– Найдите Вайнберга, – сказал он секретарше, – и попросите его прибыть ко мне.

– Нуда, – усмехнулся Лузгин, – так он разбежался... А на рельсах, между прочим, из нефтегазового начальства я не видел никого. Только профсоюзник носится и руками машет.

– Так он машет то в одну, то в другую сторону, – добавил Кротов. – Определился бы, что ли, а то и тем, и этим, уже смотреть противно.

– Работа такая, – злорадно сказал Лузгин.

Виктор Александрович вернулся к столу и с тоской посмотрел на лузги некие сигареты – вот они, только руку протяни.

– Ваше мнение: ехать мне на рельсы или нет?

– Не ехать, – сказал Кротов.

– Ехать, и непременно, – сказал Лузгин.

– Вот спасибочки, – вздохнул Слесаренко. – Давайте высказывайтесь. – «Хороши советники», – подумал он и снова посмотрел на сигареты. – Ваши доводы, Сергей Витальевич.

Ни мэр, ни городская администрация в целом не имеют никакого отношения к факту невыплаты зарплаты рабочим нефтяной компании. Но если вы появитесь там, вам придется четко обозначить свою позицию, с кем вы с рабочими или с руководством компании, которое четвертый месяц не платит людям денег. А вам нельзя делать ни того, ни другого.

– Ну, я не «профсоюзник», – недовольно бросил Слесаренко. – У меня есть позиция по этому вопросу, и я не побоюсь ее высказать публично.

– И чего вы добьетесь?

– Просто скажу правду. Скажу, что думаю...

– Извините, Виктор Александрович, – Кротов поднял ладонь, будто притормаживая собеседника. – Мне ваша позиция известна: забастовка законна, требования рабочих законны, но перекрытие железной дороги незаконно, а потому... Эта ваша «правда» не устроит никого. Люди с рельсов все равно не уйдут. Эти песни насчет «законно-незаконно» они уже сутками слышат, а вы лично как мэр в глазах народа много потеряете.

– Так что же мне, вместе с ними на рельсы садиться?

– Ни в коем случае. Оставайтесь здесь и занимайтесь своими делами. Если от пикетчиков прибудет депутация, примите ее и тогда действительно скажите все, что думаете. Но здесь, и не по своей инициативе. На рельсы же следует ехать только с готовым решением, а его у нас нет и быть не может.

– Понятно, – сказал Слесаренко. – Теперь вы, Владимир Васильевич.

Лузгин растер окурок в пепельнице и сбоку, наклонив голову, посмотрел на Виктора Александровича.

– Вы у нас мэр, не так ли?

– Исполняющий обязанности.

– Ежели исполняете, значит, мэр. Нефтяная компания «Севернефтегаз» расположена в городе. Это так. Работники компании – ваши избиратели, горожане. Так? За все, что происходит в городе, вы несете перед людьми персональную ответственность. Так?

– К чему эти банальности? – недовольно поморщился Виктор Александрович. – Что вы конкретно предлагаете?

– Я предлагаю использовать ситуацию в активном режиме. Вы не можете сидеть здесь и делать вид, будто ничего не происходит.

– Позвольте! – Теперь уже Слесаренко поднял ладонь и как бы прикрылся ею от Лузгина. – Я тут без дела не сижу, я тут делами занимаюсь с утра до ночи! В том числе и долгами «Нефтегаза», к вашему сведению.

– Да не горячитесь вы, Виктор Саныч, – примирительно усмехнулся Лузгин. – Я ведь рисую вам позицию с точки зрения пикетчиков на рельсах. Вас позвали – вы не явились. Значит, вам нечего сказать и не делаете вы ни хрена. Если бы делали – приехали и доложили. А докладывать особо нечего. Да, работа есть, но результата нет.

– Ну, здрасьте, – вмешался Кротов. – Сам же говорит, что ехать надо, и непременно. Так с чем же ехать и зачем?

– Если нет результата, а у нас его нет, – чуть ли не по слогам произнес Лузгин, – тогда людям следует показать работу.

– Не понял, – сказал Слесаренко. – Какую работу и как показать?

– Все очень просто.

– У тебя все очень просто, – буркнул Кротов.

– Спасибо за комплимент. – Лузгин изобразил подобие поклона. – Вот вы сейчас, Виктор Александрович, устроите здесь вселенский сбор-разбор...

Слесаренко глянул на часы: две минуты до «планерки». «Будет ли Вайнберг? – подумал он. – И почему до сих пор нет полковника?».

– Так вот, Виктор Саныч. Там у пикетчиков походный стол сколочен из досок – длиннющий, метров десять, поболее этого будет. Давайте-ка мы все наши разборки туда перенесем. А народ пусть посмотрит и послушает...

– Но это же театр какой-то!..

– Правильно, театр.

– Мне это не нравится, – твердо сказал Виктор Александрович и еще раз глянул на часы.

– Вам понравится, – не меняя тональности, произнес Лузгин. – И еще как понравится. Вы меня дослушайте, пожалуйста.

– Время, – показал глазами Слесаренко.

Ничего, подождут. Объясняю подробно: вы просто переносите туда, под насыпь, свое рабочее место. И ничего не меняете в своем рабочем распорядке! Ни-че-го! Вот как у вас намечено в расписании, так все и должно идти. Но там, на глазах у людей, и до тех пор, пока они не освободят дорогу.

– Не убедили, – Слесаренко разочарованно покачал головой. – Игры какие-то, несерьезно.

– Минуточку, – попросил Кротов. – Здесь что-то есть, есть...

Слесаренко встал и пошел было к селектору дать команду на вход, но на пол пути сбавил шаг, повернулся к окну и замер так, сунув руки в брючные карманы.

– Ну ладно, – сказал он, глядя за окно. – «Планерку» я там проведу, допустим. А дальше?

Он быстро прошагал к столу и схватил листок расписания.

– Коммунальщики, рынок, отпускные учителям, планерка по мосту, личный прием:.. Это зачем... все это зачем туда тащить?

– Как раз все это туда «тащить» и надо, – убежденно и весело сказал Лузгин. – Пусть господа пикетчики увидят, сколько в городе проблем. Сколько людей находятся в гораздо худшем положении, чем богатенькие, – да-да, богатенькие! – рабочие цеха подземного ремонта скважин. У них зарплата в шесть раз выше, чем у школьного учителя. И не платят им с апреля, а учителям – с февраля. Да они на свои заначки, господа несчастные нефтяники, могут еще год безбедно бастовать и пикетировать! Да, кстати, а строителям на мосту когда последний раз полную зарплату выплачивали? И кто налогов в местный бюджет больше всех задолжал? Кто платил своим уборщицам больше, чем зарплата у мэра? Кто напокупал в Крыму и в Греции всяких там шикарных пансионатов? Кто жилье свое полуразваленное бросил на содержание городу? Кто, как не наши славные нефтяники? Кто насоздавал оффшорных компаний, в которых растворились миллионы нефтедолларов, а?

Не заводись, – улыбнулся Кротов. – Ты еще не на митинге.

– Да какого хрена! – почти крикнул Лузгин. – Вот вы мне поверьте: остановится первый же пассажирский поезд с Севера, выйдут оттуда мужики, набьют морды пикетчикам, и вопрос будет решен. Когда у нас идет уренгойский?

– В шестнадцать тридцать, – по памяти ответил Слесаренко.

– Так вот, в шестнадцать сорок пять никакого пикета уже не будет.

– Драки мы не допустим. Драка – это уголовщина. Нам же и отвечать придется.

– Да не будет никакой драки, – брезгливо сказал Лузгин. – К моему огромнейшему сожалению.

– Надо ехать, – сказал Кротов. – Вовка дело говорит.

Виктор Александрович нажал кнопку селектора и произнес:

– Пожалуйста, приглашайте товарищей, Нина Константиновна.

– Опять «товарищи», – укоризненно поднял брови Лузгин.

– Товарищи по работе. Вы, кстати, тоже.

– А я-то думал, мы друзья.

– Вовка, заткнись.

– И ты туда же, Серега. Вот она, благодарность друзей и начальства. Им, на хрен, гениальный сценарий предлагаешь...

Полковник Савич вошел первым – округлый, невысокий, в новеньких погонах на толстоватых плечах. Серая щетина на лице, белки глаз мутно-красные. «Тоже... с народом, или от бессонницы?» – подумал Слесаренко, пожимая руку полковнику и следом остальным входящим: тоже ритуал, правила игры. Участники «планерки» рассаживались по своим привычным местам, и Лузгин уже успел переместиться, как отметил Слесаренко, и шептался о чем-то со своим визави – заместителем мэра по «социалке» Федоровым.

– Все в курсе? – спросил Виктор Александрович, садясь к столу и одергивая пиджак. – Коли молчите, значит, все. О Харитонове слышали? – Слесаренко посмотрел в глаза полковнику, и тот виновато шевельнул погонами. – Вопрос ясен. Какие будут мнения?

– А где сам Вайнберг, Виктор Александрович? – Федоров склонился над столом, чтобы его было лучше видно с дальнего конца. – Или мы так и будем чужую кашу расхлебывать?

– Каша у нас общая, и хлебать ее придется. Прошу уяснить это раз и навсегда. Если мы власть, то мы отвечаем за все, что происходит в городе.

Федоров обиженно поджал губы и откинулся на спинку стула, исчезнув за шеренгой лысин, шевелюр и пиджаков; были видны только его пальцы, мелко барабанившие по крышке стола.

– Есть предложение перенести сегодняшнюю работу непосредственно к месту происшествия. – «Что за казенщина все липнет к языку!» – И провести работу гласно, на глазах у людей.

– Позволено будет спросить: чье это предложение?

– Это мое предложение, товарищ Федоров.

– Вопрос снимаю. Извините.

– Прошу всех собравшихся распределиться по машинам. Выезжаем через... десять минут. И, пожалуйста, садитесь поплотнее, не гоняйте лишние машины. Полковник, вы поедете со мной.

– Слушаюсь, – кивнул Савич.

– Все рабочие документы с собой. Встречаемся внизу. Вы почему задержались, Петр Петрович?

– В больницу заезжал, – негромко сказал начальник милиции. – В пять утра у Воронцова была остановка сердца. Подключили аппарат, до сих пор на нем держат. Несчастный мужик, уж лучше бы...

– Как там эти двое... ну, которых вы арестовали в аэропорту, азербайджанцы. Молчат?

– Почему молчат? – Савич печально скривил губы. – Они не молчат, они скандалят.

– И что?

– Боюсь, отпускать придется. Чем больше проверяем, тем яснее становится – ошиблись мы с ними.

– Да вас, Петрович, в клочья разорвут, если вы этих черных отпустите, – сказал Лузгин. – Народ не поверит, скажет: откупились.

– Сколько времени вы еще сможете их задерживать?

– Да сколько угодно, – снова скривился полковник,

– пока молчит прокуратура.

– А она молчит?

– Молчит.

– Тогда работайте, работайте!

– А мы что? Мы работаем...

Виктор Александрович слегка поежился, вспомнив многотысячную разъяренную толпу, собравшуюся возле здания мэрии в день, когда был расстрелян Воронцов, и как спустя два часа толпа эта пошла громить городской рынок, потому что всем в толпе было ясно: стреляли «черные» торговцы, с которыми Воронцов вел долгую и трудную войну, не во всех деталях и мотивах понятную Слесаренко, но горячо поддержанную обывателями. Усмирить бунт и убрать толпу с рынка и площади удалось только на третьи сутки, когда начальник милиции арестовал в аэропорту двух некстати собравшихся бежать из города азербайджанцев. Другие «азеры» бежали на машинах по автотрассам на север и юг – отсидеться, переждать в соседних городах и поселках, а эти дурни самоубийственно сунулись в порт, пытались за взятку достать вылетите билеты, и тот грузчик, которому они совали доллары, «сдал» обоих и без того взвинченной очереди возле кассы (размахивал долларами и орал, тыча пальцем в побледневшие лица «азеров»), и чуть не случилось убийство, едва живых из свалки вырвала милиция, и тут же кто-то закричал, что видел этих в день стрельбы, как они бежали по кустам и что-то бросили... Наутро Савич доложил, что задержаны двое подозреваемых, и это помогло сбросить напряжение и прекратить беспредел. Слесаренко лично побывал в следственном изоляторе и говорил с арестованными, видел их разбитые липа и глаза без надежды и чувствовал нутром неправду происшедшего и жалость к этим молодым еще, неграмотным и вообще туповатым парням, но головою понимал другое: всем будет лучше, если удастся доказать, что убивали эти, чужие, нерусские. И даже сейчас, слушая милицейского полковника, неловко переминавшегося перед ним, Виктор Александрович отстраненно заметил, что вместо обычной и понятной человеческой радости за скорое освобождение невинных он испытывает только злость и раздражение, и, честно говоря, ему не гак уж важно, стреляли эти парни в городского мэра или нет, ведь если настоящие убийцы и будут найдены, те, кто нажимал курок, – это будут не настоящие убийцы, а всего лишь наемные исполнители, тогда как настоящие, заказчики и организаторы, найдены не будут никогда. Это понимал и полковник. Оба они это понимали.

– Ладно, едемте, – проговорил Слесаренко, принимая из рук помощника три утренние папки с документами. – Посмотрим, господин великий режиссер, что получится из вашей пьесы.

– Дайте мне машину, – сказал Лузгин. – Я подниму телевизионщиков и раздобуду громкую связь.

– Какую связь, Володя? – спросил Кротов.

– Громкую. Микрофоны с усилителем. Не станете же вы орать там во всю глотку.

– Ну, театр разворачивается, – простонал Слесаренко и провел ладонью по лицу. – Хочется верить: мы знаем, что делаем...

Вчетвером они спустились вниз, сели в беленький микроавтобус «мицубиси», коими по бартеру нефтяники напичкали весь город, и стали выруливать с площади на центральную улицу. Виктор Александрович слышал, как позади хлопали дверцы и фыркали моторы других машин, вытягивавшихся короткой колонной за микроавтобусом. На повороте притормозили. Лузгин выскочил из кабины и вялой рысью побежал к зданию городской телекомпании, фалды пижонского жилета разлетались крыльями.

– Летит наш орел, – пробасил Кротов. Полковник Савич поднял глаза, но ничего не сказал. Виктору Александровичу было известно, с какой настороженной нелюбовью местная элита относилась к двум «варягам», приглашенным из Тюмени новым городским начальником – тоже временным, случайным и тоже пришлым.

Он и трех месяцев не проработал первым заместителем главы администрации в этом совершенно незнакомом ему северном городе, когда однажды утром машина мэра Воронцова была расстреляна автоматчиками по дороге из аэропорта. Водитель погиб сразу, охранник на заднем сиденье был ранен, сидевший рядом с водителем Воронцов получил три пули в грудь и живот и одну в голову, и эта последняя пуля решила все. Воронцов не умер физически, но так и не пришел в сознание. Врачи, опутав тело пострадавшего проводами и трубками, не позволяли ему, телу, умереть, однако с каждым новым днем становилось яснее, что мэр уже не вернется – ни в жизнь, ни в свой кабинет.

В день покушения после криков, слез и суматохи, бесконечных и ненужных совещаний, выездов и возвращений, когда под окнами мэрии уже разгорался пожар стихийного митинга, помощник мэра Перевалов принес Виктору Александровичу на подпись лист белой бумаги с коротким текстом. Слесаренко, не слишком вдумываясь, пробежал текст глазами: «В связи... исполнять обязанности главы местного самоуправления...». Он спросил Перевалова: «Так положено?», – и когда тот молча кивнул, Виктор Александрович взял ручку и расписался, еще не понимая до конца, как изменит его судьбу этот ломаный быстрый росчерк.

Нельзя сказать, что жизнь и проблемы в новом городе были совершенно ему не знакомы, в противном случае он никогда не согласился бы на предложение Воронцова переехать сюда из Тюмени и стать первым заместителем городского «головы». До Тюмени он много лет жил и работал в Сургуте – знаменитом на всю страну нефтяном городе с двухсоттысячным населением, годами спорившем с не менее знаменитым и людным Нижневартовском за право именоваться нефтяной столицей Западной Сибири, – и ведал, что на Севере почем. Но все решило, конечно, не это и даже не опыт аппаратной работы во властных структурах последних десяти с лишним лет.

И вот теперь его начальник лежал в больничной палате, и Виктор Александрович в силу должности и закона остался в этом городе, как принято было говорить, «на хозяйстве». Каждый день ему докладывали о состоянии Воронцова, и он уже привык к этим сообщениям – одинаковым и безнадежным, – крутился в бесконечном колесе больших и малых городских забот, соблюдая неизбежный бюрократический ритуал повседневной жизни, и совсем уже не думал, как, когда и чем это должно было закончиться, когда однажды к нему пришел некто Молохов, председатель городской избирательной комиссии, которого Слесаренко если и видел раньше, то мельком, на больших «совещаловках», и даже не помнил по имени-отчеству, и сказал: «Надо принимать решение». Виктор Александрович врубился не сразу, а когда дошло, едва не закричал на Молохова: «Какие выборы? Он еще жив!». Молохов сочувственно вздохнул и принялся выкладывать на стол перед Слесаренко одну за другой разрозненные или сколотые степлером бумаги: заключение врачей, выдержки из городского устава и закона о выборах, протокол заседания городской избирательной комиссии, инструктивное письмо из комиссии окружной, справки юристов о трактовках тех или иных пунктов выборного законодательства, протокол заседания городской Думы, особое мнение трех ее депутатов из одиннадцати... «И давно вы над этим работаете?» – спросил Слесаренко. «Сразу, как только врачи дали понять, что...». Глядя на скромно-сдержанного Молохова, он вдруг подумал о Воронцове: какой молодец! Самого нет, но аппаратные колесики крутятся; значит, сумел поставить дело в городе. «Хорошо, – сказал он вслух. – Какова дальнейшая процедура?». Молохов еще раз вздохнул и принялся доставать из папки новые бумаги.

В соответствии с местным законом выборы должны были состояться через четыре месяца, и все это время Слесаренко обязан был исполнять функции городского мэра. О собственном участии в этих выборах у Виктора Александровича тогда и мысли не было, в этом он мог поклясться с чистою душой. Вопрос был в другом: как прожить эти четыре месяца? Просто дотянуть до срока и потом сдать дела вновь избранному мэру? Или действительно поработать настоящим мэром эти отпущенные ему судьбой сто двадцать дней?

Он бы, наверное, принял первый вариант – и не от лени, усталости или ложной скромности, просто «новая метла», скорее всего, опять начнет с начала и все наработанное Виктором Александровичем перекроит и перелопатит, хотя бы в целях самоутверждения; так есть ли смысл барахтаться? Но он видел все отчетливее, как бывшее воронцовское окружение, посчитав тот самый первый вариант единственным и неизбежным, потихоньку обкладывает временного мэра глухой ватой умолчаний, недомолвок и притворной заботы. Яснее всех сказал однажды Федоров: «Зачем вам влезать в это дело, Виктор Александрович? Вопрос глухой, зачем вам шею подставлять? А мне деваться некуда, я и буду отдуваться».

Дело касалось перераспределения построенного нефтяниками жилья, которое город хотел забрать у нефтяной компании в счет неуплаченных налогов, и президент компании Вайнберг ругался матом в мэрском кабинете – красивый и самонадеянный еврей из «новых русских»; Слесаренко едва удержался тогда от желания выгнать его из кабинета пинками, вовремя вмешался Федоров, обещал все уладить, и в самом деле все уладил, только не квартирами, а спортивным комплексом и складскими помещениями, перешедшими на баланс города от нефтяников в счет погашения бюджетных долгов. «Лучше что-то, чем ничего, – умудренно сказал тогда Федоров. – А с квартирами осенью порешаем». И только неделю спустя выяснилось, что нефтяники отдали свой спорткомплекс вкупе с огромными долгами за электричество и теплоснабжение, что здание требует капитального ремонта, оборудование и мебель пришли в негодность или разворованы, а знаменитый на весь город сауно-бассейновый пристрой остался за нефтяной компанией в бессрочном пользовании, и ничего уже не изменить.

Именно тогда Слесаренко осознал и сформулировал свою задачу на оставшиеся месяцы: ничего не ломать и не перестраивать, но разобраться в том, что же и как происходит в этом городе и почему. В тот же день он позвонил в областной центр сначала Кротову, потом Лузги ну.

...Виктора Александровича резко качнуло вправо, и он ухватился рукой за мягкую скобку над автобусным окном. Машина въехала на пригородную развязку, откуда короткой стрелой одна из дорог летела к зданию вокзала и станционным корпусам.

– Что за дым? – спросил Слесаренко, глядя сквозь окно на близкую и плоскую по-северному линию горизонта.

– Костры кочегарят, – ответил полковник Савич. Еду готовят, да и так, от комаров... и от не хрен делать, добавил он с понятной злостью невыспавшегося человека.

– Ваши люди все без оружия?

– Да что вы, Виктор Александрович! По-моему, так и дубинки взяли зря, только народ раздражаем.

Слесаренко протянул руку в пространство между сиденьями и снял трубку мобильного телефона. Секретарша доложила ему, что Вайнберга в кабинете нет, а телефоны дома и в машине не отвечают.

– Зря мы едем, – сказал полковник милиции, уставясь в шоферский затылок.

Да ну тебя, Петрович! – фыркнул молчавший всю дорогу Кротов и пришлепнул ладонью полковничий погон. – Никто с тебя за это дело лампасы не сдерет. И папаха твоя уцелеет.

– Какие лампасы с папахой? – Савич дернул плечом, сбрасывая кротовскую руку. – Нет сейчас ни лампасов, ни папах, отменили все к чертовой матери. Это раньше полковникам было положено...

– А ведь мечтал, небось, а, Петрович? Такой красивый, папаха набекрень...

– Да пошел ты, Виталич, сам знаешь куда.

– Кончайте треп, – сказал Слесаренко. – Думайте лучше, как дело решить. – «Быстро же они снюхались – Виталич, Петрович...».

Подъехав к вокзалу, водитель оглянулся вопрошающе, и полковник замахал ему рукой налево, тыча пальцем в заоконные дымы. На повороте Виктор Александрович оглянулся и посчитал эскортные машины: две «Волги», милицейский «газик» и такой же белый микроавтобус телестудии, болтавшийся на маленьких колесах. «Глупость эти «мицубиси», какой дурак притащил их на Север?».

– Хорошо, Василий, здесь и тормози, – скомандовал полковник и первым вперевалку выбрался из машины на песок.

Виктор Александрович Слесаренко, большой начальник и крупный мужчина совсем уже пятидесяти лет, по-своему любил Север и понимал его. И все, что он любил и понимал на Севере, было сейчас вокруг него: плотный изжелта-серый песок, обманчиво ровный и мягкий болотный газон чуть поодаль, почти белое небо, и в стыке неба и болот – низкая, словно богом недобритая, тайга у горизонта.

Понимал он и любил по-своему и этих северных людей, сидевших сейчас на рельсах в ста метрах от него, жегших костры и куривших там-сям возле насыпи, стоя и сидя, с повернутыми в его сторону головами: мужчин и женщин, молодых и не очень, но большей частью достаточно молодых, ибо Север не место для старости; грубых и жадных на все: на работу и деньги, водку и плотскую любовь, на дружбу и ненависть; всем дружным северным скопом своим презиравших других людей, что получали южнее и западнее копеечные деньги и хлипеньких баб как оброк с этой северной каторги.

Слесаренко помнил, как три десятилетия кряду писатели, поэты, композиторы и прочие пропагандисты – кто по заказу, кто по душе – будоражили в северных людях гордыню заслуженной исключительности. Кто смел из смертных поднять руку или раскрыть рот на нефтяника, газовика или шахтера? Зато любой сварщик на трассе мог обложить матом министра, если бригаде задерживали премиальные или не обеспечивали фронт работ, потому что все знали: не будет трассы к сроку – не будет министра, а сварщик пребудет вовеки. И разом все рухнуло, все перевернулось, и оказалось – можно: не платить, сокращать, увольнять, лишать надбавок и коэффициентов, не строить, не давать и даже не обещать и главное – не слушать! Начальство вдруг исчезло из пределов досягаемости, а то, что осталось в пределах, уже ничего не решало. Деньги и власть испарились в далеких высотах, закрывшись тучевым слоем чужих и пугающих слов: акционирование, менеджмент, холдинг, эмиссия, дивиденды... И однажды вчерашние герои уразумели, что в новом летосчислении они уже никто: обычные наемные рабочие. Пока их работа нужна – им платят, и платят неплохо, по сравнению с другими. Но только отпадала надобность, как с неба рушился занавес и отсекал их от жизни, именуемой работой, и стучаться уже было некуда: газеты поджали губы, исчезли парткомы и исполкомы...

Как человек незашоренный и довольно-таки информированный, бывший строитель и хозяйственник Слесаренко готов был признать, что весь этот реквием звучит с изрядной фальшью. Кто первым выстучал касками право прибрать к руками и поделить на акции свои предприятия? Да те же шахтеры. Кто первым решил немного покувейтничать отдельно от страны? Нефтяники в обнимку со своим начальством. Кто бросился чуть свет к окошкам скупных касс менять свое право владения на деньги и вещи? Кто первый заорал потом: «Распродали страну!..».

Тоскливая безысходность происшедшего заключалась не только в том, что случилось и скоро случится еще, но и в том, что так называемые простые люди никогда не признаются даже себе в их собственной, личной и совокупной, вине за случившееся. И тем не менее Виктор Александрович Слесаренко по-прежнему любил этих людей и понимал их обозленную растерянность.

– Надо идти, – сказал Кротов.

Полковник двинулся первым, на ходу прилаживая двумя руками к круглой голове фуражку. От насыпи засеменил ему навстречу худой майор в расстегнутом кителе, подбежал и пошел у плеча, шевеля губами; полковник кивал фуражкой и ускорял шаги.

Вдоль насыпи горели два костра, висела на кольях с веревками большая, армейского типа, палатка, рядом с ней стоял на козлах дощатый стол с двумя скамейками, и женщины в платках ходили от стола к палатке.

– Палатка чья? – спросил Виктор Александрович.

– А бог ее знает, – ответил на ходу полковник. – Вроде бы геологов.

– Что, и геологи здесь?

– Да всех понемножку...

– А где же Харитонов?

– В палатке, наверное. У них там вроде штаба.

С песчаного бугра они спустились к насыпи, где вдоль канавы переминались милиционеры из оцепления. Сидевшие на рельсах стали подниматься, несколько мужчин неловко заскользили вниз по гравию отсыпки; из палатки, щурясь на солнце и всматриваясь, выходили люди, и среди первых Слесаренко легко узнал по черной густой шевелюре депутата Харитонова – единственного среди всех в костюме и при галстуке.

– А где же господин Вайнберг? – спросил Харитонов, когда сблизились возле стола, и протянул руку Виктору Александровичу. Слесаренко пожал костлявую кисть и уронил ее.

– Здравствуйте, товарищи. Я – исполняющий обязанности мэра Слесаренко Виктор Александрович.

– Ну и что? – Загорелый мужик в расстегнутой до пупа джинсовой рубашке, стоявший рядом с депутатом, нагло смотрел в лицо Слесаренко. – Что дальше-то? Где Вайнберг, почему деньги не везет?

– А вы меня с Вайнбергом не путайте, – повысил голос Виктор Александрович. – Вайнберг за свое отвечает, а я за свое. Зачем звали? – добавил он, переведя взгляд на Харитонова.

От костров, от дальних сторон насыпи к ним подходили люди, кольцом охватывая стол и противостоящих.

– Мы тебя не знаем, начальник. – Загорелый повел головой налево и направо, как бы разбрасывая перед собой колючую проволоку отторжения. – Ты вообще откуда взялся здесь у нас?

– Из Тюмени, – сказал Виктор Александрович. – А ты откуда?

– Я-то отсюда. Мы все – отсюда. Это вы с Вайнбергами понаехали... Ты чего приехал-то? Чего тебе в Тюмени не сиделось? Тоже захотелось нашей нефтью торговать?

– Давайте по существу и без оскорблений, товарищи!

– Харитонов тоже посмотрел налево и направо строгими глазами, и в кольце крикнули: «Вайнберга давай, Вайнберга!».

– Нет, – сказал мужик в рубашке, – пусть ответит.

– Помолчите, Зырянов! – коротко рявкнул полковник. – На вас уже уголовное дело заведено, знаете?

– Это вы можете, это у вас быстро, – загорелый позэковски убрал руки за спину. – Давай, цепляй, начальник, это тебе не воров ловить, это просто – вот он я.

Слесаренко полуобернулся к Кротову; первый его зам ковырял песок носком черного ботинка. И внезапно Виктору Александровичу стало абсолютно все равно, что и как тутбудет дальше.

– Ты хочешь знать, – сказал он загорелому, – почему я сюда приехал?

– Хочу, – сказал загорелый.

– Потому что предложили работу.

– А в Тюмени что, с работы туранули?

– Нет, не туранули.

– Тогда какого хрена?

– Ну ладно вам, Зырянов, – поморщился депутат, – не уводите в сторону вопрос. – Уголки воротника неновой и несвежей рубашки Харитонова топорщились гвардейскими усами, и депутат приминал их время от времени длинным пальцем.

Минуту, – сказал Слесаренко. – Я тебе отвечу.

– Ну, отвечай, – усмехнулся загорелый.

– У меня в Тюмени жена умерла.

– Когда? – само собою вырвалось у загорелого.

– Полгода назад. Нет, уже чуть больше.

– Извини, мужик, – сказал Зырянов. – Я врубился, извини.

– Послушайте, давайте сядем и поговорим спокойно! – воскликнул Харитонов, жестом тамады приглашая всех к столу.

Виктор Александрович уловил справа за плечом неясное движение чего-то темного и с блеском, повернул голову и едва не уткнулся носом в объектив телекамеры, тут же шарахнувшейся от него. «Уже снимают? Уже успел Лузгин? Какого черта все это?». Он увидел, как настороженно раскрылся и захлопнулся свободный от видоискателя глаз телеоператора.

– Не надо, уберите, – выговорил он сквозь зубы и пошел к столу, где суетящиеся тетки расхватывали и уносили в палатку последние тарелки и кастрюли.

– Тебя Воронцов пригласил? – спросил загорелый, когда расселись по обе стороны стола.

– Мы с ним знакомы еще по Сургуту, – Виктор Александрович чувствовал какое-то странное спокойствие. Все, что он думал и планировал сказать этим людям по дороге сюда, вдруг рассыпалось и потеряло значение.

– А дети где? – спросил Зырянов.

– Дети там, они уже взрослые, – ответил Слесаренко, не желая вдаваться в подробности, но испытывая к Зырянову и раздражение, и странную теплоту за этот глупый и ненужный разговор.

– Болела или как?

– Болела... Слушай, сменим тему...

– Извини, мужик, – сказал Зырянов. – Я врубился.

– Вы чо там шепчетесь! – закричали в кольце. – Мы слышать хотим! Кончай шептаться!

Через голову Слесаренко опустилась рука с проводами, возник на маленькой треноге черный микрофон с набалдашником из поролона, рука пощелкала по микрофону пальцем, и за спиной раздался гулкий электрический стук невидимых динамиков. И сразу возникла дистанция, стол как бы расширился и отодвинул сидящих напротив, и Виктор Александрович стал торопливо вспоминать, что он наприкидывал в автобусе, а Зырянов убрал локти со стола, откинулся и скрестил руки.

Харитонов повернул микрофон набалдашником к себе, царапанье треноги по столу отозвалось в динамиках противным грохотом. «Не трогайте микрофон, пожалуйста, раздался за спиной Виктора Александровича уверенный женский голос. – Всех будет слышно, не волнуйтесь». Депутат вздрогнул, протянул руку к микрофону и тут же отдернул ее и потыкал пальцем воротник.

– Обрисуйте обстановку, товарищ Зырянов, – сказал, не напрягая голос, Виктор Александрович и услышал себя из динамиков.

Загорелый уперся взглядом в микрофон.

– Положение дел с вопросом неплатежей... – Слесаренко даже вздрогнул, не узнав изменившийся голос Зырянова. – Неоднократные, значит, обращения коллектива... Комиссия, значит, по трудовым спорам, учитывая доведенность до крайности, ну, крайнюю, значит, доведенность с невыплатами...

– Чего ты херню городишь! Какая комиссия! Ты скажи по-нормальному! – закричали враз со всех сторон, и сразу несколько рук потянулись через плечи сидящих за микрофоном, и Зырянов, ругаясь, принялся эти руки расталкивать. Все тот же уверенный женский голос прорезался в общем шуме: «Юра, снимай, снимай!».

Виктор Александрович встал и замахал над головой руками.

– Товарищи! – выкрикнул он, когда немного стихло.

– Разрешите мне обрисовать ситуацию, а если я ошибусь, вы меня поправите.

Шум снова вспыхнул и затих, и обретший прежний свой голос загорелый Зырянов громко сказал:

– Пусть попробует!

Слесаренко пробежал глазами по лицам сгрудившихся людей, привычно выискивая те немногие, где светился бы интерес и хоть капля доверия к нему, и таких не нашел и расстроился.

– Я для вас человек новый, – сказал он, прислушиваясь к собственным грохочущим словам. – Но я знаю Север. Я знаю, что такое нефть и как она вам достается. Я знаю, что вы честно заработали свои деньги, и знаю, что вам их не платят.

– Ну и толку, что ты знаешь, – сказал Зырянов, и его голос тоже ворвался в динамики. Снова накатил шум, и Виктору Александровичу пришлось напрячь связки.

– Но вам повезло! – крикнул он с обреченной веселостью. – Вам повезло, что я здесь новый человек.

– Не по-о-нял! – Зырянов приналег животом на край стола, не выпуская ладоней из плена подмышек. – Объясни, начальник.

– Все очень просто. – Слесаренко помедлил, дожидаясь тишины. – В этом городе у меня нет ни друзей, ни родственников. Даже квартиры нет, я живу в гостинице. У меня нет акций «Нефтегаза». Я никому ничем не обязан, и мне никто не обязан ничем. У меня есть только одно – моя должность, которая мне досталась на короткое время... вы знаете по какой причине. Так вот! – Он погрозил толпе пальцем. – Денег вам дать я не могу – у меня их нет. Не я вам должен эти деньги, вы знаете.

– Да где, блин, Вайнберг-то? – крикнули в толпе и замолчали.

– Короче, я вам не сват и не брат. После выборов меня вообще здесь может и не быть. Придет новый мэр, наберет свою команду...

– Что с Воронцовым? – снова крикнули в толпе.

– Плохо с Воронцовым, – сказал Виктор Александрович. – Очень плохо. И вряд ли будет лучше. Да не орите вы! – гаркнул он во весь голос и погрозил уже не пальцем, а кулаком. – Ночью водку здесь жрете, а днем права качаете? – Он понимал, что балансирует на грани. – И нечего на меня руками махать, знаю: пьете, хотя и не все. Те, что на рельсах – не пьют, и я их за это вот так уважаю, – Виктор Александрович чиркнул ладонью у горла.

– Так вот, дорогие мои нефтяники и все остальные, ничего я вам обещать не могу. Ни-че-го! Кроме одного-единственного, – он замолчал, чувствуя кожей накат напряжения, и произнес, глядя сверху в глаза Зырянову: – Хотите знать правду?

Слесаренко поднял голову и огляделся.

– Вы все – хотите знать правду?

– Да кто ж не хочет! – вяло ответили из глубины людского кольца.

– Так вот, дорогие мои, я вам обещаю одно: вы будете знать правду! Мне особо ни делать, ни терять до выборов нечего. Но я обещаю вам за эти оставшиеся месяцы разобраться самым серьезным образом во всем, что происходит в городе. Разобраться и вам доложить. По каждому пункту: по зарплате, по жилью, по детским пособиям. По ценам, в конце концов. Ну почему у вас мясо в магазинах дороже, чем в Сургуте?

Со всех сторон ему закричали про мафию: все схвачено, засилье пришлых торгашей... Виктор Александрович заставил себя смотреть на лица, а не рты, потому что иначе становилось страшновато.

Он снова дождался относительной тишины и поднял руку, словно на присяге.

– Все, что узнаю я – узнаете вы. И тогда вы решите, как будет жить город и кто станет его мэром. Договорились? Я спрашиваю: договорились?

– Договорились, – сказал Зырянов, вставая и протягивая руку. Виктор Александрович пожал ее и так держал, не выпуская.

– Тогда у меня к вам, товарищи, первая просьба.

Он вздохнул поглубже, ожидая взрыва. – Уйдите, пожалуйста, с рельсов.

Зырянов с силой выдернул руку и сел на скамейку, разочарованно качая головой. Толпа взревела и придвинулась, поверх толпы Слесаренко увидел, что люди на рельсах трясли в его сторону кулаками и плакатами. Тогда он сгреб со стола микрофон и влез на скамью, как бы подставляя себя целиком под нарастающий шквал. Краем глаза он увидел, что полковник Савич пробирается к нему сквозь толпу, толкаясь и что-то крича, и когда голова полковника приблизилась, он вытянул руку, в какой-то миг чуть не свалившись со скамейки, снял с этой головы фуражку и водрузил на себя.

Вокруг оторопело примолкли, и стало слышно, как от насыпи что-то кричат по слогам на три такта: «Га-га-га! Гага-га!». Виктор Александрович догадался: кричали Вайнберга.

– Все, что у меня есть, – сказал он в микрофон, стараясь сдерживать голос, – это моя должность. И должность эта, как фуражка: дали – сняли. Если вы не уйдете с рельсов, меня уже завтра снимут с работы, как не обеспечившего в городе законность и порядок.

Слесаренко снял фуражку и протянул ее полковнику. И тогда я уже не смогу сделать для вас ни-че-го. Я уеду в Тюмень или дальше на Север, а вы так и будете барахтаться в собственном дерьме. Вы этого хотите?

– Мы хотим нормально работать, – ответил ему Зырянов, – получать свои деньги. Вот пусть Вайнберг сюда придет...

– Да, кстати, где он? – спросил Слесаренко, с высоты оглядываясь на свою молчащую свиту. Полковник Савич пожал плечами, вертя в руках фуражку. – Я с утра дал команду его разыскать.

– Вайнберг в мэрии, – раздался голос Кротова.

Виктор Александрович отыскал взглядом своего первого зама, и тот показал пальнем в землю, а потом сложил руки крест-накрест, и Слесаренко понял: сюда, к пикетчикам, президент компании ни за что не приедет.

– Вот и отлично! – Виктор Александрович повернулся к загорелому. – Товарищ Зырянов, берите с собой двух– трех человек, приглашайте уважаемого народного депутата, и сейчас же едем разбираться с вашим начальством.

– Мои люди останутся на рельсах, – угрожающе отрезал загорелый. Слесаренко поднес к губам гранату микрофона:

– Я все сказал. Теперь решайте.

Он посмотрел вниз, куда бы спрыгнуть, и люди попятились, освобождая клочок умятого подошвами песка. Он соскочил в песок, слегка опершись на поданную Савичем руку; девица с накрашенным лицом отобрала у него микрофон и тут же сунула его чуть ли не в нос Виктору Александровичу: Можем ли мы расценивать ваше сегодняшнее выступление как первую заявку на участие в будущих выборах?

Позади девицы выплыло многозначительно прищуренное лицо Лузги на с зажатой в зубах сигаретой.

– Вы торопитесь, уважаемая, – Лузгин суфлером поднял бровь, изображая непонимание. – Выборы еще далеко, а проблемы – вот они, перед вами. – Лузгин опустил бровь и тихонько похлопал в ладоши. – Давайте-ка жить по порядку, тогда и к выборам придем достойно, с полным пониманием. Спасибо.

Он пошел к машинам, не оглядываясь и не спеша. Сбоку забежал Федоров, забормотал торопливо про Вайнберга, потом их на рысях обогнали телевизионщики и Лузгин вполуобнимку с теледевушкой, скакавшей по песку на каблуках.

У микроавтобуса он остановился и зачем-то попинал ногой упругую и гулкую резину колеса. Его тронули за плечо, он обернулся – это был Зырянов.

– Вас как по имени-отчеству? – спросил Слесаренко.

– Николай.

– А по батюшке?

– Михайлович.

– Судя по фамилии, вы местный.

– Из Пойково. А вы сургутский?

– Почти земляки, – сказал Виктор Александрович.

– Я вот подумал: а чего мелочиться? – ни к селу, ни к городу сказал вдруг загорелый с возбужденной решимостью. – Если вы нам сегодня не врали... ну, насчет правду узнать... если получится, зачем уезжать-то? Давайте сами выдвигайтесь, мы вам подписи махом соберем. Глядь, это местное ворье...

– Давайте без мата, – тихо сказал Слесаренко. – Без мата – раз и навсегда.

– Так, глядь, здесь же как в армии – без мата и гвоздь не забить.

– Без мата, – повторил Виктор Александрович. Какие выборы, товарищ Зырянов? И так все летит к... такой-то матери.

– Ага! – Зырянов засмеялся.

– А я что, не северянин? – развел руками Слесаренко. – Скажите мне честно и откровенно, Николай Михайлович: Вайнберг хоть чуточку прав?

– То, что деньги не платит?

– Нет. Насчет сокращения. И не смотрите на меня, как Мюллер на Штирлица. Я ведь знаю, с чего все это началось. – Он кивнул головой в сторону насыпи.

– Ну, вот, – хмыкнул Зырянов. – А мы, значит, вас...

– Он махнул рукой и отвернулся.

– Подождите обижаться, – Виктор Александрович за плечо развернул к себе загорелого. – Я ведь сказал, что хочу узнать правду. Вот вы мне первый ее и расскажете.

– Только всю, а не просто свою половинку. По-другому у нас не получится.

– Да вам этот Вайнберг так мозги запудрит...

– А вы, Николай Михайлович, сядете рядом и будете мне помогать, чтобы не запудрил. Договорились?

– Слабо верится, начальник... – Зырянов помахал рукой, подзывая кого-то. – А насчет жены – извини, я не знал.

– Никто не знал, – сказал Слесаренко.

Никто не знал, и прежде всех сам Виктор Александрович, когда опять повез жену в больницу – сказали: планово, год после операции, проверим и подлечим, – что будут резать снова, а потом снова и снова, и – это вяжущее мысли пустое слово «отторжение», и страшно дорогой интерферон, похоронная сдержанность медперсонала и его собственное упрямое непонимание грядущего и очевидного, как последний рубеж: пока он не поймет и не смирится – не будет страшного, однажды ему скажут: «Все в порядке», он привезет ее домой; и он привез, но не домой. И дома не стало, дом исчез, остались лишь неслышимые звуки и приметы вчерашней жизни, о которые он спотыкался. Рядом двигались тени детей и знакомых, как будто в параллельном мире. И, странно, отвращение к спиртному. Он вдруг забыл курить, а когда вспомнил и захотел мучительно, до задыханья, то наказал себя отказом, как будто это наказанье могло обмануть и облегчить душу. А потом позвонил Воронцов, и он прилетел сюда, на Север. И сейчас он влезал, сгорбившись, в микроавтобус и думал: как все повторяется! Давно ли он пытался усмирить такой же митинг на улице Первомайской, напротив тюменской мэрии, где он работал, и его еще ударили до крови – тетка ударила, стерва, и он отмывал кровь с рубашки в служебном туалете, прежде чем идти домой, и как испугалась жена, когда он пришел, и какое у нее было милое лицо, поглупевшее от испуга, а вот сегодня обошлось, сегодня бы она не испугалась.

– Высший класс, – крикнул Лузгин, пробегая мимо.

– Кто это? – спросил Зырянов, и Слесаренко начал придумывать, как ему ответить попроще, и думал так долго – они расселись и поехали, – что отвечать уже не было смысла.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вайнберга в приемной не оказалось. Завидев приближающегося шефа, секретарша встала и, наклонившись через стол и вытягивая шею, сказала что-то, почти не разжимая губ. Слесаренко повернулся и недовольно посмотрел на Кротова.

– Он в вашем кабинете, Сергей Витальевич. Пригласите его сюда, пожалуйста.

Кротов кивнул и быстро вышел в коридор.

В здании мэрии он делил «спарку» на двоих с заместителем мэра по финансам Безбородовым. «Спаркой» назывались два кабинета, соединенные общей приемной и общей, в служебном смысле, секретаршей. Кротов знал, что в интимном смысле худенькая Валечка обслуживает Безбородова, а его, Кротова, боится и стесняется, но ему было наплевать: лишь бы не путала бумаги и была на месте, когда надо.

– Там Вайнберг, Сергей Витальевич, – почти шепотом сказала Валечка, ожидая нагоняй. Кротов подмигнул ей, и Валечка покраснела.

Президент нефтяной компании «Севернефтегаз» Леонид Аркадьевич Вайнберг, сорока двух лет от роду, кандидат экономических наук и кандидат в мастера спорта по борьбе дзюдо – «Все кандидат да кандидат, – подначивал его Кротов, – когда же состоишься, Леня?», – сидел в гостевом кресле и читал английский деловой журнал, оставшийся у Кротова после недавнего визита делегации из компании «Шелл».

– Здорово, – сказал Вайнберг, роняя журнал и снимая очки. – Прибыли?

– Без прибыли, – ответил Кротов. – Давай подымайся, шеф зовет.

– Не суетись, Сережа, – Вайнберг раскрутил очки пропеллером, взявшись двумя пальцами за дужку. Кротов терпеть не мог эту фразу: от нее веяло чем-то блатным, и особенно противно она звучала из уст лощеного, ухоженного Леонида Аркадьевича. – Скажи-ка прежде: твой шеф действительно согласился возглавить крестовый поход против меня? На волне, так сказать, всенародного гнева.

– Тебя неверно информируют, – сказал Кротов. – Уволь осведомителей, Аркадьич. Давай подымайся, олигарх несчастный!

Вайнберг крутанул очки в другую сторону.

– Слушай, Сережа, я согласился приехать сюда на встречу с мэром. Это моя дань вежливости по отношению к городским властям. Но я совершенно не намерен участвовать в каком-то дурацком заседании колхоза, которое тут у вас намечается.

– Собрании, – сказал Кротов.

– Что? – остановил пропеллер Вайнберг.

– Собрании колхоза. Придется, Ленечка, немножко потерпеть. Ну, посиди молча, потом покайся, поплачься немного, поругай правительство... Ты же это умеешь.

– Сейчас угадаю, – Леонид Аркадьевич прищурился и посмотрел в потолок. – Твой шеф собрался выдвигаться?

– Не суетись, Ленечка, – с оттяжкой выговорил Кротов. – Еще узнаешь. Своевременно или несколько позже.

– Глупые люди, – Вайнберг поднялся, поиграл спортивными плечами, словно вечность сидел в этом кресле и очень устал. – Одного не пойму: как ты среди них затесался?

– Долг дружбы.

– О, не надо, не надо! – презрительно затряс очками Леонид Аркадьевич. – Хорошо, идем. Одна просьба, Сергей Витальевич: помоги своему шефу уберечься от крайностей. Я человек мудрый и понимающий, я очень-очень терпелив, однако всему есть предел.

– Ты меня не пугай, – сказал Кротов, подталкивая Вайнберга к порогу. – И помни: мы договорились.

– Я пугаю не тебя, – сказал Вайнберг.

Раньше они не были лично знакомы, но, как выяснилось при первой встрече, слышали друг о друге. Московская финансовая группа «Гамма», в прошлом году купившая на печально знаменитом аукционе часть контрольного пакета акций «Севернефтегаза», была известна своей близостью к так называемым «молодым реформаторам» в правительстве, и банкир Вайнберг был там человеком не последним. Узнав о его назначении президентом «Севернефтегаза», Кротов был удивлен и озадачен: он полагал, что новые хозяева компании начнут действовать тоньше и поставят на это место коренного нефтяника, пусть даже для блезиру, и тем успокоят народ, или хотя бы предложат бывшему нефтяному «генералу» должность первого вице-президента или председателя совета директоров. Однако «новые» решили не церемониться. Бывая по делам в Москве, Кротов слышал от многих о скандалах и беспорядках, сотрясавших «Севернефтегаз» в первые месяцы банкирского правления, потом все стихло и потеряло остроту, а нынче выплыло снова.

В кабинете мэра было тесно и накурено. Последнему Кротов почти не мог поверить: дымить здесь разрешалось только лишь ему и Лузгину и то не публично, а когда оставались втроем. Сейчас же дымили чуть ли не все, даже всегда осторожный в поступках и мнениях его сосед по «спарке» Безбородов пускал дым себе в нос, оттопыривая нижнюю губу.

– Присаживайтесь, Леонид Аркадьевич, – Слесаренко приглашающе кивнул на два свободных стула.

– Благодарю вас, Виктор Александрович, – ответил Вайнберг, оглядывая кабинет, и на короткий миг Кротову показалось, что сейчас он скажет: «Спасибо, я постою», и будет скандал, равносильный провалу, однако Вайнберг вдруг быстро пересек кабинет и опустился на стул, и Кротов пошел за ним следом и уселся рядом, между Вайнбергом и мэром.

– Наконец-то мы вас увидели, господин президент, нехорошим голосом сказал Зырянов, сидящий по другую руку от мэра. Вайнберг спокойно посмотрел на него сквозь очки и перевел глаза на Слесаренко. Под мэром отчетливо скрипнул стул.

– Будьте добры, Леонид Аркадьевич, объясните мне и собравшимся, чем вызваны хронические задержки выплаты заработной платы рабочим и служащим цеха подземного ремонта скважин. Не надо вставать, все вас видят и слышат.

Совершенно не намеревавшийся вставать со своего места Вайнберг дернул ноздрями тонкого породистого носа и, не без паузы оскорбленного достоинства, заговорил исполненным терпения профессорским голосом.

Как известно всем собравшимся... товарищам, упомянутый господином мэром цех подземного ремонта скважин является с января текущего года самостоятельным предприятием акционерной формы собственности, производящим работы для нефтяной компании «Севернефтегаз» на основании подрядного договора. Одним из важнейших условий этого договора является обязательство цеха будем для краткости именовать его так – снизить поэтапно себестоимость производимых работ на тридцать три процента в течение первого полугодия текущего года. Однако проведенная независимым аудитором комплексная проверка, оплаченная, замечу, из средств компании, показала, что за указанный период себестоимость работ не только не снизилась... Виктор Александрович, попросите «товарищей» меня не перебивать, – сказал Вайнберг, опережая реплику вскочившего Зырянова.

– Сядьте, Зырянов, – без просьбы в голосе сказал Слесаренко. – Здесь вам не митинг.

– Так он же!..

– Я сказал: сядьте.

Дело с цехом было Кротову известно.

Придя к руководству нефтяной компанией, команда Вайнберга не пожалела времени и средств и «прошерстила» всю структуру снизу доверху. Кротов глазам своим не поверил, когда прочел показанный ему как-то Вайнбергом отчет аналитической бригады: непосредственно бурением, добычей и подготовкой нефти к транспортировке по «трубе» в многотысячном коллективе «Севернефтегаза» занимались только восемнадцать процентов всех работников, чьи фамилии значились в платежных ведомостях нефтяной компании. Из числа населения города прямое отношение к нефтедобыче имели только шесть процентов его взрослых жителей. Все остальное «наросло и налипло», как сказал Вайнберг.

Надо было «чистить днище корабля».

Прямые сокращения и увольнения привели бы к немедленному взрыву, но умные ребята пошли другим путем.

Прежде всего требовалось раздробить единый коллектив на части. И вот тогда новое руководство компании, стращая всех огромными зависшими долгами, предложило сервисным подразделениям, или «обслуге», как здесь говорили, выйти из громоздкой и дорогостоящей структуры компании и стать самостоятельными.

Одним из первых на этот «фантик» купился УКС управление капитального строительства, потом транспортники, за ними цех подземного ремонта. Им говорили: «Ваша работа стоит столько-то. Заключаем договор, вы работаете, мы платим деньги, а как вы их там делите нас не касается». Был полный восторг и всеобщий энтузиазм. Но вскоре выяснилось, что нефтяная компания в силу объективных причин и сложного финансового положения временно не намерена что-либо капитально строить, перевозить, а тем более подземно ремонтировать в прежних привычных объемах.

«Обслуга» вздрогнула и протрезвела, но было уже поздно. И даже прежние «братья по классу» – буровики и нефтедобытчики, еще вчера железно спаянные с «обслугой» северной рабочей солидарностью, вдруг оказались по другую сторону забора и уже смотрели оттуда на ремонтников и строителей как на толпу нахлебников, ворующих куски от их рабочего стола.

Но умные ребята оказались еще умнее. Они пришли к «обслуге» снова и сказали: «Дорогие вы наши помощники, очень уж вы дорогие. Нам без вас никуда, мы вас любим и ценим, только нету у вас порядка и расчета. Прогоните-ка вы всех своих лентяев и неумех, перестаньте таскать один лом вчетвером, и заживете вы снова как в сказке».

Первыми опять же сдались «уксовцы», но там было просто: строители! Сокращенная часть разбрелась по шабашкам, ушла строить мост через Обь и новую ГРЭС у соседей. Кое-как притулились и транспортники, благо им разрешили «приватизировать» старую автотехнику. И только «подземным» рабочим идти было некуда, и они сопротивлялись до последнего.

Две недели назад Кротов присутствовал на рабочем собрании в цехе. От компании было сказано: сокращайтесь, тогда будут деньги. Ругались до полуночи, а на следующий день в цехе создали забастовочный комитет, стали маршировать по городу и трясти плакатами на площади, потом вышли к насыпи и обосновались там походным лагерем, и вот сегодня перекрыли движение на железной дороге – единственной в области с юга до севера.

«Подземники» были последним препятствием на пути к главной цели, о которой молчали и старались не думать: только разобравшись со смежниками, с «обслугой», и откатав на них технологию и пропагандистское обеспечение процесса, команда Вайнберга могла атаковать рабочих и специалистов основных профессий.

Однажды вечером они сидели втроем в гостиничном люксе у Кротова, и Вайнберг сказал Слесаренко: «Мы частная компания. Мы не обязаны и не будем коголибо кормить и содержать. Благотворительностью пусть занимаются господь бог и государство». И еще он сказал тогда: «Социализм умер. И не надо дергать покойника за усы». Короче, Кротову Вайнберг понравился, чего нельзя было сказать о Слесаренко. Тот не принял нефтяного магната как-то сразу и целиком, и отношения у них не заладились, чему Кротов поначалу огорчался, но вскоре увидел в том обоюдном неприятельстве, проявлявшемся за глаза и публично, хорошие возможности для раскрутки замысленного ими дела. С тех пор, как Кротов с Лузгиным это поняли, личные встречи между Вайнбергом и Слесаренко прекратились и уже не планировались.

– ...Таким образом, – сказал Вайнберг, – мы по-прежнему и на вполне законных основаниях настаиваем на обязательном исполнении условий договора.

– Покажите мне договор, – сказал Слесаренко. – Пожалуйста.

– Вы его видели, – произнес Вайнберг.

– И тем не менее, пожалуйста.

– Я не ношу с собой лишних бумаг, Виктор Александрович.

– У вас есть договор? Давайте, – Слесаренко протянул руку в сторону Зырянова. – Тоже нет? Понятно.

– Ничего не понятно, – сказал Зырянов. – Мы работу выполнили? Выполнили. Отдай нам заработанное. А потом с нашим начальством разбирайтесь насчет договора.

– А где ваш руководитель? Все еще в Москве? – спросил Слесаренко.

– Да, в Москве! – с вызовом сказал Зырянов. – Здесь же правду не найдешь! Пока он не вернется, мы с рельсов не уйдем. Деньги в кассу – тогда уходим.

– Вот видите, – сказал Вайнберг.

Кротов знал, что директор «подземки», избранный в январе общим собранием, неделю назад улетел в Москву с петицией в адрес Государственной Думы. Вояж был показушным, но отнюдь не случайным по времени: именно в отсутствие директора забастовщики пошли на рельсы. «Берегут начальника», – усмехнулся Кротов, легко расшифровав этот нехитрый заговор.

– Кто замещает директора в его отсутствие?

– По забастовке я замещаю, – сказал Зырянов. – Со мной и говорите.

– Нам не о чем с вами говорить. – Как только Вайнберг произнес эту фразу, Кротов шевельнул под столом ботинком, стараясь задеть ногу соседа. – Вы здесь занимаетесь политикой, а я занимаюсь экономикой.

– Леонид Аркадьевич, вы можете развести эти два вопроса? – спросил Слесаренко.

– Экономику и политику?

– Будьте серьезны, пожалуйста. Я имею в виду выплату зарплаты и выполнение условий договора.

Вайнберг молча покачал головой, словно произнесение вслух банального и очевидного ответа было для него чем-то неприятным.

– Так «да» или «нет»?

– Виктор Александрович, – повернулся к мэру Вайнберг, до сей поры глядевший прямо перед собой, куда-то за спину Зырянову, – почему ваши... подзащитные не говорят вам главного? Главное не в зарплате, не в деньгах. Главное в том, что нефтяная компания не подписала и не станет подписывать с этим... предприятием новый договор о подряде, если не будет выполнен старый. Деньги в данном случае – всего лишь инструмент воздействия. Я предупреждаю: если упомянутый цех не произведет обусловленные договором сокращения и реструктуризацию, они останутся без работы. Мы создадим собственную службу ремонта или будем возить вахтовиков из Сургута. Экономически эти варианты уже просчитаны.

– Ты кто такой? – задавленным от ненависти голосом сказал Зырянов. – Мы тут по двадцать–тридцать лет на Севере, мы все это построили и сделали, а тебя, гадину, я вижу первый раз, и ты, гадина, решаешь, кому здесь жить, а кому умирать?

Кротов придавил ботинком ногу Вайнберга, предупреждая ответный выпад, но сосед его внезапно рассмеялся, оглядывая всех поверх очков.

– Ну что мне делать с этими детьми? – И уже обращаясь к Зырянову: – Не буду я вам платить, не буду. Пока не возьметесь за ум.

– Ты подожди, – с угрюмой ласкою сказал Зырянов Вайнбергу. – Я не за ум – я за топор возьмусь.

– А вот этого чтобы я больше не слышал! – подал голос полковник милиции.

– Он умный, – Зырянов широко улыбнулся, бороздя крупными жесткими складками загорелое лицо. – Он и с первого раза все понял.

– Вы не представляете себе, – мечтательно проговорил Слесаренко, – с каким превеликим удовольствием я послал бы куда подальше и вас, и вас, уважаемые. Но, к сожалению, положение обязывает.

Он поднялся над столом.

– От имени городской власти я прошу вас, Леонид Аркадьевич, подчеркиваю: прошу! – сегодня же осуществить перевод денег предприятию. Вас же я прошу – тоже прошу, заметьте, – в течение часа разблокировать железнодорожную магистраль. Если моя просьба не будет выполнена, мы найдем... как вы сказали? Средство воздействия и на вас, и на вас, – он махнул пальцем налево и направо. – Совещание закончено.

Выбираясь из-за стола, Вайнберг шепнул на ухо Кротову:

– Туфли мне ты будешь чистить?

– Без меня не уезжай, – тихо сказал Кротов.

Когда чиновники ушли из кабинета и захлопнулась дверь, Слесаренко откинул тюлевые шторы и раскрыл окно; ворвался плотный шум центральной улицы, где двумя бесконечными потоками катилась навстречу друг другу рычащая и чадящая автотехника; запахло бензиновой гарью вперемешку с речной близкой сыростью, сразу пересилившими кислую вонь прокуренной комнаты.

– Они с рельсов уйдут или нет? – спросил он Кротова.

– Не уйдут, сами не уйдут – это точно.

– И что же дальше, господа советники? И где этот чертов Лузгин?

– Он на телестудии, – пояснил Кротов. – Готовит с Лялиной двухчасовой выпуск новостей.

– Лялина – это... дикторша? Ну, эта девица накрашенная? Мне донесли: у них роман?

– Хорошее слово – «донесли»... Слушайте больше, Виктор Александрович.

– Давай-ка сядем, – устало предложил Слесаренко.

– И какой черт дернул меня за язык про жену?..

Кротов промолчал.

– Они снимали это? Если да, то пусть вырежут, уберут...

– Лузгин опытный телевизионщик, – успокоительно сказал Кротов. – Он все сделает как надо. Мне пора ехать, Виктор Александрович, меня внизу Вайнберг ждет.

– Как вы думаете: он заплатит?

– Сегодня – нет.

– А завтра?

– И завтра нет.

– Какого черта! – вскипел Слесаренко. – Он что, не понимает, куда толкает всех своим упрямством?

– Вайнберг действует правильно.

– Вижу: спелись, сговорились... Банкир банкиру глаз не выклюет... Когда доложите по кредитной линии? Удалось что-нибудь выяснить? Меня люди спрашивают, пора отвечать.

– Через пару дней доложим.

– Грязи много?

– Хватает.

– Ладно, поезжайте. И если Харитонов еще болтается в приемной, попросите его зайти. Надо соблюсти приличия. И пусть уберут эту гадость, – брезгливо указал мэр на переполненные пепельницы.

Вайнберг ждал его у машины, о чем-то беседуя с полковником Савичем в полукольце ревниво и настороженно глядящих друг на друга телохранителей в черных костюмах и милиционеров в камуфляже. Увидев сбегавшего по ступенькам Кротова, Вайнберг нырнул в темное чрево «лэндкрузера». Кротов последовал за ним, сделав суровую рожу полковнику и намеренно зацепив его портфелем.

– Застрелю гада! – пропел фальцетом Савич, и было неясно, кого он имел в виду. – Подвинься, я с вами.

Известие о смерти слесаренковской жены застало Кротова в Москве, и то лишь день на третий – на четвертый; он опоздал на похороны и увиделся со Слесаренко уже на девятинах в столовой городской администрации. Виктор Александрович держался по-мужски, без слякоти и причитаний, но за этой внешней сдержанностью и сухими, как бы регистрирующими происходящее глазами угадывалась не сила, а пустота. Кротов беспокоился, не «упадет» ли Слесаренко «на стакан», но тот вообще не пил и даже не курил. Ему рассказали, как здорово помог с организацией похорон Вовка Лузгин, и Кротову было приятно это слышать. Потом Слесаренко заперся на даче, куда они с Лузгиным приехали однажды наобум из лучших побуждений, и получилось зря, сплошная неловкость, пустой и мятый разговор, и когда Лузгин быстро напился и пришлось грузить его и уезжать, Кротов сделал это с облегчением. Про звонок Воронцова и отъезд Слесаренко на Север он узнал много позже, из городских разговоров, и решил про себя: вот и славно, путь развеется мужик.

Если говорить откровенно, он считал Слесаренко неглупым, честным, но легко ранимым и не очень волевым, с приступами мрачного упрямства, – что другие, не вникая, принимали за характер, – и всегда и везде как бы лишним слегка человеком. Он все время куда-то не вписывался, работал и жил словно бы через силу, постоянно себя подталкивая, и казалось, что однажды он это сделать забудет, замрет на шаге и останется стоять. Кротов тоже гнал себя и подстегивал, но это была гонка всадника, а не лошади, как у Слесаренко или Вовки Лузгина.

И вот, когда Кротов, закрученный работой и семьей, уже и вспоминать, и думать о нем перестал, Слесаренко вдруг позвонил, а потом объявился в Тюмени.

– Проснись, – сказал Вайнберг. – Приехали.

Здание нефтяной компании «Севернефтегаз», бывшего нефтепромыслового объединения с таким же названием, было огорожено мощным чугунным забором с двумя армейского типа контрольно-пропускными пунктами. Говорили, что в подземном гараже спрятан то ли танк, то ли бронетранспортер, но Кротов не слишком в это верил: нефтяники, конечно, ребята крутые, но не настолько же, однако.

Апартаменты Вайнберга располагались на четвертом этаже, куда вела длинная, с плавными поворотами, лестница, обвивая стеклянный стакан оранжереи, пронизавшей здание снизу доверху. Милицейский полковник бормотал сквозь зубы: «Когда вы лифт построите, ворюги?» и обмахивался фуражкой.

В кабинете Вайнберга было прохладно, даже холодно. «Вот так и получают пневмонию», – сказал полковник. Хозяин кабинета уселся на край обтянутого светлой кожей огромного стола и заболтал ногами, с неудовольствием разглядывая правую, испачканную кротовской подошвой, мягкую черную туфлю.

– Вы что, не выспались? – спросил Вайнберг, критически разглядывая лица гостей.

– Куда там! – вздохнул Савич.

– Отлично выспался, – сказал Кротов, потягиваясь в кресле. – Скажи, пусть кофе принесут.

– Трудяги, – усмехнулся Вайнберг. – Ну и как, раскололся Сусоев?

«Ты погляди-ка, стук у Ленечки налажен», – уважительно подумал Кротов.

Сусоева они пасли недели две. Руководитель зарегистрированной в окружной столице посреднической фирмы, через которую шла торговля «городской» нефтью в Европе, был крайне осторожен и трудноуловим. Взяли его нынче ночью на автотрассе, договорившись с гаишниками. Сусоев ехал в Сургут не на «джипе» с блатными номерами, как обычно, а на простых «жигулях» с одним охранником без камуфляжной формы, с автоматом под сиденьем. К охраннику претензий не было, но вот второй ствол, обнаруженный в чехольчике аптечки – плоский газовый пистолет, переделанный под боевой патрон калибра «пять-сорок пять», вызвал бурные крики гаишников. Сусоев с охранником просчитали ситуацию: колют на взятку, козлы, – расслабились и потеряли бдительность. И когда охранник, оставив хозяина у машины, пошел в гаишный вездеход «улаживать вопрос», Сусоева взяли сзади, без звука, и уволокли в кусты, не забыв прихватить портфель с документами. Охранник в «газике» полез в карман за бумажником, достал пачку долларов толщиной с большой палец, и тут гаишники вдруг стали гневаться про взятку и даже съездили ему пару раз по морде, потом вытолкали из машины, и тут обнаружилось, что хозяин исчез, смылся в темноту с портфелем. Гаишники для порядка поездили туда-сюда, потом вызвали по рации дежурную группу милиции. Охранника привезли в горотдел и заставили всю ночь писать объяснительные. Парень явно растерялся и охотно «валил» пистолет на сбежавшего. А в это время его хозяин сидел в подвале спортивного комплекса перед телекамерой и отвечал на вопросы. Поначалу Сусоев нагличал и грозился, но ему дали понять, что пистолет пистолетом, однако нечто другое, зашитое в спинку заднего сиденья «жигулей», уже не является тайной, и Сусоев начал говорить и говорил до четырех утра. Потом его отпустили и сказали, куда идти, и он пошел на милицейскую стоянку и еще час сидел в кабине «жигулей», дожидаясь, когда выпустят охранника. Кротову хотелось бы видеть эту сцену встречи и обоюдного вранья: по версии, Сусоева украли «синяки» – конкуренты из уголовных, купившие гаишников, а охранник, в свою очередь, якобы молчал в ментовке как белорусский партизан и ни словом не выдал начальника. Кротов был уверен, что о случившемся ночью молчать будут оба, особенно Сусоев, больше всего на свете опасавшийся, как бы хозяева не прознали о зашитой в сиденье сусоевской опасной самодеятельности.

Кротов посмотрел на полковника; Савич даже не шевельнулся на реплику Вайнберга, полудремал с недовольным усталым лицом, держа фуражку на коленях как руль автомобиля.

– Тебе-то что? – улыбнулся Кротов.

– Мне – ничего, – ответил Вайнберг. – Туфли вот кто-то испачкал.

– Гляжу я на вас, ребята, – проснулся в своем кресле полковник, – счастливый вы народ. Веселый, жизнерадостный, и игры у вас веселые. Вот вы наиграетесь и слиняете, а старый несчастный полковник милиции...

– Ты прав, Петрович, – сказал Кротов. – Генералом на этой должности не станешь никогда.

– Какие генералы! – Савич помахал фуражкой улица.

– На пенсию бы выйти... по-хорошему. Так вы же не дадите, сволочи, с вашими гадскими играми. Не приведи господь, покалечат сегодня кого-нибудь... Или псих какой сыграет в Анну Каренину...

Подали кофе с мелким хрустящим печеньем.

– Колбасы бы кусок, – поморщился Савич. – Или по рюмке хотя бы.

– Шеф не любит, когда от людей попахивает.

– Шеф-шеф, – передразнил полковник Кротова. – Он у вас, как я понял, романтик... Такие долго не живут.

– Поосторожнее, Петрович, – сказал Вайнберг.

– Да я не про это... Зачем? Сам себе шею сломает, и мы вместе с ним... Не, гробанулась пенсия, точно гробанулась.

– Да перестань, – отмахнулся Кротов, – кому ты нужен? Изберем спокойно Слесаренку – досидишь при нем до пенсии как миленький, никто тебя не тронет, Петя.

– Выходит, решение принято? – спросил Вайнберг без ерничанья. Кротов пожал плечами:

– К тому идет, Аркадьич, –и добавил спокойно, будто о чем-то вполне разумеющемся: – Ты с нами, или как? Определились?

– Не так все просто, Сережа. Округ его поддержит?

– Поддержит, – сказал Кротов уверенно. – Был разговор.

– С кем? С Филипенко? Этого мало.

– Губернатора округа – мало?

– Над ним тоже люди есть.

– Не твоя забота, Аркадьич. Я же сказал: был разговор.

– Чубайс с Немцовым, что ли? В «молодые реформаторы» записываетесь? Староват ваш Слесаренко для «молодого реформатора». Или на Черномырдина вышли? Единым блоком – один в мэры, другой в президенты?

– Послушай, Ленечка, давай не будем... Тебе вечером звонили?

– Допустим.

– Сказали?

– Допустим.

– В чем тогда вопрос, Ленечка?

– Гляжу я на вас... – Полковник вздохнул и заткнул рог печеньем.

У Кротова с Вайнбергом – и, как ни странно, с полковником гоже – контакт образовался сразу, без приглядок и пристрелок, потому что все они были друг другу понятны и существовали в едином понятном пространстве, где все читалось и просчитывалось, как в шахматах, и все имело цену и порядковый номер. У каждого из них, как у луны, была своя темная сторона, но она заведомо в расчет не принималась, словно ее и не было вовсе, и это общее сознание отчетливой границы игрового поля сближало всех троих при явной разности и судеб, и характеров.

– Во сколько поезд? – спросил Вайнберг.

– В полпятого, – сказал полковник и коротко глянул на часы. – Не нравится мне это, парни...

– Ты когда звонить будешь, Аркадьич?

– В три. Попрошу назначить на четыре. Успеешь?

– Вполне.

– А если Слесаренко догадается? – вклинился полковник. – Он ведь не дурак, у него чутье звериное...

– Не твоя забота, Петрович, – сказал Кротов.

– А Зырянов? А депутат этот несчастный? Их на рельсах оставлять нельзя.

– Приедут, вот увидишь. Как дела с деньгами, Леонид Аркадьевич?

– Ночью привезли спецрейсом. Пока вы по кустам Сусоева таскали, шерлокхолмцы...

– Ни-че-го не знаю про кусты, – решительно заявил полковник. – И знать не желаю. Я всю ночь на рельсах просидел.

– Поделишься? – ехидно бросил Кротов Вайнбергу.

– А вот этого и вовсе слышать не хочу, – сказал полковник и захрустел печеньем.

– Как твои азербайджанцы? – спросил Вайнберг. Полковник замотал головой, сглотнул, запил и сказал:

– Дохлый номер.

– Ты их все-таки попридержи, – посоветовал Кротов. – Сейчас не время.

– А дальше – время? – Полковник закашлялся, балансируя в воздухе чашкой. – Дальше только хуже будет.

Если я «азеров» перед выборами отпущу, всем хана сметут не глядя. Лучше уж сейчас, как-нибудь вытерпим, а там, авось, еще кого зацепим.

– Что, совсем глухо?

– Алиби железное.

– Черные показывают?

– Если бы... Наши, местные.

– Вот черт! – сказал Кротов. – Обидно.

– Знали б вы, как мне обидно, – сказал Вайнберг. Ведь если не азербайджанцы – значит, мы. Так, полковник?

– Версий много, – уклончиво промямлил Савич.

У мэра Воронцова в последний год совсем разладились отношения с «Севернефтегазом», об этом знали и в городе, и дальше. Нефтяная компания прочно увязла в болоте неплатежей, бюджетных и кредиторских долгов, московских интриг конкурентов и свары между новым ипрежним руководством. Это сразу сказалось на городе, вся жизнь которого вращалась вокруг «Севернефтегаза» единственного, как принято было говорить, «градообразующего предприятия». Дело было не только в невыплаченных городу налогах, было в чем-то еще, даже не в личной вражде Воронцова и Вайнберга, было темнее и глубже. На поверхности же реял выброшенный мэром призыв к немедленной национализации нефтяной компании: «новых русских» разогнать, вернуть любимый «Севернефтегаз» взрастившему его народу, то бишь городу, в прямое управление. Воронцов летал в Госдуму и запустил через депутата Лунькова соответствующий законопроект. Вайнберг открыто смеялся и пропадал в заграницах, убеждая всемирно известную нефтяную компанию «Шелл» вложить миллиарды в совместную разработку месторождений, как вдруг одиозный законопроект едва не прошел «первым чтением» в Государственной Думе, и все испугались по-крупному; Вайнберг тоже полетел в Москву и долго шлялся коридорами бывшего госплановского здания на Охотном ряду и вернулся ни с чем, злой и дерганый, и тут же застрелили Воронцова.

Кротов понимал, что чепуха, что покушение на мэра в сложившейся ситуации явилось бы – да и явилось, кстати, – абсолютнейшим самоубийством для компании. Мало того, что разъярили народ, так еще и отпугнули инвесторов: кто из уважающих себя и свою репутацию бизнесменов вложит деньги в территорию, где средь бела дня стреляют в мэра? Но этот идиотский сценарий точно и безжалостно совпал с людскими ожиданиями: людям хотелось верить, что мэра застрелили «олигархи». Или, на худой конец, черные торговцы, что тоже совпало с ожиданиями и бытовой глухой ненавистью к пришельцам.

И, если «азеры» не виноваты, оставался Вайнберг.

– Вы знаете, ко мне Гаджиев приходил, – полковник мог не пояснять: главу азербайджанской общины в городе знали все. – Пришел и говорит: «Пусти меня к этим людям. Они будут клясться на Коране. Они правоверные, они скажут правду».

– Пустил?

– Конечно.

– Ну и как?

– Говорит: «Не они».

– Охотно верю, – сказал Вайнберг. – Но мне от этого не легче.

– Мне тоже, – сказал полковник, выпадая из кресла.

– Однако я поеду, мужики.

Кротов посмотрел ему вслед не без сочувствия. Начальник милиции получил свои новые звезды отчасти и за быстрый арест подозреваемых в стрельбе по Воронцову, и вдруг такой облом: придется выпускать.

Тогда, в первый же за покушением день, в город слетелось до полусотни «силовиков» и «законников» со всей области и даже из Москвы. Создали следственную комиссию, заседали день и ночь в кабинете Слесаренко, рейдами и облавами перевернули весь город вверх дном и трясли его, трясли, пока не взяли тех двоих азербайджанцев в аэропорту, да еще со свидетелями, под митинговые крики «Ура!» сыщикам-скорохватам. Дело было сделано, «гости» стали потихоньку разъезжаться, стихли газеты, телевидение и толпа на площади. Следствие доматывали местные органы, и вдруг на тебе – все сначала. Савичу теперь не позавидуешь. А тут еще рельсовая война...

Сутулясь и вздыхая, полковник выкатился за дверь. Вайнберг протер туфли розовым платочком и бросил его в корзину для бумаг.

– Ты когда в Москву? – спросил Кротов.

– Еще вчера, если бы не ваши игры. Англичане третий день в Москве сидят.

– Ну, с ними там работают?

– Работают.

– Потерпи еще пару дней – вдвоем полетите.

– С кем, с... этим?

– Смени тональности, Аркадьич, – укоризненно сказал Кротов. – Вам со Слесаренко еще жить и работать.

– Он там куда?

– В Госдуму.

– Будет проталкивать луньковский законопроект? – В голосе Вайнберга презрение мешалось с настороженностью.

– Ну, Виктор Саныч не так глуп.

– А если он, как ты говоришь, не так глуп, – Вайнберг заметно повысил голос, – то почему он отказывается понимать очевидное? Если до конца года мы не сократим производственные расходы хотя бы на четверть, если не отрежем и не выбросим все лишнее, если еще и деньги «шелловские» потеряем, ты знаешь, что будет?

– Знаю, знаю, – Кротов кивнул примирительно.

– Компанию объявят банкротом и пустят с молотка! Тогда рухнет все. Ты понимаешь? Все! Или твой Слесаренко надеется, что он осуществит эту дурацкую идею Лунькова с Воронцовым насчет национализации? Чушь собачья! Откуда город возьмет деньги, чтобы выкупить «Севернефтегаз» на аукционе? И даже если Дума примет постановление, а президент его завизирует – что абсолютно исключено, ты сам знаешь почему, – и, допустим, город получит компанию бесплатно, так сказать, то где и как он добудет миллиарды на развитие? Это гроб всему городу, Вайнберг помолчал, глядя Кротову в узел галстука. – Твой Слесаренко думает, что мне на город наплевать. «Вайнберг – москвич, Вайнберг – банкир! Ему бы прибыль прикарманивать!». Да, основа бизнеса – получение прибыли!

– Мне ликбез не нужен, Ленечка. Я сам такой же.

– Тогда почему ты позволяешь Слесаренко губить компанию? Вот послушай...

– Нет, теперь ты послушай, – сказал Кротов, нацеливаясь пальцем Вайнбергу в переносицу. – Слесаренко политик, а политика, как известно, есть искусство возможного. И стать мэром он сумеет только в одном-единственном случае: если объявит и покажет себя продолжателем великого дела товарища Воронцова. Иначе его просто не изберут. Согласен, Аркадьич?

– Согласен. – Едва Кротов успел подивиться этой неожиданной сговорчивости, как Вайнберг сказал: – Но у вас же есть и второй сценарий. Не хлопай глазами, Витальич. Я ведь понимаю, зачем вам был нужен Сусоев, зачем вы кредитную линию раскапываете.

– Ну, договаривай, – усмехнулся Кротов.

– Что договаривать? Вы самым банальным образом собираете на товарища мэра Воронцова самый банальный компромат. На тот случай, если вдруг его сын решит баллотироваться. Не так уж трудно выяснить при ваших столичных связях, дорогой Сережа, на какие счета оседали те самые семь процентов комиссионных. И почему семь, почему так дорого, когда нормальный посреднический процент во всем мире – от полутора до трех? И почему мэр отказывался брать с нас налоги живыми деньгами и требовал нефтью, мазутом, бензином? Почему гостиницу строили турецкие строители, а не местные рабочие? Чего ради французская фирма вдруг дала воронцовской дочери грант для обучения в Сорбонне? Мне продолжать? А то давай копнем поглубже и подальше; вспомним, чья жена открыла в городе первую кассу «МММ», ту историю с кредитом...

– Хорошо же ты, Аркадьич, информирован, – Кротов одобрительно поджал губы. – Может, поделишься? Зачем нам лишнюю работу делать, а? Только ведь и твоя компания здесь рядом ходила, не так ли? Кто турок-то подсунул Воронцову?

– Это было до меня, – отмахнулся Вайнберг. – Это старый «генерал» подсуетился. Неприятности с мэром у компании как раз и начались, когда сняли «генерала». Ты бы слышал, как Воронцов кричал и ногами топал вот здесь, в этом кабинете, когда мы отказались включить старого начальника хотя бы в совет директоров... Так какое такое великое дело товарища Воронцова намерен продолжать твой друг Виктор Александрович?

– Он по трупам в мэры не пойдет, – сказал Кротов.

– У него нет выбора, – сказал Вайнберг. – Или он затопчет своего предшественника, или затопчет нас.

– Есть и другой сценарий, – сказал Кротов.

– Это какой?

– Затоптать всех.

– Круто, – покачал головой Вайнберг. – Очень круто... Только так не бывает: в политике один в поле не воин. Все равно он под кого-то должен будет лечь: или под толпу, или под нас, или под кого-то третьего. Есть третий?

– Тебе же звонили.

– Звонили – так, но это не те люди, не главные. Ты вот скажи мне как на духу, Сережа, – Вайнберг наклонился и хитро посмотрел в глаза Кротову, – это не «Сургутнефтегаз» против нас играет? Уж не хотят ли они нас проглотить? До некоторых наших площадок от Сургута ближе, чем отсюда, а им ведь развиваться некуда. Через нас они на Север могут прорваться – согласись, это хорошие перспективы. Ради таких перспектив можно не только мэра убрать.

– А что, Воронцов был против слияния?

– Категорически. Какой ему смысл под сургутян ложиться? Он сам порулить хотел.

– Такие, как Воронцов, сами не рулят. Фигура мелковата, – сказал Кротов. – Но насчет Сургута очень интересно... С полковником беседовал на эту тему?

– Тот сразу руками замахал. Ему об этом и подумать страшно. Вот если черные... или банда московских евреев-банкиров... Здесь все понятно. Твой хохол Слесаренко, кстати, из Сургута.

– Не передергивай, Леня, – сказал Кротов, поморщившись. – При чем тут хохлы, евреи? Деньги не пахнут ни чесноком, ни салом. Короче, будем делать Слесаренко, как договорились?

– Да разве я против? – И снова в глазах Вайнберга промелькнула презрительная осторожность. – Пусть будет мэром, если хочет. Все лучше, чем Федоров или Воронцове кий пацан.

– Что же ты так про Федорова? – Кротову не понравилась открытая брезгливость сказанного. – Ты на своего дружка молиться должен: сколько он твоих хвостов на шею городу повесил? Вот как раз Федоров на посту мэра тебя бы устроил полностью, я правду говорю? Ты бы крутил им, как хотел, Аркадьич.

Федоров трус и слабак. Он сдаст меня при первом серьезном наезде.

Разумные речи и слышать приятно. Однако спорткомплекс, Леня, ты отремонтируешь и оборудование восстановишь.

– Я иногда удивляюсь, – сказал Вайнберг задумчиво, почему я тебя терплю, Сережа? Я ведь могу послать тебя на хер вместе с твоим Слесаренко, сесть в самолет и улететь отсюда к едрене матери, и хрен вы меня достанете, а будете дергаться – вам зубы обломают только так, на «раз-два-три». Я свой пакет акций хоть завтра сдам американцам и до конца своих дней буду жить во Флориде, и дети мои будут жить, и внуки, и правнуки. И пошли вы все, «россияне», к такой-то матери. Лет через десять вы тут пожрете друг друга и сдадитесь хоть кому: японцам, китайцам, немцам, американцам – любому, кто даст вам кусок хлеба и порядок.

– Смотри ты, как заговорил, кандидат экономических наук! – Кротов едва не рассмеялся. – Так в чем же дело? Продавай свой пакет и сматывайся. Что тебя держит-то?

– Я бы сказал, – дернул ноздрями Вайнберг, – да ты не поверишь.

– А вдруг поверю?

– Мне нравится моя работа. – Вайнберг крутанул по столу золотой портсигар с монограммой. – Я хочу сделать «Севернефтегаз» приличной нефтяной компанией. Я хочу, чтобы ее рабочие гордились, где работают, – как в «Бритиш петролеум» или «Амоко». Чтобы наш товарный знак уважали во всем мире. Не веришь?

– Почему? – сказал Кротов. – Очень даже верю. Только вы, Леонид Аркадьевич, слегка не договариваете. Я ведь не Слесаренко, мы с вами одной крови, я вас читаю, как с листа, и вы меня читаете. Так вот, сейчас я сам скажу, что вас здесь держит, почему вы меня терпите и будете терпеть и ни в какую там Флориду не уедете... Вам нравится быть президентом нефтяной компании. «Севернефтегаз» – это не банчок с сомнительными денежками. Мне ли вам объяснять, как относятся на Западе к нашим так называемым банкирам? А вот нефть – это серьезно, это уже элита мирового бизнеса, это членство в Давосском клубе, рядом с премьер-министрами и президентами. Вот что вам нравится, друг мой Ленечка. А миллионеров на пенсии в той же Флориде – хоть пруд пруди. Нет, брат, мы еще не созрели для пенсии. Вот лет через двадцать...

– Ты знаешь, что будет в этой стране через двадцать лет? – спросил Вайнберг. – Или хотя бы через пять?

– Нет, – ответил Кротов. – Но я знаю, что и как должно быть, выражаясь твоим языком, «в этой стране» – и через пять, и через двадцать лет, и дальше. И я обязан думать, что именно так все и будет. Иначе вообще ничего не будет. Ты понял?

– Но это же самообман, – сказал Вайнберг. – Или самогипноз, что отнюдь не лучше.

– А мне наплевать, – сказал Кротов. – Если не хочешь утонуть, надо плыть. И верить, что доплывешь.

Вайнберг воздел очи к потолку и произнес, как бы итожа услышанное:

– О, великая русская помесь цинизма с наивностью!

– Ты сам такой же, – сказал Кротов. – Ты русский еврей, друг мой Ленечка, и запомни это раз и навсегда.

– От этой твоей похвалы, Сереженька, воняет старыми портянками.

– А ты свои носки давно не нюхал?

– Фу! – Вайнберг дунул себе в нос, оттопырив нижнюю губу. – Что за манеры, милейший?

За спиной Кротова отворилась дверь, послышались приглушенные толстым ковровым покрытием быстрые шаги. Кротов скосил глаза влево, за плечо; мимо него, отметившись кивочком, проскользнул к столу вице-президент компании по маркетингу Андрюша Сигалов – худой и длинный, в облаке хорошего мужского парфюма. «Готье?» – спросил Кротов, шмыгнув носом. «Гуччи», без выражения сказал Андрюша и положил на стол перед Вайнбергом бумажное «полотенце» телефаксного сообщения. Вайнберг надел очки и принялся читать факсную «шапку», но Сигалов стукнул пальцем куда-то в середину «полотенца»; Вайнберг опустил глаза, прочел немного и взялся ладонью за лоб. «Ладно, иди, я разберусь», – проворчал Вайнберг, отодвигая «полотенце» в сторону.

– До двенадцати Москвы, – тихо сказал Андрюша и удалился.

– Проблемы? – спросил Кротов.

Нас лишают доступа к экспортной «трубе», пока не погасим недоимки в федеральный бюджет. А как мы их погасим, – Вайнберг отмахнул бумагу на самый край стола, – если нефть не продадим? Нет, нет мозгов в правительстве...

– Зато у Сигалова есть.

– А как же! – с вызовом сказал Вайнберг. – Этот парень может эскимосам холодильники продать.

– Скажи, Аркадьич, это правда, что наш друг Андрюша сбежал из России в Израиль, чтобы в армии не служить, а потом рванул назад по той же причине?

Какая разница? Ну, сбежал. Ну, опять сбежал... Парень дело делает.

– И без высшего образования?

С незаконченным высшим. Я же тебе говорю: он торговец от бога.

– Еще бы! Впендюрил городу спорткомплекс...

– Хватит, Сережа! – Вайнберг опять помассировал лоб. – Этот вопрос мы закрыли? Закрыли. Если все пойдет по нашей схеме, появятся деньги, мы все восстановим. Но – если по схеме, как мы с тобой нарисовали. Если нет – извини, я не Ротшильд. Я вообще не владелец компании, я наемный менеджер. Как совет директоров решит, так я и действую, в пределах отпущенных мне полномочий. Да, у меня есть свой пакет акций, – быстро продолжил Вайнберг, опережая кротовскую вставку, – но это совсем не контрольный пакет. Ты же знаешь, у кого контрольный.

У твоих друзей из «Гаммы». Да ты и сам – «Гамма».

– О, не надо упрощать! – взмолился Вайнберг. – Дружба дружбой, а денежки врозь.

– Тем более, если денежки не свои. Я ведь знаю, где «Гамма» взяла миллиард долларов на выкуп «Нефтегаза». В тумбочке?

Вайнберг рассмеялся и помягчел лицом.

Ладно вам, Сергей Витальевич. Ваш-то знаменитый фонд из той же тумбочки черпает. Скажи-ка мне лучше, насколько твой босс Слесаренко посвящен в детали всей этой...

– Вайнберг покрутил очками над столом, – ...комбинации?

– А зачем ему знать? – сказал Кротов. – Кандидат на выборах должен быть чист.

– Он и про деньги не знает?

– Не-а, – легко выдохнул Кротов.

– Жаль мне его, – сказал Вайнберг. – Нелегко в наше время играть роль честного человека.

– А он и не играет, – сказал Кротов. – Он на самом деле честный человек. Но как политик способен к компромиссу в разумных и честных пределах.

– Так он не знает, – настойчиво повторил Вайнберг, что деньги на зарплату «подземникам» уже получены и я держу их только по твоей просьбе?

– И не дай бог узнает – я тебя живьем скушаю, Ленечка.

– Ты плохой человек, Сережа, – сказал Вайнберг. – Ты еще хуже, чем я... Тебе сколько нужно сейчас?

– Тысяч триста.

– Темными?

– Темными и «зелеными».

– Так скажи «спасибо», что у меня есть Сигалов. Портфель с собой? Оставь. Тебе привезут.

– А коробки из-под ксерокса у тебя нет?

– Иди отсюда! – сказал Вайнберг. – Я позвоню Слесаренко, как условились.

– Отпускники готовы? – спросил Кротов уже от дверей.

– Исчезни, Сережа, я тебя умоляю!..

После Москвы и даже после Тюмени главная особенность этого небольшого северного города заключалась в том, что здесь все было рядом. Кротов прошел через КПП, обменявшись взглядами с дежурившими автоматчиками, свернул налево, обогнул угол забора и двинулся через хилую рощицу к зданию гостиницы, чья коробчатая крыша сверкала на солнце белым рифленым металлом.

Гостиница стояла возле речки, местное название которой он никак не мог запомнить: какой-то «ягун» на конце, а впереди сплошная тарабарщина. Окна кротовского номера на верхнем шестом этаже открывались над берегом, где недолгим северным летом были для горожан и пляж, и рыбалка, и место для пьяного отдыха. Шагая по натоптанной тропинке между невысоких подвысохших сосен, Кротов натыкался взглядом на разбросанные там и сям банки, пакеты, неприемные бутылки (те, что принимались магазинами, аккуратно чистили бичи), рваные газеты и угольные плеши от костров. На ближайшую субботу Слесаренко наметил городской аврал по уборке и благоустройству рощи, и Кротов загадывал с юмором, что и как из этого получится. По крайней мере, полторы сотни работников мэрии и городской Думы придут обязательно, и еще Вайнберг обещал выгнать приказом до сотни своих управленцев, гак что аврал состоится, и сабантуй по окончании тоже, после чего все придется начинать сначала.

Надо было позавтракать и сменить рубашку. Или сменить рубашку, а потом позавтракать.

Гостиничная жизнь не доставляла Кротову особых неудобств и даже нравилась своей комфортной временностью, отсутствием примет обычного квартирного быта. Обслуживание и приборка номера производилась невидимо и неслышимо, строго в отсутствие постояльца, холодильник наполнялся в соответствии с кротовскими пожеланиями; еда по звонку подавалась в номер, но этой роскошью он пользовался редко – любил посидеть в ресторанном зале, прохладном и полупустом, глядя на струи извилистых искусственных ручьев, пересекавших пол обеденного зала под толстыми стеклами, сквозь которые видны были камни и водоросли и промельки маленьких рыб.

Проблема была лишь со стиркой, и то не проблема, а смешное недоразумение. Каждое утро Кротов оставлял на кровати белье и одежду для стирки, чистки и глажки, и вечером все находил в лучшем виде, на плечиках в шкафу и на соответственной полочке. И вот однажды Слесаренко, краснея и надувая щеки, с нелепой суровостью выпалил Кротову, чтобы тот оплачивал эту услугу из собственных денег – за номер платила мэрия, – и Кротов, посмеявшись, сказал: «Ну, конечно, извини, сам не подумал». С тех пор расходы по одежде и белью приплюсовывались гостиничной бухгалтерией к его счетам за ресторан, сигареты и наполнение холодильника, которые он покрывал еженедельно с кредитной карточки «Виза».

За услуги же интимного характера он платил наличными.

С последним было связано одно из самых удивительных открытий, сделанных Кротовым в начальные дни его жизни на Севере: он и предположить не мог – при видимом избытке мужиков, – как много здесь свободных женщин, притом довольно молодых.

В номере Кротов забрался в душ (еще одно открытие, но менее приятное: если в Тюмени частенько отключали горячую воду, то здесь почему-то холодную, и главным делом было не свариться), потом побрился, надел свежее белье и новую рубашку и спустился вниз, к ресторану.

В сумеречном холле к нему устремилась массивная фигура с толстой папкой под мышкой, и Кротов узнал в ней директора местной коммерческой фирмы Моржухина – рыхлого и скользкого пройдоху, разжиревшего на городских контрактах.

– Сергей Витальевич! – горячим шепотом забормотал Моржухин, конспиративно озираясь. – Ты извини, но мне Вайнберг сказал... В общем, надо перемолвиться, Виталич, край-конец...

– Ну ты наглец, – сказал Кротов, не замедляя шаг. Моржухин пристроился следом, и когда Кротов толкнул рукой пружинную дверь ресторана и вошел, и дверь поехала назад, он услышал за спиной тупой удар и нечто вроде стона. «Не отвяжется, – подумал Кротов. –Вот уж точно: край-конец...».

Он уселся за привычный столик у колонны и поискал глазами официантку. Моржухин, побегав кругами, тоже присел к столу, и не напротив, а рядом, как свой человек, да еще папку свою замызганную положил на крахмальную скатерть, и Кротов решил, что будет «мочить» Моржухина по полной программе.

– Край-конец, Виталич, – выдохнул Моржухин. – Ты что с нами делаешь, родной? Ты зачем нас убиваешь? Молчу, молчу! – добавил он, завидев приближающуюся официантку.

Кротов заказал блины с икрой и кофейник. Официантка кольнула взглядом Моржухина, но Кротов мотнул головой, и девица кокетливо упорхнула на белых крылышках школьного фартучка. С униформой для официанток поработал кто-то понимающий: Кротов уже платил этой девице наличными, и не только ей одной. Кротов знал, что говорили о нем в гостинице: не жадный, не грубый, без излишеств и с юмором – просто надо мужику, как без этого.

– Давай поговорим как деловые люди.

– Убери это, – сказал Кротов, указывая подбородком. – Не толстоват кошелек?

– Какой кошелек, Виталии! – Моржухин положил папку на колени. – Сам же знаешь: едва концы с концами сводим.

– Зажирели у вас концы, вот и не сводятся.

Ну, не скажи, не скажи... Все ведь было нормально, пока ты не наехал, родной. Ну зачем же ты немцев нервируешь? Ладно, с нами разборку устроил – это еще понять можно. Новая власть, надо себя показать, огород застолбить... Кто же против? Все будет, как скажешь. Но немцев-то, немцев зачем? Ты же знаешь капиталистов этих треханых, как они целочку из себя строить привыкли. Вот ты, Виталич, полез с запросами, и они сразу в стоечку: подтвердите, герр Моржухин, ваши полномочия! Крайконец, Виталич, новое письмо им требуется, а до той поры никаких поставок. Горим ведь, родной, синим пламенем. Подпиши ты письмо, зачем Слесаренко сюда впутывать. Ты же деловой, ты же все понимаешь. Говори: цена вопроса такая-то. Кто же против, родной, только курочку резать не надо, не надо...

– А мы еще посмотрим, – сказал Кротов задумчиво, есть ли смысл с тобой дальше работать, Моржухин. Обнаглел ты вконец, дальше некуда.

– Обижаешь, начальник, – коммерсант потер щеки запястьем. – Мы люди маленькие. Как нам сказали, так мы и работали. Теперь ты нам скажи – мы так работать и будем. Ну, найдешь ты другую контору – ничего ж не изменится. – Моржухин наклонился над столом и сказал даже весело: – Ты же знаешь – мы все одинаковые.

– Только аппетиты разные.

– Так во время еды же приходит! – совсем уже радостно воскликнул Моржухин. – А ты нас одерни, ты нас кулаком да по харе. Но зачем же совсем убивать?.. Или своих поставить хочешь? Понимаю, но не советую. Зачем тебе светиться, Виталич? Ты ведь уедешь, а хвостик потянется. Есть же схема наработанная, есть люди проверенные, с немцами чин-чинарем... Не пойму я тебя, родной, ну никак не пойму... Молчу, молчу!

Подали блины на прогретой тарелке, белый кофейник и чашку со сливками. Кротов проводил глазами официантку.

– Много лишнего говоришь ты, Моржухин.

– Так молчу же, молчу!

– Кого на выборах поддерживать будешь?

– Кого скажете.

– Ой, не финти. Я же вижу: вокруг Соляника танцуешь.

– Ты не прав, Виталич. Соляник в мэры не полезет. Его вполне устраивает должность председателя городской Думы.

– Так почему он об этом открыто не скажет?

– Это как?

– Выступит по телевидению: так, мол, и так, поддерживаю кандидатуру Слесаренко, призываю отдать голоса и так далее.

– Это мне намек? – спросил Моржухин, вертя головой по-собачьи. – Тут, понимаешь, Виталич, сложности есть. Ба-альшие сложности.

– Сын, – сказал Кротов.

– Так точно! – Моржухин козырнул левой ладонью. – Соляник с Воронцовым семьями дружили. В смысле дружат до сих пор. Он против сына в открытую не пойдет. И ты его на это не ломай, Виталич, побереги человека – еще пригодится. Такие дела, родной мой, край-конец... Ты уедешь – нам здесь жить. Да ты кушай, родной, не стесняйся...

Не в первый раз Кротова неприятно удивляла и настораживала эта нет-нет да и пронзавшая завесу угодливой суетливости беспричинная моржухинская сила и настырность. Выходило, что Кротов так до конца и не разобрался, что же такое Моржухин и кто же за ним стоит.

Он доел блины и налил вторую чашку кофе, добавив побольше сливок – все чаще о себе давала знать изжога.

– Значит, первое, Моржухин, – сказал он, и сосед за столом справа сделал головою по-собачьи. – Заводик свой ты немедленно продашь.

– Да как же так? – выпятил глаза Моржухин. – Кто его купит? Он же по бартерной линии...

– Вот именно. Зачем же брал это дорогостоящее дерьмо, если знал, что оно не окупится?

– Так немцы же навялили!

Кротов прикрыл глаза и покачал головой, как от боли.

В девяносто пятом году власти города при содействии тогдашнего руководства «Севернефтегаза» подписали договор с немецким «Рейнише-банком». По этому договору банк открывал для города кредитную линию на сумму в сто двадцать миллионов дойчмарок, а город в свою очередь брал обязательства поставить немецкой стороне один миллион тонн нефти, полученной от «Севернефтегаза» в виде компенсации за использование недр и территории. Особенностью соглашения являлось то, что кредит был «связанным»: живых денег город по нему не получал, только товары, продукты и оборудование – по списку, взаимно согласованному. Щепетильные в вопросах деловой репутации немцы здесь вдруг отбросили всякий стыд и принялись навязывать партнеру любые «неликвиды» собственного производства, – правда, со скидками и авансом, не дожидаясь прокачки нефти.

Таким образом и появился в городе скромный заводик по производству и розливу газированных напитков стоимостью в три с половиной миллиона марок.

Местная вода оказалась для него непригодной. Пришлось докупить у тех же немцев громоздкий и дорогой блок очистки. К тому же выяснилось, что договор обязывает новых владельцев завода приобретать концентраты и готовую тару у тех же немцев и только у них, а также делать регулярные отчисления за использование торговых марок производимой «шипучки». В конечном счете продукция завода оказалась в полтора, если не в два раза дороже завозной газировки и приносила одни убытки: завод являлся муниципальным предприятием, но вместо пополнения городской казны доил ее нещадно. Директором завода по контракту был Моржухин и получал за свое директорство немалую зарплату из бюджета; здесь же работали или числились в штате жены и дети других городских начальников, в том числе зять слесаренковского зама Федорова и старшая дочь полковника Савича.

– А ты продай его Гаджиеву, – сказал Кротов.

На кой хрен Гаджиеву газировка? – удивился Моржухин. – Он же чистый торгаш, он базарник! Он же это дерьмо не купит.

Купит, – сказал Кротов, и Моржухин разом помрачнел и насупился.

– Вот теперь мне все понятно. Отдаете рынок «азерам»? Это мри живом-то Воронцове! Ой как стыдно, Сергей Витальевич, стыдно край-конец... Люди вас не поймут... Ну, конечно! За такой подарок можно и потратиться. Да он с рынка за одну неделю «черным налом» иметь будет миллиард, об чем вопрос...

– А сегодня кто его имеет? – улыбаясь, спросил Кротов.

– Нормальные люди имеют, Сергей Виталич, не какие-нибудь там абреки-чуреки. Законные люди, с понятием.

– Ты на что намекаешь, Моржухин? – Кротов мог бы и не спрашивать: открытая моржухинская «феня» говорила сама за себя. – Воронцов же с ними воевал.

– С кем воевал, а с кем... и пару поддавал, – хитренько скривился коммерсант. – Городской начальник – он ведь всем людям отец, это же как семья одна большая: этого наказал, другого приласкал. Все дети родные, все кушать хотят...

– Готовь документы, Моржухин, – сказал Кротов. На той неделе Гаджиев придет торговаться. Городу деньги нужны – нечем зарплату платить. А насчет рынка ты не прав, Моржухин, рынок тут ни при чем. Просто Гаджиев всю вашу херистику выкинет лишнюю, поставит три бака от «Балтики» и пиво погонит фирмовое, а пиво у нас нарасхват.

– Так ведь нельзя же, – закричал Моржухин, – нельзя по договору!

Кротов допил кофе и сунул в губы сигарету.

– Глупый ты человек, Моржухин. «Нельзя, нельзя!..». Можно! Если завод меняет владельца и форму собственности. Я ведь твой договор читал, голубчик, и очень внимательно.

Моржухин уронил папку на пол, долго шарил под столом и вылез оттуда багровый, с глазами навыкате.

– Послушай, Виталич, – снова зашептал он доверительно. – Так пиво-то и я могу, зачем Гаджиев?

– Затем, что он деньги дает.

– Так и я дам!

– Что такое? – грозно нахмурился Кротов. – Говорил же, что едва концы с концами!

– Ради такого дела наскребем!

– Тогда скреби и побыстрее. И как только наскребешь – гаси долги бюджету.

Моржухин заслонился папкой, потом выглянул и спросил с улыбкой:

Шутишь, да, Виталич? Эго же разные деньги, ты меня как бизнесмен бизнесмена понимать должен.

Ты не бизнесмен, Моржухин, – спокойным голосом сказал Кротов. – Ты деньги не делаешь, ты их уводишь. Не спорю: делишься кое с кем, а как иначе? Но если тебя хотя бы на месяц оторвать от городской кормушки, ты же сдохнешь под забором, «край-конец».

– А где ты видел бизнес без кормушки? – в тон Кротову процедил Моржухин. – Кто к нефти, кто к газу, кто к бюджету, кто к Госбанку – все присосались куда-нибудь. Разве не так, Сереженька? Ты ведь тоже присосался, и я даже знаю к чему.

– Рискуешь, Моржухин, – сказал Кротов. – Речи ведешь непочтительные.

– А ты подпиши письмецо-то для немцев, и мы к вам со всем почтением.

– Ладно, – Кротов вздохнул и поднялся. – Загляни завтра, покумекаем. И документы по заводу приготовь.

– О чем базар! – счастливо воскликнул Моржухин. – На хрена мне завод, если мы снова друзья, дорогой мой Сережа Витальевич? Мы еще с тобою... край-конец!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Отмотай назад, Коля, – попросил Лузгин, стряхивая сигаретный пепел в банку из-под кофе. – Вот так, хорош. Теперь запускай.

Городская студия телевидения располагалась в левом крыле местного Дворца культуры – большого угластого здания, построенного в начале девяностых годов на первые лихие нефтедоллары. Тогда же был закуплен нефтяниками в Японии и комплект эфирно-студийного оборудования, да такого, что старые телестудии, включая и областную тюменскую, умылись слезами от зависти. В марте девяносто четвертого студия «Альянс» впервые вышла в эфир с коротким блоком новостей, концертами по заявкам и пиратскими копиями новейших американских кинофильмов.

С той поры в местном эфире мало что изменилось.

– Стоп! – рявкнул Лузгин. – Клеим отсюда. И рапидиком, рапидиком, когда он глаза подымает.

– Ну, это кино... – недовольно процедил оператор Коля. – В новостях так не делают.

– Ты мне будешь объяснять, что и как делают в новостях?

Лузгин хмыкнул, легонько щелкнул оператора по затылку и вопросительно глянул на местную примадонну эфира Анну Вячеславовну Лялину, двадцатисемилетнюю незамужнюю дочь директора городского спорткомплекса, длинноногую брюнетку с белой кожей и скуластым лицом, чуть тронутым легкой россыпью веснушек. «Ты почему не загораешь?» – спросил ее как-то Лузгин, когда лежали на матрасе в углу комнаты. «Зачем?» – сказала Анна, глядя в потолок, и вздрогнула белыми плечами. Сейчас она сидела рядом с Лузгиным, откинувшись в кресле и положив джинсовые ноги в белых кроссовках на край монтажного стола – переоделась, как только вернулись на студию: ненавидела платья и туфли на каблуках, но в кадре старалась «соответствовать».

– Что дальше? – спросил оператор.

Анна уронила сигарету в торопливо подставленную Лузгиным банку-пепельницу.

Найди на пленке молчащие задумчивые лица и намонтируй подряд их сколько найдешь.

– На интершуме?

– Да. А в конце... – Анна задумалась на мгновение. В конце дай стоп-кадром общий план людей на рельсах и... Есть у нас в фонотеке тепловозный гудок?

– Поищем, – ответил вяло оператор.

– Гениально, – сказал Лузгин.

– Да что вы! – сказала Лялина.

– Я серьезно. Гудок – как предостережение, как напоминание о неизбежности развязки. Это гениально. Вы классная журналистка, Анна Вячеславовна. Одного понять не могу: почему же ты в эфире так глупо выглядишь?

Он знал, что сейчас его станут бить, и заранее прикрыл голову ладонями.

А как не хотел же он ехать в этот заштатный северный городишко! Кротов – тот принял решение сразу, едва Слесаренко прилетел и объяснил, что к чему и зачем. Лузгин же готовился к отпуску, только что отмонтировал последнюю свою передачу и крепко отпраздновал, после чего второй день депрессировал похмельно, и тут эта дурацкая идея: куда-то лететь, к черту на рога, что-то налаживать и выяснять, и главное – отпуск накрывался окончательно и бесповоротно, а так мечталось окунуться в море на Мальорке, сбросить вес и душевно побарствовать.

Пришлось сдавать путевки и ругаться с женой и турфирмой, потом выкупать их снова – для жены и ее подруги, снизошедшей за лузгинские деньги скрасить гамаркино одиночество на Мальорке.

Почему он согласился – Лузгин так до конца и не понял. Конечно же, повлияла кротовская быстрая решительность и давняя его, Лузги на, необидная зависть к умению старого друга и одноклассника вот так вот, наотмашь, поворачивать жизнь. Он сочувствовал Слесаренко, когда узнал про его жену, и совершенно искренне усердствовал на похоронах, но потом тог уехал на Север и тихо пропал, и вдруг появился какой-то весь новый, подобранный, с незнакомым напором во взгляде. Этот новый Слесаренко не слишком понравился Лузгину. Было видно, что этому новому уже не требовались поводыри и наставники только помощники. Он готов был слушать, но не слушаться. Лузгин же любил, когда люди во власти именно слушались его, так было на всех передачах, а здесь понимал: не получится.

И все-таки он согласился. Хотя в ответ на слова Кротова о том, что с некоторых пор мы несем ответственность за этого человека, только скривился презрительно. Никакой ответственности за Слесаренко он не чувствовал и не сознавал, и ему было все равно, станет тот мэром или не станет. Дружище Кротов, как всегда, играл в свои живые шахматы и на доске, и под доской, интерес же Лузгина в данном случае был чисто спортивный и денежный.

– Мотай к началу, – скомандовал Лузгин, когда оператор закончил монтаж эпизода. – Оценим шедевр в совокупности. А ты, Аня, текст прогони под картинку. Пожалуйста.

– Чтоб ты подох, любимый, – сказала Лялина, кладя на колени листочек с закадровым текстом. Они уже ни от кого не прятались.

Первые кадры сюжета шли под крики и шум забастовки. Анна бубнила рядом свой текст скучным голосом, но Лузгин улавливал: текст «ложится», объясняет ситуацию и создает напряжение. Вот приехал Слесаренко, люди смотрят угрюмо и недоверчиво, суетится агрессивный Зырянов лицом в кадр, на переднем плане упрямый слесаренковский затылок, хорошо слышен зыряновский вопрос: «Зачем приехал!», поразительный ответ Слесаренко про жену, мертвая пауза, вот Зырянов поднимает глаза (специально замедлили пленку), и всё, партия закончена, полный мат забастовщикам под тревожный гудок паровоза.

– Кто посоветовал Слесаренко сказать про жену? - спросила Анна. – Ты? Удачный вариант. – В ее голосе не было одобрения.

– Тыщу раз говорил: никто. Само собою получилось.

– Ну-ну, – пропела Анна. – Какие мы удачливые! А ведь он просил тебя...

– Не его собачье дело, – сказал Лузгин. – Здесь мы хозяева. Давай, беги начитываться, меньше часа до эфира. Сюжет Ломакина про отпускников озвучен, Коля? Тогда заряжай. А ты беги, принцесса, только горло смочить не забудь – совсем от курева охрипла.

Хорошо, папочка, – сказала Анна, роняя ноги со стола.

Лузгин посмотрел телесюжет с отпускниками. Все шло, как надо, люди говорили сердито и откровенно, но без прямых угроз и обещанья драки, главное – не пахло провокацией, и Лузгин остался доволен настолько, что сунул в нагрудный карман оператору пачку настоящего американского «Мальборо».

Теперь предстоял рисковый разговор с директором телестудии Хал иловым.

Много лет назад они работали вместе на областном телевидении. Халилов был третьеразрядным ассистентом режиссера, сплошное «принеси-подай», бегал в гастроном за водкой и вид имел забитый и несчастный. Потом пробился в Москву на курсы телеоператоров, закончил их и вернулся уже для того, чтобы таскать водку и кофры для маститых камерменов вроде Крицкого или Завьялова. И тут открыли корпункт в Сургуте. Ехать туда никто не хотел. Репортера нашли среди местных, а с оператором застопорилось: все-таки особая работа, требовался навык, знание азов телесъемки и монтажа. Халилов сам пришел к начальству и попросился и вскоре уехал в Сургут, присылал оттуда весьма средние сюжеты, потом уволился. Долго о нем ничего не слышали, говорили даже, что бичует, спился и так далее. И каково же было изумление Лузгина, когда по прибытии в город он отправился знакомиться с местной журналистской элитой и едва узнал в холеном и властном директоре городской телестудии былого мальчика для побегушек.

Он поначалу искренне обрадовался: как-никак знакомый человек, будет на кого опереться по первости. К тому же в те давние годы Лузгин благоволил к Халилову, пестовал его и ограждал, брал с собой в престижные командировки – если честно, то больше из чувства явного превосходства и необременительного великодушия, – и надеялся нынче, что все это вспомнится и благодарно зачтется.

И как же он промахнулся!

Вялая сытая морда, ни тени стародружеской улыбки наоборот, глаза с ленивой поволокой неприязни и будто склеенные толстые губы, разлеплявшиеся только для того, чтобы выдавить «ну, не знаю» или совершенно идиотское «будем посмотреть». От дружеского предложения крепко выпить и повспоминать доброе старое Халилов отказался с какой-то торопливой и злой радостью, домой к себе ни разу не пригласил и вообще открыто тяготился лузгинским присутствием.

Все объяснила Анна. Как отирался и сновал Халилов возле старого нефтяного «генерала», мудрил с его снабженцами на ниве бартерных поставок телеоборудования, как на смех горожанам пытался сделать из «генеральской» любовницы местную телезвезду, а с приходом к власти команды банкира Вайнберга вытурил ее в шею и самолично провел в эфире серию разоблачительных передач о самодурстве и финансовой нечистоплотности прежнего своего благодетеля. Как запаниковал и удрал в кусты при первых признаках конфликта между Вайнбергом и мэром Воронцовым, прикрыл свое «аналитическое» шоу и все вещание свалил на Анну, сам же принялся шустрить по коридорам и приемным, расточая запах вечной преданности налево и направо. Он бы свернул себе шею – так крутил головой по окружности, если бы ко времени не подстрелили Воронцова. Полдня сидел Халилов с открытым ртом и скорбным видом в приемной Вайнберга, но был-таки допущен внутрь и вышел оттуда мокрый и бледный, но с победительной улыбкой на сызнова и крепко слипшихся губах.

В «предбаннике» халиловского кабинета рядом с секретаршей теперь сидел охранник, выклянченный у Вайнберга под вопли об опасности честного журналистского труда на современном бандитском этапе истории. Лузгин кивнул ему и уже протянул было руку к начальственной двери, но сжалился над секретаршей и вымолвил просительно:

– Доложите, пожалуйста.

Халилов сидел за столом, скрестив руки на груди, и глядел за окно, демонстрируя профилем крайнюю степень задумчивости. Солнечные полосы рассекали комнату по диагонали, и Лузгин из вредности сел на стул у окна, заставляя директора студии щуриться против света.

– Я же просил тебя, Владимир Васильевич, – усталым голосом произнес Халилов, – оформить удостоверение в мэрии. Телестудия – режимный объект, и ты пойми меня правильно: порядок есть порядок. Если ты работаешь советником у Слесаренко, разве трудно сделать соответствующие «корочки»?

– Я не работаю советником, – в тон Халилову ответил Лузгин. – Я просто помогаю, по-дружески.

– Ну, я не знаю! – Халилов выпятил губы, изображая оскорбленное достоинство. – Это несерьезно. Ты ходишь везде, во все вмешиваешься, и у тебя нет никакого официального статуса. Ну ладно, я знаю тебя достаточно давно. – Лузгин отметил про себя это колкое слово «достаточно». – Но другие люди начинают задавать вопросы. Пора бы определиться как-то... Тогда и мы определимся.

– Вот здесь ты прав, – сказал Лузгин. – Вам самим, друг мой Мишаня, пора определиться.

Скрипнула дверь, на пороге кабинета появилась секретарша.

– Митхат Идрисович, к вам Юрий Николаевич прибыли.

Халилов вздрогнул и пробормотал:

– Сейчас, одну минуточку... – и замахал рукой: быстрее исчезай. Когда дверь закрылась, директор телестудии заговорил торопливо и доверительно: – Извини, Васильич, давай чуток попозже. Где-нибудь к вечеру, а? Ну, ты понимаешь...

– Я понимаю, – согласился Лузгин. – Пришел сын Воронцова, а тут я у тебя сижу. Весьма некстати, правда?

– Старик, – совсем уже запанибратствовал Халилов, блестя растерянными глазами, – я тебя как друга прошу: не подставляй меня, ладно? Я все сделаю как надо, только не подставляй меня, я тебя умоляю. Юра – хороший парень, мы с ним друзья, но мы и с тобой друзья... Слушай, давай как-нибудь втроем у меня посидим, хорошо? Ты же у меня ни разу не был, позор какой! А сейчас... Ну, ты понял, Володя?

Конечно, понял, – Лузгин отклонился в сторону, и солнечный свет хлестнул по лицу Халилова. – Я только одного не понял: когда ты из Михаила Борисовича успел стать Митхатом Идрисовичем?

Халилов отвердел лицом и молча полез в верхний ящик стола, долго шарил там на ощупь, глядя перед собой отсутствующим взором, потом достал и бросил на стол перед Лузгиным потертый кожаный прямоугольник со знакомыми, приятными для памяти словами: «Комитет по телевидению и радиовещанию Тюменского облисполкома». Лузгин повертел в руках удостоверение, усмехнулся ностальгически, раскрыл его и прочел: «Халилов Митхат Идрисович, ассистент режиссера, дата выдачи – 14 сентября 1978 года...».

Из последних сил надеясь, что у него получится не покраснеть, Лузгин аккуратно положил удостоверение на стол.

– А почему же тогда...

– Это чтоб вам язык не ломать, – сказал Халилов, и Лузгин почувствовал, как запылало лицо.

– Ты смотри, не разучился! – как бы прощающе произнес Халилов, и кровь у Лузгина в момент отхлынула от щек, и оба поняли: ошибка, не надо было говорить, да поздно – уже не исправишь. И беспощадно понимая, что сейчас поверх халиловской ошибки он взгромоздит ненужную свою, Лузгин сказал, коверкая злостью пережитый стыд:

– Я бы на твоем месте, Митхат, не торопился. Времена смутные, а вдруг опять Мишаней быть захочется?

В приемной он молча раскланялся с Воронцовым-младшим, тонкошеим парнем со строгим лицом и аккуратной фасонной стрижкой, и подумал еще: похож на отца или нет, – и понял про себя, что никогда не видел Воронцова-старшего, даже снимков его, а в больницу не ходил и не пойдет, терпеть не мог больницу, да и не за чем было идти туда: что толку смотреть на мумию. Ему вдруг стало очень жаль несчастного мужика, перемолотого жерновами власти и денег, и его несчастного тонкошеего сына, уже тянущего руку к тем же самым жерновам.

Пробегая коридором, он услышал измененный электроникой голос Анны, вылетавший из открытой двери аппаратной. До двух часов оставалось совсем немного, надо было поспешить в мэрию – обещал Кротову, что новости будут смотреть вместе, но Лузгин даже споткнулся на бегу, представив себе, как отнесется Слесаренко к неисполнению его просьбы насчет фрагмента про жену, а он, Лузгин, уже выхлебал свою дневную норму унижения. И тут пришла спасительная мысль: надо срочно заскочить в газету, сообщить редактору про новости и настроить соответственно, чтобы в завтрашнем номере было все что надо и как надо.

Лузгин приободрился и, спустившись с бетонного крыльца Дворца культуры, быстро зашагал вдоль забитой транспортом центральной улицы, в который раз задав себе вопрос: куда же едут все эти порожние машины в самый разгар рабочего дня? Или кататься туда-сюда с утра до ночи и есть их скрытый производственный смысл?

Как-то раз ночью в Тюмени он стоял нетрезвый на пешеходном мосту у вокзала, курил и смотрел вниз, на встречное движение составов. Под ним катилась с востока на запад бесконечная череда пустых вагонов, а ей навстречу шел такой же порожняк, чтобы там, в конце огромного пути, взять нечто важное и повезти обратно. Тогда Лузгин был поражен этой простой до мистики иллюстрацией неистребимой русской безалаберности.

А с Халиловым вышло неправильно, стыдно и безобразно. Столько лет проработали вместе, летали и ездили в командировки, и сто раз Лузгин держал в руках паспорта и проездные документы всей съемочной группы, и как получилось, что не увидел и даже не пытался увидеть разницу в произносимом и написанном – этого понять не мог. Точнее – не хотел. В противном случае пришлось бы признаться себе, что всю жизнь – Лузгина передернуло на ходу – ему были глубоко безразличны эти всевозможные халиловы, которых он использовал, и так ли уж важно было, на какой набор звуков они откликаются в нужный момент.

Он примчался в редакцию за пятнадцать минут до выхода новостей в телеэфир. Редактор городской газеты «Нефтяная вахта» Шурик Романовский вычитывал внутренние полосы завтрашнего номера. Лузгин заглянул ему через плечо: вся вторая страница была посвящена пикету на рельсах. В нижнем правом углу страницы белело пустое пятно строк на двести.

– Не ставь сюда ничего, – сказал Лузгин. – Пока не ставь.

С Шуриком Романовским работать было приятно. Он был упрям и въедлив, любил скандалить в разговоре по ничтожнейшему поводу, с подозрением встречал любую просьбу, а тем более нажим, но был способен быстро думать и, самое ценное, быстро принимать решение. И, приняв его однажды, уже никуда не сворачивать. К тому же, как и все талантливые журналисты с так называемым собственным взглядом на мир, он пропускал окружающую жизнь через себя и неизбежно искажал ее, судил и вмешивался, был субъективен именно в силу таланта и личности.

Существует мнение, что проще всего убедить или подчинить себе беспринципного человека. Лузгин давно знал, что это не так. Именно люди с принципами наиболее подвержены влиянию: достаточно попасть им в тональность, как они немедля резонируют.

Шурик Романовский резонировал с мрачной восторженностью.

– Давай текст, – протянул руку редактор. – Интервью или статья? Кто готовил – ты? Если много, начнем на первой, потом перебросим на вторую.

– Текста нет, – сказал Лузгин.

– Прямо на дискете? Ну, молодцы, технологично...

– Включи телевизор, местный канал. В два часа все покажут.

– Что покажут? – сурово спросил Романовский. – Пресс-конференцию провели? Без нас? Я вас с дерьмом съем, ребята.

– Да успокойся ты, Шурик, – улыбнулся Лузгин. Мы же себе не враги, мы твою газету уважаем. Даже побаиваемся, честно говорю, не вру. Если вдруг пресс-конференция или брифинг – ты бы первый узнал. Я же прав, так ведь было всегда?

– М-да, – с неким вызовом произнес Романовский, демонстрируя справедливость.

– Покажут сюжет: встреча мэра с пикетчиками на рельсах. Посмотри и послушай. Ничего я тебе не навязываю, но лично мне кажется, что это – перелом, момент истины.

Романовский недоверчиво прищурился и покачал лысой головой.

– Наш парень там был. Говорит: ахинея, сплошной популизм и отсутствие четкой позиции.

– Дурак он, твой парень, – смачно выговорил Лузгин. – Сопля он зеленая, жизни не знает. Видел я там твоего Зубарева, видел и слышал, как он перед пикетчиками распинался. Он у тебя кто: агитатор или репортер? Ты его зачем туда послал? За репортажем? Тогда какого черта он там пропагандой занимается?

– Вот сволочь, – сказал Романовский. – Я же видел, как воронцовская бригада его обхаживает, и запретил же напрочь...

– Он не сволочь, он просто пацан. Захотелось поиграть в политику, все играют, почему не он? Да и деньжат подзаработать... Ты ему сколько платишь, Шурик?.. Да включи ты ящик, пропустим ведь! И диктофон включи, запиши с эфира, пригодится! Ну, блин, профи раздолбанские, всему вас учи...

Когда выпуск новостей закончился, Романовский перемотал пленку в диктофоне и прослушал фонограмму сюжета, потом еще раз отмотал и прослушал снова.

– Ты знаешь, – сказал он угрюмо, – а ведь я ему верю.

– Как ни странно, я тоже, – сказал Лузгин.

Романовский посидел молча, побарабанил ногтями левой кисти по зубам – была у него такая неприятная привычка. Лузгин тоже молчал и курил и думал о Лялиной: дал же бог женщине голос! В быту обычный бабский, немного суховат от курева и вредности характера, но как звучит в эфире, с пленки -на обертонах, с глубиной доверительности, трогает за это самое мужчин и, что при том совсем уж поразительно, не вызывает зависть в женской, весьма ревнивой аудитории: Лузгин проверял по анкетам.

– ...Но ему не дадут развернуться.

– Вот ты и помоги хорошему человеку, – без нажима произнес Лузгин.

– Он на Вайнберге шею сломает. – Романовский смотрел на газетную полосу, прижмурив левый глаз, будто прицеливался. – Так, эти двести строк я папизму сам...

– Погоди-ка, Саша... – Лузгин тоже заглянул на полосу. – Оставь это место своему «агитатору», пусть напишет нормальный репортаж, без отсебятины, и чтоб раньше пяти часов с рельсов ни ногой.

– Почему пять? – подозрительно спросил редактор.

– Потому что в четыре тридцать – уренгойский поезд.

Шурик ахнул понимающе.

– Надо послать фотографа. Думаешь, будет провокация?

– Какая провокация? С чьей стороны? Разве что какая-нибудь истеричная баба под колеса бросится.

– Это будет конец, – простонал Шурик. – Я как представлю, что начнется... Не дай бог труп, или даже руки там, нога... Я представляю! Это бунт, люди сметут все, они разгромят мэрию, они возьмут милицию и захватят оружие... Надо что-то делать, старик, мы не можем этого допустить. Грех ляжет на всех – на всех, кто предполагал, но ничего не предпринял, даже на нас с тобой, Володя, и даже прежде всего на нас: ведь знали же, чувствовали угрозу, осознали ее много раньше других... И я, я, старый пень, как я мог не подумать про поезд!..

Лузгину было и смешно, и стыдно. Он немножечко знал историю восхождения Шурика Романовского в редакторское кресло. Одаренный неудачник времен политпросвета, он был уволен из городской газеты за полную профнепригодность, то бишь неумение «следовать линии», прибился в отдел информации у нефтяников, выпускал там плакаты по технике безопасности, потом ушел в кооперацию, чего-то там печатал и продавал, записался со временем в «Народный фронт», был бит милицией и даже арестован, а после путча и разгона партсистемы единогласно избран редактором «Нефтяной вахты» на общем собрании журналистского коллектива, практически того же самого по составу, что десять с небольшим лет назад проголосовал за его увольнение по обидной статье. Шурик зла не помнил и никого из бывших не уволил, и даже старого «куратора» из горкома партии, главного виновника всех шуриных передряг, взял на работу начальником отдела писем. И не ошибся: с письмами в редакции с тех пор работали отлично.

На памяти Лузгина таких историй и судеб в последние годы сложилось немало. В подавляющем большинстве своем вчерашние диссиденты, изгои и неудачники, придя к власти в газетах, не могли удержаться от праведной мести отвергнувшей их и ныне рухнувшей системе, и пока они метали стрелы в шевелящиеся меж развалинами тени, на руинах быстро выросло новое старое – они глянули ему в лицо и ужаснулись, и принялись плевать налево и направо с брезгливым злорадством обманутых.

Романовский же был ценен Лузгину другим: Шурик пони мат, что и сам он есть честный обманщик. Ибо шустрое дитя, торопливо нареченное демократией, было его (их) любимым созданием, долгожданным и единственным, которому прощалось многое: пусть вырастет, окрепнет... И вот оно выросло и двинуло в морду своим воспитателям.

Что делать дальше: бить его или бежать? Шурик Романовский, обладатель лысины, троих детей и диплома журфака, решил перевоспитывать. Еще не все потеряно, оно еще поймет...

Перестань плакаться, – сказал Лузгин. – Хочешь бесплатный рецепт, как сделать революцию в газете?

– А ты считаешь, нам нужна революция? – ощетинился лысиной Романовский.

– Твоя газета – говно, – ровным голосом проговорил Лузгин, – и ты сам об этом знаешь. Фактов нет – сплошные мнения сотрудников. А ты попробуй их на месяц-два запретить – получишь новую отличную газету.

– То есть как это запретить?

– Показываю, – сказал Лузгин и повернул к себе оттиск газетной страницы. – Читаю навзлет: «Тяжелое положение, сложившееся в компании «Севернефтегаз», неминуемо ведет...». Кто сказал, что положение тяжелое? Журналист? Вычеркиваем! Даешь мнение специалиста-нефтяника, экономиста, рабочего, кого угодно, но только не брата писателя. Ты понял, Шурик? И в принудительном порядке! Если в газете выражается мнение, предположение или оценка, у них должен быть адрес и автор. «Неминуемо ведет...»? Вычеркиваем, если не найдем авторитетную фигуру, готовую взять на себя ответственность за слово «неминуемо»... Понял, дружище? Против каждой строчки – вопрос: кто сказал? И только через месяц разреши одному – одному, лучшему! – из сотрудников говорить в газете «я». Еще через месяц – двум другим. И все! Трех обозревателей тебе хватит: экономика, политика, культура. Остальных – в чернорабочие новостей и репортажа! Уф, даже взмок от жадности: такую идею и – задарма...

Романовский медленно потянул газетный лист к себе и посмотрел на него гак, словно видел впервые.

Интересно, – полушепотом сказал Шурик, – дико интересно... Иди ко мне замом, а? – Он глянул на Лузгина быстро и тепло. Внедришь идею в жизнь. У меня, честно сознаюсь, на такую революцию характера не хватит. Тут нужен... хороший дрессировщик.

– Вот спасибо, – голосом обиженной стервы промолвил Лузгин и подумал: «А разве нет? Разве я не бегаю по городу с кнутом и пряником?..» – Ладно, хорошо, обсудим после, Саша. А сейчас давай, старичок, разворачиваться. И не спеши забивать всю газетную площадь: чует мое сердце, сегодня еще много чего произойдет.

– Чует или знает? – В интонации Шурика снова зазвучал редакторский напор. Я в девять по графику должен подписывать номер в печать. Так что если знаешь точно – лучше скажи, мы подготовимся.

– Не знаю, – сказал Лузгин. – Однако есть подозрения, что сегодня многое решится.

– Учти, если твоя Лялина нас обскачет снова…

– При чем тут Лялина? Газете никогда не угнаться за телеящиком в оперативности, но у тебя есть одно неоспоримое преимущество.

– Это какое? – Шурик заметно насторожился.

– Сам подумай, Александр Николаевич, – Лузгин пожал руку редактору. – Еще увидимся сегодня, тогда и договорим.

«Твоя Лялина...». От этой неправды Лузгин на миг испытал прикосновение стыдливого счастья, странно схожего по остроте и жару пережитому недавно в кабинете у Халилова чувству до юродивости блаженного унижения. «Мазохист несчастный», – сказал себе Лузгин.

Все приключилось много дней назад, после грандиозной «ознакомительной» попойки, устроенной Лузгиным в своем гостиничном номере для городских журналистов. Пришли человек десять-двенадцать, в основном мужики, разговоры вели настороженно-иронические, но выпивку жрали уверенно, кроме не пьющего водку Шурика Романовского и демонстративно скучавшего Мишани Халилова. Женщин было три: две девицы с местного радио, накрашенные до ощущения немытости, и молодая женщина в джинсах, с темными глазами на белом лице – звезда городского экрана. Весь вечер Лузгин хамил и ёрничал, и чем дальше – тем больше, потому что искомого контакта никак не получалось, постепенно напивавшаяся компания разваливалась на островки, кто-то уходил и приходил, исчез Халилов – к злому облегченью Лузги на, и тут нагрянула дурацкая идея затащить на пьянку Слесаренко.

– Вниманье! – заорал Лузгин. – Гвоздь программы! Господ и дам прошу не расходиться и освежить бокалы.

У дверей его попридержал Шурик Романовский и прошептал с трезвым добродушием:

– Успокойся, старик, все в порядке.

Лузгин отдернул руку и бормотнул небрежно:

– А как иначе? Сейчас вот мэра приведу. Только – тсс...

Он долго и громко стучал в слесаренковский номер, никто не открывал, затем по темному коридору прощелкал отпираемый замок, выглянула в сумраке фигура, Лузгин гасяще отмахнулся и тут же узнал Серегу Кротова.

– Где шеф, едрена мать! – свистящим шепотом спросил Лузгин, и Кротов поманил его ладонью.

– Закончили? – спросил Кротов, когда Лузгин приблизился.

– Да ты что! Полный разгар... Дружба-фройндшафт на века. Вот хочу Слесаренко позвать – самое время.

– Не дури, – сказал Кротов. – Это лишнее.

– Пошел ты на хрен, – сказал Лузгин, – не тебе решать.

Кротов взял его за плечо и крепко встряхнул, потом наклонился поближе и тихо произнес:

– Здесь Вайнберг. Уразумел, дурья башка? – Лузгин понимающе замотал головой, а Кротов поднес к губам палец. – Не вздумай проболтаться там! И вообще, заканчивайте. Вижу: набрались...

Когда Лузгин вошел к себе в номер, почти никто не обратил на него внимания, и он понял: Романовский не выдал. Подсевши к Шурику в кружок, он выпил водку из свободного стакана и сказал никому и всем сразу:

– Хотите расскажу, как мой коллега по работе у меня в номере под кроватью прятался от Саши Маслякова?

– Да ты что? – ахнул Шурик, и кто-то спросил:

– Здесь, что ли?

И все засмеялись, и Лузгин стал рассказывать, и травил байки про столичный журналистский бомонд еще часа полтора. Все сгрудились вокруг – сплетни всегда интересны. И вдруг он понял, что давно уже рассказывает именно Анечке Лялиной, появившейся напротив на диване в обнимку с Шуриком, смотрит в ее темные глаза и по отблеску в них и по круглым губам проверяет себя как рассказчика. Знал он сплетен немало, многое блестяще изобретал на ходу – такое случалось, когда был в ударе, да и себя не щадил, если вдруг выплывал персонажем. Пьянка завершилась «на отлично», он нюхом чувствовал, что стал своим; в дверях обнимались и чмокались, он осмелел и чмокнул Лялину в шею, чуть выше плеча, она вздрогнула, а Романовский сказал: «Вот видишь, как здорово все получилось», – и увел Лялину, приобнявши за плечи.

Он включил в гостиной полный свет и ужаснулся развалу. Можно было оставить все как есть – горничные уберут – и отправиться почивать в неразгромленную спальню, но он представил себя, как выйдет утром и увидит эту вчерашнюю грязь... Лузгин вздохнул и принялся таскать в ванную тарелки и стаканы, отряхивать и двигать мебель; в азарте незабытого субботничества даже вымел напольный ковер одежной щеткой – ползал на четвереньках, стараясь не опускать голову слишком низко. Закончив с приборкой, он нашарил пачку сигарет в нагрудном кармане липкой рубашки – душ будет завтра, нет сил – и пошел в спальню, восторгаясь собственным геройством, дабы вознаградить себя за оное последним перед сном лежачим перекуром.

Войдя, он щелкнул выключателем и тупо уставился на мятую постель с полусдернутым до пола покрывалом. Сквозь омерзение и злость вдруг выплыл образ Лялиной, вписался в изгибы и углубления подушек и простыней, и рядом лысый Шурик. Убивать, убивать без пощады, когда же, сволочи, успели?..

Лузгин вернулся в гостиную, рухнул в кресло и закурил. Слева на столике белел сугробик телефона, а где-то в одежде, он сразу вспомнил, терялся кусочек картона с цифрами. Ворочаясь в кресле, он стал рвать и выворачивать карманы, потом вскочил и бросился в прихожую к висевшему любимому жилету и нашел сразу, в «пистончике» – белый, с мелкими черными знаками типографского набора и пятью синими цифрами наискось от руки.

Не совсем понимая, зачем он это делает, Лузгин на цыпочках проскользнул в гостиную, присел у телефона и нашел на кнопочной панели одну задругой пять мягких цифр, отметив краешком сознания, что ни одна не повторялась.

– Ну? – сказал в трубке безразличный женский голос.

Помедлив страшную секунду, он хек пул сдавленным горлом и сумел выговорить:

– Привет. Это Лузгин.

– Привет. Это Лялина, – в голосе явно звучал интерес неожиданности, и Лузгин сел поглубже и немного расслабился.

– Почему не спим? – спросил он сурово.

– Потому что звонят – разбудили.

– О, тогда прошу прощения, – как можно небрежнее произнес Лузгин, мешая облегчение с расстройством, и замолчал, не зная, как продолжить.

– Вы чего-то хотели? – спросил голос Лялиной.

– Да. Хотел.

– Тогда я вас слушаю.

– Я бы хотел к вам приехать.

– Сейчас?

– Да, сейчас.

– В половине второго?

– Да, в половине второго.

– И зачем, позвольте спросить?

– Даже страшно подумать: зачем.

– Тогда приезжайте.

– Сейчас?

– Да.

– В половине второго?

– Да.

– Спасибо, – сказал он на вздохе и положил трубку.

И тут же понял, что не знает, где она живет, и ни за что на свете не решится набрать ее номер повторно – сегодня и никогда. Где-то оставалась водка, а еще лучше выпить пива, тогда голова пойдет кругом, и он сразу уснет, а назавтра похмельные муки выдавят из головы эту ночную ненужную глупость.

Звонок испугал его. «Кротов, – подумал он. – Проверяет...». Лузгин взял трубку и недовольно произнес:

– Але-о?

– Вы же не знаете, где я живу, – сказал голос Лялиной. – Берите бумагу и записывайте.

Бумага лежала прямо перед ним – ее визитная карточка. Он перевернул визитку буквами вниз и принялся царапать на чистой стороне полосы, квадратики и стрелочки, едва сознавая, что он делает и зачем.

– Повернете и – первый же подъезд, – сказала Лялина. – Ну как, доходчиво?

– Доходчиво, – сказал Лузгин. – Мне захватить чего-нибудь? Вина, фруктов, шампанского? Или покрепче? Приказывайте – будет исполнено.

– Вам честно ответить или по сюжету?

– Предельно честно.

– Я есть хочу, – сказала Лялина. – Предельно.

– Вот здорово, – сказал Лузгин. – Я тоже голоден, как волк. Через... – он заглянул на часы, – двадцать четыре минуты я буду у вас.

– Не звоните, – сказала Лялина. – Дверь не заперта.

«Так не бывает», – подумал Лузгин и бросился в ванную. Нет, потом, там, нет времени, просто чистую рубашку и белье, остальное там, потом! Он рванул на себя дверцу холодильника – все не то, гнусная мужицкая жратва, надо будить буфетчика.

Через полчаса с пакетом ресторанных свежесваренных пельменей, сомнительным французским шампанским вином и натуральным «скотчем» в квадратной бутылке он бежал вприпрыжку по этой самой дороге, только в обратном нынешнему направлении.

«Твоя Лялина»... Лузгин дернул головой, чтобы сбросить тень того ночного наваждения, и заставил себя думать о сегодняшнем.

В кабинет Слесаренко он вошел в половине третьего. По телевизору только что должны были закончиться городские новости сняли неким сюжетом о встрече на рельсах, и Лузгин изготовился к драке, но драки не случилось – «выручил» сидевший сбоку у стола депутат областной Думы Харитонов: в его присутствии Слесаренко ограничился быстрым, как шлепок ладони, взглядом и будто нехотя кивнул на ряд свободных стульев. Лузгин обошел вокруг стола и занял место рядом с Кротовым; друг моргнул левым глазом все в порядке. Харитонов же посмотрел на Лузгина с боязливым уважением. Был великий соблазн вставить в сюжет пару кадров с растерянным до крайности харитоновским лицом, но Лузгин удержал себя и не вставил – рано еще, не ясна ситуация – и мысленно похвалил себя за проницательность: в избирательной кампании лишний враг совсем не нужен. Он не любил Харитонова за его оголтелый большевизм, но отдавал себе отчет в том, что радикальность депутатских взглядов находит отклик у значительной части избирателей – до двадцати пяти процентов, а так называемая «работа с электоратом» первым пунктом включает в себя умение считать и рассчитывать.

– Еще раз примите мои соболезнования, Виктор Александрович, – поставленным голосом произнес Харитонов. – К стыду своему, не знал...

«Ни фига себе! – подумал Лузгин. – У заместителя председателя городской Думы умирает жена, а областной депутат, прошедший, между прочим, по городскому округу, об этом не знает? Хреновый вы политик, товарищ Харитонов...».

– Спасибо за сочувствие, но с этим вопросом мы закончили. – Слесаренко одернул лацканы пиджака, словно мундир оправил. – Сейчас гораздо важнее прояснить позицию областной Думы в вопросе о возможной национализации «Севернефтегаза». Если я правильно понял, единой позиции нет?

– В Госдуме нас активно поддерживает Луньков.

Я это знаю. И тем не менее...

– Единой позиции нет, – Харитонов многозначительно поднял брови. – Есть, так сказать, состояние неустойчивого равновесия. И если слегка подтолкнуть, выразить свое отношение, опираясь, так сказать, на требования народных масс...

– Массы требуют денег, зарплаты, а не перемены формы собственности, – включился в разговор Кротов. – И не в светлом коммунистическом будущем, а сейчас.

– А вы думаете, они получат свои деньги в светлом капиталистическом будущем? Народ уже ограбили однажды, отобрав и поделив между банкирами нефтяную промышленность великой страны, теперь его грабят повторно – не платят то, что заработано потом и кровью.

– Какая кровь, о чем это вы? – Кротов не смог сдержать в голосе презрительного раздражения, и Харитонов уже потянул носом воздух, готовя ответный залп, но Слесаренко пристукнул пальцем по столу и произнес с хозяйской окончательностью: – Прошу вас без эмоций, – и, повернувшись к депутату, продолжил в иной тональности:

– Скажу вам откровенно: сама идея мне нравится. Но я бы не стал называть ее национализацией. Сформулируем по-другому: передача контрольного пакета акций «Севернефтегаза» в оперативное управление городским властям.

– Это и есть национализация, если не крутить хвостом и называть вещи своими именами.

– Прошу вас, Сергей Витальевич... Мы не отнимаем собственность у владельцев акций. Но факт есть факт: нынешние владельцы не справляются с управлением своим имуществом. Растет налоговая задолженность, не выплачивается зарплата, нет денег на развитие производства, содержание социальной инфраструктуры. В этой ситуации государство просто обязано вмешаться и взять управление – я подчеркиваю – управление на себя.

– Ну, конечно, – буркнул Кротов. – Я у тебя жену не забираю! Я просто живу с ней вместо тебя.

– Фу, как грубо, – сказал Харитонов. Но Кротов не среагировал на реплику и продолжил, обращаясь к Слесаренко:

– То, о чем вы говорите, на нормальном деловом языке называется внешним управлением. Его можно ввести, только запустив механизм банкротства компании. Это сразу же отпугнет западных инвесторов и потопит окончательно «Севернефтегаз». Вы этого хотите, Виктор Александрович? Чтобы поставить компанию на ноги, необходимо не менее миллиарда долларов. И не завтра, а сегодня. Где вы возьмете эти деньги, кто их вам даст? Под какие гарантии? Под честное слово товарища Харитонова? Копейки вы под это слово не получите.

– А вот и неправда, – блеснул глазами Харитонов. Госдума готовит постановление о государственной поддержке «Севернефтегаза» и о включении необходимых средств в бюджет отдельной строкой в разряд защищенных статей.

– «Отдельной строкой», «защищенные статьи»... – с издевкой выговорил Кротов. – Да хоть десять красивых «строк» вы там нарисуете – денег в бюджете как не было, так и не будет. Это блеф, это чистый обман и себя, и других. Про «товарища» я промолчу, но странно удивлен тем, что этого не понимаете вы, Виктор Александрович. Именно вы. Город просто разорится, если возьмет на себя ответственность за судьбу нефтяной компании.

Слесаренко помолчал немного, уставясь прищуренными глазами в лакированную крышку стола, словно пытался вычитать в шпоновых узорах чужие письмена.

Но вы же прекрасно знаете, Сергей Васильевич, – поднял голову Слесаренко, – что нам никуда от этой ответственности не уйти, если мы в городе и в самом деле власть, а не кучка временщиков и проходимцев.

– Золотые слова, – с чувством сказал Харитонов. – Ей-богу, я вас на выборах поддержу, дорогой мой Виктор Александрович. И поверьте мне на слово: мы с вами обязательно победим, если, конечно, ваши друзья и советники не заведут вас... куда не надо.

– Спасибо за поддержку, – сказал Слесаренко, и Лузгин не понял, искренне ли это было сказано или с неявной издевкой. – Могу я просить вас об одном одолжении?

– Приму с благодарностью.

– Областная Дума – это чрезвычайно важно, однако есть еще и Дума окружная. Не могли бы вы взять на себя работу по согласованию позиций двух этих органов? Вы же понимаете, насколько важно предстать в Госдуме единым фронтом.

– При наличии соответствующих полномочий...

– Вы их получите. Соответствующее письмо будет направлено председателю областной Думы немедленно. Кстати, вы когда обратно, сегодня? В таком случае, так сказать, в целях оперативности, не захватите ли вы это письмо с собой? Мы его подготовим в течение часа.

– Очень хорошо, – сказал Харитонов. – Одна проблема, Виктор Александрович: бензинчиком не подсобите? Жрет, проклятая, двадцать литров на сотку...

– Я распоряжусь, – понимающе склонил голову Слесаренко.

«Высший класс, – подумал Лузгин. – Этого захомутали».

Чем дольше он общался с «новым» Слесаренко, тем отчетливее понимал, что есть в этом грузном неулыбчивом чиновнике некая скрытая часть души, недоступная расшифровке, а потому не поддающаяся влиянию. Иногда он задавал себе вопрос: кто же кого обманывает, кто тоньше блефует в этом преферансе под названием «игра на выборах»? Лузгину никак не удавалось вычленить в поступках и словах Слесаренко ту определенную грань, где кончался чиновник и политик и начинался человек и мужик по имени Виктор Александрович, и насколько верит городской начальник в то, что говорит по долгу службы и наедине. Сам Лузгин, лишенный начисто каких-либо иллюзий в отношении власти и побудительных мотивов людской извечной жажды к ней, вооруженный и бронированный тридцатилетней выдержки цинизмом прожженного писаки и говоруна, был и уязвлен, и озадачен, когда нет-нет да и ловил на себе жалеющий взгляд Слесаренко. Предполагалось по-другому: это он, Лузгин, холодный и неуязвимый, должен был снисходительно жалеть Слесаренко, и он действительно испытывал к нему некое чувство жалости, но уж никак не наоборот: с чего бы вдруг кукле жалеть кукловода?

– Приглашаю всех пообедать, – сказал Слесаренко, обращаясь персонально к Харитонову. – Столовая у нас не блеск, но дешево и безопасно.

Кротов отказался – уже перекусил, Лузгин же отправился вслед за начальством с неподдельным интересом: весьма занятно поглядеть, как будут вести себя эти двое в неформальной обстановке за столом. Спускаясь по лестнице в цокольный этаж здания, где располагалась столовая, Слесаренко лишь однажды обернулся и поглядел на Лузгина: то ли проверял, идет ли следом, то ли намекал, что третий – лишний. «А вот хрен, – сказал себе Лузгин, да и жрать на самом деле хочется».

Устроились в общем зале, хотя за дверью возле кассы был специальный зал, поменьше, для начальства, во всех конторах с легкой райкинской руки именуемый «греческим». Огол был квадратный, на четверых; Слесаренко и Харитонов сели напротив друг друга, а Лузгин – сбоку, неким переводчиком на переговорах. Молча съели первое, официантка мигом умыкнула освободившиеся тарелки, и Харитонов, ковырнув вилкой картошку в пятнах гуляша, спросил:

– Как вам вообще на новом месте, Виктор Александрович?

– Непросто, – помедлив, ответил Слесаренко.

– Вам нужно найти социальную базу.

– Простите, не понял.

– Знаете, есть такая красивая фраза: «хочу быть мэром для всех горожан». Так я вам скажу: не получится.

– Почему не получится?

– Общество расслоено. Интересы у всех очень разные. Вам придется выбирать, с кем вы и против кого.

– С коммунистами или с капиталистами? – вставил Лузгин.

– Грубо говоря – да. Но вопрос и сложнее, и глубже. Ведь были и коммунисты типа товарища Троцкого, для которых Россия – ничто, полигон мировой революции. Идея государственности, будущего великой страны, священной ненависти к ее врагам – вот что важно сегодня, вот что определяет и разделяет.

– Ненависти к врагам? – хмыкнул Лузгин. – Да еще и священной? Опять масонский заговор мерещится?

– Если вас пугает слово «масонский», я его снимаю. Но заговор реально существует. Вы читали последнюю книгу Бжезинского?

– В оригинале? – снова ухмыльнулся Лузгин.

– Почему? Она вышла на русском.

– Не читал.

– Я читал, – сказал Слесаренко.

– Тогда вы помните: Бжезинский пишет прямо: Россию следует разделить на три «республики» – Дальневосточную, Сибирскую и... то, что останется вокруг Москвы. Дальний Восток отходит китайцам и японцам, от Москвы до Урала

– Европе, а сибирскую часть прибирает к рукам Америка.

– Ну если так, я спокоен, – Лузгин черпанул из тарелки и принялся жевать. – Американцы – это еще куда ни шло, – произнес он с набитым ртом, намеренно опошляя ситуацию. – Все лучше, чем эти узкоглазые.

– Давайте-ка обедать, – примирительно произнес Слесаренко и, когда депутат с обиженным видом принялся за гуляш, добавил персонально Лузги ну: – Я действительно читал эту книгу. Бжезинский пишет не о прямых территориальных захватах, а о разделе сфер влияния. Но единой целостной России в его планах места нет, это правда. Некая конфедерация...

– То есть гибель России! – сквозь гуляш прошептал Харитонов.

– В определенном смысле – да, – согласился Слесаренко и потянулся за хлебом. – У вас хороший контакт с Луньковым?

Харитонов сглотнул и задумался.

– Не по всем вопросам. Но что касается целостности России – он полностью на нашей стороне.

– Можно подумать, – сказал Лузгин, – что кто-то из госдумовских депутатов рискнет публично высказать противное. Тут все на «вашей» стороне. Даже я, хотя и не коммунист, и даже не депутат.

– Вы в Москву в ближайшие дни не собираетесь?

– Надо бы, да повода нет. И денег... С командировочными в областной Думе сами знаете как...

– Этот вопрос мы решим. И еще: Райков Геннадий Иванович. Он ведь ваш... то есть наш, «южный» депутат. Как с ним?

– Полный контакт. Райков – член думского комитета по безопасности. Позиция комитета всем хорошо известна.

– А Луньков?

– Он – в комитете по местному самоуправлению.

– Тоже важно, – кивнул Слесаренко. – Ну все, давайте доедать.

– А я уже, – весело сказал Лузгин.

Галстук на шее Слесаренко немного съехал в сторону, и в створе расстегнутого пиджака, средь пуговиц натянутой рубашки, виднелся слесаренковский серый живот. «Странно, – подумал Лузгин, – люди обычно от горя и стресса худеют, а этот – наоборот. Надо бы подсказать тихонечко, чтобы купил новые рубашки. Или не надо? Есть в этом голом пузе некая сермяга...». Он проглотил компот, удерживая верхней губой фруктовую слякоть.

– Мне пора. Приятного вам аппетита. И доброй дороги уважаемому депутату.

Харитонов кивнул, продолжая жевать, и прикнопил пальцем воротник рубашки. Слесаренко разрешительно двинул бровями. «Смешно на вас глядеть, господа начальники...».

С милицейского поста у входа в мэрию он позвонил на телестудию и еще минут десять курил у крыльца, ожидая машину. Когда подкатил знакомый «мицубиси», он бодрячком пырнул в салон и не увидел Анны. Вместо нее на правом переднем сиденье торчал столбиком репортер Мальцев – нахмуренный пацан в неподвластном погоде и времени черном костюме.

– Где венок? – спросил Лузгин.

Какой венок? – еще больше нахмурился Мальцев.

– Проехали...

Он расстроился, что не было Анны. И не только потому, что как репортер мальчик Мальцев был на разряд слабее Лялиной. С некоторых пор он почти физически ощущал ее присутствие или отсутствие. Когда однажды Анна уехала в Сургут на какой-то короткий семинар – рано утром туда, вечером обратно, – а Лузгин проснулся, как обычно, в начале восьмого и, еще не открывая глаз, как-то сразу безошибочно понял, что ее уже нет, уехала. Нет ни здесь, ни дома, ни на улице, нигде в этом пустом и ненужном городе. А он-то думал, что давно уже забыл, как это бывает. И до позднего вечера он маялся душившей сердце пустотой, бродил по номеру, боясь обжечься телефонной трубкой, пока не почувствовал вдруг: здесь, приехала. Настукал номер и услышал голос: «Да, только вошла, да, конечно...».

Поначалу ему очень не нравилась ее фамилия – какая-то кукольная, пошло-жеманная; в общем, фифочная: «Ля-ли-на». Звучало как пресловутая строчка «Ля-ля-фа» из шлягера нимфетки-девочки Варум. Но со временем карамельная музыка глупеньких нот перестала его раздражать, и он прислушался, привык, как привыкают к колокольному «динь-дону» электронного наддверного звонка.

«Твоя Лялина...».

На рельсы они приехали вовремя.

– Снимать все подряд, что бы ни случилось, – сказал Лузгин репортеру в черном, когда вылезли из машины на песок. – Если камеру разобьют, купим новую. Если голову – тоже.

Мальчик Мальцев сделал мужественное лицо и командирски махнул оператору.

– Эй! – крикнул Лузгин ему вслед, и репортер обернулся. – Насчет камеры я пошутил.

Возле насыпи стояли два огромных «икаруса», окруженные толпой; доносился тревожащий гул голосов, прорезаемый бабьими выкриками. Лузгин потоптался у машины, прикуривая и глядя на горизонт, и пошел по песку в нарастающий шум – надо видеть, такая работа. Было ясно: с вокзала на автобусах прибыли отпускники увещевать и давить пикетчиков.

Он выбросил окурок и плечом вперед полез в толпу, приближаясь к ее эпицентру. Не дойдя двух шагов до края внутреннего круга, он прекратил движение и стал смотреть и слушать.

Громче других кричала полная женщина в хорошем кожаном плаще, прижимая к его большим накладным карманам головы стоящих по бокам детей – мальчика и девочки в одинаковых оранжевых курточках; у девочки поверх «болоньи» свисала аккуратная красивая коса.

– Они-то в чем виноваты? – Женщина коротко стукнула в грудь стоящего перед ней мужчину и снова прижала мальчишкину голову. – Первый раз за три года путевку дали в санаторий, в детский, понимаешь, а у него легкие, он северный ребенок, он в жизни моря не видел, ты, морда твоя паршивая!.. Убирайся отсюда, гад, убирайся, или я за себя не отвечаю! – выкрикнула она и заревела в голос. – Что вы за люди? Сволочи вы, а не люди...

– Я вас понимаю, – громко, с надрывом произнес мужчина. – Но и вы нас поймите! Сами дошли до крайностей, наши бабы уже на рельсы лечь готовы!

– А пусть ложатся, – ровно, без истерики, сказала женщина в плаще. – Лучше на рельсы, чем с такими сволочами жить, как вы.

– Да что ты мелешь, стерва! – новый бабский голос взвился над толпой. Лузгин не видел, кто это, лишь замечал над плечом у мужчины дерганье цветастого платка. Ишь ты, блин, «пусть ложатся»! Сама в отпуск собралась, денежки-то есть, получается, а нам тут жрать нечего, еще и детей привела, бесстыдница, какая ты мать после этого, сама давай уматывай, морда вон с жира трескается...

– Убила бы, – все тем же ровным голосом сказала женщина в плаще. – Вот так вот взяла и убила бы.

Лузгин поежился в толпе и на секунду опустил глаза, но снова поднял их и поискал среди голов черный зрачок телекамеры. Он увидел сердитого Мальцева, сжимавшего в кулаке гранату микрофона, и за его спиной горбатый силуэт «Бетакама». Работают, отметил он, пусть работают.

Это была его идея – пригнать сюда отпускников с вокзала и напустить их на пикетчиков. Слесаренко идея не понравилась, и Кротов быстро снял ее с обсуждения, а потом провернул все втихую с Вайнбергом, а Лузги на похвалил за изобретательность и поругал за длинный язык: есть вещи, о которых «заказчику» лучше не знать. «Целее будет», – сказал Кротов. Сейчас Лузгин стоял в толпе, зажатый людьми со всех сторон, и почему-то совсем не гордился своей хваленой Кротовым изобретательностью. Он поерзал немножко плечами, отвоевывая пространство, и в этот момент по ушам хлестанул неожиданно близкий и яростный вопль тепловоза.

Вместе со всеми повернув голову налево и приподнявшись на носках, Лузгин увидел копченый бок локомотива и череду обшарпанных вагонов, выползающих из-за леса.

Люди на рельсах стали подниматься на ноги, кто-то крикнул: «Плакаты, плакаты!», – толпа качнулась к насыпи, как вода в тазу, выплеснув на откос темные брызги шевелящихся спин, за автобусами расчирикался милицейский свисток – вот уж не думал, что у ментов свистки остались. Тот же голос, что кричал про плакаты, настойчиво требовал сесть, не стоять, и люди на рельсах принялись быстро садиться, толкаясь и вертя головами, мужской голос нервно выругался матом; двое на рельсах остались стоять в полный рост, лицами к приближающемуся тепловозу.

– Прессу, прессу пропустите! – выкрикнул Лузгин и рванулся сквозь толпу вперед, страшным взглядом и жестами подгоняя туда телегруппу.

В сотне метров от пикета поезд со скрежетом встал, очень громко и как-то беспомощно рявкнув три раза гудком. Из кабины тепловоза спустился на гравий человек в железнодорожной одежде и зашагал вдоль рельсов к пикету. Подойдя ближе, он снял фуражку и поздоровался. Ему ответили нестройно и угрюмо.

– Может, пропустите? – спросил машинист. – Все-таки пассажирский...

Один из стоящих пикетчиков молча помотал головой, а другой сказал вполголоса:

– Исключено. Лучше оставим эту тему. Возвращайтесь к поезду и объясните пассажирам, что мы не уйдем. Мы приносим свои извинения, но... у нас нет выбора. Поезд дальше не пойдет.

– Так это... – промямлил железнодорожник, – уголовное ведь дело, ведь... посодют!

Не «посодют», – пикетчик улыбнулся, а второй добавил: – Давай, дядя, топай отсюда. Тут люди нервные...

– Да мне-то что? – Машинист надел фуражку, вздохнул с чувством исполненного долга и неспешно поплелся назад. Шагах в десяти он обернулся и крикнул: – Воды в составе нет! На станции должны были залиться!

– Мы пришлем водовозку! – громко сказал первый, интеллигентного вида пикетчик. – И не стойте здесь... возвращайтесь в Анохино.

– А то засрете тут всю округу, пока стоять будете! крикнул второй, и люди на рельсах и в толпе засмеялись.

Лузгин почувствовал, как спало напряжение. Он стоял в нижней точке кювета и хорошо видел, как первый пикетчик подмигнул второму и стукнул его кулаком в плечо. Милиционеры на другом от насыпи откосе переминались с отсутствующим видом. Взревел на миг и ровно забубнил мотор «икаруса» поодаль. «Ну, вот и все, – усмехнулся Лузгин, – а ты боялась». Он достал сигареты и закурил, размышляя, что теперь делать с сюжетом.

– Э, друг, подкурить найдется?

Он посмотрел наверх: второй пикетчик двигал пальцами у губ, обозначая желанный процесс. Лузгин кивнул и полез к рельсам по скользкому гравию насыпи.

– Ух ты! – сказал пикетчик, увидев пачку «Мальборо». – Можно две? А то этих... с одной не накуришься.

– Да хоть три, – сказал Лузгин, и пикетчик взял три. Он был очень похож на актера Леонова, только жестче лицом и немного повыше.

«Интеллигент» бродил по рельсам, уговаривая лишних спуститься вниз – только дежурная смена пикетчиков, никакой случайной самодеятельности. Оба «икаруса» уже дымили дизелями, и в затемненных окнах автобусных салонов виднелись отдельные силуэты вернувшихся туда отпускников. Чей-то «уазик» с кожаным верхом скакал по песчаной дороге в сторону города. «Поехали докладывать», – решил Лузгин. Пикетчик докури вал «мальборину», каждый раз после затяжки оценивая взглядом остаток. Мальчик Мальцев за спинами милиционеров брад у кого-то интервью и солидно кивал собеседнику. Эта дурная репортерская привычка – кивать каждому слову «выступающего», как бы поощряя его к продолжению разговора, – была известна Лузги ну, и он сам страдал ею и избавился с диким трудом, когда вдруг понял, что кивковый репортерский «одомбрямс» лишает сюжет обязательной дляжурналиста беспристрастности. Вот мальчик Мальцев кивает сейчас ликуюшему забастовщику, а минутой раньше, наверняка, понимающе кивал рассерженному отпускнику. Вот они, прелести славной профессии...

– Идут, – вдруг произнес пикетчик и разжал пальцы, роняя окурок. – Идут, голубчики...

Лузгин обернулся. От поезда по шпалам шагали трое в просторных болоньевых куртках – двое в кепках, один «босиком». Расстояние между шпалами короче нормального человеческого шага – Лузгин это сам испытал, снимая в юности сюжеты про путейцев, – а потому все трое как бы прихрамывали на каждом втором шаге, попадая ногой на пониженный щебень отсыпки.

– В разговоры не вступать, – скомандовал интеллигентный пикетчик. – Соблюдать порядок. А вы, товарищ, спуститесь вниз, здесь вам не место, – добавил он, ткнув пальцем в Лузгина.

Пожав плечами, Лузгин съехал под откос, скользя подошвами на манер горнолыжника. Трое с поезда подошли вплотную к пикету и молча разглядывали картину. Потом тот, что без кепки, сплюнул под ноги и сказал, именно сказал, а не спросил:

– Чего расселись.

– Это пикет. Мы бастуем. Мы требуем погасить долги по зарплате. Мы понимаем, что создаем неудобство, что...

– Я тебя про зарплату не спрашиваю, – сказал «интеллигенту» человек с поезда. – Я тебе говорю: чего расселись. Угрёбывайте отсюда к единой матери.

– Да ты кто такой? – заорал второй пикетчик. – Сам, блин, садись в свой поезд и угрёбывай.

– Спокойно, товарищи, – «интеллигент» придержал рукой напарника. – Давайте побеседуем спокойно.

– Щас мы с вами побеседуем, – улыбнулся один из тех, что был в кепке. – Нас там двести человек вахтовиков. Мы сейчас выйдем и так вас отметелим...

– Милиция не позволит! – крикнули из кучки сидящих на рельсах и шпалах.

– А мы и милицию отметелим, – громче обычного выкрикнул «кепочник», и Лузгин вдруг увидел, что менты на откосе разом шагнули назад.

– С нами депутат областной Думы, – весомым голосом сказал «интеллигент».

– Что? Депутат? – «Кепочник» с видом охотника огляделся вокруг. – Я эту падлу первой отметелю. Где депутат? Хочу видеть депутата! Ты депутат? – «Кепочник» вперился веселыми глазами в Лузгина, и тот замотал головой. – Тото, – погрозил ему «кепочник», – если узнаю, что соврал...

– Даю пять минут. – Человек с поезда провел рукой по волосам, будто стряхивал чего-то. – Чтобы через пять минут ни одной звезды на рельсах.

– Где же ваша рабочая солидарность? – произнес «интеллигент» с последней надеждой в голосе, и Лузгину стало стыдно от безнадежности и бессмысленности сказанного.

– Пять минут! – повторил человек с поезда и показал на растопыренных пальцах. – Мы проедем – делайте что хотите. Хоть рельсы ломайте – нам по херу.

Лузгин глянул вправо и увидел, что оператор снимает происходящее с гребня откоса, метров с шести, а мальчик Мальцев изо всех сил тянет вперед руку с микрофоном, и два милиционера держат его за плечи.

Когда он снова повернулся к насыпи, трое с поезда уже шли обратно: двое по шпалам, все гак же прихрамывая, и один по левому рельсу, балансируя длинными руками. Подойдя к тепловозу, один за другим они влезли в кабину, рывками цепляясь за поручни, исчезли там и не появлялись, на взгляд Лузгина, страшно долго, и все вокруг смотрели на замерший и внешне безлюдный состав, как завороженные, молча, только щебень скрипел под ногами, и два раза бибикнул «икарус». Потом двое в кепках спустились на рельсы и снова пошли на пикетчиков; тепловоз пыхнул дымом и выдал гудок, от которого двое подпрыгнули, а один помахал кулаком машинисту. Поезд дернулся, лязг вагонных сцепок прокатился, затихая, по составу. Двое шли, не оглядываясь, сунув руки в карманы своих заношенных курток.

– Вот же глядь, – сказал второй пикетчик. – Придется пропустить мужиков. Лично я с вахтовиками махаться не желаю... Маня! –крикнул он в сторону людей у армейской палатки. – У тебя там пожрать не осталось?

Когда состав миновал недавнее место пикета, двое в кепках, семеня вдоль рельсов и примериваясь, запрыгнули по очереди на тепловозную лесенку и исчезли в кабине, а тот, веселый, помахал на прощание кепочкой. Лузгин полез из ямы по откосу, и ближний мент хотел было подать ему руку, но передумал и отвернулся, словно его тут и не было вовсе.

– Сняли все? – спросил Лузгин у репортера Мальцева. – Тогда в машину и рысью в город. Я выскочу у мэрии, минут на тридцать, так что без меня монтаж не начинай, – Мальцев смолчал, но смотрел недовольно, и Лузгин решил, что следует парнишку стимульнуть. – А ты молодец, дружище, – сказал он, стараясь, чтобы голос прозвучал без покровительства. – Хватка есть, остальное приложится... Сам начитываться будешь?

– Сам, – гордо буркнул Мальцев.

– Ну и правильно. Заслужил.

Четыре лестничных пролета в мэрии он проскочил единым махом, немного сбавил скорость в коридоре, степенно прошествовал через приемную и боком, толкаясь с тугими дверями, проник в кабинет Слесаренко.

Диспозиция сидящих за столом в точности повторяла полуденную, не было лишь депутата Харитонова. «Разжился бензинчиком», – подумал Лузгин. Слесаренко с Вайнбергом, сблизив головы, читали какую-то печатную бумагу, остальные молчали, Зырянов курил.

– Есть новости, – сказал Лузгин, присаживаясь с краю.

– Минуточку, – произнес Слесаренко, не отрываясь от бумаги.

– Уренгойский прошел.

– Что? – ахнул Зырянов и навалился грудью на стол, чтобы лучше видеть Лузгина.

– Пикетчики пропустили пассажирский поезд.

– Неправда, быть не может! – Зырянов швырнул сигарету в пепельницу, не затушив, и Слесаренко с плохо скрытой брезгливостью взял ее двумя пальцами и принялся тыкать в хрустальное донышко, пока дым не исчез.

– Без эксцессов? – спросил полковник Савич.

– Вербальная драка, – ответил Лузгин. Глаза у Савича полезли на лоб, пришлось добавить быстренько: – Сражались на словах. Физических контактов не было.

– Николай Михайлович, снимайте пикет окончательно, – сказал Слесаренко Зырянову. Смотреть на Зырянова было неловко. – Вы же понимаете, никакого смысла в нем теперь уже нет.

– Да уж... Девственность пикета, грубо говоря, утрачена раз и навсегда, – не удержался поюродствовать Лузгин и гут же пожалел о сказанном. Вид размазанного по столу Зырянова удовольствия ему не доставлял. «Язык мой враг мой...».

– Я один не решаю, – совладал с голосовыми связками Зырянов.

– Но лично вы, лично вы понимаете?

– А что понимать? – Зырянов скривился в улыбке. – Заломали народ, затравили... Умеете вы, братцы, это делать.

Нахальным посторонним звуком чирикнул зуммер сотового телефона.

– Можно? – спросил полковник Савич и полез в карман за аппаратом. – Да... Слушаю... Понятно... Исполняйте. – Полковник захлопнул крышку сотового, будто поймал кого-то. – Пикетчики уходят полностью. Палатка свернута. Порядок обеспечивается. Есть сведения, что забастовщики перемещаются сюда, на площадь к мэрии. Будем блокировать, Виктор Александрович? Если да, надо бы вызвать ОМОН.

– Подождите, полковник. Как можно, в самом деле... Чуть что – сразу ОМОН... – Слесаренко потянул на себя лежавший на столе листок бумаги. – Где еще вариант по взаимозачету? – сказал он, обращаясь к президенту «Севернефтегаза». – А теперь главное. Железная дорога разблокирована, пикет снят при активном участии городских властей. Люди проявили сознательность, пошли, так сказать, нам навстречу. Теперь дело за вами, Леонид Аркадьевич. Весь город в моем лице просит вас и отчасти требует тоже пойти навстречу законным требованиям трудящихся. Учтите: в этом вопросе мы полностью на стороне рабочего коллектива.

– Это непросто, – подал голос Кротов. – Даже если принять за основу предложенную компанией схему погашения...

– Спасибо, Сергей Валентинович, я в адвокатах не нуждаюсь. – Вайнбер г снял очки и положил их поверх листка бумаги. Еслк мы задержим платежи «Транснефти», что само по себе и незаконно, и опасно, то сможем изыскать средства для выплаты... ну, скажем, месячной зарплаты упомянутому коллективу.

– Не понял, – сказал Зырянов.

– Да ну вас, Николай, – как-то очень по-свойски вдруг прикрикнул Слесаренко. – Договоримся так: вы закрываете зарплату за квартал, Леонид Аркадьевич. За квар-тал.

– Но и вы со своей стороны...

– Это я вам обещаю.

– Когда будут деньги? – недоверчиво спросил Зырянов с ударением на первом слове.

– Завтра к полудню, – ответил Вайнберг.

– Ну, вот видите! – Полковник даже прихлопнул ладонями. – Можем ведь... по-людски, когда захотим!

– Прошу учесть всех присутствующих, – отстранение выговорил Вайнберг, – что компания идет на этот... вынужденный шаг только под давлением городских властей и персонально из уважения к мэру города.

– Вот это лишнее, – сказал Слесаренко. – При чем тут персоналии?

– А вы, Зырянов, – продолжил Вайнберг, – скажите «спасибо» мэру за то, что у вас есть такой защитник.

– Да бросьте вы! – отмахнулся Слесаренко, но видно было, что счастлив и горд происшедшим.

Зырянов поднялся со стула, занес над столом граблеватую кисть, потом вдруг шагнул вперед и обнял за плечи вскочившего мэра. Люди за столом захлопали нестройно, и даже Вайнберг потрогал ладонью ладонь.

– Надо будет... – Зырянов громко шмыгнул носом, – сообщить людям, как подойдут.

– Вот вы и сообщите, – сказал Слесаренко. – Это же ваша победа.

– Нет, надо вместе...

Заметив слезы в глазах Зырянова, Лузгин непроизвольно опустил взгляд к столу и увидел, как Ленечка Вайнберг достал из кармана элегантный футлярчик, положил туда очки, захлопнул с негромким щелчком и отработанным легким движением бросил футлярчик обратно в карман.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Субботник удался на славу. Был даже духовой оркестр из детской музыкальной школы, играл нестройно и всего три вещи: два марша и вальс, но и в этом была своя трогательность, люди вокруг улыбались, вот только с ночи потянуло холодом, и Виктор Александрович распорядился было приодеть музыкантов потеплее, но дети не послушались: им нравилась яркая оркестровая форма с аксельбантами и киверами.

Народу явилось много, и не только по приказу. Сам Виктор Александрович таскал носилки в паре с замом Федоровым, и как-то раз не смог забросить мусор в кузов самосвала единым махом, Федоров был ростом ниже и замешкался, их обоих засыпало сучками и листьями. Он вдруг раскричался на Федорова, а потом увидел, что вокруг смеются, и сам рассмеялся. Незнакомая женщина, деланно ворча про неумех, помогла ему вытряхнуть листья из капюшона на штормовке.

Был там и Вайнберг со своими, в хороших джинсах и трехцветной курточке с огромным непонятным номером; больше командовал, чем работал, и ни разу к Слесаренко не приблизился, не поздоровался лично – так, раскланялся с отдаления, тронув длинный козырек нерусской кепки. «Черт с тобой», – решил Виктор Александрович. Даже Вайнберг не смог испортить ему настроение, почти по забытому молодое и легкое.

Трудились до двух часов, вычистили рощу и вкопали на поляне карусели с качелями, разные штучки для детского катания – молодцы нефтяники, сработали весь инвентарь за бесплатно, и когда Слесаренко закрывал субботник короткой речью, то похвалил нефтегазовцев, но Вайнберга не помянул – обойдется. Вместе с чувством победы, что выбили все-таки деньги «подземникам», в душе гнездилось послевкусие неясного обмана, как после пищи с чесноком: глотать приятно, возбуждает аппетит, а после целый день не знаешь, как избавиться от гадости во рту.

Люди прихватили на субботник и поесть, и выпить, как положено, а кое-кто и вовсе заявился под хмельком, в том числе и Лузгин, увивался вокруг телесъемочной группы – и, как пошабашили, туг же расселись закусывать. Снова бутылки и банки, жирные пакеты и рванье газет...

Его приглашали и туда, и сюда. Громче всех звал Зырянов, чья компания расположилась на краю новой детской площадки. Виктор Александрович подошел, выпил полстакана водки стоя и не слишком весело пошутил насчет второго субботника, который явно понадобится для ликвидации последствий празднования первого. Зырянов принял все всерьез и грозно поклялся, что лично проконтролирует, а если что и кто, то будет тыкать мордой. «Вот и отлично, – сказал Слесаренко. – Оставляю вас тут за старшего». Люди смотрели на него с теплом и уважением, а также с толикой боязливо-радостного удивления, как вечно смотрят на артистов и вождей: вот он, рядом, потрогать можно... Он вернул стакан Зырянову, еще раз сказал: «Спасибо» – то ли за водку, то ли за труд, повернулся и увидел широкий раструб телекамеры, направленной ему в лицо. И вместо того, чтобы плюнуть туда или заехать кулаком, он улыбнулся в объектив и даже подмигнул.

После субботника пешком явились в мэрию и просидели там до вечера: зам по финансам Безбородов принес бюджетную «раскладку» на неделю. Денег на всех, как всегда, не хватило, и они втроем с Кротовым принялись тягать по сторонам бюджетное одеяло – какое там одеяло, пеленку жалкую! – прибавляя одним, урезая других. Безбородов предлагал дать всем поровну и понемногу. Кротов же настаивал на крупных выплатах по, так сказать, зачетным категориям. В конце концов позвонили председателю городской Думы Солянику, тот примчался и поддержал Безбородова, на том и порешили. Кротов ругался отчаянно: «Если всем понемногу, то все недовольны, как вы понять не можете! «Закрыли» бы полностью медиков – вот они уже на нашей стороне. Потом учителей – пусть позже, зато окончательно. Это будут заметные акции, а так... Размазываем кашу по тарелке».

Была еще одна проблема: городской детский дом. Из Москвы и округа пришли распоряжения расходовать бюджетные деньги исключительно на выдачу зарплаты. На верху замыслили хорошо отчитаться повыше, шла очередная кампания по борьбе с неплатежами. В четверг мэрия перечислила в детский дом деньги на зарплату за три месяца, а в пятницу к Слесаренко явилась депутация детдомовских работников с таким решением общего собрания: получить по два оклада, а на остальные деньги закупить продукты для детской столовой. Директор детдома, предупрежденный о персональной ответственности за неисполнение строгих указаний, сам пойти на это отказался. Требовалась виза Слесаренко.

Безбородов был против, Соляник – и вашим, и нашим. Кротов сказал: «Дайте, я подпишу. А вы вроде как и не знали». Он подписал и передал бумагу Безбородову, и зам по финансам качнул головой: «Подставляетесь вы, Сергей Васильевич...». Так закатилась рабочая суббота, и вместе с Кротовым они потопали в гостиницу, уворачиваясь от режущего ветра: лету конец, момент тепла исчерпан, дальше осень и сразу зима.

– В понедельник полетите с Вайнбергом спецрейсом.

– Кротов произнес как бы само собою разумеющееся. – Завтра выспимся, к десяти придет Зырянов со своими людьми, будем оформлять инициативную группу по выдвижению и сбору подписей. На двенадцать врачи, потом союз афганцев. Мы тут прибросили список доверенных лиц; посмотрите, кого не хватает.

– Хорошо, – сказал Слесаренко и поздоровался с людьми на автобусной остановке, мимо которой они проходили. Автобус пустили весной, первый в городе муниципальный маршрут; раньше ходили только ведомственные, в основном в аэропорт и обратно, и останавливались, как водитель на душу положит, а теперь оборудовали лавочки с навесом и табличкой на столбе, и Виктор Александрович был очень доволен, хотя сам и не прокатился ни разу, как ни настаивал Лузгин проехаться и сняться для эфира. – Но я бы хотел лететь через Тюмень. Надо повидаться кое с кем.

– А вы через Тюмень и полетите. Вайнбергу тоже надо... повидаться. А вечером махнете на Москву.

Конец субботы он промаялся в гостиничном номере: то смотрел, не вникая во смысл, телевизор, то принимался читать первую книжку из трехтомника Троцкого «История русской революции» – наконец-то издали в России, раньше были только сноски в других книгах. Но и Троцкий «не шел», не получалось вчитаться, и он вдруг понял, что очень соскучился по всему, что оставил в Тюмени, и почувствовал одиночество и никчемность своего нахождения здесь. По вечерам без надобности его не трогали ни Кротов, ни Лузгин – такой у них случился уговор, а в этот раз он был бы счастлив, если бы ввалились с разговором или даже водкой. Позвонить самому? Много чести...

Он задремал на диване, положивши раскрытую книгу на грудь, и проснулся толчком, в непонятной тревоге, словно кто-то подсматривал. Виктор Александрович глянул на время – половина двенадцатого. Лоб был мокрым от пота, сердце трепыхалось неровно и часто. Он умылся холодной водой, посмотрел на себя в зеркало, вернулся в гостиную, огляделся и понял, что уже не заснет и ни за что тут не останется один.

Кротовский номер не отвечал, Лузги ну же звонить не хотелось. Он повспоминал, до которого часа открыт гостиничный ресторан, надел галстук, пиджак и пошел вниз по мраморной лестнице, испытывая что-то воровское от звука собственных шагов в пустынной тишине пролетов.

В ресторане было темно, накурено и людно, музыка стучала басом по ушам. Слесаренко постоял недалеко от двери, осматривая зал и выбирая, куда бы мог приткнуться. По направлению к нему в проходе между столами двигалась группа мужчин, отсвечивая белыми рубашками, и он шагнул направо, чтобы не мешать. Мужчины приблизились, первым степенно шел Федоров – его заместитель. «Вот черт, подумал Слесаренко. – Авось не узнает в темноте...».

– Виктор Александрович? – удивленно воскликнул Федоров. – Добрый вечер. Ищете кого-то или ждете?

Несмотря на поздний час, заместитель выглядел не пьяным, голос звучал естественно, без полуночного кабацкого радушия.

– Да нет, – в смущении ответил Слесаренко. – Не спится просто. Вот, думал, чаю...

– Бывает, – улыбнулся Федоров. – Только здесь вам чаю не дадут.

– Я и сам вижу. – Он укоризненно обвел глазами ресторан. – Лучше пройтись, подышать свежим воздухом на ночь.

Двое незнакомых мужчин за спиной Федорова рассматривали его с вежливым интересом.

На гостиничном крыльце все четверо замялись, затоптались, не зная, что делать и что говорить, потом двое незнакомых деликатно отошли и закурили. Слесаренко поежился от ночного холода и сказал:

– Однако!..

– Да, без плаща или куртки уже не погуляешь. – Федоров сам передернул плечами под тонким сукном дорогого пиджака. – Хотите хорошего чаю под хороший преферанс в хорошей компании? Вы в преферанс играете, Виктор Александрович?

– Конечно, играю, – с подчеркнутой обидой в голосе ответил Слесаренко. – Я же северянин, как-никак...

– Вот и поехали с нами.

– Ну, не знаю... – Он понимал, что, сознавшись в умении, уже наполовину согласился, теперь отказ будет выглядеть нелепо, и посмотрел на деликатных незнакомцев.

– Свои люди, – заметив взгляд, доверительно произнес Федоров. – У нас машина здесь недалеко. Поехали, Виктор Александрович! Завтра воскресенье, отоспитесь... Вы как, «сочинку» или «классику» предпочитаете?

– «Ленинградку», – совсем уже сдавшись, ответил он.

– Приятно слышать: вкусы сходятся. Позвольте познакомить вас с товарищами?

По легкой отмашке Федорова двое бросили сигареты и приблизились. Виктор Александрович пожал им руки и несколько раз повторил про себя, как кого из них зовут: с годами выработал такую привычку, необходимую для руководителя.

В черной, до блеска надраенной «Волге» ему предложили место впереди, но он отказался и сел на заднее сиденье, рядом с Юрием Ивановичем, а Дмитрий Николаевич влез за руль и с места рывком газанул, тем самым выдавши определенную нетрезвость, а может, неумение водить. Он и по улице мчался рывками, с какой-то ненужной агрессией, тем более что ехали недолго, минуты три, и с визгом тормозов застыли у спорткомплекса, и Слесаренко догадайся, куда его привезли: в знаменитый на весь город банно-развлекательный клуб «Пирамида» – тот самый, что по недосмотру или умыслу его заместителя остался в ведении нефтяников после передачи комплекса на городской баланс.

Вы же здесь еще не бывали? – заметил Федоров как бы мельком, когда открывал наружную, малоприметную дверь своим собственным ключом. – Непорядок. Мэр обязан знать свое хозяйство.

Внутри, за дверью, в неярко освещенном коридоре стоял охранник с помповым ружьем, другой маячил в глубине. Пройдя полкоридора, Федоров толкнул рукой правую стену – просто ровную стену, как виделось Слесаренко, и стена растворилась, открывая лестницу наверх.

– Надо бы сделать пружину пожестче, – сказал Дмитрий Николаевич Юрию Ивановичу, когда поднимались гуськом. – А то на днях Сергеев подшофе идет по коридору и видит: шнурок развязался. Ну, он и прислонился натурально... – Все засмеялись, и он тоже засмеялся, представив ужас пьяного Сергеева, падающего сквозь стену.

Наверху был обычный служебный кабинет с ковром и безличной мебелью. На боковой стене от потолка свисали тяжелые шторы, Федоров раздернул их с металлическим присвистом, и обнаружилась дверь, а за ней – другая комната, побольше, с двумя диванами и настоящим карточным столом, обтянутым зеленым плотным сукном, с небольшими кожаными углублениями по всем четырем углам; он видал такие за границей. Виктор Александрович заметил ожидающий взгляд Юрия Ивановича и уважительно кивнул: хороший стол, и тут же, чтоб не зазнавались, продемонстрировал осведомленность:

– Вистовый?

Юрий Иванович слегка опешил и принялся виновато объяснять, что стол и в самом деле предназначен для игры в вист, но удобный, а в лунки для фишек хорошо ставить пепельницы, и преферансную разметку на сукне они сделали сами – тоже удобно, можно писать мелками, без мешающей игре обычной бумаженции и вечно ломающихся карандашей.

Когда расселись и Дмитрий Иванович с наслаждением вскрыл лежавшую по центру стола новую колоду, Федоров снял трубку телефона на маленьком приставном столике и спросил:

– Чай, кофе? И по капельке?

Слесаренко пожал плечами, и Федоров сказал в трубку:

– Мы на месте. Подавай.

Условились играть по новому рублю. Слесаренко прикинул – недорого; коли «сороковка», то выигрыш-проигрыш будет измеряться несколькими сотнями, если, конечно, эти трое не сделают из него «сладкую булочку» – есть такой термин для лохов, когда трое кончают четвертого, но ему почему-то казалось, что нынче «обдирать» его не станут. Виктор Александрович усмехнулся про себя и принял первую раздачу.

Пришли пять старших пик, туз треф и бубновый марьяж с подкреплением. «Чистых семь, – решил Слесаренко, – заодно и проверим». Сдавал Юрий Иванович, Федоров спасовал, Виктор Александрович «разанул» и после паса Дмитрия Николаевича поднял прикуп. Пришла ненужная червушка и маленькая бубна к прикрытому марьяжу, и Слесаренко подумал было о восьми, но решил не дергаться и заказал семь пик.

Завистовал Дмитрий Николаевич, Федоров пасанул, и они выложили карты на стол – решили играть в открытую. Виктор Александрович первым делом отыскал глазами в федоровском рас ют аде бубнового туза – голый, у напарника третий валет, можно было заказывать восемь. Дмитрий Николаевич поднял глаза от стола.

– Ваших восемь, у нас два виста. Согласны?

– Согласен, – сказал Слесаренко и положил карты.

– С почином, – улыбнулся Федоров.

В дверь постучали, пришел некто лет пятидесяти в сером деловом костюме, с подносом в руках, опустил поднос на столик с телефоном, поклонился и вышел.

– Ну что, разгонную? – Федоров взял с подноса темную пузатую бутылку, вытащил пробку и понюхал сначала ее, потом горлышко. – Приемлемо.

«Сороковку» кончили за час, удивительно быстро, карта шла всем по очереди, Слесаренко сыграл два мизера и ни разу не залетел; Федоров тоже удачно мизернулся и взял однажды чистых десять; вдвоем они выиграли рублей по триста – Федоров чуть больше, он чуть меньше, – а те, другие, заплатили поровну. Сыграли быстро еще и потому, что почти не шлепали картами: слушали «объяв», говорили «столько-то» и складывали карты, и раздавали снова. В игре партнеров ощущался хороший профессионализм, но не было привычного для «ленинградки» игрового давления, и Виктору Александровичу не раз померещилось, что соперники вежливо «отпускают» его, сохраняя тем не менее достойную приличных игроков маржу на проигрыше, дабы не подумал, что «ложатся» под начальника. (А может, просто карта шла – случается ведь и такое). В этот час они выпили по глотку за каждый мизер, коньяк был мягким, с запахом винограда; от чая Виктор Александрович отказался – все-таки ночь, надо будет когда-то и спать, попросил минералки и выдул за игрой два бокала и теперь ощущал, деликатно говоря, определенное неудобство.

– А вот с этим у нас проблема, – ответил ему Федоров и засмеялся, увидев растерянность на слесаренковском лице.

– На втором этаже «дабла» нет, надо спуститься на первый. Сколько уже говорил директору, все никак не построит.

– А где, кстати, директор? – спросил Слесаренко.

– Как где? – удивился Федоров. – А кто нам коньяк подавал? Да вы не смущайтесь, Виктор Александрович, ему это не в тягость... Давайте я вас провожу?

– Спасибо, я сам, – сказал Виктор Александрович. – Мальчик я, вроде, не маленький.

Ему объяснили, где это находится. Он спустился вниз и вышел в коридор, охранник у дальнего входа коротко глянул на него и отвернулся. Третья дверь налево по правой стене. Слесаренко вошел в туалет и был приятно удивлен бело-розовой чистоте и простору. Он еще разглядывал помещение, когда одна из кабинок открылась и оттуда вывалился Лузгин – в простыне и банных шлепанцах, распаренный и всклокоченный.

– Вот это да! – сказал Лузгин, оторопело раскинул руки и тут же хлопнул себя по бокам, удерживая сползающую простыню. – Вы где тут прячетесь, что я вас не видел? Или только пришли?

– И Кротов здесь? – спросил Виктор Александрович.

– Естессно! – мотнул головой Лузгин. – Сауна или бильярд. Как положено. А-а, понял! – Он еще раз тряхнул лохмами. – Пулька наверху. Как положено. А вы к нам заходите. Соседняя дверь и прямо, прямо... Только в бассейн не свалитесь...

– Прошу прощения, – сказал Слесаренко и открыл дверку первой кабины. Лузгин сделал шаг в сторону и поклонился.

– Бум ждать!

Виктор Александрович заведомо долго мыл руки душистым жидким мылом и прислушивался к звукам в коридоре. Потом ополоснул лицо, промокнулся бумажным толстым полотенцем, причесался и выглянул в коридор два охранника и больше никого.

Виктор Александрович поправил галстук и осторожно пошел налево. Справа длилась белая пустая стена, и где-то в ней был потаенный проход. Стена была ребристой, полосатой, из так называемых европанелей, и дверные сопряжения пропадали в этих ребрах и полосах. Можно было прохлопать, продавить ладонью весь этот многометровый стенной прогон, и дверь бы обнаружилась, поддалась нажиму, но Виктору Александровичу было унизительно вот так вот тыкаться на глазах у охранников, и он совершенно неожиданно для себя открыл указанную Лузгиным дверь. Такой же белый коридор, освещенный одной лампочкой у входа и удаляющийся в постепенно густеющую темноту. Пол был застлан ковром, Слесаренко пошел бесшумно и настороженно и на пол пути вздрогнул от звука взорвавшейся под ударом тяжелого тела воды, услышал непристойно близкий женский визг и довольное мужское рычанье. Он развернулся и быстро пошел обратно.

– Доброй ночи, – сказал охранник, щелкая замками и отворяя ему дверь.

– Доброй ночи.

«Вот, значит, как они время проводят...» – Слесаренко шел в темноте широким шагом, почти наобум, с одной лишь мыслью выйти на дорогу, а там он поймет, куда двигаться дальше. Какие-то странные здания окружали его – нежилые, без окон, с массивными стенами и заборами из бетонных панелей. Под ногами скрипел песок, иногда Виктор Александрович натыкался на узкие дорожки тротуаров, появлявшихся ниоткуда и гак же пропадавших в никуда. Слесаренко сбавил шаг и вслушивался, когда же дорога обнаружит себя моторным шумом. И вдруг услышал явственно, как впереди промчалось что-то с ревом и грохотом и замерло неподалеку в скрежете тормозов. «Ну вот, теперь все в порядке». Слесаренко пошел спокойнее, только сейчас ощутив по-настоящему пустынный холод ночи. Он несколько раз глубоко вздохнул и помахал для согрева руками.

Обогнув еще один забор, он увидел метрах в десяти накатанную колею песчаной дороги, а за ней деревья и черноту и понял, что вышел совсем не туда. Он выругал себя за беспечность, за старую начальственную привычку не обращать внимания, куда и как тебя везут – зачем, если снова погрузят и доставят, где взяли. И вообще весь этот ночной закидон был сплошной нелепостью, упрямым безрассудством с самого начала, когда не совладал с нахлынувшей тоской и одиночеством и поперся, дурень, в ресторан искать прибежища. Ведь сразу, как увидел Федорова, понял, что ошибка; почему же поехал, почему поддался минутной слабости? И встреча с Лузгиным, распаренным и пьяным, и все то, что приоткрылось внезапно, как бы рывком непарадной двери, за этим туалетным столкновением – подпольное, подвальное, обманное, хитро спрятанное от него, потаенная жизнь его главных советников – словно щеткой прошлось по душе, исцарапав ее и очистив. «Так и надо тебе», – мысленно высек себя Слесаренко и поднялся по увалу на дорогу.

В полусотне шагов на обочине виднелся короб вахтового «Урала», три мужика возились у заднего борта, ругаясь друг на друга и размахивая руками. Виктор Александрович пошел к машине, вглядываясь в сутолоку матерящихся мужиков. Откинулась со скрипом задняя грузовая дверь, в проеме выглянул четвертый с белым в темноте лицом, увидел Слесаренко и что-то сказал, и вот уже все четверо молча смотрели на приближавшегося Виктора Александровича, и он как-то сразу почувствовал, что лучше бы к ним не ходить, от молчащих людей у машины исходила опасность, он был лишним для них в непонятной ночной суете, но, как и в случае с Федоровым, что-то упрямое и постороннее не разрешило ему отвернуть.

Слесаренко подошел и поздоровался.

– Не подскажете, как выйти на главную улицу?

Трое на дороге разглядывали его без движения, четвертый спросил свысока:

– Заблудился, что ли?

– Немножко, – ответил Слесаренко.

– Откуда идешь? Не помнишь?

Вопрос прозвучал оскорбительно, словно Виктор Александрович был пьяным забулдыгой.

– Да какая вам разница, – сказал он с легким недовольством в голосе. – Если прямо по дороге, я попаду на проспект нефтяников?

– Попадешь в жопу пальцем, – сказало лицо в проеме. – Откуда топаешь, спрашиваю.

– Из... спорткомплекса, – с запинкой выговорил Виктор Александрович.

– В бане был?

– Какая разница! Вы что, дружинники? Вам документы предъявить?

Трое внизу засмеялись, и один сказал:

– Ага, дружинники... Ты что здесь делаешь?

– Да пошли вы!.. – Слесаренко сплюнул под ноги и двинулся вперед. Стоящий с краю заступил ему дорогу, он отстранил его рукой, обогнул вахтовку и быстро зашагал по колее.

– Э, мужик, постой!

Он слышал за спиной шаги и негромкие крики и хотел было повернуться и сказать, что запомнил номер машины и завтра даст команду выяснить, что здесь делал «Урал» и кто такие эти четверо, но вдруг осознал до мурашек на коже, что именно этого им говорить нельзя ни в коем случае. «Если услышу, что бегут, придется бежать самому». Он шел, усмиряя дыхание, с силой отталкиваясь подошвами от плотного песка дорожной колеи, контролируя звуки шагов и голоса за спиной и едва сдерживаясь, чтобы не обернуться. Между лопаток бежали холодные струйки, и он не сразу поверил, что позади – тишина, только собственный топот и присвист сбитого дыхания.

Слева надвинулись серые башни жилых девятиэтажек, он свернул к ним тропинкой и вышел в свет дворовых редких фонарей. Две лохматые собаки увязались за ним с лаем и провожали аж до самого проспекта, где Виктор Александрович, разозлившись в конец на самого себя, швырнул в них подвернувшейся под ногу палкой, чем только еще больше раззадорил. По проспекту ехала дежурная милицейская машина, водитель пристально посмотрел на спешащего Виктора Александровича и проследовал мимо, не сбавляя размеренной скорости.

В гостинице он забрался под горячий душ и сидел там долго, пока не стихла дрожь и не стал задыхаться от влажного пара. Почему-то не хотелось разбирать постель. Слесаренко улегся на диван, прикрывшись махровым гостиничным халатом, и принялся вспоминать, как же он заблудился. Скорее всего, пошел не в ту сторону от двери спорткомплекса и попал в промзону, на задворки «Нефтегаза» и на дорогу вдоль реки. Точно, за деревьями была река, и те мужики у вахтовки хотели что-то в речке утопить, иначе встали бы на левую обочину, ближе к зданиям промбазы. А номер он действительно запомнил и в понедельник передаст его полковнику... Нет, в понедельник они не встретятся – рано утром вылетать на Тюмень, он увидит детей и внука, а если бы на дороге его догнали и ударили сзади ножом, он бы никогда их больше не увидел, глупый, старый болван, и никогда больше внук не прибежал бы к нему поутру, звонко шлепая маленькими босыми ногами, и он не услышал бы: «Дед, поели кашу ваить», – как не слышал уже много месяцев, самовольно обрекши себя на отсутствие.

Он ворочался под халатом, ноги к утру замерзли совсем, и ровно в восемь, хотя и знал, что воскресенье, он заказал Тюмень по срочному. В трубке гудело и пикало, потом он услышал неласковый голос невестки: «Да-да?», – назвался и стал извиняться за ранний звонок. Голос переменился на испуганно-вежливый: не случилось ли что, а мальчики спят, отсыпаются, все нормально, никто не болеет. Виктор Александрович вздохнул и сказал, что прилетит в понедельник, а вечером в Москву, и невестка сказала: как жаль, утром им на работу, Максимке в садик, очень жаль, не увидит любимого деда. Слесаренко на миг растерялся: что мелет дура, какой садик, какая такая работа? Но вовремя спохватился: все правильно, это он сам не подумал – рабочий же день... Он попрощался и положил трубку.

Воскресенье пролетело в бесконечных разговорах и бумагах. Сначала был Зырянов и тут же – Романовский, интервью для городской газеты. Потом с командой медиков явился Федоров, но про вчерашнее и бровью не повел – поступки начальства не нуждаются в оправданиях и выяснениях, и только Кротов, когда встретились за завтраком, слегка присматривался к Виктору Александровичу.

Утром в понедельник машину подали к гостинице в семь часов. Кротов поехал в аэропорт вместе с ним, как ни ехидствовал по этому поводу Слесаренко: ритуал, так положено, первый зам всегда провожает хозяина. Впереди шла машина ГАИ, правда, без сирены и вспышек мигалки, а на переднем сиденье слесаренковского лимузина горбился охранник с коротким автоматом на коленях. Виктор Александрович припомнил ночной проспект и милицейский «уазик» на крейсерском ходу и усмехнулся невесело.

Они проехали прямо на взлетную полосу, где стоял одиноко чистый и красивый самолет, напоминавший обводами Як-40, только меньше и как-то острее по-хищному, и ревел прогретыми турбинами. Возле короткого трапа прохаживался Вайнберг – тоже форма вежливости, мог бы ждать и в салоне. Они поздоровались, оба прощально кивнули Кротову, девочка на трапе плавно сделала ручкой «прошу». Внутри самолетик казался просторнее и больше, чем снаружи: стоял диван, овальный стол, два мягких кресла по бокам и три ряда обычных самолетных близ двери пилотской кабины. Когда уселись в мягкие кресла, Вайнберг сказал девочке:

– Взлетаем.

Взлетели быстро и круто, Слесаренко всем телом чувствовал наклон и тягу самолета. Вайнберг сразу полез в портфель, достал тонкий скреп набитых буквами страниц, надел очки и принялся читать. С передних кресел пришел его помощник, присел на краешек дивана и отвечал на редкие вопросы Вайнберга, почти не шевеля губами. Потом Вайнберг кивнул, и помощник удалился восвояси.

Подали кофе.

– В Тюмени вас будут встречать?

Виктор Александрович помолчал и ответил:

– Не думаю.

Вайнберг кивнул и уставился за окно.

– Если не секрет, что за дела у вас в Тюмени?

– Простите? – сделал удивленное лицо Вайнберг.

– Зачем летит в Тюмень президент северной нефтяной компании? Ну, я понимаю: Москва, Ханты-Мансийск, даже Гонолулу...

– Хороший вопрос, – улыбнулся хозяин самолета. – Не сразу уловил подоплеку... Да, вы правы, Тюмень для нас лишь чисто номинально – столица области. Все решают Москва и Ханты. А вам обидно, да? – спросил он вдруг с азартом в голосе.

– В некотором смысле – безусловно.

– Но мы же платим области налоги, платим «роялти» деньги за недра... Еще и командовать хочется? Простите за прямоту, то... Город за нами следит, округ нас контролирует, федеральные власти обдирают, как липку, еще бы и область командовала? Не слишком ли много надсмотрщиков?

Хороший кофе, – сказал Слесаренко. – Здесь варите или в термосе возите?

– Здесь варим, здесь... – Вайнберг достал сигареты и сделал приглашающий жест; Слесаренко хотел привычно отказаться, но вспомнил, как ему нестерпимо хотелось курить в аэрофлотских рейсах, и с каким удовольствием он продымил три часа, когда летели в Германию самолетом «Люфтганзы», а вот американцы на «Дельте» курить не дают... Он кивнул благодарно и взял сигарету. – Вы, однако, ушли от вопроса, Виктор Александрович. Тогда я вам больше скажу: с точки зрения подавляющего большинства северян, Тюмень и юг области в целом паразитируют на нефти и газе. Вы же там, на юге, ничего не производите! Заводы стоят, а если работают, то производят такую муру, что нам абсолютно не нужна.

– Ну, тут вы загнули, – снисходительно произнес Слесаренко. – Вы не владеете информацией. Вот ваши соседи, между прочим, заказали у нас на судостроительном серию речных нефтетанкеров – сами знаете, на «трубу» нынче очередь, а по Оби можно до Омского НПЗ...

– Были вы тюменцем, – в тон ему сказал Вайнберг, тюменцем и остались: «наше», «у нас»...

– И правильно. Я область на кусочки не делю. И там наше, и здесь – наше. Или – ваше, московское?

Вайнберг поставил чашку на блюдце и поднял ладони.

– Сдаюсь, сдаюсь!.. Когда прибываем? – спросил он вдруг, не оборачиваясь, и помощник вскочил, нырнул в кабину и тотчас явился с докладом.

Вкус сигаретного дыма был резок и не доставлял удовольствия. «Неужели настолько отвык?» – подумал он.

– У меня просьба, – сказал Виктор Александрович.

Не могли бы мы вылететь на Москву завтра утром, в любое удобное время? Хотелось бы вечером увидеться с семьей. Если, конечно...

– Я вас понял, – ответил Вайнберг. – Полагаю, такой вариант вполне возможен.

– Спасибо.

– В семь утра вас устроит?

– Конечно.

– Договорились.

Слесаренко испытывал благодарность к Вайнбергу за быстрый и точный ответ, без раздумий и мямлянья, и легкую изжогу зависти, что вот этот самоуверенный чужак в золотых очках на тонком носу может распоряжаться самолетом, как такси, и даже не придает значения своей миллионерской привилегии.

– Вы за границу на этом же самолете летаете?

– Когда как, – небрежно ответил Вайнберг. – Насчет вашего вопроса про Тюмень... Надо повидаться лично с бывшим генеральным директором Лукояновым, он же теперь в Тюмени советником в какой-то фирме.

– Пугать будете?

– Зачем так сразу... Будем убеждать. Рано или поздно мы все равно найдем концы его «оффшорки», хотя он и прикрылся солидной управляющей компанией «Эрнст и Линч» – мировой авторитет, с ними особо не поспоришь.

Слесаренко понимал, о чем речь. Двадцать пять процентов акций «Севернефтегаза» по распоряжению «генерала» Лукоянова были проданы в позапрошлом году люксембургской оффшорной компании «Норсойл», где среди учредителей значился сам Лукоянов. Далее пакет был перепродан таким же «оффшоркам» в Гибралтаре, на Каймановых островах, потом след потерялся и обозначился год спустя уже под патронажем «Эрнста и Линча». Мировой авторитет действовал по доверенности и личности владельцев пакета раскрывать отказывался. В этой ситуации, как без обиняков поведал ему Кротов, ни пугать, ни стрелять Лукоянова не имело никакого смысла: пакет был бы потерян навсегда. Оставался один вариант – торговаться.

– Намерены предлагать ему пост председателя совета директоров?

– Ни в коем случае, – уверенно произнес Вайнберг.

– У нас другая кандидатура на прицеле.

– Кто-то из ваших?

– Из наших, из наг их...

Опять же со слов Кротова ему было известно, что нынешний председатель совета – один из заместителей министра топлива и энергетики – являлся фигурой номинальной, промежуточной, и вокруг этой ключевой должности шла тихая позиционная война денежных, клановых, столичных и региональных интересов.

– Я его знаю?

Вайнберг задумался.

– В определенной степени – да.

Странный ответ подвигнул было Слесаренко к новому вопросу, да и сам Вайнберг, посверкивая стеклами очков, видимо, ждал продолжения разговора, но именно поэтому Виктор Александрович решил замолчать и принялся смотреть в иллюминатор на зеленую с коричневым и синим землю в проймах облаков.

– Это вы, – сказал Вайнберг.

– Простите, не понял?

– Наша кандидатура – это вы.

– Ну, здрасьте, – сказал Слесаренко. – Приехали. Вы прямо сейчас эту шутку придумали или, так сказать, домашняя заготовка?

– Вы мне льстите, уважаемый. – Теперь уже Вайнберг в притворной задумчивости глядел за окно. – Такую комбинацию с налета не придумаешь.

– Да уж! – криво усмехнулся Виктор Александрович.

«Все гениальное – просто»... Ему был понятен изящный расчет президента «Севернефтегаза»: региональная власть – в данном случае городская – желает получить контроль над расположенным на ее территории нефтяным предприятием? Пожалуйста: мы создаем убедительную видимость этого контроля, избирая городского мэра на самый важный в компании административный пост. Тем самым подразумевается, что идея национализации «Севернефтегаза», толкаемая нынче через Думу, умирает сама собой, без судорог и криков. Согласившись занять эту должность, мэр города примет на себя ответственность заположение дел и развитие компании и уже не сможет стучать кулаком и кричать на нефтяников: «Платите налоги, я знать ничего не желаю!», – и очень скоро из главного надсмотрщика превратится в лоббиста «нефтегазовских» интересов.

– Красиво покупаете, – сказал Слесаренко.

– Ну почему же? – Вайнберг перевел глаза на собеседника. – Должность эта будет для вас общественной в том смысле, что без зарплаты: вам, как госслужащему, нельзя. Забот у вас прибавится, ответственности тоже...

– Но таким образом вы превращаете мэра из противника в союзника, если не сказать: сообщника.

– А где написано, милейший, что мы должны быть противниками? Город без компании умрет, но и компания без города погибнет. Выходит, только вместе, сообща, это в смысле «сообщника», если вам это слово не нравится. Я понимаю, однако, что разговор наш слегка преждевременный...

– Не со всеми пока согласован?

– Дело не в этом. Просто вы еще не выиграли выборы, уважаемый Виктор Александрович. Хотя стартовали удачно, это я вам говорю без иронии.

– Мы никогда не подружимся с вами, Леонид Аркадьевич, – неожиданно для самого себя произнес Слесаренко.

– Я это знаю, – сказал Вайнберг. – Я даже знаю почему.

– Так говорите, мне интересно.

– А не скажу! – с мальчишеской заносчивостью выпалил Вайнберг. – Вы ведь мне тоже не скажете?

– Нет.

– Значит, сработаемся. А это поважнее сантиментов.

«Вот же змей!» – уважительно подумал Слесаренко.

В Тюмени был сильный боковой ветер, им не давали посадки и гнали в Екатеринбург, но Вайнберг, бормоча ругательства, пошел в кабину и взял шлемофон, и спустя минут десять они с креном и визгом покрышек плюхнулись на посадочную бетонку рощинского аэропорта.

У самолета, рядом с ожидавшим Вайнберга «мерседесом», он в изумлении увидел свою старую служебную «волжанку» и старого своего шофера Василия.

– Вылет завтра в семь, – сказал Вайнберг, прощальным жестом предлагая руку. – Я заеду за вами в шесть тридцать.

Шофер Василий топтался у капота, улыбаясь во все свое широкое лицо. Виктор Александрович крепко стиснул толстую знакомую ладонь и даже приобнял Василия левой рукой за плечо.

– Вот, прислали за вами. Домой или сразу на работу, Виксаныч?

– Сначала домой, – осевшим голосом выговорил Слесаренко. «Кто сообщил о прилете? Вайнберг? Или дети позвонили? Нет, было воскресенье, куда бы они звонили...». Он был тронут почти до слез, и все, что он наблюдал из машины по дороге от аэропорта, радовало глаз и услаждало душу. Надо было очень долго отсутствовать дома, чтобы увидеть вот так, заново и остро, какая же она зеленая и родная до мелочей, Тюмень. И тесное кольцо у Дома обороны, и этот вот овраг на Полевой – стыдоба в двух шагах от центра, и поворот направо с Герцена на Первомайскую, потом рывком налево, через встречную полосу, за драмтеатр...

– Вас подождать? – спросил Василий.

– Да, пожалуйста. Мы каким временем располагаем?

– Да хоть до ночи! – лихо ответил шофер.

Было начало десятого. Он открыл дверь своими ключами – еще с вечера достал их из потайного кармана дорожной сумки, и положил в боковой карман пиджака и несколько раз, пока летели, трогал сквозь карман ладонью – и вошел в квартиру.

С кухни пахло едой. Он прислушался – никого. Снял туфли и плащ и надел свои старые тапки без задников.

Все стояло на привычных местах. И только в кабинете на большом любимом письменном столе лежали чужие бумаги и книги: наверное, сын занимался. В детской комнате, как всегда, были разбросаны игрушки, и Виктор Александрович сразу увидел новые, незнакомые, не им и не при нем подаренные внуку: большую красную машину с радиоантенной управления и страшноватого робота-трансформера с квадратной головой. Он присел на край максимкиной кровати и немножко посидел так, разглядывая стены и вдыхая запах детской жизни, потом поднялся и прошел в спальню. Да, так оно и было – теперь дети спали здесь, и это было правильно.

В кухне на столе лежали две записки. Одна, в четвертинку листа, от невестки – про еду на плите и в духовке и номера служебных телефонов ее и сына, если вдруг забыл. Вторая, в полный лист, была от внука: большими печатными шаткими буквами внук сообщал, что любит его и скучает.

Есть не хотелось. Ему вообще не нравилось, как и что готовит невестка, и даже борщ его любимый – жена учила специально: продукты те же, вкус другой. И все-таки было приятно, что о нем позаботились, хотя и знали, что едва ли он будет обедать дома, прилетев в Тюмень на один лишь короткий день. Виктор Александрович приподнял крышку кастрюли и улыбнулся.

Два ящика в тумбе письменного стола он оставил за собой, два других освободил для сына. Слесаренко открыл один из своих, самый нижний, и увидел пачку «Мальборо» – сколько же здесь пролежала? Еще тогда, решивши не курить, он как-то раз наткнулся на нее и думал было выбросить, но усмотрел в этом жесте проявление слабости, подверженности соблазну, и оставил намеренно, а вот теперь пригодилась.

– Пожалуйста, на кладбище, – сказал он шоферу.

Василий шумно вздохнул и спросил:

– За цветами заедем? Я тут знаю по дороге, где дешевые цветы.

Свернули направо с Червишевского тракта, и он увидел ворота кладбища, пустую автобусную остановку и торговок с венками напротив, под высокими деревьями. В глазах и в горле защипало предательски; Василий смотрел на него через зеркало, Слесаренко прикрыл лицо букетом и вылез из машины. Было тепло почти по-южному. Он снял плащ и забросил его на плечо, едва не уронив букет при этом. И когда пришел на место и сел на скамейку, глаза уже были сухими.

Он осмотрелся: чисто, прибрано. Наверное, дети вчера наведались, подготовили здесь все к его приезду. А может, просто бывали здесь часто и не по нужде, а по сердцу, и Виктор Александрович ругнул себя за то, что несправедливо подумал о детях.

Слесаренко поднялся и положил букет к подножию вертикально стоящей гранитной плиты, где были ее имя и его фамилия. Потом сел снова и не нашел в карманах зажигалки.

С каждым новым днем, прожитым без нее, он понимал все яснее и беспощаднее, что тридцать якобы совместных лет он тоже прожил без нее – не с ней, а просто рядом. Он вдруг отчетливо вспомнил Новый год шестьдесят восьмого, страшные морозы, они собирались к полуночи в квартире его друзей, чьи родители были в отъезде, он ждал ее на площадке второго этажа в темноте, на него с испугом и смехом натыкались спешащие шумные люди, дверь подъезда грохотала пружинами, и вот грохнула снова, он сразу узнал по шагам, целовались и тискались на лестнице, он стал расстегивать ее новое упругое пальто и еще дивился: какие холодные пуговицы! Потом все свыклось, прошли тридцать лет, и теперь он сидит на скамейке, ковыряясь в душе и думая про женщину, которой задолжал целую жизнь и уже не вернет ни минуты. Вот и сейчас он мог бы побыть здесь подольше, но надо было уезжать, уходить к другим людям, ничего не менялось, и даже не было огня, чтоб прикурить и еще задержаться хотя бы на срок сигареты.

– Знаете что, Василий, – сказал он водителю, – уж если мы за городом, давайте заглянем на дачу.

– Это правильно, – сказал Василий.

Лучше бы они туда не ездили.

Двор и маленький женин огород заросли какой-то Лопуховой дрянью, в комнатах было не прибрано, кто-то здесь жил и ел, мусорный бачок заполнен до отказа, торчали горлышки бутылок, шторы на окнах насквозь провоняли табачной кислятиной... На звуки шагов и тихую ругань осторожно примчался сосед, увидел его и раскричался по-родственному; они обнялись, а потом Слесаренко спросил про бичей, и сосед враз потупился: какие бичи, Виктор Саныч, это твой приезжал, целое лето гуляли с друзьями...

«Продавать, продавать к такой-то матери!».

Всю дорогу до мэрии Слесаренко молчал, распаляя себя наказательными мыслями.

На этом сюрпризы не кончились. Поднимаясь в мэрию по широким ступенькам парадного крыльца, он столкнулся нос к носу с Гариком Чернявским, директором треста «Тюменьнефтеспецстрой» и давним своим знакомым, а изредка приятелем и, как казалось, другом. Гарри Леопольдович спускался к нему уверенно, без удивления в лице, словно и не расставались на полгода.

– Нормально долетел? – спросил Чернявский, глядя куда-то за спину Виктору Александровичу. – На могиле уже был? Молодец. Поехали ко мне, поговорим и пообедаем. Ты вообще завтракал сегодня?

– Спасибо, завтракал, – сказал Слесаренко. – Ты извини, но у меня дела. Может, попозже?

– Это у тебя здесь дела попозже. Мэр проводит совещание, закончит не раньше двух. Велено тебя подобрать и обогреть.

– Обобрать и подогреть?

– Молодец, Витя, чувства юмора не теряешь. Пошли, пошли, машина ждет...

Старую свою «вольвушку» приятель Гарик давно уж поменял на «мерседес», но этот был другой, с раскосыми фарами. Чернявский заметил легкую оторопь Слесаренко и удовлетворенно хмыкнул:

– Растем помаленьку.

Ехали совсем недолго: с Первомайской повернули на Республику и, проскочив всего лишь квартал, встали у дверей Центра международной торговли. Центр был выстроен недавно и, что бы там ни говорили, украсил собой главную городскую улицу. А говорили лишь одно: зачем? Зачем вбухали страшные деньги? Какая такая международная торговля, если нечем торговать? Заводы «лежат», нефтью и газом торгуют на Севере... Виктор Александрович в силу объективных причин никакого личного участия в судьбе проекта не принимал – «не его вопрос» – и был этим очень доволен и ни разу еще здесь не побывал, а потому оглядывался в холле с неподдельным интересом: красиво, чисто, как на Западе.

– Выходит, сюда перебрался?

– Зачем? Почему? – В голосе Чернявского прозвучали обидчивые нотки. – Мы не пижоны. Держим здесь номер для представительства, а так... Солидные люди ведут себя скромно!

– Знаю я твою скромность, – примирительно сказал Виктор Александрович, и Гарри Леопольдович взял его под руку и поволок вверх по изогнутой лестнице.

– А как же лифт?

– Обойдешься без лифта. Вон пузо-то наел – рубашка лопнет скоро.

Теперь уж Виктор Александрович обиделся слегка. Он и сам знал, что полнеет, но зачем же вслух, на всю ивановскую... Кротов был прав: пора менять рубашки. Или спортом каким... А еще лучше снова приняться за курево, и тогда все образуется естественным путем.

Падай в кресло, – приказал Чернявский. – И не смотри ты на меня, как еврей на свинину. Отвык за полгода от старых друзей? Что молчишь? Знаешь анекдот про Пятачка с Винни-Пухом? Идут они лесом, в тишине, вдруг Винни-Пух как даст Пятачку по башке. Тот: «За что, Винни?». – «За что, за что... Идешь, молчишь... Фигню всякую про меня думаешь!..».

– Старый анекдот, Гарик, – сказал Слесаренко.

– Зато правильный! Давай закурим. Или так и бросил?

– С вами бросишь...

Он уже не испытывал к Чернявскому никаких сильных чувств, одну лишь только неприязнь с привкусом зудящей аллергии. В той давней истории роль друга Гарика читалась урывками – то ли ловчил, помогая, то ли помогал, ловча, и Слесаренко решил просто вычеркнуть Гарика, не вдаваясь в допрос и подробности. К тому же и сам он выглядел в той детективной нелепой истории отнюдь не лучшим образом, подставился крепко и мог «загреметь», но все обошлось, и он решил: не стану я себя расходовать на всяких полуподлецов. Но самое печальное, что так и не смог до конца разобраться в себе и честно ответить, какой вариант его больше устраивал: виновен Гарик или невиновен. Пугающе большая часть души натужно жаждала именно первого. Не потому ли он и оказался здесь, в этом помпезном интерьере с ненужной сигаретою в руке, что эта часть его собственной души действительно пугала Слесаренко, и он, сопротивляясь, пытался дать как бы последний шанс и самому себе, и другу Гарику.

– Давай, колись, рассказывай! Много дров наломал в новой должности?

– Да, в общем-то, еще и не начинал ломать, – ответил Виктор Александрович. – Да и ломать особо нечего.

– Ой, не скажи, – осклабился Чернявский. – Наслышаны, наслышаны... Кредитно-бартерную линию серьезно потрошишь или так, для «популизмы»?

– Ничего я не потрошу, – как можно спокойнее сказал Слесаренко. – Просто надо разобраться, навести порядок в документах. В конце концов мне через три месяца дела сдавать, не хотел бы выглядеть дураком.

Чернявский закивал, забормотал согласно, однако видно было – не поверил; и тут Виктора Александровича ошарашила быстрая мысль: а не была ли «контора» Гарри Леопольдовича причастна каким-то боком к упомянутому бартеру? У Чернявского прослеживались крепкие связи с Германией, он там часто мелькал, мог прибиться и вклиниться, и удобен был тем, что «сидел» в отдалении, за пределами округа: легче было химичить, а химичить Чернявский умел и, судя по тому, что не был ни бит, ни подстрелен ни разу, химичил по-честному и никого не «прокинул», а это ценилось за дорого в определенных кругах.

– Ты скажи мне лучше, Гарик, как здесь ситуация складывается. Не был полгода, а кажется – лет десять.

– По сплетням соскучился?

– Ну почему... А с другой стороны...

– Вы же, слуги народа, без сплетен дня прожить не можете. «А что этот сказал про того», «а с кем этого видели», «куда тот с тем поехал»? Вот уж точно – как слуги в лакейской. Только не про господ, а про себя...

– Тебя кто обидел, Гарик? – с оскорбительным сочувствием спросил Виктор Александрович. – От бюджета отодвинули или землю не дают? Какой-то ты злой, на себя не похож. Ну, давай, жалуйся, на душе полегчает.

Чернявский повертел головой, оглядывая потолок и стены, и Слесаренко успел подумать: боится микрофонов. В своих собственных апартаментах!

– А, хреново все, Витя. Нет хозяина в доме. Ни в области, ни в городе. Как будто заснули все, ни один вопрос не решишь по-нормальному. Мэр вроде на месте, а чуть что иди к замам, у них «полномочия». Какие, на хрен, полномочия? Всегда хозяин все решал, а эти исполняли. А в области еще хуже: там Рокецкий все на себя замкнул, все до копейки. Неделю в приемной отсидишь, пока попадешь и подпишешь. Ну, кажется, все, а пойдешь с бумагой подписанной вниз, в комитеты, и там утонешь, как в болоте.

– Неужто бояться перестали?

– Если бы...

Друг Гарик замолчал, пощипывая бровь большим и безымянным пальцами – новая привычка, раньше не было.

– Дело хуже, Витюша, дело гораздо хуже, чем ты можешь предположить... Сдается мне, Папа Роки поссорился со своими «силовиками». Или даже нет, не поссорился, а как-то власть над ними потерял. И они его сейчас потихонечку обкладывают. Самого пока не трогают, а ближнее окружение начали цеплять, и серьезно цеплять, вплоть до уголовных дел. Половина, я знаю, из пальца насосана, но факт есть факт: почуяли добычу. И что ты думаешь? Папа кулаком стукнул, рявкнул на кого? Хренушки.

– Ну и правильно, – сказал Слесаренко. – Он должен быть как папа римский...

Он не римский! – почти выкрикнул Гарик. – Он тюменский.

– Тем более. Пусть пошерстят, пусть почистят конюшни.

– Витя, ты одурел! Ты о чем говоришь! Это же все равно по нему ударит. Ты думаешь, хоть кто-нибудь поверит, что он ни при чем? А если даже и поверит, так еще хуже: почему допустил, почему не проконтролировал? Хреновый, значит, губернатор, гнать его в шею!

– Это смотря как подать...

– Чудесно! – Гарик даже рассмеялся. – Узнаю влияние твоих новых дружков-имиджмейкеров. Чепуха собачья, Витюша Александрович. Народ чего хочет? Чтобы сбылись его чаяния. И ты думаешь, народ обрадуется, ежели вдруг узнает, что его начальник – честный человек? Черта с два! Он всей душою верит, что начальник пройдоха и вор, и будет страшно рад любому доказательству, потому что так легче и приятней объяснять, почему народ сидит в дерьме и ничего не делает, чтоб выбраться оттуда.

– У тебя здесь горячим не кормят? – спросил Слесаренко. – А то от кофе...

– Не нравится, что правду говорю?

Не нравится, потому что говоришь ты, Гарик, себе удобную неправду.

Идеалист ты, Витя, тупой и безнадежный. А завтрак сейчас подадут, успокойся, здесь все предусмотрено.

В голове от сигареты зашумело, надуло давлением лоб и виски, повело, как от выпитой рюмки, и тогда назло себе Виктор Александрович достал из пачки и подпалил вторую: моряки не сдаются! Чернявский проследил глазами ритуал закуривания и сказал без оценки:

– А мне говорили, ты бросил, – и тут же, взвинтившись до прежнего пыла, продолжил отложенный спор: – Все не так, все не так, как ты думаешь! Вот чиновники губернаторские. Они что, почуяв опасность, бросились исполнять обязанности с утроенным рвением? Ха-ха, Витюша! Они вообще сложили руки и не делают ничего. Ничегошеньки! Потому что поняли: хозяин, если что, не защитит.

– Так это – если что... А если не за что?

– Ну как это не за что? – Чернявский ударил в сердцах кулаком по колену. – Как может человек существовать на восемьсот рублей зарплаты?

– Существуют же другие: врачи, учителя... Плохо, трудно, но существуют, однако...

– Да им же просто нечего украсть! И взяток им никто не предлагает. Хотя насчет врачей ты извини. Сестра тебе утку не сунет, если червонец не дашь. А в институтах на экзамены с пустой зачеткой лучше не соваться. Ты в каком мире живешь, Витюша, ты же не с луны свалился? «Врачи, учителя!..». Волшебники в белых халатах с большими карманами! Сантехники душ человечьих! Люди государевы, слуги народа!.. Вот сидит простой чиновник, бумажки перекладывает, а у него над столом миллиарды летают. И вдруг узнает, что ему премиальные срезали, так сказать, в целях экономии бюджетных средств. Он так обрадовался, так обрадовался! Правильно, говорит, надо еще и окладик мне урезать, тогда я уж точно никакой взятки от Иван Иваныча ни в жизнь не возьму!.. Ты своим там, на Севере, премиальные еще не урезал?

– До меня урезали.

– Верни, Витюша! Больше сэкономишь, потому что меньше украдут.

Виктор Александрович скептически покачал головой.

– Вряд ли, Гарик. Я никогда не смогу платить своим людям столько, чтобы не было соблазна взять со стороны.

От кого я слышу эти речи? Выходит, коррупция вечна? Зачем тогда в мэры намылился? Или у самого аппетит разыгрался?

В глазах Чернявского отсутствовал вопрос.

– Ты знаешь, Гарик, у меня давно есть желание хотя бы раз набить тебе морду. Ты его не провоцируй, я по-дружески прошу.

– Руками машут, Витя, когда ответить нечего. Но обиделся ты зря. Я ведь так, по инерции... Как будто я тебя не знаю... Была же у тебя возможность и от меня изрядно... отстегнуть, но ты же ею не воспользовался. За что и люблю я тебя, дурака. И одного добра тебе желаю.

А помнишь, Гарик, – спросил с улыбкой Виктор Александрович, – когда-то очень давно, в самом начале твоего бизнеса, ты приехал ко мне рано утром с бутылкой водяры, пил и плакал: «С какими подонками приходится дело иметь!». Теперь уже больше не плачешь по утрам?

– Я свое отплакал, – сказал Гарик Леопольдович. – А ты еще умоешься, Витюша. Еще умоешься, поверь. Ну что, по брэкфесту ударим? Тогда прошу в столовую. Хороший у нас разговор получился – глубокий и содержательный...

За едой почти не говорили, а после чая, когда снова закурил и испытал почти забытое удовольствие, Слесаренко поинтересовался, как бы между прочим, пойдет ли областной губернатор Рокецкий, по мнению Гарика, на новые выборы или не станет выдвигаться.

– Тебе-то что? – с неостывшей обидой сказал ему Чернявский. – Вам, северянам, не все ли равно?

Виктор Александрович небрежно повел плечом и не сказал ничего, просто ждал, когда фитиль вопроса додымит положенное время. Друг Гарик был рассказчиком, любил и умел много знать, люди такого склада редко удерживаются от соблазна продемонстрировать оба своих таланта. И минуты не прошло, как Чернявский вначале скупо, как бы штрихом, а затем все более широкими и откровенными мазками принялся рисовать ему областной предвыборный пейзаж.

Пойдет или нет? Скорее всего, пойдет, больше идти просто некуда. В правительство юноши Кириенко его не взяли и не возьмут, да и сам он туда не стремится – юноши недолговечны. Объективно просматривавшийся ранее вариант ухода на родную Украину нынче стал «непроханже» – знакомая ему придворная команда, контролировавшая «под Кучмой» нефтяные и газовые потоки, проиграла конкурентам и оттерта на задворки. Деньги в семье наличествуют, но не такие, чтобы уехать на Запад и открыть там уверенный бизнес. Просто на пенсию? Рановато, к тому же достанут, не дадут жить спокойно любимые «органы» и мстительная сволочь, отторгнутая Папой от кормушки. Семейный бизнес, лишенный губернаторской «крыши», едва ли уцелеет – задавят его и сожрут, голодных и жадных навалом. Что остается? Вторично идти на избрание.

Есть ли надежда победить? Практически никакой. Во-первых, округа не повторят своей прошлой ошибки, когда они отказались участвовать в выборах областного губернатора и тем самым позволили Папе вознестись на престол на плечах избирателей юга. Во-вторых, к моменту выборов ситуация в стране не улучшится, – хорошо, если хуже не станет, – и вину за обманутые ожидания люди свалят на губернатора. Уже сегодня область собирает лля себя в пять раз меньше налогов, чем требуется. В-третьих, не только не отпал, но еще усилился главный раздражающий фактор: жена-банкирша, а теперь еще и сын стал фигурой номер один в местном страховом бизнесе.

– Так надо радоваться, – перебил рассказчика Виктор Александрович, – что семья у губернатора небедная. Нет необходимости грабить казну...

– Ну и дурак же ты, Витя, – сокрушенно произнес Чернявский. – Ни черта ты в людской психологии не понимаешь. И как ты собрался с такими мозгами навыворот городом управлять? Нет, брат, для такой работы ты еще не созрел, не созрел... Не обижаешься, что правду говорю? Люблю ведь тебя, дурака. И знаешь за что? За то, что на нас не похож. И тебе на нашей стороне поля играть никак нельзя, нельзя-а! Тебе бы надо на другой – играл же раньше, был цел и здоров.

– Ты это о чем?

– Неужели так трудно понять? Впрочем, ладно... Вернемся в гостиную, пусть здесь приберут.

В гостиной Слесаренко сел в то же кресло, а Чернявский принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину, и даже насвистывал нечто бравурное.

– Ну, а в городе как? – вяло поинтересовался Виктор Александрович, а сам тем временем смотрел на Гарика и напряженно размышлял: кто заказчик? Кто заказчик этой встречи, этой гариковской проповеди, этих намеков насчет его, слесаренковской, непригодности к мэрской работе? И когда же последует альтернативное предложение? В том, что оно непременно последует, Слесаренко уже не сомневался.

Чернявский между тем, расхаживая вдоль дивана, рисовал ему новый пейзаж – так сказать, городского масштаба. Здесь краски были чуть повеселее. В личном плане к мэру не было претензий: скромен, прост и даже душевен в общении. Никакого бизнеса в семье. Но с деньгами в казне совсем не густо, город балансирует на грани, все больше влезая в долги перед тепловиками, энергетиками, коммунальщиками. До владивостокского обвала дело еще не дошло, свет пока что за долги не отключают, но не хватает денег на ремонт теплосетей, зимой возможны катаклизмы, пока же бог миловал. Зато вот замы распоясались, меры не знают, и за каждым – теплая компашка, мечтающая видеть «своего» на самом верхнем этаже на Первомайской. С одной стороны, это вроде неплохо – передерутся меж собой и друг друга потопят, а мэр потихонечку выплывет. С другой стороны, на кого же ему самому опереться, если город поделен на вотчины между боярами? И совсем не факт, что кто-нибудь из очень новых русских сам не рванет наверх по боярским спинам, покупая голоса избирателей публичной грязью и подачками.

– Насчет замов ты, конечно, перегнул, – сказал Виктор Александрович в спину другу Гарику. – Я же их знаю: народ не без амбиций, но и не без голов, однако. Зря ты их так примитивно рисуешь. Иногда удобней быть вторым, чем первым.

– Звучит логично, – повернулся к нему Чернявский.

– Но только для дилетантов. Первейший вопрос на любых выборах: кто виноват? Кто виноват, что мы плохо живем? Ельцин, правительство, Дума? Этого мало, нам подавай своего виноватого. И как ни крути, а перед выборами мэр будет вынужден отдать горожанам на растерзание кого-то из своих ближайших, и они это знают. Ты сам еще не отдал никого? По слухам, намечаешь в жертву Федорова? Твой зам по «социалке»... Ой, Витюша, не спеши, не промахнись по глупости...

– Какой ты информированный, Гарик! – промолвил Слесаренко с неподдельным одобрением. – Ну, а ты бы... кого? Подскажи по-дружески.

– Я бы, Витя, вообще никого, – сказал Чернявский и уселся в кресло напротив. – Если хочешь по-дружески... Не уверен вот... Надо – не надо...

– Надо, Гарик, надо. Давай, выкладывай.

Было видно, что друг его Гарик и мнется, и мается. У Виктора Александровича даже потеплело на душе: не совсем еще друг оскотинился, еще прячет глаза, того и гляди покраснеет...

– Ты не справишься, Витя. – Гарик поднял глаза, и Слесаренко поежился: точно гак же смотрел на него главный врач, когда он в последний раз приехал в больницу к жене. – Ты по крови не тот человек. Тебя нельзя пускать на деньги. Да погоди ты руками махать! Разве я об этом? Я же совсем наоборот... Работа мэра – это работа с бюджетом. Это деньги. Их надо делить и раздавать. Знаешь, что сказал однажды Черномырдин про своих министров? «Пусть украдут процентов десять, лишь бы на остальные девяносто все сделали, как надо». Ты так не сможешь, Витя, это однозначно: И обязательно сломаешь себе шею. Или тебе ее сломают. И что дальше?

– И в самом деле: что же дальше, Гарик?

– А дальше – дружеский совет. Если он, конечно, тебе нужен.

– Допустим, нужен. Интересно.

– Ничего не ломай и никуда не суйся, – голос Чернявского зазвучал поувереннее, словно не в гору уже, а с горы. – Спокойно доработай до выборов, и я гарантирую, что должность первого заместителя ты сохранишь при любом новом мэре.

– Так ли уж при любом? Или все-таки скажешь фамилию?

– Не спеши, Виктор Саныч, здесь люди думают покруче нас с тобой. Сам понимаешь: все непросто, ситуация сложилась не вчера...

– И я в нее никак не вписываюсь?

– Не-а, – сказал Чернявский без доли сожаления.

– Слишком хорош, что ли?

– Да нет, просто... чужой. Тебя вводить – только время и деньги тратить. Ты пойми: там все давно сложилось, утряслось, каждый знает свое место...

– Зачем же тогда Воронцова угробили?

– Да я, блин, сам не знаю! – горестно воскликнул друг Гарик. – И никто не знает, ты мне поверь! Это вообще чушь какая-то, не просчитывается!

– Значит, плохо считаете. Мэра просто так не убивают!

– Да запросто, – ухмыльнулся Чернявский. – Любой дурак за пару тысяч баксов... Да тот же Лялин, ну, директор клуба...

– Спорткомплекса, – поправил его Слесаренко.

– Какая разница? Девку евойную знаешь, ну, дочку, на телевидении работает? Так вот, Воронцов ее оттрахал, когда ей еще восемнадцати не было. И трахал лет пять, уже замужем была, потому-то муж и бросил, ребенка забрал и уехал. Так Лялин же рвал и метал, за двустволку хватался по пьяни, вслух говорил, что убьет. Дочку страшно любил, а уж внучку и вовсе. Так-то, Витя, а ты говоришь...

– Кошмар какой-то, – сказал Слесаренко.

– Да обычное дело, какой тут кошмар, сплошь и рядом! И ведь Лялин его не простил, мог и забашлять кому-то, человек он при деньгах... Ба-бах из кустов, и конец Воронцову. А потом все сидят и считают: кому было выгодно шлепнуть городского мэра? Какой гут политический расклад? Штаны надо держать застегнутыми, вот и весь расклад.

– Ты в самом деле полагаешь?..

– Ничего я, брат, не полагаю. Так, для иллюстрации. Я же говорю: не просчитывается. Не было никакого смысла трогать Воронцова, никому он по-крупному не мешал.

– Здесь ты не прав, – убежденно сказал Слесаренко.

– А конфликт с нефтяниками, эта идея национализации компании, да еще и разборки на рынке...

– Какие разборки? – Чернявский аж поморщился с досады. – Какая национализация? Обычный популизм, сплошная пропаганда. Ты же знаешь, что контрольный пакет акций «Нефтегаза» болтается где-то на Западе, и за ним стоят очень серьезные люди.

– А как же Лукоянов?

– Не смеши... Он давно свое взял, у него уже гостиница на Кипре. Давно бы уехал, если бы ему разрешили. Сидит здесь, как на бочке с порохом. Заложник! Так вот, Витюша, неужели ты серьезно полагаешь, что кто-то в правительстве или в Госдуме решится поссориться с Западом? Нас же заблокируют немедленно, нас просто выпихнут с западных рынков, и мы туг с голоду все передохнем. Или революцию устроим. А кого первыми к стенке поставят? Да министров ненаглядных с депутатами!

Виктор Александрович и слушал, и не слушал Чернявского, потому что никак не шла из головы история про Лялина и Воронцова. Он вспомнил субботний вечер с картами, мужчину в сером костюме с подносом в руках... Значит, это Лялин и был. Стыд какой: полгода в городе, а он почти никого в лицо не знает, а еще в мэры собрался, болван. Но как же так? После того, что произошло, по-прежнему служит у н и х лакеем? Напраслину городит друг мой Гарик, такой человек на убийство не способен. Но заказать, заплатить другому – это вписывается, пожалуй, хотя и здесь был бы нужен характер... Он вдруг представил, что подобное случится в его собственной семье: допустим, загуляет сын, и невестка заберет Максимку и уедет навсегда – черт с ней, но внука жалко, как будет жить без деда и отца, и как он сам сумеет жить без внука; а ведь живет уже полгода и собирается жить дальше, зачем же врать себе и людям, но – дача, дача! Следы гулянок и слова соседа, и не спросил: наверное, с бабами, разрушит семью, молодой идиот, весь в меня...

Он словно очнулся и увидел, что Чернявский смотрит на него вопрошающе и молчит.

– Хорошо, – сказал Виктор Александрович. – Допустим, вы меня убедили: хорошего мэра из меня не получится. Что дальше?

– Ничего ты не понял, – вздохнул Чернявский. – Мэр из тебя получится и даже хороший, но... ненадолго. Тебя или согнут, или сломают. Или подставят так, что загремишь лет на десять, это у нас запросто делается. Да, кстати, – друг Гарик снова посмотрел на потолок, – четыре месяца назад выпустили Степана.

– Кого?

– Ну ладно тебе, ты же помнишь... Степан, мужичок такой, мститель, что друга твоего Колюнчика ухлопал... Ну, ты еще встречался с ним, беседовал, когда он в доме забаррикадировался.

– Да, помню. Ну и что?

– Как ну и что? – Чернявский воззрился на него в испуганном изумлении. – Не понимаешь или прикидываешься? А если он стукнул на допросе, что виделся с тобой? Или кто другой стукнул из тех, кто присутствовал. Ты ведь знал уже, что это он стрелял в подъезде? Знал. Почему же не заявил, куда следует? Это, братец ты мой, как минимум, статья за недоносительство. И если захотят – вмиг тебя раскрутят как сообщника.

– Ты с ума сошел, – сказал Слесаренко. – Ты же отлично знаешь, как все было.

– Я-то знаю, – пожал плечами Гарик. – А толку-то? Я ведь не следователь...

– Да, кстати, – передразнил Виктор Александрович недавнюю гарикину интонацию, – откуда ты такой осведомленный? Про это вот, про мои дела на Севере, про Воронцова с Лялиным и вообще... Уж не служишь ли где на подставки? В каком же чине, интересно знать.

– Брось ты, Витя, – Чернявский даже не обиделся. – По-другому сегодня нельзя. Как ты думаешь, почему я до сих пор на плаву держусь? Совершенно верно: потому что много знаю. И не жалею для этого ни времени, ни денег.

– А это не опасно?

– Что – опасно?

– Много знать.

– Не знать – еще опаснее, Витюша. И не заметишь, как сожрут и переварят.

– Ты не ответил, Гарик, на мой вопрос.

– Что дальше?

– Да, что дальше?

Чернявский достал из-за кресла лаковый коричневый «дипломат», положил его на колени и со щелчком откинул крышку.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Полуденным московским рейсом прилетел Юрий Дмитриевич, кротовский наставник по линии фонда. Как и было условлено, Кротов в аэропорт не поехал – незачем светиться лишний раз. Гостя встречал начальник службы безопасности «Нефтегаза» бывший подполковник госбезопасности Чемагин и сразу увез его на «дальнюю дачу» большой деревянный коттедж в пятнадцати километрах от города, скрытый от глаз сосновым лесом и хорошо охраняемый. Договорились заранее, что Кротов прибудет туда к двум часам, заодно и пообедают.

В половине второго он закрыл обычное для понедельника аппаратное совещание, оставил «на хозяйстве» зама Федорова, выдал деньги Лузгину и поехал на «дальнюю дачу».

С «бородатым Юрой» они не виделись почти что месяц, но перезванивались ежедневно. В связи с новой задачей Кротов был на время освобожден от постоянной фондовской текучки, но его держали в курсе столичных дел и требовали отчёта по делам тюменским. Кротов по-прежнему отвечал за аккумуляцию местных денежных активов и закачку их в государственные облигации через инвестиционные структуры фонда, а также за все фондовские операции с ценными бумагами на территории области. Это было непросто, но Кротов справлялся. Главная проверка случилась совсем недавно – в день, когда московская пресса раструбила весть об отказе правительства Кириенко перезаключить трастовый договор с шефом «Газпрома» Рэмом Вяхиревым. Акции «Газпрома» резко упали в цене, и Кротов получил приказ срочно скупать их в любых количествах. Он сумел тогда неплохо обернуться, использовав суточный кредит Сбербанка, оборотные средства «Севернефтегаза», короткую ссуду Пенсионного фонда и все свои личные деньги до копейки, сколько было на карточках – рискнул, потому что знал из московских источников, что после обеда Кириенко или Пемнов дезавуируют первое сообщение, и акции «Газпрома» резко прыгнут вверх, и надо будет успеть их «сбросить», и он успел, и вернул кредиты и только лично сам заработал в этот день четыре с лишним миллиона новыми, и моментально перевел их в валюту, ибо знал доподлинно из тех же юриных источников: осенью рубль рухнет, а вслед за ним и правительство Сережи Кириенко. По всем раскладкам, это должно будет случиться в сентябре, но Кротов испытывал глухую тревогу: как бы не раньше. Вслед за рублем рухнет система ГКО, рухнут банки, и чрезвычайно важно было не упустить момент, «выдернуть» деньги из банков и гособлигаций, а без юриных связей и помощи сделать это едва ли удастся.

Зачем прилетел Юрий Дмитриевич – было неясно. Притом именно сегодня, срочно, тайно, когда в городе нет ни Вайнберга, ни Слесаренко! Кротов давно уже не верил случайности подобных совпадений, тем паче касательно Юрия Дмитриевича, бывшего журналиста и разведчика, а ныне комбинатора международного масштаба, коих в Москве, правды ради будь сказано, развелось теперь до неприличия.

На тринадцатом километре свернули с дороги налево, на узкую бетонку, и сразу уткнулись в шлагбаум и двух автоматчиков в форме нефтегазовской охраны. По обеим сторонам бетонки не было никакого забора, да он и не требовался – болото стерегло укромность дачи эффективнее любой колючей проволоки. Ближний охранник проверил номера, заглянул в салон автомобиля, посмотрел без выражения в лицо Кротову и махнул рукой.

– Ты зачем Сусоеву себя показал? – вместо приветствия спросил его Юрий Дмитриевич. Был он в джинсах и рубашке с галстуком, тонкий зеленый пиджак валялся на спинке мохнатого кресла.

– Что за вид! – поморщился Кротов. – Джинсы и галстук – приличные люди так не одеваются.

Юрий Дмитриевич стоял в центре просторной светлой комнаты, засунув большие пальцы рук в карманы джинсовых штанов, и топорщил бороду улыбкой. Позади него на мохнатом диване сидел с отсутствующим видом вайнберговский зам по коммерции Андрюша Сигалов, а рядом незабвенный Валерий Павлович, большой кулинар и доктор философии, таинственный сподвижник бородатого, с которым Кротов виделся один лишь раз в конспиративной юриной квартире на Немцова и до конца не понял, кто же он при Юре: советник по идеологии или специалист по вербовке и промыванию мозгов.

Они обнялись с бородатым; Валерий Павлович бодро вскочил и церемонно расшаркался; Андрюша Сигалов ограничился сидячим полупоклоном. Главный нефтегазовский охранник Чемагин, возившийся в дальнем углу с кофеваркой, отдал честь левой рукой. В комнате было свежо и солнечно, пахло дымком из камина и смолистым деревом от новой стеновой обшивки.

– Я спрашиваю: зачем себя показал? Квалификации моих людей не доверяешь?

– Доверяю, – сказал Кротов.

– Тогда в чем же дело? Любопытство обуяло? Давно не видел, как людей допрашивают?

– А я этого никогда не видел.

Кротов уселся в свободное кресло и через плечо посмотрел на Чемагина, тот кивнул: сейчас, почти готово.

– Сусоеву надо было дать четко понять, кто именно интересуется вопросом. Иначе он бы черт-те что подумал и врал бы с испугу напропалую. Вот и пришлось... показаться.

– Я недоволен, – сказал бородатый. – Понимаю, однако недоволен. Нам не нужны осложнения.

– Осложнений не будет.

– Сняли вопрос, – резюмировал Юрий Дмитриевич и прошелся по комнате, поддергивая джинсы за ремень.

– Давайте сразу о главном. У тебя печать с собой? Отлично. Андрюша, передайте Сергею бумаги, пусть бегло ознакомится.

– Бегло? – Кротов откинулся в кресле. – Бегло я не умею.

– Вы почитайте, Сережа, – примирительно сказал Валерий Павлович. – Будут вопросы, мы все объясним.

Сигалов потянулся через валик дивана и уронил на колени Кротову пластиковый конверт с бумагами. Кротов вскрыл клапан, достал бумаги и принялся читать.

Бумаг было две. Первая являлась распечаткой договора между компанией «Севернефтегаз» и акционерным обществом «ИТЭК» о продаже нефти за рубеж в счет платежей городу за недропользование. Кротов посмотрел на дату подписания: конец прошлого месяца. Против фамилии Вайнберга стоял сигаловский росчерк. Кротов не в первый раз читал такие документы и наметанным глазом прошелся по ключевым разделам договора. Ничего сомнительного, если не считать даты и подписи. Он хмыкнул и взял в руки вторую бумагу. Внешне все выглядело пристойно и убедительно: в связи с тяжелым бюджетным положением город просил акционерное общество «ИТЭК», оператора сделки по купле-продаже нефти, произвести форвардную оплату причитающейся городу суммы в рублях по курсу на момент заключения сделки. Даты на обоих документах совпадали, подпись Слесаренко отсутствовала.

– Почему «ИТЭК»? – спросил Кротов. – Раньше мы с ними не работали.

– Ответ прост, – сказал Юрий Дмитриевич. – У них есть деньги, у других их нет.

– И они действительно выплатят городу полную сумму?

– Завтра же, если нынче я передам по факсу подписанный договор. Впрочем, нет, не завтра, а через неделю, по завершении визита дражайшего товарища Слесаренко. Это ведь должно выглядеть как его личная победа, не правда ли? Побывал в столице, нажал на рычаги, дал кому надо в морду, вот город и получил свои денежки. Красивая картина?

– Очень красивая. Только один вопрос: а как же немцы? Мы им черт знает сколько нефти задолжали по бартерному договору. Вайнберг уверял меня, что свободной нефти нет, а тут триста тысяч тонн. Откуда что взялось? И если взялось, почему немцам не качаем? Мне и так уже стыдно с ними разговаривать.

– Немцы подождут, – пренебрежительно бросил Сигалов.

– Но они требуют залог!

– Они его получат, – сказал Юрий Дмитриевич. – Согласован вопрос о передаче им в качестве залога принадлежащего компании пакета ГКО.

– И немцы верят этим бумаженциям?

– Они верят государственным краткосрочным обязательствам. Государственным, заметь! У них принято с уважением относиться ко всему государственному. Сняли вопрос?

Кротов подумал и утвердительно кивнул. В конце концов, почему бы и нет, если тупые немцы согласны. А городу деньги нужны позарез, особенно сейчас, на грани выборов...

– Хорошо, – сказал он, – принимается. Слесаренко в курсе?

– Конечно же, нет. Это станет приятным сюрпризом. Да и тебе, Сережа, не мешает продемонстрировать начальнику, как ты умеешь работать.

– Премного благодарен, – Кротов усмехнулся и достал из кармана авторучку. – Подписываем.

– Печать не забудь, – сказал Сигалов.

– Где у вас факс? – спросил Валерий Павлович, забирая у Кротова бумаги. Чемагин брякнул по столику кофейным подносом и указал глазами в потолок.

Про экспортную фирму с неблагозвучным названием «ИТЭК», что расшифровывалось, как «Инвестиции в топливно-энергетический комплекс», Кротов был наслышан изрядно. Появившись из ничего, скромная фирмочка в считанные месяцы оседлала практически весь экспорт самого доходного российского энергоносителя, и Кротов был бы этому весьма и весьма удивлен, если бы не знал, чья именно дочь возглавляет «ИТЭК». И тот факт, что Юрий Дмитриевич уже успел встать под ее знамена, говорил о собачьем нюхе бородатого и его вхожести в высшие деловые круги московского истеблишмента. Но даже там, в этих заоблачных сферах, никогда не платили авансом за еще не прокачанную нефть, скорее наоборот, гнали сырье мегатоннами, а расплачивались, когда вздумается, и никто не задавал глупых вопросов, потому что вопрошающий мог легко замолкнуть навсегда. Нынешняя «итэковская» благотворительность внешне вписывалась в кампанию по поддержке Слесаренко, этакий подарок в красивой упаковочке, однако Кротов никак не мог избавиться от подозрений, что ежели дернуть за ленточки – сюрприз окажется с душком. Очевидно, что-то назревало, покамест сокрытое от его понимания. Сбрасывают рублевые наличности? Затыкают «нашей» нефтью кем-то сорванный контракт? Решили спрятать валютную выручку за границей? Или в самом деле просто помогают будущему мэру снять «напряженку» в городе накануне выборов?

Или все вместе – и первое, и второе, и четвертое? Кротов подумал было, а не поторопился ли он с «автографом», и почему решили, что подписывать ему, а не мэру, но если деньги в самом деле вдруг появятся на городском счету в полном объеме, тогда мы залпом перекроем все долги по «социалке» и даже выплатим детские пособия – впервые за полгода, и закончим опрессовку теплотрасс, достроим два последних этажа муниципального жилого дома...

Он вздрогнул от резкого хлопка и поднял голову. Юрий Дмитриевич разводилладони, словно для объятия, и смотрел на Кротова веселыми глазами.

Почему не вижу радости или, на худой конец, чувства глубокого удовлетворения на лице спасителя и победителя? Я уже представляю себе колонны счастливых бюджетников с транспарантами: «Слава товарищу Слесаренко, лучшему мэру всех времен и народов! Да здравствует товарищ Кротов, верный сподвижник великого мэра! В день выборов – все как один!..».

– Веселишься, Юрик? – Кротов поднялся из кресла и вытянулся с хрустом. – Меня пугает, когда ты такой веселый.

Юрий Дмитриевич подпрыгнул на месте и через мгновение оказался в двух шагах от Кротова, ладонь со свистом рубанула воздух и зависла у самой переносицы; Кротов увидел, как дрожат от напряжения сомкнутые пальцы, и тут ладонь исчезла, и сам бородатый тихим вихрем отлетел на край ковра, опустил руки и поклонился.

– Ты в хорошей форме, – уважительно прогудел Чемагин.

– Предлагаю спарринг на песке, – сказал Юрий Дмитриевич. Чемагин уныло вздохнул и шлепнул себя по кругленькому брюху.

Зажрались вы тут, залежались, – сказал бородатый.

– Ну как, отпразднуем событие последней рыбалкой в сезоне?

– Какая рыбалка? – удивился Кротов. – Мне в город надо. В пять часов – бюджетная комиссия, Соляник проводит, мы с Федоровым приглашены.

– Кто такой Соляник? – вежливо поинтересовался Юрий Дмитриевич...

– Председатель городской Думы.

– Вот я и говорю: кто такой Соляник? Кто такой Соляник, когда друзья приехали?

С верхнего этажа спустился Валерий Павлович, кивнул утвердительно: все в порядке, уселся пить кофе, изредка поглядывая на Кротова с каким-то удивленным одобрением. Они не виделись давно, почти что год, и ныне Валерий Павлович как бы выявлял и оценивал случившиеся за это время с Кротовым внешние перемены и, судя по взгляду, был ими доволен. «Впереди второй этап полезет в душу», – решил Кротов. Он хорошо знал, зачем и в каких случаях Юрий Дмитриевич возит с собой Валерия Павловича.

– Сделаем так, – сказал Кротов. – К пяти я уеду, в семь вернусь, и в вашем распоряжении хоть до утра.

– Ты смотри, каким упрямым стал, – сказал Юрий Дмитриевич. – Что, понравилось рулить, людьми командовать?

– Еще как понравилось, – сказал Сигалов. – Первый взвод налево, третий взвод направо... Вы бы видели, как он с Вайнбергом себя ведет, ну просто по-хамски.

Кротов подошел к сидящему в низком кресле Сигалову и склонился над ним, заложив руки за спину.

– Ты же в армии, Андрюша, не служил, ты от нее бегал, мальчик, так что не хрен тут... налево и направо. И вообще, встань, салага, когда с тобой сержант говорит!

– Ну сами видите! – пискнул Сигалов. – Просто по-хамски!..

– А ты встань, Андрюша, встань, – ласково сказал Юрий Дмитриевич. – Сержантский гнев – это страшная сила.

– Да как я встану! – вскричал обиженно Сигалов. – Он своей тушей меня задавил совершенно... Сережа, отойди, ну что ты, в самом деле! А вы, Юрий Дмитриевич, свои кадры не распускайте, а то ведь... Надо же соблюдать, право слово... Фу, Сережа, от тебя табачищем воняет!

– Мальчику не нравятся мужские запахи? – вкрадчиво поинтересовался Кротов и распрямился. – Или наоборот?

Какая пошлость! – воскликнул Сигалов, отворачивая лицо. – За такие шутки в кадетском корпусе...

– О, мальчиков-дезертиров так и тянет на военное! Знаете, Андрюша, что бы с вами сделали в кадетском корпусе?

– Перестаньте, прошу вас, – с легкой гримасой сказал Валерий Павлович. – Они всегда так пикируются, или это концерт для гостей? – спросил он, обращаясь к Чемагину. Тот пожал плечами: какая разница, мое дело – сторона, мне барские причуды тихо по фигу.

– Я бы чего-нибудь съел, – сказал Кротов.

– Или кого-нибудь, – буркнул Сигалов.

– Допивайте кофе, – посоветовал Чемагин. – Минут через двадцать все будет готово. Сюда подавать или выйдем на берег?

– На берег и всенепременно! – Валерий Павлович изобразил энтузиазм. – Иначе стоило лететь в такую даль...

В сенях Чемагин выдал каждому по легкой куртке с капюшоном и эмблемой «СНГ» слева на груди и на спине, и Кротов в который раз усмехнулся совпадению аббревиатуры «Севернефтегаза» с позывными некоего содружества якобы независимых вроде бы государств, которые Лузгин давно уже расшифровал не иначе, как «самое настоящее говно». Впятером они спустились с деревянного крыльца и двинулись вверх на пригорок по узкой тропинке: впереди шел Чемагин, за ним Юрий Дмитриевич с Андрюшей, замыкали шествие Кротов и Валерий Павлович.

– Что нового в высоких сферах? – спросил Кротов.

Идти рядом по узкой дорожке было неловко, и Кротов из вежливости пропустил Валерия Павловича немножко вперед и теперь спрашивал как бы в затылок, что тоже было неловко, и Валерию Павловичу приходилось оборачиваться и отвечать через плечо, отчего разговор приобретал до смешного заговорщицкий оттенок.

– Высокие сферы определяются.

– Все еще определяются?

– Процесс перманентен.

– Как дела у Шафраника?

– Проблемы с господином Евтушенко.

– Что, Юрий Константинович так и не стал «системным» человеком?

– Доступ к телу ограничен. Да вы же сами были в ЦэТэКа, Сергей Витальевич, зачем же спрашивать про очевидное?

Я был там весной. Ситуация могла поменяться.

– Она и поменялась. Не в лучшую сторону.

– А что у нас вообще меняется в лучшую сторону, Валерий Павлович?

– Ну, например, ваше благосостояние, Сергей Витальевич, – сказал профессор и подмигнул через плечо.

– А ваше? – спросил Кротов и тоже подмигнул.

В начале марта ему пришлось побывать с визитом по фондовским делам в офисе Центральной топливной компании, президентом которой работал Шафраник – бывший министр топлива и энергетики, занимавший ранее пост тюменского областного губернатора. Повидаться лично не удалось, президент компании готовился к заседанию совета директоров, однако нужную подпись он получил через помощников и немного поболтал со знакомыми ребятами, в основном про количество автоматчиков в здании ЦТК. Едва он вошел в дверь углового здания в Китайгородском проезде, как увидел нацеленные ему в живот два автоматных ствола. Третий автоматчик сидел за столом. Кротов представился и показал удостоверение. Охранник за столом достал из папки пропуск размером в полный лист, с несколькими печатями и подписями, сверил фамилию и позвонил по телефону. Получив подтверждение, охранник кивнул и передал пропуск другому автоматчику. Тот прошел с Кротовым в лифт и нажал кнопку нужного этажа. Когда подъем закончился и двери разъехались, Кротов увидел нового автоматчика, который принял у Кротова пропуск и сопроводил по коридору до матовой стеклянной двери, где и сдал очередному охраннику – уже не в камуфляже, а в черном деловом костюме. «На вас что, наезжают?» – спросил он знакомых ребят, когда пили кофе и курили в кабинете. Ребята захмыкали и принялись пожимать плечами, а потом сказали Кротову, что количеством автоматчиков нынче определяется рейтинг солидной фирмы, такая вот новомодная московская «фишка», приходится соответствовать. Завершив визит, Кротов повторил процедуру в обратном направлении, и когда вышел из подъезда на мокрое гранитное крыльцо, то едва сдержался, чтобы не крикнуть сквозь пелену свалившегося на Москву большого снегопада: «Не стреляйте, граждане бандиты, я не местный!». Мысль была веселая, и все-таки он с неподдельным облегчением вздохнул, когда спустился в близкое метро и затерялся там в вечерней круговерти пассажиров.

У фонда был свой автопарк, но в центре Москвы в пиковое время передвигаться было и быстрее, и удобней на метро.

Перевалив пригорок, они спустились на берег, где уже дымил костерок и стояла знакомая Кротову конструкция из дюралевых планок и затемненных стеклоподобных пластин – нечто вроде веранды, огражденной от ветра и глаз с трех сторон и сверху и открытой в пространство реки. Двое мужчин в таких же куртках с эмблемой «СНГ» неторопливо хозяйничали у костра, Кротов узнал одного – здешний повар Иван, гордость Вайнберга; второй, пониже ростом и посуше, был, очевидно, местным рыбаком. На краю воды и песка лежала большая моторная лодка, слегка завалившись набок, с поднятым мотором и грудой подсыхающих сетей. Ветер дул в спину, унося и дым, и запахи в сторону реки, и Кротов был этим доволен: рыбные запахи он не любил.

– Вот оно, тихое счастье, – сказал Валерий Павлович.

– Капюшон наденьте, вас продует, – сказал Кротов.

Внутри веранды стоял на козлах деревянный оструганный стол, и вдоль него две лавки такого же светлого дерева. Повар Иван с красивым достоинством поклонился гостям и что-то сказал подошедшему Чемагину; рыбак стыдливо улыбнулся и спрятал за спину большие кисти рук.

– Прошу к столу, – сказал Чемагин.

Четверо уселись на дальнюю лавку лицом на реку, и только Чемагин сел напротив, но сбоку, возле казана с ухой, чтобы не загораживать другим речного вида. Посреди стола лежало плоское блюдо с кусками нарезанной рыбьей мякоти, и Чемагин предложил выпить по первой за встречу и закусить свежайшим малосолом. Водку разливал Юрий Дмитриевич, по половине стакана; Кротов прикрыл свой стакан ладонью и помотал головой.

– А как же мастер? – спросил Валерий Павлович. –Надо пригласить, нехорошо.

– Миша! Михаил! – прокричал Чемагин, наклонясь с лавки, чтобы видеть. – Иди к нам, гости зовут. – Он поставил рядом с собой еще один стакан и наполнил его до краев. – У Миши норма, – сказал он почтительно. – Ни больше, ни меньше.

Пришел рыбак Миша, перешагнул через лавку и сел напротив Кротова, пряча руки под столом и улыбаясь. На фоне блестящей от солнца реки его лицо казалось почти черным. Кротов налил себе минералки из пластиковой бутыли. Юрий Дмитриевич поднял стакан и осмотрелся.

– А вот скажите, Миша, – спросил он, немного щурясь против солнца, – это правда, что на вашем языке слово «мужчина» звучит... не совсем прилично? Да? Ну и как оно звучит?

Миша произнес, все засмеялись.

– Это по-хантыйски, – подсказал Чемагин.

– Очаровательно, – сказал Валерий Павлович. – Предлагаю выпить за вековую мудрость маленького народа, раз и навсегда определившего самое главное в мужчине.

– И очень коротко, – добавил Сигалов.

– У кого как, – сказал Юрий Дмитриевич. – Лично у меня отнюдь не коротко.

Снова засмеялись и чокнулись. Миша выпил водку, как пьют воду в пустыне: осторожно, со строгим лицом.

Пришел повар Иван и стал разливать по мискам уху. Кротов быстро выхлебал свою порцию – было очень вкусно, даже пахло как-то не по-рыбьи – и закурил. Соседи наливали по второй.

– Как вы тут живете, Миша? – спросил Валерий Павлович, вытерев губы платочком.

– Живем, – сказал рыбак.

– Нефтяники сильно мешают?

– Жить не мешают.

– А где мешают?

– Реке мешают, тайге мешают. Нам не мешают.

– Рыбы стало меньше?

– Всего стало меньше.

– Но вам на жизнь хватает?

– Нам хватает.

– Да они теперь колбасу чаще кушают, чем рыбу, сказал Чемагин. – Цивилизация!

– Колбасу нет, – сказал Миша. – Тушенку да.

– И водку – да! – сказал Чемагин.

– Всяко разно бывает, – улыбнулся Миша.

– Это действительно серьезная проблема – алкоголизация местного населения? – спросил Валерий Павлович.

Миша подумал и сказал:

– Всяко разно бывает.

– Отстань от человека, – сказал Юрий Дмитриевич.

Ну почему? Мне интересно. Вас не обижают мои вопросы, Михаил... Как вас по отчеству?

– У них не принято, – сказал Чемагин.

– Нет, не обижают.

– Тогда, если позволите, еще вопрос: среди... ваших людей есть богатые?

– Есть.

– А очень богатые?

Миша пожал плечами.

– Это кто – ваша знать, ваши... князья, или как они там называются?

– Здесь богатых мало, – сказал Миша. – Дальше, на Севере, где тундра, где олени – там очень богатые люди есть.

– Я тут знаю одну крутую бабу, – вставил Чемагин, – бывший секретарь по идеологии, а теперь вдруг выяснилось, что знатного рода; оленей сотнями гонит в Скандинавию, сама живет в Хельсинки, сюда только наведывается.

– Да ты что! – удивился Валерий Павлович. – Даже так? – Он посмотрел на рыбака Мишу, ожидая подтверждения, и тот снова пожал плечами. – Бог ты мой, уже и здесь своя мафия сложилась! Но откуда деньги-то? Я понимаю: ну, олени там, меха, наверное... Быть может, я плохой математик, но мне представляется, что здесь порядок цифр не тот, не тот масштаб, чтоб жить на Западе...

– Да будет вам известно, – подал голос Андрюша Сигалов, – что нефтяные и газовые компании платят очень хорошие деньги родовым кланам за использование территорий родовых угодий. И вот здесь порядок цифр соответствующий, позвольте вас уверить. Добавьте к этому различные международные фонды, через них проходят десятки миллионов долларов...

– ...и до Миши абсолютно не доходят, – перехватил реплику Чемагин.

– Мне не надо, – сказал рыбак Миша, – у меня все есть, я хорошо живу.

– Знаю я, как ты живешь, – сказал Чемагин. – А князьки твои: кто в Венгрии, кто в Финляндии, кто в Канаде, а детки ихние в Сорбоннах с Гарвардами. Твой-то сын школу закончил? Что молчишь? Пять классов, да и все?

– Нам хватает, – ответил Миша.

– Это трагедия, – сказал Валерий Павлович.

– Ну что, по третьей – за любовь! – предложил Чемагин и открыл ножом новую бутылку.

– Здесь же пробочка откручивается, – подсказал Сигалов.

– Мне так привычней.

– И все молчат! – всплеснул руками Валерий Павлович. – Пресса молчит, молчат депутаты... Где ваш прославленный Луньков, защитник маленьких народов?

– Что-то ты помногу наливаешь, – сказал Юрий Дмитриевич. – Профессура к таким дозам не привыкла.

– Я поеду, – сказал Кротов. – Вернусь к семи, как договаривались. Надеюсь застать вас живыми.

– Обижаешь, начальник, – нахмурился Чемагин.

– А шашлык, Сергей Витальич? – огорченно воскликнул повар Иван.

– Я провожу, – сказал Юрий Дмитриевич. – А вы пока перекурите. Что-то ты гонишь, полковник, как я посмотрю; к чему бы это, а?

– Как прикажете, – сказал Чемагин с заносчивой небрежностью.

Когда вышли из-под навеса и повернули за угол к тропинке, Кротов услышал нервный голос Валерия Павловича: «Нет, вы послушайте, Миша!..» – и пожалел несчастного рыбака: затерзает же его совестливо-сопливая столичная интеллигенция.

– Где он сейчас? – спросил Кротов.

– Кто? – переспросил Юрий Дмитриевич.

– Да твой профессор.

– О, милейший, он много где. Активно взыскуем, так сказать, различными слоями общества.

– Раньше он водочку лучше держал.

– Стареем, брат, все мы стареем. Я вот вечером посмотрю, как ты сам держишь родимую. Да, Сережа, привези, пожалуйста, своего друга Лузгина: Валерий Павлович хотел с ним побеседовать.

– На предмет чего?

– Да так, о жизни.

– Он еще будет в состоянии говорить?

– Он уже будет в состоянии.

– Ладно, привезу.

– И последнее, Сережа. Надеюсь, ты не проговоришься на этой своей комиссии про подписанный сегодня договор.

– Конечно, нет.

Вот и правильно. Достойно похвалы. Уж сюрприз – так сюрприз.

«Чего-то я не знаю, – думал Кротов, пока машина везла его в город, стуча колесами, как поезд, на стыках плит дорожного покрытия. – Чего-то я не знаю из того, что должен знать...».

Бюджетная комиссия собиралась обычно в думском зале заседаний на третьем этаже. Кротов приехал в мэрию с временным запасом и успел еще покопаться с Федоровым в основных документах отчета по исполнению бюджета за первое полугодие и полтора месяца текущего квартала. Веселого было мало, город жил в режиме непрерывного «подсоса», денег не хватало даже на основные, «защищенные» статьи, и тем не менее город жил, хотя Кротов и не переставал удивляться, на какой тонкой грани балансирует все городское хозяйство. Хуже всего обстояло дело с ремонтом теплосетей. Город принял на баланс большую часть жилого фонда «Севернефтегаза», это еще Воронцов подписал с Лукояновым, а вот сети «повисли», все котельные остались нефтегазовскими, и тарифы на тепло устанавливала компания, о чем много и нудно ругались с Вайнбергом: мэрия считала, что тот дерет три шкуры, жжет дорогущий мазут, хотя рядом есть газопровод, и давно пора было перевести котельные на газ, потратиться слегка на три «отвода», и в этой ругачке как-то позабылись теплосети, большие километры закопанных в землю старых труб. Кто им хозяин? Компания полагала, что передала жилье вместе с трубами; мэрия же утверждала иное: ежели мы платим такие деньги за тепло, то извольте доставить его в дома, а детали, вроде ржавых труб, нам неинтересны. Короче говоря, за лето никто не озаботился ремонтом и опрессовкой, и с первыми холодами могли начаться неприятности. К тому же в бюджете текущего года просто не было строки на сетевой ремонт – им всегда занимались нефтяники, и теперь городу предстояло «ужиматься» по другим статьям.

Вел заседание председатель гордумы Соляник, хотя у комиссии был свой председатель – депутат Распопова, толстозадая вредная тетка по кличке «Мадам Двупопова», экономист из хозяйственного управления «СНГ», избранная в Думу по начальственной негласной разнарядке. Кротов удивлялся, кто позволил этой ведомственной бабе захватить власть над городским бюджетом: по его мнению, работников компании нельзя было и близко подпускать к городским деньгам. Он даже переговорил на эту тему с председателем Думы, тот покривился и махнул рукой: поздно, уже не исправишь. И вот сегодня Соляник решил прибрать лично к рукам «комиссионные» вожжи. То был явный знак, но знак чего? Предстояло вскорости узнать.

Докладывал Федоров, бубнил и шелестел бумагами. Соляник смотрел в стол и только изредка обводил глазами присутствующих. Распопова демонстративно глядела на стену, где висел любовно вырезанный в дереве городской красивый герб. От нечего делать Кротов пересчитал людей за столом: одиннадцать, и он лично знает только четверых, это плохо, это минус тебе, Сережа, да и четвертого, многодетного депутата с банальной фамилией Иванов, он знал только потому, что его часто показывали в местных теленовостях – говорящая куколка Лялина, лузги некая пассия, учредила над семьей Иванова нечто вроде творческого шефства и гнала «по ящику» еженедельно умилительные до оскомины репортажи.

Наконец перешли к обсуждению. Больше всех говорила мадам Распопова, и говорила по делу, Кротов отдал ей должное: ситуацией вредная тетка владела основательно. Эмоциональнее прочих выступал депутат Иванов, помянул страдающих детей, своих и не своих, и призвал покончить с разбазариванием. Федоров кивал с понимающим видом. В углу думская стенографистка порхала рукой над блокнотом. Кротов уже утратил к разговору остатки интереса, когда Соляник предложил закончить прения и вынести оценку. Кротов глянул на часы – восемнадцать двадцать, он успевал, и тут мадам Распопова сказала:

– Предлагаю признать работу городской администрации по исполнению бюджета за первое полугодие текущего года неудовлетворительной.

Кротов ушам своим не поверил и недоумевающе посмотрел сначала на Федорова, потом на Соляника. Заместитель мэра сидел, поджав губы, а председатель гордумы, выдержав давление кротовского взгляда, предложил высказываться дальше. Других предложений не прозвучало, и Соляник с решимостью в гладком лице комсомольца внес предложение голосовать.

«Бунт на корабле», – подумал Кротов и сказал:

– Прошу прощения!

Мадам хихикнула по-бабьи, а многодетный Иванов сказал презрительно:

– Вы-то тут при чем? Вы у нас без году неделя. Вас никто не обвиняет.

И только тут до Кротова дошло, как эти люди истолковали его фразу. Он едва не рассмеялся и заговорил подчеркнуто официальным тоном:

Я попросил прощения за то, что вмешиваюсь. В ходе обсуждения никто не обратился ко мне с прямым вопросом и не предоставил мне возможности изложить собственную точку зрения на обозначенный вопрос. В таком случае позвольте спросить: для чего именно я был приглашен на заседание уважаемой комиссии?

– В отсутствие мэра вы исполняете его обязанности, холодно проговорил Соляник.

– Тогда позвольте еще вопрос: почему столь важную тему вы обсуждаете в отсутствие главы городской администрации?

– Мы работаем по плану, – сказала Распопова голосом школьной учительницы. – По понедельникам, раз в две недели. Виктор Александрович был соответственно осведомлен.

– Последний вопрос, – Кротов посмотрел в сторону Соляника. – Уважаемый председатель! Можете ли вы пояснить мне, каковые последствия в соответствии с уставом города будет иметь ваше решение для городской администрации?

– Что вы имеете в виду? – спросил Соляник.

– Мэр должен подать в отставку, вынести вопрос на общегородской референдум, распустить Думу, назначить новые выборы?

– Ничего подобного в уставе не предусмотрено. С юридической точки зрения наше решение прямых последствий не влечет. Оно лишь информирует администрацию и общественность города о той оценке, которую депутаты от имени своих избирателей выносят деятельности исполнительной власти и ее главы.

– Красиво сказано, – произнес Кротов, и у Соляника дернулась щека. – В таком случае позвольте и мне в свою очередь проинформировать уважаемых членов комиссии, что принятое сегодня так называемое решение не будет иметь ни прямых, ни прочих последствий для деятельности городской администрации.

– Это хамство, – сказала Распопова.

– Ну почему же! – удивился Кротов. – Я всего лишь воспользовался терминами, любезно приведенными мне глубокоуважаемым председателем... Послушай, Соляник, сказал он своим обычным голосом, – ведь ты же нормальный мужик, зачем весь этот цирк понадобился?

– Попридержите язык, Сергей Витальевич, – процедил Соляник, багровея. – Вы не на воровской сходке присутствуете.

– Вот это правильно, – подал голос пенсионер в медалях, и Кротов еще раз выругал себя за то, что плохо знает здешних депутатов. – Таких на место надо ставить, и сразу.

– Позвольте откланяться. – Кротов вышел из зала заседаний, проигнорировав рванувшегося к нему Федорова, и застучал каблуками по лестнице – вниз, отсюда, на воздух, на волю. В дверях он налетел на Лузгина, тот едва успел увернуться и схватил Кротова за рукав.

– Ты что, Сере га?

– А, это ты, – сказал Кротов и перевел дыхание. – Москвичи приехали, ты в курсе?

– Ну.

– Хотят пообщаться с тобой. Если свободен, поехали.

– Куда, на дальнюю?

– На дальнюю.

– Слушай, Серега, а что если...

– Нет, – сказал Кротов. – Велено без баб.

– Кем это велено? – встопорщился было Лузгин, но Кротов взял его под руку и поволок к машине.

– Извини, Вовян, это я со злости.

– А что случилось?

Кротов сказал, что случилось. Лузгин замолчал и насупился, дал усадить себя в машину, шмыгал носом и покусы вал губу – еще со школы Кротов знал эту лузги некую ужимку, когда тот реактивно задумывался, – и выпалил внезапно:

– Серега, мы едем на студию!

– На какой черт? – изумился Кротов.

– По дороге объясню. Сворачивай, драйвер, сворачивай!

Они приехали на студию за десять минут до семи. Лузгин оставил Кротова в гримерной и умчался дальше, хлопал дверями и шумел в коридоре, а Кротов, жмурясь и отворачиваясь от назойливой пуховки с пудрой («Главное лоб, – бормотала гримерша, – чтоб не блестел»), думал о том, что и как он скажет в эфире и что из этого получится потом. Ничего хорошего, Слесаренко будет разъярен. Ну и черт с ним.

За спиной рывком открылась дверь, раздался взбудораженный голос Лузгина:

– Я пойду в эфир с тобой!

– Нет, – сказал Кротов. – Тебе нельзя. Ты здесь чужой.

– Тогда Лялина.

– Пусть будет Лялина.

– Я на пульте. Не дрейфь, Серега!

Хмурая девица в длинной юбке провела его через двойные двери в полутемную студию, где в центре, на высвеченном ярком пятачке пространства, стоял круглый стол с двумя креслами рядом, и в одном из них, правом, уже сидела, закинув ногу на ногу и обнажив красивое колено, телезвезда районного масштаба. «Вот болван, – успел подумать Кротов, – забыл спросить про отчество».

– Здравствуйте, Анна, – сказал он, приблизившись.

– Здравствуйте, Сергей Витальевич. Присаживайтесь, прошу вас.

– Благодарю.

Та же хмурая девица прикрепила к отвороту его пиджака маленький микрофон на прищепке.

Он уселся поудобнее и посмотрел вперед, где за космическими пушками телекамер в широком окне соседней комнаты ему махал рукой всклоченный Лузгин.

– Это пульт? – спросил Кротов.

– Это режиссерская аппаратная, – ответила Лялина.

– Можно сказать и «пульт». У нас две минуты до эфира.

– Будут какие-то просьбы, наводящие вопросы?

– Я вам не нравлюсь? – спросил Кротов.

– Спасибо за вопрос, – сказала Лялина.

– Тишина в студии! – громыхнул из динамиков напряженный женский голос.

– А Лузгин вам нравится? – шепотом поинтересовался Кротов. – Все, молчу!

Ведущая распрямилась в кресле и посмотрела на свое изображение в стоящем чуть поодаль большом телевизоре. Кротов машинально поправил галстук и провел рукой по волосам.

– Не трогайте лоб! – прошипела ведущая.

– Я знаю, – заговорщицки выдохнул Кротов, и Лялина прыснула и посмотрела на него веселыми и темными глазами, и в этот миг он кое-что понял про нее и Лузгина.

Заиграла музыка, потом прервалась не по ритму, и тот же голос произнес через динамик:

– Внимание, вам микрофон!

– Добрый вечер, – сказала Лялина, глядя перед собой. – Этот выпуск городских теленовостей будет не совсем обычным. Вернее, совсем необычным. Мы сняли с программы все подготовленные ранее материалы и репортажи, вы увидите их позже, в двадцать часов тридцать минут. А сейчас у нас в студии первый заместитель главы администрации города Сергей Витальевич Кротов. Добрый вечер, Сергей Витальевич.

– Добрый вечер, – сказал Кротов и прокашлялся.

– Скажите, пожалуйста, чем вызвано ваше экстренное появление здесь, в нашей студии?

– Да вот, решил заглянуть на огонек.

– Ну что ж, мы всегда рады гостям, – в глазах ведущей промелькнула легкая растерянность. – Однако, насколько я знаю, есть, так сказать, серьезный информационный повод...

– Ну, если знаете, так и скажите.

– Я полагала, что вы сами...

– Могу и сам, конечно. Передачу ведете вы, я в вашем полном распоряжении... Как прикажете! И вы не волнуйтесь, пожалуйста, Анна, все будет нормально.

– Я не волнуюсь, – с обозначившимся нажимом в голосе произнесла ведущая. – По-моему, волноваться следует именно вам, Сергей Витальевич. Дело в том, уважаемые телезрители, что сегодня, за полчаса до выхода в эфир нашей передачи, бюджетная комиссия городской Думы признала неудовлетворительной работу городской администрации по исполнению бюджета. Можно ли сказать, что таким образом депутаты выразили вам недоверие?

– Лично мне?

– И вам, и мэру, и всей администрации в целом.

– Можно, можно сказать и так.

– И вы с этой оценкой не согласны? Потому и пришли сюда?

– Я согласен с этой оценкой. Но пришел я сюда...

– Вы согласны? – почти ахнула Лялина. – Вы согласны с тем, что вашей работе поставили двойку? Так вы сюда покаяться пришли? В таком случае должна сказать вам, Сергей Витальевич, что вы будете первым чиновником на моей памяти, явившимся на телевидение с повинной. Вы мужественный человек, Сергей Витальевич. Заявление об уходе уже написано? Вы можете нам показать его? Оно у вас в кармане?

«А ведь баба ничего, – подумал Кротов. – Хватка железная. Бедный Вовян...».

– Я попрошу и вас, и телезрителей очень внимательно отнестись к тому, что я сейчас скажу.

– Даже не дышу! – сказала Лялина.

Кротов наклонился вперед и положил локти на стол. Глаза у Лялиной расширились в азартном ожидании.

– Я согласен с тем, что исполнение бюджета было оценено на двойку. Как его доходная, так и расходная часть. Но все дело в том, что иного и быть не могло. И знаете почему?

– Почему, Сергей Витальевич?

Потому что бюджет был составлен неправильно. Я бы сказал: бездарно. А быть может, и преступно.

– И вы можете это доказать?

– Могу. У меня два высших образования, я – банкир по профессии и по складу характера, деньги считать я умею.

– Так сделайте милость: докажите!

– Каким временем мы располагаем?

– Осталось... двадцать шесть минут.

– Я постараюсь, – сказал Кротов.

Минут пятнадцать он говорил почти без остановок, лишь подгоняемый короткими репликами ведущей. Потом Лялина приподняла ладонь.

– Принцип понятен, Сергей Витальевич...

– Здесь курить нельзя?

– Курить? Здесь еще не курили, не знаю... А где же факты? Где примеры, господин Кротов?

– Примеры? Да сколько угодно. Вы знаете эту... контору, этот заводик по производству шипучих напитков? Так называемое государственное предприятие. Убыточное до безобразия! Вы знаете, что ежегодные дотации на содержание этой халявы – для некоторых жен, детей и прочих высокопоставленных родственников – вдвое превышают размеры средств, выделяемых тем же бюджетом на поддержку многодетных семей? Кто утвердил это безобразие? Господа депутаты, они голосовали за бюджет. Почему продукты для школьных столовых закупаются черт знает у кого по ценам выше рыночных? Почему денег на коммунальную сферу тратится все больше и больше, а в подъездах грязно, и краны вечно текут? Вот мы пустили городской автобус, гордимся, что ездим бесплатно. Но почему никто из журналистов ни разу не поинтересовался, во что эта бесплатность обходится городской казне? Или сколько миллиардов потерял городской бюджет за счет налоговых освобождений, которые та же самая гордума раздает налево и направо? А почему вся городская торговля вдруг оказалась бесприбыльной? Люди что, водку не пьют и хлеб не едят? Или коммерсанты занялись благотворительностью и стали торговать себе в убыток? Да кто же в это поверит! Тогда где прибыль, где налоги, где поступления в бюджет? Почему здание музыкальной школы обошлось городу в шесть миллионов долларов, когда любой строитель скажет вам, что больше трех оно не стоит? И почему эту школу строили турки, а наши строители сидели без работы?

– И в самом деле: почему?

– Потому что те самые «лишние» три миллиона в Турции спрятать и отмыть гораздо легче, чем дома.

– Вы в этом уверены?

– Не забывайте, Анечка, вы с банкиром говорите.

– Минуточку! Не хотите ли вы сказать, что сами в прошлом занимались чем-то подобным, а потому так хорошо знакомы с механизмом отмывания грязных денег?

«Ах, стерва! – подумал Кротов с неподдельным восхищением. – Она тебя уделала, Серега!».

Кстати, как вы думаете, почему Виктор Александрович Слесаренко пригласил меня поразгрести весь этот мусор? Потому что я знаю, где прячут, а потому и знаю, где копать. Вы где-нибудь встречали мусорщика с чистыми руками?

– Ответ принимается. А теперь скажите мне, Сергеи Витальевич, почему этот думский афронт случился именно сегодня? Это как-то связано с предстоящими выборами?

– Безусловно.

– Слесаренко стал кому-то опасен?

– Вы сами знаете ответ.

– Как вы думаете, господин Слесаренко совершенно искренен в своем заявленном желании навести в городе порядок?

– Я в этом уверен.

– Тогда объясните: зачем ему это надо?

– Спросите у него.

– Я спрошу, и непременно. Но мне интересна и ваша версия!

– Жалко, что у вас тут не курят, – сказал Кротов. – Я бы сейчас задымил с умным видом и придумал бы что-нибудь правдоподобное.

– Да не нужно мне правдоподобное, – сказала Лялина. – Мне бы правду услышать. Хоть раз.

– А я только правду нынче вам и рассказывал.

– Вы понимаете, Сергей Витальевич, что этим интервью вы очень осложнили себе жизнь?

– Я так не думаю.

– Да что вы! Буквально завтра раздадутся голоса: во главе города – заезжий банкир с темным прошлым!

– Это будет и ваш голос тоже?

– Здесь вопросы задаю я, Сергей Витальевич.

– Вы прямо как следователь.

– А что, приходилось... встречаться?

– Приходилось.

– Вы весьма откровенны. Мне это нравится. Но вам придется очень нелегко.

– Спасибо за сочувствие.

– Вам спасибо. Не скрою: это были самые интересные и волнующие тридцать эфирных минут за всю мою журналистскую карьеру. А... вы бы не хотели продолжить тему?

– Не понял?

– Ну, что-то вроде экономического ликбеза для телезрителей в жанре политического детектива? Раза два в неделю, минут по пятнадцать: Сергей Витальевич Кротов рассказывает страшные тайны городских финансов!

– Вы это серьезно?

– Вполне.

– И ваше студийное начальство не будет возражать?

– Это моя проблема.

– Тогда я подумаю.

– Соглашайтесь, Сергей Витальевич. Итак, дорогие зрители, – Лялина повернулась лицом к телекамере, – на этом мы заканчиваем экстренный выпуск городских новостей. В передаче принимал участие первый заместитель главы администрации города Сергей Витальевич Кротов. До встречи через час. Всего вам доброго!

Снова забрякала музыка, и голос Лузгина громыхнул через динамик:

– Ну, вы даете... Щас приду!

– Анечка, вы прелесть, – сказал Кротов. – Только слишком зубастая.

– Ага, – сказала Лялина и улыбнулась по-американски. Кротов и предположить не мог, что созерцание чьих-то десен может доставить ему удовольствие. «Не лишен наш Вовик вкуса, не лишен, однако...». Хмурая девица возникла из темноты и отцепила прищепку микрофона. В студию ворвался Лузгин, обежал вокруг стола и чмокнул Лялину в тугую щеку.

– Какие нежности, – сказала Лялина.

– Виталич, ты раскрылся! – сказал Лузгин, помахав пальцем перед кротовским носом. – Это война. Ты понимаешь? Это – война. Обратной дороги уже не будет. Извини, но тебя понесло. Ты раскрылся!

Кротов и сам знал, что его понесло. Еще в машине он настроился говорить о том же самом, о чем и говорил потом в передаче, но мягче, без эмоций, отстраненнее, и вдруг сорвался и пошел открытым текстом. Уже сейчас, так и не избавившись до конца от впервые испытанного им наркотического куража прямого эфира, он начинал понимать, что Анечка Лялина попросту «поймала его на прием», как говорится у борцов, и мягко уронила на лопатки – почти без слов, одним лишь взглядом, в котором читалось: я вам не верю, – и Кротов, подсознательно стараясь преодолеть этот взгляд, забирался все дальше и дальше, пока не пересек грань допустимого и покатился вниз без тормозов.

– Это у вас от природы, Анечка, или Лузгин научил?

– Вы о чем, Сергей Витальевич?

– Вы сами знаете о чем.

– Мне за это деньги платят. Это моя работа.

– Хорошие деньги?

– А вы хотели бы предложить мне... плохие?

– Аня, перестань, я тебя умоляю! – Лузгин развел руками, словно рефери в боксе. – Скажи лучше спасибо за подарок, который тебе сделал мой друг Сережа. Надеюсь, ты готова признать, что нынче вечером твой рейтинг вырос до небес. Ты же у нас теперь героиня.

– Да что вы, Владимир Васильевич, – сказала Лялина, изображая скромность на лице.

– Ладно, поехали, – Кротов вздохнул поглубже и одернул пиджак. – Нас ждут, Володя.

Лузгин склонился к Лялиной и что-то зашептал ей энергично, выписывая пальцами воздушные фигуры. Кротов кивнул и пошел в темноту, угадывая по памяти наличие дверей где-то там справа, за телекамерой на горбатом подъемнике. Он споткнулся о толстый серый кабель и едва не упал, и вдруг услышал, что его окликают. Он обернулся; Лялина стояла у стола и смотрела в его сторону.

– Сергей Витальевич!

– Да? – сказал Кротов.

– Спасибо. Это было здорово. Но я вам не завидую.

– А я вам, – ответил Кротов. – Идем же, Володя, поехали, – скомандовал Кротов и зачем-то пнул кабель ногой; серая змея вяло шевельнулась, и парень за камерой бормотнул: «Осторожнее!».

В машине Лузгин попытался развить тему предстоящих осложнений: рисовал тактические схемы, жонглировал фамилиями, проигрывал на разные лады вероятную реакцию Слесаренко, но Кротов ткнул его кулаком в бок и показал глазами на водителя. На самом деле он совсем не беспокоился насчет чужих ушей, просто вовкино торопливое умничанье было ему неприятно. Выходило так, будто он, Кротов, по дурости сболтнул в эфире лишнего, и теперь многомудрый товарищ шлифовал его оплошность, вгоняя факт в приемлемую схему. Сам же он испытывал сейчас неожиданное чувство облегчения и даже веселой беспечности: ну, сказал и сказал, и никто мне вокруг не судья, да пошли они все, ничего они сделать не смогут, а если попробуют, я им, гадам, рога обломаю, было бы кого бояться в паршивом захолустном городишке...

– Однако общее впечатление – великолепное. Я видел это по лицам людей в аппаратной. Это сенсация, город отныне будет стоять на ушах...

– Да успокойся ты, Володя. Все путем. А девка классная, я тебе честно скажу: не ожидал. Как она меня с полоборота раскрутила!.. Мне понравилось. Твоя школа?

Лузгин только глянул на него искоса и промолчал, и в этом молчании сквозь распиравшее Лузгина торжествующее самодовольство Кротов уловил невнятный оттенок ревности и страха, словно он приблизился к чему-то сокровенному – без спроса, на неприличное и опасное расстояние.

В гостиной «дальней дачи» никого не было, но за стеной слышались шаги, бильярдный треск, глухие разговоры. Они вошли, и Кротов увидел полковника Савича; полковник был изрядно пьян, отстегнутый от шеи форменный галстук с резинками болтался на рубашечной заколке. Он играл партию с Юрием Дмитриевичем, степень опьянения которого Кротов никогда не мог определить. В углу большой бильярдной, уставившись в телевизор, полулежал в кресле Андрюша Сигалов.

– А где профессор? – спросил Кротов.

– Профессор отдыхают, – не отворачивая голову от стола, сказал Юрий Дмитриевич.

– Я Лузгина привез, – сказал Кротов.

– Достойно похвалы, – сказал бородатый и протянул руку вбок и немного за спину. – Здравствуйте, Владимир Васильевич. Ваша идея?

– Здравствуйте, – ответил Лузгин, не приближаясь.

– Какая идея?

Рука Юрия Дмитриевича повисела в воздухе, потом сложила пальцы пистолетом, указательный палец прицелился точно в живот Лузгину.

Мы все видели, – сказал Юрий Дмитриевич. – Я вас поздравляю, это было здорово. Умная девочка... Очень умная... Зря маешься, Петрович, не забьешь: угол больше прямого.

– А мы – с оттягом, – прорычал полковник, ерзая пузом по борту.

– Как прикажете, мсье колонель... Умная девочка, хорошо смотрится... Ваша девочка, Владимир Васильевич?

– В каком смысле? – Лузгин снял ветровку и бросил ее на свободное кресло.

– Я вас понял, – сказал бородатый. – Выпейте чего-нибудь, Володя, и расслабьтесь. Виски в баре, лед в холодильнике. Ну, что я говорил, Петрович? Теперь учитесь, батенька. Сейчас вы увидите, как бьет русский майор Максимов.

– Ты что, майор? – ревниво спросил полковник.

– Откуда цитата? – Лузгин открыл дверцу бара и пошарил глазами на полках.

– Из классики, – сказал Юрий Дмитриевич. – Апреколь в угол. А вы, Сережа, были изумительны: сколько решимости, искренности, какая свобода общения...

Юрий Дмитриевич ударил и забил, и еще раз забил, и еще раз, и полковник Савич бросил кий на стол, сматерился и пошел разливать.

– Мне бурбон, – напомнил бородатый. – Льда не надо.

Вошел распаренный Чемагин, без пиджака, с полотенцем на шее.

– Зря отказались. Весь хмель вышибает. Сто двадцать на градуснике! Привет, Васильич! – сказал он Лузгину. – Стукнемся?

– Стукнемся, – сказал Лузгин и допил свои полстакана.

– Вот и правильно, – одобрил Юрий Дмитриевич. – Зачем портить замерзшей водой сей божественный напиток? Не унывайте, мсье колонель, придет и к вам удача.

Лузгин и Чемагин принялись составлять шары пирамидой, начальник нефтегазовской охраны все гудел и гудел о прелестях парного отрезвления, начальник же милиции пал в кресло и сидел, насупясь, расплющив на груди оплывший подбородок.

– Пройдемся, – сказал Юрий Дмитриевич.

Надели куртки, вышли на крыльцо. От скрытого пригорком берега реки тянулся к небу толстый свежий дым.

– Иван уголья кочегарит, – пояснил бородатый. Шашлык из нельмы просто восхитителен. Заказано под вечер повторить.

– Валерий Палыч что, в отрубе?

– Слегка. Отвык от... кислорода. Через час разбудим, будет как огурчик. Скажите, Сережа, этот ваш выход в эфир был спланирован заранее?

– Нет, Лузгин сымпровизировал.

– Вопрос о вашем прошлом... тоже импровизация?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Талантливый парень этот ваш друг Володя... Ради красного словца... Вы понимаете, Сережа, что он вас... разменял?

– Как вас понимать? Что значит: разменял?

– Как в шахматах. Умная девочка правильно сказала: вы очень осложнили себе жизнь, Сережа. Особенно историей с заводом. Вы бы видели морду полковника, когда он услышал про жен и детей.

– Насрать мне на полковника, – сказал Кротов.

– Грубо, но достойно похвалы, – Юрий Дмитриевич спустился с крыльца. – Ничего и никого никогда не бойтесь, дорогой Сережа.

– А я и не боюсь.

– Вот и ладушки. Врежьте им всем от души, Сергей Витальевич, врежьте этой местной шушере! Одна персональная просьба: Савича не трогайте, Сережа. Ситуацию с заводом можете раскручивать, дело яркое, очень выигрышное, но фамилию не поминайте. Полковник нам нужен... без пятен на мундире. Я достаточно ясно формулирую?

– Яснее не бывает.

– И готовьте отход. Мотивированный отход.

На перевале хвойного бугра ударил ветер, теперь он дул от реки, и Кротов увидел с отдаленья, как повар Иван и рыбак Миша перемонтируют заднюю стенку веранды, отгораживая внутренность от ветра. Иван заметил Кротова и помахал ему рукой.

– Вы сказали: отход. Поясните.

Юрий Дмитриевич сделал работникам ручкой, как Брежнев с трибуны.

Как только вы закончите свои разоблачения, Виктору Александровичу придется от вас избавиться.

– Это почему же?

– Вы плохо знаете, Сережа, психологию толпы.

– Можноконкретнее?

– Можно, – сказал бородатый. – Вы раскопаете всю городскую грязь и продемонстрируете ее народу...

– Народу это нравится.

– Согласен. Но лично вас он не простит.

– За что не простит?

– За правду. Да, людям нравится слушать разные гадости про своих начальников. Но дело в том, что и без вас, Сережа, все в этом городе прекрасно знают обо всем. Знают, но молчат.

– А я сказал.

– Совершенно верно: они молчат, а вы сказали. Вот этого-то вам и не простят. Нет, внешне будет полный одобрямс, вас даже на руках слегка поносят, будут приглашать на встречи в трудовые коллективы, во всякие там партии, тусовки... Но подсознательно вас будут ненавидеть, и чем дальше, тем больше. И рано или поздно с огромным удовольствием вас пожуют и выплюнут в помойку. Вы будете мешать всем, даже Слесаренко. Вот почему я говорю вам: готовьте мотивированный отход. Ну, я не знаю: семейные проблемы, мама при смерти...

– Типун вам на язык!

– Тьфу-тьфу, не сглазить... Все, что угодно, из ряда понятных и близких народу причин. И сразу, как только доварите кашу. Поручите Лузгину, пусть перекроет оппонентам доступ к прессе, пока вы не отстреляетесь и не уедете.

– А потом?

– А потом, без вас, пусть лают и плюются. Народ решит: при вас боялись, теперь осмелели, и пошлет их всех куда подальше. И в ваш отъезд по бытовым причинам он тоже не поверит, решит: сожрали мужика, заставили уехать.

– Кто заставил, Слесаренко?

– Ни в коем случае. Виктор Александрович будет публично сожалеть о вашем бегстве.

– Бегстве?

– Спокойнее, Сережа. Да, бегстве. Вас запугало и опороло бывшее воронцовское окружение. Вы, конечно, смелый человек, но до конца характера, увы, вам не хватило.

– По-вашему, я должен... испугаться?

– Таков сценарий, Сергей Витальевич.

– А что народ?

– Народ вас пожалеет и снова полюбит. Он скажет: ты смотри, и этот поломался, шарахнул – и в кусты. Своим бегством вы как бы снимете с народа самообвинение в трусости. Уж если этот испугался, что с нас, несчастных, требовать? Такая наша жизнь... И тут упавшее знамя подхватит герой Слесаренко.

– Пойдемте в дом, здесь холодно, – предложил Кротов.

– Вы не расстраивайтесь, Сережа, – сказал Юрий Дмитриевич, беря Кротова под руку. – Какое вам дело до этих людей? Вы же никогда здесь больше не появитесь.

– Все равно противно, – сказал Кротов. – Мне самому противна эта роль.

– Да ладно уж, – небрежно бросил бородатый. – С вас не убудет. Мы ведь с вами цену себе знаем, не так ли, дружище Сережа? Что нам молва? Дым на ветру...

– Время? – спросил Кротов.

Юрий Дмитриевич, все так же ведя Кротова под руку, высвистел веселенький мотивчик.

– Неделя. Полагаю, ближе к выходным у вас в семье должно случиться что-то непредвиденное.

– Так, Слесаренко вернется в четверг или в среду...

– Он не вернется, – сказал Юрий Дмитриевич. – Ни в среду, ни в четверг, – и рассмеялся, увидев изумление на кротовском лице. – Вы не пугайтесь, батенька, я вам подробно объясню...

В прокуренной бильярдной Андрюша Сигалов все так же возлежал в массивном кресле, другие трое сгрудились за спинкой и смотрели на экран телевизора, где торчала голова директора студии Халилова. Голова говорила о Кротове. Потом ее сменила голова Соляника.

– Вот ведь суки, – сказал Лузгин, не отрываясь от экрана. – Они пошли по нашей схеме, Сережа! Тоже сняли выпуск новостей и запузырили в эфир Соляника. Тебя поливают.

Кротов прислушался. «Некомпетентность... Сомнительная деловая репутация... Имперские амбиции областного центра... Бюрократы из Тюмени пытаются подмять... С другой стороны, Дума не раз поднимала вопрос... Бесконтрольные действия администрации... Только депутаты, получившие мандат доверия народа... Немедленно запрос в прокуратуру... Давно пора навести в городе порядок и законность... Только патриоты Севера, а не заезжие банкиры-гастролеры... В личном плане нет претензий, однако... Гнусные намеки... Еще не отзвучало эхо роковых выстрелов, как с неприкрытым цинизмом...».

– Молодцы, ребята, – сказал Сигалов. – Они перехватывают у вас инициативу.

Ну, это мы еще посмотрим, – небрежно отпарировал Лузгин. – Уж Мишане-то Халилову я мозги вправлю.

– Не надо ничего вправлять, – сказал Юрий Дмитриевич и повернулся к Кротову. – Вы сами видите, Сережа: все разворачивается в наилучшем варианте, не правда ли? Они сами начали раскручивать необходимый нам сценарий. Девочка не струсит? – спросил он Лузгина.

– Девочка? Не струсит.

– Достойно похвалы. Добейте их, Сережа.

– Добьем, не сомневайтесь, – сказал Лузгин. – Я вам слово даю: завтра Миша Халилов будет у нас с потрохами...

– А надо ли это? – мягко остановил Лузгина бородатый. – Пусть себе чирикает. Нельзя же ведь совсем без оппонентов...

– Черт! Как жалко, что Слесаренко улетел!

– Напротив, Владимир Васильевич, это очень хорошо. Пусть откроют карты, пусть вывалят всю грязь...

– И тут приедет барин?

– Барин всех рассудит.

– Ну, не знаю, – сердито проворчал Лузгин. – Можем заиграться.

– Ба, Володя! – Юрий Дмитриевич откинул голову, как от пощечины. – И это говорите вы, мастер публичной интриги, гений интуиции, великий шулер политических пасьянсов!..

– Пошел ты, Юра, – произнес смешавшийся Лузгин, и вокруг засмеялись, и Лузгин сказал: – Тьфу, – и побрел с пустым стаканом к бару.

– Я схожу позвоню, – сказал Кротов.

На лестнице он разминулся с проснувшимся Валерием Павловичем. Профессор был всклочен, но трезв, спускался вниз почти вприпрыжку и одарил встречного бодрой улыбкой. Кротов прошел в одну из верхних спален и заказал по срочному домашний свой тюменский телефон.

– Привет, это я, – сказал Кротов, когда соединили.

– Как жизнь?.. Ну, хорошо... Да, скоро, уже скоро. Слушай меня внимательно. Бери заграничные паспорта... Не перебивай! Митяй вписан? Митяй вписан в твой паспорт? Хорошо. Бери паспорта и завтра же бегом... Только за рубли... Ничего не случилось, просто так надо! Шенгенские визы действительны до конца года. Еще раз говорю: только за рубли. Слушай дальше...

Он закончил разговор, положил трубку и немного посидел в полумраке, глядя за окно на сосны на бугре и светлый дым на потемневшем небе. «Шашлык, небось, готов», – подумал он, и сразу подвело желудок; он вспомнил, что давно не ел и уже можно выпить, и пошел вниз, где вся компания топталась возле бара, стуча стеклом и перебрасываясь репликами, и Валерий Павлович, уже причесанный и свежий, потыкивал пальчиком в грудь Лузгину и говорил, щурясь и закидывая голову:

– Русский вопрос! Вы понимаете, Володя? Русский вопрос!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Однажды Лузгин уже сказал себе, что если он и бросит пить, то потому, что утром нестерпимо просыпаться. В последние годы голова странным образом перестала болеть после пьянки, если, конечно же, не «намешал»; изжогу удавалось погасить двумя таблетками «алка-зельцер», всегда носил с собою упаковку, и даже привычная похмельная виноватость пред всеми и во всем не так уж часто бередила душу. Но запахи! То было нестерпимо. Кошмарно обостряющийся нюх на первом, еще сонном, вдохе бил сразу по ноздрям похмельным потом, кислым стылым дымом, отвратно сладким запахом неиссякаемой струи, сырым железом зубной пасты, набухшим сеном испитого чая и (если был не дома) несвежим бельем и одеждой, как будто бы ношенной кем-то другим. Вот и сейчас, проснувшись запоздно на «дальней даче», он кое-как заставил себя выбраться из постели, ополоснул лицо, даванул на палец сантиметра два казенной пасты – зубной щетки не было, – поелозил по зубам и деснам и, зажмурясь, проглотил немного: знал, что отбивает запах. Внизу на столике нашел бутылку минералки, потом вышел на крыльцо и закурил.

Повар Иван ковырялся под капотом синих «жигулей». Было тихо и солнечно. У багажника машины стоял ящик с пустыми бутылками и два пакета явно мусорного вида.

– А где все? – тихо крикнул Лузгин.

Иван вынырнул из-под капота, убрал запястьем волосы со лба.

– С просыпаньицем, Василия! Чаю, кофе или... как?

– Спасибо, Ваня, не хочу. Где все, куда все подевались?

– Так улетели уж. Поди Виталич их в аэропорт увез. Мне вот велено вас дожидаться.

– Все, дождался, поехали, Ваня.

– Сей минут, – сказал повар Иван. – Щас вот хлам загружу.

– Там... еще, – Лузгин махнул рукой на дверь.

– А, – сказал Иван, – уборщица приберет. А главный хлам-то я упаковал.

– Главный хлам, – повторил Лузгин. – Мудрец ты, Ваня. Главный хлам! Надо запомнить, сильно сказано...

Он вышел у гостиницы, поднялся в номер и не спеша привел себя в порядок. Ткнул кнопочку автоответчика никаких новых записей ни от Кротова, ни от нее, словно вдруг про него все забыли. «Ну и хорошо, – решил Лузгин, – будем действовать по собственному плану».

Первым делом следовало разобраться с Мишаней Халиловым: уж больно противная морда была у него вчера вечером по телевизору, больно честная, больно уж правильная, озабоченная несправедливостью, и Лузгин уже знал, что скажет правильному Мише и как полиняет мишина честная морда. Молодец, дружище Кротов: раскопал в два счета компромат на все ключевые фигуры в местной прессе – даванул слегка на Федорова, тог все и выложил на блюдечке, и даже с удовольствием, ибо журналистов тихо презирал, хотя работал с ними и подкармливал годами по причине служебной надобности. По Халилову же не просто настучал, а выдал бумажки убойные, подлинники и копии с печатями, и бумаги эти лежали сейчас в лузгинском портфеле, закупоренные пластиковой папкой.

У ворот телестудии стояла знакомая репортерская машина, и не успел Лузгин подумать, что – она, как дверца откатилась, и на пыльный асфальт сошла Анечка Лялина в джинсах и кожаной курточке, посмотрела на него не без вопроса.

– Привет, – сказал Лузгин. – Ты извини, вчера не позвонил. Ну, знаешь, москвичи наехали...

– Да что вы, Владимир Васильевич, – сказала Анна.

– Вы человек свободный.

– Я тебя когда-нибудь прибью, – сказал Лузгин.

– Какой у нас папочка строгий сегодня...

– Точно прибью, Анька.

– А хоть сейчас, – сказала Лялина.

– Ну, извини!.. Ну, в самом деле!.. Халилов, кстати, здесь?

– Отсутствуют.

– Вот черт, – сказал Лузгин. – А ты куда?

– К Ивановым. Сегодня эфир, надо подснять кой-чего.

– Я с тобой. Ладно?

– Это еще зачем?

– Да не знаю, – брякнул Лузгин с раздражением. – Просто хочу с тобой поехать, вот и все.

– Мешать не будешь?

– Не буду.

– Учить тоже?

– Да не буду, не буду!..

– Тогда жди. Я подарки забыла.

Анна чмокнула губами и быстро пошла к студийному подъезду, чуть слышно трогая асфальт подошвами легких белых кроссовок, под которыми, он знал, надеты белые пушистые носки, всегда сводившие его банальным образом с ума. Лузгин хотел залезть в машину, но передумал и уселся у ворот на белый куб бетонной клумбы, в котором ничего не росло.

Тогда, в ту ночь, с пакетами в руках, со сбившимся дыханием и рвущимся сердцем, протрезвевший от страха и своей оголтелой решимости, он взобрался на нужный этаж и сразу нажал на звонок, потому что любая секунда раздумья погнала бы его отсюда вон. И тут же вспомнил, что ему сказали, рукой с пакетом опустил дверную ручку и толкнул дверь дрожащим коленом, шагнул внутрь, в неяркий свет прихожей, и начал пятиться назад, спиной и ниже затворяя дверь, толкал ее до тихого щелчка, до роковой мгновенной неотступности и замер, привалясь к двери, и слева, из другого света, раздались короткие шаги, из кухни выглянула Анна, сказала просто: «Это вы? Я здесь, входите», – полускрытое стеной плечо в оранжевом халате, амфора бедра, конец оранжевого, гладкое колено, вниз, вниз – и белый пушистый носок, и снова лиловый блеск упавшей пряди, диагональный мах бровей, ночные посторонние глаза, и вдруг исчезла разом, и только белое внизу чуть-чуть, но задержалось, как будто там, за поворотом, она застыла на мгновенье в полушаге, прежде чем исчезнуть насовсем. Лузгин вздохнул и начал без рук разуваться, уравновешивая колыханье тела перемещающейся тяжестью пакетов.

Оглаживая скользкий пол носками, он прошел три шага до угла и повернул, и увидел ее в кухне – всю, в полный профиль, у чистого стола, с кофейником и чашками в руках.

– К черту кофе, – произнес Лузгин, обнаглевший от полной растерянности. – Давайте пить и есть и говорить.

– Вам еще не надоело?

– Что?

Говорить, – сказала Анна, освободила руки и села, полускрывшись за столом. – Простите за грубость, но вы весь вечер...

– Только я? – спросил Лузгин, брякнув пакетами о стол.

– Да все вы.

– Норма вежливости. – Он принялся опорожнять пакеты. – Норма стадной вежливости.

– Поясните.

– Сойдяся в стадо, принято мычать и блеять. Это есть некая форма совместного договора о ненападении. Молчащий субъект угрожающ. Говорящий субъект демонстрирует стадную солидарность. Зубы говорящего субъекта заняты артикуляцией, формированием различных звуков, следовательно, пока субъект говорит, он вас не укусит.

– Значит ли это, что пока ваши зубы заняты артикуляцией, вы меня не укусите? А что потом, когда вы замолчите?

– Мы будем пить из чашек? – спросил Лузгин.

Она выросла из-за стола, приблизилась к настенным шкафчикам, встала в носках на носочки и потянулась в стеклянную глубь. Лузгин увидел мягкую коленную изнанку и край оранжевого, медленно ползущий вверх, отвел глаза и принялся сворачивать порожние пакеты в ровные и плоские квадраты, а потом не знал, куда их подевать, сложил один на другой и придавил сверху пустой кофейной чашкой. Из-под чашки на верхнем пакете выползшие буквы «ckman», и Лузгин еще подумал тогда, что это за «кман» такой: Штукман, Дрюкман или Хрюкман?..

Сидеть на бетоне было холодно, он встал и отряхнул штаны ладонью, ладонь стала белая, он выругался; из студийных дверей вышли анины джинсы и кроссовки, и кисти рук, обнимавшие большой картонный ящик. Лузгин помчался помогать, перехватил коробищу, оказавшуюся довольно маловесной, понес ее к машине, выглядывая сбоку.

– Памперсы, – сказала Анна. – У Ивановых двое малышей. Близняшки! Такая прелесть!

Когда успевают? – углом рта спросил Лузгин, щекой прижатый к ящику.

– Дурак вы, папочка, – сказала Анна.

Он запихнул коробку и влез сам; они поехали рывками: водитель, видно было, еще не привык к автоматической системе передач микроавтобуса «мицубиси». Анна смотрела в окно, телеоператор смотрел на Лузгина, Лузгин смотрел на Анну и думал про Халилова. Так они и приехали к старой панельной пятиэтажке.

– Высоко тащить? – спросил Лузгин, присваивая ящик.

– Отдай, – сказала Анна, – а ты возьми штатив и фонари.

Их ждали у подъезда: папаша Иванов в трико от Малой Арнаутской, три девочки по пояс Иванову и мальчик до подмышки. Девчонки, словно по свистку, рванулись им навстречу и чуть не сбили Анну с ног, она не видела бегущих – мешала глупая коробка; ее обхватывали за ноги, мешали ей идти. Кое-как она доковыляла до крыльца, и папаша Иванов воздернул было руки, но замешкался, потом Анна сказала: «Здрасьте! Это вам, как обещали», – и тогда папаша ловко выхватил коробку и устроил ее на плечо, а мальчик показал девчонкам свой быстрый и острый кулак.

Жили Ивановы на первом этаже, квартира направо, и знакомый в юности с «хрущевками» Лузгин сразу понял, что двухкомнатная, сам жил в такой же посреди шестидесятых. Но их там было четверо, а здесь – детский дом: двое взрослых и шестеро детей, а теперь еще какие-то близняшки, с ума сойти, куда же они прутся с фонарями и прочим железом!

Лузгин вошел последним, потоптался в короткой и узкой прихожей. Открылась дверь совмещенного – как все знакомо! – санузла и стукнула скобою ручки по штативу; высунулся новый мальчик, чуть старше первого, стрельнул глазами в Лузгина и юркнул в комнату. Лузгин на всякий случай заглянул в санузел – больше никого, прихлопнул дверь и шлепнул, не глядя, по выключателю. О боже, как давно и как недавно любимый вредный младший брат закрылся от него в этом сортире, отдав лузгинские марки за фантик от импортной жвачки; Лузгин тогда выключил свет, брат заревел от страха темноты, но не открыл защелку, и только сейчас Лузгина резануло по сердцу: неужели брат боялся его больше, чем жути темного глухого одиночества, и вспомнил ли о нем, о старшем страшном брате, когда двадцать четыре года спустя рушился с неба в болото вместе с горящим своим «Ми-шестым».

Вернулся оператор и забрал у него оборудование. Лузгин разулся и вошел в первую комнату. Когда-то, жизнь тому назад, у них стоял вот здесь диван, так и стоит, только цвета другого, и рядом гэдээровский сервант, и телевизор слева от окна, в углу, и коврик на полу – свихнуться можно! Вот только пианино у них не было, и двухъярусной детской кровати за аркой, в простенке, и широкой качалки для двух головастиков, пугливо глядевших сейчас на лохматого дядьку.

– Вот они, наши красавцы! – пропела Анна. – Можно, я возьму!

– Возьмите, конечно, – сказала полная светлая женщина в выходной, не домашней какой-то, гипюровой кофточке. «Приоделась, – подумал Лузгин, – перед съемками», – и поздоровался. Женщина встала с дивана и протянула Лузги ну мягкую ладошку.

– Это мой коллега, – сказала Анна, – журналист из Тюмени.

– Очень приятно, – сказала женщина. – Проходите, смотрите, как мы живем.

– Спасибо, – сказал Лузгин. – Конечно.

– Это кто у нас? – заворковала Анна, подымая из качалки нечто в белом, в чепчике, с подрагивающими кривоватыми ножками. – Это Катя или Маша?

– Это Маша, – подсказала женщина в гипюре, и Лузгин почувствовал ее неловкую боязнь и напряжение. – Маша тетю знает, тетя хорошая...

– Хочешь подержать? – спросила Анна.

– Я... попозже, ладно? – сказал Лузгин, и женщина в гипюре посмотрела на него с виноватой благодарностью. Папаша Иванов появился в проеме межкомнатной двери и сказал:

– Проходите сюда.

Лузгин пересек напольный коврик, усеянный нецелыми игрушками. Да, спальня, в такой они с братом и жили: и письменный стол у окна, и два шкафа у дальней стенки, но здесь еще и нары с двух сторон из струганых досок под лаком, в переводных картинках про Бэтменов и прочую мальчишескую нечисть. Первый мальчик с книжкой на левых нижних нарах, второй склонился над тетрадью за столом, косится на Лузгина, перо не движется, висит над свежей строчкой; девчонки на полу в межнаровом пространстве шевелят куклами. Лузгин пересчитал в уме, и вышло семь, кого-то не было. Он решил спросить, но папа Иванов его опередил, сказав: «Еще есть Даша, наша старшая, она уже ходит на курсы».

– Вы курите? – спросил Лузгин.

– Увы! Курю...

– Он скоро бросит, сказал мальчик с книжкой.

– Ну, пока не бросили...

– И то правда, – вздохнул папаша Иванов. – Пойдемте на воздух. Надо будет – позовут.

В первой комнате женщина и Анна сидели на диване, держа близняшек веером, и оператор приноравливался с камерой.

– Мы это... – сказал папаша Иванов и ткнул пальцем за окно. Анна разрешающе кивнула, не отрывая глаз от объектива телекамеры; в ее правой руке, обнимающей ноги близняшки, несуразно торчал микрофон с набалдашником.

Обулись, вышли, сели на скамейку под бетонным козырьком подъездного крыльца.

– Вы к нам надолго? – спросил папаша Иванов. – Ну, в смысле в город.

– Да нет, конечно, – обронил Лузгин. – Командировка.

– Понятно, – сказал Иванов. – Работа, значит. А мы, значит, так и живем.

– Угу, – сказал Лузгин.

В песочнице копались чьи-то дети, скрипели ржавые качели. В асфальтовом квадрате у мусорных баков стояли пыльные машины. Шофер студийного микроавтобуса дремал, завалясь головой к боковому стеклу.

– Что курите? – спросил Лузгин.

– «Родопи», что...

– Хотите «Мальборо»?

– Не, я с американских кашляю.

– Это поначалу. Надо привыкнуть.

– Не, мне уж лучше не привыкать, – усмехнулся Иванов. – Дороговато.

– Вы где работаете? – Лузгин посмотрел на папашу: худой, костлявый, усы врастопырку.

– Как это – где? Здесь, дома, и работаю. Нас с женой гороно на ставке держит.

– И как, хватает?

– Да ты что! О, извините...

– Все нормально. Володя, – сказал Лузгин и подал РУку.

– Тоже Володя, – улыбнулся усами Иванов. – Интересно как... А по отчеству?

Лузгин сказал.

– Не, я Степаныч, – извинительно произнес Иванов.

– И как же вы живете, если не хватает?

– Да тяжело живем, а как еще? На детей, конечно, деньги там... заложены, но дают не всегда и помалу. Ну, спонсоры бывают, такое дело... Живем, как видишь.

Слева из окна донеслись три простых и несмелых аккорда, короткий смех и женский окрик, потом раскатилось нетвердо, в перепальчики, сверху вниз по мажору.

– Это Лиза, – сказал Иванов. – Она стесняется сниматься, мать ее ругает.

Лузгин прислушался и спросил:

– Вам не мешает... ну, эти съемки, все такое...

– Неудобно бывает – это правда. Но ведь не сами же напросились. С другой стороны, польза есть. Эй! – вдруг громко крикнул Иванов. – Васька, брось! Брось, я тебе сказал! Соседский, – пояснил он, кивнув на песочницу.

– Польза в чем?

– Польза? В чем?... Люди знают теперь, помогают. Как-то... вроде не одни уже.

– А вы кто по профессии?

– Я? Я учитель по труду. А жена из детсада, замдиректора была, диплом имеется.

– И эти все... не ваши?

– Почему же все? Почему не наши? Все теперь наши, сказал Иванов; за время разговора он ни разу не посмотрел на Лузгина. Докурив сигарету, Лузгин потыкал тлеющий чинарик в бетонную ножку скамейки и посмотрел, куда бы выбросить.

Когда Даша рождалась, – донесся голос Иванова, – так резали, и что-то неудачно. Сказали, что больше не будет. А нам очень сына хотелось. Пошли в дом ребенка и взяли.

– Сразу пошли и взяли?

– Да нет же, почему... Думали: а вдруг? Могут же и врачи ошибаться? Раз ошиблись, почему и другой раз не могут? Ждали... Сколько? Четыре года ждали. Потом пошли и взяли. Сразу двух.

– Так это... братья?

– Парни-то? Конечно, братья, по ним же видно. Погодки. Мать одного сдала, через год родила и снова сдала.

– Вы знаете, кто мать?

– Да кто ж ее у нас не знает, эту... мать, прости господи!

– Но здесь же есть настоящей детский дом, и, я слышал, довольно хороший.

– Ну и что?

– Может, шли бы туда и работали. Здесь же тесно и вам, и детям.

Папаша Иванов повернул голову и глянул в глаза Лузги ну.

– Извини, Василия, у тебя у самого дети есть?

– Нет, – сказал Лузгин.

– Оно и видно, – проговорил Иванов с укоризной. – Там – дом сиротский, а у нас – семья. Чуешь разницу?

– Извини, Степаныч, не подумал.

– Да брось ты окурок, вон в кустики брось! Погниет

– удобрение будет... Квартиру бы, конечно, не такую...

– Так почему не требуете? Обратились бы к депутату.

– Я тут сам депутат, – невесело усмехнулся Степаныч. – Сам в комиссии по деньгам заседаю. Нету денег, строим мало... Решение-то есть, года два еще назад подписали. Вот ждем. Дадут, конечно, надо подождать.

Лузгин вдруг вспомнил про бумаги и портфель, оставшийся в машине, и даже испугался: шофер задрых, сопрут озорники! – и уже подтянул было ноги, чтобы встать, как Иванов спросил:

– А сам-то ты, Васильич, бездетный почему? Холостякуешь, что ли?

– Женат. А так... Так получилось.

– Бывает. Извини. С другой стороны, без детей нынче как-то попроще. Ты вот не поймешь...

– Ну почему же?

– Да не поймешь... – Мимо прошли две старухи с авоськами, и Степаныч кивнул им раздельно. – Ты вот как покупаешь – на вес?

– Что – на вес?

– Ну да все, из еды... А мы – штуками. Шесть пряников, двенадцать карамелек, шесть яблоков... Колбасу покупаем – нам восемь кусочков отрежут и свесят; в магазине уже знают и режут хорошо... Ровно режут, без обид каждому. Ну, крупу – там понятно, там сразу на всех.

– Черт возьми! – Лузгин помотал головой. – И зачем вам это надо? Ну ладно, были бы богатые – взяли бы сироток... от щедрот, так сказать, от широты души...

– А где ты это видел? – Степаныч поморщился, и усы встали ежиком. – Где ты видел, чтоб богатые, значит, от широты души... Какой души? Хотя б от широты кармана! Эх, Василия, а еще журналист... Ни хрена ты, брат, жизни не знаешь.

– Ну, не скажи, – обиделся Лузгин. – Я, брат Степаныч, такого навидался – тебе и не снилось.

– Не того ты, значит, навидался. А вот скажи, – Иванов наклонил к нему голову, но глаз не повернул, смотрел на егозню в песочнице. – Ты сам не бедный? Вижу, что не бедный. И нет детей... По медицине?

– Ну, – сказал Лузгин.

– А ты сходи и посмотри, кого бросают, господи! Какие дети! Сердце тает, как в руки возьмешь! Есть же дуры, есть же... прости господи!..

– Не все так просто, Степаныч, – сказал Лузгин. – Жизнь заставит – и бросишь.

– Неправда, – сказал Иванов. И еще раз сказал: Неправда.

Он замолчал и молчал долго, как будто что-то вырешил про Лузгина и тут же потерял к нему внимание. Слева с пробочным звуком откупорилась форточка, детский голос позвал: «Папа, иди, твоя очередь!». Степаныч поднялся, пригладил усы и спросил:

– Идете?

– Лучше здесь посижу, – ответил Лузгин. – Нечего мне там толкаться. Еще близняшек напугаю.

– Не напугаете, – добродушно молвил Иванов. – У нас Машка как увидит чужого, орет страшным голосом, а вы вошли – и ничего.

– Я знаю, – сказал Лузгин. – Дети и собаки меня любят.

– Вот видите! – с непонятной радостью воскликнул Иванов и вошел в подъезд, потом вернулся и сказал: – Вот говоришь: зачем? А ты подумай!

– Хорошо, я подумаю, – ответил Лузгин, но думал совсем про другое.

В последние годы, когда все вокруг завертелось стремительно и затряслось, как у дизеля, который пошел вразнос (видел такое в кино), и люди забегали или легли – те и другие от непонимания происходящего, от надвигавшегося нечто, неизвестного и безысходного, Лузгин стал ощущать в себе искушающую потребность запечатлеть это висение над обрывом в чем-то объемлющем: ну, не романе, конечно, на это силенок не хватит, хотя едкая мысль о грядущем писательстве точит душу любому, кто вяжет слова по профессии; не роман, но... книгу разговоров с самыми разными людьми такими, как Степаныч, и Вайнберг, и Кротов, и Слесаренко, и тот же Рокецкий или мэр тюменский Киричук, или бандит Андрей и нефтяник Зырянов, и Анна, и прошедшие старухи с авоськами... Что думают, что видят, на что надеются, куда плывем и где же вынырнем, любовь и ненависть, наивность и расчет – все вместе, в диалогах, сложить и под обложку; а как случится, то достать и посмотреть: что совпало, что нет, где увидели, где проморгали; нечто вроде живого фотоснимка времени, как оно есть сегодня и как уже не будет завтра и больше никогда.

Он умел беседовать с людьми, «разговорить» их, как принято выражаться в журналистской среде. Проблема была в другом – в диктофоне. Стоит положить его на стол, и реальная жизнь изменяется, и как бы ни был откровенен и раскован собеседник, все равно получается жизнь, ибо вот он, лежит на столе некто третий в любом разговоре, крутит своими колесиками. С телевидением было еще хуже: штативы, свет, перемещения камеры, присядьте здесь, эта кофта гипюровая... Скрытая камера, потайной микрофон? Еще хуже – как в дырочку в бане. Писать по памяти? Опять же изложение, исчезнет нерв, особенности речи. И – стыд корыстного обмана: ведь ты же не сказала папаше Иванову, когда присели на скамью и закурили, что разговор фиксируется памятью и может быть использован, записан и раскрыт.

Лузгина давно уже смешили и печалили наивные призывы к журналистам писать лишь правду, правду и ничего, кроме правды. Одним своим вторжением, первым же вопросом журналист изменяет реальность, и правда, даже так называемая условная и приближенная людская жизненная правда, превращается в название газеты.

Так что же, полный крах профессии? Не в большей степени, чем крах других понятий: любовь, свобода, справедливость... Люди – не судьи себе и другим, это понял Лузгин, пусть не сразу и без радости открытия, ибо старые, жившие ранее, знали об этом веками, потому и выбрали себе судью со стороны, оттуда, сверху, необходимость коего не без сопротивления уже воспринималась Лузгиным, но головой – не сердцем, не душой.

Короче говоря, идея книги прокисала в расточительных сомнениях, а время шло, и время изменялось, и Лузгин все чаще сознавал, что просто не успеет: все очень близко, очень скоро...

– Ты не замерз? – спросила Анна. Порозовевшая, с блестящими глазами, она стояла на крыльце и вся дышала под тонким, цвета кофе с молоком, Лузгиным ей подаренным свитером. – Нас приглашают чай попить.

– Это лишнее, – сказал Лузгин.

– Я тоже думаю, что лишнее, – сказала Анна. – Я сейчас куртку заберу и попрощаюсь. Так здорово все получилось!

В машине сели рядом, и Лузгин похвалил всех далеких заморских японцев – за то, что делают такие узкие сиденья, и он чувствует сейчас анино плечо и плотную ногу под джинсами, и что совсем уж удивительно – ему было вполне достаточно для счастья вот этого прилюдного касания.

– Послушай, есть идея, – сказал Лузгин. – У тебя сегодня передача будет полностью в записи или немножко живьем?

– А что такое?

– Да так, авантюра пригрезилась...

– Давай договаривай!

Только выслушай сначала, не кричи сразу «Нет!», ты это любишь... Любишь-любишь, не спорь! Так вот, Ивановым нужна новая квартира.

– Открыл Америку!

– Покажи в начале передачи весь этот ужас, эти нары деревянные, и предложи порядочным и добрым горожанам, у кого есть излишки жилплощади, поменяться квартирами с семьей Ивановых.

– Ты с ума сошел, Володя, – разочарованно сказала Анна. – Я верила, он что-то дельное придумал.

А ты рискни. Хочешь, я тебе статистику подброшу? Сколько в этом городе людей живет в огромных хоромах. С фамилиями, адресами... ну ладно, даже без фамилий! Просто скажи, что, допустим, двадцать восемь человек живут в трехкомнатных квартирах по одному, а семей двадцать – по три человека в пятикомнатных. Обнародуешь цифры, а потом дашь номер телефона.

– Никто не позвонит.

– Пусть даже так. Тогда своей передачей ты просто дашь по ханжеской умильной морде всему этому славному городу великих первопроходцев. Разве этого мало?

– Неси статистику, – сказала Анна и ткнулась ему в щеку теплыми губами. – Ты еще можешь, папочка.

– А то! – фыркнул Лузгин. – Между прочим, близняшек еще не крестили? Вот и скажи в передаче: тот добрый христианин, кто квартирой поделится, станет крестным отцом... Ну, этой Маши и...

– Кати!

– Маши и Кати.

– Какие крошечки! Ну прелесть, а не девочки! Ты почему их на руки не взял? Детей боишься?

– Себя боюсь, – сказал Лузгин.

– А ты вообще-то, папочка, – она смотрела на него с комсорговским прищуром, – когда-нибудь держал ребенка на руках?

– Вот так и спроси в передаче: «Вы когда-нибудь держали ребенка на руках? И если да, то позвоните! Сейчас, сегодня, сей секунд!».

– Подонок ты, Лузгин, – вздохнула Анна.

Ты не закончила фразу: «...И за что я тебя вот такого люблю?» – Он получил острым локтем под ребра; Анна сделала движение, отстраняясь, но умные люди – японцы, они знают, как строить машины.

Он вспомнил то ночное, ворованное первое касание, когда она пошла за сигаретами, и он поймал ее левой рукой – оранжевое, выше локтя, и придержал: его пальцы почти сомкнулись, насытились оранжевой прохладой, он сказал: «Не надо, сигареты есть, сейчас достану», – и правой зашуршал в кармане, а левой проводил ее обратно, испытав не кистью, а плечом некое приятное сопротивление, податливую неподатливость ее перемещения, первый телесный контакт, насколько хватило руки, и выпустил ее из пальцев и незаметно – для кого? – сунул под стол и вытер о штанину постыдно повлажневшую ладонь.

– Так вы зачем пришли? – сказала Анна.

– Вы знаете, зачем, – сказал Лузгин.

– Сбросить пар? Есть у мужчин такое выраженье: сбросить пар. – Потом, со временем, он выловит и заключит в реестр ее манеру никогда не употреблять слова «мужик», но это все потом, а тогда он не придан тому никакого значения, пропустил мимо ушей, задетый за живое разоблачительным термином «пар».

– Давайте выпьем, Аня. И ешьте, пожалуйста, вы же голодны, сами сказали, я помню.

– Давайте.

– Противный стол, – сказал он через время. – Он мне мешает видеть вас. Люблю стеклянные столы.

– А как же тайна? Тайна слаще. Все мужчины так говорят.

– Вы меня убиваете, Анна, – сказал Лузгин, закусывая дымом. – Вы ставите меня последним в ужасный ряд каких-то «всех» мужчин.

– Почти стихи, – сказала Анна. – «Ужасный ряд каких-то всех мужчин...». Вы пишете стихи? – Словечко «всех» прозвучало у нее без кавычек; Лузгин же, говоря, навесил их железно, как крючья строгого ошейника.

– Не всели вам равно?.. Есенин уже написал: «Любимая! Меня вы не любили...». На этой строке лирика закончилась. Все остальное – многократно пережеванное эхо. Пять слов! Одна строка! И сто веков любовной лирики. Зачем?

– Скажите, вы женаты?

– Да, – вымолвил Лузгин, слегка оторопев.

– Одно слово. Одна жена. Зачем же вы ко мне явились. За этим... многократным эхом?

– Простите, Анна, я пошел, – Лузгин налил себе побольше и выпил, как в подъезде. – На посошок, – сказал он, переведя дыхание.

– Почему? – спросила Анна.

– Вы знаете, когда-то много лет назад я дал себе зарок: никогда не ложиться в постель с женщиной, которая вдвое умнее меня.

– И вдвое моложе.

– Ну, скажем, не вдвое.

– Грубите?

– Да что вы! Мне ли вам грубить... А вы вообще не верьте, когда вам говорят, что зрелых мужиков так и тянет на молодых и глупых.

– А на кого же вас тянет?

– На очень молодых и очень глупых.

– Ну, этого за деньги – сколько пожелаете.

– Поверите ли? В жизни не платил!

– Вам только кажется, что не платили, – сказала Анна без улыбки. Пальцы Лузгина самопроизвольно оформились в бутылочный захват, как у киборга в голливудских фильмах, и уже двинулись вперед, но Анна вдруг вторым сработал счетчик – порывистым касанием – но первым от нее, ура! – остановила их на перехвате.

– Не пейте больше, хорошо? Вам... не надо.

Лузгин расслабился и сник, отдернув руку, утвердил локоть на столе и уронил подбородок в подушечью мякоть ладони.

– Вот так и сидите, – сказала Анна. – А я поем. Не люблю быть голодной.

– Вас разнесет, – сказал Лузгин сквозь зубы и пальцы.

– Не разнесет. Сидите и молчите. С умным видом.

– Слушаюсь. Только не ешьте много, – выдал сдачу Лузгин, – а то мне вас не унести... потом.

Он не мог сидеть просто так и смотреть на нее. Надо было чем-то занять себя: пить, курить или разговаривать – три составляющие выживания в душевной маяте. Лузгин развернул подбородок ладонью и приняло осматривать кухню. Небогато, пустовато и, шепнул ему опыт давно и привычно семейного человека, как-то не слишком ухожено. Он бы не сказал, что здесь нечисто, а именно – неухожено. Шкафы протерты, раковина без потеков, пол свеж, но – пальчики на холодильниковой дверце, судки и банки на столе, а не в шкафу, прокуренная занавеска... Было видно, что женщина хозяйничала здесь не из любви к устроенному быту, а просто из необходимости: саннорма молодой и незамужней. «Что ты здесь делаешь?» – спросил себя Лузгин и зажмурился.

– Вы не заснете? – спросила Анна.

– Я теперь никогда не засну.

Анна усмехнулась и отпила немного из бокала.

– Идите-ка в душ, – сказала она. – Вам надо бы... слегка приободриться.

– А вам? – спросил Лузгин и покраснел.

– Идите, идите... – Она опустила глаза и расправила пальцем салфетку.

«Вова, ты посмешище...». Он поднялся, едва не уронив табуретку, развернулся и вышел из кухни. Туфли и куртка были прямо и налево, дверь ванной комнаты – прямо и направо. Он сделал два больших шага и повернул направо. Сквозь дверную неровную щель был виден ужас приготовленного света.

Лузгин ступил на влажный кафель, закрылся на крючок и попытался снять носки. «Надо было бы выпить еще», – решил он и присел на край ванны. Отвинтил левый кран смесителя, брызнуло коричневым, потом пошло светлее и светлее, до белого, в горячей мути... Сейчас он уже и не помнил, сколько же так просидел на краю, помнил только, что белая прежде рубашка стала серой и влажной от пара, он спохватился и стащил ее через голову, а затем уже снял все другое и сложил в углу, на крышке стиральной машины.

Он вздрогнул – в дверь стучали.

– Але, вам плохо? – спросил голос Анны.

– Мне хорошо, – сказал Лузгин.

Неверное, с этого стука в фанерную дверь все настоящее и началось. Для него.

– Хочешь посмотреть, что записали? – спросила Анна, когда приехали на студию.

– Попозже. Мне Халилов нужен.

Он видел, что Анна немножко обиделась, и понимал ее нутром профессионала-телевизионщика: такое снято, просто блеск, а он не хо чет посмотреть, спешит зачем-то и по начальству, куда же денется Халилов? «Уж точно, никуда, – подумал саркастически Лузгин, – пусть только по пробует, сволочь...».

Директор телестудии Халилов, казалось, ждал его и был готов, как пионер к линейке.

– Здравствуй, Васильич, – сказал он Лузгину, как равному, привстал и даже руку протянул. – Видел нас вчера в эфире?

– Конечно, видел.

– По-моему, достойно получилось.

– Достойно мусорного бака.

– Ах, вот как ты? – воскликнул Халилов, и Лузгин догадался по мишкиному торопливому негодованию, что тот и рассчитывал именно на такое начало. – Я думал, ты умнее, Вова. А если так, то и говорить не о чем.

– А я и не собирался говорить с тобой о вчерашнем продажном дерьме.

– Поосторожнее, Вова. Ты на себя бы посмотрел со стороны.

Лузгин подвинул стул и сел напротив, растолкав локтями на столе халиловские побрякушки и бумаги.

– Я с тобой, Миша, о другом хочу поговорить.

– Да ну? Я весь внимание. – В лице директора мешалось облегчение с настороженностью.

– Ты знаешь семью Ивановых? Ну, этих, многодетных.

– Конечно, знаю, – сказал Халилов с гордостью в голосе. – Наша студия взяла над ними шефство. Анна... Вячеславовна, – он сделал ударение на отчестве, – ведет про них цикл передач. Сегодня, кстати...

– Именно сегодня!

– Да... Я не понял, и что ты имеешь в виду?

– Ты был в квартире, где они живут?

– Конечно, был. Мы им вручали телевизор.

– Ты считаешь, это нормально – десять человек в двухкомнатной квартире?

– Уже десять? – удивился Халилов.

– Да, они взяли двойняшек из дома ребенка.

– Какие люди! – произнес директор. – Ты согласен?

– Как насчет квартиры?

– Мы боремся, мы регулярно обращаемся к общественности, к городским властям... Но ты же знаешь, – сказал он вдруг с нормальной интонацией, – какое там болото, какая бюрократия!

– Вот именно, – согласился Лузгин. – Поэтому сегодня вечером в прямом эфире Анна обратится к горожанам – ну, к тем, у кого излишки жилплощади – с просьбой поменяться квартирами с семьей Ивановых.

– Да ну, – сказал Халилов и посмотрел на Лузгина с оттенком сожаления. – А впрочем... Хороший журналистский ход. Ты подсказал? Узнаю руку мастера. Толку, конечно, не будет, но резонанс...

– Будет толк, – сказал Лузгин.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– Можно спросить: почему? Откуда такая уверенность Ты еще что-то придумал, да?

– Придумал, – кивнул головой Лузгин. – Есть хорошая идея: ты, Халилов Митхат Идрисович, отдашь свою квартиру Ивановым.

Директор студии вначале рассмеялся, потом спросил:

– А почему?

Лузгин не смог удержаться от удовольствия медленно достать из кармана сигареты, вытрясти из пачки неровный ряд торчащих фильтров, зубами прикусить и вытащить самый прыткий, отщелкнуть крышку зажигалки «зиппо», крутнуть колесико, подпалить табак на краешке огня, вдохнуть и выдохнуть, защелкнуть и убрать в карман.

– Пепельницу дай, – сказал Лузгин.

– Ну, говори, я слушаю, Васильич.

– Ты отдашь свою квартиру Ивановым, потому что ты не хочешь сесть в тюрьму, Мишаня.

– Ну, хватит, перестань, – всем лицом покривился Халилов. – При чем тут тюрьма и квартира?

– Я думал, ты мне сам расскажешь.

– Мне нечего рассказывать.

– Тогда уж я тебе, Мишаня, расскажу.

Он раскрыл портфель, достал оттуда пластиковую папку, положил ее на стол и придавил локтем. Он заметил, как дрогнули маза директора и как засуетились пальцы.

– В прошлом году ты, Мишаня, получил от города пятикомнатную квартиру. До этого проживал в двухкомнатной с женой и дочерью. Я правильно говорю? Ты предъявил справку о том, что твои родители, проживавшие в Тюмени с находящейся на их иждивении внучкой, дочерью твоей сестры, по причине старости намерены переехать к тебе и что они уже сдали тюменскому муниципалитету свою квартиру. Так я ничего не путаю?

– Послушай, Вова...

Я не закончил. На основании этой справки и твоего заявления мэр Воронцов и генеральный директор «Севернефтегаза» Лукоянов подписали и провели через комиссию постановление о выделении тебе на семью из шести человек пятикомнатной квартиры в новом элитном доме, построенном городом на паях с нефтяниками. Эта справка? – Он достал из папки лист бумаги с грифом и печатью. – Узнаешь?

– Откуда она у тебя?

– От верблюда, естественно... Руки, руки попрошу! Не суетись, Мишаня, не надо рвать и жевать бумагу, это копия... Продолжим? Итак, перед нами справка. С подписью и печатью домоуправления. А почему не комитета по жилью? Я сейчас объясню, почему. Дом, в котором жили и живут твои родители...

– Чего ты хочешь, Вова?

– Я хочу, чтобы ты меня выслушал, Миша... Итак, дом этот ведомственный, а не муниципальный. Таким образом, квартира родителей никак не могла быть передана на баланс городским властям. Она и не была передана – никому. Вот еще интересная справка из комитета по жилью, вот из комитета по госимуществу, вот справочка из милиции о прописке... Один вопрос: ты сколько заплатил той бабе из домоуправления? По-моему, мало заплатил, поэтому она тебя и подставила, Миша. Ты посмотри сам: печать размыта, а подпись? Тыпрочти фамилию, которая напечатана! И сравни подпись рядом. Там даже буквы не совпадают! Калябушка простая, а не роспись! И где, простите, исходящий номер? Выходит, справка не была зарегистрирована? Где номер акта о приемке? Ведь есть же установленная процедура...

– А я при чем? – вскричал Халилов. – Какую мне справку дали, такую я и представил!

– Побойся бога, Миша! – Лузгин осуждающе покачал головой. – Ты что, родителей подставить хочешь? Они тебе дали фальшивую справку? Что, думаешь, по старости их не запрут в СИЗО?

– Ты меня не пугай! Какое СИЗО? Да сплошь и рядом!..

– Погоди, Мишаня. Тут два варианта. Или баба, что делала справку, расколется и будет топить тебя, как котенка, или выйдет, что ты эту справку подделал, бланк выкрал и текст напечатал, а печать... Есть такой набор, называется «Юный гравер». Никогда в руках не держал? И вот в итоге с помощью липовой справки ты завладел государственной собственностью – подчеркиваю: государственной, выстроенной на средства налогоплательщиков, стоимостью этак миллиарда в полтора старых рублей. Ну, миллионов двести тебе скостят за двухкомнатную, ты ее сдал, хотя и пробовал замылить.

– Кто пробовал?

– Да ты, Мишаня! Тебе до сей поры неясно, откуда у меня все эти справочки? И смог бы я, сидючи здесь, за две недели размотать тюменский «хвост»?

– Вот сука грёбаная, – сказал Халилов. – Это глядь Федоров, я так и знал...

– А если знал – зачем полез, Мишаня? Ведь на крючок полез... Ты думаешь, Федоров этой бумаженции поверил? Он на нее глаза закрыл, потому что начальство так решило, а сам на тебя целый год потихоньку компру собирал. И собрал, как видишь, листик к листику. И мне передал самолично.

– Хрен бы он тебе передал, – презрительно выплюнул фразу Халилов. – Это все Кротов, твой дружок, он здесь всех на уши поставил. Потом, не видите, я занят! Позади Лузгина захлопнулась дверь, а как открывалась он не слышал, увлекся, надо быть внимательней.

– Хорошо, – сказал директор студии. – Чего ты хочешь?

– Отдай квартиру Ивановым. Красивый жест, тебя народ возлюбит. А с Федоровым разберешься сам.

– Ты что, серьезно?

– Более чем.

– Пошел ты на хрен, Вова, – лениво произнес Халилов. – Я думал, ты серьезный человек.

– Серьезней не бывает.

– Бери свои бумаги и уматывай. Куда ты с ними побежишь? В прокуратуру? Поди попробуй. В округ поедешь? Давай, я посмотрю... Ты здесь – никто, ты понял? И в округе – никто! С тобой и разговаривать не станут. Понаехали гут, понимаешь, всякие гляди тюменские, и нам, северянам, еще права качают!

– Это ты – северянин, Мишаня?

– Да, Вова, я северянин, я свой, а ты говно приезжее! Иди пробуй, мне даже интересно! Да, пожалуйста! – Он помахал рукою перед Лузгиным. – Давай, уматывай!..

– Два последних штриха, если будет позволено, – Лузгин не торопясь собрал бумаги и сунул папочку в портфель.

Штрих первый. Фальшивый документ произведен в Тюмени; следовательно, есть юридические основания возбудить дело именно там. А там, ты знаешь, я очень много что могу. Особенно, если меня разозлить. Штрих второй: борьба с расхищением бюджетных средств. Москва требует от регионов конкретных результатов, конкретных цифр. А тут сразу полтора миллиарда! И кем пожертвовать? Нечестным журналистом! Старик, это очень понравится. Какой резонанс! И загремишь ты на нары за милую душу. Тот же Федоров первым отрапортует: я всегда подозревал, я провел свое собственное расследование!.. А теперь я пойду, Михаил Борисыч, и буду с нетерпением ждать вечернего эфира.

– Постой, а как же я? – вскочил Халилов. – Мне что, в трущобу эту ехать?

– Не бзди, Мишаня, – ласково сказал Лузгин. – Ты мальчик не бедный. Добавишь своих и купишь хорошую трехкомнатную квартиру. Тебе хватит. И за свои, Мишаня, за свои!

Постой! Ведь можно как-то по-другому, по-нормальному...

– С тобой? Исключено. Ты нехороший человек, Мишаня.

– А ты?

Лузгин замешкался у двери, потом достал двумя пальцами из нагрудного кармана пиджака маленькую плоскую коробку немецкого спецдиктофона марки «Ухер», повертел ее немного, как бы удивляясь странному наличию, сунул обратно в карман и сказал:

Я очень нехороший. Притом настолько нехороший, что если ты вдруг осчастливишь Ивановых, я плюну на все и забуду, и даже стану тобой публично восхищаться. Глядишь, тебя еще в Госдуму выберут, Мишаня. А что? Чем ты хуже... других?

И ушел. А когда шел по коридору, представилось вдруг, как неслышными шагами его настигает Халилов и бьет между лопаток тупым и твердым. Во цвете лет погиб за справедливость...

В желудке вызревал пожар. «Нагряну к Шурику – первым делом потребую кофе. Или нет – чаю, крепкого и очень сладкого, как учил один специалист по абстинентному синдрому, хотя какой синдром, вполне прилично себя ощущаю...».

Романовский отсвечивал лысиной и стариковскими очками. Увидев Лузгина, он выронил на стол дешевую шариковую ручку и произнес сердито:

– Старый, у нас нескладушки.

– Сначала чаю, потом проблемы.

– Ты когда пьянствовать бросишь, Вовка?

– Я брошу – ты начнешь, а тебе нельзя.

– На подоконнике, свежий, бери и наливай... Слышь, я всю ночь просидел, интервью со Слесаренко расшифровывал.

– Ну и как?

– А никак. Теперь никак – после вчерашнего.

– А что такое?

– Ну как – что? Все к черту, вся беседа псу под хвост.

– Э, не гони, – сказал Лузгин. – Плохое интервью?

– Интервью классное, мужик раскрылся: умный, опытный, людей понимает, но... после Кротова, вчерашнего... все это не звучит! Кротов бомбу взорвал, а мы... Кому теперь все это интересно? «Проблемы, поиски, решения...». И хоть бы намекнули в воскресенье, что в понедельник устроите эту бучу в эфире, я бы... пристрелялся, флажки навесил.

– Мы сами ни черта не знали.

– Вы? Не знали?

– Да, Шурик, не знали. К стыду своему, но – увы... Пришлось импровизировать.

– Вы проморга, и депутатский бунт?

– Ага, – сказал Лузгин.

– Дела-а, – промолвил Шурик Романовский. – И что теперь? Куда мне все это девать?

– Печатай.

– Так ведь глупо получится! Позавчерашний день!

– Печатай все как есть. И комментарий припиши: так, мол, и так, когда беседа с мэром была готова к публикации, а сам он уехал в Москву по делам, в городе случился бунт, и команде Слесаренко пришлось прибегнуть к контратаке без его ведома. Пошли взаимные наскоки, борьба компроматов, и есть опасность – грозная опасность! – что под обломками скандала будет похоронено главное, о чем говорит в своем интервью уважаемый Виктор Александрович: кропотливая и трудная ежедневная работа по наведению порядка в городском хозяйстве, по улучшению качества жизни горожан; подготовка к зиме, северный завоз и все прочее, о чем говорит в беседе с тобой мудрый городской начальник.

– Ты серьезно?

– Вполне. Ведь так оно и есть на самом деле. Не согласен? А ты поразмысли и не спеши.

– Ну почему, звучит логично... Погоди, погоди... Ты что же, Вова, предлагаешь мне лягнуть в газете твоего друга Кротова? Все знал, молчал, а как приспичило – вылез в телевизор с обвинениями?

– Зачем так грубо? Можно сформулировать поэлегантнее.

– Хитришь, Володя. – Редактор газеты надул худые щеки и засопел. – Или я опять чего-то недопонимаю. Кротов тебе друг?

– Конечно.

– И ты его... сдаешь?

– Ни в коем случае.

– Ничего не понимаю, – вздохнул Шурик. – Объясни.

– Мы с тобой кого в мэры проталкиваем?

– Лично я – никого.

– Ладно, Шурик, хочешь изображать святую деву – продолжай, пока не надоест. Отвечаю сам на свой вопрос: Слесаренко. А не Кротова. Усек?

– И Кротов, значит... грудью на амбразуру?

– Угу, – сказал Лузгин.

– Ну хорошо, допустим... Но сам-то, сам! Тоже, выходит, знал и молчал?

– Почему молчал? Не лез на публику – это правильно, а что молчал... Хочешь получить копии запросов Слесаренко в окружную прокуратуру, в Счетную палату по поводу бюджетных денег? Они есть, я тебе передам.

– А ответы есть?

– Ответов нет. Поэтому он и не вякал раньше времени.

Романовский задумался, пожевал губами.

– Послушай, но это же совершенно другая картина...

– А я что тебе говорю? Чистый текст когда будет готов? Дашь посмотреть?

– Дам, конечно...

– Вот и ладно. Дерзай, Николаич!

Лузгин порылся в портфеле, достал и положил на стол два одинаковых листа бумаги с буквами и цифрами.

– Что такое? – спросил Романовский, поправляя очки.

– Договор.

– С кем договор?

– С тобой договор. На интервью с кандидатом. Со вчерашнего дня Слесаренко вполне официально ведет сбор подписей для регистрации в качестве кандидата. Теперь мы обязаны за все платить, иначе будут неприятности с избиркомом. Читай и подписывай.

Романовский наклонился и поводил носом над бумагой.

– Сумма большая, Володя. У нас таких гонораров не бывает. Это неприлично.

– У вас не бывает, у нас – бывает. Ты посмотри на бланк: всероссийский фонд, московская контора. Ты знаешь, какие в Москве гонорары? Там меньше чем за штуку баксов никто и ручки в руки не возьмет. Давай подписывай. Деньги со мной, получишь сразу.

– Так просто? – изумился Романовский.

– Давай, давай... Когда газета выйдет – обсчитаешь занятую площадь и выпишешь счет по рекламным расценкам: газете тоже денежки нужны. И вообще, в свете предстоящих выборов: издай-ка ты сегодня же приказ о повышении расценок на рекламу. Грядет путина, брат, грех будет не воспользоваться. Ты давно своим людям премию не выплачивал?

– Да я уже забыл, как она выглядит – премия...

– Хорошо она выглядит, Шурик.

Лысый и очкастый Романовский сопел, ерзал на стуле, вертел в пальцах ручку, тестировал штрих на каком-то огрызке бумаги.

– Счет я, конечно, выпишу, – сказал он наконец, – но договор подписывать не буду.

– Ну и хрен с ним, с договором, – сказал Лузгин. – Я тебе просто так деньги выдам, без росписи.

– Ты что, сдурел? – шепотом выкрикнул Шурик. – Как ты мог подумать, Вова!

– Ну, извини, – сказал Лузгин. – И в самом деле... Я ведь без умысла, старик... Ну что ты жмешься! Это же не взятка, это плата за труд. Ты работаешь – мы платим. Так везде.

– Я понимаю, – сказал Шурик. – С деньгами в самом деле плохо... Первое сентября на носу... Одно, другое... И как в прорву... И ведь не пью, не курю – куда все девается? И так пробуем, и так... Я уж не помню, когда себе что из одежды покупал. Год копим – все за лето улетает. А как иначе? Если месяц ребятишек на море не прогреть, они всю зиму болеют, здесь же климат, сам знаешь... Говорят, кислороду не хватает...

Лузгин достал из кармана конверт, двинул его по столу.

– Подписывай. Все правильно, Шурик. Подписывай.

– Но как я дома объясню?

– Кому?

– Жене! У нас... Откуда деньги, она спросит. У нас... Мы друг другу всегда...

– Ты договор внимательно читал? Что там написано? «Серия публикаций о социально-экономических проблемах...». Там есть хоть слово про выборы, про Слесаренко? И договор ведь не на день – до конца года. Если спросит покажи ей договор.

– Ты думаешь, поверит?

Деньгам – поверит. И спрячь конверт, чего он тут лежит...

Он представил себе, как вечером очкастый лысый Шурик, конфузясь и потея, вытащит на свет весоменький пакетик, как испугается жена – они всегда пугаются вначале, ненадолго, – потом до ночи в тесном убежище кухни будут прикидывать, тасовать и делить, и Романовский, постепенно напитываясь гордостью добытчика, кормильца, станет решать, соглашаться и спорить: это – да, это нет, подождет, а вот это – немедленно, я же сказал! – и с царапающей душу печальной теплотой Лузгин еще подумал о Шурике:, сделает ли он заначку, отложит ли немного на мужицкий черный день или отдаст жене все?

– Так, один экземпляр мне, другой – тебе. И не забудь после Нового года продекларировать доход и доплатить налоги: мы ведь граждане честные, не так ли? Честные и бедные...

Шурик принялся засовывать конверт в левый внутренний карман пиджака, но у него не получалось – мешали головки дрянных авторучек, коих графоман (в хорошем смысле) Романовский таскал с собой не меньше дюжины. Он чертыхнулся, засунул в правый и тут же одернул пиджак, будто поклажа его скособочила. Ну почему, спросил себя Лузгин, в этой долбаной жизни слова «честный» и «бедный» – всегда синонимы? Почему зарплата журналиста в этом обществе, да и в любом другом, всегда намного ниже порога искушения? Он вспомнил гаденькую шутку: «Честный журналист продается только один раз...».

– А знаешь, – сказал Лузгин, – не надо мне ни хрена показывать. Как напишешь, так и печатай. Некогда мне, дел по горло. Ну, бывай. Да, еще: не пропусти сегодня лялинский эфир, ну, про семейку Ивановых. Возможны разные сюрпризы.

– Ты что-то знаешь? – насторожился Романовский.

– Опять сюрпризы, опять хитрости?

– Все, я ушел, меня нет! – сказал Лузгин.

Надо было найти Серегу Кротова и обмозговать с ним вчерашние идеи Валерия Павловича. Нельзя сказать, что предложенный московским профессором столбовой тезис избирательной кампании явился Лузгину как откровение. Он и сам ощущал, что в народе растет недовольство особого сорта, знакомое по ранешней русской истории, да разве только русской? Всей мировой. И что тезис войдет в резонанс с настроением масс – в этом не было сомнений. Сам Лузгин открыл в себе недавно поразившую его способность «резонировать». Воспитанный в традициях советского интернационализма, готовый в детстве бить американцев, чтобы они не били бедных негров, читавший в юности Вальрафа об ужасах турецких гетто в ФРГ, готовый умереть с оружием в руках за худеньких вьетнамцев, наивных арабов и тех же печальных евреев Треблинки и Майданека, хотя потом они напали на арабов, а потом арабы напали на них, или наоборот, здесь он немного запутывался, – так вот, слегка разбогатев, поездив по миру и все увидев своими собственными глазами, испытав на самом себе обстоятельства дружбы народов, Лузгин вдруг понял, что он (как и большинство странствовавших параллельно с ним соотечественников) есть самый натуральный шовинист.

Ему не понравилась гигиеническая вежливость англичан, презрительное высокомерие французов, вороватое радушие итальянцев, арабское наглое попрошайничество, тупость немцев, цыганская крикливость турок в европейских строгих городах... Он осознал, чего Америка «добилась»: если белый нынче стукнет негра, то его посадят, а если негр ударит белого и белый извинится, то белому ничего не будет. И что худенькие вьетнамцы полагают себя самым первым народом среди прочих и величайшими воинами в мире, а кишащие индусы, которым всю жизнь помогали, строили им разные Бхилаи, отрывая от себя, – те и вовсе не считают русских за людей: так, северные варвары....

А тут еще в родных своих пределах, пусть и распавшихся формально на «самое настоящее Г», вечные братья-украинцы принялись поносить «москалей», из дружественного Казахстана поехали русские беженцы, потом Чечня, война и трупы, позор бессилия и безнаказанности, тысячи и тысячи погибших и сгнивших, зарытых в ямы, который год лежащих в ростовских вагонах-рефрижераторах, не нужных никому в родной стране; и Масхадов, колесящий по столицам, и дружный вой всемирной прессы по поводу пропавшей журналистки, и премия за мужество в плену у тех, чьим благородством восторгалась ранее; сто лет возни с ирландцами, взрывающими женщин и детей; закрытые глаза на бойню турок против курдов – мол, внутреннее дело; и моментальная готовность бомбить и рвать на части Югославию для горстки косовских бандитов; и марш национальной гвардии в Техас, где двадцать пять болванов рискнули вспомнить, что когда-то Техас был не американским... Какая, к черту, мировая справедливость? Какое, на хрен, мировое общественное мнение? Какой там друг Билл или Гельмут? Собачий цирк, маханье дирижерской палочкой... Ну, а внутри? Внутри своей страны? Татария с первейшим ханом своего обкома давно уже независимей Чечни, договорились без стрельбы: живите как хотите, но на выборах президента исправно голосуйте за того, кто вам все это разрешил! Теперь еще и область развалилась. Тюмень без Севера – столица деревень, вот и вернулась вековая поговорка.

И, как грибы, растут землячества, общины, требуют денег и зданий, представительства и там, и сям; профессора марксизма-ленинизма из туземцев взыскуют у Москвы национальной автономии; и все это под видом избавления от гнета, восстановления исторической справедливости, компенсации за русское имперское владычество. И бесконечное мелькание специфических фамилий в числе банкиров, скупщиков, министров. Лузгин читал, как Маяковский на дискуссии однажды Айхенвальда назвал Коганом. «Я не Коган», – сказал Айхенвальд. «Все вы Коганы», – ответил Маяковский. Лузгин не верил никогда, что нужно бить жидов, чтобы спасти Россию, бить никого не надо, это глупости и грех, но, ненавидя коммунизм как идеологию счастливого осмысленного рабства, он не мог не признать, что коммунисты отнюдь не из дурости ковали семь десятилетий понятие советского народа. Недаром же старинный американский президент – Лузгин не помнил кто: Линкольн или Вашингтон, – когда делили территорию на штаты, сказал: «По национальному признаку? Только через мой труп!». А ведь в Америке народов было понамешано не меньше, чем в России, чего уж про индейцев поминать.

Не так давно в каком-то университетском споре, когда плели, плели и приплели национальный все-таки вопрос, Лузгин заметил: нормальный русский человек никогда не заявит: «Я русский», пока рядом с ним не станут говорить: «Я еврей, я чечен, я татарин!». Но рядом говорили все громче и назойливей, и вот приехал московский профессор, и Лузгин срезонировал внутренне, а словами ругался и спорил, и вертелся, как девка под натиском, и понимал это, и зли; с я на себя.

Серегу Кротова не нашел в слесаренковском кабинете. Тот сидел за столом без пиджака, обложенный бумагами, с сигаретой в зубах и кучей окурков в пепельнице.

Виксаныч приедет, он тебе задаст, – сказал Лузгин.

– Весь кабинет ему провоняешь, Серега.

Перебьется, – отмахнулся Кротов. – На войне как на войне.

– Соляник был?

– А то как же! С утра заявился расставлять акценты. Завтра проводит экстренное заседание Думы, приглашает меня, чтобы выступил, ответил на вопросы депутатов.

– Приглашает или вызывает?

– Ну-ну, меня вызовешь, а как же! Нашли пацана... Тебе чего? Говори сразу, через полчаса ко мне КРУшники приходят, а я еще не разобрался до конца.

– С Гаджиевым договор подписал?

– О продаже завода? Еще вчера подписал, сегодня деньги должны получить, начнем выплачивать долги бюджетникам.

– А что Моржухин? Неужели сдался? Никогда не поверю. Такую кормушку теряет!

– Не помрет твой Моржухин. Я за ним немецкую кредитно-бартерную оставил.

– Ты что, Серега! – изумленно воскликнул Лузгин. – Вы же с Виксанычем хотели гнать его в три шеи с немецкой линии! Он же ворюга и махинатор...

– Не шуми, – поморщился Кротов. – Уж больно ты грозен, как я погляжу. Ну, поставим мы нового... Во-первых, кого? Потом учить, вводить в проблемы... А как научится, начнет мышковать... Зачем? Моржухина мы припугнули, штаны который день отстирывает, теперь мы его пальчиком поманим – прибежит на полусогнутых и служить будет, как Бобик. Создадим ему дирекцию – официально, со штатом и планом работы; пусть вкалывает, пусть трясет немчуру.

– И все дочки и племяннички с женами спокойно перекочуют из заводской конторы в новую дирекцию?

– Да хрен с ними, пусть кормятся. Не в лесу ведь живем, как без этого. По сравнению с теми убытками, которые город имел от моржухинской газировки, весь фонд зарплаты у дирекции – плюнуть и растереть. Так что ты, дружище, рожу не криви, мы денежки считать умеем.

А я думал, ты всерьез открылся, – сказал Лузгин. – Вчера в эфире ты выглядел бойцовски.

– Ты, Володечка, так и не понял, что такое аппарат,

– Кротов поглядел на Лузгина с усталым сожалением. Если аппарат объединится, он провалит на выборах любого кандидата, будь даже у него такие имиджмейкеры, как господин Лузгин. За сутки до выборов отключат воду под видом аварии – и привет. Или снюхаются со связистами, и те вырубят трансляцию московских телеканалов сколько город денежек связистам задолжал? Кто виноват? Власть виновата, а кто нынче власть? То-то, братец... Чиновника в угол загонять нельзя! Бить его можно и нужно, чтоб служба медом не казалась, но в угол загонять опасно – загрызет. Каждый отдельный Бобик – собака маленькая, но стаей они и слона до костей закусают. А теперь выкладывай, зачем пожаловал.

– Ты наш вчерашний разговор с Валерием Павловичем не слышал?

– Так, с пятого на десятое. Что-то о патриотизме, как я понял.

– Не что-то, а главный предвыборный лозунг. И даже не лозунг – платформа. Обещает поддержку на всех уровнях: Госдума, правительство Москвы, часть Совета Федерации, «афганцы», генерал Лебедь... Короче: русские, объединяйтесь!

– Против кого?

– Хороший вопрос... Против всех остальных.

– Да ну, это несерьезно.

– В том-то и дело, что как раз наоборот: очень серьезно.

– Ты еще баркашовцев сюда приплети или Эдика Лимонова.

– Послушай, Вовян, не надо упрощать. Политический выбор сегодня каков? Или демократы, или коммунисты. Первые умудрились обгадить и себя, и идею; вторые... и говорить нечего. Остается так называемый третий путь: русский патриотизм, русская национальная идея.

– Другими словами – великорусский шовинизм. И что это за идея? Ты можешь сформулировать ее в двух-трех понятных фразах?

– Я же просил тебя: не надо упрощать...

– Ладно, вечером дотолкуем, – Кротов сверился с часами. – Приходи ко мне часов в восемь, раньше я не выкручусь.

– Слесаренко звонил?

– Звонил.

– Ну и что?

– Лучше не спрашивай... Да, Вовян, ты подумай на досуге, как бы нам через прессу Соляника немножечко... покрутить. Что это за должность такая – председатель Думы, и вообще, нужны ли нам «освобожденные» депутаты, не отрываются ли они от народа, бросив работу и сев на казенные харчи? Не пересмотреть ли в целом структуру местного самоуправления?

– Подумать можно, но мне не нравится, рога торчат. Люди ведь поймут: копаем под Соляника, потому что он против мэрии пошел.

– Вот ты и придумай, как «рога» убрать. Это же твоя работа, Вова. Ты же у нас ведущий специалист по охмурению общественности. Давай топай, увидимся вечером. А мы здесь пока порулим, мы здесь такого нарулим... Не страшно, Вовка? – неожиданно спросил Кротов. – Хочешь, дам тебе охранника? Здесь ребята бородатого остались, дел пока особых нет, походит кто-нибудь с тобой – так, для страховки.

– Нет, эго глупо, – сказал Лузгин. – Что же он, везде со мной таскаться будет, людей пугать? Больше вреда, чем пользы.

– Как знаешь, – пожал плечами Кротов. – Но ты это, вообще... поосторожнее. И пьяным по ночам по городу не бегай.

– А кто бегает?

– Ты бегаешь. Уж лучше... там ночуй, Вовян.

– Где – там?

– Да брось ты... Мне же докладывают.

– Ты сюда не суйся, понял? – Лузгин свирепо глянул на товарища и пошел прочь из кабинета. «Отслеживают, блин», – ругательски подумал он, шагая по ковру приемной, и увидел то, чего не заметил на входе: в углу, за створкой приоткрытой двери – так, чтобы не было видно из коридора, – сидел в пятнистой форме автоматчик с оружием на широко расставленных коленях.

Он перекусил внизу в столовке и снова подался на студию, где два часа мешал монтировать сюжеты к вечернему эфиру; в аппаратную трижды захаживал мрачный

Халилов, молча оглядывал всех и исчезал за дверью; Анна нервничала и в конце концов вытолкала Лузгина вон. Договорились, что он придет попозже, часам к десяти, и принесет чего-нибудь из гостиничной кухни; он обещал не пить и не опаздывать.

В гостинице он выпил коньяку – ничего другого в холодильнике и баре не осталось, надо было звякнуть в службу сервиса, пускай затарят – и улегся на диван читать оставленные Юрием Дмитриевичем документы о таинственной московской организации под названием «Система». Читал он с интересом, документы были круче детектива, а потому он несказанно удивился, когда проснулся в полумраке, весь усеянный секретными листами, половина документов на ковре – измял, пока ворочался во сне, и уже восемь без пяти, сейчас начнется передача! Он кое-как собрал бумаги, впихал их ворохом в портфель, хлебнул воды из горлышка графина и побежал по коридору в номер к Кротову.

– Серега, врубай шестой канал! – крикнул он, вламываясь в гостиную. Кротов полулежал в кресле, прикрыв глаза ладонью, и лишь махнул рукой на столик у дивана, где чернел пенальчик «панасониковской» дистанционки.

Уже шли первые титры, на экране появилась Анна, улыбалась и шевелила губами.

– Где звук? – вскричал Лузгин. – Где долбаный звук на этом долбаном пульте?

– Не ори, – сказал Кротов. – И так башка трещит.

– Ты давай просыпайся и смотри. В конце передачи увидишь хорошенький фокус.

Кротов вздохнул со стоном и убрал руку со лба. Как только Анна объявила о задуманном, Кротов скептически хмыкнул, но уселся прямее и уже не отрывался от экрана.

Телефон на столе у ведущей зазвонил почти сразу, как только титром сообщили номер, и звонил уже без перерыва; горожане выражали сочувствие несчастным Ивановым, ругали Ельцина и демократов, возмущались ценами на рынке и задержками зарплаты; звук шел в эфир, и Лузгин ждал не без озорства, когда же кто-нибудь не выдержит и сматерится – вот будет завтра Анне на орехи!

– А почему квартир никто не предлагает? – издевательски поинтересовался Кротов, когда время эфира покатилось к концу. – Или есть заготовка?

– Не спеши, – сказал Лузгин. – Все может быть...

Из-за кадра Анне подали записку, она прочла ее и поглядела в камеру счастливыми глазами. «Хотя бы раз, подумал Лузгин, – если бы один-единственный раз она т а к посмотрела на меня».

– У нас сюрприз, – произнесла Анна дрогнувшим голосом. – К нам на передачу прибыл гость. Сейчас вы его увидите. Подайте стул, пожалуйста.

– Рояль в кустах? – ухмыльнулся Кротов. – Твоя идея?

– Ты смотри, смотри...

Рядом с Анной появился стул, и спустя мгновение в кадр вдвинулась и там уселась фигура в джинсах и вязаной кофте на пуговицах, в рубашке с отложным воротником.

– Что происходит? – сказал Кротов.

– Представляю вам, уважаемые телезрители, – прощебетала Анна, улыбаясь, – председателя нашей городской Думы...

– Не надо меня представлять, – мягко перебил ее Соляник, – позвольте лучше извиниться за появление в студии в таком, как бы сказать, домашнем виде. Мы всей семьей смотрели вашу передачу, Анна Вячеславовна, и я должен сказать откровенно...

Минуты три Соляник распинался на темы социальной справедливости, измусолил Анну комплиментами – так захватило, даже не поужинал, – поведал о заседании жилищной комиссии, состоявшемся ныне под вечер: о принятом решении хотели проинформировать завтра, в торжественной обстановке, но передача так разбередила душу...

– Дорогие наши земляки, Дарья Михайловна и Владимир Степанович! – Гладкая морда Соляника так и светилась от гордости. – Решением жилищной комиссии городской Думы вам выделена четырехкомнатная квартира в новом доме. Чтобы вы и другие граждане не подумали, что это розыгрыш, сообщаю вам точный адрес...

С танковой грацией Кротов развернулся в кресле и пристально глянул на помертвевшего Лузгина.

– Ты на кого работаешь, дружище?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда ему сказали: «резиденция» – Виктор Александрович улыбнулся про себя со скидкой на северное пижонство. Он знал, что городская администрация содержит в Москве некую жилплощадь где-то в центре, чтобы не тратиться на гостиницы во время наездов в столицу, а также из соображений делового престижа. Денег бюджетных на оплату московского представительства – таково было официальное название – уходило немного, в рамках разумного, и даже въедливые депутаты не замахивались на эту ставшую привычной статью расходов.

Они прилетели во Внуково около девяти утра; Вайнберга встречали два огромных черных «джипа», а Виктора Александровича – директор московского представительства Евсеев: на шведской машине «сааб», прямо у трапа, почему-то с цветами. Слесаренко поморщился и отклонил букет. Маленький пухлый Евсеев совсем не обиделся и аккуратно положил цветы к заднему стеклу, сам уселся впереди, а Виктор Александрович – один сзади, и они помчались по шоссе.

Москва началась почти сразу, Слесаренко узнавал районы Юго-Запада; вот слева проплыли небоскребы бывшей Академии общественных наук, проспект Вернадского, набережная, Ленинские горы (теперь Воробьевы), немного по Зубовскому бульвару, направо на улицу Метростроевцев (теперь Остоженка), справа громада храма Христа Спасителя (ранее бассейн «Москва», а еще ранее подлинный храм), метро «Кропоткинская», знакомые места, петляли в самом центре, с частыми остановками, проскочили Госдуму (бывший Госплан, приходилось бывать), влево и немножко вниз, узкие милые улочки, прогуливался здесь слушателем ВеПеШа, еще раз налево у «Скорого фото», и вот она, лица Кузнецкий мост, шестиэтажный дом времен начала века, с излишествами по фасаду, набитый коммуналками внутри – снимали комнату в таком с двумя товарищами, чтобы не жить в общаге ВПШ с ее казарменным режимом.

– Прибыли, – сказал Евсеев. – Милости прошу, так сказать, к представительскому шалашу.

«Шалаш» занимал полный третий этаж в бывшем коммунальном подъезде. На лестничной площадке за столом сидел охранник, вскочил и взял руки по швам при явлении начальства. Евсеев позвонил, раздался лязг и грохот внутренних дверей, потом отъехала створка наружной, в проемном сумраке мелькнуло белое лицо, расплылось в улыбке и спряталось; Слесаренко зачем-то откашлялся, двинулся вперед, глядя под ноги в полутьме тройного тамбура.

– Вот так мы, значит, здесь и существуем. – Евсеев скользнул по паркету прихожей и чуть приподнялся на носках. – Позвольте поухаживать?

– Спасибо, я сам, – сказал Виктор Александрович. Он поставил портфель, скинул плащ и уже прищемил носком левой туфли задник правой, чтобы разуться, как Евсеев бросился к нему и замахал руками.

– Что вы, не следует, мы же в служебном помещении!

В легком смущении Слесаренко передал Евсееву плат, поднял портфель и вошел в гостиную, или как она здесь называлась.

– Сколько метров? – спросил он, наозиравшись вдоволь.

– Здесь восемьдесят, – быстро ответил директор представительства.

– А всего?

– Полная площадь помещения? Четыреста сорок два квадратных метра, включая лоджии.

– Ничего себе, – присвистнул Слесаренко. – И сколько здесь живет народу?

– Здесь никто не живет, Виктор Александрович, – голосом экскурсовода произнес Евсеев. – Это служебная резиденция нашего представительства.

– А вы где живете?

– В соседнем подъезде.

– Солидно, – сказал Виктор Александрович, глядя на высокий потолок. – Хорошо, показывайте дальше.

– Прошу сюда, – сказал Евсеев. – Перед вами холл для деловых и праздничных приемов...

Они прогулялись по холлу, огибая цветастые кресла и диваны, разглядывая картины на ровных бежевых стенах; в дальнем углу помещения возвышалась настоящая барная стойка с высокими табуретами, разномастными бутылками на зеркальных полках, а за ней – полный кухонный набор в сопредельной светлой комнате, где он увидел молодого мужчину с тем самым белым придверным лицом – помощник директора настраивал кофейник. Его провели в рабочий кабинет, обставленный антикварной мебелью, показали комнаты помощников, похвастались красивым туалетом... Виктор Александрович отдал должное тому, кто все это устраивал: солидно, с достоинством благородной простоты. Один раз под ним скрипнул паркет, и Евсеев упал в объяснения: топили сверху, переделали, да плохо, он уже распорядился заменить.

– Молодцы, – сказал Виктор Александрович. – Впечатляет.

Директор Евсеев скромно потупился, разве что ножкой не шарканул, и проворковал:

– Приглашаю вас осмотреть вашу личную половину.

– Мою? – удивился Слесаренко.

– Апартаменты главы администрации, – исправил оплошность Евсеев. – Пожалуйте сюда.

Они снова вернулись в прихожую, зашли за овальный простенок, сложенный из матовых стеклянных кирпичей, поднялись натри ступеньки, пошли узким коридором, стены которого были обтянуты светло-серым ворсистым сукном; Евсеев толкнул темную дверь с мозаичным окошком и отступил к стене.

– Прошу! Гостиная; налево – спальня, направо – личный кабинет, прямо – выход на лоджию, в зимний сад. Туалет и ванная комната – за спальней, специальный вход, хотите посмотреть?

– Давайте, – выдохнул Виктор Александрович.

В ванной комнате Евсеев принялся расхваливать достоинства душевой итальянской кабины: гидромассаж, сиденье для отдохновенья, система сауны – все на компьютере, лишь кнопочку нажать, любой режим температуры, есть даже радио на шесть программ, чтобы не скучно было париться...

– Радио? – переспросил Слесаренко. – А почему телевизора нет?

– Мы думали об этом! – Евсеев горестно развел руками. – Так здесь же пар, экран запотевает, а протирать небезопасно и утомительно. Но мы эту идею не хороним, специалисты думают...

А ведь я пошутил, – сказал Виктор Александрович.

Евсеев посмотрел на него рыбьими глазами и сдержанно хихикнул.

Вернулись в «личную» гостиную. На столике из золотистого стекла лежала пачка сигарет «Парламент» и золотая зажигалка. Слесаренко опустился в кресло и указал Евсееву напротив.

– Садитесь. И рассказывайте, чем вы тут занимаетесь.

– Есть план работы, утвержденный городской администрацией. Могу предъявить.

– Давайте лучше на словах. Так проще. И понятней.

– Как прикажете, – молвил Евсеев.

Рассказ директора о деятельности представительства занял добрых полчаса, если не больше. Виктор Александрович слушал внимательно, по ходу рассказа отмечая про себя главное. Прием, размещение, сопровождение, обслуживание и проводы руководителей города, прилетавших в Москву по делам. Участие лично Евсеева (от имени города) во всех значимых столичных политических и хозяйственных мероприятиях. Контроль за прохождением и (в меру сил) лоббирование городских официальных документов, направляемых в администрацию президента, Госдуму и правительство, Совет Федерации и отраслевые министерства. Работа с московской прессой по размещению заказов на пропагандистские материалы, сбор необходимой информации о положении в верхах, столичных сплетнях и прогнозах, об отношении первых лиц государства к значимым фигурам окружного и областного уровня. Представительско-деловые контакты с московским руководством нефтяных компаний, занятых добычей нефти в Западной Сибири. Организационно-финансовая поддержка «своих» депутатов в Госдуме. Подготовка выездных документов и согласование программ пребывания для зарубежных визитов представителей городских властей. Прием в Москве иностранных партнеров, организация их доступа в соответствующие правительственные инстанции. Проведение брифингов и банкетов. Профилактическая работа с силовыми структурами, чьи действия или бездействие могли бы причинить ущерб городским – и персональным, и общим – интересам. Установление долговременных связей с другими представительствами в рамках Всероссийского Союза городов...

– Достаточно, – сказал Виктор Александрович. – А теперь расскажите мне, пожалуйста, о том, что не входит в отчеты. Я достаточно ясно выразился?

Евсеев понимающе кивнул и с поразившей Слесаренко бесстрастной откровенностью поведал о внештатной, как он называл, деятельности его конторы. Были здесь и дети городских начальников, учившиеся в московских вузах, коих приходилось «пасти», подкармливать и нередко лечить от запоев и наркомании. Подбор, покупка и ремонт жилья для пожелавших. Надзор за банковскими счетами, своевременным поступлением денег, операции с принадлежащими «нашим людям» пакетами различных акций. Обеспечение нужных встреч без свидетелей на подмосковных закрытых дачах. Организация услуг интимного характера. Нейтрализация возможных попыток прямого или косвенного шантажа...

– Вы очень откровенны, Евсеев, – предупреждающе сказал Виктор Александрович. – Последствий не боитесь?

– Вы мой хозяин, – спокойным голосом ответил Евсеев. – От вас у меня никаких секретов. Вы приказываете я выполняю. Прошу заметить, что во всем перечисленном мы действовали строго по указаниям, никакой самодеятельности с нашей стороны никогда не было и никогда не будет. Но в случае форс-мажорных обстоятельств ответственность несу один лишь я. Такие у нас правила, Виктор Александрович.

– И как вам удается со всем этим справляться?

– Не первый день в Москве работаем, – уклончиво ответил директор представительства.

– Крупные проколы были?

– Самый крупный – убийство банкира Кантора на арендованной нами госдаче. Остальное – мелочи, всегда успеваем исправить.

– Вы сами москвич?

– Почему? – В голосе Евсеева прозвучала легкая обида.

– Я свой, коренной...

– Приятно слышать... Вас как по имени-отчеству?

– Олег Иваныч.

– Скажите мне, пожалуйста, Олег Иванович, откуда берутся деньги на... все вот это, на вашу обширную деятельность? Я видел строку в бюджете – она не убеждает.

– Все правильно, – согласился Евсеев. – Поэтому наше представительство как юридическое лицо является соучредителем ряда коммерческих фирм; полученная прибыль расходуется на... уставные потребности.

– Кто контролирует ваши доходы и расходы?

– Лично мэр и никто другой.

– А если мэра нет?

– Исполняющий его обязанности.

– Так записано в вашем «уставе»?

– Не совсем... Но таков порядок.

– Нынче я исполняю обязанности главы города, и до этого момента мне ничего не было известно.

– Мы вас ждал и, и вы приехали. Теперь вы знаете все.

– Так ли уж все, Олег Иванович? А как насчет «черного нала»? Он присутствует в ваших расходах?

– Несомненно. Вы получите полный отчет.

– Суммы большие?

– В бытовом смысле? Да. Но мы работаем очень аккуратно. Если есть хоть малейшая возможность платить легально... Между прочим, у нас хорошие юристы.

– Они вам понадобятся, – сказал Слесаренко.

«Ты этого хотел?» – подумал он, вытягивая из пачки сигарету.

– Кофе подать сюда? – спросил Евсеев. – Или вы желаете позавтракать... поплотнее?

– Спасибо, я сыт.

Знакомый с принципами властного устройства, Виктор Александрович был готов к тому, что работа на посту градоначальника с каждым днем будет открывать ему все новые и новые чуланы закулисья, мусор и хлам, и обязательный скелет в каком-нибудь старом шкафу; однако то, что открылось сегодня, полностью перевернуло его представление о порядке вещей. Теперь уже сам город, со всеми его тысячами жителей и сотнями проблем предстал далеким закулисьем, неким задним двором, заморской рабочей колонией, производящей нефть и деньги для напитания и приведения в действие невидимой оттуда, «с северов», сверкающей большой машины настоящей власти.

Он понял, как и на кого работает страна и почему в стране всегда нет денег и не будет. И понял еще, что при всем при том он не сможет и не станет увольнять Олега Ивановича, и ежели он, Слесаренко, намерен и дальше двигаться по избранному пути, ему придется принять эту роль, эти правила игры на главной сцене.

Вкатился пухленький Евсеев, распространяя уже забытый Виктором Александровичем запах подлинного кофе, и вместе с чашкой протянул хозяину листок плотной бумаги.

– Что это? – спросил Слесаренко.

– График ваших встреч на сегодня с двенадцати ноль-ноль. Знакомьтесь, отдыхайте. Вот кнопка, – он показал на телефонном аппарате, – прямого вызова; всегда к вашим услугам.

– Послушайте, Евсеев, – как можно сдержаннее произнес Виктор Александрович, – неужели вам самому нравятся эти лакейские словечки? Вы кто по профессии?

– Экономист. Закончил также высшую академию менеджмента. Стажировался в Кембридже. Докторская степень.

– Ну вот видите! – воскликнул Слесаренко с оттенком неподдельного изумления. – Вам ли к лицу...

– Прошу простить, – заполнил паузу Евсеев. – Манеру общения обычно диктует хозяин. Мы к вам привыкнем, Виктор Александрович. Поверьте мне, все будет хорошо.

– Вы не обиделись?

– Нисколько.

– Благодарю вас.

Директор представительства изобразил полупоклон и тихо вышел из гостиной. Виктор Александрович загасил сигарету, два раза прихлебнул из тонкой чашки, поднялся и вышел на лоджию, в зимний диковинный сад, чуть-чуть поскользнувшись на мраморном льду, сковавшем дно садового пространства. «Ну-с, привыкай», – сказал он сам себе. Сквозь чистое стекло соседней лоджии ему махнула огромными ножницам блондинка в чем-то розовом; он вспомнил, что видел ее по телевизору, и церемонно раскланялся, совсем как директор Евсеев.

К зданию Государственной Думы на Охотном ряду они подъехали без десять минут двенадцать. Водитель припарковал черный «сааб» почти напротив центрального входа, и бродивший по тротуару милиционер с автоматом грозно двинулся к ним, щуря глаза на бело-сине-красные квадраты пропусков, теснившиеся справа на ветровом стекле машины, но с полпути увидел разрешительные буквы и проследовал мимо, передернув на плече автоматный ремень. Возле ступеней думского крыльца стояли скверно одетые хмурые люди с самодельными плакатами, и когда Слесаренко вслед за Евсеевым поднимался на крыльцо, он чувствовал на себе давление недобрых взглядов.

На проходной вышла заминка: у дежурного охранника не оказалось в папке пропуска для Виктора Александровича. Евсеев куда-то звонил по мобильному телефону, на басах разговаривал с охранником; примчалась шустрая девица, и Слесаренко пропустили; другой охранник за арочным магнитом долго сличал реквизиты пропуска и служебного удостоверения, солидно кивнул и сказал: «Проходите».

Слесаренко и Евсеев прибыли в костюмах, без уличной верхней одежды и,минуя раздевалку, прошли налево к лифтам, поднялись на третий этаж и вышли в просторный холл с черными кожаными диванами, креслами и светлыми столами напротив больших телевизоров внутренней думской трансляции. По холлу шлялись независимого вида молодые люди в несвойственных Думе одеждах, с пластиковыми карточками на шнурках и прищепках, и Виктор Александрович сразу догадался, что это пресса. Из холла вниз, к стене с широкими дверями, стекали две лестницы в коврах, ограждая квадратный колодец пролета, на дне которого был виден пол первоэтажного фойе. Огромная люстра нависла над центром пролета, и Слесаренко вдруг подумал не без озорства, с каким же грохотом она туда сорвется, буде что.

Он уже видел все это по телевизору и узнавал с приятным чувством.

– Задерживаются, – сказал Евсеев. – По регламенту в двенадцать перерыв.

Через головы сидящих за столами людей Слесаренко смотрел на экран монитора, где спикер Селезнев с презрительно-вежливой миной усмирял наперебой кричавших депутатов.

– Неужели все-таки провалят? – раздался голос за спиною Слесаренко. Он обернулся и увидел стоявших рядом трех мужчин в синей форме летного гражданского состава. – Столько времени, столько уговоров, столько...

– Замолчи! – одернул говорившего сосед, похожий на актера Жженова. – Еще сглазишь.

– Ну, ладно, включите депутату микрофон, – сказал на экране монитора спикер Селезнев. – Одна минута, пожалуйста.

Кадр поменялся; бритый наголо грузный мужчина в темно-синем костюме с депутатским значком говорил в микрофон, рухнув грудью на полочку стола, напоминавшего школьную парту: «Мы все летаем по стране, я лично несколько раз в месяц. Так вот, если мы сейчас не проголосуем в первом чтении за увеличение пенсий нашим авиаторам, я в жизни больше никуда не полечу: они ж меня из самолета выкинут!».

В думском зале пролетел садовый шорох сдержанного смеха, а голос за спиной Слесаренко произнес со смаком:

– Молодец! Хорошо отрабатывает.

– Итак, вы настаиваете на голосовании? – спросил на экране спикер Селезнев. – Будем голосовать сейчас или отложим после перерыва?

Мужчины в летной форме смотрели на экран, как в амбразуру; тот, первый, закурил и воровато огляделся, и принялся смолить глубокими затяжками, отряхивая пепел на ладонь.

– Голосуем, – сказал Селезнев. – Включите, пожалуйста, режим голосования. Прошу уважаемых депутатов определиться.

– Блин, лучше я глаза закрою, – ругнулся летчик с сигаретой.

Экран телемонитора стал ровно голубым, и по нижнему краю выросла горизонтально длинная светлая полоса и стала убывать по секундам, пока не исчезла совсем, и голос Селезнева произнес:

– Покажите результаты.

– Щас помру, – простонал летчик, похожий на Жженова.

– Решение пришло.

В зале раздались аплодисменты, и трое в синей форме рявкнули «Ура! и стали обниматься, потом расхватали со стульев портфели и папки и побежали вниз по лестнице, грозя победно кулаками. Сидевший перед Слесаренко лохматый парень с диктофоном посмотрел им вслед и сказал, не адресуясь никому:

– Вот дурачье! Что толку в принятом законе, когда в бюджете денег нет. А эти дураки сейчас на радостях напьются...

– Объявляется перерыв, – провозгласил усталый спикер.

– Побудьте здесь, Виктор Александрович, – сказал Евсеев, озираясь. – Я отловлю Лунькова.

Внизу, из боковых дверей, двумя гудящими потоками хлынула депутатская масса. Слесаренко с интересом высматривал известные всей стране лица. В кольце то ли помощников, то ли охранников прошествовал спикер Госдумы; бочком, с кривоватой улыбкой на губах, мелькнул и растворился Травкин; лидер компартии Зюганов замедлил шаг и сразу оброс настырным роем репортеров; вельможный Явлинский раскачивался у лифта с пяток на носки, и Слесаренко не без злорадства приметил, что у молодого лидера наросло изрядное брюшко; размахивая руками, промчался бурный Жириновский; в полуобнимку с Илюхиным прошел тюменский депутат Райков; в гордом одиночестве среди толпы сытых, ухоженных, упакованных в добротные костюмы мужиков и редких женщин плыл бывший лучший, но опальный ныне, первый охранник страны... Виктор Александрович стоял вблизи левой лестницы, и весь этот поток знакомых и незнакомых, но значимых и вознесенных уже одним своим жительством здесь людей протекал мимо и обтекал, и никто не обращал на него ровным счетом никакого внимания, он мог бы простоять здесь неделю, и никто бы не спросил его, зачем он здесь стоит. Слесаренко вдруг представились свои, родные коридоры городской мэрии, и другие одинаковые люди, мимо которых он проходил ежедневно, даже не глядя на лица, не спрашивая, зачем они там стоят, и на мгновение ему стало зябко и одиноко и стыдно.

За спиной Виктора Александровича раздалось предупредительное покашливание. Он обернулся и увидел широкую представительскую улыбку на лице депутата Лунькова, и за нею – учтивый и сосредоточенный сдвиг евсеевских бровей.

– Приветствуем вас в цитадели российской демократии, – произнес Луньков и поклонился. – Рад вас видеть, Виктор Александрович, – продолжил депутат уже другим, без лицедейства, голосом. – Очень вовремя вы прилетели... Следим, следим за вашими успехами!

– Какие там успехи! – отмахнулся Слесаренко.

– Э, батенька, не скромничайте! – Луньков склонил голову к плечу и посмотрел на Виктора Александровича снизу вверх, с почтительной улыбкой, но у Слесаренко было ощущение, что к нему заглядывают под одежду. – Я вас еще в Тюмени заприметил. И все удивлялся: такой человек – и на вторых ролях. Пора, батенька, пора, рад за вас самым искренним образом. Нам нужны такие люди в регионах...

«Какие – такие?» – подумал Слесаренко, изнывая в затянувшейся прелюдии, но не зная, как оборвать ее необидным манером.

– К сожалению, сейчас у нас заседание депутатской группы, – уже третьим, деловым и отстраненным тоном проговорил Луньков, – придется вам полчаса поскучать. Впрочем, советую заглянуть в наш малый зал: бывает интересно. Олег Иванович вас проводит, а в двенадцать тридцать встретимся в приемной.

– Алексей Бонифатьевич! – сигнально пропела кудрявая девица в костюме под Маргарет Тэтчер, проплывая мимо с бумагами в руках.

– Иду, Машенька! – ответил Луньков и, откланявшись, догнал в три быстрых шага перманентную девицу и ухватил ее под руку. – Машенька, ну почему опять мой ящик пуст? Вам что, копий не хватает?.. Это дискриминация, я подам официальную жалобу... – Девица вздрогнула кудряшками и посмотрела на Лунькова с обожанием.

– Идемте, Виктор Александрович! – Евсеев указал рукой на лестницу. – А то останемся без мест.

Они спустились по лестнице вниз на один пролет. Между похожими дверями – одна из них была туалетной, Слесаренко понял это по табличке – на стене висел стенд с бумажками, обозначавшими время, темы и субъекты следующих встреч.

– Можем не торопиться, – сказал Евсеев, обшарив глазами афишки. Старовойтова толпу не собирает.

– А что так? – по инерции поинтересовался Виктор Александрович.

Вчерашний день, – дернул щекою Евсеев. – Вот если Жирик или Зюга, или «Бля»...

– Что значит «бля»? – осторожно спросил Слесаренко.

– Так местные умники переставили фамилии «яблочников»: Болдырев, Лукин, Явлинский...

Виктор Александрович крякнул и покачал головой.

В светлом зале, устроенном амфитеатром, на манер аудитории, было почти пусто: несколько телекамер на треногах, десятка два скучающих фигур в первых рядах откидных кресел, какой-то серьезный до хмурости мальчик за главным столом под вывеской «Пресс-центр»... Они прошли и уселись в четвертом ярусе, у прохода, возле одинокого микрофона на тонкой черной стойке.

– Когда снимали Черномырдина, – негромко проговорил Евсеев, придвинувшись к плечу Виктора Александровича, – здесь даже все проходы были забиты прессой. Дышать было нечем. А так обычно... нашей прессе только скандалы подавай.

– Но это же неправильно, – убежденно сказал Слесаренко. – Разве главное в думской работе – это скандал?

– Будничная работа никому не интересна: ни журналистам, ни народу.

– К сожалению, это так, – вздохнул Виктор Александрович. Он и сам удивлялся и гневался, читая местные газеты, насколько далеки они были от истинных проблем городской жизни, от понимания законов управленческой механики, великой важности рутинной аппаратной работы, – такой пустопорожней и даже бессмысленной в глазах простого обывателя и недалекого газетчика.

– Идет, – сказал Евсеев.

Виктор Александрович давно и прочно не любил «демократку» Старовойтову: за менторский тон и всегдашнюю самоуверенность, раздражающе спокойную, до сухого холода, ненависть к коммунистам и коммунизму, но больше всего – за отсутствие привычного женского обаяния, некой слабости, столь греющей мужские души. Вот и сейчас, наблюдая уверенный ход плотной короткой фигуры, знакомую изогнутость надменного рта, он уже заранее был не согласен со всем, что сейчас произнесет эта жесткая властная женщина.

– Добрый день! – сказал серьезный мальчик, когда Старовойтова присела рядом с ним. – Представляю вам...

Слесаренко не слишком внимательно слушал речь депутатки, повествующей о решениях состоявшегося накануне съезда возглавляемой ею демпартии, и больше разглядывал ее с довольно-таки близкого расстояния и тихонько вертел головой, наблюдая реакцию немногочисленных слушателей. Пресса терпеливо скучала, непонятного толка и свойства мужчины в плохой одежде угрюмо подремывали, и только на лицах сидевших маленькой крепкой кучкой типично московских чопорных полустарушек светилась соратническая решимость.

– Вопросы, пожалуйста, – сказал серьезный мальчик.

Один из угрюмых и плохо одетых мужчин поднялся из кресла и бочком двинулся к микрофону в проходе.

– Антонов, директор народного телевидения, – представился он хриплым голосом, и Старовойтова вопросительно подняла брови. – Какова ваша социальная опора? Какова социальная опора вашей партии?

– Спасибо, хороший вопрос, – сказала Старовойтова и стала отвечать.

Директор неизвестного народу телевидения все так же угрюмо достоял у микрофона до конца ответа, кивнул и побрел на место.

– Следующий вопрос, пожалуйста! – сказал серьезный мальчик.

Виктор Александрович слегка поменял положение тела, кресло скрипнуло под ним в похоронной тишине, и Старовойтова подняла голову и посмотрела на него без выражения.

– Пожалуйста, вопрос! – напряженным голосом провозгласил серьезный мальчик и завертел головой. Слесаренко снова шевельнулся в кресле и увидел, что теперь уже на него смотрят со всех сторон, и его окатило мурашками неловкости и непроизвольного сочувствия к этой женщине, и он поднял руку и сказал:

– Можно мне?

– Пожалуйста, – сказал серьезный мальчик.

Виктор Александрович встал и подошел к микрофону. Стойка оказалась низковатой, и ему пришлось отогнуть микрофон вверх, теперь уже заскрипело крепление, и Слесаренко с испугу сказал:

– Извините.

– Ничего страшного, – улыбнулась Старовойтова и посмотрела на него внимательней. – Простите, вы журналист?

– Нет, – ответил Виктор Александрович. – Я...

– Неважно, – качнула рукой Старовойтова. – Слушаю вас.

Слесаренко вздохнул и услышал прилетевшее от стен эхо собственного вздоха.

– Вы только что, Галина Васильевна, отвечая на вопрос, назвали своей «социальной базой» интеллигенцию: врачей, учителей, инженеров... Но позвольте! Именно этих людей так называемая демократия ввергла в повальную нищету, и слово «демократия» давно уже стало для них ругательным. Вот в моем городе, я вам точно говорю, никто из них не станет голосовать за партию, в названии которой есть это самое слово. Вы на своем съезде не думали о том, чтобы, грубо говоря, сменить «вывеску»? Убрать это замаранное слово, заменить его другим? Ведь никаких же шансов, поверьте мне...

– Я поняла, спасибо, – сказала Старовойтова. – Вы садитесь, ответ будет долгим.

Виктор Александрович кивнул, повернулся от микрофона и – тут спасительно сработало чувство постоянного самоконтроля – опустился в другое кресло, благо в зале их, свободных, было предостаточно. Старовойтова заговорила о том, что такая мысль действительно была, она обсуждалась на съезде, но была расценена как трусость и предательство, и решено было ничего не менять, хотя она лично прекрасно сознает, что на новых выборах они потеряют голоса, а что насчет замаранного слова, так замарала себя не демократия, а молодые пройдохи и старые партократы, пролезшие, примкнувшие и так далее, изнасиловавшие само святое понятие, и мы будем идти до конца, и мы докажем, что нынешний режим ничего общего... Виктор Александрович слушал ее и уважал за публичную честность ответа, и все больше жалел ее по-мужски, как всегда жалел женщин на стройке, делавших неженскую работу.

Позади задышал над ухом наклонившийся Евсеев.

– «Ничего общего»... А кто развалил силовые министерства, кто угробил госбезопасность? Она же сама, когда была советником Ельцина! Так что не хрен ей тут плакаться... Придет время, еще ответит, еще как ответит...

Виктор Александрович промолчал, только повел головой в сторону, и шепот сзади прекратился.

Вопросов больше не было, серьезный мальчик с видимым облегчением сказал всем «Спасибо» и «До свидания». Забрасывая на плечо ремешок черной сумочки, Старовойтова посмотрела на Виктора Александровича, коротко кивнула ему и пошла к дверям.

– На нее шесть фирм зарегистрировано, – негромко, но отчетливо сказал позади Евсеев. – По другим сведениям – даже восемь. Торгуют бензином и нефтью в Прибалтике. Сынок завязан и бывший муж. А мамочка в виде «крыши».

– Откуда сведения? – поднимаясь из кресла, спросил Слесаренко.

– Из надежных источников.

– Криминал наличествует?

– Да как же нефть без криминала!

– Тогда почему не дадите фактам ход? Она же теперь никто.

– Во-первых, депутатская неприкосновенность. Во-вторых, есть и... другие методы. Нам пора, Виктор Александрович, время – к половине. А вообще жаль: сейчас тут Жирик будет, это стоило бы посмотреть...

– Часто здесь бываете?

– Служба обязывает.

Евсеев провел Слесаренко снова по лестнице вверх, они пересекли пресс-холл, в котором Виктор Александрович наблюдал недавно парламентские дебаты по большому телевизору; лохматый парень с диктофоном что-то бормотал в пенальчик сотового телефона. Прошли длинным казенным коридором до забранных узорчатым стеклом высоких двойных дверей. Евсеев сделал тормозящий мах ладонью, приоткрыл створку и заглянул внутрь, высмотрел кого-то и трижды кивнул.

– Заходим! – шепнул он Виктору Александровичу и отстранился, пропуская начальника вперед.

В просторном помещении, обшитом по-цековски деревянными панелями, за длинным столом сидели депутаты; справа и слева на диванах у стен расположились помощники и прочая думская обслуга. Во главе стола занимал место средних лет мужчина в больших очках на белом овальном лице – это был председатель депутатской группы Морозов: Виктор Александрович знал его по телерепортажам. Были еще знакомые: небезызвестный Гдлян без Иванова, бывший генпрокурор Степанков с вечным своим видом застигнутого мальчика, небрежно-свойский Райков, напротив – Алексей Бонифатьевич Луньков собственной персоной, потом свободный стул и далее – Слесаренко даже слегка приспоткнулся на шаге – президент «Севернефтегаза» Вайнберг.

– Присаживайтесь, Виктор Саныч, – жизнерадостно позвал Луньков и похлопал ладонью по спинке свободного стула. Слесаренко прошел за спинами депутатов и уже потянул на себя стул, но Морозов поднялся с улыбкой, и пришлось идти, здороваться за руку и возвращаться на место. Почему-то эта неловкая процедура расстроила Виктора Александровича, наслоившись к тому же на появление Вайнберга. Притискиваясь вместе со стулом к столу, Слесаренко зафиксировал севшего в угол у двери Евсеева и посмотрел на него с неодобрением. Евсеев зажмурился и повел головой сверху вниз: все в порядке, не стоит волноваться. «Ловит ситуацию, собака», – уважительно подумал Виктор Александрович, оглядываясь и осваиваясь в гуле голосов. Он заметил, что ему подмигнул Райков: мол, не дрейфь, своих людей в обиду не дадим.

– Прошу внимания! – сказал Морозов и постучал пальцем по крышке стола.

Вопрос докладывал Луньков. Говорил он неспешно, но емко, четкими акцентами выделяя позиции сторон. Виктор Александрович и сам полжизни провел на разных совещаниях и умел оценить профессионализм и культуру докладчика. «Ты смотри, как вырос Бонифатьич!» – не без удивления отметил он про себя, прислушиваясь к выверенным модуляциям луньковского голоса. Сидевший слева от него Вайнберг напоминал о себе тонким запахом чего-то заграничного. Никто не курил, и Слесаренко отметил это с приятностью.

– Подведем итоги, – произнес Луньков и нарисовал на лежащем перед ним чистом листе бумаги большую черную «птичку». – Вынесенная на рассмотрение поправка к закону о разделе продукции предполагает изменить заложенную ранее в законе пропорцию распределения совместно добытой нефти: не пятьдесят на пятьдесят, как принято в первом чтении, а десять на девяносто. Десять иностранному партнеру, девяносто – российскому.

– Вот и правильно, – подал голос Райков.

– Минуточку, – остановил его Морозов. – Давайте не будем устраивать прения, пока не выслушаем представителей территории. С кого начнем?

– С нефтяников, – предложил Луньков. – Вот сидит президент нефтяной компании Леонид Аркадьевич Вайнберг. Пусть-ка он изложит нам свою позицию.

– Пожалуйста, сидите, – предупредительно поднял руку Морозов. – Мы вас слушаем.

– Спасибо, – сказал Вайнберг. – Для нас большая честь...

Виктор Александрович заметил по часам: Вайнберг говорил ровно десять минут, как бы следуя обозначенным Луньковым маршрутом обсуждения, но то, что у Лунькова звучало как беспристрастное изложение существующих взглядов и мнений, в устах Вайнберга приобретало все большую полярность, словно к проблеме подключили ток и стала накапливаться разность потенциалов. Слесаренко еще раз подивился умению этих людей выстраивать сценарий по правилам серьезной деловой игры с заведомо просчитанным искомым результатом.

– А теперь мы выслушаем мэра, – с горделивой земляческой интонацией произнес Луньков и поставил на бумаге вторую «птичку». – В конце концов, это на его земле добывается нефть!

– Ну, во-первых, земля не моя, – без улыбки сказал Слесаренко, и люди за столом немножко посмеялись, как бы размывая тем самым официальные рамки дискуссии.

– Земля народная, и недра, насколько я правильно понимаю, тоже принадлежат народу...

– Вы все правильно понимаете, – сказал Гдлян.

– Благодарю вас, – холодновато проговорил Слесаренко; ему не нравилось, когда его перебивали, даже в порядке дежурного комплимента. – Нефть на прилегающей к городу территории добывают наши горожане, работающие в компании «Севернефтегаз». И я, как глава городской администрации, самым кровным образом заинтересован в том, чтобы они работали лучше и зарабатывали больше. С этой точки зрения я обязан поддержать внесение поправки об изменении пропорций распределения добываемой нефти.

Краем глаза он приметил, как шевельнулся на стуле Вайнберг.

– Между тем я с достаточной ясностью понимаю, что предлагаемая схема отпугнет иностранных партнеров-инвесторов, и «Севернефтегаз» окажется в глубоком финансовом кризисе. У государства нет средств, чтобы поддержать своих нефтяников...

– А нечего было п’одавать нефтегазовые п’едп’иятия за г’оши! – картавя больше, чем обычно, выкрикнул с места Райков. – П’ихватизи’овали, понимаешь, на свою голову!..

– Геннадь Иваныч! – постучал пальцем Морозов.

– Кстати, я с Райковым полностью согласен, – сказал Слесаренко. – Но мы сегодня обсуждаем не вопрос о пересмотре итогов приватизации нефтегазового комплекса, не так ли?

– Их и без нас пересматривают, – усмехнулся Гдлян.

– Вон сколько народу уже постреляли. Вашего предшественника... тоже, да? Я не ошибся?

– Вы не ошиблись, но я не хотел бы это... происшествие увязывать с обсуждаемой проблемой.

– Поддерживаю, – произнес Морозов.

– Таким образом, если действовать в рамках существующего положения вещей и сложившегося правового поля...

– Ваши предложения? – не слишком вежливо оборвал его Луньков. – Десять? Двадцать? Поровну? Хватит теоретизировать, давайте говорить конкретно. Вот ваше мнение как мэра города? Гордо и независимо идем ко дну или ищем разумный компромисс?

За столом зашумели, и сидевший напротив Слесаренко незнакомый депутат в темно-сером костюме с бордовым галстуком произнес, перекрывая голоса:

– Вы знаете, как этот самый «раздел продукции» именуется на английском?.. «Продакшен ширинг». Так вот, в народе его следующим образом перелопатили: «продакшен» Родины, и как можно «ширинг»! Здорово, а! В самую точку!

Морозову удал ось-таки погасить волну смеха и возгласов, все смолкли и уставились на Виктора Александровича. Он помолчал немного и сказал:

– Сорок–шестьдесят. Шестьдесят нашим и сорок не нашим.

– Поддерживаю, – быстро сказал Вайнберг. – Это разумно.

– Есть еще мнения? – спросил Морозов.

Когда потом курили на лестнице, возле лифтов, в компании Вайнберга и Лунькова, подошедший Райков сказал сквозь дым зажатой в зубах сигареты:

– Ну, братцы, здорово сработали! Оттяпали у западников десять процентов, а они за это вам еще ноги целовать будут...

И только тут до Виктора Александровича дошло, какую хитрую пьесу в мировом масштабе разыграли нефтяники в тихом сговоре с депутатами: сначала напугать заморских бизнесменов, уже вложивших деньги в добычу российской нефти, грабительской поправкой «десять–девяносто», довести их до полуинфаркта, а потом милостиво согласиться на «сорок» под давлением местных властей.

– А ты, Виктор Саныч, – продолжил дымящий Райков, – теперь в Германию поедешь как герой. Станешь немцем номер два после Михал Сергеича.

– Что за Германия? – не понял Слесаренко.

– Завтра государственная делегация летит в Дюссельдорф на встречу с немецкими промышленниками, министрами и депутатами бундестага, – пояснил Луньков.

Вы включены, Виктор Александрович. Будете представлять на встрече, так сказать, российскую глубинку.

– И кто же так решил? – недобро выговорил Слесаренко.

– Да вы не ёжьтесь, уважаемый! – В голосе Лунькова прозвучала примирительная укоризна. – Высокие люди решили, я вас поздравляю.

– Я тоже лечу, сказал Вайнберг.

– Еще бы! – хмыкнул Виктор Александрович. – Но, позвольте, а паспорт, а виза? У меня с собой даже российского паспорта нет...

– Все в порядке, Виктор Александрович, – выдвинулся из-за спин Евсеев. – Все уже оформлено надлежащим образом.

– Нет, а паспорт заграничный! Я даже не помню, где он у меня лежит. По-моему, дома, в Тюмени, остался... Вы что, выкрали его?

– Почему выкрали? – испугался Евсеев. – Новый сделали, и не один. Так... положено. Ведь мало ли что? В представительстве всегда... И при Воронцове так...

– Эго будет полезно, – заполнил неловкую паузу Вайнберг. – Лично встретитесь с руководством «Рейнишебанка», уточните детали кредитно-бартерного договора.

– Одна просьба, – сказал Слесаренко, роняя окурок в белую урну для мусора. – Впредь никаких сюрпризов, пожалуйста. Иначе нам с вами будет очень трудно работать. Особенно с вами, – он глянул на поникшего Евсеева.

Да нормально, нормально мы с вами будем работать! – воскликнул Луньков. – Право слово, Виктор Саныч, вы как маленький! Знаете, на каком уровне вашу кандидатуру согласовывали? На уровне министерства иностранных дел и управления делами президента! Сам Юмашев бумагу визировал! Кто-то из первых вице-премьеров летит! Понимаете, на какой уровень вас выводят? Да любой губернатор душу бы продал, чтобы в такой компании к немцам прокатиться! Вы там вечерком рюмочку с кем надо выпьете, и любой трансферт получите, напрямую получите, безо всяких там Филипенок...

– Так уж и любой? – буркнул Слесаренко.

– Тут уж от вас, батенька, зависит... С какого боку к кому подойдете...

– Здесь у нас... все? – окончательно сдаваясь, спросил Лунькова Виктор Александрович.

– Сейчас перекусим в столовке, детали обжуем, без десяти два вас представят Селезневу – протокольный визит, пять минут, обмен любезностями и сувенирами...

– Сувениры готовы, – рапортнул Евсеев.

Никаких просьб, никаких проблем, горячая уверенность в исторической роли Госдумы как спасителя Отечества. В два пятнадцать встреча с Бабуриным – надо, полезен, хотя и в опале; потом сразу к Николаеву.

– Это какому?

– Как какому? Генералу Николаеву, бывшему пограничнику, ну вы же знаете его, теперь он депутат.

– Знаю, конечно, но зачем?

– Эх, батенька, – вздохнул Луньков. – Спите вы там, как медведи в берлоге. Николаев сегодня – первый лужковский представитель в Думе, он под «кепку» команду сколачивает; о-оч-чень перспективно, я вам доложу!

– Да уж, – с унылым оптимизмом согласился Слесаренко.

Обедали в большой столовой на первом этаже госдумовского здания. Столовых было две: одна самообслуживания, другая – с официантами; они пошли к официантам. В буфете, предварявшем обеденный зал, Слесаренко увидел сгуртовавшихся за высоким столиком знакомых летчиков в компании с бритоголовым депутатом; победители чокались кофейными чашками, тесно сблизив побагровевшие лица. В обеденном зале, пока искали место, рассаживались и делали заказ, Виктор Александрович с греховным интересом разглядывал вокруг знакомых персонажей. Это было даже не закулисье – нет, напротив, ему казалось, что это сами актеры спустились со сцены в зал к нему, к зрителю, и продолжают рядом с ним свое заученное действо. Привыкший к определенной ясности во всем, или, по меньшей мере, всегда к ней стремившийся, он и сейчас старался разобраться в своем отношении к окружавшим его этим известным людям. И, выскребая донышко души, жуя капустную котлету – Луньков посоветовал, пристрастившийся здесь к аристократическому вегетарианству, – отбрасывая в сторону привычное всякому русскому человеку отношение к властям как зыбкой грани обожания и ненависти, кумирства и палачества, сметая туда же злорадное видение осклизлой макаронины, сорвавшейся с вилки государственного мужа за соседним столом, забыв на миг дословный перевод «парламента» как «говорильни», он там, на самом донышке, нашел одно-единственное правильное слово, и слово это было – зависть.

Почему они, а не я? Чем они лучше, умнее и грамотнее? Да ничем, так ответил бы Виктор Александрович, если б кто-нибудь спросил его об этом в сей момент, но никто его об этом не спросил, и он доел свою противную котлету и заскучал в компотном ожидании.

Из Думы он уехал в поднятого; визиты к Бабурину и Николаеву поменялись местами и временем, генерал-депутат торопился куда-то, вышло коротко и театрально, как у Селезнева, только без сувениров, а вот у Бабурина потом засиделись, пили кофе с печеньем, говорили о Сибири и Москве, опасности зреющего сибирского сепаратизма, подогреваемого фельдфебельскими окриками слабых и непоследовательных федеральных властей, об отсутствии в обществе ясно выраженной национальной государственной идеи, откуда весь этот разброд и шатания от севших поголовно на иглу студентов до черных баркашовских мальчиков и красных мстителей из ревсомола. Слесаренко не мог не поддаться обаянию бабуринской убежденности, но все зачеркивалось внешностью красивого приказчика, этакого героя-любовника провинциальной сцены, сам тип которого был физически неприятен Виктору Александровичу, а потому он тяготился разговором, как тяготился ранее луньковскою котлетой, и при первой же паузе вспомнил вполголоса о бесценности депутатского времени.

В доме на Кузнецком он не без самоедства вдруг поймал себя на том, что мысленно именует уже эту огромную квартиру резиденцией; быстро же освоился, однако! Виктор Александрович попросил Евсеева набрать номер тюменской квартиры и минут пятнадцать говорил с сыном, а больше с внуком о разных разностях, и даже не говорил, а слушал, потому что внук лепетал без перерыва, спеша излить на далекого деда водопад детсадовских великих новостей, а если дед неосторожно прерывал его никчемными вопросами о здоровье или о еде, и слушается ли он папу с мамой, внук издавал в трубке мучительный вопль и кричал: «Дед, помойчи, ты пос’ушай!..», – и продолжал в восторженном захлебе повествовать о том, как после сна, перед полдником, нехороший мальчик по имени Дима украл у него и спрятал «гойшок», и тогда он взял другой «гойшок» и подрался с девочкой, и его наругали.

Прошлым вечером, а скорее даже ночью, когда внук с невесткой уже заснули, у Виктора Александровича состоялся натужливый и неродной какой-то разговор с сыном: про дачу и бутылки, мужскую ответственность за счастье семьи и мужскую же природную безответственность, и прочую напыщенную ерунду – снизив голос до басов, до грани шепотливого рычанья. Сын пожимал плечами и кивал, а Слесаренко все гундел и гундел, не в силах пробиться сквозь двойную стену отчуждения и прежде всего сквозь собственный, его бетонный слой, впервые в жизни осознав, наверное, что сын давным-давно живет отдельной жизнью, о которой он, отец, почти ничего не знает, и куда нынче сунулся со старым воспитательным ремнем, коим нередко помахивал в сыновнем детстве, как думалось тогда – не без пользы и результата, жестокий дурак, замахнулся бы нынче на внука – умер бы сразу, убил бы себя, не моргнув, одной даже мыслью о невозможной возможности причинить боль любимому существу; а сына, значит, не любил, так выходило? Нет, неправда, любил (и любит), но по-другому, рассудочно и порционно, когда случалась надобность проявить или выказать, а далее свет выключался, в последние годы все на дольше и чаще, вот сын и вырос в этой темноте отцовского отсутствия, вырос неплохим и неглупым человеком, и чья вина, что сын не находил нынче потребности душевного соприкасания с отцом – ровно настолько, насколько отец, годами ранее, сам не испытывал особой в том нужды. Но дачу, однако, решили не продавать.

Отзвонивши домой, Виктор Александрович в одиночестве – Евсеев уехал забирать из Госдумы людей, чей визит в представительство был запланирован на восемнадцать ноль-ноль – прогулялся по коридорам и комнатам резиденции, рассматривая мебель и мелочи красивого убранства, подходя к окнам и глядя сверху вниз сквозь матовую кисею высоких штор, подобранных тугими волнами, на предвечернюю цветную суету столичной улицы, совсем уже не русской, европейской. В большой гостиной он уселся на диван, в овале света от неяркого торшера, недолго пялился в картину на стене, пытаясь разгадать сюжет и смысл ее аляповатых пятен, и внезапно почудилось, что сейчас из соседней комнаты вот этим длинным коридором к нему выйдет жена и сядет рядом, и приткнется – всегдашняя ее привычка притык; зваться, прислоняться, искать тепла, как будто мерзла вечно, – жена, не только не живавшая никогда в таких хоромах, но и не видевшая, разве что в кино. Он представил себе как хорошо и просторно и вольно жилось бы им всем в той огромной, но удивительно ладной и не давящей своими размерами, умно скроенной и оборудованной квартире, где они с внуком даже в прятки или в дурацкого Бэтмена с его дурацким другом Робином могли бы играть взаправду, а не шныряя по очереди за бестаинственный шкаф в прихожей.

Он знал, что и в Тюмени уже строят и продают подобные квартиры. Купить такую на зарплату он бы не смог никогда, а вот «получить» – это было реально; почти в такой же проживал Чернявский и кое-кто из «городских» и «областных», не говоря уж про нефтяников, торговцев и банкиров. Что следовало предпринять? Слегка поклянчить, постонать, да просто намекнуть в случайном разговоре, а еще проще – снять на время маску брезгливой неприступности, и – сами прибегут, предложат сами, ведь подбегали же не раз на расстояние контакта: тот же Гарик, и тот же спиртовый король Квадратенко, – да мало ли кто подбегал и отскакивал, и бежал к другим дверям, и все равно получал, покупал свое надобное, отхватывал от пирога и сытно ел, не забывая поделиться; так было и будет всегда, и если он выиграет и его выберут мэром, то и эта московская резиденция станет как бы е г о, а ежели он шевельнет нужной бровью, то в Тюмени стремглав образуется уже не как бы, а его по-настоящему, и все будет сделано в рамках закона, и никто не подкопается, никто не плюнет ему в очи, а коль и захочет, то не доплюнет – высоко и далеко. Вот только жена никогда не увидит, не войдет и не сядет, приткнувшись, а сыну пока хватит и той квартиры, что есть. «Так неужели, – подумал он с горечью, – надо было потерять жену, чтобы остаться честным человеком?».

Он встрепенулся от резкой трели телефонного аппарата на расписном стеклянном столике, мерцавшем напротив дивана, и снял трубку.

Мы подъезжаем, – сообщил Евсеев. – Паркуемся у дома через три минуты.

Слесаренко оценил профессиональную евсеевскую предупредительность; в конце концов, прислуживать – это тоже работа, и почему лакей не может быть талантливым? Он прошел в ванную комнату, причесался и поправил галстук, легонько брызнул под пиджак, к подмышкам, чем-то пряным из стоявшего на полочке прохладного баллончика, хмыкнул в зеркало и поиграл бровями. Немного прибаливало в затылке, он отнес эту боль на счет бесконечного кофе и возвратившихся в жизнь сигарет.

Где встретить? Конечно же, не в прихожей, он хозяин, там ему не место. Он решил не возвращаться и в гостиную; погасил в ванной комнате свет и поднялся по трем знакомым ступенькам на «свою» половину. В кабинете он присел за стол, достал из портфеля бумаги и прочел целых две страницы малопонятного и незапоминающегося гарикиного текста, когда раздался четкий сдвоенный стук и голос Евсеева произнес за дверью:

– Виктор Александрович?

Из глубины коридора видна была только часть гостиной, и по мере приближения к разделявшей пространство сводчатой арке ему открывалась панорама представления: сначала развалившийся на диване Луньков, затем присевший на ручку соседнего кресла поджарый мужчина лет от тридцати до сорока – с сухим лицом, тревожаще знакомым, – и далее, в центре ковра, некто солидный с большой головой и острым подбородком, с очечками в черной немодной оправе, темных отглаженных брюках и светлосером пиджаке – именно по этому пиджаку и по очкам его и узнал Виктор Александрович, вспомнив фото в каком-то журнале и нечастые, но приметные явления в телевизоре.

– Добрый вечер! – на правах хозяина первым поздоровался Слесаренко.

– Хорошо живете, – сказал Луньков, раскачался и встал. Поднялся и тот, что сидел на ручке кресла.

– Позвольте вас представить, – Луньков сделал авансовый пасс в сторону ближайшего, поджарого, но тот шагнул вперед и протянул длиннопалую ладонь.

– Мы с Виктор Санычем знакомы, не так ли?

– Конечно, – сказал Слесаренко. – Очень рад. – Но рад он не был, потому что сразу, на вспышке, выхватил из памяти это лицо – среди прочих, сновавших тогда возле дома, где заперся «мститель» Степан; вспомнил черную вязаную шапочку над бровями и черный тоже, но блестящий и короткий автомат в этой самой руке, которую он сейчас задержал в своей чуть дольше, чем следует при обычном приветствии.

– Чудесно, – сказал Луньков. – Тогда прошу любить и жаловать...

Солидный мужчина подождал, пока Виктор Александрович переместится к нему по ковру, и скромно произнес:

– Берестов.

– Присядем, – предложил Луньков.

Было шесть вечера, еще по-летнему дневное было время, но окна гостиной выходили на восток, в тень узкой улицы с высокими домами, и свет торшера был уже не лишним, обрисовывал мягко пространство грядущей беседы.

– Полагаю, деятельность Ивана Алексеевича вам в достаточной степени знакома, – уверенно сказал Луньков, устраивая локти на коленях.

– Знакома, – кивнул Берестову Виктор Александрович. – Я читал вас. И даже видел и слышал – правда, не очно, по телевидению.

– Читали в нашем журнале? – Берестов выставил брови над верхними дугами очков. – Как он к вам попал? Вы наш подписчик?

– Да нет, – извинительно улыбнулся Слесаренко. – Просто попал по случаю.

– Но вы прочли?

– ...Кое-что.

– И что именно? Какие темы? Что запомнилось?

– Мне трудно ответить так сразу. – Виктор Александрович уже испытывал раздражение от этого экзаменаторского напора и поневоле, чтобы не смотреть в глаза Берестову, перевел взгляд на сидевшего рядом Лунькова. Тот невозмутимо копался в сигаретной пачке, словно там, среди прочих, была какая-то особая сигарета, и именно ее он сейчас и выискивал.

– Вы позволите? – раздался за спиной голос Евсеева.

«Нет, не уволю, – еще раз решил Слесаренко. – Что за чутье у человека!» – подумал он, глядя на руки Евсеева, плавно размещавшего по столику квадратные стаканы с напитками. Троим досталось виски с кубиками льда, Берестову – вода без пузырьков; Слесаренко как-то сразу понял: вода, не водка и ни что другое.

– Что вообще читают в ваших пенатах, Виктор Александрович? – спросил поджарый.

– Из газет? – Слесаренко подумал немного. – «Аргументы и факты», немного «Комсомолку», а так больше местные газеты, городские. А вот областные и окружные в последнее время как-то... не очень

– «Коммерсант-дейли», «Независимая», «Сегодня», «Русский телеграф»?..

– Только элита, и то не всегда. Про «Телеграф» я и вовсе не слышал.

– Вот видите, Геннадий Аркадьевич! – Берестов вывернул руку ладошкой вверх, будто показывал нечто поджарому. – А «Труд», «Советская Россия», «Рабочая трибуна»?

– «Труд»? Пожалуй, да. Ну, «СовРоссия»... Но все равно – капля в море, один экземпляр на тысячу.

– А мы говорим о каком-то информационном пространстве!.. Журналы?

– Вообще никаких. Дорого и... неинтересно. Впрочем, я уверен, что и в Москве картина не многим лучше.

– А телевидение? – не унимался Берестов.

– Первая программа и вторая... Кое-где НТВ... И местные коммерческие телестудии.

– Есть областное?

– Телевидение? Формально есть, но практически нет. Тюмень уже почти не вещает на Север. А если и вещает, то мало кто смотрит.

– Как, по-вашему, Виктор Александрович, – мягко вклинился поджарый Геннадий Аркадьевич, – в чем причина создавшейся ситуации?

– Что не читают, не выписывают, не смотрят? – Слесаренко раздумывал: а не закурить ли ему за компанию с Луньковым. – Так просто не скажешь... Если мое собственное мнение, то... Мне кажется, людей сегодня интересует только то, что происходит с ними и рядом с ними: дома, на работе, в своем городе, в деревне. Как жить, как выживать? Ну, и большая политика, конечно. В смысле кремлевских поворотов, которые опять же отражаются на людях налоги, деноминация, пенсии... Ну, еще драки на самом верху. А все, что посередине – окружного, областного масштаба, даже районного, – неинтересно, только раздражает.

– Почему? – спросил Берестов.

– Все эти структуры людям... не нужны. Так люди думают. Просто огромная куча чиновников, которых приходится кормить. А пользы они, по мнению народа, не приносят никакой. Вообще мне представляется, что люди перестали жить... перестали ощущать себя в масштабах большой территории. Раньше как отвечали на вопрос: где живешь? «В Тюменской области». Сегодня гак не говорят. «В Тюмени, в Нижневартовске, в Надыме...». Про округа тоже никто не вспоминает. Остались город и страна.

– Если остались, – ехидно обронил Луньков.

– Другими словами, остались мэр и президент? – Берестов произнес это с нажимом, фиксируя фразу, как некий рубеж в разговоре.

– Можно сказать и так, – полусогласием ответил Слесаренко.

– Теперь, пожалуйста, о так называемых выборных органах: местные и областные Думы, Федеральное собрание. Каково отношение к ним?

– По большей части – никакое. Там сидят те же болтуны и бюрократы, сумевшие как-то обмануть народ на выборах. Таково общее, я бы сказал, бытовое мнение.

– А ваше собственное?

– Мое собственное? – Виктор Александрович позволил себе улыбнуться. – Боюсь, что оно мало чем отличается от бытового.

– Подытожим, – деловым тоном произнес Берестов. – Налицо полный – и моральный, и идеологический, и экономический – крах навязанной народу либерально-демократической модели государственного устройства по западному образцу. Пришедшая на волне демократии новая номенклатура не знает свой народ и не верит в него, рассматривает только как объект манипулирования, а свое участие во власти – как способ заработать деньги. Они циничны, тщеславны, жадны, склонны к блефу и предательству. Примеров тому за время их пребывания у государственного руля более чем достаточно. Вы с этими доводами согласны?

– Продолжайте, Иван Алексеевич, – сказал Слесаренко. – Я вас внимательно слушаю.

– Старая номенклатура, которая сегодня как бы ушла в тень, на вторые и третьи роли, на самом деле по-прежнему у власти и гораздо более многочисленна, чем новая. Это профессиональные управленцы, в большинстве своем добросовестные и ответственные, а по меркам «новых русских» – даже бескорыстные. Это патриоты, государственники, тяжело переживающие разрушение великой некогда страны. Я искренне надеюсь, что вы не обидитесь, когда я скажу, что отношу лично вас именно к этой, второй категории.

– Я не обижусь.

– Спасибо. Продолжим. Алексей Бонифатьевич, вы бы поменьше дымили, сударь...

– А вы не насилуйте русскую душу! – с веселым вызовом сказал Луньков и подвинул пачку сигарет к Виктору Александровичу. – Народ надо любить таким, какой он есть, со всеми его недостатками.

– Это вы – народ? – изумленно спросил Геннадий Аркадьевич.

– Да, я – народ, – гордо молвил Луньков.

– Продолжим, – ровным голосом произнес Иван Алексеевич. – Следует признать, что даже лучшие представители старой номенклатуры перестали понимать саму суть возникшей в обществе ситуации. Они не могут наладить диалог с народом, потому что не в состоянии понять:народ стал другим. Та часть электората, к которой они взывают и которая их слышит и слушает, резко сходит со сцены. К тому же она деморализована поражением коммунистов на прошлых президентских выборах. Сегодня наиболее активная и дееспособная часть населения – это тридцати-сорокалетние, и они в свою очередь не понимают стариков и никогда за ними не пойдут, тем более назад, в «золотые семидесятые». Таким образом, мы можем утверждать, что наиболее сознательная часть народа отвергла, упрощенно говоря, исчерпавшее себя старое и не приняла и не примет уже опозорившее себя новое.

– Снова «третий путь»? – сказал Виктор Александрович, глядя на сигаретную пачку. Берестов отхлебнул водички из стакана и вытер губы тыльной стороной ладони.

– Вы абсолютно правы. Положение во всех сферах государственной жизни продолжает ухудшаться. И проблема вовсе не в коррупции, не в безразличии властей к нуждам народа и даже не в зловредном влиянии Запада. Проблема в том, что все эти бесконечно меняющиеся у властных рычагов «команды» не понимают происходящих в обществе процессов, а потому и не знают, где же спасительный выход.

– А вы знаете, – сказал Слесаренко. Луньков усмехнулся загадочно, и Берестов продолжил после некоторой паузы.

В этот раз на новых выборах партии власти придется иметь дело не с имиджмейкерами, журналистами и партийными функционерами, а непосредственно с народом. С народом, многократно обманутым и униженным, обворованным и озлобленным. С народом, который уже не купится на телевизионные и газетные шоу и не поверит никаким обещаниям. С народом, которому нечего терять!

Берестов поймал очками ускользающий слесаренковский взгляд и удержал его с почти гипнотической силой; Виктор Александрович почувствовал легкий холодок между лопатками.

– И этот народ потребует чуда – на меньшее он не согласится. И будет абсолютно прав.

– Молочные реки, кисельные берега? – Виктор Александрович со вздохом потянулся за сигаретой. «А я-то слушал...». Когда он дотянулся до пачки, то непроизвольно сделал кистью полувращательное движение, чтобы стал виден циферблат наручных часов.

– Вы торопитесь с выводами, – сожалеюще произнес Берестов. – Мы говорим о чуде духовном, способном заполнить гибельный вакуум, образовавшийся в душах миллионов русских людей.

– Россиян, -поправил его Слесаренко.

– Нет такой нации – россияне! – возвысил голос Берестов. – Есть русские люди.

– А как же насчет расхожей фразы: «поскреби любого русака – найдешь татарина»?

– Возьму на себя смелость утверждать, что эти рассуждения, мягко говоря, надуманны и злоумышленны. Подумайте сами, как могла действовавшая молниеносными набегами татаро-монгольская армия, пусть даже численностью в сто, двести тысяч воинов, ассимилировать многомиллионный народ? И вообще любопытно, почему в национальной чистоте и полноценности отказывают именно нам, русским? Есть истинные немцы, коренные итальянцы, стопроцентные французы, а нас нет? Между тем именно европейские нации, сравнительно небольшие по численности, на протяжении многих веков постоянно воевали друг с другом, оккупируя соседние территории вместе с женским населением. Русские же, напротив, не одну тысячу лет вели уединенный образ жизни, и к тому историческому моменту, когда они вступили в контакт с иными цивилизациями – и западными, и восточными, – русские уже генетически прочно сложились как нация. Таким образом, мы беремся утверждать (Слесаренко отметил это уверенное «мы»), что русский народ не только генетически один из самых чистых, но и один из самых породистых на планете. Минуточку, я уже знаю, какое слово вы намерены сейчас произнести: фашизм.

– Шовинизм, – снова поправил Берестова Виктор Александрович, и Луньков одарил его поощряющим взглядом.

– Давайте признаем для начала, что уже сама постановка вопроса вызывает почти рефлекторные обвинения в расизме, шовинизме, фашизме и так далее. Но мы спросим себя: почему? Почему забота о генетическом, а, значит, душевном, физическом и умственном здоровье нации вызывает столь негативную реакцию? И у кого именно? Ведь такая забота абсолютно естественна для любого полноценного человека, рассматривающего свой народ как продолжение самого себя, а не как некое «население», которое можно использовать в тех или иных целях. Так кто же обвиняет нас в шовинизме. Особенно сейчас, в ситуации повальной и всемирной русофобии! Простите, но человек, над головой которого все время размахивают дубиной, не просто имеет право – он обязан защищаться, бороться за свое выживание, несмотря на обвинения в великодержавном шовинизме. Разве не удивительно, что один из самых талантливых народов на планете, внесший неоспоримый вклад в мировую науку и культуру, живущий на самой богатой территории планеты, сегодня голодает, вымирает и подвергается непрерывному моральному и национальному унижению. Наконец, нас просто лишили имени собственного в своей родной стране, оставив лишь некое собирательное прозвище: россияне – ленивые и нелюбопытные, завистливые, бездарные, глупые, спившиеся...

– А разве мы другие? – пропел Луньков с издевательским недоумением.

– Нас хотели сделать такими, – сказал Берестов. – Но мы другие. И мы еще докажем миру, как он жестоко ошибался в нас.

– Изволите кофе? – возник за спиною Евсеев, и на сей раз Виктор Александрович был весьма недоволен этим лакейским вмешательством.

– Ну хорошо, – сказал он, тут же забыв про Евсеева. – А что дальше? Где же тот путь, тот спасительный выход, о котором вы ранее обмолвились?

Берестов потер двумя пальцами переносицу, отчего очки слегка запрыгали на его длинном унылом носу.

– Русский человек, – сказал он, – от природы доверчив, романтичен и религиозен. Религиозен не в плане исправного соблюдения церковных уложений и догм, здесь к нему масса претензий, а в категории духовной потребности некоего высшего судии, высшего смысла существования. Он задыхается в грязно-болтливой атмосфере чуждого ему парламентаризма, он не приемлет сердцем волчьи законы рыночной экономики. Русские хотят жить в некой волшебной державе, во главе которой стоит мудрый и добрый властитель, ниспосланный свыше, а вокруг него – лучшие люди страны: герои, творцы и мыслители, для коих превыше всего честь и служенье народу.

– Да ладно вам, Иван Алексеевич! – сказал Слесаренко. – Это же старая сказка, старая добрая формула: «православие–самодержавие–народность». И где вы возьмете царя? Поменяете лужковскую кепку на шапку Мономаха? Или призовете кого-то из заграничных третьесортных Романовых? Вас же просто засмеют. И господин Луньков один из первых.

– Но вы же знаете, сударь мой, – без улыбки произнес Берестов, – кто у нас всегда смеется хорошо.

Виденье было мне, – гуслярским тоном загудел Луньков, – явилися вдруг Минин и Пожарский...

– ...и повлекли несчастного на дыбу! – закончил фразу Геннадий Аркадьевич и потянулся к горлу депутата. «Шуты», – подумал Слесаренко, взглянул на молчавшего Берестова и вздрогнул, прочтя за стеклами очков то же самое притворное слово.

Он почувствовал нарастающее неудобство: весь день что-то пил, глотал, прихлебывал, – и в облегченьи пополам с неловкостью встал, извинился и покинул гостиную. Можно было воспользоваться туалетом в прихожей, совсем рядом, несколько шагов, но Виктор Александрович решил пойти к себе, туда, на «половину»: надо было разобраться в мыслях.

Ну хорошо, думал он, этот Берестов мне понятен. По меньшей мере, верен себе и не меняет убеждений: нечто похожее на сегодняшнюю лекцию Слесаренко уже читал в журнале, только без намеков на грядущее пришествие царя и не столь откровенное в плане русского национализма. Но Луньков, как он-то попал в окружение к Берестову! И этот рейнджер Геннадий Аркадьевич!.. Ведь там, за стеклами очков, читалось однозначно! Примкнули, вдруг почуявши струю? А, может, все наоборот? Быть может, это они призвали Берестова – нужна идея, некая духовная приманка, и не все ли им равно, как будут величать того назначенного ими человека, что будет издавать потребные указы: государь ли, президент или товарищ секретарь? И тот же Берестов: кому он нужен и кого сплотит – без денег, прессы и людей с оружием? И как все ловко складывается, как все притерто совпадает: и николаевские пограничные заслуги, и демонстративное лужковское неприятие всяческих нерусских олигархов, и православный внешний ренессанс, и даже сверхновый и тайный московский финансовый спрут по имени «Система», документы о коем подсунул ему хитрый флюгер Чернявский... «Бояре ставят нового царя...» А почему бы нет? Была же дума при царе, и были министерства, и люди были – тот же Столыпин или Витте... И был ли Стадии меньшим государем, чем Николай Второй? В конце концов, аристократия – власть лучших, а отнюдь не богатых и знатных, как нынче пишут в словарях, но кто же и как определит их, лучших, выделит их и приблизит? Опять голосованием? Спасибо, проходили. Нет, здесь тупик, так ничего не выйдет...

Однако надо было возвращаться. Бредя по коридору, он ни с того ни с сего почему-то подумал о Вайнберге, и вдруг понял, почувствовал, как неясная прежде причина его неприязни к тому красивому удачливому дельцу приобретает простой и всем открытый смысл.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Жена все сделала как надо. При своей чисто женской разболтанности, маскируемой задумчивым сдвигом в ниточку ощипанных бровей и сосредоточенной квартирной суетой – семь извечных дел сразу, – Ирина могла, он отдавал ей должное, сгруппироваться и прыгнуть, прорваться и пробить, ежели дело касалось благополучия семьи. Вот и на этот раз она позвонила уже из Петербурга, с морского вокзала: до Москвы долетели нормально, Митяй почти не хулиганил в самолете, Наташка же просто в восторге от того, что в сентябре пропустит первую учебную неделю; путевки не без боя купили в агентстве «Примэкспресс», каюты второго класса на теплоходе «Аркадия»; выходит нынче вечером из Питера на Копенгаген, оттуда в Лондон, далее везде. «Так что же случилось, Сережа?» – «Ничего не случилось, так надо, я вас где-нибудь догоню, скорее всего в Барселоне; не корми Митяя с общего стола, обязательно закажи детское спецпитание, они обязаны, ты же знаешь; следи за Наташкой, чтобы не тряслась ночами в дискотеке; может, я и к Лондону успею». – «Как здорово, любишь ты сюрпризы». – «Я тебя люблю». – «И я тебя, позвони матери, она волнуется». – «Конечно, позвоню, извини, тут очередь – два телефона на целый морвокзал; перестань, пожалуйста, возьми его, Наташа; нам пора, Сереженька, уже проходим на таможню...».

– Ты молодец, – успел сказать ей Кротов до гудков отбоя и тут же вспомнил про сотовый телефон глобальной связи, подаренный жене на день рождения: забыла ведь-таки, кулёма, если звонит из автомата. Всегда с ними так, с бабами: самое важное забывают, а вот косметичку, небось, понабила до треска замков, потом выбросит все и накупит в Париже, и даже не выбросит, нет – поволокет старье домой всучать подругам как заморские презенты.

Обо всем этом Кротов думал и вспоминал по касательной, сидя в половине девятого утра в кабинете мэра над листочком денежной «раскладки», приготовленной городским комитетом по финансам. Гаджиев деньги за «газировочный» заводик перевел немедленно, все до копейки, в рублях по курсу валютной биржи; к тому же всемогущая фирма «ИТЭК» по настоянию Кротова не стала дожидаться возвращения Слесаренко и «сбросила» на городские счета половину суммы, обозначенной в договоре; а тут еще Вайнберг позвонил из заграницы и приказал своим «гасить» задолженность по коммуналке – золотой дождь обрушился на город, Кротов аж подпрыгивал на стуле, читая ксерокопии банковских «проводок». Большая часть денег, конечно же, сразу улетала за городские долги к энергетикам, но оставалось достаточно много, чтобы в понедельник устроить праздник всем бюджетникам. Еще вчера вечером Кротов позвонил директору местного филиала «Сибкомбанка», где город держал свои основные счета, и приказал ему умереть, но приготовить к понедельнику «наличку»: бери где хочешь, или пошлю ОМОН с погромом. Директор взвыл, грозился эмигрировать, и тут снова выручил «Севернефтегаз»: Андрюша Сигалов разыскал по телефону Вайнберга аж в Дюссельдорфе, и тот разрешил оттянуть на неделю выплату денег работникам компании, так что банк мог бросить всю наличность «на город».

Слесаренко больше не звонил ни разу, болтался по Германии в компании с Вайнбергом и с крупными столичными фигурами. Черт с ним, решил Кротов, пусть летает, пообтешется немного, прибавит веса и манер, а то ведь стыдно вспомнить, как вел себя на встрече с англичанами – разве что кофе сам не подавал и вечно лез в переговоры с дурацкой русской откровенностью. Инвестора следует ублажать и наркотизировать, вселять в него уверенность, манить грядущей прибылью – только она и важна для дельцов забугорных, какое им дело до наших проблем? Так нет же, наивень совковая, повез англичан в «нахаловку» – район самостройных бараков: смотрите, мол, в каких условиях живут люди, добывающие вам «черное золото»! Гоните деньги «Нефтегазу», он с них разбогатеет и уничтожит эту похабень...

Ну как же, разбежались англичане. Вайнберг с горя и стыда не мог не пить, ни есть на прощальном банкете, молча слушал лесаренковский патетический трёп и смотрел на Кротова, а Кротов смотрел в тарелку, где таяла строганина из нельмы. Так что пусть летает, пусть учится жизни, а мы здесь пока порулим.

Вчера сидели допоздна с Безбородовым и Федоровым, считали и делили, и Соляник сидел рядом, больше других взбудораженный привалившим богатством, вскидывал на Кротова блестевшие глаза, а когда все подбили и расписали, то даже крякнул от удовольствия и протянул над столом руку, и Кротов пожал ее с усмешкой превосходства, и Соляник не дернулся, не скис и не взбрыкнул, принял как должное и взгляда не отвел. Потом спустились вчетвером в кабинет Соляника, выпили водки под одинокий пирожок соляниковской тещи: Федоров разломил его, протянул половину Кротову, выпил водку из стакана, кусанул от своей половинки и передал остаток пирожка Безбородову; получалось, что Кротову выпало делиться закуской с Соляником. Опустошив стакан, Кротов милосердно откусил от половинки сбоку, а не как нахалющий Федоров, оставивший партнеру хвостик без начинки, и протянул огрызочек Солянику, но тот вдруг сказал: «Спасибо, не хочу» – и все испортил. Кротов пожал плечами и уронил огрызочек в корзину для бумаг. А ведь думал уже про Соляника совсем почти что хорошо.

«Да пошел он к черту», – сказал себе Кротов и снова уткнулся в «раскладку». Странное дело: утром она уже не выглядела столь убедительно, как вчера. На слух и вид огромнейшая сумма, весьма внушительная даже при разбивке по статьям, солидная при дележе по школам, больницам и детским садам, едва вытягивала на один полновесный оклад, если считать на каждого конкретного бюджетника. Получалось, что всех свалившихся денег хватало только на текущую зарплату и ничего не оставалось на погашение с весны зависших в городе долгов. Вот тебе и праздник, белка и свисток.

Тихо вошла секретарша, многозначительно замерла у дверей.

– Что? – сказал Кротов.

– К вам Воронцов Юрий Николаевич.

– Ну и что?

– Это... сын, – произнесла секретарша, подняв брови и выкатив глаза на звуке «ы».

– Ну и что, что сын?

– Я полагала...

– Чего он хочет?

– Он хотел бы с вами поговорить, Сергей Витальевич.

– О чем?

– Право, мне было неловко...

– В общем порядке, – сказал Кротов. – Пусть запишется.

– Хорошо, – одними губами обозначила ответ секретарша и словно стала меньше ростом. Она уже повернулась к нему спиной, когда Кротова что-то кольнуло внутри, и он сказал:

– Минуту. Как положение... у Воронцова-старшего?

– Он вдруг понял, что все эти дни ни разу не вспомнил о теле в больнице.

– Улучшений нет.

– Понял. Спасибо. Через пятнадцать минут.

– Простите?

– Через пятнадцать минут пусть заходит.

– Слушаю-с, – сказала секретарша. «Всех менять, – с печальной решимостью подумал Кротов. – Всех менять после выборов. Это не аппарат, это уже семья какая-то...».

Он снова глянул на «раскладку», потом отложил листок в сторону и достал из папки с надписью «Резерв» другой листок с аккуратной цифирью. Вот уже который день он то доставал его, то убирал обратно.

Врачи, учителя, милиция, работники дошкольных учреждений, все городские коммунальщики получали зарплату из средств городского бюджета. Городской же бюджет в свою очередь ничего не получал ни от округа, ни от области, ни тем более от Москвы. Город жил за счет налогов, собираемых с горожан и городских предприятий, а также на «роялти» – плату за недра. Но и этими налогами приходилось делиться: если раньше, еще три-четыре года назад, в городской казне оседало до шестидесяти процентов денег от налогов, то нынче по новому закону не набиралось и двадцати. Остальное забирали округ и Москва. И в этом, Кротов знал и понимал, была своя логика и правда: требовалась общая «копилка», чтобы поднимать большие программы и проекты окружного масштаба, строить общие дороги у мосты, газифицировать города и поселки, восстанавливать порушенную природу и спасать от вымирания малые северные народы. Но и город должен был как-то жить и выживать. Слесаренко дважды летал в Ханты-Мансийск, просил и ругался в комитете по финансам администрации округа, ныне гордо именуемом департаментом, шумел в бюджетном комитете окружной Думы, но бюджет на текущий год был сверстан давно и не подлежал пересмотру. Близилась осень, надо было готовиться не только к выборам, но и к боям за новый бюджет, и Кротов дал команду всем подразделениям городской мэрии: считать, считать и еще раз считать. И непременно найти, где могли бы «поджаться» и «подсократиться».

Эту справку, что лежала в папочке «Резерв», ему принес Федоров, зам по социалке. Недели две назад Кротов показал бумагу Лузги ну, тот завопил: «В печать? Нив коем случае! Только после выборов, иначе мы всех распугаем...».

Из справки следовало, что за последние три года городское население сократилось на одиннадцать процентов. И в это же время количество медицинских работников увеличилось на четверть, а воспитателей и педагогов – почти на треть. Вдвое выросли штаты городских коммунальных служб и органов правопорядка. После реорганизации и сокращений, проведенных мэром Воронцовым, количество муниципальных служащих мистическим образом выросло в полтора раза. И все они кормились от бюджета.

Умом житейским Кротов понимал, почему все так произошло. Выросли северные дети, зачатые и рожденные двадцать-тридцать лет назад под барабаны и марши второго покорения Сибири, и не было им места на «Большой земле» – там выросли свои. Помбуры и сварщики, жестоко зарабатывая себе длинный рубль и скорый ревматизм на лютых северных ветрах, с той же свирепой решимостью гнали детей в институты, ибо ребенок с дипломом получит все без ревматизма. Под давлением бушующих мамаш в городе открыли филиалы двух тюменских вузов, каждый год выдававших «на-гора» сотни инженеров науки, финансов и душ. А потом и мамаши вдруг стали лишаться своих насиженных стульев и обжитых столов в бесчисленных ранее УРСах, ОРСах и всяческих УПТК, пущенных под нож безжалостной к народу экономики. И кому они были нужды, эти грузные тетки, с их всеобщим и средним, в лучшем случае специальным, с их «полярками», комсомольскими мятыми грамотами и мечтой о доме в Краснодаре, где тепло и груши во дворе...

В этом городе все знали всех. И школьные директора придумывали разные факультативы и спецклассы, а главврачи больниц и поликлиник – новые палаты и спецкабинеты; милиция плодила участковых и открывала опорные пункты; коммунальщики укрупнялись и разукрупнялись, обрастая технологами, главными, младшими и просто специалистами по гайкам с правою и левою резьбой. В детских садах на десять детей уже было по три воспитателя. Под крышей каждого из комитетов городской администрации повырастали унитарные, арендные и прочие смурные предприятия, главной целью и смыслом которых было подобрать и подкормить упавших с рыночной летящей под гору телеги своих знакомых хороших людей.

Честно говоря, Кротов ничего не имел против этого. В конце концов задача города и власти – дать людям жить, другой задачи нет; пусть плодятся, хитрят и выдумывают, лишь бы денег хватало на всех; пусть даже получают ни за что, за воду в ступе, лишь бы не крали напрямую и сидели тихо, без эксцессов, не лезли в петлю и не били окна в мэрии. И можно плюнуть и закрыть глаза на то, что у трех нянек на палату стакан воды не выпросишь, в школах тупость, наркотики и дедовщина, как в армии, все главные специалисты не могут кран на кухне заменить, хулиганье в погонах пострашнее беспогонных будет, а бюрократии, хамства и чванства в демократически красивых «унитарках» отнюдь не меньше, чем в гнилом «совке» – все так, бог с ними, пусть живут, как могут, если по-другому не умеют, сами же себе хамят и гадят: сестра – менту, сын ментовский – училке, училкин муж-главврач гнобит сестру, и далее по кругу; круговорот людей в природе. Но вот беда – деньги кончились, город стал проедать сам себя. И здесь одно из двух: или распродавать остатки госсобственности, брать кредиты и лезть в миллиардные долги, как это делала и делает столица, или начать резать по-живому, но после выборов, как правильно советовал Лузгин.

– Здравствуйте, Сергей Витальевич, – произнес от дверей парень лет тридцати, худой и скуластый, весь в черном. «Траур носи г или мода бандитская?» – подумал Кротов, кивнул и указал рукой на кресло у стола. – Спасибо, – сказал сын подстреленного мэра и неспешно приблизился.

– Чем могу быть полезен? – спросил Кротов. Он хорошо знал, что эта американская манера начинать разговор обычно разоружала просителя. Отечественный ритуал предполагал разведку настроения начальника, обмен незначащими пасами, и лишь потом с начальственной подачи – ну, мол, зачем пришел? – просителю дозволялось раскрыться. За свою бизнесменскую жизнь Кротов сиживал во многих кабинетах и на собственном опыте убеждался не раз, что в иной ситуации после разведки благоразумнее свернуть беседу на серьезный внешне пустячок и вовремя убраться, выждать паузу и заявиться снова, чем лезть вперед и нарываться на отказ. «Сейчас проверим пацана», – подумал Кротов, изобразив лицом казенное внимание.

– Я хотел бы с вами поговорить, – сказал младший Воронцов, глядя Кротову на подбородок.

– О чем?

– Об отце, – сказал парень и замолчал.

И тут Кротов почувствовал, что его обыграли. Парень сидел и молчал, и рамки простого людского приличия требовали от Кротова произнесения сочувствующих фраз, после которых та первая: чем могу быть полезен? – превращалась из декоративно-словесной виньетки в задекларированное обязательство.

– Мне очень жаль, – произнес Кротов. – Как мама?

Парень дернул головой и не сказал ни слова.

– Вы, конечно, в курсе, что двое уже арестованы?

– Это не они, – брезгливо бросил парень.

– А как вы сами думаете: кому это было... на руку?

– Убивать отца?

Кротов вздрогнул и сказал:

– Ну, в этом смысле...

– Скоро узнаем.

– Искренне надеюсь.

– Да вы не поняли, – сказал парень и посмотрел на дверь, подставляя Кротову затылок с бледной ранней лысиной. – Я имел в виду не милицию. О. и сто лет копаться будут и все равно ничего не узнают.

– Тогда объясните, что вы имели в виду.

– Выборы, – сказал парень. – Выборы все покажут.

– Ах, вот вы о чем, – промолвил Кротов, откидываясь в кресле. Спинка скрипнула противно, рука сама собой полезла вбок за сигаретой, но Кротов решил не закуривать: уж слишком читалось бы это движение. – Так чем же я могу быть вам полезен, Юрий Николаевич?

– Ничем, – ответил парень.

«Ну и наглец», – подумал Кротов.

– Если так, то... не смею задерживать. Приятно было познакомиться лично. И будьте любезны, скажите секретарше, Нине Константиновне, чтобы она зашла ко мне немедленно.

– Подождите, – сказал молодой Воронцов, – я... я извиняюсь. Лично к вам у меня... ничего.

– Следует говорить «извините», то есть просить меня вас извинить. Фраза же «я извиняюсь» означает всего лишь, будто вы сами себя извиняете, что, согласитесь, отнюдь не одно и то же.

– Не надо мне лекций читать. Я и сам знаю, что... оговорился. Извините, Сергей Витальевич.

– Принимаю ваши извинения, Юрий Николаевич. Со своей стороны...

Он оборвал себя на полуфразе, потому что в глазах повернувшегося к нему лицом Воронцова стояли слезы.

– Что с вами, Юрий Николаевич? – спросил он не слишком уверенным голосом.

– Вот вы не знаете...

– Что я не знаю, милейший?

– Как мне противно унижаться перед вами.

– Так не унижайся, щенок! – выкрикнул Кротов. Плюнь мне на стол и вали отсюда! А если пришел говорить как мужчина, то держи себя в руках.

– Извините, – Воронцов шмыгнул носом. – И не смейте орать на меня.

– Ну вот, другое дело. – Кротов закурил сам и протянул пачку через стол; Воронцов помотал головой. – А теперь говори, в чем проблема.

Парень вздохнул, вытер глазницы запястьем.

– Я знаю, что вы руководите выборным штабом у Слесаренко.

– Это не так. Руководителем назначен Федоров, он вам известен.

– Чихня, – совсем по-детски сказал парень. – Федоров так, для фикции. Это вы здесь всем командуете, вы и ваш дружок Лузгин.

– Ну, даже если и так, – полусогласился Кротов, – проблема-то в чем, не врубаюсь?

– Дайте мне слово, – сказал Воронцов.

– Говори, я тебя слушаю.

– Нет, это вы дайте мне слово... ну, пообещайте честно...

– Что, что пообещать?

Что вы не будете рассказывать всякие гадости про моего отца.

– Вот те на, – опешил Кротов. – Это где и когда, интересно бы знать, я что-то такое рассказывал?

– Пока не рассказывали, но потом будете, я знаю.

– Когда это – потом?

– Когда выборы начнутся.

– Чепуха, – Кротов даже поморщился. – Никто не собирается вываливать в грязи...

– Не врите мне, – сквозь зубы выговорил парень и мелко затряс головой. – Не врите, я же знаю. И про ваши проверочки, и про связи с Гаджиевым... Вы ему завод отдали, чтобы он на отца говорил.

– Вот что ты мелешь, сам подумай! При чем здесь Гаджиев и сраный завод?

– Зато по рынку...

– Что – по рынку?

– Он скажет, что взятки давал...

– А он что, не давал?

– Нет, – сказал парень.

– Тогда нечего и беспокоиться.

– Но он может сказать, что давал. Или что отец у него вымогал.

– А он не вымогал?

– Нет!

– Точно знаешь, что нет?

– Да как вы смеете!

– А в городе говорят.

– Вот именно, – зло буркнул Воронцов. – Отец столько сделал для них...

– Пустой разговор, – сказал Кротов. – Слушай меня внимательно. Никто ни собирается давить на Гаджиева, если... Если все на самом деле обстоит так, как ты сказал. И вообще, все это... не понадобится. Мы по грязи не работаем.

– А зачем тогда ваш Лузгин к этой Лялиной подбирается?

– В каком смысле?

– Да в том самом...

– Это их личное дело. Мы-то с тобой здесь при чем?

– Не врите мне, – снова сказал парень. – Ведь вы же знаете...

– Что, что я знаю?

– Про Лялину... И про отца.

– Понятия не имею, о чем ты лепечешь, Юра.

– Я же просил...

– Я не вру. Объясни, если можешь.

Младший Воронцов сложил руки, как в школе на парте, и стал рассказывать про Лялину и про отца, не называя никого по именам, а только «он», «она»: «Он во всем открылся перед матерью... Она вскрывала вены...».

– Кто, мать?

– Нет, Лялина.

– Ну, извини...

– С тех пор все успокоилось, все было хорошо... Мне маму жалко. Она не вынесет, если все снова... Это ее убьет. Совсем убьет.

– Дурак ты, парень, – сказал Кротов. – Да я самолично вот этой вот лапой, – он поднес здоровенный кулак к носу мэрского сына, – выбью зубы любому, кто только тронет эту тему. Ты понял?

– Да.

– Повтори.

– Да. Я вам верю, Сергей Витальевич.

– Тогда иди. И чтоб больше с подобными глупостями... Ну, что сидишь ступай, вопрос закрыт.

Кротов бросил в пепельницу окурок и демонстративно уткнулся глазами в бумагу, прочитал, не вникая, абзац, поднял голову и спросил с недовольством:

– Ну, что еще?

«Сейчас попросит, щенок, не закрывать его шарашку», – подумал он с небрежной прозорливостью. Сын Воронцова командовал тихой фирмёшкой, занимавшейся по доверенности городской администрации так называемым северным завозом – сезонными поставками в город товаров, горючего и продовольствия. Кротов видел фирмёшкину документацию: натуральный посредник, печать туда, печать сюда, а денежки знай себе капают. Но криминала не было, ребята не наглели, больше трех-пяти процентов от каждого контракта себе не «отстегивали» и внешне вели себя скромно, без золотых цепей и пальцев веером. Правда, ездил младший на «лендкрузере», что было слегка не по рангу, но в этом прославленном городе только бичи и старушки ходили пешком.

– Не мнись, – подбодрил парня Кротов, – давай выкладывай... А ты, значит, подумал, что мы Лузгина на Лялину послали? Ну, дружище... Так я тебя слушаю, Юра.

– Мне предложили... выдвигаться.

– Я это знаю. А что? Почему бы и нет? Шансов у тебя, конечно, никаких, но процентов десять голосов ты у кого-нибудь отнимешь, это точно.

– Я могу снять свою кандидатуру.

– Красиво сказано. Что дальше?

– Это вам поможет.

– Ни черта это нам не поможет, – отмахнулся Кротов. – Ты ведь не у нас голоса уведешь, а у своего дружка Соляника. Так что нам даже выгодно, чтобы ты остался в списке. Извини, дружок, здесь торговли не получится. А ты вообще чего хотел? Чтоб мы тебя с твоей шарашкой не трогали? Так я скажу тебе с предельной откровенностью: не тронем, не тронем, если будешь вести себя правильно.

– В смысле: вам отстегивать чего-то?

– А ты что, родному папе отстегивал?

– Да как вы смеете!

– А ты как смеешь, пацан, лезть ко мне со своими жалкими копейками? Давай, выметайся, пока я в тебе окончательно не разочаровался.

– Вы меня не поняли, – замотал ушастой головой младший Воронцов. – Я совсем в друюм смысле.

– Послушай, Юра, у меня куча дел.

– Я сделаю все, что вы скажете, – тихо и медленно проговорил Воронцов, – если вы мне дадите честное слово, что не станете пачкать отца.

– Тебе же русским языком сказали: вопрос закрыт.

– Я не про Лялину.

– Ах, вот как... А про что?

Кротов увидел, как у парня мелко дрогнул подбородок.

– Я знаю, что он... допускал ошибки. Я вас очень прошу: пощадите его. То есть маму.

– А ты, дружочек, мамой-то не закрывайся, – без жалости вымолвил Кротов. – Ты ведь сам... его ошибка. И ты ведь ездишь на своем «лендкрузере» только потому, что с благословения твоего папы каждый житель этого города платит за банку вшивых огурцов в три раза больше, чем следует. Разве не так?

– Я вас очень прошу, – сказал парень. – Вам мало, как я унижаюсь?

– Тебя никто не заставляет. Давно бы ушел, если клянчить противно.

– Я могу публично выступить в поддержку Слесаренко. Я могу поговорить с Соляником, он нас послушает. Тогда вы точно победите. Вам же этого надо? Зачем вам топить в грязи нашу семью, если можно победить... без этого? Я навел о вас справки: вы совсем не плохой человек, Сергей Витальевич. Вы любите друзей, очень любите сына... Вы не жестокий. А Слесаренко, в принципе, может быть хорошим мэром, если вокруг него объединятся все... лучшие люди, самые влиятельные, авторитетные...

– Ну, вот видишь, – улыбнулся Кротов, – как все просто, ясно и без соплей. Мы не трогаем всех вас, влиятельных и авторитетных, а вы в свою очередь позволите Слесаренко четыре года безбедно побарствовать в мэрском кресле. Не получится.

– Почему?

– Вас слишком много. Вы слишком прожорливы. Вы уже объели город до корней. Если так будет и дальше он просто рухнет.

– Вы знаете, что здесь самое смешное? – спросил нормальным голосом младший Воронцов. – Нет, не смешное, а странное. Или печальное. То, что вы сейчас сказали... То же самое отец говорил перед... – Кротов понял, что парень хотел сказать перед смертью», но подавился словом.

– Был день рождения отца, они много выпили и сильно поругались с Федоровым, так кричали... Я хотел уйти, поздно было, но мама попросила, ну, на всякий случай; мы с женой остались и пошли на кухню мыть посуду вместе с мамой; он выгнал Федорова и пришел к нам на кухню, женщины сразу ушли в комнату, он только как глянет на них – ушли сразу, а он достал еще бутылку, мы выпили там, на кухне, и он сказал почти как вы, только другими словами. Вы мне не верите? Я ничего не придумываю. Он сам понимал, только... У Слесаренко будет то же самое. Вы думаете, папа не хотел разогнать всех этих сволочей?

– Думаю, хотел, – сказал Кротов. – Но не мог. Уже не мог. Правильно?

Молодой Воронцов кивнул и встал из-за стола. Кротов тоже поднялся и протянул ему руку.

– Скажи матери: все будет нормально. Только сами... глупостей не делайте. И пусть Соляник сбавит обороты, уж очень он...

– Хорошо, – сказал парень. – А вы знаете, почему я на «лендкрузере» езжу?

– Почему? – не без интереса спросил Кротов.

– А продать не могу. Спрос упал, никто не берет. Может, вы купите?

– У меня в Тюмени «гранд чероки».

– Ну, это не джип. Так, легковушка с большим клиренсом.

– Понимал бы что!

– Ваш «чероки» – до первой серьезной ямы.

– А на твоем «лэнде» весь зад отобьешь.

– Зато надежен.

– А бензина сколько жрет?

– А что, «чероки» не жрет? И коробка в «чероки» дерьмо...

– Иди, иди, все равно не куплю, – Кротов хмыкнул и плюхнулся в кресло. – И скажи, пусть зайдет Константиновна.

– Вы ее уволите? – спросил парень. – Не надо, она тетка верная.

– Если верная – не уволим. Мы же не звери, в конце-то концов.

– И еще, – сказал парень. – Вы с деньгами, что взяли от Вайнберга, поосторожнее. У них там, в компании, кто-то стучит.

– Какие деньги? – изумился Кротов. – Впервые слышу. А куда стучит?

– Кому-то в Ханты.

– Как узнал?

Воронцов улыбнулся и скрылся за дверью. Кротов весело подумал: «Не дурак...».

Триста тысяч вайнберговских долларов так и лежали в «дипломате», а «дипломат» лежал на днище платяного шкафа, прикрытый одеялом, а шкаф стоял в гостиничном кротовском «люксе», закрытом на простой замок, но Кротов взлома не боялся: случайный вор не сунется, слишком опасно, а неслучайному опаснее вдвойне. И дело было не в охранниках из ведомства Чемагина, дежуривших в холле и на этаже, и не в молчаливой осведомленности полковника Савича: секрет покоя заключался в некоем негласном договоре, нарушение которого грозило неприятностями всем, ибо могло повлечь за собой цепную реакцию ошибок и разоблачений. В этом городе все наблюдали за всеми, что как раз и являлось лучшей гарантией от неожиданностей. И то, что младший Воронцов узнал про доллары, совсем не расстроило Кротова – напротив, он лишний раз убедился, что система работает.

– Где справка по сбору налогов? – спросил он у вошедшей секретарши.

– В папочке «Разное».

Кротов нашел и открыл упомянутую папку, убедился, что справка на месте, пробежал ее быстренько, хмыкнул и повелел секретарше соединить его с главным городским налоговиком Перфильевым.

– Пусть заходит, а как только выйдет, ко мне «ближний круг».

– Слушаю-с, – кивнула секретарша.

– Да, Нина Константиновна, – остановил ее Кротов на придверном развороте. – Хочу вам сказать: вы хороший работник. Спасибо.

Секретарша ссутулилась в подобии поклона, но за очками, Кротов заметил, блеснула тревога.

– Давайте Перфильева. И Лузгина. – «Ну вот, – подумал он, – хотел как лучше, а в итоге тетку напугал». В служебном порядке вещей начальственный окрик есть символ доверия, а ежели стали хвалить – значит, скоро уволят.

– Я выяснил, – сказал Лузгин, подсаживаясь и стреляя сигарету из кротовской пачки. – Расценки вполне божеские.

– Щас, погоди, – сказал Кротов. – Надо Перфильеву жопу надрать. Привет, Семеныч. Ты что вытворяешь? – произнес он, снявши трубку.

– Привет, Витальич, – в тон ему ответил начальник городской налоговой инспекции. – Ты что, не выспался? Голос какой-то... недружеский.

– Вот у меня справка лежит по сбору налогов за текущий квартал. Там есть такая строчка интересная: федеральные налоги. Ты знаешь, какая там цифра красуется?

– Знаю, – гордо ответствовал Перфильев. – Сто один процент.

– И как это ты сумел план перевыполнить? Лишние деньги с народа содрал?

– Ну почему? – оскорбился Перфильев. – Просто увеличилась налогооблагаемая база против плановой.

– А что у тебя в графе по сбору местных? Что молчишь? Так я сам тебе скажу: сорок два процента. Как это понимать?

– А так и понимать. Сам же знаешь, Витальич, с деньгами у предприятий туго.

– Однако на «федералку» ты деньги вытряс.

– На то она и «федералка».

– Так не пойдет, Семеныч. Давай хотя бы поровну.

– Не выйдет поровну, – вздохнул начальник.

– Слушай, я же знаю, как ты действуешь. – Кротов пощелкал пальцами у губ, и Лузгин протянул ему дымящуюся сигарету. – Твои люди приходят в контору и говорят: не заплатишь федеральные – задушим, а заплатишь сполна, так и быть – с местными мы подождем.

– Есть такое дело, – рассмеялся Перфильев. – Приходится вникать. Если я все налоги разом соберу – ни одной живой конторы не останется.

– Вот я и говорю: хотя бы поровну.

– Не выйдет.

– Ну почему не выйдет, друг Семеныч?

– А потому не выйдет, друг Витальич, – проникновенно вымолвил Перфильев, – что если я федеральные налоги вовремя не соберу, меня в момент о работы снимут. А если местные... Ну, опять вот с вами поругаюсь

– А с нами ругаться не страшно.

– Так ведь не вы меня ставили, не вам и снимать!

Ну и морда ты, Семеныч.

– Я не морда, – без обиды произнес налоговый начальник. – Я есть лицо государственное. Ты вообще зачем звонишь? Просто так, пар выпустить?

– Слышь, Семеныч, у меня просьба. – Кротов старался говорить с максимальной убедительностью. – Как по твоей линии дела у энергетиков? Ты можешь месячишко на них не наезжать особо?

– А в чем дело?

– Понимаешь, мы тут немножко денег подсобрали, можем наконец-то заплатить бюджетникам. А у нас долги перед «Запсибэнерго». Короче: или им, или бюджетникам. За просто так, сам понимаешь, они от денег не откажутся. Но если ты им дашь поблажку... Ну, хотя бы намекнешь...

– Из местных – ради бога. Из федеральных – не могу.

– Так речь как раз о федеральных!

– Не могу, Витальич. Москва мне голову открутит. И чего ты добьешься? На мое место сядет какой-нибудь столичный обормот, который с тобой вообще разговаривать не будет. А я, как видишь, разговариваю.

– Да что толку-то от наших разговоров!

– Хочешь совет? – спросил Перфильев.

– Толку от твоих советов...

– Не спеши... Кто больше вас задолжал энергетикам? «Севернефтегаз». А кому энергетики должны больше всех? Правильно, «Газпрому». А чего «Газпром» желает от «Севернефтегаза»? Так что ты поговори с дружком Аркадьичем, когда он из заграницы нарисуется. С тебя бутылка за подсказку. Еще вопросы есть?

– Вопросов тьма, но не сегодня.

– У меня вопрос, если позволишь... Тебе не кажется, что ты... продешевил с Гаджиевым?

– В каком это смысле?

– Ты же продал ему завод за меньшую цену, чем он городу обошелся. Извини, старик, кое-кого это наводит на разные нехорошие мысли.

– А мне насрать. Мы же сделали независимый аудит, полную инвентаризацию. Оборудование изношено, сети полностью придется перекладывать, плюс затраты на реконструкцию. Я считаю, что выжал из Гаджиева все, что мог, и даже больше. Живыми деньгами к тому же. Или я не прав?

– Конечно, прав. Но даже самый независимый на свете аудитор за взятку может написать такое... В общем, я тебя предупредил, Витальич. Да, твое распоряжение о продаже завода Дума завизировала? Нет? Ну, друг, я тебе удивляюсь... Давай бегом к Солянику, мирись и делай визу. Ну все, пока. О, погоди, Витальич! Я слышал, вы в администрации автопарк сокращаете. Подбросил бы нам пару машинешек в порядке шефской помощи?

– Я подумаю, – сказал Кротов.

– А чего думать-то? – сказал Перфильев и отключился. И то, что он первым ушел со связи, было знаком не очень хорошим.

Кротов встал и потянулся с хрустом, подошел к окну.

– Мне кажется, не очень жопа надралась, – с ехидным сочувствием молвил Лузгин.

Еще не вечер, – выговорил Кротов. – Так почем нынче наша продажная пресса? Докладывай, разведчик.

– Я же говорил: вполне по-божески. Засунуть Слесаренко в оэргэшную программу «Из первых рук» будет стоить пятнадцать тысяч.

– Налом, зеленью?

– Конечно.

– Потянем. Дальше.

– Дальше на выбор: «Штрихи» на эртээр или «Кто есть кто» на шестом канале. Это дешевле, уложимся в десять тысяч.

– А «Герой дня» на энтэвэ?

– Здесь сложнее: Сорокина – баба честная и денег не берет. Но можем сунуть кой-кому в бригаде, они сумеют убедить. Однако нужен информационный повод.

– Эго что такое? – Кротов повернулся от окна.

– Любое событие с участием Слесаренко. Например, пресс-конференция в Госдуме на скандальную тему.

– Это мы можем устроить?

– Вполне. Вернется из Германии, тормознем его в Москве и все организуем через того же Лунькова. Так, Луньков плюс пресс-центр, плюс бригада Сорокиной... Тысяч тридцать – не меньше.

– Приемлемо.

– Размах внушает оптимизм... Теперь газеты. Наши люди в Москве обещают любую. Цены за «подвал» – от пяти до пятнадцати плюс личный интерес.

– На сколько тянет личный интерес?

– «Штук» десять, если автор все делает сам, или пять, если мы готовим «рыбу».

– Какую рыбу?

– Ну, «болванку», исходный материал со всеми цифрами, фактами и аргументами, который автор просто переписывает своими словами и ставит подпись.

– За что тогда платить пять «штук»?

– За имя, – пояснил Лузгин.

– Готовьте «рыбу», все равно понадобится.

– Уже готовим.

–Молодцы.

– Теперь о местной прессе. Здесь всё идет по плану. Ты не забыл – у тебя нынче запись с Лялиной.

– С тобой забудешь... Кстати, когда Слесаренко прилетает в Москву?

– Завтра вечером.

– Вот черт, тогда тебе надо лететь, и немедленно! Я имею в виду эту пресс-конференцию.

– Я уже взял билет сегодня на вечер.

– Оперативно, – буркнул Кротов. – Хоть ты и любишь поломаться, друг мой Вова, и в голове у тебя только мусор и бабы, и ты все время денег просишь...

– Я не прошу, – сказал Лузгин. – Я требую.

– Сколько понадобится?

– Сейчас прикину. Пресс-конференция, аванс бригаде... В «полтинник» уложусь. Остальное потом.

– А самому на жизнь?

– Пока хватает.

– Удивительно...

Когда Лузгин связался с этой красивой девкой Лялиной, Кротов поначалу отнесся к происшедшему с мужской солидарной ухмылкой, но потом всерьез забеспокоился о вовкиных деньгах. Лузгин был щедрым по-дурацки, любил потратиться деньгами не на тех и не на то, а девка Лялина по всем наличествующим у нее внешним признакам являла собой типичный образ бабы-пылесоса: все в себя. По редким проговоркам Лузгина выходило, что Лялина жила если не в бедности, то весьма небогато. «Еще бы, – нехорошо подумал Кротов, вспомнив рассказ Воронцова-младшего, – спонсор-то в больнице, содержать не может... Интересно, Вовка в курсе или нет?». Кротов бы махнул на все рукой, но он заботился о друге. Этот северный предвыборный вояж был единственной возможностью для Вовки Лузгина быстро заработать солидные по журналистским меркам деньги. Других северных выборов в обозримом будущем и не маячило, кроме думских областных, но там платили совсем уж смешные суммы – прямо пропорциональные количеству реальной власти, приобретаемой в итоге депутатом. По слухам, туда намылился проигравший губернаторскую гонку пресловутый денежный магнат Окрошенков, этот зелень мог швырять мешками, но, во-первых, Кротов был уверен, что друг Вовян не ляжет под Окроху и за миллион, хотя кто его знает насчет миллиона, и, во-вторых, прошла молва, что господин Окроха после проигрыша битвы за губернаторское кресло в сердцах «кинул на бабки» всех тюменских журналистов, работавших на него, и ныне только последняя рвань пригазетная купится на его новые посулы. В Тюмени же на телестудии Лузгину платили в месяц до двух тысяч деревянных, что в народе считалось приличным окладом, но Лузгин не жил в народе и ему не хватало. Так что Кротов совершенно искренне боялся, как бы пижонистый и влюбчивый дружок его Вовян не вернулся домой с пустым карманом. Он еще подумал, что бабы-пылесосы и в постели ведут себя так же, для них мужик лишь помпа, нагнетающая внутрь давление до взрыва, и не дай бог тебе взорваться раньше срока; а как она, подумал он, и представил на миг свою помпу в работе над Лялиной, но тут Лузгин собрался уходить, и Кротов отогнал видение и сказал:

– Хорошо. Обедаем в гостинице, потом зайдешь ко мне – я выдам.

– Да, насчет передачи, – сказал Лузгин. – Анна предлагает записать тебя не в студии, а где-нибудь на природе. Так, знаешь, с размышлизмами...

– И курить можно будет?

– Конечно.

– Тогда я согласен.

– Знаешь, так: у костерка на берегу реки неспешные откровения мудрого... Народу это понравится.

– Я же сказал: согласен. Может быть, на «дальней даче»?

Лузгин задумался.

– Пейзаж красивый, посторонних нет, – слегка дожал друга Кротов.

– Здорово! – воскликнул Лузгин. – Только саму дачу не снимайте, народ вас не поймет. На берегу, на бревнышке, и чтобы веранда в кадр не попала. Да ладно, я ей сам все объясню. Бывай, старик. Рули тут дальше. Получается хоть?

– Получается.

– Молодец, – улыбнулся Лузгин. – Покажем класс аборигенам?

– Риск на лицо, – сказал Кротов и нажал кнопку селекторной связи: «Ближний круг, Нина Константиновна». – Он посмотрел на свой «Ролекс»: вываливались из графика на восемь грёбаных минут.

Иногда, глядя в гостиничном номере со стаканчиком виски в руке полночные новости по каналу НТВ, Кротов размышлял о том, захотел бы он и смог бы он работать и дальше первым замом у местного градоначальника или вообще в структуре любой власти. Деньги тоже были властью, и самой серьезной, уж Кротов это знал доподлинно не первый год крутился в мире денег, где лицемерия, грязи и вони было не меньше, чем в мире политики, но все-таки акционеров банка, имея контрольный пакет на руках, гораздо легче приструнить и облапошить, чем так называемых избирателей, даже с выборным мандатом на четыре года. К тому же начальникам от политики платили в десятки раз меньше, чем в бизнесе.

Конечно же, всегда была возможность, так сказать, слегка подсуетиться и тихонько брать на лапу, но риск при этом загреметь из кресла за решетку – сдадут свои же под аплодисменты – был многократно выше уровня прибавочных доходов, а потому в большой политике и даже политике средней откровенно в лапу брали только идиоты. Умные люди чурались и косвенных взяток: подарков, путевок, так называемой учебы за границей и даже просто приглашений на банкет или в баню.

Исключение составляли небольшие города и территории, удаленные от всяческих столиц: здесь властная элита сложилась как-то сразу, спаялась, сговорилась и практически никем не перетряхивалась, а возникавшие время от времени внутренние разборки глушились договором или стволом с глушителем; последнее случалось крайне редко и только с теми, кто замахивался на коренной передел или не хотел делиться по-честному, нарушая тем самым главный общественный принцип: живи и давай жить другим.

Однако годы мирного сожительства наркотизировали местную элиту: ее мышцы и воля одрябли, в деяниях исчезли осторожность и расчет, скрываемое ранее богатство там и сям выпирало наружу, и тогда появлялся захватчик и брал чужое, как свое, почти не встречая организованного сопротивления. В этом городе таким захватчиком был Вайнберг, а отнюдь не Слесаренко с Кротовым, как то казалось многим, в том числе и вот этим троим, что сейчас деловито усаживались за совещательный стол.

Они уже виделись утром, а потому Кротов начал без приветствий.

– Я еще раз все посчитал, – сказал он, стукнув пальцем в бумагу. – Рано радовались, господа-товарищи. В пересчете, так сказать, на душу бюджетного населения получается один оклад с куцым хвостиком.

– И то ладно, – вздохнул Федоров, а Соляник молча пожевал молодыми пухлыми губами.

– Есть идеи? – спросил финансист Безбородов.

– Идей у нас море, – вместо Кротова объявил Федоров, – чего нельзя сказать про деньги.

– Деньги тоже есть, – произнес Кротов и зафиксировал реакцию собеседников: Федоров округлил глаза, Соляник видимо приободрился, и лишь Безбородов как бы вообще ничего не услышал и разглядывал ногти, напружинив ладонь на манер каратиста.

– Мы задержим платеж энергетикам.

– Эго опасно, – сказал Безбородов. – Я не поддерживаю.

– Я тоже, – быстренько подклеился Соляник.

– С кем согласовано? – Федоров первым сообразил главное. – Если да, то сможем закрыться квартально. Это произведет впечатление. Я вас поздравляю, Сергей Витальевич. Неужто взаимозачеты пробили через газовиков?

– Больно вы догадливый, коллега, – не без превосходства в голосе ответил ему Кротов. «Ладно, пусть думают, что все решено, – мысленно оправдал он свою недомолвку, – а то ведь струсят, подлецы, а мне нужны их подписи». – Короче, танцуем от полного. Да, Безбородов, аппарату премию за второй квартал.

– А за третий? – спросил Соляник.

– За третий не выйдет. К четырем часам мне на стол новую раскладку по всем категориям. Смотрите сами, кому побольше, кому поменьше. И не валите все в кучу. Лучше полтора оклада и детские пособия за квартал, чем три оклада без пособий. Психологический нюанс, улавливаете? И еще: чтобы не было потом разговоров, будто я тут неправильно деньги делил, новую раскладку подпишете все трое, а я завизирую сверху. А то ведь я знаю, что Соляник скажет своим любимым врачам, а ты, Федоров, своим любимым коммунальщикам. Как я вас уделал, коллеги?

– Красиво уделали, – согласился Федоров.

– Вы позволите? – тихо спросил Безбородов, и Кротов подумал с тоской: «Начинается...».

– Наши долги энергетикам будут списаны, зачтены или просто отложены, пролонгированы?

– Зачтены, – сказал Кротов.

– Каким образом?

– Схема прорабатывается.

– Ах, вот как. Значит, еще прорабатывается...

– Ладно тебе, Борода! – замахал руками взбудораженный думский начальник, что был лет на двадцать моложе городского финансиста. – В принципе вопрос решен?

Кротов кивнул без раздумий – обратной дороги уже не было.

– Тогда какая разница! – воскликнул Соляник.

– Осенью узнаем, какая разница, – процедил Безбородов. – Впрочем, если Сергей Витальевич принимает ответственность на себя...

– Я же сказал: завизирую.

– И будьте добры, Сергей Витальевич, издать письменное распоряжение на мое имя о непроизводстве платежей энергетикам.

– Нет такой формы в природе, – уверенно сказал Кротов.

– А вы в произвольной, пожалуйста, – сказал Безбородов. – Здесь форма не важна, важно содержание.

«Вот же гад упрямый, – подумал Кротов. – Со всех сторон страхуется, подлец».

– Будет вам... в произвольной. Вперед, коллеги, время пошло. Да, есть там кто в засаде? – спросил он, глядя на Федорова. Вопрос означал: сидит ли за дверями кто-нибудь, желающий прорваться на прием без предварительной записи. Такие обычно прятались в дальнем углу и при появлении начальства выскакивали, как партизаны из леса.

– Вроде бы Терехов отирается. Ну, этот, из кабээн.

– Ваш кадр? – Кротов перевел взгляд на Соляника.

– Чего ему?

– Да почем я знаю? – вдруг обиделся Соляник. – Мы его учредили, но я же его не пасу.

Комитет бюджетного надзора был учрежден городской Думой в начале года и, как рассказывали Кротову, специально под задницу Терехову. Тогда, в январе, мэр Воронцов провел через Думу решение о сокращении административного аппарата и ликвидации двух городских районов – старогородского и новогородского. Терехов был главой администрации новогородского и в результате перемен остался без должности. Говорили, что таким ловким образом Воронцов свел счеты с Тереховым за излишне активную конкуренцию последнего на недавних мэрских выборах: Терехов вроде бы шел подставным и обязан был на финише слить воду, но вдруг поверил в возможность реальной победы и попер в открытую, не стесняясь ничем, вплоть до грязного белья из воронцовской семейной корзины; в итоге с треском проиграл и окопался у себя в районе, заручившись поддержкой нефтяного «генерала» Лукоянова.

Сразу после выборов Воронцов достать его не сумел: Терехов, ко всему прочему, являлся депутатом городской Думы и не мог быть отставлен от должности без думского согласия, да и с мнением Лукоянова опасно было не считаться. Но вскоре в «Нефтегаз» пришла команда Вайнберга, «генерал» был отправлен на пенсию, и осмелевший злопамятный Воронцов достал-таки смутьяна и предателя. Однако и Дума оказалась не дурой: под шумок объявленной борьбы за сбережение бюджетных денег от растраты народные избранники учредили КБН – комитет бюджетного надзора – и единогласно назначили опального Терехова кабээновским главным начальником, отвесив мэру Воронцову первую публичную пощечину.

В новой должности Терехов вел себя скромно, вместо падок в мэрские колеса вставлял для пущей видимости дела по соломинке – совсем уже не вставлять было нельзя, зачем тогда создали КБН с весьма немалым штатом ревизоров, но в банных пьянках распускал язык, порол хреновину о папках с компроматом на всех вокруг и каждого отдельно; люди, знающие Терехова, ему в глаза смеялись, однако слухи про мифические папки расползлись по городу со скоростью и заразностью гриппа, и последние опросы, проведенные командой Слесаренко, свидетельствовали о том, что каждый третий горожанин свято верил в их существование и лично в Терехова как борца с разжиревшей коррупцией. «Да я только выставлюсь, – витийствовал Терехов в банях, – как все остальные попрячутся от страха».

Лично к Кротову главный бюджетный смотритель не обращался ни разу, и он решил, что примет Терехова хотя бы из чистого любопытства.

– Пусть заходит, – сказал он Солянику, – только по-быстрому. Я полагаю, в четыре нам «ближний» колхоз уже не понадобится. Кто-нибудь из вас зайдет ко мне с новой раскладкой и общим решением.

– А если его не получится? – спросил Соляник.

– Всех уволю, – сказал Кротов. – Кроме вас, конечно. И хотел бы, да прав не имею.

– Так я и зайду, – усмехнулся думский председатель.

– А этих можете хоть сразу увольнять.

– Когда я получу распоряжение? – Безбородов аккуратно складывал бумаги в красную папку с надписью «Исполнительный комитет городского Совета народных депутатов». Кротов подумал: «Привык к этой папке или играет в оппозицию»?

– Вы где служили при Советах? – спросил он Безбородова.

– Да здесь же и служил.

– В горкоме партии

– Раньше в горкоме, потом зампредседателя горисполкома.

– По финансам?

Безбородов позволил себе улыбнуться.

– Ну и как, лучше было?

– Конечно, – с удивившей Кротова категоричностью ответил Безбородов.

– Не нравится вам, значит, демократия?

– При чем тут демократия, Сергей Витальевич? Вы же сами знаете, что в финансовых вопросах никакой демократии быть не может. Если бухгалтер станет демократом, он в два счета на нарах окажется.

– Терехов вас сильно достает?

– Я его на порог не пускаю.

– Неужели? – откровенно изумился Кротов. – А я полагал, вы с ним заодно, по старой памяти.

– Дурак он, – спокойно сказал Безбородов. – Сидел бы на хозяйстве и не лез в политику... Как был прорабом, так прорабом и остался. Бабы, пьянь и надуванье щек.

– Но ведь нагадить может!

– По-серьезному едва ли, – с ленивой гримасой произнес Безбородов. – У него в аудиторах бывшие секретарши сидят. Сами они ничего накопать не сумеют. Но если кто-то умный им подсунет грамотный фактаж...

– Да чепуха, – сказал Соляник. – Он человек управляемый.

– Тогда зовите... управляемого. Только не сразу, минут через пять.

– Я передам, – кивнул Соляник.

Когда все вышли, Кротов позвонил Лузгину.

– Слышь, Вовян, – сказал он, сдерживая голос, и тут же сам себя отматерил: ведь если слушают, услышат даже шепот, чего уж туг секретничать не в меру. – Что у нас есть на Терехова?

– Сплошная бытовуха, – вздохнул в трубке Лузгин.

– Ничего серьезного достать пока не можем.

– Плохо ищете, – сказал Кротов. – Савич подключен?

– Там тоже пусто.

– Не может быть такого. Копайте глубже.

– Так я же, блин, не буровик, Сере га.

– А по конторе что-нибудь нашли?

– Да кое-что наклюнулось.

– Выкладывай.

– Опять же как смотреть... Короче, этот самый кабээн уже три месяца ведет проверку фермерского хозяйства в Прибрежном – ну, бывший свиноводческий совхоз, километров тридцать от города. Каждый день четыре бабы-ревизорши плюс водитель ездят туда, сидят там целый день и вечером возвращаются.

– И где здесь криминал?

– Криминала нет, но установлено, что ежедневно они выписывают себе по восемьдесят семь рублей командировочных. На каждого. Это за тридцать-то километров? Хотя формально комитет находится в городе, а Прибрежное это уже район; так что вроде бы все по закону. Правда, норма командировочных установлена в три раза меньше, но они там какой-то северный коэффициент используют.

– Так, погоди, – сказал Кротов. – Восемьдесят семь рублей в день, пять человек на три месяца...

– Больше двадцати восьми тысяч новыми.

– А результат?

– Результат – ноль, – доложил Лузгин. – Пытались припаять нецелевое расходование, но в прокуратуре их на смех подняли. Тереховские тетки в законодательстве не смыслят ни черта. Сам он бегал к Савичу, просил возбудить уголовное дело – ну так, для понта, для зачета, чтобы видимость работы показать. Полковник наш из жалости дал санкцию, Терехов о том орал на всех углах, два раза по ящику выступил, в газете что-то напечатал. Дело, понятно, сразу же закрыли «за отсутствием», а вот фермеры молчать не стали и подали на Терехова в суд по обвинению в клевете, да еще иск за упущенную выгоду припаяли: он им своими наездами контракт по свинине сорвал. Такие вот дела, Витальич.

– Молодец, Вовян, неплохо, – расщедрился на похвалу другу Кротов. – Посадить не посадим, снять не снимем, но нервы хорьку помотаем. И копай дальше, копай!

– Когда копать? – окрысился Лузгин. – Я же вечером лечу.

– Найми кого-нибудь. За те деньги, что я тебе отстегиваю, можно взвод, с лопатами нанять... Терехов в суде точно проиграет?

– Да уж не выиграет, дело ясное. Иск по упущенной выгоде, скорее всею, отклонят...

– Это почему?

– Кабээн – структура государственная, ни один судья не рискнет обшерстить ее в пользу частников. А вот лично Терехов за клевету... Ну, пару окладов выложит. Больше всех пострадает газета, где печатались тереховские бредни: фермеры ей тоже иск вчинили. Вот здесь наша Фемидушка сработает по полной – судьи прессу не любят. Жалко Романовского, он и так сидит без денег. Может, как-то повлиять на фермеров? Ну, кредитик им подкинуть...

– Ни в коем случае, – пресек коллегу Кротов. – Пусть Романовский проиграет, пусть заплатит – злее будет. И не на фермеров – сам знаешь на кого. Сечешь поляну?

– Э, слышь, Серега, дело в том, что Романовский уже просил меня... ну, посодействовать. Чтобы иск отозвали.

– И ты пообещал?

– Ну, в некоторой степени – да.

– Знаю я твою «степень»: глазки прищурены, сигаретка в зубе: «Какой вопрос, Шурик, нам это как два пальца!». Похоже я тебя изобразил?

– Кончай выпендриваться, Серега, я серьезно.

– И я серьезно. Иск отзывать не будем, газете деньгами поможем, но не сразу – пускай пострадают, понервничают.

– А как же я? – спросил Лузгин растерянно. – Я же обещал.

– Плохой ты психолог, дружище. Твой Романовский – идеалист и романтик; вот мы и покажем ему, что не все и не всех в этом городе можно купить, что есть честные люди – судья, например. Ты старался по-дружески, но у тебя ничего не вышло. Романовский этому даже обрадуется – тому, что ты не серый кардинал, что у тебя случаются проколы. Это вас сблизит, поверь мне.

– Да уж, – буркнул в трубке Лузгин.

– Действуйте, – коротко скомандовал Кротов и посмотрел на вошедшего Терехова.

Коренастый, роста ниже среднего, с коричневым гиреобразным лицом и припухшими вечно глазами кабээновский главный начальник напоминал Кротову его взводного армейского старлея, просравшего по пьяни капитанскую четвертую звезду и с той поры затаившего злобу и ревность на всех обогнавших его сослуживцев. Сильнее прочих старлей ненавидел молоденького командира роты, из московских, чистюлю и интеллигента, кончавшего заочно академию. Ситуация была стандартная, почти книжная, но жизнь полна стандартных ситуаций. Когда однажды взвод паршиво отстрелялся и не позволил роте занять первое место по стрельбам в полку, и ротный надменно-вежливо ругал старлея перед строем, волосатый загривок взводного наливался кровью от унижения и торжества.

Обычно входящий без записи начинал с извинений, но Терехов просто кивнул с порога и даже сел за стол без приглашения, надел очки и принялся терзать замок портфеля.

– Попрошу на словах, – сказал холодно Кротов.

Терехов пожал плечами и положил портфель на соседнее кресло, что и вовсе считалось за хамство в присутственных местах. «Таков от природы, или это намеренный вызов?» – подумал Кротов и сказал:

– Поторопитесь.

– Я мог бы и вообще не приходить, – хрипло выдавил счетный начальник.

– Так и не приходили бы, – сказал Кротов. – Вы человек занятой, я тоже не без дела здесь сижу.

– Я прошу вас так со мной не разговаривать.

– А я прошу вас говорить по существу или покинуть кабинет.

Терехов дернулся было к портфелю, затем снял очки и сунул их в нагрудный карман полосатого, как пижама, эстрадного почти что пиджака. «Молодится, старый хрен, а вкуса ни на грош».

– Мы готовим представление...

– Цирковое? – спросил издевательски Кротов. Глаза у Терехова и без прищуривания не каждый день были видны между набрякшими веками, а тут и вовсе превратились в амбразуры.

– ...Представление в соответствующие органы о фактах нецелевого использования бюджетных средств.

– Это вы о фермерском хозяйстве?

– Это я о вас, Сергей Витальевич.

– И в чем же я провинился?

Кабээновский начальник снова глянул на портфель.

– Вы подписали разрешение директору детского дома использовать часть перечисленных средств на питание.

– Да? Не помню.

– Есть документ.

– И что же дальше?

– Таким образом вы нарушили распоряжения правительства и администрации округа о расходовании бюджетных поступлений строго на зарплату и погашение задолженности по ней.

– Минуточку, я вспомнил. Но ведь это сами учителя и воспитатели отказались от части зарплаты, чтобы купить продукты для детдомовцев. Было письмо...

– Письмо не имеет значения. Вы не имели права санкционировать нецелевое расходование. Этот вопрос на строжайшем контроле Москвы...

Какая, на хрен, Москва, – не удержался Кротов, – если детям жрать нечего!

– Это демагогия, – сказал Терехов. – Не имеет значения...

– Я это ваше значение давно уже поимел. Какая там сумма? Тысяч пятнадцать, если не ошибаюсь? Ровно в два раза меньше, чем ваши толстые бабешки прикарманили на командировочных в Прибрежное.

Терехов едва заметно дернулся, но ответил спокойно:

– У нас все по закону.

– Ой, не скажите, – съехидничал Кротов и пошел дожимать наобум. – Восемьдесят семь рублей в сутки! А норма – двадцать пять. Притом в эту сумму входят и квартирные, а ваши тетки ночевали дома. Плюс бензин туда-сюда на каждый день, да и жрали-то у фермеров бесплатно...

– Клевета, – решительно вымолвил Терехов.

– А у меня есть показания, что жрали.

– Покажите.

– Прокурору покажу, когда понадобится. «А что, – подумал он, – наверняка все так и было».

– То, чем вы сейчас занимаетесь, – сурово заявил Терехов, – это шантаж должностного лица ради сокрытия своих незаконных действий.

– Хотите знать, – перебил его Кротов, – как называется то, чем занимаетесь вы и вся ваша дурацкая контора? Так я скажу: хорошо оплачиваемое тунеядство. Вы за полгода сожрали больше миллиарда старыми, а отчитаться не в чем. Притом ведь знаете, что из бюджета действительно воруют, и знаете кто, и знаете как, но ведь туда-то вы не сунетесь ни в жизнь, там все свои, и страшно ведь сунуться – голову оторвут не глядя. Вон в унитарку к сыну Воронцова вы сходили? Зачем она вообще, когда есть комитет по ресурсам? А ваша жена – уж не там ли она изволит работать? – на удачу брякнул Кротов и сразу понял, что попал.

– Вы еще пожалеете, что не захотели со мной разговаривать, – сказал Терехов, таща портфель из кресла.

– А по-моему, мы очень хорошо поговорили. Лично я давно хотел сказать вам то, что сказал сегодня, да повода не было, и вы его мне предоставили – спасибо.

– Я вас предупредил, – сказал Терехов.

Кротов посмотрел в загривок уходящему.

– Премного благодарен.

Он сверился с часами: почти двенадцать, половина рабочего дня улетела – куда и на что? И этой жизни хочет Слесаренко? И если это власть, то лично Кротову она и на хрен не нужна. Власть у него была и в банке, притом абсолютная до незаметности, ибо полная власть не нуждается в ежеминутных внешних подтверждениях; она словно днем электричество – хоть лампа не горит, светло и нет нужды, но напряжение в сети присутствует незримо, а ежели кто сомневается, пусть сунет пальчики в розетку. Здесь же, на этой работе, которую Кротов по старой памяти именовал «советской» (ему нравились строчки из некрологов: «...много лет на партийной, советской и хозяйственной работе...»), требовалось постоянно щелкать выключателем, демонстрируя право и силу, как наличие тока в сети.

И все-таки Кротов уже готов был признать, что настоящую власть над людьми давали не деньги, а именно эта нищая и зыбкая, вся в дерьме и натянутых нервах, в торгах и лести, угрозах и издевках, самообмане и обмане других властная власть от политики. И что даже очень богатые люди, разок вкусившие ее, настоящей, рвутся или тянутся к ней не только с целью обезопасить должностным мандатом ранее нажитый капитал, хотя и этот фактор здесь немаловажен. Вот и самому Кротову, пусть на немножечко, сквозь отвращение и подавляем стыд, но уже начинало нравиться командовать и помыкать людьми и быть их отцом-благодетелем. Он никогда бы не признался в этом вслух, но если бы завтра позвонил ему директор школы и попросил бы его, Кротова, самолично выдавать зарплату ошарашенным от счастья педагогам – он бы приехал и стал выдавать, а потом бы лично вручил ключи от новой квартиры многодетно-страдальной семье Ивановых и даже выпил бы с хозяином на кухне, а лучше за большим столом, где все смотрели бы на Кротова, а он гордился и стеснялся, и радовался сотворенному им постороннему счастью. Стыд-то какой, аж уши зачесались, хорошо еще, что он в кабинете один, сейчас пройдет, будем сидеть и разруливать дальше, а, впрочем, пошло оно все к черту, какой же дурак Слесаренко, он этого хочет, этой вот насквозь фальшивой жизни среди воров и стукачей и попрошаек, и мы с Вовяном ему в этом помогаем? А, впрочем, бог ему судья, кому-то же надо сидеть в этом кресле, так устроена жизнь – почему не ему? Слесаренко не худший, а может, и лучший из рвущихся. Вот дяденька Терехов – тот рвется мстить и помыкать, а Слесаренко даже и не рвется, его ведут, как быка за кольцо, тот же Вайнберг, но с ним все понятно: Аркадьичу нужен свой мэр, у него большие интересы, а в чем же интерес Виксаныча? Не в самом же отправлении этих мэрских обязанностей, не в должностных же атрибутах: кабинет, машина, оклад, окружение, возможность всеми крутить и вертеть, посылать их туда и сюда, требовать то-то и то-то, а самому не делать ни хрена – ведь именно так думают люди о работе большого начальника: пришел с утра, уселся и царствует, не бурит и не строит, не сеет и не жнет, орет на всех с умнющим видом, а ему денежки в конвертиках несут; вот тебе и вся работа, мне б такую... И никто никогда не сумеет объяснить и доказать людям, что самая тяжелая работа – не мешки с мукой таскать, а принимать решения и отвечать за них. Ежели, конечно, ты не сволочь, которой на все наплевать. Лузгин однажды выдал Кротову такую фразу: «Не бывает смелых журналистов, бывают смелые редакторы. Смелость ведь не в том, чтоб написать, а в том, чтобы решиться напечатать». Главная тяжесть – ответственность. А есть ли она, настоящая, у наших властей перед толпою избирателей? Единственный реальный страх – не быть переизбранным на новый начальственный срок. Так почему бы, подумывал Кротов, не ввести уголовную ответственность за невыполнение предвыборных обещаний? И срок определить конкретный – сколько в депутатском кресле просидел, столько и на нарах отлежишь.

Озорная эта мысль так понравилась Кротову, что он закурил, откинулся на спинку кресла и принялся воображать себе Соляника в очереди за лагерной баландой. Но картинка выходила размытой, и почему-то у Соляника было его, кротовское, хмурое небритое лицо. «Все, крыша в пути», – почти вслух сказал Кротов и отправился обедать.

В приемной было пусто. Это и обрадовало Кротова никто не станет липнуть с разговорами – и чуть заметно огорчило: неужто он, такой большой начальник, совсем не нужен никому для моментального решения чего-нибудь? И где же воры с пухлыми конвертами? Вот же гады, совсем не несут...

Он пошел в гостиницу наискосок, через маленький сквер по соседству, где на асфальтовых мокрых аллеях рядами тянулись прилавки челночных торговцев. Надо было давно уже их разогнать: в промзоне, на окраине, городские власти еще по весне уложили бетонными плитами обширный песчаный пустырь под вещевой челночный рынок, но там никто не торговал, разве что по выходным – торговцы жались к центру, на путях прохожих. Июньская попытка решить вопрос ОМОНом, как рассказывал потом полковник Савич, завершилась потасовкой и митингом на площади, и власти закрыли глаза: пусть торгуют, лишь бы не бузили. К тому же после сокращений в «Нефтегазе» число людей с лотками увеличилось, и лица у новых торговцев были серыми и злыми.

Впереди обнаружилась лужа, и Кротов решил обогнать бредущих под ручку мужчину и женщину, чтобы первым проскочить сухим краем у лотков, но замешкался с маневром и не успел, затоптался на сбившемся шаге и чуть ли не врезался в спины бредущим, и услышал, как женщина сказала мужчине, опустив голову ему на плечо: «Эх, Коля! Вот было бы у тебя денег немеряно – ты бы купил мне колготки за тридцать рублей...».

Кротов едва не рухнул в лужу – так ему это понравилось. Вот она, мечта нашей бабы о счастье, ее представления о богатстве и щедрости родного мужика. И было это сказано с такой чисто русской женской веселой тоской, что Кротову сейчас же захотелось посмотреть этой бабе в лицо, что он и сделал, когда лужа кончилась: ушел вперед и оглянулся на ходу, и ничего такого не увидел, но фраза впечаталась намертво, и за обедом в гостинице он все рассказал Лузгину, тот пришел в необъятный восторг, царапал ручкой на салфетке – надо запомнить, сам такого ни в жизнь не придумаешь, – тут же выдал историю про какого-то деда, вместо «маньяк» говорившего смачно «мандяк», что гораздо точнее по смыслу, как и все оговорки народные. Потом они поднялись в номер, где Кротов полез в шкаф и отсчитал Лузгину деньги на Москву.

С двух до четырех он дурнем просидел в комиссии по административным правонарушениям, где на мелких начальников за их мелкие грешки налагались такие же мелкие штрафы. В четыре он извинился и поднялся к себе, где в приемной уже ждал Соляник с новой согласованной раскладкой; подписи Безбородова на документе не было, но Кротов только фыркнул и завизировал сверху бумагу – сойдет и так, для коллективности решения хватало подписей Соляника и Федорова. В четыре двадцать позвонил Лузгин, сказал, что едет в порт, и напомнил про телезапись с Лялиной. В половине пятого вошла секретарша и доложила, что просит приема Зырянов, председатель стачкома «подзем ни ков».

– По какому вопросу?

– По выборам.

– Пусть заходит. Коротко. И больше никого сегодня у меня запись на телевидении.

Лично Зырянов нравился Кротову, в нем была хорошая мужская ясность: если да, то да, если нет, так нет. Стачком же представлялся Кротову командой истеричных крикунов, обнаглевших от безволия властей и презрительной трусости нефтяного начальства. Он вспомнил рассказанный Лузгиным эпизод с пикетом на железной дороге, как три мужика в пять минут разогнали толпу, – по телевизору сюжет решили не давать, чтобы не позорить окончательно Зырянова.

Кротов улыбнулся и даже вышел Зырянову навстречу, в центр кабинета, и сел потом не в кресло мэра, а за приставной короткий столик – на равных, чтобы Зырянов почувствовал это подчеркнутое кротовское расположение.

– Привет, Виталич, – сказал Зырянов. – Посоветоваться пришел.

– Дело хорошее, – сказал Кротов. – Советуйся, Михалыч.

– Короче, мой... ну, наш стачком принял сегодня решение выдвинуть меня... ну, кандидатом.

– Нормальное решение, – сказал Кротов уверенно.

– Погоди, погоди! – изумился Зырянов. – Что-то я плохо тебя понимаю, Виталич. Ты что, издеваешься?

– Ни в коем случае.

Но ведь это я... то есть мы выдвинули Слесаренко, мы и подписи собирали.

– Не одни вы собирали, весь город.

– Но все равно же... Мы же первые... А теперь получается, сами против него.

– Ну и что? Больше хороших людей в списках – больше вероятности того, что дурака не выберут.

– Хитришь, Виталич? – помолчав, спросил Зырянов.

– Ни в коем случае. Решение принято?

– Принято.

– Ты согласился? Вижу сам: согласился. И не советоваться ты ко мне пришел, а поставить в известность. По-честному. Прав я или нет?

– Ну, – сказал Зырянов.

– Вот и правильно. А теперь свободен. Иди и работай, – сказал Кротов и подмигнул левым глазом.

– Хитришь, Виталич, – снова произнес Зырянов. – Думаешь, я потом кандидатуру сниму? Так я не сниму, запомни.

– Ну и не снимай.

– Народ решает, так? – Зырянов шмякнул ладонями по крышке стола. – Тогда пусть народ и решает. Согласен?

– Согласен.

– Тогда я пошел.

– Пошел, так иди.

– Ох, Виталич! – произнес Зырянов, угрожающе вертя корявым пальцем. – Не пойму я тебя до конца. Или ты в самом деле честный мужик, или...

– Да, конечно, «или», – сказал Кротов и опять подмигнул. – Что туг честному-то делать? А вообще, молодец, что пришел.

Зырянов потемнел и без того коричневым лицом и встал из-за стола.

– Жаль, что Виксаныча нет. Я бы хотел... ну лично, значит...

– Вернется – сам ему и скажешь.

– Обязательно скажу. И даже если он попросит...

– Он не попросит, – сказал Кротов, снимая трубку телефона и кивая посетителю на дверь. Зырянов вздохнул, пожал плечами и вышел. – Слушаю вас.

– Это Лялина, – раздался в трубке хорошо модулированный женский голос, и Кротов сразу подумал про улетающего Лузгина: зачем он дал этой девке номер прямого телефона? «Спасать надо парня», – решил он окончательно.

– Здрасьте, Анна... Да, как договорились. Через десять минут я к вам подъеду. Вы как сегодня, не в эфире? Отлично... Почему спрашиваю? Из вежливости, Анечка, из бюрократской вежливости...

Отговорив, он позвонил на «дальнюю»; Иван был на месте.

Заявки поступали? – спросил Кротов. – Хорошо. Я сейчас прибуду с телевидением... Да, на берегу... Спасибо, Ваня.

Подъехав к телестудии, он все еще думал про Зырянова: хорошо это или плохо, что стачкомовский лидер решил баллотироваться против Слесаренко, и чьи голоса он потянет на себя: Воронцова-младшего, Соляника или все-таки наши? Но тут по ступенькам сбежала, мелькая белыми кроссовками, стройная лузги некая девица, и Кротов стал думать о другом: что лет до двадцати пяти они бывают стройными, а далее становятся просто худыми (ежели, конечно, не толстеют), и сумел бы он, Кротов, внятно объяснить кому другому на словах, в чем разница между стройной и худой; такое проверяется не глазом – ладонью, а Лялиной, поди, уже под тридцать.

– Боюсь, что мы опаздываем, – сказала Лялина, садясь к нему в машину. – Скоро солнце уйдет, а у нас фонари слабоваты. О, вы сами за рулем?

– Так удобнее, – ответил Кротов. – А где ваш оператор? Мастер изволит задерживаться?

– Да как всегда: что-то в последний момент...

Через полчаса они въехали на территорию «дальней дачи», а еще через час, когда уже заканчивали съемку на берегу у тихого костра, красиво разведенного Иваном, и оператор менял в камере аккумулятор, Лялина спросила:

– Вы на самом-то деле верите в демократию, во все эти выборы, в «голос народа»?

– Вопрос не в этом, – сказал Кротов. – Вопрос в том, во что верит народ.

– И во что же, по-вашему, верит народ?

– Тут есть одна интересная теория, – сказал Кротов, отгоняя рукой закатных обнаглевших комаров. – Есть у нас с Вовяном приятель, он в областной администрации работал, пока не попросили...

– За что?

– За то, что шибко умный и еврей. Так вот, по его мнению, народ уже не верит ни во что.

– Ну да, огромное открытие.

– Вы не спешите, Анечка, я еще не закончил. Народ верит в одно: что бы там ни говорили кандидаты, все они идут, так сказать, во власть с конкретной целью устроить свою собственную жизнь.

– Наворовать, – сказала Лялина.

– Это грубо и неточно. Получить удобный кабинет, машину, зарплату, возможность летать по разным заграницам, жить на госдачах, пристроить родню... И если будет такая возможность, – а она, по мнению народа, будет обязательно, – немножко поработать на карман.

– Наворовать, – упрямо повторила Лялина. – В конце концов все эти дачи и машины тоже украдены у народа под выборный обман. Разве я не права?

– Хорошо, – сдался Кротов. – Примем вашу короткую формулу. Итак, люди знают, что все кандидаты просто рвутся к кормушке. Правые, левые, задние, передние неважно. Все будут воровать, кого ни выбери. И тогда люди, внутренне смирившись с неизбежностью этого воровства, сводят свой внутренний выбор до минимума: кому они позволят это делать. Вот именно ты мне не нравишься, и я тебя к кормушке не пущу. А ты вроде бы парень ничего, я тебе разрешу: так и быть, иди обогащайся.

– Интересная теория, – сказала Лялина и тоже помахала ладонью улица. – Вы не могли бы повторить эго на камеру?

– А почему и нет? – Кротов посмотрел на оператора, тот распрямился возле аппарата и замотал головой.

– Отснимались.

– Что такое? – громко воскликнула Лялина, вскочила и уперла руки в боки. – Что значит отснимались?

– Питание на нуле.

– А второй?

– Второй еще хуже. Лампочка даже не мигает.

– Ну сколько можно! – сказала Лялина со всхлипом и отвернулась к реке.

– А сколько можно говорить, что нужны новые? – вяло буркнул оператор.

– Э, постойте, – вмешался Кротов. – У нас же есть машина. Я попрошу Ивана, он свозит вас на студию, поменяете.

– А если там нет никого? – также вяло предположил уставший парень. – Если аппаратная закрыта? Вечер уже, да и пятница...

– Ну тогда отложим, – вымолвил Кротов примирительно, – до следующей недели. Если, конечно, я не уеду.

– Ну уж нет! – топнула ножкой Лялина. – Такой материал я не упущу. Зовите вашего Ивана, Сергей Витальевич. А ты достань аккумуляторы, где хочешь. Если закрыто, найдешь ключи, хоть дома у Халилова.

– Так ведь туда-назад, потом искать... Больше часа получится.

– Мы подождем, – сказала Лялина.

– И свет уйдет...

– Доснимем в помещении.

– Зачем же в помещении? – Кротов показал рукой на ближайшую сосну. – У нас прожектора имеются. Иван! – крикнул он, не оборачиваясь. – Свози мастера в город по-быстрому!

– Камеру-то не упрут? – угрюмо спросил оператор.

– Не упрут, – ответил Кротов. – Но лучше в дачу занести.

– Не слабенькая дача, – сказала Лялина, когда они стояли на крыльце и смотрели вслед мелькавшей черными боками между сосен кротовской машине.

– Что, не бывали тут раньше? – спросил Кротов и подумал: «Неужто Воронцов ее сюда не привозил ни разу?».

– Не приглашали как-то.

Тогда я приглашаю вас, Анна. – Кротов отступил на шаг и поклонился. – Думаю, шампанское вкуснее комаров.

– Ого, – сказала Лялина, подняв голову и оглядывая уходящие ввысь деревянные гладкие стены. «Какая шея», – успел заметить Кротов. – Там, внутри, никого?

– Никого, – сказал Кротов и сделал руку кренделем.

– Прошу.

«Весь день работал Слесарен кой, – подумал он, закончу Лузгиным».

Они разом споткнулись в темноватом «предбаннике», и Лялина вскрикнула и засмеялась, и он прижат ее руку теснее.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лузгин собрался было ехать в Шереметьево вместе с Евсеевым встречать прилетающего Слесаренко, но в последний момент отказался. С цветами у трапа, прогнув хребет и голову задрав к нисходящему свыше начальству получалось уже слишком плебейски. Евсеев хмыкнул неприветливо и отбыл, а Лузгин от нечего делать принялся шляться по закоулкам представительской квартиры, не без злорадства фиксируя на себе уничтожающие взгляды долговязого евсеевского зама, оставшегося в «хате» на дежурстве. Лузгин уже провел здесь ночь, извиваясь на узком диване в дальней комнате для гостей, где свет наружных фонарей бил по глазам с чисто московским бесстыдством; не выспался, встал рано и с болью в затылке, был раздражен и упивался ныне своей демонстративной неуместностью.

Натешив душу видами страдающего зама, нарушив мраморную девственность всех встреченных по ходу здешних пепельниц, он плюхнулся в гостиной на диван, включил огромный телевизор и узнал, что рубль пал и президент уволил Кириенко.

На громкий звук эфирных новостей в гостиную примчался долговязый, встал за спиной у Лузгина и, не сдержавшись, смачно щелкнул пальцами.

– Ну все, теперь вернется наш Степаныч!..

– Какой Степаныч? – спросил Лузгин.

– Черномырдин, – торжественно произнес долговязый.

– Да глупости, – сказал Лузгин. – Ваш Степаныч уже политический труп.

– Я бы на вашем месте такими фразами не бросался.

Голос евсеевского зама сочился ядовитым терпением.

– Многие вот гак... пробросались.

– Это что же получается, – сказал Лузгин, выворачивая шею направо, – вы на меня Черномырдину настучите? У вас что, с ним связь?

– Какая связь? – испуганно не понял долговязый.

– Прямая, – Лузгин ткнул пальцем в телефонный аппарат.

А вы не гордитесь, – сказал долговязый за спиной, и пока Лузгин бестолково раздумывал, что означала эта фраза, степенно удалился восвояси.

Еще с весны ходили разговоры, что Кириенко – это мимолетно, что ближе к осени рубль обвалится под тяжестью наросшего госдолга, а вместе с ним падет правительство, и в Белом доме снова воцарится Черномырдин – уже в роли спасителя отечества, и якобы никто не вспомнит, что именно черномырдинский кабинет профукал западные займы и выстроил пресловутую пирамиду ГКО.

Лузгин мало верил в подобный сценарий, полагая его глупо хитрым и прозрачным до наивности – кто купится, всем же понятно! – и был и уязвлен, и ошарашен, когда диктор с экрана сообщил о решении Ельцина внести кандидатуру Ваньки-Встаньки Степановича на рассмотрение в Госдуму. «Или нас уже совсем за дураков держат, – подумал он в расстройстве, – или я в политике ну ни хрена не понимаю». И еще он подумал о том, не зачеркнет ли напрочь происшедшее их собственные планы насчет слесаренковской пресс-конференции в здании на Охотном ряду: кому близки и интересны провинциальные проблемы на фоне свеженьких столичных катаклизмов.

Чертыхнувшись, он позвонил в Госдуму знакомому журналисту Максимову; когда-то давно они обучались совместно на курсах при Центральном телевидении. НынеАндрюша Максимов советничал по прессе в депутатской группе «Российские регионы», где они и встретились вчера вечером к обоюдному приятному удивлению и даже успели выпить пива в незакрывшемся госдумовском буфете. Лузгин, как водится, намерен был продолжить посерьезнее, однако Максимов сослался на занятость и предложил собраться завтра, то бишь сегодня, после пресс-конференции, дома у него на Юго-Западе: удобно, прямая линия от Думы на метро, жена с детьми на даче в Подмосковье, придут хорошие ребята. «А что за повод?» – «Никакого повода, обыкновенный мальчишник, тебе понравится». «Одно условие, – потребовал Лузгин. – Горючее за мной. Что пьют твои хорошие ребята?». – «Я подскажу», – улыбнулся Максимов. Был он приятен и прост, одет хорошо, но без вызова, почти не растолстел, однако полысел изрядно за двадцать пролетевших лет и обращался к Лузгину с ненаигранным староприятельским интересом, за что был и принят лузгинской душой без привычной уже настороженности ко всяческим разным московским.

Максимов был на месте, в телефонную трубку врывался разнобой тревожных кабинетных голосов.

– Ну что, аврал? – спросил Лузгин.

– Еще какой! – ответил весело Максимов. – Тебе пропуск заказан, старичок? Давай подъезжай, сам увидишь, я тебя кое с кем здесь сведу.

«В стране переворот, а парень веселится», – успел подумать Лузгин и тут же обнаружил и в самом себе какой-то зрительский азарт, репортерский восторг от события, когда не важно, что произошло – важен факт происшествия, есть о чем говорить и писать; кому-то война, а журналисту ядрена мать родна, и ничего ты с этим не поделаешь.

– Слышь, Андрюх, – сказал Лузгин, – я насчет пресс-конференции...

Максимов согласился, что есть опасность срыва, пообещал разнюхать ситуацию и сразу же перезвонить, и действительно перезвонил минут через пятнадцать – долговязому пришлось выкликать Лузгина из клозета, – и сказал, что все нормально, ничего не меняется, но Слесаренко надо выступить пошире, не замыкаться на местных проблемах, а главное – выразить свое, так сказать, региональное отношение к случившемуся, и пожестче, похлеще, тогда он наверняка попадет на страницы центральных газет и в новостные выпуски телеканалов.

– А как ему быть с Черномырдиным? – озабоченно спросил Лузгин. – Как-никак свой, тюменский...

– У нас в Думе первая реакция – отрицательная, – без запинки ответил Максимов. – Я полагаю, ваш Слесаренко может безбоязненно топтать Степаныча; все, кроме эндээр, его воспримут на «ура».

– Так что же, сожалеть о Кириенке?

– Ни в коем случае! – воскликнул Максимов. – Черномырдин довел страну до края пропасти, а Кириенко ее туда столкнул. Такая вот схема предлагается, это будет воспринято.

– Ну, я не знаю, – пробурчал Лузгин. – Что же тогда получается? Все – назад, коммунисты – вперед? Лично я не согласен.

– Я тоже не согласен, – приятельски мягко вымолвил Максимов. –Но это не имеет ни малейшего значения. Твой начальник желает попасть в струю, желает прозвучать? Вот я и предлагаю стопроцентно проходной сценарий. С другой стороны, вы можете здесь вякать что хотите – ваше право, но если вас сожрут или дерьмом обделают – тут я уже не виноват. Ты меня понял, Вова? И не забудьте хорошенько прокатиться по олигархам: больше фамилий, да еще парочку-троечку местных, так сказать, созвучных. Ты меня, надеюсь, понял, старичок?

– Понял я тебя, – сказал Лузгин. – Как насчет вечера?

– Всенепременно.

– Тогда пока. Мы подъедем часа через два. Ежели, конечно, самолет не опоздает.

– «Люфтганза» не опаздывает, – усмехнулся Максимов.

«Все-то он знает», – неприятно подумал Лузгин.

Сигареты кончились, как всегда, внезапно, а запаса с собой он не взял, и Лузгин крикнул долговязому, что выйдет ненадолго, и, кивнув на площадке охраннику, спустился по сумрачным лестницам и вышел на улицу.

Напротив, через дорогу, был гастроном и рядом пивной бар, и далее кафе, потом цветочный магазин, и в отдалении, за пятачком, уставленным красивыми ларьками, виднелась станция метро, и он пошел туда, по старой памяти надеясь, что цены на табак в ларьках немножко ниже, хотя в подобной экономии он вовсе и подавно не нуждался – денег было как грязи, а грязи здесь не было, и не было песка, и, шагая с костяным каблучным стуком по сухому мытому асфальту, он обратил внимание, что туфли его запылились, и что он забыл их почистить.

У первого табачного киоска он пробежал глазами разноцветье сигаретных пачек, увидел «Мальборо» за десять и знаменитый кротовский «Бенсон» чуть дороже, обрадовался и решил купить блок, лучше два, потом взгляд проследовал повыше и правее, и он увидел «Мальборо» за сорок и «Бенсон» за шестьдесят и непонятный «Кэмелклассик» аж за восемьдесят.

– Это что у вас за цены, – спросил он в окошко киоска. Во внутреннем мраке обнаружились нос и глаза поверх узких очков, мужской московский акающий голос произнес без выражения:

– Какие?

– Да вот эти, американские.

– А это настоящие.

– Прям-таки из Штатов?

– Ага.

– Есть разница?

– А как же.

– Тогда блок «Бенсона». И пачку.

– Нет проблем.

Лузгин расплатился сотенной, сунул блок подмышку и пачку в карман и сказал в тьму окошка:

– Спасибо.

– Вам спасибо, – ответил киоскер.

– Да, кстати, – сказал Лузгин, раскупоривая пачку.

– Слышали про доллар и про Кириенко?

– А как же.

– А чего с ценами?

– А не было команды, – равнодушно сказал киоскер.

– Но если деньги есть, берите больше. Цены все равно полезут, куда денутся.

– На всю жизнь не напасешься, – вздохнул Лузгин и купил еще один блок.

Он отошел от киоска ближе к центру асфальтовой площадки, встал между струями прилива и отлива метровских пассажиров, понюхал ароматную золотистую пачку, закурил и уставился в бледное небо, ощущая вокруг себя несеверное мягкое тепло московской предосенней погоды, запах жареного мяса из соседней стеклянной пивнушки, шелест шин по асфальту, понукающе крикливые гудки...

– Гражданин! – услышал он за спиной голос, имеющий право – таким обычно говорят московские бичи; это в провинции нищие просят, здесь же требуют свое – Лузгин давно отметил эту разницу. Он повернулся неспешно, ныряя рукой в правый пиджачный карман, куда сунул сигаретную сдачу, и уставился на молодого низкорослого мента с широким лицом и командирским на нем выражением.

– Стасс-жант Ванов! – Мент отмахнул рукой у козырька. – Документы, гражданин.

– Не понял? – произнес Лузгин, вытаскивая из кармана пустую руку.

– Прошу предъявить документы.

– Да ну! – сказал Лузгин. – Я что, по-вашему, похож на бича или чеченского террориста?

– Документы, гражданин.

– Какие документы! – окрысился Лузгин. – Слышь, командир, кончай хернею заниматься. Иди вон в пивнушку, там твой контингент...

– Пройдемте, гражданин. – Одной рукой милиционер схватил его за правый рукав у предплечья, а другой вытащил рацию из поясного черного чехла.

– Ну ладно, ладно, – примирительно сказал Лузгин.

– Дам я тебе документы, сержант...

Не без труда он выудил из внутреннего левого кармана – мешали сигаретные блоки под мышкой, надо бы купить пакет, хотя зачем, два шага до квартиры, – свой паспорт в коричневой кожаной обложке и уже было подал его приставучему стражу, как вдруг увидел торчащие из-под обложки сверху и снизу зелененькие тонкие вершки и корешки. Вот ведь болван, что за привычка таскать внутри паспорта дежурную долларовую заначку! Ровно тысяча, утром положил на всякий случай... Не глядя на милиционера, он выдернул зеленые за корешки, протянул паспорт вперед, а деньги запихал под пиджак.

– Так, так, – сказал милиционер, раскрывая истребованный документ. – Лузгин Владимир Васильевич...

– Мент сверил взглядом фотографии – молодую и постарше – с наружностью объекта, потом перелистал странички. – Так, так, прописан в Тюмени... Когда прибыли?

– Вчера.

– Билет предъявите, пожалуйста.

– Щас поищу... – Он снова принялся терзать и выворачивать пиджак с коротким тихим матом положил к ногам блоки «Бенсона» и уже в две руки обшарил все, вплоть до заднего кармана на брюках, вздохнул и сказал: – Извини, нет билета. Выложил, наверное.

– Придется пройти, – не без сочувствия произнес милиционер. – Ведь сами знаете – в течение трех дней все прибывшие должны встать на временный учет...

– Да я завтра же улечу! – взмолился Лузгин. – На хрена мне тогда регистрация?

– Это вы так говорите. А подтвердить не можете.

– Да вот же наше представительство здесь, вон, сто метров, позвоните и проверьте, вам все подтвердят!

– Какое представительство?

– Лузгин сказал какое.

– Это что за город такой? – с капелькой нормального человеческого интереса спросил милиционер.

– Да есть на севере области, там нефть добывают.

– Понятно... А почему прописаны в Тюмени?

– Как почему? Я в Тюмени живу, а там в командировке.

– И давно?

– Да уже месяц почти.

– Месяц? – Мент укоризненно пожевал губами. – Обязаны были, Владимир Васильевич, оформить временную прописку, а здесь у вас опять же непорядок. Придется вам пройти для выяснения.

– Так вот же представительство! – вскричал Лузгин и сразу смолк, потому что с ужасом обнаружил, что не помнит и вообще не знает тамошнего телефона.

Послушай, друг, – сказал он, глядя в розовый блин курносого ментовского лица, – ведь ты же сам не москвич, я же вижу – ты наш, какого хрена ты перед ними выслуживаешься?

– А вы не грубите, гражданин. – Мент закрыл паспорт и приблизил его к нагрудному карману кителя. – Вы что же думаете? Если у вас, значит, долларами все набито, вы можете вот так вот оскорблять при исполнении?

– Сто долларов, – сказал Лузгин.

Милиционер подумал, снова пожевал губами и сказал:

– Нас двое.

– Хорошо, – вздохнул Лузгин и полез в карман за деньгами.

– Тише ты, тише! – прошептал мент, перемещаясь вплотную. -Чего ты так сразу...

Лузгин отслоил в кармане две бумажки, прикомкал их и уронил в ладонь менту, той же рукою забирая паспорт.

– Свободны, гражданин. – Мент снова отмахнул у козырька. – И держите билет при себе, ведь не каждый вот так вот, как я...

– Да уж будем надеяться, что не каждый! – процедил Лузгин, наклоняясь за блоками, а когда распрямился, то увидел улыбку на милицейском лице.

– Так сами же и виноваты! – сказал «стасс-жант-ванов».

– Кстати, ты как меня вычислил? – спросил Лузгин с оттенком уважения. – Что, по мне прямо видно?..

Мент хихикнул и кивнул фуражкой на сигаретный киоск.

– Да ты что! – изумился Лузгин. – Это он вычисляет?

– В пять секунд, – с гордостью вымолвил мент.

– Ну, глядь, у вас налажено, – сказал Лузгин и протянул ему руку. – Поздравляю. А мне – поделом.

– Учеба денег стоит, – еще раз козырнул милиционер. – Ступайте, гражданин. Успехов вам в труде и личной жизни.

– Ты, часом, пивка не желаешь? – спросил Лузгин, окончательно проникаясь к менту уважительно-родственным чувством.

– Не положено на службе, – строго произнес товарищ в форме.

– Тогда бывай, – сказал Лузгин и побрел в обратном направлении.

Проходя мимо киоска, он глянул в темноту окна, но ничего там не увидел. Он шел и думал: почему? Что в его облике сказало киоскеру не только то, что он приезжий – это нетрудно было выяснить по речи, по немосковскому ее звучанию, хотя Лузгин и говорил без провинциализмов – сказывалась телевизионная многолетняя школа. Нет, здесь другое: почему тот, в киоске, решил, что его – Лузгина, Лузгина! – можно взять в оборот? Сам факт покупки дорогущих настоящих «Бенсонов» свидетельствовал лишь о наличии денег, но отнюдь не о том, что Лузгин отдаст их без боя первому мильтону-шантажисту. Но ведь отдал же, отдал, родимые, не промахнулся гадский киоскер... Денег было не жаль – что такое для него две сотни «баксов», но ведь мог бы и послать мильтона на хер, пойти и устроить скандал в отделении, все равно бы нашелся билет, он в плаще вспомнил об этом, все равно бы отпустили, позвонил бы Максимову в Думу – ага, позвонил бы, записуха осталась в квартире, но все равно бы отбился, требовал публичных извинений, а он, болван, взял и сдался, не сумел себя поставить в разговоре с вшивеньким задрипанным ментом – позорище; а впрочем, мелочь, просто откупился, чтобы не тратить время и нервы на заурядный, в сущности, конфликт, волоса лузгинского не стоивший... Так думал он, бредя по тротуару, перебегая улицу в разрыве двух потоков, поднимаясь по ступенькам бетонного подъездного крыльца, пока не ткнулся носом в серую панель дверного электронного замка.

Лузгин подергал за ручку – закрыто. Замочный код ему был неизвестен – забыл спросить у долговязого. Наддверная табличка с буквами предлагала, как запасной вариант, набрать кнопками номер квартиры и ждать ответа, но он и номер-то квартиры не запомнил, скотина, как можно быть таким несобранным и глупым... Ну да, вчера его встречали и привезли, и проводили, и сдали с рук на руки, но мог же глянуть, мог спросить...

Этаж был третий, это он запомнил. Лузгин задрал голову и посмотрел в соответствующем направлении и увидел долговязого, стоявшего на балконе с черной ажурной решеткой; тот смотрел влево по улице, слегка склонившись над перилами.

– Эй! – крикнул Лузгин. – Эй, это я!

Долговязый на балконе даже не пошевелился. «Как же, блин, его зовут?» – озадачился Лузгин и снова крикнул: «Эй, коллега!».

За дверью что-то загудело. Дверь лязгнула, поехала наружу, возник охранник – тог, что сидел на площадке.

– О, господи, – сказал Лузгин, – спасибо. – И сделал шаг вперед.

– Стоять, – сказал охранник. Поверх лузгинской головы он смотрел в ту же сторону, что и долговязый на балконе.

– Да это же я! – вскричал опешивший Лузгин. – Вы что, не помните, я выходил недавно.

– Стоять, я сказал! – Охранник посмотрел налево и направо, поднес к голове изогнутый брусочек сотового телефона и произнес туда: – Порядок, – потом спрятал телефон и легонько, тремя пальцами, толкнул Лузгина в солнечное сплетение.

– Отойдите от крыльца. Вправо на пять метров.

– Пошел ты в жопу на пять метров, – выпалил Лузгин и стал протискиваться в дверь, плечом оттирая охранника. «Ну вот уж нет, – мелькнуло в помутившемся от бешенства сознании, – этому подонку я не сдамся».

– Все в порядке, свои! – раздался сзади громкий голос.

В запале борьбы он не слышал, как подъехала и припарковалась машина, и когда расцепился с охранником, оттолкнувши его и едва не упав со ступенек в инерции отдачи, то увидел Евсеева возле распахнутой задней дверцы черной обтекаемой машины и нахмуренного Слесаренко, из этой дверцы возникавшего.

– С приездом вас, – сказал Лузгин, поправляя одежду и глядя на часы. – Нас в Думе ждут, Виксаныч.

Евсеев вздернул подбородок и показал глазами в ноги Лузги ну: там на крапчатом асфальте красиво возлежали золотые слитки «Бенсона».

– Как съездили? – спросил Лузгин в кабине лифта.

– Нормально, – буркнул Слесаренко. – Что в городе?

– События развиваются, – многозначительно молвил Лузгин, поедая глазами притиснутого к лифтовым дверцам охранника. – Потом доложу. Есть некие сюрпризы.

– И без вас доложили, – неприязненно поморщился Слесаренко.

Был он какой-то новый, лощеный, отстраненно-сосредоточенный, как будто все вокруг него плавали в пруду, и лишь его, слесаренковская голова, возвышалась над водной поверхностью и видела то, чего не видят другие. «Быстро же, однако», – подумал Лузгин и припомнил совсем другого Виксаныча, прилетевшего с Севера просить их с Кротовым о помощи: немного растерянного, возбужденного, ловящего каждое слово, с почтением во взоре; и его самого, Лузгина, – вальяжного, свойски-снисходительного, причастного таинствам выборной магии, сокрытой от разумения простых и смертных кандидатов...

Дверь в квартиру представительства уже была растворена, долговязый придерживал ее на отлете. Слесаренко вошел внутрь и молча проследовал в глубины коридором, Евсеев следом потащил багаж, долговязый залязгал посудой на кухне, и тол ко Лузгин остался торчать посреди гостиной забытым оловянным солдатиком.

Он подсел к телефону и набрал номер Максимова.

– Андрюха, мы прибыли. Ничего не меняется?

– Все по плану, – подтвердил Максимов. – Подъезжайте скорее, здесь с ним хотят повидаться.

– Что?

– Как появитесь, сразу к нам в приемную. Отбой.

Максимов отключился. «Что за день такой сегодня? – сокрушенно подумал Лузгин. – Ну просто все вокруг посылают меня с хера на хер».

Он прошел на кухню и сказал:

– Кофе хочу.

– Сейчас подам, – ответил мягко долговязый, и Лузгин весьма приободрился: нет, здесь он еще не самый распоследний человек...

Появился из глубин Слесаренко в новом синем костюме, с причесанными влажными остатками волос, в свежеповязанном галстуке серо-золотистого отлива. Парень с кухни немедля подал кофе, Слесаренко коротко и часто прихлебывал его, глядя сквозь Лузгина и слушая гундевшего Евсеева.

– Так, тезисы готовы?

Лузгин хотел было спросить, какие тезисы, но Евсеев уже тянул из папочки бумагу с крупно напечатанным, разбитым на приметные абзацы текстом. А ведь это была его, лузгинская, работа – подготовить тезисы для выступления, и он ее не сделал, поленился, решив все объяснить «на пальцах», а вот Евсеев сделал. И тезисы сделал, и его, Лузгина, сделал тоже.

– Понятно, – сказал Слесаренко, бегло ознакомившись с текстом. – Ваши соображения, Владимир Васильевич.

– Больше конкретных фактов, примеров из жизни города. И обязательно пинайте олигархов – об этом нас просили персонально. И про сепаратизм добавьте, про угрозу распада России – это будет воспринято.

– Ну да, здесь все так и написано, – тряхнул листочком Слесаренко, и Лузгин как будто бы слегка поплыл и на мгновенье потерял дар речи: ну как же классно обыграл его Евсеев! Поделом, поделом, здесь нельзя расслабляться...

– Тогда поехали, – закончил паузу Слесаренко.

В машине они сели рядом на заднем сиденье. Слесаренко угрюмо молчал, откинувши голову в кожаный изгиб высокой спинки, потом спросил, не глядя:

– Кто финансирует Бабурина?

– А черт его знает, – машинально ответил Лузгин. Сидевший впереди Евсеев посмотрел на слесаренковское отражение в зеркальце над лобовым стеклом и сказал:

– Там схема сложная. Потом я объясню, Виксаныч.

«Ага, – отметил про себя Лузгин. – Уже «Виксаныч», контакт ближе среднего...».

Возле парадного подъезда на Охотном ряду ему пришлось пережить еще один рецидив унижения: Евсеев, как бы спохватившись, с извинительно-неискренней улыбкой сообщил Лузгину, что на него заказан «простой» пропуск, так что они со Слесаренко войдут здесь, через парадное, а Лузгину придется топать вокруг думского квартала, там задний вход и бюро пропусков, в окошечко на букву эл, а потом переходом сюда и на третий этаж, в апартаменты депутатской группы «Регионы России». А ведь вчера, подлец, провел с парадного... Лузгин заупрямился, начал требовать объяснений, и Евсеев сказал: «Извините, Володечка, так получилось», добив «Володечкой» и без того расстроенного Лузгина. И опять же он спросил себя: что такое в его поведении подсказало Евсееву, что с ним возможно панибратствовать почти по-голубому? И еще он подумал: ну почему, когда подчеркнуто ведешь себя с людьми на равных, они так и норовят вскарабкаться тебе на плечи в грязных башмаках? «Ну все, – сказал Лузгин, бегом огибая квартал, – всех сволочей к ноге, на место, как собак».

Насчет перехода пришлось повыспрашивать, а дальше он запомнил по вчерашнему визиту. Первым делом он заглянул в кабинетик к Максимову, тот отсутствовал, а мужик в подтяжках за вторым столом только дернул в ответ головой и плечами: мол, следить за всеми не обязан. Тогда Лузгин пошел быстро в приемную Морозова, начальника «Роса йских регионов» и получил от девушки известие, что – здесь, прибыли и совещаются, но вот входить туда не на о, извините. Потом из кабинета выскочил Максимов, их гид его под руку и поволок в коридор, народу поливая иструкциями.

– Кто будет вести пресс-конференцию? – как бы вскользь поинтересовался Лузгин.

– Ну если спрашиваешь, значит, я буду вести, – сказал Максимов. – А ты сядешь рядом и станешь подсказывать, ежели что, по вопросам на местные темы.

– Вот уж нет, – огрызнулся Лузгин. – Эго я буду вести, а ты сядешь рядом и станешь подсказывать, кто там есть кто из вашей репортерской шатии-братии.

– Да как прикажете, коллега! – Максимов обхватил его за плечи.

– Морозов будет?

– Он только представит его и уйдет. Сам понимаешь, время горячее, едет в Белый дом на консультации. Так, погоди, я захвачу бумаги в кабинете, потом покурим там, на лестнице.

Курили, сидя на кожаном диване напротив дверей конференц-зала. Лузгин угостил друга «Бенсоном» и спросил, как табак. Тот сказал: «Да не очень». «Как это не очень, – обиделся Лузгин, – лучше «Мальборо» в десять раз!». «Да я вообще бросаю, – сказал Максимов, – врачи настаивают и жена...». К висевшей слева от дверей просторной доске объявлений подходили любопытствующие, Максимов выборочно окликал их с дивана, шутил и заманивал в зал.

– Народу маловато, – сказал Лузгин.

– У нас больше не бывает, – ответил Максимов. – Подъем, начальники грядут.

Лузгин вчера представлен был Морозову, и тот, проходя нынче мимо отработанным шагом привычно занятого человека, узнал и поздоровался за руку, так что поспешавшему следом Слесаренко пришлось затормозить и отстраниться. Внутри конференц-зала Морозов с главным гостем устроились в центре стола, Максимов – у правой руки Морозова, Лузгин – по левую от «своего». Евсеев скромненько, на цыпочках, прошествовал в глубь зала и растворился там в последних ярусах.

Телекамер было три: от ОРТ, ТВ-Центра и второго канала – определил Лузгин по фирменным наклейкам; еще две камеры, стационарных, гнали «картинку» для внутридумского телевидения. Зал был заполнен едва ли наполовину, в основном, людьми весьма нежурналистского обличия.

Встал Морозов, никем и никак не представленный (начальство надо знать в лицо), выдал длинный абзац о России за пределами московской кольцевой, предвосхитил полезную и интересную беседу, пожал руку вскочившему Слесаренко и покинул зал все тем же хорошо отрепетированным шагом, прихватив под руку кого-то из маячивших в дверях. Максимов сдвинулся вплотную к Слесаренко, повернул настольный микрофон головкою к себе:

– Добрый день, коллеги! Представляю вам...

«Как же я буду с ним общаться? – раздраженно подумал Лузгин. – Через спину Слесаренко? Сели не так. Намеренно или случайно?». Он наклонился к плечу своего угрюмого патрона и шепнул:

– Смелее, Виктор Саныч. И пободрей, напористей, наш брат это любит.

– Чему тут радоваться? – буркнул Слесаренко, но встрепенулся, поднял голову и даже усмехнулся максимовским рекламным дифирамбам, а когда тот закончил пассаж, сам развернул микрофон на себя и громко щелкнул по нему.

– Да слышно, слышно! – подали голос из зала.

– А вы нас, провинцию, всегда плохо слышите, – сказал Слесаренко, и в зале жидко засмеялись. – Вам как: лекцию читать или сразу перейдем к вопросам?

«Ишь ты, что творит!» – приятно удивился Лузгин. Вообще-то он считал, что начальнику с репортерами задираться не следует, все равно обыграют и здесь, и в отчетах, но интуицией профессионального телевизионщика почувствовал, что его шеф «попадает в тональность», и одобрительно тронул соседа плечом.

Грузный парень в ковбойке с косичкой а-ля Стивен Сигал шагнул к микрофону в проходе.

– Добрый день! Русская служба Би-би-си...

– Очень приятно. Хотя уж вам до нас вообще какое дело...

В зале снова засмеялись. «Не перегнул бы палку», встревожился Лузгин.

– Скажите, пожалуйста, каковы, на ваш взгляд, шансы Виктора Степановича Черномырдина получить одобрение в Думе? Спасибо

– Позвольте, я отвечу так... – Слесаренко расчетливо выдержал паузу. – Если бы в Думе голосовали жители моего дальнего северного города, Виктор Степанович окончательно и бесповоротно был бы... отправлен на пенсию.

Но, простите, – сказал парень с. косичкой, – это же ваш ставленник, тюменский.

– Во-первых, не тюменский, а оренбургский, если посмотреть карьеру. – «Плохо сказано, – отметил Лузгин, – что за фраза: посмотреть карьеру!». – Во-вторых, именно в эпоху правления Черномырдина был развален и продан задешево с молотка западносибирский нефтегазовый комплекс.

– Можете пояснить? – спросил парень у микрофона.

– Ну, вот видите, – сказал Слесаренко, – без лекции никак не обойтись, – и засмеялся первым. Максимов выглянул из-за его плеча и одобрительно кивнул Лузгину, прижмурив веки.

Слесаренко говорил раскованно, почти не ныряя в бумагу, но где-то на пятой минуте Лузгин почувствовал, что в зале внимание падает, а уж когда Виксаныч перешел на «северный завоз», в первых рядах зашушукались, а два телеоператора немного отощли от камер: прекратили снимать – догадался Лузгин. Сухая старушка с блокнотом уже изнывала у микрофонной стойки, и Лузгин своим черным «паркером» начеркал поверх евсеевских тезисов: «Пора! Вопросы!» – и трижды сякнул по бумаге колпачком авторучки.

– Впрочем, мне ведь за лекции денег не платят, – произнес Слесаренко, сгибая вчетверо бумагу и засовывая ее в карман. – Пожалуйста, вопрос.

– Скажите, Виктор Александрович, – пропела старушенция игриво, – за кого на следующих президентских выборах будут голосовать ваши горожане?

– За тех, кто будет в списках.

– Вы очень мило шутите, – обиделась старушка, – но я же вас серьезно спрашиваю.

– Есть такой человек, но вы в Москве его не знаете.

В рядах зашумели, задвигались, операторы рывком склонились к объективам.

Но это же слегка перевернутый слоган из рекламного ролика генерала Лебедя, – не унималась старушенция. – Вы что, на него намекаете?

– На Лебедя? Да абсолютно нет. Это фигура тиражная, а я же вам сказал: вы этого человека не знаете.

– А вы знаете? – крикнули с места. Смазливая девица в черных брючках примчалась к столу, передвинула поближе диктофон и удалилась, повиливая аппетитным тендером.

– Что вам сказать? – артистично вздохнул Слесаренко.

– Если я отвечу «да», вы решите, что я вас просто интригую. А если скажу «нет» – не поверите, скажете: хитрит, скрывает. Потому отвечу так: он есть, и пришло его время.

– Лужков? – крикнули в зале, но Слесаренко только отмахнулся. – Он левый, правый? Из губернаторов? Вы лично с ним встречались? Сибирь, Дальний Восток⁹ Он кто по образованию? Он «новый русский»?..

– Скажу одно: он действительно русский.

– Бабурин? Православие? Он антисемит? Почему вы скрываете...

– Вот видите, – развел руками Слесаренко, – уже меня обвиняют. Давайте-ка оставим эту тему, у нас же всего полчаса. Спросите меня лучше о нефтяниках.

– Он нефтяник? Нефтяной генерал?

– Минуточку, коллеги, – решительно въехал Лузгин, склонившись набок к микрофону и слегка потеснив Слесаренко. – Перестанем играть в угадайку. У Виктора Александровича и помимо этой темы...

– Не мешайте, пожалуйста, – сказала старушка с блокнотом. – Это будет ставленник нефтяных магнатов?

– Уважаемая Дарья Михайловна!..

«И когда Максимов успел подсказать», – завистливо подумал Лузгин, стиснув зубы и откидываясь в кресле. А ведь все правильно, сам виноват. Мог бы не шляться с утра, а приехать в Госдуму, расспросить Максимова про местных журналистов, познакомиться с кем-нибудь или хотя бы выучить, кто откуда и как кого зовут, вот это было бы профессионально, и тогда б его не срезала проклятая старушка на полуфразе, он бы всем рулил и заправлял, а то сидит здесь как дурак ненужный, по уши в дерьме, а если б еще не Максимов....

– Только моя давняя любовь, – меж тем продолжал Слесаренко, – к вашей радиостанции не позволяет в вопросе Дарьи Михайловны уловить оттенок провокации. Вот мы только что, сегодня, прилетели из Германии, так даже там немецкий канцлер на приеме...

«Я ему совершенно не нужен», – решил про себя Лузгин. Всему научился так быстро, или просто Лузгин не замечал, не хотел видеть в нем вполне самостоятельного и умелого публичного политика? Нет, видел, видел же, как он скрутил толпу у насыпи, как держал себя прилюдно с Вайнбергом, как необидно пощадил провалившего бунт свой Зырянова... «Да, научился, но кто научил? Ведь и я в том числе, в числе первых. Гордиться надо, а не плакать, Вова!». А то, что ему съездили по роже – так поделом, будет знать свое место, это вам не Тюмень, а Москва, ее с налета не возьмешь, здесь надо врастать и окапываться, вот вечером сегодня и начнем.

Он вспомнил с отвращением, как вчера лишь до клады вал Кротову о расценках на столичные услуги, докладывал небрежно, с губы роняя звучные фамилии, как будто он их всех держал на поводке, а на самом же деле позвонил просительно в Москву Геннадию Аркадьевичу, и тот ему навзлет продиктовал, так что не стоило пыжиться, изображать пробивного всезнайку перед старым товарищем, который наверняка обо всем догадался и сам.

А ведь были у него свои хорошие влиятельные связи еще не так давно, года четыре назад. Один приятель работал в пресс-службе правительства, возглавлял там какойто неслабый отдел, потом был «брошен на Чечню», сидел в Грозном у ноги Степашина, вернулся с медалью и был приближен лично к Черномырдину; второй и вовсе ходил на работу в Кремль, а кабинет имел на Старой площади, в администрации президента. Познакомились они на последнем капээсэсовском съезде: все были из провинции, аккредитованы на съезде от областных своих редакций, коммуной жили в гостинице, информацию и деньги – в общий котел. Потом разъехались, но связи не теряли, звонили друг другу, временами встречались в Москве. Вскоре оба приятеля окопались в столице и пошли, и пошли потихонечку вверх, зацепившись за призванных в федеральные выси своих губернских выдвиженцев.

Тот, что в правительстве, покинул Белый дом вместе с отставленной командой Черномырдина и пропал из глаз, а ныне выплыл при Лужкове, мелькал на экранах позади знаменитой кепки. Увидевши знакомца, Лузгин позвонил в мэрию и попросил номер; там долго спрашивали, кто он и откуда, однако номера не дали, так все и заглохло. Второй, кремлевский, счастливо пережил падение своего нижегородского красавца и пошел даже в гору, возглавив там нечто до крайности информационно-аналитическое, но туда, в Кремль, после мэриевского отлупа Лузгин звонить и не пытался. А потом появился бородатый Юра со товарищи, и надобность в лузгинских связях отпала раз и навсегда – так думал он, и думал опрометчиво: его цена понизилась изрядно, чему он нынче получил избыточно жесткий урок.

До конца пресс-конференции оставалось пять минут; Слесаренко с терпеливым упорством пытался склонить разговор к обсуждению региональных проблем, но пресса уже заглотила наживку и яростно дергала леску: кто ваш новоявленный лидер? Когда время вышло и Максимов сказал: «Всем спасибо», – репортеры бросились к столу и принялись совать буквально в нос Виксанычу свою аппаратуру, другие ринулись к висящим на стенах телефонам, и Лузгин слышал, как ближайший к нему репортер отчетливо выкрикивал в трубку: «Подзаголовок такой: сибирский мэр провозглашает пришествие... при-шест-ви-е... даю по буквам...».

Максимов буквально за руку проволок гостя думским коридором и спрятал его от преследовавшей репортерской толпы в морозовской приемной. Лузгин влетел за ними следом, мстительно уронив в дверях на букольки противной старушенции изысканную фразу: «Пардон, мадам, я не уполномочен...» – та жаждала подробностей слесаренковской биографии и терзала предплечье Лузгина щипками птичьих пальцев.

– Ну, что я говорил! – сердито вздохнул Слесаренко, прираспуская узел галстука. – Им ничего не интересно...

– Вы не правы, Виктор Александрович, – сказал Максимов. – Главный результат достигнут.

– Какой, к черту, главный результат? – Слесаренко посмотрел на Лузгина, как будто это он, Лузгин, был виноват в глобально-политическом занудстве московских репортеров. – Им вообще наплевать, как мы там, в провинции, живем. Что молчите, господин советник?

Лузгин оторвался от созерцания бюста морозовской секретарши.

– Завтра утром ваша фамилия будет в заголовках всех столичных газет. Чего уж более желать...

– Ага, вы слышите? – вскричал Максимов. – Он профессионал, он понимает!

– Да разве в этом дело? – проворчал Слесаренко, но по лицу читалось: понял, дошло, уловил.

– Именно в этом, – с нажимом произнес Максимов.

Есть такое пиаровское понятие: ньюсмейкер. То есть, говоря по-русски, человек, производящий новости. Сегодня вы произвели новость всероссийского масштаба. Отныне вас будут слушать, и всё, что вы скажете, будет замечено.

– Надолго ли? – скептично усмехнулся Слесаренко.

– Совсем другой вопрос, – сказал Максимов. – Тут уже от вас самих зависит...

– Вас ожидают, – пропела секретарша. Максимов сделал ручкой к двери, а Лузгина притормозил движением бровей. Он уже хотел обидеться, плюнуть на максимовские ужимки и завалиться нагло в кабинет вслед за начальником: что за секреты, блин, в натуре, – но был успокоен торопливым громким полушепотом: «Отбой, старичок, у них там программа, а мы с тобой сработали на ять, мы птицы вольные, сейчас заскочим в кабинет, и вон отсюда, у нас своя программа, одно задание от шефа: чтоб утром ты успел на самолет...».

– Твой в курсе, – частил Максимов уже в коридоре, полный одобрямс. Учти, там на тебя набросятся в связи с сегодняшней сенсацией, так ты, старичок, до конца не раскрывайся, сливай дозировано, и ежели что – не стесняйся, посылай коллег подальше. И учти: здесь, в Москве, задаром никто слова не скажет. Здесь за информацию принято платить. Так что ты не воронь, на улыбочки не попадайся. Там будет одна с телевидения – на спину падает прямо как борец, ты с ней поосторожнее.

– Ну вот, – буркнул Лузгин. – А говорил: мальчишник.

– Так ведь мальчишник без баб – скука смертная!

Лузгин наудачу спросил, не будут ли вечером два его старых знакомых, и в одном угадал: Витька Лонгинов, кремлевский сиделец, будет непременно, они с Максимовым дружны. Лузгин тогда еще доспросил: не поминал ли Лонгинов его, как старого приятеля, и получил ответ, что нет, не поминал, и вообще забурел в своих высях, но после второго стакана (что вообще-то себе позволяет нечасто) становится нормальным человеком, в чем Лузгин будет иметь счастливую возможность убедиться лично. «Да имел я эту вашу счастливую возможность», – в уме скаламбурил Лузгин, повеселел от придуманного, и они с Максимовым отправились в загул.

Но сначала приключилась стычка с охранниками в парадных дверях. Лузгин забыл отметить пропуск, и как ни мельтешил Максимов, как ни гудел значительно в чугунный профиль охранному начальнику, их развернули и погнали отмечаться, а после брести переходом к задним дверям. Где пришелец, так сказать, там и ушелец из цитадели русской демократии. Правда, носитель позитивного мышления Максимов и из этого факта сумел извлечь практическую пользу: отсюда, от заднего входа, было ближе к Елисеевскому гастроному, где Максимов намеревался прикупить особо качественных закусок – у него дома, на Юго-Западном, еда продавалась попроще.

– Ты рыбки вашей, часом, не привез? – спросил он как бы между прочим.

– Забыл, не подумал, – огорчился Лузгин.

– Обойдутся, – сказал Максимов, этой фразой объединяя себя с Лузгиным в неком заговоре против столичных возлюбителей привозной продуктовой холявы.

– В гастрономе есть где валюту поменять? – спросил Лузгин.

– Зачем? – натуральным голосом возразил Максимов. – Я тебе сам поменяю. На фига тебе кормить эту банковскую мафию. По средней цифре между скупкой и продажей – так пойдет?

– Пойдет, – согласился Лузгин.

Водки взяли «кристалловской», по бутылке бурбона и джина, три пузыря красного французского вина и флакон бесцветного ликера по имени «Самбука». Выпивку Максимов сложил в свой портфель, чтобы не брякала и не лезла в глаза посторонним, пакет же с едой нес Лузгин, переменяя руки, пока не дошли до метро «Охотный ряд» и не вклинились в часпиковский вагон, где Лузгин сумел протиснуться к нерабочей двери и утвердить пакет в углу, фиксируя его ни гой для пущей верности. Максимов свой портфель из рук не выпустил и качался по ходу движения, навалившись плечом на Лузгина и шепча ему в ухо историю предстоявшего мальчишника и основные его ритуальные особенности.

Как понял Лузгин, главным блюдом мальчишника назначался доклад одного из участников. Темы предлагались и голосовались заранее; нынче некто Владислав из «Коммерсанта-дейли» будет докладывать о структуре криминального бензинового бизнеса первопрестольной. «А как же насчет небесплатности?» – ехидно выспросил Лузгин, и Максимов ответил: «Все правильно – каждый, кто придет «на тему», платит рассказчику двести долларов с носа». «А если окажется, что платить будет не за что?» – не унимался Лузгин. Максимов же сказал: «У нас такого не бывает».

– Тогда я тоже заплачу, – сказал Лузгин. Он полагал, что Максимов его остановит как гостя, к тому же купленное им «горючее» стоило куда больше двух баксовых сотен, но Максимов только шевельнул бровями – мол, вполне разумно, почему бы нет.

На кухне у Максимова хозяйничала остроносая очкастая девица, тушила мясо в гранатовом соусе – Лузгин догадался по запаху, и насчет девицы тоже догадался, о чем и намекнул потом Максимову, и получил под зад коленом. Квартира была панельная, трехкомнатная – такие в Нижневартовске именовались «московскими» и были пределом мечтаний лет двадцать назад для любого нефтяника.

– Скромновато живешь, – подвел Лузгин итог обозреванию квартиры.

– Скоро переселимся, – уверенно сказал Максимов.

– Спасибо Кириенке: теперь доллар попрет, а рублевые цены отстанут. Думаю, к весне я эту хату на центр поменяю, и доплата в зеленых будет не больше тысяч десяти-пятнадцати, мы это потянем. Я уже присмотрел кое-что.

– И сколько будет стоить доллар?

– Да уж за двадцатник точно улетит. Так, старичок, разделимся: я режу, ты таскаешь...

Минут через пятнадцать раздался первый «блям» звонка, потянулись участники мероприятия: упомянутый ранее Владислав с чертежною тубой, одетый затрапезно, потом скромная пара в вечернем, бурный мужчина в годах, с порога начавший лупить по-французски, рыжая изломанная дама с хваткими омами – уж не она ли на спину борцовски? – кремлевским солнцем утомленный Лонгинов (слишком быстро узнал, не выявил положенного удивления); Леонтьев из «На самом деле» – тог не узнал, а ведь встречались на каком-то нефтяном конгрессе, Лузгин тогда прилетел снимать (на камеру, естественно, не с должности) министра топлива и энергетики Шафраника, и Леонтьев выказывал попечительскую близость к свежему министру. Последними заявились два ухоженных приятных джентльмена, один из которых представился коротко: «Панов», а второй весь расплылся в улыбке, и теперь уже Лузгин сделал вид, что знал и ожидал именно его, Геннадия Аркадьевича из бородато-юриной команды. Да, тесен мир, или так хорошо управляем?

За общий стол здесь не садились, каждый устраивался, где хотел, с посудою в руках и на коленях. Лонгинов сразу оккупировал в углу большое кресло, и Максимов поднес ему стакан с бурбоном и кубиком льда. Тарелками с закуской была уставлена вся комнатная мебель; Леонтьев совершал обход и шмыгал носом над едой. Геннадий Аркадьевич плеснул бурбона в два стакана и один предложил Лузгину.

– По моим сведениям, – произнес он поощряющим голосом, – господин Слесаренко был встречен сегодня... изрядно, м-м, изрядно... Поздравляю.

– Нашли себе новую куклу? – через плечо швырнул реплику Леонтьев.

– Ну все, размещаемся! – сказал Максимов, появляясь в дверях с тарелкой пышного салата, поозирался и приткнул ее на пианино меж двух аляпистых подсвечников. Стоявший рядышком Лузгин положил себе в тарелочку резаной зелени с вкрапленьями чего-то коричневого, квадратненького, подцепил из тарелочки вилкой, жевнул и с грохотом разгрыз слегка промайонезенный сухарь и решил, что дальше эту громкую гадость он кушать не будет.

Из кухни явилась девица и заняла последнее свободное сиденье. Леонтьев ругнулся и сел прямо на пол, спиной к буфету, поставив свой стакан на лохматый ковер, а Лузгин так и остался стоять, только сунул тарелку на ворох салфеток за дальним подсвечником. Владислав из «Коммерсанта» уже достал из тубы и цеплял на угол дверцы шкапа большую цветастую карту Москвы. Максимов, присевший на поручень кресла, занятого кухонной девицей, выдвинул свой стакан на всю длину руки и сказал:

– Поехали.

Все выпили, а дама с хваткими очами, сидевшая напротив нога на ногу, поддернула край юбочки к себе и опустила донышко бокала на заголившееся белое бедро.

Итак, господа, – произнес Владислав, стуча по карте ручкой вилки с барабанными звуком, – перед вами московский рынок нефтепродуктов. Самая крупная переделка сфер влияния с так называемой зачисткой произошла здесь четыре года назад, когда «солнцевские» ребята отстреляли почти три десятка авторитетов из разряда «диких» и «отмороженных», и на столичном рынке гэсээм наступил некий порядок. Москва была поделена на четыре зоны влияния, – черенок вилки описал на карте четыре овала, – а сами «солнцевские» к тому же стали играть роль третейских судей. Крупных убийств с той поры не случалось, если не считать ликвидацию гендиректора фирмы «АЗС-сервис» господина Журкина...

– Прятал деньги от «кунцевских», – сказал Леонтьев, и Владислав согласно кивнул.

– ...И директора городского комбината автотехобслуживания Монахова, не пожелавшего делиться своей сетью заправочных станций. Таким образом, к настоящему моменту практически все из более чем пяти сотен азээс на территории Москвы оказались под контролем бандформирований.

Владислав отхлебнул из стакана и сказал:

Дайте кто-нибудь сигарету... Спасибо, продолжим. Основным объектом криминальноговнимания стал Московский нефтеперерабатывающий завод; здесь хозяйничает гак называемая «мазуткинекая группа», от слова «мазут», – единственная профильная, а не территориальная преступная группа – и так называемые «подольские». Они регулируют доступ клиентов к заводскому «крану», а через гаишников с московской кольцевой контролируют маршруты движения бензовозов и дисциплину водителей. В последнее время интерес к заводу проявляет азербайджанская группировка, но азеры в «сбыт» и лезут, а через своих людей в «Нефтехимбанке» пытаются оседлать заводские финансовые потоки.

Вилка проехала выше по карте.

– В северных районах делами ведают «химкинские», «долгопруднинские» и «коптевские», они держат под контролем все автозаправки и, главное, Павельцовскую нефтебазу. Заметим, однако, что трейдерскую фирму «Чистые пруды», имеющую лицензию на экспорт нефтепродуктов, они оставили на попечении «солнцевских». Так, далее: северо-запад и запад Москвы принадлежат «митинским» и «кунцевским», юго-западом командуют «солнцевские», югом и юго-востоком – «ореховские». Восточную часть Москвы делят меж собой «люберецкие» и «балашихинские». Все группы договорились о единой ставке «налога» на каждую автозаправочную станцию, чтобы не провоцировать конфликты и желание поменять «крышу». Налог берут до двадцати процентов, но не более – братва живет по понятиям и по-своему любит и уважает порядок. Для завершения картины следует упомянуть о силовых и чиновничьих «крышах», без которых не обходится ни одна из группировок. Так, например, охрану Павельцовской нефтебазы осуществляет' частная фирма, возглавляемая бывшим сотрудником ОБХСС, чья жена, в свою очередь, является сестрой начальника окружного УВД. Сбытовая же фирма «Капотня», созданная лично директором Московского энпэзэ и контролируемая «подольской» группировкой (лидер – Сергей Лалакин, кличка «Лучок»), официально прикрыта «Ассоциацией поддержки независимых АЗС», весьма влиятельной и близкой к московскому правительству структурой. Следует вообще отметить тенденцию вытеснения чисто криминальных элементов на периферию нефтебизнеса – в розничную торговлю, тогда как переработка и оптовая торговля постепенно перешли в руки вполне респектабельных «теневиков» с опорой на органы власти...

«Ведь молодцы же, ничего не скажешь, – подумал Лузгин, допивая свой бурбон. – Умеют копать ребята, умеют выстроить цепочку и тянуть, пока не вытянут. А кто в Тюмени из журналистов может похвастать, что вот так, досконально, раскопал и изучил наш собственный бензиновый рынок? Ленимся и бздим, а еще корчим что-то из себя...».

– Теперь об основных приемах и хитростях, – продолжил рассказ Влад, слав, – с помощью которых – ну, естественно, помимо прямого воровства, прибыльного, но опасного – группировки получают и реализуют сотни тысяч тонн левых нефтепродуктов. Самой распространенной формой воровства является залив в цистерны горячего топлива сразу после переработки: горячий продукт, как известно, занимает больший объем, таким образом на каждой якобы залитой под завязку цистерне экономится несколько тонн. К тому же погрешность шкалы мерной рейки в цистерне составляет не менее тонны. Таким образом, с одного железнодорожного состава можно сравнительно безопасно получить до сотни тонн нефтепродуктов. Добавим к этому подделку паспортов о калибровке автоцистерн и регулярное списание якобы разлитого горючего при отгрузке на нефтебазах и заводских терминалах.

– Хорошо устроились, ребята, – вздохнул Максимов и помахал рукою над столом: берите, наливайте...

– Но есть и более прогрессивные методы, – голосом лектора проговорил Владислав. – Например, «подольские» принуждением и деньгами заставляют работников нефтезавода подтасовывать данные о глубине переработки нефти, чему в немалой степени способствуют устаревшие технологии с их огромными допусками и усадками. Случалось и так, что грамотные воры и бандиты вкладывали деньги в усовершенствование оборудования и доводили выход нефтепродуктов почти до мирового уровня, а в документах все оставалось по-старому.

– А западники что? – спросил джентльмен, пришедший с Геннадием Аркадьевичем. – Они тоже гуляют... в орбите?

Докладчик погрозил ему вилкой-указкой.

– А как же! Свежий пример: известная финская фирма «Несте» попыталась открыть в Москве свою заправочную станцию, и тут же ее столичный офис был обстрелян из автоматов. Финны решили убраться посевернее, в Ленинградскую область, ближе к своим границам, и наткнулись там на знаменитых «тамбовских», и сдались им как миленькие. И даже такой мировой гигант, как «Бритиш петролеум», развернулся в Москве не без санкции пресловутых «ореховских», как утверждают знающие люди. Переходим, господа, к выводам и перспективам.

– Народ ворует, страна богатеет, – брякнул Лузгин из Жванецкого, и никто в комнате даже не улыбнулся, только

– дама при очах подняла с бедра бокал и пальцем разгладила оставленную донышком круглую вмятину следа.

Владислав закончил под аплодисменты, свернул карту и раскланялся с заслуженным удовольствием. Ему еще подплеснули в стакан, пошли чокаться и говорить комплименты. Максимов уловил паузу и двинулся на кухню, поманив за собой Лузгина.

– Помоги с горячим, старичок, – сказал он, внедряя в лапы Лузгину большую миску с ароматным мясом. – Ты подержишь, а я обслужу. Да, как, понравилось?

– До зависти, – искренне выдохнул Лузгин. – Профессионально работает парень. Откуда сведения?

– У Славки хорошие информаторы.

– Он им платит?

– Иногда он платит, иногда ему.

– А ему-то за что?

– Как за что? – удивился Максимов. – За обнародование.

– Удобно, – хмыкнул Лузгин.

– Ну, не скажи, старичок. – Максимов подкинул в руке поварешку. – Кому угодно ни платить, ни говорить не станут. Славка два раза под судом ходил, но информаторов не выдал. И машину у него сожгли прямо во дворе под окнами – ну, чтобы видел, как горит, и призадумался.

– А что, у «Коммерсанта» крыши нет?

– Крыша от структуры может уберечь, а дикий элемент – его не вычислишь. Гранату сунут наркоману за «косяк» – он кого хочешь взорвет и себя в том числе.

– Серьезно тут у вас, – сказал Лузгин.

– А как же, старичок, – сказал Максимов. – Да, кстати, ты деньги принес?

– Двести баксов? Конечно.

– Да нет, старичок. Двести баксов ты потом в копилку кинешь – вон, на холодильнике стоит. Я про деньги для прессы: Аркадьич мне сказал, что ты должен привезти.

– Привез, конечно, – в замешательстве молвил Лузгин. – Не все, а часть, авансом.

– Я знаю, Володя. С собой? В представительстве? И правильно, с таки ш деньгами по городу не шляются. Передай завтра утром Евсееву и скажи, что я подъеду, – заберу. И не волнуйся, все будет устроено как надо. И чего мы тут стоим? За мной, старичок!

В большой комнате Максимов наделял всех желающих мясом, отказалась только дама при очах, Лузгин же таскал следом идиотскую миску, тыкался, как салага с бачком в армейской столовке посреди старослужащих. «Все, спасибо, унеси», – сказал Максимов, и он ушел на кухню, бухнул миску на подоконник, взял из сушилки под раковиной простую не сервизную тарелку, навалил туда мяса, выхватил из-под стола табуретку и вернулся в комнату, где локтем распихал на крышке буфета посуду с закусками, устроил там свою плебейскую тарелку, принес стакан от пианино, наполнив его предварительно до краев, взял вилку, ломоть черного хлеба, уселся поудобнее и принялся нормально есть, заглотив для аппетита и уверенности половину того, что было в стакане. Он сидел лицом к стене, перед ним было зеркало, он увидел в нем себя, жующего, и сказал себе, глядя в глаза отражению: «Ну что, доволен?». Люди за его спиной – часть из них помещалась и в зеркале – донимали вопросами Владислава, тот что-то рассказывал в ответ про Кобзона и фирму «Атлас», какого-то Машицкого или Мащицкого, он плохо расслышал, из компании «Росинвестнефть», Горбатовского из группы «Система» – эта фамилия была знакома, Лузгин встречал ее в бумагах по «Системе»; сидевший на полу Леонтьев (в зеркале наличествовала одна лишь его голова) вдруг спросил Лузгина про губернатора и Тюменскую нефтяную компанию, где Рокецкий был председателем совета директоров: мол, зачем это надобно вашему «губеру», его же держат там как ширму люди «Альфы». Лузгин пожал плечами и начал выстраивать в уме пристойную схему ответа, но Леонтьев уже спрашивал его о другом: правда ли, что жена губернатора вознамерилась подмять под себя областной «Сбербанк». Об этом Лузгин и вовсе не знал ничего, забормотал про Север, отсутствие информации, а потом ни с того ни с сего брякнул о том, что во время выборов советовал губернатору развестись с женой-банкиршей.

– Да вы что! – сказала голова Леонтьева. – Расскажите, это страшно интересно. И как он среагировал?..

Лузгин допил стакан и принялся рассказывать; люди в комнате то изумлялись, то смеялись, и громче всех откликался «француз», тряс прической под Пьера Ришара, потом оказалось – работал в пресс-службе посольства; Геннадий же Аркадьевич делал подтверждающие жесты, как свидетель нарисованным картинам, и лишь дама с очами поджимала губы и изредка делала ими звук «фи», оскорбленная мужскими ароматами рассказа. Когда Лузгин закончил и люди отсмеялись, Максимов, явно довольный удачливым лузгинским бенефисом, предложил ему сформулировать тему и как-нибудь, по новому приезду, выступить с докладом на мальчишнике, а Лонгинов сказал из кресельных глубин: «Ты загляни ко мне», – и поднятым пальцем поставил точку в конце предложения.

Пара в вечерних костюмах засобиралась идти, их ожидали на какой-то клубной вечеринке; допил-доел свое Леонтьев и словно выключился, израсходовав отведенную на людей и события дозу приятельского интереса. Встрепенулся и француз, а следом Геннадий Аркадьевич, а когда Лонгинов вдруг вырос из глубин и подправил светящиеся в полумраке манжеты рубашки на положенные приличному человеку три четверти дюйма от края пиджачного рукава, стало ясно, что мероприятие заканчивается. В прихожей шумно потолкались, и Геннадий Аркадьевич, улучив момент, с широкой улыбкой шепнул в ухо Лузгину, чтобы не болтал лишнего, «папе» донесут, и как-то сразу Лузгин догадался, кто имелся в виду – его старый приятель Максимов, больше некому, и посмотрел на хозяина квартиры, и тот сказал: «А ты куда собрался?».

Потом Лузгин с Максимовым сидели у буфета и выпивали за воспоминания; девица и дама с очами уносили на кухню посуду, стучали там ею и плескались. Когда же унесли последнее, оставив на крышке буфета одну лишь тарелку с орешками, Максимов чокнулся стаканом и низким голосом промолвил:

– Оставайся.

– С этой, что ли? – прошептал Лузгин. – Сам же говорил...

– Нормально, старичок. Все под контролем. Обещаю: впечатлений будет масса. Ноги, глядь, на абажур закидывает.

– А у тебя в спальне есть абажур?

– В спальне буду я, а ты, старичок, будешь здесь, на кресле, оно раскладное.

– А вдруг не обломится? – нахмурился Лузгин.

– Ты о чем, старичок! Главное, чтобы здоровья хватило. Дать таблетку?

– Пошел ты, Андрюха...

– В душ мы первые, – предупредил Максимов, и как только он это сказал, Лузгин сразу понял, что ни за что и ни с кем не останется здесь и вообще уедет поскорее.

– Барышни, мужская сила не требуется? – громко крикнул Максимов, многозначительно (а точнее – совершенно однозначно) подмаргивая Лузгину. На кухне засмеялись с готовностью, Максимов вытер губы салфеткой и отправился туда, сделав на прощание Лузгину жест напруженной рукой, каким спортсмены празднуют победу: вот так, в промежность всему свету, получите. Лузгин прикурил чужую сигарету и вытянул ее почти наполовину, когда в комнату из коридорной тьмы проникла дама, окинула очами опустевшее пространство и пропела:

– Все ушли. Какое счастье!

– Вас проводить? – спросил Лузгин, вставая.

О, вам не стоит беспокоиться, – взлетела к локонам рука, – я позвоню, и меня отвезут. – Она прошла к окну и села в кресло, где ранее помещался Лонгинов. – Скажите, Владимир, вам было нескушно сегодня? – И это детски пухленькое «уш», губы дудочкой и светское «Владимир» кольнули бесом Лузгина в ребро. Он стал приглядывать уже, куда бы сесть поближе, поудобней, и услышал от окна: – Вот и прекрасно. Будем рады увидеть вас снова.

«Я же ей ничего не ответил», – мелькнуло в голове у Лузгина. Он поклонился с улыбкой приказчика и попятился задом к дверям. В коридоре он наткнулся на Максимова, летевшего с новой бутылкой в руках, и сразу напрочь сказал, что уходит, и Максимов даже не спросил почему, но потребовал глотнуть на посошок и еще заявил, что обязательно проводит Лузгина до метро, и не принял никаких лузгинских возражений.

В темном гулком дворе, где пахло неостывшей пыльной зеленью, Лузгин спросил Максимова, зачем сюда приходил Витька Лонгинов, он же за вечер двух слов не сказал. Максимов ответил: «Напиться; ты разве не заметил, что он уходил вусмерть пьяный? Два раза в месяц он приходит сюда и тихо напивается». – «А почему сюда?» – «А потому, что здесь никогда не лезут к нему с просьбами и разговорами, не провоцируют и не подставляют, да к тому же рассказывают всякие интересные, вещи, и можно хоть бы на вечер расслабиться, снять себя с постоянного кремлевского взвода и не видеть в каждом человеке врага и конкурента. Кстати, как тебе «самбука?» – «Вкусно, да боюсь, что теперь развезет», – ответил Лузгин, и Максимов его успокоил: «Напротив, вскорости почувствуешь толчок – проверенное средство». И действительно, когда Лузгин уже сидел в почти пустом вагоне поезда метро, мчавшего его к центру города, в голове просветлело, и по телу прошла волна какой-то мягкой бодрости: ему стало уютно в этом колыхающемся вагоне, и он бы так ехал и ехал, слушая голос вагоновожатой, объявлявшей короткие станции, и приехал гораздо быстрее, чем ранее в обратном направлении, и даже огорчился по прибытии, когда пришлось вставать и выходить.

На асфальтовой площадке перед зданием метро он закурил и постоял, видимый со всех сторон, но никто к нему не подошел и не стал ничего проверять, даже сигарету никто не стрельнул. Лузгин швырнул окурок под ноги и энергично зашагал в нужном направлении и плюнул походя в закрытое ребристой железякой окошко сигаретного киоска.

После скандала у двери ему выдали ключ с блямбочкой магнитной открывалки, и он легко проник в подъезд, а вот с замком квартиры справиться не смог, что-то там заедало или он неправильно вставлял, но за дверью вдруг загремело, защелкало и открылось, все тот же долговязый услужающий впустил его и жестом показал: отдай ключи. Лузгин отдал без возражений, ведь утром они улетали.

В гостиной Слесаренко и Евсеев смотрели новости по ОРТ, сидя плечом к плечу на огромном диване. Лузгин прошел и сел на краю, утвердив локти на коленях. Слесаренко оглядел его оценивающе, а Евсеев произнес с тревожным недовольством в голосе:

– Не было нигде. Ни по одному каналу.

– Все возможно, – передернул плечами Лузгин. Слишком много новостей. Не повезло нам со временем.

Слесаренко хотел что-то высказать, судя по выражению лица, не слишком лестное для Лузгина, но тут зазвонил телефон, Евсеев быстро снял трубку, сказал: «Да, прибыл, порядок... Нет, нигде нет... Что, утром? Это достоверно? Узнайте, пожалуйста... Спасибо», – и, повернувшись к Лузгину, сообщил, что это был Максимов, спрашивал, как добрался Лузгин, и передал, что сюжет о пресс-конференции пройдет завтра на канале ОРТ в программе «Доброе утро» – неясно, правда, в каком блоке, и по РТР в восьмичасовом выпуске «Вестей»; насчет газет у него пока только факс из «Сегодня», строчек сорок на второй странице, уже заверстано, не снимут, а по «Коммерсанту» ничего определенного.

– Нас кто-то тормозит, – сказал Евсеев.

– Программа «Утро»? – произнес Слесаренко. – Да кто же ее смотрит.

– Еще как смотрят, – уверенно выдал Лузгин. – Особенно чиновники. Это в провинции телевизор утром смотрят бабушки, а здесь – политики. Я сегодня у Максимова виделся с Лонгиновым...

– Вы знакомы? – спросил Евсеев.

– Да лет уже двадцать. Так вот, Витюша говорил...

Слесаренко повернул лицо к Евсееву, тот закивал уважительно, и тогда Лузгина понесло – и от «самбуки», и от евсеевской поддержки, и от надутой слесаренковской морды: дескать, договорено с Витюшей, что упоминание о пресс-конференции попадет в утренний обзор для президента – скромно так, но в положительной тональности. Слесаренковскую морду тут совсем перекосило, а Евсеев сказал: «Это мощно», – чем заставил Лузгина поперхнуться от стыда и самоотвращения.

– Давайте-ка спать, – домашним голосом вдруг предложил Слесаренко. – В конце концов, какая разница... Гораздо важнее, что там, на месте, натворил ваш друг Кротов.

– А что он натворил? – встрепенулся Лузгин. – Когда я улетал, все шло по плану.

– Вы в этом уверены? – Слесаренко грузно поднялся с дивана. – Хорошо бы знать, чьи это были планы...

– А что случилось?

– Ваш Кротов город по миру пустил, – ответил за начальника Евсеев.

– Да ладно вам, – сказал Лузгин небрежно. – Кто настучал уже, Соляник? Нашли кого слушать...

– Завтра разберемся, – сказал Слесаренко. – Спокойной ночи, Владимир Васильевич. Подъем в шесть, выезд в семь, не проспите. – И уже повернувшись к Евсееву: – В семь утра газеты будут?

– Я лично доставлю в шесть тридцать.

Они обогнули диван и направились в глубь коридора, являя спинами что-то недосказанное покинутому ими Лузгину. На повороте Евсеев обернулся и сказал: «Ваш душ вот здесь», – и пальцем показал налево, а сам же повернул направо, вслед за ушедшим туда Слесаренко. Вчера Лузгин плескался по прилете в огромной ванной комнате на хозяйской половине, а ныне хозяин вернулся, и его, Лузгина, отправляют в удобства для прислуги, да он и есть прислуга, кто еще, чего тут обижаться?

В гостевой комнате он разделся, не зажигая света – зачем, когда с улицы прострельная иллюминация, – открыл створку окна, улегся в трусах на диван, закурил и пустил к высоченному потолку полосатое облако дыма. В душ для прислуги он решил не ходить, но вспомнил о нем и стал думать совсем про другое: сначала про оставленную у Максимова неоприходованную даму, потом про себя и про Лялину, как он тогда решал: в чем появиться из ванной – надеть трусы или просто запахнуться полотенцем, и пришел к выводу, что надевание трусов будет расценено как отступление, почти по Ленину слегка наоборот: два шага вперед, шаг назад. Он выбрался из белого корыта на скользкий кафель, сдернул с вешалки толстое рябое полотенце и попытался обернуть его вокруг себя и закрепить на юбочный манер, но полотенце оказалось коротким, и когда он потянулся к стиральной машине за лишней одеждой, распахнулось и упало. Он снова приладил его, затянув вокруг бедер потуже и фиксируя рукой на всякий случай, а другой рукой сгреб с машины одежду, шагнул к двери и обнаружил, что не хватает рук открыть защелку. Тогда он втянул живот глубоким вдохом, прижал полотенце покрепче, словно приклеивал его к телу, потом резко выбросил руку вперед и дернул защелку влево от косяка; дверь сразу приоткрылась, и полотенце мягко рухнуло к ногам. Он поднял его, не наклони мнись, а присев на корточки, потому что голова плыла, он задыхался во влажном пару и боялся упасть при наклоне, распрямился, закрыв одеждою живот и полотенцем ниже, пнул дверь ногой и в таком вот немыслимом виде вывалился в коридор.

Его спасла глухая нищета совковой планировки. Распахнутая дверь ванной комнаты загородила собой вход на кухню, где все еще горел свет, и Лузгин проскользнул за косяк поворота и втолкнул себя в темную комнату, где у всех панельных жителей располагалась спальня, и действительно увидел в углу под окном белый простынный квадрат и холмик подушки, но как-то низко, далеко, будто он стал Гулливером – ага, конечно, голый Гулливер с тряпьем на брюхе... Он подошел и потрогал ногою. На полу лежал большой матрас, прикрытый постельным бельем, и край матраса был каким-то странно жестким, он даже зашиб большой палец ноги, когда пнул для проверки. Лузгин вернулся, прикрыл дверь, бросил в угол у двери одежду, а полотенце взял с собой и опустился на колени у матраса, которых оказалось два – для широты, притиснутые в угол, пружинные кроватные матрасы, замкнутые по свободным сторонам прибитыми к полу деревянными толстыми рейками с фасон иной, как у плинтуса. «Сама? – подумал он.

– Едва ли...» – и на четвереньках пошел в центр постели, где улегся на спину, а полотенце бросил сверху, как бы разрезав себя пополам на нестыдные части.

У стыка стен налево от лузгинской головы светился желтым деревом дешевый гладкий шкаф, и стул у дверцы, и больше ничего, а надо лбом прицеливался раструб стеклянного бра (мра и сра) на гнутой удочке никелированной подвески. Голова поплыла, но уже по-другому, воздушно и без тошноты. Он разбросал по простыне руки и ноги, как мужик на знаменитом чертеже у Леонардо, и начал думать свою разлюбезную мысль: кто он такой и что здесь делает – и услышал, как в ванной комнате выключили воду, а как лилась – не слышал, метаморфозы избирательного слуха, и сразу икры повело, живот напрягся; он скомандовал пальцам в ногах и увидел, как они там шевелятся.

Дверь комнаты он притворил наполовину; в коридоре засияло и погасло, он догадался – вышла из ванной, потом щелчок и уже лишь рентгеновский отсвет окна, три шлепка в коридоре, а возникла неслышно, на цыпочках, фантастически белая в черной короткой рубашке. Лузгин подвинулся к окну, освобождая территорию подушки, и она стекла к нему спиной, согнув в коленях ноги, как для сна, и так лежала, чуть поводя плечом в молчании дыханья, и он придвинулся поближе, вписывая свое тело в ее отстраненный изгиб, укололся ладонью о жесткое кружево на возвышении бедра, убрал ладонь и снова положил ее к истоку возвышения, потом проследовал долгим подъемом к плечу, поразившись его холодной, неотзывчивой гладкости, уронил руку вниз, от себя, приобнял ее за пояс, на миг содрогнувшись в скольжении по упруго сокрытому выше, ткнулся лбом в излучину ее шеи, носом в кольчужные кольца рубашки и замер, привыкая и ревнуя ко всему, чего недвижимо касался.

Она ожила под рукой, легко провернулась вдруг в его полукольце захвата и посмотрела на него распахнутыми темными глазами – так близко, что взгляд расплывался; он потянулся к ней губами, но она шевельнула лицом, и он попал губами в нос, потом прижался щекою, и она сказала: «Вы сопите мне в ухо», и он сказал: «Сейчас ударю», и она ничего не сказала, и он стал трогать ее и гладить – осторожно, без наглости, словно прорисовывал ладонью контуры ее присутствия, и она лежала, как натурщица, никак не откликаясь на его повторяющиеся штрихи, все точнее и увереннее утверждающие правду очертаний, и однажды, когда он, забывшись, приблизился, он почувствовал слабый ответный извив и услышал тихий теплый выдох. Утром, очень рано, он проснулся в сером свете от накатившей изжоги; она смотрела на него, подперев лицо ладонью. «Странно как, – сказала она и легонько постучала пальцем ему по лбу, – если бы у вас вот здесь, на лбу, росло ухо, это было бы отвратительно. А так, немножко в стороне, вполне терпимо». «При чем тут ухо?» – спросил он с утренней хриплостью в голосе. «А вы никогда не пытались рассмотреть его повнимательнее? – сказала она. – Ужасная конструкция...». Он обхватил ее и притиснул, вдыхая ее запах и восхитительное мягкое тепло, и понял, что ночью он так ничего и не понял, и стал торопиться, и даже вспотел, как будто довершал незавершенную работу, и не мог отдышаться, уткнувшись мокрым лбом в подушку над ее плечом, и вышел, и ушел, сграбастав свои тряпки и не забыв прихватить полотенце.

Вечером он заявился снова с вином и водкой, трезвый, схватил ее и повлек на матрас, целуя в шею, и она сказала: «А поговорить?» – «Потом, потом, – шептал он, избавляясь от одежды. – Хочу сейчас, пока не пьяный...». И снова ничего не понял и далее напился вдрабадан, и опять осмелел, начал спрашивать, как спрашивает врач у пациента про то, где у пего болит, и все разрушил основательно, унизился до обсуждения пихотехники, потребовал реванша и получил его, и вдруг спросил на полпути: «Тебе хоть нравится, что я делаю?». – «Нравится», – ответила она и блеснула зубами в улыбке. Он рухнул вбок, перевалился на спину и зажмурил глаза. «А ты ласковый, услышал он ее голос. – Где бы мне найти такого ласкового старичка?». «Зачем?» – спросил Лузгин. «Чтоб выйти за него», – сказала Анна. «Я на бляди не женюсь», – сказал Лузгин, и она ударила его ладонью по лицу, потом погладила там и ударила снова, и снова погладила, и легла головою на грудь, и тогда Лузгин понял, что пропал, и чуть не заплакал от горечи осознанного счастья. «Не шевелись, – попросила она. – Пожалуйста...».

«Может, выпить?» – подумал Лузгин, ворочаясь без сна на гостевом диване. Он слышал, как ушли Евсеев с долговязым, и представил себе Слесаренко, как он там лежит в таком же одиночестве огромной и чужой квартиры и, наверное, тоже не спит, а был бы Слесаренко нормальным мужиком, позвал бы его, и они бы выпили на пару и поговорили о чем-нибудь простом, им обоим понятном и важном, и если бы начальник снова взял и наехал на Кротова, то он, Лузгин, защитил бы друга от наветов, и ему бы стало хорошо.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Евсеев, конечно же, переусердствовал: купил для Слесаренко место в бизнес-классе, а Лузгину – обычное, в хвосте самолета. Виктор Александрович представил, как он там сидит, надувшись, и захотел исправить ситуацию – он не любил, когда людей унижали заведомо, и попросил стюардессу перевести Лузгина в первый салон, но оказалось, нельзя – «загрузка на обслуживание строго по количеству». Слесаренко сказал: «Я поделюсь», – и улыбнулся, и строгая девочка тоже раздвинула губы и сказала: «Извините, не положено». После «люфтганзовских» радушных топ-моделей наша обслуга смотрелась коряво, прибегала в салон с таким видом, будто главная работа была где-то там, за бортом самолета. Слесаренко отказался от напитков, а когда ему принесли и подали проспектик меню, отклонил его ладонью и сказал, что есть вообще не будет, он не голоден, чем поверг стюардессу в нахмуренный ступор, и добавил: «Впредь попрошу меня не беспокоить, надо будет – я вас вызову», – и просто вымел этой фразой стюардессу из салона; вышло грубо, но ведь сама же напросилась.

Соседнее сиденье было не занято, и там лежал дорожный слесаренковский портфель; Виктор Александрович достал из щели бокового кармана скупленные поутру Евсеевым газеты и принялся их листать, как бы невзначай выискивая на хрустевших страницах упоминание о себе самом.

В «Коммерсанте» не было ничего. Газета «Сегодня» напечатала короткую заметку о пресс-конференции, – правда, на первой странице, тут Максимов не подвел, устроил, – однако в столь иезуитском стиле, что Слесаренко так и не понял: издевается автор над ним или пишет всерьез. В «Независимой» его упомянул какой-то Брегер, рядом с заголовком была неприятная фотография автора, несколько строк в ряду пространных размышлений о судьбе российского истеблишмента; снова он не понял – смеются над ним или нет. Была ей малознакомая газета «Век», там на – третьей странице писалось о пеком «заговоре бояр и удельных князьков» с целью растащить Россию по кусочкам, по вотчинам, и Виктор Александрович именовался глашатаем сих раскольников провинциальных, и здесь же намекалось на его капээсэсовское прошлое. «Какого черта! – подумал Слесаренко. – И мы еще за это платим?».

Он швырнул газеты на сиденье и нажал кнопку вызова стюардессы.

– Как я уже вам говорил, – сквозь зубы процедил он примчавшейся девице, – там, в том салоне, находится мой помощник Лузгин. Найдите его и пригласите сюда, он мне нужен по срочному делу.

– Да-да, конечно, – зачастила стюардесса. – Он в каком ряду?

– Ну... там найдете, – раздраженно произнес Виктор Александрович. – Мне что, самому искать?

Через минуту он услышал, как Лузгина выкликают по трансляции, и еще минуты через две тот появился самолично, встал в проходе и молча посмотрел на Слесаренко.

– Читали? – сказал Виктор Александрович.

– Нет, – ответил Лузгин.

– Так сядьте тут где-нибудь и почитайте! – Он схватил газеты пучком и ткнул их в живот Лузгину. – Мне хотелось бы услышать ваши объяснения.

– Я у себя прочитаю, – сказал Лузгин. – Потом вернусь.

– Хорошо, – снизошел Слесаренко. – Идите, читайте.

Он вспомнил, как когда-то давно летали одной с Лузгиным делегацией в Штаты, и тот его жестокий розыгрыш насчет тысячи долларов – нет, не забыл и не простил, хотя не раз потом смеялись вместе над слесаренковской скаредной промашкой; да и не было скаредности, многократно себе и другим объяснял, что порядок, тяготение к порядку было причиной конфуза; и еще подумалось: сейчас бы Лузгин не рискнул. И не только Лузгин. Кем он был в той штатовской поездке? Руководителем группы, надсмотрщиком за «облико моралес» от горкома, интересным разве что агенту ЦРУ с прицелом возможной вербовки, но никто не намекал, не спаивал его в предательском расчете и баб коварных не подкладывал совсем. Главный турист над туристами!.. А нынче в Германии хоть и не был в делегации никаким руководителем (присутствовали птицы высокого кремлевского полета), но кожей ощущал внимание и собственную ценность в глазах и жестах «принимающей стороны», ибо в нем уже проглядывалось нечто, и вроде бы совсем провинциальный Слесаренко уже стоял за кем-то, могущественным и владетельным, и сам масштаб обсуждаемых тем, проблем и сумм был настолько далек от суеты и понимания несчастных Лузгиных, не говоря о стюардессе, что Виктор Александрович против воли начинал испытывать к ним некую натужливую жалость. Ведь знал бы кто, по скольку раз ночами переписывались пункты соглашения, где многое зависит от того, поставишь «и» или поставишь «или», и запятая или точка с запятой отделяет одно предложение от другого; как приходилось краснеть и бледнеть, натыкаясь на следы скудоумной вороватости наших горе-бизнесменов, выдерживать натиск юристов в костюмах ценой до пяти его мэрских зарплат и понимать, что всем им плевать на Россию с верхотуры Кёльнского собора – видел его, не понравилось, холодом веет, – но у них, подлецов, есть деньги, которые нужны его стране, и он их должен получить, не продав лишнего и дешево, а главное – не продав себя и страну, и вежливо вбить в европейские головы, что мы вам не республика Того, мы не позволим вытирать о нас ваши прусско-нерусские ноги. Тем омерзительнее было видеть по возвращении и грязь, и серость, и нерадивость, и тараканью беготню различных соотечественников, когда-то рвавших грудь на площадях, а нынче грабящих налево и направо кто миллиард, кто гайку с паровоза, смотря куда дотянется рука, – и также порознь наплевавших на Россию, но только не свысока, а присевши на корточки. И не нужна им была никакая свобода – они перепутали слово, им хотелось другого: чтоб всем поровну, а поровну не получилось.

– Ну, я прочел, – сказал Лузгин, нарисовавшись в проходе.

– Тогда садитесь, – Слесаренко поднял портфель и передвинулся к окну Лузгин опустился рядом, сунул газеты за сеточку переднего сиденья.

– Хорошо тут у гас.

– Вы извините, – серьезно произнес Виктор Александрович. – Я был не в курсе.

– Перебьемся, –ответил Лузгин. – Мы не гордые.

– Я же извинился, – сказал Слесаренко. – Итак, ваша версия.

– Их, как всегда, по меньшей мере две. – Лузгин принялся рыться в пиджачных карманах. – Вот черт, сигареты не взял. Тут у вас же курить разрешают. Зажигалка-то есть...

Слесаренко раскрыл портфель и вытащил оттуда нераспечатанный блок «Мальборо» с наклейками «дьюти фри».

– Вот, пожалуйста.

Да неудобно. Придется, так сказать, лишить невинности...

– Давайте, давайте...

После долгой возни с отрыванием и открыванием, щелканьем, вдыханием и шумным выдыханием Лузгин произнес:

– Вот оно, тихое счастье... Две версии: удобная и честная. Чего изволите?

– Изволим обе, – принял игру Виктор Александрович.

– Начнем с удобной. – Лузгин наклонился к проходу и глянул вперед. – Ежели здесь еще и кофе подают... Для мэра какого-то городишка Задрипанска, попрошу без обид, нам уделено внимания более чем достаточно. – Слесаренко отметил про себя это щадяще-дружеское «нам». – Ведущие республиканские газеты, кое-где даже на первой полосе. Но не будем обольщаться: все это сделано за деньги и по связям. Дадим больше – больше и получим. В принципе, задача выполнена: мы там засветились. Как это отразится на ваших выборных делах в упомянутом Задрипанске? Отвечу прямо: никак не отразится, там этих газет не читают. Конечно, я могу устроить перепечатку в местной прессе, но следует еще посмотреть, будет от этого вред или польза. Единственная выгода, помимо чисто презентационной засветки, состоит в том, что ежели теперь кто-то сунет в те газеты компромат на вас, он (компромат) уже не будет напечатан моментально. Вы как бы стали их героем, персонажем, и они задумаются, что им выгоднее: мочить вас или подоить. Но в любом случае они теперь поставят вас в известность, а это даст нам возможность и время для маневра. Эта версия удобная.

– Ничего себе, – пробурчал Слесаренко.

– Теперь версия честная. Вас приняли в Госдуме, включили в состав государственной делегации, предоставили по возвращении трибуну в Думе, подкинули тему из выигрышных, обеспечили, пусть и скромный пока, но всероссийский резонанс... Кстати, почему только всероссийский? Наверняка через «Интерфакс» информация ушла на Запад, и я не исключаю, что уже сегодня в «Нью-Йорк таймс»...

– Ну, вы скажете!

– А что? Вполне возможно. Там очень остро реагируют на любые наши выверты с русопятским душком. Жириновский у них со страниц не сходит.

– Сравнили тоже...

– Я же просил: не обижайтесь. А вообще, хотите на спор, что кто-нибудь там, за бугром, обязательно вас упомянет? Вот на блок «Мальборо» и поспорим, все равно распечатали...

– Да заберите вы его!

– А что! И заберу. Но я ведь не закончил, Виктор Саныч.

– То есть вам еще не надоело тыкать меня мордой об асфальт?

– Терпите, батенька, терпите. Главный вопрос: кто же все это устроил и чего они от вас хотят взамен.

– Что значит – устроил? – спросил Слесаренко.

– Да все это, все... Ваше возвышение и привлечение, и... вся эта поездка в целом.

– Простите, я летал по делу, – сказал Виктор Александрович. – Я не турист, мы решали серьезные вещи.

– Не спорю, но их могли решить без вас.

– Неправда.

– Правда, Виктор Саныч, правда. Вы ведь сами, когда чего-нибудь хотите от депутатов, привлекаете их, создаете видимость совместного решения. Вы же знаете, им это нравится. Вот и вам понравилось.

– Но были ведь конкретные переговоры по конкретной бартерной линии, и я там, простите, был человек не последний, я первый подписывал...

– Все правильно. Просто немцам – тем, кто в бартере завязан, – хотелось лично посмотреть, кто заменил Воронцова, оценить вас и составить мнение.

– Зачем? – глупо выпалил Виктор Александрович.

– Да ладно уж... Чтобы знать, как им работать лично с вами. Прямо вам давать на лапу или соблюдать приличия.

– Вы совершенно не знаете этих людей, – убежденно сказал Слесаренко. – Вы с вашим другом Кротовым считаете их такими же...

– Ну, договаривайте.

– Вы же поняли! Зачем?

А вот вы не поняли ни черта, или прикидываетесь.

– Не так громко, пожалуйста.

– Я не люблю марксизм, тем паче ленинизм, но когда бородатый еврей говорит, что за двести процентов прибыли ихний Ротшильд родную маму удавит, тут я с ним согласен на те же самые двести процентов.

– Вы что, выпили с утра?

– Ну, заказал немного, здесь же носят. Вам задаром, нам за деньги. Да какое это имеет значение? Вы же знаете, что я прав.

– Ну, может быть, по бартеру и правы, – сказал Виктор Александрович просто так, чтобы свернуть этот нелепый разговор, начинавший его беспокоить. – Что же касается всего остального...

– А вот здесь-то и скрыто самое пугающее! – Лузгин пихнул окурок в пепельницу и снова посмотрел в проходе между креслами. – Чего они от вас хотят по-крупному? Зачем устроили весь этот вернисаж?

– Я же просил...

– Все, сбавим обороты. О, девушка! – вскричал Лузгин, приметив белое плечо в разрезе штор служебного отсека. – Позволите вопрос?

Девица выставила голову и сказала едким голосом мелкого начальника:

– Вам же объясняли, гражданин.

– Я тут слышал по радио... Как фамилия пилота, командира? Как?.. Значит, я не ошибся. Доложите ему, что здесь находится Владимир Лузгин... Нет, вы за него, милейшая, решения не принимайте, а просто исполните свои обязанности и доложите, как вам сказано.

«Стыд какой», – подумал Слесаренко.

Он выдернул газеты из сеточного кармана, сунутые туда как попало Лузгиным, и сызнова, другими глазами, а не так, когда искал заметки про себя, стал их просматривать и читать. Писали про дефолт (здрасьте вам, еще одно новое русское слово) и падение премьера Кириенко. Про падение читать было приятно – умненький гладкий мальчишечка раздражал Виктора Александровича с первого своего появления на телеэкране, этакий нерастолстевший покуда гайдарчик, в очечках, наловчившийся складно лопотать, а спившийся кремлевский самодур сунул ему в ручки всю страну: давай, верти, доканывай – предельная и наглая насмешка над всеми, кто хоть что-то понимал и делал в этой жизни. С нескрываемым от самого себя злорадством он вспомнил читанное в областной газете: рассказ товарища, ходившего с Сергунькой в детский сад, как им не разрешали заходить с площадки в помещение без ведома нянечки, и как того приспичило, как бегал он туда-сюда, а нянечка запропастилась, и бедный наш мальчишечка не утерпел и сделал под кустом, а после взял лопаточку и аккуратно закопал (Слесаренко в жизни не читал более объемлющего определения судьбы и характера), а вот теперь и его самого закопали, но он-то выкарабкается, сбежит куда-нибудь в Австралию, а народу и стране теперь глотать им позакопанное, ведь цены взлетят, а индексировать нечем – ни пенсии, ни зарплату бюджетникам, и как же мог серьезный, умный Кротов так бездарно залететь с договорами, или не бездарно, то есть не даром, но об этом не хотелось даже думать.

– Ну, блин, тебя не дозовешься, – сказал Лузгин, поднимаясь из кресла. Навстречу ему по проходу шел в развалку улыбающийся летчик; растопырив руки, обнял Лузгина и даже приподнял слегка, потряхивая. – А я-то думал, что ты все еще в Анголе.

– Закончили с Анголой! – весело ответствовал пилот.

– А ты, я смотрю, похудел, мозоль пропала. – Последовал тычок по животу, и Лузгин замахнулся ответно, потом разжал пальцы и обнял пилота за шею.

– Знакомьтесь, Виктор Александрович, – сказал Лузгин, освобождая командира из захвата, – великий наш летун Анисимов, борец за правду и просто хороший человек.

– Как был ты болтуном, – сказал пилот, – так и остался, Вова. Пойдем, там впереди два места есть.

– Да я вообще не в этом салоне лечу.

– Какая разница! Я все же командир...

– По расписанию прибудем? – спросил Виктор Александрович ради соучастия.

Пилот глянул по сторонам, наклонился к нему и сказал, снизив голос:

– Нам передали: порт закрыт, очень сильный дождь с боковым ветром. Сейчас решаем, где садиться – в Тюмени или в Свердловске.

– Вот же черт! – вздохнул Слесаренко. – Ну что за невезенье. Теперь будем валандаться...

Пилот развел руками и помотал стриженой под ежик черепастой головой: мол, ничего не поделаешь.

– Ты погоди, командир. – Лузгин схватил его за галстук, покачнувшись. – Брось ты эти фокусы, я тебя знаю, ты же всепогодный. Кончай ты эту ерунду для малолетних, у тебя же друзья на борту.

– Ну, тем более, – сказал пилот. – Друзьями рисковать...

– Кончай ты, а? – Лузгин подергал коротко за галстук. – Покажи класс, Максимыч, доставь друзей по назначению. Свяжись там, наболтай чего-нибудь...

– Болтать – по твоей части, Вова, – усмехнулся пилот. – Ну, тогда посиди, я сейчас....

Лузгин подтолкнул его в спину и упал на кресло от отдач и.

– Сделает, – произнес он, для пущей уверенности выпятив нижнюю губу. – Это мой друг.

– Я понял, – сказал Слесаренко.

– У него был конфликт с начальством в авиаотряде, я ему тогда крепко помог, две передачи сделал про него.

– Я понял, – повторил поспешно Виктор Александрович.

– Но он все равно потом со всеми разругался и ушел в загранку, летал в Анголе на Ан-12, его даже сбили один раз, ну, эти, из «Унита», им американцы «стингеры» продали, я читал...

– Я тоже читал, – сказал Слесаренко. И это было правдой. Он вспомнил прошлогодние сообщения в газетах и даже репортаж по телевизору: толстый самолет, запутавшийся в джунглях, и уцелевший экипаж на первом плане, а за ними негры с автоматами; и еще там говорили про деньги, что наши мужики рискуют головой за тысячу долларов в месяц, возят оружие и всякий левый груз для воюющих негров, а сами воздушные негры и есть, вот позорище...

– Ну, что я говорил! – сказал Лузгин. Виктор Александрович поднял глаза и увидел пилота Анисимова, тот показывал им большой палец и приглашающе кивал на пустой ряд передних кресел. – Пересядем?

– Спасибо, нет. А вы идите.

Сказано было неловко, словно он выпроваживал Лузгина, избавляясь от его настырного присутствия, но тот лишь хмыкнул и ушел, перехватывая ладонями изголовья сидений. Виктор Александрович отвернулся к окну, где в пронзительном сиянии невидимого солнца отползал назад бугристый слой тяжелых плотных облаков. Он был доволен, что прилетит на место и без опоздания, но уязвляла мысль: не потому, что есть на то серьезные причины, а из лузгинской прихоти и лётного пижонства; один когда-то разругался по начальству, другой об этом рассказал, вот так и задружились, с пустяка, небось и пили вместе – Лузгин без этого не может, и вот теперь сто человек в огромном самолете стали заложниками приятельской смычки двух, судя по всему, довольно легкомысленных людей, будут рисковать жизнями во время посадки, и ладно бы по делу – рожал бы кто или опасно заболел. И если бы он, Слесаренко, которому на самом деле н ад о ,сам попросил пилота о посадке, тот и слушать его бы не стал и вообще бы не вышел к нему из кабины. И вот сидят там, впереди, и стюардесса им носит и носит, кто же будет сажать самолет, если пьют, а то сейчас еще Лузгин попросится в кабину порулить, и точно: встали и пошли, даже не посмотрели в его сторону, ну и хрен с ними, есть дела и мысли поважнее, а насчет посадки – да сядем как-нибудь.

Снижались долго, на разные лады ревели в облаках, за окном не видно было ни черта, и вдруг как-то враз провалились к земле, угрожающе близкой, и плюхнулись на полосу, самолет затрясло от реверсной тяги, из кабины с гордым видом явился Лузгин, что-то нес насчет посадки под критическим углом, но Виктор Александрович уже видел в окне замедляющего пробежку самолета, как от здания аэровокзала стартовали им вдогонку две черные, мокро блестевшие машины.

Подали трап, из кабины гуськом заспешили пилоты, Анисимов притормозил и попрощался с Виктором Александровичем за руку, посмотрел на него с уважительным интересом – наверное, Лузгин наболтал в полете всякого. Выход был сзади, за креслами, и оттуда раздался голос Лузгина:

– Виктор Саныч, нас встречают.

Слесаренко поднялся из кресла, прихватив портфель и плащ, и увидел, что все стоят и смотрят на него, ждут, когда начальник выйдет первым. Он грузно заворочался с плащом, не попадая в рукава, и стюардесса помогла ему с улыбкой и даже расправила замятый воротник. Виктор Александрович сказал в сердцах: «Спасибо» и «До свидания», – протиснулся между людьми в тамбур выходного люка. Лузгин уже бежал вниз по ступенькам, прикрывши голову портфелем, а на верхней траповой площадке стоял серьезный Федоров с огромным зонтом в руке.

– Ну, что там, почему не выпускают? – крикнули из заднего салона.

– С прибытием, – поздоровался Федоров, перебрасывая зонт в левую руку. – Мы думали, вас в Тюмени тормознут.

– Как видите, не тормознули. -Слесаренко пошел вниз по трапу, глядя под ноги на мокрые ступени и чувствуя над головой колыханье зонта на ветру. У второй, милицейской, «Волги» стоял и ждал нахохлившийся полковник Савич в пятнистой от дождя служебной форме. «Какого черта, что за парад», – подумал Виктор Александрович и засеменил по ступеням быстрее.

– В гостиницу или сразу на службу? – спросил Федоров, когда нырнули внутрь машины на заднее сиденье. Слесаренко помедлил, и Федоров указал ему на мокрые брючины: – Вам надо бы переодеться. Ветер с дождем...

– Хороню, – согласился Виктор Александрович, чувствуя, как мокрая ткань противно липнет к икрам. – Кстати, где Кротов?

Кротов на службе. На двенадцать тридцать мы назначили расширенное заседание административного совета.

– Это еще что такое?

– Ну, мы полагали... вы расскажете о результатах поездки, мы доложим... Отменить?

– Зачем? Раз уж назначили...

Он вошел в свой гостиничный номер, словно вернулся домой, и сразу бросилось в глаза убожество якобы люксовой обстановки, еще вчера – ну, не вчера, а десять дней назад – казавшейся ему непозволительной, укоризненной роскошью, а нынче, после тех апартаментов на Кузнецкой, представшей вдруг в своей унылой и безвкусной наготе. И он подумал еще, что если останется здесь, в этом городе, придется получать квартиру и обустраивать ее, тут пригодился бы Евсеев или кто там его консультировал.

Переодевшись, он решил подзакусить – желудок напомнил ему о ребяческом самолетном отказе, и день впереди предстоял некороткий – и немного помучился выбором: закусить ему в номере или пойти в ресторан. «Ну, ты уже совсем», – сказал сам себе Виктор Александрович.

Он закрывал номер на ключ, когда за спиной тоже хлопнуло и защелкало; Слесаренко оглянулся и увидел мужчину знакомого типа и кивнул ему на всякий случай, и мужчина сказал: «Добрый день», – и назвал его по имени-отчеству, что совсем не удивило Виктора Александровича, ибо он уже давно привык, что его узнавали. Они двинулись к лестнице почти плечо к плечу, и у лестничной двери мужчина пропустил его вперед. Слесаренко привычно и коротко поклонился этой уступчивой вежливости других по отношению к себе и сразу вспомнил, кто это такой, и остановился.

– Евгений Евгеньевич, если не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – улыбнулся мужчина. – Хорошая у вас память, Виктор Александрович.

Они поздоровались за руку и пошли уже рядом, в ногу, считая ступени.

– По делу к нам или?..

– Конечно, по делу. Кто же вашу глушь посещает просто так.

Виктор Александрович согласно усмехнулся.

– По-прежнему в Сургуте?

– Ан нет, уже в Хантах.

– РУОП?

– Следственное управление.

– Начальник? – И, увидев на лице соседа приличествующее выражение, добавил: – Поздравляю.

– Спасибо. Было бы с чем...

Все вы так говорите, а звезды все больше и больше.

– Так и вы, Виктор Саныч, продвинулись. Тоже, небось, свою должность хулите?

– Как без этого?

Оказалось, что следователь летел с ним одним самолетом и в гостиницу его доставил Савич на своей машине (а Слесаренко и не видел ничего из-за дождя), и тоже спешил полузавтракать-полуобедать, так что в ресторане сели вместе, иначе вышло бы неловко – все-таки гость, а он, Слесаренко, хозяин, но Виктора Александровича не покидало тревожащее ощущение некой подстроенности этой случайной коридорной встречи.

– Вы, наверное, по делу Воронцова, – сказал он, озаренный внезапной и простой догадкой. Теперь уже следователь усмехнулся с приятностью:

– Так, слава богу, у вас тут боле никого не убивали.

– Давно вы в городе? Ну, в смысле, следствие давно ведете?

– Давненько, – ответил Евгений Евгеньевич.

– Почему же мы раньше не встретились?

– Повода не случилось.

– А теперь, выходит, повод приключился, – без вопроса сказал Виктор Александрович, не поднимая глаз от скатерти стола, а когда поднял, то увидел на лице Евгения Евгеньевича скорбную улыбку сожаления.

– Поговорить бы нам, конечно, надо...

– Поговорить или снять показания?

– Ну, полноте вам! – картинно обиделся следователь.

– Я же так, по-приятельски. Хотя вопросы к вам, не скрою, существуют, – продолжил он с доверительной серьезностью в голосе. – Желательно их как-то обсудить... в неофициальной обстановке. Прошу понять меня правильно: есть некий порядок, коим я не смею пренебречь без должных на то оснований.

И сразу вспомнился Сургут, его застреленный старый приятель Колюнчик и утренний тяжелый разговор в гостинице с Евгением Евгеньевичем, и эта запавшая в память его деланная книжная манера изъясняться как будто бы читает роль со сцены, проклятый хитрован. «Я догадался, что же тебе надо: Степан, наша встреча в избе, знал ведь точно, что когда-нибудь всплывет, ну вот и всплыло».

– Вас устроит сегодня вечером у меня в номере?

– Или же у меня, – немедленно переиначил следователь. – Живем-то, благо, по соседству.

Виктор Александрович равнодушно повел плечами и потом спросил с ехидным изумлением:

– И как я вас раньше ни разу не встретил?

– А я здесь раньше и не жил, – в тон подыграл собеседнику Евгений Евгеньевич.

Слесаренко наставил на него палец пистолетом, и следователь в карикатурном испуге прикрыл лицо тетрадкой ресторанного меню.

Дождь перестал, на улице пахло арбузом. Поднимаясь по ступенькам крыльца городской мэрии и далее шагая вверх по лестнице с ковром, Виктор Александрович снова ощутил, как в гостиничном номере, прилив домашней теплоты и жалости к безнадежному провинциальному ханжеству казенного убранства помещений и почему-то нахмурился, и таким вот надутым прошел мимо встречных к себе в кабинет, где пахло стылым дымом и пряной вонью маскировочно разбрызганного дезодоранта, а в его кресле развалился Кротов и что-то буркал в трубку телефона. «Работу имитирует, паршивец», – подумал Слесаренко, остановился посреди ковра и так стоял, заложивши руки за спину. Кротов бросил трубку и полез из-за стола с видом уставшего в шахте стахановца.

– Ну, Виксаныч, вы у нас теперь звезда!

– Не понял, – процедил Слесаренко, касаясь ладони заместителя.

– Вчера по «энтэвэ» вас показывали...

– Когда? Мы все смотрели – не было, – машинально сказал Слесаренко.

– Показали в полночь, в новостях. Ну, в Москве было два, вы уже спали, наверное.

– Что показал и-то? – не удержался от постыдного вопроса Виктор Александрович.

– Репортаж с вашей пресс-конференции в Думе.

– Ну... и как?

– Са-а-лидно! – со вкусом выговорил Кротов. – Впаа-лне на уровне. Хоть сейчас в президенты.

«Издеваешься, да? – нехорошо подумал Слесаренко.

– Ну, давай, еще посмотрим...» – И вслух спросил: – Большой был репортаж?

Минуты три. Для «энтэвэ» это целый телефильм, они время зазря не расходуют. Да мы записали с эфира, есть на кассете, вечером посмотрим и отпразднуем.

– Отпразднуем, – сказал Виктор Александрович. – Приглашайте людей, Сергей Витальевич.

Я думал, мы вначале... – распоряжающимся голосом начал заместитель, но Слесаренко обошел его и бросил на ходу, прицеливаясь в кресло:

– Надо ли? Потом еще раз повторять для всех. Давайте-ка сразу, четко и по-деловому.

– А также целиком и полностью, – воспроизвел Кротов былую присказку партийных резолюций.

Виктор Александрович никак не ответил на реплику, поерзал в кресле, как бы приминая его снова под себя, слегка потрогал на столе предметы, прикидывая, куда он поставит маленькую фотографию семьи в красивой рамочке на ножке – решил еще в Москве, отметив в думских кабинетах, и произнес уже с нажимом:

– Давайте. Время, время!..

Когда расселись и перестали скрипеть и двигать стульями и бормотать недовершенное в приемной, Слесаренко еще помолчал в хмурой задумчивости, потом сказал, глядя в окно:

– С чего начнем, коллеги? С хорошего или плохого?

– С хорошего, – за всех ответил Федоров.

– Тогда позвольте коротко доложить вам о поездке...

Он стал рассказывать про Германию, про деловые встречи в Бонне, Дюссельдорфе, Берлине и Кёльне – приятно было видеть, как на лицах аппаратчиков нарастала слой за слоем уважительная любознательность, – особо подчеркнув про Дюссельдорф, где их принимали в компании «Рургаз», у которой пошли нелады с «Газпромом»; здесь можно поиграть и выиграть; про закон о разделе продукции и благожелательную реакцию немецкой стороны, и тамошнее недовольство срывом нефтяных поставок по договору о бартере – на этом тоже можно поиграть, если сговориться с «Севернефтегазом»: публично ссориться, а действ звать заспинно сообща, здесь Вайнберг обещал полную поддержку, но и мы со своей стороны... Его слушали с интересом, многозначительно переглядываясь в нужных местах рассказа, Федоров и Соляник непрерывно и быстро писали о чем-то в, своих больших блокнотах, и эго понравилось Виктору Александровичу: молодцы, улавливают главное, я же им не о туристической поездке докладываю; и только Кротов сидел с отсутствующим видом и думал что-то личное, отдельное, или просто собирался с мыслями перед докладом в свой черед.

Виктор Александрович закончил про Германию и перешел к думским встречам. И снова кивали, глядели с солидарным одобрением – похоже, читали и видели все, и Слесаренко чувствовал, как сквозь кожу воспитанной скромности проступают, просачиваются крупные капли самодовольного, заслуженного пота от справедливо признанных трудов, и в этом не было и нет ничего оскорбительного ни для него, ни для них, а есть взаимное и ясное понимание масштаба совершенного руководителем, его, руководителя, возросший уровень и авторитет, что значимо опять же отнюдь не само по себе, а в смысле сугубо практическом, ибо человеку известному и вхожему (теперь) будет легче решать жизненно важные для города вопросы даже в самых высоких инстанциях; так что же этого стыдиться? Напротив: следует развить успех, упрочить связи и, главное, не медлить и не затеряться, там все меняется и память коротка.

– Прошу учесть, – сказал он в заключение, – что все эти договоренности имели место до отставки правительства. Как поведет себя новый премьер...

– Какой же он новый! – презрительно вымолвил Кротов.

– Вы имеете в виду Черномырдина? Его не утвердят. Вчера в Госдуме я получил на этот счет совершенно четкие заверения.

– И кто же тогда? – спросил Федоров.

– Данных нет, – ответил Слесаренко. – Впрочем, хватит про Москву. Давайте-ка о нашем, Сергей Витальевич. Как вы тут без меня нахозяйничали.

– Хорошо мы, хорошо нахозяйничали, – не без вызова в голосе отпарировал Кротов. – Начнем с финансов. На сегодняшний день картина по доходам и долгам выходит следующая...

Он слушал кротонский доклад, поглядывая на листок бумаги с цифрами, врученный ему Федоровым по прибытии в гостиницу. Сумма погашенных бюджетникам долгов приятно поражала, и следовало отдать должное решительности Кротова как в деле собирания средств, так и в безоглядной щедрости расходов. Федоров подсунул ему и подборку номеров местной газеты, где мэрию хвалили, пусть и не взахлеб, за энергичные шаги и внимание к нуждам простых горожан. Он заметил еще, что фамилия Кротова не поминалась ни разу, успех был как бы обезличен, приписан всей администрации, а значит, и ему, руководителю, пусть даже он отсутствовал во время этих добрых перемен. Нашел он в газете и скромно-почтительный репортаж о своих думских контактах еще до отлета в Германию и об отбытии туда в составе важной делегации, и все это за подписью «А. Андреев» – узнать бы, кто такой. Рядом был напечатан комментарий редактора: Романовский писал о грядущих кадровых перетрясках и глухо намекал на большое расследование, затеянное им, Слесаренко, в темноте бюджетных подземелий; здесь усматривалась лапа Лузгина, его любовь к интригам и скандалам, но в целом Виктор Александрович был почти доволен прочитанным настолько, насколько может быть доволен зрелый хозяйственник и политик газетным вольным переложением его поступков и глубинных, истинных мотивов, далеких от поверхности обывательского понимания.

Между тем Кротов закончил доклад по финансам и перешел к политической ситуации в городе.

– Постойте, Сергей Витальевич, – сказал негромко Слесаренко, и Кротов замолчал на полуфразе, глянув на него с недоумением. – Предлагаю вернуться к первому вопросу и обсудить его серьезнее.

– Что значить: серьезнее? – В голосе Кротова прозвучала откровенная обида. Слесаренко не ответил, реплика повисла в густом воздухе молчания, потом сидевший слева поодаль финансист Безбородов поднял руку и посмотрел вдоль стола на начальника.

– Да, прошу вас, – сказал Виктор Александрович.

Очень редко бравший слово на таких собраниях Безбородов путано и вяло стал пережевывать доложенное Кротовым, и Слесаренко оборвал его и даже спросил в лоб: дескать, есть ли у вас что сказать самому? Безбородов завздыхал, задвигал на столе свои бумаги, переглядываясь с соседями, и произнес с нелепой извинительной интонацией:

– Конечно, есть. Здесь у каждого есть...

– Так говорите же, кто вам мешает?

Безбородов снова забурчал, но вдруг словно выклевался из скорлупы и заговорил ровно и связно, и Виктор Александрович слушал его с нарастающим вниманием, сверяя услышанное с правой колонкой цифр на федоровской записке. Заместитель по финансам утверждал, что поспешные и необдуманные действия исполнявшего в отсутствие главы города его обязанности господина Кротова нанесли городскому бюджету огромный и невосполнимый ущерб. Договоры с компанией ИТЭК о продаже нефти и с бизнесменом Гаджиевым по заводу прохладительных напитков, основанные на рублевом покрытии, в свете случившейся девальвации являются стратегической ошибкой, если не сказать серьезнее. Учитывая имеющийся рост курса доллара и дальнейшую перспективу этого неизбежного процесса, мы можем утверждать, говорил Безбородов, что город в результате самовольных действий Кротова уже потерял больше половины причитающихся ему средств, и этот разрыв будет увеличиваться. Обращает на себя внимание и тот факт, что продажа завода сомнительному «теневику» Гаджиеву произведена по цене, не покрывающей даже его первичной стоимости, и это вызывает справедливые вопросы. Особо пагубным для города явился отказ господина Кротова произвести текущие платежи по задолженности энергетикам в угоду популистскому желанию заработать предвыборные очки среди бюджетников: энергетики подали судебный иск о принудительном взыскании долга; они к тому же, «в свете девальвации», наверняка поднимут тарифы, и нам придется расплачиваться уже по этим, новым расценкам, а в городской казне практически нет ни рубля. Таким образом, подытожил сказанное Безбородов, мы имеем ситуацию, близкую к банкротству, и надлежит соответствующим образом дать оценку содеянному господином Кротовым, а также спланировать и предпринять ряд оперативных шагов по исправлению ситуации.

– Можно мне? – сказал Кротов.

– Не спешите, Сергей Витальевич, – поднял палец Слесаренко. – Есть еще мнения у собравшихся?

Все молчали, и Виктор Александрович отлично понимал, что это было молчание единодушного согласия, законченность и полноту которому придала горестная реплика Федорова:

– Да что тут говорить, Виктор Саныч...

– Нет уж, извините, – с угрозой в голосе вымолвил Кротов. – Я не позволю всяким дилетантам...

– Это я вам не позволю, Сергей Витальевич, – резко и четко сказал Слесаренко, – оскорблять присутствующих. Хотите выступить по делу? Мы вас слушаем. Но держите себя... в рамках, так сказать.

Кротов презрительно улыбнулся и произнес:

Прошу прощения, – и продолжил после некоторой паузы размеренным голосом, в котором угадывалось внутреннее напряжение. – Хорошо, начнем с Гаджиева. Я уже неоднократно заявлял, и данные аудиторской проверки это подтвердили, что оборудование завода прохладительных напитков было приобретено у немецкой стороны по заведомо завышенной цене. Я подчеркиваю слово «заведомо», ибо есть основания полагать, что мы переплатили немцам вдвое по одной простой причине: кто-то из участников процесса положил себе в карман от одного до двух миллионов долларов.

– Вас же просили! – почти выкрикнул Федоров. – Избавьте нас, пожалуйста...

– Перестаньте, – Слесаренко хлопнул ладонью по столу. – Сергей Витальевич, я делаю вам замечание. Не надо намеков, давайте факты.

– А факты таковы, – продолжил Кротов, – что нам всем надо сказать Гаджиеву «спасибо», что он согласился выкупить у нас этот ненужный и убыточный объект. Кому интересно, могу показать реальный прайс-лист фирмы-поставщика, нам удалось заполучить его по внутренним каналам. – «Не может не похвастаться, – с неудовольствием подумал Слесаренко. – Но в сущности, он прав».

Теперь о долгах энергетикам. Да, тарифы возрастут, но не только у них. Мы сейчас заканчиваем работу с «Газпромом» по взаимозачетам, я могу уже сегодня доложить, что долги наши будут погашены, и живых денег город не заплатит ни копейки. А мог бы, кстати, назвать и сумму комиссионного вознаграждения, которое было обещано от «Сибэнерго» кое-кому из присутствующих здесь, если бы ему и его компаньонам удалось заломать меня на платеж живыми деньгами из бюджета.

– Это переходит всякие границы, – сказал Федоров.

– Мы ведь тоже, в свою очередь, можем предполагать, какой процент вам обещал Гаджиев...

– Все, хватит! – рявкнул Слесаренко. – Распоясались вы тут без меня...

– Вот именно, – с дальнего края стола подал голос Соляник. – Берите-ка все в свои руки, Виктор Александрович, пока совсем не поздно.

– А ничего еще не поздно, – с несвойственной ему решимостью вмешался Безбородов. – Вы своим распоряжением отменяете все, что Кротов наподписывал...

– На каком основании? – спросил Виктор Александрович.

– Самоуправство, превышение должностных полномочий, повлекшие за собой...

– Но ведь это статья! – грозно выпалил полковник Савич, ранее молча царапавший пальцем заусенец на крышке стола.

– Ну и что? – сказал Федоров. – Тут судьба города поставлена на карту, жизни тысяч и тысяч людей! Посадить, конечно, не посадят...

– Да запросто! – со смаком произнес полковник.

– Вы что, грёбнулись? – в изумлении вымолвил Кротов. – Меня сажать? Да я всех вас пересажаю как миленьких, пусть только Виктор Саныч мне отмашку даст. Вот так вот, всех по порядку, – он показал рукой, как будто разрезал пирог на части, – и пересажаю. Обнаглели, глядь, до крайности...

– Последнее вам замечание, – сказал Виктор Александрович как можно спокойнее. – Отныне мы поступим так: каждый из вас напишет мне – сегодня же напишет заявление об уходе по собственному желанию и положит вот сюда, на стол. И как только кто-нибудь вот так, как сегодня, сорвется, он будет уволен немедленно. Немед-лен-но!

– Это незаконно, – процедил Соляник.

– А мне плевать! – ответил Слесаренко. – Кто не напишет, того уволю по приказу. Закончили с этим? Закончили. Что у вас еще, Сергей Витальевич?

Договор с ИТЭКом, – Кротов откашлялся и сказал: – Прошу прощения... Формально мои обвинители правы: в рублях мы проиграли. Но посмотрим на проблему по-иному. Объявлен дефолт по внешнему долгу. И что ж вы думаете, западные инвесторы будут сидеть сложа руки? Они надавят на свои правительства, а те надавят на наших партнеров. Схема простая: если им не платят, то и они платить не будут. В том числе и за прокачанную нефть. Так что нам еще повезло – хоть что-то успели урвать. Со временем, надеюсь, ситуация изменится, но пока... И еще один аспект: рубль подешевел, но цена на нефть на внешнем рынке осталась прежней – в долларовом выражении. Следовательно, наши нефтяники поимеют на этой разнице очень хорошие деньги. И здесь важно не проморгать момент и правильно пересчитать налоги. Я ведь новых нефтяников знаю: хапнут миллиарды, а в балансе снова покажут одни убытки. Вот пусть Безбородов с Перфильевым этим делом и займутся.

– А вы мной не командуйте, – сказал Безбородов с невзрослой обидой. – Хватит уже, накомандовались.

Кротов отмахнулся от него небрежным жестом и произнес, обращаясь лично к Слесаренко:

– Ситуация непростая, но по многим параметрам выгодная. Для нас выгодная, для города. Надо бы срочно увидеться с Вайнбергом. Он хитрый парень, но и мы не глупее. Все экспортеры сейчас встрепенутся... И насчет импорта, что нам по бартеру идет. Цены рублевые на импорт уже подскочили и еще подскочат раза в полтора. Своих, конечно, грабить неудобно, народ зашумит, а вот бросить ширпотреб в Тюмень по новым ценам, продать оптовикам с московских складов – тогда мы заработаем изрядно. Только шевелиться надо, а не спать и не городить тут всякие разные глупости. Работать надо, работать, Виксаныч!

– Значит, будем работать, – сказал Слесаренко, вставая. – Всем спасибо. Завтра к восьми жду от каждого конкретных предложений.

– Или заявлений? – встрепенулся Федоров.

– Не «или», а «и», – Виктор Александрович позволил себе улыбнуться. – Полковник, вы задержитесь. И вы, Сергей Витальевич.

Когда остались втроем в душном кабинете, – казалось, что в воздухе выгорел весь кислород, – полковник спросил:

– Мне как, тоже писать заяву?

– Перестаньте, Петр Петрович, – сказал Слесаренко.

– Скажите лучше, что вы обо всем этом, – он помахал рукой над опустевшим столом, – думаете.

– Я тут вообще ни при чем, – обиженно брякнул полковник.

– Да знаю я, знаю... Потому и спрашиваю.

Савич пересел поближе, напротив молчащего Кротова.

– Так рано или поздно... должно было случиться. Полковник вздохнул и поискал глазами на столе, чего бы ему поцарапать. – Виталич, конечно, подставился. Уж слишком он тут круто зарулил, публика это не любит.

– Публика, кстати, мои действия одобрила и завизировала, – сказал Кротов, выдернув из папки листок с подписями. Савич поглядел и сказал:

– Дерьмо бумага. Юридической силы не имеет. И подпись Безбородова отсутствует. А то, что Соляник с Федоровым подписали, – чепуха, не их компетенция. Так что, Виталич, этим листочком ты свою задницу не прикроешь, и не рассчитывай даже.

– А я, между прочим, ничего прикрывать и не собираюсь. Я действовал правильно и в силу своих полномочий.

– Как сказать, как посмотреть, – задвигал лысиной полковник.

– Я не о том вас спросил, – раздраженно произнес Виктор Александрович. – В команде бунт. Причины и мотивы?

– Да мало ли!.. – Полковник посмотрел на Кротова.

– Даже не знаю, что и сказать. Я в политику не лезу, мое дело жуликов ловить.

– И много наловил? – сказал Кротов. – Ты, полковник, прямо отвечай, как офицер: ты с нами или нет?

– Да с вами, с вами! – чуть ли не выкрикнул Савич.

– Только вы на меня, это... лишнего не вешайте. За свое готов ответить.

– Тогда ответьте, пожалуйста, – сказал Слесаренко, почему в городе давным-давно вертится начальник окружного следственного управления, а я об этом узнаю только сегодня.

– Так у нас много разных тут вертится, – спокойно ответил полковник. – За всеми не уследишь...

– Ну, не надо, – покривился лицом Слесаренко. – Начальник «супра» – это вам не разный.

– Вы его знаете? – поинтересовался Савич.

– Было дело. Сегодня вот встретил в гостинице. Желает вечерком потолковать со мною по душам.

– Не ходите, – сказал полковник, и Виктора Александровича окатило легким холодком.

– Это почему?

Полковник засмеялся, задышал, глянул на Слесаренко с выражением неловкого сочувствия.

– Я его знаю... Да и вас я знаю, Виктор Саныч. Вот вы вечером поговорите по душам, без протокола, а он вас назавтра вызовет и начнет те же вопросы да под присягой задавать, и что? Вы же честный человек, вам же стыдно будет от вчерашнего отказываться, вы и наговорите... себе на шею. Не, к чертям, никаких «по душам», посылайте его сразу и конкретно. Хочет побеседовать – пусть повестку нарисует, пойдете с адвокатом, а еще лучше здесь, в кабинете, не такая уж он и фигура, чтобы мэру города на поклон к нему идти... Хотите, я сегодня в округ позвоню? Он там человек новый, его многие не любят. Я знаю, кому позвонить, чтоб дали по рогам.

– Погодите, погодите, – остановил его Слесаренко.

– И чего мне, собственно, прятаться? Чего мне скрывать? Пусть спрашивает, мне бояться нечего. Так даже лучше: потом никаких сплетен, разговоров...

– Эх, не знаете вы нас! – сокрушенно произнес полковник. – И этого Жень-Женя... Он вас на какой-нибудь фигне, но обязательно подловит. И будет вам душу мотать с улыбочкой, с извинениями; вы начнете оправдываться, а ему только этого и надо, и пойдет листок к листку, вот такая папка, – Савич показал ладонями, – и ее уже не спишешь, не закроешь, так и будет за вами висеть, мы же к каждому слову, как к столбу... можем. А у вас выборы, а тут дело заведенное.

– Да чепуха ведь! – сказал Слесаренко.

– Нет, не чепуха, – сказал полковник. – Сделают утечку, пропечатают где надо. Потом, конечно, все развалится, да поздно... Не, Виксаныч, не рискуйте. Тем более что на время выборов вы пользуетесь неприкосновенностью как кандидат, вот на нее и ссылайтесь.

– Противно все это, – сказал Виктор Александрович.

– Какие-то прятки, увертки... Мне не нравится.

– Полковник дело говорит, – сказал Кротов. – При чем тут нравится – не нравится?

– А вас я и вовсе не спрашиваю, – в сердцах ответил Слесаренко. – Хорошо, Петрович, спасибо за совет.

– Так я пойду?

– Не смею задерживать.

– К черту, к черту посылайте, – проворчал полковник, забирая с подоконника фуражку. – Целее будете...

Слесаренко очень не хотелось признавать, что Савич прав на сто процентов, тем более что было, было же, о чем молчать. А почему молчать? Сказать всю правду, он же не преступник! Ну, видел он Степана, говорил, просил его явиться и покаяться и честно отсидеть свое, вернуться честным человеком, еще ведь не старый, полжизни впереди, и не его вина, что не послушался и не пошел, а вдруг и пошел, ведь ничего не знаю, выкинул же все из головы; да нет же, не пошел, конечно, зачем обманывать себя; но даже если так, скажу: надеялся, потом же замотался и забыл нормальным образом, с кем не бывает? Нет, не годится, выглядит неубедительно, стыдно, противно, следователь сразу все поймет с самого первого слова, он просто сгорит со стыда, значит – молчать, ничего не было и ни с кем он не встречался в той избе, но говорил же Кротов, что снимет и на видеопленку, бородатый божился потом, что кассету размагнитили, стерли, но можно ли верить? Нельзя. Или сразу, в лоб, спросить про кассету? Пусть покажет, если есть, тогда признаю, а если нет кассеты, нет и разговора, как там Савич сказал: к черту, к черту! Что за глупости в голову лезут, одна нелепее другой; нет, прав полковник, стопроцентно прав – он что-то знает, знает и молчит. Или все-таки разом и до конца освободиться от стыдного груза, а там будь что будет? Сам же знаешь: ничего хорошего не будет, прекрати мальчишествовать, прямиком на нары с чистой совестью... И самое обидное: ничего не будет принято в расчет, ничего! Вся его жизнь и работа, его боль за людей, сколько сделано доброго, хорошего, за всю жизнь копейки не украл, всем жертвовал, даже семьей, и вот теперь все пойдет псу под хвост, и ради чего – ради правды, торжества закона? Какая здесь правда, какой здесь закон? Ради чьих-то интриг и карьеры бездушного следователя он, Виктор Александрович Слесаренко, должен взять и зачеркнуть себя? Все то, что сделано, и то, что сделать предстоит? Не дождетесь, не будет по-вашему...

– Да бросьте, Виктор Саныч, – сказал Кротов. – Зря расстроились: все мы сделали правильно.

– Кто это «мы»? – холодновато спросил Слесаренко.

– Ну я, я сделал, – ответил Кротов.

Виктор Александрович посмотрел на него и подумал: «Вот уж у кого сомнений не бывает! Значит, и мне надо так? И наплевать, что думают другие?» – И произнес:

– Поторопились вы с Гаджиевым.

– И вы туда же, – сказал Кротов, и Виктора Александровича слегка передернуло от кротовской интонации. – Может, и про взятку намекнете?

– Какую взятку?

– Ну, что мне сунул Гаджиев.

– Гаджиев сунул вам взятку?

– Ты не шути так, – сказал Кротов. – Пусть я всего лишь кандидат по борьбе, но в морду дать могу вполне профессионально.

– Успокойся, – сказал Слесаренко. – Звучит правдоподобно.

– Для дураков.

– Так дураки опасней всех.

– Но ты-то, ты-то сам мне веришь?

– Я-то верю. Я обязан тебе верить, ведь это я тебя позвал.

– Плохой разговор, – сказал Кротов.

– Чего уж хорошего... Помнишь, я рассказывал тебе про следователя из Сургута?

– Ну... Так это он приехал?

– Он, голубчик. Теперь в новой должности, большой начальник в Хантах. Ходит кругами... Похоже, нас с тобой решили... отстрелять. Тебя Гаджиевым, меня Степаном.

Кротов громко откашлялся и постучал указательным пальцем по губам, обводя глазами стены.

– Ничего у них не выйдет, – сказал Кротов с веселой уверенностью, явно рассчитанной на кого-то третьего. Мы с тобой чисты перед народом. Главное – не позволить дуракам стравить и перессорить нас самих. И мы победим, однозначно, – закончил он голосом Жириновского, и Виктор Александрович показал лицом: достаточно, хватит паясничать.

– Я завтра поутру рвану в Москву денька на два. Надо по прессе... закончить и повидаться кое с кем. Я на планерке не стал говорить, но люди из ИТЭКа готовы подписать дополнение к договору. Они же не звери, они понимают, что ситуация изменилась.

– Неужели? – недоверчиво промолвил Слесаренко.

– Это было бы очень неплохо.

– Это будет очень хорошо, – сказал Кротов. – Еще немножко миллиончиков в бюджете поприбавится.

– С чего это они?

– Так им же с нами не последний год работать. Ты пойми, Виктор Саныч, в Москве не только олигархи водятся. Там есть серьезные ребята, работающие на перспективу. Та же группа «Система...».

– Я знаю, я встречался, – сказал Слесаренко. – Готовят деньги для Лужкова в президенты.

– А почему бы и нет? – сказал Кротов. – Тебя что, Лужков не устраивает?

– Абсолютно не устраивает, – ответил Слесаренко.

– Вот тебе на! – удивился Кротов. – А по моим сведениям, ты подписался, Виксаныч.

– Конечно, подписался.

– Тогда в чем же дело?

– Так просто и не объяснишь...

Объяснить, конечно, было можно, но что объяснить и кому, и надо ли вообще? Ведь понимал же лично Виктор Александрович, что если все пойдет настроенным путем, то ненавистный всей России семейный клан заменят новым кланом, только мощнее и безжалостнее прежнего, что сам Лужков такой же деспот, только не угрюмый, а веселый, что еще страшнее, но выбора нет – вот в чем трагедия. И как повязан при Лужкове Москва, как нынче властвует в столице безраздельно любой гнусавый бюрократ, так будет и по всей стране, только хуже в сто раз и бездарнее; а между тем сама столица, выжавшая все соки из страны, сегодня по уши в долгах, все деньги сожраны вавилонским строительством, и нужно захватывать Кремль, чтобы высосать все окончательно. Нефть, конечно же, у неправильных евреев отберут и вернут государству, то есть царю, его боярам-бюрократам, а также удельным князьям и новым правильным евреям на кормление, чтоб славили царя и дань платили; народ же призовут к великим жертвам во имя матушки-России, и ведь получится, пойдут и славить будут, и терпеть, и пояса затянут, особенно если позволят сплясать ненадолго на свежих костях, и окончательно восторжествует Хам, те же самые хари над кепкой, и лишь потом, спустя многие страшные годы, но об этом сегодня нельзя даже с Кротовым, как бы ни ценил его за качества характера и как бы ни пользовался им до срока, а срок этот близок, и надо исполнить намеченное.

«Как верно названо, – подумал он. – Система!».

Документ о таинственной московской корпорации с таким названием ему подсунул Юрий Дмитриевич, а в более полном варианте он познакомился с «Системой» в бумагах Чернявского, когда коротал время в новом гарикином офисе перед встречей с тюменским мэром. Бумаги явно были от спецслужб, ибо выставляли персонажей без прикрас. Если им верить, все началось банально и очень по-русски: некто Владимир Евтушенков, кандидат экономических наук (таких в Москве как грязи), чиновник по науке в Московском горисполкоме, поигрывает в теннис с вице-мэром и при удобном случае знакомит его с сестрой своей жены. Вскоре вице-мэр разводится и женится на упомянутой сестре, а еще через год становится мэром столицы, а его новый и ближайший родственник – председателем совета директоров акционерной финансовой корпорации «Система». Через два года после создания «Системы» ее начальник уже входил в десятку самых богатых людей России. О масштабах влияния и могущества «Системы» повествует такая история: когда снятый с должности министра наш земляк Шафраник пришел к Евтушенкову поговорить о собственном трудоустройстве, тот

встретил его фразой: «Ты кто такой?». Вопрос трудоустройства тем не менее был успешно решен, и наш земляк стал руководителем Центральной топливной компании, играющей ныне одну из ключевых ролей в финансировании выборных планов Лужкова.

«Система» была создана на базе «разгосударствленных» подразделений правительства Москвы, и первые свои миллиарды заработала на приватизации столичной недвижимости и наиболее рентабельных отраслей городской экономики. Корпорация активно внедрилась на бензиновый рынок, став монопольным исполнителем соглашения между правительством Москвы и министерством топлива и энергетики по снабжению столицы и области автомобильным топливом, а также добилась включения в состав Центральной топливной компании Московского нефтеперерабатывающего завода. Таким образом, у «Системы», если верить документам, было всё, кроме одного, что и лишало группировку сна и счастья: собственных источников нефти. Друзьям по теннису и сестрам не досталось в личное пользование ни одной из нефтедобывающих компаний – их просто не пустили к дележу тогдашние титаны Березовский, Чубайс и Потанин. Но нынче расклад поменялся: из документов следовало, что «Система» положила глаз на промыслы «Севернефтегаза».

Далее в бумагах детально излагалась история борьбы между «Системой» и «Мостом», империей Гусинского, за близость к телу и деньгам, о связях Евтушенкова с братвой из Солнцева и лично тамошним паханом Михасём, и прочие детективные подробности – от заказных убийств до службы при «Системе» последнего начальника союзного ГБ Владимира Крючкова (а бывший первый его зам Филипп Бобков работает на Гуся-конкурента; надо же, вот до чего дошли). Но все эти скандальные интересности мало трогали Виктора Александровича, ибо ему прояснилось простое и главное: куда же и зачем его включают. А Кротова при всей его близости к московской бизнесменской суете не включают решительно, сказано было о том однозначно и без комментариев, и Слесаренко подумал еще: где же и когда наш друг Сережа опростоволосился, или же сразу был оценен как расходный материал в большой интриге? Немножко царапало душу, что все-таки он не спросил «почему», когда Кротова помянули и вычеркнули; ему была ясна бессмысленность вопроса, такое никогда не объясняют и никогда не меняют решений, он лишь испортил бы мнение о себе и осложнил без надобности жизнь. Но, как это часто бывает у честных людей, допустивших и не оспоривших чужую несправедливость к другому, он теперь терзался раздражением, но не к себе, а к объекту несправедливости, в данном случае к молча сидевшему Кротову.

– Что еще на сегодня? – спросил он, потягиваясь.

– У меня или у вас? – Кротов подчеркнуто перешел на «вы», и Слесаренко оценил своевременность этого перехода.

– У нас, у нас, Сергей Витальевич.

– Я планировал съездить на промыслы с Вайнбергом. Они закончили обустройство территории на Губинке, вот Леня и хочет похвастаться. Будет пресса, небольшой фуршет. Поедете с нами?

– Поеду, – сказал Слесаренко. – Тем более, если фуршет... – К стыду своему за все эти месяцы он так и не съездил ни разу на промысел или буровую; правда, Вайнберг и не приглашал, но тем не менее для городского головы это был непозволительный просчет, и никакая занятость делами его не извиняла: мэр должен знать, как и где работают его избиратели.

– Когда выезд?

– В шестнадцать.

– Хорошо. Да, кстати! – спохватился он вослед уходившему Кротову. – Вы как в Москву летите? Напрямую?

– Нет, через Тюмень. Прямой только вечером, а день терять не хочется.

– Тогда мне повезло. Послезавтра день рождения у внука, я ему тут кое-что привез. Не захватите посылочку? А я позвоню, к вам подъедут в аэропорт, заберут. Коробка, правда, большая, но легкая...

– Ты чё, Виксаныч? – сказал Кротов. – Конечно, захвачу, да пусть она хоть тонну весит.

– Извини, – сказал Слесаренко. – И... спасибо тебе.

– Не за что, – хмыкнул Кротов. – Как будем готовы, я вам позвоню.

Слесаренко уже потянулся к селектору, но вдруг замер в растерянности: кому же звонить? Домой бесполезно, там нет никого, сын с женой на работе; где-то в записной книжке был номер служебного телефона сына, но он же не сможет в рабочее время мотаться в аэропорт и обратно. Этот вариант исключался. Виктор Александрович помнил номер мобильного в машине его старого шофера, Василий бы, конечно, не подвел, однако он теперь возил другого человека, с которым у Слесаренко были отношения не из лучших, между тем аппаратная вежливость предписывала известить начальника о просьбе к подчиненному, иначе у Василия случатся неприятности. Звонить Чернявскому? И вовсе не хотелось. В конце концов он нажал кнопку селектора и распорядился соединить его с приемной тюменского мэра.

Номер дали быстро, и Виктор Александрович с приятной ностальгией услышал голос знакомой секретарши. Мэр был «на выезде» в городе, и Слесаренко успел уж было огорчиться, как секретарша продиктовала ему номер сотового телефона, и спустя две минуты мэр уже кричал ему сквозь непонятный шум: «Ну, как ты там, домой не собираешься?». Он и сам повысил голос, и мэр заорал в ответ: «Ты не кричи, я слышу!».

Отговорив, он ткнул трубку на место. Ну вот, много ли надо для счастья? Просто услышать, что все будет сделано, утром примут, вечером привезут...

Если говорить честно, он никогда не считал тюменского нынешнего мэра идеальным городским руководителем, ибо видел на его примере, как человек может быть помехой начальнику. Но если бы ему довелось выбирать между администратором и человеком, он бы, не колеблясь ни мгновения, выбрал человека; для него эго было важнее. Идеальный же администратор называется Чубайс. Мы уж как-нибудь сами, без рыжих...

Поехали в кротовской «Волге». Слесаренко успел заметить недоуменный взгляд своего шофера и сделал рукой: все в порядке. «Джип» Вайнберга и «джип» его охраны ждали у перекрестка на выезде из города, пришлось тормозить, выходить из машины, здороваться за руку и снова садиться и ехать по старой бетонке, где колеса машины стучат, как у поезда, потом сворачивать на новую гладкую дорогу и снова тормозить и выходить у КПП – не потому, что не пускали, а просто промысловое начальство решило встретить у ворот, по всем канонам номенклатурного былого протокола, – ни черта не меняется в людях! – и уже кавалькадой в четыре машины они двинулись дальше и теперь уже ехали долго, и Слесаренко спросил Кротова:

– Асфальт?

– Асфальтобетон. Поверх старых плит положили подушку из щебня и залили асфальтобетоном. Покрытие сто лет продержится, если в болото не уйдет.

– Почему основную дорогу не сделали так же?

Чего ради-то? Это же дорога окружного значения, вот пусть округ ее... Леня даром денежки не тратит.

– Глупо получается.

– А вы договоритесь в Хантах: если Вайнбергу зачтут в счет окружных налогов или дорожного фонда, он и главную бетонку так же сделает.

– Хорошая мысль, – проговорил Слесаренко, разглядывая местность сквозь темные стекла машины. – Они что, всю территорию колючкой оцепили?

– Да, – сказал Кротов.

– Все месторождения?

– Да.

– И везде вот такие дороги, и везде капэпэ?

– Да-с! – сказал Кротов почти со злорадством.

– И никого не пропускают?

– Нет! Я вам больше скажу...

– Так скажите.

– Тут везде – сухой закон.

– То есть?

– Сухой закон на промыслах ибуровых. Охрана на въезде обыскивает.

– Буровиков обыскивает? – недоверчиво промолвил Слесаренко. – И они позволяют?

– А куда они денутся, – с веселой злостью сказал Кротов. – Ну, были инциденты поначалу. И знаете, что Вайнберг сделал? Он собрал конференцию жен.

– Да, вот про это я слышал.

Теперь бригада подписывает поручительство и проезжает без досмотра. Но если засекут, что провезли и выпили, всех к чертовой матери безвыходно о пособия.

– И что профсоюз?

– Профсоюз, подписал.

– Молодцы же, однако, – сказал Слесаренко.

– Вы еще там, на месте, увидите, – довольным голосом пообещал Кротов. – Канада, блин!

«Блин-Канада» на нервом же промысле поразила Виктора Александровича отсутствием ржавых труб, свежей краской, гравийными дорожками с бордюром и газонами на свободных местах. Над блочным корпусом центральной аппаратной развевался на мачте флаг «Севернефтегаза» с короною из трех бурильных стилизованных долот.

– При смене вахты опускают и вновь поднимают, пояснил Кротов.

– Ну, это слишком...

– Ничего, привыкли.

Когда приехали на буровую, Слесаренко уже не дивился порядку и армейскому почти устройству рабочего быта. А вот закрытая площадка буровой с мощными кондиционерами системы «тепло-холод» и фирменная роба буровой бригады заставили Виктора Александровича одобряюще поцокать языком: он же видел и помнил, как это было раньше. И еще он обратил внимание, что нету комаров и мошки, и ему сказали, что по весне окрестности залили с вертолетов.

Вайнберг на встречах держался в тени городского начальства и больше молчал, говорили другие, рассказывали и поясняли, но читалось по бесстрастному холеному лицу, что доволен и горд произведенным впечатлением, и Виктор Александрович признавал за ним право на это заслуженное торжество. Получалось, что в них, в этих новых, было что-то разумное, или просто они обсчитали и поняли, что в хороших условиях они выжмут из своих рабочих больше нефти и больше денег. И ощущалось еще что-то неприятное в едином молчании тех, кто работал, и тех, кто отдыхал в подсменку перед телевизором в уютных чистеньких «вахтовках» производства тюменского завода – Виктор Александрович узнал об этом с удовольствием, – и в напряженном выражении следящих глаз, в отсутствии шуток в ответ на попытки гостей как-то сблизить дистанцию, а ведь раньше помбур мог съязвить и начальнику главка. Был затаенный страх, как в зоне за колючкой; Слесаренко, строителю со стажем, приходилось и общаться, и работать с «контингентом», ни одна «стройка века» тогда не обходилась без него, и Виктор Александрович легко опознавал электрический запах этого людского напряжения несвободы. Но, может быть, печально думал он, иначе и нельзя, особенно сегодня, иначе развал и анархия, крикливое наглое тунеядство. Он где-то читал, что во все времена, при любых общественных режимах двадцать процентов людей всегда работают не за страх, а за совесть, еще двадцать процентов не работают нигде, никак и никогда, а оставшиеся шестьдесят работают только за страх. И те, вторые двадцать процентов, должны прилюдно и наглядно умирать от голода, чтобы страх основных шестидесяти стал более осознанным и продуктивным. Виктор Александрович готов был примириться с холодной ясностью приговора, если бы худой парень в «вахтовке» у окна, что глянул на него и сразу отвернулся, не был так пронзительно похож на его собственного сына. Когда хозяева уедут с буровой, парень наденет робу и встанет «у ключа» на устье скважины или полезет верховым на самую макушку вышки и будет вкалывать положенные восемь тяжелых северных часов, чтобы вскоре из просверленной им и товарищами длинной дырки в земле хлынула черная нефть и устремилась по трубе на запад, где превратится в зеленые хрустящие бумажки, коими и будет выстлан путь к Кремлю нового хозяина хозяев.

Когда на кротовской машине они возвратились на тот, первый, промысел, откуда начался объезд владений и где планировался завершающий фуршет, Кротов достал из кармана вогнутую маленькую фляжку и сказал:

– Не желаете хлебнуть перед банкетом?

– Спасибо, нет, – ответил Слесаренко.

– Еще пожалеете, что отказались, – сказал Кротов, прикладываясь к золотистому горлышку.

Суть ехидного пророчества стала понятна Виктору Александровичу, как только они вошли в помещение центральной аппаратной, где в центре дежурного зала стояли сомкнутые в ряд столы с букетами нездешних цветов, едой и напитками, и среди разнокалиберных сосудов он не приметил ни единого со спиртовым содержанием. «Выдерживают марку», – подумал он, мешая насмешку с признанием.

Первый тост озвучил Вайнберг: за уважение к труду. Все закивали понимающе, и Слесаренко поднял повыше бокал с минералкой и тоже кивнул с одобрением. Когда пришла его пора, Виктор Александрович предложил выпить за понимание. Возникла пауза, но Вайнберг показал лицом, что сознает глубинную значимость произнесенного и ему не требуется дальнейших пояснений. Кротов же провозгласил: «Ну, за трезвость!» – и лукаво посмотрел на Слесаренко. Последний тост опять же был предложен Виктору Александровичу, главному гостю; он подвел итог всему увиденному ныне, назвав его прологом новой жизни северян, достойной героических свершений. К нему бочком приблизился мальчишка-репортер, болтавшийся ранее за спинами начальства по экскурсии, и попросил пересказать на телекамеру, и Слесаренко буркнул недовольно: «Не здесь же, за столом...». Мальчишка под руку отвел его в сторону, к новеньким панелям с электроникой, туда же примчался оператор с набитым ртом и камерой на плече. Виктору Александровичу сунули микрофон к подбородку, и он опять заговорил о новой жизни, достойной оценке, великом вкладе и так далее, глядя не в объектив, а правее, где под видоискателем раздражающе мерно двигались челюсти дожевывавшего оператора. Мальчишка дождался, когда Слесаренко закончит, и быстро смотал микрофонный шнур и убрал его в черную сумку.

– Едем, господа? – предложил Вайнберг.

Потянуло дождем, у машин распрощались по-быстрому,

Вайнберг стиснул руку Виктора Александровича и вопросительно попридержал ее, и Слесаренко сказал с максимальным радушием в голосе: «Здорово, не ожидал». Вайнберг задрал подбородок: мол, это лишь только начало – и умчался на своих «джипах» с ревом и свистом форсующих шин.

– Может, сбежимся втроем? – предложил Кротов, поднимаясь по мокрому мрамору гостиничного крыльца.

– Да надо бы, – согласился Виктор Александрович.

– У меня тут встреча, я позже вам позвоню.

В номере он переоделся в домашнее, посмотрел местные новости по телевизору: съемок с экскурсии не было – наверное, не успели подготовить пленку, но диктор сообщил словесно о визите главы города во владения «Нефтегаза» и его, Слесаренко, высокой оценке увиденного.

Собравшись с мыслями, он вышел в коридор и постучал в дверь напротив. Следователь выглянул не сразу, был растрепанным и сонным.

– Ко мне или к вам? – предложил Слесаренко.

– Давайте ко мне, – сказал Евгений Евгеньевич. – Только тут у меня непорядок.

Слесаренко вошел и присел на единственный свободный стул. Мятая постель и столик у окна были завалены казенного вида бумагами, на тумбочке в углу шипел электрочайник.

– Петр Петрович мог бы вам обеспечить комнату получше.

– Нормально все, – сказал Евгений Евгеньевич, сдвигая бумаги и усаживаясь на постель. – Я завтра уже улетаю.

– Что так быстро? – спросил Виктор Александрович.

– Всех поймали, всех нашли?

Следователь засмеялся и посмотрел на чайник.

– Вашими бы устами... Чаю не желаете?

– Благодарю. У меня еще дела сегодня.

– Понял вас, – сказал Евгений Евгеньевич. – Разговора, значит, не получится.

– Ну почему же? – Слесаренко словно обиделся этой реплике. – Минут пятнадцать-двадцать я смогу вам уделить...

– По-товарищески? – закончил фразу следователь, и Виктор Александрович никак ему не ответил.

– Понял вас...

Следователь порылся в толстой серой папке, достал оттуда и протянул Слесаренко ксерокопированную фотографию Степана – в черном костюме и белой рубашке без галстука с застегнутым наглухо воротником. Степан смотрел на него с фотографии пустым, отсутствующим взглядом.

– Вам этот человек знаком?

– Нет, не знаком, – ответил Виктор Александрович.

– Вас понял... Вы хорошо посмотрели?

– Что за вопрос? Я же сказал, что не знаю его. Кто это, кстати? Морда довольно угрюмая.

– Так, деятель один. Работничек... ножа и топора. Помните такую песенку из мультфильма?

– Убийца, что ли? – с бытовым интересом спросил Слесаренко.

– Не доказали, не факт... Был осужден за незаконное хранение оружия. Вышел по амнистии четыре месяца назад. Аккурат перед покушением на Воронцова. С тех пор пропал, нигде найти не можем.

«Ловкий, гад», – подумал Слесаренко. Уж очень все красивенько выстраивалось: освобождение Степана, стрельба по Воронцову, предстоящие выборы; и если подтвердить знакомство – вот вам и полная картина с заказчиком и главным исполнителем.

– Ничем не могу вам помочь, – сказал со вздохом Виктор Александрович. – Если у вас ко мне все...

– Да я же так, без протокола, – извинительно вымолвил следователь и вдруг резко спросил: – Не знаете Степана?

– Не знаю, – сказал Слесаренко и понял, что сделал ошибку.

– Так и запишем... в уме, – сказал, приятельски улыбаясь, Евгений Евгеньевич. – Есть у нас сведения, что один человек с ним виделся когда-то и лично получил признание в убийстве...

– Кого – убийстве? Воронцова?

– Нет, это было давненько... Так, ухлопал кой-кого... на северах. Тот разговор, по нашим данным, был записан на пленку, однако отыскать ее не можем, это я вам честно говорю. Если бы нашли, сами понимаете, другая б музыка играла...

– Сожалею, – сказал Виктор Александрович, – но ничем вам помочь не могу.

– А мы и не рассчитывали, в общем, – все так же улыбаясь, сказал следователь. – И в то же время...

– У вас чайник кипит, – подсказал Слесаренко.

– Так мы его выключим. – Евгений Евгеньевич перегнулся на кровати и дернул за шнур. – Видите, как просто.

– Не понял вас, – произнес Виктор Александрович.

– А ничего и понимать не надо. Вы сказали, я услышал.

– Тогда позвольте вас покинуть.

– А мне позвольте вас немного задержать.

– В чем дело? – тихо вздрогнул Слесаренко.

– Да вот, бумажка есть одна. Пустая формальность, милейший Виктор Саныч, подписывать совсем не обязательно, но вместе с тем... будет пристойнее, если вы ее завизируете. Мол, не возражаю, Слесаренко.

Виктор Александрович внимательно прочитал врученную ему бумагу и сказал:

– Я вам этого запретить не могу.

– Тогда и подпишите. Я же говорю: формальность...

– Дайте ручку, – сказал Слесаренко, помедлив.

Он уже открывал дверь своего номера, когда в коридоре справа раздались топот и возня, глухая невнятная речь; он посмотрел в полумрак коридора и на фоне дальнего окна увидел силуэты двух сцепившихся мужчин, толкавших друг друга от стены к стене, и тот, что был грузней и выше, узнаваемо выкрикнул кротовским голосом: «Заткнись, Вовян, или я тебе врежу!».

– Перестаньте немедленно, – громко скомандовал Виктор Александрович; фигуры замерли, сцепившись. – А вы, Кротов, сейчас же зайдите ко мне.

За спиной Слесаренко раздался встревоженный голос Евгения Евгеньевича:

– В чем дело? Что происходит?

– Вас это не касается, – сказал, не оборачиваясь, Виктор Александрович и вошел к себе, оставив дверь открытой.

– Опять за старое? – спросил он Кротова, когда тот заявился багровый от натуги и злости.

– Чепуха, – отмахнулся Кротов. – Семейные разборки, сейчас он успокоится. Вы уже освободились? Где встречаемся?

– Не вижу смысла. Если Лузгин в подобном состоянии...

– Да он не пьяный, то есть он... не очень.

– Что значит: не очень? – в ярости воскликнул Слесаренко. – Чем вы тут занимаетесь? Позорите только и себя, и меня...

– Спасибо, – сказал Кротов. – И в самом деле, чем это мы занимаемся?

– Бросьте, бросьте, Сергей Витальевич, – снизив голос, процедил Виктор Александрович, глядя за спину Кротову в проем незакрытой двери. – Не надо передергивать, прошу вас...

– Я завтра утром вылетаю, – напомнил Кротов ни к селу, ни к городу, и Слесаренко не сдержался и почти выкрикнул:

– Ну так и летите! Все лучше, чем устраивать драки в гостинице...

– Посылка где?

– Какая, к матери, посылка? – И сразу вспомнил, засуетился, достал из шкафа яркую коробку и сунул в руки Кротову, сгорая от стыда, забормотал о процедуре передачи в тюменском аэропорту, Кротов сказал: «Да понял я, все понял», – и ушел, не попрощавшись, медленно притворив за собою дверь до аккуратного замочного щелчка.

«Надо успокоиться», – сказал себе Виктор Александрович. Он снял верхнюю одежду и потопал в душ, откуда выскочил через минуту, ошпаренно ругаясь, потому что из обоих кранов хлестал невыносимый кипяток, воняющий и хлоркой, и болотом.

Весь следующий день промчался в суете служебной говорильни, в первый раз пришлось обедать в кабинете, кося глазами то в тарелку, то в бумаги на столе; он даже не понял, что съел, нажал на кнопку и приказал: «Унесите», – потом съездил в микрорайон строителей на графичную встречу с избирателями, вернулся в кабинет и тяжело поговорил с председателем городской Думы – тот рвался в бой с дурацким постановлением, осуждающим действия Кротова, поприсутствовал при торжественном вручении ключей от новой квартиры многодетной семье Ивановых (вручал Федоров как зам по социалке, вытеснив на задний план бледного в бессильной зависти Соляника), порадовался за чужое счастье, но ехать на «смотрины» отказался, сославшись на дела, поехал тот же Федоров, а Виктор Александрович еще посидел немного в своем кабинете, пытаясь вчитаться в бумаги, накопившиеся за его отсутствие, но понял, что устал неимоверно и зря тратит время, завтра придется перечитывать наново, взял портфель и пешком отправился домой, сумев отбиться от охраны с автоматами – ну да, отбился, так и шли за ним всю дорогу шагах в десяти, спрятав оружие под большие десантные куртки. В коридоре гостиницы ему встретился Лузгин и сказал, что есть срочные новости; Слесаренко запустил ее к себе с неудовольствием и сесть не предложил, сам бродил по гостиной, без толку трогая вещи, и тут Лузгин ему сказал, что в Москве пропал Кротов.

– Как это пропал? – с угрозой и недоумением воскликнул Виктор Александрович.

Не прибыл в представительство. Во Внуково его встречали, но не встретили. Он не появился в депутатской. Обыскали весь аэропорт, потом ждали в представительстве. Час назад позвонили сюда.

– Вам звонили? Почему не мне?

– Вы же были на вручении.

– Так что же случилось?

– Если бы я знал, – сказал Лузгин потерянно. – Я думал, вы что-нибудь знаете.

– Ни-че-го я не знаю! – по складам произнес Слесаренко. – В конце концов, он ваш приятель.

– Еще какой, – сказал Лузгин.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

До Тюмени летели час двадцать, Кротов успел задремать и вышел сонный, с нарастающей болью во лбу – перебрали вчера с Лузгиным и выпивки, и разговоров – и был даже рад этой промежуточной паузе, где можно покурить и погулять на свежем утреннем воздухе. Тюменских пассажиров уже регистрировали на рейс, скоро объявят посадку. Кротов с коробкой в руках встал в центре аэропортовского зала, и сразу же к нему примчался мужичок шоферского типа, Кротов отдал ему посылку и пошел наружу вслед за ним, чтоб покурить и погулять, и в стеклянных дверях вестибюля столкнулся с Гариком Чернявским, «нефтеспецстроевским» начальником и когда-то партнером по раннему бизнесу.

– Ты что здесь делаешь? – удивился Чернявский.

– Пролетом на Москву, – сказал Кротов. – Ты тоже в столицу? На нашем, транзитном?

– Я на «сто тридцать четвертых» не летаю, – гордо вымолвил Гарик. – Сиденья тесные и бизнес-класса нет. Через сорок минут после вас идет нормальный борт.

– Тогда пошли покурим, – сказал Кротов. – Башка трещит.

– Так у нас с собой было! – воскликнул Чернявский и похлопал себе по карману.

– У самого имеется, – небрежно бросил Кротов и тоже похлопал, где надо. – Звенит только, сволочь, в магните.

– И у меня звенит, – вздохнул Чернявский.

Вышли на крыльцо и закурили, отгоняя дымом и руками редких, но настырных тюменских комаров.

– Как дела? – спросил Чернявский.

– Отлично, – сказал Кротов.

– Ну-ну, – на две ноты пропел Гарик.

– Ты чего нукаешь?

– Да уж наслышаны.

– Чего наслышаны?

– Как ты там... нарулил. Себе на шею.

– Это несерьезно.

– Уголовка – несерьезно?

– Какая, к черту, уголовка? – опешил Кротов.

– Ну, на тебя же дело завели.

– Дело? На меня?

– Ты что, не знаешь? – изумился Чернявский. – Да пол-Тюмени уже об этом говорит.

– Впервые слышу, – сказал Кротов. – В Тюмени любят потрепаться.

– Ладно, не скромничай, это даже почетно. – Чернявский состроил уважительно-насмешливую мину. – Мы – люди дела, вот нам его и шьют. Настоящий бизнесмен все время с кем-то судится, это образ его жизни, батенька, не так ли?

– Нехренякли, – сказал Кротов. – Говори, что слышал, Гарик.

– Разбазаривание и растрата бюджетных средств и имущества, коррупция, получение взятки, – легко перечислил Чернявский. – Стандартный набор госчиновника.

– От кого взятка?

– Да от какого-то черного, ты ему толкнул задешево какой-то там заводишко, не помню...

– И много я взял?

– Прилично взял, по слухам.

– Да, по слухам...

– Насчет дела – не слух. Окружная прокуратура возбудила.

– Когда?

– Три... нет, четыре дня назад. Ты что, не знал?

– Я и сейчас не знаю.

– Дела-а, – сказал Чернявский и замолк, с недоверием глядя на Кротова. – А это ведь правда, Сереженька, у меня данные верные, свой человек в областной, вчера мне в бане рассказал.

– Спасибо, – сказал Кротов. – Я учту.

– Да, ты учти, Сереженька, и дело это на самотек не пускай. Такие дела нужно сразу давить, потом не отмажешься. Этот черный-то надежный человек, не колонется? Хотя вол чары прокурорские кого угодно колонут, если такая задача поставлена: сунут в «крытку» с уголовниками – сам на себя напоешь, чтобы выбраться...

– Не гони, – сказал Кротов. – Мы на понт не беремся.

По радио объявили посадку транзитникам. Кротов пожал руку Чернявскому и пошел к турникетам, сопровождаемый гарикиным деловым бормотаньем, и отделался от Гарика только за милицейским кордоном, но тот все кричал ему вслед ободряюще, пока Кротов не затерялся в «накопителе». Местный буфет предлагал только пиво, и Кротов достал фляжку и выпил половину, не стесняясь окружающих. Во лбу потеплело, даже выступил реденький пот, но затылок налился чугунно, и два с лишним часа до Москвы он просидел, закрыв глаза, разрываясь между болью и тревогой. Перед самой посадкой он принял решение, допил оставшееся виски, и ему сразу полегчало – и в душе, и в голове.

Большую часть пути он думал не столько о гарикиных дурных новостях, возмутивших его и встревоживших – ведь должен быть предел для человечьей глупости, но получалось, что предела нет, беспредел получался, в натуре, пальцы веером торчат у «следаков», – сколько о ситуации в целом. В целом же получалось невесело.

Он не просто полагал – он был уверен, что девальвация рубля наступит неизбежно. Еще в марте-апреле, после отставки Черномырдина, он ждал от нового правительства расширения валютного «коридора» процентов так на сорок-пятьдесят. Конечно же, это ударит по импорту, цены взлетят, зато наш экспорт сразу станет прибыльным, проснутся местные производители (увидев новую цену на «Панасонике», народ рванет к «Рубинам» и «Рекордам»), и главное – страна перестанет тратить и без того оскудевший валютный запас на искусственное поддержание курса рубля. Кротов с ужасом читал закрытые центробанковские сводки: два миллиарда долларов в мае, в конце июня – до семисот миллионов долларов в неделю, к началу августа – по двести миллионов в день! Процентные ставки по государственным облигациям перевалили за сто процентов годовых, да ни один нормальный человек не станет брать в долг под такие «накрутки», а Центробанк занимал безоглядно. Из девятнадцати миллиардов долларов, полученных ЦэБэ в девяносто седьмом от зарубежных инвесторов, только два миллиарда пошли на пополнение валютного запаса, остальные были растрачены в сомнительных играх с рублем. В итоге получили валютный кризис, внутренний долговой, кризис с обслуживанием, то есть с уплатой хотя .бы процентов, по внешнему долгу, фондовый кризис, инвестиционный, кризис реального сектора экономики... С чисто технической точки зрения страна давно была банкротом, об этом просто вслух не говорили, а началось-то все при Черномырдине, а нынче грязь спихнут на Кириенко – ведь мальчика для того и поставили, чтоб совершил неизбежное и принял удар на себя. Как в анекдоте: все вокруг в дерьме, и тут выходит Викстепаныч в белом фраке на думскую трибуну, депутаты аплодируют спасителю отечества, тезка Кириенко исчезает в заграничной дали, и вновь никто из ныне здравствующих и болящих, но рулящих, не в ответе за то, что у народа пусто в кошельках и пусто на прилавках.

Девальвировать рубль по весне Кириенко не дали, а в сентябре «деревянный» должен был рухнуть и сам, только с пылью и грохотом и в одночасье с правительством, что и случилось, но раньше – здесь кротовские источники и его собственная интуиция дали непозволительный сбой, и тем не менее Кротов и сегодня был уверен, что действовал правильно и отнюдь не разбазарил, а спас геройски деньги для бюджета, но прокурорская логика могла не принять во внимание старую мудрость о конкретной синице в руках и расчетном журавлике в небе.

Если власти обкакались и не знают, что делать, им надобно найти, кто виноват. Недаром же в столичной прессе стали модны разговоры, что-де Москва чиста перед народом, правительство исправно гонит деньги в регионы, а местное чиновное ворье их тихо прожирает. И мелкий городской начальник Сергей Витальевич Кротов с его обширным бизнесменским прошлым весьма годился по своим параметрам для публичного и скорого битья.

В аэропорту Домодедово, когда сели и подрулили поближе, он не отправился направо, как обычно, к удаленному комфорту «депутатской», а в общей спешащей толпе проследовал через толкучку полутемного зала прибытия, где его хватали за руки остроглазые московские шоферы, и в том же размашистом темпе свернул по выходе налево, к сокрытой за деревьями платформе электричка, где купил билет в короткой очереди и выкурил подряд две сигареты в тенечке за торговой будкой, пока не подали состав и не залязгали с шипеньем двери пыльных вагонов.

Он давно мечтал проехаться вот так, по-ерофеевски, вроде бы «Москва–Петушки», в одиночестве и с банкою портвейна, вкус которого почти уже не помнил, но пить сейчас ему было нельзя, голова должна работать без ошибок, и он глядел расслабленно в окно по ходу поезда, успевая считывать названия остановок, и вспоминал из книги Ерофеева, но там была другая ветка и другие слова на маршруте.

У Павелецкого вокзала он не сразу отыскал расположение метро, спустился вниз и с пересадками выехал к нужной конечной, поднялся наверх и курил, пока не вычислил тихого частника на старых «жигулях» – гаишники таких в упор не видят, на голытьбе не разживешься – и сторговался с ним до Шереметьева за стольник.

– Опаздываем? – спросил шофер, озираясь и выкручивая руль.

– Отнюдь, – сказал Кротов. – Времени море, прокатимся.

– В отпуск или по делам? – Шофер окинул взглядом пассажира.

– Жену встречаю, – ответил Кротов. – Ты смотри, куда едешь, папаша.

Шофер обиделся и замолчал, и далее ехал по струночке, не дергался из ряда в ряд и не сигналил. Кротов присполз на сиденье и устроил поудобнее затылок.

С Лузгиным, конечно, вышло плохо. И дело было даже не в драке – какая драка, мог бы пришибить одним шлепком, – а в том, что друг Вовян не понял главного: не Кротов оттрахал лузгинскую девку, а девка лузгинская легла под Кротова легко и с удовольствием. Здесь был урок, воспоминание о будущем, и надо было Вове открыть глаза и голову прочистить от всяческой сентиментальной мути, что он и сделал, собственно. Он вспомнил разговор потом, за кофе: «Вам перед другом не совестно?» – «Нет, не совестно. Сама расскажешь или мне?..» – «А надо рассказать?» – «А ты как думаешь?..». Выходит, рассказала, молодец, есть у девки характер, оттого втрое жаль Лузгина – совьет веревочкой и узелком завяжет, ведь как вкусна и мягка и упруга, где надо, для девки под тридцать, и совсем уже редкое качество: понимает и тебе дает понять, что партнер сопит и ерзает не только ради собственной услады. Идеальная женщина для посещений, если не ревновать и не серьезничать о жизни. Но ведь не понял Вовка ни черта, напился вусмерть и понес несуразное, пошлое – о каре за грехи, об искуплении несчастьем, об испытании изменой кому, кого? – что за бредятина, ему же не семнадцать! И получилось все наоборот: Лузгин лез обниматься, весь в пьяных слезах, и чуть ли не сказал ему «спасибо», чем добил Кротова окончательно, и он тоже напился и стал городить ахинею, стыдно вспомнить, что нес про себя; так и заснули – Лузгин в кресле, он на диване, а наутро любимый кротовский галстук от Готье оказался весь в соплях и сигаретном пепле. Короче, все вышло неправильно, и лучше бы не случалось совсем, но эпизод на «дальней даче» был приятен, и он бы повторил его с готовностью и удовольствием, и выяснил бы, кстати, прислушалась ли Лялина к его тактичному совету не применять средь рабочего дня тяжелые вечерние духи «Мажи нуар».

Рейс на Гамбург вылетал через два с половиной часа, «триста десятый» аэробус – старый, но с комфортом. В кассе «Люфтганзы» нашли местечко для курящих в бизнес-классе, ему везло непозволительно, он постучал по деревянному прилавку. Русских денег было мало, а доллары отвергли с милым извинением, пришлось искать обменный пункт с совершенно грабительским курсом, да еще и светиться, предъявлять документы и опять возвращаться к окошку «Люфтганзы», где по закону бутерброда возникла тетка из тургруппы с целой пачкой билетов и проблемами на регистрации. Он простоял бы здесь до вечера и никуда не улетел, тем паче, что кассирша поменялась, но Кротова несло счастливой полосой: в кабинке появилась прежняя кассирша, узнала Кротова сквозь мутное стекло и поманила рукой: подавайте. Он передал ей деньги и паспорт поверх ограждения кабины и через десять минут уже привычно и четко заполнял таможенную декларацию.

До посадки он решил побриться – похмельным утром просто не успел, и было неприятно ощущать себя заросшим. Парикмахерской он не нашел, пришлось и мылиться, и бриться в туалете, благо еще принадлежности он сунул в наружный портфельный карман и не понадобилось рыться и искать в вещах.

В туалет заглянул худощавый мильтон и сурово осмотрел помещение.

Отстояв неизбежное в чемоданной тоскующей очереди, Кротов протянул таможеннику паспорт с заложенными меж страниц декларацией и билетом.

. – Пятьсот долларов? – спросил таможенник.

– Увы, – сказал Кротов. – Все деньги у жены, а жена уже в Гамбурге.

– Что так? – таможенник криво усмехнулся. – Не доверяет?

Кротов вздохнул и развел руками.

– Раз пятьсот, могли не заполнять, – сказал таможенник и отодвинул декларацию в сторону.

– Знаю, – сказал Кротов. – Это я так, на всякий случай, вдруг у вас порядки поменялись. – Еще три с половиной тысячи «зеленых» лежали у него в кармане брюк, завернутые в носовой платок.

– Рубли есть?

Раскрыв бумажник, Кротов показал.

– Ваш портфель? – Таможенник перегнулся за стойку. – Откройте, пожалуйста.

– Конечно, – сказал Кротов. – О чем разговор...

Он поставил портфель на стойку и щелкнул пряжкой замка.

– Доставайте сами, – сказал таможенник.

– Что доставайте?

– Да все доставайте.

– А зачем? – сказал Кротов. – И так ведь видно все.

– Я же сказал вам, гражданин: доставайте.

– Как прикажете, начальник...

Он вытащил и разложил по стойке пакеты и кульки с бельем, одеждой и тапочками, кожаную папку с документами, нечитаный лузгинский детектив и влажный после бритья в туалете полиэтиленовый сверток мужских инструментов.

– Здесь что? – показал пальцем таможенник.

– Деловые документы, – ровным голосом вымолил Кротов.

– Достаньте, пожалуйста.

Кротов со свистом описал дугу замочком «молнии», папка развалилась пополам, открывши ворох пластиковых «корочек» с бумагами.

– А здесь у вас что? – спросил таможенник, потыкав пальцем с боковую папочную полость на особом замочке с висюлинкой.

– Здесь? Личные бумаги, мусор всяческий. Открыть?

– Открывайте.

За спиной у таможенника нарисовался как бы невзначай коллега с нашивками покруче, чуть поодаль в шпионской беспечности прохаживался мент из туалета, и Кротов понял, что так просто он здесь не прорвется.

– Не могли бы мы продолжить этот разговор, – снизив голос, сказал Кротов, – в каком-нибудь другом месте?

Таможенники искоса переглянулись, и старший по нашивкам произнес:

– Пройдемте.

Быстро скомкав поклажу в портфель, Кротов сунул папочку под мышку, демонстративно не закрыв замок. Старший двинулся вперед, за ним Кротов, сопровождаемый другим таможенником. Из очереди закричали нервически: «Как же так, кто будет пропускать, целый час пройти не можем!». Но братья по шмону и ухом не дрогнули, они вели объект на экстренное потрошение, и худой туалетный смотритель сближался с ними параллельным курсом.

Он обратил внимание, что его конвоировали вперед и вправо, а не назад, таким образом он формально уже пересек таможенную границу, оставалось по-людски договориться с потрошителями.

Его привели в комнату с зарешеченным окном, выкрашенным для непроницаемости белой краской, и усадили за одинокий стол с вытертой до древесины лакировкой. Кротов поставил портфель у ноги, а папочку положил на столешницу.

– Доставайте, – сказал старший таможенник.

– Сами доставайте, – сказал Кротов.

– Ты не выгрёбывайся, дядя, – с угрозой произнес другой, помладше званием. – Пальчиков боишься? Так ведь сам туда дожил, забыл, что ли?

– Доставайте, гражданин, – повторил старший.

– Не-а, – сказал Кротов.

– Может, врезать ему? – предложил туалетный мильтон.

Старший таможенник медленно потянул за висюлинку, раскрывая «молнию» бокового отделения, и одну за другой достал оттуда десять аккуратных обандероленных пачечек и выложил их рядом на столе.

– Что это такое, гражданин?

– Да сами видите.

– Разрешение на вывоз валюты имеется?

– Имеется.

– Предъявите, пожалуйста.

– Я его потерял.

– Все так говорят.

– Вот и я так говорю.

– Он наглеет, – подсказал милиционер.

– Значит, будем оформлять? – с подчеркнутым вопросом произнес старший таможенник.

– Зачем же оформлять? – Кротов оглядел по очереди всех троих. – И так все ясно, правда?

– Вы на что намекаете? – Старший потрошитель уставил руки в боки и слегка покачался на опорной ноге.

– Я согласен, – сказал Кротов.

– На что согласен? – не вытерпел младший.

– Обсудить детали.

– Ладно, – сказал старший, – покиньте помещение.

Младший с ментом затоптались, задергались, старший рявкнул на них: «Выметайтесь!» – и они рванули в дверь, толкая друг друга, и младший оглянулся с завистью и злостью.

– Слушаю вас, – сказал старший, накрест передвинув руки с пояса в подмышки.

– Предположим следующее. – Кротов провел пальцем над рядом зелененьких пачек. – На всю эту сумму, конечно же, у меня разрешения нет. Здесь сто, как видите. А у меня банковская справка... ну, скажем, на восемьдесят.

– Не пойдет, – сказал старший таможенник.

– Двадцать тысяч баксов – это большие деньги.

– Вот сто тысяч – это действительно большие деньги, – усмехнулся начальник с нашивками.

– Не пойдет, – сказал Кротов. – Это грабеж.

– Значит, будем оформлять.

– Оформляйте, – сказал Кротов. – И хер что вам достанется.

Старший таможенник положил руки на крышку стола и наклонился поближе.

– Слушай, мужик, мы ведь можем все забрать и выкинуть тебя к едрене матери... Ничего ведь не докажешь...

– Почему? – спокойно возразил Кротов. – Люди на контроле видели, как вы меня забрали. Будет шум, а шум тебе не нужен. Твое слово против моего, пойдут разборки, и тебя до времени с работы снимут, чем семью будешь кормить, начальник?

– А тебе самому-то шум нужен?

– И мне не нужен.

– Так что ты корячишься?

– А ты чего? Давай уж по-людски...

Пополам, – сказал таможенник. – И дуй на регистрацию.

– Пополам, говоришь? – Кротов пожевал губами с видом торгаша, считающего сдачу. – На каждого выходит меньше двадцатки. Давай так: тебе полные двадцать, им по пять на рыло. Не хрен всяких шестерок раскармливать, чтоб служба медом не казалась... Принимается, начальник?

– Я же сказал: пополам. И быстрее давай, не тяни.

– Не могу, – сказал Кротов. – Не мои это деньги, начальник.

– Да брось ты, – скривился таможенник. – Забирай свое и уматывай, пока тебе по-доброму советуют.

– Пиши бумагу, – сказал Кротов.

Таможенник забарабанил пальцами по дереву стола.

– Загремишь ведь!

– Да ну! Чистосердечное...

– Так деньги же сгорят, чудило!

– Сгорят, – согласился Кротов. – Но правильно сгорят, начальник. Если ты их просто хапнешь, мне ведь могут не поверить. А если будет протокол с твоей фамилией, как ты думаешь, к кому братки за деньгами придут?

– Ты не коси под синяка, – угрюмо произнес таможенник. – Я же вижу, что ты птица другого полета. Молчать будешь как миленький.

– Пиши бумагу, – сказал Кротов. – Кончен разговор

– Сидоров! – рявкнул начальник, и не успело командное эхо отзвенеть между голыми стенами, как младший потрошитель влетел в помещение с фуражкой в руках и глазами на выкате.

– Звездец! – прошипел он со злостью. – Полкан идет. Довыгребывались.

Громким шагом в комнату вошел деловой милицейский полковник, за ним приземистый майор и двое парней с автоматами. В комнате сразу стало тесно и дуги но, вошедшие обступили стол, полковник сурово спросил:

– Что гут у вас, контрабанда?

– Так точно, – ответил старший по нашивкам. Оформляем изъятие.

– Где протокол? – Полковник протянул мясистую ладонь.

– Еще не начали. Послал тут за бланками...

– Давай оперативно! И стул давай... А ты отсядь в угол, – махнул рукой на Кротова полковник. – Где документы?

– Паспорт вот, – подал книжечку старший таможенник.

– Так! – гаркнул полковник, быстро листая страницы. – Еще документы имеются?

Кротов достал из нагрудного кармана пиджака удостоверение городской администрации.

– Ага! – восторженно вскричал полковник. – Слуга народа! Ай-ай-ай! Ну, ты, шлагбаум, отличился!

– Я не шлагбаум, – произнес таможенник и посмотрел на Кротова с досадой и сочувствием.

– Да брось ты, – сморщился полковник. – Пиши изъятие, мы его сразу заберем. Майор, распорядитесь. Душно тут у вас, и что это вообще за помещение? Почему не в дежурку доставили? Темнишь, шлагбаум, знаю я тебя... Где стул, едрена мать? А тебе сказано: в угол!

Спиной вперед Кротов отъехал, не вставая, на стуле по гладкому кафельному полу (зачем здесь кафель, чтоб было легче смыть последствия крутого потрошения?) и уселся в углу поудобнее, заложив ногу на ногу. Примчался растрепанный младший таможенник с бумагами и стулом, «полкан» зашумел: «Да не мне же, болваны, садитесь и пишите протокол», – и старший таможенник устроился напротив за столом и принялся заученно царапать в чистом бланке хорошей монблановской ручкой. Майор глянул на Кротова, быстро сказал: «Кстати, тащполковник...», и вывел «полкана» из комнаты под руку. Один из автоматчиков прислонился к стене возле двери, другой взгромоздился на подоконник и принялся болтать ногами; ремень его ненового, в соскобах, автомата шевелился, свисая с колен. Младший таможенник наблюдал через плечо начальника за выползающими строчками. Автоматчик у двери, совсем еще пацан в раздувшемся бронежилете, жевал медлительно резинку и смотрел с пустым интересом, как на расстоянии плевка от него ломают жизнь случайному чужому человеку.

– Кто настучал? – негромко спросил Кротов. – Тетка из обменного пункта?

– Разговорчики, – одернул его младший таможенник, и Кротов понял, что вычислил правильно.

– Хорошо вы тут устроились, ребята.

– Не осложняйте себе жизнь, – холодно вымолвил старший, а младший добавил со злорадством:

– Сам же, дядя, виноват.

– Сидоров! – четко скомандовал старший, – на службу... шагом... марш! – Младшего таможенника вымело из помещения. Кротов достал сигареты и закурил, не спросясь, потом кивнул на пачку автоматчикам. Тот, что дежурил у двери, подошел и сказал:

– Я две возьму. – Он присмотрелся к пачке. – Настоящие? Штатовские?

– Бери, бери, – ответил Кротов, усмехаясь. Он мог бы вырубить его одним приемом – тычком ладони в шевелящийся мальчишеский кадык, прикрыться падающим телом и завладеть оружием, второй на подоконнике наделал бы в штаны, он захватит в заложники старшего и начнет торговаться, и его штурманут обязательно, ментам «шлагбаума» не жалко, и пристрелят как миленького, то-то шороху будет в Тюмени, что же делать, не нравится мне это, со страшною силой не нравится, сгореть из жадности за стольник, нет, не из жадности, противна фраерская наглость этих засранцев с нашивками – берут, как свое, а деньги-то и вправду не его, смешно сказать: забыл про них банальнейшим образом, последствия вчерашней пьянки с Лузгиным и гарикиных скверных новостей, в которые не верил до сих пор, ведь как же так, он вам не мальчик, чтобы так дешево списать его в расход, он вырвется и кой-кому такой разбор устроит, что мало не покажется...

– Вот здесь вот и здесь распишитесь, – сказал ему старший таможенник, протягивая ручку колпачком вперед.

– Ничего подписывать не буду, – заявил Кротов. – Где, кстати, понятые, командир?

– Сейчас придут, – без выражения проговорил таможенник. – С этим делом у нас не проблема.

– Закончили? – спросил милицейский майор, заглядывая в комнату.

– Подписывать не хочет.

– У нас захочет, – весело пообещал майор. – Бойцы! Задержанного обыскать и водворить в собачник.

– Прям щас поедем? – не по уставу обратился автоматчик, сползая задом с подоконника. – Друган просил сигарет прикупить в «дьюти фри», можно я сбегаю, тащмайор?

– Ис-пал-нять! – на три счета пропел милицейский начальник. Парнишка у двери уронил на кафель сигарету: «Встать, лицом к стене. Ноги шире... шире, я сказал!» – и больно ткнул Кротова автоматным стволом между ребер.

– О, блин, еще зеленые! – радостно воскликнул пацан, разворачивая кротовский носовой платок. Майор тем временем укладывал деньги в папку, туда же сунул протокол изъятия, присовокупил брючную заначку и скомандовал конвою:

– Выводи!

– Поговорим? – одними губами обозначил просьбу Кротов, двигаясь мимо майора, и тот спокойно произнес:

– Конечно, – и тут же заорал: – А где же наручники, бля?

Ему защелкнули не спереди, а сзади, и это было нехорошим знаком. Кротов чувствовал с нарастающей тревогой, что ему никак не удается овладеть ситуацией, и решил вести себя по правилам в ожидании удобного случая, а такой настанет непременно, или это не родной любимый край.

Пришлось сидеть довольно долго в одиночестве тесного отсека задней части милицейского «уазика» – это и был пресловутый «собачник»; потом пришли майор с полковником и автоматчики с угластым фирменным пакетом (уговорил-таки начальство паренье подоконника), машина взревела и поехала, трясясь, и в заднее окошко сквозь вертикальную решетку Кротов видел, как взлетают и садятся самолеты.

Ехали долго, сначала по шоссе, затем по нестоличным улицам окраин, из кабины сквозь фырканье мотора прорывался гул чужих беспечных разговоров. Остановились у старого здания с казенной вывеской; его извлекли из «собачника» и повели внутрь подслеповатым узким коридором, где встречные менты – кто в штатском, кто в мундирах – смотрели на него с привычным службе равнодушием.

Кротов полагал, что немедля приступят к допросу, но его запихнули в пустую камеру в подвале с двумя пристегнутыми к стенам откидными нарами. Сразу вспомнилась армейская гауптвахта, маета унылого безделья, он сам просился на работы, только не чистить гальюн, тут он уперся и выстоял, хотя озверевший начкар и приказал в наказание упрямства вылить ему на пол камеры четыре ведра ледяной воды – дело было перед самым Новым годом, и Кротов до утра собирал воду с пола собственными портянками и отжимал ее в ведро и выносил в гальюн под реплики сонных и злых караульных, и долго мучился йогом застуженными намертво ногами, но был он молодой и нахально здоровый, гауптвахта закончилась, а по весне маячил дембельский приказ, впереди была целая жизнь, а вот сегодня все перевернулось, и лишь одно внушало слабую надежду: что не били совсем и оставили табак и зажигалку. Он присел на корточки в углу, но от стены тянуло сыростью, и ноги сразу затекли, он не умел еще сидеть по-зэковски и стал ходить по камере, потом измерил всю ее ступнями – тринадцать на двадцать четыре, придумал единицу площади (квадратный лапоть) и стал бормотать из «Битлов» знакомые строчки про «ю нэвэ гив ми ё мани, ю онли гив ми ё фани пейперс», выкурил до фильтра сигарету и внимательно пересчитал оставшиеся, снял боссовский пиджак и свернул, и уселся, сцепив ладони за коленями, чтоб не касаться спиной бетона, но вскоре заболела поясница; спортсмен раздолбанный, недолго ты протянешь.

Так он сидел, потом ходил, потом снова сидел бесконечное время – часы у него отобрали на шмоне, и, наконец, в коридоре раздались шаги не в лад, отворилась тяжелая дверь, вошел майор и посмотрел на неготребовательно, сверху вниз. Кротов поднялся с кряхтеньем, надел пиджак и подтянул узел галстука.

– Поговорим, майор? – сказал он первым, завладевая инициативой. – Распорядись, будь другом, пусть нары отстегнут. Не по-людски...

Еще просьбы имеются? – спросил майор, дождавшись, когда охранник закроет дверь снаружи.

– Я хочу выйти отсюда.

– Поздно, парень, – сказал майор. Он порылся в карманах, достал связку ключей, не сразу подобрал «родной», открыл и выдвинул из петли амбарного типа замок. – Садись.

Они уселись рядом, глядя на стену перед собой.

– Баксы палёные?

– Нет, – сказал Кротов.

– Что за деньги вообще?

– Какая разница? Сказал же: деньги чистые.

– Твои или чужие?

– Общие, – сказал Кротов. – Половина моя. Я на нее не претендую. А вторую половину вы отдайте.

Майор выпятил губы и помотал головой.

– Не получится, парень. «Полкан» в тебя вцепился.

– Что значит: вцепился? На полный стольник, что ли?

– Дела похуже. Он на тебе борьбу с коррупцией сыграет. Уже доложил в управление, завтра приедут смотреть.

– Кого?

– Тебя смотреть, кого еще! И в город твой он уже позвонил, этому, как его... Саничу?

– Савичу. И что?

– Так ты, парень, чуть ли не в розыске, вот что...

– А мэру звонили?..

– А мэр тут при чем? Ты же не депутат Госдумы, на тебя спецсанкция не требуется.

– Вот подонки, – сказал Кротов. – Я не о вас, майор.

– Я понял. Крепко влип дома?

– Да так, фигня, интриги, – выговорил Кротов. – Клепают взятку идиотскую...

– Вот именно, – кивнул майор. – Какой-то черный, забыл фамилию... В общем, сбросили ориентировку по факсу, до утра «полкан» тебя расколет на сознанку.

– Не расколет, – сказал Кротов.

– Расколет, – вздохнул майор. – Сделают тебе слоника или рыбку...

– Какого слоника?

– Увидишь, – пообещал майор почти с сочувствием.

– Завтра вечером к вам там кто-то прилетает.

– Ну?

– Баранки гну. Майор соскочил на цементный пол, оправил под ремней рубашку. – Короче, могу сделать один звонок. Если выкатишься – полтинник.

– Годится, – сказал Кротов. – Записывай.

– Я запомню, – сказал майор, – я тренированный.

Кротов стал наговаривать номер лузги некого телефона, но майор остановил его движением ладони.

– Межгород не пройдет. Эти звонки фиксируются. Давай любой московский.

– Слышь, майор, я так не вспомню. В записухе...

– Бесполезно. Все вещдоки в сейфе у «полкана». Давай вспоминай, и по-быстрому. Я тут вообще не должен находиться.

– Вот хреновина, – вымолвил Кротов и закрыл глаза от напряжения и расстройства. Мысленно листая свою записную книжку – старую, в потертой кожаной обложке, с золотыми уголками по краям, – он представил себе страничку на букву «ю», где были всего несколько фамилий: два Юдина, Юхновский и кто-то еще, и номер без обозначения, записанный пониже черными чернилами, первая цифра повыше других, как заглавная, и еще в этом номере был какой-то внутренний ритм, такт мелодии на три четверти, как в вальсе – тра-та-та, та-та-та, тра-тата, та – двести пятнадцать ноль три сорок семь.

– Молодец, – сказал майор, глядя на часы. – Это рабочий телефон?

– Да.

– Еще успею. – Майор подошел к железной двери и дважды пнул ее ботинком. – Приготовься, скоро вызовут.

– Спасибо, друг, – сказал Кротов.

– Какой я тебе друг, – презрительно бросил майор.

– Я «полкана» ненавижу, да и на пенсию пора, загребала уже эта деятельность...

– На полтинник в Москве долго не протянешь.

– Кому как, – усмехнулся майор. – Пятьсот зеленых в месяц – и мне выше крыши, я ж по заграницам не летаю. – Он снова стукнул в дверь, на этот раз кулаком.

– Сто месяцев выходит, восемь лет... И пошли они все к чертовой матери, у меня дача за Сетунью, «жигуль» еще бегает... Ну, будь здоров, – сказал он, когда охранник заскрежетал ключом в замке.

В камеру его приволокли под утро. Он мог бы дойти и сам, ноги еще слушались, но потащили намеренно, чтобы унизить, продемонстрировать ему его же собственную немочь. В коридоре он прохрипел: «Дайте умыться, сволочи», – и его запихнули в клозет, стояли рядом, когда он мучился над унитазом, брызгал на лицо водой из полусорванного крана. Из сливного отверстия раковины торчал хвостик металлической женской заколки для волос, он незаметно выдернул его и спрятал между пальцами, и размышлял, когда опять погнали и поволокли, каким же образом здесь оказался этот потусторонний предмет.

Кротов присел на лежак, потрогал себя ладонью под носом: кровить перестало, только жгло внутри как от паяльника. Сосуды полопались, видно, когда ему делали «слоника» – натянули на голову резиновый мешок противогаза и пережимали гофрированный хобот воздуховода, он ревел внутри и сипел на манер паровоза и думал, что лопнут глаза от натуги, а лопнули сосудики в носу, и он закашлялся и заплевался кровью, забрызгав изнутри противогазные стекла, мучители были внимательны и сразу сдернули резину, Кротова скрутило от немыслимой рези в груди, но он дышал, и это было главное, а потом ему устроили «электрический минет»: подсоединили куда надо провода и с разной скоростью крутили маленький красивый ручной генератор, он так по-детски жужжал, и Кротов закричал и обмочился темным, потому что раньше его били резиной по почкам, и ему заклеили рот широким пластырем, который потом отдирали с лица будто кожу, и Кротов все думал, когда же придет время «рыбки», но «рыбки» не случилось – ребята, наверное, запарились с ним и забыли, а может, имели какой-то установленный свыше предел, ведь Кротова не били по лицу и вообще не наносили заметных глазу повреждений, и это помогало Кротову терпеть и не подписывать «сознанку», что получил с Гаджиева сто тысяч в виде взятки. К тому же прибежавший на рассвете полупьяный взвинченный «полкан» совершил стратегическую ошибку – он показал Кротову убойную, по мнению «полкана», бумагу из окружного УВД, пришедшую по факсу, где поверх распоряжения о мере пресечения было написано в левом углу: «Не возражаю. Слесаренко». Именно с этой бумагой пришло и оформилось в трещавшей по швам голове окончательное решение: пусть бьют и душат, он не подпишет ничего. К тому же за спиной полковника ненадолго появился знакомый майор и кивнул со значением. Оставалось терпеть.

Брюки были мокрые и липкие, он снял их и повесил на уголок соседних пристегнутых нар. Надо было бы снять и трусы, но оставаться совсем голым было омерзительно. Зато рубашка и пиджак совсем не пострадали (его там сразу раздели до пояса), вот только галстук от Готье куда-то задевался в суматохе правосудия, и черт с ним, к тому же Готье голубой, как написано в прессе, вот пусть счастливый мент и носит «тай» от голубого...

Он попытался улечься на крашеных досках отстегнутого лежака, но как ни вертелся, не мог найти положение, хоть чуточку снимающее боль в боках, у поясницы, пока не вспомнил старый разговор с одним знакомым почечником, как тот попал в больницу с обострением, и лег плашмя на живот, потом медленно подтянул колени брюшным прессом, выставив оттопыренный зад к потолку, и его вначале окатило дикой болью, до пота и железного вкуса во рту, а затем отпустило, голову сразу заволокою сладким дремотным туманом, но вскоре боль вернулась, и тогда он припомнил рассказ до конца и принялся кусать и грызть зубами край деревянного настила.

Как ни странно, стоять было легче. Кротов брезгливо засунул ладонь в карман тяжелых брюк и вытащил клозетную заколку, повертел ее перед глазами и вставил кончиком в отверстие замка соседних нар, пошевелил ее там влево-вправо, вынул и немного разогнул, и вставил снова, и снова вынул и согнул конец крючочком, в замке что-то щелкнуло и поддалось, он изменил размер загиба и через минуту, злорадно хихикая, смотрел на открытый замок, висевший на стенном кольце беспомощной и голой дужкой. Он защелкнул его и вновь открыл почти мгновенно уверенным кистевым движением, и снова защелкнул и отомкнул уже с закрытыми глазами, потом решительно и победно глянул на каменную дверь, но там замковая дыра была только снаружи, а изнутри – сплошной железный лист, приваренный уродливыми швами, да он бы ни в жизнь и не справился своей хлипкой заколкой с челюстями мощного запора, но отсутствие дырки оставляло ему шанс предполагать: а вдруг бы справился, вот было бы смешно...

Кротову вскоре наскучила легкость замочного взлома, и он уже приглядывался к другому замку, бессмысленно висевшему в кольце над его освобожденным лежаком он был другой конструкции и обещал приятное сраженье, – как в коридоре послышался нарастающий топот.

Вошел караульный, с ним двое мужчин средних лет в хороших деловых костюмах и ухоженной обуви. Один был лысый, другой с короткой модной стрижкой. Лысый молча посмотрел на Кротова, потом на мокрые штаны и произнес сквозь зубы:

– Вот же суки ментовские!

Караульный засопел и ушел из камеры, оставив дверь открытой.

– Одевайтесь, Кротов, – сказал лысый. – Мы вас забираем.

– Пусть вещи принесут, – промолвил Кротов нетвердым, чужим каким-то голосом.

– Уже несут, – сказал стриженый. – Вы одевайтесь.

– Я эту гадость надевать не стану.

Кротов думал почему-то, что вещи ему непременно доставит тот самый майор и незаметно подмигнет, а может, и открыто улыбнется, радуясь спасению человека, но приплелся тупой незнакомый сержант, свалил все грудой на лежак и молча вышел. Кротов открыл свой портфель, достал чистые трусы и запасные брюки, переоделся, не стесняясь наблюдателей, пристегнул на запястье часы, рассовал по пиджачным карманам бумажник, авторучку и записную книжку, удостоверение, заграничный и обычный паспорта и чистенький немятый авиабилет на вчерашний несбывшийся Гамбург, затолкал в портфель, не проверяя содержимого, пухлую застегнутую папку, защелкнул портфель и сказал:

– Пошли отсюда.

– А это? – спросил лысый, кивнул на брошенные брюки и трусы.

– Пусть подавятся, – хрипло выговорил Кротов и откашлялся. В левом его кулаке угадывалась ощупью заветная колючая заколка.

– Где Юрий Дмитриевич? – спросил он, шагая коридором за спиной у лысого спасителя.

– Все в порядке, – ответил тот, не обернувшись.

– Полковник нас не провожает?

– Все формальности уже соблюдены.

– Очень жаль, мге бы хотелось проститься.

Его провели боковым служебным выходом, где прямо у кирпичного крыльца стояла черная раскрытая машина, и указали на заднюю дверь. Кротов нырнул туда и притиснулся к сидевшему у дальней двери человеку; следом за ним на сиденье вклинился стриженый; получалось не слишком комфортно, будто бы он снова под конвоем. «Мерещится», – подумал Кротов, пристраивая на коленях портфель. Лысый сел впереди, водитель резко принял с места, и Кротова скрутило болью, он простонал и заворочался, и стриженый сказал:

– Потерпите, мы быстро доедем.

– Куда? – сдавленно вымолвил Кротов.

– Здесь рядом, – сказал лысый, и водитель помчался быстрее по непроснувшимся еще пустынным улицам, но Москва есть Москва, и везли его долго – двадцать четыре минуты: за ночь Кротов успел соскучиться по чувству обладания часами и теперь то и дело выдергивал из рукава левое отяжеленное запястье.

Они заехали в старый двор с высокими деревьями, где-то в центре, между Пречистенкой и Арбатом. Было солнечно, тихо, мужичок в синем рабочем халате елозил метлой по асфальту, посреди детской площадки истуканом стояла толстая заспанная тетка, и вокруг нее кругами бегала по утренней нужде несерьезного вида собака.

– А где Юрий Дмитриевич? – спросил Кротов, коряво выбираясь из машины.

– Как это где? – осклабился лысый. – Спит еще. Начальника не знаешь?

– Да уж знаю, – ответил Кротов с внезапным облегчением.

Бородатый и в самом деле любил и умел поспать, никогда не храпел и соскакивал бодреньким, и ежели он спит во время операции – значит, порядок, все схвачено и неожиданностей не предвидится. Какой же молодец майор, пусть даже и за кучу баксов, и какой молодец Юрий Дмитриевич, ты смотри, как сработали: ни одна глядь ментовская даже носа не высунула, пока эти парни его забирали.

– Второй этаж, – поведал стриженый, под руку ведя его к подъезду.

Квартира явно была «точкой», «конспиративкой», снятой на время у каких-нибудь стариков, коротающих лето на даче. Мебель была старой и дешевой, все в коврах, ковриках и синтетических дорожках, со множеством семейных фотографий по стенам, и только в центре гостиной на круглом столе, покрытом плюшевой скатертью, инопланетным гостем возлежал раскрытый и готовый к действию компьютер-«ноутбук» с «периферией». Кротов скинул туфли в коридоре, носки были влажными и темными – это надо же, как обоссался!

– Сейчас мы сделаем укол, и вы поспите, – сказал лысый.

– Сначала душ, – помотал головою Кротов. – Потом бы чаю покрепче, а там уж колите...

– Принимается, – усмехнулся лысый. – Не слабо вам досталось?

– Могло быть и хуже, – ответил Кротов и вздрогнул.

В ванной не было лосьона, только мыло, и полотенца были крошечные, а чаю не было и вовсе, только черный кофе в термосе у стриженого – все правильно, в такой квартире не живут и лишнего не держат, но Кротов посвежел и ободрился и стал отказываться спать, требовал Юрия Дмитриевича, однако лысый был непререкаем, и Кротова с мужскими шуточками завалили в спальне на высокую пружинную кровать, приспустили штаны и впендюрили мощный укол, от которого ползадницы окаменело, потом отнялись ноги, исчезли поясница и спина, и стало шуметь в голове, а голова растворялась в подушке.

Проснулся он в двенадцать по Москве, не сразу понял, где и почему находится, сел на кровати рывком, охнул и замер от боли, тихонечко поднялся на ноги – так легче, сразу отпустило, и направился неспешно в туалет, где долго брызгал темным в ржавую колоду унитаза.

– С добрым утром, – сказал лысый, когда Кротов приплелся в гостиную. Они со стриженым сидели рядом за столом, а напротив, у компьютера, расположился незнакомый парень студенчески разболтанного вида. У серванта с посудой возвышался шофер с заложенными за спину руками. Лысый показал ладонью на кресло в углу.

– Присаживайтесь, Сергей Витальевич.

Кротов сел и сказал:

– Может, познакомимся? Грешно не знать своих спасителей. В Ватикане вам свечку поставлю.

– Мы не католики, – проговорил с улыбкой стриженый; заулыбались все, и хуже всех осклабился шофер, студент же побрякал на клавишах «ноутбука» и замер с посторонним выражением; одет он был как на рекламе жвачки «Риглиз». – К тому же у вас, Сергей Витальевич, есть более практичный способ отплатить друзьям за своевременную помощь.

– Баксы в папке? – спросил Кротов. – Забирайте. А где Юрий Дмитриевич?

– Какой Юрий Дмитриевич? – стриженый расширил ясные глаза.

Кончайте ломаться, – сурово бросил Кротов, справившись с окатившей его волной предательских мурашек. – Дайка мне телефон, дальше я буду говорить только с ним.

– Говорить вы будете с нами, – сказал лысый, поиграв затекшими плечами. – И говорить по-дружески, без крайностей. Время дорого, мы и так уже заждались, когда вы проснетесь... Цените нашу деликатность, Сергей Витальевич.

– Телефон! – сказал Кротов и вытянул руку. Шофер у серванта сделал быстрое движение, и Кротов увидел направленный в него черный брусок с проводами, навроде «дистанционки» от ящика, вот только Кротов не был телевизором, а штука с проводами была электрическим парализатором ближнего действия, черт знает сколько тысяч вольт, он видел такие в рекламе. Ему резко захотелось в туалет, и он еще подумал: ну вот, теперь до конца жизни буду ссаться от страха, как пудель...

– Чего вы хотите? – спросил он у лысого.

– Всего лишь пароль, – сказал лысый, подняв со стола двумя пальцами его, кротовскую, карточку скромного кипрского банка. – И номер счета, соответственно.

– Там мало что есть, – сказал Кротов. – И как вы сумеете...

– Мы сумеем, – сказал парень за компьютером, а лысый отчетливо произнес по складам поразительно точную цифру.

– О, теперь я верю, – печально выговорил Кротов, – что вы действительно от этой бородатой суки... Все снимете или оставите на жизнь?

– Мы вам папочку оставим, – сказал стриженый.

– Ну как, будем сотрудничать, или вам прошедшей ночи маловато?

– Дайте подумать, – сказал Кротов. – И курить дайте, где мое курево?

Левой свободной рукой шофер положил в пепельницу сигареты и зажигалку и подал, словно в ресторане – склонившись, но не приближаясь.

– Какие гарантии, что я беспрепятственно выйду отсюда и смогу улететь из страны?

– Вас мы не тронем, – без улыбки сказал лысый, – на этот счет у нас прямые указания, а самодеятельностью мы не занимаемся. Что касается улета – это ваша проблема.

– Я хочу переговорить с бородатым.

– В Москве его нет, – сказал стриженый.

– Но это же сотовый номер!..

– Он не работает. Оставим эту тему, Сергей Витальевич. Диктуйте, я записываю.

Когда Кротов закончил диктовку, лысый спросил делово:

– В конце пароля – с точкой или без?

– С точкой, – сказал Кротов.

– Вы смотрите мне, Сергей Витальевич, – товарищески погрозил ему стриженый пальцем. – Нам бы очень не хотелось...

– Мне тоже, – сказал Кротов. – На дорожку еще один укольчик не поставите? Очень уж больно сидеть.

– Мы дадим вам таблеток, – обещательно вымолвил лысый. – От укола вы снова заснете.

Шофер увел его на кухню, Кротов курил там и прихлебы вал кофе, слушая долетавший из гостиной стрекот компьютерных клавишей и малопонятные реплики студента. Потом на кухне появился лысый с листком бумаги и чернильной авторучкой.

– Нарисуйте свою подпись, банк требует факсимильного подтверждения. И аккуратнее, пожалуйста... Помните, как раньше было: все ждут зарплату, а бухгалтер из банка приехал пустой – подпись «не идет»!.. Снова с точкой?

– С точкой, – сказал Кротов. – Хорошо работает? – спросил он шофера, когда лысый вернулся в гостиную.

– Минуты на две вырубает, – поведал уважительно шофер, подбрасывая на ладони парализатор.

– Ну-ну, – сказал Кротов. Он пил кофе, курил и старался не думать, как и что будет дальше. Здесь его, конечно, не убьют, да и не было смысла его убивать, он теперь никому не опасен, стольника ему на время хватит за глаза, но половину обещал майору, а где он теперь, тот майор, обвели и его вокруг пальца ловкие ребята бородатого, и не видать ему счастливой пенсии на даче за Сетунью – что такое Сетунь, где-то слышал: то ли река, то ли район. Он поедет поездом до Нигера – там Выборг и автобусом в Финляндию, оттуда самолетом куда хочешь, но пускают ли финны с «шенгеном», и вообще какой там паспортный режим, проще в Турцию, русских там принимают без визы, но главное – не дергаться сейчас, выбраться отсюда и спокойно все обмыслить на свободе.

Из гостиной донеслись ходьба и стуки, разговоры вполголоса, затем шарканье и шелест одежды в прихожей. Кротов глянул вопросительно в глаза шоферу, но тот помотал головой.

– Эй! – крикнул Кротов задиристо. – Куда бабки перегнали? В Джорджтаун? Так я найду!

Ему не ответили, и вскоре открылась и хлопнула дверь, и стало тихо, только он и шофер с «вырубателем» на табуретке возле кухонной двери.

– Не надо, парень, – сказал шофер. – Лучше и не пробуй, зачем тебе сейчас. Посиди минут пять, потом выпущу.

– Где мои вещи?

– Наверно, там. – Шофер глазами показал на стену.

– Можно я пока побреюсь?

– Почему нет? – сказал шофер и задом ушел в коридор, освобождая Кротову пространство.

«Ноутбук» с проводами исчез, его место на столе занимал распахнутый портфель и рядом папка с замкнутою «молнией». Он поднял папку, прикинул содержимое на вес, потом открыл ее и обследовал внимательно. Его не обманули – все на своих местах, но это ничего не значило: шофер мог шлепнуть Кротова сейчас или попозже, забрать все деньги и сказать, что отпустил и больше ничего не знает, клиент ушел на дно, что выглядело бы вполне логично в кротовской паршивой ситуации. К тому же он не знал, как юрины ребята договорились с мусорами и «полканом»: замяли дело окончательно или просто изъяли его, Кротова, на короткое время для собственных нужд, и ментовская засада может ждать у подъездной двери, и все тогда закрутится по новой.

«Скорее всего так и будет», – решил для себя Кротов, а потому совсем не удивился, когда они с шофером вышли из подъезда и за большим деревом на другом краю асфальтовой дорожки увидели майора с обнаженным стволом у плеча.

– Стоять, – сказал майор. Был он без кителя и без фуражки, боковой ветерок шевелил свисавшие на лоб редкие пегие волосы. – Кротов, ко мне. А ты, амбал, кругом и в подъезд. До трех считать не буду.

Кротов выдернул из рук остолбеневшего шофера свой портфель и пошел к майору, взяв левее, чтобы не перекрывать ему директрису прицеливания. Майор опустил ствол пониже и рявкнул:

– Кругом! Бегом!

– Об стену лбом, – добавил Кротов, вдруг развеселившись.

Он поравнялся с майором и оглянулся в тот самый момент, когда широкая шоферская спина исчезла в сумраке подъезда.

– Беги за дом, – сказал майор, не отрывая глаз от точки наблюдения. – Там синий «жигуль», вот ключи, садись за руль и заводи. И не дури, пожалуйста.

– Не буду, – сказал Кротов. – За деньгами приехал?

– Беги же, твою мать! – сердито выкрикнул майор.

«Жигуль» действительно был синим, старая бойцовская «шестерка». Двигатель завелся с полуоборота, Кротов слегка погазовал, прислушиваясь к музыке мотора, и подумал про майора с уважением: умеет содержать автомобиль, хоть тому лет пятнадцать, не менее, осталось убедиться на ходу в хорошем состоянии подвески.

Машину качнуло, Кротов глянул направо и увидел обезглавленное автомобильной крышей дергающееся у двери туловище майора, потянулся и выдернул черную «пипочку» фиксатора замка, майор с руганью свалился на сиденье, и Кротов рванул наобум, куда стояли носом; майор заорал: «До конца и направо!». Они выкатили из двора на проезжую улицу, майор скомандовал: «Быстро меняемся!». Обходя машину сзади, Кротов посмотрел на угол ближайшего дома и прочел там вконец развеселившую его изящную табличку: «Могильцевский пер.». Тяжелый юмор ему нравился всегда.

– Вот салаги! – через губу цедил майор, вертя баранку и газуя. – От кого уйти хотели! Вот салаги, блин!

– Как ты нашел? – спросил Кротов. – Сообщили?

– Кому, блин, сообщили? Чекисты хреновы... Я у вас на хвосте, как отъехали.

– И ты на этой колымаге за «бээмвэшкою» успел?

– Уметь надо ездить, парниша! – воскликнул майор горделиво и двумя руками стукнул по баранке. – Вообще я думал, ты уже плывешь.

– Где плыву, куда? – удивился Кротов.

– Да по реке какой-нибудь с бетонным поплавком.

– Красивая картина, – сказал Кротов мечтательно.

– А что? – Почему-то разобиделся майор. – Пронесли бы подвалом к другому подъезду, загрузили бы в ящик какой... Но я бы все равно заметил, – закончил он с мальчишеской хвастливостью. Кротов вытащил сигареты: оставались две штуки. Он закурил и протянул последнюю майору.

– О, вовремя, – сказал майор. – А я все свои искурил, пока вас караулил.

– Едем-то куда? – как бы невзначай поинтересовался Кротов.

– А куда скажешь, – ответил майор. – Деньги отдашь – и свободен.

– Спасибо, – сказал Кротов. – Я когда тебя увидел, думал: снова к «полкану».

– Ты извини, – помолчав, сказал майор. – Ничего не мог сделать. «Полкан» всю ночь не уходил, а при нем... Крови много?

– Где?

– В моче, блин, в моче!

– Есть маленько.

– Подлечись, не запускай, а то потом мучиться будешь... Куда везти-то, парень?

– Черт его знает, – сказал Кротов. – В Шереметьево нельзя, надо поездом куда-то, где большой аэропорт, а там видно будет.

– Можно пригородным до Твери, а там до Ленинграда...

– Вот и я так прикидываю. Жалко, билет пропадет.

– Какой билет?

– Ну, до Гамбурга.

– Так он же вчерашний!

– Доплатил, бы немного...

Майор нахмурился и замолчал, потом сказал с веселою решительностью:

– А давай мы их всех нагребём!

– То есть как?

– А давай в Шереметьево!

– Ты что, рехнулся?

– Вот и они так же думают, парень! Обменяешь билет потихоньку, а через таможню я тебя, так и быть, проведу. Штука баксов – и ты за границей!

– Штука баксов – не проблема, – сказал Кротов.

– Ты что! – обиделся майор. – Я из своих. Деньги целы?

– Целехоньки.

– Тогда сделаем так: отдаешь мне мои, я их домой заброшу, это по дороге, а то в порту ведь если что...

– Я понял, – сказал Кротов. – Все равно ведь рискуешь, если со мной попадешься.

– Ну и фули? – брезгливо промолвил майор. – Ну, уволят, ну, даже дадут года два... А я выйду и плюну им в рожу.

– Хороший ты мужик, – сказал майору Кротов. – Ну давай, камикадзе, гони в Шереметьево.

– Сначала домой, – напомнил майор.

Кротов поразмыслил и сказал:

– Домой опасно. С обыском заявятся – найдут.

– А я домой, да не к себе! – расхохотался за рулем майор. – Кого учить вздумал, салага!

– Баба, что ли?

– Какая баба? Мы народ семейный...

В Шереметьево майор заехал нагло – прямо на служебный двор, закрыл «жигуль» и повел Кротова через подсобки в главный вестибюль аэропорта. По дороге Кротов спросил майора, нет ли у того русских денег с собой, в кассе придется доплачивать, а ему бы не хотелось светиться вновь в обменном пункте. Майор спросил: «Сколько?». «Да тыщи три-четыре-то всего», – сказал ему Кротов. Майор окрысился: «Всего? Да мне за два месяца столько не платят! – Потом подумал и сказал: – Давай, я у барыги поменяю».

Кротов ждал его за одним из высоких круглых столов, где улетающие заполняли декларации, и тоже делал вид, что чиркает в бумажке. Майор вернулся вскоре и поманил головой шагов с десяти из густой толкотни возле входа.

В кассе «Люфтганзы» ему посочувствовали (Кротов наплел несуразное о служебных капризах московского начальства) и предложили место на полночный рейс – ближе по времени на Гамбург они не летали; Кротов недовольно замычал: мол, опоздает безнадежно, посмотрите на Франкфурт, Ганновер, и оказалось, что вылет на Ганновер уже через час, идет посадка, и ежели он поторопится... «Тогда и вы поторопитесь», – сказал им Кротов, шелестя рублями.

Майор вывел его наружу обратным маршрутом и снова нырнул в безликую обшарпанную дверь, за которой тоже были коридоры, комнаты с табличками, мужик в униформе проехал на пустом электрокаре, заставив их размазаться по стенам, пропуская; в каком-то закутке майор сказал ему: «Посиди здесь, я схожу договорюсь», – и через томительно долгих пятнадцать минут в закутке появился незнакомый таможенник, спросил потихоньку: «Вы Кротов?» – и приказал идти следом, и еще через минуту Кротов уже топтался у регистрационной стойки, женщина в синем спросила: «Виза есть?» –«Есть», – ответил Кротов, забрал посадочный талон и пристроился в очередь к будке пограничного контроля. Паренек в зеленой форме полистал его паспорт, спросил, какова цель поездки. «Туризм», – сказал Кротов с дурацкой улыбкой, паренек согласно покивал и стукнул в паспорте отметку, и Кротов пересек границу государства, так и не увидев своего майора.

В самолете он не пил спиртного и не спал из-за боли в спине, четыре раза сбегал в туалет, ободрившись напоследок явным посветлением исторгаемого, и съел предложенный обед до последней крошки и рисинки, и выпил несколько стаканчиков безвкусной минералки. Из англоязычных газет да вади лондонскую «Таймс» и «Интернешнл геральд трибюн» – американскую газету для Европы, где он прочел почти без интереса, что в Думе прокатили Черномырдина.

Он чуть не рухнул с инфарктом в Ганновере, когда в зале прибытия вдруг увидел родные тюменские морды, и сразу догадался: делегация, прилетели брататься с Силезией – он сам однажды так летал прямым авиарейсом из Тюмени; зачастили, однако, товарищи, – но прошел не замеченным, чему способствовали и золоченые темные очки «Картье», купленные им от боли в самолете.

Кротов отыскал валютное окошечко и поменял тысячу долларов на марки. Бундесверовского облика таксист привез его в бюро проката автомобилей, где Кротов арендовал двухдверный «опель», оплатил страховку и договорился, что оставит машину в гамбургском бюро, и купил еще карту автомобильных дорог, которая ему не понадобилась, потому что над шоссе, ведущем в Гамбург через Целле и Люнебург, на каждом километре висели афиши с подсказками, да и сворачивать особо было некуда. «Опель» оказался динамичной послушной машиной, и за два с лишним часа он благополучно добрался до цели, а в Гамбурге пришлось петлять и спрашивать у полицейских, что не понравилось ни полицейским, ни ему, но гак или иначе он нашел бюро и избавился от «Опеля», взял такси и поехал в пассажирский порт.

Обойдя все пирсы, он с беспокойством не обнаружил «Аркадии». Пришлось наведаться в диспетчерскую и долго объясняться на английском с настороженно-неприветливыми немцами, которые вяло звонили куда-то, уходили и приходили снова, он сидел на хлипком стуле и курил под укоризненными взглядами, пока не явился мужик с галунами и не поведал Кротову страшную тайну, что его «Аркадия шип» пришвартовался в Любеке, это рядом, сорок минут на автобусе. «В гробу я видел ваш автобус», – по-русски вежливо откланялся Кротов и спустился на пирс, где выпил пива и поел креветок под тихим ветром, пахнущим рекой, в содружестве горланящих туристов.

В Любеке, практически сросшемся с Гамбургом в единый мегаполис старинном ганзейском городке, они с таксистом выехали к набережной, и Кротов сразу увидел белую «Аркадию», стоящую у парапета со спущенным высоким трапом. «Ну вот и все», – подумал Кротов, расплачиваясь с таксистом.

Он не отправился к трапу, а уселся на железную скамейку спиной к кораблю и курил беспошлинные сигареты, купленные в шереметьевском магазинчике, и слушал, как бурчит в желудке крепкое немецкое пивко, которое вскоре ударит по почкам, и надобно будет мчаться в гальюн.

У дома напротив, за проезжей частью набережной, он приметил ряд телефонных будок, встал и отправился туда, но спохватился вовремя и стал искать киоск с газетами, где купил десяти Маркову в телефонную карточку, сунул ее в прорезь ящика ближайшей будки, аппарат моментально заглотил картонку, пошел гудок, и Кротов выщелкал на кнопочках российский код и сотовый номер жены.

– Да-да? – ответила Ирина через космос, и у Кротова перехватило горло.

– Привет, – сказал он. – Ты где находишься, подруга?

– А сам ты где? – воскликнула жена. – Почему не звонишь, у меня уже всякие мысли...

– Я тебя спрашиваю: где ты находишься?

Как это где? Мы в Любеке стоим, сегодня вечером уходим на Руан.

– Ты где, на пароходе?

– Ну да, – растерянно промолвила жена.

– Тогда возьми мою путевку и быстренько спускайся вниз, на набережную.

– Зачем? – испугалась Ирина.

– Потому что я стою внизу, дуреха.

– Где внизу?

– У трапа, блин, у трапа!

– Здесь, в Любеке?

– Нет, в Гонолулу, – сказал Кротов и с грохотом повесил трубку. Ящик услужливо выплюнул неизрасходованную телефонную карту, но Кротов оставил ее в прорези аппарата как русский подарок немецким портовым бичам.

Он пересек дорогу не по правилам и встал возле трапа у нижней его платформы с рифленым резиновым ковриком и посмотрел наверх, где дежурил матрос с нарукавной повязкой. Первой на верхнюю площадку выскочила Наташка, завопила: «Батяня!» – и стремглав помчалась вниз, рискуя сорваться, затем появилась жена с заплаканным лицом и Митяй в матросской форме с лямочками накрест, а Наташка уже висела на шее и болтала ногами. Кротов опустил ее на коврик, обнял за плечи и повел наверх, задевая портфелем за металлические ребра ограждения; жена смотрела так, будто знала или чувствовала что-то, Митяй же обхватил Кротова за ногу и прижался щекой к его бедру, и не хватало рук, чтобы всех и обнять, и погладить.

Матрос с повязкой требовал спецпропуск, что выдавали всем туристам при схождении на берег. Кротов сказал, что его задержали дела, вот паспорт, вот путевка – где, блин, путевка? – вот она! Матрос замешкался, и Кротов сказал ему: «Позовите дежурного офицера». Пришел невысокий моряк с загорелым лицом, посмотрел документы и велел пропустить; они гурьбой шли по внутренним трапам и коридорам, Митяй не поспевал и запинался, и путался у взрослых под ногами. В каюте Кротов осмотрелся, сказал: «Недурственно», – скинул пиджак и брюки, и рубашку, жена достала из стенного шкафчика полотняные белые шорты и маечку хэбэ, и пляжные тапки без задников. Кротов стал одеваться по-летнему, и Ирина сказала: «Сними трусы, жарко будет, ходи в одних шортах, здесь все так ходят». В другой момент он обязательно спросил бы у жены, каким же образом она определила, что все мужчины здесь гуляют без трусов, а нынче согласился молча, прошествовал в ванную комнату и все надел, как было ему сказано. Вернувшись в каюту, Кротов сунул в нагрудный карман маечки сигареты и зажигалку, ворот майки сразу оттянуло тяжестью, и он переложил свою старую добрую «зиппо» в боковой карманчик шортов, а в задний карманчик сунул согнутую пополам стодолларовую бумажку, посмотрел на себя в дверном зеркале и торжественно провозгласил:

– Готов! Ведите и показывайте!

Наташка водрузила ему на голову мятую панаму, он вспомнил про очки, достал и нацепил их на нос. Дочь фыркнула: «Ну, ты, папан, колонизатор!» – и сдернула очки, заявив, что такие ему не идут; прочитала буковки на дужке и захапала добычу окончательно. Митяй сказал: «Хото купаться, мы с папой будем иг'ать в аку'у и в дейфина». – «Кто будет акулой?» – грозно спросил Кротов. «Конесно, ты, – сказал Митяй и засмеялся. – А я буду дейфин. Он волсебный».

На корме, возле бассейна, стояли столики под белыми зонтами и рядом стойка палубного бара, за которой скучал одинокий гарсон в белой рубашке при бабочке, сложив на сияющей снежной груди волосатые черные руки.

– Угощаю, – сказал Кротов. – Кому что?

Он заказал мороженое для Наташки, молочный коктейль для Митяя и спиртной «Экзотик» для жены, а себе взял двойную порцию бурбона со льдом, и будь там что будет с проклятыми почками. Увидев сотенную, гарсон развел руками: сдачи нет. «Журнал ведете? – осведомленно поинтересовался Кротов. – Тогда возьмите и запишите на Кротова, двести восьмая каюта». Гарсон повел губами понимающе, и Кротов спросил его, где можно арендовать личный сейф. Гарсон прямо-таки покрылся уважением и перелил ему бурбона как минимум на палец. Кротов обхватил ладонями коктейли и мороженое, а стакан с бурбоном прикусил зубами и так пошел, набычившись, к столу, где Митяй уже бузил и вырывался из матроски, чтобы нырять в бассейне голышом. За соседним столом пожилые дядьки и тетьки лениво дулись в преферанс, от них тянуло дымом, и жена недовольно махала ладонью, более всего оскорбленная тем, что курили не дядьки, а наглые толстые тетьки, все в золотых цепях и перстнях с булыжниками. Кротов решил подыграть настроению жены и шепнул, усаживаясь рядом: «Вот они, новые русские!» – «Какие русские? – ядовито прошипела Ирина. – Хохлушки из Одессы...». Кротов отпил изрядно из стакана и спросил, как понравился Лондон. «Чудесно, – сказала жена. – Особенно Виндзор и Тауэр». Наташка сказала, что ей больше приглянулся Копенгаген: все такое маленькое, кукольное. Кротов еще раз хлебнул и посмотрел поверх плеча Ирины на тающий в вечернем мареве благообразный город с иглами готических соборов и квадратной башней то ли ратуши, то ли рыцарского замка в отдалении.

– Однако жарковато, – вздохнул Кротов, вытирая со лба проступивший пот. – Почти сентябрь...

– Когда спустимся южнее, к Португалии, обещают вообще сорок градусов, – сказала Ирина. – Ты хорошо себя чувствуешь, Сережа? Чего-то ты бледный такой...

– Замотался, – сказал Кротов, перемещая свою боль в скрипучем пластиковом кресле. – Отлежусь, и все пройдет. Здесь к ужину переодеваются?

– Кто как. Но в шортах на ужин не принято.

– Этикет! – промолвил Кротов. Посреди детской части бассейна стоял Митяй с открытым воробьиным ртом – что ему чудилось, волшебному дельфину, какие страхи подплывали к его худеньким ногам сквозь прозрачную воду бассейна? Кротов снял панаму и швырнул ее в бассейн летающей тарелкой; Митяй взвизгнул, схватил панаму, посмотрел восторженно на Кротова, отец махнул ему рукой, и сын стал зачерпывать воду панамой и выливать ее, счастливый, на себя.

– Ну вот, – надула губы дочь Наташка, – теперь расквасится, и форма пропадет.

– Нам, колонизаторам, сгодится, – сказал Кротов. – Я спущусь на берег, мне надо позвонить.

– Позвони из каюты по сотовому, – предложила жена.

– И то верно, – согласился Кротов. – Сидите здесь, я быстро.

Он спустился на вторую палубу, в кондиционированную прохладу корабельных белых коридоров с гравюрами по стенам, пришел и заперся в каюте, достал из сумочки жены телефончик с жемчужными кнопками и записную книжку из кармана пиджака, набрал код Кипра и длинный лимассольский номер, и пока в трубке пикало, вспомнил милицейского майора и пожелал ему удачи где-то там, за Сетунью, вдали от всяческих полканов.

– Калимера, кирия! – сказал он два слова из тех немногих, что помнил по-гречески. – Мистер Харлампиос Ставрианидис, плиз, ай эм хиз рашен френд Сергей... Эвхаристо, кирия.

– Сережа? – спросил через секунды настороженный голос банковского менеджера. – Это ты?

– Итс ми, – ответил Кротов. – Привет, Харлам.

– Привет, Сережа. Как дела?

– Отлично.

– Откуда звонишь?

– Из Антальи, – произнес Кротов паролевое слово.

– О, Турция, – сказал Ставрианидис. – Не есть патриотично. Турки наши враги... Ты меня немножечко пугал, Сережа.

– Ты бы знал, как меня напугали.

– Конец был хороший?

– Хороший.

– Я есть доволен.

«Еще бы, – подумал Кротов – три процента – не шуточки».

– Я тоже доволен, – сказал он в трубку. – Три раза доволен. Три раза подряд, – произнес он еще одно кодовое выражение. – До свидания, Харлам.

– До свидания, Сережа, – сказал Ставрионидис.

Не надо Турция, надо ехать на Кипр.

До самого последнего момента у Кротова были сомнения, что все у них прошло как надо. Он знал твердо, что деньги со счета никуда не уйдут: заранее договорился с банком, что любые операции на сумму, превышающую половину вклада, совершаются только в личном его присутствии и с официальной полицейской дактилоскопией. Сложнее было сымитировать реальную проводку денег – иначе лысый ни за что не отпустил бы его живым. Здесь вся надежда была на банковского оператора-компьютерщика, включенного в соглашение, и что совсем уж было весело – недавнего русского эмигранта с дипломом Бауманки, работавшего до бегства в системе «МММ». В случае успешного отбития электронной грабительской атаки оператор получал два процента от сбереженной для клиента суммы и три процента получал Ставрианидис. В разговоре с последним Кротов упомянул кодовую цифру «три» в сочетании со словом «доволен», что являлось распоряжением Ставрианидису перечислить ровно половину денег с кротовского счета по координатам, указанным в форс-мажорном плане номер три. Чтобы забрать вторую половину, следовало прилететь на Кипр – сейчас это было опасно и глупо, однако Кротов мог теперь не торопиться: когда-нибудь осаду снимут, а денег у него и с половиной было больше, чем энтузиазма и терпения у шедших по следу.

На обратном пути он запутался в лабиринте коридоров и вышел не на корму, а ближе к носу и услышал над собой знакомые волейбольные шлепки и крики. Палубой выше, в обтянутом сеткой квадрате мелькали руки и возносился светлый мяч, почти сливавшийся с белесым небом. Он побежал наверх по боковому трапу; на деревянном непокрашенном настиле скакали две команды, одна неполная. Кротов застыл у линии подачи с видом мастера и знатока, и знакомый уже офицер, что запустил его на борт, а нынче прыгал и «гасил» довольно-таки сложные мячи, показал ему пальцем на свободную зону в расстановке противника. Кротов скинул тапки и вошел, сразу принял мяч на задней линии, довел его удобно пасовальщику, тот выбросил по славненькой дуге, и кротовского возраста мужик в купальных плавках корявым, но эффектным полукрюком вбил мяч «до пола», и они выиграли подачу. Кротов вышел к сетке, на четвертый номер. В чуждой площадке по диагонали от него переминался, изготовясь, бородатый парень, похожий на Юрия Дмитриевича, только моложе и ростом повыше, и когда они подали «на точность», противник неудачно принял, не смог организовать атаку и бестолково перебросил мяч над сеткой, и Кротову отпасовали сразу, без розыгрыша «на троих», он разбежался и ударил мимо блока, потянул при ударе давно не тренированное плечо и задохнулся от боли в боках, но попал бородатому прямо в морду с чувством глубокого удовлетворения. Его партнеры заорали от восторга, а знакомый офицер показал Кротову большой палец. Партию они в итоге проиграли, но Кротов пришел на корму весь потный и в прекрасном настроении, жена устроила немедленно скандал: мы тут ждем, понимаешь, а он уже скачет козлом с мужиками! Кротов поднял ее на руки и уронил в бассейн, махавшую ногами и визжащую, Наташка вся насупилась от сдавленного смеха и отвернула к городу лицо. По лайнерному корпусу прошла густая дрожь – они отваливали. Митяй с Наташкой побежали к борту, за ними мокрая жена, голенький Митяй весь трепетал от перекупа, и Кротов бросился к двери с табличкой «сауна», что маячила за баром под навесом, и выпросил у банщика большое мохнатое полотенце.

Лайнер следовал в сумерках Кильским каналом, поигрывал гудком на шлюзах и рокотал дизелями в подполье. После ужина жена отправилась укладывать Митяя, Наташка сразу же умчалась в музсалон на дискотеку, а Кротов сидел в баре на корме в компании своих волейболистов, пил свой бурбон, махал рукой зевакам-немцам на близких берегах канала и прикидывал в уме, когда и в каких выражениях он сможет объяснить жене случившееся, и что же с ними будет дальше. Поразмыслив, он решил оставить все как есть и ничего не говорить до самого конца круиза: вот приплывем в Одессу, там он все ирасскажет. Ну, а пока – не будем портить людям праздник.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

– Между прочим, – сказала жена, – я все знаю.

– Вот и хорошо, – сказал Лузгин.

– Я подаю на развод.

– Подавай.

– После раздела квартиры...

– Не надо ничего делить, – сказал Лузгин.

– Одно меня успокаивает, – сказала жена и замолчала, провоцируя вопрос.

– Что одно? – спросил Лузгин.

– Что ты там сопьешься и подохнешь окончательно.

– Спасибо за любовь, – сказал Лузгин. – Ты зачем позвонила, Тамара?

Жена ответила зачем.

Прошли три недели, как в Москве исчез Кротов с деньгами для столичной прессы. Деньги были не такими уж большими, но сам факт, что исчез вместе с ними, придавал случившемуся нехороший привкус. Слесаренко ходил мрачный, откровенно избегая Лузгина, и прочая бюрократическая челядь из городской мэрии тоже стала шарахаться от него в коридорах. О]' безделья и тоски Лузгин выпивал в номерном одиночестве, каждый вечер звонил Анне на квартиру, она бросала трубку, и только вчера ему удалось поймать ее словами и придержать у телефона, и выкричать в трубку свой главный вопрос: «Почему?» – «Вы очень разные, – сказала Анна. – Ты просишь, он берет». Лузгин оскорбил ее всячески, ругался в трубку ошалелым матом и не сразу понял, что он ругается минуту за минутой, а в трубке нет гудков отбоя – она слушает...

Когда парни бородатого раскопали в шереметьевском порту документальный след серегиного бегства, Слесаренко в тот же день снял свою кандидатуру с выборов и улетел в Москву на вайнберговском самолете, не попрощавшись с Лузгиным и ничего ему не объяснив. Заявление о своей отставке с мэрского поста он назавтра прислал из столицы по факсу. Говорили, что Слесаренко Виктору Александровичу предложена должность вице-президента в новом нефтяном холдинге, куда войдет и «Севернефтегаз», а также место в секретариате только что зарегистрированного общественного движения с лаконичным и емким названием. Его кресло в опустевшем кабинете занял Федоров и дал команду секретарше не допускать к нему Лузгина Владимира Васильевича, гражданина без определенных занятий, до особого к тому распоряжения, которое последовало вскоре с единственной целью: изъять у гражданина удостоверение работника городской администрации. «Никакого удостоверения у меня не было и нет», – сказал Лузгин, стоя на ковре у нового начальства. «В таком случае всего вам хорошего», – произнес Федоров напутственным голосом. «А как насчет гостиницы? – спросит Лузгин. – Мне и оттуда выметаться?». «Зачем же так? – сказал начальник. – Поживите... в пределах разумного. Или за свой счет, этого мы вам запретить не можем».

Его допрашивали дважды и обыскивали, перевернули номер вверх ногами и долго мучили вопросами насчет пяти с лишним тысяч сомнительных долларов, обнаруженных у Лузгина в портфеле и бумажнике, но туг Лузгин уперся, заявив, что никому и ничего доказывать не будет, это деньги его, докажите обратное, и от него отстали, предупредив, что в этом славном городе он проживает нелегально, без прописки, и может быть выдворен отсюда в двадцать четыре веселых часа. Лузгин позвонил полковнику Савичу – наобум, без особой надежды, однако же его соединили, и Савич сказал по-приятельски: «Не суетись, Володя, обойдется, – и обещал уладить по прописке.

– Ты что, остаешься?» – спросил под занавес полковник.

Однажды вечером к нему явился Шурик Романовский и предложил вести «на договоре» какие-то там курсы для нештатников. «Деньги небольшие, – сказал Шурик, но все-таки что-то. А в штат тебя сейчас взять не могу, ты извини, сам понимаешь, как там, наверху, к тебе относятся». Поначалу Лузгин рассмеялся нелепости и скудости спасительного шурикиного благодеяния, а потом подумал: почему бы нет, даже интересно – и согласился, и на следующий день вошел в редакционный кабинет отдела писем, где за столами сгрудились все городские графоманы, и произнес, с порога вызывающе: «Ну что, народ, поучимся не врать?». А сегодня ему позвонила жена.

Он еще успевал до закрытия авиакассы. Лузгин собрал все вещи, спустился вниз и выписался из гостиницы, потом поел горячего в пустынном ресторане, позвал метрдотеля и расплатился по набежавшим долгам, и метр выразил искреннее сожаление, что хороший клиент неожиданно так уезжает.

Лузгин не пил спиртного за обедом, но по дороге к кассам завернул в соседний гастроном, где купил поллитровку обыкновенной водки. На сегодняшний вечерний рейс в Тюмень билетов для него – теперь, без брони, в общей очереди, конечно же, не было. Он взял на завтра, надо было сутки проболтаться – не возвращаться же в гостиницу, однако. Он неспешно побрел тем маршрутом, которым однажды бежал среди ночи с пельменями, и Лялиной не оказалось дома. Он сел на лавочку возле мусорных баков напротив подъезда, и когда знакомые кроссовки пересекли дворовое пространство белыми короткими стежками, он не окликнул и не помахал, сама заметила и подошла, и села рядом, слегка поморщившись на запах, и так сидела молча, с прямой спиной и гордой шеей. Лузгин сказал: «Пойдем?». Они пошли в подъезд, и на лестничной клетке Лузгин бросил вещи и обнял ее, она отстранялась и вздрагивала. Потом сидели в сумеречной кухне и пили водку без закуски, Лузгин беспрестанно курил и рассказывал ей про далекие школьные годы и добрых своих незабытых друзей, среди которых лучшим был Серега по кличке «Кротяра», спортсмен и бабник, а ныне русский бизнесмен Сергей Витальевич Кротов, сорока восьми с половиною лет, отец детей, сын матери и муж своей жены, скончавшийся днями от острой почечной недостаточности на борту круизного теплохода, стоявшего в бухте Стамбула.

– Я завтра улетаю, – сказал Лузгин.

– Лети, – сказала Анна.

– Я вернусь, – сказал Лузгин. – Сделаю все и вернусь.

Он не вернулся. Пришлось лететь в Одессу, платить поборы, вывозить и хоронить, и устраивать в больницу кротовскую маму с сердцем и серегину жену с припоехавшей крышей, и забирать к себе на время Митяя и Наташку, и ругаться в наташкиной школе по поводу неявки к началу занятий; он истратился и залез в долги, надо было срочно зарабатывать на жизнь и себе, и другим, да мало ли еще какие хлопоты могли упасть на голову не самому плохому человеку.

Оглавление

Техническая страница

СЛОЙ 3

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ